Записки иноагента [Андрей Вадимович Макаревич] (fb2) читать онлайн

Данный материал (книга) создан автором(-ами) «Андрей Вадимович Макаревич» выполняющим(-и) функции иностранного агента. Возрастное ограничение 18+

Андрей Макаревич ЗАПИСКИ ИНОАГЕНТА

© А. Макаревич, 2023

© eBook Applications LLC, 2023

Вместо предисловия

Возможно, многие ждут, что, поскольку данным нелепым званием меня наградили в России, то я сейчас и буду за это всячески препарировать и осуждать всё в России и всё из-за России происходящее. Да упаси бог. Во-первых, я там уже два года не был и в обозримом будущем туда не собираюсь. Многих деталей не знаю. Во-вторых, неинтересно. Могу только сказать, что оттуда нехорошо пахнет. Когда одни непрерывно врут, а другие делают вид, что им верят — это всегда нехорошо пахнет. И довольно об этом.

Жизнь на новых берегах — иногда приключение, иногда открытие, иногда испытание. Хотел бы в повествовании держаться этого русла, но не получается: периодически уносит в разные стороны — иногда бог знает куда.

Ну, что ж поделаешь.

1

Кажется, это был рассказ Стивена Кинга. Рассказ о том, что каждый отрезок времени, в котором ты находишься, существует ровно до тех пор, пока в нем находишься ты. Со всеми деталями, запахами, разговорами и птицами над головой. И исчезает без следа, как только ты его покидаешь. Поскольку движение твое во времени и пространстве предопределено, сам ты этого никогда не увидишь. И только если невероятно исхитриться, обмануть заданный ход вещей и непредсказуемо запрыгнуть в прошлое — ты увидишь, как некие существа — хронофаги — буднично и торопливо съедают картинку, которая только что была твоей реальностью, а ты — ее частью, и от маленького куска твоей жизни остается белый лист. Я очень давно читал этот рассказ и может быть половину уже допридумал сам. Может быть это вообще не Стивен Кинг, дело не в этом. Мне тогда сразу понравилась задумка, а сейчас я просто поклонник этой теории. Поэтому чувство ностальгии мне совершенно не присуще. Ну правда — можно тосковать по тому, что где-то есть, просто некие силы не дают тебе туда попасть. Но тосковать по тому, чего больше нет и не будет — по меньшей мере непродуктивно.

А я за последнее время повстречал таких людей немало (хотя всё же меньше, чем ожидал). Они очень рассчитывают на твое сочувствие (хочется индивидуальное усилить социальным резонансом) и затевается трагическая хоровая песня «а помнишь, как было хорошо?» Да помню я, помню. Было. И слава богу. Мне хочется поднять этого человека с дивана, отобрать у него стакан пива и сказать — друг мой! Ничего из того, по чему ты плачешь, там уже нет. Если не веришь — потрать силы, время, деньги, вернись в ту страну за тот самый стол, за которым тебе было так славно с друзьями, и увидишь, что и страна другая, и друзья уже в других местах, а те, что остались, тебя сильно разочаруют, и воздух пахнет иначе, и другие звуки тревожат твой слух. Полегчает тебе?

Я часто наблюдаю, как здесь, в Израиле, десяток прекрасных умнейших людей, сбежавших от российской телевизионной мерзости, от вони пропагандистского вранья, от вселенской трусости и молчания, сидят за столом и под водочку с мазохистским наслаждением обсуждают последние эскапады какого-нибудь Соловьёва или Симоньян. «Нет, ну ты слышал?!» Я не слышал. Потому что не слушал. А вы-то зачем слушали? Вам что, делать нечего, кроме как ковыряться в дерьме? Вы же именно от этого и уехали!

А ведь жизнь не закончилась. И каждый день, каждую минуту она совершенно бесплатно разворачивает перед нами новые картины! Написанные специально для нас! И надо только вынуть из ушей вату (иногда, увы, и из других частей головы), шире раскрыть глаза и оторвать жопу от дивана! Это не так сложно, поверьте!

Я живу в Израиле.

2

Интересно, чем вообще определяется привязанность к месту? Не знаю, как это, скажем, у французов или австралийцев — у русских примерно так: «Это моя земля, в ней лежат мои предки, тут родные берёзы, как упоительны в России вечера…»

Ой ли?

Пойдём с начала.

«Моя земля». Когда, с какого перепугу она стала твоей? Она не была твоей, она не твоя и твоей она не будет. А была она, есть и будет государственная. То есть тех бандитов, которые сегодня находятся у власти (в России крайне редко бывает иначе). То есть нам, конечно, говорили, что она народная, но в чём её народность — так и не объяснили. Что ты говоришь? Ты заплатил за неё деньги? И чо? Надо будет — отберут. Вот народ и отберёт. А юридические нормы пусть идут лесом, как нам недавно объяснили. Если того требует историческая целесообразность. Не знаю, насколько прочно владели помещики своей землёй в царской России. Отобрали в два счёта. Национализировали, блин. Точнее, очередная шайка бандитов всё присвоила себе. Как водится.

Предки. Да, я тоже знаю, где похоронены папа и мама и их родители. На этом как правило знания обрываются. И дальнейшее прошлое — в лучшем случае удел непроверенных преданий. А с учетом ветров, гулявших по бескрайним пространствам России, носило и швыряло людей как и не снилось. Бывало, целые народы переселяли как дважды два. Военных с их семьями засылали бог знает куда. Я постоянно слышу (иногда с удивлением) «Наша семья родом из Хабаровска…» «Мы родились в Ташкенте…». «Моя мама из-под Витебска…». И какая у вас земля — предков? Прям вся?

Сакральность берёзок нарисовалась из полублатной советской эстрады. Запевалой был Есенин — что-то я у Пушкина ни слова ни вздоха по поводу берёзок не помню. И в Европе и в Канаде берёзок полно — и все в точности такие же как у нас, обнимай любую. Не обнимают. У нас, кстати, тоже особо не обнимают — разве что Шукшин в «Калине красной». Ну или пьяный сторож.

По поводу упоительности российских вечеров — я бы пригляделся к семантике слова «упоительный». Если тут таится слово «упоить», «упиться» — то да, понимаю. Бывало. Как же без этого.

Да не злобствую я, правда. Чудесные в России вечера. Бывают. Как и во всех прочих странах. Просто хочется докопаться до истинного положения вещей. По чему же мы скучаем на самом деле?

В первую очередь — по себе молодому. И это понятно: вот ты лёгкий, весёлый, ничего у тебя не болит, и дней впереди немерено, и каждый бесконечно долог, и ты свободен от всякой ответственности — от этого особенно легко, ты просто пока этого не понимаешь, поймёшь, когда эта ответственность придёт, а придёт она уже навсегда, это необратимо, но пока этого груза ещё нет, и родители твои живы, и ты не думаешь о том, что когда-нибудь их не станет, и такое ощущение, что весь окружающий тебя мир пронизан еле слышной, лёгкой и прекрасной музыкой. Увы — скучать по этому состоянию по меньшей мере бессмысленно, оно не вернётся. Помнить — не вредно. Можете считать меня бездушным рационалистом, но я могу скучать по чему-то, с чем я расстался на время. А по тому, что ушло навсегда? Не знаю.

Ребёнок приходит в мир очарованным. Он ещё не столкнулся со злом, подлостью, потерей. С безжалостным течением времени. Скоро начнётся познание мира (да уже началось), а с ним — первые разочарования. Жизнь — последовательная цепочка разочарований. Это неизбежно. Просто надо стараться с этим не спешить. Успеете.

3

Где-то в районе шести утра под окном начинает орать петух. Он орёт очень по-русски, без малейшего ближневосточного акцента. В детстве меня безумно интересовал вопрос: если наша кошка встретит, скажем, английскую — они смогут поговорить без переводчика? Петуху начинают отвечать куры — игриво и зазывно. Это значит — встало солнце и в мошаве началось утро. Весной утро начиналось ещё до восхода — по крыше ходили голуби, топали как свиньи, громогласно ворковали и едко гадили сверху на террасу. Пришлось вызывать специальную службу спасения. Служба (в лице приятного русского парня) установила на крыше металлические ленты с иглами. Я знал, что такие иглы крепят на головы особенно загаженным памятникам и был уверен, что голуби туда не садятся, ибо как на иглу сядешь? Оказывается, ни фига: места для посадки там достаточно, просто тонкие длинные иглы трепещут на ветру и это отпугивает птиц. Открытие.

К завтраку приходят кошки. Кошки в Израиле ведут себя совсем не так как в России — они практически все полудикие и находятся на попечении общественности. От этого они более независимые, чем наши. Ночью они шатаются бог знает где. Если кошка (или кот) лишены права на потомство, они носят отличительный знак — кончик левого уха чуть подрезан. Это, конечно, не добавляет им красоты, зато сразу видно, что к чему. Кошки беззастенчиво орут, сидя на крыльце (их, как правило, трое) и жена выносит им специально закупленный корм в баночке. Ни разу не видел, чтобы они подрались или даже поругались — как-то без слов понимают друг друга и едят по очереди, согласно только им понятной иерархии. Одна из них, самая храбрая, подходит ко мне урчать и ласкаться, но я знаю цену этой любви — стоит за завтраком на секунду отвернуться — и вот она уже всеми четырьмя лапами на столе и еще через секунду уносится с куском чего-нибудь самого хорошего из твоей тарелки. Циничная лживая тварь.

Давайте-ка я вам расскажу о них поподробнее. Вообще-то их пять, но постоянных гостей трое. В целом нет ощущения, что они умирают от голода. Из трёх одна — чёрная с белым пузом — наименее интересна в плане общения, среднестатистическая израильская кошка, рассказать о ней практически нечего. Моя задача упрощается.

Красивая серо-мраморная дама (жена назвала её Алисой) — интереснейшее создание. Она безумно хочет, чтобы мы её удочерили. Не просто кормили каждый день на крыльце (она, кстати, этот недешевый сухой корм не очень-то и ест) — нет, она хочет стать членом семьи, жить в доме, есть со стола, иметь право на наследство. Это её беззастенчивое желание даже обескураживает. Стоит оставить открытой дверь с террасы — и она уже в доме. Ты (я) выгоняешь её с криками и всевозможными унижениями. Никакого впечатления на неё твои эмоции не производят — нет, она выйдет с достоинством, но через две минуты опять будет тереться о твои ноги и мурчать — и я слышу в её мурчании — хозяин, ты чего? Ты же видишь, как я тебя люблю. Так пусти уже меня в дом и за стол. Встречал я в былой жизни подобных девушек, поэтому отношусь к её эмоциям с большим недоверием.

Но моя симпатия — огромный черно-серый кот. Я не смогу описать его окрас — крупные почти черные спирали по гранитно-серому. Длинная пушистая шерсть. Большая голова — по пропорциям он скорее напоминает пуму. Когда мы его увидели впервые — он был бандит. Непобедимый корсар. Умри всё живое. Потом он пропал ненадолго, а когда я его увидел вновь — оторопел: его роскошный хвост был ободран — нет, не до кожи — до кости. Весь. Бока его ввалились, и вообще не было похоже, что он выживет. Кто это сделал — не знаю. Это могли быть и люди, и енот, и дикобраз. Судя по тому, как он до сих пор шарахается от людей, я не исключаю первый вариант. Жена хотела отвезти его к врачу, но поймать его было невозможно.

Ну ладно, вы уже поняли, что он не умер. Он опять пропал недели на три, а когда вернулся — на месте ободранного хвоста был короткий пушистый обрубок. Он отбросил хвост! Вернее, то, что от него осталось. Слушайте, я видел это у ящериц, но кот всё-таки не ящерица. Как можно отбросить нижнюю часть позвоночника?

Сейчас он поправляется, бока постепенно приобретают былую округлость. От людей шарахается по-прежнему, но я надеюсь, что это вопрос времени. Кошки, приходящие жрать, его не сильно уважают, но это тоже вопрос времени (кстати, во избежание конфликтов пришлось им всё-таки выдавать разные мисочки. Суки). Лично я ему очень сочувствую. Хвост!

Еще полтора года назад мы жили в Нетании, на двадцать седьмом этаже высотного дома на самом берегу моря. Вид с балкона был великолепный, но эта красота компенсировалась адскими ветрами, налетавшими весной и осенью. На высоте нашего этажа они набирали такую силу, что приходилось всё расположенное на балконе — стол, стулья, гриль — связывать в единый пучок альпинистским канатом. Пару лет назад совсем рядом с домом упал от ветра башенный кран. Я не видел. Говорят, было очень красиво. Море постоянно шумело — похоже, на таком расстоянии звуки прибоя только усиливаются. Эти звуки не раздражают и не мешают — я слышал, этим белым шумом даже пытаются лечить нервные расстройства. Но ближе к середине ночи, часа в два-три, начинался шабаш мотоциклистов. Не знаю, каким таким байкерским мёдом были намазаны дороги вокруг нашего дома, но байкеры слетались туда как мухи, бешено гоняли кругами, глушители на их рисовых ракетах отсутствовали как класс, и я всерьёз подумывал о приобретении снайперской винтовки. До этого не дошло — родился сын, и мы уехали в деревню.

Мошав — это деревня.

Первое, что меня поразило, когда я вышел на крыльцо нового дома — тишина. Нет, сельская тишина — совсем не тишина в буквальном смысле, она вся соткана из негромких звуков, но все они — уместные и живые. Проехавшая машина — редкое досадное исключение. Шелестит ветер в листве, негромко перекликаются птицы. Ночью слышны песни шакалов, похрюкивают кабаны. Недавно видели прямо рядом с домом сразу двух дикобразов — они настолько были увлечены любовной игрой, что не обращали на нас внимания («И хочется, и колется» — метко охарактеризовала процесс Алла Борисовна).

