Иона [Роман Воронов] (fb2) читать онлайн

Роман Воронов Иона

Глава 1. Сон

Шторм не утихал второй день кряду. Капитан, его помощник и десять пассажиров — все «население ковчега» со странным для такой развалины, как эта прогулочная яхта, именем «Сирена» расползлись по своим каютам, кто спать невозмутимым и спокойным сном праведника, кто столь же невозмутимо потреблять дорогой виски, ловя бокалом горлышко бутылки, кто страдать до рвоты от нескончаемой, изматывающей качки.

Некоторым из бедолаг, а именно мне, пришла в голову, надо полагать, под вой разъяренного ветра чрезвычайно счастливая мысль — порассуждать о жизни и о Боге, тем самым коротая драгоценное время, беспощадно пожираемое стихией, когда все остальные занятия бесплодны в виду неустойчивого положения земли, извините, палубы под ногами и перегруженной работы возбужденного до предела мозжечка.

Накрепко пристегнув себя к хромированным поручням узкой койки ремнем и галстуком (что оказалось под рукой), я смог расслабиться телесно и предаться возведению многосложных и многоярусных философских конструкций, затратив при этом уйму душевных сил на извлечение из глубин подсознания необходимых «кирпичей», что в сопровождении хохота самого морского дьявола, глухо лупящего в борт плетьми волн, создавало дополнительные сложности с концентрацией внимания, как это бывает у начинающего канатоходца, и жонглированием (им же) отдельными мыслями, находясь все на том же «канате».

Итогом посещения собственного «цирка сознания» стали следующие гиперболы. О чем человеку говорить с Богом, если Бог знает все, а Человек — ничего? Только слушать.

О чем душе говорить с Богом, когда душа, как часть Его, знает также все? Только молчать.

Тогда кому и когда разговаривать с Богом? Разговор с Богом — это бытие, существование самого Бога на всех планах.

Я удовлетворенно улыбнулся, мне показалось, что сейчас, прыгая по бушующему морю в этом откровенно ненадежном корыте, я отыскал смысл жизни, вернее сказать, подобрал его определение. Надо бы записать, удержать в голове, которая беспрестанно билась о переборку, столь ценную «находку» не получится. Я поискал глазами что-нибудь, что могло бы заменить мне письменные приборы, но все подходящее давно было сброшено стихией на пол и перекатывалось внизу, куда взор мой проникнуть не мог. Пошарив в карманах, хвала Небесам, я обнаружил ключи от дома и, на секунду задумавшись, решительно приступил к порче имущества Капитана, владельца «прекрасной «Сирены», которая незаметно для себя в пылу борьбы с солеными накатами обрела наколочку на пропитанной олифой доске, сделанную неверной рукой, но мудрым (как мне хотелось думать) сердцем: «Твоя жизнь, Человек, и есть разговор с Богом».

Вы верите в «знаки свыше»? Я — нет, до сего момента, ибо в эту самую секунду, когда моя рука с усилием поставила (проковыряла ключом) точку в конце предложения, буря, мучившая нас двое суток, прекратилась. Стоит над этим подумать, решил я, но позже, и, счастливый оттого, что болтанка закончилась, принялся освобождаться от собственных пут. Не успело еще затекшее тело откликнуться благодарностью, как в дверь постучали и голосом Помощника Капитана сообщили, что всех просят собраться в кают-компании.

Ремень был вдет в брюки, галстук, изрядно помятый, очутился на шее, пиджак, служивший мне в качестве подушки последние сорок восемь часов, занял полагающееся ему место на моих плечах, и я, не глядя в маленькое зеркальце на двери, вышел в коридор, слегка пошатываясь на застывшей неподвижно ввиду случившегося штиля палубе.

Кают-компания изначально представляла собой трюм, но, как и сама «Сирена», после переделки из рыболовецкой шхуны в прогулочную яхту приобрела лоск полированных досок, но не утратила нет-нет да и пробивающийся сквозь старательно выкрашенные элементы обшивки едкий запах рыбы. Капитан выглядел как человек, только что покинувший кресло салона красоты; чисто выбритый, с безупречной укладкой, наглаженный, источающий аромат дорогого парфюма и непоколебимую уверенность в каждом движении. При том, что собирался я довольно быстро, оказался последним, все пассажиры были уже здесь и ждали только меня. Извинившись, я занял свободное место на мягком диванчике прямо возле приоткрытого иллюминатора, с наслаждением вдохнув свежий морской бриз. Капитан неторопливо обвел всех присутствующих, как мне показалось, слегка насмешливым взглядом и, взвешивая каждое слово, произнес:

— Один из пассажиров во время шторма исчез, поскольку все вы путешествуете инкогнито, для удобства назовем его Ионой.

Дама в накидке из страусиных перьев, фривольной внешности и таких же манер, с тяжелым шлейфом перегара, громко хихикнула, едва не выронив длинной сигареты из мундштука слоновой кости.

Капитан с интересом пробежал серыми глазами по ее наряду, удивляясь быстроте реакции этой на первый взгляд пустой и расфуфыренной пассажирки, оказывается, неплохо знающей библейские истории. Дамочка же, ничуть не смутившись, выпустила восхитительную струю сизого дыма и, подмигнув Капитану, заявила:

— А вы, Кэп, оригинал.

— Среди нас есть Следователь, — невозмутимо продолжил «Морской волк», явно довольный похвалой в свой адрес. — Ему и определять, что произошло.

— А что вы имеете в виду? — болезненно поморщившись, поинтересовался грузный лысоватый господин, восседавший до того с гордым, независимым видом рядом с Дамой в перьях.

Капитан лучезарно улыбнулся вопрошающему:

— Несчастный случай, самоубийство или… преступление.

Банкир (а это был именно он) судорожно сглотнул, протер лысину платком и сказал:

— Так представьте следователя нам.

Капитан, не снимая улыбки с холеного лица, повернулся ко мне:

— Вот он, прошу любить и жаловать.

Обитатели «Сирены» все как один уставились на меня, их взгляды, несущие в себе удивление, раздражение, интерес, скепсис и еще Бог ведает что, вдавили мое бедное тело в диван, щеки вспыхнули, словно на них плеснули кипятка, а сердце заколотилось так, будто мне семнадцать лет и я нечаянно встретил на улице девочку, в которую давно и безнадежно влюблен.

Справившись с первым шоком, я неуклюже кивнул честной компании, собираясь с мыслями что сказать, как Дамочка в «страусе», выпустив очередное ароматное облако, язвительно заметила:

— Ну, дорогуша, и как вы собираетесь мучить нас?

Капитан, видя мое замешательство, попросил всех разойтись по каютам:

— Вас будут приглашать по одному сюда, пока же наслаждайтесь погодой и видами.

Когда пассажиры, гудящие как пчелиный улей в жаркий день, оставили кают-компанию, он, подсев ко мне, дружески посоветовал:

— Не обращайте внимания на чертову бабу, зря я согласился взять ее на борт, дурная примета.

— Почему я? — вырвалось у меня, пребывающего в полном недоумении.

Капитан сунул руку в карман кителя и выудил оттуда запечатанный конверт.

— Он, в смысле Иона, при посадке вручил его мне с просьбой передать вам, если с ним, — тут моряк закатил глаза и развел руками, — что-нибудь случится.

На конверте, по всей видимости, рукой пропавшего пассажира было выведено: «Следователю».

Капитан постучал пальцем по надписи:

— Иона указал на вас. Вызывайте на допрос любого в том порядке, какой посчитаете нужным, — Капитан хлопнул меня по плечу. — Помощник за дверью.

После чего козырнул и вышел вон. Я положил конверт на колени и, подперев голову руками, уставился на него. Оказывается, я — следователь. Когда я побыл в таком положении несколько минут, ко мне вернулось спокойствие; девочка, в которую влюблен, прошла мимо, щеки обдуло ветерком, и они погасли, а тело обрело упругость и перестало пытаться спрятаться в подушках. Вскрытый конверт явил мне лист бумаги, на коем мой «новоявленный знакомец» Иона написал следующее: «Дорогой друг (ни много ни мало), если ты читаешь эти строки, значит мое бренное тело уже не ходит по земле, волны сомкнулись над ним невыносимой чернотой, а легкие полны соленой воды. Моего обидчика возможно найти, поняв, кто из всех на «Сирене» грешен в нарушении Заповеди «не убий». Тебе, единственному чистому, поручаю я воскресить, нет, не меня, но правду.

Все, ни подписи, ни постскриптума, ни кляксы, ни-че-го. Я прикинул в уме; десять пассажиров, Кэп и Помощник, всего дюжина. Иона выбыл — минус один, и я в качестве Следователя, действительно, десять подозреваемых на десять Заповедей, все сходится. Похоже на игру, сидит этот липовый Иона, сговорившись с Капитаном, где-нибудь в дальнем углу квартердека и посмеивается. Поразмыслив таким образом еще немного, я пришел к выводу, что ровным счетом ничем не рискую — развлекаться так развлекаться.

— Эй, Помощник! — заорал я весело.

Дверь тут же распахнулась, на пороге стоял широкоплечий детина в тельняшке, с густым русым чубом из-под пилотки и вопросом во взгляде.

— Заходи, — улыбнулся я. — Будешь первым.

— Это честь для меня, сэр, — гаркнул он с готовностью и шагнул внутрь.

— Кого-нибудь подозреваешь? — я, припоминая, как ведут себя «ищейки» в книгах, постарался сделать голос вкрадчивым и дружелюбным, но, видимо, не рассчитал. Передо мной оказался человек с прямым характером. Видавший виды моряк решил обойтись без обиняков.

— Да хоть бы и себя. Этот… — он защелкал пальцами, подбирая выражения.

— Иона, — подсказал я, обрадовавшись такой удаче с первого захода.

— Этот Иона вел себя как сноб, кичился состоянием и смотрел на весь мир свысока. Видит Бог, хотел его придушить да порыться в карманах, уже и спустился к нему в каюту, но вот незадача… Она была пуста, несчастный жлоб поди утопился сам или смыло волной.

Помощник сжал кулаки, глаза его налились кровью.

— Тебе приходилось… — я сделал паузу, чертыхаясь в душе насчет ускользнувшей из сетей рыбки. — Делать это?

— Бог миловал, сэр, — буркнул детина, расслабленно выдохнув. — Но этого не пощадил бы, хоть это и страшный грех.

Признание на старте, чудеса, прост и честен этот человек, подумал я, а вслух сказал:

— Хорошо, зови…

Тут я слегка замялся, припоминая соседей по «Сирене», толком познакомиться с коими не успел, шторм загнал нас в каюты на третий день путешествия.

— Кого, сэр? — переспросил Помощник.

