Евдокия Павлова
Дружба
Оформление и иллюстрации
художника
С. Веденеева
У Коли веселая фамилия: Бубенчиков.
Недавно Коля пошел в пятый класс.
Это было утром. Стоял негустой теплый туман, сквозь который вот-вот должно было пробиться солнышко. На деревьях еще ярка была зелень, но кое-где уже виднелись желтые пятна.
Колю радовало все: и тихая прелесть этого осеннего утра, и предстоящая встреча с Митей Жуковым, с которым они с первого класса сидели за одной партой. Все лето Митя провел в деревне у бабушки, и за это время они не встречались ни разу.
Но вот и школа. Знакомая береза, точно приветствуя Колю, стоит у самого входа.
Коля вбежал в коридор. Там было много ребят и среди них не меньше половины девочек. Он знал, что учиться нынче придется вместе с ними, но этому все-таки как-то не верилось. А теперь вот они, пожалуйста, с своими косичками и в фартужках. «С ними уж не поиграешь по-настоящему, — с сожалением подумал он. — Схватишь которую за косу — а она тебе в рев. Девчонки, известно, плаксы».
И он с пренебрежением посмотрел на девочек.
А коридор звенел их голосами. Везде мелькали легкие крылья их белых фартужков. «Сороки», — насмешливо думал Коля, стоя у стены под большим, в широкой раме портретом Пушкина. Сороками отец Коли называл мать и соседок, тетю Дашу и тетю Машу, когда они все трое собирались вместе и разговаривали, перебивая друг друга.
«А где же Митька? — недоумевал Коля. — Неужели не пришел?»
Он стал искать глазами товарища, но послышался звонок, и все пошли в классы.
В дверях пятого «б», куда вместе с другими поспешил и Коля, он вдруг увидел Митю. «Ой!» — только и мог проговорить он от изумления, что Митя так изменился за эти месяцы. Он вырос, и рукава прошлогодней куртки были ему узки и коротки. Из них смешно высовывались загорелые дотемна Митины руки. Веснушки на его носу стали как будто крупней, а волосы выцвели и казались гуще.
— А ты никуда не уезжал? — спросил он Колю и тут же заговорил о деревне. — Знаешь, я там комбайнеру помогал. Мы, понимаешь ли, пшеницу убирали. Вот здорово!
Глаза его блеснули, но разговор дальше вести не пришлось. Классный руководитель, Андрей Иванович, стал всех рассаживать по партам.
— Бубенчиков, — обратился он к Коле, — ты сядешь вот с этой девочкой.
И указал на незнакомую девчонку, нос у которой был похож на башмак, а волосы, точно их сметаной обмазали, были совсем белые.
От неожиданности Коля сначала даже ничего не понял. Может быть, Андрей Иванович шутит? Но по его лицу и по голосу было понятно, что он не шутит. Коле пришлось сесть за одну парту с этой девчонкой.
Она сейчас же принялась хозяйничать. Достала откуда-то тряпочку и вытерла ею в парте, положила на место свой пузатый портфель из черной пупырчатой кожи и, строго поджав губы, стала смотреть на Андрея Ивановича. «Тихоня, — решил Коля, — а это всего хуже».
— Как тебя звать? — спросил он, насмешливо глядя на ее тонкие косички с белыми ленточками. Косички были заплетены туго и загибались серпами в разные стороны.
— Меня зовут Катя, — тихонько ответила она, — а фамилия Толоконникова.
— Вот так фамилия! — засмеялся он, вспомнив, как по утрам мать заставляет его пить толокно с молоком. — Ну и фамилия! А нос у тебя, гляди-ка, прямо ляпушка?
— И никакая мой нос не ляпушка, — серьезно посмотрев на него, возразила Катя.
«Нет, она не тихоня, — понял он. — Может быть, просто подлиза. Вон как глядит на учителя».
Но скоро ему надоело раздумывать, какова же эта девчонка, и он тоже собрался послушать Андрея Ивановича. Сначала никак не слушалось. Все что-нибудь мешало. Вот виден из окна огромный ковш экскаватора, установленного на стройке неподалеку от школы. Как только он опустится и зачерпнет земли, так сразу целый бугор. Это восхищает Колю, и его даже томит желание самому сесть в этот ковш и подняться в воздух.