Картина библейских холмов — зелёно-рыжих, покрытых лесом, до самого горизонта, без единого признака цивилизации — заставляет сесть на террасе в старое кресло-качалку, взять в правую руку стаканчик виски, в левую — хорошую сигару, и глядеть вдаль, тихо покачиваясь и ни о чём не думая. Так я и делаю — сижу, тихо покачиваюсь и ни о чём не думаю.

4

— Шалом. Слиха, ешь лах кама тари даг?

— Можно по-русски! (продавщица, улыбаясь.)

А я нёс в голове эту фразу от дома до магазина, повторяя и боясь расплескать. Попытки выучить язык Книги разбиваются об отсутствие мотивации. В принципе для жизни в Израиле язык, казалось бы, не так уж необходим — примерно треть населения спокойно живёт без него, перебиваясь с русского на английский. Проблемы начинаются при столкновении с почтой, квитанциями, смсками, которые государство присылает тебе на телефон, и тут чувствуешь себя настоящей обезьяной. Дети, учите языки в молодости!

Узнаваемость в Израиле присутствует, правда, не повсеместно — ибо русскоязычные жители покрывают Святую землю неравномерно. Говоря «русские», я имею в виду приехавших из России недавно — или относительно недавно. Среди израильских пионеров, строивших поселения на болотах, тоже было немало русских. И сегодня есть «русские» города, «русские» поселения. Особенно это заметно в «русских» магазинах — там уж от покупателей до кассирш. При этом номинальная его «русскость» скорей всего в том, что у него русскоязычные хозяева, и на полках можно встретить майонез из России и подсолнечное масло из Украины — остальное всё как везде.

Степень пикантности обращения при узнавании везде разная. Самый милый вариант недавно наблюдал в Казахстане. Человек явно не мог вспомнить моего имени, поэтому он бежал за мной и кричал: «Эээээ!» В Одессе — на Привозе, народный вариант: «Мужчина Макаревич! Вы думаете, вы надели чёрные очки, так мы вас не узнаем?» Или интеллигентный, на Дерибасовской, сзади, мягко: «Или я ошибся?» В средней полосе России, как правило — «Простите, пожалуйста!» В Азии и Закавказье — «Брат!» При этом получив разрешение сфотографироваться, твой новый брат непременно положит тебе руку на плечо. Бороться бесполезно, это в крови. Ты же брат! Человеку из Сибири такое в голову не придёт, он будет стоять рядом, мучительно стесняясь.

Интересно, что в разное время суток степень узнаваемости разная. Человек в принципе не готов встретить своего кумира нос в нос — в метро или на улице. Но утром он более не готов, чем вечером. То есть утром он не готов вообще — он не опохмелён, опаздывает на нелюбимую работу, думает о постылом, и тут — на тебе. Он не верит в чудо, поэтому в лучшем случае подумает — как на Макаревича похож. К вечеру он уже заметно веселее, а может и несколько расширил сознание, поэтому чудо допустимо, поэтому — о, Макаревич, бля!

В Израиле меня сначала несколько поразила непосредственность, с которой к тебе подходят, я полагал, что уровень внутренней деликатности тут выше, но потом понял, что дело не в ней. Просто в такой маленькой и национально мотивированной стране все себя чувствуют практически родственниками. А в одной семье как ещё общаться?

Вот что меня действительно поразило — при доброжелательности и вежливости людей на улице — совершенное хамство на дорогах, замешанное, как правило, на очень плохом вождении. Этому феномену я пока не нашёл разгадки — как будто по городу ходят одни люди, а ездят совершенно другие.

Экзамен на водительские права я тут, как и все, сдавал дважды (не знаю ни одного человека, который сдал бы вождение с первого раза). Просто потому, что это ровно в два раза выгодней, платишь не пятьсот шекелей, а два раза по пятьсот. В первый раз я (как и все) петлял по улочкам старого города — скорость 30–40 километров в час, выезд из переулка в переулок, движение по кругу — и так в результате не понял, где совершил ошибку. Второй раз я сел в машину, пристегнулся, проехал десять метров — и инструктор сказал «хорошо, достаточно». На трассы ученики не выезжают.

Кстати. Вроде вчера было, а многие уже не знают. В Советском Союзе собственная машина для среднего гражданина была вещью настолько недостижимой, что и права получать не имело смысла. (Помните чудесный фильм Рязанова «Берегись автомобиля»? В основе сюжета лежит простая мысль — если человек приобрёл автомобиль, значит он жулик. Однозначно.) Несмотря на бессмысленность борьбы за получение прав иметь эти права хотелось страстно — мне в умении управлять автомобилем виделось какое-то почти сакральное знание. Помню, существовали юношеские школы ДОСААФ (не спрашивайте, что это за аббревиатура, я и тогда не знал — вроде ещё из сталинских времён, что-то типа «добровольного содействия армии и флоту», но могу ошибаться). В общем, курсы вождения для юношества. С вождением там, правда было туго — как правило, из-за отсутствия предмета вождения. Уныло изучали правила дорожного движения по картинкам. В лучшем случае в финале было одно практическое занятие на раздолбанном драндулете на пустыре. По окончании торжественно выдавали корочки — юношеские права. Никаких реальных прав эти корочки тебе на самом деле не давали, но авторитетный был документ! Во дворе.

(Внезапное воспоминание: начало девяностых, гастроли, ночь, поезд, мы с проводницей курим в тамбуре, оба слегка выпили. Она жалуется — зарплата никакая, машина у неё говно — «Лада», представляешь? Я думаю — вот бы тебя лет на двадцать назад с твоими запросами! Как же быстро всё меняется!)

Так вот о езде по израильским дорогам (дороги, кстати, отличные, специальное покрытие позволяет воде во время ливня моментально уходить внутрь).

Штрафы за превышение скорости в Израиле весьма ощутимые. Камер достаточно, хотя гаишники отсутствуют как класс. И вот типичная ситуация: трасса, ограничение скорости девяносто. Все едут сто двадцать. Пристраиваюсь в поток и через минуту кто-то упирается в мой задний бампер и начинает бешено моргать — чего тащишься? Естественно, ухожу в крайний правый и вижу, как он утыкается в следующего. Я пытался разгадать причину такого поведения и плюнул — видимо, одна из тайн древнего Сиона.

Повторяю — при этом во всех других ситуациях это доброжелательные, спокойные, никуда не спешащие люди. И они сохраняют безмятежную расслабленность, когда я уже начинаю подпрыгивать на месте, покашливать и смотреть на часы. Израильтяне вообще очень любят поговорить. Если ты встал в очередь в кассу и перед тобой два человека — будь готов, что это на четверть часа. Покупательница не спеша выложит товар, потом засомневается в размере, обсудит это с кассиршей, обговорит, если что, возможность всё вернуть, потом спросит насчёт скидок, потом — почему их нет и когда будут и в результате уйдёт, ничего не купив. Психовать будете вы один — остальные, за и перед вами будут молчаливо ждать очереди на такое же удовольствие. Чудесное еврейское слово — «савланут».

Очень интересно смотреть, как расходится еврейская компания. Вот они все в коридоре, и дверь на лестницу уже открыта, и все попрощались и перецеловались — но нет, не уходят, разговаривают ещё минут десять. Вот почему меня это раздражает? Милая национальная особенность. Никто никуда не опаздывает. Всё понимаю — всё равно стою между ними и мнусь как идиот.

Вообще множество маленьких особенностей, которые надо просто знать и иметь в виду. (Нет, знать мало. Надо привыкнуть.)

Например — товарищ твоего товарища (тебе он не близкий знакомый) узнал, что ты любишь рыбалку, а компании у тебя нет, и вообще ты не знаешь, где тут как и что. И вот он приглашает тебя на рыбалку. Ты совершенно счастлив, но именно в этот день ты не можешь — дела. Ты благодаришь этого человека, объясняешь ситуацию и слёзно просишь не забыть тебя в следующий раз. Он обещает — но больше он не позвонит. Я сталкивался с этим несколько раз и просто принимаю как данность. Объяснения я не нашёл. Сверхделикатность? Нежелание навязываться? Или просто нахер ты ему сдался? Не знаю.

5

У каждого музыканта (художника, поэта, писателя) хоть раз да возникает в голове эта мысль. И если ответа нет, она может поселиться там надолго, и последствия будут тяжёлые. Вот как она звучит:

«ТО, ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, НИКОМУ НЕ НУЖНО.»

Мне кажется, потрясение, вызванное этой мыслью, происходит оттого, что изначально твоя картина мира строилась на ошибке — ты считал, что всё, что ты делаешь, чрезвычайно нужно человечеству.

Кто сказал?

И не стоит путать свою нужность с успехом, когда плачущие поклонницы рвут тебя на сувениры и из каждого утюга несётся твоя очередная песня — при скорости вращения современного мира и буйстве технологий мы знаем цену всему этому и не надо себя обманывать — завтра тебя не вспомнят (хорошо ещё, если напоследок не обольют дерьмом) — а ты-то ещё не умер, ты вот он и даже ещё лучше, чем был вчера! (Как тебе кажется.) Есть люди, которые по этой причине панически боятся перестать сочинять — остановишься, и перестанут приходить к тебе песни, и всё. Вот и Юрий Олеша, похоже, был этому подвержен. Осталось произведение «Ни дня без строчки». Очень так себе.

Возможно, у всех по-разному. Возможно, трейнинг необходим. Ну, или не повредит. Но в случае со мной песня или стих сами решают, когда им приходить — через день или через год. И бесполезно подгонять их или хотя бы попытаться эти приходы как-то упорядочить. У меня главная задача — не пропустить момент, когда она пришла — долго стоять у порога она не будет. А ты едешь за рулём по забитой трассе и даже прижаться на пять минут негде. Блин!

Сколько раз я просыпался посреди ночи, разбуженный одной строкой, и понимал, что это готовая песня, и что строка эта настолько проста и хороша, что просто невозможно не вспомнить её утром! А надо было встать, зажечь свет, взять блокнот и записать. И где теперь эта строка, куда улетела эта песня?

Так вот, о нужности. С чего ты решил, что вообще должен быть нужен человечеству? И что был нужен?

А нужен ты себе. И как Джонатан Ливингстон (это такая чайка, если кто помнит) ты пишешь, рисуешь и сочиняешь, совершенствуя своё мастерство — мастерство слышать, когда звуки стучатся в твою дверь. И тогда к концу земного пути твой опыт будет бесценен — а разве не для этого мы рождаемся и живём? А для чего тогда? Мудрейший Миша Генделев знал это очень хорошо — он говорил мне, что стихи пишутся вообще не для людей. Для Неба. Однажды у него случился перерыв в стихописании — длиной в семь лет. Стихи просто не приходили — он и не писал. Не выдавливал, как пасту из тюбика. А потом меньше чем за год написал потрясающий цикл.

Что вы говорите? Хотите почитать? Да пожалуйста. Если вам интересно.

Вам правда интересно?

6

Я скучаю по эпохе легенд.

Да нет, не скучаю, конечно. Я счастлив тем, что жил в эту эпоху и дышал её воздухом с лёгкой примесью волшебства.

В эту эпоху английская королева курила сигареты «Прима», которые изготавливали в СССР специально для неё — они были в красной жестяной коробочке, как «Benson and Hedges», и конечно с фильтром. Она же (видимо, других королев советский народ просто не знал) пила молдавское красное игристое из Криковских подвалов. Молодец, Елизавета!

Скопление дальнобойщиков на трассе у бочки с квасом. Вещает один, остальные слушают, не дыша. Подхожу. Понимаю, что этот избранный недавно гонял трайлер куда-то в Европу — в Польшу или ГДР.

Ну и там как? Выезжаешь на трассу — и знак: «Не меньше ста двадцати километров!» Понял? Десять рядов туда, десять сюда. Ну и давишь, хули делать…

Откуда в советском народе жила такая любовь к мифотворчеству? Понятно, от отсутствия информации. Её случайные обрывки, долетавшие из-за ржавого железного занавеса, вступали в прямое противоречие с унылой белибердой, которой народ пичкали с серых экранов ТВ и страниц газеты «Правда». Но ведь не только из-за этого! Андрей Синявской очень точно заметил, что пьёт русский народ не с горя, а от извечной потребности в чём-то чудесном, сверхъестественном.

При этом фантазии рождались в головах, непоправимо искалеченных совком и принимали от этого совсем причудливые формы. В начале перестройки директор «Машины времени», человек ушлый и бывалый, умудрился съездить в Париж по приглашению. При том что он был изрядный фантазёр, фантазия его не могла воспарить выше планки, установленной советским представлением о прекрасном. Вот его рассказ.

В Париже есть спецраспределитель для миллионеров. Закрытый совершенно, они туда по особым пропускам ходят. Там шмотьё — самые крутые фирмы, и в три раза дешевле. Ну, меня туда провели. Вот пиджак купил. Обратно летел — в самолёте штатники пристали: откуда такое? Пять штук грина предлагали. Я хотел отдать, а потом подумал — а в чём я ходить буду?

В этом рассказе всё прекрасно. Когда долгие годы потолок мечтаний — спецраспределитель, то какой ещё может быть история? Париж, не Париж…

Недалеко уехал от него и Иосиф Давыдович Кобзон (уж он-то! Вот ему зачем?) Тем не менее это то, что непосредственно он рассказал непосредственно мне. На гастролях. Так что из первых рук.

