Экземпляр [Юлия Купор] (epub) читать онлайн

ЧАСТЬ 1
Я вижу мертвых людей

Тем холодным октябрьским утром, когда солнечные лучи пробирались в квартиру сквозь пыльные занавески, еще можно было все изменить. Но Костя слишком поздно это понял. Много времени спустя, стоя на крытой парковке «Бруклина», сырой и насквозь пропахшей плесенью, изнывая одновременно от холода и жара, он будет проклинать тот день и час, когда решился на сделку. Но все это будет немного позже. Пока же в квартире на Фестивальной, 2 гремело чашками и фыркало кофемашиной недовольное утро, неправильное, собранное вкривь и вкось враждебное утро. А почему враждебное-то? Что не так? Ах, боже, Косте же приснился сон. Сущий пустяк, а не сон: будто бы он стоит, весь напомаженный, в старомодном костюме, на сцене какого-то роскошного театра и будто смотрят на него из зрительного зала (лиц он не видел, одна сплошная темнота) опасными глазами. Однажды он еще увидит подобный сон, но — тсс! — никому не рассказывайте.

Костя включил телевизор, но звук убавил: ему отчего-то очень захотелось тишины. Пусть на экране мелькают дурацкие картинки, точно образы в калейдоскопе, но пусть эти картинки мелькают молча. Да и Диану будить не стоило. Невнятный бубнеж телевизора начал сильно раздражать, поэтому Костя и вовсе выключил звук. Он сидел за кухонным столом, докуривал утреннюю сигарету, а мир вокруг него был чертовски неправильным, даже магниты на холодильнике висели не так, как нужно. Магнит из Петербурга кто-то прицепил вверх ногами (ноги, тьфу! Разве же у магнита есть ноги?), а магнит из Владивостока и вовсе потерялся, возможно, убежал — на его месте зиял пустой квадратик.

А по телевизору (вот еще одна плохо подогнанная деталь!) показывали региональные новости, и там мелькало породистое лицо Роберта Векслера, главы администрации Воскресенска-33, и это лицо шевелило губами, рассказывая какие-то важные вещи, и Костя невольно задумался о том, как же так вышло, что у неказистого Воскресенска-33, города, которого нет ни на одной карте России, такой представительный и даже импозантный градоначальник. Он был похож на знаменитого в прошлом голливудского актера, которого череда трагических событий заставила сниматься в убогой мыльной опере уровня «Санта-Барбары».

«Господи, о какой же ерунде я думаю! — подумал Костя, безжалостно вдавливая окурок в мутное стекло пепельницы. — Черт бы побрал этого Векслера!»

А это все сон, определенно. Стоило Косте зажмурить глаза, как он снова видел настойчивый свет рампы. Иллюзии врывались в реальность, в которой все было из рук вон плохо. С недавнего времени, то есть с тех пор, как Костя потерял работу, все утренние ритуалы: кофе, сигарета, телевизор с выключенным звуком — стали бессмысленными. Впрочем, привычка вставать в шесть утра, привычка, выпестованная за десять лет работы, никуда не делась.

Прошло уже две недели с того, как Костя написал заявление об увольнении. Писал он его по-царски, в собственном кабинете, в компании огромного фикуса Васеньки — ведь все же дают имена своим фикусам, — а Косте казалось, будто бы все случилось вчера, и он все никак не мог привыкнуть к своему новому социальному статусу, к этому унизительному сочетанию слов «временно безработный», и к осознанию того, что больше никогда у него не будет престижной и непыльной работы, поскольку единственное такое место он потерял. Такая работа, утешал себя Костя, она, как первая любовь, случается единожды.

Как ни странно, даже в этой Костиной беде был виноват мэр Векслер — прежний директор завода, неуклюжий и безобидный Фатьянов, что-то с ним не поделил, и на смену ему пришел какой-то «хрен из Москвы», как прозвали его работники, и этот новый директор первым делом решил убрать отдел стратегического менеджмента, руководителем которого и был Костя (подчиненные обращались к нему исключительно Константин Викторович), причем этого москвича никто и в глаза не видел — по документам генеральным директором так и остался Фатьянов. Единственное, что знали о нем работники, так это то, что он состоит в приятельских отношениях с мэром. Не Фатьянов, разумеется, а хрен из Москвы.

А самое забавное, что за эти две недели Костя совершенно, вот нисколечки не отдохнул, и более того, дел у него образовалось больше, чем когда-либо, больше, чем когда он работал в пыльном кабинете с Васенькой. Он и таксистом успел поработать — дважды отвозил знакомых до аэропорта, а это, на минуточку, три с половиной часа туда, три с половиной обратно; помог отцу разобраться с документацией (батя был предпринимателем от бога, но вот бумажная работа ему не давалась, хоть ты тресни) и даже сходил на несколько собеседований, каждое из которых было хуже предыдущего.

И все бы ничего, но Диане он так и не рассказал о том, что потерял работу. Он все откладывал тяжелый разговор на потом, на завтра, на послезавтра, и с каждым разом становилось все тяжелее решиться. Костя сто раз прокручивал в голове возможный диалог и проговаривал про себя все удобные, уместные в таких случаях фразы, и в его голове они звучали вполне гладко, но, как только он видел перед собой Диану (а он за десять лет так и не привык к ее присутствию, ему все казалось, что она когда-нибудь посмотрит на него своими серыми холодными глазами, снисходительно и высокомерно, еле заметно усмехнется, снимет пальто с крючка, выйдет за дверь и уйдет навсегда, растворившись в неизвестности), слова как-то сами вылетали из головы и вся его решительность улетучивалась.

Вот и сегодня утром — как раз исполнилось две недели с момента увольнения — Костя вертел перед собой телефон, надеясь, что вот сейчас, вот сию же секунду мигнет оповещение: кому-нибудь понадобится в аэропорт или напишет батя или кто-то из старых знакомых, — и нужно будет вставать, и куда-то ехать, и что-то делать, и день пройдет не зря, а в конце дня, уже ближе к вечеру, когда он, уставший, но довольный, вернется домой, он усадит Диану перед собой, возьмет за руку (руки у нее всегда такие холодные, бр-р!) и расскажет о том, что произошло. Никто не писал. Никому не нужно было в аэропорт. Телефон молчал.

А самое обидное, что дома сидеть чертовски не хотелось. Очень хотелось куда-то пойти — куда-то, где будут незнакомые люди, и незнакомые голоса, и улыбки, и, возможно даже, веселый детский смех, а во всем Воскресенске-33 существовало только одно место, которое соответствовало этим условиям, — единственный в городе торговый центр. Там были эскалаторы, напоминавшие Косте о метро, правда, эти эскалаторы все время ломались, и приходилось топать пешком, особенно часто ломался эскалатор между вторым и третьим этажами; иногда эскалаторы все-таки работали, и можно было медитативно ехать, разглядывая витрины. Еще там ездил безумный детский паровозик, который появлялся все время очень внезапно, сопровождаемый веселым звоном и неизменными песенками Шаинского в восьмибитной обработке, наводившими на Костю вселенскую тоску. Временами казалось, что этот жуткий паровозик выкатывается прямо из преисподней. Словом, местный торговый центр с этим его выморочным весельем выглядел как фантазия Стивена Кинга, которого мироздание случайным ветром унесло из штата Мэн и приземлило на территорию крохотного уральского городка.

И Костя, понимая, как это глупо — шляться с утра по торговым центрам (впрочем, с грустью заметил он, безработным такое можно), — решительно поднялся, чашку с недопитым кофе поставил в раковину и вышел в прихожую. Тут только он вспомнил, что забыл вчера заправить машину, и нужно будет сначала заехать на АЗС, а она находится в противоположной стороне от торгового центра, и ему жутко не хочется туда ехать, потому что это отдалит его встречу со звонким паровозиком, и какое-то время он поколебался, но потом все-таки надел пальто и обулся, потому что принял весьма опасное решение — ехать до торгового центра на маршрутке. Он давненько не пользовался общественным, точнее антиобщественным, транспортом — машины в его жизни были практически всегда.

«Надо быть поближе к народу!» — философски подумал Костя.

Какая-то часть Костиного сознания, в какой бы чулан он ее ни пытался запрятать, упорно отговаривала его от поездки в торговый центр. Гораздо полезнее, если он останется дома, дождется пробуждения Дианы, нальет по чашке кофе или заварит крепкого чая и в такой вот непринужденной обстановке расскажет о потерянной работе. Впрочем, Костя отверг эту рациональную и, в общем-то, верную мысль. С Дианой он поговорит днем. Обязательно поговорит. А утро ему хотелось провести в празднично-ярком, подсвеченном огонечками уютном мирке торгового центра, жизнерадостном, как телереклама.

Возможно, это все было паранойей или переизбытком кофеина или никотина: Костя успел выпить две чашки крепчайшего эспрессо, а эти новые капсулы, что он купил для кофемашины, черт знает что за капсулы, ибо кофе получался горьким и невкусным, да и сигареты вчера он купил более крепкие, не такие, какие он обычно курил, поэтому их вкус тоже казался мерзким и противным. А может, сигареты и кофе тут были ни при чем и просто безмолвная часть подсознания, подобно говорливому депутату, которому отключили микрофон, беззвучно кричала о помощи, словно догадываясь о том, что произойдет дальше. Костя часто жалел, что не остался в то утро дома и не поговорил с Дианой, а вместо этого собрался, надел пальто и отправился на экскурсию в торговый центр.

Воскресенск-33 застрял во времени, как муха в янтаре.

«В этот город мечты прилетают умирать, — любила повторять Диана. — Причем умирают они мучительной смертью, долго и болезненно». «Ну это, скорее, твоя история, — отвечал ей Костя. — У меня в жизни была одна-единственная мечта, и она сбылась». «И что же это за мечта?» — спрашивала обычно Диана, и в ее холодных глазах появлялась искорка любопытства. «Я в детстве собрал всех бегемотиков из „Киндер-сюрприза“«. Впрочем, в глубине души Костя был с Дианой согласен.

Воскресенск-33, маленький уральский городок, никому, кроме его жителей, не известный и ничем не примечательный. Из интересного — в девяностые здесь завелся маньяк-душегуб, зарезавший несколько девушек. Душегуба вскоре поймали, и, когда его поймали, в город даже приехала съемочная группа НТВ, пару дней по улицам шастали бородатые мужики с огромными камерами, потом сестру этого маньяка показали по ТВ, и его первую учительницу тоже показали, и они ненадолго стали местными знаменитостями; а кроме этого в Воскресенске-33 больше ничего и не происходило, на долю города не выпало ни кыштымских карликов, ни челябинских метеоритов.

Кстати, никто из жителей не мог ответить на вопрос, почему именно Воскресенск и почему 33, ибо в природе, разумеется, не существовало ни Воскресенска-32, ни, упаси боже, Воскресенска-34, ни какого-нибудь 25-го Воскресенска, поэтому этот вопрос приравнивался к вопросу о существовании Атлантиды или к вопросу о перевале Дятлова — то есть, возможно, когда-нибудь на РЕН ТВ выйдет сенсационная программа или новомодный Юра Дудь снимет об этом документалку, но пока ничего этого не происходило, крохотный Воскресенск так и оставался загадочно тридцать третьим.

И совсем уж странная деталь — городка не было ни на одной карте России. Как-то еще в школе географичка вызвала Костю к доске, вручила ему указку и попросила найти на карте Воскресенск-33. И это стало величайшим провалом, потому что Костя не нашел свой город, хорошист Инсаров не нашел, отличница Давлетшина не нашла, и под конец этой пьесы сама географичка не нашла; потом кто-то притащил огромную карту России, настолько подробную, что на ней даже некоторые деревни были обозначены, не только города, но даже на этой карте не было обнаружено следов Воскресенска-33. Чуть позже, когда в его жизни появились смартфоны, Костя обнаружил, что Воскресенска-33 нет ни на Google Maps, ни на «Яндекс.Картах». Мироздание попросту забыло об этом крохотном городке, а может, никогда и не вспоминало.

Была одна легенда — мол, когда в Воскресенске-33 появится первая знаменитость, которая совершит нечто значительное, нечто выдающееся, и когда эта знаменитость в интервью расскажет про свой родной городок, мироздание в лице составителей карт одумается, и звезда Воскресенска-33 гордо засияет. Настоящая знаменитость, не маньяк-душегуб. Единственным человеком, который максимально приблизился к статусу знаменитости, был Николай Сонин — местечковая рок-звезда, чьи песни были популярны в начале нулевых, их даже крутили на «Нашем радио». «Пускай тоска моя безмерна, пускай я проклял сам себя, в моей заброшенной вселенной нет больше места для тебя. Мне снова холодно и скверно, на небе ангелы скорбят, в моей разрушенной вселенной нет больше места для тебя». Правда, Сонин, как и его песни, в скором времени пропал с радаров, и почти восемнадцать лет никто не знал, где он, чем занимается, да и вообще, жив ли он. Впрочем, легенды легендами, а в реальности городок оставался цитаделью пятиэтажек, автосервисов и продуктовых магазинов, и если кого-то смутит сочетание слов «цитадель» и «пятиэтажка» в одном предложении, то вряд ли он что-то понимает в этой жизни.

Все мироздание Воскресенска-33 крутилось вокруг завода по производству серы, носившего громоздкое название «Воскресенский НПЗ». Каждое утро — рабочий день начинался с восьми — Костя заходил через проходную, скармливал бейджик прожорливому турникету, турникет вежливо мигал зеленым, охранник записывал Костю в свой журнал.

В здании проходной еще была столовая для рабочих, но Костя там никогда не ел. Столовая в административном корпусе, где располагался отдел кадров и где заседали все руководители, была намного лучше, лучше и дороже. Там можно было отведать восхитительного грибного супа со сливками (до этого Костя ненавидел супы), нежнейшего картофельного пюре со свиным шницелем или сосиской (Костя обошел все супермаркеты города, но так и не нашел таких же вкусных сосисок), а на десерт угоститься вкуснейшей «Павловой». Впрочем, Костя, который не очень любил сладкое, десерт брал редко, а вот девчонки из бухгалтерии это пирожное обожали.

Эти же девчонки, Даша и Оля, как-то за обедом и проболтались Косте, что Фатьянов скоро уйдет с поста директора, мол, старый он стал и немодный. И они же подтвердили витавший в воздухе слух о том, что новым директором, скорее всего, назначат его, Костю, точнее Константина Викторовича, но сначала его кандидатуру должен одобрить Роберт Векслер. «А Векслер-то тут при чем?» — спросил Костя, отрезая ножом кусок свиной котлеты. «Как это при чем? — Оля подняла в изумлении виртуозно подкрашенные брови. — В этом городе все решается через мэра Векслера. С ним надо дружить». Даша в знак согласия энергично закивала. Слухам не суждено было сбыться. Новым директором назначили неизвестного из Москвы, а Костя, то есть Константин Викторович, лишился работы. Но в одном девчонки были правы — дружба с Векслером решила все. Дурацкая цепочка событий и привела к тому, что безработный Костя, мучимый сомнениями, потащился с утра пораньше в «Бруклин», что на Привокзальной площади, — еще один, помимо завода, центр воскресенского мироздания.

До Привокзальной площади ходила маршрутка номер 13, но ходила она по какому-то странному, не подвластному логике, расписанию. Это расписание определенно составлял человек с пониженным интеллектом, но с наклонностями психопата. Едва Костя вышел из подъезда, как богомерзкая тринадцатая маршрутка жизнерадостно промчалась мимо, утаскивая пассажиров, которым повезло оказаться в нужное время в нужном месте. Возможно, эти пассажиры владели магией вуду, а возможно, посмотрели в даркнете расписание маршрутки, поэтому и сели в нее вовремя. В обычном интернете этого расписания не было, Костя знал точно, поэтому решил доползти до Привокзальной площади пешком, не полагаясь на древние знания. Он прошел полпути, в какой-то момент его обогнала злосчастная маршрутка (он так и не понял, была ли это маршрутка, которую он пропустил, или уже следующая), но он не пожалел о том, что в качестве общественного транспорта выбрал собственные ноги. Гораздо больше он жалел о том, что не удосужился с утра зарядить беспроводные наушники (китайскую дешевку, заказанную с «Алиэкспресса», но исправно работавшую) и теперь мучился, слушая, как гудит и вибрирует ненавистный город.

И снова, снова весь окружающий мир казался неправильным. Неправильно долго он стоял на светофоре — по улице ехала транзитная фура, огромная, как «Титаник», и уже загорелся зеленый, а фура-дура все еще ехала, и Костя еле успел перебежать перед тем, как загорелся красный; неправильно долго он шел по улице, которая начиналась промзонами и парочкой автосервисов, а продолжалась шеренгой одинаковых панельных пятиэтажек грязно-серого цвета, щербато улыбавшихся застекленными балконами. Все было неправильно. Реальность была соткана из противоречий. Не реальность, а лоскутное одеяло какое-то.

На Привокзальной площади располагался (кто бы мог подумать!) автовокзал — единственное место, откуда можно было покинуть Воскресенск-33. Единственное, потому что поезда в городок не ходили, а оба городских кладбища, и закрытое первое, прозванное в народе Мыльной горой, и действующее, кладбище номер 3, находились в черте города, поэтому даже в могиле житель Воскресенска-33 оставался таковым. Тут опять работала магия чисел, потому что кладбища номер 2 отродясь не было.

А напротив вокзала угнездился торговый центр с дурацким названием «Бруклин». Это был единственный во Вселенной Бруклин, который жители города, люди небогатые, могли посетить. Для некоторых воскресенцев даже этот Бруклин был дороговат, но для самых бедных горожан каждый день, кроме понедельника, работал вещевой рынок на Мичурина. Понедельник — санитарный день.

Костя немного померз («Бруклин» открывался в девять, а на часах было 8:51), выкурил сигарету и, наконец, когда настал час икс, зябко поеживаясь и переминаясь с ноги на ногу, зашел в торговый центр. И снова его мозг зацепился за неправильность — «Бруклин» открылся в 9:01. Это было хуже, чем заусенец, хуже, чем рисинка, застрявшая в зубе. Это было ужасно.

Чертов «Бруклин». Тут все было как обычно: на первом этаже торговали сотовыми телефонами и шубами, на втором — китайскими шмотками, а на третьем этаже разместился благословенный фуд-корт, где недавно, в компанию к вездесущему «Макдоналдсу», открыли еще и «Большую картошку». Туда-то Костя и пошел. Заказал себе картошечку на сыре, добавил крабовый салат, попросил черный кофе без сахара и даже улыбнулся хмурой кассирше, которую определенно не радовала перспектива обслуживать непонятного бездельника, с утра пораньше захотевшего картошечки, но в какой-то момент она растаяла и даже перестала хмуриться, и вежливый Костя получил свою порцию счастья, щедро заправленного сыром, и радостно забрал поднос, и уселся с этим подносом за столик. Столик, правда, немилосердно шатался, но он был у окна, за окном суетилась Привокзальная площадь, хотелось посидеть, задумчиво разглядывая незнакомых людей, поэтому пришлось смириться с неустойчивостью столика относительно пространства и времени и не делать резких движений.

«Черт побери, мне тридцать лет, — мрачно подумал Костя, ковыряя вилкой крабовый салат. — И я даже не могу рассказать жене о том, что потерял работу. Какой же ебаный стыд!»

Он прекрасно понимал, что рано или поздно деньги, выплаченные заводом в качестве компенсации, закончатся. Рано или поздно придется найти работу, и, черт побери, никогда больше ему не быть белым воротничком, ибо единственное в Воскресенске-33 место, где можно было сидеть в теплом офисе за компьютером, флиртовать с секретаршей и заполнять бесконечные отчеты, Костя уже потерял и теперь не вернет больше никогда, и от того, что это место, как первая любовь, бывает в жизни только раз, легче не становилось. С одной стороны, ему делалось мерзко от того, что приходилось обманывать Диану, а с другой стороны, говорить ей о потере работы и о том, что в скором времени будут очевидные финансовые трудности, — значит пускать по ветру многолетний труд Муравьева, ибо Диана, чье душевное состояние было хрупким, как первый лед после заморозков, могла эту новость и не пережить.

«Как же так получилось-то, е-мое? Как же так получилось?» — допивая остывший кофе, спрашивал сам себя Костя.

Он с тоской, едва ли не со скорбью, подумал о том, что у отца в тридцать лет уже было все, что можно, и даже немного больше: жена, ребенок, свой бизнес, трехкомнатная квартира, дача и эпичное ножевое ранение. Эпичное Ножевое Ранение, навсегда вошедшее в историю семьи Григорьевых. Да, это был странный и страшный вечер, когда батя ввалился в квартиру (сам Костя был еще крохотным детсадовцем, поэтому случившееся помнил смутно, словно отголоском чужой памяти, случайно забравшейся в сознание, эдакой вставной главой, напечатанной уже после основной книги). Батя был ранен, истекал кровью, и тут мама засуетилась (Костя запомнил только отчаянно шлепающие тапочки), начала кому-то звонить, а потом Костю отправили спать, и сквозь сон он слышал голоса, и голоса эти были тревожными, очень тревожными, а дальнейшее, увы, было покрыто паутиной неизвестности и сна. Батя был в определенной степени супергероем для Кости. И его всегда огорчало, что он не сумел унаследовать ни на йоту от этой супергеройскости, совершенно не сумел.

А тут еще (пора завязывать с кофеином, вот ей-богу) видение приключилось — Костя готов был поклясться, что Арлекино он увидел не по-настоящему, что Арлекино на самом деле здесь не было, что не пустили бы суровые охранники «Бруклина» бродягу, городского сумасшедшего, странного чудика — как только его не называли.

Арлекино.

В Воскресенске-33 было всего два настоящих модника — мэр города Роберт Векслер и странный городской сумасшедший, бродяга, чьего имени не знал никто, поэтому просто Арлекино, скорее всего, в честь одноименной песни Пугачевой. Впрочем, Косте он больше напоминал Дэвида Боуи. Это был самый известный бродяга Воскресенска-33. Бродяга, потому что унизительное слово «бомж» никак не вязалось со строгим силуэтом в запачканном, порыжелом от времени, ни разу не стиранном фраке, в котором он был похож на пришельца с далекой планеты, случайно попавшего в дичайшую пространственно-временную мясорубку и тщетно пытавшегося вернуться обратно на свою далекую планету, или на актера, который впал в депрессию после того, как провалил кастинг в сериал «Доктор Кто». Все в этом бродяге выглядело нездешним: и этот грязный фрак, который когда-то был черным, и ядовито-оранжевые волосы — фрак был всегда грязным, зато волосы он как-то ухитрялся мыть. Диана однажды выдвинула две взаимоисключающие версии: либо он мыл голову в туалете «Бруклина», либо носил парик, — и Костя подумал и решил, что версия с париком, пожалуй, очевиднее, ибо первая версия не объясняла столь искусственно-рыжие, вечно наэлектризованные и от этого торчащие во все стороны волосы.

Ах, Арлекино, Арлекино, есть одна награда — смех. Он появлялся из ниоткуда и так же исчезал в никуда. Никто не знал, где он живет. Предание гласило, что увидеть Арлекино — к большой беде. Костя старался не верить во все эти предания и городские легенды, и до поры до времени у него это даже получалось. Но теперь даже Костя, увидев, что всего в паре метров от него сидит самый известный бродяга города, ощутимо встревожился. И больше всего его встревожила мысль, что, скорее всего, он один лицезреет Арлекино. Ни кассиры «Большой картошки», ни сотрудники «Макдоналдса», ни уборщики его не видели. И от этой странной мысли сердце забилось все сильнее.

«Все в порядке, просто тахикардия, вызванная переизбытком кофеина», — утешил себя Костя, возюкая остывшую картошку по тарелке.

Когда он поднял глаза — о чудо! — никакого Арлекино уже не было. Костя настолько глубоко ушел в свои мысли, что и не заметил, как напротив уселся жизнерадостный дядька и как этот дядька, каким-то ребяческим жестом подперев щеку, вот уже минут пять таращится на него, на Костю, и отчего-то ухмыляется. Он очнулся только тогда, когда дядька вынул из кучи мусора пластмассовую вилочку и постучал этой вилочкой по стакану с недопитым кофе.

— Свободных столиков полно, — Костя отчего-то сразу же решил нахамить. — Я хочу побыть один.

— Надо же, какая цаца! — дядька картинно всплеснул руками, едва не свалив неуверенный в себе столик. — Мало ли чего он хочет!

Тут только Костя понял, что вот этот упитанный мужик в дорогом пальто, в очках с рейбановской оправой, с модной бородой, над которой определенно трудились в барбершопе, словом, вот этот цветущий тип — это не кто иной, как…

— Женек! — сказал Костя и подскочил с места.

Это было глупым решением, потому что в порыве радости Костя свалил злосчастный столик, и тот упал ножками кверху и похоронил под собой весь мусор, а стаканчик с кофе не похоронил — он упал рядом со столиком и образовал вокруг себя коричневую лужу, словом, вышло немного некрасиво, впрочем, Косте было все равно. Женек тотчас же бросился поднимать рухнувший столик, ухватив его за ножку, и тут же к нему присоединился Костя и ухватил столик за другую ножку, и откуда-то подбежал уборщик, всплеснул руками, увидев, как два охламона пытаются поставить столик на место, и начал вытирать кофейную лужу, что-то бормоча на узбекском. Наконец Костя и Женек все поставили на место, а узбек вытер лужу, забрал поднос с мусором и ушел, не переставая бормотать.

— Господи, Балакирев! — так и продолжая стоять рядом со столиком, произнес Костя. — Ты живой? Ты правда живой? Ты… ты потолстел, но отменно выглядишь!

— Меня, право слово, немного удивляет выражение глаз, с которым ты на меня смотришь, — ответил Женька. — Впрочем, твое смятение объяснимо.

Господи, в какие жернова судьбы попал бедный Женька, что на старости лет заговорил таким литературным, напыщенным и высокопарным языком? Женька походил на незадачливого депутата, которому написали речь на бумажке, и вот он читает ее, силясь понять, в чем там смысл, и не понимает.

«Мы не сидим сложа руки!»

Вот только Балакирев вроде бы не был депутатом и никакой бумажки под носом у него не было. И совсем уж дрянная, никчемная мысль посетила Костино сознание — не мысль, а так, воспоминание, отголосок воспоминания, — будто и не было Женьки уже давно в живых, и произошла трагическая история, и не должно было его быть здесь, но, что это была за история, Костя, как ни старался, не мог вспомнить. Что-то, связанное с аварией на шоссе, но что именно? Впрочем, Костя постарался отмахнуться от скорбных мыслей.

— Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! — совершенно искренне произнес Костя. — Если бы ты знал!

— Одиннадцатый «Б», вы были худшим классом за всю историю школы!

Костя Григорьев из одиннадцатого «Б». Даже при полной потере памяти Костя бы первым делом вспомнил не собственный адрес, и не девичью фамилию матери, и не кодовое слово, по которому он мог бы расшифровать заблокированную банковскую карту, и даже не пароль от сайта «Госуслуги». Первым делом тридцатилетний Костя, для которого школьные годы остались в далеком прошлом, вспомнил бы, что он был участником социальной группы под названием «Одиннадцатый „Б“ из второй школы». Второй, потому что по злой иронии судьбы школой номер 1 в Воскресенске-33 была школа коррекции — ее в те времена называли вспомогательной.

Костины родители даже сохранили выпускной альбом, хотя он сам пару раз пытался его выкинуть — главным образом из-за фотографии. На ней угловатый Костя, облаченный в серую найковскую олимпийку, испуганно смотрел на мир крупными светло-карими глазами чуть навыкате, сердито поджав тонкие губы, и скулы еще не такие четкие, и щеки еще подростковые (а сам Костя в те годы считал себя красавчиком. Много после он понял, что был не столько симпатичным, сколько богатым), и прическа, положа руку на сердце, не самая оптимальная — светлые чуть вьющиеся волосы разделены на прямой пробор, как у Ди Каприо в «Титанике». Потом и скулы появились, и щеки схуднули, и знакомый парикмахер (дело было уже в Екатеринбурге, когда Костя учился в институте) посоветовал стричься короче, под ежика. Но с фотографии на Костю по-прежнему смотрел недовольный и какой-то озадаченный парнишка, и выражение лица объяснялось просто: прямо перед тем, как сесть в кресло к фотографу, Костя прищемил подбородок молнией, застегивая ту самую найковскую олимпийку.

Костя Григорьев. И даже после смерти, в тот момент, когда некий условный архангел Гавриил строгим тоном попросил бы Костю представиться, тот бы первым делом сказал о себе:

— Я Григорьев из одиннадцатого «Б».

— Ага, — насупился бы величавый архангел. — Тот, который страдал по Давлетшиной, но встречался с Белогорской?

— Нет, — сказал бы Костя, глядя в строгие, но справедливые глаза архангела Гавриила, — все-то вы напутали. Страдал я по Белогорской, а встречался с Давлетшиной. Но — и попрошу это записать крупными буквами — я все-таки женился на Белогорской. Белогорской Диане Анатольевне.

— Ой, иди уже, — отмахнулся бы потерявший терпение архангел и размашистым росчерком пера отправил бы Костю прямиком в ад.

Двухэтажное бело-желтое здание школы, похожее на приплюснутую картонную коробку, зажало между местной ТЭЦ с южной стороны и недостроенным зданием роддома со стороны северной. Старшая школа видела из окон две огромные градирни теплоэлектростанции, из которых в любое время года валил пушистый белый пар. Младшей школе повезло меньше: они лицезрели похожее на имперский крейсер заброшенное здание роддома, которое начали возводить еще в конце восьмидесятых. Стройку законсервировали в девяностых — частично из-за нехватки финансов, а частично из-за того, что убили главного подрядчика. Возобновили стройку в нулевые, но потом опять бросили. Об этом недостроенном здании ходили жуткие легенды, одна неправдоподобнее другой. Говорили, что по коридорам шастают призраки всех самоубийц Воскресенска-33, что где-то под фундаментом здания есть лаз, через который можно спуститься к подземному озеру, где бродят все утопленники Воскресенска-33 (в городе был один-единственный пруд, мелкий и крохотный, но даже там постоянно кто-то тонул), а в полнолуние здесь устраивают шабаши неупокоенные души горожан, погибших насильственной смертью. Судя по этим легендам, загробная жизнь мертвых воскресенцев проходила куда интереснее, чем земное существование живых, потому что у мертвых было что-то вроде клуба по интересам, пусть и в подвале заброшенного здания, и мероприятия проводились, а вот у живых не было даже такой привилегии — ДК «Воскресенский рабочий» снесли еще в середине девяностых. Костя не верил всем этим мистическим бредням. Он знал только, что в заброшке очень любят тусоваться неформалы из 11 «А» и там их, несмотря на то что они сделали это мрачное место своим схроном, все равно регулярно бьют.

Одиннадцатый, мать его, «Б». Худший класс в истории второй школы. Учителя — все до единого, от скромной Татьяны Марковны, математички, до разбитной разведенки Элизы Сергеевны, от веселого трудовика дяди Славы, что вечно кодировался от алкоголя и вечно срывался, снова уходя в запой, до брутального учителя физкультуры Андрея Семеновича, похожего на злодея из третьесортного голливудского боевика, — все ненавидели 11 «Б» и обожали 11 «А».

В 11 «А» учились в основном дети рабочих. Скромно одетые (за исключением неформалов, которые, точно готы из «Южного Парка», ходили по школе в длинных черных плащах, носили шипастые браслеты и писали на школьных стенах слово «Ария»), неконфликтные и стеснительные «ашки» не имели собственного мнения и редко пререкались с учителями. Неформалы — их еще пренебрежительно называли «волосатиками» — кучковались возле школьного крыльца и пели песни под гитару, из-за чего вся школа наизусть знала историю Жанны, которая любит роскошь и ночь. Лучше всех из неформалов пел Саша — тощий блондинистый паренек в очках, обладавший сильным и довольно красивым голосом. Костя только в одиннадцатом классе узнал, что Саша — девочка.

А вот «бэшки» оказались весьма любопытной фокус-группой. Эдаким школьным Вавилоном, где все смешалось, как в доме Облонских. Казалось, незадачливый клерк из небесной канцелярии что-то напутал и поместил в один список и принцев, и нищих. В итоге в этом классе очутились дети самых богатых родителей (сам Костя, Эля Давлетшина, Грачев, чей отец ездил на добротном, хотя и не новом BMW, и Шаповалов, живший с Костей в одном подъезде) и дети «неблагополучных», которых не отправляли во вспомогательную школу только оттого, что она была переполнена и мест в ней не было. Богачи и неблагополучные демонстративно друг друга игнорировали. До прямых стычек, правда, дело не доходило. Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов — великолепная четверка — слыли местными звездами. Тогда уже начали появляться американские молодежные комедии про популярных и непопулярных — о, можете быть уверены, эти четверо, главным образом благодаря родительским денежкам, были популярны, чертовски популярны! Костин отец занимался строительным бизнесом (у мамы недолгое время был магазин бытовой техники, но его потом сожгли), родители Давлетшиной владели несколькими точками на вещевом рынке, том самом, что на Мичурина, а чем занимались отцы Грачева и Шаповалова, не знал никто, скорее всего, Грачев и Шаповалов тоже об этом не знали, зато они все очень хорошо жили. Все четверо, кроме, пожалуй, Давлетшиной, на уроках вели себя развязно и любили дерзить учителям. Впрочем, до самого Кости им всем было далеко.

Частично в группу богачей попадала и Диана Белогорская, по мнению авторитетного большинства, самая красивая девушка школы. Частично, потому что эта гордая особа со светлыми и очень холодными глазами всегда была сама по себе. В школу ее привозили в тонированном джипе, и до крыльца ее сопровождал охранник в черном костюме, огромный, как Стивен Сигал. Потом машина уезжала, чтобы охранник в назначенное время забрал Диану домой. Ходили упорные слухи, что все эти меры предосторожности были связаны с тем, что когда-то давно, еще когда Белогорская училась в первом классе, ее похищали и даже требовали выкуп, впрочем, сама Диана не подтверждала эти слухи, однако же, и не опровергала, что только способствовало закрепившемуся за ней ореолу таинственности.

Костя — он понял это, только став взрослым, то есть где-то после двадцати пяти, — в школе был редкостным засранцем. Он был той самой затычкой в каждой бочке и занозой в заднице, тем самым покойником на каждых похоронах и женихом на каждой свадьбе. С раннего возраста он был остер на язык. Если верить прогнозам, он непременно должен был поступить на журфак и сделать блистательную карьеру на телевидении, впрочем, прогнозам не суждено было сбыться. Любил отпускать едкие шуточки и комментарии, но, когда понимал, что дело заходит слишком далеко, умел вовремя почти по-актерски скорчить благостную мину, чем и заслуживал прощение.

Порой Косте очень хотелось махнуть лет на десять-пятнадцать в прошлое, подкараулить в школьном коридоре (клетчатый линолеум цвета корицы и нелепо раскрашенные небесно-голубые стены, с которых мелюзга постоянно отколупывала краску) свою подростковую версию, ту самую, в модных джинсах «Келвин Кляйн» и светлой джинсовке, и надавать этой версии по щам, да как следует, чтобы дурь выбить. И вытащить из ушей наушники — Костя тогда расхаживал с новеньким «Сони Волкманом» и слушал записанные на кассету «Нирвану» и «Продиджи», а чуть позже появились нахрапистые «Оффcприн» («My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch. He tells me everyday»). А потом зайти в пыльный кабинет немецкого, сесть за первую парту напротив Изольды Павловны и попросить у нее прощения.

У Кости, почти как у литературного персонажа какого-нибудь прославленного романа, был антагонист — учительница немецкого. Антагониста он сам выбрал. Началось все классе в седьмом. Отчего-то он решил, что человек, которого зовут Изольдой Павловной Либерман, человек, который носит безобразные очки-бабочки с толстой роговой оправой (эти очки делали и без того острое лицо Изольды Павловны попросту треугольным), а плечи покрывает старушечьим пуховым платком, что для Кости вообще было за гранью добра и зла, хорошим человеком не может быть по определению. Тогда и началась между ними война, которая, возможно, когда-нибудь войдет в историю школы. Например, в историю школы определенно войдет случай, когда Изольда Павловна разозлилась на Григорьева (тот пытался ей доказать, что слово «фрейлен» немцы уже не употребляют, а употребляют только слово «фрау», но пуще всего она разозлилась, когда он предложил теперь называть ее «фрейлен Либерман», и это был толстый намек на то, что она в свои сорок с хвостиком была не замужем) и стукнула кулаком по учительскому столу, разбив на мелкие осколки стекло, которым был покрыт этот самый стол. Хорошист Инсаров, который сидел на втором варианте, прямо перед Изольдой Павловной, вовремя увернулся, иначе все осколки полетели бы на него. Изольда Павловна, вне себя от ярости, убежала в учительскую пить валокордин. К одиннадцатому классу их противостояние достигло апогея. Да, Костины друзья Грачев и Шаповалов — последний к старшим классам уже превратился в здоровенного щетинистого дядьку — позволяли себе отпускать едкие шуточки в сторону учителей, но Костя их в этом превзошел — у него был персональный и, как он считал, крайне несимпатичный враг.

И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева — для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп. Осталась в памяти метка, точка восстановления системы, ось абсцисс повстречалась с осью ординат — другие диалоги забылись, улетучились из памяти, а этот разговор остался. Костю усадили за переднюю парту, прямо перед учительским носом.

— Григорьев, — надменно произнесла фрау Либерман, смотря на него поверх своих уродливых очков, — меня смущает поведение вашей великолепной четверки.

Костя уже привык к тому, что ему приходилось отдуваться за всех. Давлетшина, Грачев и Шаповалов вечно выходили сухими из воды.

— Я недавно узнала, что у вас, оказывается, есть некий список. Список учителей, которые перед вами в чем-то провинились, — Изольда Павловна произносила слова тихо, медленно, будто шлифуя их наждачной бумагой.

— Мы этого и не скрываем, — сообщил полномочный представитель великолепной четверки.

— А я в этом списке есть? — еще тише спросила Изольда Павловна.

Костя заерзал на стуле, пытаясь сформулировать свою мысль поточнее.

— Вы есть в моем персональном списке, причем на одном из первых мест.

— Вот как? — фрау Либерман поправила съехавшие на переносицу очки. — И чем же я тебе не угодила на этот раз?

— Вы мне трояк поставили за реферат о Берлинской стене, — Костя решил сразу раскрыть все карты. — Мол, вы не согласны с моей трактовкой событий. А по-моему, вас просто уязвило, что в реферате использованы реальные фотографии из Берлина, сделанные мной, — Костя поймал кураж и настолько воодушевился, что откуда-то из закромов памяти достал ядреное слово «уязвило», воткнул его в предложение, и очень ему понравилось, как оно туда встало. — Да, я в прошлом году был в Германии. Мои родители могут себе это позволить.

Ненависть в глазах фрау Либерман была бесподобной. Впрочем, старая перечница даже не представляла, что это только начало.

— Хотел спросить, как поживает миксер.

— Миксер? — в этот момент Изольда Павловна еще казалась непрошибаемой.

— Миксер, который вам родители Инсарова подарили. За то, что вы ему четверку в четверти поставили. Они его у моей мамы купили просто. ПБОЮЛ «Уральская звезда» — это мамин магазин. У меня даже есть копия товарного чека.

Изольда Павловна пошла пятнами.

— Григорьев, ты сгоришь в аду!

— Отчего же, — Костя ждал примерно такой реакции на свое расследование, — не сгорю. Я кремом намажусь.

Он даже совершил некие круговые движения, чтобы показать, как он будет мазаться кремом. Лицо фрау Либерман из пунцового сделалось серым.

— А еще, — добавил Костя, — Шаповалов просил передать, чтоб вы ему вернули журнал.

— Какой такой журнал? — Изольда Павлова заговорщическим жестом приподняла очки. — Ах да, журнал, где на развороте помещена фотография обнаженной девицы. Этот?

— Человеческое тело прекрасно. Нам так на МХК говорили.

— Жаль, вас там не научили отличать красоту от похабщины, — вздохнула фрау Либерман. — Кстати, о красоте.

Уже на этом моменте Костя почуял неладное. Совершенно нахальным образом затряслись руки, и он постарался их спрятать под парту, чтобы фрау Либерман не увидела, что он встревожен. Просто он уже догадался, о ком пойдет речь.

— Диана. Вот уж действительно красота. Тебе нравится Белогорская?

— У меня девушка есть, — ответил Костя, пытаясь понять, краснеет он или нет.

Можно было провести ладонью по лицу, чтобы проверить, горят ли щеки, но это было бы слишком заметно. По ощущениям они горели, просто полыхали.

— Но Диана — это само совершенство, — Изольда Павловна продолжала сыпать соль на рану, — настоящий ангел Victoria’s Secret. Знаешь, кто это такие?

— Знаю. В том журнале, который вы отобрали у Шаповалова, было про них написано.

Изольда Павловна оказалась опасным противником. Слишком опасным. Костя осознал, что здорово ее недооценивал.

Диана Белогорская. Самая красивая девушка не только второй школы,но и всего Воскресенска-33. И почему-то все в школе знали, что Костя по ней сохнет. Слово отвратительное, но как еще об этом можно было сказать? Знала, кажется, и Давлетшина, с которой они то встречались, то расставались, и вот это было самое обидное. Например, последний раз они расстались из-за того, что Костя не поздравил ее с днем рождения. Точнее, поздравить-то поздравил, но вот даты перепутал. Это у Дианы Белогорской был день рождения в марте. Когда была днюха у Давлетшиной, он все-таки забыл. Опять.

Костя всегда пытался понять, отчего вся школа знает о его неразделенной любви? Он ведь был гордым парнем и ни разу не упоминал о том, что ему нравится Диана, вот вообще ни разу, а эта гнусная история, связанная с тем, что он сломал нос Измайлову, противному дрыщу из 11 «А», когда тот признался, что однажды подрочил на фотографию Белогорской, вообще не имеет отношения к делу. Даже сам Костя никогда бы до такого не опустился — у него всегда для этих дел была припасена Памела Андерсон, а точнее, ее образ из сериала «Спасатели Малибу». Памела Андерсон была создана из плоти и крови. А Белогорская была недостижима, как творение фата-морганы.

Самое странное, что в жизни они практически не разговаривали. Все усложняла историческая подоплека — по злой иронии судьбы Григорьевы и Белогорские были точно местные Монтекки и Капулетти. Ходили упорные слухи, что когда-то давно, еще в конце восьмидесятых, Виктор Григорьев и Анатолий Белогорский состояли в конкурирующих ОПГ (время было трудное, все выживали, как могли), и воевали две эти ОПГ не на жизнь, а на смерть. Костя старался не думать о том, что когда-то и его отец был бандитом и, возможно, либо сам убивал людей, либо смотрел, как другие убивают, — то были темные и мрачные времена. Годы прошли, а ненависть осталась. «Белогорские — проклятая семейка!» — любил повторять отец. И Костя молился, чтобы только отец не узнал, боже, боже, все что угодно, только не это. Лучше убить себя, чем выдать свою тайну. От этих переживаний начинала ехать крыша. Белогорская, мать твою, зачем ты появилась во второй школе, могла бы уехать учиться в Екатеринбург, Челябинск, Москву (во все эти вымышленные города), в Питер, в Париж, в Нью-Йорк (еще один вымышленный город), на Марс, на Юпитер, на Альфу, будь она неладна, Центавра — куда угодно, только не во вторую школу!

«Диана Анатольевна», — сказала она как-то географичке, посмотрев на нее своим фирменным взглядом.

Этот фирменный взгляд, полный высокомерия, вскоре получил наименование «смотреть, как Белогорская» и стал своеобразной школьной поговоркой, которую понимали все, даже учителя, а уж ученики и подавно. «Ну что там математичка? Приняла контрольную?» — «Да блин. Посмотрела на меня, как Белогорская!»

Дианин отец был серьезным человеком. Носил дорогие черные пальто, даже в мороз, даже зимой, совсем не по-уральски; никогда не улыбался. Он часто приходил в школу, и все время его появление сопровождалось ахами и охами Элизы Сергеевны и Дарьи Антоновны, которые были в него слишком громко и явно влюблены. Когда Костя в первый раз увидел господина Белогорского, то поразился сходству — Диана была словно уменьшенной копией своего отца, и этот высокомерный взгляд светлейших, почти прозрачных серых глаз она унаследовала от него.

Из-за этого взгляда Костя и втюрился бесповоротно в Диану Анатольевну, а вовсе не из-за внешности, как думали многие. Из-за взгляда, из-за удивительно холодной манеры общения, из-за умения смотреть сверху вниз на всех, даже на взрослых. Казалось, что Диана практически не испытывает эмоций — никто за всю историю школы не видел, чтобы она плакала или расстраивалась из-за чего-либо. Нет, она всегда ходила с гордо поднятой головой, даже когда жестоко избили Крапивина, ее парня-хоккеиста, но это будет чуть позже. И была сама по себе.

Именно поэтому она была пятой в квартете. А еще из-за того, что часто пропадала: с раннего возраста она занималась в модельной школе, поэтому практически не жила в Воскресенске-33, чаще бывая в соседнем большом городе, а в восьмом классе и вовсе пропала — как потом выяснилось, она уехала учиться в Москву. Вернулась она, пропустив год, уже в девятом классе, еще более похорошевшая и отчего-то выросшая аж до метра восьмидесяти. И только много лет спустя, когда Диана Анатольевна, уже не Белогорская, а Григорьева, рассказала Косте всю правду о том, зачем она год прожила в Москве, у того сжалось сердце от ужаса.

Впрочем, Костя-семиклассник, Костя тринадцати лет, равно как и пятнадцатилетний и шестнадцатилетний Костя, — все эти многочисленные Кости Григорьевы, затерянные в параллельных вселенных, не знали, что так будет, и уж точно не рассчитывали, что Диана однажды скажет «да», и не просто вежливое «да», а «да, конечно», пусть и с пустыми, тусклыми от медикаментов, полуживыми глазами.

Школьные годы были для Кости мучением. Право слово, он ни разу не нарушил четко очерченных Дианиных границ, разве что во влажных мечтах, он не пытался с ней мутить, не оказывал знаки внимания — в общем, держался на расстоянии, соблюдая нейтралитет. Легче от этого не становилось. «Белогорская — враг, — напоминал он себе. — Это проклятая семейка, проклятая, проклятая!» И каждый раз, лихорадочно повторяя эти слова, точно мантру, он оборачивался — Диана сидела через ряд от него, ближе к стене, недоступная, точно кинозвезда, одуревшая от барбитуратов, совершенная, точно картина безумного художника, полезная, словно яд, заботливая, точно палач из концлагеря, холодная, точно морозильная камера в аду, — в общем, типичная Белогорская, враг номер один, цель номер ноль, запретная тема, та, которую нельзя называть, просто Диана. Имя-то какое, черт возьми. Крыша продолжала ехать.

Был какой-то день — весной или осенью, а может, и зимой, Костя не помнил, — когда он, насмотревшись на свою Диану, вылетел из класса вместе со звонком и удрал в школьный туалет, где, разумеется, было строго-настрого запрещено курить, но про этот запрет все периодически забывали. И вот Костя спрятался в дальнем углу (над его башкой гнездился пыльный квадратик бесполезной вентиляции), достал из пачки сигарету и с отвращением закурил. Он настолько ушел в свои мысли, что не сразу заметил, что в туалете не один — в противоположном углу расселся в страдальческой позе, задницей на холодном кафеле, один из «волосатиков». Вроде его тоже звали Костей. Был он бледен, патлат и носил кожаный плащ даже в помещении. Добрую минуту светлый Костя курил и таращился на темного Костю с обратной стороны Луны. Наконец, темный Костя, который явно не привык к подобному вниманию, вопросительно округлил подведенные глаза.

— Отстань, придурок, — сердито ответил ему Костя, расплющивая окурок об стену. — Хреново мне, видишь.

Темный Костя поспешил отвести взор.

Диана. Белогорская. Враг номер один. Запретный плод из сада земных наслаждений. Девушка «если между нами что-то случится, наши отцы развяжут третью мировую», — да пусть все покрывается радиоактивным пеплом, черт бы с ним со всем! Чем больше он запрещал себе о ней думать, тем больше это его мучило, точно больной зуб, который ноет и свербит — и будет ныть и свербить, пока не удалят. Но как удалить из груди это давящее чувство, как вырвать из саднящего сердца огромную занозу, не повредив при этом самое себя и половину вселенной, Костя не понимал. Секс не помогал, алкоголь не помогал, комбинация алкоголя и секса, привычная для тех лет, вызывала тошноту и отвращение.

В старших классах — родители отчего-то стали часто уезжать, оставляя Костю одного в трехкомнатной квартире, — он часто начал мутить неплохие такие вечеринки с бухлишком, сигаретами и травой. Все эти вечеринки делались исключительно для Белогорской, и ни на одну из этих вечеринок она не была официально приглашена. Должен был пойти слух о том, что Григорьев — тот самый Григорьев, который ввел моду на поп-панк, канал MTV и «Балтику-Кулер», ну, тот самый Григорьев, самый популярный парень второй школы, — просто отвязный тусовщик, и где-то на отблесках этого слуха, точно на стрекозиных крылышках, должна была прилететь весть о том, что Диана — ох, эта неприступная Диана с холодными глазами — очень много потеряла, проигнорировав мероприятия, на которые ее не звали.

У Кости была Давлетшина, а у Белогорской в старших классах появился Егор Крапивин — еще одна школьная знаменитость. Крапивин, хоккеист (ему пророчили большое будущее в спорте), красавчик и душа любой компании, учился классом младше, в девятом, а потом и десятом «В». Состоял он из мускулов, белозубой улыбки и отвратительных (по мнению Кости, который по определенным причинам его недолюбливал) голубых глаз. Ну точно мальчик с обложки какого-нибудь девчачьего журнала «Все звезды». Крапивин занимался хоккеем с раннего детства. Все знали, что после школы он уедет в Екатеринбург, а может, и в Москву, чем черт не шутит, будет играть в хоккей, и, разумеется, однажды болельщики увидят его в составе сборной России. Ох уж это неопределенное «все знали».

Все знали, что Белогорская однажды станет профессиональной моделью и будет участвовать в модных показах на подиумах Лондона, Нью-Йорка и Милана. Все знали, что Григорьев, острый на язык богатенький засранец, поступит на журфак и сделает карьеру в какой-нибудь московской газете, а то и на телевидении. Григорьев (он любил рефлексировать о себе в третьем лице) поступил не на журфак, а на мировую экономику. Белогорская вылетела с первого курса коммерческого московского вуза, из которого не отчисляют даже самых безнадежных.

Великолепная четверка — Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов — распалась, как «Спайс Герлз». Закончили школу и практически сразу перестали общаться, разлетевшись по разным городам. Давлетшину аж в Питер занесло.

А вот с Крапивиным приключилась совсем уж трагическая история. Он возвращался домой поздно вечером, и возле магазина «Спутник», что на перекрестке Мичурина и Дзержинского, его жестоко избили. Никто не знал, сколько было нападавших: их было то ли четверо, то ли шестеро, а может, и целая дюжина. Били жестоко — повалили несчастного Крапивина на землю, а потом начали избивать ногами лежачего. Нападавших не нашли. Крапивин с переломом челюсти и многочисленными травмами два месяца пролежал в больнице. Говорили (опять эти загадочные все), что лицо ему хирурги восстанавливали по частям, и не быть ему больше писаным красавчиком.

На Белогорскую в эти черные дни было страшно смотреть. Они ходила по школе бледная как смерть, вся в черном, точно вдова, которая носит траур по любимому мужу. Учителя ее не трогали, одноклассники старались с ней не заговаривать. Все знали, что случилась беда, и уважали чужое горе. Пусть это и было горе высокомерной до неприличия, холодной, как воды северного моря, Белогорской, от которой за все школьные годы никто слова доброго не слышал. Никто не говорил об этом вслух, но все были уверены, что в жестоком избиении Крапивина замешан Белогорский-старший. И это возвышало банальную, в общем-то, историю до уровня шекспировской трагедии.

Костя, как истинный страдающий влюбленный, томимый безответным чувством, страдал еще больше. И если раньше приблизиться к Белогорской мешала давняя вражда их родителей (Шекспир и тут наследил), то теперь Диану от Кости отделяла ее темная почти ощутимая физически скорбь, в которую она куталась, точно в саван. Эта скорбь добавляла Диане еще больше величия и красоты — и Костя по злой иронии судьбы влюбился в этот образ еще сильнее.

Занимаясь сексом с другими девчонками, Костя часто представлял на их месте идеальную Белогорскую — длинноногую, с точеной фигуркой, пронзительную, точно выстрел в небо, — и все пытался понять, какая же она в постели? Любит нежный секс или грубый? Любит, когда он сверху или когда сверху она? Сбоку? В позе «шестьдесят девять»? Или она любит нечто такое, что даже при произнесении шепотом вызывает оторопь и удушье? Потом, уже будучи женатым на Диане Григорьевой, Костя понял, что он ничегошеньки про нее не угадал и его молодая жена любит такие вещи, о которых он даже не подозревал. А следы от электрошокера долго не заживают на коже.

Снова кабинет, где висели портреты Гёте и Гейне. Место, где встретились ось абсцисс и ось ординат. Да-да, то самое. Костя, что сидел перед Изольдой Павловной, еще не знал, что спустя семь лет Диана Белогорская станет Дианой Григорьевой. Казалось бы, ну кто он — и кто Белогорская, местная знаменитость, гордость всей школы, девушка, которая однажды прославит Воскресенск-33, и его наконец-то нанесут на карту. Не срослось. Не прославила. Воскресенск-33 так и остался забытым богом захолустьем, затерянным в пространстве и времени. Бог так и не вспомнил про Воскресенск-33. Но Белогорская — попрошу не забывать об этом — все-таки стала Григорьевой. А потом шкатулка с чудесами навеки захлопнулась. И вот Костя, подавленный разговором с госпожой Либерман, сумевшей задеть его за живое, уже собрался уходить, но тут его осенила мысль.

— Вы же вроде дружите с англичанкой?

Англичанка Дарья Антоновна. Миниатюрная брюнетка с каре, копия французской певицы Мирей Матье.

— А что?

— Скажите ей, чтобы Балакиреву двойку не ставила. Ему светит отчисление и перевод в школу коррекции, а его там местные ребята убьют сразу же.

— Если я узнаю, что ты общаешься с Балакиревым, голову оторву вам обоим, — сварливо произнесла фрау Либерман. Ее брови, как две запятые, сердито вылезли из-под оправы очков.

— И почему же это вы мне голову оторвете? — спросил Костя, хотя знал ответ.

— Потому что ты его плохому научишь, — ответила фрау Либерман. — Женя, конечно, тупой, как кабачок, но у него хотя бы доброе сердце. Ему просто не повезло родиться в такой семье.

Фрау Либерман очень выразительно это произнесла — в ТАКОЙ семье, — хотя и без ее придыханий все было понятно. Женька был из неблагополучных. У него пили оба родителя, и папа, и мама, а не только папа, как это было принято в других семьях. В школу он ходил в обносках. А еще его постоянно били, и он никому не мог дать сдачи. Женька был неказистым, маленького роста и более всего напоминал испуганного ощипанного жизнью совенка.

Костя ушел, думая лишь о том, что, если бы Изольда Павловна знала хоть половину правды, без голов остались бы оба. Разумеется, они не были друзьями. Богатенький Григорьев и неблагополучный Балакирев — полноте, вас же засмеют за такое предположение. Их общение было иного рода, и Костя даже спустя много лет так и не смог подобрать слово, которым это общение можно было охарактеризовать. Более всего подходило слово «милосердие».

У Кости в школе было много секретов. Если уж на то пошло, часть из них он выбалтывал сам, вольно или невольно. Догадались же про Белогорскую, черт возьми. Но ни одна душа, ни любопытный хорошист Инсаров, ни Элиза Сергеевна, местная сплетница, ни Давлетшина, ни Грачев, ни Шаповалов не знали, что Костя Григорьев общается с Балакиревым. В классе они сидели далеко друг от друга — Костя за второй партой среднего ряда на первом варианте, а Женька у стеночки, — и всегда на всех контрольных у него был второй вариант, впрочем, кого это волновало. Женька писал контрольные на двойки, и над ним вечно висела перспектива отчисления. Они не здоровались, даже когда сталкивались нос к носу в школьном коридоре, и всегда демонстративно проходили мимо друг друга. Почти вся школа, не исключая младших классов, знала о том, что Григорьев влюблен в Белогорскую, но никто, ни одна душа, даже вездесущая фрау Либерман, даже физрук, даже историчка, даже трудовик, даже директор школы (а он, по слухам, раньше работал в КГБ) — никто не знал о том, что он общается с Балакиревым и что его, Костины, родители нет-нет да и подкармливают Женьку. Это была тайна, которую сам Костя решил унести с собой в могилу.

Их странное общение началось довольно давно, еще в седьмом классе. Ах нет, в восьмом. Это был год без Дианы Белогорской — значит, восьмой. А случилось все так. Костя шел из школы домой и возле подъезда, там, где обычно сидели вредные бабки, увидел Женьку. Вредные бабки куда-то делись, очевидно, ушли смотреть «Нежный яд» по Первому каналу. Женька сидел на лавочке, сжавшись в комочек, и старательно прятал лицо, натянув на голову капюшон на манер средневекового монаха. Костя очень удивился, когда увидел Женьку здесь.

— Здрасьте! — выпалил он.

— Забор покрасьте! — злобно буркнул Женька.

Капюшон сполз, и обнаружилось, что у Женьки разбита губа, а из ноздрей торчат две увесистые кляксы запекшейся крови. Женьку недавно избили — впрочем, это было обычное его состояние. Положа руку на сердце, Костя всегда жалел этого безобидного Женьку и никогда над ним не подтрунивал; даже когда Женьку вызывали к доске, и он не мог пары слов связать, и все над ним в открытую потешались — даже тогда Косте были неприятны эти смешки. Порой Костя даже стеснялся этого чувства, но поделать ничего не мог. Он не делал попыток заступиться за Женьку, но и то, как к нему относились окружающие, включая учителей, вызывало отвращение.

— Ты чего это такой красивый? — поинтересовался Костя.

— Они меня об стенку ебнули, — проинформировал Женька, глядя куда-то в пол.

— Кто они? «Ашки»?

— Нет, — сердито ответил Женька, упорно не смотря Косте в глаза. — Ребята из вспомогательной школы. Они вечно за мной охотятся, — Женька помолчал, пожевал чем-то во рту. — Они мне, кажется, жуб выбили.

— А чего ты тут сидишь?

— Они сюда не сунутся. В этот микрорайон.

— Чего это?

— Боятся. Здесь же Белогорские живут, вон в том доме, — Женька указал на противоположную девятиэтажку, серую с желтыми полосками, — а в этом доме, соответственно, живут твои родители.

— Ага, я примерно знаю их точный адрес. Иногда я у них ночую. Отличные ребята.

В этот момент Женька смачно плюнул кровью на бетон. Судя по звуку, он наконец-то выплюнул погибший в бою зуб. Костя брезгливо фыркнул.

— Я в соседний подъезд сунулся, — продолжил свой репортаж Женька, — но меня бабки прогнали, сказали, что я слишком грязный и выгляжу как бомж.

В этот момент Костя набрал нехитрый код от домофона и открыл подъездную дверь. Из подъезда сразу потянуло теплом и прелой картошкой.

— Пошли ко мне, хоть морду умоешь.

— Не пойду я, — заупрямился Женька, машинально натягивая капюшон. — На хрен надо!

— Погоди, ты что, боишься моих родителей? — удивился Костя.

Женька еще пуще съежился и прикрыл кулачками часть лица, которую не захватил капюшон.

— Серьезно, боишься? Успокойся, они тебя не сожрут. Они не питаются падалью.

Костя пожалел, что их квартира была на восьмом этаже: поездка в лифте с оборванцем Женькой, от которого трупно воняло, казалась бесконечной, как бразильский сериал на Первом канале, тот самый «Нежный яд», например, — эти сериалы очень любила мама и терпеть не мог папа. Папа любил криминальную хронику на НТВ — мама же от нее вешалась. Иногда между родителями возникали непреодолимые противоречия. Противоречия закончились, когда подрос Костя и в семью Григорьевых просочился канал MTV — родители сначала попробовали объединиться против Кости, выступив единым фронтом, как Антанта, а потом смирились и купили Косте персональный телевизор.

Женька, прикидываясь ветошью, вжался в угол, будто его тут и не было.

— Так, — скомандовал Костя, когда они наконец-то зашли в квартиру и Женька остолбенел, видимо, не зная, что дальше делать — разуваться или нет, — сначала идешь в ванную мыться, а то ты как бомж. А я тебе шмотья накидаю пока. Возьмешь в ванной батин халат синий, он на полотенцесушителе висит.

Тут Женька наконец-то разулся — и да, лучше бы он этого не делал.

— Блин, тебя проще целиком в стиральную машинку запихнуть, — попытался пошутить Костя, но увидел лишь испуг в круглых Женькиных глазах. — Иди мойся.

— Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая! — жизнерадостно воскликнул Женька.

Родителей дома не было: отец был в своей фирме, он в тот год появлялся дома, только чтобы поспать, а у мамы тогда еще был магазин бытовой техники, и она тоже редко бывала дома; как она успевала еще и готовить, а также содержать в порядке квартиру, для Кости оставалось загадкой — вернее, он в свои тринадцать об этом не задумывался. С уборкой иногда помогала приходящая домработница тетя Оля, славная женщина из Приднестровья, а вот готовила мама сама.

Костя обнаружил в холодильнике целую кастрюлю гадости, которую он не ел, — отвратительного супа рассольника — и решил, что можно будет подогреть суп и накормить Женьку. Поставил кастрюлю на плиту, а сам ушел в спальню, где выгреб из шкафа кучу старых вещей, а потом вывалил эту кучу на пол. Все это были дорогие вещи. Часть из них привезла мамина подруга тетя Света, у которой был небольшой магазинчик барахла, и она моталась то в Екатеринбург, то в Москву на «Черкизон», а то и в Турцию, умудряясь находить неплохую одежду — чутье у нее было как у музыкального продюсера, который умеет с двух нот определить будущую звезду. Была эта Света довольно симпатичной по меркам девяностых — миниатюрная блондинка с бровями, выщипанными в ниточку, — впрочем, мама, брюнетка, выглядела ничуть не хуже, и вместе они могли бы составить какой-нибудь попсовый дуэт и покорять Россию с очередной песней про «америкэн боя» — было им тогда чуть за тридцать. У мамы, правда, слуха не было, хотя кого в те годы волновали такие мелочи. Но увы, это были две суровые бизнес-леди, не склонные сентиментальничать.

Костя, набрав мешок первоклассного шмотья, победоносно вернулся на кухню. Суп в кастрюльке на плите уже радостно булькал. Вскоре на пороге появилась странная человеческая конструкция в огромном халате на тонких ножках — отмытый до неузнаваемости Женька.

— Приветик? — удивленно произнес Костя.

— Пукни в пакетик! — выпалил смущенный Женька и неистово покраснел.

— Ешь садись, — Костя решил не заострять внимание и оставить обучение хорошим манерам на следующий раз.

Женя, как был в огромном двухкомнатном халате, уселся за стол. И тут — Костя не сразу сообразил, что это означает, — за окном послышалась громкая ритмичная музыка из проезжающей мимо машины, и это был, наверное, первый раз, когда жизнерадостная шведская попса прозвучала для Кости как сигнал военной тревоги.

— Ой, блин, — Костя аж за голову схватился, — сегодня же пятница! Мои предки раньше возвращаются! Да сиди ты, поздно уже.

Спустя некоторое время раздался угрожающий звук ключа, проворачиваемого в замочной скважине, — входных дверей, как водится, было две: одна железная, другая деревянная, оставшаяся с советских времен. На пороге появились родители. Мама сразу разулась и ушла в гостиную, а вот отец, всегда отличавшийся любопытством, не преминул заглянуть на кухню, чтобы посмотреть, что там творится.

— Ой, здрасьте! — Женька с перепугу чуть ложку не выронил.

Отец посмотрел сначала на Женьку, потом на Костю.

— Приветик, — довольно дружелюбно, что, в общем-то, для него не характерно, произнес отец, а Костя взмолился, чтобы Женька не произнес шутку про пакетик, а то уж было бы слишком позорно.

Но Женька, испугавшись до чертиков, молчал, будто пленная рыба. Отец пожал плечами и ушел, а потом Костя отчетливо услышал, как он говорит матери: «Лучше б мы ему собаку купили».

— Хочешь, MTV посмотрим? — предложил Костя, поняв, что соседский сенбернар был бы куда лучшим собеседником, чем напуганный Женька. — Там как раз сейчас клип крутят прикольный. Про инопланетянина. Попса, конечно, но забавная.

— Можно я пойду, а? — с набитым ртом спросил Женька. — Тебе же влетит.

— Ничего мне не влетит. Да и вообще, куда ты собрался, в халате-то? Доешь, оденешься и пойдешь.

Женька, конечно, был ужасно голодный. Большую тарелку рассольника он всосал в себя за считанные секунды, а потом Костя налил ему добавки. Бедный Женька стеснялся так, будто его пригласила на прием царская семья, — на Костю он старался даже не смотреть. А тем временем Костя, у которого внезапный приступ гуманизма перерос уже в банальное человеческое любопытство, смотрел на Женьку, как профессор на подопытного кролика.

— Слушай… — Костя забрал у Женьки пустую тарелку.

— А?

— Ты же английский в школе учишь?

Костя включил воду и начал тщательно намывать тарелку, елозя по ней обильно намыленной губкой — он решил не скупиться на «Фейри». За Женьку ему уже влетит, так пусть хотя бы не влетит за грязную посуду.

— Ну типа. Ага.

— Скажи мне…

Костя расстелил на столешнице вафельное полотенце и положил на него вверх дном вымытую тарелку — папа так всегда сушил посуду, а мама на него ругалась, говоря, что вытирать надо сразу и в шкаф ставить уже сухую. Костя даже в этом был на батиной стороне.

Женька следил за его манипуляциями как зачарованный. Такой он был смешной в этом огромном халате.

— Как с английского переводится «Ам-блу-дабуди-дабудай»? Так в песне поется.

— Не знаю, — Женька энергично замотал головой. — Мы этого еще не проходили.

— Жалко.

Костя положил вымытую тарелку на полотенце и вернулся за стол к Женьке. Тут только он заметил, что его подопечный как-то очень странно смотрит на микроволновку — да, на микроволновку, новенькую, беленькую, с хромированными ручками. Микроволновка стояла на столешнице, а Женька пялился на нее во все глаза, будто впервые видел… Ой, погодите.

— Жень?

— А?

— Жень, это микроволновка, — Косте удалось перехватить пламенный Женькин взгляд и на секунду завладеть его вниманием.

— И что она делает? — спросил Женька и задумчиво постучал ложкой по столу.

Костин ответ был по-своему гениален:

— Как что? Ну это, микроволнирует.

— Я за кофе, — сказал Женька и вытащил из кармана пальто кошелек. — Тебе взять чего-нибудь? Ты наелся хоть?

— Э… знаешь что… Ты в «Большую картошку»? Возьми мне еще американо и крабового салата.

Костя не был голоден, но в сложившейся ситуации вовсе не хотел отказаться от халявного салата и халявного кофе. Это было унизительно, но, черт побери, выгодно с финансовой точки зрения. В конце концов, Женька почти все детство питался за счет Кости, а точнее, Костиных родителей, поэтому за ним числился некий должок.

— Крабового? — переспросил Женька. — А может, ну его, крабовый-то? Может, не стоит? У меня секретарша им отравилась, все утро вчера ходила блевать. Ой… — тут жизнерадостное лицо Женьки стало мрачнее тучи, и он резко поспешил сменить тему. — Сейчас принесу жрачку и поговорим! — уже более уверенным тоном закончил Женька.

И все то время, пока экспансивный Балакирев стоял возле кассы и махал руками, пытаясь что-то объяснить хмурой сотруднице «Большой картошки», Костя пытался понять, как же так вышло, что неблагополучный Женька, все детство проходивший в драном адидасовском спортивном костюме, сейчас облачен в дорогое пальто и носит очки, одна оправа которых стоит дороже, чем… «Чем вся моя никчемная жизнь», — невесело додумал Костя. А еще у него есть секретарша.

Наконец Женька вернулся с подносом.

— А неплохой такой «Бруклин» отгрохали, — прокомментировал Балакирев, оглядывая фуд-корт.

— Тебе нравится наш торговый центр? — удивился Костя.

— Ну как сказать. Говорил же я ему — надо четыре этажа, не три. На четвертом можно было дорогой ресторан забабахать с грилем и видовой площадкой. Так нет же, уперся рогом. Три этажа, говорит, для «Бруклина» — самое оно.

По правде говоря, Костя ничего не понял из пламенного Женькиного спича и уж тем более не понял, кто этот загадочный «он», о котором с таким придыханием говорил его бывший одноклассник. Однако же одну мысль он сумел выцепить.

— Жень! Какой, на хрен, ресторан с грилем? Какая видовая площадка? Думаешь, люди будут платить за посещение места, откуда они смогут наблюдать Воскресенск-33? Да они скорее заплатят за то, чтобы никогда в жизни его не видеть!

Внезапно Костя подумал о том, что, возможно, где-то в параллельной вселенной в настоящем Бруклине есть молл, который загадочно называется Voskresensk-33, и горожане посещают этот молл по выходным, и где-то наверху у них фуд-корт, и там сидят двое местных, ну там Пол и Майк например, и обсуждают какую-нибудь житейскую ерунду.

Костя отхлебнул уже успевшего остыть кофе, показавшегося до неприличия горьким и мерзким.

— Хлопец, — Женька, очевидно, решил скакать по темам, будто его сознанием управлял человек с пультом от телевизора, который беспорядочно переключал каналы, — а ты чего это с утра сидишь ешь? Ты чего не на работе, а? Тунеядец или, упаси господь, фрилансер там?

— Я тунеядец, Жень, — сознался Костя.

Ему безумно не хотелось рассказывать о потерянной работе, о своих идиотских походах в «Бруклин», заменявших ему поиски этой самой работы, о деньгах, которые когда-нибудь закончатся, и о безысходности, которая за этим последует, и о туманной перспективе, что батя когда-нибудь соизволит взять его к себе, а может, и не соизволит, да и не понимал Костя ни черта в строительных материалах, — в общем, ему категорически не хотелось жаловаться на жизнь, а бодрый тон у него не выходил.

— Я на нашем заводе работал, — все-таки произнес Костя. — В отделе стратегического менеджмента. А недавно наш отдел упразднили и нас всех…

— А, знаю-знаю, — отмахнулся Женька. — Знаю. И ты теперь сидишь пухнешь?

— Ну да.

— Работу-то искал?

— Ходил на собеседование в нашу «Азию-Мобайл», — сказал Костя, показывая жестом, что там внизу, на первом этаже, находится этот самый салон сотовой связи, где сотрудники носят цыплячье-желтые футболки.

— И?

— А они мне сказали, что у них клиентов бить нельзя. И я решил, что работать продавцом-консультантом — это не мое.

— Братан! — сочувствующе произнес Женька и картинно всплеснул руками.

— Не будем о грустном, — спохватился Костя. — Ты-то чем занимаешься? Ты здесь, в Воскресенске? Или в Ёбурге? Или в Челябинске? И где работаешь-то? Выглядишь ты прямо как…

— Как председатель самого элитного колхоза во Вселенной, — закончил за Костю Женька, который всегда отличался недюжинной самоиронией.

— Ух ты! А серьезно?

— Да я серьезен, как закон о защите прав потребителей, братан. Я и есть председатель колхоза. Публичное акционерное общество «Воскресенский НПЗ», а я его директор. Балакирев Евгений Николаевич.

Услышав это, Костя на своем стуле отодвинулся подальше от Женьки. Что? На краткий миг — иррациональный, призрачный, как двадцать пятый кадр, — Косте показалось, будто никакого Женьки перед ним тут нет, и будто он сам, вот сию же секунду, выдумал его, как выдумал перед этим восхитительного бродягу Арлекино, и будто все эта ерунда происходит исключительно в Костиной голове. Но потом Костя помотал этой самой головой — Женька не рассеивался, не распадался на пиксели — и постарался подходить ко всему трезво. Что-то такое в мироздании полетело, посыпалось, как труха, — Костя, сроду не отличавшийся чувствительностью, еще не раз потом об этом вспомнит. А о чем, собственно, был разговор-то? Ах да, Женька Балакирев пытался убедить Костю в том, что стал директором завода. Бред какой-то, сущий бред.

— Скажи честно, ты меня разыгрываешь? — Костино сознание дрейфовало, как тонущее судно во время шторма.

— Ага, — дружелюбно ответил Женька и поправил дорогущие очки.

И тут только Костя увидел (тонущее судно было обречено, вода заливалась через гигантскую пробоину), что у Женьки сделан маникюр. Ну, маникюр не маникюр, Костя в этом не разбирался, но пальцы были ухоженными, а ногти — аккуратно, даже чересчур аккуратно подстриженными. Так могли выглядеть ногти директора завода — Фатьянов, например, очень за этим следил. Да что там ногти — пальто, массивный циферблат часов, выглядывающий из-под рукава, все те же дорогие очки — Женька и вправду выглядел как богатенький гусь. Однако же Костино сознание упорно не желало верить в эту чушь.

— Я же помню, как плохо ты учился в школе, да ты простейшего стихотворения не мог запомнить. Да черт с ним, со стихотворением, — ты до выпускного класса читал по слогам. И теперь ты думаешь, что я поверю в этот бред? Ты думаешь, я поверю в то, что ты стал директором завода?

— Ну, знаешь, — Женька отхлебнул кофе и поставил стаканчик на стол. — Люди резко умнеют, когда их внезапно перестают бить по голове. Я же чуть ли не каждую неделю в больничке лежал из-за этих дегенератов из вспомогательной школы. Странно, да, что я был тупым?

— Я не говорил, что ты был тупым. Но… директор завода, серьезно? Директор, блин, моего завода!

— У меня два высших образования. Я химик-технолог и менеджер.

— Так. Женя Балакирев, если ты меня слышишь, подай знак — какой-то неизвестный дядька завладел твоим телом и пытается меня убедить, что он — это ты.

— Слышит он тебя, — сердито буркнул Женька, — и передает привет. Все равно не веришь, что я изменился, да? По глазам вижу, что не веришь.

— Не верю.

— Знаешь, после той аварии я словно заново родился. Серьезно, я едва ли не впервые в жизни раскинул мозгами… хе-хе, ладно, это не смешно. Но я понял: раз Вселенная дает мне второй шанс, надо им воспользоваться.