— Кого хочешь, неважно, — махнул я рукой, вытащив из кармана пиджака ручку и поставив на конверте цифру 6 рядом с именем первого подозреваемого.

Молодой мужчина, просочившийся в кают-компанию из-под мышки верзилы помощника, пока тот докладывал — «Вот, привел», — «имел при себе» двубортный костюм в черно-белую полоску, лакированные штиблеты на босу ногу и набриолиненные усы под тонким носом. Более ничего примечательного в этом персонаже нашей трагедии не было, возможно, следовало бы отметить отдельно беспокойно бегающие карие глаза.

— Как к вам… — начал я, и вошедший тут же сообразил, что не представился:

— Игрок, можете обращаться ко мне так.

Я покивал головой и, памятуя о предыдущем успехе, взял с места в карьер:

— Подозреваете кого-нибудь?

— Упаси Господи, — взметнулись вверх кончики черных усов, а глаза, не способные останавливаться, видимо, в принципе, запрыгали в глазницах, как лотерейные шары в барабане, ладони же с длинными, как у пианиста, пальцами задрожали, словно вытащили шар с выигрышным номером.

— Нервничаете? — добавил я в голос стали, от чего Игрок побледнел, а тонкие бескровные губы скривились в усмешке.

— Думаете, это я? — истерично выкрикнул он. — Да, хотел взять грех на душу. Перстенек был у…

— Ионы, — не убирая стали из голоса, сказал я.

— У Ионы, — неожиданно всхлипнул мой подозреваемый, — имелось колечко с камушком весьма приличного размера. Я сейчас в затруднительном положении, по сути в бегах. Карточный долг, знаете ли.

У Игрока начала активно пульсировать вена над правым глазом:

— В общем, думал, зайду по-тихому и, пока «клиент» спит, стяну его, вещица не крупная, спрятать легко.

Он облегченно вздохнул, выговорившись, и задумчиво почесал затылок:

— Но, — тут Игрок встрепенулся, — когда я сунулся в коридор, из каюты Ионы выходил Помощник Кэпа.

Подозреваемый кивнул головой в сторону двери и перешел на шепот:

— Я дождался, пока он испарится, и зашел внутрь, каюта была пуста; нет клиента, нет пальца, нет кольца. Несолоно хлебавши, как говорится, я вернулся восвояси.

— Значит, сможете подтвердить, что Помощник вышел из пустой каюты Ионы? — задал я вопрос уже мягко, не напрягая связок.

— А что делать? — ответил Игрок, заискивающе глядя мне в глаза.

Словно щенок, выпрашивающий подачку, подумал я и крикнул Помощнику:

— Давай следующего!

— Могу идти? — «щенок» почти разочаровался получить «косточку». Я кивнул головой и, не поднимая глаз на выходящего, напротив слова «Игрок» поставил цифру 8.

Хм, Игрок, сам того не осознавая, обеспечивал Помощнику алиби, если, конечно, оба сказали правду.

В дверях послышалось шуршание тканей, и в кают-компанию вплыла хоть и стареющая, но все еще очаровательная обладательница мундштука слоновой кости и облака страусиных перьев, прикрывающих заодно с выдающимся бюстом и загадочную во всех смыслах натуру, слава Богу, на сей раз без сигареты.

Дама вальяжно устроилась на диване прямо напротив меня и, сверкнув сквозь приспущенные веки томным взором, промолвила:

— Ну, я вся в вашей власти, делайте же что-нибудь.

Чертова баба, вспомнил я характеристику Капитана и улыбнулся, дамочка приняла мою реакцию на свой счет и одарила в ответ своей ослепительной улыбкой.

— Поможете следствию… — я запнулся, подбирая слова продолжения, на что язвительная бестия среагировала мгновенно:

— Зашедшему в тупик?

Ее открытая улыбка легко переключилась на мимически-саркастическую:

— Не стану лукавить, господин Следователь, Иона, так, кажется, велено называть пропащую душу, представлял для меня некий интерес.

Я вытаращил глаза, парад неожиданных откровений продолжался.

— Из всей мужской братии на этой посудине, — Дама пренебрежительным взглядом обвела интерьер яхты, преобразованный из шхуны, — он, сама не знаю почему, единственный привлекал меня как… самец, ну, вы понимаете, о чем я.

— Кажется, да, — выдавил я из себя, лихорадочно пытаясь припомнить внешние данные Ионы.

— Я направлялась к нему в ту ночь, сама, было так тоскливо перекатываться по своей пустой кровати в одиночку, но возле его каюты в столь поздний час царило какое-то неуемное оживление, прямо пробка на Пятой авеню. Мне пришлось провести добрых четверть часа в обнимку со спасательным кругом и пожарным багром в коридорной нише, пока на аудиенцию к моему… предмету желания стремился то Помощник Кэпа… — она мечтательно закатила глаза. — Хороший экземпляр, но туповатый, — за дверью кашлянули, — то этот недоделок в полосатой «пижаме», судя по бегающим глазкам, первостатейный аферист. В общем, когда паломничество наконец закончилось, я, понимая, что каюта пуста, все же заглянула туда, на всякий случай.

— И? — спросил я насмешливо.

— И убедилась, что его койка такая же безлюдная, как и моя, — Дама в отчаянии прикусила губу, вспомнив прошедшие события.

— Ваши показания обеспечивают алиби двум пассажирам, — сказал я, внимательно разглядывая серьги в виде двух свисающих змей с блестящими желтыми глазами.

— Без проблем, — коротко ответила «повелительница страусов». — Я свободна?

— Да, — кивнул я с улыбкой и записал на конверте: «Дама 7».

Шаги Помощника, отправившегося за очередным подозреваемым, гулко застучали по трапу и стихли. Я, оставшись в одиночестве, мысленно обратился к надписи, что нацарапал в раздумье на стене своей каюты. Взять, к примеру, ее, Даму. В своем похотливом желании она готова нарушить Закон Божий, «принадлежа» одному (Создателю), Дама страстно желает принадлежать, уже без кавычек, кому-нибудь другому, или Игрок, тянущий руку к чужому перстню, по сути посягающий на решение Творца наделить им одного, но не дать другому. Не беря в расчет причин подобного решения Бога (кому же по силам, кроме Него Самого, разобраться в них), он, Игрок, перечит Ему, Его воле. Не означает ли сие, что вся наша жизнь, когда она полна греха, есть спор (а не разговор) с Богом?

Мысль эта начала захватывать меня, но в дверь постучали, и на пороге кают-компании возник молодой человек, скорее даже юноша, о коих принято говорить — столичный хлыщ. По всему было видно, этот экземпляр тщательно следил за модой, был внимателен к мелочам в одежде и аксессуарам (чего стоили запонки на клубном пиджаке и пряжка ремня), но взгляд его блуждал, лицо было бледным, а губы, по-детски припухлые, «цеплялись» за щеки обиженным бантиком.

— Обращайтесь ко мне «Кавалер», — вместо приветствия сказал юноша и плюхнулся на диван, закинув ногу на ногу так, что начищенные до блеска туфли крокодиловой кожи оказались на уровне моих глаз.

— Что можете сказать по существу? — как можно более казенным тоном обратился я к Кавалеру, чтобы слегка сбить «напудренную» спесь с его раздутого эго.

Кавалер долго мялся, вздыхал, ерзал на диване, пытаясь найти удобное место для тощего зада или просто выиграть время, дабы собраться с мыслями.

Я решил «помочь» ему и с суровым прищуром (мне показалось, так правильно) прохрипел:

— Нам все известно.

Юнец икнул, сгорбился и… сдался, пропустив мимо ушей непонятное «нам»:

— Да, я солгал всем об этом наглеце, но сделал это из…

Кавалер снова вернулся к любимому занятию, начал покусывать губы и заламывать руки.

— Я жду! — рявкнул я так, что Помощник распахнул дверь каюты с вопросительной миной на лице.

— Я защищал Даму! — воскликнул юноша. — Иона хвалился всем, что она бегает за ним, ведет себя вызывающе и… похотливо. Он много еще что наговаривал на самую прекрасную женщину на земле, и мне пришлось сказать пассажирам «Сирены» о нем неправду.

— Вы влюблены в Даму, — догадался я.

Юный Ромео закрыл лицо руками:

— Увы, безответно.

Я поднялся и походил по каюте, разминая затекшие ноги и усиленно морща лоб (наверное, так делали все настоящие сыщики). Кавалер притих на своем месте, и только его глаза, неотрывно следящие за моими перемещениями, вызывали в нем жизнь.

— А ведь у вас, батенька, — неожиданно остановившись, я навис над подозреваемым, — как у лжесвидетеля и любовного соперника, был мотив.

Кавалер пожал плечами:

— Вы просили по существу, извольте, дверь моей каюты находится прямо напротив Иониной. Я не спал всю ночь, боялся, что Дама пойдет к нему, хотел устроить скандал.

— Вы видели всех! — воскликнул я радостно, растеряв нотки настоящей «ищейки».

— Да, я видел всех входящих к нему, но, увы, они не видели меня, — Кавалер снова всхлипнул.

— У вас нет алиби, — дружелюбно сказал я, похлопав юношу по плечу. — Но, возможно, вас утешит тот факт, что вы обеспечили его для Дамы.

Улыбка настоящего, искреннего счастья озарила лицо подозреваемого и я, крикнув двери «Давай дальше!», взял в руки конверт и записал — «Кавалер № 9».

У самой двери юноша остановился:

— Я сожалею, что оболгал Иону, он был неплохим человеком, раз она выбрала его.

Я усмехнулся и у меня вырвалось:

— А кто же плохой?

— Банкир, — коротко ответил Кавалер, и дверь за ним захлопнулась.

— Помощник! — заорал я что было мочи.

Шаги на трапе стихли.

— Зови Банкира.

«Топ, топ, топ», — отозвался Помощник эхом стального трапа.

Банкир, пузатый, лысоватый господин, деловито опустился на диван и принял позу удивленного без меры и даже оскорбленного таким вызовом.

— Давайте не будем терять времени, — предложил я, понимая, что иных разговоров этот персонаж не приемлет.

— Ммм… — промычал подозреваемый. — Иона при встречах неоднократно упоминал о своем весьма значительном состоянии; знаете ли, недвижимость, ценные бумаги, драгметаллы, долги, — здесь у Банкира заговорщицки вздернулась бровь. — Я предлагал свои услуги в управлении активами, он отвергал. Полагаю, я дал излишнюю волю нервам и приревновал к успеху, позавидовал, что ли, но более ничего, даже в мыслях.

Именно в мыслях ты и нарушил последнюю заповедь, зафиксировал я в уме, вслух же сказал:

— Сможете доказать свою непричастность к исчезновению?

Банкир, нахмурившись, покачал головой:

— Свою — вряд ли, а вот вашего предыдущего посетителя — да.

