ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я их увидел, когда мы приближались к короткому отрезку шоссе между железнодорожными путями и «Золотым днем». Узнал я их не сразу. Пошатываясь, компания брела по проезжей части и преграждала дорогу от белой линии до пожухлых сорняков, растущих на границе раскаленных солнцем бетонных плит. Я беззвучно их клял на чем свет стоит. Они мешали проезду, а мистер Нортон задыхался. Можно было подумать, что впереди сверкающего изгиба радиатора плетутся закованные в кандалы арестанты, отправленные на дорожные работы. Но арестанты ходят только гуськом и под надзором верхового конвоира. Подъехав ближе, я разглядел свободные серые рубашки и брюки, какие носят ветераны. Черт! Они тянулись к «Золотому дню».

— Глоток виски, — послышался стон у меня за спиной.

— Буквально через пару минут, сэр.

Впереди я увидел ветерана, который, очевидно, воображал себя тамбурмажором и вместе с тем отдавал приказы, длинно и по-строевому шагая от бедра и размахивая поднятой тростью, как будто в такт музыке.

Я притормозил и увидел, что он обернулся к остальным и, опустив трость на уровень груди, укоротил шаг. Ветераны брели вперед и не обращали на него никакого внимания, некоторые сбивались для разговора в группки, а иные, жестикулируя, беседовали сами с собой.

Вдруг тамбурмажор увидел машину и помахал мне тростью-жезлом. Я нажал на клаксон, ветераны начали смещаться в сторону, и наш автомобиль медленно двинулся дальше. Но самозваный тамбурмажор застыл на месте, расставив ноги и уперев руки в бока; чтобы его не сбить, мне пришлось вдарить по тормозам.

Сквозь группу ветеранов барабанщик ринулся к машине, и я услышал удар трости по капоту.

— Что ты, черт возьми, творишь? Солдат решил передавить? Назовись. Кто командует вашим отрядом? Разъездились, паразиты, возомнили о себе черт-те что. Назовитесь оба!

— Это автомобиль генерала Першинга, сэр, — сказал я, вспомнив, что слышал, как он реагирует на имя своего бывшего главнокомандующего. Дикие искры в глазах барабанщика тут же угасли, он отступил и чрезвычайно старательно отдал честь, а затем, подозрительно заглянув на зад­нее сиденье, рявкнул:

— А где генерал?

— Вот же он, — ответил я и, обернувшись, увидел, как обессилевший и бледный мистер Нортон привстает с сиденья.

— Что такое? Почему мы остановились?

— Нас остановил сержант, сэр…

— Сержант? Какой еще сержант? — Мой пассажир сел прямо.

— Это вы, генерал? — спросил ветеран и взял под козырек. — Мне не доложили, что вы сегодня прибыли с инспекцией на линию фронта. Виноват, сэр.

— Какого?.. — начал мистер Нортон.

— Генерал спешит, — выпалил я.

— Да, оно и понятно, — согласился ветеран. — Ему есть на что обратить внимание. Дисциплина хромает на обе ноги. Артиллерия полностью выведена из строя.

Затем он окликнул шедших впереди ветеранов:

— А ну, посторонись! Дорогу генералу Першингу. Всем расступиться перед генералом Першингом!

Барабанщик шагнул в сторону, я направил автомобиль вдоль разделительной линии, чтобы не задеть ветеранов, а потом так и держался встречной полосы на пути к «Золотому дню».

— Кто это был? — прохрипел с заднего сиденья мистер Нортон.

— Бывший солдат, сэр. Ветеран. Ветераны — они все немного не в себе.

— Но при них должен быть сопровождающий — где он?

— Не знаю, я никого с ними не видел, сэр. Они в общем-то безобидные.

— Все равно, их должен сопровождать медработник.

Мне нужно было довезти его до «Золотого дня» и забрать до прибытия ветеранов. В этот день они всегда ходили к девочкам, и в заведении ожидался кутеж. Мне стало интересно, где теперь остальные ветераны. Еще недавно их было, наверное, человек пятьдесят. Так, ладно, забегу, куплю виски — и мигом обратно. Что вообще нашло на мистера Нортона, почему он так сильно разволновался из-за Труб­лада? Мне было стыдно, временами смешно, а на мистера Нортона накатила дурнота. Может, ему и вправду требовалась медицинская помощь. Но черт подери, он даже не заикался насчет врача. Чтоб ему провалиться, этому подонку Труб­ладу.

Просто заскочу, возьму ему пинту, и поедем дальше, думал я. Он и не увидит этот «Золотой день». Сам я заглядывал туда нечасто — разве что в компании друзей, когда проходил слух, что из Нового Орлеана приехали свежие девочки. Конечно, администрация колледжа пыталась превратить «Золотой день» в респектабельный центр досуга, но у местных белых завсегдатаев тоже был свой интерес, и все попытки оказывались тщетными. Самое большее, что удавалось сделать, — это устроить нагоняй застуканным в борделе студентам.

Мистер Нортон лежал как убитый; я выскочил из машины и ринулся к «Золотому дню». Хотел заикнуться о деньгах, но потом решил заплатить из своего кармана. У двери я остановился: в заведении не было ни одного свободного места, там толпились одни ветераны в безразмерных серых рубашках и брюках да сновали женщины в коротких, плотно облегающих, крахмальных фартучках из клетчатой ткани. Сквозь шум голосов и грохот музыкального автомата прорывался и бил в нос, как дубиной, затхлый пивной дух. Как только я переступил через порог, меня схватил за руку незнакомец с каменным лицом и уставился мне в глаза.

— Все случится ровно в пять тридцать, — сказал он, глядя будто бы сквозь меня.

— Что?

— Великое, всеобъемлющее, абсолютное Перемирие, конец света! — воскликнул он.

Не успел я ответить, как мне улыбнулась невысокая пухлая женщина, которая отвела его в сторону.

— Ваш черед, док, — сказала она. — Сперва уединимся наверху, а уж потом будет перемирие. Почему мне всегда приходится вам напоминать?

— Это чистая правда. — Он гнул свое. — Сегодня утром мне телеграфировали из Парижа.

— Поэтому, милый, нам стоит поспешить. Мне нужно деньжат подзаработать, покуда перемирия не случилось. Оно подождет, верно?

Она подмигнула мне и через толпу потащила его к лестнице. С неспокойной душой я принялся локтями прокладывать себе дорогу к бару.

Многие из этих ветеранов некогда служили врачами, юристами, учителями, государственными чиновниками. В основной массе поваров затесались проповедник, ху­дожник и даже политик. Был еще один, сейчас уже почти невменяемый, бывший психиатр. Каждый раз при виде этой компании мне становилось не по себе. Они представляли профессии, которые в определенные моменты жизни я, пусть и подсознательно, хотел освоить сам, и, хотя они, казалось, никогда меня не замечали, я все равно не верил, что это просто больные люди. Иногда я думал, что они всего лишь затеяли со мной и другими студентами какую-то большую, непонятную игру себе на потеху; правила же и тонкости этой игры оставались для меня загадкой.

Прямо передо мной стояли два ветерана, и один из них с серьезным видом рассказывал:

— …и вот Джонсон ударил Джеффриса под углом в сорок пять градусов от его нижнего левого бокового резца и вызвал мгновенное замыкание всего таламического канала, заморозив его, как в морозильной камере, и тем самым разрушив его автономную нервную систему; так он и раскачал мощного сопливого каменщика: чрезвычайно сильные гиперспазматические толчки уложили его замертво прямо на копчик, что вызвало невероятно сильную травматическую реакцию в нерве и мышцах сфинктера; а затем, коллега, они его подняли, посыпали негашеной известью и увезли на тачке. Естественно, ни о каком другом лечении не приходилось и говорить.

— Извините, — сказал я, протискиваясь мимо.

За стойкой стоял Громила Хэлли; сквозь мокрую от пота рубашку просвечивала его темная кожа.

— Тебе чего, студентик?

— Двой­ной скотч, Хэлли. Налей в высокую посудину, чтобы я мог вынести и ни капли не пролить. Человек на улице ждет.

— Фиг тебе! — рявкнул он.

— Эй, ты чего? — Я поразился злому блеску в его черных глазах.

— Ты ведь еще учишься?

— Ну да.

— Так вот: ваши ублюдки снова меня пытаются закрыть, понял? Здесь, внутри, пей хоть до посинения, но если собираешься вынести стакан кому-то на улицу, то я тебе ни капли не налью.

— Но у меня в машине человек сидит, ему плохо.

— В какой еще машине? У тебя отродясь машины не было.

— Это белого машина. Я к нему шофером приставлен.

— Ты разве не из колледжа прислан?

— Это его прислали из колледжа.

— А кому из вас плохо-то?

— Говорю же: ему.

— А что он, слишком гордый, чтоб сюда зайти? Так ему и передай: нам Джим Кроу не указ, тут все равны.

— Плохо ему!

— Пусть хоть подыхает!

— Он важная птица, Хэлли, — попечитель! Богатей, но вот занемог: случись что, меня из колледжа попрут.

— Извиняй, студентик. Тащи его сюда — пусть заказывает сколько влезет — хоть целую лохань. Даже позволю из моей личной бутылки хлебнуть.

Лопаткой из слоновой кости он сбил белые шапки пены с пары кружек пива и толчком отправил их по стойке. Мне стало худо. Мистер Нортон откажется сюда заходить. Он на ногах-то еле стоит. А главное — хотелось оградить его от пациентов и девочек. Я направился к выходу; обстановка накалялась. Суперкарго, санитара в белой униформе, который обычно не давал ветеранам распоясываться, нигде не было видно. Меня это насторожило, ведь пока он кувыр­кался наверху, они совершенно отбивались от рук. Я пошел к машине. И что я скажу мистеру Нортону? Когда я открыл дверь, он неподвижно лежал на сиденье.

— Мистер Нортон, сэр. Спиртное навынос не продают.

Он не шелохнулся.

— Мистер Нортон.

Он лежал плашмя, как меловой рисунок. С замиранием сердца я осторожно взял его за плечо. Он едва дышал. Я принялся трясти его что было сил; голова нелепо болталась из стороны в сторону. Синеватые губы слегка разомкнулись, обнажив ряд длинных, узких зубов, удивительно похожих на звериные клыки.

— СЭР!

В панике я бросился обратно в «Золотой день», прорываясь сквозь шум, словно через невидимую стену.

— Хэлли! На помощь, он умирает!

Я пытался докричаться до бармена, но этого, похоже, никто не слышал. С обеих сторон меня взяли в тиски. Ветераны сомкнули ряды.

— Хэлли!

Двое увечных обернулись и вылупились на меня; их глаза оказались в какой-то паре дюймов от моего носа.

— У этого джентльмена неприятности, Сильвестр? — полюбопытствовал долговязый.

— За порогом человек умирает! — вскричал я.

— Каждую секунду кто-то умирает, — произнес второй.

— Да, и это благодать — отойти в мир иной, под великий небесный шатер Господа нашего.

— Ему нужно глотнуть виски!

— Ну вот, это другой разговор, — решил один из них, и оба начали прокладывать дорогу к барной стойке. — Последний глоток спиртного, чтобы утолить душевные муки. Будьте любезны расступиться!

— Уже вернулся, студентик? — обратился ко мне Хэлли.

— Виски налей. Он умирает!

— Тебе же было сказано, студентик: тащи его сюда. Пусть умирает сколько влезет, но по рукам-то ведь мне дадут.

— Пойми: если с ним что случится, меня посадят.

— Зря, что ли, штаны в колледже протираешь, придумай что-нибудь, — ответил бармен.

— Джентльмена имеет смысл привести сюда, — сказал ветеран по имени Сильвестр. — Пошли, мы подсобим.

Сквозь толпу мы пробились к выходу. Мистер Нортон лежал в той же позе.

— Гляди, Сильвестр: это же Томас Джефферсон!

— Он самый. Мне давно охота с ним подискутировать.

У меня пропал дар речи: оба оказались безумцами. Или же просто шутили?

— Помогите мне, — обратился я к ним.

— С нашим удовольствием.

Я тряхнул попечителя.

— Мистер Нортон!

— Надо поспешить, а то он даже пригубить не успеет, — задумчиво произнес один из ветеранов.

Мы подняли мистера Нортона на руки. Он повис между нами, словно мешок с обносками.

— Быстрее!

На пути к «Золотому дню» один пациент вдруг остановился, и голова попечителя свесилась к земле; белые волосы подметали пыль.

— Джентльмены, а ведь это мой дедушка!

— Он же белый, его фамилия Нортон.

— Мне ли не знать родного деда! Его зовут Томас Джефферсон, а я его внук, мы с ним из «полевых негров», — объяснил долговязый.

— Сильвестр, я тебе верю. Не сомневаюсь в твоей правоте. Это ясно как божий день, — заключил пациент, не сводя глаз с мистера Нортона. — Только взгляни на его черты лица. Вылитый ты, будто в зеркало смотришься. Ты уверен, что не он породил тебя уже полностью одетым?

— Нет, нет, то был мой отец, — с искренностью в голосе ответил Сильвестр.

И тут же начал с ожесточением костерить своего отца. В «Золотом дне» нас уже ждал Хэлли. К­аким-то образом он сумел утихомирить толпу и освободить место в центре зала. Ветераны окружили мистера Нортона.

— К­то-нибудь, принесите стул.

— Да, чтобы мистер Эдди смог присесть.

— Какой же это мистер Эдди? Это Джон Д. Рокфеллер, — поправил кто-то.

— Вот стул для Мессии.

— Отошли все, — приказал Хэлли. — Дайте ему побольше места!

Подбежал Бернсайд, в прошлом врач, и пощупал его запястье.

— Сплошной! У него сплошной пульс! Сердце не стучит, а вибрирует. Очень редкий случай. Очень.

К­то-то его оттащил. Хэлли вернулся с бутылкой и стаканом в руках.

— Эй, кто-нибудь, откиньте ему голову назад.

Не успел я шевельнуться, как появился невысокий рябой ветеран, обхватил ладонями голову мистера Нортона, запрокинул ее с расстояния вытянутой руки, а потом, зафиксировав подбородок, словно брадобрей, собирающийся приступить к делу, пару раз тряхнул из стороны в сторону.

— О-па!

Голова качнулась, как боксерская груша от удара. На белой щеке заалели пять отпечатков, будто пламя под полупрозрачным самоцветом. Я глазам своим не верил. Мне хотелось унести ноги. К­акая-то женщина захихикала. Потом несколько пациентов бросились к входной двери.

— Рехнулся что ли, дурень?!

— Обычный случай истерии, — заявил рябой ветеран.

— Прочь с дороги! — потребовал Хэлли. — К­то-нибудь, притащите сюда со второго этажа стукача. Подать его сюда, живо!

— Просто легкий случай истерии, — продолжил рябой, но его оттолкнули.

— Хэлли, выпивку, быстрее!

— Студентик, держи стакан. Это бренди — для себя припас.

К­то-то без выражения прошептал мне на ухо:

— Видишь, говорил же я тебе: это произойдет в пять тридцать. Творец уже здесь.

Это был тот самый мужчина с каменным выражением лица.

Хэлли у меня на глазах наклонил бутылку, и из горлышка в стакан полился янтарно-маслянистый бренди. Опустив голову мистера Нортона пониже, я поднес стакан к его губам и стал вливать в него алкоголь. Из уголка рта по изящно очерченному подбородку побежала тонкая коричневая струйка. Внезапно в зале воцарилась тишина. Под своей ладонью я ощутил слабое шевеление — не сильнее дрожи ребенка, когда тот всхлипывает, вдоволь наревевшись. Веки с тонкими прожилками сосудов дернулись. Он закашлялся. На коже выступили красные пятна, которые сперва медленно расползались, а потом резко хлынули вверх по шее и растеклись по всему лицу.

— Поднеси ему бренди к носу, студентик. Пусть нюхнет.

Я поводил стаканом у его носа. Бледно-голубые глаза открылись, водянистые на фоне густого румянца. Он сделал попытку приподняться и сесть, правая рука задрожала у подбородка. Глаза расширились и перебегали с одного лица на другое. На мне его взгляд задержался: мистер Нортон определенно меня узнал.

— Вы потеряли сознание, сэр, — сказал я.

— Что это за место, молодой человек? — в изнеможении выдавил он.

— «Золотой день», сэр.

— К­ак-как?

— «Золотой день». Своего рода игорно-спортивное заведение, — с неохотой пояснил я.

— Дай-ка ему глотнуть еще бренди, — приказал Хэлли.

Я наполнил стакан и подал его попечителю. Тот втянул носом запах, прикрыл глаза, будто в замешательстве, и выпил; щеки его раздулись, будто маленькие меха: он полоскал рот.

— Спасибо, — произнес мистер Нортон, уже более уверенно. — Итак: что это за место?

— «Золотой день», — хором протянуло несколько голосов.

Он повертел головой по сторонам, а потом начал рассматривать деревянную галерею с резными завитушками. К полу безвольно свешивался большой флаг. Попечитель нахмурился.

— Что здесь было раньше? — спросил он.

— Сперва церковь, потом банк, потом ресторан с шикарным казино, а теперь здесь обосновались мы, — объяснил Хэлли. — Поговаривают вроде, что в свое время тут даже тюрьма была.

— Нас сюда пускают раз в неделю — покутить, — раздался чей-то голос.

— Взять алкоголь навынос мне не позволили, сэр, вот и пришлось занести вас внутрь, — пояснил я, внутренне содрогаясь.

Он осмотрелся. Проследив за его взглядом, я был поражен, сколь неоднозначно реагировали пациенты на его внимание. На лицах читались и враждебность, и раболепие, и ужас; самые лютые в своем кругу теперь смотрели на него с детской покорностью. Некоторые странным образом забавлялись.

— Вы все — пациенты лечебницы? — уточнил мистер Нортон.

— Я тут за главного, — начал Хэлли, — а остальные…

— Мы — да, пациенты: сюда нас приводят на лечение, — пояснил толстый коротышка вполне разумного вида. — Но, — улыбнулся он, — к нам приставлен санитар, своего рода блюститель порядка: его задача — удостоверять, что терапия не приносит результатов.

— Ты спятил. Я динамо-машина. И прихожу сюда подзарядиться, — с нажимом заявил один из ветеранов.

— Я изучаю историю, — перебил его другой, драматически размахивая руками. — Мир, словно колесо рулетки, движется по кругу. Вначале черные правят миром, срединная эпоха — время белых, но скоро Эфиопия расправит свои благородные крылья! Вот тогда ставьте на черное! — Его голос дрожал от избытка чувств. — До той поры солнце не согреет этот мир, и сердце земли будет постоянно сковано льдом. Пройдет полгода, и я наконец созрею, чтобы искупать свою мать-мулатку, эту сучку-полукровку! — взорвался он и в приступе злобы запрыгал на месте с остекленевшим взглядом.

Поморгав, мистер Нортон выпрямился на стуле.

— Я врач, можно пощупать ваш пульс? — Бернсайд стиснул запястье мистера Нортона.

— Вы его не слушайте, мистер. Никакой он не врач уже с десяток лет. Его застукали, когда он пытался превращать кровь в деньги.

— У меня получилось! — вскричал пациент. — Я сделал открытие, но Джон Д. Рокфеллер украл мою формулу.

— Сам мистер Рокфеллер? — переспросил мистер Нортон. — Я уверен, вы ошибаетесь.

— ЧТО ЗА ШУМ, А ДРАКИ НЕТУ? — прогремел чей-то голос с галереи.

Все разом обернулись. На лестничных ступенях покачивался черный гигант в одних белых трусах. Это был Суперкарго, санитар. Я с трудом его узнал без привычной крахмально-белой униформы. Обычно он прохаживался среди пациентов, угрожая им смирительной рубашкой, которую всегда держал наготове, и в его присутствии ветераны становились шелковыми. Но сейчас они, будто бы его не узнав, разразились проклятьями.

— Как ты собираешься поддерживать порядок в заведении, если нализался в стельку? — заорал Хэлли. — Шарлин! Шарлин!

— Чего тебе? — из верхней комнаты раздался на редкость пронзительный недовольный голос.

— Слушай, забери обратно этого зануду-полудурка-стукача и приведи в чувство! Потом надень на него белую форму — и пусть спускается блюсти порядок. К нам пожаловали белые гости.

На галерею вышла девица, запахивая розовый махровый халат.

— А теперь ты слушай сюда, Хэлли, — протянула она, — я, знаешь ли, женщина. Хочешь, чтоб он был одет, — займись этим сам. Я одеваю только одного человека, но тот сейчас в Новом Орлеане.

— Ладно, забудь. Сделай хотя бы так, чтобы стукач протрезвел!

— Эй, всем соблюдать порядок, — взревел Суперкарго, — а если сюда пожаловали белые, всем соблюдать двой­ной порядок.

Внезапно у стойки раздались гневные мужские крики, и я увидел, как горстка ветеранов ринулась к лестнице.

— Спускай его!

— Сейчас мы ему покажем, что такое порядок!

— Прочь с дороги.

Пятеро мужчин стали штурмовать лестницу. Я увидел, как гигант согнулся, вцепился обеими руками в балясины на верхней площадке и напрягся всем телом; обнаженное туловище в белых трусах заблестело от пота. Коротышка, хлеставший по щекам мистера Нортона, бежал первым, и, когда он преодолел длинный пролет, передо мной развернулась следующая сцена: санитар приосанился и уже на самой верхотуре сильно пнул ветерана в грудь, отправив его по дуге прямо в гущу соратников. Затем Суперкарго вновь изготовился для удара. По узкой лестнице мог за раз подняться только один человек. Как только кто-нибудь из смельчаков оказывался наверху, гигант тут же встречал его пинком. Ногой смахивал обратно одного за другим, как бейсболист, отбивающий подачу. Засмотревшись на него, я забыл про мистера Нортона. «Золотой день» погрузился в хаос. Из комнат на галерее выскакивали полуголые девицы. Мужчины горланили и улюлюкали, будто на футбольном матче.

— Я ТРЕБУЮ ПОРЯДКА! — взревел гигант, отправляя вниз очередного неудачника.

— ОНИ БУТЫЛКАМИ КИДАЮТСЯ! — завопила одна из девиц. — ПОЙЛО ПРОПАДАЕТ!

— Такой порядок ему не нужен, — заметил кто-то.

На галерею обрушился град из бутылок и стаканов с виски. Я увидел, как Суперкарго резко выпрямился и схватился за лоб; алкоголь заливал ему лицо.

— И-и-и! — заверещал гигант. — И-и-и!

Санитар застыл от самых щиколоток и выше, отметил я: он лишь махал рукой. На какое-то мгновение атакующие замерли на ступенях и наблюдали. Потом рванули вперед.

Суперкарго отчаянно цеплялся за балюстраду, но подопечные оторвали от пола его ступни и поволокли вниз. Словно пожарная команда со шлангом, они тянули санитара за лодыжки, и его голова пересчитывала ступеньки с грохотом, напоминающим пулеметную очередь. Толпа подалась вперед. Хэлли что-то кричал мне в ухо. Я видел, как гиганта оттащили к центру зала.

— А ну-ка, покажем ему, что такое порядок!

— Мне сорок пять, а он строит из себя моего папашку!

— Пинаться любишь, да? — спросил долговязый, целясь носком ботинка в голову санитара. У того правое веко тут же вспухло, как надутый шар.

— Хватит, хватит! — услышал я поблизости голос мис­тера Нортона. — Лежачего не бьют!

— Слушайте, что вам белые люди командуют, — сказал кто-то.

— Это приспешник белых!

Ветераны уже запрыгивали на Суперкарго ногами, и внезапно мне передалось их возбуждение — до такой степени, что захотелось к ним присоединиться. Даже девицы визжали: «Так его!», «Ни разу мне не заплатил», «Кончайте его!».

— Умоляю, ребята, только не здесь! Не у меня!

— При нем слова лишнего не скажи!

— Вот именно!

К­аким-то образом толпа оттеснила меня от мистера Нортона, и я оказался рядом с Сильвестром.

— Смотри внимательно, студентик, — заговорил он. — Видишь, вот здесь, у него кровоточат ребра?

Я кивнул.

— А теперь гляди внимательно.

Как заговоренный, я уставился в точку между нижним ребром и тазовой костью, а Сильвестр тщательно прицелился и пнул санитара, как мяч. Суперкарго застонал, словно раненый конь.

— Не стесняйся, студентик, давай. Отведи душу, — предложил мне Сильвестр. — Бывает, я так его боюсь, что он у меня из башки не идет. Получай! — выкрикнул он и пнул Суперкарго еще раз.

Затем у меня на глазах еще один ветеран прыгнул санитару на грудь, и тот потерял сознание. Пациенты начали поливать его холодным пивом, чтобы привести в чувство, и опять пинали до бессознательного состояния. Кровь и пиво уже лились по нему ручьями.

— Отрубился, гад.

— Вышвырнем его.

— Нет, стойте. Подсобите-ка мне.

Санитара закинули на стойку бара и, как покойнику, скрестили руки на груди.

— А теперь и выпить не грех!

Хэлли не спешил занимать свое место за стойкой, и на его голову посыпались проклятья.

— А ну, живо за стойку, обслуживай нас, ты, мешок с дерьмом!

— Мне ржаного виски!

— Шевелись, жирдяй!

— Давай, двигай задницей!

— Ладно, ладно, угомонитесь, ребята, — зачастил Хэлли и стал немедля наполнять стаканы. — Готовьте денежки.

Пока Суперкарго беспомощно лежал на стойке, пациенты кружили рядом, как одержимые. Возбудились, казалось, даже наиболее спокойные. К­то-то начал с пафосом произносить воинственные речи против лечебницы, государства и всей вселенной. Называвший себя бывшим композитором ветеран стал наигрывать на расстроенном пианино единственную известную ему галиматью, ударяя по клавишам кулаками и локтями и аккомпанируя себе басистым, как у медведя в агонии, рыком. Один из наиболее образованных пациентов коснулся моей руки. К­огда-то он был химиком и носил на груди блестящий ключ — знак студенческого братства Phi Beta Kappa.

— Как с цепи сорвались, — гаркнул он, перекрывая шум. — Думаю, вам лучше уйти.

— Да, хотелось бы, — ответил я, — вот только найду мистера Нортона.

На прежнем месте его уже не было. Заметавшись среди шумной толпы ветеранов, я стал выкрикивать его имя.

Нашелся мистер Нортон под лестницей. Оттертый туда в буйной толчее, он растянулся на стуле, как старая кукла. В тусклом свете обозначились резкие черты его белого, ладно скроенного лица с закрытыми глазами. Перекрикивая толпу, я звал его, но он не откликался. Мистер Нортон опять потерял сознание. Сначала осторожно, потом все решительней я стал его трясти, но морщинистые веки даже не шелохнулись. И тут в общей толкотне меня так сильно пихнули, что я чудом не влетел носом в белую массу; это было всего лишь его лицо, но меня затрясло от безотчетного ужаса. Никогда в жизни я так резко не приближался к белому человеку. В панике я отпрянул. С закрытыми глазами попечитель казался еще более грозным. Он напоминал бесформенную бледную смерть, которая внезапно явилась предо мной, смерть, что всегда ходила рядом и вдруг обнаружила себя посреди безумия в «Золотом дне».

— Умолкни! — скомандовал чей-то голос, и меня оттащили в сторону. Оказалось, это все тот же коротышка-толстяк.

Я зажал рот, только сейчас осознав, что все это время пронзительные вопли исходили от меня самого. Растянув уголки рта, толстяк просветлел лицом.

— Т­ак-то лучше, — гаркнул он мне в ухо. — Он простой смертный. Запомни. Простой смертный!

Я порывался сообщить ему, что мистер Нортон — далеко не простой смертный: он богач, за которого я отвечаю головой, но сама идея ответственности за него просто не укладывалась в слова.

— Давай-ка поднимем его на галерею, — сказал ветеран, подталкивая меня к ногам мистера Нортона.

Я машинально взялся за костлявые щиколотки, а толстяк рывком подхватил под мышки белое тело и поволок к лестнице. Голова мистера Нортона болталась на груди, точно у пьянчуги или покойника.

Ухмыляясь, ветеран шаг за шагом пятился по лестнице. Но стоило мне задуматься, не надрался ли попечитель вместе с остальными, как три девицы, что, перегнувшись через перила, наблюдали за потасовкой, сбежали вниз, чтобы помочь нам дотащить мистера Нортона.

— Похоже, папаша всерьез разволновался, — крикнула одна.

— Да он в дрова.

— И не говори, белому не впрок здешнее пойло.

— Говорят же вам: он не пьян, а занемог! — разгорячился толстяк. — Ступай, отыщи свободную койку, чтобы белый человек мог немного отдохнуть.

— Конечно, милый. А другие услуги не потребуются?

— Пока нет, — ответил он.

Одна из девушек забежала вперед.

— У меня как раз свободно. Несите его сюда, — предложила она.

Через несколько минут мистер Нортон, едва дыша, уже возлежал на небольшой двуспальной кровати. Я смотрел, как толстяк вполне профессионально измеряет ему пульс.

— Ты никак доктор? — спросила девушка.

— Уже нет, всего лишь пациент. Но определенные познания имею.

Еще один, подумал я и поспешил отодвинуть его в сторону.

— С ним все будет в порядке. Как только оклемается, мы уедем.

— Не волнуйся, парень, я не такой, как остальные, — заявил ветеран. — Я бывший врач и не причиню ему вреда. У него легкий шок.

Мы смотрели, как он снова склонился над мистером Нортоном, прощупал его пульс и оттянул веко.

— Легкий шок, — повторил он.

— «Золотой день» кого угодно повергнет в шок, — сказала одна из девиц, разглаживая фартук, под которым просматривался мягкий, чувственный животик.

Другая убрала со лба мистера Нортона седую челку и гладила его по голове, рассеянно улыбаясь.

— Довольно миленький, — сказала она. — Как белый ребеночек.

— Старенький ребеночек? — переспросила невысокая худышка.

— А хоть бы и так: старенький ребеночек.

— Тебя просто на белых тянет, Эдна. К гадалке не ходи, — подытожила худышка.

Эдна покачала головой и улыбнулась, будто посмеиваясь над собой.

— Не то слово. Просто обожаю их. Пусть даже старик, а всегда милости прошу заглянуть ко мне вечерком.

— Тьфу ты, прибила бы такого дедулю.

— Их голыми руками не возьмешь, — ответила Эдна. — Ты разве не слыхала, дорогуша, что у богатых белых стариков семенники обезьян и яйца козлов? Ненасытное старичье. Весь мир хотят поиметь.

Доктор посмотрел на меня с улыбкой.

— Ну вот, с ними всю эндокринологию выучишь, — засмеялся ветеран. — Я ошибся, сказав, что он просто человек: нет, он, видимо, полукозел или полуобезьяна. Может, и то и другое.

— Так и есть, — подтвердила Эдна. — Был у меня один в Чикаго…

— Ну уж, в Чикаго тебя никогда не заносило, подружка, — перебила ее вторая девица.

— Т­ы-то почем знаешь? Два года назад… Тьфу, да вы вообще не в курсе. Белый старикан из Чикаго пришивал липовые яйца!

Осклабившись, толстяк-медик поднялся с места.

— Как ученый и врач, вынужден опровергнуть ваши слова, — сказал он. — Подобные операции пока невозможны.

Затем он выпроводил девиц из комнаты.

— Вдруг проснется, услышит подобные разговоры, — объяснил ветеран, — и снова скиснет. Кроме того, научное любопытство может завести их так далеко, что они действительно решат проверить, есть ли у него обезьяньи железы. А это, боюсь, зрелище не для детских глаз.

— Мне нужно отвезти его в колледж, — сказал я.

— Понял, — ответил он. — Помогу, чем смогу. Иди-ка лед поищи. Да сам успокойся.

С галереи открывался вид на макушки ветеранов. Они не желали расходиться, ревел музыкальный автомат, гремело пианино, а в конце зала, словно загнанный конь, лежал упившийся Суперкарго.

Еще спускаясь по лестнице, я приметил большой кусок льда, поблескивающий в недопитом стакане, схватил его и, пока холод обжигал мою горячую руку, помчался обратно.

Ветеран сидел и наблюдал за мистером Нортоном, который дышал с каким-то неровным призвуком.

— Быстро ты, — сказал бывший врач, приподнявшись и взяв лед. — На нервах еще не так ускоришься, — добавил он, как будто про себя. — Подай-ка мне чистое полотенце, вон там, над умывальником.

Я протянул ему полотенце, а он завернул в него лед и приложил ко лбу мистера Нортона.

— Как он? — спросил я.

— Сейчас оклемается. Чего с ним приключилось-то?

— Я взял его прокатиться, — ответил я.

— В аварию попали?

— Нет, — сказал я. — Он просто поговорил с фермером и, видимо, перегрелся на солнце… А потом уже нас окружила эта толпа снизу.

— Сколько ему лет?

— Не знаю, но он в попечительском совете…

— Да уж, явно большая шишка, — сказал ветеран, промакивая моему пассажиру веки с голубыми прожилками. — Попечитель сознания.

— Что вы сказали? — спросил я.

— Ничего… Ну вот, приходит в себя.

Внезапно мне захотелось выбежать из комнаты. Я боялся того, что мог услышать от мистера Нортона, боялся выражения его глаз. Но не меньше я страшился уйти. Мне было не оторвать взгляда от его подрагивающих век. В бледном свете электрической лампочки попечитель мотал головой, будто бы споря с каким-то настойчивым, не слышным мне голосом. Наконец веки его открылись, обнажив две бледно-голубые туманные лужицы, которые затем собрались в точки, застывшие на лице ветерана; тот без улыбки отвел взгляд.

Люди нашего племени не должны подобным образом смотреть на людей из племени мистера Нортона, и я спешно шагнул к постели.

— Это врач, сэр, — сказал я.

— Сейчас все объясню, — произнес ветеран. — Принеси стакан воды.

Я замешкался. Он бросил на меня строгий взгляд.

— Воды принеси, — повторил эскулап и стал помогать мистеру Нортону сесть.

За водой я обратился к Эдне, которая, проведя меня по залу в маленькую кухню, наполнила стакан из старомодного зеленого бачка.

— Малыш, если захочешь его угостить, у меня есть отменная выпивка, — сказала девушка.

— Ему сейчас вода полезней, — ответил я.

У меня дрожали руки, вода выплескивалась через край. Когда я вернулся, мистер Нортон уже сидел без посторонней помощи и беседовал с ветераном.

— Вот для вас вода, сэр, — сказал я.

Он взял у меня из рук стакан.

— Благодарю.

— Только не слишком усердствуйте, — предупредил ветеран.

— Ваш диагноз полностью совпадает с мнением моего специалиста, — сообщил мистер Нортон. — Мне пришлось обратиться к нескольким титулованным профессионалам, чтобы получить толковую консультацию. Как вам это удалось?

— Так ведь и я некогда был специалистом, — ответил ветеран.

— Но каким образом? На всю страну людей с достаточным образованием — раз-два и обчелся…

— Значит, один из них — узник недосумасшедшего дома, — парировал ветеран. — Впрочем, никакой загадки здесь нет. Выехал из страны во Францию в составе Армейского медицинского корпуса, а после перемирия остался за границей повышать квалификацию.

— Вот как, и долго во Франции пробыли? — поинтересовался мистер Нортон.

— Достаточно долго, — коротко ответил ветеран. — Достаточно долго, чтобы забыть то, чего забывать нельзя.

— Например? — спросил мистер Нортон. — Что вы имеете в виду?

С легкой улыбкой ветеран склонил голову набок.

— Да про жизнь всякое. То, что большинство фермеров и простых работяг обычно усваивают посредством опыта и почти никогда — через посредство сознательного мышления…

— Извините, сэр, — обратился я к мистеру Нортону, — если вам полегчало, может, мы поедем?

— Не сейчас, — ответил он. — Вы меня заинтриговали, — сказал попечитель доктору. — Что же с вами случилось?

Капля воды, повисшая на его брови, сверкала, как осколок алмаза. Я подошел к стулу и сел. Черт бы побрал этого ветерана!

— Вы точно хотите узнать? — спросил ветеран.

— Конечно, уверяю вас.

— Тогда юноше, возможно, лучше сойти вниз и там подождать…

Едва я открыл дверь, как в комнату ворвался гвалт бушевавшего внизу бедлама.

— А впрочем, лучше останься, — рассудил бывший врач. — Возможно, если бы мне, студенту колледжа на холме, поведали то, о чем сейчас будет речь, не дошел бы я до нынешнего своего состояния.

— Присядьте, молодой человек, — распорядился мистер Нортон. — Значит, вы посещали учебное заведение, — обратился он к ветерану.

Я снова уселся, не зная, что скажу в свое оправдание доктору Бледсоу, а ветеран завел рассказ об учебе в колледже, о врачебной практике и пребывании во Франции в годы мировой вой­ны.

— Дела ваши складывались успешно? — спросил мистер Нортон.

— Вполне себе. Я провел несколько операций на головном мозге, чем привлек определенное внимание.

— В таком случае почему вы вернулись?

— Ностальгия, — просто ответил ветеран.

— Что же вас занесло в эту… — Мистер Нортон осекся. — При вашей-то квалификации…

— Язвы, — сказал толстяк.

— Это прискорбно, но как язвы мешали вашей карьере?

— Особо никак, зато дали понять, что эта работа не принесет мне достоинства, — ответил ветеран.

— Я слышу горечь в ваших словах, — едва успел сказать мистер Нортон, как распахнулась дверь.

В комнату заглянула смуглая рыжеволосая женщина.

— Как чувствует себя наш белый человек? — спросила она и, пошатываясь, шагнула через порог. — Белый человек, малыш, ты проснулся. Выпить хочешь?

— Не сейчас, Эстер, — остановил ее ветеран. — Он еще слишком слаб.

— Да, по нему видно. Самое время промочить горло. Кровь требует железа.

— Будет тебе, Эстер.

— Ладно, ладно… Чего приуныли, как на похоронах? Забыли, что это «Золотой день»?

Нетвердыми шагами она, манерно отрыгивая, приблизилась ко мне.

— Видели бы себя со стороны. Студентик сидит, напуганный до смерти. А белый малыш ведет себя как не знаю кто. Улыбнитесь вы! Я вниз, скажу Хэлли, чтоб прислал выпивки.

Проходя мимо мистера Нортона, она потрепала его по щеке, и тот, я заметил, залился краской.

— Радуйся жизни, белый человек.

— Ха-ха-ха! — заржал ветеран. — Вот вы и зарделись — значит, вам уже лучше. Не стесняйтесь. Эстер славится человеколюбием, щедрой натурой терапевта, искушенностью и целительным наложением рук. А уж какой у нее катарсис — не передать словами, ха-ха!

— Вы действительно лучше выглядите, сэр, — подтвердил я, мечтая поскорее убраться из этого заведения. Я понимал каждое слово ветерана по отдельности, но их общий смысл от меня ускользал, и мистер Нортон вроде бы оказался в сходном положении.

Зато как божий день было ясно, что излишнее панибратство бывшего врача в отношении белого человека добром не кончится. С одной стороны, меня так и тянуло напомнить попечителю, что его собеседник — просто сумасшедший, а с другой, я получал какое-то пугающее удовлетворение от того, что ветеран общается с ним на равных. Манеры девицы отклика во мне не находили. Девкам и без того многое сходит с рук, в отличие от нашего брата.

От волнения меня прошибла испарина, но ветеран продолжал как ни в чем не бывало.

— Отдыхайте, отдыхайте, — приговаривал он, вглядываясь в лицо мистера Нортона. — Все часы переведены назад, а внизу бесчинствуют разрушительные силы. Они могут внезапно осознать, что вы собой представляете, и тогда я ломаного гроша не дам за вашу жизнь. Вас с легкостью вычеркнут, продырявят, утилизируют, превратят в пресловутый магнит, что притягивает всяких чокнутых. И как вы поступите в такой ситуации? Этих людей не подкупишь, и, пока Суперкарго лежит, словно забитый бычок, для них нет ничего святого. Одни скажут: вы мудрый белый отец, а другие — линчеватель душ, но ваше появление в «Золотом дне» сразило наповал всех без исключения.

— О чем вы ведете речь? — спросил я, а про себя переспрашивал: «Линчеватель?»

Да у него закидоны похлеще, чем у завсегдатаев, оставшихся внизу. Я не осмелился поднять глаза на мистера Нортона, когда тот стоном выразил свое несогласие.

Ветеран нахмурился.

— Справиться с данной проблемой я могу лишь при помощи уклонения от нее же. Дурацкое положение: руки, с любовью натренированные владеть скальпелем, теперь жаждут праздности. Я вернулся спасать жизни, но оказался не у дел. Ночью десяток мужчин в масках вывезли меня из города и выпороли кнутами за то, что я сохранил человеку жизнь. Меня опустили на самое дно лишь за мои навыки и веру в то, что знания позволят мне снискать уважение — не деньги, слышите, а уважение — и помочь другим.

Тут он внезапно перевел взгляд на меня.

— Теперь ты понимаешь?

— Что? — спросил я.

— Что слышал!

— Не знаю.

— Почему?

— По-моему, нам действительно пора ехать, — сказал я.

— Вот видите.— Он повернулся к мистеру Нортону. — Глаза и уши на месте, африканский нос с раздутыми ноздрями, но он не в силах понять простейшие факты жизни. Понять. Понять? Нет, ситуация еще хуже. Органы осязания его не подводят, но он просто не включает мозг. Все бессмысленно. Он вкушает, но не переваривает. Он просто… Боже! Только посмотрите! Живой труп! Юнец научился подавлять не только эмоции, но и саму человечность. Его уже не прошибить, он настоящее воплощение Отрицания, ваши мечты сбылись,сэр! Механический человек!

На лице мистера Нортона читалось изумление.

— Объясните мне, — с внезапным спокойствием произнес ветеран. — Чем вас привлекает колледж, мистер Нортон?

— В его стенах я следую уготованной мне миссии, — неуверенно ответил мистер Нортон. — Я верил и продолжаю верить, что ваш народ каким-то чрезвычайно важным образом связан с моим предназначением.

— А что вы понимаете под предназначением? — поинтересовался ветеран.

— Как что: предназначение — это, конечно, достижение успеха в сфере моей деятельности.

— Понимаю. А можете ли вы увидеть свой успех?

— Ну конечно могу, — с возмущением в голосе отреагировал мистер Нортон. — Я вижу свой успех всякий раз, когда посещаю кампус.

— Кампус? При чем тут кампус?

— Там куется мой успех, выполняется мое предназначение.

Ветеран залился смехом.

— Кампус — какое потрясающее предназначение!

Он вскочил и зашагал по узкой комнате, не прекращая смеяться. И так же резко остановился.

— Вряд ли вы поймете, но сегодня ваш приезд в «Золотой день» вместе с этим юношей оказался очень кстати, — заявил ветеран.

— Я здесь только из-за плохого самочувствия… Правильнее сказать, что юноша привез меня сюда по собственной инициативе, — заметил мистер Нортон.

— Конечно, но тем не менее вы здесь, и это очень удачно.

— Что вы имеете в виду? — уже с раздражением спросил мистер Нортон.

— И дитя будет водить их, — улыбнулся ветеран. — Но, кажется, вы оба действительно неверно расцениваете ситуацию. Вы не видите, не слышите, не чуете правды происходящего, а еще говорите о каком-то предназначении! Классика жанра! А этот мальчик за рулем машины: его вскормила сама наша земля, но видит он еще меньше вашего. Бедные слепцы, никто из вас не понимает другого. Для вас он всего лишь галочка в списке достижений, вещь, не взрослый, не ребенок, а так, бесформенный черный объект. А вы со всеми вашими возможностями для него не человек, но Бог, великая сила…

Мистер Нортон резко встал.

— Пойдемте, молодой человек, — гневно призвал он меня.

— Нет, послушайте. Он верит в вас ничуть не меньше, чем в биение своего сердца. Он верит в ту гигантскую ложь, которую вы маскируете под мудрость и преподаете рабам и прагматикам; он верит, что белые всегда правы. Я могу рассказать вам о его предназначении. Он выполнит любой ваш приказ, и главный ему в этом помощник — слепота. Он твой человек, дружок. Твой человек, твое предназначение. А теперь спускайтесь в хаос и проваливайте отсюда к чертовой матери. Меня тошнит от вас и вашего бесстыдства! Убирайтесь, пока я не проломил вам головы!

Я увидел, как он тянется к большому белому кувшину подле умывальника, и заслонил собою мистера Нортона, пропуская его в дверной проем. Оглянувшись, я заметил, что ветеран, издающий странный звук, похожий на смесь хохота и плача, прирос к стене.

— Поторопимся: он такой же безумец, как и остальные, — приказал мистер Нортон.

— Да, сэр, — ответил я, различив незнакомые нотки в его голосе.

На балконе было не менее шумно, чем внизу. Здесь бродили девушки и пьяные ветераны с напитками в руках. Когда мы проходили мимо одной из распахнутых дверей, нас увидела Эдна и схватила меня за руку.

— Куда это ты уводишь белого малыша? — требовательно спросила она.

— Обратно в колледж, — буркнул я, отодвигая ее в сторону.

— Что тебе там ловить, пупсик? — сказала девица. Мне удалось протиснуться мимо нее. — Без дураков, — не унималась она. — Лучше меня в этом заведении подружки не найдешь.

— Хорошо, только пропусти нас, — взмолился я. — У меня из-за тебя неприятности будут.

Мы начали спускаться вниз, в людской водоворот, и она принялась кричать:

— Тогда платите денежки! Если он для меня слишком хорош, то пусть платит!

Не успел я вмешаться, как она толкнула мистера Нортона, и мы оба, можно сказать, кубарем покатились вниз по лестнице. Я налетел на посетителя, который обвел меня безразлично-пьяным взглядом и отпихнул. Мистер Нортон пронесся еще дальше, а меня затянуло в толпу. Вдалеке я разобрал женский крик и голос Хэлли: «Эй! Эй! Уймись!» По дуновению свежего воздуха я определил, что оказался у выхода, поработал локтями и остановился, тяжело дыша и готовясь вернуться за мистером Нортоном; но тут я снова услышал, как Хэлли приказывает кому-то убраться с дороги, и увидел, что он тащит на себе мистера Нортона.

— Фух! — выдохнул он, отпуская белого человека и качая огромной головой.

— Спасибо, Хэлли… — сказал я и прикусил язык.

Мистер Нортон, весь бледный и помятый, еле держался на ногах и бился головой о противомоскитную сетку на двери.

— Эй!

Отворив створку, я подставил ему плечо.

— Черт возьми, долго вы еще будете тут валандаться? — разозлился Хэлли. — Зачем ты приволок сюда белого, студентик?

— Он что, умер?

— УМЕР! — повторил он с возмущением и отступил на шаг назад. — Еще не хватало!

— Куда мне деваться, Хэлли?

— Ну, в моем заведении покойникам не место, — сказал он и склонился над телом.

Мистер Нортон глядел на нас снизу вверх.

— Никто не умер и не собирается, — ядовито заметил он. — Убери руки!

Хэлли удивленно отпрянул.

— О, как славно. Вы в порядке? А я думал, уже не оклемаетесь.

— Бога ради, умолкни! — не выдержал я. — Радуйся, что мистер Нортон не пострадал.

У попечителя на лбу багровела ссадина, он был явно зол, и я поспешил к машине впереди него. Мистер Нортон забрался в салон без посторонней помощи, а я сел за руль, вдыхая теплый запах мятных пастилок и сигарный дым. Пока я отъезжал от «Золотого дня», мой пассажир не издал ни звука.

Невидимый человек
Вступление
Пролог
Глава первая
Глава вторая
Глава третья
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Глава восьмая
Глава девятая
Глава десятая
Глава одиннадцатая
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Глава четырнадцатая
Глава пятнадцатая
Глава шестнадцатая
Глава семнадцатая
Глава восемнадцатая
Глава девятнадцатая
Глава двадцатая
Глава двадцать первая
Глава двадцать вторая
Глава двадцать третья
Глава двадцать четвертая
Глава двадцать пятая
Эпилог

Романы МИФ. Книга-явление

НЕВИДИМЫЙ ЧЕЛОВЕК

РАЛЬФ
ЭЛЛИСОН

Москва
МИФ
2024

ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Original title:

Invisible Man

by Ralph Ellison

 

На русском языке публикуется впервые

 

Эллисон, Ральф

Невидимый человек / Ральф Эллисон ; пер. с англ. Е. Пет­ровой. — Москва : МИФ, 2024. — (Романы МИФ. Книга-явление).

ISBN 978-5-00214-280-4

Опубликованный в 1952 году яркий и страстный первый роман тогда еще неизвестного автора оставался в списке бестселлеров в течение многих недель и сделал Ральфа Эллисона одним из ключевых писателей века. «Невидимый человек» появился в тот момент, когда общество находилось на пороге огромных перемен, наделяя голосом целое поколение чернокожих американцев. Роман, написанный от лица безымянного рассказчика, — это история человечества, которое спотыкается на пути к идентичности, преодолевая трудности и лишь порой добиваясь успеха.

Книга, которая регулярно переиздается в течение семидесяти лет, впервые на русском в переводе Елены Петровой.

 

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

 

 

 

Ральф Эллисон родился в штате Оклахома; обучался музыке в Институте Таскиги (ныне Университет Таскиги) с 1933 по 1936 г.; в период обучения совершил поездку в Нью-Йорк, где познакомился с Ричардом Райтом; результатом этой встречи стала его первая проба пера в области художественной прозы. Написанные Эллисоном рецензии, рассказы, статьи и критические очерки печа­тались в антологиях и ряде общенациональных журналов. Роман «Невидимый человек» удостоился Нацио­нальной премии по литературе (США), а также премии Рассвурма. С 1955 по 1957 г. Эллисон был научным сотрудником Американской академии в Риме. Впоследствии преподавал в Бард-колледже, а в 1961 г. в качестве приглашенного лектора — в Чикагском университете по программе Александера Уайта. В 1962–1964 гг. работал приглашенным преподавателем творческого письма в Ратгерском университете. В 1964 г. выступил с лекцией по программе Гертруды Кларк-Уиттолл в Библиотеке Конгресса и циклом лекций по программе Юинга в Калифорнийском университете. В том же году был направлен в Американскую академию художеств и литературы в Риме. С 1970 по 1980 г. занимал должность профессора и заведующего кафедрой гуманитарных наук имени Альберта Швейцера в Нью-Йоркском университете. Выступил членом-учредителем Национального совета по делам искусств и гуманитарных наук, участвовал в работе Комиссии Карнеги по общественному телевидению, был членом попечительского совета Центра Дж. Ф. Кеннеди по делам сценических искусств и членом попечительского совета Колониального фонда Уильямсбурга. Является автором двух сборников эссеистики: «Тень и действие» и «Вхождение в территорию». Ральф Эллисон скончался в 1994 г.

 

«Будучи близким другом Ральфа Эллисона, я хорошо помню, насколько сильно он хотел увидеть издание книги на русском. Многие догадываются, что “Записки из подполья” Федора Достоевского послужили непосредственным источником вдохновения при создании “Невидимого человека”. Но мало кто знает, что во время учебы в Бард-колледже с 1958 по 1960 год он преподавал один из первых курсов русской художественной литературы в переводе в Соединенных Штатах или что русский роман занимал в его воображении такое же место, как и любимая им американская литература.

Теперь, благодаря вам, русские читатели могут познакомиться с его романом на своем языке. Я уверен, что Ральф был бы горд и счастлив».

 

Джон Ф. Каллахан,

литературный душеприказчик Ральфа Уолдо Эллисона

 

 

Посвящается Иде

ВСТУПЛЕНИЕ

Может ли писатель сказать о своем произведении хоть что-нибудь такое, чего лучше не оставлять на откуп критикам? У них, впрочем, есть одно важное преимущество: они вникают в те слова, которые уже выстроились на книжной странице, тогда как автору приходится, так сказать, уговаривать джинна, воспарившего в дымном облаке, безропотно ретироваться, причем не в традиционную бутыль, а в допотопную пишущую машинку с чернильной лентой и молоточками клавиш. И такое сравнение особенно наглядно в случае этого романа, который с момента нежданного мысленного зачатия развивался своенравно и самопроизвольно. И впрямь: пока я бился над совсем другой историей, этот роман уже заявил о себе словами, которые предназначались для пролога, там обжились, а потом добрых семь лет терзали мое воображение. И более того: невзирая на мирный фон, роман этот вырвался из жерла военного замысла.

Обозначился он летом 1945 года в каком-то амбаре, когда я, моряк торгового флота, получивший отпуск по болезни, оказался в городке Уэйтсфилд, штат Вермонт, а далее преследовал меня в различных частях Нью-Йорка и даже спускался вместе со мной в переполненную подземку; он вселился ко мне в переоборудованное из бывшей конюшни жилье на Сто сорок первой улице, затем перебрался в однокомнатную квартирку на первом этаже дома по Сент-Николас-авеню, и, что самое неожиданное, мы с ним взмыли на восьмой этаж дома номер шестьсот восемь по Пятой авеню, где попали в настоящие апартаменты, большую часть которых занимал ювелирный салон. Благодаря щедрости Беатрис и Фрэнсиса Стигмюллер, которые тогда находились за границей, я познал важную истину: в элегантном кабинете собрата по перу пишется ничуть не проще, чем в тесной многосемейной квартирке в Гарлеме. Различия, конечно, ощущались, и весьма значительные, причем некоторые из них волшебным образом укрепили мою шаткую веру в себя и, вероятно, послужили катализатором для невообразимой мешанины элементов, вошедших в зреющий роман.

Собственники апартаментов, Сэм и Августа Манн, обес­печивали мне комфортные условия для работы, следили, чтобы я обедал по часам (нередко за их счет) и всегда поощряли любые мои усилия. С их легкой руки я как-то незаметно стал, подобно респектабельному джентльмену, придерживаться четкого рабочего графика, а постоянный приток великолепных ювелирных изделий, коими изобиловали те апартаменты, и профессиональный интерес их обитателей к жемчугу, бриллиантам, платине и золоту создавали у меня ощущение роскошного образа жизни. Таким образом, восьмой этаж стал, фактически и символически, высшей точкой развития сюжета; апартаменты столь разительно отличались от нашего полуподвального жилища, что могли сбить мне все ориентиры, не работай я целенаправленно и сосредоточенно над образом главного героя, который старается найти свое место в определенных кругах общества, но не может разобраться в правилах, ритуалах и мотивах поведения.

Примечательно, что вопросы относительно моего присутствия в столь богатом доме возникали исключительно у лифтеров: как-никак, в ту эпоху консьержи зданий, расположенных в районах проживания представителей среднего и высшего класса, по обыкновению направляли таких, как я, к грузовому лифту. Правда, должен сразу оговориться: в доме номер шестьсот восемь подобного не случалось — свыкшиеся с моим присутствием лифтеры вели себя весьма дружелюбно. Среди них встречались иммигранты с образованием, и даже они были настроены благожелательно, хотя сама мысль о том, что я писатель, казалась им забавной.

Зато кое-кому из соседей по Сент-Николас-авеню я, наоборот, доверия не внушал. Думаю, причиной тому стала моя жена Фанни, которая уходила и возвращалась по расписанию, как и любой человек, имеющий постоянное место работы, а я обычно сидел дома и выходил лишь в неурочные часы, чтобы вывести на прогулку наших скотч-терьеров. Но по сути, все объяснялось просто: я не вписывался ни в одно из привычных амплуа, легальных или криминальных: не головорез и не подпольный букмекер, не наркодилер и не почтовый служащий, не врач и не адвокат, не портной и не гробовщик, не цирюльник, не бармен, не пастор. И хотя моя речь выдавала какое-никакое высшее образование, соседям было предельно ясно, что я не отношусь к когорте профессионалов, населяющих этот район. Таким образом, мой неопределенный статус служил поводом для спекуляций и даже источником тревоги, особенно среди тех, чьи поступки и поведение шли вразрез с нормами закона и порядка. Наши отношения ограничивались приветственным кивком: мои соседи старались держаться подальше от меня, а я — от них. Ко мне всюду относились настороженно: как-то раз я шел весьма сомнительной улочкой навстречу зимнему солнцу, и какая-то пьянчужка недвусмысленно высказалась о моем месте в ее рейтинговой таблице людских типов и характеров.

Привалившись к стене углового бара, она вперилась в меня мутным взглядом и сквозь компанию таких же выпивох отпустила на мой счет буквально следующее:

— Вон тот нигер — он у нас вроде котяры, а у женушки его, видать, собственный угодник имеется: сам-то он только и делает, что шавок своих поганых выгуливает да снимки щелкает.

Откровенно говоря, я был поражен столь низкой оценкой, ведь под «котярой» она подразумевала альфонса, который живет на иждивении у женщины: такого выдают развязные манеры, неограниченный досуг, броские наряды и звериная деловая хватка прожженного жиголо, но я даже отдаленно не напоминал подобного типа, поэтому ей ничего не оставалось, кроме как самой захохотать над собственным провокационным выпадом. Вместе с тем она явно рассчитывала на ответную реакцию — либо злобную, либо примирительную, — но была слишком пьяна, чтобы дожидаться ответа, и довольствовалась тем, что хотя бы пролила свет на сумрак моего существования. Это меня скорее позабавило, нежели возмутило, а поскольку я, выполнив заказ на фотосъемку, возвращался домой с честным заработком в полсотни долларов, то вполне мог позволить себе молчаливо улыбаться под завесой таинственности.

Однако эта пьянчужка почти безошибочно угадала один из источников дохода, позволявших мне заниматься писательством, о чем также стоит упомянуть, рассказывая историю возникновения романа. Дело в том, что моя жена более исправно пополняла семейный бюджет, мое же участие преимущественно ограничивалось случайными подработками. За время создания этого романа жена прошла путь от секретарши в различных организациях до исполнительного директора в Американском медицинском центре помощи Бирме, который поддерживал деятельность доктора Гордона С. Сигрейва, знаменитого «бирманского хирурга». Я, в свою очередь, опубликовал несколько книжных рецензий, пристроил некоторое количество статей и рассказов, подвизался фотографом на фрилансе (сделав, среди прочего, портреты Фрэнсиса Стигмюллера и Мэри Маккарти для книжных обложек), а кроме того, подхалтуривал на сборке звукоусилителей и установке аудиосистем hi-fi. Еще оставались кое-какие сбережения от моих флотских заработков, грант Розенвальда, продленный затем на второй срок, небольшой аванс от издателя и ежемесячная стипендия, назначенная мне ныне покойной госпожой Дж. Сизар Гуггенхаймер, другом нашей семьи и меценатом.

Разумеется, соседи пребывали в полном неведении, как и наш арендодатель, который считал писательство весьма сомнительным занятием для здорового парня, а потому в наше отсутствие не гнушался заглянуть к нам в квартиру и покопаться в моих записях. С подобными досадными мелочами приходилось мириться, раз уж я отважился на столь отчаянную авантюру — стать писателем. По счастью, жена верила в мои способности, обладала тонким чувством юмора и умела прощать соседей. А я открыл для себя занятную инверсию социальной мобильности, определяемой, как правило, по расовому признаку: так сложилось, что я ежедневно бродил по негритянским кварталам, где незнакомцы сомневались в моих моральных качествах на том лишь основании, что человек одного с ними цвета кожи странным образом отклоняется от общепринятых норм поведения, находя прибежище в районах с преимущественно белым населением, где все те же цвет кожи и неясность моей социальной роли позволяли мне сохранять анонимность и не привлекать к себе всеобщего внимания. С позиций сегодняшнего дня кажется, что, работая над книгой о невидимости, я сам порой становился то прозрачным, то светонепроницаемым, отчего метался между невежеством провинциального городка и вежливой отрешенностью гигантского мегаполиса. Все это, особенно на фоне сложностей, с которыми мне как автору пришлось столкнуться во время изучения столь пестрого общества, можно считать неплохой практикой для любого американского писателя.

Если не принимать в расчет временное пристанище на Пятой авеню, роман вынашивался главным образом в Гарлеме, где подпитывался интонациями, словечками, фольклором, традициями и политическими тревогами людей моего этноса и культуры. Вот и все, пожалуй, о географических, экономических и социологических трудностях, сопровождавших написание романа; теперь вернемся к обстоятельствам его зарождения.

В центре повествования, которое потеснил голос, авторитетно рассуждавший о невидимости (здесь нелишне об этом упомянуть — то был ошибочный шаг на пути к нынешнему виду романа), находился пленный летчик-американец, оказавшийся в нацистском концлагере, где ему удалось добиться самого высокого положения в ла­герной иерархии и по закону военного времени сде­латься посредником между остальными заключенными и командованием лагеря. Нетрудно догадаться, на чем строится драматический конфликт: среди заключенных-американцев этот летчик оказался единственным чернокожим, и начальник лагеря, немец, использует этот конфликт для собственного развлечения. Вынужденный выбирать между одинаково ненавистными ему американской и иностранной разновидностями расизма, мой пилот отста­ивает демократические ценности, которые разделяет с белыми соотечественниками, и черпает душевные силы в чувстве собственного достоинства и в новом для себя осознании человеческого одиночества. Рожденная вой­ной модель солдатского братства, столь выразительно описанная у Мальро, остается для него недоступной: он с удивлением понимает, что все его попытки относиться к землякам как к братьям по оружию основаны в конечном счете на лживых обещаниях из числа тех национальных девизов и лозунгов, которые звучат в романе «Прощай, оружие!» во время беспорядочного отступления из Капоретто и кажутся герою Хемингуэя пошлыми. Герою Хемингуэя удается, тем не менее, оставить позади вой­ну и обрести любовь, но у моего героя нет любимого человека, да и бежать ему некуда. Поэтому он должен был либо подтвердить приверженность идеалам демократии и сохранить собственное достоинство, помогая тем, кто его презирает; либо принять свою ситуацию как безнадежно лишенную смысла: выбор, равносильный отказу от собственной человечности. Но по иронии судьбы никто вокруг не знает о его душевной борьбе.

По здравом размышлении все это кажется преувеличением, но исторически большинство вооруженных конфликтов нашей страны, по крайней мере для афроамериканцев, сводилось к «вой­не в вой­не». Достаточно вспомнить Гражданскую вой­ну, последнюю из Индейских вой­н, Испано-американскую вой­ну, Первую и Вторую мировые вой­ны. Неграм во имя исполнения гражданского долга зачастую приходилось сражаться за свое самоутвержденное право сражаться. И мой пилот готов пожертвовать собой, исполнить воинский долг перед своей страной и правительством, однако для правительства его страны жизнь, принесенная в жертву белым человеком, имеет более высокую цену. Такое положение вещей — экзистенциальная пытка для моего героя, он сжимается, будто в железных тисках, при мысли, что после подписания мирного договора начальник немецкого лагеря, возможно, иммигрирует в Соединенные Штаты и будет наслаждаться свободами, недоступными даже самым доблестным солдатам-неграм. По этой причине мой герой окружает чрезвычайной таинственностью все связанное с расой и цветом кожи и доводит до абсурда понятия воинской отваги и демократических идеалов.

Для прохождения службы сам я выбрал более демократичное место — гражданский флот (как и мой бывший собрат по перу, поэт, без вести пропавший под Мурманском в первом рейсе) и в качестве матроса нес береговую службу в Европе, где познакомился со многими солдатами из негров и слушал их живые рассказы о далеко не демократических условиях, в которых они трудились и воевали. Мой отец участвовал в битве при Сан-Хуан-Хилле, сражался на Филиппинах и в Китае, поэтому мне известно, что за подобным недовольством и ропотом скрывалась неразрешимая для Америки тех лет дилемма: почему в военное время к неграм относятся как к равным, а в мирной жизни не признают за ними права на равенство перед законом? Я также слышал о процессах над американскими летчиками-неграми, которые проходили обучение в сегрегированных военных подразделениях, подвергались дискриминации как внутри, так и вне армии и часто не допускались к боевым вылетам.

Более того, я опубликовал небольшой рассказ с подобным сюжетом, но прежде, в процессе обработки воспо­минаний и придания им литературной формы, со всей определенностью понял, что недооценил всю сложность проблемы. Поначалу я мыслил категориями противопоставления большинства и меньшинства, белого и черного в ситуации, когда белые офицеры не признают человеческую натуру в черном сослуживце, который совершенствует свои технические навыки, чтобы достойно служить родине и одновременно поправить свои финансовые дела, но вскоре мне стало ясно, что у моего героя сложности с восприятием самого себя. Это связано с двой­ственным отношением моего пилота к классовым различиям и разнообразию культур внутри его социальной группы; осознание амбива­лентности приходит к нему после вынужденной посадки на южной плантации, где ему оказывает помощь черный фермер-арендатор, чей вид и манера поведения служат для пилота болезненным напоминанием о неопределенности его собственного воинского статуса, а также об их общем рабском происхождении. Человек двух миров, мой пилот ни в одном из них не находит понимания и, как следствие, нигде не чувствует себя вольготно. Если коротко, история повествует о его сознательной борьбе за самоидентификацию и неопровержимую презумпцию человеческого достоинства. Тогда я еще и думать не думал о тождестве пилота с человеком невидимым, хотя для этого были определенные предпосылки.

Примерно тогда же я опубликовал рассказ о молодом моряке-афроамериканце, который сошел на берег в городке Суонси, Южный Уэльс, получил в глаз от белых американцев из-за светомаскировки на темной улице с назва­нием «Прямая» (нет, имя его не Савл, и он не становится Павлом!), и теперь ему неизбежно предстоит разобраться с неприятными моментами в процессе самоотождествления с другими американцами. Только в данном случае моряк начинает рефлексировать под влиянием спасших его валлийцев, которые неожиданно обращаются к нему «черный янки», приглашают в закрытый клуб и потом исполняют национальный гимн США в его честь. Оба рассказа вышли из печати в 1944 году, а уже в 1945 году на ферме в Вермонте тема поиска собственной идентичности черным парнем вновь заявила о себе, но куда более причудливо.

Прежде я писал рассказы, основываясь на личном опыте, ясно представлял себе образы персонажей и их жизненные обстоятельства; теперь же у меня в запасе не было никаких фактов, только дразнящий бестелесный голос. И пока я выстраивал сюжет романа вокруг активных военных действий, голос старался привлечь мое внимание к конфликту, не утихающему со времен Гражданской вой­ны. Опыт подсказывал, что я могу не волноваться за исторический контекст, оставалось лишь решить художественную задачу: описать человеческие чувства и философский выбор отдельной личности. Блестящий сюжет, как мне представлялось, для романа об Америке и непростая задача для начинающего писателя. Именно поэтому меня так раздражало, что мои усилия сводились на нет ироничным простецким голосом, звучавшим поразительно дерзко, словно сигнал горна посреди музыкального произведения, как, например, в «Военном реквиеме» Бриттена.

Более того, голос точно знал, что в мои намерения не входит создание научно-популярной книги. По сути, голос провоцировал меня, намекая на псевдонаучную социологическую теорию, согласно которой большинство проблем афроамериканцев возникает по причине их «высокой видимости» — лицемерная фраза, вводящая в заблуждение, точь-в-точь как родственные ей современные оксюмо­роны «нарочитое невнимание» и «обратная дискриминация», что, попросту говоря, означает «толкайте этих негров вперед, пусть знают свое место». Долгие годы эта фраза вызывала у моих друзей саркастическую усмешку: мол, темнокожего брата «сдерживают и уравновешивают» — хотя скорее сдерживают, нежели уравновешивают — лишь из-за темного цвета кожи, а брат, тем не менее, ярко высвечи­вает всю человеческую подноготную американцев, и в ответ белое большинство демонстрирует моральную слепоту и якобы не замечает сложности положения темнокожего; даже более поздние волны переселенцев довольство­вались, как и он, статусом граждан второго сорта, в чем не признавались, а перекладывали всю ответственность на белое население Юга.

Так, несмотря на расплывчатые утверждения социологов, «высокая видимость» в действительности делает человека невидимым — и в полуденных лучах, что скользят по окнам универмага «Мейсис», и в свете пылающих факелов и фотовспышек во время ритуального акта самопожертвования во имя идеала господствующей белой расы. Когда все это знаешь, а также видишь непрестанное расовое насилие и отсутствие правовой защиты, то спрашиваешь себя: что еще способно вселить в нас решимость настойчиво добиваться своего, как не смех? Вдруг в этом смехе скрыт едва заметный триумф, не принятый мною в расчет, и все же более конструктивный, чем примитивная ярость? Тайная, выстраданная мудрость, способная предложить запутавшемуся афроамериканскому писателю более эффективный способ выразить свою точку зрения?

Это была поразительная идея, к тому же голос и блюзовые нотки смеха звучали так убедительно, что настраивали мысли на определенный лад; текущие события, воспоминания и артефакты внезапно стали сливаться воедино, в размытую пока, но уже интересную новую форму.

Незадолго перед тем, как вмешался представитель со стороны невидимости, я находился в близлежащей вермонтской деревушке и обратил внимание на афишу театральной постановки «Шоу Тома» — забытое название шоу менестрелей (то есть с актерами, загримированными под черных) по мотивам романа Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Мне думалось, такого рода представления давно канули в Лету, но нет: в тихом селении на Севере они были живы и все еще популярны, а Элиза, как прежде, в отчаянии скользила по треснувшему льду, чтобы оторваться от своры исходящих слюной ищеек — и это в период Второй мировой вой­ны… О, я скрылся в холмах / чтобы спрятать лицо / и холмы прорыдали / нет убежища / нет тебе убежища / здесь.

Его нет, поскольку, как утверждал Уильям Фолкнер, то, что обычно считается прошлым, — это даже не прошлое, а часть живого настоящего. Тайное, непримиримое, сложное, оно одухотворяет как зрителя, так и наблюдаемые им сцену, реквизит, поведение и атмосферу; настоящее глаголет, даже если никто не хочет слушать.

И вот я внимал, и неясные некогда образы стали складываться в единую картину. Странные образы, неожиданные. Как та афиша, напомнившая мне о завидном упорстве, с которым нация малодушно отходит в сторону, когда ей подсовывают расовые стереотипы и клише, и о легкости, с которой глубочайший трагический опыт прошлого превращается в фарс, шоу менестрелей. Даже сведения о биографиях друзей и знакомых мало-помалу выстраивались в систему скрытых взаимосвязей. Так, жена в смешанном браке приютившей нас пары приходилась внучкой уроженцу Вермонта, генералу Армии США во время Гражданской вой­ны — еще один элемент в дополнение к афише. Фрагменты старых фотоснимков, стишки и загадки, детские игры, церковные службы и церемонии в колледже, розыгрыши и политическая деятельность — все, чему я был свидетелем в довоенном Гарлеме, стало на свои места. Для газеты «Нью-Йорк пост» я написал статью о беспорядках 1943 года, ранее выступал за освобождение Анджело Хэрн­дона и Скоттсборо бойз, маршировал рядом с Адамом Клейтоном Пауэллом-младшим, когда тот ратовал за отмену сегрегации в магазинах на Сто двадцать пятой улице, был в гуще толпы, заблокировавшей Пятую авеню в знак протеста против роли Италии и Германии во время Гражданской вой­ны в Испании. Всё и вся, казалось, лило воду на мельницу моего романа. Некоторые детали определенно подсказывали: «Используй меня точно в этом месте», тогда как другие хранили свою тревожную тайну.

К примеру, мне вдруг вспомнился один случай, произошед­ший со мной в колледже: я откупоривал бочонок со скульп­турным пластилином, подаренный некой студией на севере моему другу-инвалиду, скульптору, и в толще жирной массы нашел фриз с фигурами образца тех, что были созданы Сент-Годенсом для мемориала в парке Бостон-Коммон в память о полковнике Роберте Гулде Шоу и его 54-м Массачусетском негритянском полке. Трудно объяснить, с какой стати эта история пришла мне на ум: вероятно, с целью напомнить, что раз уж я пишу роман и хоть сколько-то интересуюсь примерами единения черных и белых, то не стоит забывать о брате Генри Джеймса, Уилки, воевавшем в чине офицера бок о бок с неграми 54-го Массачусетского, и о том самом полковнике Шоу, чье тело было предано земле вместе с телами его подчиненных. А еще эта история призвана была напомнить мне, что на поверхностный взгляд вой­на есть проявление насилия, но при посредстве искусства она подчас предстает чем-то более значимым и глубоким.

По крайней мере, голос, говоривший от имени невидимости, как теперь оказалось, пробивался из самых низов американского сложноорганизованного андеграунда. Ну разве не безумно логично, что в конце концов я разыскал обладателя голоса — боже, такого балагура — в заброшенном подполье. Разумеется, все происходило гораздо более хаотично, чем это звучит в моем изложении, но по сути — внешне-внутренне, субъективно-объективно — таков процесс создания романа, его пестрой витрины и сюрреальной сердцевины.

Тем не менее я все еще не оставлял мысли заткнуть уши и продолжить роман, работа над которым была прервана, но подобно многим писателям под напором «разрушительной стихии», по выражению Конрада, впал в состояние повышенной восприимчивости: в таком отчаянном положении писателю-романисту трудно игнорировать любые, даже самые неопределенные мысли-чувства, возникающие в процессе творчества. Ведь писатель вскоре понимает, что такие размытые проекции вполне могут оказаться неожиданным подарком его мечтательной музы, и если отнестись к этому подарку с умом, то можно получить необходимый материал и при этом не утонуть в приливах творческой энергии. Но в то же время дар этот способен погубить писателя, повергнуть его в трясину сомнений. Мне и без того было нелегко обходить молчанием те вещи, которые превратили бы мою книгу в очередной роман протеста против расовой дискриминации вместо задуманного мною важного исследования в области гуманитарной компаративистики; во всяком случае, я полагал, что подобное исследование — суть любого стоящего романа, и голос, похоже, вел меня в нужном направлении. Но потом, когда я стал прислушиваться к его дразнящему смеху, размышлять, кто бы мог так говорить, и в итоге решил, что это, по всей видимости, представитель американского андеграунда, скорее ироничный, нежели злой. Он смеется над ранами — и смех его окрашен блюзовыми нотками; он свидетельствует против самого себя в деле о la condition humaine1. Идея пришлась мне по нраву, и тогда я мысленно нарисовал образ этого человека и связал его с конфликтами — как трагическими, так и комическими, которые со времен окончания Реконструкции отнимали у моего народа жизненную энергию. Я вызвал его на откровенность, узнал о нем чуть больше и пришел к выводу, что он — тот еще «персонаж», причем в обоих смыслах этого слова. Молодой человек, лишенный влияния, — живое свидетельство трудностей негритянских лидеров того времени: он обуреваем честолюбивыми помыслами о главенстве, но терпит фиаско — таким я его видел. Терять мне было нечего, и я, проложив себе широкую дорогу как к успеху, так и к провалу, решил, что он должен хотя бы отдаленно напоминать повествователя «Записок из подполья» Достоевского, и с этой мыслью сам сделался движущей силой для развития сюжета, а он тем временем все больше со­единялся с моим особым отношением к литературной форме, а также с отдельными проблемами, проистекающими из плюралистической литературной традиции, на которой я вырос.

 

К таким проблемам относился вопрос о причинах, в силу которых большинство главных героев в афроамериканской литературе, не говоря уже о черных персонажах в произведениях белых писателей, лишены интеллектуальной глубины. Чаще всего авторы погружали их в самые серьезные социальные конфликты, заставляли испытывать крайне тяжелые затруднения, но практически никогда не наделяли способностью четко излагать суть мучительных вопросов. Вообще говоря, многие достойные люди не в состоянии внятно сформулировать собственные мысли, но в жизни были и есть исключения, которые проницательный писатель всегда возьмет на заметку. Не будь исключений, их стоило бы выдумать для большей художественной выразительности и наглядной демонстрации человеческих возможностей. В этом отношении нас многому научил Генри Джеймс с его сверхсознательными, утонченными персонажами «самой нежной прожарки», которые на свой манер образованных людей высшего света олицетворяют такие американские добродетели, как совесть и самосознание. Такие идеальные существа вряд ли могли появиться в моем мире, хотя как знать: в обществе столько всего остается без внимания и без отображения. Вместе с тем передо мной стояла извечная цель американского писателя: наделить даром красноречия не только своих безгласных героев, но и отдельные эпизоды, и социальные процессы. Именно так любой американский деятель искусства выполняет свои обязательства перед обществом.

По-видимому, здесь сходятся интересы искусства и демократии: формирование демократического сообщества сознательных граждан, умеющих выражать свое мнение, является целью государства, тогда как создание персонажей, способных осознанно выражать свои мысли, необходимо для выстраивания композиционного центра художественного произведения, которое в процессе придания ему формы становится цельным и согласованным. Писатель-романист выявляет наш разрозненный опыт и наполняет его смыслом, то есть создает форму, внутри которой действия, эпизоды и личности говорят не только от собственного имени, и в данных обстоятельствах язык, как средство общения, делается союзником автора. По иронии судьбы — и несмотря на наши расовые проблемы — человеческое воображение, как и центробежная сила, ведущая к демократическим преобразованиям, — это интеграционный процесс. Хотя литературу определяют просто как форму символического действия, игру под названием «А что, если?», именно в этом таится ее истинное предназначение и потенциал для развития и перемен. Серьезная литература, как и политика в лучшем смысле слова, — это шаг на пути к идеалу. Литература приближается к этому идеалу постепенно, исподволь, отказываясь от данности в пользу всего положительного, что создано человеком.

Если на практике нам пока не удается достичь полного равноправия в политической жизни, у нас остается идеальная демократия на страницах художественной литературы, где переплетаются черты реального и идеального, а также демонстрируется такое положение вещей, при котором высокие и низкие чины, черные и белые, северяне и южане, коренные американцы и иммигранты объединяются, чтобы поведать нам о трансцендентальной истине и о возможностях сродни тем, что обнаружились, когда Марк Твен отправил Гека и Джима в плаванье на плоту.

И я подумал, что роман можно представить как оплот надежды, познания и развлечений: он удерживает на плаву нашу нацию, пока та пытается обойти подвод­ные камни и водовороты, неуверенно приближаясь к демо­кратическим идеалам, а потом вновь отдаляясь от них. У литературы есть и другие задачи. Я еще помню то проникнутое оптимизмом время, когда каждый гражданин республики якобы мог — и должен был — готовиться стать президентом. Демократия рассматривалась не просто как общность индивидуумов, по определению Уистена Хью Одена, но как общность простых людей, разбирающихся в политике граждан, которые благодаря нашей хваленой системе всеобщего образования и свободе возможностей готовы управлять страной. Как выяснилось, такое маловероятно, но не исключено, и недавние тому примеры — арахисовый фермер и киноактер.

Непродолжительное время надежда теплилась и в сердцах афроамериканцев, вдохновленных присутствием чернокожего конгрессмена в Вашингтоне в период Реконструкции. Но даже при более трезвом взгляде на политические возможности (незадолго до того, как я приступил к работе над романом, Аса Филип Рэндольф был вынужден пригрозить нашему любимому Ф. Д. Рузвельту организацией марша на Вашингтон с намерением добиться трудоустройства негров на предприятиях оборонной промышленности) я не видел законных оснований для ограничения моей писательской свободы, позволяющей мне использовать в творчестве потенциал личности афроамериканца и американского общества в целом со всеми его ограничи­тельными мерами. Я поставил себе целью преодолеть эти ограничения. Какпоказал на своем примере Марк Твен, юмор в литературе обладает целительным свой­ством против недугов политической системы, и хотя в 1945 году, да и впоследствии обстоятельства постоянно брали верх над афроамериканцами, им ничто не мешало, подобно Братцу Кролику и его литературным кузенам, великим трагическим и комическим персонажам, переломить ситуацию в свою пользу, выйти из схватки победителями и начать осознанно воспринимать окружающий мир. Поэтому мне требовалось создать образ рассказчика, человека мысли и действия, готового к осознанной защите своих прав, в чем виделась мне основа для его неловких попыток нащупать свой путь к свободе.

Я хотел показать, какие культурные универсалии скрыты в тяжелом положении не просто американца, а чернокожего американца, — не только объясняя, что такое в моем представлении возможность или потенциал, но и отвечая на риторический вопрос о необходимости общения без расовых, религиозных, классовых или региональных барьеров, в основе которых лежит принцип «разделяй и властвуй», используемый и сегодня для предотвращения ситуации, при которой мы более или менее естественным путем пришли бы к признанию существования братского союза между черными и белыми. Чтобы победить стремление нации к отрицанию общечеловеческих ценностей, которые полностью разделяют и мой персонаж, и те, кто, быть может, вдохновятся его опытом, я решил, что у моего повествователя будет определенное мировоззрение, самосознание, позволяющее ему ставить серьезные философские вопросы, и вдобавок богатый словарный запас, дающий возможность смело использовать наш живой, многогранный разговорный язык, чтобы по ходу развития сюжета общаться с большим количеством типичных представителей разных слоев населения Америки. Я хотел начать с расовых стереотипов и связанных с ними общественных процессов, а затем показать — одновременно испытывая читателя и его способность отличать правду от литературного вымысла, — что стереотипное мышление мешает нам увидеть, как сложно устроен человек.

Однако не стану делать вид, что вся работа по написанию романа была такой серьезной. На самом деле мне было интересно. Я осознавал, что создаю художественное произведение, произведение искусства и литературы, позволяющее воспользоваться отличительной особенностью романа и сказать правду посредством «лжи» — народный термин афроамериканцев для обозначения импровизированного сказа. Эта форма устного творчества процветала в барбершопах, где мне довелось работать, поэтому я опирался на богатую, давнюю культуру не только повествовательных произведений, но и фольклора, а поскольку уверенности в собственных талантах у меня не было, я импровизировал с имеющимся в моем распоряжении материалом на манер джазового музыканта, который обыгрывает музыкальную тему так, словно зажигает звездную россыпь метаморфоз. Убедившись, что в прологе содержится все необходимое как для финальных, так и для начальных строк, я позволил себе расслабиться и наслаждаться сюрпризами, которые преподносили мне события и персонажи.

И ведь было чему удивиться. За пять лет до завершения работы над книгой Фрэнк Тейлор, подписавший мой первый литературный контракт, показал отрывок романа Сирилу Коннолли, издателю английского журнала Horizon, и тот отрывок был напечатан в номере, посвященном искусству в Америке. Это была первая американская публикация первой главы, которая появилась в 1948 году на страницах не существующего ныне журнала Magazine of the Year, что и объясняет путаницу с датами регистрации авторских прав — то ли 1947, то ли 1948 год. Полностью книга увидела свет в 1952 году.

Эти сюрпризы одновременно пугали и вдохновляли, поскольку за кратким осознанием успеха пришел страх, что интерес вызовет только та часть книги, где описывается «баталия». Но я не оставлял стараний, и в конце концов настал момент, когда судьба свела меня с редактором, Альбертом Эрскином, и я по достоинству оценил это сотрудничество. Остальное, как говорится, кануло в историю. После выхода книги я очень надеялся, что она разойдется в достаточном количестве экземпляров, чтобы мои издатели не слишком расстраивались из-за своих финансовых вложений, а мой редактор — из-за потраченного впустую времени. Но, как я уже отмечал в начале, этот роман жил независимой, своевольной жизнью, и наиболее ярким тому подтверждением служит тот факт, что сегодня, через тридцать удивительнейших лет, я снова обо всем этом пишу.

 

Ральф Эллисон

10 ноября 1981 г.

 

— Вы спасены! — с болью и удивлением воскликнул капитан Делано. — Вы спасены. Откуда же падает на вас эта тень?

 

Герман Мелвилл. «Бенито Серено»

 

 

Гарри: Говорю вам, вы смотрите не на меня,

Не мне усме­хаетесь, не меня ваши тайные взгляды

Обвиняют, но того, другого человека, если вы думаете,

Что я был человеком, пусть ваша некрофилия

Питается тем скелетом…

 

Т. С. Элиот. «Воссоединение семьи»

ПРОЛОГ

Я человек невидимый… Нет, вовсе не из тех темных призраков, что тревожили Эдгара Аллана По; и к вашим голливудским эктоплазмам тоже себя не отношу. Я человек из плоти и крови, из волокон и жидкостей… можно даже сказать, наделенный разумом. А невидим я, извольте понимать, оттого, что люди отказываются меня видеть. Подобно бестелесным головам, которые изредка показывают в бродячих цирках, я вроде как окружен прочными кривыми зеркалами. Оказываясь рядом со мной, посторонние видят только то, что меня окружает, видят самих себя или плоды своего воображения — да все что душе угодно, только не меня.

Моя невидимость, строго говоря, не обусловлена какой-нибудь биохимической случайностью, приключившейся с моим эпидермисом. Та невидимость, о которой идет речь, является результатом характерного обмана зрения тех, с кем я вступаю в контакт. Так устроен их внутренний взор — тот фильтр, сквозь который они смотрят на мир своими обычными глазами. Я не жалуюсь и даже не протестую. У того, кто невидим, есть свои преимущества, хотя зачастую собственная невидимость сильно мешает жить. А кроме того, на тебя то и дело натыкаются эти слабовидящие. Ты уже начинаешь сомневаться: кто ж я таков именно? Задаешься вопросом: уж не фантом ли ты, рожденный чужим воображением? К­акой-нибудь, скажем, противоположный элемент из ночного кошмара, тщетно, хотя и упорно изничтожа­емый спящим. Когда тебя мучит подобное ощущение, ты со злости сам можешь стукнуться с другими. А мучит оно тебя, признаюсь, почти всегда. До конвульсий доводит необходимость внушать самому себе, что ты существуешь в реальном мире, что сросся с этим шумом и надрывом, и в результате ты начинаешь размахивать кулаками, ругаться и проклинать всё и вся, лишь бы только тебя узнали. Но увы, такое удается редко.

Раз поздним вечером я случайно натолкнулся на какого-то прохожего; вероятно, из-за того, что тьма сгустилась еще не полностью, он меня разглядел и бросил мне в лицо оскорбительную кличку. Я кинулся на него, схватил за лацканы и потребовал извинения. Прохожий, рослый блондин, оказался со мной лицом к лицу, нагло сверлил меня голубыми глазами, обзывался, стараясь вырваться, и обжигал мне щеку своим дыханием. Я резко нагнул ему башку и саданул макушкой в нижнюю челюсть. Такой прием я позаимствовал у пуэрториканцев и сейчас почувствовал, как на подбородке у незнакомца лопнула кожа и из раны хлынула кровь; я завопил: «Проси прощенья! Проси прощенья!» Но этот хам знай сыпал бранью и вырывался, а я наносил ему удар за ударом, пока он, весь в крови, не упал мешком на тротуар. Отбуцкал я его по первое число! Да еще в ярости вытащил складной нож, стал открывать его зубами и уже готов был перерезать незнакомцу глотку, прямо там, на безлюдной улице, под фонарем, но тут мне пришло в голову, что на самом-то деле он меня не видел, а просто решил, будто ему пригрезился ходячий ночной кошмар! И я отпустил лезвие — оно рассекло воздух — и оттолкнул этого придурка: пусть валялся бы на улице. Я вперился в него взглядом, и тут тьму вспороли фары проезжавшей машины. А он, лежа на асфальте, все стонал — человек, едва не убитый призраком. Я взбесился. Меня трясло от стыда и гадливости. Как пьяный, я с трудом держался на подкосившихся ногах. А потом развеселился: не иначе как из тупой башки этого типа оторвалась какая-то штуковина и чуть было его не укокошила. От этого безумного открытия меня разобрал хохот. Может, на пороге смерти ему довелось очнуться? Может, сама Смерть выпустила его в бессонную жизнь? Но медлить я не стал. Бросился в темноту, лопаясь от гогота. А на другой день увидел его фото в «Дейли ньюс» в рубрике «Жертвы уличной преступности». «Болван несчастный, несчастный слепой болван, — думал я с искренним состраданием, — угораздило же тебя стать жертвой уличного невидимки!»

Теперь я почти всегда (хотя никоим образом не отрицаю своих былых выходок) воздерживаюсь от неприкрытой жестокости. Держу в уме, что я — человек невидимый, и мягко ступаю по земле, дабы не тревожить спящих. Порой лучше их не будить: мало найдется опасностей хуже сомнамбул. Со временем до меня дошло, что можно вести с ними борьбу даже неосознанно. К примеру, я веду борьбу с энергетической компанией «Монополейтед лайт энд пауэр». Пользуюсь ее услугами, которые не оплачиваю, а работники об этом не ведают ни сном ни духом. Нет, подозревают, конечно, что есть утечка электроэнергии, но вопрос — где. Контрольный счетчик у них на станции показывает, что до фига электричества утекает в джунгли Гарлема. Вся штука, разумеется, в том, что живу я не в Гарлеме, а на границе соседнего района. Несколько лет назад (еще не открыв для себя всех преимуществ невидимости) я привычно пользовался коммунальными услугами и вносил за них неимоверные суммы. Но всему есть предел. От этой практики я отказался, равно как и от своего жилища, и от прежнего образа жизни. А прежний образ жизни базировался на ошибочном представлении о том, что меня, как и других людей, видно невооруженным глазом. Нынче, убедившись в своей невидимости, я не плачу ни шиша за жилплощадь в доме, населенном исключительно белыми, но занимаю ту часть подвала, которую заколотили и забыли еще в девятнадцатом веке; это подполье я обнаружил в тот вечер, когда спасался бегством от Раса-Крушителя. Но не стану опережать события, заглядывая почти в конец, хотя конец находится в начале и лежит далеко впереди.

Так вот, суть в том, что я нашел себе угол — или, если изволите, берлогу. Здесь не делайте поспешных выводов: мол, раз я называю свое жилище «берлогой», то там сырость и кладбищенский холод; бывают берлоги холодные, а бывают и теплые. Моя — теплая. Заметьте: под зиму медведь устраивается в берлоге и дрыхнет там до весны, а потом выходит на свет, как пасхальный цыпленок из скорлупы. Это я к тому, чтобы вы не заблуждались: если я говорю, что невидим глазу и залег в берлоге, это вовсе не значит, что я умер. Нет, я не умер, но и не утверждаю, что бодр и весел. Зовите меня Джек-Медведь, ибо я впал в продолжительную спячку.

Берлога у меня не только теплая, но и залита светом. Именно так: залита светом. Вряд ли во всем Нью-Йорке, включая Бродвей, найдется местечко светлее моей берлоги. Или, к примеру, включая Эмпайр-стейт-билдинг, ночную мечту фотографа. Но я злоупотребляю вашим вниманием. Эти два места — самые темные во всей нашей цивилизации… прощу прощения, в нашей культуре (говорят, различие весьма существенно): можно подумать, это уловка или противоречие, но как раз ими (то есть, я хочу сказать, противоре­чиями) движется мир. И не как стрела, а как бумеранг. (Остерегайтесь тех, кто говорит об историческом развитии по спирали: они прячут за спиной бумеранг. Держите под рукой стальной шлем!) Уж я-то знаю: столько раз получал по голове бумерангом, что теперь вижу мрак света. А я люблю просто свет. Наверное, вам покажется странным, что человек невидимый жаждет света, тянется к свету, любит свет. Но, быть может, это как раз оттого, что я и вправду человек невидимый. Свет подтверждает мое существование, порождает мой облик. К­ак-то я услышал от одной красивой девушки, что ее преследует страшный сон: будто бы она, лежа в центре большой темной комнаты, чувствует, как расширяется ее лицо и заполняет собой все свободное пространство; сама она тем временем превращается в бесформенную массу, а глаза, как два студенистых комка, вылетают в дымоход. Со мной происходит нечто подобное. Без света я не только невидим, но и бестелесен, а не ощущать свое тело — все равно что жить смертью. Сам я существовал двадцать лет и, лишь обнаружив свою невидимость, ожил.

Вот почему я враждую с «Монополейтед лайт энд пауэр». Чем глубже причина, я считаю, тем сильней вражда: это дает мне возможность прочувствовать свою живучесть. А еще потому я враждую с этой конторой, что она отняла у меня уйму денег, пока я не научился защищаться. У меня в подполье ровным счетом тысяча триста шестьдесят девять лампочек. Весь потолок покрыт сетью электропроводки, каждый дюйм. Причем лампочки у меня не энергосберегающие, а старого образца, мощные, с нитью накаливания. Как акт саботажа, понимаете, да? Я уже и по стенам начал тянуть проводку. Есть у меня знакомый старьевщик, человек запасливый — подогнал мне и провода, и розетки. Никакие бедствия — ни ураганы, ни потопы — не должны лишать нас света, и пусть он разгорается все сильней и ярче. Ведь истина есть свет, а свет есть истина. Вот оборудую все четыре стены — и примусь за пол. Как это провернуть, еще не придумал. Но кто с мое поживет невидимкой, у того прорежется определенная сообразительность. Решу и этот вопрос. Возможно, изобрету такую приспособу, которая будет мне кофе варить, пока я в постели лежу, наподобие той, что видел на картинке в одном журнале: там умелец себе смастерил устройство для согрева башмаков! Я, даром что человек невидимый, мастер что надо, продолжатель великой американской плеяды умельцев. Это ставит меня в один ряд с Фордом, Эдисоном и Франклином. Поскольку вооружен я и теорией, и практикой, можете звать меня «мастеровой с головой». Да, и башмаки себе буду согревать, им это не помешает, они давно каши просят. И еще много чего придумаю.

Но пока что у меня из электроприборов — один патефон; планирую установить пять штук. В моей берлоге веет какой-то акустической мертвечиной, а когда обзаведусь аппаратурой, смогу улавливать вибрацию музыки — не только ушами, но и всем телом. Хотелось бы на всех пяти слушать запись Луи Армстронга «Моя ль вина, что кожа, как тоска, черна?» — причем одновременно. Покамест я ставлю Луи только под любимый десерт: ванильное мороженое с терновым джином. Поливаю белый шарик бордовой жидкостью, смотрю, как она поблескивает, как над шариком поднимается пар, а рядом Луи извлекает из военного инструмента луч лирического звука. Луи Армстронг, вероятно, полюбился мне тем, что поэзию создает из своей невидимости. Наверное, у него потому так классно получается, что о своей невидимости он даже не подозревает. А мое личное понимание невидимости помогает мне понять его музыку. Однажды я на улице стрельнул покурить, но тот шутник подсунул мне косяк; принес я его домой, затянулся и сидел, слушал патефон. Странный выдался вечер. Невидимость — вы этого, наверно, не изволите понимать — слегка меняет ощущение времени. Ты то забегаешь вперед, то запаздываешь. Вместо быстрого и незаметного течения времени получаешь его узловые моменты, те точки, где оно останавливается или делает скачок вперед. А ты вклиниваешься в паузы и озираешься. Вот что смутно слышится в музыке Луи.

Раз я видел, как боксер-тяжеловес дрался с каким-то «чайником». Боксер показал себя быстрым и потрясающе техничным. Его тело превратилось в один сплошной поток стремительных, ритмичных движений. Он нанес «чайнику» сотню ударов, а тот, подняв руки, застыл в обалдении. Но внезапно этот «чайник», шатавшийся под мельтешением боксерских перчаток, нанес один-единственный удар, который сокрушил профессионалу и технику, и скорость, и разножку с таким хладнокровием, будто попал пониже спины землекопу. Чемпион рухнул на ринг. Случилось небывалое. «Чайник» просто заступил в ощущение времени своего противника. Так и я, подкурив, открыл новый для себя аналитический способ приобщения к музыке. До меня доносились неслышные звуки, и каждая мелодическая строка существовала независимо, совершенно отличная от других, произносила свою реплику и терпеливо ждала вступления других голосов. В тот вечер я обнаружил, что слышу не только во времени, но и в пространстве. Я не только вошел в музыку, но и спустился в ее преисподнюю, как Данте. И под стремительностью горячего темпа открылся темп замедленный и разверзлась пещера, куда я вошел, огляделся и услышал, как незнакомая старуха поет спиричуэлс, исполненный вселенской скорби фламенко, а внизу открывался еще один уступ, где сидела прекрасная девушка цвета слоновой кости, молившая о чем-то голосом, совсем как у моей матери, кучку рабовладельцев, которые торговались за ее нагое тело, а еще ниже был другой уступ, и ускоренный темп, и кто-то прокричал…

— Братья и сестры, нынче утром тема проповеди — «Чернота черноты».

И голоса паствы отозвались:

— Та чернота — ее чернее нет, брат, ее чернее нет…

— В начале…

— В самом начале, — подхватили голоса.

— …была чернота…

— Проповедуй сие…

— …и было солнце…

— Солнце, Господи Боже…

— …красно, точно кровь…

— Красно…

— А черное — оно… — выкрикнул проповедник.

— Кроваво…

— Я сказал: черное — оно…

— Проповедуй сие, брат…

— …и черное не есть…

— Красно, Господи, красно: Он сказал: красно!

— Аминь, брат…

— Чернота тебя скроет…

— Да, быть посему…

— Да, быть посему…

— … но чернота не скроет…

— Нет, не скроет!

— Она ведь…

— Она ведь, Боже…

— … но еще нет.

— Аллилуйя…

— … Она тебя приведет — славься, славься, Господь — в китово чрево…

— Проповедуй сие, добрый брат…

— … и глянется тебе…

— Господи помилуй!

— Даже старая дева!

— Чернота тебя сотворит…

— Черным…

— …или тебя растворит.

— Истинно так, верно, Боже?

И в этот миг на меня рявкнул чей-то голос-тромбон:

— Ступай отсюда, болван! Измену замыслил?

И я поспешил отойти, заслышав стенания все той же старухи, что пела спиричуэлс:

— Похули Бога, малой, и умри.

Я прирос к месту и обратился к ней с вопросом: что, дескать, стряслось?

— Уж как я крепко любила хозяина своего, малой, — ответила она.

— Вместо того чтобы ненавидеть, — заметил я.

— Он сыновей мне подарил, — сказала она, — и я, любя сыновей, научилась любить их отца, хотя по-прежнему его ненавидела.

— Мне тоже знакома амбивалентность, — сказал я. — Она меня сюда и привела.

— И что это за птица?

— Да ничего, всего лишь слово, которое не проясняет сути. Отчего ты горюешь?

— Как же мне не горевать, коли он помер, — сказала она.

— Тогда ответь: кто это хохочет там, наверху?

— Да сынки мои. Рады-радешеньки.

— Что ж, их тоже можно понять, — сказал я.

— Я и сама смеюсь, только с горя. Сулил он свободу нам дать, но так и не сподобился. А все ж любила я его…

— Любила? Ты хочешь сказать?..

— Вот-вот, однако еще дороже мне было другое.

— И что же?

— Свобода.

— Свобода, — повторил я. — Наверное, свобода проявляется через ненависть.

— Ан нет, малой: через любовь. Я любила — и яду ему подсыпала, вот он и скукожился, будто яблоко, морозом побитое. А иначе сыновья мои покрошили б его заточками.

— Г­де-то здесь неувязка, — сказал я. — У меня даже мысли путаются.

И хотел еще кое-что добавить, но хохот наверху сделался, на мой слух, чересчур громким и горьким; я попытался было от него сбежать, да не смог. На выходе меня охватило неодолимое желание расспросить, что же такое свобода, и я вернулся. Старая певица сидела, обхватив голову ладонями; лицо ее, коричнево-замшевого цвета, было исполнено печали.

— Скажи-ка, мать: а что такое вообще эта свобода, которая так сильно тебе полюбилась? — опрометчиво полюбопытствовал я.

Она удивилась, потом призадумалась, потом растерялась.

— Запамятовала, малой. Мысли путаются. То одно мнится, то другое. Голова кругом идет. Сдается мне, это оттого, что в мозгах уйма всего скопилась, а как высказать — не знаю. Но жить с этим ох как нелегко, малой. Слишком уж много всякого на мою долю выпало, а срок мой слишком короток. Хвори, что ль, какие меня губят. Перед глазами плывет: шаг сделаю — и хлоп оземь. А если не хвори меня доконают, так сынки мои: им лишь бы хохотать да замышлять, как весь белый люд извести. Ожесточились, вот ведь какая штука…

— А что там насчет свободы?

— Отстань, малой, уходи, голова раскалывается!

Оставил я ее в покое — у меня у самого уже в голове помутилось. Но ушел недалеко.

Откуда ни возьмись появился один из сынков, здоровенный, шести футов ростом детина, и врезал мне кулачищем.

— Что за дела, мэн? — вскричал я.

— Ты маму до слез довел!

— Это чем же? — Я увернулся от нового тумака.

— Расспросами своими, чем же еще? Вали отсюда и держись подальше, а будут еще какие вопросы — сам себя поспрошай!

Его пальцы сдавили мне горло холодной железной хваткой, да так, что я уж думал, задохнусь, но в конце концов он меня отпустил. Шатался я, как одурелый, а музыка истерически била по ушам. На улице стемнело. Когда в голове прояснилось, я побрел по узкому неосвещенному переулку; сзади мерещился стук торопливых шагов. Боль не отступала, и все мое существо пронизывала глубинная жажда безмятежности, покоя и тишины — недостижимого, как я чувствовал, состояния.

Начать с того, что труба ревела как оглашенная, и ритм был чересчур тревожен. Потом трубу стал перекрывать бит ударных, подобный биению сердца: от этого заложило уши. Невыносимо хотелось пить, а вода шумно бурлила в холодном водоводе: пробираясь на ощупь, я касался его пальцами, но сделать остановку и оглядеться не давали преследовавшие меня шаги.

— Эй, Рас, — окликнул я. — Это ты, Крушитель? Райн­харт?

Никакого ответа; только эти размеренные шаги за спиной. В какой-то момент я решил перейти на другую сторону, но меня чуть не сбила ревущая автомашина — промчалась мимо и кожу мне с голени содрала.

Торопливо устремляясь ввысь, каким-то чудом я вырвался из этой оглушительной преисподней и лишь услыхал, как Луи Армстронг бесхитростно вопрошает:

«Моя ль вина,

Что кожа, как тоска, черна?»

Вначале мне стало боязно: эта знакомая музыка тре­бовала действий, причем таких, которые мне недоступны, но еще помедлив там, в подземелье, я, быть может, и набрался бы смелости действовать. Впрочем, теперь я знаю, что на самом деле мало кто слушает такую музыку. Сидя на краешке стула, я обливался потом, как будто каж­дая из тысячи трехсот шестидесяти девяти моих лампочек превратилась в киношный «солнечный» прожектор на уникальной съемочной площадке, где Рас и Райнхарт снимают сцену допроса с особым пристрастием. Меня покидали силы; можно было подумать, я битый час задерживал дыхание, пребывая в состоянии ужасающей безмятежности, какая приходит после острого многодневного голода. И все же для человека невидимого такой опыт был до странности ценен: слышать молчание звука. Я открыл в себе непознанные доселе принуждения своего естества, хотя и не мог ответить им «да». Однако впоследствии я больше не прикладывался к марихуане, причем не потому, что она вне закона, а потому, что обрел способность видеть, что творится за углом (для того, кто невидим, это не редкость). Но слышать то, что творится за углом, — это чересчур: ты лишаешься способности к действию. Однако, вопреки Брату Джеку и всему грустному, утраченному периоду Братства, единственное, во что я верю, — это действие.

Нужна дефиниция — извольте: спячка есть тайная подготовка к более явному действию.

А кроме того, наркота полностью разрушает ощущение времени. Случись такое со мной, я бы, наверное, однажды спозаранку не успел увернуться от желто-рыжего трамвая или от желчного автобуса! Или, чего доброго, позабыл бы выползти из своей берлоги и упустил момент действия.

Покамест я доволен своей жизнью под лучами «Моно­полейтед лайт энд пауэр». Коль скоро вы меня нипочем не узна­ете даже в случае самого близкого контакта и всяко не поверите в мое существование, могу от вас не таиться: я подключился к электросети многоэтажного дома и нырнул к себе в подполье. До той поры жил я во мраке, куда меня загнали, а нынче прозрел. Я осветил черноту своей невидимости — и наоборот. И включил себе невидимую музыку изоляции. Последняя фраза странновато звучит, да? Но ошибки в ней нет просто потому, что музыка обычно слышна и редко бывает зримой — ну, быть может, для музыкантов. Не может ли это побуждение записать незримость черным по белому свидетельствовать о стремлении создать музыку из незримости? Но ведь я оратор, возмутитель спокойствия… Даже сейчас? Нет, был и, вероятно, снова буду. Как знать? Не всякая болезнь к смерти, и невидимость — не к смерти.

Так и слышу, как вы изрекаете: «Вот ведь жуткий, безответственный подонок!» Спешу с вами согласиться: так оно и есть. Я такой безответственный тип, каких свет не видывал. Безответственность — составная часть моей невидимости: откуда ни глянь, увидишь только отрицание. Но перед кем надлежит мне отвечать, да и с какой стати, раз вы меня в упор не видите? Погодите, вы еще не знаете истинных масштабов моей безответственности. Ответственность базируется на признании, а признание — одна из форм согласия. Взять хотя бы того субъекта, которого я едва не прибил: на ком лежит ответственность за это чудом не состоявшееся убийство — на мне? Я так не думаю — и отказываюсь так думать. На это я не подпишусь. Вы на меня это не повесите. Он на меня натолкнулся, он меня оскорбил. Разве не следовало ему, ради своей же личной безопасности, признать мою истерию, мой «потенциал опасности»? Он, скажем так, заблудился в мире грез. Но разве не сам он управлял этим миром грез (который, увы, до боли реален!), разве не сам он меня оттуда вычеркнул? И если б он докричался до полицейских, разве не меня повязали бы как правонарушителя? Да, да, да! Позвольте с вами согласиться, это я проявил безответственность, ибо готов был пустить в дело нож для защиты высших интересов общества. К­огда-нибудь такое недомыслие ввергнет нас в трагическую пучину. Все мечтатели и сомнамбулы должны расплачиваться, и даже невидимая жертва ответственна за судьбы других. Но я стряхнул с себя эту ответственность, запутавшись в несовместимых понятиях, что жужжали в мозгу. Струсил…

Но моя ль вина, что всем тоска видна? Уж потерпите.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Было это давно, лет двадцать назад. Всю жизнь я чего-то искал, и, куда бы ни подался, кто-нибудь непременно начинал мне втолковывать, чего я ищу. Объяснениям этим я верил, притом что они зачастую противоречили друг другу, а порой даже сами себе. Я был наивен. Искал себя, а вопросы задавал кому угодно, только не себе, хотя ответить на них мог только один человек — я сам. Много воды утекло с тех пор, бесчисленные надежды тяжелым бумерангом прилетели обратно, прежде чем до меня дошло то, что любому, наверное, очевидно с младых ногтей: я — это я и никто другой. Но сперва мне пришлось сделать одно открытие: я — человек невидимый!

А ведь я — не какой-нибудь каприз природы или истории. При прочих равных (или неравных) условиях мое появление на свет было предрешено загодя — лет восемьдесят пять назад. Мои деды и бабки были рабами, и я этого не стыжусь. А стыжусь лишь того, что когда-то я их стыдился. Лет восемьдесят пять назад им объявили: вы свободны, вы едины со всеми прочими жителями нашей страны в том, что касается общего прогресса, а во всем, что касается общественной жизни, — самостоятельны, как пальцы на одной руке. Они поверили. И возликовали. Остались на своих местах, усердно трудились и отца моего приучили жить так же. Но дед мой был строптив. Дед был со странностями, и я, сказывают, весь в него. Он, дед мой, вечно мутил воду. Лежа на смертном одре, призвал он к себе моего отца и выговорил:

— Сын, завещаю тебе, когда меня не станет, продолжить битву за правое дело. Я никогда тебе не говорил, но бытие наше — это вой­на, и я в ней предателем был, лазутчиком, с тех самых пор, как сдал оружие в годы Реконструкции. Так и ты: положи голову в пасть льва — и не вынимай. Тверди «да-с», чтоб их одолеть, улыбайся, чтоб выбить у них почву из-под ног, уступай, покуда они не перемрут и род их не прекратится, отдавай себя им на съеденье — покуда их не стошнит, покуда не лопнут.

Тогда все решили, что дед тронулся умом. Он ведь всегда и во всем был тишайшим из людей. Младших ребятишек выставили из комнаты, задернули шторы, прикрутили фитиль, да так, что пламя стало по-стариковски сипеть.

— И мелюзгу этому научи, — с жаром прошептал дед; и умер.

Но мою родню эти прощальные слова взбудоражили сильнее, чем дедова смерть. Словно бы он и не умер вовсе — настолько слова его всех растревожили. Мне строго-настрого наказали выбросить из головы его заветы, и, по правде сказать, здесь я впервые повторяю их за пределами семейного круга. Но при всем том они подействовали на меня с невероятной силой. Какой смысл вкладывал в них дед, я так до конца и не понял. Дед был неприметным старичком, никому не досаждал, но перед смертью назвал себя предателем и лазутчиком, а о своей кротости говорил, будто об опасной диверсии. Эта загадка, так и оставшаяся без ответа, глубоко засела у меня в подкорке. Когда дела мои шли гладко, я вспоминал деда с ощущением вины и неловкости. Получалось, будто я наперекор себе живу по его заветам. И еще того хуже — меня за это любят. Я удостаивался похвалы самых что ни на есть белоснежных горожан. Меня хвалили, как прежде — моего деда, за образцовое поведение. А я не мог взять в толк: где же дед усмотрел предательство? Когда меня нахваливали за примерное поведение, мне становилось не по себе: как будто я иду против желаний белых; догадайся они об этом — стали бы требовать от меня обратного: чтобы я озлобился и ходил мрачнее тучи, — вот что было бы им на руку, а так они просто-напросто обманывались на мой счет. Я боялся, что когда-нибудь во мне все же разглядят предателя, тут-то мне и придет конец. Впрочем, еще больше я опасался вести себя как-нибудь иначе: такое бы им совсем не нравилось. Дедов наказ довлел надо мной, как проклятье. К выпускным торжествам я приготовил речь, в которой доказывал, что смирение — не только скрытый залог прогресса, но и его суть. (Сам я, конечно, не разделял такого мнения — как можно, памятуя о дедовых заветах? — но считал, что оно мне на руку.) Выступление мое имело огромный успех. Меня расхваливали на все лады и даже пригласили выступить на встрече самых уважаемых белых горожан. Для всей нашей общины это стало подлинным событием.

Произошло все это в главном танцевальном зале лучшей гостиницы. Уже на месте я выяснил, что мое выступление приурочено к мужской сигарной вечеринке; раз уж я все равно там оказался, мне посоветовали заодно принять участие в баталии, которой развлекут собравшихся мои однокашники. Баталия значилась первым номером.

Все городские толстосумы явились в смокингах, объ­едались закусками, прихлебывали пиво и виски, курили черные сигары. Зал был просторный, с высокими потолками. С трех сторон разборного боксерского ринга ровными рядами стояли стулья. Четвертая сторона оставалась незагороженной: там сверкал паркет. У меня, кстати, сразу возникли опасения насчет этой баталии. Не потому, что я чурался потасовок, а потому, что недолюбливал остальных участников. Парни подобрались хулиганистые, не обре­мененные дедовым проклятьем. Никто бы не усомнился в их крутизне. А я, кстати сказать, подозревал, что участие в баталии принизит важность моей речи. В то время — еще не осознав своей невидимости — я рассматривал себя как потенциального Букера Вашингтона. Но если уж на то пошло, те парни — а было их девять человек — тоже не питали ко мне особого расположения. В каком-то смысле я ставил себя выше каждого из них, и мне не понравилось, что всех нас вместе запихнули в лифт для обслуги. А им точно так же не понравилось мое присутствие в кабине. Мало этого, пока мимо проплывали залитые теплым светом этажи, у нас вспыхнула перепалка: якобы, согласившись на участие в баталии, я не дал подзаработать кому-то из их компании.

Из лифта через холл в стиле рококо нас провели в подсобку и велели переодеться в спортивные трусы. Каждому выдали по паре боксерских перчаток и направили в большой зеркальный зал; при входе мы настороженно огляделись и перешли на шепот, чтобы случайно себя не выдать, хотя в зале было шумно. В воздухе висел сигарный дым. Да и виски лился рекой. Я с изумлением заметил, что кое-кто из первых лиц города уже сильно навеселе. Кого там только не было: банкиры, адвокаты, судьи, врачи, начальники пожарной службы, преподаватели, коммерсанты. Даже один пастор — из самых модных. Впереди что-то происходило, но нам не было видно. Томно подвывал кларнет, мужчины слушали стоя и нетерпеливо проталкивались вперед. Сбившись в плотную кучку, мы соприкасались голыми торсами и уже обливались потом в предчувствии схватки; но важные персоны все сильнее возбуждались от чего-то такого, что по-прежнему было скрыто от наших глаз. И вдруг я услыхал, как школьный инспектор, который и обязал меня сюда явиться, прокричал:

— А где же наши баклажанчики, джентльмены? Ну-ка, подать их сюда!

Нас стали выталкивать вперед; здесь еще сильнее несло табаком и виски. В конце концов мы оказались в нужном месте. Я чуть не напрудил в штаны. Вокруг сомкнулось море лиц: и враждебных, и довольных, а в центре, прямо перед нами, стояла роскошная блондинка — нагишом. Повисла мертвая тишина. Меня обдало струей холодного воздуха. Я попятился, но сзади и по бокам стояла людская стена. Кое-кто из парней потупился и бился в ознобе. Меня захлестнуло безотчетное чувство вины и страха. Зубы стучали, туловище покрылось гусиной кожей, колени дрожали. Но я так ошалел, что никакими силами не мог оторвать от нее глаз. Если за это мне пришлось бы заплатить слепотой, я бы все равно таращился. Волосы у нее желтели, как у потешной ярмарочной куклы; лицо, густо нарумяненное и напудренное, походило на нелепую маску, а запавшие глаза были подведены лиловым, как зад бабуина, цветом. Меня так и тянуло в нее плюнуть, а взгляд сам собой медленно обшаривал ее тело. Упругие груди были круглыми, как купола индуистских храмов; стоя совсем близко, я различал шелковистую фактуру кожи и жемчужные капельки пота вокруг торчащих бутонами сосков. Меня обуревало множество разных желаний: броситься прочь из зала и провалиться сквозь дощатый пол; подойти к ней вплотную и всем телом загородить от своих и чужих взглядов; приласкать и уничтожить, спрятаться от нее и при этом погладить то местечко внизу живота, где виднелась миниатюрная татуировка американского флага — как раз над основанием перевернутого треугольника. Мне грезилось, будто из всех присутствующих ее равнодушные глаза выхватывают меня одного.

Вскоре начался ее медленный, чувственный танец; дым сотни сигар тончайшей вуалью обволакивал женское тело. Казалось, с грязно-серой поверхности неведомого моря манит меня к себе прекрасная дева-птица. Я не помнил себя. А потом услышал все те же стоны кларнета и вместе с ними — выкрики отцов города. Одни грозились нас покарать за то, что мы глазеем, другие — за то, что отводим глаза. По правую руку от меня один из наших парней грохнулся в обморок. К­то-то из гостей схватил со стола серебряный кувшин, навис над бесчувственным телом, окатил беднягу водой со льдом и, рывком подняв на ноги, приказал двоим из наших поддерживать его в вертикальном положении, хотя у того бессильно моталась голова, а из толстых посиневших губ вырывались стоны. Еще один запросился домой. В нашей компании он был самым рослым, и темно-красные боксерские трусы не могли скрыть упрямый бугор, словно откликавшийся на низкие, зазывные стоны музыки. Парень силился прикрыться боксерскими перчатками.

А блондинка без устали танцевала, едва заметно улы­баясь городским тузам, которые увлеченно наблюдали за ней, а сами исподволь ухмылялись нашему потрясению. Я увидел, как один известный коммерсант обшаривает ее голодным взглядом, выпятив слюнявые губы. При каждом покачивании пышных женских бедер этот громила с бриллиантовыми запонками в манжетах сорочки, вздутой круглым пузом, начинал приглаживать свои жидкие волосенки, обрамлявшие лысину, и, неуклюже воздев лапы, как пьяный самец панды, размеренно и похабно водил брюхом. Этот субъект был полностью одурманен. Музыка заиграла быстрее. С застывшим, отсутствующим лицом танцовщица дергалась в такт, а мужчины тянули к ней руки. Я видел, как их толстые пальцы впиваются в ее податливую плоть. Иные пытались их остановить, а женщина грациозно перемещалась по залу плавными кругами, увлекая за собой преследователей, которые оступались и поскальзывались на вощеном полу. Это было всеобщее помешательство. С грохотом падали стулья, спиртное выплескивалось из стаканов, за танцовщицей летели вопли и хохот. Толпа настигла ее у дверей и принялась подбрасывать в воздух, как у студентов заведено подбрасывать слабаков; и, помимо улыбки, застывшей на алых женских губах, я заметил кое-что еще: ужас и омерзение у нее во взгляде, почти такие же, как у меня и у некоторых парней. Пока я таращился, ее подбросили дважды; груди будто расплющивались о воздух, а сама она вертелась, беспомощно дрыгая ногами. Те, что потрезвее, кое-как помогли ей вырваться. А мы с парнями сорвались с места и бросились в сторону подсобки.

Некоторые все еще плакали, истерили. Но как мы ни пытались смыться, нас останавливали и гнали обратно на ринг. Деваться было некуда. Мы вдесятером пролезли под канатами и даже не всполошились при виде широких белых повязок. Вжимаясь спинами в канаты, мы застыли; тут один из зрителей, вероятно, сжалился и выкрикнул нечто ободряющее. Кое-кто из нас изобразил улыбку.

— Видишь вон того парнягу? — сказал мне другой мужчина. — Как услышишь гонг — шуруй прямиком к нему и бей под дых. А не завалишь, так я сам тебя завалю. Не нравится мне его мурло.

Примерно то же самое внушали каждому. Потом нам завязали глаза. Но я и тут молча репетировал подготовленную речь. Каждое слово у меня в уме представало ярким, как пламя. Когда мне завязывали глаза, я насупил брови, чтобы повязка впоследствии немного ослабла.

Но теперь меня обуял слепой ужас. Темнота была мне непривычна. Я словно угодил в чулан, кишевший ядовитыми змеями. Кругом галдели пьяные голоса, требуя начинать схватку века.

— Хватит тянуть резину!

— Пустите меня к этому дюжему нигеру!

В общем гаме я пытался различить голос школьного инспектора — думал, если услышу хоть какие-нибудь знакомые нотки, будет не так страшно.

К­то-то завопил:

— Пустите меня к этим черным сучатам!

— Нет, Джексон, нет! — гаркнул другой голос. — Эй, кто-нибудь, помогите удержать Джека.

— Хочу добраться до этого желтушного нигера. Руки-ноги ему повыдергать! — орал первый.

Я стоял у канатов и дрожал. В ту пору был я, как они выражались, желтушным, и этот тип, судя по его рыку, готовился сожрать меня, как желтый имбирный кекс.

В зале шла какая-то возня. Там грохотали сбитые стулья, кто-то кряхтел, будто от нечеловеческой натуги. Мне хотелось видеть — нестерпимо, как никогда. Но тугая повязка толстым струпом приросла к коже, и, когда я попытался сдвинуть ее руками в перчатках, чей-то голос рявкнул:

— Эй ты, черномазый! Не сметь!

— Дайте гонг, нето Джексон этого вонючку раньше времени прибьет! — прогремел мужской голос во внезапно наступившей тишине.

Я услышал, как ударил гонг и как зашаркали, приближаясь к нам, штиблеты.

Ч­ья-то перчатка стукнула меня по голове. Я развернулся и наугад со всей дури врезал тому, кто оказался рядом; удар отозвался во всей руке, до самого плеча. А потом мне показалось, будто все девять парней набросились на меня стаей. Удары сыпались со всех сторон, я отбивался как мог. Доставалось мне так, что я подумал: не у меня ли одного на ринге завязаны глаза и не отказался ли этот Джексон от своего плана прикончить меня в одиночку?

С завязанными глазами невозможно было рассчитывать свои движения. Я потерял всякое достоинство. Спотыкался, будто карапуз или пьянчуга. Дым сгущался; при каждом ударе он обжигал и стягивал мне легкие. Слюна превратилась в горячий, горький клей. Чужая перчатка угодила мне в лицо, рот наполнился теплой кровью. Кровь выплескивалась наружу. Я уже не понимал, от чего взмокло мое тело — от пота или от крови. В затылок тоже прилетел мощный удар. Не устояв на ногах, я грохнулся головой о ринг. Вселенскую черноту под повязкой пронзили голубые молнии. Я лежал плашмя, изображая нокаут, но кто-то рывком вздернул меня на ноги: «Давай-давай, черный! Ишь, закосить решил!» Руки мои налились свинцом, голова пухла от ударов. К­ое-как я заковылял в сторону и вцепился в канаты, чтобы отдышаться. Но тут же получил удар в живот — и снова рухнул, причем с таким ощущением, будто дым сделался острым, как нож, и выпустил мне кишки. Со всех сторон меня пинали ноги дерущихся, но в конце концов я поднялся и, как ни странно, увидел, что в дымно-синем воздухе под барабанную дробь ударов извиваются пьяными плясунами черные потные фигуры.

Дрались исступленно. На ринге царил полный хаос. Каждый дрался со всеми сразу. Ни одной группы не хватало надолго. Двое, трое, четверо били одного, потом принимались мутузить друг друга и подвергались нападению со стороны. Удары наносились ниже пояса, по почкам, как закрытой, так и раскрытой перчаткой; но теперь у меня один глаз выглядывал из-под повязки, а потому было не так страшно. Передвигался я осмотрительно, уворачивался от ударов, но не от всех, чтобы себя не выдать, и метался от одной свалки к другой. Наши парни, как слепые, пугливые крабы, сгибались, чтобы прикрыть животы, втягивали головы в плечи и нервно выпрямляли перед собой руки; кулаки в перчатках, подобно узловатым рожкам сверхчутких улиток, нервно пробовали на ощупь дымный воздух. В одном углу я увидел парня, яростно молотившего пустоту; он ударил по столбику ринга и завопил от боли. Я увидел, как он согнулся, держась за ушибленную руку, и тут же рухнул от удара в незащищенную голову. По-прежнему примыкая то к одной кучке, то к другой, я делал шаг вперед, наносил удар и тут же отступал, а сам вталкивал на свое место других — под удары, предназначавшиеся мне. Дым терзал нутро; ни гонга, знаменующего трехминутные перерывы, ни объявления раундов не было — никакого продыху. Зал вертелся вокруг меня: смерч огней, дыма и потных черных тел в кольце напряженных белых лиц. У меня хлестала кровь изо рта и из носа, стекая на грудь.

Мужчины вопили:

— Бей, черный! Выпусти ему кишки!

— Давай апперкот! Кончай его! Кончай долговязого!

Я нарочно упал — и тут же, как будто нас обоих сбили одним ударом, тяжело рухнул другой парень. Нога в боксерке въехала ему в пах: о туловище споткнулись те двое, что его сбили. Я откатился в сторону; меня чуть не стошнило.

Чем яростнее мы дрались, тем больше свирепела толпа. А я опять разволновался за свою речь. Как же я буду выступать? Оценят ли мои старания? Вручат ли какую-нибудь награду?

Дрался я машинально и вдруг заметил, что парни один за другим покидают ринг. Меня это удивило, а затем повергло в панику, словно я остался лицом к лицу с неведомой напастью. Потом до меня дошло. Ребята сговорились заранее. У них было заведено, что за приз бьются двое оставшихся. Я понял это слишком поздно. Ударил гонг, двое в смокингах подбежали к канатам и сдернули с меня повязку. Передо мной стоял Тэтлок, самый мощный из всей компании. Сердце у меня упало. Не успел еще стихнуть в ушах первый удар гонга, как раздался следующий, Тэтлок стремительно ринулся на меня, и я, не придумав ничего лучшего, ударил его прямо в нос. Он продолжал наступать в облаке едкого запаха пота. Черное лицо застыло, живыми остались только глаза: в них горела ненависть ко мне, смешанная с ужасом от происходящего. Я перепугался. Мне предстояло выступать с речью, а он надвигался с таким видом, будто хотел вышибить из меня все слова. Я бил что есть мочи, раз за разом, но и пропускал его удары. И вдруг меня осенило. Когда мы вошли в клинч, я дал ему легкого тычка и шепнул:

— Падай — и забирай приз.

— Я тебе жопу порву, — прохрипел он.

— Им на потеху?

— Себе на потеху, сучонок.

Нам кричали, чтобы мы расцепились; от удара Тэтлока я развернулся вполоборота, и, как в кино, когда камера снимает динамичную сцену в неожиданном ракурсе, передо мной в облаке сизого дыма пронеслись горячечные лица с разинутыми ртами, от напряжения словно припавшие к земле. На миг Вселенная затрепетала, раскрылась, потекла, но в голове у меня тут же прояснилось, и передо мной вновь запрыгал Тэтлок. А трепещущая тень у меня перед глазами оказалась его левой рукой, которая обстреливала меня короткими прямыми ударами. Снова повиснув на нем и вжавшись лбом в его потное плечо, я шепнул:

— Дам пять баксов сверху.

— Пошел ты!

Но мышцы у него слегка обмякли, и я шепнул:

— Семь?

— Мамке своей подай, — ответил он и засадил мне под сердце.

Не выпуская противника из клинча, я боднул его лбом и отступил. На меня посыпались удары. Я отвечал в безнадежном исступлении. Больше всего на свете мне хотелось выступить с речью, потому как собравшиеся там люди, и только они, считал я, сумеют оценить мои способности, а из-за этого тупого клоуна все пойдет прахом. Я стал осторожничать: приближался, наносил одиночный удар и сразу отскакивал, пользуясь своим преимуществом в скорости. Удачный апперкот — и Тэтлок тоже поплыл; но тут раздался зычный голос:

— Я сделал ставку на того верзилу.

У меня чуть не опустились руки. Мысли заметались: что делать — драться до победного конца вопреки этому голосу? А состоится ли после этого моя речь, и не сейчас ли настало время проявить кротость, непротивление? Я на автомате продолжал плясать по рингу, но получил удар в голову, от которого правый глаз у меня чуть не выскочил из глазницы, как черт из табакерки, и вопрос решился сам собой. Зал сделался красным, и я не устоял на ногах. Падал я, как во сне: туловище апатично и привередливо выбирало место для приземления, однако настил, которому стало невтерпеж, рвался мне навстречу. В следующий миг я пришел в себя. Усыпляющий голос выразительно произнес: «ПЯТЬ». А я, лежа в тумане, следил, как багровое пятно моей крови превращается в глянцевую бабочку и утопает в грязно-серой брезентовой вселенной.

Тот же тягучий говор объявил: «ДЕСЯТЬ», меня подняли, оттащили в сторону и усадили на стул. В голове помутилось. Глаз нестерпимо болел, набухал с каждым оглушительным ударом сердца, а я задавался вопросом: допустят ли меня в таком виде до выступления? Весь мокрый, хоть выжимай; рот сочится кровью. Потом нас выстроили вдоль стены. Не обращая на меня никакого внимания, все поздравляли Тэтлока и гадали, кому сколько отвалят. Парень, разбивший руку о столб, лил слезы. Я поднял голову и увидел, что гостиничная обслуга в белых куртках складывает переносной ринг и на освободившемся месте расстилает небольшой квадратный коврик. Не здесь ли состоится мое выступление, подумалось мне.

Тут нас позвал распорядитель вечера:

— Подтягивайтесь сюда за деньгами, ребята.

Мы бросились вперед; ковер был окружен рядами стульев, на которых, переговариваясь и хохоча, сидели зрители. Все, похоже, были настроены на дружеский лад.

— Деньги вон там, на ковре, — сообщил распорядитель.

И в самом деле: ковер был усыпан мелочью разного достоинства, однако тут и там валялось несколько смятых купюр. Но взбудоражило меня то, что среди монет кое-где поблескивали золотые.

— Все ваше, ребята, — сказал он. — Тут главное — не щелкать клювом.

— Не дрейфь, Самбо! — доверительно подмигнул мне какой-то блондин.

От волнения меня затрясло; даже боль отпустила. Хватать надо золотые и бумажки, решил я. Загребать обеими руками. Растолкаю тех, кто окажется рядом, и заслоню от них золотишко.

— Опускаемся на колени вокруг ковра, — скомандовал распорядитель. — Без моей команды не сметь ничего трогать.

— Неплохая задумка, — донеслось до меня.

Мы, как было велено, неподвижно стояли на коленях с четырех сторон ковра. Распорядитель медленно поднял веснушчатую руку; мы не спускали с нее глаз. Я услышал:

— Нигеры как на молитву собрались.

— Внимание! — крикнул распорядитель. — Марш!

На синем узоре ковра я загодя приметил монету желтого металла, дотронулся до нее — и завопил вместе с теми, кто оказался рядом. Хотел отдернуть руку, но не тут-то было. Все тело пронзила неумолимая, обжигающая сила и трясла меня, как мокрого крысенка. Ковер был под напряжением. У меня волосы встали дыбом, но я все же оторвал руку. Мышцы дергались, нервы будто скручивались и бренчали. Но я заметил, что кое-кого это не останавливает. Испуганно и стыдливо посмеиваясь, некоторые держались поодаль и сгребали монеты, раскиданные теми, кто бился в судорогах. Мужчины, нависая сверху, гоготали при виде нашей возни.

— Хватайте, черт вас дери, хватайте! — выкрикнул кто-то голосом басистого попугая. — Не отлынивайте!

Я бойко елозил по полу и собирал монеты, стараясь не отвлекаться на медяки, раз уж решил ограничиться золотыми и «зеленью». Резкими движениями рук смахивал деньги с ковра и, чтобы не так сильно било током, смеялся — как ни странно, это помогало. Потом нас принялись заталкивать на ковер. С неловкими смешками каждый старался вырваться и продолжать охоту за деньгами на расстоянии. Удержать нас оказалось трудно: взмокшие, мы выскальзывали из рук преследователей. И вдруг я увидел, как одного парня, который лоснился от пота, что цирковой тюлень, подняли в воздух и бросили мокрой спиной на заряженный ковер; бедняга взвыл и буквально заплясал на спине, отбивая бешеную чечетку локтями; мышцы у него дергались, как у лошади в туче слепней. Наконец ему удалось откатиться на пол; весь серый, он бросился прочь из зала под оглушительный хохот зрителей, и никто не попытался его остановить.

— Берите же деньги, — кричал распорядитель. — Это честная американская наличность!

Мы гребли и хватали, гребли и снова хватали. Наученный опытом, я старался не подползать вплотную к ковру; но вдруг на меня откуда-то сверху жарко дохнули зловонным облаком ячменного перегара, и я уцепился за ножку стула. На стуле кто-то сидел, и я держался что было сил.

— Отвали, нигер! Отвали!

Надо мной нависла физиономия толстяка, пытавшегося оторвать меня от стула. Но удержать мое скользкое тело было не так-то просто, тем более что толстяк нализался виски. Оказалось, это мистер Колкорд — хозяин сети кинотеатров и «увеселительных заведений». Раз за разом он меня хватал, но я выскальзывал у него из рук. Завязалась настоящая схватка. Ножку стула я не выпускал, потому что ковра страшился больше, чем пьяного, и с удивлением поймал себя на том, что сам стараюсь опрокинуть его на ковер. Это была такая грандиозная затея, что я уже не мог от нее отказаться. Действовать старался исподволь, но, когда я схватил его за голень и попытался сдернуть со стула, он с гоготом встал и, уставясь мне в здоровый глаз совершенно трезвым взглядом, яростно пнул меня в грудь. Ножка стула вырвалась у меня из руки, и я отлетел на нешуточное расстояние. Ощущение было такое, словно меня бросили на жаровню с углями. Мне казалось, что я во веки веков не сумею отлепиться от ковра и во веки веков, до последнего вздоха, у меня будет гореть нутро, точно от взрыва. Но зато, думал я, скатываясь с ковра, все будет кончено в единый миг. Раз — и все.

Но нет: с этой стороны меня уже поджидали, нагнувшись на стульях, другие зрители, тоже налившиеся кровью. Видя, что ко мне тянутся их пальцы, я, словно неумело отбитый футбольный мяч, откатился обратно — на угли. В этот раз ковер подо мной, к счастью, съехал с места, монеты посыпались на пол, парни в давке бросились их подбирать, но распорядитель объявил:

— Все, ребята, хорош. Ступайте переодеваться, там же и деньги свои получите.

Я еле влачился — как мокрая тряпка. Будто мне всю спину исхлестали проводами.

Когда мы переоделись, в подсобку вошел распорядитель и выдал каждому из нас по пять долларов: исключение было сделано только для Тэтлока — он получил десятку как продержавшийся на ринге дольше всех. Потом нам сказали выметаться. Ну все, подумал я, плакало мое выступление. И в отчаянии поплелся по темному переулку, но там меня остановили и развернули в обратную сторону. Я вновь оказался в главном зале, где зрители отодвигали кресла и собирались в группки для продолжения разговоров.

Распорядитель постучал по столу, призывая к тишине.

— Джентльмены, — начал он, — мы чуть не пропустили важный пункт программы. Причем весьма серьезный, джентльмены. Этот юноша был препровожден сюда для того, чтобы выступить с речью, которую он не далее как вчера произнес на своем выпускном вечере…

— Браво!

— До меня дошел слух, что это самый смышленый парень во всем Гринвуде. Говорят, он знает больше заковыристых слов, чем карманный словарь.

Дружные аплодисменты, смех.

— Итак, джентльмены, прошу внимания.

Не дожидаясь, когда умолкнут смешки, я встал лицом к присутствующим; у меня пересохло во рту, поврежденный глаз пульсировал от боли. Начал я размеренно, однако у меня, по всей вероятности, сдавило горло, потому что из публики донеслись крики:

— Громче! Громче!

— Мы, представители молодого поколения, славим мудрость выдающегося политика и просветителя, — я перешел на крик, — который первым озвучил одну пламенную и мудрую притчу. С парусника, много дней блуждавшего по морю, вдруг завидели дружественное судно. С мачты сбившегося с курса парусника подают сигнал: «Воды, воды, умираем от жажды!» Дружественное судно сразу же отправляет ответный сигнал: «Черпните там, где стоите». Капитан внял совету и приказал опустить за борт ведро, а когда его подняли, оно было полно кристально чистой пресной воды из устья реки Амазонки. Тем людям моей расы, которые считают, что им будет лучше в другой стране, или недооценивают важность дружеских отношений с белыми южанами, их ближайшими соседями, я хочу сказать: «Черпните там, где стоите. Черпните, дабы найти друзей среди представителей тех рас, которые вас окружают!»

Говорил я как заведенный, с большим пылом, и даже не замечал, что собравшиеся по-прежнему переговариваются и смеются, но под конец из-за сухости в горле и кровоточащего рта едва не задохнулся. Я зашелся кашлем и хотел прерваться, чтобы подойти к одной из высоких, наполненных песком латунных плевательниц и отхаркаться, но не решился: как-никак, несколько человек, и в их числе школьный инспектор, меня слушали. Пришлось сглотнуть все это кровавое месиво и продолжить. (Ну и вынослив же я был в те годы! А сколько энтузиазма! Сколько веры в справедливое устройство мира!) Превозмогая боль, я заговорил громче. Но в публике все равно не смолкала болтовня, все равно не пре­кращался смех, как будто в зале сидели глухие с ватными затычками в грязных ушах. Пришлось добавить накала чувств. Я отключил слух и до тошноты давился кровью. Со вчерашнего дня речь будто растянулась в сто раз, но не позволяла выкинуть ни единого слова. Надо было сказать все, полностью донести смысл, передать каждую деталь, сохраненную в памяти. Но этим дело не ограничивалось. Стоило мне произнести какое-нибудь длинное слово, как из зала раздавались вопли с требованием повторить. У меня было выражение «социальная ответственность», и слушатели завопили:

— Как ты сказал, парень?

— Социальная ответственность.

— Что-что?

— Социальн…

— Громче!

— …ответственность.

— Еще раз!

— Ответст…

— Повтори!

— …венность.

По залу прокатился хохот, и я, немного сбившись — видимо оттого, что постоянно давился кровью, — случайно выкрикнул другое сочетание слов, которое постоянно клеймили в газетных передовицах и мусолили в частных беседах.

— Социальн…

— Ну? — заорали они.

— …равенство.