Но почему это в классе так тихо, словно и нет никого? О чем рассказывает Андрей Иванович? Кончик его галстука выбился из пиджака, и Андрей Иванович, такой аккуратный, не замечает этого.
— Вот вы здесь все вместе, — обращается он ко всему классу, — а некоторые мальчики, наверное, думают: «Да, будем мы вести дружбу с девочками, очень-то надо!» Между тем удивительные бывают девочки…
Он помолчал и, переложив на столе карандаш с места на место, посмотрел на всех.
— Ведь эта самая Фрося мне жизнь спасла.
«Что это за Фрося?» — старается понять Коля, сожалея о том, что не слушал рассказ сначала.
Под конец он все-таки понял, что Фрося — это деревенская девочка, приметная только тем, что была рыженькая да глаза у ней были как два огонька. А происходило все это в войну, когда Коля был еще совсем маленький. О войне он знал только по книжкам да по рассказам отца, который, как и Андрей Иванович, был на фронте и воевал с фашистами.
— Вот и лежал я в лесу, голодный и без помощи, — рассказывал между тем Андрей Иванович. — Рана моя болела, а своих кругом не было, только враги…
И погибнуть бы так Андрею Ивановичу, но из ближней деревни, занятой врагами, в лес за хворостом пришла девочка. Это и была Фрося. Она увидела раненого и помогла ему. На другой день под видом того, что идет за хворостом, она опять пришла, накормила его и перевязала рану. Потом снова приходила и так спасла его.
«Конечно, Фрося — герой, — подумал Коля и посмотрел на свою соседку, — а Катька что? Она даже не рыжая».
Дома, после школы он говорил матери:
— А я все равно к Митьке пересяду, вот увидишь!
— Но ведь и с девочкой можно подружиться, — ласково гладя ершистый хохолок на его голове, убеждала мать.
Потом к ним пришли соседки, тетя Даша и тетя Маша. Тетя Даша тоненькая, с небольшим острым носиком, а тетя Маша полная, в пышной кофте с крупными желтыми пуговицами. Они стали интересоваться, что было в школе, и тут Колина мать с огорчением сказала:
— Все бы хорошо, да вот не хочется ему сидеть за одной партой с девочкой.
— Ой, почему это? — удивились вместе тетя Даша и тетя Маша. — Разве девочка хуже мальчика?
Коля не знал, хуже или. нет, и молчал. Тогда они все трое заговорили о том, что девочки даже лучше мальчиков. Они и учатся и дома помогают в хозяйстве. Мама, тетя Даша и тетя Маша все говорили и говорили, а отец, который только что вернулся с работы и, умывшись, вытирался большим полотенцем, в этот раз почему-то молчал и не называл их сороками. Должно быть, он был на их стороне.
Но Коля решил, что сидеть с девчонкой он все-таки не будет.
На другой день первый урок был Андрея Ивановича. Это была история.
Коля слушал плохо. Он все хотел сказать, что пересядет к Мите, но так и не сказал. Как скажешь? Ведь не только его посадили с девчонкой, а вот и Митю, и других тоже. Значит, так надо. Должно быть, для дисциплины. Об этом Коля догадывался. Он ведь и по себе знал, что мальчишки — буйный народ, а девочки — те поскромней, и с ними мальчишки тоже как будто поприсмирели. «Но мне скучно с Катькой, — говорил он себе. — Что мне с нею?»
И он стал думать о том, какое бы дать ей прозвище, но ничего подходящего не подыскал.
Так прошел первый урок. Начался второй. В класс вошла учительница арифметики. Она положила на стол учебник, потом опять взяла его и, держа перед собой двумя пальцами, спросила:
— У всех есть такая книжка?
— У всех! — раздалось в классе, и все захлопали крышками парт, доставая учебник.
— Подождите, — остановила она. — Сейчас мы будем повторять пройденное.
