щипание забытое в глазах. Она вдруг, впервые за много лет, заплакала от неожиданной нежности к этому пацаненку.
Она вдруг сильно и звучно заплакала, подошла к Гене, поцеловала его в светлую макушку и сказала:
— Ты — хороший. Ты — хороший, ты — хороший.
Но Генка вряд ли услышал её, на нем ведь были наушники, и глаза целились в какой-то стрелялке. И нельзя было промазать.
Проходя мимо, прямо на кухню, она остановилась на секунду, чтобы сказать своему отражению.
— Он — хороший! Хороший он.
А на кухне, увидя коробку с чипсами, открыла ее и попробовала.
Она хотела знать, что так нравится ее Генке.
И еще у нее было ощущение, что она пробежала свою дистанцию в длинной какой-то эстафете, вручила тяжкую эстафетную палочку следующему участнику.
И подумалось ей, что теперь не надо будет никогда произносить столь ответственные и, иногда, невероятные слова «Я — хорошая».
От этого стало легко и хорошо. И на вкус чипсы оказались очень качественными, и она заменила ими свой пресный обыденно-привычный ужин.
Пёстрая тетрадь,11 октября 2020
Боня
Дворничиха Валя сильно не любила людей.
«Сплошное свинство», — сообщала она о человечестве главную свою новость.
Она судила людей, о каждом — по мусору, который они оставляли после себя.
Ее территорию составляли два изолированных между собой двора. Один дворик был маленьким, но проходным, анфиладой. А второй — огромным, заполненным автомобилями дорогих марок.
Владельцы скромно прятались за тонированными стеклами этих авто, но от Валентины не спрячешься. Она даже охранников этих лиц знала по имени, и по окуркам, вытряхнутым прямо из машины на асфальт, могла пожелать всяких чертей безошибочно нарушителю заповедной чистоты этого двора. От машины всяко меньше сора, чем от их владельцев.
Говорила о дворе: «Мертвый, здесь даже вороны не летают, не живут среди злодеев с помповыми ружьями».
Хуже обстояло дело с порядком в маленьком дворике. Он был красив по-европейски и обшарпан живописно по-русски.
Иногда здесь появлялся кто-нибудь из художников и рисовал милую арку, и окна над ней. Но это было редко. Чаще всего здесь гулял живописный старик Боня, которому доставалось от Валентины по полной. Мало того, что Боня мог уснуть в любом месте во дворе, и необязательно это была лавочка. Но перед тем как уснуть, он долго пел песни на идиш, пританцовывал на восточный лад. Танцевал, пока не падал, останавливался храпом.
Боня всегда ходил в светлом, цвета бывшего беж, и такой же светлой шляпе. Живописен он был необыкновенно, с седой библейской бородкой и живыми смешливыми темными глазами.
Боня не был бомжем. Он имел квартиру, и в ней дочь — толстую до колыхания, злую и орущую. Которая редко пускала его в квартиру, чаще он засыпал на лестнице. Так дочка боролась за трезвый образ жизни отца. Но Боня был добр и не обижался. Он был свободным человеком, не зависел ни от дочки, ни от чистой постели. Он и от выпивки не зависел. Так просто приятнее коротать время. Боня прославляться любил своей мудростью и афоризмами.
По своим праздникам он прорывался в дом к дочери, вырывал из шкафа чистую рубашку зятя, а еще носки. Переодевался и шел на улицу, где гулял песенно неделю, а то и две.
Дворничих он сильно раздражал неопрятным своим видом и поведением. Она часто ругала его за брошенную бутылку или грязную бумагу, но он только улыбался в ответ, сверкая единственным, но очень белым зубом.
«Моя гордость», — говорил он о нем, — «Лицо мое держит. Выпадет, и лицо сдуется. Стану шамкать», — смеясь, философствовал он.
«Иди в баню», — отмахивалась от него Валя.
«Не пускают туда меня, туда не пускают», — хихикал Боня.
Как-то перед Новым годом Валя мыла лестницы во всех парадных, за дополнительную плату.
И она ничуть не удивилась, когда между этажами обнаружила спящего Боню. Под головой у него была шляпа его, под которую он постелил газетку. Берёг.
Валя растолкала его и приказала идти куда-нибудь. К дочке, которая жила этажом выше.
— Не пускает, — вздохнул Боня, встал, кряхтя поднял шляпу, почистил поля на ней, прогнул привычным жестом тулью на ней. Надел.
Валя бросила тряпку в ведро и резко вдруг приказала:
— Боня, идем!
Он пытался сопротивляться.
— Уйду, я уйду, — обещал он ей.
Но Валентина уже все решила. Она не могла позволить, чтобы её ухоженный, намытый двор осквернил своим грязным обликом Боня.
— Идем! — повторила она, достаточно приказно.
Старик сжался как-то и послушно засеменил по ступенькам вниз.
Валентина привела его к себе в дворницкую. Посадила в углу. И налив два таза воды, один поставила на пол в коридорчике.
— Раздевайся, становись в таз.
Она, не стесняясь его наготы, терла его грубой мочалкой долго, потом окатила душем из садовой лейки. Дала большую простыню и усадила его опять в угол.
— Сохни.
Потом взяла ножницы и аккуратно, фирменно как-то, подстригла ему бороду. Длинные,
