Калужский вариант [Александр Ильич Левиков] (fb2) читать онлайн

Александр Ильич Левиков КАЛУЖСКИЙ ВАРИАНТ

Москва

Издательство политической литературы 1982

Издание второе

Левиков А. И. Калужский вариант. — 2-е изд. — М.: Политиздат, 1982. — 271 с.: ил.

От автора

Книга, которую вы открыли, читатель, называется «Калужский вариант», но рассказывает она о событиях, происходящих порой весьма далеко от Калуги — на Камчатке, Колыме, в Ленинграде, Минске, Риге, Днепропетровске, а также в Берлине, Дрездене, Ростоке... Между тем автор не предлагает вам путевых очерков или сборника литературных портретов. Он надеется, что предпринял попытку публицистического исследования, объединенного единым замыслом, в котором калужскому варианту отводится роль ключа к некоторым актуальным проблемам, небезразличным каждому из нас.

Это документальный рассказ о людях, привычной жизнью которых стали шаги за черту привычного. Героям книги не чужды воображение, мечты, игра ума. Они — искатели. Но влекут их не богатства кладовой природы, не звездный мир, не тайны, едва различимые в тысячекратно увеличивающий микроскоп. Они — первопроходцы, разведчики нового в широком диапазоне социальной жизни нашего общества.

Вы прочтете об экспериментах, цель которых проверить нехоженые пути демократизации управления производством и коллективом, об опытах, где главная ставка делается не на резервы экономики, а на ресурсы личности. Поиск потребовал решений смелых, неожиданных, не всегда бесспорных.

Автор полагает, что эти идеи и опыт, так же как и само по себе обсуждение их, высвечивают очертания дня завтрашнего.

Глава первая. Исповедь «мыслящих чудаков»

В Калугу меня пригласил Северин. С полгода, наверное, зазывал письмами, дотошными, пожалуй несколько озорными, если учесть, что адресованы они были незнакомому человеку.

«Приезжайте, не пожалеете. Вызываю (прошу) пока что частно, так как уверен, что у вас лишнего времени не бывает и вам нужно чем-то жертвовать».

«Нужны как воздух! Решайтесь!»

«Неприезд я уже исключаю. Устройство с жильем за нами. Вам будет предложена большая программа, состоящая из: а) ознакомления с городом, б) ознакомления с заводом, в) полная информация о том, что есть наш козырь. Очень настаиваю, чтобы ваш визит не был залетным. Дело, о котором мы будем говорить, огромное, нужно время. Наш завод имеет свой плавательный бассейн «Дельфин», свой дом охотника. Захватите купальные принадлежности. Выкройте хотя бы неделю — не пожалеете, гарантирую».

«Добрый день! Сегодня, 15 августа, я вспомнил, что уже полмесяца прошло, как вы обещали приехать к нам. Жду звонка. Жилье гарантировано в любое время суток вашего приезда на любое время».

«К нам давно вы собирались, но доселе не собрались... Уже конец октября. Где же вы? Ну, решайтесь!»

Калуга не Камчатка — мне стало стыдно.

* * *

— Как выйдете из вагона, останавливайтесь и стойте. Я вас найду. На всякий случай: я огромного роста. А вы?

Вот уже и первое несовпадение...

— Может, я лучше позвоню из гостиницы?

— Не выдумывайте! Говорю, стойте на месте. Это вам не Москва, в Калуге заблудиться — раз плюнуть.

Голос в трубке густой, с преобладанием басовых нот. На расстоянии ощущаю тяжелую руку, сгребающую меня в охапку, может быть, и дружескую, но тяжелую. Осторожно пытаюсь снять эту руку с плеча:

— Большое спасибо, но еще неизвестно, каким поездом смогу выбраться, я позвоню.

* * *

— Послушайте, что за номера?! У вас совесть есть или нет? Человек вас на станции ловит, два поезда встретил, а вы уже в Калуге! Ну и ну... Какое «завтра»? Сидите на месте, сейчас буду. Записываю. Гостиница? Этаж? Телефон?.. Ужинаем у брата, там места больше.

* * *

Мысль Алексея Толстого: пишущему необходим «вниматель», «сопереживатель». Мой «вниматель» — вот он, с минуты на минуту ворвется в тесный номер «Калуги», и я уже представляю, как масса его и бас заполнят все не занятое пока жизненное пространство между деревянной кроватью, столом и тумбочкой с репродуктором.

Прочитав мою книгу «Люди дела», он сразу же попытался определить степень единомыслия и расхождения, уточнить позиции, показать границу, до которой я, по его мнению, дошел и остановился. Остановился, уверял он, совершенно напрасно, ибо есть кое-что и за этой чертой:

«Искренне благодарен вам за освещение острых вопросов, но жизнь идет вперед, и далеко не везде она идет медленно. На нашем турбинном заводе работает творчески, инициативно и смело целая плеяда «мыслящих чудаков», самостоятельно решающих многое».

В его манере выражаться сказывалось пристрастие к загадкам, недомолвкам. Из писем выглядывали наивные крючки, заброшенные в чужую душу. Однако за всем этим не ощущалось расчета. Простодушие формы, похоже, скрывало человека искреннего, жаждущего общения, но боящегося довериться бумаге:

«Цель письма предложить на ваш (сначала сугубо частный) суд то, о чем в письме не расскажешь, тему для чрезвычайно хорошего, нужного разговора».

О чем разговор?

«Северин Альберт Николаевич, Калуга, турбинный завод, цех 04» — кроме этой подписи не знал я о нем ничего.

* * *

— Напротив кинотеатр, а там, подальше, новый рынок...

Я все равно в темноте не мог разглядеть, да и не достопримечательности Калуги занимали меня в этот момент. Остановился, спросил:

— Что вы здесь делаете, Альберт Николаевич?

Он и впрямь оказался высок, но телосложения не геркулесова, выглядел, пожалуй, не вполне здоровым.

— Разное. Мы, например, турбины.

— Да нет, вы лично?

— Был старшим мастером, сейчас — никто... Впрочем, еще числюсь, хотя и отстранен... Хочу к директору пойти, а пока слоняюсь, увы, без дела... Вот так.

* * *

Тут сюжет моего повествования чуть было не отклонился в сторону «мусорной войны», возникшей в результате шалостей взрослых.

Убирали мусор на заводском дворе, и старшему мастеру показалось, что один из специалистов халтурит: заметает сор на чужой участок. Сгоряча шепнул своим парням, и те с удовольствием погрузили кучу на носилки и выгрузили ее под дверью кабинета обидчика. Естественно, это квалифицировали как производственное хулиганство, чего Северин и не отрицал. Детям за такое впору надрать уши, солидным дядям можно было бы сделать внушение, выговор «впаять», на худой конец. А вышел острый конфликт с освобождением от должности. «Мусорная война» послужила детонатором, взорвала и без того сложные отношения Северина с начальником четвертого цеха.

Неожиданное поражение он переживал трудно и, оказавшись за порогом цеха, едва не ушел с завода, начал даже место приглядывать. Конечно, его с готовностью взяли бы на любом другом предприятии в Калуге, но душа его, по крайней мере я так думаю, вряд ли смогла бы воспарить в другом месте.

* * *

«Наше бюро начало свою деятельность не робко, хотя я никак не могу освоиться с новой должностью. Бюро они назвали ББФОТ, дали нам комнату в 28 квадратных метров. Сейчас нас трое — я и две женщины, Валя и Галя. Валентину Ивановну вы знаете, а с Галей познакомитесь при следующем приезде. Я хочу верить, что он будет. Вас вспоминаем часто. Ух и в трудную для меня минуту вы были у нас!.. Если найдете время черкануть пару слов, не забудьте подбодрить моих девчат, им сейчас тяжело. Пишите на дом (лучше и быстрее) или на ББФОТ. Ну и названьице — ха!»

Значит, не ушел, остался! Перечитывая весточку от него, я вновь испытал чувство смутной вины перед

Севериным, которого не поддержал перед начальством в эту его «ух и трудную минуту». Он казался тогда беззащитным, растерянным. Мялся, идти или нет к директору, откладывал разговор в парткоме. Стыдился ли своего поступка? Был ли из породы тех, кто за других горло перегрызет, а себя защитить не умеет?

Он ни словом не обмолвился о каких-либо своих надеждах на визит московского корреспондента, ни о чем не просил меня, но я-то по своей инициативе мог бы, наверное, намекнуть заводскому начальству, что не стоит раздувать эту смехотворную «мусорную войну». Мог бы, но не стал. Решил: не буду говорить о Северине, не буду в это дело встревать. И, решив, отбросил, отрубил для себя в командировке, хотя и не без колебаний, линию личного конфликта моего «сопереживателя».

Отчасти он и сам виноват, Северин: это его в первый же вечер предложение перейти на «ты», которое я, к смущению обоих, не принял («Зачем, Альберт Николаевич?»), эта опека, которую я отстранял каждый раз все настойчивее, пока наконец не взбунтовался, не потребовал свободы на все оставшиеся командировочные дни, вплоть до перрона... Но человек, которому я не помог, провожал меня сердечно, путая мои представления о нем, вселяя чувство стыда за недоверие...

Каюсь, меня ошарашил тогда на пустынной улице этот неожиданно открывшийся личный его конфликт — после писем о «нашем козыре» и «мыслящих чудаках», — да еще в сочетании с «ужином у брата». Глухо шевельнулась мысль, что в конфликте-то все и дело, а «мыслящие чудаки» — наживка, которую я по глупости склевал.

К счастью, я ошибся.

* * *

Северин, спрятав вглубь личное, водил меня по заводу, представлял директору и прочему начальству, сам присутствовал при беседах. Я еще подумал: странная роль для старшего мастера, к тому же наполовину отставного! Но мне предстояло убедиться, что здесь, на турбинном, многие привычные роли выглядят странно.

* * *

«Главному инженеру завода Максимову Ю. А. установить особый контроль за инструментом, идущим к станкам с программным управлением...» Подпись — Чернов.

«Начальнику цеха Дьяконову В. С. навести должный порядок в картах научной организации труда...» Подпись — Чернов.

«Обязать начальника производственного отдела Андронюка М. Н. разработать мероприятия по ликвидации случаев срыва сроков сдачи некомплектных заготовок...» Подпись — Чернов.

Вы спросите, что удивительного нахожу я в приказах директора? Отвечу: Чернов не директор. Директорствует на турбинном Валерий Владимирович Пряхин. В числе его замов Чернов тоже не числится. Тогда это протоколы парткома? Нет, не так. Чернов не секретарь парткома. Добавлю: и не председатель заводского комитета профсоюза. И не руководитель народного контроля.

«Поручить заведующему социологической лабораторией Нестерову И. Е. совместно с Казинским Б. Н. подготовить приказ по заводу с анализом...» Подпись — Чернов.

«Заместителю директора по кадрам Кузнецову Н. П. доложить о присвоении разрядов выпускникам ГПТУ...» Подпись — Чернов.

Может, он руководитель городской или министерской проверяющей комиссии? Начальник главка? Нет, он здесь же, на турбинном, работает. Так кто же он, черт побери, этот Чернов, указывающий главному инженеру, руководителям служб и цехов, даже самому заместителю директора по кадрам?

Вот именно. В том-то и вопрос.

* * *

«Чернов меня крепко поддержал, и теперь дела в личном плане выправляются».

«Огромный привет вам от Чернова и всех нас».

«Посылаю, как вы просили, бумагу о Чернове».

* * *

Выписка из копии трудовой книжки:

«Чернов Виктор Яковлевич, год рождения 1936, профессия — расточник. Дата заполнения трудовой книжки — 21 мая 1958 года... 1958 — служба в армии, ученик токаря Калужского турбинного завода, токарь-расточник третьего разряда, 1959 — расточник четвертого разряда, 1967 — расточник пятого разряда, 1978 — токарь-расточник шестого разряда.

Начальник отдела кадров В. Круглов».

* * *

У Чернова лицо широкое, скуластое. Большие руки. В плечах раздвинут, крепок, хотя и не вышел ростом. Цепкие глаза просверливают собеседника насквозь, иногда он их прищуривает, особенно в ожидании ответной фразы. Нос нависает над верхней губой.

Спрашивает:

— С чего начнем?

— С вас.

— Надо начать, наверное, со дня моего прихода на завод. Или со дня основания бригады?

— С чего хотите.

— Ладно. Я вам скажу, как в конце шестидесятых годов тогдашний директор Леонид Васильевич Прусс предложил нам идею, показавшуюся очень странной. Думали, долго не продержится это дело. Не понимали, как это мы будем деньги делить? Мы же все привыкли считать по корешкам нарядов, каждый себе. И вдруг — в «колхоз»! Как это? У меня высокая квалификация, а у пацана нет никакого опыта — и мы будем работать душа в душу? Не верилось. Я так Пруссу и сказал: не верится!..

* * *

— Ну, Чернов-то, допустим, поверил одним из первых. Чтобы ни убавить, ни прибавить, надо еще назвать Савранского. Самым первым был Савранский, а Чернов тогда у него в бригаде работал. По существу, у истоков этого дела стоял Савранский Александр Семенович. — Прусс делает рукой знак человеку, вошедшему в дверь: — Дайте нам еще минут сорок...

Еще сорок? Я благодарен: договаривались на полчаса. У начальника главного управления союзного министерства день выдался трудный, самая пора утряски планов, посетителей понаехало полным-полно, и не переставая гудят телефоны. Леонид Васильевич ориентируется по их голосам, не глядя на столик справа. Они у него не звонят, а именно гудят, некоторые тоненько, иные требовательным басом. На большинство не обращает внимания, и гудки вклиниваются в мою запись, но другим он не может отказать, протягивает руку и кивает на диктофон. Я поспешно выключаю, терпеливо жду, пока он снова обратится ко мне.

— Да, Савранский... Буквально через полгода после моего ухода с завода — известие. Для меня это было как гром среди ясного неба. Я уже здесь сидел и калужский опыт пытался распространять на остальные заводы главка. Провели это через решение министерской коллегии. Первый раз докладывал Савранский. Все члены коллегии в восторге были от его доклада, от его понимания вопроса, от его энтузиазма в этом деле. И назначили еще одну коллегию с приглашением директоров заводов, чтобы распространить опыт на отрасль в целом. А к следующей коллегии его не оказалось...

Слушаю Прусса и вспоминаю Савранского. Я видел его мимолетно, можно сказать, случайно. За час до отъезда из Калуги он зашел к Северину, и тот прихватил его с собой на вокзал. Они и провожали меня вдвоем. Он мне понравился, Савранский, но какой разговор на перроне? Александр Семенович успел сказать лишь, что уехал на «Атоммаш». Чувствовалось, не очень он весел. Может быть, потому, что на новом месте все начинать сначала? На турбинном о токаре-расточнике Савранском слышал я самые добрые отзывы, встречал это имя и в документах — тех, что позже подписывал преемник его, Чернов.

...— Савранский у истоков был, — Прусс загибает пальцы правой руки, — Чернов безусловно был. Кто еще из первых? Петухов, карусельщик, он и сейчас там. Да, еще Мельников... Были и люди, которые не поняли всего этого. Но что интересно: если соглашались — добровольно! Никакого приказа мы вначале не издавали, администрированием не занимались. Я ходил по цехам. И сам ходил, и с другими товарищами. Собирали группы рабочих, убеждали их, показывали на Савранского, Чернова, Петухова — у нас поначалу было лишь три-четыре примера. Вот, говорили мы, преимущества, которые получит завод, а вот преимущества, которые получите вы. Думайте, решайте. Решайтесь! Ну и на собраниях, конечно, агитировали, всюду, где только возможно. Любым предлогом пользовались. Но в основном в личных разговорах. Это ведь не простое дело. Самых опытных мы убеждали пойти в бригады, где заработок их в первое время должен был упасть на 25—30 рублей. Мы говорили: «Допустим, ты, как бригадир, теперь лично сделаешь меньше, чем при индивидуальной работе. Ты прав! Но молодые ребята, которых ты возьмешь в бригаду, они ведь под твоим присмотром покажут гораздо большую, чем сейчас, выработку?! Ты с утра обойдешь всех, каждому покажешь, настроишь — и они с лихвой перекроют твои личные потери, а заработок-то на бригаду общий! Подумай...»

* * *

Прусс окончил Одесский политехнический в пятидесятые годы. Был мастером, технологом, начальником технологического бюро, заместителем начальника цеха... В этой должности попробовал на одном из судостроительных заводов, в машиностроительном производстве организовать такие бригады. В виде опыта, на нескольких участках. Вышло неплохо, экономические преимущества обнаружились сразу. Но это было единственным, что он тогда увидел. Большего понять, по его собственному признанию, в то время не смог, да и трудно было победить сложившиеся представления. В сборке мы уже привыкли к бригадам, там иначе и невозможно, а вот станочники... Никто себе не представлял, как из них бригады сколотить.

* * *

Читателям, меньше знакомым с производством, я поясню: механические цехи до недавних пор были царством индивидуальной сдельщины. Царством, где властвовали понятия «выгодной» и «невыгодной» работы. Со своей установкой на количество (порой в ущерб качеству), с родной сестрой своей — штурмовщиной, из-за которых и сбои, и текучка, и снующий «в мыле» мастер, и конфликты, и матюкающееся начальство — все тут! Напряжением всех сил, премудростями АСУ умные руководители пытались обуздать стихию индивидуальной сдельщины. И кое-кому это удавалось.

Да и на дикой лошади иной гарцует легко, а ты попробуй сядь! Наряду с некоторыми достоинствами (есть, конечно, и достоинства) индивидуальной сдельщине присущи пороки, противоречия и парадоксы. Может быть, крупнейший из них вот какой: разрыв связей. Завод, цех — да, это коллективное, общественное производство, которым можно соответствующим образом и управлять. В целом... А стоящие друг возле друга токари, шлифовщики, сверловщики? Как ни парадоксально, но они уже коллектив лишь номинальный. «Честь завода», «честь цеха», «план завода», «план цеха» — слова эти, конечно, в ходу, но зачастую индивидуальный сдельщик ориентируется на них постольку поскольку. Собственная психология зажигает перед ним иные сигнальные огни.

Чернов говорил мне:

— Сейчас бригада — одна семья. При индивидуалке невозможно такое представить. Кто что сделал, кто недоделал, кто больше дал — бригада знает. Кто мрачный пришел, с девушкой поссорился — бригада видит. Кто пошел попить водички и там долго задержался — бригада ему скажет. Раньше, когда в одиночку работали, я приходил, хватал у мастера наряд — и ко мне не подходи! С соседом по станку встречался лишь в умывальнике. Друг другу ничего не показывали. Как я там соображу, обмозгую — так при мне и будет. Что усовершенствовал — мое. Ничем не делился. А сейчас все идет в бригадный котел. Инструмент стал общий, оснастка тоже. Тумбочки распахнуты. Прежде были на замке. Бывало, чертежи уберу в тумбочку, а ты иди в кладовку, бери второй экземпляр. Сейчас этого нет... Прежде как? Нет работы — ну, я пошел отдыхать. А в конце месяца по двенадцать часов пахали. Теперь нет штурмовщины, загрузка ровная... Дисциплина? Что я вам скажу... Раньше по заводу с бутылками ходили. Сосед у меня был по станку. До обеда работает, а после обеда смотришь: станок выключен, нет человека. Или в гардеробе где-нибудь закрылся, или в ящике с мусором ноги торчат. Сейчас этого и в помине нет. Мне Прусс одного такого на воспитание прислал, мы его воспитывали по-своему, а он и говорит: «Знаешь что, Виктор Яковлевич, я понял все, осознал, но очень уж у вас требования жесткие, я не могу с вами работать». Вот вы вчера у меня на участке были — видели стол? И скамейки? У нас так: кто пришел раньше, садится за стол, других ждет. Кто пришел позже, чем за пятнадцать минут до начала работы, мы считаем — опоздал. Ему же нужно еще сходить в раздевалку! За четверть часа все за столом — беседуем, за пять минут все встали к станкам — приготовились, едва гудок — станок включен... Работать интереснее, и отношения стали простые, человеческие.

* * *

— Когда меня назначили директором Калужского турбинного в шестьдесят седьмом, положение было достаточно тяжелым, вам, наверное, товарищи в Калуге рассказывали? — Прусс не дожидается моего ответа, уверенный в нем заранее. — Тяжелое положение и в производственном и в социальном отношении. Завод был создан сразу после войны. Выпускал маленькие турбинки для сахарной промышленности, для лесотехнической промышленности. В первые годы после войны нужна была малая энергетика. А где-то на стыке пятидесятых и шестидесятых годов оказалось, что уже не нужна. Но к большой энергетике мы не были подготовлены. Стал завод заваливать план, неуверенная пошла работа. И случилось то, что в таких случаях всегда случается: весь коллектив начинает, я бы сказал, разлагаться. И дисциплина пошла под откос, и внешняя культура производства. Все у нас было грязно, разрушено, поломано. Во второй смене можно было наблюдать, как люди собирались и тут же у станков распивали пол-литра. Приводили каких-то пьяных специалистов, потому что если он, не дай бог, не придет, то никто не сделает. Вот такая обстановка. Избалованная часть этой «рабочей аристократии» — я говорю так, как есть, а вы меня потом будете править, условно, конечно, «аристократии» — почувствовала себя незаменимой.

— Это были люди высокой квалификации?

— О да! Они в любом состоянии могли работать. Знаете, как кавалерист когда-то: на земле не стоит, а на лошадь посадят — сидит в седле. И вот его приводят, ставят к станку, и он делает деталь. И это окружающих восхищает! Мы пошли на тяжелую, конечно, операцию. Вообще отказались от услуг таких вот высококвалифицированных людей, которые не признавали никаких устоев дисциплины и общественной морали. Отказались! И тогда появились на сцене другие, находящиеся в тени. Появились рабочие, которые по своему развитию выделялись. Они не получили образования по разным причинам, но по интеллекту эти люди были на уровне руководителей. И мы стали сплачивать вокруг них группы молодых станочников, неоперившихся ребят. Так появились наши первые девятнадцать бригад. Колеблющихся становилось все меньше. И вот позади более десяти лет...

* * *

Глядя на Чернова, трудно поверить, что и он колебался. Передо мной сидел человек, убежденный в неоспоримых преимуществах бригады.

— Если бы пришел сейчас директор Пряхин и сказал, что разрешает всем, кто хочет, выйти из «колхоза», многие бы вышли?

— Единицы! — рубит Чернов. — Я сам сейчас не представляю, как работать одному. Что, прийти на станок и искать мастера? Или мастеру меня искать? Как это? Я уже о том забыл — бегать, получать задание. В бригаде у нас каждый знает задание на месяц вперед.

— На ско-о-лько?

— Не ослышались. На месяц!

* * *

«Раньше мастер был у нас кем-то вроде толкача — «выбить», «утрясти». Весь день крутился как заведенный... Сейчас ему не приходится непосредственно опекать каждого рабочего, возиться с кучей нарядов, быть, как говорится, «официантом» на участке. Мастера вплотную занялись решением крупных производственных вопросов» — это я Северина цитирую, статью Альберта Николаевича в многотиражке «Турбинист». И у Чернова: «раньше — теперь»... И у любого другого на заводе.

Зашел к директору Пряхину и услышал от него:

— Прежде, бывало, мастер писал наряд, а с этим мастером рабочий куда-то сходил, и тот дал работу «повыгоднее», получше. А «невыгодную» — соседу. Склоки, разговоры, нервотрепка. Раньше конфликты из-за оплаты в цехах возникали непрерывно. Они, собственно, и сейчас возникают на многих заводах, где индивидуальная сдельщина. Но мы ушли от этого.

Заместитель Пряхина, Николай Тихонович Филиппенко, свои «раньше — теперь» сыпал как из мешка:

— Прежде Петя с Васей поругались — бегут к начальству, теперь они все решают сами... Прежде Петя должен был сдать деталь комплектовщице, а она отдавала ее Васе, сумасшедшие потери времени. Теперь рабочие передают безо всякого друг другу... Раньше если кто-то напутает в узле, да еще если из цеха в цех передаст, то потом неделями разбираются, кто там прав-виноват. А теперь бригадир Орлов прямо выходит на бригадира Улановича: «Слушай, вот я тебе отдаю такой-то узел, ты взгляни...» Хотя это и неофициально, но я знаю, что они все время бегают друг к другу... Раньше я, заместитель директора по снабжению, рабочего редко видел. А сейчас меня в цехе сплошь и рядом останавливает слесарь и говорит: «Слушайте, вот из четвертого цеха крепежа у нас нет, сборка задерживается, я в четвертый звонил бригадиру, отвечают, что металла у них нет». Вы понимаете? Нет, вы понимаете, в чем он заинтересован? Он уже не для себя старается, а выбивает у замдиректора металл для четвертого цеха! Раньше он таких забот не понимал...

Все смешалось в доме турбинистов!

Мастер перестал выписывать наряды... Станочник на месяц вперед знает задание...

Что за волшебство произошло?

Случилось то, перед чем долгие годы останавливались в растерянности. Свергнута с трона индивидуальная сдельщина! Низложена во всех без исключения цехах. Изгнана за ворота Калужского турбинного.

И, как всякая радикальная перемена, событие это ознаменовало собой приход перемен последующих.

* * *

На письменном столе Александра Вениаминовича Разумова, заместителя директора по производству Калужского турбинного завода, лежит фотокопия старинного указа. Пока диктофончик делает свое дело, я на секунду отвлекаюсь, кошу глаза на высочайшее повеление. Разумов, однако, замечает, прерывая себя, спрашивает: «Интересно? Полезная штука, всегда помню и другим даю читать». В указе предписано бить «нещадно по оголенному месту», а также «лишить воскресной чарки» дьяков и подьячих, поставляющих войску государеву снаряжение, выражаясь по-нынешнему, некомплектно и низкого качества.

Сам Разумов, насколько я его понимаю, кнуту предпочитает идею. Свежую мысль, способную поставить людей в такие условия, когда работать интересно и выгодно. Невысокий, подвижный, черноволосый, он развивает свои соображения в темпе марша:

— В одиночку нельзя собирать машину, строить дом, добывать руду. Нельзя в одиночку — давайте вместе! Так повсюду создаются бригады. Но не у нас. У нас совершенно другой принцип. Может ли токарь стоять у станка сам по себе? Конечно! А хорошо ли? Начнем от такой печки. Завод получил план. В выполнении его, если говорить лозунгом, заинтересован весь коллектив. А если смотреть в корень? Заинтересован директор, в лучшем случае — дирекция. А дальше? Начальники цехов получают свои планы, и заинтересованность их в общезаводской программе условная. «Я свое сделал, а на остальное мне наплевать» — возможна такая психология? Не только возможна, а преобладает, вы меня извините. Я уже много лет работаю, бывал на многих предприятиях, работал на лучших — даже там преобладает.

Отсюда мысль: разложить план завода на каждого. Пусть каждый переживает за конкретное, свое. Поняли мысль? Как будто так и должно быть. И наверное, те, кто незнаком с промышленностью, думают, что так оно и есть. Другое противоестественно. А на самом деле? План везде раздается до участка, да и то на заводах, где довольно грамотно поставлено планирование. До участка! К рабочим он не доходит. Мастер по своей интуиции расписывает задание. Вы скажете: он же раздает все, себе не оставляет. А как он раздает? Как раздает?! Вы меня извините, он не может даже раздать! Нет способа раздать. Это легче там, где макароны, конфеты. Сколько макарон в час выскочит — множь на часы, и весь разговор. А на мелкосерийном производстве, в машиностроении — извините!..

Теперь соль. Для чего мы пошли на свержение индивидуальной сдельщины? Для того, чтобы план довести до рабочих. А все остальное явилось, будем говорить, сопутствующим. Но сопутствующее заметили, подняли на щит. Заметили не то, что, на мой взгляд, является главным. Бригада, бригада... А я вам скажу: не всякая бригада хороша, и не просто бригада хороша, и не везде бригада хороша. Вот соль: мы ориентируем свои бригады на цель. Точную цель. Понимаете? И платим за достижение этой цели. Есть цель — получай, нет цели — извини! У нас план полностью разверстывается по бригадам: месячный, квартальный, годовой — понимаете?

— Ну и к чему обязывает их лишняя бумажка?

— Какая бумажка?! Какая бумажка?! — Разумов аж вскакивает от возмущения и дальше рубит слова стоя: — У них осязаемый план, материальный. В номенклатуре! У каждой бригады! Вещь, которую можно потрогать руками. Можно сделать. А не сделать нельзя!..

* * *

Бригада слесарей-штамповщиков, цех 04, двадцать два человека.

Выписка из карты бригады: «Бригадир Д. И. Трошин родился 8 ноября 1926 года, член КПСС, образование среднее, разряд пятый, стаж 14 лет, женат, два сына... Годовой план производства бригады Д. И. Трошина в номенклатуре: комплект №... 12 000 штук, комплект №... 4600 штук, комплект №..., комплект №..., комплект №..., ширпотреб: насос автомобильный — 40 000 штук, вешалка для лыж — 5000 штук, подставка для елки — 20 000 штук, стул винтовой — 42 000 штук... Всего 36 бригадо-комплектов. Отметки о выполнении плана: январь — выполнено, февраль — выполнено, март — выполнено...»

Комментарий заместителя директора завода Н. Т. Филиппенко: «В идеале надо, чтобы бригада имела входной и выходной каналы: ты, бригадир, сделаешь столько-то комплектов, за них отчитаешься и получишь на свою «артель» столько-то денег. Все остальные вопросы решай внутри бригады. У нас практически так и есть».

* * *

— А вы ведь не поверили, что станочник знает задание на месяц вперед, — укоряет Чернов. — Решили, что Чернов «свистит».

— Во всяком случае, это была впечатляющая декларация.

— Это не декларация! Бригадиры получают у нас и раздают задание за три дня до начала месяца. Что нужно сделать и в какие сроки. И каждый рабочий знает, допустим, что этот комплект к двенадцатому числу должен покинуть бригаду.

С Черновым мы виделись у него на участке, в десятом цехе, а потом договорились встретиться еще раз, чтобы никто не мешал. Даже Северина, который обычно всюду сопровождал меня, я попросил прогуляться: хотелось потолковать с глазу на глаз. Не то чтобы не доверял Северину, а просто мне и Чернову — зачем свидетель? Только смущать...

— Вот у меня сейчас так: закончить работу к двенадцатому. Приглашаю приехать и посмотреть: двенадцатого будет кругло. Как в аптеке! Я свою продукцию Улановичу сдаю на окончательную сборку. А обеспечивают меня четыре бригады из других цехов. Все закольцовано. Отношение соответствующее. Прихожу к бригадиру: «Толя, когда у тебя будет такой-то корпус?»

Стоп! Это я уже слышал! Ну прямо-таки дословно: «Толя, когда у тебя...» Или там был не Толя?

Ну конечно же! Небольшая комната, стены, обвешанные плакатами, — цеховой красный уголок. Слепят софиты, стрекочут камеры, крутятся диски магнитофона: «Вот я подхожу к Виктору, Анатолию или Андрею, своим языком договариваемся: «Как этот станочек у тебя?..» Вспомнил! Это было в 32-м цехе Ленинградского станкостроительного объединения имени Я. М. Свердлова, где по моему сценарию снимался эпизод документального фильма. Другой город, иной завод, а как похоже преобразует бригадный подряд психологию людей, какое чувство хозяина просыпается в них! Оплата, фигурально выражаясь, «от урожая», и вот тебе, пожалуйста, уже один бригадир бежит к другому, не дожидаясь мастера, администратора, сам бежит: «Толя, когда у тебя?.. Андрей, как этот станочек у тебя?..»

Чернов и его товарищи в Калуге работают, как и ленинградские сборщики из 32-го цеха, на единый наряд и получают только за конечную продукцию. Значит, это видел я в станкостроительном объединении? Именно это?

Как бы не так!

Чернов-то не сборщик! Он же токарь-расточник, Чернов! Какая же у токаря «конечная продукция»?

* * *

— А вы задумывались, что сие означает: «конечная продукция»?

Разумов берет карандаш, вертит его. Так обычно помогают себе, когда нервничают или волнуются, но Александр Вениаминович не нервничает, у него, я успел подметить, все по теории драматургии: наверное, карандаш сейчас «выстрелит».

— Злобин делает дом. Это конечная продукция? А я затачиваю карандаши. Моя работа — конечная продукция? Иные кричат — нет! Если же я делаю телефон... (телефон, как по команде режиссера, подал голос, и Разумов, бросив в него фразу, остался с трубкой в руке)... Если я делаю телефон, то это конечная продукция. Так считают. А собственно, почему? Телефон тоже еще не кабинет и не стол, он крохотная часть моего рабочего места. А кабинет — часть здания. Можно договориться до того, что и Злобин не делает конечной продукции, ибо дом не город. Чушь! Если подойти с умом, все обретает законченность.

Турбина состоит из пяти-шести тысяч деталей, каждая деталь — сотни операций. Все сложить — миллионы, десятки миллионов! Десятки миллионов? Наплевать и забыть! Мы перестали их учитывать. Рассудили так: турбина из узлов. Ротор, корпус и так далее? Отлично, пусть они и будут единицей отсчета. Понимаете? Взяли и распределили все конструктивные узлы между группами рабочих. Узел большой? Пусть некоторые делают часть узла. И платить стали за изготовление узла или его части. Вот вам и бригада в калужском варианте. Каждому в отдельности — ничего! Всей бригаде за часть работы — ничего! Коллективу и за целое. Только так!

Раньше, если срыв, пойди ищи: кто не выполнил? Каждый стоит румяный: я вот какую норму выдал — 120 процентов! А он, голубчик, выдал детали, которые через год потребуются. И его не тронь, премию дай, в президиум его сажай! Он и впрямь не виноват, а в заводской программе брешь. Если всех таких перевыполняльщиков по заводу сложить, брешь почти равна этой... как ее?.. — неважно. Теперь на КТЗ иначе. Сразу ясно, что не выполнили, допустим, Разумов и Северин. Раньше в таких случаях ходили с поднятой головой и говорили: из-за каких-то дураков план провалили! А теперь ясно, из-за каких: Разумов и Северин!

Присутствовавший при этой сцене Альберт Николаевич Северин хмыкнул, видимо представив себе в лицах, что бы его ожидало.

— Разумов и Северин! И это конкретно, и это знает весь коллектив, и тут спорить бесполезно. Почему знает? Да потому, что мы все до единого узлы распределили между бригадами, и каждая понимает: никто другой за нее не сделает. Полная ответственность! И юридическая, и моральная, и материальная. Индивидуальная сдельщина на Калужском турбинном заводе свергнута «как класс». Полностью! Ну, если уж вы хотите придраться, то запишите: 96 процентов рабочих нашего предприятия объединены в бригады. Есть еще кое-где немножко «единоличников»... На иных заводах я встречал: бригада, а каждый получает за свою операцию. Это же чистейшей воды липа! И никакой бригады там нет, в моем понимании конечно. Нет коллективной заинтересованности, ориентации на цель. И некоторые подобные предприятия известны, кричат о себе, а они против Калуги, против древней торговой Калуги отстали на двадцать лет минимум.

* * *

Как же сделали конечной продукцией «заточку карандаша»? Фрезерование, токарное дело — мелкие станочные операции?

Все без исключения фрезерные работы, необходимые для какого-то узла, выделили в отдельный комплект. Все токарные — в другой, все сверловочные — в третий... И выходит, что группы станочников, подобно сборщикам, условно изготовляют свой узел — бригадо-комплект. Об отдельной операции, о «выгодной» или «невыгодной» работе никто здесь не вспоминает. «Есть комплект», «закрыт комплект», «сдан комплект» — другого языка не существует. Комплект на КТЗ — неделимая единица планирования.

Если даже одну дырочку из трехсот, записанных в ведомости, не просверлили — наряд не закрывают, оплаты нет!

Вся плановая и технологическая документация на турбинном заводе пошла по этому пути: достаточно назвать номер комплекта — и сразу ясен объем работы. Тут уже легко приспособить и ЭВМ. Комплект для токаря Чернова то же самое, что дом для строителя Злобина.

* * *

Директор Валерий Владимирович Пряхин объяснял:

— Прежде, при чисто административном управлении, появлялись ошибки: и просто мы ошибались, и не успевали подготовиться, и не знали даже, что нужно подготовить, какую именно оснастку, инструмент. А люди, которые знали, в планировании не участвовали, стояли в стороне. Каждый день они ждали наряда от мастера — «делай это» и не ведали, что будут делать завтра. Теперь при нашей системе бригада участвует в планировании обязательно. Раз у нее теперь есть свой план, она смотрит, что называется, в оба: тут ее престиж, ее деньги, ее ответственность — все! Каждый месяц у начальника цеха идет плотная притирка плана с участием бригады. Всех до единой бригад на заводе. И цеховое начальство решает: здесь мы сумеем бригаде помочь, что-то подбросим, а здесь наших сил не хватит, надо выходить к руководству завода. Один вопрос, другой, третий — появляется программа того, что необходимо сделать. Притом не просто поговорили и разошлись. Протокол совещания с участием бригады оформляется документом.

— Под каким углом зрения смотрит бригада на план? А если захочет взять поменьше?

— Угол зрения один: что им нужно для выполнения. Цех, бригада не имеют права уменьшать свой план. Здесь всякая демократия пресекается. Спущено заводу — закон. Разверстано по цехам — закон! Цех раздал по бригадам — закон! А вот что им нужно — это они могут сказать. И говорят: изготовить такой-то инструмент, добавить два станка, решить ряд технологических, организационных и прочих вопросов. Все их требования такого рода строжайше контролируются и выполняются. Тут формализмом не пахнет. Для них теперь это вопрос жизни. Если бригада формально подошла, приняла, ничего не попросила, ничего не сказала — это же самоубийственно для нее! Наступит срок выполнения — и что делать? С заработком как? Но такого, к счастью, у нас не бывает. Из сотен бригад лишь две-три месячные свои задания не успеваютсделать. Да и не каждый месяц. Если же год в целом взять, то таких случаев у нас вообще не бывает. Мы не просто убеждены, мы знаем: бригада принимает ответственное участие в обсуждении плана!

* * *

«Добрый день! Мой ББФОТ потихоньку работает. По отзывам, вроде бы нормально. Но не позабыл ли я в прошлый раз расшифровать? ББФОТ — это бюро бригадных форм организации труда. Встречают нас в цехах хорошо... Написал и отдал в печать (громко сказано) две наших новых работы — рекомендации в помощь руководителям бригад. Сообщаю с тайной мыслью: приехать и предъявить их на серьезный разбор. Уж если довелось мне сесть на эту работу, то шлифовать себя надо жестоко... Чем больше влезаем в дело, тем больше удивляемся. Все же у нас создан уникальный коллектив бригадиров и их совет...»

Письмо Северина дает новый поворот сюжету, который приведет нас к разгадке непривычных для глаз и слуха документов, подписываемых токарем Черновым...

* * *

— Конфликтов с начальством не бывает?

— Не так чтобы часто. У меня где-то есть, минуточку... Пока Федулов ищет, я успеваю сделать в блокноте «зарубку»: «Брови густые и черные, очки на кончике носа, из верхнего кармана халата торчат авторучка и футляр. Похож на мастера из кинофильмов».

— Вот, взгляните, — протягивает мне тетрадку, но я предпочитаю послушать. — Там, у Кузнецова, такое, значит, получилось. Коэффициент трудового участия у нас есть — слышали? Стали в бригаде заработок делить. Кому единицу дали коэффициент, кому — 0,8, а кому и 1,6... Но когда разделили, Зенкин, старший мастер, все перечеркнул, переделал по-своему. Ну, Кузнецов, понятно, в грудь себя бьет: наше-де законное право, как бригада хочет, так и будем делить. А начальство, оно тоже в штопор вошло: администрация мы или нет? Вот такой у них вышел перехлест... Пошел, значит, к начальнику инструментального производства...

— Кто пошел? Кузнецов?

— Зачем Кузнецову к начальству идти? Он ко мне обратился, я пошел. Да вы читайте протокол, там сказано.

На странице тетрадки, которую Федулов раскрыл, я прочитал: «Совет бригадиров инструментального производства считает решение совета бригады тов. Кузнецова правильным. Рекомендует обратить внимание администрации на неправильное поведение старшего мастера тов. Зенкина...»

— И чем же кончилось?

— Как чем? Там записано.

— «Рекомендует...»

— Э, нет! Совет бригадиров решил, и точка! — говорит Николай Владимирович Федулов и убирает очки в футляр.

* * *

— Мы сами вначале не понимали, что у нас в руках. — Леонид Васильевич Прусс смотрит на меня в упор. — Не понимали! Преследовали чисто производственные цели. Видели, что в бригаде потери сокращаются, быстрее растут кадры, текучесть уменьшилась в сравнении с индивидуальной сдельщиной... Двигались постепенно, соображая, как говорится, по ходу пьесы. Стали давать бригаде план в номенклатуре на год вперед! И возникли вопросы: как платить, стимулировать, обеспечить справедливость? Мы почувствовали, что никакой отдел труда и заработной платы, никакой директор с его помощниками эти вопросы не решат. Решения должны быть освящены каким-то коллегиальным органом. Каким? Так появились на заводе советы... Мы пошли на передачу им некоторых своих прав.

Скажем, вопрос о разряде — компетенция квалификационных комиссий, администрации, так предусмотрено законодательством. Но калужская бригада заключает с новичками добровольные соглашения. Человека, допустим, с третьим разрядом спрашивают: «Согласен год получать по второму?» Сначала, конечно, они посмотрят и проверят его в деле. Не докажешь у станка — на словах тем более не докажешь. А могут и «прибавить разряд» на одно деление, если заслуживает. Опять же, не собственно разряд изменить, а платить несколько выше. На Калужском турбинном это право бригады. И если человек хочет работать, он соглашается. Тем более что на КТЗ никто не может заставить совет бригады принять человека, никто не может воспрепятствовать расстаться с плохим работником. Это право бригады. Абсолютное! Прежде подбор и расстановка кадров рабочих были делом мастера, начальника участка, но практически решал начальник цеха. Теперь решает бригада. И право распределять весь приработок по своему усмотрению — тоже. Кстати сказать, приработок, премии разного рода в их оплате составляют почти половину! И ежемесячно участвовать в планировании — тоже их право, никто не может нарушить...

* * *

Черноволосый, коротко подстриженный человек с посеребренными висками, плотный, широколицый, упоминает в разговоре разные страны, то Франция к слову придется, то Польша, то Индия: организация, которую он возглавляет, называется «Тяжмашзагранпоставка». Крупное всесоюзное объединение. Прокатные станы отправляют за рубеж, машины для непрерывного литья заготовок, краны, эскалаторы метро, оборудование для шахт, телевизоры... Журналисту есть чем удовлетворить свое любопытство, но я не с этим пришел, меня хозяин кабинета интересует, Андрей Михайлович Шкребец, прошлая его деятельность. И не директорство на Людиновском тепловозостроительном заводе, а еще раньше — начало пути на Калужском турбинном. Был он таммастером, потом технологом, старшим мастером, начальником шестого цеха — почти четверть века своей жизни отдал КТЗ. Здесь и инженером стал, окончив заочно машиностроительный. Но все, что я пока упомянул, все должности были у него до 1969 года, а меня интересует период именно с 1969-го, с января.

Прусс пришел на КТЗ в 1967-м. Меры перестройки, задуманные им, были радикальны, затрагивали глубинные пласты человеческой психологии, все звенья планирования и управления производством, кадры. Трудно себе даже представить, во что бы все это вылилось, если бы общественные организации, партком в первую очередь, высказались скептически. А они могли так высказаться, никто бы их за это не осудил. В те времена идеи бригадного движения в промышленности не были столь очевидными, да и одобрения официального не было. Даже сейчас, когда по решению партии и правительства бригадная форма становится основной, многие сомневаются, осторожничают, выстраивают глухие заборы «специфики собственного производства», не дающей якобы... ну и так далее. А сколько этой самой «специфики» было тогда, в конце шестидесятых годов, на Калужском турбинном?! Но члены партийного комитета поддержали Прусса и ближайших его единомышленников — в этом проявилась их дальновидность и смелость.

Андрей Михайлович Шкребец в январе 1969 года был избран коммунистами турбинного секретарем парткома. Пять лет — решающих для становления калужского варианта — возглавлял он партийную организацию завода.

— Вначале база эксперимента была у нас крохотная — одна лишь комплексная бригада Савранского. Знаете, мы ее изучали, как биолог клеточку в микроскоп. Все, что там происходило, в этом небольшом коллективе, вызывало споры. Но особенно обострились они позже, когда бригад стало больше. Как избежать излишнего административного рвения, способного подорвать у рабочих веру в нарождающееся дело? Как людей в бригады подбирать? Партработнику, который сейчас взялся бы развивать такое движение у себя на заводе, я бы, пожалуй, в первую очередь посоветовал строго придерживаться принципов справедливости и гласности. Все должно быть открыто, честно. Высвечено коллективным прожектором. Самое опасное — показуха, создание отдельным коллективам привилегированных условий. Помню встречу в редакции «Турбиниста». Мы специально организовали «круглый стол» в газете, а не просто заседание за закрытой дверью в парткоме: откровенные мнения о бригадной системе, о перестройке партгрупп в этом направлении, полагали мы, через газету дойдут быстрее...

Первая партгруппа появилась в бригаде Савранского, возглавил ее Чернов. Прежде партгруппы были лишь на участках, да и сейчас так на большинстве других заводов. В партийной организации турбинистов, по существу, начинался свой эксперимент, параллельный с формированием бригад.

— Для парткома, конечно, движение было единым... Мы все тогда учились преодолевать сопротивление скептиков, побеждать их в открытом споре. Вспоминаю разговор с Петром Васильевичем Герасимовым. Здоровый такой мужчина в третьем лопаточном цехе. Он работал один, зарабатывал прилично. Выходил рано, уходил поздно. Бывало, придет в цех — там еще только одна уборщица тряпкой машет. Работать умел. На себя! Ясно, от его труда и коллективу, обществу польза, но я не в том смысле. Как работают и зарабатывают «рядом стоящие», его в ту пору мало занимало. Но мы уже жили и мыслили другими мерками, нам хотелось добросовестного отношения всех, а не лучших. Такие, как Герасимов, сами-то работали хорошо, но дело страдало. Долго его убеждали, уговаривали. И взял-таки бригаду, хотя поначалу несколько потерял в зарплате. Но в конечном счете и сам он выиграл. Я хочу сказать: партком, цеховые партбюро каждую такую заметную фигуру в коллективе, вроде Герасимова, всех, кто пользуется авторитетом среди рабочих и способен оказать на них влияние, держали в поле зрения. Пусти на самотек — влияние их было бы употреблено против бригад, но мы сделали их своими союзниками. Совещания секретарей партийных организаций на заводе собирались еженедельно, и очень часто именно в связи с бригадами. Ко мне приходили и энтузиасты, и скептики — последние тоже пытались найти поддержку. Но не нашли. У парткома и администрации разногласий не было. Разъясняли терпеливо, ну а тех, кто оказывал прямое сопротивление, поправляли...

В первое время приходилось остужать и горячие головы, полагавшие, что чуть ли не сразу, еще и опыта не набрав, можно издать общий приказ. Убеждение, убеждение и еще раз убеждение — повторяли директор и секретарь парткома на всех заседаниях и совещаниях, используя любую трибуну, в личных беседах с нетерпеливыми — особенно.

— Начальники цехов воспринимали все это по-разному. Иные не пожелали остаться, уходили, но многие, наоборот, были всей душой «за» — Клин из десятого, Пранов из третьего лопаточного...

Пранов? Не тот ли это Петр Сергеевич Пранов, который сейчас на турбинном секретарь парткома? Да, подтверждает Шкребец, он самый, был одним из сторонников перестройки, когда цех возглавлял. Вот оно что! Преемственность энтузиастов сохранилась и по линии администрации, и по линии партийной: директором вместо Прусса стал его главный инженер Пряхин, а Пранов повторяет путь Шкребеца — из начальника цеха в партком.

Эксперимент с партгруппами в бригадах оправдался. По словам Пранова, это теперь стало основным принципом построения первичной парторганизации на Калужском турбинном заводе. В бригадах есть и комсомольские группы, и профсоюзные. Но прежде нужно было, чтобы само бригадное движение на заводе утвердилось, стало массовым.

* * *

— Прусс был сильным, энергичным директором, и мы пошли на смелые шаги, — рассказывал мне заместитель директора Разумов. — Убедившись в пользе бригад на опыте первых добровольцев, приняли решение: весь завод переходит на бригадную форму организации труда с оплатой за результат. И мы не потеряли практически никого. Ну, единицы, может быть, человек пятнадцать ушло с завода. Да и то прямо назвали эту причину лишь семеро. Противников, конечно, было больше, но они решили присмотреться, выждать... Вы знаете карусельщика Петухова? Анатолия Николаевича?

— Кажется, он не верил... Мне говорили...

— Не верил? Да он яростным противником был! А стал? Не просто сторонником, а грамотным сторонником. Можно ведь и слепо уверовать... Когда его сейчас интервьюируют — а он один из лучших бригадиров у нас! — Петухов всегда рассказывает о своей метаморфозе. Бригада у него большая, человек тридцать. И заметьте: бригадир — это не мастер, которого часто назначают из-за диплома. «Не можешь — научим, не хочешь — заставим». С мастерами бывают такие вещи. А бригадир — не мастер. Бригадир выделился, стал организатором в силу своих способностей. В 85 случаях из 100 у нас в бригадах формальный и неформальный лидеры соответствуют. Теперь считайте. Мы получили большую категорию людей, которые управляют, являясь способными управляющими, — раз! Они себя почувствовали на высоте, с ними считаются — два! Им дали реальные права — три! Им есть на кого опереться и к кому апеллировать: за спиной у них совет бригады, впереди совет бригадиров — четыре! И под всем этим — твердая экономическая основа: бригадный подряд, бригадный план в номенклатуре. Так что рабочие реально участвуют в управлении. Я сам к этой теме относился с некоторой иронией, считал ее чисто теоретическим вопросом, скорее пропагандистским, чем практическим. А вот сегодня могу сказать, что давнее, сложившееся распределение функций: это, мол, дело рабочих, а это — администрации, цехового аппарата отстало. На мой взгляд, конечно.

— От сегодняшних возможностей отстало? Так вы полагаете?

— Не только от возможностей. Даже от необходимости! Мы замечаем у части станочников какое-то безразличие, равнодушие к работе и спешим добавить: кажущееся безразличие. А что там добавлять? Во многих случаях, увы, это действительно безразличие. Социологи ищут причины: однообразие труда, низкий престиж некоторых профессий... А я вам так скажу. Человека не устраивает лишь роль исполнителя. Создайте ему условия для участия в управлении, и оно сломается, это безразличие! У нас на заводе рабочий управляет вместе с администратором. Вот токарь Чернов, бригадир. Я с ним всегда советуюсь как с равным по ряду вопросов. А по ряду других вопросов было бы, видимо, смешно, чтобы я с ним советовался как с равным. Точно так же было бы смешно, если бы он со мной советовался как с равным по профессии расточника. Он очень квалифицированный, талантливый расточник. И я с ним советуюсь не для того, чтобы говорили: молодец, Разумов, с бригадирами советуется! Извините, этим галочным микробом не заражен...

* * *

— Ну, я уже стариком стал, бумагами трудно заниматься. Правда, у меня девушка есть, которая в обед пишет протоколы.

— Вы уже не рабочий, а начальник... Личного секретаря имеете...

— Нет, она не секретарь мой, она тоже член цехового совета бригадиров и сама бригадир в заготовительном отделении. Сосничева такая. Не знакомы?.. А мне писать некогда, хотя и председатель совета. У меня еще своя бригада в инструментальном.

— Федулов здесь, Федулов там?

— Вроде того... И еще Федулов во-о-н там! — смеется Николай Владимирович и показывает пальцем на потолок. — При Чернове, то бишь при Пряхине, еще Федулов...

Пряхин — директор завода, расточник Чернов — председатель совета бригадиров при директоре, Федулов — член этого совета. Потому и шутит: хочешь, считай, что при Пряхине состоит, а хочешь — при Чернове.

* * *

Вот такая пирамида!

В широком ее основании — сотни советов бригад, избираемых открытым голосованием. В середине — советы бригадиров при начальниках цехов, решение их приравнивается к распоряжению по цеху. На самом верху — совет бригадиров при директоре завода. Сюда входят председатели цеховых советов, Федулов например. И непривычные документы, что я в начале книги цитировал, не что иное, как решения общезаводского совета бригадиров, имеющие силу приказа. Помимо подписи Чернова есть на них и виза директора. Все подобные документы на Калужском турбинном начинаются словом «утверждаю». Сначала утверждал Прусс, теперь — Пряхин.

В указаниях и распоряжениях, адресованных руководителям подразделений и служб турбинного, вплоть до заместителей директора, выражена, естественно, не личная воля токаря-расточника Чернова. Это обдуманное коллективное решение.

Новая структура производственного управления, говорили мне в парткоме, заводском комитете профсоюза, вписалась в традиционную систему общественных связей коллектива. Не подменяя друг друга, эти формы взаимодействуют, втягивают в свой круг всех работающих на заводе.

Возник еще один канал коммуникации. От верстака до директорского стола и обратно информация перемещается со скоростью, прежде немыслимой. Бывало, рабочий шел к мастеру, тот обещал поговорить с начальником участка, тот в свою очередь... пока прорвешься к главным специалистам, заместителям директора, «самому»...

Путь от совета к совету прямей и короче. Федулов всегда найдет Чернова, Кузнецов — Федулова.

* * *

— Что же мы будем делать со вспомогательными службами? Нужно, видимо, выходить на директора...

Это Федулов не мне говорит, нас перебили, человек вклинился со своим вопросом («Извините, секундочку!»). Мне, освободившись, пояснил: «Вспомогательное производство, где механики и энергетики, заметно отстает; оплата там поменьше, людей не хватает».

— А мы от них зависим. Не сделают станок — на чем будем работать? Вот они ко мне и ходят, давай, говорят, двигай вопрос, ты у нас председатель совета бригадиров. Я и мозгую: надо опять на Пряхина выходить. Уже ходил к нему со вспомогателями, когда у них бригадирам доплачивали за руководство меньше, чем нам, производственникам. Я сказал директору, и он понял: неправильно это в корне. Вопрос теперь закрыт.

Любопытно, что к Пряхину он не сам по себе ходил — вот он я, Федулов, имею претензии по части справедливости, а «вышел на директора» от имени своего цехового совета бригадиров через совет заводской. Там уж и выступил. Любопытно и другое: сам-то Федулов не «вспомогатель», производственник основного профиля. Их болячки и прежде, при старых порядках, ему мешали, но никуда ведь не ходил тогда, не рассуждал по поводу своей от них зависимости («Не сделают станок — на чем будем работать?»). А ныне и ходит, и рассуждает.

— Прежде, если прижмет, куда пойдешь? Лишь в крайнем случае обращались к начальству. Мастер есть — пусть и думает, у него голова большая. А теперь ко мне в совет приходят с любым вопросом. От каждого участка у меня по представителю, одиннадцать человек в совете. Работы много, неприятностей тоже полно. Хоть соревнование возьмите. Все хотят первое место получить, премию и прочее. А у Федулова одно первое место. Где я два возьму? Иногда доходим до белого каления. Прежде, бывало, ничего подобного в уме не держал. Спокойная жизнь была. Но я уже привык. Бригады в голове крутятся, не представляю, как без них. Опять же и председательствую в совете... Почетно, да? Ой-ёй-ёй какая морока! Да еще по носу щелкнут, бывает: в прошлом месяце я лично предложил одну бригаду на первое место, а совет отклонил.

 Вот так. Правда, и у начальника цеха такие «проколы» бывают: настаивает, что эти работали лучше всех, задерживались, мол, по его просьбе, а совет бригадиров говорит: получит другая. Вообще-то они к моему мнению пока прислушиваются.

* * *

«Протокол № 2 собрания комплексной бригады Федулова. Присутствовало семнадцать человек. Президиум: Федулов, Кузенкова, Матвеева. Повестка дня: нарушение трудовой дисциплины Серовой В. П. Выступили... поддержали... голосование: вся бригада за увольнение по статье... Председатель — Федулов, секретарь Кузенкова».

— Один начальник цеха был против увольнения. Осудить, говорит, надо, но не увольнять. Перевести на другую оплату, выгнать лишь при повторном случае. Мы его особое мнение записали в протокол, но не согласились. Сколько слышали уже от нее клятв! Она у нас работала лет шесть, и никак не могли ее перевоспитать. Выпивала, прогуливала. Прогуляет — еду за ней домой, раза три ездил. Под конец она сама говорила: «Слушай, Федулов, я уже надоела этой бригаде». Однажды я сказал: «Вот что, Серова. Я тебе не враг, желаю добра. Но решать будет вся бригада. Ты наши порядки знаешь. Оставит бригада — работай. А коли не пожелает — начальство не спасет, учти!» Так и вышло. Теперь не то, что раньше, при индивидуальной сдельщине. Прежде я прогулял — мое дело, меньше заработал — тебя не касается, сам с начальством договорюсь. Теперь — шалишь! Бригада не допустит. Я двадцать пять лет на заводе, а такого не видел прежде... Двадцать пять... Много? Вот когда мы были в Николаеве, опытом делились, там товарищи по лысине сориентировались, решили, что я старший. Обращаются ко мне несколько человек и говорят: «Правда, что у вас директор бригадиров знает по имени и отчеству?» Я говорю: «Чего тут удивительного? У нас «родительский день» бывает, когда директор в цех приходит по душам потолковать...» Ну, насчет всех, может, и поднатянул, а ведущих он знает. Председателей советов бригадиров Пряхин знает всех. А Прусс — тот вообще очень многих знал. Я был в главке, и он меня увидел: «Инструментальщик приехал!»

Николай Владимирович Федулов ездил в Москву представителем Калужского турбинного завода, делился опытом на совещании у заместителя министра. Рассказывал, как советы бригадиров работают, как определяют коэффициент трудового участия. Слушали его люди, вызванные со всех заводов отрасли.

— Собственно, я не предполагал выступать. В мыслях не держал. Приехал, а мне говорят: «Мы вас специально не предупредили, чтобы не было у вас писанины, а рассказывали своими словами».

* * *

Мой блокнот:

...Мастер Валентина Ивановна Потулова, работающая сейчас вместе с Севериным в ББФОТ, обронила в беседе: «Миронова наказали рублем, хотя административного приказа по этому поводу не издавалось: решение совета бригады».

...Чернов уточнил деталь, которая чуть было не прошла мимо моего сознания. Очень существенную деталь: бухгалтерия принимает к оплате табель только с протоколом совета бригады, где поставлен каждому рабочему коэффициент трудового участия. А если, скажем, мастер от себя подаст табель — не оплатят!

...Заместитель директора Н. Т. Филиппенко: «Бригада решает до семидесяти процентов вопросов, которые раньше относились к компетенции мастера».

* * *

Слово «совет» для наших заводов не новость. В объединениях есть советы директоров, на предприятиях — советы мастеров, молодых специалистов. Калужский вариант, как я понял, отличается тем, что советы бригадиров здесь — полноправная форма производственного управления.

Передав советам бригадиров часть своих полномочий, мастера и начальники цехов получили взамен не призрачную, а реальную власть, не мнимый, а подлинный авторитет. Прежде цеховой администратор даже в собственных глазах нередко выглядел фигурой малоуважаемой, чем-то вроде мальчика на побегушках: подай, обслужи, принеси, выпиши, выбей, протолкни — весь день как заводной. Теперь руководители производства на КТЗ решают серьезные проблемы, думают о завтрашнем дне. От разделения ответственности престиж их нисколько не проиграл, но выиграло дело.

Конфликты администрации с советами бригадиров довольно редки. И если я привожу такие примеры, то лишь для того, чтобы подчеркнуть правомочность советов. К вопросу о реальности их прав я был, признаюсь, особенно пристрастен.

Может ли, скажем, руководимый Черновым совет бригадиров при директоре завода вызывать начальников цехов? Спрашиваю самого Чернова.

— Запросто! Да еще так надерем начальника, что администрация так не надерет. И польза получается от совета иной раз больше, чем от вмешательства директора. Директор сгоряча приказом ему влупит: наказать или снять. А совет бригадиров морально давит, общественное мнение создает. Некоторые особо ретивые администраторы нас побаиваются. А начальника шестого цеха, наоборот, мы похвалили. Прямо выносим решение: предложить администрации поощрить такого-то руководителя. Если уж мы начальника цеха приглашаем, то заранее ему говорим, чтобы с мыслями собрался. Мы тоже не спим, готовимся к его отчету. Все проверим, диаграммы составим, разные там материалы. Тут на пальцах не объясняются.

— А он, допустим, говорит: «Что вы мне указываете? Я администратор, и сам знаю, что делать!»

— Нет, такого не бывает...

— «Общественники, — скажет он, — будут меня учить!»

— А мы не общественники! Вы не считайте, что совет бригадиров — общественная организация. Совет утвержден приказом директора... Я, кстати, в любое время могу зайти к директору, минуя секретаря. Правда, я этого никогда не делаю, всегда спрашиваю разрешения.

* * *

Директор Пряхин:

— Полезен ли мне, директору, совет бригадиров? Не «галочная» ли это организация? Ни в коем случае! Когда переходили на новый тариф, повсюду на заводах было много конфликтов: этому пересчитали, тому недосчитали. А у нас совет бригадиров собирался не один раз, все обдумали, учли. И в итоге практически не было ни одного конфликта.

— Где заседает совет?

— Здесь, в моем кабинете.

— Без вас?

— Как это — без меня? Нет, я бываю непременно. И я, и секретарь парткома, и другие руководители завода. У нас это авторитетный орган. Здесь обсуждают многие производственные болячки.

— А заседания вы ведете?

— Зачем мне? У совета есть председатель, токарь Чернов. Он и ведет. Любой администратор у нас считается с советом, включая и меня, генерального директора.

* * *

«Участие трудящихся в управлении производством» — странно на первый взгляд задаваться вопросом о смысле столь общеизвестной формулы. Однако проблема интересная, сложная и отнюдь не так хорошо изучена, как может показаться, если основываться лишь на популярности самой фразы.

Что подвластно рабочему человеку из области управления? Планирование? Принятие решений? Кадровые вопросы? Организация производственного процесса? Использование средств стимулирования деятельности? Что именно?

Легче возразить: проблемы нет, ибо доступно все это врозь и вместе взятое. В какой степени? Опять же — в полном объеме. Так ответить легче всего, если не слишком строго придерживаться истины. Многие годы молчаливо подразумевалось, что все мыслимые формы участия трудящихся в управлении уже широко используются, и всегда перечисляли одно и то же: Советы народных депутатов, общественные организации, печать, собрания, постоянно действующие производственные совещания, народный контроль, соревнование... Сочетаясь друг с другом, институты эти действительно втягивают в орбиту управления массы людей. Однако вряд ли можно утверждать, что они подходят под определение «все мыслимые», что нет нужды «замыслить», поискать еще и новые.

Полагаю, только бригадный подряд способен сделать знакомую формулу абсолютно реальной, снять с нее налет некоторой условности, абстрактности.

«Министерствам, ведомствам, объединениям, предприятиям и организациям предложено разработать и осуществить мероприятия по широкому развитию бригадной формы организации и стимулирования труда, имея в виду, что в одиннадцатой пятилетке эта форма должна стать основной» — так сказано в постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР, посвященном совершенствованию планирования и хозяйственного механизма. Бригадам и их советам будут предоставлены широкие права. Наглядный, убедительный пример участия рабочих в управлении производством, продемонстрированный с блеском Калужским турбинным заводом, многим, вероятно, поможет освоиться, сориентироваться, взять верный курс в новой ситуации.

* * *

Какие отношения между членами бригады? «Хорошие». Какие отношения у членов бригады с бригадиром? «Хорошие». Какие отношения у членов бригады с администрацией цеха? «Удовлетворительные». Считаете ли вы, что члены бригады могут откровенно высказывать свое мнение по всем вопросам жизни коллектива? «Чаще всего могут». Считается ли администрация с мнением бригады? «Скорее считается, чем не считается». Хотели бы вы перейти на другую работу? «Нет». Если бы случилось так, что вам снова пришлось поступить на наш завод, вернулись бы вы на свое прежнее место работы? «Да». Что нравится вам в вашей работе? «Разнообразие... возможность творчества... отсутствие сверхурочных... ритмичность...»

Здесь приведены ответы подавляющего большинства из 1000 рабочих, опрошенных на Калужском турбинном заводе.

Противоположными (отрицательными) пунктами анонимной анкеты турбинисты почти не воспользовались.

* * *

Мой друг, журналист, много лет связанный с промышленностью, послушав мои впечатления о поездке на КТЗ, сказал:

— В тезис «рабочий умнее директора» я не верю. И если у них все построено на таком тезисе...

— Нет, — ответил я ему, — у них совершенно другой тезис. Они считают, что «рабочий вместе с директором умнее, чем каждый порознь».

— Однако совет бригадиров указывает специалистам...

— Решение совета утверждает директор.

— Все равно... Мне не нравится, по существу, что бригадиры указывают специалистам. Управление должно строиться на научной основе, осуществляться подготовленными людьми. Ты же сам об этом писал! Современное производство в условиях НТР...