Черт, вот и Женька говорит про какую-то аварию. Значит, что-то действительно произошло, что-то серьезное и даже трагическое. Но что именно, Костя, как ни старался, вспомнить не мог, и чем больше он старался и напрягал память, тем дальше от него отдалялся этот образ, тем больше ему хотелось начисто стереть остатки информации из памяти.

— То есть, — Костя наконец-то сложил цепочку из отдельных звеньев, — ты и приказал ликвидировать отдел стратегического менеджмента?

— Ну я. Так вы ж там не делали ни хера, только чаи гоняли почем зря. Вы не приносили пользу предприятию. Да, я сам лично подписывал документы о твоем сокращении. Но, между прочим, тебе там нехилые парашютные денежки выплатили.

— Да, но деньги-то не бесконечны!

— Ну, братан, так и мы не вечны, — философски заключил посерьезневший Женька.

— То есть ты директор завода, — пытаясь ухватить мысль, произнес Костя. — И ты можешь вернуть мне работу?

— Нет, дружище, не могу, — развел руками Женя.

— Какой я тебе, на хрен, дружище! — вспылил Костя и снова чуть не опрокинул столик. — Ты называешь меня дружищем, но даже не можешь мне помочь!

— Я сволочь, — самодовольно ухмыльнулся Женька и привычным жестом поправил съехавшие очки.

— Правда? — Костю уже было не остановить. — Да ты все детство прожил у меня! Если бы не мои родители, ты бы сдох где-нибудь под забором, серьезно. Ну как так-то? Ну вспомни, как твой батек пришел на родительское собрание и его стошнило на нашу классуху! А теперь ты сидишь передо мной, весь такой важный, и руками разводишь. Почему, а?

— Между прочим! — Женька сердито нахмурил брови и даже кулак сжал. — Мой, как ты говоришь, батек именно после того родительского собрания и умер! Так что это не смешно!

— Так он паленой водкой отравился!

— Не важно, братан, — чуть смягчившись, ответил Женька. — Не важно. Важно то, что я не могу тебе помочь. И рад бы, но не могу.

— А знаешь что, — спокойным тоном произнес Костя, — будь ты проклят.

После этой фразы ему даже стало немного легче. Он уже давно хотел ее произнести. Удивительно, но Женька не смутился.

— Хм, — ответил Женя. — А что, если принять во внимание тот факт, что я уже давным-давно проклят?

Повисла многозначительная пауза. Наконец Женька самодовольно осклабился. У, какой же он был холеный, упитанный и респектабельный — у Кости аж зубы свело от негодования.

— Что я могу для тебя сделать, Григорьев? Григорьев из одиннадцатого «Б»? — определенно, он хотел перемирия, добротного такого перемирия. — Ну хочешь, я тебя в рестик свожу?

— И что, мне тебе минет за это сделать? За рестик? — Костя сам от себя не ожидал, что вот так начнет язвить, но что сказал, то сказал.

Женя растерянно почесал бородатую щеку.

— Я что-нибудь придумаю, — ответил председатель завода, он же директор колхоза. — Серьезно. Могу тебя с Векслером познакомить, кстати. Мировой мужик.

— Это наш мэр, что ли? Я его по телеку с утра видел.

— Не мэр, а глава АДминистрации, — ответил Женька, выделив интонацией это самое «ад». — Он мой друг.

— Когда-то я был твоим другом, — печально соврал Костя.

— Не сердись на меня.

— Да ладно, я уже остыл. Я только не понимаю, как ты стал таким успешным? Мне до сих пор кажется, что ты мне снишься. Потому что мой мозг отказывается принимать реальность. Женя Балакирев — директор завода. Директор Воскресенского НПЗ. Дружит с Векслером. Женат?

— Не, Кость, не женат.

— Чего так?

— А я… — тут Женя помялся немного, — не могу.

— Что за бред?

— Не важно.

— Так вот, — продолжил недоумевать Костя, проглотив информационную пилюлю про неожиданный Женькин обет безбрачия, — как так получилось-то? Что ты для этого сделал?

— Кость, ну что ты как маленький, — Женька недоуменно округлил глаза. — Как будто сам не понимаешь, как такие дела делаются. Я продал душу дьяволу.

— Вот, значит, как, Фауст уральский, — хихикнул Костя. — А без этого никак?

— Никак, — серьезно ответил Женька.

На краткий миг Косте даже почудилось — уж больно серьезными были Женькины голубые глаза, — будто его новообретенный друг и не шутит, а говорит вполне серьезно.

Костя зашел в квартиру и в первую минуту решил, что перепутал адреса и оказался не в квартире на Фестивальной, а в родительской трешке на Столетова. Из кухни настойчиво пахло выпечкой, причем к неопределенному запаху «выпечки вообще» настойчиво примешивался жирный коричный дух. Костя удивленно распахнул кухонную дверь и обнаружил, что Диана (а это точно его Диана?) стоит за плитой и сосредоточенно смотрит на сковородку, держа в руках силиконовую лопатку. На кухонном столе стоит переносная беспроводная колонка, из колонки поет сладкоголосая Лана Дель Рей, которую Костя недолюбливал.

— Это точно улица Фестивальная? Ты котлеты жаришь?

— Котлеты из кулинарии, не пугайся.

Ох уж эта кулинария на углу, рядом с магазинчиком разливного пива. Она никак не называлась, просто «Кулинария», там работала тетя Зульфия, там продавали вкуснейший печеночный торт (Костя сначала выковыривал из него всю морковку, которую не ел, но потом смирился и перестал потрошить несчастное кулинарное изделие), несколько видов салатов, из которых Костя больше всего любил «Черепашку», а Диана — салат «Гнездо глухаря», котлеты по-киевски, «кордон блю», а по четвергам у них был рыбный день, поэтому там продавали жареное филе хека. Косте иногда казалось, что ее не закрывают только из-за того, что у них есть один постоянный клиент — семья Григорьевых, в которой не готовит никто.

— А запах?

— О, я попыталась приготовить шарлотку, — призналась Диана, роняя лопатку на столешницу. — Открой холодильник, там вино. Я тебе рислинг купила, я знаю, ты его любишь… и он по акции был. А я буду безалкогольное.

Диана выключила конфорку, пританцовывая, отошла от плиты и уселась за стол.

— А что на тебя нашло-то? — спросил Костя уже из ванной, куда он заскочил помыть руки.

Это было слишком, слишком нормально. Шарлотка в духовке, пусть и погибшая смертью храбрых, котлеты из кулинарии, весело шкворчащие на сковородке, наконец, сама Диана Анатольевна, решившая внезапно стать хозяюшкой, — все это было чересчур нормально. Чересчур. Порой Костя очень хотел понять на собственной шкуре значение слова «нормальность», но прекрасно понимал, что он и нормальность разминулись в тот злосчастный день, когда он сделал предложение Диане Белогорской, и с тех пор больше не пересекались. Иногда он с любопытством наблюдал за другими парами — нормальными парами с ипотекой, детьми, собаками, кошками и хомяками — и пытался понять, в чем же главное отличие и почему их с Дианой брак был похож на жесткий артхаусный фильм, а у остальных пар все происходит как в голливудской мелодраме. По крайней мере, со стороны так казалось.

«А вдруг со стороны и мы с Дианой тоже кажемся нормальными? — такая мысль иногда приходила Косте в голову. — И вдруг те самые «нормальные», воркующие друг с другом парочки, те самые «заи» и «рыбки» по ночам предаются чудовищным БДСМ-оргиям с плетками, наручниками и веревками, и подвешивают себя на крюках, и всячески себя истязают, чтобы потом, когда солнце взойдет, казаться себе и миру нормальными, правильными людьми, «заями» и «рыбками». Никто и никогда не узнает, что творится за закрытыми дверями». Впрочем, эту странную, немного пугающую мысль Костя отвергал с ходу. Нет никаких БДСМ-оргий, никто не истязает себя плетками, никто не калечит себя в полнолуние. Просто кто-то насмотрелся жесткого порно. Кстати, из них двоих подобной жестью увлекалась как раз таки Диана Анатольевна — ее почему-то возбуждали только такие фильмы. А сам Костя только один раз смог посмотреть подобное видео до конца — ему реально стало жалко девчонку, и он искренне пожелал ей все-таки поступить в институт в следующем году.

Порой он и сам не понимал, до какой степени на него повлияла Диана, и до какой степени он сам заразился ее пугающим мировоззрением, и до какой степени это пугающее мировоззрение уводило его в темноту — в ту темноту, которую не осветили бы и сотни фонариков, и когда его жизнь, прежде вполне благополучная и даже счастливая… Впрочем, счастье — это слишком обтекаемое слово, за которым чаще всего ничего не стоит, кроме горсти правильно подобранных антидепрессантов… Так вот, с какого момента его прекрасная молодая жизнь превратилась в нечто пугающее?

С того ли момента, когда пьяная Диана Белогорская ввалилась в его жизнь, Диана Белогорская, звезда всей школы, умница, красавица и отличница, которую отчислили из института после первого года обучения, потому что там никто не понял, что она умница и красавица. Вот еще одна точка восстановления — Диана пришла в квартиру Григорьевых вроде как за спасением, испугавшись, что разгневанный отец убьет ее из-за отчисления, да так и осталась навсегда в их семье. Спустя два месяца после неожиданного появления Дианы они с Костей расписались в единственном загсе Воскресенска-33, а потом поехали праздновать в ресторан «Эдельвейс», который еще сгорел черезпять лет. Никого из семьи Белогорских на свадьбу не пригласили: «Кость, мне лучше убить себя, чем снова их увидеть». Или — а это ближе к истине — все началось с того момента, как Диана впервые с криком проснулась среди ночи. Это случилось сразу, как только молодожены заселились в новую квартиру на Фестивальной, 2. Костя подумал тогда: ну пустяки, увидела страшный сон, с кем не бывает, — но кошмары повторялись все чаще и чаще.

Пару раз в неделю, а иногда чаще, Диана просыпалась глубокой ночью, и Костя каждый раз просыпался с ней, и сложно было не проснуться, потому что кричала она, как будто испытывала настоящую боль. Костя долго не решался спросить, что за кошмар ей снится.

— Мне снится, что я лежу на рельсах. Лежу, точно парализованная, не могу даже пошевелиться, но знаю, что издалека ко мне приближается поезд и что мне надо, очень надо подняться, но я не могу, и продолжаю лежать, и понимаю, что поезд все ближе и ближе. Потом я просыпаюсь. Я ни разу не видела этот поезд, но я знаю, что он есть.

Костя посмотрел на часы. 4:00.

— И часто тебе снится этот сон?

Реальность расплывалась перед Костиными глазами, веки слипались, агрессивный электрический свет обжигал роговицу, но Диану надо было дослушать — едва ли не впервые за все время она была откровенной.

— Очень часто, — ответила Диана.

— Ну, — Костя попытался разрядить обстановку, — это всего лишь кошмар, ты же знаешь, в Воскресенск-33 поезда не ходят.

Диана посмотрела на него своим фирменным уничижительным взглядом. Костя понял, что работы по спасению провалились.

— И давно тебе снится этот ужас?

— Лет с пятнадцати.

— А он с чем-то, — во рту пересохло, Костя с трудом отлепил язык от нёба, — связан? В твоей жизни было что-то… что тебя так напугало?

И Диана в ту ночь соврала — Костя узнал об этом немного позже.

— В моей жизни не было ничего, что могло бы меня так напугать, — очень твердо — ну вот тут можно было догадаться, что она врет, — очень внятно произнесла Диана. — Мне просто снятся кошмарные сны.

А буквально через неделю после этого разговора уже сам Костя проснулся среди ночи, понял, что Дианы рядом нет, поднялся с кровати и обнаружил жену на кухне. Она курила и смотрела телевизор с выключенным звуком. Верхний свет она зажигать не стала, видимо, чтобы не разбудить Костю. Костя же так и застыл в проеме двери.

— Опять?

— Скажи честно, ты не жалеешь о том, что на мне женился?

— А должен?

— А ты еще не понял, что я чокнутая? — какая-то в ее голосе появилась странная интонация, то ли скрытая агрессия, то ли неуместный сарказм.

— Раньше за тобой этого не замечалось.

По телевизору — включен был какой-то музыкальный канал — показывали клип Майкла Джексона, тот самый, где он поет, стоя на пожарище.

— А я хорошо скрывала. Точнее… В школе я еще как-то держалась. Впрочем, ты же помнишь. А в институте… В общем, в тот день, когда меня отчислили из института, в этот день кое-что произошло. Я не знаю, как тебе это объяснить, да ты, наверное, и не поймешь. В общем, в день, когда меня отчислили, я вроде как сошла с ума. Не перебивай, пожалуйста. Я как будто заснула, но продолжила при этом шевелиться и разговаривать. Не понимаешь? Меня как будто погрузили в тягучий кисель, темный, мерзкий, в этом киселе ворочаются спруты с гигантскими щупальцами, и все это рядом со мной, очень от меня близко, и мне так противно, а эти спруты трогают мою обнаженную кожу, и… о-очень темно. Мир будто залила черная жидкость, и… Я не могу так больше.

— В тот день, когда тебя отчислили из института, ты прилетела домой и пьяная, с бутылкой текилы в руках, завалилась ко мне?

О да, о да. Кадр был что надо: промокшая Белогорская, пьяная вдрабадан, стоит на пороге, ничуть не смущаясь того, что на нее таращатся Костины родители.

Диана — и Костя это уже давно понял — вовсе не умела выражать свои эмоции. Иная девушка на ее месте расплакалась бы, разбила пару тарелок и успокоилась. Диана же была не такова. Она сказала совсем уж страшное.

— Отвезешь меня завтра к психиатру? — спросила Диана. — У нас в городе есть неплохой специалист, оказывается. Муравьев. Я почитала форумы, к нему чуть ли не со всей страны едут.

— Никогда не сомневался, что Воскресенск-33 — это столица российской психиатрии.

— Надеюсь, что не паллиативной, — вздохнула Диана.

Так в их жизни появился серьезный и сосредоточенный, как упитанный кот, психиатр по фамилии Муравьев, и начали они танцевать это дурацкое и бессмысленное танго втроем. Этот Муравьев Александр Николаевич поставил Диане диагноз — большое депрессивное расстройство, — прописал кучу лекарств (антидепрессанты, нейролептики, транквилизаторы), а в один из сеансов вызвал для беседы и самого Костю.

— Я хочу вам сказать, — Муравьев очень внимательно посмотрел Косте в глаза, так что тому стало чертовски не по себе, — что жизнь продолжается, несмотря ни на что.

У него на столе стояла еще эта дурацкая фарфоровая кошка и медитативно махала позолоченной лапкой.

— Диане поставлен серьезный диагноз, — продолжал Муравьев. — И да, ее психика очень серьезно повреждена. К сожалению. И…

Костя пытался смотреть на Муравьева, но его взгляд упорно соскальзывал на кошку.

— Что бы ни случилось, не вините себя, — продолжил психиатр. — И попытайтесь абстрагироваться от этой ситуации. Болезни просто случаются, таков закон вещей. И болезни возникают не только из-за того, что мы делаем что-то неправильно. Иногда мы делаем все как надо, но увы…

Больше из этого разговора он не помнил ничего — произнесены были еще какие-то слова, возможно, слов было много, но память их отфильтровала и не сохранила. Зато Костя очень хорошо запомнил разговор с Дианой, случившийся уже после того, как она начала ходить к Муравьеву. Ох, вот этот разговор он запомнил, как стихотворение.

— А ты понимаешь… — сказала ему Диана, стараясь не смотреть в глаза — ее взгляд блуждал где-то далеко. — А ты понимаешь, с кем связался?

— Я все прекрасно понимаю, — ответил ей тогда Костя, — и буду беречь тебя. Я же давал клятву — в болезни и здравии, помнишь?

— А ты понимаешь, — продолжила Диана, и на миг Косте показалось, будто она и вправду находится где-то далеко-далеко, — что я тебя никогда не смогу полюбить?

— Понимаю, — соврал тогда Костя.

Большое депрессивное расстройство — диагноз, который поставил Диане усатый и неопрятный психиатр Муравьев. Можно подумать, невесело рефлексировал Костя, что бывает среднее депрессивное расстройство или маленькое депрессивное расстройство, — так это все странно звучало. Года два Муравьев все никак не мог подобрать препараты. От агомелатина Диана становилась раздражительной и склочной, как подросток с СДВГ, а те самые сны про железную дорогу и поезд повторялись с угрожающей периодичностью — Муравьев решил, что эти кошмары и были одной из побочек препарата, и, поколебавшись, отменил агомелатин. Потом он назначил миртазапин. От миртазапина начались сильные головные боли — настолько сильные, что Диана несколько раз падала в обморок, и хорошо, что все это происходило, когда Костя был дома и мог вызвать скорую. Муравьев назначил еще несколько препаратов — Костя уже стал путаться в их названиях, это все были какие-то «-ины», «-иды», и чем сложнее было название, тем хуже становилось Диане. На полгода в жизнь молодой семьи вошли какие-то запрещенные польские препараты, и Диана даже почувствовала себя лучше, заметно лучше, но потом Муравьев их отменил и больше никогда не назначал.

Наконец, спустя пять лет после начала лечения, Муравьев нашел какой-то сложносочиненный «-ид», от которого Диане полегчало. Да, она стала очень много спать, чересчур много, порой Косте казалось, будто бы там, в мире снов, у его супруги есть какая-то другая жизнь, жизнь, где нет болезней и страданий, жизнь, где не нужно травить себя медикаментами, где у нее есть свой Черный Вигвам с великанами и карликами, которые разговаривают наоборот, и эта жизнь нравится ей гораздо больше, чем пыльная квартира на Фестивальной, 2, где не было ни великанов, ни карликов; это обижало Костю, он словно ревновал Диану к потусторонней жизни, но поговорить не решался, опасаясь, что его претензии будут звучать очень глупо.

Так продолжалось много-много лет. Диана существовала, сонная и вялотекущая, как равнинная река, словно бы меж двух миров, миром сна и миром яви, перестав, слава Муравьеву, думать о смерти, но перестав, однажды понял Костя, не потому, что ей полегчало, а потому что она нашла приемлемую для себя форму между жизнью и смертью. Словом, обстановка в квартире была еще та. Именно поэтому Костя так удивился, увидев Диану в хорошем настроении: обычно ее бодрости хватало на то, чтобы проснуться, а потом наступала апатия. Костя все пытался понять, как же она видит этот мир и видит ли, если, по ее рассказам, все мироздание залито черной холодной водой и в этой воде плавают, посверкивая чешуей, чудовища — чудовища, что являлись следствием неправильной работы отдельно взятого потонувшего в депрессии сознания.

А не важно, подумал Костя. Вот совсем не важно. Пусть у нас будет счастливый вечер — я, Диана, Лана Дель Рей, котлеты из кулинарии, испорченная шарлотка. Рислинг, купленный по акции в ближайшем супермаркете, задушевный разговор, Костя еще про Женьку рассказал, рассказал, каким он стал упитанным и солидным. Мы заслужили. Если это ремиссия — дай бог, чтобы это была ремиссия, — мы должны прожить каждый день как последний. Carpe Diem. Чуть позже он поймет, насколько был прав.

Костя все время думал о той случайной встрече с Балакиревым и все гадал, позвонит Женька или не позвонит. Телефонами они, конечно, обменялись, но это могло ровным счетом ничего не значить — так, элементарная вежливость. В глубине души Костя был уверен, что Женька не позвонит. Поэтому он очень удивился, когда на экране высветился Женькин номер. Выходит, их встреча на фуд-корте «Бруклина» была не случайной?

Незадолго перед этим Костя дозвонился в «Азию-Мобайл» («Скажите, вакансия в торговом центре «Бруклин» еще действительна?» — «Минуточку, сейчас узнаю. Да, вакансия еще в силе. У вас есть СНИЛС?») и вот теперь сидел, мучимый сомнениями: а может, стоило подождать, пока в городе появится подходящая работа? Может, ну ее, эту «Азию-Мобайл»? Рациональная часть Костиного сознания упорно подсказывала, что не было в Воскресенске-33 подходящих вакансий и не будет, точнее, была одна, и он ее потерял. Поэтому он обрадовался Женькиному звонку — наконец-то хоть что-то сможет отвлечь от назойливых мыслей.

— Братан, а ты сейчас в «Бруклине»? — жизнерадостно спросил Женька.

Костю смутили отчетливые женские голоса на заднем плане, особенно смутило то, что голосов было несколько. Почему-то сложилось ощущение, будто господин Балакирев звонил из сауны.

— По-твоему, у меня там общественная приемная? — сердито спросил Костя.

— Ага, — отозвался Женька. — Антиобщественная. Приезжай в «Бруклин», мне увидеться охота. Встретимся на первом этаже возле эскалатора! — дабы пресечь любые возражения, Женька быстренько отключился.

Костя собрался, вышел из подъезда, в одной руке держа сигарету со свисающим хвостиком пепла, а в другой — телефон. Сначала он хотел поехать на машине, потом сообразил, что, скорее всего, без алкоголя не обойдется, а такси вызывать было лень (да и не любили местные таксисты кататься на такие мизерные расстояния), поэтому он, как и в то утро, когда впервые после долгих лет встретился с господином Балакиревым, решил пройтись пешком. На этот раз наушники были заряжены по полной, поэтому Косте удалось погрузить себя в депрессивное болото, состоявшее в равных пропорциях из русского и зарубежного рока; в некоторых моментах Костя ловил себя на точном, почти стопроцентном попадании в сюжет («Агата Кристи» вообще была идеальным саундтреком для его жизни), а иногда это попадание было случайным (вряд ли Том Йорк, когда писал альбом OK Computer, думал о маленьком уральском городке), но все вместе создавало на редкость цельную симфонию звуков, картинок и запахов.

А вот и треклятый «Бруклин» с его металлическими сиденьями в дырочку, похожий на зал ожидания маленького регионального аэропорта — а по сути, он и был своеобразным залом ожидания. Эскалатор, разумеется, не работал. Возле эскалатора хлопотали мужики в спецовках и о чем-то ожесточенно матерились. Женька стоял чуть поодаль, картинно подпирая стену. Богатый, упитанный, в хорошем дорогом пальто. В очередной раз Костя поразился тому, каким же солидным человеком стал Евгений Николаевич. От него за версту разило респектабельностью и «Олд Спайсом» — «Олд Спайсом», правда, сильнее. Он был похож на человека, собравшегося на долгожданное свидание, разве что в руках не было букета.

— Я же обещал тебя в рестик сводить, — сообщил Женька, неожиданно экранизировав Костину мысль о свидании.

— Ой, блин. Твои ухаживания становятся назойливыми. Я что, девчонка из «Тиндера»?

— Хуже в сто раз. Хорош ломаться. Предлагаю выбор — «Аризона» или хинкальная на Дзержинского. М?

— Ну ты серьезно? Хинкальная?

— Там Азамат работает, — Женька, судя по всему, решил одним махом снять все возражения, будто Костя, услышав про неведомого ему Азамата, сразу же бросится бежать в эту хинкальную на Дзержинского.

Увы, в этом случае личный бренд не сработал. Костя помотал головой.

— Ну, значит, пойдем роллы жрать.

«Аризона» располагалась буквально в двух шагах от «Бруклина» — надо было пройти через вещевой рынок, который почему-то сегодня не работал, хотя был не понедельник, свернуть на улицу Мичурина, дойти до ближайшего светофора, и вуаля — наткнуться на огромную вывеску единственного в городе суши-бара. Костю всегда удивляло, почему названия всех воскресенских заведений в той или иной степени были связаны с Америкой: торговый центр «Бруклин», суши-бар «Аризона», был когда-то клуб «Дикий Техас», впрочем, клуб этот прикрыли еще в нулевых, когда там произошла перестрелка, и какое-то время здание клуба пустовало, а потом на его месте открыли «Пятерочку». «Аризону» открыли полгода назад — раньше там находился ресторанчик, где готовили вкуснейший шашлык из баранины, но в этом ресторанчике произошла потасовка (нормальное явление для Воскресенска-33), и ресторанчик закрыли; словом, шашлычная канула в Лету тем же способом, каким погибали почти все культурно-досуговые заведения города. Мироздание настойчиво пыталось окультурить Воскресенск-33, но гордые и свободолюбивые воскресенцы отчаянно этому сопротивлялись.

Столкновение Эроса и Танатоса всегда заканчивалось победой Танатоса. Вот и единственный в городе интим-шоп — по злой иронии судьбы он находился на Столетова, на первом этаже дома, где жили Костины родители, — закрыли после того, как его разгромили местные гопники. Костя понимал, что, скорее всего, и «Аризону» ждет подобная участь, но, с другой стороны, он с удовольствием понаблюдал бы за дракой, которая произойдет в этих стенах, — уж очень колоритным был интерьер суши-бара. Драка в таком антураже смогла бы стать малобюджетной версией фильма с Джеки Чаном, не иначе. По крайней мере, это было бы весьма эпично. Жаль, в Воскресенске-33 нет ни якудза, ни «Триады».

На крыльце ресторана Женька остановился, достал из кармана пачку сигарет и сосредоточенно закурил.

— Скажи честно, — произнес он после некоторого раздумья. — Ты пошел со мной, потому что надеешься, что я верну тебе работу?

— Ты обвиняешь меня в меркантильности?

Женька держал сигарету на манер Саши Белого — большим и указательным пальцем — и выглядел очень серьезным.

— То есть ты принял мое приглашение потому, что действительно рад меня видеть?

— Я принял твое приглашение потому, что мне чертовски скучно. Пошли уже внутрь, а!

Суши-бар был пуст, поэтому удалось занять самый удобный столик: в уютном уголке, под лампой, с мягким диванчиком, а не жесткими стульями — в общем, столик, который в прайм-тайм занимают первым. Костя вспомнил еще одну нелепость, связанную с этой «Аризоной», а именно рекламную кампанию, когда все стены города украсили обольстительными плакатами с рекламным слоганом «Лучшая „Калифорния“ — в „Аризоне“!», и Костю буквально-таки воротило от когнитивного диссонанса. Здесь царил приветливый полумрак, играл расслабляющий лаундж (Костя терпеть не мог подобную музыку, потому что вечно от нее засыпал), на стене висел огромный телевизор, на котором без звука крутились зарубежные клипы. Официанты в «Аризоне» носили стильные черные фартуки и были вышколенными и услужливыми — или они перед Евгением Николаевичем так стелились, кто знает.

Вскоре на стол лег огромный суши-сет — настоящий ковер из рыбы, риса и водорослей, тут тебе и «Филадельфия», и «Калифорния», и «Канада» (и почему нет роллов «Омск», или там «Рязань», или «Петропавловск-Камчатский» с крабом, одна сплошная иностранщина), и роллы темпура. Костя в первый момент подумал, что они в жизни это не съедят, но потом, видя, с какой сноровкой Женька орудует палочками, подумал, что, скорее всего, съедят. Тот самый Женька, которого лично сам Костя учил пользоваться вилкой. Еще официант принес два бокала, в которых плескалась жидкость болотного цвета — заграничное пиво. Бокалы были похожи по форме на маленькие графинчики.

— Я хочу выпить за дружбу, — сказал Женька, ловко подхватывая высокий бокал. — Дружбу, которой у нас с тобой никогда не было.

— Ты опять?

— Слушай. Я крайне благодарен тебе и твоим родителям за тот день, когда вы меня отмыли, обогрели и накормили супом. Серьезно, тот день в какой-то мере изменил мою жизнь, и я его помню, будто это было вчера. Боже, я так испугался — серьезно, если бы вернулись эти дегенераты из вспомогательной школы, вооруженные арматурой, я бы испугался меньше. Я так боялся опозориться перед твоими родителями, что чуть ли не в прямом смысле язык проглотил. Это было сущим кошмаром! А когда ты привел меня в ванную и заставил мыться. Черт, а у вас еще этот кран хитромудрый был… То есть я воду-то включил, а как дальше его вертеть, так и не понял. И стоял под холодной водой как цуцик, аж пипирка скукожилась. И главное, я встал, намылился — как потом понял, хозяйственным мылом, — а сверху на бошку льет студеная водица. Я хотел кого-нибудь позвать, но постеснялся. Ох и воды я вам на кафель налил, аж до сих пор стыдно.

— Да. Мама потом замучилась вытирать. А всего-то надо было занавеску подоткнуть.

— Да, это я потом только понял. Суть-то не в этом. Суть-то в том была, что я вбил себе в голову, что ты непременно будешь со мной дружить. По-настоящему. Есть, знаешь ли, у меня такая странная особенность — я привязываюсь к людям. Как щенок. Я боготворил твоих родителей! И к вам всем привязался. Серьезно, я так хотел, чтобы мы стали друзьями.

— Но мы не могли этого позволить! Серьезно. Мы бы третью мировую затеяли, вот ей-богу! Регионального масштаба.

— Да не затеяли бы! — Женька экспансивно взмахнул рукой со стаканом. — А вдруг наоборот? Вдруг мы что-то бы изменили? Скажи лучше, что тебе было западло общаться с нищебродом.

— Это бы угрожало твоей безопасности.

— Моей? Да меня и так пиздили каждую неделю. Скажи уж — твоей! — Женька, очевидно, чтобы остыть, залпом выпил полстакана пива. — Я же ведь пытался наладить с тобой общение. Подходил к тебе, здоровался. А ты морщил надменное хлебало и делал вид, будто со мной не знаком. А я просто хотел… блин, как в том фильме, знаешь… Ну, где два умирающих мужика угоняют машину, грабят банк и едут к морю. Только чур я Тиль Швайгер.

— Он в конце умер вообще-то!

— Да не важно, — Женькин взгляд затуманился. — Я, может, тоже не видел моря.

— Жень, давай лучше бухать и есть роллы, — произнес обескураженный и сбитый с толку Костя. — А? Помнишь, как раньше говорили: иногда лучше жевать, чем говорить.

Женька энергично закивал.

— Ну, за одиннадцатый «Б»! — предложил Женька и торжественно поднял бокал.

— О да! — с радостью подхватил Костя. — Худший класс за всю историю школы, по версии Изольды Павловны Либерман!

— Ах да, — спохватился Женька, поставил стакан, и глаза его, спрятанные за лучистыми стеклами очков, коварно заблестели. — Кстати, о фрау Либерман. Знаешь, где она сейчас живет?

Костя встрепенулся. Не то чтобы это волновало, но все же…

— Надеюсь, в аду? — спросил он, роняя в миску с соусом упругий рисовый колобочек.

Колобочек мгновенно сделался коричневым и потерял форму.

— Нет, что ты, — Женька всплеснул руками, — она в Берлине живет. Мы с ней иногда по скайпу разговариваем.

— Вот черт! Повезло же старой перечнице! Ну, в смысле, красота, Берлин, Курфюрстендамм, вот это вот все, Берлинер Мауэр.

— И кстати, — Женька заметно стушевался, — она знала, что мы с тобой общаемся. И очень меня ругала за это. Пока я не рассказал, что твоя семья мне здорово помогла.

— Ну нет! Ты одним мигом разрушил легенду, которую я создавал годами. Либерман должна была думать, что я ужас, летящий на крыльях ночи!

— Поверь мне, она так и думала, — Женька замолчал, вытер лицо салфеткой и после непродолжительной паузы спросил: — А как же Диана Белогорская, краса всей школы? Не в курсе, что с ней? Вроде бы она в Москве училась?

Тут Костя понял, что настал час его триумфа. Фанфары, перезвон хрустальных бокалов, триумф, пам-пам!

— Белогорская? — переспросил он, подняв бокал с зеленым пивом для торжественности. — Какая такая Белогорская? Может, все-таки Григорьева? А?

Женька удивился так удивился. Даже очки свои дорогие снял, обнажив круглые, как у совенка, голубые глаза. На краткий миг он снова стал похож на прежнего Женьку-оборванца. На краткий миг — секунда прошла, и морок рассеялся.

— Ты серьезно? — спросил он. — Ты серьезно сейчас говоришь? — он схватил со стола стакан и залпом вылил в себя остатки пива, словно пытаясь запить оглушительную новость, как таблетку. — Я даже и не знаю, как на это реагировать, — облизав губы, произнес Женька.

Костя внутренне ликовал. В течение нескольких лет после свадьбы (Женька за это время успел в армию загреметь, потом вернуться, потом его след вообще потерялся) Костя и Диана скрывали свой брак, точнее, не очень его афишировали, и, как выяснилось, не зря.

— Да никак не реагируй. Была Белогорская, стала Григорьева.

— Она что, вышла замуж за твоего отца? — спросил Женька все с тем же недоуменным выражением лица. — А как же твоя мама?

Ах, вот почему он так удивлен! В один момент фанфары в Костиной голове смолкли — там воцарилась гнетущая обескураженная тишина. Сию же секунду захотелось запустить в Женьку пустым стаканом.

— Ты дурак? — вскипел Костя. — Вот скажи мне, ты дурак? Диана вышла замуж за меня! Слышишь ты? За меня!

Смех смехом, но что-то неприятно кольнуло в самое сердце. Батя частенько приходил в школу, и да, ходили слухи, что девчонки на него засматривались. А как тут не засмотреться — высокий, импозантный, дорого одетый, похожий одновременно и на офицера, и на актера. Тут Женька растерялся настолько, что на него стало смешно смотреть. Он достал из подставки фирменную красную салфетку и машинально вытер губы.

Костя вернулся домой уже вечером, слегка пьяный и до отрыжки объевшийся роллами. Он зашел в подъезд, напевая под нос какую-то незамысловатую песенку, и настроение у него было прекрасное, и дело было даже не в Женьке, и не в роллах вовсе, и не в зеленом пиве, которого Костя и выпил-то не так много. Дело было в том, что хоть на краткий миг удалось сменить обстановку. Впрочем, его хорошее настроение испарилось мигом, когда он увидел Диану, сидящую на ступеньках между третьим и четвертым этажами.

— А ты что тут делаешь? Домой не пускают? — спросил Костя, присаживаясь рядом с ней на холодные бетонные ступеньки.

Перила, выкрашенные болотно-зеленой краской, оказались на уровне лица. Где-то на верхних этажах, надрываясь, орал младенец. Ни Костя, ни Диана ни разу не видели этого ребенка, но орал он уже лет десять.

— Я хотела сходить за сигаретами, — сообщила Диана, — но так и не смогла. Все-таки это была не ремиссия.

В ее голосе было столько скорби, что Костино сердце привычно сжалось. Были в их семейной жизни вещи, с которыми он так и не смирился.

— Черт.

— У тебя есть сигареты?

— Да, конечно, — ответил Костя и полез в карман.

— Тебе никогда не хотелось найти себе нормальную бабу? — спросила Диана, затягиваясь.

Младенец, хвала богам, перестал орать. В подъезде сделалось тихо.

— У меня были, мне не понравилось, — отшутился Костя.

— А если серьезно — ты же симпатичный, у тебя есть машина. Ты любой девчонке понравишься. Беги отсюда, пока не поздно. Честно.

— Диан, я сам решу, когда и откуда мне бежать, — произнес Костя, забрав у Дианы сигарету.

Тут Диана внимательно посмотрела на него, принюхалась и наконец-то выдала заключение:

— У тебя корпоратив, что ли, был?

— Алкоголем пахнет? Это мы с Женькой после работы посидели в суши-баре. Знаешь, который за вещевым рынком. «Аризона» называется.

— С каким Женькой?

— Балакиревым. Я же тебе рассказывал.

Тут Диана очень странно посмотрела на Костю и даже чуть-чуть отсела. Кто-то на первом этаже нажал кнопку лифта, раздалось равномерное гудение. Скорее всего, это был дядя Саша (Плотников, кажется, его фамилия) с восьмого этажа, он всегда в это время приходил с работы. Когда он приходил трезвым, то обходился без приключений, но стоило ему выпить, как он почему-то выходил этажом ниже, на седьмом, и вечно звонил в квартиру к Муртазаевым, у которых маленький ребенок. Муртазаевы даже писали жалобу местному участковому. Диана отвернулась на какое-то время, видимо, обдумывая какую-то мысль, — Костя видел только ее каштановый затылок. Потом повернулась снова, и выражение лица у нее было максимально сосредоточенным и серьезным.

— Кость, это уже не смешно. Я вчера еще раз погуглила — думала, это у меня склероз уже от транквилизаторов. Но нет. Склероза, слава богу, пока у меня нет. Женька. Кость, я не знаю, как ты мог об этом забыть, честное слово, но Женька погиб.

— Ой, Диана, не шути так!

— Тсс! — воскликнула Диана, зажав пальцем Костин рот. — С тобой точно все в порядке?

Костя взял ее за руку — мол, я тут взрослый и со мной все в порядке. Рука у Дианы, против обыкновения, была теплая, даже горячая.

— Можешь сам погуглить, — настойчиво произнесла Диана. — Балакирев Евгений Николаевич погиб 4 июня 2007 года. Его автомобиль снес разделительный барьер, ну, отбойник, а сам Женька — разумеется, он был не пристегнут — вылетел через лобовое стекло и погиб от черепно-мозговой травмы. Тебе фотографию из газеты показать, а, Кость?

Уже скоро, уже очень скоро, когда Костя почувствует себя безвольной щепкой, которую уносит течением бурной горной речки, он попытается отчеркнуть в своей памяти тот момент, после которого все пошло наперекосяк, но еще хоть что-то можно было поправить. И этот момент он запомнит навсегда. Холодные ступеньки, перила, выкрашенные безобразной краской, сигаретный дым и холодное, проступающее, словно пот, отчаяние. И напуганный, не по-детски напуганный Дианин взгляд — этот взгляд он тоже запомнит. Запомнит, потому что у его ног уже разверзается зловещая клейкая пустота, и скоро в эту пустоту полетит и он сам, и все его мироздание.

Костя держал в руке «Сяоми» и вот уже минут пять не мог набрать заветный номер. И это было странно. Время все шло и шло, а решимость все улетучивалась и улетучивалась. Костя елозил пальцем по экрану, чтобы разблокировать телефон, потом снова его блокировал боковой кнопкой, и так повторялось несколько раз, а потом возникло стойкое желание зашвырнуть мобильник куда подальше, и никому не звонить, и никому не задавать вопросы, и забыть уже наконец об этой странной истории с разбитой машиной. Впрочем, Костя взял себя в руки и все-таки набрал номер отца.

— Слушай, э… — сказал Костя вовсе не то, что планировал. — Вы там не заняты? Я заскочу?

— А без этого никак? — сонным голосом, лишенным всяческого энтузиазма, ответила трубка.

— А без этого никак, — в тон отцу ответил Костя.

Родители жили через пару кварталов, на улице Столетова. По местным меркам это было элитное жилье: кирпичные девятиэтажки, квартиры тут были больше, чем в панельках, а звукоизоляция лучше, и плюс лоджии — какие-то гигантские лоджии, на них даже не устраивали помойки из старых лестниц, детских колясок и велосипедов, а ставили мебель, вытаскивали комнатные растения в горшках, устраивая настоящие мини-оазисы. Костины родители жили именно в такой девятиэтажке из белого кирпича, двухподъездной, построенной буквой Г, а на балконе у них была целая оранжерея — это мама в один прекрасный миг увлеклась комнатными растениями. Все те же ветхие каменные ступеньки — каждую зиму, когда начиналась гололедица, эти ступеньки обеспечивали работой хирургов местного травмпункта. Если уж говорить начистоту, эти ступеньки и без гололеда были травмоопасными. Железная дверь с кодовым замком, не домофоном, куда можно было звонить, радостно восклицая: «Это я!» — а именно с кодовым замком, который открывал сезам только после введения сверхсекретного кода. Впрочем, этот код знали жители всех окрестных домов, потому что на девятом этаже в угловой однушке жил местный барыга. Подъезд, стены которого выкрашены в ядовито-голубой цвет такой интенсивности, что от него болели глаза. Одинаковые металлические двери — защита от воров.

Костя вприпрыжку добрался до четвертого этажа. Дверь открыл младший Костин брат, двенадцатилетний Артемка. Так получилось, что Костя, главным образом из-за гигантской разницы в возрасте, почти не застал Артемку и совсем не принимал участия в его воспитании. А тот так быстро рос, и взрослел, и менялся, что Костя не успевал следить за этими метаморфозами, да и не так часто в последнее время он бывал у родителей, поэтому любил повторять, что ни разу ему не удавалось застать двух одинаковых Артемок.

— Они там на кухне сидят, — важно сообщил белобрысый и веснушчатый Артемка, внешне — полная Костина противоположность, и ушел к себе в спальню, шаркая тапочками.

И Костя пошел на кухню. Родители (в батином паспорте было написано «Григорьев Виктор Сергеевич», а в мамином — «Григорьева Ольга Александровна») пили чай и смотрели телевизор.

Родители. Люди, которые когда-то давно, тридцать лет назад, решили, что вселенной необходим, вот совершенно необходим новый человек. И не так уж важно, каким будет этот новый человек. Будет ли он женского пола или мужского, будут ли у него карие глаза или голубые, будут ли у него темные волосы, как у мамы, или светлые волосы, как у папы, будет ли он умным или глупым, добрым или злым. Не важно. Главное, он будет, этот прекрасный новый человек.

Кстати, о глазах. Костю всегда забавляла эта генетическая странность, заключавшаяся в том, что Григорьевых с голубыми или серыми глазами не бывает. Григорьевы-старшие, сам Костя, Артемка — все были кареглазыми. Кареглазость наряду с упрямством была отличительной чертой Григорьевых. Природа, впрочем, проявила недюжинную фантазию, представив разнообразную палитру — от темно-карих, почти черных маминых глаз до светло-карих, с заметной зеленцой, Артемкиных. Папины глаза были ярко-карими, и жаль, что он прятал свою интенсивную кареглазость за толстыми стеклами очков, искажая прекрасный цвет. Костины глаза (он не любил смотреться в зеркало даже во время бритья, но приходилось) были светло-медового, очень теплого цвета. Костя нередко задумывался о том, что Григорьевы и Белогорские ненавидят друг друга не из-за того, что когда-то были в разных бандах, а из-за цвета глаз. Ненависть выходила на какой-то глубочайший, почти межвидовой уровень, потому что Белогорские все как один были сероглазыми и светлокожими, точно истинные арийцы. Брак Дианы и Кости был поистине бунтарским.

Костя настолько глубоко погрузился в свои мысли, что перестал обращать внимание на бормотание телевизора. А может быть, вся эта романтика про нового человека, которого создали родители, — просто дурацкая повязанная бантиком туфта, и никого они не планировали создавать. Просто занялись сексом, а спустя девять месяцев родился Костя. Он не возводил своих родителей в ранг святых людей и никоим образом не обожествлял, всегда понимая, что это, в сущности, обыкновенные люди со своими слабостями и дурными привычками. Например, мама очень плохо пела, а у папы был отвратительный, по Костиным меркам, музыкальный вкус и странное чувство юмора. Но он никак, все никак не мог представить, что эти двое занимаются сексом. Они точно занимались, как минимум два раза — появились же на свете сам Костя и Артем. Но никогда, решительно никогда Костя не застукивал их за этим неприличным занятием, никогда не слышал подозрительных звуков и шорохов, не было даже и полунамеков на то, что родители занимаются любовью, хотя бы ночью, хотя бы в тишине, хотя бы под покровом темноты. Не было, и точка. Либо они этого не делали (бред! Совершеннейший бред! Все-то они делали!), либо очень хорошо скрывались. И Костя с удовольствием у них бы поучился конспирации, потому что сам был много раз пойман с поличным. Один раз с Давлетшиной, еще в десятом классе, другой раз с девушкой, чье имя он забыл, а третий раз… А вот про третий раз Костя предпочитал не вспоминать…

Кстати, да, о святости и родителях. С отцом как-то приключилась смешная история. К ним в гости приехала тетка из самой Твери, привезла две канистры, наполненные прозрачной жидкостью. Мама, думая, что в канистрах обыкновенная вода, вскипятила ее в чайнике и сделала чай. Вот только батя этот чай выпить не смог (надо было это видеть, конечно!) — ему прямо-таки стало плохо, едва он сделал глоток чая, и он убежал в ванную, матерясь; а потом выяснилось, что в канистре была не простая вода, а святая, и очень надолго эта история стала поводом для шуток в семье — мол, батя отчего-то боится святой воды. Тетка уехала обратно в свою Тверь, и с тех пор больше никто ее не видел.

Наконец, отец перестал таращиться в экран и удосужился посмотреть на Костю.

— Ты голодный? — тем же снисходительным тоном спросил он.

— Нет. Я к вам не есть пришел. На самом деле я хотел у вас кое-что спросить. Очень важное.

— А по телефону нельзя было? — удивилась мама.

— Я пытался, но так и не решился, — упавшим голосом ответил Костя.

По правде говоря, ему и сейчас не хотелось задавать этот вопрос. Вопрос, который, подобно скальпелю хирурга, разрежет сейчас уютную безмятежность этого вечера. Гудение холодильника, звон тарелок, равномерное бормотание телевизора — мгновение спустя все это окажется незначительным.

— Я хотел вас про Женьку спросить.

— Ох, — ответила мама и даже встала из-за стола.

Она задумчиво прошлась по комнате, по-театральному скрестив руки на груди, и остановилась возле окна.

— А что про него говорить-то? — отец был невероятно сконфужен, что за ним водилось редко.

Видно было, что они оба не ожидали подобного вопроса, и оба выглядели виноватыми, будто поучаствовали в каком-то совместном преступлении, и это вообще было странно, потому что Костя не привык, чтобы родители от него что-то скрывали.

— Ты хоть на могилу-то к нему ходишь? — спросила мама со своего места.

— Ты хоть раз-то там был? — задал уточняющий вопрос отец.

Костя почувствовал, что вся кровь от лица отхлынула. Он был готов поклясться, что побледнел, хотя, разумеется, не мог видеть себя со стороны.

— Какая могила?

Мать с отцом переглянулись.

— Он на третьем кладбище похоронен, — сообщил отец.

— Могила прямо в самом начале, если по центральной аллее идти, — добавила мама.

Эта странная мизансцена напомнила Косте дуэт ведущего из эфирной студии и вездесущего репортера, вышедшего на связь из горячей точки.

— Блядь, — выпалил Костя, хотя до того времени никогда не выражался нецензурно при родителях.

У него в отношении родителей было два табу — никогда при них не курить, хотя они, конечно, знали, и никогда не ругаться матом.

— Ты правда ни разу там не был? — продолжала недоумевать мама.

— Правда, — ответил Костя и порывисто поднялся из-за стола.

В его голове все смешалось в одну кучу. Боги, родители, последние оплоты нормальности в этом чокнутом мире — ну вы-то куда, а? Он пришел к ним за утешением, а получил вот что. Они должны были сказать хором, на два голоса, что все в порядке, все живы, никто никогда не умирал, да и вообще смерти нет, что все будет хорошо, очень хорошо и спокойно — вот что они должны были сказать.

— Ты куда? — встревожился отец.

— Не важно, — ответил Костя и пулей вылетел из кухни. Нашарил на крючке свое пальто, обулся, даже не включая свет в прихожей, покрутил против часовой стрелки замок, пнул дверь и выскочил в подъезд. — Закройте за мной! — напоследок рявкнул он в прихожую.

Пока спускался по лестнице, набрал номер городского такси. В Воскресенске-33 не было ни «Яндекс.Такси», ни «Убера». Здесь была местная служба, где работали хамоватые дядьки среднего возраста, которые все как один курили почему-то «Ротманс» и слушали радио «Шансон», лишь изредка перемежая блатные треки какой-нибудь советской попсой. Белый «Рено-Логан» с шашечками приехал на удивление быстро.

— Довезите меня до кладбища, — заранее представляя реакцию водителя, попросил Костя.

— Меньше чем за триста не поеду, — сообщил водитель, — тем более на ночь глядя. Что ты забыл-то на кладбище?

— Традиция у меня такая, — ответил Костя, усаживаясь на переднее пассажирское сиденье. — Триста — значит, триста. Поехали.

Костя, пытаясь по-человечески пристегнуться, очень долго пытался разобраться со съехавшим невесть куда ремнем.

— Ишь ты, дисциплинированный какой, — сказал водитель то ли с сарказмом, то ли с уважением. — Пристегивается.

— Я всегда, — ответил Костя.

Его посетило какое-то внезапное чувство дежавю, будто когда-то был уже похожий, почти слово в слово, разговор, вот только сам Костя, как ни силился, не мог припомнить, откуда это в его голове. А в такси он чуть было не уснул — и музыка негромкая убаюкала, и равномерное бултыхание «елочки», прицепленной к зеркалу заднего вида, и размеренный ход новенькой машины, у которой еще не разболтало подвеску.

Асфальт блестел, точно лакированный: накануне прошел дождь. Ледяной ветер, сердитый и злой, отвешивал размашистые пощечины, холодил шею, так и норовил забраться под воротник, чтобы укусить побольнее. Костя поглубже засунул озябшие руки в карманы пальто — перчатки по глупости он не захватил. Прогулка по вечернему кладбищу не входила в его первоначальные планы, поэтому, как и любая импровизация, добавила немного дискомфорта. Костя шел по центральной аллее, освещенной с обеих сторон мрачными кладбищенскими фонарями, которые, очевидно, немало скорби повидали на своем веку. Высоченные елки, упиравшиеся в небо макушками, безмолвным конвоем охраняли вечный покой огромного городского кладбища — и, судя по тому, как здесь было тихо, охраняли хорошо. Памятники и кресты, еле заметные в тусклом освещении, ограды из железных колышков, где-то венки, где-то цветы — не иначе как Рождество для потустороннего мира, и во всем симметрия, мертвая математическая симметрия, все сплошь из квадратов и вертикальных полос. Только венки добавляли живости — ах, ах, живости на кладбище, какая ирония.

Женькину могилу он нашел сразу — она и в самом деле была на видном месте, практически в начале аллеи. Дорогой гранитный памятник. Не тоскливое овальное фото, как раньше делали, а вполне себе портрет, на котором изображен двадцатилетний еще безбородый Женька с огромными светлыми глазами и удивленно приподнятыми бровями. У него еще здесь прическа была уродливая, по моде нулевых, с нелепой боковой челкой и отросшими волосами на шее.

БАЛАКИРЕВ ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ

1985–2007

Высоко в небе светила половинчатая серебристая луна. Ветер раскачивал кроны вековых мохнатых елок. Пахло — ох уж этот скорбный кладбищенский запах — горелой травой и сырым асфальтом. Костя стоял, мерз перед могилой своего друга и все пытался понять, от чего именно его так колошматит: от мысли, что там, под землей, в деревянном ящике лежит Женька, или от мысли, что буквально вчера он с этим самым Женькой, щекастым, бородатым, пил заграничное зеленое пиво, закусывая его роллами, от которых потом весь вечер была отрыжка. Звуки здесь раздавались четко, как вайфай в пятизвездочной гостинице, поэтому Костя еще издалека услышал, как к нему кто-то приближается, и узнал строгий силуэт отца. Отец подошел к могиле и встал рядом с Костей.

— Я тоже на такси приехал, — сообщил отец.

Когда он говорил, изо рта вылетали тоненькие клубы пара, еле заметные в фонарном освещении.

— Причем, скорее всего, я с твоим же таксистом и ехал. То-то он удивился! А вообще я хотел тебя поддержать. Ты как-то очень импульсивно сорвался, и я сразу понял, что эта новость для тебя как ножом по сердцу, хотя я и не понимаю, как ты мог забыть, конечно. Все-таки он почти у нас жил. Ну и помянуть, конечно, надо.

С этими словами отец вытащил из кармана своего пальто запотевшую чекушку водки, а из другого выудил пару пластиковых стаканчиков. Стаканчики он поставил на верхушку памятника, скрутил винтовую крышку и в два приема разлил водку. Костя забрал себе стаканчик и сделал первый глоток, но тут же, как только водка попала в рот, зафыркал и закашлялся — уж до того она оказалась гадкой.

— Фу, блин, — Костю передернуло. — Что это за скипидар?

В отличие от Кости, отец довольно лихо, в один глоток, уничтожил содержимое стакана и даже не поморщился.

— И да, можешь курить. И мне сигарету дай. Надеюсь, у тебя не тонкие? — и хитро так посмотрел — в фонарном свете стекла его очков-хамелеонов подсвечивались синим.

— Дико извиняюсь, — произнес Костя, протягивая отцу пачку «Кента».

Отец скроил недовольную гримасу, увидев, что это все-таки тонкие сигареты.

— Ну на хрена? — поинтересовался он.

— Бросаю.

— Я к тому, — сказал отец, как будто до этого он читал какую-то пространную лекцию о высоких материях, а потом его прервали, хотя никакого изначального разговора-то и не было, — я к тому, что не стоит особо жалеть Женьку. Он сам ко всему этому шел.

— Ну, шел. Мало ли кто куда идет. Неужели ты не считаешь, что каждый человек заслуживает второго шанса? Шанса на то, что все можно исправить?

Вместо ответа отец протянул Косте вновь наполненный стаканчик, и на этот раз Костя довольно легко протолкнул в себя его вонючее содержимое.

— Я как раз таки, — отец помахал пустым стаканчиком в знак подтверждения своих слов, — я как раз таки верю во все эти вторые шансы. Еще как верю. Я тоже считаю, что любому человеку, если он, конечно, не Гитлер и не сосед, который сверлит в семь утра, нужно давать второй шанс. Однажды, Кость, мы с твоей мамой решили, что нам нужен второй шанс. И решили завести второго ребенка. Да, Артемку мы завели, когда поняли, что ты получился у нас не очень.

— Спасибо, бать, — обиделся Костя и тихонечко икнул.

— А этот, — отец указал на безмолвный памятник, — как будто провафлил все возможные шансы. Вот и все.

— У него ничего и никогда не было! — Костя неожиданно для самого себя разозлился. — Он рос, как одуванчик, пробиваясь через асфальт, и существовал вопреки, как тот самый одуванчик. И то, что он остался жив, и то, что его не убили случайно утырки из первой школы, — это чудо. Настоящее чудо. У бездомного пса, что живет на улице, нет будущего. Если только его не заприметит какая-нибудь диснеевская принцесса и не заберет к себе. Часто ли по уральским городкам шляются диснеевские принцессы? Ой, незадача — ни одной не видел. У Женьки тоже не было будущего. Не он себе выбирал эту жизнь. Чудес не бывает.

— Это не повод угонять чужие машины, — очень тихо, адресуя слова не Косте, но воротнику своего пальто, произнес отец.

— Что?

— Забудь.

И тут Костя произнес фразу, которая давно ждала своего часа. Он хотел задать этот вопрос, еще когда сидел на родительской кухне, но постеснялся. А вот теперь решился.

— А как он умер-то?

— А ты совсем ничего не помнишь?

— Ну, вроде он на машине разбился, и…

— Ну вот и не говори, что не помнишь! — сказав это, отец громко и с явным удовольствием всхлипнул. — Сопли текут, — зачем-то поделился он крайне важной информацией.

Костя, который из-за выпитой водки немножко потерялся во времени и пространстве, ничего не ответил, хотя и сам замерз как собака. Ветер вроде как затих, но теплее от этого не стало. На какое-то время воцарилась острая, состоящая из множества мелких колючих секунд, почти мифологическая тишина. Тишину нарушила собака, завывшая где-то на дальнем конце кладбища. Кого-то она оплакивала, очевидно.

— Слушай… — Костя еле-еле разлепил намертво склеившиеся губы.

В руке он по-прежнему держал пластиковый стаканчик. А на небе — вот ведь чудо! — звезд определенно прибавилось. Или это опьянение давало о себе знать. Отец забрал у Кости съежившийся стаканчик и брызнул туда остатками водки. Пустую чекушку он экологично запихнул в карман.

— Пап, — Костя в последний раз выпил, водка разила совсем уж сивухой, — а вот представь себе.

— А?

— Представь себе, что существует реальность.

— Ну.

— Существует реальность, — Костя говорил невнятно, хотя очень старался. Чем больше он старался, тем большая белиберда выходила. — Реальность, в которой Женька не погиб. А выжил. И взялся за ум. Ну там, получил образование. Два.

— Чего два?

— Ну, два образования получил. И стал уважаемым человеком. Солидным, как Уинстон Черчилль.

— Как «Винстон» синий, скорее, — хохотнул отец.

— Не, — Костя похлопал онемевшими руками по карманам, ища сигареты. — Что, если есть реальность, в которой Женька стал нормальным. Ты бы в это поверил?

— Я бы за это выпил. Но у меня, как на грех, водка закончилась. Костя, к чему ты?

— А, не важно, — сказал Костя и огорченно закурил.

Почему, ну почему нельзя рассказать отцу о том, что случилось? О том, что Женька выжил каким-то чудом, и повзрослел, и поумнел, и потолстел, и пальто у него дороже, чем у отца, и очки солиднее. Батя примет его, Костю, за психа. Потому что так не бывает. Не может Женька быть одновременно мертвым и живым, находясь в какой-то мистической суперпозиции, подобно кошке Шрёдингера. Не может он одновременно находиться в двух местах — в могиле и суши-баре. Но как же тогда объяснить этот парадокс?

— Слушай… — Костя каким-то актерским, почти мефистофельским жестом поднял воротник своего пальто.

А еще эта половинчатая ущербная луна, а еще эти звезды, и скорбные елки, и ветер — какая удивительная, почти романтическая мизансцена! Вот она, вот она, вечность, — в этом унылом кладбищенском воздухе, в этих крестах и венках, в этих листьях, что шуршат под ногами, — вот она, вечность, и другой не будет.

— Ты когда-нибудь видел Арлекино?

— Костя! Ты же знаешь, что никакого Арлекино не существует, что Арлекино выдумали наши алкаши.

Костя не стал говорить, что он видел. И что тем утром, когда он глотал невкусный кофе из «Большой картошки», его вначале посетило видение (Арлекино), а потом уже и сам Женька явился.

«Боже ты мой, — обреченно подумал Костя. — Я вижу мертвых людей!»

— Почему вы с мамой считаете, что я у вас не вышел? — спросил Костя, еле шевеля губами — то ли от холода, то ли от спиртного, то ли от того и другого вместе. — И что мне нужно сделать, чтобы вы перестали думать, что я у вас не удался?

— Для начала, — отец, судя по всему, был абсолютно трезв, — перестать задавать нудные вопросы. А потом уйти от своей спящей красавицы.

— Вообще-то она моя жена!

— К сожалению.

— И я не собираюсь ее бросать.

— Почему? — синеватые огоньки насмешливо засверкали.

— Потому что она без меня умрет.

— Так она и с тобой умирает, — подытожил отец. — Поехали домой, а? Зуб на зуб уже не попадает, — он достал из кармана мобильник и начал набирать номер такси. — Да, кладбище номер три, — резко сказал он в трубку. — Хорошо, по двойному тарифу. Хоть по тройному.

Кивком головы, продолжая о чем-то спорить с оператором, он указал на выход. Костя выбрался на центральную аллею, отец зашагал за ним. Наконец Костя резко остановился. Отец, который только-только положил мобильник в карман и зазевался, чуть было в него не врезался.

— Хотел спросить, — Костя пошел задом, лишь бы видеть выражение отцовского лица, — кое-что очень важное.

— Ты иди-иди, — понукнул его отец.

— Когда я окажусь… ну, вот тут. Когда я это… ну, ты понимаешь. Пожалуйста, не берите мою фотку из выпускного альбома. Там у меня лицо уродское, потому что я подбородок молнией прищемил, и мне было больно. Любую фотку берите, откуда угодно, только не эту.

Еще и полудня не было, а Костя уже был сыт Воскресенском-33 по горло. Утром он отвозил документы в отдел кадров богомерзкой «Азии», ближе к двенадцати сдал какой-то дурацкий экзамен (в одном из многочисленных офисов, где ему нужно было отметиться, его усадили за моргающий монитор, а дальше, как в школе, «выберите верный ответ из четырех», и он послушно выбирал), после экзамена, который он сдал на удивление хорошо, вернулся обратно в отдел кадров, где его торжественно поздравили с зачислением в штат, и это поздравление прозвучало для Кости почти как проклятие, причем проклятие самого изощренного толка.

Костя вышел из отдела кадров, оставив за спиной грязно-белое здание, шедевр архитектурного стиля «и так сойдет», сел в свой верный «Туарег» и просидел там четверть часа, не включая зажигания. Тишина, мягкая вакуумная тишина закрытого автомобиля, запах дурацкой «елочки», дождевые капли, стекавшие по лобовому стеклу и не встречавшие сопротивления — дворники-то не работали.

Костя успел изучить все рекламные вывески, что уродовали бесформенное здание: «ЗАЙМЫ СРОЧНО! У ВАС ПЛОХАЯ КРЕДИТНАЯ ИСТОРИЯ? МЫ ПОМОЖЕМ», «САЛОН КРАСОТЫ „БОГИНЯ“», «СТОМАТОЛОГИЯ 24 ЧАСА». Последнее объявление особенно развеселило Костю. В Воскресенске-33 не было ни одного круглосуточного банкомата — их когда-то ставили, но все банкоматы погибали трагической смертью от рук местных варваров, магазины тоже закрывались после девяти, и только стоматология работала круглые сутки.

Наконец Косте, который все никак не мог собраться с мыслями, надоело таращиться на убогие вывески, он повернул ключ зажигания, пробудив ото сна электронику, включил музыку и неохотно поехал домой. По радио как раз вспомнили — как неожиданно и приятно — Николая Сонина, уральскую рок-звезду начала нулевых. Интересно, где он сейчас… «Так трагически я полюбил невозможность рассвета, нестабильность любви, укороченность плавных секунд, ароматы дождя в то холодное тихое лето, алгоритмы небес и напрасный бессмысленный бунт. Так трагически я полюбил невозможность проснуться, погружаясь все глубже в свой странный доверчивый сон. Я хотел бы заставить тебя хоть на миг улыбнуться, я хотел бы узнать, что когда-нибудь стану прощен».

И все это время, за исключением часа, проведенного за экзаменом, Костя названивал Женьке, но абонент то был занят (и с кем там эта сволочь директорская разговаривает!), то находился вне зоны доступа, то попросту не брал трубку. Наконец Косте надоело звонить, и он записал голосовое сообщение, в котором просил очень срочно увидеться. Женька перезвонил в пять вечера.

— Ну приходи в тот суши-бар, где мы были. Я тут с мамой ужинаю.

«С мамой? — удивился Костя, но вслух этого не сказал. — Она еще жива?»

Женька встретил его на крыльце. Был он какой-то подозрительно сосредоточенный и серьезный, словно не с мамой ужинал, а проворачивал какие-то многомиллионные, причем очень рискованные сделки. Ну просто волк с улицы Карла Маркса! Костю же от всех недавних событий просто накрывало волнами несоответствия. Вот вчера с отцом они были на третьем кладбище и пили водку на Женькиной могиле.

БАЛАКИРЕВ ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ

1985–2007

А вот этот самый Балакирев Евгений Николаевич, целый и невредимый, упитанный и живой, стоит напротив Кости и часто-часто моргает круглыми голубыми глазами. И те же глаза смотрели на него с нарядной фотографии, украшавшей гранитный памятник. Костя понимал, что мысли его сходят с рельсов и аварийно разъезжаются по гололедице, но вернуть их обратно на путь истинный никак не мог, потому что уж очень много было чертовщины, связанной с Женькиной могилой и самим Женькой. И он понимал, что сейчас придется задать другу самый глупый вопрос в мире.

— Пошли внутрь, там мама скучает, — произнес Женька.

И они зашли в помещение, миновав холодный предбанничек, пару белых пластиковых дверей, старомодно-восточные занавески из бусин — Костя прошел эти занавески насквозь и вспомнил, что когда-то давно в родительской квартире были такие же, — и наконец-то сели за уютный столик, где их нетерпеливо дожидалась Женькина мама. Нетерпеливо — она постучала длинным ногтем по вытянутому пивному бокалу, опустошенному ровно наполовину, и холодно произнесла дежурное:

— Привет, Костя.

— Здравствуйте? — ответил Костя, и вопросительная интонация появилась сама собой.

«Здравствуйте, теть Лен», — хотел сказать он, но не получилось. Он смутно помнил Женькину маму, работавшую продавщицей в местном магазинчике. Помнил, что редко видел ее трезвой — да практически никогда не видел. Оба Женькиных родителя устраивали многодневные чемпионаты по употреблению алкоголя, по итогам которых Женькин отец вынужден был прервать карьеру алкоголика в силу собственной смерти (уважительная причина-с!), впрочем, что происходило с мадам Балакиревой потом, Костя, увы, не знал.

— Елена Витальевна, — представилась бывшая теть Лена, увидев Костино замешательство.

Костя кивнул — мол, принял информацию к сведению, спасибо. Метаморфоза, превратившая теть Лену в Елену Витальевну, была бесподобна. Вся эстетика провинциального лоска — черная кофта с прозрачными рукавами, обилие ювелирных украшений (цепочка на шее, браслет на запястье, пальцы унизаны кольцами). Длинные остро заточенные ногти были усеяны стразами, и эти стразы, как маленькие светодиоды, отражали неверный свет ламп. Но почему-то вся эта сомнительная эстетика крайне шла Елене Витальевне, и она вовсе не выглядела вульгарно во всем этом великолепии — эдакая помесь осовремененной в ноль Ирины Аллегровой и мамы Стифлера уральского разлива. Впрочем, прическа мадам Балакиревой была безупречной — хитро подстриженное каре, чуть более пышное, чем положено, но от этого чуть более женственное.

Костя настолько сильно засмотрелся на Елену Витальевну, что очнулся только тогда, когда Женька пнул его под столом.

— Ты о чем хотел со мной поговорить-то? — спросил Женька.

— Я бы предпочел обсудить это с глазу на глаз. При всем уважении, Елена Витальевна.

В этот момент подошел молоденький официант в черном переднике и, ни слова не говоря, поставил перед Костей стакан светлого пива. Оптимистичная пенная шапка была похожа на мыльные пузырьки. Костя не сомневался, что и на вкус это пиво будет примерно как шампунь.

— Моя мама знает обо мне все, что нужно, — резко ответил Женька.

Костя сделал глоток и облизал с губ горьковатую на вкус пену. «А нормальное пиво-то, — подумал Костя, — зря я так».

Елена Витальевна очень выразительно посмотрела на Костю из-под объемных черных ресниц, но ничего не сказала.

— Вот прямо-таки все? — спросил Костя.

— Вот прямо-таки все.

— Хорошо, — ответил Костя и отъехал вместе со стулом к вешалке, где на крючке грустила его куртка. Достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Женьке. — Как ты это объяснишь?

— Ну надо же, — съехидничал Женька, — даже распечатал. Типичный Костя.

На листке была черно-белая фотография Женькиной могилы. Костя сделал этот снимок вчера, когда они с батей устроили импровизированные поминки.

— Расследование провел! — продолжал ерничать Женька. — Какой умница.

— Ну просто молодой Навальный, — заметила теть Лена и лукаво прищурилась.

— Как ты это объяснишь? — повторил сбитый с толку Костя.

Он снова потянулся за курткой и, подобно фокуснику, вынимающему кроликов из шляпы, выудил из кармана еще один листок — распечатанную статью, где говорилось об аварии на Соловьевском шоссе. «4 июня 2007 года, около 21:30 по местному времени, автомобиль марки «Тойота-Целика» на большой скорости врезался в отбойник. Водитель, вылетевший через лобовое стекло, погиб на месте». Во всей этой истории Костю больше всего смущало то, что у отца когда-то была машина этой марки — изящная крутобокая «Тойота-Целика» цыплячье-желтого цвета.

Женька взял распечатку из Костиных рук, но читать не стал, а скомкал и в скомканном виде положил на стол, придавив для верности салфетницей на манер папье-маше.

— Братан, — чуть упавшим голосом произнес Женя, — а даже если и так. Даже если я и погиб в ту ночь на Соловьевском шоссе, что это изменит?

Костя чуть было пивом не подавился. Сначала он подумал, что ослышался. Мало ли, музыка с толку сбила, в ушах зашумело или просто понял не так, не расслышал. Мало ли.

— Подожди-подожди, — Костя начал терять последние крупицы самообладания. — Что случилось на Соловьевском шоссе?

Реальность потеряла всяческие очертания, превратившись в липкую бесформенную массу наподобие подтаявшего лизуна. Так себя и почувствовал Костя — будто он барахтается, как лягушка, в застывающем желе, и желе это все схватывается и схватывается, схватывается и схватывается, и вскоре застынет до состояния янтаря, и зафиксирует намертво Костю в этом отвратительном состоящем из одних только вопросов моменте. Кстати, о вопросах. Костя, как утопающий за соломинку, схватился за одну-единственную рациональную мысль, и мысль эта тоже заканчивалась вопросительным знаком. Когда это он успел сойти с ума? Серьезно, когда? С каких пор ему начали мерещиться призраки — забудем про Арлекино, черт с ним, — с каких пор он начал так отчетливо видеть мертвых людей?

Интересно, а Диана, его любимая несчастная Диана, тоже видит призраков? Внезапно Костя понял, бог мой, точно понял, что да, видит, еще как. Диана видит призраков, точнее, одного. Еще точнее, одну, жаль, что у слова «призрак» нет женского рода. Ко всему придумали феминитивы, а к слову «призрак» нет. Этого призрака Диана видит каждый день в зеркале.

Так вот как это бывает. Вот как люди попадают к доктору Муравьеву — степенному, солидному психиатру, усатому, как морж? Костя смотрел уже не на Женьку, а на теть Лену. Но та не выказывала признаков удивления, словно все это она уже сто раз слышала, и лениво ковыряла палочками давно уже развалившиеся роллы.

— Я тогда погиб, — очень тихо произнес Женя. — Мам, докажи.

— Костя, — заговорила Елена Витальевна, перестав мучать роллы, — он говорит правду.

— Но как это возможно? — спросил Костя, машинально двигая стакан пива туда-сюда, словно разыгрывая причудливую шахматную партию эпилептика. — Как это возможно, что ты погиб и тут передо мной сидишь, а? Как?

Последнее «как?» он произносил уже на повышенных тонах, почти визжа. Ему самому захотелось зажать уши от собственного голоса. В какой-то миг этот голос стал ему омерзителен. Музыка сменилась. Очевидно, кому-то из администрации надоел расслабляющий лаундж, и теперь заиграл ритмичный до безобразия синти-поп из восьмидесятых, и заиграл довольно громко.

— Кость, — вмешалась Елена Витальевна, — ты же родом из Воскресенска-33 и должен, по идее, все это понимать. Такое здесь бывает. Это все магия Воскресенска-33 — такой уж у нас город. Странный. Неужели тебя никогда не удивляло, что его нет ни на одной карте России? Думаешь, это случайность? А пробовал искать город на «Яндекс.Картах»? Нашел?

Ее слова так нелепо наложились на вибрирующий бит из колонок, что в сознании Кости они отложились как самый чудовищный в мире ремикс.

«Звук моей отъезжающей крыши», — с грустью подумал Костя, хотя вопрос отсутствия родного городка на всяческих картах, бумажных, а потом электронных, его волновал всегда.

— Воскресенск-33, — добавила теть Лена. — Город, из которого очень сложно, да почти невозможно, выбраться. Город, в котором границы между жизнью и смертью и, как следствие, между живыми и мертвыми весьма размыты. Но к этому можно привыкнуть. И можно — да что там можно, нужно! — научиться со всем этим жить. Чего я тебе и желаю.

Голос у нее был чарующий. Обволакивающий. Убаюкивающий, как у ведущей детской телепередачи — такие передачи зачем-то показывают в шесть утра. Она изо всех сил старалась помочь Косте, только у нее ни черта не получалось. Костя не успокаивался, а наоборот, сердился все сильнее и сильнее. Это было невыносимо.

— Тебя надо познакомить с Векслером, — заключил Женька. — Он тебе лучше объяснит всю эту санта-барбару.

— Угу, — резюмировала все вышесказанное блестящая Елена Витальевна. — Ладно, мальчики, мне пора.

Она щелкнула замком дорогой миниатюрной сумочки (по фурнитуре было заметно, что ее купили не на местном рынке и даже не в «Бруклине»), сняла с вешалки длинное пальто, отороченное мехом, — Костя машинально помог ей одеться. Машинально, а получилось вполне по-джентльменски. Мадам Балакирева ушла, унося за собой аромат новомодного «Монталя», а Костя снова сел за стол. Он взял в руки стакан, где пива было уже меньше трети, и сквозь мутное стекло, искажавшее реальность, посмотрел на Женьку.

— Ну скажи мне, как это получилось, — не унимался Костя. — Я же не угомонюсь, пока не получу ответ на свой вопрос — что с вами со всеми произошло? Как ты из полного, прости господи, дебила превратился в успешного дядьку? И как так получилось, что ты сначала умер, а потом воскрес?

— Я же сказал тебе еще в первый раз, — ответил Женька. Голос его то приближался, то отдалялся, то смешивался с ритмичной электронной музыкой. Как во сне, как в страшном сне, из которого очень хотелось бы проснуться. — Ну серьезно, Кость. Из нас двоих всегда умным был ты — так какого хрена ты сейчас так тупишь? Я же тебе все объяснил. Неужели, блин, ты до сих пор не можешь мне поверить, а? Поверить, что я давным-давно, еще на заре нашей эры, ответил на твой вопрос. Я продал душу дьяволу. Вот и весь секрет. И я говорю тебе в последний раз и надеюсь, что повторять мне не придется. Я продал душу дьяволу.

ЧАСТЬ 2
Danse macabre

Первый рабочий день в магазине прошел на удивление хорошо. Покупателей было не так много — понедельник. Запомнились сварливая бабулька, что пыталась вернуть кнопочную «Нокию», купленную три года назад в другом магазине, и бритоголовый дядька, которого словно отпустили на денек-другой из фильмов Балабанова, такой он был карикатурный. Ну точно усатый Михалков из «Жмурок» — никого бы не удивило, если б из кармана этот дядька вытащил здоровенную мобилу с антенной, но нет, у него был всего лишь айфон. Костя разговаривал со всеми вежливо и холодно, точно робот, и тем самым снискал расположение даже сварливой бабки, которая назвала его «внучком», а что до карикатурного дядьки, так тот, не переставая улыбаться, сверкая золотым зубом, пожелал Косте «жену хорошую».

В общем, люди пока не раздражали.

— Это ненадолго, — сообщил старший продавец торговой точки, циничный дядька лет сорока по имени Марк.