В наступившей тишине смех завис, как дым. Я в недо­умении таращил глаза. Кругом нарастал недовольный ропот. В центре возник распорядитель. На меня сыпались враждебные выпады. А я ничего не понимал.

Из первого ряда сухонький усатый человечек протрубил:

— Ты не тараторь, а повтори с расстановкой, сынок.

— Что именно, сэр?

— Да то, что сейчас выдал.

— Социальная ответственность, сэр, — сказал я.

— Умничать надумал, да, мальчик? — в общем-то беззлобно спросил он.

— Нет, сэр!

— А «равенство» у тебя по ошибке с языка слетело, правда ведь?

— Конечно, сэр, — был мой ответ. — Я кровь сглатывал.

— Говори-ка помедленней, чтобы всем понятно было. Мы готовы тебя оценить по достоинству, но и ты знай свое место. Ладно, давай дальше.

Мне стало страшно. Хотелось унести ноги, но хотелось и договорить до конца, а я боялся огрести по полной.

— Благодарю вас, сэр, — выдавил я и продолжил с того места, где прервался, по-прежнему не в силах привлечь внимание зала к своей речи.

И все же, закончив, я был вознагражден бурными аплодисментами. К моему удивлению, вперед вышел школьный инспектор с каким-то свертком, упакованным в белую папиросную бумагу, жестом призвал мужчин к тишине и начал:

— Джентльмены, теперь вы убедились, что я не перехвалил этого парня. У него есть ораторский дар; настанет день — и он поведет свой народ по верному пути. Не мне вам объяснять, какое это имеет значение в наше время. Перед нами хороший, умный юноша, и, чтобы поощрить его развитие в должном направлении, позвольте мне от имени Совета по образованию вручить ему в качестве награды этот…

Он сделал паузу и, развернув бумагу, продемонстрировал новенький портфель из отливающей блеском телячьей кожи.

— …этот первоклассный атрибут, предоставленный магазином Шеда Уитмора. Юноша, — обратился он ко мне, — прими эту награду и береги ее. Развивайся в прежнем направлении, и в один прекрасный день этот портфель заполнят важные документы, которые помогут определить судьбы твоего народа.

От волнения у меня даже не получилось должным образом выразить свою благодарность. К портфелю ниткой тянулась моя кровавая слюна и скапливалась на нем лужицей в форме неведомого континента, которую я поспешил стереть. Я ощущал в себе такую значительность, о какой прежде даже не помышлял.

— Открой и посмотри, что в нем, — сказали мне.

Вдыхая запах новехонькой кожи, я повиновался: дрожащими пальцами открыл портфель и увидел внутри какой-то официальный документ. Мне присудили стипендию на обу­чение в местном колледже для негров.

У меня навернулись слезы, и я второпях покинул ораторское место.

Меня переполняла радость. Ее не омрачило даже то, что добытые на ковре золотые на поверку оказались латунными жетонами с рекламой какого-то автомобиля.

Домашние мои ликовали. На другой день к нам потянулись соседи, чтобы меня поздравить. Я больше не испытывал трепета перед дедом, чье предсмертное проклятье отравляло, считай, все мои достижения. С портфелем в руке я стоял под его фотографией и торжествующе улыбался, глядя в черное, невозмутимо-крестьянское лицо. Оно меня завораживало. Куда бы я ни двинулся, оно не сводило с меня глаз.

В ту ночь мне снилось, будто мы с ним сидим в цирке и, какие бы номера ни выкидывали клоуны, дед не желает смеяться. А потом он велит мне открыть портфель и прочесть то, что внутри; я открываю и вижу официальный конверт с гербовой печатью штата, в этом конверте — другой, в том еще один, и так без конца; я уже с ног валюсь от усталости.

— Один конверт — один год, — изрекает дед. — Ну-ка, распечатай вот этот.

Так я и сделал; внутри обнаружился гравированный документ с кратким текстом золотыми буквами.

— Читай, — приказал дед. — Вслух.

— «Для Предъявления Ответственным Лицам, — выразительно прочел я. — Толкайте Его Вперед! Этот Нигер-Бой Справится!»

Тут я проснулся; у меня в ушах гремел стариковский смех. (Этот сон, во всех подробностях, преследовал меня еще много лет. Но в ту пору смысл его от меня ускользал. Мне пришлось сперва отучиться в колледже.)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Колледж оказался — лучше не бывает. Старые здания, увитые плющом; красивые извилистые дорожки; ряды живых изгородей и слепившие меня под летним солнцем заросли шиповника. Над головой тяжелыми гроздьями висели цветы жимолости и пурпурной глицинии; под жужжанье пчел и белые магнолии примешивали свой запах к этим ароматам. Все это частенько вспоминается мне здесь, в моей нынешней берлоге: как весной пробивалась зеленеющая трава, как пели, поигрывая хвостами, пересмешники, как луна освещала все строения, как звонил колокол часовни, отмеряя драгоценное быстротечное время; как гуляли по зеленеющим газонам девушки в ярких летних платьях. Теперь в темноте я нередко закрываю глаза и шагаю по запретной тропе, огибающей девичье общежитие, мимо административного корпуса с часовой башней, излучающей мягкий свет, мимо аккуратного побеленного коттеджа для практических занятий по домоводству, который под луной кажется еще белее, и дальше по дорожке с ее подъемами и поворотами вдоль черного здания электростанции, чей мерный гул впотьмах сотрясает землю, а в окнах играют красные отблески — туда, где дорожка переходит в мост над пересохшим руслом с зарослями низкорослого кустарника, препоясанного лозами; мост этот, из грубо отесанных бревен, создан для свиданий, но до сих пор не опробован любовными парочками; а за мостом дорога тянется мимо жилых домов с верандами, как принято на Юге, длиной в полквартала, к внезапной развилке, где нет ни строений, ни птиц, ни трав, но есть поворот к лечебнице для умалишенных.

Дойдя до этого места воспоминаний, я всякий раз от­крываю глаза. Грезы обрываются, и я силюсь вновь раз­глядеть совершенно ручных кроликов, не ведающих звука охотничьего выстрела: они резвились и в зарослях, и на обочине. Cреди перегретого щебня и битого стекла замечаю серебристо-пурпурный чертополох, нервную цепочку муравьев — и поворачиваю обратно по извилистой дорожке вдоль стен лечебницы, где по ночам в определенных палатах бойкие медсестры-практикантки исцеляли везунчиков-парней из числа посвященных не лекарственными, а куда более желанными средствами; у часовни я делаю остановку. А потом внезапно наступает зима, и луна смотрит с высоты, и с колокольни льется перезвон, и выводит святочный гимн звучный хор тромбонов; а поверх всего плывет смешанная с болью тишина, словно Вселенная превратилась в одиночество. Я стою под высоко парящей луной и слушаю «Твердыня наша — вечный Бог», величественную, обволаки­вающую мелодию, что струится из четырех тромбонов, а потом из органных труб. Мелодия эта плывет над миром, кристальная, как сама ночь, текучая, безмятежная, одинокая. А я замер, будто в ожидании ответа, и вижу мысленным взором хибары среди пустынных полей, разделенных красно-глинистыми дорогами, а за одной из дорог лениво тянется подернутая тиной река — скорее желтая, нежели зеленая в своей застойной неподвижности — мимо других полей, в сторону железнодорожного переезда, где увечные ветераны — кто на костылях, кто с палками — ковыляют в сторону ссохшихся под солнцем хижин, чтобы наведаться к шлюхам, а некоторые вдобавок толкают перед собой красные каталки с частично или полностью безногими. Порой я прислушиваюсь: доносится ли в такую даль музыка, но различаю только пьяный смех унылых-унылых проституток. И застываю на очерченном тремя дорогами ровном асфальтовом плацу, где мы каждое воскресенье маршировали вокруг памятника шеренгами по четыре, перестраивались и входили в часовню, каждый в отутюженной форме, в надраенных ботинках, с занавешенными мозгами и слепыми глазами — как механические фигуры, на которые с низкого побеленного подиума взирали прихожане и начальство.

 

Все это так далеко во времени и пространстве, что нынче я, невидимый, начинаю сомневаться: а было ли это взаправду? Потом перед моим мысленным взором возникает отлитый в бронзе Основатель колледжа, холодный отеческий символ, который впечатляющим жестом вытянутых рук приподнимает завесу, что прочными металлическими складками скрывает лицо коленопреклоненного раба; а я замираю в недоумении, силясь понять, будет ли сдернута эта завеса или же, наоборот, приспущена, дабы прочно прирасти к месту; и что здесь происходит: откровение через видение или бесповоротное ослепление? И пока я таращу глаза, раздается шорох крыльев и передо мной проносится стая драчливых скворцов, а когда я вглядываюсь сызнова, по бронзовому лицу, которое незнамо как смотрит на мир пустыми глазами, стекает белесая щелочь, порождая очередную загадку для моего пытливого ума: почему обгаженный птицами памятник внушительней чистого?

О, зеленые просторы кампуса; О, тихие песни в сумерках; О, луна, что лобзала шпиль колокольни, освещая благо­уханные ночи; О, горн, трубивший зарю; О, барабан, по-армейски отбивавший ритм на плацу: что было реальностью, что твердью, что праздной и более чем приятной мечтой? Как могло это быть настоящим, если нынче я невидим глазу? Если это реальность, почему на всем том зеленом острове не вспоминается мне ни один фонтан, кроме неисправного, проржавевшего, иссякшего? И почему сквозь мои воспоминания не льется дождь, память мою не пронзает звук, а влага бессильна против твердой, сухой коросты совсем еще недавнего прошлого? Почему вместо запаха набухших по весне семян мне вспоминается только вонь желтых нечистот, выплеснутых на мертвую газонную траву? Почему? Как же так? Как же так и почему?

Но траве полагалось прорастать, деревьям — одеваться листвой, а дорожкам — погружаться в тень и прохладу так же исправно, как миллионерам — по весне приезжать с Севера на День Основателя. Это надо было видеть! Каждый появлял­ся с улыбкой, инспектировал, поощрял, вел приглушенные разговоры, произносил речь, которую ловили наши черные и желтые ушные раковины, — и каждый перед отъездом оставлял солидный чек. Я убежден: за всем этим стояла не­уловимая магия, алхимия лунного света; кампус превращался в цве­тущий луг, валуны уходили под землю, суховеи прятались, а забытые сверчки стрекотом подзывали желтых бабочек.

И ох-ох-ох уж эти мне мультимиллионеры!

Все они настолько срослись с той, другой жизнью, которая теперь мертва, что я уже не могу восстановить их в памяти. (Время было таким же, как я, однако ни того времени, ни того «я» больше нет.) Вспоминается только один: в конце третьего курса мне поручили в течение недели возить его по кампусу. Лицо розовое, как у святого Николая, на макушке шелковисто-белый хохолок. Раскованные, непринужденные манеры, даже в общении со мной. Уроженец Бостона, любитель сигар, знаток безобидных негритянских анекдотов, успешный банкир, даровитый ученый, директор, филантроп, четыре десятка лет несущий бремя белых и шесть десятков лет — символ Великих Традиций.

Мы разъезжали по аллеям; мощный движок рокотал, наполняя меня гордостью и тревогой. В салоне пахло мятными пастилками и сигарным дымом. Студенты задирали головы и, признав меня, улыбались, а мы неспешно ехали дальше. Я только что пообедал и наклонился вперед, чтобы сдержать отрыжку, но случайно задел кнопку на руле — и отрыжку заглушил громкий, пронзительный вой клаксона. Все взгляды устремились на нас.

— Виноват, сэр, — сказал я, беспокоясь, как бы он не настучал президенту колледжа, доктору Бледсоу — тот мигом отстранил бы меня от вождения.

— Ничего страшного. Абсолютно ничего страшного.

— Куда вас доставить, сэр?

— Надо подумать…

Не отрываясь от зеркала заднего вида, я наблюдал, как он сверился с тонкими, словно вафля, часами и вернул их в карман клетчатого жилета. К сорочке из мягкого шелка отлично подходил синий галстук-бабочка в белый горошек. Мой пассажир держался аристократически, в каждом движении сквозила элегантность и обходительность.

— На очередное заседание еще рано, — сказал он. — Давайте просто покатаемся. Выберите маршрут на свое усмотрение.

— Вы уже знакомы с кампусом, сэр?

— Думаю, да. Знаете, я ведь был в числе отцов-основателей.

— Ого! Надо же, сэр. Тогда можно выехать на какую-нибудь из окрестных дорог.

Разумеется, я знал, что он был в числе основателей, но знал я и то, что богатому белому человеку не лишне польстить. Глядишь, отвалит чаевые, подарит мне костюм, а то и обеспечит стипендией на следующий год.

— На ваше усмотрение. Этот кампус — часть моей жизни: что-что, а свою жизнь я знаю досконально.

— Конечно, сэр.

С его лица не сходила улыбка.

В один миг зеленая территория с увитыми плющом строениями осталась позади. Автомобиль подбрасывало на ухабах. Интересно, в каком же смысле этот кампус — часть его жизни, думал я. И мыслимо ли «досконально» изучить свою жизнь?

— Вы, молодой человек, поступили в превосходное учебное заведение. Великая мечта стала реальностью…

— Да, сэр, — подтвердил я.

— Я горжусь своей причастностью к нему, и вы, несомненно, тоже. Впервые я оказался здесь много лет назад, когда на месте вашего замечательного кампуса простирался пустырь. Ни деревьев, ни цветов, ни плодородных угодий. И было это за много лет до вашего рождения…

Не отрывая взгляда от сплошной белой полосы, я увлеченно слушал и пытался мысленно перенестись в те времена, о которых он завел речь.

— Даже ваши родители были совсем юными. Рабство еще не изгладилось из памяти. Ваш народ не знал, в каком направлении двигаться, и, должен признать, многие представители моего народа тоже не знали, в какую сторону повернуть. Но ваш великий Основатель знал. Он был моим другом, и я верил в его дальновидность. Причем верил так истово, что порой сомневаюсь: была ли это его дальновидность или моя…

Он мягко хохотнул, и в углах его глаз собрались морщинки.

— Нет: конечно, его; я был только на подхвате. Приехал в эти края вместе с ним, увидел бесплодную землю и оказал посильную помощь. Мне выпала приятная участь возвращаться сюда каждую весну и наблюдать перемены, происходящие здесь с течением времени. Это приносит мне больше удовлетворения, нежели моя собственная работа. В самом деле: приятная участь.

В голосе его звучало добродушие вкупе с дополнительными смыслами, которые оставались за гранью моего понимания. В той поездке на экране моей памяти всплыли развешанные в студенческой библиотеке выцветшие, пожелтевшие фотографии, относящиеся к раннему этапу существования колледжа: снимки мужчин и женщин в повозках, запряженных мулами и быками; все ездоки — в запыленной черной одежде, почти лишенные индивидуальности: черная толпа с опустошенными лицами, которая, вероятно, чего-то ждет; эти снимки, как положено, соседствовали с изображениями белых мужчин и женщин: тут сплошные улыбки, четко очерченные лица, все красивы, элегантны, самоуверенны. Прежде, хотя я узнавал среди них и Основателя, и доктора Бледсоу, фигуры на снимках никогда не производили на меня впечатления реальных людей: они виделись мне, скорее, обозначениями или символами, какие можно найти на последней странице словаря… Но теперь, в этом тряском автомобиле, подвластном педали у меня под ногой, я ощутил свою причастность к великому созиданию и вообразил себя богачом, предающимся воспоминаниям на заднем сиденье…

— Приятная участь, — повторил он, — и, надеюсь, вам выпадет не менее приятная участь.

— Конечно, сэр. Спасибо, сэр. — Я обрадовался: мне пожелали хоть чего-то приятного.

Но в то же время это меня озадачило: как может участь быть приятной? Мне всегда казалось, что участь — это нечто до боли тяжелое. Никто из моего окружения не упоминал приятную участь, даже Вудридж, который заставлял нас читать древнегреческие пьесы.

Мы миновали самую дальнюю оконечность земель, принадлежащих колледжу, и мне почему-то взбрело в голову свернуть с шоссе на дорогу, показавшуюся незнакомой. Деревьев вдоль нее не было, в воздухе веяло свежестью. Вдалеке солнце беспощадно жгло какую-то жестяную вывеску, прибитую к стене амбара. На склоне холма одинокая фигура, опирающаяся на мотыгу, устало распрямилась и помахала рукой — скорее тень, нежели мужчина из плоти и крови.

— Какое расстояние мы проехали? — донеслось до меня из-за спины.

— Всего лишь с милю, сэр.

— Не припоминаю этого участка, — сказал он.

Я не ответил. Мои мысли занимал человек, который первым упомянул в моем присутствии нечто похожее на судьбу, — мой дед. В той давней беседе ничего приятного не было, и я пытался выбросить ее из головы. Но теперь, при управлении мощным авто с этим белым пассажиром, который радовался, по его выражению, собственной участи, меня охватил страх. Мой дед счел бы это предательством, но я так и не понял: а почему, собственно? Я вдруг почувствовал себя виноватым, осознав, что белого пассажира могла посетить схожая мысль. Что он себе думает? Знает ли, что негры, и в частности мой дед, получили свободу как раз в те дни, которые предшествовали основанию колледжа?

У поворота на какую-то второстепенную дорогу я заметил упряжку волов перед шаткой телегой, в которой под сенью купы деревьев дремал оборванец-погонщик.

— Вы это видели, сэр? — спросил я через плечо.

— А что там?

— Воловья упряжка, сэр.

— Неужели? Нет, за рощей ничего не видно, — крутя головой, ответил он. — Знатная древесина.

— Простите, сэр. Мне развернуться?

— Нет, оно того не стоит, — ответил он. — Поехали дальше.

Я продолжил путь; меня преследовало осунувшееся, голодное лицо спящего погонщика. Он был из тех белых, каких я остерегался. До самого горизонта тянулись бурые поля. С высоты спикировала птичья стая, покружила, взмыла вверх и скрылась из виду, будто связанная невидимыми нитями. На капоте автомобиля плясали волны жара. Над шоссе плыла песнь колес. В конце концов, поборов собственную робость, я спросил:

— Сэр, чем вас заинтересовал этот колледж?

— Наверное, тем, — задумчиво начал он, повышая голос, — что я уже в молодые годы чувствовал некую связь вашего народа с моей судьбой. Вы меня понимаете?

— Не вполне отчетливо, сэр, — признался я, сгорая со стыда.

— У вас в программе был Эмерсон, правда?

— Эмерсон, сэр?

— Ральф Уолдо Эмерсон.

Я смутился: это имя мне ничего не говорило.

— Нет еще, сэр. Мы его еще не проходили.

— Вот как? — удивился он. — Ну, ничего страшного. Я, как и Эмерсон, уроженец Новой Англии. Вам непре­менно надо ознакомиться с его произведениями, ведь они важны для вашего народа. Он сыграл определенную роль в вашей судьбе. Да, наверное, я это и имел в виду. Меня преследовало ощущение, будто ваш народ как-то связан с моей судьбой. Будто случившееся с вами могло случиться и со мной…

Пытаясь вникнуть в его слова, я сбросил скорость. Сквозь стеклянную перегородку мне было видно, как долго он разглядывал длинный стержень пепла на кончике своей сигары, изящно держа ее тонкими, ухоженными пальцами.

— Да, вы — мой рок, юноша. Только вы можете сказать, что меня ожидает. Понимаете?

— Кажется, понимаю, сэр.

— К чему я, собственно, веду: от вас зависит итог десятилетий, отданных мною вашему колледжу. Мое основное призвание — не банковское дело, не научные исследования, а непосредственное участие в организации человеческой жизни.

Теперь я видел, как он подался вперед; в голосе у него зазвучала убежденность, какой не чувствовалось прежде. Мне с трудом удавалось следить за дорогой, не оборачиваясь к нему.

— Есть и другая причина, еще более важная, более пассионарная и… да… более священная, чем все остальные, — говорил он и, похоже, не видел меня, а обращался исклю­чительно к самому себе. — Да, более священная, чем все остальные. Девочка, моя дочь. Редкостное создание, более прекрасное и чистое, более идеальное и хрупкое, чем самая кристальная мечта поэта. Я не мог поверить, что это моя плоть от плоти. Ее красота была источником чистейшей влаги жизни, и смотреть на нее было все равно что раз за разом, раз за разом припадать к этому источнику… Редкостное, идеальное создание, шедевр чистейшего искусства. Хрупкий цветок, что расцветал в струящемся свете луны. Натура из другой вселенной, личность под стать библейской деве, грациозная, венценосная. Мне трудно было поверить, что это моя…

Тут он вдруг полез в карман жилета и на удивление мне перебросил какую-то вещицу через спинку моего сиденья.

— Итак, молодой человек, своей удачей обучения в этом колледже вы обязаны прежде всего ей.

Я рассмотрел подцвеченную миниатюру в гравированной платиновой рамке. И чуть не выронил ее из рук. На меня смотрела девушка с нежными, мечтательными чертами лица. Она, с моей точки зрения, была исключительно прекрасна, так прекрасна, что я даже не знал, как поступить: то ли выразить всю степень своего восхищения, то ли ограничиться проявлением вежливости. Но при этом мне казалось, что я ее помню, или помню какую-то девушку из прошлого, очень похожую на нее. Т­еперь-то я понимаю, что такое ощущение возникало благодаря ее наряду из мягкой, струящейся ткани. В наше время, одень ее в стильное, подогнанное по фигуре, угловатое, безликое, упрощенное, конвейерное, вентилируемое платье, какими пестрят дамские журналы, она бы смотрелась дорогой и безжизненной побрякушкой. Впрочем, я быстро проникся его родительским восторгом.

— Она была слишком чиста для этой жизни, — печально сказал ее отец, — слишком чиста, слишком добра и слишком прекрасна. Мы с нею вдвоем отправились в кругосветное путешествие, но в Италии она захворала. Тогда я не придал этому значения, и мы продолжили путь через Альпы. Когда мы достигли Мюнхена, ее угасание стало заметным. На приеме в посольстве она потеряла сознание. Высшие достижения медицины уже были бессильны. Обратный путь в одиночестве, горечь той поездки. Я так и не оправился от этого удара. До сих пор не могу себя простить. Все, чем я занимался впоследствии, делалось в ее память.

Он замолчал, устремив голубые глаза далеко за пределы бурых, иссушенных солнцем полей. Я вернул ему миниатюру, гадая, что же побудило его открыть свое сердце постороннему. Сам я никогда так не поступал: в этом таилась опасность. Во-первых, опасно испытывать подобное чувство и к одушевленной, и к неодушевленной сущности, ведь она может от тебя ускользнуть или быть отнятой; во-вторых, опасность заключается в том, что посторонний не сможет тебя понять: ты станешь посмешищем, а то и прослывешь безумцем.

— Так что сами видите, молодой человек: вы вплетены в мою жизнь на глубоко личном уровне, хотя прежде со мной не встречались. Вас ждут великие мечты и прекрасный монумент. Выйдет ли из вас или не выйдет хороший фермер, повар, проповедник, вокалист, механик, да кто угодно, вы все равно останетесь моей судьбой. Непременно пишите мне и сообщайте о своих достижениях.

К своему облегчению, в зеркале я увидел его улыбку. Меня раздирали смешанные чувства. Он что, подшучивает? Нарочно говорит, как по писаному, чтобы посмотреть на мою реакцию? Или — даже подумать страшно — у этого богача слегка едет крыша? Ну, как же я могу предсказать, что его ожидает? Он запрокинулголову, и наши глаза на миг встретились в зеркале, но я сразу опустил взгляд на разделительную белую полосу.

Вдоль дороги росли деревья, толстые, высокие. Мы описали дугу. Стайки перепелок взмыли в воздух и, коричневые, поплыли над коричневыми полями, а потом ниже и ниже, чтобы слиться воедино с землей.

— Вы обещаете предсказывать мою судьбу? — услышал я.

— Простите, сэр?

— Обещаете?

— Прямо сию минуту, сэр? — Я растерялся.

— Дело ваше. Хотите — сию минуту.

Я умолк. Голос его звучал серьезно, требовательно. Ответы не шли на ум. Рокотал двигатель. К­акое-то насекомое расшиблось о лобовое стекло, оставив на нем липкую желтую кляксу.

— Даже не знаю, сэр. Я ведь только на третьем курсе…

— Но когда узнаете, вы же мне сообщите?

— Постараюсь, сэр.

— Хорошо.

Он вновь заулыбался, как показал мой беглый взгляд в зеркало. У меня на языке вертелся вопрос: разве ж недостаточно того, что он богат, знаменит, щедр — и за счет этого помог колледжу стать таким, как есть? Но я остерегся.

— Как вам моя идея, молодой человек? — поинтересовался он.

— Право, не знаю, сэр. Я только считаю, что у вас и так есть все, к чему вы стремитесь. Ведь если я провалю экзамены или вообще уйду из колледжа, в том, сдается мне, не будет вашей вины. Потому что вы помогли сделать колледж таким, каков он есть.

Он вновь заулыбался.

— По-вашему, этого достаточно?

— Да, сэр. Так учит нас президент колледжа. У вас, к примеру, есть то, что есть, и вы добились этого самостоятельно. Вот и нам нужно так же пробиться самим.

— Но это еще не все, молодой человек. У меня есть средства, репутация, положение — это так. Но у вашего великого Основателя было нечто большее: на нем лежала ответственность за десятки тысяч жизней, которые зависели как от его идей, так и от его действий. Его свершения затронули всех людей вашей расы. В некотором смысле он обладал могуществом короля, а то и бога. Это, как я убедился, куда важнее моей собственной деятельности, потому что от самого человека зависит больше. Важен ты сам по себе: если ты потерпишь неудачу, это будет означать, что меня подвела одна конкретная личность, одна неисправная шестеренка; прежде я мог этим пренебречь, но теперь, на склоне лет, это стало для меня крайне важным…

Да ты даже имени моего не знаешь, подумал я, пытаясь разобраться в этих словесах.

— …по всей видимости, вам нелегко понять, каким образом это касается меня. Но в период вашего становления необходимо помнить, что я зависим от вас в желании узнать свою судьбу. Через посредство вас и ваших соучеников я превращаюсь, условно говоря, в три сотни преподавателей, семь сотен механиков, восемь сотен умелых фермеров и так далее. Таким способом я получаю возможность оценивать на примере ныне здравствующих личностей степень успешности вложения моих средств, моего времени, моих надежд. А помимо этого, я возвожу живой мемориал своей дочери. Понимаете? Я вижу плоды, выросшие на той почве, которую ваш великий Основатель превратил из бесплодных пустошей в плодородные нивы.

Голос его умолк, и я увидел, как перед зеркалом поплыли струйки бледно-сизого дыма, а потом услышал, как электрическая зажигалка со щелчком заняла свое место за спинкой сиденья.

— Думаю, теперь мне стало понятней, сэр, — сказал я.

— Очень хорошо, мальчик мой.

— Следует ли мне двигаться в том же направлении?

— Всенепременно, — ответил он, разглядывая из окна сельскую местность. — Здесь я прежде не бывал. Открываю для себя новую территорию.

Я полубессознательно следил за белой полосой и обдумывал услышанное. Дорога пошла в гору, и нас обожгло волной раскаленного воздуха, будто впереди ждала пустыня. Чуть не задохнувшись, я наклонился вперед и включил неожиданно зарокотавший вентилятор.

— Вот спасибо, — сказал мой пассажир, когда по салону пролетел живительный ветерок.

Мы проезжали мимо скопления лачуг и хижин, выбеленных и искореженных погодой. Дранка лежала на крышах колодами намокших игральных карт, выложенных на просушку. Жилища состояли из двух квадратных комнат, со­единенных общим полом, одной крышей и длинной верандой посредине. За поселком мы успели разглядеть поля. По взволнованному требованию пассажира я притормозил у дома, стоявшего на отшибе.

— Бревенчатая, кажется, постройка?

Старая хижина была прошпаклевана белой, как мел, глиной, а на крыше поблескивали заплаты из новехонькой дранки. Я сразу пожалел, что меня занесло на эту дорогу. Место я распознал при виде играющей у шаткого забора стайки детей в новых, еще крахмальных комбинезонах.

— Да, сэр. Бревенчатая, — ответил я.

Этот старый домишко принадлежал Джиму Труб­ладу, издольщику, который навлек позор на чернокожую общину. С полгода назад он вызвал вспышку возмущения в колледже, и теперь его имя произносили разве что шепотом. Еще раньше он редко появлялся близ кампуса, но пользовался общим расположением — и как труженик, не забывающий о нуждах своего семейства, и как знаток стародавних баек, которые рассказывал с юмором и с долей волшебства — так, что они оживали. К тому же у него был неплохой тенор, и порой его вместе с кантри-квартетом доставляли воскресными вечерами в колледж для исполнения, как выражалось начальство, «их примитивных спиричуэлс» перед собравшимися в часовне. Нас смущали эти земные гармонии, но насмехаться мы не решались, видя благоговение гостей при первых же заунывных, животных звуках, которые издавал Труб­лад, руководитель ансамбля. После разгоревшегося скандала все это кануло в прошлое, и отношение администрации, в котором ранее сквозило презрение, смягченное терпимостью, теперь сменилось презрением, усугубленным ненавистью. До наступления своей невидимости я не понимал, что ненависть начальства, да и моя тоже, заряжена страхом. До какой же степени в ту пору весь колледж ненавидел жителей черного пояса, «деревенщин». Ведь мы пытались их возвысить, а они, и в первую очередь Труб­лад, всеми силами старались нас опустить.

— Постройка с виду очень старая, — изрек мистер Нортон, окидывая взглядом голый, утоптанный двор, где две женщины в новеньких сине-белых клетчатых платьях кипятили белье в железном котле. Котел, черный от копоти, лизали с боков слабые бледно-розовые языки пламени с черной, будто траурной каймой. Женщины двигались устало; их животы выдавали поздние сроки беременности.

— Так и есть, сэр, — ответил я. — И эта постройка, и две сходных с ней, по соседству, появились здесь еще до отмены рабства.

— Вот как?! Не ожидал, что они столь прочны. До отмены рабства!

— Это правда, сэр. И семья белых, чьи предки владели этой землей, когда здесь еще была обширная плантация, по сей день проживает в городе.

— Да-да, — откликнулся мистер Нортон, — мне известно, что многие семьи — потомки старинных родов — живы и поныне. Равно как и отдельные лица: род людской не прерывается, хотя и деградирует. Но эти постройки! — Он, по всей видимости, был удивлен и сбит с толку.

— Как по-вашему: этим женщинам известно что-нибудь о возрасте и истории здешних поселений? Та, что постарше, судя по ее виду, вполне может что-нибудь знать.

— Едва ли, сэр. Они… они, похоже, не слишком умны.

— Не слишком умны? — переспросил он, вынимая изо рта сигару. — Хотите сказать, они даже разговаривать со мной не станут? — Он заподозрил неладное.

— Да, сэр. Именно так.

— Отчего же?

Мне не хотелось вдаваться в подробности. Было стыдно, но он уловил мои недомолвки и стоял на своем.

— Это не принято, сэр. Я почти уверен, что женщины не станут с нами беседовать.

— А мы скажем, что нас сюда направил колледж. Тогда они, безусловно, пойдут нам навстречу. Особенно если вы скажете им, кто я.

— Наверное, сэр, — ответил я, — но они ненавидят всех, кто связан с колледжем. Чураются их…

— Как?!

— Именно так, сэр.

— А ребятишки, что играют вот там, у забора?

— Аналогично, сэр.

— Но почему?

— Точно не знаю, сэр. Здесь многие не хотят иметь ничего общего с колледжем. Думаю, по невежеству. Их ничто не интересует.

— Не верю своим ушам.

Дети прекратили игру, молча уставились на автомобиль, заложив руки за спину, и, как беременные, выпятили свои круглые животики под приобретенными на вырост комбинезонами.

— А мужчины?

Я заколебался. Чему тут удивляться?

— Он нас терпеть не может, сэр, — выдавил я.

— Почему «он»? Разве не у каждой из женщин есть муж?

У меня перехватило дыхание. Я совершил оплошность.

— Только у пожилой, — неохотно пояснил я.

— А что случилось с мужем той, что моложе?

— У нее нет… То есть… Я…

— В чем дело, молодой человек? Эти люди вам знакомы?

— Лишь поверхностно, сэр. Некоторое время тому назад о них судачили в колледже.

— Как это судачили?

— Ну… дело в том, что молодая женщина приходится дочерью пожилой…

— И?..

— Как вам сказать, сэр, они утверждают… понимаете… что у дочери мужа нет.

— Так-так, ясно. Впрочем, никакой особой странности я в этом не усматриваю. Мне думается, люди вашей расы… Ладно, не важно! И это все?

— Дело в том, сэр…

— Ну, в чем именно?

— Поговаривают, сэр, что за это в ответе отец.

— То есть?

— Ну… это он сделал ей ребенка.

Послышался резкий вдох — как будто из воздушного шарика разом выпустили воздух. Лицо моего пассажира побагровело. Я растерялся, сгорая со стыда за обеих женщин, и забеспокоился, что, сболтнув лишнее, оскорбил его чувства.

— Неужели представители колледжа не расследовали это дело? — после долгой паузы спросил он.

— Расследовали, сэр, — ответил я.

— И что в итоге?

— В итоге было установлено, что это правда… все так считают.

— Но как он объясняет такой… м-м-м… такой чудовищный поступок?

Откинувшись на спинку сиденья, он вцепился руками в колени; костяшки пальцев побелели. Я перевел взгляд на раскаленное шоссе и подумал, как хорошо было бы сейчас оказаться по другую сторону белой полосы и направиться в обратный путь, к мирным, зеленеющим просторам кампуса.

— Значит, глава семьи, по слухам, имеет сношения и с женой, и с дочерью?

— Да, сэр.

— И является отцом обоих младенцев?

— Да, сэр.

— Нет-нет-нет!

Голос его выдавал нестерпимую боль. Я встревожился. Что стряслось? Что я такого наговорил?

— Быть не может! Нет… — Его, как видно, обуял ужас.

По отблеску солнца на гладком синем комбинезоне с иголочки я заметил, как из-за дома появился хозяин. На ногах у него были новые бежевые туфли, в которых он легко ступал по горячей земле. Этот коротышка пересек двор с такой уверенностью, которая показывала: он и сквозь кромешную тьму прошел бы точно так же. Обмахиваясь синим платком-банданой, он сказал что-то старшей из женщин. Но обе хранили мрачность, переплевывали ответы через губу и старались не смотреть в его сторону.

— Это тот самый? — спросил мистер Нортон.

— Да, сэр, кажется, да.

— Выходим! — вскричал он. — Я должен с ним переговорить.

Я не мог пошевелиться. Меня сковало удивление, смешанное с ужасом и досадой, когда я попытался представить, что он скажет Труб­ладу и его женщинам, какие задаст вопросы. Зачем на них наседать?!

— Живо!

Я вылез из автомобиля и открыл заднюю дверь. Мистер Нортон тоже выбрался и почти бегом устремился через дорогу во двор, будто гонимый какой-то непонятной мне срочностью. А потом у меня на глазах обе женщины вдруг вперевалку, тяжело поспешили за дом. Я рванул вслед за своим пассажиром и увидел, что он остановился подле хозяина и детворы. Все умолкли и замкнулись; лица затуманились, черты растворились в неприятии, глаза стреляли вкрадчивостью и обманом. Дети будто съежились за своими глазницами, выжидая, чтобы разговор начал чужак; меня — за моими глазницами — затрясло. Вблизи я разглядел то, чего не видел из автомобиля. Через правую щеку хозяина тянулся шрам, точно от удара топором. Рана была совсем свежей и влажной; он то и дело отгонял платком комаров.

— Мне… мне… — стал заикаться мистер Нортон, — мне надо с вами переговорить!

— Лады, са-а-ар, — без тени удивления согласился Джим Труб­лад и тоже стал выжидать.

— Это правда, что… То есть это вы?..

— Чего, са-а-ар? — переспросил Труб­лад; я отвел глаза.

— Вы остались в живых, — выпалил мистер Нортон. — Но правда ли то, что?..

— Чего, са-а-ар? — повторил фермер, недоуменно наморщив лоб.

— Простите, сэр, — вмешался я, — но мне кажется, он вас не понимает.

Не удостоив меня ответом, мистер Нортон смотрел Труб­ладу прямо в лицо, словно читая недоступное мне послание.

— И сотворив такое, вы не поплатились! — выкрикнул он, зыркая на черное лицо голубыми глазами, в которых сверкало нечто похожее и на зависть, и на гнев. Труб­лад беспомощно уставился на меня. Понимая не больше, чем он, я снова отвел взгляд.

— Вы взирали на хаос — и не провалились сквозь землю!

— Нет, са-а-ар. Здоровье мое крепкое.

— Неужели? Вас не терзают душевные муки, у вас нет потребности вырвать блудливый глаз?

— Чего, са-а-ар?

— Отвечайте, когда вас спрашивают!

— Хворей у меня нету, са-а-ар, — забеспокоился Труб­лад. — Да и глаза не подводят. А изжога накатит — чутка соды выпью, и как рукой сымает.

— Не то, не то, не то! Давайте перейдем в тенек, — потребовал мистер Нортон, взволнованно огляделся и зашагал в сторону открытой веранды, которая отбрасывала короткую тень. Мы последовали за ним. Фермер положил руку мне на плечо, но я ее стряхнул, зная, что ничего объяснить не смогу. На веранде мы уселись на расставленные полукругом стулья; я оказался между издольщиком и миллионером. Веранду окружала утрамбованная земля, белесая в том месте, куда годами выплескивали мыльную воду.

— Как сейчас идут ваши дела? — спросил мистер Нортон. — Возможно, я смогу оказать вам помощь.

— Дела идут, са-а-ар. Пока нам кости перемывать не стали, я ни от кого помощи добиться не мог. А нынче многие любопытствуют и прям из кожи вон лезут, чтоб только нам помочь. Даже эти, с гонором, из колледжа на горушке, да только там одна загвоздка приключилась! Они что предложили: мол, вышлют нас вчистую из страны, дорогу оплатят и все такое, да еще мне сотню баксов на обзаведение дадут. А нам и тут неплохо, ну я возьми да и откажись. Тогда подослали они к нам здоровенного бугая, и он такой: уматывайте отсюдова подобру-поздорову, не то мы белых на вас натравим. Ну, я прям озверел, да еще и струхнул. А струхнул оттого, что эти-то, из колледжа, с белыми и впрямь заодно. Но когда они по первости сюда приперлись, я решил: вот, дескать, одумались — я ведь сам когда-то к ним сунулся: искал, где б подучиться землю обрабатывать. У меня тогда еще хозяйство свое было. Вот, думаю, и помощь пришла: у меня ж две бабы на сносях, обеим, считай, вот-вот рожать. А как узнал, что от нас хотят избавиться — вишь ли, мы всю округу позорим, — так и вовсе с катушек сорвался. Верите, нет: осатанел просто. Отправился на прием к мистеру Бьюкенену, это начальник тутошний, рассказал ему, что да как, и он мне дал записку — ступай, говорит, с ней к шерифу. Так я и сделал. Прихожу в тюрягу, протягиваю шерифу Барбуру эту писанину, а он такой: ты своими словами расскажи. Ну, рассказал я, а он вызывает еще каких-то мужиков, и те тоже — снова-здорово. Главное дело — все про старшенькую хотели послушать, да не по одному разу, но зато накормили-напоили, табаку отсыпали. Я, право слово, удивился: ждал-то совсем другого, да и перетрусил. Сдается мне, в округе не сыщешь ни одного черного, с кем белые стали бы столько времени валандаться. Ну, в конце концов посоветовали мне не брать в голову: они, мол, в колледж цидульку пошлют, чтоб под меня не копали и с насиженного места не сгоняли. И местные тоже меня больше не трогали, ни-ни. Вот и прикиньте: как бы нигер высоко ни сидел, а белые завсегда на него управу найдут. Белые за меня вписались. И повадились сюда приезжать — на нас поглядеть да языки почесать. Средь них шибко умные попадались, из колледжа или еще какого заведения на другом краю штата. Все дознавались: что я думаю про одно-другое, пятое-десятое, насчет родни моей и ребятишек спрашивали, а сами каждое словечко на карандаш брали. Но самое-то главное, са-а-ар: делов у меня теперь — по горло и выше, отродясь столько не было…

Теперь он говорил охотно, даже с каким-то удовлетворением, без колебаний и без стыда. Старик-попечитель слушал его в озадаченном недоумении, сжимая в изящных пальцах незажженную сигару.

— Совсем другая жизнь настала, — продолжал фермер. — Вспоминаю, как терпели мы холод и голод, — прям оторопь берет.

У меня на глазах он бросил в рот кругляш прессованного табака. К­акой-то предмет, звякнув, отскочил от веранды; я его поднял — это было твердое красное жестяное яблоко, вырезанное из консервной банки.

— Понимаете, са-а-ар, колотун был жуткий, а нам топить нечем. Дровишек с гулькин буй осталось, угля не было. Куда только ни кидался я за помощью, — никто нам не подсобил, а у меня ни работы, ничего. В такую холодину только и спасались тем, что спали вповалку: я, старуха моя и старшенькая. Не от хорошей жизни это началось, са-а-ар.

Он прокашлялся, сверкнул глазами и заговорил глубоким, певучим голосом, как будто многократно выступал с этим рассказом. Вокруг его раны вились мухи и мелкие белые кровососы.

— Дело было так, — завел он. — Я — с одного краю, старуха — с другого, а девка наша — посередке. Темень такая — что чернослива ягода. Или дегтя ведро. Ребятишки все в одной кровати, в углу. Тоже вповалку. Я поздней всех спать пошел: сидел, мозговал, чем завтра семью кормить да как парнягу отвадить, который вокруг девки нашей увиваться стал. Не нравился он мне, из головы у меня не шел, вот я и придумал, как его отпугнуть. В доме тьма — хоть глаз выколи. К­то-то из малы́х, слышу, ноет во сне; в печурке последние щепки потрескивают, мясом жирным еще пахнет, да только запах этот вроде остывает уже и густеет в воздухе, как на тарелке холодная патока. А у меня все мысли об этом парняге да о нашей девке; руки выпростала — аж до меня дотрагивается, старуха моя на другом краю то храпит, то стонет, то посапывает. Меня тревога гложет: чем семью кормить, то, се, и вспомнилось мне: когда девка наша еще под стол пешком ходила, вот как нынче последыши наши, что в углу спят, она ведь больше ко мне тянулась, а не к матери. Лежим, дышим все вместе в потемках. А я их в уме разглядываю, одного за одним. Д­евка-то — вылитая мать, только в молодости, когда еще женихались мы, даже еще красивше. Вы, может, знаете: наша раса с годами красивше становится… Ну да ладно: сна у меня — ни в одном глазу, прислушиваюсь я к их дыханию, даже разморило меня. И тут вдруг слышу, как девка наша шепчет, тихонько так, ласково: «Папочка». А что я могу… лежу, вдыхаю запах ее, чувствую легкое дыханье на своей руке — погладить ее хотел. И так она тихонько это сказала, что я уж сумлеваться начал: лежу, прислушиваюсь. Словно это призрак блуждающий, огонь святого Шельма меня позвал. И думаю себе так: «А ну-ка прочь отсюдова: поймаю этого Шельма — задам ему жару, мало не покажется». И тут слышу, часы в колледже четыре раза пробили, одиноко, тоскливо.

А потом мысли мои перекинулась в прошлое, когда я с фермы ушел в город, в Мобайл, и там с молодкой с одной замутил. Зелен еще был, как этот парняга. Поселились мы в двухэтажном доме у реки, летними ночами лежали — не могли наговориться, а как она заснет, я еще долго глядел на речные блики и слушал, как пароходы мимо проплывают. А на пароходах музыканты лабали; бывало, разбужу ее, чтоб она тоже музыку не пропустила. Я-то в тишине лежал — из самого далёка их слыхал. Когда на перепелок охотишься и тьма спускается, слышно порой, как вожак ихний тихонько посвистывает, чтоб стаю созвать, — он-то знает, что ты в кустах с дробовиком засел. Но у него порядок такой: не умолкать, покуда все вкруг него не соберутся. Вожак ихний — мужик правильный: как заведено, так и делает.

Вот и пароходы так же голос подавали. Шли издалека, подкрадывались близко. Первый приближался, когда ты задремывал, и гудок у него был — словно медленный укол большим блестящим кайлом. Тебе видно, как острый конец исподволь к тебе близится, но увернуться не можешь, а когда тебе нанесен удар — соображаешь, что это не кайло вовсе, а где-то кто-то бутылочки бьет, причем все разных цветов. Ближе, ближе. И потом совсем рядом, как будто ты со своего чердака на телегу со спелыми сочными арбузами глядишь и видишь, как один лопается надвое поверх полосато-зеленых, широко распахивается, и мякоть там прохладная и сладкая, будто только тебя и зазывает, чтоб ты полюбовался, какая она красная, спелая, сочная, какие у нее блестящие черные семечки, да еще много чего. И тебе слышен тихий плеск пароходных колес, которые словно бы никого не хотят будить, а мы с молодкой моей нежимся, как богатеи, когда на пароходах заводят мелодию тягучую и сладкую, что твоя добрая персиковая наливка. А пароходы идут себе дальше, огни за окошком гаснут, музыка стихает. Похоже, как девчоночка в красном платье и широкополой соломенной шляпке проходит мимо тебя по тенистой аллее и знает, что ты на нее засмотрелся, а сама пухленькая, сочная и задом крутит, потому как знает, что ты на нее глазеешь и при этом знаешь, что она это знает, а все равно будешь стоять и глазеть, и вскоре на виду останется лишь тулья красной соломенной шляпки, но потом и эта верхушка исчезнет, потому как девчоночка скроется за пригорком — я однажды такую сам видел. Но в тот момент я только слышал, как та молодка из Мобайла — Маргарет ее звали — у меня под боком дышала, и вырвалось у нее: «Папочка, не спишь?», а я в ответ: «Не-а» — и уже себя не помнил… Да, джентльмены, — продолжал Джим Труб­лад, — приятно вспомнить те мобайлские деньки.

Вот и потом, как услышал я шепот Мэтти Лу: «Папочка» — тут сразу и подумал, что она, должно быть, грезит о своем, и заподозрил того парнягу. А она знай бормочет во сне. Ну, прислушался я в надежде, что у нее имя его с языка слетит, но ничуть не бывало, и тут я вспомнил, как в народе говорят: если кто бредит, опусти его ладонь в теплую воду — и человек все тебе выложит как на духу, но теплой воды в доме не было, только холодная, да я и суетиться бы не стал. А умом понимаю, что она женщиной успела стать, — и чувствую, как она ко мне поворачивается, выгибается рядышком, а потом еще обнимает за шею, куда одеяло не достает и холод проникает. Сказала что-то неразборчивое — ну, что там бабы в уши льют, когда любят сперва поиздеваться, а уж потом раздеваться. Тогда я окончательно убедился, что она уже взрослая, и стал прикидывать, сколько раз у нее это было с тем щенком. Сдвинул я ее теплую, мягкую руку, но от этого она не проснулась; позвал ее по имени — все равно не проснулась. Ворочусь я к ней задом, чтоб боками не тереться, хотя места на кровати в обрез, и я по-прежнему чувствую, как она ко мне подкатывается да жмется. И тут меня сон сморил, не иначе. А сон-то какой — сейчас расскажу, это надо слышать.

Посмотрел я на мистера Нортона и встал со стула — намекаю, что пора и честь знать; а он прямо заслушался, меня в упор не видит, ну, я снова сел, молча проклиная фермера. К черту эти его сны!

— Подробности уже запамятовал, но помню, стал искать мясо с жирком. Пошел в центр, где белые живут, ну и направили меня к Броднаксу — дескать, у него разживешься. А живет он на горке. Ну, карабкаюсь я вверх, чтоб его найти. Это, видать, был самый высоченный пупырь на свете. Карабкаюсь все выше, а дом мистера Броднакса вроде как удаляется. Но я все ж таки добрался до места. И так умаялся, так устал его поджидать, что поперся к парадному входу! И ведь знаю, что негоже, а поделать ничего не могу. Вхожу — и оказываюсь в огроменной зале, там свечи горят, мебеля сверкают, по стенам картины, под ногами что-то мягкое. И ни души. Кличу его по имени — никто не идет, не отзывается. Вижу дверь, я туда — попадаю в большую белую спальню: видал такую в детстве, когда матушка меня с собой в господский дом взяла. Все сплошь в этой спальне белое, а я стою как истукан и умом-то догоняю, что мне в этот дом ходу нет, а тем более в эту спальню. Причем спальня-то женская. Хотел уйти — а двери нету, и со всех сторон крадется ко мне запах женщины, все ближе и ближе подступает. Смотрю я в угол — и вижу на полу высоченные старинные часы, слышу ихний бой — и тут стеклянная дверца распахивается и выходит оттудова белая госпожа, на ней одна только ночная сорочка, мягкая, шелковистая, а под низом ничего, и смотрит на меня в упор. А я не знаю, что и делать. Хочу ноги унести, но единственная дверь, что мне видна, ведет внутрь часов, но там стоит эта, путь преграждает, а часы прям грохочут. Потом стала она кричать — и я подумал, что оглох: вижу, как она рот разевает — а звука нет. Но бой часов-то я слышу и пытаюсь ей втолковать, что разыскиваю мистера Броднакса, а она и ухом не ведет. И вдруг бросается ко мне, обхватывает за шею и не отпускает, от часов оттаскивает. Тут я совсем растерялся. Хочу ей объяснить, что да как, отпихиваю. Она меня к себе прижимает, а я притронуться к ней боюсь — она ж белая. Со страху опрокинулся с ней на кровать и стал вырываться. А она словно тонет — вот до чего кровать-то мягкая. Нас обоих затягивает, того и гляди придушит. А потом — вжух! — вылетает из перины стая маленьких белых гуськов: такие, говорят, могут привидеться, когда начинаешь клад откапывать. Боже ж ты мой! Только они упорхнули, как услыхал я скрип двери и голос мистера Броднакса: «Да это всего лишь нигеры, пусть их».

Как может Труб­лад, пронеслось у меня в голове, рассказывать такое белым, зная, что они будут говорить: дескать, все негры одинаковы? Уставился я в пол, а перед глазами красный туман, и сердце защемило.

— А мне уж не остановиться, хотя чувствую — неладно дело, — продолжал Труб­лад. — Вырвался я от женщины — и сиганул к часам. Дверца поначалу ни туда ни сюда: покрыл ее какой-то кучерявый слой, вроде стальной стружки. Сумел кое-как ее расшатать и прямиком внутрь, а там жарко, темно. Пробираюсь я вроде как по тоннелю, хоть глаз выколи, вдоль какой-то махины, что пыхтит да припекает. Наподобие энергоагрегата, какой в колледже установлен. Жаром так и пышет, будто весь дом пламенем охвачен, а я ускоряюсь, хочу выбраться. Ускоряюсь я, ускоряюсь, должен навроде бы сдуться, но нет: чем сильнее ускоряюсь, тем легче вперед продвигаться, и так мне хорошо — будто лечу, и плыву, и воспаряю. А сам ведь еще в этом тоннеле. Но завидел впереди яркую точку, будто в резной тыкве огонек зажжен над погостом. Все ярче и ярче разгорается, и я знаю, что должен его нагнать, а то несдобровать мне. И впрямь настиг я его, и он разгорелся у меня перед глазами мощной вспышкой, наподобие электрической, и всего меня опалил. Да только ожога не случилось: а случилось то, что стал я тонуть вроде как в озере, где сверху вода горячая, а внизу холодные, ледяные течения. А потом я разом освободился, и такая настала легкость, когда наружу выбрался, в дневную прохладу.

Просыпаюсь я с намереньем пересказать моей старухе этот дикий сон. За окном светает уже. И прямо подо мной — Мэтти Лу: она меня жаром обдает, и царапается, и дрожит, и плачет — все разом, как в припадке. Я от удивленья даже пошевелиться не могу. А она знай всхлипывает: «Папа, папочка, ой, папочка». Тут я вспомнил, что хотел со старухой поделиться. Она тут же, рядом с нами, храпит себе, а я двинуться не могу: втемяшилось мне, что двинуться грешно будет. И еще втемяшилось, что, если не двигаться, то и греха не будет: вся история-то во сне приключилась… хотя бывает такое, что мужик заглядится на девчушку с косичками, а привидится ему шлюха… да вы, поди, сами знаете? В общем, понял я, что если не слезу, то старуха меня увидит. А мне оно не надо. Вот где грех-то будет. Шепнул я Мэтти Лу, чтоб тихо лежала, а сам думаю, как мне выпутаться да без греха. Едва ее не задавил.

Но когда мужик попадает в такую переделку, выбор у него невелик. От него уже ничто не зависит. Изо всех сил стараюсь я высвободиться, но двигаться-то надо без движенья. Ну да, влетел я, как на крыльях, а теперь выбираться надо. Пришлось двигаться без движенья. После той оказии стал я крепко задумываться, а когда крепко задумываешься, ясно видишь, что с тобой вечно так. Вся моя жизнь такова. И только один способ есть с этим покончить: зарезаться. Только ножа никогда под рукой не бывает, но если случалось вам видеть, как по осени молодого боровка забивают, то поймете меня: слишком дорогая это была бы цена за безгрешность. У меня внутри целая битва разгорелась. А нынче, как вспомню ту оказию, она меня без ножа режет.

А Мэтти Лу, как назло, больше сдерживаться не смогла и зашевелилась. Сперва пыталась меня оттолкнуть, а я пытался ее от греха удержать. Потом откатился в сторону и зашикал на нее, чтоб помалкивала, не то мамашу разбудит, а она меня обхватила — и не отпускает. Не давала мне откатиться, да я, право слово, и сам этого не хотел. Сдается мне, я тогда, в этот самый миг, испытал то же самое, что тот парень в Бирмингеме. Который заперся в доме и стрелял в легавых, покуда те не сожгли его вместе с домом. Я вконец растерялся. Чем больше мы извивались да пытались расцепиться, тем сильнее хотели продолжать. И я, как тот парень, продолжил, а значит, нужно было идти до конца. Пусть он Богу душу отдал, но, сдается мне, перед тем массу удовольствия себе доставил. Понятное дело, его случай моему случаю рознь, это даже словами не выразишь. Разве что сравнить с тем, как пьянчуга напивается вусмерть, или как безгрешная набожная тетка до того возбуждается, что из платья выпрыгивает, или как заядлый картежник ставки делает, покуда все деньги не спустит. Коль скоро тебя понесло, остановиться уже не светит.

— Мистер Нортон, сэр, — сдавленно позвал я. — Пора возвращаться в кампус. Там у вас встречи назначены, не пропустить бы…

А он на меня даже не смотрит. «Не сейчас», — говорит и с досадой отмахивается.

У Труб­лада позади глаз вроде как улыбочка промелькнула, когда он перевел взгляд с белого человека на меня и продолжил:

— Даже когда Кейт завопила, я не смог остановиться. От ее воплей кровь стыла в жилах. Так вопит молодая мать, когда на ее дитятко несется табун мустангов, а она к месту приросла. У Кейт волосы дыбом встали, ворот сорочки распахнулся, на шее вены вздулись — того и гляди лопнут. А глаза-то, глаза! Господи, эти глаза. Смотрю на нее с тюфяка, где мы с Мэтти Лу лежим, и чувствую, что лишился сил. А старуха верещит, хватает все, что под руку попадется, и в меня запускает. То промажет, то попадет — раз на раз не приходится. То легонько зацепит, то будь здоров. К­акая-то посудина, холодная и вонючая, угодила мне в башку и обдала какой-то жижей. Ч­то-то от стены срикошетило — бум-бум-бум — как пушечное ядро, только успевай прикрываться. А Кейт знай несет какую-то тарабарщину, ну чисто дикарка.

«Постой, — говорю, — Кейт. Прекрати!»

Слышу — на миг умолкла и зашлепала по половицам. Я изогнулся, смотрю — боже! — она мою двустволку тащит, а у самой изо рта пена! Двустволку вскинула и внятно заговорила.

«Вставай! — требует. — Вставай!»

«НО-НО! ПОЛЕГЧЕ! КЕЙТ!» — кричу ей.

«Гореть тебе в аду! Слазь с моей дочки!»

«Эй, женщина, послушай».

«Молчать. ШЕВЕЛИСЬ!»

«Опусти эту штуку, Кейт!»

«Еще чего!»

«Там картечь, женщина, КАРТЕЧЬ!»

«Знамо дело!»

«Опусти, кому сказано!»

«Сперва отправлю твою душонку в ад!»

«Ты застрелишь Мэтти Лу!»

«Не Мэтти Лу — ТЕБЯ!»

«Картечь разлетится, Кейт! Мэтти Лу!»

А старуха моя ходит кругами — в меня метит.

«Я тебя предупредила, Джим…»

«Кейт, это был сон. Да послушай же ты…»

«Нет, это ты меня послушай… ВСТАВАЙ!»

Вскинула дробовик — я зажмурился. Но заместо грома и молний ударил мне в уши вопль Мэтти Лу:

«Мама! Уууууу, МАМА!»

Тут я с нее почти что полностью скатился, и Кейт помедлила. На ружье глянула, на нас глянула, а потом с минуту тряслась, как в падучей. И вдруг ружье бросила — ПРЫГ! — как кошка, развернулась и схватила что-то с плиты. Меня будто острой пикой пропороли. Аж дыханье сперло. А она знай кидается на меня и что-то бормочет.

А как я глаза поднял — батюшки! У ней в руке утюг!

Я ору:

«Не надо крови, Кейт! Не проливай кровь!»

«Пес шелудивый, — не унимается она. — Кровь лучше пролить, чем испоганить!»

«Нет, Кейт. Ч­той-то ты удумала, право слово! Не бери грех на душу из-за какого-то сна!»

«Заткнись, нигер. Паскуда!»

Вижу — разговаривать с ней бесполезно. И решил я принять то, что она мне уготовила. Решил принять кару. И говорю себе: может, если ты поплатишься, оно и к лучшему будет. Может, судьба твоя такая — пасть от старухиной руки. Не понять ей, что на тебе вины нет. Ты не хочешь, чтоб тебя прикончили, а она считает, что обязана тебя прикончить. Ты и хотел бы встать, да сил нету двигаться.

И впрямь. Примерз я к месту, как мальчишка, зимой железяку лизнувший. Застыл, как дурак, искусанный до паралича шершнями, — хотя живой еще, но отогнать их рой не может и ждет, когда его до смерти зажалят.

Мыслями я перенесся далеко назад, и глаза пеленой заволокло, будто в шторм за ветробоем стоял. Выглянул оттуда — и вижу: Кейт в мою сторону несется и за собой что-то тянет. Меня любопытство разобрало, пригляделся и вижу: сорочкой зацепилась за плиту, а сама что-то крепко держит. Я себе думаю: рукоять, что ль, какая? Только от чего?! Смотрю, а эта штуковина прямо на меня нацелена, здоровенная. Кейт руками машет, что мужик — кувалдой, рука вся в ссадинах, костяшки пальцев кровоточат, и штуковина эта у ней в подоле запуталась, сорочка задралась так, что бедра видать, и я заметил, какая кожа у ней стала от холодов — ржаво-серая. Наклонилась, потом распрямилась, отдувается, и вижу я — замахивается, чую, как от нее потом несет, и только теперь понимаю, чем она в меня целится. Боже! Эта штуковина одеяло зацепила и с кро­вати на пол сдернула. А потом вижу — да у нее ж топор! Блестящий-блестящий, недавно мною заточенный, и говорю ей издаля, из-за того ветробоя говорю:

«НЕЕЕТ! Кейт, побойся Бога! НЕТ!!!»

Тут голос Труб­лада сорвался на пронзительный визг — я даже вздрогнул. Остекленелыми глазами он пронзил мистера Нортона. Дети, уставившись на отца, с виноватым видом прервали свою игру.

— С таким же успехом можно было молить о пощаде маневровый паровоз, — продолжал Труб­лад. — Вижу, как он близится. Вижу его огни, вижу злобное лицо Кейт — и втягиваю голову в плечи, и напрягаю шею, и жду: жду, сдается мне, десять миллионов каторжных лет. Жду так долго, что успеваю вспомнить все свои подлости; жду так долго, что закрываю глаза и снова открываю, и вижу, как топор начинает падать. Падает он медленно, будто навозная лепешка — из могучего быка, а я все жду. И чувствую, как внутренности мои закручиваются и превращаются в воду. Я его вижу, боже, да! Я его вижу и сворачиваю голову набок. Ничего не могу поделать; Кейт как следует прицеливается, но я, невзирая на это, двигаюсь. Собирался застыть, а двигаюсь! Тут любой бы задергался, кроме разве что самого Иисуса Христа. Чувствую, мне полморды снесло вчистую. Ударило меня будто горячим свинцом, таким горячим, что он меня даже не обжигает, а замораживает. Валяюсь я на полу, а внутри себя бегаю кругами, как собака с переломанным хребтом, и возвращаюсь в это бесчувствие, поджав хвост. Чувствую, на лице больше кожи нет — только голые кости. Но вот что непонятно: боль дикая, морда окоченела, а прям полегчало. А чтоб отлегло у меня по полной, вроде как выбегаю из-за ветробоя снова — туда, где поджидает Кейт с топором, и открываю глаза. И жду. Вот она, правда-матка. Хочу большего и жду. Вижу, старуха топором размахивает, глядя на меня сверху вниз, вижу лезвие в воздухе и задерживаю дыхание, и вдруг… топор замирает, словно кто-то протянул руку сквозь крышу и его остановил, потом вижу, как лицо ее искажает судорога и как падает топор — на сей раз у нее за спиной — и ударяется об пол, и Кейт мою выворачивает, а я закрываю глаза и жду. Слышу, как она стонет, и ковыляет за дверь, и валится с веранды во двор. Теперь выворачивает ее так, словно кто-то все кишки вырывает из нее с корнем. Потом опускаю глаза и вижу: Мэтти Лу вся залита кровью. А кровь-то на ней моя — у меня лицо кровит. Я кое-как расшевелился, поднимаюсь и нога за ногу иду искать Кейт — вот же она, вон там, под хлопковым деревом, стоит на коленях и стонет.

«Господи, что я натворила! Что я натворила!»

И рвет ее какой-то зеленью, а когда я подхожу, чтоб ее успокоить, она аж корчится. Стою рядом, сжимаю свое лицо, чтоб кровь унять, и думаю: что же дальше-то будет? Подымаю голову к рассветному солнцу и почему-то жду, что вот-вот грянет гром. Но кругом уже ясно и прозрачно, и восходит солнце, и птицы щебечут, а мне до жути страшно, что в меня сейчас молния шандарахнет. Кричу: «Смилуйся, Господи! Господи, смилуйся!» — и жду. Но ничего не вижу, только ясный и прозрачный утренний свет.

И ничего не происходит, и я понимаю, что ждет меня нечто пострашнее всего известного. Стоял я истуканом с полчаса. Кейт уже поднялась с колен и вернулась в дом, а я все стою. Одежа в крови, мухи надо мной кружат, пришлось мне тоже в доме скрыться.

Вижу, Мэтти Лу лежит вытянувшись, и первая мысль: померла. Личико бескровное, дыханья как будто нет. Пытаюсь ее приподнять, но ничего у меня не выходит, а Кейт язык прикусила, даже не глядит в мою сторону. Не иначе как снова, думаю, смертоубийство мое замышляет, но нет. Сам застыл, как в тумане, и вижу: собирает она всех малы́х и ведет по дороге к Уиллу Николсу. В­идеть-то вижу, да сделать ничего не могу.

Так и сижу, а она возвращается с какими-то бабами, чтоб перетереть насчет Мэтти Лу. Со мной — ни гу-гу, хотя и косятся в мою сторону, будто я им диковинный хлопкоуборочный комбайн. Мне совсем паршиво. Рассказываю им, как все это со мною во сне приключилось, а они только презреньем обливают меня. Ну, вышел я на улицу. Иду к проповеднику — но даже он мне не верит. Гонит меня прочь, таких, говорит, паскудников отродясь не видывал, и советует мне покаяться в грехе своем и предстать перед Господом. Ухожу я, пытаюсь молиться, да никак. Думаю, думаю — уже мозг прям взрывается — про свою вину и про то, что нету за мной вины. Не ем, не пью, ночами не сплю. В конце концов, как-то в предрассветный час смотрю я в небо, вижу звезды — и начинаю петь. И ведь не собирался, не думал даже, песня сама вырвалась — точно не скажу, но какая-то духовная вроде. Одно знаю точно: закончил я блюзом. В ту ночь затянул я блюз, которого прежде не пел, и покуда пою блюз, приходит мне в голову, что я — это я и никто другой, и сделать ничего не могу, разве только принять то, что суждено. Решил я вернуться домой и предстать пред ясны очи Кейт, ну да, и предстать пред ясны очи Мэтти Лу тоже.

Прихожу — а все думали, я в бега ударился. Вокруг Кейт и Мэтти Лу туча каких-то теток вьется — ну, я их всех выставил. А когда их выставил, своих малы́х тоже отправил во дворе поиграть, двери запер и поведал Кейт и Мэтти Лу тот сон, прощенья попросил, но что сделано, того не воротишь.

«Уходи куда глаза глядят, оставь нас в покое, — только и сказала мне Кейт. — Мало, что ли, зла ты причинил мне и нашей девочке?»

«Не могу я вас бросить, — отвечаю. — Я мужик, а мужик свою семью не бросает».

А онамне:

«Да какой из тебя мужик? Ни один мужик не сотворил бы того, что ты наделал».

«Все равно, — говорю, — я мужик».

«И что ты будешь делать, когда это случится?»

«Когда, — переспрашиваю, — что случится?»

«Когда выродится твое черное исчадье, чтоб явить твой грех пред очи Господни!» (Не иначе как от проповедника таких слов нахваталась.)

«Выродится? — говорю. — Кто тут родить собирается?»

«Мы обе. Я и Мэтти Лу. Обе, пес ты шелудивый, грязный потаскун!»

Это меня пришибло. Понял я, почему Мэтти Лу на меня не смотрит и ото всех замыкается.

«Если ты останешься, я тетку Хлою приведу, — говорит мне Кейт. — Я, мол, не допущу до того, чтоб греховное отродье на свет появилось и люди бы на него всю жизнь пальцем тыкали, и Мэтти Лу тоже до такого не допустит».

Тетка Хлоя — это, чтоб вы знали, повитуха местная. Хоть у меня от таких вестей ноги подогнулись, мне точно не надо, чтоб она моих баб потрошила. Еще не хватало один грех на другой громоздить. Я так и сказал: нет, дудки, — пусть только посмеет тетка Хлоя к этому дому подойти — прибью, не посмотрю, что старуха. Вот и все дела. Уйду из дому, а их оставлю друг с дружкой горе мыкать. Сперва хотел опять в одиночку уйти, да только куда ж это годится: от беды вот так убегать? Куда ни подашься, беда за тобой по пятам ходить будет. А если уж начистоту: куда мне идти-то? Да и в кармане — вошь на аркане!

События раскрутились немедля. По мою душу явились нигеры из колледжа — тут я разъярился. Побежал к белым за помощью. В голове не укладывается. Хуже того, что я в своей семье наворотил, и не придумаешь, а белые не только из страны меня не стали гнать, но и сделали для меня больше, чем для любого другого черного, даже самого примерного. Хотя жена и дочь со мной знаться не желают, я нынче ни в чем нужды не испытываю. Кейт, даром что от меня отвернулась, принимает обновки, которые я ей из города привожу, а теперь вот очки себе заказала — зрение-то у ней давно садится. И все же в голове не укладывается: хоть я в своей семье таких дел наворотил — хуже не придумаешь, зато жизнь моя стала налаживаться. Нигеры из колледжа меня на дух не переносят, а белые ко мне — со всей душой.

 

Вот таков был фермер. Слушал я его — и разрывался между унижением и любопытством, а чтобы заглушить стыд, изучал его напряженное лицо. По крайней мере, это давало мне возможность не встречаться взглядом с мистером Нортоном. Но теперь, когда этот голос умолк, я сидел и смотрел на туфли мистера Нортона. Во дворе хриплое женское контральто выводило какой-то псалом. Детские голоса переросли в дурашливую трескотню. Ссутулившись под жарким солнцем, я втягивал резкий запах горящих дров. У меня перед глазами были две пары обуви. Белые с черной окантовкой — туфли мистера Нортона. Ручной работы, элегантные, они сидели на ногах как влитые — не то что фермеровы дешевые броги цвета беж. В конце концов кто-то прокашлялся, я поднял взгляд и увидел, что мистер Нортон молча смотрит в глаза Джиму Труб­ладу. Я поразился. От его лица отхлынула кровь. А сам он, прожигающий взглядом черное лицо Труб­лада, стал похож на привидение. Труб­лад вопросительно посмотрел на меня.

— Вы только послушайте моих малявок, — смущенно сказал он. — Под свою же песенку играют в «Лондонский мост».

Я перестал понимать, что происходит. Нужно было уводить мистера Нортона.

— Вам нехорошо, сэр? — спросил я.

Он посмотрел на меня невидящим взглядом и пере­спросил:

— Нехорошо? Мне?

— Если позволите: близится время вечернего заседания, — поторопил я.

На меня смотрели пустые глаза.

Я подошел ближе.

— С вами точно все в порядке, сэр?

— Как видно, жара действует, — встрял Труб­лад. — Чтоб такую жару выдерживать, нужно в тутошнем краю родиться.

— Возможно, — отозвался мистер Нортон, — так действует жара. Надо ехать.

Нетвердо встав на ноги, он впился в лицо Труб­лада. Потом у меня на глазах достал из кармана пиджака дорогой кожаный бумажник. Вместе с ним из кармана появился и миниатюрный портрет в платиновой рамке, но теперь владелец даже не удостоил его взглядом.

— Вот, примите, пожалуйста, — сказал он, протягивая банкноту хозяину дома. — Это от меня детям на иг­рушки.

У Труб­лада отвисла челюсть, глаза расширились и наполнились влагой; двумя дрожащими пальцами он взял деньги. Это была стодолларовая купюра.

— Я готов, молодой человек, — сказал мистер Нортон, понизив голос до шепота.

Обогнав его, я открыл дверцу авто. При посадке он слегка споткнулся, и я подставил ему руку. Лицо его было мертвенно-бледным.

— Увезите меня отсюда, — с внезапным исступлением проговорил он.

— Конечно, сэр.

Я увидел, что Джим Труб­лад нам машет, и включил зажигание.

— Вот ублюдок, — выдохнул я. — Гнусный ублюдок. И тебе еще досталась сотенная!

Развернув машину и отъехав, я оглянулся: он стоял на том же месте.

Мистер Нортон неожиданно коснулся моего плеча.

— Надо это дело запить, молодой человек. Немного виски.

— Конечно, сэр. Как вы себя чувствуете, сэр?

— Небольшая слабость, но виски…

Голос его сорвался. У меня в груди рос холодный ком. Если с ним что-нибудь случится, доктор Бледсоу обвинит меня. Я втопил педаль газа, соображая, где бы раздобыть для него виски. Ясное дело, не в городе — туда битый час добираться. А поблизости было только одно злачное место: «Золотой день».

— Сейчас все устроим, сэр, — заверил я.

— Поторопитесь, — ответил он.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Руль ощущался у меня в руках как нечто чужеродное; я ехал по шоссе вдоль белой разделительной полосы. Теплые лучи послеполуденного солнца, отражаясь от бетонного полотна, переливались, словно протяжные звуки далекого горна в тихом полночном воздухе. В зеркале я видел мистера Нортона: его отсутствующий взгляд вперился в широкие пустоши, губы сурово сжались, а на белом лбу проступала ссадина, оставленная противомоскитной дверью. Глядя на него, я почувствовал, как у меня внутри разворачивается ледяной клубок страха. Чем все это кончится? Что скажут в колледже? Я представил, с каким лицом доктор Бледсоу будет смотреть на мистера Нортона. И вообразил, как будет ликовать кое-кто из моих земляков, если меня исключат. Перед глазами заплясала ухмыляющаяся рожа Тэтлока. Как отреагируют белые люди, присудившие мне стипендию? Злится ли на меня мистер Нортон? В «Золотом дне» он проявлял неподдельный интерес… пока тот служивый не понес всякую ахинею. Чертов Труб­лад. Все из-за него. Кабы не сидели с ним на солнцепеке, мистер Нортон обошелся бы без спиртного и мне бы не пришлось переться в «Золотой день». Ну почему ветераны так заводятся в присутствии белого человека?

Похолодев от дурных предчувствий, я миновал краснокирпичные ворота кампуса. Беду, казалось, предвещали даже ряды аккуратных общежитий, а холмистые лужайки дышали той же враждебностью, что и серое шоссе с белой разделительной полосой. Когда мы проезжали мимо часовни с низкими покатыми карнизами, машина словно по собственной воле замедлила ход. Солнце невозмутимо проникало сквозь кроны деревьев, испещряя бликами извилистую подъездную дорогу. Студенты, держась в тени, спускались по ковру мягкой травы к череде кирпично-красных теннисных кортов. Там, вдалеке, на фоне красных, окаймленных газоном площадок отчетливо виднелись белые фигурки в спортивной форме, дополняя беспечный, залитый солнцем пейзаж. На какой-то краткий миг до моего слуха долетели радостные возгласы. Но серьезность моего положения резала меня без ножа. Решив, что автомобиль барахлит, я ударил по тормозам прямо посреди дороги и только после этого, рассыпаясь в извинениях, двинулся дальше. Здесь, в этой зеленеющей тиши, я обрел в себе ту личность, которую единственно и знал, а теперь ее лишался. На этом коротком отрезке пути я прочувствовал, как тесно связаны здешние строения и лужайки с моими чаяниями и мечтами. У меня возникло желание затормозить и пообщаться с мистером Нортоном: не скрывая беззастенчивых слез, какие льет ребенок перед отцом или матерью, повиниться и вымолить прощение за все, чему он стал свидетелем; решительно осудить все, что мы видели и слышали; заверить его, что я не просто далек от тех, кого мы с ним повстречали, но на дух их не переношу; что всем сердцем и душой разделяю принципы Основателя и верю в доброту и благородство самого мистера Нортона, чье великодушие помогает нам, бедным и невежественным, выбраться из грязи и тьмы. Я бы пообещал исполнять его наказы и учить других стремиться к вершинам, быть бережливыми, порядочными, честными гражданами, которые заботятся о всеобщем благе и никогда не сворачивают с узкой, прямой тропы, которую проторили для нас они с Основателем. Только бы он на меня не озлился! Только бы дал мне еще один шанс!

У меня увлажнились глаза, отчего дорожки и строения расплывались, то и дело застывая в туманной дымке, по-зимнему поблескивали, как будто листья и травы уже подернулись инеем и превратили кампус в белоснежный мирок, где кусты и деревья гнутся под хрустальными плодами. Но эта картина в мгновение ока исчезла; вернулось жаркое и зеленое «здесь и сейчас». Только бы мне удалось втолковать мистеру Нортону, как много значит для меня учеба.

— Прикажете доставить вас в гостевую резиденцию, сэр? — спросил я. — Или в главное здание? Доктор Бледсоу, наверно, беспокоится.

— Сейчас в резиденцию — и сразу направьте туда доктора Бледсоу, — жестко ответил он.

— Есть, сэр.

В зеркале я увидел, как он с осторожностью промокает лоб скомканным носовым платком.

— И еще вызовите ко мне нашего врача, — добавил он.

Я запарковался перед компактным зданием с белыми колоннами — ни дать ни взять старинный усадебный дом на плантации, вышел из машины и открыл заднюю дверцу.

— Мистер Нортон, пожалуйста, сэр… Простите меня… Я…

Пронзив меня суровым взглядом, он прищурился, но ничего не ответил.

— Я и подумать не мог… Прошу вас…

— Направьте ко мне доктора Бледсоу, — повторил он, развернулся и по гравию заковылял ко входу.

Я вернулся в машину и медленно поехал к главному зданию. По пути какая-то девушка игриво помахала мне букетиком фиалок. У неисправного фонтана чинно беседовали двое преподавателей в темных костюмах.

В главном здании было тихо. Поднимаясь наверх, я представил себе круглую, шишковатую физиономию доктора Бледсоу, словно разбухшую под давлением жира, который, подобно газу в воздушном шарике, растягивал свою оболочку, придавая ей форму и подъемную силу. Кое-кто из студентов именовал его Старый Котел. Я — никогда. С самого начала он был настроен ко мне доброжелательно, но, возможно, только благодаря рекомендациям, которыми наш инспектор предварил мое зачисление на первый курс. Но главное — мне во всем хотелось брать с него пример: он пользовался авторитетом у состоятельных людей по всей стране, проводил консультации по расовым вопросам; считался одним из вождей цветного населения, имел не один, а два «кадиллака», хороший оклад и добродушную, приятной наружности жену с лицом цвета топленых сливок. И что еще важнее: он, черный, лысый, отличавшийся и всякими другими приметами, традиционно вызывающими у белых только усмешку, добился уважения и власти; он, черный, морщиноголовый, поднялся выше большинства белых южан. Они могли над ним потешаться, но не могли сбрасывать его со счетов…

— Он тебя обыскался, — шепнула мне девушка у него в приемной.

Когда я вошел, он, разговаривая по телефону, сообщил: «Не важно… он уже здесь» — и повесил трубку.

— Где мистер Нортон? — взволнованно потребовал ответа доктор Бледсоу. — Он хорошо себя чувствует?

— Да, сэр. Я доставил его в резиденцию, а сам сразу сюда. Он хочет вас видеть.

— Ч­то-то стряслось? — сказал он, торопливо вставая и обходя стол.

Я колебался.

— Да или нет?

У меня так заколотилось сердце, что все поплыло перед глазами.

— Сейчас уже все в порядке, сэр.

— Сейчас? Как прикажешь тебя понимать?

— Ну, он вроде как упал в обморок, сэр.

— Господи! Я как чувствовал. Ты почему со мной не связался? — Схватив свою черную хомбургскую шляпу, он бросился к выходу. — Поехали!

Я поспешил за ним, на ходу объясняя:

— Сейчас ему уже лучше, сэр, но мы так далеко заехали, что таксофонов там не было…

— На кой было везти его в такую даль? — возмущался он, прибавляя шагу.

— Куда было приказано, туда и отвез, сэр.

— Куда конкретно?

— В трущобы рабов, — со страхом признал я.

— В трущобы?! Ты в своем уме, парень? Как ты посмел притащить туда нашего попечителя?

— Он сам так пожелал, сэр.

В воздухе пахло весной; мы шли по дорожке, как вдруг он остановился и посмотрел на меня с такой яростью, будто я настаивал, что черное — это белое.

— Да плевать на его пожелания! — все сильнее распалялся доктор Бледсоу, усаживаясь на пассажирское сиденье рядом со мной. — Умишком тебя Бог обидел, что ли, как собаку? Мы доставляем белых туда, куда считаем нужным, и показываем то, что они должны увидеть. Ты не знал? А я-то держал тебя за смышленого парня.

Будто в прострации, я затормозил у Рэбб-холла.

— Нечего тут рассиживаться, — рявкнул он. — Со мной пойдешь!

Новое потрясение ждало меня сразу за порогом. Когда мы проходили мимо зеркала, доктор Бледсоу остановился и, подобно скульптору, изваял из своей недовольной мины невозмутимую маску; только горящий взгляд напоминал о тех эмоциях, которые я видел минуту назад. Он пристально вгляделся в свое отражение, а потом мы молча прошли по безлюдному коридору и поднялись по лестнице.

За изящным столиком с кипами иллюстрированных журналов сидела студентка. Перед большим окном громоздился внушительный аквариум, где над разноцветными камешками и миниатюрной копией феодального замка в неподвижности зависали золотые рыбки, напоминавшие о себе только трепетом ажурных плавников — этакой мимолетной остановкой времени в движении.

— Мистер Нортон у себя? — спросил он.

— Да, сэр, то есть доктор Бледсоу, сэр, — ответила девушка. — Он просил передать, чтобы вы сразу заходили, как только прибудете.

Помедлив у порога, доктор Бледсоу прокашлялся и только потом деликатно постучался костяшками пальцев.

— Можно, мистер Нортон? — На этих словах губы доктора Бледсоу растянулись в приготовленной улыбке.

Получив ответ, мы зашли вместе.

И оказались в просторной, светлой комнате. Сняв пиджак, мистер Нортон утопал в огромном кресле с подголовником. На свежезастеленной кровати лежала смена одежды. Над широким камином висел писанный маслом портрет Основателя: тот всегда смотрел на меня сверху вниз — отстраненно, благосклонно и грустно, а сейчас, в этот критический миг, с глубоким разочарованием. Затем, как могло показаться, упала какая-то завеса.

— Я себе места не находил, сэр, — заговорил доктор Бледсоу. — Мы вас ждали к дневному заседанию…

«Сейчас начнется, — подумал я. — Вот-вот…»

И вдруг доктор Бледсоу метнулся вперед.

— Мистер Нортон, вы поранились! — В голосе доктора Бледсоу зазвучали непривычные нотки, как у заботливой бабушки. — Как такое могло случиться?

— Пустяки. — На лице мистера Нортона не дрогнул ни один мускул. — Царапина, только и всего.

Пылая гневом, доктор Бледсоу развернулся в мою сторону.

— Марш за доктором, — приказал он. — Ты почему не доложил, что мистер Нортон расшибся?

— Меры уже приняты, сэр, — тихо проговорил я ему в спину.

— Мистер Нортон, ах, мистер Нортон! Вот беда! — заворковал он. — Я считал, что вверяю вас заботам исключительно разумного и ответственного юноши! У нас ведь никогда не случалось никаких эксцессов. Ни разу за все семьдесят пять лет. Смею вас заверить, сэр, что этот молодой человек получит взыскание, самое строгое дисциплинарное взыскание!

— Но его управление автомобилем не вызвало нареканий, — мягко сказал мистер Нортон, — а сам юноша ни в чем не виноват. Пусть пока идет, сейчас он нам не понадобится.

У меня внезапно заволокло глаза. От таких слов в душе разлилась волна благодарности.

— Никакого снисхождения, сэр, — сказал доктор Бледсоу. — С ними надо построже. Нечего баловать эту публику. Что бы ни случилось с гостем нашего колледжа, которого сопровождает студент, отвечать придется именно студенту. Это наше незыблемое правило! — И добавил в мою сторону: — Ступай к себе и никуда не отлучайся до особого распоряжения!

— Но от меня ничего не зависело, сэр, — возразил я, — как только что сказал мистер Нортон…

— Объяснения предоставьте мне, молодой человек, — с полуулыбкой перебил меня мистер Нортон. — Все будет расставлено по местам.

— Благодарю вас, сэр, — выдавил я, отметив, что доктор Бледсоу с застывшим лицом буравит меня глазами.

— А знаете что, — сказал он, — вечером я бы хотел видеть вас в часовне, вы меня понимаете?

— Да, сэр.

Похолодевшей рукой я открыл дверь и столкнулся с девушкой, которая прежде сидела за столиком.

— Сочувствую, — сказала она. — Похоже, Старый Котел взбеленился.

Я молчал, пока она семенила рядом, явно неспроста. Дорогу через кампус освещало предзакатное солнце.

— Можешь кое-что на словах передать моему парню? — заговорила девушка.

— А кто твой парень? — спросил я, стараясь по мере сил не выдавать своих тревог и опасений.

— Джек Мэстон, — ответила она.

— Ну валяй, мы с ним соседи.

— Ой, здорово, — обрадовалась она и расцвела улыбкой. — Сегодня декан назначил меня дежурной, поэтому мне было не вырваться. Просто передай, что трава зеленая…

— Что-что?

— Трава зеленая. Он сразу догадается: это наш секретный код.

— Трава зеленая, — повторил я.

— Именно так. Спасибо тебе, дружочек, — сказала она.

Так бы и обложил ее в три этажа, когда она на обратном пути хрустела по гравию своими плоскими подошвами. Игры у нее тут, видите ли, с каким-то тупым секретным кодом, а у меня вообще-то решается вся дальнейшая судьба. Ну да, трава зеленая, самое время поваляться, а потом выпрут ее по причине беременности, но все равно позору будет меньше, чем у меня… Вызнать бы, что там за моей спиной говорится… И тут меня осенило, я помчался за ней в гостевой корпус и взлетел вверх по лестнице.

В коридоре солнечный луч высветил пылинки, разбуженные ее торопливым уходом. А ее самой и след простыл. Я-то собирался просить ее об ответной услуге: погреть уши под дверью и после мне пересказать. Но передумал; ведь если ее застукают, виноватым окажусь и я. Да и вообще стыдно будет, если кто-то прознает о моих неприятностях, настолько нелепых, что даже поверить сложно. Проходя по длинному широкому коридору, я услышал на лестнице чьи-то сбегающие вниз шаги и песенку. Нежный, исполненный надежды девичий голосок. Я бесшумно вышел и припустил к общежитию.

У себя в комнате я лежал с закрытыми глазами, пытаясь рассуждать логически. Напряжение сковало меня изнутри. Потом я уловил шаги по коридору и замер. Неужели это за мной? Рядом отворилась и захлопнулась дверь; напря­жение мое достигло небывалой силы. Где искать помощи? Ничего не приходило на ум. Ну, не с кем мне было поделиться своими злоключениями в «Золотом дне». У меня внутри все расшаталось. Но более всего сбивало с толку отношение доктора Бледсоу к мистеру Нортону. Я не осмелился по­вторить его слова, опасаясь, что это уменьшит мои шансы на продолжение учебы. Чушь какая-то, я просто недопонял. Не мог он такого сказать — это мне почудилось. Не он ли у меня на глазах подходил к белым гостям колледжа, держа в руке шляпу, и смиренно, с почтением кланялся? Не он ли отказывался от приглашений поужинать в столовой с белыми гостями, заходил в зал лишь после завершения трапезы и, даже не позволяя себе присесть, со шляпой в руке сразу произносил свое красноречивое обращение, а затем ретировался со смиренным поклоном? Было же такое, было? Я сам сто раз видел такую сцену через дверную щель между столовой и кухней, видел собственными глазами. Не он ли более всех спиричуэлс любил «Живи смиренно»? Не он ли во время воскресных проповедей недвусмысленно и многократно вдалбливал нам, что в этой жизни следует довольствоваться своим местом? Именно он, и я ему верил. Он приводил примеры тех благ, которые сулит следование пути Основателя; я опять же безоговорочно верил. Свою жизнь я выстраивал по этим принципам, и никто не мог меня изгнать за то, чего я не совершал. Просто не было повода. Но тот ветеран! Своим безумием он заражал здравомыслящих людей. Хотел, черт бы его побрал, вывернуть мир наизнанку! И разозлил мистера Нортона. Не имел он права так разговаривать с белым человеком и тем самым навлекать все кары на меня.

К­то-то тронул меня за плечо, и я отшатнулся; даже ноги вспотели и затряслись. Это был мой сосед по комнате.

— Чего развалился, сосед? — фыркнул он. — Пошли, жрать пора.

Я вгляделся в его нагловатую физиономию; уж ­этот-то выучится на фермера.

— Аппетита нет, — выдохнул я.

— Ну и ладно, — сказал он, — ври сколько влезет, только не ной потом, что я тебя не разбудил.

— Не буду.

— Кого ждешь: вертихвостку толстожопую?

— Нет.

— Ты это, берись за ум, сосед, — ухмыльнулся он. — А иначе здоровье подорвешь и с мозгами распрощаешься. Заведи себе, короче, кралю и показывай ей, как восходит луна над зеленой травой на могиле Основателя, чувак…

— Да пошел ты, — бросил я.

Он заржал и распахнул дверь; из коридора — время ужина — донесся топот множества шагов. И шум удаляющихся голосов. Вслед за ними из моей жизни как будто что-то ушло, затихая, в серую даль. Затем раздался стук в дверь, я вскочил, сердце ушло в пятки.

В дверном проеме показалась голова в кепке первокурсника, и коротышка-студент гаркнул:

— Тебя доктор Бледсоу вызывает в Рэбб-холл.

Я даже не успел ничего спросить, так быстро он удрал, топоча по коридору, чтобы до последнего звонка успеть на ужин.

 

Под дверью мистера Нортона я, ухватившись за дверную ручку, помолился.

— Входите, молодой человек, — отозвался он на мой стук.

Он переоделся; в его седых волосах, как в облаке шелковой пряжи, играл свет. На лбу белел аккуратный квадратик марли. Мистер Нортон был один.

— Прошу прощения, сэр, — выговорил я, — но мне сообщили, что сюда меня вызывает доктор Бледсоу…

— Все верно, — сказал он, — но доктору Бледсоу пришлось отлучиться. После проповеди вам надо будет зайти к нему в кабинет.

— Спасибо, сэр, — сказал я и уже развернулся к выходу.

У меня за спиной мистер Нортон прочистил горло.

— Молодой человек…

Я с надеждой обернулся.

— Молодой человек, я объяснил доктору Бледсоу, что за вами нет никакой вины. Уверен, он внял моим словам.

Мне так полегчало, что сперва я мог только смотреть на него затуманенными глазами — на этого облаченного в белые одежды святого Николая с шелковистыми волосами.

— Не знаю, как вас благодарить, сэр, — наконец-то выдавил я.

Он изучал меня молча, слегка прищурившись.

— Я понадоблюсь вам сегодня вечером, сэр? — спросил я.

— Нет, автомобиль мне не понадобится. Дела зовут, как всегда, некстати. Уезжаю прямо сегодня, ближе к ночи.

— Я мог бы доставить вас на вокзал, сэр, — сказал я с надеждой.

— Спасибо, но доктор Бледсоу уже все устроил.

— Вот как, — с огорчением сказал я.

У меня теплилась надежда, что я буду состоять при нем всю неделю и смогу вернуть его расположение. А теперь такая возможность от меня ускользала.

— Что ж, счастливого вам пути, сэр, — сказал я.

— Спасибо, — ответил он с внезапной улыбкой.

— Возможно, когда вы приедете в следующий раз, я смогу ответить на некоторые вопросы, которые вы мне задали сегодня днем.

— Вопросы? — Его глаза сузились.

— Да, сэр, о… о вашей судьбе, — объяснил я.

— Ах, это, да-да, — сказал он.

— И я обязательно прочту Эмерсона…

— Похвально. Доверие к себе — достойнейшее качество. С большим интересом буду ожидать вашего вклада в мою судьбу. — И он жестом дал понять, что более меня не задерживает. — И не забудьте зайти к доктору Бледсоу.

Уходил я с определенной надеждой, хотя и нетвердой. Мне еще предстояла беседа с доктором Бледсоу. А до этого — проповедь в часовне.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Под звуки призывающего к вечерней молитве колокола я двинулся через кампус вместе с неторопливыми группками студентов, чьи голоса смягчались влажными сумерками. Помню пожелтевшие шары из матового стекла, которые отбрасывали на гравий кружевные тени, и сумеречный трепет листьев и ветвей у нас над головами, и полутьму, растревоженную ароматами сирени, жимолости и вербены, и ощущение зеленеющей весны; вспоминаются мне и внезапные арпеджио смеха, живо и ритмично пробегающие по нежной весенней траве — брызжущие весельем, летящие вдаль, беспрестанно спонтанные; и похожие на мелодию для флейты всплески звонкого, как колокольчик, женского голоса, которые потом стихают, будто заглушаемые быстро и безвозвратно чинным в своей торжественности вечерним звоном воздуха, теперь напоенного строгостью колоколов часовни. Донн! Донн! Донн! Над окружающим меня благопристойным шествием плыли звуки шагов: они спускались с веранд далеко расположенных зданий и приближались к тропам, а затем к асфальтовым дорожкам, окаймленным побеленными камнями, этими загадочными посланиями для мужчин и женщин, юношей и девушек, бесшумно продвигающихся к тому месту, где уже заждались посетители, и идем мы с настроем не на молитву, а на суд; как будто даже здесь, в вездесущих сумерках, здесь, под глубоким небом цвета индиго, здесь, в пространстве, где вьются тонкопряды и порхают мотыльки, здесь, в здешности ночи, еще не озаренной кроваво-красной луной, что зависла позади часовни, подобная падшему солнцу, и не освещает своим сияньем ни здешние сумерки, в коих бьются летучие мыши, ни потустороннюю ночь со сверчками и жалобным криком козодоя, а сосредоточивает свои короткие лучи в точке нашего сближения; и мы смещаемся вперед, движения наши скованы, конечности не гнутся, а голоса умолкают, будто даже во тьме мы у всех на виду, и луна — как налитый кровью глаз белого человека.

И движения мои более, чем у остальных, скованы предчувствием суда; вибрации колоколов проникают в самые глубины моего смятения, обреченно достигая его ядра. И я вспоминаю эту часовню с ее покатыми карнизами, длинными и низкими, словно кроваворожденную землей, как и эта восходящая луна; увитую лозами и окрашенную этой почвой, как бы не рукотворную, а землерожденную. И разум свой, рвущийся облегчения ради подальше от этих весенних сумерек и цветочных ароматов, подальше от декораций времен распятия — к настрою времен рождения; от весенних сумерек и вечернего звона к зимне-снежной, высокой и ясной светозарной луне, бросающей отблески на карликовые сосны, когда колокола сменяются дуэтом органа и тромбона, дарующим рождественское песнопение, которое летит через бесконечные мили заснеженных просторов, превращая ночной воздух в море хрустальной воды, леденящей берег на самой дальней из всех границ, доступных звуку, принося новое избавление даже «Золотому дню» — этой обители безумия. Но в здешности сумерек я движусь в сторону колоколов судьбы сквозь упоительно цветочный воздух — под восходящей луной.

Прохожу через двери в мягкий рассеянный свет, молча иду мимо рядов пуританских скамей, этих негнущихся мучительниц, нахожу ту, которая мне назначена, и вверяю свое тело ее безжалостным объятьям. А на верхней площадке помоста с кафедрой и поручнем из полированной латуни пирамидальным порядком выстроились головы певчих студенческого хора, лица их над черно-белыми одеяниями сосредоточенны и бесстрастны; над ними в неясных очертаниях возносятся к сводам органные трубы — готическая иерархия тусклозолоченого золота.

Вокруг меня движутся студенты, их лица застыли торжественными масками, и уже мнятся мне голоса, что механически выводят излюбленные прихожанами песнопения. (Излюбленные? Затребованные. Исполняемые? Ультиматум, принятый и превращенный в обряд, клятва верности, приносимая ради даруемого ею мира, за что, вероятно, ее и любят. Любят так же, как побежденные начинают любить символы своих завоевателей. Жест принятия условий, из­ложенных и неохотно одобренных.) И здесь, сидя в непо­движности, я вспоминаю вечера, проведенные перед этим широким помостом в священном трепете и наслаждении и в наслаждении от священного трепета; вспоминаю краткие обязательные проповеди, прочитанные с амвона нараспев, отмеченные мягкими, но четкими интонациями и спокойной уверенностью, очищенные от тех бешеных эмоций невежд-проповедников, которых мы в большинстве своем знали еще дома, в родном краю, и глубоко стыдились; вспоминаю эти логические призывы, которые доходили до нас скорее как напор жесткого официального замысла, который требовал лишь ясности, не перегруженной пунктуацией, и усыпляющего ритма многосложных слов; этим только он и внушал нам трепет и успокоение. И еще я вспоминаю беседы заезжих ораторов, которым не терпелось сообщить нам, сколь почетно участие в этом «обширном», раз и навсегда установленном ритуале. Сколь почетно примкнуть к этой семье, защищенной от тех, кто погряз в невежестве и тьме.

Здесь, на этом помосте, по сценарию самого Господа проводил черный обряд Горацио Элджер, до которого снисходили миллионеры, изображавшие по сути самих себя; они не просто разыгрывали в картонных масках миф о своем великодушии, богатстве, успехе и могуществе, человеколюбии и влиянии, а выставляли напоказ себя, а точнее — свои добродетели! Не облатка и вино, a плоть и кровь, трепетная и живая, трепетная даже в старости, сгорбленная и увядшая. (И кто, столкнувшись с таким чудом, не уверует? Кто усомнится?)

И еще я вспоминаю, как мы сталкивались с избранными, с теми, которые привели меня сюда, в этот Эдем, с теми, которые были нам неведомы, хотя и накоротке знакомы, которые с жеманной улыбкой доносили до нас свои слова через кровь и насилие, через насмешку и снисходительность и которые предостерегали и угрожали, устрашали невинными словами, когда описывали нам ограниченность нашей жизни и немыслимую дерзость наших стремлений, порази­тельное безрассудство нашего нетерпеливого желания подняться еще выше; которые, ведя беседы, пробуждали во мне видение бурлящей у них на подбородках кровавой пены, подобной привычному соку жевательного табака, а у них на губах — створоженного молока иссохших грудей миллиона черных рабынь-кормилиц, предательски текучее осознание нашего бытия, впитанное у наших истоков и теперь мерзкой жижей изрыгаемое прямо на нас. Таков уж наш мир, внушали нам избранные, таков наш небосвод со своею землей, таковы времена года и климат, таковы весна и лето, такова осень и жатва на бесчисленные тысячелетия вперед; а вот и его наводнения, и циклоны, а вот они сами — громы и молнии, которые мы обязаны принять и возлюбить, даже если не возлюбим. Мы должны принимать — когда их еще нет и в помине — и рабочих, которые строили железные дороги, и морские суда, и каменные башни, предстающие пред нами во плоти: им было присуще другое звучание голосов, не обремененное явной угрозой, и более искреннее, казалось бы, восхищение нашими песнями, а их забота о нашем благе отмечалась почти благодушным и бесстрастным равнодушием. Но слова тех, других, оказывались мощнее, чем сила благотворительных долларов, глубже, чем шахты, пробитые в земле ради нефти и золота, и внушительней, чем сфабрикованные в научных лабораториях чудеса. Потому что их самые невинные слова были актами насилия, к которым мы в кампусе были гиперчувствительны, хотя им не подвергались.

И там, на помосте, я тоже выступал и дискутировал, а живущий во мне студенческий вожак направлял мой голос в сторону самых высоких балок и самых дальних стропил, заставляя их звенеть и создавая стаккато ударных звуков на коньке крыши, и возвращаться бренчащим эхом, подобно словам, выкрикнутым посреди бескрайней пустыни в сторону деревьев, а то и в колодец со сланцево-серой водой; в тех выкриках больше было звука, нежели смысла, была игра на гулкости зданий, была атака на храмы нашего слуха:

Хей! Седая матрона в последнем ряду. Хей! Мисс Сьюзи, мисс Сьюзи Грешэм, бдит в часовне, где студенточка курса совместного улыбку шлет однокурснику — ей, как видно, известному… А ты слушай меня, неумёха: слова выдуваешь плохо, горластая горнистка-фанфаристка, и берешь под шумок баритон-рожок своей системы для вариаций на темы.

Хей! Ты, старая, знаешь толк в голосах, только смысла в них нет; ты с ветром в друзьях, только у ветра посланий нет; слушай гласные звуки речи родной, а как услышишь согласный зубной, не забудь поделиться со мной; услышь гуттурал пустого томленья — и музыку ритмов лови, гибких и чистых, какие слыхал я годы назад у баптистов, только образов прежних теперь уж нет.

Исчезли те солнца, из коих сочилась кровь, исчезли те луны, что истекали слезами, исчезли и черви, что не оскверняли вовек священную плоть, а утром на Пасху прямо в земле свою заводили пляску.

Хей! Достиженье пенья, хей! До чего красив шумных успехов речитатив. Хей! Принятье данности, хей! В потоках словесной реки тонут страсти различной давности. Хей! Обломки невыполнимых исканий и мертворожденных восстаний теперь застыли, стоят во фрунт предо мною в ряд и, вытянув шеи, внимают всему, что здесь говорят. Хей! Ноты под своды летят, а барабанная дробь — к запятнанным тьмой стропилам; плавильные печи для тысячи голосов в единый глас все голоса превратят — глас Вышней Силы; и тогда пропоет нам он — Хей! — мелодичней, чем ксилофон, песню из слов, что ходят маршем, как студенческий бенд, известный в кампусе старшим и младшим, и над всем этим проплывет свет, в коем есть гордость, но гордыни нет.

Хей, мисс Сьюзи! Есть слова, которые совсем не слова; есть фальшивые ноты, что приходят в движенье, чтоб воспеть достиженье, в каком покуда достиженья нет, и на крыльях голоса моего те и другие устремятся к тебе обязательно, старая матрона, знавшая голос нашего Основателя и каждый тон его зароков и обетов; ты — среди молодых, седины твои клонятся набок, веки твои сомкнулись, но на лице восхищенье и радость проснулись, и звуки слов я отправляю тебе: молчаньем, дыханьем, фонтаном, а фонтан — это яркие шары в водяном столбе, от вершины до основанья… услышь меня, старая матрона, и дай мне знак узнаванья своей улыбкой с закрытыми глазами, кивком подтвержденья: тебя не обманут прямые значенья слов — ни моих, ни изрекаемых этими птенцами-борцами, что гладят твои веки раз от раза, покуда не затрепещут они от экстаза — эка! — но надежд особых не посулят — одно лишь эхо. А когда эта песня вместе с маршем будет уже далеко за кампусом нашим, ты, сжать мне руку успев, проговоришь нараспев: «Парень, тебе суждено убедиться: наш Основатель будет тобою гордиться!»

Ха! Сьюзи Грешэм, Мамаша Грешэм, в наших краях бережет на пуританских скамьях горячих дев, столь горячих, что собственный пар непрестанно застит им воды твоего Иордана; ты — рабства осколок, что очень мал; кампус тебя любил, но не понимал, а все же ты — носительница теплоты на этом острове позора — к тебе одной, что в последнем ряду молчала, направлял я и звуков поток, и взоры, думая о тебе со стыдом сожаленья в преддверье начала.

 

На помост молча поднялись почетные гости, которых к их высоким резным стульям направлял с величием дородного метрдотеля доктор Бледсоу. Как и некоторые из гостей, он выбрал брюки в полоску и фрак с черными, обшитыми галуном лацканами, а довершал все шикарный аскотский галстук. Это был его обычный прикид для таких случаев, но тем не менее, несмотря на всю свою элегантность, он вечно умудрялся выглядеть неказистым. Брюки неизменно топорщились на коленках, фрак сидел нескладно. Я наблюдал, как он по очереди встречает каждого гостя улыбкой; все, кроме одного, оказались белыми; и когда я увидел, как он кладет свою руку им на предплечья, касается их спин, нашептывает что-то рослому попечителю с резкими чертами лица, который, в свою очередь, фамильярно касается его руки, меня передернуло. Я тоже сегодня дотронулся до белого человека и почувствовал, насколько это чудовищно; а сейчас до меня дошло, что доктор Бледсоу — единственный из всех знакомых мне наших (парикмахеры и санитарки не в счет), кто может безнаказанно притрагиваться к белым. А еще мне вспомнилось, что любому белому посетителю, ступавшему на помост, он сверху подавал руку, словно практикуя сильнейшую магию. Я видел, как сверкали его зубы при каждом касании белой руки; а когда все расселись, он занял свое место в последнем ряду. Выше — в несколько ярусов студенческие лица; еще выше ожидал, глядя через плечо и сверкая глазами, органист, и я заметил, как доктор Бледсоу, обшаривая взглядом публику, внезапно кивнул, не поворачивая головы. Как будто невидимой дирижерской палочкой обозначил сильную долю такта. Органист развернулся и втянул голову в плечи. Из органа ключом забил каскад звуков, плотный и цепкий, который, постепенно нарастая, заполнял собою часовню. Органист изгибался и крутился на своей скамье, под которой летали его ноги, словно исполнявшие танцы в каких-то своих ритмах, никак не связанных с торжественным гулом органа.

А доктор Бледсоу, внутренне сосредоточенный, застыл с благосклонной улыбкой. Но при этом без устали стрелял глазами сначала по рядам студентов, потом по сектору, отведенному преподавателям, и быстрый взгляд его грозно контролировал каждого. Доктор Бледсоу требовал обязательного посещения таких мероприятий. Именно здесь в самых общих напыщенных выражениях оглашалась политика. У меня возникло ощущение, что его взгляд прицельно задержался на моей физиономии. Я посмотрел на лица гостей: в них читалась та настороженная расслаб­ленность, с которой они всегда встречали наши взгляды, направленные снизу вверх. Мне хотелось понять, кого можно попросить замолвить за меня слово перед доктором Бледсоу, но в глубине души я знал: никого.

Несмотря на скопление рядом с ним важных персон и вопреки его позе смирения и покорности, из-за которой он казался меньше остальных (хотя и был физически крупнее), доктор Бледсоу на полную катушку использовал эффект своего присутствия. Помню легенду о том, как он впервые появился в колледже: влекомый жаждой знаний босоногий мальчуган с узелком жалких обносков пересек два штата на своих двоих. И как получил работу: скармливал свиньям отбросы, но для этих же отбросов изготовил своими руками лучший в истории колледжа дозатор для отбросов; об этом прослышал Основатель и взял его к себе рассыльным. Каждый из нас знал, как за долгие годы тяжкого труда тот мальчуган дорос до президентского поста, и каждый из нас в какой-то момент пожалел, что не пришел в колледж на своих двоих, не возил тележку с отбросами и вообще не совершал никаких решительных и жертвенных поступков, которые могли бы свидетельствовать о жажде знаний. Я вспомнил восхищение, смешанное со страхом, которое он внушал абсолютно всем в кампусе; вспомнил растиражированные негритянской прессой фотографии с текстовкой «ПРОСВЕТИТЕЛЬ», набранной таким шрифтом, который взрывался ружейным выстрелом и привлекал внимание к этому открытому лицу, выражающему наивысшую степень уверенности. Для нас он был больше чем президент колледжа. Это был наш вождь, «государственный ум», который решал наши проблемы на всех уровнях, вплоть до Белого дома, и в свое время сопровождал по кампусу самого президента страны. Это был наш вождь, наш маг и волшебник, умевший привлекать щедрые пожертвования, находить множественные источники стипендий и через свои каналы в средствах массовой информации поддерживатьславу колледжа. Черный как уголь, это был наш отец родной, которого мы боялись.

Когда затих орган, я увидел, как на хорах, в самом верхнем ряду, бесшумно и собранно, на манер современной танцовщицы, поднялась хрупкая смуглая девушка и стала петь а капелла. Начала еле слышно, будто рассказывая себе одной о потаенных чувствах; звук не предназначался собравшимся, но был услышан, можно сказать, против ее воли. Мало-помалу она добавляла громкости, пока временами не создавала иллюзию превращения голоса в какой-то бесплотный дух, стремящийся в нее проникнуть, вторгнуться, чтобы сотрясать ее и ритмично раскачивать на правах источника ее бытия, а не текучей материи, порождаемой ею самой.

Я видел, как все сидевшие на помосте стали оборачиваться: каждый хотел увидеть у себя за спиной облаченную в белую певческую мантию хрупкую смуглую девушку, которая, стоя в вышине рядом с трубами органа, у нас на глазах сама превратилась в рупор сдержанно-податливого, возвышенного страдания, а ее невзрачное худенькое личико преобразилось по воле музыки. Не разбирая слов, я воспринимал только настроение, скорбное, смутное, неземное. Оно пульсировало ностальгией, сожалением и раскаянием, и у меня перехватило горло, когда девушка медленно сползла куда-то вниз; не села, a намеренно опустилась, словно удерживала равновесие, подкрепляя неугасающий бурлящий пузырек последнего звука неким утонченным ритмом крови своего сердца или таинственным средоточием своего естества, преображаемого в звук посредством влаги, скопившейся в ее воздетых кверху глазах.

Аплодисментов не было, была только благодарная глубокая тишина. Белые слушатели обменивались одобри­тельными улыбками. А я сидел и рисовал себе устраша­ющую перспективу того, что в случае моего исключения все это останется позади, сменившись бесславным возвращением домой и родительскими упреками. Теперь я наблюдал это действо из далекого далека моего отчаяния, разглядывая помост и актеров словно через удаляющие стекла бинокля и видя ландшафт с игрушечными фигурками в каком-то бессмысленном ритуале. Над шеренгами студенческих голов с чередующимися навершиями сухих, как мох, и до гладкости напомаженных волос кто-то произносил речи с кафедры, освещенной тусклым фонарем. Со своего места поднялась другая фигура и завела молитву. Вслед за нею все вокруг меня запели «Возведи меня на скалу, для меня недосягаемую!». Звук, можно было подумать, являл собой некую силу, более неуязвимую, чем образ всего этого действа, для которого он сделался живой соединительной тканью, что затягивала меня обратно в свою мимолетность.

Один из гостей встал, чтобы произнести речь. На удивление безобразный толстяк с головой-пулей на короткой шее; слишком широкий для его лица нос принял на себя очки с черными линзами. Сидел он рядом с доктором Бледсоу, но я его попросту не заметил, так как был всецело поглощен личностью президента колледжа. Мои глаза держали в поле зрения только белых гостей и доктора Бледсоу. Так что теперь, когда он встал и неспешно прошел к центру помоста, у меня возникло впечатление, что одна часть доктора Бледсоу приподнялась и сдвинулась вперед, оставив другую улыбаться на стуле.

Он непринужденно стоял перед нами, и его белый воротничок — разделитель между черным лицом и темной одеждой — мягко светился, отсекая голову от туловища; короткие руки были скрещены на бочкообразном животе, как у маленького черного Будды. Немного постояв с высоко поднятой крупной головой, будто в раздумьях, он заговорил, и его бархатистый, округлый голос чуть дрогнул, когда он признался, что рад быть снова допущенным в колледж после столь долгого отсутствия. Проповедуя в большом северном городе, он видел кампус на закате жизни Основателя, в бытность доктора Бледсоу «вторым лицом». «Чудесные были дни, — нараспев говорил он. — Важные дни. Дни великих предзнамений».

Во время своего выступления он сложил руки птичьей клеткой, соединив кончики пальцев, а затем плотно сдвинул маленькие ступни и начал медленно, ритмично рас­качиваться: наклонялся вперед, приподнимался на цы­почки, чудом удерживаясь на ногах, затем перекатывался на пятки, да так, что все огни улавливались его очками с темными линзами, отчего создавалось впечатление, будто голова его плывет отдельно от туловища на узкой ленте воротничка. Раскачиваясь, он не умолкал и в конце концов поймал ритм.

Потом он принялся возрождать мечту в наших сердцах:

— …после отмены рабства эта бесплодная земля, — монотонно вещал он, — эта земля тьмы и печали, невежества и вырождения, где брат поднимал руку на брата, отец — на сына, а сын — на отца; где хозяин шел против раба, а раб — против хозяина; где повсюду царили раздор и тьма; земля эта была измучена. И на эту землю пришел смиренный пророк низкого звания, подобный смиренному плотнику из Назарета, раб и сын рабов, знавший только свою мать.

Рожденный в рабстве, но с рождения отмеченный недюжинным умом и благородством, рожденный в самой бедной части этой бесплодной, израненной сражениями земли, он непостижимым образом приносил на нее свет, куда бы ни приходил. Я уверен, вам известно, как сурова была пора его младенчества, когда эту бесценную жизнь едва не загубил безумный сородич, который облил младенца щелоком, лишив его потомства, и как тот сущим крохой пролежал девять дней в коме, что смерти подобна, а затем внезапно и волшебно исцелился. Можно сказать, это было равносильно воскрешению из мертвых или второму рождению.

О, юные друзья мои, — выкрикнул он, просияв и лучезарно улыбаясь, — мои юные друзья, его история воистину прекрасна. Уверен, вы слышали ее не раз: вспомните, как он начал учиться, задавая своим маленьким хозяевам умные вопросы и не вызывая при этом подозрения старших; и как он усвоил азбуку, а потом сам научился читать и разгадывать тайны слов, как обратился по наитию за первоначальными знаниями к Священной Библии с ее неизбывной мудростью. И вам известно, как он совершил побег и пришел через горы и долины к храму науки, и не покладая рук трудился днями и ночами ради возможности учиться — как говаривали старики, «лбом прошибал стену колледжа». Вам известен его славный жизненный путь, на котором он успел побывать проникновенным оратором и без гроша в кармане окончил университет, а спустя годы вернулся в нашу страну.

А вслед за тем — начало его великой борьбы. Вообразите, мои юные друзья: непроглядная тьма заволокла всю эту землю, черный и белый люд преисполнились ненависти и страха, с желанием пойти вперед, но в страхе друг перед другом. Весь наш край охвачен страшным напряжением. Каждый озадачен вопросом о том, что необходимо сделать, чтобы рассеять этот страх и ненависть, ползущие по земле подобно демону, выжидающему момент, чтобы выпрыгнуть, и вы знаете, как он пришел и показал им путь. О, да, друзья мои. Я уверен, что вы слышали это много-много раз; о трудах этого богоугодного человека и его неугасающей дальновидности, плодами которой вы сейчас пользуетесь; конкретными, во плоти; его мечта, зародившаяся в безысходности и темноте рабства, ныне воплощенная даже в том воздухе, которым вы дышите, в упоительной гармонии ваших слившихся во­едино голосов, в знаниях, к которым каждый из вас — дочери и внучки, сыновья и внуки рабов — все вы приобщаетесь в светлых и хорошо оборудованных классах. Вы должны увидеть этого раба, этого черного Аристотеля, нескоро продвигающегося с добрым смирением, смирением не просто человека, а боговдохновенной веры — увидеть, как медленно он движется, преодолевая абсолютно каждое из препятствий. Отдавая кесарю кесарево, да, но неуклонно добиваясь для вас тех светлых горизонтов, которые есть у вас ныне…

Все это, — продолжал он, растопырив пальцы и вытянув перед собой руку ладонью вниз, — было сказано и пересказано по всей земле и вдохновляло покорный, но быстро поднимающийся с колен народ. Это все вы слышали, и это правдивый рассказ с богатым внутренним смыслом, это живая притча об истинном триумфе и скромном благородстве, которые, как я сказал, сделали вас свободными. Знают это даже те, что пришли в сей храм наук только в нынешнем году. Вы слышали его имя от своих родителей, потому что именно он указал им путь, направляя, как великий кормчий; как великий лоцман древних времен, который благополучно и невредимо провел свой народ по дну кроваво-красного моря. И ваши родители следовали за этим замечательным человеком по дну темного моря предрассудков, через бури страха и злости, чтобы оставить позади страну невежества, то выкрикивая, когда нужно, «ОТПУСТИ НАРОД МОЙ!» — то шепча, когда шепот таил в себе высшую мудрость. И глас его был услышан.

В оцепенении вжавшись спиной в твердую скамью, я слушал, и мои чувства вплетались в его слова, будто на ткацком станке.

— А теперь вспомните, — продолжал оратор, — как во время сбора хлопка он направлялся в некий штат, где враги сговорились лишить его жизни. И — припоминаете? — на дороге остановил его странный путник, чьи изрытые оспой черты не позволяли судить, черный он или белый… Одни называют его греком. Другие — монголом. Третьи — мулатом, а кое-кто — простым белым человеком Божьим. Так или иначе, нельзя исключать, что это был посланник свыше… О, да!.. и вспомните, как внезапно он появился, растревожив и Основателя, и его коня, чтобы повелеть Основателю оставить коня и двуколку прямо там, на дороге, и немедленно следовать к определенной хижине, а затем бесшумно исчез, настолько тихо, мои юные друзья, что Основатель усомнился в самом его существовании. И вам известно, как этот великий человек, полный решимости, хотя и недоумевающий, продолжил в сумерках свой путь, приближаясь к городу. Он терялся, терялся в раздумьях, пока не услышал первый ружейный выстрел, а затем — почти смертельный залп, который задел его череп… о ужас!.. и оглушил его, и, казалось, лишил жизни.

Я слышал из первых уст его рассказ о том, как сознание вернулось к нему в то время, когда враги еще склонялись над ним, проверяя, удалось ли их злодейство, а он лежал, прикусив зубами свое сердце, дабы оно не выдало его врагам и те не исправили бы свою оплошность одним coup-de-grace2, как говорят французы. Ха! И я уверен, что каждый из вас пережил вместе с ним его избавление, — вещал он, как будто глядя прямо в мои увлажнившиеся глаза. — Вы очнулись, когда очнулся он, возрадовались, когда он возрадовался, что они ушли, не причинив ему смертельного вреда; вы видели его глазами бесчисленные следы ног там, где вокруг него топтались враги, и стреляные гильзы, что валялись в пыли, где отпечаталось его упавшее тело; да, и холодную, обветренную лужицу пролитой крови, которой все же не хватило, чтобы причинить ему смерть. И вы, обуреваемые его сомнениями, поспешили вместе с ним в означенную незнакомцем хижину, где поджидал безумный с виду чернокожий старец… Вы помните этого старика, которого на городской площади дразнили дети: дряхлого, с чудны́м хитроумным лицом, с крупной белесой головой. Ведь именно он перевязывал ваши раны вместе с ранами Основателя. Он, старый раб, обнаруживший удивительные познания в деле целительства — в заразоведении, как он сам говаривал, и струповедении — ха! ха! — вкупе с юношеской сноровкой рук! Подумать только: он обрил нам с вами череп, и промыл рану, и бережно перевязал ее бинтами, которые похитил из дома зазевавшегося главаря, ха! И вы вспоминаете, как вместе с Основателем, Вождем, вы бросились с головой в негритянское искусство побега, руководимые поначалу или, точнее сказать, воспламененные безумным с виду стариком, который набрался всех своих умений в рабстве. Вместе с Основателем скользнули вы в ночную тьму, я это знаю. Бесшумно и стремительно прошли по дну реки; вас терзали кровососы, вокруг ухали совы, кружили летучие мыши, шипели среди камней гремучие змеи, затягивали грязь и лихоманка, потемки и вздохи. Потом вы сутки напролет хоронились в хижине — тринадцать душ ночевали в трех каморках, до темноты прятались стоя в дымоходе, перепачкались сажей и пеплом — ха! ха! — под охраной бабки, дремавшей у очага, с виду холодного. Вы стояли в черноте, и враги, нагрянув с заливающимися лаем ищейками, приняли ее за слабоумную. Но она знала, знала! Она знала огонь! Знала огонь! Она знала огонь, что горит, но не испепеляет! Господи, да!

— Господи, да! — подхватил женский голос, расцвечивая у меня в голове картину описанного видения.

— И поутру вы его спрятали в повозке, груженной хлопком, и пустились в дорогу, вспенив вокруг его туловища это руно, и вдыхали горячий воздух через дуло прихваченного по случаю дробовика; патроны, которые, хвала Господу, не пригодились, вы держали веером меж растопыренных пальцев. Так вы довезли его до города, где вас по доброте душевной пустил на ночлег высокородный господин, а на следующую ночь приютил незлобивый белый кузнец — вот ведь какие удивительные контрасты таит подполье. Побег удался, да! При содействии тех, кто вас знал, и тех, кто не знал. Потому что некоторым довольно было его увидеть; а иным — что черным, что белым — и того не требовалось. Но все же более других содействовали наши, потому как вы для них были своими, а у наших испокон веков заведено своим помогать. И вот так, мои юные друзья, мои сестры и братья, шли вы в ночные и рассветные часы вместе с ним из хижины в хижину, через болота и холмы. Дальше и дальше, передаваемые из одних черных рук в другие черные руки, а порою и в белые, и руки эти лелеяли свободу Основателя и нашу с вами, как голоса лелеют идущую из сердца песню. И вы, все до единого, были с ним. Ах, как хорошо вы это знаете — это ведь вы бежали к свободе. Ах, да, история эта вам знакома.

Я увидел, что теперь он отдыхает, озаряя улыбкой всю часовню, и огромная голова, как бакен, поворачивается из стороны в сторону; голос его все еще звучал, покуда я боролся с нахлынувшими чувствами. Впервые меня опечалило воспоминание об Основателе, и кампус помчался мимо меня, быстро исчезая из виду, подобно тому, как поутру исчезают сны. Сидящему рядом со мной студенту заволокла глаза катаракта слез; черты его лица замерли, как случается в минуты внутренней борьбы. Толстяк без малейших усилий задел душевные струны каждого. А сам хранил невозмутимость, прячась за черными линзами очков, и только подрагивание его подвижных черт выдавало бушующую в нем драму. Я толкнул локтем сидящего рядом со мной парня.

— Кто это? — прошептал я.

В его взгляде читалась досада, граничащая с негодованием.

— Преподобный Гомер А. Барби из Чикаго, — сказал он.

Теперь оратор положил руку на кафедру и повернулся к доктору Бледсоу:

— Вы услышали светлое начало прекрасной истории, друзья мои. Но окончание у нее скорбное, и, думается, во многом эта сторона богаче начала. Закат этого великолепного сына утренней зари.

Он обратился к доктору Бледсоу:

— Это был роковой день, если позволите напомнить, доктор Бледсоу, сэр, хотя такое напоминание излишне — вы же там присутствовали. О да, мои юные друзья, — он вновь повернулся к нам с горькой и гордой улыбкой. — Я хорошо его знал и любил — и я там тоже присутствовал.

Мы объехали несколько штатов, и он там проповедовал. И приходили люди послушать пророка; и многие откликались. Люди несовременные: женщины в фартуках поверх длинных, свободных ситцевых платьев, как у матушки Хаббард, мужчины в комбинезонах и залатанных шерстяных куртках; море воздетых кверху озадаченных лиц под старыми соломенными шляпами и мягкими чепцами. Приезжали в запряженных быками или мулами повозках, иные же пешком приходили издалека. Стояли сентябрьские дни, но погода выдалась на редкость холодной. Слова его даровали покой и уверенность растревоженным душам, указывали путеводную звезду, и мы переходили в другие места, чтобы дальше нести послание.

Ах, эта бесконечная перемена мест, эта пора юности, эта весна; обетованные дни, насыщенные, цветущие, напоенные солнцем. Ах, да, эти неописуемо великолепные дни, когда Основатель взращивал мечту не только здесь, в этой бесплодной долине, но и в разных местах по всей стране, наделяя этой мечтой людские сердца. Создавая остов нации. Распространяя свое послание, которое, подобно зерну, падало на невозделанную почву; жертвуя собой в борьбе, прощая врагов своих обоих цветов кожи — о да, врагов у него хватало, причем обоих цветов. Но продвигаясь вперед, преисполненный важности своего послания, он истово проникался своей миссией и в своем усердном служении, а может, и в смертельной гордыне пренебрегал советами лекарей. Перед моим мысленным взором снова и снова встает фатальная атмосфера того многолюдного зала. Основатель держит аудиторию в нежных руках своего красноречия, баюкает, утешает, наставляет; а там, ниже, восхищенные лица, раскрасневшиеся от жара большой пузатой печки, раскаленной до вишневого свечения; да, зачарованные ряды, в плену властной истины его послания. И вот я опять слышу неохватное, гудящее безмолвие, когда голос его достиг окончания мощного периода, и один из слушателей, снежновласый старик, вскакивает на ноги, крича: «Так скажите, что нам делать, сэр! Бога ради, скажите! Заклинаю именем отнятого у меня на той неделе сына — скажите!» И по всему залу нарастает умоляющее «Скажите, скажите!». И Осно­вателя вдруг начинают душить слезы.

Неожиданно для всех старый Барби начал совершать заряженные, неоконченные движения, сопровождая свои слова жестами; голос его зазвенел. А я смотрел с болезненной увлеченностью, зная конец истории, хотя какая-то часть рассудка восставала против ее неизбежной печальной развязки.

— И Основатель умолкает, затем делает шаг вперед, из глаз его льется огромное душевное волнение. С поднятой рукой он начинает отвечать — и пошатывается. Начинается всеобщая суматоха. Мы устремляемся вперед и выводим его из зала.

Слушатели в испуге вскакивают с мест. Всюду ужас и смятение, где-то стон, где-то вздох. Наконец прорывается громоподобный голос доктора Бледсоу — песня надежды, властная, как удар хлыста. И вот мы укладываем Основателя на скамью, чтобы он отдохнул, и я слышу, как доктор Бледсоу отбивает ногой такт, сильно топая по гулкому помосту, отдавая команды не словами, а мощными нутряными тонами его потрясающего баса — чем не певец? и не певец ли он поныне? — и они стоят, они успокаиваются, и вместе с ним поют, протестуя против поколебимости своего гиганта. Поют свои длинные негритянские песни плоти и крови:

«Они про НАДЕЖДУ!»

«Про тяготы и боль…»

«Они про ВЕРУ!»

«Про смиренье и нелепость…»

«Они про СТОЙКОСТЬ!»

«Про вечный бой во тьме…»

«Они про ТОРЖЕСТВО…»

— Ха! — выкрикнул Барби, хлопая в ладоши. — Ха! Пели так строчка за строчкой, покуда вождь не ожил! (Хлоп, хлоп в ладоши.)

К ним воззвал…

(Хлоп!) Мой Бог, мой Бог!

Им сказал… (Хлоп!)

Что… (Хлоп!)

Просто он устал от непрерывных усилий. (Хлоп!) Да, и всех отпускает и всех провожает в путь с радостью в сердце, и дружески руку жмет каждому на прощанье…

Я наблюдал, как Барби описывает шагами полукруг: стиснутые губы, лицо подрагивает от избытка чувств, ладони соприкасаются, но беззвучно.

— Ах, те дни, когда возделывал он обширные поля, те дни, когда смотрел он, как пробиваются всходы, как зреет урожай, те юные, летние, яркие дни…

Голос Барби затих от ностальгии. Часовня затаила дыхание, когда у него вырвался глубокий вздох. Затем я увидел, как он вынул белоснежный носовой платок, снял свои темные очки и утер глаза; через нарастающую дистанцию моей обособленности я смотрел, как люди на почетных местах медленно и ошеломленно покачивают головами. Потом вновь зазвучал голос Барби, теперь бестелесный, и мне подумалось, будто он не прерывался вовсе, будто его слова, отдающиеся внутри нас, продолжают свое размеренное теченье, хотя источник их на миг умолк.

— О, да, мои юные друзья, О, да, — продолжил он в глубокой печали. — Человеческая надежда может написать картину кардинальского пурпура, может преобразить парящего стервятника в благородного орла или стонущего голубя. О, да! Но я знал, — вскричал он, да так, что я вздрогнул. — Несмотря на живущую во мне великую мучительную надежду, я знал… знал, что этот возвышенный дух идет к упадку, приближается к своей одинокой зиме; заходит великое солнце… И я зашатался под страшным бременем этого знания и ругал себя за то, что оно у меня есть. Но такова была увлеченность Основателя — о, да! — что когда мы в то восхитительное бабье лето перебирались из одного провинциального города в другой, я скоро забыл. А потом… А потом… а… потом…

Я слушал, как его голос понижается до шепота; он простер свои руки, как будто подводил оркестр к глубокому и окончательному диминуэндо. Затем его голос опять возвысился, отчетливо, почти буднично он заговорил быстрее:

— Я помню, как тронулся поезд, как он будто стонал, начиная крутой подъем в гору. Было холодно. По краям окон мороз рисовал ледяные узоры. А гудок поезда был протяжным и одиноким, точно вздох, вырывающийся из горных недр.

В вагоне ближе к голове поезда — в «пульмане», выделенном ему самим президентом железной дороги, — лежал и беспокойно метался наш Вождь. Его настигла внезапная и таинственная болезнь. И я знал, невзирая на душевную боль, знал, что заходит солнце и спешит к месту своему, потому как знание это исходило от самих небес. Стремительный бег поезда, постукивание колес о сталь. Помню: я посмотрел через подернутое морозом оконное стекло и увидел неясно вырисовывавшуюся великую Полярную звезду и тут же потерял ее, как будто небо закрыло свой глаз. Поезд преодолевал гору, паровоз рвался вперед, как большой черный гончий пес, и уже двигался параллельно последним кренящимся вагонам, выпуская свой бледный белый пар, а сам тащил нас все выше и выше. И скоро небо стало черным, без луны…

И когда эхо от его «луныыы-ы-ы» пролетело по всей часовне, он опустил подбородок к себе на грудь, так что исчез белый воротничок, сделав его фигурой из ровной сплошной черноты, и я услышал резкий звук, когда он вдохнул воздух.

— Все было так, как будто сами созвездия знали о нашей предстоящей скорби, — протрубил он во всю глотку, подняв голову к потолку. — Потому что на фоне этого огромного — широкого — соболиного пространства вспыхнула одна-единственная алмазная звезда, и я увидел, как она задрожала, и рассыпалась, и невольно пролитой одинокой слезой стекла вниз по щеке угольно-черного неба…

Барби с глубоким чувством покачал головой и, сжав губы, простонал:

— Мммммммммм. — И повернулся к доктору Бледсоу, как будто не мог его толком разглядеть. — В тот роковой момент… Мммммм, я находился рядом с вашим великим президентом… Мммммммммм! Он был в глубокой задумчивости, пока мы ждали, что скажут ученые мужи, и он заговорил со мной об этой умирающей звезде:

«Барби, друг мой, ты видел?»

И я ответил: «Да, Доктор, я видел».

И каждого из нас уже держали за горло хладные руки скорби. И я сказал доктору Бледсоу: «Давай помолимся». И когда мы преклонили колени на раскачивающемся полу, наши слова были не столько молитвами, сколько звучанием жуткой безмолвной скорби. И когда мы поднялись на ноги, покачиваясь вместе с этим несущимся поездом, мы увидели идущего к нам врача. И затаив дыхание, мы вглядывались в бесстрастные, ничего не выражающие черты этого ученого мужа и всем своим существом задавали ему вопрос: «Несете ли вы нам надежду или горе?» И именно тогда и там он известил нас, что Вождь приближается к своему пункту назначения…

Эти слова прозвучали жестоким ударом судьбы, и мы впали в оцепенение, но Основатель в этот момент был еще с нами и все еще нас возглавлял. Из всех сопровождающих он велел привести к нему того, кто сидит вот там перед вами, и меня, как духовное лицо. Но все же в первую очередь ему требовался его друг по полуночным разговорам, его товарищ по многим битвам, который все эти тяжкие годы оставался с ним рядом и в поражениях, и в победах.

Даже сейчас я вижу этот темный проход, освещенный тусклыми лампами, и доктора Бледсоу, враскачку идущего передо мной. У двери стояли носильщик и проводник — черный мужчина и белый мужчина с Юга — и оба плакали. Оба рыдали. А когда мы вошли, он поднял глаза, свои огромные глаза, уже смиренные, но все еще горящие благородством и смелостью на фоне белой подушки; и, взглянув на своих друзей, он улыбнулся. Тепло улыбнулся своему старому товарищу по движению, своему преданному стороннику, адъютанту, этому замечательному исполнителю старых песен, который укреплял его дух в дни страданий и уныния, который давно знакомыми мелодиями сглаживал сомнения и страхи многих людей; который сплачивал невежественных, боязливых и настороженных, тех, кто все еще не расстался с обносками рабства; его, сидящего там, вашего лидера, который успокаивал детей великой бури. И когда Основатель поднял глаза на своего товарища, он улыбнулся. И протягивая руку своему другу и спутнику, как сейчас я протягиваю руку вам, он сказал: «Подойди ближе. Подойди». Он подошел и опустился на колени; свет косой перевязью падал через его плечо. И протянулась рука, нежно его коснувшись, и прозвучали слова: «Теперь ты должен взять на себя эту ношу. Проведи их до конца пути». А потом — вопль этого поезда, и боль слишком сильная, чтобы лить слезы!

Когда первые вагоны достигли вершины, он от нас отдалился. А когда они промчались под гору, он покинул нас безвозвратно.

Воистину это был поезд скорби. И вот он, доктор Бледсоу, сидел с усталостью в душе и тяжестью на сердце. Что он должен делать? Вождя не стало, а он сам после гибели павшего в бою военачальника вдруг оказался на переднем крае, оседлав его горячего и не полностью объезженного боевого скакуна. Ах! А это крупное черное благородное животное уже косит глазом от грохота сражений и подрагивает, чуя потерю. Какую же отдать команду? Возвратиться ли с этим тяжким грузом домой — туда, где по раскаленным проводам уже передают, начитывают, выкрикивают скорбное сообщение? Или развернуться и снести павшего воина на своих плечах по холодному и чуждому склону в долину — туда, где он найдет последнее пристанище? Стоит ли вернуться в родные пенаты, если дорогие сердцу глаза потухли, уверенная прежде рука неподвижна, чудо-голос умолк и сам Вождь окоченел? Стоит ли вернуться в теплую долину, где зеленеют луга, которые он никогда не озарит своим взглядом? Должен ли он следовать за взглядом Вождя, когда того уже нет?

Ах, конечно, вы знаете эту историю: как он привез тело в незнакомый город и во время панихиды произнес речь над гробом своего Вождя, как вместе с распространением печальной вести во всей округе был объявлен день траура. О, и как богатые и бедные, черные и белые, слабые и властные, молодые и старые — все пришли, чтобы отдать дань уважения, хотя многие осознали бесценные заслуги Вождя и тяжесть потери только теперь, когда его не стало. И как, завершив свою миссию, доктор Бледсоу вернулся после своего скорбного бдения со своим другом в скромном багажном ва­гоне; и как на станциях приходили люди, чтобы выразить свое соболезнование… Медленный поезд. Траурный поезд. И по всей линии, на горах и в долинах, куда бы рельсы ни прокладывали свой трагический курс, люди были едины в своем общем горе и, как холодные стальные рельсы, были гвоздями прибиты к своей скорби. О, какой печальный отъезд!

И другое прибытие, не менее печальное. Узрите вместе со мной, мои юные друзья, услышьте вместе со мной: плач и стенания тех, кто разделял с ним его невзгоды. Их дорогой Вождь вернулся к ним, холодный как камень, в железной неподвижности смерти. Тот, кто так быстро ушел от них, в расцвете зрелости, тот, кто разжег их пламя и осветил путь, вернулся к ним холодным, уже бронзовой статуей. О, отчаяние, мои юные друзья. Черное отчаяние черных людей! Я и теперь их вижу; как они блуждают по этому участку, где каждый кирпич, каждая птица, каждая травинка наталкивали на какое-нибудь драгоценное воспоминание; а каждое воспоминание стало ударом молотка, забивающего тупые гвозди их скорби. О, да, некоторые из них, поседевшие, находятся здесь, среди вас, все еще преданные его мечте, все еще возделывают виноградник. Но в тот день, когда для прощания был выставлен обитый черным гроб — неумолимое напоминание всем, — им показалось, будто темная ночь рабства опускается на них сызнова. Они почувствовали эту старую мерзкую вонь рабства, более мерзкую, чем зловоние заплесневелой смерти. Их обожаемый светоч заключен в обитый черным гроб, их величественное солнце скрылось за тучей.

О, и скорбный звук рыдающих горнов! Я и сейчас слышу их, расположенных по четырем углам кампуса, играющих отбой для поверженного генерала; возвещая вновь и вновь печальные новости, являя друг другу печальное откровение, снова и снова сквозь безмолвное оцепенение воздуха, как будто не могли в это поверить, не могли ни осмыслить, ни принять; горны, стенающие, как семья нежных женщин, оплакивающих каждая своего любимого. И люди приходили, чтобы спеть старые песни и выразить свою неизреченную скорбь. Чернота, чернота, одна чернота! Черные люди в еще более черном трауре, траурные повязки, висящие на их обнаженных сердцах; без стеснения они распевали свои негритянские песни, мучительно передвигались, заполняли извилистые дорожки, рыдали и причитали под склонившимися деревьями, и тихие невнятные голоса их подобны стенаниям ветров в пустыне. И, наконец, они собрались на склоне холма, и, как далеко могли видеть заполненные слезами глаза, они стояли с опущенными головами и пели.

Затем тишина. Одинокая яма, выложенная горькими цветами. Дюжина рук в белых перчатках натягивает шелковые веревки в ожидании команды. Эта жуткая тишина. Сказаны последние слова. Единственная брошенная на прощание дикая роза медленно опадает, а лепестки, подобно снежинкам, слетают на плавно опускаемый гроб. Еще ниже, в землю; назад к изначальному праху; назад к холодной черной глине… матери… нашей общей.

Когда Барби остановился, тишина была такой полной, что я услышал на другой стороне кампуса подобный тревож­ному сердцебиению рокот генераторов, сотрясающих ночь. Г­де-то в публике протяжно запричитал старческий женский голос, знаменуя начало еще не сложенной песни, которая так и умолкла мертворожденной вместе с рыданьем.