Я согласен с другом относительно научной основы управления. И насчет специально подготовленных людей (к которым надо было бы причислить и калужских бригадиров, поскольку завод учит их в хорошо налаженной школе, по широкой программе). Не говорю уже о «современном производстве в условиях НТР»... Согласен! И все же предлагаю от общих слов перейти к сути.

Эффективность и качество — главные признаки современного производства. А коли так, то не мудро ли поступают руководители, которые во имя главной цели соединяют бригадный подряд с действенной формой участия трудящихся в управлении?

Нет, совет бригадиров не указывает руководителям служб и начальникам цехов, как им выполнять их профессиональную работу. Однако он откровенно говорит этим же руководителям служб и начальникам цехов, при каких условиях могли бы лучше выполнять свою профессиональную работу слесари, фрезеровщики, зуборезчики, электрики, токари, штамповщики и прочие специалисты, объединенные в группы, ориентированные на конечный результат. И если для достижения результата необходимо сделать что-то реальное, совет бригадиров не стесняясь попросит об этом любого руководителя завода. И выйдет обязательный для всех на КТЗ документ, где снизу будет стоять подпись токаря Чернова, а сверху — виза директора Пряхина. Документ, имеющий силу приказа по Калужскому турбинному заводу.

Мнение начальника главка: «И это нисколько не умаляет авторитета директора завода и не вызывает в коллективе дополнительных разногласий».

За последние годы Калужский турбинный завод трижды полностью менял продукцию на более современную и сложную и ни разу не сорвал поставок. Все, что требовалось от него, было сделано и по основной и по неосновной номенклатуре. Число заявлений об уходе по собственному желанию сократилось вчетверо. По расчетам экономистов, молодой станочник здесь через шесть месяцев показывает результат производственника с шестилетним стажем. Все 348 бригад справляются со своим планом в номенклатуре — сигнал о высоком уровне управляемости.

Обратим внимание и на справедливость слов Виктора Яковлевича Чернова, председателя совета бригадиров: «Если бы все у нас делалось формально и неправильно, то мы, рабочие, очень быстро потеряли бы интерес к бригадному методу. Если бы формально и неправильно, то люди, которые к нам едут, сразу бы поняли: расшумелись, а у них путного нет! Но к нам едут, и мы показываем дело». Многие едут, отовсюду — Северину и его ББФОТ работы хватает.

— Северину я предлагал бюро еще лет пять назад, — говорил Прусс, — тогда он отказался. Северин хороший пропагандист бригадного метода. Он очень хороший пропагандист!

Я соглашался, вспоминая озорные письма-намеки о «нашем козыре» и «мыслящих чудаках».

«А. И.! Добрый день!

Знаете, о чем я частенько задумываюсь? О превратностях судьбы, удачах и невезениях. Кому что выпадет. Увы, косность в распространении передовых идей все еще велика. Но мы уже не одиноки. Есть последователи. И странно, это некоторых из нас пугает, вроде бы возникает чувство ответственности не только за себя, а и за других, далеких и неведомых. Что-то они там отмочат, эти другие, а шишки посыплются на нас: вы, мол, все заварили, затеяли, теперь расхлебывайте. Стоит ли, однако, бояться собственной тени? Будь в себе уверен — остальное не должно смущать. Тут, вероятно, возникает своеобразный психологический барьер, страх перед выпущенным из бутылки джинном. Все это чепуха перед такими вот письмами (цитирую полученное из Днепродзержинска): «Читали о вас, думали и пришли к убеждению, что есть прямой государственный смысл попробовать внедрить вашу систему».

Я показываю это письмо и еще более интересные некоторым скептикам. Разве не искупает все наши муки и труды здесь, на Оке, в Калуге, тот простой факт, что в городе на Днепре на неведомом нам заводе котельно-вспомогательного оборудования и трубопроводов люди думают о наших идеях, находят в них государственный смысл? Стоит поговорить об этом при встрече. Привет вам от Чернова, Федулова и всех нас. Ждем в гости. Не тяните. С уважением — Альберт Северин».

* * *

Дальнейшее развитие сюжета еще приведет нас в Калугу, но не сразу. Необходимо построить мост между далекими друг от друга на первый взгляд, но в чем-то глубинном сходными явлениями жизни.

Нам предстоит небольшое путешествие, читатель. В земли северные — на Колыму и Камчатку...

Глава вторая. Сказание о золоте и рыбке

По знаменитой Колымской трассе мы ехали «на перекладных» — от прииска до прииска, от поселка к поселку — с разными шоферами, на попутных грузовиках. Александр Иванович Смирнов-Черкезов, возглавлявший литгазетовскую бригаду, к удивлению магаданских товарищей, отказался от любезно предложенной ими машины. «Не пропадем, — объяснял он нам, своим спутникам, — зато насмотримся и наговоримся от души».

Колыма — это река, всему вокруг давшая свое имя. Тысячекилометровое гористое пространство, волнами сбегающее к Ледовитому океану, тоже зовется Колымой. Единственная ниточка жизни — автодорога связывает здесь разделенные хребтами поселки, и люди, подобно островитянам, говорят «материк» обо всей остальной советской земле. О Колыме больше рассказано, чем написано, хотя и написано немало.

Судьба этих мест породила удивительные легенды, и правда состоит в том, что большинство из них — правда. Но правы были и древние римляне, говоря, что времена меняются, а с ними — мы сами. Масштабы и характер благотворных перемен на Колыме поразительны, край этот стал неузнаваемым в социальном и экономическом плане. Тот, кто бывал там прежде, приехав сейчас, узнал бы разве что сопки и морозы.

Слева и справа от нашего пути, где-то там в распадках, шуршали тысячи прозрачных ключей, названных неунывающими геологами в память надежд и долгих блужданий, во славу своих удач, в честь своих любимых: Дебютный, Радужный, Февральский, Эфка, Аннушка... На каждом из этих ключей люди моют или прежде мыли золото. Если подняться на самолете, увидишь желтую извилистую ленту реки. А по обе стороны ее — будто вывернутая наизнанку, искореженная в судорогах, окаменевшая в минуту страшных родов земля. Непросто, ох, как непросто человеку в этих пустынных горах, на вечной мерзлоте, где и в самую жаркую погоду лишь на полметра оттаивает грунт. Но здесь живут и работают круглый год без пугливой оглядки на страшные зимы.

На одном из поворотов трассы мы притормозили у невысокого придорожного столба, на котором укреплен муляж золотого самородка — символ богатства края. С золота начинается и им же кончается тут всякий разговор.

Инженер горного управления ведет нас куда-то влево от дороги, туда, где грязь, вода, болото. Идем, вернее, прыгаем с кочки на кочку к домику-вагончику. Инженера зовут Александром Сергеевичем. Очки в толстой оправе и берет, кожаная куртка с капюшоном и обязательные здесь высокие резиновые сапоги, завернутые на манер мушкетерских.

Он ведет нас в болотистую низинку, где работает драга. Желтый промытый песок — золото — оседает в опечатанном контейнере. Его снимают в присутствии комиссии из трех человек и отправляют на обогатительную фабрику. Позади драги по берегам прорытого ею канала остаются длинные округлые гусеницы отвалов. Порывшись, мы отыскали в них причудливые камешки, один из которых был похож на натуральный гриб подосиновик. А инженер ошарашил сообщением, что здесь в отвалах, если получше порыться, можно найти и кое-что поценнее: в отработанных песках все же остается немного золота.

— Золото бросаете?! — удивился Смирнов-Черкезов.

— Нет, их будут промывать повторно.

— Разве прииск не мог это сделать сразу?

— Государственному предприятию в отвалах рыться нет резона, — спокойно пояснял инженер, — экономически невыгодно.

— Неужто частникам отдаете?

— Как вам сказать... Вряд ли их можно частниками назвать. Мы так кого обычно именуем, да и то в кавычках — «частники»? Продающих свою продукцию на рынке или каких-то «леваков», оказывающих услуги вне системы государственной торговли и обслуживания, «по договоренности». А старатель... это, знаете ли, особая категория людей. Старатели!..

Человек рисковой профессии

На Колыме о старателях рассказывали нам разное, отзывались о них неодинаково. Иные — с уважением к их рабочему рвению. Иные — с завистью к большим, да еще молвой раздутым заработкам. Иные — с осторожностью и недоверием. Мы убедились, что есть основания и для того, и для другого. Старатель действительно неоднозначен.

Да, он не частник в привычном смысле слова. Есть типовой устав старательной артели, на основе которого существуют и действуют артели конкретные. Весь заработок распределяется по трудодням. Похоже на колхоз. Но вместе с тем старатель и не вполне колхозник. Решение общего собрания о приеме и исключении из артели утверждается дирекцией государственного предприятия — прииска. И вся работа ведется по договору с предприятием. Продукцию — золото — старатель сдает лишь государству по установленной государством цене, какой бы то ни было «частный рынок» здесь совершенно исключен. Более того, старатель состоит в приисковой профсоюзной организации. Выходит, рабочий? Однако не совсем. В отличие от рабочего он не получает ежемесячно заработной платы, не имеет оплаченных отпусков и механизмы труда приобретает на свой счет. Артель каждый год распускают, а на следующий год формируют заново.

С какой стороны ни возьми, старатель — фигура совершенно особенная, для нашего общества не очень-то привычная, но от этого не в меньшей степени любопытная в социальном и экономическом смысле. Мой рассказ о старателях ретроспективный — такими мы их видели. Допускаю, что с тех пор многое изменилось в их жизни, — все на свете меняется! — и тем не менее передам наши впечатления тех дней, чтобы показать, в каких разных, порой весьма пестрых одеждах представал взору бригадный подряд. Одеждах далеко не во всем и не всегда подходящих. Извечная проблема — как взять рациональное зерно, отбросив шелуху? У старателей, читатель убедится, «шелухи» немало, но и нечто полезное, привлекательное в их способе организации и оплаты труда было заметно, что называется, невооруженным глазом.

Уловив это, Александр Иванович Смирнов-Черкезов в разговорах принялся нащупывать скрытый механизм старательского интереса: кто идет в артель, как работают, платят как, что тут служит «мотором», а главное — почему прииску невыгодно, а старателям — выгодно?

У нас были и официальные беседы, как будто бы откровенные, дружеские, но я знал, что для Смирнова-Черкезова любая подобная встреча лишь повод к знакомству, что через час-полтора его наверняка кто-нибудь потащит к себе в гости домой, и там соберется, может быть, та же самая компания или несколько иная, но разговор уже наверняка будет несравненно более откровенным, начисто лишенным всякой казенной сдержанности. Так и выходило в большинстве случаев. Нам удалось послушать немало суждений о жизни.

Из всех людей, которых я знал, Смирнов-Черкезов в наибольшей степени обладал талантом общения. Талантливый во многих других отношениях — прозаик, публицист, незаурядный инженер, сооружавший заводы на Урале, высотные здания в Москве, он был наделен от природы еще и счастливым даром тянуться к людям и привлекать к себе людей.

Его кабинет на четвертом этаже «Литгазеты», в которой Александр Иванович, один из создателей шестнадцатистраничного издания, возглавлял раздел внутренней жизни, можно было назвать чем угодно, но только не служебным кабинетом в привычном смысле слова. Скорее это был редакционный микроклуб, прибежище споров, инкубатор идей. Никто не удивлялся, встретив здесь «старика» — так мы его звали — в окружении людей, казалось бы, весьма далеких от «Литгазеты», с явным удовольствием и интересом беседующих с ним о вещах, еще более далеко стоящих от их профессий. Инженеры, социологи, кибернетики, архитекторы, демографы, экономисты распивали тут чаи на «круглых столах», посвященных различным проблемам жизни. Тут завязывались словесные баталии и прочные дружеские союзы, тут поощрялись нестандартность суждений и смелость мысли, тут презирались подхалимаж и невежество. Отсюда спешили к поездам и самолетам — в Новосибирск, Курск, на Камчатку — воплотить задуманное, убедиться, написать, чтобы потом, вернувшись, продолжить прерванный разговор. И в центре всей этой невероятной кутерьмы был хозяин «кабинета-клуба», человек под два метра ростом, с благородной львиной гривой седых волос, всегда тщательно выбритый, в толстых очках, с обручальным кольцом на безымянном пальце.

Удивительное дело — он вовсе не был покладистым добряком, из тех, о ком говорят — душа нараспашку. Был порой гневен, неуступчив, даже упрям, а в принципиальных для него вещах — непоколебим, да так, что пушкой нельзя было его сбить. Но при несогласии сквозь стекла очков на оппонента смотрели глаза, полные глубочайшего интереса и уважения к противоположному мнению, тем и любопытному, что оно — иное, чужое, даже, может быть, чуждое, а при согласии и совпадении взглядов вас чарующе обволакивало обаяние понимания, сопереживания.

Неподдельность мыслей и чувств — в этом, пожалуй, секрет его притягательности для других, если не считать еще таких «мелочей», как острый ум, поразительное в его годы и при его непростой судьбе жизнелюбие, умение неподражаемо забавно смеяться, подлинная интеллигентность в том единственно возможном значении этого слова, которое определяется сочетанием высокой культуры и высокой гражданственности.

Таким был этот человек, наш шеф, наш друг, которого литгазетчики искренне любили. Его профессиональные интересы публициста были связаны с кибернетикой, новейшими системами управления, чему он посвятил долгие годы жизни, множество статей, очерков и книгу «Усилители интеллекта». Но писательские и человеческие пристрастия — я мог наблюдать это близко — все чаще заставляли его задумываться над сложной и древней проблемой психологических коммуникаций между людьми. Проблемой общения.

Я познакомился с ним во Дворце культуры Воскресенского химического комбината, где областная газета, в которой я тогда работал, вместе с Московским совнархозом организовала диспут «Инженеры о своей жизни, своих помыслах». И хотя это было в субботу, в канун майских праздников, а Воскресенск не ближний свет — от Москвы тащиться часа полтора, Смирнов-Черкезов охотно согласился приехать. Он был вообще легок на подъем, мог в одно мгновение собраться на любую, обещавшую быть интересной встречу, где ожидалось столкновение опыта, мыслей, судеб, где можно было послушать и посмотреть, где был шанс завести новых друзей и повидать старых. И не имело для него существенного значения, проводится ли, допустим, конференция в Москве или Новосибирске, Красноярске, Магадане. Но Воскресенск, помнится, его раздосадовал.

Непосредственные организаторы, среди которых были и опытные клубные работники, несколько перестарались, превратили задуманный диспут в незаурядный, как им казалось, вечер отдыха специалистов. А раз отдых, значит, и концертные номера, и короткометражные фильмы, и аттракционы в фойе под бдительным присмотром массовиков-затейников, и танцы под оркестр — все было в изобилии. Но только, к большому огорчению Александра Ивановича, обещанный пригласительным билетом «откровенный разговор о том, что помогает и что мешает инженеру быть инженером», оказался скомканным, да и не совсем, признаться, откровенным, скорее похожим на тщательно отрепетированную телевизионную передачу. Были на сцене трое ведущих, сидевших за низким столиком, рассказывали они о результатах анкетного опроса, проведенного незадолго перед тем среди инженеров подмосковного города. Конечно, все это не могло понравиться Смирнову-Черкезову, и он, несмотря на мою настойчивую просьбу «не возмущать спокойствия» (я тогда еще не знал, что подобные просьбы для него ничего не значат, ибо везде и всюду говорить то, что думаешь и чувствуешь, было его жизненным принципом), вышел на сцену и в свойственной ему манере, без обиняков, рубанул правду-матку, не пощадив в числе прочих и нас, представителей газеты, все устроившей и пригласившей его сюда. Зал мгновенно проснулся. Кто-то зааплодировал, кто-то с места кинулся возражать. Присутствующие ученые тотчас же потребовали слова для полемики. Столик с ведущими куда-то оттеснили, все пришло в движение, и совсем не по сценарию, но именно по программе, если учесть, что она приглашала на откровенный разговор.

Признаюсь, мы, газетчики, и я в том числе, по неопытности обиделись, даже поссорились с Александром Ивановичем, решительно уклонились от встречи, которую он через несколько дней предложил, желая объясниться и убедить нас. О, как я плохо его знал! Несколько лет спустя, встретившись в «одной команде» — разделе внутренней жизни «Литературной газеты», мы смогли познакомиться поближе и по-настоящему сдружились. Я понял, что тогда, в Воскресенске, он был тысячу раз прав: театрализация, «заорганизованность» — это смерть для живого человеческого общения. Тут уж не жди ни искренности чувств, ни оригинальности мысли. Общая работа сделала нас единомышленниками, соавторами нескольких очерков и книги о Севере. Не раз он потом говорил друзьям в шутку, кивая на меня: «Враги объединились».

Мы вместе были на Приобском Севере, Сахалине, Камчатке, а в той командировке, о которой я рассказываю, путешествовали «на перекладных» по Колымской трассе.

При пытливом своем уме и умении слушать Смирнов-Черкезов довольно быстро стал выделять в рассказах старателей и приисковых специалистов то, что, помню, больше всего занимало в то время нас: необычный эффект артельного труда с оплатой по конечным результатам. То, что сегодня мы бы назвали бригадным подрядом.

Подрядным способом испокон века работали на Руси артели плотников да каменщиков, но как приспособить его к иным социальным условиям? Тема была предметом бурных дискуссий. Сначала считали: лучше всего годится подряд для деревни. Гремело имя В. Я. Первицкого, одного из зачинателей безнарядных звеньев, получающих оплату «от урожая». Схлестывались сторонники и противники. Придя в «Литературку» в шестьдесят шестом, мы с Александром Ивановичем застали арьергардные бои этой дискуссии, начатой, кажется, «Комсомолкой». Помню, мы печатали статью за статьей, пытаясь отыскать желанный всем способ лучшей связи земледельца с землей. Спорили: хорошо ли платить и получать за пахоту, культивацию, поливку, уборку — все эти многочисленные разрозненные операции — независимо от урожая, а то и вопреки урожаю? Доказывали: нельзя выписывать наряд каждому в отдельности и на отдельные операции, звенья надо создавать и платить им исключительно по конечной продукции — «от урожая».

За звенья, против звеньев — в разные стороны тянули писатели, председатели, специалисты. Возражения крутились в основном вокруг погоды. А если не будет дождя? А если все вымокнет? Сторонники находили свои резоны, предлагая авансы, страховые фонды, нажимая на то, что не в частнособственнических жестоких условиях зарождается новшество, а всоциалистической деревне, под крылом колхозного строя и государства. Не будет из-за погоды урожая — людям пропасть не дадут, но зато в обычное время сработают они, как никогда и не снилось равнодушному «пооперационнику», начинающему уже забывать, что он земледелец. Рассказывали, будто Первицкому надоели разговоры о том, что особые условия его звену создают, технику хорошую да удобрения, и отправился он в соседний колхоз со своими ребятами, на тамошних машинах и при местной норме удобрений получил у соседей невиданный ими урожай. Подвиги звеньев обрастали легендами, но и противники не спали, распалялись, ожесточались, новые искали аргументы, чтобы похоронить нарождающееся движение в младенческом возрасте. Один из специалистов сельского хозяйства с пеной у рта доказывал в своей статье, что оплата по конечным результатам в деревне невозможна. А где возможна?

О Николае Злобине в то время, в шестидесятых годах, никто и слыхом не слыхал, но уже взоры многих обернулись к строителям. От головешки сельских споров сначала помалу, а потом и сильно занялся огонь полемики о «шабашниках». Вот, мол, сезонные строители хоть и рвачи, хоть и под себя гребут, а как работают! И обнаруживали помимо социальной ржавчины нечто привлекательное в «шабашничестве»: коллективное их старание сделать работу быстрее, лучше, железную самодисциплину, при которой к стаканчику не прикладываются и лишнего не перекуривают, пока не закончат дела. А за то, что фундамент положили или стены подняли, никто им ничего не обещал и не платит — только за готовый дом. Точь-в-точь как и в звене Первицкого — только за «урожай». Не обнаруживаются ли и у колымских старателей родовые признаки подряда?

«Похоже, очень похоже, — говорил нам Смирнов-Черкезов, — совпадения очевидны. Казалось бы, колхозный механизатор Рязани и любитель острых ощущений — колымский старатель, махнувший сюда с берегов Невы, — что общего? А вот поди ж ты! По-видимому, когда люди поставлены в определенные условия труда, связанные с общей оплатой и солидарной ответственностью, начинает действовать некий единый у всех психологический механизм. Позитивный элемент старой круговой поруки? Надо, надо присмотреться. Тут, возможно, клад закопан. Это очень важно. Записывайте подробнее, детали существенны».

И мы с писателем Владиленом Травинским и социологом Виктором Переведенцевым, членами литгазетовской бригады на Колыме, записывали подробно, расспрашивали всех, что называется, с пристрастием.

«Старателем быть — адский труд. А те, кто не знает, думают, что у нас сладкая жизнь. Чего про нас только не несут! Вот, мол, старатели, хотят деньгу зашибить».

«Мы от заработка не отказываемся. Так ведь и от работы не бежим! Это почему забывают?»

«Намахаешься — готов медведя съесть, повар только успевай поворачиваться. Поваром в здешних местах тоже не просто, помню, от нас повар ушел — никто не хотел к котлу становиться, ребята говорят: лучше на бульдозере пахать».

«А бульдозер на Колыме — включил дизель утром, так и до Большой медведицы...»

Мы говорили со старателями, естественно, непохожими друг на друга. И все же нас не покидало странное ощущение их родства, какой-то удивительной схожести. Попытаюсь представить вам обобщенный портрет колымского старателя.

Он молод и завидно здоров, под рубашкой — мускулы штангиста. Впрочем, порасспросите-ка его, он и впрямь «баловался» гирями или боксом. По натуре немного авантюрист, в том смысле, что предприимчивость, связанная с риском, стала его натурой. Рисковать он любит и умеет, но не азартно, не как карточный игрок, а с расчетом. В общем-то, он зря на кон не поставит. Его «была — не была» прежде всего ставка на самого себя — свою энергию, мускулы, опыт и удачливость. Риск, конечно, остается во всех случаях. Но он в себе уверен, а потому легок на подъем: жена и дети у него, скажем, в Москве, Харькове или Ленинграде, а сам «рванул» на золото.

Едет он не на государственные подъемные, а на свой счет, не будучи уверенным окончательно, что примут в артель, хотя и договаривался предварительно. В случае неудачи весь этот вояж обойдется ему в несколько сот рублей. Не знает он наверняка и какой участок достанется их артели, подфартит ли на этот раз с золотишком или попадется полигон — слезы, где сколько ни мой — ни черта не намоешь, и зарплаты никакой не будет. Весь расчет с грамма золота. Сколько сдал — столько получил. Оплата по конечной продукции.

При таких условиях почешешь затылок, прежде чем ехать. Но старатель верит в свою звезду.

«Некоторые с нами по три-четыре сезона работают, но бывает, что не понравится, и человек на второй год уже возвращается. Все от заработка зависит»...

«Зарабатываем? Как когда. Иной раз и не очень везет. Но если все идет нормально, то в сезон получаем прилично. На год разложить — в месяц выходит рублей пятьсот. Но мы целый год не работаем, только в промывочный сезон. Зато по двенадцать, а то и по шестнадцать часов. Все делаем сами»...

«Послушайте, у рабочих на прииске нормированный день, так? Два выходных у них, так? Праздники, отпуска — все, что положено? А у нас ничего нет. Мы старатели. Это про нас точно сказало — стараемся»...

«Вы сами рассудите. Бульдозеры у нас хуже, чем на прииске? Хуже. Промывочные приборы хуже? Хуже, и намного, старенькие покупаем, сами реставрируем. А золота добываем на каждого больше, чем на прииске. Больше и дешевле обходится, чем у них. Как это понять? Вот объясните, за счет чего?»...

«А знаете, где мы золото берем? На самых бедных участках, там, где прииск от него уже отказался»...

«Какие северные? Какие надбавки? Нам, старателям, ничего не платят. Ровным счетом ничего. Это на прииске, там — да, северные вынь-положь. А у нас все от грамма: сколько намыл, столько и получил. Цена грамма золота установлена, вот и весь с нами расчет»...

В артели, где мы побывали, старатели собрались из самых разных городов страны, но больше всего было москвичей и ленинградцев. В прошлом они работали шоферами, строителями, слесарями, один из них, однако, оказался бывшим юристом, а другой — актером. В артели около двадцати человек, возглавлял ее председатель, который, впрочем, вместе со всеми работал на бульдозере, а за свое председательство получал полуторную долю дохода: ему писали не один трудодень, как всем, а полтора. Другого начальства не было вовсе. Старатели вообще не держат лишних людей, поскольку общий артельный заработок распределяется между участниками. «Лишних ртов нам не надо», — говорили старатели. Поэтому они не считаются со временем, а в промывочный сезон, с мая до сентября, работают так, что и впрямь готовы медведя съесть. Кстати, повара эта артель пригласила из столичного ресторана. Старатели платили ему ежемесячно четыреста рублей. Их собственные доходы позволяли это.

На прииске «Пятилетка» мы застали десять старательских артелей — двести пятьдесят человек. Они давали предприятию половину плана добычи золота. Дотошный Александр Иванович заинтересовался: куда девается техника, купленная у государства, после того, как в конце года расторгается договор с артелью?

Оказалось, что она продолжает числиться за артелью, сохраняющей формально свое название. Техника достается тому, кто на следующий год вернется снова. А в тех случаях, когда артель почему-либо распадается окончательно, старатели продают свои машины государству.

Я уже говорил, что старатели избегают лишних ртов. На практике это выглядит так. Принимают к себе в артель лишь тех, кто владеет многими профессиями. Поэтому бульдозерист у них — и слесарь, и электрик, и учетчик. Каждый может делать все, что требуется. Это люди высокой квалификации, спаянные, сработавшиеся, подобравшиеся по принципу полной психологической совместимости. Со стороны в артель попасть трудно. Обычно отпускники привозят с собой друзей, за которых ручаются. Такая осторожность объясняется очень просто: заработок всех зависит от каждого, и никто не должен подвести. К тому же жизнь в маленьком поселке среди гор, оторванность от мира, жизнь в северной тайге, полная неожиданностей и опасностей, требует от каждого многого. Тут не доверишься кому попало.

Руководители приисков подтверждали то, что мы слышали от старателей, хотя не все с этими порядками были согласны. Один из директоров в Ягодинском районе выработал для себя своеобразную стратегию отношений со старателями: «Я не должен допустить, чтобы у них развивались частнособственнические тенденции, но и не должен ограничивать их возможность зарабатывать в соответствии с количеством и качеством труда. Иначе теряется смысл старательской золотодобычи вообще».

— Верно, золото у них выходит дешевле, чем у нас, — говорил он. — Моют они действительно на клочках, отработанных уже местах, там, где нашу технику ставить невыгодно. Правда, в себестоимость старательского золота не входит разведка, определение контуров участков, технадзор — словом, общезаводские расходы.

— А если все это учесть? — не отставал Александр Иванович, любивший точность во всем, что касалось экономики. Недаром же он был не только писателем, но еще и инженером, а в молодости учился на математическом факультете МГУ. — Если подсчитать все до копеечки? Что тогда?

— Все равно их золото будет дешевле, — признался директор.

Рабочим государственных приисков платили, убеждались мы, совсем иначе: за отдельные операции — вскрышку грунта, промывку, независимо от добытого золота.

— Вот я только что вернулся из старательской артели, — директор жестом показал куда-то позади себя, будто там, за дверью, и есть эта самая артель. — Видел я, как они ремонтируют бульдозер: все до одного крутятся вокруг, не отойдут, пока не отремонтируют. И выходит у них это дешевле: старье идет в дело, ни один винтик на землю не упадет.

Несколько иначе, однако, подходил к старателям директор Беличанского прииска. Был убежден, что нужно дать им нормы: столько-то в день переработать песков, столько-то отремонтировать техники.

— Но у них же трудодни есть! — возразил Смирнов-Черкезов.

— А что трудодни? Трудодни — это выхода. Одной бригаде подфартило, и она взяла золота больше, чем другая, а песков переработала вдвое меньше. Но выходов одинаково. Понятно?

— Нет, — стоял на своем Александр Иванович, — нам не понятно. Получается, что вы, руководитель, ратуете за уравниловку? Вдвое ли больше золота, вдвое ли меньше — платить одинаково. Так?

Директор отрицательно качал головой:

— Нет, не так. Фарт в какой-то мере должен учитываться. Старательская доля всегда была связана с фартом. Но только в какой-то мере. Если уж слишком большой выпал фарт, и они намыли по счастью, а не по труду, что я им — за счастье платить буду? Правильно, что в этих случаях расценки пересматриваются, и в договоре такой пересмотр оговорен. А договор на общем собрании старателей обсуждается, и они подписывают его.

Вечером, когда мы на очередном попутном грузовике катили по Колымской трассе еще на один прииск, Александр Иванович предложил нам проанализировать ситуацию, весьма его заинтересовавшую. Все-таки согласитесь, говорил он, странной выглядит мысль директора — нормировать труд старателей, которые и так работают каждый за десятерых, не считаясь ни с каким временем.

— Не сказывается ли здесь недоверие к экономическим регуляторам? Не говорит ли в данном случае устами хозяйственника давняя привычка ориентироваться на норму, а не на конечный результат труда?

Вновь и вновь в своих беседах на Колыме обращался он к этому вопросу, задавая его разным людям.

— Вспомните, что не сразу пришли мы к идее безнарядных звеньев в деревне, — убеждал он и своих собеседников, и нас, единомышленников, которых не надо было убеждать. — Даже сейчас к таким звеньям на селе многие относятся с недоверием. Многих в деревне все еще смущает подрядная форма организации и оплаты труда. А ведь отличный есть опыт! Первицкий есть! Вот, оказывается, еще и старатели! И здесь экономические регуляторы создают похожую картину...

Попробуем приглядеться к тому, что объединяет сельские безнарядные звенья со старателями, что способно сблизить даже столь разные вещи, как боронование и промывка золотоносных песков, пахота и бульдозерные работы. Приглядимся, и окажется, что волшебная эта палочка — оплата за конечную продукцию. Прямая заинтересованность человека в результатах своего труда.

— Нет, нормы у старателей должны быть, — уверял нас тем не менее директор прииска «Экспериментальный», — как и в любом колхозе должны они быть: выкосил — получи, вспахал — получи. Нужно, чтобы это было и у старательской артели. Нельзя платить только «от урожая». Раз старатели на советской земле живут, все у них должно быть по-советски.

— Мда-а, — качал седой головой Смирнов-Черкезов, заглядывая в глаза собеседнику, пытаясь поймать директорский взгляд. — Видите ли, дорогой товарищ, что получается? В ваших рассуждениях безнарядная форма работы никак не вписывается в рамки социалистической экономики. Эка куда хватили! Не ошибаетесь ли? Именно оплата «от урожая», по мнению многих ученых, весьма перспективна, поскольку и материально, и психологически бьет в одну цель — рождает стремление получить как можно больше продукции...

«Почему сказал Абел?»

С Колымы отправились мы на Камчатку на совещание по развитию производительных сил региона. И до чего же был Александр Иванович доволен, когда директор Института экономики и организации промышленного производства Сибирского отделения АН СССР А. Г. Аганбегян, ныне академик, а тогда еще член-корреспондент, как и мы приехавший сюда из Магадана, сказал с трибуны:

— Меня уже давно интересует такой вопрос: как это получается, что старатели, работая на тех участках, которые государственному прииску невыгодны, на худших, чем у прииска, бульдозерах, с более примитивными промывочными приборами, заработки получают в два-три раза выше и золото дают в полтора раза более дешевое, чем на государственных предприятиях? Как это получается? Конечно, они намного больше работают, и мы не можем на государственных предприятиях столь интенсивно использовать труд людей, не предоставлять выходных, отгулов и т. д. Но на сколько вообще можно больше работать? Есть же предел физических возможностей человека!.. Вот я считал: максимальная возможность у старателей работать интенсивнее в полтора раза. А производительность труда выше в три раза! Как видим, нельзя все объяснять тем, что они работают сверх нормы. Тут происходит еще и другое — экономия по всей цепочке затрат. Старатели не накручивают вокруг промывки дополнительные расходы: «полсварщика» на бульдозер, механик на два бульдозера, горный мастер и т. д. и т. п. Три человека не ждут два часа, пока будет произведен съем золота — обычно именно так и делается на государственном прииске. Всего этого у старателей нет. Поэтому и выходит у них большая эффективность. Я не хочу призывать, чтобы все было взято у старателей государственными приисками, но кое-что взять полезно...

Ужиная на пароходе, приспособленном в Авачинской бухте под временную гостиницу, мы горячо обсуждали эти слова Аганбегяна.

— А вы задумались, почему Абел рассказывал это на Камчатке, где нет никаких старателей? — спросил, хитро прищурившись и улыбаясь, Смирнов-Черкезов. Он был знаком с Аганбегяном издавна, часто наведывался в Новосибирский академгородок и за глаза всегда называл его коротко — Абелом.

— Чтобы на ус мотали, — отозвался Владилен Травинский.

— Видимо, это его занимает как общий принцип организации труда, — высказал предположение Виктор Переведенцев, единственный среди нас, литераторов, ученый.

Александр Иванович кивнул:

— Правильно, други мои, все это правильно. Но мало и неконкретно. Суть в том, что сказал он именно здесь, на рыбацкой Камчатке. Не понятно? Поясню: старательские артели и государственный прииск... А если такое же точно положение вытекает из сравнения колхозных артелей камчатских рыбаков и гослова? А? Я кое-что разнюхал в кулуарах сегодняшнего совещания. В колхозах раза в полтора выше улов на судно, выше и общая эффективность. Тут нужно разобраться до точки.

Так определилось наше с Владиленом Травинским новое задание. В тот раз не хватило времени во всем разобраться, командировка была на излете, пришлось возвратиться в Москву. Но цепочка — безнарядные звенья в деревне — «шабашники» — старатели и, может быть, рыбаки — крепко засела в голове у Александра Ивановича. Ему виделась закономерность и хотелось получить новые доказательства. Едва разгрузились от срочных дел, он пригласил нас с Травинским, начал поторапливать: «Пора, пора, дорогие, снова на Камчатку! Ищите корни этого явления. Чувствую, откроется вскоре нечто прелюбопытнейшее».

Нас не надо было уговаривать, особенно Травинского. Он вообще не мог утром сказать, в какой части страны окажется к вечеру. Бродяжьего духа был человек. Публицист, обладавший правдивым и страстным пером, неугомонный, сгоревший на работе в сорок лет, лауреатом премии Союза журналистов СССР он стал, увы, посмертно.

Он объехал, кажется, все знаменитые и малые стройки нашей страны — от Чукотки до Прибалтики, от Мурманска до экзотической Кушки. Он мчался в поездах, автомобилях и самолетах, шагал, как любил выражаться, «на своих двоих», чтобы рассказать всему свету о заботах команды теплохода «Русь», курсирующего «по штормливому северу Тихого океана», и делах рудокопов криворожской шахты «Гигант Глубокая» («Она гигант: дает 7 миллионов тонн руды — тридцатую часть союзной добычи. Она глубокая: главный ствол почти с километр»), о буднях машинистов «казахской и русской, азиатской и европейской» железной дороги, что тянется «две тыщи километров от Москвы, три тыщи от Ташкента», и мужестве сибиряков-болотопроходцев, чья жизнь — «труд, не оценимый в рублях и не соизмеримый ни с какой шкалой коэффициентов доплаты».

Не слушая докторов, категорически запрещавших ему командировки из-за язвы, из-за больной печени, из-за сверх всяких норм высокого давления, Травинский пересаживался с самолета на самолет, непостижимым образом успевая в одну поездку наглотаться и морозного ветра Заполярья, и знойного воздуха среднеазиатских пустынь. Перерубы в архангельских лесах — он мчался спасать леса, оползни на дорогах Крыма — и миллионы людей, утром открыв газету, читали его тревожное предупреждение об угрозе знаменитым курортам, зайцев осталось мало — он бросался в отчаянный, яростный бой с любителями истребления всего живого, нефтяные пятна на Волге — он предпринимает, с целью проверки и поиска виновных, путешествие от истоков ее до устья...

В одной из картин, снятых Центральной студией документальных фильмов, Травинский задумчиво бредет по берегу Байкала. Зрители видят: это не турист, не праздный романтик. За рамками фильма остался эпизод, о котором я не могу умолчать.

...Прежде чем приняты были важные государственные меры для охраны уникального озера, жемчужины, не имеющей равных, общественности пришлось выдержать тяжкую баталию с ведомственной узостью и ограниченностью людей, для которых сиюминутная выгода важнее перспективного общенародного интереса. Под влиянием науки, прессы были построены невиданные прежде по своим масштабам очистные сооружения на Байкальском целлюлозном заводе. И вот однажды на встрече с писателями в Центральном Доме литераторов министр, руководивший этой отраслью промышленности, сказал: «Степень очистки сточных вод на Байкале достигла такого уровня, что их можно пить». Присутствующие засмеялись, усомнились: «Прямо-таки пить?» «Да, можно пить, — подтвердил министр, — держу пари». Я тотчас же сел за машинку и написал небольшую заметку «Министр предлагает пари», которую Александр Иванович Смирнов-Черкезов поставил прямо в номер. И нашелся человек, который немедленно вылетел на Байкал, собрал там авторитетную комиссию, в ее присутствии налил стакан очищенных сточных вод: «Я принимаю пари!» Вы, конечно, догадываетесь — это был Владилен Травинский. Он поднес стакан к губам, но у членов комиссии не выдержали нервы — отобрали стакан, сказали: «Перестаньте, опасно для жизни». Возможно, министр пошутил, и его пари было лишь полемическим приемом, вполне объяснимым на диспуте в кругу литераторов. Но готовность Травинского пойти на любой риск ради общественных интересов — не полемический порыв, не поза, не шутка, а его человеческая суть, символ веры публициста и кредо гражданина.

«И каждый раз понадобятся смелые молодые люди, чтобы устранить беду» — эта, будто про него самого сказанная строчка взята мною из книги «Мы шагаем» — последней прижизненной книги В. Травинского, подзаголовок которой говорит сам за себя: «Путешествие по пятилетке с людьми и цифрами через тысячи километров».

Когда призывало дело, он не ведал страха. «Дым наполняет легкие, кружится голова», «нас заливало на плоту и грозило вышвырнуть на камни», «влажно, пыльно, жарко, я снимаю каску, вытираю лоб», «он освещает фонариком один из тупичков, и я вижу исковерканные, скомканные, как бумага, остатки стальных креплений толщиной в ногу» — его репортажи пестрят подобными «ремарками», и нетрудно догадаться, что за ними стоит. Всюду и везде лез он в самое пекло, чтобы не понаслышке, не с чужих слов рассказать о величии человеческого духа, работе до седьмого пота, подвиге покорителей стихий, рыцарей без страха и упрека, коим несть числа. «И каждый раз понадобятся смелые молодые люди...» Он и сам навсегда остался таким: смелым молодым человеком, журналистом, по молодости лет не знавшим войны, но унаследовавшим лучшие качества фронтовых корреспондентов. Автор прекрасных приключенческих повестей — о Магеллане, работорговле в Африке, о Хуане Безумной, легендарной наследнице испанского престола, восставшей против инквизиции, — я называю только изданные вещи, — он оставлял главному призванию своей жизни — писательской работе за столом лишь ночи да редкие выходные.

«Всех тропинок твоих не пройти, не узнать, не измерить — от камчатских кают до мадридских жестоких дворов» — это из дружеской «Песни о Володе Травинском».

Никакое штатное расписание не могло выдержать его неодолимой страсти к скитаниям по городам и весям — он соглашался работать на полставки. Никто не мог гарантировать ему публикации сложных, исследовательского характера, статей о личном подсобном хозяйстве современного крестьянина — он с головой погружался в эту работу без всяких гарантий, года два занимался очерками, так при жизни и не напечатанными, опубликованными «Литературной газетой» посмертно.

Я вспомнил здесь об Александре Ивановиче Смирнове-Черкезове и Владилене Травинском не только потому, что друзья ушедшие остаются в сердцах друзей живых. Это само собой. Поразительно их умение забывать себя, чувство гражданственности, развитое до такой степени, что исключалось представление о себе, как о «маленьком человеке».

«Счастливый удел и призвание публициста — держать руку на пульсе жизни, чутко отзываться на заботы и тревоги современника, острым взором подмечать и делать достоянием гласности то новое, что несет в себе наша повседневность, угадывать горизонты будущего» — эти слова из передовой статьи «Правды» как нельзя лучше характеризуют их обоих, людей очень разных, но в равной степени познавших «счастливый удел и призвание».

...— Отправляйтесь, не откладывая, — напутствовал нас с Травинским Александр Иванович. — Хоть сегодня же. Далеко ли до Камчатки? Ерунда! Поглядите на рыбаков, и многое, возможно, прояснится...

«Старик» оказался прав

В рыболовецких колхозах Камчатки, поездив по полуострову, убеждались мы с Травинским, есть нечто сходное, при всех внешних различиях, со старательскими артелями золотодобытчиков Колымы. С точки зрения способа оплаты труда — только в этом отношении! — положение колхозного рыбака, допустим Иванова, сравнимо с положением старателя. А рыбака из государственного рыболовецкого предприятия, скажем Петрова, по этому признаку можно сравнить с рабочим государственного прииска. Разницу в юридическом и социальном отношении мы сейчас оттенять не будем, просто запомним, что она есть, и существенная, а подчеркнем главное для нашего разговора: оплата по конечным результатам, «от урожая» прямо сказывается на поведении человека, впрочем, как и отсутствие такой оплаты. Два типа оплаты — две линии поведения.

Допустим, Иванов из колхоза и Петров с государственного комбината вышли в море. Иванову, в отличие от его коллеги, платят только за конечную продукцию. Другое дело, что колхозы богаты, да еще объединены в мощный «Рыбакколхозсоюз», есть всякого рода страховые фонды на случай тех или иных бедствий, не зависящих от трудолюбия и удачливости рыбаков. Но мы запомним сейчас обычную, нормальную систему оплаты артельных промысловиков и проследим за общим и отличным в жизни Иванова и Петрова. Общее у них — морской простор, стихия, рыба, суда и снасти. Колхозы имеют такую же технику, не слабее. И ловят в столь же отдаленных районах, у берегов иных материков. Кто-то, может быть, представляет себе, что артель — это с удочкой у бережка. Камчатский колхоз в Сероглазке, где мы были, как и многие другие ему подобные, смотрит в океаны, снаряжает в рейс не только современные сейнеры, но и большие морозильные рыболовные тральщики — БМРТ, гигантские плавучие заводы, самую мощную технику, имеющуюся на вооружении флота. Итак, отправились в путь за одним и тем же...

Допустим также, что оба работают они отлично, рыбаки опытные — все при них. Но если Петров ничего не поймает, — мало ли что! — он все-таки получит семьдесят процентов навигационной ставки да плюс еще «северные» надбавки. Иванову же возвращаться на базу с пустыми сетями никак нельзя, он станет лезть из кожи и постарается выловить как можно больше и как можно быстрее. В честности и работоспособности Петрова сомнений нет, однако, учитывая характер оплаты только лишь за конечную продукцию, Иванов при прочих равных условиях, наверное, приготовится к лову лучше. Тут сработают объективные законы человеческой психологии. У Петрова, положим, поломка двигателя в пути — беда, а у Иванова — трагедия, потому что у колхоза всякая вина — вина, а раз нет улова, то, будь хоть сто раз виноват двигатель, ответит Иванов, и ответит рублем. Петров потеряет прогрессивку, а Иванов — все.

По-разному отнесутся они и к орудиям лова. Рабочий комбината — просто добросовестно, а колхозник — втройне. По-разному будут реагировать на вынужденные, «сверхплановые», ремонтные простои. Петров на время ремонта, сколько бы ни простоял дней, хоть полгода, свое, пусть поменьше, чем в море, но получит, а для Иванова каждый час простоя — зарез! Поэтому комбинатовский рыбак станет лишь поторапливать своих ремонтников, а Иванов, не раздумывая, примется латать дыры вместе с ними — лишь бы поскорее отправиться в море.

Читатель в уме сам может проследить далее разницу в действиях двух воображаемых персонажей.

При всех прочих равных условиях Иванов вынужден действовать энергичнее, соображать быстрее, поступать хозяйственнее, если он хочет заработать, конечно, и заработать побольше. А он хочет, можете не сомневаться. У Петрова есть финансовый тыл, Иванов же должен его завоевать. Условно говоря, Петров заинтересован относительно, а Иванов абсолютно. Выражаясь наукообразно, экономическое стимулирование Иванова действеннее, чем Петрова.

Итог понятен: производительность труда рыбаков колхоза выше, чем комбината. Центнер рыбы колхозу обходится гораздо дешевле, чем комбинату, поэтому колхоз может больше за него заплатить. В результате заработки в колхозе даже выше, чем в гослове. Не имеющий никаких гарантийных минимумов и северных надбавок, Иванов все же ухитряется получать больше, чем обеспеченный всей этой «страховкой» Петров, — вот вам и эффективность стимулирования «от урожая»! Не забудьте, что административная надстройка над производством в колхозе проще, чем в госпредприятии: этому очень помогает простота учета и контроля при системе прямой оплаты за сданную продукцию. Не забудьте и об отсутствии в колхозе текучести — на комбинате она высока.

Директор Усть-Камчатского комбината рассказывал нам, что его предприятию каждый центнер рыбы гораздо накладнее, чем колхозу: разница рубля в три-четыре, а ведь речь идет о тысячах раз по три-четыре рубля! На одного работника, говорил директор, комбинат добывает рыбы много меньше, чем колхоз. Экономическое преимущество колхоза над комбинатом в ту поездку мы определили даже визуально: колхоз строил дома — комбинат не строил, у колхоза хватало мест в яслях и детских садах — у комбината с этим была беда, колхоз гордился роскошным клубом — комбинат не имел никакого.

— Аналогия в системе оплаты труда между старательской золотодобычей и кооперативным способом лова, — сказали мы по возвращении «старику», — прямо-таки бьет в глаза.

— Так вы теперь поняли, почему хитрый Абел рассказывал рыбакам байки о золоте? — смеялся Александр Иванович. — С таким же успехом он мог бы проводить сравнение с безнарядными звеньями в деревне. Надо обо всем этом писать так, чтобы ниточки переплетались, связывались в узелок. Общее тут, общее!

Однако была и разница, это мы понимали. Помимо главного стержня — заранее определенной платы по конечным результатам (суть и соль бригадного подряда!) — вся прочая «надстройка», по существу, у всех была разная, несхожая, продиктованная не только характером самого продукта (хлеб, коровник, золото, рыба), но и характером отношений с государством, обществом.

В безнарядных звеньях и рыболовецких колхозах — работники постоянные, относящиеся к социалистическому хозяйству, основанному на началах кооперативной собственности или даже собственности государственной, поскольку безнарядные звенья могут быть и в совхозах.

«Шабашники» — птицы залетные, случайные, спустившиеся чуть ли не с небес на плечи очередного рязанского или курского председателя Кирилла Петровича (я пользуюсь здесь названием одной из статей Георгия Радова — «Кирилл Петрович и боги»), чтобы за сезон сколотить ему ферму, а себе — сумму. На прямые отношения с государством они практически не выходят, редко поднимаются выше межколхозстроя, варианты договоров с ними случайны и разнообразны, технику им, разумеется, никто не продает, условия труда вообще не рассматриваются: хоть сутками не вылезай со стройки, а коровничек изволь положить к сроку, денежка твоя уже в мешочке — вот она. И работают они за этот «мешочек», сутками не вылезают. Бывает, что Кирилл Петрович нарывается и на авантюристов, халтурщиков, не державших топора в руках, но это уже обыкновенное жульничество, а я говорю о «богах» истинных, сезонных строителях, работающих способом подряда.

Наконец, старатели... Здесь уже все перепуталось-смешалось: и артель с Уставом, и профсоюз, и вместе с тем все признаки «шабашного», то есть отчаянного, до белого каления, сезонного труда ради все того же «мешочка».

Как выловить изо всего этого рациональное зерно, отбросив непригодное для социалистического производства? Можно ли плату за конечную продукцию сделать принципом не на «шабашной», а, допустим, на крупной государственной стройке, жилищной и промышленной? Короче, возможен ли будущий (для нас в то время — неведомый, будущий) Николай Злобин со своей бригадой, своим почином? Аргументы со старателями и рыбаками приводились для поддержки подрядного способа в деревне, в помощь утверждающим себя в борьбе безнарядным сельским коллективам. О промышленности не мечтали, но в перспективы строительного подряда Александр Иванович Смирнов-Черкезов заглянуть в беседах с нами пытался. Отменный строитель, в прошлом главный инженер треста, писатель понимал, что нельзя перенести «живьем» подряд «шабашный» на современную индустриальную строительную площадку, нужно как-то отбросить чрезмерную интенсификацию труда рабочих, нельзя допустить «вкалывания» по двенадцать — пятнадцать часов и расчет денежный должен быть иной — многоэтажное здание не коровник, совсем, совсем другими суммами приходится оперировать. Как полезное зерно использовать, перенести? Ответа в то время не находили...

Ясно было одно: бригадный (артельный) подряд перетряхивает механизм экономических и социальных отношений, меняет психологию людей. Не только личный интерес, но и саму круговую поруку заставляет служить общественному благу. Мы не сомневались, что рано или поздно выйдет эта идея на поле благодатное, широкое.

Ответ на многие мучившие нашего мудрого «старика» вопросы стал гораздо яснее, когда вспыхнул и разгорелся злобинский подряд. Никто не удивился ему. Удивительно, как быстро примирились противники. Яростные споры опали, будто октябрьские листья. Позабыли предысторию сражений за подряд, сразу приняли его как нечто ценное, естественное, само собой разумеющееся. Лишь порывом тугого ветра проходит иной раз по рядам сторонников и доброжелателей вздох нетерпения: почему медлят, почему робко, почему неуверенно распространяется очевидное?

Да, теперь уже очевидное!

Вижу тут доказательство пользы общественных дискуссий. Разумное не улетучивается, оседает в чьих-то головах. И пусть в большинстве сельских хозяйств до сих пор нет, к сожалению, безнарядных звеньев (хотя в одной только Николаевской области, как сообщает печать, их уже около шестисот), пусть на большинстве строительных площадок еще не внедрился злобинский метод, но идея торжествует, и вот уже подрядные бригады появились в промышленности.

Сначала выглядели они потерянными островками в бушующем море индивидуальной сдельщины. Потом кое-где были созданы участки, услышали мы о сборочном цехе Ленинградского станкостроительного объединения имени Я. М. Свердлова, возглавляемого в то время Георгием Андреевичем Кулагиным. Он был, вероятно, первым среди директоров, рискнувших перевести на подрядные отношения целый цех, да еще такой, где собирали станки на экспорт — для США, ФРГ, Швеции, Англии. Заработок общий — бригадный, «артельный» — на фирме Кулагина делили рабочие по своему усмотрению, без вмешательства администрации. Но даже Кулагин, умный руководитель, не жалевший для распространения этого метода сил и времени, не останавливавшийся, когда требовалось, перед употреблением немалой своей власти, — даже он не смог перейти через рубеж одного сборочного цеха.

О сюрпризе калужских турбинистов широкая общественность не знала. Это действительно оказалось сюрпризом.

Глава третья. Верхом на диком коне

«Эврика» или «утка»?

Газетная моя статья о калужском варианте имела судьбу, которую автор вправе назвать счастливой.

Вначале пришло письмо из Свердловска, от Константина Николаевича Карамелева, предсказывавшего мне всяческие напасти, советовавшего быть мужественным, держаться: «Вас ждут большие трудности, но в том и прелесть жизни, чтобы, несмотря на скептиков, недоброжелателей, находить новых энтузиастов».

Признаюсь, я не вполне понимал Константина Николаевича, но корреспондент мой непонимание предвидел: «Если вы скромный человек и судьба вас не баловала нежданными подарками, то, возможно, вы думаете, что сделали обычную работу и не предполагаете, что открыли богатейшую золотую жилу. Когда я прочитал о калужском варианте, мне захотелось крикнуть: «Эврика!» Вашу находку можно сравнить...»

Не успев насладиться лестными сравнениями свердловчанина, я вскрыл конверт, пришедший из Саратова. Там оказалась заводская многотиражка, сообщавшая о «недоверии многих работников, предрекавших, что статья А. Левикова при ближайшем изучении окажется «газетной уткой». Группа специалистов была послана в Калугу».

Попробуйте представить тогдашнее мое состояние...

Из Барановичей писали, что в Калугу после «детального ознакомления со статьей направлена делегация из четырех человек во главе с заместителем директора завода»... Из Новосибирска поехали старший инженер, начальник цеха и экономист, из Красноярска — старший мастер и бригадир, с волгодонского «Атоммаша» — инженер по труду и начальник бюро, из Клайпеды — директор завода, из Брянска — секретарь цехового партийного бюро, с «Белгородхиммаша» — токарь...

Приведшее журналиста в изумление поразит ли трезвых, опытнейших, тертых производственников, невольных моих ревизоров? Они в своей жизни навидались «починов», они на шее своей испытали хомут снабжения и клещи плана, они давно уже перестали радоваться объявлениям о вакансиях. Слова «текучесть», «штурмовщина», «выбивание программы» для них не темы, в которые годами обмакиваются журналистские перья, а собственная жизнь со всеми ее пертурбациями: здесь и семейный бюджет их, и личная карьера, и престиж — все, вплоть до крепости домашнего очага. Таким людям не вотрешь очки статейкой из газеты.

Так или примерно так рассуждал я, не без тревоги ожидая приговора «проверяющих», новые и новые имена которых присылал мне, ориентируясь на поступающие отовсюду заявки, милейший Альберт Николаевич Северин. Когда-то он пригласил меня в Калугу, теперь мы вместе пожинали плоды.

«Ну и ну! Вот так да! Первый телефонный звонок раздался через час после получения в Калуге газеты со статьей. Звонили с соседнего завода. Они выхватили из почты экземпляр, но говорят, что им мало, стали требовать у меня: «Ты себе достанешь!» А я еще и сам не получал! Каково?.. Валентина Ивановна и Галя, мои «бэбэфотки», очень довольны: сегодня нам даже стол предложили. Ха! Чего только пресса не делает! Не могу отделаться от чувства, что все еще только начинается, а?! Вот только бы мои девчата в это поверили...» «Уже едут люди, уезжают довольные. Отзывы пока все положительные. Что-то дальше будет?.. Наш «Турбинист» решил перепечатывать статью с продолжением в нескольких своих номерах. Во всех цехах уже стихийно началось ее обсуждение. Привет от Разумова, Филиппенко, Чернова, Федулова — всех наших. Когда еще будете у нас? Есть о чем поговорить и что рассказать».

«Был в Туле. Нас — восьмерых бригадиров и меня — пригласили для передачи опыта. Публикацию о калужском варианте видел на столах многих инженеров, мастеров. Делаю вам королевский подарок — во граде Туле заводы перепечатывают статью сами, образец высылаю. Передайте своему редактору, что они аргументируют это «недостаточностью тиража «Литгазеты». Присланные вами экземпляры все у меня «увели»...»

«Все решительно перевернулось вверх дном. Как вам понравится такое сравнение: было что-то вроде ожидания с удочкой у лунки, где, по слухам, плещется золотая рыбка, а теперь взгромоздились на дышащий вулкан. Сидим, поглядываем по сторонам. Далеко видно! Ой, не сгорим ли?»

«Едут, к сожалению, всякие. Попадаются среди них и просто нахалы. Поражаюсь, как быстро наши бригадиры их раскусывают. А вместе с тем судьба осчастливила меня, свела с людьми интереснейшими! Кое-кто из приезжавших действительно Люди. Хорошо мыслят, суть схватывают на лету, у себя хотят двигать Дело и двигают уже».

«ББФОТ постепенно многих втягивает в свои заботы. При такой махине, как наш завод, просто удивительно, что мы (всего три человека!) вообще не затерялись. И мы еще пыль кое из кого трясем! Но вообще-то трудно. Самое дрянное — нет здоровья. Это уже невосполнимо, с трудом тяну до отпуска».

«Высылаю «Турбинист» со своей статьей о бригадных делах. Пожалуйста, «рецензию»! Очень жду. Привет от Чернова...»

«А. И., ау... Устал я сильно. Может, в августе отпустят отдохнуть?.. Поток делегаций, кажется, слава богу, иссякает. Устал, а раскисать нельзя. Со своими я не позволяю себе «выплакиваться», вот только с вами... Дело захватывает. Актив бригадиров становится все крепче и дерется за Дело уверенно. Это хорошо!»

«Приезжали сормовичи с брошюрой, которую они сами сделали у себя на заводе, перепечатав из «ЛГ» статью. Я у них выпросил и вам послал, получили? А в отпуск Пряхин меня не отпускает, держит. Со здоровьем плоховато. Чернов, Федулов — все передают вам огромный привет».

«Добрый день! Долго не писал не потому, что забыл, и совсем не потому, что ленив, а все оттого, что до дикости загрузили вы меня своей публикацией. Информационно: после выхода статьи у нас побывало 311 делегаций — более 800 человек! Среди них 14 институтов организации труда различных отраслей. Всем давали, что могли, особенно первым. Я имею в виду литературу, материалы».

«Не пришло ли время поплавать в «Дельфине»? В самом деле, приезжайте! Материал для продолжения работы я собрал. Ждем. Привет вам от Пряхина».

«Правда» в передовой сказала о нас доброе слово — не пропустили? На заводе все крутится-вертится. Взялись отлаживать качество бригадной формы. Ох и трудно это! Все упирается в психологию. Психология, психология — черт бы ее побрал! Нет, нельзя, чтобы «побрал», без нее совсем туго. Чрезвычайно живуче в человеке «я», а у нас на КТЗ главное слово — «мы». Демократия, коллективизм, товарищество. Не «я», а «мы». Не индивидуальная сдельщина — бригады. Не личная мелкая суета — коллективное участие в управлении. Не чье-то ставшее пупом земным мнение, а суд да совет многих умных людей».

«Захватывает Дело, и так хочется отработать до блеска все детали. Наше дело еще тонкий лед, очень просто провалиться, выкупаться в холодной купели. Тут нужно связывать все ниточки, поливать каждый росток. Не дай бог, бригадная форма сведется к формализму — завянет тотчас же».

«Приедете ли к нам на совет бригадиров? Высылаю официальное приглашение. Информационно: ожидается делегация бригадиров «Атоммаша» во главе с Савранским... Огромнейший вам привет от Разумова».

«Нам надо день за днем обучать людей искусству совместного решения, общей работы, коллективной ответственности. Ломать «я», утверждать «мы». Нет, не для сводок и отчетов существует наше бюро, ББФОТ, как это всем на заводе объяснишь? Я иногда в отчаянии. Прямо не знаю, чем все кончится. Устал я... Характерец же у меня... Говорю «мы», а сам все «я» да «я», попробуй-ка у себя сначала вытрави — хребет сломаешь. Сидит это в человеке, ох и крепенько сидит!..»

«Валентина Ивановна поехала на могилу отца в Любань, это под Ленинградом. Нашли два месяца назад, а погиб в сорок втором. Вот так!»

«Девчата мои (наши!) рубятся со всеми за Дело. Да и вообще — здорово! В цехах уже среди ИТР появились энтузиасты бригад, зубастые все и чем-то друг на друга похожие. Может, новая форма рождает не только новый тип отношений, но и тип человека производства, а? Или я хватил через край? Хочется верить».

Ищи здесь!

Сидим рядом, совсем близко.

— Да, прочитал, — говорит Кебич, поправляя подушку, — своим уже дал прочитать...

Широкое лицо, цепкие, упрямые глаза. Угадывается кипучая энергия и где-то под спудом — мужицкая, крестьянская основательность. (Я еще не знал, что родом он из деревни, сельскую школу окончил с серебряной медалью и сразу же поступил в Белорусский политехнический, что он не из тех инженеров и директоров, которые пришли к своей профессии через семейные традиции, город и производство.)

Соседи по койкам, экономист и партработник, видят: генеральному директору не укрыться от дел в таком тихом и малодоступном, казалось бы, месте, в хирургическом отделении. Ну мы, журналисты, известно, народ бесцеремонный, нам вечно некогда: редактор ждет, газета ждет, читатель ждет. Приезжаешь за тридевять земель к директору, а он — бог ты мой! — угодил в больницу. Вот тебе раз!.. «Посетителей к нему пускают? Вы передайте при случае...» Так я напросился на приглашение. Кебич смеется: «Хорошо, что я сюда вас зазвал, на заводе больше получаса вы бы у меня не вырвали». Медицинское начальство разрешило, но женщины в белых халатах, входящие кто с лекарствами, кто с трубкой для прослушивания, а кто и просто с тряпкой — пыль стереть, хмурятся, косятся. «Пресса», — невозмутимо бросает им Кебич, «списывая» под это магическое слово и сидящий у койки заводской люд. Когда смотришь, как он читает и подмахивает какие-то бумаги, принесенные председателем профкома объединения, или перебрасывается репликами со своим помощником по кадрам, может показаться, что без директора все там, на станкостроительном, остановилось, заглохло, но я уже побывал в «хозяйстве Кебича» и знал, насколько ошибочно такое впечатление. Завод работал нормально, подтверждая справедливость одного из парадоксов управления: хорош тот руководитель, у которого организация может успешно действовать и без него.

Завод работал нормально. Возле станков, на фоне большого, во всю стену, панно с изображением березового леса и пасущихся на лужайке лошадей, в просторном бассейне плескались красные рыбки. Из легких стеклянных кабин, возвышавшихся над грохочущим металлом, строго поглядывали мастера. В пересменках раскрасневшиеся слесари и токари выходили из саун, оборудованных в прежних бытовках.

Столетний завод бодр и молод, выпускает станки, известные в сорока двух странах мира, отмеченные золотыми медалями и дипломами советских и зарубежных выставок. Вся серийная продукция его идет за ворота с государственным Знаком качества. Призовые места в соревновании станкостроителей... Почетная грамота Верховного Совета Белоруссии... диплом ВЦСПС и Госстандарта СССР... звание предприятия высокой культуры производства...

Мою поездку сюда, на головной завод Минского станкостроительного объединения имени С. М. Кирова, при желании можно было бы посчитать авантюрной. Не имея ни одного критического факта — ни сигнала, ни письма, ни звонка, зная об этом заводе только хорошее, исключительно одно лишь хорошее, я тем не менее именно на таком предприятии рассчитывал получить новые доказательства разобщенности людей у станков при внешней видимости их дружной коллективной работы. Коль скоро у кировцев господствует индивидуальная сдельщина, рассуждал я, то, стало быть, есть, должна быть у них работа «выгодная» и «невыгодная». Первую расхватывают кто поопытнее и поближе к мастеру, а вторую, не дающую хорошего заработка, спихивают на молодежь. Вчерашние школьники и пэтэушники, не встречая понимания и сочувствия кадровых станочников и цеховых администраторов, обижаются, разочаровываются и уходят. На смену им приходят новые десятиклассники и пэтэушники, и все начинается сначала. Создается подвижный, зыбкий, неуправляемый, стихиеподобный слой людей, не устоявшихся в профессиональном и человеческом отношении, обтекающий, будто скалистые острова, постоянный цеховой «костяк», просеивающийся через крупное сито решетки заводских оград.

Ничего худого не ведая о характере Минского станкозавода, но зная характер индивидуальной сдельщины, был уверен: неизбежны острые конфликты в цехе, социально-психологический климат, как теперь выражаются, должен быть суровым. Я ощущал себя академиком Губкиным, задолго до первой скважины предсказавшим сибирскую нефть, математиком, вычислившим никому не ведомую звезду на небосклоне. Ищи, говорил я себе, там это есть, там должно это быть. Ищи именно на лучшем заводе, на самом лучшем, дабы не замутить чистоты эксперимента. На плохо управляемом производстве, привыкшем к грязи, безалаберности и штурмовщине, отыскать подобное — эка невидаль! Но хоть эшелон всякого-разного там нагрузи, не пригонишь его к судейскому столу времени как вещественное доказательство виновности индивидуальной сдельщины. Сочтут, что все это издержки слабого руководства. Скажут: сюда бы хорошего директора, да цеховых администраторов покрепче, пограмотнее, да систем бы, систем побольше! Вот тогда и при индивидуальной сдельщине можно добиваться успехов...

Большой соблазн был найти пороки ее, этой фурии, именно на хорошем заводе, при крепком руководстве, рядом с ЭВМ и современными системами управления.

Гипотеза начинает колебаться...

Разумеется, я не прибегал к каким-либо «детективным» способам познания, не выискивал обиженных, не шептался с ними за проходной. Я был уверен — это есть и открыто всех подряд спрашивал о том, что искал. Маленький карманный диктофон лежал не в кармане, а на столе, призывая собеседников к объективности.

Основная форма организации здесь, как я и предполагал, индивидуальная сдельщина. Стало быть, есть «выгодная» и «невыгодная» работа? Случается, что от «невыгодной» отказываются, спихивают ее на новичков?

— Тут два вопроса, — рассуждает Геннадий Михайлович Колесников, начальник 11-го цеха. — Плохое нормирование — раз и второе — плохая исполнительская дисциплина. Так это понимаю.

Я хочу ясности: верно ли, что «выгодная» и «невыгодная» работа — своего рода спутник, какой-то органический порок индивидуальной сдельщины?