В общем, выступал он где-то на западе. И после концерта местные менеджеры пригласили его в сауну. И туда же пригласили Битлов — у них тоже где-то концерт был. Ну, они стали рассматривать татуировки на теле Иосифа Давыдовича, сравнивать со своими (чуть я не вякнул, что не было у Битлов никаких татуировок, но прикусил язык). В общем разговорились, подружились. Нормальные такие ребята.

Тут необходимо пояснение. В советское время во дворцах спорта, в которых концерты популярных артистов шли чаще, чем хоккейные матчи, были сауны. Формально они предполагались для спортсменов, но истинным хозяином являлся горком партии. Вот туда и пускали иногда ведущих артистов страны в качестве высшего поощрения. Шли после двух концертов со своим пивом, с водочкой. Флагман партийной эстрады просто не знал, что подобная форма поощрения свойственна исключительно совку, во всём остальном мире артисты сильно бы удивились, получив такое приглашение. Даже Битлы.

Отсюда же сказка Людмилы Зыкиной про то, как пресловутые Битлы услышали её волшебное пение, были потрясены, стали подпевать и даже собирались записать вместе с ней альбом. Не могу понять — всё у неё было: богатство, слава, благоволение правителей и народная любовь. Вот какого рожна ей не хватало? Откуда такие комплексы?

Битлы, разумеется, тайно посещали СССР и давали секретный концерт — для членов ЦК (ну а откуда тогда песня «Back in the USSR»? То-то!). Дальше легенда распадалась на три версии: концерт состоялся в Театре Эстрады, концерт состоялся прямо в Шереметьево, так как Битлы летели на гастроли в Японию и их уговорили задержаться, и концерт состоялся в английском посольстве (тут, правда, с членами ЦК неувязочка, но кого-то наверняка пригласили, а как же). Все три версии имели своих горячих сторонников, прямых свидетелей и счастливчиков, которых знакомые дети членов ЦК взяли с собой. Я уже рассказывал, как один ученик нашей школы (я учился в девятом классе, он в десятом), прослышав, что в Москву инкогнито приехал Джон Леннон, трое суток пролежал в засаде напротив Северного входа в гостиницу «Россия», где Леннон остановился. Он так боялся его пропустить, что не покидал поста, не ел, не пил и, по-моему, не писал. Он вернулся в школу осунувшийся, с синяками под глазами и сказал: видел. Я не мог ему не поверить.

Золотое время! Сегодня мы тонем в море бессмысленной, ненужной информации, сказочная история теперь называется пресным словом «фейк», и чаще всего пролетает этот фейк, так и не затронув наше сознание и уступая место следующему. Ничему мы не верим и в общем ничего не хотим.

Тоска-то какая.

7

Комната у нас с папой была маленькая. То есть формально это была моя спальня, но ещё и папина мастерская. Пока мы жили в коммуналке, мастерской периодически служила то гостиная (громко сказано! Она условно называлась «большая комната». Метров двенадцать, наверно), то общая кухня в часы, когда она относительно освобождалась. Разворачивались на столе чертежи и кальки, клеились макеты павильонов из зелёного картона, приходили разные дядьки, громко спорили, курили. А тут — отдельная квартира! (Нет, сегодня никому не понять, не пытайтесь!) Трёхкомнатная! Размер комнат не имел значения. В общем, наша спальня-мастерская была совсем маленькая. У одной стены, там, где дверь, стоял мой диванчик. Он был раздвижной, но раздвигался не в ширину (ещё чего!), а в длину. У противоположной стены располагался папин кульман (знаете, что такое кульман? Ушло слово в прошлое). Это большая чертёжная доска, по которой вверх-вниз двигается линейка — рейсшина. (Боже мой, у меня такое ощущение, что я рассказываю о приборах семнадцатого века — а ведь это было вчера! Чертежи делались руками, слово «компьютер» ещё никто не знал, кульманы стояли в ряд в проектных институтах и инженерных конторах. Готовые чертежи — на бумаге или на кальке несли в ксероксную, где на огромной шумной и нехорошо пахнущей машине с них печатали грязно-голубые копии — «синьки». Вход в ксероксную был строго ограничен, требовался «допуск», чтобы не дай бог кто-то несознательный не размножил там какую-нибудь антисоветчину. За это сажали.) Свой кульман папа сделал сам — он вообще был удивительно мастеровитым (качество, которое я, увы, не унаследовал). Рейсшина у него передвигалась по доске на двух роликах, которые ехали по натянутой шёлковой нити. Угол наклона доски менялся. Когда папа собирался рисовать, он опускал доску горизонтально и клал на неё либо бумагу, либо цинковый лист, на который накатывал краску. (Есть такая техника — «монотипия», папа её очень любил и постоянно совершенствовал. Если примитивно — на некую поверхность наносится краска, сверху кладётся лист бумаги, на нём рисуют задуманное. Вся красота получается с обратной стороны.) Рисовал папа очень быстро и много. Готовую работу клал на пол (а куда?), несколько секунд смотрел на неё, сощурясь, потом рисовал следующую — за это время предыдущая уже высыхала и можно было класть сверху новую. За вечер получалось около десятка работ. Они лежали в нашей комнатке толстенными пачками, мешая проходу граждан и проезду транспорта. Мама ругалась — а что делать? Получение мастерской требовало времени, знакомств и нечеловеческого упорства, папа всё это ненавидел. Мастерскую он всё-таки получил в самом конце жизни — чёрт знает где, в подвале новостройки на самой окраине, свёз туда работы и — никогда там не рисовал. На следующий день после его смерти в мастерской прорвало трубу, и несколько тысяч (тысяч!) великолепных работ погибли — сестре удалось спасти десятка три. (Такие дела, сказал бы Воннегут.) А рисовал он исключительно женские портреты. Не каких-то конкретных женщин, нет. Хотя портретное сходство ловил моментально и мог рисовать блестящие шаржи. Нет, это были женщины из какого-то другого, горнего мира. Иногда они были немного похожи на маму.

Согласитесь, я прошёл хорошую школу. Так учили в средние века. Сначала — просто быть рядом с Мастером, смотреть, как он работает. Через пару лет начать растирать ему краски. Потом — грунтовать холсты. Потом —…

Если сравнивать написание песни и рисование, то со вторым у меня, конечно, проще. Чтобы настроиться на это дело нужно всего несколько вещей: чтобы ты никуда не спешил и тебя никто не дёргал и чтобы на столе лежали предметы, которые меня лично притягивают: хорошая и разная бумага, маркеры, перья, кисти, карандаши, краски — чем больше и разнообразней, тем лучше. Нет, я не буду хвататься за всё подряд — скорее всего выберу что-то одно, но важно, чтобы было из чего выбирать. Я ещё не знаю, что и как я хочу нарисовать. Сейчас выясним.

На третьем курсе у нас появился новый предмет — живопись. Наш преподаватель Скобелев по кличке, естественно, «генерал», тончайший гиперреалист, пребывавший в опале у советской власти, человек деликатный и застенчивый, на первом занятии сказал очень важную вещь. Главное, сказал он, чтобы вы почувствовали, что класть краску на белый холст необыкновенно приятно. Я поймал это ощущение и стараюсь его не потерять.

В равной степени это относится к линии на бумаге.

Вот голову в этот момент желательно выключить. Иначе школа сыграет с тобой злую шутку — нарисуешь не как хорошо, а как дОлжно. Композиция, основанная на золотом сечении, за годы учёбы вбита вглубь головы, вживлена, как имплант. Всё вроде правильно, и именно от этого тошнит. Поймите меня верно — я не против золотого сечения, это основа учения о красоте, и ему сотни лет. Я просто не люблю, когда ты не вполне в состоянии управлять собой. Я знаю нескольких художников, которые умеют с этим справляться. Они могут рисовать как дети, не подделываясь под детский рисунок (это отвратительно и всегда видно), а просто отключив в голове жёсткие правила школы. Я ими восхищаюсь и немного завидую. Ну, Александр Войцеховский, по-моему, по-другому и не умеет, и рисунки его полны света и лёгкости необыкновенной, и правил для него не существует. А вот Саша Галицкий правила знает в совершенстве, просто может сознательно убрать их — как вазу со стола. А может и включить. Саша Бродский (а, может, Вова Радунский? Оба гении.) предлагал в момент рисования не смотреть на свою правую руку — но это уже уловки.

Детский рисунок часто бывает совершенным — с моей точки зрения. Пока ребенка не отвели в детскую художественную школу и там посредственный неудачник-преподаватель, не любящий ни рисование, ни детей, не объяснил ему, как надо. Всё, назад пути не будет. А у ребёнка еще незамыленный глаз, и видит он лучше взрослых — не так, как это должно выглядеть, а так, как это есть на самом деле, и никакие каноны ему не помеха. «Коленька, что же ты ёлочку фиолетовой нарисовал? Ёлочка зелёная!» А ёлочка может быть и фиолетовая, и синяя, и золотая, и чёрная — это зависит от освещения, надо просто уметь видеть. Дети — умеют. И главный герой на картинке будет в два раза больше остальных — да потому что он главный! Неужели не ясно? Ещё один наш преподаватель говорил — ошибочно думать, что у художника в основном работает рука, и надо поэтому её всё время тренировать. Ах, какая у него техника! Нет, рука, конечно, тоже. Но главное — глаз. А глаз начинает работать, как только ты проснулся — хочешь не хочешь.

Я занимался смешанными техниками, чёрно-белой и цветной графикой, живописью на больших досках. Сейчас не хочется. Небольшого формата бумага, перо, гелиевая ручка, чёрная темпера.

Не так давно возникло желание сделать рукотворную книгу со своими стихами и рисунками. Книгу мне изготовили прекрасную — огромную, в кожаном переплёте, с отличной бумагой. Стихи я туда вписал довольно быстро — долго искал хорошее перо. Для рисунков оставлял чистые страницы. Испортить ни одну было нельзя. Причём было понятно, что предметно иллюстрировать описанное в стихотворении — самое глупое, что может быть. Что рисовать? Я отключил голову. А тут началась война. Я не предполагал, что способен на такие мрачные рисунки (и стихи-то у меня не сильно весёлые, но всё-таки не настолько). Видимо, как ни отключай мыслительный процесс, а некие антенны работают, и ловят вибрации нашего безумного мира.

8

Она от него без ума. Сама возможность быть рядом, дышать с ним одним воздухом, да просто видеть его — высшее и единственное счастье. Она растворяется в нём без остатка, день, проведённый без него, невыносим, бесконечен и чёрно-бел. Как хорошо, что они всё время рядом. Ну, почти всё время. БОльшую его часть. Нет, они не муж и жена. Почему? Бог его знает.

А что он? Он её, пожалуй, любит. Просто он об этом не думает — зачем? Она для него — часть его мира, важная, наверно, часть, но он вообще любит окружающий мир. Вы же любите синее небо? А вы об этом думаете? А ещё он привык к тому, что ему всё время везёт, об этом он тоже не думает, ему кажется, что так и должно быть — нет, ну а как иначе? И вот так у них не месяц, не два — сколько лет? Встречаются.

Кого-то она увидела. А может, и не увидела — просто копилось-копилось и лопнуло. Вдруг. Лопается всегда вдруг. Она и раньше иногда себя на этих мыслях ловила: как-то всё… нечестно, что ли? Нет, неправильное слово — он же её не обманывает. Просто вёсла очень уж разной величины.

И кораблик отошёл от причала.

Он почувствовал это мгновенно. По каким-то настолько тонким вещам, что и слов-то нету их описать. Ничего вроде не случилось. Она ведь никуда от него не делась. Пока. А он почувствовал — его бросают! Как же так? Почему?

А его и правда раньше никто никогда не бросал — сам всегда уходил. Как только возникало желание. Без особых проблем. Господи, да что же это?

Переполошился. Запаниковал. А ему это, знаете, очень не шло. Это никому не идёт. И она с изумлением обнаружила, что он, поверженный, раздавленный, с внезапными запоздалыми ухаживаниями, под которыми просвечивал наспех спрятанный ужас, что теперь он ей не просто безразличен — он ей неприятен. И кораблик прибавил обороты — и скрылся за горизонтом.

Да… Давно это было. Он потом женился, разводился, опять женился. Стал учёным с мировым именем. Нет, лучше писателем. Известным. А с ней они даже виделись пару раз. Сходили в кафе. Так мило.

А как она? Да нормально. Живёт, как все.

Сюжет? Сюжет…

9

Отчаянно яркая полоса жизни в 80-е! (Не такая уж маленькая, между прочим, она продолжалась и в 90-е — просто к этому моменту девушки узнали, что, оказывается, можно за деньги, а именно деньги у них к этому моменту исчезли — их, конечно и раньше не было, просто этому не придавалось такое значение, жила вся страна без денег и ничего. Осознание места денег в картине мира ошеломило девушек, радикально повлияло на их поведение, и это тема для отдельной работы.)

В общем, превратились мы в натуральных идолов в момент выхода на экраны страны фильма «Душа». До этого дня мы уже несколько лет являлись идолами виртуальными — песни наши распевали в электричках, общагах и на лавочках, магнитофонные плёнки разносили наши сильно искаженные перезаписью голоса по огромной стране — а как мы выглядели, никто не знал. Откуда? В газетах наших портретов не печатали, в телевизор не звали, афиш от «Росконцерта» а добивался года три, мне говорили — зачем вам афиши? На вас и так дворец спорта за сутки раскупают! Мне рассказывали, в середине семидесятых французы снимали кино про Высоцкого, и режиссёр придумал — артист выходит из служебного входа «Таганки», и толпа, собравшаяся у касс театра, рвёт его на автографы. Толпа у касс «Таганки» действительно дежурила круглосуточно — в надежде на случайный билетик. Высоцкий вышел — и ничего не произошло. Его просто не узнали, люди были заняты другим.