Непосредственный начальник. Ну очень непосредственный. При взгляде на этого Марка сразу напрашивалась мысль о его бурной молодости (серьга в ухе, плохо набитые синюшные татуировки, нелепая попытка собрать модную стрижку из поредевших волос) и совершенно никчемной зрелости, приметами которой были болезненные круги под глазами, делавшие Марка похожим на депрессивную панду. Впрочем, Костя удивился не столько серьге и татуировкам, сколько возрасту своего нового босса. Он раньше думал, что людям после двадцати пяти вообще нечего делать в подобных местах. Но он ошибался. Марк был типичным «сбитым летчиком» — раньше, по его словам, у него был ювелирный бизнес, но потом от него ушла жена и бизнес прогорел, причем две эти сюжетные линии в его рассказе как-то неловко складывались в одну; а еще он был алкоголиком — в рабочий день успел один раз хорошенечко напиться, после этого протрезветь, а потом еще раз напиться. Пил он виски с колой, ничуть не стесняясь покупателей: припер картонный стаканчик из-под кофе с зеленым логотипом «Большой картошки», налил туда бухлишка и закрыл крышечкой. Он наивно полагал, что никто из покупателей не замечал, что у него в стаканчике виски, разбодяженный колой, и все думали, что он по-молодежному пьет двойной эспрессо. Разумеется, все всё видели, ибо очень уж сивушный дух был у этого «двойного эспрессо».

В общем, депрессивный Марк был на той печальной стадии алкоголизма, когда алкоголик на сто процентов уверен, что никто из окружающих не знает о его алкоголизме. Разумеется, с работы он свалил пораньше, сославшись на мигрень, ретроградный Меркурий и магнитные бури. Костя остался на хозяйстве. Он кое-как отработал последние два часа (посетителей, слава богу, практически не было), выключил витринное освещение, погасил огромную надпись «РАСПРОДАЖА 15 %», сплетенную из светодиодной ленты, снял зет-отчет, закрыл кассу и собрался уже уходить.

Только он подошел к порогу, чтобы опустить тяжелые рольставни, как в салон зашла миловидная шатенка в белоснежной коротенькой дубленке. Ее золотисто-русые локоны были уложены идеально, волосок к волоску, будто бы она только что вышла из парикмахерской. Еще от нее пахло какими-то очень стойкими и очень неприятными духами.

— Закрыто, — недовольно буркнул Костя, раздосадованный тем, что не удалось вовремя улизнуть.

Эта крошка в дорогой дубленке вполне могла бы учинить скандал. Ну ее.

— Я знаю, господин Григорьев, — сообщила шатенка. — Не переживайте, я не за айфоном.

Голос у нее был вкрадчивый, как у дикторши телевидения, которая ведет программы для взрослых на каком-нибудь захолустном кабельном канале. «Тебе скучно и одиноко? Набери номер в правом углу экрана…»

— Жаль, — ответил Костя, на которого слабо подействовали чары миловидной шатенки. Да и программ для взрослых он в свое время посмотрел больше, чем их сняли.

Они так и стояли на пороге. В помещении было уже темновато — Костя видел краем глаза красную кнопочку сетевого фильтра, висевшего на проводе. Этот фильтр питал все три витрины — с айфонами, с «андроидными» смартфонами и с дешевым кнопочным барахлом.

— Господин Векслер вас ждет, — не меняя тона, сообщила загадочная девушка. — Кстати, меня зовут Ясмина.

И девушка протянула руку в знак приветствия. Костя растерянно пожал ее крохотную ручку, обтянутую мягкой кожаной перчаткой. Рука была холодной даже сквозь перчатку, будто девушка только что вернулась с мороза. Вернулась, чтобы засадить огромный осколок льда в Костино сердце.

— Это какое-то недоразумение. Зачем я понадобился Роберту Векслеру?

— О, он давно мечтает с вами познакомиться. Так что закрывайте салон, я подожду.

С этими словами Ясмина вышла за пределы магазина, оставив Костю возиться с тяжелыми рольставнями — чтобы их опустить, приходилось применять недюжинную физическую силу, а потом еще надо было прижать нижний край ставни к полу, чтобы защелкнуть замок. В общем, беда. Наконец Костя и эта загадочная Ясмина вышли наружу и остановились на крыльце торгового центра.

— Это господин Балакирев попросил, чтобы Векслер меня принял? — спросил Костя, лениво наблюдая, как за спиной Ясмины полупрозрачным желтым пятном расползается фонарный свет.

— На самом деле нет, — ответила Ясмина. — Векслер сам очень вами заинтересовался. Пойдемте к машине.

Возле крыльца был припаркован «Ниссан-Тиана», сверкавший идеальной, будто его только что забрали с автомойки, чистотой. Они с комфортом разместились на заднем сиденье, точно пассажиры бизнес-класса «Аэрофлота». Ясмина уткнулась в телефон, и всю дорогу они ехали молча. От нее исходил слабый запах духов, причем это был не девчачий фруктово-цветочный аромат, а какой-то старомодный, едва ли не в духе «Старой Москвы», и отчего-то этот запах вызывал необъяснимую тревогу. Его новая знакомая была безупречной до неприличия, но это была безупречность пыльной фарфоровой куклы с блестящими волосиками, навечно забытой в чулане. Чуть позже, когда Костя уже перезнакомился со всей свитой Роберта Векслера, он понял, отчего ему так казалось. И понял, и подивился своей прозорливости.

Пока же, рассеянно наблюдая за тем, как мелькают за окном пятиэтажки, подсвеченные изнутри супермаркеты и палатки «Роспечати», он размышлял о том, как сильно изменилась жизнь всего лишь за пару недель. Неожиданно появившийся, как чертик из табакерки, как полузабытый герой дурацкой мыльной оперы, как самый настоящий трикстер, Женька — это раз. Вот откуда он свалился на бедную Костину голову? Сто лет не виделись, и тут — на тебе, здравствуйте, я ваш директор! Да и метаморфоза, случившаяся с неблагополучным Женькой, была невероятной. Кто был никем, тот станет всем. Но ладно бы это. Поверить в нелепую мистическую историю с Женькиной гибелью в автокатастрофе Костя до сих пор не мог. Как и привыкнуть к тому, что у вполне живого и здорового на вид человека может быть памятник на третьем кладбище. И памятник, и могила, и оградка — все, кроме традиционной для таких случаев лавочки. Это два. И главное, все помнили, что Женька погиб, все: и родители, и Диана, и даже — ну что за чертовщина — Елена Витальевна! А Костя, увы, не помнил. Ах да. Елена Витальевна. Вот ее превращение из сильно пьющей продавщицы продуктового магазина с пергидрольными, сожженными до ярко-желтого волосами, вечно с отросшими корнями, в светскую, пусть и с вульгарным флером, даму — это было превращением десятилетия, вот ей-богу. Это три. Короче говоря, в Воскресенске-33 происходило Нечто Странное. И это странное было каким-то образом связано с мэром Векслером. А еще — Костя боялся в этом признаться даже самому себе, но не думать об этом не мог — только Роберт Векслер мог вернуть престижную и непыльную работу в отделе стратегического менеджмента Воскресенского НПЗ. И только Роберт Векслер, а никак не Евгений Николаевич, мог возродить из пепла этот самый отдел.

Костя так крепко задумался, что очнулся, только когда Ясмина легонько стукнула его по коленке.

— Приехали, господин Григорьев!

Костя, которого застали врасплох, был совершенно не готов к аудиенции. Он чувствовал себя почти голым в потертых джинсах, кроссовках и сером свитере — и вот именно в таком виде ему предстоит появиться перед Векслером. Кроссовки, кстати, были настоящей «Баленсиагой», привезенной из Америки через кучу посредников. Впрочем, от этого они не становились менее уродливыми. Оставалось надеяться, что мистер Векслер все-таки был в курсе современных модных тенденций, а то иначе он решит, что кому-то лень переодеваться после урока физкультуры.

Ясмина провела Костю лабиринтом одинаковых казенных коридоров, отделанных светло-коричневыми панелями «под дерево». Наконец они добрались до кабинета главы администрации, о чем сообщила латунная табличка. Ясмина постучалась, не дожидаясь ответа, приотворила дверь и пропихнула Костю внутрь. Сама же она в кабинет даже не заглянула.

И тут казенщина внезапно закончилась. За письменным столом, массивным и громоздким, украшенным затейливой — все сплошь завитушки и лепестки — резьбой, восседал господин Векслер. На столе стояли «яблочный» ноутбук, пресс-папье из бронзы, обычный школьный глобус, и это нелепое соседство старинного, наверняка антикварного, пресс-папье и глобуса, настолько неказистого, что ни один уважающий себя географ в жизни бы его не пропил, вызывало недоумение. Сам же кабинет был обставлен в стиле, который более всего тяготел к понятию «ар-деко» из-за обилия зеркал в вычурных бронзовых рамах, пузатых шкафов и паркета с головоломным геометрическим орнаментом. А люстра, мой бог, если эта люстра свалится кому-нибудь на голову…

Косте кивком предложили сесть, но он отказался, чтобы не выглядеть как проситель в кабинете у чиновника, пускай даже этот кабинет похож на зал заседаний масонской ложи, а сам чиновник выглядит так, будто знает толк в оккультных обрядах. Костя, который на втором курсе писал реферат о масонах, невольно поискал глазами изображения циркуля или наугольника, или какой-либо иной символ вроде стилизованной буквы G, но ничего не нашел. Зато его изрядно позабавил плакат, висевший на стене, — огромный лист грязно-желтого крафтового картона, на котором черным маркером были написаны загадочные строки на английском. И это было интересней, чем масонская символика.

THAT NO MAN’S FIT

TO RULE

THE WORLD ALONE

A MAN WILL DIE

BUT NOT HIS IDEAS…

— Добрый вечер, Костя. Полагаю, моя персона не нуждается в представлении.

Векслер был облачен в темно-синий двубортный пиджак, а его шею душил клетчатый шерстяной шарф в тон пиджака. Острый, гладко выбритый подбородок, пронзительный взгляд, выразительный профиль — ну актер, настоящий актер, а не мэр. Косте отчего-то, хотя он совершенно не умел рисовать, захотелось набросать портрет этого Векслера, не портрет, конечно, а карандашный эскиз, можно схематичный, можно условный, можно примитивный, или что-то наподобие шаржа — любой, даже самый неловкий рисунок сохранил бы чистоту и выразительность линий, из которых состояла внешность этого странного человека. Костя даже пожалел, что нет у него с собой ни карандаша, ни бумаги и не было никогда привычки их носить. Вот он какой, главный человек Воскресенска-33!

— Я рад, что вы наш-ш-шли время, — на звуке «ш-ш» голос Векслера зазмеился, — чтобы я познакомился с вами.

— Ну, ваша очаровательная помощница не оставила мне выбора. Она приказала ехать в машине — я и поехал. Все было очень неожиданно.

— А вы всегда делаете то, что вам приказывают? Если бы моя милая или, как вы выразились, моя очаровательная Ясмина, моя дражайшая грешница, взяла бы вас за руку и повела бы, к примеру, топиться, вы бы с таким же энтузиазмом последовали за ней?

— А не так уж и часто я слышу приказы, — сознался Костя, силясь понять, отчего это велеречивый Векслер назвал свою помощницу «грешницей». — По большому счету всем на меня наплевать. Как и всем на всех. И если бы эта ваша Ясмина повела бы меня топиться, хм… Если бы она смогла меня убедить в том, что мне нужно будет это сделать, и если бы я нашел ее доводы разумными… В нашем городе негде топиться, разве что в этом ужасном пруду, фу. Но он такой грязный, что я помер бы от отвращения прежде, чем холодная вода заполнила мои легкие.

Он тут же пожалел, что начал так умничать перед человеком, которого видел впервые в жизни, но сказанных слов было уже не вернуть. А еще он подивился тому, как быстро настроился на частоту «Векслер ФМ» и начал говорить в тон мэру.

— Безусловно, — Векслер перестал сверлить Костю своим хрустальным взглядом, — вам, очевидно, любопытно, почему я вами заинтересовался. Потом, чуть позже, вы сами это поймете. Пока я прошу вас не думать об этом и всего лишь наслаждаться моим гостеприимством. Идет?

— Как скажете, Роберт Эдмундович, — Костя вовремя подсмотрел отчество Векслера на сайте городской администрации. — А вы позволите задать вам один вопрос?

Векслер по-волчьи напряг острые скулы и прищурился.

— Ну, попытайтесь. Если я найду ваш вопрос интересным, возможно, даже отвечу.

— Плакат на стене, — прозрачно намекнул Костя.

— Что с ним? — с деланым безразличием осведомился Векслер.

— Цитата из Ace of Base: «A man will die but not the ideas…», — Косте, который в школе учил немецкий, тяжело дались газированные английские слова, от которых нёбу стало щекотно, но ему отчего-то захотелось произвести впечатление на Векслера. — Это что, шутка такая? Или это чья-то ошибка?

— А вы мне нравитесь, — осклабился Векслер. — Вы первый, кто заметил. Обычно думают, что это Фридрих Ницше или Отто фон Бисмарк.

«Вот как. Выходит, я нрав… — подумалось Косте, — … -люсь мэру? Он точно не издевается?» Впрочем, зачем-то он его, Костю, пригласил. И не просто так пригласил, а торжественно прислал за ним машину и шикарную красотку в качестве дуэньи, все по высшему разряду. Ух, рискнуть бы, напомнить про отдел стратегического менеджмента, который Женька, зараза такая, упразднил, и не просто напомнить, а… Так и так, Роберт Эдмундович, завод без меня загинается, а я загинаюсь на новой работе, а вы тут вроде как главный, по слухам, так что верните, пожалуйста, все как было. Или это как-то нарочито получится?

В этом городе все решается через мэра Векслера, с ним надо дружить. Вспомнилась столовая Воскресенского НПЗ, девчонки из бухгалтерии, так не вовремя ушедший Фатьянов, вспомнилась прежняя жизнь, в которую теперь нельзя было вернуться. И, черт, Диана, она до сих пор не знала, что Костя не работает на заводе, а, одетый в желтую фуфайку, впаривает покупателям «Хуавеи» и «Самсунги». А еще чехольчик возьмите, а еще страховочку, с вас тридцать тысяч рублей, наличными или картой, спасибо за покупку, приходите еще.

Костя спрятал руки за спиной. Ладони вспотели, фу, не хотелось бы, чтобы Векслер это заметил, хотя как он мог бы это заметить, ну черт, черт, черт, надо действовать… а иначе зачем это все? Такая торжественная обстановка, такой серьезный Векслер, и он, Костя, охламон в уродливых кроссовках, не может даже намекнуть на то, что ему не помешала бы протекция. А вместо этого умничает, задает никому не нужные вопросы о плакате, дался ему этот плакат.

— Ницше читал в универе, — после недолгой паузы, вызванной замешательством, сказал Костя. — Я вообще на мировой экономике учился, хорошее образование получил. Прекрасное. — «Ой, ну зачем я хвастаюсь, на собеседовании в «Азию-Мобайл» надо было хвастаться!»

— Люблю образованных людей.

— Всегда к вашим услугам, — выпалил Костя и тут же, не успев договорить, пожалел, что не провалился под землю.

Векслер кивнул. Момент был явно упущен. После такого, хм, намека (а Костя был уверен, что Векслер не просто так кивнул, а кивнул со смыслом, мол, я все вижу и понимаю, но мне нравится наблюдать, как ты из кожи вон лезешь, чтобы доказать свою значимость) говорить о работе было бы нелепо. Это бы выглядело форменным попрошайничеством. Потом, мы потом скажем, утешил себя Костя. Или — а чем черт не шутит! — Роберт Эдмундович сам поймет, какой он, этот Костя, смышленый, и предложит ему что-нибудь. Какой-нибудь социальный лифт. Не одному же Балакиреву выбираться из грязи в князи.

— Поэтому я и пригласил вас сюда. Видите ли, мне частенько бывает скучно. У меня нет семьи, социальная роль ограничена должностью, а, сами понимаете, быть главой администрации маленького городка, скажем так, не самое веселое занятие. Когда мне становится совсем скучно, я воображаю себя режиссером захудалого театрика. И вот уже я вижу не разбитые улицы, но театральные подмостки; не ущербные фонари, но яркие софиты; и вот уже не скучные горожане, навьюченные пакетами из «Магнита», шествуют по улицам, но статисты, занятые в моей театральной постановке. И жить становится интереснее.

Костя подумал, что, если бы Векслер больше внимания уделял своей работе, возможно, и дороги в городе были бы не такими разбитыми, и фонари — не такими ущербными, отремонтировали бы наконец треклятую улицу Мичурина, и жить стало бы еще интересней; но, судя по всему, экстравагантный мэр был тем еще фантазером и, очевидно, предпочитал страдать ерундой, вместо того чтобы заниматься чем-то полезным.

— Вдобавок ко всему я коллекционирую интересных людей. Опять-таки, наш город мал, и по-настоящему интересные… м-м-м… экземпляры попадаются довольно редко.

«Вот человеку заняться нечем. Экземпляры он ищет, — подумал Костя. — Надо было на мэра идти учиться».

— Евгений Николаевич вас очень хвалил, — добавил Векслер и слегка, словно устав от разговора, откинулся на спинку кресла.

Даже это нехитрое движение выглядело так, словно он запатентовал его в патентном бюро, а любое копирование, осознанное или бессознательное, выглядело бы бездарной пародией.

— О!

— И мне стало любопытно. Вы же работали на Воскресенском заводе по производству серы?

Векслер выпрямился резко, точно пружина, и забарабанил костяшками пальцев по столу. На этом моменте у Кости перехватило дыхание. Все, все понятно: Роберт Эдмундович, красавчик, сам заговорил про завод. Сейчас он предложит возродить отдел стратегического менеджмента, ну а кто, кроме Кости, сможет его возглавить? Ух, Костя аж вспотел.

— Да, я занимал руководящую должность, — ответил Костя и попытался улыбнуться.

Из-за волнения улыбка вышла кривой, как после инсульта, Костя сам почувствовал, как заклинило мимические мышцы. Ну и ладно, ну и пусть, через минуту все это перестанет быть важным, пока можно и понервничать, что ж поделать, вот вернется прежняя жизнь, можно будет и выдохнуть. Произойдет восстановление системы, подтянутся все удаленные файлы, как и «экселевские» таблицы, как и отчеты, о, эти отчеты, кто бы мог подумать, что и по ним Костя будет скучать.

— А ваш отец — Виктор Григорьев, правильно?

— А? Мой отец?

Что-то произошло с мирозданием. Секунду назад все было нормально, все шло к заветной цели, а тут — краш, бум, Большой взрыв наоборот, Вселенная схлопнулась, SYSTEM FAILURE, ошибка, ошибка, как теперь исправить…

— Да, ваш отец. У него же строительная компания, я ничего не путаю?

Ну надо же, как неловко получилось, батя даже тут встрял и даже тут, проклятье, оказался круче самого Кости. Другой человек мог бы только порадоваться столь удачному стечению обстоятельств, будто отец уже расчистил дорогу, по которой можно ехать в свое удовольствие, Косте же стало чертовски неприятно.

— Все верно, строительная компания «Белый альбатрос», они еще тендер выиграли на…

— Я знаю.

Костя выдохнул. Ничего не будет, отбой. А еще, видимо, от стресса или от невиданного умственного напряжения — Костя давно так интенсивно не думал — разболелась голова. Виски словно раскаленным обручем сдавило, а перед глазами замельтешили искорки, красивые такие искорки. Давление, наверное. Надо будет зайти домой и померить. А лучше, конечно, забежать к родителям на Столетова, там мама купила навороченный японский тонометр, вот только прошлый визит к родителям закончился распитием водки на кладбище, и от этого воспоминания было не по себе, а потом началась вся эта умирательно-воскресательная кутерьма с Женькой, бр-р, и совсем житья не стало.

— Я вас утомил? Засыпал вопросами, не так ли? — Векслер улыбнулся одними губами. — Что ж, достаточно вопросов для знакомства, впредь я не буду столь любопытен, хотя вы, юноша, все ж таки представляете для меня некий интерес.

— Роберт Эдмундович, — башка разошлась не на шутку, и Костя на краткий миг перестал контролировать свою речь, — что за чертовщина происходит в Воскресенске-33, а? Вы же, типа, мэр, должны быть в курсе!

— Вы сказали «чертовщина», я правильно понял? Да не мучайтесь, Костя!

Дальнейшее отложилось в Костином сознании как набор хаотичных, не связанных друг с другом событий. Векслер достал откуда-то бутылочку «Эвиана» и стакан, налил в стакан прозрачнейшей воды и протянул Косте.

— У вас в заднем кармане джинсов «ибупрофен». Да не в правом, а в левом. Запейте водой.

Костя послушно проглотил две таблетки «ибупрофена», запил их вкусной водой, вернул стакан Векслеру.

— Сейчас должно полегчать. Не смею задерживать, тем более зная, что вас ждет дома ваша прекрасная супруга!

Костя почувствовал заметное облегчение. Пусть так, о работе в следующий раз поговорим. И вот он вышел из кабинета Векслера, и зашагал по узким коридорам, и спустился по лестнице, а потом вышел, минуя турникет, загоревшийся зелеными огонечками, и оказался на крыльце…

…И тут его ждало удивление.

Он глянул на часы и остолбенел. Часы показывали шесть вечера. Именно столько было, когда он закрывал салон и возился с рольставнями. Начинались чудеса. Костя постоял на крыльце, поглядывая то на часы, то на небольшую площадь напротив мэрии. Посреди площади стоял полуразрушенный фонтан. Во времена Костиного детства из него еще била мутноватая студеная вода, которая, распадаясь на отдельные капельки, искристо сверкала на солнце. По периметру площади воткнули одинаковые деревянные скамейки с выпуклыми спинками, скамейки неудобные, но симпатичные. Интересно, а можно попросить Векслера, чтобы починили фонтан? Мэр он, в конце концов, или кто? Неужели ему самому нравится эта каменная рухлядь посреди площади?

Какое-товремя Костя, чтобы переварить случившееся, посидел на деревянной лавочке, невидящими глазами уставившись на мохнатую зеленую елочку, которая стояла тут от сотворения мира. Потом все-таки дошел дворами, сильно сократив путь, до «Бруклина» — на подземной парковке был оставлен верный «Туарег» — и неспешно, будто продираясь через иррациональный, лишенный логики сон, поехал домой, в свою пыльную квартиру на Фестивальной. И совсем уж идиотская, на грани бреда, мысль пришла в Костину голову в три часа ночи, когда он еле слышно, чтобы не разбудить спящую Диану (о, мое полусонное, будто живущее в двух измерениях сразу и ни одному из них не принадлежащее божество!), пытаясь не шаркать тапочками, прокрался на кухню и налил из-под крана холодной слегка отдающей железом воды. Он медленно, размеренными глотками выпил эту воду, а потом так и застыл, ошеломленный, с этим дурацким стаканом в руке, а по ассоциации вспомнилось, как он пил «Эвиан» в кабинете мэра. Его новая блестящая знакомая. Фарфоровая куколка с каштановыми локонами. Ясмина. Эта безупречная, будто с обложки глянцевого журнала, девушка пахла не «Красной Москвой». Она пахла формалином.

После знакомства с Робертом Векслером навалилась обыденность, набившая оскомину обыденность. Работа в «Азии-Мобайл» давалась Косте легко, он ощущал себя восьмиклассником, которого по ошибке запихнули в старшую группу детского сада. После руководящей должности в отделе стратегического менеджмента, которая была сопряжена не только с убийственным количеством отчетов (Костя ненавидел всей душой дурацкие «экселевские» таблицы, но зато ориентировался в них, как никто другой), но и с гигантской ответственностью, в том числе и финансовой, работа в сфере обслуживания казалась ему чем-то пустяковым, он быстро выучил все модели телефонов и их технические характеристики и с какого-то момента начал в них разбираться намного лучше, чем его начальник Марк, который из-за болезненного пристрастия к алкогольным напиткам был рассеян, как тот мутный тип с улицы Бассейной.

— На следующей неделе из отпуска вернется Варенька, — пообещал Марк, счастливый обладатель звучной и редкой фамилии Рубинштейн.

Костя все время шутил, что Марку с такой фамилией прямая дорога в депутаты, на что Марк вечно отшучивался, пытаясь скрыть смущение. Что ж, Варенька так Варенька. Какая-то Варенька, очевидно сотрудница, вернется из какого-то отпуска — ну бывает, ах, очень интересно, ждем с нетерпением, ну конечно же нет, потому что мне плевать на эту Вареньку, думал Костя.

С какого-то момента Костя и Марк словно бы поменялись ролями, и Костя стал начальником Марка, а не наоборот: это Костя занимался всей документацией, это Костя вел кассовую книгу, пухлую тетрадь, куда прикреплялись все отчеты по продажам за каждый день, это Костя общался по телефону с бестелесной Ритой из Томска, это Костя открывал и закрывал магазин. Головной офис «Азии-Мобайл» находился почему-то в Томске, и каждый вечер приходилось отзваниваться о закрытии магазина, и Костя даже привык к этим обязательным мини-разговорам. А на том конце провода находилась некая Рита, и голос у нее был хриплый и чуть надтреснутый, и поначалу она казалась очень сердитой, но потом Костя нашел к ней подход, сказав однажды, что она прекрасно звучит, и Рита оттаяла. Неожиданным образом повысились продажи, и уже звонили из Томска, и выражали благодарность коллективу торговой точки.

Костя, спрятавшись за всей этой суетой, пытался забыть о тех необычных событиях, что произошли до того, как он впервые переступил порог «Азии-Мобайл»: о неожиданно воскресшем, как Джон Сноу, Женьке Балакиреве, о похорошевшей мадам Балакиревой, о странной встрече с мэром города, — и порой ему это удавалось, и он даже почти убедил себя в том, что ничего этого не было, что все это он выдумал, но потом, как только он оставался наедине с самим собой, ползучие мысли сами собой собирались в клубок, и ничего поделать с этим было нельзя.

Он даже простил Женьке свое увольнение и почти забыл о том, что именно из-за Женьки работал теперь продавцом в «Азии-Мобайл». Почти простил.

«Я не буду с ними общаться!» — внезапно подумал Костя, застыв перед ярко освещенной витриной с айфонами. Каждый вечер, за десять минут до закрытия, сотрудники «Азии-Мобайл» собирали айфоны в большую коробку и утаскивали в подсобку. Это делалось по соображениям безопасности. «Вот не буду, и все тут! Ни с Женькой, черт бы его побрал, ни с Векслером, пусть он хоть трижды мэр или там глава администрации. А то я чокнусь с ними со всеми, честное слово! И черт с ней, с работой. В «Азии-Мобайл» неплохо платят. А там, глядишь, и в Томск переведут. И все наладится. Или нет?»

Эти змеистые мысли тянули за собой, как на буксире, необъяснимую, но очень сильную тревогу. Держись от них подальше, Костя. Держись от них от всех подальше, Костя Григорьев из 11-го «Б». Они тебя до добра не доведут. Они же все шизики, бог мой, определенно шизики. Особенно эта фарфоровая куколка, Ясмина Керн. Она такая вся правильная — ну разве может нормальный человек быть настолько правильным?

Было ощущение того, что жизнь меняется, что Роберт Векслер не просто так им заинтересовался, что Женька и в самом деле продал душу дьяволу, что бы это ни значило, потому что такими сильными заявлениями не бросаются, и что вскоре должно произойти что-то значительное и, скорее всего, плохое, но Костя не имел ни малейшего понятия о том, что бы это могло быть. И тем не менее он томился неясными предчувствиями.

Даже Диана начала замечать, что с Костей что-то не то, а ведь в прежнее время ее нельзя было уличить ни в чрезмерной внимательности, ни тем более в склонности к эмпатии. Она не задавала вопросов, вот спасибо, не нарушала Костиных личных границ, не проявляла любопытства, вот умница, но иногда она смотрела, смотрела своим фирменным взглядом, состоявшим то ли из презрения, то ли из недоумения. Смотрела, как Белогорская.

Как-то вечером Костя столкнулся в супермаркете с госпожой Балакиревой.

Попутным ветром его занесло в отдел диетических товаров, и этот отдел был ожидаемо пуст, потому что основная масса покупателей толпилась в отделе вовсе не диетических, а весьма даже калорийных продуктов, где центром мироздания был прилавок, за которым шустрые продавщицы в белых халатах нарезали гражданам ветчины и колбасы. Помимо Кости в отдел диетических товаров забрела совсем еще юная парочка — молодой человек в дутой черной курточке и девушка, чьи волосы были такого яркого и неестественного цвета, что даже Арлекино бы обзавидовался. Парень уже баюкал в руках пол-литровую бутылку пива, а девушка несла крохотную бутылочку с жидкостью, цветом похожую на ее волосы, и очевидно, что в бутылочке был какой-то слабоалкогольный коктейль. Ребята, сообразив, что покупка вафель на фруктозе никак не искупит их алкогольного греха, поспешили смыться в направлении колбасного прилавка.

Тут-то на горизонте и появилась госпожа Балакирева, сиявшая, как новогодняя елка на Красной площади, в роскошной норковой шубе до пят (интересно, и не жарко ей в мехах-то?), в лакированных сапогах, с идеально уложенной прической. В одной руке она небрежно несла корзинку с продуктами, а в другой держала, по-купечески оттопырив мизинчик, свой айфон, облаченный в такой нестерпимо блестящий чехол, что от него моментально начинали болеть глаза. Она заметила Костю, что-то буркнула в трубку, поспешила убрать телефон в сумочку — Костя со своего места слышал, как клацнула застежка, — и бодрым шагом направилась в сторону Кости, ритмично цокая каблуками. Поприветствовала его и по-тусовочному чмокнула в щеку.

— Скажи мне, ты познакомился с Векслером?

Господи, у них там какая-то своя социальная сеть, что ли? Вот откуда она так быстро обо всем узнала?

— Кажется, он добавил меня в друзья в «Фейсбуке» **.

Елена Витальевна сделала строгие глаза.

— Костя, солнце мое. Ты по соционике типичный Есенин. Не пытайся вести себя как Наполеон. Тебе это не идет, — произнесла Балакирева, не оценив Костиного юмора.

— Да, познакомился, — решив изъясняться без метафор, сообщил Костя.

Он пытался не таращиться на мадам Балакиреву, но это у него решительно не получалось, и не мог он перестать идентифицировать ее как маму Стифлера, хотя и понимал, что за подобное схлопочет от самого Стифлера, то есть Женьки, по первое число.

— Это славно.

Костя в этот момент догадался и джентльменским жестом забрал у нее корзинку.

— Дружба с Векслером поможет тебе стать лучшей версией себя.

«О боги! — подумал Костя. — А ведь она, поди, еще и Кастанеду читает какого-нибудь!»

— А сейчас я не лучшая версия? — обратился Костя за разъяснениями.

Какой-то пожилой дядька в облезлой кожанке, из тех, что до смертного одра хвастаются своими любовными подвигами, застыл в метре от Балакиревой и начал бесцеремонно пялиться на нее, пока не поймал гневный Костин взгляд, после которого стушевался и начал лихорадочно изучать стеллаж с низкокалорийным зефиром, точно найдя в этом зефире смысл своего бренного существования.

— Ты проходишь свой путь трансформаций, — обтекаемо ответила Елена Витальевна. — И на данный момент ты находишься в начале этого пути. Тебе требуется гигантская работа над собой, но, я уверена, ты ее проделаешь. Уделяй время саморазвитию, Костя.

Костя проводил Балакиреву до ее машины — она водила новенький «Ниссан-Кашкай», блестевший глянцевыми дельфиньими боками, — и сел в свою машину, не переставая думать о том, какая же каша в голове у Елены Витальевны, какая-то, прости господи, выжимка из всех мотивационных курсов и курсов по эзотерике, что в любом случае не делает госпожу Балакиреву менее симпатичной. И вот он уже повернул ключ зажигания, мотор ожил, завибрировал, и тут мигнул оповещением телефон, лежавший на торпеде. Костя не хотел ничего читать — ну их, эти оповещения, мало ли что там. Скорее всего, открытка в «Ватсапе» от мамы, она с возрастом стала сентиментальной и начала поздравлять со всеми мыслимыми и немыслимыми праздниками, но обычно она отправляла эти открытки утром, а не под вечер; а может, это банк написал — ну, предлагает взять кредит или оформить ипотеку. Костя хотел приехать домой, выпить чаю и уже дома, в спокойной обстановке, посмотреть все, что там пришло. Однако же любопытство взяло верх над здравым смыслом, и Костя все-таки взял телефон. Странно. Сообщение было от Елены Витальевны, с которой они только что расстались:

 

Костя, а теперь по-серьезному. Надеюсь, ты понимаешь, что не обо всем можно поговорить в супермаркете. Много лишних ушей — это во-первых, а во-вторых, я еще недостаточно хорошо тебя знаю, и твоя реакция может быть непредсказуемой.

 

Костя несколько раз перечитал абзац. И когда только Балакирева научилась так связно формулировать свои мысли? Даже сам Костя, будучи руководителем отдела и зная нормы деловой переписки, иногда допускал ошибки в письмах, ставил, где не нужно, скобочки, а периодически забывал добавить «С уважением, Константин Викторович», за что его ругал Фатьянов.

 

…может быть непредсказуемой.

Я знаю, что у тебя имеется великое множество вопросов. На некоторые вопросы сложно найти ответ. Скажем так, все ниточки в этом городе ведут к Роберту Эдмундовичу.

 

Костя выключил зажигание. Тьфу, руки трясутся, надо успокоиться, прежде чем ехать.

 

Думаю, ты и сам догадываешься.

Как я уже говорила, наш крохотный забытый богом Воскресенск-33 — это ошибка мироздания. В этом городе не действуют привычные всем законы бытия. А наш мэр

На этом сообщение оборвалось. Костя, захваченный врасплох неожиданным когнитивным искажением, из-за которого ему показалось, будто он не в салоне автомобиля, а в безобразной железной коробке, стремительно тонущей в холодных темных водах, растерянно огляделся — да нет же, он в автомобиле, вот и «елочка» (почему-то вспомнилось из школьной программы «о танненбаум, о танненбаум») мотается на зеркале заднего вида, а за окном улица, и никто не тонет.

И в этот не самый приятный момент пришло новое оповещение. Видимо, Елена Витальевна собралась с духом, покурила, держа тонкую сигарету в длинных пальцах с роскошным маникюром, пальцах, унизанных перстнями, как и у Векс… ох, черт…

 

Костя, ты же умница, ты же должен понимать, что такое Роберт Эдмундович. Его облик, его странный стиль, Костя, это не антураж.

И да, спешу предупредить. Это важно.

Роберт Эдмундович — не фея, которая исполняет желание. Дружба с темными силами может дать тебе немало преимуществ, но не стоит воспринимать эту дружбу как стол заказов. Векслер, который и в самом деле проникся тобой, и не только из-за Жени, должен понимать, что он тебе на самом деле интересен. Иначе ваше общение ни к чему не приведет.

 

Темные силы… То есть Балакирева едва ли не прямым текстом намекает, что…

Костя снова включил зажигание. Засветилась синим приборная панель. И тут — у Кости душа чуть не ушла в пятки, он готов был открыть дверь и убежать куда глаза глядят — кто-то резко постучал в боковое стекло. Неестественно тонкие узловатые пальцы, стук-стук-стук, слишком легкая барабанная дробь — это не может быть человек это призрак призрак призрак старуха с косой или что это спасите кто-нибудь я сейчас умру от страха — и Костя не сразу понял, что никакая это не старуха с косой, а просто ветка, колеблемая настырным октябрьским ветром, постучалась в окно. Но ветер перестал. Отпустило.

Темные силы, говорите. Что ж, если Роберту Векслеру так нравится этот мистический образ, а все окружение ему подыгрывает, то кто он, Костя, такой, чтобы идти против течения. Пожалуй, стоит завтра зайти в ювелирный и прикупить парочку перстней с ониксом.

Костя мог бы выдохнуть, успокоиться и просто понаблюдать за тем, что будет происходить дальше. Но была одна вещь, которая, точно двадцать пятый кадр, все время бултыхалась где-то на обочинах сознания и не давала спокойно жить. Воскресенск-33 застрял во времени, как муха в янтаре. И если раньше Костя все время использовал эту фразу лишь для того, чтобы показать, как безбожно городок отстал от жизни, то теперь стало понятно, что Воскресенск-33 и в самом деле застрял. Время здесь будто бы остановилось. Иногда Костя забывал, какой сегодня день недели, какое число какого месяца, а когда смотрел на экран смартфона, то удивлялся, словно в первый раз, и все никак не мог привыкнуть, что несколько дней подряд могло быть десятое октября, и целую неделю могло длиться одиннадцатое октября, а что до двенадцатого октября, то двенадцатое октября могло длиться вечно, но никто этого не замечал.

Косте, на которого свалилась вся документация «Азии-Мобайл», все отчеты и банковские выписки, поневоле приходилось сверяться с числами, и каждый раз он приходил в ужас от этой странной временной аномалии, зато теперь он понял, как Марк Рубинштейн, с его-то проблемами, управлял целым салоном сотовой связи до того, как там появился Костя; и все объяснялось тем, что временная аномалия позволяла Марку исправлять все ошибки работы, потом он совершал новые, но в сухом остатке никто ничего не замечал, и уж точно ничего не замечало руководство, сидевшее, подобно прекрасной принцессе, в далеком сказочном Томске.

Костино заявление об увольнении с завода было датировано шестым октября, и с этого момента прошел как минимум месяц. Однако же на календаре вот уже несколько дней подряд значилось тринадцатое октября, и с этим невозможно было ничего поделать. Таков был естественный ход вещей для крохотного захолустного Воскресенска-33, городка, который мироздание не внесло ни в один из своих реестров.

Тут еще и Векслер внес дополнительную сумятицу, ах, ну кто бы мог подумать. В ночь с тринадцатого октября на тринадцатое октября он приснился Косте. И сон этот принес удивительное чувство дежавю — ведь на этой сцене Костя уже стоял. Такой сон ему уже снился. Снова эта жуткая смесь из эпох, эдакий горячечный бред сумасшедшего режиссера, больного одновременно чахоткой и сифилисом.

Внезапно Костя очутился на сцене, освещенной яркими, точно звезды в небе, софитами. То были не электрические светильники, а старинные газовые лампы — можете себе представить, четыре ряда газовых ламп! Свет рампы, болезненно лупивший по глазам, не давал Косте разглядеть зрительный зал, он видел лишь неясные пугающие силуэты, но мог предположить, судя по звукам, доносившимся с галерки, что зрителей в зале было много. Что-то там гудело, жужжало, точно огромный человеческий улей.

Роберт Векслер стоял посреди сцены, облаченный в иссиня-черный фрак с атласными обшлагами, подсвеченный светом софитов, гордый и неумолимый, как изваяние. Костя даже во сне почувствовал себя жалким и ничтожным. Он, разумеется, не понял, как очутился на сцене. Но, очухавшись и перестав щуриться (глаза слезились, точно он смотрел на солнце), он обнаружил, что облачен в старомодную, но бесконечно красивую одежду. На нем была рубашка из тончайшего батиста с накрахмаленным воротником — воротник этот приятно щекотал шею, — брюки со стрелками, идеально отутюженными, жилет в пунктирную, еле заметную полоску и пиджак из такого же плотного сукна, что и жилет, и в такую же микроскопическую полоску. Из жилетного кармана торчала позолоченная цепочка с крупными звеньями. Костя, сжигаемый любопытством, потянул за эту цепочку и вытащил из кармана диковинный предмет — круглые часы-луковку, раскрывавшиеся на манер старинного медальона.

— Разреши задать тебе вопрос, — обратился к нему Роберт Векслер, и его светлые глаза коварно заблестели — в них отражался неверный свет газовых ламп.

Только сейчас Костя обратил внимание, что на сцене находятся еще трое — худощавый скуластый блондин с волосами, разделенными на прямой пробор, в старомодных очках, черноволосый мужчина с роскошными усами и —ну надо же — Арлекино, городской сумасшедший из Воскресенска-33. Арлекино был в своем привычном фраке, только чист и опрятен, как никогда. Его фосфоресцирующая апельсиновая башка могла затмить собой солнце.

— Я вас слушаю, — совершенно чужим голосом ответил Костя.

— Ты знаешь, кто я? — спросил Векслер.

— Вы мэр нашего города, — без запинки ответил Костя.

Скуластый блондин нетерпеливо поправил очки и, как показалось Косте, печально вздохнул. Усатый мужчина, пожирая Костю своими огненными глазами испанского гранда, в смокинг вштопоренного, скрестил руки на груди, мол, ну давай, малыш, отвечай уже, взрослые дяди ждут. Что до Арлекино, тот даже не смотрел на Костю, а словно бы витал своими мыслями где-то далеко-далеко.

— А еще? — спросил Векслер.

Заиграла тревожная музыка. Костя узнал ее — это был «Полет валькирий» Вагнера, и у Кости на краткий миг захватило дух от величины и торжественности момента.

— Я должен сказать это вслух? — спросил Костя, изнывая от желания проснуться.

«Ну что за диалоги Эдварда и Беллы?» — во сне подумал Костя, неизвестно почему сгорая от стыда. А тут еще музыка, эта волшебная музыка занервничала, заполнила собой и все пространство, и все время, и Костя занервничал вместе с ней. Блондин, усач и Арлекино обратились в слух. Костя готов был поклясться, что они перестали дышать. Если когда-либо начинали, конечно же.

— Попробуй, — промолвил Векслер и отвернулся — Костя видел только его выразительный профиль. — Уверяю, твой язык от этого не отсохнет.

Едва лишь Костя открыл рот, чтобы произнести заветную фразу, как пространство вокруг него начало разваливаться, точно телевизионная картинка при потере сигнала, на отдельные пиксели, и музыка зазвучала глухо, и лицо Векслера начало отдаляться, и отдаляться, и отдаляться, и наконец картинка окончательно рассыпалась, как крупа, и Костя проснулся в холодном поту. Проснулся и обнаружил, что давно утро и что он, скорее всего, уже опоздал на работу.

— Представляешь, а мне тоже снятся диковинные сны, — мечтательно произнес Костя, вытирая тарелку белым вафельным полотенцем.

А Диана в это время сидела за столом и допивала вечерний чай. За окном (а было уже около десяти) играла ритмичная музыка и доносились громкие голоса, мужские и женские. Что-то там отмечали, а может, люди просто активно радовались тому, что живы.

— О боже, — произнесла Диана и уставилась на Костю своими светлыми глазами.

Костя в этот момент вытер последнюю тарелку и победоносно втиснул ее на место.

— Нет, поезда мне не снятся.

Он взял из вазочки печенье, и оно раскрошилось в руке, прямо на новенькую скатерть, которую сам и покупал. В «Бруклине» был отличный магазин хозтоваров, жалко, что его закрыли.

— Мне снится, что я артист!

Диана невесело рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Пойдем уже спать, артист.

То была первая официально задокументированная Костина жизнь — жизнь в браке и в отдельной квартире, все как положено. Впрочем, вторая Костина жизнь затягивала похлеще болота. А главным водяным в этом болоте был, конечно же, Роберт Векслер. И вот он назначил Косте очередную аудиенцию.

Держись от них подальше, Костя. Держись от них подальше! Он старался, право слово. И даже пообещал себе, что в следующий раз скажет твердое нет, когда Векслер его снова к себе пригласит. Тем более Векслер, и это уже точно, не вернет Косте прежнюю работу, об этом нечего было и заикаться. Что прошло, то прошло. Но любопытство одержало верх над осторожностью и здравым смыслом. Если Роберт Эдмундович и в самом деле тот, за кого он пытается себя выдать… если он и в самом деле как-то связан с дья… тьфу, да быть этого не может, это просто сон, мало ли что может присниться. Да, господин мэр нацепил на себя этот зловещий образ, но это ровным счетом ничего не значит. И все-таки интересно.

На этот раз обошлось без церемоний — машина за Костей не приехала, поэтому ему пришлось топать пешком до здания городской администрации, благо это здание находилось через несколько перекрестков от «Бруклина». Да и сам Векслер принимал не в рабочем кабинете, а в маленьком закутке, похожем на комнату отдыха в офисе: тут стоял небольшой холодильник (этот холодильник — Костя узнал дорогую немецкую марку — стоил как целый автомобиль), на стене висел громадный телевизор, а противоположную стену подпирал уютный кожаный диванчик сливочно-кремового цвета. Огромная пальма в углу и жалюзи на окнах. Стеклянный столик в центре. На столике царица цариц — круглая пепельница, чистая и прозрачная, как слеза. Скорее всего, она и стояла тут исключительно для красоты.

Векслер был не один — когда Костя вошел, он вполголоса беседовал с человеком, чьи волосы были черными как смоль и блестящими, будто их обильно смазали бриолином. Человек был одет старомодно, словно его выдернули из девятнадцатого века и он так и не успел переодеться; его облик показался Косте каким-то вопиюще дореволюционным, белогвардейским, сразу вспомнились и вальсы Шуберта, и хруст французской булки; он словно бы вывалился из романов Акунина и приземлился в крохотном уральском городке, как, каким ветром, непонятно, но приземлился. Оба они — и Векслер, и набриолиненный брюнет — сидели на кожаном диванчике, будто старые приятели. Косте было предложено сесть напротив.

Именно он, этот роскошный усач, сопровождал Векслера в Костином сне, именно он стоял вместе с Векслером на сцене, болезненно освещенной софитами.

— Ох, где мои манеры, — Векслер всплеснул руками, будто бы спохватился. — Разреши представить моего соратника, камердинера, ассистента и просто незаменимого человека — господина Всеволода Блаватского. Кар-р-ртежник и шулер — о, его ненавидел весь Петроград! — сволочь и проходимец, любимец дам, разбивший пару десятков хрупких сердец, баловень судьбы. А главное, талантлив, талантлив, как черт: достать в заснеженном, продуваемом всеми ветрами городе ведро спелой клубники — это к Блаватскому, всегда пожалуйста. Помочь закопать труп — и здесь, опять же, господин Блаватский придет на помощь. Ценю таких людей, ценю и уважаю. Мое почтение, сеньор Блаватский! Muchas gracias!

— De nada. Полноте, Роберт Эдмундович, — делано смутился Блаватский. — Вы мне льстите. Клубника была не очень-то и спелая, так, название одно, а не клубника.

Костя уже привык, что Роберт Векслер смотрел на него как на очередной экспонат из своей коллекции. Господин Блаватский глядел на Костю так, будто хотел сварить из него суп.

— Драгоценный юноша, — произнес Блаватский хриплым голосом, от которого Косте стало окончательно не по себе. — А костюм-тройка определенно был вам к лицу, не то что эта плебейская одежда!

— Пле… что?

Костя машинально ощупал свитер. Свитер, если что, был из «Юникло» и вовсе не заслужил такого пренебрежительного отношения к себе.

— Не пугай человека, — Векслер искоса посмотрел на черноусого ассистента. — Хотя в одном я согласен с господином Блаватским — на сцене ты смотрелся впечатляюще.

— Послушайте… — Костя попытался прервать весь этот бред, но был остановлен решительным жестом Векслера — тот поднес указательный палец к своим тонким губам, будто бы успокаивая нашкодившего ребенка.

— Я вижу, что ты удивлен. И, дабы пресечь дальнейшее непонимание, я повторю вопрос, который задал тебе, стоя на сцене, омываемый, точно контрастным душем, ослепительными лучами рампы. Ты понимаешь, кто я? Можешь не произносить вслух.

Сказав это, Векслер уставился своими холодными льдистыми глазами — у Кости аж мороз по спине пошел.

— Вы актер, — сердито произнес Костя, который вместо священного трепета чувствовал только злобу.

Векслер растянул губы в некоем подобии улыбки.

— Я в тебе не сомневался, мой юный друг. Можешь мне верить, можешь мне не верить, но я — хороший актер.

— Господа! — подал реплику Блаватский, про которого все забыли. — Разрешите вас покинуть! Adiós!

Он не просто так ушел, этот черноусый франт, он и раскланялся в некоем подобии реверанса, и расшаркался, и подкрутил зачем-то ус, и только потом ретировался. Векслер проводил его снисходительным взглядом.

— Проходимец он, конечно, — сообщил, как только за Блаватским закрылась дверь, Векслер. — Проходимец, негодяй и подлец. Будь с ним поосторожней и не ведись на это сомнительное обаяние, ежели судьба столкнет тебя с господином Блаватским. Впрочем, забавный чертяка, этого не отнять.

Векслер на мгновение замолчал, будто выбирая новую тему для разговора, и, пока молчал, вертел золотые часы, блестевшие на запястье.

— Константин, я не сомневаюсь в ваших интеллектуальных способностях. Уверен, что вы поняли все, что нужно было понять. Это так?

Костя на всякий случай интенсивно покивал головой, чтобы, не дай бог, не разочаровать господина мэра.

— Думаю, вы прекрасно понимаете, как скучно мне в двадцать первом веке. Ведьм на кострах не сжигают, публичные казни запретили, права человека еще эти. Преснятина. Одна радость — хороший сериал на «Нетфликсе».

— И какие же сериалы вы смотрите?

— Про убийства, — как-то чересчур быстро ответил Векслер, и глаза его загадочно сверкнули. — А вы, юноша, когда-нибудь убивали человека?

Костя так сильно сжал кулак, что до боли впился ногтями в ладонь. Боль не помогла — это был не сон.

— Да вроде нет. Мой отец, кажется, убивал. Ну то есть он, типа, бандитом раньше был.

— Как интересно, — ответил Векслер, и видно было, что ему совсем не интересно. — А жену любите?

В этот момент Костя почувствовал, как дергается глаз. Боги-боги, этот Векслер же совсем поехавший — ну что за дурацкие бессвязные вопросы он задает? Это юмор такой, да? В таком случае приходилось признать, что у господина Векслера, если только он не натуральный сумасшедший, не было чувства юмора.

— Люблю, — еле слышно, чувствуя, что краснеет, ответил Костя. Уши у него точно запылали.

— Кстати, — неожиданно произнес Векслер, решивший, очевидно, что допрос окончен, — вы не голодны?

— Я не голоден.

— И я. А вот от хорошего кофе я бы не отказался. Не знаете ли вы случайно, где в этом городе можно отведать вкусного кофе?

— В этом городе — нигде.

— О, я придерживаюсь похожего мнения. Но, между прочим, в Петербурге есть чудесная маленькая кофейня, о которой мало кто знает. И в этой кофейне подают очень вкусный эспрессо, черный, как южная ночь, и крепкий, как объятия. Предлагаю, мой юный друг, наведаться в эту кофейню.

— Вы шутите? До аэропорта три с половиной часа езды, и до Питера — сколько лететь до Питера?

— А зачем нам аэропорт? — Векслер удивленно приподнял брови. — Пойдемте, юноша, я покажу вам кратчайший путь до Петербурга.

И с этими словами Векслер поднялся во весь свой внушительный рост, затмив на пару секунд свет от люстры, и направился к маленькой двери в углу комнатки, которую Костя до этого момента не замечал. О, полноте, а была ли здесь вообще эта дверь?

— Идемте, юноша, — приказал Роберт Эдмундович, и Костя нехотя поднялся.

Векслер толкнул дверцу и пропустил Костю вперед, мол, заходи, располагайся. Костя пересек порог и оказался внутри чудного помещения с низенькими дощатыми потолками. Помещение освещалось лампочками, державшимися на проводах на манер елочной гирлянды, и заставлено было деревянными столиками, вокруг которых ютились смешные пузатые кресла с наброшенными на них полосатыми покрывалами. Нечто среднее между чайханой и кофейней, определил Костя.

— Роберт Эдмундович, — обратился Костя, когда они уже уселись за уютный столик (Векслер, пока шел, успел зацепить головой одну из лампочек, до того низкими тут были потолки), — вы организовали в Воскресенске-33 подпольную кофейню? Отличная идея, я б на вашем месте так же сделал!

— Где, прости? Ах да, ты же думаешь, что мы по-прежнему в Воскресенске-33. Нет, мой юный друг, мы в маленькой питерской кофейне. Ждем официанта. Ах, впрочем, вот он к нам идет.

Официанты здесь выглядели неформально: кеды «Конверс» (почти как у самого Векслера), драные джинсы и клетчатые рубашки а-ля «изнеженный канадский лесоруб, фанат инди-рока». Клетчатый официант встал перед ними навытяжку.

— Эспрессо, пожалуйста, — попросил Векслер.

— А мне, — произнес Костя, который так и не верил, что они в Питере, ему все казалось, что Векслер его разыгрывает и они не покинули пределов Воскресенска-33, — а мне, пожалуйста, флэт-уайт.

Официант кивнул и ушел выполнять заказ.

— Роберт Эдмундович, почему я должен верить, что мы в Питере?

— Не хочешь верить, не верь, — ответил Векслер, и в этот момент принесли кофе. — В следующий раз сам будешь в Воскресенске-33 искать флэт-уайт. И не плачь, когда не найдешь. Мы погуляем по городу, не волнуйся. Кофейня находится на Гороховой, тут до Невского рукой подать. На самом деле я вижу твое замешательство. Это замешательство объяснимо.

— Это не замешательство, это я в шоке. И не могу понять, это окружающие сошли с ума или я сбрендил. Прошу прощения. С какого-то момента все вокруг меня рассказывают какие-то небылицы, в которые я должен поверить. А еще я должен поверить в то, что вы — дьявол.

Вот так легко — Костя сам от себя не ожидал — были произнесены эти слова. И ничего не изменилось, совсем ничего: мир не рухнул, лампочки не погасли, пузатые кресла как стояли, так и остались стоять.

— О мой юный друг, можете не верить. Иной раз меня самого накрывает жуткий экзистенциальный кризис, и вот уже я сам начинаю сомневаться в том, а дьявол ли я или просто какой-то странный мужик в двубортном костюме, чью шею обвивает шарф от «Бриони». И то и другое — и дьявол, и мужик, обмотанный шарфом, — это я. И тем не менее ни то ни другое не является в полной мере мной.

— Сейчас у меня от ваших слов экзистенциальный кризис начнется, — ответил Костя.

— А, это нормально, — ответил Векслер.

— Но, — Костя допил кофе и теперь растерянно вертел картонный стаканчик в руке, — если вы дьявол, то какого черта вы тратите время на меня? У вас в аду, уверен, обитают прелестные грешницы, у вас там полный садок преступников, убийц и самоубийц, социопатов и психопатов, наркоманов и алкоголиков, сумасшедших и тех, кто только прикидывается сумасшедшим. А вы сидите и пьете кофе с самым заурядным человеком Воскресенска-33!

— Я чертовски общительный парень, — ответил Векслер. — Допил? Пошли наружу?

И они вышли из кофейни, оказавшейся полуподвальным помещением (вот откуда низенькие потолки), и тут только поверил Костя, что Векслер его не обманул. Впрочем, возможно, все эти величественные дома — Костя видел их точно через фильтр «Инстаграма»*** — были не более чем декорацией, но тогда можно было бы признать, что Роберт Векслер был самым гениальным мастером декораций. А цвета, боги, что за цвета — Костя привык к тому, что основным цветом в Петербурге был серый, но только не для этих домов на Гороховой улице, потому что их фасады раскрашивал художник, определенно веривший в лучшее, — коричнево-розовый, застенчиво-голубой, пастельно-зеленый. Это в Воскресенске-33, состоявшем из панельных пятиэтажек, основным цветом был серый, а не здесь. Серым было только небо — отчего-то очень низкое, похожее на гигантское ватное одеяло, падающее с антресоли. Упасть ему не давала паутина проводов, опутавшая небо, точно сетка. Векслер шел чуть впереди, а Костя, смотревший во все глаза на причудливо сотканные балкончики, высокие окна, красные вывески булочных и кофеен, семенил за ним следом. И широкой такой была эта Гороховая улица, не то что Карла Маркса, главная улица Воскресенска-33. Костя так давно не был в Петербурге, что ему все было в новинку. Прошли через Большую Морскую улицу — так было написано на табличках — и вышли на Невский проспект.

Они остановились возле очередной кофейни — их тут было больше, чем в Воскресенске-33 магазинов разливного пива.

— Ну вот вы дьявол, — Костя прекрасно понимал, как нелепо сейчас звучит его попытка завязать разговор, — но вы какой-то слишком мирный для дьявола…

Было бы забавно, если бы в этот момент прогремел гром или за спиной у Роберта Эдмундовича сверкнула молния. Но нет, ничего эффектного не происходило.

— А еще у меня нет рогов и копыт, да? — перебил его Векслер. — Сомнительный я дьявол. Ну представь, будто я ношу не кеды, а копыта, если тебе от этого будет легче.

— Да фиг с ними, с копытами, вы вроде как з-злодей, должны делать ужасные вещи…

— Например?

— Кровавые жертвоприношения.

— А, — Векслер на краткий миг задумался, почесывая гладко выбритый, острый, как на рисунках Нади Рушевой, подбородок.

— А кем вы были до того, как… — Костя помялся, пытаясь найти подходящие слова. Не говорить же «до того, как вы стали дьяволом»? — До того, как попали в наш город? Вроде вы были актером?

— Я служил актером в театре. Мечтал стать режиссером — да, очень-очень мечтал. Стать режиссером и ставить спектакли. А потом мой театр сгорел дотла. До последней щепки. Рингтеатр — слышал о таком?

Костя, чьи познания в театральном искусстве были скудными, растерянно помотал головой. Нет, он не знал ничего о Рингтеатре.

Костя не поверил до конца в то, что Векслер — дьявол. Часть его сознания, рациональная и скептически настроенная, во весь голос кричала, что не может этот чудик в двубортном френче быть дьяволом, что он, Векслер, все врет и придумывает, что нет вообще никакого дьявола и все странные события, происходящие в городке, имеют рациональное объяснение. Скорее всего, это просто массовое безумие, возникшее из-за того, что тут ну совершенно нечем заняться. Никакого дьявола не существует, утешал себя Костя, возвращаясь с работы на своем верном «Туареге», где мигали лампочки приборной панели, и играло привычное «Наше радио», и скрипели дворники, размазывая дождь по лобовому стеклу, и было тепло и уютно — гораздо теплей и уютней, чем в темной квартире на Фестивальной. Никакого дьявола не существует, Векслер просто псих с манией величия, и Балакирев тоже псих. А если они психи, думал Костя, поворачивая с Мичурина на Дзержинского, на миг ослепленный встречными огнями, то и я тоже псих. Получается, так. Справедливости ради надо сказать, что Костя отчаянно сопротивлялся нахлынувшему на него безумию. Он и в самом деле поклялся, что никогда-никогда больше не будет общаться с Робертом Векслером и его свитой. Поклясться-то он поклялся, но вот клятву свою нарушил очень быстро, а если уж совсем по-честному, то сразу.

В один из вечеров за Костей снова заехала Ясмина. Она появилась внезапно, сияя в лучах фонарного света, когда Костя уже закрыл салон и остановился на крыльце «Бруклина», чтобы покурить, наблюдая, как огромный торговый центр, подобно уставшему зверю, готовится ко сну. Вот уже охранники (Костя видел их манипуляции сквозь стеклянные двери) отключили эскалаторы. Почти все магазинчики закрылись и ощетинились рольставнями. Сотрудники торгового центра, переодетые в гражданское, чинными группками выдвигались домой.

— Костя! — услышал он знакомый вкрадчивый голос.

Ясмина. Все те же безупречные локоны, все тот же лукавый взгляд. Коротенькую дубленку, правда, заменила элегантная норковая шубка. Ясмина протянула руку в знак приветствия, и Костя, сам удивляясь, откуда он набрался этой пошлятины, галантно ее поцеловал, губами ощутив только холод — рука была мертвой, как и сама Ясмина. А запястье безупречной девушки уродовал тонкий, но очень заметный шрам — Костя заметил, тут же об этом пожалел и немного смутился.

— Хорош таращиться! — прикрикнула на него Ясмина, и сразу вкрадчивость тона куда-то делась. — Я самоубийца.

— Понял, — ответил Костя. — Я, походу, тебя знаю. Ты же во второй школе училась?

Вроде бы Ясмину как-то по-другому звали. Училась она на три класса старше. Потом, уже после школы, с ней приключилась какая-то трагическая история, и о ее смерти тогда писали почти все уральские газеты. Воскресенск-33 и упоминался в этих газетах только тогда, когда кто-то трагически погибал.

— Все, забыли, — произнесла сбитая с толку Ясмина. — Векслер сказал, что ты хочешь увидеть кровавое жертвоприношение.

— Вот черт, — ответил Костя, вспомнив их разговор на одной из питерских улиц. — Я же сказал, не подумав. А Векслер, кажется, все понимает буквально.

— Векслер организовал специально для тебя кровавое жертвоприношение, — сообщила Ясмина и даже улыбнулась.

Эта улыбка вышла на редкость зловещей — ну точно улыбка серийного маньяка, склонившегося над телом жертвы. В руке по законам жанра этот маньяк держал бы окровавленный нож. Окровавленный нож Костя в этот вечер еще увидит, впрочем, пока он об этом не знал.

— Организовал что? — переспросил Костя, который так и не смог извлечь смысл из сказанных Ясминой слов.

Вроде по отдельности все эти слова — «организовал», «жертвоприношение» — имели смысл. Но вместе получалась полная ерунда.

— Ты сегодня сможешь увидеть кое-что интересненькое! — воскликнула Ясмина с пугающим энтузиазмом. — Убийство! Я же говорю — Векслер все организовал. Уверена, тебе понравится, — она достала из сумочки пожелтевший газетный листок, сложенный вчетверо, расправила (листок упорно сопротивлялся) и подала Косте. — Читай.

Костя и не сомневался, что речь пойдет об очередном воскресенском убийце или самоубийце.

«22 мая 1996 года в своей квартире на улице Кирова, 44 была найдена мертвой 22-летняя Ника Тауберг. На теле девушки обнаружено более 20 колото-резаных ран. Сомнений быть не могло: юная жительница Воскресенска-33 была жестоко убита.

В ходе разыскных мер сотрудниками милиции найден сожитель Ники, 44-летний владелец продуктового магазина, чье имя не разглашается в интересах следствия. Ему предъявлено обвинение в предумышленном убийстве. В данный момент он находится под стражей».

Костя смутно помнил и эту историю, хотя она произошла в его далеком детстве.

«По статистике, каждый первый воскресенец становится героем криминальной хроники», — печально подумал он, пробегая глазами по лаконичному тексту заметки.

А серьезно. Возможно, где-то в небесной канцелярии, в отделе, где уставшие депрессивные музы диктуют провинциальным журналистам тексты статей, про каждого человека уже написана заметка, в которой говорится о том, что:

а) его убили;

б) он кого-то убил;

в) он трагически погиб.

И чем трагичнее, тем больше шансов попасть на первую полосу. Костя вдруг подумал, что и про него уже есть такая заметка, в которой говорится, что 30-летний Константин Григорьев, сын известного предпринимателя Виктора Григорьева, был найден мертвым в своей квартире на улице Фестивальной, 2. О смерти сообщила супруга покойного, Диана Григорьева, дочь Анатолия Белогорского, известного в 90-х… Тьфу, блин. Косте стало не по себе от того, что он за пару секунд ухитрился сочинить собственный некролог.

— Идем? — Ясмина резко выдернула его в реальность.

Ах, полноте, ну какая реальность — так, сомнительный полумифический Воскресенск-33. Город мертвых Воскресенск-33. Как там говорила госпожа Балакирева — не действуют законы бытия.

— А? — Костя растерялся. — Погоди. Я смутно припоминаю эту историю. Дальше-то что произошло? Посадили этого… владельца продуктового магазина?

— Его фамилия Сморыгин, — сквозь зубы произнесла Ясмина. — И нет, никуда его не посадили. Следствие зашло в тупик, возможно, по естественным причинам, а возможно, потому что господин Сморыгин отстегнул нехилую сумму нужным людям. Он вышел на свободу и продолжил заниматься тем, что ему так нравится, — избивать и насиловать женщин. В заметке ничего не сказано о следах сексуального насилия, а они были.

Произнося эти слова, Ясмина была что твоя Снежная королева — ресницы опущены, губы сжаты, меж бровей пролегли две скорбные полоски. И тут она выдала нечто совсем уж несусветное:

— Ты готов увидеть кровь?

Тут-то и надо было бежать, сверкая пятками, но Костя не решился. Отчего-то он решил досмотреть этот сюжет до конца.

У обочины была припаркована длинная черная машина, причем Костя так и не понял, какой она марки. Рядом с машиной курил, выпуская в небо седые облака дыма, настоящий Нео из «Матрицы» — мужик в длинном кожаном пальто. Глаза его были спрятаны за солнцезащитными очками. Косте он еще напомнил знаменитого писателя ВиктораПелевина. «Пелевин» снял очки и помахал ими в знак приветствия. Глаза у него были белыми — ни зрачков, ни радужки. Совершенно белые пугающие глаза.

«Боги, он же слепой! — догадался Костя, чувствуя, как по спине бежит холодок. — Надеюсь, это не наш водитель?»

— Авария в лаборатории, — сообщил слепой, правильно расценив Костино смятение. — В научно-исследовательском институте, сокращенно НИИ.

Привык он, что ли.

— Аристарх Левандовский, — отрекомендовался слепой и протянул Косте руку в знак приветствия.

Рука была обтянута кожаной перчаткой. Костя пожал ее вяло. Отчего-то в голову закралась мысль, что перчатка скрывает безобразные ожоги, похожие на следы от застарелых пыток. Мало ли что там было, в этом НИИ. Докурив, Левандовский водрузил очки обратно и уселся на место водителя. Да уж, поездочка обещает быть веселой, с тревогой подумал Костя. Поездки в машинах со слепыми водителями не бывают грустными по определению.

Костя уселся на заднее сиденье — светло-кремовый кожаный салон в этой странной машине был отдельным произведением искусства, — увидел молодую девушку в ярко-лиловой дутой курточке и сразу опознал в ней ту самую Нику Тауберг из газетной статьи. Да и сложно было не опознать. Девушка была одета, причесана и накрашена по моде девяностых — одна олимпийка ядрено-лилового цвета вызывала в Костиной душе чувство легкой и тошнотворной ностальгии по школьным временам. Ника внимательно посмотрела на Костю — глаза ее, темные, что твои вишни, большие и немного навыкате, были обрамлены паучьими лапками густо накрашенных ресниц. Надо сказать, она выглядела чересчур хорошо для девушки, на теле которой было найдено более двадцати ножевых ранений и следы сексуального насилия. Это сбивало с толку.

— Тебя Ясмина ввела в курс дела?

Костя кивнул. Ника погибла в далеком девяносто шестом, но для покойницы выглядела очень даже неплохо. Косте она нравилась больше, чем безукоризненная Ясмина, которой тоже давно не было в живых. Они ж все покойники! Видал, как покойники стреляют? Ясмина сидела рядом со слепым водителем, виден был только ее золотистый затылок.

— А куда мы едем-то? — решил уточнить Костя.

— Мы едем убивать моего бывшего, — ответила Ника и зловеще улыбнулась.

Зловеще и очень-очень сексуально. У нее была заметная щербинка между зубов, которая ее нисколечки не портила.

— Ах вот как теперь поступают с бывшими? — съехидничал Костя, которого начала бить мелкая дрожь. — Не знал, — никогда он прежде не участвовал в убийствах и не собирался участвовать. Впрочем, его, кажется, не спрашивали. — Да и вообще, — продолжил Костя, — я читал газету. Твой бывший сожитель, десятилетием ранее отправивший тебя на тот свет, сам погиб в две тысячи шестом. При невыясненных обстоятельствах.

— Ага, — ответила Ника. — Невыясненных. Обстоятельствах. Я и есть то самое обстоятельство. После смерти, знаешь ли, жажда мести становится нестерпимой. Я этого урода уже десять раз убивала, и мне все мало. Видеть его испуганную рожу в слюнях и соплях, слышать, как он просит пощады, — бесценно.

— Для всего остального существует «Мастеркард», — добавил Костя, но Ника его юмора не поняла.

Сморыгин жил в типовой пятиэтажке — двор с детской площадкой, мусорные контейнеры перед подъездами, круглые тарелки НТВ+ чуть ли не на каждом балконе. Слепой водитель не сразу припарковал машину: двор был забит девятками и дешевенькими иномарками — пришлось воткнуться на свободный пятачок рядом с электроподстанцией, аккурат перед надписью «Огнеопасно».

— Шоу начинается! — провозгласила Ника — настрой у нее был боевой, это чувствовалось — и пнула упругую дверцу.

Костя последовал ее примеру и выбрался наружу, в колючий и стылый октябрьский воздух. Поздние сумерки, горят фонари. Возле подстанции спит собака. Обыденность, концентрированная обыденность.

— Ясмина! — громко позвала Ника, и тут Костя понял, что этих девушек связывает нечто большее, чем гибель в юном возрасте. — Ты с нами?

Ясмина опустила стекло и высунула голову.

— Нет, малышка. Я уже сто раз это видела. Пусть новенький удивляется, ему полезно.

«Значит, они реально того», — подумал Костя, засовывая озябшие руки поглубже в карманы. Ах, что за безумие тут творится.

Слепой водитель Аристарх вылез внезапно, как гриб.

— А вот я, пожалуй, с вами схожу, — жизнерадостно объявил он. — Давненько я не видел ничего интересного.

Воскресенск-33, как и любой российский городок, состоял из типовых панелек, которые кучковались, собирались в кварталы и микрорайоны — множество, бесконечное множество кварталов и микрорайонов, целая мультивселенная одинаковых домов. Костя шел чуть позади Ники, что до Аристарха, так тот вообще держался сбоку припека. Миновали контейнеры с мусором, где оживленно шуршали местные вороны, устроившие распродажу, и зашли в подъезд, благо дверь была открыта. Запахло подвалом и плесенью, хотя подъезд оказался довольно чистым — ни тебе окурков, ни тебе надписей на стенах.

Сморыгин жил на четвертом этаже. Квартиру охраняла глухая железная дверь с хитроумным замком. Будто и не квартира тут была, а хранилище для денег. Ника прижала руку к груди, точно пытаясь унять сердцебиение.

— А чем ты его будешь?.. — загадочно спросил водитель.

Костя зажмурил глаза, проверяя, не снится ли ему вся эта обстановка — обильно накрашенная девчонка, трагически погибшая черт знает когда, слепой водитель с бельмами на глазах, зеленые подъездные стены; а если и снится, то почему такая обыденность? И почему его фантазии не хватило на иные декорации — Беверли-Хиллз там, или пляж Малибу, или, на худой конец, солнечный турецкий берег? Это и доказывало, что все происходящее не сон, а самая что ни на есть действительность. Убого скособоченная, точно в кривом зеркале, плохо срежиссированная, но действительность. Это пугало. Это до жути пугало, точно «шкилет, накрытый простыней».

— Охотничьим ножом, — произнесла Ника и достала из кармана орудие убийства.

— Боги, — только и смог произнести Костя.

До него только сейчас дошло, что они и вправду будут кого-то убивать. Ника сунула нож в карман и прислушалась к тому, что происходит за дверью.

— Он там с телкой, — смеясь, произнесла Ника. — Блин, они там реально трахаются, — задыхаясь от смеха, она закрыла рот рукой, очевидно, чтобы смешинки не разлетелись по подъезду. — Клево! — успокоившись, воскликнула Ника. — Такого еще ни разу не было. Ну что ж, мы еще и порнушку бесплатную увидим. Новенький, надеюсь, тебя это не смутит.

— Я Костя.

Ника сделала вещь, очевидно, возможную только для мертвой, — она легонечко приоткрыла тяжеленную дверь, будто и не было навороченного замка. Проникли в квартиру, спотыкаясь и падая: в коридоре повсюду валялись ботинки и тапочки. Единственным, кто ни разу не споткнулся и не чертыхнулся, был Левандовский, очевидно, у него была какая-то сверхспособность, возможно, способность к эхолокации.

Из спальни и в самом деле раздавались чьи-то стоны, и вряд ли это были стоны от приступа радикулита. Ника шествовала во главе этой маленькой карательной процессии, она-то и открыла дверь с ноги. На огромной двуспальной кровати бушевал секс. Сморыгин, весьма упитанный мужик с пивным животом, который определенно ему мешал, вовсю пользовал юную девушку, повернутую к нему выгнутой спиной. Ягодицы его дергались интенсивно и ритмично, но грации в этом не было ни на грош. Увидев вошедших, мужик остановился, а девчонка вскрикнула.

— Блядь! — выпалил голый мужик, вылезая из девчонки.

Он явил миру вялый член, похожий на грустную сосиску. Застигнутая врасплох девчонка попятилась почему-то в сторону окна. Глаза у нее были напуганные до смерти, и она явно ничего не соображала.

— Тау… Тауберг! — глаза у мужика стали огромными, как плошки. — Тауберг, на хрен, уйди! Сгинь, сука!

Мужик начал уползать по кровати, и тоже в сторону окна, машинально крестясь, что было особенно нелепо в этой ситуации. Ника тем временем вытащила нож. Слепой водитель Аристарх стоял, подпирая комод, и с удовольствием наблюдал за происходящим невидящими глазами. А что, радиоспектакль — это тоже хорошо. Один Костя, не привыкший к подобным зрелищам, боролся с желанием сблевать прямо на ковролин.

Девчонка тем временем спряталась за занавеску, натянув ее на себя на манер банного полотенца. Мужик заполз куда-то в угол между кроватью и тумбочкой. Косте не было видно, как Ника его убивает, зато было слышно — Сморыгин скулил, ныл, просил прощения, орал, мычал, визжал, а под конец душераздирающе (Костю даже пробрало ощутимым морозом по коже) закричал. Это и был его последний крик, после которого убитый затих.

Ника вышла на середину комнаты, неся перед собой окровавленный нож. Кровь с ножа падала на ковролин. Боги, ну до чего же она была прекрасна — волосы распушились и завились, лицо раскраснелось довольным румянцем, а пересохшие губы выглядели чертовски соблазнительно. Костя попытался успокоить себя тем, что сексапильная Ника умерла тысячу лет назад, но это не помогало, а наоборот, возбуждало еще сильнее.

И тут Ника сделала ужасное — она поднесла нож к губам и слизала кровь. Костя не выдержал и убежал в ванную, закрылся, умирая от самого нелепого в мире возбуждения, и быстро, очень быстро и стыдно кончил, сидя на краю чугунной ванны, а с веревок свисало еще влажное постельное белье, какая-то простыня, пахнувшая «Тайдом». Фу!

Когда он оттуда вернулся, вся честная компания сидела на кухне. Водитель отпаивал коньячком напуганную девчонку, а Ника сидела за столом, покрытым желтой клеенкой, и курила сигарету, стряхивая пепел в кружку. Костя уселся напротив и вытащил из пачки «Мальборо» одну сигарету.