Барби стоял, откинув назад голову, вытянув руки по швам и сжав кулаки, будто отчаянно стремился вернуть себе самообладание. Доктор Бледсоу закрыл лицо руками. Рядом со мной кто-то шумно высморкался. Барби сделал нетвердый шаг вперед.

— О, да. О, да, — заговорил он. — О, да. Это тоже эпизод славной истории. Но считайте его не смертью, а рождением. В почву было брошено лучшее зерно. Зерно, которое в свой срок приносит плоды столь же неустанно, сколь могло бы плодоносить после воскрешения великого со­здателя. И в некотором смысле он был воскрешен если не к плотской, то к духовной жизни. А в некотором смысле и к плотской. Разве не служит вам нынешний вождь его живым воплощением, его физическим присутствием? Кто сомневается, пусть оглядится вокруг. Юные друзья мои, дорогие юные друзья! Как мне описать этого человека, что ныне ведет вас за собой? Как передать словами, насколько твердо держит он данную Основателю клятву, насколько добросовестно его служение?

Для начала необходимо взглянуть на колледж с позиций прошлого. По тем временам это, несомненно, было грандиозным заведением; но зданий в нем насчитывалось восемь, а теперь их двадцать; штат преподавателей включал пятьдесят человек, теперь их двести; тогда здесь обучалась пара сотен студентов, а сейчас, по словам главного бухгалтера, вас стало три тысячи. Нынче у вас есть асфальтированные дороги, что не портят автомобильных шин, а в ту пору дороги были засыпаны щебенкой, которая обеспечивала проезд запряженных быками и мулами повозок и фургонов на конной тяге. У меня нет слов, чтобы выразить те чувства, что захлестнули меня при возвращении в это грандиозное учебное заведение после столь долгого отсутствия: мне довелось осмотреть его богатые зеленые насаждения, плодоносные сельскохозяйственные угодья и благоухающий цветами кампус. Ах! А потрясающая электростанция, которая снабжает электроэнергией район, по площади превышающий некоторые города, причем только за счет черных рабочих рук. Таким образом, мои юные друзья, факел, зажженный Основателем, по-прежнему полыхает. Ваш наставник выполнил свое обещание в тысячекратном размере. Но я высоко ценю и его личность как таковую: он — со-творитель великого, благородного эксперимента. Достойный преемник своего великого друга, он сделался крупным государственным деятелем совсем не случайно, а благодаря своим глубоко продуманным и мудрым решениям. Масштаб его личности достоин ва­шего подражания. Рекомендую вам брать с него пример. Стремитесь, все как один, к тому, чтобы в будущем пойти по его стопам. Впереди еще много великих дел. Ведь мы с вами — хотя и молодой, но стремительно растущий народ. О нас еще будут сложены легенды. Не бойтесь взвалить на себя ношу своего наставника, и слава вашего Основателя будет только множиться, а история нашей расы сделается сагой о многочисленных победах и свершениях.

Теперь Барби, лучезарно улыбаясь, простер руки вперед и, похожий на Будду, застыл глыбой оникса. Вся часовня всхлипывала. Никогда я не чувствовал себя таким потерянным, как в этом шорохе восхищенных голосов. На несколько минут старый Барби явил мне откровение, и теперь я понимал, что уехать из кампуса — это все равно что резать по живому. Мне было видно, как он, опустив руки, медленно направился обратно к своему стулу, слегка запрокинув голову, как будто прислушивался к далекой музыке. Я потупился, чтобы утереть слезы, и тут услышал потрясенный громкий вдох.

Подняв глаза, я увидел, что двое белых попечителей спешат в ту сторону, где у ног доктора Бледсоу барахтается Барби. Старик стоял на четвереньках, а двое белых мужчин подхватили его под руки, и теперь, когда он встал, я заметил, что один из них подобрал с пола какой-то предмет и вложил ему в руку. И стоило ему поднять голову, как до меня дошло… В тот быстротечный миг между этой сценой и вспышкой черных линз мне на миг открылось, как моргают незрячие глаза. Гомер А. Барби был слеп.

Бормоча извинения, доктор Бледсоу проводил его к стулу. Потом, когда старик с улыбкой откинулся назад, доктор Бледсоу остановился на краю помоста и воздел руки. Я, закрыв глаза, услышал исходящий от него глубокий стон и нарастающее крещендо со стороны студенческих ярусов. На сей раз это была искренне прочувствованная мелодия, исполняемая не для гостей, а для самих себя; песня надежды и благоговения. Я хотел броситься прочь из часовни, но не решился. Прямой, негнущийся, поддерживаемый твердой скамьей, я только в ней и черпал подобие надежды.

У меня не хватало духу посмотреть на доктора Бледсоу, потому что старик Барби заставил меня и прочувствовать, и принять свою вину. При том что действовал я неумышленно, любой поступок, ставящий под угрозу преемственность мечты, расценивался как предательство.

Следующего оратора я не слушал: этот рослый белый мужчина все время прикладывал к глазам носовой платок и повторял каждое предложение по нескольку раз, пылко и невнятно. Потом оркестр заиграл симфонию Дворжака «Из Нового Света», и в ее главной теме мне чудился любимый спиричуэлс моих матери и деда, «В лучшей из колесниц». Совладать с нахлынувшими чувствами я уже не мог и перед следующим выступлением стремительно ринулся в ночь под осуждающими взглядами преподавателей и смотрительниц.

В лунном свете на руку Основателя, простертую над головой навеки коленопреклоненного раба, опустился пересмешник, который выводил рулады, подрагивая своим растревоженным луной хвостиком. Под звуки этих трелей я шагал по тенистой аллее. Уличные фонари, безмятежно покоившиеся в заточении теней, ярко светились в подлунном сне кампуса.

Я вполне мог бы дождаться окончания службы, тем более что ушел совсем недалеко, когда услышал приглушенные бравурные звуки грянувшего марш оркестра, а вслед за тем — шквал голосов: это высыпали в ночь студенты. С жутковатым чувством я направился к главному зданию, а затем остановился в темном дверном проеме. Мысли мои трепетали, как ночные мотыльки, что образовали вокруг фонаря завесу, которая отбрасывала причудливые тени на газон у моих ног. Мне предстоял нешуточный допрос у доктора Бледсоу, и я с досадой вспоминал речь Барби. Пока его слова были еще свежи в памяти доктора Бледсоу, от него, вне сомнения, не приходилось ожидать горячего сочувствия к моему положению. Стоя в неосвещенном дверном проеме, я пытался — на случай исключения — заглянуть в свое будущее. Куда мне идти, чем заниматься? Как вообще я посмею вернуться домой?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Я вышел из пансиона: день стоял прозрачный и светлый, а солнце жгло глаза. Лишь небольшое белоснежное облако висело высоко в утреннем голубом небе, и какая-то женщина уже развешивала белье на крыше. Я чувствовал, что прогулка идет мне на пользу. Уверенность в себе крепла. В самом конце острова в тонкой пастельной дымке возвышались величественные, таинственные небоскребы. Мимо проехал молоковоз. Я думал о колледже. Чем сейчас занимаются в кампусе? Опустилась ли низко луна в ночи, ясным ли выдался рассвет? Протрубил ли горн к завтраку? Разбудил ли сегодня девушек в общежитиях раскатистый рев крупного быка-производителя, заглушающий колокольчики, рожки и шумы начала рабочего дня, как это обычно бывало весенним утром, когда я еще там жил? Ободренный воспоминаниями, я ускорил шаг, и тут меня охватила убежденность, что сегодня особый день. Ч­то-то непременно должно произойти. Я похлопал по портфелю, думая о лежащем внутри письме. Последнее стало первым — добрый знак.

Впереди, у обочины я увидел мужчину, толкающего груженную рулонами голубой бумаги тележку, и услышал, как он что-то напевает чистым, звонким голосом. Это был блюз, и я отправился вслед за незнакомцем, вспоминая времена, когда такие песни звучали дома. У меня возникло такое ощущение, будто часть воспоминаний обогнула по касательной жизнь в кампусе и вернула меня к эпизодам, уже давно выброшенным из головы. От подобных напоминаний никуда не деться.

 

Ступни, как у мартышки,

Лягушечьи лодыжки, ой боже-мой.

Но как меня обнимет, любя,

Я закричу, у-у-у-у, будь со мной.

Люблю свою малышку

Больше, чем себя.

 

И поравнявшись с ним, я был поражен, когда он меня окликнул.

— Послушь-ка, дружище…

— Да? — Я остановился, чтобы посмотреть в его покрасневшие глаза.

— В это прекрасное утро скажи-ка мне вот что… Эй! Погоди, чувак, нам же с тобой по пути!

— Что ты хочешь услышать? — спросил я.

— Мне вот что интересно, — сказал он, — где тут собака зарыта, а?

— Собака? Собака зарыта?

— Ну да. — Он остановил тележку и облокотил ее на подставку. — В том-то и вопрос. Где… — он присел, поставив одну ногу на бордюр, словно сельский проповедник, собирающийся постучать по своей Библии, — собака… зарыта. — Голова его дергалась при каждом слове, как у разъяренного петуха.

Я нервно хохотнул и отступил на шаг назад. Он не сводил с меня своих проницательных глаз.

— А пес ее знает, — он почему-то пришел в раздражение, — где зарыта эта клятая собака? Я же вижу: ты из наших, с Юга, так чего прикидываешься, будто зачина такого никогда не слыхал? Черт, неужели сегодня поутру никого тут нету, кроме нас, цветных… Брезгуешь, стало быть, со мной знаться?

Внезапно я и смешался, и разозлился.

— Брезгую? О чем ты вообще?

— Ты не увиливай, отвечай. Ты на чем собаку съел?

— Какую еще собаку?

— Да не какую, а ту самую.

Досаде моей не было предела.

— Ты на меня собак-то не вешай, — сказал я, он расплылся в ухмылке.

— Спокойно, чувак. Не сходи с ума. Дьявольщина! Я-то думал, ты точняк ее съел. — Онприкидывался, будто мне не верит.

Я пошел дальше, но он толкнул тележку вслед за мной. И вдруг мне стало не по себе. Ч­то-то в нем было от ветеранов из «Золотого дня»…

— Что ж, а может, все наоборот, — сказал он. — Может, она первая на тебя напала.

— Может, — ответил я.

— Если так, то тебе повезло, что это всего-навсего собака, потому что, мэн, скажу тебе: на меня, кажись, медведь напал…

— Медведь?

— Да, черт возьми! Тот самый! Видишь заплаты, где он когтями по моей заднице прошелся?

Оттянув сзади штаны, как у Чарли Чаплина, он разразился нутряным хохотом.

— Мэн, Гарлем этот — сущая медвежья берлога. Но я вот что тебе скажу. — Неожиданно он будто бы стал быстро трезветь. — Для нас с тобой это лучшее место на свете, и, если в ближайшее время жизнь не наладится, я собираюсь отловить этого медведя и отправить куда угодно, только не на волю!

— Не позволяй ему оказывать тебе медвежьи услуги, — сказал я.

— Ни в коем разе, мэн, я начну с того, который будет мне по зубам.

Чтобы ответить, я попытался вспомнить какую-нибудь поговорку о медведях, но на ум пришла лишь песня про Братца Кролика и Братца Медведя… О которых давным-давно позабыли, и мысли о них теперь навевали тоску по дому.

Я хотел уйти, но все же находил определенное успокоение, шагая с ним рядом, как будто уже не раз, но в другое утро и в другом месте проделывали мы этот путь…

— Что у тебя там такое? — спросил я, указывая на рулоны синей бумаги, сложенные в тележке.

— Синьки, мэн. У меня тут синек фунтов сто, а я так ничего и не смог построить!

— Синьки — это чертежи? Что по этим чертежам строить? — поинтересовался я.

— Разрази меня гром, если я знаю… да все подряд. Столицы, городишки, загородные клубы. Или просто дома всякие. Я был чертовски близок к тому, чтобы построить для себя, как в Японии делают, дом из бумаги, кабы в таком можно было жить. Не иначе как у кого-то изменились планы, — добавил он со смехом. — Я спросил владельца, почему они избавляются от этих рулонов, и он ответил, что синьки загромождают проход, вот и приходится время от времени их выбрасывать, чтобы освободить место для новых. Знаешь, а ведь они по большей части так и не пригодились.

— У тебя их прорва, — подметил я.

— Да, и это не все. Наберется еще пара таких тележек. Здесь работы на целый день. Люди вечно то строят планы, то меняют.

— Так и есть, — сказал я, вспомнив о своих письмах, — но это неправильно. Планов надо придерживаться.

Он посмотрел на меня, вдруг став серьезным.

— Зелен ты еще, чувачок, — сказал он.

Я не ответил. Мы подошли к повороту на вершине холма.

— Что ж, чувачок, приятно было потрепаться с парнишкой из страны отцов, но недосуг мне. Вот одна из проверенных улиц, всю дорогу под горку идет. Могу спускаться по ней долго и не устать к концу дня. Будь я проклят, если позволю им свести себя в могилу. К­ак-нибудь свидимся… И знаешь что?

— Что же?

— Сначала я подумал, что ты знаться со мной брезгуешь, но теперь очень рад тебя видеть…

— Надеюсь, что так, — сказал я. — Да не волнуйся ты.

— Не буду. Чтобы выжить в этом городишке, нужно всего-то иметь чуток умишка, наглости да храбрости. Черт возьми, мэн, мне это все досталось от рождения. На самом деле я-седьмой-сын-седьмого-сына-родился-в-рубашке-вырос-на-костях-черной-кошки-корнях-Иоанна-Завое­вателя-и-сурепки, — пробормотал он, глаза его сияли, а губы ходили ходуном. — Врубаешься, чувачок?

— Больно быстро тараторишь. — Меня разбирал смех.

— Лады, сбавлю темп. Стих сложу, но тебя не накажу. Я Питер Уитстроу, что с меня взять? У Сатаны я единственный зять. Ты ведь южанин, так? — спросил он, по-медвежьи склонив голову набок.

— Да, — ответил я.

— Ну, не зевай! Меня зовут Блю, вилы возьму — тебя заколю. Фи-фай-фо-фам. Сатану застрелишь сам, нашего героя, Господа Стинджроя!

Я невольно улыбнулся. Его слова мне понравились, но как на них ответить, я не придумал. Такие приколы я с детства знал, да забыл; набрался их на школьном дворе…

— Врубаешься, чувак? — хохотнул он. — Ну ты это, заходи меня проведать. Бренчу на фоно, с тележкой давно, слыву алкашом, хожу нагишом. Научу тебя полезным дурным привычкам. Еще спасибо скажешь. Ну, бывай, — сказал он.

— Пока, — ответил я, провожая его взглядом.

Проследил я, как он свернул со своей тачкой за поворот на пригорке, налегая на рукоять, а затем, уже на спуске, раздалось его приглушенное пение:

 

Ступни каааак у мартышки,

Люблю свою малышку.

Ляжки каааак у бульдога,

Ты ж моя недотрога…

 

«Что значат эти слова?» — задумался я. Всю свою жизнь слышал эту песню и только сейчас понял, насколько странный у нее смысл. Кому она адресована: женщине или какому-то необычному существу типа сфинкса? Речь однозначно шла о его женщине, о не-женщине, никакая другая под это описание не подходила. И зачем вообще описывать кого бы то ни было столь противоречивыми словами? Или все-таки речь идет о сфинксе? Старик в чаплинских штанах с пыльным задом любил ее или же ненавидел? А может, пел просто так? И какая, интересно, женщина могла полюбить такого охламона?

А ­он-то как мог ее полюбить, если она и впрямь такая страхолюдина, как в песне поется? Я шел своей дорогой. Наверное, каждый кого-нибудь да любит; но мне это было чуждо, особо задумываться о любви я не мог; перед дальней дорогой ничем нельзя себя связывать, а мне предстояла дальняя дорога обратно, в кампус. Я шагал вперед, слушая, как песня возчика оборачивается унылым, протяжным свистом, который в конце каждой строчки растворялся в дрожащих, низких нотах блюза. Эти завывания и вибрации напомнили мне звуки железнодорожного состава, который одиноко мчит на бешеной скорости в одинокой ночи. Он был зятем Сатаны, тут не поспоришь, а еще умел насвистывать трезвучия… Проклятье, подумал я, эти ребята чертовски хороши! И тут меня то ли взяла гордость, то ли сразило отвращение.

На углу я зашел в аптеку-закусочную, где расположился за барной стойкой. Несколько мужчин нависали над тарелками с едой. Пузатые стеклянные кофейники медленно подогревались над синим пламенем. Аромат жареного бекона проникал мне в глубину желудка, когда буфетчик, который открывал створки гриля, переворачивал нежирные полоски бекона и снова закрывал створки. Чуть дальше, стоя лицом к барной стойке, загорелая белокурая студенточка, расплываясь в улыбке, приглашала всех и каждого выпить кока-колы. Подошел буфетчик.

— Для тебя у меня есть кое-что особенное, — сказал он, ставя передо мной стакан воды. — Как насчет фирменного блюда?

— И что же в него входит?

— Свиные котлеты на косточке, пюре из кукурузной крупы, одно яйцо, горячие булочки и кофе!

Он облокотился на барную стойку с таким видом, который словно сообщал: вот, парнишка, ты наверняка запрыгаешь от восторга. Неужели у меня на лбу написано, что я — южанин?

— Мне апельсиновый сок, тосты и кофе, — холодно сказал я.

Он покачал головой.

— Ты меня обдурил. — Он запихнул два хлебных ломтика в тостер. — Я был готов поклясться, что ты любитель свиных котлеток. Сок большой или маленький?

— Большой, — ответил я.

Молча уставившись в затылок буфетчика, нарезавшего апельсин, я думал: хорошо бы сейчас заказать фирменное блюдо, встать и уйти. Не слишком ли много он о себе возомнил?

В толстом слое мякоти, скопившемся в верхней части стакана, плавала апельсиновая косточка. Я выловил ее ложкой и проглотил эту кислую жижу, гордясь тем, что устоял перед свиной котлетой с кукурузным пюре. Волевой поступок, показывающий, как я изменился, — в колледж вернусь бывалым человеком. По большей части останусь прежним, думал я, помешивая кофе, но в то же время едва уловимо изменюсь, озадачив тех, кто никогда не бывал на Севере. В колледже всегда было полезно немного отличаться от других, особенно тому, кто стремился выбиться в лидеры. Все о тебе говорили, пытались тебя разгадать. Но мне следовало быть осторожнее, не косить под негра с Севера; этого они не оценят.

Поступать, думал я с улыбкой, нужно вот как: намекать, что все твои слова и действия имеют глубокий тайный смысл, кроющийся под поверхностью. Вот это им бы понравилось. И чем больше напустить туману, тем лучше. Необходимо заставить их гадать, точно так же, как они гадали насчет доктора Бледсоу. Останавливался ли он в дорогом отеле для белых, когда приезжал в Нью-Йорк? Ходил ли на вечеринки с попечителями? И как себя вел?

Дружище, готов поспорить: он там сыт, и пьян, и нос в табаке. Я слыхал, в Нью-Йорке старина Док не останав­ливается на красный свет. Говорят, он хлещет добрый ­красный виски, курит отменные сигары и напрочь забывает о вас, недоучках-неграх, живущих тут, в этом кампусе. А еще поговаривают, на Севере он требует, чтоб к нему обращались «мистер доктор Бледсоу».

Я усмехнулся, припомнив тот разговор. Мне было хорошо. Возможно, это и к лучшему, что меня отчислили. Зато я узнал куда больше. До этого момента все студенческие сплетни казались лишь злыми и неуважительными; а теперь до меня дошло, что они были только на руку доктору Бледсоу. Не важно, любили мы его или нет: он попросту не шел у нас из головы. Вот в чем секрет лидерства. Странно, что этот вывод созрел у меня только теперь: казалось бы, я все знал с самого начала, но никогда не давал себе труда об этом задуматься. А здесь расстояние до кампуса будто открыло мне глаза, и я стал размышлять свободно. Вывод пришел на ум так же естественно, как легла в ладонь монета, которую я только что бросил на барную стойку, расплачиваясь за свой завтрак. Цена его составляла пятнадцать центов; нащупывая в кармане пятак, я случайно достал второй десятицентовик и при этом подумал: разве оскорбительно, когда один из нас оставляет чаевые одному из них?

Отыскав глазами буфетчика и задержав на нем взгляд, я понаблюдал, как он подает свиные котлеты с кукурузным пюре светлоусому посетителю, а затем бросил десятицентовик на барную стойку и пожалел лишь о том, что звякнул он не так убедительно, как монета в полдоллара.

 

У дверей в приемную мистера Эмерсона мне пришло в голову, что следовало бы, наверное, подождать начала рабочего дня, но я отогнал эти мысли и вошел. Понадеялся, что своим ранним приходом сообщу, как остро нуждаюсь в работе и как быстро смогу выполнять любые поручения. Не зря же говорится: первым пришел — свою выгоду нашел. Или это касается только еврейского бизнеса? Я достал из портфеля письмо. Эмерсон — фамилия христианская или иудейская?

Внутри все выглядело как в музее. Я оказался в просторном помещении, оформленном в приглушенных тропических тонах. Одну стену почти целиком занимала огромная разноцветная карта, и от каждого ее участка тянулись плотные шелковые ленточки, ведущие к шеренге постаментов из черного дерева, на которых выстроились стеклянные банки с образцами натуральных продуктов из разных стран. Компания занималась импортом. Я восторженно разглядывал интерьер. До чего же красиво все подобрано: картины, бронзовые статуэтки, гобелены. От неожиданности я чуть было не выронил портфель, когда услышал голос:

— Вы по какому вопросу?

Передо мной возник образ, будто сошедший с рекламного плаката: румяное лицо, безупречно уложенные белокурые волосы, костюм из легкой ткани, прекрасно подогнанный по широкоплечей фигуре, живые серые глаза за стеклами очков в прозрачной оправе.

Я объяснил, что мне назначено.

— Ах, да, — сказал он. — Вы позволите взглянуть на письмо?

Передавая конверт в протянутую руку, я отметил золотые запонки на мягких белых манжетах. После беглого взгляда на конверт он снова посмотрел на меня с каким-то непонятным интересом и произнес:

— Присаживайтесь, пожалуйста. Я сейчас.

Удалялся он бесшумно, широким шагом, покачивая бед­рами, отчего мне сделалось не по себе. Пройдя дальше, я устроился в кресле из тикового дерева, среди шелковых изумрудно-зеленых подушек, на колени положил портфель и замер. Видимо, до моего прихода этот человек сидел именно здесь: на столе, который украшало чудное карликовое деревце, в нефритовой пепельнице дымилась непотушенная сигарета. Рядом лежала раскрытая книга под названием «Тотем и табу». Я осмотрел подсвеченный шкаф-витрину в китайском стиле: в нем красовались изящные статуэтки лошадей и птиц, небольшие чаши и вазочки — каждый предмет на деревянной резной подставке. В приемной царила гробовая тишина, которую вдруг нарушило яростное хлопанье крыльев: на фоне одного из широченных окон я увидел цветовую вспышку, как будто в той стороне штормовым ветром разбросало ворох ярких лоскутов. Оказалось, здесь, ко всему прочему, находился еще и вольер с тропическими птицами, и, когда хлопанье крыльев прекратилось, за окном, вдалеке, показались два парохода, рассекавших зеленоватые воды залива. Одна крупная птица залилась песней, и я не мог оторвать глаз от ее пульсирующего яркого сине-красно-желтого зоба. Зрелище открывалось поразительное: птицы взлетали и порхали, оперение их то и дело вспыхивало ослепительным пламенем, наподобие пестрого восточного веера. Мне захотелось подойти поближе к клетке, чтобы получше разглядеть это чудо, но я передумал. Это могло показаться неуместным. Так я и рассматривал приемную, сидя в кресле.

Да, подумал я, заслышав, как та же птица издает мерзкие крики: «Эти ребята — цари земные!» Ничего подобного мне не доводилось видеть нигде, даже в музее колледжа. На память приходили только немногочисленные растрескавшиеся реликвии времен рабовладельческого строя: железный котел, древний колокол, различные оковы, примитивный ткацкий станок, прялка, калебас, уродливый, издевательски ухмыляющийся африканский божок из черного дерева (подарок колледжу от путешественника-миллионера), кожаный хлыст с медными заклепками, клеймо с двумя одинаковыми буквами: «ММ»… Хотя все эти предметы я видел крайне редко, они врезались мне в память. Приятного в них было мало, и я обходил стороной витрину, где они покоились, предпочитая рассматривать фотографии первых лет после Гражданской вой­ны — эпохи, очень похожей на ту, что описывал слепой Барби. Да и те снимки меня не особо привлекали.

Я попытался расслабиться; красивое кресло оказалось жестким. Куда делся тот человек? Уж не заподозрил ли какую-нибудь исходящую от меня враждебность? Досадно, что я не заметил его первым. Такое нельзя оставлять без внимания. Вдруг из клетки донесся истошный вопль, и я вновь увидел безумную вспышку, словно птицы в один миг полыхнули огнем: они неистово бились о бамбуковые прутья, но так же внезапно успокоились, когда распахнулась дверь и тот самый блондин, держась за дверную ручку, жестом пригласил меня вой­ти. Внутренне оцепенев, я подошел к нему. Приняли меня или отвергли?

В глазах его читался вопрос.

— Входите, прошу, — сказал он.

— Благодарю, — ответил я, ожидая, что он пройдет первым.

— Прошу, — повторил он с легкой улыбкой.

Я вошел в кабинет, ища хоть какой-нибудь знак в тоне его слов.

— Хочу задать вам несколько вопросов, — сказал он, помахав моим рекомендательным письмом в сторону пары стульев.

— Слушаю, сэр, — ответил я.

— Скажите, какую цель вы преследуете? — спросил он.

— Мне нужна работа, сэр, чтобы скопить необходимую сумму и осенью вернуться в колледж.

— В тот же самый?

— Да, сэр.

— Понятно. — Некоторое время он сверлил меня испытующим взглядом. — Когда планируете получить диплом?

— В следующем году, сэр. Первые два курса я уже от­у­чился…

— Вот как? Это очень хорошо. И сколько же вам лет?

— Почти двадцать, сэр.

— Перешли на третий курс в девятнадцать лет? Вы и вправду способный студент.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я, начиная получать удовольствие от беседы.

— Спортом занимались? — поинтересовался он.

— Нет, сэр.

— Вы прекрасно сложены, — отметил он, разглядывая меня с головы до ног. — Из вас, смею предположить, вышел бы отличный спринтер.

— Никогда не пробовал, сэр.

— Полагаю, глупо даже спрашивать: что вы думаете о своей альма-матер? — произнес он.

— Считаю, что это одно из лучших учебных заведений в мире, — с глубоким чувством ответил я.

— Понятно, понятно, — протянул он с внезапным, удивившим меня недовольством.

Я снова насторожился, когда он пробормотал что-то невнятное о «ностальгии по Гарвардскому парку».

— А если бы вам дали возможность закончить обучение в каком-нибудь другом колледже? — спросил он, и глаза его за стеклами очков расширились. К нему вернулась улыбка.

— Другой колледж? — переспросил я, сбитый с толку.

— Именно так: скажем, где-нибудь в Новой Англии…

Я проглотил язык. Что имелось в виду — Гарвард? Хорошо это или плохо? К чему он клонит?

— Право, не знаю, сэр, — осторожно ответил я. — Никогда об этом не думал. Мне осталось учиться всего год, и… понимаете… я там всех знаю, и все знают меня…

Заметив в его взгляде признаки какой-то обреченности, я осекся. Что у него на уме? Вероятно, не надо было так откровенничать насчет возвращения в колледж — вдруг он не приветствует высшее образование для таких, как я… Но, черт возьми, он же простой секретарь… Или нет?

— Понимаю, — спокойно сказал он. — С моей стороны было самонадеянно даже предлагать другой колледж. Наверное, колледж — это нечто вроде родительского гнезда… святая святых.

— Да, сэр, — поспешно согласился я. — Так и есть.

Он нахмурился.

— Но теперь придется задать неудобный вопрос. Не возражаете?

— Ничуть не возражаю, сэр, — нервно ответил я.

— Неловко допытываться, но спросить совершенно необходимо… — Печально взглянув на меня, он подался вперед. — Скажите, вы читали письмо, с которым пришли к мистеру Эмерсону? Вот это, — уточнил он, взяв со стола конверт.

— Что-что? Конечно нет, сэр! Оно адресовано постороннему человеку, мне бы и в голову не пришло вскрывать…

— Само собой, вы бы не стали этого делать, — сказал он, махнув рукой и выпрямившись. — Извините, не стоит воспринимать это всерьез, равно как и назойливые вопросы личного свой­ства, зачастую облекаемые в якобы безличные формы.

Я не верил своим ушам.

— Неужели письмо было вскрыто, сэр? К­то-то рылся в моих вещах и…

— Что вы, вовсе нет. Закроем этот вопрос… Расскажите, будьте добры, чем вы собираетесь заняться после окончания колледжа?

— Еще не знаю, сэр, но мне хотелось, чтобы меня оставили в колледже на должности преподавателя или в составе административного персонала. И… Ну…

— Да? И что еще?

— Ну, м-м-м, я охотно стал бы ассистентом доктора Бледсоу…

— Ах, вот оно что. — Поджав губы, он откинулся назад. — Вы очень высоко метите.

— Это так, сэр. Я готов работать не покладая рук.

— Целеустремленность — удивительная сила, — продолжал он, — но порою она слепит… А с другой стороны, может и привести к успеху, как было с моим отцом…

В его голосе появились новые нотки; он хмуро смотрел на свои подрагивающие пальцы.

— Единственная загвоздка: целеустремленность подчас заслоняет реальную действительность. Вот скажите мне, сколько у вас таких писем?

— Кажется, семь, сэр, — ответил я, сбитый с толку таким поворотом разговора. — Они…

— Семь! — почему-то вспылил он.

— Да, сэр, столько я получил от доктора Бледсоу…

— А позвольте узнать, многие ли адресаты удостоили вас личной встречи?

У меня екнуло сердце.

— Ни с кем из них я пока не встречался, сэр.

— И это у вас последнее письмо?

— Да, сэр, так и есть, но я жду ответов… Мне сказали…

— Конечно, все семеро с вами свяжутся. Они ведь, как на подбор, благонамеренные американцы.

Теперь в его тоне звучала явная ирония, и я вконец растерялся.

— Семь, — загадочно повторил он. — Ах, не заставляйте меня вас огорчать. — Он сделал элегантный жест самобичевания. — Не далее как вчера вечером у меня была напряженная беседа с психоаналитиком, и сейчас любая мелочь способна вывести меня из равновесия. Как будильник без кнопки отключения. Вот так — раз! — бросил он, хлопая ладонями по бедрам. — Дьявольщина, что такое? — Он сильно разволновался. Одна сторона его лица задергалась и распухла.

Я наблюдал, как он закуривает сигарету, и думал: что, черт возьми, происходит?

— Многие несправедливости настолько несправедливы, что не облекаются в слова, — сказал он, выпуская облако дыма, — и слишком противоречивы для идей и речей. Кстати, вы бывали в клубе «Каламус»?

— Даже не слышал о таком, сэр, — сказал я.

— Не слышали? Он весьма популярен. Его посещают многие из моих гарлемских друзей. Место встречи писателей, художников и всякого рода знаменитостей. В городе нет больше ничего похожего, и, как ни странно, ему присущ типично европейский колорит.

— В ночных клубах мне бывать не доводилось, сэр. Непременно туда загляну, ознакомлюсь… как только начну зарабатывать хоть какие-то деньги, — добавил я в надежде вернуться к вопросу о работе.

Тряхнув головой, он посмотрел на меня, и по его лицу вновь пробежал тик.

— Очевидно, я, по обыкновению, уклонился от ответа. Послушайте, — резко вырвалось у него. — Вы верите, что два человека, совершенно чужих, которые никогда прежде не встречались, могут говорить с полной откровенностью и искренностью?

— Простите?

— Черт! Я спрашиваю: верите ли вы, что каждый из нас способен отбросить маску обычаев и манер, которая отгораживает одного человека от другого, чтобы поговорить честно и откровенно?

— Не совсем понимаю, о чем речь, сэр, — сказал я.

— Точно не понимаете?

— Я…

— Ну конечно, конечно. Если бы я только мог говорить прямо! А так — лишь сбиваю вас с толку. Откровенность невозможна по той причине, что все наши мотивы нечисты. Забудьте о том, что я здесь наговорил. Постараюсь объяснить иначе… и прошу вас: запомните, что я скажу…

У меня закружилась голова. Он обращался ко мне доверительно, склонившись вперед, будто знал меня много лет; я вспомнил, как давным-давно мой дед наставлял: «Не позволяй белому с тобой снюхаться: душу тебе откроет, а потом, неровен час, устыдится и тебя возненавидит. Т­огда-то и уяснишь себе, что он попросту тебя на крючке держал…»

— Мне хочется показать вам ту сторону реальности, которая для вас наиболее значима, но предупреждаю: это болезненно. Нет, погодите, дайте мне закончить, — сказал он, легко коснувшись моего колена, и отдернул руку, как только я сменил положение. — То, что я хочу сделать, — большая редкость, и, честно говоря, я лишь оттого поднимаю этот вопрос, что сам пережил череду невыносимых разочарований. Понимаете… ну, я просто раздавлен. Проклятье, опять веду речь только о себе… Мы оба раздавлены, понимаете? Оба, и я хочу вам помочь…

— То есть вы устроите мне встречу с мистером Эмер­соном?

Он нахмурился.

— Прошу, не радуйтесь прежде времени и не делайте поспешных выводов. Я хочу быть вам полезным, но здесь замешана некая тирания…

— Тирания? — Мне не хватало воздуха.

— Да. Можно и так сказать. Ведь, чтобы вам помочь, я должен лишить вас иллюзий…

— Ничего страшного, я совсем не против, сэр. При личной встрече с мистером Эмерсоном все будет зависеть только от меня. Мне главное — заручиться возможностью с ним поговорить.

— С ним поговорить. — Он резко вскочил и трясущимися пальцами вдавил сигарету в пепельницу. — Такой возможности не дается никому. Говорит он один… — Внезапно он прервался. — А впрочем, запишите-ка мне, действительно, свой адрес — утром я направлю вам ответ мистера Эмерсона по почте. Он чрезвычайно занятой человек.

Моего собеседника будто подменили.

— Но вы же говорите, что…

В полном замешательстве я поднялся со стула. Что это было — одна сплошная издевка?

— Позвольте мне занять всего пять минут его времени, — взмолился я. — Уверен, мне удастся его убедить, что я заслуживаю получения работы. И если даже некто подменил письмо, я смогу проявить свои положительные качества… Ведь сам доктор Бледсоу…

— Положительные качества! Боже правый! У кого вообще осталась хоть малая толика положительных качеств? Не так-то просто их сохранить. Скажите, — тревожно осекся он, — вы сможете мне довериться?

— Да, сэр, я вам доверяю.

Он подался вперед.

— Послушайте, — зачастил он, то и дело меняясь в лице, — я пытался вам втолковать, что много чего о вас знаю… не о вас лично, а о таких ребятах, как вы. Вообще говоря, мне известно не слишком много, но всяко больше, чем другим. История негра Джима и Гекльберри Финна еще жива. Среди моих друзей немало джазовых музыкантов — я знаю, о чем говорю. Мне известно, в каких условиях вы существуете, — зачем туда возвращаться, друг? Вам и здесь есть чем заняться — сво­боды больше. Вернувшись, вы все равно не найдете того, что ищете: многого вы просто не можете знать. Не поймите превратно: все это я говорю не для того, чтобы порисоваться. Или устроить себе какой-нибудь садистский катарсис. Клянусь. Но мне знаком тот мир, в который вы пытаетесь вой­ти, — все его преимущества и все его невыразимые тайны. Да-да, невыразимые тайны. Увы, мой отец считает меня одной из таких тайн… Я — Гекльберри, понимаете…

Пока я пытался разобраться в его бреднях, он наигранно рассмеялся. Гекльберри? Почему он упорно возвращается к этой детской книге? Его слова вызывали у меня замешательство и досаду, ведь он вклинился между мною и работой, между мною и кампусом…

— Но мне нужна только работа, сэр, — сказал я. — Мне нужно заработать денег, чтобы вернуться к учебе.

— Разумеется, но вы наверняка подозреваете, что за этим кроется нечто большее. Вам интересно узнать, что кроется за фасадом?

— Конечно, сэр, но в первую очередь меня интересует работа.

— Разумеется, — повторил он, — однако жизнь не так проста…

— Все остальное для меня сейчас на втором плане, сэр. Это не моего ума дело; мне главное — вернуться в колледж и оставаться там, сколько будут держать.

— Но я хочу помочь вам устроить дела наилучшим образом, — сказал он. — Наилучшим, заметьте. Вы же хотите поступить наилучшим для себя образом?

— Ну конечно, сэр. Можно сказать, именно этого я и хочу…

— В таком случае забудьте о возвращении в колледж. Поезжайте в другое место…

— То есть мне отчислиться?

— Да, выбросьте из головы свой колледж…

— Но вы ведь обещали мне помочь!

— Я уже помог и продолжаю…

— А как же встреча с мистером Эмерсоном?

— О боже! Неужели неясно, что вам лучше с ним не встречаться?

У меня вдруг перехватило дыхание. Я еще постоял, сжимая в руках портфель.

— Что вы имеете против меня? — вырвалось само собой. — Что я такого сделал? У вас даже в мыслях не было устроить нашу с ним встречу. При том что у меня есть рекомендательное письмо. Почему? Ну почему? Я бы никогда не поставил под угрозу вашу работу…

— Нет-нет-нет! Все совсем не так, — воскликнул он. — Вы меня неправильно поняли. Не нужно вам с ним встречаться! Господи, мы словно говорим на разных языках. Прошу, не думайте, что я чиню препоны вашей встрече с моим… вашей встрече с мистером Эмерсоном из-за каких-то пред­убеждений…

— А по-моему, именно так и есть, — вспылил я. — Меня сюда направил его друг. Вы прочитали письмо, но все равно препятствуете нашей встрече, а теперь еще подбиваете меня бросить колледж. Да что вы за человек такой? Почему вы точите на меня зуб? Вы, белый человек с Севера!

Он помрачнел.

— Я невнятно объяснил, — сказал он, — но вы должны мне верить, я стараюсь помочь вам поступить так, как будет лучше для вас.

Он сорвал с носа очки.

— Да я сам знаю, что для меня лучше, — отрезал я. — Или, по крайней мере, доктор Бледсоу знает, а если мне нельзя встретиться с мистером Эмерсоном сегодня, просто скажите, когда появится такая возможность, и я приду…

Мотая головой, он прикусил губу и закрыл глаза, как будто сдерживал крик.

— Жаль, очень жаль, что я все это затеял, — сказал он с неожиданным спокойствием. — С моей стороны было глупо давать вам советы, но прошу, не думайте, что я настроен против вас… Или вашей расы. Я ваш друг. Среди прекраснейших известных мне людей немало негр… Просто дело в том, что… мистер Эмерсон — мой отец.

— Ваш отец?

— Да, мой отец, хотя я бы предпочел, чтобы это было не так. Но уж как есть, так есть, и я мог бы устроить вашу встречу. Но если быть до конца откровенным, на такой цинизм я не способен. Никакой пользы эта встреча вам не принесет.

— Но я хотел бы воспользоваться такой возможностью, мистер Эмерсон, сэр… Для меня это очень важно. От этого зависит вся моя карьера.

— Но у вас нет ни малейшего шанса, — сказал он.

— Меня сюда направил сам доктор Бледсоу, — сказал я, все больше волнуясь. — Я должен использовать такую возможность…

— Доктор Бледсоу, — сказал он с отвращением. — Он — как мой… Взгреть бы его по первое число! Вот, держите. — Он передал мне шуршащий конверт.

Я забрал письмо, вперясь ему в глаза, и он выдержал мой взгляд.

— Ну же, читайте! — нервно выкрикнул он. — Вперед!

— Но об этом речи не было, — сказал я.

— Читайте!

 

«Дорогой мой мистер Эмерсон.

Податель сего письма — наш бывший студент (говорю “бывший”, поскольку он никогда, ни при каких условиях не будет у нас восстановлен), который был отчислен за серь­езнейшее нарушение нашего строгого устава.

Однако в связи с обстоятельствами, природу которых я объясню Вам лично во время следующего заседания попечительского совета, в интересах колледжа — не разглашать, что молодой человек отчислен без права восстановления. Сам он надеется приступить к занятиям осенью. Однако в интересах великого дела, которому мы с Вами служим, целесообразно позволить ему и впредь питать напрасные надежды, находясь при этом как можно дальше от нас.

Этот пример являет собой, дорогой мой мистер Эмерсон, один из тех редких, особых случаев, когда студент, на которого мы возлагали большие надежды, серьезно сбился с пути и своим проступком способен нарушить некоторые весьма хрупкие отношения между определенными заинтересованными лицами и колледжем.

Таким образом, хотя податель сего более не связан с нашим ученым сообществом, крайне важно, чтобы его окончательный и бесповоротный разрыв с колледжем оказался максимально безболезненным. Прошу Вас, сэр, помочь ему двигаться к этой точке, и пусть она, подобно горизонту, отступает все дальше и дальше от полного надежд путника.

 

С почтением, Ваш покорный слуга,

А. Герберт Бледсоу»

 

Я поднял голову. Казалось, прошло четверть века между тем, как он передал мне письмо, и тем, как я усвоил его смысл. Для верности мне пришлось перечитать текст письма заново, и все же меня не покидало ощущение, что подобное уже когда-то случалось. Я протер сухие глаза, которые словно запорошило песком.

— Уж простите, — сказал он. — Очень вам сочувствую.

— Но что я плохого сделал? Я всегда старался поступать честно…

— Это вы мне объясните, — сказал он. — О чем здесь идет речь?

— Не понимаю, просто не понимаю.

— Должно быть, вы что-то натворили…

— Мне было велено организовать поездку по кампусу для одного человека, но ему стало плохо, и я завернул в «Золотой день», чтобы оказать ему помощь… Ума не приложу…

Я сбивчиво поведал ему о знакомстве с Труб­ладом, об остановке у «Золотого дня» и о своем исключении, а сам наблюдал за его подвижным лицом, отражающим реакцию на каждую подробность.

— Ничего предосудительного вы не совершили, — сказал он, когда я закончил. — Не понимаю этого человека. Он весьма непрост.

— Я лишь хотел восстановиться в колледже и приносить пользу, — объяснил я.

— Восстановиться вы не сможете. Об этом даже речи нет, — отрезал он. — Неужели до вас не доходит? Очень вам сочувствую, и все же я рад, что поддался желанию с вами переговорить. Забудьте об этом; пусть я лично такой совет не приемлю, но это добрый совет. Бессмысленно закрывать глаза на правду. Не обманывайте себя…

В ошеломлении я направился к двери. Он прошел за мной в приемную, где в клетке пестрели ярким оперением птицы, чьи крики напоминали вопли из кошмарного сна.

Он виновато пробормотал:

— Должен попросить вас никогда и никому не рассказывать о нашем разговоре.

— Буду молчать, — сказал я.

— Мне все равно, да только отец сочтет мои откровения злостным предательством… В­ы-то больше от него не зависите. А я по-прежнему его пленник. Вы на свободе, понимаете? А мне еще предстоит битва.

Казалось, он вот-вот расплачется.

— Я не проболтаюсь. Все равно никто не поверит, — сказал я. — Мне и самому не верится. Должно быть, произошла какая-то ошибка. Должно быть…

Я открыл входную дверь.

— Послушай, друг, — сказал он. — Сегодня вечером я устраиваю вечеринку в «Каламусе». Не желаешь присо­единиться к моим гостям? Хотя бы развеешься…

— Нет, спасибо, сэр. За меня не тревожьтесь.

— Быть может, захочешь поработать у меня камердинером?

Я взглянул на него.

— Нет, спасибо, сэр.

— Соглашайся, — настаивал он. — Я правда хочу тебе помочь. Слушай, я тут узнал о вакансиях на заводе «Либерти пейнтс». Отец пристроил туда нескольких парней… Советую попробовать…

Я затворил за собой дверь.

Лифт спустился быстрее пули, я покинул офисное здание и зашагал вдоль по улице. Солнце уже светило вовсю, и прохожие вдруг оказались далеко-далеко. Я остановился у серой стены, где над головой, словно крыши зданий, возвышались надгробья церковного кладбища. На другой стороне улицы, в тени навеса, юный чистильщик обуви за сущие гроши исполнял любые танцы. Дойдя до поворота, я сел в автобус и по привычке забился в самый конец. Сидевший впереди темнокожий в панаме сквозь зубы насвистывал одну и ту же мелодию. Мысли мои бродили по кругу, от Бледсоу к Эмерсону и обратно. В этой истории не виделось никакого смысла. Вероятно, надо мной подшутили. Черт, ничего себе шутка… Да нет, шутка, что же еще?.. Автобус резко остановился, и я понял, что напеваю ту же мелодию, что насвистывал парень впереди; вспомнились и знакомые слова:

 

Ой да, птенца зарянки

Ощипали догола.

Ой да, птенца зарянки

Ощипали догола.

Да, птенчика-беднягу

Привязывали к пню,

Из гузки перья дергали

Аж восемь раз на дню.

Ой да, птенца зарянки

Ощипали догола.

 

Я вскочил и поспешил к выходу, но вдруг услышал тонкий, словно игра на расческе с полоской тонкой бумаги, свист, настигший меня уже на остановке. Меня всего трясло, я стоял на тротуаре почти в полной уверенности, что негр выскочит из дверей автобуса и увяжется за мной, насвистывая давно забытую песенку про ощипанного птенца. Мелодия ко мне прилипла. Я поехал на метро, добрался до пансиона и рухнул поперек кровати, а мотив по-прежнему звучал у меня в голове. Бедняга-птенец: кто его, когда, за что, почему, где? Что он натворил, кто его связал, зачем ощипали, почему мы сложили песню о его судьбе? Ни уму, ни сердцу, мелюзга вечно смеялась до упаду, а шутник-тубист из группы старого Лося наяривал соло на своей огромной закрученной трубе, с потешными припевками и жалобными стонами: «Буу-буу-буу-бууууу, ощипали догола» — издевательская панихида… Но кто этот птенец, за что ему такие униженья и муки?

Вдруг я понял, что весь трясусь от злости. Все было впустую. Мысли мои вернулись к Эмерсону-младшему. Вдруг он попросту водил меня за нос из каких-то собственных тайных побуждений? Неужели у всех имелись в отношении меня какие-то планы, а за ними стояли планы еще более тайные? В чем состоит план Эмерсона-младшего, зачем ему понадобился именно я? Тоже мне — важная шишка. Я судорожно ворочался. Возможно, это проверка моих благих намерений и преданности… Но заблуждаться не стоит, говорил я себе. Да, это ложь, сплошная ложь, сам знаешь. Я прочел письмо от начала до конца: оно, по сути, равносильно приказу меня убить. Но не сразу…

— «Дорогой мой мистер Эмерсон, — заговорил я вслух. — Птенец зарянки, что принес это письмо, — бывший студент. Кормите, пожалуйста, его надеждами, покуда не лопнет, и толкайте вперед. С почтением, Ваш покорный слуга, А. Г. Бледсоу…»

Конечно, так оно и есть, подумал я: резкий словесный coup de grace в затылок. И что же напишет в ответ Эмерсон? Ах, да: «Дружище Блед, увиделся с Птенцом, подбрил ему хвост». И подпись: «Эмерсон».

Присев на кровать, я рассмеялся. Сослали меня в птичник — все логично. Я смеялся вопреки онемению и слабости, понимая, что скоро придет боль и что мне уже нипочем не стать прежним. Оцепенел — и все равно смеялся. А заставив себя умолкнуть, с трудом перевел дух и решил вернуться, чтобы прикончить Бледсоу. Да, подумал я, это мой долг перед всеми чернокожими и перед самим собой. Я его убью.

Дерзость этого замысла и злость, лежащая в его основе, придавали мне решимости. Нужно было срочно найти работу, и я воспользовался, как мне хотелось верить, самым быстрым способом. Взял да позвонил на завод, который упомянул Эмерсон-младший, и это сработало. Мне велели явиться завтра утром. Все сложилось так легко и стремительно, что на миг я решил, будто меня снова обманывают. Неужели это входило в их планы? Ну уж нет, больше им меня не околпачить. На сей раз я сам сделал ход.

Мысли о возмездии долго не давали мне уснуть.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вниз по склону лужайки в сторону своих общежитий, опережая меня, спускались другие парни-студенты, казавшиеся мне теперь совсем далекими, отчужденными, и каждый темный силуэт во сто крат превосходил меня, по какому-то недомыслию погрузившегося во мрак, прочь от всего значимого и вдохновляющего. Я прислушался к тихому и слаженному пению обгонявшей меня компании. Из пекарни до меня долетел запах свежего хлеба. Вкусного белого хлеба к завтраку и сочащихся желтым маслом булочек, которые я втихаря рассовывал по карманам, чтобы потом сжевать у себя в комнате с домашним вареньем из лесной ежевики.

В окнах девичьих общежитий стали загораться огни, как будто там взрывались брошенные широким жестом невидимой руки светящиеся кукурузные зерна. Мимо проезжали немногочисленные автомобили. Мне навстречу шла компания городских старушек. Одна из них опиралась на трость и время от времени глухо постукивала ею по дорожке, как незрячая. До меня донеслись обрывки их разговора: они наперебой обсуждали выступление Барби, а заодно вспоминали времена Основателя, сплетая и расцвечивая своими дребезжащими голосами его биографию.

Потом на длинной аллее с двумя рядами деревьев я увидел приближающийся знакомый «кадиллак» и бросился в главное здание, внезапно охваченный паникой. Не сделав и пары шагов, я развернулся и вылетел обратно в ночь. Мне не улыбалось прямо сейчас предстать перед доктором Бледсоу. Меня била дрожь; я пристроился позади каких-то парней, шагавших вдоль подъездной дорожки. Они вели жаркий спор, но я так психовал, что даже не вслушивался и понуро брел следом, отмечая про себя, как поблескивают их начищенные штиблеты в лучах уличных фонарей. По мере сил я подбирал слова для разговора с доктором Бледсоу и сам не заметил, как вышел за ворота кампуса и поплелся в сторону шоссе — парни, видимо, давно свернули к своему общежитию; мне оставалось только развернуться и припустить обратно к главному зданию.

Из коридора я увидел, как он протирает шею носовым платком с голубой каймой. Лампа подабажуром, отражавшаяся в стеклах его очков, оставляла в тени половину круглого лица, тогда как вытянутые вперед руки со сжатыми кулаками оказывались на свету. Я нерешительно топтался на пороге, будто впервые видел старую громоздкую мебель, реликвии времен Основателя, а на стенах, подобно трофеям или геральдическим щитам, — портретные фотографии в рамках и рельефные таблички с именами президентов, промышленных магнатов и прочих сильных мира сего.

— Входи, — бросил он из полутени, а затем с горящими глазами подался в мою сторону и выставил вперед голову.

Начал он мягко, в полушутливой форме, постепенно выбивая у меня почву из-под ног.

— Мальчик мой, — заговорил он, — как я понимаю, ты не только навязал мистеру Нортону поездку в трущобы, но и затащил его в притон, в «Золотой день».

Это было утверждение, а не вопрос. Я промолчал, а он смотрел на меня с прежней доброжелательностью. Неужели Барби смягчил его настрой при посредстве мистера Нортона?

— Но нет, — продолжал он, — навязать ему поездку в трущобы было недостаточно: тебе приспичило организовать тур на широкую ногу, с обслуживанием по высшему разряду. Так ведь?

— Нет, сэр… То есть он вдруг занемог, сэр, — пробормотал я. — Ему требовалось глотнуть немного виски…

— И оказалось, что этот вертеп — единственное известное тебе место, — сказал он. — И ты направился туда из соображений заботы о его здоровье…

— Все верно, сэр…

— Но мало этого, — продолжал он с издевательским восхищением, — ты выволок его из машины, привел туда и усадил на галерее, на веранде… на пьяцце, или как это сейчас называется, — чтобы предъявить качество товаров и услуг?

— Товаров и услуг? — Я нахмурился. — Ах, это… но он сам приказал мне остановиться, сэр. От меня ничего не зависело…

— Ну, конечно, — сказал он. — Кто бы сомневался.

— Его заинтересовали хижины, сэр. Он удивлялся, что такие постройки еще сохранились.

— И ты, естественно, сделал остановку, — подхватил он, еще больше подаваясь вперед.

— Да, сэр.

— Ну конечно, и, как я понимаю, хижина открылась, дабы поведать ему свою историю, а также самые отборные сплетни?

Я было пустился в объяснения.

— Мальчик мой! — взорвался он. — Ты серьезно? Как ты вообще зарулил в те края? Или руль доверили не тебе?

— Мне, сэр…

— Значит, мы, по-твоему, недостаточно кланялись, расшаркивались, пресмыкались и лгали, чтобы дать тебе возможность показать ему приличные дома и красивейшие подъездные дороги? Неужели ты решил, что белые люди готовы ехать за тысячу миль — из Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии — только ради того, чтобы ты показал им трущобы? Не стой как пень, отвечай.

— Я же просто управлял автомобилем, сэр. И остановился лишь после того, как он приказал…

— Приказал? — переспросил доктор Бледсоу. — Он тебе приказал. Черт побери, эти белые только и знают, что отдавать приказы, такая у них привычка. Неужели сложно было его разубедить под благовидным предлогом? Неужели у тебя язык бы отвалился сказать, что там все больны… оспой… или указать ему другую хижину? Почему тебя понесло именно в халупу Труб­лада? Господи, мальчик мой! Сам черный, живешь на Юге… а врать не научился?

— Врать, сэр? Врать ему… попечителю, сэр? Я должен был соврать?

Он покачал головой, будто бы в душевных муках.

— А я-то думал, что поручил дело парню с мозгами. Ты разве не догадывался, что ставишь под удар колледж?

— Я только хотел ему угодить…

— Угодить? А еще третьекурсник! Да ведь самый тупой черный выродок с хлопковой плантации знает, что единственный способ угодить белому — наврать ему с три короба! Чему только тебя здесь учат? Кто тебя просил везти его именно туда? — не унимался он.

— Так он сам же и просил, сэр. Больше никто.

— Ты мне-то не лги!

— Это правда, сэр.

— Последний раз спрашиваю: кто это затеял?

— Клянусь, сэр. Меня никто не подбивал.

— Сейчас не время лгать, нигер. Я ведь не белый. Правду говори!

Мне словно врезали под дых. Я глядел на него через стол и думал: он обозвал меня этим словом…

— Отвечай, мальчик!

Этим словом, повторял я про себя, заметив, как пульсирует вена у него меж бровей, а в голове у меня все крутилось: он обозвал меня этим словом.

— Я бы ни за что не стал вам лгать, сэр, — выдавил я наконец.

— А тот вояка, который вам на уши сел, — кто такой?

— Никогда его раньше не видел, сэр.

— О чем он трепался?

— Всего не упомнишь, — пробормотал я. — Он явно бредил.

— А ты припоминай. Чего он там нес?

— Ему втемяшилось, что он жил во Франции и был выдающимся доктором…

— Дальше.

— Сказал, что я мыслю по принципу «белый всегда прав», — продолжал я.

— К­ак-как? — Лицо доктора Бледсоу подернулось рябью, как поверхность темной воды. — Впрочем, так и есть, правда же? — Он подавил гадкий смешок. — Разве не так?

Я молчал, а про себя думал: «Вы, вы…»

— Какой он из себя, ты видел его раньше?

— Нет, сэр, никогда.

— С Севера он или с Юга?

— Не знаю, сэр.

Он грохнул кулаком по столу.

— Одно слово: колледж для негров! Парень, ты хоть на что-нибудь способен, кроме как за полчаса угробить заведение, которое создавалось добрых полсотни лет? Говор у него северный или южный?

— Речь у него как у белого, — ответил я, — а вот голос звучал, скорее, по-нашему…

— Придется мне навести о нем справки, — сказал он. — Такому негру на свободе не место.

На другом конце кампуса часы пробили четверть, но у меня внутри что-то приглушило этот звон. В полном отчаянии я повернулся к президенту.

— Доктор Бледсоу, я очень сожалею. У меня и в мыслях не было туда ехать, но ситуация просто вышла из-под контроля. Мистер Нортон все понимает…

— Слушай меня, юнец, — рявкнул он. — Одно дело — Нортон, и совсем другое — я! Может, ему кажется, что он доволен, но я-то знаю, что это не так! Твой бездумный поступок нанес колледжу неисчислимый ущерб. Вместо того чтобы возвышать нашу расу, ты ее топчешь.

В его взгляде читалось, что я совершил худшее из всех возможных преступлений.

— Неужели ты не понимаешь, что мы не сможем закрыть на это глаза? Я дал тебе возможность сопровождать одного из лучших белых друзей колледжа, человека, от которого могла зависеть твоя судьба. А теперь по твоей милости вся раса по уши в грязи!

Он сунул руку под кипу бумаг и выудил оттуда не что-нибудь, а старые, времен рабства, кандалы, которые с гордостью окрестил «символом нашего прогресса».

— Придется тебя наказать по всей строгости, мальчик мой, — заявил он. — На сей счет двух мнений быть не может.

— Но вы дали слово мистеру Нортону…

— Не трудись растолковать мне то, что я и без тебя знаю. Говорить я могу что угодно, однако, как руководитель этого учебного заведения, не имею права спустить дело на тормозах. Поэтому, молодой человек, я вас отчисляю!

Вероятно, меня накрыло, когда по столу брякнули металлические цепи: я стал клониться к нему, срываясь на крик.

— Я все ему расскажу, — пригрозил я. — Пойду к мистеру Нортону и все расскажу. Вы обманули нас обоих…

— Что?! — гаркнул он. — У тебя еще хватает наглости мне угрожать… в моем же кабинете?!

— Я ему все расскажу, — орал я. — И всем расскажу. А с вами буду бороться. Клянусь, я буду бороться!

— Так-так. — Он откинулся на спинку кресла. — Так-так, разрази меня гром!

Несколько секунд он мерил меня глазами, а потом я увидел, как голова его запрокинулась, утопая в потемках, и раздался пронзительный визг — очевидно, признак неистовства; вскоре черное лицо всплыло на поверхность, и передо мной возник беззвучный смех. Вглядевшись в эту физиономию, я развернулся и пошел к дверям, но сзади раздалось:

— Постой, постой.

Я обернулся. Он ловил ртом воздух, подпирая руками огромную голову, а по щекам катились слезы.

— Ну же, подойди. — Сняв очки, он утер глаза. — Иди сюда, сынок. — В голосе его зазвучала примирительная беззаботность. Как будто мне устроили «прописку» в студенческом братстве, а я по доброй воле вернулся. Он уставился на меня с нервным смехом. Мне жгло глаза.

— Мальчик мой, ну и дурачок же ты, — выговорил он. — Белые люди ничему тебя не научили, а природный ум тебе изменил. Что с вами происходит, с молодыми неграми? Я-то думал, вы усвоили, что к чему. Но ты даже не видишь разницы между желаемым и действительным. Господи, — вздохнул он, — куда катится эта раса? Конечно, рассказывать можно кому угодно что угодно… ну-ка сядь, не маячь там… Сядь, любезный, кому сказано!

Ненавидя себя за такую покорность, я неохотно сел на стул и разрывался между злостью и любопытством.

— Рассказывай кому угодно, — повторил он. — М­не-то что? Я пальцем не шевельну, чтобы тебе помешать. Потому что, сынок, я никому ничего не должен. Да и кому? Неграм? Негры в этом колледже не хозяева, да и в других местах, считай, тоже — неужели до тебя это еще не дошло? Нет, господин хороший, они здесь не хозяева, да и белые тоже. Белые дают средства, а хозяин здесь я. Я — большой и черный, при любой возможности повторяю «есть, сэр» громче всех лизоблюдов, а все равно я здесь — король. И мне плевать, как это выглядит со стороны. Власть не должна бросаться в глаза. Власть уверена в себе, она самоутверждается, самопрекращается и самоподогревается, она сама себе — оправдание. Когда она у тебя есть, это чувствуется. Пусть негры хихикают, а белая шваль хохочет в голос! Но таковы факты, сынок. Я делаю вид, что пресмыкаюсь — единственно — перед важными шишками из белых, но даже ими я верчу как хочу — ловчей, нежели они — мною. Таково положение дел во власти, сынок, и за штурвалом стою я. Задумайся об этом. Когда ты прешь против меня, ты прешь против власти: против власти белых толстосумов, против власти нации — то есть против государственной власти!

Он сделал паузу, чтобы это отложилось у меня в сознании, а я застыл в немой неистовой ярости.

— Я тебе больше скажу — то, что побоятся сказать преподаватели социологии, — продолжал он. — Если бы во главе таких учебных заведений, как наше, не стояли люди моего склада, то Юга не было бы вовсе. И Севера тоже. Да и страны в ее нынешнем виде тоже бы не существовало. Вдумайся, сынок. — Он хохотнул. — Ты у нас знатный оратор, из лучших студентов, я думал, у тебя хоть сколько-нибудь в голове отложилось. А ты… Ладно, давай, вперед. Повидайся с Нортоном. И убедишься, что это он жаждет твоей крови; может, он сам этого не осознает, но что есть, то есть. Потому как он убежден: я лучше знаю, что в его интересах, а что нет. Ты — образованный черный болван, сынок. У этих белых в распоряжении газеты, журналы и радиостанции, у них имеются официальные представители для распространения нужных идей. Когда они впаривают миру какую-нибудь ложь, у них это получается столь тонко, что ложь становится правдой; и если я им скажу, что ты лжешь, они будут впаривать это всему миру, даже если ты сто раз докажешь свою правоту. Потому что такая ложь им на руку…

И опять я услышал мерзкий тоненький смешок.

— Ты — никто, сынок. Тебя не существует — неужели непонятно? Белые всем диктуют, как нужно рассуждать, — всем, кроме меня. А я диктую им. Это для тебя потрясение, да? Что ж, таково положение дел. Оно достаточно паршиво, я и сам порой не рад. Но послушай меня: не мною такой порядок заведен, не мне его и отменять. Но в нем я нашел свое место, и, чтобы на нем удержаться, я готов к утру повесить на дереве каждого негра в стране.

Теперь он смотрел мне в глаза, голос его звучал искренне и твердо, как будто в момент признания, невероятного откровения, какого я не мог ни принять, ни опровергнуть. У меня по спине медленно, как с айсберга, стекали капли холодного пота…

— Я не шучу, сынок, — сказал он. — Чтобы добиться нынешнего положения, мне пришлось стать сильным и волевым. Пришлось выжидать, рассчитывать и угодничать… Да, пришлось действовать по-нигерски! — воскликнул он и прибавил темперамента. — Да! Не берусь утверждать, что оно того стоило, однако же я занял свое место и намерен его удержать, потому что в этой игре трофеи отдаются победителю на бережное хранение — а что еще с ними делать? — Он пожал плечами. — За свое место, сынок, приходится бороться до глубокой старости. Так что давай-давай, рассказывай всем свою версию, ставь свою правду против моей, ведь все, что я здесь сказал, — правда более широкого масштаба. Попытай удачи, хотя бы попробуй… Я ведь начинал совсем молодым…

Но я уже не слушал и более не видел в металлическом блеске его очков игры света — она тонула в мутном потоке его слов. Истина, истина… а что такое истина? Никто мне не поверит, даже родная мать, если я попытаюсь сказать хоть слово. А завтра, подумалось мне, завтра я уже не… мой взгляд беспомощно остановился на рисунке древесины письменного стола, а потом устремился на стоящий за начальственной спиной шкаф-витрину, где хранились круговые чаши студенческих братств. Над шкафом висел равнодушно взирающий сверху вниз портрет Основателя.

— Хи-хи! — пискнул Бледсоу. — У тебя руки коротки со мной бороться, сынок. Давненько мне не случалось отвешивать затрещину молодому негру. — Раньше, — добавил он, вставая, — за ними такой наглости не водилось.

Теперь я почти оцепенел, у меня крутило живот и ныли почки. Ноги подкашивались. Вот уже три года я считал себя мужчиной, а теперь с помощью нескольких слов меня превратили в беспомощного младенца. Я взял себя в руки…

— Минуточку. — Он будто собирался бросить жребий. — Мне нравится твоя сила духа, сынок. Ты борец, и это приятно; но нехватка здравого смысла — это твоя погибель. П­отому-то я и вынужден тебя наказать, сынок. Чувства твои мне понятны. Ясно же, что тебе неохота возвращаться домой с позором, ведь в тебе еще теплятся какие-то смутные зачатки достоинства. Вопреки моим принципам, эти зачатки поддерживаются недотепами из лекторов, а также идеалистами северного образца. И, кстати, тебя поддерживает кое-кто из белых, и тебе стыдно смотреть им в глаза, поскольку нет ничего хуже для черного, чем осрамиться перед белыми. Все это мне известно: старый док Бледсоу прошел через упреки, презрение и все остальное. Я не пою об этом в часовне, но знаю это не пона­слышке. Эта глупость обойдется тебе дорого и будет давить мертвым грузом. Оставь гордость и достоинство на откуп белым — а сам научись выбирать свое место и завоевывать влияние, власть и расположение лиц, облеченных влиянием и властью, а сам пожинай плоды, оставаясь в тени!

Сколько можно здесь стоять и сносить его издевки, думал я, держась за спинку стула, сколько можно?

— Для борца ты больно нервный и хлипкий, сынок, — заявил он, — а черной расе нужны борцы стойкие, умные, без иллюзий. Поэтому я тебя поддержу — возможно, тебе покажется, что я бью тебя левой рукой, чтобы затем поддержать правой… но если ты думаешь, что правой я руковожу, то ты заблуждаешься. Но это не страшно, переубеждать не стану. Я предлагаю, чтобы на лето ты поехал в Нью-Йорк — там ты сбережешь свою гордость… и кстати, деньги тоже. Езжай — и зарабатывай на обучение в следующем году, понятно?

Я кивнул, не в силах выдавить ни слова, внутренне кипя, пытаясь не идти у него на поводу и сопоставлять его нынешние речи с прежними…

— Я дам тебе письма к нескольким друзьям колледжа с просьбой о твоем трудоустройстве, — сказал он. — Но на сей раз включи свой здравый смысл, смотри вокруг открытыми глазами и держи руку на пульсе! Тогда, если не подкачаешь, возможно… да, возможно… В общем, все зависит от тебя.

Голос его смолк, и он встал из-за стола: высокий, чернокожий, очкастый, громадный.

— На этом все, молодой человек. — Он перешел на официальный тон. — Даю вам два дня на завершение дел.

— Два дня?

— Два дня! — подтвердил он.

Я вышел на воздух, побрел по темной дорожке и как раз успел отойти от главного здания, когда меня со­гнуло пополам под ветвями глицинии, свисавшей к земле веревочными плетками.

Почти полное извержение желудка; а когда оно ненадолго прекратилось, я запрокинул голову и стал смотреть сквозь древесные кроны, как раскачивается и двоится луна. Зрение не фокусировалось. Я зашагал в сторону общежития, накрывая один глаз ладонью, чтобы по дороге не налетать на деревья и фонарные столбы. Содрогаясь от привкуса желчи, я благодарил судьбу, что меня вывернуло в темноте и в безлюдном месте. Живот все еще был неспокоен. О­ткуда-то из тишины кампуса мне навстречу ленивой, мерцающей волной, подобной эху от паровозного гудка, плыл старый гитарный блюз, извлекаемый из одинокого расстроенного рояля, и голова опять поплыла и обо что-то стукнулась — на сей раз о дерево, и растревожила, как я расслышал, цветущие лозы.

Стоило мне двинуться дальше, как голова пошла кругом. Мимо проносились события уходящих суток. Труб­лад, мистер Нортон, доктор Бледсоу и «Золотой день» слились в один сумасшедший сюрреалистический вихрь. Я остановился на аллее, зажал руками глаза и попытался отринуть все произошедшее, но постоянно наталкивался на решение доктора Бледсоу. Оно звенело у меня в ушах, оно было реальностью, оно было последней точкой. Я знал, что независимо от степени моей вины мне не избежать расплаты — отчисления из колледжа, и эта мысль снова и снова пронзала меня насквозь. Стоя на залитой лунным светом аллее, я рисовал себе последствия, которые принесут удовлетворение моим завистникам и смешанное со стыдом разочарование — родителям. Мне не пережить такого позора. Белые приятели от меня отшатнутся; невольно вспоминалось, какой страх довлеет над всеми, у кого нет влиятельных белых покровителей.

Как я до этого докатился? Казалось бы, не сворачивал с указанного мне прямого пути, старался вести себя так, как от меня ожидали, а вот поди ж ты: вместо того чтобы пожинать долгожданные плоды, ковыляю по тропе, в отчаянии зажимая один глаз, дабы от искаженного вида знакомых предметов у меня не взорвался мозг. И в довершение всего я просто обезумел: мне почудилось, что надо мною витает мой дед, торжествующе ухмыляясь из темноты. Это уже было невыносимо. Как я ни мучился, как ни злился, другого образа жизни я не знал, как не знал других доступных мне форм успеха. Я так сросся со своим существованием, что в конце концов должен был прийти к согласию с самим собой. А если не получится, то признать раз и навсегда, что дед был прав. Что немыслимо: я, до сих пор считая себя ни в чем не виноватым, видел только одну альтернативу вечному противостоянию с миром Труб­лада и «Золотого дня» — взять на себя всю ответственность за произошедшее. В чем-то, внушал я себе, мною нарушен кодекс, а за преступлением неминуемо следует наказание. Доктор Бледсоу прав, молча повторял я: колледж и все, что с ним связано, требует защиты. Иного не дано, и, как бы я ни терзался, чем скорее будет уплачен мой долг, тем раньше я смогу вернуться к построению своего будущего…

В общежитии я пересчитал свои сбережения, около полсотни долларов, и решил отправиться в Нью-Йорк при первой же возможности. Если доктор Бледсоу не передумает содействовать мне в поисках работы, этой суммы будет достаточно, чтобы перекантоваться и прокормиться в «Мужском пансионе», о котором я узнал от приятелей, проводивших там летние каникулы. А выехать нужно с утра пораньше.

Пока мой сосед по комнате безмятежно посмеивался и бормотал во сне, я собрался в дорогу.

 

На следующее утро я встал еще до горна и в момент появления доктора Бледсоу сидел на скамье у него в приемной. Под расстегнутым пиджаком его синего саржевого костюма блестела закрепленная между карманами жилета массивная золотая цепочка. Бесшумной поступью доктор Бледсоу направлялся в мою сторону, но прошел мимо, как будто меня не заметил. От двери своего кабинета он сказал:

— Я не поменял мнения насчет тебя, сынок. И не собираюсь!

— Нет-нет, я к вам по другому вопросу, сэр, — ответил я, и он резко повернулся, недоуменно глядя на меня сверху вниз.

— Что ж, прошу, раз ты все понимаешь. Входи, изложи самую суть. У меня много дел.

Я ждал у письменного стола, пока он прилаживал свою хомбургскую шляпу на старую напольную вешалку из латуни. Усевшись передо мной, он переплел пальцы и кивком разрешил мне начинать.

Мне жгло глаза, а собственный голос доносился как из потустороннего мира.

— Хотелось бы уехать прямо сегодня утром, сэр, — выдавил я.

Он бросил на меня отчужденный взгляд.

— Почему именно сегодня утром? Я дал тебе время до завтра. К чему такая спешка?

— Спешки нет, сэр. Но поскольку мой отъезд неизбежен, задерживаться нет смысла. Если я останусь еще на сутки, это ничего не изменит…

— Не изменит, — подтвердил он. — Это разумно; считай, что ты получил мое разрешение. Что еще?

— Это все, сэр, но я хочу сказать, что сожалею о содеянном и не держу обиды. Мой поступок был непреднамеренным, но я согласен с наказанием.

С непроницаемым видом он осторожно сомкнул кончики толстых пальцев.

— Похвальное отношение, — произнес он. — То есть злобствовать ты не собираешься, правильно я понимаю?

— Совершенно верно, сэр.

— Да, вижу, ты начинаешь извлекать для себя уроки. Это хорошо. Есть два навыка, которые необходимо усвоить нашим людям: отвечать за свои поступки и не держать зла.

В голосе его зазвучала убежденность, как при чтении проповедей.

— Сынок, если ты не озлобишься, ничто не помешает тебе добиться успеха. Запомни это.

— Непременно, сэр, — ответил я.

Тут у меня запершило в горле, и я понадеялся, что доктор Бледсоу сам поднимет вопрос о моем трудоустройстве.

Вместо этого он посмотрел на меня с некоторым раздражением и сказал:

— Итак? Меня ждут дела. Разрешение ты получил.

— Если позволите, сэр, я бы хотел попросить вас об одолжении…

— Об одолжении, — многозначительно повторил он. — Это другой вопрос. Что за одолжение?

— Совсем небольшое, сэр. Вы предлагали направить меня к нескольким попечителям с целью трудоустройства. Я готов на любую работу.

— Да-да, — сказал он, — разумеется.

Казалось, доктор Бледсоу на мгновение задумался, обводя глазами разные канцелярские принадлежности на своем столе. Затем, слегка коснувшись цепочки указательным пальцем, он продолжил:

— Очень хорошо. В котором часу ты намерен уехать?

— Если получится, первым же автобусом, сэр.

— Вещи собрал?

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Иди за своей кладью и через полчаса возвращайся. Секретарь подготовит для тебя письма к нескольким друзьям нашего колледжа. Глядишь, кто-нибудь и поможет.

— Спасибо, сэр. Большое вам спасибо, — пролепетал я, когда он встал.

— Не стоит благодарности, — сказал он. — Колледж старается не забывать своих воспитанников. И еще. Письма будут запечатаны; если рассчитываешь на помощь, не вскрывай конверты. В таких вопросах белые весьма щепетильны. Я дам тебе краткую характеристику и попрошу их пристроить тебя к месту. Сделаю все, что в моих силах, а вскрывать конверты — это лишнее, понимаешь?

— Конечно, сэр, мне бы даже в голову не пришло их распечатывать, — ответил я.

— Очень хорошо, перед отъездом получишь их у моей помощницы. А родителей своих ты известил?

— Нет, сэр, если я признаюсь, что исключен, они сильно огорчатся, поэтому я им напишу после того, как доберусь и устроюсь на работу.

— Понимаю. Наверное, так будет лучше.

— Ну, до свидания, сэр, — сказал я, протягивая руку.

— До свидания.

Его крупная ладонь оказалась неожиданно вялой.

Я развернулся, чтобы уйти; доктор Бледсоу нажал кнопку зуммера. Когда я выходил из кабинета, мимо проскользнула секретарша.

По возвращении я тут же увидел приготовленные письма: семь конвертов с громкими фамилиями. Я поискал глазами письмо на имя мистера Нортона, но такого среди прочих не оказалось. Бережно опустив конверты во внутренний карман и подхватив сумки, я заторопился на автобус.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Комната оказалась маленькая, чистая, с кроватью под темно-оранжевым покрывалом. Стул и комод были сработаны из кленового дерева; на столике лежала Библия. Бросив пожитки, я присел на кровать. С улицы доносился шум дорожного движения, грохот подземки и приглушенные, но разнообразные людские голоса. Уединившись в комнате, я не мог поверить, что меня занесло в такую даль: все вокруг было мне в диковинку. Кроме разве что Библии; я взял ее со стола, вернулся на кровать и бегло пролистал страницы с кроваво-красным обрезом. Мне вспомнилось, как во время воскресных студенческих собраний доктор Бледсоу по памяти цитировал Священное Писание. Я пролистал страницы до Книги Бытия, но читать не смог. Все мысли устремились к дому и к моему отцу, который пытался ввести обычай семейной молитвы, чтобы перед трапезой мы собирались вокруг плиты, опускались на колени и, склонив головы над сидушками стульев, слушали, как он срывающимся голосом изрекает церковные истины и призывает к смирению. От этого я еще больше затосковал по дому и отложил Библию в сторону. Это Нью-Йорк. Надо устроиться на работу, чтобы как-то прокормиться.

Я снял пальто и шляпу, достал из портфеля пачку писем и растянулся на кровати, благоговея при чтении громких имен. Что же говорилось в этих письмах и возможно ли незаметно вскрыть надежно заклеенные конверты? Г­де-то я читал, что письма иногда распечатывают над паром, но в комнате неоткуда было взяться пару. Я отказался от этой затеи: мне же необязательно знать их содержание, а нарушать запреты доктора Бледсоу было бы нечестно, да и небезопасно.

Я и так знал, что они рекомендуют меня важным персонам из разных концов страны. Этого было достаточно. Мне просто хотелось показать письма такому человеку, который смог бы верно истолковать ценность такого работника, как я. В конце концов письма козырными картами легли на комод, а я улыбнулся своему отражению в зеркале.

А после этого принялся составлять план действий на завтра. Перво-наперво душ, потом завтрак. И все это с утра пораньше. Мешкать нельзя. В отношениях с такими важными людьми необходимо соблюдать пунктуальность. Дого­ворился о встрече — не делай из себя недотепу-цветного. Кстати, придется обзавестись часами. Чтобы не отступать от графика. Я вспомнил массивную золотую цепочку, свисавшую между прорезями жилета доктора Бледсоу, и ту обстоятельность, с которой он открывал свои карманные часы: наморщив лоб, стиснув губы и опустив голову, отчего подбородок множился складками. Только после этого доктор Бледсоу прочищал горло и глубоким, протяжным голосом возвещал время, наделяя каждый слог тонкими оттенками крайне важного смысла. Я вспомнил, как происходило мое исключение, и задохнулся от злости, которую попытался немедленно подавить; но сейчас мне это не удавалось — моему возмущению не было границ, что доставляло мне массу неудобств. За этим последовала мысль: что ни делается — все к лучшему. Не случись этого отчисления из колледжа, мне бы не представилось возможности личного знакомства с такими важными людьми. В своем воображении я все еще видел, как доктор Бледсоу пристально смотрит на часы, но теперь к этому видению присоединился другой человек, молодой, не кто иной, как я, но более мудрый, учтивый и одетый, в отличие от меня прежнего, не в старомодные шмотки, а в элегантный костюм из дорогой ткани и модно подстриженный, совсем как манекенщики на рекламных фото в журнале «Эсквайр», изображающие перспективных молодых руководителей. Я представлял, как выступаю с обращением, а вокруг мелькают слепящие вспышки камер, призванных запечатлеть миг такого поразительного красноречия. Юный вариант доктора, но зрелый и усовершенствованный. Вместо того чтобы бурчать себе под нос, я бы всегда старался быть — не побоюсь этого слова — обаятельным. Как Рональд Колмен. Что за голос! Конечно, на Юге так не поговоришь: белые не оценят, а черные решат, что ты «заносишься». Но здесь, на Севере, я избавлюсь от южного акцента. На Севере буду разговаривать так, а на Юге — иначе. Оставлю для южан то, чего они хотели, таков уж расклад. Смог доктор Бледсоу — смогу и я. Ближе к ночи, прежде чем улечься спать, я протер свой портфель чистым полотенцем и бережно сложил письма во внутреннее отделение.

С утра пораньше я отправился на метро в район Уолл-стрит, выбрав точку почти на другом конце острова. В полу­мраке томились стиснутые небоскребами улочки. Пока я искал адрес, мимо проезжали бронированные инкас­саторские фургоны. Улицы были запружены спешащими людьми: все как будто напрягались сверх меры и повиновались невидимым рычагам. У многих мужчин с собой были полевые сумки или дипломаты, и я сжал ручку своего портфельчика с чувством собственной значимости. Тут и там я замечал негров, которые шагали с бесформенными кожаными мешочками, закрепленными ремешком на запястье. Это зрелище мимолетно вызвало у меня ассоциацию с заключенными, которые вырвались из закованного в кандалы отряда и теперь несут на руках свои цепи. Тем не менее эти люди, казалось, тоже осознавали некоторую собственную значимость, и мне захотелось спросить кого-нибудь из них, с какой стати к нему прикована сумка-мешочек. Быть может, за это хорошо заплатили, быть может, ему доверили деньги. Вероятно, к мужчине в стоптанных башмаках, шедшему впереди меня, приковали миллион долларов!

Я огляделся, чтобы посмотреть, не преследуют ли таких прохожих вооруженные полицейские или сыщики, но никого такого не увидел. Впрочем, их в любом случае было бы не выхватить глазом из толпы. У меня мелькнула мысль пойти за одним из «мешочников», чтобы посмотреть, куда он направляется. Почему ему доверили такие деньжищи? И что произойдет, если он исчезнет, прихватив их с собой? Но мысль, конечно, была дурацкая. Это же Уолл-стрит. Возможно, улица находится под охраной, как, по слухам, находятся под охраной почтовые отделения: специально обученные люди смотрят через глазки в потолке и стенах, не теряют бдительности и молча ожидают твоего неверного шага. Возможно, даже сейчас чей-то глаз уставился на меня и отслеживает каждое мое движение. Вот, к примеру, циферблат уличных часов на сером здании через дорогу: не скрывается ли за ним пара пытливых глаз? Я поспешил по нужному адресу и был поражен огромной высотой белого камня с его рельефным бронзовым фасадом. В дверь торопливо входили мужчины и женщины; после некоторых колебаний я устремился за ними, вошел в кабину лифта и был оттеснен к задней стенке. Лифт резко поплыл вверх, создавая такое ощущение внизу живота, будто важная часть тела осталась там, в вестибюле.

Выйдя на последнем этаже из кабины, я побрел по мраморному коридору и нашел табличку с фамилией попе­чителя. Но у порога разволновался и попятился. Окинул глазами коридор. Ни души. Белые — вообще-то люди со странностями: быть может, мистер Бейтс не желает с утра пораньше видеть негра. Развернувшись, я прошелся по коридору и выглянул в окно. Решил немного выждать.

Под окном находился Саут-Ферри, где выходили в реку пароход и две баржи, а далее справа я разглядел статую Свободы, чей факел был едва заметен в тумане. В дымке у берега над доками парили чайки, а внизу, настолько низко, что у меня закружилась голова, двигались людские толпы. Я снова посмотрел на паром, проходящий сейчас мимо статуи Свободы: он оставлял на поверхности залива изогнутый дугой след, увлекая за собой трех чаек.

Из лифта у меня за спиной выходили пассажиры; я слышал оживленную болтовню идущих по коридору женщин. Скоро мне придется зайти в кабинет. Моя неуверенность росла. Беспокоил меня и мой внешний вид.

Мистеру Бейтсу может не понравиться моя одежда или стрижка, и тогда я потеряю шанс получить работу. Я посмотрел на его имя, аккуратно напечатанное на конверте, и задался вопросом: каков источник его состояния? Мне было известно, что он — миллионер. То ли давно таким стал, то ли родился богачом. Никогда прежде я так не любопытствовал насчет денег, как сейчас, когда поверил, что они меня окружают. Возможно, я получу здесь работу и через несколько лет буду, как надежный посыльный, расхаживать по улицам с миллионами, болтающимися у меня на запястье. А потом меня откомандируют обратно на Юг и поставят во главе колледжа, точно так же, как кухарку мэра, когда она уже была не в состоянии стоять у плиты, назначили директором школы. Только мне не грозит так долго прозябать на Севере: я понадоблюсь им всем раньше… Но сейчас меня ожидало собеседование.

Вой­дя в приемную, я оказался лицом к лицу с девушкой, которая подняла взгляд от рабочего стола, и успел мельком оглядеть просторное, светлое помещение, удобные кресла, книжные шкафы до потолка, книги в золоченых и кожаных переплетах, портреты на стенах, а потом встретил вопрошающий женский взгляд. Посторонних в приемной не оказалось, и я подумал: «Ну, по крайней мере, я пришел не слишком рано…»

— Доброе утро, — сказала секретарша без тени неприязни, которой я опасался.

— Доброе утро, — ответил я, подходя к ней.

С чего бы мне начать?

— Слушаю вас.

— Это офис мистера Бейтса? — спросил я.

— Совершенно верно, — сказала она. — Вам назначено?

— Нет, мэм, — ответил я и тут же отругал себя за то, что сказал «мэм» такой молодой белой женщине, да еще и на Севере. Я достал из портфеля письмо, но, прежде чем успел что-либо разъяснить, она сказала:

— Позвольте, пожалуйста, взглянуть.

Я опешил. У меня не было ни малейшего желания отдавать письмо в чужие руки, но в ее жесте читался приказ, и я повиновался. Протянул ей конверт, ожидая, что она его вскроет, но вместо этого секретарша лишь мельком взглянула на письмо, встала и исчезла за филенчатой дверью, так и не сказав ни слова.

Сзади, вдоль коврового покрытия у входной двери, я заме­тил несколько стульев, но присесть не решился. Так и остался стоять, держа в руке шляпу и озираясь. Мой взгляд упал на одну из стен. Сверху вниз меня разглядывала из своих рам троица достойных пожилых джентльменов в воротниках-стойках — взирали с уверенностью и высокомерием, каких я никогда ни у кого не видел, кроме, может, белых мужчин и нескольких негров со шрамами на лицах. Даже доктор Бледсоу, которому достаточно было одного молчаливого взгляда, чтобы повергнуть преподавателей в трепет, не обладал такой уверенностью. Вот, значит, какие люди стояли за ним. Как они вписывались в общество белых южан, в общество тех, кто предоставил мне стипендию? Я неотрывно смотрел на портреты, околдованный их чарами власти и тайны, пока не вернулась секретарша.

Окинув меня непонятным взглядом, она улыбнулась:

— К сожалению, мистер Бейтс в данный момент слишком занят: сегодня он не располагает временем и просит вас оставить свое имя и адрес. Вы получите ответ по почте.

От расстройства я лишился дара речи.

— Запишите вот здесь, — сказала она, протягивая мне плотную карточку. — Извините, очень сожалею, — повторила секретарша, когда я записал свой адрес и собрался уходить.

— Со мной можно связаться в любое время, — уточнил я.

— Замечательно, — сказала она. — Ожидайте ответа в самое ближайшее время.

Девушка показалась мне чрезвычайно доброй, отзывчивой, и я ушел в хорошем расположении духа. Мои опасения были беспочвенны, не стоило себя накручивать. Это же Нью-Йорк.

В последующие дни мне удалось встретиться с несколькими секретарями попечителей; все они вели себя дружелюбно и доброжелательно. Некоторые поглядывали на меня как-то странно, но я, не чувствуя неприязни с их стороны, не придавал этому значения. «Как видно, удивляются, что такого, как я, рекомендуют столь важным людям», — думалось мне. И впрямь, с Севера на Юг тянутся невидимые нити; не зря же мистер Нортон называл меня своей судьбой… Я уверенно размахивал наградным портфелем.

Поскольку дела шли своим чередом, я по утрам развозил рекомендательные письма, а днем знакомился с городом. Гулять по улицам, сидеть в метро рядом с белыми, есть с ними в одних и тех же закусочных (пусть даже не подсаживаясь к ним за столы) — все это казалось жутковатым, туманным сном. В привезенной с собою одежде мне было не по себе; а что касалось рекомендательных писем, я уже терялся. Впервые, прогуливаясь по улицам, я всерьез размышлял о том, как вел себя дома. Меня не слишком заботило, какое впечатление я произвожу на белых. Одни держались приветливо, другие — наоборот, мое дело было не задевать ни тех ни других. Но здесь все проявляли только равнодушие, хотя и поражали меня своей вежливостью, когда извинялись, задев меня в толпе. Но я тем не менее ощущал, что при всей своей вежливости они меня попросту не замечают; пройди мимо них медведь, он бы тоже удостоился извинения. Это несколько сбивало с толку. Я не знал, желательно такое отношение или нежелательно…

Но самую большую озабоченность вызывала у меня встреча с попечителями, и спустя неделю хождений по городу и смутных секретарских заверений терпение мое пошло на убыль. Все письма я развез по назначению, кроме одного, адресованного некоему мистеру Эмерсону, который, как выяснилось из газет, был в отъезде. Несколько раз я порывался узнать, каково состояние моих дел, но не решался. Не хотел показаться назойливым. Но времени оставалось все меньше. Если не найти работу в ближайшее время, то нечего было и думать с осени продолжить образование. Я уже написал домой, что работаю на одного из членов попечительского совета, и получил ответ, в котором говорилось, как это замечательно, и содержались предостережения от соблазнов порочного города. Теперь я даже не мог просить родных о финансовой помощи, не раскрывая, что лгал о работе.

В конце концов я стал предпринимать попытки связаться с попечителями по телефону, но получал от секретарей только вежливые отказы. Успокаивало лишь то, что письмо к мистеру Эмерсону все еще было у меня. Я решил дать ему ход, но не полагаться на секретарей, а черкнуть записку от своего имени, объяснить, что у меня есть рекомендация от доктора Бледсоу, и попросить о встрече. Не стоило переоценивать секретарей, думалось мне; наверное, мои рекомендации они просто уничтожали. Напрасно я проявлял такую доверчивость.

Мои мысли обратились к мистеру Нортону. Вот бы последнее рекомендательное письмо было адресовано ему. Вот бы он жил в Нью-Йорке, чтобы я мог обратиться к нему лично! П­очему-то я ощущал некую близость к мистеру Нортону и чувствовал, что при личной встрече он вспомнит, как тесно связывает меня со своей судьбой. Теперь та история казалась очень давней, соотносилась с другим временем года и с неведомой далью. А на самом-то деле произошла всего лишь с месяц назад. Решив действовать, я обратился к нему с личным письмом, в котором выразил надежду, что мое будущее кардинально изменится, если он возьмет меня на работу, и что я, в свою очередь, смогу сделать наше сотрудничество полезным и для него. С особой старательностью я изложил, что намерен обжаловать свое отчисление и способен добиться пересмотра дела. Час за часом я перепечатывал письмо, уничтожая каждый черновик, пока не завершил тот вариант, который счел безупречно гладким и в высшей степени уважительным. Я поспешил вниз, чтобы опустить его в ящик до последней выемки писем, и проникся головокружительной уверенностью в успехе дела. Трое суток я не отлучался далеко от пансиона в ожидании ответа, но все напрасно. Мое послание оказалось тщетным, как молитва, не услышанная Богом.

Сомнения крепли. Очевидно, где-то произошел сбой. Весь следующий день я провел у себя в комнате. Начал осознавать, что мне страшно;здесь, в четырех стенах, мне было так страшно, как никогда не бывало на Юге. Более того, в этой ситуации не просматривалось никакой определенности. Секретари попросту меня мурыжили. Вечером я пошел в кино на фильм о Диком Западе: про то, как индейцы борются с паводками, ураганами, лесными пожарами; как проигрывают сражения малочисленным отрядам поселенцев, чьи крытые повозки продвигаются все дальше на запад. Фильм меня захватил (хотя в нем не было ни одного героя, схожего со мной), и я вышел из зала в приподнятом настроении. Но в ту ночь я увидел во сне своего деда и проснулся совершенно подавленным. При выходе из пансиона меня преследовало странное чувство, будто я стал пешкой в неведомой игре. По моим смутным ощущениям, за ней стояли Бледсоу и Нортон; весь день я вел себя крайне осторожно, чтобы не сказать и не сделать ничего лишнего. Но ведь это сплошные домыслы, внушал я себе. Нечего суетиться. Нужно выждать, чтобы попечители сделали следующий ход. Возможно, мне устроили какую-то проверку без объяснений правил игры. Возможно, ссылка моя внезапно закончится и мне дадут стипендию для продолжения учебы. Но когда? Сколько можно ждать?

В скором времени определенно что-то произойдет. Но чтобы продержаться, необходимо найти работу. Средства таяли, а случиться могло все что угодно. В силу излишней самоуверенности я не отложил денег на обратный билет. Меня захлестнуло уныние, я не решался заговаривать о своих трудностях даже с руководителями «Мужского пансиона»: про­слышав, что мне вот-вот доверят важную работу, те прониклись определенным пиететом, и оттого я держал при себе нарастающие сомнения. Рано или поздно, думал я, мне, вероятно, придется просить об отсрочке арендной платы, а потому надо поддерживать свою репутацию надежного съемщика. Нет, сейчас главное — не терять веры. Утром пойду по второму кругу. Не иначе как завтра что-то свершится. Так и вышло. Я получил письмо от мистера Эмерсона.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Завод находился на Лонг-Айленде; чтобы туда попасть, я в утреннем тумане прошел по мосту и влился в поток рабочих. Над головой полыхал электрическими огнями гигантский лозунг:

 

РАСЦВЕТИМ ЧИСТОТУ АМЕРИКИ

КРАСКАМИ

«ЛИБЕРТИ»

 

Ветер трепал флаги на каждом из зданий раскинувшегося внизу лабиринта, и на миг мне показалось, будто передо мной разворачивается какое-то масштабное патриотическое действо. Но ни залпов салюта, ни пения горнов не последовало. Сквозь туман я поспешил вперед вместе с толпой.

Мне было неспокойно, так как я без разрешения использовал имя Эмерсона, но, когда наконец добрался до отдела кадров, все стало разворачиваться как по волшебству. Со мной побеседовал приземистый пучеглазый служащий, мистер Макдаффи, который направил меня под начало некоего мистера Кимбро. Тут же был вызван курьер, чтобы указать мне дорогу.

— Если старику Кимбро подойдет такой работник, — распорядился Макдаффи, — то приходи обратно и внеси его данные в платежную ведомость транспортного цеха.

— Обалдеть, — поделился я с курьером, когда мы вышли из здания. — Прямо целый городок.

— Чего уж там — настоящий город, — ответил парень. — Мы — одна из крупнейших компаний в своей области. Производим всякие краски, в основном по государственным заказам.

Мы зашли в какой-то заводской корпус и двинулись по стерильно-белому коридору.

— Вещи лучше оставлять в раздевалке, — посоветовал парень, отворяя дверь в помещение, заставленное низкими деревянными скамейками и рядами зеленых шкафчиков.

В некоторых торчали ключи; к одному из таких он меня и подвел:

— Вещи будешь класть сюда, только ключ не забывай.

Начав переодеваться, я вдруг покрылся гусиной кожей. Парень небрежно развалился на гимнастической скамейке, закинув на нее одну ногу, жевал спичку и не сводил с меня глаз. Неужели он догадался, что Эмерсона я знать не знаю?

— Тут у нас новый рэкет придумали, — сообщил он, вертя спичку между большим и указательным пальцами. За его словами стояла какая-то грязишка, и я все время косился в его сторону, завязывая шнурок и одновременно стараясь расслабиться и дышать ровно.

— Что за рэкет? — спросил я.

— Ну, как тебе сказать. Всякие умники вышвыривают нормальных пацанов на улицу, а на их место берут вас, чернокожих студентов. Неплохо придумано, — добавил он. — Вашу зарплату можно с профсоюзом не согласовывать.

— Как ты понял, что я учился в колледже? — спросил я.

— Ну, таких, как ты, у нас уже человек шесть. Некоторые даже в испытательной лаборатории подвизаются.

— Мне и в голову не пришло, что меня по этой причине взяли, — удивился я.

— Забей, дружище, — ответил он. — Ты не виноват. Вы, новенькие, еще не в курсе. Как говорят в профсоюзе: во всем виноваты канцелярские крысы. Это они из вас штрейкбрехеров делают. Эй! Нам пора.

Мы вошли в длинный отсек, напоминающий сарай; с одной стороны я увидел ряд подъемных дверей, а с другой — множество тесных кабинетов. Я шел за курьером по проходу между бесконечными банками, ведрами и бочками с торговой маркой компании — кричащим орлом. На бетонном полу стояли аккуратные пирамидки из емкостей с красками. Подойдя к одному из кабинетов, парень резко остановился и ухмыльнулся.

— Ты только послушай!

В кабинете кто-то ожесточенно матерился в телефонную трубку.

— Кто это? — спросил я.

Курьер снова издал смешок.

— Начальник твой, грозный мистер Кимбро. Мы зовем его Полковник, но не дай бог он это услышит!

Меня это резануло. Мистер Кимбро неистовствовал из-за какого-то прокола в лаборатории, и я понял, что мне придется несладко. Не хотелось даже приступать к работе под началом человека в таком отвратительном настроении. Возможно, он сорвался на кого-то из бывших студентов, а теперь будет предвзято относиться и ко мне.

— Заходим, — сказал парень. — Я задерживаться не могу.

Когда мы вошли, бригадир с силой бросил трубку на рычаг и взял со стола какие-то бумаги.

— Мистер Макдаффи интересуется, не найдете ли вы применения этому молодому человеку, — спросил курьер.

— Будь уверен, применение-то я ему найду… — внезапно его голос затих, а взгляд поверх жестких усов щеточкой сделался стальным.

— Ну так как, найдется ему применение или нет? — настаивал курьер. — Мне поручено карточку на него заполнить.

— Так и быть, — изрек наконец мистер Кимбро. — Найду, чем его занять. А куда деваться? Как его зовут?

Посыльный прочел мое имя с какой-то карточки.

— Лады, — сказал мистер Кимбро. — Приступай. А ты, — он переключился на моего провожатого, — вали отсюда, пока я тебя не заставил отрабатывать то, что тебе тут еженедельно переплачивают.

— Только попробуй, зверюга, — успел выкрикнуть курьер, вылетая из отсека.

Побагровев, мистер Кимбро повернулся ко мне.

— Что встал? Шевелись.

Я направился за ним в тот же длинный складской отсек, где на полу под пронумерованными табличками, свисающими с потолка, высились пирамиды красок. В торце я увидел двух мужчин: они выгружали тяжелые ведра из грузовика и аккуратно укладывали на низкую погрузочную платформу.

— Заруби себе на носу, — ворчливо буркнул мистер Кимбро. — Работы у нас в отделе невпроворот, а времени в обрез. Работать будешь строго по инструкции, а заниматься тем, в чем ни бельмеса не смыслишь, поэтому распоряжения слушай внимательно, чтоб понимать с первого раза, причем понимать правильно! Мне рассусоливать некогда. Будешь меня слушать — по ходу дела разберешься. Понял?

Я кивнул, заметив, что он стал говорить громче, когда рабочие в торце остановились и прислушались.

— Ну, так. — Мистер Кимбро взял в руки несколько инструментов. — Теперь иди сюда.

— Это же Кимбро, — узнал один из рабочих.

Он опустился на колени, открыл ведро с краской и стал перемешивать бело-коричневую жижу. Поднялась тошнотворная вонь. Меня так и тянуло отойти в сторону. Но он неистово мешал эту субстанцию, пока она не сделалась глянцево-белой; держа лопатку как хрупкое приспособление, он понаблюдал за краской, стекающей с лопасти обратно в ведро. Мой начальник нахмурился.

— Чтоб им в аду гореть, этим засранцам из лаборатории! В каждое ведро, будь оно проклято, надо поглотитель добавлять. Этим ты сейчас и займешься, причем не отлынивая, чтобы грузовик мог все забрать до одиннадцати тридцати. — Он вручил мне белый эмалированный мерный стакан и что-то вроде батарейного ареометра.

— Твое дело — открывать одно ведро за другим и капать по десять капель этой добавки в каждое, — продолжал мистер Кимбро, — и перемешивать до полного растворения. Потом берешь вот такую кисть и наносишь пробу на дощечку. — Из кармана куртки он извлек несколько прямоугольных дощечек и маленькую кисточку. — Все понятно?

— Да, сэр.

Но заглянув в белый мерный стакан, я оторопел: жидкость внутри была густой и черной. Он что, издевается?

— В чем дело?

— Не знаю, сэр… То есть… ну… Не хочу начинать с глу­пых вопросов, но вы знаете, что внутри этого стакана?

Мистер Кимбро прищурился.

— Черт побери, конечно, знаю, — ответил он. — Делай, что тебе говорят!

— Я только хотел убедиться, сэр, — начал я.

— Слушай меня, — изображая долготерпение, продолжил мистер Кимбро, втягивая воздух. — Возьми стакан, набери пипетку… Давай, не заставляй меня ждать!

Я наполнил пипетку.

— Теперь отсчитывай десять капель… Вот так, не суетись ты, мать твою. Вот так. Ровно десять, ни больше, ни меньше.

Медленно, капля за каплей, я добавлял жидкость в краску и смотрел, как она оседает на поверхности, становясь еще чернее и растекаясь по краям.

— Вот и все. Больше от тебя ничего не требуется, — подытожил он. — О цвете не думай. Это моя головная боль. Просто делай, что тебе сказано, и старайся не включать голову. Сделаешь пять-шесть ведер и возвращайся, посмотришь, высохли ли пробы… И не стой столбом, эту партию мы должны отправить в Вашингтон в одиннадцать тридцать.

Я работал быстро, но аккуратно. С таким человеком, как этот Кимбро, любая оплошность могла обернуться серьезной проблемой. Значит, я должен перестать думать! К черту его. Младший помощник старшего подметалы. Я тщательно перемешивал краску, а затем аккуратно наносил ее на дощечку, стараясь делать только ровные мазки.

С трудом снимая особенно тугую крышку, я задумался, использовалась ли в кампусе та же краска завода «Либерти пейнтс» или «Белую оптическую» производили специально для нужд правительства. Возможно, она была лучшего качества, особая смесь. Я тут вообразил яркие, недавно приведенные в порядок здания кампуса, какими они пред­ставали перед студентами весенним утром, или после осеннего ремонта, или после небольшого снежка, с облаком над крышей и птицей в вышине, обрамленные деревьями и увитые виноградными лозами. Постройки колледжа всегда выглядели весьма впечатляюще, потому что их фасады регулярно подновляли; близлежащими домами и хижинами обычно никто не занимался, и они приобретали тусклый серый цвет под стать старым деревьям. Я вспомнил, как под воздействием ветра, солнца и дождя от досок откалывались щепки, пока вагонка не начинала сиять атласно-серебряным, почти что рыбьим блеском; так было и с хижиной Труб­лада, и с «Золотым днем». К­огда-то этот притон выкрасили в белый цвет; с годами краска облупилась, и достаточно было повозить по ней пальцем, чтобы она хлопьями посыпалась на землю. Будь проклят этот «Золотой день»! Однако странно распоряжается жизнь: я попал сюда, потому что отнес мистера Нортона в старое захудалое здание с истлевшей краской. Если, думал я, можно было замедлить биение сердца и работу мозга до скорости черных капель, нехотя падающих в ведро, и сохранить при этом быструю реакцию, то окажешься словно в бреду. Я так погрузился в свои мысли, что даже не услышал, как подошел мистер Кимбро.

— Ну, как дела? — спросил он, уперев руки в бока.

— Все в порядке, сэр.

— Сейчас проверим, — ответил он, выбрав пробу и проведя большим пальцем по доске. — Вот так, белая, словно парик-Вашингтона-для-воскресных-церковных-собраний, и надежная, словно всемогущий доллар! Вот что я называю краской! — с гордостью в голосе произнес он. — Краска эта покроет, считай, все что угодно! Это белый цвет, настоящий белый. — Мистер Кимбро взглянул на меня, будто я усомнился. — Белый! Белее не сыскать. Никто не сделает белее. Эта партия пойдет на покраску национального памятника!

— Здорово, — сказал я под большим впечатлением.

Он сверился с наручными часами.

— Продолжай в том же духе, — сказал мистер Кимбро. — Если я не потороплюсь, то опоздаю на производственное совещание! Смотри, у тебя почти кончился поглотитель; сходи-ка к резервуару и набери еще… Да не теряй времени даром! Мне нужно идти.

С этими словами он тут же ринулся по делам, даже не сказав мне, где найти помещение с резервуарами. Отыскать его оказалось несложно, но я не был готов к такому количеству вместилищ для жидкостей. Их было семь; каждое украшал загадочный трафаретный код. Что же, вполне в стиле Кимбро, подумал я, ничего не говорить. Никому из них доверять нельзя. Ладно, без разницы, посмотрю, что там за банки на кранах, и выберу сам.

Но если в первых пяти резервуарах хранились прозрачные, пахнущие скипидаром жидкости, то в остальных двух было что-то черное и похожее на поглотитель, но с разными кодами. Мне пришлось делать выбор. Выбрав емкость, содержимое которой сильнее пахло моим составом, я наполнил мерный стакан и поздравил себя с тем, что не стал терять время, ожидая Кимбро.

Работа пошла быстрее, мешать стало проще. Пигмент и тяжелые масла отделялись от дна гораздо охотнее, и к возвращению Кимбро я развил небывалую скорость.

— Сколько уже сделал? — спросил он.

— Штук семьдесят пять, сэр. Со счета сбился.

— Неплохо, но мог бы и побыстрей. Меня уже торопят, надо погрузку начинать. Давай я тебе помогу.

Его, должно быть, основательно пропесочили, подумал я, когда он, кряхтя, встал на колени и начал снимать крышки с ведер. Но едва мистер Кимбро принялся за работу, как его куда-то позвали.

Когда он ушел, я взглянул на несколько последних проб и похолодел: вместо гладкой, ровной поверхности, как на образце, на этих была липкая слизь, сквозь которую просвечивала древесина. Что же стряслось? Краска уже не была белой и глянцевой, а приобрела какой-то серый оттенок. Я ожесточенно перемешал все заново, схватил тряпку, начисто вытер дощечки и взял новую пробу из каждого ведра. Очень боялся, что Кимбро вернется раньше, чем я закончу. Работая на пределе сил, я все успел, но поскольку краска должна была сохнуть хотя бы несколько минут, я взял два готовых ведра и потащил их к погрузочной платформе. С глухим стуком взгромоздив их туда, я услышал позади голос. Это вернулся Кимбро.

— Что, твою мать, творится? — завопил он, водя пальцем по одной из дощечек. — Краска до сих пор не высохла!

Я не знал, что сказать. Мой начальник схватил еще несколько образцов, потрогал их и застонал.

— Да что же это такое? Сначала от меня забирают всех надежных работников, а взамен ставят тебя. Что ты на­делал?

— Ничего, сэр. Просто следовал вашим инструкциям, — ответил я, приготовившись защищаться.

Мистер Кимбро заглянул в мерный стакан, взял и обнюхал пипетку и снова вспыхнул от злости.

— И кто, черт возьми, тебе это дал?

— Никто…

— Тогда откуда ты это взял?

— Из помещения с резервуарами.

Заслышав это, он кинулся туда, на бегу расплескивая жидкость. Боже мой, подумал я, развернувшись в его сторону, но он уже в бешенстве выскочил обратно.

— Это был не тот резервуар, — заорал мистер Кимбро. — Мать твою, ты что, решил саботаж устроить? Ты все ис­поганил! Плеснул в краску концентрированный состав для удаления! Ты что, разницы не видишь?

— Нет, сэр. С виду — один в один. Я не знал, с чем я работал, и вы мне ничего не сказали. Я просто хотел сэко­номить время и взял то, что выглядело похоже.

— Но почему именно состав для удаления?

— Потому что он пахнет так же… — начал я.

— Так же! — заревел мистер Кимбро. — Черт возьми, ты даже не понимаешь, что в этих испарениях одно от другого не отличить? Живо ко мне в кабинет!

Я не знал, что мне делать: протестовать или взывать к его чувству справедливости. С одной стороны, вина лежала не только на мне, поэтому не хотелось нести ответственность одному, но, с другой стороны, хотелось поскорее убраться из этого места. Дрожа от гнева, я все же пошел за моим начальником, слушал, как он переговаривается с работ­никами.

— Алло? Мак? Мак, это Кимбро. Я насчет того парня, которого ты мне с утра послал. Сейчас направлю его к тебе, что бы он забрал свои деньги… Что он сделал? Он просто мне не подходит, вот и все. Меня не устроила его работа… Старику нужен отчет, да? Ну напиши ему сам. Скажи, что этот подонок испоганил правительственный заказ… Стой! Нет, лучше так не говори… Слушай, Мак, у тебя там кто-нибудь на замену есть?.. Ладно, забудь.

Он с силой опустил трубку на рычаг и повернулся ко мне.

— Клянусь, я понятия не имею, где вас берут. Тебе не место на нашем заводе. Пойдем.

Не зная, чего и ожидать, я шагал за ним в помещение с резервуарами, про себя желая только послать его к черту и уволиться. Но мне позарез требовались деньги, и, хотя дело было на Севере, я не хотел ввязываться в драку без необходимости. Против скольких мне пришлось бы драться в одиночку?

Зайдя в помещение, мистер Кимбро вылил содержимое стакана в резервуар, а затем, как я подметил для себя, подошел к другому под номером SKA-3-69-T-Y и наполнил сосуд. В следующий раз буду знать.

— А теперь Богом молю, — сказал мой начальник, вручая мне стакан, — будь аккуратен и постарайся следовать инструкциям. Если чего не знаешь – спрашивай. Я буду у себя в кабинете.

Я вернулся к ведрам, внутренне закипая. Кимбро забыл сказать, что делать с испорченной партией. Завидев ее, я вдруг поддался внезапному порыву злости и, наполнив пипетку свежим лаком, замешал по десять капель в каждое ведро, а затем опустил крышки. Пусть правительство разбирается, подумал я и начал работу с новыми ведрами. Размешивал до боли в руке, пробы наносил с максимальной аккуратностью, оттачивая этот нехитрый навык.

Когда Кимбро спустился и стал за мной наблюдать, я лишь молча покосился в его сторону и продолжил орудовать лопаткой.

— Как идет работа? — спросил мой начальник, нахмурившись.

— Не знаю, — неуверенно ответил я, взяв дощечку с пробой.

— Ч­то-то не так?

— Ничего… просто пятнышко, — сказал я и протянул ему дощечку, хотя внутри росло напряжение.

Поднеся ее ближе к лицу, он провел по поверхности пальцем и сощурился, изучая текстуру.

— Ну, вот это уже больше похоже, — заключил мистер Кимбро. — Продолжай в том же духе.

Я с недоверием смотрел, как мой начальник прошелся большим пальцем по дощечке, вернул ее мне и ушел, не сказав ни слова.

Теперь уже я сам стал ее разглядывать. Она не отли­чалась от старой: сквозь белизну просвечивал серый оттенок; Кимбро просто не заметил. Я глядел на нее еще с минуту, задаваясь вопросом, не мерещится ли мне серость, а потом решил проверить и другие. Так и было: на всех из-под белизны проглядывал серый цвет. На миг я зажмурился, потом взглянул на дощечки снова — ничего не изменилось. Ну что ж, подумал я, лишь бы Кимбро был доволен…

Но ощущение, что нечто пошло не так, нечто поважнее краски, не отступало; либо я обвел Кимбро вокруг пальца, либо он решил надо мной подшутить, как совет попечителей и Бледсоу…

Когда грузовик подъехал к платформе, я закупоривал последнее ведро; и вдруг спиной почувствовал, что сзади меня стоит Кимбро.

— Давай-ка взглянем на твои пробы, — распорядился он.

Когда я потянулся за самой белой дощечкой, из двери грузовика вышли водители в синих рубашках.

— Ну что, Кимбро? — сказал один из них. — Можем начинать?

— Одну минуту, — ответил он, изучая дощечку, — одну минуту…

Внутренне дрожа и ненавидя себя за трусость, я смотрел на него и готовился выслушать истерику из-за серого оттенка. Что я мог сказать? Но вот он повернулся к водителям:

— Ладно, ребята, свободны.

— А ты, — он обратился ко мне, — ступай к Макдаффи: ты уволен.

Я не двинулся с места, уставившись на его затылок и розовую шею под холщовой кепкой и седеющими волосами. Так вот почему он меня сразу не выгнал: только чтобы я домешал содержимое оставшихся ведер. Я развернулся; а что мне было делать? Всю дорогу до офиса я молча проклинал Кимбро. Может, мне стоит рассказать владельцам о том происшествии? Может, они не понимают, что качество краски напрямую зависит от Кимбро? Может, все так и устроено, думал я, может, качество краски всегда напрямую связывают с теми, кто дает добро на ее отгрузку, а уж кто ее размешивает – это дело десятое. Провались оно все… Найду другую работу.

Но увольнение не состоялось. Макдаффи сделал вторую попытку и направил меня в подвал заводского корпуса номер два.

— Когда спустишься, просто скажи Брокуэю, что мистер Спарленд прислал ему помощника. Делай все, что тебе говорят.

— Еще раз: как его зовут, сэр? – переспросил я.

— Люциус Брокуэй, — ответил он. — Он там главный.

 

Подвал оказался глубоким. Спустившись на три этажа, я толкнул тяжелую железную дверь с надписью «Опасно» и попал в тускло освещенное, шумное помещение. Запах испарений, витавших в воздухе, был смутно знакомым; не успел я подумать о сосновой хвое, как сквозь гул машин прорезался высокий, типично негритянский голос.

— Кого ищешь?

— Главного ищу, — ответил я, пытаясь понять, откуда идет голос.

— Ты с ним говоришь. Что нужно?

На меня неприветливо смотрел появившийся из темноты человек: небольшого росточка, жилистый, он на удивление щеголевато выглядел в своей грязной спецовке. По­дойдя ближе, я разглядел осунувшееся лицо и пушистые седые волосы под плотно сидящей полосатой инженерской фуражкой. Понять что-либо по его лицу было сложно. То ли он винил в чем-то себя, то ли, наоборот, видел во мне преступника. Я подошел еще ближе, чтобы приглядеться. Росту в нем было еле-еле полтора метра, а комбинезон выглядел так, словно его только что достали из бочки с дегтем.

— Ну, — снова раздался его голос. — Некогда мне тут. Что тебе нужно?

— Я ищу Люциуса, — сказал я.

Коротышка нахмурился.

— Это я… Не смей называть меня по имени. Для вас для всех я мистер Брокуэй…

— Вы… — начал я.

— Да, я! Ну, кто тебя сюда прислал?

— Отдел кадров, — ответил я. — Мне велели сказать, что вам, по мнению мистера Спарленда, необходим помощник!

— Помощник! — заревел он. — Какой, к черту, помощник?! Старик Спарленд наверняка думает, что из меня уже песок сыплется, как из него. Все эти годы я справлялся сам, а теперь мне помощника навязывают. Ступай наверх и передай там, что я сам скажу, когда мне помощник понадобится.

Мне стало до того неприятно иметь дело с таким склочником, что я без лишних слов развернулся и начал подниматься по лестнице. Сначала Кимбро, думал я, теперь этот…

— Эй, обожди!

Я обернулся: он жестом подзывал меня к себе.

— Вернись-ка на минутку, — прокричал он поверх ревущих печей.

Подойдя, я увидел, как мистер Брокуэй достал из заднего кармана белую тряпку, протер стеклянный щиток датчика и, наклонившись, прищурился, чтобы разглядеть стрелку.

— Вот, — сказал он, протягивая мне тряпку. — Можешь остаться, я сам переговорю со Стариком. Протирай, чтобы я всегда мог видеть, какое у нас давление.

Я взял тряпку и, по-прежнему не говоря ни слова, начал протирать стекла. Меня преследовал его недобрый взгляд.

— Как зовут-то? — спросил он.

Перекрикивая рев печей, я назвал свое имя.

— Обожди минуту, — опять попросил он, подойдя к одному из вентилей в запутанной сети подвала и повернув колесо.

Шум усилился, достигнув почти невыносимого уровня, но одновременно с этим мы вдруг начали слышать наши голоса, хотя и сквозь гул механизмов.

Вернувшись, он бросил на меня пристальный взгляд; его иссохшее лицо напоминало грецкий орех с умными, красноватыми глазами.

— Впервые мне прислали такого, как ты, — озадаченно сказал он. — П­отому-то я и попросил тебя вернуться. Они ведь как: пришлют мне какого-нибудь белого прощелыгу, который думает оглядеться тут денек-другой, задушить меня вопросами, а после на мое место сесть. И ведь попадаются такие недоумки, что и говорить противно. — Его лицо скривилось в гримасе, и он яростно замахал рукой, будто бы спеша от кого-то избавиться.

— Ты инженер? — поинтересовался мистер Брокуэй, метнув на меня взгляд.

— Инженер?

— Да, именно это я и спросил, — подтвердил он.

— Нет, сэр, я не инженер.

— Точно?

— Сто процентов. Честное слово. Какой из меня инженер?

Казалось, он расслабился.

— Ну лады тогда. Глаз да глаз нужен за этими кадровиками. Кое-кто хочет выпереть меня отсюда, так вот, ему давно пора понять, что он зря старается. Люциус Брокуэй не только намерен себя защитить, но и знает, как это сделать! Я тут вроде как с первого дня, об этом все в курсе, даже помогал первый фундамент заливать. Меня сам Старик нанимал, а не кто-то там; и Богом клянусь, только Старик и уволит!

Я продолжил тереть датчики, гадая, из-за чего он так раскипятился, и радуясь, что против меня он, кажется, ничего не имеет.

— Где учишься? — спросил мистер Брокуэй.

Я ответил.

— Неужто? И какие науки грызешь?

— Общую программу, стандартный курс, — сказал я.

— По части механики?

— Нет, совсем нет, гуманитарное направление. Без специализации.

— Что, в самом деле? — с сомнением в голосе спросил он, а потом вдруг осведомился: — Какое давление вон на этом датчике?

— На котором?

— Видишь? — Он указал пальцем. — Вот на том!

— Сорок три и две десятых, — озвучил я.

— Да-да-да, все верно. — Он покосился на датчик и снова перевел взгляд на меня. — Где ты научился так лихо снимать показания?

— В средней школе, на уроках физики. Принцип такой же, как с часами.

— Этому учат в средней школе?

— Да, учат.

— Значит, и этим будешь заниматься. Вот те датчики нужно проверять каждые пятнадцать минут. Думаю, ты справишься.

— Наверно, смогу, — ответил я.

— Один может, другой нет. Кстати, кто тебя на работу принимал?

— Макдаффи, — сказал я, недоумевая, к чему все эти расспросы.

— Ну и где ты прохлаждался все утро?

— Работал в первом корпусе.

— Это здоровая громадина. Где конкретно?

— Под началом мистера Кимбро.

— Понял, понял. Так и знал, что под конец рабочего никого нанимать не след. Что делал у Кимбро?

— Добавлял поглотитель в испорченную краску, — вяло сказал я: эти расспросы уже меня изрядно достали.

Его губы сложились в воинственную ухмылку.

— И какая же краска оказалась испорчена?

— По-моему, та, что предназначалась для правительства…

— Интересно, почему мне ничего не сказали? — задумчиво спросил он и наклонил голову. — В ведрах или в жестяных баночках?

— В ведрах.

— А, ну тогда все не так плохо, вот над маленькими пришлось бы потрудиться. — Он сухо рассмеялся. — Как ты прознал о такой работе? — внезапно рявкнул он, будто надумав испугать меня.

— Послушайте, — с расстановкой произнес я, — о работе мне поведал один знакомый, нанял меня Макдаффи, утром я работал на мистера Кимбро, и к вам сюда меня опять же направил Макдаффи.

У моего собеседника на скулах напряглись желваки.

— Знаешь тех черных парней?

— Каких?

— Тех, из лаборатории?

— Нет, — ответил я. — Еще вопросы будут?

Он обвел меня долгим, недобрым взглядом, а затем плю­нул на раскаленную трубу, от которой с шипеньем повалил сильный пар. Мистер Брокуэй достал из нагрудного кармана тяжелые механические часы и с важным видом взглянул на циферблат, а потом сверился с электрическими часами на стене.

— Ты протирай датчики-то, протирай, — велел он. — А я пойду проверю свое варево. Взгляни сюда.

Он указал на один из датчиков.

— Глаз не спускай с этого гаденыша. В последние дни жуть как быстро нагреваться стал. Куча проблем из-за него. Как увидишь, что стрелка перевалила за семьдесят пять, сразу кричи во все горло!

Он ушел в темноту, и я увидел только вспышку света за открытой дверью.

Смывая с датчика конденсат, я размышлял, как такой дремучий старик смог пролезть на столь ответственную должность. Он даже близко не стоял к инженеру, но дежурство нес в одиночку. Впрочем, первое впечатление обманчиво, размышлял я, ведь дома, на Водопроводном заводе, был у нас один старик-уборщик, и только он знал устройство всех водопроводных сетей. Его наняли перед пуском завода, когда никаких записей еще не велось, и ему на ставке уборщика приходилось работать инженером. Возможно, старина Брокуэй стремился как-то себя обезопасить. В конце концов, не всех устраивало, что нас берут на работу. Может, он маскируется, как отдельные преподаватели в колледже, которые, чтобы избежать проблем во время езды по пригородам, надевали шоферские кепки — будто бы они водители, работающие по найму на белых. Но передо мной-то зачем ему притворяться? И в чем заключается его работа?

Я поглядел по сторонам. Меня окружала не обычная котельная, это понятно, в обычных я не раз бывал — да хотя бы в колледже. Нет, помещение служило чем-то бо́льшим. Об этом говорили, например, и печи особой конструкции, и слишком сильное синеватое пламя, рвавшееся из щелей топок. А эти запахи? Нет, здесь, в подземелье, он точно проворачивал какие-то махинации, связанные с краской и, видимо, слишком грязные и опасные для белых — те, наверное, не пошли бы сюда работать ни за какие деньги. Это вообще была не краска, ведь я знал, что ее производят наверху, и сам, проходя мимо, видел рабочих в замызганных фартуках над большими чанами, наполненными вращающейся массой пигмента. Одно я для себя решил: с этим чудаковатым Брокуэем надо держать ухо востро — почему-то он меня сразу невзлюбил… Тут я увидел, что он спускается с лестницы.

— Как успехи? — спрашивает.

— Все в порядке, — ответил я. — Только, по-моему, шум усилился.

— Ну, здесь всегда шумно, не волнуйся, тут у нас отдел шума-грома, и я его начальник… Стрелка переходила черту?

— Нет, ровно держится, — ответил я.

— Это хорошо. В последнее время пришлось с ней повозиться. Как только смогу очистить бак, надо будет разобрать механизм и хорошенько его проверить.

А может, он и в самом деле инженер, подумал я, глядя, как он проверяет датчики и переходит в другой отсек, чтобы настроить ряд клапанов. Вернувшись, он сказал пару слов в трубку настенного телефона и позвал меня, тыча пальцем в сторону клапанов.

— На самый верх нужно докладывать, — с мрачным видом сообщил он. — Дам сигнал — ты их полностью откроешь. Дам второй — завинтишь до упора. Начнешь с красного и пойдешь по линии…

Я занял позицию и ждал, чтобы он подошел к датчикам.

— Давай, — крикнул он.

Открыв клапаны, я услышал, как по огромным трубам побежали потоки жидкости. Раздался звонок, и я поднял голову.

— Давай, закрывай, — прокричал мистер Брокуэй. — Чего глазеешь? Закручивай клапаны! Уснул, что ли? — спросил он, когда я управился с последним клапаном.

— Я ждал, когда вы крикнете.

— Тебе же было ясно сказано: дам сигнал. Ты что, разницы не видишь? Черт возьми, я же в звонок позвонил. Больше не тормози. Когда я звоню в звонок, ты делаешь то, что тебе сказано, причем делаешь быстро!

— Вы — начальник, — саркастически сказал я.

— Вот тут ты прав, я начальник, не забывай. А теперь соберись, у нас еще работы полно.

Мы подошли к странного вида устройству, которое состояло из множества шестеренок, соединяющих ряд роликов, похожих на барабаны. Брокуэй взял в руки лопату и, зачерпнув из кучи на полу горсть коричневых кристаллов, ловко забросил ее в какую-то емкость, установленную в верхней части агрегата.

— Хватай лопату — и за дело! — приказал он. — К­огда-нибудь занимался такой работой?

— Давно когда-то, — ответил я, зачерпывая кристаллы. — Это что мы забрасываем?

Он перестал орудовать лопатой и задержал на мне долгий, черный взгляд, а потом вернулся к той же куче, и только лопата звенела об пол. Прикуси язык и не задавай вопросов этому старому козлу, напомнил я себе и присоединился к нему.

Вскоре с меня уже градом катился пот. Ладони саднило, я потихоньку выматывался. Брокуэй же только косился в мою сторону, беззвучно хихикая.

— Смотри не перетрудись, юноша, — вкрадчиво сказал он.

— Привыкну, — бросил я и целиком загрузил лопату.

— Ну разумеется, разумеется, — протянул он. — Разумеется. Но когда устанешь, непременно отдыхай.

Однако я не останавливался. Махал лопатой до тех пор, пока он не сказал:

— Вон там — лопата, которую мы искали. Она лучше подходит. Отойди-ка, я машину запущу.

Я сделал шаг назад, а он нажал на какой-то выключатель. С дрожью оживая, машина внезапно завыла, как циркулярная пила, и выстрелила дробью кристаллов прямо мне в лицо. Я неуклюже увернулся, заметив, как осклабился Брокуэй — ни дать ни взять сушеный чернослив. Во внезапной тишине, после стихшего гула яростно крутившихся барабанов я услышал, как кристаллы медленно просеиваются, а затем скатываются по желобу в установленный внизу котел.

Я смотрел, как мистер Брокуэй открывает клапан. В помещение хлынул новый резкий запах масла.

— Теперь готова кашеварить, голубушка, осталось только дать ей огня, — сказал он и нажал кнопку на каком-то механизме, похожем на горелку масляной печи.

Раздался сильный гул, за ним последовал небольшой хлопок, от которого что-то задребезжало, и в уши ударил низкий рев.

— Знаешь, что тут у нас варится?

— Нет, сэр, — ответил я.

— Так знай: мы тут варим до готовности самую суть краски, так называемый растворитель. Вот смешаю все составляющие — и будет готово.

— Но я думал, краски производят наверху…

— Нет, там просто добавляют цвет, чтобы смотрелось покрасивше. А краски создаются именно здесь. А эти, наверху, без меня б до сих пор кирпичи без соломы изготовляли. Я ведь не только основу делаю: на мне и лаки, и разные масла…

— Вот оно что, — сказал я. — А я как раз думал: чем вы тут занимаетесь?

— Многие думают, да мало понимают. Но, как я и сказал, каждая капля краски, что заводом выпускается, проходит через руки Люциуса Брокуэя.

— И давно вы этим занимаетесь?

— Достаточно давно, чтоб дело свое знать досконально, — ответил он. — И всему научился безо всякого образования, которое якобы есть у тех, кого мне в помощь присылают. Я все постиг на опыте. Кадровикам неохота это признавать, но за «Либерти пейнтс» ни гроша ломаного не дадут, если я уйду, потому как у продукции не будет надежной основы. Хотя бы Старик Спарленд это понимает. До сих пор смеюсь: однажды слег я с пневмонией, и без моего ведома прислали сюда одного инженеришку. И что в итоге? Он столько тут напортачил, что никто не знал, как дальше быть. Краска не сохла, не вставала, ни к одной поверхности не липла; знаешь, изобрести бы средство, чтобы краска никогда не портилась, — такие деньжищи можно было б зашибать. Ну, короче говоря, все пошло псу под хвост. Затем я прознал, что на мое место кого-то поставили, чтоб я после болезни не возвращался. Я как проклятый на них ишачил, и где благодарность? Нет, дудки, распустил я слух, что Люциус Брокуэй выходит на пенсию. И что ты думаешь? Является ко мне сам Старик Спарленд. Такой дряхлый, что шофер чуть не на себе его по лестнице тащит. Ну так вот: заходит он, пыхтя и отдуваясь, и говорит: «Люциус, я слышал, ты от нас уходишь?» — «Да, — отвечаю, — сэр, мистер Спарленд, здоровье мое пошатнулось, и, как вы знаете, с годами я добрей стал: услышал, что этот итальянец на моем месте успешно справляется, и решил, что теперь буду за домом смотреть». Ты, небось, подумал, что я начну его проклинать? А Старик такой: «О чем ты говоришь, Люциус Брокуэй, кто ж тебе даст за домом смотреть, когда ты нужен нам на заводе? Разве ты не знаешь, что уход на покой — прямая дорога в могилу? Этот парнишка ничего не знает о печах. Я волнуюсь, что он взорвет завод или еще что-нибудь учудит — даже страховку дополнительную оформил. С твоей работой он не справляется, — добавил Старик, — ну не дано ему, и все тут. Мы не выпускали хорошей краски с тех пор, как ты ушел». Вот прямо так и сказал мне сам Старик! — подытожил Люциус Брокуэй.

— И что было дальше? — спросил я.

— О чем ты вообще? — сказал он, будто ему задали совершенно неуместный вопрос. — Черт возьми, не прошло и пары дней, как Старик вернул меня на старое место со всеми правами. Этот инженеришка так разозлился, когда узнал, кому теперь будет подчиняться, что уволился на следующий день.

Брокуэй плюнул на пол и засмеялся.

— Ха-ха-ха, ну и дурак же был. Дурачина! Он, значит, тут мною помыкать собирался, когда я знаю об этом подвале и оборудовании больше, чем кто-либо другой. Я помогал укладывать трубы и все остальное, поверь мне, я знаю, где находится каждая труба, каждый переключатель, каждый кабель, провод и все, все, все как под полом, так и в стенах, и во дворе. Да, сэр! И что еще важнее, помню все так четко, что могу нарисовать на бумаге план до последнего винтика и болтика; а ведь ни на какого инженера я не учился, даже рядом не стоял. Ну и что ты мне на это скажешь?

— По-моему, это потрясающе, — сказал я лишь с одной мыслью: не нравится мне этот дед.

— Ну, это уж ты хватил, — протянул он. — Просто я здесь уже очень долго. Больше четверти века изучаю всю эту технику. А тот дурачина? Решил: раз нахватался по верхам, чертеж умеет читать и котел топить, то знает о производстве больше, чем Люциус Брокуэй. Ну, не тянет он на инженера, не видит того, что на поверхности лежит… Кстати, ты забываешь следить за датчиками.

Я бросился к стеклам и увидел, что все стрелки стоят ровно.

— Порядок, — крикнул я.

— Хорошо, но предупреждаю: не спускай с них глаз. Здесь об этом забывать нельзя, иначе, не ровен час, что-нибудь взорвется. Да, машины у них есть всякие-разные, но зато мы — машины внутри машин. Знаешь нашу самую популярную краску, ту, на которой мы построили все это производство? — спросил он, когда я помогал наполнить чан вонючей жижей.

— Нет, не знаю.

— «Белая оптическая».

— Почему именно белая, а не другие?

— Мы с самого начала сделали на нее ставку. У нас лучшие в мире белила, и плевать, кто и что там говорит. Она настолько белая, что можно окунуть в нее кусок угля, достать, и потом попробуй докажи, не раскалывая, что внутри он на самом деле черный!

В его глазах сверкнула полная убежденность в собственной правоте, и мне пришлось опустить голову, чтобы спрятать улыбку.

— Заметил символ на заводской крыше?

— Его попробуй не заметь, — ответил я.

— Прочел наш слоган?

— Не помню, я спешил.

— Веришь, нет — это ведь я подсказал Старику слоган. «Белая оптическая — всегда магическая», — процитировал он, подняв палец вверх, как проповедник над Священным Писанием. — Мне за это премию дали — триста долларов. Эти новомодные рекламщики нынче тужатся что-нибудь высосать из пальца и про другие цвета тоже, радугу приплетают и прочее, но помяни мое слово: у них ничего толковогоне выйдет.

— «Белая оптическая — всегда магическая», — повторил я и снова едва сдержал смех, вспомнив поговорку из детства: — «Белый всегда прав».

— Все так, — ответил мистер Брокуэй. — Есть и еще одна причина, почему Старик никому не позволит со мной тягаться и собачиться. Он знает то, о чем большинство юнцов и не слыхали; он знает, что наша краска так хороша потому, что Люциус Брокуэй кипятит масла и смолы еще до того, как они покидают резервуары.

Он ядовито рассмеялся.

— Юнцы как рассуждают: коли здесь есть машины, то они все и делают. С ума посходили! Тут вообще бы ничего не работало, кабы не мои черные руки! Машины что, они просто стряпают, а потеть приходится моим рукам. Да, сэр! Здесь всем заправляет Люциус Брокуэй! Без моих рук и пота все пропадет! Давай-ка перекусим…

— А как же датчики, сэр? — спросил я, глядя, как он достает термос с полки у одной из печей.

— Да мы поблизости сядем, увидим, если что. Не волнуйся.

— Но мой обед в раздевалке остался, в первом корпусе.

— Так сходи, там и перекусишь. Здесь, внизу, от работы отвлекаться нельзя. На еду тебе должно хватать пятнадцати минут, затем по моей команде приступаешь к работе.

 

Открыв дверь, я подумал, что совершил ошибку. Мужчины в забрызганных краской шапочках и комбинезонах сидели на скамейках и слушали худого, как туберкулезник, пожилого дядьку, который говорил гнусавым голосом. Все повернулись в мою сторону, и, когда я прошел дальше, тот обратился ко мне: «Места всем хватит. Присаживайся, брат…»

Брат? К такому я еще не привык, хотя провел на Севере уже не одну неделю.

— Мне в раздевалку надо, — пробормотал я.

— Ты пришел по адресу, брат. Тебе разве не сообщили про собрание?

— Про собрание? Нет, сэр, не сообщили.

Председатель нахмурил брови.

— Видите? Руководство не очень-то с нами сотруд­ничает, — сказал он собравшимся. — Брат, кто твой бригадир?

— Мистер Брокуэй, сэр, — ответил я.

П­очему-то собравшиеся начали чесать ноги и тихо ругаться. Я огляделся. Что было не так? Им не понравилось слово «мистер»? Но почему?

— Успокойтесь, братья, — воззвал к ним председатель, перегнувшись через стол и приложив ладонь к уху. — Как ты сказал, брат, кто твой бригадир?

— Люциус Брокуэй, сэр, — сказал я уже без «мистера».

Но это, казалось, только усугубило ситуацию.

— Вышвырните этого отсюда к чертовой матери, — закричали собравшиеся.

Я развернулся. Группа рабочих в торце опрокинула скамейку и скандировала: «Гони его! Гони его!»

Я попятился в коридор, но услышал, как невысокий мужчина ударил по столу, требуя порядка.

— Братья! Дайте вашему брату шанс…

— Да он же поганый стукач. На лбу написано: стукач!

Грубое слово меня резануло, как в свое время на Юге — «нигер», брошенное злобным белым.

— Братья, прошу вас!

Председатель отчаянно жестикулировал, я же потянулся к двери позади себя и, внезапно коснувшись чьей-то руки, почувствовал, как она резко отдернулась. Я остановился.

— Кто подослал сюда этого стукача, брат-председатель? Узнай у него, — потребовал кто-то.

— Нет, стойте, — сказал председатель. — Не перегибайте палку…

— Спроси его, брат-председатель! — закричал еще один рабочий.

— Хорошо, только не спешите клеймить человека, пока ничего о нем не знаете.

Председатель повернулся ко мне.

— Как ты здесь оказался, брат?

Все обратились в слух.

— У меня обед в шкафчике остался, — ответил я, едва ворочая пересохшим языком.

— Тебя не подослали на собрание?

— Нет, сэр, о собрании я даже не знал.

— Врет как козу дерет. Стукачи вечно ничего не знают!

— Да вышвырните уже этого паразита!

— Постойте, — сказал я.

Угрозы стали громче.

— Уважение к председателю! — возопил председатель. — Мы — демократический союз и должны следовать демократическим…

— Прекращай, вытолкайте этого гада!

— …процедурам. Наша цель — дружба со всеми рабочими. Со всеми. Только так мы сможем усилить наш проф­союз. А теперь дадим слово нашему брату. Больше никаких выкриков с места!

Меня прошиб холодный пот, а зрение необычайно обострилось, и я увидел злобу в каждом лице.

— Когда тебя взяли на работу, друг? — услышал я.

— Сегодня утром.

— Вот видите, братья, он здесь новичок. Мы же не хотим совершить ошибку; не надо судить о работнике по его бригадиру. Кое-кому из вас тоже приходится работать под началом разных козлов, вспомните!

Собравшиеся внезапно рассмеялись и уже не сдерживались в выражениях.

— Кое-кто из них сейчас с нами! — крикнул один.

— А мой хочет жениться на директорской дочке! Восьмое чудо света, ё-моё!