Летом 1981 (или 1982?) года в Ялте снимался эпизод фильма «Душа». Эпизод был крохотный, но ушлый Стефанович умудрился продержать всю съёмочную группу на курорте недели две. Это была обычная практика советских времён — непременно включить в сценарий фильма эпизод на Юге или в Прибалтике и снимать его как можно дольше. Если он совсем не вписывался в ткань кинокартины, его можно было потом и вырезать. Творчество, нах.

Мы гуляли по набережной Ялты и из каждого заведения (не вру — из каждого!) неслись звуки наших песен. Местные музыканты копировали их так старательно (это называлось «снять один к одному») что в тех местах, где мы лажали (т. е. играли криво), они копировали и это. Ух, как нам было гордо! Мы заходили внутрь, и никто не знал, что это мы, мы выпивали и шли дальше — до следующей двери.

В общем, кино было снято, песни редактура несколько покалечила, но они всё-таки остались живы, фильм вышел на широкие экраны — и мы проснулись узнаваемо знаменитыми. Покрывала были сорваны.

Битлы рассказывали, что во время их гастролей обезумевшие девушки рвались к ним в отель, проникали через окна ресторана и кухни, лезли по водосточным трубам и шахтам вентиляции. Самое забавное, что если им удавалось добраться до цели, они не имели ни малейшего понятия, что делать дальше.

Девушки советские такое понятие, как правило, имели. Откуда бы?

Мне кажется, феномен поклонения кумиру до конца не изучен. С точки зрения биологии тут всё ясно — самка стремится оказаться как можно ближе к вожаку стаи, вожак стремится оплодотворить как можно большее число самок. Что, и всё? Вот такие мы обезьяны? Нет, там что-то ещё. Один американский журналист, крутившийся с музыкантами в конце семидесятых, написал потом книгу «Секс в СССР». Он полагал, что секс этот пустил в стране советов столь глубокие корни, потому что больше заниматься там было нечем. В самом деле, не в кружки же кройки и шитья ходить.

Девушки делились на три категории. Первая — совершенно сумасшедшие, как правило некрасивые интеллектуальные фанатки. Сексуальный мотив в их поведении отсутствовал напрочь. Они прорывались, чтобы побеседовать о поэзии, экзистенциализме и ботхисатвах. Их совершенно не волновало, жаждем ли этой беседы мы. И меня всегда восхищало, как Кутиков находил в себе силы эти беседы с ними вести. Потом он говорил, что спасал меня. Спасибо, Саня!

Вторая категория (и самая многочисленная) — хорошо знавшая, зачем она здесь и честно стремящаяся к выполнению этих функций. Были эти девушки веселы, добры и часто наши отношения перерастали в многолетнюю дружбу. Такой привет Вудстоку.

Третья категория, будучи уверенной (чаще всего ошибочно) в собственной неотразимости, сразу строила в головах невероятные планы на будущую счастливую совместную жизнь. Поскольку умом эти дамы чаще всего не блистали, схемуохмурения они брали из плохого кино или очень плохой литературы. Выглядело это довольно смешно, и прощались с ними быстро. Попадались, правда, иногда такие стратеги в женском обличье, что и слов-то не найти. Но это тема для ещё одной книги. Я уже и название придумал — «Великие стервы».

Интересно — вспоминая сейчас весь этот калейдоскоп, я пытаюсь вытащить на свет какие-то детали, и понимаю, что в памяти не задержалось практически ничего — отдельные яркие и короткие картинки: 214 номер в гостинице города Свердловска, который был оставлен нам на растерзание добрым уехавшим директором программы, и который таки был честно растерзан нами в компании ансамбля танца «Сувенир», милых наших друзей и подруг,

Красный плюшевый диван в моем люксе гостиницы в Кишинёве, на который какая-то дурочка положила, вынув из стакана, невыключенный кипятильник (она, видите ли, коньяк не пьёт!), и этот диван полыхнул, как фейерверк, и пришлось его тушить, а потом, распилив остатки на мелкие части, два дня выносить из номера в мусорных пакетах, чтобы консьержу, который принимал номер (раньше только так из гостиниц и уезжали — спасибо, не обыскивали) и не пришло в голову, что тут стоял диван,

Триумфальный проход Кутикова мимо потерявшей дар речи администрации в шубе из чернобурки в пол с большими вытачками — дама оставила это чудо в гардеробе ресторана отеля и уже поднялась в номер, а шубу надо было как-то забрать. На робкий вопрос, почему он в женском, Саня гордо отрубил — что хочу, то и ношу! Честь дамы была спасена.

Слушайте, мы совсем не спали! Днём мы гуляли по незнакомому городу, ходили на рынок и закупались на вечер, потом ехали во дворец спорта, отстраивали звук, потом играли концерт, потом резались в карты, играли второй концерт, а потом пили и бузили в гостинице до утра. И это было прекрасно. И продолжалось это не месяц, не два — лет двенадцать! Потом Росконцерт сдох, прошла эпоха худсоветов, прослушиваний, директоров программ и развесёлых конферансье. Началась наша самостоятельная жизнь. И она тоже была прекрасна.

Лица, лица, лица…

10

Я полюбил кукурузу в раннем детстве — часа за два до того, как впервые её попробовал (а именно два часа следовало её варить, чтобы она сделалась съедобной. Не знаю, что это был за сорт — видимо, какой-то военный. Несмотря на хрущёвскую вакханалию по повсеместному внедрению «царицы полей» в жизнь советских трудящихся в магазинах кукуруза появлялась редко — как и всё остальное. Папа нарвался на неё случайно). Так вот, я полюбил кукурузу сразу — она была очень красиво сделана. Ровные блестящие ряды зёрнышек прекрасного жёлтого цвета, и всё это завёрнуто в длинные зелёные листья, как в подарочную бумагу, а потом ещё тонкий слой пушистых ниток — для пущей сохранности! Я не мог оторвать от неё глаз. С трепетом ждал, пока она булькала в кастрюле — какова такая красота на вкус? Вкус не подвёл.

В детстве чего я только не собирал. Не скажу, что я был в этом оригинален — коллекционирование чего угодно было повальным детско-юношеским увлечением — куда всё это делось? Я собирал марки, монеты, потом бабочек. Ну, касаемо марок и монет (меня ещё миновали этикетки спичечных коробков), то их тогда не собирали только девчонки, они собирали фантики. А вот откуда взялись бабочки? Меня просто заворожила их красота. Примитивные детские сачки из цветной марли продавались во всех магазинах игрушек, скоро я выяснил, какой сачок должен быть на самом деле, и папа мне его изготовил — я нашёл подробное описание в журнале «Юный натуралист». Вы не поверите — при всей убогости советского быта в магазине с названием «Учколлектор» на Песчаной улице можно было купить длинные чёрные энтомологические булавки (да ещё разной толщины!) и профессиональную расправилку — усыплённая бабочка распиналась на ней в нужной позе да так и засыхала. А в «Детском мире» иногда продавались коробки для коллекции бабочек — со стеклянным верхом и мягким дном, чтобы булавки с насекомыми туда легко входили. Обалдеть! Вообще похоже, тогда это было куда более популярное детское занятие, чем сегодня.

Летом мы уезжали на дачу в Загорянку, и бабочек вокруг порхало множество. Сегодня бОльшую часть в Подмосковье уже не встретишь, а некоторые виды, подозреваю, исчезли навсегда. Я быстро подсадил на собирание бабочек всех моих друзей в возрасте от пяти до восьми лет. Устраивали на закате охоту на бражников (это такие стремительные вечерние бабочки, они пьют нектар ночных цветов не садясь, на лету, как колибри, ловля их — непростое дело), менялись редкими экземплярами. Год за годом коллекция росла — две коробки, четыре, шесть… А потом папа, видя, что увлечение моё не проходит, вдруг привёз из командировки в Африку кучу невероятных тропических бабочек — каждая расправленная, в отдельном целлофановом пакетике. Их там продавали дети на улице, и стоили они совершенные копейки. Все мои юные друзья-коллекционеры сразу оказались далеко позади. Какие там друзья — в московском зоомузее-то Африка была представлена поскромнее! Пришлось делать для этой красоты специальные метровые коробки — картонки из «Детского мира» уже не годились. Эти четыре коробки-витрины прожили со мной удивительно долго — переезжали из квартиры в квартиру, из дома в дом. И в какой-то момент я почувствовал, что устал от них, от заботы о них — бабочки рассыхались, их приходилось реставрировать, и вообще переезды они переносили плохо. В общем, я взял да и подарил их Градскому — он как раз построил на даче чайный домик, и я посчитал, что они там будут очень хороши на стене. Градский был счастлив.

Где они теперь?

Я вспомнил про бабочек, потому что, строго говоря, занятие моё коллекционированием назвать было нельзя. Коллекционирование подразумевает научный или хотя бы системный подход — я собираю ночных бабочек средней полосы, для полного собрания мне не хватает, скажем, серой совки. А мне не нужна была серая совка — с точки зрения внешнего вида это малоинтересная бабочка, и совершенно меня не волновало, насколько это редкий вид в наших краях. Нет, конечно я листал определители, знал массу названий, но не это было главное. Меня привлекала исключительно красота. Забавно — ноги мои и сейчас рефлекторно рванутся вслед пролетающему махаону. Но я, конечно, сдержусь. Сдержусь ли?

Всё это касается огромного количества самых разнообразных предметов, которые просились в мой дом — и я не мог им отказать. В разное время это были: отпечатки древних рыб и маленьких динозавров в известняке, старые и старинные винные бутылки, копья племени масаи и самурайские мечи, древняя керамика и медная посуда, стеклянные вазы «берцовая кость» и графины для настоек времён Пушкина, шаманские бубны и этнические музыкальные инструменты со всего мира, куклы, сделанные художниками, монастырские ключи и скифские наконечники стрел… что я забыл? Сколько времени ушло на то, чтобы это собрать? А вся жизнь и ушла. Ну, очень большая её часть. Материальная ценность каждого предмета имела сильно второстепенное значение. Хотя приобрести что-то адски дорогое я себе не позволял. И не потому, что я жлоб — просто совершенно не коллекционер в этом смысле. Я коллекционер красоты. Внимание моё периодически переключалось с одной темы на другую — я начинал гоняться, например, за наручными часами «Omega» времён первой-второй мировой войны. Параллельно узнавал о них много интересного, знакомился с часовщиками и антикварами. Постепенно интерес удовлетворялся, я успокаивался, но собранные предметы успевали занять свой угол в доме, они забивали его за собой, как кошка, и выгнать их оттуда не представлялось возможным — да и зачем?

Вообще исследование красоты — интереснейшее занятие. Катана совершенна по форме, хотя этой форме многие сотни лет. И она за эти сотни лет не менялась: к совершенству нечего добавить. По той же причине акула остается неизменной, только счёт идёт уже на сотни миллионов лет. Сотни миллионов. Но это не означает, что красиво только неизменное. Как раз это скорее исключение — много ли на свете совершенного? А эстетика меняется постоянно и весьма кардинально, и каждая эпоха хранит свои идеалы красоты в своих предметах. Как бабочку в янтаре.

Мы можем читать о смене эпох — и научные труды, и мемуары, и романы. Но чтобы ощутить этот разлом истории физически, мне достаточно поставить рядом две бутылки с сохранившимися этикетками (кстати — сама бутылка, как правило, не редкость. Вот бутылка с этикеткой — да). Пусть это будет какая-нибудь черёмуховая наливка серебряного века и водка, произведённая в СССР в двадцатые годы, после отмены сухого закона. Даже без этикеток — первая бутылка в равной степени подойдёт под парфюм, вторая — под керосин. А этикетки! Одна в томных золотых и голубых виньетках и рюшах, медали, изысканные витые надписи. Другая — на страшной серой бумаге, и жутковатым энкавэдэшным шрифтом: «Хлебное вино. 1/20 ведра. Креп. 40 % Цена вина 1 р. 50 коп., бутылки 12 коп. Итого 1 р. 62 коп. Центроспирт». И сразу всё ясно, правда?

Шрифты — отдельная история. Как же они безупречно отражают эпоху! Я не думаю, что художники, их создававшие, ставили себе такую задачу — да ничего и не вышло бы. Эти цветы растут сами. Если ты родился и живёшь в это время, если дышишь его воздухом — ты просто не сможешь провести эту линию иначе, слишком много факторов работают одновременно.

Вот старая американская жестяная табличка. Это объявление: «Запрещено плевать на тротуар! Штраф 50 долларов». Смотрю на шрифт и сразу вижу — двадцатые годы прошлого столетия (параллельно думаю — что это они так строго за чистоту взялись? 50 долларов по тем временам — бешеные деньги! А оказывается, у них была эпидемия туберкулёза. Интересно!) Я разглядываю изгибы и завитушки шрифта ар-нуво, и поражаюсь, как безупречно люди, его выводившие, следуют сложным законам его форм и обводов. И этот же свод законов одновременно повелевает архитектурой, живописью, мебелью, одеждой, музыкой, поэзией и литературой!

Почерк эпохи. И для меня, поверьте, особенности этого почерка не менее важны, чем то, что им написано, их рассказ зачастую бывает интереснее.