— Полегчало? — хихикнула Ника.

— Я чувствую себя немного… опустошенным, — растерянно ответил Костя.

— Мог бы меня позвать.

Доброе утро, вам что-нибудь подсказать, нет, спасибо, я просто смотрю, хорошо, будут вопросы, обращайтесь, о, Марк, привет, ты чего опоздал, Костя, привет, прости, проспал, пробки, ну какие пробки, Марк, мы же в маленьком городе живем, тут дойти десять минут, ну Кость, не отчитывай меня, сам попробуй дойти, ладно-ладно, не ной, только, ради бога, не ной, заходи в подсобку, переодевайся, и, Марк, когда ты уже футболку постираешь, от нее воняет, добрый день, здравствуйте, вам что-нибудь подсказать?

Марк ушел переодеваться, а Костя тем временем возблагодарил Вселенную за то, что рабочие хлопоты хоть как-то отвлекали его от воспоминаний о вчерашнем вечере. Да черт бы с ним, с вечером этим, Сморыгин — негодяй, убийца своей собственной гражданской жены, который даже после смерти остался прелюбодеем. Но, черт побери, вся эта сцена, похожая то ли на репортаж из криминальной хроники, то ли на сериал с канала «Россия-1»… А Ника, Ника эта — безжалостный ангел смерти, несчастная жертва бытового насилия, сумевшая только после гибели найти отмщение, да и то не сразу, — Ника была чертовски, просто оглушительно прекрасна.

— Костя, — Марк прервал его душевные терзания, легонько тронув за плечо, — с тобой все в порядке?

Чуть позже — Марку потом довольно часто придется произносить именно эту фразу — Костя зафиксирует в своей памяти, что это был первый, торжественный момент ее произнесения. Впору было разрезать алую шелковую ленточку.

— КОСТЯ, С ТОБОЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ?

— А?

— Ты готов познакомиться с Варенькой? — заискивающе заглядывая в глаза, спросил Марк.

Варенька. Та самая Варенька. Варенька, которая должна была вернуться из отпуска и вернулась так вовремя и так не вовремя.

— О боги, — встрепенулся Костя и даже подскочил со своего стула. — Я Костя.

Варенька была очаровательной толстушкой с кудрявыми подстриженными под некоторое подобие каре светлыми волосами. Были у нее очаровательные щечки, и ямочки на щеках, и пухлые губки, накрашенные блеском, а еще ресницы — боже, что у нее были за ресницы! Длинные, пушистые, да не искусственные, а натуральные, лишь слегка подкрашенные черной тушью. И были у нее светлые ярко-голубые глаза, и была она в целом крайне, чертовски симпатичная. Лицо ее показалось Косте смутно знакомым. И тут она заговорила.

— Григорьев? — недовольным тоном произнесла она.

Костя ничего не успел ответить, как она уже скрылась в подсобке, где скинула пальтишко и сумку. Сумка у нее была огромная, как мешок с картошкой.

— Я тебя помню! — из подсобки прокричала Варенька. — Я училась на два класса старше. Ты моей подруге ужасно нравился.

Вчерашнее это доказательство славы и популярности ничуть не обрадовало Костю. В словах Вареньки звучала явная враждебность.

Марк, про которого все забыли, поспешил спрятаться за стойку. Сейчас он занимался тем, что делал вид, будто пересчитывал кассу. На самом деле пересчитывать было нечего: салон только открыли, выручки было с гулькин нос.

— У нее просто не было вкуса! — впечатала слова в воздух Варенька, вернувшись из подсобки.

Она была такая славная, румяная, точно вернулась с мороза, и еще очень живая — Косте аж непривычно стало. Золотистые кудряшки упрямо лезли на глаза, а Варенька их упорно откидывала. И тут — память все-таки подключилась — Костя сообразил, где ее видел.

— Тебя же по телевизору показывали, да? — Костя с нервным пшиканьем открыл бутылку «Пепси».

Варенька недовольно скрестила руки на груди.

— Ты же вроде как стендапом занималась? — Костя продолжил брать интервью. — А чего бросила, ты же клевая была?

— Чего? — возник из небытия Марк.

Он закрыл кассу (Костя это видел боковым зрением, так как не переставая таращился на Вареньку), вылез из-за стойки и, обогнув ее по периметру, подошел к Вареньке.

— Какой стендап? О чем ты, Костя?

Марк вертел головой, разглядывая то Вареньку, то Костю.

— А ты не знал?

Варенька раскраснелась пуще прежнего, но упрямо молчала, поджав губы.

— Я телевизор не смотрю с две тысячи шестого, — сообщил Марк. — Вот как последний свой «Голдстар» пропил, так и не смотрю.

— «Голдстары» переименовали еще в девяностых, — уточнил Костя.

— Вот и я о чем, — ответил Марк и повернулся к Вареньке. — Так ты, выходит, звездой была?

— Я на ТНТ выступала. И нет, я не была звездой, но… Черт.

Внезапно она перестала краснеть и стала бледной, как луна.

— Так чего ж ушла-то?

— Блин, — Варенька взяла со стойки Костину бутылку «Пепси» и машинально повертела ее в руках. — Я же сцены боюсь до усрачки. Мне все говорили, что я кайфовая, и что я смешная, и что шутки у меня интересные, — одним движением она стащила колпачок с бутылки. — А я не могла. Серьезно, я после каждого выступления бежала в туалет блевать и не выходила оттуда, пока не успокоюсь. Я там могла два часа просидеть, — Варенька сделала глоток. — Никому не дано понять, что это за ощущение, когда ты так боишься сцены и камер. Когда ноги трясутся и становятся ватными, и они тебя ни хрена не слушаются, и пот холодный прошибает, а тебе еще надо улыбаться и с людьми разговаривать. Но сейчас у меня все хорошо, есть муж и ребенок, — как-то очень внезапно добавила Варенька и поставила бутылку на стойку.

Варенька была славная. Она отчего-то недолюбливала Костю, это было заметно по недосказанным фразам, по стыдливо опущенным глазам, по нервным жестам, с которыми она теребила кудряшки. С возвращением Вареньки жизнь в «Азии-Мобайл» потекла значительно веселее, насколько это вообще было возможно.

А Костя, памятуя о том, что время в Воскресенске-33 течет не так, как положено, повинуясь своей собственной логике, завел отрывной календарь, точнее, даже два. Оба он купил в палатке «Роспечати», что на углу Столетова и Рыбакова, где торговала милая бабулечка в огромных очках с роговой оправой. Эта бабулечка все время вязала. Сколько ее помнил Костя (а помнил он ее с раннего детства, еще с той поры, когда эта палатка называлась «Союзпечать» и на углу Столетова и Рыбакова был обувной магазин, позже замененный на супермаркет «Ярче»), она все время вязала. Только с недавнего времени Костя начал внимательным глазом подмечать странности. Точнее, странность была одна — бабуля вязала шапочку, милую дамскую шапочку кокетливого сиреневого цвета. И вязала она эту шапочку уже более десяти лет, и каждый раз Костя заставал ее на одном и том же моменте, и каждый раз шапочка оказывалась практически готовой, а потом Костя снова стучался в закрытое окошечко палатки, и старческая рука, унизанная кольцами, ему открывала, и каждый раз он видел это незаконченное сиреневое вязание. Чуть позже он начал понимать, что и бабулечка-то не меняется. Сухонькая, сморщенная, седая как ночь, в огромных очках, плечи покрывает коричневый кардиган. Ни кардиган, ни старушка, ни вязание не изменились почти за тридцать лет. Название только поменялось.

Костя купил в «Роспечати» два одинаковых отрывных календаря. Чудо — прежде он был уверен, что такой нафталин уже давным-давно не продается. Один календарь он повесил в подсобке, прямо над микроволновкой, другой — у себя на кухне. Каждый раз, уходя из дома, он отрывал по одному листочку. Там на обратной стороне были рецепты. Двенадцатого октября, собираясь на работу и допивая горький кофе, он оторвал соответствующий листок. На обратной стороне был рецепт салата «Мимоза».

 

Картофель и морковь отварить до готовности. Остудить, почистить. Натереть морковь на мелкой терке…

 

Потом Костя садился в машину, ехал на работу, а пока ехал, слушал чаще всего «Наше радио»: главным образом из-за того, что попсу Костя недолюбливал, а от шансона вешался. Оставлял машину на парковке, поднимался на лифте до первого этажа (парковка считалась минус первым), открывал салон, включал в витринах свет и шел в подсобку, где висел такой же календарь. Отрывал тот же самый листочек с «Мимозой». Вот только ухищрение с календарями не помогало. Время упорно шло по-своему, не желая подчиняться законам логики. Костя несколько раз отрывал листочек с двенадцатым октября и «Мимозой». Раза три, не меньше. На листочке с тринадцатым октября был салат «Черепашка». А ведь Костя точно помнил, что тринадцатое октября уже было, точно было, — в этот день он заполнил кучу отчетов. Время, будь оно неладно, упорно сопротивлялось. Оно будто стремилось к шестому октября, снова и снова возвращаясь к этой дате. Даже в отрывном календаре это число было торжественно оформлено — в этот день предполагалось приготовить салат «Посейдон», в котором среди прочих ингредиентов значилась красная икра. Очевидно, что все эти рецепты вдохновенно сочинялись людьми, жившими до нашей эры, людьми, не заставшими ни суши, ни роллы. Наконец Косте надоело возиться с отрывными календарями, и он забил на это дело, когда на календаре значилось очередное девятое или десятое октября.

В какой-то из дней написал Женька. Это было неожиданно, но в целом довольно приятно — Костя, хотя ему не хотелось в этом признаваться, начал уже немного скучать по Евгению Николаевичу, так неожиданно свалившемуся на него другу из прошлого.

 

ты очень понравился Векслеру

очень

я сам такого не ожидал. и никто не ожидал. в общем, друг, не удивляйся, если в ближайшее время он пригласит тебя на бал

                    жень

а?

                   в смысле — бал? типа великий бал у сатаны?

ну да

                   ты серьезно? что я там буду делать?

развлекаться. ты когда в последний раз тусил?

                   лет десять назад

ну вот. развеешься, отдохнешь, приобретешь полезные знакомства

                   спасибо, мне хватило что я знаком с мэром города

так векслер не просто мэр, сам понимаешь

                   жень, я стремаюсь идти на бал к сатане

блин, костя, ты лошара.чего ты стремаешься?

 

А Костя и сам не знал, чего именно он боится. За последнее время в его жизни произошло немало странного и пугающего. Черт, на его глазах жестоко убили человека, и пусть этот человек и сам был убийцей, и пусть к тому времени он уже был давно мертв — факт оставался фактом: на его глазах жестоко убили человека! Впрочем, Костю пугало не это.

Как-то вечером, стоя перед зеркалом с зубной щеткой в руке, вглядываясь в свое отражение и пытаясь понять, отчего так неестественно блестят глаза, он задался вопросом. Еще в ту ночь, когда слепой водитель Аристарх Левандовский привез его домой, в привычную теплоту квартиры на Фестивальной… Костю напугало не само убийство. Костю напугала собственная реакция на произошедшее. Ведь, положа руку на сердце… На этом моменте отражение, непривычно чужое, напряглось, точно зверь, выслеживающий добычу… Ведь, положа руку на сердце, ему понравилось во всем этом участвовать, хотя ранее он не был кровожадным, никогда не был. Его всячески отталкивала жестокость. Вот чего боялся Костя, которому светило приглашение на великий бал у Векслера. Что-то эти дьявольские игры начинали затягивать.

И вот сейчас, держа в руках непрерывно попискивающий смартфон, Костя вспоминал то свое отражение — в зеркале же не он сам отражался, а какой-то его двойник-социопат, двойник с хищной улыбкой тонких губ, грозящей перерасти в звериный оскал, как у Векслера, двойник с озорно блестящими медовыми глазами (мед в этих глазах был точно отравлен), двойник опасный, но очень интересный. Дать ему шанс порулить, этому Косте-социопату? Да и в самом деле, что там может быть, на вечеринке этого пижона Векслера? Концепция с чертями и адским пеклом давно устарела — Векслер явно придумал что-то поинтереснее.

И в тот момент, когда Костя взял в руки телефон, чтобы написать Женьке, с обеда вернулась Варенька. Она тоже разговаривала по телефону, очевидно с мужем, и смеялась заливисто, точно серебристый колокольчик. Отчего-то вид ее счастливого личика кольнул иголкой в самое сердце. Варенька скрылась в подсобке, продолжая радостно смеяться. И пальтишко у нее дурацкое, и смех этот, и прическа глупая (ну можно же воспользоваться утюжком, раз у тебя волосы так сильно вьются, не ходить же весь день барашком), и вся она немножко неуместная, немножко несуразная, одно слово — Варенька. Но славная. При всех недостатках — славная. И Косте отчего-то захотелось, чтобы она поскорее уже вернулась из подсобки, и положила бы этот чертов телефон куда подальше, и поговорила бы с ним, с Костей, о чем-нибудь. Хотя бы о том, как она была звездой ТНТ, а теперь стала продавщицей в дурацком магазине сотовых телефонов.

А пока она возилась в подсобке, шурша пакетами, Костя написал Женьке ответное сообщение.

 

ну и когда там эта вечеринка?

                   знает только векслер. он тебе с курьером пришлет приглашение

о боги. жень

                   ну чего?

скажи мне вот что

                   ну

обнаженные женщины там будут? в книге были

                   а это уже от тебя зависит. женщины там будут точно

 

Наконец вернулась румяная, как Снегурочка из детского утренника, Варенька.

— Извини, что так долго, — на ее щечках снова заиграли ямочки. — Просто я на работе, а дома муж с Мишуткой уборку затеяли. Мы же недавно робот-пылесос купили, представляешь? У тебя дома нет робота-пылесоса? Зря. Вещь забавная. Так вот. Муж с Мишуткой затеяли уборку. Запустили, значит, они этот пылесос…

Евгений Николаевич был прав. Настал день, когда Костю пригласили на вечеринку Роберта Векслера. И это был восхитительно унылый день, состоявший из дождя со снегом (это на улице), ядовитого электрического света (это на работе) и невыносимой почти броуновской суеты. Вообще-то у Кости был выходной, но он зачем-то заскочил на работу — по официальной версии, чтобы помочь Марку разобраться с документами, а по версии из непроверенных источников, то есть максимально близкой к правде, ему не сиделось дома. Из «Бруклина» он вышел уже после обеда, и тут-то, на крыльце торгового центра, к нему подошел курьер, державший в руках увесистый конвертик размером с альбомный лист.

— Это от господина Векслера, — сообщил курьер, вручил Косте посылку и тут же смылся.

Костя взял конверт под мышку, сел с ним в машину и только в машине вскрыл.

Это было приглашение на вечеринку. Костя вертел перед лицом лист плотной писчей бумаги — было даже что-то вроде водяного знака, как на банкноте, — вчитывался в текст приглашения и никак не мог поверить, что все эти витиеватые словеса адресованы ему. Слова никак не хотели складываться в предложения. Во всем этом не было никакого смысла. Растерянный Костя набрал Женькин номер. Против обыкновения, господин Балакирев ответил сразу.

— Короче, мне письмо от Векслера пришло.

— О, ништяк, — отреагировал бодрый Женькин голос. — Хотя я в курсе, но все равно рад за тебя. Теперь моя задача, братан, подготовить тебя к этому событию. Потому что вечеринка у сэра Векслера — это событие, блин, офигенного масштаба. Это тебе не комар чихнул. Это, братан, как «Оскар» или там «Грэмми». Он кого попало не пускает. Он капризный, как чума, этот Векслер.

— Аццкий сотона, — добавил Костя, который все не мог почувствовать Женькин энтузиазм.

— Ну да. Так что подваливай завтра ко мне. Будем делать лучшую версию тебя.

— Речи знакомые до боли! — воскликнул Костя, сразу вспомнив мадам Балакиреву с ее мешаниной из психологии и эзотерики. — Что, моя обычная версия уже не котируется?

— Мы же не в школе, — Женька заржал. — Приезжай завтра к полудню. Адрес я тебе в сообщении напишу. Бывай! — и с этими словами Женька отключился — телефон встревоженно пискнул.

Весь оставшийся день прошел как-то скомканно: Костю не отпускали мысли о предстоящей вечеринке. И весь оставшийся вечер прошел как прелюдия к завтрашнему — Костя машинально поел, машинально помыл посуду (а в голове бегущей строкой неслись мысли о Векслере), машинально принял душ, и даже ночью его ждал какой-то скомканный и машинальный секс с Дианой, и он едва ли не впервые за всю свою жизнь почувствовал себя актером дешевенького порно, который честно отрабатывает, потому что ему за это заплатили. И это было странно, потому что для Кости секс с Дианой, несмотря на то что они десять лет были в браке, всегда был моментом наивысшего счастья, и всегда (все-таки он был на ней помешан, как ни крути) где-то в подсознании гнездилась мысль, что он ее не заслужил. А в этот раз он просто кончил Диане в рот и практически сразу уснул.

Встречу с Женькой он чуть было не проспал — проснулся, когда на часах уже было четверть двенадцатого. Наспех собрался, оделся, пошумел кофемашиной, выпил кофе, побрызгался «Фаренгейтом», стоявшим на трюмо в коридоре, и тихонько вышел. Диана все это время продолжала спать.

Костя еле припарковал «Туарега» во дворе огромной сталинки, где, оказывается, жил Женька. В Воскресенске-33 было всего несколько сталинок, и все они располагались на улице Карла Маркса, рядом со зданием администрации. В советские времена там жили всевозможные партийные работники — Костя вспомнил скучное и непонятное слово «номенклатура». Это были очень престижные адреса. Отец как-то хотел купить квартиру в одном из домов по улице Карла Маркса, но увы, ни одна квартира не продавалась.

Женька обитал в огромной пятиэтажке уютного фисташкового цвета, которая выглядела так, как будто ее случайно перенесли из Питера в крохотный уральский городок. Дом был построен буквой П, внутри — двор с хозяйственными постройками. Возле подъездов (про тротуары забыли) застенчиво ютились иномарки. Окна первого этажа были расположены очень низко, стучись — не хочу. Господин Балакирев жил на третьем этаже, и до него еще нужно было переть по бесконечно долгой лестнице с массивными перилами, украшенными позолоченными шашечками. На всех подоконниках стояли фикусы в горшочках, лениво покачивая полнотелыми зелеными листьями. Их даже никто не раскурочил — ни фикусы, ни горшочки. Такой подъездной идиллии Костя не видел давно. «Эрмитаж», а не подъезд, честное слово. В таких подъездах, поди, и шприцы не валялись вперемешку с наркоманами никогда.

Женька стоял на пороге, приоткрыв исполинскую — все в этом доме было рассчитано на гулливеров — дверь, и по местным меркам даже казался миниатюрным.

— На больницу похоже, — сообщил Костя, заходя в квартиру.

Женька деликатно притворил за ним дверь. Сегодня он был одет вполне демократично — джинсы и белоснежная толстовка с огромным, как мешок Деда Мороза, капюшоном. Правда, золотые часы были нацеплены поверх манжеты, и эта маленькая деталь сразу выдавала в Женьке человека, выбившегося из грязи в князи.

— Вот серьезно, на больницу. Эти высоченные потолки, люстры и деревянные двери в полукруглых арках, — Костю, которого никто не перебивал, неожиданно потянуло на художественные описания. — Я в такой больничке в Челябинске лежал в детстве. Такой же там интерьер был. Мне тогда аденоиды вырывали. Без наркоза, между прочим. Тебе в детстве дергали аденоиды?

Последнюю фразу Костя произносил уже на кухне, куда его деловито провел Женька.

— Не-а, не дергали, — ответил Женька. — По морде — да, часто били. А аденоиды — это, видимо, жертвоприношение для богатеньких деток.

Кухня в Женькиной квартире была хороша, точно картинка в глянцевом каталоге. Фасад травянисто-зеленого цвета, куча шкафчиков и ящиков, мраморная столешница. Костя еще пока не мог оценить истинных размеров квартиры, но уже понимал, что на самом деле она слеплена из четырех — Женька, как истинный барин, занимал весь этаж. И в квартире было шумно. Костя слышал чьи-то женские голоса и торопливые шаги. Кто-то хлопотал и суетился, суетился и хлопотал. Домработницы? Ассистентки? Женькины любовницы?

— Я искренне рад, что Векслер тебя пригласил, — произнес Женька и полез в холодильник — огромный серебристый «сайд-бай-сайд».

На мгновение его зажало между створок, но потом он победоносно вылез с бутылкой шампанского в руке.

— Бокалы достань, — скомандовал он. — Вон сзади тебя шкафчик.

Костя открыл неподатливую дверцу и снял с подставки пару высоких бокалов, издавших при соприкосновении мелодичный долгий звон, после чего дверца упруго захлопнулась.

— И нам нужно будет заняться твоим имиджем, — сообщил Женька. — Видишь ли, Векслер любит общество хорошо одетых, изысканных людей. Конечно, изысканного человека мы из тебя не слепим, Кость, все равно твоя уральская морда будет выдавать пролетарское происхождение. Но вот приодеть тебя приоденем. Сам офигеешь от восторга, когда себя в зеркале увидишь. По крайней мере, я на это надеюсь.

— У меня совершенно прекрасная морда, зря ты так, — шутливо обиделся Костя, в два глотка осушив бокал с шампанским, и, хотя он не любил брют, это шампанское было изумительно вкусным.

— По местным меркам, конечно, ты молодой Джеймс Дин, — заявил Женька, по второму кругу разливая шипучую жидкость.

— А он когда-то был старым? — поинтересовался Костя. — Неудачный пример.

Шампанское — опасный это напиток все-таки! — придало Косте какую-то истерическую, почти на грани добра и зла веселость. А главной причиной этой веселости была микроволновка. Огромная (в «Эльдорадо» такие не продаются), стилизованная под стимпанк, она стояла на столешнице как царица. Эдакая архитектурная доминанта кухонного гарнитура.

— Да-да, теперь у меня есть микроволновка, — произнес Женька, правильно истолковав Костину ухмылку. — А еще я теперь моюсь каждый день.

— И как, нравится?

— Еще не понял, — простодушно ответил Женька. — Но резиновых уточек на всякий случай накупил. А то мне без них скучно.

Все-таки что-то в нем осталось от прежнего вечно всеми избиваемого подростка из Очень Неблагополучной Семьи. Вот только нынче этот подросток работает директором завода и занимает квартиру, собранную из четырех. А впрочем… Костя внезапно осознал, что сил на зависть уже не осталось. Его разморило, размягчило и расплавило, точно хлебный мякиш в бульоне, и потекло по венам необъяснимое, но такое теплое блаженство, и даже не просто блаженство, а самая настоящая нега, истома, короче, те слова, которые Костя встречал исключительно в старомодных книжках, а теперь же они пригодились, ибо только этими словами он мог описать свое благодушное состояние.

И в тот самый момент, когда Костя, зажмурив глаза в полудреме, кайфовал с бокалом шампанского в руке, на пороге появилось некоторое божество. Комнатная фея — так ее прозвал про себя Костя. Миниатюрная загорелая брюнетка — ее волосы были с таким энтузиазмом прокрашены, что отливали синевой, — зашла на кухню и перво-наперво отправилась к холодильнику. Яркие волосы, яркий макияж, глаза цвета ультрамарин, бархатная маска тонального крема на лице — она выглядела так, будто кто-то на телевизоре вывернул до предела яркость и контрастность. Фея вынула из холодильника изящную бутылку вина и водрузила ее на столешницу. Костя во все глаза смотрел на это черноволосое чудо, а Женька не подавал признаков удивления — очевидно, он привык, что на его кухне хозяйничают красотки в фирменных блейзерах.

— Я Марта, — сообщила девушка, вытащив из ящика штопор, похожий на крохотного металлического человечка: рычажки у него поднимались, будто ручки терпящего бедствие. — А вы, мальчики, все шампанским убиваетесь? — хихикнула девушка, ловко вынув пробку. — Жень, купи уже винный шкаф — в холодильнике же не соблюдается нужный температурный режим для вина, — Марта вытащила из шкафа высокие бокалы и разлила в них рубиновую жидкость. — Я предлагаю вам попробовать вино Нового Света, — произнесла Марта, вручая каждому по бокалу, как заправский официант из дорогого ресторана.

Костя невольно удивился, чем это ей Старый Свет не угодил, но промолчал, чтобы сойти за умного.

— Каберне-совиньон, — Марта с наскока приступила к лекции, — страна происхождения — Чили. Из субрегиона Кольчагуа. Вино 2009 года. Жень, подожди пить, ну что ты как маленький! Дай вину подышать. И держи бокал за ножку, пожалуйста.

— О господи, — Костя сделал маленький глоток, пользуясь тем, что Марта больше внимания уделяла Женьке.

— Это вино, — заученно произнесла Марта, — отличается пониженной танинностью и повышенной питкостью.

Ох и хорошо же ей, наверное, платят, невольно подумалось Косте.

— Ну ребят, — Женька даже немного смутился, — бахнем, что ли. Ну, в смысле, выпьем за повышенную танинность и пониженную питкость.

— Жень, наоборот, — хрустально рассмеялась брюнетка.

Костя осушил бокал до половины. Вино как вино. Во рту вяжет.

— Мальчики, я покину вас, — произнесла Марта, поставив почти полный бокал на столешницу. — Жень, если я понадоблюсь, найдешь меня в библиотеке. Я буду сидеть на подоконнике, завернувшись в клетчатый плед, — и с этими словами комнатная фея Марта деликатно испарилась.

— Жень, — Костя не мог скрыть удивления, — и много в твоей квартире таких красоток по подоконникам раскидано?

— Пледов не напасешься, — отчего-то Женькина улыбка выглядела немного виноватой, будто бы он стеснялся своего достатка. — Марта — мой персональный сомелье.

— Ох, блин.

— У меня еще есть персональный консультант по книгам, — продолжил делиться буржуйскими новостями Женька. — Кстати, наша бывшая учительница литературы. Жаль, сейчас она в Сочи отдыхает. Имеретинский курорт знаешь? Там еще олимпийские объекты, стадион «Фишт», вот это вот все.

— Боже, ну вот когда ты успел человеком-то стать? — задал риторический вопрос Костя.

Женя нашарил где-то табуретку и грузно на нее сел, теперь он смотрел на Костю снизу вверх, и теперь его круглые голубые глаза казались огромными.

— Скажем так, — тихо и очень серьезно произнес Женька, — после катастрофы я решил, что мне надо что-то менять. Ты знаешь, что я в театральный хотел поступать? Чуть было не поступил, готов был даже в Пермь переехать. Мама заболела, не срослось. Главное, что я усвоил все уроки, которые предоставила судьба, а высшие силы дали мне второй шанс. Divine intervention.

— Высшие силы в лице Векслера?

Костя всегда любил задавать вопросы. И, ох, господи, сколько же вопросов он хотел задать сейчас. Так много было догадок относительно Женьки и Векслера, и так не хотелось эти догадки подтверждать.

«Они, блин, любовники, — это в Костиной голове пронесся паровоз, совсем как в фильме братьев Люмьер, — это ведь и ежу понятно. Черт, черт, черт, ну зачем мне об этом знать?»

— Я очень благодарен вам, — сказал Женька, явно видевший Костино замешательство, но, скорее всего, не понимавший его причину. — Тебе, твоим родителям. Если бы не вы, я бы сдох еще в подростковом возрасте. И знаешь, если я что-то могу сделать для тебя… а я могу. Точнее, я это уже сделал. Я познакомил тебя с Робертом Векслером. Братан, это изменит твою жизнь. Если уже не изменило.

— Я стану лучшей версией себя? — поинтересовался Костя, вспомнив про мадам Балакиреву.

— Ага.

Он смущался, он с трудом подбирал слова, он даже немного покраснел — Костя давненько не видел своего друга таким взволнованным.

— Тогда ответь мне на вопрос, — Костя забрал у Женьки бокал и налил еще немного вина с повышенной питкостью.

Женька выпил вино залпом, как водку, а выпив, довольно крякнул.

— Ой, — сказал Костя, у которого слегка начал заплетаться язык. — Зачем я Векслеру? Зачем он меня пригласил на свою вечеринку?

— Ты ему отчего-то очень понравился, — ответил Женька. — Он мне сказал что-то про породу, да, он сказал, в тебе порода сразу чувствуется, как-то так, но что он имел в виду, я так и не понял.

— Скажи честно, он собирается меня трахнуть? — это не Костя, это просто радио в его голове настроилось на частоту «Алкоголь ФМ». «Что он там промямлил про породу, что это значит-то вообще? А, не важно».

— Да ты охерел! — Женька так экспансивно подскочил со своего стула, что от него чуть искры не полетели. — Да если б он хотел тебя трахнуть, тебя, мистер «я самый пиздатый парень во всей второй школе, и все местные телочки меня хотят», он бы давно уже тебя трахнул, и без вазелина. А ты бы и не пикнул!

— Жень, да ты гонишь, — сказал Костя, чувствуя заметное облегчение.

Может, зря он это все, да и сам Женька не того…

— А ты ерунду мелешь, — смягчившись, ответил Женька.

Костя, поставив бокал на столешницу, неровным шагом направился к умывальнику — это расстояние показалось ему непростительно долгим. Какая, черт побери, громадная буржуйская кухня. Включил холодную воду, кое-как ополоснул лицо — то ли алкоголь подействовал, то ли на кухне было слишком душно.

— Пошли собираться, — произнес Женька, наблюдая за его манипуляциями. — Время.

Женькина квартира была похожа на музей — анфилада комнат вместо привычного коридора, высокие потолки, паркет вместо традиционных для постсоветских квартир линолеума и ламината, причем паркет навощенный, блестящий, как будто по нему ползали бригады полотеров с мастикой. А еще Костя понял, зачем Женьке консультант по книгам: библиотека в квартире была огромной.

Костя не удержался, проигнорировал Женькины возгласы («Потом посмотрим, мы спешим! Ой, ну в самом деле, как будто ты читать умеешь! Ой, ну что ты застрял, а?») и немного изучил содержимое книжных полок. Здесь почти не было книг на русском, а все чаще на немецком, английском и французском. И, боги, это были не книги, а музейные экспонаты. А еще — и это было очевидно, как восход дневного светила на востоке, — Женька не имел никакого отношения к этой библиотеке. Это все были книги его величества Роберта Векслера. Как и сама квартира, в которой мог бы заблудиться поисковый отряд с фонариками, как и обстановка этой квартиры — все это было дело вкуса Векслера. Женька тут разве что жил. Роберт Эдмундович Векслер, он же дьявол, он же аццкий сотона, он же глава АДминистрации городского поселения Воскресенск-33, в этой квартире обитал. Его дух витал в этих стенах, как призрак коммунизма. В каждом стеллаже с редкими книгами XIX столетия, в каждой пылинке с этого стеллажа, в каждой секунде каждой минуты — Векслер присутствовал здесь, хотя физически его тут не было.

Косте попалось даже роскошное издание «Фауста» на немецком, и он-таки пролистал эту книгу, несмотря на то что Женька его буквально-таки дергал за рукав.

— Потом мне дашь почитать, — попросил Костя, с неохотой запихнув книгу меж золоченых корешков.

— Ты по-немецки читать собрался?

— Я попробую.

— Пошли уже! — прикрикнул нетерпеливый Женька.

Наконец пришли в гардеробную. У господина Балакирева, как и положено буржуям, была своя гардеробная. И это была единственная комната во всей квартире, в которой не чувствовалось присутствия Роберта Эдмундовича. Хотя бы потому, что дьявол и помещения в стиле лофт все-таки несовместимы. А Женькина гардеробная была именно что в стиле лофт — кирпичная кладка, обнаженные трубы центрального отопления и батареи, брутально выкрашенные черной краской, зеркала, как в барбершопе, и хайтековские стулья, задорно блестевшие хромированными ножками. Костя терпеть не мог лофты, потому что думал, что лофт — это несбывшаяся тоска хипстеров по эстетике батиного гаража.

И посреди всего этого брутального безобразия стояла высокая вешалка на колесиках. Женька, как заправский продавец-консультант, подкатил вешалку поближе, и Костя рассмотрел, что тут висят несколько рубашек, пиджак и брюки.

— Это все тебе, — сообщил Женька, оглядывая Костю снисходительным взглядом. — Трусы-то хотя бы оптимальные? Не позорные? Тут шмотья почти на миллион.

— Нормальные у меня трусы, — обиделся Костя, не рискуя приближаться к вешалке.

— Ну, одевайся давай, — скомандовал Женька.

Костя нехотя — не вылезала из головы ассоциация со школьной раздевалкой после урока физкультуры — стянул джинсы, напялил вместо них черные классические брюки со стрелками, вместо серого свитера натянул белоснежную сорочку, а поверх сорочки накинул пиджак.

— Ценник оторви, — предупредил Женька. — Ладно, потом отрежем, а то мало ли что.

Костя подошел ближе к зеркалу.

— Ох, ни хера! А неплохо!

— Это Александр Маккуин, — деловито сообщил Женька.

— Где?

— Пиджак! — прикрикнул Женька. — На тебе пиджак от именитого британского дизайнера за двести пятьдесят тыщ рублей.

— Боже мой, я чувствую себя валютной проституткой! — Костя засмеялся, не переставаякрутиться перед огромным зеркалом. — Знаешь, какое слово сейчас модно у молодежи? Артему двенадцать, и он периодически меня посвящает в такие вещи. А знаешь, как меня он называет? «Пейджер»! Он где-то в интернете вычитал это слово и теперь повторяет, как попугай, — тут Костя понял, что его самолет слегка исчез с радаров. — У молодежи в ходу слово «краш». Ну, типа, тот, по которому сходят с ума. Влюбляются. Если какой-нибудь актер сериала красивый, они называют его крашем. Так вот, Жень, похож я в этих шмотках на краша?

— Ты похож на долбоеба, — беззлобно засмеялся Женька.

— Это мое обычное состояние, — ответил Костя.

Тут Женька достал из кармана телефон, что-то быстренько написал и засунул айфон обратно в карман.

— Жрать хочется, — проинформировал Женька. — Я написал, чтобы нам принесли чего-нибудь сытного.

Через некоторое время в проеме двери показалась миниатюрная девушка со светлыми волосами, убранными в высокий хвост. Перед собой девушка катила сервировочный столик на колесиках. А на столике — м-м-м, боже мой! — стояли две огромные тарелки с пельменями, а между этих тарелок, довершая композицию, разместился соусник в форме рыбки.

— Спасибо, Юленька! — Женька расплылся в довольной улыбке и подкатил столик к себе.

Эта Юленька была не столь эффектной, сколь ее коллега Марта, — возможно, из-за отсутствия хищного макияжа, — но и она была вполне миловидной. Она удостоила Костю долгим очень выразительным взглядом, потом кивнула Женьке и, не произнеся ни слова, ушла.

— Это твой персональный консультант по пельменям? — поинтересовался Костя.

— Юленька — моя ассистентка, — объяснил Женька.

Придвинули два стула, уселись и начали есть. Пельмени были что надо, изумительные пельмени. Тут Костя в голос заржал из-за грандиозного несоответствия.

— Ты чего? — Женька чуть вилку не выронил от удивления.

— Дорогой дневник, — выразительно, как на уроке литературы, произнес Костя, — сегодня произошло странное: я впервые ел пельмени в костюме от Александра Маккуина за двести пятьдесят тысяч. У меня все.

Он отодвинул стул, чтобы вдоволь, как полагается, держась за живот, просмеяться, а потом его примеру последовал и Женька — тоже отодвинул стул и тоже схватился за живот — и они оба начали ржать в голос, как в школе на последнем уроке, когда нет сил слушать нудного учителя, и смешит уже любая ерунда, и вот сначала смеется двоечник с последней парты, а потом по цепочке смешинки передаются всему классу, и последней начинает тихо посмеиваться сама учительница, понимая, что ничего с этими оболтусами она уже не сделает. Когда пришла Юленька забирать тарелки, то, конечно же, сильно удивилась открывшейся ей сцене и, скорее всего, подумала, что эти двое чокнулись прямо здесь, в огромной квартире, но решила никак этот факт не комментировать, а просто молча забрала подносик с тарелками.

— Мы вообще-то опаздываем! — встрепенулся Женька и даже подскочил со своего места, моментально перестав смеяться. — Векслер, он, знаешь ли, проволочек не любит.

— То есть как опаздываем? Сейчас же не больше трех дня… ой…

Костя посмотрел в окно. За окном было темно, точно поздним вечером. Потом он перевел взгляд на электронные часы, стоявшие на металлическом стеллаже. 23:30. И как это понимать?

— Дружище, ты разве еще не привык?

Едва он проговорил эти слова, как раздалась характерная айфоновская мелодия звонка. Женька протянул руку за телефоном.

— Да, господин Левандовский. Да, конечно. Не извольте гневаться, господин Левандовский. Слушаем и повинуемся, господин Аристарх Феликсович. Сию же секунду. Да не оторвет, не переживайте, максимум зажарит на адском огне. Нет, не фигурально выражаясь. Буквально, — Женька, закончив оправдываться, швырнул телефон в сторону, точно тот раскалился. — Ты готов?

— Нет! — внезапно запаниковал Костя, до которого только сейчас начало доходить, что они едут на вечеринку к самому мэру. И так ему неуютно стало в дорогом костюме от именитого дизайнера, что аж по коже мурашки пошли.

— В темпе! — приказал Женька. — Шнелле! Форца! Бамос! Рапидо! — он подскочил, точно ошпаренный, и буквально-таки утянул Костю за руку. — Ты выглядишь офигенно, — выдал Женька торопливый и немного запоздалый комплимент. — Левандовский нас ждет.

Косте, влекомому встревоженным Женькой, пришлось поторапливаться — по лестнице они слетели вприпрыжку, точно школьники на перемене, а не тридцатилетние дядьки. Левандовский, как всегда в кожаном пальто и солнечных очках, ждал их возле подъезда и нервно курил. А рядом с подъездом был припаркован… о боги.

— Женя! — воскликнул Костя, не веря своим глазам.

— Ага.

— Ты тоже это видишь?

— Ага.

Костя готов был уже повернуться к Аристарху Феликсовичу, чтобы задать ему тот же вопрос, но вовремя спохватился, поняв, что это будет звучать несколько цинично. А рядом с подъездом, длинный, как такса, и черный, как южная ночь, был припаркован лимузин. Непонятно какой марки — шильдика попросту не было. Может, по спецзаказу делали. Идеально чистый, стекла тонированные — видимо, чтобы прохожие не могли подсмотреть за тем, какие непотребства творятся внутри. Лимузин смотрелся на разбитой улице нелепо и странно.

— Звенящая пошлость! — запротестовал Костя. — Ты бы меня предупредил, я из дома фату бы взял, раз уж мы едем на чью-то свадьбу.

— Не капризничай, — буркнул Женя. — Мы едем на вечеринку к самому Роберту Векслеру. Не забывай об этом.

А в лимузине их уже ждала Ясмина, выглядевшая еще более безупречно, чем обычно: строгое черное платье, на плечи накинута крохотная белая шубка, такая тоненькая, можно пропустить сквозь игольное ушко, на губах помада цвета спекшейся крови. Ясмина выглядела как девушка, в которую определенно можно было влюбиться, и так ей шла эта пафосная обстановка, эти бегающие по салону розовые огонечки, и так она естественно смотрелась на этом сиденье из кожи буйвола, будто бы всю жизнь передвигалась исключительно на лимузинах, и даже за хлебом в ближайшую «Пятерочку» ее возил персональный водитель. Кстати, про кожу буйвола Костя прочитал в каком-то автомобильном журнале, кажется, «Клаксоне», и вот запомнил. Он много читал прежде о красивой жизни, но даже не мог помыслить, что когда-нибудь сам в нее угодит, причем с головой. Огонечки в салоне были от цветомузыки — в колонках ритмично ворчала какая-то старая попса из девяностых, а цветомузыка дергалась ей в такт, как безумная голограмма. Костя с Женькой уселись напротив Ясмины.

— Надеюсь, мы не опоздаем, — произнесла Ясмина.

Говорила она чуть хрипло, и Костя перво-наперво подумал, что она, скорее всего, простудилась, а потом сам же себя и одернул. Как она могла простудиться, ежели она была уже давным-давно мертва?

— Не опоздаем, зуб даю, — Женька отчего-то сильно толкнул Костю локтем. — Иначе Векслер нас испепелит.

Женька помолчал немного и даже отстал от Кости, но потом ему, видимо, надоело.

— Командир! — громко обратился он к Левандовскому.

Тот его, конечно же, не слышал: пассажирский салон был отделен от кабины водителя тоненькой перегородкой.

— Женя! — шикнула на него Ясмина. — Не отвлекай Аристарха Феликсовича!

— Надо музыку погромче сделать, — Женька уже явно готов был пуститься в пляс, и только ограниченное пространство лимузина усмиряло его прыть, — а то ску-у-учно! Скучно, Костя!

И Женька снова растолкал Костю, который сидел на этом кожаном сиденье сам не свой. Он до сих пор еще не привык к мысли, что они едут на вечеринку к Роберту Векслеру. А Женьке, кажется, было очень весело. Он развлекал себя как мог — и подпевал в такт незатейливой песенке (там-да-да-ди-дам, там-ди-да-ди-дам!), пританцовывал, как чертенок, и делал какие-то ритмичные движения руками, и снова пританцовывал — в общем, клубная культура в его лице потеряла своего лучшего адепта.

— Roses are red and violets are blue, — пел смутно знакомый женский голос, и вот уже Ясмина начала тихонечко подпевать этой песне. — Honey is sweet but not as sweet as you.

— А скучно, потому что мы давно не пили, — Женька наконец-то перестал петь и кривляться и полез в мини-бар.

Костя испугался, что он с головой залезет в этот холодильник, но он вылез, победоносно держа бутылку водки в одной руке и коробку томатного сока в другой.

— Ясминочка, душа моя, организуй нам стаканы.

И Ясмина организовала — а собственно, стаканы висели, прицепленные ножками, как в баре, — и вручила Женьке пару стаканов. Тот в это время возился, ожесточенно пыхтя, с бутылкой водки, которую у него все никак не получалось открыть.

— Да угомонись ты! — попытался отвлечь его Костя. — И что ты тут пытаешься изобразить?

— «Кровавую Мэри»! — важно ответил Женя, который как раз доливал поверх водки тоненькую красную струйку томатного сока.

— Так ведь «Кровавая Мэри» не так делается! — возмутился Костя, который неплохо разбирался в барной культуре, и зачем-то протянул руку в Женькину сторону, а тот как раз в этот момент завинчивал крышку от сока, но машина предательски дернулась, подпрыгнув на ухабе, хотя до того ехала довольно ровно, как по рельсам, и все содержимое опасной коробки, то есть сок, вылилось на белоснежную Костину рубашку. Благо, хоть пиджак от Александра Маккуина не задело.

— Да твою ж мать! — выругался Костя. — Ну не свинья ты, а?

— Блин, Костя! — Женька засунул куда-то в угол бутылку и коробку и отчаянно замахал руками.

— Что мне теперь делать? Как я в таком виде поеду на вечеринку?

— Так мы же запаску взяли! — Женька полез куда-то в другой угол и вытащил на свет божий нечто, завернутое в полиэтиленовую пленку. — Переодевайся. Эту выбросим, хрен с ней.

И Костя, которому помогали Женька и Ясмина, наскоро переоделся. Новая рубашка была белоснежной, пахла лавандой и божьей благодатью, но один был в ней минус, и минус весьма существенный: она была мятой, как сволочь. Впрочем, времени на глажку уже не оставалось — они и так чудовищно опаздывали.

Наконец лимузин остановился.

— Ну что, мальчики, — Ясмина обольстительно улыбнулась, — вы готовы сиять?

Векслер принимал в огромном особняке из белого камня, и Костя готов был поклясться, что ни разу прежде он не видел этого прекрасного здания, что и не было его прежде, что не мог такой чудесный архитектурный цветок вырасти в Воскресенске-33. Этот особняк был явно перенесен сюда из другого мира. Здешняя реальность не могла произвести на свет ни ажурную балюстраду, ни крутые ступеньки, ни летнюю веранду, ни высокие стрельчатые окна — здешняя реальность и слов-то таких не знала. Более всего особняк Векслера походил на элитный санаторий где-нибудь в центре Сочи.

Поднялись по ступенькам на крыльцо. Ясмина шла впереди, точно гордая принцесса, Костя с Женькой плелись в арьергарде. Костя все никак не мог отделаться от ассоциаций с телепередачей «Что? Где? Когда?», которую любил смотреть в детстве. Ему все казалось, что сейчас распахнутся двери и к ним торжественно выйдет, например, довольный и радостный Борис Бурда, держа в руках заветную хрустальную сову. А может, и не Борис Бурда, и не Федор Двинятин, и не Александр Друзь, и даже не Андрей Козлов, а сам, чем черт не шутит, Якоб Левинсон.

Двери действительно распахнулись, но на пороге показался всего лишь лакей в ослепительной золотистой ливрее. Он пропустил внутрь Ясмину, Евгения Николаевича и Костю и даже склонил золотистую голову в знак почтения. Тут же подлетел другой лакей, лицом ничуть не отличимый от первого, такой же стройный, румяный и златовласый, забрал у всех верхнюю одежду и куда-то ее поволок, очевидно в гардероб. Костя не сразу заметил, что вместе с одеждой златоглавый лакей уволок еще и Ясмину Керн, потому что они остались с Женькой вдвоем посреди огромной залы. Его начала бить крупная дрожь. И ровно в тот момент, когда Костя уже захотел провалиться сквозь землю или бежать отсюда без оглядки, на сцене появился еще один светловолосый гражданин в безупречном костюме.

— Гутен абенд, господа, — произнес он, приблизившись.

Он внимательно осмотрел вошедших, словно давая им мысленную оценку. Костя под его трепетным взглядом аж съежился. Более всего его смущала, конечно же, мятая рубашка.

— Обер-церемониймейстер фон Хоффман, — отрекомендовался блондин, даже в знак вежливости не подав вошедшим руки.

— Я, пожалуй, пойду, — засуетился Женька. — У меня дел много. Гуте нахт, герр Хоффман!

— Фон Хоффман, — ледяным тоном поправил обер-церемониймейстер. — Фон Хоффман.

— Ага, — вякнул Женька и поспешил свалить, оставив Костю наедине с этим кристальным Хоффманом, который «фон».

Если бы порядок был человеком, он определенно бы выглядел как господин фон Хоффман. Орднунг, сферический орднунг в вакууме. Внешний вид обер-церемониймейстера был безупречен до тошноты — идеальный черный смокинг с шелковыми обшлагами, насмерть отутюженные брюки со стрелками, которые (и брюки, и стрелки!) можно было смело отправлять в палату мер и весов, лакированные ботинки, сверкавшие безупречной чистотой и отражавшие яркий свет огромных люстр. Костя в мятой рубашке готов был провалиться в преисподнюю, настолько ему было стыдно перед этим невыносимо идеальным фон Хоффманом, и останавливало его только то, что он отчетливо понимал, что, скорее всего, именно в преисподней они сейчас и находятся. Светлые волосы обер-церемониймейстера были разделены на прямой ряд по моде двадцатых годов и обильно напомажены каким-то средством, скорее всего бриолином, острые скулы словно были готовы прорвать тонкую кожу и выйти наружу, а еще он носил очки с еле заметной оправой, но толстыми стеклами, и из-за этих старомодных очков его светлые голубые глаза, искаженные линзами, выглядели немного безумно.

— Григорьев? — холодно осведомился фон Хоффман.

— Все верно, — дежурно ответил Костя, пытаясь хоть немного осмотреть помещение и не выглядеть при этом как восьмиклассник из школы коррекции, которого в первый раз за ручку привели в Третьяковку.

Они находились в небольшой по размерам зале — спортзал в Костиной школе был не намного, но побольше. Зала освещалась тремя огромными хрустальными люстрами, и лампочки в этих люстрах давали резкий и очень болезненный свет. От этого света у Кости моментально начали слезиться глаза. Мраморные стены, украшенные лепниной, как в доме самого успешного цыганского барона. Блестящий паркетный пол, идеально чистый, будто бы, прежде чем пройти по этому паркету, всем гостям приходилось мыть свою обувь с мылом, — вот настолько первозданным все выглядело. А собственно, и все — мебели никакой в этой зале не было.

— Вы опоздали, господин Григорьев, — Хоффман говорил тихо, неторопливо, роняя слова, как мелкие льдинки.

— Я прошу прощения.

— Я вас извиняю исключительно ввиду того, что вы здесь новый человек, — ответил обер-церемониймейстер. — Волнение, юноша, можете оставить за порогом. От вас ничего не требуется — можете общаться с гостями, можете нет. Расслабьтесь, развлекайтесь и наслаждайтесь свободой.

Тут Хоффман поворотился на каблуках и, оставшись повернутым вполоборота к Косте, задумчиво приподнял указательный палец, словно вспоминая что-то.

— У вас будет спутница — милая Дейзи. Я сейчас вас познакомлю. Пойдемте со мной.

Хоффман уже повернулся спиной и направился в сторону еле заметной двери в углу — Костя только сейчас обратил на нее внимание, а может быть, она только сейчас и появилась. Ему не оставалось ничего другого, кроме как покорно пойти за этим кристаллическим обер-церемониймейстером фон Хоффманом.

Они шли узкими полутемными коридорами, освещенными газовыми рожками, шли на мягких лапах, почти по-кошачьи — ноги утопали в ковролине. Стены были выкрашены в бордовый цвет, и такого же цвета был ковролин, и Косте, потерявшему счет этим бесконечным коридорам, казалось, будто они сейчас находятся в каком-то старинном театре, где вельможи смотрят спектакли, восседая в отдельных ложах, и вот сейчас они с фон Хоффманом пройдут на сцену, и сцена будет озарена софитами, а из зрительного зала на них будут смотреть богачи в ослепительных костюмах, все как в том сне, который Костя видел дважды, но ничего этого не происходило, интерьер не менялся, и они все так же шли и шли бесконечными коридорами.

Потом коридоры сменились широкими мраморными лестницами с золочеными перилами, и Костя уже устал считать ступеньки, а они все продолжали спускаться, и очень много прошло времени, прежде чем эти лестницы закончились. Наконец Костя, влекомый обер-церемониймейстером, оказался в маленьком закуточке. Плюшевый угловой диванчик, маленький журнальный столик, на столике круглая стеклянная пепельница, чистая и свободная от окурков, — так могла бы выглядеть лаундж-зона в элитном борделе.

— Присядьте пока, — скомандовал Хоффман, указывая на диванчик. — Курить можно. Я позову Дейзи.

Фон Хоффман со строгим выражением лица произнес все эти указания и моментально куда-то исчез. Костя достал из кармана пачку сигарет и, пользуясь разрешением, неторопливо закурил. Он уже успел расплющить бычок о мутное стекло пепельницы, как появился Хоффман в компании миниатюрной блондинки. Ее обесцвеченные волосы, точно легкий пух, были подстрижены в стиле Мэрилин Монро, хотя внешне девушка была совсем не похожа на пин-ап-красотку. Фон Хоффман (Дейзи эта была маленького роста и не доставала ему даже до плеча) сверху вниз посмотрел на девушку и стал похож на строгого гувернера, вот-вот готового отчитать свою нашкодившую воспитанницу.

— Смазливенький, как ты и просила, — вполголоса сообщил церемониймейстер.

Дейзи всплеснула руками, а затем растерянно посмотрела (снизу вверх, разумеется) на фон Хоффмана.

— Развлекайтесь, — бросил на прощание обер-церемониймейстер и горделиво ушел.

— Константин, — спросила Дейзи, — новенький?

— Ага, — ответил Костя, с грустью понимая, что ему всю ночь придется разговаривать с разными людьми, объясняя им всем, что да, он новенький. Сущий кошмар неофита!

Дейзи эта была худенькой до неприличия. Узкое платье на тонких бретельках, нестерпимо сверкавшее из-за россыпи пайеток, открывало стыдливо торчащие хрупкие ключицы и сообщало миру об отсутствии у хозяйки сколь бы то ни было соблазнительных форм. В целом Дейзи, главным образом из-за платья, а еще из-за длинных сережек, усыпанных стразами — грозди этих стразов на ниточках, как на тоненьких страховочных тросах, спускались к обнаженным плечам, — была похожа на маленькую новогоднюю игрушку, очень блестящую и очень драматичную. Нельзя сказать, что она была хорошенькой, да и смешение эпох в ее облике было чересчур нарочитым, будто она очень хотела понравиться и не знала, какую из своих личностей выбрать. Дейзи присела на диванчик рядом с Костей.

— Рубашка, — тихо произнесла девушка, недоуменно глядя на Костю.

— А, это мистер Балакирев виноват, — сообщил Костя. — Он пытался в лимузине приготовить «Кровавую Мэри» и облил меня томатным соком. Мне пришлось переодеваться прямо в машине, а мы и так опаздывали. Утюжить рубашку, увы, было негде.

— Ну, ничего страшного, — Дейзи улыбнулась уголками губ. — Я как раз хотела предложить тебе выпить. Тут прямо за стенкой есть бар. Что предпочитаешь?

— С недавнего времени я предпочитаю прозрачные напитки!

— Я мохито сделаю, — не растерялась Дейзи.

Более всего на свете Костя боялся, что на вечеринке у Векслера соберутся пафосные дамы и господа, которые, восседая на роскошных усыпанных подушками диванах, будут рассуждать о высоких материях, с обязательным упоминанием трудов Кьеркегора, Шопенгауэра или Ницше. В компании таких людей он, Костя, провинциал из провинциалов, почувствует себя неловко, ему до конца вечеринки будет стыдно за себя: и за свою провинциальность, и за то, что его не научили в детстве хорошим манерам, и за то, что на втором курсе философию прогуливал.

Чуть меньше Костя боялся, что на вечеринке у аццкого сотоны будут происходить ужасающие вещи, какие-нибудь убийства, кровавые жертвоприношения (спасибо, в одном таком он уже поучаствовал), убиения младенцев, купания красных коней, всяческие извращения, жесточайшие оргии или какие-нибудь массовые совокупления. И принимать, например, кровавый душ ему не хотелось — голышом стыдно, не успел еще к лету подкачаться, а если не голышом, то пафосный пиджак жалко: двести тыщ все-таки, хоть и халявных.

Еще Костя, которому дважды снились Векслер и его свита, опасался того, что ему придется смотреть какой-нибудь скучный спектакль, где Векслер, подвизавшийся на поприще актера, начнет реализовывать свои столетние амбиции. Это была бы очень скучная вечеринка.

На деле же великий бал у сатаны оказался банальной дискотекой. Пожалуй, это удивило Костю более всего. Он чего угодно ждал, но не… Боги, это не более чем вечеринка. Это всего лишь вечеринка, ничуть не хуже и не лучше любой вечеринки в любом клубе. Костя так давно не был на настоящей дискотеке, что на краткий миг ему почудилось, явственно так почудилось, будто он ухнул во времени на целое десятилетие, будто ему снова было двадцать и он, развеселый студент УПИ, ищет приключения на свою бедовую голову.

— Ты хоть понимаешь, где мы? — спросила Дейзи, пока они продирались через танцпол.

Музыка грохотала в ушах так, что Костя начал не на шутку опасаться за свои барабанные перепонки, а стробоскоп бесновался, точно в эпилептическом припадке. Для того чтобы быть услышанным, приходилось орать, но даже и это не спасало — надо было постоянно переспрашивать и уточнять, что имела в виду Дейзи.

— Я догадываюсь! — Костя чуть связки не порвал, пока выкрикивал эту короткую фразу, ему пришлось потом еще добрых пять минут откашливаться.

Удивительно, но Костя знал очень многих из тех, кто присутствовал на вечеринке, — даже Дейзи была приятно поражена. Первым он узрел Аристарха Левандовского, который и привез их с Женькой в особняк. Теперь он культурно отдыхал — сидел на высоком стуле за барной стойкой и потягивал из трубочки коктейль. На его лице мрачно поблескивали неизменные солнцезащитные очки. Увидев Костю, он оторвался на мгновение от своего коктейля и протянул руку в знак приветствия.

— Веселья вам и вашей очаровательной спутнице, — произнес водитель и отвернулся, снова увлекшись коктейлем.

А Дейзи потянула Костю за руку, и снова они понеслись через танцпол, и все это было похоже на очередное задание в компьютерной игре. Костя боялся выпускать Дейзину руку, потому что его не покидало чувство, что он потеряется на танцполе, точно ребенок, которого мама оставила на кассе, а сама ушла в дальний отдел универсама за молоком. (Однажды, в доисторические времена, когда не было еще «Бруклина», а в городе был один-единственный универсам, так и случилось — мама вернулась за Костей только через час.) Наконец, преодолев полосу препятствий из танцующих человеческих тел, они вышли куда-то в коридор, и здесь было намного тише — музыка тут звучала как ритмичный низкочастотный гул, подобный авиационному. А в этом коридоре, похожем на предбанничек перед кинозалом, Ника и Ясмина стояли в уголке и тихонечко курили — очевидно, они тоже сбежали в тишину.

— О, привет! — Костя немного смутился.

Дейзи чуть крепче сжала его руку.

— Прекрасно выглядите, — отозвалась Ника и кокетливо улыбнулась, чем вызвала ревнивый взгляд своей спутницы — еще чуть-чуть, и Ясмина бы зашипела.

Ника не изменяла девяностым ни на йоту, но в этот раз она выглядела не как провинциальная девчонка, ограбившая вещевой рынок, а как вполне себе стильная штучка — в «Спайс Герлз» такую бы точно взяли. На ней были джинсовые шортики (поверх колготок в крупную сеточку — м-м-м! — никогда еще вульгарность не выглядела столь притягательной), удлиненный топ, расшитый пайетками, — шортики выглядывали из-под этого топа тоненькой джинсовой полосой, — и довершали образ осветленные длинные волосы, уложенные с тщательной небрежностью. Ника так сильно соответствовала духу девяностых, что выглядела как очень, даже излишне сексапильный музейный экспонат. Да и слово «сексапильный» уже никто не употребляет. Ясмина в ее черном шелковом платье на тоненьких бретельках (у нее и на шее был шрам, черт побери! Сколько же раз эта девчонка пыталась уйти из жизни?) выглядела как черно-белая фотография, случайно приклеенная рядом с ярким полароидным снимком.

— Пойдем дальше! — громко зашептала Дейзи прямо Косте в ухо.

Дыхание у нее было холодным, как «Орбит» без сахара. И Дейзи, бросая ревнивые взгляды на девчонок (что было зря, потому что Ника и Ясмина, как только их оставили в покое, начали сосредоточенно целоваться), потащила Костю через коридор.

— Дейзи? — Костя не знал, куда деть внезапно проснувшуюся общительность, поэтому решил помучить Дейзи вопросами.

— Да?

— А чем ты занималась… ну…

— Когда была жива? Я была порнозвездой в шестидесятые.

— А.

О боги, Дейзи, эта игрушечная девочка, тоненькая и хрупкая, это созвездие пайеток, была порнозвездой. Была. Когда была жива. А потом она, конечно же, умерла. Как и большинство из тех, кто веселился на тусовке у Роберта Векслера.

— Сейчас пробежим последний танцпол. Отметимся, так сказать, и можем где-нибудь посидеть в спокойном месте.

— А в этом аду есть спокойные места?

— Организуем!

Дейзи толкнула невесть откуда появившуюся дверь, и вот они снова вскочили на подножку шумного и ритмичного поезда. Костя перестал удивляться тому, что двери здесь появляются, когда им заблагорассудится, и так же внезапно исчезают. Музыка здесь играла не так громко — можно было даже вычленить некое подобие мелодии, и легкий фортепьянный мотив показался Косте знакомым. По крайней мере, здешнего диджея не хотелось прибить.

— Ой-ой-ой! — сказал Костя, увидев в другом углу танцпола, по диагонали от входа, человека, который определенно мог бы затмить дневное светило.

Разумеется, это был Арлекино. Его оранжевая башка фосфоресцировала в лучах цветомузыки, отчего казалась еще ярче. Рядом с Арлекино словно бы гасли все остальные цвета. Он танцевал так, как будто никто не видел, с полной самоотдачей.

— Ты его знаешь? — забеспокоилась Дейзи, видя, как таращится Костя на оранжевоголового Арлекино.

— Конечно, — радостно ответил Костя, которого буквально распирало от эмоций, — пошли поздороваемся!

И на этот раз уже Костя потащил Дейзи через беснующийся танцпол. Арлекино заметил их, когда они совсем уже близко подошли, — заметил, остановился (он только ногой чуть пританцовывал в такт музыке) и улыбнулся.

— Разрешите выразить вам свое восхищение! — на одном дыхании выпалил Костя.

Арлекино еле заметно кивнул, мол, разрешаю, восхищайтесь. Костя решил, что негоже отвлекать танцующего человека, и поспешил увести Дейзи. Очередная дверь нашлась где-то в самом углу танцпола, рядом с диджейским пультом, Костя ее толкнул, и вот они снова оказались в невзрачном коридоре — стены, как и во всех других, были обиты колючим серо-зеленым ковролином.

— О, это так мило, — улыбнулась Дейзи, и на бледных ее щечках заиграли ямочки. — Ты тут многих знаешь? Ты вхож в тусовку?

— Вроде нет, — ответил Костя. — Не совсем. Я отчего-то нравлюсь Векслеру.

— Вот теперь мы можем где-нибудь уединиться, — торжественно объявила Дейзи.

— Стой, милая, — прервал ее Костя. — Ты тоже слышишь музыку?

— Какую музыку?

Костя закрыл глаза и попытался понять: вот этот несложный гитарный перебор играл у него в голове или на самом деле? Хотя какое, к черту, «на самом деле» — они же в аду! Но музыка играла, определенно играла, точно неведомая шарманка, невесть как попавшая в ад.

— О, я понял! — воскликнул Костя. И тут-то он увидел дверь, огромную, состоявшую из двух створок, как в кинотеатре, и предложил: — Зайдем?

Ему показалось, что музыка звучала именно оттуда. Дейзи равнодушно пожала худенькими плечами. Костя пнул тяжелую дверь, пропустил Дейзи вперед, и вот они очутились в маленьком помещении, где освещена была только сцена, и на этой сцене стоял худой человек с гитарой и что-то вполголоса пел. Народу было совсем чуть-чуть, и все стояли возле сцены — слушали человека с гитарой. Линялые джинсы — впрочем, освещение могло как угодно исказить первоначальный цвет, — стоптанные найковские кроссовки, бесформенный джемпер. Волосы чуть ниже плеч, осветленные пряди. Костя не сразу, но узнал его. Это был тот самый Николай Сонин — без вести пропавшая уральская рок-звезда.

Все проблемы начались, когда в ад провели электричество…

Раньше проще было понять, где добро, а где зло, во сто крат.

Мефистофель и Фауст затеяли спор, рассуждая логически,

Цепенея от холода, стоя у мраморных врат.

Сонин пел тихо, будто бы и не было толпы людей перед сценой. Играл он — Костя только сейчас это понял — посредственно и временами фальшивил. Впрочем, это ничуть не мешало восприятию.

— Тебе это нравится? — удивленно спросила Дейзи.

Она явно не могла взять в толк, отчего это Костя так увлекся несимпатичным худым человеком, которые пел со сцены странные тексты, фальшиво подыгрывая себе на гитаре.

— Знаешь, а во мне еще есть что-то хорошее, — неожиданно для самого себя произнес Костя.

Сонин спел еще несколько песен, потом снял гитару каким-то уютным, очень бардовским жестом, попрощался со зрителями и сошел со сцены. Костя был впечатлен. Он так давно не был на концертах, что забыл почти это теплое ощущение родства с мирозданием, вызванное тем, что какой-то незнакомый всклокоченный человек с гитарой поет о тебе, и его неловкие, непричесанные песни знают тебя лучше, чем все твои якобы друзья. А Дейзи, эта заморская пайеточная Дейзи, так ничего и не поняла. Она поспешила увести Костю, у которого душа размякла, снова на шумный танцпол.

Лицо Дейзи, окрашенное цветомузыкой, становилось попеременно то сиреневым с уходом в синеву, то розовым, то белым. Цвета менялись с эпилептической интенсивностью, а музыка ритмичным набатом била по ушам. Играло что-то старенькое: быстрая походка и взгляд безумный, поэтому меня называют чугунный, быстраяпоходкаивзглядбезумный, чугунныйчугунныйчугунныйчугунный.

Костя так давно не был в клубах, что для него вся эта ослепительная круговерть показалась чем-то новым, неизведанным, как первый секс в кабинке туалета или как первый «Б52», ой, горячо, и как водка с «Рэдбуллом», и как пьяные драки на выходе из клуба (недалеко от универа был грязненький клубешник, возле которого все время дежурили скорая и милиция, и слава богу, что именно в этом клубе «Б52» не подавали, а то бы и для пожарных нашлась работа), и как треки Армина ван Бюрена, и как дежавю, и как будто все это когда-то уже было, но не с ним, не с Костей, по крайней мере, с другим Костей Григорьевым, Григорьевым, который жил и учился в большом городе и ездил на метро (вот тоже адское творение), и это все уже с кем-то было, и сейчас разрозненные картинки из прошлой жизни мелькали перед мысленным Костиным взором, как сумасшедшая мультипликация с канала «2×2», и никак не могли собраться в единый сюжет, и все мелькали, и мелькали, подсвечиваемые сиреневым с уходом в синеву, и розовым, и белым, как подсвечивалось лицо очаровательной Дейзи, про которую Костя, погрузившись в свои воспоминания, по правде говоря, забыл.

Дейзи, чтобы напомнить о себе, взяла Костю за руку своей холодной крохотной ладошкой, и от неожиданности — а может, от холода — он вздрогнул.

— Тебе надоело? Только честно? — Дейзин голос кое-как прорвался через помехи.

— Что надоело?

— Музыка.

— Да. Дейзи, милая. Пойдем отсюда.

И они ушли с танцпола и снова очутились в уютном предбанничке, где стоял плюшевый диванчик и пепельница была чистой, как слеза. Костя уже понимал, что сейчас произойдет. Легонечко Дейзи присела на край диванчика — Костя встал на одно колено перед ней, точно ущербный рыцарь перед порочной прекрасной дамой. Дейзи протянула к нему свои руки, миг — и он оказался в ароматном коконе, и начал уже целовать ее нежную кожу, и пора было уже избавляться от дурацкого платья.

Костя почувствовал такое сильное возбуждение, что даже испугался — такими темпами до секса не дойдет. Ситуация выходила из-под контроля, и вот уже мир перестал существовать, только нежная кожа Дейзи, и ее крохотная грудь (от платья избавились), и торчащие, как у анорексичной девочки-подростка, ключицы. И в тот самый момент, когда Костя, притянув к себе крохотную Дейзи, зашептал ей на ушко какую-то романтическую блажь, за его спиной раздался властный, очень резкий, почти металлический голос.

— Ах вот вы где!

Костя, пытаясь кое-как привести себя в порядок — застегнуть молнию, пригладить волосы, — все ж не мог перестать таращиться на странную даму, которая столь жестоким и бесцеремонным образом нарушила их с Дейзи уединение. Возбуждение спало, как будто его и не было. Костя даже и забыл, что пять минут назад у него была эрекция, которая мешала соображать. Дама уселась прямо на стеклянный столик и устремила на Костю пронзительный осуждающий взгляд. Этот взгляд заставил Костю почувствовать себя старшеклассником, которого родители застукали за просмотром порно.

— Меня зовут Сара.

— Сара, — как попугайчик, повторил за ней Костя.

Он пошарил по карманам и выудил на свет божий запечатанную пачку сигарет. Дрожащими пальцами снял прозрачную обертку, ухватившись за крохотный заусенец, и нервно закурил.

Никто бы не удивился, если б у этой Сары в руках были весы — такие, знаете, с подвесными тарелочками, которые раскачиваются туда-сюда, — настолько она выглядела как богиня Фемида, случайно попавшая в дружный коллектив со стабильной и перспективной работой. Эта Сара была до неприличия квадратной, будто ее проектировали штангенциркулем. Квадратное лицо с тяжелым подбородком (такие отчего-то называют упрямыми), тонкие, в ниточку, губы — это лицо словно бы стеснялось плавных линий. Глаза были спрятаны под очками с прямоугольной оправой. Светлые прямые волосы — одна прядь выбивалась из общего строя, но это только подчеркивало симметрию. И даже в одежде преобладала тотальная квадратность — пиджак с широкими плечами, как будто под пиджаком эта дама пыталась унести плазменную панель из ближайшего «Эльдорадо». А взгляд… О, что это был за взгляд! «Смотреть, как Белогорская», говорите?

Госпожа Сара взяла бы десяток белогорских из десяти — взгляд ее холодных глаз, да еще умноженный диоптриями, мог бы уничтожить базу повстанцев. Этим уничижительным взглядом квадратная Сара (Канцлер Сара, тут же прозвал ее Костя) посмотрела на Дейзи, которая буквально съежилась от испуга. Костя своими глазами видел, как ее светлая кожа покрылась мурашками. В руках госпожа Сара держала увесистую папку, похожую на досье из криминальных фильмов.

— О Дейзи, звезда моя, — произнесла Сара и улыбнулась.

Это была очень-очень зловещая улыбка. Да что с этой женщиной не так? Полноте, а человек ли она? В этом аду ничему не приходилось удивляться.

— Слушаю, — дрогнувшим голоском произнесла Дейзи.

Косте стало ее бесконечно жаль. А главное, он не понимал, почему эта Сара на нее так взъелась. Вероятнее всего, так она общается со всеми, кого считает слабее… то есть со всеми.

— Я смотрю, ты времени зря не теряешь, — заметила Сара, теперь уничижительного взгляда удостоился Костя. — Я вам, очевидно, помешала.

— Сара, а обязательно было появляться именно сейчас? — Дейзины хрупкие плечики подрагивали от возмущения, однако же она говорила спокойно.

— Мое белокурое дитя порока, я всегда, слышишь, всегда появляюсь вовремя.

Свободной рукой Сара задумчиво почесала подбородок, очевидно, обдумывая, какую бы еще гадость сказать. В том, что она планировала что-то мерзкое, сомневаться не приходилось.

— Что, понравился наш новенький? — без обиняков спросила Сара, начисто игнорируя тот факт, что «новенький» сидел тут и все слышал.

Для Сары как будто бы не существовало праздника, такая она была серьезная, но как-то же она попала не вечеринку, вот только непонятно, с какой целью, пока она только настроение портила. Она походила на конторскую служащую старого образца, чопорную и строгую.

— Уважаемая Сара… — любезно произнес Костя, но осекся, потому что не придумал продолжения, так эта фраза и повисла в воздухе.

— Константин, можете на меня так не пялиться. Да, в данный момент я нахожусь на службе, в отличие от вас, пришедших сюда повеселиться. У меня нет выходных дней и оплачиваемых отпусков. А еще постоянно штрафуют за отказ от ношения повязки.

Боги, что же это за служба такая, удивился Костя. Наверное, у нее хорошая зарплата, раз она заявилась на вечеринку к аццкому сотоне да еще и права качает. Эх, пожаловаться бы на нее.

— Дейзи, — продолжила Сара, — брильянт моего сердца. Возможно, находясь в эйфории и будучи увлеченной этим прекрасным молодым человеком, ты начала идеализировать прекрасный образ, и… Да черт с тобой, ты все равно не поймешь. В этой папке содержится досье на господина Григорьева. Советую с ним ознакомиться, а потом делать выводы — такой ли уж зайка твой новый знакомый. Но сперва, конечно, пусть сам Григорьев изучит это досье.

— Да что здесь может быть такого? — спросил Костя, забрав у Сары тяжеленную папку и пристроив к себе на колени. — Ох, черт! Вы там издеваетесь, что ли?

Фотография из выпускного альбома — та самая фотография, которую Костя так ненавидел. Он начал неспешно листать досье, оказавшееся на удивление скучным. Детский сад. Школа, первый класс. Надо же, какой лялечка. Куртку мама купила, бежевую, а батя сказал Еремеевым отдать, а то она как девчачья, и шапочка, шапочка эта дурацкая, с помпоном, которую мама отдать не разрешила. Отдельная глава про фрау Либерман — ну кто бы сомневался. Диана — двенадцатилетняя Диана Белогорская, дочь местного бандита, тогда еще тощая угловатая девочка со строгими чертами лица и высокомерным взглядом. Диана Анатольевна. Первый секс — однако, они и этому событию посвятили отдельную главу? Выпускной.

Екатеринбург. Университет. Ого, а вот про эту драку в клубе он забыл — скорешились с местными пацанами, а потом что-то не поделили и устроили мочилово прямо на танцполе, прямо под трек Бенни Бенасси, и мутузили друг друга, пока трек не закончился, и когда он закончился, не переставали друг друга мутузить, и Косте тогда сломали нос, Хабибулину сломали челюсть, а одному из залетных парней разбили губу, но потом девчонки подняли кипеж, начали визжать, и музыку даже остановили, и диджей вылез из-за пульта с криком: «Да вы там совсем охерели!» — и приехали менты, и всю оставшуюся ночь просидели в отделении милиции, а потом, уже под утро, те пацаны решили извиниться и даже предложили дружбу, но Костя и Хабибулин оказались гордыми и от предложенной дружбы отказались. Костя потом еще месяц ходил с гипсовой повязкой на носу, как после ринопластики.

Все эти сведения, порочащие и без того сомнительную Костину репутацию, хранились в этой увесистой папке. И тут Костя долистал до отдельного блока досье, озаглавленного как «04.06.2007».

— А, это я тогда уже в Воскресенск-33 вернулся, — вспомнил Костя.

Две тысячи седьмой был непростым годом — Костя его целиком не помнил, помнил отрывочно, фрагментарно, и возможно, память исказила какие-то факты, как это часто бывает при такой ретроспективе. В начале года батя купил себе «Анаконду». Ту самую «Тойоту», жизнерадостную, как сон шизофреника, цыплячье-желтого цвета. Эдакий металлический цветок. Вообще, в январе купить спортивную машину — до этого мог додуматься только батя.

— Скажи честно, — голос квадратной Сары звучал глухо, он доносился до Кости как будто издалека, возможно, из глубины веков, — ты притворяешься, что ничего не помнишь? Или на самом деле ничего не помнишь? Что случилось четвертого июня две тысячи седьмого года? Ну?