Меня озадачила и разозлила внезапная перемена общего настроения; но не я же служил посмешищем?

— К порядку, братья! Возможно, брат захочет вступить в наш профсоюз. Что скажешь, брат?

— Сэр?..

Я не знал, что отвечать. Мне мало что было известно о профсоюзах, но присутствующие в большинстве своем выглядели враждебно. Я и рта раскрыть не успел, как седой лохматый толстяк, вскочив со скамьи, желчно заорал:

— Протестую! Братья, пусть его наняли хоть минуту назад, он все равно может оказаться стукачом! Не хочу ни к кому быть несправедливым. Может, он пока и не стукач, — выпалил толстяк, — но, братья, никто ничего толком не знает. Сдается мне, любой, кто вытерпит под началом этого мерзавца, этой паскуды, предателя Брокуэя больше четверти часа, вполне может от природы быть стукачом! Минуту, братья! — кричал он, размахивая руками и призывая к тишине. — Кое-кто из вас, братья, уже усвоил, к глубокой печали ваших жен и детей, что стукачу необязательно знать о профсоюзном движении, чтобы быть стукачом! Стукачи? Да я, черт возьми, хорошо знаю это племя. Отдельные личности уже рождаются с задатками стукача. Это свой­ственно им так же, как кому-то свой­ственно хорошее восприятие цвета. Это научный факт! Стукач может даже ничего не слышать о профсоюзе! — вскричал он в эмоциональном экстазе. — Просто приведите его в тот район, где находится профсоюз, и все! Он уже задницу рвет — лишь бы поскорей настучать!

Его слова утонули в одобрительных криках. Все резко повернулись в мою сторону. Я чуть не задохнулся. Мне хотелось опустить голову, но я терпел, как будто высоко поднятая голова служила отрицанием всех обвинений. Еще один нетерпеливый одобрительный крик слетел с языка хилого очкарика, который поднял вверх указующий перст правой руки, а большим пальцем левой подцепил лямку комбинезона.

— Хочу облечь слова брата в форму предложения: предлагаю провести тщательное расследование, дабы установить, является ли новый работник стукачом или нет, и если да, то кому он стучит! А если нет, братья — члены проф­союза, то новичку требуется время на размышление: пусть он ознакомится с деятельностью и целями профсоюза. В конце-то концов, братья, надо помнить, что такие рабочие, как он, обычно бывают не столь развиты, как мы с вами, давно связанные с движением трудящихся масс. Итак, мое предложение сводится к следующему: дать ему время оглядеться, узнать, чего мы добились в плане улучшения условий труда, а уж потом, если он не стукач, мы сможем демократическим путем решить, хотим ли мы принять этого брата в свои ряды. Спасибо за внимание, братья — члены профсоюза! — И он со стуком опустился на место.

Раздевалка полнилась гомоном. Во мне закипала злость. Я, видите ли, недоразвитый по сравнению с ними! В каком же смысле? У них, у каждого, есть университетский диплом? Я оцепенел; слишком много на меня свалилось в один день. Можно подумать, отворив эту дверь, я автоматически подал заявление о приеме, хотя даже представления не имел о существовании профсоюза на этом производстве — мне всего-то и требовалось: забрать холодный сэндвич со свиной котлетой. Меня трясло от неприятных предчувствий (вдруг меня будут на аркане тащить в профсоюз?) и от злости на тех, кто с первого взгляда поставил на мне клеймо. И что хуже всего: они диктовали мне свои условия, а я не мог развернуться и уйти.

— Хорошо, братья. Ставлю вопрос на голосование, — прокричал председатель. — Кто за внесенное предложение, проголосуйте словом «Да…».

Гром «да» заглушил продолжение.

— Большинством голосов предложение принято, — объявил председатель, но несколько голов повернулось в мою сторону. Только сейчас я смог пошевелиться. И стал проталкиваться к дверям, забыв о цели своего прихода.

— Вернись, брат, — окликнул меня председатель. — Забери свой обед. Дайте ему дорогу, братья, те, кто стоит у двери!

Лицо у меня горело, как от пощечин. За меня все решили без моего участия, даже не предоставив мне слова. В каж­дом взгляде, как мне показалось, сквозила враждебность, и я, мирившийся с враждебностью всю свою жизнь, впервые прочувствовал, как она меня пронзила насквозь, словно я ожидал от этих людей, о чьем существовании прежде даже не подозревал, чего-то большего, чем от других. Здесь, в заводской раздевалке, мои защитные механизмы оказались бесполезны, изъяты прямо у входа, как оружие — ножи, бритвы, травматы — у деревенских парней в «Золотом дне» по субботам. Уставясь в пол, я только бормотал: «Разрешите, извините» — и наконец добрался до обшарпанного зеленого шкафчика, хранившего мой сэндвич; аппетит у меня пропал, и я мял в руках пакет, боясь прохождения сквозь тот же строй на обратном пути. Потом, ненавидя и себя, и свой униженный лепет, я протиснулся к выходу фактически молча.

На пороге меня окликнул председатель:

— Минутку, брат, мы хотим, чтобы ты понимал: это не направлено против тебя лично. То, чему ты стал свидетелем, — это результат некоторых обстоятельств, сложившихся на заводе. Поверь, мы лишь пытаемся себя защитить. Хочется верить, что недалек тот день, когда ты станешь полноправным членом нашего союза.

Из разных концов помещения раздались жидкие аплодисменты, которые быстро стихли. Я сглотнул и уставился перед собой невидящим взглядом; заключительные слова донеслись до меня как будто из далекого красного марева.

— Все нормально, братья, дайте ему пройти.

 

Сквозь яркий солнечный свет я поплелся назад через двор, мимо каких-то конторских служащих, болтавших на газоне, в подвал корпуса номер два. На лестнице остановился с таким ощущением, будто желудок мне разъедает кис­лота. «Почему было просто не уйти?» — досадовал я. А раз уж остался, почему ни слова не сказал в свою пользу? Неожиданно для себя самого я сорвал обертку с бутерброда и яростно разодрал его зубами, не ощущая вкуса сухих комков, застревавших в горле. Недоеденный кусок бросил обратно в пакет и, ухватившись за перила, на дрожащих ногах стал спускаться по ступеням, как будто только что избежал смертельной опасности. В конце концов это ощущение прошло, и я толкнул железную дверь.

— Где тебя носило? — рявкнул сидевший на тележке Брокуэй.

Он что-то пил из белой кружки, сжимая ее в грязных руках.

Бросив на него рассеянный взгляд, я заметил, как свет падает на его морщинистый лоб и белые, как лунь, волосы.

— Кого спрашивают: где тебя носило?

А ему-то какое дело, подумал я, видя его как в тумане и чувствуя лишь неприязнь и сильную усталость.

— Отвечай, когда… — начал он, и я, заметив по настенным часам, что отсутствие мое длилось всего двадцать минут, услышал свой спокойный голос, вылетающий из пересохшего горла:

— Я попал на профсоюзное собрание…

— Что, профсоюз?! — Когда он, распрямив ноги, вставал, белая кружка вдребезги разбилась об пол. — Так я и знал, что ты прибился к этой банде залетных смутьянов! Так и знал! Вали отсюда! — орал он. — Пошел вон из моей котельной!

Он двинулся на меня будто во сне, дрожа, как иголка на приборной шкале, и тыча пальцем в сторону лестницы; голос его срывался на визг. Я смотрел на него в упор; что-то явно пошло не так, все мои реакции застопорились.

— Да что стряслось? — хрипло пробормотал я, умом все понимая и в то же время отказываясь понимать. — В чем дело?

— Ты меня услышал. Пошел вон!

— Я не понимаю…

— Заткнись и вали!

— Но, мистер Брокуэй, — вскричал я, стараясь ухватиться хоть за какую-нибудь ускользающую соломинку.

— Ах ты, горлопан паршивый, блоха профсоюзная!

— Послушайте, уважаемый, — теперь я тоже орал, не сдерживаясь, — ни в каком профсоюзе я не состою!

— Если не уберешься, вонючка мерзкая, — выдавил он, неистово обшаривая глазами пол, — тебе не жить. Богом клянусь: УБЬЮ.

Я не верил своим ушам: положение становилось критическим.

— Как вы сказали? — залепетал я.

— УБЬЮ ТЕБЯ, ТАК И СКАЗАЛ!

Он повторил это заново, и что-то во мне сжалось; я беззвучно зачастил: Тебя учили мириться с дурью таких вот стариков, даже когда ты видел в них шутов и болванов; тебя учили делать вид, будто ты их чтишь и признаешь за ними в своем мире тот же авторитет силы и власти, что и за белыми, кому они сами кланялись и расточали хвалы, кому подражали, боясь возразить, и клялись в любви; тебя даже учили терпеть, когда они, досадуя, злобствуя, а то и пьянея от власти, бросались на тебя с дубиной, ремнем или тростью, а ты даже не пытался отбиться и думал лишь о том, как избежать увечий. Но это было уже чересчур… Он же не отец, не дядька, не дед, не праведник, не проповедник. Пружина у меня внутри распрямилась, и я двинулся прямиком на него, крича скорее в черное пятно, от которого начиналась резь в глазах, нежели в четко очерченное лицо:

— КОГО ЭТО ТЫ УБЬЕШЬ?

— ТЕБЯ, КОГО Ж ЕЩЕ?

— Слушай, ты, старый дурень, прекрати талдычить, что меня убьешь! Выслушай. Я не вхожу ни в какой… Только попробуй, только тронь! Ну, давай! — завопил я, проследив за его взглядом, направленным на кривой железный штырь. — Ты мне в деды годишься, но если тронешь эту железяку, клянусь, я ее тебе в глотку засуну!

— Кому сказано: УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ПОДВАЛА! Совсем обнаглел, сукин сын, — верещал он.

Увидев, что он нагнулся вбок за железным прутом, я сделал шаг, а потом бросился вперед, сбил его с ног, и он, замычав, отлетел к двери. Ощущение было такое, словно я упал сверху на жилистую крысу. Он дергался подо мной, изрыгал злобные хрипы, бил меня по лицу и одновременно тянулся за железным штырем, который мне удалось вырвать у него из рук, хотя плечо пронзила сильнейшая боль. «У него нож», — пронеслось у меня в голове, и я двинул локтем ему в морду, чувствуя, что попал в цель: башка его откидывалась назад и опять поднималась между моими ударами, потом у него выпала какая-то штуковина и поскакала вбок по полу, а мне подумалось: это нож, я выбил у него нож… и ударил снова, а он стал меня душить и бодать своей болтающейся головой, однако я нащупал штырь и прицелился Брокуэю в лоб, но промазал: металл звякнул по кафелю и был занесен мною для второй попытки, но тут старик возопил:

— Не бей, не бей! Твоя взяла, твоя взяла!

— Мозги тебе вышибу! — прохрипел я. — С ножом на меня вздумал…

— Да нет же, — задыхаясь, выдавил он. — Я сдаюсь. Понятно? Сдаюсь.

— Не смог взять верх, так заскулил? Подлюга, если ты меня сильно порезал, башку оторву!

Не спуская с него глаз, я поднялся на ноги. И тут меня бросило в жар: у него ввалилось лицо.

— Ты что, старикан? — нервно выкрикнул я. — Совсем спятил: кидаешься на человека втрое моложе тебя!

Услышав, что ему бросили «старикан», Брокуэй поблед­нел, и я повторил это слово, добавив к нему брань, которую перенял еще у деда: «Рабская душонка, мамкин выблядок, тряпка поганая, учись головой думать! Решил на мою жизнь покуситься? Вот ты фуфел, я же не по своей воле сюда заявился. Плевал я и на тебя, и на профсоюз. Какого черта ты с первой же минуты взялся меня гнобить? Совсем мозгов нету? Краски в голове забродили? Пьешь их, что ли?»

Тяжело отдуваясь, он таращил глаза. На его комбинезоне образовались крупные складки в тех местах, где материя склеилась от какой-то липкой дряни; мне сразу подумалось: черное Смоляное Чучелко, и захотелось, чтобы он убрался куда подальше. Но теперь моя злость быстро перетекала от действий к словам.

— Иду перекусить — меня спрашивают «на кого работаешь?», а когда отвечаю, обзывают стукачом. Я — стукач?! Вы здесь, мужики, вообще мозгами трахнулись. Возвращаюсь сюда — тут ты верещишь, грозишься меня прирезать! Что за хрень? Какие у тебя ко мне предъявы? Чем я тебе насолил?

Молча испепелив меня взглядом, он указал пальцем в пол.

— Только дернись — шею сверну, — припугнул я.

— Человеку и зубы уже нельзя поднять? — пробормотал он не своим голосом.

— ЗУБЫ?

Он стыдливо насупился и разинул рот. Мне бросились в глаза синюшные впалые десны. Та штуковина, которая выпала из него на пол, оказалась не ножом, а вставной челюстью. На долю секунды я пришел в отчаяние: как такого убьешь?! Мои пальцы сами собой потянулись к плечу, где одежда намокла, но не пропиталась кровью. Этот старый пень вздумал кусаться! Из-под моей злости вырывались раскаты дикого хохота. Он меня укусил! Я обвел глазами пол и в дальнем конце подвала, среди осколков разбитой кружки, увидел тускло поблескивающие зубы.

— Подбери, — выдавил я сквозь угрызения совести.

В нем, беззубом, мерзотности поубавилось. Когда он дотянулся до своей потери, я оказался рядом, забрал у него челюсть, сунул ее под кран и промыл под струей воды. Один зуб вывалился, когда Брокуэй нажал на него большим пальцем. Я услышал старческое кряхтенье: приладить челюсть во рту получилось у него не сразу. Лишь через некоторое время, пошевелив подбородком, он все же вставил ее на место и сделался самим собой.

— Ты и вправду хотел меня укокошить, — выговорил он, будто не веря своим словам.

— А кто первый замахнулся на убийство? У меня нет привычки в драку лезть, — сказал я. — Ты меня даже не выслушал. Разве состоять в профсоюзе незаконно?

— Чтоб он сгнил, этот профсоюз! — вскричал он, едва не плача. — На мое рабочее место нацелился! Я знаю: все они на мою ставку метят! Вступить в какой-нибудь клятый профсоюз — это для нас все равно что отгрызть руку тому, кто нас выкормил! Ненавижу эту свору, буду всеми силами выживать ее с завода. На мое рабочее место позарились, ублюдки сраные!

В углах его рта скопилась слюна; казалось, он закипает от ненависти.

— Но я-то здесь с какого боку? — Мне будто прибавилось лет.

— Так ведь сопляки цветные, выскочки, что в лабрадории подвизаются, все туда намылились, вот с какого боку! Здесь белый человек дал им работу. — Он будто витийствовал в суде. — Причем работу завидную, а они, сопляки неблагодарные, тянутся к этим профсоюзным захребетникам! В жизни не видел такой гнусной неблагодарности. От них всем нам один вред!

— Ну, извини, — сказал я. — Не знал. С­ам-то я здесь временный работник и ни в какие дрязги встревать не намерен. А что касается нас с тобой, готов забыть эту стычку, если ты тоже… — Я протянул ему руку, содрогаясь от боли в плече.

Старик бросил на меня недобрый взгляд.

— Это ж как надо себя не уважать, чтоб с пожилым человеком сцепиться, — процедил он. — У меня сыновья постарше тебя будут.

— Я думал, ты меня убьешь. — Моя протянутая рука застыла в воздухе. — Думал, ты меня ножом пырнул.

— Не охотник я до всяких разборок, — выговорил он, избегая встречаться со мной взглядом.

И когда его липкая ладонь сжала мою протянутую руку, это будто послужило сигналом. Из котлов у меня за спиной вырвалось пронзительное шипенье, я обернулся и услышал вопль Брокуэя:

— Говорил же тебе: смотри за датчиками! Беги к большим клапанам, живо!

Я бросился туда, где из стены, возле крешерного манометра, торчал ряд вентилей, краем глаза увидел, как Брокуэй засеменил в противоположную сторону, и еще подумал: «Куда его несет?» Тут он завопил:

— Перекрывай! Перекрывай!

— Который? — Я уже тянулся к вентилям.

— Белый, дурень, белый!

Я подскочил, схватился за колесо и всем своим весом стал тянуть его вниз; колесо подалось. Но от этого шум сделался совсем оглушительным, и мне послышалось, что Брокуэй хохочет; я огляделся и увидел, как он семенит к лестнице, сжимая затылок и до предела втянув шею в плечи, как сорванец, подбросивший в воздух кирпич.

— Эй ты! Эй ты! — заорал я. — Эй!

Но было слишком поздно. Все мои движения казались замедленными, текучими. Колесо стало заедать; я тщетно пытался повернуть его в другую сторону и затем отпустить, оно липло к ладоням, пальцы свело; развернувшись, я увидел, что игла на одном из приборов бешено дергается, как сорвавшийся с якоря бакен, и, чтобы осмыслить происходящее, начал стрелять глазами по загроможденной какими-то баками и приборами котельной, по лестнице, отодвинувшейся куда-то далеко, и явственно услышал нарастающий новый звук; тогда я рванул вверх по пан­дусу и с неожиданным ускорением полетел вперед, в мокрую волну черной пустоты, которая почему-то оказалась морем белизны.

В этом бесконечном пространстве я, казалось, вовсе не падал, а зависал. Потом меня придавила жуткая тяжесть и вроде как распластала в свободном промежутке, а сверху обрушивались разбитые приборы, вдавливая мою голову в огромное колесо и обволакивая туловище вонючей клейкой жижей. Г­де-то с громким скрежетом рокотал в бессильной ярости неведомый двигатель, покуда мой затылок не пронзила острая боль, отбросившая меня вперед, в черную даль, где подстерегал еще один болевой удар, отбросивший меня назад. И в тот самый миг незамутненного сознания я открыл глаза, чтобы тут же лишиться зрения от слепящей вспышки.

Чудом сохраняя помраченный рассудок, я слышал, как рядом, совсем близко, шлепают и хлюпают чьи-то ноги, а ворчливый старческий голос приговаривает: «Им же было ясно сказано: эти юнцы родом из девятисотого не годятся для такой работы. У них кишка тонка. Зарубите себе на носу, господа: кишка у них тонка».

Мне хотелось ответить, но гнетущая тяжесть заворо­чалась вновь, и я, полностью осознав нечто доселе неиз­веданное, вновь попытался заговорить, но, похоже, стал тонуть в омуте тяжелой воды и застыл, придавленный, лишенный дара речи ощущением важной, но безвозвратно утраченной победы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На автобусном вокзале было безлюдно, однако билетная касса работала; служитель в серой униформе ходил со шваброй. Купив билет, я поднялся в автобус. Пассажиров оказалось только двое: они сидели в задней части салона с красной обивкой и никелированными поручнями, и мне вдруг почудилось, что это сон. В сопровождении санитара там расположился ветеран, который, узнав меня, улыбнулся.

— Добро пожаловать, молодой человек, — выкрикнул ветеран. — Вообразите, мистер Креншоу, — обратился он к санитару, — у нас будет попутчик!

— Доброе утро, — с неохотой ответил я.

И прикинул, куда бы сесть, чтобы только подальше от них, но нашему брату, несмотря на пустой автобус, отводился только задний ряд сидений, и мне волей-неволей пришлось устроиться рядом с попутчиками. Так себе начало; с ветераном у меня были связаны неприятные эпизоды, которые я пытался вычеркнуть из памяти. Манера его беседы с мистером Нортоном стала предвестием моих бед — я как чувствовал. Теперь, понеся наказание, я не хотел припоминать ни Труб­лада, ни «Золотой день».

Креншоу, более щуплый, чем Суперкарго, помалкивал. Он был не из тех, кому обычно поручают сопровождать буйных пациентов, и я было порадовался, но вспомнил, что единственная опасная черта ветерана — это его язык. Его речи уже навлекли на меня неприятности, и теперь оставалось надеяться, что он не начнет досаждать белому водителю — за такое можно и жизнью поплатиться. Как этот тип вообще оказался в автобусе? И как, интересно знать, доктор Бледсоу сумел так быстро все устроить? Я уставился на толстяка.

— Как там твой дружбан мистер Нортон — оправился? — спросил он.

— С ним все нормально, — ответил я.

— Больше в обморок не падает?

— Нет.

— Отчехвостил тебя за ту заваруху?

— Он не считает меня виновным, — сказал я.

— Вот и славно. Думаю, я один ошарашил его сильнее, чем весь «Золотой день». Тебе, надеюсь, этим не навредил. У тебя ведь каникулы на носу, да?

— Не совсем, — беззаботно сказал я. — Мне удалось закруглиться досрочно — хочу подработать.

— Отлично. Домой поедешь?

— Нет, я подумал, что в Нью-Йорке смогу заработать больше.

— Нью-Йорк! — воскликнул он. — Не город, а мечта. Для меня в твоем возрасте мечтой был Чикаго. А нынче все черные мальчишки бегут в Нью-Йорк. Из огня да в плавильный котел. Так и вижу тебя после трех месяцев, проведенных в Гарлеме. Ты даже заговоришь иначе: с языка то и дело будет слетать «колледж», начнешь посещать лекции в «Мужском пансионе»… глядишь, и с парочкой белых познакомишься. Чем черт не шутит, — он придвинулся поближе и перешел на шепот, — тебе, быть может, доведется потанцевать с белой девушкой!

— Я еду в Нью-Йорк работать, — сказал я, оглядываясь по сторонам. — У меня не будет времени на всякую ерунду.

— Еще как будет, — поддразнил он. — Втихаря ты постоянно думаешь о свободе, которая, по слухам, царит на Севере, и непременно решишь ее вкусить, просто чтобы убедиться в правдивости слухов.

— Свобода не только в том заключается, чтобы белых девок снимать, — отметил Креншоу. — Возможно, он захочет в кабаре заглянуть или в шикарном ресторане по­ужинать.

Ветеран усмехнулся.

— Само собой, только не забывайте, Креншоу: он туда едет лишь на пару месяцев. Почти все время ему предстоит работать, и свобода, по большому счету, окажется для него чисто символической. А каков для парня самый доступный символ свободы? Естественно, женщина. Минут за двадцать он сможет вдуть этому символу со всей свободой, которую даст ему краткий досуг, — все остальное время будет плотно занято работой. Он сам убедится.

Я попытался сменить тему:

— А вы куда направляетесь?

— В Вашингтон, — отвечал он.

— Значит, вылечились?

— Вылечился? Это не лечится…

— Его переводят, — пояснил Креншоу.

— Дали направление в лечебницу Святой Елизаветы, — сообщил ветеран. — Неисповедимы пути начальства. Целый год я пытался перевестись, а сегодня утром вдруг получил приказ собираться. Интересно, не связано ли это с кратеньким разговором между мною и твоим другом мистером Нортоном.

— А он-то каким боком к этому причастен? — удивился я, припомнив угрозу доктора Бледсоу.

— А каким боком он причастен к этой твоей автобусной поездке? — парировал он.

И подмигнул. В глазах у него мелькнул огонек.

— Ладно, забудь, что я сейчас сказал. Только ради Бога, зри в корень, — поучал он. — Выйди из тумана, юноша. И заруби себе на носу: чтобы добиться успеха, необязательно быть конченым идиотом. Играй в игру, но не принимай ее за чистую монету — тебе же на пользу пойдет. Даже если окажешься в смирительной рубашке или в палате, обитой вой­локом. Играй в игру, но играй по-своему, хотя бы какое-то время. Играй в игру, но повышай ставку, дружок. Узнай, как это действует, узнай, как действуешь ты сам, — жаль, у меня нет времени расписать хотя бы один фрагмент. Впрочем, у нашего народа все шиворот-навыворот. Возможно, ты даже выиграешь. Игра на самом-то деле очень жесткая. Возникла еще до эпохи Возрождения, была проанализирована, описана в книгах. Но здесь, на Юге, книги задвинуты в дальний угол, и это твой шанс. Ты прячешься у всех на виду… точнее, мог бы спрятаться, если б усвоил правила. Тебя никто не разглядит, поскольку не ожидает от тебя такой смекалки — считается, что об этом уже позаботились те, кому следует…

— Дружище, кто такие они? О ком ты вообще? — перебил Креншоу.

Ветеран взорвался.

— Они? — повторил он. — Они? Да те, о ком у нас вечно идет речь: белые люди, власти, боги, судьба, обстоятельства — силы, которые будут дергать тебя за ниточки до тех пор, пока ты не откажешься быть марионеткой. Большой человек никогда не бывает там, где ты рассчитываешь его найти.

Креншоу поморщился.

— Черт возьми, ты слишком много болтаешь, мэн, — бросил он. — Болтаешь, болтаешь, а ничего дельного не сказал.

— Мне есть что сказать, Креншоу, и немало. Я выражаю словами то, что чувствует большинство мужиков, пусть и не в полной мере. Наверняка у меня в некотором роде недержание речи, но я скорее клоун, чем дурак. Впрочем, Креншоу, — продолжал он, сворачивая трубочку из газеты, лежавшей у него на коленях, — тебе не понять, что происходит. Наш юный друг впервые отправляется на Север! Впервые же?

— Вы правы, — сказал я.

— Еще бы. А вы-то бывали на Севере, Креншоу?

— Я всю страну исколесил, — ответил Креншоу. — Знаю, как они действуют, независимо от того, где находятся. И знаю, как с ними держаться. Впрочем, ты едешь не на подлинный Север. Ты едешь в Вашингтон. Это всего лишь очередной южный город.

— Т­ак-то оно так, — сказал ветеран, — но вообрази, что это будет означать для такого вот парня. Он глотнет свободы, причем средь бела дня, да еще в одиночку. Помню времена, когда молодым, прежде чем такое испробовать, приходилось вначале сделаться преступниками или хотя бы подозреваемыми. Вместо того чтобы отправиться в путь на рассвете, ребята дожидались кромешной тьмы. А потом запрыгивали в автобус, который, как нарочно, тащился еле-еле, разве не так, Креншоу?

Креншоу перестал разворачивать шоколадку и пристально посмотрел на своего подопечного, сощурив глаза.

— М­не-то откуда знать, черт подери? — возмутился санитар.

— Простите, Креншоу, — сказал ветеран. — Я думал, человек с опытом…

— Не знаю, у меня такого опыта не было. Я отправился на Север по собственной воле.

— Но может, вы слыхали о таких случаях?

— Одно дело — слыхал ухом, а другое — испытал брюхом, — указал Креншоу.

— Допустим. Но поскольку свобода всегда предполагает элемент преступления…

— Но за мной-то не тянется никаких преступлений!

— Я не так выразился, — сказал ветеран. — Извиняюсь. Проехали.

Креншоу сердито надкусил шоколадку, бормоча:

— Чтоб тебя депресняк накрыл — может, словесный понос прекратится.

— Да, доктор, — насмешливо бросил ветеран. — Меня скоро накроет депресняк, но вы кушайте шоколадку, а мне рот не затыкайте; в каждом безумии есть своя логика.

— Вот только не надо образованностью своей кичиться, — сказал Креншоу. — С­ам-то, как и я, место в хвосте занимаешь, куда нас Джим Кроу затолкал. И если уж на то пошло, ты в самом деле безумен.

Ветеран мне подмигнул, и с отправлением автобуса поток речи продолжился. Н­аконец-то мы поехали, и, когда автобус вывернул на шоссе, огибавшее кампус, я в последний раз окинул его взглядом. Я развернулся и смотрел сквозь заднее окно, как он удаляется; солнце освещало верхушки деревьев, невысокие здания и ухоженную территорию. А потом колледж скрылся из виду. Меньше чем через пять минут кусочек земли, который для меня был лучшим из миров, исчез, затерявшись в дикой природе сельской местности. К­акое-то движение у обочины привлекло мое внимание: я разглядел щитомордника, который, извиваясь, стремительно двинулся по серому бетону и исчез в железной трубе, лежащей у дороги. Глядя на быстро сменяющиеся картины природы, хлопковые поля и домики, я чувствовал приближение к неизвест­ности.

Мои попутчики готовились к пересадке; выйдя из автобуса, ветеран положил руку мне на плечо, окинул меня добрым взглядом и, как всегда, улыбнулся.

— Сейчас самое время дать тебе отеческий совет, — сказал он, — но я избавлю тебя от этого, поскольку, кажется, не прихожусь никому отцом, кроме себя самого. Наверное, лучше я дам тебе другой совет. Будь сам себе отцом, юноша. И помни, мир — возможность, но только сперва ее надо разглядеть. Ну и наконец: держись подальше от всяких мистеров Нортонов, а если не понимаешь, о чем я, то пораскинь мозгами. Прощай.

Я смотрел, как он пробивается вслед за Креншоу сквозь группу пассажиров, ожидающих пересадки: комичная приземистая фигура повернулась, чтобы помахать рукой, и вскоре исчезла за дверью краснокирпичного здания автовокзала. Наконец, облегченно вздохнув, я откинулся на спинку сиденья, но как только пассажиры заняли места и автобус возобновил движение, мне стало грустно и невыносимо одиноко.

 

Только когда мы проезжали сельский ландшафт Джерси, я взбодрился. Ко мне вернулись прежняя уверенность и оптимизм, и я взялся планировать свое пребывание на Севере. Работать буду в поте лица, служить своему боссу верой и правдой, чтобы он похвалил меня доктору Бледсоу. Накоплю деньжат и осенью вернусь культурным человеком, с нью-йоркским лоском. В кампусе, без сомнения, стану ключевой фигурой. Например, буду посещать городское собрание, о котором слышал по радио. Перейму выигрышные приемы публичной речи у ведущих ораторов. Научусь извлекать выгоду из новых знакомств. А когда буду встречаться с важными шишками, которым адресованы письма доктора Бледсоу, постараюсь проявить себя в самом вы­годном свете. Говорить надо негромко, с изысканными интонациями, приветливо улыбаться и выказывать предельную учтивость; а также помнить: если он (то есть кто-либо из важных господ-адресатов) затронет незнакомую мне тему разговора (мне самому поднимать новые темы не пристало), буду улыбаться и кивать. Возьму за правило на каждую встречу являться в надраенных ботинках и в отутюженном костюме, с ухоженными волосами (без лишнего блеска), разделенными на пробор с правой стороны; с чистыми ногтями, побрызгав подмышки дезодорантом, — последнее особенно важно. Пусть не думают, что от нас от всех дурно пахнет. Сама мысль о предстоящих знакомствах внушала мне ощущение искушенности, светскости; перебирая в кармане семь судьбоносных писем, я воспарил духом и порадовался своим перспективам.

Предаваясь этим мечтам, я рассеянно смотрел на проплывающий за окном пейзаж, пока не поймал на себе хмурый взгляд кондуктора.

— Приятель, следующая — не твоя ли остановка? — спросил он. — Если твоя, готовься заранее.

— Да, конечно, — сказал я и начал собираться. — А как мне добраться до Гарлема?

— Очень просто, — ответил он. — Все время на север.

Пока я доставал сумки и наградной портфель, все такой же блестящий, как в день баталии, кондуктор объяснил, как проехать на метро, и я стал пробиваться вперед.

Под землей меня со всех сторон толкала черно-белая толпа, сзади облапал здоровенный, с габаритами Суперкарго, дежурный в синей униформе, и людской поток внес меня вместе с сумками и всем прочим в вагон поезда, настолько переполненный, что все пассажиры, как мне показалось, невольно запрокинули головы и выпучили глаза, как цыплята, оцепеневшие в момент опасности. За моей спиной с грохотом захлопнулась дверь вагона, и меня прижали к дородной женщине в черном, которая покачала головой и улыбнулась, а я с ужасом таращился на выпирающую, как черная гора на мокрой от дождя равнине, родинку на жирной коже. И все это время ощущал упругость ее тела по всей длине своего. Не мог ни повернуться боком, ни отодвинуться, ни даже опустить свой багаж. Вместе с нею я оказался в ловушке: на столь близком расстоянии одним кивком мог коснуться ее губ своими. У меня возникло желание поднять руки вверх, чтобы показать ей: я не виноват. Я все ждал, что она разорется, но поезд наконец-то дернулся, и у меня по­явилась возможность высвободить левую руку. Закрыв глаза, я отчаянно цеплялся за лацкан пиджака. Поезд взревел и качнулся, меня сильно прижало к той же пассажирке, но, когда я исподволь огляделся, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. И даже она, судя по всему, погрузилась в свои мысли. Поезд, казалось, стремительно несся вниз по склону, только чтобы внезапно остановиться, выбросив меня на платформу как нечто, извергнутое из чрева бешеного кита. Пока я пытался совладать с багажом, толпа вынесла меня вверх по лестнице на жаркую улицу. Мне было все равно, где я нахожусь: остаток пути я всяко мог проделать пешком.

Буквально на секунду я задержался перед витриной магазина и стал разглядывать в стекле свое отражение, приходя в себя после тесного соприкосновения с женщиной. Лица на мне не было, одежда взмокла.

— Но сейчас ты на Севере, — твердил я себе, — на Севере.

Да, но что, если бы она закричала… Когда в следу­ющий раз окажусь в метро, при заходе в вагон цепко ухвачусь за лацканы своего пальто и не отпущу, пока не выйду на платформу. Боже мой, у них, должно быть, частенько случаются беспорядки из-за такого рода ситуаций. И почему я не читал об этом?

Я никогда не видел такого количества чернокожих на фоне кирпичных стен, неоновых вывесок, витрин и потоков уличного движения — даже во время поездок с дискуссионным клубом в Новый Орлеан, Даллас или Бирмингем. Черно­кожие присутствовали повсюду. Их было так много, и двигались они с таким напором и шумом, что я уже не знал, собирались ли они отметить знаменательную дату или же ввязаться в уличную драку. Даже за прилавками сетевых магазинов — я успел заметить — стояли темнокожие девушки. На перекрестке меня потряс вид темнокожего регулировщика: в потоке машин преобладали белые водители, которые подчинялись его сигналам, как будто так и надо. Конечно, я слышал о таких чудесах, но сейчас увидел их наяву. И немного приободрился. Это действительно был Гарлем, город в городе, и теперь в моем сознании ожило все, что я о нем слышал. Ветеран оказался прав: мне открылся город не реальности, но мечты; возможно, потому, что ни с чем, кроме Юга, свою жизнь я не отождествлял.

Но теперь, когда я пробивался сквозь вереницу людей, новый мир возможностей был едва заметен, как слабый голос в какофонии городских звуков. С выпученными глазами я пытался переварить бомбардировку от впечатлений. А потом остановился как вкопанный.

Передо мной гремело нечто пронзительно-гневное, и я испытал то же потрясение, смешанное со страхом, какое охватывало меня в детстве при звуках отцовского голоса. У меня внутри разверзлась бездна. Тротуар на моем пути почти полностью перекрывало какое-то сборище, а сверху, со стремянки, увешанной гирляндой с американскими флагами, вещал приземистый квадратный субъект.

— Скажем им: «Пошли вон!» — надрывался он. — Вон!

— Так им и передай, Рас, мэн, — поддержал чей-то голос.

И я увидел, как приземистый субъект злобно грозит кулаком поверх воздетых кверху лиц, и услышал, как он с отрывистым ямайским акцентом выкрикивает какие-то фразы, которые воинственно подхватывает толпа. Все это действо выглядело так, будто с минуты на минуту здесь разгорится бунт — незнамо против кого. Меня озадачило и воздействие этого голоса, и явное злобствование толпы. Никогда еще мне не доводилось видеть такого скопления разгневанных черных, но в то же время прохожие равнодушно шли мимо, даже не оборачиваясь в сторону этого сборища. Поравнявшись с толпой, я заметил двух белых полицейских, которые спокойно переговаривались, травя друг другу какие-то байки. Они не проявляли признаков беспокойства даже тогда, когда толпа в простых рубашках своими гневными возгласами вторила заявлениям оратора. Я был ошеломлен. Бросив свою поклажу посреди тротуара, я таращился на этих полицейских, пока не привлек внимания одного из них, который ткнул локтем другого, не вынимавшего изо рта жвачку.

— Чем помочь, приятель? — спросил тот.

— Просто хотел спросить… — начал я, не успев прикусить язык.

— Чего?

— Просто хотел спросить, как пройти к «Мужскому пансиону», сэр, — ответил я.

— И все?

— Да,сэр, — пробормотал я.

— Точно?

— Да, сэр.

— Не местный, — определил его напарник. — Только приехал, что ли?

— Да, сэр, — подтвердил я, — только что из подземки вышел.

— Вот как? Ну, смотри, не зевай тут.

— Да, конечно, сэр.

— Это главное. Без глупостей, — предупредил он и направил меня в «Мужской пансион».

Поблагодарив, я поспешил дальше. Оратор распалялся все сильней, допуская резкие выпады в адрес правительства. Контраст между спокойствием улицы и горячностью выступления привносил в эту сцену какую-то напряженность, и я боялся оглянуться: кабы за моей спиной не разгорелся бунт.

В «Мужской пансион» я пришел весь потный и сразу заселился в свою комнату. С Гарлемом следовало знакомиться поэтапно.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Я сидел в белом кресле, жёстком и холодном, пока кто-то рассматривал меня сквозь прозрачный третий глаз, светящийся у него на лбу. Склонившись, он осторожно прощупывал мою голову и что-то приговаривал успокаивающим тоном, словно обращался к ребенку. Потом его манипуляции прекратились.

— Прими-ка, — произнес он. — Должно полегчать.

Я сделал глоток. Неожиданно все тело начало зудеть и чесаться. На мне новый комбинезон, странный, белый. Во рту разливалась горечь. Пальцы дрожали.

Тонкий голос с лобным рефлектором спросил:

— Что с ним?

— Похоже, ничего серьезного. Всего-навсего шок.

— Будем выписывать?

— Нет, для уверенности подержим пару деньков. Хочу за ним понаблюдать. Потом отпустим домой.

Меня уложили в койку, а надо мной по-прежнему ярко горел глаз, хотя незнакомец ушел. Было тихо, и я онемел. Смежил веки, но меня тут же разбудили.

— Имя? — спросил голос.

— Моя голова… — заныл я.

— Ага, можете назвать имя? Где живете?

— Голова… и этот пылающий глаз, — выдавил я.

— Глаз?

— Внутри, — сказал я.

— Отправьте его на рентген, — сказал другой голос.

— Голова…

— Осторожней!

Г­де-то загудел аппарат, и я проникся недоверием к мужчине и женщине, склонившимся надо мной.

Они держали меня крепко, и это жгло огнем, и поверх всего этого я непрестанно слышал вступительные аккорды Пятой симфонии Бетховена — три коротких, один длинный, вновь и вновь, разной громкости; я отбивался, вырывался, поднимался, но все равно лежал на спине, прижатый хо­хотом двух розовощеких амбалов.

— Ну-ну, тише, — твердо сказал один из них. — Все будет в порядке.

Подняв веки, я различил расплывчатые очертания двух девушек в белом, смотревших на меня сверху вниз. Третья, на расстоянии пустыни тепловых волн, сидела за панелью управления с катушками и циферблатами. Куда я попал? О­ткуда-то из-под земли доносился скрип механизма парикмахерского кресла, и с каждым звуком я как будто приподнимался все выше над полом. Передо мной замаячило чье-то лицо, которое не сводило с меня взгляда и бубнило что-то нечленораздельное. Вновь послышались гул и щелчки, похожие на разряды статического электричества, и меня вдруг будто бы расплющило между полом и потолком. Дикая сила одновременно терзала и спину, и живот. Вспышка холодного света обволокла мое тело. Меня колотило от сокрушительной мощи электрических разрядов, а в окружении живых электродов штормило, как аккордеон в руках музыканта. Легкие сжимались, как мехи́, и, когда возвращалось дыхание, я каждый раз вскрикивал в такт ритмичным импульсам.

— Проклятье… угомонись, — приказало лицо. — Мы пытаемся поставить тебя на ноги. Да замолчи ты!

Голос пульсировал ледяной властностью, и я затихал и старался унять боль. Ледяной тон властного голоса заставил меня успокоиться и не концентрироваться на боли. И тут я понял, что мою голову обхватил холодный металл, как обхватывает железный колпак голову сидящего на элек­трическом стуле. Я и кричал, и брыкался — все без толку. Люди были так далеко, а боль — здесь и сейчас. В круге света проявилось чье-то лицо, какое-то время испытующе посверлило меня взглядом и опять исчезло. Появилась рябая женщина с золотым пенсне на носу, а за ней — мужчина с круглым налобным зеркалом, по всей вероятности, доктор. Ну конечно, мужчина — доктор, а женщины — медицинские сестры: все понемногу вставало на свои места. Я в больнице. Здесь обо мне позаботятся. Их действия направлены на облегчение боли. Меня переполняла благодарность.

Я безуспешно пытался вспомнить, как здесь очутился. В голове пустота, словно у новорожденного. Возникло еще одно лицо в очках с толстыми линзами; этот очкарик удивленно моргал, будто впервые меня видел.

— Все в порядке, парень. Все хорошо. Немного терпения, — произнес невыразительный, безразличный голос.

Казалось, я ухожу; огни отдалились, как задние фары автомобиля, что мчится по темной проселочной дороге. А я не мог последовать за ним. Боль острым ножом резанула ключицу. Я корчился на спине, сражаясь с чем-то невидимым. Потом, через некоторое время зрение мое прояснилось.

Сидящий ко мне спиной незнакомец возится с тумблерами на панели управления. Окликнул бы его, но безумный ритм Пятой симфонии довел меня до изнеможения, а существо на стуле казалось таким безмятежным, таким далеким. Нас разделяла решетка из сверкающего металла, и я, вытянув шею, увидел себя не на операционном столе, а в каком-то укрепленном никелированными ребрами стеклянном ящике с откинутой крышкой. Почему я здесь?

— Доктор! Доктор! — крикнул я.

Никакого ответа. Может, не услышал, подумалось мне, позвал его еще раз, когда аппарат снова пронзил меня чередой импульсов, и я как будто ушел на дно, сопротивлялся, но всплыл на поверхность, чтобы услышать, как у меня за головой кто-то переговаривается. Трескотня и звуки переросли в тихое монотонное жужжание. Издалека доносились звуки музыки, воскресной мелодии. С закрытыми глазами я превозмогал боль, еле переводя дыхание. Мелодично гудели голоса. Доносились звуки радио… это патефонная запись? Регистр vox humana в потайном органе? Если так, что за орган и где он? Жарко. Перед глазами зеленая пелена — изящная дуга живой изгороди с ослепительно красными цветами шиповника, — изгибаясь, уносилась в бесконечность, пустоту, прозрачную синеву комнаты. Мелькали картинки тенистых лужаек в летнюю пору; я видел военный оркестр: набриолиненные музыканты в мундирах чинно выстроились в одну шеренгу; слышал сладкоголосую трубу и приглушенные расстоянием рожки, выводившие под сурдинку мотив «Священного города», а поверх звучало смешливое облигато пересмешника. У меня закружилась голова. Воздух сгустился, будто кишмя кишел мелкими белыми мошками, которые застили мне глаза, а темный трубач вдыхал и выпускал обратно через золотистый раструб белое живое облако, и в ленивом воздухе оно вплеталось в музыку.

Я вернулся. Все так же раздражающе гудели голоса. Почему они не исчезли? Такие самодовольные. Эй, доктор, сонно подумал я, вы когда-нибудь перед завтраком плескались в ручье? А сахарный тростник жевали? Знаете, док, в тот осенний день, когда я впервые увидел, как черных мужчин в полосатых робах и в кандалах окружают сторожевые псы, рядом со мной сидела моя бабушка; глаза ее сияли, и она напевала:

 

Господь всемогущий сотворил обезьяну,

Господь всемогущий сотворил кита,

Господь всемогущий сотворил крокодила,

У кого засосы от морды до хвоста…

 

Или вот вы, медсестра, разве могли вообразить, когда прогуливались в соломенной шляпке и платье из розовой органзы между рядами жасмина и томно ворковали со своим кавалером, а речь ваша текла густым сорговым сиропом, что мы, черные мальчишки, рядком затаившись в кустах, орали во всю глотку такое, что вы не смели даже слышать:

 

Ты видел, как Маргарет льет кипяток?

Глянь, откуда несется чудо-поток,

Хватило б на милю и еще чуток.

Глянь, еле успела подставить горшок…

 

Но вот музыка превратилась в женский жалобный вой. Я открыл глаза. Надо мной парили металл и стекло.

— Как себя чувствуешь, парень? — спросил голос.

Сквозь толстые, как донышко бутылки кока-колы, линзы очков на меня глядели выпученные, светящиеся, испещренные прожилками глаза, наподобие тех, что заспиртованы в старых лабораторных склянках.

— Здесь слишком тесно, — заворчал я.

— О, это важная часть лечения.

— Но мне нужно больше места — я буквально зажат.

— Не волнуйся, парень. Привыкнешь со временем. Как голова и живот?

— Живот?

— Да, и голова?

— Даже не знаю.

Я ощущал только давление на голову и мягкое место. Но все реакции вроде бы восстановились полностью.

— Живота вообще не чувствую, — крикнул я с волнением.

— Ага, видишь! Мой приборчик творит чудеса, — горячо произнес он.

— Не уверен, — встрял другой голос. — Лично я за операцию. Особенно в данном случае, с учетом… эээ… происхождения, легче поверить в эффективность простой мо­литвы.

— Чушь, с этой минуты обратите ваши молитвы на мой приборчик. А я обеспечу лечение.

— Не знаю наверняка, но считаю ошибкой, что решения… то есть методы лечения, применяемые к… э-э-э… организмам на более высокой ступени развития, столь же действенны для… эээ… примитивной ступени. Допустим, перед нами был бы выходец из Новой Англии с дипломом Гарварда.

— Перенесем обсуждение в область политики? — добродушно заметил первый голос.

— Да нет, но… проблема существует.

С нарастающим беспокойством я прислушивался к разговору, перетекающему в шепот. Самые простые слова, казалось, относились к чему-то еще, как и мысли, крутившиеся в моей голове. Непонятно, говорят ли они обо мне или о ком другом. Иногда они даже углублялись в обсуждение истории…

— Использование устройства приводит к тем же ре­зультатам, что и префронтальная лоботомия, только без скальпеля и негативных последствий, — сказал первый. — Ви­дите, мы не иссекаем префронтальную область коры головного мозга, то есть не отделяем одну из долей, а оказываем необходимое давление на основные центры нервной системы — метод гештальта — и полностью меняем личность, как в известных сказочных историях про преступников, превратившихся после кровавых операций на мозге в добродушных парней. И, кроме того, — тут голос зазвучал триумфально, — пациент и его нейронные связи целы.

— А психика?

— Совершенно неважно! — заверил первый. — Пациент будет жить как ему подобает, не терзаясь сомнениями. О чем еще мечтать? Больше никаких мотивационных конфликтов, и куда лучше — общество может перестать тревожиться на его счет.

Пауза. Ручка царапала бумагу. Затем:

— Доктор, почему не кастрация? — шутливо спросил второй, а меня прошибла болезненная дрожь.

— Ну, опять вам крови подавай, — фыркнул первый. — Знаете определение хирурга: «мясник с нечистой совестью»?

Оба хохотнули.

— Не вижу ничего смешного. С научной точки зрения было бы верным сначала поставить диагноз. Вот уже триста лет диагностика…

— Диагноз? Какого дьявола, нам все это давным-давно известно.

— Тогда, может, стоит попробовать увеличить напряжение?

— Думаете?

— Разумеется, почему бы нет?

— А как же опасность?.. — голос становился тише.

Я услышал, как они отошли; скрипнуло кресло. Загудела машина, теперь понятно, что говорили они обо мне; я приготовился к новым разрядам, но все равно был взорван. Пульс стучал быстро и отрывисто и постепенно нарастал, пока я не начал буквально плясать меж двух электродов. У меня клацали челюсти. Я зажмурился и закусил губу, чтобы не заорать во все горло. Рот наполнился теп­лой кровью. Сквозь веки я видел сияющий круг из чьих-то рук и физиономий. К­то-то делает пометки на ленте само­писца.

— Поглядите-ка, пляшет! — услышал я.

— Серьезно?

Появилось лоснящееся лицо.

— У них и правда есть ритм, так ведь? Жарь, парень, давай! — сказало оно со смехом.

И вот моя оторопь отступила, и я захотел разозлиться, воспылать гневом. Но необъяснимым образом мне мешали импульсные токи, проходящие сквозь тело. Ч­то-то отключилось. Я редко выходил из себя и возмущался, хотя без сомнения был на это способен; и как любой мужик, который непременно, по злобе или нет, ввяжется в драку, если его обозвали сукиным сыном, я стал себя накручивать, но в итоге унесся куда-то далеко. Гнева не было. Лишь оторопь. И те, наверху, видимо, это почувствовали. Новый разряд был неизбежен; подхваченный бурным потоком, я погрузился во тьму.

Когда я вновь всплыл на поверхность, огни еще горели. Лежа под стеклянной плитой, я словно сдулся. Будто все конечности ампутированы. Было очень тепло. Высоко надо мною простирался тусклый белый потолок. Глаза тонули в слезах. Почему — я не знал. Меня это чрезвычайно тревожило. Я хотел постучать по стеклу, чтобы привлечь внимание, но не мог шевельнуться. Малейшее усилие сверх простого желания забирало остатки сил. В теле ощущались смутные процессы. Казалось, я напрочь утратил чувство соразмерности. Где заканчивается мое тело и начинается кристально-белый мир? Мысли ускользали, прятались в необъятной больничной белизне, с которой меня связывала, пожалуй, лишь вся гамма отступающего серого цвета. Ни шороха, только звук кровотока… Глаз не разлепить. Я существовал в другом измерении и в абсолютном одиночестве, пока медсестра не наклонилась ко мне и насильно не влила в приоткрытые губы теплую жидкость. Поперхнувшись, я все же сглотнул, и она медленно сползла в мое бесформенное нутро. Меня точно обтянул огромный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. Скользившие по мне заботливые руки будили смутные воспоминания. Меня обмывали теплой жидкостью, и я чувствовал, как нежные руки проникают в неопределенные пределы моей плоти. Стерильная и невесомая ткань простыни обволакивала меня целиком. Казалось, я подпрыгнул как мячик, переброшенный в тумане через крышу, исчезнувший из виду, ударился о стену, скрытую за грудой списанной техники, и ускакал обратно. Не знаю, сколько это продолжалось. Но теперь поверх движения рук дружелюбный голос произносил знакомые слова, однако смысл их от меня ускользал. Я напряг слух: последовательность и ритм предложений были мне понятны, как и любое изменение интонации во фразах тех, кто задавал вопросы, и тех, кто на них отвечал. Но значение слов по-прежнему скрывала поглотившая меня, необъятная белизна.

Зазвучали другие голоса. Надо мной, как непостижимые разуму рыбешки, подслеповато глядящие через стеклянные стенки аквариума, зависали лица. Вот они неподвижно застыли, потом от них отделилось две физиономии: сначала уплыли их головы, затем, вяло оттолкнувшись от крышки ящика, — кончики похожих на плавники пальцев. Таинственное во всех отношениях движение, схожее с мягким покачиванием вод во время приливов и отливов. Я смотрел, как те двое в исступлении шевелят губами. Разобрать я ничего не смог. Они опять стали переговариваться, но я так и не уловил о чем. Мне стало не по себе. У меня перед носом появился исписанный листок бумаги. С какой-то абракадаброй. Двое страстно совещались. Неизвестно почему, но я чувствовал, что ответствен за происходящее. Меня накрыло жуткое чувство одиночества; казалось, они разыгрывали диковинную пантомиму. С тревогой наблюдал я за ними с этого ракурса. Их глупый вид мне определенно не нравился. Так быть не должно. В носу одного врача я видел подсох­шую слизь, у медсестры свисало два дряблых подбородка. Всплыли другие лица и в беззвучной ярости захлопали ртами. Все мы люди, подумал я и сам не понял, что имел в виду.

Появился одетый в черное мужчина, с длинными волосами, напряженным, но дружелюбным лицом и пронзительным взглядом. Пока он внимательно изучал меня и мою историю болезни, все остальные со страхом в глазах топтались рядом. Потом он стал быстро писать на большой картонке и сунул мне под нос:

 

ВАШЕ ИМЯ?

 

По телу пробежала дрожь; он словно бы назвал имя, упорядочил царивший у меня в голове хаос, и меня охватил резкий стыд. Я осознал, что не помню собственного имени. Закрыл глаза, печально помотал головой. Первая дружеская попытка наладить общение — а я подкачал. Пробую снова, погружаюсь в черные глубины памяти. Тщетно: там нет ничего, кроме боли. Он опять показал мне ту же картонку, медленно провел пальцем по каждому слову.

 

ВАШЕ… ИМЯ

 

Я отчаянно старался, нырял в черноту, пока не обмяк от усталости. Словно мне вскрыли вену и выкачали всю силу; я был способен только беззвучно глазеть в ответ. К досаде моей, он проявил невероятную активность, сделал знак передать ему еще одну картонку и написал:

 

КТО ВЫ?

 

Внутри у меня что-то отозвалось вялым возбуждением. От этих слов точно затеплились слабые, тусклые огоньки там, где раньше мельтешили только искры. «Кто я?» — спрашиваю себя. Это как попытка разглядеть одну вполне определенную клетку крови, бегущую по онемевшим жилам. Думаю, я весь — чернота, оторопь и боль, но, скорее, это не самый подходящий ответ, а просто некогда прочитанные слова.

И снова картонка:

 

ИМЯ ВАШЕЙ МАТЕРИ?

 

Моей матери… кто такая мать? Та, что взвизгивает, когда тебе делают больно, но кто она? Глупо, имя матери не забывают. Кто издавал эти звуки? Мама? Но визжала машина. Машина — мне мать?.. У меня однозначно не все дома.

Вопросы поступали безостановочно: Место рождения? Постарайтесь вспомнить имя.

Я напрягся: в памяти всплывали разные имена, но ни одно не подходило; мне стало казаться, что частичка меня есть в каждом из них; окончательно увязнув, я совсем растерялся.

Надо вспомнить, — гласила следующая картонка. Но это никак не помогло. Снова и снова я возвращался в белый липкий туман, а собственное имя ускользало между пальцев. Я мотнул головой и стал смотреть, как молодой человек на минуту исчез и вернулся в сопровождении коллеги — интеллигентного вида коротышки с пустыми глазами. Тот достал грифельную доску и вывел мелком:

 

КЕМ БЫЛА ВАША МАТЬ?

 

Один взгляд на него вызывал резкую неприязнь, и я решил, не без удовольствия, что в эту игру не играю, не хочу посылать подальше ни его самого, ни его родственников, хотя мог бы спросить: а ­твоя-то мать чем промышляет?

 

ДУМАЙТЕ

 

Я смотрел на него: он морщил лоб и что-то долго писал. Грифельную доску испещрили ничего не значащие имена.

Прочтя в его глазах раздражение, я улыбнулся. Первый врач, тот, дружелюбный, что-то сказал. А коротышка написал вопрос, на который я воззрился с недоумением:

 

КТО ТАКОЙ БРАТЕЦ КРОЛИК?

 

Я пребывал в полном замешательстве. С чего вдруг именно такой вопрос пришел ему в голову? Он ткнул пальцем в каждое слово. Г­де-то внутри, очень глубоко, я расхохотался, аж голова пошла кругом: от радости, что понял самого себя, и от желания это скрыть. Можно сказать, что я и есть Братец Кролик… или был, когда с окрестной ребятней босиком плясал на пыльных улицах и распевал:

 

Братец Кролик,

Сбрось галоши,

Братец Кролик,

Хлоп в ладоши…

 

Да, признать такое невозможно: уж слишком нелепо, даже в некоторой степени — опасно это звучало. Однако меня сильно задело, что он решил затронуть извечную проблему идентичности; я отрицательно покачал головой, а он, поджав губу, испепеляет меня острым, жестоким взглядом.

 

ПАРЕНЬ, КТО ТАКОЙ БРАТ КРОЛИК?

 

Твоей мамки хахаль, вот кто. Всем известно: они, по сути, одно и то же: «братец» — вроде как младенец с большими невинными глазками-каштанчиками, а «брат» — кто постарше. Зачем валять дурака с разными детскими прозвищами? Я что, ребенок? Почему бы им попросту не оставить меня в покое? Выпустите меня из этой машины, и я сразу все вспомню… Ладонь ударила по стеклу… надоели до чертиков! Я сосредоточился на враче с дружелюбным лицом, чем явно его порадовал. Он улыбнулся и отошел в сторону вместе с новым ассистентом; я так ничего и не понял.

Оставшись один, я лежал и размышлял о своей сущности. Я как будто играл сам с собою в игру, в которую включаются другие. Игра в противостояние. Правила были им известны, как и мне, но почему-то я предпочел их игнорировать. Это раздражало, настораживало и заставляло меня чувствовать себя прохиндеем. До разгадки мне не хватало буквально одного хода. Представлял, как кружусь и верчусь, точно старик, пытающийся поймать расшалившегося мальчонку, и задавался вопросом: «Кто я?» Все впустую. Заделался каким-то клоуном. Не мог же я быть одновременно и преступником и сыщиком… не знаю, почему вдруг подумалось о преступнике.

Задумался над тем, чтобы устроить короткое замыкание. Что, если переместить тело так, чтобы сомкнулись два электрода — нет, исключено: слишком тут тесно, да и током могло шандарахнуть. Меня передернуло. Не знаю, кто я, но точно не Самсон. Самоликвидация не входила в мои намерения, даже если при этом будет ликвидирована машина; я за свободу и против ликвидации. Меня окончательно покинули силы: какую бы схему ни изобретал, всегда оставалось одно слабое место — я сам. Ничего не попишешь. Не получалось ни улизнуть, ни определиться со своей сущностью. И тогда я решил, что здесь, возможно, прослеживается взаимосвязь: как только пойму, кто я есть, — обрету свободу.

Не иначе как их насторожили мои мысли о побеге. Когда надо мной склонились обеспокоенные лица врачей и медсестры, я решил: все, время упущено, поэтому лежал себе в испарине и наблюдал, как они возятся с переключателями. Замер в ожидании уже привычного разряда, но ничего не произошло. Напротив, их руки раскручивали болты наверху ящика, и, прежде чем я успел опомниться, они откинули крышку и помогли мне принять вертикальное положение.

— Что случилось? — спросил я сестру, недоуменно взиравшую на меня.

— Да как тебе сказать? — спросила она в ответ.

Я беззвучно пошевелил губами.

— Не томи, давай уже, — подбодрила сестра.

— Что это за больница? — выдавливаю я.

— Фабричный стационар, — ответила она. — Теперь помолчи.

Они осматривали меня, а я все более терялся в догадках и недоумевал, что такое фабричный стационар?

Я почувствовал какой-то рывок наружу в области желудка и, опустив глаза, увидел, как один из врачей тянет за провод, прикрепленный к электроду на моем животе, и дергает меня вперед.

— Что это? — поинтересовался я.

— Ножницы мне, — попросил врач.

— Пожалуйста, — ответил ему другой. — Не будем терять время.

Я невольно содрогнулся, словно провод рос из моего нутра. Его убрали, после чего медсестра перерезала шнуры на поясе и открепила тяжелый электрод. Я открыл было рот, чтобы заговорить, но один из врачей покачал головой. Работали они слаженно. Как только отсоединили электроды, медсестра протерла мое тело медицинским спиртом. Потом мне предложили вылезти из ящика. В нерешительности я перебегал глазами от лица к лицу. Кажется, меня выпускали на волю, но я все еще не отваживался им поверить. А ну как перетащат в еще более чудовищную машину? Вот я и сидел, не желая двигаться. Может, стоит начать брыкаться?

— Подайте ему руку, — сказал один из них.

— Я сам, — возразил я и с опаской вылез из ящика.

По их просьбе я остался стоять, пока они прослушивали меня стетоскопом.

— Как плечевой сустав? — спросил врач с медкартой в руке своего коллегу, проводившего осмотр.

— Великолепно, — ответил тот.

Боли я не чувствовал, только скованность.

— Если вдуматься, он поразительно вынослив, — отметил первый.

— Вызовем Дрекселя? Довольно странно, что он полон сил.

— Не будем. Просто сделайте пометку в анамнезе.

— Хорошо; сестра, выдайте ему одежду.

— Как вы намерены со мной поступить? — спросил я.

Сестра передала мне чистое нижнее белье и белый комбинезон.

— Никаких расспросов, — сказала она. — Одевайся поскорее.

Мне показалось, что вне ящика воздух куда более разреженный. Я наклонился завязать ботинки, и все поплыло перед глазами, но мне удалось устоять на ногах. Я слегка покачивался, а они не сводили с меня глаз.

— Что ж, юноша, похоже, вы исцелились, — сообщил один из них. — Совсем другой человек. Молодцом, перенесли отлично. Пойдемте, — добавил он.

Мы вышли и неспешно направились по длинному белому коридору к лифту, спустились на три этажа вниз и оказались в приемном покое, где в несколько рядов стояли стулья. У входа было несколько кабинетов со стенами и дверьми из матового стекла.

— Присядьте, — сказали мне. — Сейчас подойдет директор.

Я сидел и смотрел, как они на миг исчезают в одном из кабинетов и вновь появляются, чтобы без единого слова прошагать мимо. Меня трясло. Неужели действительно выпустят? Голова кружилась. Я посмотрел на свой белый комбинезон. Сестра сказала, что это фабричный стационар… Почему я не мог вспомнить, о какой фабрике речь? С чего вдруг фабричный стационар? Да… что-то такое про фабрику припоминаю, возможно, меня сюда направили. Да, он говорил о директоре, а не о главном враче; может статься, это одно лицо? Наверное, меня уже на фабрику доставили. Я прислушался, но не уловил шума машинного оборудования.

 

В другом конце приемной на стуле лежала газета, но сходить за ней мешало охватившее меня беспокойство. Г­де-то гудел вентилятор. Распахнулась одна из дверей матового стекла, откуда какой-то суровый на вид рослый мужчина в белом халате призывно помахал мне историей болезни.

— Заходим, — пригласил он.

Встал и мимо него зашел в большой, скромно обставленный кабинет с мыслью: сейчас все узнаю, сию же минуту.

— Присаживайтесь, — сказал он.

Я уселся в кресло рядом с его рабочим столом. Он изучал меня спокойным взглядом естествоиспытателя.

— Как вас зовут? Ах, вот, здесь написано, — говорит он, изучая историю болезни. И словно бы кто-то внутри меня пытается остановить его, но имя произнесено, и я слышу свой голос, охаю от острой боли в голове, вскакиваю на ноги, дико озираюсь, снова сажусь, встаю, и так несколько раз, припоминая. Не знаю, почему я все это проделываю, но внезапно ловлю на себе его внимательный взгляд и на сей раз остаюсь сидеть.

Я слышал свои бойкие ответы на его вопросы, хотя во мне кружился вихрь рожденных эмоциями образов, которые визжали и стрекотали, точно магнитофонная лента, прокручиваемая назад на высокой скорости.

— Что ж, друг мой, — обратился он ко мне, — вы практически здоровы. Будем вас отпускать. Как вы на это смотрите?

Да кто ж знал, как я на это смотрю? Заметил рядом со стетоскопом корпоративный календарь и миниатюрную серебряную кисть для рисования. Что он хотел этим сказать: меня выписывают из стационара или освобождают от работы?

— То есть, сэр? — переспросил я.

— Я спрашиваю, как вы на это смотрите?

— Положительно, сэр, — ответил я каким-то чужим голосом. — С радостью вернусь к работе.

Просмотрев историю болезни, он нахмурился.

— В­ыписать-то мы вас выпишем, а насчет работы, боюсь, это вы зря, — сказал он.

— Как это понимать, сэр?

— Вы прошли через непростое испытание, — объяснил он. — И пока не готовы к суровым условиям производства. Отдыхайте, восстанавливайтесь. Вам необходимо перестроиться, набраться сил.

— Но, сэр…

— Постарайтесь не слишком усердствовать. Вы же рады, что вас выписывают, не так ли?

— О, бесспорно. Но на что мне жить?

— На что жить? — Брови на его лице вскинулись и опустились. — Найдите другую работу, — присоветовал он. — Попроще, поспокойнее. Ч­то-нибудь по своим способностям.

— По способностям? — Я смотрел на него и думал: а не внес ли и он свою лепту в происходящее? — Я не чураюсь никакой работы, сэр.

— Речь не об этом, мой друг. Просто вы не можете работать именно у нас на производстве. Возможно, со временем, но не сейчас. Не забывайте: вам полагается компенсация за полученные травмы.

— Компенсация, сэр?

— Да-да, — сказал он. — Мы придерживаемся политики просвещенного гуманизма: все наши сотрудники застрахованы. Вам необходимо лишь подписать кое-какие из документов.

— Какого рода, сэр?

— Требуется письменное заявление с вашей стороны об освобождении фабрики от ответственности, — пояснил он. — Признаю, у вас трудный случай, мы были вынуждены привлечь нескольких специалистов. Но хочешь не хочешь, а в каждом начинании есть свои факторы риска. Это издержки роста и адаптации, так сказать. К­то-то готов испытать судьбу и рискнуть, а кто-то нет.

Я смотрел на его морщинистое лицо. Доктор, официальный представитель фабрики или все сразу? Не мог разо­браться; а теперь еще он периодически выпадал из моего поля зрения, хотя по-прежнему спокойно сидел на месте.

Слова сами вырвались:

— Вам знаком господин Нортон, сэр?

— Нортон? — Он нахмурился. — О каком Нортоне вы говорите?

Потом мне показалось, что я не задавал этого вопроса; имя прозвучало не к месту. Я провел рукой по глазам.

— Извините, — сказал я. — Подумалось, а вдруг? Это мой знакомый.

— Понятно. Ну что ж, — он поднял со стола бумаги, — пока дела обстоят таким образом, мой друг. Возможно, позднее нам удастся что-нибудь для вас сделать. Если угодно, возьмите эти бумаги с собой. Потом вернете их нам почтой. Когда получим документы, выпишем вам чек. Не торопитесь, хорошенько все взвесьте. Вы еще оцените наши выгодные условия.

Я взял сложенные листы бумаги и посмотрел на него, как мне показалось, долгим взором. Похоже, он пребывал в нерешительности. И тут я услышал свой громкий голос:

— Вы его знаете?

— Кого?

— Мистера Нортона, — повторил я, — мистера Нортона!

— Да нет же, откуда.

— Да нет же, откуда, — передразнил я, — вот никто никого не знает, а времени-то прошло ух как много.

Он нахмурился, а я хохотнул.

— Да птенца зарянки ощипали догола, — бормотал я. — Может, вы знакомы с Бледом?

Он наклонил голову и впился в меня взглядом.

— Вы друзей своих перечисляете?

— Друзей? Ну конечно, и очень хороших. Дружки-приятели из детства. Но думаю, у нас с вами разный круг общения.

Его глаза округлились.

— Да, — произнес он, — думаю, что так. В любом случае хорошие друзья — большая жизненная ценность.

Я почувствовал легкое головокружение и залился смехом, а он снова замолчал в нерешительности, и тогда мне пришло в голову спросить его об Эмерсоне, но он кашлянул, давая понять, что разговор окончен.

Я положил свернутые бумаги в карман комбинезона и направился к порогу. От выхода меня отделяли длинные ряды стульев.

— Берегите себя, — сказал он.

— И вам не хворать, — отозвался я, решив для себя, что уже пора.

Круто развернувшись, я вялой походкой приблизился к его рабочему столу и поймал на себе все тот же пристальный взгляд естествоиспытателя. Торжественность момента мешала мне подобрать нужные слова. Я закашлялся, чтобы погасить смех, и выразительным жестом протянул руку.

— Не без приятности поболтал с вами, сэр, — сказал я. Услышал и себя, и его ответ.

— Да, взаимно, — отреагировал он.

И крепко пожал мне руку, без удивления или неприязни. Я смотрел на него сверху вниз: он как будто прятался за морщинистым лицом и протянутой для рукопожатия ладонью.

— Пора и честь знать, — сказал я. — До свидания!

Он поднял руку.

— До свидания! — попрощался он нейтральным тоном.

Я вышел от него на пропитанный запахом краски воздух с таким ощущением, будто вел беседу помимо своей воли, говорил чужими словами и выражал чужое мнение, словно от имени незнакомой личности, которая проникла внутрь и поглотила мое человеческое естество. Это напомнило мне об одной служанке, про которую нам рассказывали на лекции по психологии: за работой она случайно услышала отрывки из произведений греческих философов и впоследствии под гипнозом могла цитировать их по памяти. Вот и я словно повторил сцену из какого-то безумного фильма. Или накрутил себя так, что решил выразить словами чувства, которые до сего дня подавлял. Иду и думаю: может, все потому, что я больше не боюсь? Остановился, посмотрел на залитые солнцем дома, на испещренную пятнами света и тени улицу. Я больше не боюсь. Ни важных господ, ни попечителей, ни им подобных; теперь, когда мне нечего от них ждать, нет причины их бояться. В этом дело? Меня одолевали звон в ушах и головокружение. Я шел дальше.

По обеим сторонам улицы теснились однообразные здания. День близился к завершению, флаги на крышах домов бились на ветру и, обессилев, опускались. Казалось, я вот-вот упаду или уже упал, а теперь двигаюсь против течения стремительного потока, бегущего мне навстречу. Покинув фабричную территорию, я зашагал по улице и увидел мост, по которому сюда пришел, но ведущая вверх к трамвайным путям лестница оказалась слишком крутой — ни вскарабкаться, ни взлететь, ни всплыть, и вместо этого я спустился в метро.

Все вокруг меня неслось с бешеной скоростью. Мое сознание попеременно то вспыхивало, то пустело, то нака­тывало медленными волнами. Я же мало-помалу избавился от размышлений и достиг ясности сознания. Мы, он, оно… мое сознание и я… вращались теперь в разных сферах. Как и моя плоть. Через проход от меня грызла красное яблоко девушка с платиновыми волосами, а за ее спиной проплывали огни платформы метро. Поезд нырнул в темноту. В голове туман и кружение, под шум колес я провалился в забытье, меня куда-то утянуло и выбросило наружу, в вечерний Гарлем.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Стоило мне почувствовать запах стряпни из кухни Мэри, как мои планы моментально изменились. Вдыхая в прихожей густые капустные испарения, я вдруг понял, что, если рассуждать трезво, не имею права отказываться от работы. Капуста всегда была унылым напоминанием о голодных годах моего детства, и я молча страдал всякий раз, когда Мэри подавала ее на ужин, но это было уже третьей пыткой всего за неделю, и меня осенило, что у Мэри, должно быть, не хватает денег.

И вот я чуть ли не возгордился своим решением не выходить на работу, хотя даже не представлял, какую сумму задолжал Мэри. Мне стало дурно. Как ей в глаза смотреть? Я проскользнул к себе и в задумчивости лег на кровать. В доме жили другие постояльцы со стабильным заработком, к тому же Мэри помогала родня, поэтому, при ее любви к разнообразному питанию, столь частое появление капусты в рационе нельзя было назвать случайным — это точно. Как же я раньше не обращал внимания? Добрая душа, она никогда не напоминала мне об оплате, вот и сейчас я будто бы слышал ее слова: «Не докучай мне своими мелкими неприятностями, сынок, рано или поздно что-нибудь да подвернется», — в ответ на извинения, что не плачу в срок за комнату и стол. Может, один из жильцов съехал или потерял работу? Что на самом деле беспокоило Мэри, кто, по выражению рыжего коротышки, формулирует причины ее недовольства? Ответа я не находил… а ведь она опекала меня не один месяц. В кого я превращался? Совсем ее не ценил, даже о долге не вспомнил, отказываясь от работы. А как бы она смутилась, явись полиция к ней в дом, чтобы меня арестовать за ту дикую речь, — об этом я тоже не подумал. Мне вдруг захотелось взглянуть на Мэри, — я, похоже, так никогда по-настоящему на нее и не смотрел. Вел себя как дитя, а не как взрослый.

Я достал скомканный конверт с телефонным номером. Мой новый знакомый упоминал какую-то организацию. Как же она называется? Не спросил. Вот идиот! Мог бы узнать, от чего отказываюсь, хоть рыжему и нет доверия. А если я отказался не только из страха, но и от обиды? И почему он не объяснил мне все попросту, чем кичиться своей эрудицией?

Из коридора доносился голос Мэри, она пела грустную песню, но пела звонко и беззаботно. «Бэкуотер блюз». Я лежал и слушал, а мелодия плыла в мою сторону, обволакивала, напоминала, скольким я обязан Мэри. Песня стихла, я встал и надел пальто. Может, еще не поздно. Найду телефонную будку и позвоню ему — хоть объяснит мне все более обстоятельно, чтобы я смог принять взвешенное решение.

На этот раз Мэри услышала мои шаги.

— Когда ты успел вернуться, мой мальчик? — спросила она, высунувшись из кухни. — Я не заметила.

— Да вот только что, — ответил я. — Вы были заняты, и я решил вас не беспокоить.

— И куда-то опять уходишь, не поужинав?

— Я бы с радостью, Мэри, — ответил я, — но мне очень нужно. Забыл об одном важном деле.

— И что за дела ночью, да еще на таком морозе? — допрашивала она.

— Всякие разные, может, еще и вас удивлю.

— Меня ничем не удивишь, — ответила она. — А ты лучше возвращайся поскорее, тебе подкрепиться пора, хлебнуть горяченького.

Бродя по холоду в поисках телефонной будки, я немного воспрял духом, потому что готовился удивить Мэри. В конце концов, на этой работе я мог бы раскрыть свои задатки оратора, а если еще и платить будут, пусть немного, так хоть деньгами обзаведусь. Верну Мэри часть долга. Да и она, возможно, порадуется, что ее предсказание сбылось.

В закусочной, где я нашел телефон-автомат, тоже пахло капустой; казалось, этот капустный дух меня преследует.

Брат Джек нисколько не удивился моему звонку.

— Я хотел бы узнать о…

— Приезжай как можно скорее, мы сейчас уходим, — сказал он, продиктовал адрес на Ленокс-авеню и повесил трубку, не дослушав.

Я вышел на мороз, раздосадованный его невозмутимостью и манерой говорить руб­леными фразами, и отправился по указанному адресу, правда, в своем темпе. Идти было недалеко, и, когда я уже собирался повернуть на Ленокс, около меня остановился автомобиль с несколькими пассажирами, среди которых, улыбаясь, сидел Джек.

— Запрыгивай, — скомандовал он. — Обсудим все в другом месте. Мы едем на вечеринку, тебе понравится.

— Но я не одет, — ответил я. — Позвоню тогда завтра…

— Не одет? — Он фыркнул. — Прикид отличный, поехали.

Я примостился рядом с Джеком и водителем, заметив, что сзади сидят еще трое. Автомобиль тронулся.

Все молчали. Брат Джек совершенно ушел в себя и, казалось, не обращал на нас никакого внимания. Остальные задумчиво глядели в темноту. Как будто мы были случайными попутчиками в одном вагоне метро. Мне стало не по себе, я не понимал, куда мы едем, но решил пока не задавать вопросов. Меж тем машина резво катила по талому снегу.

Глядя на проплывающую за окном тьму, я гадал, что это за компания. Они точно вели себя не так, как в преддверии дружеской вечеринки. У меня засосало под ложечкой, но домой к ужину я однозначно не успевал. Что ж, может, оно и к лучшему — и для меня, и для Мэри. Во всяком случае, не придется набивать брюхо капустой!

Автомобиль притормозил на светофоре, а после мы быстро заскользили по заснеженным городским просторам, освещаемым нечастыми уличными фонарями и резким светом фар автомобилей, нервно проносящихся мимо; мы гнали сквозь Центральный парк, занесенный снегом и по­тому неузнаваемый. Казалось, мы внезапно погрузились в сельский покой, но я знал, что где-то поблизости, в темноте, есть зоопарк и всякие опасные звери. Львы и тигры в вольерах с обогревом, спящие медведи, змеи, плотным клубком свернувшиеся в своих подземельях. Было там и погребенное под серым туманом и серой тишиной черно-белое водохранилище с темной водой, окутанное снегом и мглой, упавшим с небес снегом и упавшей с небес мглой. Поверх головы водителя я увидел стены зданий, чьи очертания вырисовывались за лобовым стеклом. Автомобиль медленно влился в поток транспорта, а затем быстро скатился вниз по склону.

Мы притормозили около фешенебельного дома в незнакомой части города. Я увидел слово «Преисподняя» на навесе над тротуаром, когда вышел вместе с остальными, и направился в вестибюль, освещенный тусклыми лампочками за матовым стеклом, прошел мимо швейцара в форме со странным ощущением, что все это мне знакомо, чувствуя, когда мы вошли в звуконепроницаемый лифт и стали подниматься со скоростьюмили в минуту, что я уже проходил через все это раньше. Перед остановкой лифт мягко вздрогнул, причем я даже не понял, ехали мы вверх или вниз. Брат Джек провел нас по коридору к двери с бронзовым дверным молотком в форме пучеглазой совы. Он помедлил секунду, слегка подавшись головой вперед, словно прислушиваясь, а затем положил руку на сову, но вместо ожидаемого стука я услышал хрустальный звон колокольчиков. Вскоре дверь приоткрылась, и перед нами предстала элегантно одетая женщина, чье суровое, но миловидное лицо озарилось улыбкой.

— Прошу вас, братья, — пригласила она, обдав нас ароматом своих экзотических духов.

На платье женщины красовалась сверкающая, инкрустированная бриллиантами брошь — я успел ее заметить, когда сделал шаг в сторону, пропуская остальных, но брат Джек подтолкнул меня вперед.

— Извините, — пробубнил я, однако женщина не сдвинулась с места, поэтому мне оставалось только уткнуться в ее надушенное мягкое тело и лицезреть ее улыбку, словно кроме нас двоих вокруг никого не было. Когда нам все же удалось разойтись, меня накрыло тревогой не столько из-за тесного контакта, сколько из-за странного ощущения дежавю. Откуда оно возникло, так и осталось для меня загадкой: возможно, я видел подобную сцену в кино, встречал в литературе, или это было что-то из навязчивого, но таившегося в глубоком подсознании сна. В общем, я словно оказался в таком месте, за которым до сего дня наблюдал по чьей-то странной прихоти лишь со стороны. Я гадал, что за организация могла позволить себе такие роскошные апартаменты?

— Оставьте вещи в кабинете, — распорядилась женщина. — А я займусь напитками.

Мы прошли в уставленное книжными стеллажами помещение, где стояла кельтская арфа, а по стенам на розовых и голубых лентах были развешаны старинные музыкальные инструменты: охотничий рожок, кларнет и деревянная флейта. Обстановка включала кожаный диван и несколько кресел.

— Вещи на диван бросай, — скомандовал брат Джек.

Я выскользнул из пальто и огляделся. Шкала настройки радиолы, встроенной в секцию книжной полки из натурального красного дерева, была подсвечена, но никаких звуков я не уловил; на широком письменном столе разместился чернильный набор из хрусталя и серебра; а когда один из моих попутчиков задержался, разглядывая библио­теку, я с удивлением отметил, что богатая обстановка кабинета составляет разительный контраст с довольно скромной одеждой вошедшего.

— Перейдем в другую комнату, — проговорил брат Джек, взяв меня за руку.

Мы зашли в просторную гостиную, где одна из стен была полностью закрыта итальянской красной портьерой, ниспадавшей с потолка пышными складками. Здесь собралась прекрасно одетая публика: несколько мужчин и женщин стояли около рояля, другие вальяжно расположились в бежевых креслах из светлого дерева. Попадались весьма привлекательные молодые особы, однако я старательно избегал смотреть на них подолгу. Я чувствовал себя не в своей тарелке, хотя все только на секунду обернулись в мою сторону и тут же перестали обращать на меня внимание. Они словно бы не замечали меня, как будто я был здесь и одновременно не был. Мои попутчики разбрелись кто куда, а ко мне подошел брат Джек и взял меня под локоть.

— Пошли, нальем себе чего-нибудь, — предложил он и повел меня через всю гостиную.

За барной стойкой причудливой формы, какие встретишь разве что в каком-нибудь ночном заведении, напитки смешивала женщина, открывшая нам дверь.

— Эмма, плесни нам чего-нибудь, — попросил ее брат Джек.

— Так, дай подумаю. — Улыбнувшись, она склонила голову с тщательно уложенными волосами.

— Да что тут думать, наливай, — сказал он. — Нам горло промочить охота. Сегодня этот парень повернул колесо истории на двадцать лет вперед.

— Вот как. — Она прищурилась. — Ты должен мне о нем рассказать.

— Утром в газетах прочтешь, Эмма. Наши дела налаживаются. Стремительно.

Он радостно захохотал грудным смехом.

— Что тебе предложить, брат? — спросила она, внимательно меня изучая.

— Бурбон, — чуть громче, чем следовало, ответил я, вспомнив лучшее, что подавали на Юге страны. Лицо горело, но я, насколько позволяли приличия, выдержал ее взгляд. И читалось в нем не жесткое «ты-мне-неинтересен-как-личность», принятое у нас на Юге и хлещущее чернокожих, словно мы лошади или мухи, а более прямолинейное, пронизывающее до костей «посмотрим-кто-это-у-нас-тут»… Г­де-то в ноге у меня свело мышцу.

— Эмма, стакан бурбона. Два стакана, — сказал брат Джек.

— Знаешь, — промолвила она, доставая штоф, — я очарована.

— Еще бы. Всегда, — ответил он. — Очаровательна и очарована. Но мы умираем от жажды.

— Скорее, от нетерпения, — ответила она, наполняя стаканы. — Я говорю о тебе, конечно. Скажи, где ты нашел этого юного народного героя?

— Я его не искал, — сказал брат Джек. — Он возник из толпы. Видишь ли, народные массы всегда сами порождают своих лидеров.

— Порождают? — переспросила она. — Глупости какие, они их перемалывают и выплевывают. Лидерами не рождаются, а становятся. Ты всегда сам так говорил. Пожалуйста, брат.

Он ответил ей пристальным взглядом. Я взял в руку тяжелый стакан из хрусталя и поднес его к губам, обрадованный возможности отвести глаза от девушки. Гостиную застилало облако табачного дыма. Я обернулся на звук искусных фортепьянных пассажей, а девушка Эмма, особо не понижая голоса, произнесла:

— Джек, тебе не кажется, что он недостаточно черный?

— Тсс, не будь дурой, — оборвал ее брат Джек. — Нас интересует не наружность, а голос. Советую и тебе, Эмма, интересоваться тем же.

Мне стало душно и жарко; заприметив окно, я пересек комнату и выглянул наружу. Мы были на одном из последних этажей; внизу под нами свет фонарей и фар разрезал покров ночи. Значит, она находит меня недостаточно черным. Кто же ей нужен, блэкфейс-комик? Кстати, кто она брату Джеку — жена, невеста? Может, она хочет, чтобы из меня вместе с потом сочились деготь, чернила, вакса, графит? Человек я или полезное ископаемое?

Мы находились так высоко, что сюда почти не долетал уличный шум… Плохое начало, но, черт, меня наняла не Эмма, а брат Джек, если он не передумал, конечно. Могу и показать ей свою черноту, подумал я, сделав большой глоток из стакана. Мягкий на вкус, холодный бурбон. Надо бы с этим поосторожнее. Если хвачу лишнего, всякое может произойти. С этими людьми нужна осторожность. Осторожность никогда не помешает. Ни с кем…

— Приятный вид, не находите? — Обернувшись, я увидел перед собой рослого темнокожего мужчину. — А сейчас позвольте пригласить вас в библиотеку, — сказал он.

Там уже ждали брат Джек со своими спутниками из машины и еще двое незнакомых мне людей.

— Проходи, брат, — сказал Джек. — Дело прежде удовольствия — хорошее правило для любого человека. Но настанет день, когда работа и удовольствие пойдут рука об руку, ибо радость труда будет восстановлена. Присаживайся.

Я сел прямо перед ним, размышляя над услышанным.

— Знаешь, брат, — начал он, — обычно во время собраний мы не говорим о работе, но с твоим появлением придется.

— Извините, — сказал я. — Стоило позвонить вам раньше.

— Не извиняйся. Нам это только в радость. Мы ждали тебя много месяцев. Ну, или кого-то, способного делать то же самое, что и ты.

— Но чем?.. — вклинился я.

— Чем мы занимаемся? В чем заключается наша миссия? Все просто: мы заинтересованы в создании лучшего мира для всех людей. Только и всего. Слишком многих лишили наследия, поэтому мы, движимые желанием что-то изменить, объединились в братство. Как тебе такая идея?

— Ну, я думаю, идея хорошая, — ответил я, стараясь до конца осмыслить его слова. — Не хорошая, а даже превосходная. Но как этого добиться?

— Необходимо побуждать людей к действию, как ты сегодня утром… Братья, я был там, — сообщил он присутствующим, — он великолепен. Ему хватило нескольких фраз, чтобы поднять людей на демонстрацию против принудительного выселения.

— И я там был, — вклинился кто-то из зала. — Потрясающее зрелище.

— Расскажи нам немного о себе. — Тон брата Джека и его манера поведения располагали к откровенности. И я в двух словах объяснил, что приехал сюда на заработки, чтобы оплачивать учебу в колледже, но дело успехом не увенчалось.

— Ты еще планируешь вернуться к учебе?

— Уже нет, — ответил я. — С меня хватит.

— Ну и к лучшему, — сказал брат Джек. — Жизни там все равно не научат. Нет, образование само по себе — штука неплохая, хотя впоследствии многое забывается. Ты изучал экономику?

— Немного.

— Социологию?

— Да.

— Хорошо, а теперь прими дружеский совет: забудь все, чему тебя учили. Мы снабдим тебя необходимой литературой и материалами, которые помогут детально разобраться в нашей программе. Но не будем торопиться. Возможно, тебя не заинтересует работа на Братство.

— Но вы так и не объяснили, что мне нужно делать, — ответил я.

Он медленно поднял стакан и долго пил из него, не сводя с меня глаз.

— Скажем так, — проговорил он. — Тебе бы хотелось стать новым Букером Вашингтоном?

— Что?! — Я искал иронии в его взгляде, но он лишь слегка склонил свою рыжую голову в ожидании ответа. — Смешно.

— Нет, я серьезно.

— Тогда не понимаю.— Я, что ли, пьян? А он? Да вроде нет, с виду трезвый.

— Как тебе идея? Или, подожди, как тебе вообще фигура Букера Вашингтона?

— Ну, фигура, безусловно, важная. Многие так считают.

— И?

— Ну… — Я замолчал, подбирая слова. Он слишком спешил. Предложение казалось абсолютно безумным, однако остальные смотрели на меня без тени волнения; один даже раскуривал свою трубку с изогнутым мундштуком. Вспыхнула и загорелась спичка.

— Так что же? — настаивал брат Джек.

— Ну, я не думаю, что это личность того же масштаба, что и Основатель.

— Вот как? Можешь объяснить?

— Во-первых, Основатель задолго до него занимался тем же, чем и Букер Вашингтон, и сделал гораздо больше. В него верили. Многие критикуют Букера Вашингтона, но мало кто будет вести полемику по поводу Основателя…

— Согласен, но это, вероятно, потому, что Основатель уже вне истории, в то время как Вашингтон остается ее движущей силой. Как бы то ни было, новый Вашингтон должен трудиться на благо обездоленных…

Я посмотрел в свой хрустальный стакан с бурбоном. Просто невероятно, потрясающе; при мне, похоже, зарождались важные идеи, будто приподнималась завеса, позволявшая мне краем глаза взглянуть на механизмы управления страной. При этом никто из присутствующих не был широко известен, по крайней мере, их лица не мелькали на страницах газет.

— Во времена сомнений, когда прежние ответы на вопросы кажутся ложными, за подсказкой мы оглядываемся на почивших в бозе, — продолжил он. — Сначала обращаемся к одному деятелю прошлого, потом к другому.

— Пожалуйста, брат, — перебил его человек с трубкой, — нельзя ли выражаться яснее.

— Попрошу не перебивать, — ледяным тоном проговорил брат Джек.

— Я лишь предлагаю держаться в рамках научной терминологии, — ответил мужчина, жестикулируя трубкой. — Мы же называем себя учеными. Так давайте по-научному излагать свои мысли.

— Всему свое время, — отрезал брат Джек. — Всему свое время… Но знаешь ли, брат, — обратился он ко мне, — проблема в том, что от мертвецов мало проку, в противном случае они не были бы мертвецами. Нет! Хотя, с другой стороны, ошибочно полагать, что ушедшие в мир иной абсолютно бессильны. Дать исчерпывающие ответы на новые вопросы, которые ставит перед нами история, они не в состоянии. Но они не сдаются! В кризисной ситуации люди настойчиво молят их о помощи, и те откликаются. Неслучайно именно сейчас в этой стране, с ее национальным разнообразием, мы призываем в строй наших героев, и вот только некоторые из тех, кого мы вернули на историческую сцену: Джефферсон, Джексон, Пулавский, Гарибальди, Букер Вашингтон, Сунь-Ятсен, Дэнни О’Коннелл, Авраам Линкольн. Я твердо могу сказать, что мы проживаем переломный момент в истории, момент тяжелого мирового кризиса. Нас всех ждет уничтожение, если мы будем сидеть сложа руки. Перемены необходимы. И осуществить их должен народ. Потому что его враги, брат, жаждут подмять под себя весь мир! Понимаешь?

— Начинаю, — ответил я под большим впечатлением.

— Я мог бы прибегнуть к более точной терминологии, но на это у нас нет времени. Мы говорим простым, понятным языком. В точности как ты обращался к толпе сегодня утром.

— Ясно. — От его взгляда мне было не по себе.

— Не имеет значения, хочешь ты или нет быть новым Букером Вашингтоном, друг мой. Букер Вашингтон получил сегодня новую жизнь во время принудительного выселения в Гарлеме. Он вышел из безликой толпы и обратился к народу. Как видишь, я не шучу. Не играю словами. Разумеется, для всего есть научное объяснение, — как наш образованный брат любезно мне напомнил, — со временем ты и сам разберешься, но как бы то ни было, вероятность наступления мирового кризиса крайне велика. Мы все здесь учитываем условия реальной действительности, принадлежим к лагерю материалистов. А кто в дальнейшем будет определять развитие событий — неизвестно. Поэтому мы тебя и пригласили. Этим утром ты ответил на народный призыв, и мы хотим, чтобы через твое посредство глас народа был услышан. Ты станешь новым Букером Вашингтоном, только еще лучше.

Повисла тишина. Я слышал, как сочно хрипит трубка.

— Думаю, будет не лишним дать брату возможность высказаться, — предложил владелец трубки.

— Пожалуйста, брат, — сказал брат Джек.

Я заглянул в их выжидательные лица.

— Все это для меня настолько ново и неожиданно, что я пока не разобрался, — ответил я. — Думаете, вы действительно нашли нужного вам человека?

— Это не тот вопрос, который должен тебя волновать, — сказал брат Джек. — Ты справишься; особенно если будешь неукоснительно следовать инструкциям и трудиться не покладая рук.

Все встали. Я смотрел на них, борясь с чувством нереальности происходящего. А они смотрели на меня, как мои приятели из колледжа, когда принимали в студенческое братство. Но это не колледж, и мне нужно решить: или я соглашаюсь, или сообщаю им, что они все тут с приветом, и возвращаюсь к Мэри. А что мне терять, размышлял я. По крайней мере, они предложили мне, а не кому-нибудь участвовать в создании чего-то грандиозного, и, если я откажусь, куда мне тогда податься — таскать чемоданы на вокзале? Здесь, во всяком случае, мне предоставили возможность говорить.

— Когда мне приступать? — спросил я.

— Завтра, к чему терять время? Кстати, где ты живешь?

— Снимаю комнату в Гарлеме, у одной женщины, — сказал я.

— Она домохозяйка?

— Вдова, — ответил я. — Сдает в аренду комнаты.

— Какое у нее образование?

— От силы пара классов.

— Примерно как у выселенных стариков?

— В некоторой степени, но она в состоянии о себе позаботиться. Вообще, крутая, — хохотнул я.

— Пристает с расспросами? Вы в приятельских отношениях?

— Она очень ко мне расположена, — ответил я. — Разрешила остаться даже после того, как я перестал платить за жилье.

Он покачал головой.

— Нет.

— Что «нет»? — удивился я.

— Лучше тебе переехать, — сказал он. — Подыщем для тебя жилье ближе к центру, так будет легче с тобой связываться.

— Но у меня нет денег, а моей хозяйке можно доверять.

— Мы обо всем позаботимся. — Он махнул рукой. — С самого начала тебе необходимо уяснить, что многие выступают против нашей деятельности. Мы подчиняемся определенным правилам: ни с кем не говорим и избегаем ситуаций, при которых случайно можем выдать какие-либо сведения. С прошлой жизнью придется распрощаться. Родня имеется?

— Да.

— Вы общаетесь?

— Конечно. Пишу им периодически, — ответил я; его методы допроса начинали действовать мне на нервы. Теперь он сменил тон на холодно-испытующий.

— Лучше на время прекратить общение, — сказал он. — Все равно тебе будет не до того. Вот, держи. — С этими словами он засунул руку в карман жилета, а затем вскочил как ошпаренный.

— Что случилось? — спросил один из братьев.

— Ничего, извините. — По-утиному раскачиваясь, он подошел к двери и поманил кого-то жестом. Через секунду я увидел уже знакомую женщину.

— Эмма, листок, который я тебе дал. Вручи его новому брату, — попросил Джек, как только она вошла и закрыла за собой дверь.

— Так это ты. — Она многозначительно улыбнулась.

Я смотрел, как Эмма поднимает руку к декольте шелкового платья и вытаскивает белый конверт.

— Твоя новая личность, — сообщил брат Джек. — Открой.

Внутри лежала бумажка с именем.

— Это твое новое имя, — объяснил брат Джек. — Впредь старайся ассоциировать себя с этим именем. Зазубри его так, чтобы откликнуться даже среди ночи. Под этим именем очень скоро ты прославишься на всю страну. Не отзывайся ни на какое другое имя.

— Постараюсь, — сказал я.

— Не забудь про жилье, — напомнил один из присутствующих, рослый мужчина.

— Да, конечно. — Брат Джек нахмурился. — Эмма, выдай, пожалуйста.

— Сколько, Джек? — спросила она.

Он повернулся ко мне.

— Сколько ты задолжал за аренду?

— Очень много, — ответил я.

— Триста, Эмма, — приказал Джек, а потом обратился ко мне, заметив мое удивление: — Не сомневайся. Этого должно хватить на выплату долга и покупку одежды. Позвони мне утром насчет жилья. Для начала мы будем тебе платить шестьдесят долларов в неделю.

 

Шестьдесят в неделю! Я проглотил язык. Женщина отошла в другой конец библиотеки к письменному столу и, вернувшись с деньгами, выдала их мне из рук в руки.

— Лучше убрать подальше, — проникновенно шепнула она.

— На этом, братья, предлагаю закончить, — сказал Джек. — Эмма, как насчет того, чтобы выпить?

— Конечно, конечно. — Она направилась к серванту, достала оттуда графин и набор стаканов, в которые налила прозрачный напиток на высоту двух пальцев.

— Пожалуйста, братья, — сказала она.

Брат Джек поднес стакан к носу и глубоко вдохнул.

— За человеческое братство… за перемены и за историю, — произнес он, чокаясь со мной.

— За историю, — хором вторили мы.

Мне обожгло горло, а из глаз брызнули слезы, и, чтобы их скрыть, я наклонил голову.

— Да! — крякнул один из братьев от удовольствия.

— Пойдемте, — пригласила Эмма. — Давайте присоединимся к остальным.

— Теперь настал черед удовольствий, — сказал брат Джек. — И помни про свою новую личность.

Я хотел подумать, но мне не дали времени. Меня увлекли в гостиную и представили под новым именем. Все улыбались и, казалось, были рады знакомству, как будто прекрасно понимали мою будущую роль. Каждый тепло потряс мне руку.

— Что вы думаете о ситуации с правами женщин, брат? — спросила меня какая-то дурнушка в огромном черном вельветовом берете. Но прежде чем я успел раскрыть рот, брат Джек подтолкнул меня к группе мужчин, один из которых, похоже, был хорошо знаком с проблемой принудительных выселений. А рядом, вокруг рояля, собравшиеся распевали народные песни, перекрикивая аккомпанемент. Мы подходили то к одним, то к другим гостям, брат Джек держался властно, остальные — с неизменным почтением. Влиятельный, должно быть, человек, подумалось мне, и вовсе не фигляр. Но пусть катится в тартарары вся эта история с Букером Т. Вашингтоном. Я буду исполнять свои обязанности, но оставаться при этом самим собой, кем бы я ни был. Построю свою жизнь по образу жизни Основателя. Если им так хочется, пусть думают обо мне как о Букере Т. Вашингтоне. А что я сам про себя думаю, не их ума дело. Да, и не стоит лишний раз трепаться о том, что во время речи у меня тряслись коленки. Внезапно я почувствовал, что во мне клокочет смех. А еще предстояло выяснить, под каким научным соусом здесь подают историю.

Мы собрались вокруг рояля, и какой-то напористый молодой человек стал расспрашивать меня о лидерах гарлемского сообщества. У меня на слуху были разве что их имена, но я делал вид, что знался с ними лично.

— Превосходно, — сказал он, — превосходно, в будущем нам предстоит большая совместная работа с этими силами.

— Вы абсолютно правы, — согласился я, звякнув кубиками льда о стенки стакана.

Затем я попал в поле зрения коренастого плечистого джентльмена, который помахал остальным, требуя тишины.

— Послушай, брат, — начал он. — Парни, стоп, прекратите играть!

— Да, эмм… брат, — отозвался я.

— Ты нам нужен. Мы тебя искали.

— Вот как, — сказал я.

— Как насчет спиричуэлс, брат? Или пары добрых старых рабочих негритянских песен? Ну, например, «Я поехал в Атланту — раньше там не бывал». — Он неуклюже, как пингвин, развел в стороны руки: в одной — стакан, в другой — сигара. — «Белый спит на пуховой перине, а негр — на полу»… Ха-ха! Давай эту, брат?

— Брат не поет, — отрезал Джек.

— Ерунда — все цветные поют.

— Это вопиющий пример бессознательного расового шовинизма, — сказал Джек.

— Чепуха, я люблю их пение, — упорствовал тот.

— Еще раз: брат не поет! — проревел Джек, побагровев лицом.

Плечистый упрямо смотрел на Джека.

— Почему бы ему самому не сказать, поет он или нет?.. Давай, брат, зажги! «Сойди, Моисей», — он перешел на рваный баритон, выпустив сигару из рук и щелкая в такт пальцами. — В землю Египетскую. Скажи фараону: «Разреши цветным петь!» Я за цветного брата, за его право петь! — прокричал он с вызовом.

 

Буквально задыхаясь от гнева, брат Джек подал сигнал рукой. Я увидел, как двое мужчин пулей метнулись через всю гостиную к плечистому и препроводили его к выходу. Когда следом за ними вышел и брат Джек, в помещении воцарилась гробовая тишина.

Несколько секунд я стоял и неотрывно смотрел на дверь, потом развернулся; стакан жег мне руку, голова была готова взорваться. Почему все пялятся на меня так, словно это моя вина? Почему, черт возьми, все пялятся?

— Что с вами? Ни разу пьяного не видели? — не выдержал я, когда из коридора потек дрожащий нетрезвый баритон: «Мамми-и-и-и из Сент-Луиса с бриллиантовыми кольцами-и-и-и…», затем хлопнула дверь и голос сразу пресекся, оставив после себя тревожное недоумение на лицах.

Я тотчас же истерически захохотал.

— Дал мне по морде, — прохрипел я. — Отхлестал меня по морде свиными потрохами, — ревел я, согнувшись пополам, и в такт с моим хохотом вся гостиная качалась вверх-вниз. — Забросал меня свиной требухой, — кричал я, но, похоже, никто не понимал, что происходит. Мои глаза наполнились слезами, я почти ослеп. — Да он в дрова! — хохотал я, повернувшись к ближайшей ко мне группке. — Абсолютно опьянен… музыкой!

— Да, верно, — нервозно подхватил кто-то. — Ха-ха-ха…

— Напился в стельку. — Я уже отдышался и заметил, что немое оцепенение отступало с каждой новой волной смеха, которая прокатывалась по гостиной, перерастая в раскатистый хохот, различный по форме, интенсивности и тону. Смех заразил каждого. Вся гостиная словно ходуном ходила.

— А лицо брата Джека вы видели? — качал головой один из смеющихся.

— Убийственно!

— Сойди, Моисей!

— Говорю же, убийственно!

Г­де-то в сторонке по спине пошлепывали задыхавшегося от собственного лая брата. В ход пошли носовые платки: кто шмыгал носом, кто утирал глаза. Опрокинули стул, со звоном уронили на пол бокал. От хохота у меня закололо в груди, но понемногу я успокоился и поймал на себе исполненные смущения и благодарности взгляды. Смех подействовал отрезвляюще, и теперь все старались вести себя так, словно ничего странного не произошло. Люди улыбались. Некоторые, казалось, были готовы подойти ко мне, хлопнуть по плечу, пожать руку. Как будто своей речью, которую они так ждали, я, сам того не понимая, сослужил им великую службу. Это читалось на их лицах. У меня свело живот. Хотелось убежать, отделаться от их взглядов. Ко мне приблизилась худая миниатюрная женщина и взяла меня за руку.

— Сожалею о случившемся, — произнесла она, немного растягивая слова, как все жители Новой Англии, — ей-богу, искренне сожалею. Некоторым нашим братьям, знаешь ли, не хватает такта. Хотя у них в мыслях ничего дурного нет. Разреши мне извиниться перед тобой от его имени…

— Он просто был навеселе, — сказал я, глядя на ее худощавое новоанглийское личико.

— Да, знаю, но случай крайне показательный. Я бы никогда не попросила цветных братьев что-нибудь спеть, хотя и люблю их послушать. Ведь подобными просьбами мы только демонстрируем свою дремучесть. Ты здесь для того, чтобы бороться, а не белых развлекать. Думаю, ты меня понимаешь, брат?

Я молча улыбнулся в ответ.

— Ну, разумеется, понимаешь. Что ж, мне пора, до свидания. — Она протянула мне свою миниатюрную ручку в белой перчатке и удалилась.

Я был обескуражен. Что она хотела этим сказать? Возможно, она сознает, как нам осточертел стереотип шоуменов и прирожденных певцов? Но теперь, после взаимного смехообмена, мне не давала покоя одна мысль: разве нет нормального способа попросить чернокожего спеть? Может, тот плечистый попросту не смог подобрать слова, зачем же сразу подозревать его в чем-то неблаговидном? Он ведь и сам пел, точнее — старался петь. А если бы я попросил его спеть? Миниатюрная женщина, одетая, как миссионерка, в черное, пробиралась сквозь толпу присутствующих. Как она сюда попала? Какую роль играет в Братстве? Мне понравилась эта милая женщина, а что она хотела сказать — дело десятое.

Тут ко мне подошла Эмма и пригласила на танец; под звуки рояля я повел ее на паркет, а сам вспоминал предсказание ветерана и прижимал ее к себе, словно каждый вечер танцевал с такими, как она. Теперь положение обязывало: мне следовало скрывать свое удивление или расстройство, даже если что-то произойдет со мной впервые. Иначе меня сочтут недостойным и ненадежным. Я чувствовал: они реально надеются, что я способен к выполнению самых разных задач, которые требуют от меня даже не опыта, а воображения. Ничего нового: белые думают, что нам доступно некое знание, хотя сами белые приложили все усилия, чтобы знаний нам не досталось. Главное, всегда быть готовым — тому пример мой дед, которого во время регистрации для участия в голосовании заставили по памяти зачитать всю Конституцию Соединенных Штатов. Требование, на удивление комиссии, было выполнено, но избирательный бюллетень ему в итоге так и не дали. Ну, да бог с ними, белые братья не такие.

После многочисленных танцев и обильных возлияний часам к пяти утра я добрался до Мэри. П­очему-то я сильно удивился, не заметив в своей обстановке каких бы то ни было перемен, только постельное белье обновилось. Добрая старушка Мэри! К этому моменту, как это ни прискорбно, я уже протрезвел. Раздевшись, я окинул взглядом свой скудный гардероб, от которого мне предстояло избавиться. Что ж, самое время! Даже шляпу не пожалею: прежде сочно-зеленая, она выцвела на солнце и приобрела коричневый оттенок, точно опавшая листва, подернутая инеем. Под новое имя подберу новую шляпу. Черный хомбург с широкими полями, из фетра… из ветра? Я расхохотался. Пожалуй, сборами займусь завтра — вещей немного, что и к лучшему. Поеду налегке, умчусь отсюда далеко-далеко. Эти ребята шустрые. Между Мэри и теми, ради кого я ее оставлял, пролегала настоящая пропасть. И почему все складывалось так, что я должен покинуть Мэри из-за работы, благодаря которой, возможно, оправдаю ее надежды?

Какую комнату подыщет для меня брат Джек и почему я не могу это сделать по своему усмотрению? Странно, что будущий лидер Гарлема должен жить в другом районе. По большому счету, мне все кажется странным, придется все-таки довериться этим людям. Они, похоже, разбирались в подобных делах.

Но насколько я мог им доверять и чем они отличались от попечителей? Но какая, в сущности, разница, если я уже согласился на их условия; буду учиться в процессе работы, подумал я и тут же вспомнил про деньги. Новенькие, хрустящие банкноты — вот Мэри, наверное, удивится, когда я погашу свой долг за комнату и стол. Решит еще, что я шучу. Правда, ее доброе сердце деньгами не измеришь. Не поймет она, почему я должен съехать именно сейчас, когда только нашел работу. А если я хоть немного преуспею, мой отъезд станет верхом неблагодарности. Как посмотреть ей в глаза? Мэри ничего не ждала взамен. Точнее, почти ничего, надеялась только, что я стану «вождем расы», как она выражалась. Я поежился от холода. Да, непростая задача — сообщить Мэри о моем переезде. В эти размышления мне погружаться совсем не хотелось, а тем более разводить сантименты. Как говорил брат Джек, история всем предъявляет счет. Ответить на вызов истории способен лишь тот, кому уготовано стать властителем своей эпохи, а не жертвой. Верил ли я в это? Возможно, я уже плачу по счетам. Кроме того, я склонен признать прямо сейчас: меня многое не устраивает в таких людях, как Мэри. Они почти не различают, где заканчивается их личное пространство и начинается ваше, они мыслят с точки зрения «мы», а не «я», но последнее мне всегда было ближе, — и это неизменно приводит к разногласиям, даже в моей собственной семье. И хотя брат Джек и остальные тоже говорили «мы», это «мы» было совсем другим, более широким.

Итак, новое имя — новые проблемы. Старые я счел за лучшее оставить в прошлом. Может быть, мне стоит не прощаться с Мэри, а просто положить деньги в конверт и оставить на кухонном столе, где она наверняка его найдет. Так и сделаю, вяло подумал я, тогда не придется стоять перед ней и от волнения путаться в словах, которые и без того сплелись в клубок… Что-что, а выражать свои мысли и чувства четкими, ясными словами завсегдатаи «Преисподней» умели. Этому мне тоже предстояло научиться… Я потянулся под одеялом и услышал, как заскрипели подо мной пружины. В комнате стоял страшный холод. Я прислушивался к ночным звукам дома. С бессмысленной настойчивостью, словно силясь догнать время, тикали часы. А с улицы доносился вой сирены.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда я вышел из метро, Ленокс-авеню кренилась от меня под пьяным углом, а я смотрел на эту сцену дикими, младенческими глазами, и кровь дико стучала в висках. Мимо шли две огромные женщины с лицами как створоженные сливки, боролись, казалось, со своими массивными туловищами, а их цветущие бедра трепетали, как угрожающее пламя. Две дородные тетки с лицами, сморщенными, как печеное яблоко, прошли мимо, устало покачивая туда-сюда тучными телами; их обтянутые пестрым ситцем бедра грозно подрагивали, точно языки пламени. Они оказались прямо передо мной на тротуаре, пылавшем под косыми лучами багряного солнца, и тут я понял, что движусь к земле: ноги обмякли, но мозг при этом работал с удивительной ясностью, настолько ясно, что различал в обходившей меня толпе голени, ступни, глаза, руки, согнутые колени, стоптанные ботинки, волнение и выпученные зрачки, а также тех прохожих, кто следовал дальше, не останавливаясь.

И дородная чернокожая женщина хрипло, утробно спрашивает: «Парень, ты как, что стряслось?» Я в ответ: «Все в порядке, слабость накатила» — и пробую встать, а она: «Посторонитесь, дайте человеку вздохнуть… а ну-ка, шаг назад!» И теперь эхом повторяется официальное: «Не задерживаемся, проходим!» Взяв меня под руку, она вместе с другим прохожим помогла мне подняться, а полицейский спросил: «Вы в порядке?» — и я ответил: «Да, поплохело немного, должно быть, обморок, но сейчас все в норме», тогда полицейский попросил всех разойтись, остались только та женщина и молодой человек, и он мне: «Уверен, что все в порядке, старик?» Я утвердительно кивнул в ответ, а женщина: «Сынок, ты с какого квартала, поблизости живешь?» — « В “Мужском пансионе”», — говорю, а она качает головой: «“Мужской пансион”, “Мужской пансион”, глупости какие, нельзя же в ночлежку в таком слабом состоянии духа и тела, тут женский уход нужон». А я ей: «Но мне уже лучше», а она: «Может, и да, а может, и нет. Я тут живу за углом — не дальний свет, зайди, отдохни, суп уже подогрет. В ночлежку твою позвоню, мол, привет». Я слишком устал и не могу возражать, а она уже берет меня под руку и велит парню подхватить с другого боку, я шагаю между ними, и хотя в душе противлюсь, но подчиняюсь напору этой женщины, слушаю: «Не беспокойся, я о тебе позабочусь, чай, не впервой, я Мэри Рэмбо, в этой части Гарлема меня каждая собака знает, а ты-то слыхал?» А парнишка ей: «Знаю, я сын Дженни Джексон, конечно, я вас знаю, мисс Мэри». А она ему: «Дженни Джексон, как же, как же, вот ты знаешь меня, а я — тебя, ты Рэлс­тон, у мамки твоей еще двое, Флинт-мальчуган и девчушка Лораджейн, стало быть, знаю тебя, мы с твоими мамкой и папкой, помнится…» А я: «Мне лучше, честно». А она: «По лицу видно, дела твои швах, — и потащила меня дальше, приговаривая: — Вот и пришли, подсоби-ка тут на ступеньках, теперь в дом… не волнуйся, сынок, я тебя впервые в жизни вижу, в твои дела не лезу, и не важно, что ты там думаешь обо мне, но ты слаб в коленках, и вид у тебя голодный: поди, кишки сводит, так что проходи и позволь мне сделать для тебя что-нибудь хорошее, думаю, ты тоже подсобишь старой Мэри, коли какая нужда случится, платить мне не вздумай, я не буду совать нос в чужие дела, хочу только, чтоб ты чуток полежал, отдохнул, а потом ступай себе на здоровье». Ей вторит паренек: «Дядечка, вы в надежных руках, мисс Мэри всем помогает, а вам сейчас помощь необходима, только взгляните на себя: черный, как и я, а бледнее полотна, как сказали бы белые… осторожно, ступеньки». Мы поднимаемся на пару ступенек, потом еще на пару, я постепенно теряю силы, вокруг меня тепло: он с одной стороны, она — с другой, входим в темную прохладную комнату, раздаются слова: «Вот и кровать, так, Рэлстон, давай уложим его, вот так, так, теперь ноги — ничего, можно прямо на покрывало, так, чудненько, теперь бегом на кухню и налей ему стакан воды, бутылка в холодильнике». Парень уходит, а она подкладывает мне под голову еще одну подушку и говорит: «Скоро полегчает, вот ужо оправишься, поймешь, как сильно тебя прихватило, на-ка, попей водички». Я пью, вижу, как она держит своими коричневыми загрубевшими пальцами стеклянный стакан, и испытываю давнее, почти забытое чувство облегчения, а в голове эхом отзываются ее слова: «Без мыслей я иду ко дну, понимаешь, мое дело — дрянь», а потом легкий прохладный всплеск и погружение в сон.

 

Я ее увидел, когда проснулся: она сидела в дальнем углу комнаты и читала газету, напряженно уставясь на страницу; очки съехали почти на кончик носа. Потом я заметил вот что: хотя очки у нее на прежнем месте, но глаза смотрят не на страницу, а на мое лицо и освещаются медленной улыбкой.

— Как самочувствие? — спрашивает.

— Гораздо лучше.

— Так я и думала. А будет еще лучше после моей похлебки, я тебе на кухне приготовила. Ты знатно поспал.

— Правда? — сказал я. — Который час?

— Около десяти. Кажись, тебе отдохнуть требовалось. Лежи-лежи! Сначала поешь, потом встанешь, — сказала она и вышла.

Вернулась она с бульонницей на тарелке.

— Это тебя мигом на ноги поставит, — заверила она. — Поди, в ночлежке о таком уходе и не мечтал? Теперь садись, да не спеши, обожди. Мне, кроме как газеты читать, и заняться-то нечем. К тому же люблю компанию. Ты по утрам торопишься?

— Нет, я сейчас после болезни, — ответил я. — Но мне нужно искать работу.

— Я так сразу и поняла, что хворый. Что скрывать-то было?

— Не хотел никого беспокоить, — ответил я.

— Мы все кого-нибудь да беспокоим. А ты только-только из больнички.

Я поднял голову. Она сидела в кресле-качалке, наклонившись вперед и легко обхватив руками прикрытые фартуком колени. Неужели карманы мои обшарила?

— Откуда вам это известно? — спрашиваю.

— Ишь, бдительный-подозрительный, — сурово произнесла она. — Что не так с этим миром: люди перестали друг другу доверять. Ты весь пропах больничкой, сынок. От твоих вещей так разит эфиром, что можно пса погрузить в глубокий сон.

— Не помню, чтобы я говорил про больничку.

— Без лишних слов понятно. Этот запах ни с чем не спутать. Родня в городе есть?

— Нет, мэм, — ответил я. — Мои все на Юге живут, а я приехал, чтобы заработать на колледж, да приболел.

— Вот ведь незадача! Но все наладится. Кем же ты хочешь стать?

— Теперь и не знаю, а поначалу думал выучиться на преподавателя. Но сейчас не уверен.

— А чем плохо учительствовать?

Я задумался, отпивая небольшими глотками вкусный горячий суп.

— Ничем не плохо, просто мне хочется заниматься немного другим.

— Ну, не важно, как ты решишь, только надеюсь, что люди нашей расы смогут тобой гордиться.

— Я тоже надеюсь, — отозвался я.

— Ты не надейся, а за дело берись.

Я смотрел на ее массивную, неподвижную фигуру и размышлял о том, чего хотел добиться и к чему это привело.

— Вы, молодежь, должны изменить эту жизнь, — сказала она. — Все сообща и каждый в отдельности. Только вам это под силу. Не сидите сложа руки, боритесь и поднимайте каждого из нас на ступеньку выше. И вот еще хочу сказать: в первую голову это касается южан, они еще помнят, как огонь жжет. А здесь большинство запамятовало. Нашли себе местечко потеплее, а о тех, кто на дне, забыли. Многие только языками мелют, а на деле все позабыли. Это ваша задача, молодежь: помнить и быть в первых рядах.

— Да, — согласился я.

— И будь осторожен, сынок. Это Гарлем, не попадись в его сети. Я в Нью-Йорке, но Нью-Йорк — не во мне, понимаешь, о чем я? Смотри, не продавайся за грош.

— Не буду. На это у меня нет времени.

— Ладно, как погляжу, из тебя выйдет толк, береги себя.

Я направился к выходу, а она, поднявшись с кресла, пошла меня провожать.

— Если когда-нибудь захочешь снять комнату где-нибудь кроме «Мужского пансиона», обращайся, — сказала она. — Уступлю за недорого.

— Буду иметь в виду, — пообещал я.

***

Вспомнить об этом обещании пришлось раньше, чем я думал. Перешагнув порог сверкающего, гудящего вестибюля «Мужского пансиона», я почувствовал отчуждение и недоброжелательность. Мой комбинезон притягивал взгляды, и я понял, что больше не смогу здесь находиться — данный этап жизни окончен. Вестибюль служил местом сбора самых разных групп, еще тешивших себя иллюзорными надеждами, которые я сам недавно выбросил из головы; здесь проводили время работающие студенты, мечтающие вернуться на Юг, чтобы продолжить обучение, престарелые защитники расового прогресса, вынашивающие утопические идеи построения бизнес-империй чернокожих, не рукоположенные миряне, сами посвятившие себя в сан священника, — без прихода и паствы, без хлеба и вина, плоти и крови; общественные «лидеры» без последователей, старики от шестидесяти лет и старше, которые даже после окончания Гражданской вой­ны продолжали грезить о свободе в условиях сегрегации; бедолаги, воображающие себя благородными мужами, — разнорабочие или скромные пенсионеры, которые представлялись сотрудниками крупных, но малоизвестных предприятий, подражали нарочитой вежливости некоторых южан-конгрессменов, а при виде их склоняли головы и кивали наподобие старых петухов на птичьем дворе; и молодые люди, которых я теперь презирал, как любой разочарованный мечтатель презирает тех, кто, сам того не осознавая, живет своей мечтой — студенты экономических колледжей Юга, пьянеющие от одной мысли о финансах, но считающие бизнес некой абстрактной игрой, чьи правила былиписаны во времена Ноева ковчега. Да, и еще одна группа людей постарше, но с похожими устремлениями, так называемые «банкиры», они же «администраторы», чьи попытки стать профессиональными финансистами ограничивались лишь фантазиями на эту тему, — швейцары и посыльные, которые тратили львиную долю своего жалованья на модную среди брокеров с Уолл-стрит одежду: костюмы и котелки от Brooks Brothers, английские зонты, черные оксфорды из телячьей кожи и желтые перчатки; с азартом и неколебимой верой в свою правоту они спорили, какие галстуки носят с какими сорочками, какой оттенок серого подходит для гамаш, что наденет принц Уэльский на то или иное мероприятие и через какое плечо перекидывают полевой бинокль; они никогда не читали финансовые новости в «Уолл стрит джорнэл», хотя фанатично покупали газету, носили ее под левым локтем, плотно прижатым к телу, и с грациозной легкостью придерживали сверху холеной рукой в перчатке — что в жару, что в холод (о да, у них был стиль), а другой рукой опирались под определенным углом на закрытый зонт и равномерно постукивали им, как тростью, при ходьбе; их тирольские шляпы и хомбурги, однобортные пальто-поло английского кроя и двубортные с бархатным воротником неукоснительно отражали веяния моды.

Я чувствовал их глаза, видел их всех, видел и тот момент, когда они узнают, что мои перспективы иссякли, уже видел презрение, которое они будут испытывать ко мне, студентишке, растерявшему как шансы на будущее, так и собственную гордость. Все это было очевидно, равно как и то, что со стороны жильцов постарше и дирекции меня ждет такое же презрение, словно бы утратой своего места в мире Бледсоу я совершил предательство по отношению к каждому из них… Это было заметно даже по тем взглядам, которые привлекал мой комбинезон.

На полпути к лифту я обернулся на чей-то смешливый голос: коротко стриженный мужчина с морщинистой конусообразной головой и жировыми складками на затылке распинался перед сидевшей на стульях в вестибюле группой слушателей; у меня не возникало сомнений, что я узнал оратора, поэтому без лишних колебаний наклонился за полированным тазом, наполненным вонючей жидкостью, в два шага оказался рядом и выплеснул мутное содержимое таза мужчине на голову, прежде чем его успели предупредить. И прежде чем я сам воочию убедился, что это не Бледсоу, а известный проповедник-баптист, и он подскочил с вытаращенными от изумления и негодования глазами, я же счел за лучшее поскорее убраться восвояси, пока кто-нибудь не сообразил преградить мне дорогу.

Но никто и не думал меня задерживать, я брел по улицам и с удивлением вспоминал свои похождения. Потом начался дождь, я тайком пробрался обратно к «Мужскому пансиону» и уломал озадаченного портье незаметно вынести мои вещи. Оказалось, что мне теперь запрещено входить в здание в течение «девяноста девяти лет и одного дня».

— Молодой человек, сюда вам вход заказан, — сказал портье, — но теперь у них только и разговору будет, что о вашей выходке. Вы же, право слово, устроили крещение преподобному старцу!

 

Так и получилось, что тем же вечером я переселился к Мэри, в небольшую, но уютную комнатушку, где и прожил до заморозков.

Наступил период затишья. С Мэри я рассчитывался из денег, полученных в качестве компенсации, и в целом был доволен, если не считать ее постоянных нотаций об ответственности и руководящей роли. И даже это не сильно мне докучало, пока я мог исправно вносить плату за жилье. Однако сумму мне начислили довольно скромную, где-то через полгода деньги закончились, и я снова отправился на поиски работы; вот тогда нравоучения Мэри стали меня порядком раздражать. Вместе с тем она никогда не напоминала мне о долгах и кормила с той же щедростью, что и прежде.

— Просто для тебя настали трудные времена, — приговаривала она. — Любой достойный человек через это проходит, а как в люди выбьешься, сам поймешь, что испытания тебе во благо были.

Мне же все представлялось иначе. У меня сбились жизненные ориентиры. Все время, свободное от поисков работы, я просиживал у себя в комнатушке, где запоем читал библиотечные книги. Вначале, пока у меня еще водились деньги, да и потом, если удавалось заработать пару долларов официантом, я перекусывал в какой-нибудь забегаловке, а после допоздна бродил по улицам. Друзей, кроме Мэри, я так и не завел, да и не особенно к этому стремился. Собственно, Мэри стала для меня не столько «другом», сколько чем-то большим: некой силой из прошлого, знакомой и надежной, не дававшей мне погрязнуть в омуте неизвестности, куда я боялся даже заглянуть. Но в то же время меня не покидала болезненная неловкость: Мэри постоянно напоминала, что ждет от меня проявления лидерских качеств, достижений, о каких пишут в газетах, а я разрывался между досадой и благодарностью: она поддерживала во мне призрачные надежды.

Вне всяких сомнений, я мог бы чем-то заняться, но чем и как? Я изверился, у меня не было никаких связей. Меня как никогда преследовали вопросы собственной индивидуальности, над которыми я начал размышлять еще в фабричном стационаре. Кто я, как стал собой? После ухода из колледжа я определенно изменился, но сейчас у меня внутри прорезался новый, саднящий, противоречивый голос, призывавший к от­мщению, и я, кающий­ся и растерянный, колебался: уступить ли этому голосу или молчаливому напору Мэри. Я искал покоя, тишины, безмятежности, но внутри весь кипел. Г­де-то под сковывающим душу льдом, который мой мозг производил сообразно обстоятельствам, пылала точка черного гнева и отбрасывала обжигающий красный отсвет такой интенсивности, что, знай о его существовании лорд Кельвин, ему пришлось бы пересмотреть результаты своих измерений. В офисе Эмерсона или, может, тем же вечером у Бледсоу сработал детонатор, ледяной покров подтаял и немного сдвинулся. Но это легкое, почти незаметное движение было уже необратимо. Возможно, своим приездом в Нью-Йорк я невольно пытался со­хранить привычный режим работы морозильной камеры, но тщетно — в змеевик просочилась горячая вода. Вернее, только капля, но эта капля была предвестницей будущего потопа. На миг я поверил, что полон решимости, что готов лежать на раскаленных углях и выкладываться на полную катушку, лишь бы получить должность в колледже, а потом — хрясь! Все кончилось, завершилось, рухнуло. Теперь оставалось только вычерк­нуть все это из памяти. Вот бы голоса, звучавшие вразнобой у меня в голове, успокоились и запели в унисон, не важно какую песню, главное — стройно, без фальши, без дребезжащих высоких нот, срывающихся на фальцет. Легче не становилось. Меня переполняла злая обида, но я проявлял исключительное «самообладание» — эту леденящую добродетель, этот заледенелый порок. И чем больше росла обида, тем чаще посещало меня давнее желание выступать с речами. Я бродил по улицам, шевеля губами, и с языка неудержимо лились слова. Страшно было подумать, во что это может вылиться. В голове плыло. Одолевала тоска по дому.

И как-то раз, пока талый лед превращался в потоп, грозивший меня захлестнуть, я задремал, а проснувшись ближе к вечеру, обнаружил, что наступила первая в моей жизни северная зима.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Отвернувшись от окна, я постарался сосредоточиться на чтении, однако мыслями постоянно возвращался к своим извечным проблемам, но в какой-то момент не утерпел и выскочил из дома в крайнем возбуждении, чтобы глотнуть прохладного воздуха и остудить жгучие мысли.

На выходе я столкнулся с женщиной, которая бросила мне в лицо гнусное слово, но я заспешил дальше. В считаные минуты я унесся за несколько кварталов, двигаясь по ближайшей авеню в сторону центра. Обледенелые улицы занесло снегом и припорошило сажей, сквозь дымку пробивалось немощное солнце. Я шел с низко опущенной головой, чувствуя, как морозный воздух щиплет кожу. А между тем я внутренне горел как в лихорадке. Почти не поднимая глаз, я услышал приглушенный грохот цепей противоскольжения — попутную машину занесло на гололеде, она остановилась под опасным углом посреди дороги, но затем осторожно развернулась и снова загрохотала.

Щурясь на морозном воздухе, я брел дальше, а в моем воспаленном мозгу не утихал жаркий спор. Казалось, весь Гарлем рассыпался в снежном вихре. Я представил, что заблудился, и на мгновение меня окутала жутковатая тишина. Слышно было, как падает снег. К чему бы это? Я шел вдоль витрин, всматривался в бесконечные барбершопы и салоны красоты, кондитерские и закусочные, рыбные ресторанчики и забегаловки со свиной требухой, а проворные снежинки ложились тонким кружевом на стекла и свивались в занавески из белой кисеи, которые тут же сдувало в сто­рону. Мое внимание привлекло красно-золотое мерцание в одной из витрин с религиозной атрибутикой. Сквозь заиндевевшие стекла мне удалось разглядеть аляповато раскрашенные гипсовые статуи Девы Марии и Иисуса, а рядом с ними — сонники, баночки с приворотным зельем, наклейки с надписью «Бог есть любовь» и пластмассовые игральные кости. Из-под золотого тюрбана мне улыбалась фигурка нагой черной рабыни из Нубии. Потом я перешел к витрине, где были выставлены накладки из искусственных волос, а также чудотворные мази, гарантирующие отбеливание черной кожи. «Добейся истинной красоты, — призывала табличка. — Светлая кожа — залог счастья. Поднимись над своим окружением».

С трудом удерживаясь от дикого желания разбить стекло кулаком, я заспешил дальше. Налетел ветер и разметал снежные покровы. Куда мне было податься? В кино? Получится ли там вздремнуть? Отворачиваясь от витрин, я шагал по улице и вдруг поймал себя на том, что снова бормочу себе под нос. Далеко впереди, на углу, старик-торговец грел руки о стенки необычного вида тележки с печной трубой, из которой тонкой спиралью вырывался дымок и плыл в мою сторону, неся с собою запах жареного батата и резкую, как удар судьбы, ностальгию, что впивалась мне прямо в сердце. Я оста­новился, как от выстрела, сделал глубокий вдох и стал невольно припоминать, уносясь мыслями в прошлое. Дома мы запекали батат в камине, на горячих углях, и приносили клубни, уже остывшие, в школу, но, не в силах дождаться обеда, тайком поедали за партой — выдавливали из мягкой кожуры драгоценное вещество, прячась от глаз учителя за самым большим учебником, «Всемирная география». Да, любили мы батат и в цукатах, и в начинке для пирогов, и жаренный в кармашке из теста во фритюре, и подрумяненный на сковороде вместе со свининой или в смальце до золотистой корочки; бывало, грызли его и сырым – таков был батат много лет тому назад. Клубней таких нынче вовсе нет, а было их больше, чем быстролетных лет, хотя время растягивалось до бесконечности, истончалось, как вьющийся дымок, и безвозвратно улетучивалось из памяти.

Я зашагал дальше. «Кому батата из Каролины, красного, с огонька неопасного», — донеслось до меня. Старик в солдатской шинели, вязаной шапке и онучах из мешковины тасовал ворох бумажных пакетов. Увидев торчащую сбоку тележки табличку, на которой от руки было выведено «БАТАТ», я остановился в тепле, близ жаровни с тлеющими углями.

— Почём батат? — спросил я торговца, неожиданно оголодав.

— По десять центов всего лишь, сэр, а какой сладкий! — ответил тот дребезжащим от старости голосом. — Рот не вяжет, объеденье. Самый правильный, сладкий батат. Сколько вам?

— Один, — сказал я. — Одного должно хватить, если он и впрямь так хорош.

Старик посмотрел на меня с любопытством. На реснице блеснула слеза. Усмехнувшись, он открыл дверцу самодельной печурки и осторожно запустил туда руку в перчатке. Клубни, местами пузырившиеся от мягкой сладости, красовались на железной решетке поверх тлеющих углей, которые вспыхнули синими огоньками, когда в топку ворвался поток воздуха. В лицо мне дохнуло жаром, и старик, достав один клубень, захлопнул дверцу.

— Пожалуйста, сэр, — проговорил старик, намереваясь положить батат в пакетик.

— Можно без пакета, я прямо сейчас съем. Вот, держите…

— Спасибо. — Старик взял десятицентовую монету. — Если попался не сладкий, получите второй бесплатно.

Но, еще не разломив клубень, я понял, что батат сладкий: кожуру пробили пузырьки коричневого нектара.

— А ну-ка, разломите, — сказал старик. — Разломите, я вам сливочным маслом сдобрю, коли вы тут есть будете. Многие домой несут. У них дома свое масло имеется.

Я разломил батат; от сладкой мякоти на холоде повалил пар.

— Вот так и держите, — сказал торговец и достал с боковой полки глиняный кувшин. — Ровненько.

Я держал, а старик лил растопленное масло, которое неторопливо пропитывало мякоть.

— Спасибо!

— На здоровье! И знаете что?

— Что? — спросил я.

— Если это не самое лучшее кушанье, что вы ели за последнее время, я верну вам деньги.

— Меня не нужно убеждать, — сказал я. — Снаружи видно, что батат хорош.

— Ваша правда, но наружность-то порой обманчива, — заметил он. — Однако не в этом случае.

Надкусив, я понял, что в жизни не пробовал такого сладкого, с пылу с жару батата; меня неожиданно потянуло в родные места; пришлось отвернуться, чтобы не выдать своих чувств. Я шел дальше и, уминая батат, столь же не­ожиданно почувствовал себя свободным: лишь оттого, что просто ем на улице, да еще на ходу. Это действовало на меня опьяняюще. Меня не заботило, кому я попадусь на глаза и что прилично, а что нет. Да пошло оно все к черту, подумал я, и от этой мысли батат, и без того сладкий, показался мне чистой амброзией. Вот и пусть бы меня сейчас увидел кто-нибудь из соседей или однокашников. Представляю, как они обалдеют. А я бы затолкал такого в проулок и мазнул кожурой по физиономии. Если вдуматься: ну что мы за люди! В открытую признаваться в своих пристрастиях для нас унизительно. Не для всех, конечно, но для многих. Подойти бы к таким при свете дня и потрясти миской с потрошками или хорошо проваренными свиными желудками! Вот ужасу-то будет! Я вообразил, как приближаюсь к Бледсоу, который стоит без обычной своей маски ложной скромности в переполненном вестибюле «Мужского пансиона», и встречаюсь с ним взглядом, но он предпочитает меня не замечать, а я в ярости извлекаю полметра кишок — сырых, неочищенных, немытых, роняющих ему под ноги липкие пятна — и трясу ими перед его физиономией с криком:

— Бледсоу, бессовестный пожиратель кишок! Я обвиняю вас в том, что вы обожаете свиные потрошки! Ха! Вы не просто их уминаете, а делаете это скрытно, думая, что находитесь вдали от посторонних глаз! Ах вы, тайный любитель кишок! Я обвиняю вас, Бледсоу: вы потакаете своей гнусной привычке. Вытаскивайте кишки на всеобщее обозрение, Бледсоу. Я обвиняю вас перед лицом всего мира!

И он вываливает кишки, метры кишок, и листовую горчицу, и миску свиных ушей, и ребрышки, и фасоль-черноглазку, что смотрит на вас тупыми укоряющими глазками.

При виде такой сцены меня обуял дикий смех — я чуть не подавился бататом. Господи, это даже хуже, чем прилюдно обвинить его в изнасиловании тощей девяностодевятилетней старухи, хромой и слепой на один глаз. Да Бледсоу тут же рассыплется, сдуется! Вот он делает глубокий вздох и понуро опускает голову. Он отвергнут обществом. В прессе начинается травля. Его портрет появляется на страницах газет с подзаголовком: Из выдающегося педагога — в полевые негры! Конкуренты Бледсоу отсоветуют молодежи брать с него пример. Передовицы потребуют от него либо публичного покаяния, либо самоустранения от общественной деятельности. Белые друзья-южане от него отвернутся, имя его будут полоскать на всех углах, и никакие вливания попечителей не восстановят его былой престиж. Став изгоем, Бледсоу пойдет мыть посуду в закусочной-автомате. Поскольку на Юге его не возьмут даже в ассенизаторы.

Все это дикость и ребячество, думал я, но черт возьми, если что-то тебе нравится, так не надо стесняться. Мой выбор сделан. Я тот, кто я есть! Жадно заглотив остатки батата, я бегом вернулся к старику и протянул ему двадцать центов.

— Еще два, — попросил я.

— Конечно, берите хоть оптом. Как я погляжу, в батате вы толк знаете, молодой человек. Прямо сейчас будете?

— И незамедлительно, — ответил я.

— С маслом?

— Да, пожалуйста.

— С маслом куда как вкуснее, сэр, — отозвался старик, вручая мне клубни. — Вы, как я понимаю, предпочитаете батат в традиционном виде.

— Да, с рожденья ем батат — и всегда на старый лад, — сказал я. — Сколько есть — столько буду есть.

— Вы, небось, родом из Южной Каролины, — расплылся в улыбке старик.

— Скажете тоже: из Южной Каролины… В батате знают толк лишь в моем родном краю.

— Приходите сегодня вечером или завтра, если осилите еще, — крикнул он мне вдогонку. — Тут моя старуха будет торговать горячими жареными пирожками с бататом.

Горячие жареные пирожки, думал я с грустью, продолжая путь. У меня даже от одного может скрутить живот; теперь, когда я перестал стыдиться, мне надо поостеречься чрево­угодничать. Сколько же всего прошло мимо меня, пока я старался поступать не по собственному разумению, а так, как принято? Какое упущение, причем совершенно бессмысленное. А как насчет тех вещей, которые тебе и в самом деле отвратительны — не потому, что так положено, и не потому, что это признак хорошего тона и образованности, а по той простой причине, что от них с души воротит? Такие мысли только раздражали. Как в этом разобраться? Тут проблема выбора встает в полный рост. Нужно все тщательно взвесить, прежде чем принимать решения; наверняка столкнешься с трудностями просто потому, что на многое еще не успел составить собственного мнения. Лично я всегда придерживался общепринятых взглядов, и до сих пор это облегчало мне жизнь…

Батат — не в счет, с ним у меня нет проблем, эти клубни я буду есть всегда и везде, при любых обстоятельствах. Если много ешь батата, жизнь сладка, но желтовата. Впрочем, возможность съесть батат на улице не дает мне той свободы, о которой мечталось по приезде в большой город. Откусив кусок от конца клубня, я почувствовал гадостный привкус и выплюнул его на землю: батат оказался подмороженным.