— Как это? — удивился я.

— Юноша взял у меня деньги в долг, — Банкир криво усмехнулся. — Сумма немалая, хотя и проценты на нее тоже. Обещал вернуть по возвращении из путешествия. Я не любитель морских прогулок и согласился на «Сирену» только с одной целью — должник должен быть у меня на виду.

— Но из этого не вытекает его алиби? — я с удовольствием наблюдал за живой мимикой пухлого лица Банкира.

— Я запирал его каюту на ночь своим ключом, чтобы не сбежал, хотя куда, кругом вода, но так было спокойней спать.

— Ваш подопечный сказал мне, что наблюдал за коридором в дверную щель, — мне стало казаться, что наконец-то в деле появились нестыковки.

— Насколько позволяла цепочка, — разбил мои надежды Банкир спокойным тоном.

— Благодарю вас, — коротко сказал я и отпустил взопревшего беднягу, поставив против его имени 10.

Опрос половины пассажиров «Сирены» ничего не принес, в ту ночь все видели всех, но никто — жертву. Может, и впрямь таинственный Иона, успешный в делах сердечных и финансовых, взгрустнул, помолился и, выйдя на шаткую палубу, притом так, что никто и не заметил, плюхнулся в бушующее море, а предвидя такой исход заранее, он, искусный провидец, поведал о сем в переданной Кэпу записке, не забыв упоминать в ней меня, абсолютно незнакомого ему человека.

Дверь в кают-компанию распахнулась так, словно ее пнули ногой, а не отворили, как принято в приличном обществе, используя для этого руку. Нога оказалась обутой в черный полированный ботинок от «Ллойда»; строгий деловой костюм, золотые часы на запястье, прямой, слегка надменный взгляд, не иначе как…

— Коммерсант, — представился вошедший, полностью подтвердив мою догадку, и, не спросив разрешения, развалился нога на ногу в кресле напротив.

— Буду очень краток, — вступил он в разговор, не позволив мне начать первым. — Этот пропавший, как там его, Иона, был настоящим хамом и выскочкой. Мы не сдружились сразу, но, прошу отметить, к его исчезновению я не имею никакого отношения.

— Вы разрешите задать вам пару вопросов? — попытался я сбить его воинственный пыл.

Коммерсант, вытащив из кармана сигару, благосклонно кивнул.

— Чем была вызвана ваша взаимная неприязнь? — я протянул подозреваемому зажигалку.

Он затянулся, еще раз и еще, это, видимо, успокоило его, и мой собеседник перешел на обычный тон:

— Я занимаюсь коммерцией, можно сказать без преувеличений, круглые сутки. Здесь, на «Сирене», среди собеседников я пытался найти своих потенциальных клиентов. Иону почему-то это очень раздражало. Всякий раз, когда уши его оказывались в пределах досягаемости моего голоса, он делал мне замечания, апеллируя ко дню субботнему, ну, вы понимаете, к одной из заповедей. Честно признаюсь, желание искупать его в соленой воде возникало у меня неоднократно, но, видит Бог, если это кто-то и сделал, то только не я.

— Можете подтвердить свое алиби? — растягивая слова, спросил я, ставя против его имени цифру 4.

Коммерсант задумался, усердно попыхивая сигарой, я не мешал ему. Через минуту он произнес с не свойственной ему мягкостью:

— То, что мой сосед, Банкир, провел всю ночь у себя в каюте, могу подтвердить под присягой, а вот о себе… — он развел руками. — Нет.

— Поясните, — коротко бросил я, наливая в фужер воды.

— Я заметил, — подозреваемый помялся, раздумывая, стоит ли продолжать, и все-таки решился, — что Банкир разговаривает во сне, и не просто бормочет абракадабру, а произносит имена, цифры, контакты. В общем, ночами я не спал. А подслушивал в надежде выведать полезную информацию.

Коммерсант покраснел и опустил глаза.

— Вы стенографировали что слышали? — строго спросил я.

— Да, — честно признался он и покраснел еще гуще.

— Хорошо, если понадобится, я спрошу с вас записи, сейчас вы можете идти.

Коммерсант кивнул, затушил сигару и поднялся с кресла:

— Там ничего ценного.

— Вы свободны, — рявкнул я, и подозреваемый вылетел из кают-компании.

Мой мозг начинал закипать, пассажиры понемногу заканчивались и самым удивительным образом оказывались не у дел. Сейчас, я почти не сомневался, войдет очередной «невиновный» и случайно подтвердит чье-нибудь алиби (само слово начинало бесить). Каждый желал, но не совершал, прямо не прогулочная яхта, а храм великомучеников.

Два неуверенных стука в дверь прервали мой эмоционально-ментальный всплеск, в каюту вплыло нечто в длинном черном плаще-хитоне, с козлиной бородкой на бледной физиономии и «приклеенными» сверху редкими сальными волосенками.

— Я Верующий, — сказал посетитель и перекрестился.

— Вижу, — усмехнулся я и указал пальцем на диванчик. — Можете начинать… по существу.

— Я, Верующий, — начал «нечто», — жизнь провожу в молитвах…

— С перерывами на сон и прием пищи, — вставил я недобро.

Верующий улыбнулся (было видно, не обиделся) и снова наложил на себя крест:

— Вот и оставивший «Сирену» Иона, прости, Господи, его грешную душу, насмехался все время и загибал пальцы, когда я благоговейно произносил Имя Господа нашего, а также вел счет, видимо, пытаясь сказать мне, что слишком часто поминаю Его в речах своих.

На конверте я написал «Верующий» и поставил цифру 3.

— Он был неприятен, — продолжил подозреваемый, — заносчив в насмешках и груб в эмоциях, но желать ему зла — не от Бога, кой и есть Ионе судия.

— Что вы делали в ночь… исчезновения? — спросил я прямо, решив, что это аморфное, запутавшееся в религиозном экстазе существо вряд ли бы осмелилось на совершение преступления, конечно, в том случае, если он не великолепный артист и сейчас дурит мне голову.

— Я молился у себя в каюте, — прозвучал ответ.

— Всю ночь?

— Да, я же сказал, — Верующий улыбнулся опять, — что провожу жизнь в молитвах.

— Может, вы что-нибудь слышали? — с надеждой спросил я.

— Только голос Бога, — «нечто» начинало погружаться в обычный для себя транс.

— Ясно, ничего не слышали, никого не видели, ничем помочь не можете, — очередное разочарование, подумал я.

— Помочь могу, — вдруг оживился Верующий. — Соседу Коммерсанту.

У меня глаза на лоб полезли от удивления:

— Ну-ка, ну-ка.

— В моей каюте нет полочки в «красном углу» для иконы, и я ставлю ее на дверной наличник, но когда сосед выходит из своей кельи, простите, каюты, он так сильно хлопает дверью, что икона падает. В ту самую ночь, которая вас интересует, икона не упала ни разу.

— Значит, Коммерсант не покидал каюты, — задумчиво пробормотал я.

— Вот именно, — радостно подтвердил Верующий.

— Благодарю вас, вы свободны.

— Слава Богу, — чувственно произнесло «нечто» и, перекрестившись (а как же иначе), выплыло наружу.

Иона был прав, решил я, вспоминая количество упоминаний Имени Его «на ровном месте».

В качестве очередного опрашиваемого Помощник выбрал Генерала, в этом случае и гадать не пришлось; мундир, шрам через всю физиономию, от уха до уха (как жив-то остался), погоны с бесконечными звездами, аксельбанты и прочая мишура, все было на положенных местах.

Генерал, похоже, командовал либо кавалерией, либо бронебойными войсками, едва войдя в помещение, он бросил короткий взгляд на меня и, оценив по-своему обстановку, отчеканил:

— Рассматриваемый, виноват, обсуждаемый объект, именуемый в дальнейшем Иона, — подлец и предатель, утеря его повышает обороноспособность, то есть, хотел сказать, укрепляет связи между пассажирами данного судна «Сирена» и не наносит никакого ущерба обществу людей на суше.

— Отчего же? — закашлялся я от подобной эскапады.

— Подлец Иона подвергал насмешкам мое преклонение перед неоспоримым военным талантом фельдмаршала N, комментируя мое восхищение как идолопоклонничество, видимо, намеренно путая это с соблюдением субординации и признанием заслуг перед отечеством.

— А по существу? — мне подумалось, что с ним нужно быть предельно кратким.

— Мог раздавить, как паука, но не желал марать руки, — Генерал хлопнул каблуками.

— Чего-нибудь подозрительного не заметили в ту ночь?

Генерал надул и без того необъятную грудь и поправил фуражку:

— Не мог уснуть. Сосед, святоша, бубнил до рассвета свои молитвы, не громко, но нудно, черт бы его побрал.

— Благодарю, — сказал я и поставил против его имени 2.

Генерала, басящего на всю «Сирену», сменил Мулла в зеленом халате и белой тхакихе. Как и положено священнослужителю, он вел себя кротко и тихо. Мулла сообщил мне, что при встречах с Ионой велись споры о единстве Бога (его оппонент настаивал исключительно на христианском божестве), но зла ему не желал, памятуя о жертвах и бесполезности подобных разногласий еще со времен крестовых походов. Что касается ночи исчезновения бедного Ионы, косвенно подтвердил слова Генерала о Верующем, раздражавшем ночь непрекращающимся молением, мешающим ему, Мулле, в назначенный час обращаться к Аллаху.

Получив таким образом подтверждающую саму себя информацию из двух независимых источников, всем троим я зачел алиби, не забыв поставить против «Муллы» цифру 1.

В моем распоряжении после ухода исламского священника остался один, последний подозреваемый, Капитан «Сирены». Меняющий вахты с Помощником, не имеющий права выпускать из рук во время шторма штурвал, Кэп в свой отдых храпел так, что его алиби мог подтвердить на яхте любой, включая и меня самого.

Об Ионе Капитан доложил довольно сухо, было ясно — тема мучает его; заносчивый пассажир напоминал отца, отношения с которым с самого детства не заладились. Морской волк мычал, цокал языком, подбирая слова, мялся и потел — я решил не мучить его с подробностями, задав всего один вопрос:

— Когда земля?

— Ближайший порт завтра, будем пополудни, — отрапортовал Кэп и покинул кают-компанию.

Я записал на конверте — «Капитан» и поставил 5. Теперь передо мной лежал полный набор грешников со стопроцентным алиби, следствие, как принято говорить в таких случаях и как тонко заметила на допросе Дама, зашло в тупик окончательно. Я отправился в свою каюту, проклиная себя за бездарность, а таинственного Иону за его выбор.

Когда борт «Сирены» бухнул о причальную стенку порта M. следующим днем, полиция уже ждала нас. Капитан сошел первым, пошептался с инспектором, высоченным усатым мужчиной в клетчатом плаще и сером котелке, крепко сидящем на седой голове, и показал пальцем на меня.