Среди множества всех этих штук и штучек я всегда чувствовал себя очень хорошо. Скучаю ли я по ним? Скорее, вспоминаю с теплотой. Вот они по мне, возможно, скучают. Попытаюсь объяснить — они сообщили мне всё, что собирались сообщить. Их рассказы закончились. Нет, конечно, я их по-прежнему люблю. Попробовал перевезти в Израиль несколько самых дорогих мне — и остановился. Во-первых, нет никаких «самых» — они все любимые. Во-вторых, начнёшь и не остановишься, всё перевезти невозможно. Достоверная история — Москва, 1941 год, эвакуация, вокзал, давка. На этот самый вокзал прибывает знаменитый советский композитор (фамилию опустим) с супругой, двенадцатью чемоданами и упакованной антикварной мебелью. Им говорят — уважаем вас, но никак невозможно: эвакуация, людям мест не хватает, по чемоданчику на человека. Что же делать? Ничего не знаем, оставляйте на перроне. Тут же на перроне супруга классика натурально сошла с ума (за супруга не поручусь). Так вот это не про меня. При этом, надо сказать, израильский дом на глазах превращается в подобие московского — он тоже заполняется всякими штуками — другими. Со своими рассказами. И всё-таки благодаря резкому сокращению количества предметов я сделал открытие. Одно время я собирал винтажные тёмные очки «RayBan». Я считаю классический «RayBan» самыми удачными очками, которые придумало человечество — они идут всем без исключения, включая женщин, стариков и детей. С изумлением, кстати, обнаружил, что дужки очков, изготовленных в сороковые-пятидесятые, чуть-чуть не достают до ушей. Я знал, что люди увеличиваются в размерах, но чтоб за такой короткий отрезок времени! (А я и раньше замечал — найти цилиндр или котелок конца девятнадцатого века шестидесятого размера — практически нереальная задача — все маломерки!) Но это к слову.

Итак, в Москве я отобрал из всего множества очков десяток наиболее достойных и с более-менее нормальными дужками. Они лежали в прихожей у зеркала, и я всякий раз с мучительным наслаждением выбирал — какие сегодня выгуливать? В Израиль приехал с одной-единственной парой. В ней и проходил целый год, не испытывая ни малейших неудобств. Потом купил ещё одни. Так они и лежат — оказывается, вторые не нужны. Вот тебе и раз. Проблема выбора отпала сама собой. В Израиле вообще крайне утилитарно подходят к своему внешнему виду. Во-первых, жарко. Во-вторых, вообще не в традиции наряжаться. Пошли с женой в филармонию на концерт классической музыки. Я надел пиджак — Верди всё-таки. Среди полутора тысяч любителей Верди в пиджаке оказался я один. Вообще, это освобождает тебя от массы проблем. Главное — чтоб человек был хороший. Ты хороший человек? Вот надевай майку, шорты и иди.

Это интересно! Все без исключения артисты немножко девочки: никакого сексуального подтекста, просто они должны нравиться — работа такая. Это быстро переходит в автоматизм — ты чаще, чем другие, заглядываешь в зеркало, думаешь постоянно, что надеть и как это сидит, следишь за мелочами. А я ещё со своей любовью к 30–50-м обожал ходить по блошкам, рыться в завалах и часто находил совершенные брильянты из далёкой прошлой жизни. В былой московской клубно-джазовой карусели эти шмотки выглядели совершенно уместно, а меня так просто вдохновляли: человек часто сам не замечает, как его поведение меняется в зависимости от того, что на нём надето — меняется походка, выражение лица, речь, настроение. В Израиле, боюсь, всё это вызовет лёгкое недоумение. Сколько с любовью добытых вещиц остались без работы!

Обожаю наблюдать эстетику времени по предметам быта — холодильникам, радио, мебели, по моде на одежду. А автомобили! Первые — кареты и брички с мотором. Постепенно в формах появляется обтекаемость, стремительность. И какой взлёт и разнообразие фантазии художников в американских машинах конца 50-х — начала 60-х! В те годы они должны были видеться кораблями из светлого будущего, а оно, казалось, так и маячило на горизонте. Страшно иногда хочется какой-нибудь «Кадиллак» или «Шевроле» года эдак пятьдесят девятого — ездить на нем сегодня по Израилю невозможно, парковаться — вообще невозможно, но какое это имеет значение! От этих широченных плоских капотов, от хромированных навороченных бамперов, от бескрайних кожаных диванов и невероятных крыльев исходит мощная волна наивного оптимизма — всё у нас будет лучше всех! Сегодня, в крайнем случае завтра! Long live rock’n roll!

Завтра была война во Вьетнаме.

Очень забавно наблюдать, как советская власть, поливая дерьмом американских империалистов, при этом по-ученически старательно срисовывала у них всю эстетику быта. Насколько, конечно, позволяло техническое отставание. Копировали форму автомобилей — с опозданием на десять лет. Холодильники, радиоприёмники, часы, телевизоры… Наши любимые в детстве уличные автоматы с газировкой — просто копия американских. С сохранением раскраски. А мы и не знали. Эх…

Ещё вчера (ну, позавчера) автомобили радовали разнообразием форм. Марки были узнаваемы, создатели за это боролись — «Вольво» угадаешь за версту по прямоугольному обрубленному заду, «Мерседес» — по решётке и вертикальным фарам (это называлось «удивлённые глаза»), БМВ — по обводам. Сегодня силуэты всех машин примерно одинаковы — как будто их скопом зализала какая-то вселенская корова. Коля Фоменко меня уверял, что это теперь такие международные требования к аэродинамике. Ой, не знаю. Сумел же «Геленваген» остаться самим собой. На мордах почти всех моделей застыло хищное выражение, так или иначе срисованное со шлема Дарта Вейдера. Это тоже требования аэродинамики? Или совершенно мне непонятная тенденция к унификации? Может быть, мы чего-то не знаем? Или они сами чего-то не видят?

11

А ещё его бесил запах. Запах собственного тела. Мы все чувствуем свой запах и как правило нас самих он не раздражает. Запах был еле уловим, и никто другой его заметить не мог, но он стал другим — он изменился, и он был нехорош. А с обонянием у него всегда дело обстояло отлично и за последние годы это свойство, похоже, только обострилось. Запах приходил ночью и никуда от него было не деться. Душ спасал на полчаса.

Появились и другие новые особенности — например, возросла неуклюжесть, движения стали менее точными и замедлились. Он и раньше-то, надо сказать, не являл из себя эталон изящества. Ему, правда, казалось, что с этими возникшими трудностями он как-то справляется. Если постоянно о них помнить. Ну, просто как будто не торопится никуда человек. Но постоянно помнить не получалось, и конечно ни черта он не справлялся.

Интересно, что все подобные перемены наступали не постепенно, а вполне шагообразно — вчера ещё нет, а сегодня уже есть. Утром у тебя зуб не болел, а сейчас — пожалуйста, болит.

Сон ночами то и дело куда-то уходил, он лежал в темноте и думал о природе человеческих ощущений. Вот, например, «у меня болит» — это что такое? Что такое «болит»? Когда, скажем, чешется, это понятно: хочется почесать. А «болит»? Как объяснить это другими словами? Выходило, что никак, великий и могучий был бессилен. Но если это просто сигнал, идущий от точки на теле в нашу голову, значит, точка — передатчик, а голова — приёмник? А значит, приёмник можно просто выключить? Анальгетики же как-то гасят волну? Или глушат? Он читал про людей, которые научились эту боль отключать без всяких анальгетиков. Где они нашли выключатель?

12

Вязкий, постоянно возвращающийся сон. Всякий раз он, уходя, оставляет ни на что не похожее горькое чувство — оно мимолётное и описанию не поддаётся. Город, похожий на Москву, но место не узнаваемо, отдалённо напоминает бульвар, поднимающийся от Трубной площади к Мясницкой, только самого бульвара нет, просто улица, идущая вверх, старые дома, редкие прохожие. Оттепель посреди зимы — серый день, низкие набухшие облака, иногда моросит еле заметный дождь. Грязные, обглоданные сыростью сугробы, под ногами лужи. Как правило, что-то не в порядке с обувью, или она вообще отсутствует, и я в одних носках. Всегда в этом сне я уже потерял некий важный предмет — или сумку, или телефон, или оставил где-то гитару — в троллейбусе? Из-за всего этого я безнадёжно опоздал, чаще всего на концерт, и вообще непонятно, где я нахожусь. Но самое сильное в этом наваждении — не то, что я сорвал концерт или кого-то подвёл, нет — это запах мокрого полуоттаявшего города — запах сырой одежды, выхлопа машин, смешанного с изморосью, собачьих какашек на сером льду у входа в подворотню, и лёд вокруг них подтаял кружочком, и ещё много чего. Именно этот запах оставляет то самое горькое чувство, исчезающее через пару минут после пробуждения.

Думаете, это такой ностальгический эмигрантский сон? Ребята, я вижу его лет сорок.

13

А вот прямо вдогонку. Сегодняшний.

Обычная моя погода — оттепель посреди зимы, тающие сугробы, лужи, слякоть. Только теперь тёмный вечер. У меня новая квартира. В Москве, на Профсоюзной. Я еду туда, похоже, впервые — по навигатору. Огромный двор за оградой, как у Белого дома. Ничего себе. Ворота, тем не менее, надо открывать вручную. Ладно. Двор старый, непонятной геометрии, ни одного горящего окна, ни одного фонаря. Темно.

Сама квартира как-то выпала из повествования, этот эпизод почти целиком вырезали. Помню, там был Кутиков — заехал посмотреть. Маленькая симпатичная квартирка на первом этаже. Уже обжитая, с мебелью.

Решаю поехать в клуб, там сегодня джем-стейшн. Сажусь в машину, выруливаю на улицу. Машина тоже новая — чёрная, «БМВ», но по виду совершенный «рафик». Через пять минут понимаю, что страшно хочу спать, глаза закрываются, ехать просто опасно. Ну его, вернусь-ка я домой. Разворачиваюсь, опять заезжаю во двор, долго ищу где бы запарковаться. Двор пустой, но странной формы, с уклонами вверх и вниз, неожиданными поворотами, ступеньками. Наконец нахожу отличное место на горке, иду к дому, натыкаюсь на дядьку, он стоит у чёрного электронного щитка на ножке. На щитке мигает красная лампочка — это я не там запарковался, надо переставить. Опять иду к машине, дядька вслед мне кричит, что свободны места 13 и 15. Где это??

Через какое-то время понимаю, что машину найти невозможно — двор состоит из бесконечных пространств, перетекающих одно в другое. Сугробов уже почти нет, под ногами чёрная жидкая и глубокая грязь, ботинки начинают промокать. У мусорных баков стоит картонная коробка, вижу, что в ней большие белые книги. Подхожу, наклоняюсь. «Broken English». Ух ты, какой интересный словарь. Решаю взять два. Они тяжеленные, скользкие, нести неудобно.

За следующим поворотом вдруг освещённое пространство, мангалы, несколько вертелов — жарят баранов, целиком. Пара деревянных столов, сидят какие-то симпатичные люди, всё выглядит очень красиво. Сейчас найду машину, переставлю и вернусь сюда. Спрашиваю — долго работать ещё будете? Говорят, долго.

А машины нет и нет. Временами возникает ощущение, что хожу кругами. Ни огонька, ни души. Наконец вижу приоткрытую дверь, за ней яркий свет. Захожу. Переплётная мастерская, работают два парня. Здороваюсь. Узнают. Рассказываю о своей проблеме. Переглядываются, смеются — здесь в первый раз со всеми такая история. Один предлагает мне помощь. Выходим вдвоём в темноту. Видно, что парень приятный — помочь вызвался, в переплётной работает. Надо бы с ним подружиться. Спрашиваю, знает ли он, что тут недалеко баранов жарят? Да, знает, это прямо тут за углом. Давай, говорю, найдём машину и пойдём барана поедим. Он изумлённо смотрит на меня: «Барана? На ночь?»

Просыпаюсь.

Скажете, я псих?

14

Наконец-то едем с «Машиной» на гастроли. Соскучился — и по ребятам, и по процессу, всё-таки концерт — это несказанное удовольствие. Несколько лет назад началось наваждение — за пару дней до отъезда у меня вдруг возникают все симптомы наступающей простуды — горло болит, голос садится, cейчас ты свалишься и всё концерты полетят к чёртовой матери. Психосоматика чистой воды. От осознания этого, правда, не легче.

Добирался от Тель-Авива до Дортмунда ровно двенадцать часов. Сначала задержали рейс, потом час с лишним ждали багаж… Они всё кивают на ковид — дескать, как тогда всё разладилось, так и не наладили до сих пор. Они ещё много лет будут на него кивать? При том что билеты подорожали втрое.

Наблюдая за «машинистами», лишний раз восхищаюсь способностью российского человека приспособиться к любому возникшему неудобству. Видимо, имеет место мощный генетический опыт. В первый раз, когда выяснилось, что российские кредитные карты в нормальных странах больше не работают, была лёгкая растерянность (американец, думаю, на их месте кричал бы «мы все умрём!») Сейчас от этой растерянности не осталось и следа — каждый нашёл свой способ преодолевать эту трудность. Ничего, оказывается, можно и так. Закалка, блин. Вообще, похоже, всё хорошее, что делалось и было сделано в России, делалось вопреки — так или иначе. Вопреки тупой власти, вопреки убогим возможностям, вопреки всему. И уж если удавалось сломить этот вектор, пробить эту стену, то получалось как надо. Жаль, не всегда и не у всех. Но находить выход из положения — константное состояние российского человека. Жизнь заставила.

Девяностые. Москва, зима, оттепель, слякоть, вечер — всё, как у меня во сне, только на самом деле. Около автомобиля стоит растерянная пара, слышу, что говорят по-английски. У автомобиля спущено колесо. Подхожу. Есть запаска? Они не знают. А домкрат? Они не знают, что это? Они пытаются дозвониться в сервис и не понимают, почему там никто не отвечает. Ребята, я не лучший меняльщик колёс в мире. Я нашел в багажнике и запаску и домкрат и поменял колесо за десять минут. Всё это время иностранцы смотрели на меня с изумлением, которое трудно описать. Они не поверили, что я музыкант — решили, что всё-таки опытный автослесарь. Пытались дать деньги и долго кричали благодарности вслед. На чистом английском.