Резкий ветер загнал меня в переулок, где мальчишки жгли картонную коробку. По земле стелился серый дым, который становился все плотнее; стараясь не дышать гарью, я опустил голову и прикрыл глаза. Легкие выжигало; а в очередной раз вынырнув из дымового шлейфа, протирая глаза и откашливаясь, я чуть не споткнулся: на тротуаре, бордюрах и даже кое-где на проезжей части валялось полно всякого старья, будто специально приготовленного для вывоза на свалку. А потом я увидел угрюмую толпу; со­бравшиеся нацелились глазами на двух белых мужиков, вытаскивающих из дома кресло, в котором сидела старая негритянка и бессильно грозила кулаком. Выглядела она по-домашнему: мужские тапки, плотный мужской свитер синего цвета, на голове косынка. Жуткая сцена: толпа молчаливо наблюдает, белые мужики волокут кресло, стараясь при этом уворачиваться от ударов, а старуха, заливаясь слезами ярости, колотит этих двоих кулачками. Слыханное ли дело? Ч­то-то, какое-то предчувствие наполнило меня ощущением неправедности.

— Оставьте нас в покое, оставьте нас в покое, — все повторяла она, а мужики, уклоняясь от ее тычков и низко пригибая головы, с грохотом опустили кресло на тротуар и поспешили обратно к дому.

«Что ж это такое?» — подумал я, глядя поверх голов. Какого дьявола? Старушка всхлипнула и обвела вокруг себя рукой, указывая на сваленный в кучу хлам.

— Нет, ты погляди, что они с нами вытворяют. Полюбуйся, — сказала она, обращаясь ко мне.

Меня осенило: значит, это не бесхозный хлам, а просто видавший виды домашний скарб.

— Ты полюбуйся, что они вытворяют, — повторила она, глядя на меня заплаканными глазами.

Я смущенно отвел взгляд, всматриваясь в быстро прибывающую толпу. Из верхних окон высовывались мрачные лица. Вновь показались, стаскивая старый комод, двое белых, а за их спинами маячил третий — тот теребил себя за мочку уха и пристально смотрел на собравшихся.

— Живей, ребята. Пошевеливайтесь, — подгонял он. — Не торчать же нам тут целый день.

Кряхтя и отдуваясь, двое белых спустили комод вниз по ступенькам, — толпа тяжело расступалась, — оттащили его на край тротуара и, не оглядываясь, вернулись в дом.

— Смотри-ка, — проговорил стоявший рядом со мной щуплый паренек. — Не мешало бы как следует намять бока этим чертовым ирландишкам!

Я молча покосился на парня — лицо пепельное от холода, напряженное, острые глаза сверлили спины поднимающихся по лестнице белых.

— Вот именно, давно пора их остановить, — сказал другой голос, — да кто ж отважится — кишка тонка.

— Не тонка, — возразил щуплый. — Народ только заведи. Стоит лишь кому-то начать. Так что про себя говори, это у тебя духу не хватает.

— Это у меня-то? У меня?

— У тебя, у тебя.

— Гляньте, — проговорила старуха, — гляньте-ка, — сказала она, вновь обращаясь ко мне. Я обернулся и протиснулся чуть ближе к говорившим.

— Кто эти двое? — спросил я, придвинувшись еще ближе.

— Судебные приставы, вроде того. Поди их разбери.

— Как же, приставы, — вмешался другой. — Обычные уголовники, им за примерное поведение подкидывают работенку на воле. А как закончат, их снова по камерам раскидают.

— Да кем бы ни были — они не имеют права вышвыривать стариков на улицу.

— Вы хотите сказать, они выгоняют их из собственной квартиры? — спросил я. — Разве здесь такое возможно?

— Ты вчера родился что ли, мэн? — Он внезапно повернулся в мою сторону. — На что это похоже, по-твоему: им помогают вынести багаж из пульмановского вагона? Их выселяют!

Мне стало неловко; люди оглядывались и изумленно таращили глаза. Я еще ни разу не видел, как выселяют. К­то-то фыркнул от смеха.

— Откуда он свалился?

Меня бросило в жар, я обернулся.

— Послушайте, друг мой, — начал я довольно резким тоном. — Я задал вежливый вопрос. Можете на него не отвечать, если угодно, но не надо выставлять меня в карикатурном свете!

— В карикатурном? Черт, еще один, все черные немного того… А ты что за птица?

— Неважно, я это я. Зачем попусту тратить на меня слова? — бросил я недавно подслушанную фразу.

В этот момент по лестнице спустился один из исполнителей с очередной охапкой, старуха перегородила ему дорогу с криком: «Руки прочь от моей Библии!» И толпа подалась вперед.

Белый обвел собрание обжигающим взглядом.

— Где же, мэм? — сказал он. — Не вижу никакой Библии.

И я видел, как она, издав пронзительный вопль, выдернула у него из рук Библию и крепко прижала ее к себе.

— Они заходят в наши дома, поступают с нами, как им заблагорассудится. Топчут нашу жизнь, а потом вырывают ее с корнем. Но это уже перебор, Библии вам не видать!

Белый следил за толпой.

— Послушайте, леди, — обратился он скорее к нам, чем к ней, — я бы с радостью этого не делал, но приходится. Меня специально сюда направили. Будь моя воля, вы бы остались здесь хоть до второго пришествия…

— Господи, эти белые. Эти белые, — простонала она, воздев глаза к небу, когда к ней, оттолкнув меня в сторону, подошел какой-то старик.

— Милая, милая, — сказал он, кладя руку ей на плечо. — Белые джентльмены тут ни при чем, это все жилищный агент. Его вина. С­ам-то он на банк грешит, но мы-то знаем, у кого рыльце в пушку. Мы с этим прохвостом уже больше двадцати лет мыкаемся.

— Брось, — ответила она, — тут речь не об одном белом, а обо всех. Все они против нас. Все как один вонючие мошенники.

— Ее правда, — прозвучал хриплый голос. — Она права! Все одного поля ягоды!

У меня в душе заклокотала какая-то злоба, на мгновенье я даже забыл об остальных. Я заметил, что всем как-то не по себе, словно им… нам… стыдно присутствовать при выселении, словно против собственной воли мы стали соучастниками позорного события; мы старались не прикасаться к лежавшим на тротуаре пожиткам, нарочно отводили от них взгляд, мы, сами того не желая, превратились в свидетелей, околдованных, любопытных, невзирая на горечь позора и душераздирающий плач старой женщины.

Я смотрел на этих стариков, и от их вида у меня сдавило горло и защипало в глазах. Всхлипывания старой негритянки подействовали на меня странным образом: так плачет ребенок, у которого слезы родителей пробуждают в сердце одновременно сострадание и страх. Я отвернулся, чувствуя, как меня притягивает к этой пожилой паре каким-то темным, теплым нарастающим потоком, от которого мне было не по себе. Я с опаской прислушивался к своим ощущениям, которые вызывал во мне вид рыдающих стариков. Хотелось удрать отсюда, но меня удерживали слишком сильный стыд и сознание причастности к происходящему.

Я оглянулся на сваленное на тротуар добро; белые продолжали выносить вещи. Толпа напирала; я опустил голову и увидел лежавший на земле овальный портрет этих пожилых жильцов в юности, заметил выражение грустного и сурового достоинства на их лицах, и тогда во мне запело эхо странных воспоминаний, как тот голос, надрывный и бессвязный, звучавший на темных улицах. Старики смотрели на меня из прошлого так, словно уже в тот день девятнадцатого века не питали иллюзий, а в их угрюмом взгляде с оттенком гордости чувствовались упрек и предостережение. На глаза попались грубо вырезанные отполированные кости, или, как их еще называют, «ритмические кости» — стандартный атрибут менестрелей в блэкфейс-шоу; такие кости делают из пары коровьих, бычьих или овечьих ребер, при ударе они издают щелкающий звук, как при игре на тяжелых кастаньетах (он что, был менестрелем?) или на деревянном блоке из набора ударных инструментов. На грязном снегу выстроились в ряд бесчисленные горшки с рассадой и саженцами — плющ, канна, помидоры, — конечно же, в холоде все по­гибнет. В корзинке лежали электрическая расческа для выпрямления волос, накладные локоны, щипцы для завивки, картонная табличка с серебряной на темно-красном бархате надписью «Храни Господь сей дом»; по крышке комода рассыпаны сушеные коренья Иоанна Завоевателя — на счастье; пока я все это рассматривал, белые поставили рядом еще одну корзину, в которой я разглядел бутылку из-под виски, наполненную леденцами и камфарой, небольшой эфиопский флаг, выцветшую ферротипию Авраама Линкольна и вырванную из журнала страницу с улыбающейся голливудской знаменитостью. А на подушке разместились битые чашки-блюдца из тонкого фарфора, памятная тарелка в честь Всемирной выставки в Сент-Луисе… Совершенно ошалевший, я уставился на старый кружевной веер, украшенный агатом и перламутром.

Когда белые вернулись, толпа снова пришла в движение, опрокинув выдвижной ящик, содержимое которого вывалилось на снег около моих ног. Присев на корточки, я стал перебирать артефакты, где среди прочего были: погнутый масонский герб, пара потемневших запонок, три бронзовых колечка, десятицентовик с пробитой гвоздем дыркой — счастливый амулет для ношения на лодыжке, красочная поздравительная открытка, подписанная детскими каракулями: «Бабуля, я тебя люблю», еще одна открытка с изображением белого блэкфейс-музыканта, сидящего в дверях хижины и бренчащего на банджо, а внизу открытки нотная запись и строчка из песни «Я возвращаюсь в свою старую хижину», пришедший в негодность ингалятор, нить ярких стеклянных бус на тусклой застежке, кроличья лапка, пластмассовая бейсбольная панелька для подсчета очков в форме перчатки кетчера с результатами матча столетней давности, старый молокоотсос с пожелтевшей от времени резиновой грушей, потрепанная детская туфелька и пыльный локон младенческих волос, перевязанный вохристой от старости, выцветшей лентой голубого цвета. К горлу подступила дурнота. В руку мне попались три просроченных полиса страхования жизни с фигурным штампом «анну­лировано» и пожелтевшая газетная вырезка с портретом огромного чернокожего мужчины под заголовком: «ДЕПОРТАЦИЯ МАРКУСА ГАРВИ».

Потом я разворошил грязный снег в поисках чего-то такого, что могло ускользнуть от моего взгляда, и в самом деле нащупал пальцами в мерзлом отпечатке ботинка хрупкий лист бумаги, очень ветхий, исписанный по­желтевшими от времени чернилами. Я прочел: ВОЛЬНАЯ ГРАМОТА. Да будет известно всем, что я даровал волю моему негру, Примусу Прово, шестого числа августа месяца, 1859 года. Подпись: Джон Сэмюэльс, г. Мейкон… Смахнув капли талого снега с пожелтевшего листа, я быстро сложил его и убрал в ящик. Руки дрожали, дыхание участилось, словно я пробежал длинную дистанцию или наткнулся посреди улицы на свернувшуюся клубком змею. Это было едва ли не сто лет назад, давным-давно, сказал я себе, хотя знал, что это неправда. Примостив ящик в тумбочку и пошатываясь, как пьянчужка, я направился к обочине.

 

Но облегчения не наступило, только горькая желчь наполнила мой рот и брызнула на добро стариков. Я обернулся и посмотрел на старый хлам невидящим взором, мой взгляд был обращен внутрь меня и вовне, в неясное будущее и в давнее-далекое, связанное не столько с моими собственными воспоминаниями, сколько со словесными образами, отголосками живой речи, которую я много раз слышал в родном доме, но не воспринимал всерьез. У меня словно забрали что-то мучительное, но дорогое моему сердцу, и с этой потерей я не могу примириться — так необъяснимо мы готовы терпеть ноющий гнилой зуб во рту вместо того, чтобы расстаться с ним резким болезненным движением. К чувству утраты примешивалась внезапно пронзившая меня мысль: весь этот хлам, убогие стулья, тяжелые старомодные утюги, цинковое корыто с помятым днищем значат для меня больше, чем следовало: и вот я стою в толпе, и почему-то вижу свою мать, а день промозглый такой, и мать развешивает еще теплое после стирки белье, тут же, в облаке пара, прихваченное морозом и повисшее на веревке окоченелой тяжестью, а руки у матери побелели и потрескались на хлестком ветру, и седая ее голова внемлет темному небу — почему все это доставляет мне такой дискомфорт, далеко выходящий за рамки простого порядка вещей? И почему именно сейчас я видел эти сцены, будто скрытые завесой, готовой сорваться и унестись прочь с холодным ветром по узкой улице?

Короткое «Пустите!» вернуло меня назад. Пожилая пара была уже на ступеньках — старик держал ее за руку, белые мужчины обороняли проход, а толпа подталкивала меня все ближе к ступеням.

— Мэм, вам туда нельзя, — сказал белый.

— Я хочу помолиться, — ответила она.

— Ничего не могу поделать, мэм. Вам придется помолиться снаружи.

— Пустите, я пройду.

— Исключено.

— Мы всего лишь хотим помолиться внутри, — сказала она, прижимая к себе Библию. — Негоже молиться вот так у всех на виду.

— Сожалею, — ответил он.

— Да ладно, пустите женщину помолиться, — выкрикнули из толпы. — И без того все пожитки на улицу выволокли — чего же еще вам надо, крови?

— Да, пусть старики помолятся.

— Вот что с нами не так: только и знаем, что в молитве лоб расшибать, — прозвучал еще один голос.

— Поймите, вы не можете вернуться, — настаивал белый. — Вас выселили на законных основаниях.

— Нам одного только надобно: преклонить колено, — умолял старик. — Мы же здесь двадцать с лишним лет прожили. Пара минут, я не понимаю, почему нельзя…

— Мне нечего добавить, — ответил белый. — Есть распоряжение. Зря только время теряете.

— Всё, заходим, — сказала старуха.

Дальше все развивалось с такой быстротой, что я едва успевал следить за происходящим: старуха со своей Библией устремилась вверх по ступенькам, старик семенил за ней следом, но белый, вытянув вперед руку, преградил им путь.

— Я упеку вас, — воскликнул он, — Богом клянусь, упеку!

— Оставьте женщину в покое, — кричали из толпы.

В толкотне на верхней площадке белому влетело, а затем я увидел, как старуха упала на спину — и тут толпа взорвалась.

— Хватайте этого ирландишку, сучонка этого.

— Он ее ударил, — проорала мне прямо в ухо пуэрториканка. — Мерзкое животное, он ее ударил.

— Шаг назад, или я буду стрелять, — с горящими от гнева глазами крикнул белый, достал пистолет и отступил к дверному проему, в котором замерли в недоумении его приспешники с охапками вещей в руках. — Клянусь, я выстрелю. Сами не знают, чего добиваются, но я не по­смотрю — стрельну.

Толпа остановилась в нерешительности.

— Шесть пулек в твоей пукалке, — крикнул какой-то коротышка. — А потом-то что?

— Да по-любому от нас не уйдешь.

— Настоятельно прошу не вмешиваться, — обратился к толпе судебный пристав.

— Эй, придурок, думаешь, можно вот так запросто являться сюда и бить наших женщин?

— Кончай трепаться, пора проучить ублюдка!

— Советую хорошенько подумать, — увещевал пристав.

Толпа рванула к лестнице, а я почувствовал, что моя голова вот-вот расколется пополам. От мысли, что они собираются напасть на человека, меня охватывали ужас и ярость вперемешку с отторжением и околдованностью. Я одновременно и хотел, чтобы это произошло, и опасался последствий; был возмущен и разозлен увиденным, но в то же время охва­чен страхом… страхом не за жизнь белого и не за исход стычки, а за то, что попросится из меня наружу от этих сцен насилия. И под всем этим уже клокотали противоконфликтные мантры, которые я заучивал всю жизнь. Казалось, я балансирую на самом краю глубокой темной дыры.

— Нет, не надо, — услышал я свой надрывный голос. — Чернокожие! Братья! Черные братья! Это не выход. Мы ведь законопослушные. Мы законопослушный народ; наш народ медлен на гнев.

Я быстро пробился сквозь толпу, поднялся на ступеньки перед стоявшими в первых рядах и затараторил — не задумываясь, полагаясь лишь на свои растрепанные чувства.

— Мы законопослушный народ, наш народ медлен на гнев…

Они успокоились и стали слушать. Даже пристав удивился.

— Может, оно и так, но сейчас-то мы в бешенстве, — выкрикнул чей-то голос.

— Верно, ты прав, — прокричал я в ответ. — Мы в бешенстве, но будем благоразумными. Давайте… я хочу сказать, давайте не… Давайте учиться у великого лидера, о чьем благоразумном поведении недавно писали в газетах.

— У кого это, интересно? У кого? — прозвучал голос с вест-индским акцентом.

— Какого черта! Пускай он катится куда подальше, надо разобраться с этим ирландишкой, пока не подоспела подмога…

— Нет, стойте, — взревел я. — Нам нужен лидер, давайте организуемся. Организуемся. Нам нужен кто-то вроде того мудрого лидера из Алабамы, вы о нем читали. У него хватило сил вести себя благоразумно и не поддаваться эмоциям.

— Да кто же это? Кто?

«Сработало, — подумал я, — они слушают, хотят слушать. Никто не смеется. Но если засмеются, мне крышка». Я напряг диафрагму.

— Этот мудрый человек, — начал я, — вы о нем читали, так вот, когда в его школу влетел какой-то воришка, сбежавший от толпы, у этого мудрого человека хватило сил и воли следовать закону, действовать в рамках дозволенного и выдать беглеца органам правопорядка.

— Ага, — раздался голос, — вот-вот, чтоб они его потом линчевали.

Господи, нет, все наперекосяк. Довольно посредственно и не так, как мне бы хотелось.

— Он мудрый лидер, — прокричал я. — Действовал в рамках закона. Разве это не мудрый поступок?

— Ага, он поступил мудро, мы поняли, — зло рассмеялся парень. — А теперь прочь с дороги, мы займемся этим ирландишкой.

Толпа взревела, и я, словно загипнотизированный, рассмеялся в ответ.

— Разве это не человечный поступок? В конечном счете он был вынужден защищать себя, потому что…

— Он крыса, лебезящая перед белыми, — прозвучал женский голос, полный презрения.

— Конечно, вы правы. Он мудр и одновременно труслив, ну а нам-то с вами что делать? Как поступить? — воскликнул я, неожиданно предвкушая ответ. — Посмотрите на него, — обратился я к толпе.

— Да, только посмотрите на него, — отозвался какой-то дед в котелке, словно вторя священнику в церкви.

— И посмотрите на этих стариков…

— Вот именно, что же нам делать с братом и сестрой Прово? — спросил он. — Срам безбожный!

— И посмотрите на их добро, разбросанное по мостовой. Только посмотрите на их добро, припорошенное снегом. Сколько вам лет, сэр? — выкрикнул я.

— Восемьдесят семь, — тихо ответил растерянный старик Прово.

— Как вы сказали? Повторите громче, чтобы вас услышали наши медленные на гнев братья.

— Мне восемьдесят семь лет!

— Все услышали? Восемьдесят семь! Восемьдесят семь, и посмотрите: все, что нажито им за эти годы, раскидано по снегу как куриные потроха, но мы-то такие законопослушные, такие медленные на гнев, семь дней в неделю подставляющие другую щеку. Как же нам быть? Как бы вы поступили, а я, а он? Так что же делать? Давайте поступим мудро, правомерно. Посмотрите на этот скарб. Разве должны два пожилых человека жить в грязной комнате бок о бок с таким барахлом. Оно представляет собой большую угрозу, так как в любую минуту может возгореться. Старая щербатая посуда, сломанные стулья. Да-да! Посмотрите, перед вами пожилая женщина, чья-то мать, возможно, бабушка. Биг Мама, которая нас баловала и… ну, вы сами знаете, вы помните… Посмотрите на ее лоскутные одеяла и стоптанную обувь. Ч­ья-то мать: я видел в снегу ее старый молокоотсос; чья-то бабушка: я видел открытку со словами «Дорогая бабуля…», но мы же с вами законопослушные… В ящике я видел кости, не какие-нибудь позвонки, нет, реберные кости, музыкальные ритмические кости… Эти двое когда-то танцевали… я видел… отец, ты кто по профессии? — спросил я.

— Разнорабочий.

— …Разнорабочий, вы слышали, но посмотрите на его добро, разбросанное по снегу как свиная требуха… На что пошли все его труды? Или он врет?

— Черт, нет, он не врет.

— Не-а, сэр.

— Так что же дала ему работа? Посмотрите на его старые блюзовые пластинки, ее комнатные растения, эти люди — благопристойные граждане, а то, что сейчас выброшено как ненужный хлам, восемьдесят семь лет крутилось в водовороте жизни. Восемьдесят семь лет, а потом — вжух! как ветром сдуло. Посмотрите на них — ну вылитые мои мама и папа, дед и бабуля, и я похож на вас, а вы — мое отраженье в фас. Посмотрите на них, но не забывайте, что наше собрание благоразумно и законопослушно. И не забывайте об этом, глядя наверх, где из дверного проема на нас косит олицетворение закона с кольтом сорок пятого калибра. Смотрите, стоит там, что он выбрал: синий китель саржевый да пистолет заряженный или кольт сорок пятого калибра, на каждого из нас, таких как он — десять, и револьверов — десять, и теплых брюк и жирных брюх — по десять, и десять миллионов законников. Законники, так мы их называем на Юге. Законники — это они! А благоразумные, законопослушные — это мы. А теперь посмотрите на эту пожилую женщину и ее Библию с загнутыми уголками страниц. Чего она добивается? Религия затмила ей разум, но мы знаем, что вера — в сердцах, не в головах. Ибо сказано: «Блаженны чистые сердцем». Ни слова про немощный разум. Так чего же она добивается? А как быть с теми, у кого ясный разум? Ясный взгляд? Ясный хладнокровный взгляд, не пропускающий ложь. Посмотрите на ее комод, на эти бреши ящиков из-под. Восемьдесят семь лет они заполнялись, и что там — всякий хлам, сплошной бедлам, и она еще смеет перечить правилам… Что же произошло с этими стариками? Ведь они наши люди, ваши и мои, ваши родители и мои. Что же с ними произошло?

— Я отвечу тебе, — гневно прохрипел здоровенный детина, расталкивая толпу. — Черт тебя, их лишили права собственности, обезземелили, сукин ты сын, прочьс дороги.

— Лишили права собственности? — воскликнул я, поднимая руку и позволяя словам вырваться из груди. — Хорошо сказано. Лишили. Обезземелили… восемьдесят семь лет прошло, и чего их лишили? Нет у них ничего и никогда не было, за всю свою жизнь они ни черта не получили. Так кого здесь лишили? — прорычал я. — Мы законопослушные. Кого здесь чего лишают? Нас, может быть? Эти старики стоймя стоят под снегом, но мы с ними рядом. Посмотрите на их пожитки, ни одной ночной вазы, чтоб справить нужду сразу, ни одного окна, чтоб с соседками судачить допоздна, зато есть мы, и мы рядом. Посмотрите: нет угла, где помолиться, нет проулка, где спеть блюз. Они глядят в дуло направленного на них пистолета, и мы глядим с ними вместе. Им не нужен весь мир, им нужен Иисус. Им лишь нужен Иисус, пятнадцать минут, обращенных к Иисусу, на голом полу… Что скажете, господин Законник? У нас есть наши пятнадцать минут с Иисусом? У вас целый мир, можно нам нашего Иисуса?

— Приятель, у меня приказ, — сказал пристав, помахивая пистолетом и презрительно усмехаясь. — Ты неплохо справляешься, скажи им, чтобы не совались. Я действую по закону и буду стрелять, если потребуется…

— Так что насчет помолиться?

— В дом они не вой­дут.

— Это ваше последнее слово?

— Уж будь уверен, — ответил он.

— Посмотрите на него, — обратился я к разгневанной толпе. — На его синий китель саржевый да пистолет заряженный. Вы слышали его, он здесь закон. Он говорит, что застрелит нас, ведь мы законопослушный народ. Мало того, что нас обезземелили, так вдобавок этот малый возомнил себя Богом. Поднимите глаза: стоит такой, прислонившись к дверному косяку, а по левую и правую руку от него — уголовники. Неужели вы не чувствуете холодный ветер, не слышите, как он вопрошает: «Вы трудились в поте лица, и чего вы достигли? Чего вы достигли?» Если вдуматься, сколько всего вы не получили за восемьдесят семь лет, становится стыдно…

— Брат, скажи им, — перебил меня старик, — что после такого человеком себя не чувствуешь.

— У этих стариков была книга-сонник, но текст стерся, книга не подсказала старикам число. Книга называлась «Видящее око», «Великий конституционный сонник», «Секреты Африки», «Мудрость Египта», и тем не менее око ослепло, утратило свой блеск. Его, как глаз кривого плотника, заволокла пелена, и оно перестало ясно видеть. У нас осталась лишь Библия, но Законник ее не признает. Что же дальше? Куда нам теперь идти, без ночной вазы…

— Мы сейчас спустим оттуда ирландишку, — крикнул здоровяк, взбираясь по лестнице.

Меня толкнули.

— Нет, погоди, — возразил я.

— Прочь с дороги!

На меня хлынула толпа, и я, услышав единичный взрыв, упал в пучину мельтешащих ног и галош, на утоптанный снег, обжигающий мне руки. Над головой прозвучал еще один выстрел, похожий на хлопок лопнувшего пакета. К­ое-как я поднялся на ноги и посмотрел наверх, где из волну­ющегося моря голов вынырнула рука с зажатым в ней пистолетом, а в следующее мгновение его обладателя уже утянули вниз к заснеженной земле и принялись топтать — слева, справа, — сопровождая пинки негромкими, но напряженными, нарастающими звуками, какие издают при отчаянном усилии; натужно ухали, тихо выплевывали тысячи проклятий, преисполненных жгучей ненависти. Прис­тава подняли на ноги и погнали сквозь строй, наподобие приговоренного к наказанию шпицрутенами, и какая-то женщина, с лицом как бесцветная маска с черными прорезями для глаз семенила рядом и колошматила его каблуком своей туфли, прицельно била, снова и снова, пока не появилась струйка крови. Вдруг я заметил, как через улицу, сверкнув в воздухе, поплыла пара наручников. От толпы отделился мальчонка, чью голову украшала элегантная шляпа судебного пристава. А того вертели, крутили, а потом погнали по улице, осыпая градом ударов. Я был вне себя от волнения. Вслед за приставом потекла людская масса, толкаясь как великан, пытающийся развернуться в узком ущелье, — одни хохотали, другие выкрикивали проклятья, третьи напряженно молчали.

— Этот скотина напал на бедную старуху, — отчеканила пуэрториканка. — Видали такого гаденыша, чернокожие? Разве он похож на джентльмена, спрашиваю я вас? Этакая скотина. Отплатите ему за все, чернокожие. Воздайте скотине сторицей! Отплатите ему до третьего и четвертого рода. Бейте его, наши славные чернокожие. Защищайте своих женщин! Отплатите наглой бестии до третьего и четвертого рода!

— Мы обездоленные люди, — что есть мочи закричал я, — обезземеленные, и мы хотим помолиться. Давайте вой­дем в дом и помолимся. Проведем молитвенное собрание. Нам понадобится пара стульев, чтобы сидеть или… опираться, преклоняя колено. Нам нужны стулья!

— Вон там лежит несколько, — указала на стулья стоявшая на тротуаре женщина. — Занесем их в дом?

— Конечно, — ответил я, — все берите. Заберите, спрячьте это барахло! Верните его на место. Оно мешает движению по проезжей части и тротуару, а это нарушение закона. Но мы-то законопослушные, поэтому давайте расчистим улицу от завала. Уберем с глаз долой! Спрячьте это, скройте их позор! Скройте наш позор! Ну же, парни, — прокричал я, а потом сбежал по ступенькам вниз, схватил стул и вернулся обратно, больше не переживая и не думая о природе своих поступков. Последовав моему примеру, остальные тоже принялись заносить мебель в дом.

— Нам бы сразу так, — заметил кто-то.

— Да уж, черт возьми.

— Как я рада, — вздыхала какая-то женщина. — Как рада.

— Чернокожие, я горжусь вами, — пронзительно крикнула пуэрториканка. — Горжусь!

Мы занесли кое-что из мебели в темную, пропахшую кислой капустой квартирку и сразу же вышли за новой партией. Мужчины, женщины и даже дети под крики и смех тащили внутрь различные предметы обстановки. Помощники пристава, насколько я мог судить, увеялись. Потом на улице я увидел, как мне почудилось, одного из них. Он затаскивал кресло.

— О, вы тоже законопослушный, — промолвил я, прежде чем понял, что обознался. Это был белый, но другой.

Молодой человек рассмеялся в ответ и вошел в дом. Я увидел еще несколько белых — мужчин и женщин, — стоявших без дела и радостно приветствовавших каждый предмет мебели, заносимый обратно в дом. Было ощущение праздника. Мне хотелось, чтобы оно длилось вечно.

— Кто эти люди? — поинтересовался я, стоя на лестнице.

— Какие люди? — переспросил меня кто-то.

— Вон те, — показал на них я.

— Вы о тех белых?

— Да, что они здесь делают?

— Мы друзья народа, — ответил один из них.

— Какого народа? — спросил я, готовый ринуться к ним, если вдруг услышу «твоего народа».

— Мы друзья простого народа, — крикнул он. — Мы пришли помочь.

— Мы верим в братские отношения, — сказал другой.

— Тогда берите тот диван и тащите его сюда, — предложил я. Мне было не по себе от их присутствия, но, к моему разочарованию, они присоединились к толпе и стали затас­кивать выставленные вещи обратно в дом. Г­де-то я о них уже слышал…

— А не устроить ли нам марш протеста? — сказал мимоходом один из белых.

— Давайте пойдем маршем! — выкрикнул я моментально в направлении собравшихся на тротуаре.

Они тут же подхватили.

— Все на марш…

— Отличная идея.

— Айда на демонстрацию.

— Устроим шествие!

Послышался звук сирены, и в ту же секунду из-за угла вылетели патрульные машины. Полиция! Я смотрел в толпу, стараясь разглядеть выражения лиц, и слышал возгласы: «копы» и «пусть идут!».

«К чему все это приведет?» — размышлял я, наблюдая, как белый мужчина вбежал в дом, а полицейские выскакивают из машин и бегут в нашу сторону.

— Что здесь происходит? — обратился к присутствующим полицейский с золотым жетоном.

Стало тихо. Никто не проронил ни слова.

— Так что же здесь происходит, — повторил он. — Ты, — окликнул он, указывая прямо на меня.

— Мы… мы освобождали тротуар от скопления мусора, — внутренне сжавшись, промямлил я.

— Как это понимать? — спросил он.

— Проводим кампанию по расчистке, — ответил я, сдерживая смех. — Старики загромоздили улицу своим добром, а мы прибираем.

— Препятствуете выселению? — уточнил он, протискиваясь сквозь толпу.

— Он ничего не сделал, — вступилась стоявшая за моей спиной женщина.

Я оглянулся — сзади скопились все, кто до этого находился в квартире.

— Мы вместе, — послышался голос из прибывающей толпы.

— Освободите улицу, — распорядился полицейский.

— Именно этим мы и занимаемся, — донеслось из задних рядов.

— Махони, — рявкнул он, обращаясь к другому полицейскому, — вызывай подмогу для подавления беспорядков.

— Беспорядков? — переспросил один из белых. — Нет никаких беспорядков.

— Если я говорю «беспорядки», значит, так и есть. А что белые забыли в Гарлеме?

— Мы свободные граждане. Можем пойти куда нам вздумается.

— Осторожно! Там еще копы! — предупредил кто-то.

— Будь что будет!

— Нас комиссаром полиции не испугаешь!

Для меня это было слишком. Ситуация вышла из-под контроля. Что я не так сказал, чем их спровоцировал? Я пробрался сквозь стоявших на ступеньках людей и нырнул в подъезд. Куда бежать? Метнулся было в квартиру стариков, но тут же сообразил, что там не спрячешься, и снова вернулся на лестницу.

— Нет, не туда, — послышался голос.

Я развернулся. В дверном проеме стояла белокожая девушка.

— Чего вам здесь надо? — крикнул я, мой страх сменился гневом.

— Не хотела вас напугать, — ответила она. — Брат, похоже, вы произнесли достойную речь. Я застала только ее конец, но вы явно взбудоражили присутствующих.

— Взбудоражил, — повторил я, — взбудоражил…

— Не скромничайте, брат, — добавила она, — я сама слышала.

— Подождите, мисс, пора отсюда сматываться, — сказал я, когда кровь наконец-то перестала стучать в горле. — Внизу полно полицейских, а скоро будет еще больше.

— Да, конечно. Вам лучше бежать через крышу, — сказала она. — А не то вас непременно заметят.

— Через крышу?

— Это не так сложно. Поднимаетесь, по крышам идете до конца квартала. Потом открываете дверь и спускаетесь, будто кого-то навещали. Поторопитесь. Чем позже полиция о вас узнает, тем больше пользы вы принесете.

«Пользы?» — подумал я. О чем это она? Что она там болтала про «брата»?

— Спасибо, — сказал я и поспешил к лестнице.

— До свидания, — отозвался эхом ее голос.

Развернувшись, я разглядел ее белое лицо в тусклом свете, пробивавшемся сквозь темный дверной проем.

Я перепрыгнул через несколько ступенек и аккуратно открыл дверь на крышу, когда вдруг ярко вспыхнуло солнце и подул холодный ветер. Перед собой я увидел низкие заснеженные ограды, которые оплели крыши домов по всему кварталу до угла улицы, и пустые, дрожавшие на ветру бельевые веревки. Быстрым, осторожным шагом я пробирался через снежные заносы с одной крыши на другую, а потом на следующую. Далеко на юго-востоке над летным полем в воздух поднимались самолеты, а я бежал и смотрел, как вздымаются и опускаются церковные шпили и упираются в небо дымящие трубы; снизу, с улицы, доносились крики и вой сирены. Я прибавил ходу. Взобрался на стену соседнего дома, оглянулся и вдруг заметил, что за мной кто-то гонится: скользит, катится, перелезает через брандмауэр и пыхтит от натуги. Резким движением я рванул дальше между дымоходами, стараясь оторваться от преследователя и удивляясь, что до сих пор не услышал ни приказа остановиться, ни окрика за спиной, ни выстрела. Я бежал, прячась за лифтовыми шахтами, перемахивал на другую крышу, приземлялся, нырял ладонями в холодный снег, бился коленями, затем упирался носками в твердую поверхность, поднимался в полный рост и снова бежал, оглядывался на коротышку в черном — тот не отставал. До конца квартала — примерно миля. Я попробовал прикинуть, сколько еще крыш из тех, что маячили впереди, мне осталось преодолеть. Насчитав семь, я побежал, слыша крики, сирены и оглядываясь на него, все еще бегущего позади меня на коротких ногах; все еще позади меня, когда я попытался открыть какую-то дверь, чтобы спуститься, и обнаружил, что ее заклинило, поэтому я снова побежал, выписывая зигзаги на снегу и ощущая хруст гравия; и все еще позади меня, когда я перемахнул через перегородку и пронесся мимо огромной голубятни, всполошив бешеных белых птиц, внезапно ставших огромными как ястребы; когда они яростно били крыльями перед моими глазами, ослепляя солнце; когда они остервенело устремлялись вверх и в стороны; и я бежал, оглядываясь, на долю секунды подумал, что он отстал, и снова увидел его, семенившего следом. Почему он не стреляет? Почему? Жаль, что это не мои родные места, где в любом доме всегда найдется тот, кого я знаю в лицо и по имени, с кем я близок по крови и происхождению, с кем мы переживаем общую гордость и стыд, с кем нас объединяет вера.

В коридоре лежал ковер, я двинулся вниз с колотящимся сердцем, когда пес в квартире на верхнем этаже залился внезапным лаем. Бросившись вниз, я перепрыгивал через несколько ступенек, и мое нутро казалось мне хрупким как стекло. На дне лестничного колодца я увидел далекий тусклый свет, льющийся сквозь дверное окошко. Что случилось с девушкой, это она отправила коротышку по моему следу? Что ее туда привело? Меня никто не окрикнул, я спрыг­нул на нижнюю площадку и остановился у выхода, чтобы перевести дыхание и немного поправить одежду, прислушиваясь, не скрипнула ли дверь на крышу. Я вышел на улицу, стараясь вести себя непринужденно, как киногерой. Сверху не доносилось ни звука, ни голоса, ни даже сигнального лая злобного пса.

Я пробежал по крышам целый квартал и спустился через здание, фасад которого выходил не на обычную улицу, а на авеню. Из-за угла появилась кавалькада конной полиции и проскакала мимо по снегу, наполнив воздух глуховатым стуком подков и окриками полицейских, вытянувшихся в седлах. Я прибавил шагу и, стараясь не переходить на бег, пошел прочь. Меня охватил тихий ужас. Из-за каких моих слов все так обернулось? Чем все это закончится? Не исключено даже, что убийством. Огреют кого-нибудь по голове прикладом, и все. Я притормозил на перекрестке и повертел головой в поисках коротышки-преследователя, а заодно автобусной остановки. Длинная белая улица была пустынна, и только растревоженные голуби все еще кружили над головой. Я посмотрел на крыши в ожидании, что коротконогий глядит на меня сверху. Крики становились громче, из-за угла выехала еще одна бело-зеленая патрульная машина и пронеслась мимо в сторону того квартала. Я двигался по улице, усеянной похоронными бюро, чьи двери в старых зданиях из бурого кирпича расцветили неоновые вывески. Вдоль дороги были припаркованы помпезные катафалки, а в одном из них, покрытом черным матовым лаком, с окнами в виде готических арок, стоял гроб с траурным венком на крышке. Я ускорил шаг.

В памяти все еще всплывало лицо той девушки под лестницей. Но кем был коротышка, бежавший позади меня по крышам? Он за мной гнался? Почему в одиночку, почему молча? И да, почему за мной не прислали наряд полиции? Из квартала с похоронными бюро я спешно вышел на авеню, где яркое солнце резало своими лучами снег; я шагал размеренно, стараясь создать впечатление, будто абсолютно никуда не спешу. Мне приспичило напустить на себя вид этакого дурачка, совершенно не способного к мыслительной и речевой деятельности, и я принялся было шаркать ногами, но скоро с отвращением отказался от этой идеи, спиной почувствовав на себе чей-то взгляд. Впереди меня остановился автомобиль, откуда выскочил человек с медицинским саквояжем в руке.

— Скорее, доктор, — позвал мужчина с крыльца, — она рожает.

— Прекрасно, — отозвался доктор, — мы ждали этого момента, нет так ли?

— Да, но мы не рассчитывали, что он наступит именно сейчас.

Я смотрел, как они скрылись за входной дверью. Чертовски неподходящее время, чтобы появиться на свет, подумалось мне. На углу я затесался среди пешеходов, ожидавших зеленого сигнала светофора. И вот, буду убежденным, что мне удалось-таки улизнуть, из-за спины я услышал мягкий проникновенный голос:

— Вы владеете даром убеждения, брат.

Моментально сжавшись, как пружина, я оцепенело развернулся. Непримечательный, низкорослый человек с кустистыми бровями и спокойной улыбкой ничем не напоминал полицейского.

— Прошу прощения, — вяло и сухо буркнул я.

— Не бойтесь, — сказал он, — я друг.

— Мне бояться нечего, и вы мне не друг.

— Тогда ваш почитатель, — любезно ответил он.

— Почитатель?

— Восхищен вашей речью, — ответил он. — Я был среди слушателей.

— Какой речью? Не произносил я никаких речей, — отмахивался я.

Он понимающе улыбнулся.

— Вижу, вы хорошо подготовились. Пойдемте, нам не надо стоять рядом у всех на виду. Приглашаю на кофе.

Внутренний голос подсказывал, что следует отказаться, но я был заинтригован и даже немного польщен. Кроме того, отказ мог быть расценен как признание вины. Он не смахивал ни на полицейского, ни на детектива. Я молча проследовал за ним до кафе почти в самом конце квартала и заметил, что перед тем, как вой­ти внутрь, он изучил обстановку через окно.

— Займите столик, брат. Лучше где-нибудь с краю, чтобы мы могли спокойно поговорить. Я возьму нам кофе.

Он пересек кафе энергичной пружинистой походкой, а я присел за свободный столик и стал за ним наблюдать. В кафе было тепло. Смеркалось, за столиками сидели немногочисленные посетители. Незнакомец подошел к стойке с уверенностью завсегдатая и сделал заказ. Его манера держаться, беглый взгляд, которым он окидывал ярко освещенные стеклянные витрины с выпечкой, напоминали поведение проворного зверька, мелкой шавки, нацелившейся на самый лакомый кусок пирога. Стало быть, он слышал мою речь… хорошо, посмотрим, о чем пойдет наш разговор, думал я, глядя, как энергично он движется в мою сторону, перекатываясь с пятки на носок и подпрыгивая на каждом шагу. Он как будто специально обучался такой походке; у меня складывалось впечатление, что в нем было что-то театральное, далекое от реальной жизни… но эту мысль я немедленно отмел: и без того все события второй половины дня казались мне нереальными. Не озираясь по сторонам, он подошел прямиком ко мне, словно знал наперед, что я займу именно этот, а не любой другой свободный столик. Поверх каждой чашки он удерживал по блюдцу с десертом, потом ловко положил все это на стол и, опустившись на стул, пододвинул ко мне один из наборов.

— Думаю, чизкейк вам понравится, — сказал он.

— Чизкейк? — спросил я. — Впервые слышу.

— Вкусная штука. Сахарку?

— После вас, — ответил я.

— Нет, после вас, брат.

Задержав на нем взгляд, я бухнул в кофе три полные ложки сахара и передал ему сахарницу. Мне снова стало не по себе.

— Спасибо, — сказал я, подавляя желание оторвать ему башку за это постоянное «брат».

Он улыбнулся и, проткнув вилкой свой чизкейк, затолкал себе за щеку непомерно большой кусок. Воспитание хромает, подумал я и, стараясь представить его себе в менее выгодном свете, отковырнул нарочито маленький кусочек сырной субстанции и аккуратно положил в рот.

— Знаете, — начал он, сделав большой глоток кофе, — пожалуй, мне не приходилось слышать столь красноречивое выступление со времен моего… одним словом, давно. Вам быстро удалось расшевелить собравшихся. Не понимаю, в чем секрет. Жаль, что там не было некоторых из наших ораторов. Всего несколько фраз — и народ рвется в бой. Другие бы на вашем месте предавались словоблудию. Хочу поблагодарить вас за весьма поучительный опыт.

Я молча цедил свой кофе. Этому человеку я не просто не доверял, а даже остерегался вообще что-либо отвечать.

— Чизкейк здесь весьма достойный, — заметил он прежде, чем я успел выдавить хоть слово. — Недурен, даже очень. Кстати, где вы обучались ораторскому искусству?

— Нигде, — ответил я с излишней поспешностью.

— Так у вас талант. Врожденный. Просто невероятно.

— Не сдержался, и все тут, — ответил я, чтобы посмотреть на его реакцию.

— В таком случае вы умело контролируете свой гнев. Выразительно. В чем причина?

— В чем? Думаю, мною двигала жалость, не знаю. Возможно, мне просто захотелось толкнуть речь. Люди чего-то ждали, вот я и сказал несколько слов. Можете мне не верить, но я понятия не имел, о чем буду говорить…

— Да ладно вам. — Он многозначительно улыбнулся.

— В смысле? — сказал я.

— Не пытайтесь казаться циничным, я вижу вас насквозь. Видите ли, я слушал вас с большим вниманием. Вы говорили крайне эмоционально. От души.

— Пожалуй, так, — ответил я. — Может, один взгляд на этих стариков о чем-то мне напомнил.

Он весь подался вперед, не отводя от меня глаз и по-прежнему улыбаясь.

— Вспомнили близких?

— Да, точно, — согласился я.

— Могу понять. Вы наблюдали смерть…

Я выронил вилку.

— Но не убийство, — напряженно проговорил я. — К чему вы клоните?

— «Смерть на тротуаре», название детектива, что ли… недавно попалось на глаза… — Он рассмеялся. — Некая метафора. Живы, но мертвы. Мертвы по жизни… единство противоположностей.

— Ага, — кивнул я. Зачем он завел этот двусмысленный разговор?

— Знаете, этот старик… все они люди аграрной эпохи. Их перемололи в процессе индустриализации. Выбросили на свалку, отвергли. Вы это точно подметили. Восемьдесят семь лет — и ничего в итоге, так вы сказали. И были правы.

— Вероятно, я не мог видеть их в таком положении.

— Безусловно. И вы произнесли впечатляющую речь. Но не стоит растрачивать запас душевных сил на отдельных граждан, они не в счет.

— Кто не в счет? — переспросил я.

— Те старики, — безжалостно заметил он. — Печально, понимаю. Но их больше не существует, они мертвы. История через них переступила. К несчастью, помочь им уже нельзя. Так отрезают сухие ветки, и дерево вновь начинает плодоносить, иначе их все равно сломают исторические бури. Да, лучше б их унесло бурей…

— Подождите…

— Нет, дайте мне договорить. Этим людям много лет. Человек старится, типы личности устаревают. Те двое сильно устарели. У них не осталось ничего, кроме веры. О другом они и не помышляют. Их отодвинут на задний план. Понимаете, они мертвы, поскольку не в состоянии соответствовать историческим реалиям.

— А мне старики симпатичны, — сказал я. — Они напоминают моих знакомых с Юга. Мне понадобилось много времени, чтобы это осознать, но мы с ними одним миром мазаны, разве что у меня несколько лет колледжа за плечами.

Он помотал своей круглой рыжей головой.

— Ой, как вы сентиментальны и неправы, брат. Вы не похожи на них. Возможно, раньше и были похожи, но не сейчас. В противном случае вы бы никогда не выступили с речью. Возможно, раньше и были похожи, но это в прошлом, мертво. Сейчас, возможно, вы так не думаете, но та часть вашей личности мертва. Вы еще не окончательно сбросили с себя старое «я», эго ветхого аграрного человека, но оно мертво, вы избавитесь от него и возродитесь к новой жизни. История уже зародилась в вашей голове.

— Слушайте, — ответил я, — мне вообще невдомек, о чем вы толкуете. Я никогда не жил на земле, не изучал сельское хозяйство, но знаю, почему произнес речь.

— Почему?

— Выселение стариков вышибло у меня почву из-под ног — вот почему. Я был взбешен, и мне все равно, как вы это называете.

Он пожал плечами.

— Не будем спорить, — сказал он. — У меня такое чувство, что вы не в последний раз выступали с речью. Вам было бы интересно на нас работать?

— На кого? — мне вдруг стало любопытно. Что он задумал?

— На нашу организацию. Мы ищем человека с хорошими ораторскими способностями для работы в Гарлеме. Задача: четко формулировать и озвучивать причины недовольства жителей, — ответил он.

— Никому до этого нет дела, — сказал я. — Допустим, кто-то обозначил причины недовольства, а что дальше?

— Существуют неравнодушные… — ответил он со своей многозначительной улыбкой. — Если раздается призыв к протесту, всегда найдутся те, кто услышит и начнет действовать.

Он говорил тоном удивительно надменного человека, который заранее все просчитал, и не важно, о чем конкретно шла речь. Вы только посмотрите на этого абсолютно самоуверенного белого, думал я. Он и не подозревал, что я его опасаюсь, а теперь говорит со мной так доверительно. Я поднялся.

— Извините, — сказал я, — работа у меня есть, а причин для недовольства и своих хватает.

— Но судьба стариков вас все же взволновала. — Он сощурился. — Или это ваша родня?

— О, да, как и все чернокожие, — ответил я, рассмеявшись.

Он улыбнулся, внимательно глядя мне в лицо.

— Нет, кроме шуток: вы родственники?

— Конечно, все в одной печи пригорели, — ответил я.

Реплика произвела невероятный эффект.

— Опять… дался вам расовый вопрос! — Он моментально потерял апломб и сверкнул глазами.

— А какие еще могут быть вопросы? — спросил я удивленно. — Думаете, я бы туда сунулся, будь они белыми?

Он развел руками и рассмеялся.

— Об этом не сейчас, — сказал он. — В любом случае вы им помогли. Я не считаю вас безнадежным индивидуалистом, каким вы прикидываетесь. Вы производите впечатление человека ответственного, исполнившего свой долг перед согражданами. Не важно, какие у вас основания: говорили вы от имени своего народа, поэтому работать в его интересах — ваш долг.

Все у него было как-то сложно.

— Послушайте, дорогой друг, за кофе и торт — спасибо. Но эти старики интересуют меня сейчас не больше, чем ваше предложение работы. У меня было настроение толкнуть речь. Мне по душе это занятие. Все, что произошло после, — полнейшая для меня загадка. Вы не на того ставку сделали. Обратитесь к тем парням, что пререкались с полицейским… — Я встал.

— Одну секунду. — С этими словами он достал конверт и что-то на нем нацарапал. — На случай, если передумаете. А что до тех остальных, так я с ними знаком.

Я взглянул на белую бумажку в его руке.

— С вашей стороны благоразумно проявлять осторожность, — сказал он. — Вы меня не знаете, следовательно, и доверия нет. Это естественно. Но я не теряю надежды, что однажды, когда будете готовы, вы сами меня найдете, и тогда все сложится иначе. Позвоните по этому телефону и спросите брата Джека. Можете не называть своего имени, просто упомяните наш разговор. Если вы примете решение уже сегодня, звоните в районе восьми вечера.

— Окей, — ответил я, взяв бумажку. — Сомневаюсь, что мне это пригодится, но чем черт не шутит?

— Подумайте, брат. Время сейчас непростое, а в вас говорит чувство негодования.

— Мне просто захотелось произнести речь, — повторил я.

— Но двигало вами недовольство. А иногда между личным и согласованным проявлением гнева такая же разница, как между преступлением и политической акцией, — сказал он.

Я хохотнул.

— Ну и что? Я же не преступник и не политик, брат. Вы не на ту лошадку ставите. Но спасибо еще раз за кофе и чизкейк… брат.

Я ушел, а он остался сидеть со спокойной улыбкой. Перейдя на другую сторону дороги, я бросил взгляд в окно кафе — мой собеседник сидел на прежнем месте, и тут меня осенило: он-то и бежал за мной по крышам. Но не преследовал меня, а двигался в одном со мной направлении. Из его посыла я мало что уловил, хотя говорил он весьма доверительно. Как бы там ни было, бегаю я лучше. Может, это какая-то уловка. Он производит впечатление человека неравнодушного, обладающего более глубоким знанием, чем могло показаться при первом разговоре. Хотя не исключено, что все это знание ограничивается лишь тем, что он бежал со мной по одному маршруту. Но ему-то чего бояться? Ведь не он, а я произнес речь. И потом, слова той девушки на лестничной клетке о пользе, которую я могу принести, пока нигде не засветился, — все это лишено смысла. Наверное, по этой причине ему пришлось бежать. Он хотел оставаться невидимым, чтобы быть полезным. Полезным в чем? Безусловно, он надо мной издевался. Думаю, я потешно смотрелся на крыше, скакал как блэкфейс-комик, втягивал голову в плечи, когда белые голуби, точно призраки, били крыльями мне в лицо. Ну, да пес с ним! Не стоило ему так заноситься, в чем-то я разбираюсь получше некоторых. Пусть поищет кого-нибудь другого. Он хотел меня использовать. И всем-то от тебя что-то нужно. Почему он выбрал именно меня в качестве оратора? Пусть сам произносит свои речи. Мысленно я разнес его в пух и прах и с чувством удовлетворения направился домой.

Сгустились сумерки, и резко похолодало. Не припомню такого мороза. Что же нас заставляет, размышлял я, склонив голову под ветром, навсегда уезжать из теплого мягкого климата родных мест в этот жуткий холод, ради чего мы готовы мерзнуть до костей, терять жилье при выселении и все-таки надеяться. Мне стало грустно. Навстречу шла пожилая женщина, низко согнувшись под тяжестью продуктовых сумок и глядя в снежное месиво под ногами, и я опять вспомнил о выселенных стариках. Чем там все закончилось, где они теперь? Неприятное чувство… Как он говорил: смерть на тротуаре? И часто ли происходят подобные выселения? А что бы он сказал про Мэри? О­на-то уж точно не мертва и не перемолота в крошево жизнью в Нью-Йорке. Черт возьми, она прекрасно справляется в этом городе, гораздо лучше, чем я с моим образованием… образованием! Бледсованием, точнее сказать. Кого здесь перемололо, так это меня, а не Мэри. При мысли о ней я успокоился. Невозможно было представить Мэри такой же беспомощной, как та старуха при выселении, и у порога дома мое уныние испарилось.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Потом я проснулся — и не проснулся, сидел, распрямив спину, в кровати, всматривался в серый свет и не понимал, откуда идет этот назойливый, бьющий по нервам звук. Отбросив одеяло, я зажал уши ладонями. К­то-то стучал по батарее, а я беспомощно озирался вокруг в течение, наверное, нескольких минут. В висках колотилась звенящая боль. В боку неистово зудело; я распахнул пижаму и принялся яростно чесаться — из головы боль неожиданно перекочевала в бок, а в тех местах, где я скреб ногтями, чешуйки кожи отслаивались, оставляя сероватые отметины. Потом на этих участках проступили тонкие ручейки крови, ранки болели, и от этого пространство и время встали на свои места, но от мысли, что в мой последний день в доме Мэри комната лишилась тепла, у меня защемило сердце.

Сигнал будильника потонул в утреннем шуме, и, когда я встал, часы показывали половину восьмого. Нужно поторопиться. Нужно купить одежду перед тем, как звонить брату Джеку насчет дальнейших инструкций, и еще отдать деньги Мэри… Когда же они прекратят шуметь? Я нащупал ботинки и вздрогнул, когда стук раздался прямо у меня над головой. Прекратится это когда-нибудь или нет, думал я. Отчего мне так скверно? Это бурбон? Или нервы шалят?

И вдруг на меня что-то нашло, я подскочил к батарее и бешено заколотил по ней каблуком ботинка.

— Прекрати, идиот безмозглый!

Голова разрывалась. В ярости я отбил с батареи серебристую краску, обнажив темное проржавевшее железо. А тот, другой, в ответ принялся стучать какой-то металлической штуковиной.

«Кабы знать, кто это вытворяет», — думал я, ища, чем бы ответить. Кабы знать!

Около двери я увидел то, чего никогда раньше не замечал: чугунную поясную фигурку черного как смоль, скуластого негра с толстыми красными губами и улыбкой до ушей; единственную руку он держал перед собой ладонью вверх и таращился на меня с пола белесыми глазами. Образчик раннего американского наследия, фигурка-копилка: если положить в ладонь монету и нажать на рычаг с обратной стороны, рука поднимется и опрокинет монету в ухмыляющийся рот. На миг я остановился, чувствуя, как внутри закипает ненависть, резко нагнулся и подхватил фигурку, раздраженный неутихающим грохотом и одновременно невежеством, безрассудностью или не знаю чем еще, что объяснило бы желание Мэри держать в доме подобную карикатуру на саму себя.

В моей руке выражение лица негра теперь больше напоминало гримасу от удушья, чем улыбку. Набитый монетами, он задыхался.

Не знаю, откуда он здесь взялся, но я подхватил его и долбанул по батарее курчавой железной башкой.

— Заткнись, — проорал я, чем только раззадорил невидимого мне долбилу. Грохот стоял оглушительный. По стояку теперь барабанили жильцы с верхних и нижних этажей. В свою очередь я колотил железными кудряшками, кроша серебристое покрытие, летевшее мне в лицо, как песок, раздуваемый ветром. Стояк буквально гудел от ударов. Задребезжали оконные рамы. Сверху из вентиляционной шахты посыпались ругательства.

Я недоумевал; кого винить, кто понесет ответственность?

— Двадцатый век на дворе, почему ты не ведешь себя как все приличные люди? — прокричал я, в очередной раз ударяя по батарее. — Оставь свои хлопкоуборочные привычки! Будь цивилизованным человеком!

Тут раздался треск: чугунная башка раскололась у меня в руке. Монеты поскакали кузнечиками, со звоном и стрекотом перекатываясь по полу. Я застыл на месте.

— Только послушайте их! Только послушайте! — раздался из коридора голос Мэри. — Прекратите же, ваши крики мертвого разбудят. И ведь знают: коли нет тепла в трубах, значит, управдом напился пьян, или послал все к черту и отправился к своей девке, или еще какая напасть. И ведь знают же, а все равно безобразничают, почему?

Теперь она ритмично барабанила в мою дверь в такт чужим ударам по отопительной трубе:

— Сынок! Я ошибаюсь или у тебя тоже стучат?

В нерешительности я покрутился из стороны в сторону, глядя на обломки головы и различного достоинства монеты, разметавшиеся по полу.

— Ты меня слышишь, мальчик мой? — позвала она.

— Что? — крикнул я в ответ, бросаясь на пол и лихорадочно подбирая отбитые фрагменты, а сам при этом думал: если она сейчас вой­дет, мне конец…

— Я говорю, этот тарарам и в твоей комнате тоже?

— Да, Мэри, — ответил я, — но все в порядке… я уже проснулся.

Я увидел, как проворачивается дверная ручка, и обмер, услышав голос Мэри:

— По мне, так все это грохотанье отсюда доносится. Ты одет?

— Нет, — крикнул я, — одеваюсь. Одну минуточку…

— Жду тебя в кухне, — сказала она. — Там тепло. На плите горячая вода, можешь умыться… потом кофейку. Господи, ну и гвалт!

Я стоял как вкопанный, пока она не отошла от двери. Надо поторапливаться. Опустившись на колени, я поднял осколок копилки — переднюю часть красной рубахи — и прочитал выведенное по дуге белыми металлическими буквами «ПОКОРМИ МЕНЯ», как название команды на футболке спортсмена. Фигурка раскололась на части, подобно гранате, — зазубренные обломки эмалированного железа валялись вперемешку с монетами. Посмотрел на руку — тонкой струйкой течет кровь. Вытер ее и подумал: надо бы прибраться. Не могу же я вместе с новостью о переезде еще и огорошить Мэри этим бедламом. Взяв со стула газету, я быстро свернул ее и сгреб мелочь и куски железа в кучу. Я ломал голову, где бы это спрятать, с глубоким отвращением глядя на чугунные кудряшки и осколок улыбающегося тусклого красного рта. Зачем Мэри понадобилась эта штука, с горечью думал я. Для чего? Заглянул под кровать. Безукоризненная чистота, ничего не спрячешь. Мэри была образцовой хозяйкой. А монеты куда? Вот чертовщина! Не исключено, конечно, что копилку забыл предыдущий жилец. Даже если и так, нужно же что-то делать с деньгами. В шкаф не засунешь — она и там найдет. Через пару дней после того, как я съеду, Мэри придет сюда наводить порядок и обязательно наткнется на монеты. Между тем протестующий против холода стук по трубе стал напоминать рваные ритмы румбы:

 

Тук!

Тук-тук!

Тук-тук!

 

Тук!

Тук-тук!

Тук-тук!

 

Даже пол ходил ходуном.

— Вот гады, дайте мне еще несколько минут, — произнес я вслух, — и моей ноги здесь не будет. Никакого уважения к личности. Плевали они на тех, кто хочет выспаться. А если кто-то находится на грани нервного срыва?..

От копилки еще упаковка осталась. Ничего не по­пишешь, придется избавиться от этого добра по дороге в центр. Свернув из нее кулек попрочнее, я засунул его в карман пальто. Оставлю Мэри денег сверху — с учетом рассыпавшихся монет. Если нужно, я готов выделить ей максимальную сумму, не пожалел бы и половины своих средств. Так я хотя бы частично ей отплачу. Она обязательно оценит. И сейчас я с ужасом представил, что неизбежно столкнусь с ней лицом к лицу. Но бежать было некуда. Что мне мешает спокойно оповестить ее о своем переезде, расплатиться и отправиться восвояси? Она мой арендодатель, я — съемщик жилого помещения… Так нет, усложняю: мне не хватало ни духу, ни научного, так сказать, обоснования для сообщения о своем уходе. Заведу разговор о работе, о чем угодно, но только прямо сию минуту.

Когда я вошел в кухню, Мэри сидела за столом и пила кофе, а на плите шипел чайник, испуская струйки пара.

— Боже, экий ты копуша, — сказала она. — Возьми воды из чайника и поди умойся. Хотя вид у тебя такой сонный, что, может, лучше ополоснуться холодной водой.

— Да, пожалуй, так, — сухо ответил я, ощущая, как пар, оседавший на моем лице влажной пленкой, стремительно остывает. Часы над плитой отставали от моих.

В ванной комнате я заткнул раковину пробкой, налил кипяток и разбавил его холодной струей из-под крана. Потом многократно ополоснул лицо теплой, как парное молоко, водой, вытерся и вернулся в кухню.

— Долей воды и поставь чайник на огонь, — распорядилась Мэри. — Как самочувствие?

— Сносно, — ответил я.

Она сидела, поставив локти на эмалированную столешницу, и обеими руками держала чашку, манерно оттопыривая натруженный мизинец. Я подошел к раковине, открыл кран, подставил ладонь под струю холодной воды и задумался…

— Мальчик мой, довольно, — голос Мэри заставил меня встрепенуться. — Просыпайся!

— Кажется, я не совсем здесь, — сказал я. — Мысли мои где-то далеко.

— Так верни их и налей себе кофе. Сейчас допью, и посмотрим, чем тут можно позавтракать. После вчерашнего, поди, в брюхе волки воют. К ужину-то не явился.

— Извините, — сказал я. — Одним кофе обойдусь.

— Мальчик мой, надо питаться, — произнесла она, наливая мне полную чашку.

Я отпил кофе, чернющего. Горького на вкус. С меня Мэри перевела взгляд на сахарницу и обратно, но промолчала, а потом покрутила свою чашку, изучая ее содержимое.

— Подыщу-ка, пожалуй, другие фильтры, — сказала она задумчиво. — Эти всю гущу пропускают, хорошее с худым мешают. Хотя кто его знает, даже с самыми распрекрасными фильтрами нет-нет да и разглядишь пару крупиц гущи на дне чашки.

Я подул на дымящийся напиток, боясь встретиться взглядом с Мэри. Выносить долбежку я больше не мог. Надо было поскорее убираться. На горячей блестящей поверхности кофе я заметил маслянистый завиток.

— Знаете что, Мэри, — начал я с места в карьер, — хочу кое-что сказать.

— Нет, это я тебе кое-что скажу, мой мальчик, — мрачно ответила она. — Не порть мне утро разговорами об оплате. Я об этом не переживаю ни капли — отдашь, как сможешь. А пока забудем. Никто тут с голоду не помирает. А что там у тебя с работой?

— Пока глухо… то есть пока неясно. — Я чуть запнулся, не желая упускать удачный момент. — Но у меня собеседование, и как раз сегодня утром… может, что и выгорит.

Ее лицо просветлело.

— Так ведь это же чудесно. У тебя все получится. Верь мне.

— И по поводу долга… — снова завел я.

— Молчи.Как насчет оладьев? — спросила она, поднимаясь из-за стола и направляясь к кухонному шкафу. — Согреют тебя на этом морозе.

— Времени нет, — сказал я. — Но я для вас кое-что приготовил…

— Да, и что же? — Из глубины шкафа ее голос звучал приглушенно.

— Вот, — поспешно выпалил я и достал деньги.

— И что у нас там?.. Г­де-то у меня был сироп…

— Посмотрите же, — нетерпеливо сказал я, выкладывая стодолларовую купюру.

— Должно быть, на верхней полке, — бубнила она, все еще стоя ко мне спиной.

Я вздохнул, а Мэри вытащила откуда-то сбоку стремянку, забралась на ступеньку и, держась руками за дверцы шкафа, внимательно осмотрела верхнюю полку. Я так никогда не договорю…

— Я хотел бы вам отдать, — сказал я.

— Перестань все время меня дергать… Что там у тебя? — спросила она, оборачиваясь.

Я поднял купюру.

— Вот что, — ответил я.

Она вытянула шею.

— Не вижу, что там?

— Деньги.

— Деньги? Боже милостивый, мой мальчик! — разворачиваясь ко мне, она чуть не оступилась. — Откуда у тебя столько? В лотерею повезло?

— Угадали. Выпал мой номер, — с облегчением проговорил я, думая, что сказать, если спросит, какое именно число выпало. Даже не представляю. Я никогда не играл.

— Отчего же ты молчал? Я бы хоть никель3 поставила.

— Не верил в выигрыш, — ответил я.

— Скажу тебе… Бьюсь об заклад — впервые играл.

— Да.

— Видишь, я знала, ты везунчик. Сама сколько лет играю, а тебе с первого захода подфартило. Рада за тебя, сынок. Ей-богу. Но мне твои деньги ни к чему. Получи работу, а потом уже…

— Я же не все отдаю, — быстро возразил я. — Это только аванс.

— Целая сотня. А если попробую ее разменять, белые из меня всю душу вынут. — Мэри фыркнула. — Станут допытываться, где родилась, да где работаю, да где эти полгода проживала, а когда на все отвечу, все равно будут считать меня воровкой. Помельче не найдется?

— Это самая мелкая купюра. Возьмите, — взмолился я. — У меня еще есть.

Она испытующе посмотрела.

— Уверен?

— Чистая правда, — ответил я.

— Скажу тебе… только слезу отсюда, пока не грохнулась и шею себе не сломала. Сынок, — сказала она, спускаясь со стремянки, — спасибо тебе. Но послушай, я возьму только часть денег, остальное сохраню для тебя. Если окажешься на мели, попросишь у Мэри.

— Думаю, мои дела пойдут в гору, — сказал я, глядя, как она аккуратно сворачивает купюру и прячет ее в кожаную сумку, неизменно висящую на стуле.

— В­ообще-то я рада, рассчитаюсь, наконец, по квиточку, из-за которого мне уже плешь проели. Вот уж я позабавлюсь, развлекусь, когда приду к ним, шлепну денежки на стол и скажу, чтоб меня больше не беспокоили. Сынок, вижу, что удача к тебе лицом повернулась. Ты во сне, что ли, счастливую цифирьку увидал?

Я метнул быстрый взгляд на ее оживленное лицо.

— Ну да, — ответил я, — в полусне.

— Какое число-то выпало? Господи! Это что ж такое? — завизжала она, вскакивая и показывая на линолеум вокруг трубы.

Я видел, как сверху волной несутся по стояку обезумевшие тараканы и сыплются на пол при любой вибрации трубы.

— Швабру тащи, живо! — завопила Мэри. — Вот из этого чулана!

Обежав стул, я вытащил швабру и принялся вместе с Мэри неистово хлестать и топтать разбегающихся тараканов — только хруст стоял.

— Гады ползучие, — ругалась Мэри. — Вон-вон, лови под столом. Ты смотри, куда лезет, дави его, дави! Подлые твари!

А я знай орудовал шваброй, прихлопывая и сметая в кучу расплющенных насекомых. Мэри, тяжело дыша, достала совок для мусора и передала его мне.

— Живут, знаешь ли, некоторые людишки в грязи. — Мэри брезгливо скривилась. — Как начинается легкий стук, так оно и прет из всех щелей. Много ли им надо?

Я оглядел влажные пятна на линолеуме и, с содроганием повесив на место совок и швабру, направился к порогу.

— Завтракать, что ли, не будешь? — спросила Мэри. — Сейчас состряпаю, приберусь только.

— Некогда уже, — сказал я, обхватив круглую дверную ручку. — Мне на утро назначено, а еще заскочить кое-куда нужно.

— Выкрой время, забеги куда-нибудь, поешь горячего. На пустой желудок по морозу не ходи. И не воображай, что можешь теперь все время по ресторанам питаться, раз деньги завелись.

— Хорошо. Буду за этим следить, — сказал я в спину мывшей руки Мэри,

— Удачи тебе, сынок, — отозвалась она. — Сегодня утром ты меня приятно удивил… чтоб мне пусто было, коли я вру.

Под ее веселый смех я зашагал по коридору к себе в комнату. Надел пальто и достал из шкафа дорогой сердцу портфель. Все еще новенький, как в день той баталии, теперь он вздулся, стоило мне положить в него расколотую копилку и монеты и защелкнуть замок. Затем я прикрыл дверцу шкафа и вышел.

Больше я не обращал внимания на стук. Мэри пела что-то грустное и безмятежное, пока я шел по коридору; пела и тогда, когда я открыл дверь и вышел на лестницу. Прямо там, на площадке я вдруг спохватился, при тусклом свете достал из бумажника и развернул слегка надушенный листок. По телу пробежала дрожь — в подъезде тянуло хо­лодом. Потом она унялась; я прищурился и долгим, пристальным взглядом изучил новое имя, присвоенное мне Братством.

Под колесами транспорта выпавший за ночь снег превращался в жидкую кашу; в воздухе потеплело. Я слился с толпой прохожих, чувствуя, как портфель, тяжелый от свертка, ударяется на ходу о мою ногу, и твердо решил у первой же урны избавиться от монет и чугунных обломков. Ни к чему мне было это напоминание о последнем дне в доме Мэри.

Заприметив несколько помятых мусорных контейнеров, выстроившихся вдоль ряда старых частных домов, я пошел туда, небрежно швырнул свой пакет в первый же бак и двинулся было дальше, но услышал, как за спиной открылась дверь и раздался голос:

— Ну уж нет, нет и еще раз нет! Немедленно вернись и забери это с собой!

Обернувшись, я увидел на крыльце дома миниатюрную женщину в накинутом на голову и плечи зеленом пальто, рукава которого повисли, как пара ненужных безжизненных рук.

— Я к тебе обращаюсь, — крикнула она. — Вернись и забери свой мусор. И больше никогда ничего в мой бачок не выкидывай!

На крыльце стояла низенькая, желтушного вида тетка с болтающимся на цепочке пенсне и забранными в несколько пучков волосами.

— У нас в квартале чистота и порядок, мы не допустим, чтобы какие-то нигеры с Юга нам все изгадили, — с лютой ненавистью прокричала она.

Прохожие останавливались поглазеть. Из соседнего дома вышел управляющий, занял позицию посередине тротуара и стал гулко бить кулаком по раскрытой ладони. Я замешкался в досаде и смущении. Эта дамочка в своем уме?

— Я серьезно! Да-да, ты! Я тебе говорю! Забери это немедленно! Розали, — крикнула она кому-то в доме, — вызывай полицию, Розали!

Доводить дело до полиции мне никак нельзя, подумал я и вернулся к мусорному баку.

— В чем дело, мисс? — обратился я к женщине. — Уборщикам не все ли равно: мусор есть мусор. Не бросать же его на тротуар. Не знал, что мусор бывает первого и второго сорта.

— Язык свой дерзкий прикуси, — рявкнула она. — С меня хватит, я не допущу, чтобы вы, негры с Юга, отравляли нам жизнь.

— Ладно, — сказал я, — сейчас заберу.

Я пошарил в заполненном наполовину мусорном баке и нащупал пакет, но тут мне в нос ударил запах гниющих отбросов. Руку облепила какая-то мерзость, тяжелый сверток выскользнул и провалился на самое дно. Проклиная все на свете, я чистой рукой поддернул рукав пальто и продолжил раскопки до победного. Потом вытер носовым платком руку до локтя и пошел прочь, спиной чувствуя ухмылки зевак.

— Чтобы впредь неповадно было, — крикнула мне вслед с крыльца женщина.

Я развернулся и пошел назад.

— Исчезни, желтая помоечная тварь. Если не пропало желание полицию вызывать. — В моем голосе зазвучали незнакомые пронзительные нотки. — Я сделал, что ты хотела, но еще одно слово — и я сделаю то, чего хочу я сам.

Она застыла с выпученными глазами.

— Охотно верю, — сказала она, распахивая дверь. — Охотно верю.

— И не просто сделаю, а с превеликим удовольствием, — добавил я.

— Джентльмен из тебя никакой, как я посмотрю, — отрезала она и хлопнула дверью.

У следующего ряда контейнеров я тщательно вытер запястье и обе руки клочком газетной бумаги, а в оставшуюся газету упаковал сверток, решив при первой возможности бросить его на проезжую часть.

Через пару кварталов моя злость пошла на убыль, но ее сменило необъяснимое чувство одиночества. Даже в толпе, окружившей меня на перекрестке, каждый, похоже, был сам по себе, каждый был погружен в свои мысли. Как только переключился сигнал светофора, я выронил сверток на утоптанный снег и устремился на другую сторону, думая: вот так-то, дело сделано.

Через два квартала меня окликнули:

— Эй, постойте! Вы, мистер… одну минуточку!

Я уловил легкий скрип шагов по снегу. Со мной поравнялся приземистый человек в потрепанной одежде; едва заметно улыбаясь, он отдувался и выпускал в воздух белые облачка дыхания.

— Резво вы убежали — еле догнал, — сказал он. — Там сверточек лежит — не ваша ли потеря?

Вот дьявольщина, доброхот выискался, подумал я и решил все отрицать.

— Потеря? — переспросил я. — Нет, что вы.

— Точно? — нахмурился он.

— Абсолютно, — подтвердил я, и прохожий, в растерянности наморщив лоб, со страхом вгляделся мне в лицо.

— Но я же сам видел, как ты… скажи, приятель, — он быстро оглянулся через плечо, — ты чего задумал?

— Задумал? В каком смысле?

— В том смысле, что ты якобы ничего не терял. На живца ловишь, что ли? — Он попятился, косясь на прохожих, идущих в одном направлении со мной.

— Час от часу не легче, — выговорил я. — Повторяю: я ничего не терял.

— Ты мне-то не заливай! Я позади тебя шел. — Он исподволь вытащил из кармана мой сверток. — Здесь, похоже, либо деньги, либо ствол, а может, и еще что, но я покамест в своем уме, клянусь, это ты бросил..

— А-а, это, — сказал я. — Ерунда… Я подумал, что ты…

— Т­о-то и оно: «А-а». Припомнил теперь? Я тебе вообще-то одолжение делаю, а ты меня за дурака держишь. Ты шаромыжник какой-нибудь или наркотой приторговываешь? Это какая-то подстава?

— Подстава? — удивился я. — Ты ошибаешься…

— Черт, каково! Забирай эту хрень. — Он сунул мне сверток, словно бомбу с зажженным фитилем. — Я человек семейный. Хотел тебе услугу оказать, а ты меня втягиваешь в какую-то аферу… от сыщика драпаешь или как?

— Стоп, минуточку, — сказал я. — У тебя разыгралась фантазия; здесь мусор и ничего больше…

— Что ты мне тут втираешь? — прохрипел он. — Знаю я, какой там мусор. Вы, черный молодняк, в Нью-Йорке как рыба в воде. Уж я-то знаю! Надеюсь, возьмут тебя за жабры да упекут куда следует.

Он бежал от меня, как от чумы. Я посмотрел на сверток. Мужик определенно заподозрил, будто там оружие или краденые вещи, размышлял я, глядя ему вслед. Через несколько шагов я хотел было внаглую бросить сверток посреди улицы, но обернувшись, увидел, как этот тип с негодованием тычет пальцем в мою сторону, обращаясь к другому прохожему. Я прибавил шагу. Такому кретину ничего не стоило сдать меня в полицию. Сверток вернулся в портфель. Я решил повременить, пока не доберусь до центра.

В метро пассажиры уткнули свои малоприятные физио­номии в утренние газеты. Я закрыл глаза, стараясь гнать от себя мысли о Мэри. В какой-то момент очнулся, повернул голову и невольно прочел заголовок: «БУНТ ПРОТИВ ПРИНУДИТЕЛЬНОГО ВЫСЕЛЕНИЯ В ГАРЛЕМЕ», но тут пассажир свернул газету и успел выскочить на платформу, протиснувшись в закрывающиеся двери вагона. Мне не терпелось скорее доехать до Сорок второй улицы: там я купил бульварную газетенку и впился глазами в материал на первой полосе. В тексте фигурировал неизвестный «зачинщик», которому в суматохе удалось скрыться, но сомнений не возникало — речь шла именно обо мне. Выяснилось, что собравшиеся у того дома не расходились в течение двух часов. С новым для меня чувством собственной значимости я вошел в магазин одежды.

Костюм выбрал более дорогой, чем планировал, и, пока его подгоняли мне по фигуре, я присмотрел еще шляпу, пару сорочек, ботинки, комплект нижнего белья и носки, а затем позвонил брату Джеку, который по-генеральски отчеканил свои распоряжения. Мне надлежало отправиться по указанному адресу в Верхний Ист-Сайд и заселиться в квартиру, а потом изучить специально оставленные там материалы Братства, чтобы тем же вечером выступить на митинге в Гарлеме.

В районе со смешанным мексиканско-ирландским населением по указанному адресу стоял довольно безликий дом; мальчишки перекидывались через дорогу снежками; я вдавил звонок управляющего. Дверь открыла невысокая миловидная женщина с улыбкой на лице.

— Доброе утро, брат, — поздоровалась она. — Квартира готова и ждет тебя. Я спустилась заранее — меня предупредили, что ты появишься примерно в это время. Ой, снегу-то, снегу.

Следом за ней я поднялся на три лестничных марша, а сам все недоумевал, зачем одному человеку целая квартира.

— Пришли. — Управляющая достала из кармана связку ключей и отперла дверь в начале коридора.

Я прошел в небольшую, уютно обставленную комнату, залитую зимним солнцем.

— Это гостиная, — гордо произнесла провожатая, — а там — твоя спальня.

В просторной, даже слишком просторной для меня, спальне располагались комод, пара мягких кресел, два встроенных шкафа, книжная полка и рабочий стол, на котором лежала упомянутая Джеком литература. Рядом со спальней находилась туалетная комната, а чуть дальше — небольшая кухонька.

— Надеюсь, тебе здесь понравится, брат, — сказала на прощанье управляющая. — Если что-нибудь потребуется, звони в мою дверь.

Чистая, опрятная квартира пришлась мне по душе, особенно туалетная комната с ванной и душем. Перво-наперво я принял ванну. А потом, освежившийся, в приподнятом настроении сел за книжки и брошюры Братства. На столе покоился мой портфель с обломками стереотипного лика. Избавиться от свертка еще успею, решил я, а сейчас необходимо сосредоточиться на сегодняшнем митинге.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В половине восьмого за мной заехал брат Джек в компании других братьев, и мы помчались на такси в Гарлем. Как и в прошлый раз, никто не произнес ни слова. Было только слышно, как сидевший у окна мужчина затягивается табаком с ароматом рома из трубки, загоравшейся во мраке красным диском. Во мне нарастало беспокойство; в такси, казалось, было неестественно тепло. Мы высадились на какой-то боковой улочке и по узкому переулку в кромешной тьме подошли с тыла к огромному зданию, похожему на сарай. Остальные участники были уже в сборе.

— Вот мы и на месте, — объявил брат Джек и первым шагнул сквозь темную дверь в раздевалку, освещенную низко висящими электрическими лампами: это было тесное помещение с деревянными скамейками и рядами железных шкафчиков с нацарапанными на дверцах именами. Пахло здесь как в раздевалке футбольной команды после матча — застарелым потом, йодом, медицинским спиртом и кровью, — и на меня накатил шквал воспоминаний.

— Подождем здесь, пусть народу соберется побольше, — сказал брат Джек. — А потом явимся… когда нетерпение публики достигнет предела. — Он одарил меня улыбкой. — Тем временем можно подумать, о чем ты будешь говорить. Ознакомился с материалами?

— Целый день штудировал, — ответил я.

— И это хорошо. Но все равно, предлагаю мотать на ус, о чем поведут речь остальные. Мы все выступаем до тебя, чтобы ты мог почерпнуть какие-нибудь тезисы для своих реплик. Твое выступление — в самом конце.

Я кивнул, видя, как он берет под руки двоих братьев и отводит их в сторону. Другие просматривали свои заготовки, переговаривались, я же стоял в одиночестве. Я прошел через все помещение к потрепанной фотографии, прикрепленной кнопками к выцветшей стене. На снимке был запечатлен победитель боксерских турниров в боевой стойке, известный тяжеловес, потерявший зрение на ринге. Должно быть, аккурат в этих самых стенах. Не один год назад. Смуглый, избитый в кровь, человек на фото мог принадлежать к любой нации. Этот здоровяк с расслабленными мускулами выглядел вполне пристойно. Помнится, отец рассказывал мне, что зрения он лишился в нечестном поединке; скандал потом замяли, а боксер скончался в богадельне для слепых. Кто бы мог подумать, что меня когда-нибудь занесет в это здание? Как же все переплелось! В накатившей вдруг тоске я тяжело опустился на скамью. Вокруг беседовали приглушенными голосами. Собравшиеся вызвали у меня взрыв негодования. Почему я должен выступать последним? А если они до смерти утомят аудиторию? Да меня ошельмуют, не дав мне рта раскрыть… А может, и нет, размышлял я, стараясь побороть ненужную мнительность. Вдруг, наоборот, разница в наших подходах будет мне только на руку. Не исключено, что так и задумано… Ничего не попишешь: мне пришлось им довериться. Пришлось.

И все же беспокойство не отступало. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Из-за двери до меня доносился шорох приглушенных голосов, поскрипывание стульев. В голове бурлили тревожные мыслишки: а вдруг я забуду свое новое имя? вдруг меня узнает кто-нибудь из присутствующих? Я наклонился, внезапно осознав, что на мне новые брюки синего цвета. «Но с чего ты взял, что ноги под ними — твои? А звать тебя как?» — с грустью поддразнивал я сам себя. Глупость, конечно, зато помогало преодолеть нервозность. Я как будто впервые видел свои ноги — независимые объекты, способные по своему хотенью доставить меня либо в опасное, либо в укромное место. Потом уставился на пыльный пол. А после увидел себя одновременно в разных концах тоннеля. Смотрел на себя как бы из кампуса, хотя сидел на скамье в помещении старой спортивной арены, в новом синем костюме; напротив — группа сосредоточенных мужчин, напряженно беседующих вполголоса, а издалека доносятся другие голоса, звук отодвигаемых стульев, покашливание. И все это воспринималось мною из некой точки, расположенной глубоко у меня внутри, но сквозь какую-то тревож­ную неопределенность, сквозь тревожную размытость очертаний и форм, как бывает при виде своего подросткового фото; невыразительное лицо, безликая улыбка, непомерно большие уши, да еще «проблемная кожа» — то ли угри, то ли прыщи, в большом количестве и весьма заметные. Я понимал, что в моей жизни начинается новый этап, новая фаза, и мне предстояло взять ту свою сущность, которая далекими глазами взирала на меня из кампуса, и навсегда отодвинуть ее на расстояние кампуса, больнички, баталии — всего, что кануло в далекое прошлое. Та часть моей сущности, что умела бесстрастно наблюдать и при этом видеть все до мелочей, оставалась по-прежнему озлобленной и вздорной; дедовым наследством была та ее часть, которую представлял глас несогласного; циничная, недоверчивая часть была чревата предательством и всегда грозила внутренним разладом. Как ни крути, эти стороны своей сущности мне предстояло заглушить. Иначе никак. Ведь если сегодня все пройдет успешно, для меня откроется дорога к чему-то большему. Все наладится и не будет трещать по швам, старая боль сотрется из памяти… Да нет же, думал я, распрямив спину, это мои прежние ноги, которые так далеко увели меня от дома. Однако в чем-то новые. Новый костюм и мне сообщил некое качество новизны. Новая одежда, новое имя, новые обстоятельства. Новизна была слишком тонкой, чтобы выразить словами, но она была. Сущность моя становилась иной.

Пусть смутно и неясно, даже с паническим чувством, но я сознавал: стоит мне подняться на помост, открыть рот и заговорить, как я стану другим. Не нулем с выдуманным именем, которое могло достаться кому угодно или не достаться никому. А просто другой личностью. Обо мне ведь мало кто слышал, но после сегодняшнего вечера… Каково это? Стать известным, приковывать к себе внимание многих, притягивать сосредоточенные взгляды — возможно, этого достаточно, чтобы тебя преобразить в кого-нибудь иного, во что-нибудь иное; именно так взрослеет юноша: подрастает и в один прекрасный день становится мужчиной, обретает густой низкий голос… впрочем, я уже двенадцатилетним мальчишкой басил на все лады. А вдруг среди слушателей затесались знакомые по кампусу? Или жильцы Мэри… а то и сама Мэри? «Нет, от этого перемен не произойдет, — слышу я свою тихую речь. — Это уже в прошлом». Меня зовут по-новому, я подчиняюсь приказам. Даже при встрече с Мэри на улице я буду вынужден пройти мимо, никак себя не обнаружив. Удручающая мысль… я резко вскочил и вышел из гардероба в переулок.

 

Без пальто я быстро замерз. Над входом горел тусклый фонарь, под ним искрился снег. Я перешел на неосвещенную сторону переулка, остановился у забора, где несло карболкой, оглянулся назад и вспомнил огромную зияющую яму, которая образовалась на месте спортивной арены, сгоревшей еще до моего рождения. После пожара ничего не осталось, лишь вспученные разломы в асфальте, десятиметровой глубины воронка под выжженным тротуаром да бетонированный котлован, из которого торчали причудливо скрученные штыри проржавевшей арматуры — бывший цокольный этаж. В яму сбрасывали отходы, а после дождя она воняла затхлой водой. Я представил, как стою на тротуаре у края этой ямы, глядя на хижины гувервилля, сложенные из упаковочных ящиков и погнутых жестяных табличек, и дальше — на железнодорожную сортировочную станцию. Яма наполнена водой, темной, глубокой, неподвижной; позади гувервилля, где блестящие рельсы, работает на холостом ходу паровоз, из его трубы медленно тянется шлейф белого пара, и тут из лачуги выходит мужичонка и бредет вверх по тропе в сторону тротуара. Сам смуглый, сгорбленный, в лохмотьях с головы до пят, он шаркает в мою сторону, наполняя воздух зловонием карболки. Этот одинокий сифилитик живет в хибаре между ямой и сортировочной станцией и выходит на свет только для того, чтобы поклянчить денег на еду и дезинфицирующее средство, в котором он вымачивает свои лохмотья. Потом в своем воображении я вижу, как он протягивает руку с обгрызенными пальцами, и бросаюсь прочь — обратно во тьму, в мороз, в настоящее.

Я вздрогнул, посмотрев, как в другом конце переулка, мрачного и длинного, как тоннель, на искрящемся снегу под круглым фонарем появилась конная полиция; трое полицейских вели под уздцы лошадей; склонив головы, люди и животные, как могло показаться, заговорщически шушукались; кожаные седла и краги поблескивали на свету. Три белых человека, три черные лошади. В лучах проехавшего мимо автомобиля их силуэты мечтательно закружились между снегом и мглой. Мне нужно было уходить, но одна из лошадей неистово вздернула голову, и я увидел, как на животное обрушился удар кулака в перчатке. Раздалось дикое ржание, и лошадь исчезла в темноте, а меня до самой двери преследовал топот копыт и громкое лязганье металла. Возможно, об этом стоило рассказать брату Джеку.

В помещении братья все так же еще переговаривались, а потому я отошел в торец и сел на скамью.

Я наблюдал за ними, чувствуя себя неопытным юнцом, но одновременно — удивительно зрелым, как будто старческий возраст гнездился во мне и спокойно ждал своего часа. За дверью аудитория оживилась, забурлила; отдаленный шум напомнил мне об ужасе принудительного выселения. Мысли поплыли. Вот за забором из рабицы стоит мальчуган в комбинезоне и смотрит на огромного черно-белого пса, привязанного к яблоне. Это бульдог Мастер, а я — тот мальчуган, боящийся его погладить, хотя страдающий от жары пес, похоже, широко улыбается, словно добродушный толстяк, пуская прозрачные слюни. Между тем голоса усиливались и клокотали, слушатели проявляли нетерпение, хлопали в ладоши, а мне вспоминалось хриплое рычание Мастера. Он лаял на одной и той же ноте, когда злился и когда получал вожделенную миску, когда лениво клацал зубами на мух или в клочья рвал одежку непрошеному гостю. Мне нравился старина Мастер, но доверия к нему не было; мне хотелось радовать людей, но доверия к толпе не было. Я посмотрел на брата Джека и расплылся в улыбке: он чем-то смахивал на той-бультерьера.

Но вот голоса и рукоплескания переросли в песню, и я увидел, как брат Джек сорвался с места и подскочил к двери.

— Окей, братья, — сказал он. — Нам пора.

Мы вышли из раздевалки и двинулись по тусклому коридору, наполненному приглушенным вибрирующим ревом. Потом стало светлее, и я увидел, как дымную мглу прорезает луч прожектора. Мы шагали в тишине: впереди процессии двое белых, за ними пара очень темных негров, потом брат Джек; гул толпы нарастал и, казалось, теперь плыл над нашими головами. Я заметил, что все постепенно выстроились в четверки, а сам одиноко плелся в конце, как замыкающий в строю. Впереди косая полоска света обозначила вход на один из ярусов арены, и при нашем прохождении толпа взревела. Но вот мы снова нырнули в темноту, стали подниматься, оставив рев где-то внизу, а потом спустились по пандусу на яркий голубой свет; по обе стороны полукругом расходились ряды плохо различимых зрительских лиц; вдруг меня ослепило, и я налетел на шедшего впереди мужчину.

— Ничего, по первости всегда так, — прокричал он и остановился, чтобы дать мне немного очухаться; сквозь шум я еле различал его голос. — Это прожектор!

Луч, указывая путь, под рев толпы вывел нас в круг света. Песня в ритме марша, сопровождаемая аплодисментами, ракетой взлетела в воздух:

 

Тело Джона Брауна — во мраке гробовом.

Тело Джона Брауна — во мраке гробовом.

Тело Джона Брауна — во мраке гробовом.

А душа идет в поход!

 

Надо же, подумал я, у них старая песня звучит на новый лад. Сначала я воспринимал происходящее отстраненно, как будто смотрел вниз с высокого балкона. Но постепенно я проник в вибрации голосов, ощущая легкое электрическое покалывание вдоль позвоночника. Мы промаршировали между рядами слушателей, сидевших на складных стульях, мимо группы женщин, вставших при нашем приближении, и поднялись на украшенный флагом подиум, установленный прямо перед ареной. Брат Джек кивками развел нас по местам, и мы принимали овации стоя.

Круглая, как чаша, спортивная арена вместила в себя бесчисленные ряды представителей рода людского. При виде полицейских я задергался. А ну как они меня узнают? Стражи порядка выстроились вдоль стены. Я дотронулся до плеча сидевшего впереди мужчины, и тот обернулся, не переставая подтягивать пению.

— Зачем столько полиции? — спросил я, нагнувшись к нему.

— Ты о копах? Не волнуйся. Их вызвали в качестве нашей охраны. Этот форум имеет важное политическое значение, — сказал он и отвернулся.

Я подумал: кто же мог их вызвать, чтобы нас охранять? Когда песня стихла, по арене прокатился рокот рукоплесканий и криков, переросших в скандирование:

 

Нет выселению обездоленных!

Нет выселению обездоленных!

 

Все присутствующие, казалось, слились в едином порыве, дыша в унисон и скандируя лозунг. Я взглянул на брата Джека. Стоя на помосте, покрытом грязным брезентом, и уверенно чувствуя себя у микрофона, он скользил взглядом из стороны в сторону; были в его осанке величавость и великодушие отца семейства, пришедшего на выступление обожающих его детей. Брат Джек вскинул руку в приветственном жесте; собравшиеся вновь загудели в ответ. Можно было подумать, расстояние между нами сократилось, словно бы я смотрел на них через объектив фотокамеры, наводил фокус на сцену и через открытую диафрагму впускал в себя жару, волнение, аплодисменты и вибрацию голосов; мой взгляд стремительно скользил по рядам, выискивая знакомых из прошлой жизни, и чем дальше от помоста, тем расплывчатей были лица.

Начались выступления. Чернокожий пастор прочитал молитву, затем какая-то дама говорила о положении детей. Последовало несколько докладов, посвященных различным экономическим и политическим вопросам. Я слушал с большим вниманием, стараясь подхватывать слова и обороты из всего арсенала сложных и точных терминов. Это требовало напряжения сил. Речи перемежались исполнением песен, трибуны взрывались внезапными речевками наподобие шаутов времен Южного пробуждения. Все это было созвучно моему настроению, я почти физически ощущал происходящее вокруг. Сидя на стуле и упираясь ногами в грязный брезент, я воображал себя в группе ударных инструментов симфонического оркестра. Это так сильно на меня подействовало, что вскоре я перестал запоминать фразы и просто растворился в немом восторге.

К­то-то потянул меня за рукав — настал мой черед. У микрофона поджидал брат Джек, и я вошел в круг света, который, подобно гладкой клетке из нержавеющей стали, взял меня в плен. Я замер. Из-за бьющего в глаза света я не видел, не различал лиц, заполонивших чашу арены. Меж нами словно опустили полупрозрачный занавес, сквозь который публика, насколько я мог судить по аплодисментам, видела меня, а я ее — нет. Вспомнился беспощадный жесткий, изолирующий больничный ящик, и на душе стало гадко. Я почти полностью прослушал вступительные слова брата Джека. Когда он закончил, с трибун снова раздался взрыв аплодисментов. И я подумал: «Они меня помнят. К­то-то из них присутствовал при выселении стариков».

Микрофон был для меня чем-то чужеродным, раздражающим. Я встал не с того боку, отчего мой голос звучал хрипло и невыразительно, вынудив меня от смущения замолкнуть буквально через несколько фраз. Плохое начало, надо было срочно что-то менять. Я наклонился к сидевшим в первых рядах слушателям с размытыми лицами и сказал:

— Сожалею, друзья. До сих пор меня не подпускали к этим блестящим электрическим штуковинам — не знаю, как подступиться… По правде говоря, такая и укусить может. Посмотрите, никому не напоминает железный череп? У бедняги, наверное, не выдержало сердце после выселения.

Получилось; они захохотали, и мне в это время помогли занять правильную позицию.

— Вплотную не приближайся, — посоветовали мне.

— Как слышно? — мой голос зазвучал глубоко и мощно. — Лучше?

Раздался шквал аплодисментов.

— Вот видишь, и нужен-то всего только шанс. Спасибо за эту возможность, теперь дело за мной.

Нараставшую овацию перекрыл зычный мужской голос:

— Мы с тобой, брат. Ты бросай, а мы подхватим.

Большего и желать трудно; мне удалось наладить с ними контакт и подумалось, что говорил он от имени всех собравшихся. Я был взвинчен, весь на нервах. По большому счету, я мог быть кем угодно, говорить на каком угодно языке. Дело в том, что из головы напрочь вылетели все правильные заготовки из буклетов. Пришлось действовать по канону — форум носил политический характер, поэтому я решил прибегнуть к политическому приему, которым часто пользовались в моих краях: незамысловатое «хватит-уже-с-нами-так-обращаться-достало». Слушателей я не видел, поэтому обращался к микрофону и поддержавшему меня голосу из первых рядов.

— Вы, конечно, знаете о тех, которые считают нас сборищем безмозглых баранов, — начал я. — Есть такое?

— В самую точку, брат, — отозвался голос. — Без промаха.

— Да, они считают нас безмозглыми баранами. Говорят про нас «простой народ». Но я сижу здесь, слушаю, наблюдаю и пытаюсь понять, что значит «простой». И прихожу к выводу, что они искажают факты — мы далеко не простые люди…

— Опять в точку, — просочилось сквозь всеобщий гам, и я поднял руку, призывая к тишине.

— Да, мы непростые люди, и я скажу вам почему. Они называют нас тупыми и обращаются с нами как с тупыми. Что они делают с тупыми? Пораскиньте мозгами, оглянитесь по сторонам! Они придумали себе лозунг, регламент и претворяют теорию в жизнь, как говорит брат Джек. Другими словами — не давайте спуску болвану! Лишите его имущества! Выселите его! Плюньте в его пустую башку и вытрите об него ноги! Сломите его! Заберите у него зарплату! Припугните пустозвона — и он замолчит; его идеи, надежды, мечты о домашнем очаге — кимвал звучащий! Маленький, дырявый кимвал, в такой хорошо лупить на празднике Четвертого июля. Только приглушите его! Не дайте ему звучать громко! Задайте правильный ритм, пусть эти дураки отбивают чечетку. Большое червивое яблоко, Чикаго, прощай, кыш, муха, не мешай!

— А знаете, почему мы стали непростыми? — хрипло прошептал я. — Мы позволили сделать нас такими.

Воцарилась глубокая тишина. В свете прожектора клубился дым.

— И снова в точку, — печально констатировал голос. — Но если решение уже принято, протестовать бесполезно!

Услышав это, я подумал: он со мной или против меня?

— Лишение права собственности. Лишение — каково звучит! — продолжил я. — Они пытаются лишить нас мужественности и женственности! Детства и юношества… вы слышали, что говорила наша сестра об уровне детской смертности. Можете считать, что вам повезло родиться на свет непростыми людьми. До чего дошло — нас пытаются лишить права выражать свою волю по поводу выселения! И вот что я еще скажу: если мы не будем сопротивляться, очень скоро они возьмут верх! Это дни лишений, сезон бездомности, время принудительных выселений. Скоро нас лишат и мозгов! А мы настолько непросты, что даже этого не замечаем! Возможно, мы слишком вежливы. Избегаем неприятностей. Они думают, что мы слепы … не-по-простому слепы. Но я не удивлен. Вообразите только: при рождении они лишили каждого из нас одного глаза. Теперь мы способны видеть лишь прямые белые линии. Мы нация одноглазых мышей — вам уже встречался такой вид зрения? Такое не-простое зрение!

— И фермерова жена загуляла, — услышал я голос сквозь горький смех. — Снова нет порядка в доме!

Я наклонился вперед.

— Знаете, нужно проявлять осторожность, иначе они незаметно подкрадутся, и — бам! — мы лишились последнего глаза, ослепли, как летучие мыши. К­ому-то очень не хочется, чтобы мы видели. Может, поэтому сегодня здесь так много наших славных друзей в синей саржевой униформе, с пистолетами наготове и вообще… но вам не кажется, что мы уже добровольно лишились одного глаза — с нас хватит! Так давайте же объединимся. Мои несмышленые одноглазые братья, вы замечали, как слепые, объеди­нившись, помогают друг другу? Спотыкаются, налетают на предметы, но вместе с тем — обходят опасные места; они справляются. Давай действовать сообща, непростой народ. Если смотреть в оба, можно увидеть, что делает нас такими непростыми, кто нас делает такими непростыми. До сих пор мы были похожи на двух одноглазых прохожих, каждый из которых идет по своей стороне улицы. Если в них летят камни, они спорят и обвиняют друг друга. Какая ошибка! К­то-то третий приложил к этому руку. Посреди широкой улицы бежит самодовольный сукин сын и бросает камни — вините его! В нем корень всех бед! Ему якобы нужно больше места, которое он называет личной свободой. О­н-то знает, что мы его не видим, поэтому швыряет в нас камни и будет швырять, пока не выставит нас дураками — непростыми дураками. Надо признать, он свободен, а мы по его милости почти лишились зрения. Но тсс, не будем называть имен. — Я поднял руку. — Я говорю, пусть этот парень катится в преисподнюю! Я говорю, ну же, перейдите улицу! Давайте заключим союз! Я буду за вами приглядывать, а вы — за мной. Я не только хорошо ловлю, но и чертовски хорошо подаю.

— Но ты не подаешь, брат! Ни одного мяча не бросил.

— Давайте сотворим чудо, — прокричал я. — Вернем себе отнятые у нас глаза. Вернем себе зрение; объединимся и расширим обзор. Выгляните из-за угла — надвигается буря. Посмотрите на улицу — там один только враг. Неужели вы не видите его лица?

Повисла естественная пауза, которую зал встретил аплодисментами, а я осознал, что мой запас слов иссяк. Что же мне делать, когда они опять обратятся в слух? Я наклонился, стараясь разглядеть слушателей сквозь световую завесу. Я завоевал аудиторию и не хотел ее терять. Вдруг я почувствовал, что моя душа обнажена и беззащитна, что ко мне вернулись слова и сейчас будет произнесено то, что лучше держать при себе.

— Посмотрите на меня! — Звук шел из солнечного сплетения. — Я здесь недавно. Настали тяжелые дни, я познал отчаяние. Я приехал с Юга и увидел, что такое принудительное выселение. Я утратил доверие к миру… Но посмотрите на меня сейчас, происходит нечто странное. Я стою перед вами. И хочу признаться…

Внезапно рядом со мной вырос брат Джек и сделал вид, что поправляет мне микрофон.

— Осторожно, — прошептал он. — Ты делаешь первые шаги, но уже рискуешь доказать свою несостоятельность.

— Все под контролем, — шепнул я и склонился к микрофону. — Можно мне кое в чем признаться? — продолжил я. — Мы с вами друзья. Нас всех одинаково лишили наследства, к тому же, говорят, исповедь очищает душу. Так вы позволите?

— Не промахнись, брат, — прошипел голос.

Сзади меня шумели. Я дождался, пока все успокоились, и перешел к делу.

— Молчание — знак согласия, — сказал я, — тогда признаюсь вам. — Я расправил плечи, выставил вперед подбородок, посмотрел прямо перед собой. — Странные и таинственные метаморфозы происходят со мной прямо сейчас… пока я стою тут перед вами!

Слова складывались сами собой и не спеша выстраивались в цепочку. Свет переливался всеми цветами радуги, как пузырьки жидкого мыла в потревоженном тряской флаконе.

— Позвольте объяснить. Это особое ощущение. Уверен, нигде в мире мне не удастся испытать ничего подобного. Я чувствую ваш взгляд. Слышу ритм вашего дыхания. И в этот момент, когда глаза черных и белых прикованы ко мне, я чувствую… чувствую…

Я оборвал свою речь в абсолютной тишине; было так тихо, что я мог различить, как где-то на балконе тикают огроменные часы, пожирая время.

— Что, сынок, что ты чувствуешь? — раздался пронзительный голос.

Я перешел на сиплый шепот.

— Я чувствую, чувствую… что вдруг стал более человечным. Понимаете? Более человечным. Не человеком, нет — я пришел в этот мир человеком. А более человечным. Я чувствую себя сильным, способным добиваться поставленных целей. Я чувствую, что вижу четко и ясно в темном коридоре истории, и слышу там звук шагов боевого братства. Нет, стойте, дайте мне признаться… Мне хочется выразить свои чувства… Я долго и отчаянно блуждал вслепую и вот, наконец, вернулся домой… Домой! Я чувствую ваши взгляды и понимаю, что нашел свою настоящую семью. Свой народ! Свою истинную страну! Я родом из близких вам мест, я новый гражданин той страны, какой вы ее представляете в своих мечтах. И сегодня вечером, на этой старой спортивной арене рождается новое и возрождается жизненно необходимое старое. В каждом из вас, во мне, во всех нас.

 

БРАТЬЯ! СЕСТРЫ!

МЫ ИСТИННЫЕ ПАТРИОТЫ!

ГРАЖДАНЕ НОВОГО МИРА!

НАС НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ ЛИШАТ НАШИХ ПРАВ!

 

Овация прозвучала раскатами грома. Прикованный к месту, я ничего не видел и дрожал от всеобщего возбуждения. Потом сделал неопределенный жест рукой. Как поступить… помахать им? Глаза жгло от света, слышались одобрительные возгласы, резкий свист, крики. Я почувствовал, как по щеке катится крупная слеза, и утер ее в смущении. Вслед за ней потекли другие. Почему никто не вывел меня отсюда, пока я все не испортил? При виде слез трибуны захлопали сильнее, и я поднял заплаканное лицо. Все звуки накатывали волнами. Зрители принялись топать ногами, а я смеялся и кланялся без стеснения. Шум нарастал, за спиной послышался треск надломившегося древесного ствола. В зале продолжали кричать и аплодировать, но на меня накатила усталость, в конце концов я сдался и пошелна место. Перед глазами плясали черные точки. К­то-то взял меня за руку и отчетливо проговорил в ухо:

— Черт возьми, ты справился! Молодец! — Меня поразила смесь ненависти и восхищения в его тоне, но я поблагодарил его и высвободил руку из цепких пальцев.

— Спасибо, — ответил я, — мои предшественники хорошо разогрели аудиторию.

Я поежился; казалось, он готов меня придушить. В царившей вокруг неразберихе меня, по-прежнему ослепленного, вдруг резко крутанули, лишив равновесия, и я оказался прижатым к теплому женскому телу.

— Ах, брат, брат! — пропел женский голос мне в ухо. — Братишка. — И я ощутил горячую влагу поцелуя на своей щеке.

Вокруг двигались неясные фигуры. Я покачивался, как во́да в жмурках. Мне жали руку, хлопали по плечу. Выражали восторг и брызгали в лицо слюной, и я решил, что если мне еще раз доведется стоять в свете прожектора, будет разумно надеть темные очки.

Это было оглушительно. Когда мы уходили, они кричали, топали, колотили по стульям. Брат Джек увел меня с помоста.

— Нам пора, — прокричал он. — Дело сдвинулось с мертвой точки. Но этой энергией необходимо управлять.

Брат Джек прокладывал нам дорогу в кричащей толпе, а меня, еле стоявшего на ногах, со всех сторон одолевали прикосновения публики. Потом мы ступили в темный коридор, и только на выходе точки перед глазами исчезли — я снова стал нормально видеть. Брат Джек остановился перед дверью.

— Слышите? — произнес он. — Эти люди ждут дальнейших приказаний!

Я все еще слышал вдалеке гул рукоплесканий. Некоторые из братьев подошли к нам, прервав свой разговор; дверь закрылась и приглушила аплодисменты.

— Ну, что думаете? — спросил брат Джек с энтузиазмом. — Неплохо для начала?

Повисло напряженное молчание. Я с тревогой глядел на белых и черных братьев. У них был мрачный вид.

— Ну? — сказал брат Джек неожиданно жестким го­лосом.

Я услышал скрип чьих-то ботинок.

— Ну же? — повторил он.

Слово взял курильщик трубки; и с каждым его словом напряжение только росло.

— Крайне неудачное начало, — тихо проговорил он, трубкой рассекая воздух на слове «неудачное». Под его взглядом и я растерялся. И посмотрел на остальных. Их флегматичные лица не выражали ровным счетом ничего.

— Неудачное! — взорвался брат Джек. — В результате каких глубокомысленных размышлений ты пришел к такому блестящему заключению?

— Сейчас не время для дешевого сарказма, брат, — отозвался брат с трубкой.

— Сарказма? В сарказме здесь упражняешься только ты. Но у нас и вправду нет времени для сарказма и прочих глупостей. И для идиотских выходок. Нас ждет борьба, наметился прогресс — а ты вдруг пошел на попятный. Тебя пугает успех? Что не так? Разве не ради этого мы все трудились?

— Сам рассуди. Ты же великий лидер. Загляни в свой магический шар.

Брат Джек выругался.

— Братья! — послышался голос.

Чертыхнувшись, брат Джек резко повернулся к другому брату.

— Ты, — обратился он к рослому парню. — У тебя хватит духу объяснить, что здесь происходит? Мы что, уличная шантрапа?

Молчание. Один из братьев переминался с ноги на ногу. Курильщик трубки бурил меня глазами.

— Я что-то сделал не так? — спросил я.

— Хуже не придумаешь, — холодно отрезал он.

Я настолько оторопел, что не мог выговорить ни слова.

— Ладно, — сказал брат Джек неожиданно спокойно. — Объясни нормально, в чем проблема, брат? Давай это выясним здесь и сейчас. Какие у тебя претензии?

— Это не претензии, а мое личное мнение. Нам же по-прежнему не запрещено высказывать свое мнение? — сказал курильщик трубки.

— Хорошо, давай мнение, — ответил брат Джек.

— Так вот, я считаю, что это была дикая, истеричная, политически безответственная и опасная речь, — выдохнул он. — И, что еще хуже, — неточная. — На последнем слове, произнесенном так, будто более чудовищного преступления нельзя и представить, у меня отвисла челюсть и появилось непонятное чувство вины.

— Ну-ну, — брат Джек переводил взгляд с одного лица на другое, — собрание, стало быть, уже состоялось и решение принято. Протокол составлен, брат председатель? Ход конструктивной дискуссии зафиксирован на бумаге?

— Никакого собрания мы не проводили, однако я намерен отстаивать свое мнение, — ответил брат.

— Собрания не проводили, но обсудить и принять решение вы успели еще до того, как мероприятие закончилось.

— Но, брат, — вклинился чей-то голос.

— Блестяще проведенная операция, — продолжил брат Джек с улыбкой. — Прекрасная иллюстрация мастерского прыжка Нижинского, опережающего историю. Но спуститесь на землю, братья, или вы рискуете погрязнуть в диалектике; историческая сцена еще не готова. Возможно, будет готова в ближайшие пару месяцев, но не сейчас. А ты что думаешь, брат Рестрам? — обратился он к огромному детине, пропорциями и размерами напоминающему Суперкарго.

— Полагаю, выступление нового брата было старомодным и реакционным.

Я хотел было вставить словечко, но не смог. Теперь понятно, почему поздравление звучало так двусмысленно. Все, на что у меня хватило сил, — это взирать на его широкую физиономию и налитые яростью глаза.

— Теперь ты, — обратился Джек к другому брату.

— Мне понравилось, — ответил тот, — думаю, речь произвела впечатление.

— Ты, — спросил брат Джек следующего.

— Я считаю выступление ошибкой.

— Объяснишь почему?

— Да, потому что следовало бы воздействовать на слушателей через разум…

— Совершенно верно, — вступил курильщик трубки. — Эта речь идет вразрез с научным подходом. В основе нашей позиции — разум. Нас выделяет научный подход к обществу, а подобное выступление, с которым нас теперь ассоциируют, сводит на нет все, что ранее говорилось этим вечером. Аудитория не размышляет, а вопит что есть мочи.

— Точно, слушатели превратились в толпу, — заметил большой черный брат.

Брат Джек расхохотался.

— А эта толпа, — сказал он, — она выступает «за» нас или «против» — как бы ответили наши мускулистые ученые мужи?

Но брат Джек не дал им ответить и продолжил:

— Возможно, вы правы: это действительно толпа, но этой толпе не терпится к нам присоединиться. И не мне напоминать вам, теоретикам, что научные выводы всегда основаны на опыте! А вы делаете заключения еще до окончания эксперимента. По сути, произошедшее сегодня вечером — только первый шаг. Начало, выброс энергии. Разу­меется, я понимаю, вы оробели и теперь боитесь шагнуть дальше, поскольку именно вам предстоит направить эту энергию в нужное русло. Что же, этим займутся те, кто встанет и возглавит народ, а не кучка робких теоретиков-любителей, ведущих споры в вакууме.

 

Брат Джек в бешенстве крутил щетинистой рыжей головой, переводя взгляд с одного брата на другого, но никто не принял этот вызов.

— Возмутительно, — проговорил он, указывая на меня. — Наш новый брат добился успеха, полагаясь на собственный инстинкт, а вы с вашей «наукой» вот уже два года как терпите поражение, а теперь к тому же вся ваша реакция сводится к деструктивной критике.

— Прошу не путать, — сказал брат с трубкой. — Если мы указываем на опасную природу выступления брата, это не значит, что мы подвергаем его деструктивной критике. Наоборот. Новый брат, как и все мы, должен овладеть научным языком. Ему необходима подготовка.

— Н­аконец-то до вас дошло, — сказал брат Джек, и уголки его губ опустились. — Подготовка. Еще не все потеряно. Есть надежда обуздать нашего неистового, но эффективного докладчика. Ученые мужи не исключают такую вероятность! Прекрасно, этот вопрос мы уладили — возможно, не научным путем, но тем не менее. Следующие несколько месяцев нашего нового брата ждет интенсивное обучение и инструктаж под руководством брата Хэмбро. Все верно, — сказал он, когда я собрался возразить. — Хотел сообщить вам позднее.

— Это слишком долго, — сказал я. — На что мне жить?

— Зарплата сохраняется, — ответил он. — А ты пока воздержишься от дальнейших ненаучных выступлений, чтобы не нарушать научное спокойствие наших братьев. И не светись больше в Гарлеме. А вы, братья, так резво бросились критиковать, посмотрим, как быстро вы справитесь с организацией процесса.

— Думаю, брат Джек прав, — сказал невысокий лысый мужчина. — Бояться энергичных людей нам не стоит. Зато стоит найти область приложения этой энергии, чтобы извлечь максимальную пользу.

Остальные братья хранили молчание, а брат с трубкой в зубах не спускал с меня глаз.

— Ну, — сказал брат Джек, — нам пора. Если сфокусироваться на главном, наши шансы на успех будут выше, чем раньше. Помните, науку нельзя сравнивать с шахматами, хотя научный подход в этой игре вполне уместен. И не забывайте, если мы хотим организовать массы, нам стоит начать с себя. Положение вещей изменилось с приходом нашего нового брата, давайте не будем упускать выпавший нам шанс. Теперь все зависит от вас.

— Время покажет, — ответил брат-курильщик. — А что касается новичка, то беседы с братом Хэмбро еще никому не повредили.

На выходе я задался вопросом, что за фрукт этот Хэмбро? Очевидно, мне повезло, что я вообще не лишился работы. Я, стало быть, возвращаюсь на школьную скамью.

В ночи все постепенно расходились, а брат Джек отвел меня в сторону.

— Не волнуйся, — сказал он. — Брат Хэмбро — прелюбопытный персонаж, а обучения все равно не избежать. Твоя сегодняшняя речь — экзамен, который ты сдал блестяще, а теперь тебя нужно подготовить для настоящей работы. Вот адрес; завтра первым делом навести брата Хэмбро. Его уже предупредили.

Домой я пришел истерзанный усталостью. Нервное напряжение не отпускало, даже когда я принял горячий душ и забрался в постель. Я был настолько разочарован, что мечтал лишь отключиться, но мозг упорно возвращался к собранию. Оно действительно состоялось. Мне повезло, я нашел правильные слова в правильное время и понравился аудитории. Или неправильные слова, но в правильном месте — не столь важно, главное — публика меня полюбила, мнение братьев не в счет, и отныне моя жизнь начнет меняться. Она уже изменилась. А главное, до меня дошло, что хоть я и выступал без подготовки, но и сейчас бы не отказался от сказанного. Прежде всего мне хотелось расположить слушателей, а также наполнить речь содержанием, чтобы Братство увидело во мне интерес. В итоге получилось абсолютно неожиданное выступление, как будто другая личность внутри меня задавала тон и произносила слова. А коли так, оно и к лучшему, иначе не видать мне этой работы.

 

Я даже говорил в несвой­ственной мне манере — любой, кто знал меня по колледжу, подтвердил бы. Но иначе и быть не могло, ведь я сам стал новым человеком, хотя и выступал как старомодный оратор. Во мне произошла трансформация, и теперь, лежа в темноте под одеялом, я проникся симпатией к слушателям, которых мне так и не удалось рассмотреть. Они были со мной с самого первого слова. Желали мне успеха и вняли моему голосу, когда мне посчастливилось обратиться к ним с речью. Я им принадлежал. Когда эта мысль пронзила меня, я резко сел и обхватил колени. Наверное, таково значение выражения «посвящен и освящен». Хорошо, если так и есть, я не спорил. Внезапно передо мной открывались новые возможности. Я буду говорить от имени Братства и представлять не только людей своего круга, но и гораздо более обширную группу. Ведь аудитория состояла из разношерстной публики, которую волновали не только расовые вопросы. Я сделаю все возможное, чтобы оказаться им полезным. Если мне доверят, я буду стараться изо всех сил. Как еще мне уберечь себя от распада?

Я сидел в темноте, стараясь припомнить, по какому сценарию развивалось мое выступление. Как будто оно уже не имело ко мне отношения. Но я знал: оно мое целиком и полностью; будь у меня стенограмма, непременно прочел бы ее наутро.

 

В голове вертелись слова и формулировки, а глаза застилал синий туман. Что я имел в виду, когда говорил о себе «стал более человечным»? Повторил за предыдущим спикером или просто сорвалось с языка? Вспомнился дед, но я быстро прогнал эту мысль. Какое отношение имел старый раб к вопросу о человечности? А может, это сказал Вудридж на лекции по литературе в колледже. Я живо представил, как он, слегка опьяненный словами, с презрением и восхищением вышагивает перед доской, испещренной цитатами из Джойса, Йейтса, Шона О’Кейси; нервозный, стройный, элегантный, он расхаживает взад-вперед словно по натянутому канату смыслов, на который никто из нас никогда не отважится ступить. До меня долетели его слова:

— Перед Стивеном, как и перед нами, стояла задача выковать не столько несотворенное сознание своего народа, сколько выковать несотворенные черты своего облика. Наша задача состоит в том, чтобы воспитать в себе личность. Национальное сознание заключается в способности отдельных личностей видеть, оценивать, сохранять… Мы куем народ, сотворяя самое себя, и затем, к нашему великому удивлению, сотворим нечто гораздо более важное — культуру. Зачем тратить время впустую, зачем формировать сознание того, кто еще не родился? Видите ли, набор из крови и кожи еще не способен мыслить!

 

Нет, Вудридж тут ни при чем. «Более человечный…» Может, я просто хотел сказать, что все меньше осознаю себя негром, изгнанным из родных мест, с Юга, меньше чувствую изоляцию… Нет, это непродуктивно. Умалить свое значение, чтобы впоследствии приумножить? Пожалуй что да, но в чем я стал «более человечным»? Даже Вудридж таких тем не поднимал. Очередная загадка; ведь при выселении я произнес слова, которые меня не отпускали.

 

Я думал о том, как со мной поступили Бледсоу и Нортон. Они вытолкали меня взашей, но дали таким образом возможность добиться чего-то более существенного и важного, о чем я даже не помышлял. На этом пути не нужно входить через заднюю дверь и разрываться между белым и черным, но если долго жить и упорно трудиться, то можно получить величайшую награду. Можно участвовать в принятии серьезных решений, понять, как в действительности управляют страной и целым миром. Впервые в жизни, лежа вот так в темноте, я осознал, что мог стать чем-то большим, чем просто представителем своей расы. Это не пустая мечта, такая возможность у меня появилась. Но чтобы пробиться наверх, мне предстояло работать, учиться и просто выжить. Я обязательно буду учиться у Хэмбро, узнаю все, о чем он мне расскажет, и даже больше. Скорей бы завтрашний день. Чем быстрее покончу с учением, тем быстрее приступлю к работе.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Четыре месяца спустя, когда в полночь в моей квартире раздался телефонный звонок и брат Джек предложил прокатиться, я не на шутку занервничал. По счастью, я еще не переоделся ко сну и уже через несколько минут встречал его на обочине. Вид брата Джека, сидевшего в пальто за рулем автомобиля, навел меня на мысль, что сейчас, возможно, наступил момент, которого я так ждал.

— Как дела, брат? — спросил я, усаживаясь в машину.

— Устал немного, — ответил он. — Недосып вечный, да и проблем навалом.

Он завел двигатель и умолк, а я не стал донимать его расспросами. Этот урок я хорошо усвоил. По тому, как задумчиво брат Джек смотрел на дорогу, я заключил, что в «Преисподней» определенно что-то намечается. Наверное, братья решили устроить мне основательную проверку. Что ж, я готов к любому испытанию…

Но выглянув в окно, я обнаружил, что брат Джек привез меня не в «Преисподнюю», а в Гарлем и уже паркуется.

— Пропустим по стаканчику, — предложил он, направляясь от машины к неоновой вывеске с бычьей головой и надписью «Бар “Эль торо”».

Я огорчился. Выпивать мне совсем не хотелось; мне хотелось сделать следующий шаг, отделявший меня от задания. С некоторым раздражением я прошел вслед за братом Джеком в бар.

В помещении было тепло и тихо. На полках, как заведено, теснились бутылки с экзотическими спиртными напитками, а чуть в глубине, где, склонившись над пивом, по-испански переругивались четверо посетителей, музыкальный автомат с красными и зелеными лампочками играл танго «А медиа лус». Пока мы ждали бармена, я ломал голову над целью нашей поездки.

После начала занятий с братом Хэмбро я редко видел брата Джека. Моя жизнь текла по строгому расписанию. Если бы намечалось что-то из ряда вон выходящее, брат Хэмбро обязательно дал бы мне знать. Однако на завтрашнее утро у нас была запланирована обычная встреча. Этот Хэмбро, подумал я, — фанат своего дела! Высокий, приветливый, юрист по образованию, главный теоретик Братства, оказавшийся к тому же суровым педагогом. Благодаря нашим ежедневным встречам и жесткому графику чтения учился я куда прилежнее, чем в колледже. Даже вечерние часы были у меня распланированы: ежедневно я участвовал в каком-нибудь заседании или отправлялся на встречу в один из кварталов города, — Гарлем не в счет, здесь я впервые после своего выступления сидел вместе со спикерами и делал записи, чтобы на следующий день обсудить их с братом Хэмбро. Поводом для моего обучения могло стать любое событие, к примеру вечеринка после собрания. В этом случае мне следовало мотать на ус, какие идеологические суждения высказывают гости. Вскоре мне стала понятна система: я узнавал о разных аспектах политики Братства и его отношении к различным социальным группам, а братья в разных частях города имели возможность со мной познакомиться. Мне возбранялось произносить речи, однако в Братстве помнили о моем участии в принудительном выселении и представляли как некоего героя, к чему я привык.

В эти месяцы я в основном выступал в роли слушателя, но, будучи по природе своей разговорчивым, мало-помалу терял терпение. Я досконально изучил все постулаты Братства — и те, в правильности которых сомневался, и те, которые поддерживал, — и мог повторить их во сне, однако о моем задании никто не заикался. Поэтому от полночного звонка я ждал только одного — команды к действию…

Брат Джек сидел в глубокой задумчивости. Он как будто никуда больше не торопился и не горел желанием поговорить; пока бармен вяло смешивал для нас коктейли, я пытался сообразить, зачем брат Джек меня сюда затащил. На деревянной панели за стойкой бара вместо привычного зеркала я увидел сцену боя быков: бык бросается на тореро, а тот раскачивает красной мулетой с живописными складками на таком близком расстоянии от морды быка, что создается впечатление, будто два существа сливаются воедино в вихре плавного, безупречного движения. Воплощение изящества, подумал я, глядя поверх барной стойки на бело-розовый календарь с рекламой пива, откуда улыбалась непомерно большая девушка, и с датой: первое апреля. Как только бармен придвинул нам стаканы, брат Джек оживился и повеселел, словно в этот миг сбросил с плеч груз забот и внезапно почувствовал себя свободным.

— Возвращайся в реальность, — позвал он, слегка толкнув меня локтем. — Это всего лишь картонное лицо холодного и жестокосердного цивилизованного мира.

Хохотнув, я порадовался, что он снова шутит.

— А это? — спросил я, указывая на сцену корриды.

— Чистой воды варварство, — сказал он и, оглянувшись на бармена, понизил голос до шепота. — Расскажи, что ты думаешь о работе с братом Хэмбро?

— Мне все нравится, — ответил я. — Он строгий учитель, и, если бы мои преподаватели в колледже на него походили, я бы знал несколько больше. Он многое мне объяснил; правда, не уверен, останутся ли довольны братья, которым не понравилась моя речь на форуме. Хочешь, перейдем на научный стиль речи?

Брат Джек расхохотался, один его глаз светился ярче другого.

— Не переживай из-за братьев, — сказал он. — Все будет хорошо. В отчетах брата Хэмбро говорится о твоих блистательных успехах.

— Приятно слышать. — Ниже барной стойки я заметил еще одну сцену корриды: изображение черного быка, поддевшего рогами матадора. — Все силы приложил, чтобы освоить нюансы идеологии.

— Осваивай и дальше, — сказал брат Джек, — но не слишком усердствуй. Не позволяй идеологии взять над тобой верх. Ничто так не усыпляет людей, как сухая идеология. Постарайся найти золотую середину между идеологией и вдохновляющими идеями. Говори людям то, что они хотят услышать, но так, чтобы они подчинялись нашей воле. — Он рассмеялся. — И помни, теория всегда следует за практикой. Действуй, а теоретизировать будешь потом; это алгоритм, причем чертовски эффективный!

Брат Джек смотрел на меня невидящим взглядом, а я не понимал, то ли он смеется надо мной, то ли вместе со мной. Со всей определенностью я мог лишь утверждать, что он смеялся.

— Да, — сказал я. — Постараюсь овладеть всем необходимым арсеналом.

— Тебе это по силам, — проговорил он. — И пусть критика со стороны братьев тебя не смущает. Сделай им в ответ пару идеологических замечаний — и они отстанут, при условии, конечно, что ты заручишься надежной поддержкой и будешь демонстрировать хорошие результаты. Еще по стаканчику?

— Спасибо, мне хватит.

— Уверен?

— Да.

— Хорошо. Теперь к твоему заданию: завтра ты выступаешь в качестве главного спикера в Гарлеме…

— Что?

— Вот так. Комитет вчера утвердил.

— Я понятия не имел.

— Ты справишься. Теперь слушай меня внимательно. Ты должен гнуть ту же линию, что и в день выселения. Постарайся расшевелить аудиторию. Призови их к активности. Заставь к нам присоединиться. Старшие братья проинструктируют тебя на месте, а пока ты можешь прикинуть, что в твоих силах. Тебе предоставляется свобода действий, но ты должен соблюдать строгую дис­циплину.

— Понял, — сказал я.

— Нет, не до конца еще понял, — отметил он, — но со временем поймешь. Дисциплину недооценивать нельзя, брат. Соблюдая дисциплину, ты подчиняешься всей организации и отвечаешь перед ней за свои действия. Не пренебрегай дисциплиной. Да, у нас строго, но в рамках правил ты можешь свободно выполнять свою работу. А твоя работа имеет огромное значение. Ясно? — Он придирчиво посмотрел на меня, когда я кивнул в ответ. — Пойдем, тебе нужно поспать, — сказал он, осушая стакан. — Теперь ты солдат, твое здоровье принадлежит нашей организации.

— Всегда готов, — заверил я.

— Знаю. Тогда до завтра. В девять утра у тебя встреча с исполнительным комитетом гарлемской ячейки. Ты, конечно, знаешь их адрес?

— Нет, брат, не знаю.

— Ах да, верно… заскочим туда вместе. Мне нужно кое с кем переговорить, а ты пока осмотришься. Потом я тебя подброшу до дома.

 

Районное отделение располагалось в перестроенном церковном здании, первый этаж которого занимал ломбард, чья витрина, забитая награбленным добром, уныло мерцала в темноте улицы. По лестнице мы поднялись на четвертый этаж и вошли в просторное помещение с высокими готическими сводами.

— Нам сюда, — указал брат Джек и зашагал к дальней стене, где пристроился ряд комнатушек, в одной из которых горел свет. В дверях возник пожилой мужчина и, хромая, направился в нашу сторону.

— Приветствую, брат Джек, — произнес он.

— О, брат Тарп, я искал здесь брата Тобитта.

— Знаю. Только что был здесь, но умчался по делам, — сказал он. — Вот, оставил для тебя конверт… обещал позвонить сегодня, но попозже.

— Хорошо, хорошо, — ответил брат Джек. — Познакомься с новым братом…

— Очень приятно. — Брат Тарп улыбнулся. — Слышал твою речь на форуме. Ты здорово выступил.

— Спасибо, — сказал я.

— Скажи: тебе понравилось, брат Тарп? — спросил брат Джек.

— По мне, так молодой человек справился на все сто, — подтвердил брат Тарп.

— Что же, теперь вы часто будете встречаться — это твой новый спикер.

— Отлично. Похоже, грядут перемены.

— Точно, — сказал брат Джек. — Давай покажем брату его кабинет.

— Конечно, брат. — Прихрамывая, Тарп прошел вперед в одну из темных комнат и щелкнул выключателем. — Вот, пожалуйста.

Я заглянул в небольшой кабинет: на простом письменном столе стоял телефонный аппарат, на столике поменьше — пишущая машинка, в шкафу — книги и брошюры, а всю стену занимала карта мира со старинной морской символикой и героической фигурой Колумба на одной из сторон.

— Если тебе что-нибудь понадобится, обращайся к брату Тарпу, — сказал брат Джек. — Он всегда здесь: и днем и ночью.

— Спасибо, непременно, — ответил я. — Утром я сориентируюсь.

— Конечно, а сейчас мы, наверное, пойдем, чтобы ты немного отдохнул. Спокойной ночи, брат Тарп. Подготовь все к завтрашнему дню.

— Пусть брат не беспокоится, все будет в лучшем виде. Доброй ночи!

— Нас ждет успех, потому что мы привлекаем на нашу сторону таких, как брат Тарп, — отчеканил брат Джек, садясь в автомобиль. — Лет ему уже немало, но в идеологическом плане он в одном ряду с молодежью. На него можно положиться в самой тяжелой ситуации.

— Похоже, за ним как за каменной стеной, — сказал я.

— Сам убедишься, — пообещал брат Джек и на всем пути до моего дома не произнес больше ни слова.

 

Заседание комитета проходило в зале с высокими готическими сводами, и, когда я пришел, все уже сидели на раскладных стульях вокруг двух небольших столов, составленных вместе.

— Ты вовремя, — сказал брат Джек. — Прекрасно, мы ценим в наших лидерах пунктуальность.

— Брат, я и впредь буду стараться приходить без опозданий, — ответил я.

— Вот и он, братья и сестры, — представил меня брат Джек, — ваш новый спикер. Начнем, пожалуй. Все в сборе?

— Все, за исключением брата Тода Клифтона, — произнес чей-то голос.

Брат Джек удивленно покачал рыжей головой.

— Так-так.

— Он придет, — вступился молодой брат. — Мы работали до трех часов ночи.

— Ну и что с того? Он должен быть вовремя… Ладно, — брат Джек достал часы, — приступим. Времени у меня немного, но нам больше и не потребуется. Вам известно, какую роль сыграл наш новый брат в последних событиях. Одним словом, мы здесь собрались, чтобы сделанное не пропало даром. Нам предстоит решить две задачи: повысить эффективность нашей агитации и направить народную энергию в нужное русло. Для этого нам необходимо как можно быстрее пополнить наши ряды. Уже сейчас граждане полностью готовы к действию, но если мы не поведем их за собой, то они проявят пассивность или, не ровен час, впадут в цинизм. Итак, за дело, нанесем сокрушительный удар! Именно поэтому, — брат Джек повернулся в мою сторону, — мы назначили нового брата спикером от районной ячейки Гарлема. Он — новое орудие комитета, оказывайте ему всяческое содействие…

После редких хлопков раздался скрип открывающейся двери; я посмотрел в другой конец зала и за последними рядами стульев увидел молодого парня — примерно моего ровесника. Он был без шляпы, в джемпере плотной вязки и в слаксах; все обернулись, а какая-то женщина издала вздох восхищения. Когда вновь прибывший легкой негритянской походкой вышел из тени на свет, я заметил, насколько он статен и чернокож, а когда он оказался в центре зала, мой взгляд приковало его тонкое, рельефное, точно высеченное из черного мрамора лицо, какое можно встретить у статуй в музеях на Севере страны и у живых людей, но уже в южных городках, где белые хозяйские детишки и отпрыски чернокожей прислуги носят одинаковые имена и, ко всему прочему, похожи внешне и по характеру, словно пули, выпущенные из одного ствола. А теперь, когда молодой человек подошел к нам вплотную и, вальяжно наклонившись вперед, облокотился на стол, я разглядел его крупные, простертые на столешнице из темного дерева кисти рук с выступающими наружу костяшками пальцев, объемные бицепсы под джемпером, выпуклую грудь, маленькую вену, слабо пульсиру­ющую на шее, гладкий квадратный подбородок, маленький, крест-накрест наклеенный на темную бархатистую кожу пластырь и каменные афроанглосаксонские скулы.

Так он и стоял, окинув нас дружелюбным, но отрешенным взглядом, в котором читался невысказанный вопрос. Я чувствовал в нем потенциального соперника, поглядывал украдкой в его сторону и гадал, что он собой представляет.

— Надо же, брат Тод Клифтон опоздал, — заметил брат Джек. — Наш молодежный лидер не явился вовремя. С чего вдруг?

Молодой человек указал пальцем на отек под глазом и улыбнулся.

— В травму ходил, — объяснил он.

— А это что такое? — спросил брат Джек, имея в виду крестик пластыря на черной коже Тода.

— Последствия небольшой стычки с националистами. С головорезами Раса-Увещевателя, — сказал брат Клифтон. А я снова уловил вздох женщины, смотревшей на него лучистым, полным сострадания взглядом.

Брат Джек обернулся ко мне.

— Брат, тебе доводилось слышать о Расе? Безумец, называющий себя черным националистом.

— Не припомню, чтобы я о нем слышал, — ответил я.

— В скором времени услышишь. Садись, брат Клифтон, в ногах правды нет. Будь осторожен. Ты слишком ценный член нашей организации, не нарывайся на неприятности.

— Потасовки было не избежать, — объяснил молодой человек.

— И все же, — сказал брат Джек и вернулся к теме собрания, призвав остальных братьев поделиться своими мыслями.

— Брат, мы по-прежнему намерены бороться с принудительными выселениями? — спросил я.

— Теперь это наша основная задача, и все благодаря тебе.

— Почему бы нам не активизироваться в этом направлении?

Он бросил на меня испытующий взгляд.

— Что ты предлагаешь?

— Раз история привлекла внимание общественности, так почему бы нам не наладить контакт со всеми организациями в Гарлеме?

— И как этого достичь?

— Попробуем заручиться поддержкой местных лидеров.

— С этим есть определенные сложности, — проговорил брат Джек. — Большинство гарлемских лидеров выступает против нашей организации.

— Подождите, он дело говорит, — подал голос брат Клифтон. — Нравимся мы им или нет, нам под силу обеспечить себе их поддержку в данном вопросе. Ведь он затрагивает интересы всей общины и лежит как бы вне политики.

— И мне так представляется, — продолжил я. — Вокруг выселений слишком много шумихи, так что лидеры не посмеют выступить против — это все равно что действовать во вред общественному благу.

— Мы загоним их в угол, — подытожил Клифтон.

— Звучит убедительно, — сказал брат Джек.

Спорить никто не стал.

— Вот ведь как получается, — ухмыльнулся брат Джек, — мы всегда старались избегать этих лидеров, но перед началом широкомасштабного наступления необходимо отказаться от бремени взаимной вражды. Какие еще идеи? — Он обвел собравшихся взглядом.

— Брат, — меня вдруг осенило. — Когда я впервые приехал в Гарлем, на меня произвел большое впечатление человек, который держал речь, стоя на стремянке. Он говорил весьма энергично, хотя и с акцентом, а собравшиеся жадно ему внимали… Почему бы и нам не выйти с нашей программой на улицы?

— В­се-таки ты его слышал, — осклабился брат Джек. — Ну так знай: Рас-Увещеватель подмял под себя весь район. Но теперь, когда наши ряды пополнились, можно, пожалуй, и попытать счастья. Комитету нужны результаты!

Значит, это и был Рас-Увещеватель, подумал я.

— Мы еще намыкаемся с этим Расом-Чревовещателем… точнее Увещевателем, — произнесла крупная женщина. — Его бандиты готовы растерзать даже куриную грудку только потому, что мясо, видите ли, белое.

Мы расхохотались.

— Он рвет и мечет, если видит белых и черных вместе, — объяснила она мне.

— Ничего, с этим мы как-нибудь разберемся, — сказал брат Клифтон, дотрагиваясь до опухшей щеки.

— Отлично, только без насилия, — убеждал брат Джек. — Братство выступает против насилия, террора и провокаций любого рода, одним словом — против агрессии. Понятно, брат Клифтон?

— Понятно, — ответил он.

— Мы не одобряем ни одно проявление насилия. Это понятно? Никаких нападений на представителей власти, да и вообще — первыми ни на кого не нападать! Любая форма насилия неприемлема, ясно?

— Да, брат, — ответил я.

— Вот и славно, я все вам объяснил, а теперь оставляю вас одних, — сказал он. — Посмотрим, на что вы способны. Наши районные ячейки готовы оказать вам любую помощь и провести инструктаж. И помните: мы все подчиняемся партийной дисциплине.

После его ухода мы распределили обязанности. Я предложил каждому брату работать в той части района, где он лучше всего ориентируется. До сих пор между Братством и местными лидерами не было никакой связи, поэтому я решил самостоятельно заняться наведением мостов. Мы постановили немедленно начать уличную агитацию, детали которой брат Клифтон обещал обсудить со мной позже.