Длинный дождался у трапа и, как только я очутился возле него, без представления спросил:

— Говорят, вы провели предварительное расследование, и как?

— Никак, у всех алиби, — ответил я, поморщившись от такой бесцеремонности и резкого запаха дешевого одеколона.

Инспектор же, будто проводил допросы, сидя рядом в кают-компании, подозрительно прищурился и, постукивая тонким пальцем мне в грудь — тук, тук, тук, — язвительно произнес:

— Алиби есть у всех, кроме одного.

— И кого же я пропустил? — начал я покрываться холодным потом.

— Себя, — улыбнулся беззубым ртом он, при этом палец его не унимался: тук, тук, тук…

Я раскрыл глаза, нет, не от удивления или возмущения, я проснулся, да-да, все это было всего лишь сон.

Тук, тук, тук — кто-то барабанил в дверь… уже наяву.

Глава 2. Гость

Немного о себе. Я литератор, склонный, как выяснилось, к сыскному делу, либо, если повернуться к зеркалу Истины другой щекой, следователь-графоман. Друзья (припомнить бы, есть ли таковые вообще) говорят, что я «ни то ни се», и они, куда ж деваться, правы, как еще можно назвать сыщика, не раскрывшего ни одного дела, и писателя, не написавшего ни одной книги.

Возможно, кому-то такое положение вещей может показаться смешным, но я вижу в этом некое предназначение, и посему неудавшийся литератор внутренне успокаивается на предмет неизданного, а сыщик-одиночка перестает видеть в каждом встречном потенциального преступника.

Однако я отвлекся, за что скорее прощу прощения у читателя, ибо стук в дверь настойчиво не прекращается, и надобно открыть, иначе петли могут не выдержать, а мое молчание будет истолковано превратно.

Человек, стоящий на пороге, являлся священником — сыщик во мне уже проснулся и по черной ризе с характерным белым воротничком его принадлежность к духовенству была определена и не вызывала сомнений.

— Что привело вас, падре, в столь ранний час? — зевая, протянул я, мучительно соображая, а действительно, какого черта незнакомый поп делает у моих дверей.

— Четверть часа пополудни, — насмешливо вернул меня к действительности гость, удивленно выставив правую бровь домиком.

— Неужели? — хмыкнул я, делая шаг назад. — В таком случае прошу.

Падре бодро прошел в комнату и, замешкавшись всего на секунду (ровно столько понадобилось ему, чтобы оценить весьма скромную обстановку моего жилища), произнес:

— С вашего позволения, — и уселся на мой любимый стул за письменным столом.

Неслыханная наглость для чужака, сыщик внутри меня потянулся за револьвером, а писатель благоразумно скрылся за его спиной:

— Чем могу? — практически не скрывая своего раздражения, поинтересовался я.

— Я к вам по делу, — спокойно ответил священник и, глядя на мою перекошенную физиономию, с улыбкой добавил: — Ах да, извините, меня зовут… Иона.

Револьвер выпал из рук сыщика, больно ударив по пальцам правой ноги, а из-за спины высунулся писатель с вытаращенными глазами и распахнутым до неприличия ртом.

— Вижу, вы удивлены, — невозмутимо продолжил гость, но застывшая на моем лице маска побудила его изменить свое мнение. — Ей-богу, я не привидение, очнитесь же.

— Я сплю, — произнес я вслух, прислушиваясь к своему голосу и учащенному биению сердца.

Падре, видно сразу, человек опытный, повел себя неожиданно; легко поднявшись со стула, он сделал пару шагов ко мне и профессионально влепил звонкую пощечину…

— Нет, не сплю! — воскликнул я, потирая ушибленное место. — Рука у вас не легкая, святой отец, могли и челюсть свернуть.

— Я к вам по делу, — как ни в чем ни бывало повторил Иона.

— Прошу, излагайте, — согласился я, решив не сопротивляться судьбе, приведшей к моему порогу «старого знакомого» прямо из недавнего сна.

— В моей пастве есть десять прихожан, готовых ко грехопадению, по каждой из заповедей, — начал загадочный гость.

— Очень интересно, — вставил я, пытаясь понять, а при чем здесь моя персона (в церковь я не хожу).

— Пожалуйста, не перебивайте, — Иона недовольно наморщил лоб. — Я намерен предотвратить сие на правах их пастора.

Надо же, интересно — как, пронеслось у меня в голове, со свечой стоять сразу в десяти местах?

— Сегодня я пригласил всех их в храм на тайную вечерю, подобную той, на которой Иисус собрал своих учеников, и попросил каждого принести с собой кагор. Мы сольем его в один сосуд и, зачерпнув оттуда, первым я опустошу этот Грааль, после чего паду замертво, — гость торжествующе уставился на меня.

— Падре, кто вам дал мой адрес? — спросил я в беспокойстве, психа в доме еще не хватало.

Иона улыбнулся:

— Я не собираюсь умирать, специальная добавка, которую я сам же и всыплю, сделает так, что мой сон будет неотличим от смерти.

— Если это розыгрыш, то весьма жестокий, — воскликнул я с непониманием.

Иона же, подмигнув, продолжил объяснение своего плана:

— Вы окажетесь единственным гостем, не принесшим вина, а значит, на основании своего полного алиби сможете провести расследование.

При слове «расследование» меня забила мелкая дрожь:

— Я не хочу, да и почему я?

Иона посмотрел прямо в глаза:

— Я не могу выступать в роли Судьи, я — Жертва. Один из моих прихожан называет вас «Ни то, ни се», знаете, что это значит?

— Бездарность! — крикнул я злобно.

— Вы нейтральны, вот что это значит, именно такой человек мне, — Иона покачал головой, — и им нужен. В ходе опросов вы вскроете пороки каждого, высветите их для их же обладателей, а моральное потрясение на фоне моей смерти усилит «эффект луча». Таков мой план отведения от грехопадения.

А сон-то в руку, подумалось мне; и Иона, и заповеди, и преступление, хоть и липовое.

— Вы полагаете, дорогой падре, что моих талантов хватит разговорить и, более того, убедить абсолютно незнакомых людей не делать того, что они еще не совершили, но только собираются? — теперь пришла моя очередь улыбаться.

— Нет, не полагаю, — неожиданно согласился со мной Иона. — Но я изложу вам свое видение этого процесса, а вы просто повторите им.

Его уверенность завораживала и заряжала. Писатель отодвинул в сторону сыщика и вышел вперед, приготовив блокнот и карандаш:

— Я весь во внимании.

Иона поправил воротничок:

— Первая заповедь, как может показаться, не ограничение, а Закон Направления эволюционного развития души.

Он взглянул на меня, молча вопрошая, ясно ли, о чем он.

Я кивнул.

— При всем многообразии восприятия и представления себе, что есть Бог, каждой отдельной душой, видения Его образа на своем пути эволюции, все души приходят, если угодно, возвращаются или сливаются к Единому Богу. Первая заповедь исключительно об этом. — Иона сложил ладони конусом. — Так человеческие души, ограниченные четырьмя основными религиями, образуют четырехгранную пирамиду своего восхождения, Матрицу Развития Души, наподобие египетских исполинов.

Другие сообщества душ в иных мирах, имея больше «свобод во взглядах», создают свои многогранные «пирамиды». В случае полностью свободного общества душ образуется конус с кругом в основании.

Иона смахнул пот со лба, а писатель во мне восторженно поставил точку в своем блокноте, довольный тем, что успел записать все, слово в слово.

— Продолжайте, прошу вас, — энергия, идущая от Ионы, сотрясала воздух в комнате, я мог «прикоснуться» к ее струнам, по крайней мере, мне так казалось.

Священник привстал, облокотившись на стол, и устремил взор к потолку:

— Душа, мой друг, двигается вверх, как по ступеням, всякий раз, когда одерживает маленькую победу над одним из своих пороков в бесконечной битве с собственным эго.

Я живо представил себе уставшего, почти выбившегося из сил человека, карабкающегося наверх по ступеням пирамиды, морщась от боли при каждом шаге и мечтая о глотке воды под лучами палящего солнца.

Падре, настоявшись, опустился на стул:

— Движение вверх есть разговор с Богом, остановка на «привал» приводит к обоюдному молчанию, но если душа «решится» на спуск, молчание трансформируется в спор с Богом.

Я вздрогнул, Иона не просто проповедовал, он гипнотизировал, ощущение падения с каменных ступеней было очень реалистичным.

— Истово верующие находятся ближе к середине «пирамиды», но не по высоте, а внутри, и Свет от Бога падает на них вертикально, — с успокаивающей улыбкой произнес падре, вероятно, в качестве призыва почаще посещать церковь.

— У меня вопрос, святой отец, — я проголодался, а разговор, занимательный, даже познавательный, затягивался, и следовало бы подводить его к финалу. — Ваше понимание первой заповеди я осознал, но как смерть в самом общем случае, ну и, конечно же, ваша в частном, может повлиять на откровенность моих собеседников?

— Все просто, — Иона деловито постучал костяшками пальцев по столу. — Смерть в нашем видении пути души (внутри пирамиды) не дает сделать очередной шаг наверх. Душа, покинувшая физическое тело, оказывается телом света на вершине, подле Бога, а сознанием — там, где остановилась. Чем больше разрыв, тем сильнее душевные муки.

Я снова содрогнулся, черт, не из цыган ли мой гость.

— Надо было успевать за отведенный срок сокращать дистанцию между собой и «вершиной Голгофы», — кроткий доселе Иона с раздражением грохнул кулаком по столу. — Тебе может показаться, что на скрижалях высечены просто слова, — падре усмехнулся, я подумал, даже как-то недобро. — Нарушение, например, первой строки равносильно смерти. Нет, конечно, плотное тело остается после согрешения жить на Земле, но сознание души вываливается на тропу иллюзии. Признание богов различных религий отдельными, соперничающими сущностями трансформирует «пирамиду» с одной вершиной в четырехзубцовую «корону», каждый пик которой есть иллюзорное направление (вершина-мираж) развития души. Здесь можно вспомнить пантеон богов Олимпа у греческого этноса, чей путь являл собой «двенадцатизубцовую корону» эволюционного развития, бедные греки (их души) перепрыгивали с зуба на зуб, по сути превратив свою эволюцию в бег по кругу.

Священник снова приподнялся на стуле и приблизил тучное тело ко мне:

— Вторая заповедь, «Не сотвори себе кумира», — это Закон Смещения Направления. Кумир — ложный маяк в «пирамиде», если угодно, приманка, который «светом» определенной энергетики притягивает к себе, отвлекая, отводя от вершины, то есть от Бога, и зовет куда-то в сторону, иногда не просто вбок, а вниз.