— Ну есть, есть это и у нас, — соглашается присутствующий при разговоре Александр Николаевич Герман, заместитель начальника производства, — один может много заработать, а другой при тех же расценках будет отстающим. От квалификации и личных качеств человека зависит...

От квалификации? Разумеется! Вещь очевидная, да я, простите, не о том. Не получается ли, что одному постоянно дают «выгодное», а другому чаще всего «невыгодное»? Не искривляет ли индивидуальная сдельщина социальные отношения в цехе, возбуждая конфликты, неудовлетворенность, текучесть среди молодежи?

Герман:

— Да, конечно.

Колесников:

— Только это уже на вымирание идет. У нас на заводе, по крайней мере в моем цехе, лет через пять такого точно не будет.

— Тебя самого не будет через пять лет! — смеется Герман.

— Тоже может быть, — добродушно соглашается Колесников.

Стало быть, то, что я предполагал, искал, здесь уже «идет на вымирание»?.. Но позвольте, спрашиваю себя и собеседников, как же может «идти на вымирание», если индивидуальная сдельщина остается? Получается морская вода без соли? Огонь без дыма? Это же ее органический порок! Или не так?

Герман:

— Понимаете, в чем дело... Скорее порок нормирования. При идеальном нормировании ничего подобного не происходило бы. А практически все зависит от руководителя, исключительно от него. Точного нормирования никогда не было и не будет...

Помощник директора по кадрам Нина Михайловна Ходак просит расспрашивать без стеснения: «О заводе я могу рассказывать с утра и до ночи, я здесь с семнадцати лет, после техникума». Работая на станкостроительном, она закончила политехнический институт, потом экономический факультет и факультет организаторов производства в Ленинграде. Разговор с ней я стараюсь вести не в производственном, а в социальном плане, напирая на проблему обучения рабочих кадров. Верно ли, что, когда каждый работает на себя, опытный производственник не очень-то склонен помогать новичкам?

— Ну нет, почему же? — не согласна симпатичная Нина Михайловна. — Он заинтересован. Если к рабочему приставить ученика, то он становится инструктором. И эта форма обучения оплачивается, он получает за это. Значит, ему выгодно.

— Да, получает. Но как сдельщик он может в два раза больше заработать, если не будет тратить время на ученика! Не выглядит ли в глазах станочников помощь новичку некоей ненужной филантропией?

Нина Михайловна решительно качает головой:

— Нет, нет, нет, я с вами не согласна! Так нельзя ставить вопрос. Есть коллектив. Те, кто сегодня учит других, два-три года назад сами у кого-то учились.

И мы, например, не сталкиваемся с такой проблемой, чтобы кто-то отказывался учить ученика. Я даже и примеров таких не знаю. За каждым новичком у нас закреплен наставник. Его даже не в цехе получают, а при поступлении, в отделе кадров. Сразу говорим: вот твой наставник, учись у него!

Гипотеза моя, похоже, трещала по швам. Выходит, Губкин из меня не получился, звездочет не состоялся... Чем же воспользовался Вячеслав Францевич Кебич, чтобы ввести стихию в контролируемое русло?

Нина Михайловна выстроила передо мной формулу из трех «к»: культура — контроль — кадры.

— Видели порядок в цехах? Как у хорошей хозяйки в квартире! Чисто, нигде ничего не валяется... Сауны — только первые ласточки. Будем полностью перестраивать бытовки, организуем парикмахерские. Одному цеху уже сшили рабочую форму, не такую, как у всех, — красивую. И мастерам тоже. Кое-где, конечно, и получше есть, мы ездим, смотрим. Директор был на одном предприятии в Киеве, когда вернулся, так сказал: «Наш завод в сравнении с ними все равно что тачка рядом с космическим кораблем». Он, вы понимаете, не размеры имел в виду. Тут же послал в Киев делегацию специалистов. По их образцу собираемся строить у себя зимний сад: диковинные растения, музыка, столики. Хочешь перекуси, хочешь так посиди, концерт послушай. Или вот... Прочитали в газете статью о бытовом комфорте на заводе в Вильнюсе, тут же снарядили делегацию в Литву. Они там довели до высшего класса свои бытовки. Мы у них многое подсмотрели, будем у себя делать.

Чистота да красота — козыри сильные, это я понимаю. Культура может породить особое отношение к своему предприятию, гордость, чувство умиротворения, радости.

— Чисто у нас в цехах, очень чисто, — повторяет Нина Михайловна. — Если кто намусорит, сразу ему крестик^[1]...

Я полюбопытствовал, что сие означает?

— Раечка! — крикнула вместо ответа Нина Михайловна. — Покажи-ка товарищу карточку! — И мне: — Вот это имеет у нас каждый.

Неси свой крест!

Верчу в руках небольшие бланки, принесенные Раечкой, пытаясь уяснить суть. «Карточка СБТ А. Ф. Романенко»... «Карточка СБТ В. И. Дерябина»... Кто такие Романенко и Дерябин? — «Технологи». А СБТ, простите, что это? «Очень просто: система бездефектного труда»...

Действительно, «простенько». Я представил себя на месте незнакомых мне Романенко и Дерябина. Бр-р! Даже зябко стало... Что-то недоделал, не сумел — мне крестик в карточку. Личный «коэффициент СБТ» понизился на 0,1. Опоздал, не уложился в срок — еще крестик, правда, ценой поменьше — всего 0,02. Не выполнил поручение начальства, брачок в чем-то допустил, нарушил установленный режим — крестик мне, крестик, крестик! За все — минус 0,05. Недоглядел за техникой безопасности, противопожарными правилами — крестик, равный «срыву сроков». А это еще что? Прямо-таки колом по голове: скосили целых 0,5? Ага, прогулял или получил привет из вытрезвителя! Поделом — не гуляй, не пей.

Минус 0,5 по сумме очков прегрешения — максимально возможный штраф, при котором улетучивается половина квартальной премии. А если еще больше набегает грехов? Тогда, поясняют мне, СБТ автоматически уже не действует, нужен приказ директора. Все наказания выше этой «ватерлинии» производятся лишь в установленном КЗОТом порядке. А СБТ — автоматика, карточки передаются на ЭВМ, и машина — инженерам раз в квартал, а рабочим раз в месяц — выдает первоначальный коэффициент: что ты «стоишь» и сколько премии тебе заплатить.

— Я однажды что-то упустила, расстроилась, звоню директору, где мне крестик себе поставить? А Кебич смеется: «На лоб себе поставьте».

— Нина Михайловна, кто на самом деле должен ставить крестики эти? Самоштрафование у вас, что ли?

— Нет, руководитель ставит подчиненному. Только на директора и его заместителей карточки СБТ не ведутся, а начиная с меня, «крестим» всех подряд: начальников служб, отделов, цехов, специалистов и рабочих. У станочников, правда, несколько иные бланки, на участке исполнители по СБТ пишутся в одной общей ведомости, но крестики метят против каждой фамилии в отдельности.

— Почему учитываются одни прегрешения?! — чувствую, как во мне просыпается протестант. — Почему лишь недовыполнил, не успел, проглядел? Может быть, я перевыполнил, выдаю продукцию экстракласса, правила пожарные блюду...

— Понятно, — прерывает мои излияния Нина Михайловна, — если вы хотите получить повышающие коэффициенты, то идите не в технологи и конструкторы, а в рабочие.

Оказывается, в отличие от «итээровца» станочнику ставят здесь не только горькие крестики, но и целый ряд сладких, дающих прибавку к премии. Стал ударником труда, получил награду, благодарность в приказе — твой личный балл корректируется в положительную сторону. А у инженеров максимальный коэффициент равен единице, уменьшиться может, увеличиться — нет.

— Допустим, срок был к двадцатому числу, конструктор не уложился, — комментирует Герман, — начальник ему говорит: «Иванов, ставлю вам крестик за срыв срока на один день». На другой день не сдал — опять крестик. И эти крестики остаются навсегда, понимаете? У ЭВМ не бывает склероза. У нее не выскочит из головы.

«Грудь в крестах», давнее выражение, похоже, имеет здесь совсем иной смысл, едва ли не равный «голове в кустах». Но как же на станкостроительном учитывают, была ли ошибка исполнителя его собственной или возникла из-за недоброкачественного задания?

— А очень просто! — в голосе Колесникова слышатся нотки вызова: дескать, на этом нас не словишь. — Если я понял, что дал неправильное задание, то могу свой крестик в конце месяца отменить. Имею право.

— А возникнет ли желание? Руководитель может и «замазать» собственный промах. Знаете ли, начальственные амбиции, престиж и все такое прочее...

— Да ну! — машет рукой Колесников. — Этого у нас нет.

— Идеальны все?

— Нет, стремимся к идеалу.

Стремимся. Но разве уже пришли?

Где бы мы были, если бы каждый из нас выполнял «все предписанное и запланированное самостоятельно», как того требует стандарт СБТ станкостроительного завода? Ого-го! Трудно даже себе представить. Но жизнь, каверзная штука, постоянно ставит подножки, создает препятствия. Порой кажется: еще немного, еще рывок — и схватишь бога за бороду, достигнешь если уж не запланированного самостоятельно, то хотя бы предписанного. Протянешь руку — ан нет! Не успел или не получилось. Сорвалось.

Строжайший исполнительский порядок, конечно, необходим, все должно делаться хорошо и в срок. И все-таки мне больше по душе системы поощряющие, а не карающие. Те, что заставляют человека не пригибаться под планку, а перепрыгивать через нее с лихим мальчишеским азартом: вот я каков, поднимай выше! Мне показалось, что замкнутые на ЭВМ коэффициенты и крестики — некое тысячерукое чудище тотального контроля — понуждает вбирать голову в плечи, будто плетка, свистящая над ухом. Так мне показалось. И так я сказал генеральному директору.

Кебич, подумав, возразил:

— Возможно, со стороны наш контроль выглядит жестким. Но сами мы этого не замечаем. Привыкли. Дышим спокойно. Дышать — принудительный акт природы, попробуйте не подчинитесь! А замечаете ли вы свое дыхание? Только когда сердце начинает шалить. Если организм здоровый, сознание на этом не задерживается.

Я повторил то, что говорил Колесникову и Герману: непродуманное задание не выполнено, а руководитель из-за амбициозных, престижных и тому подобных соображений... Может ли такое быть?

— Может, — кивает головой Кебич.

— Не признается в своем промахе и наказывает невиновного?

— Может! Это жизнь, ее никто не отменял. — Вячеслав Францевич слегка форсирует голос, показывая тем самым, что продолжать подобные вопросы не имеет смысла. — Это все может быть. Но у нас есть и другая система: «контроль контроля». Она должна искоренять несправедливость. После того как все подсчитано на ЭВМ и бумаги, когда их директор подпишет, должны уже стать денежным документом, собирается специальная комиссия. Все обиженные имеют право подать ей возражения. Своего рода апелляционный суд. Он вправе полностью отменить наказания, назначенные непосредственным руководством, если сочтет, что проявлены волюнтаризм или субъективизм.

— Это общепринятая форма на заводах?

— Нет, наше изобретение. Я вот знаю рядом еще три станкостроительных предприятия — у них ничего подобного нет. А у нас дважды в месяц заседает комиссия, начальник отдела труда и зарплаты приносит туда полностью подготовленные документы, все апелляции.

«Шпагу наголо!»

«Обход, обход! Посторонних просим удалиться!» — сестра засуетилась, выскочила за дверь и тут же снова заглянула в палату: удалились или нет? Я ретировался с поспешностью, едва разминувшись с грузным профессором и многочисленной, в основном женской, его свитой. «Больной Кебич, — послышался сквозь неплотно прикрытую дверь высокий поставленный голос, — поступил по поводу...»

Я отошел к окну в коридоре и стал ждать, поскольку Вячеслав Францевич успел шепнуть: «Не прощаюсь, договорим». Мне и самому хотелось договорить.

Пока стоял, думал об этом человеке, о генеральном директоре Кебиче, личности во многих отношениях незаурядной. Из деревни — в институт, в инженеры, а затем каждый год — на ступеньку вверх: через двенадцать месяцев — старший технолог, еще через двенадцать — начальник лаборатории, опять через двенадцать — руководитель цеха... двух объединенных механических цехов, сборки, двух объединенных сборочных... И все на том же самом заводе автоматических линий, куда был распределен. Лишь в последней должности «засиделся» непривычно — целых двенадцать лет, магическому своему числу — дюжине, однако, не изменив. А потом опять вошел в свой ритм: около года был заместителем главного инженера, а затем, уже на станкостроительном заводе имени С. М. Кирова, главным инженером (немногим более месяца) и директором. Ему было сорок два, когда мы познакомились, и возраст этот на заводе считался стариковским. Из всей администрации Кебича только начальник производства Виктор Николаевич Карпеченко был старше и в свои сорок пять числился «патриархом».

Никаких заранее припасенных идей по руководству заводом у нового директора не было, да и быть не могло: не ожидал, не готовился. Его «вырвали» из Тольятти, где в командировке возглавлял группу наладчиков, вызвали, назначили и тут же представили коллективу. Он и завода даже не знал, слышал только, что плохо работает, который год подряд не выполняет план, и что сменилось немало директоров. С чего начнешь? Ходил по цехам, смотрел. Думал. Он всегда полагал, что даже самая захудалая система лучше, чем бессистемность, а тут системы не было ни в чем. Были долгие-долгие, бесконечные совещания. Говорильню он прекратил сразу, как отрубил. Ввел правило: ни одно совещание не может длиться больше часа и в один и тот же день не собираются дважды. Осмотревшись, собрал руководителей, сказал им: «План будем выполнять немедленно, а с культурой производства придется повозиться года два». Ошибся: с культурой возятся уже который год, и конца не видно, хотя сделано многое. Но план, действительно, стали выполнять. Герман на заводе с 1958 года, а не помнит, чтобы до прихода Кебича (1972 г.) предприятие когда-либо выполняло программу: «И ведь не корректировали план с его появлением, не списали ни грамма, ни полграмма».

Крутой ли человек Кебич? На заводе уточняли: «Лишнего не требует, только необходимое... С руководителями всегда советуется... Когда надо, может и без всяких советов принять решение». О директорской требовательности заместитель начальника производства выразился довольно образно: «Мы иногда не знаем, в какой угол уйти. Спрашивать он умеет, особенно с начальства. Это для него характерно».

...Словно белое облако мимо проплыло — сердито выговаривающий кому-то профессор и десяток халатов его женской свиты. Когда они скрылись за поворотом, я осторожно вошел в палату, устроился на стуле возле Кебича. Меня как будто не заметили. Все трое — директор, экономист и партработник — сидели на кроватях, разгоряченные спором. Так школьники с шумным ликованием выскакивают из-за парт, едва строгий учитель выйдет из класса.

— А вы знаете, как иногда фонды берутся? — наседал директор. — Хозяйственник посылает снабженца, и тот правдами и неправдами добывает все, что по фондам не полагается. А вы предлагаете посадить хозяйственника на твердый оклад без премий и прогрессивки. Да разве пойдет он в этом случае на риск? Черта с два!

— Но позвольте, — парировал экономист, — я же не возражаю, чтобы хозяйственному руководителю установили соответствующий оклад, пусть даже несколько больший, чем сейчас. Но твердый.

— Ну и что? Вы же ведете директора к безразличию. Выполнил он план или нет — все равно получит свое.

— О нет! Над ним должен висеть дамоклов меч: быть директором или нет. Не выполнил — уступи кресло.

— А хозяйственник вам докажет объективно, что не мог выполнить! Если он будет держаться строго в рамках всех существующих инструкций, да еще ждать, пока смежники все пришлют, пока снабженцы все доставят официально, то всегда окажется, что выполнить невозможно.

— Но можно проверить, прав ли он, ваш хозяйственник, или вкручивает мозги. Можно проверить!

— Нет! — Кебич делает энергичный жест рукой. — Тут я готов с вами — шпагу наголо и сражаться! Пока будем в этой палате две недели, готов рубиться каждый день.

Все засмеялись, видимо представив его в пижаме со шпагой. А громче всех смеялся сам Кебич. Спор о стимулировании хозяйственной предприимчивости погас так же внезапно, как вспыхнул. Всюду, подумал я, где собираются несколько человек, — в санатории, гостинице или больнице — тотчас же вспыхивают темпераментные дискуссии на экономические темы. Слишком остры и противоречивы эти проблемы, слишком волнуют людей, слишком наглядны они каждому: заходи в любой магазин и читай открытую книгу хозяйственных наших побед и просчетов.

Власть молодых

В первую очередь, говорили мне, он революцию с кадрами сделал, с этого начал. Половина заводских руководителей не выдержала ритма, предложенного новым директором. Некоторые перешли на должности поспокойнее, иные ушли. И последовали рискованные назначения. Кое-кто ворчал: «С ума посходили, мальчишек ставят в цехи!» Но «мальчишки» Кебича заставили вспомнить иные времена, когда шестнадцатилетние, вроде Гайдара, командовали полками.

Средний возраст начальников цехов на заводе имени Кирова — тридцать лет, многие — еще моложе. Начальнику сборочного — двадцать шесть, руководителю десятого цеха, Владимиру Николаевичу Новицкому, с которым я познакомился в одном из пролетов, — двадцать восемь, а на вид — только что со студенческой скамьи! Говорят, по волевым качествам он несколько уступает тридцатилетнему Колесникову, но более свободен в мышлении, хватается за все новое, хороший организатор, отлично знает технику.

Познакомился я и с Владимиром Ивановичем Ярмоликом, заместителем директора по общим вопросам. Впрочем, без году неделя заместителем, свеженьким, новоиспеченным. Он прошел на этом заводе три цеха. Если где-то производство начинало хромать, Кебич посылал его туда, и уже через три месяца цех выходил «в люди». О Владимире Ивановиче отзываются как о чрезвычайно цепком человеке: «Если уж что-то в зубы взял, пока не измочалит, не выплюнет». Прошу прощения, сравнение не самое изысканное, но оставлю его таким, как записал, достоверности ради. Кебич относит Ярмолика к числу наиболее сильных и грамотных своих инженеров, к тому сорту организаторов, которые не отступают, пока дело не доведут до конца. Заместителю директора Ярмолику двадцать семь лет.

Нина Михайловна Ходак: «Вот я вам парочку представила (это она о Колесникове и Германе), но они у нас все такие. Удивляетесь? Не только вы удивляетесь. И замминистра приезжал — удивлялся. Все спрашивают: где вы берете таких руководителей? У нас через дорогу другой завод, и там руководящий состав очень старый. К тому же ребята у нас все с высшим образованием, да и среди мастеров практиков по пальцам можно посчитать».

«Понаставил давил, они и жмут» — так охарактеризовал мне ситуацию один минчанин, недолго работавший на заводе имени Кирова. Но это неправда. Во всяком случае, далеко не вся правда. Молодые руководители станкостроительного не примитивные «давилы» образца минувших лет, а вполне современные инженеры и организаторы, умеющие и свое придумать, и толково перенять у других. Грамотность, замешенная на свежести восприятия и отсутствии груза традиций, отменное здоровье вкупе с желанием самоутвердиться, нечто важное доказать себе и людям, честолюбие, подкрепленное реальными шансами на продвижение, — все это, вместе взятое, многократно ускорило ток крови по жилам столетнего предприятия.

— Мы все начинали с мастеров, — говорит Герман, — если долго сидишь на одном месте, уже оброс. Нет, у Кебича не обрастешь. Два года потянул здесь — иди туда, где плохо. Чтобы интереснее тебе было, чтобы кругозор стал пошире.

Однажды на станкостроительном проводился семинар директоров предприятий. Когда Кебич заявил, что у них на заводе нет проблемы руководящих кадров, вскинулись: «Что, что, что? Мы не ослышались?» Кебичу пришлось повторить: «Да, такой проблемы нет. У нас на любую должность есть равноценная замена». Заводские руководители об этом знают, и никто не может позволить себе расслабиться. Плохо, полагает Кебич, когда начальник убежден, что его «зам» не способен занять его кресло: «Гораздо лучше работают те, кому дышат в затылок».

Разноцветные камушки рассказанного мне о Кебиче на заводе складывались в пеструю мозаику. Почти готовый портрет его вдруг разрушался какой-то деталью, не совпадающей с остальным, противоречащей главному стержню, казалось бы, схваченного характера. К тому же сам он, вольно или невольно, в разговоре нашем то и дело подсыпал новые противоречия, нисколько не заботясь о целостности и «нужной окраске» складывавшегося образа. Кебич, широко раздающий полномочия своим командирам производства, и он же, Кебич, не скрывающий своего сочувствия формуле «без разрешения не выдавать на сторону информации», за которой скрывается не столько забота о служебной тайне, сколько монополизация права администрации говорить от имени коллектива. Противоречие? Он и сам этого не отрицает — каков есть, таков есть.

Если прибегать к традиционной классификации науки управления, то Вячеслав Францевич Кебич скорее принадлежит к «автократам», чем к «демократам». Правда, не успела эта мысль устояться у меня в голове, как собеседник тотчас же подточил ее изложением своего «кредо», во многом не укладывавшегося в формулу управленческого «автократизма».

Привожу монолог Кебича бел всяких изменений.

— Я вам не рассказывал, со мной спорят очень многие коллеги мои. Был у нас в объединении недавно совет директоров. Я там заявил, что текущим производством вообще не занимаюсь. (Это я вам даю свое первое «кредо».) Ну, сразу у многих открылся рот до отказа: «Как?» Вот так! Все эти функции я отдал начальнику производства. Я занимаюсь перспективой, кадрами, культурой производства и социальными вопросами.

И еще. Никогда подчиненный не имеет права задать вопрос мне, если не задавал его тому лицу, которое отвечает непосредственно за это дело. Поднимается: «Вот мне не подвезли металл такой-то...» — «Вы с начальником отдела снабжения решали?» — «Нет». — «Садитесь, кто следующий?»

Когда на заводе изучали мнения о качествах ведущих командиров производства, Кебич настоял, чтобы его тоже проверили наряду с другими. Анкеты были анонимные, раздавались вышестоящим и подчиненным. Но у директора на своем заводе одни нижестоящие, корректировка выводов в благоприятную сторону за счет мягких оценок тех, кто тебя же и назначил, в отношении самого Вячеслава Францевича исключалась. Тем не менее по пятибалльной системе он получил круглую пятерку. Так мне рассказывали.

— Нет, не совсем так. На вопрос «как реагирует на критику» все-таки я получил четверку...

У самовара я и мой директор...

Есть на заводе токарь, допустим Василь Снегирев. Парня лет двадцати пяти, спортивного типа, в куртке на «молнии» и в шапке с козырьком, с которым я познакомился в Минске, звали иначе — не в этом суть. Василь еще не был женат, девчата, которых прокатывал он «с ветерком» на своем трескучем «ижевце», почему-то прочно к нему не прилипали, а скорее всего сам не собирался раньше времени «надевать хомут». Парень веселый, заводной, не дурак и выпить при случае, но не в цехе — этого баловства не любит. Руки у Василя хорошие, и мастер им доволен. Разряд приличный, работу может выполнять всякую. По СБТ у него штрафных крестиков почти нет, правда, и «доппаечных», как он выразился, тоже нет. Заработок выгоняет вполне. В школе учился восемь классов, сначала поступил на другой завод учеником, отслужил армию, вернулся в свой цех, но что-то не заладилось там, перекочевал на станкостроительный.

— Надолго ли?

— Жизнь покажет.

Это меня больше всего занимает в нашей истории: что же в конце концов «покажет жизнь» Василю Снегиреву и приятелям его, заводским парням, среди которых у него много дружков по разному поводу: мотоциклисты, любители пива, рыбаки и даже особая категория — «профессиональные холостяки». Крепкий, высокий, ладно скроенный, с лица не слишком уж привлекательный — уши в стороны, редкие зубы, нос «корабликом», он, однако, отличается завидной коммуникабельностью, с ходу вступает в контакт, не лезет в карман за словом. Чтобы быть цеховым Васей Теркиным, ему не хватает, пожалуй, бескорыстной доброты. Василь парень-то в общем неплохой, тем не менее из категории «башнабашных», признающих нормой способ общения по принципу: я — тебе, ты — мне. Для него это естественная мера бытия. Рассуждает так: «Мне кусок отдай и не толпись, а заводу надо — я тоже кусок отдам, торговаться не стану». В последнем случае под «куском» он имеет в виду не деньги, как в первом, а время. В том смысле, что может, если начальству надо, выйти в воскресенье. А надо это заводу довольно часто, и безотказные станочники у цеховой администрации в цене.

Ему платят, он расплачивается. Что еще нужно от Василя заводу и что Василю нужно от завода? Взаимных претензий нет. Однако и взаимной привязанности — тоже. Завод в нем гораздо больше заинтересован, чем сам он в заводе. Зарабатывать, ладить с начальством, «не высовываться» — это, если руки хорошие, в общем, несложно. Однако несложно не только здесь, но и в любом другом месте. Сейчас опытного станочника берут с радостью, как подарок царя небесного, только заикнись. При малейшей придирке к нему администрации, стычке с мастером или цеховым начальником он тотчас же «хлопнет дверью».

Привязанность к заводу складывается из чего-то иного, сверх хорошего заработка. Отчасти из уважения к созданной вокруг тебя и для тебя производственной культуре, эстетике, красоте. Отчасти из-за социальных благ: бассейны, санатории, профилактории, путевки, квартиры — якорь крепкий, многих способен удержать. Своеобразное соревнование в этой области разрастается, да только один завод «архиважномашиностроительный», денежный, а другой — из тех, что делает «всякое-разное-тридесятое», хотя и позарез нужное народному хозяйству, людям. По бедности он ничем не может соблазнить работников у сиятельнейшего соседа, а тот переманивает без стеснения. И раскачиваются маятники миграции, социологи и работники кадровых служб с беспокойством констатируют рост процента «ушедших-пришедших», питающегося, как все теперь понимают, не только шальной волей злостных летунов.

Умные директора давно сообразили, что к «прянику» материально-социальных стимулов и «кнуту» административно-дисциплинарного порядка нужно добавить еще нечто третье, особенное, удовлетворяющее потребности души человеческой.

Я вспоминаю встречи с Л. И. Коварской, замечательным человеком и администратором, несколько десятков лет подряд руководившей Косинской трикотажной фабрикой под Москвой. Она проповедовала в коллективе «культ сердечности», причем формальные элементы уважения — цветы к рождению, любому семейному и производственному торжеству (для этого трикотажники держат оранжерею) — тонко переплетались у Коварской с искренней теплотой. Вошло в традицию накрывать столы в клубном фойе, ставить самовары. Приносят из дома собственного приготовления пирожки, булочки, торты. Устраивают дружеские чаепития всей фабрики, работницы и начальники — рядом, а вместе со всеми и директор. Ох, как любила, помню, Коварская эти посиделки у самовара! Название им придумали — «Искусница». Все переплеталось на таких вечерах: устный журнал с приглашением интересных людей, торговля необходимыми для женщин товарами, консультации косметологов, показ модных причесок, беседы с врачом и педагогом о детях.

«Косинка» — фабрика относительно небольшая, да к тому же в основном женская. На машиностроительном заводе все не усядутся с директором у самовара.

Однако можно придумать другое. Однажды мой коллега по «Литгазете» Михаил Подгородников вернулся из Днепропетровска: «Послушай, у них там исповедальня!» — «Исповедальня? Где?» — «В том-то и дело, что на заводе. На машиностроительном!» Прокомментировать попросили секретаря Днепропетровского горкома партии Украины Н. А. Гаевскую. «Опыт не прост, хотя и весьма ценен, — сказала она, — горком его изучает, поддерживает. Но вряд ли можно механически переносить». Ладно, проявим осторожность, не будем переносить механически, не бросимся завтра же внедрять. А все-таки что придумали на Днепре?

Люди не железки, и на душе у них не одна благодать, бывает, обложной дождь заморосит. Обидели, нагрубили, болезнь мучает, возмущает непорядок на производстве — мало ли у кого какая ссадина!

В масштабе большого завода все это суммируется, перемножается на число людей и конфликтов. Колебания настроения по-своему, пусть не впрямую, но в конечном счете сказываются на производительности труда. Как позаботиться о душевном комфорте каждого? Возмущение непорядками погасить легко — достаточно навести порядок. А если любовь неразделенная, пьет отец, ушел из семьи? Если мастер систематическими придирками, унижениями вымотал человеку нервы? Днепропетровцы решили: «служба человека» должна быть гибкой и умной, создавать разного рода отдушины для людей.

Там и тут на заводе — чтобы бросались в глаза — установили телефонные аппараты. Человек набирает «05» и говорит, что его беспокоит. «Вам ничего не ответили, но жалобе дан ход, — писал в газете Подгородников. — Она записана на магнитофонную ленту, перенесена в журнал учета, она стала документом. Служба действует безотказно. Документ поступает к руководству цеха, отдела, завода — в зависимости от масштаба и серьезности возникшего конфликта, которому, впрочем, жить недолго: пять дней, не более — так обусловлено».

Впрочем, это лишь «служба настроения», а для вещей деликатных, составляющих личную беду и тайну, есть «служба отзывчивости», где человека выслушивают с гарантией полной конфиденциальности разговора, а если надо — приглашают для беседы психолога, психиатра, педагога, юриста... За год обратилось 500 (!) человек, свидетельствует педагог-социолог Л. Чередник, многие почувствовали облегчение, высказывают признательность. Директор предприятия отмечает: стало меньше стрессовых ситуаций, начали развязываться узелки таких психологических драм, в которых прежде ни администрация, ни общественные организации, естественно, разобраться не могли. Конечно, слово «исповедальня» не следует приклеивать к доброй затее днепропетровцев, учитывая определенный смысл, который в него традиционно вкладывается, но по существу журналист прав: «Служба эта — исповедальная, камерная. Она вся исполнена сосредоточенности, спокойствия. Сюда человек приходит не с жалобой на неотлаженное отопление, а со своей разладившейся жизнью».

На другом украинском заводе, киевском «Стройдормаше», показывали мне директорский приказ № 75, объявляющий обязательными для всех руководителей рекомендации «по поведению и взаимоотношениям с подчиненными». А в рекомендациях — требование быть мужественным, не выпячивать себя, уметь признавать свои ошибки и отменять неправильные решения, советоваться с людьми и выслушивать их. Воспитывай в себе эти качества, а не хочешь воспитывать, идешь на «красный свет» — вот тебе приказ № 75 — лишаешься премии, продвижения по службе.

Там же приметил я одно остроумное изобретение, специально придуманное для экономии времени и борьбы с нервотрепкой, ожиданиями, обидами. Прежде, бывало, у «руководящих» дверей толпились люди, ожидая приема. Теперь во всех цехах и отделах установили почтовые ящики, и курьер дважды в день вынимает из них ходатайства, рапорты, заявления, прочие «письма к начальству» и оставляет бумаги с резолюциями, касающимися данного подразделения. Отпала надобность толпиться в очереди у каждого стола, за кем-то бегать и кого-то ждать. По «кольцевой почте» — так это называется — идут и деловые и личные бумаги. Люди вздохнули — время сберегается! А обслуживают почту два инспектора и два курьера.

Я думаю: как выросли наши руководители в педагогическом отношении, насколько человечнее стал сам стиль руководства! И хотя хамы-администраторы попадаются, не будем заблуждаться на сей счет и впадать в маниловщину, тем не менее сейчас трудно представить во главе большого производственного коллектива такую фигуру, как Лысенко, начальника строительно-монтажного поезда № 2, сооружавшего славный ныне подмосковный Зеленоград.

В шестидесятых годах я приехал на стройку для проверки письма рабочих, писавших о необыкновенной черствости своего руководителя. У шофера умерла мать, телеграмма звала на похороны, а Лысенко не отпустил: ему с супругой, видите ли, в тот день понадобилось совершить вояж по магазинам. Я поверить не мог, но оказалось — правда. Секретарша Лысенко говорила уборщице: «Катя, начальник велел тебе его туфли помыть, по объектам ходил, загрязнился». А тех, кто осмеливался перечить «хозяину», Лысенко просто вышвыривал, не утруждая себя приказами или распоряжениями, кричал рабочему, мастеру или прорабу: «Мне здесь таких не нужно! Иди в отдел кадров к Назарову и скажи, что я тебя уволил». Путейцы за глаза называли его «удельным князем», но открыто протестовать не осмеливались. Письмо, по которому я приезжал, было первым публичным взрывом негодования. Дошло уже, как я убедился, до дикости, произвол Лысенко, игнорирование им требований безопасности привели к аварии, положением дел в мостопоезде заинтересовалась прокуратура. «Удельному князю» и подручному его Назарову пришлось освободить места. Коллектив долго и медленно выздоравливал от разлагающего влияния атмосферы зажима критики, окриков и угодничества, насаждаемой Лысенко.

Понятно, такая дикость и тогда не была правилом, но она могла вырасти лишь на почве увлечения администрированием, авторитарным стилем управления, в то время почти безраздельно господствовавшим. Ценились директора с крепким горлом, умеющие стукнуть кулаком по столу, выбить план любой ценой, перешагнуть — разумеется, «во имя интересов производства» — через человека, а в худших проявлениях — даже и затоптать.

Теперь респектабельные беседы журналистов с хозяйственными руководителями на психолого-педагогические темы стали явлением обычным. Все более широкий круг директоров обращает взор к человеку именно как к человеку, а не одушевленному «механизму» для выполнения заранее назначенной и расписанной технологами производственной операции. Набор изобретательных, остроумных и тонких струн, рычажков, молоточков социально-психологического управления создает полифоническую музыку, облагораживающую климат производственного коллектива. Успехи здесь неоспоримые. А все же чего-то не хватает «для полноты счастья». Острые проблемы дисциплины и текучести кадров, смягчаясь, все еще где больше, где меньше нервируют производство, оборачиваясь дурным качеством, сбоями в выполнении программы. Административных методов управления, все поняли, мало. Ухватились за психологический климат, но вот незадача: и этого, похоже, недостаточно.

Подлинная привязанность рабочего человека к своему коллективу, предприятию рождается — мое убеждение — лишь из соучастия в управлении производством. В совместном с инженерами решении постоянно возникающих проблем, в активности не только по части «вкалывания», но и в организации самого дела, ради которого сюда, в цех, ты приходишь каждый день. В чувстве хозяина, словом.

Управляет ли Василь Снегирев заводом имени Кирова? Он даже посмотрел на меня как-то странно, с подозрением: в себе ли дядя? Традиционной условности не принял, а о реальном содержании, скрывающемся за этой фразой, не догадывался. Не знал, что такой же, как он сам, токарь Чернов вместе с директором Пряхиным подписывает документы, имеющие на Калужском турбинном заводе силу приказа, обязательного для всех. Не знал, что подобные документы на цеховом уровне подписывает там и рабочий Федулов. Не знал, что в каждой из трехсот с лишним бригад КТЗ самостоятельно, без администрации, совет бригады решает судьбу заработка рабочих — кому, сколько и за что платить.

Обо всем этом весельчак Василь Снегирев не подозревал, а услышав кое-что от меня, сказал только: «Надо же!» По всему было видно — не поверил.

Обманет ли Василь лампоглазую?

Из чего состоит задание рабочего Минского завода имени Кирова, допустим того же Василя Снегирева? Работает Василь один, не в бригаде, как и подавляющее большинство его товарищей. Что и как ему планируют?

— План ему дается в нормо-часах, — говорит Тамара Семеновна Смородина, заместитель председателя профкома объединения. — А нормо-часы складываются из определенных операций. На таких-тодеталях он должен набрать такое-то количество нормо-часов. Плана в натуральном виде, в штуках например, для рабочих у нас нет...

Задание в нормо-часах у каждого рабочего свое, зависит от его квалификации, прошлогоднего личного достижения. Учитывают целый ряд показателей, поэтому и название такое: комплексный план повышения производительности труда. В принципе это хорошо известный динамовский метод, хотя несколько улучшенный, как считают станкостроители.

В качестве наряда рабочему заполняется перфокарта, в ней закодирован его табельный номер, какие детали обрабатывал, трудоемкость их. Выполнив работу, Василь Снегирев сдает маршрутный лист, который попадает в ЭВМ. Сам Василь заполняет? Нет, нет, что вы! Не рабочий заполняет, а мастер. Рабочий даже не видит перфокарты.

— Если он ее увидит, это очень плохо, — разъясняет заместитель секретаря парткома завода (он же заместитель начальника вычислительного центра) Михаил Александрович Соловей.

— Почему?

— Ну, он может работу не сделать, а карту закрыть. Мастер должен закрывать, мастер и контролер...

Вот оно что! Дабы Василь Снегирев не обманул ЭВМ, ему на всякий случай не доверяют. Личное клеймо качества — еще куда ни шло, там, если кто и смухлюет, все же «железяку» в натуре он сделал — не на лоб же себе поставил личное клеймо. А ЭВМ — ей можно лихо очки втереть: помигает глазищами-лампочками, порычит внутриутробным электронным рыком, выплюнет из механического рта табуляграмму — столько-то Василь Снегирев сделал сегодня деталей. А хитрый Василь будет ухмыляться в курилке: не таких, мол, как ты, лампоглазая, объегоривали, а с тобой-то обойтись — тьфу, раз плюнуть и каблуком растереть.

Почему-то мне кажется, не станет Василь обманывать ЭВМ, не девчонка она, да и в работе он человек совестливый. Отец и дед были мастеровыми, что-то от них перешло и Василю в кровь. Есть, правда, халтурщики, сколько угодно, контроль нужен. Мы еще не дошли до идеала. Не дошли начальники — это я опять свой разговор с Колесниковым вспоминаю, — не дошли и рабочие. Цель видим, а не дошли. В таком деле, как производство, на каждого, вероятно, еще нельзя надеяться бесконтрольно, а вот на коллектив, бригаду, да еще калужского типа, наверное, можно. Социальный контроль стоящих рядом товарищей, повязанных с тобой одной веревочкой — общей оплатой за общую работу, — это, пожалуй, посильнее, чем электронный надсмотр.

АСУП — необходимый элемент современного завода, и пусть никто не поймет меня так, что я вижу какую-то здесь дилемму: или совесть, или электроника. Машине — машинное, человеку — человеческое. Одно другому не мешает. Только худо, если где-то пытаются вытеснить одно другим.

Раньше начальник цеха и заместитель начальника производства на заводе имени Кирова только в конце месяца окончательно знали, что сделано в цехе, что не сделано. Сейчас ежедневно они имеют у себя табуляграмму и видят, по каким операциям дефицит, какие уже выполнены. Любопытно и здесь сопоставить: калужские турбинисты отдельных операций не учитывают вовсе. Счет идет на готовые комплекты: такой-то комплект сделан и сдан, такой-то еще в работе, этот будет готов к вечеру, тот — завтра и т. д. И платят бригаде за готовый комплект. В калужском варианте алгоритм управления, однако, не сводится к тому, чтобы, закрыв комплектную ведомость, расписаться затем в ведомости бухгалтерской. Федулов с товарищами еще посидят, потолкуют: кто и как сработал да что заработал. Они сами себе в некотором роде и мастер, и бухгалтерия: без протокола совета бригады денег на Калужском турбинном кассир не выплачивает, пусть хоть трижды поставил свою подпись цеховой администратор. Интереснее так? «Вопроса нет», — цедит Василь Снегирев. Но я знаю: вопросы у него есть, много вопросов. Калужский вариант необычен. Тут есть над чем поломать голову не только отчаянному мотоциклисту.

С Кебичем мы тоже завели речь о планах рабочих, сравнивали их вариант динамовского метода с тем, что делают в Калуге.

— Калужский вариант дает возможность планировать рабочему в номенклатуре, — рассуждал директор, — а у нас бригад нет, и речь пока идет лишь о нормо-часах.

— Мне кажется, нормо-часы не в полном смысле план, — возражаю я, — это какой-то искусственный план...

— Ну, это правильно! — Для Кебича, я вижу, вопрос яснее ясного и «агитировать» его нет нужды. — Правильно, потому что задание в нормо-часах не имеет полностью привязки к номенклатуре. В этом я с вами согласен. Здесь нет борьбы за комплектность продукции.

— Можно было бы тогда уж прямо в рублях планировать, — подает реплику сосед по койке, экономист, — было бы честнее...

— Ну, это тоже не совсем... — мнется Кебич. — Понимаете ли... ну, тогда получается как-то... — Что-то мешает ему высказаться определеннее, я жду, сосед тоже поднял голову, смотрит вопросительно, наконец директор произносит то, что всем присутствующим, в том числе и ему самому, очевидно: — Получается, что идет планирование не объемов работы, а заработной платы. Тут, если хотите, только, может быть, в названии разница. Мы побоялись перейти к этому, вышло бы, что мы уже зарплату планируем, если прямо в рублях давать задание. А в нормо-часах все же не так явно...

Свет мой зеркальце, скажи...

«Разные там анкетки социологические — от лукавого все это, мода, бирюльки. Кто лучше нас самих может судить о положении дел на заводе? Да у меня начальник сборки любого социолога за пояс заткнет! Он же своих людей видит насквозь...»

Сколько раз приходилось слышать подобные речи!

Кебич тоже одно время считал, что сам он и его молодые администраторы «проникают до корней». Тем не менее что-то его скребло, наверное, какая-то смутная тревога, видимо, была на душе. При полной внешней благополучности — план стали выполнять постоянно, подтянули качество и культуру производства, привыкли уже к победам в соревновании, к знаменам и премиям, к хвале устной и печатной, — при всем при этом коллективу и директору незачем вроде бы заниматься самоанализом. Незачем выискивать непричесанные мысли, некие «камни на сердце», все то невидимое глазу, подспудное, что совершает свою работу неодолимо и тихо, подобно белым муравьям, которые втайне от людского взора превращали в труху стены ашхабадских домов, по-своему готовя их к надвигавшемуся страшному землетрясению. Казалось, вполне можно бы обойтись без анкет и опросов, тем более что Кебич не из тех директоров, которых станочники видят лишь в президиумах заводских собраний.

Он никогда не появляется в своем кабинете раньше десяти, хотя служебный день его начинается в восемь: два часа — на обход цехов, подразделений. Конечно, больше приходится разговаривать с начальниками, но к тем рабочим, которых знает лично, директор подходит: даже несколькими словами перекинуться — и то польза! Узнаешь о делах, настроении. Более основательно удается поговорить в «день цеха», когда директор приходит специально, чтобы выслушать и ответить. Однако получается ли разговор откровенным? Откровенность требует интимности, а часто и анонимности. Василь Снегирев на таких встречах предпочитает помалкивать, объясняя это немногословно: «Чего связываться? Себе дороже...» Вся его философия на сей счет укладывается в пословицу, толкующую о плевках, вы ее знаете, конечно, — насчет колодца. Да и сколько времени может посвятить директор таким свиданиям в цехе? Нет, все это не дает истинной картины. Ритуал, традиция, а требовать чего-либо большего от «дня цеха» не приходится. Но можно было бы — скажу еще раз — вообще ни о чем таком не задумываться: какие, к чертям, белые муравьи? Стены стоят прочно!..

В один прекрасный день, когда все было удачным, все получалось и не имелось решительно никаких поводов для беспокойства, директор завода имени Кирова Вячеслав Францевич Кебич подписал договор с социологами Белорусского государственного университета.

— Поверите ли, их вывод для нас оказался неожиданным. Просто удивительно, что при всей нашей информации, поступающей из цехов, мы даже не предвидели того, что нам преподнесут социологи, — сказал мне заместитель секретаря парткома М. А. Соловей. Подчеркну, что М. А. Соловей одновременно является одним из руководителей вычислительного центра. Подчеркну, чтобы читатель не забывал, держал в уме: слова Соловья насчет «всей нашей информации» имеют особый смысл. Не случайно он говорил, что ЭВМ у них работают на износ. «Завязанные» на машину управление производством, соревнование и всеобщий контроль качества труда дают, конечно, колоссальную информацию. ЭВМ хранит ее в памяти, выдает по первому требованию. Казалось бы, обо всех все известно, и вдруг — стоп, машина! Социологи приносят что-то совсем непредвиденное.

— Оказалось, мы не знали о тех явлениях, которые происходят в цехе...

При этих словах Соловья что-то шевельнулось у меня в душе. Смутная догадка, еще не мысль. Я вдруг почувствовал, что гипотеза моя отнюдь не безнадежна!

Какое-то «верхнее чувство» вдруг подсказало: именно там, в отчетах социологов, лежат ответы на вопросы, касающиеся тайных и явных пороков индивидуальной сдельщины. Документы социологов, сказали мне, хранятся в заводском отделе научной организации труда. Набираю телефон начальника отдела Глебова и слышу: «В сейфе они, а ключа нет. Ключ у человека, который заболел, не вышел на работу». Какая досада! На другой день предстоял разговор с директором, и я решил подробнее расспросить его обо всем, что скрыто в сейфе.

Оказывается, весьма своеобразные исследования Кебич практиковал еще до знакомства с социологами из БелГУ.

— У нас был «внедрен» минский журналист один, Анатолий Козлович, работал в цехе контролером ОТК, о чем знал только я и начальник отдела кадров. Он написал потом статью о взаимоотношениях контролеров и рабочих, обо всем, что касается качества продукции и совести людей. Знаете, когда показал мне рукопись, я поначалу струсил: братцы, вы что? Завод выставите в таком свете — не дай бог! Ходили советоваться в ЦК Компартии Белоруссии, а там говорят: «Чего вы опасаетесь? Спасибо надо сказать тому заводу, который решился рассказать обо всех этих язвах в полный голос». И напечатали в журнале. Теперь мы социологов «внедряем». Выделили на пятилетку девяносто тысяч рублей, заключили договор с университетом, чтобы вели у нас планомерные исследования.

— Говорят, они уже преподнесли вам сюрприз.

— Слышали? Да... Да! — Кебич подается вперед. — Все верно. Видите ли, мы оцениваем людей в основном только по деловым качествам, а рабочие видят и человеческие черты. И здесь могут возникнуть несовпадения. Но надо знать всю правду до конца — без этого невозможно руководить коллективом. Вот мы, например, провели очень интересное исследование...

И в самом деле небезынтересно: по шестнадцати показателям на этом заводе оценивали руководящих работников, включая и самого директора! Всех начальников цехов, отделов, заместителей директора. Раздали довольно широкому кругу лиц анкеты с просьбой высказаться о высших заводских администраторах. Анкета анонимная — говори, что хочешь, что думаешь, безбоязненно.

— Меня социологи убеждали: не стоит, мол, самого себя проверять, советовали директора из опроса исключить. Я спрашиваю: «А итоги будут зашифрованы?» «Да, — отвечают, — при подведении результатов и обработке данных фамилии закодируем, ответ будет известен лишь вам и секретарю парткома». «Ну раз так, — говорю им, — валяйте спрашивайте...»

Кебич считает, что все это оказалось хорошим подспорьем при решении кадровых вопросов — формировании резерва, выдвижении на более высокие должности.

— Скажу больше. Мы вошли во вкус и при назначении нового главного инженера (старый ушел директором института) взяли пять кандидатур и раздали анкеты руководителям подразделений. Написали: вот вам на выбор пятеро. Всех вы знаете лично. Кого из них хотели бы видеть главным инженером завода? Конкретно написали, с фамилиями. Никаких характеристик при этом не предлагалось, чтобы не навязывать свое мнение. Оно у нас, конечно, было. И вот...

— Совпало?

— Абсолютно! — радостно улыбается Кебич — Нам осталось лишь оформить. Голосование было тайным, кто именно за кого — мы не знали.

Николай Николаевич Костиков — он и оказался при опросе мнений призером — начинал рабочим, стал бригадиром, мастером, старшим мастером, прошел через ступеньки заместителя начальника цеха и начальника цеха, работал заместителем директора по общим вопросам. И вот в большинстве анкет: хотим его главным инженером! (Кстати, его и Кебич хотел.) Его не выбирали, а именно назначили. Оформление потом шло своим чередом, как обычно, как заведено. Дирекция и партком лишь посоветовались со своими командирами производства, выяснили мнение большинства о пяти предложенных кандидатурах. Демократично, полезно.

В зеркале социологии многие руководители не хотят рассматривать не только самих себя, но и свой коллектив, завод, институт, отрасль. Гораздо спокойнее не искушать судьбу. Поэтому обследования часто не заказываются, а заказанные и проведенные иной раз кладут под сукно, от глаз подальше — от собственных, не говоря уже о посторонних. Об этом рассказал однажды журналист В. Моев в запомнившейся мне истории красного фолианта. Речь шла об исследовании, проведенном по договору с Череповецким металлургическим заводом. Авторы, социологи из Москвы, постарались и сделали хорошую работу, даже заслужили серебряную медаль ВДНХ. Но на самом заводе их труд сунули куда-то на пыльную полку — толстый том с многочисленными таблицами, диаграммами и графиками, материалы массового опроса, проанализированные и обобщенные, обработанные на ЭВМ. Никто из руководителей, к которым обращался журналист, не читал ее, не видел, все кивали друг на друга, — ни директор, ни работники парткома и завкома, ни начальник отдела организации труда и управления, ни начальники цехов. «Правда, удалось с точностью установить, — писал В. Моев, — что социологический отчет на заводе имеется и надежно помещен в сейфе; ключ от этого сейфа у главного экономиста, а главный экономист на бюллетене».

Ох уж эти злосчастные ключи от сейфов, оказывающиеся в нужный момент в карманах внезапно заболевших людей! Между прочим, речь в этом спрятанном даже от собственных глаз исследовании шла и о таких вещах, как диктаторские замашки кое-кого из цеховых администраторов, и даже о самом обыкновенном хамстве людей, считавшихся руководством «вполне надежными».

На Минском станкозаводе имени Кирова результаты социологического обследования открыто обсудили на собраниях.

— Для нас новостью было известие: моральное поощрение рабочие ценят даже больше, чем денежную прибавку, — перечислял «неожиданности» директор. — У всех руководителей на заводе поголовно сложилось мнение, что ему лучше дать десятку, чем благодарность объявить. Все так думали — и начальники цехов, и я. А рабочие отвергли это. Высказались даже за то, чтобы премию платили не через кассу, а у людей на виду. Пусть, говорят, кассир приходит и выдает при всем честном народе.

— Вячеслав Францевич, вы не против, чтобы я посмотрел у Глебова эти исследования?

— Пожалуйста.

— Глебов говорит, что нет ключа от сейфа. Человек заболел. Такая оказия...

Кебич секунду-другую смотрит на меня молча, вроде бы взвешивая: дать — не дать.

— Там в основном негативные вещи. Но мы правду о себе не прячем. Скажите Глебову, что я разрешил.

На следующее утро первое, что делаю, — еще не брился, не завтракал — звоню из гостиницы на завод Нине Михайловне Ходак: «Как вы думаете, найдется у Глебова ключ, если я скажу, что директор разрешил?» Веселый голос в трубке: «Думаю, да. Должен найтись». Однако Глебов ключ не находит, то ли осторожничает на всякий случай, то ли в самом деле нет у него ключа — я не проверял, вполне может быть. Предчувствие точности гипотезы — теперь я в этом уже не сомневался! — овладевает мною все сильнее. Уже нет сил и терпения ждать, пока отыщется ключ, хотя меня заверяют, что больной внезапно выздоровел, звонил и вот-вот должен прийти на завод. Нетерпение гонит меня в другую сторону — к социологам БелГУ, авторам исследования. На всякий случай с Кебичем я заранее договорился, что почитаю отчеты в университете. Работа ведется по договору с заводом, и сами ученые, как они мне объяснили, без разрешения заказчика не вправе оглашать результаты.

Белые муравьи

«День второй, 16 часов. Многие станки отключены, и мой тоже стоит неподвижно. Ко мне подходит один из шлифовщиков и объясняет: Миша (мой учитель) сегодня вышел в первую смену, можешь идти домой. Я спрашиваю: а мастеру об этом сказать? Шлифовщик делает броский жест рукой и сплевывает...»

«Обращение мастера к рабочему (особенно молодому) построено далеко не лучшим образом. Обычно мастер подзывает рабочего, махая рукой. Или «подманивает» его, сгибая палец, стоя при этом метров за двадцать. Отдаваемые им приказы, как правило, ничем не аргументируются: возьми то, сделай это — и точка».

Социолог Сергей Гребенников, автор этих дневников, устроился учеником слесаря, а коллега его, Альбина Соколова, — «распредом» в другом цехе. Об истинной их роли окружающие не догадывались, но Кебич, конечно, был в курсе дела.

Десятый цех, куда Гребенников попал, с тяжелыми условиями, базовый, делают здесь станины весом в семь-восемь тонн. Альбина освоилась за две недели, а ему для адаптации понадобился месяц. Место для наблюдения Гребенникову досталось интереснейшее, хотя привыкнуть слесарить выпускнику университета было не просто. Нет, пожалуй, я неправильно сделал акцент: не потому, что он из университета, социолог, дело в другом: здесь, в десятом, люди вообще привыкали медленно, трудно.

«Включенное наблюдение» — так называется этот метод «заброски социологических штирлицев» — было лишь одним из приемов, наряду с анкетированием, интервью, социометрией. Обследование крупное, комплексное, рассчитанное на несколько лет. Проводится оно под общим руководством заведующего кафедрой философии БелГУ профессора Г. П. Давидюка, и звучит генеральная тема так: «Пути совершенствования системы управления социальным развитием коллектива предприятия». Я воспользуюсь небольшими фрагментами этой работы, характеризующими, на мой взгляд, не столько конкретный цех и данный завод, сколько явление более общего порядка: определенный способ оплаты и организации труда. Способ, ежедневно, ежечасно продуцирующий эгоизм вопреки всей системе мер воспитательного воздействия, нацеленных на противоположный результат.

Сергей Гребенников записывает в своем дневнике: «Старые, высококвалифицированные рабочие вообще на тебя никакого внимания не обращают: ты — сам по себе, я — сам по себе... Рабочие среднего возраста, обладающие, однако, высоким профессиональным статусом, интересуются новичком лишь при случае: откуда родом, женат ли, есть ли «хата» и т. д. Вступают в разговоры неохотно, четко соблюдая дистанцию, размер которой определяют зарплата и разряд».

Между прочим, на этом заводе — напомню слова Нины Михайловны Ходак — новички получают наставника не в цехе, а прямо в отделе кадров при поступлении и делается все возможное, чтобы поощрить воспитание и обучение молодых рабочих. Увы, индивидуальная сдельщина вносит свои поправки в расчеты воспитателей.

«...Если наставник «свято» бережет свой опыт и думает главным образом о собственном заработке, его ученик начинает работать без энтузиазма, теряет интерес к профессии, производству, плану и своему коллективу. Так случилось с учеником строгальщика Блатушко, которого его наставник обучил выполнять только самые простые операции. Более ответственные задания молодой рабочий брать не решался, поработал семь месяцев и бросил».

Записи человека, наблюдающего механизм социальных отношений в цехе изнутри, подтверждают мое предположение. Я так и думал, что при индивидуальной сдельщине «главной причиной постоянного психологического напряжения в коллективе, конфликтных ситуаций и увольнений молодежи служит несправедливое распределение работы между «новичками» и «своими людьми».

Дневник Гребенникова, конечно, документ субъективный, но и в «Аналитической записке» социологов читаю о возникновении «напряженных отношений между рабочими и ИТР (особенно мастерами), с одной стороны, между опытными, высококвалифицированными кадровыми рабочими и молодежью — с другой». Ученые приводят ответ заместителя секретаря парткома: «Старики держат в цехе монополию на опыт и квалификацию, а также и на зарплату». Секретарь комсомольского бюро придерживается такого же мнения: «Мастера дают молодежи в основном неквалифицированную, неинтересную, а главное — низкооплачиваемую работу».

Разумеется, они ссылаются при этом на отсутствие опыта и терпения у молодых. Отчасти верно, замечают социологи, но «как получить опыт и навыки, не пройдя путь подготовки, ошибок, повторений, занимаясь подсобной работой?..»

Теперь вспомним, сравним: на Калужском турбинном заводе, где индивидуальной сдельщины нет, новичок через шесть месяцев получает квалификацию, равную квалификации рабочего с шестилетним стажем! При калужском варианте — подлинный коллектив, солидарная ответственность, общность интересов и целей. Таков эффект бригадной организации труда с оплатой по конечным результатам. При сдельщине индивидуальной непосредственно в цехе, у станков (цитирую социологов, обследовавших Минский станкозавод), «по сути дела, коллектива, как такового, нет, есть просто группы рабочих, объединенных одним местом деятельности, цель каждого из которых — побольше заработать».

Исследователи подчеркивают, что наиболее грамотные рабочие, имеющие среднее образование, составляют самую многочисленную группу людей, работающих по первому-второму разрядам или вообще без разряда. Треть рабочих имеет хорошие заработки, высокие разряды, большой стаж, опыт. Но именно эти люди имеют наименьшее образование — восемь классов и ниже. Уровень социальных и материальных претензий образованной группы рабочих (со средним и даже средним специальным образованием приходит в цех свыше 60 процентов рабочих!) довольно высок, а реальное удовлетворение сплошь и рядом претензиям не соответствует.

Отсюда и возникают различного рода социально-психологические напряжения.

Низкий уровень адаптации молодых рабочих, подчеркивают социологи, большая текучесть в их среде приводят нередко к штурмовщине, нехватке людей, к тому, что «в цех часто приходится брать случайных людей — летунов и пьяниц, чтобы хоть как-то выполнить план».

При твердом, умелом руководстве «болезнь» оказывается загнанной глубоко внутрь, но и в этом случае можно уверенно утверждать, что без нее эффективность работы предприятия была бы намного выше. А при малейшем «ослаблении вожжей» или при отсутствии комплекса систем управления, с помощью которых руководят Вячеслав Францевич Кебич и его единомышленники, план летит под откос, ползет за ворота брак...

На станкостроительном заводе объяснили обнаруженное слабостью руководства, и уже в ходе обследования во главе десятого цеха поставили Новицкого — способного, деятельного администратора и инженера, отличающегося завидной энергией. Социологи в связи с этим многократно подчеркивают: положение улучшилось, при Новицком люди воспрянули духом, говорят, что «такого руководства в цехе прежде не видели». Но изменится ли ситуация коренным образом? Лично я сомневаюсь. Коренное решение — это отказ от индивидуальной сдельщины и переход к коллективным формам организации и стимулирования труда.

Индивидуальная сдельщина неплохо послужила на предыдущих этапах развития индустрии, привлекая своей способностью форсировать количество, пусть хотя бы и в ущерб качеству. Теперь качество работы — главное, и оно немыслимо без подлинного коллектива людей у станков и машин.

Возможна ли стыковка?

Контроль. Кадры. Культура.

Три «к» из «формулы Кебича» принесли Минскому станкостроительному объединению имени С. М. Кирова успех большой, но, как мы теперь знаем, далеко не полный. Возможен ли четвертый элемент, еще одно «к», допустим — калужский метод? Сочетается ли он с системами, на которых держится коллектив станкозавода? Короче, возможна ли стыковка?

Вячеслав Францевич Кебич, генеральный директор станкостроительного объединения, когда я задал ему этот вопрос, попал, казалось бы, в положение щекотливое. Столько сделано! Непаханая, каменистая земля превращена в культурное поле, огромную их работу стали замечать, выделять, похваливать. Конечно, есть недостатки, чего их замазывать, вот и социологи указали, но с прошлым, с прошлым сравните — никакого же нет сравнения! Завод идет в гору, уже и вершина близка, а тут вдруг спрашивают: не желаете ли, мол, товарищ директор, пойти на выучку к другим? Иной руководитель, пожалуй, обиделся бы на мой вопрос, посчитал бы его бестактным. Амбиция, местный патриотизм — великие вещи, несокрушимые глыбы. Многие руководители не хотят «идти по чужим следам», пробивают собственные тропы, порой сквозь густые заросли и болота. Хорошо еще, если в нужном направлении, а то, бывает, и в противоположную от цели сторону.

Кебич мог бы рассердиться на то, что ему, вытащившему хронически отстававший завод в передовые, «навязывают» чужой опыт, но я не случайно подчеркиваю при всякой возможности: Кебич — хороший руководитель. В моем понимании хороший значит способный искать, признавать и перестраиваться, способный к развитию.

— Мы провели крупное социологическое исследование, и теперь рабочие лидеры нам известны во всех цехах, — сказал Кебич. — Известны! Мы ничего не знали о калужском варианте, другая у нас была цель. Рассуждали так: раз известно, кто рабочий лидер, можем с ним советоваться по всем вопросам, связанным с интересами рабочих. А ведь логично пойти и дальше...

Я молчал, ждал. Было очевидно: директор не столько мне говорит, сколько пытается что-то важное уточнить для себя. Упустишь такой момент, испортишь его неосторожной репликой или вопросом — и пиши пропало. Человеческая откровенность — птица, которую легко спугнуть, да поймать трудно.

— Можно дальше пойти! Что действительно новое в калужском методе? Участие рабочих в управлении производством. Я фильм видел про «Уралмаш». О работе бригад на единый наряд. Но об управлении рабочих там ничего не говорилось. Роль бригады сводилась к более или менее объективному распределению заработанных денег внутри группы. А то, что рабочие сами могут участвовать в распределении работы? Даже потребовать от администрации правильно дать задание? Устранять те или иные недостатки, которые возникают по вине администрации цеха или завода? Нет, ничего такого в фильме про «Уралмаш» не показывали. Понимаете ли... это, конечно, метод хороший, но он требует революционного, если хотите, переворота в управлении, особенно с точки зрения средней категории руководящего состава — начальников отделов, служб, подразделений, которые работают на цехе...

Он так и сказал — «работают на цехе», а не в цехе. Оговорился или это профессиональное, вроде «на флоте» у моряков? Те ведь никогда не скажут «служил во флоте». Надо бы спросить, но я не перебиваю, молчу.

— ...Ну, у нас в этом отношении завод более или менее подготовлен... Я, как только прочитал, сразу подумал, что стоило бы применить для пробы в двух цехах — механическом и сборочном. На сборке это вообще очень хорошо можно применить... Да, на сборке проще всего! Ну, предварительно надо серьезно изучить, съездить в Калугу. Одно дело — прочитать, а другое все-таки — посмотреть. Здесь требуется изменение психологии рабочих. И конечно, сразу не все рабочие поддержат. Предельно ясно. Есть разные люди. Есть такие, кто сегодня получает деньги в количестве, может быть, не совсем заработанном. И другие, так называемые «чеканщики денег», они работают по принципу: чекань больше, как можно больше, в ущерб, может быть, даже рядом стоящему. Такое дело, да... Поэтому, конечно, и бригады подбирать надо грамотно, умно. Придется характер людей даже учитывать. Особенно бригадиров. Наверное, бригадиров они в Калуге подбирают с такой тщательностью, как мы, допустим, всех остальных руководителей?.. Да, конечно, это так! В этом случае бригадир должен быть неоспоримым авторитетом! Если бригадир не будет пользоваться уважением, то... Это становится первостепенной задачей. Неоспоримый авторитет! Он даже должен быть более авторитетен, нежели мастер. Взаимоотношения мастера и бригадира, конечно, при калужском варианте меняются. Бригада, значит, у них может отказаться от человека? А как это с КЗОТом сочетается? Как насчет КЗОТа?

Я молчал.

Кебич опять погрузился в себя, задумался. Потом сказал:

— Собственно, этот способ приема на работу не нов. И мы иногда говорим: идите, ищите себе место, если вас примут на работу, я подпишу приказ, а если не примут — до свидания... А там, видимо, это стало законом. Там, вероятно, разными способами поддерживают и подогревают самосознание бригад в том смысле, что они участвуют в управлении. Да и с экономической стороны зайти... Вот вы говорите: при индивидуальной сдельщине есть «выгодная» и «невыгодная» работа. К великому сожалению, конечно, как бы мы ни стремились к технически обоснованным нормам, многие нормировщики допускают ошибки. И оказывается одна работа «выгодной», а другая «невыгодной». При калужском варианте это отпадает. Бригада заинтересована материально, чтобы все операции выполнять коллективно, весь урок. Это я себе представляю. С точки зрения производительности. А с точки зрения качества? Ответственность коллективная, если что — не на одного показывают, а показывают на всех. И если запорол деталь, допустил брак, будет стыдно уже не только тебе... Раньше это был конфликт между контролером и рабочим, между контрольным мастером и мастером, сейчас становится конфликтной ситуацией всех людей в коллективе. Это я тоже понимаю. Его ответственность, рабочего, становится не номинальной, что ли, не перед административной властью, а перед своими... Социальный характер носит, да. Ответственность морального плана перед товарищами. А если у них возникнет конфликт между советом бригадиров и администрацией? Что тогда? Прямо: между директором и советом?

Ах, вот оно что! Предусмотрительный он, однако, Кебич! Я с каким-то новым интересом всматриваюсь в его широкое, скуластое лицо, острые, сейчас несколько напряженные глаза. Хочет знать, возможна ли какая-нибудь автоблокировка, которая срабатывала бы на случай неосторожного перегрева пара?

— У них конфликтов практически не бывает.

— Совсем?

— Да, пожалуй, что и совсем... И Прусс, и его преемник Пряхин, нынешний генеральный директор, поддерживают эту систему всемерно, они, собственно, создатели ее. И они где-то внутри, для себя, очевидно, решили: мнение совета учитывать, считаться. О конфликтах с директором я не слышал.

— А председатель заводского совета, как его?..

— Чернов?

— Да, токарь-расточник, кажется? Вы о нем какого мнения? Действительно толковый человек?