«Ох, уж это пройденное, — с неудовольствием подумал Коля. — Разве упомнишь все!» И чтобы не думать больше на эту неприятную тему, он развернул перед собою новую тетрадь и принялся рисовать в ней веселые рожицы… «Поди-ка, другие-то помнят, как-же!» — утешал он себя.
Но желающих отвечать нашлось немало. Подняла руку и Катя Толоконникова. «Зубреха», — решил Коля и, кончиком карандаша трогая хохолок на своей макушке, стал выжидать, когда Катя запутается в ответе. Но она, рассказав правило, вышла к доске решать задачу. Круглым обшарканным кусочком мела она не робея стала выводить цифру за цифрой. «Во-от, — удивился Коля. — Нет, она не зубреха». Уважение к Кате закралось в нем, и в то же время было досадно, что вот она помнит пройденное, а он нет. Ему хотелось хоть как-нибудь обидеть ее, и когда она села на место, он сказал:
— Ты только и знаешь свои учебники.
— И ничего не только, — возразила она. — Я иногда даже обед готовлю.
— Эка штука: обед! Я бы тоже сготовил.
— А я еще на скрипке играю, — сказала Катя, — и в музыкальную школу хожу.
Этого он не ожидал, но и тут у него нашлись обидные слова:
— Хвастайся больше, сосулька!
Но Катя, кареглазая, с круглым миловидным лицом, была совсем не похожа на сосульку.
— Злючка ты, — сказала она и больше не стала с ним разговаривать.
Ему стало скучно.
После урока подошел Митя и снова, как вчера, завел разговор о деревне.
— Поехать бы опять туда, — мечтательно проговорил он, — опять бы на свой агрегат!
— А что такое агрегат? — спросил Коля.
Митя посмотрел на него с сожалением: как же это не знать таких простых вещей!
— Агрегат — это и есть машина, — пояснил он. — И вот, понимаешь ли, как положишь руку на руль…
— А ты на комбайне чего делал? — неожиданно для мальчиков спросила Катя.
— Как это — чего? — смутился он. — Я, конечно, машину не вел, но за руль сколько раз держался.
Кругом засмеялись, и громче всех — Коля.
— А чего смеяться? — обиделся Митя. — Я и работал. Там, где солому разравнивают, знаешь? — обратился он к Кате.
— Знаю, — ответила она. — Я в это лето тоже в деревне была и комбайн видела.
«Вот так девчонка! — поразился Коля. — Я вот и мальчик, а комбайна еще не видал».
Дома в этот раз он уже на жаловался, что не будет сидеть за одной партой с Катей, а только сказал:
— Все мальчишки так, а я против всего класса, что ли…
Так и пошло время.
Из всех уроков Коля больше всего полюбил историю. Беда была только в том, что в голове его мешались разные события. Особенно трудно было разобраться в них, когда приходилось отвечать, стоя у карты с указкой в руках.
— Ну, Бубенчиков, — обращался к нему Андрей Иванович, — расскажи-ка нам о вторжении гиксосов в Египет.
Коля молчит. На него тоже молча смотрит весь класс. «Гиксосы? — соображает он. — Ах, да. Это которые двинулись на Египет из Азии».
И ему представляются их быстрые кони и легкие боевые колесницы. Андрей Иванович, когда рассказывал о нашествии этого племени, колесницы эти даже на доске рисовал, и Коля очень досадовал, что египетские пешие воины не могли устоять против этих полчищ.
— Это племя, — начинает он и смотрит на карту.
— Ну, — поощрительно кивает головой Андрей Иванович, — где же обосновалось это племя?
— В дельте реки Нила, — быстро отвечает Коля, но тут происходит заминка: показать на карте эту самую дельту он не может. Он водит указкой в разных направлениях, но все: и Нил, и его дельта — точно сквозь землю провалилось.
— Так-так, — неопределенно повторяет Андрей Иванович. — Толоконникова, иди-ка на помощь.
Катя подходит.
— Это вот будет дельта, — указывает она на широкую развилину Нила, обведенную такой черной чертой, что всем, кроме Коли, она, должно быть, сама собой бросалась в глаза.
Коля сконфужен.
— Завоеватели укрепились тут, — рассказывает далее Катя, — и при них народу Египта было так же плохо, как и при фараонах.