Иона глубокомысленно уставился на меня, судя по всему, снова тестируя свои гипнотические способности.

— Значит, заповеди — это законы? — брякнул я несусветную глупость, пытаясь переварить услышанное.

— Известный факт, — философски заметил собеседник.

— И что в этом случае несет преждевременная кончина? — начал я задавать более осмысленные вопросы.

Иона встрепенулся:

— Вы оказываетесь в «чужом доме», привязанным к судьбе души (кумира) и его карме.

Он посмотрел в мое непонимающее лицо и уточнил:

— Вы в ялике, привязанном к судну, направляющемуся в неведомом вам направлении.

Яснее мне не стало, но я с готовностью кивнул:

— Продолжай.

— Если двигаться по заповедям, — Иона позагибал пальцы, то ли вспоминая последовательность строк на скрижалях, то ли просто разминая суставы, — то «Не поминай Имени Господа всуе» следующая. Она есть Закон Опустошения, ибо невозможно обидеть, надоесть, одним словом, профанировать нечто Великое, будучи частью малой его, исключительно себя. Постоянно обращаясь без толку и надобности к Богу, душа прежде всего опустошает свой собственный сосуд, она теряет энергию, идущую при произнесении Имени Его на воспроизведение образа Бога в сознании. Обращение к Творцу — энергообмен, вычерпывание себя в случае пустого словоблудия. Эта заповедьесть предупреждение, чем чаще поминает Бога человек всуе, тем более освобождает себя от Него. Смерть телесная не позволит наполниться сосуду души энергией, и новое воплощение придется на хилое, болезненное тело.

Интересно, подумал я, неужели недоношенное дитя — обычный пустозвон в прошлой жизни, а Иона продолжал басить:

— Четвертая заповедь, «Помни день субботний», не имеет отношения ни к субботе, ни к какому-то дню вообще. Сие есть Закон Возвращения (Цикличности), он несет в себе истину об обязательном возвращении к Богу, в сады Эдема, Домой. Преждевременное покидание Контракта — это повисание на полпути, находясь подле Бога, душа будет с недоумением взирать на бессмысленно озирающееся сознание там, где оно не должно было остановиться. Эта заповедь не страшна при «жизни», она сказывается после «смерти».

Мой гость умолк, возможно, предавшись воображению себе картин душевных мук и страданий в мирах, нами не осязаемых и не представляемых, а возможно, перегрузив связки, дал отдых горлу и просто закатил глаза к потолку, все-таки нелегкая это работа — объяснять истины такому болвану, как я.

— И все же, святой отец, — мое терпение заканчивалось. — Все ваши теории очень интересны и весьма впечатляют своей смелостью, но какова моя роль в столь деликатном деле, как грехопадение иных, да и зачем, задаюсь я вопросом и к себе в том числе, зачем мне-то вступать в эти темные и бурные воды?

— Немного терпения, сын мой, — Иона ласково посмотрел мне в глаза. — И я отвечу на то, что волнует тебя, а пока обратимся к пятой заповеди, о почитании родителей. Она представляет собой Закон Подобия; как тело имеет исток (отца и мать), так душа — Бога. Сознание тела, не почитающего родителей, «формирует» сознание души, не почитающей Бога.

— На Земле, как на Небе, — процитировал я.

— Именно так, — Иона удовлетворенно покачал головой. — Когда человеку кажется, что ему не за что уважать родителя, душа начинает полагать Создателя несправедливым, хотя все это звенья одной цепи — Творец направляет ребенку Отца и Мать, коих он достоин, как и они его. Сей факт надобно принять.

— Как ваша «смерть» должна стать железным аргументом для нарушающего эту заповедь? — спросил я, прикидывая свое будущее «расследование».

— Преждевременная кончина, особенно ранее (по времени) своих родителей, человека, не почитавшего их, подвешивает сознание души посредине между Богом и Антимиром. Эта заповедь, как и предыдущая, более относится к существованию там, а не здесь.

— Ну, святой отец, с шестой заповедью все просто, — мне не терпелось побыстрее проскочить «понятный и так» запрет.

— Не так и просто, как кажется, — неожиданно ощетинился Иона. — «Не убий» — это Закон Жизни, вечной в духе, но конечной в теле. Решение (выбор) прервать жизнь другого есть не просто спор с Богом, а прямое противопоставление себя Ему.

— Разве смерть убийцы не есть кармический итог его поступка? — мне подумалось, что здесь и обсуждать-то нечего. — Как чужой смертью убедить готового к свершению убийства отказаться от замысла?

— Прерванный путь мог привести к искуплению, например, — спокойно произнес Иона. — Или к иному стечению обстоятельств, энергетически компенсирующих содеянное.

— Не суди, да не судим будешь, — вспомнил я, и священник покивал в ответ.

— Далее, «Не прелюбодействуй», — поерзав на узком для него стуле, Иона, устремив на меня свой взор, вдруг озорно подмигнул. — Закон Любви, ибо прелюбодей, разрушая само понятие любви, структуру ее энергии, одновременно и вор, и обманщик, и убийца, то есть тот, кто нарушает все заповеди одновременно, поелику любовь включает в себя все существующие энергии. Он (прелюбодей) противопоставляет свои деяния творчеству Создателя.

— Удивительно! — воскликнул я. — И как же мне, святой отец, остановить Казанову вашей «смертью»?

— Поведайте бедняге, мой друг, — Иона произнес эти слова с печальной улыбкой на устах, — что сознание его души окажется в объятиях антимира, столь крепких, что та часть сути его, коя будет находиться подле Бога, вынуждена страдать истово, как страдали обманутые им на земном плане, но семикратно.

— Почему семикратно? — удивился я.

— Потому, что заповедь седьмая, — просто ответил Иона, и я не понял, шутит он или нет.

— Значит, укравший… — начал я, на что священник опять абсолютно серьезно заметил:

— Потеряет в восемь раз более награбленного, и, кстати, «Не кради» — Закон Существования. Имущество физического плана, как энергия, распределяется Создателем особым, только Ему ведомым образом. Перераспределение этой энергии по человеческому разумению недопустимо, ибо является спором с Богом и постановкой себя выше Него.

Постепенно я начал привыкать к новому взгляду на старые догмы, к знакомым формулировкам, проявляющимся в ином свете. Иона, незваный и довольно странный мой гость, излагал быстро и четко, в логике отказать ему я не мог, но эта самая логика разрушала привычную картину мира, не давая времени на построение новой. Он спешил, будто его гнало что-то массивное, чего нельзя избежать, и важное, от чего невозможно отказаться.

Смерть для воришки — подведение итогов; сколько руки его в человеческом теле забрали чужого, не настолько же сознание души его опустошило карманы Бога, но в восьмикратном размере.

— А именно? — переспросил я.

— У Бога можно украсть только Любовь, «добытая» таким образом энергия передается душой вора в антимир, потому как удержать ее невозможно, попробуй зачерпнуть ладонью бегущую из кратера вулкана лаву. Воришке придется отрабатывать, выкупая ее обратно, а Лукавый умеет считать… исключительно в свою пользу.

Иона поднял указательный палец вверх:

— «Не кради» — это слова Господа Бога, исполняй, но перейдем к девятой заповеди. «Не лги» есть Закон Равновесия, ложь разрушает гармонию и справедливость мира Бога, она — прямое противодействие Богу, лжец разваливает то, что сотворил Создатель.

— И его ждет? — не знаю зачем, но я начал торопить его, да не подумает читатель, что завтрак интересовал меня более.

— Его, точнее, сознание души ждет искаженное им же пространство; чем больше неправды было в его жизни, тем сложнее и запутаннее станет после нее, — Священник сделал неопределенное движение руками, что-то из индийских танцев.

— Мне так и показать ему? — улыбнулся я, намекая на диковинные па.

— Кому?

— Тому из прихожан, кто признается в этом грехе.

Иона хмыкнул и кивнул:

— Можно. Завершит картину мира десятая заповедь, «Не возжелай у ближнего ничего». Ее сакральный смысл — Закон Сдерживания антимира, ибо он рожден, действует и существует за счет желания забрать чужое, поскольку ничего своего не имеет и не может — Антимир не создает, но отбирает в итоге у Бога.

— Зависть кормит Лукавого? — поразился я искренне.

— Зависть и есть Лукавый, поработивший сознание, — Иона поднялся с места. — После смерти здесь душа будет стараться оторвать липкие нити зависти сознания от антимира, что приносит невероятные страдания, ибо все, что имело смысл на земле, как правило, ничтожно на Небе, но за счет «перевертыша», эффекта дуальности, энергетически сильно в качестве удерживающего якоря.

— Что мне сказать завистнику?

— Пусть попробует подергать волосы на голове по одному и эту боль увеличить десятикратно, вот что ждет его душу.

Иона подошел к двери:

— Вечеря в восемь, ты придешь?

Я глубоко вздохнул, разговор оказался не из легких, при том, что я больше слушал, нежели говорил.

— Ты не ответил на мой вопрос, а обещал.

— Какой вопрос? — священник сделал круглые глаза.

Я хлопнул себя по коленям:

— Для чего такие сложности вообще и для меня в частности?

Гость распахнул дверь:

— Чтобы, исследуя чужой грех, ты смог узнать себя.

— Следователь, ведущий расследование, исследует себя? — вырвалось у меня излишне нервно. — Не странно ли?

— Так поступает сам Господь Бог, — с обезоруживающей улыбкой ответил Иона и затворил за собой.

Глава 3. Вечеря

В четверть восьмого я хлопнул дверью своей комнаты, повернул ключ в замке и, задержавшись на миг у порога, словно решая — шагать мне в пропасть или нет, направился к церкви. После ухода Ионы, оставшиеся несколько часов я посвятил усмирению бушевавшей во мне ментальной бури; чудной и неразгаданный сон, повлекший за собой нежданное появление пропавшего в нем «героя» наяву и его странное приглашение, — все это не просто смущало, а настораживало и, признаюсь, пугало.

Не становился ли я, соглашаясь на встречу, частью какой-то замысловатой аферы, мелким винтиком в чьем-то безумном механизме, несчастной приманкой в распахнутой стальной пасти неведомого капкана?

Поведение священника, его замысел, невероятные теории вкупе с гипнотическими способностями — чем далее во времени становилось сие от меня, тем легче возникшему еще при первом стуке в дверь страху удавалось проникать в мое сознание, отвоевывая шаг за шагом все новые области мозгового вещества, и к моменту выхода из дома я оказался полностью подавлен и парализован им.