— В профессиональном отношении — ас, его уважают. Соображает хорошо, активен, напорист. Самое главное, мне показалось, — он всю эту систему воспринимает очень серьезно, считает личным делом поддерживать ее устойчивость, престиж. Он как бы там рабочий директор...

— Угу...

— Есть заместители у Пряхина по производству, по экономике, общим вопросам... А Виктор Чернов как бы «зам» директора по рабочей части — фактически, хотя так не называется и сам стоит у станка. Но к директору вхож в любой момент, такое у него право. К вам, наверное, рабочему прорваться не так-то просто? А тут с Черновым поговорят в курилке, в раздевалке, он видит — дело серьезное, выносит на совет бригадиров. Там директор присутствует, секретарь парткома, все руководители.

— Да, я понимаю. Там вопрос как-то разъясняется, находят приемлемое решение... Хорошая форма! Я думаю, калужский вариант нас мог бы очень существенно дополнить. При всем при том, что у нас на заводе уже сделано, да еще калужский вариант — это было бы вообще очень сильно! И я этим делом обязательно займусь. Мы с вами еще встретимся по этому поводу^[2].

Потрясение очевидцев

Со всех сторон калужских турбинистов бомбардировали письмами, телеграммами, запросами. Дня не проходило, чтобы не звонили из проходной: «Прибыли из Подольска (Ленинабада, Барнаула, Тулы и т. д.), просим принять, показать». Северин, Потулова, Берюлина — неутомимый экипаж ББФОТ — понимали, что это клещи, из них не очень-то вырвешься. И показывали, и устраивали встречи приезжих с бригадирами, и с кровью вырывали у заводских знакомых последние остатки документации, которые вся эта прожорливая саранча командировочных поедала мгновенно.

«С сожалением констатирую, Александр Ильич, что собрать весь материал для желающих я не смогу. Увы, многие просто опоздали. А некомплектная информация может только повредить делу. И я замолк...»

«А. И.! Устал... Устал писать, отвечать. Со всех сторон идут запросы на литературу. Тут уж я — пас. Нет ее у меня. Все архивы раздал, а запросы идут и идут. Как быть?»

«Шлю вам выдержки из книжки отзывов, которую завел. Уже пухленькая...»

«Опыт КТЗ заслуживает внедрения на предприятиях страны» — выписываю из книги отзывов мнение делегации Кировского машиностроительного завода.

«Да, я читал много о различных системах, но, не боясь громких фраз, могу сказать: посетив Калужский турбинный завод, убедился, что это в принципе революция в организации труда, так как впервые столь просто, ясно и четко увязаны интересы каждого рабочего и производства в целом» — ученый из Новосибирска.

«По нашему общему мнению, бригадная организация труда на КТЗ более прогрессивна и совершенна, чем все, что пока известно. Главное преимущество ее — полное самоуправление на закрепленном производственном участке, стремление к общей цели» — делегация из Саранска.

Можно было бы еще продолжать и продолжать — недостатков в таких мнениях нет. Я вижу во всем этом не просто человеческое любопытство, а жажду истинного, «непоказушного», обретение оптимизма, желание самим стать чище. Молодцы турбинисты! Не уверен, что каждый из широко рекламируемых у нас починов выдержал бы такую проверку.

Из Кривого Рога: «Потрясен объемом проделанной вами работы. Все познается в сравнении».

Из Брянска: «Впечатление, произведенное на нас увиденным на вашем заводе, огромно».

Из Кургана: «Работа вашего коллектива вызывает удивление и восхищение. Ваш опыт без преувеличения может быть назван социальным экспериментом с большим будущим».

Глава четвертая. Неведомое с позиций знакомого (1)

Все на свете сравнения условны. Но, допустим, вы жизнь прожили в Заполярье, на берегу холодного моря, а вам рассказывают о волнах теплых, песках золотых и пальмах. Разницу вы ощутите, догадаетесь, что на жарком юге не носят меховых унтов, не ездят по снегу на собаках.

При нынешней миграции и текучести кадров рабочий знает не только свой цех. Ситуация на производстве, в общем-то, везде одинаковая. Поэтому, слыша и читая о необычном, человек сравнивает, сопоставляет, примеряет на себя, оценивает неведомое с позиций знакомого. Тем более когда речь идет о людях, желающих и умеющих думать. Таких, например, как те, с которых «Известия» в связи с документальным фильмом «Хочу сказать»^[3] писали: «Они предстают перед нами людьми незаурядными, со своими неповторимыми характерами...»

Одного из них газета назвала «вдумчивым Солипатровым», другого — «темпераментным Даниловым». Из героев нашей кинокартины именно Данилова и Солипатрова пригласил я к разговору, затеянному в этой книге.

Мне хочется, чтобы вы лучше узнали людей, мнение которых не раз будет встречаться на этих страницах. Поэтому вначале я воспользуюсь фонограммой фильма, интервью, сделанными в процессе съемок. Представляю вам «вдумчивого Солипатрова» и «темпераментного Данилова».

Исповедь у микрофона

Анатолий Гаврилович Солипатров — слесарь высшей квалификации. Работает в Центральном научно-исследовательском институте судовой электротехники и технологии в Ленинграде, куда пришел с «Полиграфмаша». Беспартийный. Заметных общественных постов не занимал. Образование (формально) восемь классов, учиться помешала война. Философский склад ума, способность к аналитическому мышлению, понимание человеческой психологии — качества эти, крепнущие год от года, принесли Солипатрову известность рабочего-социолога, с мнением которого считаются писатели и ученые. Автор публикаций в центральных газетах, журналах. Солипатрову, когда мы снимали о нем фильм, было сорок девять лет. Высокий, сутулый, худой — на лошади напоминал бы Дон-Кихота. Супруга — заводская работница, дочь окончила техникум...

Борис Федорович Данилов по возрасту гораздо старше Солипатрова, ему за шестьдесят, но по-прежнему работает токарем-лекальщиком, квалификация — высшая. Правда, теперь это лишь одна из его профессий. Другая — изобретательство, он обладатель многих авторских свидетельств. Есть и третья — публицистика, он член Союза журналистов СССР. Обаятелен. При мягкой улыбке — характер бойца. Защищая права изобретателей, устно и печатно стегает волокитчиков, консерваторов, не оглядываясь на чины. Был председателем Московского городского совета новаторов. Автор нескольких книг и многих статей в центральной прессе. Сейчас живет в Москве, неподалеку от ипподрома, вместе с женой и сыном-переводчиком, побывавшим во многих странах. Сам он тоже бывал за границей, но чаще перемещается по СССР: заводы охотно приглашают его к себе, просят показать изобретения, новые инструменты для обработки металла. Заядлый рыбак...

Мы задавали им вопросы, самые разные. Некоторые ответы я воспроизведу.

— Что вам больше всего нравится в людях?

Солипатров. Доброжелательность, открытая улыбка, что ли, навстречу входящему или протянутая рука для пожатия.

Данилов. Умение работать, делать дело — это самое главное. Если ты будешь ласковый, хороший товарищ, но дела не знаешь, работать не можешь или лентяй — грош тебе цена. Я так сужу.

— Что вы не приемлете?

Данилов. Подхалимство, трусость, боязнь говорить правду в глаза любому начальству.

Солипатров. Грубость... Она ранит до глубины души, независимо к кому направлена, ко мне или другому.

— Принято говорить о призвании художника, педагога, ученого. А «призвание рабочего»? Выражение встречается в печати. Оно правомерно?

Данилов. Поверите ли, когда токарным делом увлекся, ездил я на работу, как на праздник, готов был работать по две смены, так было интересно. К учителю своему, выдающемуся мастеру токарного искусства Павлу Шведову, привязался, как к родному отцу, и дома рассказывал о нем самыми восторженными словами. На несколько месяцев забросил спорт, театр, кино, своих друзей и знакомых. Впервые узнал, как работают «запоем». Жил только работой и чувствовал, что «распухаю» от новых знаний. Мне, конечно, здорово повезло: на опытном заводе института рядом со мной работали настоящие русские умельцы, токари-виртуозы, самые искусные в Ленинграде. Понимаете, как я был горд тем, что нахожусь среди них? Раньше сверлила мысль: надо идти в вуз. А здесь мне показалось, что учусь более важному, чем в любом вузе. Может, и не правильно, но я так думал.

— Вас называют «королем». Как коронование происходит?

Данилов. Еще до революции самых искусных и знаменитых мастеров токарного дела величали «королями». Когда я к этой профессии приобщился, «королям» было лет по шестьдесят. Ходили они на завод в котелках, с тросточкой, всегда в чистых, выутюженных костюмах. А инструмент делали — настоящее произведение токарно-лекального искусства! Меня они встретили недоверчиво, с иронией. Мне было тогда двадцать шесть, в их глазах я выглядел мальчишкой. И когда «мальчишка» заявил мастеру, что хочет сдавать пробу на высший, «королевский» разряд, они посчитали это легкомысленной самоуверенностью, нахальством. Но я уже многое умел, и в год начала войны, в сорок первом, меня причислили к лику «королей».

— Вы счастливы?

Данилов. А в чем счастье? В нужности! Если ты одному человеку нужен, уже хорошо. А если десяти, двадцати — это счастье. Изобретатель нужен тысячам людей.

Солипатров. Я доволен и судьбой, и специальностью. Огорчен лишь тем, что у меня один ребенок. Счастлив с друзьями. Мне кажется, нет ничего на свете дороже бескорыстного друга, не считая, конечно, самой жизни.

— Что бы вы сделали, если бы вам дали миллион? Представьте, вам нужно потратить миллион!

Данилов. Я бы учредил фонд для содействия изобретателям.

Солипатров. Я стал бы изготавливать большие контейнеры из нержавеющей стали, загружать их хорошо законсервированными вещами, что под руку попадет: телевизор, тапки, шапки, тарелки и т. д. И покупал бы уже прочитанные письма по сто штук за каждый год. Все это герметично запаивал бы, хранил где-нибудь в старой шахте или в дремучей тайге.

— Что за странная фантазия!

Солипатров. Хотели бы вы сейчас почитать, ну, скажем, записки старого петербургского извозчика или портного в черновиках? Я думаю, что такие черновики могли бы ответить историкам на многие важные вопросы, хотя это чтение само по себе было бы далеко от удовольствия. Повседневные рядовые письма, полагаю, не имеют цены, как и полотна знаменитых художников, — письма из деревни в город, в армию, от уборщицы — сыну-инженеру, от директора — сестре-доярке и т. д. Люди имеют коллекции монет. Я бы мечтал иметь собрание писем, причем не распечатанных мною. Зачем? Я же современник, зачем мне заглядывать в чужую замочную скважину? Если бы мне дали миллион, собирал бы не только письма, но и предметы быта, труда, любые вещи своего времени. Миллион... Не могу даже вообразить, что подумала бы моя мать, узнав, как я собираюсь тратить миллион. До войны нашей семье жилось тяжело. Деликатесом, который мы получали только с получки или по праздникам, была булка с маслом...

— Кстати, что вам запомнилось с детства?

Данилов. Наводнение двадцать четвертого года. Нева вышла из берегов. По нашей улице на Петроградской стороне ходили пароходы и буксиры, спасали людей, переправляли их с одной стороны на другую, высаживая прямо в окна второго этажа. Все это было так необычно и страшно, врезалось в память.

Солипатров. У меня перед глазами стоят блокадные дети. Я сам был школьником, а запомнил совсеммаленьких. Могли бы вы представить себе ребенка, который не скачет, не бегает, а если и плачет, то беззвучно, взрослыми слезами? Как заколдованный провожает глазами ложку туда и сюда, если ему приходится видеть, как кто-то рядом ест? Зачастую такому ребенку и жить-то оставалось несколько часов. Но ни слова, ни писка, ни стона, ни просьбы. Протяни кусочек — и две жалкие ручонки, как молнии, ухватят его...

Данилов. Я помню Ленинград в сорок четвертом, когда на костылях вернулся в город. По улицам разгуливали огромные крысы. Их было полно и в нашей пустой квартире. В городе — ни одной кошки. Я приковылял на свой завод, там работали лишь женщины и подростки. Мне обрадовались: почти все пожилые специалисты, в том числе и «короли», умерли от голода. Я описал все это в своей книге «Жизнь — поиск»... И про то, как в тридцать лет «королю» пришлось снять корону, переквалифицироваться в рыбовода: врачи признали инвалидом, непригодным к заводскому труду. И про то, как научился ловить рыбу, разделывать ее, готовить рыбные блюда, да только душа не принимала такой жизни, тосковал страшно. Пока не пересилил болезнь, не вернулся к токарному делу, изобретательству...

— Но вы еще пишете статьи. Зачем токарю, слесарю брать перо в руки? Разве это не дело писателей, журналистов?

Данилов. Зачем я пишу... Такой вопрос не только вы мне задаете. Вот недавно мастер нашего завода Горовой спросил: зачем ты пишешь? Я, говорит, читал твои книжки, где ты чуть ли не всю молодежь хочешь в свою веру обратить. Но ведь ничего не меняется, по-прежнему у нас не хватает рабочих, молодежь не идет в станочники, говорит мне этот мастер, так зачем же ты пишешь? Ну что я мог ему сказать? Что вот только на одну мою книжку «Кому стоять у станка» ко мне пришло более двухсот писем? Пишут школьники, ученики технических училищ, молодые рабочие. Многие с благодарностью: «Я после вашей книжки избрал профессию токаря». «Нашел у вас решение проблемы, над которой давно бился». Литературный труд несвойственный для меня, тяжелый, но я продолжаю писать, хотя мне это дается нелегко. Людям, получается, нужно!

Солипатров. Безусловно, я пишу не для того, чтобы стать профессиональным писателем. У меня профессия другая, я металлист. Видимо, в какой-то мере все люди пишут. Если развить эту мою мысль, то помимо литературы, прессы — динамичной, спрессованной информации, оставляющей что-то за кадром, люди пишут неторопливые заметки, размышления, записки неорганизованного редакцией человека. Это, наверное, то, что и я пишу. Лично мне кажется, прелесть этих записок заключается не в их художественности, а в их документальности. Еще люди пишут частные письма, многие из которых, к сожалению, теряются. И вот я думаю, чтобы нарисовать социальный портрет общества, нужно знать и то, и другое, и третье. Даже если современник будет рисовать этот портрет, не говоря уже об историке.

— А что вы думаете о своих заметках?

Солипатров. Думаю, что это искренние и серьезные размышления. Серьезно мыслить еще не значит интересно для всех писать. Я это понимаю. Но считаю, что даже ошибочные мысли, если только они не предельно глупы и наивны, имеют право на существование. Они будят мысль читателя, заставляют глубже заглянуть в проблему, искать контраргументы. Болеющим тем же, чем и я, будет интересно меня выслушать. Я сам с интересом слушаю любого, если у него есть что сказать. Думаю, мне и самому, если повезет, будет интересно прочитать мои записки лет через двадцать пять, а внукам моим и подавно... Вы, конечно, не поверите, но я скажу, что меня не интересует, напечатают ли меня, будут ли цитировать мои заметки сегодня. Конечно, приятно сознавать, что часть твоих мыслей интересна даже людям, по горло занятым, современникам, не хуже тебя самого знающим жизнь. Но я в этой своей деятельности хочу занимать лишь ту ступеньку, которой достоин, и ни на сантиметр выше.

— Как вы пишете?

— Я не могу сказать, как я пишу. Я прихожу домой и, если у меня есть мысли, сажусь и пишу. Сравнить мне не с чем и не с кем. Понимаете, во мне как бы живут два человека. Один смотрит глазами, отмечает что-то интересное. А другой человек говорит: ну, раз тебе это интересно — запиши. И я пишу...

— В заметках ваших часто встречается выражение «чувство хозяина». Это довольно распространенная фраза, многие так говорят. Что за чувство? И как его воспитать?

Солипатров. Мало сказать: вы хозяева. Хозяин тот, с кем считаются, кто участвует в управлении делом. Не только в исполнении какой-то работы собственными руками, а еще и в обдумывании ее, подготовке — словом, именно в управлении. Там, где это есть, есть и чувство хозяина.

Данилов. Это сложное чувство. Оно не каждому дано, и не каждый на него решится.

Солипатров. Чувство хозяина приходит, когда человек добровольно, с удовольствием берет максимально трудную для него самого работу или задачу и когда при этом ему не очень мешают. Или мешают, но не настолько, чтобы он не мог преодолеть сопротивление. У каждого человека есть своя крейсерская скорость в жизни и работе. И если его начинают подгонять, он не почувствует себя хозяином. Вообще, к чему подгонять человека? Я думаю, не надо подгонять, не стоит. Нельзя и притормаживать: он может почувствовать себя лишним, подумать, что его работа не нужна. Какое же здесь чувство хозяина?

— Что способно привнести в жизнь рабочего интерес, разнообразие, увлеченность?

Данилов. Изобретательство! Это такой мотор — кого хочешь увлечет.

Солипатров. Чувствуется, что Данилов любит изобретать, любит изобретателей. Только одно хочу заметить: не всякий человек — потенциальный изобретатель. Есть художники в душе. Есть экономисты в душе. Есть, ну, можно сказать, русские мужики, которые хотят сделать хоть телегу, но чтоб она осталась в веках!..

...Вот это самое место — насчет телеги — мы несколько раз прокручивали за монтажным столом. Очень уж мне нравилось, как сказал Солипатров. Головой по-бычьи мотнул, руки выставил вперед, пальцы сжаты в кулаки, тряхнул кулачищами — вот, мол, какие мужики!

Теперь особенно бросилось в глаза: на редкость они непохожи между собой, наши герои. Данилов почти все время улыбается, рассуждает обо всем с юморком. И совсем иной Солипатров: этот мыслит, как выражаются кинематографисты, «прямо в кадре», с напряжением, скулы ходят туда-сюда, большие руки помогают рту выталкивать слова, которые вылезают, похоже, со скрежетом, зато каждое, как кусок гранита, падает на слушателей тяжело, весомо.

Здесь приведены лишь небольшие фрагменты наших киноинтервью, и далеко не все, что мы записали, уложилось в регламент картины — всего один час. В фильме «Хочу сказать» есть и другие герои, в частности ленинградец, токарь-карусельщик с «Электросилы» Юрий Клементьевич Сидоров. Сквозным действием через весь сюжет проходит рабочий разговор в 32-м цехе Ленинградского станкостроительного объединения имени Я. М. Свердлова — том самом, где сборщики в числе первых в стране перешли на бригадный подряд с оплатой по конечным результатам. Это был один только цех большой фирмы, и не было у них советов бригадиров, многого не было из того, что встретилось позже в Калуге, но тем не менее совсем не так, как при индивидуальной сдельщине, выглядела здесь способность рабочих управлять, влиять на ход производства, и чувство хозяина — Солипатров мог убедиться — присутствовало вполне.

Если говорить откровенно...

Борис Федорович Данилов предстал передо мной все таким же бодрым, молодым — в его-то годы! По-прежнему деятельным, неугомонным. Сообщил, что книжка вышла, протянул ее. На коричнево-белой обложке художник изобразил символы конструирования. Неужто та самая?

— Она!

Я с любопытством листал страницы сочинения, названного автором «Рабочие умельцы». Ожили картины недавнего прошлого, так отчетливо вспомнилось, будто на экран гляжу: вот Данилов за пишущей машинкой, в голубой шерстяной рубашке, слева на тумбочке лампа под белым абажуром и стопка книг. Перестал печатать, поднял голову, смеется. «По-даниловски» смеется, когда все в нем — не только глаза, но и щеки, и подстриженные седые усы, и губы, даже подбородок — светится добротой... Вот он же с редактором издательства — обсуждают рукопись: «Так я же тут и пишу о людях, о ком же еще?» — обиженно вроде бы тянет Данилов, но полный, важный редактор настаивает: мало о людях, у вас все больше о технике... Это кадры из нашего фильма... Так, значит, вышла книга, о которой тогда шла речь? Поздравляю. Какая же по счету?

— Третья, сейчас четвертую пишу, об алмазах, о Бакуле...

История его знакомства с Бакулем весьма любопытна.

Однажды Данилов подал заявку и получил категорический отказ Института патентной экспертизы: «Указанный способ неосуществим». Казалось бы, разговор окончен, но Борис Федорович не отступил.

— Вы читали что-нибудь об Эйнштейне? — спросил он заместителя директора института Васильева.

— Вообще, читал, — несколько удивленно ответил Васильев.

— Вы помните, что он ответил, когда у него спросили, как делается изобретение? Эйнштейн сказал: все знают, что это неосуществимо. Но находится один невежда, который этого не знает. Вот он и делает изобретение!

— Это интересно, — оживился Васильев, — в этом что-то есть. Я вам посоветую самому съездить в Киев к директору Института сверхтвердых материалов Бакулю и рассказать ему про Эйнштейна...

Друзья советовали Данилову иное — плюнуть на заявку, но он предпочел отправиться в Киев к профессору Бакулю. Бакуль принял его холодно, сказал резко: «Службы института — наиболее совершенные в стране. Раз они говорят, что неосуществимо, значит, сомнений быть не может, этого сделать нельзя».

— Можно я покажу на вашем оборудовании, как делается это «неосуществимое» дело? — попросил Данилов и, помня совет Васильева, действительно рассказал про Эйнштейна. Бакуль рассмеялся. Вызвал начальника лаборатории: «Посмотрите, как он это делает».

Упрямый Данилов показал. «Наиболее совершенный в стране институт» склонился перед идеей рабочего.

А вскоре доктор технических наук Бакуль справлял свой 60-летний юбилей, и редколлегия журнала «Машиностроитель» отправила Данилова вручить ему приветственный адрес.

Бакуль сидел в своем огромном кабинете. На лацкане его пиджака сияла новенькая Золотая Звезда Героя Социалистического Труда. После официального поздравления с днем рождения Данилов выложил перед ним свое изобретение. Им заинтересовались и Бакуль, и все присутствующие. Здесь не было дилетантов, здесь все были специалисты и понимали, что это такое.

— Где-нибудь описана технология изготовления ваших колец? — спросил Бакуль.

— Вот в этой книжке, — сказал Данилов и протянул ему второе издание своей книги.

— Вот что, — сказал Бакуль, — обращаясь к главному инженеру опытного завода, — сегодня вы покажете Данилову возможности нашего завода для изготовления таких инструментов по его методу. А завтра в одиннадцать часов соберем ученый совет института, чтобы обсудить это изобретение.

Он попросил Данилова оставить несколько колец для республиканской выставки и добавил: «Если можно, подарите мне вашу книгу...»

Так Эйнштейн помог рабочему убедить профессора!

— А позже с Бакулем вы встречались? — спрашиваю Данилова.

— Знаете, поехал я к нему и попал на похороны... Вот такая печальная история... Ужасная командировка была. Хотел поговорить, а оказался у гроба. Он в последнее время уже не был директором, болел, но работал в институте, и все со своими вопросами к Бакулю шли по-прежнему. Получалось там вроде двоевластия. Жаль Бакуля, такой дядька был хороший! Вся его карьера оказалась недолгой. В 1961 году он чуть ли не в деревенской кузнице делал алмазы. Никто не верил в это дело. Понимаете? Академик Верещагин обосновал теоретически возможность синтеза алмазов, а Бакуль сделал. Ну, может, не в деревенской, вроде того. Он твердыми сплавами занимался официально, а сам с группой энтузиастов колдовал над алмазами. И вот рядом с ними был заводик «Спорт», на Куреневке, тогда окраине Киева. При заводике — кузница. Ну, Бакуль там договорился с дирекцией завода, начал в кузне опыты делать. И сотворил две тысячи каратов. Первые искусственные алмазы в СССР! Он положил их в портфель и прямо с портфелем — в Москву, на партийный съезд...

Помолчали. Борис Федорович любил этого человека...

Потом немного еще о разных новостях поговорили: где он бывал, где я — с год не виделись. Я упомянул о Калуге...

— Слышал, читал. — Данилов погладил ладошкой усы. — Хотите знать, что я думаю об этом?

Я хотел доверительного разговора. Для Чернова и Федулова с КТЗ я все-таки приезжий корреспондент из Москвы. Знаю, что были они откровенны, но есть грань между разговором «для печати» и «не для печати».

— Я считаю: хорошо! Для всех цехов бригадная форма хороша, кроме инструментального.

— Потому что сам инструментальщик? А заготовитель скажет: для всех, кроме заготовительного...

— Не-е, оставьте. Инструментальщики — особая профессия. Тут скопом не пойдет. В прочих цехах — безусловно положительное дело. Стоящая затея. В бригаде друг за другом смотрят. Как у них в Калуге насчет пьянства?

— Если турбинистов имеете в виду, они с этим покончили.

— Очень хорошо! А то частенько вижу на заводах: стыд и срам, даже в цеху валяются у станка. Что делать? В аптечке раньше был йод, теперь нашатырный спирт ввели, потому что без нашатыря иной уже не выйдет с завода. Калужский метод, может, таких перевоспитает? Оно похоже: как будешь пить, если у вас общий заработок на бригаду? Кто тебя станет терпеть? Это мне нравится. И опять же взаимозаменяемость полная. Наверняка так! Без этого не проживешь — вдруг кто не вышел? Заработок-то общий. Там должно быть: умри, а выполни. Наверняка они действуют как команда. Прекрасно. Но вот как они относятся к изобретателям?

Даниловский пунктик!

— Пунктик, да, — соглашается Данилов, заглядывая в какие-то бумажки. Оказывается, записал заранее вопросы — те, что следует мне задать. Вот так так! Кто у кого берет интервью? Кошусь на его значок журналиста. — Пунктик! — продолжает раскручивать мысль Борис Федорович. — И там кое у кого, наверное, тоже есть этот пунктик. Должен быть! Наш брат изобретатель — везде. И это ведь мешает общей работе?! Бригаде-то мешает?! Особенно если изобретение имеет межцеховое значение. А коли оно отраслевое или, еще хуже, общесоюзное? Как сочетает изобретатель свои «завихрения» с интересами бригады?

— Поеду в Калугу и задам ваши вопросы. Согласны?

— Задайте. Изобретатель, я думаю, катастрофа для бригады.

— А может, они скажут: пускай изобретает в нерабочее время?

Расхохотался:

— Фантазия! У него нет выходных, нет свободного времени. Он изобретает даже ночью, во сне. Сказать о том, в какое время придумал, сам не может. Пришла идея на работе — должен все бросить и ее развить, иначе не будет изобретения. Не понимаю, как бригаде быть с изобретателем. Он на какое-то время должен от них отключаться, а заработок-то общий! Конфликт должен быть. Пожалуй, даже острее, чем при индивидуальной сдельщине. Будет делать свое, ему скажут: что ты, Вася? А общий заработок как делить?

— Есть коэффициент трудового участия...

— Знаю, знаю. А все же порасспросите! И насчет мастера поинтересуйтесь у калужан непременно.

— А это зачем? Не понял.

— Мастер не нужен им. Мне это, кстати, нравится. Но, очевидно, мастер у них все-таки есть. Положен по штатному расписанию. Как его используют? Работу он не распределяет, наряды не выписывает. Спрашивается, что он делает?

— Занимается улучшением организации труда...

— Ну, это, извините, общие слова. А что конкретно делает? «Организация труда» — схоластика, — улыбается Борис Федорович, давая понять, что он имеет в виду «организацию» в моей реплике, а не вообще на производстве. — Что мастер делает?

— Вот пристали... Поеду туда и задам им этот вопрос тоже.

— Задайте! На кой черт им мастер? Все там делает бригадир. При этой системе мастера — долой, надо идти дальше!

Я не был уверен в этом. В словах Данилова, казалось мне, заключен максимализм, который, дай ему волю, может и навредить хорошему делу. Кто-то услышит, зацепится: ага, вот куда ниточка ведет! На мастера уже замахиваются! Не пущать, прикрыть, пока не поздно! И начнется... Почему Прусс, такой дальновидный, оставил мастера? Только ли потому, что не в силах был поломать существующее штатное расписание? Или не хотел лезть на рожон, слишком уж резко рушить традиции и навлекать на себя гнев консервативно настроенных людей? Возможен и другой вариант: Прусс и Пряхин видят смысл в мастере и при новой системе. Деятельность его изменилась, но нужна. Видимо, я не до конца разобрался во всех этих тонкостях. Борис Федорович прав, нужно расспросить получше авторов калужского варианта. Сделаю-ка зарубку в блокноте.

— Что скажете о «выгодной» и «невыгодной» работе, — спрашиваю Бориса Федоровича, видя в этом прямую связь с деятельностью мастера, распределяющего задания.

— Да нет их уже сейчас, «выгодных» и «невыгодных», — рубит Данилов, и я чуть не падаю. Вот удружил знакомый! Как же нет?! Отчего же вдруг «выгодных-невыгодных» не стало, Борис Федорович?

— Оттого, что на многих заводах, может и не на всех, но кое-где, я лично знаю, укоренился лимит зарплаты на цех, участок. Сумма определенная у администратора, понимаете? Которую он может использовать. Меньше — пожалуйста, больше — нет! Значит, у мастера сложнейшая бухгалтерия! Даже если 20—30 человек — кому сколько платить, чтобы не вылезти из лимита? Не дай бог выйдет! Понимаете? Нормы ужесточаются, расценки срезают: оправдано, мол, вводимыми техническими новшествами. Но частенько никаких новшеств нет, а нормы изменяют «по плану». Произвольно, в нарушение правил. Конечно, это местная инициатива, я так полагаю. Сужу по своему разговору в Госкомтруде СССР. Они считают, повсюду расценки снижаются правильно, за счет внедрения технических усовершенствований. Так тоже происходит. Но бывает и по-другому: срезают волевым порядком, без всяких оснований. Детали становятся дешевле. Понимаете? Чтобы заработать столько же, нужно сделать их больше. Есть при сдельщине такие, что, дай им волю, весь лимит у мастера сожрут. А другие при новых расценках и норму-то уже не тянут, один раз, второй получат зарплату — и пишут заявление. Поэтому мастер, для того чтобы более или менее спокойно жить, записывает у себя в книжечке: такому-то нужно вывести 200 рублей любым способом, а то уйдет! Такому-то — столько-то. Договариваются: что бы он там ни делал — 200 рублей, 150, 250! Понимаете? Ну конечно, с молодежью так: если старается товарищ, значит, 100 рублей ему потолок; потом, когда годик поработает, добавят, найдут из каких-то там ресурсов, бог его знает. Понятно? Никакой сдельщины фактически на многих заводах нет... Я, конечно, про массовое производство не говорю, там вряд ли такое возможно, а вот на некоторых индивидуальных и мелкосерийных предприятиях — сам видел.

Вот оно что! Рост выработки, производительности, количества, пусть и в ущерб качеству, едва ли не единственное, что до сих пор ставили индивидуальной сдельщине в заслугу, — не срабатывает?! Что же остается? Разобщенность людей на участке, потолок производительности и заработка, «выводиловка», которую прежде, кажется, отмечали только на строительных площадках... Польза-то в чем? Вред, отрицательные социально-психологические последствия, невыгода экономическая — всем это бросается в глаза. Но, я полагал, количество в гору прет! Ан и этого нет...

— Борис Федорович, что-то вы не то говорите, — вскакиваю, начинаю «гулять» по комнате, а Данилов сидит спокойно, и даже улыбочка, правда едва заметная, в усах. — Я же знаю, что существует могучая система подсчета норм, заработка, к этому ЭВМ подключили, во многих объединениях зарплату давно печатают на табуляграммах. Какая, к дьяволу, «книжечка мастера»?!

— Не бегайте, сядьте. Ну, существует она формально, сдельщина, существует... Выписываются наряды, масса писанины идет. И на вычислительный центр передают. Напишут и передают. Не сама же ЭВМ к токарю подбегает: «Слушай, Вася, дай закурить. Как ты там сегодня, сколько сделал?» Что мастер ей даст, то она и считает. А что дает?

— Занимается «выводиловкой»?

— Книгу ведет толстую. На каждого запись. Вот Данилов, вот Петров, вот Иванов. И пишет каждый месяц, сколько у кого было заработано, сколько ему надо доплатить.

— Это неофициально?

— Фу ты, господи! Ну конечно! — сердится на мою непонятливость Борис Федорович. — Вот так: приходит новый человек — не из молодежи, опытный. Хотя сейчас редко такой приходит. Сразу с мастером договариваются: «Пить не будешь?» — «Нет, завязал». — «Значит, тебе 200 я буду выводить. Согласен?» — «Мало, клади 250». — «Нет, не могу, получишь 200». Первоначально идет торговля. Настоящая. Мы же с вами откровенно говорим...

Мда-а... А как же все-таки с ростом производительности? Если я, допустим, в состоянии сделать больше, но уже в лимит уперся?..

— Так и выходит, — кивает седой головой мой собеседник, — есть, конечно, очень квалифицированные товарищи, которые могли бы много заработать. Вот я знаю одного слесаря-лекальщика, я в электронной промышленности работаю, а он в другой отрасли, авиационной, вместе рыбу с ним ловим, чего нам не поговорить? Разговариваем. Я, рассказывает, мог бы сдать еще одну пресс-форму, но нельзя, мой предел 250 рублей. Он с мастером-то уже договорился! 250 — и все! Придется, говорит, на следующий месяц оставить, а то выйдет 300. Мастера подведу, у него перерасход будет. И откладывается пресс-форма, может быть, очень нужная где-то в цехах. Понимаете? Вроде стахановского движения никто не отменял? Не отменял. Верно? А при стахановском-то движении — сколько хочешь получай. Сколько сделать можешь.

— Стоп! Борис Федорович, одну минуточку. Вы же сами писали о ленинградском токаре с «Полиграфмаша», который объявил, что будет больше директора зарабатывать, и зарабатывал чуть ли не по тысяче рублей в месяц! Как его?..

— A-а, Богомолов!

— Вот-вот. Писали же о Богомолове! Как же он зарабатывал, если нельзя?

— Шел на прямой конфликт. На заводе его лупили начальники, а «Известия» защищали. Конфликт острейший! Ясное дело, он сделки с мастером отвергал, изобретатель, придумывал такое, что резко подскакивала выработка, и гнал. Теперь успокоился, не стал столько зарабатывать.

Все вроде мне Борис Федорович разжевал, а я в толк не возьму: отчего же повсюду на заводах, где индивидуальная сдельщина, говорят «выгодные-невыгодные»? Платье голого короля? Но вот сидит передо мной сам «король» и говорит: нет платья.

— Есть они, «выгодные», пожалуйста, — теребит ус Данилов.

Фу ты черт! Не соскучишься... Что еще за поворот?

— Идет какая-нибудь новая работа, которая не записана нормировщиком в его талмуд. Так вот эту новую можно дать кому хочешь. Мастер может дать. А раз она новая, расценки на нее еще не зарезаны. Понятно? Первый раз можно платить сколько угодно. Нормировщик еще сам не понимает, к мастеру придет и спросит: «Сколько за новую написать?» Мастер скажет и, кому хочет, ее даст.

Знаете, что самое неприятное в работе, когда каждый сам за себя? Расцветают пережитки старой мастеровщины. Помню ее в Ленинграде до войны, когда учился токарному делу. Ничего никому не показывал «король»! Ни один. Поэтому несколько заводов сменил, прежде чем самому получить восьмой разряд и стать «королем». Понимаете? На одном что-то одно подсмотришь, на другом... А подойдешь к этому «королю» — он что, с тобой разговаривать будет? Не будет. Он сперва снимет со станка изделие, сунет в ящик, а уж потом начнет разговаривать. Даже не покажет, что делает. Вот и сейчас отголоски той же питерской мастеровщины. Об этом смущаются говорить вслух, вроде бы зазорно: столько лет прошло — и такой пережиток... А может, его убеждениями не победишь? Наверное, дело не в убеждении, а в условиях экономических, в самой организации труда? Мы эту мастеровщину сбиваем всеми мерами воспитательными, пропагандой. А пережитки при индивидуальной сдельщине остаются.

Долго говорили с изобретателем. Я подумал: любопытно, как пересекаются мысли хозяйственника, публициста, рабочего...

«Мое» и «наше»

Психология! Сколько ни дави на сознательность человека, все-таки для многих — не дожили еще до коммунизма — своя рубашка ближе к телу. Человек слушает про общественный долг, а внутренний голос нашептывает ему: ты больше всех зарабатываешь на участке, поскольку самый квалифицированный, делаешь то, что другие не могут, оттого и работенку тебе подбрасывают хорошую, ты незаменимый, ты у мастера в почете — зачем тебе других учить? Выучишь на свою голову. И пойди втемяшь ему, что эгоизм никогда уважения никому не прибавлял, что в нашей стране помощь товарищу — это и самому себе помощь, производство-то общее, завод не частный, государственный, значит, собственность всенародная.

Вряд ли можно пожаловаться, что недостаточно энергично вкладываем мы эту мысль в буйную головушку того же Василя Снегирева, минского моего знакомца. Он еще со школы затвердил: «мое» — плохо, «наше» — хорошо. И не только в смысле отношения к вещам, ценностям сугубо материальным. Когда заходит разговор о самоотдаче в больших масштабах — защите Отечества, восстановлении, Братске, подъеме целины, БАМе или, скажем, помощи пострадавшему Ташкенту, — тут Василь согласен «на все сто процентов». А в цехе, у станка, мыслит он, отношения иные, все, как чугунная болванка, просто: я умею, «вкалываю» — зарабатываю, а ты сначала походи с метлой в пролете. Хочешь сразу с мое? Нет, так не бывает. Иной шофер задом проехал больше, чем его сменщик передом — что же, им одинаково выводить? В цехе Василь своего не упустит, хотя и чужого не станет хапать. Когда выходит он из душа, сбросив спецовку, напялив куртку свою неразлучную, может и насчет бескорыстия порассуждать, на дороге задаром посадит человека на мотоцикл и подвезет охотно, особенно ежели попутчица из себя ничего.

Владимир Кокашинский, публицист, обладавший умом ученого, много размышлял о проблеме «мое» и «наше», затеял известную дискуссию «Люди и вещи». Он говорил мне однажды, что вся эта проблема типично «очковая».

— На действительность можно смотреть сквозь розовые очки и утверждать безапелляционно: в условиях социализма проблемы «мое и наше» не существует, всегда и везде человек относится к общественному благу так же, как к своему собственному, бережет и приумножает народное богатство. Если же смотреть сквозь черные очки, можно утверждать прямо противоположное: человек слишком эгоистичен, ставит личную выгоду выше общественных интересов и потому норовит прибрать к рукам, где что плохо лежит. Ну а если смотреть без очков? Диалектически? Какое объяснение следует дать противоречивым фактам?

Мы шли по дорожке дачного поселка. Воздух был удивительно свеж после недавнего дождя. Ветер шелестел кронами могучих деревьев, соприкасавшихся над нашими головами. Друг был бодр, возбужден, мысль его лилась легко и свободно. Володя Кокашинский был из плеяды прирожденных публицистов, и для него так естественно было, гуляя по лесу в предзакатный час, рассуждать не о собственном, личном, хотя в бытовых его делах столько скопилось разных неурядиц, — о социальном, беспокоившем его всегда.

— При социализме проблема эгоизма и альтруизма не выступает как антагонистическая, трагическая для личности проблема, — говорил он, попыхивая трубкой, с которой расставался все реже. — Но это не значит, что в действительной жизни невозможны драмы и даже трагедии на основе противоречий личного и общественного интересов. Согласен?

Согласия моего не требовалось, я промолчал. Худенький, седой, в старых джинсах, с резко вылепленным подвижным лицом, на котором особенно выделялись бугристые скулы, вертикальные складки возле рта и глубоко посаженные глаза, в быстро сгущающихся сумерках он выглядел апостолом — еще бы бороду! — с картины Эль Греко. «Страстным пропагандистом советского образа жизни, непримиримым ко всему, что мешает нашему движению вперед» назвала его «Комсомолка», отметив, что в «тысячах и тысячах строк его репортажей, очерков, корреспонденций... ярко сверкает талант публициста, взволнованно бьется сердце, пульсирует точная мысль».

— ...Ты согласен? Трагедии возможны. Хотя при социализме устранена принципиальная неразрешимость противоречия между эгоизмом и альтруизмом. Это же был всегда проклятый вопрос! А теперь неразрешимости нет. Согласен?

Да, я думал так же. В несовершенстве общественных отношений гнездятся столкновения интересов. Отношения можно изменить. Их постоянно корректируют, улучшая экономический, в частности, механизм, добиваясь, чтобы выгодное государству, обществу было одновременно выгодно и коллективу завода, и каждому работнику. Но мы еще не достигли цели.

Однажды газета, где я в то время работал, получила письмо, больно ударившее меня по сердцу. Что-то очень существенное потеряно, думал я, если Левша портит свои подковки. Прежде знал бракоделов-неумех, бракоделов-лентяев, но Левшу в роли бракодела встретил впервые. Конечно, подло сознательно портить вещь, которую делаешь. Оправдания этому нет. Но объяснение-то должно быть! Я повторяю вслед за поэтом: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Почему стала возможной подлость? Вот как это преломилось в данном случае.

«Пишу в редакцию первый раз в жизни. Вывели меня из терпения разговорами насчет качества. Клич брошен, но этого никогда не будет, пока за лозунгом не начнут видеть человека. Прошу вас не принимать это на свой счет или на счет тех, кто придумал в общем-то неплохой лозунг. Скорее это касается тех, кому поручено руководить претворением лозунга в жизнь, иначе говоря, хозяйственных руководителей разного масштаба».

Таковы, так сказать, общественные размышления автора письма, в принципе многое в них верно — то, например, что за лозунгом действительно надо видеть человека. Но отчего такой пессимизм? Неверие в реальность? Оказывается, человеку, приславшему письмо, и его напарнику несправедливо (я не проверял, но поверим — пусть несправедливо) срезали расценки. Можно было протестовать, добиваться пересмотра неправильного решения, но как поступили эти двое?

«Разряд у нас высокий, обрабатываем со сменщиком ответственные детали для очень сложной машины. Когда детали подешевели, сказали себе: ладно, наше дело маленькое, мы свое возьмем — и стали больше делать деталей. Но уже не таких хороших. Нам еще срезали — мы еще подбавили количества. Одни мы знали, какие теперь идут детали. На вид они нормальные, все размеры в порядке, так делали, что ни один инженер не подкопается. Шпарили по собственной технологии. Знали, что в машине, под нагрузкой, они полопаются. Но помалкивали. Пусть начальство думает насчет расценок, а мы люди маленькие».

Нетрудно заметить, что за письмом незримо стоит проблема «мое» и «наше». Противоречия могут сказываться не столь пагубно, в данном случае они привели к чудовищной истории с Левшой, так низко употребляющим свой талант, свои руки. «Ни один инженер не подкопается» — циничное признание. Страшно подумать о судьбе машины, для которой они делали ответственные детали. Я не знаю, какая она, связана ли ее авария с жизнью людей, автор не написал обратного адреса. Может, на его совести нет загубленных душ, но даже просто испорченной продукции достаточно.

В тот летний вечер друг вспомнил слова К. Маркса и Ф. Энгельса, а, надо сказать, работы основоположников научного коммунизма знал он превосходно, что оценили и оппоненты во время защиты им философской диссертации, причем знал не начетнически — проникал в суть мысли, протягивал от нее ниточку в наше сегодня. Коммунисты — именно эти слова вспомнил Владимир Кокашинский — «не выдвигают ни эгоизма против самоотверженности, ни самоотверженности против эгоизма».

— Видишь ли, — продолжал он, — Маркс и Энгельс показали, что в антагонистическом обществе развитие индивидуальности покупается весьма дорогой ценой: другие «индивиды приносятся в жертву». У нас же цель общества — удовлетворение материальных и духовных потребностей людей, всестороннее развитие личности. Однако и каждый человек обязан заботиться о благе всех.

Кокашинский публично неоднократно высказывал мысль: там, где индивидуальное сознание со всей хозяйской ответственностью воспринимает общее как свое личное, там мы обязательно найдем самоотверженный труд и бережное отношение к народному достоянию. А где чувство хозяйской ответственности принижено, где экономические стимулы сориентированы в первую очередь на индивидуальные интересы, общее воспринимается нередко как «ничейное». Однажды я предложил ему написать предисловие к сборнику «Мое и наше», который составлял по просьбе издательства «Советская Россия» вместе с В. Моевым. Кокашинский откликнулся с готовностью, написал блистательно, хотя знал, что текст предисловия пойдет без подписи, как бы «от редакции». Ему это было неважно, хотел донести до читателя мысли, которые считал важными, которыми охотно делился в кругу друзей, в публичных лекциях, в очерках.

В этом памятном мне предисловии говорится, что с точки зрения сознания, отравленного узкомеркантильными интересами, слишком несоизмеримы величины понятий «ущерб обществу» и «личная выгода». Открывается «соблазнительный» выбор: получить немедленно ощутимую выгоду, погнавшись за количеством в ущерб качеству, проявив рваческое отношение к труду, встав на путь хищений, или, может быть, просто за счет лености, экономии своей личной производительной силы, что, между прочим, фактически тоже приводит к повышению «оплаты труда».

«Правда, говорят, этим я наношу ущерб государству, а стало быть, и себе, — развивал мысль Кокашинский, — потому что я такой же собственник совокупного общественного продукта, как и общество в целом. Но при этом забывается количественная сторона дела, которая может оказаться решающей: ущерб, нанесенный мною обществу, вернется ко мне обратно уже в качестве моего личного ущерба, ослабленным в двести сорок миллионов раз!»

Мы привыкли множить успехи, но поделить общий ущерб на «душу населения» — этого, кажется, до него никто еще не догадался. Кокашинский, разумеется, исходил из понимания очевидной истины — глубокая сознательная заинтересованность трудящихся в развитии общественного производства, в его результатах, в отношении к общественной собственности и общественному продукту, конечно, господствует в нашей стране как морально-правовая норма, опирающаяся и на закон, и на общественное мнение. Однако для того чтобы человек руководствовался этой нормой неотвратимо, говорил он, надо совершенствовать производственные отношения, привести индивидуальный экономический интерес каждого работника в полное соответствие с общественным интересом.

Любимый его пример — эксперимент в одном из совхозов, к сожалению, закончившийся преждевременно, когда далеко еще не все задуманное было доведено до конца. Я говорю: любимый пример — он всюду и везде на него ссылался, но для него это больше, чем пример, скорее — часть собственной жизни. Первым из публицистов написав об этом эксперименте, открыв его для общественного мнения, Владимир Кокашинский пристально следил за ним, проводил там социологические исследования, старался, насколько мог, привлечь к опыту внимание известных наших философов, юристов, экономистов.

Обратим внимание сначала на экономическую сторону дела. Себестоимость земледельческой продукции была у экспериментаторов в шесть раз ниже, а прибыль на одного работника в шесть с лишним раз выше, чем в совхозах, где применяется обычная система оплаты труда. Соответственно вчетверо большим оказался у них и заработок. По плану предполагалось израсходовать на зарплату 196 тысяч рублей, фактически же истратили 81 тысячу. Казалось бы, невероятно: по 360 рублей каждый заработал, а больше половины денег, предназначавшихся для оплаты труда, осталось в государственном кармане. Выгодно? Еще бы! Выгодно и работникам и казне. Как все это могло произойти? В основе организации труда экспериментального совхоза^[4] лежала идея оплаты от конечного продукта.

«Мне становилось все более ясным, что есть тут нечто такое, что побуждает людей бережно, экономно относиться к своему труду, что высокая производительность его является только лишь результатом сознательного снижения непроизводительных затрат, — пишет Кокашинский. — Ведь можно работать и работать. Можно отдать делу семь часов в день (такова среднегодовая нагрузка в этом хозяйстве), и все семь часов — на пользу урожаю. А можно, как говорят, «крутить колеса» и все шестнадцать часов, из коих только четыре окупятся выходом продукции».

Система стимулирования в опытном хозяйстве связывала сознание работника и конечный продукт, урожай, в нераздельное целое. Звенья совхоза (шесть полеводческих, звено материально-технического обеспечения, строительное, коммерческое, общественного питания и управленческо-координационное) работали по этому методу. Да, не полеводческие звенья — тоже «от конечного продукта»! Не стану вдаваться в подробности того, как это удалось сделать, отошлю интересующихся непосредственно к публикациям Кокашинского, скажу лишь, что в хозяйстве не было обычного для совхоза громоздкого управленческого аппарата, ограничивающего самостоятельность и ответственность непосредственных производителей продукции и порождающего иждивенческие настроения: «начальству виднее».

Весь «персонал руководства» у них в совхозе состоял из директора и бухгалтера-экономиста, а звенья, возглавляемые опытными вожаками, управлялись самостоятельно. Не освобожденные, как и калужские бригадиры ныне, они работали вместе со всеми в поле, на тракторах и комбайнах.

Методика опыта шла далеко: предполагалось управлять по очереди, чтобы постепенно все побывали звеньевыми, а самые достойные и умелые в свой черед возглавляли бы и «управленческое звено», то есть фактически выполняли бы в течение определенного времени функции директора.

Пожалуй, они пытались заглянуть несколько дальше своего времени. Но разве это предосудительно? Разве суть любого опыта в науке не сводится к поискам неведомого? Если вдуматься, социально-экономический эксперимент, о котором идет речь, пытался ответить на противоречивые вопросы жизни. С одной стороны, управленческая деятельность все более осознается как особая профессия. С другой — коммунизм предполагает способность людей к перемене труда и рода деятельности, отказ от специализации, ограничивающей возможности личности.

Экспериментаторам хотелось, рассказывал Кокашинский, уже сегодня практически опробовать известное ленинское положение, сформулированное в работе «Государство и революция», где говорится, что социальная революция приведет в конце концов к созданию такого порядка, «когда все более упрощающиеся функции надсмотра и отчетности будут выполняться всеми по очереди, будут затем становиться привычкой и, наконец, отпадут, как особые функции особого слоя людей».

Однажды подмосковное научно-производственное объединение пригласило меня и Кокашинского выступить в программе традиционного устного журнала. Тема была сформулирована несколько расплывчато, пока ехали часа полтора в машине, договорились: расскажем о том, как меняет психологию людей плата «от урожая». Выпустили нас на сцену первыми. Зал полон. Пришли, разумеется, слушать не нас — мы сразу поняли, увидев за кулисами «готовящихся» популярного артиста и хоккейного бомбардира, звезду незадолго перед тем закончившегося мирового чемпионата. Наш «номер» был, видимо, запланирован, чтобы придать вечеру традиционную солидность. Я вспомнил путешествие к колымским старателям и рыбакам Камчатки, а Кокашинский рассказал об экспериментальном совхозе, где мечтали, но так и не успели управлять по очереди.

Перед нами сидели рабочие и инженеры, люди промышленности, в то время мало кто из них слышал подобные вещи. Мы рассказывали, поглядывали на часы, помня об актере и бомбардире. Но гора записок росла, вопросы выкрикивали с места, нас не хотели отпускать, а миловидная девушка, член совета клуба, из-за кулис делала умоляющие глаза: программа, за которую она несла ответственность, грозила провалиться в тартарары. Нет, не потому, что в нас обоих проснулись вдруг дремавшие с детства способности к ораторскому искусству, — тема неожиданно оказалась увлекательной для аудитории. Люди хотели ее обсуждать, о ней думать.

Впрочем, так ли уж неожиданно?

С тяжелой руки (язык не поворачивается назвать их руку легкой) авторов бесконфликтных сочинений недавнего прошлого производственная тема стала считаться скучной. Даже серьезный зритель отворачивался от нее, уверенный, что под видом «правды жизни» ему всучат нечто далекое от действительности. Но стоило показать производственников настоящих, как на спектакль с подчеркнуто прозаичным названием «Сталевары» повалили толпой. Выяснилось, что и разговор о премии в строительной организации на заседании парткома способен по остроте восприятия перехлестнуть следственное дело, которое «ведут знатоки».

Успех «производственных» фильмов и пьес некоторые критики назвали феноменом. Лично мне кажется, что феноменом надо считать отсутствие такого успеха, такого интереса к этой теме на протяжении долгих лет. Почему так получалось — сложная проблема, лежащая за рамками нынешнего разговора. Замечу лишь, что интерес к остросоциальной жизни, насыщенной нравственно-психологическими конфликтами, в крови у нашего человека. И теперь и всегда был в крови. Разной была степень удовлетворения этого интереса, степень откровенности в обсуждении жизненных противоречий, проникновения в глубинный их слой. Ибо речь идет не о плавках, не о монтаже, не о тонно-километрах. О честности и фальши речь. Достоинстве и подлости. Взлете и прозябании. Словом, о нравственной подоснове деловых отношений, за пределами которых в обществе не остается никто, кем бы он ни был.

Работа человека и все с ней связанное способны возбудить такие страсти и споры, «что и не снились нашим мудрецам».

Глава пятая. Открытые полемические турниры

Если бы я писал детектив, эту главу начал бы, наверное, так:

...11 мая 1979 года, как теперь установлено, ровно в шестнадцать часов в эстонском городе Кохтла-Ярве два человека — один из них назвался журналистом, а другой психологом — вынесли кассу банка с тщательно охраняемой территории. Директор банка Валентина Кузьминична Грудина изаместительница ее Сайма Гросс сами отдали кассу в руки этих людей. Предварительно надев на «гостей» белые халаты, они провели их во внутренние помещения, показали все, что там происходит, и накормили печеньем.

Психолог положил кассу в большой портфель. «Нас не сцапают?» — поинтересовался его сообщник. «Нет, машины такого рода обычно не задерживают». У подъезда их ожидала «Волга» с опознавательными знаками службы безопасности движения. Мимо ничего не подозревавшей охраны проследовали благополучно. «Вы ведь можете ехать с превышением скорости?» — как бы намекая, что лучше поторопиться, сказал водителю журналист. «Нам все можно — с достоинством ответил тот, — однако нарушать я не советую, чтобы не привлекать внимания». Машина рванула в дождь. Банк лежал у психолога на коленях. «Я вышлю в Москву вашу долю, — сказал он тихо. — Предпочитаете домой или на адрес «Литературной газеты»?»

Если бы я писал детектив...

Звонить в милицию и ловить «похитителей» не понадобилось. Кассу банка «взяли» автор этой книги и сотрудник НИИсланцев, кандидат психологических наук В. М. Лившиц. В ней не было ни копейки денег, хотя ценности содержались огромные: время многих людей. Да, это был совсем, совсем не обычный банк — «банк времени». Из него на хлебокомбинате (откуда мы и увезли ненадолго «кассу» для изучения) выдают ссуды времени и временем поощряют.

Выглядит фантазией, но такова реальность. Ради нее я отправился в Кохтла-Ярве.

Город на крышке ларца

Город удивительный. Местные патриоты шутят, что он протяженнее Москвы, и, представьте себе, соответствует действительности, когда складываешь расстояние между Йыхви, Ахтме, Сомпа, Ору и прочими поселками, формально объединенными в один город. Нечто подобное я однажды видел в Братске, где председатель горисполкома с улыбкой сказал: «У нас самый большой в стране лесопарк». Он имел в виду тайгу между поселками ГЭС и лесопромышленного комплекса. Я ответил ему в тон: «А вы объединитесь с Иркутском — лесопарк будет еще больше».

В славном Кохтла-Ярве на площади Мира есть ресторанчик «Трилобит», а на стене его — макет трилобита, ракообразного существа. Чем заслужил рачок такую честь? Оказывается, город обязан ему своим существованием. В пору юности Земли здесь было дно. В морской воде водились и размножались всякие твари, в том числе и трилобит. Явственные отпечатки первобытных организмов и сейчас нередко обнаруживают на сланце. Я тоже, когда мы поехали в карьер, нашел камешек с четким рисунком ракушки и прихватил его в домашнюю свою коллекцию. Все путеводители выражаются слогом немного приподнятым, но авторам книги о местных достопримечательностях не откажешь в образной точности языка: «Кохтла-Ярве — это город на крышке ларца с сокровищами древнего моря».

Они лежат, сокровища, под лесами и лугами, на дне болот, под городскими мостовыми. Еще в незапамятные времена местные крестьяне обнаружили, что коричневый камень хорошо и жарко горит. Первые публикации о сланце, найденном в Йыхви, относятся к 1791 году, добывающая промышленность неспешно развивалась в XIX веке и бурно в советское время, превращаясь уже в индустрию перерабатывающую. Сейчас в Кохтла-Ярве мощный комплекс карьеров, шахт, заводов, комбинатов. Здешний пейзаж сравнивают с Руром или Донбассом, но горожане такого сопоставления не приемлют, предпочитая называться «столицей сланцевого бассейна». Столица их способна изумить и человека искусства.

«Я будто находился в утробе гигантского чудовища, где слышал и чувствовал ритм его перистальтики. Это странное ощущение было связано со смешанным чувством восторга и ужаса» — впечатление художника Ильмара Малина.

Чувства, подобные «восторгу и ужасу», испытал и я, но не ночью возле переплетения комбинатовских труб, а среди бела дня в карьере, когда высокий, седой, сверкающий ослепительной улыбкой Рене Херкюль, главный технолог разреза Октябрьский, показывал экскаватор. Скромненькое такое название — ЭКВ, «экскаватор вскрышной гусеничный». Скромненькое... Высота до верхушки стрелы — в рост двадцатидвухэтажного здания новой гостиницы «Виру» в Таллине. Ковш за один взмах мог бы доверху насыпать железнодорожный вагон, а в кузов прославленного «БелАЗа» один бросок не входит. Гусеницы циклопического размера, я подошел — куда там! По вертикали — два человеческих роста! Экипаж шесть человек, с дипломами техников и инженеров. Нам позволили взобраться в кабину, ощущение непередаваемое. Чтобы не распространяться долго, закончу двумя цифрами: весит изделие Новокраматорского завода четыре тысячи тонн и стоит пять миллионов рублей. Любители могут посчитать, «почем кило ЭКВ»...

Работайте, когда вам удобно

Первая информация об этой идее у нас появилась в 1972 году: «Социалистическая индустрия» сообщила об использовании «гибкого графика» лабораторией одной из английских фирм. Заинтересовавшись, журнал «Химия и жизнь» напечатал мнения специалистов. А редакция «Политического самообразования» четыре года спустя провела «круглый стол», обратив внимание общественности, что на нашей почве из этого зерна может вырасти полезное растение: такой режим работы поможет в воспитании дисциплины труда, приведет к лучшему использованию времени. Статьи и комментарии появились в Москве, Новосибирске, Прибалтике, речь в них шла об опыте зарубежном.

А между тем стоило бы обратить внимание на Кохтла-Ярве, где кандидат психологических наук В. М. Лившиц, работающий в НИИсланцев, опираясь на группу энтузиастов, при поддержке городского комитета партии, разработал и внедрил на ряде предприятий отечественную методику СГР — «скользящего графика работы». Под знаком трилобита зародилось нечто такое, что должно было сделать «сланцевую столицу» известной «по всей Руси великой». Фигурально выражаясь, рачок протянул лапки далеко — на дискуссионную арену «ЗОНД», организованную редакцией «Литературной газеты». Встретились и объединились два эксперимента, имеющие прямое отношение к проблеме дальнейшей демократизации жизни нашего общества.

ЗОНД возник при обдумывании в редакции 9-й статьи Конституции СССР. Журналисты искали новые формы подачи газетного материала, которые наилучшим образом отвечали бы задаче «расширения гласности, постоянного учета общественного мнения». Пришла в голову идея «открытых полемических турниров», цель которых — зондаж общественного мнения о проводящихся в стране социальных экспериментах.

В этом замысле, так нам кажется, объединены методы прессы — информация о новшествах, социологии — изучение общественного мнения и телевидения — командные поединки, которые телевидение использует в своих передачах.

«Человек не машина — вот наш исходный тезис, — писали инициаторы СГР из города Кохтла-Ярве в своей программной статье, начиная «полемический турнир». — Точность современных машин неизмеримо возросла, но даже самые совершенные машины не могут диктовать свою волю и свой ритм человеку. Работать «как часы» хорошо бы, но не жизненно, нереально».

Люди вынуждены отпрашиваться в поликлиники, учреждения, службу быта, отлучаться по личным делам, и эти кратковременные отпуска с разрешения администрации становятся общественной проблемой. Из минут складываются часы, дни, недели... Работа простаивает, страдает дело. И невозможно требовать от службы быта, чтобы работа ее приемных пунктов совпадала со временем, удобным абсолютно для всех. Желание прийти вовремя, к «звонку», порождает угрожающую здоровью суету, нервотрепку, погоню за транспортом, переполненным в часы «пик», стрессовые ситуации. Все вместе создает далеко не лучший климат в коллективе и не способствует укреплению дисциплины.

Участники эксперимента отказались от такой практики. Они пришли к мысли, что будет не только демократичнее, но и полезнее для дела и человека, если подчиненные сами станут планировать начало и конец рабочего дня, время обеденного перерыва. Человек в сумме обязан отработать положенную норму часов и хорошо выполнять свое задание. Ему нужно быть на месте днем, чтобы сослуживцы и руководство могли решать с ним возникающие вопросы и не прерывалась жизнь общественных организаций. Все остальное — его добровольное дело.

«Именно такой принцип заложен в скользящем (гибком) графике работы, который условно в нашем городе называется СГР... Каждый может начинать свое рабочее время когда хочет — в пределах отведенных трех часов. Каждый имеет право сократить какой-то свой рабочий день на час или два. Но тогда он становится должником. Долг можно отработать в другой день... Работник может создать себе и резерв, положив переработанные часы в общественную копилку — «банк времени». Порок современной организации труда в том и состоит, что у рабочих и служащих нет в резерве ни одного часа времени, и поэтому работники очень часто прибегают к кратковременным отпускам («отлучкам») с разрешения администрации. В нашем эксперименте переработанное человеком время не «отгуливается» бесконтрольно, а поступает в «банк» на текущий счет работника — по справке руководства отдела. Причем 15 процентов складируемого времени отдается в распоряжение администрации и профсоюза. Зачем? Это фонд администрации. Отсюда можно «выдавать время» тем, кто не имеет на своем счету резерва. Этим временем можно премировать отличившихся. Так что время стало стимулирующим средством...»

Вслед за инициаторами ЗОНД выпустил на арену и «команду» оппонентов. Можно поддерживать тех или других, равнодушным остаться трудно. И засверкали полемические клинки. Турнир как турнир — какие страсти!

«Показал вашу экспериментальную страницу слушателям школы «Социализм и труд» в одном из цехов. Такого заразительного и темпераментного обсуждения не было никогда. Двадцать пять слесарей-ремонтников высказались отрицательно по отношению к скользящему графику» (Н. Петров, старший механик, Ленинград).

«В коллективе, где я работаю, после выхода «Литературной газеты» произошло довольно бурное обсуждение идеи СГР. Почти все высказались «за», особенно женщины. Лично я считаю идею СГР просто замечательной. Не сомневаюсь, что удобно будет всем, и работающим, и государству» (К. Введенская, Горький).

«Вы и в самом деле думаете, что найдете такого честного человека, чтобы он не кривил душой и не вел бы табель в свою пользу?» (И. Ужусенис, Паневежис, Литовская ССР).

«Голосую двумя руками «за», так как являюсь жертвой жесткого графика, а соответственно — участником штурма автобусов в часы пик» (Р. Захаржевский, Запорожье).

«Право растягивать начало рабочего дня на три часа с 7 до 10 порождает болезнь лени» (В. Иллов, Рига).

«Лаборатория НОТ Красноярского краевого производственно-технического управления связи идею поддерживает. Полагаем, что коллективы должны заслужить право работать по СГР» (А. Рябов, начальник лаборатории).

«Высказываюсь категорически против СГР! Во всяком случае, это неприменимо в научных организациях по технике, где я проработал 48 лет в различных должностях — от инженера до заместителя директора по науке. Согласен с оппонентом профессором А. Смирновым. Как можно агитировать за «самоучет», если даже сейчас, при жестком графике, за пять минут до «гудка отбоя» к проходной тянется вереница спешащих «смыться» с работы?» (И. Трепененков, доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии, Москва).

«Пишу от имени сотрудников НИИ — группы в 27 человек. Каждое утро мы становимся участниками или свидетелями массовой гонки наших коллег — молодых и старых, здоровых и больных — к заветной кнопке проходной, которую надо нажать до звонка. А там хоть час, хоть два можно приводить себя в порядок, восстанавливать сорванное дыхание. Несомненно, с введением СГР в институтах и учреждениях разгрузится транспорт, потеряет остроту проблема часа «пик» (В. Лосев, кандидат технических наук, Ленинград).

Согласно правилам ЗОНД редакция провела второй тур полемики, предоставив тем же самым «командам» возможность ответить на возражения и лучше аргументировать собственную позицию. Страсти в читательской аудитории накалились еще больше.

«Считаю, что авторы СГР недостаточно энергично защищают свою идею перед оппонентами. Сразу бросается в глаза, что ни один из оппонентов ни словом не обмолвился о главном преимуществе СГР, а именно: резком сокращении затрат служебного времени на личные и бытовые нужды работников, создании в коллективе атмосферы психологического комфорта» (П. Сигал, инженер-физик, Казань).

«Инициаторы СГР и их поклонники всеми силами и средствами выпячивают позитивные, с их точки зрения, моменты нового метода и ничего не говорят о его недостатках. Возлагают эту миссию на своих оппонентов. Последние при всем желании не смогут в теоретическом споре предопределить все опасности, какие нам в будущем принесет СГР. Думаю, что тех, кто попытается этот сомнительный график внедрить у себя, ожидает горькое разочарование» (М. Старобинец, начальник отдела проектно-конструкторского технологического института складского хозяйства «Оргснаб», Горький).

