Сувенир [Нина Шевчук] (fb2) читать онлайн

Нина Шевчук Сувенир

Если хочешь быть любимой

Вот уже восемь часов в сумочке лежало то, что должно было полностью изменить жизнь Лены. Маленькая синяя коробочка, опоясанная белым скотчем, разместилась на бутербродах, задыхавшихся в пищевой пленке. От волнения Лену весь день мутило и есть совсем не хотелось.

Уведомление о бандероли пришло утром, и Лена успела забежать на почту до начала рабочего дня.

— Осторожно! — вскрикнула она, когда суровая заспанная тетка, отбывавшая на выдаче посылок, ахнула коробкой об стол так, что скрипнул гофрокартон. Тетка недовольно поджала губу, отчего ее подбородок тоже сложился гофрами.

— Харфор у тебя там, что ли?

— А вы почитайте, что у меня там, — обиженно посоветовала Лена.

Тетка отклонилась назад, настраивая дальнозоркие глаза, прищурилась и пробасила по слогам:

— Женс-кое-счасть-е.

— Вот именно!

— Тьфу-ты! Колготы, что ли?

Лена фыркнула.

— Если вам колготы — за счастье, то пусть будут колготы.

— Хамка, — разозлилась тетка и резко отодвинула бандероль. Забирай, мол, и катись. Счастливица несчастная!

Правда была в том, что сама Лена не знала, что находилось внутри коробки. Знала лишь одно: это «что-то» могло оказаться самым важным предметом в ее жизни.

На предварительной консультации, первой и единственной, строгая девушка в темно-синем костюме заверила Лену, что преждевременное разоблачение предмета, который должен положить конец длинной череде лениных невзгод, подвергнет риску успех всего предприятия.

— Запомните главное условие: открыть посылку нужно обязательно дома, обязательно в одиночестве! — неустанно повторяла девушка таким тоном, будто объясняла правила обращения с ядерным чемоданчиком.

Лену не на шутку напугал такой поворот дела. Бог знает, что пришлют ей эти странные люди, обитающие в подвальном помещении огромного грязного цеха в пригороде. На двери заведения не было ни единой надписи, зато злобно таращили циклопические глаза мощные замки.

Никогда в жизни Лена не решилась бы на подобную авантюру, не уговори ее сделать это лучшая подруга Сонечка.

— И не вздумай жалеть деньги! — наставительно шептала Соня, опасливо оглядываясь на других посетителей кофейни. — Какую цену бы ни назвали — плати!

Цену назвали такую, что пришлось начисто распотрошить конверт со сбережениями последних трех лет, да еще сдать в ломбард бриллиантовый гарнитур — подарок бывшего мужа.

После таких трат Лена и не думала нарушать условия обращения с Продуктом 1270 (так он именовался в каталоге товаров). Весь день она берегла коробочку, как дуэнья — честь своей воспитанницы, и, конечно же, гадала, что может находиться внутри. Наверняка, это какое-нибудь «заряженное» украшение. Лене вспомнилась ее бабушка Майя, выставлявшая кремы и баночки с водопроводной водой перед экраном лампового телевизора, дабы их «зарядил» бывший спортивный комментатор, всесоюзный шаман Алан Чумак. Перед глазами встал образ седого человека в очках, который с загадочным видом «щупал» в эфире кого-то невидимого и время от времени что-то пережевывал, и Лене стало страшно досадно на саму себя. Бабушка, по крайней мере, не отдавала за эти сеансы деньги. Сердце сжалось, как мягкий эспандер в крепком кулаке.

Но Сонечка не стала бы обманывать! Человек она трезвый, несуеверный, и за долгие годы дружбы ни разу не подводила Лену. Если Соня утверждала, что фирма «Женское счастье» сотворила чудо — так оно и было.

Дистанцию до дома Лена преодолела не хуже кенийского бегуна. Переодеваться и есть не стала. Как того велела инструкция, заперла входную дверь на все замки, плотно задернула шторы, чтобы комната погрузилась в полумрак. Потом взгромоздила на стол подушки — это указание в инструкции выделили красным и пометили знаком «особенно важно». Вероятно, Продукт 1270 был чрезвычайно хрупким.

Оставалось самое главное — открыть посылку. Несколько секунд Лена сидела без движения. В душе, словно голодные мурены, извивались и рыскали два гнетущих чувства — страх разочарования и суеверный ужас перед неизвестным. С трудом переборов себя, она осторожно устроила коробку в ложбинке между подушками, отклеила скотч и открыла картонную крышку. Внутри находился жесткий ярко-розовый футляр с одной кнопкой и небольшая брошюра, напечатанная на плотной дизайнерской бумаге. Должно быть, это та самая основная инструкция, о которой предупреждала девушка-консультант. На обложке, украшенной разноцветными выпуклыми цветочками, красовалась единственная надпись:

Si vis Amari, ama

(Латинская пословица, переводится следующим образом: «Хочешь быть любимым — люби".)

Лена никогда не была сильна в языках и даже приблизительно не смогла перевести фразу. Единственное, что выдала смекалка, основываясь на «клочках» школьного английского, звучало так:

"Смотри, это омар. Съешь!"

Неужели ей придется есть морепродукты?! Она и в суши-баре ни разу в жзни не была из страха отравиться насмерть. Все что угодно, только не омары, крабы или какие-то там мидии!

На первой странице брошюры тоже была единственная надпись. К счастью, по-русски на этот раз: «Не отрывая футляр от горизонтальной поверхности, нажмите кнопку!»

Лене вспомнился фантастический фильм, в котором загадочный продавец принес женщине устройство с одной кнопкой и посулил за нажатие миллион долларов.

— Но помните, — сказал странный человек, — когда вы нажмете кнопку, где-то в мире умрет один незнакомый вам человек.

Развязки фильма Лена не помнила, но благополучного финала там точно не было. Мурены внутри раздулись до размеров китовой акулы и жадно щелкали острыми зубами. Тогда, как бывает в моменты отчаянного страха, она взяла и сделала то, чего боялась — нажала кнопку.

Коробочка тихо протяжно засвистела, на ее гладких бочках приоткрылись круглые отверстия, из которых тонкими струйками пошел серовато-молочный газ. Лена отскочила в сторону и зажала нос и рот пижамной кофтой, забытой утром на спинке дивана. Комнату наполнил туман, имевший едва уловимый сладковатый запах.

Закончив травить, футляр щелкнул и открылся. Медленно, как музыкальная шкатулка. Изнутри полился мягкий лиловый свет. Дрожащими руками Лена перевернула страницу брошюры, чтобы увидеть следующее:

«Сохраняйте спокойствие! Загляните внутрь футляра.

Помните: нанесение вреда Продукту может повлечь за собой уголовную ответственность!»

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Дело запахло жареным, причем, совсем не омаром.

Отступать, тем не менее, было поздно. И некуда: Лена и так почти впечаталась спиной в холодную стену. На ватных ногах она подошла к столику и заглянула в футляр. Перед тем, как потерять сознание, она увидела крошечного человечка в серебристом облегающем комбинезоне, который сидел в стеклянной капсуле и тер лицо микроскопическими кулачками.

***

— Господи, Вова, как такое возможно? — шептала Лена, сидя перед столиком на полу. Ее округленные от ужаса глаза застыли на хрупкой фигурке мужчины, который сидел на подушке, широко расставив ноги, тоненькие, почти как у кузнечика. От макушки до пят от был размером с кулон из того самого гарнитура, который намедни отправился в ломбард. Но, несмотря на ничтожные размеры существа, Лена сразу же рассмотрела в нем своего бывшего мужа Владимира.

Очнувшись от обморока, она первым делом выскочила на балкон и с четверть часа глубоко дышала и терла виски: наваждение вызвано сладким газом и рассеется, когда действие вещества ослабнет, убеждала она себя. Но, вернувшись в комнату, обнаружила существо на прежнем месте. Только теперь оно больше не терло глаза, а стояло в полный вершковый рост, размахивало ручками и пищало. Тогда-то Лена и узнала своего Кочергина.

— Как же тебя так? Это ты вообще? — продолжала спрашивать она, но разобрать ответ не могла — слишком тонким был писк. Лицо человечка стало пунцовым от натуги, и он перестал пищать.

Тогда Лену озарило: она бросилась к письменному столу, отыскала механический карандаш и отломила маленький кусочек грифеля.

— Вот, возьми, пиши!

Человечек соскользнул с подушки на блокнотный листок и попытался вывести букву, но силы нажима не хватало для того, чтобы графит «следил» на бумаге. Он отшвырнул грифель, стал снова пищать и краснеть. Потом бессильно повалился на полированную поверхность стола.

— Вова, возьми себя в руки! — скомандовала Лена таким же тоном, каким прежде говорил с нею муж в минуты расстройства. «Обнял бы, пожалел, а он скукожит брови и бубнит: «Возьми себя в руки, не будь истеричкой!» вспомнила Лена свои давние мысли и осторожно коснулась пальцем спины человечка — не сломать бы.

— Вовочка, миленький, не переживай так. Мы во всем разберемся, у нас инструкция есть, смотри.

Человечек поднялся и вскарабкался обратно на подушку, а Лена стала читать:

«Поздравляем! Вы стали счастливой обладательницей Продукта 1270. Он максимально соответствует всем параметрам, указанным вами в анкете при оформлении заказа».

Человечек вскинул голову. Его лицо исказилось от страха и недоумения.

— Это не то, что ты подумал, Вова! Я тебя не заказывала! — замотала головой Лена, поняв причину его испуга. — Ну, не в том смысле и не тебя, уж поверь!

«Для того, чтобы Продукт 1270 увеличился до исходного размера, — продолжила читать она, — необходимо соблюдать следующие правила:

1. Постоянно уделять внимание Продукту 1270. Запомните: общение с Продуктом приоритетнее общения с любыми другими людьми.

Примечание: пока рост Продукта не достигнет двадцати сантиметров, его речь будет неразборчивой. Используйте звуковой коммуникатор. См. в нижнем отсеке футляра».

Лена повертела в руках розовую коробочку и обнаружила выдвижной ящичек, в котором лежало устройство, похожее на портативную колонку, но гораздо меньшего размера. От задней стенки тянулся провод, оканчивавшийся пластиковой воронкой, напоминавшей рупор.

— Что ты сделала со мной, ведьма?! — запищала колонка, едва Лена приставила воронку к лицу человечка. Он крепко ухватился за края минирупора и разразился потоком отчаянной брани. Послушав с минуту, Лена отобрала у него колонку и продолжила читать:

«2. Для интенсивного роста Продукту необходимо обильное правильное питание.

Примечание: под правильным питанием в данном случае следует понимать жареное, острое и жирное. Если вы решили придерживаться паровой, вареной или какой-либо другой диеты, необходимо предоставить Продукту отдельное правильное питание».

— Ты голоден? — спросила Лена.

Человечек кивнул.

— Сейчас дочитаем и я приготовлю ужин.

Продуктов в холодильнике было мало, но на такого кузнечика точно хватит.

«3. Обязательно разделяйте с Продуктом его увлечения. Теперь вам интересны бои без правил, биатлон, а ваш любимый фильм — «Догма» Кевина Смита».

— Елки-моталки! Только не «Догма»! — всплеснула руками Лена. — Ты по-прежнему смотришь ее каждый месяц?

Человечек сложил руки на груди и отвернулся. Лена тяжело вздохнула и продолжила читать:

«4. Помните: Продукт увеличивается только при условии достаточного содержания в его организме гормонов удовольствия — дофамина, серотонина и эндорфинов. Длительное пребывание в подавленном состоянии может полностью остановить процесс роста».

На этом правила заканчивались. Лишь последняя страничка обещала: «В случае неукоснительного выполнения всех рекомендаций Продукт достигнет исходной величины в срок от трех до четырех месяцев. Компания «Женское счастье» желает вам удачи и большого женского счастья!»

— Да уж, — вздохнула Лена, отложив брошюрку. — На тостер — и то инструкцию подлиннее пишут. А ты ведь сложнее тостера будешь. Человек, все-таки.

МикроВова поглядел на нее исподлоья. Мол, да что ты?! Раньше не замечала?

— Слушай, Владимир! А этот гормон, дельфинин, или ка его там, в таблетках не выпускают? — обрадовалась Лена своей догадке.

Человечек отрицательно помотал головой и вдруг его зашатало.

— Да ты же голодный! — спохватилась Лена. — Сейчас все сделаю.

Скоро кухня наполнилась густым ароматом жареного мяса, вареного картофеля и свеженарезанной зелени. После развода Лена почти не готовила — для себя одной было лень. Утром заливала кипятком овсяную кашу, на работу брала бутерброды и какой-нибудь овощ или шла в столовую со шведским столом, открывшуюся недавно в здании цирка рядом с офисом. А вечером обходилась чашкой чая и несколькими кусочками сыра, или наскоро делала фруктовый салат.

Несмотря на абсурдность ситуации и полную нереальность происходящего, сейчас она готовила с удовольствием. Раньше Лена и не догадывалась, что от обычной жареной курицы в крови заводится такая нужная организму штука — дельфинин, или как его там?

Поставив на столик большое парящее блюдо, она задумалась было, из чего соорудить посуду для такого крошечного человечка, но Вова не мешкая забрался в тарелку и принялся бегать между отбивными и картошкой, отрывая руками маленькие кусочки и поедая их стоя. Несколько раз он поскользнулся на растекавшемся масле и шлепнулся плашмя. Но тут же поднимался и продолжал набеги на пищу.

«Видимо, чем больше человек, тем больнее ему падать», — заключила про себя Лена.

После ужина Вова целый час лежал на подушке, раскинув в стороны руки, и тяжело дышал. От тарелки до самого места его отдыха тянулся жирный след.

Потом в эмалированном судочке для холодца Лена устроила бассейн, предусмотрительно опустив в него край махрового полотенца, чтобы можно было легко выбраться наружу. Человечек долго плескался, нырял, попискивая от удовольствия, а Лена с тоской вспоминала, как когда-то давно Вова мечтал построить настоящий бассейн во дворе доставшейся по наследству бабушкиной усадьбы. Тогда его назначили исполнительным директором филиала процветающей компании и довольно неплохо платили. Уже через год работы их накоплений хватало на осуществление «дельфиньей» мечты, но Лена потребовала отпуск за границей:

— У нас не было свадебного путешествия! Соня в Таиланд уже два раза летала. И это еще с первым мужем. А со вторым была в Египте и Израиле. А у нас с тобой одна радость — у бабушки на озере рыбу ловить!

Поездка, между тем, сразу не задалась: Вове не подошла еда из ресторана отеля, в котором они остановились. Пришлось выложить уйму денег, чтобы питаться европейскими блюдами. Кроме того, океан оказался совсем не таким ласковым, каким Лена себе его представляла. В детстве ее часто возили на вежливое и сдержанное Азовское море, и плавала она неважно. Потому в Таиланде не решилась бороться с широкими языками волн, которые упорно старались слизнуть туристов в бурлящую пучину. Все время они проводили у бассейна. Чужого бассейна, который вскоре предстояло покинуть. По возвращении домой Вова сильно заболел, надолго лег в больницу, из-за чего потерял должность. С тех пор все пошло кувырком. Возникли долги, погасить которые удалось, лишь продав бабушкину усадьбу. Усиливавшийся между ними холодок каждый день клубился и норовил завертеться в разрушительный смерч. Катаклизма ждать не стали: развелись тихо и быстро.

Пока человечек купался, Лена соорудила для него мягкую трикотажную рубашонку — не ходить же ему, бедному, в ужасном блестящем латексе. Благо — опыт у нее был: в детстве увлекалась пошивом одежды для кукол. Поменяла наволочку на подушке, чтобы ему было приятнее отдыхать после водных процедур, а перед подушкой поставила планшет. Вышел сносный и очень мягкий кинотеатр.

Этим вечером, решила она, не стоит ни о чем его расспрашивать. Пусть отдыхает. Да и расспросы тут ни к чему. Общие знакомые передали ей недавно, что, отчаявшись найти достойную работу в Пустошеве, Вова подался в столицу. Якобы по приглашению крупной зарубежной компании на высокооплачиваемую должность. Очевидно, там его и «подравняли», чтобы соответствовал должностным инструкциям.

Вдруг Лену захлестнула волна радости: как же хорошо, что футляр с Вовой прислали ей! Что могло случиться, попади он к другой, совсем чужой тетке?! Прихлопнула бы, чего доброго, как комара. А она, Лена, будет о нем заботиться до самого последнего сантиметра!

***

Через полгода сыграли вторую свадьбу. Устроили скромное застолье на берегу озера в бабушкиной деревне. Денег, которые зарубежная компания положила на счет Вовы за участие в научном эксперименте, не хватило, чтобы выкупить бабушкину усадьбу. Взяли маленький домик с черешневым садом прямо у озера.

— И бассейн строить не надо, — хвастался Вова перед друзьями, деловито поправляя удочки.

Соня и Лена сидели в беседке за столом.

— В этот раз навсегда? — спросила Соня, иронически сощурившись.

— Думаю, да.

— Зря ты, все-таки, в «Женское счастье» не обратилась. В одну реку не войдешь дважды.

— Все меняется, Соня. И вода в реке течет. Так что, можно и в одну реку. Главное, чтобы в другую воду.

Мусориада

Что одному сокровище, другому мусор.

Такой помойкой, какая образовалась у дома № 10 по улице Лучистой, не мог похвастать ни один двор Пустошева. Даже центральные проспекты, мощеные пюсовой плиткой и уставленные изысканными торшерными фонарями, кое-где урОдились грязными зловонными баками. Что уж говорить об отвратительных «клоаках» громадных спальных районов! Именно сюда цивилизация брезгливо сплевывала остатки недожеванных благ и поскорее удалялась, делая вид, что не имеет к отходам никакого отношения. Даже само слово «помойка» начало понемногу устаревать и заменяться на безликое «мусорка». Должно быть, из-за фонетического совпадения корня с притяжательным местоимением «мой», что общественное подсознание воспринимало как скрытый укор. Мол, «весь этот зловонный хаос совсем не мой! Чей — не знаю. Может, ваш? Раз он вас так заботит, то пусть будет ваш!»

Одного взгляда на помойку дома № 10 было достаточно, чтобы понять: это место — не осиротелое. Никто от него и не думал отказываться. Просторная бетонированная площадка, с трех сторон огороженная свежеокрашенным забором, всегда была тщательно выметена. В центре размещались шесть плотно закрытых контейнеров, на каждом красовалась своя надпись: «пластик», «бумага», «металл», «стекло», «пищевые отходы» и «смешанные отходы». В правом углу стоял пластмассовый ящик, куда складывали ненужную одежду, а в левом выстроилась батарея мисок для кошек и собак, так что мясные, рыбные и молочные отходы до пищевого бака доходили крайне редко.

Все жители дома № 10, бывшие и нынешние сотрудники пустошевского металлургического завода, знали: если бесповоротно сломался бытовой прибор, его нужно завернуть в целлофан и положить возле ящика с одеждой. Техник-пенсионер дядя Гриша обязательно заберет его, когда будет возвращаться с утренней прогулки по близлежащему парку. Ему для приработка любая деталь может пригодиться. Если у кого оставалась годная в пищу снедь, которую по каким-то причинам есть было нельзя или не хотелось, то вешали на гвоздик, прибитый с обратной стороны ограждения для бездомной алкоголички тети Инги. На ниве переработки мусора тетя Инга давала фору любому пункту переработки вторсырья. При помощи старой детской коляски и проворных синеватых ног она оперативнее любых коммунальных служб опустошала баки со стеклом, металлом, бумагой и ящик с одеждой, а ее пес Бублик то и дело монополизировал пищевую «отбросль» помойки.

Как водится, везде, где сложился и устоялся определенный порядок, в доме № 10 были свои нарушители. Самую злостную звали Людмила Антоновна. Пожилая, но еще весьма свежая на вид жена покойного директора завода всегда выносила одно единственное ведро, которое шумно опрокидывала в контейнер со смешанными отходами. Поступала она так вовсе не из-за отсутствия сознательности и равнодушия к окружающей среде, а назло Наталье Андреевне, любовнице покойного директора завода. Именно Наталья Андреевна двадцать лет назад, когда предмет соперничества двух женщин еще жил и здравствовал, придумала и воплотила план по облагораживанию помойки. После кончины любвеобильного директора завод перестал выделять бригаду для покраски заборчика и бетонного покрытия, и этим теперь занималась сама Наталья Андреевна. Тем приятнее было Людмиле Антоновне осуществлять свой маленький «помойный бунт». Она намеренно выходила с ведром в одно и то же время, чтобы Наталья Андреевна знала, когда выглянуть из-за занавески и послать ей в спину проклятие. И выходила не просто так, в замасленном халатике и тапочках, а тщательно убранная, с макияжем и в украшениях, которые купила на внушительные средства, унаследованные от мужа. Словно Геракл, оторвавший от Земли Антея, она торжествующе поднимала ведро гораздо выше, чем того требовал размер бака, и мстительный «мусоропад» обрушивался вниз с громом былых обид и пустых консервных банок.

Совершив обряд, Людмила Антоновна снимала медицинскую перчатку, при помощи которой открывала и закрывала крышку контейнера, и бросала ее на пол. Однако вопреки дуэльному этикету, поднимала перчатку вовсе не Наталья Андреевна, а алкоголичка Инга. Для нее все отходы были одинаково полезны — что от радостей, что от обид.

Второй нарушительницей заведенных правил стала юная красавица Алина, поселившаяся недавно в квартире на пятом этаже. Дородный мужчина почтенного вида приезжал по пятницам проведать Алину и, видимо, являлся хозяином жилья. Это частично оправдывало несусветный бардак, царивший на пятом этаже, и пренебрежение общественным договором. Ценить и заботиться о коллективном оказалось не под силу целым народам. Что уж говорить о маленькой студентке, приехавшей из далекой глубинки. Почти каждую субботу в «чужую» квартиру вваливалась полупьяная толпа второкурсников и в течение дня допивали вторую половину. К вечеру, когда все участники посиделок удалялись восвояси, Алина собирала в пакетик остатки колбасы и пиццы и шла в дворовую «халабуду». Так пятеро детей семейства Сиротиных называли домик из картона и полиэтилена, который сами построили для игр, но очень скоро превратили в постоянный приют для бездомных котят и щенков. Днями и ночами из халабуды слышался голодный писк и выпрыгивали сытые блохи. Наталья Андреевна неоднократно пыталась прикрыть оплот антисанитарии, но жители дома № 10 всячески препятствовали торжеству негуманной чистоплотности. Особенно, Людмила Антоновна. Не из любви к животным, разумеется.

Алина всегда проводила в халабуде не меньше получаса. А уж если там оказывались щенки — и того больше. Однажды она даже забрала белого пузатого псенка домой. Привела его в такой изумительный порядок, что позавидовал бы йоркшир любой депутатской жены. Но в ближайшую пятницу, заплаканная, принесла питомца назад в халабуду.

За это несчастливое приключение ее сильно невзлюбили Валентина и Егор Горелики — бездетная пара с первого этажа. Стараниями все тех же детей Сиротиных квартира сердобольных Гореликов давно превратилась в питомник: три пестрых кошки и две симпатичных дворняги делили с Гореликами пятьдесят квадратных метров.

У самих Сиротиных живности дома не было. Мать семейства Зоя строго-настрого отказала детям в этой привилегии:

— Хватит мне одного бедуина и пятерых бабуинов, — частенько говорила она.

Кочевническое прозвище Зоя дала мужу после того, как посмотрела передачу о племени бедуинов и узнала, что мужчины этого народа никогда не работают, все обязанности по хозяйству выполняют женщины, в то время как сильная половина пьет чай и размышляет о смысле жизни. Правда, Анатолий Сиротин пил совсем не чай, а горькую. И много не размышлял, так как имел тихий и безобидный нрав.

— Какой жестокой нужно быть, чтобы взять животное, поиграть и выбросить! — возмущалась Валентина Горелик на кухне у соседки и лучшей подруги Насти Плотниковой.

— И не говори. Кошмар, — соглашалась Настя. — Очень жалко щеночка. Если бы мы с Игорем не планировали завести малыша, забрали бы его к себе.

Валентина понимающе кивала, а про себя думала, что не будет уже у Насти детей. Три неудачных искусственных оплодотворения, ежемесячные слезы разочарования и пустые мечты. Пора бы ей смириться, как сделала это сама Валентина.

— Когда малышу будет год, — продолжала грезить Настя, — сделаем аллергопробы и тогда, может быть, возьмем щенка. Если вторым к тому времени не забеременеем. Всякое ведь бывает…

— Хочешь, как у Зои?

— А почему нет?

— Да потому. Ты посмотри, на кого она в свои сорок похожа. И проку от них никакого не будет. Все пять, как один, оболтусы. Вот попомни мои слова: постареет Зойка раньше срока, они ее дружно на помойку и вынесут. Или халабуду из картона соорудят. Благо, опыт имеется.

— Ты ворчишь, а сама вечно им конфеты таскаешь! — сопротивлялась Настя.

— Да это я так…

Валентина неопределенно махала рукой и меняла тему разговора.

Так и доживал свой шестой десяток дом № 10. Пока не случилось ужасное: теплым июльским утром на фасаде, в аккурат над вторым подъездом, заметили длинную трещину. И если иного мужчину красит небольшой шрам, то «ранение» на лице престарелого дома вызывало нешуточные опасения за его дальнейшую судьбу.

Целый месяц на Лучистую приезжали комиссии и отдельные эксперты. Крепили маячки, качали головами, а потом произнесли неблагозвучное для русского уха слово «крен» и постановили: «Дом для проживания не пригоден. Подлежит сносу».

Все жильцы впали в уныние. Будущее представлялось им смутным, расплывчатым, каким весь мир кажется тяжелому астигматику. Только одна Алина продолжала веселиться каждую субботу.

Когда гладкий упитанный чиновник в новостях по местному телевидению объявил, что пострадавшим будут предоставлены комнаты в маневренном фонде, началась самая настоящая паника: каждый знал, как выглядят пустошевские «места для маневра».

Если бы в свое время нынешний директор завода не заполучил для своего родного брата вне очереди отличную квартиру на Лучистой 10, судьба всех обитателей дома была бы весьма печальной. Как говорится, не было бы счастья, да начальство помогло.

Не прошло и полугода, как завод «отвоевал» у пустошевских врачей и учителей целых два подъезда новостройки на улице Прогрессивной. В девственно свежие квартиры поместились не только все жители Лучистой, но и многие работники завода, ожидавшие своей очереди. В частности, бомжиха тетя Инга. Ко всеобщему удивлению оказалось, что давным-давно Инга работала на пустошевском металлургическом заводе, имела награды за трудовые достижения и тоже стояла в очереди. Впрочем, очередь не была главной причиной, по которой старушке выделили однокомнатку: тетя Инга стала самым ярким аргументом в борьбе с учителями и врачами, рассчитывавшими на квартиры в высотке. Ее умыли, одели, замазали синеву тональным кремом и целую неделю интервьюировали на местных каналах. Риторика журналистов была известной: «Обездоленная пенсионерка обрела дом», «Награда нашла героиню труда через тридцать лет» и прочие высказывания, призванные внушать сочувствие всем зрителям. Кроме врачей и учителей, разумеется. Сама героиня растерянно озиралась по сторонам, глаза ее слезились от конъюнктивита и софитов, а высохшие губы выдавали сбивчивые и невразумительные рассказы о былых злоключениях и заготовленные спичрайтерами коверканные слова благодарности. Инга то и дело опускала темную шершавую руку, инстинктивно проверяя наличие рядом Бублика, но трогала пустоту и еще больше сбивалась. Бублик в это время завывал в пустых стенах однокомнатки. Он был первым жильцом, вселившимся в новостройку.

Пока искусство бонсай распространяется только на растения, архитекторы вынуждены неустанно оттачивать умение размещать огромное количество людей привычного размера на ничтожно малых площадях. Дом на Прогрессивной был настоящим венцом компактности и эргономичности. Он весь устремлялся вверх. Казалось даже, что дом поджал бока, чтобы не стеснять соседних великанов. Те, в свою очередь, тоже поджимали бока, опасаясь наступить кому-нибудь на хвост.

Но самым примечательным отличием нового дома от покинутого был вовсе не рост. Он имел удивительную черту, доселе невиданную жильцами старого фонда, новшество, приводившее подозрительных в замешательство, а ленивых — в восторг: мусоропровод нового образца с выходом в каждую кухню.

На общем собрании квартиросъемщиков выступал представитель компании, ответственной за обслуживание мусоропровода — немолодой мужчина с упрямым ртом и длинными удивленными бровями, как две капли воды похожий на революционера Оноре де Мирабо. Но, несмотря на исключительное внешнее сходство, этот человек не обладал выдающимися ораторскими способностями кипучего француза. Говорил тихо, тон сразу принял недовольный, будто его обидел кто-то из собравшихся. Жильцы из-за этого чувствовали себя виноватыми перед ним, хоть и не знали, в чем именно их вина, и потому слушали внимательно и уважительно.

— Кухонное помещение каждой квартиры оборудовано первоклассным ПК. Каждый ПК сделан из инновационного ведроволокна с технологией нейтрализации неприятных запахов.

— Простите, что такое ПК? — несмело обратился к рассказчику Гена Попрыга, бывший форточник.

— Персональный контейнер, естественно, — обиделся оратор. — Когда ваш ПК заполняется, вы опустошаете его нажатием одной кнопки. Весь мусор попадает в общую шахту и сваливается в баки, установленные в подвалах. Кстати, вашему собранию нужно решить, какие именно баки будут установлены в шахте вашего подъезда. Мы предлагаем два типа — мегабаки и гигабаки.

— А в чем разница? — не унимался Попрыга. Он, видимо, будучи человеком грубой организации, не разделял общее чувство вины перед оратором.

— В цене. И в скорости вывоза мусора, естественно. Также каждый из вас может приобрести нашу новинку — ведроутер. Это портативный ПК маленьких размеров, также из ведроволокна. Имеет колесики. Вы сможете перемещать его по всей квартире, что значительно облегчит любые очистительные процедуры и уборку в целом.

— А теща в него поместится? — пошутил Гена, но все его проигнорировали. Даже теща, присутствовавшая на собрании.

— Многие из вас, наверное, помнят, что в нашей стране был опыт устройства мусоропроводов с выходами в квартиры, — продолжал оратор. — А именно, в сталинские времена, когда дом имел больше пяти этажей, в нем часто присутствовал мусоропровод. Вы также должны помнить, что опыт был неудачным из-за антисанитарии и паразитов, и большинство квартиросъемщиков со временем заглушали шлюзы. Однако времена сейчас не те, и сегодня вам нечего опасаться. Качество наших конструкций безупречно и обслуживание исправно. Никакой грязи, шума и паразитов. Гораздо лучше, чем смердящие мусорки под окнами.

Наталья Андреевна поерзала в кресле. Должно быть, обвинение в адрес классических помоек ранило ее чувства. Ведь родная «лучистая» помойка никому не причиняла неудобств.

— Шахта мусоропровода имеет большой диаметр и оборудована лестницей. Так что раз в месяц наши служащие будут проводить чистку ее внутренних стенок. Вопросов нет? — спросил, наконец, «революционер» с почти утвердительной интонацией и сразу принялся складывать в портфель какие-то бумаги.

— Нет вопросов — это хорошо. Не забудьте ознакомиться с инструкцией по эксплуатации. Она прикреплена к передней стенке ваших ПК.

Есть в человеческой жизни задачи невероятно сложные, выполнить которые не под силу даже людям с самой закаленной волей. Не может человек полностью забыть первую любовь, дождаться, когда сухие корочки на царапинах отвалятся сами. Не может не нарушать инструкцию по эксплуатации. Причем, чем доходчивее она написана, тем больше искушение сделать хоть что-нибудь наоборот и поглядеть, что из-за этого случится.

В первый же год проживания в высотке половина новоселов испортила свой высокотехнологичный механизм. Дяде Грише теперь негде было прогуливаться по утрам и собирать сломанные бытовые приборы, он скучал и одним субботним утром разобрал до самого крошечного винтика систему сброса и персональный контейнер. К понедельнику, справившись с гипертоническим кризом и признав, что прогресс не стоит на месте, он кое-как собрал механизм и решил совершить пробный сброс. Поначалу все шло как раньше, до операции. Контейнер приподнялся на кронштейнах, шлюз плавно открылся. Но в самый ответственный момент что-то надрывно скрипнуло, контейнер соскочил с крепления и полетел с восьмого этажа на дно шахты. Звук от его приземления не оставлял надежды на реабилитацию, но дядя Гриша упал на колени и просунул голову в отверстие, пытаясь рассмотреть в кромешной тьме «перелетное» имущество. Тем временем шлюз, как ему и полагалось по заложенной программе, начал медленно закрываться. Хорошо, что после хирургического вмешательства делал он это с ощутимой вибрацией, и дядя Гриша успел вытащить голову, лишь слегка оцарапав уши.

Только через две недели, преодолев второй гипертонический криз, дядя Гриша позвонил в «мусорный» сервис и спросил, во сколько обойдется новый ПК. Потом отправился в хозтовары за пластиковым ведерком. Теперь процедура избавления от твердых отходов приносила пожилому сердечнику немало хлопот: сначала нужно было открыть вручную тугой шлюз, заглушить его понадежнее толстой доской, а потом, стоя на коленках, высыпать все в отверстие, вдыхая отвратительные пары шахты.

Второй отличилась Настя Плотникова. Перемена места жительства подействовала на нее магическим образом: не успев собрать деньги на четвертое оплодотворение, она вдруг забеременела сама. Не исключено также, что дело было не в ней, а в ее муже Игоре. Стресс от переезда мог заставить апатичного и меланхоличного Игоря результативно тряхнуть стариной.