Пока длилось заседание, я изучал лица собравшихся. Казалось, все они — и белые, и черные — поглощены общим делом и между ними царит полное согласие. Но когда я попытался подвести каждого из них под какой-либо типаж, у меня ничего не вышло. Вот, скажем, дебелая женщина, по виду так обыкновенная судомойка с Юга, но при этом курировала работу с женщинами, а в разговоре не пренебрегала абстрактными идеологическими терминами. Робкий внешне мужчина с пигментными пятнами на шее высказывался с дерзкой самоуверенностью и явно рвался в бой. А этот молодежный лидер, брат Тод Клифтон, носил мешковатый зут-сьют и выглядел как хипстер, стиляга — только что не зализывал назад свою шевелюру, вьющуюся черным каракулем. Мне решительно не удавалось вписать этих людей в систему. Все в них казалось до боли знакомым, и наряду с этим они отличались от привычных типажей, как брат Джек и другие белые члены Братства отличались от белых, которых я знавал раньше. Все они преобразились, словно знакомые лица, увиденные во сне. И я подумал, что тоже стал другим, в чем они смогут убедиться, как только мы перейдем от слов к делу. Главное — постараться не нажить себе врагов. А вдруг кому-нибудь придется не по душе, что мне доверили руководящую роль?

Однако когда брат Тод Клифтон заглянул ко мне в кабинет, чтобы поговорить об уличном митинге, я не заметил у него никаких признаков обиды, напротив, он сразу перешел к обсуждению нашей стратегии. Брат Клифтон самым тщательным образом объяснил, как себя вести, если кто-нибудь станет препятствовать проведению митинга, что делать, если на нас нападут, и как высмотреть в толпе членов нашей организации. Хотя он и одевался как стиляга, но говорил при этом четко и складно, да к тому же явно знал свое дело.

— Думаешь, у нас получится? — спросил я, когда он замолчал.

— Приятель, будет грандиозно, — подбодрил он. — Грандиознее, чем во времена Гарви.

— Мне бы твою уверенность, — вздохнул я. — А вот Гарви я никогда не видел.

— И я не видел, — сказал он, — но знаю, что в Гарлеме он был номер один.

— Ну, мы с тобой не Гарви, да и продержался он недолго.

— Недолго, но что-то в нем было, — вдруг разгорячился брат Клифтон. — Разумеется, было, раз он мог расшевелить всю эту массу! А нашего брата пойди расшевели. Но ему это прекрасно удавалось!

Я посмотрел на брата Клифтона. На секунду он застыл с неподвижным взглядом, потом улыбнулся.

— Не дрейфь, — сказал он. — У нас есть научно обос­нованный план, а ты настроишь толпу на нужный лад. Дела у всех у них настолько плохи, что они тебя выслушают, а если выслушают, то и пойдут за тобой.

— Хочется верить, — пробормотал я.

— Вот увидишь. Ты с нами недавно, а я занимаюсь этим уже три года и вижу, как все изменилось. Люди готовы действовать.

— Что ж, надеюсь, твои органы чувств тебя не обманывают.

— Не обманывают… люди готовы, — заверил он. — Остается только их объединить.

 

К вечеру сильно похолодало; чернокожие большой толпой теснились на перекрестке под уличными фонарями. Во время пикета я стоял на стремянке позади парней Клифтона из молодежной ячейки нашей организации, глядя мимо спин и поднятых воротников на лица собравшихся, в которых читались и сомнения, и любопытство, а порой и глубокая идейность. Время было раннее, улица гудела, и мне приходилось напрягать связки, чтобы перекричать шум транспорта; промозглый воздух обжигал щеки, руки стыли, а голос звучал теплее от захвативших меня эмоций. Я только начал ощущать энергию, пульсировавшую между мной и людьми, слышать, как они отвечают мне ритмичными аплодисментами и согласием, когда Тод Клифтон поймал мой взгляд и кивнул. Я скользнул глазами по макушкам участников пикета и дальше, вдоль темных витрин магазинов и мерцающих неоновых вывесок, и увидел вдалеке группку молодых людей, примерно человек двадцать, решительно двигавшихся в нашу сторону.

— У нас проблемы… продолжай говорить, — выпалил Клифтон. — Дай парням сигнал.

— Братья, настало время действовать, — прокричал я.

И тут я увидел, как молодые члены Братства и несколько пожилых мужчин движутся в заднюю часть толпы, чтобы первыми оказаться перед приближающейся бандой. Из темноты мне в голову прилетел какой-то предмет, и моя импровизированная трибуна под давлением толпы, сбившейся в плотную массу, накренилась назад, а сам я, как клоун на ходулях, закачался из стороны в сторону над протестующими; затем упал навзничь и услышал, как следом с грохотом опрокинулась стремянка. Теперь они метались, и я увидел рядом с собой Клифтона.

— Это Рас-Увещеватель. Ну что, помашем кулаками?

— Еще спрашиваешь, руки так и чешутся! — с досадой ответил я.

— Ладно, давай. Это твой шанс, приятель. Ну-ка, покажи, кто тут главный.

Брат Клифтон метнулся в бурлящую толпу, а я не держался рядом, попутно замечая, как люди разбегаются по подворотням и исчезают в темноте.

— А вот и Рас, — крикнул Клифтон.

Со звоном бьющегося стекла улица погрузилась во мрак. В потемках — фонари были разбиты — мне удалось разглядеть, что Клифтон движется в направлении красной неоновой вывески над витриной магазина. Ч­то-то пронеслось прямо над головой. В следующую секунду выскочил детина с куском трубы в руке. Брат Клифтон пригнулся, нырнул под своего противника и ухватил его за запястье, потом развернулся в мою сторону, как по команде «кругом!», потянул его руку через свое плечо и медленно выпрямился, а здоровяк, привстав на цыпочки, завыл во все горло.

Я услышал сухой треск и увидел, что детина сразу обмяк, а кусок трубы с лязгом катится по дороге; затем меня резко ударили в живот, а я и опомниться не успел, как уже вовсе махался с каким-то парнем. Я грохнулся на колени и скрючился пополам, а когда привстал на ноги, взглянул на своего противника.

— Поднимайся, дядя Том, — скривился он, и я влепил ему в ответ. Мы схватились в рукопашной; силы были равны, однако парню повезло меньше. Хотя мне и не удалось повалить его или отправить в нокаут, я нанес ему два крепких удара, после чего он благоразумно решил махать кулаками в другом месте. Напоследок я сделал ему подножку и быстро ретировался.

Бои шли под разбитыми фонарями на темной стороне улицы; замолкли голоса, слышались лишь звуки ударов, прерывистого дыхания, оханья и топота ног. Лиц в полутьме было не разобрать, поэтому я продвигался с осторожностью, стараясь отличать своих от чужих. С другого конца улицы донеслось: «Разойтись! Всем разойтись!» Копы, подумал я и поискал глазами Клифтона. Все ломанулись кто куда, изрыгая проклятья, а я посмотрел в сторону красной неоновой вывески, сиявшей мистическим светом, и, увидев, как Клифтон методично работает кулаками на фоне входа в магазин с надписью «ЗДЕСЬ ВЫ МОЖЕТЕ ОБНАЛИЧИТЬ ЧЕКИ», поспешил туда под аккомпанемент свистевших над головой предметов и разбивающегося стекла. Клифтон боксировал профессионально, в хорошем темпе наносил короткие, точные удары, целясь в живот и голову Раса-Увещевателя, но при этом старалсяне заехать кулаком в витрину и не толкнуть в нее противника; он молотил руками как заведенный, справа и слева так, что Рас шатался, словно нескладный бычок из мультфильма. Я был уже близко, когда Рас попробовал смыться, но Клифтон утянул его обратно; Рас упал на четвереньки и, как бегун на низком старте, уперся пятками в дверь магазина, а руками — в темный пол перед входом. Вдруг он стремительно бросился на Клифтона и ударил его головой в грудь, отчего тот с хрипом повалился на спину; в руке у Раса, чья плотная приземистая фигура была как будто скроена по ширине проема, сверкнуло лезвие — он неторопливо шагал к лежачему. Я пошарил глазами в поисках чего-нибудь увесистого, опустился на колени, поводил туда-сюда руками… да, оно самое… поднялся и увидел, что Рас, тяжело пыхтя, как разъяренный бык, склоняется над Клифтоном и хватает его за шиворот. Я оцепенел: замахнувшись, Рас остолбенел с зависшим в воздухе ножом; замахнулся еще раз и, ругнувшись, снова остановился; опять замахнулся — и опустил руку, а потом будто взвыл, бормоча себе под нос что-то нечленораздельное; я меж тем сделал осторожный шаг в их сторону.

— Да е-мое, мэн, — выдохнул Рас, — я должен тебя убить. Если тебя прикончить, мать твою, мир станет лучше. Но, мэн, ты же черный! Как же так? Клянусь, я тебя прикончу. Никто, черт бы тебя побрал, не смеет поднимать руку на Увещевателя, никто!

Я увидел, как Рас вновь заносит нож, но вместо того, чтобы ударить, он отшвырнул Клифтона на асфальт, а сам, распрямив спину, с надрывом проговорил:

— Почему ты путаешься с этими белыми? На кой? Я за тобой давно наблюдаю. Ну ладно, думаю себе, ничего, скоро ему все надоест, опостылеет и он возьмется за ум. Бросит их к чертовой матери. Ты неплохой парень, зачем тебе это нужно?

Осторожно приближаясь, я не сводил глаз с Раса: с зажатым в руке ножом, пока не пущенным в дело, он смотрел на Клифтона сквозь слезы — злые, жгучие, блестевшие красным в свете неоновой вывески.

— Мне ты брат, чувак. У нас с тобой одинаковая кожа, как ты можешь называть белых братьями? Что за хрень, мэн. Полная хрень! Братья всегда одного цвета. Наша мама — черная Африка, забыл? Ты черный, ЧЕРНЫЙ! Ты… мать твою… — причитал он, помахивая в воздухе ножом для пущей убедительности. — Ты — это курчавые волосы! Пухлые губы! Они говорят: от тебя воняет! Они тебя ненавидят, мэн. Ты афро. АФРО! Зачем ты с ними? Оставь эту лажу, мэн. Тебя продадут. Эта дерьмовая история стара как мир. Они сделали из нас рабов, забыл? Неужели они желают черному парню хоть немного добра? Ну какие они тебе братья?

Наконец я подошел к Расу вплотную и со всей силы саданул ему по руке куском трубы — нож отлетел в сторону, а Рас сжал свое запястье, и, когда я снова замахнулся, меня неожиданно бросило в жар от страха и ненависти — он сверкал маленькими, узкими глазками, твердо держась на ногах.

— А, это ты, — прошипел Рас-Увещеватель, — вот натурально бес-с-с черный! Верткий, гаденыш-ш-ш! Откуда ты взялся, что так снюхался с белыми? Погоди, черт, я знаю, ну конечно же! Ты с Юга! Тринидад! Барбадос! Ямайка, Южная Африка, а во всю задницу у тебя красуется отпечаток ботинка белого хозяина. От чего ты отказываешься, когда предаешь свой народ? Зачем вы пошли против нас? Молодые. Образованные; я слышал, как ты подстрекаешь к беспорядкам. Почему ты на стороне угнетателей? Чему тебя в колледже учили? Что ты за человек, если предаешь свою черную маму?

— Хлебало завали, — процедил Клифтон, поднимаясь. — Заглохни уже!

— Черта с два. — Рас утер кулаком слезы. — Я буду говорить! Можешь и дальше колошматить меня трубой, но ей-богу, тебе не заткнуть Раса-Увещевателя. Присоединяйся к нам, парень. Мы выступаем за создание мощного движения чернокожих. Черных! Белые — они тебе, что ли, денег заплатили? Кто может польститься на такое дерьмо? Это грязные деньги, чувак, на них кровь чернокожих! Не бери их вонючие бумажки. Они нажиты бесчестным путем… Только руки пачкать!

Клифтон было ринулся к Расу, но я удержал его.

— Брось, у этого типа не все дома, — сказал я и потянул Клифтона за рукав.

Рас с силой хлопнул себя по бокам.

— Не все дома? У меня-то? Взгляните-ка на меня и потом на себя — по-вашему, это нормально? У нас с вами черный цвет кожи, только оттенки разные. Три черных мужика бьют друг другу морду на улице по вине белого? Это нормально? Это называется осознанным, разумным поведением? Так, по-вашему, должен вести себя в двадцатом веке современный черный парень? Какого дьявола! Черный против черного… парни, где ваше самоуважение? Чем белые вас умасливают — подкладывают своих женщин? И вы купились?

— Пошли. — На этих словах, здесь, во мраке ночи, мне почему-то опять живо припомнился ужас того вечера с баталией, но Клифтон, смотревший на Раса с напряженным любопытством и даже с восхищением, не сдвинулся с места.

— Идем, — повторил я, но он не шелохнулся.

— Конечно, ты иди, — сказал Рас, — а он останется. Ты замарался, он — нет, он настоящий черный. В Африке этот парень был бы вождем, черным королем! А здесь его считают насильником, посягающим на честь их паршивых баб, у которых в жилах и крови-то не сыскать. Спорим, от них отбоя нет… черт. Чушь собачья. Сначала гоняют его пинком под зад с колыбели до креста, а потом называют братом. На то и расчет? Где логика? Парень, ты взгляни на него, разуй глаза. — Рас переключился на меня. — Он так и кричит: «Я стою на вершине этого чертова мира! Обо мне говорят и в Японии, и в Индии — повсюду, где есть цветное население. Я молод! Умен! Прирожденный принц!» Ты глаза-то разуй! Где самоуважение? Работаешь на этих дрянных людишек? Их дни сочтены, вот-вот придет другое время, а ты валяешь дурака, словно застрял в прошлом веке. Не понимаю я тебя. Может, я неотесанный болван? Ответь, чувак!

— Так и есть, — взорвался Клифтон. — Проклятье, да!

— Ты, что ли, думаешь, раз мой английский звучит не так, то я, видать, совсем того? Мамка моя по-иному балакала, мэн, я афро! Серьезно… считаешь меня придурком?

— Причем конченым!

— Ты серьезно? — проговорил Рас. — Как им это удалось, скажи мне, черный? Они подложили тебе в постель своих вонючих баб?

Клифтон снова дернулся, и я снова удержал его, и снова Рас удержался на ногах, и голова его полыхнула красным.

— Угадал? Черт возьми, парень! Это называется равенство? В этом свобода черного человека? Когда хлопают по плечу и подсовывают какую-то шлюху? Мрази! Приятель, неужели тебя так дешево купили? Что эти белые творят с моим народом! Твои мозги совсем раскисли? Слушай сюда, их женщины — гниль болотная. Они сочатся желчью. Все просто: белая знать не выносит черных… точка. Он подкидывает чернокожим юнцам всякую тухлятину, чтобы потом вы делали за него всю грязную работенку. Он предает вас, а вы предаете черный народ. Приятель, тебя облапошили. Пусть себе белые воюют между собой. Перебьют друг дружку, и хрен с ними. Надо объединяться, организация — дело хорошее, но мы объединим черных. ЧЕРНЫХ! А белый подонок пусть катится в преисподнюю! Этот сукин сын предлагает черному одну из своих потаскух — мол, путь к свободе пролегает меж ее тощих ног, — а сам тем временем прибирает к рукам всю власть и все деньги мира, а черного оставляет в дураках. Мало того, добропорядочных белых женщин он убеждает в том, что черный мэн насильник, уличает его в невежестве и изолирует от общества, выставляя всю черную расу последними ублюдками.

И я спрашиваю, когда черным надоест подобная гнусность? Неужели вас купили с потрохами и вы утратили способность мыслить самостоятельно? Вы молоды, не ведитесь на дешевые трюки. Поверьте в себя! Вы созданы из миллиарда галлонов черной крови. Примите себя и станьте царями человеческими. Человек только тогда осознает себя человеком, когда он нищ и наг… и никто не смеет ему указывать. Парень, в тебе росту метр восемьдесят. Молодой, умный. Черный, красивый… не позволяй им внушить тебе, что это не так. Не будь ты таким, давно бы подох. Подох! Я мог убить тебя, мэн. Рас-Увещеватель занес над тобой нож, но ничего не вышло. Тогда я спросил себя, что же меня останавливает? Ничего, решил я, но что-то подсказывало: нет-нет, не ровен час, ты убьешь черного короля. И я согласился: да, конечно! Я примирился с вашей унизительной акцией. Рас признал твои возможности, черный мэн. И поэтому Рас не принесет в жертву белому угнетателю своего черного брата. И тогда он расплакался. Ибо Рас — человек — это ему и без белого известно, — и он плачет. Так почему бы и тебе не признать свой долг черного человека, парень, и не встать в наши ряды?

Грудь Раса высоко вздымалась, в резком голосе слышались просительные нотки. Что же, он действительно настоящий увещеватель; меня впечатлило, сколько безумства и искренности содержалось в его красноречивом и пылком призыве. Рас не двигался с места в ожидании ответа. Вдруг нас привлек шум летевшего на низкой высоте грузового самолета, и мы, задрав головы, молча провожали его взглядом.

Внезапно Рас-Увещеватель, грозя кулаком воздушному судну, завопил:

— Черт бы тебя побрал, однажды и у нас будут такие. Черт тебя побери!

И пока самолет сотрясал потоками воздуха здания, Рас продолжал трясти кулаком. Потом все смолкло, и я оглядел улицу, казавшуюся теперь оторванной от действительности. Мы остались одни — бои переместились в другой квартал. Я взглянул на Увещевателя. Внутренне я разрывался между яростью и изумлением.

— Послушай, — сказал я, покачав головой, — давай рассуждать здраво. Начиная с сегодняшнего дня мы, готовые к любому повороту событий, ежедневно будем выходить на улицы. Неприятности нам ни к чему, особенно с тобой, но и убегать мы не станем…

— Как же ты достал, мэн, — он подался вперед, — это Гарлем. Моя территория, территория черного человека. Думаешь, мы пустим сюда белых и позволим им распространять свою отраву? Разрешим прибрать к рукам всю выручку от лотерейных ставок? Отдадим им наши магазины и лавки? Рассуждай здраво, парень, если говоришь с Расом, не мели чепуху!

— Ладно, вот тебе не чепуха, — сказал я, — только теперь твоя очередь слушать. Заруби себе на носу, что отныне мы будем появляться в Гарлеме каждый вечер. Мы постоянно будем на виду, а если тебе вдруг взбредет в голову гоняться с ножиком за кем-либо из Братства, — неважно, черным или белым, — помяни мое слово, такое мы не забудем и не спустим с рук никому!

В ответ он покачал головой:

— Да, парень, и я про тебя не забуду.

— Уж постарайся. Очень на это надеюсь, иначе кому-то будет не до смеха. Ты сам себя обманываешь, разве ты не видишь, что вы в меньшинстве? Для победы вам нужны единомышленники…

— Первая здравая мысль. Но только черные единомышленники. И желтые, и коричневые.

— И все остальные, кто выступает за мир, основанный на принципах братства, — добавил я.

— Не глупи, чувак. Белому незачем поддерживать чернокожее население. У них свои интересы, белые запросто обернутся против вас. Где же твоя черная рассудительность?

— Подобные мысли приведут тебя на задворки истории, — спорил я. — Не позволяй страстям брать верх над рассудком.

Рас яростно мотнул головой и посмотрел на Клифтона.

— Этот черный втирает мне за мозги и здравый смысл. Хотел бы вас обоих спросить: вы впали в спячку или все-таки еще в сознании? Каково ваше прошлое и куда вы намерены двигаться в будущем? Не, воля ваша, если вам близка эта безумная, порочная идеология, жрите кишки, как стая пятнистых гиен. Вы зашли в тупик. В тупик! Рас не кретин и не трус. Нет! Рас — черный и сражается за свободу черных, когда белые, получив желаемое и вдоволь посмеявшись, давно унесли ноги, а вы тут стоите и воняете, обожравшись их гнилья.

Рас отвернулся и со злостью сплюнул в темноту. В красном неоновом свете плевок приобрел розовый оттенок.

— Ты за меня не переживай, — проговорил я. — Главное — помни мои слова. Пошли, брат Клифтон. У этого человека скопился в душе гной, черный гной.

Мы развернулись, и у меня под ногой хрустнуло разбитое стекло.

— Может, и так, — крикнул нам вслед Рас, — но я не болван! Я не черный болван с образованием, который думает, что между черными и белыми все решается на основании лживых идей из проклятущих книжек, написанных все теми же белыми. Три сотни лет черной крови и пота, вложенных в цивилизацию белого человека, не могут в одну минуту превратиться в пыль. Кровь за кровь! Помни это. И помни, что мы разные. Рас отличает ложь от истины и не боится быть черным. Рас не предатель. Заруби себе на носу: Рас не станет черным предателем черного народа в угоду белым.

Я не успел ответить, как Клифтон метнулся в темноту, затем послышался звук удара и прерывистое дыхание Клифтона, повалившего на асфальт Раса, этого грузного черного парня, по лицу которого текли слезы, красные в отблесках неоновой вывески «ЗДЕСЬ ВЫ МОЖЕТЕ ОБНАЛИЧИТЬ ЧЕКИ».

Клифтон угрюмо смотрел сверху вниз, и опять в его глазах читался немой вопрос.

— Пошли, — сказал я. — Пошли.

Заслышав вой сирен, мы побежали, и Клифтон тихо ругнулся.

Когда мы вышли из темноты на оживленную улицу, он повернулся ко мне лицом. В глазах у Клифтона стояли слезы.

— Вот псих, сукин сын несчастный, — проговорил Клифтон.

— Он о тебе такого же мнения, — отреагировал я.

У меня отлегло от сердца, когда мы выбрались из темноты улиц, подальше от увещевающего голоса Раса.

— Он болен, — выдохнул Клифтон. — Ему дай волю — он любого сведет с ума.

— Откуда у него это имя? — спросил я.

— Он сам себя так назвал. Сдается мне. На Востоке «рас» — это князь или принц. Даже удивительно, что он лишний раз не упомянул «Эфиопию, рас-с-справив-ш-ш-шую крылья», — произнес Клифтон, подражая голосу Раса. — Шипит, как раздувшая капюшон кобра. Не знаю… не знаю.

— Теперь придется за ним приглядывать, — сказал я.

— Пожалуй, — ответил Клифтон. — Он по-прежнему будет провоцировать мордобой… И спасибо, что обезоружил Раса.

— Об этом вообще забудь, — отмахнулся я. — Не станет же он убивать своего короля.

Клифтон пристально на меня посмотрел, как бы пытаясь понять, говорю ли я всерьез, а затем улыбнулся.

— Знаешь, в какой-то момент мне показалось, что мое дело труба, — признался он.

Пока мы шли к офису нашей ячейки, я размышлял о том, как отреагирует брат Джек на известие о драке.

— Мы сместим Раса с помощью слаженной организации, — сказал я.

— Безусловно, так и будет. Но внутренне Рас очень силен, — напомнил Клифтон. — И опасен.

— Мы с ним никогда не договоримся, — рассуждал я. — Он не захочет считать себя предателем.

— Точно, — согласился Клифтон, — договариваться с ним бесполезно. Ты слышал, как он говорил? Слышал, что он говорил?

— Конечно слышал, — ответил я.

— Не знаю, — вздохнул Клифтон. — Иногда мне кажется, что человеку необходимо выпасть из истории…

— Что?

— Выпасть, повернуться к ней спиной… Иначе дело дойдет до убийства, а там и с катушек слететь недолго.

Я не ответил. Может, Клифтон прав, подумал я, и на сердце у меня вдруг потеплело от мысли, что я нашел Братство.

 

А на следующий день полил дождь; я пришел в отделение раньше всех и встал у окна в своем кабинете: за однообразным узором торца кирпичного дома открывался вид на деревья, грациозно тянувшие свои ветви к небесам. Одно дерево росло возле нашего здания, и мне удавалось разглядеть, как струйки дождя стекают по коре и смолистым почкам. Деревья тянулись по всей длине квартала за моей спиной, пропитанные влагой кроны возвышались над чередой захламленных дворов. Мне пришло в голову, что здесь можно было бы разбить дивный парк, если только избавиться от покосившихся заборов и засадить все пространство газонными травами и цветами. Тут из окна слева от меня вылетел бумажный мусорный пакет и бесшумно разорвался в воздухе — его содержимое повисло на ветвях, а сам сверток устало шмякнулся оземь. Поначалу эта картина вызвала у меня отвращение, но потом я подумал: «К­огда-нибудь и эти дворы озарит солнце». Со временем страсти поутихнут, и можно будет подумать об активной работе по очистке улиц. Но ничто так не будоражило мою кровь, как события прошлой ночи.

Сев за стол, я уставился на карту, и тут вошел брат Тарп.

— Доброе утро, сынок, вижу, ты уже за работой, — сказал он.

— Доброе утро! Дел невпроворот, вот и решил начать пораньше, — ответил я.

— Ты справишься, — приободрил он меня. — Не буду занимать твое время. Только хотел кое-что на стену повесить.

— Пожалуйста. Тебе помочь?

— Нет, я сам. — Прихрамывая, он подошел к стене с картой, залез на стул, прикрепил под самый потолок фото в рамке, удостоверился, что висит ровно, спустился и встал за моим столом.

— Знаешь его, сынок?

— Ну да, — ответил я, — это Фредерик Дуглас.

— Так точно, собственной персоной. Что тебе о нем известно?

— Не так чтобы много. В свое время дед про него рассказывал.

— Думаю, этого достаточно. Великий человек. Поглядывай на него время от времени. У тебя имеется все необходимое — бумага и прочее?

— Да, брат Тарп. Благодарю за портрет Дугласа.

— Не стоит благодарности, сынок, — сказал он, уходя. — Этот человек принадлежит нам всем.

Я посмотрел на портрет Фредерика Дугласа, и внезапно меня охватило восторженно-благоговейное чувство, а в голове против моей воли эхом зазвучал голос деда. Я поднял телефонную трубку и стал обзванивать руководителей местных организаций.

Священники, политики, люди различных профессий — все они, как заключенные, выстроились в ряд, соглашаясь на наше предложение, что доказывало правоту Клифтона. Всех волновала проблема принудительных выселений, к тому же большинство местных лидеров опасалось, что, откажись они нас поддержать, их сторонники переметнутся в нашу организацию. Я звонил всем подряд: влиятельным чиновникам, врачам, риелторам и уличным проповедникам. Все проходило быстро и гладко, словно этим делом занимался не я, а кто-то другой под моим новым именем. Я чуть не расхохотался в трубку, когда услышал, с каким почтением со мной общается директор «Мужского пансиона». Мое новое имя было теперь у всех на устах. Странно, думал я, но с другой стороны, если какая-то сущность кажется нереальной, нужно только придумать ей имя, и она обретет реальные черты. А значит, теперь я тот, за кого меня принимают.

 

Все так хорошо складывалось, что через пару недель после начала работы мы устроили воскресное шествие, намереваясь закрепить наше влияние в гарлемском сообществе. Трудились мы с большим азартом. Казалось, все силы, которые я тратил в последние дни в доме Мэри на спор и борьбу с самим собой, теперь направлены на разрешение местных конфликтов, а у меня появились внутреннее спокойствие и собранность. Несмолкаемый шум, пикеты, выступления — вся эта суета влияла на меня положительным образом; мои самые смелые идеи воплощались в жизнь.

Узнав, что один из безработных братьев в прошлом муштровал солдат в городе Уичито, штат Канзас, я собрал команду из высоких парней, ростом не ниже метра восьмидесяти, и вменил им в обязанность маршировать в подбитых гвоздями ботинках, высекая искру из мощенных камнем дорог. В день шествия они завладевали вниманием зевак быстрее, чем лай деревенских дворняг, затеявших свару. Мы называли их Народным отрядом быстрого оповещения, и, когда в весенних сумерках они молодецки маршировали строгим порядком вдоль Седьмой авеню, прохожие ликовали от восторга. Черное население от души веселилось, а ошарашенные полицейские безмолвствовали. Безусловно, они находились под впечатлением от этой бесшабашной удали, а наш Отряд беспрепятственно двигался дальше. Вслед за Народным отрядом несли флаги, транспаранты, плакаты с лозунгами; юные мажоретки из числа самых миловидных девушек в Гарлеме, каких нам удалось разыскать, с энтузиазмом пританцовывали под барабанную дробь, слегка подпрыгивали и кружились во славу Братства. Наши лозунги поддержало почти пятнадцать тысяч жителей Гарлема, прошедших вместе с нами от начала Бродвея до здания городской администрации. Мы стали настоящей городской сенсацией.

Успех мероприятия плодотворно повлиял на мою карьеру. Как дым от костра, мое имя разлеталось по округе. Я перемещался с места на место. Речи, речи, повсюду речи — от жилых кварталов до делового центра. Писал газетные статьи, организовывал шествия и ходил на прием в государственные органы — да чем я только не занимался. Братство, со своей стороны, делало все возможное для моего продвижения. Моим именем подписывались статьи, телеграммы и почтовые отправления, большую часть которых составлял за меня кто-то другой. Меня рекламировали как представителя нашей партийной организации: размещали в прессе мои фотографии, публиковали тексты от моего имени. К­ак-то поздней весной по пути на работу я удостоился полусотни пожеланий доброго утра от незнакомых мне людей, и тогда я понял, что во мне живут два человека: мое прежнее «я», которое спит по нескольку часов в день, периодически слышит голоса деда, Бледсоу, Брокуэя и Мэри, летает без крыльев и бросается в пропасть с большой высоты, и мое новое публичное «я», которое выступает от имени Братства и словно подавляет своей значимостью «я» прежнее, да так ощутимо, что мне стало казаться, будто я бегу наперегонки с самим собой.

И все же работа доставляла мне удовольствие в это стабильное время. Я смотрел в оба и держал ухо востро. Братство представляло собой вселенную внутри вселенной, и я намеревался разгадать все ее тайны и открыть новые горизонты. Мои возможности были безграничны, во всей стране не существовало другой организации, где бы я мог достичь желаемых высот. Даже если это означало восхождение на вершину словесности. Несмотря на бесконечные разговоры о науке, я со временем уверовал в магию устного слова. Иногда я наблюдал за игрой света и тени на портрете Фредерика Дугласа и размышлял о магической силе слова, позволившей ему в кратчайшие сроки проделать путь от раба до службы в правительстве. Я думал, нечто похожее происходит и в моей жизни. Дуглас бежал на Север страны и устроился работать на судоверфь; здоровенный детина в матросской форме, он, как и я, сменил имя. Как звали его при рождении? Не столь важно — самим собой он стал, уже будучи Дугласом. И вопреки собственным ожиданиям обрел свое «я» не как мастер по ремонту лодок, а как блистательный оратор. Возможно, смысл магии заключается в неожиданных трансформациях. Как говаривал мой дед, «в начале жизни ты Савл, а в конце — Павел». Когда ты юн, ты — сам себе Савл, потом жизнь бьет ключом, но все больше по голове, и ты пытаешься стать Павлом… хотя до сих пор позволяешь себе савличать на стороне.

Нельзя знать наперед, куда приведет тебя жизнь, — в этом можно не сомневаться. Пожалуй, это единственное, в чем можно не сомневаться. И нельзя знать, какой путь ведет к цели, но если она достигнута, значит, и путь был выбран верно. Не произнеси я той речи, которая обеспечила мне стипендию в колледже, и еще обеспечит, как я рассчитывал, место у Бледсоу, через посредство которого меня в итоге выдвинут в национальные лидеры? Получается, я тогда произнес речь, которая превратила меня в лидера, правда, совсем иного рода, нежели я мог ожидать. Значит, все сложилось так, как надо. И сожалеть не о чем, думал я, глядя на карту; кто ищет индейца — всегда найдет, правда, совсем иного племени и в ярком новом мире.

Если вдуматься, мир странно устроен, но все же миром управляет наука, а Братство использует науку и вместе с ней историю в своих интересах.

Получается, этот временной отрезок я прожил насы­щенно, как самый азартный игрок цифровой лотереи, которому любой пустяк — плывущие облака, проносившиеся мимо грузовики и вагоны метро, сны, книжки с комиксами, форма собачьего дерьма, размазанного по асфальту, — видится указанием на счастливую комбинацию цифр. Я был поглощен всеобъемлющей идеей Братства. Эта организация придала новый облик мировому устройству, а мне отвела в нем жизненно важную роль. Неразрешимых проблем больше не существовало — с помощью нашей науки любое дело доводилось до конца. Наша жизнь ограничивалась строгими рамками и подчинялась дисциплине, которая особенно наглядна в те моменты, когда она соблюдается. Система работала как часы.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Та история с Бледсоу и попечителями приучила меня читать все бумаги, попадающие мне в руки, а потому я не отбросил в сторону этот конверт. Он был без марки и казался наименее важным в утренней почте:

 

Брат,

Совет тебе от друга, который пристально за тобой наблюдает. Сбавь обороты. Продолжай работать для народа, но не забывай, что ты лишь один из нас, и заруби себе на носу: кто высоко взлетел, тому помогут низко упасть. Ты южанин и не понаслышке знаешь: это мир белого человека. Прими же дружеский совет: умерь свой пыл, чтобы и впредь оказывать помощь цветным. Они не хотят, чтобы ты слишком разгонялся, и помогут тебе упасть, если не притормозишь. Будь умнее…

 

Я подскочил, и письмо ядовито зашуршало у меня в руках. Что имелось в виду? Кто мог такое написать?

— Брат Тарп! — позвал я при повторном взгляде на строчки, выведенные смутно знакомым дрожащим почерком. — Брат Тарп!

— Что такое, сынок?

Я поднял голову: меня ожидало еще одно потрясение. В сером утреннем свете мне померещилось, будто с порога на меня глазами брата Тарпа взирает мой дед. Я даже охнул, а после наступила тишина, которую нарушало только свистящее дыхание невозмутимого брата Тарпа.

— Что случилось? — спросил он, хромая в кабинет.

Я потянулся за конвертом.

— Каким образом это сюда попало? — спросил я.

— А что такого? — Он спокойно взял конверт у меня из рук.

— Без марки.

— Да, верно… я тоже заметил, — сказал он. — Думаю, письмо бросили в наш почтовый ящик еще вчера, на ночь глядя. А сегодня я его забрал вместе со всей корреспонденцией. Оно попало к тебе по ошибке?

— Нет, все верно, — ответил я, избегая его взгляда. — Правда… штемпеля нет. Хотел узнать, когда оно… Почему ты так на меня смотришь?

— Ты будто привидение встретил. Тебе нездоровится?

— Нет, что ты, — сказал я. — Просто настроение так себе.

Повисла неловкая пауза. Он не двигался с места, и я заставил себя вновь посмотреть ему в глаза: моего деда там уже не было, осталось только пытливое спокойствие. Я сказал:

— Присядь на минуту, брат Тарп. Хочу задать тебе один вопрос.

— Конечно. — Он опустился на стул. — Слушаю.

— Ты где только не бываешь, со многими из наших знаком… скажи, как люди ко мне относятся?

Он склонил голову набок.

— Известно, как… считают, что быть тебе настоящим вожаком…

— Но?

— Никаких «но», говорю как есть, без задней мысли.

— А другие?

— Какие «другие»?

— Те, что обо мне не столь высокого мнения?

— Про таких не слыхал, сынок.

— Но у меня же наверняка есть враги, — настаивал я.

— А то! Надо думать, они у всех есть, да только в Братстве мне такие не попадались, кто б тебя недолюбливал. Все наши за тебя горой. А ты что-нибудь другое слыхал?

— Нет, просто спрашиваю. Я кручусь как заведенный, а людям должного внимания не уделяю, так что решил уточнить, а то ведь недолго их поддержки лишиться.

— Беспокоиться тебе не о чем. До сих пор все твои действия, считай, были людям по нраву, даже если на первых порах кое-кто и фыркал. Да хотя бы вот по этому поводу. — И он указал на стену над моим столом.

Там висел символический фотоплакат с изображениями знаковых фигур: пара американских индейцев олицетворяла лишения прошлого, брат-блондин (в рабочем комбинезоне) и сестра-ирландка, близкая к руководству, — лишения настоящего, а брат Тод Клифтон и молодая белая чета (вначале планировалось изобразить только Клифтона с белой девушкой, но такой выбор признали неправильным) в окружении детишек смешанного расового происхождения знаменовали будущее: цветные снимки, выразительная фактура кожи, неброский контраст.

— А в чем, собственно, проблема?

Я вгляделся в текстовку: «После окончания борьбы: радуга будущего Америки».

— Ну, когда ты эту идею выдвинул, некоторые против тебя ополчились.

— Да уж, это точно.

— Вот и я говорю, целое дело раздули: ребята из молодежной ячейки приходят, дескать, на станции метро и расклеивают эту продукцию поверх рекламы средства от запора и так далее, а нынче знаешь что еще удумали?

— Наверно, поносят меня за то, что нескольких человек арестовали, — предположил я.

— Т­ебя-то поносят? Черта с два: они похваляются на всех углах своим геройством. Нет, я другое хочу сказать: эти картинки с радугой нынче растаскивают по домам и прикнопливают рядом с «Отче наш» и «Храни Господь сей дом». Как с ума посходили. С отрядами быстрого оповещения — та же история. Так что не бери в голову, сынок. Бывает, что на первых порах братья в штыки встречают твои задумки, но как шумиха уляжется, все на твоей стороне будут, не сомневайся. Если и есть у тебя враги, то сторонние: завидно им, что ты появился откуда ни возьмись и взял быка за рога — стал делать то, чем они сами должны были озаботиться давным-давно. А коли прохаживаются на твой счет какие-нибудь злопыхатели, то о чем это говорит? О том, что ты в гору идешь.

— Надеюсь, брат Тарп, — вздохнул я. — Пока люди на моей стороне, я верю в успех своих начинаний.

— Вот именно, — сказал он. — В непростое время поддержка очень даже важна. — Голос его дрогнул, и у меня почему-то возникло ощущение, что он смотрит на меня сверху вниз, хотя мы сидели на одном уровне — через стол, напротив друг друга.

— Что такое, брат Тарп?

— Сынок, ты ведь южанин, верно?

— Ну да, — ответил я.

Он повернулся на стуле, подпер одной рукой подбородок, а другую опустил в карман.

— Не знаю, как словами выразить то, что сейчас мне в голову пришло, сынок. Видишь ли, я и сам долгое время жил на Юге, а перед тем, как сюда перебрался, на меня настоящую охоту устроили. То бишь пришлось мне пуститься в бега, чтобы свою шкуру спасти.

— Со мной произошло нечто похожее, — кивнул я.

— Хочешь сказать, на тебя тоже охота была?

— Не в буквальном смысле, брат Тарп, но по ощущениям — именно так.

— Ну, это разные вещи. — сказал он. — Ты, небось, заметил, что я хромаю?

— Заметил.

— А я ведь не от рождения хромой, да и сейчас тоже бабка надвое сказала: врачи ничего худого у меня не находят. Говорят: нога у тебя крепкая, прям стальная. Но я-то знаю: хромота у меня от того, что я на ноге кандалы таскал.

Этого я не видел в его лице и не слышал в его речи, но знал, что он не лжет и не пытается меня поразить. Я только покачал головой.

— Стоит ли говорить, — продолжил Тарп, — что ни одна живая душа здесь не знает… все думают, у меня ревматизм. Но виной всему кандалы: я девятнадцать лет таскал за собой цепь и по сию пору помимо своей воли приволакиваю ногу.

— Девятнадцать лет?!

— Девятнадцать лет, шесть месяцев и два дня. А главное дело: большого греха за мной не было, точнее, был грешок, да пустяковый, — по крайней мере, так мне в ту пору виделось. Однако же за все те годы грешок мой себя перерос и вроде как утяжелился аккурат до той степени, какую мне вменили. Время против меня работало. Я за все поплатился сполна, разве что не собственной шкурой: сыновей потерял, жену схоронил, земельного надела лишился. Казалось бы, повздорили двое перцев, ан нет: ссора переросла в преступление ценою в девятнадцать лет моей жизни.

— Даже не могу представить, что ты натворил, брат Тарп.

— Я сказал «нет» человеку, который хотел у меня кое-что отнять; стало быть, в такую цену встало мне слово «нет», я до сих пор плачу по счетам и, верно уж, никогда, по нынешним понятиям, не рассчитаюсь.

В горле забилась боль; меня охватило какое-то глухое отчаяние. Девятнадцать лет! А он так спокойно об этом говорит, причем явно впервые в жизни пытается излить душу. Но почему именно мне, думал я, почему выбор пал на меня?

— Я сказал «нет», — повторил он. — Сказал: «Нет, черт возьми!» И повторял это, пока не подпилил цепь, чтобы совершить побег.

— Как тебе удалось бежать?

— Время от времени ухитрялся прикармливать караульных псов. А сдружившись с ними, стал выжидать. Да, сынок, в таких местах учишься терпению. Ждал я девятнадцать лет и однажды утром ушел по высокой воде. Когда прорвало плотину, все решили, что меня вместе с другими унесло течением, но я разбил цепь и был таков. Помню, стою в жидкой грязи, с заступом в руке, и спрашиваю себя: ну что, Тарп, сдюжишь? И про себя отвечаю «да», и вся речная вода с илом, и ливень это подтвердили — вот тогда-то я и побежал.

Он вдруг так весело рассмеялся, что я даже заподозрил неладное.

— Кто б мог подумать, что у меня такой складный рассказ получится? — проговорил он, достал из кармана брюк нечто похожее на клеенчатый кисет и вынул оттуда небольшой сверток в носовом платке.

— С тех пор ищу свободу, сынок. Иногда получается. Сейчас, конечно, нелегкие времена, в особенности для человека увечного. Но даже в самые лучшие времена мои воспоминания меня не покидали. П­отому-то и храню я вот эту штуковину — и чтоб помнить, и чтоб не зарываться.

Я следил, как его старческие руки разворачивают носовой платок.

— Вот, хочу вручить это тебе. Возьми, сынок, — сказал он, протягивая мне содержимое свертка. — Нелепый, конечно, дар, но в нем много чего значительного соединилось; может статься, он и тебе будет напоминать, против чего мы в конечном счете боремся. Для меня он означает только два слова — «да» и «нет», но, по сути, в нем заключено куда больше…

Я видел, как он опустил руку на стол.

— Брат. — Тарп впервые назвал меня «братом». — Прими эту вещь. Можно сказать, это оберег. Его я и перепилил, чтобы бежать.

Я взял в руки перепиленное стальное кольцо: темное, толстое, обильно смазанное звено из профилированной стали, которое перепилили, разогнули, а потом согнули обратно, и обратил внимание на характерные отметины — вероятно, от лезвия топора. На рабочем столе Бледсоу я видел подобный овал, правда, поверхность его была гладкой, а тут виднелись отметины, нанесенные с большой силой и в невероятной спешке, как будто упрямый материал поддался только после атаки и поражения, причем нехотя.

Тарп наблюдал за мной с непроницаемым видом, а я только смотрел на него и качал головой. Потеряв дар речи, я даже не сумел ни о чем расспросить, надел это звено поверх костяшек пальцев и резко ударил им по столу.

Брат Тарп хохотнул.

— Мне и в голову не приходило им воспользоваться, — признался он. — А что, неплохо. Очень даже неплохо.

— Почему ты отдаешь его именно мне, брат Тарп?

— Ч­то-то заставило. Только не рассчитывай вытянуть из меня ничего такого, что мне сказать не под силу. Это ты у нас говорун, а не я, — добавил брат Тарп, встал со стула и похромал к двери. — Эта железяка мне приносила удачу — надеюсь, она и тебе послужит верой и правдой. Носи ее с собой да временами разглядывай. А ежели надоест — вернешь мне, и дело с концом.

— Ну нет, — крикнул я ему вдогонку, — мне как раз такое требуется; я вроде бы кое-что понял. Спасибо за такой подарок.

Я рассмотрел темное металлическое кольцо, опоясавшее мой кулак, а потом уронил его на анонимное письмо. Предмет этот мне не требовался, и что с ним делать, я не понимал, однако решил оставить его себе хотя бы для того, чтобы уважить брата Тарпа, которым определенно двигали какие-то глубоко прочувствованные мотивы. Это было сродни тому случаю, когда человек снимает с руки отцовские часы и вручает своему сыну: парнишке этот допотопный хронометр даром не нужен, однако тот его принимает, памятуя о невысказанной серьезности и торжественности родительского жеста, который в одночасье соединил его с предками, ознаменовал важность настоящего момента и пообещал упорядочить туманное, хаотичное будущее. И мне подумалось, что я сам, вернувшись домой вместо того, чтобы уезжать на Север Америки, тоже получил бы от отца старомодный дедовский «Хэмилтон» с длинной и крупной заводной головкой. Теперь часы достанутся моему брату — что ж, пускай, все равно я никогда на них не заглядывался. Что, интересно, поделывают сейчас мои родные, задумался я и внезапно затосковал по дому.

Я чувствовал, как из распахнутого окна мне обдувает шею горячим ветром; по воздуху плыл аромат утреннего кофе, и я слышал чей-то хриплый голос, который выводил, немного насмешливо и вместе с тем торжественно:

 

Не приходи рано поутру,

Не приходи в дневную жару,

А приходи, когда ночь тиха,

Чтоб смыть налет моего греха…

 

В голове начала всплывать цепочка воспоминаний, но я их отбросил. Времени на воспоминания не было: все их образы относились к прошлому.

Считаные минуты прошли с того момента, когда я прочел анонимное письмо, позвонил брату Тарпу и успел с ним распрощаться, а казалось, будто я провалился в колодец лет. Теперь я без содрогания разглядывал этот почерк, на миг пошатнувший всю конструкцию моего самомнения, и только радовался, что рядом оказался именно брат Тарп, а не Клифтон или кто-нибудь еще, перед кем я устыдился бы своей паники. А Тарп — то ли оттого, что смотрел на меня, условно говоря, глазами деда, то ли за счет собственного спокойствия, то ли посредством своего рассказа и этого звена кандалов восстановил мою веру в будущее.

Он прав, размышлял я: кому-то приспичило посеять у меня в душе сомнение, какой-то недруг хочет подорвать мою веру, окрасив ее извечной южной подозрительностью и страхом предательства белых. Можно было подумать, он прознал о моих злоключениях с рекомендательными письмами Бледсоу и теперь пользуется этой историей, чтобы уничтожить не только меня, но и все Братство. Нет, это невозможно: никто из моего нынешнего окружения ни сном ни духом не ведал о той истории. Это просто мрачное совпадение. Дотянуться бы мне до этого скотского горла. Братство стало единственным на всю страну местом, где мы были свободны и получали мощнейший стимул для развития своих задатков, а он вознамерился это пресечь! Не мой единоличный взлет, а все Братство, которое стремилось ввысь. Разве не требовали от меня новых идей по расширению наших рядов? Разве не против «мира белых» выступало Братство? Построить мир Братства — вот к чему сводились наши чаяния.

Все же, кто автор письма… Рас-Увещеватель? Нет, вряд ли, не его стиль. Он более прямолинеен в своих высказываниях и категорически против любого сотрудничества между белыми и черными. Письмо написано кем-то более изощренным, чем Рас. Кем же, гадал я, но потом загнал эти мысли вглубь своего сознания, чтобы перейти к решению насущных задач.

Утро началось с приема посетителей, которые хотели получить консультацию по социальным выплатам; члены Братства спрашивали совета по организации одновременных летучек Комитета в разных углах большого зала; не успел я закончить беседу с женщиной, добивавшейся освобождения из тюрьмы своего мужа, который ее избивал, как в кабинет вошел брат Рестрам. Мы поздоровались, он устроился на стуле и не без смущения окинул быстрым взглядом мой рабочий стол. Кажется, Рестрам имел определенный вес в Братстве, но его полномочия оставались для меня загадкой. С моей точки зрения, он частенько совал нос в чужие дела.

Едва усевшись, Рестрам присмотрелся к моему столу повнимательнее, спросил: «А это что у тебя, брат?» — и указална кипу моей документации.

Откинувшись на спинку стула, я пригвоздил его взглядом.

— Это по работе, — сухо ответил я, чтобы сразу обозначить границы.

— Да нет, — он еще раз ткнул пальцем, и в глазах у него вспыхнул недобрый огонек, — вон там.

— Работа, — повторил я, — исключительно служебная документация.

— Как, и вот это? — его палец нацелился на звено от кандалов брата Тарпа.

— Это мне подарили, брат, — отрезал я. — Чем могу помочь?

— Ты мне не ответил, брат. Что это?

Я взял со стола металлическое кольцо и сунул ему под нос; в косых лучах солнца, падавших из окна, смазанный металл удивительно напоминал кожу.

— Желаешь изучить, брат? Это звено цепи от кандалов, которые девятнадцать лет носил в бытность свою каторжником один из наших братьев.

— Черт, только не это! — Рестрам отшатнулся. — То есть спасибо, не надо. А если по существу, брат, то тебе, я так думаю, не стоит держать на виду такие вещи.

— Ты так думаешь, — протянул я. — И почему же?

— Да потому, что в нашей среде неуместно драматизировать различия.

— Я ничего не драматизирую, это моя личная вещь — я просто положил ее на стол.

— Но люди могут увидеть!

— Твоя правда, — ответил я. — Но я считаю, этот предмет вполне уместно напоминает нам всем, против чего выступает наше движение.

— Нет, любезный! — Он замотал головой. — Нет, любезный! Для Братства это было бы хуже всего: нашим ребятам нужно напоминать о том, что нас объединяет. Такова основополагающая идея Братства. Мы не муссируем тему различий. В Братстве мы все — братья.

Меня это насмешило. Рестрама явно тревожило нечто более глубинное, чем необходимость забыть о различиях. Во взгляде у него мелькнул страх.

— Никогда не рассматривал Братство под этим углом зрения, — сказал я, держа металлическое звено от кандалов двумя пальцами.

— А тебе бы не помешало, — отозвался он. — От нас требуется самодисциплина. Необходимо искоренять все, что не идет на пользу Братству. Представь, у нас есть враги. Я лично слежу за каждым своим словом и жестом, чтобы только не навредить Братству… наше движение прекрасно, брат, и мы должны его беречь. Мы должны следить за собой, брат. Понимаешь? Членство в нашей организации, согласись, — это большая честь. Мы склонны об этом забывать: часто говорим, не подумав, и только множим недоразумения.

Откуда такая запальчивость, думал я, и как это соотносится со мной? Не он ли сам накропал то письмецо? Отложив металлическое звено, я вытянул из-под кипы бумаг анонимное послание и, держа за уголок, поднял так, чтобы в косых лучах солнца стали видны на просвет скачущие буквы и неровные строки. А сам не сводил глаз с Рестрама. Тот облокотился на стол и взглянул на листок, но не про­явил никаких признаков узнавания. Я отбросил листок прямо на металлическое звено — не столько с облегчением, сколько с досадой.

— Строго между нами, брат, А ЗДЕСЬ? — начал Рестрам. — Но среди нас затесались те, кому чужды идеи Братства.

— Неужели?

— Черт возьми, а ты будто не знаешь! Они лишь используют Братство в своих корыстных целях. Кое-кто в лицо называет тебя братом, но стоит тебе отвернуться — и ты уже черномазый сукин сын. Будь начеку!

— Но я действительно таких не знаю, брат.

— Скоро узнаешь. Здесь многие исходят ядом. Одни по доброй воле тебе бы руки не подали, другие вообще не желают тебя лицезреть, а приходится, черт побери, коль скоро они — члены братства.

Я смотрел на него в упор. Мне даже в голову не приходило, что Братство заставляет кого бы то ни было жать мне руку, но, похоже, к удовольствию Рестрама, именно так и обстояло дело; до чего же гнусно и мерзко.

Внезапно он хохотнул.

— Да, черт подери, приходится! Я лично им такого не спускаю. Хочешь зваться братом, так веди себя по-братски! Но я, знаешь ли, объективен, — продолжал он с выражением праведного гнева. — Я объективен. И что ни день, задаю себе один и тот же вопрос: «Что в твоем поведении могло навредить Братству?», а когда вижу за собой предосудительные черты или поступки, я вырываю их с корнем, прижигаю каленым железом, как место укуса бешеной собаки. Братство — это непрерывный труд. Сюда надо приходить с чистым сердцем, усмирять тело и разум. Ты меня понимаешь, брат?

— Думаю, да, — ответил я. — Некоторые аналогичным образом рассуждают о вере.

— О вере? — Рестрам поморгал. — Простые ребята, вроде нас с тобой, недоверчивы. Мы настолько порочны, что некоторым сложно поверить даже в Братство. А иные еще и мстительны! Вот о чем я толкую. Вот от чего нужно избавляться! Нам необходимо научиться доверять другим братьям. В конечном счете именно у них зародилась идея создания Братства. Именно они протянули руку нам, чернокожим, и назвали нас братьями. Разве не так? Ну разве я ошибаюсь? Разве не они помогли нам с организацией, борьбой, всем прочим? А раз так, то мы должны помнить об этом каждый день, каждый час. Братство. Это слово надлежит постоянно держать перед глазами. Что ж, теперь могу объяснить, зачем ты мне понадобился, брат.

Он отодвинулся назад, сложив на коленях свои мощные ручищи.

— Хотелось бы обсудить с тобой один план.

— Слушаю, брат, — отозвался я.

— Дело заключается в следующем. Думаю, нам пора заявить о себе. Для этого потребуются соответствующие транспаранты и прочее. Это особенно важно для нас, чернокожих братьев.

— Понимаю. — Идея меня заинтересовала. — А в чем важность этого плана?

— Естественно, в том, что он пойдет на пользу Братству, вот в чем. Для начала вспомни: когда наши люди отправляются на праздник, на похороны, на танцы, куда угодно, они всегда несут с собой какие-нибудь флажки и баннеры, даже если в них нет никакого смысла. Это, так сказать, прибавляет мероприятию значимости. Прохожие непременно остановятся, поглазеют, послушают. «А что тут происходит?» Но мы-то с тобой знаем: полноценного знамени у них нет, разве что — предположительно — у Раса-Увещевателя, да и то лишь потому, что мнит себя эфиопом либо африканцем. Но ни у кого из нас нет своего настоящего знамени, а те, под которыми мы выходим на улицы, не совсем наши. Нашему народу требуется знамя, которое будет принадлежать в первую голову ему. Понимаешь?

— Кажется, да, — уклончиво ответил я, поскольку всегда чувствовал некую отчужденность, глядя на государственный флаг. До вступления в Братство этот флаг служил мне напоминанием, что моей звезды на нем пока нет…

— Наверняка понимаешь, — сказал брат Рестрам. — Все хотят иметь свой флаг. Нам нужно обзавестись флагом Братства, а еще нам нужен какой-нибудь отличительный знак, который крепится к одежде.

— Отличительный знак?

— Ну да, значок — фигурный или круглый.

— Ты, наверно, имеешь в виду эмблему?

— Точно! И чтобы ее удобно было носить — на булавке или как-нибудь иначе. Чтобы брат всегда мог распознать брата. Чтобы не повторилась история, подобная той, что произошла с братом Тодом Клифтоном…

— А что случилось?

Он откинулся назад.

— Тебе ничего не известно?

— Даже не понимаю, о чем ты…

— Это тот случай, когда лучше не ворошить прошлое. — Брат Рестрам наклонился вперед и вытянул перед собой сцепленные руки. — К­акие-то отморозки решили помешать проведению митинга нашей организации, завязалась драка, и брат Тод Клифтон по ошибке схватил одного из белых братьев и стал его избивать, думая, что перед ним один из тех уродов. Подобные случаи отвратительны, брат, весьма отвратительны. А будь у нас эмблема, такого бы не случилось.

— Выходит, это реальная история, — удивился я.

— Реальнее не бывает. Если разозлить брата Клифтона, он звереет… Ну, как тебе мой план?

— Думаю, его надо предложить вниманию комитета, — осторожно начал я, но тут зазвонил телефон. — Извини, брат Рестрам, — сказал я.

Звонили из редакции нового иллюстрированного журнала: редактор хотел взять у меня интервью, как у «одного из представителей нашей успешной молодежи».

— Весьма польщен, — ответил я, — но сейчас, к сожалению, у меня не получится выкроить время. Могу порекомендовать вам нашего молодого лидера, брата Тода Клифтона; сами увидите, он куда более интересный собеседник.

— Нет, нет! — Рестрам энергично помотал головой, но редактор настаивал:

— Мы выбрали именно вас. Вы уже…

— Как вам известно, — перебил я, — есть люди, которые ставят под сомнение нашу работу.

— Как раз по этой причине нас интересуете вы и никто иной. Во многом шумиха вокруг деятельности Братства связана с вами, а мы считаем своим профессиональным долгом привлекать внимание наших читателей к такого рода сюжетам.

— В равной степени это касается брата Клифтона, — заверил я.

— Нет, сэр, повторюсь, вы — тот, кто нам нужен, и вы просто обязаны поделиться своей историей с нашей молодежью, — не сдавался редактор, и я заметил, как насторожился брат Рестрам. — Мы считаем, что молодежь необходимо ориентировать на успех. Ваша история — свежий пример: вы самостоятельно проложили себе путь наверх. Молодежи нужны герои.

— Умоляю, — я рассмеялся в трубку, — какой из меня герой? Да и не так уж далеко мне удалось продвинуться по карьерной лестнице, я всего лишь винтик в большой машине. Мы в Братстве работаем как одна команда, — заключил я, и брат Рестрам одобрительно кивнул.

— Но вы же не станете отрицать, что вам — первому из наших — удалось привлечь внимание к Братству, верно?

— Брат Клифтон на три года дольше моего активно участвует в нашей деятельности. Кроме того, все не так просто. Решающая роль в Братстве принадлежит не отдельным личностям, а всему коллективу: нам важны коллективные потребности, коллективные действия. И каждый член нашего коллектива подчиняет свои амбиции общим целям.

— Хорошо сказано! Очень хорошо! Нашим людям важно это услышать. Но кто-то же обязан донести до них эту мысль. Давайте я пошлю к вам нашего корреспондента? Она будет у вас через двадцать минут.

— Вы весьма настойчивы, но у меня действительно нет ни минуты, — сказал я.

Не будь брат Рестрам столь активен, указывая мне, как реагировать на слова редактора, я бы мигом закрыл вопрос и отказался от интервью. Но вместо этого я согласился. Ладно, рассудил я, благосклонная реклама никому не помешает. Быть может, этот журнал смогут прочесть робкие духом, которые живут там, куда не доносятся наши голоса. Мне только придется за собой следить, чтобы не болтать лишнего о своем прошлом.

— Извини, нас прервали, брат. — Я положил трубку и заглянул в его любопытные глазки. — Постараюсь как можно скорее озвучить комитету твою идею.

Я встал, давая понять, что разговор окончен, и Рестрам, хотя и горел желанием продолжить, тоже поднялся со стула.

— Что ж, я еще сам поговорю с братьями, — сказал он. — До скорого!

— Заходи в любое время. — Чтобы не пожимать протянутую мне ладонь, я принялся наводить порядок на столе.

Рестрам уже держался за ручку двери, но вдруг обернулся в мою сторону и хмуро произнес:

— Да, и еще, брат, не забывай, что тебе было сказано касательно того предмета у тебя на столе. Не надо усложнять. Такие вещи не выставляют на всеобщее обозрение.

Я с облегчением проводил его глазами. Как ему только в голову пришло навязывать мне реплики в процессе разговора, который он сам слышал только наполовину. А еще я заметил, что он отнюдь не симпатизирует Клифтону. Ну, а мне был несимпатичен он сам. Как и его дурацкие опасения при виде металлического кольца. Тарп таскал цепь девятнадцать лет и все же находил в себе силы смеяться, а этот…

Потом я забыл о Рестраме на целых две недели, пока не встретил его на собрании в штаб-квартире Братства, где мы собрались для обсуждения стратегии.

 

Самым последним пришел я. Вдоль одной стены душного, прокуренного зала стояли в ряд скамьи. Обычно собрания проходили не менее темпераментно, чем бои на ринге или жаркие споры в курилке, но сегодня все притихли. Белые братья как-то жались, некоторые ребята из Гарлема были настроены воинственно. Но собраться с мыслями мне не дали. Как только я извинился за опоздание, брат Джек ударил председательским молоточком по столу и обратился ко мне:

— Брат, твои действия и твое недавнее поведение вызвали серьезное недопонимание у части братьев.

Я ошарашенно уставился на него, пытаясь сопоставить факты.

— Прошу прощения, брат Джек, — начал я, — но мне, наверное, не все понятно. Ты хочешь сказать, что я в чем-то проштрафился?

— Похоже на то, — изрек он с непроницаемым видом. — Буквально только что были выдвинуты обвинения…

— Обвинения? Я нарушил какую-то директиву?

— По этому поводу ясности пока нет. Но правильнее будет предоставить слово брату Рестраму, — сказал Джек. — Брат Рестрам!

Я был неприятно поражен. После того разговора мы с ним не виделись, и сейчас я всматривался через стол в его скрытное лицо, а он, слегка сутулясь, встал и поправил свернутые в трубочку бумаги, торчавшие из кармана.

— Так вот, братья, — начал он, — обвинения выдвинул я, хотя и с тяжелым сердцем. Но в последнее время я внимательно слежу за развитием событий и в какой момент решил, что просто обязан вмешаться, покуда вышеозначенный брат не покрыл позором наше Братство!

Послышались редкие протестующие возгласы.

— Да, я говорю как есть. Присутствующий здесь брат представляет чудовищную опасность для нашего движения.

У брата Джека блеснули глаза. Мне показалось, он даже улыбнулся, делая торопливую запись в своем блокноте. Меня бросило в жар.

— Нельзя ли поточнее, брат, — вмешался один из белых братьев по фамилии Гарнетт. — Это серьезные обвинения, но все мы знаем, что брат в высшей степени ответственно подходит к своей работе. Нужна конкретика.

— Естественно, конкретика будет, — прогудел Рестрам и неожиданно швырнул на стол расправленные наспех листы бумаги. — Вот же она!

Сделав шаг вперед, я увидел собственный портрет, который уставился на меня с журнальной страницы.

— Откуда это? — не понял я.

— Ну, хватит, — опять прогудел Рестрам. — Не изображай, что впервые это видишь.

— Но так и есть, — сказал я. — Действительно, впервые вижу.

— Не ври хотя бы перед белыми братьями! Не ври!

— Да не вру я. В жизни не видел. А если б даже и видел, что плохого?

— Сам знаешь! — огрызнулся Рестрам.

— Послушай, я ничего не понимаю. К чему ты ведешь? Здесь все свои, так что выкладывай начистоту, если, конечно, у тебя есть что предъявить.

— Братья, этот человек… он… он… оппортунист! Эта статья обязательна к прочтению, тут все сказано. Я обвиняю его в том, что он использует наше движение в сугубо личных интересах.

— Статья?

Только сейчас я вспомнил про интервью, которое совершенно вылетело у меня из головы. Я ловил взгляды братьев, смотревших то на меня, то на Рестрама.

— И что же в этой статье говорится про нас? — брат Джек указал на журнал.

— Про нас? — переспросил Рестрам. — Да ничего не говорится. Там только про него. Что он думает, что он делает, какие у него планы на будущее. И ни слова про тех, кто стоял у истоков этого движения. Прочтите и убедитесь сами, что я не вру. Читайте!

Брат Джек развернулся в мою сторону:

— Это правда?

— Мне не знаком этот материал, — сказал я. — Признаться, я забыл, что у меня брали интервью.

— Теперь вспомнил? — поинтересовался брат Джек.

— Вспомнил. Кстати, брат присутствовал в офисе, когда мне позвонили насчет интервью.

Никто нас не перебивал.

— Да, черт возьми, брат Джек, — вклинился Рестрам, — здесь все черным по белому написано. Брат пытается внушить людям, что Братство — это он и есть.

— Неправда. Как ты помнишь, я пытался убедить редактора взять интервью у брата Тода Клифтона. Лучше расскажи братьям, чем сам в данный момент занимаешься, раз про меня тебе так мало известно.

— Тебя разоблачаю — вот чем я занимаюсь. Разоблачаю твои козни. Братья, этот человек — чистой воды оппортунист!

— Ладно, — сказал я, — разоблачай сколько душе угодно, только прекрати меня оговаривать.

— Будь спокоен, уж я-то тебя разоблачу. — Он оттопырил нижнюю челюсть. — Прямо сейчас. Братья, на деле все так, как я описываю. И вот еще что: он обставляет вещи таким образом, будто мы без него даже шагу ступить не смеем. Помните, с месяц назад он был в Филадельфии. Мы хотели там организовать митинг — и что в итоге? Пришла хорошо если пара сотен человек. Он исподволь приучает людей слушать его одного.

— Позволь, брат, мы это уже обсуждали и пришли к выводу, что воззвание было составлено крайне неудачно, — вступились из аудитории.

— Знаю, но это не…

— Комитет проанализировал воззвание и…

— Знаю, братья, и не ставлю своей целью оспаривать решения комитета. Но, братья, вы заблуждаетесь насчет этого человека, поскольку совсем его не знаете. Он действует втихую, плетет заговор…

— Какой именно заговор? — спросил один из братьев, нависая над столом.

— Обыкновенный, — сказал Рестрам. — С целью подмять под себя все гарлемское отделение. Метит в диктаторы!

Если не считать жужжания вентиляторов, в зале стало тихо. Братья вновь озабоченно смотрели на Рестрама.

— Брат, это крайне серьезное обвинение, — проговорили два брата почти в унисон.

— Серьезное? Уж мне ли не знать. Поэтому я и решил высказаться. Этот оппортунист возомнил, что, получив какое-никакое образование, сделался на голову выше всех остальных. А на поверку он, как выражается брат Джек, — мелкий индивидуалист.

Рестрам с силой ударил по столу кулаками, на его круглом, напряженном лице заблестели маленькие глазки. Мне до смерти хотелось заехать ему по физиономии. Теперь это уже казалось фантазией, но маска, под которой скрывалось истинное лицо, скорее всего, смеялась — и надо мной, и над остальными. Не мог же он сам верить в ту ахинею, которую выплескивал в зал. Это было немыслимо. У всех на глазах не кто иной, как он плел сети заговора и, судя по лицам членов комитета, явно добивался своего. Теперь одновременно голос подали несколько братьев, и брат Джек постучал молоточком, призывая к порядку.

— Братья, — взмолился Джек. — По одному, пожалуйста. А тебе-то самому что известно об этой статье? — обратился он ко мне.

— Всего ничего, — ответил я. — Мне позвонил редактор журнала и сообщил, что направит свою сотрудницу взять у меня интервью. Она задала несколько вопросов и пару раз щелкнула миниатюрной фотокамерой. Вот, собственно, и все.

— Ты передал журналистке заранее подготовленный текст?

— Нет, я передал ей только некоторые наши официальные брошюры и ничего более. Я не просил ее задать мне какие-либо конкретные вопросы и не диктовал ответы. Конечно, я старался идти ей навстречу. Решил, что беседа с ней — моя прямая обязанность, коль скоро статья обо мне была призвана расширить число сторонников нашего движения.

— Братья, это был сговор, — снова встрепенулся Рестрам. — Говорю вам, этот оппортунист загодя организовал командировку сотруднице редакции и надиктовал статью.

— Гнусная ложь, — возмутился я. — Ты же присутствовал при телефонном разговоре и слышал, как я просил, чтобы редактор вместо меня пригласил для интервью брата Клифтона.

— По-твоему, я говорю неправду?

— Ты лжец, горлопан и мерзавец. Да, лжец, и больше ты мне не брат.

— Теперь он меня оскорбляет. Братья, вы свидетели.

— Давайте сохранять спокойствие, — негромко произнес брат Джек. — Брат Рестрам, ты выдвинул серьезные обвинения. У тебя имеются доказательства?

— Доказательства имеются. Прочтите журнал — и получите доказательства.

— Журнал будет прочитан. Ч­то-нибудь еще?

— Да, езжайте в Гарлем и поговорите там с людьми. Его имя не сходит у них с языка. О нашей с вами работе — ни полслова, как будто нас не существует вовсе. Говорю же вам, братья, этот человек представляет угрозу для жителей Гарлема. Гоните его взашей!

— Это будет решать комитет, — подытожил брат Джек и обратился ко мне: — Что ты можешь сказать в свое оправдание, брат?

— В оправдание? — переспросил я. — Ничего. Мне не в чем оправдываться. Я добросовестно выполнял свою работу, но если братья об этом не знают, то сейчас объясняться поздно. Ума не приложу, что скрывается за этим разговором, но смею вас заверить: у меня не тот статус, чтобы влиять на работу журналистов. Я и помыслить не мог, что надо мной устроят судилище.

— Мы никого не судим, — ответил брат Джек. — Но если тебя отдадут под суд — чего, я надеюсь, никогда не произойдет, — ты узнаешь об этом заранее. Однако, коль скоро комитет собрался на чрезвычайное заседание, прошу тебя покинуть зал на то время, которое потребуется нам для прочтения и обсуждения спорного интервью.

Выйдя из зала, я зашел в ближайший свободный кабинет; меня трясло от злости и отвращения. В разгар заседания одного из ведущих комитетов Братства Рестрам отшвырнул меня назад, на Юг, да так, что прилюдно сорвал с меня все покровы. Я готов был своими руками придушить Рестрама, который на глазах у всех втянул меня в какую-то дворовую перепалку. Тем не менее мне пришлось по мере сил отбиваться понятными ему средствами, пусть даже мы с ним походили на водевильных персонажей, размахивающих опасной бритвой. Наверное, мне стоило упомянуть об анонимном письме, но некоторые могли бы счесть его лишним доказательством отсутствия у меня должного авторитета в нашем районном отделении. Будь там Клифтон, уж он бы нашел способ приструнить этого шута. Неужели члены комитета отнеслись к нему с такой серьезностью только по причине его цвета кожи? Что на них нашло, разве они не видели, что имеют дело с клоуном? Но вместе с тем, случись братьям хохотнуть или по меньшей мере заулыбаться, я бы сошел с ума, потому что в данных обстоятельствах они неизбежно смеялись бы над обоими… Правда, смех сделал бы эту ситуацию менее абсурдной… Боже, куда я попал?

— Можешь зайти, — позвал меня один из братьев, и я вернулся в зал заседаний, чтобы узнать приговор.

— Итак, — начал брат Джек, — мы прочли статью, брат, и рады сообщить, что находим ее вполне безобидной. Жаль, конечно, что в ней мало сказано о других членах гарлемского отделения. Но доказательств твоей вины мы не обнаружили… Брат Рестрам допустил ошибку.

Мысль о том, сколько времени потрачено впустую на установление очевидной истины, да и сам обходительный тон заявления вывели меня из равновесия.

— По-моему, Рестрам допустил преступную ошибку, — огрызнулся я.

— Состава преступления здесь нет, он просто перестарался, — сказал брат Джек.

— Мне видится и состав преступления, и сверхретивость, — ответил я.

— Нет, брат, криминала здесь нет.

— Он подрывал мою репутацию…

Брат Джек улыбнулся.

— Только в силу своей искренности, брат. Он пекся о благе Братства.

— Но зачем было клеветать? Не понимаю тебя, брат Джек. Я не враг, ему это известно. Я такой же брат, как и он, — добавил я, когда увидел его оскал.

— У Братства много врагов, поэтому давай относиться терпимее к ошибкам братьев.

Видя придурковатую, униженную физиономию Рестрама, я остыл.

— Ладно, брат Джек, — сказал я, — наверное, мне положено радоваться, что вы признали меня невиновным…

— Что касается журнальной статьи… — Брат Джек поднял кверху палец.

У меня вдруг окостенел загривок, я даже вскочил.

— Что касается статьи?! Хочешь сказать, вы поверили в прочую галиматью? Неужели все начитались комиксов про Дика Трейси?

— Дик Трейси тут ни при чем, — отрезал Джек. — У нашего движения врагов предостаточно.

— Теперь уже и меня к ним причислили, — сказал я. — Что на вас нашло? Можно подумать, вы никогда не имели со мной дела.

Джек посмотрел на сидящих за столом.

— Брат, тебя вообще интересует наше решение?

— О да, — ответил я. — Еще бы. Меня интересуют любые формы нестандартного поведения. Кто бы не заинтересовался, если один безумец сумел убедить лучшие, как я привык считать, умы нашей страны принимать его всерьез. Кроме шуток: мне интересно. Иначе я поступил бы как любой вменяемый человек: развернулся и ушел.

Собравшиеся шумно запротестовали, и залившийся краской Джек часто застучал молотком, призывая к порядку.

— Позвольте мне сказать несколько слов брату, — вызвался брат Мак-Афи.

— Давай, — хрипло ответил брат Джек.

— Брат, нам понятны твои чувства, — заговорил брат Мак-Афи, — но и ты должен понимать, что у Братства немало врагов. Такова реальность, а потому мы вынуждены прежде думать о нашей организации, а потом уж о своих личных чувствах. Братство есть нечто большее, чем мы все вместе взятые. Когда под вопросом оказывается безопасность Братства, интересы любого из его членов отходят на второй план. Будь уверен, все присутствующие подходят к тебе лично с позиций доброй воли. Твоя работа выше всяких похвал. Но просто в целях безопасности нашей организации мы обязаны проводить тщательную проверку всех обвинений такого рода.

Я не чувствовал ничего, кроме опустошенности; Мак­-Афи привел логичные доводы, и мне волей-неволей пришлось с ними согласиться. Да, они ошиблись, но на них лежала обязанность вскрыть свою ошибку. А пока — вперед, пусть установят, что все обвинения против меня ложны, и тогда я буду полностью оправдан. И все же, откуда такая зацикленность на врагах? Сквозь дымную завесу я вглядывался в их лица и впервые за все время работы в Братстве душу бередили большие сомнения, каких я не знал даже в непростые студенческие годы. Но Братство — это совсем другое: человек мог отдавать себя этой организации без остатка — в том заключалась ее сила, но и моя тоже, ибо ощущение целостности служило залогом грядущих изменений хода истории. Я верил в это всем своим существом, и, хотя сейчас эта вера еще теплилась в душе, меня разрывала жгучая обида, не позволявшая мне ни слова сказать в свою защиту. Я молча стоял в ожидании приговора. Один из братьев нервно барабанил пальцами по столу. Другой шелестел папиросной бумагой, словно ворошил сухую листву.

— Не сомневайся, ты можешь полагаться на справедливость и мудрость комитета, — послышался голос брата Тобитта с другого конца стола; правда, нас разделяла дымовая завеса и лицо его было почти неразличимо.

— Комитет постановил, — сухо заговорил брат Джек, — что вплоть до снятия всех обвинений ты можешь по собственному желанию приостановить любую деятельность в Гарлеме или перевестись в центральную часть города. Если ты выберешь второе, вся твоя текущая деятельность в Гарлеме должна быть немедленно прекращена.

У меня подкосились ноги.

— Значит, я должен отказаться от работы?

— Да, если только ты не решишь служить нашему движению в другом месте.

— Неужели неясно… — начал было я, но осекся, видя по выражению их лиц, что решение окончательное.

— Если хочешь продолжать работу, — брат Джек потянулся к молоточку, — тебе будет поручено проведение цикла лекций по теме «Женский вопрос».

Голова у меня закружилась, как раскрученная юла.

— Что, прости?

— «Женский вопрос». Подспорьем тебе будет моя брошюра «О решении женского вопроса в Соединенных Штатах Америки». На этом, братья, — он обвел взглядом сидящих за столом, — наше собрание объявляю закрытым.

В ушах отзывался эхом удар председательского молотка, а я все повторял про себя «женский вопрос», вглядывался в лица братьев, ища признаки сарказма, вслушивался в их голоса, боясь различить еле сдерживаемый смех, и боролся с ощущением, что из меня сделали посмешище, и все это было тем более оскорбительно, что ни один из них ни сном ни духом не выдал даже следов иронии.

Рассудок безуспешно старался принять такое положение дел. Ни на какие изменения рассчитывать не приходилось. Меня сместили, подвергли служебному расследованию, а я еще во что-то верю, еще подчиняюсь дисциплине, а значит, обязан безропотно принимать их решение. Но сейчас, разумеется, было не то время, чтобы прекращать работу: я только начал знакомиться с новыми для меня аспектами деятельности организации — так, например, до сих пор мне ничего не было известно об иерархии комитетов высшего уровня, о системе скрытого руководства, о союзниках и единомышленниках в тех партийных группах, чьи интересы, похоже, отличались от наших, — и я уже вплотную подходил к раскрытию секретов устройства власти и управления. Хотя меня одолевали злость и отвращение, мое честолюбие не позволяло мне так просто отступиться. Да и с какой стати я должен себя ограничивать, обособлять? Я же всегда был оратором, а оратору все равно, о чем говорить, будь то права женщин или что-то еще. Такая позиция полностью соответствовала идеологии нашего движения, где все подчинялось определенным правилам; моя же главная цель оставалась неизменной: прокладывать себе путь наверх в иерархии Братства.

Я выходил на улицу с ощущением, будто мне вымотали всю душу, но все же испытал прилив оптимизма. Потеря места в Гарлеме стала для меня потрясением, однако решение о моей отставке грозило негативно сказаться и на гарлемском отделении, ведь я знал, чего хочет Гарлем, поскольку сам хотел того же; ценность этой связи, как и моя личная ценность для Братства, зависели от моей честности и откровенности: выступая от имени жителей Гарлема, я выражал их надежды и отвращения, страхи и желания. Я говорил на равных и с комитетом, и с местной общиной. Без сомнения, эти принципы следовало соблюдать и в центральном округе. Я принял свое назначение как своеобразный вызов, как возможность разобраться, что в большей степени способствовало успеху в Гарлеме — мои собственные усилия или отзывчивость и активность населения. Кроме того, я рассматривал это назначение как жест доброй воли комитета. Он уполномочил меня говорить от его имени на табуированную в нашем обществе тему — разве это лишний раз не доказывает, что комитет верил и в меня, и в принципы Братства, не делая никаких различий даже там, где речь заходит о правах женщин? Комитету еще предстояло провести расследование в свете выдвинутых обвинений, но уже сейчас мне дали новое назначение, а следовательно, без лишних сантиментов признали, что мне по-прежнему доверяют. На улице стояла жара, а меня бил озноб. Домысливать боюсь, но в какой-то момент я чуть было не разрушил свою карьеру по причине своей южной ограниченности, которую, как мне казалось, давно преодолел.

Гарлем я покидал с грустью, не найдя в себе сил попрощаться с братьями — в первую очередь с Тарпом и Клифтоном, а также с теми, от кого я черпал надежные сведения о низших слоях гарлемского общества. Сложив свои документы в портфель, я просто вышел из здания, как будто спешил в центр на какую-то встречу.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На свою первую лекцию я отправился в приподнятом настроении. Тема гарантировала интерес аудитории, а уж остальное зависело от меня. А будь я повыше ростом, да фунтов на сто потяжелее, то запросто мог бы повесить на грудь табличку с надписью «МНЕ ВСЕ ПРО НИХ ИЗВЕСТНО», чтобы сразить присутствующих наповал — так делают заправские демонические личности, слегка прирученные и одомашненные. Как Полю Робсону не приходится лицедействовать, так и мне не пришлось бы ничего изображать: все просто трепетали бы от одного моего вида.

Лекция и впрямь прошла неплохо; успех ей обеспе­чили сами заинтересованные слушатели, а последовавший за ней шквал вопросов развеял любые возможные сомнения на этот счет. Но под конец случилось нечто такое, о чем не предупредила меня даже моя болезненная мнительность. Я как раз обменивался приветствиями с аудиторией, когда появилась она — женщина, которая светится изнутри, будто старательно создавая образ самой жизни и женского плодородия. Она призналась, что у нее возникают затруднения в трактовке некоторых аспектов нашей идеологии.

— Вообще говоря, там многое очень запутано, — озабоченно произнесла она. — Не хотелось бы вас задерживать, но мне почему-то кажется…

— Ну что вы, — я отвел ее чуть в сторону от остальных, к входной двери, возле которой болтался наполовину свернутый пожарный шланг, — какие пустяки.

— Но, брат, — сказала она, — час поздний, и вы, должно быть, устали. Дело терпит, мне не к спеху.

— Не настолько же я устал, — возразил я. — И потом: если вас что-то беспокоит, мой долг — прояснить все вопросы.

— Но время уже позднее, — продолжила она. — Возможно, у вас получится навестить нас как-нибудь вечером — в любой день, когда вы не слишком заняты. Мы сможем все спокойно обсудить. Если, конечно…

— Если?

— Если только, — улыбнулась она, — мне не удастся договориться с вами прямо на сегодняшний вечер. Смею добавить, у меня получается отменный кофе.

— Тогда — к вашим услугам, — сказал я и толкнул дверь.

Квартира ее располагалась в одном из фешенебельных районов, и я не смог скрыть удивления при виде просторной гостиной.

— Понимаете, брат, — последнее слово она произнесла с подозрительной пылкостью, — мне в первую очередь интересны духовные ценности Братства. У меня, безо всяких усилий с моей стороны, сложилась экономически стабильная, не лишенная приятности жизнь, хотя какое это имеет значение, если в мире постоянно творится зло? В мире нет эмоционального и духовного спокойствия, нет справедливости.

Она уже снимала пальто, серьезно заглядывая мне в лицо, а я думал: неужели она — спасительница-пуританка, вернувшаяся к английским корням? Мне вспомнилось, как брат Джек однажды в частной беседе заметил, что состоятельные члены Братства щедро субсидируют его деятельность, ища политического спасения. Я бросил суровый взгляд в сторону хозяйки дома: мне показалось, что она слишком торопит события.

— Нетрудно заметить, что вы много размышляете на эти темы, — сказал я.

— Да, стараюсь, — ответила она, — и порой захожу в тупик… Но вы располагайтесь, я только уберу верхнюю одежду.

Это была невысокая, приятно пухленькая женщина с едва заметной проседью в иссиня-черных волосах; вскоре она появилась в длинном пеньюаре ярко-алого цвета, в котором смотрелась так великолепно, что я с некоторым смущением отвел глаза.

— Какая у вас прекрасная гостиная, — отметил я и скользнул взглядом по мебельному гарнитуру, который излучал насыщенное вишневое сияние, и дальше — по картине в розовых тонах, изображающей обнаженную женскую фигуру в натуральную величину — определенно кисти Ренуара. Повсюду висели и другие полотна, просторные необъятные стены, казалось, ожили от теплого, чистого цвета. «Что можно сказать обо всем этом?» — подумал я, глядя на абстракционистскую рыбу из полированной латуни, закрепленную на куске черного дерева.

— Приятно слышать, брат, — откликнулась она. — Мы тоже любим здесь отдыхать, при том что Хьюберт, должна признать, редко выкраивает время для домашнего очага. Он занятой человек.

— Хьюберт? — переспросил я.

— Мой муж. К сожалению, сейчас он в отъезде. Хьюберт был бы рад с вами познакомиться, но он вечно куда-то спешит. Неотложные дела, понимаете.

— Полагаю, это неизбежно, — изрек я, внезапно почувствовав себя не в своей тарелке.

— Так и есть, — ответила она. — Впрочем, нам с вами предстоит обсудить Братство и его идеологию, верно?

Ее голос и улыбка одновременно умиротворяли и внушали волнение. И причиной тому была не только атмо­сфера богатства и утонченности, чрезвычайно далекая от меня, но и сама возможность находиться здесь рядом с этой женщиной в преддверии оживленной дискуссии, когда все несуразно-невидимое и откровенно загадочное близилось к хрупкому и гармоничному равновесию. При всем своем богатстве она не лишена человечности, думал я, наблюдая за непринужденными движениями ее расслаб­ленных рук.

— Наша организация ведет чрезвычайно многообразную деятельность, — начал я. — С чего именно мы начнем? Не исключено, что в каких-то вопросах я не смогу подсказать вам ничего дельного.

— О, мои вопросы не столь глубоки, — ответила она. — Уверена, вам по силам разрешить все мои сомнения. Располагайтесь вот здесь, на диване, брат, так будет удобнее.

Я сел, а она отошла к двери, и шлейф ее пеньюара томно заструился по восточному ковру. Обернувшись ко мне с порога, она улыбнулась.

— Быть может, вы предпочитаете вино, молоко — или все-таки кофе?

— Вино, благодарю вас, — ответил я: одно упоминание молока вызвало у меня внезапное отвращение.

К­ак-то все это неожиданно, думал я. Вернулась она с подносом, на котором стояли два бокала и графин, опустила поднос на низкий коктейльный столик — и до меня донесся музыкальный звук наливаемого тонкой струйкой вина; один из бокалов она пододвинула ко мне.

— За наше движение, — провозгласила она и, улыбаясь одними глазами, подняла свой бокал.

— За наше движение, — поддержал я.

— И за Братство.

— И за Братство.

— Ну хорошо, — я отметил, что у нее полуприкрыты веки, а подбородок чуть вздернут вверх, по направлению ко мне, — на каких конкретно аспектах нашей идеологии вы хотели бы заострить внимание?

— На всех сразу, — ответила она. — Мне хочется охватить всю систему целиком. Без нее жизнь страшно пуста и хаотична. Я искренне верю, что только Братство открывает перспективы иной, более осмысленной жизни… Я, конечно, понимаю: эта философская система слишком обширна, чтобы овладеть ею, так сказать, с наскока, но при этом она столь жизненна и актуальна, что, мне кажется, попробовать все же стоит. Разве не так?

— Пожалуй, именно так, — ответил я. — Из всех известных мне учений это наиболее значимо.

— Ой, как я рада, что наши взгляды совпадают. Должно быть, поэтому я всегда с волнением слушаю ваши лекции; не знаю, чем это объясняется, но от вас исходит пульсирующая энергия нашего движения. Невероятно! А еще рядом с вами мне так спокойно, но вместе с тем… — она загадочно улыбнулась и продолжила: — Должна признаться: вы внушаете мне страх.

— Страх? Вы же не серьезно? — удивился я.

— Честное слово, — сказала она, и я рассмеялся. — Такой сильный… первобытный страх.

Из комнаты будто улетучилась часть воздуха, оставив по себе неестественную тишину.

— Первобытный — вы не ошиблись? — переспросил я.

— Да, именно первобытный; разве вам не говорили, брат, что порой в вашем голосе слышатся удары там-тама?

— Господи, — расхохотался я, — а мне-то чудилось биение глубоких идей.

— Вы правы, конечно, — согласилась она. — Первобытный — не совсем подходящее слово. Точнее будет сказать — сильный, властный. Он парализует разум и чувства. Как ни назови, в нем столько голой мощи, что он буквально пронзает человека насквозь. Меня бросает в дрожь при одной лишь мысли о подобной жизненной энергии.

Теперь она сидела так близко, что я видел один-единственный черный завиток, выбивающийся из ее идеальной прически.

— Да, — сказал я, — это признак эмоционального напряжения, но наш научный подход позволяет его вы­свободить. Брат Джек считает, что мы — прежде всего организаторы. А эмоции можно не просто высвобождать, а направлять в определенное русло, и этим, среди прочего, определяется эффективность наших действий. Допустим, это прекрасное вино способно высвободить эмоции, но я сильно сомневаюсь, что с его помощью можно что бы то ни было организовать.

С грациозным наклоном вперед она положила руку на спинку дивана, говоря:

— Можно; а вы своими выступлениямидостигаете и того и другого. Слушатели просто обязаны откликнуться, даже если им не очень понятно, что вы имеете в виду. Одна я понимаю, о чем вы говорите, и это еще больше вдохновляет.

— Смею вас заверить: аудитория влияет на меня ничуть не меньше, чем я — на нее. Отклик слушателей позволяет мне выкладываться до предела.

— А ведь есть еще один существенный важный момент, — продолжала она, — который заботит меня более всего прочего. Получается, что каждый новый день — это как наступление високосного года, когда женщине многое дозволено; так должно быть всегда. Женщинам надлежит стать такими же свободными, как мужчины.

«Будь я и в самом деле свободен, — подумалось мне, когда я поднимал бокал, — меня бы сейчас отсюда как ветром сдуло».

— По-моему, ваша лекция была исключительно удачной: нашему движению давно требуется борец за права женщин. А ведь до сегодняшнего дня даже вы, по моим наблюдениям, затрагивали в своих публичных речах только права меньшинств.

— Теперь у меня новое поручение, — объяснил я. — Одним из приоритетов нашей деятельности отныне будет женский вопрос.

— Что ж, это чудесно и весьма своевременно. Так или иначе, но у женщин должна появиться возможность влиять на уклад жизни. Продолжайте, пожалуйста: расскажите, какие у вас есть соображения по этому поводу. — Она чуть пододвинулась и легко коснулась моей руки.

И я продолжил — говорить мне было легче, нежели молчать; меня воодушевлял мой собственный задор и согревало вино. И только повернувшись к ней с каким-то вопросом, я заметил, что голова ее склонилась чуть ли не вплотную к моей, а глаза обшаривают мое лицо.

— Говорите, прошу вас, говорите, — услышал я. — Вы так доходчиво объясняете… не прерывайтесь.

Ее веки трепетали крылышками мотылька, но сейчас на смену этому трепету пришла мягкость губ; какая-то сила подтолкнула нас друг к другу. В этом порыве не было ни мысли, ни умысла, была лишь чистейшей воды теплота; но тут вдруг задребезжал дверной звонок, и я вскочил, стряхнув это наваждение, а звонок повторился, и она поднялась с дивана вслед за мной; плотные складки красного шлейфа упали на ковер, и она шепнула: «С вами все оживает, как по волшебству», после чего звонок раздался в третий раз. Я заметался в поисках своей шляпы, мне не терпелось смыться, унести ноги из этой квартиры, меня душила злость, а в голове крутилось: «Она спятила? Или оглохла?» А она следила за мной непонимающим взглядом, словно это я вел себя как помешанный. Но потом с внезапным остервенением вцепилась мне в руку и зачастила: «Сюда, сюда, в эту дверь», а при очередном звонке утянула меня за собой по небольшому коридору в жеманно-шелковую спальню, где бросила на меня оценивающий взгляд и с улыбкой сказала, не замечая моего возмущенного недоумения:

— Это моя.

— Ваша… ваша? Так звонят же?

— Не бери в голову, — проворковала она, глядя мне прямо в глаза.

— Будьте благоразумны, — сказал я, отталкивая ее в сторону. — Вы подойдете к двери?

— Ты хотел сказать «к телефону», да, солнышко?

— А как же старик… ваш супруг?..

— Он в Чикаго…

— А вдруг он…

— Нет-нет, солнышко, он не станет…

— Но нельзя же исключить такую вероятность?

— Брат, дорогой, поверь, мы с ним недавно разговаривали.

— Вы… что? Это какая-то игра?

— Ну-ну, бедный мальчик! Никакая это не игра, причин для беспокойства нет, мы вольны делать что угодно. Мой муж в Чикаго — ищет свою утраченную молодость, не иначе… — расхохоталась она, словно удивляясь этим словам. — От него очень далеки такие возвышенные материи, как свобода и необходимость, права женщин и так далее. Брат, солнышко, ты же понимаешь, мой социальный класс тяжело болен…

Я шагнул в другой конец спальни: слева была еще одна дверь, за которой поблескивали кафельные плитки и хромированные поверхности.

— Братство, милый. — Своими изящными пальчиками она впилась мне в бицепсы. — Обучай меня, направляй. Обучай меня прекрасным идеологическим принципам Братства. — Мне хотелось и остаться с ней, и броситься на нее с кулаками, но я знал, что не сделаю ни того ни другого. Неужели она пыталась меня погубить или заманить в ловушку, подстроенную каким-нибудь тайным врагом Братства, который сейчас притаился за дверью, вооружившись фотокамерами и набором взломщика?

— Непременно ответьте на звонок, — проговорил я нарочито спокойным тоном и попытался, не прикасаясь к ней, высвободить руки, потому что любое прикосновение…

— Тогда мы продолжим? — уточнила она.

Я кивнул, не сводя с нее глаз: она молча отвернулась, подошла к трюмо с большим овальным зеркалом и подняла трубку цвета слоновой кости. А я на миг увидел в зеркале себя, стоящего между хозяйкой дома и огромной белой кроватью: виноватая поза, напряженная физиономия, сбившийся набок галстук; а за кроватью виднелось еще одно зеркало, которое, будто на волне морского прилива, качало все отражения туда-сюда, туда-сюда, истово множа время, место и обстоятельства. Мое зрение пульсировало: предметы виделись мне то отчетливо, то смутно, будто бы кто-то без устали раздувал кузнечные меха, но в какой-то миг различил ее губы, которые беззвучно выговорили в мою сторону «прости», потом нетерпеливо — в трубку: «Да, у телефона», а потом опять в мою сторону, прикрывая трубку ладонью и улыбаясь: «Это моя сестра, одну минутку». В голове крутились забытые анекдоты про слугу, которого призвали потереть госпоже спинку, о шофере, который спит с женой хозяина, о носильщике из пульмановского вагона, которого чья-то богатая женушка по пути в Рино зазывает в купе первого класса… но мысленно я себе твердил: это все в интересах нашего движения, в интересах Братства. Теперь она, в очередной раз улыбнувшись, произнесла: «Да, Гвен, дорогуша. Конечно», подняла свободную руку, словно хотела пригладить волосы, одним быстрым движением сдернула, как покрывало, алый пеньюар, отбросила его в сторону и осталась совершенно нагая, а у меня перехватило дыхание при виде приятной округлости ее ладной фигурки, услужливо размноженной зеркалами. Но оказалось, что это был обман чувств, наваждение тут же развеялось, и через секунду она уже стояла передо мной в том же роскошном алом пеньюаре и загадочно улыбалась одними глазами.

Я двинулся было к выходу, раздираемый между злостью и неистовым возбуждением, услышал за спиной щелчок телефонного рычага и, почувствовав, как она скользнула мимо меня сзади, несколько запутался в хитросплетениях идеологии, физиологии, долга и желания. Шагнув к ней, я сказал себе: «Пусть ломают дверь, если кого принесет нелегкая, пусть заходят».

 

Я сам не понимал, сон это или явь. В квартире царила мертвая тишина, но до меня определенно донесся какой-то шорох из другого конца комнаты, а спящая рядом со мной женщина только легко вздохнула. Как странно. Воображение работало без остановки. По каштановой роще за мной гнался бык. Пришлось взобраться на горку, но там началось землетрясение. Шорох повторился; продрав глаза, я увидел незнакомца, который без интереса и без удивления взирал на меня из тускло освещенного коридора. Лицо его оставалось бесстрастным, но глаза смотрели пристально. Я прислушался к ровному дыханию спящей женщины. Она заворочалась.

— А, с приездом, дорогой, — протянула она словно издалека. — Уже вернулся?

— Как видишь, — ответил мужчина. — Разбуди меня пораньше — дел много.

— Непременно, дорогой, — сонно пробормотала она. — Отдыхай, доброй ночи…

— И тебе того же, — ответил он с дребезжащим сухим смешком.

Дверь затворилась. Прерывисто дыша, я некоторое время лежал в темноте. Странно все же. Протянул руку, дотронулся до спящей рядом женщины. Отклика не получил. Я склонился над ней и ощутил на лице теплое, чистое дыхание. Мне хотелось помедлить, продлить нечто бесценное, достигнутое слишком поздно и не без риска, но уже готового раствориться навсегда — как горько. Но эта женщина, как могло показаться, никогда и не бодрствовала, а случись ей проснуться сейчас — послышались бы крик и вопли. Я торопливо выскользнул из кровати и попытался отыскать свою одежду, ориентируясь на ту область тьмы, откуда прежде исходил свет. Двигаться пришлось ощупью, но в конце концов я обнаружил стул — правда, пустой. А куда подевались мои вещи? Ну что за идиот! Как можно было впутаться в такую историю! Нагишом, в потемках я продолжил поиски, отыскал стул со своими вещами, торопливо оделся и на цыпочках вышел, задержавшись на миг только в дверях, чтобы напоследок оглянуться из тускло освещенного коридора. Хозяйка дома, прекрасная мечтательница, безмятежно — ни сопения, ни улыбки — спала, подложив белую, как слоновая кость, руку под голову с копной иссиня-черных волос. С неистово бьющимся сердцем я прикрыл за собой дверь, ожидая, что сейчас мне преградит путь тот мужчина, или не тот, или целая толпа. Но потом все же спустился по лестнице.

В многоквартирном доме было тихо. У входа дремал седовласый швейцар: его туго накрахмаленная манишка вздымалась в такт дыханию, фуражка слетела. На улицу я вышел весь в испарине, все еще гадая, не привиделся ли мне тот субъект. Возможно ли, что я его заметил, а он меня — нет? Или, может статься, он меня заметил, но, наученный то ли житейским опытом, то ли распущенностью нравов, то ли гипертрофированной вежливостью, решил не связываться. Почему он смолчал, не признал меня, не обругал? Не полез в драку? И даже не взвился от поведения жены? А вдруг мне устроили испытание на стрессоустойчивость? Если так, то враги Братства не упустят случая нас ославить. Меня прошиб холодный пот. Ну почему вожаки Братства постоянно втягивают в наши дела своих женщин? Мы хотим добиться социальных, политических и экономических перемен, но почему между нами и этими переменами вечно вклинивается женщина? С какой стати, черт побери, они с завидным упорством путают классовую борьбу с кассовой, тем самым принижая и нас, и самих себя, и все человеческие побуждения?

Весь следующий день я провел в состоянии невыносимой усталости, напряженно ожидая разъяснений по поводу этого плана. Между тем я уже не сомневался, что за нами действительно велось наблюдение: некий субъект с портфелем заглянул в неплотно прикрытую дверь и якобы меня не заметил. Теперь мне мерещилось, что субъект, который разговаривал как безразличный ко всему супруг, — это известный мне влиятельный член Братства, причем настолько хорошо известный, что неспособность припомнить его имя сводила меня с ума. Рабочие документы на моем письменном столе так и остались нетронутыми. При каждом телефонном звонке я содрогался от ужаса. И не выпускал из рук железное звено цепи от кандалов Тарпа.

У меня созрело решение: дождаться четырех часов и, если до тех пор не последует звонка, считать, что опасность миновала. Пока все идет хорошо, внушал я себе, даже ни на какое мероприятие не вызвали. В конце концов я набрал ее номер, и мне ответил восторженный, жизнерадостный, негромкий голосок, но ни намека на события минувшей ночи или на появление того субъекта не последовало. А мне самому приставать с вопросами было неловко, тем более в свете ее сдержанного, оживленного тона. Быть может, так заведено у людей, умудренных житейским опытом или гипертрофированно вежливых? Быть может, в момент разговора рядом находился ее муж, с которым у них полное взаимопонимание, особенно в вопросе о правах женщин.

Она поинтересовалась, готов ли я прийти для продолжения дискуссии.

— Да, безусловно, — ответил я.

— О, брат, — выдохнула она.

Со смешанным чувством облегчения и тревоги я повесил трубку. Меня не покидало ощущение, что мне в самом деле устроили проверку, которую я не выдержал. Всю следующую неделю эти события не шли у меня из головы, но в итоге я еще больше запутался и решительно не понимал своего положения. Никаких перемен в своих отношениях с братом Джеком и остальными я не заметил. А если бы и заметил, то все равно не смог бы определить, с чем это связано — возможно, что с прежними обвинениями в мой адрес. Я угодил в ловушку и уже не видел различий между виной и невиновностью: они слились воедино. Постоянное нервное напряжение, застывшие черты лица и уклончивый взгляд сделали меня похожим на брата Джека и других лидеров Братства. Потом у меня накопились неотложные дела по работе, я слегка утратил бдительность и решил занять выжидательную позицию. Наперекор чувству вины и постоянным сомнениям учился забывать, что собой представляю: одинокий, кругом виноватый чернокожий брат; выбросив это из головы, я уже с гордо поднятой головой шел на встречи с белыми, улыбаться старался сдержанно, а не от уха до уха и смело протягивал руку для первого дружеского рукопожатия. Все это я проделывал с необходимой смесью высокомерия и застенчивости, которая устраивала всех. Меня поглотила лекционная деятельность: я утверждал и отстаивал права женщин и в то же время тактично обходился с толпами юных поклонниц, не путая идеологию с физиологией, но это давалось мне с трудом, поскольку многие сестры между собой решили (и ожидали от меня аналогичного мнения), что идеология — это не более чем прозрачное прикрытие для настоящей жизни.

Я заметил, что перед моими выступлениями в центральном округе многие слушательницы настраиваются на нечто такое, чему даже нет названия. Это я понимал без слов, на интуитивном уровне, вне зависимости от темы лекции. Стоило мне занять свое место на подиуме, как у них наступала этакая разрядка, но не в виде смеха, не в виде выплеска простых, вполне стабильных эмоций. Причина от меня ускользала. И всякий раз я чувствовал себя виноватым. Однажды в середине лекции, вглядевшись в море лиц, я подумал: «А вдруг они знают? Не здесь ли собака зарыта?» — тем самым едва не сорвав лекцию. Но в одном я не сомневался: ко мне эти девушки относились не так, как к другим чернокожим братьям, которые столь часто развлекали женскую аудиторию всякими байками, что слушательницы начинали смеяться, не давая такому лектору и рта раскрыть. Нет, загвоздка была в другом. Видимо, у моих слушательниц сформировались особые ожидания, настроения, надежды: как будто они хотели видеть во мне не просто докладчика или комика. Моему пониманию это было недоступно. Я разыгрывал перед ними пантомиму, которая была красноречивее самых выразительных слов. Я участвовал в игре, но разгадка ее мне не давалась, как не давалась разгадка тайны того субъекта в тускло освещенном коридоре. Через некоторое время я предположил, что наиболее вероятная причина — голос. Твой голос вкупе с их желанием увидеть в тебе живое доказательство их веры в Братство; в какой-то момент я решил больше не терзать себя этими догадками и махнул на них рукой.

И вот однажды вечером, когда я заснул над конспектами нового цикла лекций, меня разбудил телефонный звонок: мне надлежало явиться на экстренное совещание в штаб-квартиру Братства, куда я отправился с содроганием. Одно из двух, размышлял я: либо опять вытащат на свет те обвинения, либо пришьют связь с той женщиной. Нет, надо же: угодить в ловушку, расставленную женщиной! Что я им скажу; мол, да, человек слаб, а она была чертовски соблазнительна? И как это соотносится с обязательствами по укреплению Братства?

Пинками я выгнал себя из дома и, конечно, опоздал. В зале стояла невыносимая духота: три крошечных вентилятора натужно гоняли плотный воздух, а братья сидели с закатанными рукавами вокруг исцарапанного стола, на котором стоял кувшин с ледяной водой, поблескивающий бусинками влаги.

— Братья, простите за опоздание, — извинился я. — Меня задержало неотложное дело: я вносил последние правки в текст завтрашней лекции.

— В таком случае мог бы не напрягаться и сэкономил бы время членам комитета, — высказался брат Джек.

— Не понял. — Меня почему-то затрясло.

— Он хочет сказать, что ты можешь больше не беспокоиться на тему женского вопроса. Это поручение с тебя снимается, — объяснил брат Тобитт.

Я уж было набрал полную грудь воздуха для достойного ответа, но меня опередил брат Джек и сразу огорошил вопросом:

— Что произошло с братом Тодом Клифтоном?

— С братом Клифтоном?.. В­ообще-то я его с месяц не видел. Я был слишком занят на новом участке? А что случилось?

— Он исчез, — отчеканил брат Джек, — исчез! Так что не трать время на лишние вопросы. Мы тебя не за этим вызвали.

— И давно вы узнали о его исчезновении?

Брат Джек постучал по столу молоточком.

— Нам лишь известно, что он пропал. Теперь перейдем к делу. Брат, ты немедленно возвращаешься в Гарлем. Там назревает серьезный кризис, поскольку брат Тод Клифтон не только исчез, но и перестал выполнять свои обязанности. Вдобавок Рас-Увещеватель и его расистская банда под этим предлогом усилили свою агитацию. Ты вернешься в Гарлем и примешь все необходимые меры, чтобы восстановить наше влияние среди местного населения. Необходимую поддержку мы окажем, а ты подготовишь план и доложишь его членам комитета на специальной стратегической сессии. Время и место тебе сообщат завтра. И прошу, — он потряс в воздухе молоточком, — без опозданий!

Я почувствовал такое облегчение от отсутствия в повестке моих собственных проблем, что не стал задерживаться и узнавать, обращались ли наши в полицию по поводу этого исчезновения. Вся эта история выглядела несколько подозрительно. Если такой человек, как Клифтон, с развитым чувством долга вдруг ни с того ни с сего исчез, на то должна иметься очень веская причина. Не приложил ли к этому руку Рас-Увещеватель? Вряд ли. По сравнению с другими районами в Гарлеме наши позиции были сильны. Еще месяц назад, как раз накануне моего перевода в деловой центр, Раса освистали бы на улице, надумай он пойти против нас. Зачем я только осторожничал, боясь подвести членов комитета, и прекратил связь и с Клифтоном, и со всем гарлемским отде­лением. И тут мне вдруг показалось, что я восстал из спящих.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Я так давно не бывал в Гарлеме, что улицы показались мне незнакомыми. Жизнь текла здесь медленнее и вместе с тем почему-то быстрее; в горячем ночном воздухе чувствовалось необычное напряжение. Сквозь летние толпы я пробился не в офис местного отделения, а в невзрачный гриль-бар Баррелхауса «Веселый доллар» на верхней Восьмой авеню, где примерно в этот час всегда можно было найти за вечерним пивом одного из моих лучших связных, брата Масео.

Заглянув через окно, я увидел работяг в спецовках и немногочисленных дамочек навеселе, облокотившихся на стойку, а дальше, в проходе, двое мужчин в клетчатых спортивных рубашках черной и синей расцветки ели мясо-гриль. В глубине, возле музыкального автомата, сгрудилась какая-то смешанная компания. Но брата Масео среди них не было, и я протиснулся к стойке, чтобы подождать его за стаканом пива.

— Добрый вечер, братья, — поздоровался я с двумя оказавшимися рядом парнями, которых и раньше здесь встречал. В ответ они со значением переглянулись, и тот, что выше ростом, запьянцовски вздернул брови.

— Вот зараза, — выругался длинный.

— И не говори, друг. Родич твой, что ли?

— Зараза, на фига мне такие родичи!

Я обернулся посмотреть на этих двоих. Бар вдруг показался мне мрачным.

— Видать, принял лишнего, — заключил второй. — Решил, что он тебе родня.

— Значит, вискарем зенки залил. Я б с таким не породнился даже за… Эй, Баррелхаус!

Отодвинувшись подальше от этих двоих, я напряженно держал их в поле зрения. По разговору вроде бы трезвые, я их ничем не задел и был уверен, что меня узнали. Так в чем же дело? Традиционное приветствие Братства было всем знакомо, как «дай пять» или «дай краба».

Я видел, как из другого конца бара выкатился Баррелхаус в белом фартуке, туго перетянутом на животе, да так, что весь он смахивал на металлический пивной бочонок с поперечным желобком посередине; завидев меня, он расплылся в улыбке.

— Так-так, это же, будь я проклят, наш добрый брат, — заговорил он, протягивая мне руку. — Где пропадал?

— Меня теперь в центр перекинули, — сказал я, проникаясь к нему благодарностью.

— Славно, славно, — сказал Баррелхаус.

— Как дела, все хорошо?

— Не будем о грустном, брат. Паршиво. Хуже некуда.

— Сочувствую. Нальешь пива? — попросил я. — Но сначала обслужи тех джентльменов. — Я взглянул на их отражение в барном зеркале.

— Не вопрос. — Баррелхаус взял стакан и нацедил пива. — Тебе какое? Что ты наливаешь, старик? — обратился он к длинному.

— Слушай, Баррел, хочу спросить, — начал длинный. — Помоги разобраться. Никак в толк не возьму, чей он брат? Пришел какой-то чувак и называет всех братьями.

— Это мой брат, — ответил Баррел, держа длинными пальцами липкий стакан с пенным пивом. — Тебя что-то не устраивает?

— Приятель, — подал я голос, — у нас так говорится. Я не хотел тебя обидеть, назвав «братом». Жаль, что мы не поняли друг друга.

— Брат, твое пиво, — протянул мне стакан Баррел.

— Значит, он твой брат, Баррел?

Баррел перегнулся через стойку, навалившись на нее грудью, и сощурился. Лицо его поскучнело.

— Тебе здесь нравится, Мак-Адамс? — спросил он хмуро. — Пиво вкусное?

— Ага, — ответил Мак-Адамс.

— Достаточно холодное?

— Да, но Баррел…

— Тебе по душе записи, которые крутит мой музыкальный автомат? — продолжил Баррелхаус.

— Черт, да, но …

— А как тебе атмосфера в моем заведении, чистота, уют, доброжелательность?

— Т­ак-то оно так, да я не про это тебе толкую, — заметил длинный.

— А я тебе — как раз про это, — скорбно выговорил Баррелхаус. — Тебе здесь по кайфу? Ну и на здоровье, оттягивайся, но и другим не мешай. Этот человек сделал для наших столько, что тебе и не снилось.

— Для каких это наших? — Мак-Адамс недоверчиво покосился в мою сторону. — Я другое слыхал: он перед белыми прогнулся, вот и свалил…

— Мало ли кто чего слыхал, — оборвал его Баррелхаус. — У нас в мужском сортире бумага имеется. Тебе бы уши прочистить.

— Вот и не езди мне по ушам.

— Да ладно тебе, Мак, — вступился его приятель. — Проехали. Парень ведь извинился.

— Я же сказал: не надо ездить мне по ушам, — повторил Мак-Адамс. — И скажи брату своему, чтоб не запи­сывал всех подряд себе в родню. Кое-кому из нас с ним не по пути.

Я переводил взгляд с Мак-Адамса на его приятеля и обратно. М­не-то казалось, что этап уличных потасовок остался у меня позади; еще не хватало ввязаться в драку сразу по возвращении в Гарлем. Не спуская глаз с Мак-Адамса, я вздохнул с облегчением, когда приятель оттеснил его в другой конец стойки.

— Этот Мак-Адамс считает, что очень крут, — заметил Баррелхаус. — Ничем ему не угодишь. Но если честно, в своих ощущениях он не одинок.

Я недоуменно покачал головой. Прежде мне не доводилось сталкиваться с таким откровенным проявлением враждебности.

— Не знаешь, куда запропастился брат Масео? — спросил я.

— Без понятия, брат. Нынче он тут редкий гость. Ж­изнь-то вроде уже не та. Многие сидят на мели.

— Времена повсюду нелегкие. Но здесь-то какие новости, Баррел? — спросил я.

— Сам посуди, брат: времена непростые, и многие ребята, которые при посредстве ваших получили работу, теперь ее лишились. А дальше — сам понимаешь.

— Ты имеешь в виду через посредство нашей органи­зации?

— В большинстве случаев. Взять хотя бы брата Масео.

— Но почему? Дела ведь у них шли неплохо.

— Ну да, пока вы отстаивали их интересы. Но стоило вам прекратить это дело, как работодатели стали выкидывать ребят на улицу.

Я видел перед собой искреннего здоровяка. Мне трудно было поверить, что Братство прекратило свою деятельность, но он не лгал.

— Еще пива, — попросил я.

Тут Баррелхауса позвали из дальнего конца зала, и он, налив мне пива, отошел.

Пил я медленно, надеясь растянуть свой второй стакан до появления брата Масео. Но когда стало ясно, что он не придет, я помахал на прощанье Баррелхаусу и отправился на свой участок. Оставалось надеяться, что брат Тарп сможет дать мне кое-какие разъяснения или, по крайней мере, расскажет что-нибудь про Клиф­тона.

Через неосвещенный квартал я зашагал в сторону Седьмой авеню; дело принимало скверный оборот. На всем пути мне не встретилось никаких признаков деятельности Братства. В душном переулке я натолкнулся на какую-то парочку, которая чиркала спичками, ползая на коленях вдоль бордюра словно в поисках закатившейся куда-то мелочи; в тусклом огоньке спичек лиц было не разглядеть. Дальше начинался подозрительно знакомый квартал, и меня прошиб пот: я оказался почти у дверей Мэри, но вовремя развернулся и поспешил прочь.

Баррелхаус подготовил меня к зрелищу темных окон во всей округе, однако неожиданностью стало то, что в местном отделении, впотьмах открыв дверь своим ключом, я не дозвался брата Тарпа. Зашел в комнату, где он обычно ночевал, но его там не оказалось; тогда я по темному коридору прошел в свой прежний кабинет и в изнеможении рухнул на рабочий стул. Казалось, все важное от меня ускользает, но никакого быстрого, всеобъемлющего решения, которое позволило бы взять дело под контроль, найти не удавалось. Я пытался сообразить, у кого из членов местного комитета можно по телефону навести справки о Клифтоне, но и здесь мое воображение заходило в тупик. Попадись мне один из тех, кто считал, что я сам добивался перевода на другой участок якобы из ненависти к своему народу, положение осложнилось бы еще больше. А кое-кто, безусловно, не стерпел бы моего возвращения, так что правильнее будет разобраться с таким скопом, чем дать им повод восстановить против меня наши ряды. А лучше всего для начала переговорить с братом Тарпом, которому я доверял. Он мог очертить для меня истинное положение дел и, возможно, пролить свет на историю с Клифтоном.

Но брат Тарп как сквозь землю провалился. Я выскочил на улицу купить кофе навынос, а потом, не смыкая глаз, корпел над отчетами гарлемского отделения. В три часа ночи, так и не дождавшись возвращения Тарпа, я решил еще раз наведаться к нему в комнату, чтобы как следует там оглядеться. Комната пустовала, даже койка исчезла. Я тут совсем один, пронеслось у меня в голове. Не иначе как от меня очень многое утаили, причем такие события, которые повлекли за собой не только потерю интереса к деятельности Братства, но и, согласно отчетам, массовое дезертирство из его рядов. По словам Баррелхауса, Братство прекратило активную борьбу; это было наиболее вероятным объяснением ухода брата Тарпа. Не исключено, впрочем, что он не поладил с Клифтоном или с кем-нибудь из других вожаков. И только вернувшись к своему рабочему столу, я заметил, что со стены исчез портрет Дугласа, подаренный мне Тарпом. В кармане брюк я нащупал другой его подарок — цепное звено от кандалов: ладно хоть оно осталось при мне. Отчеты тут же были сдвинуты в сторону: истинного положения вещей они не раскрывали. Подняв трубку, я набрал номер Клифтона, но услышал только нескончаемые длинные гудки. В конце концов я сдался и уснул прямо в кресле. Решение всех вопросов могло подождать до заседания комитета, которое планировалось посвятить стратегическим вопросам. Возвращение в Гарлем обернулось возвращением в город мертвых.

 

Проснувшись, я, к своему удивлению, застал в зале изрядное число братьев. Поскольку от комитета особых указаний не поступало, я разделил присутствующих на группы и отправил несколько отрядов на поиски брата Клифтона. Никто не смог сообщить о нем ничего конкретного. Брата Клифтона вплоть до его исчезновения регулярно видели в Гарлеме. Он пользовался неизменной популярностью и с членами комитета не конфликтовал. Да и с Расом-Увещевателем не ссорился, хотя тот за истекшую неделю заметно активизировался. Потерю влияния Братства и снижение численности его рядов многие связывали с новой программой, предусматривающей отказ от принятых ранее форм политической агитации. Я с удивлением узнал, что особое внимание теперь предписывалось уделять проблемам не местного, а национального, даже международного масштаба; интересы Гарлема, похоже, отошли на второй план. Мне было сложно сказать что-либо на сей счет, поскольку партийная программа отделения в центральном округе таких изменений не предусматривала. Про Клифтона забыли. А мне лишь оставалось надеяться, что комитет даст необходимые разъяснения, и с растущей тревогой ждать совещания по вопросам стратегии.

Обычно такие совещания проводились около часу дня, и о них сообщалось заранее. Но к половине двенадцатого я так и не получил никаких известий и начал беспокоиться. К полудню мною овладело неприятное чувство, что меня намеренно игнорируют. Ч­то-то затевалось, но что именно, как и почему? В конце концов я позвонил в нашу штаб-квартиру, но не застал никого из руководителей. Все еще недоумевая, обзвонил офисы других районных отделений — с тем же результатом. Стало понятно, что совещание уже идет. Но почему же без меня? Видимо, было проведено расследование на основании обвинений Рестрама, которые сочли справедливыми? Складывалось впечатление, что численность Братства уменьшилась вследствие моего перевода в центральный округ. Или причиной стала та женщина? Однако именно теперь, когда обстановка в Гарлеме требовала незамедлительных действий, ни одно из этих обстоятельств не могло служить основанием для моего отстранения от участия в совещании. Я помчался в штаб-квартиру.

Как я и подозревал, собрание комитета уже шло полным ходом; более того, был издан устный запрет на любые нарушения процедуры. Вне всякого сомнения, меня не позвали сознательно. Я в бешенстве вылетел из штаб-квартиры. Отлично, вертелось у меня в голове, когда они все-таки решат, что я им нужен, пусть попробуют меня отыскать. Мой перевод в центральный округ изначально был ошибкой, и сейчас, когда меня направили обратно в Гарлем, чтобы разгребать бардак и спасать то, что еще можно спасти, им следовало бы оказать мне помощь, и чем скорее, тем лучше. Так вот, я больше не собирался быть на побегушках у центра или поддерживать какую бы то ни было программу, принятую без предварительной консультации с гарлемским комитетом. В этот момент, как ни странно, мне вдруг приспичило купить новые ботинки, и я отправился на Пятую авеню.

Жара не спадала; улицы заполонили полуденные толпы, неохотно возвращавшиеся к работе. Я держался поближе к краю тротуара, чтобы избегать толчеи, нервной смены темпа движения, трескотни женщин в летних платьях, и наконец с облегчением окунулся в приятную, пахнущую кожей прохладу обувного магазина.

Когда я вернулся в палящий зной, мне легко шагалось в новых летних туфлях, и я вспоминал былое мальчишеское удовольствие от смены зимних башмаков на кеды: мы гоняли взапуски с соседскими ребятами, и было в этом ощущение невесомости, скорости, полета. Т­ак-то оно так, подумал я, но последний твой забег остался в прошлом, а теперь давай, возвращайся в свой район — вдруг да соизволит руководство тебя позвать. Я ускорил шаг, ноги сами летели по асфальту, легко, по-юношески, навстречу плотной толпе, опаленной солнцем. Чтобы избежать сутолоки на Сорок второй улице, я свернул на Сорок третью — и тут началась заваруха.

У обочины стояла небольшая фруктовая тележка с ярки­ми персиками и грушами; продавец, краснолицый итальянец — нос картошкой, сверкающие черные глаза, — высунулся из-под огромного тента в оранжево-белую полоску, бросил на меня многозначительный взгляд, а потом указал глазами на толпу зевак, которая сгрудилась вдоль одного из домов на противоположной стороне улицы. «Е­му-то какое дело?» — подумал я. Но все же перешел через дорогу и двинулся вдоль чужих спин. О­ткуда-то доносился отрывистый, кляузный напев с неразборчивыми словами; я уже решил не задерживаться, как вдруг увидел этого лицедея. Им оказался стройный юноша с шоколадного цвета кожей — дружок Клифтона: он напряженно вглядывался поверх машин в противоположный тротуар, по которому со стороны почтового отделения к нам приближался рослый полицейский. А ведь этот лицедей наверняка в курсе, подумал я, и тут он оглянулся, заметил меня и от растерянности умолк.

— Эй, привет, — окликнул я, но, когда вместо ответа он повернулся лицом к зрителям и свистнул, я и сам пришел в недоумение: то ли он призывал меня сделать то же самое, то ли подавал кому-то условный сигнал. Я развернулся и увидел, что он подбежал к объемистому картонному коробу, придвинутому к стене, и, накинув на одно плечо холщовые лямки, вновь оглянулся на полицейского. Слегка озадаченный, я протиснулся сквозь толпу в первые ряды и прямо у себя под ногами увидел квадратный лист картона, на котором что-то мельтешило в бешеном темпе. До меня дошло, что там скачет какая-то игрушка; мельком взглянув на завороженную толпу, я повнимательней присмотрелся к этому действу. Ничего похожего я раньше не видел. Передо мной плясал кукольный человечек, изготовленный из оранжевой с черным гофрированной бумаги; голова и ступни, сделанные из картонных дисков, двигались вверх-вниз, будто на шарнирах, по воле какого-то таинственного механизма; фигурка изображала дрожь плечами, принимая дразняще-чувственные позы, и танец этот никак не вязался с неподвижной черной физиономией. «На марионетку не похоже, тогда что же это такое?» — думал я, глядя, как человечек дергается с вызывающим бесстыдством, будто совершает на людях непристойный акт и получает от своих телодвижений какое-то извращенное удовольствие. Сквозь смешки толпы я слышал шуршание гофрированной бумаги, а все тот же фиглярский голос зазывал:

 

А ну, встряхнись! А ну, встряхнись!

С вами Самбо-плясун, почтенная публика,

Вы его встряхните, хорошенько растяните,

После наземь опустите,

А дальше он сам. Йес!

 

Он вас рассмешит, он вас опечалит, опеча-а-алит,

Позовет вас в пляс еще не раз.

С вами, почтенная публика, Самбо-плясун.

 

Детишкам вашим будет потеха,

Подруга будет рыдать от смеха,

И тут же полюбит вас,

Полюбит ва-а-а-ас!

 

Встряхните Самбо, он в руки всем дается,

После растяните — он не колется, не бьется,

Это ж Самбо — обаяшка, кукла-неваляшка,

Самбо прыткий, Самбо вальяжный,

Пляшет буги-вуги, даром что бумажный.

Ножкой этак, ручкой так —

И всего за четвертак,

Он у нас мастак!

Кукла Самбо дает представленье

Почтенной публике на удивленье.

Подходите познакомьтесь с нашим Самбо,

Он…

 

Я понимал, что мне пора бежать по делам, но был не в силах отвести взгляд от пляски этой бездушной, бес­хребетной, беспечальной куклы; желание повеселиться вместе с зеваками боролось во мне с желанием растоптать ее прямо сейчас, но бумажный человечек внезапно обмяк, и я увидел, как зазы­вала наступил носком башмака на круглую картонку-ступню, а затем пальцы крупной черной руки сжали кукольную голову и ловко потянули вверх, отчего шея удли­нилась вдвое, а когда кукольник отпустил эту картонную голову, кукла заплясала сызнова. Но вдруг пальцы зазы­валы перестали двигаться в такт его песне. У меня возникло ощущение, будто я зашел в мелкий водоем, где дно вдруг сорвалось с места и накрыло меня с головой. Я поднял глаза.

— Не может быть… ты… — начал было я.

Однако кукловод намеренно смотрел мимо меня. А я замер, как пригвожденный, и услышал:

 

Что для счастья нужно Самбо,

Почему он рвется в пляс?

Только ради вас!

Самбо-весельчак так похож на человека,

Господа, это чудо двадцатого века!

 

А вот вам румба, Самбо-Буги, Самбо-Вуги

Не просит ни еды, ни питья, ни подруги,

На боковую не идет до поры,

Не знает депрессий, не знает хандры.

 

Не пожалейте четвертачок, господа,

А больше дадите — тоже не беда.

Нашему Самбо прокорм не нужен,

Но он любит, чтоб мне был ужин.

Будет мне ужин — Самбо рад,

Хозяйская улыбка — превыше всех наград.

Вы его встряхните, хорошенько растяните,

А дальше он сам.

Спасибо, леди…

 

И в самом деле, это был Клифтон: он с легкостью елозил на коленях, походя разминал ноги, не меняя ступни, задирал и опускал правое плечо так, чтобы рука неподвижно указывала на пляшущую куклу, и напевал куплеты, почти не раскрывая рта.

Снова раздался свист. Клифтон метнул взгляд на своего приятеля, стоявшего наготове с картонным коробом.

— Налетайте, покупайте крошку Самбо, покуда нам не настала амба! Не стесняйтесь, господа, кому?..

Свист повторился.

— Кому куклу Самбо — плясуна и прыгуна? Торопитесь, торопитесь, господа. У нас нет лицензии на продажу малыша Самбо, приносящего радость в каждый дом. Радость не облагается налогом. Не надо стесняться, почтенная пуб­лика…

На миг наши глаза встретились, он презрительно усмехнулся и снова завел свои куплеты. Меня словно предали. Я перевел взгляд на куклу, и горло мое стиснул спазм. К мокроте примешивался вкус ярости: развернувшись на пятках, я ринулся вперед.

В воздухе сверкнула белая вспышка, послышался невнятный стук, словно капли сильного дождя забарабанили по газетной полосе, и я увидел, как бумажная кукла повалилась на спину и обмякла, превратившись в мокрый ком бумаги с мерзкой, свернутой набок головенкой на вытянутой во всю длину шее и с вечно улыбающейся физиономией, обращенной к небу. Толпа с негодованием двинулась на меня. И опять раздался тот же свист. К­акой-то пузатый коротышка посмотрел вниз, тут же поднял на меня изумленный взгляд и взорвался хохотом, тыча пальцем то в меня, то в куклу и рас­качиваясь на месте. Толпа попятилась назад. Я заметил, как Клифтон идет по направлению к дому, где его дожидается напарник с картонным коробом. Вдоль стены дома выстроилась целая вереница бумажных кукол, которые, подобно танцовщицам из кафешантана, с непотребным усердием вскидывали ноги под истерический смех толпы.

— Ты, ты! — начал я, но Клифтон лишь подхватил пару кукол и шагнул к бордюру.

Теперь стоявший на стреме напарник Клифтона оказался совсем близко.

— Идет, — сообщил он, кивая в сторону приближающегося полицейского, сгреб в охапку всех кукол и, побросав их в свой короб, двинулся прочь.

— Дамы и господа! Прошу всех за малышом Самбо, мы продолжим за углом, — прокричал Клифтон. — Вас ждет необыкновенное представление.

Исход произошел стремительно; зазевались только двое — я и почтенная старушка в синем горошчатом платье. Она с улыбкой посмотрела на меня, потом на тротуар, где валялась одна из кукол. Я уже занес ногу, чтобы растоптать эту штуковину, но старушка взмолилась:

— Ой, нет, не надо!

Прямо напротив нас стоял полицейский. Изменив свой план, я наклонился, поднял с асфальта кукольного человечка и одновременно с этим отошел в сторону, чтобы ее разглядеть. На ладони у меня лежала диковинно-невесомая игрушка, и я почти не сомневался, что сейчас почувствую биение ее сердца. Но это была всего лишь неподвижная оборка из гофрированной бумаги. Я сунул куклу в карман, где носил железное звено от кандалов брата Тарпа, и направился вслед за расходившимися зрителями. Однако пересекаться с Клифтоном мне не хотелось. Не мог я спокойно на него смотреть. Чего доброго, выйду из себя и брошусь на него с кулаками. Я развернулся и, минуя полицейского, направился к Шестой авеню. Вот уж не думал, что увижу Клифтона при таких обстоятельствах. Что с ним случилось? Вдруг, беспричинно, нежданно-негаданно. Как он мог в такие короткие сроки отречься от Братства и заняться чертзнает чем? И если уж отрекся, зачем старается утянуть за собой все отделение? Что скажут его знакомцы-единомышленники, не состоящие в рядах Братства? Вполне возможно, что он и впрямь решил «вырваться из хода истории», — кажется, так он выразился в ночь драки с Ра­сом? Пораженный этой мыслью, я замер посреди тротуара. «Выпасть»… именно это слово употребил тогда Клифтон. Но он же понимает, что только Братство дает нам возможность проявить себя и не превратиться в пустышек — в бумажных кукол Самбо. Какое жестокое, обидное попрание всего человеческого! Господи! А я еще огорчался, что меня не позвали на совещание! Не позвали — и ладно, тысячу раз наплевать и забыть. В чем причина — тоже не важно. Я выкину подобные мысли из головы и буду держаться Братства. Без Братства я «выпаду»… окажусь на обочине. А эти ужасные куклы, где они только их откопали? Неужели нет других способов заработать двадцать пять центов? Может, лучше уж тогда продавать яблоки, ноты или хотя бы чистить обувь?

Пытаясь разобраться в этих переплетениях, я прошел мимо входа в метро и повернул за угол на Сорок вторую улицу.

Когда я вышел из-за угла на солнечный свет, у края тротуара толпились прохожие, приложив ладони козырьком. Я видел, как по проезжей части двигались машины, послушные сигналам светофора, а на другой стороне улицы немногочисленные пешеходы оглядывались назад, вглубь квартала, где под деревьями Брайант-парка шагали двое мужчин. Я видел взлет голубей, выпорхнувших из-за высоких крон, и все это произошло в краткий миг их кружения, мгновенно, под гул и шум проезжающих мимо машин — однако в моем сознании это выглядело как замедленная прокрутка фильма с выключенной звуковой дорожкой.

Поначалу я решил, что те двое — это коп и чистильщик обуви; но вскоре в плотном потоке машин образовался пробел, по трамвайным рельсам пробежал яркий солнечный луч — и я узнал Клифтона. Его приятель куда-то запропастился: теперь Клифтон сам нес на левом плече картонный короб, а следом, чуть сбоку, медленно шел коп. Они двигались мимо газетного киоска в мою сторону, а я переводил взгляд с трамвайных рельсов на пожарный гидрант и выше, на кружащих в воздухе птиц, и думал: придется, как видно, пойти за ними, чтобы уплатить штраф за Клифтона… и тут коп толкнул его в спину, да так, что Клифтон споткнулся и сделал попытку придержать короб, грозивший ударить его по ноге, а сам бросил какую-то фразу через плечо и пошел дальше, и тут один из голубей спикировал на тротуар и тотчас же взмыл кверху, потеряв белое перышко, которое поплыло по воздуху в слепящих отблесках солнца; у меня на глазах этот коп в черной форменной рубашке решительно шагнул вперед и вытянутой рукой опять толкнул Клифтона; на сей раз тот едва удержался на ногах, заковылял по асфальту и вновь бросил какие-то слова через плечо; мне частенько доводилось видеть такие, с позволения сказать, марши, но никогда еще в них не участвовал такой персонаж, как Клифтон. Я видел: коп рявкнул какую-то команду, в очередной раз вытянул руку, но промахнулся и сам потерял равновесие, а Клифтон по-балетному, как на пуантах, развернулся к полицейскому и очертил в воздухе правой рукой короткую, резкую дугу, отчего туловище его качнулось влево и короб соскользнул с плеча; тогда Клифтон, чуть отставив правую ногу, плавным движением выполнил левый апперкот, от которого у копа слетела фуражка и подкосились ноги; он попятился и рухнул навзничь, а Клифтон резким пинком отбросил в сторону короб и присел, выжидательно подняв руки и выставив вперед левую ногу. В промежутках между проезжающими машинами я видел, как полицейский, точно пьяный, ползет на животе, опираясь на локти, мотает и трясет головой вверх-вниз… и где-то посреди глухого рева машин и грохота подземки я услышал частые выстрелы, от которых голуби, словно оглушенные стрельбой, разом слетели вниз. В следующий миг коп уже сидел на асфальте, а затем попытался привстать, неотрывно глядя на Клифтона; голуби спокойно расселись по веткам, а Клифтон, даже не отвернувшийся от полицейского, вдруг как-то обмяк.

Он упал на колени, словно перед молитвой, а из газетного киоска вышел кряжистый дядька в шляпе с опущенными полями и что-то возмущенно крикнул. Я не мог шевельнуться. Мне казалось, я слышу вопль солнца в каком-то дюйме от своей головы. Раздался чей-то крик. По проезжей части уже бежали какие-то люди. Коп поднялся на ноги и с притворным удивлением смотрел сверху вниз на Клифтона, сжимая в руке револьвер. Без единой мысли в голове я, как незрячий, сделал пару шагов вперед, но мозг без моего участия регистрировал в красках каждое движение. Я перешел на другую сторону. Клифтон лежал на боку в прежней позе; на его рубашке разрасталось большое мокрое пятно. Занеся ступню над бордюром, я замер. У меня за спиной, едва ли не вплотную, проносились машины, но мне недоставало сил даже опустить ступню и подняться на тротуар. Так я и стоял: одна нога на проезжей части, другая в воздухе над бордюром; слух улавливал пронзи­тельные свистки, а со стороны библиотеки в мою сторону бежали, неуклюже переваливаясь, двое тучных полицейских. Я оглянулся на Клифтона, и коп-зачинщик помахал мне пистолетом: дескать, пошел вон, и ломающимся, как у подростка, голосом, потребовал:

— Назад — возвращайся на ту сторону.

Это был тот самый полицейский, мимо которого я прошел по Сорок третьей улице несколько минут назад. У меня пересохло во рту.

— Это мой знакомый, хочу ему помочь… — выдавил я и наконец-то ступил на тротуар.

— Помощь ему без надобности, парень. Давай-ка, вали на ту сторону.

Коп стоял передо мной в перепачканной форме, с прилипшими к вискам и лбу волосами; я не испытывал к нему ровным счетом никаких чувств и только переминался с ноги на ногу, прислушиваясь к топоту шагов. Все вокруг неожиданно замедлилось. На асфальте медленно скапливалась лужица. Перед глазами плыли круги. Я поднял голову. Коп разглядывал меня с любопытством. Мне было слышно, как в парке отчаянно хлопают крылья; затылком я ощутил чей-то настырный взгляд. Обернулся. Через ограду парка пере­гнулся круглоголовый розовощекий мальчонка со славянскими глазами и конопатым носом; поймав мой взгляд, он что-то пронзительно крикнул кому-то сзади, и его физиономия просияла восторгом… «Что все этот значит?» — подумал я, обернулся и против свой воли посмотрел туда, куда смотреть не хотелось.

Теперь на тротуаре стояло уже трое копов: один держал под наблюдением толпу, двое других уставились на Клифтона. Первый успел водрузить на голову фуражку.

— Слушай меня, парень, — отчеканил он. — Мне и без тебя холеры на сегодняшний день хватает… уйдешь ты, наконец, или нет?

Я открыл было рот, но язык не ворочался. Опустившись на колени, один из копов осматривал тело Клифтона и делал пометки в блокноте.

— Он мой друг, — выдавил я, и тот, что писал в блокноте, поднял на меня взгляд.

— Спекся твой друг, чувак, — проговорил он. — Нет у тебя больше друга.

Я смотрел на него в упор.

— Эй, Микки, — раздался над нами голос круглоголового мальчишки, — все, этот окочурился.

Я опустил голову.

— Точно, — подтвердил тот полицейский, что стоял на коленях. — Твое имя, фамилия?

Пришлось назваться. До приезда полицейского фургона я отвечал на вопросы о Клифтоне, стараясь выдавать лишь точные сведения. Фургон примчался на удивление быстро. Я оторопело смотрел, как грузили труп Клифтона. Рядом с ним положили короб с куклами. Толпа на другой стороне улицы не расходилась. Когда фургон отъехал, я развернулся и пошел к метро.

— Эй, мистер, — пронзительно крикнул мне вслед мальчишка. — У вашего друга был классно поставлен удар. Бум, хрясь! Раз-два — и коп на заднице!

Склонив голову в ответ на эту дань уважения покойному, я побрел по залитым солнцем улицам, стараясь навсегда вычеркнуть из памяти последние события этого дня.

 

Ничего не видя перед собой, не в состоянии собраться с мыслями, я спустился по ступеням станции метро. На платформе было прохладно, и я, прислонясь к одной из колонн, вслушивался в грохот поездов на соседних путях и завывание воздушных потоков. «Что может за­ставить человека сознательно выпасть из хода истории, чтобы начать торговлю всякой гадостью?» — отвлеченно рассуждал я. Почему он принимает решение обезоружить себя, лишиться голоса и выйти из организации, которая — единственная — дает ему возможность «определить», кто он есть? Платформа завибрировала под ногами, и я за­глянул вниз. В потоке воздуха закружился бумажный вихрь, но тут же утих, стоило только проезжающему поезду скрыться в тоннеле. Почему вообще человек отступается? Почему решает шагнуть с платформы под колеса поезда? Почему выбирает для себя вакуум, безмолвие, пустоту, безликость, задворки истории? Я пробовал рассмотреть эти вопросы отстраненно, с расстояния некогда прочитанных и уже наполовину забытых книг. Говорят, что исторический очерк жизни человека непременно освещает следующие обстоятельства: кто с кем переспал и каковы были последствия; кто с кем дрался, кто вышел победителем, а кто выжил, чтобы потом рассказывать небылицы. Считается, что история должным образом фиксирует все события… то есть все важные события. Но это не совсем верно, ибо в действительности хроникер описывает только виденное и слышанное, тщательно отбирая факты по своему усмотрению, и эта ложь впоследствии служит тому, кто с ее помощью удерживает власть. Впрочем, тот полицейский мог бы написать историю жизни Клифтона, стать ему судьей, свидетелем, палачом, а я был ему только братом в толпе зевак. Мне, единственному свидетелю защиты, ничего не было известно ни о тяжести вины, ни о природе преступления Клифтона. Где в той толпе находились сегодняшние историки? И как описали бы все происходящее?