«Во Всесоюзном научно-исследовательском институте государственной патентной экспертизы, где я работаю, опыт, подобный СГР, назван ГРД — «гибкий рабочий день». На новый режим переведено более 800 человек. Наш опыт внедрился благодаря поддержке партийной, профсоюзной организаций и, конечно, администрации. Проведены глубокие социологические исследования. Они показали, что социальный эффект внедрения этого новшества устойчиво положительный. Проверяли и производственный эффект: производительность труда возросла. Что же мешает более широкому распространению нового графика? Главное препятствие — это мы, люди. График делает ставку на совесть. Поэтому правы руководители, желающие трижды подумать, прежде чем бросаться в холодную воду. И вместе с тем одна из причин отрицательной реакции на гибкий график — глубокая деловая невоспитанность иных руководителей, желающих в любую секунду за своей кнопкой видеть недремлющее око руководимого» (Б. Минин, Москва).

«Половину трудовой жизни проработала финансистом, вторую половину — на выборных должностях... Не могу молчать, не могу смириться. Я за дисциплину суровую и надолго, а скользящий график — это условия не работать для бездельников. Их у нас и так хватает» (А. Сурина, пенсионерка, Алма-Ата).

«Мы обсудили идею СГР и ставим ей оценку «отлично». СГР можно внедрять в центральных аппаратах министерств и ведомств, а также в заводоуправлениях. Мы намерены внедрить СГР у себя, разрешая работать по этому методу не всем подряд, а каждому сотруднику индивидуально» (А. Букманис, директор Центрального государственного архива Октябрьской революции и социалистического строительства Латвийской ССР, Рига).

Проанализировав множество писем, обобщив материалы проведенного в Кохтла-Ярве «круглого стола», журналистка Лидия Амерханьян, первой из сотрудников «ЛГ» побывавшая в Кохтла-Ярве, пришла к мысли, что эксперимент хорош уже тем, что подает женщине надежду выйти наконец из состояния, именуемого «белка в колесе». Покупки, стирка, дети — все эти неизбежные бесконечные хлопоты, вынуждающие постоянно метаться между работой, детским садиком, семьей, школой и ателье, изрядно ее замучили, сказываются и на здоровье, и на личном счастье. СГР дает ей возможность распоряжаться собой — это выход. Другой довод Л. Амерханьян, который я тоже считаю важным, касается демократизации отношений в коллективе — непосредственной темы нашего разговора. Журналистка приводит записи своих бесед с руководителями, участниками эксперимента:

«Имея задание и пользуясь правом уйти без разрешения начальника, подчиненный фактически принимает решение, которое прежде было прерогативой руководителя. Самостоятельно оценивает обстановку, сопоставляя необходимость присутствия на рабочем месте с напряженностью дел в подразделении, и решение принимается в интересах дела. Доверие рождает добросовестность, повышает авторитет руководителя, отдавшего часть своих полномочий подчиненному».

«Выдать 8 часов 12 минут»

Я приехал в Кохтла-Ярве, когда турнир на странице «ЗОНД» уже отшумел. Ходил по предприятиям, разговаривал с сотрудниками и руководителями, местными журналистами и партийными работниками. В горкоме партии смотрят на эксперимент весьма оптимистически: «Польза очевидная, инициатива приобретает все больше и больше сторонников. Мы теперь вынашиваем идею распространить такой график на весь город. Все понимают, что это непросто, много возникает проблем. Однако они разрешимы, если подойти к делу умно».

В Кохтла-Ярве есть общая методика, а шаблона нет. Каждый коллектив приспосабливает идею СГР к своим потребностям и условиям. Не все приняли «банк времени», а на хлебокомбинате держатся за него прочно. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать некоторые документы.

«Выписка из журнала «банка времени» Кохтла-Ярвеского хлебокомбината (март 1979 года):

Бухгалтер Л. Кузина сдала в «банк» 1 час 13 минут. Пятнадцать процентов от этого перечислено в общественный фонд времени — 11 минут. Таким образом, на счет Кузиной зачислено 62 минуты (85 процентов). Взято Кузиной 11 марта 8 часов 12 минут (целый рабочий день. — А. Л.). Остаток на ее счету с начала года — 24 часа 32 минуты; от старшего инженера Н. Хуук — принято в «банк» 8 часов 43 минуты, отчислено в общественный пятнадцатипроцентовый фонд 1 час 18 минут. Итого принято на счет т. Хуук 7 часов 25 минут. Остаток с начала года — 11 часов 8 минут; у завхоза Л. Кордубайловой принято 6 часов 15 минут... у инженера С. Гросс взято 8 часов...»

Чудеса? Герберт Уэллс?

Читайте дальше:

«...Слушали ходатайство т. Борисовой об оказании ей помощи из общественного фонда времени в связи с болезнью мужа. Решили выделить т. Борисовой 8 часов 12 минут... Слушали заведующего лабораторией т. Кавецкой С. об оказании помощи т. Ковалевой Г. А. из общественного фонда времени в связи с болезнью. Решили выделить т. Ковалевой 8 часов 12 минут...»

Отпустили в связи с болезнью. Очевидно, сверх положенного по больничному листку, иначе нет надобности в «банк» обращаться. И не администрация, заметьте, отгулы дает, представители ее лишь ходатайствуют, время-то не их — общественное, тут выбранные «банкиры» распоряжаются, отчитываются, ответственность несут перед коллективом.

Сами «банкиры», понятно, одобряют такой порядок, свидетельствующий о демократизме, самоуправляемости коллектива, доверии к людям. Валентина Кузьминична Грудина, директор «банка», работает на комбинате инженером по нормированию труда уже пять лет, пришла сюда с ТЭЦ, за восемнадцать лет трудового стажа всякого насмотрелась, может сравнить. Говорит, при СГР гораздо лучше. Заместительница «главного банкира», инженер по научной организации труда Сайма Гросс, почти все время, двадцать три года уже, на этом хлебокомбинате и тоже хвалит новые порядки: «Езжу на двух автобусах, живу далеко, два мальчика у меня, прежде то и дело приходилось отпрашиваться, боялась, что опоздаю из-за транспорта, а теперь чувствуешь себя человеком».

При разговоре присутствовала еще Грация Фердинандовна Никонова, старший инженер отдела труда и зарплаты. Женщина приветливая, рассудительная. И ей СГР по душе: «Беготни нет теперь... У нас тут рядом магазин и рынок, прежде так и шастали, так и шастали туда. А теперь меньше теряют времени на беготню». Я возразил: отчего же не «бегать»? СГР — когда хочу, тогда и «бегу» на рынок. Грация Фердинандовна терпеливо разъясняла: «Вы вдумайтесь в смысл происходящего. Прежде она за счет казенного времени бегала, и ей наплевать, что работа стоит. А теперь уйти может, когда захочет, верно, но надо же отдавать время, отрабатывать! Свое отдавать!»

Мне стало весело, вспомнился Михаил Светлов с его шуткой: чем плохо брать взаймы? Берешь чужие и на время, а отдаешь свои и навсегда.

Ну а дирекции, дирекции все-таки нравится или нет? Работа не страдает? Может, меньше стали выпекать хлеба, кексов, рулетов, баранок? Или качеством похуже? Ничего подобного. Предприятие держит союзное знамя. Была комиссия по оценке применения СГР на комбинате. Решили эксперимент продолжать. Время сам учитывает каждый для себя, а для контроля — общественный учет. Существует тетрадка, где человек, приходя утром и уходя, расписывается и ставит время. Подряд, друг за другом, в одной и той же тетрадке — в этом фокус. Если я пришел в двенадцать десять, то уже не могу схитрить и отметить одиннадцать десять, так как передо мной кто-то уже написал двенадцать с минутами. Очень просто. Директор комбината О. А. Вальтин сказала на заседании комиссии: «Уменьшились отпуска с разрешения администрации. Экономический эффект очевиден. Улучшилась и психологическая атмосфера. Все это благоприятно сказывается на росте производительности труда».

Конечно, даже в Кохтла-Ярве не все директора так думают, кое-кто еще выжидает, присматривается — не будет ли «отбоя» или, наоборот, более убедительного «нажима» со стороны городских и республиканских властей. Некоторые не дали себе труда вникнуть в суть. Дело непривычное, требует времени на адаптацию, особенно руководителей, администраторов, которым иной раз кажется, что все развалится без их бдительного присмотра за каждой минутой каждого человека.

На одном из крупных предприятий города, где по СГР работают лишь несколько инженерных отделов, для всех прочих поставили автоматизированную проходную: сунул в щель пропуск — турникет пропустил тебя, электроника отщелкала твое время. Не забыла указать, в какую сторону следуешь, вошел ты или вышел. Сведения синхронно передаются на ЭВМ, которая, как известно, все помнит, суммирует и ежедневно выдает администрации списки опоздавших. Точные списки — кто и на сколько опоздал, кто и на сколько раньше вышел за ворота, кто совсем не явился. С разбивкой по цехам, подразделениям. Ни в какую щелочку не пролезешь — система засечет, и наблюдает за ней из высокой, похожей на милицейский скворечник будки строгая женщина в форме заводской охраны.

При мне курьез вышел. Девушка-ученица заплакала: «Машина меня не любит, не пускает, бьет. Всех пускает, а меня нет». Голубеньким платочком вытирала слезы. Специалист взял пропуск, вертел так и сяк — нормально, сунул в щель — хлоп, не пускает. Пропуск пришлось подчистить наждачком.

Однако это курьез частный, а вот и общий, принципиальный, если так можно сказать, курьез. Электроника утверждает, что в таком-то цехе опоздали такие-то, но стоит директору рассердиться (а он сердится по этому случаю каждый день), тотчас же начальник цеха «с подачи» мастера пишет объяснение: «Такие-то (те же самые фамилии) пришли позже по разрешению администрации». Или «ушли с разрешения». Хороша картина: выловленные ЭВМ есть, и много, а признанных виновными нет. Нарушители портят показатели соревнования подразделения и дурно влияют на премии той же администрации. Соглашаться с ЭВМ невыгодно, задним числом оформляют «отпуск с разрешения». Я уже достаточно знаком с методами работы при индивидуальной сдельщине, могу ручаться: потом эти нарушители будут штурмовать по приказу администратора или их заставят поработать в выходной на том основании, что «я же тебя не выдал, имей благодарность».

При СГР нет нужды прибегать к обману и самообману, унижать людей подобными сделками. Кстати, там же, у электронной проходной, женщины рассказывали: кончишь дело, никакой работы больше нет, а сидишь полчаса-час, ждешь, когда «просвистит свисток».

Мнутся директора, колеблются... В Кохтла-Ярве эксперимент идет уже в одиннадцати организациях, но в основном затрагивает пока круги инженерно-технические. Охвачено почти 500 человек. Директор сланцехимического комбината «Кивиыли», что в переводе означает что-то вроде «каменного масла», Эбергард Ринальдович Ваас жаловался: «Трудно в условиях реального хозяйствования». Очень дипломатично высказался! Понимать надо так: зарезало снабжение. «Каменное масло» вот-вот сгорит окончательно. Невысокий, курносый, голубоглазый директор. Голова почти лысая, лицо полное, припухлое, уши оттопырены. Заводоуправление его рядом с черной горой золы, расположенной полукольцом. В золе, правда, пытаются высаживать деревья. Мне показалось символичным: битый-перебитый, бывалый хозяйственник, прошедший огни и воды — от мастера, через конторку цехового начальника, к директорскому креслу, Ваас не многого уже ждет «от золы» — действующего порядка снабжения, из-за которого ему трудно организовать нормальную, без простоев и штурмовщины, работу людей, но тем не менее пытается приживить «деревья»: начал эксперимент с СГР в нескольких итээровских подразделениях, в частности у конструкторов, где, говорит, идет неплохо.

Начальник проектно-конструкторского отдела Иван Никифорович Хрестин под стать своему директору, тоже голубоглазый. Правда, на этом внешнее сходство кончается: у Хрестина волосы черные, на пробор, главной приметой лица, основной деталью, бесспорно, надо признать густые щетины черных бровей, прямо настоящие щетки по обе стороны переносицы. У выпускника Харьковского политехнического института широкие, богатырские плечи и полные руки, которыми он выбивает дробь по стеклу. В наружном кармане — расческа и ручка.

— Производственное время ценится меньше, чем личное, — говорит он, — выстукивая тра-та-та-та, — при СГР уходить стали реже (тра-та-та-та). Но время скольжения мы адаптировали под себя, сузили его в пределах одного часа утром и вечером.

Я уже знал из разговора с директором причины «адаптации»: Ваас, приходящий рано, любит вызывать конструкторов «на ковер». Бывало, вызовет, а они «скользят» — непорядок.

Министерство нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР, которому подчинены почти все предприятия в Кохтла-Ярве, интересный опыт поддерживает, я читал в протоколе научно-технического совета: «Введение СГР улучшило социальные аспекты трудовой деятельности работников, позволило снять психологическую напряженность в их взаимоотношениях с администрацией». Совет отметил и недостатки проблемы. Они действительно есть. Опыт не готовый результат — поиск. Тем более сложный социальный опыт, в котором переплетены экономические интересы производства, личная жизнь работников и психологические тонкости субординации. Найти ответ в такой задачке — за это стоит побороться!

ЗОНД приглашает экспертов

Теперь вернемся к странице ЗОНД. Была ведь еще экспертиза!

Совпадение удивительное. А может, наоборот, не удивительное — закономерное. Судите: средний балл экспертов-специалистов (ученые, авторитеты управления и практические работники производства) 4,2, средний балл читательского жюри (представители сотен профессий) 4,4. Это победа СГР.

Коллектив читательского жюри получился солидный: оценки по пятибалльной системе поставили 1240 человек. Высший балл предложили 823 из них, «четверку» — 218. Бескомпромиссными противниками СГР считают себя лишь 63 человека, которые поставили «единицу».

Насколько авторитетной была коллегия экспертов? Простое перечисление их должностей дает исчерпывающий ответ на этот вопрос: заместитель министра, начальник конструкторского бюро, токарь-лекальщик (между прочим, герой этой книги, Борис Федорович Данилов), директор Всесоюзного научно-методического центра по организации труда и управления производством, генеральный директор Минского станкостроительного объединения (тоже известен читателям — Вячеслав Францевич Кебич), директор Западно-Сибирского филиала НИИтруда, заместитель председателя Государственного комитета СССР по делам изобретений и открытий, первый заместитель председателя Государственного комитета СССР по труду и социальным вопросам, директор машиностроительного завода, старший научный сотрудник Института психологии АН СССР (одновременно доктор психологических и медицинских наук), старший преподаватель кафедры управления Всесоюзной академии внешней торговли, руководитель Центра проблем управления экономического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, начальник подотдела социальных проблем и уровня жизни народов Госплана СССР, заместитель начальника отдела Высшей школы профдвижения ВЦСПС.

Прошу у читателя прощения за длинный номенклатурный список. Авторитет экспертизы имеет значение: слишком необычен и важен социальный эксперимент, слишком бурными были дискуссии, слишком решительно настроены сторонники и противники.

Экспертиза сказала — «да»! Причем никто друг на друга не влиял, каждый голосовал порознь, не зная мнения прочих. Еще раз: это победа СГР!

Уже около 300 предприятий заинтересовались новой, демократичной и удобной для всех формой организации рабочего дня. В двадцати городах СГР прижился. Вероятно, лишь начало...^[5]

Гостеприимные хозяева приглашали посмотреть какой-то старый замок или монастырь, агитировали — чудо! Ехать надо было несколько часов, главный редактор городской газеты любезно соглашался выделить машину и проводить. Я мучился, раздираемый соблазном и суровой необходимостью, отказался: спешил в Ригу.

Было темно, моросил дождь, когда я покинул «сланцевую столицу», посреди которой рядом с макетом доисторического рачка трилобита стоят два монументальных шахтера, подняв над головой кирки, словно флаги. Если верить преданию, основал здесь жизнь легендарный богатырь Калевипоэг, сподвижник Добрыни Никитича. Лес Тобрино (Добрыни) растет и по сей день. И где-то неподалеку находится место, куда Калевипоэг притащил с Чудского озера вязанку дров, намереваясь заложить город.

Выбирать или назначать!

Из Кохтла-Ярве в Ригу прямого поезда нет, мне пришлось делать ночную пересадку в Тапу. Это буквально. Фигурально же говоря, я ехал в Ригу с «пересадкой» в Калуге.

Тех, с кем доводилось беседовать на Калужском турбинном заводе, спрашивал об отношении к производственной демократии. Почему бы не выбирать бригадиров?

Леонид Васильевич Прусс, начальник главка, сказал: «Вы знаете, я никогда не задумывался над этим».

До Федулова председателем совета бригадиров при начальнике цеха был другой человек, я поинтересовался обстоятельствами «перемены власти».

— Как вам объяснить... — помялся Федулов. — Я знаю, что его вывели...

— Это не было решением совета? Так пожелала администрация?

— Да, администрация.

Северин, присутствовавший при разговоре, стал объяснять причины: оказался не тем человеком, завалил работу. Но меня интересовала именно процедура.

Поэтому я «нажал» на Федулова, пристал к нему со своими идеями насчет выборности: не полезнее ли решать голосованием? Или лучше, как сейчас, — пусть администрация назначает?

— Я поддержу нынешнее положение, — стоял на своем Федулов.

Был и с Черновым разговор, его самого тоже назначили, а не выбрали председателем общезаводского совета бригадиров. Виктор Яковлевич заметил, что все здесь условно: формальных выборов председателей совбригов не проводится, предлагает администратор, но с фактического согласия членов совета. Если они будут против, назначат другого, «руководитель не станет упорствовать».

Радикальная демократизация, по мнению генерального директора Пряхина, ничего, кроме развала дисциплины, не принесет. А за дисциплиной потянется и остальное — показатели роста, благосостояние...

— Есть сторонники другого пути, но и его я считаю не совсем правильным: жесткое администрирование. Человек, который выполняет своими руками какое-то дело, должен сознательно участвовать в нем. Понимать смысл задания, внутренне соглашаться, что оно логично, разумно. Значит, все это ему нужно объяснить. Но жесткое администрирование не стимулирует объяснения. Начальник в таком случае не станет рассказывать и доказывать, делай — и все! Мне кажется, мы нащупали среднее между этими крайностями: путь сближения демократизации и порядка.

«Демократизации и администрирования», — поправился тут же Валерий Владимирович Пряхин. Конечно, демократизация и порядок не антиподы. Собственно, опыт возглавляемого Пряхиным коллектива — лучшее тому доказательство, других не надо. Здесь речь идет уже о тонкостях процесса демократизации управления, пустившего на турбинном заводе глубокие корни. Тонкостях, однако, немаловажных...

Вот, скажем, бригадир. Здесь он не просто администратор низшей ступени, а еще и председатель совета бригады, органа самоуправления коллектива. Совет, решили на КТЗ, должен избираться открытым голосованием: необходимо полное доверие людей. Логично? Безусловно. Но дальше логика прерывается. Председателем совета автоматически становится человек, назначенный администрацией, — бригадир.

Мне говорят: «Но у нас, как показали исследования, формальный и неформальный лидеры почти всегда совпадают!» Да, в 85 случаях из 100 — эту цифру заместитель директора Разумов приводил как в высшей степени положительную. Однако с какой стороны взглянуть. Если «вообще», то результат хороший. А с позиций коллектива самого турбинного завода? Исходя из его возможностей, его особенностей, его социальных достижений, его оригинальной системы управления? На мой взгляд, здесь, на КТЗ, пятнадцать процентов несовпадения — много.

Именно в калужском варианте выборы бригадира выглядели бы, пожалуй, естественнее, чем назначение его.

А назначение председателя совета бригадиров? Логика этого акта управления представляется еще более странной. Если совету здесь администрация передоверяет столь серьезные права, если так значительна его роль в жизни коллектива, то отчего же не доверить ему самое элементарное — выборы собственного председателя? Разумеется, администрации не возбранялось бы вносить любые рекомендации, убеждать, но голосование предложенной кандидатуры, с моей точки зрения, внесло бы тот элемент ясности в отношениях, которого порой не хватает.

Когда председателя совета назначают, его могут и освободить — дамоклов меч подобного решения висит над головой председателя в тот момент, когда он обдумывает, говоря языком шахматистов, свой очередной ход в партии с администрацией. Разумеется, у них нет неразрешимых противоречий, связывают интересы общего дела, столкновения на турбинном заводе крайне редки, однако... Ход с «жертвой себя» в остроконфликтной партии председатель вряд ли сделает. Исключать такую ситуацию в реальной производственной жизни не приходится.

— Доверие к рабочим и доверие рабочих — корни одного дерева. Я не разделяю опасений насчет выборности организаторов производства: мол, только начни с бригадира и мастера, как люди тотчас же захотят и директора баллотировать! О директоре судить не берусь, а вот бригадира и мастера хорошо бы выбирать повсюду, — убеждал меня Солипатров. — Это один из показателей зрелости коллектива!

За что сняли Грачева?

В конце шестидесятых годов писателя-публициста Владимира Канторовича заинтересовал конфликт, о котором рассказала «Комсомолка»: на стройке в Химках без всяких объяснений сняли бригадира Д. Грачева, заменив его не пользовавшимся авторитетом М. Лариным. Начальник СМУ сослался на свое право назначать и смещать. Администрация объявила Грачева человеком слишком мягким, Ларина назвала работником опытным и требовательным. Это не соответствовало мнению бригады, да и фактам: при Грачеве нормы перевыполнялись, а при его преемнике дело не ладилось. Совершенно ясно, почему не ладилось: конфликт с коллективом! «Мало ли кому он не нравится, — рассуждал начальник управления, — мы не можем идти на поводу».

Такова вкратце фабула. Интерес к этой теме был у Владимира Яковлевича давним, широким. Он искал ответ в работах В. И. Ленина, монографиях современных философов, социологов, правоведов, в прессе, непосредственно «в гуще жизни», совершая многочисленные поездки по стране. Корни вопроса — так он считал — уходят гораздо глубже верхнего слоя «почвы управления», ниточки протягиваются непосредственно к проблеме личности: «Работник неуклонно вовлекается в управление — сначала механизмами, потом технологией, наконец, непосредственно окружающими его социальными процессами. Растет самостоятельность работника, его самосознание, его самоуважение», — писал он в книге «Глазами литератора», вышедшей в 1970 году. По его мнению, заметно стремление людей преодолеть сугубо исполнительскую пассивность, выражаемую привычными формулами: «как укажут», «я — как все». Писатель пристально следил за новыми процессами, отражающими развитие личности в рабочем коллективе. Каждый такой факт примечал, обдумывал, пытался отыскать ему место в потоке жизненной информации. В связи с химкинским случаем, когда сняли бригадира Грачева, ему вспомнился опыт выборности низовых звеньев производства, проведенный в начале шестидесятых годов в одном из СМУ Красноярска. Поощряя всех, кто стремился укрепить в рабочем человеке чувство хозяина, кто пытался на практике утвердить демократические принципы управления, Владимир Канторович писал: «Замечу еще, что наши советские философы, психологи, социологи все чаще подымают в своих трудах проблему выборности и замещения должностей организаторов производства по конкурсу...»

От себя добавлю: и авторитеты в области управления! Четыре года спустя после выхода книги Канторовича был опубликован курс лекций Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова «Кадры управления социалистическим общественным производством» под редакцией Г. X. Попова и Г. А. Джавадова. Я обнаружил там прямую поддержку этой идеи: «...целесообразно предоставить рабочим возможность самим выбирать руководителя смены, участка и других первичных производственных коллективов». Увы, в подкрепление ученые не приводят примеров. Они просят поверить на слово, что «в недалеком прошлом опыт подобного рода показал обнадеживающие результаты». Какой опыт? Где? Догадываюсь: тот самый, красноярский, на одной из строек. Но он растаял, к сожалению, раньше, чем породил последователей даже в строительстве. О промышленности речи вообще не шло. Общественное мнение, достаточно подготовленное к восприятию идеи, пребывало как бы в томительном ожидании, готовясь к новому кругу дискуссии по поводу чего-то более существенного, чем погасший сибирский костерок. Вот-вот, казалось, должен возникнуть новый. Кто возьмет на себя смелость следующего шага? Идея эта как бы висела в воздухе, на нее все чаще и чаще ссылались читатели, посылавшие свои письма в газеты, искавшие повода для продолжения разговора.

И повод возник!

Почему прокатили Озола?

Занять вакансию мастера, по всем официальным прогнозам, предстояло В. Озолу (назовем его так). Благополучнее кандидатуры не сыщешь. Судите сами: в недавнем прошлом — рабочий самой высокой квалификации, нормы постоянно перевыполнял, рационализатор, имя с газетных полос не сходило. Руководители цеха не тянули с решением. Да и мнение общественного отдела кадров было таким же единодушным — рекомендовать. Отчего же только рекомендовать, а не просто взять да и назначить! Но в рижском производственном объединении «Коммутатор» мастеров не назначают, а выбирают. И на выборах В. Озол провалился «самым блистательным образом».

Я пересказываю вызвавший много споров репортаж рижского журналиста Игоря Дижбита «Рабочие выбирают мастера». Трудно даже сказать, в чем выразилось повышенное мнение Озола о собственной персоне. Ничего вопиющего, никакого «компромата» не было, но люди чутки к тончайшим нюансам. «Поэтому-то и возражений против его кандидатуры никаких не было. Ну как вдруг встать да и сказать, что тон не тот, здоровается он нехотя, это просто несерьезно, а проголосовать за него душа не позволила».

На «Коммутаторе» заранее, за две недели, сообщает о предстоящих выборах заводской радиоузел, вывешиваются объявления. В общественном отделе кадров предварительно обсуждают все кандидатуры. Каждый, кто хочет, может высказаться в пользу кандидата или же привести веские возражения. Неделя предоставляется на то, чтобы прикинуть, соответствует ли потенциальный мастер всем требованиям. В конце концов остается один, самый достойный, по мнению рекомендующих, претендент. Его кандидатуру и выносят на голосование. Выборы проводятся прямым тайным голосованием, обязательно участие не менее 80 процентов работающих в данном подразделении. Избранным считается тот, кто набрал не менее трех четвертей голосов присутствовавших на собрании.

«Литературная газета» напечатала репортаж из Риги в своем «Дискуссионном клубе». Никто не думал, что идея может иметь одних лишь сторонников, «Прочитав совместно с товарищами статью «Рабочие выбирают мастера», мы пришли к убеждению, что эта мера будет способствовать росту производительности труда и снижению текучести кадров. Мы за введение таких демократических начал на предприятиях, как выборность мастера и начальника участка. Хотелось бы узнать: будет ли по примеру рижан распространяться этот метод?» (настройщики объединения «Мелодия»: Бриллиантов, Петров, Чусов, Лихачев, Мальнев, Редькин, Тула).

«Напрасно некоторые уповают на выборность...

Выборность на производстве способна лишь привести к обезличке, потере чувства ответственности. Во всяком случае, об этом нужно как следует подумать и проверить, прежде чем решиться. Если бы меня спросили, я бы голосовал против» (А. Никифоров, Москва).

«Необходимо заменить принцип назначения принципом выборности. Только так... Люди не изберут себе в начальники самодура или некомпетентного. Замена назначения избранием имела бы политическое значение. Это был бы шаг в сторону дальнейшего развития нашей демократии» (Г. Коржов, Алма-Ата).

Нетрудно заметить, что некоторые доводы прямо противоположны. То, что для одних белое, для других черное, и наоборот. Кому поверить? Обратимся к репрезентативным опросам. Социолог Я. Капелюш, кандидат философских наук, давно уже исследует проблему выборности, и его позицию, с которой тоже можно соглашаться или нет, в нашем разговоре не обойдешь.

Зондаж общественного мнения показал огромный интерес к проблеме, свидетельствует Капелюш, однако интерес неоднозначный. «Прослеживалась определенная закономерность: чем больше группа причастна к управлению производством, тем выше ступенька на лестнице должностей, тем больше противников выборности». Среди рядовых инженеров и рабочих их лишь единицы, среди мастеров — каждый четвертый, начальников цехов — каждый третий, директоров — каждый второй.«Подчеркнем общее: полного единства нет ни в одной из групп. Нельзя сказать, что представители одной социально-профессиональной категории «за», а представители другой — «против». Нет, все группы предлагают многозначные решения».

Анализ анкет привел социолога к мысли, что многие вообще не понимают вопроса или понимают его упрощенно. В их представлении выборность руководителя ассоциируется с шумным собранием, вече, голосованием путем поднятия рук и т. д. Но собрания может вообще не быть, и суть не в способе голосования. Принципиальное различие между выборностью и назначением, по мнению Капелюша, в характере и направленности полномочий. В одном случае руководитель получает их «сверху», соответственно и освобождение происходит по решению вышестоящих, а в другом — это полномочия «снизу», получаемые управляющим от управляемых, руководителя контролируют и сменяют те, кем он руководит.

При назначении главный порок — опора на субъективные оценки отдельных лиц, а применение объективных оценок ограничено в принципе, поскольку управление не только наука, но и искусство. Есть своя беда и при выборности: хотя в оценке уже участвуют многие и вероятность ошибки меньше, но и круг кандидатур сужается, как правило, не выходит за рамки одного коллектива. «Лучший из числа имеющихся» еще не означает «лучший из возможных». Однако метод назначения проигрывает по другой причине: кандидатов много, а знания о каждом из них слишком малы, неглубоки. При выборности решение по кадровым вопросам принимает коллектив и, стало быть, исчезает опасность протекционизма. Правда, возникает боязнь безбрежной коллегиальности, потери ослабления единоначалия. Многие видят в этом едва ли не основной порок выборности. Капелюш решительно не согласен. Беду он считает мнимой: коллегиальность не тождественна выборности, единоначалие и выборность совместимы. Возможны случаи коллегиального, но не выборного руководства, и наоборот. Управление производством должно оставаться единоначальным, но к вопросу о выборности это отношения не имеет. Точно так же и выдвигаемый некоторыми ложный тезис о якобы несовместимости выборности с принципом профессионального управления. Учить руководителя можно и до и после избрания.

Наиболее дискуссионный вопрос о перспективах выборности в сфере хозяйственного управления, ее границах, должностях. Как только речь заходит об этом, замечает Капелюш, разговор сразу начинает спотыкаться.

«Под выборностью понимаются только прямые выборы. И, обоснованно отвергая их в случае с директором, противники необоснованно ставят крест на идее в целом. А разве нельзя применить ступенчатую систему? Рабочие выбирают бригадира, мастера, начальника участка. Мастера — начальника своего цеха. Начальники цехов и отделов — высших лиц заводоуправления... Ступенчатость выборов на производстве имеет заметные преимущества. Для каждой категории выборщиков при такой системе сохраняется условие относительной немногочисленности и постоянного общения. Люди, находящиеся на одном этаже управленческой структуры, хорошо знакомы друг с другом, они выступают как единое организационное целое и в новой своей роли — избирателей. От выборов до выборов избиратели-сотрудники могут непосредственно наблюдать за деятельностью руководителя, постепенно в процессе общения с ним и между собой вырабатывать оценку. Резко возрастет компетентность избирателей...»

Есть, есть резон в этих рассуждениях! Разве Кебич не подошел вплотную к выборности главного инженера, когда на станкозаводе в Минске проводили опрос руководителей цехов и служб, кого они хотели бы видеть на этой должности? Когда предложили несколько кандидатур и ящик для голосования поставили? Мнения опрошенных и тех, кто фактически принимал решение, совпали. Локальный эксперимент Кебича, думается, опровергает аргументы о некомпетентности потенциальных выборщиков. «Эксперимент — серьезный, представительный, хорошо подготовленный — не только возможен, но и необходим», — убеждает всех нас социолог Капелюш. Инициативе рижан он отдает должное, и тем не менее этот новый «росток» представляется ему ненадежным и слабым: «Не зафиксированы исходные данные, не обозначены объекты сравнения». Он утверждает, что нужны хорошая программа, чистота опыта, тщательность обработки данных. Кто спорит? Но разве не наука должна приходить к практике с подобными программами и предложениями? Не она ли, наука, обязана «тщательно обрабатывать данные» опыта, рождающегося в самой жизни?

Все это сказано мной не в упрек социологу и социологии, а лишь в защиту и поддержку рижского «ростка».

Лиха беда — начало...

Странно устроена человеческая голова: я давно заметил, что о новом лучше всего думается под сенью старого. Недаром, наверное, популярные среди ученых «гавриилиады» (так по имени организатора этих встреч, профессора Гавриила Харитоновича Попова, руководителя Центра проблем управления общественным производством Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, в шутку называют традиционные всесоюзные научные семинары по управлению) устраиваются то в тихой Тарусе, то в Осташкове на берегу Селигера, а то и непосредственно внутри соборной ограды, прямо в Кремле, как было, например, в Ростове Великом. Обычно я участвую в «гавриилиадах» и знаю по себе, как славно рассуждать о прогрессе, о будущем, глядя на зубчатые стены и закомары, вековые деревья и прижавшиеся к ним одноэтажные домики.

Каждый вечер, возвращаясь в гостиницу с рижского «Коммутатора», я распахивал окно навстречу шпилям Домского и других знаменитых соборов и принимался за чтение. Неожиданное чтение, странное: машина, выдающая характеристики... Машина, определяющая качества человека... Машина, сортирующая людей по признакам психологической совместимости... Машина, учитывающая мнения... Машина, предлагающая обеденное меню...

Признаюсь, я не был к этому подготовлен, ехал в Ригу за другим. Говорили о выборности, и вдруг приглашают меня к стенду в фойе конференц-зала: «Вот посмотрите, показаны наши автоматизированные системы социального управления».

Прежде я знал АСУ, имеющие отношение к планированию, качеству продукции, учету кадров, бухгалтерским операциям, инженерным расчетам... ЭВМ в социальном управлении?

«Выборность была лишь началом, — сказали работники службы НОТ объединения «Коммутатор», — мы ушли далеко вперед».

Да, ушли... Вперед ли? Назад ли? В сторону? Как ни странно, по крайней мере лично для меня, это еще и сейчас не ясно. С точки зрения использования новейших технических средств — космический рывок вперед! А с позиций демократизации и этики, психологии? С позиций социального, то есть обращенного непосредственно к человеку и оперирующего человеком, управления?

Стоит подумать не спеша, разобраться. Я попытаюсь сделать это, но несколько позже. Проявим немного терпения. Отложим ненадолго разговор об АССУ (так, видимо, через два «с» надо писать о рижских автоматизированных системах социального управления?), чтобы вернуться к тому, с чего они начинали. Ради этого, собственно, я и приехал в Ригу. Какую цель преследовали они? От какой танцевали печки?

«В социалистическом обществе коллектив, сплоченный на основе коммунистических принципов, является активной силой производства, и от его сплоченности и согласованности усилий всех членов коллектива во многом зависит успешное решение задач». Такова преамбула, с которой, я думаю, согласится каждый. Посылка ни у кого не вызовет сомнения. Любой директор наверняка разделит и заявление рижан о том, что «при хороших, деловых, товарищеских взаимоотношениях лучше решаются вопросы выполнения плана, повышения качества продукции... Выше трудовая дисциплина». Положения бесспорные, почти банальные. За ними, однако, следует острополемический вывод: «В результате поиска оптимальных форм управления производством, стремления создать такие коммуникативные связи между подразделениями и внутри коллективов, которые бы наиболее полно отвечали требованиям современного высокоорганизованного социалистического предприятия, мы нашли целесообразным проведение выборов бригадиров, мастеров, начальников участков, а в дальнейшем и начальников цехов».

Противники, не шарахайтесь в испуге — начальников цехов на «Коммутаторе» пока еще не выбирали. Опыт не завершен, у него есть перспектива. Процитированное мной «кредо» свидетельствует о принципиальной установке коллектива на развитие демократических начал в такой ключевой проблеме управления, как подбор руководителей.

Выборы повышают взаимную ответственность рабочих и руководителей, рижанам представляется это очевидным: «Интереснее стало, и прибавляет самоуважения... Нагляднее достоинства и недостатки того, кого хотим видеть своим «сержантом»... Мастер теперь наделен не только административной властью. Мы ему доверие оказали, а можем и забаллотировать...»

Противников я на «Коммутаторе» не нашел, но зато полным-полно привез их с собой. Заодно прихватил и робких сторонников, в чем-то сомневающихся, а «для сольцы» — сторонников активных, недовольных «ограниченностью» рижского опыта, пылающих чувствами воинствующего максимализма. Из Москвы их привез, из Минска, из Калуги — отовсюду: выписал вопросы и нападки из дискуссионной почты. Разложил свой «товар» на столе перед тогдашним генеральным директором, кандидатом технических наук, доцентом, лауреатом Государственной премии СССР Львом Давыдовичем Лубоцким, сказал: «Опровергайте».

«Игра в выборность не может принести практической пользы. Завод нуждается в управлении, а не в голосовании».

— Ну и ну! Интересно товарищи рассуждают. Мы видим в выборах инструмент дальнейшей демократизации управленческой деятельности. Хотим в одном лице иметь формального и неформального лидера, это же ясно! Чтобы не получалась такая картина: определили его начальником «сверху», а люди с радостью, с бедой идут к другому человеку, не облеченному властью, но самому эрудированному, коммуникабельному, умелому и все такое прочее.

«Закон есть закон. Только приказ единоначальника может служить основанием...»

— Ясно... Юрист, наверное? Чувствуется душа правоведческая. Но я не вижу противоречия с законом, поскольку мы издаем приказ. Так и пишем — «Основание: результаты тайного голосования». Важно, что теперь человек несет ответственность не только перед администрацией, но и перед своими выборщиками. Он заботится, чтобы они зарабатывали полагающиеся им деньги не в последний день и не в последний час. И о том, чтобы условия у них были лучше. А вместе с тем он подчинен вышестоящему звену управления, вышестоящему лицу, перед которым тоже несет ответственность. Право и демократизация отнюдь не вступают в конфликт.

«На должность надо ставить подготовленного и проверенного, а не того, кого подчиненные посчитают удобным».

— Я вам скажу, что автор этого возражения, видимо, незнаком с нашей системой. Первоначально кандидата подбирает общественный отдел кадров...

— Это я знаю.

— ...цеховой общественный отдел, который работает под руководством партийной и профсоюзной организации. И у нас есть определенное положение о выборах...

— Знаю.

Перебивать так генерального директора не очень-то вежливо, делаю это исключительно в его же интересах: надо экономить время человека, улетающего через час в Москву. Да еще в приемной толпа жаждущих решить срочные вопросы. Но саркастичный Лубоцкий вынужденной невежливости моей не прощает, колко шутит по этому поводу, однако делает для себя какой-то вывод, не пытается больше излагать знакомое положение, а комментирует суть системы.

— Мы в шутку говорим, что есть у нас избирательные цензы — оседлости, образовательный... Человека со стороны не берем и не предлагаем его сразу избирать. Кандидат в мастера, как правило, имеет специальное образование или же он практик с многолетним опытом, проверенный. Даже речи у нас нет о том, чтобы устраивать «новгородское вече» — кто кого перекричит. Словом, мы так и поступаем, как советует ваш скептик: выбираем подготовленных и проверенных.

— Он боится еще, что выберут «удобного», менее требовательного, покладистого.

— Был случай... Один-единственный за много лет, насколько я помню: хорошего, требовательного кандидата забаллотировали. Кто-то против него работу провел, знаете ли. А больше не повторялось. Да и на том участке при новых выборах его избрали. Хороший мастер, сейчас он, кстати, вырос, стал начальником цеха. У нас кандидаты еще на стадии первоначального отбора обсуждаются весьма тщательно, и сам этот процесс обсуждения влияет на окончательное решение: кого именно внести в избирательный бюллетень. Так что не вижу здесь вопроса.

«Передовой опыт лучших предприятий говорит о ненужности выборов, достаточно всюду расставить толковых организаторов».

— У него выходит, что передовой опыт — нечто вроде мертвого груза, дан раз и навеки. Развития как бы не предусматривается. Нам такая позиция не по душе. Мы все время совершенствуем формы нашей управленческой работы. В условиях нашего объединения система выборности полезна, пригодна. Так считаю. И опыт свой не экспортируем. Кому не нравится — не надо. Но сами уверены: стоящее дело. А вообще, конечно, я не исключаю и другого подхода к таким вещам.

«Выборы способны привести к обезличке, потере чувства ответственности».

— Ну это, извините, вздор! Совершенно неправильно. А что, собственно, меняется? С точки зрения ответственности? Абсолютно ничего! Я говорил уже: ответственность даже больше. Но посмотрим на вопрос с другой стороны... Кто раньше шел мастером? Либо выпускник техникума, который еще ничего не умеет, либо рабочий-практик, которому здоровье или возраст уже не позволяют стоять у станка. Вы понимаете, на мастерскую должность шли люди вынужденно, неохотно, по принуждению обстоятельств. Без радости и удовлетворения. Заработок мастера был существенно ниже, чем у среднего рабочего. В такой ситуации смешно было бы толковать о выборах — нет желающих. А когда мы пошли на различные формы стимулирования деятельности мастера, то желающие появились. Люди стали баллотироваться.

— Лев Давыдович, что вы думаете о замечании московского социолога Капелюша? — спрашиваю я, глядя в усталые глаза директора. Работает Лубоцкий дьявольски много, рассказывали мне, беспощадно по отношению к себе, на износ. Интересно было бы поговорить на эту тему, но лишних вопросов не задаю, помню об ожидающем его самолете. — Капелюш сторонник выборности, но считает, что в вашем опыте теоретические истоки узки.

— Я читал... Читал и удивлялся. Странная, между прочим, реплика. Мы речь ведем, по крайней мере в нашем объединении, об управлении малой социальной группой, а товарищ ссылается на марксистскую теорию государства... Ну, я не знаю... У нас выбирают в стране и Советскую власть, и партийные органы. Но мы-то на «Коммутаторе» берем первичный производственный коллектив! Первичный!

Слушаю, и мне вдруг приходит на ум забавная сценка: заучившийся человек, допустим математик-теоретик, подходит к очереди в магазине не с вопросом «кто последний?», а с математической теорией очередей. Начинает в соответствии с ней наводить свой порядок. Пожалуй, хозяйки с кошелками быстренько бы его просветили! Очевидно, Лубоцкий прав: не вполне корректно осуждать локальный опыт, апеллируя к общей теории. В конце концов, это разные вещи. То, что мы видим на «Коммутаторе», — психологически-организационный, если так можно выразиться, аспект выборности. А есть и другой: теоретически-государственный.

— Как вы относитесь к такому факту, — говорю Лубоцкому: — рабочие, мастера в большинстве своем приветствуют выборность организаторов производства, а директора в основном против.

— Я такой статистики не знаю... Публиковались данные обследований? Значит, пропустил. Как говорится, «это мы не проходили». Но я вам могу сказать вот что. Чем выше начальник, тем у него больше забот. И если у него на предприятии или в объединении дела идут нормально, то чего тут огород городить?! Идут, ну и ладно. На ровном месте никто себе новых хлопот не ищет, а если начинает спотыкаться... Как говорится, бытие определяет сознание. Знаете, когда мы начали выборами заниматься? Когда хотели увеличить объемы производства целиком за счет производительности труда. Искали какие-то глубинные резервы. А сейчас почему продолжаем искать, непрерывно совершенствуем системы социального управления? Да потому, что у нас дела опять не очень хорошо идут. Я бы сказал, тяжело идут. Во многом это, конечно, не от коллектива зависит, нас подводят. Но в такой ситуации не упускаем возможности использовать любой рычаг и рычажок, чтобы дело поправить.

«Возникает психологический сговор: вы меня «хорошо» выбираете, а я вами «хорошо» буду руководить. Гласный или негласный, но сговор».

— Наверное, вам, как журналисту, известно лучше, чем мне: дурак все воспринимает один к одному и ни в чем не сомневается, а нормального, разумного человека всегда одолевают какие-то сомнения. Вопрос, вероятно, отражает сомнения думающего человека. Но случается, что сомнения носят прямо-таки экстремальный характер. Решительно все становится сомнительным. Тогда начинает мерещиться и «сговор», и черт те что! По крайней мере, наша практика показала, что это опасение не имеет под собой почвы.

«Дело хорошее, но не простое. Неподготовленный переход к выборности лишь скомпрометирует здравую идею».

Золотые слова! Не просто так — собрались и давайте, ребята, будем выбирать. Нужна тщательная подготовка. Переход к выборам на предприятии должен быть подготовлен всем ходом событий, самой жизнью в данном коллективе. А не то...

«Ослабнет единоначалие, снизится требовательность, упадет дисциплина».

— Да? На основании чего подобное утверждается?

Я будто бы слышу, как тикают «мои шахматные часы», и тороплюсь сделать ход, который шахматисты назвали бы «промежуточным».

— Трудно сказать...

— А я могу. «Коммутатор» имеет опыт. Мы выбираем мастера на два года. Через двадцать четыре месяца объявляем эту должность вакантной. Так? И не было случая, ну, может быть, один какой-нибудь чтобы потом обнаружилось: избранный мастер себя не оправдал. Противники напрасно беспокоятся.

— Свой повод для беспокойства находят и сторонники. Вот, например, — и выкладываю вопрос Солипатрова: — «Если прокатят, то для хорошего человека это слишком болезненный удар. Опасность нанести травму несколько смущает, хотя во всем остальном преимущества выборности для меня очевидны».

— Товарищ не без основания опасается. Поначалу мы выдвигали и двух, и трех кандидатов. Но потом поняли, что не стоит сталкивать лбами хороших людей. Да, хороших, ибо общественный отдел кадров все-таки готовит лучших для выборов. Двух мастеров на один участок не поставишь. Повторяю: не без основания беспокоится.

«Где-то отобрали, представили, проголосовали. Не отдает ли все это формализмом? Человека надо годами узнавать, чтобы выразить ему искреннее доверие или недоверие».

— Что значит, где-то отобрали? Где же именно? Наши выборщики, как правило, хорошо знают того, кого они выбирают. Они с ним уже не один пуд соли съели... Вообще, знаете ли, со стороны рассуждать легко. А пусть попробуют...

Почти по Маяковскому: «...вот вам, товарищи, мое стило...»

Глава шестая. Неведомое с позиций знакомого (2)

«Трясите меня, как грушу...»

— С выборами мастера? Нет, не сталкивался. Но зато я с разными мастерами сталкивался, — говорит Борис Федорович Данилов, — публику эту знаю хорошо. А чтобы выбирали — такого никогда не видел. Считается — это не дело рабочего. Рижане, выходит, могут и оценить, и мнение в открытую высказать. И прокатить при случае, если вслух боишься сказать, что думаешь. Тайное голосование. Понимаете? Мне нравится.

Достал и протянул мне старую газету, одна из публикаций была в нескольких местах отчеркнута карандашом. Называлась она «Инструмент для новаторства» — ну ясно же, о чем еще мог писать изобретатель! Однако как это связано с темой нашего разговора?..

— Вот тут я пишу именно про мастеров, в этом кусочке... Дайте-ка... ага! «Мастер Б.»... Из-за него я вынужден был уйти с завода «Знамя труда». Видите, как ваш брат журналист деликатен: хороших мастеров у меня в статье всех по именам оставили, а этого — одной буковкой помянули. Я, конечно, называл его, но в редакции поосторожничали, говорят, тогда перепроверять надо, а так-де надежнее. Но на заводе все его узнали, этого «товарища Б.». Знаний маловато, к людям относится плохо, но где-то есть у него «шальная рука», поставил его кто-то и поддерживает. У нас там была группа опытных рабочих, и вслед за мной половина ушла. Из-за него! А мастер держится до сих пор. Вот где выборы нужны.

— Его бы не избрали?

— Ни боже мой! Я и других таких знавал мастеров, которых, уверенно говорю, не избрали бы. Тайное голосование — и все, вопрос бы решился в два счета.

Несколько горячих писем по поводу выборности, одно другому вдогонку, я получил и от Солипатрова из Ленинграда. Его тревожит, что неизбранному кандидату будет нанесена душевная травма. В Риге пошли, полагает он, по пути наименьшего сопротивления. Не желая «сталкивать хороших людей лбами», вообще отказались от нескольких кандидатов. А разве нет иного выхода?

«Почему не годится такой, например, способ: сами кандидатуры «называть» тайным голосованием? Пусть каждый вписывает кого хочет и баллотируется только та фамилия, которая набрала больше всех предложений. А об остальных — молчок. Мне кажется, такой метод лучше.

...Вы пишете, что там кандидата готовит общественный отдел кадров. Но он, вероятно, под большим влиянием администрации, директора находится, этот общественный отдел. Я так понимаю, коллективу рабочих на этом рижском заводе не вполне доверяют, боятся потерять контроль и инициативу.

Обидно, что у людей, придумавших и разрешивших замечательное дело — выборы мастеров, не обнаруживаешь последовательности, словно вдруг стоп-кран кто-то сорвал. Почему? Ведь скорее всего там хорошие руководители и дело хотят делать хорошо. Но человеку свойственно бояться темноты. А для многих, даже весьма толковых директоров рабочая среда своего рода «потемки»: общаются с ней мало, неоткровенно, официально».

«А. И.! В прошлый раз я забыл сказать самое главное: что бы они там, на «Коммутаторе» ни делали — все равно молодцы! А если что и не так, то при уважении к людям и при накоплении опыта все пойдет лучшим образом. Молодцы, ибо сидеть тихо гораздо проще и выгоднее».

«Очень рад, что у вас появились ко мне вопросы и мне представилась возможность чем-то вам помочь. Ибо раньше я писал вам лишь как автору, и меня все время смущал объем моего письма и расход вашего времени... Итак, вопрос первый: зачем рабочему нужно выбирать мастера? Отвечаю: когда человек выбирает, он берет то, что хотел бы иметь. Если ему нужней молоток, то он не выберет скрипку, хотя то и другое — инструмент. Стало быть, он выберет нужного ему мастера, а не любого. Но какой мастер ему нужен? Возьмем рабочего-сдельщика, не слишком большого дипломата. Ему нужен человек, способный наилучшим способом организовать его работу, обеспечить заработок, представлять его интересы перед начальством. «Лидер» по пьянке, рыбалке или хоккею в цехе ему не нужен. Человек, не умеющий устранить препятствия, ему тоже не нужен, ибо понятно, что любые препятствия на работе раздражают и бьют по заработку.

Вопрос второй: какого мастера хочет администрация? Думаю, чаще всего — исполнителя своей воли. Рабочие и администрация обычно по-разному оценивают достоинства одного и того же мастера. Однажды, когда мы, рабочие, захотели избавиться от одного очень плохого человека, стопроцентного подлеца, то на протяжении целого года у нас ничего не получалось. На все наши доводы был ответ: «Он человек принципиальный и требовательный, а потому вам и не нравится». Но потом он совсем зарвался и своей подлостью задел вышестоящих. И что же вы думаете? Те быстренько собрали собрание и, опираясь на общественное мнение, заявили: «Коллектив не игрушка в руках одного самодура», предложили ему покинуть наши стены.

Вопрос третий: что в выборности считаю главным? Отвечаю: то, что она способствует демократизации управления производством, выработке чувства хозяина своего предприятия. Поверьте мне, это действительно самое главное. Люди устали от одной и той же модели чугунного утюга (простите за сравнение), который берут сверху за ручку, накалят, а затем двигают туда и сюда.

Вопрос четвертый: согласился ли бы я сам баллотироваться в мастера? Отвечаю: никогда и ни за что не пошел бы в мастера (бегать с бумажками и быть подручным администратора), если бы меня на эту должность собирались назначить. Но я не мог бы представить большей для себя карьеры, чем быть мастером — лидером своих товарищей, которые выбрали меня тайным голосованием, видя и понимая мои профессиональные и человеческие качества. Не «сверху» признание («хорошо служишь, молодец»), а на уровне своих же товарищей-металлистов, которые видят, слышат и ощущают меня своим плечом ежедневно.

Вопрос пятый: хочет ли рабочий человек управлять? Отвечаю: мне кажется, да. На уровне своей компетенции. Если что еще надо, спрашивайте, трясите меня, как грушу, лишь бы это как-то шло на пользу».

Тому, чье имя на конверте

В речи Солипатрова иногда мелькает: «как профессионал-металлист, я знаю, что...» Обо всем остальном, не касающемся жизни рабочей среды, о литературе например, судить не берется вовсе или же говорит с большой осторожностью, сто раз напоминая, что тут он «не профессионал». Даже в письмах своих к литераторам, с некоторыми из которых знаком давно, постоянно подчеркивает эту свою особенность.

Я беру наугад несколько его писем разных лет, адресованных писателю-публицисту Владимиру Канторовичу, в них своеобразный автопортрет рабочего Солипатрова.

«Теперь по существу Вашего предложения — принять участие в разговоре о литературе. Спасибо за приглашение, но принять его я не могу (как я уже Вам писал). Вот Вам и рабочий-интеллигент, как Вы меня поспешили назвать. Не огорчайтесь...

Почему я все-таки ничего не могу сказать по поводу литературы? — спросил я себя. И почему как-то пытаюсь высказаться в других вопросах? Видимо, потому, что сама жизнь была чрезвычайно активна по отношению ко мне, да и не только ко мне именно, в этих вопросах. Я вижу отношения людей дома, на работе, в сфере обслуживания, я вижу пьянку, пьяниц, мое достоинство унижали бюрократы и т. д. А вот книгу я беру в руки добровольно, и если вдруг обнаруживаю у автора малейшую фальшь или незнание предмета, я просто откладываю книгу и больше никогда к этому автору не возвращаюсь. У меня нет желания спорить с фальшивым человеком (хотя бы внутри самого себя, а не с глазу на глаз). Я могу спорить, сколько угодно, если убежден, что это искренняя точка зрения моего противника и что кто-то из нас не прав. Но если я убежден, что человек сам все понимает не хуже моего, а спорит лишь потому, что ему почему-то так выгодно, я с таким человеком никогда не спорю».

«Вы пишете, есть авторы, которые очень болезненно реагируют на то, что их не публикуют или им не отвечают. Я не из тех людей. Пишу только для человека, чье имя написано на конверте. У меня одна забота и одно вдохновение — в том, что мое письмо будет прочитано с интересом. Мне, конечно, не безразлично, цитируют ли мои письма или нет. Если цитируют, это лишний раз подтверждает, что прочитано с интересом».

Приведу несколько выдержек из ответных писем Солипатрову Владимира Яковлевича Канторовича, чтобы, так сказать, пером писателя дорисовать портрет рабочего-металлиста:

«...Представьте, о Вас я многим рассказываю, некоторые места в письмах зачитываю, — сообщал он Солипатрову. — Из того, что опубликовала «ЛГ» Вашего, я раза три-четыре приводил то полностью, то отдельными кусками: все это время от времени становилось предметом обсуждения, чтения. Я хотел перебросить для Вас мостик в литературную дискуссию на страницах печати. Вот, кажется мне, исчерпывающий ответ на Ваш вопрос о качестве Ваших писем... Ваши письма и мысли интересны...»

«...Меня по-прежнему занимают те сравнения — художественные образы, которые появляются в Вашем тексте не для украшения, а для более глубокого проникновения в сущность явления... Между прочим, все высказанное — я пересмотрел тетрадки с моими пометками на полях, понимаю, что автору нужны отклики на его труды, а не вежливости, — не означает, что я во всем с Вами согласен. Хотя направление мыслей у нас одинаковое (это я обнаружил по прежнему Вашему «куску» в «ЛГ»), но кое с чем, естественно, не согласен».

«...Скажу о Вашей, на мой взгляд, преувеличенной вере в науку психологию — это именно вера! Науку движут люди, применяют ее в зависимости от действующей системы. Совершенно верно, надо уделять огромное внимание социальной психологии, изучать ее... но все, что Вы написали про психологов, которые в состоянии и климат на заводе изменить, и начальников уму-разуму научить, мне кажется утопией. Вообще будущее во многом зависит от развития индивидуальной нравственности: думать, отделять добро от зла, естественно, повышать массовую образованность, культуру, создавать истинное общественное мнение, масштабы которого постепенно распространяются, — это, наверное, играет не меньшую роль, чем выпуск из вуза нового отряда психологов, социологов! Тогда наконец наступит время, что к их суждениям станут должным образом прислушиваться...»

Дружба, переписка известного писателя и ленинградского слесаря (так же как и дружба, переписка токаря-лекальщика Бориса Федоровича Данилова с крупными учеными) прибавляет краски к полотну советского образа жизни. Писатель обогащается наблюдениями, суждениями рабочего, рабочий учится у писателя:

«Вы дважды упоминаете, видимо, очень знакомое Вам слово «конформизм», я его не знаю, в словаре не нашел, хочу сообщить Вам только для справки, так как, мне кажется, писателю все интересно, что у себя на работе спросил человек десять — двенадцать (в отрыве от текста), что значит это слово, и никто мне не ответил, но по ходу письма я понял, что это что-то вроде соглашательства».

Это существенный штрих нашей действительности, если смогли встретиться, понять друг друга, сойтись люди разных поколений, образования, социального круга. Ленинградский рабочий-металлист и литератор, человек, умудренный иным жизненным опытом, широко образованный, интеллигент не в первом поколении. Солипатров был у него в гостях, видел, как глубоко погружен этот старый человек в пестром вязаном джемпере, надетом поверх накрахмаленной белой сорочки, в книги, искусство. Книги, журналы стояли и лежали повсюду, уже стен не хватало, завалены были столы, кресла, книги со множеством закладок, испещренные карандашом хозяина, книгами он жил, они заменили ему, тяжело больному, ставшую, увы, малодоступной реальность.

Слесарь держался достойно, рассуждал убедительно, здраво и очень понравился Канторовичу, который прежде был знаком с ним лишь по переписке. Влечение было взаимным и, по собственному признанию Анатолия Гавриловича Солипатрова, обогащало его чрезвычайно, причем не только его одного: «Я безгранично благодарен судьбе... Что я делал до знакомства с Владимиром Яковлевичем? Царапал на протяжении нескольких лет на бумажке свои домашние доводы, выводы — и все. Но вот я стал получать от В. Я. письма, и почти сразу же изменился мой взгляд, у нас подобрался целый круг рабочих и инженеров — любителей литературы, и когда мы вместе стали обсуждать и взвешивать почти каждую фразу его книг, мы неожиданно для себя стали открывать в простых, на первый взгляд обыденных строчках бездну философского смысла и житейской мудрости. Владимиру Яковлевичу очень хотелось услышать наше, то есть рабочих, мнение о литературе, но мы все стеснялись. Все наши мысли казались мелкими и неинтересными для такого мудрого человека и писателя, нам ближе была тема — «железки», завод, строительство, и только сейчас мы стали доходить до той мысли, что писателю интересно все, даже ошибочное мнение». Особенно такому писателю, как В. Я. Канторович, добавлю от себя, — мастеру художественно-социологического исследования действительности. Писательское свое «кредо» он сформулировал так: «...Главное в нашем обществе — непрерывное наше движение вперед. И завтрашняя победа, ее масштабы определяются той борьбой, которую ведут сегодня против всего, что мешает успеху. Писатель — участник борьбы».

Владимира Канторовича интересовал широкий круг проблем. В центре его исследований — стиль хозяйственной работы и вопросы интеллигентности, культуры общения в век научно-технической революции, превратности бытия в каком-нибудь «заштатном» Острогожске и поиски новых путей управления. Если свериться с датами публикаций его книг, можно удивиться прозорливости писателя, сумевшего давным-давно разглядеть проблемы, в те годы для многих далеко не столь ясные, лишь сейчас приобретающие черты очевидности. Взять, например, «конкретное руководство» (я пользуюсь определением Канторовича). Это разговор о подмене нижестоящих, неуважении к самому принципу демократизации управления производством, сковывании инициативы, безграмотном ведении дела. Природу мелочной опеки, увлечения администрированием — в сущности, природу прямого антипода калужского варианта и вообще всех подобных идей, связанных с расширением участия трудящихся в управлении, — он убедительно проанализировал в числе первых.

Никогда и нигде в своей публицистике Канторович не обходит «острых углов» и «подводных камней», высказывается откровенно. Во многих случаях от него требовались не только смелость писателя, но и мужество гражданина. Он вступил в бой с казенным, бюрократическим взглядом на вещи, за которым нередко скрывается физиономия приспособленца, рьяно выступающего якобы в защиту «общественных интересов». Писатель беспощадно срывает подобные маски. Солипатров угадал верно: Владимир Яковлевич хорошо, очень хорошо знал цену слова «конформизм»!

И все-таки сказанное выше не давало бы нам полного права назвать Владимира Яковлевича Канторовича писателем-социологом, если бы не одно обстоятельство: работая в жанре художественной публицистики, он пользовался аппаратом научного мышления. Казалось бы, материи столь разные. Но вот совмещаются в его творчестве каким-то чудом, естественным образом совмещаются. Видимо, такова уж особенность его таланта. Социологию Канторович изучал по первоисточникам, обращаясь к теоретическим ее основам. Привнесенная в книги писателя исследовательская методология (не надо понимать упрощенно) делала работу его убедительной и потому интересной для широких кругов читателей — от слесаря до доктора философии.

Интеллигентного читателя привлекали энциклопедичность знаний писателя, его обращение не только к опыту современников, но и к вершинам общечеловеческой культуры, вторжение в область философии, эстетики, психологии, литературоведения, не говоря уже о глубоком проникновении в быстротекущую нашу жизнь. Он свободно оперировал десятками отечественных и зарубежных свидетельств как литературных, так и научных, высказывая по всем сложным и спорным проблемам собственное мнение, которое, впрочем, никому не навязывал. Но что притягивало к нему такого читателя как Солипатров, малоискушенного в литературе и науке? Я бы ответил: правда. Мне знакомы некоторые письма из большой почты, которую получал Владимир Яковлевич. В них искренняя признательность, поток ценнейшей жизненной информации, питавшей его творчество. Он говорил не раз об этом процессе «обратной связи»: «Многие мои публикации вызывают поток откликов, я всегда использую их, развивая тему. Мои читатели превращаются в соавторов. Я бережно воспроизвожу в своем тексте мысли не только единомышленников, но и противников».

В одном письме, полученном Владимиром Яковлевичем от строителя, дана, мне кажется, наивысшая для писателя-публициста аттестация:

«Уважаемый товарищ Канторович! Я по профессии рабочий-строитель, мне 36 лет. Откровенно говоря, я не слишком много читаю. Особенно не люблю читать на тему строительства. Даже неприятно: до какого же времени можно писать о деле, в котором не знаешь ничего? Или просто пиши, что все строители — герои — и так все пройдет? Но меня заинтересовало: что это за книгу «забивают» друг у друга — кто за кем, и я «забил» тоже, и до меня очередь дошла. И я был поражен, с какой точностью описаны все наши дела, и не только дела, а все тонкости и подробности, как будто бы все это списали с тех строек, где я работал. Вот сижу и думаю — может быть, потому, что плохо разбираюсь, — ведь это же художественное произведение, а с другой стороны — совершенно документальноe, и сколько бы лет ни прошло, его нельзя рассматривать как вымысел автора, его надо рассматривать как жизненную правду... Много хороших книжек написано, но чтобы так точно — впервые! Спасибо вам за хорошую книжку и хорошую правду... Тимофеев, Ленинград».

Такое письмо — радость для автора, счастлив был и Владимир Яковлевич, больной, лишенный возможности частого общения с людьми. Не удержался, как близкому человеку, сообщил о своей радости Солипатрову. Может быть, потому еще, что Тимофеев — земляк Анатолия Гавриловича. И Солипатров тотчас же отозвался взволнованным письмом:

«Дорогой Владимир Яковлевич! Вы пишете, что Тимофеев-строитель прислал хорошее, уважительное Вам письмо. Это, конечно, вполне закономерно, так как Вашу книгу сейчас очень многие читают... И то, что рабочий-строитель откликнулся, да еще такой, как он о себе сообщает, мало читающий, этого переоценить нельзя. «Раскочегарить» работягу-строителя! Нужно задеть за живое!..»

Владимир Яковлевич не был обделен похвалами критики, признательностью коллег. К его книгам (он был сначала ученым-экономистом) писал предисловия академик Струмилин. Его когда-то напутствовал в литературу редактор «Известий» Скворцов-Степанов. Его произведения отмечал Максим Горький, в журнале которого «Наши достижения» Канторович заведовал отделом; «о. х.» («очень хорошо») — эти пометки Горького частенько встречались и на рукописях Владимира Яковлевича. Константин Паустовский называл его «строго обстоятельным Канторовичем». Его очерки высоко ценил Валентин Овечкин, писавший о нем: «Я знаю книги В. Канторовича, очень люблю и ценю творчество этого писателя, умного, честного, умеющего наблюдать жизнь и делать из своих наблюдений правильные и смелые выводы».

И тем не менее откровенно, по-детски радовался Владимир Яковлевич отзыву слесаря, каменщика, шофера... Я видел, как в такие минуты светилось его лицо, глаза смотрели даже как-то виновато, вроде бы прося прощения.

— Я почитаю вам из одного письма... Садитесь поудобнее, тут страниц шесть-семь, — говорил он мне, бывало, и сам усаживался в кресле справа от письменного стола, в любимом уголке своей комнаты, где на стене на куске светлой рогожки, затянутой в рамку, была собрана постоянно обновляющаяся хозяином небольшая выставка репродукций дорогих ему художников.— Вот послушайте...