К черту, сказал я сам себе наконец, не пойду, зачем мне игры полусумасшедшего падре, сдвинувшегося на почве постоянных нравоучений и ложного миссионерства. Твердо заняв такую оборонительную позицию, я… распахнул входную дверь. Теперь бодрым, подпрыгивающим шагом я двигался в сторону городской площади, где вот уже несколько веков красовался обряженный в серый песчаник с позолоченным шпилем на колокольне и двумя дюжинами горгулий в придачу храм святого Ионы (я вздрогнул, не первый раз за сегодня, припомнив название церкви).

Небо над городскими крышами, чистое, безоблачное с утра, затягивало тучами, и что удивительно, весьма и весьма активно. Будь я сейчас в открытом море, на борту, например, прогулочной яхты, как во сне, наверняка услышал бы встревоженный крик впередсмотрящего: «Шторм, надвигается буря».

Крупные капли дождя, летящие к земле под порывами ветра почти горизонтально, подтвердили мою догадку, и когда я постучал в низенькую боковую дверцу церкви (слава Богу, вовремя) и шагнул внутрь, за спиной загудел настоящий вселенский потоп.

— Добро пожаловать в кают-компанию, — прозвучало в полумраке коридора.

— Что? — я непроизвольно дернулся всем телом. — Что вы сказали?

Полоска света в нескольких шагах от меня явила Иону, с лучезарной улыбкой повторившего:

— Я сказал: добро пожаловать в комнату для отпевания.

И он любезным жестом пригласил меня внутрь.

Черт, подумал я, показалось, и вообще надо брать себя в руки, но на пороге у меня вырвалось:

— Для отпевания?

— У нас же запланирован «покойник», — священник подмигнул мне, не переставая скалиться во весь рот.

Комната для отпевания представляла собой вытянутое прямоугольное помещение в цокольной части церкви без окон, с одним входом и низким сводчатым потолком — склеп, да и только. Длинный деревянный стол с десятком стульев по одну сторону и одним-единственным напротив, чан, по всей видимости, с вином, простая глиняная чаша и мы с Ионой — все, более ничего и никого.

— А где остальные? — удивленно выдохнул я. — Еще не подошли?

Иона, по-дурацки улыбаясь, повернулся вокруг себя и развел руками:

— Ты здесь, я здесь, кто еще нужен?

— Не понял, — начиная догадываться, что «клетка» захлопнулась, спросил я. — Никто больше не придет?

— Не знаю, — маньяк-священник театрально вздохнул. — Я более никого не звал.

Прикидывая, как лучше ретироваться, я поинтересовался, стараясь сохранить голос спокойным, дабы не раздражать чокнутого:

— А как же грешники?

Иона погрозил мне пальцем и с довольной физиономией сообщил:

— Не волнуйся, их роль я возьму на себя.

— Не далее как сегодня утром, святой отец, — начал я тянуть время, делая осторожно и медленно шаг к выходу, — на мой вопрос, зачем прикидываться мертвецом, вы, насколько я помню, ответили следующее: все приготовят к вечере заздравные речи, а в связи со скорой моей, то есть вашей, кончиной, им придется «переобуваться» на некрологи, являющие собой экспромты, в отличие от заготовленных ранее тостов. Мы выведем всех таким образом на чистую воду, вытащим их из матрицы, ведь экспромт — это чистота помысла, а заранее обдуманное слово — ложь.

Иона утвердительно кивнул головой:

— Так и будет.

Он подвинул одинокий стул:

— Сядьте, дорогой гость.

После чего обошел стол и, порыскав глазами вдоль ряда стульев, выбрал первый с края, зачерпнул чашей из чана и сел на место.

Я также опустился на предложенный стул, успокоившись тем, что оказался гораздо ближе к двери (если что), нежели мой собеседник.

— Представляю вам первого потенциального грешника.

Иона наклонился к столу так низко, что коснулся его кончиком носа, и вдруг резко поднял голову — мне показалось, что передо мною оказался совершенно другой человек — пухлое, щекастое лицо священника как будто вытянулось, «нарисовались» скулы, огрубился, ожесточился рот, а в глазах появилась надменность, свойственная королевским особам, взирающим с балконов своих дворцов на толпы подданных, безликим людским морем ревущих внизу. Голос его, мягкий и вкрадчивый доселе, зазвучал властно и четко:

— Что есть Бог? Редкий человек не задавался этим вопросом; находились такие, что пыжились в пространных объяснениях, многозначительно умолкая, как им казалось, из почитания (на самом же деле оказавшись в ментальном тупике), некоторые сходили с ума, не находя в собственном воображении и малейшей зацепки за образ Его, а иные, засучив рукава, толкали под сень божественную поверивших речам их, что, как правило, оборачивалось исковерканными судьбами и большой кровью.

Так и скажи мне, коли через века существования рода человеческого тянется эта загадка и ключа к ней не найдено до сих пор, стоит ли пугаться, если не презреть, то хотя бы усомниться в утверждении о Единстве того, кто не видим, не понятен, не познан, а стало быть, эфемерен? И в таком случае есть ли смысл умирающему от жажды путнику упираться в наставления о единстве миража, когда кругом раскаленный песок и, зри он хоть сотни миражей, ни одного настоящего озера в окружении пышно-зеленых пальм ему не осязать. Где ты усмотришь грех в его предсмертном хрипе «Миражи» вместо «Мираж», когда все исчезнет, стоит глазам бедняги сомкнуться навеки.

Я с открытым ртом выслушал эту речь, готовый аплодировать и орать, как безумный, «Браво!».

— За Бога, который есть для Себя Самого, но которого нет для других, — сделав глоток, Иона моментально сбросил с себя маску гордеца и пересел на соседний стул, снова уронив голову на стол.

Вот это представление, подумал я, дух захватывает, а святоша-то настоящий артист. Все мои страхи улетучились, и я ощущал себя сидящим на удобном, обитом бархатом кресле в ложе бенуара.

Новый Иона «вышел на сцену» с преданно-умильной физиономией; рот глуповато приоткрыт, взгляд направлен вдаль, на кого-то невидимого, но существующего в сознании его, и в мыслях, и в сердце. Голосом, наполненным неподдельным обожанием, он сообщил мне, невежественному глупцу, о своих претензиях ко второй заповеди:

— Не кумиром ли для христиан является Иисус, Сын Божий, но на сам Бог, и вообще сын ли он Его? Тоже вопрос. Да и, сотвори я себе идола, чей портрет повешу в спальне, затмит ли он Господа Бога, как ни нагружай я его регалиями величия, не сверкать им ярче и сильнее Славы Божьей. Тогда есть ли чего бояться Богу, чтобы запрещать сынам Его смотреть с детской непосредственностью не только на Отца Небесного, но и еще на кого-то или что-то, что нашло отклик в их мятущихся, несовершенных сердцах? А возведи я на пьедестал супругу или любого другого достойного человека, что талантом и качествами превосходит меня, разве не буду я через Дитя, возносить его Родителя, как через прославление Христа отдают свою любовь Господу Богу, Отцу его Небесному?

Я поднимаю чашу за Всемогущего Создателя, прощающего самому Себе собственный культ.

Он поднял «Грааль» в сторону невидимого кого-то и сделал глоток, причем мне подумалось, что, обращаясь к Богу, пил Иона не за его здоровье, но мизансцена, как и реплика, была хороша, и я искренне, от души похлопал, а «актер» поклонился (опять же не мне) и сменил место «дислокации».

Пока он готовился, я, воспользовавшись антрактом, раздумывал, как падре будет изображать человека, без умолку и толку поминающего Господа Бога, при том, что в желудке его становилось все больше красного кагора.

То, что «выдал на гора» талант священника, привело меня в полный восторг — при отсутствии внешних изменений, как это было с гордецом, его поза, готовая согнуть тело в подобострастном поклоне для челобития, и пальцы, скрюченные наготове для наложения креста, как и губы, шевелящиеся, словно два червяка в постоянном поминании Имени Всевышнего. Что могло быть великолепнее подобной метаморфозы?

— Господь дал нам возможность обращаться к нему и тут же запретил делать это слишком часто, не объясняя резонов к этому. Дитя, без конца обращающееся к матери, рискует вызвать ее гнев своей назойливостью, но Бог не гневается, Он любит, человек, не знающий чего-либо, без умолку расспрашивающий мудреца, способен расстроить его, но Бог не расстраивается, Он любит, «влюбленное сердце» не сводит глаз с предмета обожания, чем смущает партнера, но Бог не смущается, Он любит. Отчего же запретным становится Имя Его, многократно повторенное, даже если на произнесение его не имелось достаточно нужды?

Я поднимаю чашу за Бога, который не сказал нам своего Имени истинного, дабы пощадить наши тела, но запрещает взывать к Нему по нашему желанию, дабы спасти души.

Иона взглянул на меня с такой улыбкой, что если у Лукавого имеется земная ипостась, сейчас она проявилась на моих глазах. Моноспектакль под названием «Вечеря» был в самом разгаре, скудость декораций компенсировалась игрой актера с лихвой. Представленные публике грешники вызывали понимание, сочувствие (в некотором смысле) и желание аплодировать их позиции. Я даже подумал, не богохульство ли устраивать подобный перформанс в стенах, пропитанных совершенно иной, даже противоположной по знаку идеологией. Сам Иона, продолжая в соответствии с режиссурой спектакля возлияния, порозовел, и легкая испарина стала все чаще появляться на его «мужественном» лбу во время декламации текста.

Четвертый грешник оказался обладателем детского, кукольного личика с оттопыренной от обиды губой, глазами, полными слез, и немного истеричными нотками в голосе. Он сперва ерзал на стуле, а затем, не переставая отправлять указательный палец в левую ноздрю, хныкая, поведал следующее:

— Что, если не вижу я в отце своем ничего, кроме выползшего из норы зверя, злобно щурящегося на мир в поисках жертвы, а в глазах матери чернота омута повиновения отражает мое испуганное детское лицо и сломанную судьбу? Бог будет настаивать в этом конкретном случае на моем почитании родителей, коих, заметьте, я не выбирал?

Как поселить в сердце любовь к тому, кто ее усиленно топтал с того самого момента, как назвался отцом, и как простить ту, что молчанием и страхом предала плод свой, вскормленный и выношенный собственною плотью?

Я поднимаю эту чашу за Бога, самого лучшего отца, который сам не имел родителей.