Ещё. Примерно в те же годы моя знакомая американка, жительница Нью-Йорка, купила новую роскошную машину. Она с гордостью сообщила мне, что в машине стоит суперкачественная музыкальная система. Система тут же была продемонстрирована, звук сильно не соответствовал цене. Я открыл бардачок — там стоял 24-полосный эквалайзер, к которому явно никто не прикасался. Невзирая на истерические крики подруги «Ничего не трогай! Сломаешь!» я сместил несколько ползунков лёгким движением пальца, и музыка зазвучала как надо. Подруга заплакала от изумления — она не подозревала о существовании таких приборов в машине и об их возможностях.

Хорошая жизнь расслабляет, верно?

15

В семь часов у мамы тарахтел будильник. Он тарахтел удивительно противным голосом, отлично помню его до сих пор. Мама вскакивала и начинала бесшумно метаться, собираясь на работу. Она умывалась, одевалась на ходу, (позже — ещё умудрялась параллельно поднять и собрать сестру в школу), что-то глотала не присев и бежала в метро — надо было доехать до станции «Комсомольская», там на Ярославском вокзале успеть вскочить в электричку, которая отходила в 8.20 и доехать до станции «Яуза», где находился Центральный институт туберкулёза. Бежала она потому, что следующая электричка отходила в 8.45, и тогда можно было опоздать на работу. Мама изучала атипичные микобактерии туберкулёза — те, которые не поддаются лечению. Не поддавались. Несмотря на такое ежедневное расписание мама, не прекращая хождения на работу, написала кандидатскую диссертацию и, несмотря на наличие слова «еврейка» в паспорте, защитила её. Защитив кандидатскую диссертацию, она тут же взялась за докторскую. (M.Kanzaasi, M.Scorfulaceum — названия микобактерий, до сих пор помню! Диссертации писались дома вечерами.) Мне тогда всё это казалось единственно возможным нормальным ходом вещей (а с чем было сравнивать?), но сейчас я понимаю, что плотность жизни её была нечеловеческой. Мама защитила докторскую.

Совсем недавно пришлось в Израиле пойти на приём к врачу. Врач вышел навстречу из кабинета, протянул мне руку и торжественно сказал, что знает меня не только благодаря моим песням, но благодаря работам моей мамы. И рассказал удивительную историю.

Лет пять-шесть назад в Израиле начиналась эпидемия туберкулёза, его завезли переселенцы из Марокко. Протокольные антибиотики не работали. И тогда мой новый знакомый (он в числе прочих врачей занимался этой проблемой) нашёл мамины работы в медицинских журналах. Он переводил их с русского на иврит, и во многом благодаря им эпидемия была остановлена. Сегодня все туберкулёзные диспансеры в Израиле закрыты.

Немножко похоже на старое советское кино, да? Или на старое американское. Тридцать пять лет как нет мамы, а вот ведь как сработало.

Наверно, смотрит сейчас с неба и радуется.

16

Очень приятно про себя думать — я с годами не меняюсь! Ни мои взгляды, ни мои ощущения! Это тешит самолюбие: вот я какой цельный!

Меняюсь, конечно. Не во всём — как не любил рыбий жир, так и не люблю. А какие-то оценки очень даже меняются.

Я хожу по Берлину. Просто так, без всякой цели. Здорово, когда гастроли совпадают с приятным временем года. Вот как сейчас — конец сентября. Более комфортную погоду трудно себе представить — ни ветерка, солнце пробивается сквозь прозрачные облачка, двадцать два градуса. Концерт у тебя вечером, весь день ты свободен, и каждые два дня ты в новом городе. Это же кайф! Мы в Германии уже не помню в который раз. Впервые были ещё при советской власти (в ГДР, естественно. В Германской Демократической республике — слыхали? Нет больше такой страны). В третий раз попали в канун разрушения Берлинской стены. Ну и много раз потом. Так вот — в первые разы мне казалось: молодцы немцы, как они чудесно отстроили свои разрушенные войной города! Преодолели! А сейчас хожу и вижу — да нет, маленькие островки заново вылепленных старинных зданий совсем не воссоздают былую средневековую красоту городов, стёртых с лица земли советскими, английскими и американскими бомбами. И не воссоздать это уже никогда. И отлично видно, какую страшную цену заплатили немцы за «Deutshland Uber Alles».

А ещё раньше мне казалось, что всё это было очень давно (хотя как раз по времени было ближе, чем сейчас), а сегодня меня не покидает ощущение, что всё это было вчера. В крайнем случае, позавчера.

Это потому, что давно живу?

17

Давняя-давняя история. Вспоминаю её часто — что-то в ней было больше, чем сама история. Тонкие материи не хотят укладываться в канву вербального повествования. Нам как будто приоткрыли тайную дверку — ненадолго.

В общем, случилось это в конце восьмидесятых. Пришел Горбачёв, и сделалось чудо, и невозможное стало возможным. Рухнули границы, ещё вчера казавшиеся незыблемыми стенами. А теперь, находясь на обыкновенном советском круизном пароходе, ты мог оказаться, скажем, в Италии, Турции или Греции. Конечно, мы не дали себя долго уговаривать. Мы — это музыканты (самые разные), журналисты, прочие артисты, писатели, замордованные совком. Но в основном музыканты. В задачу входило развлекать отдыхающую публику. Система называлась «за будку и корыто» — брали музыкантов бесплатно, селили на всех правах, за это они должны были сыграть пару концертов для пассажиров — за две недели круиза. Нам это казалось подарком небес.

Плывя и развлекая таким образом отдыхающих, мы оказались на острове Родос. Как правило пароход причаливал к берегу нового места рано утром, все желающие сходили на берег, и целый день был твой — смотри только не опоздай к отплытию, оно вечером в восемь. Я не буду углубляться в описание острова Родос — сегодня многие на нём бывали: маленький очаровательный греческий островок, узенькие мощёные улицы, идущие вверх, вниз, влево и вправо, старинная крепость. Мы гуляли по улочкам, заходили в таверны, пили дивное местное вино о вообще были счастливы. День перевалил за половину, когда я увидел интересное сооружение: каменная лестница шла вдоль крепостной стены вверх и — ничем не кончалась. Она поднималась этажа на два-три и завершалась маленькой открытой площадкой, а никакой двери не было. Если присмотреться, становилось видно, что когда-то невысокая дверца в стене всё же имелась, но её заложили много сотен лет назад и сегодня она была почти не видна. Настоящая Лестница в Небо.

Я не принимал никаких решений — мне их кто-то диктовал. Было совершенно ясно, что надо купить самого простого вина, хлеба, сыра, подняться примерно до середины лестницы и сесть на ступени. И знаете, чтобы объяснить это нашей компании, а было нас человек восемь, не понадобилось ни времени, ни лишних слов. А вино, хлеб и сыр продавались в лавочке прямо напротив.

Ощущение было необыкновенным — люди проплывали внизу и не замечали нас, мы же видели всех и всё, и медленно клонилось к закату солнце, и еле слышно пело свою песню невидимое, но близкое море, и вся картина выглядела настолько мирной и светлой, настолько божественно совершенной, что мы даже не разговаривали, чтобы не нарушить гармонии. Мы чувствовали себя ангелами, которые затеяли спасти мир и у них всё получилось.

Это невероятное чувство.

А потом к нам стали подсаживаться прохожие. Сперва осторожно, вежливо, на расстоянии, но места для соблюдения расстояния оставалось меньше и меньше. Сначала мы делились вином и хлебом, потом заметили, что мы в этом смысле не одни. Я не знаю, сколько прошло времени. Нехотя темнело, внизу зажглись огоньки, потянуло прохладным ветром, я понял, что чудо скоро кончится и можно уходить. Я поднялся на ноги и увидел улицу, уходящую вдаль. По улице шли люди — мужчины, женщины, дети. Они несли с собой жареных баранов, корзины с фруктами, бутыли и меха с вином. Многие пели. Они шли к нам на лестницу, и не было им числа. Я очень хотел сохранить это видение, боялся, что оно рассыплется, поэтому мы тихо, бочком, соскользнули с волшебной лестницы — никто и не заметил — и молча вернулись на корабль. Мы не разговаривали — не о чем было. Да и незачем.

Бывали у меня в жизни случаи, когда Всевышний вдруг посылал такие подарки, но эта Лестница в Небо запомнилась, похоже, навсегда. Однажды даже, находясь на Родосе, совершил попытку это место найти. Не смог. Наверно, не надо. Помню, мы очень хорошо после этого случая жили.

Какое-то время.

18

А ещё вот что он стал замечать — ему стало трудно участвовать в беседе. Не в любой, разумеется, а вот когда человек восемь-десять приятелей разной степени близости сидят за столом, немного выпили и толкуют о том о сём, разговор идёт лёгкий и ни к чему не обязывающий. Он вдруг понял, что ему сложно в нужный момент вставить своё лыко в строку — или кого-то перебьёт (некрасиво!), или пока собирался, тема уже сменилась, река потекла дальше. А главное — раньше такого никогда не бывало, он очень органично находился со всеми на одной волне. Размышлял над этим долго и пришёл к неожиданному выводу — раньше компания уделяла его присутствию больше внимания. Может быть, совсем чуть-чуть, на совершенно неосознанном уровне, но этого было достаточно для перехвата мяча без напряжения. А сейчас он сидел молча, глядя как этим мячиком играют другие и улыбаясь чужим шуткам. Нет-нет, не подумайте, что все его игнорировали — никто ничего и не замечал.

Может, это ему одному казалось?

19

Я хожу по Лондону и опять поражаюсь — сколько раз бывал здесь, а схема его продолжает от меня ускользать, я не ориентируюсь в нём и запросто могу потеряться — с наслаждением. Ни с одним другим городом у меня такого не происходит, архитектурное прошлое помогает быстро раскусить загадку его устройства — будь это сухая прямоугольная геометрия или средневековые концентрические круги с центральной площадью. Лондон устроен совершенно иначе. Улицы его слегка изогнуты — не специально, не нарочито, я не вижу здесь архитектурного замысла. Это что-то изначально живое — посмотрите на лист растения в микроскоп, и вы поймёте, о чём я. Здесь нет одного центра — что считать центром? Королевский дворец? Здание парламента? Трафальгарскую площадь? А может, Гайд Парк? Архитектура Лондона прекрасно разнообразна при строгом сохранении стиля. Хотел назвать её «имперской», но это слово сегодня несёт в себе мощный негативный заряд. Нет, она королевская. Гордая, торжественная, при этом абсолютно соразмерная человеку, в ней нет ничего, тебя унижающего, наоборот, она поднимает тебя до своего уровня. Некоторое огорчение вызывает огромное колесо обозрения (ну зачем?) и древняя электростанция, увековеченная «Пинк Флойд» на обложке альбома — впрочем, она тоже уже часть истории.

Лондон, наверно, единственная мировая столица, в которой напрочь отсутствует наружная реклама — разве что на вишнёвых боках двухэтажных автобусов. И архитектура здесь не искалечена щитами-заплатами, на которых скудно одетые девки с прокладками и электродрелями в руках требуют от тебя срочно всё это купить. А ты не сразу и замечаешь отсутствие этого привычного дурдома, просто ходишь и думаешь — что ж так красиво-то? Ощущение свежего воздуха. Я представляю себе, сколько денег теряют городские власти на этом запрете. Но честь и красота дороже. Снимаю шляпу.

Астрид Кирхгерр писала, что когда «Битлз» приезжали к ним в Гамбург из Англии, «от них пахло дорогой кожей». Очень точное определение. Хожу и вдыхаю этот тонкий, почти неуловимый аромат.

Рассказы про «туманный Альбион» ушли в прошлое — вместе с каминами, которые и были основной причиной этих туманов. Я всегда оказываюсь в Лондоне в прекрасную погоду — может, мне просто везёт? Не знаю. Очень хочу показать этот город жене — она много где путешествовала, а здесь не бывала. Взять и приехать дня на три без всяких дел — походить по улицам и музеям. И снова увидеть этот город — её глазами.

20

Идёт война, и множатся её жертвы — убитые и раненые, разрушенные города и деревни, дороги и мосты. Мы знаем о них либо узнаем — они будут учтены и посчитаны. Есть жертвы, не поддающиеся учёту — это непоставленные спектакли и неснятые фильмы, ненаписанные книги и картины, неосуществлённые проекты и сломанные планы. Этого не сосчитает никто и никогда.

Когда говорят, что Путин всё ближе сползает к Сталину, я думаю, что просто быть Сталиным очень приятно. Тотальное обожание, замешанное на животном страхе. Что вы там говорите — что это отвратительно? А вы пробовали? Хоть мгновенье побыть объектом этого обожания? Нет, конечно, не пробовали — вас ведь никто никогда не боялся. Это вы всю жизнь кого-то боялись, правда? Ну и не рассуждайте о том, что вам неведомо. И вот уже маленький серый человечек, которого когда-то случайной волной вынесло на вершину, ощущает себя божеством. Самое сладкое в этом — полное отсутствие ответственности. Какая у бога может быть ответственность? Перед кем?

21

Конец октября, и в Израиле сказочная погода — днем тепло, но не жарко, вечером чуть прохладно. Это, увы, продлится недолго — наступит зима и станет зябко. Нет, не холодно, упаси бог — зябко. Очень точное слово. Усугубляется это тем, что почти во всех домах каменные полы, и от них тянет могильным холодом. А поскольку в качестве обогревателей используются в основном кондиционеры — воздуха тёплого они вам надуют, а с полом ничего сделать не смогут. Ладно, пусть это будет нашим самым большим несчастьем. К тому же это недолго — не за горами весна, и опять месяца два чудесной погоды.