Маленький Плотников получился замечательный — крупный, здоровый, с блестящими завитками на макушке. Настя глядела на него, а душу терзали страшные сомнения: что будет, когда он начнет ползать и ходить. Этот проклятый мусоропровод не сулит ничего хорошего! Нет, конечно, когда механизм исправен, отверстие шлюза открывается только тогда, когда напротив него контейнер. Но что, если малыш нажмет на кнопку, а кронштейны заглушит своей игрушкой?! Или они сами начнут заедать!

Много раз Настя звонила в сервис-центр, чтобы поделиться своими опасениями. Специалисты уверяли, что при правильной эксплуатации сбоя быть не может, а при такой тревожности нужно заглушить не только шлюз, но и все окна в доме.

Но Настя не верила. Под удивленными взглядами малыша, наблюдавшего из детского стульчика, она снова и снова проводила опыты — вставляла в движущиеся кронштейны погремушки, машинки и колечки пирамидок. Разноцветное сыновье имущество разлеталось в острые щепки, от чего Плотников-младший испытывал неописуемый восторг и заливался звонким хохотом, а контейнер по-прежнему поднимался и заслонял собой окно в бездну. Только тогда, когда вместо игрушек в дело пошел разводной ключ из коллекции Игоря, механизм умер. Правда, сделал это достойно, не открыв шлюз.

— Ну и хорошо! Теперь мне будет спокойнее, — сообщила Настя Игорю, ожесточенно выдиравшему ключ из мертвых объятий кронштейна.

— Дурище! Вот же дурище! — тихо ругался он, не глядя на жену. — Так и знай: я в соседний район бегать с ведром не стану!

— А вот и не надо. Купи мне ведроутер, и я к Вальке его отвозить буду. Как хорошо, что мы теперь на одном этаже с Гореликами живем! Хоть я тебе уже говорила: малышу нужно жить в частном доме, чтобы простор и воздух свежий. Когда ты позаботишься о том, чтобы у нас был свой дом?

— Я тебе что, рожу его, что ли? — взвивался Игорь, оставив борьбу с кронштейном.

— А вот и роди! Я сына родила, а ты дом роди! Будь добр!

— Обязательно! И не забудь посадить дерево на моей могиле!

Чета Гореликов, тем временем, совсем не разделяла радости Плотниковых по поводу близкого соседства. С того самого дня, когда Настя поделилась с ними новостью о беременности, Валентина погрузилась в глубокое уныние. Новая большая квартира, любимые питомцы, нежная забота мужа больше не радовали ее. Целыми днями она сидела перед телевизором в пижаме и искала телешоу с самыми несчастливыми героями. После каждого сеанса массовой скорби ей ненадолго становилось легче, но потом снова в солнечном сплетении затвердевал камень и не давал свободно дышать.

А Настя все ходила в гости и делилась радостью, будто радость ее была чайным грибом, бесконечно дающим потомство, которое некуда девать, а выбросить жалко.

— Скажи ей, чтобы не приходила, или я сам скажу, настаивал Егор, понимая причину затянувшегося расстройства жены.

— Она тут ни при чем, — обманывала его и себя Валентина. — Я просто плохо себя чувствую.

Сдерживать себя, однако, ей удалось не слишком долго. Уже после третьего визита Насти с ведроутером, полным использованными подгузниками, жизнь гореликовского персонального контейнера оборвалась:

— Вот тебе! Вот тебе! У нас тоже все сломано! Нечего к нам таскаться! — вскрикивала Валентина, совершая расправу над чудом инженерной мысли.

Егор тем временем молча пил кофе за столом и наблюдал.

— Наконец-то, — сказал он, когда казнь была окончена. — Можно было, конечно, просто сказать: «Извините, но мы не хотим, чтобы вы приносили к нам свои какашки». Но так тоже сгодится. Если по-другому не получилось.

— Не получи-и-и-и-и-лось, — вдруг жалобно потянула Валентина и разрыдалась. — У них все получи-и-и-лось, а у нас — нет!

— У нас тоже все получилось, — утешал ее Егор, обняв за плечи. — Просто «все» у всех разное, Валюша.

Дети Сиротиных, в силу своей многочисленности, помноженной на неуемную энергию дворовых сорванцов и возведенной в квадрат хроническим недосмотром, покушались на мусоропровод постоянно: бросали в шлюз петарды, лили воду или вообще забирались на чердак, выламывали хлипкий навесной замок и выкрикивали в шахту отвратительные глупости. Ремень в квартире Сиротиных свистел непрестанно, но безрезультатно. Разве что, денег в семье становилось все меньше, так как свистеть в доме — плохая примета.

Усмирить детей удалось лишь Гене Попрыге, который сам оказался на чердаке с тайными и очень нечистыми помыслами. Заслышав приближение галдящей компании, он спрятался и стал ждать. Едва все маленькие Сиротины забрались в шахту (они использовали лестницу для персонала по очистке, причем, в отличие от последнего, делали это без страховки), Гена закрыл дверь, заглушил ее куском найденной рядом арматуры и убежал. Шахта погрузилась в жуткую темноту. Предводитель вредоносной экспедиции, самый старший и смелый Ромик, подергал было холодную металлическую ручку, но, поняв, что выход заблокирован, жалобно взвыл первым. Братья и сестра вступили, образовав надрывный квинтет. Жуткое эхо билось о стены, наводя ужас на обитателей подъезда, которые стали выбегать из квартир и выяснять, что происходит. Одному впечатлительному жильцу, насмотревшемуся накануне фильмов ужасов, показалось, что из темного шлюзового окошка выползает бледная мокрая девочка.

— Представляешь, прямо как в фильме «Звонок»! Я чуть не усрался!

— А ты новый сценарий напиши, фильм «Запашок», — зубоскалили соседи, наблюдавшие за Зоей, вызволявшей нерадивых потомков.

На этот раз к детям почему-то не применили телесного наказания. Зоя привела их домой, мыла по очереди, сушила феном, обнимала и плакала. Потом бросила все домашние дела, нарезала полную коробку бутербродов, сделала три термоса чая и повезла детей на пикник в старый парк, неподалеку от Лучистой 10.

Контракт с мусорной компанией Сиротины расторгли, несмотря на угрозы представителя «вкатить такой иск, что всю жизнь расплачиваться придется». Весомо угрожая статусом многодетной матери, Зоя сумела также добиться, чтобы дверь на чердаке заменили на новую, металлическую, с более крепким замком.

Это несколько осложнило нечистые помыслы Гены Попрыги, который уже несколько лет заглядывался на бриллианты и рубины Людмилы Антоновны. Прежде, на Лучистой, вдова жила на первом этаже, но крепкий частокол решетки на ее окнах отбирал всякую надежду на успех воровского предприятия. В новостройке Людмиле Антоновне достался пятый этаж, и Гена почти смирился с потерей сокровищ, как вдруг он прослышал про вылазки детей в шахту и заболел новой идеей. Отверстие шлюза имело достаточный диаметр, чтобы в него мог проникнуть и менее ловкий и гибкий человек, чем Гена. Такой способ намного безопасней, чем банальный взлом квартиры из подъезда. Во-первых, в шахту никто не заглядывает, а во-вторых (и это главное), инновационное ведроволокно, покрывающее стенки, обладает звукоизолирующими свойствами, и если работать аккуратно, то ни один жилец не услышит и шороха.

К операции Гена подготовился основательно. Он целый месяц следил за Людмилой Антоновной и составил «График отсутствия». Вдова редко покидала «сокровищницу» надолго. В основном, ходила в ближайший магазин или просто неспешно прогуливалась по окрестностям. Этого времени Гене не хватило бы даже по самым смелым расчетам. Удачным днем с технической точки зрения был четверг: Людмила Антоновна посещала какой-то клуб одиноких сердец, расположенный за городом, и отсутствовала с десяти утра до позднего вечера. Но, на зло Гене, отправляясь на загородные свидания, вдова надевала на себя самые ценные украшения из коллекции.

— Ты погляди на это пугало! — говорила Гене соседка тетя Клава, когда они курили на общем балконе. — Нацепила каменья на спортивный костюм, елка новогодняя!

Гена соглашался и изо всех сил старался не выказать досады.

Тем не менее, именно клуб одиноких сердец помог Попрыге в осуществлении злодейского плана: в скором времени у Людмилы Антоновны появился ухажер — аккуратный поджарый старичок с рыжеватым курносым лицом. Два раза в неделю он приходил с букетом цветов и парочка, держась за руки, удалялась на долгую прогулку с самым безмятежным счастливым видом. Людмила Антоновна расцвела. Она и думать забыла о своих украшениях. Или же просто не хотела удручать избранника видом рубинов и бриллиантов: рыжий, судя по добрым голубым глазам, был человеком хорошим, но достаток явно имел скромный. Об этом свидетельствовал не только его бессменный потертый серый костюм, но и букеты — живые ароматные розы разных цветов с кривоватыми ножками. Такие не вымачивают в сохраняющем растворе, чтобы отправить на самолете в целлофановой упаковке женщинам всех стран. Такие растят на собственной клумбе для одной женщины.

Счастливые свидания Людмилы Антоновны невероятно повысили шансы Гены на успех, иближайшим солнечным понедельником он отправился на дело. В такой погожий день влюбленные точно не вернутся скоро. Оделись они так, будто собирались в лес, и Гена мог запросто лечь поспать в квартире вдовы, почти не опасаясь быть пойманным на горячем.

Действовал он уверенно. Соврал теще, что идет «подхалтурить» и покинул квартиру в рабочем комбинезоне с ящиком сантехнических инструментов, а через десять минут на чердаке превратился в очаровательного героя из блокбастера. Облегающий черный костюм, перчатки, лыжная маска и высокие туго зашнурованные ботинки придавали Гене сходство с Бэтменом. Старый розовый рюкзак за спиной, отвергнутый недавно младшей дочерью, сильно портил имидж, но Гену это нисколько не заботило. Он с трепетом предвкушал богатый «улов».

Быстро справившись с новым замком при помощи отмычки, Гена зашел в шахту и тихо притворил за собой дверь. В стенки мусоропровода были вмонтированы яркие лампы, но Гена ими пользоваться не рискнул: свет мог привлечь внимание кого-то из жильцов. Он достал из кармана налобный фонарь и принялся осторожно спускаться по лестнице. Страховку Гена не использовал, так как возня с ремнями значительно замедлила бы ход операции. Да и ловкость никогда его не подводила. Будь Генина мама цирковой артисткой, а не «гастролершей», промышлявшей карманными кражами, он, того гляди, стал бы выдающимся акробатом.

Тихо поскрипывая резиновыми подошвами, Гена уверенно продвигался к цели и считал этажи по тускло светящимся окошкам шлюзов: десять, девять, восемь, семь… Еще немного, и он окажется перед вожделенным окошком, откроет дверцу шлюза при помощи аварийного ключа, украденного у рабочего мусорной компании во время прошлой чистки, и ловко заберется в квартиру. Потом он найдет вдовьи камешки и вылезет обратно с такой же легкостью, а шлюз автоматически закроется за его спиной, будто двери супермаркета. Самым замечательным в сложившихся обстоятельствах будет тот факт, что вдова, скорее всего, еще долго не обнаружит пропажу, а хватившись, обвинит в краже своего ухажера. В самом деле, кто еще мог взять рубины, как не облезлый старикашка? То-то он к ней зачастил в любовь играть?

План казался идеальным. Гена учел все. Все, кроме давней вражды Людмилы Антоновны с Натальей Андреевной.

Во время жеребьевки бывшая любовница вытянула номер квартиры, расположенной прямо над лотом, доставшемся вдове. Таким образом, несмотря на расстройство по поводу невезения (пятый этаж бесспорно удобнее шестого), Наталья Андреевна получила отличную возможность отомстить за все обиды прошлых лет. Она как раз ушла на пенсию и могла всецело посвятить себя вендетте.

Сперва она резко изменила свой график — из жаворонка переквалифицировалась в сову. Ложилась далеко за полночь и, начиная с девяти вечера (когда вдова отходила ко сну), прогуливалась по квартире, громко топая, роняя тяжелые предметы и звучно напевая шансон. Уборку тоже перенесла на девять вечера.

Через месяц по жалобе Людмилы Антоновны к ней наведался участковый. Наталья Андреевна любезничала с ним, напоила чаем и убедила, что у Людмилы Антоновны тяжелая неврастения. Соседи по площадке подтвердили, что вдова и на прежнем месте безобразничала — нарушала общественную дисциплину (соседям, видимо, тоже не нравилось сочетание рубинов со спортивным костюмом).

Стоило Людмиле Антоновне вывесить белье, как Наталья Андреевна сразу же начинала вытряхивать самые пыльные коврики и одеяла. Снаружи кухонного окна она прикрепила кормушку для птиц, и стекла вдовы исправно покрывались белыми росчерками голубиного помета. А уж такая заметная штука, как мусоропровод, и подавно не могла остаться без внимания неумолимой мстительницы. Сделала она следующее: купила в автомагазине небольшую канистру машинного масла, уселась сверху на свой контейнер в тот самый момент, когда он поднимался, и вылила небольшое количество вонючей жидкости на стенку шахты так, чтобы она стекла и пропитала мягкую прокладку шлюза Людмилы Антоновны. Контейнер не выдержал восемьдесят килограммов мстительной плоти и сорвался на пол, и Наталья Андреевна больно ударилась копчиком о борт импровизированной ступы. Но теперь каждый раз, когда Людмила Антоновна выбрасывала мусор, по ее кухне разносился отвратительный запах. Причем она и понятия не имела, откуда он взялся.

Если бы только бедная Наталья Андреевна знала, что именно эта ее проделка спасет рубины и личное счастье соперницы, то она ни за что не умаслила бы шахту. Открыв окошко аварийным ключом, Гена уселся задом на нижний бортик отверстия и просунул ноги в поднявшийся контейнер, собираясь насильно опустить кронштейны. Чтобы усилие было достаточным, он взялся за верхний бортик обеими руками. Кожаные перчатки скользнули по жирной поверхности, Гена дернулся, стараясь сохранить равновесие, и выпал из шлюза спиною вниз.

На счастье горе-вора, мусорная компания не слишком добросовестно выполняла свои обязательства — гигабаки опустошались реже сроков, заявленных в договоре. Гена приземлился в мягкую гниющую массу и отделался тяжелыми вывихами конечностей. Целый час он пролежал, тихо постанывая, пытаясь справиться с болью, чтобы вернуться по лестнице на чердак. Но не сумел и стал звать на помощь.

Когда жильцы дома узнали о случившемся, поднялся жуткий скандал.

— Мало того, что запёрли нас в скворечники, еще и дыр понаделали, через которые грабить будут! — возмущались квартиросъемщики на общем собрании.

— А я говорила — все эти новшества до добра не доведут! — брала инициативу в свои руки Наталья Андреевна. — На Лучистой мы бед не знали. Везде порядок был — и в доме, и во дворе. Никто никому на голову свой мусор не вываливал. А теперь что? Грязь, смрад, гнилью несет или вообще каким-то… машинным маслом!

— Вот-вот, — вступила Людмила Антоновна. — И у меня чем-то таким воняет нестерпимо.

— На Лучистой хорошо было, это да, — тихо прошамкала алкоголичка Инга. Исхудавший Бублик чесался у ее ног.

В центре детской площадки, где проходило собрание, стоял Оноре де Мирабо. Его лицо, бледное и вспотевшее, напоминало десерт бланманже.

— Это просто неслыханно! — взорвался, наконец, он. — Мы устанавливали мусоропровод в десятках домов! Сотни, да что там сотни — тысячи наших пользователей за все время существования компании не причинили столько вреда, сколько один ваш подъезд за год!

— Вроде остальные из другого теста сделаны, — перебила его Настя. — Небось, так же мучаются, как мы.

— Вы?! — взревел несчастный представитель. — Когда ВЫ своим разводным ключом выломаете в доме все розетки, электриков обвинять станете? Не знаю, из какого теста вы сделаны, но мозги у вас явно зачерствели.

— Игорь, сделай что-нибудь! — потребовала оскорбленная Настя у мужа. Тот стоял, отвернувшись, и все глубже втягивал голову в плечи.

— Послушайте, — вежливо, но уверенно, сказал Егор. — В договоре значится, что мы имеем право отказаться от услуг вашей компании и устроить вывоз мусора по старой системе, как делают жители окрестных районов, ведь так?

Мирабо устремил на него взгляд, полный презрения. Повисла тяжелая пауза. По лицам жильцов было ясно, что на уступки они не пойдут. Если бы обнаружилось, что мусоропровод сделан из потенциально опасного материала, или же он несет еще какую-то угрозу для здоровья, то можно было бы маневрировать. Но коль дело коснулось самого дорогого — имущества, любые уговоры и угрозы будут бесполезны.

— Ну и черт с вами! — сдался революционер. — Делайте, что хотите! Надо же, как подобрались! Хорошо, что таких мало. А не то рожениц до сих пор подвешивали бы за ноги, чтобы облегчить роды, а сифилис ртутью лечили.

С этими словами Мирабо покинул поле боя. Побежденный, но гордый.

Порою бывает так, что события, никак между собою не связанные, странным образом влияют друг на друга. Посреди леса многовековой усталый дуб вдруг покрывается весенней зеленью. Старик-бука ничего не знает об институте брака, а также прочих человеческих печалях и радостях. Раскинулся шатром среди берез и улыбается новому солнцу. Но случается так, что едет мимо грустный человек-холостяк, глядит на свежие прозрачные листочки и решает полностью переменить свою жизнь. Жениться, например.

Появление помойки у высотки на Прогрессивной стало новым началом для многих обитателей дома. Точнее сказать, «старым началом», ведь устроили помойку по правилам, заведенным на Лучистой.

Людмила Антоновна больше не ссорилась с Натальей Андреевной. Общий враг в лице мусорной компании сплотил женщин так же сильно, как когда-то поссорил общий муж. Теперь они вместе ухаживали за помойкой, и Наталья Андреевна, судя по всему, стала посещать известный клуб одиноких сердец.

Когда пришла весна, Сиротины посадили во дворе тополя. К молодым деревцам приладили симпатичные кормушки, и дети каждый день возились со стайками городских птиц. Для младшей Кати купили недорогой фотоаппарат, так как она мечтала стать фотохудожником. Теперь, вместо бездомных щенков и котят, дети дарили соседям и друзьям снимки птиц и красивых букашек. Старшему Ромику разрешили взять в дом немецкую овчарку Бэку. Он от этого сразу повзрослел и вместе с Бэкой стал приглядывать за младшими Сиротиными.

Дядя Гриша, который в последнее время увядал, как азалия под лучами палящего солнца, приободрился и пошел на поправку. Он сам установил на новой помойке пластиковый ящик и расклеил объявления с просьбой не выбрасывать отжившие бытовые приборы.

Теща Гены Попрыги, давняя приятельница Людмилы Антоновны, уговорила вдову не обращаться в милицию. Оказалось, что у Гены должен в скором времени родиться третий ребенок, а, учитывая прежние «заслуги», административным наказанием он не отделался бы. Людмила Антоновна пожалела маленькую кроткую Лену Попрыгу и не стала обрекать ее на участь многодетной матери-одиночки. В благодарность за великодушие Гена усердно трудился на общем «помойном поприще», на собственные средства окрасил бордюры, лавочки вокруг дома и аттракционы на детской площадке.

В общую идиллическую картину не вписывалась только Настя Плотникова. После собрания жильцов она жестоко поссорилась с Игорем:

— Ты просто тюфяк! Размазня! — кричала Настя, брызгая обильными слезами. — Мало того, что зарабатываешь копейки, и мы должны прозябать в этой клетке, так еще и заступиться за меня не можешь!

Игорь долго курил на лестничной клетке, а вечером того же дня Зоя Сиротина видела, как он ушел куда-то с большой дорожной сумкой. Вскоре Миша Пугаев, жилец с девятого этажа, встретил его в городе с Алиной. В высотку, кстати сказать, почтенный господин, навещавший Алину на Лучистой, переехал сам, с другой девушкой и йоркширским терьером. Печальные события в семье Плотниковых долго увлекали жильцов, хоть никто не был уверен в достоверности деликатных обстоятельств драмы. Миша Пугаев был тот еще болтун.

Несколько месяцев Настя хандрила и почти не выходила из дома. Все это время Валентина кормила ее, гуляла с ребенком, ставшим, кстати сказать, ее крестником. Постепенно обе женщины справились со своей тоской. Теперь у каждой из них было то, чего не было у другой. А дружба, как и любовь, любит равных.

Первое время после устройства помойки тетя Инга стеснялась возобновить свой промысел. Все-таки раньше она была бездомной и имела все моральные права на то, чтобы рыться в мусорных баках. Владелице квартиры в новостройке это занятие было совсем не к лицу. Пусть даже лицо осталось прежним — синим и отечным. Она держалась из последних сил, пока Бублик, презрев условности, от души наверстывал упущенное за время существования мусоропровода. Он снова отрастил бока, стал благодушным и, несмотря на независимый нрав, терпеливо принимал ухаживания овчарки Бэки. Когда Инга была уже не в силах выбирать между спиртным и едой (пенсии хватало только на один из этих пунктов ее повседневного меню), она решила презреть свой статус домовладелицы и присоединилась к питомцу, как в старые добрые времена.

Что же до главных героев этого повествования — дома и помойки на Лучистой, их судьба не сложилась так печально, как этого мог ожидать читатель. Старых добрых стен не коснулась злая «шар-баба» экскаватора, а площадку перед домом не зачистили наглые бульдозеры.

После того, как все жильцы съехали, Лучистую посещали новые команды экспертов и плеяды комиссий. Они спорили, обсуждали, снова замеряли и щупали, а потом решили, что первый вердикт был ошибочным и дом после небольшого ремонта будет вполне пригоден для жилья. Ведь все новое — это хорошо залатанное старое.

Дом передали в маневренный фонд и скоро в него заехали новые счастливые обитатели. В основном, врачи с учителями.

Шнобель

Едва переступив порог дома и скинув с плеч тяжелый квадратный рюкзак, Валентин разрыдался в голос. На кухне сразу же раздался грохот. Это до смерти напуганная мама уронила кастрюлю с очищенным картофелем.

— Что?! Валя?! Что случилось? Господи! — кричала мама, насильно поворачивая Валю вокруг своей оси и пытаясь отыскать повреждения.

Она наскоро прощупала через пиджак тонкие мальчишечьи руки, запустила пальцы в густую копну взмокших русых волос и быстро обследовала голову на предмет ранений. Валя, тем временем, наращивал «рыдательные» обороты. Мамино внимание всегда подливало масла в огонь его горьких обид. Фонтан «Дружба народов», который учительница показывала утром на картинках, имел гораздо больший литраж, чем девятилетний Валя, но сейчас едва ли он мог бы потягаться с мальчиком в выразительности разбрызгивания жидкостей.

— Отставить рыдания! — звучно приказал папа, давно наблюдавший за происходящим. Валя мгновенно затих, оскорбленно глянул на отца, потом перевел взгляд на мать, и слезы продолжили катиться по красным щекам, но уже беззвучно.

— Миленький мой, сыночек! Скажи нам, что случилось? Не пугай так маму!

— Ни… ни… ничего не случилось, — выдавил Валя, всхлипывая. — Просто я… просто я… страшный!

Слово «страшный» получилось сиплое, низкое. Можно, в общем-то сказать, страшное.

— Во номер! — удивился папа и сложил руки на груди. — С чего это ты взял?

— Так, сыночка, снимай туфли, умывайся, а потом поговорим. Папа сейчас за тортиком сбегает. Хочешь тортик? — засуетилась мама, стягивая со школьника пиджак. — За чаем и поговорим. Так лучше будет.

Папа, не любивший тортики и особенно — за ними ходить, буркнул что-то невразумительное, но пошел одеваться.

Не прошло и полчаса, а Валюшка уже уныло жевал кусок шоколадного бисквита. Мама и папа устроились напротив.

— Валентин, с чего ты взял такую глупость? — не выдержала мама.

Валюшка скорбно проглотил прожеванное.

— Это не глупость. Я — страшный, — сказал мальчик с той же обреченной уверенностью, с какой, должно быть, однажды произнесли фразу «И все-таки она вертится!» — Просто урод.

— И в каком именно месте, позволь спросить, ты — страшный урод? — полюбопытствовал папа, иронически поджав губы.

— Вот в этом!

Пальцем, густо измазанным шоколадом, Валюша ткнул себя в нос. Мама тут же отерла полотенцем поставленную на кончик носа сладкую печать. Она приняла близко к сердцу заявление сына и сильно нервничала. Потому молчала.

Нос у Валика и в самом деле был примечательный — тонкий и очень длинный. Эту особенность он унаследовал от мамы. Но из-за больших черных глаз и пухлых розовых губ маме их общий нос шел гораздо больше, чем веснушчатому голубоглазому Валику. Всем остальным, кроме носа, он удался в папу.

— Как я вообще буду дальше жить с таким шнобелем? — драматически вопросил Валентин.

— Давай отрежем, — предложил нечуткий папа.

— Валюша, у тебя самый замечательный нос! Правда, папа? Он немного великоват, но это даже лучше. Большой нос выглядит очень мужественно, — стала уговаривать мама. — Скажи ему, папа!

— Конечно. У всех настоящих мужиков огромные носы. Видел портрет Наполеона? Вот такенный клюв у него был!

Валентин злобно отодвинул блюдце с тортом.

— А новенький Рома так не думает!

— Что за Рома?

Терещенко. Его на этой неделе из «Б» класса к нам перевели.

— И что же, это он тебе сказал, что ты страшный? — голос мамы изменился. Стальным альтом в нем зазвучало задетое достоинство.

— Он не сказал. Он просто… он просто с самого утра смотрел на меня вот так противно и тер свой нос.

Слезы снова повисли на Валюшкиных ресницах.

— Так надо было потереть ему морду кулаком, — возмутился папа.

— Дима, Дима, ну чему ты его учишь? Валечка, а ты уверен, что он хотел тебя обидеть? Может, он просто шутил?

— Ну конечно, шутил! Все время на меня смотрел и тер, тер. Так, что сам красный стал, как помидор. И Милка мне сказала: «Это он над твоим огромным шнобелем смеется!» Вот увидишь, завтра меня все в школе будут Шнобелем называть!

— Ну и дела, — озадаченный папа развел руками. — Нет, тут только морду чистить.

— Вот еще! Ни в коем случае! — твердо заявила мама. В ее голову явно пришло готовое решение. — Знаешь, что тебе нужно сделать? Отплатить ему той же монетой.

— Ага, как это? У него знаешь, какой нос маленький? Вот такусенький.

Валик двумя пальцами обозначил физиогномические особенности недруга.

— Но ведь у него тоже есть что-нибудь такое некрасивое, уродливое? Наверняка, есть.

Валик задумался.

— Например, волосы плохие, — предложила мама.

— Тогда можно Лысым прозвать, — поддержал папа.

— Нет, волосы хорошие, — рассудил Валентин.

— Не очкарик? — на всякий случай, поинтересовался папа.

— Не-а.

— Может, коротышка? Недоросток?

— Гном?

— Нет. Он высокий.

— Тогда Шпала. Или Шваброид.

— Знаю! — вскричал, наконец, Валик с торжеством. — Он все время шмыгает. Вот так.

Он возбужденно вскочил со стула и живописно изобразил повадки врага.

— Ну вот, — обрадовалась мама. — Решено. Пусть будет Шмыгало.

— Нет, лучше просто — Сопля, — решил папа.

Валентин заговорщически поглядел на родителей и радостно захихикал. Все положили себе по второму куску торта и с аппетитом принялись за еду.

— Мама! Мама! Я хочу назад в «Б» класс! — злобно закричал Рома с порога.

— Чего это? — удивилась встревоженная мама.

— У меня аллергия, а они смеются надо мной. Один мальчик весь день в нос себя тыкал и на меня смотрел.

— Так-так, раздевайся, мой руки и за столом поговорим. Хорошо, что папа сегодня дома обедает.

День эмансипации

Сегодня — первое августа. Сегодня исполнился ровно год с тех пор, как Василина устроилась работать продавцом в ларек молочных продуктов на центральном пустошевском рынке.

— Сегодня! — думает Василина, машинально обслуживая разноцветные животы, то и дело подплывающие к крошечному прямоугольному окошку ларька. — Скажу все, что о нем думаю, и уволюсь!

Реализовывать продукцию молокозавода «Белый рай» Василина пошла тогда, когда окончательно потеряла надежду реализовать собственные мечты — стать ландшафт-дизайнером и благополучно выйти замуж.

Перед «бойницей» появился выпуклый красный живот, перетянутый тонким ярко-желтым ремешком.

— Сметана свежая? — громко спросил живот.

— Свежая, — глухо отозвалась Василина и протянула в окошко холодный скользкий пакет.

— Точно? — настаивало опоясанное брюшко.

— Точно.

«Не первой свежести». Эта фраза украшала переписку Славика Ивашина с приятелем. Если бы не другие фрагменты корреспонденции возлюбленного, а именно — «зануда», «необъятный кузов» и «шурпу готовит лучше узбеков» — Василина и не поняла бы, что речь идет о ней. На страницу Ивашина в социальной сети она отправилась по его личной просьбе.

— Зайка, быстрей, быстрей! — возбужденно командовал Славик в телефонную трубку. — Зайди в мою переписку с Геной и продиктуй номер его шефа. Там в последнем письме. Шевелись, а то потеряю заказ! Что? Пароль? Пароль — Ивашин четыре ноля.

Будучи ли обладателем короткой памяти, или просто заработавшись, Славик забыл, что Гена среди его собеседников был не один. И по закону «нужного автобуса», который приходит первым только тогда, когда он не нужен, также известному как «закон бутерброда», Василина выбрала совсем не того Гену.

— Дайте, пожалуйста, однопроцентный кефир, — вежливо попросила тонкая талия в белом прозрачном платье. Сквозь газовую ткань на Василину с упреком глядел темный пупок. Какую часть зарплаты она тратит на глазированные сырки с ванилином, жирность двадцать три процента? Не меньше четверти, пожалуй. В эту сумму входят также сырки со сгущенкой, черникой, карамелью и красной смородиной. А ведь пупок еще ничего не знает о пирожках с подслащенной капустой, которые жарят на рыночной площади.

Ну и пусть! Все равно у нее теперь одна дорога — вернуться к маме в деревню. От Ивашина она съезжает, это решено. На зарплату реализатора в Пустошеве не снимешь и собачью будку. Хотя, в конуру, может, кто и пустит, но питаться придется одними костями. А Василина любит поесть. Можно сказать, другой радости в ее жизни и нет. Без сладких сырков и баранины она никак не проживет. Однопроцентного кефира хватит разве что на питание одного процента Василины. Пальцев ноги, например, или коленки. Остальные девяносто девять тоже хотят жить. Любить. На отдых ездить.

— Опять молоко подорожало, что ли? — проскрипело в окошко пивное пузцо.

— Подорожало.

— С ума сошли! Геноцид! — возмутилось пузцо и приказало. — Дайте три литровых в бутылке.

Василина отерла холодные слезы, ползущие по белым пластиковым бокам, и по очереди передала бутылки в руки покупателя.

— Безобразие! Что дальше-то будет? — не унимался тот. — Так дорого!

Интересно, сколько стоит путевка в край Василининой мечты? О существовании этого места она узнала всего год назад. Желая выяснить как можно больше о продукции, которую предстояло продавать, ввела в поисковик словосочетание «белый рай» и обомлела: вместо однообразных прайсов, изображений кефиров и ряженок на мониторе развернулся пейзаж настолько магический и притягательный, что трудно было поверить в его реальность.

— Один из лучших пляжей мира, — говорил рекламный сайт. — Тихая лагуна, кварцевый песок в мгновение ока заставят вас забыть обо всех проблемах.

В полдень «металлический рай», в котором сидела Василина, нагревался, словно парник, и ей казалось, будто из вспотевшей кожи вот-вот полезут шершавые зеленые побеги, которые уже к вечеру дадут мелкие кислые плоды. Тогда она брала пульверизатор, наполненный холодной водой, зажмуривалась и несколько раз брызгала на раскрасневшееся лицо, представляя, будто сидит на кварцевом песке, а лазурная волна щедро сыплет в нее солеными каплями.

Однажды, пару лет назад, они с Ивашиным отправились на отдых в село Андреевка. Дорога, пролегавшая через опаленную солнцем степь, заняла не больше получаса. Василина улыбалась и смешно щурилась, спасая от хлесткого ветра счастливые серые глаза. Однако радость закончилась быстро, когда оказалось, что от Андреевки до моря также не меньше получаса по пыльной степи, но на этот раз — пешком. У хозяина времянки, в которой поселилась пара, был старый велосипед, но Василина не умела держать равновесие. А если бы и умела, то ее объемистая фигура едва ли позволила бы свободно пользоваться этим транспортом. Ивашина неудачное расположение курорта не печалило: он приехал, чтобы выспаться, и на море не ходил вовсе. После трех дней тяжких походов к пустынному берегу, покрытому сухими колючками, Василина уехала назад в Пустошев, а Славик еще неделю спал в Андреевке. Вернулся лишь тогда, когда в морозильнике закончились котлеты и пельмени.

Образ Ивашина, заливисто храпящего на панцирной кровати под дырявым навесом, встал перед глазами, и к обиде за переписку прибавилось отвращение. Нужно было тогда все съестное забрать, чтоб знал! А она — дура хлебосольная, «огуречно-рассольная». Пирожки, супчики, отбивные, ребрышки в соусе, заливное, борщи, уха. Чего уж только этой свинье не готовила! А он вот как о ней! Зануда, значит. Кузов необъятный. Вот пусть теперь сам поживет.