Сара эта была как плохой экзаменатор, который чуть ли не клещами тянет слова у нерадивого студента. Впрочем, Костя готов был дать голову на отсечение, что эта квадратная Сара могла бы взять настоящие, сделанные из металла, щипцы, и… ой… При этой мысли Костя невольно поежился. Он закрыл глаза, и перед его мысленным взором возникла следующая картина: неяркий теплый закат, серая лента Соловьевского шоссе, разделительный барьер. Тот самый отбойник, в который и врезалась ослепительно-желтая «Тойота». И тут Костя даже подскочил со своего места. Ощущение было, будто на него вылили ушат ледяной воды. От этого руки затряслись и сердце в груди зашлось, как бешеное.

— Костя, скажи честно, — в голосе Сары прорезался металл, — кто был за рулем той злосчастной «Тойоты»?

Внезапно Костя ощутил такой приступ слабости, будто бы из него выкачали всю жизненную силу. На краткий миг потемнело в глазах. Впрочем, очень скоро изображение восстановилось. Очень-очень сильно захотелось пить — воздуха здесь было мало или же похмелье уже давало о себе знать.

— Я, — очень тихо, с трудом разлепляя спекшиеся губы, произнес Костя, и голос этот показался ему до странности чужим, будто это говорил диктор на радио или голос из озвучки любимого сериала.

— Кто устроил аварию на Соловьевском шоссе?

— Я устроил, — Костя говорил все тише и тише, он был точно воздушный шарик, из которого выкачивают воздух. — Это я виноват в гибели пассажира. Это я убил своего друга.

— Ты это вспомнил?

Костя не поднимал глаз, он не смотрел на грозную, точно богиня Фемида, неумолимую Сару. А это и была Фемида, слишком поздно догадался Костя. Богиня Фемида. Теперь понятно, какую повязку она имела в виду. Получается, неумолимую Сару штрафовали за то, что она отказывалась носить свой главный символ.

— Я это вспомнил.

ЧАСТЬ 3
Бог из машины

Все началось с телефонного звонка. Костя даже зубы не успел почистить — так и поперся, держа во рту щетку, искать телефон, новенький «Сони-Эрикссон», который куда-тозапропастился. Ах вот ты где, маленький засранец, — на кухне. Телефон лежал на столешнице и надрывался, как плачущий младенец.

— Чтоб тебя, — ругнулся Костя, роняя щетку с повисшей белой сопелькой зубной пасты на чистую столешницу.

А звонил отец, записанный в телефоне как «Батя № 1». Не то чтобы у Кости было два бати — просто под именем «Батя № 2» значился рабочий «мегафоновский» номер, он практически не использовался. В ответ на удивленное «ты чего?» отец попросил срочно зайти.

— Вопрос жизни и смерти, — веско добавил он.

Отчего-то Костя сразу догадался, что речь пойдет о машине. Какое-то шестое, а то и седьмое чувство подсказало. Что-то плохое должно было случиться, что-то плохое уже случилось. Говоря литературным языком, Аннушка уже разлила масло, но никто еще не знал, куда именно. Костя наспех оделся и поперся в родительскую квартиру на Столетова. Минут за десять Костя дошел до кирпичной девятиэтажки. Отец был настолько встревожен вопросом жизни и смерти, что встречал Костю у подъезда. Заспанный, хмурый, сразу видно — нацепил джинсы и белую футболку, надел очки, да так и вышел, еще и пакет с мусором прихватил, наверное. Они, эти пакеты, живописной горкой были разбросаны возле подъездной двери, из некоторых торчали коричневые и зеленые горлышки пивных бутылок.

«Точно, что-то случилось с машиной!»

Машина, ох уж эта чертова машина, батина последняя любовь, осенний поцелуй после жаркого лета, ярко-желтая «Тойота-Целика», маленькая, юркая, грациозная, как дельфин с другой планеты, глазастая, как олененок Бэмби, шустрая, как ветер. Отец купил ее просто так, без повода, просто потому что захотелось, однако же повод был, и повод веский, настолько веский, что герру Фрейду бы понравилось и, возможно, он посвятил бы одну из глав своей несуществующей книги пожилому, но весьма моложавому человеку из загадочной России, который, понимая, что никогда не сможет вернуть ушедшую молодость, однако же всеми силами за нее цепляясь, как цепляется утопающий за последнюю соломинку, покупает себе спортивную машинку, достойную юного пижона, но никак не убеленного сединами предпринимателя средней руки, мужа и отца, владельца прибыльного бизнеса… А вот на этом моменте Зигмунд Фрейд бы заскучал, начал зевать, снял пенсне и передумал бы посвящать этой истории отдельную главу своей несуществующей книги.

Костя с грустью осознавал, что, если бы в его судьбе появилась женщина, которая полюбила бы его так же сильно, как батя любит желтую «Тойоту-Целику» седьмого поколения, его жизнь бы определенно удалась. Это была страсть, достойная пера Шекспира.

— Кость, тут такое дело, — сказал отец и закурил.

Он вообще редко курил. Редко — в смысле, почти никогда. Раз в полгода. Значит, и вправду случилась трагедия. В этот момент открылась подъездная дверь и наружу выскочила ватага ребят лет двенадцати, все шумные, расхристанные и смешливые, в грязных кроссовках и одинаковых серых майках. «Здрасьте, дядь Вить!» — крикнул кто-то из них, а все остальные одобрительно прогудели. Не переставая ржать, они дружной ватагой направились в сторону продуктового магазина.

— «Анаконду» угнали, — упавшим голосом сообщил отец, жадно затягиваясь сигаретой.

«Анакондой» он ласково называл свою любимую «Тойоту».

— Ой, черт! — Костя почувствовал, как сердце упало. — Как это случилось? Когда?

— Когда — сегодня утром. Она была припаркована у подъезда, на своем обычном месте. Вот оттуда ее и увезли.

Костя огляделся. Знакомая до боли обстановка — крошечный двор, где раньше не было детской площадки, а были только убийственные качели, на которых все качались солнышком и с которых все время кто-то падал и разбивал голову. Возле подъездов припаркованы машины, в основном иномарки. Возле первого подъезда — палатка «Овощи-фрукты», она стояла тут с сотворения мира. И… ах да, Костя, не зевай — отец встревожен не на шутку, не отвлекайся, слушай его.

— А как же сигнализация? Сигнализация не сработала? Не верю! Я не верю, что машину могли вот так просто увезти у тебя из-под носа! И что ты планируешь делать? Заявление написал?

Отец — с чего бы это? — немного засмущался. Он дошел до ближайшей урны, безжалостно расплющил окурок, прежде чем выбросить, и только потом вернулся к Косте, который с нескрываемым удивлением наблюдал за его нехитрыми манипуляциями. Мусорные мешки немного пованивали, видимо из-за жары.

— Я пока никуда не обращался, — сообщил отец.

Видно было, что эта фраза далась ему с большим трудом. Костя попытался представить, какую внутреннюю драму сейчас переживает человек, лишившийся предмета своего обожания.

— Мне нужно, чтобы ты мне помог.

— Разумеется, — Костя растерянно развел руками, — но что я могу сделать?

— Забери у Женьки «Анаконду», — сказал отец и полез в карман за новой сигаретой.

Он долго возился с неподатливой «крикетовской» зажигалкой (Костя хотел было предложить свою, но вовремя вспомнил, что он, по легенде, не курит), потом затянулся, и казалось, все эти действия происходили без его участия, настолько отстраненным он выглядел.

— У Женьки? А он-то здесь при чем?

— А он у меня ключи спер, — признался отец.

Он стоял на порожках, одна нога выше, другая ниже, носком ботинка пинал отвалившийся кусок бетона и при этом сосредоточенно раскачивался.

О Господи, вздохнул Костя. Вот только Женькиного присутствия в этой истории и не хватало.

— Он в армии окончательно башку потерял, — вынес свой вердикт батя. — Иначе я не могу это объяснить.

— Как он украл у тебя ключи? — Костя активировал режим «следователь».

— Да я с утра в магазин пошел и его там встретил. А он так мне обрадовался, ну как родному, веришь? Да и я отчего-то расчувствовался, сам не знаю, что на меня нашло. Женька меня аж приобнял в избытке чувств. Потом я вернулся домой и обнаружил, что из кармана ключи пропали. И я побежал во двор спасать машину, потому что до меня доперло, что сейчас произошло. Но не успел — машины уже не было. И главное, возле подъезда бабки сидели и видели, как незнакомый утырок садится в «Тойоту», и хоть бы хны. Могли бы и кипеж поднять.

— Это был утырок с ключами, заметь, — напомнил Костя. — Они же не знали, что он их украл.

— Не важно уже, — вздохнул отец. — Кость, позвони этому мелкому говнюку, скажи, чтобы он вернул «Анаконду», иначе я за себя не отвечаю. Я ж его из-под земли достану и все ноги его переломаю. Пусть возвращает по-хорошему.

— Так давай я тебе Женькин номер дам, сам с ним поговоришь?

— На хрен! — возмутился отец. — Я же и говорю, что за себя не отвечаю. Лучше ты этим займись, а то я его же прибью к ядрене фене. Кость, пожалуйста!

Последняя фраза была чем-то средним между приказом и мольбой, и в ней слышалось неподдельное отчаяние.

— Хорошо, я прямо сейчас позвоню Женьке.

Тогда он еще не знал, что реальность несется на него на полной скорости, как поезд, и совсем немного времени осталось, и очень скоро этот громкий пахнущий мазутом состав появится в поле зрения, и если продолжать метафору, то он, Костя, одновременно будет и машинистом поезда, из своей кабины наблюдающим за катастрофой, и тем самым несчастным, умирающим под колесами, — так в Костином сознании отложились последующие события.

И запахло мазутом, в самом деле запахло мазутом. Не мазутом, конечно, а бензином — так пахло в Женькином гараже. Посреди гаража имперским крейсером стояла ярко-желтая «Анаконда», кругом валялись засаленные тряпки и пустые пластиковые бутылки, полторашки, их еще называют «сиськами», а к дальней стене был стыдливо прислонен мотоцикл-инвалид без одного колеса — в общем, гараж как гараж, ничего особенного. Да, Костя таки позвонил Женьке, дозвонился, правда, не с первого раза, но потом все же дозвонился, и они договорились встретиться в восемь вечера, и вот ровно в восемь Костя уже был в гараже, вдыхал запах бензина, затхлости и отчего-то картошки. Ах вот она, виновница запаха, картошка-то — в дальнем углу прямо рядом с мотоциклом были навалены грязные мешки, точно на овощебазе.

— Верни машину, пожалуйста, — Костя решил сразу перейти к делу.

Женька с грязной тряпкой в руке — причем эта тряпка нужна была скорее для гаражного антуража, поскольку он ничего не делал, — уселся прямо на капот и устремил на Костю недоуменный взгляд своих круглых совиных глаз.

Женька был в гараже не один — ему составлял компанию какой-то тощий блондин, стриженный ежиком; на нем была засаленная майка армейской расцветки и линялые джинсы. Словом, обычный оборванец.

— Здрасьте, — развязно кивнул он вошедшему Косте, но поспешил смыться, когда Женька на него многозначительно зыркнул.

Видимо, у них был какой-то разговор перед этим и ежистый блондин знал, что сейчас придут забирать машину. Кажется, он учился на год младше, в классе «Б». Лицо какое-то смутно знакомое. Впрочем, не важно.

— Батек тебя прислал? — поинтересовался Женька, когда его друг ушел.

— Он попросил забрать машину.

— А сам? Он же догадался, что я стащил эти гребаные ключи.

— Он побоялся, что прибьет тебя раньше, чем эвакуирует «Анаконду». Да, у нее есть имя, — пояснил Костя, видя ехидную Женькину ухмылку.

— И душа?

— И душа. Ну, по крайней мере, для бати.

— Да верну я, — нехотя сказал Женька и зашвырнул тряпку в дальний угол.

Тряпка приземлилась аккурат на мешки с картошкой.

— Ты зачем ее увез-то вообще? Я не стал отцу говорить, чтобы его инфаркт не хватил, но водитель из тебя как из меня балерина. Жень, ну серьезно? Она же механика, она же спорткар вообще-то!

Костя осекся, когда понял, что говорит об «Анаконде» как о живом человеке. Это было по меньшей мере странно. Батино влияние.

— Ну какая тебе механика, а? — Костя продолжал отчитывать Женьку, который никак не желал приобретать виноватый вид, и более того, смотрел он дерзко, будто ни капельки не раскаивался в том, что увез чужую машину.

Смотрел он так, будто это была его ласточка, его «Анаконда», и это у него насильно увезли недешевую машину, которую он полюбил всем сердцем, и вот теперь он требовал возмездия на правах жертвы, — вот такой у него был вид.

— Нормально я вожу, — буркнул Женька, насупившись, и сделался похожим на рассерженного бурундучка.

— Все, я тебя понял. Слезай с капота, чудило. Я поехал возвращать машину.

— Один кружочек, — тихо произнес Женька.

Он так смешно скрестил руки на груди, даже надул губы — ни дать ни взять обиженный ребенок, у которого отняли любимую игрушку.

— Какой, на хрен, кружочек! Слезай давай!

— Давай так — я сяду за руль, мы доедем до конца Карла Маркса, съедем на шоссе и прокатимся пару километров по трассе. Давай?

Эта машина определенно что-то делала с людьми. Вот и в Женькином голосе слышалась неподдельная мольба.

— Я тебя за руль не пущу.

— Ну пожалуйста!

— Шутишь? Ты же толком не умеешь водить! Жень, ну перестань, серьезно!

— Я еще раз говорю: я вожу нормально. Пусти меня за руль.

— Нет. Тем более на шоссе.

Женька слез с капота и отошел к стене. Прислонился к стене, все так же скрестив руки.

— Я могу тебя покатать на «Анаконде», если сам буду за рулем. Хоть по Карла Маркса, хоть по шоссе. Идет?

— Нет. Знаешь, как это звучит? «Ты можешь посмотреть, как я трахаю свою девушку».

— Ты не охренел ли?

— Давай так, — произнес Женька, и в голосе его зазвучала решительность, умноженная на невероятную, почти демоническую одержимость. — «Камень, ножницы, бумага». Кто выиграет, тот и сядет за руль.

— Ты дурак?

— «Камень, ножницы, бумага»!

— Жень, остынь! Я не разрешу тебе вести «Анаконду»!

— «Анаконду», блин. «Камень, ножницы, бумага». Заебал.

— Нет! — Костина решимость начала потихоньку таять.

Боже, как же здесь отвратительно пахло! И сейчас этот странный гаражный коктейль из запаха бензина, подвального запаха прелой картошки и запаха железа только усилился, будто кто-то распылил баллончик с этой смесью, чтобы Костя ни на секунду не забывал, что он в гараже. А как тут забыть-то? Костя понял, что готов на все, лишь бы увезти ласточку из этого протухшего места.

— Жень, поехали.

— «Камень, ножницы, бумага», — упрямо повторил Женька.

— Хорошо. Как скажешь.

Сыграли. Женька выбрал камень, Костя — бумагу. Бумага завернула камень. Костя выиграл.

— Поехали!

— Нет, — Женьку, кажется, было не сломить.

Он был словно крохотный отряд партизан — гордый, умирающий, но не потерявший боевого духа. Сыграли еще раз, и опять выиграл Костя.

— Это нечестно! — воскликнул Женька, чуть не плача. — Давай последний раз, ну? Три-четыре! Ножницы!

— Камень, — флегматично ответил Костя, которому вся эта нелепая игра начала надоедать. — Поехали, все. Хватит паясничать. Ключи давай.

Женька неохотно полез в карман за ключами и так же неохотно (он чуть ли не глаза закатывал, вот как ему не хотелось с ними расставаться) вручил Косте ключи от «Анаконды».

— Поехали за город, раз уж у тебя так зудит, — великодушно предложил Костя.

И он с легкостью впрыгнул на переднее сиденье, несмотря на непривычную низкую посадку — все-таки он чаще ездил на внедорожниках, а не спорткарах, — пристегнулся, повернул ключ зажигания. Женька в это время, шумно фырча, устраивался на пассажирском сиденье.

— Блин, механика, — ругнулся Костя, привыкший исключительно к «автоматам».

Нет, он учился ездить на новенькой жигулевской «семерке» с механической коробкой передач, но это было так давно и с тех пор так много воды утекло. А еще эту «семерку» (задний привод же!) заносило на поворотах, и жутко неудобно было ездить по гололедице, и у нее был такой неподатливый руль — чтобы его поворачивать, приходилось применять недюжинную для подростка силу. Но все это было очень-очень давно.

Костя выехал из гаража, остановился, высадил Женьку, чтобы тот закрыл гараж, и поймал себя на нехорошей мысли, что вот сейчас, вот сию же секунду, он бы с удовольствием уехал, оставив Женьку возле гаража, и вернул бы «Анаконду» отцу, и вся эта дурацкая история с угнанной машиной забылась бы, как страшный сон. И да, он и вправду хотел уехать. Он уже потянулся, чтобы закрыть пассажирскую дверь, но тут подбежал Женька, очевидно, почуявший неладное. Он грузно уселся на пассажирское сиденье.

— Жень, — спросил Костя, выруливая из-за гаражей, — ты мне скажи, зачем ты это сделал? Ну вот на хрена, правда? — Костя говорил спокойно, хотя внутри у него все клокотало от злости. — На хрена ты спер ключи, увез машину? Чего ты этим добивался? И да, ты же почти не умеешь водить!

— Ну до гаража я как-то доехал, — понуро ответил Женька. — Хотя, блин, завелся не с первого раза.

— Ой, не ври. Тебе этот тощий хрен помогал, да?

— Нет, — упрямо повторил Женька. — До гаража я доехал сам. Славян обещал меня покатать по городу. Он хорошо на механике ездит. Славян в автосервисе работает, знаешь, который на Фадеева.

Костя, проехав ухабистыми (бедная подвеска!) дворами, выехал на центральную улицу — ту самую Карла Маркса.

— У тебя ведь даже прав нет, — напомнил Костя.

— Конечно, — неожиданно быстро согласился Женька. — Я же нищий, у меня не может быть прав! Только обязанности.

— Жень, не передергивай.

— Я не передергиваю. Кость, ты ведь ни хера не понимаешь про мою жизнь. И никто не понимает. Ты родился с золотой ложкой в жопе. Серьезно. А я… Блин, у меня же такого никогда не будет. Вообще никогда! — Женька повысил голос.

Женька на некоторое время замолчал и отвернулся к окну. За окном в это время проплывало лоскутное одеяло из убогих пятиэтажек, к которым цветастой аппликацией были пришиты магазинные вывески.

— Конечно, не будет, если пиздить чужие машины, — после некоторой паузы оживился Костя. — Тебя отец не учил, что брать чужие вещи нехорошо?

— У меня отец отсидел за воровство, — сказал Женька.

Женька нажал кнопку на двери, и стекло упруго поехало вниз. Он запрокинул голову и зажмурился, подставив лицо воздушному потоку.

— У меня никогда не будет красивой машины, — сообщил Женька, не открывая глаз. — У меня никогда не будет красивой машины, красивой девушки, красивой жизни, в конце-то концов. Потому что я нищий, я неблагополучный. Понимаешь? Ты ведь никогда не знал, как я живу. Ты бы побрезговал приходить ко мне домой, да?

— Ты меня и не приглашал.

— Потому что мне было стремно. Мне вообще было стремно общаться с богатеньким. Блин, если бы мои ребята узнали, вот они бы мне всекли, е-мое. Е-мое! Вот эти пятнадцать минут, что я ехал от твоего дома до гаража, реально были лучшими в моей жизни. Прикинь?

Тем временем машина под чутким Костиным управлением выехала на съезд из города и спускалась по эстакаде на Соловьевское шоссе. Это был опасный участок пути, поэтому Костя внимательно следил за дорогой, не обращая внимания на разговорчивого пассажира. Наконец, «Тойота» заскользила по ровному и гладкому асфальту Соловьевского шоссе, полосы которого были разделены металлическим отбойником. Тут же полетели навстречу рекламные билборды с кричащими лозунгами, один громче другого. Эти билборды призывали людей покупать гравий и щебень, керамогранит и черепицу, а самый веселый сообщал, что в ближайший месяц действует беспрецедентная скидка на памятники из гранита. Это деловое предложение выглядело настолько убедительным, что наверняка сподвигло одного-другого воскресенца быстренько умереть в этом месяце, чтобы получить заветную скидку на памятник.

— Поехали до пит-стопа, — предложил Костя. — Он будет километров через десять. Пожрем хотя бы. И, Жень, пристегнись. Там по дороге пост ДПС.

— Да пошел ты, — неожиданно резко ответил Женька. — Не буду я пристегиваться.

— Или ты сейчас пристегнешься, или я высажу тебя из машины.

— Ой!

Прежде Костя никогда не видел его таким. Ну, он привык, что Балакирев, этот добродушный совенок с огромными глазами, безропотно сносящий побои, безобиден, как юродивый. Может, он просто давно его не видел? Или армия так изменила его бывшего одноклассника, что на самом деле, как и обещано, сделала из него мужчину? Только вот этот мужчина, саркастичный и язвительный, Костю очень раздражал.

— Григорьев, ты такой Григорьев! В этом весь ты, честное слово. Правильный до тошноты. Чистенький, блин, мальчик. Или ты боишься, а? Скажи честно, ты боишься? Ты боишься, что все пойдет не по правилам?

— Блядь, Жень, заткнись, — Костя старался на него не смотреть, но Женькино отражение, злое и недовольное, занимало все зеркало заднего вида. — Ты мне мешаешь. Не хочу из-за тебя куда-нибудь въебаться.

— Да срать ты хотел на меня. А знаешь, что я тебе скажу? Ты же сох по Белогорской, да?

— Балакирев! — Костя аж зубы стиснул и руль сжал так, что костяшки пальцев побелели. — Я тебя сейчас вышвырну из машины. Не смей говорить про Белогорскую. Не смей своим вонючим ртом говорить про Белогорскую!

Впрочем, взбеленившегося Женьку уже было не остановить.

— Да вся школа знала, что ты на нее дрочишь! — Женькин голос стал писклявым, как фальцет. — Вся школа. Но вот что я тебе скажу. Такая, как Белогорская, никогда бы тебя не полюбила. Слышишь? Никогда! Она никогда тебя не полюбит!

На краткий миг Костя почувствовал, как от злости потемнело в глазах — точно телевизор выключили. Мгновение спустя изображение вернулось, снова серая лента ненавистного Соловьевского шоссе, крохотная трещина на лобовом стекле (батя убьет, когда увидит) и прилипшая мертвая муха. Злость одарила Костю еще одним странным симптомом — очень трудно стало дышать, и пришла какая-то дурацкая мысль, даже не мысль, а так, осколок мысли, что теперь так будет всегда, а для того, чтобы нормально выдохнуть и нормально вдохнуть, надо непременно разорвать себе грудную клетку и вырвать оттуда бесполезные легкие. Да, и только в таком случае — возможно — получится сделать вдох. Ах, это треклятый ремень безопасности так сдавил грудную клетку.

«Белогорская никогда тебя не полюбит». Как сделать так, чтобы эти слова никогда не были произнесены, а? Как сделать так, чтобы этот полудурок заткнулся, и желательно навсегда, и чтобы никогда в его устах не звучала Дианина фамилия, и чтобы он никогда…

В последний раз Костя переключил передачу — мотор «Анаконды» надрывался, точно в агонии. Одно мгновение, один поворот руля, истошный визг колодок — и ярко-желтая круглобокая «Тойота» влетела в отбойник.

Все мироздание было наполнено равномерным утробным шумом, подобно тому как бассейн наполняется до краев противной хлорированной водой. В первые мгновения Костя, чье сознание будто бы погрузили в глубокие воды, находился в кромешной темноте. И в этой темноте не было отдельных звуков — только ужасающий низкочастотный гул, от которого можно было сойти с ума, и не было отдельных цветов — все сплошная чернота, а что до запахов, то они отсутствовали напрочь. Сознание начало возвращаться по капельке. Темнота рассеялась не сразу. Прошло немало времени, прежде чем Костя осознал, где он находится: плюшевые мягкие стены, угловой диванчик, кокетливые светильники на стенах, — и прошло еще больше времени, прежде чем Костя сообразил, кто эти женщины (Дейзи и Сара) и отчего они так внимательно на него смотрят.

— Вспомнил? — спросила Сара, и в ее голосе прорезался металл.

Прорезался металл. Костя на секунду закрыл глаза, и тут же перед его мысленным взором возникла ярко-желтая «Анаконда» со сплющенным правым боком. При ударе об отбойник непристегнутый пассажир вылетел через ветровое стекло.

— А я ведь предупреждал его, — сообщил кто-то, кто взял контроль над Костиной речью. Сам он, разумеется, не мог этого произнести. — Ребята из вспомогательной школы избивали его до такой степени, что… Блядь. Но никому из этих обсосов не удалось сделать то, что удалось мне.

— Ты помнишь, что произошло дальше? — Сара смотрела на Костю сверху вниз.

На миг ему показалось, что в стеклах ее очков заплясали огоньки адского пламени. Но, присмотревшись, он понял, что это всего лишь отражается свет от светильников.

— Я даже как-то ухитрился скорую вызвать, — ответил Костя.

Он-то помнил. Он теперь все вспомнил. Все, что до этого забыл. Но почему, почему забыл-то? И почему вспомнил только сейчас, когда в его жизнь ледяным ураганом ворвалась некрасивая, пугающе некрасивая канцлер Сара?

— А потом? Ты дождался скорой?

Было еще чертовски светло — вот что помнил Костя. Теплый летний вечер, когда солнце еще только клонилось к закату — солнце, ласковое и теплое солнце, которому пришлось увидеть, как цыплячье-желтая «Анаконда», в цвет солнца, точно, — как эта маленькая «Анаконда» врезается в отбойник. Костя вызвал скорую, но скорой не дождался, внезапно на дороге появилась длинная черная иномарка бизнес-класса, потом эта иномарка остановилась (шоссе было подозрительно пустым), из нее вышел человек в длинном черном плаще… И только сейчас Костя понял, что это был Векслер. А за рулем иномарки сидел все тот же слепой водитель в солнечных очках, похожий на Нео из «Матрицы». Аристарх Левандовский.

И Костю увезли. Доставили в соседний травмпункт — у него оказались сломанными два ребра из-за ремня безопасности. Там ему оказали первую медицинскую помощь. Костя даже не запомнил, что это был за город. Вполне возможно, что они и до окраины Екатеринбурга доехали, а зная Векслера и его любовь к пятому измерению, это мог быть и Питер. Или даже Петроград. И все, что происходило в последующие месяцы, Костя помнил очень смутно. Ребра он сломал на даче — так сказал ему отец. На даче? Да, на даче. Как это возможно? Ой, отстань.

Сейчас Костя понимал, что это объяснение было чертовски нелепым и неправдоподобным — ну чем таким надо было заниматься на даче, чтобы сломать именно ребра, не ногу, не руку, а именно ребра. Но все те месяцы он провел точно в тумане. По крайней мере, таким это время казалось сейчас — туманным и неопределенным.

Косте, который находился сейчас словно меж двух миров — миром прошлого, откуда настойчиво раздавался жуткий звук, с которым машина влетела в отбойник, и миром настоящего, где отчего-то не было никаких звуков, только обволакивающая, как вата, тишина, — внезапно захотелось пить. Это было первым звоночком от органов чувств — звоночком, который сообщал, что он, Костя, все-таки скорее жив, чем мертв. Костя схватил со стола высокий бокал с коктейлем и в один глоток судорожно его выпил.

— Я хочу увидеть Женьку, — твердо сказал он.

Дейзи в этот момент снова подошла к нему поближе и случайно коснулась ногой — Костю аж передернуло от того, что холод он почувствовал сквозь одежду. Дейзи была мертва, мертва насквозь, как и все, кто был на вечеринке у Векслера. Дейзи, маргаритка. Как символично, вполне в духе мероприятия. Пляска смерти — вот что это была за вечеринка. Данс макабр. Костю второй раз передернуло, когда он вспомнил, что чуть было не переспал с мертвой порнозвездой.

Пировали вовсю. Огромный, размером с Красную площадь, стол был заставлен всевозможной снедью — тут была и красная икра в хрустальных вазочках, и черная икра, и семга, и форель, и салаты в аккуратных фарфоровых мисочках, и красное вино было налито в высокие фужеры, в которых свет голографически преломлялся, и белое, цвета жидкого солнца, вино было арестовано хрустальными бокалами, а посреди этой роскошной гастрономической композиции высилось гигантское блюдо с копченым поросенком, который при жизни был размером со взрослую свинью. И разумеется, посреди всего этого великолепия нашелся Женька, который сидел на высоком стуле, похожем на трон, и полотенце покрывало его грудь на манер слюнявчика, чтобы, не дай бог, брызги жира не уляпали дизайнерскую рубашку, и по обе стороны от Женьки сидели две красавицы, и декольте их платьев были глубоки, и бриллианты их ожерелий блестели в свете газовых рожков, как льдинки, и Костя понял, что не пройдет и получаса, как Женька займется с этими красавицами радостным сексом, и, возможно, к ним присоединятся еще красотки, и получится в итоге целая оргия, и Косте менее всего хотелось отвлекать Женьку от грядущего удовольствия, но он должен был сейчас с ним поговорить. Сейчас или никогда.

— Жень, подойди, пожалуйста, — заплетающимся языком произнес Костя.

Женька так и застыл с вилкой в руке и не донес заветный кусочек красной рыбки до рта.

— Мне с тобой поговорить нужно. Извини, что отвлекаю.

Женька опустил вилку с кусочком рыбы в тарелку и вылез из-за стола.

— Да что случилось-то? — встревожился он. — На тебе лица нету!

Блестящие красавицы — их было пять очаровательных девушек — как одна уставились на возмутителя спокойствия. Две из них были рыженькими, две — брюнетками, и лишь одна — ослепительной, загорелой, как Пэрис Хилтон, пепельной блондинкой. В другое время Костя бы засмущался при виде таких роскошных красоток, но сейчас ему было не до них. Рыженькая и одна из брюнеток о чем-то увлеченно перешептывались. Другая рыженькая, фигуристая девица в платье с обольстительным декольте — ее грудь украшало ожерелье то ли из бриллиантов, то ли из стразов Сваровски, — ела персик, временами слизывая с пальцев липкий сок, ноготки у нее были острыми и опасными. Блондинка сосредоточенно пила шампанское, держа бокал за тонкую ножку. Ее запястья были увешаны браслетами — не меньше трех золотых браслетов точно. Что это — Картье? Или ювелирный магазин на Карла Маркса, 33, самый дорогой в городе? Золото красиво смотрелось на загорелой коже.

Костя, поняв, что еще чуть-чуть, и он свалится замертво — ноги стали будто ватными, — пододвинул к себе высокий стул и залез на него, совершенно обессиленный. Сердце колотилось, точно зверек, пойманный в капкан, а лоб — Костя провел ладонью, чтобы убедиться в этом, — покрывала холодная испарина.

— Я вспомнил все о той аварии на Соловьевском шоссе, — произнес Костя. Ему стоило большого труда выдавить из себя эту фразу. Ничто и никогда в жизни не давалось ему с таким же трудом.

— Ба! — всплеснул руками Женька. — Это все Сара, да? Вот, блин, старая кошелка. Не надо было тебе ничего рассказывать!

— Жень, она все правильно сделала, — ответил Костя и поежился — его начало основательно лихорадить, по рукам прошлась мелкая гальваническая дрожь. Он придвинулся ближе и грузно рухнул локтями на стол, обхватив лицо ладонями. — Налей мне воды, пожалуйста.

Одна из красавиц, брюнетка — Костя видел это остаточным зрением, — налила из графина воды в граненый стакан и протянула Косте. Он выпил залпом стакан безвкусной теплой воды.

— Я хочу попросить у тебя прощения, — сказал Костя, вытянув руку со стаканом, как будто собирался произнести тост.

Сам немного обалдел от нелепости этого жеста и попытался избавиться от граненого стакана. Ему на помощь пришла загорелая блондинка — она ловко выхватила стакан из его рук, чуть не поцарапав ноготком. Инцидент был исчерпан. Женька сделал большие глаза, но ничего не ответил.

Красавицы уставились на Костю — им определенно было очень интересно все, что здесь происходило. Пожалуй, самой соблазнительной из них была рыженькая в декольтированном платье. Ее груди так и колыхались, стесненные блестящим атласом.

— Я хочу попросить прощения за то, что произошло четвертого июня две тысячи седьмого года, — решительно произнес Костя. От его прежнего полупьяного косноязычия не осталось и следа. А Женька все молчал. — Я понимаю, что ничего и никогда не смогу изменить, — продолжал никем не перебиваемый Костя. — Но, Жень, теперь тебе и мне с этим жить. Точнее, мне одному. И всю оставшуюся жизнь я буду вечно слышать этот звук — звук, с которым разрушилась моя жизнь. Звук, с которым я так легко лишил жизни своего друга. Жень, я хочу попросить у тебя прощения, хотя знаю, как это нелепо звучит. Прости, что я тебя убил. Прости, что я убил тебя тем вечером.

И только сейчас причина Женькиного молчания стала понятной. Он сидел напротив Кости — слюнявчик дурацкий он снял, — а по щекам его катились слезы. Слезы капали, а Женька даже не пытался их вытереть. Он все сидел, тараща на Костю свои огромные глаза, а слезы все катились, точно капли дождя. Костя никогда не видел, как Женька плачет. Он видел его побитым, избитым, с окровавленным лицом, с подбитым глазом и расквашенной губой, но он ни разу не видел, как Женька плачет. И это было так чертовски странно.

— Ты чего? — дрогнувшим голосом спросил Костя, который решительно не знал, что делать.

Тут Женька одним рывком подскочил со своего места — красавицы в один голос ахнули — и оказался рядом с Костей.

«Он меня сейчас ударит?»

Но вместо этого Женька порывисто обнял Костю за плечи, и навалился на него всем телом, так что Косте стало трудно дышать, и сильно стиснул его в своих крепких, как арманьяк, объятиях. Наконец Женька отклеился от Кости и встал, опершись кулаком о стол.

— Со мной чего только не делали, ты же знаешь, — признался Женька. — Как меня только не калечили. Ты единственный из всех, кто попросил у меня прощения.

— Но я не просто тебя искалечил, я тебя убил!

— Я знаю, — дрогнувшим голосом произнес Женька — глаза его до сих пор были красными от слез. — Я знаю.

Одна из брюнеток достала откуда-то платочек и пару раз в него всхлипнула.

И эта мучительная сцена продолжалась бы бесконечно долго, но тут в поле зрения появился встревоженный фон Хоффман — стекла его очков сердито блестели, отражая неяркий свет газовых ламп.

— Господин Григорьев, — жеманно произнес фон Хоффман, — вас желает видеть его величество, и немедля.

— Я… — пролепетал Костя. — Боги, нет. Только не это.

Но фон Хоффман уже сделал командирский жест, приглашая следовать за ним, и ослушаться Костя не мог. Выпитое спиртное и усталость вкупе с перенесенным потрясением давали о себе знать. Костю бросало то в жар, то в холод — по всему телу гуляла мирозданческая слабость, из-за которой трудно было передвигать ноги, будто бы налитые свинцом. Наконец они оказались в огромной зале, где на круглых столиках стояли свечи в канделябрах, а стены были увешаны зеркалами, обрамленными вычурными рамами с завитушками, и эти зеркала множили яркий свет, отчего в огромной зале было катастрофически, до рези в глазах светло. Векслер стоял возле окна, задернутого пунцовой портьерой, невидящим взглядом смотрел куда-то вдаль и курил папиросу — Костя, хотя доподлинно не знал, готов был поклясться, что это «Герцеговина Флор». На заднем плане маячил Блаватский, он был повернут спиной к присутствующим и ругался с кем-то по мобильному телефону.

Наконец Векслер нехотя повернулся к Косте. Фон Хоффман так и остался стоять у него за спиной услужливой тенью.

— Утро доброе, господин Григорьев, — Векслер цедил слова, будто кофейную гущу, отчего они становились вязкими и топкими. — Рад вас видеть.

Костя, который к тому моменту еле стоял на ногах, до того он ослаб, произвел вымученный кивок — на то, чтобы произнести хотя бы слово, его не хватило. А еще всегда, всегда в компании Векслера он чувствовал себя жалкой букашкой, которую раздавить легче, чем помиловать. Впрочем, его величество и не собирался никого миловать. Костя готов был провалиться сквозь землю из-за своего крайне неопрятного вида (он смотрелся в зеркало за спиной Векслера): мятая рубашка, галстук, съехавший набок, уже несвежий пиджак. Он не видел себя вблизи, но готов был поспорить, что лицо его было столь же мятым и несвежим, сколь и одежда.

— Позвольте задать вам вопрос, — Векслер прищурился, его глаза в ослепительном свете свечей горели холодным адским пламенем, — и, пожалуйста, ответьте на него честно. Да, я люблю честность.

— Я отвечу на любой ваш вопрос, — ответил Костя, не надеясь на то, что когда-нибудь эта пытка закончится.

— Понравилось ли вам данное мероприятие? — спросил Векслер, выделив интонацией это «понравилось». — По шкале от нуля баллов до десяти.

Повисла напряженная пауза.

— Десять баллов, — поразмыслив, выдавил из себя Костя.

— Все ли вам понравилось? Еда, напитки, обслуживание?

— Все, ваше величество.

Векслер расслабленно полуприкрыл глаза.

— Остались у вас какие-либо вопросы ко мне? Время терпит, вы можете задать мне один вопрос. Да, пожалуй, одним ограничимся.

— Арлекино, — Костя кое-как отлепил язык от нёба.

— Что Арлекино? — Векслер вскинул брови.

— Что в этой компании делает Арлекино? Понимаю, здесь убийцы, самоубийцы, прелюбодеи — но Арлекино? Он же не убийца и не извращенец. В чем он провинился?

— А вы его видели? — Векслер мечтательно прищурился. — Арлекино прекрасен. Просто убийственно прекрасен. Его внешний вид — это преступление! Мой ответ удовлетворил вас?

— Вполне, ваше величество, — Костя смиренно склонил голову.

— Правильно ли я понимаю, на вечеринке не было ни одного момента, который вас смутил или как-то вывел из душевного равновесия?

Костя вздрогнул — несмотря на свое полуобморочное состояние, он понимал: все, что происходит сейчас в этом кабинете, является проверкой. Почему и зачем Векслер это делает — неясно, возможно, из вредности, возможно, у них, у темных сил, так принято. Костя держался изо всех сил, чтобы не показать, насколько он расклеился. Отчего-то он решил, что Роберт Эдмундович не должен догадаться, что история с разбитой «Тойотой» полностью разрушила мир. Все это было на уровне интуиции, но отчего-то очень хотелось сохранить лицо перед самим дьяволом, или как там его.

— Правильно.

— Вы свободны. Фон Хоффман, проводите юношу.

И снова Костю ждала мучительная экспедиция по извилистым темным коридорам. Фон Хоффман привел его в ту же комнату, где пировал Женька в окружении хмельных красавиц.

— Вернули? — встрепенулся Женька, который в этот момент вытирал подбородок салфеткой. — Векслер вроде тобой очень доволен.

— Мне нужно на воздух, — ответил ему Костя, который и впрямь начал задыхаться.

— Ну пойдем на балкон, покурим. Сигареты есть?

— Сиг… — Костя привычным жестом полез в карман пиджака. — А… Вроде есть.

Вышли на балкон продышаться — Костя готов был поклясться, что прежде, разумеется, никакого балкона тут не было, но в этом дьявольском помещении двери, комнаты и коридоры возникали из ниоткуда, так почему же из ниоткуда не возникнуть было балкону? Костя облокотился о перила и поежился — зря он выбежал прямо в пиджаке, а не дошел до гардероба за пальто: зябко было и сыро. Женька, впрочем, будто бы не чувствовал никакого холода.

— Раз уж мы здесь, — произнес Женька, щелкая зажигалкой. — Расскажи мне, что произошло дальше. После того, как ты разбил машину. Мне интересно.

— Ты… — Косте внезапно отключили связную речь. — Я очень смутно помню. Будто все это и не со мной было.

Вкратце он рассказал обо всем, что случилось позже: про эвакуацию, сломанные ребра и последующее забвение. Костя закашлялся, поняв, что докурил сигарету почти до фильтра, отчего она стала невыносимо горькой.

— Ах, Векслер, Векслер, бог из машины!.. Ай да сукин сын — интересно, у меня язык не отсохнет из-за того, что я его так называю. Причем ведь это даже не шутка — он и в самом деле бог из машины. Он и в самом деле актер погорелого театра. Рингтеатр, мать его. Читал я про этот Рингтеатр.

— Кость! — одернул его Женька, схватив за лацкан. — Ты мне другое лучше скажи. Я столько лет не могу найти ответа на этот вопрос. Ты ведь просто не справился с управлением, да? Ты разбил машину, потому что не справился с управлением? Ты въехал в отбойник и…

— Нет, — тихо, одними губами ответил Костя.

Холодно было так, что зубы стучали, выбивая неслыханный ритм. Женька отпустил терзаемый лацкан и округлил глаза.

— Жень, я водитель от бога. Водить машину — едва ли не единственное, что я умею делать хорошо. Я не мог не справиться с управлением на ровной дороге. Нет, Жень, я это сделал специально.

 

Господин Векслер стоял на террасе, опираясь на перила балюстрады, и задумчиво смотрел на город, раскинувшийся внизу. Фон Хоффман знал, что в такие минуты его не следует трогать, лучше оставить в покое, наедине с вечностью, но сегодняшняя ночь была особой. Чуть поодаль подпирал стену, уткнувшись в телефон, Блаватский, но фон Хоффмана он не интересовал; еще дальше, почти на границе меж явью и сном, порхал неуловимый, как и все по-настоящему прекрасное, Арлекино. Еще не утих праздничный звон бокалов, еще болели глаза от бесконечно ярких свечей, умноженных магическим пространством зеркал, еще были видны на небе звезды, острые, как иголки, но в воздухе, простывшем и пустом, уже сообщалось, что рассвет близок, и пускай этот рассвет не принесет миру ничего хорошего, новый день настанет. Глубокая ночь, совсем уже холодно, но фон Хоффман, в прошлом заправский вор и мошенник, большую часть своей жизни провел в тюрьме, и его не пугал холод, — впрочем, прежнюю свою жизнь он помнил смутно.

Обер-церемониймейстер фон Хоффман, любивший порядок, роскошь и блеск, ценивший устои, но не избегавший новых веяний, — это он придумал отказаться от оркестра («Накладно, мой господин, чересчур накладно…») и нанять диджея, несмотря на увещевания Блаватского, который обещал застрелиться, если — цитата — «не прекратится эта ужасная электрическая музыка», впрочем, Блаватский, известный фигляр, свое обещание не сдержал, да и музыка не прекратилась.

— О чем задумались, Der Teufel?

Господин Векслер, которого выдернули из глубокой пучины размышлений, еле заметно вздрогнул. Он накинул черное пальто, и его полы колыхались, волнуемые настырным ветром.

— Я задумался о том, что я им больше не нужен. В этом крохотном городе и без меня достаточно зла. Достаточно открыть криминальную хронику, дабы погрузиться в упоительный и отвратительный мир междоусобиц, инцеста и распрей, мир, где отцы насилуют своих дочерей, жены убивают своих мужей, а иные, одурманенные зельем, совершают преступления куда более изощренные. Ты скажешь, Иоганн, что человеческая история, как на китах, зиждется на деньгах, любви, коварстве, неудачах и лишь изредка — на удивительных событиях, и будешь прав. Но скажи мне, куда делись красота и изящество, с которыми совершались великие убийства и великие злодеяния? Куда исчезла аква-тофана, почему ни один ушлый ювелир не умерщвляет своего незадачливого конкурента, подсыпав ему в пищу толченый алмаз, почему сильные мира сего не начинают утро с приема противоядия или минимальной доли яда, как это делалось в прошлом, дабы предотвратить смерть от отравления, а все больше склоняются к чаю или кофе, и да, признаюсь честно, мой дорогой Иоганн, даже я давно уже предпочитаю скучную и сытую жизнь и не ношу на поясе кинжал, чтобы где-нибудь в переулке подкараулить несчастного, зарезать да и смотреть, как плавится в предсмертных корчах бедолага, ибо современные маньяки справляются с этим лучше, не в пример лучше, а что касается кофе, ох, что касается кофе, то и я, признаюсь честно, стал так до него охоч, что, не поверишь, если буду выбирать между ночью с хорошенькой ведьмочкой или чашкой крепкого свежесваренного эспрессо, то… Ах, Иоганн, уже почти светает.

— Der Teufel, — молвил фон Хоффман, завороженный непривычно долгой тирадой своего господина, — меня убили, зарезав ножом, не романтичным кинжалом из, например, дамасской стали, а обычным кухонным ножом, который моя, как я считал, возлюбленная стащила из кухни своих хозяев, и это, верите или нет, было совсем не красиво. Я просто лежал на земле, истекая кровью, изо всех ран на моем теле сочилась кровь, из моего рта сочилась кровь, и вся моя накрахмаленная, прежде белоснежная сорочка была в крови. Когда я это увидел, то чуть было не умер второй раз!

— А меня в пьяной драке убили, — напомнил о себе Блаватский, обладавший великолепным чувством момента. — В Петрограде. И главное, все так кричали, боялись, большевики идут, большевики идут… а убили меня свои. Пойдемте уже внутрь, здесь холодно, аж зубы стучат.

— Что ж, господа, — Векслер готов был последовать за пустомелей Блаватским, но он привык, что последнее слово всегда остается за ним, — красоты мы здесь не увидим. А тот бледный юноша, что, изнывая от внутреннего холода, трясся в моем кабинете, пытаясь тем не менее сохранить хорошую мину при плохой игре, боюсь, тот юноша многому сможет меня научить. И что-то мне подсказывает, что мы не раз его увидим здесь. О, он достойный продолжатель своего рода, достойный. Думал я поначалу, будто бы нет в нем силы ума и силы характера, будто бы не хватает стойкости и отваги, будто бы нетв нем столь любимого мною безрассудства, безрассудства, которого так много в нашем Блаватском… Иоганн, да не смотри на меня так… хоть отбавляй. Однако же я ошибался. Этот юноша — наш, очень скоро он это осознает.

Над кладбищем висела круглобокая, ладная и очень яркая луна.

Весь день Костя провел в городской библиотеке. Да, в Воскресенске-33, оказывается, была библиотека, и туда можно было записаться взрослому человеку, просто предъявив паспорт. Если бы еще месяц назад Косте сказали, что он будет проводить время в таком сомнительном заведении, как библиотека, он бы рассмеялся и покрутил пальцем у виска, и тем не менее он просидел почти полный рабочий день в пыльном помещении с лакированными столами, драценами в горшках, облупленными подоконниками и ветхими стеллажами, словно бы перенесенными в это помещение из какой-нибудь образцовой советской квартиры.

Костю интересовала подборка газеты «Воскресенский рабочий» за период с 1995 по 2012 годы — даты были выбраны приблизительно. Он нашел все имена и фамилии, которые искал, — на пыльных, пахнущих старой типографской краской и памятью страницах, пожелтевших от времени, как сухие осенние листья.

«Тусовочка!» — с грустью подумал Костя.

И действительно, в этих некрологах была вся честная векслеровская компания.

 

Ника Тауберг, 26 августа 1973 г. — 11 октября 1996 г.

 

Минувшая пятница была ознаменована несколькими криминальными происшествиями. Вечером 26 августа в квартире по адресу ул. Кирова, 44 была зверски убита жительница Воскресенска-33 Ника Тауберг. Девушка получила около двадцати ножевых ранений, в результате которых…

 

Дальнейшее Косте было известно. Да и образ самой Ники, в этой ее жеваной курточке лилового цвета, застрял в памяти с фотографической точностью. Впрочем, на вечеринке она выглядела роскошно.

А вот и продолжение, последовавшее спустя десять лет, — сиквел вышел не менее трагичным:

 

10 октября 2006 года в своей квартире был убит известный в Воскресенске-33 предприниматель, владелец сети продуктовых магазинов…

 

Это история тоже была известна Косте, более того, он даже понаблюдал убийство этого самого предпринимателя — болтающуюся вялую сосиску он с удовольствием развидел бы обратно. Это убийство было омерзительным (а с каким наслаждением эта Ника потом облизала нож!), но Костя вспоминал об этом не без удовольствия, да и сам предприниматель получил по заслугам.

 

Ясмина Керн, 1988–2008 годы

 

Самоубийца, которая свела счеты из-за несчастной любви, спрыгнув с крыши недостроенного здания роддома. Роскошная, ухоженная Ясмина с идеальными локонами и безупречным маникюром. Безупречным маникюром и шрамами на внутренней стороне запястья — это была первая, неудачная попытка уйти из жизни. Ясмина Керн, которая только после смерти смогла обрести любовь — ведь это смерть свела ее с несчастной Никой, смерть и немного Векслер.

Что за веселое место этот ваш ад, черт побери! Костя, который был уже не в силах переваривать информацию, вышел на крыльцо покурить, по дороге взяв стаканчик кофе в вендинговом аппарате. Кофе был невкусным — кислым и горьким одновременно. Костя уселся на холодную бетонную ступеньку, а крохотный стаканчик поставил рядом с собой.

«Что ты такое, Воскресенск-33?» Костя меланхолично наблюдал за тем, как дым от сигареты поднимается наверх, к небу и свободе.

Что это за город такой, в котором умереть спокойно нельзя?

Но больше всего Костю расстроили даже не Ника с Ясминой. Балакирева. Елена Витальевна, она же теть Лена. Она умерла в 2010 году от цирроза печени. Умирала она тяжело, в палате городской больницы, забытая всеми, кроме единственного сына, который — что за дьявольская усмешка судьбы?! — уже сам был три года как мертв.

Кстати, заметок о той катастрофе на Соловьевском шоссе было очень много. Разумеется, во всех этих заметках было написано, что Балакирев и был за рулем разбитой «Тойоты». Разумеется. Потому что настоящего убийцу эвакуировал сам Роберт Векслер. Deus ex machina.

На какое-то время Костя отвлекся от мрачных мыслей. В одном из выпусков «Воскресенского рабочего» была огромная статья про Виктора Григорьева, озаглавленная: «Бизнесмен, семьянин, горожанин — история успеха длиною в жизнь». Разумеется, в статье не было ни слова про криминальное прошлое Григорьева, что немного противоречило заголовку, и тон ее был приторно-елейный, видимо, журналисту неплохо заплатили; большую часть статьи занимал рассказ про ООО «Белый альбатрос» — в общем, это была обыкновенная реклама под видом статьи, ничего удивительного. Виктор Григорьев был важным человеком в городе, но, боги, оказывается, Костя даже не представлял насколько.

Настенные часы показывали семь вечера, когда Костя сдал библиотекарше стопку газет, попрощался («Вы уж к нам заходите, молодой человек!»), сел в машину, чтобы поехать на кладбище номер три. День скорби должен закончиться вечером скорби, определенно должен. Когда Костя приехал на кладбище (он совершил крюк, заехав на АЗС, где и перекусил невкусным гамбургером, из которого постоянно вываливались соленые огурцы, нарезанные кружочками), уже стемнело. Облака в небе спрятались. Звезды пьяные смотрят вниз.

Костя постоял минут десять перед Женькиной могилой — очень уж удобно она была расположена, и кто-то (скорее всего, сам Женька) недавно возложил к надгробию парочку гвоздик, причем совсем недавно, потому что гвоздики были еще совсем свежие. Могила Ники Тауберг была в глубине кладбища, на перекрестке двух тропинок, в тени высоких деревьев, тянувших к небу свои ветви, точно плакальщицы, и была эта могила почти заброшена, никаких цветов, фотография на памятнике потускнела, а цифры выцвели. Некому было ухаживать за могилой девушки, умершей в далеких девяностых. А вот могилу Ясмины Керн, сколько ни пытался, Костя не нашел. Зато надгробие на могиле Елены Балакиревой нашло его само, нашло и напугало до смерти, потому что госпожа Балакирева была удостоена огромной статуи из нежнейшего мрамора, и Косте стало так страшно, что даже сердце заныло.

Он стоял, засунув руки в карманы синей куртки, стоял под этим рваным серым небом — по небу, надсадно крича, кружились вороны, — взглядом, полным скорби, смотрел на безобразно-красивую статую с пустыми глазами, не в силах сойти с места, словно окаменев. Это было самое жуткое, что он когда-либо видел за всю свою жизнь. А еще этот запах — запах горелой листвы и печали. Так пахнет тлен, подумал Костя. Так, возможно, пахнет бессмертие — вот только от этого бессмертия еще больше хочется умереть. Он поспешил покинуть территорию кладбища и вернулся к машине, припаркованной неподалеку.

Радио зашипело на Костю, когда он попытался переключиться с «Европы+» на что-то менее жизнерадостное. Пришлось оставить так. Дурацкий день тянулся как кисель — Косте все казалось, что на кладбище он был десять лет назад, а по фактам выходило, что сегодня вечером.

После кладбища Костя заехал домой, поужинал с Дианой, а в конце ужина она пожаловалась на головную боль и ушла спать. День мертвых не заканчивался, он всего лишь превращался в день наполовину живых. У Кости не повернулся бы язык назвать Диану с ее вечно замутненным взглядом стопроцентно живым человеком — все десять лет она стояла на тонком мостике, отделявшем берег живых от берега мертвых, и, черт побери, уходила она по этому мостику в сторону темного берега, уходила исподволь — настанет момент, когда она вся окажется в царстве спрутов и склизких чудовищ.

«Я вижу мертвых людей» — Костя в своих мыслях часто повторял эту фразу, но никак не мог вспомнить, откуда он ее взял — так, прицепилась, как пиявка.

А в машине он сидел оттого, что Дианина болезнь превратила некогда уютную квартиру в склеп. Эдакий мавзолей имени Дианы Белогорской. Находиться в этом склепе долгое время Костя не мог, да и не выходила из головы внезапная ассоциация с кладбищем. Косте уж начало казаться, будто в квартире запахло жженой листвой. Поэтому он и ушел.

Минут пять Костя боролся сам с собой — то ли выключить дурацкую назойливую музыку, но тогда тоскливые мысли завладеют всем его сознанием, а не только отдельной его частью, и с этими мыслями надо будет что-то делать; то ли оставить, но она, эта музыка, так чертовски раздражает, что хочется убить себя об стену, только бы не слышать ее. Наконец, он выключил магнитолу, и случилось то, чего он боялся. Мысли.

Он попытался понять, с какого момента его жизнь так переменилась, что мертвых людей — самоубийц, убийц, людей, погибших насильственной смертью, — стало больше, чем живых? Отдельным номером в этом списке выступал Женька — человек, лично убитый самим Костей. Женькина башка, разбитая об асфальт, периодически возникала в Костиных кошмарах наяву. И были все эти люди: Ясмина Керн, Ника Тауберг из девяностых, Балакирева-старшая, Балакирев-младший, Дейзи, застенчивая порнозвезда с векслеровской вечеринки, — такими блестящими снаружи, но такими мертвыми внутри. Они ведь и в самом деле были мертвыми. Кстати, с Дейзи обидно получилось. Он ведь забыл про нее напрочь.

И тот факт, что Костя не нашел сегодня свою могилу на третьем кладбище, вовсе не означал, что ее там не было. Вполне возможно, что он просто плохо искал. Костя не знал, как называется это ощущение. Ощущение того, что по твоим венам течет не кровь, но яд, и этот яд наполняет твои внутренние органы, твой мозг, твое сознание и заливается в твою душу, как грунтовая вода заливается в подвал, отравляя все сущее.

Чтобы отвлечься, Костя залез в телефон и поискал в «Яндексе» информацию про ООО «Белый альбатрос», благо это было совсем несложно. Сначала он вбил в поисковик батины ФИО, появилась информация, что Григорьев Виктор Алексеевич является учредителем данной организации, ИНН, ОГРН такие-то, Костя не поленился и зашел на сайт Росреестра. Потом его закинуло на сайт городской администрации Воскресенска-33, потом через какую-то ссылку он зашел на тендерную площадку, с ностальгией вспомнил, что Воскресенский НПЗ тоже когда-то участвовал в госзакупках, и чем дольше Костя рыскал по специализированным сайтам, тем больше он удивлялся. В городе было несколько строительных компаний, занимавшихся отделочными работами, батина не была единственной, тем не менее только «Альбатрос» получал все крупные заказы от городской администрации, а если учесть, что все важные вопросы в городке решал мэр, выходило, что отец был очень хорошо знаком с Робертом Эдмундовичем, по-другому никак. Поиск сведений очень утомил Костю, он даже убавил яркость экрана, но глаза не перестали болеть. Он понял, что, если сейчас не поговорит с кем-нибудь, он просто сойдет с ума. Если уже не сошел.

«Время делать глупости!» — подумал Костя.

Он первым делом подумал о Вареньке. Варенька живая, Варенька настоящая. Она, конечно, ржет как лошадь, и голос у нее чересчур громкий, и еще она делает много-много мелких движений, и сама этого не замечает, и очень суетится всегда, и спешит непонятно куда, но, черт, Варенька — Варенька живая. Костя хотел было отправить голосовое сообщение, но вовремя спохватился — вдруг заметит Варин муж. Поэтому он ограничился коротеньким, но емким сообщением:

«Варя, не думай, что я чокнулся. Ты сильно занята?»

«Нет, а что?» — Варя, которая, судя по всему, не так сильно опасалась собственного мужа, отправила голосовое.

«Посиди со мной в машине. Минут двадцать, не больше».

Варенька ответила минут через пять:

«Ну подъезжай к моему подъезду. Знаешь, где я живу?»

«Знаю».

Дело было за малым — выехать со двора на разбитую Фестивальную улицу, добраться до перекрестка с Корнеева, где вечно ломался светофор, повернуть, прокатиться по более широкой улице Летчика Бабушкина, подсвеченной фонарями и магазинчиками разливного пива, снова углубиться во дворы, и — вуаля! — нужный подъезд, как заказывали.

Вход в Варин подъезд охраняли, точно стражники, два огромных дерева. В темноте силуэты этих деревьев показались Косте зловещими. Вареньку почти не пришлось ждать — на работу она опаздывала, понимаете ли, а тут прилетела на всех парах, будто ждала встречи. Она дернула дверь и неуклюже взгромоздилась на пассажирское сиденье. В руках она держала шуршащий пакет.

— Варя, спасибо, — совершенно искренне произнес Костя.

— Ой, да ладно! — Варенька была сама застенчивая непосредственность. Она взмахнула короткими кудряшками, будто отгоняя невидимых пчел. — Ты как Мишутка, — сообщила Варя.

Костя не сразу вспомнил, что Мишуткой звали ее сына.

— Он тоже не любит сидеть в одиночестве, — сказала Варя и еще громче зашуршала пакетом. — Надеюсь, ты не будешь ко мне приставать?

— Боже, нет. У меня просто тяжело на душе, и… Очень долго объяснять. И вообще, я твой шеф.

— Строго говоря, Марк — мой шеф.

— Не забудь ему завтра об этом напомнить. Почему ты так охотно согласилась?

— А я кое-что задумала. Видишь ли, когда у тебя дома большой муж и маленький ребенок, уединиться особо негде — ты вечно на виду.

Все-таки она была милой. С этими ее огромными глазами и паучьими ресничками, с этими ее щечками, с этими смешными кудряшками, которые упрямо не желали складываться в настоящую прическу. Эх, Варенька.

— Я здесь поплачу немножко, ладно?

— Поплачешь?

— Я бы даже сказала, пореву, — уточнила Варенька и протянула пакет. — В обычной своей жизни у меня нет ни малейшей возможности поплакать. А хочется.

— А в пакете-то что?

— Пирожки.

— Сама пекла? Ах ты, хозяюшка. Завтра же звоню в Томск и прошу выплатить тебе премию.

— Нет, пирожки напекла моя мама. Ешь давай, не капризничай.

— Ты путаешь меня с Мишуткой.

— Все вы одинаковые, — усмехнулась Варя.

А через миг ее настроение переменилось, как погода. Будто солнце зашло за тучу, и сделалось темно и тоскливо. Варя отвернулась, согнулась, будто ее тошнило, и закрыла лицо ладонями.

— Я очень устала, — голос ее прозвучал глухо. И тут она выпрямилась и отпустила ладони. Она и в самом деле начала плакать. — Иногда мне кажется, — Варя говорила, а по ее румяным щекам текли слезы, — что я ненавижу свою семью. Так же нельзя говорить, верно? Я ненавижу своего мужа и своего ребенка. Я ненавижу себя. Себя, свою жизнь, эту ебучую работу в магазине, тебя тоже ненавижу.

И тут плотину прорвало, и Варенька натурально начала рыдать — не плакать, а именно рыдать, горько и безутешно. Плакала она некрасиво, громко всхлипывая и подвывая. Лицо скривило гримасой, губы распухли, по щекам размазалась тушь. Костя схватил ее за плечи и притянул к себе. Ему редко приходилось утешать плачущих женщин — Диана была скупа на эмоции, — поэтому он растерялся и не знал, что делать. Он неловко обнял сотрясаемую рыданиями Вареньку. Она уткнулась ему в плечо, и ее легкие, как тополиный пух, кудряшки защекотали подбородок.

— Ты в меня пирожком тычешь, — сдавленно произнесла Варенька.

— Эй! — воскликнул Костя и отстранился. — Эй!

— Господи, — Варя даже перестала плакать, — вечно тебе пошлятина всякая мерещится. Ты в меня пирожком тычешь, который у тебя в руках. Ты либо ешь, либо обнимайся!

Костя напрочь забыл, что держит в руках пирожок, заботливо испеченный Вариной мамой.

— Я ненавижу свою жизнь, — продолжила Варя уже спокойным тоном. — Я могла бы стать звездой телевидения. Могла бы ездить с концертами по всей стране и зашибать нехилое баблишко. Ты же сам говорил, что я клевая. И кто ж виноват, что я такая психованная дурында, которая сцены боится до усрачки!

Погода снова переменилась — Варя не успела договорить свой маленький спич, как по щекам ее снова потекли слезы.

— У меня раньше в записной книжке все звезды ТНТ были, — Варю трясло, она буквально захлебывалась воздухом. — Я лично с Дусмухаметовым знакома была! А теперь что? Я живу в этом дурацком городишке и подбираю людям чехольчики на телефон.

Произнеся это, она уткнулась Косте в плечо, и тот обнял ее, заметно смелее, чем в прошлый раз.

— Ты славная, — сказал Костя, уткнувшись носом в мягкие, почти как у ребенка, кудряшки.

Варенька вздохнула — Костя почувствовал, как потеплело в районе шеи.

— Хочется передать привет себе из десятого класса, — она подняла голову, посмотрев на Костю снизу вверх своими огромными заплаканными глазами.

Ее лицо все было в черных потеках от туши. Это выглядело весьма готично, но Варе с ее жизнерадостными щечками такой образ совсем не шел.

— Мы не в десятом классе, — ответил Костя. — И не в одиннадцатом. Мы взрослые тридцатилетние люди. Сиди ровно.

Костя отстранился и просунулся в щель между водительским и пассажирским сиденьями — на заднем сиденье с незапамятных времен лежала неначатая пачка влажных салфеток. Костя достал одну салфетку и принялся тщательно вытирать Варину мордашку — она пару раз всхлипнула для приличия и закрыла глаза. И только Костя привел ее лицо в божеский вид, как запиликал телефон.

— Да, зай. Да, я за сигаретами ходила, — торопливо заговорила в трубку Варя. — Да, сейчас буду, — она сунула телефон обратно в карман. — Спасибо, что позволил мне выпустить пар. Только знаешь… Все бы ничего, но общение с тобой… Я его переношу довольно болезненно. Врать не буду. Моя самооценка рушится напрочь, когда я вспоминаю, как выглядит твоя жена.

— При чем здесь моя жена?

— При всем. Кость, я всегда завидовала таким, как она. Красивым, уверенным в себе, идущим с гордо поднятой головой. А я никогда не была такой. Я смешная, Кость. Смешная девчонка, которая слила в трубу свою карьеру. Я тебя немножко боюсь. И себя тоже. Прости.

С неба сыпался мелкий, почти не осязаемый снег, который таял, едва касаясь мокрого асфальта, и ощущался лишь в виде крохотных крупинок холода — ветер бросал эти крупинки в лицо, точно рисовую муку. Костя, все эти дни находившийся будто в эпицентре водоворота, удивительным образом чуть было не проворонил Диану, и проворонил бы, если б не успел вовремя спохватиться. Диане стало заметно хуже. Таким этот день и запомнился — сырым, неуютным, с мелкой снежной крупой, которую дворники разгоняли по ветровому стеклу, и молчаливой Дианой, обреченно вжавшейся в пассажирское сиденье. За всю дорогу она не произнесла ни слова.

Ехали, разумеется, к Муравьеву, принимавшему пациентов в новеньком белоснежном здании с пластиковыми окнами и дверями — здание было пристройкой к жилому дому и выглядело рядом с ним как единственный запломбированный зуб в ряду пораженных кариесом собратьев. Внутри этой пристройки все было пластиковым и белоснежным: стулья, столы, двери, — только пол был выложен черно-белой квадратной плиткой. Похоже было на игрушечную психиатрическую больницу, что, по сути, недалеко было от истины.

Костя ждал Диану, сидя на одном из пластиковых стульев, и ему отчего-то казалось, что в помещении идет снег. Возможно, в этой иллюзии были виноваты дурацкие галогеновые лампы, дававшие холодное, точно в морге, свечение. На соседний пластиковый стул подсел невзрачный и какой-то очень сухонький, точно экспонат из кунсткамеры, мужичок и попытался поговорить с Костей. Псих, наверно.

— А вы какие препаратики принимаете?

Костя хотел было сердито ответить, что, мол, он здоров и никаких препаратов не принимает, но тут по коридору прошел еще какой-то субъект и остановился, очевидно, чтобы тоже принять участие в разговоре.

— Препаратики? — ему было лет тридцать, волосы острижены чуть ли не под каре, пуловер и огромный кадык на шее. Когда он говорил, этот кадык дергался туда-сюда. Этот точно псих. — А они п-помогают? У меня суицидальные мысли просто…

— И у меня были, — откликнулся сосед. — Вроде прошли. Муравьев — бог психиатрии.

— Ох, надеюсь… — произнес в пустоту кадыкастый и зашагал дальше по коридору.

Диана очень долго не выходила, Костя счет потерял минутам и секундам, зато посчитал, что коридорчик был выложен тридцатью двумя белыми и тридцатью черными плитками, если не считать четвертинок, уложенных вдоль плинтусов. Сосед периодически донимал его разговорами, но Костя отвечал сердито и односложно, поэтому спустя какое-то время сосед замолк и уткнулся в телефон. Наконец на пороге показалась встревоженная Диана, и были ее глаза туманнее прежнего. Она села рядом с Костей, каким-то обреченным жестом сложив руки на коленях — руки подрагивали.

— Тебя Муравьев зовет. Он говорит, что меня надо в ближайшее время госпитализировать, потому что я сама уже не справляюсь. Мой организм начинает уничтожать меня сам.

Костя вспомнил, как утром Диана ушла одеваться в ванную, только чтобы Костя не видел ужасных язв на ногах (язвы были от расчесанного до крови дерматита и со временем покрылись красной корочкой), впрочем, Костя, разумеется, все и так видел и знал. На руках тоже были расчесанные язвы, но не столь заметные.

— Тогда я пойду, — ответил Костя, вставая со своего места.

Он толкнул тяжелую пластиковую дверь и оказался в небольшом и довольно уютном кабинете Муравьева, где на письменном столе из светлого ДСП рядом с пыльным ноутбуком по-прежнему стояла золотистая кошка и приветственно махала блестящей лапкой. В момент первого Костиного визита была такая же кошка. Интересно, это та же самая или Муравьев просто каждый раз покупает новую? Муравьев тоже не менялся. Грузный, солидный, серьезный, точно морж. Вечно он сидел, положив локти на стол.

Костю обдало неприятной волной какого-то фосфоресцирующего, на грани сна и яви, словно галлюцинация, дежавю. Он только сейчас заметил, что на столе у психиатра по-прежнему лежит истрепанный, в мягкой обложке, томик Маркеса. «Сто лет одиночества». Примерно из середины книги торчит кокетливая розовая закладка. Положение этой закладки — мысленно Костя хлопнул себя по лбу — не менялось за десять лет. Костя читал мало книг — то времени не хватало, то глазам было лень наблюдать за хитросплетенными буковками, но вот Маркеса он буквально-таки проглотил, еще в студенческие годы.

Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. Воскресенск-33 был тогда небольшим поселком из двадцати деревянных бараков с жестяными крышами, построенных вокруг нефтеперерабатывающего завода. Мир был таким первозданным, что многие вещи не имели названия, и будущие воскресенцы просто тыкали в них пальцем.

Костя помотал головой, чтобы отвязаться от назойливых образов, и тут только заметил, что Муравьев уже довольно давно ему что-то объясняет. Тяжелое состояние — Костя все никак не мог настроиться на правильную волну — госпитализация… психиатрическая клиника… хорошая психиатрическая клиника… очень хорошая психиатрическая клиника… главврач… доктор Ползунов… мой хороший друг… чем скорее, тем лучше…

— Подождите, — Костя попытался сосредоточиться, — я правильно понял, эта клиника находится в Екатеринбурге?

— Да, вы правильно поняли. Мы с Яковом Витальевичем уже давно обсуждаем вашу супругу, и он уже давно предлагает ее госпитализировать. И сейчас, учитывая критическое состояние Дианы, самое время. Предлагаю нам устроить созвон в «Скайпе», и вы заодно познакомитесь с Яковом Витальевичем. Погодите минутку.

Муравьев подвинул к себе старенький ноутбук (провод потянулся за ним, как сломанная ветка), пощелкал клавиатурой и — вуаля! — победоносно развернул ноутбук экраном к Косте. А через пять минут в театре психиатрических военных действий появилось новое действующее лицо — доктор Ползунов, главврач больницы в Екатеринбурге. Ползунов оказался седовласым импозантным мужчиной, похожим на голливудского актера золотой эпохи кинематографа. Худое лицо, чело в благородных морщинах, полученных, очевидно, из-за большой заботы о пациентах, седые волосы, внимательный и умный взгляд спокойных серых глаз. На вид ему было лет пятьдесят, но могло быть и больше — мужчины подобного типажа очень красиво стареют. А может быть, это он только на экране так выглядел.

— Я не буду утверждать, что у нас вылечат вашу супругу, — Ползунов говорил приятным и спокойным голосом, немного искаженным микрофоном, — но ей станет определенно лучше. Собственно, лечиться она будет в десятом корпусе. Сложно называть один из корпусов психиатрической клиники элитным, есть в этом обозначении некий цинизм, но десятый корпус и в самом деле элитный. И если вы боитесь, что Диана будет лежать в одной палате с шизофрениками, буйными психопатами и лицами, возомнившими себя Наполеонами, то вы, Костя, слава богу, ошибаетесь, — Ползунов степенно замолчал, и тут в образовавшуюся паузу снова вклинился Муравьев, слегка развернув экран, чтобы его лучше было видно.

— В десятом корпусе в основном отдыхают… лечатся… реабилитируются, — он нерешительно пожевал жирными губами, — люди с э-э-э… зависимостями. Ну…

— Наркоманы и алкоголики? — резко перебил его Костя, которого атаковали с двух сторон.

— Не будем обобщать, — деликатный доктор Ползунов только всплеснул руками, изображение на экране замерло на секунду. — Там, между прочим, некоторые звезды кино и шоу-бизнеса периодически… реабилитируются. Думаю, вашу Диану нисколько не смутит тамошний контингент, скорее, он ее порадует. Насколько я знаю, она же бывшая манекенщица, не так ли? Ну вот, возможно, она и встретит кого-нибудь из своих… э-э… коллег. Более успешных. Или менее, это уж как посмотреть. Собственно. И там ей будут давать лучшие препараты, самые современные.

— Лучшие? — эхом отозвался Костя. — Самые современные?

— Именно-именно.

— И сколько же продлится это лечение?

— Две недели, — Муравьев воодушевленно потер пухлые ладони. — А потом — и тут начинается самое… м-м… интересное — потом мы отправим Диану в санаторий. Я уже и путевочку выбил-с. И за это тоже скажем спасибо доктору Ползунову.

Седовласый Кларк Гейбл довольно усмехнулся, но никак не прокомментировал эту реплику.

— Санаторий? А это зачем?

— Для поправки здоровья. Ну и для всяческого отдыха и скорейшего выздоровления. Санаторий, между прочим, в Башкирии.

— Места красивейшие, — поддакнул Ползунов. — Горы, озеро, воздух чистый, как дыхание младенца. Сам туда хочу, но времени нету. Работы много, сами понимаете.

— Я вас понимаю, Яков Витальевич, — общительно отозвался Муравьев и легонечко вздохнул.

Эти двое уже успели составить неплохой такой дуэт, судя по всему. Психиатры, что с них взять. Врачеватели израненных душ человеческих.

— Боже мой, — холодно ответил Костя, — я теперь сам хочу в Башкирию.

— И поезжайте! — Муравьев расплылся в довольной улыбке.

В тот дождливый вечер много-много лет назад природа словно сошла с ума или впала в депрессию. Именно в тот вечер — вот он, нулевой километр — Диана появилась на пороге квартиры Григорьевых, пьяная и напуганная. Все смешалось — Монтекки, Капулетти, — сюжеты переплелись корнями, создав чудовищную энтропию, и параллельные прямые (прости, Евклид) наконец-то пересеклись.

Сам Костя в тот вечер был с жуткого похмелья — отмечали окончание сессии, причем началось все еще в Екатеринбурге пару дней назад в одной компании, продолжилось в автобусе из Екатеринбурга в Воскресенск-33 уже в какой-то промежуточной компании попутчиков (из этой поездки Костя помнил только бутылку дагестанского коньяка и парня, который всю дорогу воодушевленно пел что-то вроде «На моей луне я всегда один, разведу костер, посижу в тени», а под конец чуть не расплакался, и Костя, мучимый дикими провалами в памяти, потому что коньяк, скорее всего, оказался паленый, так вот, Костя искренне надеялся, что этим парнем был не он сам) и закончилась в пивной на Маресьева (десять лет спустя там откроют первое в городе вегетарианское кафе, которое схлопнется через пару месяцев), поэтому, приползя домой рано утром, Костя закрылся в комнате, включил телевизор, чтобы под него поспать, и проснулся уже ближе к семи вечера — на СТС как раз показывали «Хорошие шутки», но Косте было не до смеха. Вот в этот момент и появилась Диана.