Он выпил, закашлялся и неожиданно разрыдался, вытирая мокрые щеки пухлой ладошкой. Ну как такого обделить бурными и продолжительными аплодисментами? Иона же, «перепрыгнув» со стула на стул, принял вид делового, весьма озабоченного человека, наморщил лоб, нахмурил брови, глаза его остановились, боясь потерять ход мысли, не дающей покоя много дней. Руки священник устало положил на стол, сгорбился, будто ноша его, тяжкая и без того, не оставляет спину и плечи ни на минуту:

— Я могу, конечно же, представить себе, как Господь Бог, Всевидящий и Вездесущий, не только раскручивает галактики и наполняет светом квазары, но при этом еще успевает отслеживать наступление дня субботнего на крошечной планете в соответствии с заведенным тамошними обитателями календарем и делать записи в своем «ежедневнике», в графе «Наказания», о нарушивших сию заповедь. Возможно, я достиг того искусства, когда нахожу в себе силы думать о Боге, не отрываясь от трудов праведных, и отдельно выделенный промежуток между пятницей и воскресеньем (кстати, в этот момент бытия сам Бог не отдыхает, а продолжает осуществлять свою небесную механику) мне абсолютно не нужен для вознесения должного Творцу.

Я поднимаю чашу за Бога, что не останавливается в заботах своих ни на миг, предлагая нам, детям своим, целый день на отдых.

Падре наскоро опрокинул «Грааль», как вечно спешащий, крякнул, вытер губы рукавом и пробурчал что-то типа «некогда».

Я восторженно крикнул «Браво!», уж очень мне понравился этот грешник. Иона поклонился, пошатнувшись, сделал неверный шаг к следующему стулу и тут же поднял глаза на меня; представленный образ — тяжелый подбородок, тонкие, упрямо сжатые губы, темные круги глазниц и беспощадный взгляд — не вызывал сомнений: передо мной стоял будущий убийца. Голос его прозвучал насмешливо-угрожающе:

— Тот, кого называют Вселюбящим и Всепрощающим, кто не пощадил Содома и Гоморру, кто сорок дней непрерывно изливал воду на головы несчастных людей от щедрот своих, Он, Всезнающий, говорит: «Не убий». Когда лезут в дом твой — не убий, когда режут семью твою — не убий, когда ставят нож к горлу твоему — не убий, а я говорю: «Дай мне столько сил, чтобы мог подставить щеку другую, получив по первой, и, возлюбив, простить обидчика, и если сила эта подвластна только высшим духам, то, пока я червь порочный, прости меня за смерть чужую».

За Бога, обладающего силой и милосердием, и нас, детей Его, хилых сознанием, но с камнем за пазухой.

Делая свой глоток, он смотрел на меня исподлобья, и мурашки, настоящие, щекочущие, пробежали по всему телу, эмоциональное попадание оказалось в яблочко, вот она, сила искусства.

Я поднялся со своего места и коротко, но с чувством стал хлопать его игре.

Иона устало покачал головой, по нему было видно: роль далась нелегко.

— Может, перерыв? — предложил я, но священник уже занял соседний стул, и через секунду на меня уставились слащавые, влажные глаза, а похотливый язык мелко подрагивал, высунувшись из пухлых, чувственных губ.

— Кому, как не Господу Богу, который есмь Любовь, подражать мне, человеку, раздаривая ее (любовь) ближнему, но если не извергается раскаленный пепел на головы несчастных, чтобы мог я прикрыть их телом своим, если не дал мне Создатель родиться среди алмазных копей, дабы мог я раздать нищим любовь свою в виде злата, то остается одно — любить женщину, а коли переполняют через край бурлящие во мне воды любви, то и не одну. Отчего же тогда Он, кто все это придумал и сотворил, называет сие прелюбодейством и осуждает мое жгучее желание дарить любовь ближним (в основном дамам), пусть и таким образом?

Монолог был произнесен с почти женскими интонациями, поелику походил на кривляние мужчины, склонного к примериванию на себя дамских платьев, и мне, ей-богу, стало противно, а актер, вытянув руку с чашей вперед, бутафорским голосом провозгласил:

— Я пью за Бога, любящего всех, но запрещающего нам любить всех, кроме Него.

После чего, театрально сделав несколько глотков, облизал губы и бросил в мою сторону томный (или пошлый) взгляд. Меня передернуло, хлопать я не стал. Правда, и изрядно набравшийся к этому моменту Иона в аплодисментах, похоже, не нуждался. Побывать в шкуре уже семи грешников священнику за столь короткий промежуток времени — что речному раку упасть в кипящую воду и тут же выскочить обратно, то ли жив, то ли мертв.

Очутившись за следующим стулом, падре поменял мутный взор на бегающий, выискивающий, что лежит плохо, при этом чаша с вином незаметно перекочевала к нему в карман (надо же, как вжился в роль), но, опомнившись, Иона вернул ее на стол. Голос, озвучивающий оправдание грехопадению, зазвучал вкрадчиво и негромко:

— Если все богатства Вселенной принадлежат мне (как одному из наследников Бога), обеднеет ли Отец мой Небесный, если отщипну от виноградной лозы ягоду малую, унесу с полосы прибрежной песчинку перламутровую, вкушу зернышко пшеничное на поле, краев коего глазу не узреть? А возьму, не спрося, что в кармане лежало у ближнего моего (у того, кто ближе стоял), так тем самым не сделаю ли ему милость, ибо Бог велел делиться, а не доходишь до истины сей сам — вот он я, не мудрец, но с руками ловкими и ногами проворными?

За Бога, который щедро раздает все, что имеет, но не всем, а нам, обделенным, тоже хочется этого.

После внушительного глотка падре снова засунул чашу за пазуху, но я громко захлопал, и он, благодарно улыбнувшись, пересел на другой стул, высоко подняв над головой свой «Грааль».

— Вот он, мой золотой кубок, наполненный эликсиром молодости, Живой Водой, — громко продекламировал Иона, да так уверенно, что я усомнился, соображает ли подвыпивший актер, что говорит, но, заприметив хитрую ухмылку на его физиономии, догадался — падре примерил на себя новую маску.

— Не всяк мудрец отличит правду ото лжи, а те из них, кому Бог и вправду дал разум, советуют смотреть на вещи с двух сторон. Откуда же мне, простому смертному, разобрать — истину я глаголю или лгу, говорю, что думаю, а на самом деле все может оказаться наоборот — и то, что видится черным, оборотится белым, ибо мы тут, на земле, а с Небес видится иначе. Запрещать говорить неправду тому, кто не знает, что правда, не издевательство ли? Да отнимется у меня прямо сейчас язык, если я сказал не то, что думал и держал за истину.

Я поднимаю чашу за нашего Господа Бога, который Сам есть Истина, знает Себя, знает Истину, и держит ее, Истину, при Себе.

Он осушил свой сосуд и посмотрел на дно:

— Есть еще пара капель, согрешить последний раз, но добраться до истины.

Я не удержался, крикнул «Браво, брависсимо!» и обнял Иону через стол, расчувствовавшись от прекрасной игры этого человека.

Освободившись от моих объятий, Священник, секунду назад казавшийся счастливым от поклонения публики, приобрел оттенок враждебности и подозрительности на лице, а голос его, севший уже изрядно, недовольно прохрипел:

— Не желание ли иметь что-либо есть движитель развития человека и его души, в частности, через обретение определенного опыта? А где проще всего узреть предметы вожделения, как не у ближайшего своего соседа? Быть может, зло — не сама зависть, а лишь те пути, что ею возбуждены и привели завистника не к трудам, а ко греху? Стоит ли в каждом заглядывающемся на жену чужую или подсчитывающем количество голов в стаде соседа видеть грешника?

Поднимаю чашу за Господа Бога, что наполнил мир разными предметами, но не поделил их меж детей своих поровну.

Иона запрокинул голову, стряхивая в глотку последние капли своего «эликсира», и вдруг резко уронил ее на грудь, нервно вздохнул и рухнул всем телом мимо стола на каменные плиты пола.

Я медленно поднялся со своего места, плавно и тихо, как встает зрительный зал в финале гениального произведения, сыгранного на грани понимания происходящего на сцене, прежде чем взорваться и рукоплескать до полного утомления актеров, вынужденных выходить на поклон в десятый раз.

— Великолепно, — все, что я мог выдохнуть. — Непревзойденная вечеря.

Актер, видимо, устал настолько, что не собирался подниматься. Я обошел стол и протянул руку священнику — помочь встать. Иона не шевелился, вена на его шее, вздувшаяся, упругая и синяя, не пульсировала, я наклонился поближе — падре не дышал.

Глава 4. Расследование

Я сидел за небольшим железным столом, зачем-то намертво прикрученным ржавыми болтами, аж по шесть штук на ножку, к каменному полу, и отупело смотрел на чистый лист, что подсунул мне инспектор, сильно смахивающий на того сыщика, который встречал меня на пирсе во сне, только теперь без серого котелка и клетчатого плаща, но с усами и хмурой подозрительностью во взгляде.

— Что писать-то? Я все рассказал.

Случившееся выбило меня из седла; голова трещала, словно не почивший «на сцене» Иона, а я сам осушил «Грааль» размером с ведро, мысли путались, хотелось откинуться, расслабить мышцы, но табурет, предложенный мне моим «мучителем», не предполагал комфортного расположения на нем, и спина из ноющего состояния грозила перейти в режим болевого шока.

Долговязый полисмен, старая, натренированная ищейка, внимательная к мелочам и беспощадная, когда это было выгодно ей, отвратительно оскалившись, съязвил:

— Как все было на самом деле, да вы не торопитесь, отдохните, соберитесь с мыслями и не спеша, обстоятельно…

В подтверждение своих слов он вынул из шкафа еще несколько листов и кинул на стол:

— Если не хватит, добавлю.

Моя дрожащая рука с трудом начала выводить: «Я, ни то ни се…» — и почти сразу же остановилась. Первая мысль (утверждают, что она самая верная) на предмет дачи показаний показалась мне чересчур откровенной, даже экзотической, и я не решился изложить ее на бумаге. Звучала бы она приблизительно так: «Я, ни то ни се, совершил задуманное мной идеальное преступление. Зная о замыслах падре Ионы собрать на вечерю своих прихожан и объединить принесенный каждым кагор в один общий напиток, я заранее добавил яд в чан, обеспечив таким образом после объявления хозяином о моем неучастии в принесении вина полное алиби».

Нет, я даже вспотел, такого о себе писать не буду, иначе начнешь презирать собственное я, что ведет в итоге к меланхолии и сопутствующим ей впоследствии сердечным приступам. Мне тут же вспомнилось добродушное лицо священника, ответившего на мой вопрос «Ваша выгода ясна, а мне зачем идти туда?» еще в комнате: «Я не скажу тебе заранее, кто из присутствующих какому греху подвержен и, мой друг, тебе самому придется определить «убийцу» (того, кто готов им стать). Ты же хочешь проявить себя как детектив-интеллектуал?»

Я горько усмехнулся, теперь против самого горе-следователя ведется расследование.

— Вам смешно, — поинтересовался долговязый «Мегрэ», от взгляда которого ничего не могло ускользнуть.

Я резко отодвинул от себя лист бумаги и раздраженно сказал:

— А в чем, собственно, меня обвиняют?