Василина мысленно подсчитала все свежие и прошлогодние закатки. Кладовая Ивашинской квартиры была буквально набита бутыльками с соленьями и маринадами. Овощи, компоты, куриная тушенка — все до единого разносолы поедут к маме в деревню. Останутся только сухарики, которые она для панировки давила.

— Тетя! Тетя! Дайте клубничный йогурт!

Маленькое веснушчатое личико нетерпеливо подпрыгивало у окошка. Завитки волос на лбу подрагивали, косички торчали, словно уши у шкодливого котенка. Василина улыбнулась и взяла горсть теплой мелочи, которую девочка принесла в крепко сжатой ладошке. Потом достала из холодильника баночку и внимательно рассмотрела дату — не поработал ли над ней с ацетоном и маркером хозяин ларька.

— Вот, бери.

Девочка выхватила йогурт, и темноволосая голова исчезла. Свои лица покупатели показывали Василине редко. Как правило, в трех случаях: были пьяны и, как следствие, игривы; остались недовольны товаром и пришли ругаться и требовать назад деньги; если их животы недостаточно возвысились над землей в силу юного возраста.

Может, хорошо, что все так сложилось с Ивашиным? Что, если бы они уже поженились и детей нарожали? Дома, в деревне, ее и так никто не ждет с распростертыми объятиями: мать кормит двух питомцев — младшую дочку Аньку, которая бросила училище и не хочет работать, и отчима дядю Витю, который очень хочет работать, но не может из-за увлечения горячительными напитками. И вообще, глубинка нынче по контрастам обойдет любой Стамбул: у каждой старушки в кармане халата — мобильный, в домах — плазменные телевизоры стоят, а разведенная женщина с детьми все так же «брошенка с прицепом». Будь у нее дочка, вот хоть бы как эта озорная, с косичками, пришлось бы Ивашину гадости его мерзкие простить. Впрочем, детей он сам не хочет. И хорошо. Хорошо!

Кто-то тихо поскреб дверь ларька, потом ржавые петли скрипнули, и на пороге возникла Гульнар — продавец из хлебного.

— Ну как ты? Держишься? — спросила она, сочувственно моргая ужасно длинными густыми ресницами. Утром Василина не выдержала и рассказала об инциденте с Ивашиным. Уж очень хотелось с кем-то поделиться. И теперь с интервалом примерно в час Гульнар приходила с одним и тем же вопросом и давала один и тот же совет:

— Не надо горячиться, да? Уйти всегда успеешь. У меня и похуже бывало.

И женщина пускалась во все новые рассказы о собственных злоключениях, показывала шрам на ноге, яростно расширяла красивые черные глаза, потрясала в воздухе маленькой смуглой ладошкой.

— А знаешь, как он меня иногда называет?

Она понижала голос и выдавала какую-нибудь фразу на родном языке. Василина не понимала, но по выражению лица Гульнар догадывалась, что значение слов, должно быть, очень оскорбительное. Может даже отвратительное.

Выругавшись, булочница обиженно поджимала губы, стаскивала с безымянного пальца мощное обручальное кольцо, швыряла его в карман фартука и уходила в свой ларек. Там она еще долго раздраженно передвигала на полках обветренные батоны.

Когда на рынок опускался усталый вспотевший вечер, Гульнар зашла попрощаться.

— Слушай, Вась, как жалко, что твой хозяин, Сашка, уже женат. Морда у него страшная, но человек состоятельный. И обходительный.

Ничего не скажешь, обходительный. Василина вспомнила, как перед Новым годом Александр Борисович «обошел» ее сзади и жадно вцепился всей пятерней в правую ягодицу. Сработал инстинкт, и она мгновенно отмахнула правой рукой по уху хозяина. Будучи не совсем трезвым и уступая Василине в весе не менее двадцати килограммов, «хватальщик» ударился о холодильник с такой силой, что с полок посыпались бутылки. Василинино счастье, что тезка хозяина, Александр Паркес, полтора века назад изобрел пластик. Будь тара стеклянной, она дорого заплатила бы за убытки.

Поднялся хозяин не сразу — с минуту стоял на четвереньках в то время, как испуганная Василина улепетывала подальше от ларька. Следующим утром, однако, «обходитель» вел себя так, будто ничего не случилось. Василина тоже никому не рассказала об этом досадном случае. Даже Ивашину. Впрочем, его бы это нисколько не озаботило.

— Да ну его, Сашку. Слушай, Гуль…

Василина уже собиралась спросить у приятельницы, не пустит ли та ее переночевать, как заметила, что со стороны остановки приближается знакомая фигура.

— Смотри! Твой Ивашин! — обрадовалась булочница, будто увидела во плоти любимого киноактера.

— Прощение просить идет. Ну все, я пошла.

Она подергала Василину за фартук.

— Смотри, не горячись! — и быстро убежала, оставив в ларьке хлебобулочный запах.

Василина резко повернулась на табуретке, закрыла дверь на ключ и стала передвигать пустые картонные коробки, точь-в-точь как Гульнар — батоны. Когда в ларьке потемнело, она поняла, что наглая Ивашинская морда пролезла в «бойницу». Раскормила так, что одной харей перекрывает ей весь свет в оконце. Какая дура!

— Вась, а Вась? Привет!

Голос был масляный, как блины с ветчиной.

— Вась, а Вась? Привет!

— Пластинку заело? — рявкнула она, не глядя.

— Василек, ну прости меня. Я пьяный был, когда это писал. И мы поссорились тогда, помнишь? Ну Василий! Ну дружище!

Он просунул в окошко руку и дотронулся до ее плеча. Теперь Василина не поднимала голову не от злости, а чтобы не показывать ползущие по щекам слезы.

— Я от тебя ухожу, ясно? — сказала она коробке под ногами.

— Никуда ты не уходишь! Ты что, с ума сошел, Василий?

Ивашин убрал руку и закопошился в нагрудном кармане. Потом Василина снова почувствовала на плече прикосновение, но уже от чего-то колючего, неприятного. Она подняла глаза. Между длинными пальцами было зажато тонкое золотое колечко с острым розовым камешком.

— Вась, давай распишемся, а? Не уезжай в деревню, пожалуйста. Деток родим, а?

Она некоторое время оторопело глядела на блестящий камешек, потом закрыла лицо руками и разрыдалась.

В единственной комнате ивашинской квартиры горел торшер. На экране телевизора веселая загорелая девушка в коротеньких джинсовых шортах и ядовито-желтой майке без умолку рассказывала что-то, а за ее спиной простирался бесконечный кварцевый пляж.

— И вот мы на Ямайке! — расслышала Василина через тяжелую дремоту. — Сегодня ямайцы празднуют день эмансипации. Первого августа тысяча восемьсот тридцать четвертого года двести двадцать пять тысяч рабов были официально освобождены…

Василина в который раз подняла правую руку и поглядела на колечко, подошедшее ей на мизинец. Но это ничего. Завтра перед работой она зайдет к дяде Коле, ювелиру, и он мигом растянет подарок на пару-тройку размеров.

— Слав, а Слав, — она толкнула его в бок, — зачем ты так потратился? Лучше б джинсы тебе купили. Твои старые совсем уже потерлись.

Но Ивашин не слышал. В ответ он заливисто захрапел. Василина укрыла возлюбленного махровой простыней и выключила телевизор.

Дятел

Утренний парк летом — будто влюбленный юноша. Просыпается от первых прикосновений, дышит глубоко, волнуясь и предвкушая жар дневных объятий. Бегут по его крепкому, с новым утром снова девственному телу мурашки пешеходов, широкие ладони потеют росами, а в голове разноголосый гомон мыслей-птиц. Зеленую его шевелюру легко треплет ветер, но корни каждого дерева-волоска крепкие, молодые, и прическу не испортит даже гроза, которая будет рыдать вечером, приревновав парк к небу. Она станет между ними, будет ругаться и швырять все, что только попадется под ее ветреную руку, но скоро устанет и отступит.

Я отлично понимаю тебя, сестрица гроза! Я тоже люблю его, этот парк. Но не ревную. Чтобы биться, юному сердцу одинаково нужно мудрое, косматящееся облаками небо, настырное, горячее солнце, нужна ты, крикуха и плакса, и нужна я, стоящая тихо под деревом, на котором повис дятел.

Я не могу разглядеть его как следует за ветвями, но по звуку догадываюсь, чем он занят: играет в какую-то азартную игру — роняет тяжелый шарик на деревянную поверхность. Вначале шарик скачет различимой дробью, потом прыжки его становятся ниже и быстрее и он замирает. Интересно, сколько раз должен дятел уронить шарик, чтобы отыграть у дерева свой букашечный завтрак?

— Да это же дятел! — бухает вдруг рядом.

Оборачиваюсь. Дородный мужчина, пожилой, в видавшем живописные виды джинсовом костюме, стоит позади, с пакетиком.

— Там же дятел! — повторяет снова, как голос в рекламе лекарства от простуды.

— Дятел, — соглашаюсь я, чтобы реклама прекратилась. И опять прислушиваюсь к пляске шарика на скрытом в листве столе.

Джинсовый мужчина несколько секунд пыхтит и пошмыгивает носом. Потом начинает шуршать пакетик, и на свет божий появляется барсетка. Скрипит молния, и из барсетки рождается черный кожаный футляр. Опять скрипит молния, и из футляра выдавливается мобильный телефон. Я вспоминаю о той самой игле, которая была в утином яйце. Где же ты, Иван-царевич?! Переломи этот мобильный телефон, чтобы джинсовый Кащей ушел на работу!

Мужчина тем временем обходит меня, подлезает под самый ствол и начинает целиться камерой в дятла.

— Вот, вот, вот так, — приговаривает он, шурша повиснувшим на локте пакетиком. — Давай, давай.

«Дай ему своим тяжелым шариком по лбу», — обращаюсь я мысленно к дятлу. Тогда на лбу образуется удобная выемка для GoPro. Пусть снимает всю свою джинсовую жизнь с утра до вечера.

— Да что же такое! Вот паскуда! Зависло, — жалуется мужчина стволу, мне и дятлу. — Вы умеете делать, чтобы отвисло?

— Нет, только наоборот, — хамлю я в ответ.

Джинсовый не понимает, что я сказала, и продолжает царапать экран телефона.

— Поганка мерзкая, не работает!

Начинает стучать. Тук-тук, тук-тук. Конечно же! После тыка всегда приходит тук. А завершается все тиком.

— Вы сейчас спугнете дятла! — не выдерживаю я. — На черта вам снимать? Гуляйте тогда лучше не в парке, а на YouTube. Там куча дятлов.

— Да? — удивленно спрашивает мужчина. — А где это?

— В Караганде, — буркаю я и устремляюсь прочь.

За спиной снова шуршит пакетик и слышится «тук» по сенсорному экрану, а мой юный, желанный парк отводит глаза. Он потерял ко мне интерес. И все из-за дятла.

Клад

Вадим сидел на диване и изумленно глядел на исписанный ровным круглым почерком листок бумаги в своих руках. Выражение его лица было таким, будто только что он открыл не обычный почтовый конверт с письмом от своей тети Риммы, а заглянул под капот «Жигуленка» и обнаружил там двенадцатицилиндровый двигатель «Феррари».

«Дорогой Вадик, — говорил листок. — Пишу это письмо с надеждой, что ты не сменил адрес и прочтешь мое важное послание.

После смерти твоего дядюшки Бори, упокой Господь его гнилую душу, я весь год собиралась приехать в Алушту сама, чтобы выполнить его последнюю волю. Но здоровье мое расшаталось, как зубы тети Инны от поедания казинаков, и теперь я не езжу дальше нашей районной поликлиники.

Писать о таком деле в письме, конечно же, опасно. Но звонить нынче очень дорого. Ты же знаешь, как тяжело живется твоей бедной тете Римме?

Так вот, слушай внимательно: когда черти уже волокли дядю Борю в преисподнюю, он подозвал меня и признался, что в свою бытность ювелиром в Алуште спрятал шкатулку с драгоценностями недалеко от нашей старой дачи. Ты знаешь, какие опасные были времена? Поэтому он собрал самое ценное, запаял в металлическую шкатулку и зарыл у старого дуба на пляже под тем утесом, с которого ты когда-то свалился.

В этой шкатулке, мой золотой Вадюша, целое состояние! И это состояние дядя Боря завещал тебе.

Если его история — не плод воображения старого маразматика, и шкатулка до сих пор лежит на глубине полутора метров, на расстоянии пяти шагов от дуба в сторону скалы, то ты, Вадюша, будешь самым завидным женихом для любой крымской крали.

Надеюсь, что тогда ты не забудешь и о бедной тете Римме.

Целую тебя крепко и с нетерпением жду вестей.

Твоя тетя Римма».

Перечитав письмо пять раз, Вадим, наконец, свернул его и спрятал в конверт. Тетя Римма была та еще шутница. Истории о ее проделках ходили в былые времена по всей Алуште.

Но что, если она не обманывает? До переезда дядя Боря, действительно, много лет работал ювелиром в Алуште. Он вполне мог скопить приличное состояние и спрятать его поглубже от расточительной жены и любопытных глаз. Должно быть, тете Римме совсем плохо, раз она решилась поделиться таким секретом!

Вадим не мог решить, принять ли на веру необыкновенное послание, а предательское воображение уже рисовало собственный автосервис. Подпольная мастерская, которую он оборудовал в своем гараже, конечно, приносила неплохой доход, но собрать на настоящее большое дело никак не получалось. В ближайшие годы на это не стоило и надеяться.

Так или иначе, он никогда не сможет спать спокойно, если не проверит поведанное тетей Риммой. Недолго думая, Вадим отправился в гараж и нашел видавшую виды лопату. Родом она была с той самой дачи у моря, которая когда-то принадлежала дяде Боре. На всякий случай, прихватил с собой небольшой лом и садовые перчатки, прикрепил все «кладоискательское» снаряжение к велосипеду и поехал на пляж.

***

Когда за поворотом показался памятный утес, солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая землю и небо оранжево-розовым, отчего ландшафт походил на марсианский. Несколько отдыхающих нежились на пляже, и поначалу Вадим смутился. Что подумают эти люди, когда он станет орудовать лопатой под дубом? Однако пляж опустеет лишь к ночи, а ночью с лопатой он вызовет гораздо больше подозрений у случайного бдительного прохожего.

Поборов смущение, Вадим слез с велосипеда и повел его по пыльной тропинке. Через минуту он уже стоял под старым ветвистым дубом, знакомым с детства.

— Пять шагов в сторону скалы, — повторил он про себя и отмерил нужное расстояние.

Копать было тяжело. Лето выдалось непривычно дождливое, глинистая почва набрала влаги и потяжелела, а руки и без того болели после двух утренних заказов — смены диска сцепления и выжимного подшипника. Не прошло и пяти минут, как с пляжа прибежал мальчонка лет шести:

— Дядя, а зачем вы копаете? — спросил он, держась на безопасном расстоянии.

— Буду строить замок, — ответил Вадим, не прерывая своего занятия.

— Но ведь замок строят из песка! — засомневался мальчик.

— А я построю из глины и земли.

— Но зачем вам так много глины и земли?

— Это будет большой замок, мальчик. Иди, не мешай.

Через четверть часа после мальчугана наведалась пухлая тетка в широкополой соломенной шляпе и огромном цветном полотенце, обернутом вокруг бедер.

— Что это вы здесь роете? — взвизгнула она.

— Могилку, — ответил Вадим, отерев лоб рукой.

— Для кого это? — она инстинктивно попятилась назад.

«Для тебя», — хотел сказать он, но благоразумно сдержался и ответил:

— Для моего сенбернара Бориса. Он умер. От старости.

Вадим скорчил скорбную мину, а тетка понимающе закивала и ретировалась.

С каждой лопатой мокрой земли надежда найти дяди Борины сокровища исчезала, как медуза, выброшенная волной на горячий песок. Над пляжем повисли теплые маслянистые сумерки. Вадим выбрался из ямы, снял мокрую футболку и уселся на большой камень у края своей злополучной ямы. Придушить бы тетю Римму за ее глупые шуточки!

— Добрый вечер!

Приятный девичий голос отвлек Вадима от тяжелых дум. Он обернулся и увидел смуглую невысокую девушку в широких джинсовых шортах и майке-боксерке со смешным рисунком.

— Простите, что отвлекаю вас, но мне кажется, ваши труды каким-то образом связаны с двумя молодыми людьми, которые уже давно наблюдают за вами из кустов на соседнем склоне.

Вадим завертел головой, но девушка быстро проговорила:

— Не смотрите туда. У них бинокль. И пиво. И им, судя по всему, очень весело.

— А как они выглядят? — спросил Вадим, с трудом сдерживая ярость.

— Один очень крупный, темноволосый.

— С реденькой бородкой?

— Да. А второй…

— Второй рыжий, мелкий, с крысиной мордой, — перебил ее Вадим.

Девушка кивнула.

— Сволочи! — от досады он едва дышал.

— Они вас разыграли, да?

— Не то слово. Я ведь тут клад ищу!

Он плюнул в яму, повернулся спиной к пункту наблюдения своих горе-друзей и достал из кармана конверт.

— Конечно! Адрес ведь не тети Риммы. И как я сразу не догадался посмотреть? Сам ведь рассказывал им про нее и дядю Борю. И про скалу, с которой сорвался в детстве. Идиот! Ну, я им сейчас…

Вадим схватил лопату с твердым намерением проучить шутников.

— Постойте! — девушка подошла и присела рядом с ним. — Расскажите мне все подробно. Меня, кстати, Диана зовут.

— А я Вадим.

Пока он, превозмогая желание сломать черенок лопаты о спины своих друзей по автотранспортному техникуму Родика и Вовика, рассказывал свою историю, новая знакомая улыбалась, а в ее красивых темных глазах все больше разгорался авантюрный блеск.

— Знаете что? — сказала она, дослушав до конца. — У меня есть идея. Полезайте копать дальше, чтобы они ничего не заподозрили, а я вам кое-что предложу…

***

С огромным трудом скрывая горькую досаду, Родион и Владимир ходили вокруг новенького «Мерседеса» и заглядывали в тонированные окна.

— Этого не может быть! Какой клад в наше время?! — воскликнул Родион, с недоверием глядя на Вадима, который стоял рядом, побряцывая ключами от авто.

— Вот, смотри, — Вадим протянул ему лжеписьмо. Родион сконфуженно взял листок и сделал вид, что читает.

— Правда, есть одна странность, — сказал Вадим, смакуя месть. — Тетя Римма написала о драгоценностях в шкатулке, а я нашел большой ящик со столовым серебром девятнадцатого века: стопки, пашотницы, ликерные наборы и все такое.

Вадим и Родион переглянулись, и оба тяжело сглотнули.

— И на сколько все затянуло? — спросил Владимир. Его и без того длинная крысиная мордочка вытянулась, словно мокрый шерстяной свитер на бельевой веревке.

— Два лимона. Жаль, конечно, было продавать все это добро. Такая красотища! Но «Мерс» мне нужнее.

Вадим погладил блестящую крышу машины, которую недавно взял в кредит родной брат Дианы.

— Ну, ничего. На следующей неделе пойду еще покопаю в тех местах. Здесь ведь когда-то жили Раевские. Может, это их серебро? Кто знает, чего там еще закопано.

***

Зубастый утес проглотила ночная мгла. Двое велосипедистов, остановившихся у обочины, наблюдали, как под старым дубом две человеческие фигуры — крупная, плечистая и маленькая, сутулая — старательно орудовалилопатами. Мелкий дождь то и дело грозился перейти в ливень.

— Не хочешь помочь друзьям клад искать? — игриво спросила Диана.

— Не хочу. Я свой клад уже нашел. — Вадим подмигнул ей. — Поехали, Диана. Не будем мешать товарищам трудиться.

Они снова сели на велосипеды и поехали по серебряной дороге, прочь от утеса.

Чтоб ты сдох!

Посвящается неизвестному байкеру, который

не давал мне спать все жаркое лето 2015.

Дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни!

С тех пор, когда стараниями великого русского ученого Лодыгина человеческое жилище озарилось лучами персонального электрического солнца, люди не на шутку возненавидели сон. Досадная повинность пребывать целую треть и без того короткой жизни в пасленовом состоянии угнетала и повергала в панику мощные умы ученых мужей и больно ранила чувствительные души деятелей искусства. Каких высот могли бы достигнуть мыслители, естествоиспытатели и всяческие изобретатели, если бы каждую ночь их тела не сковывали панталоны, а мудрые головы — согревающие колпаки с милыми кисточками? Каким множеством бессмертных шедевров пополнились бы музеи, библиотеки, улицы городов и городишек, избавься все творцы от пижам, перин, подушек, пледов, покрывал и прочих ночных пут? Не раз группы выдающихся ученых разных стран проводили интереснейшие и сложнейшие эксперименты с целью сократить время сна до возможного нижнего предела, но все попытки были тщетными: едва плотный ужин и бокал вина согревал замученную исканиями душу, как светлые головы погружались во тьму до самого полудня следующего дня. Делали они это непременно обреченно и безрадостно, осознавая всю тяжесть бремени, наложенного на них природой.

Мария Алексеевна Зубкина, инженер отдела логистики фирмы «Пустошев-Промтрест», с самого утра не могла дождаться того момента, когда наступит поздний вечер. Бережно, с любовью она раскладывала диван-книжку, застилала велюровую обивку ароматной простыней в нежный сиреневый цветочек и укладывала на разглаженную поверхность высокую красивую подушку. Потом, сбросив с усталых плеч шелковый халатик, она выключала свет и самозабвенно растягивалась на постели, раскинув в стороны руки и ноги так, будто была не тридцатипятилетней женщиной среднего роста, а маленькой морской звездой, лежащей на дне прозрачного теплого океана. За окном загадочно шумела листва каштанов, время от времени ухала ночная птица, изредка на дороге, протянувшейся недалеко от дома, тихо урчало такси. В эти сладкие минуты Мария Алексеевна напрочь забывала о сметах, накладных, актах, отчетах, ведомостях, служебных записках, спецификациях, сыпавшихся на нее весь день шершавым ливнем. Будто и не было раскаленного телефона, душного кабинета, верениц подчиненных, каждый из которых хотел от нее что-то срочное, важное, без чего весь «Пустошев-Промтрест» непременно лопнул бы и забрызгал весь город расходными материалами. Спрятавшись под легким лоскутным одеялом, Мария Алексеевна представляла, как поедет в отпуск на море, как купит себе белый трикотажный сарафан, как встретит новую любовь, а Ночь согласно кивала и тихо шептала на ухо: «Конечно, так будет. Обязательно все будет. А сейчас нужно спать, чтобы к лету не появились лишние морщинки».

И Марья Алексеевна послушно отдавалась тягучей дремоте день за днем, год за годом, вплоть до того злополучного вечера, когда на мирной дороге, что пролегала недалеко от ее дома, появился неизвестный мотоциклист. Случилось это уже за полночь, когда в окрестных домах не горело ни одного окна, и даже местные алкоголики, частенько выяснявшие отношения в кустах у мусорных баков, успокоились и разошлись. Если приезд Царевны-лягушки сопровождался стуком, громом и сотрясением дворцовых стен, то приближение пустошевской «лягушонке» можно было сравнить разве что с налетом реактивной авиации. У байкерской «коробчонки», по всей видимости, отсутствовал глушитель, и она издавала ужасающий, адский, нестерпимый рев. Казалось, что, если врата ада разверзнутся навстречу наезднику, сами привратники испугаются, закроют их и передвинут на обочину, позволив этой нелепице мчаться дальше в мир спящих людей.

Кто знает, может быть, такое невероятное происшествие имело место, так как ревун стал появляться каждую ночь. И если в первые дни после своего появления он пролетал в какое-то «туда» и минут через десять в свое «обратно», то к концу недели стал отмечаться с прилежностью часовой кукушки и периодичностью в половину, а иногда и четверть часа. Едва только Марья Алексеевна начинала планировать фасон будущего белого сарафана, как воображаемое одеяние в клочья разрывало громогласное «БРРРЯУ!» Тогда она хватала свою красивую высокую подушку, взгромождала ее на голову и прижимала рукой. Дышать становилось трудно, но появлялась надежда, что следующий набег всадника с пустой головой не помешает ей окунуться в желанное забвение. Однако подушка имела крайне слабые звукоизолирующие свойства, и очень скоро в сознание, словно тупой топор, врезалось незначительно смягченное «ПРРРЯУ!»

Уже через неделю вынужденных бдений вокруг глаз Марьи Алексеевны обозначились внеплановые морщинки, о которых предупреждала Ночь. Она стала нервозной и несчастной, делала серьезные ошибки в документах и впервые в жизни ругалась матом на подчиненных. Прямо в коридоре, акустика которого не уступала, пожалуй, самому Ла Скала. По совету подруги Зубкина купила набор чудных беруш, казавшихся очень удобными во время примерки в аптеке. Но, попав вечером в утомленные, надавленные очками уши, они мешали нестерпимо и выпадали при каждом сглатывании. А от самого этого факта глотать хотелось гораздо чаще, чем обычно. Кроме того, в берушах Марья Алексеевна чувствовала себя маринованным огурцом, которого затолкали в бочку вместе с такими же несчастными овощами и запечатали до самой зимы. Несколько ночей подряд Зубкина принимала снотворное. После таблеток мечтать, как прежде, не получалось — мысли становились путанными, образы — нелепыми. Вместо набережной с витой белой оградой в воображении вставал цех «Пустошев-Промтреста» — громадное сооружение с крошечными пыльными окошками. Марья Алексеевна сидела посреди цеха, а на замасленном полу перед ней лежал белый сарафан и стояли открытые баночки с принтерной краской. Медленно окуная в них кисточку для губной помады, Зубкина рисовала узоры на белом трикотаже, а за ее спиной стоял начальник, Владимир Ермоленко, в мотоциклетном шлеме и все время повторял из-под закрытого забрала:

— Я вас спрашиваю, зачем вы попусту расходуете расходные материалы?

— Чтобы сосчитать калории, — отвечала она, и на грудь сразу же наваливался тяжелый беспокойный сон.

В течение всего рабочего дня Марья Алексеевна мысленно возвращалась к подлому ревуну и с удовольствием представляла, какой конец уготован ему судьбой. В понедельник на него наезжал автобус, во вторник дорогу адской машине преграждал самосвал, в среду его загрызали одичавшие собаки, в четверг — разбивал паралич, а в пятницу Аннушка разливала масло на трамвайные рельсы.

Ночь третьей субботы мучений выдалась особенно тяжелой. В город пришло бабье лето, воздух загустел и наполнился запахами последнего цветения. Посмотрев вечернее шоу, Марья Алексеевна устроилась на балконе с чашкой холодного чая и стала ждать. В сумерках слух ее теперь неожиданным образом заострялся, как у ночного хищника. Теперь она с точностью до марки определяла любое запоздалое авто еще тогда, когда оно находилось за версту от ее дома. Вот продырынчали «Жигули», через минуту прошелестел «Форд», за ним сразу де последовал какой-то из китайских джипов — эти все бурчали одинаково.

И вот, наконец, вдали послышался мотор ночного недруга. Марья Алексеевна со звоном поставила чашку на блюдце, подскочила на ноги и прильнула животом к холодным пластиковым перилам. Глаза ее горели ненавистью, руки дрожали, светлые волосы развивал осенний ветер. Когда на короткий миг мотоциклист поравнялся с домом, она набрала полные легкие воздуха, перегнулась сколько могла через перила и крикнула голосом, полным отчаяния и гнева:

— ЧТОБ ТЫ СДОООХ!

Возглас слился с ревом мотора, и пугающее эхо заплясало по дворам спального района. В нескольких окнах дома напротив зажегся свет, скрипнула старая рама, и где-то внизу завыл бездомный пес. Марья Алексеевна, измученная и охрипшая, опустилась на балконное кресло, уронила голову на мягкую спинку и забылась глубоким сном.

***

Утро воскресенья разразилось неистовой бурей, совсем необычной для пустошевского бабьего лета. Будто старая колдунья, живущая где-нибудь на окраине города, узнала из новостей о повышении коммунальных тарифов, раздосадовалась и состряпала в чугунном котле настоящий ураган. Ливневые потоки разъяренно били по стеклам, клубы черных облаков неслись наперегонки, молнии сверкали часто и зловеще, будто над городом стоял страшный судмедэксперт и фотографировал следы чьего-то преступления.

Марья Алексеевна проснулась с первыми раскатами грома, и, согнувшись, как древний шадуф, доковыляла до дивана. После сидячего ночлега на холодном балконе тело нестерпимо ломило, поясница горела огнем. По телевизору, который трудился в одиночестве до самого утра, передавали кулинарное шоу. Щеки ведущего румянились вместе с уткой, помещенной в красивую чистую духовку. Он бодро и ловко шинковал салат для гарнира и сыпал глуповатыми шутками. От его здорового упитанного вида и звонкого голоса Марье Алексеевне стало хуже, и она переключилась на местное телевидение. Каналы пустошевских производителей были вялыми и потому переносились легче, когда болела голова: аккуратная пенсионерка с высокой блестящей прической рассказывала о двухсотлетнем ковре, доставшемся ей от прадедушки, усатый дядька ощупывал желтые скалы, в которых до нашей эры жили древние пустошевцы. Иногда показывали конкурс красоты «Маленькая мисс Пустошев»: крошечные девочки расхаживали в кринолинах, забавно складывали губы, накрашенные алой помадой, отчего рты их казались чужими, приклеенными.

Однако Марье Алексеевне снова не повезло. Местное телевидение оповещало о несчастных случаях, потрясших Пустошевскую область в минувшие сутки:

— А теперь перейдем к сводкам ДТП, — с профессиональной удрученностью заявил диктор. — Сегодня ночью на объездной мотоциклист врезался в самосвал. Мужчина был доставлен во вторую городскую больницу в тяжелом состоянии. Врачи до сих пор борются за его жизнь.

Марья Алексеевна выпрямилась, словно кукла-грелка, которую натянули на горячий заварной чайник. Позвоночник громко хрустнул, но она не заметила резкую боль. Даже жуткая вспышка молнии, на миг озарившая темную комнату, не привлекла ее внимания.

Страшные, о, какие страшные чувства и мысли сплетались змеиным клубком в голове Марьи Алексеевны! Могло ли случиться так, что она — безобидная работящая женщина — своим злобным напутствием убила человека? Настоящего живого человека, пусть даже бессовестного и вредоносного.

Нееееет. Конечно, это совпадение. Несчастное стечение обстоятельств. Просто, узколобая «лягушонка» не учла, что дорога мокрая, тормозной путь длиннее.

Но самосвал! Именно о борт самосвала Марья Алексеевна мысленно швыряла ночного всадника. В ее грезах на дорогу выезжал не какой-нибудь автокран, бетономешалка или, наконец, мусорная машина, которые чаще прочих сновали по городу ночью, а именно самосвал.

— Беда, какая беда! — вслух проговорила Марья Алексеевна и принялась ходить по комнате, потирая горячие виски вспотевшими пальцами.

Удрученный диктор тем временем уже попрощался со зрителями, и его место в эфире заняла полная женщина в блестящем пепельном парике.

— Настоящую ведьму, — говорила женщина, потряхивая синтетическими кудрями, — то есть родимую ведьму, можно отличить по ряду признаков. У черной ведьмы, простите за интимную подробность, всегда есть маленький хвостик.

Марья Алексеевна остановилась перед экраном и схватилась за поясницу. Копчик отозвался приступом ноющей боли, но был приятно гладок, без выступов.

— Расскажите нашим зрителям о способах наведения порчи, которые используют черные ведьмы, — попросил ведущий где-то за кадром.

— Вы не поверите, но здесь я не открою вам ничего нового. Все, как в старину. Например, очень популярна порча через лягушек. Ловите лягушонку и…

— Это уж слишком! — крикнула Марья Алексеевна и с силой дернула шнур телевизора. Колдунья с блестящими локонами замолчала и погасла, а комната погрузилась в сумерки.

Совладав со сбившимся дыханием и посидев двадцать минут в позе лотоса, чтобы успокоиться, Марья Алексеевна приняла душ и отправилась на кухню жарить яблочные оладьи. Жирное и сладкое одинаково успешно отгоняет от женщин дурные мысли и кавалеров.

— Сейчас мы вас пожарим, сложим в тарелочку, скачаем старую комедию и будем смотреть ее, запивая вас горячим чаем, — мысленно говорила Марья Алексеевна оладьям.

— Ввввведьма, убииииийца, — шкворчали в ответ оладьи и плевались горячим маслом на ситцевый фартук.

— А потом сделаем маникюрчик, масочку из огурчиков, — уговаривала себя Марья Алексеевна, игнорируя обвинения.

— Душшшегубица, мокрушшшница, — продолжали нашептывать ежиковидные кружочки на сковородке.

— Чер-чер-чер-товка, — выговаривала спичка, соприкасаясь с коробком.

— И ножки побреем обязательно, — упорствовала Марья Алексеевна.

— Полетаем? — предложил вдруг веник, стоявший до этого молча в углу.

Совесть кололась все нестерпимее, будто была вовсе не совестью, а озверевшим дикобразом.

Уже к обеду Марья Алексеевна накрыла нетронутые оладьи бумажным полотенцем, положила в сумочку внушительную часть своих сбережений, надела дождевой плащ и отправилась во вторую городскую больницу.

«Скажу родственникам, что я — его знакомая и хочу помочь», — думала она, шлепая по стремительному потоку дождевой воды.

«Нет. Нельзя. Вдруг там будет его жена. Еще хуже сделаю. Правду говорить тоже нельзя: решат, что сумасшедшая. А за миллионершу-благотворительницу меня и близорукий не примет».