Костя так и не понял, почему он из спальни услышал, как кто-то звонит в дверь, а родители, которые сидели на кухне и ужинали, ничего не расслышали. Тем не менее именно Костя поплелся, убитый, со страшнейшей головной болью (в башке точно чугунный шарик перекатывался, от одного виска до другого и обратно), открывать дверь, и каково же было его удивление, когда на пороге он увидел Диану, мокрую, как мышь, с растрепанными волосами и в грязной джинсовой куртке — Диана уже успела где-то извозюкаться. Но примечательным в ней было даже не это — примечательным было то, что госпожа Диана Белогорская была вдрызг, в сосиску, просто по-гусарски, отчаянно пьяна. А в руке она держала ополовиненную бутылку дорогой текилы.

— Ой, — только и произнес Костя, приняв столь странное появление своей бывшей одноклассницы за похмельный бред.

Так, но если это похмелье, то почему сердце так екнуло? Екнуло и затрепетало в груди — разве ж от похмелья такое случается? За спиной послышалось суетливое шлепанье тапочек — это мама поспешила узнать, что происходит.

— Костя? — Диана словно удивилась, будто и не Костю она ждала увидеть, а кого-то другого, ее взгляд был стеклянным и пустым. — М-можно я зайду?

Костя, который боялся обернуться, услышал за спиной чей-то вздох, и скорее всего, это был батя, которого вовсе не привлекала перспектива увидеть пьяную Белогорскую в своей квартире. Он ее терпеть не мог.

— Тебе переодеться надо, — сказал Костя, пока Диана, шлепая мокрыми ногами — туфельки впору было выбрасывать, она оставила их в коридоре, — маршировала на кухню, упрямая и решительная.

Это была какая-то лихорадочная, очень напряженная решительность — решительность стрелы, которая сорвалась с тетивы и летит в цель.

— И горячий душ.

Но Диана, оставляя за собой мокрые следы, уже уселась за стол и водрузила бутылку напротив себя.

— Я у тебя переночую, хорошо?

В ее голосе почти не было эмоций, зато была сдержанность и отстраненность, и столь разительный контраст между ее спокойной интонацией и расхристанным внешним видом сбивал с толку. И еще эта бутылка текилы в сочетании с потекшей тушью, как будто она сбежала с празднования Дня мертвых.

— Да, конечно, — ответил Костя. — А что случилось-то?

— Меня из института отчислили, — сообщила Диана. — Отец сказал домой не возвращаться. Иначе он меня убьет. И я не сомневаюсь, что именно так он и сделает.

Она была пьяна как сто тысяч чертей, и при этом ее лицо хранило серьезное и даже скорбное выражение. Белогорская даже в анабиозе оставалась Белогорской.

— Срочно иди в душ и спать, — скомандовал Костя. — Завтра утром поговорим.

— Моя жизнь закончена, Кость, — ответила Диана. — Все. Кость, я умерла. Ты знаешь об этом? У-мер-ла.

— Диана! — Костя пододвинул стул и сел напротив.

— Мой самолет разбился, Кость. Ну… то есть. Я все.

В этот момент голос Дианы треснул, точно медная тарелка.

— Так, — Костя, которого начал чертовски пугать этот разговор, дотронулся до Дианиной руки. — Ты очень пьяна сейчас. Успокойся. Я отведу тебя в спальню, и…

В этот момент, очевидно, она заметила, что они на кухне не одни — где-то на заднем плане маячил Григорьев-старший, который, очевидно, сгорал от любопытства, тем самым нарушая все мыслимые и немыслимые нормы противопожарной безопасности.

— Ой, — сказала Диана чересчур громко. — Виктор… Виктор…

— Сергеевич, — донесся раздраженный батин голос.

Костя обернулся — отец и в самом деле был зол.

— Кость, — Дианино внимание, видимо, разрывалось, как будто она пыталась включить одновременно два канала на телевизоре и у нее не получалось, а еще голос ее звучал хрипло, точно она сорвала его на рок-концерте, — Кость, а ты знаешь, что это мой отец чуть не убил тогда твоего? Ну, знаешь, наверное… Виктор Сергеевич, ничего, что я это говорю?

— Ничего, — сквозь зубы процедил отец.

Белогорские против Григорьевых. Счет один — ноль в пользу Белогорских. Тут уж Костя замучился вертеть головой туда-сюда.

— Отведи ее спать, — приказал отец и вышел из кухни, прикрыв за собой дверь.

Костя понял, что Диану, скорее всего, придется тащить, а она будет упираться и лепетать что-то несвязное. Тем не менее он как-то донес ее до спальни, где она, как только приняла горизонтальное положение, тут же и уснула, прямо в одежде, прямо поверх одеяла. Ее волосы пахли сладким шампунем, но одежда провоняла чуть ли не болотной тиной и почему-то гарью, явно свежий маникюр был сколот, как будто она и в самом деле отбивалась от злоумышленников, — в общем, образ Белогорской в ту ночь был соткан из противоречий, но это была она: давно желанная, а теперь такая доступная, в грязных колготках, но все ж таки Диана. Это тоже сводило с ума.

Костя вернулся на кухню, там вовсю горел свет, и там сидел отец и сердито курил свой вонючий красный «Честер». В руках отец вертел крохотный беленький листочек, вблизи оказавшийся авиабилетом.

— Она из Челябинска прилетела, оказывается, — произнес отец. — Как она только добралась-то, это же далеко.

— Ну, судя по ее виду, она шла пешком, попутно отбиваясь от печенегов. Кстати, мне она только что сказала, что из Кольцово прилетела.

— Из преисподней она прилетела. Чтобы завтра утром ее не было, — отец поднялся со звуком скрипнувшего стула, подошел к окну и, открыв форточку, запустил холодного воздуха в душное помещение.

— Хорошо, — ответил Костя, и это короткое слово далось ему с большим трудом.

— Здесь ее быть не должно, — отец стоял вполоборота, освещаемый лучами фонарного света, точно актер на сцене.

— Завтра она проспится и уйдет, — пообещал Костя. — Но, если честно, не завтра. Завтра вряд ли — она, кажется, не только пьяная, она еще и дряни какой-то нажралась. Но…

Отец наконец-то повернулся к Косте лицом. Был он серьезен и сосредоточен, и Костя примерно знал, что ему сейчас скажут, — от этого легче не становилось.

— Не вздумай.

— Ты о чем?

— Не притворяйся. Я знаю, что ты в нее, — отец даже поморщился, когда произнес это «в нее», — со школы влюблен.

— И что?

— Послушай… — отец указательным пальцем потер лоб, будто это помогло ему сформулировать мысль, а Костя, мечтавший только о том, чтобы провалиться сквозь землю, надеялся, что это молчание продлится как можно дольше. — Эта семейка проклята, — произнес наконец-то отец.

— Стой! То, что сказала Диана сейчас, — это правда? Ты за это так ненавидишь ее отца? Девяностые уже закончилась, да и не виновата она, что у нее такие родители.

— От осинки не родятся апельсинки. И твоя Диана ничуть не лучше. Вот увидишь. Завтра утром она уйдет, хорошо? И больше ее ноги в нашей квартире не будет. Или ты хочешь, чтобы эта девушка испортила тебе жизнь?

— Не все так просто, — Костя напрягся. — Осинки, блин, и апельсинки. Ты в девяностые тоже убивал людей.

— И?

— Но я-то вроде апельсинка. Я пока еще никого не убил.

— Иди спать, — тоном футбольного комментатора, подводящего итог провального матча, произнес отец. — И завтра выпроваживай свою леди Диану.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Костя.

Но он, разумеется, не послушался.

Фонтан посреди площади так и не починили, и стоял он, несчастный, ну просто груда бесполезных камней, местный Стоунхендж, а над этими камнями творилось настоящее броуновское движение из голубей, летавших хаотично, без какой-либо цели, но было в этой хаотичности какое-то свое очарование. Эти голуби словно бы передавали привет крикливым воронам с третьего кладбища. Этот фонтан никогда не починят. Не забьют из него упругие струи воды, которая, разбиваясь на мелкие осколки, будет взмывать в небо. Ничего уже не будет. Фонтан так же мертв, как и весь город. Мертвый, мертвый Воскресенск-33.

Шел дождь, и увесистые капли падали на асфальт, пузырясь и бултыхаясь в лужах. И это было вдвойне странно, потому что еще пару недель назад выпал первый снег. И в ту ночь, когда они с батей пили водку, тоже падал снег. Падал прошлогодний снег, очевидно. Глобальное потепление, говорите? Ну-ну! А может, просто городок затерялся в пространстве и времени и теперь плавает в потоке, будто окурок, который выбросили в канаву?

Костя поправил съехавший на затылок капюшон. А где же Векслер? Векслер все не появлялся, Костя основательно замерз, пока его ждал. Площадь перед зданием АДминистрации была запружена народом, точно ярмарка в праздничный день. Костя тоже был частью этой толчеи, но он чувствовал себя отщепенцем, отшельником, будто его вырезали из бумаги, точно аппликацию, да и пришпилили английской булавкой. Да, я отшельник, маг и волшебник, и если вы не мыслите цитатами из старых песен, то вы мало что понимаете в этой жизни.

Толпа состояла из отдельных единиц. Девушка с собакой — рыженьким шпицем, пушистым, точно облако с другой планеты, — приходится признать, что на нашей планете рыжих облаков не бывает. Девушка ведет собаку за поводок, а сама разговаривает по телефону. Собака то и дело озирается на окружающих, и в этом ее можно понять — мало ли что у них на уме, у этих окружающих, и кто вообще сможет объяснить, зачем они окружают. Мама с ребенком, девочкой лет пяти, наряженной в розовый непромокаемый комбинезончик, точно уральская кукла Барби. Парочка — девчонка в драных, не по сезону, джинсах и высокий нескладный парень в косухе. «Боже, как тут много живых людей!» — неожиданно подумал Костя, который привык уже к сумрачному пейзажу и сумрачным обитателям города.

Векслер появился так внезапно — он даже не появился, а нарисовался возле фонтана, защищенный от дождя черным куполом зонта. Ох, как странно и страшно. «Довольно странно слышать подобное от меня, — вспомнил он слова Дианы, произнесенные на лестнице. — Но я опасаюсь за твое психическое здоровье». Поздно уже. Впрочем — и эта мысль пронеслась со скоростью телесуфлера — еще не поздно уйти. Беспалевно свалить, пока не наломал дров. Пусть все останется по-прежнему: реальность в приглушенных тонах, тоскливая жизнь, бесконечные походы к Муравьеву, дурацкая работа в «Азии», разбитые надежды и утраченные иллюзии — пусть все это останется. В конце концов, живут же люди. Вот только никакого «по-прежнему» никогда и не было. По-прежнему — это до того вечера, когда на выезде из Воскресенска-33 разбилась ярко-желтая «Тойота-Целика», за рулем которой был Костя.

Векслер наконец-то заметил Костю и помахал ему, мол, заходи под зонт, тут сухо. Костя в пару прыжков очутился возле Векслера, опустил капюшон и только сейчас понял, насколько он промок. Впрочем, в микрокосме, созданном огромным зонтом, было относительно комфортно.

— Балакирев сказал, что ты хочешь со мной поговорить.

Только сейчас — раньше он не обращал внимания — Костя заметил, что Роберт Эдмундович говорит с акцентом. Он не мог понять происхождение этого акцента — Векслер выговаривал слова четко, размеренно, точно бросал зерна в податливую влажную почву, почти как диктор советского телевидения шестидесятых годов, отчего его речь звучала несовременно, но очень впечатляюще.

— Да, я хотел бы предложить вам сделку.

— Хочешь продать мне новый айфон? Я знаком со Стивом Джобсом, мой юный друг. Причем, разумеется, познакомился уже после его смерти.

— Нет, Роберт Эдмундович, — тихо сказал Костя. — Я хочу продать вам душу.

— О! — Векслер сделал вид, будто удивлен.

Да ни черта он не был удивлен, этот старый проныра и плут. Разве есть в мироздании что-то, что может удивить мэра крохотного уральского городка — городка, которого нет ни на одной карте?

— То есть, — Векслер заговорил еще медленнее, отчего акцент только усилился, — ты по какой-то прихоти считаешь, что мне нужна твоя душа?

— Я убийца. Могу быть вам интересен.

Векслер был так близко, что Костя ощущал слабый аромат парфюма, исходивший от его кожи, и видел, как гладко выбрит его подбородок. Это была феноменальная, почти микроскопическая гладкость. Векслер был на голову выше, и Костя смотрел на него снизу вверх.

— Пфф, — сказал Векслер, и воздух легонечко заколебался. — А тебе это зачем вообще?

— Диана, — Костя сглотнул слюну, показавшуюся ему ядовитой.

— Диана?

— Я хочу, чтобы она выздоровела.

Зонтик в руках Векслера неслабо так дернулся. Он что, потерял самообладание? Или он все понял? О боги. Скорее всего, он все понял.

— И в обмен на это ты предлагаешь свою бессмертную душу? — уточнил Векслер.

— Все верно, — ответил Костя так, как он отвечал покупателям в магазине.

— О, — сказал Роберт Эдмундович уже с другой интонацией. — А ты знаешь, что изъятие души… м-м… это довольно неприятный процесс? И под словом «неприятный» я подразумеваю «очень неприятный». Примерно как прыжок с десятого этажа. Точнее, сам прыжок — это еще ничего. А вот момент, когда будущий труп шлепается об асфальт и в теле ломается бесконечное число костей, вот только это длится не секунду, а, скажем, тысячу лет… Или как если бы роды у женщины длились бы вечность. Не фигурально выражаясь, мой драгоценный друг, а именно что вечность… Ты меня понял?

— Я готов ко всему, — решительно ответил Костя. — Мне в детстве аденоиды удаляли без наркоза. Медсестра привязала меня ремнями к высокому креслу, чтобы я не сбежал, а врачиха взяла щипцы, разинула мне рот и дернула.

— Аденоиды? — Векслер словно попробовал на вкус новое слово. — Что такое аденоиды и зачем их удаляют?

— Ах, пустяки, — ответил Костя. — Операция для богатеньких деток.

И вот он, Костя, снова стоял на сцене фантастического театра, красивый, облаченный в старомодную одежду, и пронзительный свет рампы выжигал сетчатку. Три ряда газовых рожков — это не шутка.

А на сцене собралась вся честная компания: Роберт Векслер, блондинистый фон Хоффман, герр Орднунг с волосами, разделенными на прямой пробор, черноволосый, как испанский гранд, пан Блаватский, опасный и яростный, точно выстрел в небо, а поодаль, как всегда поодаль, парил, не касаясь подошвами сцены, сам Арлекино, и был он прекраснее, чем обычно, хотя, казалось бы, быть еще прекраснее невозможно, его оранжевые волосы слепили сильнее, чем свет рампы. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Костя знал, зачем он здесь. Ему было неловко. Векслер смотрел на него оценивающе, фонХоффман — презрительно, Блаватский — как обычно, обжигающе, и только Арлекино делал видно, будто он ни при чем.

— Так ты готов к Сделке? — очень чисто, безо всякого акцента произнес Роберт Эдмундович.

Похолодало. Отчетливо похолодало. Уже и свет газовых рожков казался не таким обжигающим.

— Готов, — Костя еле разлепил спекшиеся губы. — Я должен что-то подписать?

Он зажмурился. Все происходящее было невыносимым. Поскорее бы, черт побери, закончилось!

— Жалкие бумажки? — взгляд Векслера был полон презрения, Косте показалось, будто он видит его насквозь. — Зачем они мне? Твоя душа и так в моих руках, и я всего лишь забираю то, что мое по праву, а ты так до сих пор и не понял. При всей своей суетности и хлопотливости ты достойный сын своего отца.

«А Диана?» — не успел спросить Костя, он успел только разинуть рот, а картинка снова начала распадаться на отдельные пиксели.

«Это что, сон? — промелькнули субтитры в Костиной голове. — Ну конечно же, это сон! И Векслер меня надул!»

Костя проснулся не сразу, он выдирался из сна с упорством самолета, взмывающего ввысь из облаков, густых и плотных, точно сладкая вата, и, просыпаясь, он увидел еще мини-сон, но в этом мини-сне была только черная пустота, а Векслера, и фон Хоффмана, и Блаватского не было, в этом-то и заключалась самая гнусная, самая тягостная жуть — не было никакой продажи души, не было никакой сделки, как не было никогда этой сцены, освещенной тремя рядами газовых рожков. Конечно же, понял Костя, это было сон. И Векслер его надул.

Костя — футболка, в которой он спал, промокла, будто он в ней душ принимал, — нехотя поднялся и присел на кровати. Рядом лежала Диана, повернутая вполоборота, в умилительной позе, подложив под щеку ладонь. Костя поднялся и получше укрыл ее одеялом. А потом взял в руки телефон, лежавший на тумбочке, и, как по команде, в тот же миг пришло сообщение:

Машина ждет тебя у подъезда. Поспеши!

Разумеется, это был Векслер. Костя второпях умылся, побрился, оделся — он еле удержал себя от того, чтобы нацепить пафосный костюм от Александра Маккуина, но потом передумал и выбрал брюки, рубашку и пиджак, в которых он ходил на работу — ну, когда у него еще была престижная работа, а не лакейство в «Азии-Мобайл». А возле подъезда Костю ждал неизменный «Кадиллак-Эскалейд», за рулем которого был слепой, как крот, Аристарх Левандовский. Приехали к белому особняку Векслера. При дневном свете он еще больше был похож на санаторий где-нибудь в центре Сочи.

 

И только когда в распоряжении Всеволода Блаватского, знаменитого на весь Петербург-Петроград картежника и пропойцы, славного малого, оказалась вечность, настоящая, не разбавленная ничем вечность, вечность в услужении темным силам, — только тогда он понял, как скоротечно, несправедливо скоротечно время. Вот ты проводишь вечера в компании пьяных соблазнительниц, пахнущих духами «Шалимар», и восхитительный шлейф не успевает рассеяться, а ты уже возлагаешь траурные цветы к их уродливым надгробиям, и все это происходит за секунду, не успеваешь привыкнуть, и снова — китайский гонг, набат, воздушная тревога — тебя кидает в водоворот, и ты, захлебываясь шампанским, пытаешься удержать, насильно удержать эти своенравные секунды, и не получается — вечность берет свое. Но полноте, господину Блаватскому грешно было жаловаться. Не об этом ли он, бледный ребенок декаданса, мечтал еще при жизни, устраивая спиритические сеансы, вверяя свою судьбу бестолковым картам Таро, увлекаясь некромантией, теургией и астрологией, пытаясь найти логичное в безумном? И вот он, Всеволод Блаватский, погибший так рано и так нелепо, на службе у самого Роберта Векслера; играет в покер с занудой фон Хоффманом, который вечно проигрывает, потому что не умеет блефовать, тем самым фон Хоффманом, с которым он однажды поссорился из-за диджея (ну мыслимо ли это, диджей на вечеринке — боже, какое отвратительное слово, — диджей вместо настоящего оркестра), но потом помирился, так уж и быть; веселится до упаду в компании красавиц, которые больше не пахнут старомодными духами; имеет возможность лицезреть Арлекино, хотя, по правде говоря, никто не знает, как этот самый Арлекино, в прошлом бродяга без гроша за душой, попал к Векслеру.

Господину Блаватскому грех было жаловаться. И все ж таки его нет-нет да и колола ревность. Например, к этому смазливому провинциальному юноше, который сумел так завладеть вниманием господина. И чем он заслужил такой интерес?

Роберт Векслер из Костиного сна утверждал, что ему не нужны никакие бумажки. В реальности же Костю заставили прочитать и подписать целую кучу документов, среди которых был «Договор о безвозмездной передаче 1 (одного) экземпляра души от Смертного Григорьева Константина Викторовича (далее — Смертного) господину Векслеру Роберту Эдмундовичу, исполняющему обязанности Владыки Темного Мира, Сатаны сроком неопределенным (далее — господину Векслеру Р. Э.) с целью, исключающей, согласно пункту 1.4. «Устава о передачи метафизических субстанций от Смертных», любое коммерческое использование оной, во веки и присно».

Священнодействие (а можно так сказать о договоре с Дьяволом?) происходило в кабинете Векслера, том самом кабинете, где Костя, убитый и ошарашенный новостью о том, что он вообще-то жестокий убийца, стоял, дрожа от холода и страха, смотрел в холодные Векслеровы глаза, давя из себя вымученную улыбку, пытаясь изо всех сил показать, как ему понравилось на вечеринке, а Векслер, этот неумолимый палач, все издевался. Да, это все происходило в небольшом кабинете с пыльными портьерами. Помимо Векслера тут ошивался и неизменный помощник и компаньон, обаятельный мерзавец Блаватский, и хищно скалился, обнажая белоснежные очень острые зубы. Костя боялся этого проходимца едва ли не больше, чем самого Векслера. Блаватский-то и подавал Косте документы на подпись, подавал весело, пританцовывая, точно официант в каком-нибудь сомнительном белогвардейском ресторане, напевая что-то типа «бессаме, бессаме мучо».

А Векслер сидел за столом, горделивый и важный, и ел дорогие испанские маслины прямо из огромной банки. Он засовывал пальцы в эту банку, вытаскивал оттуда маслину размером с добрую сливу и спокойно, с явным удовольствием ее пережевывал. Костя до той поры еще сомневался в дьявольском происхождении Векслера, считая его шарлатаном и обманщиком, но теперь, видя, с каким наслаждением тот уничтожает маслины (маслины! Маслины, черт побери! Ну какому человеку в здравом уме и твердой памяти могут понравиться маслины и горький шоколад!), ни секундочки не сомневался в том, кто такой Роберт Векслер.

— А подписывать надо кровью? — поинтересовался Костя, читая витиеватые и не очень-то понятные строки договора и подспудно жалея о том, что не стал поступать на юридический, а выбрал бесполезную в спорах с Дьяволом мировую экономику.

— Нет.

И Костя поставил свою крохотную, отчего-то очень робкую подпись.

— И дату не забудь.

— Сегодняшнюю?

Векслер недовольно закатил глаза и на миг стал похож на тетеньку из типичного постсоветского госучреждения: «Молодой человек, вас много, а я одна».

Потом Костя подписал договор о неразглашении Великой Тайны в двух экземплярах. Потом «Приложение к договору № 1.1. Отказ от ответственности». Потом «Договор о неразглашении данных».

— Тут слово «данных» с одной «н» написано, — заметил Костя, сосредоточенно грызя колпачок обычной шариковой ручки.

— О боги, — Векслер снова закатил глаза и протянул лист договора с неправильно написанным словом Блаватскому, который в данный момент дежурил у него за спиной, периодически посверливая умотанного юридическими тонкостями Костю своим фирменным испанистым взглядом.

Блаватский взял в одну руку договор, другой лихо покрутил ус, затем легонечко, будто задувая свечу на именинном пироге, подул на бумагу. И все это он проделал, продолжая вполголоса напевать. Векслер, не оборачиваясь на Блаватского, забрал у него исправленный договор. Костя проверил. Слово «данных» теперь было написано как следует.

— Что ж, желаю тебе удачи, — произнес Векслер.

Разумеется, в его светлых ядовитых глазах не было ни капли сочувствия. Да и странно было бы искать милосердия в глазах самого Дьявола — Дьявола, которому ты вот только что, вот только в эту секунду продал свою бессмертную душу.

— Надеюсь, ты переживешь эту ночь, — напутствовал Роберт Векслер. С этими словами он поворотился на каблуках и через несколько шагов очутился возле двери. — И учти, мой юный друг, — сказал он так тихо, что Костя едва расслышал, — я тебя предупреждал, — сказав эти слова, Векслер исчез, деликатно притворив за собой тяжелую дубовую дверь.

«Да что может случиться-то?» — растерянно подумал Костя.

Он оглядел кабинет — кабинет, в котором ему предстояло провести целую ночь. Какое-то время ничего не происходило — Костя даже удивился. А потом слегка закружилась голова и предметы утратили привычные очертания, став эфемерными и зыбкими. Похоже было на состояние легкого опьянения. А потом эти же самые предметы съехали с катушек и начали вращаться перед глазами, словно картинки в калейдоскопе. Косте пришлось схватиться за стол, чтобы не грохнуться. Но и это не помогло — к головокружению добавилась внезапная слабость, будто бы сахар упал до критической отметки. А пульс… пульс превратился в ритмичное беснующееся нечто.

Костя все цеплялся за стол, как утопающий за соломинку, но тут хлипкая опора не выдержала и потолок начал заваливаться. Потолок, а вместе с ним и увесистая люстра, и стены начали сжиматься, и в результате всей этой пространственной аномалии Костя обнаружил себя лежащим навзничь на холодном полу. Тело его будто одеревенело, он не мог пошевелиться, руки и ноги сделались каменными. Вскоре потолок, украшенный лепниной, начал отодвигаться и отодвигаться, и улетел куда-то вниз, и растворился в дружественных слоях атмосферы. Костя очутился будто в зрительном зале — при этом тело его положения не меняло, он как лежал навзничь на холодном паркете, так и остался лежать, а сцена словно бы нависла над ним.

«Ох, как же они любят все эти эффекты театральные!» — бегущей строкой пронеслось в Костиной голове.

Через какое-то время — Костя не мог определить, секунда прошла или десять тысяч лет, — на сцену вышли дети лет семи. Девочки в длинных серебристых платьях, будто подсвеченные изнутри, и мальчики в белоснежных шелковых одеяниях. Дети были настолько прекрасны внешне, настолько совершенными были их полупрозрачные лица, настолько одухотворенными были их глаза небесно-голубого цвета, настолько нежными и тонкими, будто стебли диковинных растений, были их руки, что Костя почувствовал внезапную боль в сердце от нахлынувшей на него серебристой красоты. И дети запели. Легонечко — запел сначала солист-мальчик, потом за ним потянулись другие. Пели они «Аве Мария». Пели негромко, нежно, слаженно, будто единый организм. «Это они с моей душой прощаются», — грустно подумал кто-то, кто транслировал мысли в Костину голову.

То были мгновения настоящего, почти запредельного, щемящего, как ком в горле, как начинающиеся рыдания, счастья. Костя никогда в жизни не испытывал подобного счастья. Ему не хотелось, чтобы дети уходили со сцены, не хотелось, чтобы они переставали петь, не хотелось, чтобы эта кристальная эйфория заканчивалась. Он растворился в этом мгновении, точно лед в бокале мартини, распался на атомы, стал частью этого момента, чтобы возрождаться в этих ангельских звуках, и возрождаться, и возрождаться, и возрождаться, не помня себя, не зная своего имени, не понимая, где кончается жизнь и начинается смерть.

Но настал момент, когда музыка смолкла и дети замолчали. Их серебристые силуэты начали таять. Вскоре сцена опустела. Костя закрыл глаза — в ушах по-прежнему продолжала звучать ангельская музыка, но все тише, и тише, и тише… Он снова открыл глаза и увидел только потолок. Костя попытался встать — очень он испугался, что потолок рухнет на него и похоронит под своими обломками. Слабость была неимоверная — кое-как он приподнялся на локте, присел, превозмогая головокружение, осмотрелся. В комнате было темно — горела только керосиновая лампа в дальнем углу. Окна были наглухо зашторены. Костя кое-как поднялся, привычно цепляясь за ножку стола. Тихо было так, что Костя отчетливо слышал биение собственного сердца.

«Что же я наделал? — это снова бегущая строка. — Что же я наделал?»

Позже, вспоминая об этой ночи, Костя так и не смог понять, в какой именно момент в его сознание протек страх, холодный, липкий, будто кисель, тягучий страх. Наверно, сразу после того, как ушел хор детей, певших «Аве Мария».

— Я один против чертового Мироздания, — вслух, не боясь, что его услышат, произнес Костя. — Я внутри черной дыры, которая засасывает меня, точно болото.

Векслер предупреждал, что будет плохо. Векслер предупреждал, что будет страшно, и мерзко, и гнилостно. Но он не предупреждал, что это будет как полет с сорокового этажа, полет длиной в бесконечность. Темнота. Первозданная бесконечная темнота. Космическая агония вселенского ничто. Во Вселенной так много предметов, тогда почему ты так одинок?

Первобытный хаос. Липкий страх. Полустершиеся цитаты на латыни, все одинаково бессмысленные: «Vive ut vivas», «Cupido atque ira consultores pessimi», «Gaudeamus igitur».

Рефлексия затягивает, как болото. Кто мы, зачем мы здесь, куда мы идем — полноте, век вчерашний, для начала надо выяснить, кто Я, ведь Я же являюсь мерой всех вещей. Закончусь Я — закончится Вселенная, которая до меня и не существовала.

Тяжесть. Звуки марша. Чьи-то голоса, приглушенные и строгие, много слов, все слова налиты смыслом, точно спелые яблоки соком. Ihr beiden die ihr mir so oft in Not und Trübsal beigestanden sagt was ihr wohl in deutschen Landen von unsrer Unternehmung hofft… черные капюшоны и факелы… уважаемые пассажиры, остановка Гете, следующая остановка — Уильям Шекспир… Весь мир — театр, театр называется «Глобус»… Опять Шекспир… Везде Шекспир, повезло человеку с антрепренером… Офелия… о нимфа, помяни мои грехи… — пр-роклятие! — в твоих святых молитвах! Как сложно забыть то, чего никогда не было.

О, сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали. Какая-то мировая скорбь, право слово. В начале было слово, и слово было убого. Красота предсказуема, смерть неизбежна, и только боль остается навсегда. Боль и немного музыки. И эта музыка будет вечной, потому что скрипка и немного нервно, а если нервы на пределе, прими феназепам.

А как же счастье? Счастье есть? Не все же время страдать, не правда ли? Южная ночь, теплый летний ветерок, находим удовольствие в простых вещах, а то свихнемся. Felicita — e tenersi per mano andare lontano la felicita la felicita e il tuo squardo innocente in mezzo alla gente la felicita… Радуемся-радуемся, молодость закончится, придет зрелость, потом старость — на старости некогда будет радоваться, Альцгеймер не позволит.

Какое нам дело до падающих стен и попранных империй, до поверженных башен и горящих самолетов, до идолов, сброшенных с пьедестала, — нет никакого дела, господа присяжные заседатели. Лед тронулся, ледники растаяли, пора, товарищ Ной, браться за постройку ковчега, главное, нанять правильных подрядчиков, а то ковчег постигнет судьба Титаника, а воздушный змей станет дирижаблем «Гинденбург».

Отдельные вспышки, точно блуждающие огни. Память фрагментарна и любит искажать события. И ложки, сами понимаете, нет. И все мы снимся Черному Королю, а он, засранец эдакий, храпит который год. Отдельные цитаты пробиваются, как сигналы радиосвязи в рубку тонущего корабля. Старые фолианты с пожелтевшими страницами и волны пиратской радиостанции.

Die Nacht ist feucht und stürmisch

Der Himmel sternenleer

Im Wald unter rauschenden Baumen

Wandle ich schweigend einher.

Eins. Hier kommt die Sonne…

Костя так и лежал на полу, омываемый незримыми волнами вселенской скорби, умирая от слабости. В голове нон-стоп крутились непонятно откуда взявшиеся цитаты на языках, которых он не знал, какие-то обрывки мыслей, и этот бесконечный процесс он никак не мог контролировать — сознание (и подсознание, вероятно, спасибо дядюшке Фрейду) будто выворачивало наизнанку, и бог знает как много дряни там скопилось. Ни одна из мыслей не принадлежала непосредственно Косте, ни одну из цитат он бы не смог воспроизвести, да что там воспроизвести — прочитать; так и лежал он, безгрешное дитя постмодерна, как наркоман во время бэд-трипа.

«Я должен отсюда выбраться! Я должен, черт побери, отсюда выбраться!»

И тут начался кошмар. Ночь. Фонари. Дальние отсветы проезжающих машин. Пустая дорога. Костя так и не понял, как сюда попал. Разумом он понимал, что по-прежнему находится в кабинете Векслера, но физически… физически он находился где-то на задворках Воскресенска-33 — вдали виднелись зыбкие пятиэтажки, и в некоторых окнах горел бесполезный электрический свет. А потом Костя увидел их. Убийц. Он сразу понял, что это убийцы: воспаленное сознание, находящееся по ту сторону реальности, мгновенно считывало сигналы опасности. Черные силуэты. Костя стоял под одним фонарем, а четверо убийц — под следующим, поэтому их было видно. Он не знал, из какого мира они прибыли, возможно, они не принадлежали ни одному из миров. И надо бы дать деру, убежать от них, но вот беда: пятки словно приклеились к асфальту, а ноги одеревенели. А это им и на руку, опасным убийцам черт знает из какого угла мироздания.

«Я в кабинете Векслера, — сказал себе Костя. — Я вижу что-то типа сна. Это все не по-настоящему». Однако же страх, иррациональный, не поддающийся объяснению, был настоящим. А еще — и это было уж совсем запредельно — убийцы в черном что-то говорили Косте. Точнее, он не слышал их слов, да это и не было нужно — их мысли передавались прямо в его голову. А помнишь, что произошло на этом перекрестке? Кровь… боль… крики о помощи… Человек, которого избивала толпа, молил о помощи, но никто не пришел. Но почему этот человек оказался на перекрестке? Внезапно Костя понял, что это не убийцы в черном транслировали в его башку свои мысли — это он сам их думал. И стало еще страшнее. И тут наконец-то его ноги отлепились от асфальта, и он бросился бежать. А убийцы пустились вдогонку. Костя бежал что есть мочи, подгоняемый ветром, задыхался, и вот уже в боку закололо, как на уроке физкультуры, а убийцы все не отставали, но он понимал, что бежать надо, надо бежать, иначе люди в черном настигнут и произойдет непоправимое… Внезапно Костя, у которого почти не осталось сил, понял, что так и остался на перекрестке.

И в этот момент морок рассеялся, и он снова обнаружил себя лежащим на холодном паркете. Он кое-как поднялся. Память подсказала: на том перекрестке жестоко избили Егора Крапивина, бывшего возлюбленного Дианы. Он был гордостью школы, подающим надежды хоккеистом, но потом стал инвалидом. Диана Григорьева, кстати, тоже получала за инвалидность. Каждый месяц на ее счет в Сбербанке приходила сумма в размере десяти тысяч рублей. Как и в случае с Егором Крапивиным, тут не обошлось без физического увечья. Вот только о Крапивине судачил весь город. О том, что на самом деле произошло с Дианой, не знал никто.

Костя Григорьев, как он думал, женился на самой красивой девушке Воскресенска-33 — Диане Белогорской. Эта красота была даже официально задокументирована — в одиннадцатом классе Диана победила в конкурсе «Мисс Воскресенск». Газета «Воскресенский рабочий» посвятила этому событию первую полосу. На фото была увековечена улыбающаяся Диана, державшая в руках букет пунцовых роз. Впрочем, модельную карьеру Диана так и не сделала — после школы ее отправили в Москву учиться на экономиста. Но уже год спустя посрамленная Диана, так и не справившаяся с учебной нагрузкой, навсегда вернулась в родной Воскресенск-33, чтобы выйти замуж за человека, который сох по ней еще со школьных времен, взять его фамилию и переехать вместе с ним в новенькую квартиру на Фестивальной, 2 — квартиру, которая впоследствии пропитается скорбью и унынием. Впрочем, молодожены еще об этом не знали.

Костя Григорьев женился на самой красивой девушке Воскресенска-33, ни сном ни духом не ведая о том, что красота эта соткана из боли, а сама Диана поражена тяжелейшим недугом. Да, он понял, что у Белогорской проблемы с алкоголем — ее бесславное возвращение в город пахло дорогой текилой, той самой текилой, что она пила, сидя на кухне, напуганная и промокшая до нитки. Но такое состояние можно было оправдать: погодите-ка, с кем не бывает, отчислили из института, отец убьет, страх и отчаяние — с ними надо как-то бороться. Но чуть позже, уже после свадьбы, Костя понял, что дело тут вовсе не в алкоголе. Это произошло спустя пару месяцев со дня свадьбы — они только-только переехали в новенькую квартиру, где отремонтированы были только кухня и коридор, а в гостиной и спальне еще вовсю шли ремонтные работы, и сосредоточенные узбеки (все они работали у бати) орудовали скребками и шпателями, штукатурили, шпаклевали и красили стены, воевали с подложкой, застилали ламинат, ворочали плинтусы, переругиваясь на узбекском, и каково же было их удивление, когда Костя, который чуть-чуть знал татарский, главным образом из-за Давлетшиной, оказалось, немного понимал их узбекский, и как потом, после обнаружения этого факта, дела с ремонтом сразу пошли заметно веселей.

Косте с Дианой приходилось иногда ночевать прямо на кухне. И вот в одну из таких ночевок, когда из свежепокрашенной гостиной несло «Тиккурилой», Диана рассказала о том, почему ее не было в школе один год. Оказалось, что Диана не учиться ездила — она год пролежала в платной клинике, где ей вытягивали ноги с помощью аппарата Илизарова, поскольку оказалось, что для модельной карьеры она была недостаточно высокой.

— Как это — вытягивали? — спросил тогда Костя, даже не представляя, насколько кошмарным окажется ответ. Видимо, какие-то специальные упражнения, какая-нибудь физкультура для тех, кто хочет вырасти?

— Сначала тебе производят остеотомию большой и малой берцовых костей, — ровным тоном сообщила Диана, будто читая доклад по биологии.

— Что производят?

— Ломают большую и малую берцовую кости, — пояснила Диана, не меняя тона, как будто и не о ней шла речь. — Тебе ломают ноги, потом вставляют спицы и на ноги надевают специальное приспособление, — добавила Диана. — Эта конструкция называется аппаратом Илизарова.

— Ломают ноги? — переспросил, не веря своим ушам, Костя. — Без наркоза?

— Шутишь? Конечно, был морфин. Не в этом суть. Мне по ночам казалось, что я слышу, как спицы трутся о костную ткань. А еще эти скомканные клочки окровавленной ваты, как при пулевом ранении, и запах спирта, и запах больницы, но это еще не самое страшное. В них нужно ходить, понимаешь? Берешь костыли и хуяришь. А когда у тебя сломаны две ноги… Ну такое. Я чувствовала себя циркачкой — знаешь, которые ходят на ходулях. А самый ужас был, когда спицы соскакивали, и вся простыня окрашивалась кровью, потому что кожа рвалась.

— Стой! Стой, Диана! Стой, — сказал тогда Костя.

Он почувствовал, как тошнота болезненным комком подкатывает к горлу. И сначала даже не понял, что его так обескуражило: ужасы, о которых рассказывала Диана, или ее спокойный, даже отстраненный тон.

— Но ради чего все это?

— Ради того, чтобы я стала выше, — спокойным тоном ответила Диана. — Ради карьеры, солнце мое. Для полноценной карьеры мне не хватало пары-тройки сантиметров, так говорили в агентстве. Надеялись до последнего, но потом поняли, что я больше не вырасту. Это было фатально.

— Почему твои родители не отговаривали тебя?

— Это была папина идея, — опустив ресницы, ответила Диана и, словно пытаясь нащупать новую тему, закинула пробный камень. — У него был приятель, чья любовница захотела стать повыше, от него-то он про клинику и узнал. Вот меня туда и запихнули. Не поверишь, но я там даже в девушку влюбилась. Ее звали Злата, и она была постарше меня. Она в детстве подхватила какую-то костную инфекцию, и правая нога стала короче левой. Мы с ней тайком курили в туалете и даже, представляешь, целовались по-взрослому. Ну то есть я до этого вообще ни разу не целовалась, я восьмиклассница же была. Она раньше уехала, чем я, я еще три месяца после нее торчала на реабилитации. Я очень по ней скучала. И… помню, как мы летели из Москвы, когда все закончилось, и я всю дорогу мечтала о том, чтобы наш самолет разбился.

— Диана, погоди, — остановил ее Костя, все еще пытавшийся вникнуть в смысл сказанных ею слов, — ты же в итоге бросила модельный бизнес?

— Отец запретил.

— Но он же и…

— Наслушался историй о том, как девушек заставляют заниматься проституцией.

Он всегда знал, что папаша Белогорский — садист. И никогда не сомневался, что несчастного Крапивина избили по его указке. Но все, что рассказала Диана, было за гранью добра и зла.

Костя знал не понаслышке, на какие жертвы идут девушки в погоне за красотой. В его группе училась Ласточкина, которая на четвертом курсе увеличила себе грудь до четвертого размера, причем там история была мутная, кажется, она стащила деньги у отца, он эти деньги собирал на машину, потом Ласточкина взяла академ и, по слухам, стала встречаться с каким-то челябинским криминальным авторитетом; пару месяцев Костя встречался с Аленой, ее фамилию он забыл, которая делала ринопластику и охотно делилась жутковатыми фотографиями, сделанными на кнопочную «Нокию»: на этих фотографиях Алена была с перебинтованным лицом и кровоподтеками под глазами; многие Костины знакомые что-то себе увеличивали, уменьшали, отрезали, пришивали — какой-то кровавый парад красоты и уродства, по-другому не скажешь. Но Диана с этой ее жуткой историей переплюнула, кажется, всех.

Внезапно Косте стало намного лучше. Он кое-как поднялся, держась за стол, как утопающий за соломинку, и некоторое время постоял, переводя дух. В голове крутились обрывочные мысли, какие-то образы, точно призраки, которые хлопочут и все никак не могут обрести покой. Белогорский, жестокий садист и психопат. Егор Крапивин, несчастная окровавленная жертва. Диана, еще одна жертва садиста. Ее ненадежная и хрупкая красота. Красота, которую всенепременно надо было спасти и сберечь. Сберечь, сберечь, держать и никогда-никогда не отпускать.

Мир жесток. Он бьет под дых, калечит тяжелыми «гриндерсами», отбивает печень, делает из тебя инвалида. Ломает кости, которые надо потом восстанавливать аппаратом Илизарова. Мир жесток и полон опасностей. Нельзя, чтобы Диана осталась наедине с этим миром, нельзя. Ее надо спрятать, как прячут самое дорогое и хрупкое сокровище. И лучшим местом для того, чтобы спрятать невозможное, оказалась квартира на Фестивальной, 2.

«Ну что, господин Векслер, — задорно подумал Костя, — попались? Я пережил эту ночь».

Сердце еще стучало в груди, как ненормальное, а дыхание было сбивчивым, будто Костя только что вынырнул на берег. Но в общем и целом жить хотелось. Костя вышел из комнаты в коридор, где и встречен был хмурым фон Хоффманом, который, судя по всему, ждал его под дверью.

— Вы все? — как всегда лаконично поинтересовался фон Хоффман.

— Да, как ни странно, — Костя, лишившийся души, внезапно ощутил невиданный прилив бодрости, какой бывает после чашки крепчайшего эспрессо.

— Машину подать? — фон Хофман не расставался с привычкой выражаться короткими предложениями.

— Спасибо, я доберусь пешком, — ответил Костя, которому совершенно не хотелось маяться в душном, насквозь пропахшем дорогим парфюмом салоне машины, тем более со слепым водителем за рулем.

Костя покинул особняк на рассвете. «Надо же, ночь целая прошла!» — не без удивления заметил он. Отчего-то ему показалось, что он пробыл в комнате Векслера менее получаса.

Городок оживал, просыпался. Костя шел знакомыми улицами, и все они ему казались странными и неведомыми, будто изменился Воскресенск-33 за ту ночь, что он провел в особняке мэра. Впрочем, дом на Фестивальной, 2 не изменился — все та же панельная девятиэтажка, на первом этаже которой приютились «Магнит» и крохотный магазинчик, где по ночам продавали алкоголь в непрозрачных черных пакетах в золотую полоску и где работала улыбчивая продавщица Алена. «Боги, я душу дьяволу продал! — изнывая от унылости городского пейзажа и полного несоответствия ситуации, подумал Костя. — Ну какой, к черту, магазин!»

Войдя в подъезд, Костя не стал дожидаться лифта, а быстренько поднялся на четвертый этаж по лестнице, с грустью миновав то самое «место силы» между вторым и третьим этажами, где они с Дианой сидели и курили тонкие сигареты. Открыл входную дверь, стараясь шкрябать ключом как можно тише, и разулся, пытаясь не издать ни одного громкого звука. В приподнятом настроении Костя зашел в квартиру, но едва он поставил ботинки на полочку в прихожей, как это приподнятое настроение улетучилось, сменившись необъяснимой тревогой. На улице уже давным-давно рассвело, а в спальне был зажжен свет — сквозь тоненькую щелочку вытекало ненужное электричество.

Костя тут же одернул себя за бессмысленный приступ тревоги — мало ли, Диана заснула, забыв выключить свет, с кем не бывает, тем более что Диана редко спала без снотворного, а сон после снотворного, как известно, болезненно крепкий и глубокий. Но эта струйка света из спальни пугала. Не должно было здесь быть этого света. И Костя, ругая себя за малодушие и нерешительность, тихонечко отворил дверь в спальню. И когда увидел Диану, то на краткий миг потерял способность дышать. Он нерешительно подошел ближе, еще ближе, а потом присел на край кровати.

— Векслер, — вслух произнес он, не боясь, что кто-либо услышит. — Векслер, мать твою, что это значит?

На кровати лежала Диана, прекрасная и тонкая, как восковая кукла, глаза ее были закрыты, будто она спала, а руки, тонкие, неестественно тонкие, были смиренно сложены поверх одеяла, и чем больше Костя смотрел на мертвую Диану, тем сильнее темнело в глазах, и на краткий миг его зрением завладела кромешная тьма, и в этой тьме он слышал неравномерный стук своего сердца, точно испорченный метроном, и молил Вселенную, чтобы только это сердце остановилось и перестало стучать, а оно все не переставало и не переставало. Когда темнота рассеялась, Костя снова увидел то, что видел прежде, — мертвую Диану, похожую на диковинную восковую куклу. Костя дотронулся до безжизненной руки — та была холодна, точно и не рука это была вовсе.

— Векслер! — воззвал Костя к единственной высшей силе, которую знал по имени. — Векслер, какого хрена ты наделал!

Какое-то время Костя сидел, смотря в потолок, и не мог даже вдохнуть — ему казалось, будто грудную клетку закатали в цемент, и с каждой секундой этот цемент давил все больше и больше. Наконец Костя рухнул на безжизненное тело, прижался лбом к мертвой груди, ненавидя себя за то, что в этот скорбный момент, когда хотелось плакать и кричать, проклиная мироздание, его убогое тело не в состоянии было воспроизвести ни звука. А тело покойницы становилось все тверже, и тверже, и тверже, и наконец Костя, к которому начало возвращаться сознание, обнаружил, что лежит лицом вниз на холодном паркете, и никуда из комнаты Векслера не выходил, и продолжает там находиться, и ночь не закончилась, и не было никакого рассвета, и вряд ли вообще этот рассвет когда-нибудь настанет.

Векслер опять надул. Вот чертяка. То убийц в черном подсылает, то мертвую Белогорскую. Одно слово — мэр. Им нельзя верить, этим мэрам. Костя кое-как, опираясь на затекшие руки, ставшие ватными, приподнялся на локтях, представляя, как же мерзко и жалко он, наверное, выглядит со стороны — точно пропащий забулдыга, которому дали денег на водку. Внезапно скрипнула дверь, и этот звук показался Косте до того неестественным и чужеродным, будто и не было никакой двери в комнату, и не могло быть никогда. Костя попытался привстать, превозмогая мучительную слабость, и кое-как ему это удалось, несмотря на стойкое ощущение, будто по его телу проехались катком, а голову еще и размозжили отбойным молотком. На пороге появился Векслер.

— О, ты жив, — будто бы удивленно спросил он, заходя в комнату.

Костя попытался было ответить, но язык прилип к нёбу, будто его приклеили клеем «Момент». Векслер бодрым шагом пересек комнату и, дернув за веревку, приподнял плотные шторы, железным занавесом не пускавшие в комнату дневной свет.

— Ой! — это было первое Костино слово.

Он зажмурился от мучительно яркого дневного света, но это не сильно помогло.

— Да ты присядь, чего ты маешься, — сердито произнес Векслер и указал на маленький кожаный диванчик, спинкой прислоненный к стене.

Мгновение назад, разумеется, этого диванчика здесь не было. Костя еле-еле, опасаясь потерять сознание и рухнуть на паркет, дополз до этого диванчика и в полном изнеможении плюхнулся на мягкое кожаное сиденье.

— Не ожидал, что ты выживешь, — сообщил Векслер, наливая в стакан воды из графина. — Я, кстати, фон Хоффману тыщу баксов проиграл. Он ставил на то, что ты выживешь, вот ведь каналья! На, выпей воды.

Векслер подошел к Косте и протянул ему стакан воды. Костя взял этот стакан трясущимися, как после перепоя, руками и, ежесекундно боясь его уронить, начал пить холодную вкусную воду судорожными глотками, и чуть было не подавился.

Постепенно комната стала наполняться гостями. Первым вошел — нет, скорее влетел — неземной, прекрасный до умопомрачения Арлекино; он был при параде: новенький фрак, пошитый строго по фигуре, отутюжен, волосы хоть и торчат во все стороны, но видно, что расчесаны. Вот она, необъяснимая и невозможная красота! Потом заявился разбитной и развязный Блаватский. Постоял, покрутил черный ус, бесцеремонно пожирая Костю глазами. Чуть позже зашел обер-церемониймейстер фон Хоффман с неизменной прилизанной причесочкой и в дурацких очках. Он, по своему обыкновению, смотрел на Костю как на дерьмо. Взгляд его холодных светлых глаз был полон снисходительного презрения. А потом явились Ника Тауберг и Ясмина Керн. А потом пришел убийца-душегуб, звезда канала НТВ — но это уже совсем другая история. Потом пришел невзрачный худосочный малый, и Костя сразу понял, что это диджей с векслеровской вечеринки. Костя все ждал Дейзи, застенчивую порнозвезду, но та не явилась, очевидно, ее обида была слишком сильна. И все эти люди, очевидно пришедшие поздравить его с успешной сделкой, смотрели на Костю во все глаза.

Первой спохватилась Ника Тауберг. Она подлетела к виновнику торжества и порывисто обняла, плотно прижавшись к нему всем телом. От нее пахло бабл-гамом. И только Ясмина — она подошла и легонечко похлопала подругу по спине — сумела разрушить идиллию. Сама же госпожа Керн обниматься не полезла, ограничилась тем, что протянула руку для поцелуя. От нее, как всегда, пахло формалином.

— Так, — Векслер на время обнимашек отошел в дальний угол комнаты и теперь стоял в полутьме, возле окна, зашторенного бархатом, похожий на мрачную статую. — Ну все. Господин Григорьев, моя свита приняла вас. Надеюсь, вы рады?

Костя доподлинно не знал, сколько времени он провел в особняке Роберта Векслера. По ощущениям — двести тысяч лет. За это время он явно успел основательно постареть. На самом-то деле прошла всего одна ночь, и особняк он покидал на рассвете, после небольшого фуршета, устроенного сеньором Блаватским в его честь. О, тот был искусным мастером сервировки — на фуршете были и устрицы, которые Костя не умел есть, и какие-то деликатесные улитки, и фондю, и восхитительное белое вино в высоких бокалах, так что все ушли с фуршета сытые и немного пьяные. На крыльце его ждал неизменный водитель в солнечных очках — Аристарх Левандовский.

— Фестивальная, два? — Его ровный голос не выражал никаких эмоций.

— Да, — почти беззвучно ответил Костя. — Подождите… чуть-чуть. Здесь красиво так.

Костя сам не ожидал от себя подобной сентиментальности. Не хотелось никуда идти или ехать. Даже один маленький шаг мог разрушить хрустальную, почти на грани сна и яви статичность этого утра. Утра после бесконечной и страшной ночи, прозрачного и чистого, как стакан холодной родниковой воды, как слеза, как слепой дождь, как радуга после слепого дождя, прозрачного и хрупкого, как стеклянная балерина, как прожитая шиворот-навыворот жизнь, как душа, которой у Кости больше не было. Теперь эта душа — один из экспонатов огромной коллекции Роберта Векслера.

Солнце — оранжевое, жирное — на востоке. У солнца нимб, ему положено. Оранжевый нимб, теплый. Синева с другой стороны неба. Лазурь. Такая ослепительно-яркая, что хочется зажмурить глаза, подставив лицо этой ошеломительной (все предыдущие дни были пасмурными, как черно-белая фотография) синеве холодного неба. Особняк был построен на возвышенности и смотрел на город свысока. А внизу невидимый архитектор россыпью накидал пятиэтажек и девятиэтажек, воткнул между ними несколько автосервисов и ушел восвояси.

Костя прикрыл входную дверь, стараясь не шуметь. Разулся, пальто повесил на крючок в прихожей, ругая себя за то, что так и не смог избавиться от холодного и очень липкого ощущения тревоги — это все уже было с ним: и прихожая эта, и утро, и все, что он увидел потом, — и, не дай бог, повторится. «Нет, не повторится», — говорил себе Костя. Он зашел в спальню. Сознание упорно рисовало самые чудовищные картинки. Но нет… Диана спала, завернувшись в одеяло, точно в кокон, по-детски подложив под голову руку. В спальне было так тихо, что Костя отчетливо слышал, как бьется его сердце, и дышал он слишком громко, громко и сбивчиво. Он сел на край кровати, боясь, что каким-нибудь неловким движением разбудит Диану. Аккуратно — очень аккуратно, почти незаметно — дотронулся до ее руки. Рука была живая, теплая. Все было в порядке. Все самое страшное уже приключилось, но приключилось в кошмарном бреду — там, где и место трагедиям.

«Да, я не заслуживаю тебя, — очень тихо, одними губами прошептал Костя. — Я плохой, очень плохой человек и убийца. Что бы там мне ни говорили, как бы меня ни утешали, но я убийца и навсегда им останусь. Как останется навсегда со мной тот звук — звук, с которым проклятая «Тойота» снесла разделительный барьер. Этот звук теперь — часть меня, и буду я его слышать, пока мое сердце не перестанет биться. Но если во мне еще осталось что-то хорошее, то это хорошее связано исключительно с тобой. Я обещал тебя спасти, и, поверь мне, я сдержал свое обещание. Я верю, нет, я надеюсь, что утром ты проснешься, как ни в чем не бывало, ничего не зная о той страшной ночи, что я провел в комнате Векслера — в огромной жуткой комнате с бархатными портьерами, исполинским письменным столом и блестящим паркетом, накрытым пыльным ковром такого же цвета, что и портьеры. В этой комнате я продал самое дорогое, что у меня когда-либо было… В этой комнате я чуть было не умер, а может, и умер, кто знает… Слишком много мертвых теперь вокруг меня, и возможно, я тоже стал одним из них. Но ты проснешься, как ни в чем не бывало, и будет у тебя хорошее, доброе настроение. И больше не будет болота со спрутами, и черной воды больше не будет, и жизнь твоя с этого утра будет залита ярким светом, ярким электрическим светом, потому что Векслер хоть и дьявол с копытами, то есть без копыт, разумеется, но ему можно верить. Нужно верить».

Костя наклонился, чтобы поцеловать руку спящей Дианы. Слегка прикоснулся губами — ближе нельзя, проснется. Костя даже сам не понимал, почему так боялся ее разбудить. Боялся, что Векслер обманом вытянул его душу и теперь глумится над ним, сидя в своем кабинете, выпуская ароматный папиросный дым «Герцеговины Флор». Боялся, что никуда не ушла эта черная вода и болото со склизкими чудовищами на месте, холодное-холодное болото!

Тут на Костю навалилась такая жуткая усталость — он еле мог пошевелить руками, до того тяжелыми, будто налитыми свинцом, они стали. Сил на то, чтобы раздеться, уже не осталось — все поглотила вселенская, почти немыслимая оцепенелость. Поэтому Костя, не раздеваясь, как был, в брюках, рубашке и пиджаке, прилег на кровать рядом с мирно спящей Дианой.

«Ты должна остаться здесь, Диана Белогорская. Ты должна остаться здесь, Диана Григорьева. Ты должна остаться со мной навсегда».

ЧАСТЬ 4
Смейся, паяц

Векслер предупреждал, что изъятие души — это болезненный и крайне неприятный процесс, и Костя пережил его, худо-бедно, но пережил, если вынести за скобки ангельский хор, поющий «Аве Мария», и кошмары, которые хотелось бы забыть. Но Векслер, этот старый прощелыга, слукавил, не обмолвившись и словом о том, как плохо будет после. When the party’s over…

Костя, и без того запутавшийся в пространстве и времени, проспал до вечера, а проснувшись, почувствовал себя больным, который никак не может отойти от наркоза. Диана спала. Настенные часы в гостиной показывали девять вечера. Костя не стал зажигать верхний свет, оставил только икеевский торшер, назывался этот торшер очень по-шведски, вычурно и замысловато. Гостиная наводнилась пугающими тенями, похожими на древних иррациональных чудищ. Даже Костин силуэт, неестественно длинный и тонкий, выглядел как будто из театра теней.

Костя плюхнулся на диван — рядом с ним подскочил забытый пульт от телевизора. В гостиной было прохладно, точно в склепе, и пахло пылью — до этого Костя и не задумывался, что у пыли может быть собственный, совершенно особенный запах. Так пахнет в квартирах, где давно никто не живет.

Ближе к ночи — Костя даже телевизор не стал включать, хоть со звуком, хоть без, стоило только представить истеричное мельтешение картинок, как к горлу подступала тошнота, — поднялась температура. Костя ушел на кухню курить, и ему показалось, будто силуэтные бестелесные чудища проследовали за ним. Дементоры, что ли, всколыхнулось в сознании. Ох и было бы чем заняться дементорам в квартире на Фестивальной!

Костя выдвинул ящик и попытался нашарить градусник среди груды шуршащего барахла (анальгин, цитрамон, аспирин, зачем-то валерьянка и, конечно же, таблетки от запора, куда же без них!), наконец нашел целых три, но два были ртутными и только один новенький, электронный. 37,5. Интересно, существует ли первая помощь организму, чей хозяин накануне продал душу дьяволу? Может, хотя бы средневековые лекари — уж они-то сталкивались с этой напастью чаще, чем современные, — знали, чем помочь? Костявнезапно осознал — мысли в голове мешались, будто спутанные провода от наушников, — что, скорее всего, в интернете все уже есть, если не в обычном, то в даркнете точно, и где-то определенно есть форумы, где неофиты-сатанисты, совершившие подобную сделку, делятся своим опытом, как пережить последствия.

Ночь давила тишиной и полумраком. Костя, понимая, что вряд ли заснет, выкурил одну сигарету и вернулся в гостиную. Ну привет, чудища, скучали? В какой-то момент (не из-за температуры же, 37,5 — это ерунда) Косте показалось, будто он их и в самом деле видит. Удлиненные готические силуэты, сотканные из концентрированной темноты. Простирают к нему свои тонкие похожие на щупальца конечности. Смотрят, не имея глаз, подслушивают, не имея слуха, — жуткие кракены, находящиеся одновременно и тут и там, в обоих измерениях. Всего-то нужно было включить верхний свет, чтобы прогнать кракенов, но Костя не осмеливался щелкнуть выключателем, и промелькнула какая-то уж совсем запредельная, бредовая мысль, будто он стал одним из этих чудовищ и вспышка света прогонит не только монстров — он сам, сам Костя из плоти и крови, исчезнет вслед за ними.

Он подошел к окну и отдернул тяжелую портьеру. Пустая улица — окна выходили на разбитую Фестивальную, где машины редко ездили, тем более по ночам. Тревожные полуночные фонари. В соседнем доме окна спят, кроме одного — кто там, что за неведомый брат по бессоннице? Тоже, наверное, курит, смолит вонючие сигареты, таращится в черную пустоту за окном, крохотный и никчемный перед лицом бесконечной ночи.

Позже, утопая в мучительных воспоминаниях, Костя все не мог понять, куда делись несколько часов от полуночи до пяти утра, ибо он обнаружил себя на кухне с чашкой кофе в руках — а часы показывали пять минут шестого. И когда только он успел включить кофемашину и засунуть в нее капсулу? Шум на кухне разбудил Диану, и вот она, сонная, медлительная, со спутанными волосами, села за стол напротив Кости, протирая глаза.

— На работу собираешься? А не рано?

— Не рано. Прости, что разбудил.

— Фигня, — Дианин голос спросонья звучал глухо и отстраненно. — Ты себя хорошо чувствуешь? Бледный как покойник.

— Бледный? Да нет же, — бессвязно ответил Костя и протянул руку, чтобы выдвинуть ящик, — градусник он оставил на самом верху шуршащей кучи. — Я приболел немного, — объяснил Костя, засовывая градусник под мышку. — Температура.

— Так отпросись с работы и спать иди.

— Нет, — ответил Костя, вынимая градусник, который пищал, как голодный тамагочи. 34,3. — Ой, — он уронил градусник на клеенку. — Ночью повышенная была.

Внезапно Косте показалось, что холодильник шумит непростительно громко. Это был не смертельный, но очень раздражающий шум. Он словно настраивал мироздание на неправильную частоту.

— Скорую вызвать? — встревоженно спросила Диана, не привыкшая, видимо, что в семье Григорьевых болеет кто-то, кроме нее.

А за десять лет так оно и было.

— Нет, — ответил, еле ворочая языком, Костя. Тело при этом стало легким, точно воздушный шарик. — Я в полном порядке. Сейчас допью кофе, соберусь и поеду на работу. А ты иди спать.

— Я и так всю жизнь сплю, — ответила Диана, неловким движением поправляя клеенку.

Тонкие бледные пальцы рисуют бесформенные фигуры на скатерти. На безымянном пальце — вот оно, напоминание — обручальное кольцо.

Несмотря на спутанность сознания (Костя чувствовал себя рыбкой Дори, парящей на глубине и вовсе не касающейся дна), предметы фиксировались цепко, почти с фотографической точностью: надоевшая пепельница, чашки, и все словно подсвечено изнутри. Подсвечены изнутри были и Дианины глаза, прежде пустые, — появилось, определенно появилось в них какое-то выражение. Костя взмолился про себя, что это ему не почудилось, что это не слабость и предобморочное (шутка ли — 34,3. При такой температуре вообще живут, а?) состояние водят его за нос, выдавая желаемое за действительное. Диана дернулась было, чтобы встать, но, видимо, передумала.

— Тебе точно не вызвать скорую?

— Точно. Спи.

На самом деле Костя погуглил и нашел анонимный русскоязычный форум (ах вот куда делись пять часов жизни!), где участники, продавшие или попытавшиеся продать душу дьяволу, делились своим опытом. Был, конечно, и англоязычный форум, но Костя недостаточно хорошо знал язык, поэтому не понимал всех тонкостей и нюансов. Еще месяц назад в ужас привела бы даже мысль о том, что где-то есть люди, решившие расстаться со своей бессмертной душой, и этих людей много, целое комьюнити, и они готовы обсуждать, у кого как прошло изъятие души, — Костя убедился, что ему выпал не самый худший расклад. Какой-то неофит из Хабаровска писал, что месяц пролежал в психиатрической больнице и только после, напичканный нейролептиками по самое не хочу, начал ходить по улицам, не озираясь по сторонам и не боясь собственной тени. А самым, пожалуй, чудовищным было то, что люди умудрялись провести тяжелую и почти смертельную процедуру в домашних условиях, даже не под присмотром опытного товарища, а сами — по даркнету действительно гулял метод, как можно избавиться от души в домашних условиях, какой-то Малахов от мира сатанистов написал инструкцию, возможно, понадобился бы огурец; впрочем, Костя не стал лезть в эти дебри. Не нравились Косте все эти анонимные истории, они будто обесценивали его собственный болезненный опыт, отчего он переставал быть уникальным. Раньше ему казалось, будто его жизнь — странная, наполненная мистическими событиями, с аварией на Соловьевском шоссе, разделившей все на зловещее до и после, — уникальна, уникальна хотя бы тем, что в ней жизнь танцует со смертью, и тем, что в ней есть сам Дьявол в лице эксцентричного модника Роберта Векслера. И был в этом всем некий ущербный декаданс, не лишенный стиля и мрачного обаяния.

Костя, положа руку на сердце, уже начал ассоциировать свою судьбу с судьбой абстрактного литературного персонажа (вот из Векслера вышел бы отличный книжный герой: или обаятельный злодей с травматичным прошлым, или даже, чем черт не шутит, экспансивный антигерой, на поверку оказывающийся добрым малым, которого высшие силы заставили служить злу), и все это возвышало, поднимало над землей, точно вычурные мефистофельские крылья. Уже и город, опостылевший Воскресенск-33, перестал казаться убогой картонной декорацией — бетонные стены оживали, точно гигантские древние исполины, преисполненные первобытного смысла. И на фоне этих изменений читать на форуме стенания какого-то дурачка из Челябинска, который тоже продал душу дьяволу и тоже, мучимый экзистенциальным кризисом, не знал, куда себя деть, слуга покорный, было просто невыносимо.

И еще. Все эти люди, совершая дьявольскую сделку, преследовали определенную цель — не просто так они шли на эти мучения. И чаще всего цель была одна — разбогатеть. Деньги, деньги, деньги. У всех на уме только деньги. Следовало признать: Костина история была исключительной.

Только на работе, в светлом, точно аквариум, помещении «Азии-Мобайл», Костя вспомнил, точнее сообразил, что не ел несколько дней — все некогда было. Сама мысль о еде вызывала рвотные позывы — положа руку на сердце, любая мысль выбивала из колеи, — но Костя отчего-то надеялся, что после еды ему станет лучше. Хотя бы сил прибавится.

— Марк, — Костя собрался, отлепил язык, приклеившийся к нёбу, точно кусок мыла, — возле «Бруклина» есть палатка. Там шаурму продают.

Марк весь превратился в слух, точно послушная собачка, готовая выполнять любые команды хозяина.

— Купи мне, — Костя достал кошелек, — одну шаурму в сырном лаваше. Там Бахтияр работает, он вкусную делает.

Костя договорил, и его передернуло. Он выдал Марку двести рублей — ну все, мол, ступай. Марк ушел за шаурмой, не задав ни одного вопроса. Косте так нравилось отсутствие вопросов. Марк, этот татуированный престарелый неформал, летевший на крыльях любви из Ибицы на Казантип, а приземлившийся в крохотном, забытом богом уральском городке, определенно когда-то жил интересной и насыщенной химикатами жизнью, поэтому ничему не удивлялся, никогда ничего не спрашивал и никак не комментировал странное поведение своего самопровозглашенного (по табелю все было по-прежнему) начальника. Он все понимал, этот Марк. Он всегда все понимал. Он просто смотрел, слушал, вникал, кивал дурно подстриженной башкой и все понимал. Ох и нелегко ему было, наверное!

Впрочем, шаурма от Бахтияра долгожданного облегчения не принесла. Костя спрятался в подсобке, где между стеллажами, заставленными коробками от телефонов (оранжевые коробки от «Сяоми», синие «Самсунги», белые «Айфоны» — они лежали отдельно и регулярно пересчитывались), стоял крохотный стол, большую часть которого занимала микроволновка — даже чайник сиротливо угнездился на крыше микроволновки. Иногда, когда чайник и микроволновку включали одновременно, выбивало пробки и весь первый этаж оставался без электричества. Впрочем, однажды выбило пробки в магазине, где торговали одеждой, — там кто-то умудрился одновременно включить в сеть утюг и зачем-то пылесос.

Костя развернул вожделенную, будто запретное яблоко, шаурму и откусил кусочек, надеясь таким образом побороть тошноту. И едва он убрал шаурму ото рта, как увидел нечто ужасное. Между листиков нашинкованной капусты роились огромные жирные черви. Они извивались, будто крохотные ужи, будто шевелящиеся живые спагетти, будто щупальца мини-Ктулху, и было их много, ох как много — как волос на голове Арлекино. Костя невольно закричал и уронил шаурму на стол. Шаурма шмякнулась, а черви все продолжали свое дьявольское кручение-верчение.

Костя понял, что если сейчас не сблюет и не выйдет на свежий воздух (в его сознании две эти опции как-то бесхитростно слились в одну), то попросту лопнет от отвращения, оставив после себя шматки недоумения и головной боли. Он пулей вылетел из подсобки, стремглав (вот и пригодилось это дурацкое слово!) промчался через магазин, залитый ярким прозекторским светом, пересек галерею и выбежал на парковку. На парковке было душно, как в теплице, невыносимо душно — бетон словно плавился под подошвами.

«Опять у меня жар, — раздраженно подумал Костя, которому надоело, что его температура меняется, будто курс доллара. — Блин, да я точно горю!» Костя дотронулся тыльной стороной ладони до лба — лоб был не просто горячим, он был огненным, как пицца «Диабло», которую делали в забегаловке на Володарского. Они туда халапеньо добавляли в неимоверных количествах.

А дальше началась самая сверхъестественная жуть. Костя наклонился было над урной, чтобы его наконец-то вырвало, и уже пошли нужные спазмы, но вот только вместо рвоты изо рта вылетали клубы дыма, как будто он был ламповым телевизором и неожиданно загорелся во время трансляции «Голубого огонька». «Ах, шайтан», — думал Костя, пока, скрючившись над урной, выблевывал из себя ифрита.

Наконец Костю отпустило, он победоносно выпрямился и машинально вытер рот — на ладони остались частички гари и пепла. Он достал из кармана джинсов пачку сигарет и зажигалку и встал прямо под огромной табличкой «Не курить». Желудок по-прежнему взрывался болезненными спазмами, вверх по пищеводу, точно на лифте, двигался фантомный комок пищи, во рту стоял омерзительный привкус червивой шаурмы, в голове шумело, но Костя, несмотря на все внутриорганизменные метаморфозы, потихоньку, точно экономика условной страны из Восточной Европы, оживал. Курить на парковке было строго-настрого запрещено по технике безопасности, но Костя, который тут едва ли не самовоспламенился, понял, что и без того наделал массу огнеопасных вещей, поэтому плюнул на запрет и возможный штраф от администрации.

«Как же хреново!» — думал Костя, затягиваясь сигаретой. Его нутро будто разрезали перочинным ножиком, а внутренности заменили требухой. «Парацетамол!» — судорожно подумал Костя и аж подпрыгнул. Точно-точно-точно! Забрезжил, внезапно забрезжил свет в конце дурацкого сверхъестественного тоннеля. Парацетамол! На каком-то из форумов несчастный страдалец, кажется из Петрозаводска, писал, что его избавил от мучений обыкновенный парацетамол, правда, наглотался он его в неимоверных количествах. В Костиной голове сам собой возник тупейший интернетовский заголовок «Продал душу Дьяволу? Поможет простой советский…» — и резко сделалось смешно.

Костя выбросил окурок в железную урну и поторопился в аптеку, в голове прокручивая длинную форумную ветку, которую он читал вчера в ночи. Так вот, какой-то юный сатанист-любитель, уже из Новосибирска, добавил, что парацетамол лучше брать шипучий: он действует быстрее и достаточно растворить две таблетки.

Костя купил парацетамол и поднялся до фуд-корта, чтобы попросить у них стакан воды. Ноги были ватными, слушались с трудом и, более того, будто бы жили своей жизнью. Голова гудела, как потревоженный улей.

Косте налили стакан воды, он бросил туда пару таблеток, и таблетки с жизнерадостным шипеньем начали исчезать. Как ни странно, полегчало. Организм мало-помалу пришел в состояние динамического равновесия, прошла головная боль, прекратился шум в ушах, и даже вернулся аппетит. Костя зашел в «Перекресток», купил себе крохотное корытце оливье и вернулся с этим корытцем в магазин. Там его ждал встревоженный Марк. Он, скорее всего, удивился, когда увидел Костю живым.

— Знаешь… — Марк замялся, будто хотел задать неловкий вопрос и все никак не решался, — мне даже страшно представить, на каких таких рейвах ты отжигаешь.

Костя перестал есть оливье да так и застыл — с пластиковым корытцем салата в одной руке и маленькой вилочкой в другой. Марк прищурил свои грустные глаза панды.

— Я в молодости бывал на рейвах. Ох, что там творилось! Боже мой, боже мой. Славные были времена, — в голосе Марка звучала не просто грусть — в голосе Марка звучала скорбь. — На Казантип каждое лето ездил, — продолжал предаваться воспоминаниям Марк. — Ни одного не пропустил. Вот так свою молодость и проказантипил.

— Какая тонкая метафора человеческого существования, — жуя, философски заметил Костя.

— А ты бывал на Казантипе? — строго спросил Марк.

— Ни разу, — сознался Костя и потупил взор. — На «Нашествии» один раз был, когда у них еще «Балтика» спонсором была.

— Я это к чему все спрашиваю… — выдержав небольшую паузу, поинтересовался Марк.

В эту минуту в салон зашел мужчина в серой болоньевой куртке и начал смущенно разглядывать витрину с айфонами. На него, разумеется, никто не обратил внимания.

— Ну? — произнес Костя и швырнул пустое корытце из-под салата в мусорное ведро.

— Ты явно где-то тусишь, — медленно выговаривая слова, сказал Марк.

Костя в этот момент вылез из-за стойки и задвинул за собой высокий барный стул. Марк следил за его действиями как завороженный и время от времени почесывал татуировки.

— Обычно я тусуюсь в аду, — ответил ему Костя и решительным шагом направился к мужчине в серой куртке.

Тот по-прежнему с вожделением разглядывал подсвеченную витрину с айфонами.

— В аду? — переспросил Марк, и его мутноватые глаза удивленно округлились.

— Да, в аду. Самом настоящем аду, — произнес Костя и обратился уже к скучающему мужчине в серой болоньевой куртке: — Вам что-нибудь подсказать?

Диана пришла, когда на часах было восемь. Костя не видел, но знал: вот сейчас она захлопнула дверь, нашарила в потемках выключатель, спрятавшийся между старых курток, сняла сапоги и переобулась в домашние туфли — не видел, но ждал, затаив дыхание и превратившись в слух, что сейчас, сию же секунду распахнется кухонная дверь и на пороге появится наконец-то Диана.

Стол был накрыт, как в мишленовском ресторане, — дьявол, храни Блаватского! Плакали восковыми слезами свечи в серебряных канделябрах — раритет, винтаж, романтика, будто бы не разбитая Фестивальная за окном, а Елисейские Поля какие-нибудь. Салфеточки в салфетницах — белоснежное кружево, трогать нельзя, только смотреть. Готические тени, сотканные из потусторонней темноты. Щепотка мистики, вечер перестает быть томным — а впрочем, уже перестал. Для Кости это был вечер надежд и новой жизни. Только бы Векслер не обманул, только бы все это было не зря, не напрасно было.

Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь. Диана появилась в тот момент, когда Костя переставлял пустые тарелки, потому что ему казалось, будто они лежат недостаточно симметрично, и сам себе напоминал незадачливого фотографа, который сделал уже с десяток снимков с заваленным горизонтом и в припадке перфекционизма делает еще много снимков, но чем дальше, тем хуже, и на всех последующих фотографиях горизонт еще более завален, чем на предыдущих.

Блаватский, этот бог кулинарии, сотворил такое чудо, которое и Гордону Рамзи было бы не по силам. Гордон Рамзи бы побрезговал зайти на кухню типовой панельной девятиэтажки. Блаватский, хвала небесам, был не таков. Сначала он приготовил яйца, фаршированные трюфелями. Притащил откуда-то стеклянную банку консервированных трюфелей (в банке их было ровно два), сварил в кастрюльке полдюжины яиц, амнистированных из холодильника, минут десять поколдовал — и вуаля: деликатесные фаршированные яйца были готовы и разложены на тарелке. Потом настала очередь рыбы. Блаватский притащил семгу и приготовил из нее восхитительные нежнейшие стейки. А какой на кухне был аромат, словами не передать!

Блаватский, не переставая сердито ворчать, нашел где-то в ящике глиняный подносик, расписанный под хохлому. На этот подносик он и выложил вожделенные рыбные стейки, которые предполагалось подавать с соусом тартар, благо соусница так же благополучно нашлась. И вот наконец появилась госпожа Григорьева, и…

— Господи ты боже мой! — реакция Дианы превзошла все Костины ожидания: та сделала большие глаза и сложила ладони лодочкой в молитвенном жесте. — Это что?

— Это яйца, фаршированные трюфелями, — объяснил Костя, пытаясь сосредоточиться на деталях при условии, что общая картина мира расползалась, как пятно Роршаха.

— Фаршированные чем? — переспросила Диана, продолжая талантливо изображать знак вопроса. — Скажи честно, нашу кулинарию купил какой-нибудь олигарх из Москвы?

— Это не из кулинарии, — пояснил Костя, внутренне ликуя — очень уж ему нравилось следить за реакцией Дианы.

— А.

Минут на пять Диана скрылась в ванной и вернулась, держа в руках полотенце, точно знамя.

— А в честь какого события ужин? — спросила Диана, усаживаясь за стол.

Полотенце она элегантным жестом постелила на колени и машинально расправила.

— В честь того, что я проголодался, — Костя пытался сохранить простодушный вид, но его так и тянуло ухмыльнуться, состроить типичную «смотри-как-я-умею» гримасу, чтобы получить похвалу и чтобы быть уверенным на все сто, что эта похвала заслуженная.

— А ты всегда питаешься деликатесами? Мы вроде лет десять живем, раньше тебя устраивала оливьешка от тети Зульфии, — съязвила Диана. — Костя, трюфели? Где ты в нашем городе нашел трюфели?

— Это коммерческая тайна, — ответил Костя, и перед его мысленным взором возникло самодовольное усатое лицо пана Блаватского.

— А шампанское? — не унималась Диана, которой, очевидно, приспичило обличать Костю. Она вынула бутылку из ведерка и принялась внимательно изучать этикетку. — Ба, да тут ни слова по-русски!

— Дай сюда бутылку и давай есть, — Костя попытался изобразить легкую сердитость.

— У нас годовщина, а я опять забыла? — спросила Диана, наблюдая за тем, как Костя возится со строптивой бутылкой.

— Нет, у нас не годовщина.

Пробка выскочила с гордым «блямс!». Шампанское сотворило небольшой фонтанчик и обильной горной речкой потекло в высокие хрустальные бокалы. Блаватский повозмущался, что у Кости нет нормальных бокалов для шампанского, прошипев что-то вроде «ну что за дрянь», смотался куда-то, отсутствовал полчаса, затем вернулся с шуршащим пакетом, в котором, завернутые в нежнейшую папиросную бумагу, лежали два хрустальных бокала. И вот теперь эти бокалы были наполнены шампанским.

Костя выключил верхний свет и аккуратно зажег две свечи, заботливо оставленные Блаватским. Диана следила за его манипуляциями как за неким священнодействием. Костя водрузил эти свечи на стол. Серебряные подсвечники, разумеется, тоже принес Блаватский. Скорее всего, эти подсвечники он стащил у одной из своих многочисленных петроградских любовниц. Да черт с ними, с любовницами. Костя наконец-то уселся за стол, Диана сидела напротив и смотрела на него во все глаза, в свечах плавился воск, происходила магия, настоящая магия.

— А вкусное шампанское, — заметила Диана, которая уже успела осушить целый бокал. — Сам выбирал?

— Нет. У меня теперь есть персональный консультант по алкогольным напиткам.

«И по красивой жизни», — подумал Костя. И ничем он не хуже того же самого Женьки, у которого есть персональный сомелье. Блаватский-то, с его черными глазами и усищами, Блаватский, которого словно выдернули из прокуренного кабачка начала века, Блаватский-то, пожалуй, и покруче Женькиных консультанток будет.

— Ты выздоровел, кстати? — спросила Диана, пока сам Костя разливал по бокалам остатки шампанского.

Бокалы завораживающе поблескивали. Ну его, это электричество, — в свете свечей все намного эффектнее выглядит.

— Я более чем здоров, — ответил Костя и протянул Диане бокал, наполненный до краев.

Время текло будто кисель. Настенные часы отщелкивали минуты.

Выпили шампанское, перешли на вино. Съели яйца с трюфелями, съели всю рыбу. Выпили бутылку вина. Открыли еще бутылку. В какой-то момент пиршество переместилось прямо на пол — сначала Диана вылезла из-за стола, чтобы покурить, покурила в форточку, забрала со стола бутылку и уселась прямо на ковер, благо он на кухне был мягкий и пушистый. Костя последовал ее примеру, забрал свой бокал и тоже уселся. Минуты потекли еще медленнее, вязкие, густые. Косте чертовски нравились эти минуты.

Диана, которая так и сидела с бутылкой в руке, вытянула ноги. Длинные, стройные — Костя залюбовался. Эта красота была соткана из боли, но что, в сущности, такое красота, как не боль, — Костю после второй бутылки вина потянуло на философствование. Зацикленная, обездвиженная, зафиксированная, вся на штифтах и шарнирах красота. Впрочем, Диану, в отличие от Кости, не тянуло на серьезные разговоры. Она была пьяна и весела. Не так ожесточенно, по-гусарски пьяна, как тогда, когда она приперлась в квартиру Костиных родителей, грязная, промокшая, а по-нормальному, по-человечески пьяна и весела, как и должно быть после отменного вина, которое твой помощник украл у Серебряного века. Их милую болтовню прервало веселое треньканье Костиного смартфона, оставшегося лежать на столе, Костя еще его вином умудрился облить и даже немного испугался, не произойдет ли конфликт эпох. Мало ли что может натворить вино, которому более ста лет. Диана подскочила и забрала телефон со стола.

— Кость, — в ее голосе послышалась тревога, — позвони завтра в «Сбербанк», — она так и застыла, невыразимо прекрасная и серьезная, с лицом, подсвеченным экраном смартфона.

— А что случилось?

— Тебе пришло сообщение о зачислении денег, — ответила Диана, усаживаясь рядом с Костей.

— А.

— Видимо, ошиблись суммой, — Диана протянула Косте смартфон.

Он мельком глянул на экран.

— А, все нормально. Они не ошиблись. Давай пить дальше.

Надо же, а Костя был уверен, что Векслер его обманул и никаких денег (хотя в договоре значилась энная сумма) ему не заплатит. Что ж, тем лучше. Продажа души оказалась весьма болезненным, зато очень прибыльным делом. А еще Диана была такая веселая, даже не просто веселая, а какая-то экзальтированная и взвинченная — Костя впервые видел ее такой. То она шутила о том, что «Кость, да у меня было больше девушек, чем у тебя!» и заливалась неудержимым хохотом, то внезапно серьезнела и все порывалась рассказать историю о том, как ее отчислили из института и как она заблудилась в аэропорту, то начинала говорить какие-то скабрезности — Костя шутливо зажимал ей рот ладонью, — потом опять начинала хохотать, как безумная… Какая-то феерия эмоций, ну что такое!

— А с кем ты встречался до меня? — Диана пила вино уже из бутылки, и глаза ее задорно блестели. — Я знаю, в школе у тебя была Давлетшина.

— А в универе у меня была безумная девчонка.

— Безумная? — вздох, глоток. — Что значит «безумная»?

— Как Дженис у Чендлера, — (Диана любила «Друзей».) — Она даже внешне была похожа. Звали ее Эвелина. Эва.

Костя замялся, прикидывая в уме, стоит ли рассказывать Диане эту историю, и сначала не хотел, но история была ужасно смешная, да и они с Дианой так напились, что, пожалуй, было можно.

— Однажды она забыла свой член в квартире моих родителей, — на выдохе произнес Костя, чем вызвал у Дианы бурю громкого хохота.

— Что она забыла? Костя, ты мне не говорил, что встречался с девушкой… с девушкой… — Диана поставила бутылку прямо на пол и начала пальцами утирать слезы, так ей было смешно, — с девушкой, у которой есть член. Я многого о тебе не знала, блин!

И ее снова накрыл приступ хохота — она смеялась, прижав руки к животу, будто боялась, что ее разорвет. Костя решил подождать, пока она просмеется. Спустя какое-то время она снова взяла в руки ополовиненную бутылку.

— Она приезжала ко мне в гости, — продолжил Костя. — Я тогда учился в универе и приезжал к родителям на каникулы. Эву, соответственно, позвал в гости. А она зачем-то с собой взяла резиновый член из секс-шопа. Или она тогда же его купила? Ой, Диан, ну что ты ржешь! В нулевые в доме моих родителей, там, где сейчас «Пятерочка», был секс-шоп. Ну и она зачем-то взяла с собой в ванную этот резиновый член. Представляешь себе удивление моей мамы, когда она наутро пошла чистить зубы и увидела, как из раковины на нее смотрит вот это? Она, кстати, мне ничего не сказала. Но уверен, что после этой истории начала недолюбливать Эвелину. А потом мы расстались.

В ответ Диана только всхлипнула. Она уже перестала истерично смеяться, и слава богу. Костя нежно взял ее за руку. Рука была чуть мягкая, чуть влажная и очень теплая. Это было похоже на маленькое чудо.

И это был совершенно безумный день — утром Костя заехал за Женькой, чтобы потом вместе отправиться по местам, отмеченным проклятьем. По плану они должны были сначала заехать на тот самый двенадцатый километр Соловьевского шоссе, где случилась авария, а потом еще и заскочить к Женьке на могилу, как бы странно это ни звучало.

Костя впервые за долгое время побывал на заводе — ему выдали бейджик с надписью «стажер», потом он прошел через турникет, дружелюбно мигнувший зеленым, точно светофор, потом поднялся на третий этаж, где заседал Евгений Николаевич Балакирев, и только потом очутился в уютном директорском кабинете с евроремонтом — Женька там подписывал какие-то документы. Удивительно, но Костя не испытал ни намека на ностальгию, точно и не было этих десяти лет, проведенных в ныне почившем отделе стратегического менеджмента.

Наконец Евгений Николаевич разобрался с документами, что-то мяукнул по интеркому невидимой секретарше (Костя все время удивлялся, зачем в век «скайпа» и безлимитного интернета вообще нужен интерком, но на заводе трепетно чтили традиции), надел элегантное серое пальто и только после этих важных приготовлений собрался выходить. Уже на улице Костя задал вопрос, который мучил его с утра:

— Жень, а ты не боишься со мной на машине ехать?

— А что ты мне сделаешь-то? — резонно переспросил Женя. — Второй раз убьешь?

— А вдруг? — меланхолично произнес Костя, распахивая перед Женькой пассажирскую дверь.

Тот вспорхнул на сиденье с неожиданной для его комплекции грацией. Все-таки в Женьке начала проявляться эта его начальственность.

— Вдруг я серийный убийца? — предположил Костя, уже поворачивая ключ зажигания. — Многосерийный.

— Ну и хрен с ним, — добродушно отозвался Женька, утопая в удобном пассажирском сиденье.

По скользкому после вчерашнего дождя шоссе доехали до треклятого места, вышли — Костя обнаружил, что на обочине установлен деревянный крест с венком, а Женька равнодушно пожал плечами и объяснил, что его, как жертву автомобильной аварии, крайне раздражают подобные вещи; постояли немного на обочине, причем шоссе было пустым, как и в день аварии, потом снова сели в машину, чтобы поставить еще одну точку в этом скорбном мероприятии, и уже через полчаса были на третьем кладбище. Небо было темным и тяжелым, а воздух — плотным и наэлектризованным, как перед грозой, как будто и не октябрь месяц стоял на дворе, а, например, какой-нибудь август.

Костя остановил машину возле кладбищенских ворот и, пока парковался, вспомнил забавную историю, связанную с третьим кладбищем. Его открыли в начале девяностых, ранее же на этом месте была лыжная база, где спортивные воскресенцы могли отдохнуть в свое удовольствие, наслаждаясь морозцем и пушистым снегом. Ворота лыжной базы украшала веселая надпись «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», которую не убрали и после того, как на месте лыжной базы обосновалась юдоль скорби, и не убрали бы еще долго, если бы в 1994 году на это несоответствие не обратил внимание журналист газеты «Воскресенский рабочий».

На пятачке перед главным входом вовсю шла бойкая торговля искусственными цветами и венками. Костя подошел к одной из продавщиц, моложавой пенсионерке с волосами агрессивно-фиолетового цвета. Какое-то непозволительное буйство красок, будто и не кладбище тут, а ярмарка в праздничный день, ну право слово. Скорбь должна быть серой или черной, а вовсе не цвета аметиста.

— Купи мне цветочки, — попросил Женька, неожиданно возникший за спиной — Костя вообще рассчитывал, что он посидит в машине и на могилу не пойдет.

— Искусственные? — возмутился Костя, чье чувство прекрасного было немного оскорблено — он не переваривал всей этой кладбищенской пошлятины. — Давай я тебе живые куплю!

— Живые? Григорьев, у нас что, свидание? Нет, я хочу эти! Искусственные, как положено, — закапризничал солидный Евгений Николаевич, указывая на ведро кислотно-желтых пластмассовых хризантем. — Ну купи! Кость, ну купи!

Пенсионерка с фиолетовыми волосами как-то очень неодобрительно посмотрела на своих потенциальных покупателей — в глазах ее в равных долях читались недоумение и любопытство.

— Дайте четыре хризантемы, пожалуйста, — попросил Костя, протягивая пятисотрублевую купюру. — Сдачи не надо.

Пенсионерка резко сменила гнев на милость.

— Возьмите еще розовых, — на радостях предложила она, весьма довольная сделкой.

Тут Женька чуть было все не испортил, сказав что-то вроде: «Зачем мне розовые, я же не девчонка!» — но Костя вовремя утянул его за рукав, не дожидаясь, пока продавщица начнет задавать вопросы.

Миновали ворота, засеменили по центральной аллее. Снова симметрия оград и крестов, снова обескураживающая, неумолимая квадратность. Отчего-то молчали вороны, их не было — видимо, обед или заслуженный выходной. Костя возложил цветы на могилу — он уже почти привык к тому, что в Воскресенске-33 можно стоять на своей собственной могиле, но еще до сих пор с этим не смирился.

— Я хочу в последний раз попросить у тебя прощения, — сказал Костя, и слова его были адресованы юному Женьке с портрета.

— Он тебя прощает, — очень тихо произнес настоящий, тридцатилетний Женька, Женька в дорогом сером пальто, Женька, которому только что купили букет искусственных хризантем числом четыре.

— Он-то прощает, — ответил Костя, стоя с опущенной головой и невидящим взглядом вчитываясь в позолоченные буквы на памятнике.

Это был очень долгий миг, растянутый во времени, будто покрывало, — Костя очнулся, когда Женька начал дергать его за рукав.

— Поехали отсюда. Не могу больше тут стоять. Всегда ненавидел кладбища и покойников.

— Знаете, как я поняла, что излечилась?

На часах было десять утра. Костя опять куда-то смотался. В то же самое время вчера Диана сидела в кабинете у Муравьева, таращилась на его одутловатое стареющее лицо, пытаясь сформулировать, что же, собственно, с ней произошло.

А произошло вот что — свет включили. А вместе со светом включили обоняние, осязание, слух и — возможно, но не точно — шестое чувство. Диана пила чертовски вкусный кофе, забравшись с ногами на кухонный стул. Тело после душа пахло каким-то очень взрослым, очень цветочным запахом — раньше Диана бы и не обратила внимания, а теперь этот запах словно роднил ее с собственной кожей (как странно и нелепо!), сообщая сознанию (сознание, как всегда, где-то сверху, как экскаваторщик в своей будке, следит за происходящим), что у нее, у Дианы, есть тело, есть кожа, что это и есть Диана — невыдуманная, настоящая и абсолютно живая. Влажные после душа волосы приятно щекотали шею. Мироздание внезапно превратилось в единую кинестетическую вселенную, и — вот удивительно! — эта вселенная не пыталась вышвырнуть Диану прочь, а наоборот, нежно к ней прикасалась.

Так-с, теперь по порядку.

— А знаете, как я поняла, что выздоровела? — спросила вчера Диана у своего психиатра.

— Диана, напоминаю, — урезонил ее Муравьев, — о выздоровлении речи пока не идет. Я бесконечно рад, что в твоем состоянии появилось улучшение. Но пока я предпочитаю говорить о некоей ремиссии, а не о полном выздоровлении. Хорошо?

— Хорошо. А теперь, Александр Николаевич, вернемся к той поучительной истории, которую я хотела вам рассказать. О том, как я поняла, что мое состояние меняется в лучшую сторону. Вам же интересно, ну? Объясняю. Вы, когда чай пьете, все время привязываете пакетик к ручке. И все это время меня ужасно раздражало, как вы это делаете. Но у меня не было ни сил, ни желания вам об этом сказать. А теперь есть. И знаете что! Советую вам быстренько выбросить пакетик в мусорное ведро, пока я не рассердилась. Идет?

Муравьев хмуро на нее посмотрел из-под седеющих кустистых бровей, но пакетик все-таки выбросил. Отвязал от ручки и выбросил в урну. Пальцы у него были некрасивые, толстые, как сосиски. Еще одна деталь, на которую прежде Диана не обращала внимания. Да и в целом Муравьев был дряхлеющим, с явными признаками ожирения (интересно, есть ли у него диабет?), пожилым мужчиной, неопрятным, нечистоплотным — Диана только сейчас заметила грязь под его ногтями. О боже, он что, кусает ногти? Если б его в детстве били по рукам, как саму Диану, он давно бы избавился от этой дурацкой привычки. Словом, если бы Диана выбирала психиатра сама, она ни за что, ни при каких обстоятельствах не пришла бы к Муравьеву. И еще эта кошка. Дурацкая фарфоровая кошка, которая медитативно махала позолоченной лапкой. Убожество. Дурной вкус и убожество. Определенно, в машине Муравьева должна быть эта ужасная собачка, качающая головой. Определенно должна быть, если, конечно, у психиатра имеется машина.

А еще на столе лежала книжка. Пыльная, с желтыми страницами книженция. «Сто лет одиночества». Судя по тому, что она лежала тут уже целую вечность (опять же, Диана только сейчас обратила внимание), Муравьев ее так и не осилил. Где-то наверху жужжала муха. Фу, гадость.

— Я сегодня буду много говорить, — произнесла Диана и достала из сумочки электронную сигарету. Нервически лязгнула пряжка, мелькнув золотом в свете электрических ламп.

— Диана, не курите, пожалуйста.

— Это электронная сигарета. Но даже если бы она была настоящая, я бы все равно закурила. Такой уж сегодня день, — Диана села поудобнее, скрестив длинные ноги. — Видите, даже в дурку меня не пришлось класть.

— Диана! — ошарашенно воскликнул Муравьев.

— Да ладно, я знаю, что чокнутая. Меня с детства пичкали лекарствами, чтобы я стала нормальной, а я все не становилась и не становилась. На беду, я росла охренительно красивой и пипец какой отмороженной. Это так пугало моего отца, боже ты мой. Мне кажется, он просто боялся, что когда-нибудь захочет меня трахнуть.

— Диана! — Муравьев подался вперед всем корпусом, словно это его тучное телодвижение могло урезонить разбушевавшуюся Диану.

Не могло, точно не могло.

— Расскажите лучше о муже, — предложил Муравьев уже более спокойным тоном. — Как поживает Константин? Он так о вас заботится.

— Да нормально он поживает. Он, по-моему, связался с какой-то дурной компанией, хер знает с какой. Ну точно его папаша в девяностые. Вот только сейчас вроде не девяностые. Блин, Григорьев. Как же я по нему перлась в школе.

— По Косте? — переспросил Муравьев, который, судя по его недоуменному выражению лица, пропустил одну серию сериала и теперь не мог понять, что происходит.

 

PREVIOUSLY ON…

В ПРЕДЫДУЩИХ СЕРИЯХ…

 

А на деле он целый сезон пропустил или даже два.

— Да по какому Косте, блин. По Григорьеву-старшему, его папаше. По нему сохли почти все девчонки из нашего класса. Хорош был мужик, капец. А ему тогда и лет было мало — ну, чуть больше сорока. Он и сейчас выглядит что надо — Косте до него далеко, хотя ему всего лишь тридцатник. Блин, ну Костя ничем, ну вот ничем не похож на своего отца, даже обидно как-то. Ни внешности, ни харизмы, ни характера.

— Вы не любите своего мужа?

Диана устремила свой взгляд на кошку. Кошке было все равно — она убаюкивающе махала фарфоровой лапкой.

— Да блин. Не знаю. Костя, он, понимаете ли, опрятный. Он не просто опрятный, он опрятный.

При этих словах Муравьев невольно спрятал руки под стол. Манжеты его рубашки были чуть грязноватыми — и это Диана заметила только сейчас.

— Ему хотя бы не противно делать минет, — заключила Диана и, только договорив, посмотрела на Муравьева.

А старому гусю было хоть бы хны.

— Но Григорьев-старший… Черт, я ведь к нему через пол-России летела. Боже, боже, боже, как это глупо звучит. Не нальете мне водички? Говорить сегодня я буду много.

Муравьев нехотя встал, подошел к кулеру и налил Диане стакан холодной воды. Со спины он был похож на Карлсона — этому сходству способствовали перекрещенные на спине подтяжки, как у нуарных сыщиков из сороковых, типа Ниро Вульфа, фаната орхидей, вот только на сыщика Муравьев ни капельки не походил. Он был похож на упитанного мужчину в самом расцвете сил, не хватало только пропеллера. Он вернулся, поставил стакан перед Дианой и снова сел за стол.

— В тот день я сошла с ума, — сделав осторожный глоток, произнесла Диана. — В тот самый день, когда меня отчислили из института и я поняла, что моя жизнь закончилась. И ведь, черт побери, я оказалась права, капец как права — моя жизнь и в самом деле закончилась. Институт экономики и бизнеса Алены Сахаровой — слышали о таком?

— Ни разу. — психиатр недоуменно поморщился.

— Коммерческий вуз-однодневка. Отец запихнул меня туда, потому что начал уже догадываться, что я тупая, как креветка. А я из этого богом забытого места умудрилась вылететь. В общем, в тот день, когда я должна была лететь домой, в Воскресенск-33 — вот еще одно забытое богом место, — я и сошла с ума. Ни хрена не помню из того, что происходило. Куда-то там я ехала, такси вызывала, что-то делала в аэропорту — как взрослая. Но все это будто не со мной происходило. Я даже не видела ничего толком и не слышала. Будто находилась на самом дне, под толщею вод, как глубоководная рыбка. Я даже не помню, из какого аэропорта приехала. Костя утверждает, что из челябинского, мол, у меня билетик даже сохранился. А я упорно помню аэропорт Кольцово, — Диана залпом допила оставшуюся воду. — Но одна мысль крутилась в моей голове как проклятая, и я ее отчего-то помню. Ничего не помню, а эту мысль помню. Я очень-очень хотела трахнуть Григорьева-старшего. Я летела не домой — там бы меня убили сразу, мой отец шутить не будет. Я летела, чтобы трахнуть Григорьева.

— И? — на лице Муравьева отобразился интерес.

— В итоге я трахнула Григорьева, но не того.

Все это было вчера, а сегодня Диана сидела за столом, и кухня казалась непривычно маленькой и неуютной, и хотелось уже сдернуть эту дурацкую клеенку со стола, выбросить ее в мусорку, а потом взять да и спалить всю квартиру, чего мелочиться. Фу, какое мещанство, какие дурацкие магнитики на холодильнике, Костя их, что ли, собирал, неудивительно, у него всегда был дрянной вкус, вот что с ним такое произошло после того, как его с завода уволили, вот ведь дурачок, он так и не понял, что я все знаю. Тогда у меня просто не было сил на то, чтоб ему сказать, да е-мое, у меня не было сил на то, чтобы ложку со скатерти поднять, а теперь мне все равно.

Диана зашла в спальню, уселась за компьютер — Костя недавно купил удобное кресло, так занятно на нем было вертеться туда-сюда. В спальне царил полумрак, блэкаут-шторы почти не пропускали дневной свет. Диана включила компьютер и зашла под своим паролем на сайт «Вконтакте». У нее с Костей по дурацкой сентиментальной традиции был один аккаунт на двоих, и он сто лет уже не обновлялся, но благо Диана помнила пароль от своего старого аккаунта, заведенного, когда она еще училась в институте. Оу, фотография не обновлялась с 2006 года. Так-так, найти что-то новенькое. Она порылась на «Яндекс.Диске», нашла приличную фотку, кажется, ее Костя в прошлом году делал, и загрузила новый аватар. Неплохо, неплохо. Распущенные волосы, загадочная полуулыбка, подбородок вперед, на депрессию ни намека. Ненавистное, но, вероятно, довольно красивое лицо.

Диана минут пять листала ленту и уже собралась закрыть сайт, но тут неожиданно пришло сообщение — кто-то хотел добавиться в друзья. Видимо, какой-то донжуан, которому нечем заняться в половине одиннадцатого утра, прельстился эффектной аватаркой. Диана хотела было отклонить приглашение, но тут увидела, кто ей написал, и сердце больно заныло в груди. Либо это чья-то шутка, решила Диана, либо мой насмешливый и беспокойный бог в кои-то веки решил проявить милосердие.

Она не сошла с ума после того, как еще пятилетней крохой, тихой и напуганной, ее похитили злые люди, вооруженные до зубов, сердитые и молчаливые, почти как отец; она не сошла с ума, когда ее нарочно сломали, точно бракованную куклу, а потом починили; она не сошла с ума, когда, еще до поломки, впервые посмотрелась в зеркало и расплакалась горькими слезами, оттого что увидела, насколько она уродлива, и голоса в голове, настойчивые, не терпящие возражений, заставили ее разбитьпроклятое зеркало, и зеркало треснуло, пошел удар по амальгаме, а Дианину руку потом зашивали в травмпункте, и угрюмая медсестра все смотрела на нее исподлобья. «Это точно не насилие?» — задала медсестра дежурный вопрос. «Нет, это я сама», — так же дежурно ответила Диана.

Она не сошла с ума после того, как разбила в доме все зеркала. Потом ей запретили заниматься тем, что хоть на короткое время избавляло ее от чувства собственной никчемности, — модельным бизнесом. Ее хвалили, ей пророчили неплохую карьеру, благо были все данные, но отец, наслушавшись бывалых друзей, убедивших его в том, что это грязный бизнес, сменил курс, и по случаю смены курса произошло несколько семейных скандалов. «Толь, но ей же нравится, Толь, ну она же год в больнице провела — зря, что ли?» — «Мать, замолчи, ты ничего не знаешь, замолчи и меня послушай: шлюху я в доме не потерплю».

Она не сошла с ума после того, как ее любовь, единственную любовь всей ее жизни, разбили и сломали, уничтожили и превратили в кусок бесформенного человечьего мяса, покалечив прекрасное, безупречное тело, еще дышащее, еще живое, и в луже собственной крови и блевотины оставили умирать. Она не сошла с ума, она просто в голос зарыдала, упав ничком на холодный паркет в прихожей, зарыдала, проклиная себя, своего отца и весь этот чертов город, и потом поняла, что не может дышать, что воздух в квартире закончился, начался припадок сродни эпилептическому, ее тело забилось в конвульсиях, и мать вызвала скорую, скорая приехала, молодой фельдшер вколол галоперидол, и Диана успокоилась.

— Будь ты проклята, — наутро сказала Диана, обращаясь к матери.

— Я-то здесь при чем? — удивилась мать. — Проклинай своего отца!

— Я проклинаю вас обоих, — не разжимая зубов, ответила Диана.

Она не сошла с ума, когда ее отправили в Москву учиться в дорогом и абсолютно бесполезном вузе имени Алены Сахаровой.

Диана Белогорская сошла с ума, когда, стоя в вестибюле аэропорта Внуково (или Домодедово, или Шереметьево) и смотря на расползающиеся, ускользающие от нее буквы на табло, внезапно поняла, что забыла, куда ей лететь, в какой аэропорт, какой авиакомпанией, каким рейсом, и чем дольше она стояла, невидящими глазами пялясь на табло, тем меньше понимала, где она находится, и что это за странный экран, и куда спешат эти толпы безликих людей. Позже, рефлексируя на тему своей душевной болезни, Диана, к тому времени уже Григорьева, пришла к выводу, что, если бы хоть кто-нибудь заметил ее состояние и предложил бы помощь или вызвал бы скорую, ничего бы не случилось. Нельзя ей было возвращаться в Воскресенск-33, ох нельзя! Впрочем, Диана могла лечь навзничь посреди гейта — никто бы не заметил.

Тот день отложился в памяти Дианы как череда бессмысленных кадров со старой кинопленки — хаотичных, дерганых, лишенных всякого смысла. В объектив невидимой камеры попали и покинутая московская квартира на улице 26 Бакинских Комиссаров, и огромное здание аэропорта, и какие-то разрозненные кадры между этими двумя моментами. Единственное, что Диана запомнила точно, — в тот день была жуткая, почти непереносимая духота. Диана в спешке собрала вещи, потом вызвала такси и только в такси вспомнила, что забыла сделать кое-что важное.

Квартирная хозяйка.

Диана снимала комнату на юго-западе Москвы, недалеко от станции метро, которую люди без фантазии нарекли (видимо, чтобы никто не догадался) «Юго-Западной». Деньги на оплату жилья ей регулярно отправляли банковским переводом — приходилось отстаивать длинную очередь в отделении Сбербанка. Паспорт, пожалуйста; да не толкайтесь; господи, тут же очередь, неужели нельзя работать чуть быстрее… Что ж, такова судьба всех провинциалов в столице.

Черт, квартирная хозяйка явится завтра за деньгами — вот она удивится, когда узнает, что одна из девчонок, то есть, разумеется, Диана, съехала. А еще больше удивятся две другие девчонки, Маша и Рита. Квартира нашлась по объявлению «Ищем соседку, девушку, русскую, без вредных привычек и животных, 12 000 плюс счетчики, коммунальные услуги делим на троих, до метро «Юго-Западная» 15 минут быстрым шагом». Здрасьте, я Маша, это Рита, очень приятно, проходите, смотрите. Рита (стоп, или Маша?), кстати, училась в РУДН и каждое утро ходила пешком до метро «Беляево». Институт имени Алены Сахаровой располагался возле «Третьяковской».

Так вот, Диана удрала из Москвы, не предупредив своих соседок по съемной квартире, причем удрала за сутки до дня икс. И ей было решительно наплевать на то, где они найдут недостающие деньги. Это их проблемы. Диану, которая так и не научилась отличать, кто из них Маша, а кто Рита, совершенно это не волновало. По правде говоря, они обе ее раздражали.

Маша (кажется, да, Маша — это которая брюнетка с татуировкой в виде бабочки на левом плече) ужасно громко топала, у нее был невыносимый тошнотворный парфюм, она часами лежала в ванне, и, пока она там лежала, купая в мыльной пене рыхлое тело, в туалет зайти было невозможно: ванная и туалет в съемной квартире были совмещены. Рита (Рита рыженькая, со стеклянными серыми глазами, в которых никогда не было ни малейшего выражения, и это она училась в РУДН, точно) постоянно с кем-то разговаривала по телефону через блютус-гарнитуру, и эта ее привычка ужасно раздражала, а разговаривала она всегда, даже обедая, даже сидя в туалете, и свихнуться можно было от такой общительности, и Диана пару раз прятала эти блютус-гарнитуры и пару раз просто выкидывала в мусор, но Рита упорно их находила, и радиостанция продолжала свою работу. «А он что? А ты что? А как же Витя? А он с кем? С ума сойти! Боже, я в шоке!» Диана иногда думала, что у Риты напрочь отсутствуют собственные мысли, и единственное, на что она способна, — это трепаться по телефону с такими же ограниченными дурындами, как она сама.

Маша и Рита. Никогда, ни при каких обстоятельствах Диана не смогла бы с ними подружиться, нет-нет-нет! Они были просто соседками по квартире, случайными, такими же случайными, как и сама Диана, попутным ветром заброшенная в этот дурацкий институт имени Алены Сахаровой. Их проблемы — ничто по сравнению со вселенной, которая внезапно обрушилась на голову самой Дианы.

Она была готова к отчислению из института, но все равно эта новость прозвучала как оглушительный набат, оповещающий, что где-то в городе случился пожар. Вылететь из университета на первом курсе, в летнюю сессию было позором. Впрочем, Диана, которая училась из рук вон плохо, могла попрощаться с учебой еще в первую сессию. Исход решила случайность — один из преподавателей заболел и два экзамена принимал другой, и принимал откровенно нехотя, так что он поставил Диане два трояка, и она была рада этим оценкам как никогда в жизни.

Здесь, в универе, все было по-другому, не так, как во второй школе в Воскресенске-33, где ставили пятерки просто за то, что кто-то когда-то подумал, что из Дианы Белогорской вырастет местная знаменитость, а еще и потому, что ее отец Анатолий Белогорский отличался весьма крутым нравом и ездил на дорогом тонированном джипе, а до самой Дианы Анатольевны дела не было решительно никому. Впрочем, как и всегда.

В универе Диану невзлюбили почти сразу. Ее однокурсники, золотая молодежь, все сплошь москвичи, были детками богатых родителей и для них она так и оставалась странной девочкой из захолустья.

«Подожди, как называется твой город?» — спрашивали ее, презрительно щурясь.

«Воскресенск-33», — терпеливо отвечала Диана первое время.

«Не слышали о таком».

Конечно, не слышали. Никто не слышал. Потом Диане так надоело объяснять, где находится ее родной город, что на вопрос, откуда она, Белогорская попеременно начала отвечать, что из Екатеринбурга или из Челябинска. Реакция, впрочем, сильно не отличалась. Эти золотые детки были уверены, что за пределами МКАД ходят люди с песьими головами. Так что и Диана сильно невзлюбила своих одногруппников. У мальчишек подростковые прыщи и грязные кроссовки; у девчонок уродливый кричащий маникюр, верх безвкусицы; пустые разговоры, сплетни — скука смертная; умереть от скуки можно было и в Воскресенске-33, незачем было тащиться в Москву. Прокудин, кажется, гей, Рябова — шлюшка, Протасова, как бы ни выпендривалась, девственница, ах, и эти люди смеют что-то предъявлять Диане, ах-ах-ах.

Потом за ней закрепилась слава девушки, «которая расцарапала лицо старосте группы», и все эти прокудины, рябовы, протасовы невзлюбили ее еще больше. Это была гнусная история с примесью лицемерия. На самом деле Диана не расцарапала лицо этой самой старосте, высокой нескладной блондинке по фамилии Мазур, но, конечно же, хотела расцарапать, и очень даже хотела. Эта Мазур как-то в курилке (курили на крыльце, юристы и экономисты распределялись по отдельным группам, эти группы никогда не смешивались) заявила, что отец Дианы — цитата — «какой-то бандюган из девяностых». Об этом совершенно случайно, через левых сочувствующих, узнала сама Диана, вызвала грымзу Мазур на серьезный разговор, пообещала расцарапать лицо, и Мазур сразу как-то поникла, стушевалась, пообещала не распускать более слухов, словом, всячески признала свою капитуляцию, но — вот ведь незадача! — кто-то же распустил слух о расцарапанном лице!

Еще Диану не любили из-за того, что догадывались о ее сомнительной ориентации. Не то чтобы ей нравились парни, не то чтобы ей нравились девушки — она одинаково недолюбливала всех. Это была увлекательная игра, что-то вроде квеста в реальной жизни, целью квеста было затащить в постель как можно большее количество людей, чем недоступней объекты, тем интересней, а то, что в процессе игры у «объектов» появляются какие-то там чувства и бьются какие-то там сердца, Диану не интересовало, она не очень-то любила, когда распускали сопли. В институте, Диана была уверена, ее считали шлюхой. Заносчивой, спесивой провинциалкой, на которой пробы негде ставить. Дочкой бандита из девяностых. В сущности, все эти определения были верными.

Диана Белогорская, сама однажды перенесшая тяжелую потерю, редко вспоминала, что когда-то и у нее было сердце. Родители насильно разлучили ее с любимым Крапивиным, она так и не смирилась с этой утратой. Егора она любила, и не потому, что он был спортивным красавчиком, гордостью школы и вторым после самой Дианы претендентом на то, чтобы стать местной (а может, и не местной) знаменитостью, а потому что именно с ним складывался пазл. Была в их отношениях какая-то завершенность. А самое ужасное, что Диана так и не узнала, куда Егор уехал со своей семьей, — они исчезли так быстро, не сказав никому ни слова. Так бывает, когда твоего сына избивают по приказу самого Белогорского.

Сама же Диана была уверена, что после исчезновения Крапивина второй раз похоронила себя заживо. Первый раз — когда ее привезли в дорогую московскую клинику, где с помощью остеотомии из нее пытались сделать супермодель.

Третий раз случится то ли в аэропорту Домодедово, то ли в аэропорту Внуково, то ли в аэропорту Шереметьево. Больше всего Диану пугало возвращение домой, к отцу. Пугало настолько сильно, что холодели ладони и деревенели пальцы. Отец мог сделать что угодно. Натурально, и Диана в этом даже не сомневалась, он мог ее убить. Диана до смерти боялась своего отца. Она была абсолютно уверена в том, что ее отец, бывший бандит, бывший криминальный авторитет, был способен на все; ни разу не сомневалась в том, что именно он организовал жестокое избиение ее возлюбленного, несчастного Егора Крапивина. Этот человек убивал все, к чему прикасался.

Решение пришло к Диане, уже когда она летела в самолете. Григорьев! Вот кто может помочь и спасти. Точно. Высокий, статный, с умными проницательными глазами, настоящий мужчина. И пускай он тоже был бандитом в девяностые — Диана была уверена, что он убил гораздо меньше людей, чем ее отец, более того, ходили слухи, что ее отец, то есть господин Белогорский, чуть было не убил Григорьева, нанеся тому несколько ножевых ранений, и Григорьев вообще чудом остался жив. Возможно, эта история была выдумкой от начала до конца, но отчего-то Диана в нее верила.

План нарисовался сам собой — Диана приземлится в аэропорту, сядет в рейсовый автобус до Воскресенска-33, потом на вокзале поймает такси, но приедет не домой, а в квартиру на Столетова, где ее уже ждет (непременно-непременно ждет) красивый, как голливудский актер, Виктор Григорьев. Диану даже не смущало наличие госпожи Григорьевой. Подумаешь, супруга. Для начала надо было втереться в доверие к ним обоим — ну кто, в самом деле, прогонит несчастную девушку, жертву отца-тирана, которую только что исключили из института? Надо не иметь сердца, чтобы такое сделать. А потом, под покровом темноты, можно будет соблазнить Григорьева — в чем в чем, а в своей красоте Диана не сомневалась никогда. Еще ни один мужчина не устоял перед этой красотой — не устоит и Григорьев. Убаюканная этими мыслями, Диана сладко уснула и проснулась только тогда, когда самолет начал заходить на посадку.

— А еще я никогда не думал, что от секса можно устать, — признался Костя, паркуя машину во дворе Женькиной сталинки. — Но черт побери, мне тридцать лет. Тридцать, а не семнадцать. И я… устал.

Право руля, лево руля — причалили, остановились. Прямо по курсу — зеленый мусорный бак, огромными буквами написано «ЖКУ 13666». В зеркале заднего вида отразился недовольный Женька, которому, очевидно, слегка поднадоело слушать шокирующие подробности Костиной интимной жизни — он едва ли не глаза закатывал. Женька — очки в дорогущей оправе, серое пальто «с перламутровыми пуговицами», кожаные перчатки — сама утонченная респектабельность. И Костя в тинейджерской куртке и джинсах, не по статусу, ох, не по статусу, Векслер увидит — рассердится, он же у нас такой франт.

— Дружище, ты тарахтишь, как подросток под спидами, — выразил свое недовольство Женька.

— Извини, — ответил Костя, выключив зажигание — мироздание моментально перестало гудеть и вибрировать. — Я понимаю, что тебе неохота это слушать. Просто наша жизнь с Дианой наконец-то меняется — и это так офигенно. Блин, оказывается, она столько поз знает — я никогда за ней этого не замечал. Или я был сверху, или догги-стайл, очень-очень редко она была сверху, ее это быстро утомляло. И всегда в нашем с ней сексе было что-то механическое или даже механистическое. Да, иногда мы чуть-чуть… ну знаешь, мы были в Теме, ну, БДСМ, но это… Дианке нравилось, она говорила, типа, хоть что-то чувствует, а я… мне не очень. Конечно, да кого я обманываю, я та еще секс-машина, да и женаты мы давно, ну как давно, у меня родители тридцать пять лет вместе живут, и… Ну я к тому, что вчера ночью Диана проявила себя с неожиданной стороны; ну то есть я не то хотел сказать, я имел в виду, что она оказалась более раскрепощенной, чем ранее, и не просто раскрепощенной, а техника, понимаешь, какая-то новая техника. Чем она занималась до замужества, аж интересно.

— Это… Я забыл тебе кое-что рассказать, — встрепенулся Евгений Николаевич.

Повисла неловкая пауза. Секунду назад все было хорошо, наивные мечты, белые пушистые облачка, счастье-счастье-счастье, но пройдет буквально одно мгновение, один миг (есть только миг между прошлым и будущим, помните, да?) — и все пойдет наперекосяк. Костя перед этим хотел чихнуть, просто ужас как хотел. Перехотел.

— Думаю, тебе будет интересно. Тоже, — Женька покряхтел, доставая айфон из кармана пальто. — Знаешь, кто вернулся в город?

Косте очень не понравился его тон. Возможно, это была интуиция (хотя прежде он старался не доверять интуиции), возможно, он научился читать своего друга, точно открытую книгу, но что-то в этом спокойном голосе его напрягло. Женька поковырялся в айфоне и вручил его Косте. На экране была фотография молодого красавчика, чья улыбающаяся физиономия — серьезно, он улыбался во все 32 зуба — смутно напомнила, что… Да не может быть! Он что, живой?

— Это Егор Крапивин? — спросил Костя, сжимая в руках Женькин телефон.

Ох, какая невыносимая, ну просто невыносимая улыбка. Мистер Вселенная, супермен, Генри Кавилл. От этой приторной улыбки к горлу начала подкатывать тошнота.

— Ага, — Женька забрал у Кости телефон. — Ты же знаешь, как его избили-то? В мясо. Лицо превратили в рагу. Ну серьезно, фарш был вместо морды. Меня так сильно не пиздили, как его. Ему внешность восстанавливали по кусочкам. Вообще его собирали, как пазл. Его мамаша уехала с ним в Европу, в Германию, кажется. И вот там его лечили и реабилитировали. Долго. Ну зато его еще большим красавчиком сделали, как видишь. Ну серьезно, Джаред Лето по сравнению с ним — сельский парень. И, короче, Егор решил вернуться. Почему, зачем — никто не знает. Я на его «Инстаграм**» подписан, может, напишет, в чем дело, зачем ему этот захолустный Воскресенск-33.

— А он не боится… после того, что случилось? — Косте еле хватило дыхания, чтобы договорить несложную фразу.

Крапивин, мать его. Ну на хрена, на хрена ты решил вернуться, а? Причем в такой неподходящий момент? Боги, только бы Диана не узнала об этом, только бы, только бы, только бы…

— Так это ж давно было, ну Кость. Меня вон тоже мутузили и даже убили, ну и че? Я возродился, как феникс из пепла, как Кенни из «Южного Парка», как… ну кто там у нас еще воскресал? И ничего, живу потихонечку. И ты живи.

— Да, — Костя было дернулся, чтобы включить радио, но передумал.

— Тем более у тебя твоя принцесса выздоровела, — Женька решил подлить масла в огонь и насыпать на Костину рану первоклассной соли.

— Выздоровела, точно. И у нас теперь все хорошо. Лучше не бывает.

— Я рад, что у вас все хорошо, — ответил Женька, вылезая из машины. — Пошли предаваться чревоугодию. У меня и консультант имеется, ага, я ж буржуй. Забудь об этом Егоре. Может, у него там ничего не работает, мало ли. Лицо пришили, а что там ниже творится, не важно. Реально, отпусти и забудь, не куксись.

И снова чистый подъезд элитной сталинки, цветы в горшках и потолки с лепниной, неожиданный ампир. Женькина квартира, собранная из четырех, квартира истинного буржуя. Кухня, где Костя уже чувствовал себя как дома. На столе стояли две тарелки с гуляшом, аппетитные куски мяса дымились, как вулканы Индонезии. И конечно, огромная квартира не была пуста — где-то вдали шумел пылесос, видимо, орудовала уборщица или там клининг, на переднем плане маячили девчонки, Марта и Юленька. Костя, которому вручили блестящую серебряную вилку с острыми зубцами, внезапно почувствовал себя сиротой, попавшим в большую и очень странную семью.

— Жень, я почти понял, что происходит в нашем городке. Почти привык, что наш мэр — исполняющий обязанности Дьявола, и более того, успел продать ему кое-что, но есть у меня один вопрос, который не дает покоя.

— Один? Всего лишь один? Дружище, ты проявляешь чудеса адаптации. Другие быстрее ломаются. Впрочем, ты всегда отличался аналитическим складом ума. Ну что там за вопрос-то?

— А?

Костя, пока жевал, чуть было не передумал задавать этот вопрос. Был такой хороший, умиротворенный день, легкая грусть после посещения кладбища, от этой грусти не хотелось сходить с ума и рвать на себе волосы, словно вечность поцеловала в губы, а лишние вопросы, увы, могут разрушить этот готический флер.

— Вот что за ерунда у нас со временем? Я понимаю, ошибка мироздания, город, про который забыли, и все такое прочее, но почему октябрь-то?

— Векслеру нравится осенняя меланхолия.

— И все? И все?!

— Понимаешь, наш город — это вроде как спектакль, который он ставит. Та самая лазейка в мироздании, да, про которую ты говорил, — вот он ею и воспользовался. Ну, октябрь не самый плохой месяц, между прочим. Что тебе не нравится?

— Жень, — Костя отставил тарелку в сторону и по-детски водрузил локти на стол, чуть-чуть не дотянув до позы роденовского «Мыслителя», — я хочу пожить нормальной жизнью нормального человека.

Женька, который под шумок доел гуляш, встал из-за стола, прихватив с собой пустую тарелку. Поставил в раковину и вернулся.

— Дружище, ты душу дьяволу продал. Ну, исполняющему обязанности. Ты понимаешь, что этим фактом максимально отдалил себя от понятия «нормальный человек»?

— Жень… блин… можно я выйду?

— Нет, — то ли в шутку, то ли всерьез ответил Женька, но, увидев, как Костя заерзал на стуле, моментально смягчился и добавил: — Слушай, ну мы не в школе, ты чего это отпрашиваешься? Да что с тобой, ты аж побледнел? Несварение? Туалет найдешь?

— Я не… Извини. Я сейчас.

Костя вышел из квартиры на лестничную площадку. Все с ним было в порядке, просто хотелось побыть в одиночестве. Или нет, просто стало невыносимо смотреть Женьке в глаза, да е-мое, вот перед кем, перед Женькой, что ли, выпендриваться, уж кто-кто, но Женька-то знает, какой Костя на самом деле мудак. Но вот беда: даже Женька, прямолинейный, простодушный Женька, неглупый на самом деле чувак, всей правды-то не знает. И от этого слегка похолодело в районе сердца. Души вроде нет, но это ни фига не помогает. Или это отходняк, изъятие-то было тем еще бэд-трипом.

Костя минут десять стоял на лестничной площадке возле подоконника, стоял в компании огромного фикуса и не сразу заметил, как к нему подошла одна из девчонок, восхитительная Марта в фирменном синем блейзере, не так агрессивно накрашенная, как в прошлый раз, но все равно ослепительная. Почему-то вся реальность вокруг Марты уходила в размытие и воспринималась как фон.

— Кость, тебя все потеряли. Ты чего тут стоишь?

— Неловко в этом признаваться, но мне стыдно перед Женькой.

Марта нахмурилась. Ей определенно шло быть серьезной.

— Насколько я понимаю, у вас какая-то нерешенная проблема тянется из прошлого?

— Дело не в ней. За это я уже извинился. Ох, Марта, ты умеешь хранить секреты?

— Только благодаря этому я жива, — ответила Марта и смущенно улыбнулась.

Ого, а у этой смазливой девчонки, вероятно, есть какая-то очень интересная предыстория. Напоить бы ее как-нибудь да расспросить, но Костя тут же отмахнулся от этой идеи. Он начал уже уставать от чужих тайн, тут бы со своими разобраться.

— Женька думает, что я продал душу из-за моей Дианы.

— Супруги?

— Ага, и вообще-то он прав. Но не совсем. Поклянись, что даже ему не скажешь, а то мне как-то совсем стыдно. Я… не очень хорошо себя вел по отношению к Диане. Ну то есть… мы вроде как нашли для нее психиатра, да, психиатра, она у меня немного нездорова, там давняя история, еще в детстве все началось, у нее же отец был бандит, да как, по сути, и у меня… в общем, поломанная она у меня, не дай бог никому, ну так вот, а я как бы этим воспользовался, ну то есть нашли мы психиатра, но он не очень, ну… и мне не хотелось, чтобы об этом узнали…

Костя бы и не перестал, если бы понятливая Марта не остановила его, произнеся вполне четкое «тсс!» и приложив тонкий пальчик к ярко накрашенным губам.

— Пойдем уже в квартиру. Женька нас заждался. А по поводу секретов — поверь, у нашего дорогого Евгения Николаевича секретов уж побольше будет.

Вернулись на кухню. На кухне хозяйничала Юленька. Юленька выглядела куда лучше, чем в прошлый раз, — всего-то распустила волосы, и оказалось, что у нее просто роскошные, блестящие, точно из рекламы шампуня, локоны. Она занялась посудой, а Марта пододвинула ногой пустую табуретку и грациозно уселась.

— Девчонки, — обратился к ним Женька, — мне пора подумать над вашим имиджем. Мне кажется, на вас слишком много одежды.

Юленька даже кран выключила, чтобы ее лучше было слышно:

— Если ты решишь проблемы с отоплением, я тут голая ходить буду. А пока не могу — холодно.

— Блин, — озадаченно произнес Женька, сидевший за столом напротив Кости, и свел бровки домиком. — Задолбала управляющая компания. Там говорят, что квартира слишком большая, поэтому стандартных батарей не хватает.

— Батарей? — делано удивился Костя. — Я думал, эту квартиру котлы из преисподней отапливают.

— Ха-ха.

Юленька наконец-то закончила мыть посуду и повернулась к обществу лицом. Фирменный блейзер, юбочка, элегантные туфельки на низком ходу — ей бы покорять лучшие дома Парижа, а не вот это вот все.

— Кость, скажи честно: тебе тут нравится? — спросил Женька.

— Шутишь? — Костя вместе со стулом отъехал подальше от стола и уселся, поджав под себя ноги. — У тебя не жизнь, а сказка!

— Ну, — Женька нерешительно почесал нос. — А ты живешь с королевой красоты, которая вспомнила новые позы. Разве это не прекрасно? — он повернулся к девушкам и обратился уже к ним: — У него жена — прям супермодель. Серьезно, там такая внешность и фигура, что закачаетесь. Ноги от ушей.

Костя в этот момент с горечью вспомнил, что Диане ломали ноги и вытягивали аппаратом Илизарова, но вслух этого не сказал.

— Ее даже называли уральской Кейт Мосс, — сдержанно произнес Костя, — но это было давно.

Девчонки, и Марта, и Юленька, в один голос одобрительно вздохнули, точно в сцене из ситкома, такое синхронное «а-ах» — очевидно, Костя, женатый на королеве красоты, в их восприятии приобрел определенный романтический ореол.

— Жень, а где у тебя можно курить? — встрепенулся Костя. Ему неожиданно приспичило задать вопрос, один очень важный вопрос, буквально вопрос жизни и смерти, а при девчонках он это спросить стеснялся. — А то…

— Ну пошли на балкон, — занервничал солидный Женька, и в голубых глазах его, искаженных толстыми стеклами очков, отразилось беспокойство. — Пошли.

И он как-то неловко поднялся со своего места, а разгоряченный Костя, все еще в плену своих мыслей, охотно последовал за ним. Вышли на балкон. Внизу раскинулся вечерний, с дрожащими огнями фонарей, Воскресенск-33. Женькины окна выходили на оживленную широкую Карла Маркса, на противоположной стороне — площадь перед зданием городской администрации. Та самая площадь с ущербным фонтаном, который никто не пытался починить. Закурили молча. Костя все не решался заговорить.

— Жень… — наконец-то Костя решился, правда, перед этим он выкурил полсигареты.

— А? — Женька поправил съехавший набок капюшон.

— Каково это — умирать? Это больно или страшно? Или…

По злой иронии судьбы именно в этот момент по Карла Маркса проехала скорая, пронзительно заревели сирены.

— В первый раз было больнее, кстати, — ответил Женька.

— В первый раз? — Костя насторожился. — Я что, два раза тебя убивал? Я чего-то не знаю?

— Да блин! — рассердился Женька и махнул рукой, в которой тлела сигарета. — Боже, ну кто вбил тебе в башку, что ты, Костя Григорьев, — непризнанный пуп земли? Представляешь, не все в мире происходит по твоей прихоти и не все события во Вселенной свершаются только потому, что ты так решил. В первый раз меня никто не убивал, в первый раз я трагически погиб.

— Расскажи!

Женька достал откуда-то банку из-под «Нескафе» и расплющил об нее окурок, потом протянул Косте, чтобы тот сделал то же самое.

— Пошли внутрь, — буркнул Женька. — Здесь околеть можно.

— И то правда, — ответил Костя, баюкая под рукавами озябшие ладони.

Вернулись в кухню, где девчонки уже приготовили всем кофе. Уселись за стол.

— Тебе Векслер рассказывал что-нибудь о Рингтеатре? — спросил Женька, энергично дуя на кофе.

— Ну да. Он там вроде как служил. Да я и сам читал — театр в Вене, который сгорел в 1881 году. Рингтеатр.

— Ну вот мы там с ним и познакомились, — сказал Женька, глотая кофе.

Костя последовал его примеру, машинально отхлебнул кофе, все еще не понимая, куда клонит Женька. Какую-то чертовщину он собирался рассказать, определенно.

— Кто с кем?

— Я же тебе рассказывал, что поступал в Перми в театральное училище?

— Ну да, — ответил Костя. Он никак не мог угнаться за Женькиной мыслью. Мысль упорно убегала.

— Я очень хотел стать артистом. А в прошлой жизни… Ты чего так на меня уставился? В прошлой жизни я служил в Рингтеатре.

Костя помотал головой, словно желая избавиться от назойливой галлюцинации. Назойливая галлюцинация, то есть Женька, сидела и непонимающим взглядом таращилась на Костю. Какая-то нестыковка была во всем этом, какая-то жуткая нестыковка. Про Рингтеатр этот… полноте, а ведь это уже было… Флешбэк, обрывок воспоминания, камера, мотор… Уфф, ничего не понятно, не жизнь, а водевиль какой-то… А воспоминаний нет, есть только воспоминания о воспоминаниях, которые по сути сами являются воспоминанием… Мысль изреченная есть ложь… А почему тогда в школе говорят, что надо писать не «ложь», а «клади»… Бред какой-то. Наверно, так ощущают мир сумасшедшие люди, подумал Костя. Ох и невесело же им. Нет, наоборот, весело. Мироздание не перестает удивлять ни на секунду.

— Какой прошлой жизни? О чем ты, Жень?

— Ну ты спросил меня, не страшно ли мне было умирать, я тебе и ответил. Кстати, разреши мне представиться. Ойген Мотль. Актер.

— Не… — только и смог произнести Костя.

Ноги сами понесли его в сторону ванной, где он минут пять умывался ледяной водой, чтобы хоть как-то прийти в чувство. Под конец руки одеревенели, а лицо, наоборот, стало пылать. Костя глянул на себя в зеркало, пытаясь найти в своем усталом взгляде признаки безумия. Да нет, он был нормален. Это Женька чокнулся. Ойген. Мотль. Полный ойгенмотль. Он никак не мог уложить в своем сознании слова, сказанные Женькой. Какой, к черту, Ойген Мотль, какой Рингтеатр? Что за бред он несет? Вот сейчас Костя вернется, умытый и свежий, с лицом, раскрасневшимся после ледяных пощечин, сделает вид, будто ничего не слышал, удачно сменит тему, чтобы они уже никогда не возвращались к разговору о Рингтеатре и, разумеется, о Векслере. Ну его. Костя покрепче закрутил кран. Сантехника в Женькиной ванной была дорогая, явно немецкая, и светилась чистотой. На зеркале после Костиного умывания остались капли, похожие на дождевые.

Костя, по-прежнему растерянный, но теперь еще и замерзший, вернулся на кухню, хлюпая носом, и снова сел напротив Женьки.

— Так вот почему ты так по-немецки хорошо шпаришь. И так странно.

— Потому что я родился в империи Габсбургов, Кость. Soll ich dir meine Geschichte erzählen?

— Oh nein! — Костю аж передернуло. — Хватит с меня историй!

Женька удивленно вскинул брови. Не Женька, конечно, а Ойген Мотль, или кто он, черт возьми.

— Костя! — кто-то сзади тронул за плечо. Костя обернулся — это была Марта. — Послушай его. Пожалуйста.

О боги, так они тут все чокнулись, подумал Костя. Они же все сумасшедшие, все-все-все! Поддаться всеобщему безумию? Выслушать герра Мотля? Ну в конце концов, что он может нового рассказать?

Внезапно Косте почудилось — он даже незаметно ущипнул себя за запястье, — что все предметы вокруг него похожи на театральную декорацию. На миг он словно бы увидел, что все эти предметы, такие как стол, кухонный гарнитур, внезапно отодвинулись и будто бы на их месте обнаружилась трухлявая деревянная стена, и не было ничего, кроме это щербатой стены, и девчонок не было, и Женьки (герра Мотля) не было, а была только сцена замшелого провинциального театрика, отнюдь не роскошного Рингтеатра, и сделалось Косте так страшно, что он готов был прямо сейчас, вот сию же секунду, встать со своего места, выбежать в коридор, не одеваясь и не разуваясь удрать в подъезд, вниз по лестнице, выскочить из подъездных дверей и бежать, бежать, бежать, бежать, не останавливаясь, пока силы не иссякнут, пока холод не добьет. Это было невыносимое ощущение, но, слава богам, оно быстро прошло. Вместо него пришла тоска, и это было понятней для Кости. Сердце заныло, как при надвигающейся смерти. Ой, ладно. Женька вот два раза погибал — и ничего же, вот он сидит, упитанный и очкастый. И с Костей тоже все будет в порядке. Определенно. Однако же тоска не отступала, сколько Костя ни пытался себя утешить. Так вот ты какой, мир идей и мир абстракций, мир, где ты падаешь вниз с высокой скалы, постоянно падаешь и не за что уцепиться, только ты и сосущая под ложечкой вечность.

— Ты готов услышать мою историю? — спросил Женька и даже очки снял, явив мирозданию свои огромные усталые и напуганные глаза.

— Нет.

— Тогда, — Женька неуклюже поднялся, — леди и джентльмены, проследуем в библиотеку. Там атмосферней.

Костя еще помедлил, дождался, пока Женька, то есть герр Мотль, не выйдет из кухни вместе с Мартой и Юленькой, и потом еще немного подождал, слушая, как из библиотеки раздаются приглушенные голоса. Тревога сменилась спокойствием, не сразу, но сменилась. Тогда Костя поднялся, поправил съехавший угол скатерти и погасил за собой свет.

— Семнадцати лет я устроился работником сцены в Рингтеатр. Было это летом 1881 года, всего лишь за несколько месяцев до трагедии.

Женьку было не узнать. Верхний свет зажигать не стали. Библиотеку освещали две настольные лампы, покрытые кокетливыми абажурами. Девчонки уселись в тени этих ламп на крохотном диванчике, их совсем не было видно, Женька же окунулся в лучи, точно конферансье на сцене. Он говорил спокойным и глубоким голосом, и на миг — вот буквально на самый миг — Косте показалось, будто они и вправду в XIX веке, и под окнами проезжают фаэтоны и ландо, и мироздание стало таким умиротворенным, точно ребенок, который плакал-плакал, а потом заснул.

— Примерно в это же время в театре появился и Роберт Векслер, — продолжил свою речь герр Мотль. — Не лишенный таланта обаятельный актер с великолепными вокальными данными (он был драматическим тенором) мгновенно состоялся в амплуа героя-любовника и быстро завоевал популярность среди зрителей и, конечно же, зрительниц. Не обладая от природы прозорливостью и не имея сколь бы то ни было значительного жизненного опыта в свои семнадцать лет, будучи простодушным и в какой-то степени наивным юношей, я тем не менее в скором времени почувствовал беду, исходившую от этого демонического человека. Несмотря на то что я испытывал искреннюю, хотя и необъяснимую симпатию к этому сумасбродному чудаку, несмотря на то что меня бесконечно восхищала его манера изъясняться и его акцент (говорил он так, словно немецкий язык вовсе не был для него родным, и мне временами казалось, будто никакой язык не был для него родным), несмотря на то что мне чертовски нравилось, как он носит шарф, перекинув через плечо, и как он курит сигару, выпуская затейливые колечки дыма, я отчетливо понимал, что Роберт Векслер, кем бы он ни был, несет с собой трагедию и смерть. Стоило только ему появиться в помещении, как сразу же начинала происходить непонятная чертовщина: сами собой гасли газовые рожки, со столов падали предметы, у дам внезапно начинались мигрени, а иные барышни с тонкой душевной организацией безо всякой видимой причины хлопались в обморок, и хорошо, что дамы того времени всегда носили с собой нюхательную соль.

Никто не знал, откуда появился этот Векслер, язвительный модник с безупречными, хотя и немного старомодными манерами, и никто не знал, куда он уйдет, что порождало бесконечное количество сплетен, и заговорили, заговорили светские ротозеи, что будто наш драматический тенор склонен к оккультизму, увлекается спиритическими сеансами — а кто тогда не был склонен к оккультизму, кто не мечтал поймать в свои спиритические сети душу Моцарта или, на худой конец, несчастного самоубийцы Герхарда М., в далеком 1825 году принявшего яд из-за несчастной любви, — и будто бы достиг он высочайшего мастерства в различных темных направлениях, и будто бы есть у него знакомцы в потустороннем мире, — и великосветские сплетники, откровенно говоря, стали побаиваться этого, не побоюсь сказать, талантливого актера.

Но я, как уже и говорилось выше, питал к Роберту Векслеру необъяснимую симпатию. Очень скоро эта симпатия переросла в некоторое подобие мании — я стал словно одержим Векслером. Нет, не подумайте, физического влечения не было и в помине. То было чувство иного порядка, одновременно и пугающее, и отрадное. Я прекрасно понимал, что от этого странного и темного чувства надо было избавляться, и я пытался избавиться, находя утешение в алкоголе и плотских утехах с многочисленными женщинами, все из которых, разумеется, были намного старше меня, ибо эти томные красавицы, принимавшие меня в своих роскошных будуарах тайком от высокопоставленных мужей, большинство из которых были крупными правительственными чиновниками, а некоторые и вовсе особами, приближенными к его величеству, знали толк в любовных утехах, да и, по правде говоря, мне самому не были интересны молоденькие инженю.

Бывали времена, когда мне начинали претить шумные компании, и я в одиночестве бродил по улицам родного города, освещенным неверным светом газовых фонарей, пытаясь прогнать из головы надоевший образ Векслера, и не мог, и всякий раз мыслями возвращался к этому человеку. И однажды я понял, и эта внезапно открывшаяся истина поразила меня, точно гром среди ясного неба, что Роберт Векслер однажды станет моей погибелью, и — вот ведь странно! — понял, что трагедия случится вне зависимости от того, буду ли я этому противиться или же смирюсь, подчинившись причудливому распоряжению высших сил. И пришло мне странное озарение, будто бы жить мне осталось недолго, я начал видеть траурные знаки в, казалось бы, очевидных и будничных вещах, и кофе мне казался черным, будто сама бесконечность, хотя никто, ни один ученый не удосужился доказать, что бесконечность относится к черному цвету и что вообще она имеет хоть какой-либо цвет; и ветер, я не шучу, начал мне нашептывать тревожные слова, самих слов я не разбирал, но знал, что они предрекают мне скорейшую гибель, я начал бояться числа восемь, как выяснилось потом, не напрасно, — словом, мало-помалу я сходил с ума.

И тогда я напрямую обратился к Векслеру и задал ему вопрос, который так меня мучил. На удивление, Векслер не стал юлить и рассказал мне о том, кто он на самом деле, и я даже не был удивлен, ибо где-то в глубине моего поврежденного сознания колыхалась, точно рыбка на дне мутного аквариума, чудовищная мысль о том, что Векслер является не человеком, но порождением нечистой силы. Узнав правду, я не испугался Векслера — напротив, я еще сильнее прежнего уверился в том, что мой долг — служить ему до самой смерти; а если все получится как надо, то и много-много после. Так я и сказал об этом его величеству, на что он усмехнулся, прищурил свои светлые глаза, полные ядовитого льда, и молвил, что обязательно, всенепременно подумает над моим предложением.

А 8 декабря 1881 года я, совсем еще юный, но уже изрядно пресытившийся жизнью человек, трагически погиб по воле злого рока, коварного стечения обстоятельств, фатальной предопределенности. Погиб с именем Векслера на устах.

 

Женька, точнее герр Мотль, закончил свой рассказ и словно бы стал прежним дурашливым Женькой, миновав стадию солидного, уверенного в себе Евгения Николаевича. Пока он рассказывал, то держался прямо и торжественно, точно шест проглотил, и сидел на стуле, будто это была его маленькая трибуна. Окончив же свою речь, Женька снова согнулся, прижался подбородком к спинке стула и обхватил ее руками, точно ребенка.

— Мне Векслер рассказывал про этот Рингтеатр, — после некоторой паузы произнес Костя, который все не мог поверить в реальность Женькиного рассказа. — Получается, ты сгорел заживо?

— На меня кулиса упала. Скончался я от удара по голове.

— Опять?! — Костя не хотел этого говорить, но короткое слово как-то само вырвалось, не спросив разрешения.

— Опять, — со вздохом произнес Женька.

И Костя прекрасно понял, что вот сейчас, вот в этот неловкий момент они оба подумали одинаково, но не решились произносить своих мыслей вслух.

— В моей жизни тоже была роковая любовь, — произнесла из своего угла Марта. — Он был старше меня, лучше меня, умнее меня, и мы не могли быть вместе ни при каких обстоятельствах. У нас были вялотекущие отношения, полные драмы, которые закончились тотальным фиаско. Порой мне кажется, что я ношу с собой эту драму, как медальон, и никогда не снимаю.

Марта встала со своего уютного диванчика и села на банкетку рядом с Женькой, прямо под абажуром лампы, и угловатый резкий свет исказил черты ее лица, сделав их более строгими.

— В таком случае я с собой целую шкатулку ношу, — ответил ей Костя. — И в моей шкатулке, точно в ящике Пандоры, есть и драма, и трагедия.

— Послушайте! — это Юленька подскочила со своего места. Весь Женькин рассказ она прослушала, полуприкрыв глаза, — Косте временами казалось, что она дремлет. — Ну хватит уже о грустном! — Юленька замахала руками, точно маленькая рассерженная мельница. — Ну сердце уже кровью обливается от ваших драм и трагедий! Неужели нельзя жить просто, не превращая свое существование в дешевый водевиль с роковой любовью и фальшивыми страстями!

— Юленька, я из девятнадцатого века, — напомнил герр Мотль, смотря снизу вверх на свою ассистентку. — Дешевые водевили были моей привычной средой обитания, как для вас сериалы на «Нетфликсе». Ты уж не сердись, душа моя.

Юленька демонстративно покинула библиотеку и вернулась через какое-то время, неся в руках открытую бутылку белого вина и два бокала, которые она держала подставками вверх, ухватившись тонкими пальцами за изящные ножки. Никогда еще декаданс не был так близок и так притягателен. Хотя… смешались эпохи, вот девятнадцатый век танцует рокабилли, вот юный романтик, последователь Байрона, греет ложку на медленном огне… Смешались эпохи, да…

— Будете? — Юленька помахала бутылкой перед собравшимися.

Костя отказался, припомнив, что он все-таки за рулем, Марта тоже отказалась, в результате вино досталось герру Мотлю, который без того сидел с раскрасневшимся лицом, и самой Юленьке.

— Жизнь коротка, — произнесла Юленька, которой, очевидно, выпитый глоток вина добавил вдохновения. — Все заканчивается трагедией и смертью. Люди сгорают заживо, погибают под колесами поезда, на них сваливается горящая кулиса. Но можно хотя бы на минутку, хотя бы на сотую долю секунды не вспоминать о том, что нас ждет? О том, что мы смертны, о том, что рано или поздно каждый из нас обнаружит себя в ящике из сосны…

— Меня в цинковом хоронили, — встрял Женька, древнегреческий бог уместности. — В цинковом и в закрытом. Потому что у меня всю башку раздристало.

— Это я его убил, — поспешил добавить Костя, который теперь не забывал ни на секунду о том, что натворил тем далеким июньским вечером.

— Жизнь, смерть, убийства, фатум, судьба, пункт назначения… — Юленька одним махом выпила всесодержимое бокала. — Чем больше мы об этом думаем, тем страшнее становится.

— Ох, — произнесла Марта и задумчиво покачала головой. — Ох, надеюсь, нас не подслушивают сейчас богини судьбы, неумолимые, беспощадные и обладающие скверным чувством юмора, ибо, если они обрушат свой гнев на Юльку, ей не поздоровится, и тогда она, вероятно, повторила бы судьбу Марии Лазич, несчастной возлюбленной Афанасия Фета, чье платье вспыхнуло из-за пламени лампадки, или не менее несчастной жены Есенина Айседоры Дункан, задушенной шарфом, или повторила бы судьбу одного из тех бедолаг, о которых мы читаем в желтых интернет-изданиях. Упс!

Все замолчали на краткий миг, словно ожидая, что сейчас мироздание взбесится и начнет пулять в бедную Юльку свои смертоносные дротики, а Костя еще подивился столь глубоким познаниям Марты в области поэзии и предположил, что она, вероятно, готовила в школе реферат на эту тему, а что касается статей наподобие «100 самых глупых смертей от ручной бензопилы», то он и сам их иногда почитывал. Но ничего смертельного, слава богам, в этот ласковый вечер не происходило: за окном зажигались фонари, не газовые, а вполне земные, электрические, их молочно-белый свет проникал в библиотеку через тюлевые занавески, эти занавески вряд ли планировали уподобиться злосчастному шарфу и кого-то задушить, и все было спокойно и размеренно. Но Костя засобирался домой.

— Да посиди еще! — в один голос воскликнули девчонки.

— Нет, не могу. Меня дома ждут.

Правда, в прихожей он возился непростительно долго. Долго обувался, долго нашаривал в потемках пальто, отчего-то не решаясь включить свет. Вообще, он так и не понял, где тут выключатель. А Женька смотрел на него сверху вниз, смотрел, как он, согнувшись, без ложечки натягивает ботинки, смотрел и ничего не говорил.

— А может, останешься?

— Не, — Костя наконец-то поднялся и какое-то время постоял, наблюдая за тем, как перед глазами мелькают серебристые искорки.

— Жаль.

— Да ладно, — Костя поправил воротник пальто. — У тебя же там явно оргия намечается. Не хочу мешать.

— Ой, ну какая оргия, — в скорбной темноте прихожей Женьку почти не было видно. — Какая оргия, о чем ты. Так, обыкновенный тройничок.

— Жень. Векслер, Рингтеатр, актерство это его… Как люди-то к нему попадают? Как ты попал, я вроде понял. Девчонки, Ника с Ясминой, блондин и усач, свита его. Но… почему именно они? И почему ты? Ну я, типа, убийца, хорошо. А… все?

— А мы все ненормальные, Кость. Чокнутые. Убийцы и самоубийцы, несчастные жертвы, трагически погибшие — он любит, чтобы был надрыв. Таких людей, разбитых, покалеченных и проклятых, он и привечает. Понял?

«Возможно, когда-нибудь, — подумалось Косте, — и пойму. Возможно, когда-нибудь, но, скорее всего, никогда».

— Ну я пошел, — ответил Костя. Прощание определенно затянулось. — Прости меня за все.

— Я-то простил. Теперь очередь за тобой.

Женькины слова повисли в темном воздухе на мгновение и пропали, растворившись без остатка.

Ойген Мотль, Рингтеатр, Роберт Векслер и его свита — ну вас, ну вас всех, достали со своей чертовщиной, дайте отдохнуть, хоть вечер провести без нечистой силы. Тепло домашнего очага, ужин на двоих, потом можно киношку посмотреть — все как у людей, все как у людей, пускай за окнами октябрь, в квартире на Фестивальной, 2 будет тепло и спокойно.

Костя припарковал машину, постоял, покурил возле подъезда, наблюдая за нехитрой человеческой жизнью. Мимо — очевидно, они спешили в «Дикси» — прошуршали две мамаши с колясками, у одной из них еще была белая собачка, как на упаковке корма «Цезарь», потом они ушли и мимо Кости прошел солидный дядька в пальто, Демьянов была его фамилия, он жил с женой и маленьким сынишкой в квартире на девятом этаже, вроде они недавно ремонт сделали. Машины подъезжали и уезжали; кругом происходило что-то интересное. Костя докурил, выбросил в урну бычок и зашел в подъезд. На душе (или что там вместо нее) было тепло.