В одном из писем Солипатрову Владимир Яковлевич сообщал: «За последнее время я стал получать письма-трактаты, как и Ваше, занимающие одну-две тетрадки. Пишут рабочие со средним образованием... они задумываются о различных вопросах современности. И мне кажется, в наших условиях логично обращаться со своими мыслями к писателям...» Солипатров подхватывает это, развивает: «Профессионально честного писателя, журналиста не уважать нельзя (а чем больше уважают человека, тем охотнее открывают перед ним душу, ища сочувствия, облегчения или совета), ибо столь же тяжелой профессии, как профессия профессионального писателя, не существует. Человек любой профессии может до поры до времени прятать по разным соображениям свое честное или подлое лицо. Писатель этого не может. Его лицо всегда открыто...»

Я счастлив, что косвенно способствовал знакомству этих двух замечательных людей, писателя и рабочего, ставших моими друзьями.

«ЛГ» дала слесарю много места — целую газетную страницу, «полосу», как говорят журналисты. Это было довольно щедро, учитывая, что речь шла о незнакомом авторе, впервые публиковавшемся в центральной прессе. Но у меня, редактора этой публикации, не было ни малейшего сомнения: мысли Солипатрова заслуживают и большего. Яркий, точный язык, прямота, великолепное знание рабочей жизни, что неудивительно при его стаже. Удивил уровень мышления, самостоятельное, без всякой книжной подготовки, проникновение в человеческую психологию.

«Из того, что опубликовала «ЛГ» Вашего, я три-четыре раза приводил то полностью, то отдельными кусками... направление мыслей у нас одинаковое...» — повторю еще раз эти строки из писем Канторовича к Солипатрову.

Газета их свела, познакомила!

«Нашлись же люди!»

Нашлись же люди! — говорит Солипатров. — Мы так часто мешаем себе неверием, излишней дозой пессимизма. Целый завод в Калуге перешел от индивидуальной сдельщины на бригадную систему! А скептики уверяли: это невозможно.

За время, что мы не виделись, дела на работе у Солипатрова шли хорошо: правительственную награду получил, секретарь партийной организации института написал о нем в журнале «Знамя» добрые слова — об уважении в коллективе к умелым его рукам, большому мастерству металлиста и к человеческим качествам, отметил творческие успехи.

Почему в «Знамени»? Предисловие это — к запискам самого Солипатрова, напечатанным журналом в двух номерах подряд — в июне и июле семьдесят девятого года. Анатолий Гаврилович и на наш фильм ссылается, вспоминает встречу в сборочном цехе станкостроительного объединения, где впервые увидел, как люди, пусть частично, воплотили заветную его мечту, создали на заводе нечто подобное бригадному подряду. Появился антипод индивидуальной сдельщине! Можно не умозрительно, а реально, на практике противопоставить две столь непохожие формы — коллективизм и индивидуализм, противопоставить и сделать вывод в пользу коллективизма. Записки вобрали в себя многое другое из размышлений Анатолия Гавриловича, на сегодня это как бы «собрание его сочинений», наиболее полные записки, хотя, насколько я знаю, вошло в них еще далеко не все. Заголовок «Глазами рабочего» для меня очевидная параллель с любимой им книгой В. Я. Канторовича «Глазами литератора».

Коллективформирует ситуация, рассуждает Анатолий Гаврилович в своих письмах ко мне по поводу калужского варианта. Он либо есть, либо его нет, хотя люди и в последнем случае работают рядом. Все зависит от того, что их объединяет.

«Давно надо публично обсудить, если уже не поздно, что же такое коллектив? Обсудить открыто и откровенно. Мы затерли слово «коллектив». Когда его произносят, частенько уже никто не имеет в виду подлинного смысла. Что ни группа людей — коллектив! В печати, по радио, телевидению: коллектив такого-то стройуправления, коллектив предприятия, коллектив учреждения и т. д. Каждая группа — коллектив? Нет, это далеко не так».

«Я член коллективного садоводства. У нас много общего: район, председатель, предприятие, членские взносы, устав. Все свои, знакомые. Можно предположить, что коллектив мы дружный и добрый. А представьте себе, что соседка по садовому участку — физически слабая женщина — копает землю, устала. Вы это видите, а сами собрались ехать домой, да еще, ничуть не смущаясь, подошли сказать ей «до свидания». Разве на производстве частенько такое не происходит? Я свое сделал, значит, перед всеми чист. И многие связи совершенно разорваны, хотя люди состоят в одной организации, у них общая крыша, начальство, общественность».

«В калужском варианте бригады-коллективы, если применять термин физики, своей «массой» уравновесились с «массой» цеховой администрации. Голос бригады во всех заводских делах зазвучал не менее убедительно, чем голос начальника. А коль скоро «массы» уравновесились, то, хочешь не хочешь, на чью чашу весов упадут справедливость, порядочность, забота о деле, тот и перетянет. При разнице в «массе» — отсутствии у коллектива авторитета в заводских «верхах» или, еще хуже, отсутствии самого коллектива (в кавычках-то он всюду и везде есть!) — уравновеситься с мнением (решением, поведением) администратора трудно или невозможно. Все будет зависеть от того, каков администратор. А когда есть советы бригадиров, то на общезаводском совете директор как бы негласно выполняет роль арбитра. Сидит и слушает: право начальство цеховое или нет? Может, бригадиры ошибаются? Или виноваты какие-то заводские службы? Взвешивает. И каждый знает, что «суда сего» не избежать. Нет возможности избежать. А прежде была! Вот в чем разница принципиальная! Иной администратор сущий «полупроводник» — вниз пропускает все, а наверх ничего. Рабочие между собой говорят, у них свое мнение есть, но как наверх сообщишь, если начальник цеха против? Письмо писать? Ждать собрания? Или на личный прием записаться? Выглядит жалобой, если вообще дойдет. Да и при разборе мнение цехового начальства куда весомее. А тут иное. Мнение коллектива-бригады дошло к директору непосредственно по своим бригадным каналам, минуя администрацию. И мастер и начальник цеха заранее знают, что оно дойдет, и все свои решения больше обдумывают, чтобы у «арбитра» не выглядеть худо. Вот и весь механизм. Так я понимаю. Это действительно демократия в производственном управлении. Я сколько работаю, десятки уже лет в промышленности, а такого не встречал».

Позиция Анатолия Гавриловича Солипатрова, полагаю, читателю понятна. Настоящий коллектив складывается лишь при определенных условиях — значит, надо эти условия создать и поддерживать всемерно. Когда мнение настоящего коллектива беспрепятственно доходит до ушей заводского руководства и всерьез учитывается при решении вопросов наряду с точкой зрения администраторов — кровоток в производственном организме происходит быстрее и сам организм омолаживается, здоровеет.

Если вдуматься, открытия в этом нет, таковы неизменные требования партии — учитывать мнения коллектива, подобное как бы само собой разумеется в нашем стиле жизни. На социалистических предприятиях дело не может обстоять иначе! Так уж и не может? Тогда что за нужда повторять и повторять — в партийных документах, с высоких трибун, в передовых и прочих статьях — о необходимости полнее учитывать мнение трудящихся, шире привлекать их к управлению производством. Желание такое есть, необходимость — в еще большей степени. Имеются и примеры, много примеров, когда руководители предприятий считаются с рабочими участков цехов. Но коли не хотим уподобляться известной птице, прячущей голову в песок, коли желаем разговаривать честно, должны признать: не меньше примеров и противоположного характера, печальных.

Любая критическая статья о руководителях производства, от многотиражки до «Правды», как правило, содержит в себе слова: «не считаются с мнением коллектива». Солипатров в этом случае взялся бы утверждать, что там и нет коллектива. И был бы, наверное, прав. Нужно создать такой механизм производственного и социального управления, который исключал бы любую возможность не считаться с мнением группы работников и каждого человека в отдельности. Механизм! Первоклассный механик, Солипатров понимает значение этого слова. А как рабочий-социолог, много размышлявший о психологии рабочего коллектива и знающий поднаготную цеховой жизни, он прекрасно представляет, что механизм этот должен быть одновременно и жестким (иметь свой каркас, мотор, приводные ремни) и гибким, способным откликаться даже на тонкие проявления человеческой души. В калужском варианте он увидел одно из возможных решений, ухватился за него с горячностью.

— Я думаю, — говорил мне Солипатров, — что вы недостаточно подчеркиваете роль Прусса, бывшего директора Калужского турбинного завода, начальника главка. Там коллектив стал реальностью потому, что люди поверили Леониду Васильевичу Пруссу. В маленькой группе, в бригаде лидера видно сразу, он весь как на ладони. А в масштабе завода... Рабочий директора не очень-то знает. Пруссу именно поверили, когда он такие бригады предложил. Поверили крепко, без оглядок и оговорок. В этом сказывается личность Прусса.

— Да, он сам ходил по цехам, разъяснял.

— Турбинному повезло. Не часто заводской руководитель через голову средних администраторов протягивает руку людям у станков. Есть, говорит, непривычный путь, давайте по нему вместе пойдем.

— Нет, Леонид Васильевич решал и обдумывал со своими ближайшими помощниками, парткомом, завкомом, он не в одиночку действовал. Нельзя его представлять неким мессией, сошедшим из руководящих заводских облаков на грешную землю цеховых пролетов.

— Но к рабочим ходил сам?

— Ходил.

— В том-то и фокус! А мог бы поручить руководителям цехов, пусть, мол, они со станочниками поговорят. А те перебросили бы вопрос начальникам участков, мастерам. Как мастера агитировали бы за новшество? Демократию до самого станка спустить, расшевелить активность подчиненного да еще бригаде какую-то власть передать, от себя отколоть кусок? Мастер, начальник цеха могли бы подумать: расшевелить его, он начнет меня же теребить, требовать да беспокоить. Лучше все спустить на тормозах: не встречает-де поддержки снизу, товарищ директор, говорил с работягами, жмутся они, не хотят, поверьте, идти в бригаду.

Похоже, он прав. Собрать мнения тех, кто не хочет «идти в колхоз», проще пареной репы. Поначалу, не раскусив преимущества, многие против.

По мнению Солипатрова, участие рабочих в управлении не только полезно для дела, но и в не меньшей степени — для самих рабочих. Люди жаждут перемен, разнообразия, каких-то новых граней в своей жизни. Если этого нет, замечает Анатолий Гаврилович, то «руки продолжают привычное делать, а взор угас».

Участие в управлении способно подлить масла в огонь человеческого интереса — мысль мне близка, сам об этом часто задумываюсь.

Власть влекла к себе людей издавна, сильная страсть. Притягательны для многих и материальные приложения к руководящему креслу. Но я постоянно имею дело с управляющими и знаю, что в своей тяжелой, изматывающей, нервной профессии, профессии «предынфарктной», как давно уже замечено, ценят они не только возможность пользоваться властью и хорошую зарплату. Истинного руководителя увлекает счастливое (и мучительное!) право принимать решения, риск, с этим связанный, азарт своеобразной игры. Да, да, не удивляйтесь — в управлении есть немало элементов игры, которую не следует путать с игрой в управление, делом бесполезным и аморальным. Здесь я не имею в виду, разумеется, учебные «деловые игры», а только лишь говорю о безнравственности симуляции управленческой деятельности.

Скажу еще, что управлять всем интересно, всем хочется, а не только администраторам, начальникам разного рода, так называемым профессионалам управления. Даже дети затоскуют, если лишить их возможности выбора — тащить грузовичок на веревочке в сторону песочницы и насыпать там полный кузов или же порожняком промчаться мимо бабушки по тротуару. Выбор, риск решения, анализ информации, поиск единственного варианта — кому это может быть неинтересно, безразлично?! Убежден, что страсть к управлению, наравне с другими страстями, глубоко сидит в людях, корнями уходит в саму природу человека. Иногда слышишь: «А мне плевать, как решат, так и решат» или: «Пусть начальство думает, оно газеты читает». Не верю. Просто человека обошли, обидели, не считаются с ним — оттого и резкость тона, показное безразличие.

Два магнита, оба сильнодействующие, тянут к управлению — заложенный в любом из нас интерес к игре и извечное стремление к справедливости. Когда решает кто-то за моей спиной, без меня и помимо меня, мне всегда кажется, что решение несправедливо, не все учтено, один обделен, другой получил незаслуженно много. Бывает человек прав, думая так. А если и не прав — все равно недовольство уже поселилось в душе. Личное участие в решении — гарантия справедливости. Так это обычно воспринимается.

Требование привлекать рабочих к управлению некоторые хозяйственники, да и общественные организации порой понимают формально, «правильный лозунг» — и все! Более прозорливые признают пользу для самого хозяйства, производства. Такие благожелательнее относятся к инициативе снизу, дают ей некоторый простор. И лишь совсем немногие догадываются, что дело не в хозяйственной пользе — у человека потребность управлять, у любого человека, будь он шофер или токарь, сталевар или сборщик. Догадываются и выделяют на заводском поле управленческой деятельности каждому свой участок. Польза делу в этом случае проявляется как естественное следствие активности, творчества сотен людей.

Всякая потребность, однако, нуждается в удовлетворении. Осознана она или нет. Необходимость заводчан в отдыхе, развлечениях, духовной пище, не говоря уж о заработке, хороших условиях труда и быта, признается любым директором. Тут ему завком горло перегрызет, если что не так. А потребность в управлении? Туман, мистика, химера... Нет, не химера! Нужны убедительные формы удовлетворения этого специфического спроса. В том числе и новые формы в дополнение к традиционным — собраниям, народному контролю, постоянно действующим производственным совещаниям и т. д. Такие, что позволяли бы каждому рабочему выбирать, рисковать, думать, решать, так или иначе влиять на весь процесс ведения дела. Калужский вариант — один из ярких тому примеров.

«Боюсь, начнут дергать из опыта КТЗ, что кому понравится, а потом удивляться — не получается, — писал мне Солипатров. — Постарайтесь подчеркнуть, что подействовало там на рабочих чувство хозяина, на которое так надеялся В. И. Ленин, а вовсе не кнут и не пряник. Потенциальная возможность работать так же, как на турбинном, ощутить себя полностью хозяевами есть у всех рабочих, но нередко на заводах этот потенциал подобен деньгам, закопанным в землю. Чтобы откопать их на пользу себе и людям, нужен умный и смелый руководитель, такой, как Прусс. В общем, есть, есть над чем поразмыслить и хозяйственным руководителям всех уровней и рангов, и ученым — всем!»

«Мне почему-то кажется, что коллективная форма организации труда с оплатой по конечным результатам таит в себе могучую силу. Найти иной равный по эффективности вариант будет непросто». И тем не менее...

Солипатров и Данилов не были в Калуге. И хотя неведомое оценивают они с позиций хорошо знакомого, не настаиваю, чтобы верили им на слово. Есть свидетельства очевидцев. Я приводил их немало, специально для скептиков приведу еще одно:

«За время пребывания на Калужском турбинном заводе нам была предоставлена полная возможность убедиться в том, что калужский вариант — это не весьма распространенный вид рекламы, а самое настоящее дело, причем осуществляемое именно по-деловому. Подход к решению многих социальных вопросов вообще несравнимее тем, что мы видим на своем и многих других предприятиях».

Лично для меня вот что самое любопытное: это пишут представители саратовского завода, многотиражная газета которого первоначально предположила, что «статья Левикова о КТЗ — просто газетная утка».

Иногда я слышу: пионером был ВАЗ, где с самого начала отказались от индивидуальной сдельщины. Автогигант в Тольятти, пожалуй, и во всех прочих отношениях скорее исключение, чем правило. Там «трудно найти такой участок работы, такую сферу деятельности, о которых нельзя было бы сказать: «это новое», «это применено впервые».^[6] П. М. Кацура и М. Н. Мещерякова, из книги которых взята цитата, знают о предмете не с чужих слов. Петр Макарович — главный экономист АвтоВАЗа, Маргарита Николаевна — доцент Тольяттинского политехнического института, и работа их рассчитана не на любознательных туристов, а на трезвых хозяйственников, которым рекомендуется опыт ВАЗа изучать и перенимать.

Иной хозяйственник озабоченно чешет затылок. Ему бы очень хотелось перенять вазовскую энерговооруженность труда, в полтора-два раза большую, чем на других предприятиях отрасли, вазовскую фондовооруженность, которая в три с лишним раза превышает уровень ЗИЛа и почти в пять раз — ГАЗа, вазовскую технику, вобравшую в себя достижения мирового технического прогресса, или, на худой конец, хотя бы вазовские столовые, где десятки тысяч людей могут спокойно пообедать за пятнадцать минут. Хозяйственнику подобное может лишь присниться, и поэтому он склонен вазовцев хвалить, молиться на их совершенство, но совет перенимать опыт кажется ему требованием сравниться с солнцем.

Однако такая позиция не вполне правомерна. Внедрять опыт ВАЗа можно на любом заводе, не останавливаясь в испуге перед материально-техническими преимуществами тольяттинцев. Перенимать нужно вазовский стиль руководства и управления, характеризующийся продуманностью и четкостью во всем. Оригинальную практику социальных отношений в коллективе, предусматривающую немало интересного — и разнообразие в условиях монотонности, и понятную каждому лестницу престижа и продвижения, убедительные формы стимулирования, перспективные планы удовлетворения потребностей. Умный руководитель позаимствует на ВАЗе тщательно взвешенную систему контроля качества работы, хозяйственного расчета. ВАЗу посвящено столько книг и статей, что я могу позволить себе не вдаваться в подробности. Скажу лишь, что Волжский автозавод снискал широкую известность не только «Жигулями». Ему многое было дано, но он и сам успел многое дать советской промышленности.

Для нашего рассказа важно подчеркнуть: на ВАЗе действует оплата по конечным результатам, основанная на ежемесячных нормированных заданиях и коллективной форме организации труда. Индивидуальная выработка не учитывается, все рабочие объединены в бригады численностью от 30 до 100 человек. Задание приходит на участок через АСУП в виде табуляграммы, где указаны номера и наименования деталей, узлов, комплектов, подлежащих изготовлению, обработке или сборке, нормы времени и т. д. Раз в месяц информационно-вычислительный центр и работники отдела труда и заработной платы — «доводят табуляграммы до сведения мастеров каждой производственной бригады».^[7] А «в случае невыполнения нормированных заданий отдельными бригадами инженеры по организации и нормированию труда совместно с мастерами принимают меры...».^[8]

Здесь, как видим, упор делается на вооруженных электроникой инженера, мастера, администратора. Однако по мере развития вазовской системы все большее и большее значение придавалось демократическим основам управления. Появились на ВАЗе советы бригад. Авторы книги, на которую я ссылаюсь, отмечают: «Роль советов бригад только начинает выявляться, сегодня еще полностью не раскрыты глубокие потенциальные возможности их влияния на социальное развитие коллектива, повышение трудовой и творческой активности, морально-политической зрелости каждого рабочего».^[9] Это напечатано в 1978 году, и, надо думать, значение бригадных советов с тех пор возросло, деятельность их стала разнообразнее.

Наш разговор — о калужском варианте. И мне хотелось бы подчеркнуть: вариант этот имеет с опытом ВАЗа общие точки соприкосновения. Калужане — замечу попутно — вообще народ наблюдательный. Они, конечно, используют, приспосабливая к условиям собственного производства, все лучшее, что рождено в Москве и Львове, Ленинграде и Тольятти, Минске и Горьком. Калужский вариант потому и называют вариантом, что родился он не на голом месте, органически впитал в себя достижения многих трудовых коллективов страны, в том числе, естественно, и ВАЗа, передовых предприятий Львова, — опыт, одобренный ЦК КПСС. Но внимательный читатель легко обнаружит не только точки соприкосновения.

Калужский вариант — вполне самобытная и плодотворная концепция, делающая ставку на доверие к человеку, инициативу снизу, реальное участие рабочих в управлении производством.

Здесь мне хотелось бы, не загораживая литературной формой голой сути, изложить некоторые особенности этой системы. Рассчитываю на производственников, интересующихся калужским опытом с практической точки зрения. Прочие читатели могут это место пропустить и сразу перейти к следующей главе.

Итак...

Калужский вариант — это отличная от общепринятой бригадокомплектная система планирования. Она дает возможность на год вперед, с разбивкой по кварталам и месяцам, определять каждой бригаде задания в наиболее достоверной форме — номенклатуре.

Калужский вариант — это переход крупного машиностроительного предприятия с индивидуальным и мелкосерийным производством, всех без исключения его цехов, на бригадную форму организации труда, при которой группы рабочих ориентированы на конечный результат и оплата осуществляется соответственно.

Калужский вариант — это система моральных и материальных стимулов, создающих заинтересованность бригады в стабильном выполнении плана и обучении молодых.

Калужский вариант — это единство целей на всех уровнях производства: предприятие, цех, участок, бригада.

Калужский вариант — это продуманная система привлечения рабочих к управлению через советы бригад и бригадиров (в цехах и при генеральном директоре), советы, наделенные широкими и реальными правами, несущие равную с инженерами ответственность за состояние дел.

Калужский вариант — это отработанная до мелочей документация по бригадной форме организации труда, принятие соответствующего стандарта предприятия, «карты бригады», «книжки бригадира», «рекомендаций бригадиру о стиле и методах руководства бригадой» и т. д. Это — специальное общезаводское бюро по руководству бригадным движением. Это постоянно действующая школа обучения бригадиров...

...Если все, что здесь сухо изложено, выразить одной не слишком строгой фразой, то можно сказать примерно так:

Калужский вариант — это счастливая идея, понятная каждому, интересная многим, полезная всем.

Глава седьмая. Идете мимо — нажмите кнопку!

Можно ли планировать карьеру?

Дорога, бегущая между крутыми холмами, покрытыми лесом, живописные деревни с островерхими черепичными крышами, нарядными витринами магазинов, ресторанчиками и пивными погребками — деревни Саксонии. В одной из них, Кростау, разместилась Центральная отраслевая школа Министерства электротехники и электроники ГДР.

Директор Вернер Кунч, как волшебник, легким движением руки соединял столовую со спортивным залом, две классные комнаты в одну большую аудиторию — трансформация стен, запроектированная предусмотрительными архитекторами, дает возможность устраивать здесь и лекции, и деловые игры, и темпераментные дискуссии между группами, и спортивные бои по настольному теннису, кегельбану, и карнавальные вечера.

— Руководитель производства, если он хочет быть понятым людьми, должен отличаться простотой и человечностью. Мы учим здесь и этому, — говорит Кунч. — Наша школа не только преподает науку управления. Мы помогаем измениться к лучшему, успокоиться среди окружающих красивых гор. Взгляните в окно! Руководитель получает здесь возможность опомниться, задуматься. Что-то важное решить для себя...

Зачем я пригласил вас в ГДР, читатель? Полагаю, ждет нас небезынтересный поворот сюжета, но сначала спросим себя: что такое демократизация? Применительно к производству — в чем ее смысл? Очевидно, не только в расширении прав трудовых коллективов.

Человек не винтик, не машина, не приводной ремень к заводскому конвейеру. Помогут ли мне раскрыться наилучшим образом, будут ли со мной считаться, согласятся ли информировать обо всем, что происходит в коллективе — это мне далеко не безразлично. Чем больше проявляется уважения к личности — не казенного, не бюрократического, а подлинного уважения, — тем большей степенью социальной зрелости отмечен коллектив, тем обоснованнее можно говорить о демократизации его жизни. Я пришел на завод. Кем стану через три года, через пять? Почему бы не сказать мне об этом с самого начала, не обсудить мое будущее вместе со мной? Эка хватил, подумает иной читатель, нереально, прямо-таки маниловщина.

Нереально?

В Берлине на электротехническом комбинате «Нарва» мне сказали: через три года Хорст Кох станет руководителем отдела.

— Позвольте, — удивился я, — но почему вы думаете, что вакансия появится к этому сроку?

— Посмотрите, пожалуйста, документ... Здесь сказано, что начальника отдела провожаем через три года на пенсию, слева написана его фамилия, а вот тут, справа, фамилия преемника. Теперь на этой странице. Видите? Другая картина: по плану человек в 1980 году передвинется вверх на ступеньку, для него тоже предусмотрена замена.

Вверх по плану? И за несколько лет вперед известно, на какую именно должность?

— Да, — подтверждает руководитель кадровой службы Рут Голлац, — это программа перспективного и планомерного развития руководящих кадров.

— А сам преемник знает о своей будущей должности?

— Конечно!

— А тот, кого предполагают сменить?

— Естественно! Как же могут не знать, если мы заключаем с ними письменные договоры об этом? Я вам сейчас покажу такой договор...

«В соответствии с социалистическими принципами кадровой политики, после личного собеседования с генеральным директором или директором предприятия и с его согласия коллега...»

Далее разные сведения о коллеге и собственно договор. Человек берется за определенный срок получить то или иное образование, квалификацию, опыт — все, что может понадобиться для будущей его должности. Со своей стороны генеральный директор (директор предприятия) сим подтверждает, что он зачисляет в резерв руководящих кадров специалиста такого-то и примет все меры, чтобы подготовить его к занятию такой-то должности. Будущее место указывается конкретно. «Цель обучения должна быть достигнута к такому-то числу». Подробно перечисляются и все виды подготовки, а также условия, при которых «каждая из договаривающихся сторон имеет право требовать расторжения договора», причем «расторжение должно быть произведено с взаимного согласия». В конце — торжественная церемония в духе дипломатического протокола: «Соглашение вступает в силу после того, как оно скрепляется нижеследующими подписями. Договаривающиеся стороны заявляют, что они согласны со всеми параграфами...» И наконец, подписи: директор, непосредственный начальник, руководитель кадровой службы, претендент на должность.

— Ну а если что-то потом случится? Изменится структура организации, придет другое начальство и откажется признать претензии кандидата на должность? Наконец, сам он, даже выучившись, окажется несостоятельным в нравственном отношении? Да мало ли что! Три года это три года. А он начнет стучать об стол договором. Как тут быть?

— Видите ли, — объясняют мне, — любое дело можно довести до абсурда. В условиях налаженного, планомерного производства и социалистических отношений обстоятельства не возникают стихийно. Они зависят от нас самих. Это вполне управляемый процесс. Ну а на самый крайний случай предусмотрен параграф 8: договор не является правовым документом, обязывающим администрацию предоставить должность, он выражает лишь стремление обеих сторон к определенной цели. Это, если хотите, джентльменское соглашение. Когда человеку известно, кем он будет через три года или пять лет, он надолго связывает и свои личные жизненные планы с предприятием, работает спокойнее, увереннее, перестает нервничать, метаться с места на место в поисках лучшей доли...

— Джентльменское? А если...

— Мы понимаем вас. Параграф 8 практически не применяется. Заключенные соглашения выполняются точно в срок. Кстати, экземпляр договора выдается человеку на руки, он может показать его своим коллегам — гласность полная, — рассказывает заместитель секретаря партийной организации Маргот Денкерт. — Это вообще интересная тема, если подойти к ней психологически...

Я согласен — давайте подойдем психологически! И завязывается разговор о взаимоотношениях, причинах конфликтов, общих и личных интересах, специфике социальных ролей и групп, в конечном счете — проблемах нравственных, связанных с формированием личности в коллективе. Моя собеседница говорит убежденно, продуманно:

— Мы придерживаемся того мнения, что коллектив может нормально жить и работать лишь в том случае, если все открыто, ясно, без этого невозможна здоровая атмосфера. Когда человек не знает, что с ним будет, то начинает подозревать, будто его не замечают, недооценивают, хуже — интригуют за его спиной. Есть и другая сторона вопроса. У нас на «Нарве» рабочие хорошо зарабатывают, руководитель, особенно на первых ступенях управления, получает меньше.

И вот мы призываем рабочего учиться... Если он не знает, что его ждет впереди, каковы шансы на дальнейшеe продвижение, то не видит особого смысла в обучении.

— Образование имеет и собственную ценность.

— Еще бы! Но для серьезного обучения нужны время, силы. Человек обычно стремится к реальным целям. Не спорьте, это относится к большинству людей. Мы же не идеалисты. И в системе ценностей перспектива служебного роста играет для него далеко не последнюю роль.

В Радеберге на заводе электронной промышленности я поинтересовался: кто будущий преемник сорокадвухлетнего Экехардта Вуттке, начальника производства портативных телевизоров? Вопрос, на наш взгляд странноватый, там никого не удивил. Мне ответили сразу: Ганс Гофман, руководитель отдела. Тогда я пошел к Гофману и спросил у него: «Кто ваш преемник?» Тот спокойно продиктовал фамилию: Гюнтер Нейман, инженер, тридцати пяти лет. Я и к Нейману сходил. Вместо него будет Андреас Улих, молодой человек двадцати трех лет. «Он окончил профессиональную школу, и, согласно договору, мы направляем его в инженерный институт. По окончании он заменит Неймана, тот — Гофмана, Гофман — Вуттке...»

Заместитель генерального директора комбината «Роботрон» в Дрездене Вольфганг Киршт рассказал, что они решили число договоров ограничить, заключают их лишь с теми, кто действительно имеет наибольшие шансы: «Сейчас подписано пятьдесят договоров, видимо, доведем их число до ста». Кандидат на должность выполняет здесь различные проверочно-тренировочные работы по поручению начальника, которого собирается сменить: документы для него разрабатывает, руководит от его имени группами коллег, заменяет во время отпуска и болезни. Проводились и такие эксперименты: при «живом», никуда не уехавшем руководителе будущий преемник временно заступает на его должность, вернее, выполняет все его функции, а тот лишь наблюдает, советует. Продолжается это месяца полтора. А руководитель сосредоточивается тем временем на самосовершенствовании, научных занятиях, участвует в конференциях, изучает опыт других коллективов.

— Позвольте, а кто же целых шесть недель делает работу дублера? Он ведь где-то числится, у него свои были обязанности?!

— Разумеется... Происходит сдвиг всей цепочки — снизу на ступеньку выше поднимается другой дублер. Все это пока эксперименты, поиски, но результаты опытов мы оцениваем позитивно. Постепенно будем расширять их рамки.

На Балтике, в городе Ростоке, моим собеседником и отчасти оппонентом был доктор педагогики Отто Бёниш, директор академии комбината морского флота и портового хозяйства. Такие академии имеют все объединения и многие крупные комбинаты ГДР. Мы провели с ним диалог, из которого воспроизведу фрагмент.

— Эксперименты с заранее объявленным преемником очень интересны, — сказал я ему, — но вполне ли учитывается психологическая сторона дела? Не начнет ли человек вольно или невольно «оборонять» свое кресло? Не попытается ли скомпрометировать претендента, тем более что речь идет о подчиненном? Передача власти не простой вопрос...

— В данном случае он снимается сам собой, поскольку руководителю известны и собственные перспективы. Каждый заинтересован в том, чтобы обеспечить себе надежную смену. Не должны впадать в отчаяние и те кандидаты, которые «не пройдут» на должность. Я утверждаю, что в жизни лишь небольшой процент людей достигает максимальной цели. Наши личные планы приблизительны, условны, и психологически мы должны быть к этому подготовлены с юных лет. У нас в торговом флоте, допустим, три тысячи руководителей, но капитанов нам нужно только триста. И если ко мне приходит молодой человек и спрашивает, какие у него перспективы роста, я говорю: ваша перспектива — стать хорошим рабочим или хорошим мастером...

— Вы затронули весьма сложную психологическую проблему, доктор Бёниш, тут все не просто. Это старая тема о солдатах и маршальских жезлах, лежащих якобы в их ранцах. Не все могут достичь вершины, но поощрять стремление к ней, по-моему, нужно у всех. Если мы кому-то подрезаем крылья и говорим, что у него никаких шансов нет, что его место, условно скажем, копать землю, то он даже землю копать будет плохо. А когда ему открывают другие горизонты, то он ту же землю будет копать хорошо, потому что захочет сделать малопривлекательное для себя занятие не профессией на всю жизнь, а лишь трамплином. Он будет копать хорошо, желая, например, отличиться и перейти в разряд тех, кто руководит землекопами».

— Важно не заблудиться и не начать представлять себе, что развитие тождественно продвижению вверх по ступеням управления.

— Да, я с этим совершенно согласен...

— Хорошо... Итак, я говорю рабочему и мастеру, интересующимся своим будущим: ваша перспектива быть отличным рабочим, отличным мастером. А если вы, говорю я тому и другому, достигнете этой перспективы, захотите большего, то вам придется сесть за парту, учиться на инженера. И тогда у вас возникнет новая прекрасная перспектива — стать хорошим, отличным инженером! Весь дальнейший путь, что приоткрывается с этой вершины, опять будет связан с новой упорнейшей учебой — и так всю жизнь.

— Можно, однако, лишь пожелать человеку успеха, и пусть сам стремится к своей цели, как хочет, как сумеет. А можно помогать ему в деловом росте.

— Как педагог я вообще противник стихии индивидуализма. Общество, коллектив должны способствовать тому, чтобы индивидуум своим трудом приносил максимальную пользу обществу, а с другой стороны, чтобы труд этот был максимально высоким для него самого.

— Вероятно, вопрос о формах такой помощи — самый спорный. Абсолютным и всеобъемлющим опытом в этом отношении не обладает, пожалуй, ни один коллектив. Но в каждом есть какие-то крупицы опыта. Знакомство с ним полезно для всех.

— Рад, если наша беседа принесет пользу, — с улыбкой закончил доктор педагогики, директор академии в Ростоке Отто Бёниш.

Что остается человеку?

— Любопытно, очень любопытно... А почему бы и нет? — сказал Анатолий Иванович Зоренко, начальник отдела научной организации производства, труда и управления рижского объединения «Коммутатор» по поводу планирования карьеры в ГДР.

— Пользы не вижу! — тотчас же парировал подчиненный ему начальник сектора социологии, психофизиологии труда и разработки автоматизированных систем социального управления Леон Иванович Меньшиков, кандидат экономических наук.

О Леоне Ивановиче говорили мне на головном заводе: «Он кандидат, но завтра будет доктором» — так мне его представили. Однако Леон Иванович, которого я потом спросил, махнул рукой: «Да нет, товарищи шутят». Не знаю, не знаю... Свороченная Леоном Ивановичем гора — он гору своротил, не меньше! — вполне заслуживает докторской степени. Да только никак не возьму в толк: нужно ли было перемещать этот Монблан?

Сделанное им — не бесспорно.

— Социальное управление — это управление людьми, — излагал Леон Иванович, — запросами людей, интересами людей, настроением людей. Мы желаем не просто улучшать социально-психологический климат, а видим свою задачу в том, чтобы вводить все это в рамки систем. Что надо человеку? Разбили удовлетворенность на составные части, вернее, попытались. Вообще-то довольно сложный процесс — разбить на составные части понятие человеческого счастья...

То, что придумали на «Коммутаторе» для удовлетворенности и счастья, выговорить невозможно. Язык сломаешь и проглотишь: АСППП, АСУОМ, АСДО, АСАТ, УАСКИ (бывшая УАСБТ и грозящая перерасти в УАСКИ-М), АСПТК, АССУРС... Поверьте, это далеко не все! Кажется, я заполнил лишь два с половиной сектора «круга удовлетворенности».

Леон Иванович с гордостью показывал мне круг. Один сегмент — удовлетворенность профессиональная, другой — удовлетворенность оплатой труда и стимулирования, третий — социально-психологическими факторами, четвертый — бытом, жильем, использованием свободного времени, пятый — общественным питанием... Нумерацию ставлю произвольно, может, надо в обратном порядке считать, сам Леон Иванович вспомнил, что «путь к сердцу лежит через желудок». Во всех пяти секторах густо набились автоматизированные системы, словно рыбы в тесном аквариуме. Некоторые живут давно и приносят потомство, а иные лишь в стадии мальков. В центре круга написано: «ЭВМ».

— Машина у вас в центре, — подковыривал я увлекшегося рассказом Леона Ивановича. — Компьютер, а не человек!..

— Здесь, вообще-то, может быть и человек, — не смущается собеседник, — просто так нарисовали...

Несколько позже, в заводском музее, подошли к большому «кругу удовлетворенности», висящему на стене. В точке, где на мишенях полагается быть «десятке», и там оказалась ЭВМ.

Я старался вникнуть самым добросовестным образом, подробно записал все, что говорили Меньшиков и сотрудники его сектора, взял с собой десяток методических книжек и прочитал их от корки до корки с карандашом, включая правила расчетов коэффициентов. Прихватил и многотиражки с популярным изложением систем для рабочих. Там было еще яснее, чем в книжках. Надеюсь, я понял.

Первое, интуитивное ощущение — имею дело с новоявленными пифагорейцами. Школа древнегреческого философа с острова Самоса абсолютизировала число. Количественные отношения, уверяли пифагорейцы, являются сущностью вещей. Леон Иванович Меньшиков и его единомышленники рассуждают о социальном управлении, удовлетворенности и счастье. Но когда, допустим, толкуют они об оценке работников, то тут же сообщают всем, что в основу оценки ими «положены высоконадежные числовые методы». Говорят о реализации принципов социалистического соревнования и требуют «количественной (числовой) оценки деятельности соревнующихся по всем направлениям». Информируют общественность не без гордости: добились «качественных характеристик аттестуемых и выводов по аттестации на основе расчета числовых (количественных) показателей аттестации». Утверждают, что основным степеням профессиональной пригодности «соответствуют следующие числовые величины...», и т. д. и т. п.

Я отчеркнул карандашом абзац в тексте:

«1. Нажать кнопку «Гашение общее».

2. Нажать одновременно обе кнопки «Стирание МОЗУ».

3. Нажать кнопку «Гашение общее».

9. Нажать клавишу «Автомат».

10. Нажать кнопку «Пуск»...

Эта похожая на репортаж с космодрома техническая инструкция оператору ЭВМ привлекла меня своим заголовком — «Ввод годовых социалистических обязательств рабочих...».

В методиках там и тут мелькают фразы о человеке: «превыше всего человек», «нельзя заменить человека», «окончательно решает человек», «машина лишь готовит рекомендации человеку». Но, похоже, Леона Ивановича уже тяготит узкий сей кафтан, и хочется сбросить его, распрямить плечи, освободиться от архаичного «человеческого пережитка». В одной из его работ я прочитал: «При всех достоинствах это поколение автоматизированных систем оценки кадров управления обладает существенным недостатком». Я удивился: что слышу от Леона Ивановича! Он ли это говорит! Прежде доводилось лишь узнавать от него, что для разработки новых систем «потребовалось создание теории оценки персонала в социалистическом общественном производстве и внедрение этой теории в практику», что речь идет о «третьем поколении автоматизированных систем», созданных «впервые в нашей стране». И вдруг — существенный недостаток!

Чем же провинились детища перед автором-разработчиком? А вот чем: «...они еще не обеспечивают принятия руководителями этих рекомендаций и их реализацию... Рекомендательный характер систем оборачивается существенным недостатком, приводящим к большим психологическим и экономическим издержкам. Поэтому...»

Вникните-ка в ход мысли, проследите истоки ее, динамику. Сначала машины выдавали руководителю по кадровым вопросам только информацию — первое поколение, объясняет Леон Иванович. Плохо, мало! Потом, когда пришла очередь систем второго поколения, научились «получать с ЭВМ уже не только информацию о работниках (пусть даже и систематизированную), но и определенные числовые значения этой информации» — плохо, мало! Наконец, выведенное Леоном Ивановичем на арену третье поколение систем стало обеспечивать оценку персонала «высоконадежными числовыми методами» — и опять не то? Снова — плохо, мало? Чего же еще желает Леон Иванович?

«Поэтому в перспективе вырисовывается необходимость в разработке систем четвертого поколения, обеспечивающих не только оптимизацию решений, но и их реализацию».

Даже реализацию?! Я подчеркнул слово, ибо тут уже нет места человеку. Вытеснен директор из-за руководящего письменного стола, выставлен за обитую дерматином дверь кабинета. Прочь, прочь, не нужен! Подготавливает, оптимизирует и реализует решения о людях (системы-то социальные!) новый властелин — Компьютер. Леон Иванович полагает, однако, что надо позаботиться о некоторой страховке, как бы машина в роли директора не скатилась, допустим, в болото протекционизма, не начала подбирать на руководящие должности «своих братишек»:

«Поскольку создание таких систем возможно только при условии абсолютной уверенности в правильности машинных рекомендаций, очевидно, что в основу их должны быть положены еще более расширенные перечни кадровой информации (до 150—200 данных о каждом работнике), а также обладающие повышенной надежностью сложные количественные методы оценки персонала, построенные на комбинировании 2—3 числовых методов».

Других опасений у него не имеется. Нет, все-таки он пифагореец, неугомонный Леон Иванович!

...— Тут на схеме показаны основные блоки социально-психологической удовлетворенности заводского человека. Мы стали создавать системы, которые обеспечивали бы каждый блок. Что значит — обеспечивали? Своим функционированием, автоматически в какой-то степени — да, действительно, даже до автоматизма может доходить — они бы способствовали удовлетворенности работника в данном направлении. Профессией, трудом, общественным питанием — вы понимаете?

О, я отлично понимал: в животе посасывало — видимо, «вычислительный центр» в моей черепной коробке автоматически принимал сигнал обратной связи, свидетельствующий об остром желании немедленно испытать удовлетворенность общественным питанием. С утра маковой росинки во рту не было!

Леон Иванович любезно выделил мне в сопровождающие своего физиолога — очаровательную Эмилию Ивановичу Разманову, и мы отправились перекусить.

Утром она объяснила мне смысл АСППП — автоматизированной системы прогнозирования профессиональной пригодности и даже проверила меня на двух приборах. В одном случае я должен был металлической указочкой дотронуться до кружков, разомкнутых слева (а вперемежку с ними были еще разомкнутые вверх, вниз, вправо и даже, географически говоря, на северо-запад, северо-восток и т. д.). Понимая, что проверяют на внимательность, честное слово, я очень старался, но результаты оказались чудовищно плохими: счетчик показал большой процент ошибок и время, выходящее за все допустимые нормы. Еще нужно было тонким стерженьком пройтись по проволочному лабиринту, не задев стенок ходов, прибор фиксировал число прикосновений и время — испытывалась твердость моей руки, увы, дрожавшей, как у алкоголика после «святого причастия». «К этим двум заводским профессиям вы не очень подходите, — ободряюще улыбалась Эмилия Ивановна, — но не огорчайтесь, можно потренироваться или попробовать выбрать себе другую». Спасибо, уже выбрал! И вот идем обедать. Двор в цветах, хороший аппетит, прелестная спутница — славно!

Заходим в зал. Полная удовлетворенность! Сыпанул в прорезь мелочь, нажал одну из трех кнопок, получил жетон. Сунул жетон в щель — выскочил поднос с супом и котлетами... «Понравился ли вам обед? Да, нет — нажмите кнопку... Что вы хотите заказать на завтра? Выберете меню — нажмите кнопку». Автоматизированная система общественного питания. Заправка технологически безукоризненная. Зарядимся?

— А не пойти ли нам лучше в кафе? — предлагает Эмилия Ивановна.

Кафе тут же, на заводской территории. Аесть еще чайная, шашлычная, кажется, пирожковая или пельменная, что-то в этом роде. Художники постарались. Интерьеры высшего класса: чеканка, живопись, графика, деревянные панели, «интим» светильников, располагающая мебель... Даже в центре Риги, даже изысканным вечерним посетителям баров эти заводские «едальни» показались бы элегантными. Молодец «Коммутатор»! Такого «общепита» еще нигде не видел на предприятиях, разве что в той же Риге на ВЭФе. На другой день, когда пошли обедать с Меньшиковым, я поставил тест: нарочно бодро зашагал в «жетон-поднос-кнопку», увлекая за собой руководителя бюро «систем третьего поколения». Но у порога он стал притормаживать, упираться, как бычок, пятиться назад: «Нет, нет, предпочитаю в шашлычную». Ага, пифагореец, так я и думал!

Теперь — прочь эмоции! И так уж довольно... Происходящее на «Коммутаторе» не сведешь к освистанному поэтом «программированному зверью». Во-первых, им самим, кажется, нравится. Говорю без особой уверенности, так как точными данными (материалом репрезентативного опроса) не располагаю: этого не изучали, хотя в числе прочих есть у них и автоматизированная система учета общественного мнения (АСУОМ). Во-вторых, кое-что перенимают другие заводы — находят, стало быть, смысл. В-третьих, действительно, нужны учет и контроль, разного рода сопоставления и сравнения, касающиеся жизни коллектива, великое множество информации. На большом предприятии не станешь, если что понадобится, загибать пальцы — это главный козырь Леона Ивановича. Он давно уже тщательно подсчитал: в соревновании за год нужно собрать, учесть и проанализировать до 200 тысяч пунктов информации, на подготовку аттестационных документов заводу приходится затрачивать 500—1000 человеко-дней; для определения пригодности к различным профессиям (20—30 данных о человеке, содержащих 200—250 единиц информации) понадобилось бы иметь в штате предприятия 40—60 специалистов.

Нет, все не просто. Даже со столовой-автоматом. Конечно, за столиком кафе приятнее, но заводу надо накормить в перерыв множество людей — как обойтись без «питательного цеха» с могучей пропускной способностью? К тому же шашлык не всем полезен, а «жетон-поднос» у них не простой, а диетический.

Или взять АСППП, которой меня Эмилия Ивановна испытывала, автоматизированную систему прогнозирования профессиональной пригодности. Приходят школьники, ребята из ПТУ, демобилизованные из армии. О заводских профессиях представления не имеют ни малейшего. На «Коммутаторе» разработаны профессиограммы на двадцать пять рабочих специальностей, объединенные в десять групп. Новеньких или желающих сменить место подвергают испытаниям. Для этого есть разные приборы. Проверят скорость вашей зрительно-моторной реакции, координацию движений, чувствительность пальцев, восприятие пространства и т. д. Все это отправится в компьютер, где на каждую профессию уже хранится «образ», полученный в результате математической обработки данных. В конечном итоге ЭВМ выдаст вам табуляграмму с развернутым прогнозом профессиональной пригодности. Решают администрация и сам кандидат: если «да» — в приказ, «нет» — автоматизированная система подыскивает что-нибудь для вас подходящее. Человеку заранее говорят, к чему он годен, помогают сделать выбор, не подталкивают насильственно туда, где в производстве «дырка». По-моему, уважительно, демократично. А без такой проверки иные мучаются всю жизнь: не нравится, не успевают, устают, плохо получается, их поругивают, мало платят — а все дело, оказывается, в зрении или недостаточной чувствительности каких-то реакций.

— Понравилось? Отлично! Возьмите теперь другое, — развивает успех Леон Иванович. — Когда-то судили о человеке по кадровому листку, десяток пунктов информации. Но что можно узнать по ним? Мы начали с того, что расширили личную карточку до 42 пунктов о каждом и, естественно, подключили ЭВМ — не раздувать же второй отдел кадров! Сейчас внедряем систему на 92 пункта информации о человеке. А в будущем у нас появится автоматизированный банк социальной информации примерно на 160—180 пунктов о каждом. И это не предел...

— Не довольно ли?

— Нет, нет, это, конечно, не предел!

О, как зыбок, как тонок лед между общественно полезным и социально вредным, необходимым и ненужным! Один лишний шаг, и уже белое становится черным, достоинства переходят в свою противоположность. Человеку должно быть неуютно от мысли, что электронный банк знает про него все: историю болезни и историю семьи, круг общения, все прегрешения за годы службы, годы жизни. Занести в память машин сотни сведений о человеке — это превратить нечуткую к морали ЭВМ в тысячеглазое чудище, подсматривающее в замочные скважины.

— Мы создали и автоматизированную систему, которая характеристики выдает. В учебные заведения, допустим, военкомат, суд. Пока только на инженеров, но к 1980 году распространим и на рабочих.

Показывают табуляграмму-характеристику. «Моральная устойчивость недостаточная». Речь идет о женщине. Что означают убийственные эти слова? Пьет? Заводит сомнительные знакомства? А может, некий ханжа зачислил горький ее развод в «моральную неустойчивость»? Или хам сводил счеты с женщиной, слишком, по его понятиям, гордой?

— Система проекты лишь выдает в виде стандартных болванок, если так можно выразиться, — спешит разъяснить Леон Иванович, — обычно в характеристиках подробности не пишутся, есть форма. Я понимаю вашу претензию, она обоснованна.

Извините, претензия у меня не к форме, а к сути!

Людям свойственно меняться, забывать, прощать, а машина будет «злобно» — не нахожу другого слова — год или два держать в памяти чужой позор. Только болванка? Но любой оператор ЭВМ, любой сотрудник вычислительного центра может вызвать тень этой давней порочащей записи, показывать знакомым, использовать каким-то образом во вред человеку, как мне показали табуляграмму с фамилией. Может случиться, что и прежний начальник давно уже ушел, люди в отделе переменились, новый шеф не в курсе дела: «Послушайте, что вы от меня хотите? Машина пишет, что вы аморальны, значит, так и есть, получайте, что дают». И уйдет она с постыдной своей бумажкой, где дырочки перфорации по краям — как пробоины в душе.

Табуляграммы... Изречения автоматизированной системы деловой оценки, принесенные Леоном Ивановичем из архива, читаются как ребус.

Драгович П. К.: «Профессиональная компетентность посредственная, творческая активность слабая, общественная активность слабая... Может ли быть включен в резерв на выдвижение? Может».

Беркутов А. С.: «Профессиональная компетентность слабая, творческая активность посредственная... Может ли быть включен в резерв на выдвижение? Может».

Цалме Л. А.: «Профессиональная компетентность посредственная, творческая активность отсутствует, общественная активность отсутствует... Может».

Вероятно, надо иметь электронные «мозги», чтобы так сложить и перемножить разные качества (у них есть и высокие оценки), чтобы в среднем рекомендовать на выдвижение людей малосведущих, неумелых и безынициативных. Впрочем, я не берусь утверждать, что они на самом деле такие, упомянутые мной люди (потому и заменил фамилии), ибо неизвестно, кто, когда, при каких обстоятельствах и по каким соображениям заложил в программу подобные сведения о них.

При знакомстве с милыми сердцу Леона Ивановича «системами третьего поколения» замечаешь переплетение разумного с излишним, чаши весов колеблются в ту или иную сторону, порой выравниваются, но бывает, что одна довольно заметно приподнимается над другой.

«Волковой Валентине Андреевне» с предлагаемого в конце методики образца (или это подлинная фамилия?) автоматизированная система аттестации, АСАТ, выдает такие характеристики: «К работе относится без энтузиазма. Общий уровень отношения к работе хороший... Снизилась психологическая совместимость. Общий уровень психологической совместимости хороший... Общая оценка: соответствует занимаемой должности, если улучшится психологическая совместимость». Куда же хорошую-то еще улучшать? Поднимать до отличной, откуда она, вероятно, скатилась? Но относится ли психологическая совместимость к категории тех качеств, которые человек может в себе совершенствовать? И можно ли столь тонко градуировать уровень этой совместимости, различать при аттестации едва уловимые оттенки человеческого поведения?

Наиболее известная из придуманных на «Коммутаторе» — АСУРСС — автоматизированная система учета результатов социалистического соревнования. Награждена премией, удостоена дипломов, многие ее перенимают. «Гласность, сравнимость результатов перестали быть пустым звуком», — подчеркивали в беседе со мной энтузиасты.

«...Первое место в соревновании слесарей по табуляграммам занял слесарь А. Цабуль, тридцать четвертое — Е. Герман, пятьдесят девятое — Р. Фрейберг, последнее — А. Егоров». Прежде знали победителей и отстающих, а теперь всю шеренгу расставили по номерам. Что, однако, меняется? Егорову, допускаю, обидно, Цабулю — лестно. А тем, кто посредине?

Пятнадцать показателей, каждый со своим значением: выработка и качество — 0,23, рационализация — 0,10, а вот шефство над молодыми дает только 0,25... Машина, конечно, перемножит, разберется, на то и машина. Но надо, чтобы и у человека появилось желание вникать, искренне переживать за все эти цифры с дробями, хотя бы и связанными, по замыслу авторов, с моральным и материальным стимулированием. Но отчего ему возникнуть, желанию, если призовых мест для всех не хватит, и хоть считай коэффициенты, хоть не считай — посредине основная масса, заранее известно, что посредине, и я в ней, в основной. Значит, и — как все. Мне не стыдно, не обидно, не больно. Я — как большинство, посредине, не хуже других. Ну скажут мне, что я 69-й или 156-й — что из того? Я в основной массе, как и все, и нечего мне за цифирками бегать. Побегаю-ка лучше за Наташей из гальваники...

Если задаться целью сравнивать друг с другом каждого из тысяч людей по пятнадцати показателям — от личной выработки в нормо-часах до выполнения разовых общественных поручений, как это делают на «Коммутаторе», то АСУРСС просто необходима. Вручную такую работу не осилит даже фирма «Атлант, Геркулес и Ко». Другой вопрос — зачем? Разве сопоставлять по успехам в работе недостаточно?

Предполагается, видимо, что соперничество необходимо в широком диапазоне, включая и социальную активность. Здесь, однако, можно напороться на подводные камни.

У одного техническое творчество — песнь души, а меня, может быть, тянет к художественной самодеятельности, выкидываю такие па, что рационализатор на вечере в клубе смотрит, открыв рот от восхищения. Я же ему завидую: вот башка, мне бы ни в жизнь не догадаться! Зачем же всех подряд подталкивать к рационализации и прочим, прямого отношения к работе не имеющим пунктам? А ведь подталкивает АСУРСС, подталкивает в спину, и довольно бесцеремонно.

У того, кто без всяких предварительных обязательств подал два предложения, показатель оказывается хуже, чем у того, кто обязался подать одно и подал. Я даже не поверил сначала, перечитал еще раз: «...Фактическое выполнение за год у него составило два предложения, а условная норма по цеху у данной категории рабочих — одно предложение. Пользуясь формулой расчета коэффициента... 0,66. А если бы рабочий взял на себя обязательство подать хотя бы одно предложение, его коэффициент составил бы 1,66». Наивный человек, я полагал, что реальных два лучше, чем обещанное одно! Оказывается, у АСУРСС иная логика. Представьте себе, что один бегун пробежал дистанцию быстрее другого, а его поставили на второе место. Как, почему? Судью на мыло! Разъясняют: «А он не обещал прибежать первым».

Смущает и такое разъяснение: «Далее, чтобы рабочий не мог на одном выгодном показателе (т. е. показателе, значимость которого высока, см. перечень значимостей) «делать политику» в выполнении обязательств в целом, в системе предусмотрены ограничения. При расчете сводного коэффициента учитывается только двукратное перевыполнение обязательств. А все, что сверх, не учитывается». Говорят, у него либо нормы занижены, либо умышленно берет маленькие обязательства. Но плохое нормирование — вина администрации. С другой стороны, именно у новаторов за счет тех или иных усовершенствований, случается, производительность подскакивает многократно, люди даже пятилетку обгоняют, и мы ими вроде бы гордимся. Зачем же в соревновании наказывать их искусственным ограничением?

Точка опроса

Первоначально были у них лишь переносные приборы для голосования с двумя клавишами — «за» и «против». Когда руководство устраивало какие-либо совещания, пользовались присутствием многих людей, чтобы выяснить отношение к заводским проблемам. Сейчас установлены пятнадцать, выражаясь языком авторов, «точек опроса». Выбраны они продуманно, с учетом структуры коллектива. В ЭВМ заранее введены данные, характеризующие соответствующий отдел, службу, цех. Идет человек и видит: новые вопросы на табло, недавно были совсем другие. Любопытно. Остановился, прочитал, выбрал один из предлагающихся вариантов ответа, нажал кнопку. Если что непонятно, можно познакомиться с инструкцией, она рядом висит. Впрочем, хитрое ли дело — кнопки нажимать? Люди на «Коммутаторе» давно к АСУОМ привыкли, автоматизированная система учета общественного мнения давно здесь прижилась, понравилась.

Нравится и мне. Что хорошо, то хорошо. Правда, я не стал бы преувеличивать степень достоверности и репрезентативности получаемой информации. Идущий мимо человек может и дважды, и трижды нажать кнопку, одновременно проголосовать «за» и «против», не отказывая себе в удовольствии «поиграть» с машиной. Я десять раз нажал, счетчик зарегистрировал десять проголосовавших. Но многие, конечно, относятся к опросам серьезно. По телефонным проводам сигнал попадает в центральный накопитель информации, одновременно фиксируется и шифр «точки опроса» — есть возможность группировать мнения: конструкторы ли это высказались, сборщики ли такого-то цеха. Совокупные данные передаются на вычислительный центр. Вопросы на табло можно менять хоть каждые две недели. И если не очень строго придираться к точности, получается довольно удобный быстродействующий инструмент оперативного учета общественного мнения. Всегда готовый к работе, наглядный и привлекательный инструмент демократизма.

— Только что дирекция обсуждала результаты очередного опроса, — сказал мне Лубоцкий, — много у нас еще безобразий.

Хорошо, когда генеральный директор и прочие заводские администраторы, руководители общественных организаций о подобных «безобразиях» — неполадках, сбоях, конфликтах, всякого рода узких местах, желаниях и претензиях узнают не раз в год на отчетных собраниях, где и выступить может лишь пяток—десяток ораторов, нередко «штатных», где в президиуме гости почетные сидят и всякое начальство, а из зала прищурился на тебя непосредственный руководитель, — много ли скажешь, услышишь, поймешь? АСУОМ анонимна, говори что хочешь, никто тебя за критику «не прижмет». Посмотрят лишь, почему эта «точка» особенно волнуется из-за такого-то вопроса? Ага, там в большинстве женщины или, допустим, молодежь, люди в основном образованные или не очень, кадровые работники или зеленое пополнение. Все, все о «точке» известно ЭВМ заранее.

Идете мимо — нажмите кнопку!

Повторные проверки через АСУОМ и контрольные исследования с помощью традиционной, «ручной» социологии помогают уточнить истину. Да и людям постепенно надоедает шутить. Стирается ощущение новизны, необычности, невольно подталкивающее к куражу, по мере адаптации приходит понимание: сей инструмент можно применять для дела.

«Удовлетворены ли вы использованием вашего рабочего времени?»

«Соответствуют ли планировка и организационная оснащенность рабочего места требованиям вашей работы?»

«Удовлетворяет ли вас режим труда и отдыха?»

Идете мимо — нажмите кнопку!

«Коммутатор» — завод передовой, один из лучших в Латвии и своей отрасли. Как и Минский станкостроительный — в своей. Но там и тут господствует индивидуальная сдельщина, значит, об удовлетворенности говорить не приходится. Даже на хорошем, на самом лучшем (по меркам такой организации труда) заводе — не приходится! Это так, никто меня не переубедит. Хоть сто напридумывай «систем третьего поколения», хоть сочетай широкий демократизм с жестким, неустанным контролем при помощи, все той же электроники. На «Коммутаторе» само собой есть описанная мной на минском примере система бездефектного труда, только здесь она называется не СБТ, а УАСКИ — универсальная автоматизированная система контроля исполнения, и для инженеров вместо одних лишь штрафных баллов-кнутиков, как у Кебича, Лубоцкий ввел и кнутики, и пряники — баллы поощрения, что справедливее. Но и при всем при том, при всем при том, при всем при том, при этом, как говаривал вслед за Робертом Бернсом Маршак, удовлетворенность индивидуальной сдельщине противопоказана.

Отвечая на вопросы АСУОМ, подавляющее большинство станочников, сборщиков, инженеров весьма критически отозвалось об эффективности использования своего рабочего времени. В цехах вполне довольных оказалось лишь девять процентов. Примерно половина инженеров и две трети рабочих имеют претензии к организации и оснащению своего рабочего места. «Таких рабочих, которые на своем рабочем месте чувствуют себя удобно, меньше чем десятая доля из общего массива, исключение составляет один цех, где позитивные ответы по этому поводу дала четвертая часть опрашиваемых».

Мастера, как мы знаем, здесь выбирают, и острота взаимоотношений, естественная при индивидуальной сдельщине между рабочими и теми, кто распределяет ежедневно работу и закрывает наряды, на «Коммутаторе» пригашена, ослаблена в очень сильной степени по сравнению с другими предприятиями. Но даже и ему, выбранному мастеру, в лице которого сочетаются и формальный и неформальный лидер, ох как трудно ладить с людьми при системе «каждый за себя, каждый сам по себе». ЭВМ, ежедневно подсчитывающая заработок, при таких условиях лишь усугубляет дело: «мое», «мне» при изучении в цехе подобной табуляграммы обостряется и становится материально осязаемым, а «наше», «нам» растворяется в дымке воспитательной работы.

«Как вы оцениваете роль непосредственного руководителя при организации работы в вашем подразделении?»

Почитайте, что пишут люди, проводившие автоматизированный зондаж: «В результате данного анализа может создаться впечатление, будто большинство рабочих уверены, что руководитель мешает или, в лучшем случае, его присутствие ничего не изменяет. Фактически эти данные свидетельствуют лишь о том, что знания у руководителей не всегда достаточны и что они не всегда способны найти нужный контакт с рабочими».

Интерпретация фактов может быть разная, конечно, но факт важен сам по себе.

— Мои сотрудники показали вам отчет по недосмотру, — переживал Леон Иванович, — я бы никогда не разрешил. Отбирать не буду, но прошу учесть, что вы читаете без разрешения руководителя социологического сектора.

Я не стал ему говорить, что генеральный директор уже делился со мной своими огорчениями по поводу «многих безобразий». Прятать сор? Не те, не те заботы! Подмести сор полезнее.

Индивидуальная сдельщина, однако, суровая штука, и преодолеть ее влияние, если не решаешься выбросить ее за ворота, не так-то просто.

— Мы пытаемся организовать бригады, кое-что есть у нас на сборке... Это трудно, все привыкли работать индивидуально. Я видел на одном киевском предприятии такие бригады, о которых вы рассказываете, очень понравилось. Будем делать у себя. Но трудно... — Я понимаю Андрея Ивановича Будилова, заместителя начальника отдела труда и заработной платы, сказавшего эти слова. Трудно. А иного выхода, возможно, никто еще не придумал.

Говорил я об этом и с генеральным директором Львом Давыдовичем Лубоцким. Расспрашивал об отношении его к скользящему графику, калужскому варианту и прочим вещам, смягчающим или даже сводящим на нет перегрузки индивидуальной сдельщины.

— То, что пробуют в Кохтла-Ярве, дело стоящее. Но все зависит от сопутствующих условий. Если ситуация останется такой, как сейчас... Бездельников много. Сейчас у нас фиксировано время работы, и все равно многие люди норовят улизнуть от нее. Даже на предприятиях, где строгая пропускная система. Под всякими благоприятными предлогами стремятся уйти. К сожалению, наблюдается тенденция к ослаблению дисциплины. Любой директор вам скажет — я сам председатель совета директоров, и мы обмениваемся, — любой скажет: констатируем ослабление дисциплины. Вот у нас на «Коммутаторе» и универсальная автоматизированная система контроля исполнения, и всякие иные системы социального управления, и всякие санкции, и всевозможные стимулы, а все равно... В каждой своей многотиражке публикуем данные о качестве работы, называем фамилии начальника подразделения, его коэффициенты, его оценки. И в любом приказе: повысить премию на 25 процентов, снизить на 15 процентов... И все равно...

Эти слова я воспринимаю как приговор индивидуальной сдельщине. При всех «системах третьего поколения» не удается преодолеть разобщенность, покончить до конца с безответственностью, вызвать ощущение радостного труда — все, что я видел на Калужском турбинном, где свергли индивидуальную сдельщину.

У турбинистов пьяных на заводе нет, это исключено. Рабочие бригады, профсоюз, администрация действуют заодно. На «Коммутаторе», увы, иная картина. Каждый здесь опоясан вдоль и поперек автоматизированными системами социального управления, будто матрос времен гражданской войны пулеметными лентами, а покачивающиеся и шатающиеся время от времени все-таки встречаются на заводской территории. В многотиражке я прочитал несколько заметок, где названы фамилии попавшихся пьяными и во второй, и в третий раз... Калужская бригада их не стала бы и дня держать.

— Читал я о калужском варианте, знаю подобную систему в Кургане на одном из заводов, — говорит Лубоцкий, — знаю и одобряю. Мы пытаемся кое-что делать в нескольких цехах... Но, понимаете ли... В тех отраслях промышленности, где крупногабаритные изделия, где много операций, в сущности, без такой формы нельзя. Ну, а искусственно насаждать... Если человек работает индивидуально, выполняет определенные операции, зачем его в бригаду переводить? В таких делах, особенно в социальных, по-моему, недопустимы шаблон и перегибы. Опасны.

Мой коллега, рижский журналист Игорь Дижбит, присутствовавший при этом разговоре, заметил:

— Возьмите знатного рабочего-новатора, он рубит чуть ли не по двадцать месячных норм иногда. Какой ему смысл растворяться в общем коллективе, в бригаде?

Знатный — особый разговор. Таких немного, и речь, в общем-то, не о них. В обычном же случае даже самому высококвалифицированному рабочему, Савранскому, Чернову, Федулову — любому! — коллективная форма выгодна.

Выгодно рабочему и выгодно заводу, обществу.