Только лишь стоя у двери в приемный покой, Марья Алексеевна нашла единственный безопасный способ наврать: она скажет, что несколько лет назад ее сводный брат (несуществующий, кстати сказать, потому, на всякий случай, сводный, а не родной) попал в такую же аварию. Случилось это в другом городе, далеко от Пустошева, и ее не было рядом, чтобы помочь. Тогда брата спасли совершенно незнакомые люди, и теперь она, Марья Зубкина, хочет сделать добро другому человеку, попавшему в беду.

Хитрость была продумана тщательно, до имени брата и марки мотоцикла, на котором он якобы разбился, но необходимости врать так и не возникло:

— Ну наконец-то! — рявкнула медсестра, когда бледная от переживаний Зубкина сообщила, что пришла к мотоциклисту. — Жена?

— Нет, — испугалась Марья Алексеевна.

— А кто вы ему?

— Знакомая. Мне бы переговорить с его родственниками.

— Мне бы тоже! — грубо парировала тетка. — Еще ночью сообщили семье — до сих пор никого нет. А ему знаете сколько всего надо?

— Сколько? Я все куплю!

Марья Алексеевна с готовностью ухватилась за свою сумочку. Медсестра смерила ее лукавым взглядом.

— Знакомая, говорите? Ну ладно, знакомая. Сейчас вынесу список, пойдете в аптеку.

Она повернулась нерасторопно, но с достоинством, скрипнули подошвы белых дерматиновых шлепанцев.

— Постойте! А как он сейчас? — взволнованно обратилась Зубкина к округлой спине в голубом халате.

— Плохо. Все очень плохо, — ответила медсестра, не повернув при этом головы.

Получив целую стопку листочков, которые выглядели так, будто назначения писал не врач, а энцефалограф, Марья Алексеевна побежала в ближайшую аптеку. Симпатичная девушка, владеющая умением расшифровывать магическую графику рецептов, собрала несколько огромных пакетов.

— Быстро же вы, — удивилась медсестра, охотно принимая «искупительные дары» Зубкиной.

— Он в сознании?

— Да вы что? Еще под наркозом, конечно.

— А что врач говорит?

Медсестра вдруг благоговейно закатила глаза к потолку и черты ее лица на миг потеряли угрюмую непроницаемую твердость.

— Теперь одному Ему известно. Хирург сделал все, что мог. Так что, молитесь, знакомая!

— А можно я еще тут посижу?

— Зачем это?

— Подожду.

— Кого? Барабашку? Оставьте телефон, я вам лично позвоню, когда очнется. Ну, или если…

Она снова закатила глаза. Марья Алексеевна часто заморгала и, забывшись, спросила:

— А как его зовут?

— Кого? Врача?

— Мотоциклиста?

Медсестра тоже заморгала.

— Георгий Щерба.

— Я его только по имени знала, — опомнилась Зубкина. — Фамилию не знала.

Медсестра осуждающе покачала головой, глядя вслед Марье Алексеевне.

К ночи дождь совсем стих, но смытое им тепло бабьего лета уже не возвращалось. Сырой холодный воздух щипал в носу и портил завитые локоны женщин.

Съев две холодные оладьи, Марья Алексеевна включила камин и поставила озябшие ноги поближе к его электрическому сердцу. Она все думала и думала про несчастного Георгия Щербу.

Вот ведь, как бывает! Злишься на человека, ругаешь, мол, жизнь тебе портит. И не думаешь, что делает он это, может быть, совсем не от злонравия или черствости, а потому что сам — несчастный и одинокий.

«Подумаешь, спать она не могла! Тоже мне, барыня! — мысленно упрекала себя Зубкина. — Человек в такой беде оказался, а к нему никто не пришел. Нет у него близкой души, оттого, наверное, и мотался ночами, как кузькин хвост!»

Вот случись подобное с ней, Марьей Алексеевной, куча народу сразу сбежится на помощь!

Она стала формировать «кучу». Во-первых, придет подруга Алена… Если, конечно, предполагаемое несчастье не постигнет Марью Алексеевну в субботу или воскресенье. Тогда Алена, скорее всего, не снимет трубку. Сама подруга — домохозяйка, и в будни звонит Зубкиной не менее двух раз в день: когда на фирме «Пустошев-Промтрест» — обеденный перерыв и обязательно вечером, до возвращения мужа с работы. Но в выходные дни, когда супруг Анатолий дома, Алена трубку не снимает. По довольно частым и недвусмысленным намекам самой Алены, снимает она квартиру, дабы уединиться там от троих детей и свекрови. Тут уж ясно, не до подруги, которая истекает кровью!

Хорошо, что есть еще Наташа. Она придет в любом случае, как только узнает. У Наташи мужа нет. Дружат они уже лет пять, не меньше. Это срок. Однако Наташа, скажем так, женщина бережливая. Марья Алексеевна вспомнила сумму, которую потратила днем на мотоциклиста. Да эта скупердяйка и третьей части таких деньжищ не выложила бы даже за собственную мать! А добрым словом страшное кровотечение Марьи Алексеевны не остановишь!

Зубкина нервно поежилась в кресле. Ладно! Черт с ними, с Аленой и Наташкой. Вот сотрудники очень ценят ее. На память пришел случай пятилетней давности. Тогда Марья Алексеевна сломала ногу. В первый же день начальник и двое подчиненных привезли ей целый пакет бананов, апельсинов и бутылку отличного шампанского… Хлеб, масло, мясо и овощи ей покупал сосед — добрый алкаш дядя Женя. Сдачу он оставлял себе на бутылку.

«Куча», казавшаяся поначалу большой и кипучей, вдруг высохла и рассыпалась, как древняя мумия, на которую упал саркофаг. От досады захотелось разбежаться и удариться лбом о самосвал. Или мусоровоз, на худой конец.

Но рабочей техники, к счастью, поблизости не наблюдалось, да и лба было жалко. Поэтому Марья Алексеевна только занесла в черный список своего телефона номера двух подруг, гипотетически отказавших ей в помощи, и улеглась спать.

Уже перед самым рассветом, за полчаса до того, как из больницы позвонила медсестра, Зубкиной приснился ужасный сон. С поразительной ясностью, в мельчайших подробностях, будто она покинула школу не восемнадцать лет назад, а только вчера, в сознании встал кабинет химии, полный бывших одноклассников. Последние, однако, больше не были детьми. За партами сидели весьма почтенные дяденьки и тетеньки. Химичка, Марта Георгиевна, возвышалась у доски, расставив ноги широко и уверенно, словно Эйфелева башня. Она по своему обыкновению оглядывала класс ледяным взглядом, способным в секунду ингибировать любые реакционные действия «выучней», как она величала всех своих учеников. В правой руке химичка крепко сжимала огромный пробиркодержатель, металлические лапки которого обхватили Марью Алексеевну за талию так, что она висела в воздухе, конвульсивно болтая маленькими голыми ножками.

— Итак, — процедила химичка тоном охрипшего генерала, — кто мне скажет, как правильно сжигать ведьму?

По классу прошелся легкий шепот, но руку никто не поднял.

— Неучи, — подосадовала химичка, и на голове ее злобно задрожали многочисленные перья, уложенные по моде восьмидесятых. — Значит, так. Перед тем, как обжигать ведьму, нужно убедиться, что вся ее поверхность совершенно сухая. Если хоть самую малость вспотеет, может прогреться неравномерно и растрескаться раньше времени.

Марья Алексеевна вновь забрыкалась, но держатель сомкнулся намертво.

— После того, как закрепили ведьму в слегка наклоненном положении, убедитесь, что ее горлышко не направлено на соседа или на вас самих, чтобы под действием высокой температуры она не изрыгнула на вас смертельное проклятье. И тогда можно начинать сжигание. Для начала проведите ее сквозь пламя несколько раз…

Марья Алексеевна исхитрилась и повернулась в держателе вниз лицом. Прямо под ней разверзлось адское пламя спиртовой горелки. Она открыла рот, чтобы крикнуть, но тут же проснулась от телефонного звонка.

— Ну что, знакомая, очнулся ваш Георгий Щерба. Прогнозы очень утешительные. Можете приехать, — сообщила медсестра голосом сонным, но довольным. Было слышно, что объявить приятную новость ей самой было в радость.

— Слава Богу! — выдохнула Марья Алексеевна, все еще мокрая от висения над горелкой.

— В восемь можете подходить.

— Ну, я не знаю, наверное…

Зубкина замялась, не зная, что сказать. Мысль о том, что придется увидеться с почти убиенным ее злыми чарами мотоциклистом, испугала не меньше Марты Химички.

— Его жена и дети так и не пришли, — заговорщически уверила медсестра. — Можете приходить. Он вас ждет.

Ну и намеки! Марья Алексеевна совсем растерялась.

— Да мы с ним едва знакомы. Он меня и не вспомнит. Наверное.

— Так и есть! — обрадовалась почему-то медсестра. — Он, действительно, не помнит никакой Марии. Это и не мудрено после такого приключения. Но я ему все рассказала: что, мол, подруга, красивая женщина, сильно переживала, лучшие лекарства купила и все такое. Так что, приезжайте, не бойтесь.

И с этими словами она повесила трубку.

Переплет, в который невольно попала Марья Алексеевна, из недолговечного мягкого превращался в основательный твердый, и, соответственно, история приобретала все новые главы, явно ведущие к драматической кульминации. Как ни крути, а заканчивать повествование нужно было тотчас. Пусть незнакомец думает, что он, действительно, знал какую-то Марию до того, как расколол голову о самосвал. Учитывая то, что за двое суток жена к нему ни разу не пришла, этот Георгий, наверное, знал в своей жизни очень много «Марий». Главное, чтобы любопытная медсестра не дала ему номер телефона, если он станет просить. Хотя, не особенно, должно быть, он благодарный человек, раз близким так насолил.

«И все равно, будь у меня муж — даже самый последний юбочник, я бы его в таком положении не бросила, — ни с того ни с сего подумала Зубкина. — И что такого он мог наделать, чтобы заслужить подобное равнодушие? Ведь не убийца же, в конце концов? Может, наркоман? Но ведь и юбочник, и наркоман все равно человек!»

Жалость к одинокому мотоциклисту снова защемила сердце Марьи Алексеевны. Она все сидела с телефоном в руках и думала, как, наверное, хочется бедняге, у которого все болит, чтобы его пожалели, сказали доброе слово. Пусть он даже распоследняя свинья.

И вообще, чего это она его сразу записала в свиньи? Может, дело вовсе не в нем. А в остальных. Шампанское они ей, апельсины! Да чтоб вы сами одним шампанским с апельсинами питались!

Марья Алексеевна злобно глянула на часы: шесть утра. Еще целых два часа. Если спуститься в круглосуточный за углом, то хватит времени, чтобы сварить слабенький куриный бульончик. Другого ему точно пока нельзя. Разве что, картофельное пюре на воде да кефирчик. Нужно поторопиться…

— Доброе утро, голубчик. Как чувствуешь себя? — спросила медсестра перебинтованную мумию, лежащую в неестественном положении на высокой кровати.

Марья Алексеевна испуганно мялась в дверном проеме, мысленно коря себя за то, что пришла. Теперь только спортивная сумка с диетической снедью оправдывала ее глупый поступок. Хотелось поставить ее на пол и бежать прочь.

— Плоохо, — тихо простонал мужчина, стараясь приподнять голову, чтобы разглядеть сестру.

— Тихо-тихо! Вертеться нельзя ни в коем случае. А к тебе гости пришли!

Она обернулась и приглашающе махнула рукой Марье Алексеевне. Та нехотя, боком, словно сонный краб, подошла к кровати. Она с трудом сдержалась, чтобы не вздрогнуть. Худое лицо мужчины, обрамленное ореолом бинтов, было сплошь покрыто синяками. Он чем-то напоминал индейца в боевой раскраске. С той лишь разницей, что узоры на лице индейца, как правило, несли важный смысл — говорили о заслугах в боях или о хороших навыках в каком-либо ремесле. В случае с Георгием хаотические сине-черные разводы свидетельствовали разве что о бесшабашности холста, на который их нанес злой рок.

— Это та самая Мария. Теперь вспоминаешь?

Мотоциклист медленно перевел глаза на Марью Алексеевну и напрягся, пытаясь вспомнить ее лицо.

— Неет. Не помню.

Зубкина сконфуженно улыбнулась и промолчала.

— Отдыхали вместе, что ли? — предположил мужчина.

— Можно и так сказать, — согласилась Зубкина.

— В Зеленоморске?

— Да-да, там.

Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Теперь бедняга будет думать, что у него амнезия. Может, нужно во всем признаться? Того гляди, выпишут ему без необходимости лишних лекарств. Но признаться Марья Алексеевна не могла. Так и стояла, краснея и глядя в пол.

— Ну все, голубчик, не мучай себя. Тебе нельзя. Скоро поправишься и все вспомнишь.

Медсестра подтянула одеяло на груди Георгия повыше, так, что с другой стороны оголились костлявые ступни. Росту в нем было, наверное, под два метра.

— Вы не переживайте. Он вас обязательно вспомнит, — ободряюще сказала тетка в коридоре, едва затворила за собой дверь палаты. От вчерашней ее грубости и важности не осталось и следа. Она поглядывала на Марью Алексеевну с тревогой, будто боялась, что та обидится и больше не придет.

— Да ничего, если не вспомнит. Я вообще тогда брюнеткой была с волосами по пояс, — соврала Зубкина.

— Ну вот и ладно.

— Я тут поесть принесла, — она протянула сумку.

— Отлично. Поглядим. Ему бы бельишко еще какое, а то ведь нечего надеть совсем… Ладно. Моя смена закончилась. А трусики да маечки Галине Васильевне принесите, она вместо меня на сутки заступает.

Тетка ободряюще погладила Марью Алексеевну по руке и ретировалась в ординаторскую.

Трусики да маечки… Ну и дела!

Покинув больницу, Зубкина позвонила на работу и сообщила, что намерена использовать на этой неделе все свои отгулы, а после отправилась в торговый центр за городом. В длинных просторных галереях под прозрачными сводами ей почему-то стало так радостно, что захотелось пуститься вприпрыжку за стайкой детишек, гонявших вдоль стеклянных витрин. Она выпила ароматного кофе и съела большой вкусный гамбургер. Потом вдруг решила купить себе удобные джинсы и кроссовки — не станет же она в больницу носить свои чопорные брючные и юбочные костюмы с грозными пиджаками! В магазине мужской одежды ей вовсе повезло — там как раз объявили пятидесятипроцентную скидку. Потому, кроме белья, Марья Алексеевна купила еще синий байковый халат и удобные тапочки.

— Какой у вашего мужчины размер? — спросила милая девушка, ловко перебирая пакеты с товаром.

— Очень высокий и очень худой.

— Вы знаете, у нас вот еще свитера на высоких отличные привезли!

— Нет-нет, — отказалась Марья Алексеевна. — Я и так потратилась, а нам, наверное, скоро куртка понадобится теплая.

Выходя из магазина с хрустящими пакетами, Марья Алексеевна нос к носу столкнулась с подругой Аленой.

— Машка, привет! А ты-то что забыла в мужском магазине?

Будто тот факт, что Марья Алексеевна не была замужем, исключал возможность того, что у нее мог появиться друг! Просто возмутительно!

Как и многие домохозяйки, круг интересов которых с годами сужался до размеров обручального кольца, а потом и вовсе превращался в крошечную точку, подобную бинди на лбу индианки, Алена редко думала над тем, что говорила. Раньше Марья Алексеевна даже не замечала глупостей, выскакивающих из симпатичной головы подруги. Они разве что проходили мелкой неприятной рябью по поверхности уравновешенного терпеливого сознания Зубкиной. Но на этот раз она не на шутку обиделась, даже разозлилась.

— Как это что? Твоему Толику подарок покупала на день рождения!

Алена удивленно заморгала. Она каждый год взахлеб рассказывала о том, как в семье отпраздновали день рождения мужа, но на торжествах присутствовали исключительно его друзья с женами. С чего это Машка решила покупать подарки, если ее никто не приглашал?

— Толик тебе разве не сказал, что пригласил меня? — продолжала мстительно коварствовать Зубкина, отвечая на мысли, паникующие в голове Алены.

— Нет. Когда?

— Да виделись случайно с неделю назад.

Марья Алексеевна хотела добавить что-то вроде «встретились в ресторане, он там обедал с кем-то», но в памяти всплыл ворсистый хвостик на копчике, и она сдержалась. Алена доверяла мужу не больше, чем Лаврентий Палыч Берия своим соратникам. Перегни Зубкина палку, дело запахнет семейными репрессиями.

— Дело в том, что свекровь заболела. День рождения в этом году отменяется, — неумело наврала Алена. Взгляд у нее был отсутствующий. Видимо, она уже обдумывала тактику вечернего допроса Толика.

— Ну ладно, — вздохнула Марья Алексеевна. — Оставлю все своему Георгию.

Удивление вернуло Алену из бездны подозрений, но Зубкина поспешила откланяться.

Бедный Толик! Что его сегодня ждет? Впрочем, так ему и надо. Тот еще гордец.

За обедом в ресторане (Марья Алексеевна решила посетить салон красоты и не стала возвращаться домой) она все думала, когда стоит снова навестить свою жертву — завтра или послезавтра. И в конце концов, поняла, что это необходимо сделать не далее, как сегодня вечером: не будет же человек мерзнуть без белья еще двое суток! Были у нее, конечно, опасения, что его вовсе не обрадуют ее частые визиты. Тогда выйдет досадный конфуз. Но пойти почему-то все равно хотелось. Даже очень.

— Почему тебя так долго не было? — заявил Георгий Щерба, едва Марья Алексеевна переступила порог палаты.

От удивления она чуть не выронила пакеты с одеждой.

— Я… у меня… были дела, — тихо сказала она, и подошла ближе, чтобы попасть в поле зрения несчастного мотка бинтов. Он, видимо, путал ее с кем-то. Лицо еще больше распухло и стало походить на пышный пирог со сливами.

— Мне так плохо, Маша, так плохо, — застонал Георгий жалобно. — Все болит. Ты себе представить не можешь, как.

Повинуясь внезапному порыву жалости, Марья Алексеевна села рядом с кроватью и стала гладить больного по кусочку руки, торчащему из гипса.

— Ничего, все пройдет. Нужно потерпеть. Доктор сказал, что опасность миновала. А к вечеру всегда хуже становится, — успокаивала Зубкина.

— Я ведь вспомнил тебя, Маша, — говорил Георгий, громко всхлипывая. — Мы на фестивале вместе были в гостинице, да? Ты мне тогда и телефон не дала. А теперь вот сама нашла. Как хорошо, что ты меня нашла.

Марья Алексеевна согласно кивала. На фестивале она была только раз в жизни, в детстве. Это был фестиваль клоунов, напугавший ее до жутиков. Но разуверять своего случайного подопечного ей совсем не хотелось. Может быть, и сам он вовсе ничего не вспомнил. Просто, не хотел обидеть ее, вот и выдумал Машу с фестиваля.

Она сидела, слушая этого чужого человека, а в душе странным образом росло чувство ответственности за него. Он рассказывал, как в юности мечтал создать свою рок-группу, писал песни и колесил по стране, а Марья Алексеевна думала, где можно достать кресло, чтобы возить его, пока не встанет на ноги. Он говорил, что отношения с женой и двумя уже взрослыми детьми не складываются, потому что семья стыдится уличного музыканта, а Марья Алексеевна жалела, что не глянула на те свитера для высоких. Скоро ведь совсем похолодает.

Сам Георгий неожиданно приободрился, хоть было в его бодрости что-то горячечное. Он даже напел мотив песни, которую написал незадолго до аварии. На пение, впрочем, сразу же явилась медсестра. Должно быть, та самая Галина Васильевна, адресат «трусиков и маечек».

— Это что тут за концерт? — спросила она, уперев руки в крепкие бока. — Ты гляди, весь день умирал, а теперь запел!

— Видишь, Маша, и тут меня освистывают, — пошутил Георгий Щерба и подмигнул левым глазом. Правый почти исчез под опухшей бровью.

— Сейчас капельницу будем ставить. В качестве аккомпанемента, — нашлась Галина Васильевна.

Марья Алексеевна встала:

— Я пойду тогда?

— Завтра во сколько придешь? — спросил Георгий так, будто ее приход был делом давно решенным.

— Не раньше полудня. Чтоб артист все процедуры прошел, — вмешалась медсестра.

— Тогда в полдень, — сказала Марья Алексеевна и слегка пожала торчащие из гипса пальцы мотоциклиста.

Домой она вернулась уже затемно. Сварила вкусный кофе и вдруг вспомнила, что весь день провела без корпоративного телефона. Пожалуй, впервые за десять лет. Просто забыла его утром на журнальном столике. В голове царил странный, но замечательный беспорядок. Мысли валялись разноцветными фантиками, которые остались от чрезмерного количества поглощенных впечатлений.

Уже перед сном Марье Алексеевне захотелось найти книгу, которую в юности она любила больше остальных и перечитывала несколько раз. Синевато-серый томик с шершавой побитой временем обложкой, словно сомкнутыми губами, держал между своими страницами календарик девяносто шестого года. Закладка указывала местоположение любимой цитаты. Марья Алексеевна открыла книгу и стала читать строки, которые когда-то знала наизусть:

«Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя».

Как и в юности, Марья Алексеевна всплакнула над трогательными строками, а ночью ей почему-то приснился Алексей Мересьев — совсем не тот летчик, к которому обращалась Катя Татаринова, но такой же перебинтованный, как Георгий.

Нельзя сказать, что к своим тридцати пяти годам Марья Алексеевна Зубкина была совершенно неопытна в отношениях с мужчинами. Одиночество ее скорее стало последствием избытка опыта. Она смертельно устала от попыток найти тот самый идеал, который когда-то обрисовал коучер Мокрицын — лысый крикливый дядька, нанятый директором фирмы «Пустошев-Промтрест», чтобы тот дал «правильные установки на успех в жизни и карьере» всему персоналу. Его красноречие, шероховатое грамматически и стилистически, но очень эмоциональное и напористое, убедило тогда еще юную Марью Алексеевну, что хорошенькая блондинка с отличным образованием и большими перспективами продвижения по служебной лестнице непременно должна стать женой достойного человека. Определение «достойный», в свою очередь, расшифровывалось рядом качеств, которые обязаны входить в число ингредиентов, указанных на упаковке с будущим мужем, а именно: собственный прибыльный бизнес, отличная физическая форма, преданная любовь и большое уважение к партнерше.

— Посмотрите на себя в зеркало? — вопил Мокрицын на всю столовую «Промтреста». — Вы — молодые, хорошенькие, ухоженные, умные женщины! Для того вы работали над собой столько лет, чтобы теперь бросить свои достижения в ноги неудачнику? Слесарю? Врачу поликлиники? Шахтеру? Учителю? Нет! Каждая из вас достойна стать женой олигарха!

Будучи девушкой от природы сообразительной, Зубкина колебалась, подозревая, что если жены будут только у олигархов, то слесари, учителя, врачи поликлиник и шахтеры сопьются от горя, и настанет коллапс в промышленности, медицине и образовании. Но молодость, мечты о красивой жизни и уверенность коучера заставили сделать удобный вывод: для неудачников есть жены попроще. Не такие симпатичные и без высшего образования.

Отныне, встречаясь с разными мужчинами, Марья Алексеевна неизменно искала в них обозначенные признаки. Но на беду признаков либо не оказывалось вовсе, или же присутствовал всего один, и тот — бледно выраженный. Красавцы, манящие здоровым ухоженным телом, были сами не прочь «сходить в мужья» владелицы прибыльного бизнеса и преданно любили лишь свои многочисленные физиологические достоинства. Успешные бизнесмены имели нервно-блестящую лысину и внушительное пузцо и требовали любви и уважения в одностороннем порядке. А нежные преданные романтики, готовые посвящать избраннице стихи, натирать ее во время простуды козьим жиром и поить теплым молоком, предлагали руку и сердце с серебряным колечком и не давали возможности надеяться, что они когда-нибудь поступятся своими принципами и станут вести прибыльный бизнес.

Когда исполнилось тридцать, Марья Алексеевна вдруг поняла, что ее обманули. Коучер Мокрицын к тому времени уже стал видной фигурой, выступал на телевидении и сам поменял старую жену на новую, выказав тем самым отсутствие преданности и уважения к партнерше в довесок к сомнительной физической форме. Зубкина снова вернулась к старым романам и стала мечтать о любви, которая не оглядывается на признаки и ингредиенты.

Именно поэтому, едва Любви полегчало достаточно, чтобы забрать ее домой, Марья Алексеевна сделала это не колеблясь.

Под благополучно сошедшими ссадинами и опухлостями Георгия Щербы обнаружилась довольно приятная внешность мужчины, недавно вступившего в пятый десяток. Излишне заостренные жизнью уличного музыканта черты даже придавали ему очарования в глазах Марьи Алексеевны, уставшей от гладкокожих упитанных кабинетных сотрудников «Промтреста». Попади холеный Владимир Ермоленко во льды Карского моря, прямо на шхуну "Святая Мария", и недели, небось, не протянул бы!

Георгий, впрочем, также не собирался покорять северные широты. Как часто бывает с людьми, чей корабль побывал в смертельно опасном шторме, он с радостью бросил якорь возле мирных берегов Марьи Алексеевны. Вспомнил навыки, приобретенные когда-то в кулинарном техникуме. Каждый день после работы Марью Алексеевну неизменно ожидал отличный ужин с бокалом сухого вина и какое-нибудь интересное кино. В кино Георгий знал толк не хуже, чем в соусах, и если до встречи с ним Марья Алексеевна могла похвастать разве что просмотром отечественных комедий и нескольких самых видных зарубежных мелодрам, то теперь она стала настоящим знатоком мирового кинематографа.

По выходным Георгий снова брал гитару и отправлялся на заработки по электричкам, переходам и антикафе, к чему Марья Алексеевна, разумеется, испытывала смешанные чувства. Но, в самом деле, можно ли представить себе капитана Татаринова или Саню Григорьева, бренчащим рок в вагоне пригородной электрички?

На помощь приходило такое суждение: время отважных романтиков давно закончилось, а сами романтики — нет. Что в современном мире им осталось искать и исследовать? Где проявлять отвагу? Вот и вынуждены они стоять в переходах и мечтать в прокуренных закутках прагматичных городов.

Однажды, желая помочь возлюбленному, Марья Алексеевна договорилась о собеседовании в хорошем пустошевском ресторане.

— Там тепло, безопасно, и платить будут хорошо, — уговаривала она Георгия, пока тот молча жарил отбивные. — Я отправила им записи, они просто в восторге от твоего голоса!

На собеседование пошли вместе. Высокая симпатичная дама-администратор приняла их радушно и сразу же вручила обязательный репертуар. Георгий полистал тетрадные страницы, исписанные разными почерками, и спросил, не найдется ли в штате места повара.

После этого Марья Алексеевна решила больше не вмешиваться в трудовую деятельность возлюбленного. Для этого она также нашла весьма разумное обоснование: он принимает ее такой, какая она есть. Не заставляет ходить на танец живота, например, или брать уроки джазового вокала. По какому же праву ей вздумалось менять его?

Одной из теплых летних ночей в спокойный глубокий сон Марьи Алексеевны и Георгия Щербы ворвался дикий рев. Первой проснулась Марья Алексеевна. Она уже собралась попросить Георгия повернуться на бок, как вдруг поняла, что разбудивший ее звук не был храпом. Она задержала дыхание и вслушалась в удаляющийся монструозный рык, уже было забытый, но до боли знакомый.

— Вот гнида, без глушака ездит, — проворчал проснувшийся Георгий. — Еще и под окнами.

— Можно подумать, ты не ездил, — усмехнулась Марья Алексеевна.

— Маша, я же не сволочь. С головой дружу. Я только по объездной и с глушителем.

— А здесь совсем ни разу?

— Совсем ни разу, — твердо признался Георгий. — Давай спать.

В голове Марьи Алексеевны лукаво запел голос из старого мультика: «А это был вовсе не папин сынок, а просто какой-то чужой осьминог!»

— Боюсь, поспать не получится.

— Почему?

— Он скоро вернется.

За рулем семейный психолог

Дороги нашего города, гудящие от нескончаемых миграций анчоусов-легковушек и сельдей-маршруток, помнят еще тихие времена, когда по узким симферопольским улицам медленно и свободно плавали рейсовые автобусы семейства китообразных. Один такой великан вмещал в себя огромную массу планктона, тогда еще не офисного, а самого разнообразного, ведь, как ни сложно поверить в это сейчас, но было время, когда торговля не являлась единственным «рыбным местом» в наших краях.

«Капитана», водившего громадину, тогда не воспринимали как обслуживающий персонал. Многие пассажиры знали его по имени и относились с глубоким почтением. Известное дело: управлять такой толстозадиной — неанчоусы с пивом уплетать! Тут сноровка нужна, опыт и талант.

Возвращаясь домой со смены, иной пассажир приносил водителю угощение: работница хладокомбината, которой приглянулись суровые усы Капитана, доставала из авоськи бутылочку ароматной сладкой смеси мороженого, по понятным причинам не дошедшей до фризера, тепличники делились помидорами и огурцами, а бойкая старушка, продававшая на конечной пирожки с капустой, всегда отпускала Капитану четыре пирожка по цене трех. Причем, с ее стороны это была вовсе не коммерческая уловка, так как на других клиентов «акция» не распространялась даже в случае более крупных покупок.

Само собой разумеется, что пассажир, снедаемый какой-нибудь тайной тоской, первым делом поделится ею именно со знакомым водителем автобуса. А с кем же еще? Этот усатый зря болтать про чужое горе не станет. Видно, что человек серьезный. Да и нельзя ему, написано ведь красным по белому: «Разговаривать с водителем во время движения запрещено!»

Именно так рассудил однажды совхозный тракторист Паша. Рассудил и полез, толкаясь локтями, к выходу. Вывалившись из правой створки передней двери, он осторожно забарабанил костяшками пальцев в стекло левой створки, ведшей в кабину водителя. Последний нажал на кнопку и впустил гостя.

— Ну чё как? — спросил Павел беззаботно, будто вломился в кабину так просто, от скуки.

— Да как всегда. Хожу все по цепи кругом — от конечной до конечной, — ответил усатый, слегка придерживая огромный «штурвал».

Паша тяжело вздохнул. Как начать — не знал.

— А ты как? — подбодрил его водитель.

«Исповедовать» пассажира нужно скорее. Если не успеется до пункта его назначения — может остаться на целый круг.

— Да хреново, чё там, — досадливо махнул рукой Паша.

— Что так?

— Люська моя опять зашлялась, псица бешеная. Вот не поверишь: кожный день! Кожный день часов в восемь вечера кобели привозят, десять метров от калитки высаживают.

— Бил? — поинтересовался Капитан тоном терапевта.

— Бить не могу, — признался Паша. — Батько мой никогда пальцем не трогал нас, а мать — тем более. И я не могу.

— Жаль, что не можешь. Кулак от такого лучше всего лечит. Тогда выгони, — предложил усатый новый выход.

— Куда ж выгони? Трое детей у нас! Мать-то она ничего, ласковая. И в школу проводит, и сготовит, и постирает. А сам я куда?

Автобус плавно причалил к остановке, Капитан поерзал в кресле. Задумался. Следующая станция — Пашкина. Нужно срочно что-то предложить.

— Знаешь что? Свяжи и побрей ее наголо! — выдал он первое, что пришло в голову.

— Как это? — не понял Паша.

— Как барашков бреют, видал?

— Зачем?

— А затем: баба она красивая, особенно шевелюра эффектная. Без волос почти вся красота и выйдет. Кому охота с лысой бабой валандаться?

Паша почесал небритый подбородок.

— Так и мне самому страшно будет глядеть-то на нее.

— Это уж сам выбирай, что лучше: глядеть на нее и вечерами выглядывать, или за честь свою постоять. Бывай!

Усатый открыл дверь, показывая, что «консультация» окончена.

Следующим утром в стекло водительской кабины снова постучали костяшками, на этот раз изящными, розовыми. Увидев в овальном окошке распухшее от слез лицо Люси, обрамленное цветастым ситцевым платочком, Капитан открыл не сразу.

Неужели дуралей и впрямь его послушал? Да еще и разболтал, что виноват во всем водитель автобуса! Как вцепится сейчас в усы, бешеная баба!

Люся снова постучала. Делать нечего, пришлось открыть.

— Здравствуй, Люся. Что случилось? — кротко спросил усатый.

— Можно я тута поеду, чтобы люди меня не видали? — жалобно попросила она.

У Капитана отлегло от сердца. О его причастности к семейной ссоре она явно не знала.

— На здоровье. А что с тобой стряслось?

Она махнула рукой и поджала красивые пухлые губы. Потом сказала:

— Пашка, сволочь, вчера волосы мне под корешок остриг.

— Как так? — удивился усатый со всей искренностью неумелого вруна.

Люся всхлипнула, но сдержала слезы.

— У Егоровны, бригадирши, день рождения вчера был. Выпили маленько. За ужином с этим подлюгой еще дерябнули. Потом заснула, что младенец. А утром просыпаюсь, чувствую — голова мерзнет. Я хвать — а там!!! Под самый корешок, везде, где достал.

Она подняла на водителя полные слез глаза и некрасиво скривила губы, собираясь разрыдаться.

— Во дурак! Разве так можно?! — возмутился Капитан, пряча глаза. — А за что он тебя?

Слезы вдруг высохли, глаза забегали.

— Бруки утюгом спалила. Последние, — отчаянно соврала Люся.

— Жестоко, за брюки-то. Хотя, если последние…

Больше Люся не проронила ни слова до самого завода. Выходя из кабины, спросила:

— Обратно в районе пяти когда едешь?

— В семнадцать пятнадцать.

Она кивнула и побрела к проходной. Капитан скорее закрыл дверь, и продолжил свое круговое плавание.