Летом настанет жара. Я с детства мечтал о путешествиях в тропические страны и к жаре относился лучше, чем к холоду. Я вообще считаю, что если бы бог предназначал человеку жить в северных странах, он бы покрыл его шерстью — что ему стоило? Жара бывает разная, и дело тут, по-моему, не только во влажности. Однажды в Микронезии я посетил подряд два острова, находящихся друг от друга на совсем небольшом расстоянии. Были они примерно одного размера и отличались только тем, что воздух на одном был сухой, а на другом — предельно влажный. Причину этого явления я так и не разгадал. Самая тяжелая, нечеловеческая жара накрывала меня дважды — в Гвинее Бисау и совсем недавно в Дубае. Она была не просто влажная — она придавливала тебя к раскалённой земле, и тень под ногами отсутствовала. Если в Африке вопросов к происходящему не возникало, то в Дубае я не мог понять — точно надо было строить такой навороченный город в этой адской пустыне? Эдакое поселение на Марсе. Жизнь, состоящая из коротких перебежек от кондиционера к кондиционеру, радости, по-моему, не доставляет. А в Израиле (если, конечно, не накрыл хамсин — но как пришел, так и уйдёт) жара в целом переносима. И потом — надо же на что-то жаловаться. Мы без этого не можем.

22

По планете катится волна демонстраций в поддержку бедных палестинцев, на которых напали израильские агрессоры. Нет, демонстрации за Израиль тоже идут, но это неинтересно. Поэтому их показывают значительно реже. Я смотрю на этих молодых людей, которым бесполезно рассказывать о зарезанных женщинах и детях в мирных поселениях, о двух сотнях заложников — с ними вообще бесполезно разговаривать. А ведь это плоды вчерашних игр в «толерантность», когда, умиляясь, Америка и Европа запустила к себе десятки тысяч беженцев и «беженцев», когда принимали их (да и принимают!) в высшие учебные заведения по такой снисходительной программе, что второклашкам было бы стыдно. Расизм отвратителен, но расизм наоборот — не лучше. Вы так понимаете справедливость? Они не будут учиться, ребята. Они уже расправили крылышки. И это только начало.

Один американский парень рассказывал, что его вполне официальная работа состоит в том, чтобы сидеть в офисе у компьютера и ставить лайки открывшимся арабским заведениям. Он включил дурачка, спросил — а новым еврейским заведениям тоже? Нет-нет, сказали, им не надо. А я-то, старый дурак, думал, что лайки ставят не за национальность, а за качество работы. И что искусственное накручивание популярности — преступление.

Когда вы уже наиграетесь? Видимо, когда начнут резать ваших детей?

А про Украину как-то все подзабыли. Ну, во-первых, ничего нового там не происходит. Ну, ещё пару домов разбомбили — скучно. Во-вторых, мировое общественное внимание вообще находится на уровне развития трёхлетнего ребёнка — ребёнок не может смотреть на лошадку с одинаковым интересом дольше пяти минут, давай теперь слоника. Сколько в сети держится новость? (Какая — совершенно не важно.) Вот Путин-то не нарадуется.

В Израиле потрясающий настрой. При всей трагедии, при огромном количестве погибших никто не причитает и не рвёт на себе волосы. Никто отсюда не бежит — едут сюда со всего мира, самолёты не справляются. Каждый в меру своих сил делает что-то реальное для победы. Готовят еду для солдат, покупают им предметы первой необходимости, сдают кровь, и очереди по три часа, жена с «Глоком» за поясом ходит в ночной патруль у въезда в деревню. Я делаю всякие стримы — надеюсь, песня работает лучше слов. Я впервые нахожусь в такой атмосфере и это очень круто. Наверно, было что-то похожее в Москве в сорок первом. И окопы рыли, и на крышах дежурили, и работали в две смены. Правда, и бежали тоже. И паника была. И отец народов куда-то сдристнул на несколько дней. Так что не всё так однозначно.

23

Во сне — снова концерт. Торжественный, сборный. Огромный зал — то ли «Смолярд», то ли Дворец съездов. Я стою за кулисами, передо мной выступает вокальное трио Алла Йошпе — Ирина Понаровская — Максим Леонидов (уже круто). Они по очереди поют какие-то умеренно-антивоенные лирические куплеты и вместе подхватывают припев: «Тихо льётся от нас музыкальный романс…»

Я во сне даже вздрогнул от красоты.

А помните (без всякой связи) в конце девяностых вдруг стали популярны мужские дуэты? Два здоровенных сверх меры накачанных мужика синхронно, как им казалось, скакали на сцене и что-то пели в унисон. Скакали они средне, пели скверно (хотя фонограмма, без которой это действо не обходилось, могла быть и поинтереснее). Несмотря на это они были в определённой степени популярны, что вводило меня в замешательство — я не испытывал ничего, кроме чувства неловкости за них.

Куда чего подевалось?

24

Мир рассыпался в прах, утекал сквозь пальцы. Мир, который, как ему казалось, всегда стоял на нескольких незыблемых опорах. И вот они закачались, сделались прозрачными. Одна из этих опор называлась «правда всегда победит». Он даже не помнил, чтобы ему в детстве это как-то объясняли или вкладывали в голову — просто было совершенно ясно:врать непродуктивно, потому что правда всё равно вылезет наружу. И сразу победит. Лев Толстой, детские рассказы. И вообще — не лжесвидетельствуй.

Мир маленький, но всё-таки очень большой. Всё, происходящее в нём, происходит медленно и неотвратимо, поэтому если ты видишь, как на его опорах проступают метастазы — пить Боржоми уже поздно, дело вошло в крайнюю стадию. Он не заметил, в какой момент слово «правда» обесценилось, утратило смысл. Его заменило бездушное слово «информация». А дальше — её трактовка, подача и кто громче кричит. Сегодня межгосударственный диалог выглядит примерно так:

— Вы на нас напали!

— Ага, как же. Это вы на нас напали!

— Но есть же съёмки со спутников!

— Ха! Хорошие съёмки. Сами рисовали?

— Посмотрите — разрушенные здания, убитые люди!

— Ну всё правильно. Вы напали и получили достойный отпор. Это акт возмездия!

Он отлично помнил, как его покоробило, когда в «Бесславных ублюдках» всё верховное командование Рейха, включая Гитлера, было расстреляно в парижском кинотеатре. Ну не было такого! А кино чудесное, популярное, и он вполне допускал, что уже через несколько лет это может стать частью истории, заменит учебники в школе. А потом Тарантино снял «Однажды в Голливуде», где доблестные артисты вдруг перебили всю банду Мэнсона, и оказалось, что это у него такой новый творческий метод. Какая разница, было или не было? Это искусство. Привыкайте.

Вы ведь знаете, что, например, Холокоста не было? Ну, это всем известно. Евреи сочинили. А завтра расскажут, что и Гитлера не было — это фейк. Да вы посмотрите на него — это же карикатура! Кукрыниксы придумали. И найдутся те, кто в это поверит. И их будет много — идиотов всегда хватало, а нынче урожай просто небывалый.

Новая игрушка человечества — Искусственный Интеллект — любви и интереса не вызвала. Вызвала разве что настороженность. И товарищ его, профессор, работавший с этим самым интеллектом в Америке, настороженность эту только усилил. Он рассказал интереснейшую вещь — он ставил такой эксперимент: просил ИИ подготовить, например, материал по художникам Возрождения. Когда материал был готов, он сообщал этому ИИ: всё прекрасно, только вот художника Леонардо Да Винчи на свете никогда не было. Как так, изумлялся ИИ — был! Да нет, не было, настаивал профессор. И происходило поразительное — ИИ выдавал новый материал, где о Леонардо вообще не возникало упоминаний. Понимаете? То есть ему всё равно — был, не был. Он искусственный. Выходит, на самом деле ИИ — никакой не интеллект, а хорошее поисковое устройство, готовое вдобавок угождать хозяину. Ибо интеллект, лишённый воли и базовых принципов — не интеллект. Нечто другое. И вот интересно — он теперь всем будет выдавать новую историю искусств без Леонардо, или оставит это только для профессора, чтобы тот не расстраивался?

А ещё он думал, что верить теперь можно только старым книгам. И то до следующего переиздания — улучшенного и дополненного.

А вчера профессор рассказал последние новости — у них в Америке попытались привить Искусственному Интеллекту основы толерантности и политкорректности (не, ну а как?). В целом удалось, но совершенно неожиданно ИИ сильно сдулся в математических способностях. В частности, перестал различать простые числа.

Странно, правда?

Лучшие умы бьются над этой загадкой.

25

Мы на пороге интеллектуальной катастрофы.

Когда я говорю «интеллектуальная катастрофа», я вот что имею в виду. На протяжении предыдущих тысячелетий человечество было куда менее образовано. Статистически. То есть более 90 процентов людей были неграмотны (думаю, сильно более). Растили пшеницу и коров, охотились на зверя, проводили жизнь в заботах о хлебе насущном. Зато на верхушке зачастую оказывались блестяще образованные люди (хочется добавить — по тем временам, но можем ли мы судить о тех временах? Чего эти люди не знали — информатики? Теории ядра? И что? Да, медицина была сильно другой — но была. География — не берусь сравнивать, в России сегодня полстраны считает, что Земля плоская. Зато философия, математика, почти всегда языки — наши современники отдохнут). И вот эти люди делали искусство, историю, вершили судьбы стран и народов. Да, по-разному бывало. Люди могут ошибаться. Они же люди.

Сегодня всё сильно подравнялось. Грамотных стало куда больше. Грамотные — это те, кто выучил буквы и может складывать из них слова. Вот дальше хуже — это умение ещё не определяет слово «интеллект». Они бы, может, и подтянулись, но тут появились кнопочки. Кнопочки, выдающие тебе ответ на любой вопрос. Часто неверный, но кто ж это знает? И зачем вообще что-то знать, помнить и понимать, когда вот они — кнопочки! И вот сто тысяч мудаков выходит на демонстрацию, не зная, за что они на самом деле вышли и не понимая, что происходит на самом деле, а сто мудаков наверху вынуждены им кивать — иначе их ведь завтра не выберут! Да, боюсь, наверху с интеллектом сегодня тоже проблемы — иногда слушаешь пламенную речь какого-нибудь парламентария и думаешь — где ж тебя нашли-то такого?

Сегодня мы имеем громогласное большинство идиотов, обладающих всеми возможными правами и рупорами в социальных сетях. Все грамотные, заметьте. Но главное — с такой скоростью жмут на кнопочки! Когда выучились?

Это раз.

Два.

Представьте себе, что вы едете за рулём и сбиваете человека. Вы физически ощущаете удар, этот звук будет преследовать вас долгие годы. Это тяжёлый психический опыт, поверьте.

Когда вы разрубаете саблей противника, вы чувствуете, как железо проходит через живую плоть, слышите предсмертный крик. Это очень сильное ощущение.

Теперь представьте, что вы производите выстрел. Ваши физические ощущения от выстрела не зависят от того, целились вы в банку или в антилопу, во врага или в прохожего, попали или нет. Ну бабах.

А теперь представьте, что вы, сидя в удобном кресле, наводите на цель ракету или дрон на экране монитора. Это ведь уже практически компьютерная игра, верно? Только что весёленькая музычка не играет при попадании в цель. Или уже играет?

Понимаете, к чему я?

26

У нас тут война.

Когда я был маленький, мы, конечно, играли во дворе исключительно в войну. Представление о войне складывалось из советских фильмов тех лет (а из чего ещё?): сначала на тревожном небе загорались цифры «1941», потом что-то взрывалось во весь кадр, командир в каске кричал в трубку, но слов не было слышно, бежала на камеру пехота, шли танки. Соответственно, игры наши дорисовывали именно такую картину. Потом ты вырастаешь (дай бог в мирное время), о войне не думаешь, но картинка эта надёжно хранится в твоём подсознании. И в нужное время, по сигналу слова «война», выскакивает наружу.

У меня долго не выскакивала — по счастью, жили мирно. Был Афганистан, потом Чечня, но всё это происходило далеко, в каком-то дальнем кинотеатре, и детская картинка, видимо, сохранялась неиспользованной.

И вот сейчас это прямо у нас, и совсем рядом — у нас всё рядом. Звонят друзья из Москвы, из других стран, волнуются — как у вас там? И я понимаю, что у них в головах такая же детская картинка — взрывы, танки, дымы и посередине я с гитарой и ребёнком на руках. На самом деле эта картинка — с линии фронта, причём в момент самых активных боевых действий. Не берусь с точностью сказать, сколько до этой линии от нашего дома, но полагаю, чуть меньше ста километров. Звуки боя до нас не долетают. Ракеты иногда долетают — с начала войны прилетело две с интервалом в неделю, обе упали на безлюдное пространство где-то в километре от дома (бабахнуло хорошо) и что удивительно — оба раза в одну точку. Я бы подумал, что они там что-то выцеливают, если бы не знал, что эти орлы вообще не целятся — нечем. Удивился — где «Железный купол», почему не спасает? Оказывается, когда понятно, что ракета падает на пустое место или в море — они ее не сбивают, берегут заряды. Дорогое удовольствие. Но вот это двойное попадание в один и тот же пятачок сильно поколебало мои представления о теории вероятности.