У Чернова забарахлил станок, отослали изготовителям. Будь индивидуальная сдельщина, ему бы плевать — поставили бы к другому станку, мастер такого класса, как Виктор Чернов, нарасхват. Но тут бригадный подряд, станок коллективу нужен, и некогда ждать, пока его ленинградцы «доведут до ума». Чернов отпросился у Пряхина в командировку. Характерно: без него бригада полторы недели работала, не снижая темпов. Каждый чуть-чуть расторопней, проворней — общий бригадный план и соответственно заработок не должны страдать. Итак, приехал турбинист к станкостроителям, поговорил с тамошними рабочими и начальством. Объясняют: быстро сделать не сможем, у нас людей не хватает. «А я не могу помочь?» — снял пиджак и, как был в рубашке, к станку.

Работу показал такую, что начальник цеха удивился. На следующий день снова пришел, только рубашку переменил, и опять к станку. Так работал дней десять. Однажды в цех заглянул директор, видит: стоит человек у станка «в гражданском» — без халата. «Откуда?» — «Из Калуги, с турбинного». — «А что за завод такой?» Чернов обиделся: «Это завод, который лучше вашего по всем статьям, вот так!»

Теперь сравните.

На заводе «Коммутатор» довольно долго в одном из цехов не работал станок. Все ссылались друг на друга, рабочие — на инженеров, те — на рабочих. Несколько раз критически выступала по этому поводу многотиражка, пытаясь выяснить причины. Наконец отыскали: вполне можно наладить, но некому взяться, нет хозяина. Такую и опубликовали статью: «Хозяйству нужен хозяин». А через месяц пришлось еще раз выступать — опять станок не работает! Оказывается, за это время «станок был еще раз испытан, и проверка показала, что он дает необходимую точность». За чем же дело стало? В общем, все то же: нет настоящего хозяина.

Не знаю, как вам, а мне эти две истории о станках кажутся символичными.

Не сотвори себе кумира!

Если вы, читатель, устали и хотите немного расслабиться, готов вам помочь. Вспомнилось, как я чуть не свалился со стула.

Леон Иванович рассказывал о «системах третьего поколения» и вдруг продиктовал мне в блокнот:

— Сведения из ЦРУ мы передаем на вычислительный центр. По всем нашим опросам голоса подсчитывает ЦРУ. В бу... — на полуслове он умолк, качнул головой с проседью, посмотрел на меня сквозь толстые очки изумленно: — Вы что? Что с вами происходит?

Меня трясло от смеха: ЦРУ!

— А! Так это же центральное регистрационное устройство, просто-напросто накопитель информации...

Ну, Меньшиков! Ну, Леон Иванович! ЦРУ...

Коль скоро рассмешил он меня, заодно, скажу, что и АСУОМ, к счастью, не всегда бывает серьезной. Нельзя бесконечно приставать к людям с вопросами насчет производительности труда, быстро наскучит, и потому умная АСУОМ следит за волнами человеческого настроения и листками календаря:

«Устраивает вас ассортимент блюд за неделю?»

«Довольны ли вы уходящим годом?»

«Отметьте те занятия, которые вы предпочитаете в свободное время».

«Дорогие мужчины! Раз в год сильному полу разрешается проявить свою самостоятельность. Мы тоже даем вам возможность совершенно самостоятельно, без помощи слабого пола, ответить на столь важный вопрос: какие качества вы цените выше всех остальных в своих коллегах женщинах?»

Идете мимо — нажмите кнопку!

Примерно каждому четвертому нравится в женщинах женственность, каждому шестому — учтивость, десятому — молчаливость... Женщины молчаливые? Или очень хотелось бы видеть их молчаливыми? Похоже, кое-кто испытывал трудности, отвечая самостоятельно, без помощи слабого пола. Двадцать один процент суровых мужчин превыше всего оценил в женщинах высокую трудоспособность. Полностью справились, на мой взгляд, лишь те, кто выбрал такой ответ: «Мне дороги все качества, которые воплощены в наших обаятельных коллегах» (24 процента).

«Просим выделить тематику лекций, наиболее интересную для вас».

«Какой вид услуг, по вашему мнению, целесообразно организовать на предприятии в первую очередь?»

«Какие виды повышения квалификации целесообразны и приемлемы для вас?»

«В каких коллективных мероприятиях вы желали бы участвовать в выходные дни?»

Идете мимо — нажмите кнопку!

Там, где людей не информируют, царствуют слухи и сплетни. Где не спрашивают — вызревает глухое разочарование в администрации и равнодушие к жизни собственного коллектива.

Замечаешь: успех ожидает энтузиастов «Коммутатора» каждый раз, когда не закрывает им глаза мистика чисел, когда не формально, не в торопливых предисловиях к методикам, поклоняющимся «системе коэффициентов», а на самом деле, всерьез поворачиваются они к человеку. Говорят с человеком, слушают человека, ищут контактов с человеком, зовут человека в союзники.

Вот сейчас задумались о заводской «службе семьи». Дело слишком деликатное, чтобы доверить его даже АСУОМ, решили провести обычное социологическое обследование. При мне сочиняли и редактировали вопросник. Окончательного варианта я не видел («мы еще долго будем с анкетой возиться»), но в черновом, предварительном наброске выглядело это так: «Следует ли помогать человеку подобрать себе супруга? (Да, нет, не знаю)... Следует ли на заводе создать «службу семьи»?.. Если бы вы не состояли в браке, то обратились бы за помощью к этой службе?.. Вызовет ли учреждение у нас «системы подбора брачных пар» переход на наше предприятие холостых работников с других предприятий, привлеченных возможностью найти супруга с нужными качествами?» Там еще было что-то в таком роде: не увеличится ли производительность труда, поскольку семейные больше заинтересованы в заработке и душевно более уравновешены, спокойны. Когда меня спросили, я посоветовал Леону Ивановичу еще хорошенько подумать (они и сами собирались) над тем, как избежать выражений «подбор брачных пар» и «супруг с нужными качествами», а также поостеречься лобовой заботы о повышении производительности труда и заполнении вакансий в столь тонком деле, как «служба семьи». Выглядит, пожалуй, чересчур утилитарно. Леон Иванович охотно соглашался: ну, разумеется, будем, будем думать!

Прекрасно, когда задумываются о таких вещах, от души желаю, чтобы преждевременно не переложили эти размышления на мозг электронный, который без лишних церемоний и эмоций будет сводить по признаку «нужных качеств» стеснительную «48-ю» с истосковавшимся по ласке «121-м». Знаю, что в конце концов без вычислительной техники не обойдешься, «электронные свахи» — не на заводах, правда, в экспериментальном порядке — у нас в стране уже работают, но пусть это будет именно в конце концов, после того, как со всей тщательностью люди продумают детали, церемонии и гарантии, исключающие даже малейшую неделикатность по отношению к «ней» и к «нему».

Опасение мое основано на том, что авторы систем социального управления пожинают, к сожалению, не одни лишь успехи. Иной раз у них добро и зло рокируются, будто ладья с королем, появляется азарт математический, сугубо инженерный азарт, для которого хоть процесс сварки автоматизировать, хоть союз сердец — все едино, вырастают оранжевые грибы апломба...

— Вы читали «Пределы» Шубкина, — спросил я Леона Ивановича.

— А кто это такой? — поинтересовался руководитель сектора социологии.

Между тем у доктора философских наук В. Н. Шубкина, советского социолога, в работе, опубликованной журналом «Новый мир» и вошедшей затем в книгу «Начало пути», есть принципиально важные мысли о пределах проникновения социальных наук в душу человеческую:

«Социолог-марксист отличается прежде всего гуманной и высоконравственной позицией. Он начинается с признания полной и безусловной суверенности личности человека, которая сама по себе обладает высшей ценностью. Даже если вам мерещится полный переворот в формах оплаты труда или докторская диссертация, вы, если вы настоящий социолог, не имеете права нанести ущерб личности, которая участвует в вашей работе.

Социолог-марксист начинается с того, что он отказывается принимать участие в бездушных, манипуляторских затеях, которые не согласуются с нравственными принципами науки. Это требование встречают в штыки нравственно глухие научные работники, невольно свидетельствуя тем самым о своей профессиональной непригодности...

Общество — объект, открытый для наблюдения. Каждый человек, опираясь на собственный опыт, пытается судить о том, что люди любят, что им не нравится, как они относятся к тем или иным явлениям или друг к другу. Однако социолог-профессионал, в отличие от дилетанта, помнит, насколько тонка и хрупка структура межличностных взаимоотношений, как легко разрушить ее и нанести тяжелую травму человеку, что разрушить коллектив, перессорить людей куда проще, чем создать отношения уважения и товарищеского сотрудничества.

Неделикатность в области человеческих отношений, общение с «позиции силы», давление креслом, удары авторитетом — вещи столь же недопустимые для социолога, как для хирурга пользование топором».

Я вполне разделяю эти мысли ученого, потому и насторожился, когда Леон Иванович стал с энтузиазмом разворачивать перед моим взором перспективы создания мощного заводского «банка социальной информации» с сотнями пунктов записей о каждом в памяти компьютера. Есть, есть пределы того, о чем допустимо расспрашивать человека, пришедшего на завод по договору трудового найма, есть и пределы того, о чем согласен без ущерба для себя и близких сообщить человек заводской администрации, общественности.

Никого нельзя обязать появляться раздетым на людях.

Вопрос действительно тонкий и не сводится, на мой взгляд, к одной лишь опасности неделикатного вторжения, которое, как пишет В. Н. Шубкин, «посягает на ваше настроение, на ваше «я», на суверенитет вашей личности». Думаю, не менее страшно, когда у человека под влиянием широко распространенного уважения к науке вырабатывается покорность ей как судьбе, автоматизм подчинения некоей новоявленной «высшей силе», решающей за него в плане социального управления жизненно важные вопросы.

Когда в центр социального управления ставится ЭВМ, то и у самих разработчиков и у «потребителей» их систем замечаешь едва ли не идолопоклонническое отношение к машине.

«Машина трижды делает сортировку людей, определяя лучшего» — возможно, оговорка, но достаточно характерная для Леона Ивановича.

«Многие думали: а сможет ли машина судить, кто из нас какое место занял? Но когда мы увидели первые результаты, то убедились — ЭВМ работает, как хорошо отрегулированные весы. Она до мелочей взвешивает вклад каждого и в выполнение производственной программы, и в общественную работу, и во многие другие стороны многогранной жизни коллектива» — письмо рабочих «Коммутатора», напечатанное латвийской газетой.

Слушаешь, читаешь и думаешь о том, что нечто существенное сместилось в сознании, представлении не в лучшую сторону, увы, сместилось! Машина «не судит», это ясно, только считает по программам, но истинная ее роль отодвигается куда-то на периферию сознания. Возникает и, подкрепленный частым употреблением, утверждается в голове новый стереотип: «судит машина». Она точна, безгрешна, не ошибается никогда, она и есть сама объективность, сама наука, сама целесообразность и справедливость. Разработчики, пропагандируя свои системы, особенно нажимают везде и всюду на обеспеченную ими точность и объективность. И человек постепенно привыкает к мысли: итоги его труда, заслуги его перед коллективом и обществом подводит не он сам, не ближайшие его товарищи, не тот же коллектив, даже не начальник, а где-то там, почти за облаками находящееся, куда не только посторонним, но и своим заводчанам вход воспрещен, Всевидящее Око Автоматизированной Системы Социального Управления, которое Леон Иванович окрестил бы, вероятно, благозвучным именем ВОАССУ. Честное слово, не столь уж большая разница между выражениями «бог правду видит» и «машина судит»!

Генеральный директор упомянул о новинке:

— Наши товарищи долго работали и в конце концов сделали АСПТК — автоматизированную систему подбора трудовых коллективов. С точки зрения нынешних наших условий это, конечно, абсурд совершеннейший. Здесь мы забегаем далеко вперед. Если бы была такая возможность: открываешь двери отдела кадров, а там толпа, ломятся к нам люди — вот тогда мы бы их подбирали по совместимости. Вы понимаете? А на сегодня это утопия. Берем любого...

Понятно... Я стал уточнять, у Леона Ивановича и психолога Баходыра Махмудова, сотрудника его сектора, непосредственного разработчика АСПТК, что за чудный зверь? Да еще с заглядом в будущее? И услышал:

— Будущее? Нет, это недоразумение. Скорее всего, вы не точно поняли директора. Мы не для завтрашнего дня, а для сегодняшней ситуации системы создаем...

Вот те раз! А как же нехватка рабочих, отсутствие толпы в отделе кадров?

— Для АСПТК это совершенно безразлично. Она подбирает по признакам психологической совместимости уже работающих на заводе людей.

— Как это подбирать работающих? А они уже подобрались, работают. Сортировать их, что ли, машина будет?

— Видите ли...

Я включил диктофон, положил рядом блокнот для контроля и сказал психологу: «Давайте-ка все по порядку, если можно. Это что-то любопытное».

— Мы предварительно провели ряд исследований, выяснили, какие факторы влияют на взаимоотношения людей. Применяли хорошие тесты, отечественные и зарубежные. Проверили примерно пятьсот человек, свыше двухсот пар. Проводилось изучение и по другим методикам — с помощью приборов, без тестов...

Мой собеседник спокоен, рассудителен. Высокий, худой, в роговых очках, с черной бородкой. Психолог профессиональный, воспитанник факультета психологии Ленинградского университета. Работает уже лет шесть, на «Коммутаторе» — с семьдесят седьмого. О нем рассказывали мне: психолог хороший, умный. Читал в заводской газете и статью Махмудова о причинах конфликтов, скрытых в нас самих, в нашей духовной организации, темпераменте, способности слушать и воспринимать чужие мнения, даже голос чужой, особых свойствах нашего ума, глухого нередко к уму другого, в качествах характера, определяющих человеческую коммуникабельность или некоммуникабельность. Думаю, многие, как и я, прочитали с интересом.

— В коллективе бригады, отдела, цеха уже существуют сложившиеся отношения, положительные или отрицательные. В научном плане любопытная задача — попытаться переформировать коллективы так, чтобы отношения стали лучше.

— Извините, Баходыр, я хочу еще раз уточнить: вы не разрабатываете свою систему только для вновь поступающих? Хотите переделывать уже имеющиеся коллективы?

— Да... Если мы, допустим, берем вновь поступающего, обследуем его по психологическим тестам, что с ним после этого делать? Посылать в коллектив, который не подвергся, простите за грубое сравнение, «переработке»? Нет смысла. Мы даже не будем знать, куда его послать. Поэтому мы берем за исходное сложившийся коллектив, где отношения сформировались. Двое хотят друг с другом работать, не желали бы расставаться. Другие двое не желают быть вместе. Возможны случаи, когда оценка их взаимоотношений не совпадает с прогнозом, полученным при тестировании. Тестовые прогнозы опираются на статистический материал, общие закономерности. А личность индивидуальна. Я, допустим, работаю с вами в одном коллективе, и по всем тестам выходит, что наши отношения должны складываться неблагоприятно. Но мы отдыхали как-то на море, я тонул, и вы мне спасли жизнь. Мое отношение к вам окрашено благодарностью.

— А так не может быть? Я наушничаю, угодничаю перед начальством. А вам это противно. Хотя по тестам...

— Да, именно про то и говорю. Есть масса характеристик человека, которые мы никакими тестами уловить не можем. Они вообще слишком сложны для научного анализа, научного описания. Понимаете?

Рядом сидел и слушал нас Леон Иванович, его непосредственный начальник, и у меня, помнится, мелькнула мысль: хорошо, что слушает, мотает на ус. Одно было мне непонятно: чем же при таких взглядах на вещи занимается здесь чернобородый смуглый психолог?

— Разрабатываемая нами система АСПТК, да и никакая другая система, не способна улавливать сверхсложные человеческие характеристики. Не зря они довольно точно называются душевными. Есть граница, которую наука не может перешагнуть. Наука по сути своей аналитична. Она останавливается перед сложными целостными синтетическими явлениями. Очень высоких порядков сложности. До них мы не можем добраться. Я в своих исследованиях вижу потолок. Не тот, который лично я — вся наука не может его перейти! Не может, опираясь на доступные ей средства исследований.

Не может? Однако есть уже рекламное описание новой системы.

«В цехах, где проводится перекомплектование бригад, собираются исходные данные на работников: нормативы по профессионально-квалификационному составу бригад, данные о социально-демографических характеристиках, информация о личностных качествах рабочих, собираемая с помощью психологических тестов. Исходная информация вводится в ЭВМ. В соответствии с заданным алгоритмом на ЭВМ формируются пофамильные списки. Списки поступают к администрации цеха для принятия мер по перекомплектованию состава бригад. На втором этапе система будет нацелена на доукомплектование уже сформированных при помощи ЭВМ бригад, т. е. с ЭВМ будут поступать рекомендации о том, в какой коллектив целесообразнее всего направить нового работника в случае возможности выбора... Стадия выполнения работы: экспериментальное внедрение. Технико-экономический эффект (ожидаемый): 60 тысяч рублей в год. Инвентарный номер...».

Передача, говорится далее, возможна на условиях договора о передаче научно-технических достижений и оказании помощи в использовании заимствованного передового опыта... Автор материала — Махмудов Баходыр Хамраевич... Адрес для запроса документации...

Я смотрю на него с изумлением. Администрации цеха для принятия мер? Шестьдесят тысяч ожидаемого в год дохода от того, что за пределами науки? От манипулирования душевными характеристиками? Возможно уже и заимствование опыта? Передового?

Не угольки — костер пылает во мне, но я все еще молчу, жду.

— Понимая границы своих возможностей, мы решили заложить в основу системы принцип доверия, сохранять нетронутыми группы, где существуют положительные отношения. Разбивать лишь тех партнеров, которые откровенно друг друга не переносят. Но опять же это полностью проблемы не решает. Вы правильно сказали: по тестам все хорошо, а сложные нравственные характеристики, не учитываемые тестами, все плюсы переделают на минусы. Разобьем непереносящих друг друга, но когда начнем их определять в другой коллектив, и там могут возникнуть новые узелки вражды. Ибо наши прогнозы не всегда соответствуют реальности. И несоответствие будет в тем большей степени, чем люди в большей степени люди. Я хочу сказать — чем более индивидуальны, чем более ярко выражены личности. Честно сказать, вся эта система рассчитана не на человека...

Слава тебе господи! На робота?

— Не то чтобы на робота, но все же... Она базируется на предпосылке, что человек простое существо, с ним все ясно. А с ним ничего не ясно! И там, где мы сталкиваемся с чисто личностными характеристиками, система сразу пасует. Но поскольку в человеке есть и высокие характеристики и более простые, примитивные, то мы делаем то, что можем.

— Учитываете лишь примитивность? Прямо скажем, ваш «подбор психологически совместимых», мягко выражаясь, как бы выразиться... э...

— Не смущайтесь. Я понял. Да, нашподбор не апеллирует к человеку как к человеку. Он неполный, приближенный, вроде бы имеет дело с частью человеческих характеристик, а не со всей личностью. Но мы хотим попробовать. Один цех добровольно изъявил согласие.

— Весь цех?

— Руководство дало согласие. Там проводятся испытания людей по тестовым методикам. И без тестов тоже исследуем. Выясняем принадлежность человека к одному из четырех возможных психологических типов коллектива. Он отвечает на несколько вопросов, и автоматически видно, какой тип коллектива он предпочитает. Вы поймете по методике, это несложно. На основании этих данных машина сортирует людей, дает пофамильные списки. С учетом требований к специальности, допустим, в бригаде должно быть столько-то токарей. В ЭВМ заранее закладывается вся исходная информация, сколько должно быть бригад, сколько человек в каждой и так далее. И по алгоритму...

— Я понял... Первого, двадцать восьмого, сто тринадцатого и двести третьего — в одну бригаду... Второго, семнадцатого и так далее — в другую?

— Да, предстоят переброски из одной бригады в другую.

— А вы не ожидаете протестов, скандалов, слез? Начнете «перебрасывать», а он возмутится: «Извините, я ничего не знаю, хочу работать здесь». — «Вам с Петровым лучше, он вашего типа». — «Какой еще Петров? Это тот, у которого от ног пахнет? Да идите вы...» У вас есть тесты насчет ног? И прочего «неуловимого», не говоря уже о нравственных критериях?

— Системой некоторая страховка предусмотрена. Допустим, в бригаде десять человек, и они заявляют, что каждый с каждым хочет работать. В таком случае бригада не переформировывается. Желание учитываем.

— Желание? Да кто вам скажет — я такого-то не хочу видеть? Вы порасспрашивали и ушли, а ему с ними работать, он не подозревает, чем все это может кончиться. Или другое. Говорит — не терплю, потому что обиделся, а послезавтра помирятся, но вы его уже внесли в списки для переформирования. Я предвижу, когда у вас дойдет до дела, все перегрызутся. Поднимется страшный ералаш. Достигнете противоположного.

— Видите ли... Отодвинемся несколько в сторону от заводских дел. Я психолог. Есть научная проблема совместимости. Для космоса, подводного плавания, длительных полярных экспедиций — разных целей. Это интересная область исследований. Я говорил о границах вторжения, но надо еще изучить в точности, по какой именно черте проходит граница. Люфт выбран далеко не полностью. Для исследователя это работа. Интересная и общественно полезная работа. Реализовать же такие идеи в заводском коллективе очень трудно. Конечно, наша методика описания трудовых коллективов чересчур проста. Чересчур! Она, в сущности, дефектна, совершенно элементарна.

— Это ясно... Но люди, которых вы хотите соединить, не примитивны! Кстати, должны ли они, по вашей методике, обладать одинаковыми качествами? Фигурально выражаясь, «психологически лысых» — в одну бригаду, «кучерявых» — в другую?

— Нет, там подбирают так, чтобы были и одинаковые, и разные. В определенной пропорции. И пол очень важен. Лучше всего создавать такие бригады, где одни женщины или одни мужчины, либо те и другие в равном количестве. Система настроена против бригад, где в женском коллективе работает несколько мужчин, и наоборот.

Милые женщины, берегите мужчин! Берегите своих мужчин, товарищей по бригаде, пока неумолимая АСПТК не растащила их всех до одного по разным углам в соответствии с заложенными в нее алгоритмами. Мужчины, берегите женщин! Люди, берегите друг друга от вторжения в ваши души электронных программ, «рассчитанных не на человека».

— Мы берем, как я уже говорил, далеко не все человеческие характеристики, а только те, которые, по данным экспериментальной проверки, прямо влияют на отношения. Только такие. Из головы не придумываем. В одном цехе начался эксперимент. Мы ходили туда с Леоном Ивановичем. Руководство согласилось, чтобы мы по крайней мере начали. Дальше, говорят, будет видно. Время есть — пока еще данные соберем. Потом мы дадим им рекомендательные списки. Подчеркиваю: рекомендательные! Примут ли они рекомендации ЭВМ или не примут — их дело. Заставлять нельзя.

Передо мной профессиональный психолог. Что думает он в принципе об увлечении автоматизированными системами социального управления, еще шире — о вторжении электроники в душу человеческую, претензиях ее быть поводырем, судьей и учителем? Что думает обо всем этом Баходыр Махмудов, воспитанник известной ленинградской психологической школы? Что Баходыр думает об этом как ученый, как человек?

— Не стоит обобщать, валить в кучу. Все эти системы надо рассматривать конкретно, каждую в отдельности. Каждая имеет свой характер. Вот, скажем, перед вами красивая, хорошая система — АСППП. Она автоматизирует прогнозирование профессиональной пригодности. Ну, это совершенно «железно» в смысле достоверности, полезности, безопасности для личности. Человека проверяют на приборах и устанавливают связь между его характеристиками и требованиями той или иной профессии. Это хорошее дело. Система не просто регистрирует, но и рекомендует. Она конструктивна. В АСУРСС, имеющий дело с соревнующимися людьми, значительно больше выделяется чисто регистрационный момент. Воздействие, управление в этом случае как бы выходит за рамки системы. Учет соревнования, подведение итогов были и раньше. С этой точки зрения АСУРСС принципиальных изменений не вносит. Она изменяет лишь технологию и технику учета. А суть остается. Системы разного достоинства. Не может быть одинакового подхода.

— Хорошо. Тогда зайдем с другой стороны. Как вы считаете, достаточно ли комфортно, в психологическом смысле, ощущает себя человек, если он с ног до головы опутан автоматизированными системами, которые его контролируют, подталкивают, оценивают, сортируют и т. д.? Одна лучше, другая хуже, а если все они вместе обрушиваются на голову?

— Это очень интересный вопрос! Я вам скажу. Над всем этим я начал задумываться только в последнее время. Буквально. Работал, и ладно, привык. Но в последнее время я начал переоценивать все это. Задумался, А какие последствия возможны? И вот чего стал опасаться. Когда мы начинаем разрабатывать автоматизированные системы, не только социального, но даже и экономического направления, то объявляем их рекомендательными. Но шаг за шагом они завоевывают свои позиции. Вначале — ну, есть они, бог с ними, мы можем принимать их во внимание больше или меньше. Но со временем, когда возникает к ним привыкание, они очень быстро набирают силу, и появляется опасность: сначала они были для человека, а потом уже — человек для них. Автоматизированные системы... Вот возьмем мою, о которой мы с вами говорили...

Он вновь и вновь повторяет мне, что изучает закономерности, общие тенденции. А личность, индивидуальность — она вне поля общих закономерностей. Порой противоречит им. Алгоритм, который у него был, не учитывал реально сложившихся понятий, а лишь прогноз по тестам: должны ли у таких-то и таких-то быть хорошие взаимоотношения? Должны — в один коллектив, не должны — в другой. Потом он задумался все-таки: как поступить в том случае, когда прогноз и реальность не соответствуют? Человек сложнее всех прогнозов. У него было два варианта: либо вообще систему отбросить, либо отбросить... человека.

— Понимаете, какой выбор? Человек против системы — система против человека. Как две враждебные силы. В поисках решения — как преодолеть этот антагонизм? — я ввел промежуточный этап: сохранение сложившихся отношений. Но это же не выход! Возникнут позже другие отношения в этой группе, опять противоречащие системе. Как дамоклов меч висит опасность: система поработит людей. Человек скажет: я не хочу с ним работать, душа у меня к нему не лежит, а система ему: лучшего напарника для тебя нет. И все! В глазах администратора авторитет системы будет гораздо большим, потому что, так он думает, она опирается на научную методику. Пределов моей науки он не знает. Их знаю я. И ввожу элемент демократизма: добровольность. Строгую добровольность! Придаю всей системе чисто рекомендательный характер. Это условие, при котором я еще могу участвовать в исследованиях, интересующих меня с чисто научной точки зрения. Добровольность! Но еще раз повторяю: все это опасно. Можно увеличить элемент добровольности. Сначала. Но потихонечку... Система — любая автоматизированная система — она ведь как болото: засасывает предприятия, людей. С каждым днем, с каждым годом. К ней все больше доверия, привыкания. Понимаете? Сначала мы можем вводить систему на элементах демократизма и пр. и т. д. Но потом эти «прокладки» кем-то где-то будут незаметно устранены. Я создал свою АСПТК и ушел. В тонкостях, которые я знаю, другие могут не разобраться. Люди вообще стремятся все упрощать, это человеку свойственно. А демократизм — усложнение, учет новых параметров, больше труда, забот, внимания. Весьма большое усложнение ситуации. И потому расчет на добровольность может не оправдаться...

Тормоз на пути набирающей скорость системы может не сработать — вот что его тревожит. А где-то вообще запроектируют уже без всякого тормоза. Вырежут принцип добровольности из проекта, из описаний... Если подойти к этой проблеме шире, глобально, в масштабе общества, человечества, рассуждает он, замечаешь явления, которые настораживают. Широкое применение электроники может даже способствовать процессу дегуманизации.

— Я, как психолог, теперь уже четко это вижу. Автоматизированное управление социальными процессами? Это способно подлить масла. Тенденции дегуманизации усилятся. Человек даже может не сознавать, в какую ситуацию он поставлен. Вот, скажем, банк социальной информации на 180 единиц информации, у нас на заводе уже обдумывается такой. Соберут с человека эти данные, он сначала будет роптать, может быть, возмущаться, а потом свыкнется. Кому-то это будет крайне неприятно, но другие скажут: против общего решения не пойдешь. А зачем такой банк? Некоторым сама идея сбора большого количества информации о человеке не кажется уже опасной. Сомнительная направленность такой идеи, определенная ее безнравственность уже не замечаются. А со временем будут видны все меньше и меньше. Процесс автоматизации социальных факторов усиливает привыкание к антигуманности. В свою очередь, тенденции антигуманности способствуют развитию автоматизированных систем такого рода. Получается замкнутый круг. Печальный. Есть и другая опасность...

Психологические и социальные системы в управлении — почему они возникают? Он пришел в конце концов к мысли: концепция их исходит из того, что саморегуляция, самоконтроль человека ослабевают. Человеку нужен внешний контроль. Появляется желание соорудить внешние подпорки уже и для нравственного контроля, личностного. Иначе, мол, развал. Отсутствие внутреннего контроля — фактическое или предполагаемое — пытаются компенсировать при помощи электронных или каких-то других систем.

— Я считаю, что задача состоит не в том, чтобы усиливать тенденции к ликвидации самоконтроля. Не надо ради этого создавать системы, в том числе самые тончайшие. Лучше обратиться к самому человеку, к его совести, постучаться в его душу. Вот главное. Ибо на пути обращения к человеку нет ограничений. А на ином пути... Постепенно, маленькими шажками можно дойти до крайне опасного состояния. Путем медленного, капельного привыкания. И рекомендации по психологической совместимости, например, станут на каком-то этапе обязательными. Найдется администратор, которому все это очень понравится. Чего там копаться в душах — завинчивай! Опасно... Я долго не понимал, а сейчас понял. И поэтому я не останусь здесь, уйду. Как исследователь должен завершить начатый опыт, а потом уйду...

Вместе со мной, не перебивая, молча, выслушал все это и Леон Иванович. Позже я узнал, что психолог Б. X. Махмудов действительно ушел с завода и уехал из Риги в родные края.

Глава восьмая. Доказательства по требованию

Прежде мне доводилось бывать в Калуге в морозы, весенние сквозняки, в пору падающих листьев. Все как-то не располагала погода к купаниям, хотя бы и в закрытом «Дельфине», которым неизменно пытался соблазнить меня Альберт Николаевич Северин. А сейчас был июль, стояла жара, и я сразу, чуть ли не с вокзала, Северину: айда в «Дельфин»!

— Трубы меняют, опоздали.

Значит, не судьба.

Северин смотрится молодцом, незаметно следов нездоровья, мучившего его частенько прежде. Лицо свежее, даже не верится, что не отдыхал. «Да нет, что вы, я в замоте полнейшем, — не согласился с моей оценкой. — Четыреста делегаций, свыше тысячи человек!»

Валентина Ивановна Потулова и Галя Берюлина, «бэбэфотки», собрали наскоро перекусить, как раз пришло время обеденное. Что-то из домашнего принесли, овощи, вскипятили чайку. ББФОТ их — бюро бригадных форм организации труда, примечаю, преобразилось, похорошело: светильники интересные появились, мебель новая в обеих комнатах, по стенам — плакаты и диаграммы разные. Одну я в блокнот переписал. Бригадной формой на КТЗ было охвачено: в 1969 году — 23 процента рабочих, в 1970-м — 27, в 1971-м — 33, в 1972-м — 51, в 1973-м — 59, в 1974-м — 80, в 1975-м — 86, в 1976-м — 92, в 1977-м — 93,6, 1978-й почему-то на диаграмме отсутствует, хотел спросить у Северина, да позабыл, в 1979-м — 94,5... Значит, все-таки не сто? «Шофер директора тоже рабочий, — пожимает плечами Северин, — набирается там по нескольку».

Столы расставлены под углом, много свободных, будто в учебном классе.

— Это уже контора, Альберт Николаевич, а?

— Ничего, — ухмыляется, — признали.

— А за столами кто сидит?

— Совет бригадиров. В рабочем порядке здесь собирается. Официальное заседание у генерального в кабинете, у Пряхина. Там они вдвоем с Черновым председательствуют.

— Увидим Чернова?

— А как же! Непременно.

— А Федулова?

— В больнице лежит. Сердце...

По заводской «аллее роз», мимо рябин, мимо лиственниц, мимо яблоневого сада возле инструментального, федуловского, производства идем с Севериным в цех лопаток. Щебечут птицы, бабочки летают и стрекозы.

Это я попросил: не к Пряхину сразу, а сначала по цехам, к рабочим, бригадирам. Но прежде всего к кому-либо из начальников. «Есть новенький, кого еще не знаю?» — «Полно таких, а зачем?» — «Надо! Притчу

 хочу одну проверить». — «Что за притча?» — «Имеется одна, потом расскажу, я люблю говорить загадками», — не свою фразу произнес, «краденую»: это у нас в редакции один хороший человек с некоторых пор стал так таинственно выражаться: «Люблю говорить загадками». Северин пожимает плечами: «Идем к Бибе?» — «К Бибе так к Бибе. А кто есть Биба и что есть Биба?» — «Увидите, я тоже люблю говорить загадками»...

* * *

У Бибы волосы каштановые, вьются живописно. Свежевымытая модная рубашка с засученными рукавами. Высок Биба, строен. Нос римский, лицо на вид строгое. Двадцать девять лет ему, Бибе, начальнику цеха турбинных лопаток.

— Почему цеховой голова против бригадной формы? — спрашиваю, держа в уме разговор, о котором читатель узнает позже.

— Как — против? Я не против, — у Григория Пантелеевича густые брови от удивления ползут вверх. — Кто вам сказал?

— Не поняли... Вообще! Что начальник цеха может иметь против? В принципе?

— А!.. Мне, администратору, с бригадами легче. Вот дисциплина, допустим. Сколько раз замечал: зажмут они его сами в углу: «Или работаешь, или уходи». При индивидуальной сдельщине я начальником не был, у станка стоял, но помню — хуже было, куда там!.. Вот недавно в Ленинград ездил в командировку, там у них индивидуалка: текучесть страшная на шлифовке, четыре месяца — и разбежались. А у нас — по многу лет. Мастеру тоже стало легче. Раньше он муку молол, понимаете? Сам стоял и молол. А теперь может мельницу налаживать, ремонтировать. Это я так, для сравнения. На месяц, на два мастер может у нас вперед смотреть. А раньше стоял и молол, стоял и молол. Чего начальнику цеха бояться? Бригады — сила. Правда, иного начальника бригадная форма может перетереть. Наверное, этого боятся?

— А с управлением?

— Легче. Возможности ошибок меньше. Бригаде дали задание, они внесли свои поправки, серьезные, мы согласились — разумно! Бороться легче, жить легче. Что греха таить, при индивидуальной сдельщине черт те что творится. Я когда рабочим был, на другом заводе, ушел раз в учебный отпуск, а старший мастер и говорит: «Слушай, мы тебе закроем наряд, а ты потом отдашь». Я еще молодой был, зеленый, получил сто рублей и отдал ему. А попробуй-ка сейчас, при коллективной форме, сунься мастер к рабочему — ого! Раньше — закрыл кому-то побольше, вместе пошли выпили. Теперь — крышка. Может, этого не хотят?

Помню свое обещание Данилову, спрашиваю, что на КТЗ делает мастер? Мастер, вероятно, при бригадирах не нужен? Биба не согласен. Тот, кто умеет лишь работу раздавать, наряды выписывать да «тележки возить», верно, не нужен, ему работы нет. А думающий очень даже нужен. Допустим, что-то не ладится. Мастер соображает: можно еще одну бригаду создать, можно оборудование переставить, можно имеющуюся бригаду укрепить. Мастер нужен. Не такой, который побежал в БТЗ, открыл рот — наряд выколачивает, побежал в ПРБ, открыл рот — заготовки вырывает. «Открыл рот»?! Остер! Бибе палец в рот не клади...

— Наверное, ваш товарищ, который вопрос задал, кроме мастеров-побегунчиков иных не видел. Умному мастеру, грамотному с бригадами легче. Даже насчет кадров взять. Бригада находит себе людей, за своих держится. Кондрашов ушел в армию, ребята год с ним переписывались, и пришел опять в ту же бригаду... Что еще? Конец месяца и тэ дэ... Это страшное дело при индивидуалке, «штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни». А в моем цехе выходными и сверхурочными не пользуются. Одной бригаде надо было бы выйти в субботу, дела так складывались. А они говорят: нет, мы выдадим ее в пятницу, эту лопатку, к четырем часам. И выдали, представьте себе.

Минут сорок разговариваем, а никто к начальнику не звонил, не зашел. У Бибы порядок.

Здесь недавно, из соседнего цеха переведен, где работал «замом». А предшественник что? Сняли?

— Не понимал бригадного метода, не обращался к бригадам... Все сам, помимо. И дело начало было расклеиваться. Теперь с каждой бригадой вместе утверждаем план, при их участии. До 20-го числа все вопросы с ними решаем, что остаются — к 23-му у главного инженера, если еще что — у директора 25-го.

Если взять всю кучу вопросов, то вот такую долю, — Биба широко разводит руками, показывая, сколь велика доля, — они в бригаде сами решают, а вот такую, — снова жест, ладони друг от друга на расстоянии кирпича, поставленного ребром, — мы. Для директора остаются какие-либо два вопроса. Ясно я говорю? Понимаете?

* * *

Из рассказов Северина:

— ...Птицы залетные... Приехал один с Урала, из университета: «Вы обязаны мне все выдать». Как он произнес слово «обязаны», мне жарко стало. Никто к нам из высокоученой братии не являлся, все сами да сами, а когда сделали, я вдруг ему обязан. Я ему: «Извините, вы с жильем устроились?» — «Нет, а что, это трудно?» — «Да нет, наверное, но лучше устроиться». — «А разве вы меня не устроите?» — «Мы бы устроили, но, понимаете, у нас нет жилья на заводе». Обиделся. Во всяком случае, от меня отцепился. Я думаю, надо доложить генеральному, обстоятельства так складываются: жалобы жди. Захожу к Пряхину, а там гости видные, один свой, калужский, а другой москвич. Рассказываю: птицы залетные из университетов появилась. Они смеются: «А разве вы их еще не гоните? Заводам надо помогать, а эти за диссертациями, наверное, шастают»... Что вы головой качаете? Не согласны? Не уверены?.. Я и сам знаю, что ученые должны изучать такие вещи, но если человек приходит на час и говорит «вы обязаны»?! Наверное, он нам обязан. Изучать можно и год, и два, и десятилетия. За десять лет мы еще на двадцать вперед уйдем, а он будет нас все изучать. А потом изученный вчерашний снег будет рекомендовать...

Да и некоторые заводы тоже хороши. Мне секретарь парткома говорит: «Я готовился к докладу, полистал прессу — уже 64 адреса имеется, где бригадный метод, и у всех собственные идеи». Взял у него адреса, пошел к себе в ББФОТ и проверил. Все 64 были у нас! Нам понадобилось девять лет, чтобы разработать положение, а они приехали и уже через две недели — «мы разработали»... Мы сидели на вагоне и толкали паровоз. Что смеетесь? Ничего смешного не нахожу. Хорошо, конечно, когда люди хотят применять у себя. Но тогда уж делайте, как на турбинном. А они начинают уродовать. Может быть, я не прав, но мы уже насмотрелись: кое-где на заводах наворочали такого «калужского варианта», что понять невозможно. Костюма, который бы годился на все фигуры, нет, это я понимаю, то, что вам впору, на меня не полезет. Правильно. Пригонять надо. Но председатель совета бригадиров должен быть бригадиром, как вы считаете? Обязательно? И я так считаю. А когда на заводе предсовбрига — заместитель директора по производству? Наверное, это не здорово? Бред? И я так считаю. Но это есть, мы видели. Конечно, мы против...

* * *

Валентина Ивановна расстроена: приехали люди из Львова, а у них с Галей срочные дела, некогда показывать и рассказывать. Может, Альберт Николаевич на себя возьмет? Начальник ББФОТ с тоской на часы смотрит: опоздали, обещали к одиннадцати подойти, а сейчас уже два, сами виноваты. Они привыкли помогать многочисленным гостям самоотверженно и бескорыстно и теперь явно смущены необходимостью отказать приезжим из далекого далека, но время расписано.

— Есть идея, — говорю я Северину. — Эврика! Ведите их по цехам, а я тихо пристроюсь. Самый интерес!

— А что интересного? — возражает Альберт Николаевич. — Заранее известны все их вопросы.

— Так уж и известны?

— Хотите, я вам в лицах все это изображу?

Северин встает, прохаживается по комнате и начинает «представление»:

— Приезжают. Настроены агрессивно. Я им говорю, они не верят. В глазах у них горит огонь сомнения. Вот сейчас пойдем в цеха и накопаем! Идут. Там им бригады бьют по усам — раз, другой, третий. Они уже травмированы, не знают, что сказать. Я им даю время прийти в себя, а затем устраиваю второй поход. Предлагаю им рабочих, они рабочим не верят, идут к специалистам. Выходят от главных специалистов: «Не может быть, дайте поговорить с рабочим классом». Поговорят с бригадирами: «Не может быть, это у вас переодетые итээры». Начинают с требования документов. Покажешь документы: «Ерунда, не верим, покажите живого человека». Говоришь им: вот куда плюнете, туда и пойдем, налево, направо, куда ветер понесет. Показываешь им живого человека, у них слегка голова кружится, спрашивают: «А где же документы?» Документам тоже не очень верят, но растаскивают. В конце концов садятся и пишут, что побывали на Луне. Точно!

В этой пародии есть доля истины. Гости поначалу все подвергают сомнению, и каждая новая делегация желает получить доказательства самостоятельно. Делегаций сотни, а круг вопросов один и тот же. Иной раз попадаются заядлые скептики, учиняют форменное следствие.

Знакомимся. Борис Антонович Навелюк — начальник лаборатории социологических исследований Львовского производственного объединения имени В. И. Ленина, Василий Васильевич Рябый — сборщик. Последний успел уже где-то с глазу на глаз потолковать с рабочими КТЗ: «Что-то во всем этом, видимо, есть, люди верят, может быть, не туфта?»

В инструментальном гости «вгрызаются» в Валерия Волкова. Невысокий, расторопный, умноглазый бригадир за словом в карман не лезет. Со мной рабочий приехал, объясняет ему львовский социолог, которого мы намечаем в бригадиры, с чего ему начать, скажите, пожалуйста, каким бригадир должен быть?

— Во-первых, любую работу уметь показать. Далее. Во всех отношениях быть честным.

Как понимается Волковым «честность»? — легкая, едва заметная улыбка на губах у социолога.

— Не врать, не хапать, не блефовать, не вести с бригадой и начальством разную игру. У нечестного бригадира дела не пойдут.

Бригада существует с семьдесят второго. Одиннадцать человек. А стаж нынешних одиннадцати, извините, каков?

— Вас интересует, часто ли уходят из коллектива? Я так понял? Были потери. Двое умерли, к несчастью. Остальные все на месте. Мы взяли двоих учеников. Даем ощутить им вкус заработка, даже немного авансом премируем. Я молодому покажу, настрою, проверю — он работает. Мастер никогда в жизни эту работу ему бы не дал, испугался бы, что запорет. У нас профессия сложная — инструментальщики! А я даю работу — пусть ощутит вкус профессии. Бригада поможет, выучит. Забота общая. У нас были асы, которые любую работу умели, но зато и неделю прогулять — тоже. Считались по всем статьям незаменимыми. Освободились от них, ну и что? Работаем.

Какой социолог не прощупает насчет конфликтов? Самый хлеб.

— Вероятно, здесь у вас никаких столкновений не бывает?

— Разве мы игрушечные? Сталкиваемся. Но против воли бригад администрация не идет, говорят, давайте вместе еще раз посмотрим. Наш принцип — разбираться до конца. Обиженных не должно быть.

Попутно и я вставляю вопрос Данилова: годится ли бригадная форма для инструментального производства? Данилов сомневается, а Волков нет, на своем опыте проверил — годится. Однако социолог, вижу, не вполне удовлетворен ответом на свой вопрос. Заходит с другого конца: на каждом заводе, в том числе и на таком хорошем, как ваш, бывают перебои в снабжении, обеспечении производства, а имеет ли в таких случаях бригада власть для влияния на администрацию?

— Я вам бригадную карту покажу. Там записано все, что мы должны сделать. И все, что нам должны дать. А если нам не дают, есть в цехе совет бригадиров, решение которого с визой начальника имеет силу распоряжения по цеху.

Допустим, начальник не завизирует?

— Тогда разберется заводской совет бригадиров. Его решения имеют силу приказа по заводу.

Видите ли, какое дело, мягко говорит гость из Львова, на многих предприятиях, не знаю, как у вас, приказы плохо выполняются, иногда на шестьдесят процентов не выполняются. Имеют ли силу бумажки? Вы записали какие-то конфликтные требования, стало это приказом, а он не выполняется?

— На КТЗ такого быть не может. Когда у нас начинался бригадный метод, Прусс Леонид Васильевич, прежний директор, поставил так: решения совета бригадиров — цехового, заводского, любого — должны выполняться. Традиция твердая. Я прихожу в совет не от себя — от коллектива.

Все это мне давным-давно знакомо, а для гостей в диковинку. Еще и еще раз теребят: насчет плана в номенклатуре, заработков, и что будет, если, допустим, работа бригады сорвалась по вине технологической службы — это уже третий, отмечаю про себя, заход на одну и ту же острую тему взаимоотношений бригады с администрацией. Ответы инструментальщика Валерия Волкова, как говорится, не оставляют шансов.

— Но вот прочитал в одной статье, что как раз в инструментальном цехе у вас мастер перераспределил заработок вопреки воле бригады.

— Теперь этого мастера нет.

— А если бригада ошибается?

— Нас десять, а мастер один. Как мы можем ошибаться?

— Но тем не менее скажу, как социолог, бывает такое: коллектив ошибается.

— Но тем не менее и я скажу, как рабочий: речь идет о наших деньгах. Нами заработанных. Нами, а не кем-то!

Валерию Волкову тридцать два года, на вид моложе. Десятилетку окончил в шестьдесят четвертом, бригаду возглавляет со дня ее основания в семьдесят втором. Иван Васильевич Шмаков, начальник инструментального цеха, именно ему отдал на воспитание и обучение своего сына.

* * *

Из рассказов Северина:

— ...Кто кого обрабатывает... Знаете такое выражение? Ну, у Даля нет, это наше, местное. А может, и на других заводах. Наверное, и у них. Металл обрабатывают, а по-нашему иногда говорят — «тебя обработать» или «вас обработать». Я хочу сказать о Волкове.

Он поставил интересный психологический опыт. Когда подбиралась бригада, сошлись несколько характеров разных. И вот попали двое. Один из них с третьим разрядом и огромным заработком, в основном из-за того, что делал большие партии матриц штампов. По-нашему, партионность у него была хорошая. Работа сравнительно невысокой для инструментальщика квалификации, но хлебная, много однотипных деталей. А другой товарищ с шестым разрядом делал уникальные вещи. Но зарплата у него была поменьше, чем у третьеразрядника. И когда предложили объединиться в бригаду, третий разряд сделал классическое заявление: «Я вас обрабатывать не буду». Поскольку члены бригады народ гордый, а инструментальщик гордый вдвойне, то Волков предложил выход: давай, говорит, если ты нас обрабатываешь, сделаем так. Твою работу будет делать шестой разряд, а ты будешь делать его работу. По рукам? Если ты такой специалист, то докажи делом, а по части обработки языком мы и сами мастера после душа и, еще лучше, пивка холодненького. Согласен? Тому деваться некуда. Через две недели состоялся промежуточный финиш. Третий разряд кроме брака сделать не мог ничего, а шестой сделал на его матрицах полуторамесячную программу.

(Комментарием к этому рассказу Северина мог бы, думается, послужить фрагмент из письма, полученного мной из Ленинграда от Анатолия Гавриловича Солипатрова. Ничего не зная о случае с «обработкой» в бригаде Волкова, Солипатров писал: «Если человеку не дано иметь высший разряд слесаря, то надо иметь разум и мужество и, вместо того чтобы работать плохо по шестому, взять работу третьего и делать ее наверняка. Однако разряд — третий ли, шестой ли — это лишь оценка профессиональности, а не сортности человека».)

* * *

Небольшое пространство среди станков, и там стол в окружении стульев или скамеек — так выглядит обычно «микроклуб» бригады. Здесь собираются перед работой, в перерыв, иногда и после смены, если нужно поговорить. Над столом или рядом — у каждой бригады фотография. Не лучших, не победителей — всей группы фотографии, в полном составе, включая и новеньких. В уважении, достоинстве, признании заслуг перед своим коллективом — равенство.

— Рабочие пьют? — Львовские гости с «пристрастием» расспрашивают уже Владимира Миронова, бригадира и председателя совета бригадиров из пятого цеха.

— А есть непьющие у вас во Львове? Чтобы пьяный на работе — такое у нас невозможно. Бригада существует с семьдесят первого года, одного отправили за это время на лечение, но случай единственный. Чтобы валялся? Да вы что! Такого у нас не бывает. В бригаде за последнее время было две свадьбы, после работы посидели, поздравили — не на заводе, само собой.

— Лодыри, отвиливающие от работы, есть такие? Ну не сказочное же у вас тут царство на острове Буяне! Должны быть «сачки», или нет их у вас?

Владимир Николаевич Орлов, бригадир и председатель совета бригадиров одного из цехов, терпеливо объясняет:

— Поймите, у нас же вроде артели. «Сачковать» за спиной бригады? Немыслимо! Нас девять человек, «сачок» не продержится и двух месяцев.

* * *

Ладно, с механическими ясно, говорят гости, пошли к заготовителям, у заготовителей почти везде проходной двор, текучка адская, посмотрим все как есть, и условие: чтобы Северин, как сопроводит, сразу в сторону. Альберт Николаевич смеется: «Господи, да мне опротивело слушать и слушать одно и то же, одно и то же, сотни делегаций, и все спрашивают одно и то же». Опротивело не опротивело — в сторону, пожалуйста, Альберт Николаевич, дорогой.

Подходим по своему выбору к обрубщику. Юрий Михайлович Игнатов, бригадир. Полные щеки, очки, марлевая повязка на шее, ботинки железом обиты — по технике безопасности так полагается. Львовские гости коршуном на него: сколько ушло из бригады за последний год?

— У нас не уходят, только на пенсию.

— А если бы сказали, что можно выйти из бригады? Вышел бы кто-нибудь?

— Нет! Категорически говорю.

— Как мастер распределяет работу?

— Никак. Работу я распределяю сам, у нас это не дело мастера. Я знаю способности, возможности каждого.

— Может, он не нужен тогда, мастер?

— Нужен. У него много работы, но не та, что прежде.

Василий Рябый, львовский рабочий, внешне выглядит здесь франтом: рубашка и брюки небесного цвета; замшевые туфли и красный блокнот. Любопытно, за кого его здешние рабочие принимают, когда не представляется прямо? Впрочем, им, вероятно, все равно: тысячу гостей убедили турбинисты Калуги, убедят и еще много тысяч. Правда на их стороне.

* * *

У Виктора Егоровича Половникова в цехе крупных корпусных деталей бригада состоит из двадцати девяти человек. Любопытно: восемь из них имеют высшее и восемь среднетехническое образование. Фотография коллектива выглядит здесь семейным портретом — большой групповой снимок. В некотором роде это действительно портрет семейный, поскольку Половников, как он выразился, «сам и два»: оба сына в бригаде отца. Один до армии отработал год и после уже четыре, а другой из бригады ушел служить, но собирается вернуться.

— Идет, допустим, сложная работа, ученикам дать нельзя, они напашут, как же тогда учить их? — вновь и вновь с завидным упорством задают этот вопрос разным людям львовские гости, вот и Половникову — тоже. Люди разные, а ответы — близнецы. Волков в инструментальном сказал почти то же самое, едва ли не слово в слово:

— Я же им настрою, покажу. Это не так ведь делается, чтобы я сказал: вот, ребята, вам работа, и мучайтесь день, пять, десять, пока не осилите. Или я, или кто другой из бригады всегда с ними.

— У вас стаж лет двадцать пять?

— Тридцать.

— Очень хорошо. Значит, насмотрелись всякого, знаете индивидуальную сдельщину. Сравните, пожалуйста.

— Головастый, работящий человек мог зарабатывать большие деньги, больше, чем при бригадной системе. Ему никто не мешал задерживаться. Вы же знаете из практики ваших заводов. Он и в выходные приходил деньги зарабатывать. Но вечно не в силах был так «упираться» и время от времени уходил в загул. Даже и не обязательно пил — деньги есть, можно и прогулять несколько дней. А потом опять шпарил по выходным. А сейчас? В выходной мы четко гуляем. Четко! И еще. При индивидуальной сдельщине очень он рвался людей учить, если честно? Не очень. Не хотел другим отдавать свое, годами накопленное. Наставник и прочее — при индивидуальной — это все одни слова. Будем говорить откровенно. А сейчас все, что накопил, — молодым. Они же бригаде больше отдадут! Больше будут знать, хорошо изучат станок, и весь коллектив заработает. Я ему могу поручить уже ответственную работу, пятого-шестого разряда, а у него всего третий. Могу. Знаю, что осилит.

— Имеет ли ваш совет бригадиров какую-либо власть?

— Обязательно. Это уж точно.

— Какую?

— Вот, скажем, утверждение плана 27 числа на следующий месяц...

— А разве без совета бригадиров не могут план раздать?

— Не только без совета, без бригадиров вообще.

— Но начальник цеха имеет право без всякого совета бригадиров дать плановое задание?

— Нет.

— Нет?

— Нет. План согласовывается с каждым бригадиром и советом.

— Хорошо, — говорит львовский социолог, по-моему, он, как Северин выражается, уже «травмирован» и скоро будет писать отчет о «пребывании на Луне», — хорошо. Ставлю вопрос конкретно: были ли случаи, когда совет бригадиров принял какие-либо решения, а начальник цеха сказал бы — нет, так не пойдет, делайте, как я велел? Были?

— Такого случая не было.

— Не было? Тогда другой вопрос, наоборот. Были ли случаи, когда совет считал бы неправильным решение администратора и переиначивал его по-своему?

— Обычно все делается с нашего согласия.

— Вам уже, наверное, приходилось отвечать на такие вопросы?

— Ой, до чего же надоело отвечать! Надоело, извините. Едут и едут. А когда работать? Вот вы расспрашиваете, а я смотрю на вас и даже не представляю, как бы я смог работать где-нибудь в другом месте! По расспросам видно: чего у всех у вас там только не творится, бог ты мой!..

* * *

Сосны богатырские, воздух непередаваемый — Бор. Так называется место, куда меня привез Вячеслав Михайлович Горчаков, председатель профкома объединения. С утра еще договорились посмотреть пионерский лагерь. Веселая кутерьма, детей и родителей приглашают к праздничному костру. Мне здесь нравится, а Горчакову уже нет. Устарело, говорит, надо менять, домики новые строить, плавательный бассейн, чтобы купаться в непогоду, тогда и зимний профилакторий, тут же располагающийся, станет у рабочих популярней. Новый проект есть, очень хороший.

Круг за кругом вышагиваем с ним по лагерным дорожкам, и я узнаю вещи, о которых неполное имел представление. Калужский турбинный, оказывается, мягко выражаясь, не самый богатый из заводов даже в своем городе, в Калуге. И хотя значение его таково, что, не выполни он план — вся область, наверное, не выполнит, не пошли он шефов в деревню — целый район Бобынинский, восемнадцать хозяйств, останется без помощи, сам-то он, КТЗ, в смысле быта не ахти как устроен. Повелось считать, что, раз мощный, значит, мешок с деньгами. «А когда оглянулись: господи! Мы сами оказались чуть ли не беднее всех», — говорит Горчаков.

Особенно прибедняться, конечно, им тоже не стоит. Дом культуры у них отличный. И бассейн плавательный, тот самый, недостижимый для меня «Дельфин». Но с базой отдыха худо, только намечают строительство, и совсем неважно с жильем...

— Неважно?

— Плохо, если честно говорить. У нас нуждающихся зарегистрировано три с половиной тысячи, хотя фонд немалый. Мы такой порядок приняли: приходит человек — частный сектор ему или в течение года-двух общежитие получает. Еще лет через пять— семь с начала работы на КТЗ — малогабаритную квартиру, пятнадцать лет спустя — благоустроенную...

— Пятнадцать?!

— Такая статистика.

У соседей лучше дела, нужда меньше, квартиры дают скорее. А все же тех, кого переманили ордерами, турбинисты по пальцам считают. «У нас они держались долго и, если бы возможность была дать им что-нибудь, сегодня же вернулись». Что плоховато с жильем — секрета нет, в коридоре профкома огромный, во всю стену, список очередников, где рабочие, инженеры и начальники в общей очереди.

«Все открыто. Мухляжа никакого», — говорит Горчаков.

И вдруг меня осеняет: это же социальный эксперимент в чистом виде! Прямо-таки рафинированный опыт! Говорю об этом Горчакову, Северину — не понимают, вижу. Да как же так, дорогие товарищи, вы задумайтесь: при таких условиях — бесподобная устойчивость кадров, самая низкая в городе, отрасли текучесть, а настроение какое в бригадах, энтузиазм поразительный — при таких условиях! Есть очень богатые заводы, обеспеченные всем: и жилье у них, и санатории свои у Черного и Балтийского, и база отдыха роскошная под боком, на ближайшей реке. Плохо, худо, что КТЗ еще не имеет в достатке всего, что человеку нужно, негоже, быстрее надо строиться — и уже приступают, будет! Но пока-то не богатствами объясняется успех калужского варианта, а собственными достоинствами его. В чистом виде. Тут уж не скажешь: бригады бригадами, а главное — обеспечены они, мол, всем сверх головы. Не скажешь! Невольно, нечаянно, незапланированно, в силу неудачно сложившихся для коллектива турбинистов обстоятельств, поставивших их в невыгодное положение по сравнению со многими заводами, осуществлен здесь самый наглядный, самый неопровержимый, самый убедительный эксперимент по проверке жизнеспособности бригадной формы организации труда.

Слушают эту мою горячую тираду, качают головами: «Возможно, возможно, как-то не задумывались. Но гордиться нечем, надо быстро догонять других и в таких делах».

* * *

Из рассказов Северина:

— ...Антиэксперимент... Не забыть бы вас сводить в цех кузнечный, где антиэксперимент сорвался. Не торопите, сейчас расскажу. Начальником там Распопин Евгений Андреевич. Сам ли пришел к мысли или со своими мастерами, но говорит: «Если отказаться от бригад, вернуться к индивидуальной сдельщине, дела пойдут лучше». Заявился с этим к замдиректора Разумову. Тот — на усмотрение коллектива. Дело, мол, добровольное. Ну, в цехе быстренько собрание собрали, объявляют: выходи из «колхоза», братцы, кто пожелает. А народ такой поднял шум! Не хотим, кричат, назад! Все осталось по-прежнему. Теперь Распопин в ББФОТ инженеров шлет, литературу по бригадному методу просит... Я вообще-то побаивался за этот антиэксперимент, когда Разумов разрешил. Такое надо испытывать в очень хорошем коллективе, в кузнецах не был уверен. Но они молодцы — на высоте оказались. Почему Распопину не нравились бригады? Я бы так не сказал. Не в том дело, что ему не нравились, просто он человек с очень мягким характером, и кое-кто из мастеров старой закваски начал на него жать. Мастера ведь тоже разные у нас, не все еще поменялись. У некоторых образование — школа мастеров, хоть и не много таких, но есть. А что такое школа мастеров? Разные они, школы, кое-где это все равно как воробей окончил заочно консерваторию и по диплому стал соловьем. Не тянет мастер, заваливается, ищет, на кого бы свалить, а тут как раз ему бригадный метод под руку подворачивается: нашел виновного, ату его!

Между прочим, я хочу спросить, к слову пришлось: почему во всех публикациях по нашему методу не говорится о бригадной карте? Ошибочка, товарищ пресса. Это же перспективный документ работы на год вперед, в том числе и для мастера! Книжечка такая. Там социально-демографический состав бригады записан, совет ее, годовой план в номенклатуре и объеме, расчет производственных заданий по месяцам и на год, схема производственно-технических связей бригады, договоры по технологической цепочке, условия труда, инструмент, резервы — все! Почему не пишут? Материя, что ли, скучная? Так без этой материи бригада — пустой звук. Там и регистрация причин потери времени, и планировка рабочего места — существующая и будущая. Все! И для мастера развернутая программа. Умеешь по ней работать — нужен бригаде, умеешь только наряд писать и проталкивать железки — бригада это сделает лучше. Почему о карте не пишут?

Я вам где-нибудь найду карту за прошлый год, за этот нельзя — документ для работы. Только найду ли? Э-ха-хе... Я весь архив роздал, тысяча человек приезжала. Тут одни деятели учудили. Ходили по цехам, расспрашивали. Карты, говорят, нельзя ли поглядеть? Бригадир с чистой душой. А сам отошел на минутку. Приходит — их уже нет, и карты тоже нет. Он за голову схватился — там вся жизнь бригадная на год вперед, задания. Восстановить не так-то просто. Вру, не так было: он не сразу спохватился, а часа через три. Кинулись, а за поездом дымок растаял. Пришлось писать к ним в партком. Вернули как миленькие.

* * *

Новость для меня: Чернов перешел в другой цех. Что за история, почему? Бригада у Виктора Яковлевича самая первая из созданных когда-то на заводе, коллектив, какрассказывал он сам, «притершийся на диво плотно», и вдруг — переход. Стал расспрашивать. Всем на КТЗ случай этот известен: Чернов фигура заметная, «рабочий директор», председатель совета бригадиров при генеральном.

Никуда он не переметнулся (это я по неосторожности такое слово употребил неудачное — «переметнулся»), благородно поступил, рассказывают мне. В соседнем цехе программа возросла чуть ли не вдвое, возникли трудности, и надо было как-то выходить из положения. Думали специалисты, директор. Думал и возглавляемый Черновым совет. И решил Виктор Яковлевич сам перейти туда, новую там создать бригаду на решающем участке. Неужто свою разорил? Нет, взял с собой только двоих, из молодежи, с низкими разрядами — на выучку. Еще один бригадир перешел, Кузьмин, с которым я не успел познакомиться. А с Черновым встретились как друзья, стал его тормошить: как на новом месте?

— Старое не вырвал еще из себя. Там двадцать один год проработал, в одном и том же цехе.

— Кого оставили-то? Хорош ли преемник?

— Воспитанника бригадного. Поступил после армии токарем-расточником. Четвертый разряд у него. Хороший парень, энергичный. У меня комсоргом был. Потянет.

— Ну, а на новом месте?

— Думаю, что и мы потянем. Хотя там все надо еще мастерить, строгать — и людей, и организацию. Инструмент надо менять, технологию менять, режим труда менять...

Сорок третий год ему уже, пятеро в семье. Надо характер иметь, чтобы в таком возрасте с незнакомыми людьми, в другом цехе начинать все заново. Поначалу, как и всегда, отношения непростые. Впрочем, простыми-то они и вообще не бывают, но вначале... Один уже сказал: «А ты возьми-ка и сам сделай, если сможешь». И отошел в сторону, уверен был: не справится новый бригадир, оконфузится. Работа сложная, лишь высокой квалификации человеку под силу. Но «номер не прошел»: Чернов встал и сделал. «Вопрос закрыт», — только и сказал.

— Вот сейчас новая забота. Ребята хотят избавиться от одного. Дескать, говорить с ним не о чем. С ним уже милиция досыта наговорилась, печально знаменит. Но избавиться проще всего. Дал ему до понедельника подумать. Вы же знаете наши порядки? У нас такие вещи бригада решает. Если выгоним — окончательно. Можешь потом по заводу ходить, искать, кто тебя подберет. Но из бригады — насовсем, обжалованию не подлежит. Право такое есть, да не резон сразу им пользоваться...

* * *

В приемной генерального неожиданно столкнулся с Распопиным, начальником кузнечного, где хотели провести «антиэксперимент». Было дело? Смущается: «Не совсем так... не по инициативе администрации...». Некоторые рабочие, говорит, вроде бы сами такие суждения высказывали, а он, Распопин, хотел лишь им навстречу пойти. Ну, а дальше все как есть правда: Разумов разрешил «попробовать», но никто не захотел из бригады выходить.

* * *

Валерий Владимирович Пряхин, генеральный директор, эту забавную историю слышит от меня впервые. Аж приподнимается над столом: «Как? Без разрешения директора ни одна бригада не может быть расформирована! Только с личного моего разрешения! — Дослушав до конца, смеется: — Значит, Разумов «антиэксперимент» разрешил? Другое дело!»

У Пряхина еще густые, но совершенно белые волосы, контраст с черными бровями. Выглядит молодо. Светлоглазый, в очках. Трубку телефонную и спички держит одной рукой, не прерывая разговора, чиркает, закуривает. На стене чеканка большая, наверное метра в полтора длиной: корпуса, трубы — турбинный завод. Кабинет деревянными панелями отделанный, — ну, это как у большинства знакомых мне директоров. О Пряхине говорят на заводе: техническую и технологическую сторону дела знает он потрясающе, не «ориентируется», как порой директора, а именно знает, чутье на все это имеет природное.

При Пруссе он был главным инженером, и в нелегкую пору «промышленной коллективизации», как в шутку назвал один из заводчан свержение индивидуальной сдельщины, бывший директор ощущал за спиной надежный тыл. О Пруссе того времени, да и вообще о Пруссе на КТЗ рассказывают легенды.