В лифте поменяли зеркало. Прежнее было мутным и грязным, новое же сверкало амальгамой, как стихотворение Бродского. В голове крутились какие-то строчки из песен, перемежаясь с мыслями о веселом междусобойчике у герра Мотля. Какое-то безумие происходит в квартире на Карла Маркса, ну и черт с ним. Подумаешь, Женька стал заправским буржуем — человек заслужил, человек два раза умирал. Зато каким бойким стал — правду говорят: то, что нас не убивает… и даже то, что нас убивает… кто это сказал, Ницше, кажется? Или Егор Летов?

В квартире было до непривычного тихо и пусто. А где госпожа Григорьева, а? Спит? Да вряд ли спит. Кажется, ее нету. Совсем нету.

Костя привычным жестом повесил куртку на крючок, разулся и зашел на кухню. Никого. Щелкнул выключателем, осветив пространство ярким электрическим светом. По-прежнему было панически тихо. Диана опять у Муравьева, решил Костя. Сейчас вернется домой радостная и объявит о своем выздоровлении. И о том, что психиатр наконец-то снял многолетний диагноз, что висел, как ярмо, на хрупких Дианиных плечах.

Настенные часы показывали 20:00. Поздновато, конечно, для Муравьева. Но мысль о том, что Диана может быть у кого-то, кроме психиатра, была невозможна — за время болезни круг общения Дианы сузился до микроскопических размеров.

Костя открыл холодильник. Круглая лампочка моргнула на него нездоровым холодным светом. В холодильнике обнаружилась банка дешевого светлого пива. Костя, которому в принципе не хотелось сегодня пить, все-таки достал с полки запотевшую банку и поставил перед собой на стол — все равно скучать. Он вынул из кармана мобильник, пачку сигарет, пару ненужных чеков, которые тут же полетели в мусорное ведро, включил телевизор и только потом сел за стол и открыл пиво.

И в этот момент, словно дождавшись команды, телефон издал коротенькое «дзинь» — пришло сообщение. Костя открыл серо-зеленый мессенджер и прочитал сообщение от Дианы:

 

Костя, привет!

Сегодня не приду:((

 

Костя вздохнул (может, все-таки с родителями помирилась?) и хотел было уже положить телефон на стол, но тут пришло новое сообщение — не успел его прочитать, потому что сообщение удалилось мгновенно. Следующее сообщение пришло только через пару минут. Костя знал это точно, потому что неотрывно смотрел на дисплей и видел, как меняются цифры.

 

Прости

 

Это «прости» было без смайликов и скобочек. Оно вспухло на экране созвездием ярких пикселей, черных на зеленом, и мгновенно испортило приподнятое Костино настроение. «Прости»? Через несколько мгновений пришло более длинное послание:

 

Прости, но я от тебя ухожу.

Понимаю, что стоило бы тебя дождаться, но это было выше моих сил.

Я не хочу ничего объяснять.

Да, я была вчера у Муравьева. Он сказал, что я полностью выздоровела. Да я и сама это чувствую.

Я не хочу больше с тобой жить.

 

Костя только начал писать ответное сообщение, хотя проще было бы позвонить, как пришло еще одно сообщение:

 

Жизнь у нас одна. С тобой я потеряла десять лет. Не хочу больше терять ни секунды.

 

И вот эта последняя фраза — лучше б она ее вообще не писала. Эта фраза показалась Косте какой-то банальной дешевкой, которую обычно пишут в качестве статусов для соцсетей. Она бы еще цитату из Коэльо написала, невесело подумалось Косте. И тут он понял, что, прицепившись к форме, он начисто забыл о содержании. «Я от тебя ухожу». Костя набрал номер Дианы. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. The subscriber unit is switched off or is outside the coverage area».

Попытался написать ответное сообщение — сообщение не отправилось. Одна галочка. Если бы отправилось — стало бы две, так, кажется. И тут Костя понял, что случилось. Это понимание свалилось на него, как лавина в горах, мгновенно и неотвратимо. «У меня, походу, совсем не осталось чувства юмора, — озадаченно подумал он. — Вот вообще ни на грош». И тут произошло буквально следующее — Костя готов был поклясться, что ноги сами понесли его к холодильнику, а оттуда на него с полки вспрыгнула банка «Хугардена». Вполне возможно, что так оно и было. «Она же меня разыгрывает, — подумал Костя, сделав первый глоток, — боже, а шутки-то у нее всегда были на грани. Что ж, не поддаемся. Ждем, что она придумает дальше». И сердце, вместо того чтобы провалиться в тартарары (плавали, знаем!), внезапно упорхнуло жар-птицей высоко в небеса. Это просто розыгрыш. Не очень смешной, если честно, но Диану Анатольевну можно понять — она ведь словно пробудилась от десятилетнего сна, а все ли из нас, положа руку на сердце, адекватно себя ведут после пробуждения? Банка пива закончилась как-то внезапно, буквально в три глотка.

Костя, пока пил, еще попытался набрать несложный Дианин номер, но опять безуспешно — абонент по-прежнему находился вне зоны действия сети. Сама наберет. Внезапно Костя понял, что проголодался. Можно было бы сгонять в ближайший супермаркет, например «Магнит», что находился на первом этаже, или «Дикси» в соседнем доме, накупить там полный пакет еды, что-нибудь приготовить, можно было, вообще не напрягаясь, накупить полуфабрикатов в магазине на порожках, что находился напротив «Дикси»: в этом магазине работала приветливая продавщица, которая все время кокетничала с Костей, а еще там продавали алкоголь, которого не было нигде, и продавали, между прочим, даже ночью — почти подпольно, почти по-бутлегерски, в черно-золотых полосатых пакетах без ручек.

Впрочем, был еще один буржуйский вариант, и он нравился Косте больше всего, — дьявольская служба доставки. Можно было позвонить Блаватскому, спросить, что у них сегодня в меню, и приказать, чтобы привезли, и как можно скорее, и сервировали все, как в прошлый раз, — с глубокими тарелочками, крышечками, соусницами и салфеточками. Недолго думая, Костя набрал номер господина Блаватского, заказал пасту с морепродуктами на двоих, вина и «чего-нибудь на ваше усмотрение, сеньор Блаватский, я доверяю вашему безупречному вкусу, мучас грасиас». Блаватский на том конце провода (провода? серьезно?) деловито закашлялся, но заказ принял. Костя вырубил звонок, полистал меню и снова набрал Дианин номер. И снова ответом ему было бессмысленное пиликанье. «Телефон забыла зарядить, — догадался Костя, — чертовы айфоны. Говорил же я переходить на „Андроид“!»

Из крана закапала вода — а может, она и до этого капала, просто никто не замечал, — и Косте показался оглушительным этот сбивчивый и неправильный звук. Он не сразу сообразил, что машинально считает капли. Досчитал до двухсот, а потом перестал.

— Блин, ну где эта доставка! — рассердился Костя и попытался дозвониться.

Блаватский откликнулся сразу.

— Еду я, еду! Жди!

И отключился — звуки гудков затихли и растворились в тишине, словно кусок рафинада в горячем чае. Секунды, прежде аккуратные и плавные, стали вдруг острыми и колючими. Не секунды, а микросхемы тревоги какие-то, ну право слово. Костя, сидевший как на иголках, вдруг испугался, что Блаватский приедет намного раньше, чем Диана, и еду надо будет разогревать в микроволновке, а это было бы по меньшей мере неуважительно по отношению к поварам.

За окном проехала машина, из которой играла оглушительная, очень веселая музыка. Свет от фар сиреневым лунным зайчиком пробежался по потолку. Машина уехала, лунный зайчик ускользнул. Во рту и без того пересохло, еще это противное кисловатое послевкусие от пива. Костя налил из графина теплой воды и судорожно, до спазмов в горле, ее выпил. Какая-то вакуумная неопределенность, воздух выкачали, дышать нечем, ничего непонятно, в голове вата. Не нужно было пиво пить, надо поужинать, ах черт, Блаватский, ну где он, в самом деле.

Всеобщая вакуумность мироздания усиливалась еще и тем, что сообщения не уходили. Ну где ее, черт возьми, носит, связи нету, сети нету, интернет отключили, говорил же, переходи на «Мегафон», переходи на «Мегафон», но нет же, «Билайн», мне нравится номер, он у меня давно, я привыкла, так можно не меняя номера перейти, нет, Кость, отстань, я не хочу. И вот те на — связи нет, сообщения не прочитаны, конец света близок, вот уже и всадники понукают своих норовистых лошадей. Розыгрыш розыгрышем, но пора и образумиться. Да и, положа руку на сердце, не смешно ни фига. Ухожу, говорит, десять лет жизни, бла-бла-бла, это все, конечно, очень интересно, но никуда она не уйдет, потому что, в сущности, ей уходить некуда. Сейчас она придет домой, сначала мы, конечно, посмеемся, но потом надо будет с ней поговорить, чтобы так больше не шутила. Что она, Ельцин, что ли, чтобы пафосно уходить, в самом-то деле.

Костя машинально листал меню телефона и зашел на сайт «Вконтакте». Точнее, он не просто так зашел — перед этим мелькнуло оповещение: «Диана Белогорская опубликовала новую историю. Посмотрите, пока она не исчезла».

И только он успел подумать, с чего это вдруг Диана Белогорская должна исчезнуть, как пальцы сами нашарили нужное приложение. И — ой, будто электрический разряд, так внезапно и так больно. На Дианиной полузабытой страничке, страничке, которую она не вела с начала нулевых, появились новые фотографии. На этих фотографиях, на этих, блин, селфи Диана Белогорская, счастливая, улыбающаяся, была запечатлена с мужчиной, чья красота сбивала с толку, сражала наповал, лишала рассудка, и, тьфу, как симметричны были его скулы и подбородок, как идеальна была его трехдневная щетина, как ясен был взор, о… проклятье, проклятье, проклятье…

Костя швырнул телефон об стену, подскочил со стула и, точно любовник в дешевом водевиле, начал ходить кругами по кухне, заламывая руки, изнемогая от собственной беспомощности. Смейся, паяц, над разбитой любовью. Он чувствовал себя жалким, жалким, жалким, обманутым вкладчиком, лишенным смысла жизни, нутро его горело, и пресловутый огонь в чреслах грозился в одночасье все спалить, да и пусть все горит, да-да-да, гори огнем, проклятая, дурная вселенная, самый худший из миров — мир, в котором Диана Анатольевна предпочла ему, Косте, чудом выжившего красавчика-хоккеиста с идеальным лицом и, возможно, безупречной душой.

Костя еле разлепил губы.

— Мичурина, двенадцать, — сказал он таксисту, грузно заваливаясь на переднее сиденье.

Так это был не розыгрыш. Черт, черт, черт, она и вправду ушла, ушла, ушла-а-а, и к кому, к своему бывшему, к этому недобитому красавчику Егору, за каким-то хреном вернувшемуся в Воскресенск-33. Костя сходил в магазин и купил бутылку виски. Дайте пол-литра, «Вильям Лоусонс», возьмите лучше ноль семь, выйдет дешевле, хорошо, дайте ноль семь и шоколадку, «Альпен Голд» с орехами, хотя нет, знаете, не надо шоколада, оставьте только бухло. И продавщица пробила алкоголь, и Костя расплатился картой, ведь на карте у него теперь было много денег, очень много денег, money-money-money always sunny in the rich man’s world, и так теперь будет всегда. Еще в кармане пальто оставалась наличка, две тысячные купюры и одна пятисотрублевая, хорошо, пригодятся, ох уж эти мелкие радости богатых людей.

Наличка пригодится для такси. Ой, точно. Костя собрался в эту самую «Аризону», а зачем, что он хотел сказать жене и что он хотел сказать Егору? Да блин, придется импровизировать, потому что слов-то никаких не осталось. Таксист (лицо было знакомое — это не он тогда случайно на кладбище подвозил? Или у всех таксистов Воскресенска-33 одинаковые лица, для удобства, чтобы пассажиры не смущались?) поморщился, но, увидев в руках у Кости пятисотрублевую купюру, смягчился. Водитель включил музыку, помог Косте закрыть дверь и только после этого тронулся. Автомобиль тронулся, Костя немного тронулся, водитель не тронулся.

За окном проплывали меланхоличные огоньки уличных фонарей, теплые квадратики окон и назойливая реклама. Все это безобразие однажды было названо Воскресенском-33. Костя, не забывая по чуть-чуть прихлебывать из бутылки, следил за тем, как под музыку менялись кадры кинопленки: вот проехали АЗС, похожую на гигантскую картонную коробку с игрушечным подсвеченным изнутри минимаркетом, где сновали туда-сюда крохотные человечки в красной спецодежде — кассиры, издалека похожие на лего-человечков, потом проехали мертвый и безжизненный пустырь, потом проскочили шеренгу пятиэтажек, похожих на корпуса огромной больницы, такие они были одинаковые, потом эта больничная скромность сменилась почти рождественским шиком «Бруклина» (только тогда Костя догадался, что таксист нехило-таки удлинил дорогу, сделав крюк чуть ли не в полгорода), а на смену «Бруклину» снова пришли пятиэтажки и затерянный среди пятиэтажек «ШИНОМОНТАЖ 24 ЧАСА, МОЙКА АВТОМОБИЛЕЙ». Ах, вот в чем дело — поехали в объезд, не через Мичурина, где вещевой рынок, а через Дзержинского, где была та самая хинкальная, куда так настойчиво звал Женька. Это было совсем недавно, точно. Тысячу лет назад. Это было незадолго до того, как небо раскололось на мелкие осколки и как все эти осколки, количеством в тысячу штук, вонзились в Костино (почти история Кая, Герды и Снежной королевы) сердце, и как теперь это сердце, израненное холодной бесконечностью, болело при каждом вдохе.

Костя был чертовски пьян, очень пьян, пьян в дрова, в сосиску, в слюни (вот только сейчас он додумался ладонью вытереть рот и сделать это так, чтобы водитель не заметил, а он, скорее всего, заметил, но ничего не сказал), пьян как один миллион, одна тысяча пьяных пьяниц, и мысли в голове ворочались так медленно, точно борцы сумо в замедленной съемке, и все сознание заволокло искусственным туманом из дым-машины, и тумана этого становилось все больше и больше. И тут еще этот таксист со своим «Нашим радио» — серьезно-серьезно, он слушал «Наше радио», что было немного не по-воскресенски и совсем не по-таксистски.

 

Побледневшие листья окна

Зарастают прозрачной водой.

У воды нет ни смерти, ни дна.

Я прощаюсь с тобой…

 

Костя несколько раз успел задремать и проснуться, а эта песня все не заканчивалась и не заканчивалась, все не заканчивалась и не заканчивалась, и Шевчук все пел, и все пел, и все пел, и все пел, чертовски длинная песня, подумал Костя, ну просто чертовски длинная, почти бесконечная, это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой, а я вот ничего не возьму, и ничего-то после меня не останется, ибо самое светлое, самое чистое, что было в моей жизни, я проебал, точнее, две самые главные вещи в своей жизни — любовь и душу, и все, и ничего, ничего, пустота, и мертвые с косами стоят, и да, я вижу мертвых людей, а еще чуть-чуть, и я начну с ними трахаться, что, я опять, что ли, заснул, да сколько можно, я же синий в хламину, а Шевчук все поет, или это одна и та же песня, или таксист гоняет ее по кругу, это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой, черт, у меня душа болит, так болит, да блин, нет у меня больше никакой души, ты такой хорошей была, до свидания, друг, и прощай.

— А знаете, какой самый — ик! — большой город в России? — Костя внезапно очнулся и очень даже бодро произнес непростую фразу, обращенную к таксисту. Если бы не внезапно наступившая икота, было бы вообще идеально, круче, чем у диктора на радио.

— Москва? — таксист снисходительно покосился на Костю.

— Не-а, — ответил Костя, посмотрел в бутылку и понял, что виски-то уже закончилось. Еще он куда-то дел погасшую сигарету, скорее всего, уронил под сиденье.

— Воскресенск-33, — торжественно объявил Костя.

— Почему?

— Да потому что мы уже два часа едем и все не доедем!

— Мы едем десять минут, — сообщил таксист. — На Мичурина ремонт, поэтому мы и…

Точно. На Мичурина ремонт, асфальт меняют, там еще плакат большой поставили — работы осуществляет ООО «Благие намерения».

Костя снова задремал. И сон ему приснился агрессивный, злой сон. И в этом сне была и Диана, отчего-то совсем прозрачная, как галлюцинация, и Крапивин, гипертрофированный красавчик с квадратной челюстью, почему-то на ходулях, и сам Костя фигурировал в этом сне на правах нарратора, и ярости в нем было больше, чем когда-либо, — и ярости, и желания разрушить весь этот неправильный мир к чертям, и облить этого вопиющего красавчика Крапивина кислотой, чтобы он не был таким совершенным, и поджечь, и всю эту несчастную «Аризону» превратить в руины, как после воздушной бомбардировки, и подвергнуть геноциду всех официантов, и администраторов, и посетителей, и были эти мысли настолько разрушительными, что, когда Костя проснулся в очередной раз, он обнаружил, что кулаки его сжаты, как будто бы он собрался на рукопашный бой.

Костя начал ощутимо трезветь, и чем больше он трезвел, тем больше ярость подступала к горлу. Дикий, совершенно убийственный коктейль из ярости, отчаяния и беспомощности. Играла меланхоличная музыка, одна песня депрессивнее другой, и этот саундтрек только усиливал ярость и гнев. Это не такси, а просто гигантская металлическая коробка, в которой трудно дышать. Костя покрутил ручку — стекло со скрипом отъехало вниз. В салоне резко похолодало, но в целом стало чуть легче существовать. Таксист неодобрительно посмотрел на Костю, но ничего не сказал. Видимо, не в его правилах было спорить с пьяными пассажирами.

— Я их всех убью на хрен, — еле слышно пробормотал Костя, который от нечего делать снова полез во «Вконтакте», открыл Дианины сториз и увидел, что они с Егором по-прежнему в «Аризоне».

Как они могут веселиться и наслаждаться жизнью, когда тут небо готово обрушиться и похоронить под своими осколками Воскресенск-33? Костя вытащил из кармана тысячерублевую купюру и протянул ее таксисту.

— Сдачи н-не надо! — произнес он, поеживаясь.

Ветер был не сильный, так, одно название, а не ветер, но колючий и недобрый. В воздухе болталась нелепая взвесь из снега и дождя. Глянцевый мокрый асфальт был подсвечен цветными огонечками, как на дискотеке — фары машин, фонари, вывески магазинов. Изображение было четким, как на экране телевизора при максимальном разрешении. Костя был уже практически трезв. Остаточная посталкогольная сентиментальность — вот что заставило его расплатиться с таксистом тысячерублевой купюрой, иными словами, он немного расслабился.

— А, спасибо. — таксист удивленно забрал купюру. — Здоровьица!

— Это главным образом за музыку, — ответил Костя и тут только понял, что ни черта он не трезв, вот ни на йоту.

«Это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой…»

— А-а-а! — воскликнул таксист, импульсивно всплеснув руками. — Так это… «Шансон» не работал, вот я и включил эту галиматью.

Его щетинистое лицо в свете фар казалось зеленым, точно у гоблина. Он был приземистым, невысоким, носил черную куртку и шапку-гондонку — обычный-обычный мужичок; такие по вечерам смотрят «След» и «Криминальную Россию», пьют редко, потому что в завязке, изредка пишут двоюродному брату в колонию, воспитывают двух детей-школьников, из которых старший после девятого класса пойдет в колледж, ну, ПТУ по-старому.

— Что? — Костя резко пожалел о собственной щедрости.

— Да ерунда все это, — тоном знатока сообщил таксист. — Все эти ваши страдания-завывания, кто вас этому научил только. Ерунда на постном масле! Разве это жизнь? В жизни нет места для этого вашего нытья, а ноют одни бездельники, понимаешь ты? Потому что работать надо. И отец мой работал, и я работаю, и никто из нас не ныл, не причитал, не плакался в жилетку — мы просто пахали, засучив рукава. Вам, молодым, просто заняться нечем, вот и выдумываете себе всякие страдания. Тебя бы вот на завод, а?

— Я работал на заводе, — ответил Костя, умолчав о том, что работал он в пыльном кабинете с письменным столом, полосатым солнечным светом и огромным фикусом.

— Ну вот и я про что. — таксист, пропустивший смену концепции, немного растерялся. Или вспомнил, что заработал на этой поездке тысячу рублей.

— До свидания, — холодно ответил Костя, поднял воротник пальто, засунул руки поглубже в карманы — перчатки он дома оставил, — повернулся к таксисту спиной и гордо зашагал в сторону «Аризоны».

Эх, проклятая «Аризона», а люди за столиками сидят, разговаривают, листают ламинированные страницы меню. Внезапно, вглядываясь в ярко освещенное зазеркалье, Костя вдруг понял, что он спокоен как удав. Последние остатки ярости улетучились после того, как он вынужден был выслушать нелепую тираду таксиста, возомнившего себя музыкальным критиком и знатоком жизни. На место ярости пришла пустота, и неизвестно, что было хуже.

Они сидели за столиком и ели роллы. Костя видел их сквозь прозрачное окно. Сидели, ели роллы, запивали пивом и чему-то смеялись. Скорее всего, они смеялись над ним, над Костей — а над кем же еще? Смейся, паяц, над разбитой любовью!

Костя стоял, прислонившись к фонарю, и смотрел во все глаза на счастливых людей. Он сжимал и разжимал кулаки, точно готовился к смертному бою, прекрасно понимая, что никакого боя не будет, что он уже проиграл. И он уже был готов развернуться, чтобы уйти, — делал он все медленно-медленно, заторможенно, — но вот эти двое вышли покурить, и Диана, конечно же, увидела его, Костю. Мгновение она стояла истуканом, растерянная, и Егор был таким же истуканом — они явно не ожидали увидеть здесь Костю. Но тут Диана встрепенулась, знаком что-то показала Егору, и тот ушел, вернулся в ресторан, оставив их одних. Они что, уже научились общаться жестами? Или даже невербально? Ах, полноте, всегда умели.

— Костя, зачем ты пришел? — Диана была строга и холодна. Настоящая Снежная королева.

Костя молчал.

— Ты прочитал мои сообщения?

Диана смотрела на Костю, как Белогорская. Впрочем, она всегда и была Белогорской. И никогда не была Григорьевой.

— Почему ты так сделала? Ну почему? Я же…

Костя обещал себе не мямлить, но у него не получалось. Он чувствовал, как силы покидают его, улетая последним рейсом. Впрочем, было уже все равно.

— Я всегда говорила, что не смогу тебя полюбить. Или ты, как всегда, меня не слушал?

— А его ты любишь? — чувствуя себя персонажем дурацкого сериала с канала «Россия-1», спросил Костя.

Пожалуй, к такому его жизнь не готовила. Все слова в одночасье стали банальными до тошноты, даже произносить их было противно, они оставляли омерзительное послевкусие, хотелось прополоскать рот хлоргексидином.

— Раньше любила, — Дианин тон немного смягчился. — До того, как мой батя приказал его избить.

— Диан… — Костя полез в карман за сигаретами. Это ему трудно далось, потому что руки одеревенели.

— Я знаю все, что ты мне хочешь сказать, — Диана отказалась от предложенной сигареты и достала из сумочки электронную.

У нее был теперь новенький маникюр, которому обзавидовалась бы сама мадам Балакирева, — ногти были черными, блестящими и опасными.

— Ты сох по мне с самой школы, — Диана усмехнулась, вдыхая ненастоящий дым. — Это было очень мило, спасибо. Ты же не знал, что я такая… ненормальная?

— Сначала не знал, — Костя закашлялся. — Потом узнал. И принял тебя такой, какая ты есть. С твоим диагнозом. И с этой жуткой историей с аппаратами Илизарова. Да, я женился на самой красивой девушке Воскресенска-33, а получил в итоге больную, несчастную, напуганную девчонку. А твой Егор знает? Он знает, как ты просыпалась по ночам, как ты кричала во сне, как ты боялась этого чертова поезда — поезда, который никогда не приедет, но который сводит с ума своим фактом существования? Диан, твой возлюбленный Егор об этом знает?

— Нет. И не узнает никогда. Прости.

В эту секунду Косте показалось, будто земля ушла из-под ног. Окончательно. И мир накрыла зловещая бесконечная пустота. И стало так легко — пугающе легко. Так быть не должно, но так стало.

— Хорошо. Иди ешь суши. Твой любимый тебя ждет.

Костя видел, как Егор набирал чей-то номер на мобильном, а потом прислонил его к уху. И в этот момент раздалась характерная айфоновская мелодия.

— Ну иди-иди, — поторопил ее Костя. — Он тебе звонит. Заждался уже, наверное.

— Да, конечно, — засмущалась Диана.

Телефон прекратил трезвонить. Костя видел, как Егор положил мобильник на стол. За ним было интересно наблюдать, точно за подозреваемым в комнате для опознания.

— Прости, — произнесла напоследок Диана, прежде чем скрыться за дверью ресторана.

Костя еще немного постоял, покурил, не в силах сдвинуться с места. Он стоял спиной к проезжей части, где шуршали шинами легковушки и где гудели клаксоны — вселенная превратилась в какофонию из привычных городских звуков, и на миг показалось, будто и нет никакой вселенной, и никогда не было. Вывеска суши-бара, подсвеченная светодиодами, горела так ярко и так обольстительно — Костя зажмурился, и буковки расплылись, растворились, стали прозрачными. Хлопнула дверь, на крыльцо вышла молоденькая девушка в коротенькой шубке. Девушка с кем-то разговаривала по телефону, громко и нетерпеливо, будто там, на другом конце, находился кто-то, кто полностью зависел от ее решений и приказов. Костя набрал нехитрый номер единой службы такси.

— Фестивальная, 2, — негромко сказал он диспетчеру.

И Костя сел уже в машину — плюхнулся на пассажирское сиденье, и начал было закрывать за собой дверь, никак не понимая, отчего это дверь не хочет закрываться. Впрочем, тут же он сообразил отчего — дверь тянула на себя Диана, которая по нелепой прихоти судьбы оставила своего Крапивина и теперь упорно пыталась сесть в машину рядом с Костей. Наконец она отпихнула его, уселась рядом и с победоносным хлопком закрыла за собой дверь.

— Ты ничего не перепутала? — холодно спросил ее Костя. — Это такси уже занято, закажи другое.

— Нам нужно поговорить.

Казалось бы, «нам нужно поговорить» — самая избитая и клишированная фраза в мире, и давно бы пора ее запретить Роскомнадзором или там Министерством штампов и клише, но порой за этой фразой может скрываться нечто по-настоящему интересное, особенно если ее произносит сбежавшая супруга.

Машина тем временем тронулась, и за окном снова начали мелькать разрозненные провинциальные картинки. На этот раз Костя фиксировал свое внимание на стволах деревьев, которые, точно солдаты на параде, охраняли неровные тротуары. Он старался не смотреть на Диану, сидевшую рядом, но совсем уж избавиться от ее присутствия не мог. Оно давило, это присутствие, словно бетонная плита, тяготило, будто непогашенная задолженность, — словом, всячески мешало жить.

— Диан, нам нечего с тобой обсуждать, — произнес Костя, упорно изучая пейзаж за окном, окрашенный из-за тонированных стекол в песочные тона.

— Я очень перед тобой виновата. Ты любил меня, как чокнутый, а я поступила, как самая настоящая мразь. Нет мне прощения. Боже, я проклята, как проклят этот дурацкий Воскресенск-33, но Егор…

Тут Костя наконец-то отвернулся от окна. О боги, она и вправду подавлена. Она, эта ледяная королева, чем-то раздосадована? Разве такое возможно?

— Красавчик, да… Как тут голову не потерять? Я б его сам трахнул, если б был геем.

При слове «гей» — или Косте так показалось? — даже затылок у водителя напрягся. А повлиял, подумал Костя, повлиял Балакирев на мое чувство юмора. И Балакирев с его красотками-эскортницами, и Векслер, и вся эта шумная тусовка.

«Ты Есенин, а ведешь себя как Наполеон!» — вспомнил он пророческие слова мадам Балакиревой.

— Я знаю, как тебе больно, — произнесла Диана, и в этот момент машина панически дернулась.

А, приехали, точно. Костя расплатился с водителем и помог Диане выйти из машины. Ступеньки, оп-оп, подъездная дверь, не дом, а саркофаг, честное слово. Обыденность и торжественность слились воедино — так всегда бывает в решающие моменты, когда расходятся по швам дорожки мультивселенной.

— Да ничего ты, Белогорская, не знаешь, — зло бросил Костя, набирая код от домофона.

Он рывком открыл дверь и пропустил вперед себя Диану.

— Я все-таки пока еще Григорьева, — ответила ему Диана с верхней ступеньки — Косте пришлось вприпрыжку ее догонять.

Забежали в крохотную пыточную камеру — лифт. Чем ближе к дому, тем острее Костя чувствовал, что сейчас смалодушничает, простит ее — если она попросит прощения — и никуда из квартиры не выпустит, даже если она попытается бежать. Ехали в лифте, кажется, восемнадцать часов, Костя даже задыхаться начал, а может, и не в отсутствии кислорода дело было.

— Я ведь из-за тебя человека убил, — сознался, расстегивая куртку, Костя.

— Я себя ненавижу, — тихо ответила ему Диана.

— Я тоже.

Костя уже вышел из лифта (дышать легче не стало) и пытался попасть ключом в замочную скважину. Диана забрала у него ключ, щелк-щелк, два оборота — и дверь открылась.

В коридоре, уже когда разулись и повесили — Костя злосчастную куртку, а Диана пальто — на один крючок, произошло странное. Потом, когда уже все закончилось, Костя так и не смог вспомнить, кто был инициатором (или же это была какая-то совместная вспышка страсти?), но вот он уже вспомнил, как прижал Диану спиной к себе (или все-таки это она прижалась?), и как одним рывком спустил с нее джинсы вместе с трусами трусами (видимо, ради хоккеиста она кружевные надела), и как легко сам спустил штаны и вошел в нее, быстро, безо всяких прелюдий, и что-то зашептал в ухо, скорее всего, какие-то глупости, и начал быстро двигаться внутри, одновременно крепко стискивая ее за руки. Была у него мысль, чтобы стало уж совсем грязно, перейти к анальному сексу, но он не успел, потому что слишком быстро кончил. И как-то нелепо оргазм совпал с приступом тошноты — сказался выпитый алкоголь, — так что Костя, как был со спущенными штанами, умчался в туалет блевать и долго, очень долго стоял на коленях перед унитазом, извергая вулканические потоки рвоты. Когда он, уже прополоскав рот отвратительной хвойной микстурой, зашел на кухню, вытирая лицо мокрым полотенцем, Диана, мурлыкая под нос какую-то песенку, уже ставила на стол две чашки ароматного кофе.

— Тебе настолько не понравилось? — кокетливым тоном спросила она. — Это новые капсулы, тут кофеина больше.

Костя озадаченно сел за стол, продолжая держать в руках полотенце.

— Ты чудовище, — отрешенно произнес он.

— А ты не знал? Мы десять лет женаты, мог бы и догадаться. Я Белогорская, что с меня взять.

— Точно. От осинки не родятся апельсинки — так мой отец говорил.

— Ой, — воскликнула Диана, сделав вид, что обожглась кофе.

— В тот вечер, — Костя вытягивал из себя слова, точно клещами, — ты летела через всю страну — не ко мне? Ведь не ко мне же? Ты летела, чтобы замутить с моим отцом, да? Он же тебе всегда нравился.

Диана отодвинула чашку и спрятала лицо в ладонях. Каштановые пряди повисли на тонких пальцах, будто диковинные лианы.

— Отвечай же! — Костя стукнул кулаком по столу, отчего задребезжали чашки и пепельница.

— Я была не в себе, — голос Дианы, пропущенный словно через фильтр, прозвучал глухо. — Я сошла с ума и не ведала, что творю. Я хотела умереть. Черт побери, больше всего на свете я хотела умереть, разбиться в этом самолете авиакомпании «Аэрофлот».

— «Трансаэро», — поправил ее Костя. — Когда ты уже запомнишь?

— Нет, Кость. Ты меня, как всегда, не понял. Я летела в этом самолете: папа — по правую руку от меня, мама — по левую, и я посередине, напичканная лекарствами, пережившая, как мне казалась, главный ужас всей своей недолгой жизни. Гудели турбины. А я летела и думала только о том, чтобы этот самолет разбился, разбился в труху, и чтобы нашли эти дурацкие черные ящики, как показывают в новостях, и чтобы на место аварии прилетела съемочная группа Первого канала, и чтобы где-нибудь собралась плачущая толпа, и чтобы… Чтобы меня в этом блядском цирке уже не было, больше никогда не было! И знаешь, я иногда представляю себе, что тот самолет Москва — Екатеринбург так и не приземлился в аэропорту Кольцово, и мои обгоревшие останки похоронили в общем гробу, а все, что произошло после этой катастрофы, лишь плод больного воображения моей души, которая на всех парах ебашит в ад!

— Диан, хватит уже нести чушь! — рассердился Костя.

Главным образом из-за того, что все события того вечера, вечера, когда пьяная вдрызг Диана Белогорская, его будущая жена, появилась на пороге родительской квартиры, замерзшая, лопочущая страшные слова про смерть и катастрофу, — так вот, все эти события он миллион раз прокручивал в своей голове и так и сяк, понимая, что не могут кусочки пазла сложиться в единую картину.

— Диан, ты не в Кольцово прилетела. Я же видел твой авиабилет. Ты прилетела в челябинский аэропорт. Международный аэропорт Челябинска имени Курчатова. Что ты несешь?

— А может, и не прилетела, — тихо, потупив взор, произнесла Диана.

— Ты не была в аду, Диан, — мягко перебил ее Костя, у которого от этой речи начали привычно плавиться мозги — он так и не перестал удивляться странному, пугающему до черноты мировоззрению Дианы Белогорской, той самой Белогорской, которая никогда ни на йоту не была Григорьевой, хотя в паспорте вот уже десять лет значилась именно эта фамилия. — Ты не была, а я был. И знаешь, это вполне себе веселое место.

Он залпом допил остывший кофе, и, вот блин, даже кофе имел какой-то сивушный дух.

— Что-то с тобой произошло за последнее время, да, — заметила Диана, закуривая сигарету.

Костя бросил невольный взгляд на холодильник. Магниты, магниты, дурацкие магниты, опять они висят неправильно! О, они, эти магниты, буквально сводят с ума! Костя рывком поднялся со своего места, в два шага подлетел к холодильнику и пообрывал уродские магниты. Пообрывал, дернул дверцу, за которой стыдливо пряталось мусорное ведро, да и выбросил их все. Тай (Самуи и Пхукет), Париж, отчего-то Пенза (там кто-то из друзей был), бессмертный Питер и Владивосток с этим его Русским мостом. Все-все выбросил. Даже как-то легче стало.

— Я душу дьяволу продал, — сообщил Костя, снова садясь напротив Дианы.

— В смысле, ты связался с криминалом, как твой… — Диана осеклась, решив, очевидно, лишний раз не упоминать о Григорьеве-старшем, — как мой… как наши?..

— Нет, зайка моя. Все намного-намного сложнее. Зато я теперь дружу с Робертом Векслером.

— Ох, — Диана округлила глаза и затянулась сигаретой.

Она задумалась — отвела взгляд куда-то в сторону, прищурилась, отчего вокруг глаз появились заметные гусиные лапки, и еле слышно произнесла:

— Если я попрошу прощения, то смогу остаться с тобой? Если что, я с Крапивиным даже еще не спала, так что по факту я тебе не изменила.

— Зато ты переспала со мной, изменив новоиспеченному бойфренду.

Диана наконец-то сфокусировала взгляд своих светлых (точно растекшаяся ртуть собралась в единую каплю) глаз на Косте.

— Я правда не знаю, что делаю. Крапивин был моей мечтой, моей несбывшейся мечтой, любовью, которую у меня так жестоко отобрали, и вот он появился, и у меня снесло башню, но я… я не знаю. Ах, я в такси об этом уже говорила, и вот теперь… Опять… Я… Я такая дура!

Она выглядела и вправду растерянной, но Костю отчего-то это только рассмешило.

— И поэтому ты удрала с режиссером Якиным, — съехидничал он.

— Еще все можно исправить, правда? — заламывая руки, произнесла Диана.

Ее жест выглядел очень напыщенно и театрально, Станиславский и Чехов в гробу бы перевернулись, причем одновременно. Костя ни на секунду не верил в ее искренность, но от этого было только больнее.

— Нет, — ответил он и решительно встал из-за стола, словно намекая, что разговор окончен.

— Прости меня, пожалуйста! Я сама не ведаю, что творю. Всю свою жизнь я была никчемной куклой, которую можно было сломать в угоду прихоти, отец думал, что я стану знаменитостью, а я стала никем, потому что и была никем. И вот теперь что-то приключилось — я сама не заметила, как стала вдруг свободной и живой, прежняя бессмысленная кукла обрела, кажется, разум, и появились какие-то чувства, и я не знаю еще, что с этим подарком делать, вот и мечусь, как придурочная, — тошнотворная пауза. — Ну хочешь, мы еще раз займемся сексом? Ну как нормальные люди, на кровати, со всеми причиндалами.

— Хочу ли я? — глухо ответил Костя — он, словно прячась, остановился в углу между стеной и мойкой. — Знала бы ты, как я этого хочу. И как я хочу тебя. Да я б с тебя шкуру спустил и трахнул бы так, как ведьму, с начисто содранной кожей. Но — нет. Я тебя не прощаю, и все кончено, — он сжал кулаки, да так, что ногти больно впились в ладони. — Ты эмоциональный инвалид и психопатка, — сквозь зубы сказал Костя, чувствуя, как в его сознание проливается злоба, точно черная холодная вода. — Ладно, выпендриваться не буду, я-то вообще убийца. Но был момент, когда все мои деяния имели смысл — как мне казалось. Ибо все я делал ради тебя. Я даже убил человека, — Костя повысил голос чуть ли не до крика, — с твоим именем на устах! Но все прошло, все кончено, нет больше ни в чем смысла. Я хочу, чтобы ты ушла.

Диана сделала было шаг в сторону Кости, но тот ее остановил резким жестом руки.

— Не смей ко мне приближаться. Уходи.

— Ты ведь потом пожалеешь об этом.

— Тебя не касается, о чем я буду жалеть, а о чем нет. Проваливай.

— Не отпускай меня, пожалуйста. Я полная дура, если позволяю тебе…

— Проваливай.

Диана вытащила из шкафчика стакан и налила воды из-под крана. В четырех стенах висела такая плотная и густая тишина, что ее можно было резать ножом, как сливочное масло. Костя стоял спиной к окну, прислонившись к подоконнику, и все не решался: сказать — не сказать. Ну раз уж этот вечер стал вечером откровений, то почему бы и нет.

— Как тебе Муравьев? — с места в карьер начал Костя.

Он старался не смотреть на Диану. Краем глаза он видел ее, видел, как она быстрыми глотками пила воду, потом открыла кран, и налила в стакан еще воды, и залпом выпила эту воду, но старался не фокусироваться на этом зрелище, хотя у него плохо получалось.

— С чего ты заговорил о моем психиатре? — Диана наконец-то поставила стакан на столешницу.

Диана, глупенькая Диана, сонная принцесса, спящая красавица, болезненная, точно укол, вечно на грани сна и яви, вечно на грани жизни и смерти, призрачная гостья из Терабитии, так ничего и не поняла.

— Хороший специалист этот Муравьев, да?

— Блядь, — Диана, кажется, начала что-то понимать.

Спящую красавицу разбудил всего лишь один поцелуй. Для того чтобы разбудить Диану Белогорскую, понадобилось продать душу дьяволу.

— И препараты отличныевыписывал, — добавил Костя. — Он раньше «Лирикой» приторговывал, когда в Челябинске жил. Когда это выяснилось, был большой скандал, но дело по какой-то причине замяли. Я думаю, божественное вмешательство. Или, как это, deus ex machina. И вот он переехал в Воскресенск-33.

— Блядь, — повторила Диана.

Костя перестал тушеваться и во все глаза посмотрел на свою будущую бывшую жену. Белогорскую.

— Григорьев, ты мудак.

— Ой, ты даже не представляешь, насколько права, — Костя был близок к истерике. — Крапивин, кстати, здорово восстановился, да? Как был красавчиком, так и остался. Помнишь, как его избили?

За окном проехала машина.

— Зачем ты мне об этом говоришь? — Диана была вся как натянутая струна.

— А затем, что… Твой папочка же был таким злодеем, да? Ведь это твой папа заплатил выродкам, чтобы они избили Егора Крапивина, будущую звезду хоккея и гордость Воскресенска-33? Это же твой папочка, верно? Или нет? Или это сделал старшеклассник, который был настолько влюблен в тебя, что готов был дрочить на песок, по которому ты ходила?! А? Как думаешь? Загадка, интрига, криминальная хроника на канале НТВ, кто же это сделал, узнаем после рекламной паузы. Счастливых соперников у меня быть не должно и прочая лабуда из классики. Но я тебе не скажу, я это был или твой батя. Сохраним интригу.

— Я надеюсь, ты сгоришь в аду! — медленно, выделяя интонацией каждое слово, произнесла Диана.

— В аду прохладно, Диан, — ответил Костя, вспомнив, как его трясло перед Векслером.

Но Белогорская его уже не слышала — ее к этому времени и след простыл. Она умчалась так быстро, будто ее и не было никогда в пыльной и темной квартире на Фестивальной, 2.

И вот Диана ушла, захлопнув за собой дверь. В квартире сделалось тихо, точно в морге. Даже свет электрических ламп казался мертвецки холодным, точно в прозекторской. Диана ушла, оставив затушенный бычок в пепельнице, недопитый кофе в чашке и запах духов. Костя вернулся на кухню, собрал со стола чашки и швырнул со злостью их в раковину.

«Вот и конец», — отчего-то почти равнодушно подумал он.

И в самом деле, странно: пару часов назад он метался, точно воин, поверженный в бою, с кровью, сочащейся из вырванного сердца, с дырой в груди, а теперь — все? Только тишина и равномерное гудение холодильника? Тишина, круглая пепельница на клеенчатой скатерти, полосатые занавески, которые, по правде говоря, нужно бы простирнуть, чашки в раковине, Дианины духи, отчаянно пахнущие одиночеством, — это все, мироздание ужалось до столь мещанских размеров? Это все.

Костя вздохнул, понял, что сигареты по-прежнему в кармане куртки, и совершил небольшую экспедицию в коридор, где, не включая свет, выудил из кармана зажигалку и пачку сигарет. Вернулся на кухню. Из кармана брюк он вытащил телефон и положил его на клеенку рядом с пепельницей.

«Теперь у меня в груди дыра размером со Вселенную, — подумал Костя, закуривая, — там, где раньше была моя душа».

Телефон молчал и просто лежал, всеми забытый, на клеенке. Никому не нужно было в аэропорт. Никто не устраивал оргии и пенные вечеринки. Даже Векслер куда-то запропастился — очевидно, занимается какими-то взрослыми, вполне административными вещами. Вот ведь демонический дядька! И нет, вовсе он не актер «Санта-Барбары», берите выше — бывший актер погорелого театра, ах, Векслер, актер с амбициями драматурга и режиссера, который, увы, так и не смог их реализовать. Хотя… Ах, погодите-погодите, очень даже смог. И Воскресенск-33 стал для него отличной сценой, сценой, на которой происходят поистине шекспировские страсти.

Костя, изнывая от одиночества и душевной (видимо, это фантомка) боли, не знал, куда себя деть, ерзая на неудобном кухонном стуле, и чем ближе стрелки часов приближались к полуночи, тем отчетливее он понимал, что ему нужна компания, не важно какая, что одиночества он не выдержит, что или наложит на себя руки, что в условиях Воскресенска-33 совершенно неразумно, либо сделает какую-нибудь глупость, и вот он уже взял в руки телефон с твердым намерением кому-нибудь, ну хоть кому-нибудь позвонить. Первым делом мелькнула мысль — набрать Женьке, напроситься к нему в гости, принять участие в оргии с девчонками, отбить у Женьки обеих, и Марту, и Юленьку, умотать с ними куда-нибудь в большой город, благо деньги есть, и удариться там в такой кутеж, что… Но потом Костя передумал. Да и Женьку, если честно, стало жаль.

Он начал копаться в телефоне, листать какие-то случайные страницы, зачем-то долистал до поисковика авиабилетов, похимичил немного с датами и — о чудо! — обнаружил, что завтра утром, в 6:00, из аэропорта Кольцово в аэропорт Внуково вылетает рейс авиакомпании «Трансаэро», и — боже мой, какая удача! — еще остались билеты. Тут Костя не сдержался, нашел Женькин номер в записной книжке и, внутренне ликуя, оперативно ему набрал. Не сразу, но господин Балакирев соизволил ответить — Костя весь извелся, пока ждал, пританцовывая у открытого окна.

— Жень, полетели в Москву! — с места в карьер начал Костя.

— Господи, что? — сонным голосом ответил Женька.

— Слушай сюда, — в Косте проснулся командир, хотя от холода язык не слушался и зуб на зуб не попадал. Окно он не закрывал — боялся задохнуться. — Завтра утром будет рейс Екатеринбург — Москва, вылет в шесть часов. Если мы сейчас поедем в Кольцово, то успеем на регистрацию. Хочешь — девчонок с собой прихвати. Покупать вам билеты? У меня денег на карте куча, хватит на всех.

— Кость, а Кость, — прервал его Женька, — какой рейс? Какая Москва?

— Рейс авиакомпании «Трансаэро», — ответил Костя. — Ты же сам хотел, чтобы как в фильме было: текила, лимончики, море. Ну, вместо моря будет Москва-река. Разве плохо?

На том конце раздался горестный вздох.

— Кость, не хочу тебя расстраивать. Авиакомпании «Трансаэро» давно уже нет. Она обанкротилась в 2015 году. Если хочешь, приезжай ко мне. Если тебе скучно. Ты знаешь, я всегда тебе рад.

— Но как? Как же… Блин.

Костя швырнул телефон на подоконник. Последний шанс покинуть Воскресенск-33 растаял, как след от самолета, летящего высоко в небе. Это было, черт побери, почти физически больно. Физическая боль. Любопытный способ почувствовать себя живым, находясь в дружной компании мертвецов. И едва Костя об этом подумал, как на белом пластике подоконника мелькнуло остро заточенное лезвие опасной бритвы — как по заказу. Он взял в руки бритву. Он повертел в руке бритву и внимательно, будто ища изъяны, рассмотрел ее. Потом сжал в руке покрепче и полоснул по раскрытой ладони. Ай, больно! Порез оказался глубоким — кровь хлынула почти мгновенно, закапала красными кляксами на подоконник. Костя чуть изменил положение бритвы в руке, еще крепче, до судороги сжал ладонь и полоснул по руке, вжик — от локтя до запястья. Ах, какое хорошее, идеально острое лезвие. Порез тонкий, будто нить, но глубокий.

Костя поднял руку вверх, наблюдая, как стекает ручеек неестественно ярко-красной в электрическом свете крови, стекает на подоконник, на пол, на чистый ламинат. Голова закружилась, но не от боли (боль была сильной, но терпимой, до свадьбы заживет) и не от вида крови, а от предвкушения чего-то ужасного и вместе с тем манящего.

«Я монстр, — думал Костя, наблюдая за тем, как кровь — кап-кап-кап — падает на ламинат. — Я чудовище, убивец и душегуб, я свой в компании злодеев; я монстр, меня возбуждает кровь и насилие, меня надо изолировать, изолировать, изолировать, точно оголенный провод, заклеить всего синей лентой, и только после этого… ой, голова закружилась… И только после этого я буду причинять меньше вреда».

Голова кружится, мир шатается, неустойчивость, одна сплошная неустойчивость, ну как так-то, но и к этому можно привыкнуть, ко всему можно привыкнуть, а кровь кап-кап, по-прежнему кап-кап, мистер Пропер придет — офигеет.

Фонари за окном обрели радужные нимбы. Красавица-луна расплылась по небу. Костя все стоял, все наблюдал за тем, как вытекает из него, будто томатный сок из картонной коробки, алая кровь. Он хотел было размазать эту кровь по стеклу и написать что-то зловещее, но потом понял, что это уж никуда не годится. Пошлость, звенящая колокольчиками в морозном воздухе пошлость, увы и ах. Поэтому он сделал штуку гораздо более пошлую. Машинально он подошел к холодильнику, дернул упругую дверцу — внутри холодильника вспыхнуло анатомически яркое электричество — и взял с полки непочатую бутылку ванильного «Абсолюта». Костя готов был поклясться, что никакой водки в холодильнике прежде не было, только пиво. Впрочем, какая разница. Мальчик, водочки нам принеси — мы домой летим.

Костя достал с полки круглый низенький стакан, сполоснул под краном, сдернул с бутылки защитный колпачок — водка тонкой струйкой потекла в стакан. Потом он протянул руку над стаканом, точно благословляя, накапал крови — получился дурной коктейль, дьявольская «Кровавая Мэри» с любопытным ингредиентом вместо томатного сока, — и залпом выпил полученную жидкость. Наконец, Косте надоела эта сцена, и он, немного ругая себя за напыщенность, поставил стакан на столешницу, ушел в ванную, душную и теплую, точно погреб, порылся в шкафчике, где под слоем кремов нашел перекись водорода, пластырь и бинты. Кое-как перевязал свои раны — ладонь начала неприятно пощипывать и болеть. Вернулся на кухню, где лежал оставленный телефон. Взял его со стола здоровой рукой. Нашел в записной книжке номер Ясмины Керн.

Безупречная самоубийца из второй школы, девочка, оставшаяся навсегда в нулевых, идеально красивая — ну точно фарфоровая куколка (кто-то сегодня уже говорил про кукол, вспомнить бы кто) из центрального универмага, универмага из прошлого (Костя помнил, в детстве они с мамой часто ездили в Екатеринбург), универмага, куда больше не зайдет ни один посетитель, безупречная девочка, которая, определенно, всю жизнь искала любви, искала, точно раненый олень ищет воду, и нашла ее только после смерти — в лице такой же заблудшей, трагически погибшей Ники, и слава дьяволу, что нашла. Та ответила мгновенно, будто ждала его звонка.

— Конечно-конечно, я согласна на любую твою вечеринку. Тотчас же отправлю Аристарха с машиной, пусть заедет за тобой. Ты дома? Адрес тот же — Фестивальная, 2?

— Да, пусть подъезжает.

Костя оставил телефон на столе, а сам ушел в спальню переодеваться, благо костюм от Александра Маккуина ждал его в шкафу. Он переоделся, надушился, хотел было побриться на дорожку, но потом, увидев себя в зеркале с чуть небрежной щетиной, передумал и оставил так. Таким вот франтом он и вышел из подъезда, возле которого уже была припаркована черная машина, а девчонки стояли возле открытых дверей и курили. Аристарх Левандовский, слепой водитель адского лимузина, стоял поодаль и тоже меланхолично курил, выпуская в небо клубы сигаретного дыма, подсвеченные неестественно-фиолетовым фонарным светом. Отчего-то Костя обратился сначала к нему.

— Мое почтение, — деликатно произнес Костя, закуривая — Левандовский охотно поделился зажигалкой.

— Костя, — негромко произнес Левандовский, глубоко затянувшись, — с момента нашего знакомства меня мучает вопрос. А ты что делаешь в компании Векслера? Я все понимаю: убийцы, самоубийцы, извращенцы, маньяки, сумасшедшие, — а ты-то каким боком к ним причислен? Что ты такого натворил?

— Ох… — Костя замялся, не зная, что ответить этому острому, как стальной клинок, и справедливому, как Страшный суд, человеку. — Скажем так, я сильно накосячил в две тысячи седьмом. Я кое-что страшное натворил.

— В две тысячи седьмом? — Левандовский аж поперхнулся. — Я вас умоляю, юноша! Эка невидаль. Кто ж, по-твоему, не косячил в две тысячи седьмом? «Дюран-Дюран» альбом с Тимбалэндом записали — и ничего же.

— Ох, и не говорите, — окончательно смутился Костя.

Тут Левандовский докурил, расплющил окурок подошвой своих лакированных туфель и потерял к Косте всяческий интерес. Сунув руки в карманы, неторопливо прошествовал к водительскому сиденью. Настала очередь девчонок.

— А что отмечаем-то? — спросила Ясмина после традиционного троекратного поцелуя.

Ника дежурно чмокнула Костю в щеку, но один раз.

— Мою свободу, — ответил Костя.

— О, это отлично, — ответила Ясмина.

— У тебя загранпаспорт с собой есть? — поинтересовалась Ника.

— Конечно, всегда с собой ношу.

Костя взглянул на небо, прошитое мерцающими звездами, будто ниткой люрекса. И когда успело так стемнеть? Подул ветер. Костя сделал глубокий вдох, чуть не подавившись холодным воздухом бесконечного, точно прыжок в пропасть, октября. Этот октябрь уже никогда не закончится — и теперь Костя об этом точно знал. И этот город — полноте, какой город, всего лишь гигантская театральная декорация, подсвеченная луной, точно софитом, экологически чистым софитом, — этот город уже никогда не отпустит. Воскресенск-33 застрял во времени и пространстве, словно муха в янтаре. Какая, в сущности, нелепая вышла история: человек любил, человек страдал, человек убил, человек продал дьяволу свою душу. И все в этих декорациях, выцветших и пыльных, походит то на страницы никем не читанной книги, то на стершуюся надпись на вычурном памятнике — годы жизни и годы смерти, а между ними отчаянное, как полет над Москвой на метле, и беспокойное существование.

Костя уже основательно замерз и продрог, пока смотрел на девчонок, да к тому же Левандовский уже давно сердито зазывал их всех в салон, мол, пора уже ехать, нечего бензин впустую тратить. А Косте все не хотелось расставаться с этим печальным мгновением, полным совершенства, и перепрыгивать в новое, где все уже будет по-другому. Дул сырой октябрьский ветер — тот самый ветер, который забирался, точно вор в ночи, во все подворотни и дворики Воскресенска-33, тот самый ветер, который сметал сухую листву с тротуара на Мичурина, и полировал, точно морскую гальку, булыжники на разбитой Фестивальной, и шелестел объявлениями «куплю квартиру в вашем районе» на фонарных столбах, и колебал вывеску заброшенной парикмахерской на Рыбакова. Этот ветер знал многое, если не все, но предпочитал никому ни о чем не рассказывать.

— Ну, докурил? — уже и Ясмина начала торопить Костю, который зазевался, точно голубь на морозе. — Садимся уже, колотун на дворе адский.

Адский, невольно согласился Костя. Адский, как и все в этом крохотном, точно молекула безысходности, городе. Костя неловко — руки совсем одеревенели — забрался на заднее сиденье лимузина, понимая, что сейчас этот дурацкий пиджак помнется так, что его уж точно придется выбрасывать, и захлопнул за собой дверь. Рядом с ним сидела Ясмина, и он чувствовал кожей, чувствовал через плотную брючную ткань обжигающий холод, исходящий от безупречной покойницы. Впрочем, этот холод (Костя к такому давно уже привык) не причинял никакого дискомфорта, он скорее даже возбуждал. А над городом висела ночь — холодная, звездная, как на картине безумного голландца, бесконечная, прекрасная и ужасная одновременно.

Тронулись, поехали в никуда по ухабистой Фестивальной, где щербатая мостовая способна была убить любую, даже самую крепкую подвеску. За окном мелькнула Костина девятиэтажка с теплыми огонечками окон. Впрочем, в квартире на шестом этаже свет погас и уже никогда не зажжется. Ночь обещала быть долгой, но увлекательной.

Металлические сиденья, хмурые люди, навьюченные спортивными сумками, — автовокзал Воскресенска-33. Единственное место, откуда горожанин может покинуть этот город, если у него, конечно же, получится.

Костя сидел, зажатый многодетной семьей с одной стороны (мама-папа, двое мальчиков и девочка, младшему мальчишке чуть больше двух лет) и воркующей парочкой с другой. Он взял кофе за тридцать рублей в автомате, и дешевый американо оказался на удивление вкусным. Со всех сторон люди спешили, хлопотали, снимались с веток, бежали к автобусам и маршруткам, прибегали из автобусов и маршруток — суетливая толпа, все одеты одинаково, сплошь черные легкие куртки и шапки, яркие курточки только у мелких, но детишек было немного, всех поглощали, подминали под себя унылые взрослые.

Костя подскочил с места сразу, как только увидел отца — больно он уж выделялся на фоне остальных: гордая, почти офицерская стать, дорогое пальто, не чета этим вашим курткам из «Бершки», уверенная походка, никаких торопливых жестов и суетливых движений. За отцом, чуть поодаль, семенили мама и Артемка, который, кажется, опять немного подрос. Последний раз Костя видел братишку, когда приехал к родителям, да-да, чтобы узнать, на самом ли деле погиб Женя Балакирев, и УСЛЫШАННОЕ НЕ МОГЛО НЕ ШОКИРОВАТЬ! Артемка был сосредоточен и серьезен, как молодой Штирлиц. Вылитый батя подрастает.

Костя швырнул стаканчик с недопитым кофе в похожую на инвентарь из кабинета стоматолога металлическую урну и устремился к отцу. Краем глаза он отметил яркую вывеску «Лучшая шаурма 24 часа на ул. Летчика Бабушкина — заходите!», но сознание тотчас же отправило эту информацию в корзину. Обнялись, поцеловались — мама с папой радушно, Артемка немного скованно, будто стесняясь. В его возрасте не любят столь явные проявления чувств.

— А вы куда собрались-то, мам, пап?

— В Турцию, — охотно ответила мама.

Выглядела она прекрасно. Легкий макияж: чуть подкрашены ресницы, румянец на скулах, светлая помада. Карие глаза лучились счастьем — у Кости аж сердце екнуло, давно он не видел человека, который мог просто так чему-то радоваться, да и, положа руку на сердце, давно он не видел человека не из тусовки Векслера, и, с одной стороны, он был ужасно рад за маму, а с другой, совершенно отчетливо понимал, что его адский поезд едет совсем в другую сторону и это, возможно, последний раз в жизни, когда он видит радующуюся маму и хотя бы понимает, почему она рада. Следующая станция — следующий круг ада, как-то так, как-то так.

— В Турцию?

— Да, Мармарис. Отель пять звезд, «все включено», кормежка, бассейн, первая линия — место суперское, я даже не ожидала. Зря не поехал с нами.

Костя даже не стал упоминать, что его вообще-то никто не звал.

— Мам, — Артемка дернул маму за рукав.

Видимо, у них до этого был какой-то уговор, о котором она забыла.

— Ах да, — встрепенулась мама, — мы пойдем с Артемом Викторовичем чебуреков поедим.

И они исчезли, быстренько и оперативно, умчались в сторону лестницы — на втором этаже вокзала была чебуречная с пластмассовыми красными столами и шаткими стульчиками.

И вот они остались вдвоем — Костя и отец, серьезный и сосредоточенный. Отец старел, но как-то очень красиво старел. Так стареют актеры и литературные персонажи вроде Эраста Фандорина: волосы с проседью, но густые, морщины вокруг глаз, но волевые и симметричные, лицо обветрено и от этого выглядит еще более мужественным, и очки, очки — для солидности. Впрочем, у герра Ойгена Мотля очки дороже были.

Костя выдохнул, досчитал до десяти в обратном порядке, потом вдохнул, набираясь решимости, которой, увы и ах, становилось все меньше. Всего-то надо было задать один вопрос, но, черт побери, какой. Отец, какое отношение ты имеешь к мэру — нет, лучше: отец, какое отношение ты имеешь к Роберту Эд… не то, отец, ты как-то связан с Векслером, потому что твой «Белый альбатрос» никогда не проигрывает, но будь, пожалуйста, с ним поосторожнее, а то я вот вляпался, не хватало еще, чтобы ты попался в его сети. Он любит собирать экземпляры, а ты, отец, в конце восьмидесятых отжигал — мама не горюй!

— Отец.

Как-то слишком официально. Никуда не годится. А легкомысленное «пап» застряло в горле и не захотело произноситься. Батя внимательно посмотрел, ожидая продолжения.

— Я хочу узнать про «Белый альбатрос».

— Вакансий нет, прости. Если ты об этом.

— Мне не нужна работа. Я хочу узнать, как связаны «Белый альбатрос» и администрация Воскресенска-33. Ну я же примерно знаю, как что делается, сам работал управленцем раньше, так вот… вы же выигрывали все тендеры! Ремонт в здании администрации, что на Карла Маркса, отделочные работы в личной администрации Роберта Эдмундовича, еще куча подрядов. В этом городе все решается через мэра Векслера, получается…

Костя замолчал, потому что на дальнейшее уже не хватило воздуха.

— А, Роберт Эдмундович — мой старый знакомый. И кстати, он не всегда был мэром.

— Он был актером, — каким-то нелепым дискантом произнес Костя, потом попытался откашляться, чтобы вернуть себе нормальный человеческий голос, и продолжил: — Получается, ты с ним давно знаком? Ты же такой ш-шустрый, всегда был, мама рассказывала, ну, пробивной, и…

Вот сейчас — и этого уже невозможно избежать — ось абсцисс пересечет ось ординат. Дано: администрация Воскресенска-33, глава администрации, ООО «Белый альбатрос», а теперь задание со звездочкой — как связаны эти элементы?

— Кость, не юли, я знаю, что ты натворил. Я про сделку. Не могу осуждать.

Ой-ой-ой, от яркого электрического света закружилась голова, почему все так зашумели, этот шум невозможно выносить, ах, если бы все заткнулись и можно было бы в тишине подумать, сосредоточиться и подумать, а то в таком бардаке не слышно собственных мыслей.

— Т-ты о чем?

— Да понял я, что ты догадался, — произнес отец и поправил очки. — Ты всегда был парнишкой с мозгами, два и два умел складывать. Что ж. Время было тяжелое, понимаешь. А я… да ты и сам знаешь, замешан был во всяком разном, мне терять было нечего… кроме вас. И жизни. Я хотел жить, очень хотел. И видишь ли, когда вот это… проносится вся жизнь перед глазами, извиняюсь за банальность, очень хочется за что-нибудь — или кого-нибудь — уцепиться. И когда на перекрестке появился этот пижон, я осознал, что это мой второй шанс.

— Чего? Какой шанс? Какой перекресток? За кого ты там уцепился?

Тревога так и повисла в воздухе. Какой-то рейс отменили, о чем сообщал репродуктор, — опять у кого-то не получится покинуть Воскресенск-33. Люди повспрыгивали с металлических сидений, забегали, кто-то ругался по телефону, кто-то менял билеты, кто-то вышел наружу покурить, подышать стылым октябрьским воздухом.

— Так, — батя снял очки, достал из кармана платочек, протер сначала одну линзу, потом вторую, потом зачем-то дужку, нацепил очки на нос. — То есть ты не об этом меня хотел спросить? То есть ты не догадался?

И вид у бати внезапно стал такой, какой был давно-давно, когда Костя случайно застукал его за просмотром эротики на РЕН ТВ. То есть канал-то он переключил сразу, но вот выражение лица, о, это выражение лица он переключить не сумел. Почему-то Костя только сейчас вспомнил этот дурацкий эпизод. Эх, родители-родители, вовсе вы не святые люди.

— О чем я не догадался, п-пап? Я просто лазил на сайте госзакупок, и мне стало интересно почему… А теперь я, кажется, понял. Ты первым сделку заключил, да? Я даже в этом не смог тебя обойти.

Мир, и без того шаткий и валкий, перевернулся окончательно. И вроде Костя уже привык (заставил себя привыкнуть) к тому, что он жестокий убийца и психопат, и к тому, что он видит в зеркале хладнокровного монстра, и к тому, что он главное зло Воскресенска-33, и да, он отрицательный персонаж, и бла-бла-бла. А тут оказалось, что отец (его величество Батя) — вот кто первым заключил сделку с Робертом Векслером, исполняющим обяза… Нет, это немыслимо, совершенно немыслимо… Надо перемотать время, вернуться в утро и перезапустить день… Все неправильно, чертовски неправильно. Ну как ты мог, батя, ну как ты мог?!

Какая-то тетка с баулами пронеслась мимо, грубо задев при этом Костю. Он не стал хамить, просто посмотрел ей вслед. Несчастная-несчастная тетка.

— Ты это сделал, когда я мелкий совсем был?

— Пошли покурим, тут душно.

Еле-еле продрались через толпу; вышли на крыльцо, где уже стояло человек десять. Видимо, несостоявшиеся пассажиры отмененного рейса; они нервничали и галдели, точно галки. Человеческая жизнь — это один большой несостоявшийся рейс, философски подумал Костя и даже удивился, откуда это в его голове. Видимо, влияние Роберта Эдмундовича Векслера и его безумной тусовки.

— По-моему, это был девяносто второй год, — щелкнув зажигалкой, сказал отец.

— Это когда ты ввалился домой весь в крови, а мама потом всю ночь охала и причитала?

— А ты э-э-э… помнишь? Меня в ту ночь чуть не убили люди Белогорского. А скорее всего, и убили. Уж больно много крови я потерял. А у меня была семья, понимаешь? У меня были вы, я не мог вас оставить… умирать. Никак не мог. Мне тогда казалось, что я Мужик, что я совершаю Поступок. Ты же должен меня понять — ты же продал душу из-за своей спящей красавицы!

— А этот случай со святой водой… — Косте внезапно сделалось очень смешно, — черт, я только сейчас все понял.

— Да я чуть не прибил эту дурынду! Я же чуть не отъехал в тот день. Чувствую: в зобу дыханье сперло, аж распирает. Как только у меня духу хватило не спалиться! Я еле жив остался, отвечаю!

— Мама знала?

— Тсс! — батя аж подпрыгнул. — Нет! Ни в коем случае! Она не должна была знать о том, какие вещи творятся, нет-нет-нет… Наша мама — святая, и ее не должны были касаться все эти дьявольские штуки. Пошли внутрь, я озяб уже.

Снова металлические двери, снова грязный пол, весь в отпечатках ног, запах выпечки из тандыра, суета и крики вокзала. Уселись на сиденья, благо целый ряд был пуст — кого-то уже забрал автобус, кто-то ушел жаловаться на отмененный рейс.

— Скажи, отец, а… на мою жизнь как-то повлияла твоя сделка? Только честно?

— А сам как думаешь? Ты с раннего детства жил в достатке — уверен, что все твои ровесники могли похвастаться тем же?

— И все? Достаток, понятно, ты молодец. Но я же как бы убийца и негодяй… это я сам или… или это все потому, что ты… ну…

— Кость, а зачем ты сейчас об этом спрашиваешь? Не поздновато ли?

Костя машинально, как лунатик, поднялся, прогулялся до металлических дверей, потом вернулся. В голове крутились какие-то мысли, обрывочные, фрагментарные, они упорно не желали складываться в единое целое, а должны были, потому что важное, что-то смертельно важное ускользало… На какой-то момент он вообще забыл, где находится, кто все эти люди, что он тут делает, почему так шумно, ах да, он же провожает кого-то, а, точно… Он снова сел рядом с батей.

— То есть авария… — Костя вдруг почувствовал, как мало, чертовски мало воздуха тут, и воздуха этого катастрофически не хватает для того, чтобы дышать, — авария произошла не случайно? Она должна была произойти? Я стал убийцей не просто так? Ну же, Роберт Эдмундович, актер с амбициями режиссера и сценариста, исполняющий обязанности… исполнил обязанности… ох.

Отец был спокоен и угрюм, как литературный персонаж.

— Эта авария, увы, должна была произойти. Так, своеобразная плата для Векслера.

— Сценарий?

— Сценарий.

— Женька не спер у тебя эти ключи, да? — спросил Костя.

Он ловил воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Отец нахмурился пуще прежнего.

— Ты сам отдал ему ключи от проклятой «Тойоты»? — не унимался Костя.

— Повторяю, — тихо и совершенно без интонации, точно искусственный голос в навигаторе, произнес отец, — эта авария должна была произойти. Все было предопределено. И поверь мне, я любил эту машину. Красивая, яркая, нездешняя, абсолютно бесполезная на наших дорогах — ну да, я тот идиот, который додумался купить спортивную машину. Я ее обожал, как свою молодость, молодость, которой у меня не было и никогда не могло быть.

— Уж побольше, чем меня, — с горечью выпалил Костя.

Он отвернулся. Отец сидел слишком близко, это давило; чувствовался даже аромат его лосьона после бритья. Этот аромат заполнял атмосферу; умел батя доминировать, даже в мелочах. Вокзальные звуки слились в один непрекращающийся гул. Силуэты людей потеряли телесность и стали зыбкими, их мельтешение даже не раздражало. Косте стоило большого труда повернуться снова к отцу и посмотреть ему в глаза.

— Все могло бы пойти не по плану. Я ведь мог и не психануть. И машина бы осталась цела, и Женька бы выжил.

— Не мог, — усмехнулся отец, — Женька слово волшебное знал. Точнее, фамилию. Ты не мог не разгрохать машину. Ослепленный любовью к своей прекрасной Диане, ты потерял контроль над собой, сделался слаб, и результат, ты уж прости, оказался совершенно предсказуем.

— Она никогда бы меня не полюбила, — тихо и немного невпопад произнес Костя.

Давешняя тетка с баулами пробежала мимо, чуть было не села рядом с Костей, но тот посмотрел на нее особенным взглядом, и она ускакала обратно. Лишь бы на нее не пало какое-нибудь проклятье, а то мало ли, тетка-то она вроде нормальная, хоть и заполошная.

— Зачем это все Векслеру?

Отец расстегнул верхнюю пуговицу пальто.

— Ты же знаешь, что Воскресенск-33 — особый город? Тебе же объясняли, что это ошибка мироздания и города как такового не существует. Этим и воспользовался сам знаешь кто. Ну представляешь, какое поле для деятельности? Первое время он думал, что в провинции ему будет скучно, ему и его свите, что в провинции все преступления совершаются топорно, без фантазии. И тогда он решил немного разнообразить свою рутину.

Многозначительно помолчали. Голос в репродукторе опять что-то объявил. В зале ожидания зашумели громче обычного.

— Кстати, — встрепенулся батя, — Диана-то твоя беременна, ты в курсе? Я на нее во «Вконтакте» случайно подписался, ну ты знаешь, как это бывает — «вы знаете этого человека», — ну а я ее знаю, понятно же, я взял и тыкнул, и… Ну, вроде она счастлива с этим Крапивиным, ну и ладно. Парню-то, конечно, крепко досталось; впрочем, ты и сам знаешь лучше меня. А ты себе найдешь другую красотку, у Роберта Эдмундовича их целый кордебалет, там и поп-звезды, и манекенщицы, а если потянет на умненьких, даже студентки филфака имеются. А, ладно, что-то я не в ту степь заехал. Ты-то сам как?

— Спроси у Векслера. Теперь он мой Темный Властелин, так же получается.

— А что мне Векслер? Векслер никуда не денется, он бессмертен, как мироздание. Мне хотелось бы наконец-то послушать начальника транспортного цеха.

— А? — не понял Костя.

Очевидно, своей фразой про начальника отец бросил Косте какой-то спасительный поколенческий мостик, но Костя, как он ни старался, пройти по этому мостику не смог.

— А ты… ну, когда душу продавал… страдал? У меня просто пипец был, целый бэд-трип, как у наркоманов. Короче, я целую ночь мучился. Кошмары наяву видел, а потом все прошло. А у тебя как было… пап?

— У меня все было проще, — сухо ответил батя. — Я просто валялся на перекрестке весь в крови и медленно подыхал. Потом явился Этот. Пойдем наверх, там мама с Артемкой уже объелись чебуреков, их определенно надо спасать, да и я что-то проголодался.

Наверху было чище, чем в зале ожидания: круглые столики, пластмассовые стулья; мама и Артем сидели в углу и о чем-то вполголоса беседовали. При взгляде на них Костю обдало такой невыносимой нормальностью, аж сердце сжалось.

— Пап, я пойду, я… не могу с ними. Поцелуй маму за меня… я…

Попрощавшись только с батей, Костя вылетел на улицу. Привокзальная площадь, народу тьма-тьмущая, больше, чем жителей Воскресенска-33. Гуляют, хотя погода, прямо скажем, скверная — сыро, холодно, на асфальте грязь, дождь вот-вот пойдет. Облака сизые, некрасивые; пейзаж такой, что передвижникам определенно бы понравилось. Бесконечный, бесконечный октябрь. Костя пересек Привокзальную площадь, поднялся на крыльцо «Бруклина» и только тогда щелкнул зажигалкой и неторопливо закурил. Он докурил сигарету, нахлобучил на голову капюшон, сунул озябшие руки в карман и зашагал через площадь.

УДК 821.161.1

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

К92

Купор, Юлия

К92 Экземпляр / Ю. Купор. — М. : Эвербук/Дом историй, 2024. — 432 с. — (Чердак: готические романы).

ISBN 978-5-0058-0258-3

Ранним утром в ТЦ «Бруклин» — точке культурного притяжения многих жителей маленького городка Воскресенск-33 — Костя встречает своего бывшего одноклассника Женьку. Женька, которого в школе все дразнили и презирали, теперь хорошо одет, дорого выглядит и вообще, оказывается, возглавил завод, с которого Костю только что уволили.

Как ему это удалось? Все просто — он продал душу дьяволу.

Поначалу Костя отказывается в это верить, но встреча с Женькой выявляет трещины в реальности, которые Костя раньше отказывался замечать. Может ли дьявол выбрать местом земного проживания не Москву или Петербург, а маленький зауральский городок, которого и на карте-то нет? И почему, кстати, его нет на карте? И как это связано с тем, что время в Воскресенске-33 словно бы замерло в бесконечном октябре, а Костя вдруг начал видеть мертвых людей?..

УДК 821.161.1

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

Литературно-художественное издание

Чердак: готические романы

Юлия Купор

Экземпляр

Генеральный директор издательства Борис Макаренков

Главный редактор Анастасия Завозова

Издатель Ирина Рябцова

Заместитель главного редактора Дарья Горянина

Художественный редактор Юлия Чернова

Иллюстрация Кристина Синева

Верстка Александр Товпеко

Корректоры Майяна Аркадова, Екатерина Ветлужских, Наталья Витько

Содержит нецензурную брань

Подписано в печать 11.10.2023 г.

18+

Знак информационной продукции согласно

Федеральному закону от 29.12.2010 г. N 436-ФЗ

Адрес электронной почты: dom@everbook.ru

Сайт в Интернете: www.houseofstories.ru

https://t.me/domistorii

https://vk.com/dom.istorii

ООО «Эвербук»

109147, г. Москва, ул. Большая Андроньевская, д. 23, стр. 1