В остальном жизнь внешне не отличается от мирной. Хотя отличия конечно есть. Все немного на взводе. Все (без преувеличения) ежедневно (без преувеличения) участвуют во всякого рода благотворительных акциях и сборах средств для поддержки армии либо сами такие акции придумывают и организовывают. Всё это без всяких директив, исходящих от власти — российский человек себе такое представить не может в принципе. Солдатам не дают стоять в очередях, покупают им еду за свои деньги (ещё и ссорятся между собой — все хотят заплатить), пускают в дома помыться, рестораны организуют бесплатную доставку еды — вообще, надо оказаться внутри этого, чтобы почувствовать, как это прекрасно.

Ну, и ещё надо чувствовать, учитывая еврейскую особенность всё воспринимать через призму юмора — где и над чем по-прежнему можно смеяться, где — лучше повременить.

До победы.

27

Попробую на время отвлечь себя от военной темы. Я в Израиле уже почти два года. И, пожалуй, только начинаю понимать истинные основы израильской жизни. Я бы назвал это «медленным преодолением». Медленным настолько, что это где-то срастается с вековой средиземноморской расслабленностью — диалектика! При этом израильтяне нежно и трепетно любят свою страну, и всякий прибывший сюда менее двадцати лет назад и осмелившийся на что-то громко пожаловаться, неизменно и жестко получает по губам — не заслужил ещё права! Если хочешь что-то изменить, сказал мне мой товарищ Илья Аксельрод — смирись. Сиди и люби.

А преодолевать есть что. Летом, например, слишком жарко. Осенью и весной случаются хамсины. Знаете, что такое хамсин? Грубо говоря, это огромная масса воздуха, пришедшая из пустыни. Хамсин может принести на два-три дня адскую жару, а может пылевую бурю, а может и ураган. Но это всё природные явления, с которыми ничего не поделать: хочешь тут жить — привыкай. С остальными объектами преодоления сложнее.

Я уже научился отвечать себе на некоторые вопросы. Например: почему у вас всё так дорого при том, что уровень жизни этим ценам, скажем, не совсем соответствует? Почему такие дорогие машины, квартиры, продукты? Потому. Ки каха. Понятно?

С другим непонятно. Почему некоторые службы работают плохо и медленно? Мелкий домашний ремонт — отдельная песня. Вот у вас потёк кран. И если у вас нет «своего» сантехника (тоже не панацея), происходит следующее: вы, наконец, находите мастера — он приедет через три дня, до этого он занят (а тот, которому вы дозвонились до того, так далеко не поедет, а два предыдущих вообще не отвечают). И вот вы ждёте его в назначенный день и час, отменив все свои дела, но он не приезжает — у него сломалась машина. К послезавтра машину обещали сделать (что тоже не факт), но это пятница, короткий день, в два надо закончить, он не успеет. Потом шаббат. Ну ладно, а потом? А потом праздник. Какой?! Ну, скажем, Суккот. Сколько? Неделю. Но потом обязательно. Скорее всего. Бли недер. То есть, без лишних обязательств.

Нет, в конце концов через месяц он приедет и сменит прокладку (что совершенно не означает «починит») и вы заплатите за визит немыслимые деньги. Вот к этому привыкнуть очень трудно. Отвыкнуть — элементарно, а привыкнуть трудно. И я не могу понять, как при этом за каких-то семьдесят лет на месте пустыни и малярийных болот эти же люди построили прекрасную страну-сад с современной архитектурой, великолепными дорогами, передовой наукой и мощной армией? Или это были какие-то другие люди? Никак не могу разобраться в этой тайне Израиля.

28

В любом цивилизованном городе планеты вы обязательно увидите такое здание. Как правило, в самом центре. Если это большой цивилизованный город — их будет несколько. Сейчас вы поймёте, о чём я. Представьте себе две башни этажей под сорок, только одна стоит прямо, а вторая ощутимо клонится вбок. Нет-нет, она не упадёт, не волнуйтесь — это художественный приём, инженеры всё рассчитали, конечно несколько сложнее было и дороже, но с задачей справились. А вон ещё одно — оно, слава богу, стоит прямо, но верхние этажи как-то съехали — вот-вот посыпятся. А вон там ещё одно сооружение сверху донизу рассечено кривой трещиной — тоже иллюзия, разумеется.

Это сейчас такой модный тренд. Архитектор стремился выразить тревогу по поводу неустойчивости нашего мира.

Мудак ваш архитектор. И заказчики мудаки. Купились на престижное имя — видали, кто у нас строит? Дорого, наверно, вышло. Так что может, не такой архитектор и мудак. Он, видите, ли самовыразился.

Мне кажется, между произведением архитектуры и картиной на стене есть принципиальная разница — даже если это современное произведение архитектуры и картина в жанре актуального искусства. Картину всегда можно снять со стены, если она утомила вас своей актуальностью, и поставить за шкаф. Повесить на ее место что-нибудь поспокойнее. Рембрандта, например. Здание из панорамы города не уберёшь.

А я хочу, чтобы город, окружающий меня, внушал мне покой и уверенность. Я хочу, чтобы здания говорили мне — ну что ты так нервничаешь, дружок? Посмотри, какие мы красивые, гордые, как уверенно мы стоим на земле. И будем стоять еще сто лет. Заходи, мы тебе рады! И ведь во все века существования архитектура именно такой и была, правда? Дворцы и храмы восхищали величием. А что может быть уютнее кривых улочек средневекового города? И почему архитекторам фараона не пришло в голову воткнуть пирамиду в землю вершиной вниз?

Вопрос: наш зодчий действительно выразил свою обеспокоенность непрочностью мира? Или он её усилил? А может, создал? И когда я, расстроенный утренними новостями, придавленный плохой погодой, в очередной раз ползу в нескончаемой пробке прямо под этой застывшей катастрофой, я не могу отделаться от ощущения, что именно этот шедевр повинен во всех бедах нашего рушащегося мира. Ибо всё в этом мире по-прежнему связано тысячами невидимых нитей.

Где причина, где следствие?

29

Очень приятно думать, что ты, несмотря на пролетающие годы, внутри не меняешься.

Конечно, меняешься.

Я, например, заметил, что стал гораздо хуже относиться к мудакам. Раньше я был к ним снисходителен. Выпивши, почти любил. Ну хороший же человек. Добрый. Ну, мудаковат. Подумаешь! Вон их сколько.

Да почти все. Ну ладно, огромное большинство. И что?

Это, оказывается, в мирное время. В условиях, приближённых к боевым, мудак, как правило, становится агрессивен. Причём внезапно и непредсказуемо. А поскольку из-за смены обстановки меньше их не стало (стало больше), гармония твоего существования подвергается серьёзному испытанию. И тут необходимо твёрдо держаться некоторых правил.

Первое: ни при каких обстоятельствах не вступать с ними в спор. Знаю, трудно — собственный разум вопиет. Не пытаться ни в чём убедить — даже в том, что дважды два четыре. Иначе не заметишь, как превратишься в одного из них.

Второе: по возможности исключить или максимально ограничить общение, выходящее за рамки производственной необходимости. Не дай бог сесть с ними выпивать — я, например, выпив, добрею и планка сбивается. Попадёшь в западню.

Третье: не расстраиваться от самого факта их существования. Относиться как к природному явлению (тем более, что так оно и есть). Глупо же расстраиваться из-за плохой погоды.

И ещё больше ценить своих немногих друзей, которые по счастью мудаками не являются. Вот с ними и дружить и общаться.

А кто говорил, что будет легко?

30

Да, жизнь в тёплых краях, конечно, расслабляет. Вон за окном яркое солнце и плюс двадцать четыре. А декабрь. От плохого отвыкаешь на удивление быстро.

А я ведь за два года и не выбирался в холодные края. Исключая Антарктиду. Ну, там мы готовились осознанно и серьёзно (оказалось не так страшно, как предполагали).

А тут выехал на три дня на гастроли в Вену. И ведь поинтересовался погодой — дама в Гугле сообщила мне милым голосом — минус три, ветрено. И я понял, что совершенно забыл, что это за ощущение — минус три. И что при этом следует надеть. Прихватил с собой курточку на рыбьем меху — мне показалось, самое то. Не минус двадцать же.

С восемнадцатого этажа гостиницы открывалась чудесная панорама города — башенки, шпили, Дунай. Солнце. День был свободен, и я побежал гулять. Ах, как это приятно — бродить по малознакомым улицам великого города, заходить в магазинчики, покупать подарки близким, невзначай хлопнуть рюмашку в баре — за красоту. Обожаю.

Дикий, пронизывающий холод впился в меня совершенно неожиданно. На пятой минуте он проник под мою сиротскую курточку, а потом под рубашку и под кожу. Рюмочка не спасла. Я подумал, что вот так нелепо простудиться и сорвать дальнейшие гастроли будет глупо, и позорно бежал в тепло. Забился в одежде под одеяло и уткнулся в телевизор. На немецком языке. Или австрийском? Можно было, конечно, пойти на принцип, добежать до молла и купить недорогую тёплую куртку. Но, во-первых, до молла надо было ещё добежать (в какую сторону?), во-вторых, дома уже лежали две тёплые куртки. Наличие трёх пуховок в солнечном Израиле показалось мне недопустимым фанфаронством. В общем, идею я отмёл. В результате от желанных прогулок пришлось отказаться. Не проникся в очередной раз духом бессмертного Моцарта.

А не надо расслабляться. Уж сегодня-то.

31

Вторые сутки над нами бушует ветер. Ночью он обретает нечеловеческую силу. Он дует и днём, но всё-таки при свете солнца это не так страшно. Ночью я слышу в нём протяжные крики обезумевших людей и не могу уснуть. Ветер срывает с земли предметы, несёт скомканных птиц и небольших животных. При этом понятно, что он дует ещё не в полную силу, а если такое, не дай бог, случится — тут-то Земля и сойдёт со своей оси. Он ревёт так, как будто прямо за окном бушуют океанские волны, бьют в стены дома, и я не могу представить себе, какую мощь набирает он, оторвавшись от Земли. Иногда мне кажется, что когда он наконец прекратит дуть, в мире начнётся совсем другая, может быть, прекрасная жизнь.

Пять лет назад я встретил свою жену, и она повезла меня показать своё жилище. Сам я обитал тогда в Нетании и, в общем, никакой жизни, кроме городской, не видел.

Ехали, по израильским представлениям, как мне показалось, долго — вглубь страны. Проехали блок-пост. Местечко называлось Бейт-Арье. Оно располагалось на небольшом холме посреди бескрайней равнины, покрытой такими же пологими холмами. Дом Эйнат стоял на краю поселения, и прямо от него открывалась невероятная панорама страны. Слева, на склоне, росла огромная олива, рядом стояла старая скамейка и висели такие же старые качели. А чуть-чуть внизу и дальше слева был еле виден силуэт Тель-Авива, за спиной в прозрачной дымке угадывался Иерусалим, а справа на горизонте еле виделись башни Нетании, а за ними — возвышенности Хайфы. Картина была такая, что хотелось задержать дыхание. Страна на ладони.

Сегодня с крыльца нашего дома я вижу поля слив и авокадо, а за ними невысокие горы, тут и там покрытые лесом — это Кармиельские горы, и я знаю, что за ними — море. Эти горы описаны в Ветхом Завете. Мне особенно дороги места на Земле, сумевшие сохранить свой вид за сотни и тысячи лет, не позволить человеку вмешаться в их красоту. Мест таких с каждым днём на планете всё меньше. Эти места ещё хранят древнюю земную и божественную силу и могут маленькую её часть подарить тебе — если ты захочешь.

Последняя книга чудесного израильского писателя Меира Шалева называется «Мой дикий сад». Вот странно — Шалев писал о бурях человеческих страстей, о пионерах Израиля, о крушениях судеб — и в последней своей книге просто описывает свой сад диких растений, который он сам собрал и вырастил. Это даже не роман — там нет сюжета и фабулы. Нет, всё-таки роман, и ещё какой — по степени любви, с которой он рассказывает о своих питомцах — о каждом в отдельности. И ничего странного. Чем больше бурлит и смердит человеческое варево — тем больше хочется к природе. Чем лучше знаю людей — тем больше люблю собак — кто сказал?

Последние два года жизнь принесла много сюрпризов. Сюрпризов ли? Идут и множатся бессмысленные войны, гибнут люди. Не могу отделаться от ощущения, что природа очищает мир от человечества. Мы её достали. Происходящее сегодня раскрывает людей — иногда с неожиданной стороны. В мирное время все были хорошие. Вроде бы. А как началось — кто-то героический вдруг оказался говнецом. А кто-то, весёлый и легкомысленный в былое безмятежное время, вдруг проявил мужество, честность и благородство. Поверьте, я никого не осуждаю. Помните фильм «Пятая печать» Золтана Фабри? Семьдесят шестой год. Посмотрите — как раз про это: можешь ли ты знать, что таится за малодушным поступком человека — трусость или желание спасти людей в неизвестной тебе ситуации? Может, конечно, я опять хочу думать о людях лучше, чем они есть. Я и сейчас так думаю.

Друзья наши подарили мне на день рождения пять олив. Это дорогой подарок — оливам по 150–200 лет, они огромные, их сажали настоящим подъёмным краном. Они стоят вдоль нашей маленькой аллейки и ждут тепла.

А жена моя посадила маленький сад вокруг нашего дома. Конечно, она не могла просто понатыкать саженцев — она собрала все деревья, упомянутые в Танахе — наша земля, слава богу, такое позволяет. Сейчас зима, и саженцы выглядят несколько сиротливо — они почти без листьев, они опираются на подвязанные к ним жерди. И вот интересно — в душевных достоинствах каждого дерева, каждого ростка я уверен — и гадать не надо. Никакой «Пятой печати».

Будем ждать весны.

Хотя — когда ученик спросил Мастера — долго ли ждать перемен к лучшему, мастер ответил: «Если ждать — то долго».

Поди разберись.

Оглавление

Вместо предисловия

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31