Помолчав немножко, она добавляет:
— А то еще, может, и хуже.
— Допустимо, — обмакнув перо в чернильницу и держа его против Катиной фамилии в классном журнале, подтверждает Андрей Иванович. — Так что же ты? — обращается он к Коле. — А ты не пробовал сам делать карты?
— Нет, — говорит Коля. — А разве можно?
— Конечно. Ты попробуй. Сам сделаешь — лучше запомнишь.
И тут на доске, разделив ее на равные клеточки, он не только Коле, но и всем стал показывать, как нужно делать карту.
Придя домой, Коля до позднего вечера занимался этой работой. Он так старался, что мать, наконец, сказала:
— А не пора ли спать, Коля?
— Нет, мам, еще немножечко, — попросил он. — Погляди, у меня уже вышло Черное море.
Когда он довел свою работу до острова Кипр, глаза его стали закрываться и поневоле пришлось итти спать.
Через два дня был опять урок истории. Коля разложил на парте свою новую карту.
— А ты тоже сделала? — спросил он Катю.
— Сделала.
— Покажи.
Но Катина карта оказалась лучше. Коля этому был очень не рад. Он вдруг увидел, что его Черное море напоминает скорее старую калошу, а остров Кипр похож на какую-то уродливую хвостатую рыбу. «Эта Катька, учится определенно лучше меня», — с неприязнью подумал он.
А Катя сказала:
— Хочешь, давай вместе переделаем карту.
Коле бы только согласиться, но в нем поднялись и зависть и обида, что вот у него все выходит хуже, чем у этой девчонки. Он нахмурился, и привычное веселое выражение исчезло с его лица. Сам еще не зная, что будет дальше, он вдруг схватил чернильницу и… махнул ею. Страшное фиолетовое пятно залепило на Катиной карте весь Египет и быстро, быстро стало расползаться дальше.
Катя ахнула и, уткнувшись лицом в парту, тихонько заплакала. Ее тоненькие загнувшиеся серпами косички тоже тихонько подрагивали.
Коле сделалось стыдно, но, скрывая это, он сказал:
— Знаю: теперь жаловаться будешь, плакса!
Она подняла на него наполненные слезами глаза.
— Ты злой мальчишка. Не буду я на тебя жаловаться. Ты дрянь!
Коля молчал. Что он мог еще? Конечно, он сделал плохо. Это он понимал.
Все уроки шли невесело.
Даже Митя Жуков, с которым они всегда были заодно, сказал:
— Зачем ты это? Завидно? Эх, ты-ы.
В этом «эх, ты-ы» было осуждение, а веснушки на Митином носу даже как будто вспыхнули от гнева. «Теперь он, пожалуй, раздружится со мной, — подумалось Коле, — а Катька, того и гляди, наябедничает». Ему стало совсем неважно.
Но Катя не пожаловалась. Это увеличило его уважение к ней.
Когда кончились уроки и все пошли домой, он догнал Катю и торопливо заговорил:
— Я согласен. Ну, ты говорила, чтобы карту переделывать вместе. Я согласен.
— Чью? — спросила она. — Твою или мою?
— Обе. И твою, и мою.
Она подумала, а потом сказала:
— Ладно. Тогда приходи ко мне.
Коля был озадачен. Недоставало только того, чтобы он пошел к этой девчонке! Но, сознавая себя виноватым, он ответил:
— Хорошо, приду.
Идти ему, однако, не хотелось. Может быть, соврать, что, мол, некогда было или еще что-нибудь? Но врать Коля не любил. «Нет, уж надо идти», — решил он, вздыхая.
Когда стало смеркаться, он был уже у Кати.
Встретил его Катин отец. Он был весь бритый. Только брови оставались нетронутыми и до того они были черны, что даже не верилось, что Катя, такая беленькая, — его дочь. Но нужно было только всмотреться в его глаза, небольшие, приветливые, темнокарие, чтобы понять это. У Кати были точно такие же, и они так хорошо освещали ее лицо, что даже как-то забывалось, что нос у ней был широковат и немножко разляпист.