Я стоял на платформе; поезда погружались вглубь и выныривали наружу, разбрасывая голубые искры. Что они вообще думали о нас, о преходящих? О таких, каким был и я сам до того, как открыл для себя Братство, — о перелетных птицах, слишком зыбких для затверженной классификации, слишком тихих для самых чутких локаторов, слишком двусмысленных по натуре для самых двусмысленных слов и слишком далеко отстоящих от центров исторических решений, чтобы подписывать исторические документы или хотя бы аплодировать их авторам?

Мы не романисты, не историки, не писатели. Как нам быть, размышлял я, снова мысленно видя Клифтона и собираясь присесть на скамью, но вдруг по тоннелю пронесся прохладный порыв воздуха.

На платформу высыпали пассажиры, часть из них — негры. Вот вопрос, думал я: как быть тем из нас, кто сбежал с Юга, в оживленный город — выпрыгнул, как марионетка, сорвавшаяся со своих нитей, причем так внезапно, что походка наша теперь напоминает поступь водолазов, из­мученных кессонной болезнью? А что можно сказать о тех, которые неподвижно и молчаливо стоят на платформе в ожидании поезда, так неподвижно и молчаливо, что постоянно наталкиваются на толпу этой своей неподвижностью, шумные в своем молчании, резкие, как вопль ужаса, в своем спокойствии. А что сказать насчет той троицы юношей, которые сейчас шагали мне навстречу по платформе: высокие, стройные, они двигались чопорно, поводя плечами, в своих добросовестно отутюженных, слишком тяжелых для жаркого лета пиджаках, в сорочках с высокими, тугими воротничками, в одинаковых черных шляпах из дешевого фетра, с беспощадной официальностью сдвинутых на макушку, и лишь слегка прикрывающих курчавые некогда волосы, теперь бескомпромиссно выпрям­ленные и гладко зачесанные назад? У меня было такое ощущение, будто я никогда не встречал им подобных: они шагали неспешно, покачивая плечами; зауженные книзу брюки пузырились на коленях; длинные приталенные пиджаки с неестественно широкими плечами мало кому из уроженцев Запада пришлись бы впору. Эти парни выглядели (как там отозвался обо мне один из моих преподавателей?) словно «одна из тех африканских скульптур с традиционно деформированным в угоду художественному решению туловищем». Хотел бы я знать, что это за решение и кем оно принято.

Я смотрел, как они, покачиваясь, будто танцоры на какой-то погребальной церемонии, шагают вперед с загадочными черными лицами, ритмично постукивая пятками. Наверняка все их замечали, или слышали их приглушенный смех, или хотя бы вдыхали запах напомаженных волос… а может, на­оборот, этих парней никто не замечал. Ведь это были люди вне исторического времени, нетронутые, не верившие в идеи Братства и, более того, никогда о нем не слышавшие; а возможно, они, подобно Клифтону, по таинственным причинам отвергали все его тайны — эти люди с неподвижными лицами.

Я двинулся по платформе вслед за юношами. Те миновали ряды стоящих вдоль края женщин с хозяйственными сумками, нетерпеливых мужчин в соломенных шляпах и легких полотняных костюмах в полоску. И внезапно я поймал себя на мысли: для чего такие приходят в мир — чтобы похоронить других или быть погребенными, чтобы дать жизнь или ее принять? Насколько часто их замечают и делают предметом размышлений хотя бы те, кто оказывается достаточно близко, чтобы с ними заговорить? А если эти парни ответят, будут ли их слова понятны нетерпеливым бизнесменам в стандартных костюмах или усталым домохозяйкам с тяжелыми сумками? Да и что они ответят? Ведь у этих парней пограничный, насыщенный фольклором говор, исполненный провинциального шика; у них пограничные мысли, хотя сны, по всей видимости, те же, что посещали людей в глубокой древности. Эти парни так и останутся людьми вне времени, если, конечно, не воспримут идеи Братства. Людьми вне времени, которые вскоре сгинут и будут забыты… Но кто знает (тут меня затрясло, как в лихорадке, и я оперся о мусорный бачок), может, эти парни — будущие спасители, истинные лидеры, носители прекрасного? Или проводники чего-то неловкого, обременительного, ненавистного им самим, ведь они, живя за пределами истории, сами ее не понимали и не услышали ни единой похвалы в своей адрес. А что, если брат Джек заблуждается? Что, если история — не участница лабораторного эксперимента, а картежница, и те парни — козырь, припрятанный у нее в рукаве? Что, если история — не добропорядочная гражданка, а помешанная, одержимая параноидальным бредом, тогда парни — ее агенты, ее большой сюрприз? Или ее реванш? Они же были на улице, в потемках, рядом с танцующим бумажным человечком Самбо и моим погибшим братом, Тодом Клифтоном, но вместо того, чтобы храбро отражать удары истории, пустились в бега и улизнули от исторических сил.

Подъехал поезд. Я зашел в один вагон с теми тремя юношами. Они сели рядком, благо свободных мест оказалось достаточно. Я встал в центре, схватился за поручень и посмотрел по сторонам. В одном конце вагона увидел мо­нашку — белую, облаченную в черные одежды. Перебирая четки, она молилась. А в другом конце вагона, напротив двери, ехала еще одна монашка, полностью облаченная в белые одежды, — точная копия первой, только чернокожая и с босыми черными ногами. Монахини не смотрели друг на дружку и лишь таращились на свои распятья, а меня вдруг разобрал смех: на ум пришли строки, услышанные мною давным-давно в «Золотом дне» и перефразированные моим сознанием:

 

Хлеб и вино,

Хлеб и вино,

Мой крест перевесит

Все, что тебе дано…

 

А монахини так и стояли потупившись.

 

Я взглянул на юношей. Они сидели так же чинно, как и ходили. Время от времени один из них принимался разглядывать свое отражение в окне вагона и поправлял поля шляпы, а двое других, молча наблюдая за ним, обменивались ироническими взглядами и вновь устремляли глаза прямо перед собой. Я подрагивал в такт толчкам поезда, чувствуя, как вентиляторы на потолке гонят прямо на меня раскаленный воздух. Что я есть в сравнении с этими мальчишками, спрашивал я себя. Быть может, я — просто случайность, вроде Дугласа. Быть может, каждые сто лет в обществе появляются такие мужчины, как они, такие, как я, и плывут себе по течению; но при этом, по логике истории, и они, и я должны были бы исчезнуть, закономерно изжив себя, еще в первой половине девятнадцатого века, Быть может, я, как и они, — реликт, маленький осколок метеорита из далекой галактики, умершего сотни лет назад, а теперь живущего только благодаря свету, который летит сквозь космическое пространство на слишком высокой скорости, чтобы осознать превращение своего источника в кусок свинца… Глупые, конечно, были у меня мысли. Я опять взглянул на юношей. Один похлопал другого по колену, и тот вытащил из внутреннего кармана пиджака три свернутых в трубочку журнала: один экземпляр оставил себе, а два других передал товарищам. Эти тут же уткнулись носом каждый в свой экземпляр. Один из парней загораживал журналом лицо, и я на миг живо представил себе такую сцену: сияющие трамвайные пути, пожарный гидрант, упавший коп, парящие птицы, и в центре — лежащий на боку Клифтон. Потом, увидев титульный лист журнала, я понял, что парни читают комиксы. Клифтон знал про таких парней гораздо больше меня, подумал я. И так было всегда. Я внимательно изучал их лица, пока они не вышли на своей станции. Легко покачивая плечами, парни цокали тяжелыми каблуками по платформе, словно печатая в тишине таинственное зашифрованное послание.

При выходе из метро на меня нахлынула слабость; я еле двигался сквозь палящий зной, как будто нес на плечах камень весом в целую гору. Новые туфли нещадно жали. И теперь, в гуще толпы на Сто двадцать пятой улице, я с досадой отмечал, что многие мужчины одеты как молодые парни, а девушки носят темные чулки экзотических расцветок и наряды, представляющие собой немыслимые вариации на темы стилей делового центра. Так было всегда, но по какой-то причине раньше я этого не замечал. Даже когда на работе все шло как по маслу, я не замечал окружающих. Те существовали на задворках истории, а моей задачей было вернуть их всех в ее основное русло. Вглядываясь в их черты, я не мог избавиться от мысли, что все эти люди смахивают на моих знакомых южан. У меня в голове песней всплывали забытые имена, словно обрывки забытых снов. Весь в поту, я двигался вместе с толпой, слушая рев транспорта и томные блюзовые мелодии, льющиеся из динамика магазина грампластинок. Я остановился. Неужели это все, что я смогу записать в дневнике? Неужели так выглядит подлинная история всех времен: как настроение, рождаемое резкими звуками труб и тромбонов, саксофонов и ударных, как песня на нелепо высокопарные стихи? Мысли текли непрерывно. В этом небольшом квартале меня как будто силком заставили пройти вдоль шеренги всех, кого я когда-либо знал, однако никто из них не улыбнулся и не окликнул меня по имени. Ни у кого во взгляде не вспыхнула искорка узнавания. Я ощутил жуткое одиночество. Из углового магазинчика «пять и десять центов» выскочили двое мальчишек с охапками шоколадных батончиков, которые они роняли на бегу. За ними гнался мужчина. Тяжело отдуваясь, вся троица пробежала мимо меня. Я с трудом удержался, чтобы не подставить ножку мужчине, и сильно изумился, когда это сделала оказавшаяся неподалеку старушка. Она выставила ногу и замахнулась тяжелой кошелкой. Мужчина упал и кубарем покатился по тротуару, а старушка торжествующе покивала. Меня охватило чувство вины. Я стоял на краю тротуара и наблюдал за толпой, готовой растерзать мужчину, пока не появился полицейский, который всех разогнал. И хотя я понимал, что одному человеку под силу очень немногое, меня не покидало чувство личной ответственности. Все наши усилия оказались тщетными и не вызвали особых перемен. В этом я винил только себя. Я был так околдован самим фактом движения, что думать забыл о его результатах. Все то время я спал и видел сны.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Когда я вернулся на наш участок, меня встретила небольшая компания ребят из молодежной ячейки: они прекратили трепаться и поздоровались, но у меня не хватило духу сообщить им новости. Я прошел в офис, лишь кивнув, затворил дверь от голосов и стал смотреть вдаль сквозь деревья. Их недавно еще свежая зелень теперь пожухла и увядала; где-то внизу звякал своим колокольчиком и зазывал покупателей продавец бельевых веревок.

Вскоре, хотя я и боролся с этим, вернулась прежняя сцена: не смерти, а куклы. В голове крутилось: с какой стати я так психанул, что плюнул в эту куклу? Что почувствовал Клифтон, когда меня увидел? Наверняка под мас­кой словоблудия он меня ненавидел, но даже бровью не повел. Да еще и посмеялся над моей политической тупостью. Я взорвался и выплеснул личные эмоции вместо того, чтобы разделать под орех этих кукол, его самого и всю эту похабную затею, а потом воспользоваться удобным случаем для просвещения толпы. Мы никогда не пренебрегали разъяснительной работой, а тут я сплоховал. И добился лишь того, что смех сделался еще громче… Сыграл на руку социальной косности… Сцена изменилась: он лежал на солнцепеке, и в этот раз я увидел письмена дыма, тянущиеся по небу за самолетом, а подле меня стояла грузная женщина в киноварно-зеленом платье, причитая: «Ох… Ох!»

Я повернулся к карте, достал из кармана куклу и швыр­нул на конторский стол. Желудок скрутила дурнота. Погибнуть за такой хлам! Я поднял ее с чувством гадливости, рассмотрел гофрированную бумагу. Картонные ступни свисали, растягивая бумажные ножки эластичными складками — бумажно-картонная клееная поделка. А вот поди ж ты: во мне всколыхнулась ненависть, словно к живой твари. Почему создавалось впечатление, будто она пляшет? Картонные ручонки были свернуты в кулачки, пальцы прочерчены оранжевой краской, и я заметил, что у этого создания два лица: по одному с каждой стороны картонного диска, и оба ухмыляются. Мне вспомнился голос Клифтона, каким он заставлял эту картонку плясать, и я, держа ее вверх тормашками, вытянул ей шею: поделка смялась и скользнула вперед. Я сделал еще одну попытку, повернув куклу другим лицом. Она устало напружинилась, дрогнула и упала кучкой.

— Ну же, давай, весели меня, — приказал я, растягивая бумажное тулово. — Ты же веселила толпу. — И развернул ее другой стороной. Ухмылка на одной физиономии была столь же широкой, как и на другой. Кукла ухмылялась Клифтону в ответ, как ухмылялась зевакам, и их забава стала его смертью. Она все еще ухмылялась, когда я сдуру в нее плюнул, и точно так же ухмылялась, когда Клифтон и бровью не повел в мою сторону. Потом я увидел тонкую черную нить и вытащил ее из гофрированной бумаги. На конце была завязана петля. Я надел ее на палец, стал натягивать. И тут кукла заплясала. В руках у Клифтона она плясала без остановки, но черная нить была невидима.

«Почему ты не двинул ему по морде?» — допрашивал я себя; почему не сделал попытки свернуть ему челюсть? Почему не покалечил, чтобы тем самым спасти? Мог бы ввязаться в драку — тогда вас обоих повязали бы без стрельбы… Но почему он оказал сопротивление? Арест был для него не внове; он знал, до каких пределов можно распускать руки. Что такого он услыхал от копа, если настолько разгорячился? И тут мне пришло в голову, что он, вполне возможно, разгорячился еще до того, как начал сопротивляться, и даже до того, как увидел копа. У меня перехватило дыхание; все тело захлестнула слабость. Вдруг он решил, что это я продался? Тошнотворная мысль. Я сел и обхватил себя руками, словно боялся рассыпаться. Пару мгновений я взвешивал эту идею, но разгадка оказалась мне не по зубам. За живых я еще могу отвечать, но за мертвых — увольте. От такой мысли у меня содрогнулись мозги. Тот инцидент приобрел политическую окраску. Я смотрел на куклу и думал: политический аналог такой забавы — смерть. Но это слишком широкое обобщение. В чем состоит его экономический смысл? А вот в чем: жизнь человеческая, равно как и никчемная бумажная кукла, не стоит ломаного гроша… Но это не отменяло мысли о том, что моя злость приблизила кончину Клифтона. И все же мой рассудок восставал против этого. Какое я имею отношение к тому кризису, который разрушил его человеческую цельность? И самое главное: какое я имею отношение к его торговле куклами? В конце концов я отринул и эту мысль. Сыщиком я никогда не был, и с политической точки зрения отдельные личности веса не имеют. Стрельба — это все, что осталось после Клифтона: он предпочел выпасть из истории, и, если не считать картины, сохранившейся перед моим мысленным взором, запечатленным осталось только это бегство, вот ведь что существенно.

Я сидел неподвижно, будто бы ожидая вновь услышать взрывы, и боролся с тяжестью, тащившей меня вниз. Слышал колокольчик… Что я скажу комитету, когда появятся газетные сообщения? Да ну их к черту. Как я буду рассказывать про кукол? Но с какой стати я вообще должен что-то рассказывать? Что мы способны сделать для нанесения ответного удара — вот чем мне следует озаботиться. Внизу, во дворе, опять трезвонил все тот же колокольчик торговца. Я смотрел на куклу. И не видел у Клифтона никаких оснований для того, чтобы устраивать торговлю куклами, но видел достаточно оснований для того, чтобы организовать ему публичные похороны, и сейчас ухватился за эту идею, будто она могла спасти мне жизнь. От этой идеи я хотел отвернуться, как хотел отвернуться от скорчившегося на тротуаре тела Клифтона. Но шансы против нас были слишком велики для такой слабости.

Нам необходимо было использовать все эффективные виды оружия, и Клифтон это понимал. Его следовало похоронить, а я даже не знал, есть ли у него родственники; кто-то же должен проследить, как его предадут земле. Да, куклы были похабными, а его действия — предательскими. Но он выступил не изобретателем, а всего лишь торговцем, и нам предстояло создать мнение, будто значимость его смерти превосходит значимость инцидента или отдельного предмета, ставшего ее причиной. Чтобы совершить акт возмездия и предотвратить другие подобные смерти… ну и, конечно, восстановить наши ряды. В этом сквозила беспощадность, но такая беспощадность отвечала интересам Братства, ибо в нашем распоряжении были только наши умы и тела, тогда как на стороне противника — неограниченная власть. Нам нужно было с толком распорядиться тем, что есть. Ведь у противника была власть использовать бумажную куклу — сперва для того, чтобы нарушить человеческую цельность, а затем как предлог для убийства. Ладно, мы организуем похороны, чтобы восстановить его цельность… В конце-то концов, это единственное, чем он располагал и чего желал. И теперь я видел эту куклу как в тумане, и на гигроскопичную бумагу с глухим стуком падали капли жидкости…

Я согнулся вдвое и смотрел перед собой; когда в дверь постучали, я вздрогнул, точно от выстрела, сунул куклу в карман и торопливо утер глаза.

— Входите, — сказал я.

Дверь медленно отворилась. На пороге теснились ребята из нашей молодежной ячейки; на юношеских лицах застыл вопрос. Девушки плакали.

— Это правда? — спросили меня.

— То, что он погиб? Да, правда, — ответил я, обшаривая взглядом их компанию.

— Да.

— Но почему?..

— Это была провокация, за которой последовало убийство! — выкрикнул я; все эмоции начали переплавляться в гнев.

Они по-прежнему стояли на пороге и вопросительно смотрели на меня. Я шагнул.

— Он погиб, — неуверенно выдавила одна из девушек. — Погиб.

— А в каком смысле они твердят про его торговлю куклами? — спросил высокий парень.

— Без понятия, — ответил я. — Знаю только, что его застрелили. Безоружного. Понимаю, каково вам сейчас: я своими глазами видел, как он упал.

— Отведите меня домой! — взвизгнула другая девушка. — Отведите меня домой!

Я шагнул вперед и удержал ее, эту худенькую мулатку в гольфах.

— Нет, домой сейчас нельзя, — сказал я. — Никому. Мы должны бороться. Лично я охотно вышел бы на воздух и обо всем забыл, будь у меня такая возможность. Нам нужны не слезы, а гнев. Надо помнить, что мы теперь — борцы, а такие случаи призваны раскрывать смысл нашей борьбы. Нам предстоит нанести ответный удар. Призываю каждого из вас привести с собой всех соратников, каких вы только найдете. Мы не оставим этот случай без ответа.

Одна из девушек все еще жалобно плакала, но все зашевелились.

— Идем, Ширли, — позвали ее другие и оторвали от моего плеча.

Я попытался связаться с нашим штабом, но так и не смог ни до кого дозвониться. Набрал номер «Преисподней», но ответа не было. Поэтому я сформировал комитет из активистов нашего районного отделения, и мы не спеша выдвинулись на свой страх и риск. Я высматривал парня, который был с Клифтоном, но тот исчез. Членов Братства расставили с жестянками вдоль улиц для сбора средств на похороны. В морг направили делегацию из трех старушек — получать тело. Нами распространялись листовки с траурной каймой, осуждающие действия комиссара полиции. Проповедников попросили уведомить паству о необходимости отправки писем протеста на адрес мэра. История получила огласку. Негритянские газеты опубликовали материалы с фотографией Клифтона. Население было взбудоражено и разгневано. На улицах вспыхивали митинги. И я, избавленный этими беспорядками от своей нерешительности, бросил все силы на организацию похорон, хотя и двигался с какой-то застывшей отрешенностью. Двое суток я не ложился спать, урывками задремывая за своим письменным столом. И почти ничего не ел.

Похороны были организованы так, чтобы обеспечить максимальное число присутствующих. Для церемонии прощания мы выбрали не церковь и не часовню, а Маунт-Моррис-парк и распространили даже среди бывших членов Братства призыв к участию в похоронной процессии.

Прощание состоялось в субботу, в жаркое дневное время. Небо подернула тонкая облачная дымка; в похоронную процессию влились сотни людей. В лихорадочном возбуждении я бегал туда-обратно, давал указания, кого-то подбадривал, но почему-то видел себя лишь сторонним наблюдателем. Здесь были братья и сестры, которых я ни разу не видел после своего возвращения. Пришли люди как из центра города, так и с окраин. Я удивлялся, наблюдая, как подтягиваются все новые участники, а когда все начали выстраиваться в колонны, удивлялся глубине их печали.

Там были приспущенные флаги и черные полотнища. Там были транспаранты в траурных рамках с надписями:

 

БРАТ ТОД КЛИФТОН

НАША НАДЕЖДА РАССТРЕЛЯНА

 

Там был церемониальный отряд барабанщиков с обтя­нутыми черным крепом барабанами. Там был оркестр из тридцати музыкантов. Цветов было совсем немного; автомобилей не было вовсе.

Под скорбно-романтические военные марши процессия двигалась медленно. Когда оркестр стихал, вступала приглушенная барабанная дробь. Жара не спадала, обстановка была наэлектризована; разносчики из службы доставки обходили наш маршрут стороной, зато нарядов полиции прибавилось. Вдоль улиц жильцы высовывались из окон; мужчины и мальчишки забирались на крыши и смотрели оттуда под затянутым дымкой солнцем. Я шел в голове процессии вместе со стариками — руководителями местных сообществ. Мы не прибавляли шагу; время от времени я оборачивался и видел, что к нам присоединяются молодые стиляги и местная шпана, мужчины в рабочих комбинезонах и выходившие из бильярдных заядлые игроки. Из парикмахерских, даже не сняв повязанных вокруг шеи салфеток, выскакивали клиенты с намыленными щеками, чтобы поглазеть на процессию и вполголоса посудачить. А я гадал: неужели все они знали Клифтона или же их просто привлекло столь многолюдное зрелище, да еще с нескончаемой музыкой? Сзади налетал горячий ветер, который приносил с собой какую-то тошнотворно-сладковатую вонь, какая порой исходит от собак в период течки.

Я оглянулся. Солнце нещадно припекало непокрытые головы, а над флагами и транспарантами, над сверкающими трубами оркестрантов плыл простой серый гроб, который несли на плечах рослые парни — приятели Клифтона, которых время от времени плавно сменяли другие. Тело покойного несли высоко и гордо; в глазах парней застыла гневная скорбь. Гроб плыл, словно тяжело груженный корабль по каналу, медленно лавируя над склоненными и втянутыми в плечи головами. До меня доносилась глухая, ровная барабанная дробь, а все остальные звуки зависали в тишине. Позади меня слышался топот, впереди вдоль целых улиц выстраивались люди. Повсюду слезы, воспаленные суровые глаза, сдерживаемые рыдания. Мы продвигались вперед.

Вначале наш путь лежал через беднейшие кварталы — черное воплощение скорби, затем мы свернули на Седьмую авеню и направились к Ленокс-авеню. Тут я вместе с несколькими лидерами Братства сел в такси, чтобы заблаговременно добраться до Маунт-Моррис-парка. Брат, работавший в садово-парковом управлении, открыл нам проход к сторожевой вышке. Там, под чугунным колоколом, уже был сооружен на скорую руку дощатый помост на сдвинутых козлах. Когда процессия вошла в парк, мы ожидали наверху. По нашему сигналу брат ударил в колокол, и мои барабанные перепонки задрожали от древнего, глухого звука, проникающего в самое нутро: ДУУУМ -ДОННН-ДУУУМ…

Опустив глаза, я увидел, как процессия змеится вверх под утробную дробь барабанов. Игравшие на лужайках дети замирали, чтобы поглазеть, а на крышу районной больницы выходили, чтобы проводить глазами людской поток, медсестры, чьи белые униформы светились, как лилии, под незамутненным теперь солнцем. И толпы стекались в парк со всех сторон. Приглушенная барабанная дробь нарастала, призывая воздух к мертвой тишине заупокойной молитвой по неизвестному солдату. А я, потупивши взор, испытывал какую-то потерянность. Что их сюда привело? Почему они к нам примкнули? Потому что знали Клифтона? Или потому что смерть его дала им возможность выразить свой протест, предоставила место и время для общего сбора, когда можно постоять, соприкасаясь плечами, обливаясь потом, тяжело дыша и глядя в одну сторону? Подходило ли к случаю хоть одно из этих объяснений? Что оно возвещало: любовь или политизированную ненависть? А способна ли вообще политика служить выражением любви?

Над парком медленная и негромкая барабанная дробь вкупе со скрежетом гравия под ногами сеяла тишину. Потом где-то в глубине процессии зазвучал старческий, тоскливый мужской голос, который, дрожа, выводил песню и спотыкался о безмолвие: поначалу одинокий, вскоре он был поддержан оркестром, где медная труба-эуфониум нащупала тональность, заполонила воздух, и эти два голоса догоняли друг друга и соперничали; так два черных голубя, взмывающие над белым черепом навеса, парят и сталкиваются в неподвижном голубом воздухе. И на протяжении нескольких тактов сладостно-чистый тон трубы и хрипловатый стариковский баритон пели дуэтом в жаркой, гнетущей тишине «Многих тысяч уж нет». И когда я стоял высоко над парком, что-то шевельнулось у меня в горле. То была песня из прошлого — из студенческого прошлого, а перед тем — из домашнего прошлого. И теперь песню подхватило множество других немолодых голосов. Никогда прежде я не воспринимал ее как марш, но теперь люди тянулись вверх по склону под этот размеренный ритм. Поискав глаза трубача, я увидел стройного темнокожего человека, воздевшего лицо к солнцу и подпевающего через поднятую сурдинку трубы. А в нескольких ярдах позади шли молодые парни, несущие на плечах гроб; я заглянул в лицо старого трубача-запевалы и почувствовал укол зависти. Это было увядшее, старое, желтое лицо с закрытыми глазами, а шею рассекал шрам от ножевого ранения, но из горла все равно выплескивалась песня. Пел он всем своим телом и чеканил фразы совершенно естественно, как шел, но голос его доминировал над остальными, сливаясь с чистым пением трубы. Я не сводил с него глаз, и у меня наворачивались слезы; солнце припекало мне голову, и поющая людская масса, по моим ощущениям, оборачивалась чудом. Можно было подумать, песня жила в этом воздухе всегда — старик это знал и всего лишь ее разбудил; и я знал, что мне самому она тоже знакома, но от какого-то неясного, безымянного смущения или страха не мог отпустить ее на свободу. А он смог и отпустил. Даже белые братья и сестры ему подпевали. Я разглядывал это лицо, пытаясь раскрыть его тайну, но оно ничего не выражало. Я разглядывал этот гроб и участников процессии, я прислушивался и при этом понимал, что вслушиваюсь в себя — и в какой-то миг услышал сокрушительный удар собственного сердца. Толпа содрогнулась от чего-то потаенного — и это сделал старик вместе с трубачом. Они затронули нечто более глубинное, чем протест или даже религия, хотя теперь образы всех церковных собраний моей жизни наполнились у меня в душе забытым, долго подавлявшимся гневом. Но то было дело прошлое, и очень многие из тех, кто сейчас приближался к вершине, никогда еще не пели вместе, а некоторые и вовсе родились в чужих землях. И все же вовлечен был каждый из нас; пение взволновало всех. Не текстом — ведь эти слова были давным-давно придуманы рабами; создавалось впечатление, что старик переменил все эмоции, лежащие под словами, и все же старое, тоскливое, отрешенное, потустороннее чувство все еще лилось с высоты, усугубленное чем-то неуловимым, для чего теория Братства не подсказывала мне имени. Я стоял и пытался сдерживаться, когда гроб Тода Клифтона внесли в наблюдательную башню и стали медленно поднимать по винтовой лестнице. Его поставили на помост, и я принялся разглядывать форму дешевого серого гроба, но запомнился мне только звук имени.

Песня окончилась. Теперь вершина этого пригорка ощетинилась знаменами, трубами и воздетыми к небу подбородками. Прямо внизу виднелась Сто двадцать пятая улица, где за вагончиками, продававшими хот-доги, и тележками с мороженым выстроились полицейские; среди этих тележек я заметил у фонарного столба, обсиженного голубями, торговца арахисом: тот вытянул над головой руки ладонями кверху и внезапно весь — от головы и плеч до вытянутых рук — покрылся трепещущими, пирующими птицами.

К­то-то толкнул меня в бок, и я понял, что пора начинать. Настало время гражданской панихиды, но слов у меня не было, да к тому же мне прежде не доводилось бывать на похоронах товарищей по Братству, и я понятия не имел, какие тут существуют правила. Однако люди ждали. Теперь наверху остался я один, даже без микрофона, который мог бы прибавить мне уверенности; передо мной был только гроб на шатких деревянных козлах.

Глядя вниз, на сливающиеся в солнечном свете лица, я безуспешно пытался извлечь из памяти хоть какие-нибудь слова и только злился. Ведь ради этого здесь собрались тысячи. Что они рассчитывали услышать? Зачем вообще сюда пришли? Зачем вообще пришли сюда, если не по той же причине, по какой тот краснощекий мальчонка, сгорая от любопытства, таращился на падающего под выстрелами Клифтона? Что им надо и какой от них прок? И где все они были, пока еще оставалось время вмешаться?

— Что вы хотите от меня услышать? — вдруг выкрикнул я, и голос мой как-то странно хрустнул, пронзив тяжелый, неподвижный воздух. — И зачем? Что теперь толку от речей? А вдруг я скажу, что это не панихида, а народное гулянье и что оркестр под конец грянет, если мы тут задержимся: «Жаль, черт возьми, что кончилось веселье»? А может, вы надеетесь, что покойные чудом воскреснут к жизни? Тогда расходитесь по домам — он умер, его больше нет и не будет. Это конец, но он только начинается, исполнения на бис вы не дождетесь. Расходитесь по домам, а его забудьте. Он здесь, в этом ящике, новопреставленный. Расходитесь по домам, а о нем не думайте. Он умер, а вам нужно думать о себе. И ему ничем не помочь. Думайте лучше о себе. — Я помолчал. Внизу все перешептывались, глядя вверх.

— Вам было сказано разойтись по домам, — прокричал я, — а вы все еще здесь. Не понимаете, что ли, какое тут пекло? Предлагаю вам ограничиться тем немногим, что я скажу. Получится ли у меня уложиться в двадцать минут, говоря о том, что назревалодвадцать один год и кончилось за двадцать секунд? Чего вы ждете, если я могу сообщить вам лишь его имя? А когда я вам его сообщу, узнаете ли вы нечто такое, что доселе было вам неизвестно, кроме, пожалуй, его имени?

Слушали меня внимательно, а смотрели при этом будто бы не на меня, а на рисунок моего голоса в воздухе.

— Ладно, стойте и слушайте на этой жаре, а я попытаюсь что-нибудь вам сказать на этой жаре. А вы потом разойдитесь по домам и все это забудьте. Забудьте. Звали его Клифтон, и был он застрелен. Звали его Клифтон, был он высок ростом, и некоторые считали его красивым. И хотя сам он так не считал, я склонен с ними согласиться. Звали его Клифтон, и лицо у него было черное, а жесткие курчавые волосы топорщились тугими завитками — или, если угодно, руном, или мелким бесом. Он мертв, ко всему безразличен, и это мало кого волнует, разве что нескольких девушек. Ясно? Представили его себе? Припомните, скажем, своего брата Джона, родного или двоюродного. Губы толстые. Улыбка наготове, с приподнятыми уголками рта. Глаза зоркие; расторопные руки. И еще у него было сердце. Он умел думать и глубоко чувствовать. Звали его Клифтон, Тод Клифтон, и он, как любой из нас, был рожден женщиной, дабы прожить отпущенный ему срок, упасть и умереть. Звали его Клифтон, он недолгое время жил среди нас и сумел дать молодежи кое-какие надежды, и мы, кто был с ним знаком, любили его. Но он мертв. Так чего же вы ждете? Вы всё услышали, больше мне нечего сказать, разве только повторить еще раз.

Они стояли молча. И слушали.

— Ну хорошо, я скажу. Звался он Клифтон, годами был молод, слыл вожаком, считался лидером, а когда упал, на пятке его носка зияла дыра, а стоило ему растянуться на земле, как стало ясно: не столь уж он высок ростом. Так он умер, и мы, которые его любили, собрались здесь, чтобы его оплакать. Звали его Клифтон, и был он чернокожим, и его застрелили. Разве этого недостаточно для моей речи? Разве этого недостаточно для того, чтобы утолить вашу тягу к трагическому и отправить вас по домам отдыхать — утро вечера мудренее. Сходите выпить и забудьте обо всем. Или же прочитайте статью в «Дейли ньюс». Звали его Клифтон, и был он из чернокожих, и его застрелили, а я находился рядом и видел, как он упал. Вот как это произошло. Стоял он, стоял, а потом упал. Рухнул на колени, весь в крови. Истек кровью и умер. Свалился, как подкошенный, как упал бы любой, и у него хлынула кровь, как хлынула бы у кого угодно — красная, как любая кровь, мокрая, как любая кровь, и в ней отражались небо, и дома, и птицы, и деревья, отразились бы и ваши лица, склонись вы над этим тусклым зеркалом; и кровь его высохла на солнце, как высыхает любая кровь. Вот и все. Они пролили его кровь, и он истек кровью. Его подстрелили, и он скончался, а кровь еще струилась на тротуар, где поблескивала лужицей, а потом потускнела, запылилась и высохла. Вот и весь сказ, вот и вся история. Старая, как мир, а в мире слишком много крови, чтобы вас взволновать. Не наскучил ли вам такой сказ? Не тошно ли от крови? Зачем вы внимаете, почему не уходите? Здесь пекло. Здесь едкий запах. А в таверне — холодное пиво, в цирюльнях и дамских салонах — смех, и шутки, и сплетни, а вечером опустится прохлада, в «Савое» будут томно стонать саксофоны, в двух сотнях церквей зазвучат проповеди, в киношках будут крутить комедии. Идите послушайте «Амоса и Энди», а эту историю забудьте. Она ведь неизменна и стара как мир. Добро бы тут его оплакивала юная вдовушка в траурном платье. Здесь даже не на что излить свою жалость, некому плакать и причитать. Нечего бояться. Слишком коротка эта история, слишком проста. Звали его Клифтон, Тод Клифтон, оружия не носил, а смерть его оказалась втуне, потому как жизнь прошла напрасно. Он ратовал за Братство на сотне углов и надеялся стать от этого более человечным, а умер как бродячий пес. На этом все, баста, — выкрикнул я в отчаянии.

Все шло не так, как я рассчитывал: политики не было ни на грош. Брат Джек наверняка остался бы недоволен, а мне отступать было некуда.

— Слушайте меня, ибо я вещаю с так называемой горы! — не умолкал я. — Позвольте открыть вам правду, как на духу! Звался он Тод Клифтон и жил сплошными иллюзиями. Возомнил, будто он — человек, а был он всего лишь Тод Клифтон. Подстрелили его по сущему недомыслию, и он истек кровью, а кровь его высохла, и вскоре подошвы растащили ее на грязные пятна. Не он один грешил таким заблуждением: думал, что он человек, а человека, дескать, негоже осыпать тумаками. Но центр города стоял в пекле, а он забыл свое время и место. Оторвался от реальности. А тут подвернулся коп, толпа застыла в ожидании, но он-то был Тод Клифтон, а копы вечно тут как тут. Какой еще коп? Что о нем скажешь? Коп — он и есть коп. Законопослушный гражданин. Но у этого копа чесались пальцы, а уши и вовсе стояли торчком — ловили, не пролетит ли где слово в рифму с «триггер», и стоило ему поймать такое словцо, как Клифтон упал. Полицейское начальство отбарабанило свои строчки — вот и стишок сложился. Глядите, как складно вышло. Посмотрите, что он такого сделал, загляните в себя — и прочувствуйте эту жуткую небывалую власть. Она ведь естественна. Кровь лилась, как на картинке в комиксе, как на рисованной улице, в рисованном городке, в рисованный день, в рисованном мире.

Тод Клифтон остался в веках. Но какое отношение это имеет к вам на такой жаре, под этим дымным солнцем? Теперь он добился истинной свободы, став частью истории. Разве его имя не вписано в стандартный служебный блокнот? «Раса: цветной! Вероисповедание: не установлено; пред­положительно из среды баптистов. Место рождения: США. Небольшой южный город. Ближайшие родственники: не установлены. Адрес: не установлен. Род занятий: не установлен. Причина смерти (конкретизировать): умер при сопротивлении реальности под видом револьвера 38-го ка­либра в руках патрульного на Сорок второй улице между библиотекой и станцией метро в послеполуденный зной, от стреляных ран, причиненных тремя пулями, выпущенными с расстояния трех шагов: первая пуля вошла в правый желудочек и там застряла, две другие рассекли спинномозговые узлы: одна опустилась в почечную лоханку и там застряла, другая пробила спину и опустилась Бог весть куда».

Такова была недолгая и горькая жизнь нашего брата Тода Клифтона. Теперь он лежит в этом ящике с туго затянутыми болтами. Он лежит в ящике, и мы тоже там, рядом с ним, и, когда я закончу этот рассказ, вы сможете уйти. В ящике темно и людно. Потолок растрескался, сортир в прихожей засорен. Вокруг снуют крысы и тараканы, при том что жилище очень и очень дорогое. В воздухе тяжесть, зимой ожидаются холода. Тоду Клифтону тесно, ему нужен простор. «Скажите им: пусть вылезают из ящика», — вот что он бы изрек, сумей вы его услышать. «Скажите им: пусть вылезают из ящика и отправляются учить полицейских, как им позабыть ту рифмовку. Пусть объяснят им, что, бросая одному из вас “нигер”, в рифму с “триггер”, они вызывают огонь на себя».

Вот, собственно, и все. Тод Клифтон ушел в вечность. Через несколько часов Тод Клифтон останется в земле горкой хладных останков. Не обманывайте себя: эти кости не воскреснут. Мы с вами тоже останемся в этом ящике. Не знаю, была ли душа у Тода Клифтона. Знаю одно: сердце мое рвется от боли, от этой утраты. Не знаю, есть ли душа у каждого из вас. Знаю одно: вы — люди из плоти и крови; в свой срок эта кровь иссякнет, а плоть остынет. Не знаю, все ли копы — поэты, но знаю одно: у каждого при себе есть револьвер с триггером. Знаю и навешенный на нас с вами ярлык. Именем брата Клифтона прошу: остерегайтесь триггеров, расходитесь по домам, где прохладно, не стойте на солнцепеке, берегите себя. А о нем забудьте. При жизни он был нашей надеждой, но зачем лелеять надежду, которая умерла? Напоследок нужно сказать только одно, и я уже это сказал. Звали его Тод Клифтон, он верил в Братство, он вселял в нас надежду, и он умер.

У меня не было сил продолжать. Там, внизу, стояли люди. Они ждали, защищая глаза от солнца — кто ладонью, кто носовым платком. Потом вперед вышел священник и стал что-то зачитывать из своей Библии, а я с ощущением полного провала смотрел на толпу. У меня не получилось удержать людское внимание, язык не повернулся поднять политические вопросы. А собравшиеся стояли под палящим солнцем и, обливаясь потом, слушали, как я повторяю очевидное. Священник закончил, дирижеру подали знак, зазвучала скорбная музыка, гроб подняли на плечи и понесли вниз по винтовой лестнице. Мы медленно продвигались сквозь неподвижную толпу. Я ощущал ее плотность, и непостижимость, и растущее напряжение — то ли от слез, то ли от гнева, не знаю. Но всю дорогу до катафалка я ощущал это вполне отчетливо. Толпа обливалась потом, пульсировала и не издавала ни звука, но в глазах, направленных на меня, читалось очень многое. У тротуара ожидали катафалк и легковые автомобили. Через несколько минут мы погрузили гроб, но все оставались на своих местах — смотрели, как увозят Тода Клифтона. И я, напоследок обернувшись, увидел не толпу, а застывшие, обособленные лица мужчин и женщин.

Наш путь лежал на кладбище; яма была уже подготовлена, и мы опустили в нее гроб. Мокрые от пота могильщики-ирландцы знали свое дело. Они споро засыпали могилу, и мы уехали. А Тод Клифтон остался лежать в земле.

Я брел по улицам в таком изнеможении, будто сам в одиночку выкопал эту могилу. Растерянный, поникший, я пробивался сквозь толпы прохожих, которые бурлили словно в какой-то дымке; впечатление было такое, будто влажные тучи сгустились и нацелились прямо нам на головы. Мне хотелось укрыться в каком-нибудь прохладном месте и бездумно отдышаться, но дела не отпускали: нужно было запланировать дальнейшие действия и направить в необходимое русло эмоции толпы. Так я и плелся шаг за шагом по южной стороне улицы в этот южный зной, то и дело прикрывая глаза от слепящей пестроты дешевых футболок и летних платьев, ярко-красных, желтых, зеленых. Толпа вскипала, потела, колыхалась; у женщин в руках были хозяйственные сумки, мужчины сверкали надраенными ботинками. «Обувку чистим-блистим», — звенело у меня в голове. Вдоль Восьмой авеню сплошными рядами тянулись рыночные лотки; импровизированные навесы загораживали от прямых лучей солнца увядшие фрукты и овощи. Мне в нос ударил запах гнилой капусты. Подле своего грузовичка стоял торговец бахчевыми, поднимая высоко над головой продолговатый ломоть оранжевой дынной мякоти и нахваливая свой товар хрипло-зазывными ностальгическими прибаутками, напоминавшими о детстве, тенистой зелени и летней прохладе. На маленьких столиках аккуратными пирамидками высились апельсины, кокосы, авокадо. Я шел без остановки, пробираясь сквозь медлительную толпу. На тележке отчаянно вспыхивали лоскутками роскошных тканей увядающие, а то и пожухлые цветы, отвергнутые в центре города и равнодушные к тщетному опрыскиванию из продырявленной жестянки. Фигуры в бурлящей толпе смутно виднелись в дымке, как сквозь запотелую стеклянную дверцу стиральной машины; за порядком следил наряд конной полиции: копы, готовые в любой момент натянуть ослабленные поводья, безучастно глядели сверху вниз из-под коротких блестящих козырьков своих фуражек; живые мужчины и лошади будто бы изображали мужчин и лошадей, высеченных из камня. Tod4 Тода Клифтона, подумалось мне. Крики торговцев перекрывали шум транспорта, но я слышал их будто издалека, не разбирая слов. На боковой улице ребятишки на обшарпанных трехколесных велосипедах устроили парад с одним транспарантом: «брат тод КЛИФТОН, НАША НАДЕЖДА РАССТРЕЛЯНА».

И сквозь дымку я вновь ощутил знакомое напряжение. Отрицать его не имело смысла; оно стало данностью и требовало неотложных действий, покуда еще не хлынуло через край на этой жаре.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Увидев, что они уже все в сборе, сидят без пиджаков, слегка подавшись вперед и обхватив колени руками, я не удивился. Вот и хорошо, подумал я, что здесь все свои — сразу перейдем к делу, без сантиментов. Я как будто ожидал их там увидеть, как ожидал увидеть во снах моего деда, смотрящего из бескрайнего далека. Его взгляд я выдерживал без удивления, вообще без каких бы то ни было эмоций, хотя и знал, что удивление — нормальная реакция, отсутствие которой должно настораживать и предостерегать.

Я остановился у порога и, снимая пиджак, не отводил взгляда: они сидели за низким столиком, на котором стояли графин с водой, стакан и пара дымящихся пепельниц. Половина зала была погружена в темноту — горела единственная лампочка, прямо над столом. Все молча уставились на меня; брат Джек, слегка растянув губы в подобии улыбки, буквально сверлил меня взглядом; остальные сидели с каменными лицами, что, по их задумке, должно было повергнуть меня в тревогу. От их сигарет спиралями поднимался дым, а сами они просто выжидали, сдержанно и бесстрастно. В­се-таки явились, подумал я и подсел к ним. Поставил локоть на столешницу, отметив ее прохладу.

— Ну, как прошло? — осведомился брат Джек, вытянув на столе сцепленные руки и по-прежнему не сводя с меня косого взгляда.

— Вы же видели, какая была толпа, — ответил я. — Нам все-таки удалось вывести народ на улицы.

— Нет, толпы мы не видели. Как все прошло?

— Люди были тронуты, — сказал я, — очень многие. А в остальном — не берусь утверждать. Они были с нами, но насколько — право, не знаю. — И на мгновение я услышал свой голос в тишине зала с высокими сводами.

— Та-а-а-ак! И это все, что имеет нам доложить великий тактик? — протянул брат Тобитт. — А в каком же направлении они тронулись?

Я перевел на него равнодушный взгляд: мои эмоции были исчерпаны — слишком долго они плыли по одному слишком глубокому руслу.

— Это пусть решит комитет. Нам удалось расшевелить людей — вот все, чего мы смогли добиться. Мы неоднократно пытались связаться с комитетом для получения инструкций, но безуспешно…

— Ну и?..

— И тогда запланировали акцию — под мою личную ответственность.

Брат Джек прищурился.

— Как ты сказал? Под твою… что?

— Под мою личную ответственность.

— Под его личную ответственность, — повторил брат Джек. — Я не ослышался? А откуда она у тебя взялась, брат? Поразительно, да и только: откуда же она у тебя взялась?

«Вот заср…», — чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился:

— От комитета.

Повисла пауза. Я смотрел на брата Джека: тот на глазах багровел, и я попытался нащупать верный тон. У меня внутри бился какой-то нерв.

— Все вышли на улицы, — продолжил я, чтобы только заполнить паузу. — Мы увидели возможность, и жители района с нами согласились. Жаль, конечно, что вы не участвовали…

— Ему, видите, жаль, что мы не участвовали, — подхватил брат Джек.

Он поднял ладонь. Я видел, что она изрезана глубокими морщинами.

— Великий поборник личной ответственности сожалеет о нашем отсутствии…

Неужели он не видит, каково мне сейчас, думал я, неужели не понимает, почему я так поступил? К чему он клонит? Тобитт, понятное дело, болван, но этот-то что завелся?

— Вы могли бы сделать следующий шаг, — с усилием выдавил я. — Мы дошли до определенного предела…

— Под твою личную от-вет-ствен-ность, — отчеканил брат Джек, качая головой в такт каждому слогу.

Теперь уже я смотрел на него в упор.

— Мне поручили вернуть утраченные позиции; я сделал все, что мог. Единственным доступным мне способом. За что конкретно вы меня осуждаете? Ч­то-то не так?

— Ага, — отреагировал брат Джек, потирая глаз нежными круговыми движениями стиснутого кулака, — великий тактик даже не понимает, что могло пойти не так. Мыслимо ли представить, что у него не все получилось? Нет, вы слышали это, братья?

К­то-то кашлянул. К­то-то налил себе воды, и я услышал, что стакан наполнился очень быстро, а следом туда еще стали падать последние капли из кувшина. Я смотрел на Джека, и мой рассудок пытался сосредоточиться на главном.

— Ты хочешь сказать, он допускает возможность своей неправоты? — встрял Тобитт.

— Разве что из скромности, брат. Из необыкновенной скромности. В наших рядах появился непревзойденный тактик, Наполеон стратегии и личной ответственности. «Куй железо, пока горячо» — вот его девиз. «Хватай возможность за горло», «Целься белым в глаз», «Гони их в шею, гони, гони, гони» и так далее.

Я встал.

— Не понимаю, о чем речь, брат. Что ты имеешь в виду?

— Хороший вопрос, братья. Не нависай над столом, сделай одолжение, тут и без тебя жарко. Он желает знать, что мы имеем в виду. Перед нами не только непревзойденный тактик, но и психолог, способный улавливать тончайшие оттенки выражения мыслей.

— Да, и сарказм тоже, особенно когда он уместен, — сказал я.

— А как насчет общей дисциплины? Сядь же, здесь и так духота.

— С дисциплиной тоже все в порядке. И с распоряжениями, и с инструкциями, когда удается их получить, — ответил я.

Брат Джек ухмыльнулся.

— Садись, садись… Ну, а выдержка присутствует?

— Конечно… если только не засыпаешь на ходу и не валишься с ног от усталости, — сказал я, — и не плавишься о жары.

— Ты научишься, — обнадежил меня брат Джек. — Научишься собой владеть — даже в таких условиях. Особенно в таких условиях, вот что самое ценное. Так формируется выдержка.

— Да, похоже, я уже учусь, — отозвался я. — Вот прямо сейчас.

— Брат, — сухо произнес Джек, — ты даже не представляешь, сколь многому ты здесь учишься… Сядь, прошу тебя.

— Хорошо. — Я сел. — И все же, отвлекаясь на минутку от вопросов моего обучения, позволю себе напомнить, что в отношении нас людское терпение на исходе. Оставшееся время можно использовать более рационально.

— А я мог бы тебе напомнить, что политики — не частные лица, — заявил брат Джек, — но не стану этого делать. И как же, по-твоему, нам следует использовать время?

— За счет направления народного гнева в нужное русло.

— Наш великий тактик еле успевает справить нужду. Нынче он у нас при деле. Утром речь держал над прахом Брута, теперь читаешь лекцию о долготерпении негритянского народа…

Тобитт отводил душу. Я видел, как дрожала у него в зубах сигарета, когда он поднес к ней спичку.

— Предлагаю издать его сентенции отдельной брошюрой. — Тобитт поглаживал подбородок указательным пальцем. — Они создадут естественный прецедент…

Ну, достаточно, подумалось мне. В голове у меня становилось все легче, а грудь словно сдавливали тисками.

— Послушайте, — сказал я, — совершено убийство безоружного человека. Наш брат, один из наших вожаков, застрелен полицейским. Наше влияние и без того упало так, что ниже некуда. Я счел, что у нас появился шанс объединить людей, и не стал отсиживаться в стороне. Если я действовал неправильно, если допустил ошибку, лучше сказать об этом прямо, чем так изгаляться. Когда нужно совладать с толпой, на одном сарказме далеко не уедешь.

Брата Джека вновь бросило в краску; остальные стали переглядываться.

— Он еще газет не читал, — бросил кто-то из присутствующих.

— Ты забываешь, — ответил ему брат Джек, — что у него нет такой необходимости; он же был в гуще событий.

— Да, я был в гуще событий, — повторил я за ним, — если ты имеешь в виду убийство.

— Ну вот видите, — не унимался брат Джек. — Он был аккурат на месте преступления.

Брат Тобитт оттолкнул от себя стол:

— Ты превратил похороны в балаган!

У меня непроизвольно дернулся нос. Выдавив улыбку, я медленно повернулся к брату Тобитту:

— Какой может быть балаган без тебя в главной роли; кто еще привлечет публику за два гроша, если не ты, Тоббит то бишь? Чем вам не угодили похороны?

— Ну вот, мы растем на глазах. — Брат Джек оседлал стул. — Наш стратег задал очень интересный вопрос: чем нам не угодили похороны. С готовностью отвечу. Предатель и провокатор, ставший слепым орудием в руках оголтелых расистов, был под твоим началом похоронен как настоящий герой. И ты еще спрашиваешь?

— Но никто не утверждал, что он предатель, — возразил я.

Джек даже привстал, вцепившись обеими руками в спинку стула.

— Ты при всех заявлял, что с этим согласен.

— Мы упирали на то, что был застрелен безоружный человек, и вдобавок чернокожий.

Он всплеснул руками. Да пошел ты, подумал я. Катись ко всем чертям. Мы хоронили человека!

— Этот чернокожий, как ты изволил выразиться, — предатель, — не унимался брат Джек. — Предатель!

— А что значит предатель, брат? — спросил я, внутренне усмехнувшись, и стал перечислять, загибая пальцы: — Это был человек, причем негр; человек, причем брат; затем он стал покойником; и при жизни, и после смерти в нем была бездна противоречий. Такая бездна, что хоронить его по нашему зову вышло пол-Гарлема, и все стояли под палящим солнцем. Так что давай определимся: как понимать слово «предатель»?

— Ага, теперь пошел на попятную, — обрадовался брат Джек. — Вы только посмотрите на него, братья. Сперва навязывает неграм предателя, чем наносит вред нашему движению, а потом ставит вопрос: что значит «предатель»?

— Да, — подтвердил я. — Вопрос ставится именно так, брат, и вопрос отнюдь не праздный. К слову, меня тоже некоторые считают предателем: одни — потому, что я работал в центре; другие — потому, что состоял на государственной службе; третьи — потому, что мне просто случалось отсиживаться в углу и помалкивать. Конечно, я много думал о проступке Клифтона…

— И теперь его выгораживаешь!

— Подожди. Его выкрутасы мне отвратительны так же, как и вам. Но, черт возьми, с политической точки зрения убийство безоружного человека все же перевесило его торговлю какими-то похабными куклами, разве нет?

— И по этому поводу ты пустил в ход личную ответственность, — съязвил Джек.

— Мне больше ничего не оставалось. И потом: в свое время меня даже не позвали на совещание по стратегическим вопросам…

— А сам ты не понимал, что играешь с огнем? — опять влез Тобитт. — Где твое уважение к своему народу?

— Предоставление тебе таких широких полномочий — опасный промах, — раздался чей-то голос.

Я посмотрел через стол на этого умника.

— Комитет при желании может отозвать любые полномочия. Но сейчас-то почему все так разволновались? Если хотя бы одна десятая часть населения расценивала историю с куклами так же, как мы, нам работалось бы намного легче. Куклы — это тьфу.

— «Тьфу», — передразнил Джек. — Такое «тьфу» может рвануть нам в лицо.

Я вздохнул.

— Вашим лицам ничто не угрожает, брат. Неужели ты не понимаешь, что люди не мыслят абстрактными категориями? В противном случае наша новая программа не провалилась бы с таким треском. Братство, равно как и любая другая организация, — это еще не весь негритянский народ. Гибель Клифтона вы рассматриваете однобоко: дескать, она может нанести ущерб престижу Братства. И в нем самом вы видите только предателя. Но Гарлем реагирует совсем не так.

— Теперь он читает нам лекцию на темы условных рефлексов негритянского народа, — выдал Тобитт.

Я посмотрел на него в упор. Меня подкашивала усталость.

— А каков источник твоего великого вклада в дело нашего движения, брат? Выступления в комедиях со стриптизом? А откуда ты черпаешь столь глубокие знания о неграх? Ты происходишь из старинного рода плантаторов? И тебе каждую ночь во сне является чернокожая нянюшка?

Он разинул рот — и тут же закрыл, как рыба.

— К твоему сведению: я взял в жены прекрасную, умную негритянскую девушку, — сообщил он.

Не потому ли ты — такое хамло, подумал я, разглядывая клиновидную тень у него под носом, куда сейчас падал свет. Вот, значит, где собака зарыта… я как чувствовал, что тут замешана женщина.

— Прости, брат, — сказал я. — Недооценил тебя. Ты — из наших. То есть сам практически негр. Что же дало такой эффект: погружение или инъекция?

— Послушай, ты, — начал он, отодвигая стул.

Ну, давай, подумал я, сделай следующий шаг. Всего один маленький шажок.

— Братья, — вмешался Джек, не сводя с меня глаз. — Давайте не будем уходить от темы. Ты меня, право, заинтриговал. Что ты хотел сказать?

Я наблюдал за Тобиттом. Он испепелял меня взглядом. Что вызвало у меня только ухмылку.

— Хотел сказать, что мы-то знаем: копу было плевать на взгляды Клифтона, его пристрелили за черный цвет кожи и за сопротивление полиции. Но в основном — за цвет кожи.

Брат Джек нахмурился.

— Опять ты переходишь к расовому вопросу. А как полиция отнеслась к этим куклам?

— Меня вынуждают переходить к расовому вопросу, — ответил я. — Что же до кукол, всем понятно, что с точки зрения полиции Клифтон с таким же успехом мог бы приторговывать текстами песен, Библиями или мацой. Будь он белым, остался бы в живых. Сноси он безропотно всякие унижения…

— Черный — белый, белый — черный, — взвился Тобитт. — Почему мы обязаны выслушивать этот расистский бред?

— Ты не обязан, Братец Негр, — сказал я. — У тебя есть личная копилка знаний. Эта копилка — мулаточка, да, брат? Можешь не отвечать. Загвоздка лишь в том, что этот источник чересчур скуден. Неужели ты всерьез думаешь, что такие толпы собрались сегодня из-за принадлежности Клифтона к Братству?

— А из-за чего же еще? — Джек изготовился, как будто для броска вперед.

— Из-за того, что мы предоставили людям возможность выразить свои чувства, самоутвердиться.

Брат Джек снова потер глаз:

— Ну и ну. Ты, кажется, стал настоящим теоретиком! Удивительное дело!

— Сомневаюсь, брат. Впрочем, оно и немудрено: ничто так не склоняет человека к размышлениям, как полная изоляция.

— Золотые слова! Многие из лучших идей, лежащих в основе нашего движения, зародились в тюрьме. Однако ты, брат, в тюрьме не сидел, и наняли мы тебя не для размышлений. Или ты забыл? Если так, то заруби себе на носу: тебя наняли не для того, чтобы думать.

Во время его нарочито медленной и веской тирады у меня в голове пронеслось: ну-ну, заговорили, стало быть, открытым текстом… все обнажено, старо и мерзко.

— Теперь ясно, на каком я свете, — сказал я вслух, — и с кем…

— Не передергивай. За всех нас думает комитет. За всех нас. А тебя наняли, чтобы говорить.

— Это точно. Меня наняли. Просто у нас тут такие братские отношения, что я совсем забыл, где мое место. А вдруг мне захочется выразить какую-нибудь идею?

— Мы высказываем самые разные идеи. Порой — даже весьма острые. Идеи — часть нашего инструментария. Но только подходящие идеи для подходящего случая.

— А если вы неверно расцениваете нынешний случай?

— Это вряд ли, но твое дело — помалкивать.

— Даже если я прав?

— Держи язык за зубами, пока комитет не вынесет свое решение. А до той поры советую тебе повторять то, что услышано ранее.

— А если народ призовет меня к ответу?

— Как отвечать — решит комитет!

Я впился в него взглядом. В зале было душно, тихо, накурено. Все смотрели на меня с каким-то странным выражением. Я услышал нервный звук: один из присутствующих нервно затушил сигарету в стеклянной пепельнице. Отодвинув стул, я сделал глубокий вдох и взял себя в руки. Я ступил на опасную тропу, то думая о Клифтоне, то прогоняя от себя эти мысли. Но помалкивал.

Вдруг Джек осклабился и вновь перешел на отеческий тон.

— Ты уж позволь нам заниматься теорией и разработкой стратегии, — заговорил он. — У нас есть опыт. Мы все — с образованием, а ты новичок, хотя и неглуп. Однако ты пропустил несколько этапов обучения. Но этапы эти оказались очень важными, особенно для накопления стратегических знаний. Чтобы ими обладать, необходимо видеть общую картину. А не только то, что лежит на поверхности. Кто видит долгосрочную перспективу, краткосрочную перспективу и способен проанализировать общее впечатление, тот, вероятно, не станет очернять политическую сознательность жителей Гарлема.

Неужели он не понимает, что я пытаюсь открыть им глаза, вертелось у меня в голове. Неужели работа в Братстве отстраняет меня от ощущения Гарлема?

— Ладно, — сказал я. — Оставайся при своих убеждениях, брат; но мне-то, поверь, кое-что известно о политической сознательности жителей Гарлема. Пропустить эту ступень образования мне не позволили. Я рассуждаю только о той части реальной действительности, которую знаю досконально.

— А вот это самое спорное заявление из всего, что здесь прозвучало, — вклинился Тобитт.

— Понимаю, — я провел большим пальцем по краю стола, — твой личный источник информации подсказывает тебе иное. История делается в постели, так ведь говорится, да, брат?

— Я тебя предупредил, — прошипел Тобитт.

— Рекомендую тебе, брат, как брат — брату, — сказал я, — чаще бывать среди наших людей. Следуя этому совету, ты, возможно, понял бы, что сегодня наши люди впервые за долгое время прислушались к нашим воззваниям. И еще: если мы не закрепим сегодняшний успех, то, вероятно, это будет последний…

— Подумать только: он уже берется предсказывать будущее, — отметил брат Джек.

— Возможно… хотя, надеюсь, до этого не дойдет.

— Он с Господом на дружеской ноге, — изрек Тобитт. — С чернокожим.

Я покосился на него с усмешкой. У него были серые глаза с широкой радужкой и мускулистые челюсти. Я притупил его бдительность, и он вызверился.

— С Господом — нет, и с твоей женушкой, брат, тоже нет, — возразил я. — Встречаться нам не доводилось. Но я здесь работаю среди людей. Попроси жену, брат: пусть покажет тебе, где производят джин, пусть проведет тебя по барбершопам и забегаловкам, по дешевым дансингам, по церквям. Да, и в салоны красоты загляните, где по субботам выпрямляют волосы. Только в таких местах и услышишь неписаную историю, брат. Может, тебе не верится, но это так. Попроси ее — пусть приведет тебя вечером в небогатый жилой квартал: постой во дворах и послушай, что люди говорят. А ее поставь на углу, и пусть она тебе расскажет, что там пишут. Ты узнаешь, что многие озлоблены из-за того, что мы не возглавили их акции протеста. Я руководствуюсь тем, что видел, слышал, пропустил через себя и усвоил.

— Нет, — отрезал Джек, поднявшись из-за стола. — Ты будешь руководствоваться только решениями комитета. Хватит с нас твоих фокусов. Твои решения — это решения, принятые комитетом, а в его практику не входит раздувать ошибочные народные представления. Куда подевалась твоя дисциплина?

— Я не против дисциплины. Мне лишь хочется быть полезным. Я стараюсь высвечивать те аспекты объективной реальности, которые, сдается мне, упускает из виду комитет. Нам сейчас достаточно организовать одну демонстрацию…

— Комитет выступает против демонстраций, — не дал мне договорить брат Джек. — Такие методы более неэффективны.

Мне показалось, что пол уходит у меня из-под ног, и краем глаза я с поразительной отчетливостью стал различать предметы в неосвещенной части зала.

— Неужели вы не понимаете, что сегодня произошло? — спросил я. — Или мне все это приснилось? С какой стати участие многотысячной толпы объявляется «неэффек­тивным»?

— Толпа для нас — только сырой материал, причем один из многих; его необходимо обработать в соответствии с нашей программой.

Я обвел глазами стол и только покачал головой.

— Стоит ли удивляться, что на меня сыпались ругательства и обвинения в предательстве их интересов…

За столом началось неожиданное шевеление.

— Что ты сказал? Повтори, — прокричал брат Джек, выступая вперед.

— И повторю — ведь это чистая правда. До сегодняшнего вечера люди мне твердили, что Братство их предало. Я лишь воспроизвожу то, что говорится мне, но ведь из-за этого и сгинул брат Клифтон.

— Бессовестный лжец, — вскинулся брат Джек.

Теперь я смерил его неспешным взглядом, говоря про себя: раз так, получи…

— А вот этого не надо, — без надрыва произнес я вслух. — Я никому не позволю так меня называть. А передаю вам лишь то, что слышал сам.

Рука сама собой скользнула в карман. Цепное звено от кандалов брата Тарпа удобно легло вокруг костяшек пальцев. Я задержал взгляд на каждом из присутствующих в отдель­ности, стараясь сдерживаться, но чувствуя, что это дается мне все труднее. У меня кружилась голова, как от катания на сверхзвуковой карусели. Джек, подавшись вперед, не сводил с меня глаз, в которых теперь читался новый интерес.

— Значит, ты все это слышал сам, — начал он. — А теперь выслушай то, что скажу тебе я: наша политическая программа определяется не тем, что говорят невежественные, инфантильные обыватели. Наша задача — не спрашивать, что они думают, а диктовать, что они должны думать!

— Вот ты и высказался, — процедил я, — а теперь попробуй сказать это им в лицо. Да кто ты такой, в самом-то деле? Белый отец черного народа?

— Я им не отец. Я — вожак. И твой тоже. Запомни это.

— Мой вожак — да, согласен. Но им-то кем ты приходишься?

Рыжая голова Джека ощетинилась.

— Вожаком. Вожаком всему Братству: для него я вождь.

— Может, все-таки великий белый отец? — не сдавался я, удерживая на нем взгляд; над столом повисло жаркое, напряженное молчание, и я вдруг почувствовал, как ноги свело судорогой.

— А может, им лучше звать тебя не брат Джек, а хозяин Джек?

— Вот что… — начал он, вскакивая, чтобы опереться на стол, и я крутанул свой стул на задних ножках, а он оказался между мной и лампочкой и ухватился за край стола, бормоча и переходя на иностранный язык, задыхаясь, кашляя и тряся головой, а я уже балансировал на цыпочках, готовый броситься вперед, видел его над собой и остальных — за ним, как вдруг из его лица словно нечто вырвалось. Тебе мерещится, подумал я, слыша, как оно со стуком ударилось о столешницу и покатилось, и тут рука его вытянулась, схватила предмет размером с игровой шарик, опустила — плюх! — в стакан, и я увидел, как вода взмыла вверх в неровном, взрывающем свет узоре и разлетелась стремительными брызгами по лакированной поверхности стола. Зал, казалось, сплющился. Я вознесся на высокое плато надо всеми, потом опустился вниз, ощутив толчок внизу позвоночника, когда ножки стула ударились об пол. Карусель у меня в голове завертелась с бешеной скоростью, я слышал голос Джека, но больше не вслушивался. Я уставился на стакан, видя, как сквозь него пробивается свет, отбрасывая прозрачную, точно рифленую тень на темную столешницу: там, на дне стекла, лежал глаз. Стеклянный глаз. Молочно-белый, искаженный преломляющимися лучами света. Глаз, уставившийся на меня, словно из темных вод колодца. Затем я посмотрел на Джека: тот возвышался надо мной, и его освещенная фигура четко вырисовывалась на фоне темной стены.

— …ты должен соблюдать дисциплину. Или ты подчиняешься решениям комитета, или выходишь из наших рядов…

Я перевел взгляд с его лица на стакан, думая: это увечье он нанес себе нарочно, чтобы сбить меня с толку — другие-то, конечно, знали… Они даже не удивились. Я таращился на глаз, чувствуя, что Джек расхаживает туда-сюда и продолжает что-то выкрикивать.

— Ты меня слышишь, брат? — Он резко остановился, щурясь, как раздосадованный циклоп. — Что с тобой такое?

Я молча смотрел на него снизу вверх, не в силах выдавить ни слова. Тут до него дошло, и губы его тронула недобрая улыбка.

— Ах, вот оно что. Тебя это смущает, да? Надо же, какой чувствительный!

Резким движением он схватил со стола стакан и покрутил в руке; глаз перевернулся в воде и теперь, казалось, вперился в меня сквозь круглое дно стакана. Ухмыльнувшись, Джек подержал стакан на уровне пустой глазницы, а потом еще и покрутил. — Ты, выходит, не знал?

— Не знал и знать не хочу.

К­то-то хохотнул.

— Теперь сам понимаешь: среди нас ты еще новичок. — Он опустил стакан. — А глаза я лишился на ответственном задании. Ну, что ты теперь скажешь? — У него в голосе зазвенела гордость, и от этого я разозлился еще сильнее.

— Да мне плевать, лишь бы ты не выставлял этого напоказ.

— Ты потому так говоришь, что неспособен оценить жертву, принесенную во имя общего дела. Мне поставили задачу, и я ее выполнил. Понятно? Выполнил ценой потери глаза.

И он с торжествующим видом поднял перед собой глаз в стакане, как будто это был орден за заслуги.

— Предателю Клифтону такое не снилось, правда? — заговорил Тобитт.

Эта сцена многих позабавила.

— Допустим, — сказал я. — Допустим! Брат Джек совершил героический подвиг. Он спас мир, а теперь нельзя ли прикрыть эту кровоточащую рану?

— Не будем переоценивать, — Джек немного успокоился. — Герои обычно погибают. А это — ничто, безделка, так уж вышло. Небольшой урок дисциплины. А знаешь ли ты, что такое дисциплина, брат Поборник Личной Ответственности? Это жертвы, жертвы и еще раз ЖЕРТВЫ!

Он со стуком вернул стакан на стол, плеснув водой мне на руку. Меня затрясло мелкой дрожью. Вот, оказывается, что такое дисциплина, подумал я: жертвы… Да, и еще слепота; он же меня не видит. В упор не видит. Задушить его, что ли? Не знаю. О­н-то не сможет. А я — не знаю. Вот так-то! Дисциплина есть жертвенность. Да, вкупе со слепотой. Да. Я тут сижу, а он пыжится — хочет меня запугать. Вот именно: своим треклятым стеклянным глазом… Может, показать ему, что намек понят? Показать? Или не нужно? Шевели мозгами! Не показывать? Ты погляди: ювелирная работа, почти идеальная копия, прямо живая… Показать ему или не стоит? Может, он ослеп на один глаз в тех краях, где нахватался слов на чужом языке. Показать ему или не стоит? Пусть лопочет на чужом языке, на языке будущего. Т­ебе-то какое дело? Ну как же: дисциплина. Это обучение, разве он не так сказал? Разве? Я сижу или стою? В­ы-то все сидите, а я? Вы держитесь, а я? Он же сказал, что ты на­учишься, вот ты и учишься, а стало быть, он с самого начала это знал. Ишь, в загадки поиграть решил, не проучить ли нам его? А пока сиди на стуле ровно и учись, и пускай глаз на тебя пялится, он ведь мертвый. Ну так и быть, посмотри на одноглазого, глянь, как он разворачивается, как подкрадывается к тебе на коротких ножках. Смотри: топ-топ! Ну ладно, ладно… Наставник коротконогий. Решено! Пригвоздить его! Краткоменяющийся диалектический дьякон… Ладно. Вот видишь, ты учишься… Следи за собой… Терпение… Да…

Я смотрел на него, будто впервые видя: низкорослый человечек… нет… бойцовый петух! Высокий крутой лоб, красная щель меж несмыкающихся век. Вглядывался я напряженно, и некоторые из красных мушек перед глазами уже исчезали, а у меня было такое ощущение, будто я только что пробудился ото сна. И бумерангом вернулся в исходную точку.

— Твои чувства мне понятны, — заговорил он совсем другим тоном: как актер, который, отыграв роль на сцене, переходит на свой естественный голос. — Помню, как я впервые таким увидел себя — тоже приятного было мало. Не думай, что у меня не возникает желания вернуть свой настоящий глаз.

С этими словами он нащупал в воде свой глаз, и я увидел, как гладкий полусферический, полуаморфный кругляш выскользнул у него из пальцев и закружился в стакане, будто ища способ вырваться наружу. После нескольких попыток Джек все же выудил глаз из стакана, стряхнул воду, пару раз на него подул и удалился в темную половину зала.

— Как знать, братья, — продолжил он, стоя к нам спиной, — быть может, если наши труды увенчаются успехом, построенное нами новое общество подарит мне настоящий живой глаз. Это не такая уж несбыточная мечта, хотя своего я лишился давно… Кстати, который час?

Интересно, какое общество позволит ему наконец увидеть меня, подумал я, слыша, как Тобиттотвечает: «Восемнадцать пятнадцать».

— Пора ехать, братья. Путь предстоит неблизкий, — напомнил Джек, подходя к столу. Око его теперь угнездилось в глазнице. С улыбкой он обратился ко мне: — Ну, так лучше?

Я кивнул. Меня сморила усталость — я просто кивнул.

— Вот и славно, — сказал он. — От всей души желаю, чтобы с тобой ничего подобного не случилось. От всей души.

— А если вдруг случится, попрошусь к твоему окулисту, — сказал я. — Тогда, быть может, я и сам себя видеть не буду, как другие меня в упор не видят.

Пристально посмотрев на меня, он неожиданно рассмеялся.

— Смотрите, братья, ему не изменяет чувство юмора. Он вновь проникся братскими чувствами. И все-таки желаю, чтобы такая штуковина тебе никогда не понадобилась. А вот с нашим теоретиком, Хамбро, нужно будет повидаться. Он изложит тебе план действий и даст необходимые рекомендации. А до поры до времени пусть все идет своим чередом. Этот шаг важен только в том случае, если мы сами делаем его таковым. В ином случае он канет в забытье, — вещал он, надевая пиджак. — И ты сам увидишь, что это правильно. Братство должно работать как отлаженный механизм.

Я посмотрел на него. Мне не терпелось принять ванну — меня опять преследовал тяжелый запах. Братья вставали и продвигались к выходу. Я остановился, чувствуя, что сорочка липнет к спине.

— И последнее, — негромко сказал Джек, положив руку мне на плечо. — Дисциплина проявляется, среди прочего, в том, чтобы не давать волю своей вспыльчивости. Учись побеждать братьев силой мысли, полемическим искусством. Все другое — для наших противников. Прибереги другое для них. А теперь ступай отдыхать.

Меня зазнобило. Его лицо вроде как приближалось и отдалялось, отдалялось и приближалось. Покачав головой, брат Джек невесело усмехнулся.

— Я знаю, каково тебе пришлось, — сказал он. — Жаль, конечно, что столько усилий было потрачено впустую. Но ведь и это — своего рода дисциплина. Я сужу по собственному опыту, но я намного старше тебя. Спокойной ночи.

Я заглянул в его глаз. Стало быть, брат Джек знает, каково мне пришлось. А который глаз незрячий, в самом-то деле?

— Спокойной ночи, — ответил я.

— Спокойной ночи, брат, — сказали все, кроме Тобитта.

«Да, скоро опустится ночь, но спокойной она не будет», — подумал я, откликаясь заключительным пожеланием спокойной ночи.

Они разошлись, а я, взяв пиджак, отправился к себе и присел к письменному столу. Мне было слышно, как они спускаются по лестнице, как внизу стучит входная дверь. Меня преследовало послевкусие низкопробной комедии. Да только все произошло наяву, я жил этой жизнью, и в историческом срезе другой осмысленной жизни у меня не предвиделось. Иначе я просто сгину. Превращусь в ничто, подобно Клифтону. В потемках я извлек из кармана куклу и положил ее перед собой на письменный стол. Клифтон погиб, это правда, но от смерти его не будет никакого толку. Похороны его — и те прошли бестолково. Даже любителям жареных фактов поживиться будет нечем. Слишком долго он выжидал, инструкции на нем закончились. Хорошо еще, что похоронить худо-бедно успели. И на том спасибо. А ведь это был вопрос буквально нескольких дней, но и тех ему не хватило, а я уже ничего не мог поделать. Но его, по крайней мере, больше нет в живых, а значит, уже ничто не может ему навредить.

Я еще посидел за столом, все больше досадуя и борясь со своей досадой. Уйти я не вправе; придется держать с ними связь, чтобы продолжать борьбу. Но я уже никогда не стану прежним. Никогда. После сегодняшних событий я не смогу ни выглядеть как прежде, ни думать как прежде. Каким мне суждено стать — непонятно. Назад, к прежнему состоянию, возврата нет, хотя прежнее состояние тоже было не сахар; да и слишком многое утрачено — прежним все равно уже не стать. Ч­то-то во мне умерло вместе с Тодом Клифтоном… Да, во что бы то ни стало наведаюсь к Хамбро. Но сейчас я вернулся в зал. Схватил со стола тот стакан, с размаху за­швырнул его в дальний угол — и услышал, как он вприпрыжку покатился в темноту. Только тогда я спустился по лестнице.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В баре на первом этаже было душно и многолюдно; там шел ожесточенный спор по поводу расстрела Клифтона. Я остановился у входа и заказал бурбон. Потом кто-то заметил меня и попытался вовлечь в дискуссию.

— Прошу вас: только не сегодня, — сказал я. — Он был одним из самых близких моих друзей.

— Конечно, конечно, — ответили мне, и перед уходом я заказал еще один бурбон.

На Сто двадцать пятой улице ко мне подошла группа борцов за гражданские свободы: они собирали подписи под петицией с требованием уволить скандального поли­цейского, а буквально через один квартал моя знакомая, уличная проповедница, громогласно читала проповедь об избиении младенцев. Стрельба объединила куда больше народу, чем я мог представить. Вот и хорошо, подумал я: видимо, эта история все же не пройдет бесследно. Быть может, имело смысл по горячим следам встретиться с Хэмбро в тот же вечер.

Небольшие группы собрались вдоль всей улицы, и я двигался все быстрее, пока вдруг не оказался на Седьмой авеню, где под фонарем с самой большой толпой вокруг него стоял Рас-Увещатель — последний человек в мире, которого я хотел видеть. И только я успел повернуть назад, как увидел, что он вклинился между своими флагами и кричит.

— Смотрите, смотрите, чернокожие дамы и гос-с-спода! Вот проходит мимо представитель Братства. Рас не обознался? Этот гос-с-сподин пытается улизнуть незамеченным? Поспрошайте его лично. Чего ждут ваши люди, сэр? Что вы предпринимаете в связи с расстрелом нашего чернокожего юноши по вине вашей лживой организации?

Все повернулись, глядя на меня, и стали приближаться. Некоторые подходили сзади, чтобы втолкнуть меня в гущу толпы. Увещеватель склонился, указывая на меня пальцем, под зеленым сигналом светофора.

— Спросите его, дамы и гос-с-спода, какие шаги они предпринимают в связи с этим расстрелом. Быть может, они перетрусили… или белые объединились со своими черными прихвостнями, чтобы нас кинуть?

— Руки прочь! — выкрикнул я, когда кто-то схватил меня за руку.

Я услышал, как кто-то вполголоса меня обматерил.

— Дайте брату возможность ответить! — потребовал кто-то.

Отовсюду надвигались чужие лица. Меня разобрал смех: я вдруг понял, что даже не знаю, записали меня в прихвостни или нет. Но остальным было не до смеха.

— Дамы и господа, братья и сестры, — начал я, — не считаю возможным отвечать на такие выпады. В этом нет необходимости: все вы знаете и меня, и мою деятельность. Но мне представляется в высшей степени бесчестным прикрываться трагической гибелью одного из самых перспективных членов нашей молодежной ячейки, чтобы дискредитировать организацию, которая ставит своей целью пресечь подобные зверства.

Кто первым заявил протест в связи с этим убийством? Братство! Кто первым начал поднимать людей? Братство! Кто всегда будет отстаивать интересы народа? Опять же Братство!

Мы действовали и всегда будем действовать, уверяю вас. Но по-своему дисциплинированно. И действия наши будут позитивными. Мы отказываемся растрачивать свои — равно как и ваши — силы на незрелые, непродуманные акции. Мы — американцы, все мы, будь то черные или белые, независимо от того, что говорит вам этот человек на стремянке: американцы. И мы оставляем джентльмену, стоящему там, наверху, право порочить имя погибшего. Братство скорбит и глубоко переживает утрату своего брата. И мы намерены добиться, чтобы его смерть стала началом глубоких, далеко идущих перемен. Довольно легко дождаться, когда человека похоронят, а затем встать на стремянку и опорочить память обо всем, во что он верил. Но чтобы создать из его смерти нечто долговечное, требуется время и тщательное планирование…

— Джентельман! — выкрикнул Рас. — Не отклоняйся от темы. Ты покамест не ответил на мой вопрос: что вы предпринимаете в связи с этим расстрелом?

Я двинулся к границе толпы. Продолжение могло обернуться катастрофой.

— Прекрати глумиться над мертвым в угоду своим эгоистическим интересам, — сказал я. — Пусть он упокоится с миром. Хватит обливать грязью его останки!

Под крики «Расскажи ему все как есть!», «Осквернитель праха!» я протиснулся сквозь плотное людское кольцо.

Увещеватель размахивал руками и с воплями тыкал пальцем мне вслед:

— Этот тип — наемник белых поработителей! Где он был в последние месяцы, когда наши чернокожие младенцы и женщины страдали от…

— Пусть мертвые покоятся с миром, — перебил я, услышав чей-то голос: «Эй, мэн, убирайся к себе в Африку. Все знают этого брата».

Все путем, думал я, все путем. Но тут у меня за спиной возникла какая-то сумятица: резко обернувшись, я увидел двух мужчин, которые внезапно остановились. Это были люди Раса.

— Слушьте, мистер, — прокричал я Расу, — если вы себе не враг, отзовите своих псов. Вот эти двое явно меня преследуют.

— Наглая ложь! — взвизгнул Рас.

— Если со мной что-нибудь случится, свидетелей будет предостаточно. Человек, готовый выкопать мертвого едва ли не раньше, чем того похоронят, способен на все, но мое дело — предупредить…

Из толпы донеслись редкие гневные выкрики, и я увидел, как те двое отрываются от толпы и с ненавистью в глазах обходят меня, чтобы скрыться за углом. Рас продолжал свои нападки на Братство, но теперь то и дело получал отпор от собравшихся, и я пошел своей дорогой в сторону Ленокса, мимо какого-то кинотеатрика; тут-то на меня и посыпались удары. Но преследователи выбрали место наобум: из дверей киношки выскочил охранник, и те двое бросились назад — туда, где бурлил уличный митинг Раса. Мне оставалось только поблагодарить охранника и продолжить путь. Отделался я легко, даже не получив серьезных повреждений, но сделал вывод, что Рас опять наглеет. На пустынной улице мне, вероятно, было бы несдобровать.

На перекрестке я хотел остановить такси, но машина проплыла дальше. За ней мчалась скорая, потом еще одно такси, но с опущенным флажком. Я оглянулся. У меня было ощущение, будто за мной следят откуда-то с другой стороны улицы, но я никого не видел. Где же все такси?! Потом рядом со мной на обочине возникли трое в шикарных летних костюмах сливочного цвета, и что-то в их повадках ударило меня как молотом. Все трое были в темных очках. Я видел такое сто раз, но внезапно эта пустая, как я считал, имитация голливудского штампа наполнилась личным смыслом. Почему бы и нет, подумал я, почему бы и нет? И бросился через дорогу в кондиционированную прохладу аптеки.

 

В отделе, где продавались козырьки от солнца, сеточки для волос, резиновые перчатки, накладные ресницы, я нашел то, что требовалось, и схватил со стеллажа самые темные светозащитные очки. На самом деле линзы оказались густо-зеленого цвета, но смотрелись как черные, и я, сделав покупку, тут же нацепил их на нос, погрузился во мрак и направился к выходу.

Я практически ничего не видел; уже смеркалось, и улицы подернулись зеленой расплывчатостью. Я медленно перешел на другую сторону, чтобы встать возле метро и подождать, пока глаза привыкнут. Странная волна возбуждения накатила на меня, пока я вглядывался в зловещие оттенки. И вот сквозь горячий пар из метро выплывали люди, а я почувствовал, как движение поездов заставляет тротуар вибрировать. Подъехало такси, чтобы высадить пассажира, и я уже собирался сесть в машину, когда какая-то девица поднялась по лестнице и остановилась передо мной, улыбаясь. Что теперь, подумал я, видя, как она стоит и улыбается в своем облегающем летнем платье; статная молодая женщина, от которой пахло духами «Крисмас найт», теперь подошла вплотную.

— Райнхарт, малыш, ты ли это? — удивилась она.

Хм, Райнхарт, молча повторил я. Сработало, значит. Она дотронулась до моего локтя, и я — куда быстрее, чем ожидал, — услышал свой ответ:

— Ты ли это, крошка? — И, затаив дыхание, стал ждать, что будет дальше.

— Надо же, впервые в жизни вовремя явился, — отметила она. — А чего это ты с непокрытой головой: я ж тебе новую шляпу подарила, куда она делась?

Я еле сдерживал смех. Запах ее назойливых духов окутывал меня с головы до ног, но тут она приблизила ко мне лицо и вытаращила глаза.

— Эй, парень, ты ж никакой не Райнхарт. Что за дела? Ты на Райна даже разговором не похож. Ну-ка, признавайся: что удумал?

Тут я захохотал и отшатнулся.

— По-моему, мы обознались — и ты, и я.

Она в замешательстве попятилась, прижимая к груди сумочку.

— Это случайно вышло, честное слово, — продолжил я. — Извини. А за кого ты меня приняла?

— Да за Райнхарта — если он застукает, что ты под него косишь, тебе мало не покажется.

— Не застукает, — сказал я. — Но ты, сдается мне, так обрадовалась встрече, что я прям поплыл. Он у тебя счастливчик, правда-правда.

— Да я готова была поклясться, что ты… Черт, вали отсюда, не подставляй меня, — зачастила девица, отходя в сторону, и я решил не задерживаться.

Довольно странно вышло. Впрочем, идея насчет шляпы заслуживает внимания, размышлял я, торопливо шагая по тротуару и высматривая подручных Раса. Не сто­ило понапрасну тратить время. В первом попавшемся магазине головных уборов я купил и тут же надел шляпу с самыми широкими полями. Теперь, думал я, меня уж точно заметят даже в пургу, только примут за кого-то другого.

И опять я шел по улице к станции метро. Глаза адап­тировались быстро: мир приобрел густо-зеленую насы­щенность, фары машин светились, как звезды, лица таинственно расплывались; аляповатая реклама кинотеатров приглушилась до вкрадчиво-зловещего свечения. С дерзкой самоуверенностью я возвращался на митинг Раса. Мне предстояла нешуточная проверка: если все сработает, я без лишних проблем дойду до Хэмбро. В грядущий период озлобленности смогу перемещаться по городу.

Ко мне приближались двое мужчин, которые нарезали тротуар длинными, бойкими шагами, отчего их тяжелые шелковые спортивные рубашки ритмично колыхались на торсах. Как и я, эти двое были в темных очках и сдвинутых на затылок шляпах с загнутыми книзу полями. Хипстеры, подумал я, как только они заговорили.

— Да ты гонишь, чувачок? — Такие у них были фразы.

— Райнхарт, старик, колись: чем закинулся? — И такие у них были фразы.

Вот черт, они, как видно, его знакомцы, думал я, махнув им рукой и двигаясь дальше.

— Знаем мы твои приколы, Райнхарт, — окликнул один из них. — Не парься, старичок, не парься!

Я еще раз помахал: дескать, я в теме. Они посмеялись за моей спиной. Взмокший от пота, я уже приближался к концу квартала. Кто же такой этот Райнхарт и чем закинулся? Надо бы разузнать о нем побольше, чтобы в будущем избегать таких недоразумений…

Мимо проехала машина, из которой гремело радио. Я слышал, как где-то впереди Увещеватель рявкает перед толпой. Подойдя совсем близко и не таясь, я остановился посреди тротуара, там, где оставили коридор для прохода пешеходов через толпу. Позади меня слушатели жались в два ряда перед витринами магазинов. Оказавшиеся передо мной — сливались в зеленоватом мраке. Увещеватель яростно жестикулировал, обличая Братство.

— Пришло время действий. Мы должны зачистить от них Гарлем, — шипел он.

В какой-то момент мне показалось, что он выхватил меня взглядом, и я напрягся.

— Рас-с-с призывает изгнать их! Прежде был Рас-с-с-Увещеватель — отныне будет Рас-с-с-Крушитель!

Раздались одобрительные крики; я огляделся, заметил у себя за спиной тех двоих и задумался: в каком же это смысле — крушитель?

— Повторяю, чернокожие дамы и гос-с-спода: пришло время действий! Я, Расс-Крушитель, повторяю: время пришло!

Я дрожал от волнения. Меня не узнали. Значит, сработало, думал я. Они видят шляпу, а не меня. В этом есть какое-то колдовство. Оно и скрывает меня от посторонних глаз. Но тут я засомневался. Когда Рас призывает к истреблению всего белого в Гарлеме, кто мог бы меня заметить? Нужно придумать более надежное испытание. Чтобы реализовать свой план… Какой план? Черт, если б я знал…

Я выбрался из толпы и отошел, направляясь к Хэмбро.

На ходу со мной поздоровалась компания парней в зут-сьютах.

— Хаю-хай, старик, — окликнули меня. — Хаю-хай!

— Хаю-хай! — отозвался я.

Как будто я, сменив прикид и походку, записался в некое братство, где меня с первого взгляда признавали за своего: не по чертам лица, а по одежде, облику, повадкам. Но это порождало новую неуверенность. Я же не какой-нибудь зут-сьютер, а своего рода политик. Или нет? Выдержу ли я более серьезную проверку? А как насчет тех парней из «Веселого доллара»?

С такими мыслями я дошел до середины пешеходного перехода на Восьмой авеню, а потом развернулся и побежал на остановку гарлемского автобуса.

У стойки толпилось множество завсегдатаев. Бар был переполнен; на кранах стоял Баррелхаус. Я чувствовал, как оправа очков врезается мне в переносицу, когда я надвигал шляпу на лицо и протискивался к стойке. Баррелхаус бросил на меня суровый взгляд и оттопырил губу:

— Что будем заказывать, стиляга-миляга?

— Темный стаут, — ответил я своим естественным голосом.

Я следил за его взглядом, когда он выставлял передо мной пиво и шлепал своей огромной рукой по стойке, требуя оплаты. Тогда я с колотящимся сердцем, привычно покрутив монету на стойке, расплатился и стал выжидать. Монета исчезла у него в кулаке.

— Спасибо, дядя, — бросил он и двинулся дальше вдоль стойки, оставив меня теряться в догадках.

В его голосе определенно звучало узнавание, но какое-то обезличенное. Он никогда не обращался ко мне «дядя» или «стиляга-миляга». Сработало, подумал я, и весьма неплохо.

И все же я почувствовал облегчение. Было жарко. Возможно, дело было в этом. Я потягивал холодное пиво, вглядываясь в торец зала, в сторону отдельных кабинок. В дымно-зеленом мареве фигурами из кошмарного сна мельтешили мужчины и женщины. Позвякивал музыкальный автомат; я словно вглядывался в глубины сумрачной пещеры. Тут кто-то сдвинулся в сторону, и за изгибом барной стойки, за прыгающими головами и плечами мне открылся этот музыкальный автомат, сверкающий, как в страшном сне Печь Огненная, и орущий:

 

Джелли, Джелли,

Джелли

До утра.

 

И все же, думал я, наблюдая, как лотерейщик выплачивает кому-то выигрыш, этот бар — единственное место, насквозь пронизанное духом Братства. Вот и пусть Хэмбро мне это объяснит, равно как и все остальное.

Я осушил стакан и собрался было уходить, как вдруг у буфетной стойки увидел брата Масео. Позабыв о кон­спирации, я рванул к нему, но вблизи спохватился и все-таки решил еще раз проверить свою маскировку. Бес­церемонно протянув руку поверх его плеча, я схватил засаленное меню, лежавшее между сахарницей и бутылкой острого соуса, и сделал вид, будто изучаю его через темные очки.

— Как ребрышки, папаша? — спросил я.

— Отличные, всегда их тут заказываю.

— Правда? И много ты смыслишь в ребрышках?

Он медленно поднял голову, глядя через зал на куриные тушки, крутящиеся на вертеле поверх голубого пламени жаровни.

— Сдается мне, столько же, сколько и ты, — сказал он, — а может, и поболее: заказываю их на десяток годков дольше твоего, да еще в разных местах. А с чего ты взял, что можешь сюда завалиться и мне хамить?

Он обернулся и с вызовом посмотрел мне прямо в глаза. От его задиристого настроя меня разбирал смех.

— Да ладно, остынь, — прорычал я. — Что, уже и спросить нельзя?

— Ответ ты получил, — сказал он, полностью разворачиваясь ко мне на барном табурете. — А теперь, как я понимаю, достанешь нож.

— Нож? — Я еле сдерживал хохот. — Кто сказал про нож?

— Про нож у тебя на лбу написано. Таких, как ты, только погладь против шерсти — сразу за свои выкидные ножи хватаетесь. Ну что ж, давай, вперед. Вот он я — смертушки не боюсь. Посмотрим, на что ты годишься, валяй!

Он потянулся к сахарнице, и мне вдруг показалось, что старик этот — вовсе не брат Масео, а кто-то другой, ря­женый, надумавший сбить меня с толку. Очки мои переусердствовали. Это старый знакомый — брат, подумалось мне, но так дело не пойдет.

Я указал на его тарелку.

— Вопрос был вот про эти ребрышки, — сказал я, — а не про твои ребра. Так кто из нас заговорил про нож?

— Да какая разница, не тяни, — настаивал он. — Посмотрим, на что ты годишься. Или ждешь, пока спиной повернусь? Что ж, вот тебе моя спина, — сказал он и крутанулся туда-обратно на барном табурете, а рука его изготовилась запустить в меня сахарницей.

Завсегдатаи оборачивались посмотреть, в чем дело, и отходили подальше.

— Проблемы, Масео? — спросил кто-то.

— Я их сам решу; этот заносчивый сукин сын тут блефует…

— Остынь, старый, — повторил я. — И язык придержи, не ищи неприятностей на свою голову. — А сам подумал: что на меня нашло?

— Не твоя забота, сукин ты сын, доставай свой нож!

— Вмажь ему, Масео, надавай люлей ублюдку!

На слух определив, откуда доносится голос, я развернулся так, чтобы держать в поле зрения и самого Масео, и подстрекателя, и завсегдатаев, перегородивших выход. Музыкальный автомат — и тот умолк, опасность стремительно нарастала, и я, недолго думая, отскочил в сторону и схватил пивную бутылку; по телу пробежала дрожь.

— Ладно, — сказал я, — если тебе неймется, так тому и быть! Следующий, кто развяжет язык, отведает вот этого!

Масео шевельнулся, и я сделал финт бутылкой, увидев, как он уклоняется, как замахивается сахарницей, и остановило его лишь то, что я на него наседал, на этого седого, одетого в комбинезон и бейсболку с длинным козырьком темнокожего старикана, который сквозь темно-зеленые линзы моих очков смотрелся призраком.

— Ну, бросай, — выкрикнул я, охваченный безумием происходящего. — Не дрейфь.

Если поначалу я хотел только проверить свою маскировку на старом знакомце, то теперь готов был поставить его на колени — не потому, что сам так захотел, а потому, что этого требовали обстоятельства. Знаю, знаю, это был абсурд, но грозивший реальной опасностью, и, вздумай старик дернуться, я бы его размазал со всей жестокостью, иначе на меня бы набросилась вся эта пьяная кодла. Масео замер на месте, смерил меня холодным взглядом, и тут чей-то голос прогремел:

— Отставить драки в моем баре! — Это вмешался Баррелхаус. — Не трожьте имущество, оно денег стоит.

— Отвали, Баррелхаус, пусть дерутся!

— Пусть на улицах дерутся, а не здесь. Эй, вы, — крикнул он, — слушайте сюда…

Он навис над барной стойкой, и в его здоровенной ручище, для устойчивости поставленной на локоть, я увидел пистолет. — Кому сказано: не трожьте имущество, — мрачно повторил он. — А ну, расставить все по местам.

Брат Масео перевел взгляд с меня на Баррелхауса.

— Сахарницу поставь, старый, — приказал я, а в голове крутилось: к чему так заедаться, ведь это же не я, правда?

— Сперва ты бутылку положь, — ответил старик.

— А ну, делайте, что вам сказано, — оба хороши, а ты, Райнхарт, — Баррелхаус направил на меня дуло пистолета, — пошел вон из моего заведения, и чтоб я тебя больше не видел. Бабло твое нам без надобности.

Я заспорил, но он поднял ладонь.

— Чтоб ты понимал, Райнхарт: ничего личного. Просто мне тут разборки не нужны, я этого на дух не переношу, — сказал Баррелхаус.

Брат Масео вернул на место сахарницу, я — бутылку и попятился к выходу.

— И вот еще что, Райн, — добавил Баррелхаус, — не вздумай тут хвататься за ствол, потому как мой всегда заряжен и разрешение имеется.

Я попятился дальше и, не спуская с них глаз, чувствовал покалывание на коже головы.

— В другой раз не задавай вопросов, на которые не хочешь ответы получить, — выкрикнул Масео. — А надумаешь закончить спор — найдешь меня здесь.

Воздух снаружи будто взорвался, а я стоял прямо за дверью и хохотал от внезапного облегчения, что все получилось, и все оглядывался на дерзкого старика в кепке с длинным козырьком и на сбитых с толку посетителей бара. Райнхарт, Райнхарт, думал я, кто же такой этот Райнхарт?

Я все еще смеялся, пока в следующем квартале ждал зеленого сигнала светофора рядом с мужчинами, которые, передавая друг другу бутылку дешевого вина, обсуждали убийство Клифтона.

— Нам нужно всего-то несколько пушек, — сказал один из них. — Око за око.

— Да, черт возьми, пулеметы. Передай-ка мне финку, Маклерой.

— Если бы не этот закон Салливана, Нью-Йорк превратился бы в настоящий тир, — заключил другой.

— Держи свою финку и кончай к бутылке прикладываться — искать утешение.

— Другого у меня нет, Маклерой. Хочешь последнее отнять?

— Чувак, допивай уже и давай сюда, черт побери, бутылку.

Я попытался их обойти, но один меня окликнул:

— Как поживаете, мистер Райнхарт, как там ваш молоток?

И здесь меня узнали, подумал я, ускоряя шаг.

— Тяжелый, приятель, — сказал я, зная ответ на шутку, — очень тяжелый.

Они рассмеялись.

— К утру станет легче.

— Послушайте, мистер Райнхарт, нет ли у вас для меня работенки? — обратился ко мне, приблизившись, один из них, но я лишь махнул рукой, перешел дорогу и быстрым шагом устремился по Восьмой авеню к следующей автобусной остановке.

Магазины и бакалейные лавки уже закрылись, дети с криками носились по тротуарам, то появляясь, то исчезая среди взрослых. Я шел и поражался, насколько все вокруг сливалось за этими линзами. Быть может, именно такой видится реальность Райнхарту? И всем остальным любителям темных очков? «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло… а тогда познаю… тогда познаю…» — продолжение я так и не вспомнил.

Она держала в руке хозяйственную сумку и ступала осторожно. Я думал, она разговаривает сама с собой, но ее рука коснулась моей.

— Прости, сынок, но, сдается мне, ты сегодня хочешь проскользнуть мимо меня. Какое в итоге сегодня число?

— Число? Какое сегодня число?

— Не притворяйся, будто не знаешь, о чем я. — Она повысила голос, уперлась руками в бедра и стала ждать ответа. — Я о сегодняшних цифрах. Или ты не Райн-тираж?

— Райн-тираж?

— Ну да, Райнхарт-лотерейщик. Кого ты пытаешься обмануть?

— Меня не так зовут, мадам, — объяснил я, стараясь выражаться по возможности четко и отходя в сторону. — Вы обознались.

От изумления она разинула рот.

— Ты не Райн? А как похож-то… — В ее голосе звучало откровенное сомнение. — Бывает же такое. Пойду-ка я домой; если мой сон в руку, буду искать этого негодяя. Мне ведь денежки ох как нужны.

— Надеюсь, выигрыш у вас в кармане, — сказал я, изо всех сил напрягая зрение, чтобы отчетливо ее видеть, — надеюсь, он вам выплатит все сполна.

— Спасибо, сынок, но он всяко выплатит. Теперь я вижу, что ты не Райнхарт. Прости, что задержала.

— Ничего страшного, — ответил я.

— Чтоб мне было на твои башмаки посмотреть — сразу бы поняла…

— По какому признаку?

— Да ведь у лотерейщика Райна все башмаки — с квадратными носами.

Я смотрел ей вслед: уходила она, покачиваясь, как Старый Корабль Сиона. Неудивительно, подумал я, что все его знают; при его роде занятий всюду поспевать надо. Впервые со дня убийства Клифтона я осознал, что на мне черно-белые туфли.

Когда патрульная машина прижалась к обочине и медленно покатилась рядом со мной, я понял — коп и рта открыть не успел, — что сейчас будет.

— Райнхарт, никак ты, дружище? — спросил коп, сидевший рядом с напарником-водителем. Белый. На его фуражке поблескивал жетон, однако разобрать номер не получалось.

— На сей раз — нет, офицер, — ответил я.

— Что, черт возьми, ты лепишь? Кого решил обмануть? Это что, акт неповиновения?

— Вы обознались, — пришлось сказать мне. — Я не Райн­харт.

Машина остановилась, и в мои зеленые линзы ударил луч фонарика. Коп сплюнул на тротуар.

— Что ж, рекомендую поскорей им заделаться, а утром прийти в установленное место, — процедил он, — и прихватить с собой нашу долю. Не много ли ты о себе возомнил? — крикнул он, когда водитель нажал на газ.

Не успел я оглянуться, как из угловой бильярдной высыпала толпа мужчин. Один из них держал в руках автоматический пистолет.

— Что эти сукины дети пытались с тобой сделать, приятель? — спросил он.

— Пустяки, они попросту обознались.

— За кого же тебя приняли?

Я вгляделся в них: кто они — преступники или рядовые граждане, взбудораженные убийством Клифтона?

— Да за какого-то Райнхарта, — ответил я.

— За Райнхарта… Нет, вы слышали? — рассмеялся чужак с пистолетом. — Где тут Райнхарт?! Ирландишки, похоже, совсем ослепли. Дураку понятно, что ты не Райнхарт.

— А все же похож на Райна, — возразил, разглядывая меня, другой, не вынимавший рук из карманов.

— Да ни фига не похож.

— Черт возьми, чувак, в такое темное время Райнхарт обычно сидит за рулем «кадиллака». О чем вообще базар?

— Послушай, Джек, — начал мужик с пистолетом, — ты, главное дело, не поддавайся, если тебя когда-нибудь заставят косить под Райна. Для этого требуются речистость, сердце бессердечное да голова горячая. Но если эти белые твари снова до тебя докопаются, ты нам только свистни. Мы их слегка окоротим, чтоб не распоясывались.

— Всенепременно, — ответил я.

— Райнхарт… — повторил он. — Это надо же такую фигню ляпнуть.

Они развернулись и пошли, споря, обратно в бильярдную, а я поспешил унести ноги из этого района. На мгновение забыв про Хэмбро, я зашагал в восточном направлении, а не в западном. Хотел было снять очки, но передумал. Не ровен час, головорезы Раса все еще за мной охотятся.

Теперь стало тише. Никто не обращал на меня особого внимания, хотя улицу оживляли пешеходы, снующие по ней в этом таинственном темно-зеленом отсвете. Наверное, я в конце концов вышел за пределы его территории, подумал я и стал гадать, какая роль во всем этом раскладе отводится Рейнхарту. Он все время где-то рядом, но я смотрю в другом направлении. Он и раньше был рядом, как и другие, подобные ему, но я смотрел на него сквозь пальцы, покуда мне не открыла глаза смерть Клифтона (или все-таки фигура Раса?). Что же скрывается за личиной вещей? Если темные очки и белая шляпа смогли так быстро стереть мою личность, то кто же есть кто, на самом-то деле?

 

Аромат был экзотическим и будто катился за мной по тротуа­ру, когда я заметил девушку, непринужденно идущую следом.

— А я давно жду: узнаешь — не узнаешь, папочка, — сказала она. — Долго тебя поджидала.

Голосок у нее был милый, сонный, с легкой хрипотцой.

— Ты что, не слышишь меня, папуля? — спросила она.

Я завертел головой и вдруг услышал:

— Нет, папуля, не оглядывайся; мой старик наверняка за мной следит, аж промерз весь. Просто иди рядом, и я скажу, где меня найти. Каюсь: думала, ты уже не придешь. Мы сможем увидеться сегодня вечером?

Она подошла ко мне вплотную, и я вдруг почувствовал, как чьи-то пальцы шарят в кармане моего пиджака.

— Ладно, папуля, не дергайся, вот адресок; теперь мы сможем увидеться?

Я схватил ее за руку и остановился как вкопанный, глядя на нее, такую экзотическую, даже сквозь зеленые линзы, смотревшую на меня с улыбкой, которая внезапно померкла.

— Райнхарт, папуля, в чем дело?

Ну вот, опять, подумал я, не отпуская ее.

— Я не Райнхарт, мисс, — сказал я. — И впервые за сегодняшний вечер искренне об этом сожалею.

— Но Блисс, папуля… Райнхарт! Ты ведь не оттолкнешь свою крошку?.. Папуля, чем я провинилась?

Она схватила меня за локоть, и мы оказались лицом к лицу посреди тротуара. Вдруг она закричала:

— Ааааааах! Ты и впрямь не Райнхарт! А я тут сую тебе в карман его денежки. Отвали от меня, придурок. От­вали, ну!

Я отпрянул. Изменившись в лице, она топала своими каблучками-шпильками и вопила. Сзади донесся чей-то вопрос: «Эй, что это было?», а потом стук частых шагов; я рванул с места и свернул за угол, подальше от ее воплей. А ведь такая милашка, думалось мне, такая милашка.

Через пару кварталов я, запыхавшись, остановился. Одновременно довольный и злой. Есть ли пределы людской глупости? Неужели все вдруг посходили с ума? Я огляделся по сторонам. Улица оказалась ярко освещенной, на тротуарах было не протолкнуться. Я стоял на обочине, пытаясь перевести дух. На расстоянии светилась вывеска с крестом:

 

СТАНЦИЯ СВЯЩЕННОГО ПУТИ

УЗРИТЕ БОГА ЖИВОГО

 

Буквы светились темно-зеленым, и я не понимал: это мне кажется из-за линз или же неоновые трубки в самом деле такого цвета. Спотыкаясь, мимо прошла пара пьяных. По пути к дому Хэмбро я обошел сидевшего на тротуаре субъекта, который склонил голову к коленям. Мимо проносились машины. Я шагал дальше. Двое детей с серьезными лицами раздавали листовки, от которых я вначале отмахнулся, но затем решил вернуться. В конце концов, нужно ведь знать, что творится в округе. Я взял бумажку и подошел к уличному фонарю, читая:

 

«Узрите незримое!

Да пребудет воля Твоя, Господи!

Все вижу, все знаю, со всеми говорю, всех исцеляю.

Вас ждут неслыханные чудеса.

— Преподобный Б. П. Райнхарт,

Духовный наставник.

 

Старое есть вечно новое.

Путевые станции в Новом Орлеане, средоточии всего мистического, в Бирмингеме, Нью-Йорке, Чикаго, Детройте и Лос-Анджелесе.

Для Бога не существует неразрешимых проблем.

Приходите на путевую станцию.

 

УЗРИТЕ НЕЗРИМОЕ!

Посещайте наши службы, молитвенные собрания трижды в неделю.

Присоединяйтесь к нам в НОВОМ ОТКРОВЕНИИ О СТАРОЙ РЕЛИГИИ!

УЗРИТЕ ВИДИМОЕ НЕЗРИМОЕ

УЗРИТЕ НЕЗРИМОЕ

ВЫ, УСТАВШИЕ,

ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ!

Я ДЕЛАЮ ТО, ЧТО ВАМ НЕОБХОДИМО! НЕ СТОИТ ОТКЛАДЫВАТЬ!»

 

Бросив листовку в сточную канаву, я продолжил путь. Шел медленно, дышал все еще с трудом. Неужели это правда? Вскоре я добрался до вывески. Она висела на магазине, переоборудованном под церковь; я шагнул в небольшой холл и вы­тер лицо носовым платком. Позади меня то поднималась, то ниспадала старая молитва, которую я в последний раз слышал еще в кампусе, да и то лишь в дни приезда сельских проповедников, которым предлагали помолиться. Голос взмывал и опускался в ритмичном, мечтательном речитативе, отчасти состоявшем из перечисления земных испытаний, выпавших на долю прихожан, отчасти — из увлеченной демонстрации вокального мастерства, отчасти – из обращений к Богу. Все еще утирая лицо платком, я исподволь разглядывал витражи с библейскими сценами, когда ко мне подошли две старушки.

— Здрасте, преподобный Райнхарт, — сказала одна. — Как самочувствие нашего дорогого пастора в этот теплый вечер?

Только не это, подумал я, но решил, что проще будет им подыграть.

— Добрый вечер, сестры, — ответил я, приглушая свой голос носовым платком и чувствуя на руке аромат духов той встреченной милашки.

— Это сестра Харрис, святой отец. Она пожелала влиться в наш небольшой ансамбль.

— Да благословит вас Господь, сестра Харрис, — изрек я, пожимая ее протянутую руку.

— Знаете, святой отец, много лет назад мне довелось услышать вашу проповедь. Тогда, в Вирджинии, вы еще были двенадцатилетним отроком. И вот я приезжаю на Север, нахожу вас — и вы, хвала Господу, все так же занимаетесь богоугодным делом — проповедуете Евангелие. Несете древнюю религию в этот грешный город…

— Э-э, сестра Харрис, — прервала ее другая сестра, — давайте-ка пойдем занимать места. К тому же пастору необходимо подготовиться. Хотя вы пришли заблаговременно, правда, святой отец?

— Чистая правда, — подтвердил я, промакивая губы носовым платком.

Эти заботливые старушки были южанками, и меня вдруг охватило невыносимое отчаяние. Я хотел сказать им, что Райнхарт на самом деле мошенник, но тут из церкви донесся призыв, а следом грянула музыка.

— Вы только послушайте, сестра Харрис. Это новый вид гитарной музыки, которой, как я вам говорила, обучил нас преподобный Райнхарт. Ну, не божественно ли?

— Хвала Господу, — сказала сестра Харрис. — Хвала Господу!

— Простите нас, святой отец, я должна встретиться с сестрой Джадкинс по поводу собранных ею средств для строительного фонда. И еще, святой отец, вчера вечером я продала десять магнитофонных записей вашей вдохновляющий проповеди. Одну кассету даже приобрела белая дама, у которой я подрабатываю.

— Господи благослови, — невольно выдавил я хриплым от отчаяния голосом, — Господи благослови, Господи благослови.

Затем дверь открылась, и сквозь их фигуры я заглянул в небольшую тесную комнату, где на складных стульях сидели женщины и мужчины, а впереди стройная женщина в медно-черном халате исполняла на пианино страстное буги-вуги вместе с молодым человеком в скуфейке, который извлекал праведные риффы из электрогитары, подключенной к усилителю, висевшему у потолка над сверкающей бело-золотой кафедрой. Мужчина в элегантной кардинальской мантии с высоким кружевным воротником стоял, опираясь на огромную Библию, а потом затянул торжественный гимн, которому прихожане вторили на незнакомом мне языке. Позади, высоко под сводом, на стене были по дуге начертаны золотыми буквами слова:

ДА БУДЕТ СВЕТ!

В зеленом свете вся сцена казалась мерцающей и таинственной; затем дверь закрылась, и звук стал тише.

Для меня это было чересчур. Я снял очки, аккуратно взял под мышку белую шляпу и вышел на улицу. Неужели, ду­малось мне, это все взаправду? И я знал — так оно и есть. Слышал об этом и раньше, но соприкасаться не доводилось. И все же: мог ли скрываться под одной личиной Райн-лотерейщик, Райн-игрок, Райн-вымогатель, Райн-любовник и Райн-священнослужитель? Не мог же он действовать столь убого и нестрого? Неужели это происходило наяву? Но мыслимо ли было усомниться? Не иначе как он — человек масштабный, разносторонний, вездесущий. Не менее реальный, чем я. Вселенная его состояла из сплошных возможностей, и он это знал. Он вырвался на годы вперед, а я остался в дураках. Должно быть, все эти годы я был безумен и слеп. Мир, в котором мы жили, не имел границ. Необъятный, бурлящий, горячий мир изменчивости был для Райна-негодяя родным домом. Наверное, исключительно для Райна-негодяя. Все это было невероятно, но, видимо, только в невероятное и можно верить. Не иначе как правда всегда была ложью.

Видимо, размышлял я, все это должно с меня скатиться, как скатываются капли воды со стеклянного глаза Джека. Я должен подыскать уместную политическую классификацию, навесить ярлыки на Райнхарта и на его ипостаси, а потом выбросить это из головы. Церковь я покинул так стремительно, что сам не понял, как оказался в офисе, и только тогда вспомнил, что направляюсь к Хэмбро.

Меня охватили подавленность и восхищение одновременно. Мне хотелось повстречаться с Райнхартом, но ведь личного знакомства для подтверждения его реальности, внушал я себе, не требуется: достаточно того, что нас с ним путают. Невозможно поверить, но так оно и есть. Просто потому, что это — область неведомого. О такой возможности Джек и мечтать не мог, равно как и Тобитт, считающий, что он приблизился к этой области вплотную. Слишком мало было известно, слишком многое оставалось в тени. Теперь мои мысли были о Клифтоне и о самом Джеке; много ли, по сути, известно о каждом из них? А обо мне? Кто из моей прошлой жизни бросил мне вызов? В самом деле: сколько воды утекло, прежде чем я понял, что Джек слеп на один глаз.

У меня во всем теле начался зуд, как будто с него только что сняли гипс и я еще не привык к забытой свободе движений. Допустим, на Юге тебя всезнали, но переезд на Север стал прыжком в неизвестность. Сколько дней и ночей можно бродить по улицам большого города, не встретив ни одного знакомого лица? У тебя появляется возможность создавать себя заново. Эта мысль меня пугала, потому что мир теперь словно бы проплывал перед глазами. Стертые границы, свобода — это не только признание необходимости, но и осознание возможностей. Весь дрожа, я мельком увидел те возможности, которые давало многообразие личностей Райнхарта, но сразу же прогнал эти мысли прочь. Слишком уж были они необъятны и запутанны, чтобы размышлять всерьез. Тут мой взгляд упал на полированные стекла очков — и меня разобрал смех. Я ведь хотел использовать их для маскировки, а вот поди ж ты: они обернулись политическим инструментом; если Райнхарт использовал их для своих целей, что мешало мне сделать то же самое? Это было слишком примитивно, и все же очки показали мне новую сторону реальности. Что сказал бы по этому поводу комитет? Что теория Братства говорила о таком мире? Мне вспомнился рассказ о чистильщике обуви, которого стали привечать на Юге просто оттого, что он надел белый тюрбан вместо своего обычного «доббса» или «стетсона», и меня разобрал смех. Джек возмутился бы от одной мысли о таком положении вещей. И все же есть в этом доля истины; настоящий хаос, который, как ему казалось, он описывал… как же давно это было… Вне Братства мы выпадали из истории; но внутри него нас попросту никто не видел. Положение дел ужасало: мы ни на шаг не продвинулись вперед. Мне хотелось это отринуть, но как было этого не обсудить, не посоветоваться с человеком, который сказал бы мне, что это лишь быстротечная иллюзия, порожденная эмоциями. Мне хотелось, чтобы мир обрел под собой прежние опоры. П­отому-то мне теперь было жизненно необходимо повидаться с Хэмбро.

Встав, чтобы уйти, я обвел взором настенную карту и посмеялся над Колумбом. Подумать только: Индию открыл! Я уже дошел почти до конца коридора, когда спохватился, что забыл шляпу и очки; пришлось вернуться. Эти два предмета должны были обеспечить мне безопасный проход по улицам.

Я взял такси. Хэмбро жил на западных восьмидесятых; на лестничной площадке я зажал шляпу под мышкой, а очки убрал в карман вместе с цепным овалом от кандалов брата Тарпа и куклой Клифтона. От этого карман даже отвис.

Сам Хэмбро провел меня в небольшой кабинет, уставленный книгами. Из другой части квартиры доносился детский голос, напевающий песенку про Шалтая-Болтая, пробуждавшую во мне воспоминания о моем унизительном первом выступлении на пасхальном празднике: при большом скоплении народа я забыл слова…

— Сынок мой бунтует, — сообщил Хэмбро, — не идет в кровать. Спорщиком растет.

Ребенок затараторил «Хикори Дикори Док», и Хэмбро прикрыл дверь. Он пустился в разговоры о сыне, и я посмотрел на него с внезапным раздражением. Зачем я вообще сюда пришел, если мыслями все время возвращался к Райнхарту?

Хэмбро был настолько высок ростом, что, скрещивая ноги, касался пола обеими ступнями. Во время курса идеологической подготовки он был моим наставником, но сейчас я понял, что приходить к нему не следовало. Адвокатское мышление позволяло ему рассуждать лишь строго логически. Не иначе как в Райнхарте он разглядел бы заурядного преступника, а в моей одержимости — чистый мистицизм. Оно бы и к лучшему, подумал я. И решил, что задам вопрос про обстановку на городских окраинах и распрощаюсь.

— Скажите, брат Хэмбро, — начал я, — что требуется сделать в моем районе?

Он посмотрел на меня с натянутой улыбкой.

— Неужели я превратился в зануду, который только и может, что рассказывать о своих чадах?

— Что вы, совсем нет, — сказал я. — Просто день выдался тяжелый. Нервничаю. После гибели Клифтона и при такой тяжелой обстановке на районе я начинаю думать, что…

— Это естественно, — все еще улыбаясь, сказал он. — А что именно тебя тревожит в районе?

— Ситуация выходит из-под контроля. Не далее как сегодня вечером меня пытались избить люди Раса, а наши силы чертовски ослабевают.

— Прискорбно, — согласился он, — но с этим ничего не поделаешь, иначе можно разрушить генеральный план. К сожалению, брат, твоим районом придется пожертвовать.

В дальней комнате ребенок прекратил свою песню; наступила гробовая тишина. Я смотрел на угловатое, спокойное лицо Хэмбро, пытаясь отыскать в его словах искренность. Меня охватило предчувствие судьбоносных перемен. Казалось, будто из-за моего открытия Райнхарта между нами с Хэмбро разверзлась пропасть, через которую едва перелетали наши голоса и тут же стихали, не оставляя эха; только вот сидели мы на расстоянии вытянутой руки. Я постарался отбросить эти мысли, но дистанция между нами по-прежнему была настолько велика, что ни один из нас не мог уловить настроение другого.

— Пожертвовать? — переспросил я. — Ты с такой легкостью об этом говоришь.

— И тем не менее: все, кто нас покинет, должны мыслиться как расходный материал. Мы обязаны неукоснительно руководствоваться новыми директивами.

Все это звучало нереально, как антифонное пение.

— Но почему? — не понял я. — Почему в моем районе требуется изменить директивы, причем аккурат сейчас, когда так остро необходимы проверенные методы?

П­очему-то мне не удалось вложить в эти слова должную настойчивость; что-то такое в Райнхарте не давало мне покоя — и имело ко мне самое непосредственное отношение.

— Все элементарно, брат, — пустился в объяснения Хэмбро. — Мы заключаем временные союзы с другими политическими организациями, и при этом интересы одной группы братьев неизбежно приносятся в жертву интересам всего Братства.

— Почему же меня об этом не предупредили? — спросил я.

— Рано или поздно комитет поставит тебя в известность. Но сейчас жертвы просто неизбежны…

— Но разве жертвы не должны приноситься добровольно? Мои люди не понимают, почему ими жертвуют. Они даже не знают, что ими жертвуют — тем более свои… — А вдруг, продолжал мой рассудок, они даже стремятся быть одураченными — хоть Братством, хоть Райнхартом?

От этой мысли я даже выпрямился и, должно быть, скривился, потому что Хэмбро, поставив локти на подлокотники кресла и сложив домиком пальцы, вздернул брови, словно ожидая продолжения. А через некоторое время сказал:

— Дисциплинированные члены поймут.

Я вытащил из кармана звено из цепи Тарпа и надел его на костяшки пальцев. Хэмбро не заметил.

— Разве ты не понимаешь, что дисциплинированных членов почти не осталось? Сегодня на похороны пришли сотни людей, но они отколются, когда увидят, что мы не доводим дело до конца. Теперь на нас уже нападают на улицах. Неужели ты не понимаешь? Другие группы распространяют петиции, Рас призывает к насилию. Комитет ошибается, если думает, что шумиха утихнет.

Он пожал плечами.

— Мы должны рискнуть. Все мы должны жертвовать собой ради общего блага. Без жертв не бывает перемен. Мы следуем законам реального мира, поэтому и приносим жертвы.

— Но общество требует равенства в этом вопросе, — сказал я. — Особого отношения мы никогда не просили.

— Все не так просто, брат, — продолжал он. — Мы должны защищать наши достижения. От некоторых неизбежно потребуется больше жертв, чем от других.

— Под «некоторыми» ты имеешь в виду моих людей?

— В данном случае — именно так.

— То есть слабые должны приноситься в жертву сильным? Так, брат?

— Нет, в жертву приносится часть целого, и так будет продолжаться вплоть до формирования нового общества.

— Не понимаю, — сказал я. — Ничего не понимаю. Мы прилагаем все силы к тому, чтобы увлечь людей своими идеями, а когда они выбирают нас, когда осознают свою причастность к происходящему, мы их бросаем. Это выше моего понимания.

Хэмбро сдержанно улыбнулся.

— Не нужно переживать об агрессивном поведении негров. Ни в ходе нового периода, ни в ходе какого-либо другого. Проще говоря, сейчас мы должны охладить их пыл для их же блага. Это научно обусловленная необходимость.

Я вглядывался в его длинное, скуластое лицо, почти как у Линкольна. Хэмбро мог бы вызывать у меня теплые чувства, думал я, он выглядит по-настоящему добрым и искренним человеком — и в то же время бросается такими словами…

— Значит, ты действительно в это веришь, — тихо произнес я.

— Со всей искренностью, — подтвердил он.

На миг я испугался, что вот-вот расхохочусь. Или пущу в дело звено Тарпа. Искренность! Это он талдычит мне об искренности! Я описал в воздухе круг. Свою искренность я взращивал работой в Братстве, а теперь все обернулось то ли водой, то ли воздухом. Что есть искренность? Какое отношение она имеет к миру, в котором существует и процветает Райнхарт?

— Но что изменилось? — спросил я. — Разве меня привлекли не для того, чтобы пробудить в наших людях агрессию?

Мой голос затуманился печалью и сник.

— На определенный период, — сказал Хэмбро, слегка наклонившись вперед. — Лишь на определенный период.

— И что дальше? — спросил я.

Он выпустил кольцо дыма: сине-серый обод поднялся вверх, закрутился в своей собственной струящейся форме, ненадолго завис, а потом распался на тонкие нити.

— Не падай духом! — воскликнул Хэмбро. — Мы будем развиваться. Только теперь нужно вести за собой людей без спешки.

«Как бы он выглядел через зеленые линзы?» — подумал я и выдал:

— Ты уверен, что не имел в виду необходимость их сдерживать?

Он усмехнулся.

— Послушай, — сказал он, — не трудись распинать меня на дыбе диалектики. Я — брат.

— То есть, по-твоему, на старое колесо истории нужно приладить новые тормоза? — уточнил я. — Или вся загвоздка — в маленьких колесиках внутри большого колеса?

Хэмбро посерьезнел.

— Я лишь хочу сказать, что нужно притормозить. Нельзя допустить разрушения генерального плана. Правильно рассчитать время — вот что важно. Кроме того, при тебе остается твоя работа, только теперь она станет более просветительской.

— А что насчет убийства Клифтона?

— Недовольные уйдут, а ты будешь учить тех, кто останется…

— Вряд ли у меня получится, — сказал я.

— Почему? Это столь же важно.

— До потому, что они против нас; кроме того, я буду чувствовать себя этаким Райнхартом, — как-то само вырвалось у меня, и Хэмбро прищурился.

— То есть?

— Шарлатаном, — пояснил я.

Хэмбро рассмеялся.

— Мне казалось, ты, брат, уже в курсе.

Я стрельнул в его сторону быстрым взглядом.

— В курсе чего?

— В курсе того, что людей невозможно не использовать в своих интересах.

— Это райнхартизм… цинизм…

— Что-что?

— Цинизм, — повторил я.

— Не цинизм, а реализм. Вся штука в том, чтобы использовать других в их же интересах.

Я подался вперед в своем кресле, внезапно осознав, что мы переливаем из пустого в порожнее.

— А кто будет судить? Джек? Комитет?

— Судить будем все вместе, сообразуясь с научной объективностью. — В его голосе зазвучала усмешка, и я вдруг опять почувствовал себя запертым в больничной палате.

— Не обманывай себя, — сказал я. — Единственная научная объективность — это государственная машина.

— Не машина, а дисциплина, — поправил он. — Мы же ученые. Мы должны уметь рисковать в рамках своей науки и своей воли ради достижения поставленной цели. Хотел бы ты воскресить Бога, чтобы он взял на себя всю ответственность? — Он покачал головой. — Нет, брат, мы должны сами принимать решения. Даже если порой нам приходится выглядеть шарлатанами.

— Тебя ждут сюрпризы, — сказал я.

— Может быть, а может быть, и нет, — ответил он. — В любом случае, пользуясь своим положением в обществе, мы должны делать и говорить то, что необходимо, чтобы привлечь наибольшее количество людей к делу, которое пойдет им же на благо.

И тут я не выдержал.

— Посмотри на меня! Посмотри на меня! — сказал я. — Куда бы я ни обращался, все хотели пожертвовать мною ради моего же блага, но только вот выгоду извлекали почему-то другие. И сейчас мы возвращаемся к старой жертвенной карусели. В какой же момент мы остановимся? Это какая-то новая истина: Братство теперь приносит в жертву слабых? Если так, то в какой момент мы остановимся?

У Хэмбро был такой вид, будто в комнате остался он один.

— Наука подскажет, в какой момент нужно остановиться. Естественно, мы, как личности, должны сочувственно разоблачать самих себя. Даже если от этого мало проку. Только вот, — он пожал плечами, — если зайдешь слишком далеко, претендовать на роль лидера уже не получится. Потеряешь уверенность в себе. Не хватит веры в собственную правоту, чтобы вести за собой других. Поэтому нужно быть уверенным в тех, кто тебя ведет, — в коллективной мудрости Братства.

Уходил я в худшем состоянии, чем то, в котором пришел. Через расстояние до меня донесся оклик Хэмбро, и я остановился в темноте, поджидая его.

— Ты шляпу забыл, — сказал он, протягивая ее мне вместе с размноженной листовкой новой программы.

Я посмотрел на шляпу, на него, размышляя о Райнхарте и невидимости, но уже знал, что для Хэмбро это пустой звук. Пожелав ему доброй ночи, я зашагал по раскаленной улице на западную авеню «Центральный парк», в сторону Гарлема.

Жертвы и лидерство, думал я. Для него это просто. Для них это просто. Но, черт возьми, я принадлежу и к одной стороне, и к другой. Я и жертва, и палач. От этого мне не избавиться, а Хэмбро вовсе не обязан этого касаться. В этом тоже заключалась реальность, моя реальность. Ему не требовалось приставлять лезвие ножа к собственному горлу. А что бы он сказал, окажись сам жертвой?

По парку я шел в полной темноте. Мимо проезжали машины. Время от времени из-за деревьев и живых изгородей доносились голоса, заливистый смех. Долетал и запах выжженной травы. Небо, на фоне которого играл самолетный маяк, все еще было затянуто тучами. Я думал о Джеке, о Райнхарте, о людях, пришедших на похороны. Они просили у нас хлеба, но что я мог им предложить взамен: даже не электрогитару, а стеклянный глаз.

Я остановился и рухнул на скамью. Нужно выходить из игры, думал я. Это будет честно. А иначе буду повторять людям только одно: что нужно жить с надеждой и держаться тех, кто умеет слушать. Но не так ли обстояло дело с Райнхартом: разве он не сделался воплощением надежды, за которую люди только рады платить? В противном же случае не оставалось ничего, кроме предательства, а это означало бы вернуться к служению Бледсоу и Эмерсону, прыгая из огня абсурдного да в полымя смехотворного. И то и другое сводилось к предательству самого себя. Но выйти из игры я не мог; нужно было договариваться с Джеком и Тобиттом. Я остался в долгу перед Клифтоном, Тарпом и остальными. И обязан держаться… И тут мне в голову пришла мысль, которая вызвала у меня глубокое потрясение. Не стоит беспокоиться о людях. Если они терпят Райнхарта, то об этом не задумываются, и даже с ними я буду человеком невидимым. Мысль эта посетила меня всего на долю секунды, и я тут же от нее отказался; но как бы то ни было, родилась она в мрачном небе моего рассудка. Да, именно так. Но это не имело значения, так как они не понимали, что именно произошло; не понимали ни моих надежд, ни моей неудачи. Мои амбиции и честность были для них пустым местом, а моя неудача — такой же бессмысленной, как и неудача Клифтона. Так было всегда. Только в Братстве, казалось, был шанс для таких, как мы, слабый проблеск света, но за отполированным и гуманным фасадом искусственного глаза Джека скрывалась лишь аморфная форма и резкая красная обнаженность. Но даже этому никто не придавал значения, кроме меня.

Можно сказать, я существовал и в то же время был невидим, вот в чем заключалось основное противоречие. Я существовал, и все же я был не виден. Это страшило, пугало, и, пока я сидел на скамье, мне открылся другой пугающий мир — мир возможностей. Ибо теперь я понимал, что могу согласиться с Джеком, не соглашаясь. И мог бы посоветовать Гарлему надеяться, когда надежды не было. Пожалуй, я мог бы кормить их надеждами, пока не найду прочную основу для чего-то реального, твердую почву для действий, способных вывести их в плоскость истории. Но до тех пор мне пришлось бы манипулировать ими так, чтобы только они не манипулировали мной. Мне пришлось бы стать Райнхартом.

Я прислонился к каменной стене, тянувшейся вдоль парка; при мысли о Джеке, о Хэмбро и о событиях тех суток меня трясло от ярости. Всюду мошенничество, наглое мошенничество! Они поставили перед собой задачу описать мир. Но что они могут знать помимо того, что нас много, что мы занимаем определенные рабочие места, обеспечиваем столько-то голосов на выборах и столько-то участников маршей протеста? Прислоняясь к стене, я жаждал их унизить, вывести на чистую воду. И теперь все былые унижения обернулись драгоценной частью моего опыта, и, душной ночью прижавшись к каменной стене, я впервые начал принимать свое прошлое — и тут же на меня нахлынули воспоминания. Ощущение было такое, словно я внезапно научился смотреть по сторонам; в голове мелькали образы былых унижений, и я увидел нечто большее, чем просто разрозненные кадры. В них заключался я весь; они меня определяли. Я сделался своим опытом, а мой опыт сделался мною, и никакие слепцы — даже самые могущественные, даже властители мира — не смогли бы забрать у меня ни одного кадра, не смогли бы излечить ни одну ссадину, издевку, насмешку, ни один смех, плач, шрам, никакую рану, ярость или боль. Они были слепы, слепы как кроты, и в своих перемещениях полагались лишь на эхо собственных голосов. Но будучи слепыми, они погубили бы себя, а я бы им посодействовал. Я рассмеялся. Поначалу мне думалось, что они приняли меня в свои ряды потому, что полагали цвет кожи несущественным, хотя на самом-то деле цвет кожи оказывался несущественным совсем по другой причине: потому что слепцы не видели ни цвета, ни самих людей… Их заботило лишь то, чтобы мы вписывали свои фамилии в нужное количество фальшивых избирательных бюллетеней, которые можно пускать в дело по своему усмотрению или списывать в архив за ненадобностью. Все это обернулось шуткой, нелепой шуткой. Выглянув из-за угла своего разума, я увидел, что и Джек, и Нортон, и Эмерсон слились в одну белокожую фигуру. Уж очень они походили друг на друга: каждый пытался загрузить меня своей картиной мира, а какой она виделась мне — на это им было глубоко плевать. Я был просто материалом, полезным ископаемым, годным к переработке. С высокомерной абсурдности Нортона и Эмерсона я переключился на такую же абсурдность Джека и Братства, но различий не обнаружил; единственное — теперь я признал свою невидимость.

 

А значит, мне предстояло ее принять, исследовать, пусть даже убого и нестрого. Зайти в нее обеими ногами — вот тогда они заткнутся. Да только вряд ли они заткнутся. Я до сих пор не понимал, что имел в виду мой дед, но решил проверить на деле его советы. Буду поддакивать, чтобы выбить у них почву из-под ног, улыбаться, чтобы меня ни в чем не заподозрили, соглашаться — пусть подохнут и сгниют. Ах да: и еще буду отдавать себя им на съеденье — пусть лопнут или захлебнутся блевотой. Пусть подавятся тем, чего не желают видеть. Такой риск они не просчитали. Такой риск им не снился даже в философских снах. Не знали они и того, что дисциплиной недолго себя разрушить, а поддакиваньем — оглоушить. Вот-вот: буду им поддакивать, да еще как! Пусть слушают мои поддакиванья до тошноты, а после барахтаются в луже рвоты. О­ни-то будут ждать от меня поддакиванья на одну отрыжку, а я стану его выкрикивать раз за разом, дабы их оглоушить. Да! Да! ДА! Ведь от нас только этого и ждут: чтобы нас было слышно, но не видно, причем слышно только в едином оптимистическом хоре: да, сэр; да, сэр; да, сэр! Ладненько, скажу им: ага, ага, и oui, oui5, и si, si6; влезу им в кишки и буду там разгуливать в кованых ботинках. Даже у этих больших шишек, которые на заседания комитета не считают нужным являться. Они прибор хотели? Отлично, превращусь в сверхчувствительный прибор — подтвердитель их заблуждений, а чтобы у них не закрались сомнения, постараюсь время от времени говорить правду. О да, буду служить им верой и правдой, чтобы невидимость моя была ощутима, хотя и не видна — и пусть узнают, что она бывает такой же гадостной, как гниющая плоть или кусок тухлого мяса в поджарке. А вдруг я и сам понравлюсь? Опять же неплохо. А кроме всего прочего: разве они не зациклены на жертвах? Они — чуткие мыслители: не учуют ли они здесь предательства? Можно ли отнести это слово к человеку невидимому? Распознают ли выбор в том, чего не видят?..

Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мрачным болезненным восторгом от таких возможностей. Почему я не обнаружил их раньше? Тогда жизнь моя стала бы совсем другой. Изменилась бы до неузнаваемости! Как же я не разглядел этих возможностей раньше? Если арендатор-испольщик может учиться в колледже, подрабатывая в летние месяцы официантом, фабричным рабочим или же музыкантом, а по окончании курса наук стать врачом, то почему эти занятия нельзя совмещать? И не был ли тот старик-раб ученым — или хотя бы не звался и не признавался таковым, — даже когда стоял со шляпой в руке, кланяясь и источая маразматическую, непристойную угодливость? Боже мой, какие существовали возможности! А это развитие по спирали, эта слякоть прогресса! Кто знал все тайны; разве меня кто-нибудь уличил после смены имени? А чего стоит ложь о том, что успех — это всегда движение вверх? Какая жалкая ложь, с помощью которой нас держали в подчинении. Для достижения успеха бывает необходимо движение по восходящей, но бывает необходимо и движение по нисходящей; как вверх, так и вниз, отступление и наступление; движение вбок, и поперек, и по кругу, встреча со своими прежними ипостасями, которые приходят и уходят, причем бывает, что одновременно? Почему же я столько лет этого не замечал? И ведь казалось бы: меня с детства окружали политики-картежники, судьи-бутлегеры, шерифы-домушники; а еще ку-клукс-клановцы — проповедники и члены гуманитарных организаций? Черт, разве не пытался Бледсоу мне втолковать, что именно так и бывает? Я чувствовал себя скорее мертвым, чем живым. Это был довольно тяжелый день, который не мог бы стать более сокрушительным, даже если бы мне сообщили, что человек, которого я всю жизнь считал своим отцом, вообще не состоит со мною в родстве.