Сувенир

Каждое утро, увидев начальницу, Ульяна невольно вспоминала своего любимого писателя Рэя Брэдбери. Идея рассказа о мальчике Пае, который из-за сбоя в родильной машине будущего появился на свет в виде теплой голубой пирамидки, наверняка, пришла в голову великого мастера после встречи с кем-то, очень похожим на Юлию Викторовну Стяжинскую. Правда, Юлия Викторовна была не голубой пирамидкой, а гипертонически-пунцовой, перевернутой кверху основанием. Объемом плеч эта женщина не уступила бы самому Ивану Поддубному. Вся грандиозная конструкция начальственного тела при этом магическим образом удерживалась на паре «лотосовых ножек», заставляя удивляться великому разнообразию и искусности природной архитектуры.

Характером «пунцовая пирамидка» также сильно отличалась от доброго тихого Пая, заброшенного волею фантаста в другое измерение. Она никогда не уходила на обед, если до этого не выпало случая обругать кого-нибудь из работников Учреждения или робкого посетителя. Гастрономический голод приходил только после утоления голода начальственного.

Тем необыкновенным утром, которое навсегда изменило жизнь Ульяны и облик Юлии Викторовны Стяжинской, сперва все шло по обычному сценарию. Служащие, помятые сном и общественным транспортом, расползлись по кабинетам и, как по команде, надели на лица зверское выражение. Если бы в Фермопильском сражении царь Леонид не дрался бок о бок со спартанцами, но выставил вдоль ущелья десяток работников социальной сферы города Пустошева, персы непременно потерпели бы поражение. Зайти в тыл грекам они уж точно не решились бы. Если такие лица на передовой, что же должно твориться в тылу?

Пустошевские пенсионеры и инвалиды, однако, были «не персидского десятка». С раннего утра они строились фалангами, сбивались в воинственные кучки и отчаянно штурмовали Учреждение. Последнее не сдавалось и продолжало терять, задерживать, забраковывать, игнорировать, не подписывать, не начислять и всячески давать поворот от своих неприступных ворот.

Сама Ульяна пришла в Учреждение недавно и, как всякий новобранец, не понимала, почему и ради чего шла война. Она обижалась на разъяренные крики посетителей и поражалась способности сослуживцев допускать ошибку в каждом втором личном деле. Иногда она жалела какого-нибудь особенно немощного врага и превышала полномочия, подводя тем самым под монастырь Учреждение, а затем выслушивала угрозы Юлии Викторовны.

Именно такой случай прервал обычный ход событий тем удивительным утром. На прием к Ульяне пришел маленький чистый старичок Глеб Сергеевич Ратный. Пришел не в первый, не во второй и даже не в третий раз. Для того, чтобы оформить небольшую надбавку к пенсии, положенную ему за какие-то прежние заслуги, Глеб Сергеевич проделал путь, сравнимый разве что с путешествием Амундсена к Южному Полюсу. Но, когда победа была уже близка, и Ульяна открыла желтовато-серую папку с надписью Г.С. Ратный и длинным номером, обнаружилось, что бухгалтерия снова спустила дело на тормозах.

— Опять чего-то не хватает? — спросил старичок скрипучим голосом, увидев замешательство Ульяны. Голова его едва заметно тряслась, но глаза смотрели твердо.

— Да нет, — соврала Ульяна. — Сейчас все уладим.

Она сняла трубку и набрала номер бухгалтерии.

— Жанна, это Викторова из седьмого. Глянь, пожалуйста, одно дело. Мне нужно знать, что там с начислениями.

Она продиктовала фамилию и номер, затем долго ждала, стараясь не глядеть на старика, который вдруг застыл, как камень, будто сотрясание его головы могло отрицательно повлиять на ответ в трубке.

— Ну, чего там у него? — пробубнила, наконец, Жанна.

— Он подавал на надбавку еще зимой. Документы все в порядке.

— По надбавке ничего нет. Пусть ждет, когда Хвойченко из отпуска выйдет. Она его делом занимается.

— Жанночка, миленькая, давай разберемся сейчас. Он уже несколько месяцев ходит, — стала упрашивать Ульяна.

— У меня своей работы хватает. Ты задолбала уже всех своими просьбами, — отрезала Жанна и повесила трубку.

— Опять чего-то не хватает? — словно испорченный граммофон, старичок повторил свой вопрос.

— Всего хватает, — буркнула раскрасневшаяся от злости Ульяна и встала. — Ждите здесь, я сейчас приду.

Через пять секунд она уже стояла в кабинете начальницы и взволнованно обрисовывала злоключения Ратного.

— И чего ты хочешь от меня? — процедила «пирамидка», выслушав Ульяну.

— Позвоните в бухгалтерию, пусть разберутся. Ему семьдесят восемь лет, а он полгода сюда ходит. Он ребенок войны, в конце концов.

— Пусть ждет, когда специалист выйдет из отпуска. Если мы для каждого будем делать исключение, то когда будем работать?

Ульяна с возмущением посмотрела на плоский зад компьютера начальницы. Она готова была поставить свой годовой заработок на то, что на его жидкокристаллическом лице Юлию Викторовну сейчас ждала стройная эльфийка с пятым размером груди. Ни для кого в Учреждении не было секретом, в какой игре трудилась начальница, когда оставалась одна в кабинете.

— Нет, — громко заявила Ульяна. — С его делом нужно разобраться сейчас!

«Пирамидка» резко подскочила со стула и завизжала:

— Ты что себе позволяешь? Пиши заявление, сейчас же!

— Вот вам! — Ульяна выставила вперед дулю. — Это не частная лавочка. Придумаете основания — в суд пойду! — сказала она и уже после этого поняла, что премии за все дальнейшее время работы в Учреждении, сколько бы его ни осталось, растворились парой кусков сахара в стакане чая для Юлии Викторовны. Голый оклад улыбнулся из-за спины начальницы и соблазнительно поманил Ульяну в свои объятия.

— Пошла вон! — рявкнула Юлия Викторовна и указала на дверь.

Выбросившись в тонкий кишечник коридора из «нервоперерабатывающего» желудка начальственного кабинета, Ульяна долго не могла прийти в себя. В памяти всплыл недавний разговор с подругой, нанявшейся рекламным агентом в провинциальный журнал:

— Знаешь, — сказала Вера, — наверное, я бы лучше навоз лопатой таскала.

— Да нет, — не согласилась Ульяна, — навоз гораздо хуже.

Теперь и в ее жизни настал момент, доказавший приоритетность продуктов жизнедеятельности животных перед человеческим скотством. Старик, дожидавшийся ее, наверняка все слышал, так как кабинеты находились совсем рядом. Ульяна втянула голову в плечи, готовясь оправдываться, и толкнула дверь, но посетителя на прежнем месте не оказалось.

«Ушел. И когда он только успел? Шустрый дед. Ну и хорошо, что не придется с ним объясняться. И без того сердце колит и руки трясутся. В двадцать восемь лет. Отличный результат!»

Через полчаса и рюмку Корвалола Ульяна снова копалась в бумагах и отвечала на вопросы новых посетителей.

Когда тусклый осенний вечер щедро раздавал увольнительные работникам Учреждения, а Ульяна устало натягивала ярко-розовые резиновые сапоги, в дверь кабинета постучали.

— Прием окончен! — крикнула она, задвигая под стол черные лодочки, в которых ходила весь день.

— Внучка, я на пять минут, можно?

Узнав голос Ратного, она вздохнула с досадой. Сил на бедолагу совсем не осталось.

— Проходите, пожалуйста.

Старичок повертелся у входа, пытаясь пристроить мокрый зонтик, потом положил его на пол рядом с серой авоськой и уселся напротив Ульяны.

— Куда же вы подевались днем? Я хотела…

— Знаю-знаю, — перебил ее дед. — Все слыхал. Я не за тем сюда пришел.

— А зачем же? — насторожилась Ульяна.

Частенько одинокие пожилые люди воспринимали вежливость и участие с ее стороны как предложение дружбы. Тогда они приходили без всякого дела, просто поговорить про жизнь, пожаловаться на свои беды. Как правило, в конце рабочего дня, чтобы не отвлекать Ульяну от работы. Некоторые приносили выпечку, а одна бабуля однажды поставила на стол литровую банку домашнего вина из лепестков розы. От дружеских посиделок, как правило, спасал звонок Веры. Ульяна говорила, что звонит семья, извинялась и уходила, хоть дома ее ждал только кот Елисей.

Старичок тем временем с неожиданным проворством подхватил свою авоську и извлек из нее большой стеклянный шар на керамической подставке. Такие сувениры можно увидеть в каждом рождественском фильме. Кто-нибудь из героев обязательно смотрит внутрь шара, а перед зрителем предстает огромный искаженный глаз.

— Послушайте, это лишнее, — заговорила Ульяна. — У меня вряд ли получится вам помочь.

Старик бережно поставил вещицу на стол и потер рукавом запотевшую верхушку. Таких шаров Ульяне видеть еще не приходилось. Внутри его прозрачного тела плавали не снежинки, как в большинстве подобных сувениров, а крошечные золотистые монетки. Они опускались на симпатичную розовую свинку, задравшую кверху рыльце. Рот свинки был широко открыт, и те монетки, что попадали в него, через пару секунд вываливались у свинки из-под хвостика. На лбу керамического животного было что-то вроде диадемы с ярко светящейся изумрудно-зеленой каплей в середине.

— Не получится — и не надо! — заявил старик. — Ты хотя бы пыталась мне помочь. Вот я и принес Зою.

Он снова любовно погладил шар по гладкой голове. Глеб Сергеевич явно не купил сувенир перед походом в Учреждение: наверняка, он принес дорогую сердцу вещь.

— Нет, заберите сейчас же! — потребовала Ульяна.

— Она тебе не нравится? — обиделся старик.

— Нравится. Но я не могу ее принять.

— Очень даже можешь!

Он оглянулся по сторонам и заговорил шепотом:

— Зоя — не сувенир. Она — настоящий оберег. Если будешь держать ее рядом, то всем твоим обидчикам придется не сладко.

Ульяна понимающе заулыбалась. Бедный человек, видимо, помутился рассудком. Но намерения его были добрыми, и она решила не обижать его:

— Ну, хорошо. Я возьму вашу замечательную Зою. Если вам не жаль с ней расставаться.

— Что ты, что ты! — быстро проговорил обрадованный дед. — У меня еще есть. Очень много таких.

— Тоже волшебные? — подмигнула Ульяна.

— Можно и так сказать.

Седая голова снова затряслась, и Ратный встал:

— Не буду больше тебя задерживать, внучка.

Провожая его до двери, Ульяна думала, что этот новый друг, наверняка, будет навещать ее не реже раза в месяц. Если не каждые две недели. Тогда она не могла и подозревать, что очень скоро будет сама с замиранием сердца искать старика.

Чертовщина начала твориться на совещании утром следующего дня. Юлия Викторовна, как всегда нарядная, с лакированными буклями, по цвету и форме похожими на клецки, стояла перед коллективом и обрисовывала ужас грядущей проверки, как вдруг у нее сильно зачесалась левая щека. Начальница быстро поскребла лицо длинными акриловыми ногтями и попыталась продолжить речь, но зуд не проходил.

— Укусило что-то, наверное, — предположила она и на этот раз принялась тереть щеку ладонью, уставившись на подчиненных слегка одуревшими глазами.

Через минуту натирания левой щеки зачесалась правая, и тогда в ход пошли уже обе ладони.

— Да что же такое, что ж такое, — приговаривала Стяжинская и от души продолжала бороться с внезапной напастью, видимо, забыв, что вокруг толпа удивленных зрителей.

— Юлечка Викторовна, дайте глянуть! Если это укусы, то расчесывать нельзя, — вызвалась на помощь Наталья Лисичка. Она всегда старалась быть под рукой у «пирамидки» и потому уже давно занимала должность ее заместителя.

Чесунья с трудом прервала трение и подставила под обзор Лисички опухшее раскрасневшееся лицо.

— Ничего нет, странно, — объявила Наталья. — Наверное, аллергия на что-то.

Не меньше двух часов сочувствующие сотрудники бегали в аптеку за противозудными и антигистаминными средствами. Щеки смазывали, примачивали, протирали и обдували, но они зудели так, что Юлия Викторовна не могла больше терпеть. Она стонала, кряхтела и ругалась отборным матом, чего от нее, в прошлом учителя русского языка, никто никогда не слышал. К обеду, багровая и растерянная, она отбыла на скорой помощи, прикрывая лицо шелковым платком.

Утро среды принесло тревожные новости: «щекотливая» напасть одолела еще пятерых сотрудников Учреждения. Все они были госпитализированы и чесались за компанию с начальницей в соседних палатах больничного изолятора. Из-за угрозы эпидемии неизвестной болезни Учреждение закрыли, а всех служащих отправили на обследование.

— А что ищут, чесотку? — спросила Ульяна завхоза Эмму, когда они сидели на кушетке кабинета забора крови.

— Если бы! — заявила Эмма, округлив и без того большие светло-серые глаза. — Они до сих пор не могут поставить диагноз. И лекарство подобрать не могут.

— Откуда знаешь?

— Подруга тут в гинекологическом работает. Она мне вчера звонила. Говорит, профессоров из столицы везут, будет консилиум.

По полному лицу Эммы сползла маленькая капелька пота, она начала чесать щеку, но вдруг резко одернула руку.

— Фу-ты, ни приведи Господи! Я еще и не пожила, замужем не была. Чур меня, чур меня.

Она три раза перекрестилась. Ульяна слегка толкнула ее в приятный округлый бок:

— Так тебе лучше будет, если заболеешь. Профессора ведь приезжают. А то как одинокий попадется, почешет тебя и влюбится.

— Ага, нужна я ему буду с мордой в коросте. Не каркай!

Всеобщая истерия, перешедшая вследствие карантина в телефонный режим, постепенно передавалась и Ульяне. Временами ей казалось, будто от подбородка ко лбу пробегал кто-то невидимый и щекотал кожу маленькими лапками. Тогда Ульяна скорее бежала в ванную и натирала лицо дегтярным мылом. Каким образом средство с удушливым запахом могло предотвратить жуткую хворь, она не знала, но помнила, как в детстве бабушка натирала ее зловонной пеной и приговаривала:

— Смоем мы с Ульяшки гадкие какашки. Пусть у нашей крошки все посдохнут вошки!

Теперь она и не помнила, подхватывала ли когда-нибудь вошек, которыми пугала бабушка, а вот нелепый стишок в сочетании с запахом из детства действовал успокаивающе.

Под клетчатый плед, где Ульяна проводила теперь каждый день вынужденного отпуска, из телефонной трубки поступали все более устрашающие новости. И если бы не одно приятное происшествие, точнее «пришествие», то она полностью отдалась бы в трясущиеся руки паранойи. А пришел к ней контролер электросетей Вова.

— Ну ничего себе! Вы дома! — объявил парень, взбираясь на табуретку, чтобы снять показания счетчика.

— А почему это вас так удивляет? — спросила Ульяна, мявшаяся рядом в шерстяных носках.

— Я уже год на этом участке, а у вас никогда никого нет.

— Да, у меня никого нет, — вдруг ляпнула Ульяна и застенчиво улыбнулась.

Вечером она собиралась на свидание, в первый раз за два года. Примерно столько времени прошло с тех пор, как ее гражданский муж внезапно женился на своей коллеге, переводчице Тоне. Радостно вертясь перед зеркалом, Ульяна напевала себе под нос:

— У кого-то жуткий зуд, а других в кино ведут. Пирамидке западло, а Ульяшке повезло!

Прощаясь с Елисеем, она подумала о том, что бабушкин талант сочинять глупости оказался для нее гораздо заразнее странной хвори. И это было чертовски хорошо.

Через две недели Учреждение, санитарно-обработанное и проверенное на наличие опасных инфекций, снова распахнуло пасть, чтобы глотать служащих и посетителей. Наплыв из-за долгого простоя был невиданный, и Стяжинская, которая, как говорили, еще не оправилась от недуга, время от времени выходила на работу. Делала она это исключительно по вечерам, когда все сотрудники разбегались по домам, поэтому кроме вахтерши, тети Кати, ее никто не видел. На все же расспросы любопытных кумушек тетя Катя неизменно отвечала:

— А тебе на кой?

Но как-то вечером Ульяна надолго задержалась в своем кабинете — одна из ее старушек-подружек пришла поболтать о своем артрите, а контролер Вова уехал на три дня к матери в деревню. Провожая старушку в коридоре, Ульяна внезапно столкнулась с начальницей и с трудом узнала ее. И то — лишь благодаря привычным клецкам и пирамидальному телосложению. Щеки и лоб начальницы сплошь покрывал бежевый пластырь. Участки кожи, видневшиеся в просветах между полосками, были желтые и огрубевшие, в глубоких темных трещинах, точно пятки сельского труженика после урожайного лета.

Ульяна поздоровалась, но Юлия Викторовна ничего не ответила. Она отвернулась и ускорила шаг.

— Чего это с ней? — спросила артритная старушка.

— Болеет чем-то.

— Ну и пусть ее, — бабка злорадно сощурилась. — Тоже, небось, рыльце в пушку.

«Рыльце в пушку, рыльце в пушку», — вертелось в голове Ульяны, пока она возвращалась в кабинет по пустому коридору. И вдруг в памяти четко всплыло лицо Глеба Сергеевича Ратного. Глаза смотрели прямо, а губы шептали:

— Зоя — не сувенир, а оберег. Держи ее рядом, и всем твоим обидчикам придется несладко.

И как ей раньше не пришло в голову сопоставить этого странного человека и все происходящее? Ну конечно, не пришло. Ведь она не верит в потустороннее и сверхъестественное, как всякий обычный скептик. Не сладко бы ей пришлось в последние два года полного одиночества, позволь она себе веру во всю эту ерунду!

Тем не менее, слепо отрицать причастность стеклянной игрушки к недавним событиям было бы неразумно. Во-первых, шестью «заболевшими лицами» исчерпывался список самых отпетых тиранов Учреждения. Не исключено, что накануне «эпидемии» они общались между собой и потому заразились, но Ульяна знала наверняка, что эти люди ладят между собой еще меньше, чем с остальными. Во-вторых, внутри шара красовался вовсе не заснеженный город, не знаменитая башня или милый ангелочек, как принято в подобных сувенирах. А в-третьих было то, что Ульяна осознала только теперь: изумрудную каплю на диадеме свинки покрывала вовсе не люминофорная краска, как могло показаться на первый взгляд. Она светилась с неизменной яркостью независимо ни от чего. Если бы это была обычная лампочка, питавшаяся от батареек, наглухо замурованных в керамической подставке, то за три недели она потускнела бы, а скорее — и вовсе погасла. Но нет. Казалось, что она даже стала ярче.

Чтобы проверить свое наблюдение, Ульяна закрыла дверь и выключила свет в кабинете. Стол сразу же озарился насыщенным изумрудным сиянием, будто горел электрический ночник. Казалось, что гладкое ладное тело свинки светится изнутри. Только монетки недвижно лежали вокруг нее темными, словно пепел, хлопьями.

С трудом переборов страх, Ульяна подошла к шару, прикоснулась к нему и выдохнула вслух:

— Теплый!

Теплый, словно человеческая рука. И как она раньше этого не заметила? Столько раз в коротких перерывах между посетителями играла с ним, встряхивала, наблюдала за монетками и не заметила!

Осторожно, будто сувенир — хрупкий зверек, она обернула его шарфом и положила в сумку. Потом нашла личное дело Ратного и переписала адрес. Нужно было во что бы то ни стало найти старика и потребовать объяснений.

Жилище Глеба Сергеевича — одноэтажный домик, почти по пояс врытый в землю — находилось на окраине Пустошева. Чтобы войти в затхлый коридор, следовало спуститься по трем деревянным ступеням, очень узким, будто смастерили их только для детских ног. Дальняя часть коридора, по-видимому, служила хозяину кухней: в углу стоял умывальник, похожий на Мойдодыра из детских книжек, а рядом — стол с электроплиткой и две низкие крепкие табуретки. Стены кухни-коридора до середины покрывала темно-синяя краска, а вверху они были побелены. Глядя на старика, пока тот суетился с чайником, Ульяна почему-то представила, как он каждое лето стоит на табуретке в треугольной шапочке из газеты и старательно белит потолок своего мрачного «полуподземелья».

— А я думал, ты уже не придешь, — сказал дед, доставая из ящика стола глиняную вазочку с сухими крендельками и хитро поглядывая на Ульяну. — Думал, погибла моя Зоя бесславно и службу свою сослужить не успела.

— Значит, все это правда? Из-за шара у нас на работе такое творится?

— А что у вас творится?

Старик хорошо притворялся, или же он, действительно, не знал, что наделал его «подарок». Ульяна вкратце рассказала о злоключениях, постигших Учреждение. Ратный внимательно слушал и удивленно качал головой.

— Почему вы так удивляетесь? — не выдержала Ульяна. — Разве не для этого вы ее… заколдовали?

— Я? Заколдовал?

Он засмеялся. В старческом горле заскрипело и забулькало, седые глаза слезились. Ульяна вдруг почувствовала себя суеверной дурой, которая выдумала злую сказку и пришла морочить голову немощному человеку.

— Но ведь вы сами сказали, что свинка — оберег! И опять же, какую такую службу она должна была сослужить?

Ратный перестал смеяться и впился в нее цепким взглядом.

— Секреты хранить умеешь?

Ульяна замешкалась, но потом кивнула.

— Я тебе верю. Ты хорошая, добрая. Пойдем.

Он встал, держась одной рукой за поясницу, подошел к умывальнику и легко отодвинул его. Только сейчас Ульяна заметила, что ножки ветхого «Мойдодыра» были обуты в колесики от кресел. За спиной умывальника оказалась низкая дверь, достававшая только до середины стены и окрашенная той же синей краской. Если бы не чернеющая замочная скважина, то заметить дверь было бы почти невозможно.

В кармане серых домашних брюк старик выудил огромный серебристый ключ, вставил его в скважину и повернул раз пять, не меньше.

Ульяне стало не по себе. Несчастный дед в ее воображении превратился в хитрого изобретательного злодея, который мстит всему миру за свои обиды, колдует, заманивает и убивает таких легковерных, как она.

Ратный, тем временем, распахнул дверь, за которой висела плотно прикрытая велюровая занавеска, и обернулся:

— Пойдем!

Ульяна приросла к табуретке, пытаясь вспомнить, закрыл ли дед входную дверь на ключ. В любом случае, верным решением будет подбежать к окну, стукнуть ногой в резиновом сапоге по стеклу и выскочить прямо на тротуар. Перед этим нужно схватить шар и, если старик пустится в погоню, тюкнуть его прямо в лоб. Вот и сослужит свою службу свинка Зоя!

— Да ты никак в убийцы меня записала! — Ратный всплеснул руками.

— Записала, — призналась Ульяна, сама не зная, зачем.

Старик вздохнул, потом повернулся и одернул занавеску. Вместо темного чулана или лестницы в подвал, которые можно ожидать за подобными дверьми, перед Ульяной предстало невероятное зрелище: десятки, сотни шаров, сияющих разными цветами. Зачарованная, она сразу же забыла о страхе, подошла и заглянула внутрь.

Потайная комната занимала, по меньшей мере, половину площади дома. Вдоль стен тянулись стеллажи, густо заставленные сувенирами, подобными Зое. Внутри стеклянных сфер застыли птицы с глазами, мерцающими янтарным светом. Змеи с неоновыми спинами обвивались вокруг прозрачных веток. Бутофорские сундучки искрились рубиновыми каплями. В одном из шаров танцевала цыганка, а на ее груди горело пурпурное ожерелье, в другом — подбоченился белый чайник, носик которого лучился розовым. Искусно сделанные корабли с парусами, цветы и звезды, гномы и феи, бабочки и крошечные вазы — все было усыпано яркими огоньками. Эта комната, пожалуй, могла бы удивить саму Хозяйку Медной Горы.

— Какая красота! — воскликнула Ульяна. — Откуда все это у вас?

— Отсюда.

Старик протянул вперед руки, повернутые ладонями вверх.

— Во дворе моя мастерская, — пояснил он. — Вернее, не моя, а моего отца. Ордий был его идеей.

— Ордий?

Ратный прошел в потайную комнату, выбрал на полке один из шаров и протянул Ульяне. Внутри сферы плавала маленькая красно-желтая планета, похожая на Марс.

— Все колдовство, как ты это назвала, заключается в излучении металла, который, как видишь, есть в каждом шаре. Отец называл его ордий, от латинского ordo, что значит — «порядок».

Ульяна слушала, не моргая, тщетно стараясь понять, о чем он говорит.

— Ладно, давай обо всем по порядку.

Они снова сели у стола, и Глеб Сергеевич стал рассказывать свою необыкновенную историю.

Сергей Глебович Ратный, его отец, до войны был известным стеклодувом. В его мастерской рождались невероятно красивые вещи, которые радовали не только горожан, но уезжали в самые далекие уголки страны. В Пустошеве говорили, что с работами добросердечного Сергея в дом всегда приходила удача. Поэтому ни одна пустошевская свадьба не обходилась без статуэтки или вазочки, сделанной мастером.

Но статуэтки и вазочки бессильны перед войной. Когда Сергей вернулся с фронта, из всей его семьи в живых остался только младший сын Глеб. Жену, двух дочерей и старшего сына фашисты угнали в концлагерь, устроенный в близлежащем совхозе, и расстреляли всего за неделю до освобождения пленников нашими солдатами, так как жена, Вера Ратная, состояла в местной подпольно-патриотической группе. Глеба спрятали соседи, поэтому он избежал страшной участи своих родных.

Первый год после войны Сергей Глебович не мог справиться со своим горем — каждый день запирался в давно холодной мастерской и пил до беспамятства. Глеб в то время жил у тетки — сестры матери. Но одним ранним весенним утром отец пришел трезвый, чисто выбритый, в сером костюме, который прежде надевал, когда они с матерью ходили в театр, где Вера работала костюмером, и сказал:

— Пойдем домой.

Вскоре Сергей Глебович устроился на приборостроительный завод и поступил в университет на заочное отделение химико-биологического факультета. Он очень изменился: все свободное время проводил в библиотеках или ставил какие-то опыты в своей бывшей мастерской. Когда Глеб окончил школу, отец рассказал, над чем так усиленно трудился последние годы: он изучал влияние неживой природы на биополе человека. Только теперь Глеб узнал, что с самого детства у отца была способность видеть вокруг людей свечение, имевшее разные оттенки, интенсивность и форму.

— Твои дед с бабкой, — говорил он Глебу, — думали, что это — болезнь глаз или мозга. Даже к профессору в Москву меня возили. Профессор прописал порошки. Они не помогли, но я не хотел волновать мать и сказал, что все прошло.

Постепенно Сергей начал невольно выводить закономерности: свечение явно имело прямую связь с характером, настроением и даже действиями людей. Так, увидев незнакомца со спины, он мог безошибочно определить, какое выражение в данный момент на его лице — веселое, печальное, злобное, отсутствующее или мечтательное. Когда в дом приходил новый человек, Сергей знал заранее, пришел он с добром или причинит вред. Однажды на Новый год родители пригласили дальнюю родственницу. Сергею тогда было десять. Подождав мать на кухне, он горячо зашептал ей:

— Эта тетя очень плохая. Нужно, чтобы она ушла.

Мать недоуменно пожала плечами и сказала, чтобы он не беспокоился. Тетя — хорошая, и все это ему просто кажется.

Через год оказалось, что у отца с «тетей» завязался роман. Из семьи он не ушел, но с тех пор родители больше не были счастливы. Это Сергей знал наверняка, так как и их «цвет» изменился. Он страдал и мечтал, что рано или поздно научится влиять на свечение окружающих людей, чтобы менять их чувства.

И научился. Поначалу незначительно, большим усилием мысли, но все же ему часто удавалось сделать так, чтобы свечение вокруг матери становилось ярче и шире. Тогда она снова улыбалась, и в дом на какое-то время возвращался мир и покой.

Со временем умение росло, и годам к двадцати Сергею не составляло никакого труда «перекраивать», как он это называл, почти любого собеседника. Также он заметил, что и неживые предметы, особенно металлы, обладают свойствами влиять на людей. Но тогда, в юности, он не придал этому значения.

И только через много лет, заглянув в обезображенное лицо войны, потеряв почти всех близких, а затем и себя, он почувствовал: необыкновенный дар дан ему неспроста. Он никогда не сможет восполнить своих потерь, но, возможно, он способен избавить от потерь других людей.

Тогда Сергей принял решение поступить в университет и стал изучать природу свечения, которое не переставал видеть ни на минуту, даже в моменты пьяного полузабытья. Он искал реактив, который значительно усилил бы воздействие металлов на биополе человека. То есть, превращал какой-либо из известных металлов в ордий.

— Невероятно! Как в сказках про философский камень! — воскликнула Ульяна, когда Ратный на мгновенье замолчал.

— Вроде того, — старик довольно сощурился. — Только камень должен был превращать металл в металл, а ордий — людей в людей. Он был почти у цели, но одной жизни недостаточно для такого дела.

Глеб Сергеевич тяжело вздохнул, потом продолжил:

— Конечно же, он научил меня всему, что открыл. Но у меня не было его способности видеть. Все приходилось проверять опытным путем, наблюдать, ждать. Ушли десятилетия, прежде чем я получил реактив.

От волнения голова Ратного снова затряслась, но он глубоко погрузился в воспоминания и больше не пытался сдержать недуг. Говорил и говорил, не останавливаясь:

— Реагирует он только с серебром, но результат просто невероятный! Мы и предположить не могли, что полученный металл будет иметь видимое излучение. Ты представляешь, насколько это облегчило в итоге мою задачу? В зависимости от пропорций я могу в два счета менять свойства ордия. И радиус действия превзошел все ожидания. Пока что не могу сказать точно, но уверен, что не менее пятидесяти метров. И это один грамм!

— А это не вредно, как радиация? — испугалась Ульяна.

— Вовсе нет! Излучение ордия имеет совсем другую природу. По-твоему, дожил бы я до семидесяти восьми, будь он радиоактивным?

Старик кивнул в сторону залитой светом потайной комнаты.

— А почему все огоньки разного цвета?

— Как я уже говорил, это зависит от количества реактива. Пока что я получил пятнадцать видов. Этот, — Ратный указал на диадему свинки Зои, — «ордий три, изумруд». Его излучение компенсирует недостаток изумрудно-зеленого цвета в биополе, отвечающего за честность.

— Постойте, мне не совсем понятно. Даже если допустить, что ваши слова — правда, разве качества человека зависят от биополя, а не наоборот? Ну, вроде как протухшая рыба: можно чем-нибудь ее смазать и временно убрать душок, но от этого она не станет свежей.

— Очень правильный вопрос! — воскликнул старик, обрадованный интересом Ульяны. — Человеку повезло больше, чем рыбе. «Тухлую натуру» вполне можно освежить. Мои наблюдения показали, что связь — двусторонняя. При постоянном воздействии на свечение меняются и свойства личности. Хоть, кончено, обратный процесс в десятки раз медленнее, чем прямой — когда человек сознательно пытается привить себе какие-то качества, его свечение меняется молниеносно.

— То есть, немного напрягся — и ты уже хороший? — пошутила Ульяна.

— Или плохой, — улыбнулся в ответ старик.

— Но почему вы так уверены в своем открытии, если сами не видите, как отец?

— Проверял. И не раз.

— Как?

— Подарки дарил, — Ратный хитро подмигнул.

— Все равно, здесь что-то не сходится. Вы говорите, личность меняется. Почему же тогда пирамид… моя начальница заболела?

— Иногда возникают побочные эффекты. Если душевный недуг очень застарелый, запущенный, появляются нетипичные реакции. Но это не смертельно.

— Ну и ну! — Ульяна взяла Зою и потрясла. Монетки закружились вихрем. — Значит, вы знали заранее, что на нее нападет эта чесотка?

— Ни в коем случае! — старик отчаянно замотал головой. — Всегда бывает по-разному. Мне кажется, это зависит от окружающих людей.

— Как это?

— В вашем случае, наверное, многие желали что-то подобное объекту.

— Точно! — Ульяна хлопнула в ладоши. — Я ведь не раз слышала, как кто-то говорил: «Чтоб у нее ряха треснула!» И что же, она теперь навсегда такой останется?

— Этого я не знаю, но изменится точно. Раз появился побочный эффект, то и прямой будет.

— Надолго?

— Сложно предсказать. Кому-то хватает на многие годы. Другим на месяц. Уроки ведь все по-разному усваивают.

— Это просто невероятно! Когда вы хотите объявить о своем открытии?

— Никогда.

Она с непониманием уставилась на старика.

— Как думаете, что скажет мир тому, кто открыто заявит ему: «Ты стал совсем негодным. Я пришел менять тебя!»?

Недолго думая, Ульяна ответила:

— Раздавит, как муравья.

— То-то же. И хорошо еще, если только раздавит. И не узнает про «ордий пятнадцать, черный».

Старик многозначительно глянул на нее.

— Что же тогда вы собираетесь делать?

Опираясь на стол ладонью, Глеб Сергеевич с трудом поднялся.

— Искать последователей. Мастеров моей будущей фабрики сувенирных стеклянных шаров-ночников.

Он снова хитро подмигнул.

— Осталась одна вакансия. Как только я тебя увидел — сразу понял: лучшего кандидата мне не найти.

— Но какой с меня мастер? — запротестовала Ульяна. — Я и пельмень-то нормальный не слеплю!

— А с химией в школе дружила?

— Немножко.

— Тогда в лабораторию пойдешь.

Ульяна снова глянула на свинку, все еще глотавшую монетки, и ненадолго задумалась.

— А вот пойду! — сказала она, наконец.

— Отлично! Тогда пошли знакомиться с командой.