Если свести вместе впечатления и оценки разных людей, то получается картина, выполненная в ослепительно ярких красках, без полутонов, переходов и контрастов. Перед ним, говорят, надо снять шляпу. Энтузиазма у него было на ползавода. Уникальная фигура, честное слово! Можно работать до потери сознания, а дело будет стоять и сам ты издергаешься, но Прусс не из такой породы. Он окружение настраивал на свою волну, ему верили, в него верили, а потому поверили и в идею. Бригадный метод благодаря Пруссу шел успешно, но не подумайте, что у него не было противников, — сколько угодно. За два первых года своего «правления» заменил он десятки скептиков, нытиков и тугодумов, призвав к власти молодых и горячих. Талант у него был такой — выделять тех, у кого в глазах сияние. Не припоминаются вещи, которые у Прусса не получались бы, за что ни брался — опережал состояние дел в области, отрасли. Характера глыбистого, уверится в чем — стоит насмерть. Иной раз смотришь, ошибка явная, а он — как бык, но потом выясняется: не ошибка, лучше вышло, лишнего времени не потеряли. При нем так было: если Прусс сказал, можно не проверять и не записывать. Каждый понимал, что не выполнить невозможно и философствовать бесполезно...

* * *

Бригадиры КТЗ о Пруссе высказываются едва ли не восторженно, но и Прусс о бригадирах — с удовольствием. Уже будучи начальником главка, а позже и заместителем министра, он рассказывал мне о младших командирах турбинного увлеченно, держа в памяти лица и характеры, сочные подробности, давно минувшие эпизоды и вместе с тем не упуская ни на минуту из поля зрения фигуру бригадира в более широком смысле, обобщенную, как некое новое и любопытное социальное явление, утверждающееся на наших глазах, имеющее будущее:

— Я вам должен сказать, что бригадирами на турбинном стали люди, которым доставляет удовольствие управлять. Честолюбие есть у каждого человека, безусловно. У бригадиров заметно проявляется нормальное человеческое чувство — удовлетворение от своего положения, своей роли в обществе. У них никакой робости перед директором нет, да и не может быть. Они никогда не выдвигают и не защищают какие-либо шкурные интересы, я не помню, чтобы совет бригадиров принял решение, противоречащее общественным целям и делу, не было такого. Никогда! Разногласия — да, споры — да. Спорили о количестве людей в бригадах, о тонкостях оплаты, о проблемах роста квалификации и оценки ее, тарификации. Спорили и решали! Да, вы правы, очень хорошо, что у рабочих появился свой канал выхода непосредственно от станка на общезаводской уровень, к директору, через систему советов бригадиров. Сейчас они могут быстро поставить перед администрацией любой вопрос. А если нет такого канала? Выступить на собрании? Ну, все мы знаем цеховые производственные собрания, там всегда речь о том, что «в прошлый раз товарищи говорили, в позапрошлый раз говорили и опять говорим» — до бесконечности. Эту тему я не буду развивать. А совет бригадиров — это не место для говорильни. Это истинно организационная форма управления. Совет берет под контроль всякое свое решение. Тут что главное, определяющее, самое для них интересное? Я бы даже сказал, увлекательное? Именно вот это — свое решение!

* * *

Пряхину после Прусса поначалу пришлось, могу предположить, не просто. Как и любому, кому выпадает такая карта в жизни — возглавить коллектив после ухода популярной и сильной фигуры. К чести Пряхина, рассказывали мне, руль он взял в руки крепко и поступил умно: менять пруссовский курс не стал. И потому, что соучастник организации бригадного движения, единомышленник Прусса, и потому, что в качестве хозяйственника, заинтересованного в успешной деятельности завода, нынешний генеральный директор ориентируется на бригады и советы бригадиров, участие рабочих в управлении производством, инициативу снизу. Техническое обеспечение, инженерная поддержка, само собой, должны быть на высоте — так он считает и старается связать второй этап движения с бригадами творческого содружества, где рабочие и инженеры объединяются для решения конкретных проблем.

Еще до встречи с генеральным узнал я, что один из видных руководителей отечественной промышленности, побывав в Калуге и подробно ознакомившись с бригадным методом, производством и техническими достижениями турбинистов, выразился так: «Это высший пилотаж в машиностроении». Лучшего комплимента придумать я не берусь.

* * *

— Как год прошел, Валерий Владимирович? Белых волос не прибавилось ли немного?

— Прибавиться может только черных, а белых уже не может больше быть, — смеется Пряхин. — Неплохо год прошел. Очень даже неплохо. Все выполнили, отгрузили. Как всегда. По технико-экономическим показателям досрочно должны закрыть пятилетку. Продукция, производительность труда в год на двенадцать-тринадцать процентов у нас растут.

Это весьма прилично, понимающие поймут. Без дополнительных вложений, без расширения площадей, без привлечения новых людей! Это в два с лишним раза больший рост производительности, чем средний по машиностроению страны.

— Новые требования у нас появились к бригадам. Многие из них, те, что остановились в развитии, теперь нас уже не устраивают. Большего хотим.

— Вы мне когда-то говорили, что триста с лишним бригад, все без исключения, выполняют свой годовой план в номенклатуре. Осталось?

— Да, но в течение года некоторые из них и даже отдельные участки, цехи могут временно отставать в производстве своего задела. Однако это никак не отражается на заводской программе в целом, поскольку мы идем с полуторамесячным запасом. Если где-то у нас и отстают, то лишь в производстве того, что понадобится завтра. День сегодняшний всегда обеспечен. Вы разговаривали с начальником цеха лопаток...

— Бибой? Был у него.

— Очень характерный пример. До него там слабый сидел человек, и цех нырнул. Бывает у всякого свой предел: отличным фрезеровщиком он был в том же цехе, мастером отличным, заместителем начальника отличным. А как взял цех — на него тысяча забот всяких помимо производства, он и поплыл. А у Бибы пошло хорошо. Цех выравнивается. На производстве турбин временное отставание не отразилось. Только заделы у них поистощились, но скоро и этот дефицит будет закрыт.

Про себя отмечаю: бригады бригадами, а нужно твердое руководство, хороший начальник цеха. Прежде, пожалуй, я упускал это из виду. Подрядные бригады — мощный мотор, но должен быть еще и опытный водитель, который включал бы двигатель и руль поворачивал куда следует.

* * *

— Я к вам с мешком, Валерий Владимирович...

— Вытряхивайте на стол, посмотрим, что там у вас. Вот и экспертная комиссия, кстати, собирается...

«Экспертная комиссия» — это сам генеральный директор Пряхин, секретарь парткома Пранов, председатель профкома Горчаков и Северин. А «мешок» — блокнот. Тут уж ведет меня сюжет: в Ригу, к Лубоцкому, тоже ездил «коробейником» и вот теперь перед руководителями турбинного выкладываю вопросы разных знакомых читателю людей. Некоторые уже задавал в цехах, но кое-что приберег и для Пряхина.

— С пьянкой вы покончили. Есть тут заслуга бригад? Московский токарь Данилов, мой знакомый, считает, что пьянство, увы, распространилось в промышленности и весьма серьезную представляет опасность.

— Бригады душат «змия» в зародыше, не дают ему вновь поднять голову. Но начали мы с мер административных. Прежде у нас некоторые ходили по заводу, держа в кармане заявление. От него всегда разило за полкилометра. Но стоило его только слегка прижать за пьянство, как он тут же свое заявленьице на стол. Бригадное движение уже начало у нас развиваться, вопрос приобрел особую остроту, тогда мы и приняли совместное решение завкома и администрации: независимо от причин, независимо от ранга и положения — пойманный на заводе в пьяном виде немедленно увольняется. Немедленно! Многие боялись такой крутой меры, но здесь проявил твердость Леонид Васильевич Прусс. Были сразу уволены человек десять. Среди них попались заместитель начальника цеха, начальник цеха, главный инженер ТЭЦ, несколько рабочих. Были уволены в тот же день. Как попались — немедленно. Во всех проходных повесили приказы, «молнии»: уволены за пьянство. И асы наши тут же свои заявленьица побросали в урны. За этими делами до сих пор мы очень здорово следим по административной линии. А бригады энергично способствуют культу трезвости. Валяющихся и шатающихся у нас уже нет, но если от кого-то пахнет, он подлежит немедленному увольнению. Если даже за территорией завода человек попадает в вытрезвитель, бригада лишается всех призовых мест, премии, и ему такое не простят. Раньше, при индивидуальной сдельщине, пока не попался на глаза начальнику цеха, мог в пьяном виде отработать день, и ему это сходило с рук, товарищи помалкивали. А теперь — нет! Мастер просмотрел, начальник цеха просмотрел, а бригада не пропустит.

— Вопрос Вячеслава Францевича Кебича из Минска. Я у него был, и он расспрашивал о КТЗ, очень заинтересовался вашей системой. Но высказал такое соображение. Поскольку у вас никто, даже сам директор, не может зачислить человека в бригаду против ее воли или оставить в ней кого-то против желания ее, то нет ли тут отступления от закона? Решения по кадровым вопросам, как известно, принимает единоначальник по согласованию с профсоюзом.

— Бригада не за ворота его выталкивает, а лишь из своего коллектива. Пусть ищет желающих взять, мы не откажем. Не стоит путать формальный акт приема и увольнения с правом бригады подбирать свой коллектив по своему усмотрению.

— Где же вы людей наберете, если бригады начнут отказываться? У вас что, толпа желающих за проходной? Кругом стон — нет людей...

— И у нас не хватает четырехсот человек. И все же таких, кого бригады выгоняют, мы назад не берем. К воротам их близко не подпускаем.

— Не слишком ли при переходе к оплате за конечную продукцию повышается интенсификация труда? Вопрос Данилова...

— Понимаю. Товарищ опасается, что желание заработать поломает все законы о режиме рабочего времени, так? Как у шабашников — работают, пока не построят. Но заводская бригада — это не шабашники. Несколько большая интенсификация — да, получается, за счет этого и производительность растет, но длительность рабочего дня у нас строго регламентирована: восемь часов и ни минуты больше.

— А работа в выходные? Вот Биба говорит, что у них этим не пользуются, и некоторые бригадиры подтверждают. Но что статистика нам скажет?

— Ряд процессов невозможно прервать, испытания на полигоне например. Бывает, что и некоторые бригады сбиваются с ритма. Подводит снабжение, мы в этом смысле не в лучшем положении. В цехах иногда работают в выходные, но не все подразделение, а только небольшая часть людей, человек двадцать из нескольких сот: расшить какое-то узкое место, когда что-то случилось. Общее число сверхурочных часов у нас незначительное, это не массовое явление на заводе.

— Данилов вас все-таки добьет... Как изобретатель вписывается в бригаду? Он сам известный изобретатель и уверен, что конфликт между изобретателем и коллективом бригады неизбежен.

— Я с ним согласен. Изобретатели — люди одержимые. И у нас есть таких двое, они не в бригаде. В восьмом цехе человек изобретает медицинское оборудование. Он не только не вписывается в бригаду, но и в завод, хотя в принципе делает полезное обществу дело. Для таких людей нужно создавать какие-то особые лаборатории, экспериментальные производства, может быть, под эгидой науки или комитета по изобретениям — не знаю. Рационализаторы полностью вписываются в бригаду, а изобретатель — нет. Есть, конечно, и рабочие, изобретающие для завода, одного из них мы даже поставили руководить творческой лабораторией, но в бригаду... Нет, не вписываются, прав ваш товарищ.

— Ясно. Теперь держитесь: вопрос-тест. Его ставит рабочий-социолог Анатолий Гаврилович Солипатров. Он спрашивает: охотно ли идут у вас рабочие в бригадиры? Или приходится их уговаривать?

— Тест хорош. Не идут — значит, вся наша система — липа, рабочие в нее не верят? А вы походите по цехам, расспросите.

— Спрашивал.

— Ну и что? Уверен, что ответы были такие же, как и я хочу дать: идут охотно. Те, кто являются фактическими лидерами, — особенно охотно. Чтобы приходилось уговаривать кого-то, агитировать — нет, не бывает. Вначале совсем иное было дело. Не понимали, не верили, не хотели идти. А иные шли потому, что надеялись прославиться, сами набивались, хотя никаких данных для руководства бригадой у них не было. Сегодня, еще раз говорю, такой проблемы у нас не существует. Другая есть проблема. Я вот все время задаю вопрос совету бригадиров, не Северину только — совету задаю вопрос, а они молчат, не хотят отвечать. Тоже симптоматично. Я говорю им: сколько лет человек будет у вас бригадиром: год, три, десять, двадцать — сколько? Пожизненно? Пока не уволится с завода, на пенсию не уйдет? Сколько лет?

Северин:

— Мы же аттестацию делали, из пятидесяти бригадиров в течение одного года шесть поменялось...

Пряхин:

— Нет, это другой разговор! А те, кто хорошо проходят аттестацию, сколько будут бригадирами? И бригадиры на этот вопрос не хотят отвечать. Совет молчит. Значит, им нравится быть бригадирами?

— Выбирать их надо, Валерий Владимирович, — говорю я Пряхину, вспомнив прежние наши с ним беседы на эту тему, — выбирать. Знаю, вы не согласны. Вот и Горчаков мне вчера в пионерском лагере говорил, что не согласен, противник выборности. А я уверен, что жизнь вас приведет рано или поздно к этой идее. Уверен! Помяните мои слова. Через несколько лет вы сами к этому придете. Логика развития демократизации. Попробуете сначала в некоторых бригадах, убедитесь, что выбирают достойных, и перестанете бояться. Вот увидите, так будет.

— Мы и сейчас при назначении учитываем мнение бригады, — парирует Пряхин.

— Учитываете, но не выбираете.

Это наш старый с ним спор, нет смысла его продолжать, позиции сторон, как говорится, выяснены давно. И вдруг слышу:

— Вы напрасно говорите, что все присутствующие противники. Я как раз не сторонник того, чтобы бригадир был пожизненно. И мы фактически их выбираем. Оформляем приказом, а фактически выбираем. Мы распространяем среди рабочих анкеты, выясняем, кто лидер из них. Его и назначаем. Практически это тайное голосование, опрос тайный.

Ага! Уже сдвиг: прежде, помнится, на КТЗ сначала назначали, а уж потом проводили опросы, пытаясь выяснить, соответствуют ли формальные лидеры неформальным. Теперь, стало быть, сначала людей спрашивают? Хорошо! Сколько бригадиру быть бригадиром? Вопрос задан, и жизнь, думается, подскажет, как на него лучше ответить.

* * *

Генеральный директор, как Дед Мороз, раздает подарки: коробки большие конфет, самовары электрические, еще что-то, упакованное, не разглядишь. Заводской слет бригадиров — награждают победителей. Ни речей казенных, ни дежурных слов. Бригады выходят на сцену в полном составе, выстраиваются шеренгой. В одной из них женщина среди девяти, кажется, мужчин, и ей самая большая коробка достается. «Как всегда, женщине у нас выпадает тяжести таскать!» — смеется, поздравляя, директор.

Нет ссылок на табуляграммы ЭВМ, баллы и коэффициенты. Я знаю, что, переварив их в электронном брюхе своем, машина способна «определить лучших». Наверное, я не прав, это здорово, что техника приходит человеку на помощь и в таких делах. А все же в тысячу раз приятнее, когда люди сами — в бригадах своих, в советах бригадиров — выясняют, кто чего достоин и чего заслужил! Когда чествуют не по подсказке бездушных табуляграмм, а вот так, от души, за всем очевидные успехи и при всем честном народе.

Был и для меня заготовлен сюрприз, неожиданный, даже смутили: вызвали на сцену для вручения приза за газетную статью о калужском варианте. Модель памятника Циолковскому, стоящего на городской площади в Калуге, изготовленная турбинным заводом, дорога мне и сама по себе, и как память о торжествах слета, и больше всего — надписью своей: «От совета бригадиров». Попросили сказать несколько слов. Что мог я им сказать? Вот сидят сейчас в президиуме вашего слета, сказал я им, социолог и рабочий из Львова. Целый день я ходил с ними, слушал, что они спрашивают, чему удивляются. Знаете, что поразило их больше всего: ваш оптимизм.

Я посмотрел на львовского социолога, и он согласно кивнул.

* * *

Если городу шесть веков и поставлен он догадливыми предками на холмах у слияния трех рек, богат архитектурными памятниками, если в более позднюю свою историю сумел прославиться устремленностью в глубь вселенной и музеями, запечатлевшими этот порыв, если, наконец, обзавелся заводами, связанными со многими другими городами, то тут уж никак не приходится обижаться на малочисленность и нелюбопытство гостей. Калуга и не обижается. Кто только не наведывался сюда! Много перебывало гостей, а все же такого Калуга не помнит: чтобы одновременно приехала большая группа ответственных партийных работников из столицы страны и столиц республик, из краев и областей, руководящие деятели профсоюзов, некоторые министры и многие их заместители, генеральные директора крупнейших советских объединений — почти пятьсот человек! Собравшее их дело — Всесоюзный семинар по обмену опытом бригадной формы организации труда, проводившийся по решению ЦК КПСС в октябре 1980 года.

Представители Подмосковья, Урала, Украины говорили на семинаре о своем опыте, своих успехах в развитии бригадного движения. И выходило, что перемена эта необходима, продиктована логикой движения нашего общества, нынешней экономической и демографической ситуациями.

Руководитель цеха одного из заводов Московской области Валентин Васильевич Круглов рассказал, как они поначалу опасались новшества, не верили в него, но жизнь — нехватка людей — заставила попробовать. И результаты превзошли ожидания: первая же комплексная бригада Н. В. Можаева — восемнадцать сварщиков, слесарей и токарей — через месяц после ее организации увеличила выпуск продукции более чем на четверть, освободив при этом двоих рабочих. Потом таких наблюдений появилось много и начинавший с душевных терзаний Круглов сказал с трибуны Всесоюзного семинара: «Я уже не могу себе представить работы без бригадной формы». Такое же мнение у генерального директора Ростовского объединения «Электроинструмент» И. И. Ураждина, секретаря Свердловского обкома КПСС Л. В. Бобыкина, министра судостроительной промышленности СССР М. В. Егорова, бригадира из Днепропетровска Д. Д. Воробьева, ленинградского его коллеги В. С. Чичерова, уралмашевца А. А. Верховца... Все выступавшие сходились — хорошее дело!

Интерес к происходящему на Калужском турбинном не ослабевает и по сей день. Уже свыше пятнадцати тысяч человек посетили этот завод, среди его последователей — известные предприятия всех отраслей машиностроения.

Мы с Александром Никитиным, собственным корреспондентом «Литературной газеты» по Нечерноземью, как и наши коллеги (отчеты и репортажи о семинаре широко печатала центральная пресса), написали статью «Логика движения», подчеркнув, что у калужан не просто бригады — целостная система! Без любого компонента калужский вариант перестает быть собой, окажется нежизнеспособным. Именно этим отличается бригадная система на КТЗ от бригад, ранее существовавших. Без системы получается, что у одного — галстук, у другого — жилет, у третьего — брюки, и все, по существу, раздеты. Никитину это сравнение больно нравилось, он его все время повторял и вставил в общую нашу статью. Восприятие у нас с ним было разное: мне все знакомо, только радуйся, что дело калужан получает всесоюзное признание, а ему, попавшему на КТЗ впервые, все в диковинку, потому и настроен был скептически, но убедился — «липы» нет никакой.

Мы ходили в группе гостей, участников семинара, по турбинному заводу, слушали откровенные, порой острые беседы с рабочими и специалистами. В самой бригадной форме уже мало кто сомневался, а вот участие рабочих в управлении, вся эта «надстройка» — тут возникали вопросы, завязывалась полемика. Турбинисты твердо стояли на своем: так лучше, демократичнее, эффективнее, единоначалие и авторитет руководителей не страдают, а рабочим интереснее, больше ответственности и контроля.

Запомнилась встреча в «стекляшке» — кафе на территории завода. Кофе, пирожки. С одной стороны — когорта бригадиров КТЗ, с другой — группа приезжих директоров. Бригадиры умно отвечали на самые каверзные вопросы, размышляли о том, что их беспокоит. Каким человеком должен быть бригадир? Как ему, участвуя в управлении, не «опортфелиться»? И директоров мучили моральные проблемы. Вот один встает и говорит: «А как же при этой вашей коллективной оплате быть с передовиками? С общим-то котлом уравниловка получается, стирание личности!» Ох, как набросились на него калужские бригадиры!

— Почему вы думаете, что мы, коллектив, товарищи, совет бригады, не можем оценить эту самую личность?

— Вон автобус стоит. Десять колес на него наделай, мотора не будет — не поедет! При старых порядках иные ударники тем и занимались — «колеса» в запас гнали. Заработки огромные, деталями склад забит, а завод план срывает. Вы думаете, рабочему все равно, за что деньги получать?..

Один из наших соседей тихо сказал другому: «И откуда они таких Гегелей набрали?» Да все оттуда же — от станка. Такие люди повсюду имеются. Только как им проявить себя при индивидуальной сдельщине? Бригадный подряд, развитие производственной демократии поднимают и воспитывают этих рабочих-интеллигентов. * * *

Опадали листки календаря, желтые и оранжевые кроны деревьев на заводском дворе турбинистов покрылись белыми шубами. Новый год отпраздновали торжественно. А потом произошло событие, которого все на КТЗ давно ждали: Центральное телевидение показало полнометражный фильм «Калужский вариант». Те, кто читал о Пруссе, Пряхине, Северине, Чернове, Федулове, Волкове, Пранове, Бибе и других турбинистах, смогли увидеть их воочию. И какое же впечатление они произвели?

«Говорят люди уверенно, ладно, держатся спокойно, естественно. Это от убежденности в правоте своего дела...» (Известия, 1981, 4 февраля)^[10].

«Вот лишь трое из них. Быстрый в движениях, собранный, четкий бригадир инструментальщиков Валерий Волков. Неторопливый, рассудительный, даже, пожалуй, домашний председатель совета бригадиров токарь-расточник Виктор Чернов. Уверенный, крепкий бригадир карусельщиков Анатолий Петухов... И каждый — неформальный лидер, как здесь говорят, ссылаясь на социологические исследования. Мы и сами убеждаемся в этом, потому что наблюдаем на протяжении фильма за их поведением, слышим их речь.

Они единомышленники. Созерцателей или показушных передовиков на турбинном нет. Здесь все — и дела, и слова — замешано на искреннем желании наилучшим образом выполнить дело. Общее дело. Не твое, не мое, а именно общее». (Социалистическая индустрия, 1981, 28 января.)

«Заседание совета бригадиров при генеральном директоре. Рабочие, мастера, руководители предприятия — за одним столом: спорят, убеждают, доказывают, приходят к общему решению... «Если вопрос обсужден на совете бригадиров, — говорит генеральный директор объединения В. Пряхин, — его не надо контролировать. Он будет выполнен. Решение все приняли как собственное». Предмет разговора на совете бригадиров, казалось бы, сугубо производственный: обсуждение разных методик многостаночного обслуживания. Но зрителю интересно при этом присутствовать. Ибо в эпизоде раскрываются характеры людей. Увлеченные своим делом, они не обращают внимания на камеру. Сталкиваются мысли, идеи. Зритель погружен в атмосферу, наполненную духом творческого поиска.

События, происходящие в кадре, комментирует, анализирует, оценивает один из зачинателей калужского варианта, заместитель министра, в недавнем прошлом директор Калужского турбинного завода Л. Прусс... Он смотрит эпизоды картины по телевизору... Для Л. Прусса герои картины предстают в новых красках: «Я знал, что они хорошие производственники, творческие люди, но вот когда увидел здесь, на экране, как они разговаривают, — я их стал уважать еще больше» ...Мы как бы присутствуем на уроке — уроке хозяйственности, творческого отношения к жизни и работе». (Телевидение и радиовещание, 1981, № 5.)

«...Некая внутренняя сущность позволила отнести этих людей к слою рабочего класса, который можно определить как слой новаторский... Они являют собой рабочих новой культуры — и производственной, и социально-нравственной, ибо новые рубежи в экономике немыслимы сегодня без качественных изменений во всем укладе жизни». (Советская Россия, 1981, 11 февраля.)

Что ж, калужские турбинисты достойны этих похвал.

Среди живых героев фильма не было Александра Вениаминовича Разумова — замечательного человека, общепризнанного руководителя «мозгового треста» комплексной системы планирования и управления на КТЗ, одного из создателей калужского варианта. Незадолго до начала съемок заместитель генерального директора объединения погиб в автомобильной катастрофе. Нам осталось показать на экране его фотографии. После выхода фильма простились турбинисты с бригадиром Николаем Владимировичем Федуловым — проводили с почетом на пенсию. Обновился и дружный экипаж ББФОТ: вместе с Севериным работают здесь теперь две Валентины — Ивановна и Кузьминична. Крутятся стрелки часов, что-то меняется в судьбах людей. А суть сделанного ими остается.

Город, где живут и работают наши герои, давно уже известен духом исканий. Что-то из характера города, наверное, передается и его обитателям. Люди впитывают достоинства и традиции прошлого и сами закладывают новые, преумножая былую славу...

«Разве имеем мы право не попытаться, если эта попытка по здравому и научному суждению должна повлечь за собой результаты столь важные, что всю силу их и значение даже оценить теперь нельзя?!» — это сказано Великим Калужаниным. Сказано в иные времена, по другому поводу. Но глубокие мысли крылаты. Взмывая над временем и судьбами, они помогают нам понять мир и самих себя. Разве не относятся слова Константина Эдуардовича Циолковского к сегодняшним дерзким попыткам экспериментаторов с Калужского турбинного? Вслед за гениальным своим земляком каждый из них может повторить с чистым сердцем и твердой верой: «О выгодах своих я не забочусь, лишь бы дело поставить на истинную дорогу... Моя цель — приобщить к излюбленному делу внимание и силы людей»...

* * *

Блестяще коллектив турбинистов завершил первые годы одиннадцатой пятилетки, опережая в темпах развития многие другие машиностроительные предприятия.

«Мы растем на десять процентов в год, а нас иногда пытаются подталкивать: давайте тринадцать, пятнадцать и более — раз вы такие передовые. Но нельзя терять чувства реальности», — сказал мне Петр Сергеевич Пранов, бывший секретарь парткома, заменивший заместителя генерального директора А. В. Разумова. (А парторганизацию возглавил В. М. Горчаков — тот самый председатель профкома, что показывал мне когда-то пионерский лагерь Бор.)

Самое страшное — погонялки кнутом «от достигнутого». Очень легко можно превратить отличный, работоспособный коллектив — любой, самый лучший коллектив — в отстающий. Неужели кого-то прельщает образ лошади, падающей на финише?

«Планирование от достигнутого», многократно всеми осужденное устно и печатно, все еще существует. Для бригадного метода это большая опасность. До сих пор Калужский турбинный завод ощущал ее слабо в силу запаса внутренней прочности. Многого можно добиться, когда заводской план является суммой планов бригад и каждый рабочий отвечает за него рублем. Турбинисты не раз даже просили министерство добавить им план. И главк добавлял, не забывая при этом о «чувстве реальности»: негоже сверх всяких мер нагружать того, кто и так шагает вдвое быстрее и тянет двойную ношу,

Остается лишь уповать на то, что «планирование от достигнутого» вскорости прикажет долго жить, по справедливости уступив место стабильным планам и длительным нормативам. Вряд ли кто сомневается, что так будет лучше для человека, коллектива предприятия и общества.

И тогда больше появится директоров, которые охотно и настойчиво, а главное, неформально (в отличие от некоторых своих коллег, делающих это ради отчетной «галочки») возьмутся за внедрение бригадного метода. Во всей его полноте, лучше всего выраженной в калужском варианте — комплексной системе турбинистов.

Не случайно участник Всесоюзного семинара в Калуге, генеральный директор крупного подмосковного объединения «Электростальтяжмаш» Анатолий Васильевич Демидов сказал хозяевам:

— Давно хотел лично узнать ваш опыт. Получил большое удовлетворение. Впечатляет огромная убежденность рабочих в необходимости бригадного варианта. Бригадиры вызывают восхищение...

Письма Альберта Николаевича Северина, хотя здоровье его и подкачало, пришлось даже в больнице отлежать, как и прежде, отражали оптимизм коллектива КТЗ, уверенность, прочность:

«Давненько не писал Вам, а сейчас потянуло опять, да и Дело обязывает. Провели международный семинар по бригадной форме, были представители всех стран СЭВ, тридцать четыре человека. На ВДНХ прошла выставка по нашей теме. Книга отзывов — огромной толщины! Поглядите... А на завод едут и едут. До мая принял еще 136 делегаций, более 1500 человек, но с мая 1981-го работать с делегациями начало БНТИ, а мы, ББФОТ, бюро бригадных форм организации труда, сосредоточились на стиле и методах, социальных задачах бригадного движения. В одиннадцатой пятилетке особое значение приобретает бережное, экономное отношение к трудовым ресурсам. Особое! Помните, что сказано было на XXVI съезде КПСС: «Это — дело сложное, требующее решения многих задач экономического, технического, социального, воспитательного характера». Здесь работы всем хватит, ну и нашему ББФОТ конечно. Работа с меньшим числом людей — один из «козырей» бригадной формы, но очень многое должно быть учтено, взвешено, тщательно организовано и продумано. Само по себе ничего не происходит. Надо шлифовать и шлифовать. Жаль, что на многих предприятиях администрация не понимает роли ББФОТ и не создает такого подразделения. Из-за этого страдает Дело. Беседуя с гостями, я набрал множество примеров ошибок, конфликтов, недоразумений, происходящих в коллективах из-за неприятия дирекцией бюро бригадных форм организации труда. А у нас все идет нормально, работаем дальше — дружно и надежно. Освободившись от приема делегаций, я всласть занялся своими бригадами, социальными аспектами их жизни — в особенности. Многое успели оценить, переосмыслить. Понять ОГРОМНОЕ и упорно продолжать работу, как «в старые, добрые времена», когда о Калужском турбинном заводе еще никто в стране не знал, без шума и помпы. К нам валом сейчас валят, а мы понимаем одно: деятельностью завода, реальными успехами и ничем иным сможем доказать всему обществу право на самостоятельность и жизнеспособность калужского варианта. Хотя как-то странно доказывать: более десяти лет все идет хорошо! Знаете, ребята в цехах с такой яростью борются за чистоту и качество бригадного метода, что просто поражаешься. И к ним все внимательнее присматриваются: в последнее время едет много партийных работников и хозяйственных руководителей, умные, глубокие люди приезжают, хотя до сих пор нет-нет да и попадаются визитеры-верхогляды... Советы бригадиров наши действуют вовсю. Гости лезут к ним в протоколы и диву дивятся, но дела все не запротоколируешь. Главное — люди наши, вот они — сила! Знакомые ваши бригадиры передают привет...»

Эпилог. Притча о лежачем камне

Иван Михайлович, директор машиностроительного завода, давний мой знакомый, рассказал мне притчу о лежачем камне, том самом, под который, как известно, вода не течет.

От Ивана Михайловича всегда можно ожидать какой-нибудь байки. Человек с фантазией, юмором, он мог бы стать, вероятно, литератором, сложись жизнь иначе, но стал конструктором, потом главным инженером и вот уже многие годы руководит предприятием. Нас, журналистов, пишущих об экономике, он в шутку делит на «директороедов» и «директоролюбов». Первые, говорит, в кабинет к нему не заглядывают, вихрем проносятся по цехам и отделам и представляются Ивану Михайловичу сплошь хроническими язвенниками. Со страниц их сочинений летят в хозяйственника ядовитые брызги: «Директор обязан был понимать... между тем директор...» В отличие от них «директоролюб» сразу же, минуя прочие кабинеты, вламывается к Ивану Михайловичу, чтобы выразить сочувствие: «Тяжко?!» Заранее известно, что напишет он о каверзах министерства и кознях снабжения, при которых «будь директор хоть семи пядей во лбу...». С журналистами Иван Михайлович дружит и не считает зазорным подтрунивать над нашим братом литератором.

Притчи он обожает и рассказывает их, что называется, со вкусом, никогда не повторяясь. Первую сказочку — про царя, мудреца и архитектора — Иван Михайлович поведал мне еще несколько лет назад. Сам ли ее придумал или услышал где, но суть такова.

В некоем царстве-государстве повелитель приказал архитектору построить дворец. Сроку дал месяц. Пошел архитектор на базар, стал нанимать людей. Тут его стража и схватила, приволокла к главному визирю. «Ты что, — закричал главный, — не знаешь, что никто не имеет права нанимать людей без грамоты повелителя?» — «У меня есть грамота, — ответил архитектор и протянул пергамент, — вот, смотри, здесь сказано, что мне разрешено построить дворец». — «Ну и строй! А нанимать людей тебе никто не разрешал!»

Архитектор пошел к повелителю, но тот был на охоте. Лишь на восьмой день он смог получить грамоту и нанять людей. Начали валить лес. Только застучали топоры, как затрубили рога, налетели егеря, потащили архитектора к визирю-лесничему. Оказалось, что на рубку леса нужна отдельная грамота. А в это время повелитель выдавал младшую дочь замуж, весь двор пировал. И еще неделя пропала. На четырнадцатый день бедный архитектор бросился к властелину в ноги, стал просить грамоту на лес, а заодно и на покупку лошадей, на стекло, на гончарные изделия. «Что тебе еще может понадобиться?» — спросил повелитель. Архитектор подумал и добавил насчет гвоздей, белил, черепицы, смолы и речного песка. Царь был милостив и на все выдал грамоты. Дело пошло ходко, дворец уже подводили под крышу, очень кстати подвернулись заморские купцы с персидским товаром. Архитектор обрадовался, закупил у них партию ковров. Но тут-то его стража и схватила. Приволокли к визирю по заморской торговле. «Ты что, не знаешь, что никто не может торговать с заграницей без грамоты повелителя?» Архитектор не стал спорить, бросился опять к царю.

«Что тебе еще нужно?» — недовольно воскликнул царь. «Я и сам не знаю», — ответил архитектор. Повелитель рассвирепел: «Тогда чего же ты хочешь?» — «Дай мне такую грамоту, чтобы заранее все было позволено. Все, что потребуется». — «Уж не хочешь ли ты быть царем?» — грозно спросил повелитель. До срока оставалось всего два дня, и архитектору уже нечего было терять, кроме своей головы. Он ответил бесстрашно: «Я хочу быть царем в своем деле».

Повелитель подавил гнев, задумался: «Допустим, я дам тебе такую грамоту... Но что, если придет садовник? А за ним лесничий, лекарь, звездочет, стражник, конюший, казначей? И каждый захочет быть царем в своем деле?.. Что же тогда буду делать я?»

Архитектор молчал. Он был только хорошим архитектором, а тут требовался мудрец. Царь пригласил главного мудреца. Тот долго думал, а затем бросился в ноги: «Вели казнить, но не спрашивай такого совета». — «Почему же?» — удивился повелитель. «Не знай! Не знай! И ты получишь все!» — ответил мудрец стихами из Вечной Песни. Царь рассмеялся: «А разве ты сам не хочешь узнать?» — «Государь, я не хочу быть царем в своем деле», — сказал мудрец. Он был настоящим мудрецом.

Эта притча мне очень нравится, и я ее люблю пересказывать знакомым. А придумал ее Иван Михайлович (если сам придумал) неспроста. В тот год завод их, что называется, «сел». Кто-то в чем-то просчитался, где-то что-то сорвалось, и машиностроительному прибавили план. Программа и без того жесткая, взятая «под завязку» задавила и экспериментальный цех, и инструменталку, и лабораторию, и КБ — все жило только планом и работало на план. А у Ивана Михайловича трещал другой план — по новой технике, на выпуск которой завод должен был тогда переходить. Все было уже готово, образцы проверены, оснастка сделана, оставалось переналадить литейку, переоборудовать два конвейера в сборочном. Иван Михайлович считал, что самое умное — придержать немного план, а там пошла бы из ворот новая машина, потребитель ее заждался. Директор во всех инстанциях доказывал, ссылался на науку — головной институт его поддерживал, убеждал, что нельзя вот так, в административном порядке, добавлять заводу план, что у него летят все показатели, все фонды. Слушали сочувственно — и только. «Есть грамота выпускать новую машину, но нет грамоты освободить для нее площади... Есть грамота перекрыть прежнюю программу, но нет грамоты платить по-щекински, — сетовал Иван Михайлович, — а чуть что — зовут к очередному визирю».

В то время директора, как и всех наших хозяйственников, занимала острая проблема распределения прав и ответственности. Равновесия, к сожалению, не было, в практической жизни одна чаша нередко перетягивала другую, и на XXV съезде партии специально было подчеркнуто, что хорошее качество работы предусматривает такое положение, при котором каждый занимается своим делом, «имея для этого необходимые права и неся в их пределах всю полноту ответственности».

И вот теперь, несколько лет спустя, встретил меня старый знакомый новой притчей — о камне. Разговор был не служебный, личный, вечерний, дома у директора.

Камень этот, рассказывал Иван Михайлович, разливая чай, однажды упал с высокой горы и покатился вниз, в долину, обдирая до крови зеленую кожу склона.

Ручей вскрикнул от боли, извиваясь в судорогах, рассыпался на миллионы брызг. Камень перебил ему хребет, чем остался доволен. «Поделом тебе, ручей!» — думал он, греясь на солнышке. Камень был зол на воду и ветер, оторвавшие его от родной горы. И хотя поплатился за собственное любопытство и неосторожность — слишком опасно нависал над обрывом, пытаясь заглянуть на дно пропасти, рассердился он на весь белый свет, считая себя несправедливо обиженным. «Так тебе и надо, ручей!» — думал камень.

Думал камень сто или тысячу лет, сколько прошло — он не знал.

Бока его порыжели и растрескались, крошки откалывались, падали рядом. Вранки заползали наглые муравьи, а под самым животом камня, нисколько его не боясь, пригрелась скользкая змея. Но обиднее всего было камню, что ручей по-прежнему бежал весело и радостно, напевая свою песенку о вечности воды. Брызги, разлетевшиеся от удара, снова собрались вместе, капля за каплей, струйка за струйкой. Противный ручей, издеваясь, подбегал к самому камню и потом круто сворачивал влево, обходя его стороной, а несколько дальше, в ложбинке, снова возвращался в прежнее свое ложе.

«Я хочу пить, — молил камень, — мои бока перекалились от зноя. Что тебе стоит, ручей, приблизиться немного?» Но ручей не слышал старого камня. Он журчал и журчал себе беззаботно, как журчат все ручьи на свете тысячи лет. «Надо же, — удивлялся камень, — так долго и злобно помнить! Если бы я мог, я сам к тебе приполз и попросил прощения, но ты же знаешь, что камни умеют катиться только вниз». Он чувствовал приближение конца, мысли путались, и лишь темной глухой ночью, когда жара спадала и загорались звезды, предавался горьким своим раздумьям. «Ручьи не умеют ходить вверх, — думал камень, — но вбок они передвигаться умеют. Отчего же не хочет он забыть прежнюю обиду?» Камни хорошо помнят, что было с ними и сто, и тысячу лет назад, они уверены, что и другие помнят тоже. Долго еще камень лежал, думал, но не дождался ручья. Он не знал, что ручей не держит обиды в своих струях. Та вода, что помнила, утекла в реку, а из нее в море. Новая, бегущая рядом, не ведала о падении куска скалы и перебитом когда-то хребте ручья.

Ручьи умеют бежать вбок и даже возвращаться назад, но они не умеют течь под лежачие камни...

— Вот так-то, дорогой! — неожиданно резко выбился Иван Михайлович из размеренного тона сказителя. — Чаю еще?

Новая его притча, как и прежняя сказочка, это было мне ясно, могла означать лишь одно: что-то занимало его всерьез, видимо, давно, успел даже по своему обыкновению придумать аллегорический «аналог». Я спросил:

— Не перебил ли этот камушек по дороге еще кого-нибудь, вас, например, Иван Михайлович?

Решил, снова что-то встало у машиностроительного на пути, перегородило течение, лежит на дороге, а под лежачий-то камень...

— Нет, — грустно сказал Иван Михайлович, — нет, дорогой мой, я уже не ручей. Я — камень.

Вот тебе раз! От Ивана ли Михайловича слышу? Всю жизнь, сколько знаю, не перестаю удивляться неиссякаемости его инициативы, которая, как сам он любит повторять, наказуема. Сколько раз били его за эту не предусмотренную инструкциями инициативу, но он лишь покрякивал — и за свое, за свое! Представить себе Ивана Михайловича в образе лежачего камня я не мог. Рисуется? На него не похоже. Старость? Да нет, не то, пятьдесят восемь, а на вид и пятидесяти не дашь, во время отпуска ходит еще в горы, не там ли, на Кавказе, и притчу свою сложил? Разъяснения требовались.

— Понимаешь ли какое дело, — сказал Иван Михайлович, пустив кольцо дыма, — есть предел. Я многое успел, чего уж скромничать, успел! Но то, что сейчас надо, не успею. Пришла электроника, АСУ, я был — помнишь? — одним из первых, круто тогда взялись. Правдами и неправдами полгорода за счет завода отгрохал, бассейн, базу отдыха, пансионат на море, а дворец у нас — ну, ты знаешь... Цех ширпотреба мощный, когда другие еще не чухались, мне за него выговор влепили — за нарушение специализации, и животноводческий комплекс при заводе — тут уж строгачом шарахнули, чуть из партии не вылетел, отобрали, передали совхозу. Теперь за ширпотреб хвалят, подсобное хозяйство новое закладываем — переменились ветры. Никто не посмел бы сказать, что поперек инициативы лежу, не было такого. А теперь лежу. Вот посмотри...

— Что это?

— Документик один... Человек, как известно, состоит из трех элементов: души, тела и документов... Декларация моего начальника сборки. Так и ношу в кармане, на ночь вместо молитвы перечитываю.

Я пробежал глазами, сложил пополам, по складочке, уже имевшейся:

— Кто же ему мешает? — автор докладной записки предлагал перевести весь завод с индивидуальной сдельщины на бригадный подряд, основываясь на успехе такого опыта в его цехе. — Не вы же, Иван Михайлович? Можно ли в такое поверить?

— Я.

— Почему? Сейчас многие следуют за Калужским турбинным, это поддерживается и свыше.

— Да не в том дело, — поморщился Иван Михайлович, — я и без «свыше»... Тут я сам не хочу, понимаешь?

Откровенно признался: не понимаю.

— Ладно, слушай. Что он пишет? Весь завод переводить немедленно, одновременно. Максималист! Цеха ему мало! Министерство большего пока не требует. Мало! А то, что другие начальники цехов колеблются или против? Я спрашивал, многие против. И мастера не в восторге, стеной стоят. Ему, молокососу, плевать. Вызывал его, говорю: другие против, надо обождать. Знаешь, что отмочил? «Кто против, тех надо гнать, Иван Михайлович, в шею». А, пострел? Его бы самого за такие речи в шею. Смел за десятерых. Я таким не был в его годы...

Был, был, еще не таким ты был, Иван Михайлович! Но вслух я сказал другое:

— Прусс в Калуге, когда против индивидуалки пошел, говорят, человек двадцать начальников переменил. Борьба была. С несогласными расставались. Его общественные организации поддержали, к рабочим он ходил, прямо в цехах агитировал за бригады, сколачивал группы добровольцев. А где мастер или начальник цеха сопротивлялся...

— Нет, нет, не подталкивай! — Иван Михайлович протянул руку, как бы отстраняясь. — Я на это не пойду. Хватит уже. Накидались людьми. У меня цехами командуют грамотные инженеры. Они привыкли работать при индивидуальной сдельщине. Советы бригадиров, бригад — это все их отпугивает, понимаешь? Мастер, тот так рассуждает: власть отдай бригаде, а сам иди к дяде. Да и начальник цеха...

— А если придет лесничий, звездочет? — ввернул я. — Что же будет делать царь? Значит, себе права — это права, а другим права — сорная трава?

Тьфу, черт, кажется, заговорил стихами! Иван Михайлович тотчас же зацепил:

— Поэмы складываешь? Это мы с тобой, дорогой, можем друг для друга стихи и притчи сочинять. А что я, к своим начальникам и мастерам с байками пойду?.. Прусс, говоришь, повыгонял... По-своему он поступил логично. Переделать психологию взрослых, наверное, невозможно. Но я в принципе против всякого «выгоняния». В принципе! И постараюсь, чтобы не выгнали меня самого, ибо придет такой вот шустрик, — он постучал себя по карману, где лежала докладная, — придет и разгонит кадры, которые я двадцать лет по человечку собирал. Вы знаете, я сам никогда не был выдающимся демократом, — незаметно для себя перешел на «вы», — рука у меня твердая, порядок люблю. Разгильдяя я тоже могу выставить, но чтобы хорошего работника несогласного... А этот — в шею! Нахал. Подпишу заявление...

— Какое еще заявление? — я почувствовал недоброе, насторожился.

— По собственному... Чего ты глаза таращишь? Не узнаешь Ивана Михайловича?.. Я его домой приглашал, за этим столом чай он у меня пил, полночи объяснялись. Парень толковый, ничего не скажу, из Бауманского училища вышел, мастером у меня начинал. Головастый, можно сказать, парень, талант. Но упрямый. Уперся как бык: надо враз ломать, иначе, говорит, уйду! Неинтересно, видите ли, ему, невозможно, говорит, сборочный по-бригадному вести, когда все остальные по старинке. Это, говорит, все равно что часть автомобилей на улице в экспериментальном порядке пустить по левой стороне. Прав, конечно, но надо иметь выдержку, терпение. Мальчишка! Нечто вроде ультиматума мне предъявил: или вместе переворачиваем завод, или он уходит. А, каково? Скатертью дорога...

Закашлялся, придавил сигаретку в пепельнице, потянулся за другой, но раздумал.

— Слушай, ты понимаешь, что происходит? «Коллективизация» в промышленности?! Кто бы мог подумать? Уж здесь-то не деревня, не крестьянский двор, общее все, а вот переходим от индивидуальной формы к коллективной в организации труда — и какая острота чувств, какие страсти человеческие! Думаешь, он один такой? Это, так сказать, ультиматум «за», а попробуй начни — посыпятся и «против». Так будут говорить: не согласен, ухожу. Вот увидишь.

Я молчал, думал. Можно ли весь этот переход осуществить бескровно? Прусс не в счет, у него совсем иная была ситуация. Теперь есть опыт не только Калужского турбинного, поддержка есть, статьи в печати. Люди должны поверить, не разгонять же! Я его понимал, Ивана Михайловича. Без исключительной смелости Прусса, дерзкой его воли и умения зажечь людей, рабочих не было бы, пожалуй, калужского варианта. Но и Иван Михайлович не трус, умный, решительный директор, и если уж он остановился...

— Иван Михайлович, — говорю, — послушай, сам-то ты веришь? Сам-то как? — Мы все время с ним путаемся: то на «вы», то на «ты».

— Представь себе, верю. Хорошая форма. При индивидуальной сдельщине мучаемся. А здесь мотор почти природный получается, артельный принцип: сделали — получили — поделили — захотелось больше — друг друга подталкиваем — опять сделали — снова поделили... Мотор! Из этого вращения не выпадешь. Я признаю. На сборке у меня хорошо идет, когда механические цеха не подводят. Признаю. Однако любой директор, если честно с тобой будет говорить, вслед за признанием тысячу «но» назовет. Ты вот ездишь по директорам, что наш брат говорит?

— Говорит, что хорошая форма. Бригады калужского типа лучше сдельщины. Переведем, говорит, в порядке опыта, несколько участков или цех. Говорит, что дело сложное, трудностей много.

— Вот-вот...

— Говорит, что не для всякого производства подходит...

— Темнит! Слушай, подходит для всякого, ты не верь. Ну, может, за каким-то исключением. Я о машиностроении говорю. Но это в самом деле не просто. Что всех смущает, и меня тоже? Раз бригады, надо повсюду — и в механических и в заготовительных цехах — делать технологические комплекты по замкнутому циклу. Поузловую специализацию. Каждой бригаде — свой план в номенклатуре на год с разбивкой по кварталам и месяцам. Все внутризаводское планирование и управление надо к чертям собачьим заново переделывать! Так? С теми же людьми, заметь, какие есть, или уже с плановиков начинать разгон? А где других взять? Дальше. Надо бригаде коллективное рабочее место организовать, систему обслуживания — тут для цеха знаешь сколько мороки! Ого-го! Бригадиров мало подобрать, их еще как следует выучить надо, организовывать школы. Так? А материально-техническое снабжение бригад? Если уж за конечную продукцию хочешь платить, изволь, друг сердечный, дай им возможность сделать эту продукцию! А не то они тебя за горло возьмут. При индивидуальной сдельщине он один на один с тобой, всегда можно найти выход. А тут коллектив, завязанный общей оплатой. Не будет конечного результата и денег — надо еще разбираться, кто виноват, они или ты, не обеспечивший. На цеховую братию, инженерную, на службы заводские — это хомут. Тут такое сравнение. Машина бежит быстрее, чем лошадь? Ты, конечно, согласен: куда быстрее! Прекрасно, говорят тебе, раз быстрее, то доставай-ка, брат, где-нибудь мотор, раму, кузов, колеса, собирай все это у себя в подъезде, соберешь — бензинчик мы тебе подбросим, зато быстрее же, чем на лошади! Такое, брат, сравнение. Делать-то все самим, самим... Потом оно и лучше, быстрее, а пока...

Мы перешли из столовой в домашний кабинет Ивана Михайловича, где рядом с книгами стояли не магазинного толка сувениры — подарки других директоров, вероятно. У меня самого есть кое-что в этом роде, и страсть к такому собирательству понимаю. Над журнальным столиком висела акварелька, пейзаж горного ущелья с ручьем. Мелькнула мысль: не отсюда ли притча?

— Значит, нужно сначала инженеров разбудить. В их работе будет много перемен, не загорятся — жди тихого саботажа, это страшно. Худо ли бедно, но сейчас ему все понятно, накатано. А надо вроде бы куда-то из насиженной квартиры срываться. Хватай вещи, пакуй, грузи на горб, тащи — а куда? Там, говорят, видно будет, в пути подберем тебе квартиру еще лучше. Он не верит, не хочет паковаться. Как его заставить поверить? А рабочие? Ты думаешь, рабочие все, как один, сомкнутыми рядами «за»? Ошибаешься, дорогой. С высокими разрядами, те, что выгодную работу подгребают, зарплату держат, с мастером язык находят, — эти не очень-то разбежались! На индивидуальной сдельщине такой может заработать больше. Бесспорно. И как его уговорить в «колхоз»? В бригаде он, если возьмется, мальцов подучит, все скопом налягут, и на круг выйдет не меньше — можно так объяснять. Наверное, это правильно. Но для него еще не факт, он тебе на слово должен поверить. Надо ходить и убеждать. И не врать, что он ничего не потеряет поначалу. Не врать! Соврешь — все рухнет к чертям, дискредитируешь себя в глазах рабочих, ни в чем больше не поверят. Не врать! Вначале он потеряет. Да и не в нем одном дело. Многие боятся: сейчас, они знают, заработок зависит от тебя самого, а будет зависеть от товарищей по бригаде. Страх, барьер психологический: как деньги делить, будет ли по совести, по справедливости?.. Надо ребят найти пошустрее, молодых, умелых, распалить их, двинуть в бригадиры в обход, может быть, «королям» некоронованным, власть им дать, чтобы вкус почувствовали. Права бригады строжайше соблюдать — это самая суть, советы бригадиров организовывать, и тоже не бесправные... да, хорошо, я признаю, но не просто. На сборке мы делали, там проще. А вот шаг следующий...

Кого убеждал он? Меня? Вряд ли. Своих «стеной стоящих» цеховых начальников и мастеров? Или все еще самого себя?

Прощались поздно. У меня самолет был в ноль с минутами. В дверях постояли, помялись, ощущая недосказанность. Когда-то я написал о нем очерк, тогда молодом, остро мыслящем начальнике цеха, перспективном, как говорил его директор, давно вышедший на пенсию. С тех пор не потерялись, встречаемся, если доводится ему быть в Москве или мне на Волге. Седовласый, высокий, худой, сунул руку откуда-то со своего «чердака».

— Ну, будь здоров.

— Желаю успехов, лежачий камень!

Усмехнулся:

— Чтобы песок сыпался быстрее?

— Чтобы ручью дорогу не загораживал, — ответил в тон. — А то, смотри, побежит стороной...

Крикнул, перекинувшись через перила, когда я уже спустился на два марша: «Не отпущу этого дурачка, не волнуйся». Я понял: любит он своего максималиста, не отпустит. Ох как нужен ему сейчас, Ивану Михайловичу, этот отчаянный парень, больше чем когда бы то ни было! Но разгонять он не будет — тоже понял. На «революцию» Иван Михайлович не пойдет. Будет еще думать.

«Думал камень сто или тысячу лет, сколько прошло — он не знал».

С детства я слышал — под лежачий камень вода не течет, новости тут мне Иван Михайлович не открыл, но суть его притчи иная. Под камень-то не потечет, но и на месте не остановится, отыщет обходный путь, прожурчит мимо. Понял я твой намек, Иван Михайлович, понял: превратившись в камень, не надейся задержать поток!

После памятного этого разговора я почти сразу же уехал в Калугу, потом путешествовал в других местах, но сомнения Ивана Михайловича, как и притчи, рассказанные им, не выходили у меня из головы. До сих пор задумываюсь над ними. На работе ли, в пути, дома — вдруг поймаешь себя на мысли: а не раскачиваешься ли ты и сам на безжалостных качелях между жаждой самостоятельности и боязнью инициативы?

«Кто не рискует, тот не казак» — подбадривает давняя поговорка, но тотчас же возникает в памяти изречение сравнительно новое: «Инициатива наказуема».

...мах качелей...

«Смелость города берет!» — вроде бы готов к решительным действиям, но противно-услужливый голос уже нашептывает: «Не высовывайся».

...мах качелей...

«Кто хочет, тот добьется». — «Что, мне больше других надо?!»

...мах качелей...

В каждом из нас, наверное, будь то конструктор, писатель или директор, живет свой «внутренний редактор». «Проявишь инициативу, а тебе за это же по шее», — поучает он доброго и честного человека, фронтовика, бухгалтера из кинофильма «Белорусский вокзал».

Есть он, признаюсь, и у меня. Мы неразлучны. Он сопутствует мне в командировках, он рядом, когда я работаю. Я не сяду писать, не посоветовавшись с ним. Но если тема острая, если проблема сложная, он говорит мне: «Не наивничай, только неприятности наживешь, разве такое пройдет?» Однако я стал замечать: пророчества его все чаще не оправдываются. Кляну минуты, когда признавал его трезвые нашептывания и ничего, кроме заголовка, не выходило на листе, заправленном в мою пишущую машинку.

Ведомы ли и вам, читатель, эти сомнения?

«Решитесь, посмейте, прислушайтесь к сердцу и с трусостью сладьте!..» — умолял всех нас поэт. Но «внутренний редактор» был начеку, и другой поэт констатировал, с сожалением: «Мы столько убили в себе, не родивши...» А третий предупреждал о бессмысленности такой жертвы, ибо всегда найдется отважный: «...И там, где я перо бросал: «Не стоит...» — он скажет: «Стоит!» — и возьмет перо».

«Внутренний редактор», ограничивая нашу профессиональную, творческую и гражданскую самостоятельность, всякий раз хватает нас за руку, когда хочется проверить в лаборатории мысли нестандартный взгляд на вещи. Но еще Норберт Винер, «отец кибернетики», говорил, что если мы будем придерживаться всех существующих табу, то, возможно, приобретем громкую славу трезво мыслящих людей, но увы, очень мало сделаем для дальнейшего прогресса.

Я часто встречаюсь с людьми промышленности, и мне хорошо знаком «стон» хозяйственника: «зажали», «мелочная опека», «вяжут по рукам», «на короткой привязи»... Но часто у тех же людей наблюдаю я стремление каждый свой чих «согласовать», «завизировать», «утвердить», «застолбить», «обговорить» с лицом вышестоящим.

...мах качелей...

Я открываю книги ушедших моих друзей, талантливых публицистов, положивших так много сил, в сущности, всю свою творческую жизнь, на то, чтобы прочнее утвердилась в общественном сознании мысль о всесторонней пользе человеческой инициативы, ставки на доверие.

Перечитываю «Усилители интеллекта» Александра Ивановича Смирнова-Черкезова. Познав премудрость кибернетики умом математика, инженера и писателя, он пришел к выводу, что никакая, даже самая совершенная электронная система не выручит, если за день было произнесено хотя бы один раз классическое «что, мне больше других надо?», ибо «необходимы коллективные усилия, каждый участник производства должен бороться с помехами своего уровня»...

Выписываю из «Глазами литератора» Владимира Яковлевича Канторовича: «Сегодня обозначилась такая диспропорция: личность Исполнителя, какой она успела сложиться, опережает упрощенные представления о ней... Было бы разумно во всех школах, где формируются знания и представления будущих хозяйственников, разъяснять, апеллируя к убедительнейшим фактам из практики, что производственник-исполнитель непременно участвует (по-своему, в различных формах) и в управлении. В этом проявляется не только организационное, но и этическое начало, присущее нашей социальной системе».

Обращаюсь к «убедительнейшим фактам из практики» — сколько их, ярчайших, собрано Владиленом Травинским под обложку книги «Мы шагаем»! Вот пишет он о нежданном, случайном, казалось бы, открытии Березовского месторождения на берегах Оби: «Но случай любит упрямых. Рано или поздно он бы пришел им на помощь. Эти терпеливые люди стучались во все двери — и одна из них приоткрылась». Нет, не просто эпизод из истории тюменской нефтяной эпопеи — гимн людям любой профессии, умеющим «стучаться во все двери», гимн «героизму советских альтруистов и стойкой вере», «упрямым и терпеливым» гимн, не терпящим бескрылого исполнительства, отвергающим спокойствие ради выгоды всех...

Но почему, когда выгода всех очевидна, подхватывает эстафету острое исследовательское перо Владимира Кокашинского, почему вступает в действие загадочный «механизм отталкивания» и «более частный интерес подчас отталкивает более общий»? Почему «контроль спокойно мирится порой с чиновником, свято соблюдавшим инструкции и уложения, но в итоге дающим из года в год одни убытки»? И «не укрепит ли в большей мере и ответственность, и дисциплину контроль не мелочный, а, так сказать, «крупноблочный», то есть строго взыскивающий прежде всего за результаты хозяйственной деятельности?»...

В партийных документах последних лет все настойчивее звучат требования одновременно повышать ответственность и развивать демократизм, поощрять инициативу и спрашивать за конечные результаты, добиваться исполнительской точности и прокладывать новые пути, строго контролировать и максимально доверять, крепить дисциплину и оберегать достоинство каждого... Одновременно!

Мне хотелось написать книгу о некоторых интересных, порой спорных социальных экспериментах, в которых проявляется портрет активного человека и гражданина, личности нравственной, творческой, вступающей на путь новаторства не в узкопрофессиональной области, а в широком диапазоне общественной жизни социалистического государства. Не автору судить — удалась ли попытка. Но книга документальна, и герои мои — рабочие, инженеры, ученые, руководители производства, писатели, журналисты — личным участием способствуют обновлению жизни именно в том направлении, которое совпадает с вектором движения общества.

Откройте еще раз материалы XXVI съезда КПСС, вчитайтесь, вдумайтесь в эти слова: «В первую очередь — высокое чувство ответственности и твердая, действительно коммунистическая, сознательная дисциплина. Но не менее необходимы, конечно, полет мысли, неустанный поиск нового, поддержка этого нового. Нужна постоянная инициатива — инициатива везде и во всем».

Откройте и Конституцию СССР, ее 9-ю статью: «Основным направлением развития политической системы советского общества является дальнейшее развертывание социалистической демократии...»

Требования основополагающие естественно порождают и требования конкретные — к каждому коллективу, человеку. Нынешняя ситуация характерна ожиданием адекватного ответа. Нравственные достоинства людей и социальная зрелость коллективов измеряются не словами, не декларативным одобрением этических норм, выдвигаемых обществом, а поступками. Исключительно одними лишь поступками.

Присмотритесь...

Рядом с вами кто-то в растерянности: что предпринять?.. В какую сторону идти?.. Можно ли себе позволить?.. Широкий ли сделать шаг или подождать, пока проторят тропку другие?..

Присмотритесь...

Рядом с вами в то же самое время кто-то иной смело передает советам бригад и бригадиров решение вопросов, считавшихся прерогативой администрации, посягает на казавшуюся незыблемой индивидуальную сдельщину ради более подходящих для социалистического общества коллективных форм труда, переходит на оплату по конечным результатам, гарантирующую высокое качество работы. Кто-то ищет и находит рациональное в демократических, гуманных правилах организации рабочего времени, при которых дисциплина вырастает на почве доверия. Кто-то утверждает новые способы подбора командиров производства, основанные на гласности, выборах, учете общественного мнения. Кто-то сквозь плотную завесу неотложных производственных забот протягивает руку личности, создает в своем коллективе нравственно-психологический климат, исполненный добра и уважения...

Не ждем одних лишь побед на трудной стезе социального экспериментирования. Много обдумывается, проверяется тут впервые. Это — обращение к будущему, разведка боем, шаги за черту привычного. Неизбежны временные неудачи и отступления, разочарования и ошибки. Но сказано: дорогу осилит идущий!

«Я хочу быть царем в своем деле», — бесстрашно говорит повелителю архитектор из притчи Ивана Михайловича. Но порой прельщает иная мудрость. И тогда предпочитаем мы бить себя в грудь, сетуя на несговорчивость и суровость ближайшего, непосредственного своего «повелителя». Тогда бежим прочь с испытательного полигона, где Время проверяет идеи, цели и достоинства. Порой даже смелые, дерзкие смолоду не выдерживают экзамена Жизни. На крутом повороте своей и общей судьбы камнем летят они вниз с достигнутой в прежние годы нравственной высоты. И мимо, мимо устремляются потоки творчества, поиска, инициативы...

Ручьи не текут под лежачие камни, но они умеют обходить их стороной.

Примечания

1

По правилам системы зачеркивают двумя штрихами клеточку в карточке, но все в коллективе называют это «крестиком».

(обратно)

2

Мы действительно встретились через год, и Вячеслав Францевич, приезжавший в Москву в министерство, с увлечением рассказывал о переменах на заводе имени Кирова: «Уже десятки бригад у нас есть, советы бригадиров создаем! Представляете, приходят рабочие и говорят, что они вдесятером справятся там, где было двенадцать человек! Я, конечно, многого ожидал от калужского варианта, но не думал, что у нас самих он так быстро привьется». Позже узнал еще одну новость: В. Ф. Кебич уже не директор, работает секретарем Минского горкома партии.

(обратно)

3

Полнометражный документальный фильм «Хочу сказать» (сценарий С. Книжник и А. Левикова, режиссура В. Буткова) был показан по первой программе Центрального телевидения в день открытия сессии Верховного Совета СССР, принимавшей новую Конституцию (примеч. ред.).

(обратно)

4

«Я не хотел бы сейчас называть этот совхоз и организаторов эксперимента, — писал В. Кокашинский в одной из последних своих публикаций, — хотя прежде, бывало, называл, и не раз, — дабы не втягиваться вновь в бесплодные споры — там ли, где надо, проводился эксперимент, и те ли люди его проводили. Таких споров было уже довольно и в печати, и в ведомственных аудиториях. К сожалению, дело сводилось к частностям, к отдельным мелким просчетам, к «трудным характерам» организаторов эксперимента и «незаметно» из поля зрения ускользало главное — идеи, принципы, заложенные в методику эксперимента. Давайте же сосредоточимся на этом — главном».

(обратно)

5

В принятых XXVI съездом «Основных направлениях экономического и социального развития СССР на 1981—1985 годы и на период до 1990 года», в VIII разделе, где речь идет о социальном развитии и повышении народного благосостояния, записано: «Создавать женщинам, имеющим малолетних детей, возможность работать неполный рабочий день или неполную рабочую неделю, по скользящему графику, а также на дому». В развитие этого основополагающего документа ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли постановление «О мерах по усилению государственной помощи семьям, имеющим детей». Постановлением предложено соответствующим организациям и ведомствам «разработать и осуществить меры по широкому распространению практики работы женщин по режиму неполного рабочего дня или неполной рабочей недели, скользящему (гибкому) графику, а также работы на дому» (Правда, 1981, 31 марта).

(обратно)

6

Кацура П. М., Мещерякова М. Н. Новые формы организации промышленного производства (опыт ВАЗа). М., 1974, с. 7.

(обратно)

7

ВАЗ: эффективность и качество. Куйбышев, 1978, с. 94.

(обратно)

8

Там же.

(обратно)

9

Там же, с. 103.

(обратно)

10

На IX Всесоюзном фестивале телевизионных фильмов, проходившем в октябре 1981 года в Ереване, фильм «Калужский вариант» (сценарий С. Книжник и А. Левикова, оператор В. Ледков, режиссура С. Логинова) получил первый приз по разделу документальных лент (примеч. ред.).

(обратно)

Оглавление

Александр Ильич Левиков КАЛУЖСКИЙ ВАРИАНТ

От автора

Глава первая. Исповедь «мыслящих чудаков»

Глава вторая. Сказание о золоте и рыбке

Глава третья. Верхом на диком коне

Глава четвертая. Неведомое с позиций знакомого (1)

Глава пятая. Открытые полемические турниры

Глава шестая. Неведомое с позиций знакомого (2)

Глава седьмая. Идете мимо — нажмите кнопку!

Глава восьмая. Доказательства по требованию

Эпилог. Притча о лежачем камне

*** Примечания ***