Я вернулся к себе в квартиру и, не раздеваясь, упал поперек кровати. Было душно; вентилятор только гонял тяжелые свинцовые волны жаркого воздуха, под которым я лежа вертел в руках темные очки, наблюдал за гипнотическими отблесками линз и пытался строить планы. Запрятать подальше свою злость и усыпить их бдительность; заверить, что община целиком и полностью согласна с их программой. В качестве доказательства фальсифицировать данные о посещаемости, заполнив членские билеты на фиктивных лиц, — разумеется, назвав их всех безработными, чтобы не объясняться насчет членских взносов. Да, а сам бы но­чами и в моменты опасности бродил по Гарлему в белой шляпе и темных очках. Унылая перспектива, но зато позволяющая с ними разделаться, по крайней мере в Гарлеме. Я не видел смысла в дроблении организации — а дальше-то что? Куда нам двигаться? Союзников, с которыми можно взаимодействовать на равных, у нас не было, время поджимало, теоретики, способные выработать новую полномасштабную программу, еще не созрели, хотя я нутром чувствовал, что где-то между Райнхартом и невидимостью кроется значительный потенциал. Но финансов у нас не было, своей руки тоже — ни в органах власти, ни в бизнесе, ни в профсоюзах; не было и средств коммуникации, за исключением недружественных газет, нескольких провод­ников-железнодорожников, которые привозили нам провинциальные вести из отдаленных городов, и группы местных информантов — те преимущественно сообщали неинтересные факты из вялотекущей личной жизни своих боссов. Будь у нас хоть горстка надежных друзей, которые видели бы в нас нечто большее, чем удобные инструменты для формирования их собственных желаний! Да пошло оно все к черту, думалось мне, я никуда отсюда не сдерну и стану дисциплинированным оптимистом, чтобы ускорить их веселое схождение в ад. Если не смогу открыть им глаза на реалии нашей жизни, то как минимум помогу ничего такого не замечать, покуда у них под носом не прозвучат взрывы.

Тревожило меня только одно: поскольку я знал, что их реальные цели никогда не озвучиваются на заседаниях комитета, мне требовался хоть какой-нибудь канал разведки, через который можно было узнавать истинные движущие мотивы их операций. Но как им обзавестись? Если бы я в свое время воспротивился переводу в деловой центр города, у меня сейчас уже была бы достаточная поддержка гарлемской общины, чтобы настоять на выходе этих людей из тени. Впрочем, не случись этого перевода, я бы и по сей день жил в мире иллюзий. Но теперь, когда я нащупал нить реальности, как мне было продержаться? Меня, похоже, обложили со всех сторон, заставив сражаться в темноте. Наконец я забросил очки в угол кровати, и меня сморил прерывистый сон, в котором я вновь пережил события минувших дней, только вместо Клифтона в нем погиб я сам — и проснулся помятым, потным и с запахом духов.

Я лежал на животе, подложив под щеку ладонь, и думал: а духи-то откуда? Но заметив свои очки, сразу припомнил, как схватил за руку подружку Райнхарта. Я застыл без движения, а она вроде как примостилась у меня на кровати, этакая яркоглазая пташка с блестящими перышками на голове и пышной грудью; дело было в лесу, и я боялся ее спугнуть. Когда я полностью стряхнул сон, пташка уже исчезла, а образ девушки засел у меня в голове. А если бы я стал ее соблазнять, как далеко это могло бы зайти? Такая милашка — и связалась с Райнхартом. Теперь я сидел на краешке кровати, тяжело дыша, и спрашивал себя: как Райнхарт взялся бы за решение информационной проблемы? Ответ пришел сам собой — через посредство женщины. Это могла быть жена, девушка, просто знакомая, секретарша какого-нибудь высокопоставленного чиновника, который изъявил бы желание поговорить со мной честно и откровенно. Мои мысли унеслись в сторону раннего этапа нашего движения. В памяти всплывали краткие эпизоды с участием женщин, улыбки и жесты, встречи после митингов и на вечеринках. Танец с Эммой в «Преисподней»; она прижималась ко мне, мягкая и разгоряченная; мое желание вкупе со смущением сосредоточилось в одной точке, и я заметил Джека, который витийствовал в углу, а Эмма держала меня крепко и не собиралась отпускать; я ощущал ее упругие груди, и видел дразнящий огонек в глазах, и слышал шепот: «Ах, какое искушение», а сам отчаянно пытался придумать хоть что-нибудь этакое ей в ответ, но не нашел ничего лучше, кроме как сказать: «О, куда же без искушения», однако даже этим себя удивил и услышал ее смех: «Туше! Туше! Заходи как-нибудь вечерком на урок фехтования». В ту пору я еще жил в плену жестких ограничений и досадовал на Эмму за ее развязность и высказанное ею мнение о том, что я недостаточно чернокож для претендента на роль гарлемского вожака. Ну, заботами комитета ко мне вскоре пришла свобода от ограничений. Эмма стала легкой добычей и, видимо, сочла меня достаточно чернокожим. Заседание комитета было назначено на завтра, а поскольку оно совпало с днем рождения Джека, мы организовали вечеринку в «Преисподней». В столь благоприятных условиях я успешно провел атаку сразу по двум направлениям. Меня склоняли к райнхартовым методам, так что без помощи ученых тут было не разобраться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Поддакивать им я начал прямо на следующий день, и все шло как по писаному. Сообщество все так же трещало по швам. По любому поводу стягивались толпы. Крушили витрины, а утром даже произошло несколько стычек между водителями автобусов и пассажирами. Утренние выпуски газет перечисляли сходные беспорядки, вспыхнувшие за ночь. На Сто двадцать пятой улице разгромили зеркальный фасад магазина: проходя мимо, я видел, как перед торчащими осколками плясали мальчишки и потешались над своим исковерканным отражением. За ними наблюдала кучка взрослых, отказываясь разойтись по команде полицейских и вполголоса поминая Клифтона. Как ни велико было мое желание увидеть посрамление комитета, эти беспорядки, конечно, настораживали.

Когда я добрался до офиса, там находились члены Братства, которые встретили меня сообщениями о стычках в разных частях района. Мне это совсем не понравилось: хулиганство было бессмысленным и при подстрекательстве Раса фактически оборачивалось против самого сообщества. Но, вопреки моему ощущению безответственности, эти события оказались мне на руку; я не отступал от своего плана. Единомышленников направил в очаги беспорядков, поручив им внедриться в толпу с тем, чтобы воспрепятствовать дальнейшему произволу, а затем подготовил открытое письмо для прессы, в котором осудил «искажение фактов» и раздувание мелких происшествий.

Ближе к вечеру в штаб-квартире я доложил, что ситуация нормализуется и нам удалось создать общественный запрос на кампанию по расчистке захламленных дворов, проулков и пустырей, дабы отвлечь Гарлем от Клифтона. Это был настолько неприкрытый маневр, что я потерял почти всякую уверенность в своей невидимости, когда стоял перед ними. Однако все остались довольны, а уж когда я вручил им свой сфальсифицированный список новых участников, все за­горелись энтузиазмом. Люди убедились: программа со­ставлена безупречно, ситуация развивается в заданном направлении, история на их стороне, Гарлему они по сердцу. Я вернулся на свое место и, внутренне улыбаясь, выслушал их комментарии. Столь же отчетливо, как рыжие волосы Джека, я видел ту роль, которая отводилась мне. Будто выглянув из-за угла, я внезапно узрел эпизоды своего прошлого — как получившие известность, так и незамеченные. Мне предстояло стать примирителем: целью моей было устранение непредсказуемого субъективного элемента во всем Гарлеме, чтобы они могли от него отмахнуться, когда он по­пытается тем или иным способом вмешаться в их планы. Я должен был неизменно поддерживать у них перед глазами образ умной и доброй, покладистой и восприимчивой толпы, неизменно готовой подхватить любую их авантюру. А в таких ситуациях, когда другие будут кипеть праведным гневом, я буду твердить, что мы спокойны и невозмутимы (но если их больше устроит обратная ситуация, то обеспечить в наших рядах гнев будет очень просто: достаточно заявить о нем в их пропагандистских материалах, а реальные факты отбросить как незначительные и надуманные); если же кто-то запутается в их манипуляциях, я всех заверю, что мы с точностью рентгеновского аппарата выхватываем глазом истину. Если другие организации вознамерятся разбогатеть, мне придется убедить братьев и сомневающихся участников из других районов, что у нас богатство не в чести: оно развращает и по сути своей несовместимо с человеческим достоинством; если другие меньшинства, невзирая на личные счеты, воспылают любовью к своей стране, мне придется убедить комитет, что мы ее ненавидим всеми фибрами души, ибо к таким псевдо­гуманистическим, смешанным эмоциям у нас иммунитет; и, наконец, когда они заклеймят американскую политику вырожденческой и коррумпированной, я заявлю (вот оно, самое наглое противоречие), что мы, хотя и опутаны ее жилами и сухожилиями, абсолютно чисты и неуязвимы. Да, господа! Да, господа! Тут я, даром что невидимый, явлю им трубный глас опровержения; я обойду Тобитта, как стоячего, на его же поле, а что касается этого вонючки Рестрама… там видно будет. Пока я сидел молча, один из них раздувал организованный мною рост рядов фальшивых новобранцев до события общенациональной важности. Иллюзия порождала контриллюзию. Чем же все это закончится? С­ами-то они верят в свою пропаганду?

Позже в «Преисподней» все прошло как в старые добрые времена. День рождения Джека послужил поводом для вечеринки с шампанским — и без того знойный, жаркий предзакатный час стал еще более непредсказуемым, чем обычно. Меня переполняла уверенность в себе, однако тут мой план дал небольшую трещину. Эмма держалась весьма оживленно и чутко, но что-то в ее твердом, красивом лице предупреждало меня о том, что лучше воздержаться. Я чувствовал: она бы охотно сдалась (ради собственного удовольствия), но была слишком глубоко искушена и искусна в интригах, чтобы выболтать хоть какие-нибудь существенные для меня сведения и тем самым поставить под удар свое положение любовницы Джека. Так что до поры до времени, танцуя и обмениваясь комплиментами с Эммой, я водил глазами в поисках замены.

Мы столкнулись в баре. Звали ее Сибилла; она принадлежала к числу тех, кто искренне считал, что мои лекции по женскому вопросу базируются на познаниях скорее интимного, нежели сугубо политического свой­ства, и уже давала понять, что была бы не против более тесного знакомства. Я всякий раз делал вид, будто не понимаю таких намеков: первый опыт научил меня избегать подобных ситуаций, но в «Преисподней» она, как правило, бывала подшофе и в томлении: от этого типа недооцененных замужних женщин я, даже при определенной заинтересованности, бежал как от чумы. Но сейчас именно эта неудовлетворенность, да еще брак с неким толстосумом делали ее идеальной кандидаткой. Она была очень одинока, и все шло без сучка, без задоринки. На шумном празднике в честь дня рождения, накануне запланированного официального чествования, на нас никто не обращал внимания, и, когда она собралась уходить, причем довольно рано, я вызвался проводить ее домой. Супруг ее был вечно занят, она страдала от недостатка внимания, поэтому я, прощаясь, договорился с ней о встрече завтра вечером у себя в квартире. Ее мужа по имени Джордж пригласили на официальное торжество, а это значило, что ее никто не хватится.

 

Стоял жаркий августовский вечер. На востоке в небе сверк­нула зарница, и во влажном воздухе повисло удушливое напряжение. Чтобы отвертеться от торжества, я сказался больным, ушел с работы после обеда и вторую половину дня посвятил приготовлениям. В душе у меня не было пылкого чувства, а в квартире — никаких произведений искусства, зато в гостиной теперь появилась ваза с китайскими лилиями, а на прикроватном столике — еще одна, с американскими розами; я подкупил вина, виски и ликера, приготовил кубики льда, а также заказал в «Вандоме» разные фрукты, сыры, орехи, сласти и прочие деликатесы. Короче говоря, постарался все обставить так, как, в моем представлении, сделал бы Райнхарт.

И сам облажался. Смешал коктейли, но слишком крепкие, до каких она была слишком большой охотницей; раньше времени завел разговор о политике, чего она терпеть не могла. У нас она активно занималась идеологией, а к политике не испытывала ни малейшего интереса и вдобавок не имела ни малейшего представления о тех махинациях, которыми денно и нощно занимался ее супруг. Более всего Сибиллу интересовали горячительные напитки (мне все время приходилось ее догонять, наполняя бокал за бокалом) и придуманные ею самой дешевые небылицы в лицах о похождениях Джо Луиса и Поля Робсона. Я, напрочь лишенный и артистического темперамента, и боксерской мощи, чувствовал, что от меня ожидается либо песня «Старик-река» с характерными телодвижениями, либо искусное по­игрывание мускулами. Наше свидание превратилось едва ли не в конкурс, где я, проклиная все на свете и одновременно веселясь, исхитрялся балансировать между нами и реальностью, а Сибилла фонтанировала сценическими идеями, где я выступал как Брат-Запрет-Для-Кого-Запретов-Нет.

 

На улице давно стемнело, и когда я вернулся в комнату, наполнив бокалы незнамо в который раз, Сибилла распустила волосы и со словами «Иди к мамочке, красавчик» поманила меня в кровать зажатой в зубах золотой шпилькой.

— Ваш заказ, мадам. — Я протянул ей бокал, надеясь, что очередная порция алкоголя пресечет любые новые идеи.

— Подойди ко мне, милый, — застенчиво продолжила она. — У меня к тебе один вопросик.

— Какой же? — поинтересовался я.

— Скажу тебе на ушко, голубчик.

Я присел рядом, и ее губы приблизились к моему уху. И вдруг она вытянула из меня все жизненные силы. Было что-то почти чопорное в ее позе, но при этом она только что сделала мне скромное предложение совершить с ней абсолютно омерзительный ритуал.

— Что вы сказали? — переспросил я, и она повторила.

Неужели жизнь в одночасье превратилась в безумные картинки Тёрбера?

— Ну пожалуйста! Ты ведь не откажешь мне, голубчик?

— Вы правда этого хотите?

— Да, — задохнулась она, — да!

В ее лице читалась истинная непорочность, что расстроило меня еще больше: Сибилла не переходила ни на юмор, ни на оскорбления, а я не мог понять, что ею движет: ужас, рожденный из этой невинности, или невинность, вышедшая целой и невредимой из непристойных планов на вечер. Только теперь до меня дошло, что вся эта затея была ошибкой. Интересующей меня информацией она не владела, и я решил выпроводить ее из квартиры, покуда мне не пришлось вплотную соприкоснуться с невинностью или с ужасом, покуда я еще мог обратить это дело в шутку. «Как поступил бы на моем месте Райнхарт?» — подумал я, решив ни под каким видом не позволять ей склонить меня к жестокости.

— Сибилла, вы же видите: на такие действия я неспособен. Рядом с вами я проникаюсь лишь нежностью и заботой… Кстати, тут жара, как в духовке, давайте-ка оденемся и выйдем в Центральный парк на прогулку, согласны?

— Но мне такие действия необходимы! — заявила она, нетерпеливо садясь в кровати и раздвигая бедра. — Ты справишься, это просто, голубчик. А если я начну отбиваться, пригрози мне убийством. Говори со мной грубо, понимаешь, голубчик? Подруга мне рассказывала, что один парень так ей и сказал: «А ну, снимай трусы», а сам…

— Что он сказал?! — переспросил я.

— Вот прямо так и сказал, — ответила Сибилла.

Я посмотрел на нее в упор. Она залилась краской, ее щеки и даже веснушчатые груди сделались пунцовыми.

— Продолжайте, — велел я, и она снова улеглась на спину. — Что было дальше?

— Понимаешь… он бросил ей плохое слово, — сказала она, лукаво помедлив.

Это была тощая, с дряблой кожей особь не первой молодости, чьи слегка вьющиеся от природы каштановые волосы сейчас веером рассыпались по подушке. Сибилла раскраснелась донельзя. Что стало тому причиной: попытки меня возбудить или нечаянное выражение неприязни?

— Ужасно пакостное слово, — продолжала она. — Ох, это был дикарь, здоровенный, белозубый. Таких называют быками. И он повторил: «Снимай трусы, сучка», а потом сделал свое грязное дело. Вообрази, она ведь чудесная девушка, хрупкая, нежная, а цвет лица — просто клубника со сливками. Мыслимо ли представить, чтобы кто-нибудь обозвал ее таким словом.

Она снова села и, вдавив локти в подушку, заглянула мне в лицо.

— Но что же было дальше: его задержали? — спросил я.

— Нет-нет, что ты, красавчик, она рассказала только нам, двум подружкам. Она не могла допустить, чтобы об этом прознал муж. С­ам-то он… ладно, это долгая история.

— Какой ужас, — сказал я. — Ну что, может, выйдем на свежий?..

— Действительно, сущий кошмар. Несколько месяцев она не могла оправиться… — Лицо ее резко переменилось и приняло какое-то расплывчатое выражение.

— Что с вами? — Я испугался, что она сейчас заплачет.

— Знаешь, мне просто интересно, что она чувствовала на самом деле. Очень интересно. — Она вдруг бросила на меня таинственный взгляд. — Можно доверить тебе огромный секрет?

Я селровно.

— Только не говорите, что это приключилось с вами.

— Нет, что ты, это случилось с моей близкой подругой. — Она заулыбалась. — Но знаешь, красавчик, — Сибилла доверительно склонилась ко мне, — у меня такое ощущение, что я — нимфоманка.

— Вы? Исключено-о-о-о!

— Правда-правда. Иногда меня одолевают такие мысли и желания, что… Конечно, им нельзя поддаваться, но я и впрямь нимфоманка. Таким, как я, просто необходима железная дисциплина.

Я втайне хохотнул. Очень скоро она превратится в толстуху с двой­ным подбородком и наденет трехслойный корсет. Сейчас на отечной щиколотке поблескивала тонкая золотая цепочка. Но при всем том ощущалось в моей гостье какое-то теплое, вызывающе женское начало. Я придвинулся и погладил ее по руке.

— По какой причине у вас возникают эти мысли? — спросил я, наблюдая, как она приподнимается и теребит угол подушки, вытаскивает перо в крапинку и счищает пух с его стержня.

— По причине вечного подавления, — с глубоким знанием дела ответила она. — Мужчины всегда нас подавляли. Мы вынуждены отказываться от простых человеческих радостей. Хочешь, открою еще один секрет?

Я склонил голову.

— Ты не против, красавчик?

— Ничуть, Сибилла.

— Так вот: с тех пор, как я в ранней юности услышала эту историю, мне хотелось испытать то же самое.

— Вы имеете в виду историю вашей подруги?

— Угу.

— Боже мой, Сибилла, неужели вы так ни с кем и не поделились?

— Конечно нет, я бы не посмела. Ты потрясен?

— В некотором смысле. Но, Сибилла, почему вы решили открыться именно мне?

— О, я чувствую, что тебе можно доверять. Я знала: ты поймешь, ты не такой, как другие. Мы с тобой родственные души.

Она с улыбкой вытянула руку, чтобы легонько меня толкнуть, и я подумал: ну вот, опять за свое.

— Ложись, дай мне разглядеть тебя на этой белой простыне. Ты прекрасен, я всегда так считала. Словно теплое черное дерево на девственно чистом снегу… видишь, что ты со мной делаешь, — я уже говорю стихами. «Теплое черное дерево на девственно чистом снегу» — разве это не поэтично?

— Не смейтесь надо мной, я очень чувствительный организм.

— Да, это правда, и я верю, что могу говорить с тобой без утайки. Тебе этого не понять.

Я смотрел на красные отпечатки от бретелек лифчика и думал: ну, и кто кому мстит? Впрочем, стоит ли удивляться, если женщин учат этому с младых ногтей? Учат пресмыкаться перед любым проявлением силы. Что им ни говори, все равно хотя бы одной захочется примерить на себя чужую роль. Завоевать завоевателя. Не исключено, что многие втайне этого хотят; наверное, потому и кричат от невозможности…

— Все, довольно, — резко сказала она. — Смотри на меня так, будто хочешь разорвать в клочья. Я мечтаю, чтобы ты так на меня посмотрел!

Рассмеявшись, я взял ее за подбородок. Она загнала меня на канаты, я чувствовал себя как оглушенный ударом кулака и оттого не мог ни ублажить ее, ни возненавидеть. Мне захотелось прочитать ей лекцию о принятом в нашем обществе уважении к партнеру в постели, но я уже давно не строил иллюзий, что сумел вникнуть или вписаться в это общество. А кроме всего прочего, говорил я себе, она считает, что ты обязан ее развлекать. Этому их тоже учат.

Я поднял бокал, и она, придвинувшись ближе, последовала моему примеру.

— Ты же сделаешь то, о чем я прошу, да, голубчик? — спросила она красными без помады губами.

Так почему бы не развлечь ее, не показать себя джентль­меном, или дикарем, или еще кем — кого она в тебе видит?.. Одомашненного насильника, специалиста по женскому вопросу. Быть может, в этом и заключается твоя суть: самец, приученный не гадить в доме и получивший доступ к удобному словесно-кнопочному устройству для услады милых дам. Ну что ж, я сам загнал себя в этот капкан.

— Прошу. — Я сунул ей в руку наполненный бокал. — Если выпить, у нас получится еще лучше, правдоподобнее.

— Да, верно, это будет чудесно. — Сделав глоток, она задумчиво остановила на мне взгляд. — Я так устала от своей жизни, голубчик. Скоро придет старость — и нечего будет вспомнить. Ты понимаешь, каково это? Джордж распинается о правах женщин, но знает ли он о женских потребностях? Ох уж этот Джордж: сорок минут бахвальства и десять минут позора. Красавчик, ты даже не представляешь, как много для меня значишь.

— Ты тоже много значишь для меня, Сибилла, солнце мое, — ответил я и наполнил очередной бокал.

Мои коктейли наконец-то подействовали. Она тряхнула длинными волосами, струившимися по плечам, и, не сводя с меня глаз, закинула ногу на ногу.

У нее подергивалась голова.

— Не переусердствуй с алкоголем, голубчик, — предупредила она. — После него мой Джордж ни на что не способен.

— Не волнуйся, — вырвалось у меня. — Когда я напьюсь, изнасилую по высшему разряду.

Вроде бы это ее встревожило.

— О-о-ох, тогда и мне плесни еще, — попросила она с красноречивым жестом.

Нетерпеливо и восторженно протягивая бокал, она будто впала в детство.

— Ну-ка, что тут у нас творится? — спросил я. — Новое рождение нации?

— Как ты сказал, голубчик?

— Чепуха, плоская шутка. Забудь.

— Вот что мне в тебе нравится, голубчик. Ты никогда не позволяешь себе никаких сальностей. Ну же, — потребовала она, — наливай.

Я наливал еще и еще; признаться, сдерживающих факторов больше не было. Теперь я и сам будто бы смотрел на разворачивающиеся сцены со стороны, как в кино: все происходило не с нами, я преисполнился какой-то непонятной жалости, и мне это не нравилось. Вдруг Сибилла прищурилась, сверкнула глазами, привстала и больно ударила меня ниже пояса.

— Ну-ка, отшлепай меня, папочка, ты… ты… черный громила. Долго еще будешь там возиться? Ну, что жмешься? — подгоняла она. — Давай, уложи меня! Или ты расхотел?

Я так обозлился, что отвесил ей пощечину. Она повалилась навзничь и лежала побагровев, агрессивно-покорная; пупок ее, тугой и широкий, был уже не кубком, а ямой в содрогающемся от землетрясения краю. Она прокричала: «Иди ко мне, иди же», и я ответил: «Сейчас, сейчас», не­истово оглядываясь по сторонам и выплескивая на нее остатки спиртного; вдруг я остановился, мои чувства притупились, я увидел на столике помаду, схватил ее, приговаривая: «Сейчас, сейчас», и в пьяном вдохновении стал яростно малевать у нее на животе:

СИБИЛЛА, ТЕБЯ

ИЗНАСИЛОВАЛ

САНТА-КЛАУС

СЮРПРИЗ

И на этом с дрожью в коленях остановился, а она уставилась на меня c робким желанием. У помады был пурпурно-металлический оттенок, и, пока Сибилла задыхалась в предвкушении, буквы тянулись и дрожали, ходили вверх-вниз, и живот переливался, как люминесцентная вывеска.

— Поспеши, голубчик, поспеши, — требовала она.

Я смотрел на нее и думал: боже, а вдруг это увидит Джордж… если сподобится. Он прочтет лекцию о таком аспекте женского вопроса, какой прежде даже не приходил ему в голову. Передо мной распласталась безымянная женщина, и я вспомнил ее имя только при виде лица, искаженного страстью, которой не смог соответствовать; бедняжка Сибилла, подумал я: для выполнения мужской работы призвала юнца — и все пошло насмарку. Тот, даром что черный громила, подкачал. Работа оказалась неподъемной даже для черного громилы. От выпитого Сибилла вконец распоясалась, но я неожиданно для себя наклонился и поцеловал ее в губы.

— Тише, тише, — прошептал я, — не надо так делать, когда тебя…

Тогда она сама подставила мне губы, и я вновь ее поцеловал, чтобы успокоить, а когда она задремала, решил, что пора заканчивать этот фарс. Такие игры годились для Райн­харта, но не для меня. Спотыкаясь, я вышел из комнаты, взял влажное полотенце и начал уничтожать свои письмена. Они оказались липкими, словно грех, так что провозился я долго. Кое-где вода не справлялась, виски оставлял после себя неистребимый запах, и мне в конце концов пришлось искать бензин. К счастью, почти все время Сибилла спала.

— Ты сделал, как договаривались, голубчик? — протянула она.

— Разумеется, — ответил я. — Ведь ты этого хотела, правда?

— Х­отеть-то хотела, но почему-то ничего не помню…

Присмотревшись к ней, я едва удержался от смеха. Она пыталась меня разглядеть, но глаза ее блуждали, голова то и дело свешивалась набок, однако Сибилла совершала над собой недюжинные усилия, и внезапно у меня отлегло от сердца.

— Кстати, — сказал я, стараясь убрать облепившие женское лицо волосы, — напомните ваше имя, мадам.

— Сибилла, — возмущенно сказала она, чуть не плача. — Голубчик, ты же знаешь мое имя.

— Ну, когда я на тебя напал, оно еще было мне незнакомо.

У нее расширились глаза, на лице затрепетала улыбка.

— И то верно: откуда тебе было знать? Ты ведь до той минуты меня не видел.

Она пришла в восторг, и я без труда представил, как эта сцена разворачивается у нее в голове.

— Все так. — Меня уже понесло. — Я, можно сказать, выскочил из стены. И овладел тобой в пустом вестибюле. Припоминаешь? Еще заткнул тебе рот, чтобы не кричала.

— А я сопротивлялась как следует?

— Словно львица, защищая свое потомство…

— Но ты, огромный, могучий дикарь, заставил меня покориться. Я не хотела, правда, голубчик? Ты взял меня силой.

— Все так, — ответил я, подбирая с пола какую-то шелковую вещицу. — Ты пробудила во мне зверя. Я тебя одолел. А что мне оставалось?

Некоторое время Сибилла размышляла; на миг ее опять перекосило, будто на грани слез. Но ничуть не бывало: вскоре лицо ее расцвело улыбкой.

— Ну и как: получилась из меня настоящая нимфоманка? — спросила она, задержав на мне взгляд. — Кроме шуток?

— Ты даже не представляешь, — заверил я. — Джорджу надо быть начеку.

При звуке его имени она досадливо выгнулась.

— Чепуха! Этот Джорджик-Моржик не признал бы нимфоманку, даже прыгни она к нему в постель.

— Ты просто чудо, — сказал я. — Расскажи мне про Джорджа. Про великого реформатора общества.

Она в конце концов сумела зафиксировать на мне взгляд и нахмурилась.

— Кто реформатор, Джорджи? — Сибилла впилась в меня одним замутненным глазом. — Джорджи слеп как крот — дальше своего носа ничего не видит. Вот уже пятнадцать лет, представляешь? Эй, над чем смеешься, голубчик?

— Я… — меня распирало от смеха, — я просто…

— Никогда не видела, чтобы кто-нибудь смеялся так, как ты, голубчик. Просто чудо!

Пока я натягивал на нее платье через голову, ее слова звучали приглушенно. Когда я спустил его до бедер, из ворота показалась макушка, и волосы опять спутались.

— Голу-у-убчик, — протянула она, — ты когда-нибудь повторишь?

Отступив на шаг в сторону, я смерил ее взглядом.

— Что именно?

— Пожалуйста, голу-у-убчик, ну пожалуйста, — взмолилась она с робкой улыбкой.

Я рассмеялся.

— Конечно, — начал я, — конечно…

— Но когда, голубчик, когда же?

— В любое время, — ответил я. — Может, регулярно, по четвергам в девять вечера?

— О-о-о-о-о, голубчик, — простонала она, как-то старомодно заключив меня в объятия. — Такого, как ты, я еще не видела.

— Ты уверена? — переспросил я.

— В самом деле, голубчик… Честное слово… ты мне веришь?

— Приятно, когда тебя видят, — сказал я и поспешно добавил, видя, что Сибилла вот-вот повторно завалится на кровать, — но теперь время расходиться.

Сибилла надулась.

— Мне бы еще винца, голубчик, — на сон грядущий, — попросила она.

— Тебе уже хватит, — отрезал я.

— Ну пожалуйста, голубчик, чуть-чуть…

— Ну, разве что чуть-чуть.

Мы выпили еще по бокалу, и при взгляде на нее меня вновь охватила жалость, смешанная с брезгливостью; я даже впал в уныние.

Склонив голову набок, она посмотрела на меня со всей серьезностью.

— Знаешь, голубчик, что думает твоя крошка-старушка Сибилла? Она думает, что ты пытаешься от нее избавиться.

С пустотой в сердце я выдержал ее взгляд и вновь наполнил наши бокалы. Что я с ней сделал, что позволил сделать ей самой? Неужели это все теперь останется при мне? Мой поступок… мое… жуткое слово, появившееся ниоткуда, как и ее дрожащая улыбка, — неужели это все на моей совести? От начала до конца? Я же человек невидимый.

— Держи, — сказал я, — выпей.

— Ты тоже, голубчик, — сказала она.

— Хорошо.

Она переместилась в мои объятия.

 

Должно быть, я задремал. Разбудило меня звяканье льда в бокале — пронзительный звон колокольчиков. Меня охватила невыносимая тоска, как будто в одночасье наступила зима. Сибилла лежала с распущенными каштановыми локонами, глядя на меня своими голубыми глазами из-под тяжелых век. О­ткуда-то доносился новый трезвон.

— Не отвечай, голубчик, — неожиданно пробормотала она, и голос ее почему-то не совпадал с движением губ.

— Что-что? — не понял я.

— Не отвечай, пусть звонит, — повторила она, но все же вытянула перед собой пальцы с красными наманикюренными ногтями. Осознав происходящее, я принял у нее из рук телефонный аппарат.

— Напрасно, голубчик, — сказала она.

У меня в руках телефон зазвонил повторно, и вдруг, будто бы без всякой причины, в голове стремительным потоком пронеслись строчки из детской молитвы.

— Алло, — сказал я в трубку.

На другом конце провода надрывался отчаянный, неузнаваемый голос — видимо, звонили из моего района.

— Брат, срочно приезжай… — начал голос.

— Мне нездоровится, — ответил я. — Что случилось?

— У нас проблема, брат, и только ты сможешь…

— Да в чем дело?

— Серьезная проблема, брат, они пытаются…

Из трубки раздался звон разбитого стекла, далекий, пронзительный и ломкий, потом какой-то грохот — и связь оборвалась.

— Доброе утро, — сказал я Сибилле, которая маячила передо мной и одними губами повторяла «голубчик».

Я набрал номер, но линия была занята, и в ответ мне раздавались лишь короткие гудки: аминь-аминь-аминь; я некоторое время посидел. Это чей-то розыгрыш? Они прознали, кто со мной рядом? Я положил трубку. Глаза Сибиллы изучали меня из своей голубой тени.

— Голу…

Я встал и потянул ее за руку.

— Пойдем, Сибилла, меня ждут в городе. — Только сейчас я понял, что не могу не поехать.

— Нет, — ответила она.

— Да, Сибилла. Идем.

Наперекор мне она откинулась на спину. Я отпустил ее руку и оглянулся по сторонам; в голове помутилось. Что там за проблемы в такое время? Зачем я им понадобился? Сибилла наблюдала за мной, и глаза ее плыли в голубизне накрашенных век. На душе у меня скребли кошки.

— Вернись, голубчик, — взмолилась она.

— Нет, давай выйдем на свежий воздух, — ответил я.

И вот, избегая красных, маслянистых ногтей, я сжал ей запястья, выдернул из кровати и потащил к двери. Мы нетвердо держались на ногах; ее губы то и дело касались моих. Она прижималась ко мне, и я на мгновение тоже прильнул к ней в невыразимой печали. Тут она икнула, и я безучастно оглянулся через плечо в комнату. На янтарной жидкости в наших бокалах заиграл свет.

— Голубчик, — завела она, — жизнь могла бы сложиться совсем иначе…

— Но этому не бывать, — перебил я.

— Голубчик…

Зажужжал вентилятор. В углу лежал мой старый портфель, покрытый пылинками, как воспоминаниями о той баталии. Сибилла обдавала меня жарким дыханием, и я, мягко отстранив ее, прислонил к дверному косяку, а сам взвился, как всплывшая в памяти молитва, бросился назад, схватил портфель, отер пыль о штанину и взял его, неожиданно тяжелый, подмышку. Внутри что-то звякнуло.

Сибилла не сводила с меня взгляда; когда я взял ее под руку, она сверкнула глазами.

— Как самочувствие, Сиб? — спросил я.

— Останься, голубчик, — не унималась она. — Пусть Джорджи там разберется. Никаких речей сегодня.

— Пошли.

Я твердо взял ее под руку; она лишь вздохнула и ответила мне задумчивым взглядом.

На улицу мы вышли без происшествий. Голова все еще сильно кружилась от алкоголя, и, когда я увидел необъятную пустоту тьмы, в глазах защипало. Что же творилось в Гарлеме? Почему я должен беспокоиться из-за каких-то бюрократов-слепцов? Я, НЕВИДИМЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Я вглядывался в уличную темноту, рядом ковыляла Сибилла, спотыкаясь и напевая какой-то мотивчик, свежий, наивный и беззаботный. Сибилла, моя запоздало-скороспелая любовь. Эх! У меня перехватило горло. К нам липла уличная жара. Я поискал глазами свободное такси, но вблизи не оказалось ни одного. Сибилла все так же напевала свой мотивчик, распространяя вокруг нереальный запах своих духов. Мы добрели до следующего перекрестка, но и там не поймали такси. Высокие каблучки Сибиллы в ломаном ритме скребли по тротуару. Я ее остановил.

— Голубчик, бедняжка, — начала она. — Даже имени его не знаю…

Я резко обернулся, будто от удара током.

— Что?

— Безымянный дикарь, он же красавчик-бык. — Ее губы тронула вялая улыбка.

Я оглядел ее с ног до головы; каблуки-шпильки не унимались.

— Сибилла, — сказал я скорее себе, чем ей, — чем же все это закончится?

Я понял, что мне пора уходить.

— А-ха-ха, — засмеялась она, — все закончится постелью. Не убегай, голубчик, Сибилла укроет тебя одеяльцем.

Я лишь покачал головой. Звезды были на месте — вращались высоко-высоко в небе. Потом я закрыл глаза, и звезды красной вереницей поплыли у меня перед глазами по внутренней стороне век; немного успокоившись, я взял ее за руку.

— Послушай, Сибилла, — сказал я, — подожди меня здесь, я схожу на Пятую за такси. А ты стой здесь, дорогуша, наберись терпения.

Пошатываясь, мы остановились перед старым зданием с неосвещенными окнами. В пятнах света на его фасаде проступали массивные медальоны в античном стиле над темным резным узором в виде лабиринта; я прислонил Сибиллу к резному монстру у входа. Там она и осталась стоять с разметавшимися волосами; блики от света фонаря выхватывали ее улыбку. Голова Сибиллы свешивалась набок, правый глаз не хотел открываться.

— Конечно, голубчик, конечно, — ответила она.

— Скоро вернусь, — заверил я, отходя.

— Голубчик, — окликнула она. — Красавчик мой.

Голос истинной привязанности, подумал я, поклонение Черному Медведю, — и пошел своей дорогой. Пусть зовет меня хоть красавчиком, хоть страшилищем, хоть прекрасным, хоть возвышенным… Какая разница? Я же человек невидимый…

В ночной тишине улицы я брел дальше, надеясь увидеть встречное такси, прежде чем дойду до конечной точки. Впере­ди, на Пятой, ярко горели фонари, через зияющую пасть улицы мчались редкие автомобили, ввысь и вдаль уходили деревья, огромные, темные, невероятные. «Что же стряслось в городе? — размышлял я. — Зачем меня вызвали в такой час? И кто?»

Я прибавил ходу, но все еще шагал нетвердо.

— Краса-а-а-а-авчик, — доносилось издалека, — голу-у-у-у-у-убчик!

Не оглядываясь, я только махнул рукой. Больше никогда, хватит, хватит. Я шел дальше.

Наконец на Пятой меня обогнало такси; я попробовал его остановить, но услышал лишь чей-то крепнущий голос, а рокот мотора жизнерадостно поплыл дальше. На освещенной мостовой я стал высматривать другие автомобили, но тут вдруг раздался визг тормозов, я обернулся и увидел, что из приостановившейся рядом машины высунулась белокожая рука, которая принялась энергично махать. Автомобиль дал задний ход, поравнялся со мной и, дернувшись, остановился. Я рассмеялся. Внутри сидела Сибилла. Нетвердой походкой я приблизился к дверце. Сибилла улыбалась мне из окна, обрамлявшего ее скособоченную голову с гривой развевающихся волос.

— Залезай, голубчик, вези меня в Гарлем…

Я лишь обреченно покачал тяжелой и печальной головой.

— Нет, — ответил я, — меня ждет работа, Сибилла. Езжай домой…

— Нет, красавчик, возьми меня с собой.

Положив руку на дверь машины, я повернулся к водителю. За рулем сидел низкорослый темноволосый мужчина с осуждающим выражением лица, на его носу виднелся красный отблеск сигнала светофора.

Я протянул ему записку с адресом и пятидолларовую купюру. И то и другое он взял с явным неодобрением.

— Нет, голубчик, — снова завела Сибилла, — я хочу в Гарлем, с тобой!

— Спокойной ночи, — ответил я и вернулся на тротуар.

Мы находились в середине квартала; у меня на глазах машина тронулась.

— Нет, — застонала Сибилла, — нет, голубчик! Не бросай меня…

Сквозь стекло на меня глядело белое лицо с безумными глазами. Я стоял и смотрел, как машина, набирая скорость, скрылась из виду, и лишь задний фонарь напомнил мне красный нос водителя.

Я немного прошелся, зажмурившись, воображая, что плыву, и пытаясь проветрить голову, а потом открыл глаза и по булыжной мостовой перешел к парку. Вдалеке машины нескончаемо кружили по эстакаде, пересекаясь лучами света фар. Все такси уже были заняты, все ехали в центр. В центр притяжения. Голова нестерпимо кружилась, но я шагал дальше.

У Сто десятой улицы я снова увидел ее. Она ждала под уличным фонарем и махала мне рукой. Я уже ничему не удивлялся, за одну ночь сделавшись фаталистом. Вразвалку направился к ней и услышал ее смех. Не дав мне приблизиться, она пустилась убегать — босиком, свободно, а весь этот эпизод напоминал какой-то сон. Она бежит. Пошатываясь, но стремительно; я изумлен, но не могу ее догнать, ноги налились свинцом, не упускаю ее из виду и только кричу: «Сибилла, Сибилла».

— Шевелись, голубчик, — зовет она, оглядываясь и спотыкаясь. — Поймай Сибиллу… Сибиллу, — и она, обронив поясок, дальше бежит босиком вдоль парка.

Я ринулся за ней, едва удерживая под мышкой тяжелый портфель. К­акая-то сила гнала меня в офис.

— Сибилла, постой! — крикнул я.

Она не останавливалась; в освещенных местах тем­ного парка ее платье вспыхивало разными цветами. Шорох, негнущиеся ноги, мельканье белых каблуков, за­дранная юбка. Скатертью дорожка, решил я. Но тут она вылетает на проезжую часть и несется, как угорелая, падает у обочины, поднимается, вновь падает на пятую точку, совершенно растеряв прежнюю устойчивость и сбившись с ритма.

— Красавчик, — пролепетала она, когда я подошел. — Вот гад, это ты меня толкнул?

— Вставай, — сказал я, уже остыв. — Вставай. — Я схватил ее за мягкую ладонь.

Она широко раскинула руки, собираясь броситься мне на шею.

— Нет, — отрезал я, — четверг закончился… Меня ждут… Чего им от меня нужно, Сибилла?

— Кому, голубчик?

— Джеку и Джорджу… Тобитту и прочим?

— Ты сбил меня с ног, красавчик, — настаивала она. — Забудь их… кучка тупиц… дурачье, понимаешь? Не мы создали этот поганый мир, голубчик. Забудь…

Я вовремя заметил вывернувшее из-за угла такси, которое мчалось прямо на нас; в двух кварталах маячил двух­этажный автобус. Таксист посмотрел в нашу сторону, сделал резкий разворот и, поравнявшись с нами, высунулся из окна. На его лице читалось недоверчивое изумление.

— Садись в машину, Сибилла, — приказал я, — и без глупостей.

— Я, конечно, извиняюсь, — раздался обеспокоенный голос водителя, — но ты же не в Гарлем ее везешь, а, старик?

— Нет, леди едет в центр, — ответил я. — Залезай, Сибилла.

— Ох, голубчик бывает настоящим тираном, — сообщила она водителю, который молча косился на меня, как на помешанного.

— Альфонс, — пробормотал он, — как пить дать, альфонс!

Тем не менее Сибилла села в машину.

— Какой же ты тиран, голубчик.

— Послушайте, — заговорил я с водителем, — довезите ее прямиком до дома и по дороге не выпускайте из машины. Я не позволю, чтобы она носилась по Гарлему. Это не простая дама, настоящая леди…

— Конечно, приятель, я тебя не осуждаю, — перебил водитель. — Тут неспокойно.

— А в чем дело-то? — успел прокричать я, пока такси отъезжало от тротуара.

— Притон расшатали, — донеслось до меня сквозь рев мотора.

Я проводил их взглядом и направился к остановке. Теперь нужно смотреть в оба, подумал я, остановил автобус и поднялся в салон. Если она вернется, то меня уже не найдет. Я четко знал, что должен торопиться, но в голове все еще витал туман, и сосредоточиться оказалось нелегко.

Сжимая в руке портфель и прикрыв глаза, я сидел в салоне; подо мной быстро плыл автобус. Скоро он должен был свернуть на Седьмую авеню. Прости меня, Сибилла, думал я. Автобус ехал дальше.

Но когда я открыл глаза, мы поворачивали на Риверсайд-драйв. Я уже не сопротивлялся, вся ночь шла наперекосяк. Я слишком много выпил. Время бежало быстро и приносило лишь огорчение. Из окна я увидел пароход, двигавшийся против течения; сигнальные огни яркими точками светились в ночи. От темной воды и быстро меняющейся вереницы стоящих на якоре судов до меня долетал узнаваемый, насыщенный запах моря. На другом берегу реки раскинулся Джерси, и я вспомнил свое знакомство с Гарлемом. Как давно это было, подумал я, давным-давно. Прошлое будто бы утонуло в реке.

С правой стороны впереди возвышался церковный шпиль, увенчанный красным предупредительным сигналом. Мы проезжали мимо гробницы героя, и я вспомнил, как побывал там. По длинной лестнице поднимаешься наверх и оказываешься в зале, оттуда смотришь вниз и находишь его — покоящегося, задрапированного флагами…

До Сто двадцать пятой улицы добрались быстро. Я споткнулся, услышав, как отъезжает автобус, а потом развернулся лицом к воде. Дул легкий ветерок, но теперь, когда движение стихло, жара вернулась, прилипая к телу. Далеко впереди, в темноте я увидел монументальный мост, канаты огней над темной рекой; а ближе, высоко над береговой линией, — Палисейдс, чья революционная агония терялась в буйстве огней американских горок, но теперь, после поездки, меня вновь обдало жаром. «Время пришло…» — гласил баннер на другом берегу, но, когда история топчет тебя коваными сапогами, со смехом подумал я, стоит ли переживать из-за времени? Я перешел дорогу, напился воды из питьевого фонтанчика, ощущая, как в животе разливается холод, смочил носовой платок и вытер лицо. Вода сверкала, булькала, брызгалась. Я склонился лицом к струе и, наслаждаясь прохладой, вспомнил детскую любовь к фонтанам. Тут до меня донесся внезапный звук. В темноте слышались не журчание воды и не несущиеся машины, а шум, напоминающий далекую толпу или стремительную реку в половодье.

Я двинулся вперед, нашел лестницу и начал спускаться. Под мостом простиралось каменное русло улицы, и на секунду ряды булыжников напомнили мне волны: будто бы я сошел к воде, которая питала фонтанчик наверху. И все же мне нужно было торопиться в Гарлем. Под лестницей сталью переливались дрезинные рельсы. Я поспешил вниз по пандусу, шум все приближался, многоголосый, обволакивающий, заглушавший все остальные звуки. Щебет, вор­кование, тихий рев: казалось, мне пытались что-то сказать, передать какое-то сообщение. Я остановился и огляделся по сторонам: балки одна за другой уходили в темноту, над булыжниками сияли красные огни. Затем я оказался под мостом, а они как будто только и ожидали меня — и никого, кроме меня — целую вечность. Я взглянул вверх, в направлении шума, и разум подбросил мне образ крыльев; что-то полоснуло меня по лицу и ударило, после чего я ощутил дурной запах и увидел смертоносный вихрь, который раздирал на мне куртку; с поднятым над головой портфелем я побежал, слыша, как вихрь этот разлетается вокруг и падает с перестуком, подобно дождю. Я бежал, думая о том, что даже птицы, даже голуби, даже воробьи и чертовы чайки!.. Я бежал вслепую, кипя от злости, отчаяния и сурового смеха. Бежал от птиц неизвест­но к чему. Я не знал. Я бежал. Зачем я вообще оказался здесь?

Я бежал сквозь ночь, бежал внутри себя. Просто бежал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Когда я добрался до Морнингсайда, выстрелы стали звучать как празднование Дня независимости где-то в отдалении; я прибавил шагу. На Сент-Николас-авеню все уличное осве­щение было выведено из строя. Послышался резкий лязг, и я увидел, как ко мне стремительно приближаются четверо мужчин, толкающих перед собой какой-то бряцающий о тротуар предмет. Это был сейф.

— Послушайте, — начал я.

— Прочь с дороги!

Я отскочил в сторону на мостовую, и тут вдруг произошла ослепительная задержка времени, подобная промежутку между последним ударом топора и падением высокого сруб­ленного дерева — за оглушительным звуком после­довала оглушительная тишина. Затем я увидел фигуры, скорчившиеся в дверных проемах и вдоль краев тротуара, а потом время взорвалось, и меня отбросило на проезжую часть; в сознании, но не в силах встать, я боролся с мостовой и видел вспышки выстрелов из-за угла; слева четверка мужчин по-прежнему буксировала по улице грохочу­щий сейф, а позади двое полицейских, почти невидимые в черных рубашках, выставили перед собой сверкающие пи­столеты.

У сейфа отскочил один из роликов, а еще дальше, за углом, пуля пробила автомобильную шину, и освобожденный воздух завизжал, как огромный зверь в агонии. Я перекатился, забарахтался, пытался подползти к краю тротуара, но не смог, почувствовал внезапное влажное тепло на лице и увидел, как сейф бешеными рывками несется к перекрестку, а мужчины с топотом бросаются за угол, в темноту, и там исчезают; исчезли, тогда как сейф, стремительно улетев по касательной и выпрыгнув на перекресток, застрял в рельсах и послал вверх завесу искр, которая голубым сном осветила квартал: сквозь этот сон я видел, что копы приняли стойку, как на стрельбище, — нога вперед, свободная рука на поясе — прицельно стреляют на поражение.

— Вызовите скорую! — крикнул один из них, и я увидел, как они повернули за угол и пропали там, где исчезал в темноте тусклый блеск трамвайных рельсов.

Квартал стремительно оживал. Мужчины, которые, казалось, возникали из недр тротуаров, устремлялись к витринам, возбужденно горланя все громче. Вот кровь уже потекла у меня по лицу; я зашевелился, и кто-то из толпы помог мне подняться на колени.

— Что, ранен, чувак?

— Вроде… не знаю. — Я никого не мог разглядеть.

— Черт! У него дыра в башке! — объявил чей-то голос.

Мне посветили фонариком в лицо. Я почувствовал на своем черепе грубую руку и отпрянул.

— Да ладно, это просто царапина, — сказал другой голос. — Сорок пятым слегка зацепило, тебе лучше прилечь!

— Ну да, а этот вот в последний раз прилег, — выкрикнул кто-то с тротуара. — Прикончили парня.

Я вытер лицо, в голове стоял звон. Ч­его-то не хватало.

— Глянь, приятель, это твой?

Мне протягивали за ручки мой портфель. В порыве внезапной паники я впился в него пальцами, как будто чуть не потерял что-то бесконечно дорогое.

— Спасибо, — сказал я, всматриваясь в их неясные, синеватого оттенка лица.

А затем покосился на мертвеца. Тот лежал навзничь, вокруг суетилась толпа. Я вдруг понял, что на его месте мог оказаться я — и валялся бы там, да к тому же мне показалось, будто я его уже видел, только в ярком полуденном свете, давно.... насколько давно? Даже имя его как будто знал… но мои колени вдруг поплыли вперед. Я сидел, кулак, сжимавший портфель, синел от удара о проезжую часть, голова болталась. Люди обходили меня стороной.

— Слезь с моей ноги, парень, — услышал я. — Кончай толкаться. Тут всем хватит.

К­акие-то у меня были дела, но я знал, что забывчивость моя — ненастоящая, все забытое, как увиденное во сне, на самом деле не забыто, а просто ускользнуло. Знал это — и разумом пытался пробиться через серую пелену, которая сейчас как будто зависла позади моих глаз, такая же непроницаемая, как голубая завеса, скрывшая улицу вместе c застрявшим на рельсах сейфом. Головокружение прошло, и я, не расставаясь с портфелем и прижимая к голове носовой платок, встал. Дальше по улице слышался лязг крушения больших полотен стекла, а тротуары сквозь синюю та­инственность темноты сверкали, как разбитые вдребезги зеркала. Все знаки дорожного движения были мертвы, все дневные шумы потеряли свой привычный смысл. Г­де-то сработала охранная сигнализация — бессмысленный пустой звук, за которым последовали радостные возгласы мародеров.

— Давай, — сказал кто-то рядом.

— Пошли, приятель, — позвал помогавший мне мужчина. Худой, с большой переброшенной через плечо матерчатой сумкой, он взял меня под руку.

— Нельзя оставлять тебя одного в таком состоянии, — увещевал он. — Ты будто пьяный.

— Пошли… куда? — переспросил я.

— Куда? Черт меня подери. Куда угодно. Надо двигать отсюда, а там видно будет. Эй, Дюпре! — крикнул он.

— Послушай, ты… черт возьми! Не ори меня по имени, — ответил чей-то голос. — Тут я, здесь, набираю себе рубашек.

— Возьми и на меня пару штук, Дю, — сказал худой.

— Лады, но я тебе не папаша, усек? — пришел ответ.

Я посмотрел на этого худого мужичка в приливе дружелюбия. Меня не знал и помогал бескорыстно…

— Эй, Дю, — крикнул он, — мы будем?

— А то как же, только вот прихвачу эти сорочки.

Толпа сосредоточенно атаковала магазины: люди суетились на входе и выходе, как муравьи вокруг рассыпанного сахара. Время от времени раздавался хруст стекла, выстрелы, сирены пожарных машины с дальних улиц.

— Ты как? — спросил худощавый.

— Перед глазами плывет, — ответил я, — и слабость.

— Дай гляну, не кровит ли башка. Не, нормально все, жить будешь. — Он виделся мне смутно, хотя голос звучал отчетливо.

— Ага, — подтвердил я.

— Повезло тебе, приятель, что дуба не дал. Эти гады стреляют теперь по-настоящему, — сказал он. — Там в Леноксе они целились в воздух. Эх, достать бы винтовку, я б им показал! На, глотни доброго скотча, — предложил он, доставая из заднего кармана двухпинтовую бутылку. — У меня в загашнике целый ящик, прихватил вон из того винного. Там только вдохнешь, и сразу пьяный, блин. Пьяный! Марочный виски высшего качества по канавам течет.

Сделав глоток, я вздрогнул от опускающегося в желудок виски, но был благодарен за полученный от этого шок. Вокруг меня рвались и лопались людские потоки — темные силуэты в голубом сиянии.

— Смотри, все подряд тащат, — сказал он, вглядываясь в темные деяния толпы. — А я что-то утомился. Ты — из тех, кто в Леноксе бы?

— Нет, — ответил я, глядя на медленно ступавшую мимо женщину, которая волокла с дюжину потрошеных кур, нанизанных за шеи на палку новой соломенной метлы.

— На это, черт возьми, стоит глянуть. Все раздербанили. Тетки все дочиста выбрали. Я видел одну старуху — та половину коровьей туши на горбу уносила. Сама скрюченная, кривоногая, а туда же, под себя гребет… А вот и Дюпре, наконец-то, — оборвал он сам себя.

Я увидел, как от толпы отделился невысокий, крепко сбитый мужичок, взваливший на себя несколько коробок. На голову он нахлобучил три шляпы, через плечо перекинул связку подтяжек, а вблизи я рассмотрел у него на ногах пару новехоньких резиновых сапог. Карманы его оттопыривались, за спиной болталась тряпичная котомка.

— Дюпре, чертяка, — сказал мой знакомец, указывая на его голову. — Одну, надеюсь, для меня прихватил? Фирменные?

Дюпре остановился и смерил его взглядом.

— Шляп там до дури, но позарился бы я на что-нибудь, кроме «доббсов»? С головой не дружишь, приятель? Все новехонькие, а расцветки-то какие, самый настоящий «доббс». Давай, шевелись, пока копы не нагрянули. Эй, гляди, как эта громадина полыхает!

Я посмотрел в сторону завесы из голубого пламени, сквозь которую пробирались расплывчатые фигуры. На зов Дюпре откликнулись несколько человек, которые тоже отделились от толпы, чтобы присоединиться к нам на мостовой. Мы двинулись дальше; меня поддерживал новый знакомец (другие называли его Скофилдом). В голове пульсировала боль, кровь не останавливалась.

— Ты, я вижу, тоже время даром не терял — какая-никакая нажива есть. — Он указал на мой портфель.

— Есть чуток, — ответил я, мысленно переспросив: нажива? Нажива?

И неожиданно припомнил, откуда такая тяжесть: от разбитой копилки Мэри и монет; и вот я открываю портфель и спускаю в него все свои бумаги: удостоверение Братства, анонимное письмо, а кроме того, куклу Клифтона.

— Набей его до отказа, приятель. Не стесняйся. Погоди, мы еще до ломбардов не добрались. У этого Дю целый мешок для хлопка по швам идет. Ему теперь впору самому лавку открывать.

— Ни фига себе, — позавидовал мужик по другую руку от меня. — Я сразу подумал: не для хлопка ли у него мешок? Где только раздобыл такой?

— С собой привез, когда перебрался на Север, — объяснил Скофилд. — Дю клянется, что перед обратной дорогой набьет его бумажками по десять долларов. Черт, после сегодняшнего ему целый склад потребуется. Нагружай портфель, дружище! Чего ворон считаешь?

— Да у меня там уже полно, — ответил я.

И только теперь вспомнил, куда направляюсь, но не знал, как отделаться от этих попутчиков.

— И впрямь, — согласился Скофилд. — Небось, брюликами разжился или еще чем. Жадничать, конечно, не стоит. Хотя пора уже было бы чему-то такому случиться.

Мы брели дальше. Не оторваться ли мне прямо здесь, думал я, пока не слишком удалился от своего района? Где сейчас все, интересно знать: день рождения празднуют?

— А с чего все началось-то? — спросил я.

Скофилд заметно удивился.

— Хоть убей, не знаю. Коп тетку застрелил, что ли.

Еще один человек поравнялся с нами в тот момент, когда где-то с грохотом упал тяжелый лист металла.

— Не свисти, не с этого началось, — заспорил новый попутчик. — Там этот парень оказался, как бишь его?..

— Какой парень? — встрепенулся я. — Как его кличут?

— Да молодой совсем!

— Прикинь, там такая волна пошла, вообще…

Клифтон, подумал я. Это был Клифтон. Это была Клифтонова ночь.

— О-о, блин, что ты мне тут заливаешь? — возмутился он. — Я своими глазами все видал, понятно? Часов эдак в восемь вечера, на углу Ленокс и Сто двадцать третьей этот ирландишка подзатыльник отвесил малому, когда тот у него шоколадку стырил, «Беби Рут», а мамашка его бучу подняла, так коп и ей пощечину залепил, вот тут-то все и завертелось.

— Ты это сам видел? — уточнил я.

— Вот как тебя сейчас. Там еще один парняга сказывал, будто малой взбесил ирландишку тем, что схватил плитку шоколада, названную в честь белой женщины.

— Чтоб я сдох, мне по-другому рассказывали, — вмешался второй попутчик. — Я подхожу, а мне и говорят: дескать, началось это из-за какой-то белой бабенки: та хотела у черной девки мужика отбить.

— Да плевать, из-за кого это началось, — заговорил Дюпре. — Лишь бы подольше не кончалось.

— Точно говорю: замешана в этом деле белая бабенка, только не так все было. Нализалась она в хлам… — вступил другой голос.

Не Сибилла же, подумал я: беспорядки раньше вспыхнули.

— Пронюхиваешь, кто замутил? — выкрикнул из окна ломбарда мужик с биноклем в руках. — Хошь правду знать?

— А то, — кивнул я.

— Тогда слушай. Замутил это великий лидер, Рас-Крушитель!

— Этот обезьян-индус, что ли? — переспросил кто-то.

— Полегче, ты, урод!

— Выходит, никто толком не знает, как это началось, — подытожил Дюпре.

— К­то-то ведь должен знать, — не выдержал я.

Скофилд протянул мне виски. Я отказался.

— Черт меня подери, просто через край хлынуло, вот и все. У собак язык набекрень, — сказал он.

— У собак?

— Ну да, жарища-то вон какая стоит.

— Да говорю же вам: все взбеленились из-за того парня, как бишь его…

Теперь мы проходили мимо какой-то торговой постройки, и до моего слуха донеслись истошные вопли:

— Тут хозяева цветные! Тут хозяева цветные!

— Так ты объяву напиши, придурок, — вмешался кто-то еще. — Сразу видать: жулье, как и всеостальные.

— Вы только послушайте этого крикуна. Небось впервые в жизни порадовался, что цветной, — бросил Скофилд.

— Тут хозяева цветные, — как заведенный, повторял голос.

— Эй! В тебе точно ни капли белой крови нету?

— Избави бог, сэр, — заверил голос.

— Черт, прибить его, что ли?

— За что? Это ж голытьба! Оставь засранца в покое.

Миновав несколько домов, мы подошли к скобяной лавке.

— Первая остановка, братцы, — сказал Дюпре.

— И что теперь? — спросил я.

— С­ам-то чьих будешь? — проговорил он, склонив набок голову с тремя нахлобученными шляпами.

— Да ничьих, парень как парень… — начал я.

— А мы с тобой, часом, не знакомы?

— Нет, откуда? — ответил я.

— Он свой, Дю, — сказал Скофилд. — Его эти копы подстрелили.

Смерив меня взглядом, Дюпре пнул что-то сапогом — фунт масла, которое, оставляя жирные следы, перелетело через прогретую улицу.

— Мы тут кой-какие планы строим, — начал он. — Сперва раздобудем для каждого фонарик… И надо уже как-то организоваться, чтоб порядок был. Чтоб по головам не бегать. Вперед!

— Зайдем внутрь, дружище, — предложил Скофилд.

Не чувствуя необходимости ни возглавлять их отряд, ни покидать его, я охотно пошел следом; мне не терпелось увидеть, куда и к чему это приведет. И меня ни на минуту не покидала мысль, что сейчас мое место — в Гарлеме. Мы вошли в поблескивающую металлом темноту. Мои попутчики двигались осторожно, и я понимал: они что-то ищут, сметая на пол все ненужное. Звякнул кассовый аппарат.

— Эй, давайте сюда, тут фонарики есть, — позвал кто-то.

— Сколько? — спросил Дюпре.

— Дофига.

— Отлично, раздай всем по штуке. С батарейками?

— Не-а, но батареек тоже полно, упаковок десять-двенадцать.

— Окей, дай мне с батарейкой — хочу сперва ведра найти. А уж потом каждый возьмет по фонарику.

— Вот тут есть какие-то ведра, — сказал Скофилд.

— Теперь мы должны найти, где он держит горючку.

— Горючку? — удивился я.

— Керосин, умник. Эй, вы, там, — прокричал он, — не вздумайте тут курить.

Стоя рядом со Скофилдом, я прислушивался к стуку оцинкованных ведер: нам была выдана целая стопка. Магазин внезапно ожил от мерцающих фонариков и дрожащих теней.

— Вниз светите, в пол, — крикнул Дюпре. — Чтоб нас не опознали. Теперь становитесь в очередь со своими ведрами, я вам их наполню.

— Прикинь, как Дю раскомандовался, — вот ведь старый черт, а? Вечно хочет быть за главного. И вечно с ним куда-нибудь вляпаешься.

— К чему мы готовимся? — спросил я.

— Увидишь, — ответил Дюпре. — Эй, ты, там. Выходи из-за прилавка и бери вот это ведро. Не видишь, что ли: в этой кассе голяк, а если б что и было, я б давно себе забрал.

Внезапно грохот ведер прекратился. Мы перешли в подсобку. При свете фонарика я увидел установленный на стеллаже ряд бочек с горючим. Дюпре, стоя перед ними в своих новых болотных сапогах, наполнял ведро за ведром. Продвигались мы медленно, без суеты. С полными ведрами гуськом вышли на улицу. Окруженный хороводом чужих голосов, я с нарастающим волнением стоял в темноте. Что бы это все значило? Что мне по этому поводу думать, как поступать?

— С этой жижей, — сказал Дюпре, — лучше идти посреди улицы. Тут близко, сразу за углом.

Когда мы двинулись вперед, между нами стайкой забегали мальчишки; на них тут же были направлены фонарики, которые выхватывали из мрака проворные фигурки в белокурых париках и краденых парадных мундирах. Их преследовала по пятам банда, вооруженная учебными винтовками, похищенными из магазина армейских и флотских товаров. Смеясь вместе со всеми, я думал: поминки по Клифтону.

— Гасим фонарики! — скомандовал Дюпре.

Позади раздавались выкрики и хохот; впереди — топот бегущих мальчишеских ног, далекие пожарные сирены, выстрелы, а в промежутках — непрекращающийся звон битого стекла. Я вдыхал запах керосина, который то и дело выплескивался из ведер на мостовую.

Внезапно Скофилд схватил меня за руку.

— Господи Иисусе, глянь-ка вон туда!

И я увидел толпу мужиков, которые тащили молочный фургон Бордена, поверх которого, в ограде из железнодорожных сигнальных факелов, сидела тучная тетка в клетчатом рабочем фартуке и накачивалась пивом из стоящего рядом с ней бочонка. Мужики оголтело пробегали несколько шагов и останавливались отдохнуть между оглоблями, пробегали еще несколько шагов, кричали и хохотали, пили что-то из банки, а сверху, запрокинув голову, тетка страстно и звучно, низким голосом пела блюз:

 

«Если бы не рефери,

Джо Луис бы прикончил

Джима Джефери.

Бесплатное пиво!!»

 

— и наполняла ковш пивом, пуская его по кругу.

 

Мы в изумлении отступили, а она благосклонно раскачивалась из стороны в сторону, как подвыпившая толстая клоунесса на параде-алле в цирке, а ковш в ее ручище смотрелся как ложечка для соуса. Затем она рассмеялась и стала жадно пить, беззаботно швыряя при этом свободной ручищей литровые бутылки молока, которые разбивались о мостовую. И все это время через завалы ее свита бежала рядом с фургоном. Вокруг меня слышались и взрывы хо­хота, и выкрики неодобрения.

— Остановил бы ее кто-нибудь из этих болванов, — возмущался Скофилд. — По мне, так это слишком. Черт подери, как они ее оттуда спустят, когда она зальется пивом под завязку? Кто мне ответит? Как они собираются ее оттуда снимать? И такое хорошее молоко — псу под хвост!

Тучная тетка окончательно вывела меня из равновесия. Молоко и пиво… я даже взгрустнул при виде опасно накренив­шегося фургона, когда эта группка сворачивала за поворот. Мы пошли дальше, стараясь не наступать на бутылочное стекло, поскольку теперь выплескивающийся керосин смешивался с бледным молоком. Сколько всего случилось? Почему я терзался? Мы завернули за угол. У меня все еще болела голова.

Скофилд, коснувшись моей руки, сказал:

— Пришли.

Мы оказались у огромного многоквартирного дома.

— Где мы? — спросил я.

— Тут, считай, мы все обретаемся, — ответил он. — Давай.

Так вот, значит, для чего предназначался керосин. Я не мог в это поверить, не мог поверить, что они осмелятся. Казалось, что все окна пусты. Они сами устроили затемнение. Я теперь видел только при свете фонаря или пламени.

— Где же вы теперь жить будете? — спросил я, глядя высоко вверх и еще выше..

— А это, по-твоему, жизнь? — сказал Скофилд. — Только так от этой громады и можно избавиться, парень.

В их смутных силуэтах я искал хотя бы тень сомнения. Они глазели на возвышающееся над нами здание; жидкая тьма пузырящегося керосина тускло поблескивала от случайно упавших в ведра пятнышек света; согнутые фигуры подались вперед; плечи ссутулились. Никто не протестовал — ни словом, ни жестом. А в темных окнах и высоко на крыше я смог разглядеть силуэты женщин и детей.

Дюпре придвинулся ближе к зданию.

— Слушай мою команду, — сказал он; голова его с тремя нахлобученными шляпами причудливо торчала над крыльцом. — Приказываю вывести всех женщин и детей, стариков и больных. Затем несите ведра наверх. То есть на самый верх! Обойдите каждую комнату, убедитесь, что там никого нет, а после начинайте разливать керосин. Когда все будет готово, я трижды подам голос, а вы чиркните спичками. И наконец, каждый, как может, пусть спасает свою черную задницу!

Мне не пришло в голову вмешаться или высказать недоумение… У них был план. Я уже видел, как женщины и дети спускаются по лестницам. Плакал ребенок. И вдруг все замерли и обернулись, вглядываясь в темноту. Г­де-то рядом темноту сотряс невообразимый звук отбойного молотка, подобный пулеметной очереди. Они остановились с чувствительностью пасущихся оленей, затем вернулись к своему делу, а женщины и дети опять пришли в движение.

— Так, внимание всем. Вы, дамы, идите по улице к родным, у которых сможете перекантоваться, — скомандовал Дюпре. — И детей от себя не отпускать!

К­то-то заколотил мне в спину, и, резко обернувшись, я увидел женщину, которая проталкивалась вверх мимо меня и схватила Дюпре за руку. Казалось, что две их фигуры слились воедино, пока она тонким, дрожащим и отчаявшимся голосом причитала:

— Прошу тебя, Дюпре, пожалуйста. Ты знаешь, мой час почти что пробил… знаешь, что это так. Если ты сейчас это сделаешь, куда я денусь?

Дюпре отпрянул и поднялся на ступеньку выше. Он взирал на нее сверху вниз, качая своей увенчанной тремя шляпами головой.

— Уйди с дороги по-хорошему, Лотти, — проговорил он терпеливо. — Зачем сейчас начинать? Мы столько об этом толковали, и ты знаешь, я своего мнения не изменил. И слушай, это ко всем относится, — сказал он, запуская руку в отворот своего болотного сапога, чтобы достать никелированный револьвер. — Не жди, что мы передумаем. И на споры я тоже не настроен.

— Ты прав, Дюпре, черт тебя подери. Мы с тобой!

— Мой ребенок умер от туберкулеза в этом гиблом месте, но клянусь, ни один человек больше там не родится, — проговорил он. — Так что, Лотти, иди себе вдоль по улице и дай мужикам сделать свое дело.

Заплакав, она отступила назад. Я посмотрел на нее: домашние тапки, рыхлые груди, тяжелое, раздавшееся вверх пузо. Из толпы к ней протянулись женские руки и повели ее на улицу, но напоследок ее большие, подернутые влагой глаза на миг пригвоздили к месту человека в резиновых сапогах.

Что же он за человек, что о нем сказал бы Джек? Джек, Джек! И какова здесь его роль?

— Двигаем, приятель, — сказал Скофилд, ткнув меня в бок.

Я последовал за ним, испытывая чувство возмутительной нереальности Джека. Вой­дя в подъезд и освещая себе путь фонариками, стали подниматься по лестнице. Дюпре шел впереди. Ничто в моей жизни не подготовило меня к знакомству с таким человеком: к тому, чтобы видеть его, понимать и уважать; он до сих пор не вписывался ни в одну схему. Когда мы переходили из комнаты в комнату, в глаза бросались признаки поспешного бегства. Внутри было жарко, душно.

— А это мои хоромы, — подчеркнул Скофилд. — Т­о-то клопы удивятся!

Мы расплескали керосин повсюду: на старый тюфяк, на пол, а затем, светя под ноги фонариками, вышли в коридор. В этом доме тишина со всех сторон нарушалась стуком шагов и всплесками разливаемого керосина, время от времени слышались молитвенные протесты какого-нибудь насильно изгоняемого старика. Теперь жильцы орудовали молча, словно кроты глубоко под землей. Создавалось впечатление, будто время тут застыло. Никто не смеялся. Потом снизу донесся голос Дюпре.

— Окей, мужики. Мы всех вывели. Теперь, начиная с последнего этажа, будем чиркать спичками. Осторожно, чтобы никаких мне тут самосожжений!..

У Скофилда еще оставался керосин; я увидел, как он поднял с пола какую-то ветошь и бросил в ведро; потом чиркнула спичка, и у меня на глазах комнату объяло пламя. Меня обдало жаром, и я попятился. Силуэт Скофилда вырисовывался на фоне красных вспышек, а сам он всматривался в огонь и кричал:

— Вот так вам, сукины дети. Думали, у меня кишка тонка, ан нет! Постройка восстановлению не подлежит. А теперь гляньте: вы довольны?

— Надо уходить, — позвал я.

С других этажей бывшие жильцы в загадочном свете фонариков уже неслись вниз мистическими скачками через пять-шесть ступенек. На каждом этаже, где я оказывался, полыхал дымный огонь. Теперь на меня нахлынула какая-то неистовая экзальтация. Они это провернули, думал я. Сами все организовали и выполнили намеченное. Как решили, так и поступили. Оказались готовы к самостоятельным действиям.

Сверху послышался громоподобный топот; кто-то прокричал:

— Не останавливайтесь, черт подери, там наверху сущее пекло. К­то-то распахнул дверь на чердак — языки пламени так и скачут.

— Шевелись, — поторопил Скофилд.

Я сдвинулся с места, почувствовал, что выронил какую-то вещь, и только на середине следующего лестничного пролета сообразил, что лишился портфеля. На какое-то мгновение я заколебался, но он прослужил мне слишком долго, чтобы теперь его бросить.

— Бежим, дружище, — прокричал Скофилд, — с огнем шутки плохи.

— Секунду, — сказал я.

Мимо несся мужской табун. Я нагнулся, вцепился в перила и плечами стал пробивать себе путь против людского потока, методично обшаривая каждую ступеньку лучом фонарика, и наконец нашел — облепленный раскрошенной штукатуркой, он лежал кожаным боком на маслянистой ступеньке; сунув его подмышку, я развернулся, чтобы припустить вниз. Масло легко не отойдет, с огорчением думал я. Но случилось то, что маячило в темном углу моего сознания: то, что я предвидел и пытался донести до комитета, но не был услышан. Я бросился вниз, сотрясаемый неистовым волнением.

На площадке стояло целое ведро керосина; я подхватил его и сгоряча швырнул в какую-то охваченную пожаром комнату. Дверной проем заполонило дымное пламя, которое потянулось наружу, так и норовя меня лизнуть. Я ринулся вниз, кашляя и задыхаясь. Они провернули это сами, повторял я, сдерживая дыхание: спланировали, организовали, устроили поджог.

Я выскочил на воздух, под взрывные звуки ночи и даже не понял, кому принадлежит этот голос: мужчине, женщине или ребенку, но в то мгновение, когда я остановился на пороге с полыхающим позади меня дверным проемом, я услышал, как ко мне обращается по моему принятому в Братстве имени некий голос.

Как будто меня пробудили ото сна, и я секунду стоял там, прислушиваясь к голосу, почти потерявшемуся в гомоне криков, воплей, тревожной сигнализации и сирен.

— Круто, правда, брат, — обратился ко мне он. — Ты говорил, что возглавишь нас, ты ведь правда это говорил…

Я направился вниз по улице, шел медленно, но был обуреваем лихорадочной необходимостью оторваться от этого голоса. Куда запропастился Скофилд?

Глаза поджигателей, белых в освещаемой пламенем темноте, были направлены на здание.

Но тут я услышал:

— Как ты сказала, женщина: кто это такой? — И она с гордостью повторила мое имя.

— Куда он делся? Найдите его, черт подери, он Расу нужен!

Я проник в толпу: медленно, плавно зашел в темную толпу, напрягшись всей поверхностью моей кожи, похолодев спиной, присматриваясь, прислушиваясь к колыханию взмокших тел, к жужжанию разговора вокруг меня, и осо­знавал, что теперь, когда мне охота их видеть, когда мне нужно их видеть, возможности такой у меня нет; я мог лишь осязать их темную массу, стремящуюся в темную ночь, их черную реку, что взрыхляла черную землю; и, вероятно, Рас или Тарп двигались рядом со мной, но мне это было невдомек. Я слился воедино с этой массой, текущей средь уличного мусора; я переступал через лужи масляно-млечные, и личность моя взорвалась. Потом я оказался в соседнем квартале, виляя из стороны в сторону, слыша их голоса в толпе у себя за спиной, пробиваясь сквозь рев сирен и охранной сигнализации, чтобы влиться в еще более стремительную толпу, и шагал дальше, полупешком, полубегом, пытаясь оглянуться и недоумевая, куда делись остальные. Сейчас там, позади, стреляли, а в зеркальные витрины летели мусорные баки, кирпичи и куски металла. Я продвигался, чувствуя какую-то гигантскую силу. Работая плечами, я протиснулся на обочину, остановился в каком-то дверном проеме и смотрел, как они идут, находя теперь некоторое оправдание в мыслях о звонке, который меня сюда привел. Кто звонил: кто-то из районного отделения или кто-то из праздновавших день рождения Джека? Кому в районе я понадобился после того, как стало слишком поздно? Так и быть, отправлюсь туда прямо сейчас. Посмотрю, что теперь думают великие умы. Или хотя бы где они и к каким глубоким выводам приходят? К каким урокам истории — задним числом? А тот грохот в телефонной трубке: было ли это началом или Джек просто уронил свой глаз? Я пьяно расхохотался, от взрыва смеха заболела голова.

Внезапно стрельба прекратилась, и в наступившей тишине слышались звуки голосов, шагов, трудов.

— Эй, приятель, — произнес кто-то рядом со мной, — ты теперь куда?

Это был Скофилд.

— Тут уж либо бежать, либо в луже лежать, — сказал я. — Я думал, ты задержался там, позади.

— Я — пас, чувак. Там через два дома от нашего полыхнуло, пришлось пожарную команду вызывать… Дьявольщина! Черт! Если бы не этот грохот, я б поклялся, что все эти пули — комары.

— Осторожно! — предупредил я, оттаскивая его от места, где, привалившись к столбу, сидел какой-то человек и пытался наложить жгут на руку, из которой хлестала кровь.

Скофилд посветил своим фонариком, и я на миг увидел чернокожего мужчину с серым от шока лицом: тот смотрел, как на мостовую брызжет пульсирующая струя его крови. Я, недолго думая, склонился к нему и туго наложил жгут, кожей ощущая тепло крови и видя, что пульсация прекратилась.

— Получилось, — выговорил оказавшийся рядом парнишка, глядя вниз.

— Смотри сюда, — сказал я ему, — держи концы крепко, не отпускай. Ему к врачу нужно.

— Разве вы не врач?

— Я? — вырвалось у меня. — Я? Ты спятил? Если хочешь, чтобы он выжил, тащи его отсюда подальше.

— На самом деле, за доктором уже Альберт побежал, — объяснил мальчишка. — Я подумал, что вы — он и есть. У вас…

— Нет, — сказал я, глядя на свои окровавленные руки, — нет, я не медик. Держи концы крепко до прихода врача. Я и головную боль не способен вылечить.

Я встал, вытирая руки о портфель, глядя на этого крупного, привалившегося к столбу мужчину и на мальчишку, который отчаянно вцепился в жгут, сделанный из совсем еще недавно яркого, новехонького галстука.

— Пошли, — сказал я.

— Слушай, — начал Скофилд, когда мы прошли дальше, — это не тебя та молодка братом назвала?

— Братом? Нет, видимо, кого-то другого.

— Знаешь, мне все же… это… кажется, где-то я тебя раньше видел. Ты когда-нибудь в Мемфисе бывал? Черт, гляди, какая там заваруха, — осекся он и указал пальцем вперед; вглядевшись в темноту, я увидел, как выступил вперед отряд полицейских в белых шлемах, но тут же рванул в укрытие, когда с верхотуры обрушилась лавина кирпичей.

Некоторые из белых шлемов побежали к охваченным огнем подъездам, и я услышал, как Скофилд закряхтел перед тем, как рухнуть на тротуар; при виде красного огненного столба я упал рядом и услышал пронзительный вой, будто описывающий дугу, как стрела, летящая сверху по кривой; полет этот закончился глухим, хрустким ударом о мостовую. Ощущение было такое, словно удар этот прогремел у меня в животе, вызвав дурноту; я скорчился, глядя мимо лежащего прямо передо мной Скофилда, и чуть поодаль увидел, как с крыши падает изломанное тело копа, увенчанное маленьким, светящимся белизной холмиком шлема.

Теперь я зашевелился и посмотрел, не ранен ли Скофилд, а он в этот миг изогнулся и начал яростно поносить копов, пытавшихся оказать помощь тому, что упал с крыши, но потом вскочил, вытянулся в полный рост и принялся палить из никелированного пистолета, — такого же, каким размахивал Дюпре.

— Лежи, черт тебя дери, — проорал он через плечо. — Давно хотел в них популять.

— Ну, не из этой же игрушки, — возразил я. — Пошли отсюда.

— Да ладно тебе, из этого ствола стрелять можно, я умею, — сказал он.

Теперь я перекатился за груду корзин, набитых тухлой курятиной, а слева от меня, на захламленной обочине, скрючившись за перевернутой тележкой доставщика, прятались женщина и мужчина.

— Дегарт, — заговорила женщина, — пошли вверх, на гору, Дегарт. Вверх, с уважаемыми людьми!

— Ишь, на гору! Остаемся тут, — запротестовал мужчина. — Все только начинается. И то сказать, если назревает расовый мятеж, я хочу быть здесь, где будет дан хоть какой-нибудь отпор.

Слова эти били выпущенными с близкого расстояния пулями, разрушая мое удовлетворение в прах. Каждое изреченное слово придавало смысл этой ночи, будто ею и было рождено к жизни, в тот самый миг, когда затрепетало мужское дыхание, такое малое на фоне грохочущего мятежного воздуха. И, определяя и упорядочивая этот гнев, оно, казалось, закружило и меня, и в сознании своем я оглянулся на те дни, что минули после смерти Клифтона… Неужели это и есть ответ, неужели это и есть ответ комитета на вопрос, почему наше влияние отдано на откуп Расу? Вдруг до моего слуха донесся хриплый ружейный выстрел, я посмотрел в ту сторону, куда был направлен блестящий револьвер Скофилда: на скорчившуюся фигуру, упавшую с крыши. Это же самоубийство, без оружия это становилось само­убийством, но оружием здесь не торговали даже в лавках ростовщиков; и тем не менее я с сокрушительным ужасом понял, что волнения, которые в данный момент выливались по преимуществу в столкновение людей с вещами — с магазинами, с торговыми рядами, — могло быстро перейти в столкновение людей с людьми, причем с перевесом в оружии и численности у другой стороны. Теперь мне это становилось предельно ясно, и во все возрастающей степени. Я стал свидетелем — не самоубийства, а убийства. Так и задумывал комитет. А я, став как инструмент, этому содействовал. Причем в тот самый момент, когда подумал, что свободен. Делая вид, что согласен, я на самом деле согласился, сделал себя ответственным за ту лежащую на мостовой фигуру, окруженную пламенем и уличной пальбой, и за всех тех, кому теперь ночь давала время созреть для смерти.

Портфель тяжело бился о мою ногу, когда я бежал прочь, покидая Скофилда, матерившегося по поводу нехватки патронов; на бегу я, как бешеный, с размаху огрел портфелем по голове выскочившую на меня из толпы собаку, которая с визгом отлетела вбок. Справа от меня находилась тихая, зеленая жилая улица, куда я и свернул, чтобы направиться в сторону Седьмой авеню, в свой район, теперь охваченный страхом и ненавистью. Они поплатятся, они поплатятся, думал я. Они поплатятся!

На улице, залитой светом недавно взошедшей луны, царила мертвенная неподвижность; выстрелы здесь были почти не слышны. Бунт, казалось, разгорелся в каком-то другом мире. Я на мгновение остановился под невысоким, раскидистым деревом, обводя взглядом ухоженные тротуары в кружеве теней вдоль притихших домов. Жильцы будто бы исчезли, спасаясь от прибывающего паводка, и по­кинули эти притихшие жилища с зашторенными окнами. Потом я услышал шаги одной пары ног, приближавшиеся ко мне в темноте, — зловещий шлепающий звук, вслед за которым летел отчетливый и безумный вопль…

 

«Годы мчат,

души спят,

Пришествие Христа

все бли-и-и-и-иже...»

 

…неизбывный, будто длившийся сутками, годами бег.

Бегун протрусил мимо того места, где я стоял под деревом, и только его босые ноги в тишине шлепали по тротуару, а через каждые несколько футов пронзительный, хрипловатый вопль начинался сызнова.

Я выскочил на авеню, где в зареве полыхающего винного магазина увидел трех старух, которые семенили в мою сторону, задрав нагруженные консервами подолы юбок.

— Не в моих силах покамест это остановить, но Господи, яви свою милость, — приговаривала одна из них. — Молю, Иисусе, молю, Господь милосердный…

Я шел вперед; в ноздрях щипало от запахов алкоголя и горящей смолы. Дальше по авеню, слева, еще светился единственный уличный фонарь, и как раз в том месте, где по правую руку от меня длинный квартал пересекала какая-то улица, я увидел, как в угловом магазине бесчинствуют погромщики, а из дверей извергаются россыпи консервных банок, батоны салями, кольца ливерной колбасы, свиные головы и упаковки требухи: все это расхватывала толпа ожидавших снаружи, на которых сейчас обрушился снегопад из лопнувшего мешка муки; но из темноты поперечной улицы уже мчались галопом двое конных полицейских. И я видел, как лошади понеслись вперед, рассекая толпу, которая волной откатывалась назад, с воплями и проклятьями, а кое-где и со смехом; толкаясь локтями и спотыкаясь, толпа обогнула магазин и выплеснулась на авеню, а забежавшие на тротуар лошади с высоко поднятыми головами и клочьями пены на удилах по инерции заскользили на негнущихся ногах, словно на коньках, а потом боком, высекая копытами искры из опустевшего тротуара, в направлении соседнего магазина, где точно так же мародерствовала другая группа.

И у меня сжалось сердце, когда первая банда под глумливые крики невозмутимо качнулась обратно, подобно мелким птахам, подчищающим берег после отката яростных валов.

Проклиная Джека и Братство, я обошел выломанную из витрины ломбарда решетку и увидел полицейских: хмурые и сноровистые, в белых стальных шлемах, они, поднимая лошадей на дыбы, скакали обратно для нового натиска. На этот раз один мужчина упал, а какая-то женщина у меня на глазах размахнулась и со всей силы двинула сверкающей сковородой по крупу лошади; лошадь заржала и начала оседать. Они поплатятся, думал я, как они поплатятся. Меня настигала очередная группа мужчин и женщин, несущих ящики пива, сыры, цепочки сосисок, арбузы, мешки сахара, окорока, кукурузную муку, керосиновые лампы — и я бросился бежать. Если бы только я мог их остановить прямо здесь, здесь; здесь, пока не подоспели другие, с ружьями. Я бежал.

Стрельба прекратилась. Но когда, думал я, как скоро она возобновится?

— Хватай свиную грудинку, Джо, — прокричала какая-то женщина. — Тащи сюда свиную грудинку, Джо, выбирай фирму «Уилсонс».

— Господи, Господи, Господи, — призывал из темноты чей-то темный голос.

Я шел дальше в болезненном одиночестве и по Сто двадцать пятой улице свернул на восток. Мимо проскакал взвод конной полиции. Люди с автоматами охраняли банк и большой ювелирный магазин. Я переместился на середину проезжей части и побежал по трамвайным рельсам.

Луна была уже высоко, и битое стекло на мостовой сверкало, словно разлившаяся река, по водам которой я плыл, как во сне, исключительно волею фортуны избегая смытых, исковерканных наводнением предметов. Вдруг мне почудилось, что я стал тонуть: меня засасывало под воду, а перед глазами на фонарном столбе болталось тело — белое, обнаженное и до невозможности женское. От ужаса меня закружило, я будто бы сделал какое-то кошмарное сальто. Все так же кружась, я непроизвольно продвигался вперед, пятился назад, останавливался и в какой-то миг увидел еще одно тело, и еще — в общей сложности семь, и все они висели перед выпотрошенной витриной магазина. От хруста костей под ногами я споткнулся и увидел разбросанный по улице учебный скелет: череп откатился от позвоночного столба, и, когда я пришел в себя, мне открылась неестественная монолитность тех, кто висели вокруг меня. Оказалось, это манекены… «Куклы!» — вырвалось у меня. Безволосые, лысые, стерильно женственные. И я припомнил мальчишек в белокурых париках, рассчитывая, что смех принесет облегчение, но почему-то юмор пришиб меня сильнее, чем ужас. Но они ненастоящие, подумал я; правда? Что, если одна, даже одна настоящая — Сибилла? Прижимая к груди портфель, я попятился и побежал…

 

Они выступали сплоченным строем, с палками и битами, с ружьями и винтовками в руках, возглавляемые гарцующим на крупном вороном коне Расом-Увещевателем, ныне Расом-Крушителем. Этот новый Рас, исполненный надменного, площадного достоинства, явился в убранстве абиссинского вождя: на голове меховая шапка, в руке щит, на плечи накинута шкура какого-то дикого зверя. Фигура скорее из сна, а не из Гарлема, и тем более не из Гарлема, каким он предстал этой ночью, но все же реальная, живая, угрожающая.

— Бросайте это дурацкое мародерство, — заговорил он с горсткой людей перед магазином. — Айда с нами, прорвемся в арсенал — там оружие и боеприпасы!

И я, заслышав его голос, открыл портфель, чтобы нащупать свои темные очки, райнхартовские, вытащил их на свет и увидел, как на мостовую посыпались раскрошенные стекла. Райнхарт, подумал я, Райнхарт! И оглянулся. Полиция была тут как тут, у меня за спиной; начнись в тот момент стрельба, я оказался бы под перекрестным огнем. Порывшись в портфеле, я нащупал документы, рваный кусок металла, россыпь монет, и пальцы мои сомкнулись на цепном звене от кандалов Тарпа, которое я тут же надел вместо кастета, а пораскинув мозгами, опустил клапан и щелкнул замком портфеля. Меня охватывал неизведанный доселе кураж, а они уже приближались — никогда еще Рас не собирал такого количества сторонников. Я спокойно двинулся вперед, держа в руке тяжелый портфель, но шагая с новым ощущением самого себя и чувствуя почти облегчение, почти вздох. Я вдруг понял, что следует делать, понял еще до того, как этот план целиком созрел у меня в голове.

К­то-то выкрикнул: «Гляди!» Рас свесился с лошади, увидел меня и метнул… не что-нибудь, а копье; но при первом же его движении я упал ничком, приземлившись на руки, как сделал бы акробат, и услышал удар, когда острие пронзило висящий манекен. Удержав портфель при себе, я встал.

— Предатель! — вскричал Рас.

— Это брат, — сказал кто-то.

Они подтянулись вперед и сгрудились вокруг лошади, возбужденные и не слишком решительные, а я смотрел ему в лицо и понимал, что ничем ему не уступаю, но и ни в чем его не превосхожу и что все месяцы иллюзий вкупе с этой ночью хаоса требуют всего лишь нескольких простых слов или же какого-то мягкого, даже робкого действия, негромкого, очистительного действия. Чтобы разбудить их и меня.

 

— Я больше им не брат, — прокричал я. — Они затеяли расовый мятеж, а я против. Чем больше нас погибнет, тем больше им захочется…

— Не слушайте эти лживые бредни, — прогремел Рас. — Вздернем его на виселицу в назидание всем чернокожим, и не будет больше предателей. Никаких Дядей Томов. Повесьте его вон там вместе с этими богомерзкими чучелами!

— Но это же самоочевидно, — выкрикнул я. — Ме­ня и впрямь предали люди, которых я считал нашими союзниками, но они делали ставку и на этого человека тоже. Им нужен был крушитель, чтобы выполнить за них всю работу. Они вас бросили, чтобы вы в своем отчаянии пошли за этим человеком к собственному крушению. Неужели вы этого не видите? Они хотят, чтобы на вас навесили ярлык убийц, ярлык своих собственных жертв.

— Взять его! — заорал Рас.

Вперед выступили три человека, а я без злого умысла, поистине отчаянным красноречивым жестом несогласия и решительного неповиновения вскричал «Нет!». Но моя рука наткнулась на копье, и я вырвал его, ухватившись за середину древка острием вперед.

— Они к этому стремятся, — добавил я. — Они это задумали. Они хотят, чтобы все окраины заполонили толпы с автоматами и винтовками. Они хотят залить улицы кровью — вашей кровью, черной, но и белой кровью тоже, чтобы ваша смерть, скорбь и неудача обернулись пропагандой. Несложное, давно известное правило: «Используй нигера для поимки нигера». Ну вот: они воспользовались мною, чтобы поймать вас, а теперь используют Раса, чтобы поквитаться со мной и приготовить вас в жертву. Разве вы этого не видите? Неужели неясно, что?..

— Вздернуть лживого предателя, — закричал Рас. — Чего ждете?

Я увидел, что та же троица сделала еще шаг вперед.

— Постойте, — сказал я. — Раз уж такое дело, то убейте меня в отместку мне, за мои собственные ошибки, и на этом остановитесь. Не убивайте меня в отместку тем, которые отсиживаются в центре города и смеются над тем, как ловко…

Но даже не закончив, я понял, что это пустое. Мне недоставало слов и красноречия, а когда Рас проревел «Вздернуть его!», я так и остался стоять к ним лицом; и вся эта сцена выглядела нереальной. Глядя на них, я уже знал, что этот безумец в нелепом одеянии вполне реален и одновременно нереален, понимал, что он хочет моей казни, что возлагает на меня вину за все эти дни и ночи, за страдания и за все то, что мне неподвластно, за то, что я не герой, а какой-то чернокожий коротышка, отличный от других лишь бойким языком и безграничной способностью показывать себя идиотом, чтобы выделиться из прочих; но я их увидел, я признал в них наконец тех, кого подвел, и тех, для кого сейчас, только что стал лидером, хотя и вел их, передвигаясь перед ними на своих двоих, только туда, где смогу избавиться от иллюзий.

Я смотрел на Раса, гарцующего в седле, и на жалкую горстку стволов, а сам отмечал безумие той ночи и простого, но вместе с тем неимоверно сложного соотношения надежды и желания, страха и ненависти, которое, собственно, и привело сюда меня, все еще бегущего на своих двоих, и понимающего теперь, кто я есть и где мое место, но при этом знал я и то, что мне больше не придется искать или избегать помощи всяких Джеков и Эмерсонов, Бледсоу и Нортонов, а бежать придется только от их бестолковости, нетерпеливости и нежелания признавать великолепную идентичность — нашу с ними общую. Я стоял, зная, что в случае своей смерти через повешение в эту губительную ночь продвинусь разве что на один ничтожный шажок к определению их сущности, равно как и своей, — нынешней и прошлой. Любое определение было бы слишком узким; я — невидимый человек, и повешение не сделает меня видимым, даже в их глазах, поскольку они хотят моей смерти не ради возмездия мне лично, а ради посрамления всего, к чему я стремился всю свою жизнь, ведь я постоянно бежал — либо вслед за кем-то, либо от кого-то, преследовал, руководил, вычищал ряды, хотя по большому счету не мог бы заниматься ничем другим, при их-то слепоте (они же терпели и Райнхарта, и Бледсоу, правда?) и при моей невидимости. И совсем уж возмутительным, совсем абсурдным выглядел тот факт, что я, чернокожий коротышка, живущий под вымышленным именем, умру по прихоти большого чернокожего человека, который в своем отторжении и непонимании сути реальной действительности, управля­емой, как видно, только белыми, которые — я это знал не понаслышке — столь же слепы, как и он сам. Знал я и другое: лучше жить в плену собственного недомыслия, чем умереть по недомыслию кого-то другого, будь то Рас или Джек.

Так что, когда Рас заорал «Вздернуть его», я швырнул копье и на секунду словно отказался от своей жизни и начал жить опять, увидев, как оно, распоров обе его щеки, врезалось в его голову, повернутую для нового выкрика, и отметил с удивлением, как замерла толпа, пока Рас боролся с копьем, замкнувшим его челюсти. Некоторые из мужчин подняли ружья, но были слишком близко, чтобы стрелять, и я ударил первого из них звеном цепи Тарпа, а другого в середине своим портфелем, затем пробежал через разграбленный магазин под истошные вопли охранной сигнализации, пере­махнул через разбросанные башмаки, перевернутые витрины, стулья — обратно туда, где сквозь находящуюся передо мной заднюю дверь сочился лунный свет. Они рванули за мной, как языки пламени, и я провел их внутрь и вокруг на авеню, и если бы они выстрелили, то запросто бы в меня попали, но им было важно меня повесить, даже линчевать, поскольку именно таким образом они функционировали, их научили так функционировать. Я должен умереть исключительно через повешение, как будто только повешение решит дело, даже сведет счеты. Поэтому я несся, ожидая, что смерть проникнет между лопатками или через затылок, и пока я бежал, я пытался добраться до Мэри. Это не было принятое мыслью решение, а нечто, внезапно осознанное мной, пока я проскакивал мимо луж молока на темной мостовой, остановившись, чтобы вскинуть тяжелый портфель и звено ножной цепи, которые выскальзывали и сползали из державших их рук.

Если бы только я мог обернуться и опустить руки и сказать: «Послушайте, мужики, да хватит уже, мы здесь все черные ребята… Всем все равно», — хотя я знал, что нам не все равно, им наконец стало настолько не все равно, что они начали действовать, — так я подумал. Если бы только я мог им втолковать: «Послушайте, они сыграли с нами шутку, ту же старую шутку с новыми вариациями — давайте перестанем бежать, будем уважать и любить друг друга…» Если только, думал я, вбежав в другую толпу и думая, что оторвался, но сразу получил удар в челюсть от приблизившегося ко мне с криком человека и почувствовал отскок звена, когда я врезал ему в голову и рванул вперед, повернул с авеню и сразу попал под потоки воды, которая, судя по всему, лилась сверху. Это была прорванная магистраль, которая выбрасывала в ночь завесу из неистовых брызг. Я собирался к Мэри, но двигался к центру города по обдаваемой водой улице, а не к окраине, и, когда я стал по ней пробираться, из-за водяной завесы выскочил конный полицейский верхом на черной, совершенно мокрой от брызг лошади, прорвавшейся сквозь воду, неясно прорисовавшейся, огромной, ржущей и нереальной и теперь цокающей по тротуару по направлению ко мне; я опустился на колени и смотрел, как надо мной зависла и пролетела огромная пульсирующая масса, слышал звуки копыт и вопли, шум водяных потоков, которые доносились до меня издали, как будто я сидел на некотором расстоянии в комнате с обитыми вой­локом стенами, потом все закончилось, почти прошло, волоском из хвоста меня хлестануло по глазам. Я тыкался по кругу, вслепую размахивая портфелем, образ хвоста огненной кометы обжигал мои саднящие веки; обернулся, как слепой, раскачиваясь со своим портфелем и цепным звеном, и, пока я беспомощно барахтался, услышал, как кто-то скачет; и теперь, когда я направился прямо навстречу грубой мощи воды, почувствовав ее подобную удару силу, промокший и без конца падающий и продрогший, а потом сквозь нее и отчасти обрел зрение, я увидел еще одну лошадь, пронесшуюся к водяной завесе и сквозь нее: берущий барьер охотник, седок отклоняется назад, лошадь взлетает, затем удар, и она исчезает в поднятых брызгах. Я побрел, спотыкаясь, дальше по улице, видеть стал отчетливей и, обернувшись, разглядел, как в лунном свете брызжет вода подобно бешеному гейзеру. К Мэри, подумал я, к Мэри.

 

Перед домами стояли ряды подпираемых низкими живыми изгородями металлических заборов; я рухнул за один из них и лежал, тяжело дыша, чтобы отдохнуть от сокрушительной силы воды. Но едва я устроился, втягивая носом сухой пряный запах живой изгороди, как они остановились перед домом и оперлись на ограду. По кругу пошла бутылка, голоса звучали ровно, без сильных эмоций.

— Ничего себе ночка, — завел один из них. — Скажи, крутая ночь?

— Да как все, считай.

— Чё это ты так кисло?

— А чё: трах да махач, выпивка да брехня… дай-ка сюда пузырь.

— Допустим, но я за вечер несколько раз видал кое-что новенькое.

— Да чё ты там мог видеть? Наведался бы лучше в Ленокс пару часов назад. Знаешь этого жеребца, Раса-Крушителя? Так вот, он, веришь, нет, харкал кровью.

— Этот бешеный перец?

— Ага, да, рассекал на здоровенной гнедой, сам в меховой шапке, а на плечах вроде как шкура старого льва или типа того. Так вот: он такую бучу поднял — чертям жарко стало. Ага, было на что посмотреть: разъезжал туда-сюда на этой кобыле, знаешь, вроде тех, что тянут фургоны с овощами, а у самого ковбойское седло и вот такие шпоры.

— Да ну, быть не может!

— Еще как может! Разъезжает туда-сюда по кварталу и орет: «Уничтожьте их! Изгоните их! Сожгите их! Я, Рас, вам приказываю». Сечешь, да? — горячился он.— «Я, Рас, приказываю вам истребить их до последней крошки стухшей рыбы!» И примерно в это же время какой-то придурок с голосом, как из старой доброй Джорджии, высовывает голову из окна и орет: «Прокатись на них, ковбой. Задай им жару, чтоб житье медом не казалось». И, черт меня раздери, этот бешеный сукин сын, на своей кобыле, жуткий, аки смерть, и бутерброд жрет, а потом руку в карман запустил и достает сорок пятый — и давай шмалять по окну. И попробовал бы кто ему помешать! Всех как ветром сдуло, остался один старик Рас верхом на лошади, а за спиной у него шкура львиная развевается. Бешеный, одно слово. Все добычу тянут, под себя гребут, а этот и его парни крови требуют!

Все еще не уверенный, что жив, я лежал, как только что спасенный утопленник, и ловил каждое слово.

— Я как раз там был, — вступил другойголос. — Ты видел, как эти конники хотели его за задницу взять?

— Не-а, прозевал… На, глотни малёхо.

— Ну, вот тогда-то и надо было на него посмотреть. Он как заприметил, что эти копы подъезжают, так сунул руку за седло и достал какой-то старый щит, что ли.

— Щит?

— Да, точно говорю! Такой, с шипом посередке. И это еще не все: видит он этих копов — и приказывает одному из своих прихвостней передать ему копье, и тут на улицу выскакивает какой-то коротышка и дает ему жару. Ну, знаете, такой, каких в кино показывают африканских носильщиков…

— Где, черт возьми, ты сам-то был?

— Я-то? Я сбоку был, там один красавец вломился в магаз и стал из окна пивом торговать… П­рямо-таки бизнес завел, ага. — Голос рассмеялся. — Я себе взял «Будвайзера» и славливал кайф от такой заварухи… а тут вдруг на улице появляются копы, скачут по-ковбойски, мать их ети; и когда старина Р­ас-как-там-его-прозвали их видит, он, аки лев, издает рык, отступает назад и начинает всаживать шпоры в задницу свой коняги со скоростью падающих в турникет метро десятицентовых монет в конце рабочего дня. Во когда нужно его разглядывать, именно тогда его надо было видеть! Послушай, парень, оставь другим глотнуть. Спасибочки, уважил… Так вот, значит: приближается он, цок-цок-цок, цок-цок-цок, перед собой копье выставил, на руке щит болта­ется. А сам горланит не то по-африкански, не то по-ямайски, не разбери-поймешь, да еще потупился, как будто наперед знал, что такая буча грядет, ага, но в седле держится — прям как Эрл Санд в пятом заезде на Ямайке. Гнедая негромко заржала, опускает свою голову — не знаю, где он взял эту тварь… — но, джентльмены, клянусь! Когда он почуял, что ему ствол приставили к толстой жопе, — рванул на первой крейсерской, и знал ведь, что его вот-вот в порошок сотрут. А гнедая его здоровенная заржала — и заставила его башку пригнуть, и прежде чем копы поняли, что да как, Рас был уже в самой их гуще, и один коп хотел у него копье вырвать, а старина Рас резко так оборачивается да как шандарахнет его по куполу — ну, коп падает, а кляча его на дыбы встает, тут и старина Рас свою гнедую тоже на дыбы подымает и норовит копьем еще другого копа проткнуть, а остальные лошади табуном мечутся, и старина Рас це­лится копьем в третьего копа, да только тот подобрался слишком близко, и лошадь жмется и фыркает, ссыт и гадит, а коп размахивает стволом: как махнет — старина Рас одной рукой подымает свой щит, и всем прям слышно, как ствол бьет по этому старому щиту, будто кто-то монтировки с десятого этажа бросает. И прикиньте: когда старина Рас увидел, что находится слишком близко, чтоб проткнуть, его, ну, копа этого копьем, он развернул свою лошадь, малость отъехал, быстро похлопал ее по морде и опять в атаку, да так лихо! Только в этот раз копам надоела вся эта мутотень, и один пальбу открыл. И это изменило все дело! У старины Раса не было времени достать свою пушку, поэтому он метнул копье, да еще и высказался вслух насчет родни этих копов по материнской линии, а потом он со своей гнедой рванули по улице: скакали, как йо-хо-хо, Одинокий рейнджер!

— Т­ы-то, смелый, откуда взялся?

— Как на духу говорю, правую руку даю на отсечение.

Они посмеялись перед живой изгородью, потом разошлись, а я лежал, скрючившись, и хотел рассмеяться, но тем не менее знал, что Рас не шутник, вернее, не только шутник: он и опасен, и скор на расправу, но по делу, и безумен, но вместе с тем холодно расчетлив… Почему, думал я, это кажется им смешным и только смешным? И знал: что-то в этом есть. История получилась и смешная, и опасная, и печальная. Джек это наблюдал или случайно увидел и применил для подготовки жертвоприношения. А меня использовали как инструмент. Мой дед заблуждался: поддакиванием нельзя добиться их смерти и прекращения рода; а может, в наши дни все слишком сильно изменилось.

Существовал только один способ их уничтожить. Я поднялся из-за живой изгороди в свете убывающей луны, мокрый и трясущийся в горячем воздухе, и отправился на поиски Джека, все еще двигаясь в своем направлении. Прислушиваясь к отдаленному шума бунта, я мысленно рисовал образ двух глаз на дне разбитого стакана.

Я придерживался более темной стороны улиц и более спокойных кварталов, полагая, что он, если действительно захочет скрыть свою стратегию, въедет в район, быть может, на крепком грузовике, в компании Рестрама и Тобитта, а сам будет разыгрывать роль дружелюбного советчика.

Они были в гражданской одежде, и я думал: «Копы», пока не увидел бейсбольную биту, и начал поворачиваться, заслышав:

— Эй, ты!

Я заколебался.

— Чё у тебя в портфеле? — докопались они; спроси они что угодно другое, я бы, возможно, не двинулся с места. Но после такого вопроса меня захлестнула волна стыда и возмущения, и я побежал, все еще направляясь к Джеку. Но теперь я был на незнакомой территории, где чьими-то стараниями была сдвинута крышка люка, и я понял, что лечу вниз, вниз; долгое падение закончилось на куче угля, которая породила столб пыли; я лежал в черной тьме на черном угле, больше не бежал, не прятался и не встревожился, услышав, как шуршит уголь, но тут откуда-то сверху ко мне приплыли их голоса.

— Видал, как он свалился: вж-ж-жух! Я как раз собирался прикончить этого засранца.

— Ты в него попал?

— Без понятия.

— Как по-твоему, Джо, этот засранец сдох?

— Может быть. Но уж точно провалился в тартарары. Даже глаз не видно.

— Нигер в куче угля — нормально, да, Джо?

К­то-то заорал вниз через отверстие:

— Эй, черный! Давай, вылазь. Мы хотим посмотреть, что там у тебя в портфеле.

— Спускайтесь сюда, тут и посмотрите, — крикнул я в ответ.

— Что в портфеле?

— Вот вы, — сказал я и внезапно рассмеялся. — Что вы об этом думаете?

— Я лично?

— Да нет, вы все, — ответил я.

— Что ты псих, — брякнул он.

— Однако же все вы тут, у меня в портфеле!

— Что ты спер?

— Разве не видишь? — сказал я. — Зажги спичку.

— О чем, черт подери, он толкует Джо?

— Зажги спичку, ты, придурок.

Высоко надо мной с треском разгоралась спичка. Они стояли, опустив головы, будто в молитве, но не могли меня разглядеть на фоне угля.

— Давайте, спускайтесь, — позвал я. — Ха! Ха! Вы все время были в моем портфеле, а меня не признали и сейчас не видите.

— Ты, сукин сын! — в ярости прокричал один из них.

Очень скоро спичка погасла, и я услышал, как что-то тихо упало рядом со мной на уголь. Наверху разговаривали.

— Ты, нигер черномазый, сукин сын, — проорал кто-то из них, — посмотрим, как это тебе понравится. — И я услы­шал, как что-то с гулким стуком накрыло лаз. Вниз полетели мелкие хлопья грязи, пока те двое топтались на крышке люка, и на какой-то момент я в неистовом изумлении почувствовал, как сползает уголь, и стал глядеть вверх, вверх, сквозь черное пространство, туда, где на секунду возник тусклый огонек от спички. Тут я подумал: «Со мной всегда так, только теперь я это знаю наверняка» — и откинулся назад, успокоившись и подложив под голову свой портфель. Люк можно было открыть и утром, вытолкнув крышку. Но сейчас я устал, слишком устал; разум мой терял позиции, а образы двух стеклянных глаз слились, будто капли расплавленного свинца. Здесь возникало такое ощущение, что мятеж закончился, и, когда меня потянуло в сон, мне стало казаться, я выплываю на черную воду.

Это вроде как умерщвление без повешения, думал я, умерщвление заживо. Утром сдвину крышку… Мэри, надо было мне пойти к Мэри. Вот сейчас я к ней и отправлюсь единственно возможным для себя способом… Я плыл по черной воде, плыл по течению, вздыхал… невидимо спал.

Но я так и не добрался до Мэри и был чересчур оптимистичен в отношении утренних манипуляций с крышкой. Надо мной проплывали огромные невидимые волны времени, но утро не наступало. Не было никакого утра и никакого света, которые смогли бы меня разбудить; я спал и спал, пока наконец меня не поднял голод. Тогда я выпрямился во весь рост и, двигаясь ощупью, исследовал шершавые стенки и предательское смещение угля при каждом шаге. Пытался дотянуться до верха, но обнаружил только пространство, сплошное и непроницаемое. Потом хотел найти лестницу, какая обычно имеется в таких люках, но ее не было. Мне требовался свет, и я, ползая на четвереньках, но не отпуская от себя портфель, прощупывал уголь, пока не нашел спичечную картонку, оброненную кем-то сверху (сколько же времени прошло?), но спичек оказалось всего три штуки, и, чтобы их сэкономить, я начал искать бумагу для изготовления факела, медленно роясь в куче угля вокруг себя. Мне бы хватило даже какого-нибудь обрывка, чтобы осветить выход из этого люка, но поиски не дали результатов. Тогда я обшарил карманы, но в них не завалялось ни счета, ни рекламной листовки, ни брошюры Братства. Зачем я уничтожил агитки Райнхарта? Ладно, у меня оставался один-единственный способ зажечь факел. Для этого требовалось открыть портфель. Только там сохранились бумажные документы.

Начал я со своего школьного аттестата, с чувством отчужденной иронии запалив его от одной драгоценной спички, и даже улыбнулся при виде быстрого, но слабого луча, оттеснившего мрак. Глубокий подвал, полный бесформенных предметов, простирался дальше, чем хватало глаза, и я понял, что осветить себе выход можно только путем предания огню всего бумажного содержимого портфеля. Я медленно продвигался ко все более темной черноте, подсвечивая себе путь этими слабыми факелами. Следующей пошла в дело кукла Клифтона, но она, хоть убей, не желала гореть; пришлось нащупывать в портфеле что-нибудь еще. В дымном свете куклы я открыл сложенный листок. Это было анонимное письмо, которое горело так быстро, что мне пришлось тут же искать ему замену, и, пока оно еще было объято пламенем, я спешно развернул другое: им оказался клочок бумаги, на котором Джек записал имя, присвоенное мне в Братстве. Я втянул носом запах духов Эммы, ощутимый даже в сырости этого подвала. И теперь, увидев рукописные фрагменты в прожорливом пламени, я обжег руку и, опустившись на колени, уставился в пространство. Почерк на обоих листках был одинаков. Потрясенный, я стоял на коленях, глядя, как пламя съедает эти два образчика. Значит, Джек или кто-то еще на этом позднем этапе мог дать мне имя и одним и тем же росчерком пера заставить меня бежать, а это уже было чересчур. Неожиданно для себя самого я издал крик, поднялся на ноги в этой темноте и бешено заметался, натыкаясь на стены, россыпи угля и в гневе ненароком лишил себя даже этого скудного света.

Но, кружа в черноте, стуча в шершавые стены узкого прохода, ударяясь головой и проклиная все на свете, я споткнулся, рухнул, уперся в какую-то перегородку и пролетел головой вперед, кашляя и чихая, в другую не поддающуюся измерению камеру, где в ярости снова стал кататься по полу. Сколько это продолжалось, не знаю. Возможно, пару суток, пару недель; мне изменило чувство времени. И всякий раз, когда я останавливался, чтобы передохнуть, ярость возрождалась, и я вновь брался за свое. Наконец, когда я уже едва шевелился, мне как будто был голос: «Стоп, хватит себя убивать. Ты достаточно набегался, ты, наконец, с ними покончил», и я, достигнув точки изнеможения, свалился ничком, слишком измученный, чтобы смежить веки. Я не спал и не бодрствовал, а застыл, не лишенный способности видеть, в каком-то промежуточном состоянии, куда угодил, искусанный до паралича шершнями Труб­лада.

 

Но отчего-то пол теперь превратился в песок, а темнота — в свет, и я лежал, как узник банды, состоявшей из Джека, старика Эмерсона, Бледсоу, Нортона и Раса, а еще школьного инспектора и нескольких других, которые, хотя и оставались сейчас неузнанными, в свое время толкали меня вперед: теперь все толпились вокруг меня, лежащего у реки с черной водой, рядом с тем местом, где бронированный мост резко взмывал своими пролетами куда-то вверх, и я уже терял его из виду. Я восставал против этого плена, а они требовали, чтобы я вернулся в их распоряжение, и досадовали на мои отказы.

— Нет, — твердил я. — С этим покончено: с вашими иллюзиями, с обманами, и с беготней тоже покончено.

— Не совсем, — отвечал Джек, возвышая голос над гневными требованиями остальных, — но скоро покончишь, если не вернешься. Отступись — и мы тут же освободим тебя от всяческих иллюзий.

— Нет, спасибо; я уж как-нибудь сам, — возражал я, не в силах даже подняться с колючего песка.

Но теперь они вооружились ножом и, не давая мне шелохнуться, стали наступать, а меня пронзила ярко-красная боль; тогда они подняли два кровавых сгустка и перебросили через мост, а я сквозь муки наблюдал, как эти сгустки выгнулись и зацепились за какой-то крюк под вершиной круглого пролета, где и зависли в солнечном свете, роняя капли в густо-багровую воду. И перед моими глазами, от боли утратившими зоркость, мир постепенно багровел под хохот всей банды.

— Теперь ты свободен от иллюзий, — объявил Джек, указывая на мое пропадающее в воздухе семя. — Каково же это: чувствовать себя свободным от иллюзий?

И я смотрел вверх сквозь боль, такую жестокую, что в воздухе мне чудился металлический грохот и лязг, а различить можно было только одно: КАКОВО ЖЕ ЭТО: ЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ СВОБОДНЫМ ОТ ИЛЛЮЗИЙ?

Теперь, увидев сверкающую бабочку, трижды облетевшую вокруг кроваво-красных частиц моего естества под высокой аркой моста, я ответил: «Больно и пусто».

— Впрочем, убедитесь сами, — добавил я, указывая пальцем в нужную сторону. Они посмотрели и рассмеялись, но внезапно, при виде этих самодовольных физиономий, я кое-что понял и хохотнул в лицо Бледсоу, поразив их всех. А Джек, любопытствуя, сделал шаг вперед.

— А ты-то почему смеешься? — спросил он.

— Да потому, что за сходную цену теперь узрел то, чего прежде не видел, — ответил я.

— Что же, по его мнению, он видит? — допытывались они друг у друга.

И Джек с угрожающим видом подступил еще ближе, а меня разобрал смех.

— Теперь страха нет, — сказал я. — Но если вы вглядитесь, то увидите… Нечто зримое…

— Увидим что? — переспросили они.

— Что там, падая в воду, пропадают почем зря не только мои потомки… — Но тут боль сделалась нестерпимой, и больше я их не видел.

— Но и… что еще? Продолжай, — требовали они.

— Но и ваше солнце…

— Неужто?

— И ваша луна…

— Да он рехнулся!

— Ваш мир…

— Я знал, что он мистик-идеалист! — объявил Тоббит.

— И все же, — продолжал я, — существует ваша вселенная, и это «кап-кап» по воде, которое вы слышите, и вся история, которую вы сотворили и будете творить дальше. Теперь посмейтесь, вы, многомудрые. Давайте, ваш черед!

А высоко надо мной мост как будто переместился туда, где я уже не мог его видеть: он шагал, как робот, как железный человек, и его металлические ноги обреченно лязгали при ходьбе. А потом я, исполненный скорби и боли, с трудом поднялся и прокричал:

— Нет, нет, мы должны его остановить!

 

Проснулся я в черноте.

Проснулся полностью, но лежал неподвижно, как парализованный. Придумать что-нибудь еще не получалось. Впоследствии можно было бы попытаться найти выход, но сейчас я просто лежал на полу и заново проживал свой сон. При этом лица их виделись вполне отчетливо, как в луче прожектора. И ведь где-то они существовали — изгаживали мир. Что ж, пусть. Я с этим покончил, и вопреки сну остался цел.

Но теперь я осознал, что не могу вернуться ни к Мэри, ни к какому-либо другому отрезку своей прошлой жизни. Я мог приблизиться к ним только извне и оставался для Мэри таким же невидимым, как и для всего Братства. В самом деле, вернуться к Мэри, или в кампус, или в Братство, или домой не было возможности. Я мог либо двигаться вперед, либо оставаться здесь, под землей. Так что побуду, наверное, здесь, пока не выгонят. Здесь, по крайней мере, можно все спокойно обдумать, а если не спокойно, то хотя бы в тишине. Да, поселюсь, вероятно, под землей. Финал был в начале.

НАД КНИГОЙ РАБОТАЛИ

Руководитель редакционной группы Анна Неплюева

Шеф-редактор Павла Стрепет

Ответственный редактор Анна Золотухина

Литературные редакторы Зинаида Смоленская, Лена Ленчек

Креативный директор Яна Паламарчук

Иллюстрация обложки Наталья Савиных

Корректоры Надежда Лин, Юлия Молокова

 

ООО «Манн, Иванов и Фербер»

mann-ivanov-ferber.ru

 

Электронная версия книги подготовлена компанией Webkniga.ru, 2024

ЭПИЛОГ

Итак, теперь вы располагаете всеми существенными сведениями. Ну, по крайней мере, почти что располагаете. Я — невидимый человек; этот факт загнал меня в нору — или, если угодно, показал мне нору, в которой я находился, — и я не­охотно это признал. А что мне оставалось делать? Реальность, когда к ней привыкаешь, неодолима, как дубинка, а меня дубинкой загнали в подполье — я и глазом моргнуть не успел. Вероятно, так должно было случиться; право, не знаю. Не знаю и того, куда меня поместило усвоение этого урока: в арьергард или в авангард. Возможно, это урок для истории, и я оставлю такие решения Джеку и ему подобным, а сам попытаюсь, хотя и с запозданием, изучить урок своей собственной жизни.

Позвольте мне быть с вами честным; кстати, эта задача — отнюдь не из легких. Когда человек невидим, для него проблемы добра и зла, честности и бесчестья принимают столь зыбкие очертания, что он начинает путать одно с другим, в зависимости от того, кто в это время смотрит сквозь него. Пожалуй, в данный момент я сам пытаюсь смотреть сквозь себя, и в этом есть определенный риск. Самую жгучую ненависть к себе я вызывал именно в тех случаях, когда пы­тался быть честным. Точнее, когда пытался — вот как сейчас — внятно изложить то, что видится мне правдой. Никто не остался доволен — даже я. И напротив, больше всего меня любили и расхваливали в тех случаях, когда я пытался «оправдать» и «обосновать» чьи-то ошибочные убеждения или же давал своим знакомым ответы, которые им хотелось услышать: неверные, абсурдные. В моем присутствии эти люди могли беседовать и соглашаться друг с другом, мир был прибит гвоздями, и им это нравилось. Но всякий раз возникала одна загвоздка: уж слишком часто мне приходилось, чтобы только потрафить им, наступать себе на горло и душить до тех пор, покуда глаза не начинали вылезать из орбит, а язык — свешиваться изо рта и болтаться, как дверь заброшенного дома на ураганном ветру. Да, доложу я вам: они радовались, а я терзался. Мне стало невмоготу соглашаться и поддакивать наперекор возражениям своего нутра, не говоря уже о мозге.

Есть, кстати, одна сфера, где чувства человека более рациональны, чем разум, и это аккурат та сфера, где его волю одновременно тянет в разные стороны. Можете иронизировать, но я теперь это знаю не понаслышке. Меня самого тянуло в разные стороны, причем дольше, чем могу припомнить. И проблема моя заключалась в том, что я всегда старался идти чьим угодно, только не своим путем. А кроме того, меня также именовали по-всякому, но никто ни разу не поинтересовался, как я именую сам себя. И вот, после многолетних попыток усвоить чужие мнения, в конце концов я взбунтовался. Я — человек невидимый. В этом качестве я прошел долгий путь, вернулся и бумерангом улетел далеко от той точки в обществе, к которой изначально стремился.

Поэтому я ушел в подвал, где впал в спячку. Отдалился от всех и вся. Но мало этого. Даже в спячке мне не сиделось на месте. Потому что, вот же дьявольщина, у человека есть ра­зум, да-да, разум. Он не давал мне покоя. Джин, джаз и грезы — этого не хватало. Не хватало книг. Не хватало даже запоздалого осознания грубой шутки, которая толкала меня вперед. А разум вновь и вновь обращался к моему деду. И, невзирая на тот фарс, которым завершилась моя попытка поддакивания Братству, мне до сих пор не дает покоя предсмертный дедов завет… Не исключено, что дед прятал смысл своего высказывания глубже, чем я мог представить; не исключено, что меня оттолкнул его гнев, — затрудняюсь сказать. А не может ли быть такого, что он имел в виду… черт, да наверняка он имел в виду принцип, то есть необходимость утвердить принцип, на котором стоит наше государство, а не народ — во всяком случае, не те люди, что творили насилие. Рекомендовал ли он поддакивать потому, что знал: принцип сильнее, чем люди, числа, злонамеренная власть и все средства, которые используются, чтобы опорочить имя принципа? Намеревался ли он утвердить этот принцип, который они сами выдумали из хаоса и тьмы феодального прошлого и сами доводили до абсурда, нарушая и компрометируя его даже в своих порочных умах? Или же он подразумевал, что мы должны взять на себя от­ветственность за все перечисленное, за людей, равно как и за принцип, поскольку мы — наследники, которым надлежит руководствоваться именно этим принципом, так как никакой другой не отвечает нашим потребностям? Не ради власти, не ради оправдания, а просто потому, что мы в силу своего происхождения только с по­мощью этого принципа можем обрести трансцендентный опыт? Не в том ли было дело, что из всех живущих именно мы и только мы, более всех остальных, обязаны утверждать этот принцип, этот промысел, чьим именем нас жестоко унижали и приносили в жертву — не потому, что мы вечные слабаки, не потому, что мы трусы или оппортунисты, а потому, что мы были старше поколения дедов в смысле той цены, которую нам пришлось заплатить за жизнь в одной вселенной с другими, в том смысле, что другие вычер­пали из нас — не целиком, но все же — человеческую алчность и ничтожность, а также — да — страх и предрассудки, которые толкали их вперед. (О да, они движутся вперед, и еще как — из кожи вон.) Или же он имел в виду, что мы должны отстаивать этот принцип, поскольку не по своей воле оказались связаны со всеми другими в этом шумном и крикливом полу­видимом мире, в том мире, который рассматривается Джеком со товарищи только как благодатная почва для эксплуатации, да еще при попустительстве Нортона и иже с ним, которым надоело быть пешками в бесплодной игре «сотворение истории». Неужели дед увидел, что в угоду этим мы тоже должны поддакивать принципу, чтобы на нас не ополчились для уничтожения и нас самих, и этого принципа?

Поддакивай, чтоб добиться их смерти и прекращения рода, наставлял дед. Но черт возьми, разве не были они сами своей смертью и своим собственным уничтожением — если бы не принцип, живущий и в них, и в нас? И вот в чем ирония судьбы: не с ними ли мы были заодно и одновременно порознь, не обречены ли были на смерть, одновременную с их смертью? Но чего хочу я сам, спрашивал себя. Нет, не свободы в духе Райнхарта, и не власти этакого Джека, и даже не банальной свободы не бежать. Это понятно, но сделать следующий шаг я не сумел и потому остался в своей норе.

Я, заметьте, никого не виню за такое положение дел, но и не причитаю mea culpа7. Правда в том, что все мы носим часть своих терзаний внутри себя — во всяком случае, я, как человек невидимый. Я держал свои терзания при себе и долго пытался выплеснуть во внешний мир, но попытка зафиксировать их на бумаге убеждает, что они по крайней мере наполовину гнездились у меня внутри. Они снедали меня постепенно, как тот странный недуг, что поражает кое-кого из чернокожих: те у нас на глазах превращаются в альбиносов — пигмент исчезает, будто под воздействием каких-то беспощадных, невидимых лучей. Вот так годами ходишь, зная, что не совсем здоров, а потом вдруг обнаруживаешь, что ты прозрачен, как воздух. Вначале го­воришь себе: это, мол, дурная шутка или же воздействие «политической ситуации». Но в глубине души начинаешь подозревать, что виноват сам, и оказываешься, нагой и трясущийся, перед миллионами глаз, которые смотрят сквозь тебя невидящим взглядом. Это и есть настоящие душевные терзания, копье в бок, протаскивание тебя за шею сквозь злобные городские толпы, великая инквизиция, объятие «железной девы», вспоротый живот с вываливающимися кишками, заход в газовую камеру, который завершается в стерильно чистой печи, только гораздо хуже, потому что жизнь твоя тупо продолжается. Но жить-то надо, и тебе остается либо пассивно тешить свои терзания, либо выжечь их и переходить к следующей несовместимой фазе.

Да, но что представляет собой эта следующая фаза? Как же часто я пытался ответить на этот вопрос! Снова и снова выбирался наверх в ее поисках. Ведь я, как почти каждый в этой стране, начинал свой путь с определенной долей оптимизма. Считал, что нужно усердно трудиться, верил в прогресс и активные действия, но теперь, побывав сперва «сторонником», а затем «противником» общества, не отношу себя ни к какому классу или уровню, хотя такая позиция идет вразрез с духом времени. Однако мой мир превратился в одну из безграничных возможностей. Ну и выражение… но, в общем-то, выражение неплохое, и обозначаемое им мировоззрение тоже, на другое переключаться не стоит; это я усвоил в подполье. Покуда какая-нибудь банда не наденет смирительную рубашку на этот мир, его определение таким и останется: возможность. Выйди за узкие рамки того, что называется реальностью, — и провалишься в пучину хаоса (спроси у Райнхарта — он там за главного) или воображения. Это я тоже усвоил в подполье, но не за счет омертвения своих чувств: я невидим, но не слеп.

Нет-нет, мир столь же конкретен, вспыльчив, злобен и возвышенно прекрасен, как раньше, просто теперь я лучше понимаю свое отношение к нему и его — ко мне. У меня за плечами долгий путь от той поры, когда, переполняемый иллюзиями, я жил публичной жизнью и пытался исходить из тезиса о том, что мир прочен, как прочны и все отношения внутри него. Теперь же я усвоил, что люди не таковы, что у жизни есть разновидности и в них — залог ее здоровья. То есть я так и остался в своей норе, потому что на поверхности растет неуемное желание подстричь всех под одну гребенку. Точь-в-точь как в моем кошмарном сне, когда Джек и его парни караулят с ножами, выискивая малейший повод меня… ну… «прижать», причем не всего меня, как в старинном танце, а — что куда опаснее — мои бубенцы.

Откуда вообще эта страсть к конформизму, если у всех на устах другое слово: разнообразие. Пусть человек сохраняет свои множественные составляющие — и у нас не будет государств-тиранов. Если они стремятся к конформизму, то почему в итоге принуждают меня, невидимого, становиться белым, хотя белый — это вообще не цвет, а отсутствие оного. Неужели я обязан стремиться к бесцветности? Нет, серьезно, без снобизма: задумайтесь, сколько потеряет этот мир, если такое произойдет? Америка соткана из множества нитей; я бы признал их все и оставил такими, как есть. «Победитель не получает ничего» — так звучит великая истина нашей страны, да, в общем, и любой другой. Жизнь существует, чтобы ее проживать, а не контролировать, и гуманность завоевывается продолжением игры перед лицом неминуемого поражения. Наша судьба — стать единым целым, но при этом множественным… Это не пророчество, а описание. П­отому-то самый скверный парадокс в мире — это зрелище белых, которые избегают черноты, а сами день ото дня становятся все чернее, тогда как чернокожие мечтают о белизне, но становятся уныло-серыми. Похоже, никто из нас толком не знает, кто он есть и куда идет.

Что напоминает мне о недавнем происшествии в метро. Вначале мне попался на глаза старый человек, который на минуту заплутал. Я сообразил, что старик малость не в себе, когда окинул взглядом платформу и увидел, как он дрейфует от одного пассажира к другому и, ни слова не сказав, отходит в сторону. Растерялся, подумал я; теперь будет ходить по платформе, пока не завидит меня, а потом спросит дорогу. Неловко, видимо, признаваться чужому человеку, а тем паче белому, что ты — потеряшка. Быть может, непонимание того, где ты находишься, подразумевает, что ты уже не понимаешь, кто ты есть. Да, очевидно, так, подумал я: потеря направления равносильна потере лица. И вот он идет ко мне, чтобы спросить, где находится выход из потерянности, из невидимости. И правильно делает: я научился жить без направления. Пусть спрашивает.

Но когда он оказался в считаных шагах от меня, я его узнал: это был мистер Нортон. Престарелый джентльмен исхудал и сморщился, но не утратил былого лоска. При виде его во мне на миг ожила вся прошлая жизнь, и я улыбнулся — даже в глазах защипало. Но все это сразу прекратилось, умерло, и, когда он спросил дорогу на Сентрал-стрит, я уставился на него со смешанным чувством.

— Вы меня знаете? — спросил я.

— Откуда? — удивился он.

— Вы меня видите? — продолжал я, не сводя с него глаз.

— Ну разумеется… Сэр, не скажете ли, как добраться до Сентрал-стрит?

— Так-так. В прошлый раз это был «Золотой день», теперь Сентрал-стрит. Вы умерили свои аппетиты, сэр. Но неужто вы и вправду не знаете, кто я такой?

— Молодой человек, я спешу, — сказал он, прикладывая ладонь к уху. — Откуда мне знать, кто вы такой?

— Ну как же: я — ваш рок, ваша судьба.

— Как вы сказали: мой рок? — Он с озадаченным видом попятился. — Молодой человек, вы в своем уме? Повторите: на какой платформе останавливается мой поезд?

— Я вам этого не говорил, — сказал я, качая головой. — Слушайте, вам, наверное, стыдно?

— Стыдно? СТЫДНО! — вознегодовал он.

Рассмеявшись, я ухватился за эту идею.

— Конечно, мистер Нортон: если вы не соображаете, где находитесь, то наверняка не знаете, кто вы такой. И ко мне вы подошли от стыда. Вам же стыдно, правда?

— Молодой человек, я слишком долго живу на свете, чтобы стыдиться чего бы то ни было. У вас, наверное, от голода помутилось сознание? Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Так я же — ваш рок, я вас сотворил. Почему бы мне вас не знать?

Я подошел ближе, и он у меня на глазах вжался в колонну. А потом стал озираться, как загнанный зверь. Принял меня за умалишенного.

— Да вы не бойтесь, мистер Нортон, — сказал я. — Вот там, на платформе, стоит охранник. Вы в безопасности. Садитесь на любой поезд: все поезда идут в «Золотой де…».

Но тут подъехал скоростной состав, и старикан резво шмыгнул в ближайшую дверь. Я остался стоять на месте, захлебываясь истерическим хохотом. Смеялся без остановки, пока шел в свою нору.

Но, отсмеявшись, был отброшен к своим собственным мыслям — как же такое случилось? И я спросил себя: быть может, это просто шутка? — но ответа не нашел. С той поры меня частенько охватывает страстное желание вернуться в «сердце тьмы», за линию Мейсона-Диксона, но эта идея растворяется во мраке, когда я напоминаю себе, что подлинная тьма сгустилась у меня в голове. И все же страсть эта меня не покидает. Временами у меня возникает потребность все это перепроверить — злополучную территорию целиком и все, что в ней есть любимого и одиозного, ибо оно уже со мною срослось. Однако дальше этого предела я до сих пор не продвинулся, ибо жизнь, увиденная из норы невидимости, абсурдна.

Тогда почему я пишу, занимаясь при этом самоистязанием? Да потому, что вопреки самому себе я кое-чему научился. Без возможности действия любые знания попадают в рубрику «сдать в архив и забыть», но я не могу ни сдать свои знания в архив, ни забыть. К тому же некоторые идеи не забывают меня: они все время копятся в условиях моей летаргии, моей самоуспокоенности. С какой стати я должен вновь переживать этот кошмар? С какой стати должен посвящать себя этому занятию и отодвигать в сторону некоторых людей — да-да, вместо того, чтобы как минимум с ними поделиться? Думается мне, выхода нет. Здесь я задался целью швырнуть свой гнев в лицо миру, но теперь, когда я попытался изложить это на бумаге, ко мне возвращается прежнее увлечение лицедейством; меня тянет на новую высоту. Так что я, еще не закончив, уже потерпел неудачу (то ли гнев мой слишком тяжел, то ли я, болтун, использовал слишком много слов). Но я потерпел неудачу. Сам процесс перехода к письменной речи сбивал меня с толку, отчасти сглаживая гнев, а отчасти — горечь. Вот так и получилось, что я теперь обличаю и перехожу к обороне — ну, или по меньшей мере готов перейти к обороне. Я и клеймлю позором, и отстаиваю, говорю «нет» и «да», говорю «да» и «нет». Обличаю, поскольку в силу своей причастности и в некотором роде ответственности я обжегся до запредельных мук, обжегся до состояния невидимости. А защищаю, поскольку наперекор всему чувствую, что люблю. Кое-что из написанного невозможно изложить без любви. Я не навязываю вам фальшивого прощения, я — человек ожесточенный, но слишком многое в этой жизни будет утрачено, самая суть жизни будет утрачена, если рассматривать ее без любви — только через призму ненависти. Так что отношение мое двой­ственно. Я обличаю и защищаю; ненавижу и люблю.

Из-за этого я по-человечески немного уподобляюсь своему деду. К­огда-то мне думалось, что он неспособен размышлять о человечности, но я ошибался. Иначе откуда у старого раба взялась бы фраза такого рода: «Одно, и другое, и третье сделало меня более человечным» — я и сам так высказался в своем выступлении на боксерской арене. Да ведь мой дед, черт возьми, никогда не сомневался в том, что он — человек: эти сомнения достались его «свободным» потомкам. Он воспринимал свою человечность точно так же, как воспринимал принцип. Человечность просто-напросто принадлежала ему; так и принцип продолжает жить во всем многообразии своих человеческих и абсурдных проявлений. В этом смысле я сам себя обезоружил, делая свои записи. Вы не поверите в мою невидимость и не сумеете понять, как любой применимый к вам принцип применим и ко мне. Вы не сумеете этого понять, даже при том, что всех нас подстерегает смерть. И все-таки сама эта безоружность подсказала мне определенное решение. Спячка окончена. Я должен сбросить старую кожу и выбраться наверх, дабы вдохнуть свежего воздуха. Но в воздухе витает какой-то запах, который с расстояния, из моего подполья, может ощущаться и как зловоние смерти, и как аромат весны… я лично надеюсь на весну. Но не позволяйте мне водить вас за нос: на самом-то деле в аромате весны присутствует смерть, а в запахе ближнего — мой собственный. Ч­то-что, а одно я усвоил твердо за время своей невидимости: мой нос улавливает самые разные виды зловония смерти.

Уйдя в подполье, я вытравил у себя все вышеупомянутое, оставив только разум, один лишь разум. А разум, составивший программу жизни, не должен упускать из виду хаос, против которого и была направлена эта программа. Это относится не только к индивидам, но и к сообществам. Тогда, попытавшись упорядочить хаос, который живет в системе ваших уверенностей, я должен себя обнаружить, всплыть на поверхность. И во мне по-прежнему будет жить конфликт: вслед за Луи Армстронгом половина моей сущности требует: «Распахни окно и выпусти затхлый дух», а вторая заявляет: «Перед уборкой урожая это была хорошая зеленая кукуруза». Конечно, Луи шутил. Кто-кто, а он не стал бы изгонять Затхлый Дух, чтобы не нарушить музыку и танец: во главу угла ставилась добротная музыка, которая лилась из раструба старой трубы Затхлого Духа. Старик Затхлый Дух все еще на виду: музицирует, танцует, проявляет свою разносторонность, а я буду проявлять свою. И, повторюсь, решение принято: я вот-вот сброшу старую кожу и оставлю ее здесь, в норе. Я выйду на люди, такой же невидимый, как и в старой коже, но все равно покажусь. По-моему, время назрело. Если вдуматься, даже спячки могут оказаться чрезмерными. Наверное, в этом и заключается мое самое серьезное преступление против общества: я слишком долго лежал в спячке, но ведь вполне возможно, что даже невидимый человек призван выполнить свою долю ответственности перед обществом.

«Ага, — так и слышу ваш ответ, — значит, на то и был расчет: доконать нас дурацким трепом. Ему только и требовалось принудить нас выслушать его бредни!» Это справедливо лишь отчасти. Оставаясь, так сказать, невидимым, бессодержательным, бестелесным голосом, что еще я мог предложить? Что еще, кроме как сделать попытку рассказать вам, что происходило в действительности, когда ваши глаза смотрели сквозь меня? И вот что меня пугает: как знать, а вдруг на каких-нибудь более низких частотах я говорю за вас?

ПРИМЕЧАНИЯ

МИФ Проза

Вся проза
на одной странице:
https://mif.to/proza

Подписывайтесь
на полезные книжные письма
со скидками и подарками:
https://mif.to/proza-letter

 #mifproza

ОГЛАВЛЕНИЕ