Чуть прихрамывая, Ратный дошел до двери в комнату и толкнул ее. В небольшой квадратной гостиной, увешанной старыми шерстяными коврами, Ульяну ждали пятеро молодых людей: две девушки — рыжая и русая — очень похожие между собой (они, наверняка, были сестрами), и трое молодых мужчин, один из которых с острой черной бородкой, сидел в коляске. Все они широко улыбались.

— Меня зовут Ульяна! — громко сказала она и улыбнулась в ответ.

Голодный талант

Странное и жуткое это дело — ходить на поминки давнего приятеля. Будто сидишь ты в классе на устной контрольной по математике, к которой ты не готов. Весь класс, в сущности, не готов, а учительница — форменный тиран, настоящий Аттила Гунн в юбке. Вот она берет в руки журнал, поправляет на носу очки (Зачем они ей? Наверняка, под кожей около глаз у нее имеется то самое отверстие, которое позволяет змеям обнаруживать жертву по колебаниям температур) и начинает опрос по списку. Больше всех не везет Акуловой и Бородулиной. Тебе же с фамилией очень повезло. Ты, скажем, Юрский. Или Яценко, не важно. В списке двадцать пять человек, и ты чувствуешь себя в относительной безопасности. Пока очередь дойдет до тебя, «десяток империй расцветет и рухнет во мрак». Другие будут мучиться и краснеть, а тебя, может быть, и вовсе минет чаша сия. На Матвейчуке ты начинаешь расслабляться, а во время истязаний Назаренко мечтательно планируешь, куда побежишь после звонка.

Но вдруг неожиданно и варварски вызывают Эйдельмана. Ужас с запахом духов Аттилы захлестывает тебя горячими волнами.

Почему Эйдельман? В списке он здесь, рядышком с тобой. Ему бы жить еще и жить! Самого Эйдельмана не то, чтобы жалко, хоть парень он неплохой, веселый. Более всего тебя ужасает близость неминуемой угрозы. Неужели ты — следующий?

Именно с такими темными чувствами поминал Юра Ивлев своего усопшего знакомого в ярко-освещенном зале ресторана «Пегас». Заведение это, вероятно, впервые принимало гостей по столь печальному поводу. Игривые завитки лепнины на стенах, янтарные витражи, огромные хрустальные люстры — от всего здесь исходил дух веселых свадеб, юбилеев и романтических вечеров. Жизнь предпочитает торжествовать расточительно, смерть же довольствуется малым: ведь хорошо празднует тот, кто празднует последним. Пусть даже в заводской столовой с алюминиевыми ложками, запахом горохового супа и пирожками с капустой на закуску.

Не исключено, что Виктора Николаевича Андрюхина тоже поминали бы пирожками, не будь он хозяином ресторана «Пегас», видным общественным деятелем и известным на всю область благотворителем. Важная крупная птица улетает в закат, заставляя наблюдателя благоговеть перед размахом ее широких крыл. Вот и скорбный банкет был устроен с невиданным размахом. Подавали запеченную семгу и стерлядь, жареных цыплят и куропаток, аппетитно бледнели сырные тарелки и, словно звездное небо, мерцала черная икра. Особенно сильно подогревало тоску гостей «Усахелаури» — любимое вино покойного.

Все это изобилие действовало одуряюще на Юру Ивлева, и без того угнетенного ранней кончиной бывшего приятеля. Вот уже десять лет писатель Юра работал грузчиком в супермаркете, и основную часть его рациона составляли макароны, щедро политые килькой в томате. Было, конечно, и в этом блюде некоторое разнообразие: иногда Юра отваривал рожки, иногда бабочки, случались также ракушки, спиральки и даже колокольчики с завитым краем. Но, сколько макаронам не виться, в конце они все же не станут цыпленком табака. В своих многочисленных рассказах и нескольких романах Ивлев частенько описывал пышные застолья. Но, вопреки утверждению, что писатель должен повествовать о том, с чем хорошо знаком, Юра вместо гастрономического опыта использовал поваренную книгу и кулинарные сайты. Проглатывая глазами пестрые картинки со всяческими яствами, он грустил о том, что не может попробовать хотя бы кусочек выбранного для описания блюда, дабы переварить его в подходящие меткие слова. Заказывает Ивлевский герой, скажем, чахохбили с белым вином и лопает его Юриным ртом без вкусовых рецепторов. Оба они в итоге остаются голодными.

Публика, собравшаяся на поминках, также усугубляла смущение писателя. Яркие ароматные дамы были сплошь из тех, что пешком ходят только под стол, а потом сразу пересаживаются в кондиционированное авто. Мужчины же относились к тому типу, в адрес которого вместо определений «тучный» и «полный» употребляются исключительно эпитеты «корпулентный» или «представительный».

Юра понятия не имел, зачем его пригласили сюда. В университете их с Витей Андрюхиным объединяла крепкая дружба. Оба они были лучшими авторамистуденческой газеты и по-приятельски соревновались в написании фельетонов, памфлетов и коротких мистических рассказов. Но сразу же после окончания учебы пути их разошлись. Витя по настоянию отца стал работать в семейном бизнесе, а Юра, вернувшись из армии, принялся за свой первый роман. Поначалу Андрюхин часто наведывался в тесную квартиру приятеля. Налив в граненый стакан черный мускатель, он жаловался, что чувствует себя гусем, которого выращивают для производства фуа-гра. Будто посадили его в клетку и проталкивают в глотку при помощи шнека все то, от чего его тошнит.

— В печенках у меня сидят их переговоры, деловые обеды, закупки и еще черт знает, что!

— Фуа-гра из такой печенки получится — швах, — иронизировал Юра.

— Вот брошу все, — мечтал Андрюхин после второго стакана, — сниму комнату и буду, как ты.

— Зачем снимать? На кухне — тахта, милости прошу. Я похлопочу, чтобы тебя сторожем взяли на наш винзавод.

Вызывая такси, Виктор торжественно обещал, что завтра же объявит отцу о своем решении и переселится в ивлевскую кухню, но появлялся снова лишь через месяц, чтобы лечить горло, натертое кормящей трубкой со шнеком.

Очень скоро бедную птицу окольцевали — женили на эффектной датчанке, дочери отцовского партнера, и посиделки у Ивлева закончились.

— Хотите бутерброд с икоркой? — предложила маленькая кругленькая дамочка, сидевшая за одним с Юрой столиком. Залихватское лакированное каре и выдающийся бюст делали ее похожей на настольную лампу с золотистым абажуром и фигурной ножкой.

— Не откажусь.

Сам Юра почему-то стеснялся взять деликатес. Он испытал острый прилив благодарности к соседке.

— Я из благотворительного фонда. Меня пригласил Джанник, сын Виктора Николаевича, — рассказывала она, накладывая Юре изумительного вида салат, уже без спроса. Ивлев завороженно глядел в свою тарелку, проникаясь любовью к маленьким блондинкам и всем благотворительным фондам мира.

— А вы, наверное, работали у покойного?

— Нет. Мы были… друзьями, — соврал Юра.

Другом он перестал считать Андрюхина после их последней встречи. Случилось это лет за пять до кончины Виктора, когда Юрий совсем отчаялся пристроить хоть один из своих романов в издательство. Услышав однажды, что давний приятель благотворительствует направо и налево, он отправился к нему с просьбой проспонсировать небольшой тирах последней своей книги. Они не виделись больше пятнадцати лет и с трудом узнали друг друга. Андрюхин в меру поправился, имел степенное выражение лица, отрастил короткие бакенбарды и чеховскую бородку. Все это делало его похожим на купца первой гильдии. Ивлев же, худой и сгорбленный, походил на рекрута, проведшего в полевом полку не меньше десяти лет.

— Что ж, дружище, не все дороги ведут в Рим? — заметил Виктор Николаевич, похлопав Юру по плечу. — Я верхом, ты пешком, а оба до мечты не добрались.

— Так дай мне взять твою лошадь под уздцы — вместе доберемся.

Андрюхин рассмеялся новым, незнакомым Ивлеву смехом.

— Хитро придумано. Только это, брат, не «вместе». Это такси с эскортом получается. Я, чтобы в седле удержаться, от мечты отказался давно. А ты хочешь все на блюдечке с каемочкой, значит.

Ивлев встал, собираясь уйти.

— Подожди, Ива, сядь. Я тебе кое-что предложу.

Андрюхин вышел из-за своего массивного стола и уселся в кресло для посетителей.

— Иди администратором в один их моих ресторанов. Обучение я оплачу и по зарплате не обижу. Ты до сих пор сторожем?

— Нет. Грузчиком.

— Ну вот. Заживешь, как человек. Подкопишь, станешь — как это сейчас называется? — индиавтором. Что скажешь?

— Ничего. Не смогу я.

— Почему же? Ты — человек образованный, приятный. Особенно, если помыть. Все сможешь, было бы желание.

— Именно желания у меня и нет, — злобно ответил Ивлев, сверля Виктора Николаевича болезненным взглядом. — Не хочу с людьми, понимаешь? Каждый человек, разговор, даже короткий, сбивает с мысли. И копить не могу.

— Во как! Талант должен быть одиноким и голодным, значит?

— Может и так.

— Бред! — вскричал разозленный Андрюхин. Он подскочил с кресла, вмиг растеряв всю степенность. — Вранье и пошлость. Я тебе вот что скажу… Нет, лучше пусть классик скажет за меня.

Виктор Николаевич распахнул книжный шкаф из красного дерева, и его белые опрятные пальцы побежали по корешкам книг.

— Сейчас, сейчас.

Высвобожденный из тесного пестрого ряда томик в потертой обложке делили натрое две кожаные закладки. Андрюхин распахнул книгу на одной из них и стал читать с жаром, краснея от обуревавших его чувств.

— «До чего же унизительно вечно думать о том, как прожить! Мне противны люди, которые презирают деньги. Это либо лицемеры, либо дураки. Деньги — это шестое чувство, без него вы не можете как следует пользоваться остальными пятью. Не имея приличного заработка, вы лишены половины того, что дает жизнь. Единственное, чего нельзя себе позволять, — это тратить больше, чем зарабатываешь. Люди говорят, будто нужда — это шпора, которая подгоняет художника. Тот, кто так говорит, никогда не чувствовал, как острое железо впивается в тело. Он не знает, как нужда растлевает душу. Она подвергает бесчисленным унижениям, подрезает крылья, как язва въедается в сердце. Не нужно богатства, но дайте же человеку столько, чтобы он мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть щедрым, великодушным и независимым». *

Дочитав, Андрюхин бросил книгу на стол так, что обе закладки вылетели, и страницы, наконец, замкнулись в молчании.

Что ж ты, Витя, щедрый, великодушный и независимый, не творишь тогда? — желчно спросил Ивлев.

Повисла тишина. Только напольные часы нагло цокали зубами-стрелками, поедая время.

— Не знаю, Юра. Я пытался, но ничего стоящего не выходит. Не знаю, в чем рецепт.

— Да нет его, рецепта, Витя. И бедность, и богатство одинаково мешают. Если ты бедный, и все двери для тебя закрыты, то мучаешься вопросом «что сделать, чтобы писать?». Если богатый — не можешь выбрать, что не сделать, чтобы писать. А твое «достаточно» или «в меру» вовсе миф. Каждому со стороны «достаточному» все равно не хватает. Так что и эти, считай, бедные. Наверное, это вопрос не одного глобального выбора, но постоянного, ежедневного, понимаешь?

— Понимаю, Юра.

Андрюхин встал, показывая, что хочет окончить разговор.

— Понимаю, но твоим Энгельсом не буду. Не могу.

Ивлев тоже встал.

— Что ж, на нет и суда нет.

Он пошарил в кармане брюк, выудил маленькую флешку и протянул собеседнику.

— Будет желание — почитай. Не капитал, конечно, но хоть отвлечешься от своих закупок и переговоров.

— А по вам и не скажешь, что друг, — снова обратилась к Ивлеву женщина-лампа.

В другой ситуации подобная бестактность вывела бы Юру из себя, но материнская забота этой женщины о его тарелке усыпила самолюбие.

— Давний. В университете вместе учились, — пояснил он.

— Тогда все ясно, — она оперлась локтями о стол, положив грудь на золоченую скатерть. — Плохо, конечно, что Виктор Николаевич умер.

— Полагаю, он бы с вами согласился, — пошутил Юра, но благотворительница не заметила и продолжала. — Весь наш фонд на нем держался. А к этому Джаннику не подступиться. Буржуй!

Она смешно надула щеки и выпучила глаза. Так, видимо, по ее соображению должен выглядеть настоящий буржуй.

— Слушайте, у вас, случайно, пакета нет?

— Нет.

Дамочка обернулась по сторонам, затем принялась рыться в своей маленькой лакированной сумочке. В одном из боковых карманов она нашла, наконец, пакетик-маечку, снова обернулась и принялась проворно складывать в него сырную и мясную нарезку.

— Что вы делаете? — спросил удивленный Юра.

— А то вы не видите? — прошептала барышня. — За нашим столиком больше никого нет. Что же, всему этому добру пропадать, что ли? Я девочкам из фонда понесу. Пусть помянут Виктора Николаевича.

Когда пакетик наполнился, а блюда с сухой закуской опустели, к столику подошел молодой господин в шикарном черном костюме. Он бросил равнодушный взгляд на пакетик, потом заговорил с сильным акцентом.

— Мадам, вы — Клещенко Галина Ивановна?

— Я… да, — сконфуженно согласилась женщина-лампа.

— А вы — Ивлев Юрий Михайлович?

— Николаевич, — поправил Ивлев, краснея, будто пакетик-маечка был его идеей.

— Меня зовут Джанник Андрюхин. Прошу вас оба пройти в мой кабинет.

— Оставьте же свой проклятый пакетик, — прошипел Юра блондинке, когда они следовали за важным господином. Та на ходу пыталась запихнуть добычу в сумочку, но края ридикюля отказывались сойтись. Уже перед самой дверью в бывший кабинет Андрюхина-старшего мадам сделала отчаянное усилие, молния скрипнула и застегнулась, высунув между зубов голубой полиэтиленовый язык.

— Дура, — прошипел Юра.

— Оборванец, — ответствовала благотворительница, гордо тряхнув абажуром.

Со дня неприятной встречи в кабинете ничего не изменилось. Был тот же шкаф из красного дерева с бесчисленными ребрами книг, резные напольные часы, был массивный стол. Не было только Виктора. У Юры неожиданно защемило сердце. Беззаботные университетские годы разом нахлынули и защемили грудь. Пока Джанник Андрюхин перебирал бумаги на столе, Юра считал шаги стрелок, чтобы сдержать слезы. Наконец, молодой человек поднял голову и заговорил.

— По поручению моего папа сообщаю, что ваш фонд, мадам, и вы, Юрий Николаевич, упомянуты в завещании. Фонд получит значительную сумму.

Джанник быстрым росчерком написал цифры на квадратном листке, который протянул благотворительнице. Взглянув, женщина засветилась и подвинула сумочку так, что та спряталась за ее левой ягодицей.

— О вашей части читайте здесь.

Ивлев сразу же узнал конверт. В таких он отправлял Андрюхину письма, когда служил в Казахстане. Пожелтевший от времени, оборванный с одного бока, он глядел на Юру выцветшими советскими марками. Дрожащими пальцами Ивлев достал из конверта листок белой бумаги и прочел:

«Дорогой мой Ива!

Подпруга перетерлась, и, вероятно, скоро я выпаду из седла.

Хоть мы в ссоре, знаю, что мой уход не доставит тебе удовольствия.

Так дело не пойдет.

Когда меня переправят через Стикс, ты получишь сертификат на издание двадцати тысяч экземпляров своего романа в одном из столичных издательств и рекламную кампанию книги.

Хотел оставить тебе свой ресторан, но передумал. Талант не должен быть слишком сытым, ведь так?

Вместо этого ты получишь пожизненный пансион, которого едва хватит, чтобы ты мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть щедрым, великодушным и независимым.

Можешь не благодарить. Я буду уже далеко. Выпав из седла, сразу налягу на весла.

Твой, Энгельс».

— Что у вас? — нетерпеливо поинтересовалась женщина-лампа, как только они с Ивлевым покинули кабинет.

— Надо что! — буркнул Юра и спрятал письмо в нагрудный карман.

Выйдя из ресторана, он присел на лавочку неподалеку, и несколько раз перечитал письмо. Потом принялся разглядывать красивое здание «Пегаса», выстроенное в барочном стиле. На короткий миг воображение превратила Юру в хозяина заведения. Он представил себя в кабинете с резными часами. Чистенькая гладко причесанная официантка принесла бокал красного вина на серебристом подносе. Юра выпил вино, закрыв глаза от удовольствия, и наваждение развеялось. Он встал, отвесил короткий поклон ресторану и пошел домой. Впереди его ждала огромная работа. И ежедневный выбор.

Коммерсант

Мамы, чаще всего, бывают двух видов — принцессы и королевы.

Мама-принцесса каждый день носит туфли на высоком каблуке и предпочитает коротенькие юбочки и шортики спортивным штанам (даже если отправляется в соседний двор, чтобы купить хлеба в подвальном магазинчике). Она любит ходить с распущенными волосами, как делала в бытность свою девушкой. Благо, современный человек не верит в глупенькие приметы. Раньше такую маму непременно «побил бы гром» за простоволосость, и накликала бы она беду на всю свою семью. А сейчас наоборот — все ею любуются и хвалят. Вот какая мама, просто девочка!

Мама-принцесса всегда при свежем макияже, а ее сумочка с бутылочками и подгузниками отлично сочетается с цветом и дизайном коляски малыша. Она стройна или же неустанно стремится к стройности — строго придерживается диеты, от чего, случается, внезапно бледнеет и становится капризной, как и полагается принцессе. Все в такой маме, будто, говорит: «Да, я принадлежу к владетельному роду, но еще слишком молода, чтобы обзывать меня «заматерелыми» титулами!»

Когда чадо мамы-принцессы становится одного с ней роста, ей очень хочется, чтобы незнакомые люди принимали его за ее младшего брата или сестренку. Бабушек-принцесс внуки часто называют по имени, озадачивая знакомых, которые, в силу своей ограниченности, не поняли, что эта бабушка — принцесса.

Мама-королева принимает «помазание на царство» с радостью и полной готовностью вступить в свои законные права, едва только узнает о беременности. Она мигом меняет шпильки на мягкие тапочки, смывает крем-пудру, закручивает косу в удобный пучок на затылке, чтобы было удобнее управлять вверенной ей судьбою вотчиной. В еде она себя и не думает ограничивать, так как не собирается два триместра умещаться в джинсы, которые купила до свадьбы, и к родам разрастается до определенных природой размеров. Именем королевы из дома изгоняются пиво и сигареты, а место этих «парий» занимают ягодные соки и баночки с витаминами. Даже футбол уступает место фитболу.

На прогулку мама-королева одевается удобно, защищая себя от солнца, холода и клещей, ведь она помнит, даже во сне, что все королевство держится на ней одной. Ребенок мамы-королевы выучивается читать раньше, чем ребенок мамы-принцессы отвыкает от подгузников, но первый часто бывает бит вторым, так как знает, что за него заступится царственная родительница, ведь она всегда начеку.

Всевозможные кружки посещают отпрыски обеих разновидностей матерей, но мама-принцесса определяет дитя в пять разных секций, чтобы отдохнуть и заняться своими делами, а мама-королева нащупывает таким образом область гениальности своего наследника. Вместе с ним она неустанно осваивает лепку, живопись, вышивку, английский язык, гончарное мастерство, шахматы. Иногда даже футбол, отобранный когда-то у папы-короля.

В силу необъяснимых эволюционных процессов или же обилия телевизионных шоу, которые призывают женщину утончать талию вопреки древнему убеждению «где тонко, там и рвется», но в последнее время среди нас все больше мам-принцесс. Тем сильнее было мое впечатление от встречи с мамой-королевой, случившейся недавно в городском автобусе.

Высокая пышная дама с длинной русой косой, облаченная в просторный льняной сарафан и соломенную шляпу с узкими полями, сразу же обратила на себя внимание всех пассажиров. Одной рукой она придерживала изумительно чистый и пухлый тканевый рюкзак, другой — хорошенького сынишку лет пяти. От нее приятно пахло, но не духами, а опрятным бытом. Так пахнет возле стола, на котором стоит свежий хлеб, укрытый рушником, и кружка теплого парного молока.

Как только мама с мальчонкой уселись на сдвоенное сидение, между ними потекла удивительно взрослая беседа, начавшаяся, видимо, задолго до посадки в транспорт.

— Ну хорошо. Возле Дома культуры нельзя, а в парке можно? — спросил мальчик строго.

— И в парке нельзя, — ответила женщина.

— А возле нашего дома?

— Нет.

Он обиженно поджал губу и с минуту молчал.

— А на вокзале?

В голосе послышались трагические нотки.

— И на вокзале нельзя.

К этому моменту я уже ломала голову, что же такое нельзя делать ни возле дома, ни в парке, ни на вокзале, и сама почему-то раздосадовалась на «льняную» маму.

— А на рынке?

— Нет!

— Но почему? — взмолился ребенок, картинно выставив белую ручку ладошкой вверх.

Мама устало вздохнула и стала объяснять:

— Я же тебе говорила, если ты печешь пирожки, это еще не значит, что их можно продавать. Прежде тебе нужно получить много разрешений и оформить сотни документов.

— Где? — встрепенулся мальчик, воодушевленный деловым поворотом разговора.

— В санэпидемстанции, например. Сначала они будут тебя проверять.

— Пробовать, чтобы пирожки были вкусные?

— Не только и не столько. Они смотрят на качество ингредиентов, на то, как ты производишь свой продукт.

— Хорошо.

Мальчик понимающе кивнул. Мысленно он, очевидно, уже прошел проверку СЭС.

— А потом что?

— Потом налоговая инспекция.

— Что это такое?

— Они следят, чтобы часть прибыли от продажи пирожков ты отдавал государству.

— Зачем это?

Карапузу идея явно не понравилась.

— Чтобы твоим воспитателям в садике и врачам в поликлинике платили зарплату.

Мальчик нахмурился, задумавшись, вероятно, в необходимости существования упомянутых специалистов. Мало того, что и те, и другие всячески портят детскую жизнь, так еще нужно делиться с ними денежками от своих пирожков!

— Ну ладно. И это все?

— Конечно, нет. Когда ты получишь все разрешения и оформишь документы, настанет время платить за аренду.

— А это еще что?

Терпение маленького предпринимателя было на пределе.

— Место, где ты станешь продавать пирожки, тоже стоит денег. И еще каких!

— А если не на рынке, а около дома?

В его глазах промелькнула надежда.

— Все равно. Место около дома тоже кому-то принадлежит.

Мальчонка надул губы, снова отвернулся к окну и на этот раз молчал долго. Наконец, он решительно глянул матери в глаза и сказал:

— Я не буду ходить на кулинарный кружок.

— Как так? — нервным движением она отбросила косу на спину. — Тебе же нравится делать пирожки!

— Больше не нравится!

— Но ведь не обязательно все делать только на продажу! Можно и для себя. Папа обожает твои пирожки!

— Для папы и ты можешь приготовить, — постановил мальчик.

Я жадно ждала продолжения разговора, но мои замечательные попутчики больше не проронили ни слова. Мать украдкой поглядывала на сына, а он сидел с отсутствующим видом, размышляя, наверное, о нелегкой предпринимательской судьбе.

Что ж поделаешь, нынче и мамы-принцессы, и мамы-королевы все больше рожают детей-коммерсантов.

Ноги Риты

По мотивам приключения

любвеобильного герцога Йоркского

с почтенной Арабеллой Мальборо и самого

удачного в истории падения с лошади.

Маргарита Петровна глядела на известного художника с вымученно-услужливой улыбкой и говорила мягким душевным голосом:

— Как же ты мне надоел, лысый черт. Повыдергивать бы из твоей бородки все волосишки и связать их в кисточки для твоих шедевральных извержений. Обломать бы о твою голову пару десятков муштабелей, капризная твоя душонка.

Художник, высокий, худой и невероятно холеный француз средних лет, сидел в глубоком кресле и выпускал зловонный сигаретный дым струями, достойными видавшего виды отечественного грузовика. Обидные слова Маргариты Петровны он не понимал и внимание на нее не обращал вовсе. Впрочем, она могла поспорить, что этот человек не проявит негодования или малейшего удивления, даже если услышит подобное в свой адрес на родном языке.

В первый же день своего пребывания в городе француз надел вялую удрученную мину, хоть для недовольства собою и окружающими у него не было совершенно никаких видимых причин: каждый день в зал государственного музея современных искусств тянулись нескончаемые вереницы поклонников творчества прославленного мастера, экспозиция произвела настоящий фурор. Журналисты просили интервью, коллекционеры справлялись о ценах на самые приметные картины. Казалось бы, должен прыгать от счастья на своих длинных провансальских ножках, а не киснуть, будто в кровь ему впрыснули армию молочнокислых бактерий.

— А он у вас всегда такой? — спросила однажды Маргарита Петровна у кого-то из свиты художника.

— Нет-нет, такой быть не всегда, — ответил «верноподданный» с акцентом. — Он вошел в кризис, понимаете? Полгод ничего не писать.

— Ооо, какой ужас! — притворно посочувствовала Маргарита Петровна.

Понять страдания великого Джозу Миро она не могла. Ну в самом деле, как не стыдно мучить себя и других, когда щедроты сыплются на тебя с неба бесконечным золотым дождем. Джозу происходил из благополучной состоятельной семьи, был наделен исключительным талантом и фактически стал основоположником собственного направления в живописи. Ему едва перевалило за сорок, а тысячи молодых художников во всем мире уже подражают его стилю. Прекрати он писать вовсе — и тогда печалиться будет не о чем: славы и почета хватит на самый долгий человеческий век. Да что там — человеческий. В истории этот зазнайка-меланхолик, наверняка, останется надолго.

Сама Маргарита Петровна Пряник, главный хранитель музея современных искусств, была отвратительно несчастной. Вопреки твердой уверенности детской песенки в том, что путь яхты непременно зависит от ее названия, жизнь этой женщины была совсем не сладкой. Судьба чаще щелкала кнутом, приберегая пряники для других, помиловиднее. Дело в том, что Маргарита имела одну яркую непривлекательную для обывательского взгляда особенность: огромные бесформенные веснушки покрывали все ее длинное худое лицо. Даже лоб и подбородок. Это были вовсе не милые рыжие крапинки, обладательницы которых часто похожи на нежный и редкий вид орхидеи, а крупные пятна светло-коричневого цвета. Из-за них кожа напоминала скорлупу перепелиного яйца. С самого детства она старалась укрыть эту досадную черту от посторонних взглядов — носила длинную челку, закрывавшую половину лица, частенько одевала очки без диоптрий в самой толстой оправе, какую могла найти, или же вовсе обвязывалась шарфами так, что наружу торчал один нос.

Несколько раз мама, Анна Степановна, предпринимала попытки спасти положение: вооружившись тональным кремом «Балет», она покрывала лицо Риты несколькими слоями сметанообразного вещества. В конце процедуры девочка превращалась в актрису театра «Кабуки». Потом обе они долго стояли у зеркала, решая, как хуже — с веснушками или с «Балетом». В итоге тональный крем смывался, а челка водружалась на прежнее место.

Чрезвычайно высокий рост Маргариты, обычно наделяющий девушек характеристикой «видная», только усугублял положение, потому что «видевшие» ее сразу же превращались в «глазеющих». Друзей и, уж тем более, ухажеров у Риты никогда не было. Ее стеснительность отталкивала тех, кто был не прочь пообщаться, и притягивала любителей поиздеваться. Единственными спутниками по жизни, кроме мамы, стали книги. Поэтому к тридцати годам Маргарита Петровна была невероятно эрудирована и бесконечно одинока. Достанься ей хоть десятая доля той удачи, которую имел этот Джозу Миро, уж она никогда не стала бы унывать и жаловаться. Радовало одно: на работе Маргарита Петровна была на хорошем счету. Можно сказать, незаменимый сотрудник, специалист, известный на всю область и даже за ее пределами.

Нужно же было явиться этому французу и портить ей жизнь! Теперь его недовольство и выходки перед прессой списывались на ее «неумение общаться с людьми искусства».

— Видимо, вы не учли пожелания господина Джозу при организации экспозиции, — заявил генеральный директор.

— Я тут ни при чем. У него творческий кризис, понимаете?

Но с Творческим Кризисом директор был не знаком, стимулирующие ему не выплачивал и размер оклада не назначал. Потому предпочел винить вполне знакомую Маргариту Петровну.

— Гляди, еще с работы из-за тебя попрут, — продолжала разговаривать с французом Маргарита Петровна. Оба они ждали прихода переводчика для обсуждения прощального торжества. — Сам, небось, не знаешь, что такое работа. Сплошное наитие у тебя.

Художник тускло глянул на нее и выпустил новый поток дыма. На его бритой голове светились отблески розового майского заката.

— В оригинальности тебе, конечно, не откажешь. Но, признаюсь честно: критики все же сильно преувеличивают силу твоего таланта.

Дым попал в горло, и Маргарита Петровна сильно закашлялась.

— Фу-ты, черт. Накурил, хоть топор вешай.

Она раздраженно встала и пододвинула стул к высокому арочному окну. Чтобы открыть его, следовало разуться и взобраться на подоконник. Делать это при знаменитом французе не хотелось, но дышать в комнате было совершенно нечем.

Поборов неловкость, Маргарита Петровна отстегнула ремешки на босоножках и в два шага оказалась на подоконнике. Массивная рама подалась легко, и в комнату моментально ворвался теплый поток весеннего ветра. Обогнув тонкую талию Маргариты, он вдруг схватился невидимыми руками за подол широкой ситцевой юбки и вздернул ее вверх, оголив длинные стройные Маргаритины ноги до самого исподнего.

Она быстро схватила юбку и дернула ее вниз, невольно, но значительно углубив декольте и застыла на месте. Мысль о том, что нужно повернуться к французу и слезть с подоконника, причиняла почти физическую боль. Хоть бы он не заметил этого досадного инцидента! Хоть бы туман от сигаретного дыма закрыл от его глаз это незначительное, но такое обидное происшествие!

Помедлив несколько секунд, она резко выдохнула и повернулась. Художник больше не сидел на прежнем месте, но стоял посреди комнаты. В облике его произошла разительная перемена. Прежде сутулая спина выпрямилась, глаза горели, а губы расплылись в загадочной мечтательной улыбке.

Маргарита Петровна испугалась и поскорее сползла с подоконника. Она хотела выскользнуть из комнаты и пуститься на поиски переводчика, но художник жестом остановил ее. Потом подошел ближе, все с тем же одурманенным видом, и, недолго думая, вцепился длинными пальцами в подол ситцевой юбки.

Тут-то она не выдержала, рванулась и, как была, босиком, побежала прочь из комнаты.

Через полгода в одном из парижских музеев выставили полотно «Les jambes de Rita» — «Ноги Риты». Картину сразу же нарекли лучшей работой великого художника Джозу Миро. Историю создания шедевра, однако, публика узнает гораздо позже из автобиографической книги последней жены художника Маргариты Миро с шутливым названием «Сквозняк перемен».

Дача с собачкой

Метель поземкою крошится

На скатерти летних снов.

Ах, как же в отпуск мне хочется.

В отпуск моих грехов.

Даже в моменты самого жестокого уныния, когда смутные предчувствия и беспочвенные страхи глядели на меня из темного угла комнаты, словно злобная сморщенная кикимора, я и представить себе не могла, что долгожданный отпуск в Ялте, полный любви и надежд, завершится ТАКИМ кошмаром. Я стояла на чердаке чужого дома, растерянная и совершенно голая, а сердце мое кричало, как скрипки в незабвенной «Грозе» Вивальди. Еще мгновение, дверь на чердак распахнется и…

Город кипарисов и увитых виноградом двориков встретил меня теплым дождем. После нескольких часов полета, а затем — утомительной дороги в почти герметичной консервной банке автобуса, пасмурное небо стало приветственным даром южных широт. Едва только двери «жестянки» распахнулись, я выскочила в пузырящуюся реку на тротуаре и подставила лицо под колкие водяные стрелы.

«Вы — узники металлопластиковых острогов, — думала я победно о своих сотрудниках, надоевших мне хуже редьки, приправленной соусом Табаско, — сидите в душных кабинетах, а я — в Ялте! Как жаль, что вы, порабощенные дресс-кодом, не видите сейчас меня, мокрую, в шлепках и ядовито-зеленом сарафане. Кто-нибудь из вас сразу же позвонил бы в отдел маркетинга и рассказал моему бывшему, как мне хорошо, чтобы ему было плохо!»

Сквозь закрытые веки я почувствовала, что небо резко почернело, открыла глаза и увидела над собой купол огромного зонта, а под куполом — смуглого молодого мужчину.

— Вы отдыхать приехали или болеть? — поинтересовался он серьезным «бабушкиным» тоном, но сразу же разоблачил себя веселым блестящим взглядом.

— В таком месте и болеть — отдых, — ответила я и снова выступила под дождь.

— Глупости. Болеть летом в Ялте гораздо хуже. Потому что обидно.

Купол снова водрузился над моей головой.

— Я — Виктор, и мы с зонтом намерены проводить вас с сумкой до места назначения.

— Так вы таксист! — догадалась я, удивляясь, какими галантными стали калымщики в условиях жесткой конкуренции.

— Нет. Но можно вызвать такси.

Он достал из нагрудного кармана телефон, и тут я обратила внимание, что одет он очень дорого и со вкусом. Прямо как мой любимый телегерой мистер Риз, только без пиджака. Я насторожилась: зачем это такому статному дяденьке понадобилось меня провожать? Меня — в шлепках и ядовито-зеленом сарафане?