— Здравствуй, Коля, — сказал Катин отец, — а ты, оказывается, большой забияка.
«Отцу наговорила, не выдержала», — обиделся Коля.
Он стоял на маленьком круглом коврике у двери, смотрел на облупленные носки своих ботинок и думал о том: а уж не убежать ли? Не уйти ли, чем выслушивать тут всякие наставления?
— Ну, ничего, — заговорил между тем Катин отец. — После разберемся, проходи!
Коля был усажен в глубокое кресло, спинка которого приходилась как раз на уровне его хохолка. Сидеть было неудобно, потому что неловко было повертываться в разные стороны. А без этого как же? Ведь надо было рассмотреть все, что находилось в комнате: фотографии, картину в масляных красках, изображающую густой тенистый лес, и особенно один предмет — великолепную модель корабля, от которой Коля долго не мог отвести восхищенного взгляда. На корабле было все: и строгие мачты, уходящие ввысь, и крохотная, но точь-в-точь как настоящая, капитанская рубка, и, как показалось Коле, грозно наведенные на врага черные пушки.
— Что, любопытно? — спросил Катин отец. — Хороша штука?
— Хороша, — ответил Коля. — А это кто сделал?
— А это я сделал, когда был вот маленько побольше тебя. Хочешь, и тебя научу?
Коля, конечно, хотел. Еще бы!
— А вы кто же, моряк? — спросил он.
— Я? Я, видишь ли, корабельный мастер. А зовут меня Григорий Евсеевич. Понял?
Он подвинулся ближе к Коле и положил на стол свою руку, сильную, как у борца.
— Да, — проговорил он. — Сызмала полюбил вот я корабельное дело и, вышло, на всю жизнь. А у тебя к чему интерес?
— Я историю люблю, — ответил Коля и подумал, что вот сейчас-то Катин отец и заговорит о карте.
Но Григорий Евсеевич сказал:
— Историю? Это хорошо. А Катя вот музыку любит. Надо, брат, что-нибудь очень любить. Без этого никак нельзя.
Он разгладил брови двумя пальцами.
— Да, никак невозможно. Вон дедушка Катин, а мой отец, тоже на скрипке играл. Самоучка был, а как заиграет бывало — вся улица слушает.
«Ну, Катька так не умеет», — решил Коля, разглядывая старенький скрипичный футляр, лежащий на этажерке, на книжках.
— Это дедушкина скрипка, а теперь моя, — пояснила Катя. — Он был столяр, но без этой скрипки никак не мог. А кресло, на котором ты сидишь, он сам сделал. Мама говорит — вынести его, старомодное, а папа — нет, пускай стоит, потому что дедушкино. Верно, пап?
Григорий Евсеевич промолчал, только брови его грустно шевельнулись.
«Отца жалеет, — понял Коля. — Его уж, видно, нет, дедушки-то».
— А где твоя мама? — спросил он Катю.
— Работает. Папа в утреннюю смену, а она в вечернюю.
Катя достала футляр со скрипкой и раскрыла его.
— Папа, можно, я поиграю?
И, держа скрипку у плеча, она осторожно и как будто несмело опустила на нее смычок. Тихий и робкий звук, словно чей-то живой вздох, разнесся по комнате. Он вырастал, разливался, чистый и прекрасный, и Коля, уже не чувствуя больше неудобств дедушкиного кресла, словно перестал дышать. Он только удивлялся, неужели это Катька, та самая девчонка, которая сидите ним за одной партой? Он смотрел на ее смешные, косички, и радость, неизвестно откуда нахлынувшая, и желание быть хорошим все больше наполняли его…
Ушел Коля уже затемно. У двери Катя сказала ему:
— А карты, твою и мою, папа говорит, переделаем после.
Потом, помолчав, спросила:
— А ты почему такой злой?
— Я не злой, — поспешно ответил Коля. — Я так больше не буду, вот увидишь.
И, боясь, что она не поверит, он опять сказал:
— Вот увидишь!
Повторив это, он весело сбежал по лестнице. «Может быть, мы подружимся?» — думал он, еще не понимая, что дружба эта уже началась. Оттого ему и было так хорошо и весело.