— Тут недалеко! — взвизгнула я от страха. — Можно пешком.

Шли долго. Сначала вниз, потом вверх, и снова вниз. Дождь давно закончился, но Мистер Виктор (так я называла его про себя) продолжал тащить мою сумку.

— Может, все-таки, взять такси? — стыдливо предложила я на третьем километре пути.

— Не стоит. Ваш гостевой дом уже рядом.

Мой симпатичный носильщик в рубашке от Armani старался не показывать своей усталости, возможно, сожаления о том, что ввязался в эту авантюру. Он весело болтал о городе, о любимой собаке Эльзе и о том, что накануне вечером проводил жену в деловую командировку на три недели…

Жену? Ну конечно, жену. Покажите мне мужчину, у которого есть идеально выглаженная рубашка от Armani, и нет жены.

Когда у калитки гостевого дома Виктор предложил «сходить куда-нибудь вечером», я ответила вопросительным взглядом.

— По-дружески, — сообщил он и крепко пожал мою руку широкой ладонью, горячей от тяжести сумки.

«По-дружески» мы провели вместе два дня: ездили на экскурсию, катались на катере, обедали в ресторане. А на третий день дружба закончилась, и началось все то, о чем каждый день перед сном мечтает разведенная женщина под тридцать вроде меня. Сам Виктор был из Симферополя, дачу в Ялте они с женой купили недавно, потому он особенно не скрывался от людских глаз. Уже на второй неделе знакомства он произнес те самые долгожданные слова:

— Я все брошу и уеду в Москву за тобой.

Не скажу, чтобы я не чувствовала уколы совести за семью, которая рушилась по моей вине. Но долгое одиночество, скажу я вам, — отличная анестезия от подобных инъекций.

Прощальный ужин Виктор устроил у себя на даче (до этого мы встречались в моей комнатке, на всякий случай, ведь у Виктора была не только жена, но и теща). Мы как раз пили Мускат и обсуждали, как станем жить в Москве, когда зазвонил телефон.

— Витюня, ты на даче, что ли? — услышала звонкий женский голос.

— Да, — с трудом согласился Виктор.

— Я прилетела раньше. Едем к тебе с ребятами праздновать Алешкин день рождения!

Повесив трубку, Мистер Виктор посмотрел на меня так, что я сразу поняла: ни в какую Москву он за мной не едет.

— Кто такой Алешка? — зачем-то спросила я, голос блестел от слез.

— Партнер. По бизнесу.

Молча я взяла свой глупый зеленый клатч и пошла к двери, как вдруг путь мне преградила невесть откуда взявшаяся немецкая овчарка. В доме мы провели не меньше часа, но животное до сих пор не показывалось, и это очень настораживало.

— Пусти меня, пожалуйста, — попросила я так, будто передо мной стоял человек.

В ответ мохнатый привратник оскалился, четко обозначив свои намерения.

— Эльза, фу! Пшла вон! — рявкнул Виктор, но домашнее чудовище ответило ему еще более ожесточенным оскалом.

— Это не твоя собака, а твоей жены? — спросила я, отступая на безопасное расстояние.

— Да, — признался Виктор, белея от испуга.

— Ты знал, что ее учили не выпускать чужих из дома?

— Нет.

В течение следующего часа я пыталась ретироваться через все окна первого, а потом и второго этажа, но блюститель хозяйской чести оказывался на месте моего приземления еще до того, как я закидывала ногу на подоконник.

— Что нам делать? Что делать? — истерично кричал Виктор, и я понимала, что не только собака принадлежит его жене. Он весь съежился и теперь походил скорее на Мистера Бина, чем на Мистера Риза.

Когда ворота усадьбы со скрипом распахнулись, и луч фар чиркнул по стене гостиной, Виктор потащил меня вверх по лестнице, затолкал на пыльный чердак и плотно закрыл дверь.

— Сиди тихо, — прошипел он в щель косяка.

Некоторое время я не слышала ничего, кроме биения собственного сердца и внутреннего голоса, оскорблявшего меня нехорошими словами за все причиненные себе страдания.

Внезапно о дверь снаружи ударилось что-то тяжелое, а затем последовал низкий страшный лай.

— Витя, что там на чердаке? — прозвучал совсем рядом уже знакомый женский голос. — Эльза беспокоится. Я посмотрю.

— Не ходи! — вступил голос Виктора. — Вдруг в дом кто-то забрался, я на всякий случай пойду возьму что-нибудь.

Мне стало душно так, будто чердак превратился в сауну. Кто-то забрался? Ну держись, стервец! В пять секунд я скинула с себя сарафан и нижнее белье, затолкала все в клатч и вышвырнула вздувшуюся сумочку из чердачной форточки с такой силой, что нехитрое мое обмундирование улетело через ограду в соседский двор. Если чужая одетая женщина в твоем доме может оказаться воровкой, то присутствие голой, наверняка, не потребует никаких объяснений.

Еще мгновение, дверь распахнулась, и я предстала во всей красе перед своими нежеланными зрителями. Жена — маленькая круглая дамочка с ярко-рыжими волосами — обвела меня с головы до пят одуревшим взглядом и вдруг бросилась на Виктора с криком ненависти, нанося маленькими кулачками тяжелые удары по предательской голове. Собака тут же вцепилась в его ногу, желая помочь хозяйке.

Я же, не теряя ни секунды, бросилась вниз по лестнице. В тот момент я даже забыла, что скачу через ступеньки нагишом. Так и помчалась бы на улицу, не окажись в гостиной трое мужчин. Увидев меня, они застыли с глупыми улыбками, но тут один из них стянул с себя футболку и бросил мне.

— Спасибо, Алеша! — проговорила я, задыхаясь, нырнула в футболку выскочила во двор, перелезла через ворота и побежала по темным улицам, не останавливаясь до самого своего гостевого дома.

Тем же вечером я, на всякий случай, уехала из Ялты, хоть до возвращения в Москву оставалось еще два дня. Их я провела в Евпатории. Купалась, разъезжала на трамваях. И позвонила своему бывшему. Сказал, что встретит меня в аэропорту. Может, подарить ему футболку? Жалко выбрасывать. Она от Dolce & Gabbana. Совсем новая.

Склеп

— Сколько ты вбухал в это дело? В общей сложности?

— Около трехсот тысяч.

Алексей Степанович громко присвистнул, с укоризной глядя на Кирилла. Тот с раздражением махнул левой рукой, мол, сам знаю, что идиот, не сыпь соль на долговые расписки.

— Коньяку хочешь?

— Хочу.

— А ты, Ник?

— Я всегда.

Алексей Степанович с видимым усилием извлек тучное тело из вращающегося кресла и, переваливаясь словно крупный сытый медведь, прошел к шкафчику со стеклянным баром. Его безудержная любовь к сладкому и жирному в последние два года стала на лицо. А также на живот, ягодицы и прочие массивные части тела, которые Морин теперь носил с трудом.

Разлив по трем коньячным бокалам темно-янтарное содержимое миниатюрной бутылочки, он осторожно подал выпивку приятелям.

— Сколько ты сейчас должен?

Прежде, чем ответить, Кирилл щедро отхлебнул из бокала. За один последний месяц он, казалось, постарел лет на десять. Виски припорошила первая седина, а вокруг рта пролегли глубокие морщины, от чего его худое бледное лицо оставалось угрюмым, даже когда он улыбался.

— Восемьдесят тысяч.

— Мне столько за всю жизнь не заработать, — уныло покачал головой Ник. Из всех знакомых и коллег Зотова только Алексей и Кирилл — старые университетские товарищи — знали, что за модной американизированной кличкой скрывалось вовсе не популярное имя Николай, а весьма редкое, можно сказать, экзотическое русское «Никифор». Зотов с детства стыдился своего неординарного имени и представлялся Ником.

— И когда истекает срок?

— Через неделю.

— Ну, предположим, тысяч тридцать я тебе займу. У меня сейчас больше и нет, все остальное в товаре. А где возьмешь остальное?

— Почку продам, — съязвил Кирилл.

— Э, брат, за пятьдесят штук придётся обе продавать.

— Вот и отлично. Все проблемы сразу закончатся.

Последняя фраза была произнесена с такой серьезностью, что Алексей и Никифор переглянулись с беспокойством. Не подумывает ли горе-предприниматель и впрямь наложить на себя руки?

Два года назад в офис небольшой фирмы Кирилла Задорожного пришел гениальный программист с разработкой сетевой компьютерной игры. Кирилл долго взвешивал все за и против, но в итоге не сумел устоять перед перспективой многомиллионных заработков. К тому же, по мнению экспертов, проект казался беспроигрышным вариантом. Кирилл собрал все имевшиеся сбережения и вложил в дело. Через полтора года шестизначная сумма иссякла, и ему пришлось искать инвестиций извне. На тот момент он еще не сомневался в успехе предприятия, так как его фирма уже вела переговоры с крупным зарубежным инвестором. Но заключить договор не удалось, а сроки по возвращению долга поджимали.

— Может быть, в ближайшее время спонсор все-таки найдется, — предположил Ник и взволнованно потер начинающую лысеть голову.

— Слушайте, совсем забыл рассказать, — начал Морин, пытаясь переменить тему. — Тут такое дело, помните Витьку Хлявича?

— Твой кореш по боулингу?

— Именно. Так вот, последние пару месяцев он пропал из виду. Звоню, говорит — болеет. Вчера вечером встречаю его в боулинге, как всегда, с тройкой шлюх. Он на баб очень слаб. Казанова недоделанный, — Алексей почесал уже полностью сформировавшийся второй подбородок. — Заквасили мы хорошо, он и стал болтать. Мол два месяца не появлялся, лечился в какой-то крутой клинике. После амурной болезни потерял мужскую силу.

— Жаль, что ее нельзя продать тысяч за восемьдесят, — вздохнул Кирилл. Приятели хихикнули.

— Так вот, говорит, у каких врачей только не побывал, бабла выкинул — просто караул. Дохлый номер. А тут на днях какой-то товарищ присоветовал ему обраться к одной бабке.

— Опять ты со своим сверхъестественным бредом, Леха, — Кирилл скептически сощурился и допил коньяк.

— Да подожди ты. Бабка эта живет тут недалеко, в Укромном. Он к ней, значит, приехал, говорит, даже перепугался малеха. У бабки глаза красные, прикинь?

— Альбиноска что ли?

— Ну, вроде того. Она ему сказала, что где-то в Пустошевском лесу есть склеп.

— Леша, может, напишешь рассказ в детский журнал?

— Не перебивай, — Морин увлекся и явно верил в то, что рассказывал. — В общем, нужно прийти к этому склепу, зайти в него и произнести свое желание вслух. Но так, чтобы никто не слышал.

Никифор вдруг прыснул со смеху.

— Ты чего?

— Представляешь, стоит Витек посреди гробов и говорит: «Хочу, чтобы мой хрен стоял! Трах-тибидох-тибидох!» — еле выговорил он, продолжая тихо конвульсивно смеяться. — А угадайте, откуда он вырвал три волоска, чтобы магия заработала?

— Ты вот ржешь, а у него в тот же день встал, понял? Он ни хрена не верил, а вечером ни с того ни с сего все в норму пришло, — горячо протестовал Морин.

— И с чего ты вдруг об этом сейчас вспомнил? — спросил Кирилл, ни разу не улыбнувшийся шуткам Ника.

— Чего? — Морин на несколько секунд погрузился в свои мысли. — Думаю, может, мне тоже съездить?

— У тебя, видно, шоколадные конфеты в желудке забродили. Ты теперь, как лось, который наелся прелых листьев и одурел.

Кирилл резко встал. Он сильно похудел за последние дни и костюм буквально висел на нем.

— Ладно, мужики. Страдайте фигней дальше без меня. Я поехал домой.

Задорожный пожал руки обоим приятелям и вышел из кабинета, опустив голову.

— Может с ним поехать? — предложил Никифор.

— Не надо. Видишь, ему сейчас все на нервы действует. Пусть сам побудет. А ты что, помирился со своей змеей?

— Не-а, — Ник встал с дивана, на котором полулежал все это время. — Я еще себе налью? — он указал на булку с остатками коньяка.

— Валяй.

— Завтра пойду составлять заявление на развод.

— Да ты что, Никифор, это уже третий раз!

— Не называй меня Никифор!

— Да хоть Никодим. Все ты никак не остановишься.

— Все было бы по-другому, если бы Аленка тогда за меня пошла, — мечтательно заключил Ник.

— Ладно, кончай ныть. Мне еще поработать надо, так что, проваливай. Приходи вечером в «Капитаны». Угощаю.

— Хорошо.

— В девять за нашим столиком.

На том приятели и распрощались.

В разогретом летним зноем Пустошевском лесу пахло хвоей. Алексею пришлось пройти не меньше километра, прежде чем в просвете между деревьями показался невысокий холм. Именно его и искал тучный путник. Дорогой светло-бежевый костюм странно и нелепо выделялся на фоне лесного пейзажа. Будто в огромное блюдо с салатом из зеленых и желтых овощей случайно упал круглый вареный пельмень. На полпути Алексей засомневался в целесообразности предпринимаемого путешествия. Пожалуй, его друзья правы, и он — просто легковерный дурак. Но отступать Морин не привык. Иначе не добился бы всего того, что имел. Начал топить конкурента — топи до конца, чтобы из илистого дна только голова торчала. Открыл коробку конфет — не останавливайся!

У самого подножия пригорка пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Мысль о том, что теперь предстоит вскарабкаться на самую вершину вместе со всеми ста двадцатью килограммами, причиняла почти физическую боль. Но наверху, метрах в пятидесяти, виднелось темное невысокое строение, а это доказывало, что Хлявич не соврал.

Алексей двинулся вперед. Непонятно почему, его вдруг наполнил жгучий суеверный страх. Что-то подобное чувствует ребенок, проснувшийся посреди ночи в своей комнате. Осторожно выглядывая из-за краешка одеяла, он напряженно таращится в темноту, пытаясь обнаружить присутствие чего-то неведомого. Густая черная пустота пугает, но перестать всматриваться он не может. Что-то в ней нестерпимо манит и будто шепчет: «Я здесь… я здесь… Еще секунда — и ты меня увидишь…»

Приземистое круглое здание склепа было весьма странным. Массивные стены, выложенные серым камнем разной величины, наверху оканчивались чем-то вроде зубцов. Если бы увеличить его раз в пятнадцать, он вполне сошел бы за небольшой романский замок или крепостное укрепление. Несколько крошечных окошек вверху походили на бойницы. В диаметре мини-крепость достигала не более семи метров. Ввысоту — около двух с небольшим. Деревянная ветхая дверь была слегка приоткрыта, будто приглашая в сырой полумрак.

У самого порога Алексею почему-то вздумалось перекреститься. Он сложил три пальца так, как складывал обычно, чтобы присолить бифштекс, поднес их ко лбу и понял, что не знает, как сделать это правильно: справа налево, или слева направо. Он опустил руку и зачем-то слегка поклонился. Затем ступил внутрь.

Гробов, о присутствии которых зубоскалил Никифор, здесь не оказалось. От них остались только каменные постаменты, выстроенные по периметру таким образом, что образовывали крест. В центре крестообразной фигуры находилась каменная подставка, на которой, по-видимому, когда-то стояла статуя. Осколки ее основания густо заросли мхом.

Запах сырости был так силен, что у Алексея закружилась голова, а к горлу подступила тошнота. Еще ни разу в жизни он не терял сознания, но сейчас, казалось, был близок к тому, чтобы рухнуть без чувств на поросший плесенью каменный пол. Стараясь не терять самообладание, он прошел между постаментами и положил обе руки на подставку, как рекомендовала бабка-альбиноска Виктору. На мгновенье ему почудилось, что подставка слегка подалась под весом его рук, будто была мягкая и издала еле слышный протяжный свист. Но Алексей мысленно убедил себя, что такого быть не могло, просто разыгралось воображение. Не удивительно, после прогулки под палящим солнцем. Он вытянулся, облизал высохшие губы и громко произнес свое желание.

В просторном зале ночного клуба находилось не более двух дюжин посетителей, но в воздухе уже летали равные клочья сигаретного дыма. Трезвые, по причине раннего времени, клиенты сидели за столиками и сверкали белками глаз в сторону сцены, на которой извивалась вокруг шеста аппетитная мулатка. Девушка плавно приседала и по-лягушачьи разводила накачанные ноги в сторону лысоватого невысокого мужчины, который, сидя перед самой сценой, внимал каждому движению соблазнительного тела.

— Ник!

Мужчина медленно и неохотно отвел взгляд от стриптизерши. За его столик подсел худощавый парень, одетый в плотно облегающую бордовую футболку с птичкой Найк на груди и синие джинсы.

— Чем могу помочь? — угрюмо спросил он незнакомца.

— Ник, это я, не узнаешь?

Голос новоприбывшего, действительно, о ком-то напоминал Никифору, но видел он его точно впервые.

— Простите. Думаю, вы меня с кем-то путаете.

Новоприбывший резко нагнулся вперед и в его глазах появился странный болезненный азарт. Он начал быстро и четко говорить.

— Никифор Зотов, сорок один год, выпускник политехнического университета. Всю жизнь страдает от неразделенной любви к однокурснице Алене Савиной. Разведен два раза, скоро будет три. В семнадцать лет, напившись, имел гомосексуальный контакт. Первый и единственный… Ну, я точно, конечно, не знаю, но надеюсь, что единственный.

Мужчина довольно оскалился и облокотился на спинку стула с победным видом. Никифор побледнел до такой степени, что его лицо засветилось под лучами ультрафиолетовой лампы.

— Послушай, ты! — начал он, скрежеща зубами, на скулах заходили желваки. — Я не знаю, откуда тебе все это известно и что тебе от меня нужно…

— Да успокойся ты!

Мужчина встал и быстро пересел ближе к Никифору.

— Это же я, Алексей Морин. Неужели ты меня не узнаешь? Вот, смотри.

Он приподнял рукав футболки, под которым оказалась крупная татуировка, изображавшая рокера, поднявшего на дыбы гоночный мотоцикл. Наколка точь-в-точь походила на ту, что Алексей сделал себе еще в студенческие годы, когда увлекался мотоциклами. Увидев знакомое изображение, Никифор только сейчас понял, что незнакомец, действительно, очень похож на его приятеля Алексея Морина.

— Мужик, я ни хрена не понимаю, кто ты такой и откуда взялся, но ты, как минимум, одна третья, если не четвертая от Алексея.

— Ник, ты помнишь, мы сегодня говорили про склеп? Так вот, я поехал туда сразу после того, как вы с Кирюхой ушли. Теперь понимаешь?

Никифор часто моргал, не отрывая взгляд от собеседника.

— Сколько у меня в квартире диванов?

— Три. Два в доме и один на балконе. Тот, что на балконе, родительский, на нем тебя сделали.

— Как звали мою любимую кошку?

— Марья. Сам ты звал ее Задротой из-за облезлой шкуры и трусливого нрава.

— Чем я болею? — не унимался Никифор, отказываясь верить в реальность происходящего.

— Остеохондроз и геморрой.

Некоторое время оба собеседника молчали.

— Убедился?

— Как это произошло? Как такое могло произойти?

— Знаешь что, давай сейчас поедем к Кириллу и я все расскажу.

Приятели сидели на диване и не отрываясь следили за «утонченным» Алексеем, который воодушевленно ходил по комнате.

— Никому, кроме вас двоих, я не показывался. Позвонил управляющему и сказал, что уезжаю на два месяца в санаторий. Контролировать дела буду удаленно. Когда вернусь, скажу, что прошел особый курс терапии для похудения где-нибудь в Тибете.

— Леха, как это случилось?

— Сколько раз я вам буду рассказывать одно и то же, — Алексей делал вид, что нервничает, но на самом деле, явно наслаждался каждым движением своего нового стройного жилистого тела. — Я сам не знаю. Произнес желание вслух, сильно затошнило, упал в обморок. Очухался — а шмотье на мне висит. Вы бы видели, как я в нем обратно возвращался. И продавщички в магазине одежды так удивленно на меня смотрели!

Алексей громко и радостно рассмеялся.

— А на хрена тебе это? — спросил Кирилл, угрюмо глядя на товарища.

— Ты что, гонишь, что ли? Я же в последние несколько месяцев член свой только с зеркальцем видел! Тебе легко говорить, ты всегда — кожа да кости. Сытый голодного не поймет.

— Это уж точно! — злорадно хмыкнул Кирилл. — В нашем случае, голодный сытого. Ничего, через полгода опять нажрешь центнер. Ты же питаешься, как поросенок.

— А он тогда снова туда пойдет, да, Леха? — ободрил Никифор.

— Нет. Бабка Витьку сказала, что можно только один раз. Если попросишь еще чего, то накликаешь страшную беду.

— А с первого раза не накликаешь?

— Кирилл, ты задолбал своей чернухой. Настало время веселиться. Давайте сейчас опять в клуб, а утром проводите меня в Турцию. Вспомним молодость, а?

Молодость вспоминали до состояния почти полного забытья. Музыка, женщины, выпивка — все слилось в один крепкий коктейль, пролитый на гладкую беспечную поверхность праздничного стола.

Из раскрытого окна в комнату врывался беспокойный прохладный ветер. Он вздымал жесткую от пыли тюль, покачивал люстру, еле слышно гудел в щелях дверей, ведущих в коридор. Старые выцветшие обои в сизых вечерних сумерках походили на облупленную изгородь древнего особняка.

В дверь позвонили. Никифор, дремавший в кресле у балконной двери, очнулся. Под ногами валялся пустой коньячный бокал. Запахнув полы серо — синего махрового халата и включив свет, он прошел в прихожую и открыл дверь.

На лестничной площадке стояла женщина средних лет. Телосложение она имела довольно плотное, но плавные очертания под красно-белым шелковым платьем свидетельствовали о весьма красивых формах, оставшихся в ранней молодости. Волосы женщины были окрашены в неестественно-белый цвет и явно старили ее еще довольно свежее лицо. Замечательными были глаза. Большие, слегка раскосые, ярко-серого цвета с четко очерченной линией вокруг радужки. Женщина долго смотрела Никифору прямо в лицо, будто хотела сказать что-то очень важное и болезненное, по ее щеке вдруг поползла слеза.

— Ник? Как же трудно было тебя найти.

— Алена, — еле вымолвил он дрожащим голосом.

Сколько раз Никифор мечтал об этом моменте. Каждая новая весть о женщине, в которую он без памяти влюбился на втором курсе, делала возможность их новой встречи все более нереальной. Вышла замуж, уехала жить в другой город, родила сына, родила дочь. Время от времени удавалось забыться, бросившись в очередные отношения, которые изначально были обречены. Затем все возвращалось вновь. Воспоминания о первой любви не давали жить дальше. Каждая новая избранница проигрывала в сравнении с Аленой Савиной. Даже если всем окружающим казалось, что она в сто раз лучше, красивее и умнее, это был лишь вопрос времени. Через месяц, максимум, год, обязательно обнаруживалось, что она не смотрит, как Лена, не говорит, как Лена, не целует, как Лена. И все снова рушилось. Время не лечит, оно лишь превращает острую боль в хроническую.

— Можно мне войти?

— Конечно, конечно. Я, дурак, держу тебя здесь, проходи.

Никифор бегал, будто обожженный, рассовывая по шкафам хлам, валявшийся на полу.

— Да ты сядь, Ник. Давай поговорим.

— Давай, — на лбу выступили крупные капли пота.

— Послушай, я знаю, что прошло много лет. Мы уже совсем не те, и я… Я тогда очень обидела тебя.

Она глотнула, пытаясь сдержать подступившие слезы. — Мне в последнее время это не дает покоя.

— Так ты пришла, чтобы извиниться передо мной? — Никифор машинально встал с дивана и присел на корточки перед самыми ее коленями.

— Нет. Я пришла, чтобы узнать. Ник, это… Пусть это глупо, но… — она нервно прикусила фалангу указательного пальца. — Ты меня забыл? Ты больше ничего ко мне не чувствуешь?

Никифор ничего не ответил. Он обхватил белые колени обеими руками, уткнулся в них лицом и зарыдал. Ее кожа изменилась, но излучала тот же нежный особенный запах, что и двадцать лет назад. Ему хотелось, чтобы все ее тело перестало быть твердым, материальным и превратилось в субстанцию, которую он мог бы вдохнуть или выпить.

— Что же мы теперь будем делать? — решился спросить Никифор уже под утро, лежа рядом с Аленой и рассматривая нежный белый живот рожавшей женщины.

— Я не знаю. И не хочу знать. Я просто останусь здесь.

Никифор вздохнул и, наконец, погрузился в глубокий, безмятежный сон.

— Пупсик, я иду в бассейн, ты со мной?

— Нет, Иза, я хочу немного перекусить. Ты иди, девочка, я позже подтянусь.

Сочная шлюха Изабелла кинула через плечо похотливый рабочий взгляд и удалилась из номера, вульгарно виляя бедрами. Кроме звучного псевдонима, в ней не было больше ничего испанского. Разве что, острое желание обосноваться в стране корриды и высокого ВВП.

Сразу же после ее ухода в дверь тактично постучали, и миниатюрный турок в зеленой форме ввез серебристую тележку с обедом. К тонкому запаху дорогого освежителя прибавился сладковатый аромат свежеприготовленных деликатесов.

Алексей медленно и нехотя отсчитал чаевые, без которых турок, похоже, не собирался уходить. Не дашь ему на чай, так и будет стоять с туповатой улыбкой и смотреть, как ты поглощаешь трюфели в белом соусе и попиваешь Шабли. Аккуратно взяв зеленую купюру, турок благодарно закивал и слегка поклонился. Лицо Алексея приняло выражение, которое появлялось у него всегда при обращении с обслуживающим персоналом и подчиненными. Оно походило на гримасу капризного мальчугана, которого всей семьей в течение часа уговаривают съесть тарелку супа, и он, наконец, снизошел до нескольких ложек. Засранец уже и сам изрядно проголодался, но осознание собственной значимости не позволяет ему приступить к еде без предварительных уговоров. В итоге он поедает гороховый суп с величественным видом английской королевы под восторженные возгласы мамы, бабушки и прочей домашней «челяди».

Прежде, чем взяться за идеально круглые белые шарики грибов, Алексей снова остановился перед зеркалом, покрывавшим все правую стену номера. Превращение произошло неделю назад, но он сам до конца не мог поверить в случившееся. Не раз он мучил себя предположениями о том, побывали ли его друзья в склепе. Что каждый из них мог попросить для себя? Кирилл, определенно, должен был загадать что-то для улучшения своего материально положения. С Никифором было сложнее. Этот мало думал о деньгах. Всю жизнь только и делал, что пытался залезть под юбку очередной красотке. Не удивительно, если бы он попросил ночь с Моникой Белуччи.

А сам Алексей, не продешевил ли он с желанием? Если бы знать заранее, что склеп так безотказно действует, можно было попросить что-то глобальное, значительное и сделать липосакцию.

Не переставая терзаться сомнениями, Морин машинально жевал трюфели, выстроенные на блюде в пирамиду внушительных размеров.

Из окна номера открывался стандартно-ошеломляющий пейзаж. Ограненный лазурит моря, взятый в платиновую оправу песка, сутулые лохматые пальмы, ярко-белые шезлонги. Именно в таком месте мечтает оказаться армия домохозяек, которые вымыв посуду, уложив спать детей и, если повезет, пьяного мужа, и, накрутив волосы на папильотки, внимают телевизионной рекламе, где ботоксная красотка порхает в гамаке над океанической волной, а мускулистый детина осыпает ее бутонами роз и стодолларовыми купюрами.

«Жук, жук», — вдруг поймало затуманенное сознание Алексея.

— Ну ни хрена себе! — произнес он уже вслух и привстал в своем кресле.

По безукоризненно вычищенной глади оконного стекла с обратной стороны ползло насекомое невероятных размеров. Мощное черное туловище эллиптической формы медленно двигалось при помощи шести лохматых ножек, кончики которых совершенно непонятным образом удерживались на скользкой поверхности стекла.

В детстве Морину приходилось видеть разных жуков. Самым большим из них был майский — неповоротливый, безобидный усач. Но даже он не шел ни в какое сравнение с животным, за которым сейчас наблюдал Алексей. Тварь была не меньше, а то и больше компьютерной мыши. Яркий солнечный свет, обогнув черные хитиновые бока великана, рисовал на ковре его полуметровую копию, от чего Алексею стало как-то не по себе. Такая дрянь, наверное, может прокусить палец взрослого мужчины, а детский — отхватить до середины. Вполне возможно, что жук ядовитый и представляет опасность для жизни.

Алексею пришло в голову, что подобная фауна запросто может оказаться и внутри отеля. Его переполнило негодование против владельцев и служащих курорта. Бабки берут, а протравить всякую гадость на территории гостиницы не могут!

Жук-великан будто учуял эмоции, которые вызывал у раскрасневшегося мужчины за стеклом. Он остановился и замер. На миг Морину даже показалось, что тварь глядит прямо на него. Интересно, он никак не может разбить стекло?

Тошнотворная волна отвращения нахлынула на Алексея. Он был готов выплюнуть на пол не дожёванный трюфель, который теперь просто не лез в горло. Сейчас он позвонит и вызовет администратора. Пусть принимают меры. Он быстро выбрался из-за стола и направился к телефону, но в ужасе застыл на месте. По стеклянному столику около аппарата медленно ползал точь-в- точь такой же жук, какой сидел за окном. Мерзкое отливающее синим туловище терлось о золотисто-белый корпус телефона. Еще один сидел на стене возле входа в уборную. Четвертый — на ручке двери, ведущей из номера в коридор.

Алексею стало совсем дурно. Он оторопело оглядывался по сторонам, пытаясь найти что-нибудь тяжелое. Нужно было убить того, что сидел на дверной ручке, и вырваться в коридор. Но вместо орудия убийства по всему номеру он обнаруживал только новых жуков. Они медленно ползали по двуспальной кровати, неподвижно сидели на потолке, взбирались вверх по шелковистым портьерам.

— Эй! Кто-нибудь! — истерически закричал Морин. Во рту по-прежнему оставался недожёванный трюфель. Он плотно прижал ладонь к губам, чтобы не выпустить наружу все содержимое желудка. Сердце бешено билось, волоски на шее и руках встали дыбом и шевелились, будто по его телу тоже ползало что-то невидимое. Внезапно Алексею показалось, что во рту зашевелились остатки пищи. Он нагнулся и попытался выплюнуть все на ковер, но не смог. Трюфель будто вырос в размерах и застрял между языком и небом. Морин запустил в рот большой и указательный палец, чтобы вытащить гриб, но подушечки уперлись во что-то твердое и гладкое. Едва не захлебываясь в волнах собственного ужаса, Морин ухватился за кусок того, что заполняло его рот и рванул. В его руке осталась черная мохнатая лапа. Сразу же жуткая боль пронзила внутреннюю часть щеки. Затем мягкое небо и горло. Алексей упал на пол и катался по ковру, издавая сдавленный крик и выпуская бело-серую пену. В глазах потемнело и он больше не видел орды жуков, облепивших всю комнату.

Когда то, что пробиралось вглубь по его глотке, перекрыло кислород, он перестал чувствовать боль от укусов. Еще с минуту его конечности бились в бессознательных судорогах, затем все стихло.

Холодная водка согревающим комком прокатилась по пищеводу Задорожного. Он очень редко пил водку. В компании друзей и партнеров, среди которых были преимущественно состоятельные люди, было принято употреблять коньяк. Для нахождения взаимопонимания с женщинами чаще пригождалось вино. Стоимость напитка обычно была прямо пропорциональна степени неприступности новой знакомой. Жена Кирилла предпочитала Blue Lagoon, Tequila Sunrise и прочую замысловатую мешанину. От всего этого его в последствии тошнило, а наутро раскалывалась голова.

С водкой все было по-другому. После первых же пятидесяти граммов мысли становились мягкими и тягучими, отступали все страхи и запреты. Только в эти моменты Кирилл был способен сказать любому все, что он о нем думает. Именно поэтому водку Задорожный пил в полном одиночестве.

В бутафорном камине на стене гостиной дрожали языки электрического пламени. Едва слышимые звуки песни Гребенщикова, доносящиеся из стереосистемы, резонировали с зыбким светом и легко катились по просторной пустой квартире. Лена Задорожная, хранительница электрического очага, подалась на очередной банкет. Участие в торжествах по поводу дней рождений, похорон, именин, обмывания новых машин в семьях бесчисленных подруг и знакомых в последние пять лет стало основным занятием жены Задорожного. Иногда, когда Лена, собираясь на очередной праздник, примеряла перед зеркалом новое платье, стоимостью в четыре-пять прожиточных минимумов, и спрашивала: «Как я выгляжу, Кирюша?», ему хотелось задушить ее. Если бы под рукой в этот момент был стакан водки, он непременно так бы и поступил.

— Выглядишь потрясающе! — отвечал трезвый Кирилл и удалялся в свой кабинет.

Сегодняшний день был особенным. Еще утром он проснулся банкротом, подыскивающим клиентов на покупку его квартиры — единственного, что не было вложено в злополучную аферу с игрой. А после обеда ему позвонили представители серьезной корейской компании и сообщили, что принимают предложение. Это значило, что через год он сможет купить еще десять таких же квартир. И подарить жене персональный самолет, чтобы она улетала на какие-нибудь зарубежные банкеты на более долгое время и далекое расстояние.

Утро и вечер одного дня теперь отстояли друг от друга так далеко, как полюса гигантской планеты. А на экваторе один маленький ветхий склеп. Вероятно, это всего лишь совпадение. Можно ли допустить, что предпочтения крупного инвестора, находящегося за тысячи километров, могут зависеть от нескольких слов, произнесенных вслух в Пустошевском лесу?

Была какая-то связь или нет, но сейчас Кириллу вовсе не хотелось думать об этом. Выпив полбутылки, он почти погрузился в приятное забытье, когда хрипло запищал домофон.

— Ключи забыла, идиотка, — выругался Задорожный и на ватных ногах поплелся к двери. — Кто там?

— Кирилл… Кирилл… открой, это я.

— Зотов, ты, что ли? Какого черта тебе надо?

— Кирилл, открывай, — Никифор говорил ломающимся сиплым голосом. — Случилась беда.

Когда Зотов вошел в квартиру, Задорожный с трудом узнал его. Кожа на лице потемнела, будто у мертвеца, челюсть дрожала.

— Алексей умер, — выпалили он, наконец, и бессильно опустился на пол прихожей.

— Что ты говоришь? Когда умер?

— Вчера. Утром позвонили матери из посольства.

— Как это произошло?

— Точно неизвестно, — Зотов отер мокрый лоб рукавом ситцевой рубашки. — Вроде, подавился за обедом.

— Подавился? Чушь какая!

Задорожный облокотился на стену, пытаясь овладеть собою. Никифор вдруг снова вскочил на ноги и вцепился в его руку.

— Кирилл, это все из-за меня. Из-за меня Леха умер.

— Да что ты такое болтаешь, идиот! — разозлился Задорожный. — При чем тут ты?

— Послушай, я все понял. Все дело в этом проклятом склепе. Помнишь, Алексей рассказывал про Витю Хлявича? Ну, тот, от которого он узнал про бабку и Пустошевский лес?

— Помню, и что?

— А то, что он разбился в автокатастрофе. Насмерть, — глаза Зотова горели лихорадочным огнем. — А знаешь, когда это случилось? В тот же день, когда Алексей поехал в этот долбаный лес! Часов через пять, после того, как он загадал желание.

По телу Никифора то и дело пробегала дрожь, зрачки были расширены. Глядя на него, Кирилл сам почувствовал страх.

— Ник, успокойся, это совпадение.

— Да какое, на хрен, совпадение! — Зотов перешел на крик. — Вчера утром я сам ходил туда и загадал желание. А днем Алексей погиб в своем номере, понимаешь? Погиб! Ты понимаешь, что теперь будет?

— Ничего не будет. Устроим похороны, — Кирилла начала не на шутку злить истерика друга.

— Теперь, — продолжал Никифор, приблизив к Задорожному мокрое бледное лицо, — теперь моя очередь. Если кто-то другой загадает желание, я умру, понимаешь?

Несколько секунд они смотрели друг на друга молча. Вдруг страшная догадка мелькнула в глазах Никифора.

— Кирилл, ты ведь не ездил… ты не ездил туда?

Задорожный ничего не отвечал.

— Когда?

Зотов вцепился в его руку так, словно сорвавшийся альпинист за кусок древесины, торчащий из отвесной скалы.

— Да не сходи ты с ума! Это все домыслы, предрассудки.

— Когда? — настаивал Никифор не своим голосом.

— Где-то, в полдень.

Никифор бросился в столовую и остановился перед массивными напольными часами. Стрелки показывали четыре тридцать.

— Полчаса. У меня осталось полчаса.

Зотов дрожал, словно от разыгравшегося гриппа, и минут пять бегал по комнате, зачем-то передвигая различные мелкие предметы — журналы на столе, статуэтки на каминной полке. Кириллу очень захотелось взять что-нибудь тяжелое и стукнуть его изо всей силы по голове. Наконец, Ник остановился напротив квадратной ниши, в которой стояла гипсовая репродукция Афродиты Книдской, присел и обхватил скульптуру руками. С огромным усилием он выволок ее на середину комнаты, сам же уселся в угол опустевшей ниши.

— Что ты делаешь, идиот? Я сейчас вызову «скорую».

К телефону, однако, Кирилл не спешил. Можно ли было до конца быть уверенным в том, что Зотов не прав? Произошедшая с Алексеем метаморфоза была явлением мистическим, паранормальным. В этом сомневаться не приходилось. В неожиданно свалившейся на его собственную голову удаче основную роль, по всей видимости, также сыграл склеп. Если Никифор не помешался, и два человека, посетившие Пустошевский лес уже погибли, значит, и Задорожный, и Зотов тоже были в опасности. Если каждый предыдущий посетитель склепа умирает через пять часов после того, как следующий произносит свою просьбу, Ник теперь обречен. С этим ничего нельзя сделать. А вот с ним, Кириллом, еще ничего не известно. Вдруг приятели, как они и договорились неделю назад, больше никому не рассказывали про существование этого места? Вызови он скорую — Ник в горячке начнет болтать. Вероятнее всего, что его слова не примут всерьез, и он поедет прямиком в психиатрическую лечебницу, но ведь есть шанс, что кто-то из персонала все же решит проверить и найдет склеп. Народ у нас простодушный, верит в любые чудеса.

Минуты тянулись медленно, словно чадящие машины в полуденной пробке. Задорожный чувствовал жгучую злость к Никифору, который оторопело таращился на циферблат часов из глубины своего импровизированного укрытия. Когда длинной стрелке осталось меньше сантиметра до отметки «12», он стал мерно покачиваться и еле слышно стонать.

— Да прекрати ты, придурок! — не выдержал Задорожный. — Вылезай оттуда!

От его крика Ник будто проснулся. Взгляд его прояснился, он встал на ноги и открыл рот, чтобы что-то сказать, но в эту же секунду стены ниши сомкнулись. Так, словно они были бумажными японскими перегородками. Произошло это молниеносно и совершенно беззвучно.

Кирилл попятился назад и прижался спиной к противоположной стене. Увидев тонкую струйку крови, сочащуюся из едва заметной щели, которая раньше была просторной нишей, он потерял сознание.

Бордовый «вольво» мчался на предельной скорости в сторону Пустошевсткого леса. Казалось, водитель хочет догнать само солнце, медленно сползающее за розоватый горизонт. Рядом с водителем сидел грязный косматый человек. Он то и дело с интересом поглядывал на чудаковатого молчаливого мужчину, сделавшего ему полчаса назад странное, но очень выгодное предложение. Шутка ли сказать, сто долларов всего лишь за то, чтобы вслух пожелать долгих лет жизни хорошему человеку на какой-то могилке в лесу! Побольше бы таких слабоумных, готовых платить деньги за добрые пожелания!

Остановив машину у обочины, Задорожный долго не мог отстегнуть ремень безопасности. Руки не переставали дрожать уже два часа, с того момента, как он очнулся в своей квартире и убедился, что произошедшее с Никифором — не ночной кошмар и не галлюцинация: ниша, которая пятнадцать лет существовала в его квартире, исчезла, поглотив Зотова.

— Вылезай скорее, дед, нам нужно тропиться.

Хромой неблагонадежный субъект, который, судя по виду, давно не помнил свое последнее определенное место жительства, едва поспевал за Кириллом. На лице его то и дело появлялась страдальческая гримаса, и он скорбно кряхтел, но не сбавлял скорость, так как в нагрудном кармане лежала стодолларовая купюра. Мужик хоть и больной на голову, но молодой, крепкий. А ну как заберет деньги назад и найдет нового счастливца?

— Почти пришли, дед, — сказал, наконец, Кирилл, остановившись у подножия пригорка. — Давай вверх.

— А тута нельзя? Обязательно туда идти, а? — взмолился бомж. — Хочешь, я тута целых три раза тебе пожелаю?

— Нельзя, пошли.

Едва Задорожный достиг того уровня, с которого открывался вид на всю верхушку холма, он остолбенел: на том самом месте, где раньше стоял склеп, росла густая трава. На земле не было никаких признаков того, что здесь когда-либо вообще стояло какое-нибудь строение.

— И где могилка-то? — недоверчиво спросил дед.

Задорожный оглядывался по сторонам. Может быть, он перепутал дорогу и это не тот холм? Но в радиусе, как минимум, двух километров не было других возвышенностей. Кроме того, он был уверен, что несколькими часами ранее шел именно в этом направлении.

— Здравствуйте! — за спиной раздался звонкий девичий голос. От неожиданности Задорожный заметно вздрогнул. Перед ним стояла девочка лет четырнадцати, одетая в цветастое батистовое платье деревенского покроя.

— Вы, наверное, ищете склеп?

— Ищу. Он, кажется, был здесь, или нет?

— Был.

Девочка прошла на то самое место, где стояло основание разбитой статуи, и подняла крошечный серый камешек, валявшийся в траве.

— А вы тоже приходили сюда загадывать желание?

Кириллу не хотелось говорить обо всем произошедшем, тем более, с ребенком. Он угрюмо молчал, не зная, как поступить дальше.

— Значит, приходили, — сделала вывод девочка. — Ну вот, а мне никто не поверил, что все так благополучно сложилось потому, что я загадала желание.

— Что сложилось?

Кириллу затошнило, и к горлу подступил ужас. Значит, девчонка была в склепе и он — не финальное звено этой кровавой цепи.

— Одна наша соседка попала в беду. Она и раньше плохо видела, а теперь ей нужно делать операцию, чтобы совсем не ослепнуть. Родных у нее нет. Вернее, кто-то есть, но они ее не навещают уже много лет. А операция стоит огромных денег. Мы по селу собрали, кто сколько мог, но этого слишком мало.

Девочка поморщила курносый веснушчатый нос и убрала со лба рыжую прядь.

— Я очень за нее переживала, даже плакала, — доверительно призналась девочка. — А сегодня ночью мне приснился сон, будто на этом самом холме стоит странный дом. И я вроде как знаю, что если в него зайти и загадать желание — оно сбудется обязательно. Я в город съездила за семенами, а потом решила, на всякий случай, сюда сходить. А здесь, на самом деле, стоит этот склеп, прямо как в моем сне.

— А что, его тут раньше никогда не было? — спросил Кирилл.

— Не-а. Мы каждый год с этой горки катаемся. Прошлой зимой его тут точно не было. Так вот, я и загадала, чтобы у тети Гали все было хорошо. А вечером ей позвонили и сказали, что неделю назад погиб один ее родственник, племянник, кажется. На машине разбился. Он был очень богатый, а жил один, без детей и без жены. Так теперь его дом и деньги остались тете Гале в наследство, представляете?

— А как фамилия этой твоей соседки? — Кирилл не моргая смотрел на девочку.

— Хлявич, Галина Хлявич.

Он опустился на землю.

— Вам что, плохо дядя?

— Плохо. Так куда же он теперь делся?

— Я не знаю. Хотите воды?

Она протянула ему маленькую фляжку.

— Нет, спасибо.

— Если честно, я пришла сюда, чтобы загадать еще желание. Очень хочу телефон с сенсорным экраном. Как у брата. Только теперь загадывать негде.

Кирилл опустил голову и некоторое время смотрел на свои жилистые постаревшие руки.

— А во сколько ты загадала свое желание?

— Точно не помню. Часа в четыре, наверное.

Наручные часы показывали двадцать минут девятого. Он встал и достал из кармана мобильный телефон.

— На возьми, это тебе.

— Как это мне? — не поверила девочка. — Я не могу взять.

— Ты же хотела сенсорный телефон? Бери, мне он больше не понадобится.

Задорожный взял маленькую руку девчонки, вложил в нее телефон и медленно пошел вниз по холму.

Девочка и дед проводили его удивленными взглядами.

— Дай Бог тебе здоровья! — сказал старик и перекрестился.

Интересный человек

Какие бывают слова?

— Знаменательные и служебные, — ответит лингвист.

— Горькие, — тяжело вздохнет меланхолик.

— Пустые, красивые, избитые, — станет обстоятельно перечислять любитель штампов.

Я же скажу так:

— Слова бывают интересные и неинтересные.

Меня, конечно же, попросят:

— Обоснуйте свое антинаучное и очень странное утверждение.

— Представьте себе, — начну оправдываться я, — что вы едете в общественном транспорте. Впереди сидят двое людей и ведут оживленную беседу. Ваши собственные мысли ничем существенным не заняты, и, следовательно, слух заострен. В поисках пищи для прожорливого ума мозг заставляет глаза всматриваться в увлеченно болтающие профили, а уши — выхватывать кусочки разговора. Наконец, плотная завеса дорожного грохота отодвигается, и прямо в вас летит слово:

— … СМЕТА…

Ум стремительно, словно акула, хватает слово и утаскивает его в глубины серого вещества. Но не проходит и секунды, как он, неудовлетворенный и раздосадованный, «срыгивает» пресную добычу. Само собой, ведь соловья не кормят баснями, а ум — сметами. Деятельный мозг сразу же дает сигнал «Здесь рыбы нет!», и вы отворачиваетесь от «репродуктора» неинтересных слов.

То ли дело, если эти двое невзначай проронят, например, слово «убийство». А еще лучше — «скандал». Такого лобстера ваша акула слопает за милую душу и сразу же вернется подкарауливать новую порцию.

Какие бывают люди?

На этот вопрос ответов найдется гораздо больше, ведь люди на первый взгляд, понятнее слов. Склонные к нарциссизму непременно разделят человечество на красивых и непривлекательных, идеалисты — на хороших и плохих. Циник резонно заметит, что люди бывают живые и мертвые, а терапевт поликлиники станет утверждать, будто самая объективная классификация людей выделяет молчунов и болтунов, ведь последние каждый день устраивают им настоящую «болтанку».

— Люди бывают интересные и неинтересные, — снова отзовусь я.

Все обернутся и подумают хором:

— Вот зануда!

Но на этот раз в подтверждение своим словам я расскажу целую историю, произошедшую несколько лет назад в славном городе Зеленоморске.

Так повелось, что наш живописный край всегда был богат поэтами. Случись где-нибудь в непостижимых слоях эфира соревнование по игре на струнах человеческой души, Красота Природы, наверняка, поборется за первое место с Несчастной Любовью и Жаждой Славы. Там, где «под грозные речи небес рыдают косматые волны», а горы «спят, вдыхая облака», сильнее бушует и внутренняя стихия человека.

Тем не менее, самые талантливые и оригинальные поэты, благополучно «зачав» свое дарование с нашим маленьким курортным городком, в скором времени уезжали вынашивать и растить свое дитя на «кладородных» просторах мегаполисов.

Так было раньше и продолжалось бы впредь, если бы в Зеленоморске не появилась Евгения Борисовна Личман — женщина, имевшая огромное состояние и безграничную любовь к искусству. В приморский город она переселилась по настоянию врачей: воздух, наполненный дыханием кипарисов и можжевельника, помогал ей легче переносить какой-то тяжелый недуг, нажитый в индустриальных краях. При этом, совершенно неугомонная Евгения Борисовна жила так, будто никакой болезни не было.

Толстозадые грузовики еще не успели привезти в личманскую усадьбу любимую мебель хозяйки, а в пустой гостиной уже проводились творческие вечера. Музыканты, писатели художники и все прочие, относившие себя к этим трем группам, не жалея сил старались получить приглашение в хлебосольную гостиную Евгении Борисовны. Прознав о намерениях благодетельницы учредить премию имени своего покойного батюшки и издавать ежемесячный гонорарный журнал, даже представители некогда враждовавших литературных обществ примирились с необходимостью сотрудничать, так как Евгения Борисовна не переносила ссор и сплетен и сразу же удаляла от себя людей, замешанных в каких-либо дрязгах. Так сформировался литературно-художественный кружок личманцев, ставший одним из самых значительных культурных объединений страны. Приближенные, коих было огромное множество, любовно называли Евгению Борисовну «Наша Савва». Те же, кто впал в немилость, обзывали «мамонтом», уже не столько подразумевая сходство в деяниях со знаменитым Саввой Мамонтовым, сколько намекая на очень плотное телосложение меценатки. Обзывали тихо, почти про себя, ведь все знали, как болезненно Евгения Борисовна относится к своей полноте.

Поговаривали, будто еще на родине был у нее друг сердца — молодой художник. До самой своей смерти магнат Борис Личман не позволял дочери связать жизнь с малоимущим творцом, отчего, вступив в наследство, Евгения чувствовала себя виноватой перед возлюбленным и принялась по-царски баловать его. В скором времени художника утомила роскошная жизнь без приключений, и он незамедлительно влюбился в юную тоненькую студентку института искусств. Говорят, будто охлаждение своих чувств он списал на особенности Жениной внешности, о чем заявил ей прямо в лоб. С тех пор вопрос комплекции стал невероятно болезненным для нее.

Как-то раз одна из участниц кружка, прозаик Жанна Вуйчик, ляпнула при всех:

— Какие батальные сцены? Батальный у меня только размер!

При этом она игриво подмигнула Нашей Савве. Та внезапно раскраснелась и попросила всех разойтись. Кружок не собирался почти месяц, а, когда возобновил работу, Вуйчик в нем, разумеется, больше не участвовала.

Настоящая катастрофа произошла в самый разгар лета, когда на ежегодном личманском фестивале собрался весь цвет современной русской поэзии. Среди молодых авторов, принимавших участие в соревновании, сразу выделился некий Леонид Смолицкий. Юноша имел довольно заурядную внешность, был неприятен, иногда даже груб в общении, но отличался от других нетипичной для нашего «цифрового» века начитанностью. Тогда как многие молодые творцы с трудом беседовали о прочитанных книгах, список которых часто ограничивался работами Паоло Коэльо и Чака Паланика, Смолицкий демонстрировал завидные познания в области литературы — от древнеиндийского эпоса до современных зарубежных поэтов. Стихи, представленные им на конкурс, были так же противоречивы, как и его натура: немелодичные, жесткие, но в то же время занятные. Когда у одного из членов жюри конкурса спросили, почему он настаивает на кандидатуре чудаковатого поэта, тот ответил задумчиво:

— Не знаю. Какой-то он увлекательно непривлекательный.

Скорее всего, юноша не дошел бы до финала, но дело довершила его манера чтения своих произведений, опять же парадоксальная: неблагозвучный, слишком высокий голос и твердая уверенность в собственном мастерстве вкупе воспринимались как свежий оригинальный стиль. Причем из тура в тур Смолицкий распалялся все больше, и в полуфинале зал уже аплодировал ему стоя, хоть для большей части аудитории смысл его стихов оставался загадкой. Тогда уже никто не сомневался: победу и сертификат на издание книги отдадут именно ему.

В день оглашения результатов горы неожиданно нахмурили косматые зеленые брови и сбросили на Зеленоморск суровую, не по-летнему холодную грозу, будто они предчувствовали катастрофу. Гала-концерт и торжественное вручение призов перенесли в главный зал гостиничного комплекса «Колумб», который, при всем желании, не мог вместить и половины участников и гостей фестиваля, приглашенных на площадку под открытым небом. Люди старались втиснуться по двое в одно кресло и свисали с галерок, «как гроздья зреющего манго» *. Духота стояла неимоверная, почти жидкая. Но никто не хотел уйти. Все ждали, поедая глазами сцену, кому посчастливится заполучить тираж в тысячу экземпляров. Не убавляло зрителей и выступление знаменитой рок-группы, которую Евгения Борисовна Личман пригласила из столицы. Из зала уже таращилось не меньше сотни стеклянных глаз телефонных камер.

Честь объявлять результаты досталась, конечно же, Личман, так как она была главным спонсором фестиваля. По такому случаю Евгения Борисовна надела широкое платье из натурального шелка, окрашенного под малахит, а прическу ей делал сам Роман Илюшкин — известный столичный парикмахер. Выдающуюся грудь украшали любимые бусы из черного турмалина. Такой нарядной Нашу Савву видели только на крупных торжествах. В повседневной жизни она предпочитала мягкие кеды и широкие джинсовые сарафаны, в которых очень походила на Карлсона.

Кроме Евгении Борисовны на сцене стояли финалисты — две молоденькие девушки, седовласый мужчина и Леонид Смолицкий. Одна из девушек, смуглая, худенькая, с меланхолическим лицом, так побледнела, когда Личман открывала конверт, что, казалось, она вот-вот упадет со сцены. Вторая нервно улыбалась, показывая большие ярко-белые зубы. Седовласый держался спокойно, явно получая удовольствие от всего происходящего, а Смолицкий стоял с отсутствующим видом, слегка подняв подбородок и глядя в одну точку перед собой.

— По решению нашего уважаемого жюри третье место достается Афанасию Митрохину!

Седовласый широко заулыбался и с удовольствием принял пузатую сумку с подарками.

— Почетное второе место заняла Надя Пашко!

Нервная девушка спрятала зубы за дрожащими губами и тоже приняла увесистую раму с дипломом и сумку призов.

— А теперь настал самый волнительный момент, — Личман с трудом перевела дыхание и заговорила громче и торжественней. — Победителем Пятого Зеленоморского поэтического фестиваля имени Бориса Личмана становится… Наталья Шумная!

Вступили трещотки аплодисментов. Меланхолическая девушка стала вдруг раскланиваться, движения ее были конвульсивными, комичными.

Смолицкий, о котором, казалось, все забыли, резко повернулся и отправился было за кулисы, но Евгения Борисовна остановила его:

— Постойте-постойте! Это еще не все. Четвертая номинация нашего соревнования — приз зрительских симпатий. И его обладателем, без всякого сомнения, становится Леонид Смолицкий!

Подарки Леонид принимал с нескрываемым холодом, лицо его приняло еще более отсутствующее выражение.

— Леонид, может быть, вы сделаете нам честь и прочтете что-нибудь напоследок? — попросила Личман.

Публика радостно поддержала просьбу. Смолицкий глядел несколько секунд себе под ноги, потом поставил сумку на бежевое покрытие сцены и взял микрофон.

— Что-нибудь, говорите?

Он обвел зал внезапно загоревшимися глазами.

— Пожалуй, прочту. Напоследок.

И начал читать громко, в своей пронзительной манере:

Уже после первых строк зрители застыли, словно их облили раствором для крионизации. Лица членов кружка исказились от ужаса. Так, должно быть, чувствовал себя Алеша Карамазов, когда его батюшка безобразничал в келье старца Зосимы.

Но хуже всех выглядела сама Евгения Борисовна Личман. С каждой строфой ее будто прибивало к сцене. Ее щеки, шея и даже руки покраснели так, что стали ярче бирюзы малахитового платья.

Когда объект зрительских симпатий умолк, несколько секунд никто не двигался с места, но потом одна из личманских поэтесс бросилась на него с гневным криком, и ее примеру последовали остальные члены кружка.

Как только изрядно помятого, опухшего Смолицкого вытащили из зала, на сцену вышла знаменитаярок-группа, до которой уже никому не было дела.

Тем же вечером в стремительные мутные воды Интернета полились видеоролики, освещавшие скандал с самых неожиданных ракурсов. И в каждом крупным планом было взмокшее красное лицо Евгении Борисовны. Особенно популярным стал ролик «Злые ПоэТИЧКИ», где все безобразие происходило под задорную музыку из «Angry Birds» *. Количество просмотров за сутки выросло до шестизначного числа.

Все интересовались, откуда взялся этот чудной поэт, которого так отчаянно колотили «друзья» по цеху, и имеются ли у него еще подобные стихотворения.

Вернувшись на родину, Леонид Смолицкий не терял времени и соорудил целый сборник скабрезных и просто шуточных стихотворений. В скором времени у него появились десятки тысяч поклонников. Его приглашали в комедийные шоу в качестве почетного гостя, а потом предложили место ведущего на одном из центральных телеканалов. Секретом успеха Смолицкого и по сей день является высмеивание физических и личностных особенностей оппонентов и гостей проектов, в которых он принимает участие.

На вопрос, зачем он так поступил тогда в Зеленоморске, Леонид всегда отказывается отвечать. Только раз, будучи в дурном расположении духа, он сказал кому-то из приближенных:

— А ты задумывался, откуда у нее все бабки? Ее папашка, небось, еще не так с людьми поступал.

Что до наших личманцев — судьба их была решена в тот же день, когда произошел скандал. Евгению Борисовну в Зеленоморске больше не видели. Усадьбу она продала, и грузовики повезли прочь любимую мебель. Меценатка переехала то ли на Кипр, то ли в Южную Америку. Редакция журнала, премиальная комиссия, фестиваль и литературная программа на местном телевидении свернули работу. Кружок еще некоторое время собирался в парках, кафе и по квартирам, но скоро и он распался.

— Вот такая произошла у нас история. Вы на какой остановке сходите? Хотите, я вам еще расскажу про сметы на проектные и изыскательные работы по проектированию кабельных линий электропередач? Нет? Ну ладно. Тогда прощайте!

До и после

Лида обиделась. Она укуталась в махровую простыню так туго, как продавец шаурмы заворачивает в лаваш сочную начинку. Потом порывистыми червякообразными движениями подползла к стенке, чтобы оказаться подальше от Ивана, этого подлеца!

А как не обидеться? Другая за такое поведение и ужином не накормила бы, и рабочую одежду гладить не стала бы.

— Милый, знаешь, что я подумала? — спросила Лида, снимая с балконной веревки выстиранный комбинезон. Иван тем временем смотрел матч по волейболу и хрустел домашними сухариками со специями.

— Что Лидок?

— В субботу Светка собирает всех подруг с мужьями на барбекю. Они закончили ремонт, хотят показать. Пойдем?

— Нет, — ответил Иван, не отвлекаясь от матча.

— Почему?

Она с силой бросила комбинезон на диван и ожесточенно уперла руки в боки.

— Лида, я — облицовщик-плиточник. Я видел ремонт! Много, много ремонтов, Лида.

Иван отправил в рот последнюю горсть сухариков и вызывающе захрустел.

— Ну не будешь смотреть, раз тебе не хочется. Поешь сосисок, пообщаемся, — продолжала настаивать Лида.

— С кем? С твоими подругами? Знаю я ваше общение.

— А что не так с нашим общением?

Иван неестественно выгнул шею, выпучил глаза и громко закудахтал:

— Поооооок-пок-пок-пок! Пооооок. Пок-пок.

— Ты дурак?

— Пок-пок. Пооооок!

— Издеваешься?

— Пок-пок.

Лида схватила со стола утюг так, что хрустнула ручка, и ушла гладить в другую комнату. За ужином они не разговаривали и спать легли молча.

«Ну ничего-ничего, — думала Лида, мучаясь от перегрева. В комнате стояла августовская жара, но раскрываться было нельзя: если этот ирод ее нащупает — сразу начнет приставать. — Вот поеду я в командировку в Ростов, так устрою себе приключение!»

В голове Лиды возник красный Икарус с надписью «Intourist». В Ростов из Пустошева уже давно ходили одни Мерседесы, но Икарус как-то сам «въехал» в грезы откуда-то из детства. Стоит Лида, значит, у автобуса в новых облегающих джинсах, черной трикотажной кофточке с глубоким декольте, волосы собраны в высокий хвост, чтобы все видели, какая красивая длинная у нее шея. Так вот, ждет Лида отправления, и вдруг к ней подходит…

Журналист! Лет сорока, высокий блондин с аккуратной маленькой бородкой…

Нет, лучше учитель! Такой же симпатичный, как Андрей Вячеславович, историк из Лидиной школы.

Она попыталась представить лицо незнакомца, но черты расплылись в странное месиво, а волосы то и дело меняли цвет. Все равно, приятно, что он подошел и заговорил:

— Вы тоже в Ростов?

— В Ростов, — ответила Лида и почувствовала, что понравилась незнакомцу с первого взгляда.

Последовала долгая томительная пауза. С Иваном Лида встречалась с девятого класса, и сразу после школы они поженились. Внешность она имела миловидную, но всегда вела себя очень скромно, потому ни разу в жизни мужчины не пытались познакомиться с ней на улице. Любимым чтивом Лиды были карманные детективы, которые тоже едва ли прибавляли опыта в общении с противоположным полом. Ввиду всего этого завязать разговор с воображаемым сердцеедом никак не получалось.

Пусть лучше будет военным! Эти не особенно разговорчивые, зато какие симпатичные! Подтянутые.

Заходит, значит, Лида в автобус, а там сидит офицер… Нет, целых десять офицеров. Они тоже едут в командировку в Ростов.

«Военные — это моя слабость, — признается себе Лида, пока пробирается по узкому проходу под восхищенными взглядами мужчин. — Полный автобус слабительного!»

Она захихикала своим мыслям и чуть не разбудила Ивана.

Всю дорогу до Ростова военные ухаживают за Лидой. Один предлагает воды, другой — шоколадку. Во время остановок каждый спешит подать ей руку, чтобы помочь выйти из автобуса, размять замлевшие ножки. А этот храпун кладет свою страшненькую плитку далеко в Пустошеве и даже не подозревает, какой успех имеет его жена среди молодых красавцев!

Ей же, Лиде, больше всех нравится майор, высокий брюнет. Она снова попробовала сконструировать лицо, но черты упрямо расплывались в овсяную кашу. Только погоны блестели ярко множеством звезд.

Внезапно салон автобуса помутнел и преобразовался в гостиничный коридор. Лида уже достала ключ-карту и собирается войти в номер, как вдруг видит ЕГО! ОН нашел ее! Здесь, в Ростове.

Лиде стало еще жарче, и она скинула махровую простыню.

«Значит, я — курица? — злобно подумала она. — Так вот тебе!» И обвила обеими руками шею незнакомого военного.

Сердце ее ликующе танцевало, глаза горели в полночной темноте, а сцена с объятиями все повторялась в голове, делая воображаемую месть все слаще и желаннее.

Иван, тем временем, отлежал левый бок и перевернулся на правый, непроизвольно откинув в сторону могучую спящую руку. Почувствовав обнаженное бедро, рука проснулась и ухватилась за добычу.

— Отстань! — твердо сказала Лида.

Иван не послушался.

— Уйди, барана кусок! Беееееее, — громко заблеяла Лида, но Иван почему-то не обиделся.

Через пару минут борьбы сопротивление было сломлено, крепость обид пала под натиском наглого врага.

— Сделать тебе кофе с коньяком? — предложил Иван после битвы.

— И цукатиков насыпь, — согласилась она.

В субботу решили не ходить к Светке. Лучше съездить к морю вдвоем.

— Нужно отдохнуть перед командировкой, — со вздохом сказала Лида.

Ей представилась долгая пыльная дорога, автобус, полный усталых людей, старая гостиница. И так не хотелось уезжать от Ивана на целую неделю.

О слабостях и сильностях

По мнению одной «хвостливой» героини современного культового романа, слабым местом мужчины является его мечтательный ум. Купит себе мужчина первую в жизни машину (загнанного «Жигуленка», всего в мыле), как тут же начинает мечтать о «Мерседесе». Глядит мужчина на свою жену (а она уже почти годится в бабушки «Жигуленку»), и тихонечко мечтает о стройной брюнетке (рыжая тоже сойдет), которую увезет прямо к берегу океана. Атлантического. Куда же еще стремиться настоящему Атланту?

Страшно подумать, скольких горестей и великих открытий не увидел бы мир, послушайся мужчины заветов апостола, который призывал мирян «не мечтать о себе».

Мой муж, Ромик, еще совсем юный. Ему под сорок. Мечты среднего возраста еще не успели заслонить в его грезах то, что не осуществилось в детстве. Школьником он мечтал стать чемпионом мира по шахматам. Свекровь моя, Анна Петровна, была офицерской женой, женщиной ленной, ничем особенно не интересовавшейся и не увлекавшейся. Узнав, что на занятия юного гроссмейстера придется возить в общественном транспорте, постановила:

— Книжки читай. Это тебе по жизни больше пригодится.

Книжки-то, конечно, пригодились, но сожаление о профуканной мировой славе царапало душу, словно не размоченный сухарик — небо.

Чтобы хоть как-то избыть тоску по несбывшемуся, муж стал играть в шахматы по сети Интернет. Да так увлекся, что за последние несколько месяцев я почти забыла его лицо, зато по затылку и ушам узнаю теперь хоть в кромешной тьме.

Приходит мой благоверный с работы — и бултых в кресло!

— Хоть поешь, — говорю.

А он мне:

— Ты что! У меня двадцать партий по переписке.

Я уж и сама разбираться начала. Бывает, возьму вязание, сяду рядышком и слушаю, кто кого «в цугцванг загнал», откуда «проходная пешка вылезла».

Вчера вот тоже играл. Противник ему попался крепкий. Краснел мой бедный Ромаш, пыхтел, ругался, по комнате бегал. Я спицы отложила, холодного пива налила, чтобы остыл и успокоился. Нынче уровень смертности от сердечно-сосудистых заболеваний среди юных мужчин страшно высокий. Потому я всегда бутылочку хорошего пива припрятываю в поддон, вместо успокоительного.

Выпил и выиграл. Посветлел сразу, целоваться полез.

— Расту, — кричит, — мать! Как я его, а?

Вижу краем глаза — в правом углу на экране сообщение от поверженного соперника выскочило:

— Thanks for the game!

Благодарит, значит, за игру. Ромаш изящно, несмотря на свои сто кило, подлетает к компьютеру и отвечает через автоматического переводчика:

— И вам спасибо! Давно играете?

На том конце медленно печатают. Отправляют:

— Я играю один год. Мне шесть лет. А сколько лет вам?

Радостная улыбка сошла с лица Ромика. Он немного помялся, глянул быстро, смотрю ли я на переписку. Я, конечно, не смотрю. У меня вообще зрение плохое. Ну хоть убей — ничего не вижу на его мониторе! И быстро, без переводчика отвечает:

— Мне пять.

Сворачивает окно, прокашливается, мнется.

— Макарошки по-флотски с лучком будешь? — спрашиваю.

— Буду, конечно. Твои макарошки — это сила! — снова радуется Ромаш и потирает руки в предвкушении.

Оглавление

Если хочешь быть любимой

Мусориада

Шнобель

День эмансипации

Дятел

Клад

Чтоб ты сдох!

За рулем семейный психолог

Сувенир

Голодный талант

Коммерсант

Ноги Риты

Дача с собачкой

Склеп

Интересный человек

До и после

О слабостях и сильностях