Инспектор неторопливо выдвинул ящик стола и выудил оттуда потертую записную книжку, служившую полицейскому верой и правдой много лет в самых разнообразных качествах: и стульчиком, и подушкой, и щитом, и даже грозным оружием (был случай, о котором стоило рассказать, но не в этот раз), — и потряс ею передо мной:

— На основании показаний десяти свидетелей вас обвиняют в убийстве.

Я икнул:

— Десяти свидетелей?

— Да — спокойно констатировал инспектор. — И каждый из них утверждает, что вы единственный вошли в церковь в восемь вечера с вином, коим и был отравлен досточтимый падре.

Конечно, некоторое количество людей присутствовало на улице и мой приход в храм мог не остаться незамеченным, но руки мои были свободны от какой-либо ноши, входя в двери церкви, я ничего при себе не имел. Он блефует, догадался я:

— Можно ознакомиться с показаниями?

— Я оглашу их сам, — инспектор напялил на орлиный нос очки, и, полистав записную книжку, остановился на нужном месте. — Пожалуйте, первое свидетельство. Господин такой-то полагает, что вы, человек, никогда не посещавший церковь, являясь по сути атеистом, неспроста нанесли визит падре. Возможно, спор не только о единстве Бога, а о Его существовании вообще… — полицейский поднял глаза на меня. — В вашем-то понимании Бога нет, — и снова уткнулся в книжку. — …Мог привести к конфликту, повлекшему за собой гибель служителя церкви.

Инспектор причмокнул и уставился на меня через стекляшки окуляров ледяными серыми глазами:

— Что скажете?

— Если бы падре проломили голову чаном для кагора, это походило бы на финал эмоционального спора, — я развел руками. — Отравление же готовится заранее. По-моему, шито белыми нитками.

Инспектор, удовлетворенно покивав, сделал в своем блокноте пометку.

— Следующий свидетель взял на себя смелость утверждать, что вы «молитесь» двум «богам» одновременно, литературе и сыскному делу, — полисмен покрутил ус и еле заметно улыбнулся), — и посетивший вас ранее, а именно утром того же дня, падре пытался указать вам на грехопадение в обнимку с парочкой кумиров, за что вы и решили коварно наказать, тут так и сказано — «коварно», его самым суровым образом.

Инспектор снова внимательно посмотрел на меня:

— В этом случае у вас было время подготовиться, не правда ли?

— Время было, — прищурился я. — А вот яда не было, не храню я в шкафчике для посуды отравляющие вещества, и да, чтобы его приобрести, мне нужно было выйти, а я не покидал комнаты после визита священника до самого вечера. Вам придется поискать свидетелей, видевших меня днем.

Полисмен опять (манера у него, что ли, такая) покивал, сделал запись и добродушно сказал:

— Поищем, а заодно и шкафчик проверим. Не желаете «послушать» следующего обвинителя?

Я вальяжно махнул рукой:

— Вводите.

— Некто имярек настаивает на том, что вы, будучи персоной не воцерковленной, весьма далекой от почитания Бога, молитвенных бдений и соблюдения ритуалов, тем не менее позволяете себе произносить Имя Его где ни попадя и совершенно без толку и требуемого пиетета. Вероятнее всего, Иона, как ярый поборник чести Господа нашего Бога и доброго имени церкви Христовой, попытался вразумить и урезонить недостойное поведение «ни того ни сего», что и привело его (Иону) к преждевременной погибели.

— По данному обвинению могу лишь посоветовать вам, — я широко улыбнулся инспектору, — продолжать поиски свидетелей моей несостоявшейся дневной вылазки, а заодно и несуществующего продавца яда.

Полисмен, казалось, вообще никогда и ни на что не реагирует эмоционально:

— Благодарю за подсказку, — только и промолвил он. — Продолжим?

— Хорошо, что у вас десять, а не сто свидетелей, — буркнул я хрипло, не без раздражения.

— Четвертый недвусмысленно намекает на вашу атеистическую мораль, призывающую смотреть на отца и мать как на биологический источник вашего существования, имеющий к вам опосредованное отношение (после достижения вами определенного возраста), поддерживаемое общественным мнением того социума, в коем вы вынуждены пребывать. Подобные взгляды преспокойно могли стать камнем преткновения и яблоком раздора между подозреваемым и Ионой.

— Знаете, инспектор, обвинения, основанные на предположении о состоявшейся утренней ссоре у меня в квартире, повлекшей за собой вечернее преступление посредством отравления, — весьма слабая ваша позиция. Докажите хотя бы, что у меня имелся яд, коим отравлен бедняга Иона, и, кстати, а почему версия самоубийства вами отвергается?

— Не отвергается, — задумчиво промычал полисмен. — Но и не рассматривается как основная. Послушайте-ка рассуждения пятого свидетеля.

Он перелистнул записную книжку и прочел:

— Этот писака либо марал бумагу, либо пялился в окно, придумывая, чем ее марать, но делал это дни напролет, а сегодня (была) суббота, и думаю, что падре зашел к грешнику попробовать взять его за руку хотя бы в этот день и привести к Богу, в церковь. В церковь-то он пришел, но догадываюсь, что не за тем, ради чего Иона взывал к его черному сердцу.

— Очень смешно, — сказал я, постукивая себя пальцем по лбу. — Если бы не смерть почтенного падре. Ищите яд, инспектор, в противном случае даже вилы, коими писаны все эти показания на воде, сами по себе — мираж. Неужто и следующий обвинитель столь же прост и скучен?

— Не совсем, — отозвался следователь, пробегая глазами показания шестого свидетеля. — Цитирую. Расчетливый, холодный ум, он все рассчитал и продумал, даже грозы дождался, думая, что в день субботний народу в непогоду на улице будет немного и он подкрадется к жертве незамеченным. Мотив? В храме полно золотых безделушек, вот и весь мотив, банальное ограбление.

— Как вам?

Я искренне расхохотался:

— Тогда в том же шкафчике, где и яд, ваши люди обнаружат церковное золото. Знаете, инспектор, а становится все занятнее, давайте-ка дальше.

— Пожалуйста, — инспектор никак не отреагировал на мое бурное веселье и спокойно зачитал: — Тут яснее ясного. Все они, представители богемы, изнеженны и развратны. Посмотрите на его походку, на то, как он одевается, эти узкие брючки и рубашки с полурасстегнутым воротом, блуждающий взгляд, высматривающий открытые места в женских нарядах, а в мужских глазах ответный блеск. Падре раскусил мерзавца, воззвал к чести и совести, а итог таков.

Я покраснел, нет-нет, не подумайте, со мной все в порядке, но представленная свидетелем «картина» вызвала живой отклик воображения, а заинтересованный взгляд инспектора добавил моменту пикантности, но, к его великому сожалению, не истины.

— Это как-то… — я подбирал слова. — Театрально, что ли, несерьезно. Мне кажется, автор сам себя выдал.

— Мне тоже так кажется, — согласился полицейский, перелистнув следующую страницу. — Кстати, версии ограбления придерживается и восьмой свидетель. Вот его слова. В храме полно драгоценных и редких вещей, а время было выбрано специально, вечер субботы, в церкви никого, лучше и не пожелать.

— Инспектор, для ограбления у преступников имеются более простые, нежели яд, инструменты, — я постучал пальцем по столу. — Нож, удавка, бита, быстро и надежно, а высиживать битый час перед жертвой, слушая заумные монологи, да еще и придумать, как запихнуть в чашу отравы незаметно, — по-моему, это абсурд.

— По-моему, абсурдом было соглашаться на посиделки с незнакомцем, да еще и в стенах храма, — нотки недовольства стали проскакивать в речах инспектора, видимо, прекрасно понимающего всю бесперспективность нашей беседы.

— Ладно, идем дальше, я на службе, и того требует протокол. Девятый свидетель не просто дал показания, он зафиксировал их на бумаге.

Полисмен опять дернул ящик стола, и передо мной легли показания некоего N:

— Я, такой-то, такой-то N, могу засвидетельствовать, что этот человек угрожал падре Ионе, и неоднократно, в самых грубых и непристойных выражениях, о чем сам Иона свидетельствовал мне лично. Все записанное мной могу подтвердить на Библии.

— Но это же ложь! — возмутился я.

Инспектор молча показал мне исписанный листок с подписью под текстом:

— Догадываюсь, но, как видите, все изложено на бумаге, а это серьезно.

— Сукин сын, — вырвалось у меня.

— Осторожнее в выражениях, — заметил полицейский. — Многие невиновные, отреагировав подобным образом на донос, оказывались за решеткой или того хуже, — и он показал жестом набрасываемую на шею петлю. — И вот вам, господин «ни то ни се», на десерт.

Следователь перевернул очередную страничку:

— Представьте себе, на глазах у посредственности, не издавшей ни одной книги, не привлекшей в тенета свои ни одного читателя, распускается цветок популярности обычного священника из небольшого городка, слава о котором начинает греметь на всю округу. Зависть — страшное оружие в руках неудачника, вспомните Моцарта и Сальери.

— Ну, это уже слишком, — мое терпение улетучилось, сказалось дикое количество ментальных нечистот, вылитых на голову (в сознание) без возможности смывать смердящую неправду живой водой истины, я вскочил с места. — Господин инспектор, все представленные обвинения построены на человеческих страстях, связанных с нарушением заповедей Божьих.

Следователь традиционно для него кивнул.

— Свое оправдание я буду строить на двух сокрытых от человеков заповедях, одиннадцатой и двенадцатой.

— Ого! — воскликнул инспектор, наконец-то потеряв профессиональное хладнокровие. — Просветите, будьте любезны.

Я глубоко, как ныряльщик за жемчугом перед прыжком, вдохнул, успокаивая сердце и расслабляя мышцы живота:

— Одиннадцатая заповедь звучит так — «Не созерцай Бога извне, только изнутри». Покойный Иона называл ее Законом Жертвы, полагая, что стоять в стороне от Бога — значит находиться вне Рая, то есть пребывать в Аду, взращивая гордыню. После нашей утренней встречи я пришел к выводу, что закон жертвы нужно «читать» так — «Всяк смотрящий на Бога снаружи есть Лонгин, побивающий Бога копьем неверия, но всяк смотрящий на Бога изнутри есть Иисус распятый, взявший на себя ответственность Бога».

Инспектор писал, делал он это быстро, несколько раз даже порвал от усердия бумагу пером, при этом недовольно морщился, переворачивал испорченный лист и начинал записывать на новом.

Я дождался, пока он закончит, и продолжил:

— Падре Иона взял на себя роль Жертвы в попытке нарушить эту заповедь, за что, судя по всему, и поплатился.

— Почему? — коротко бросил инспектор, не отрываясь от своей стенографии.

— Что положено Богочеловеку, не дозволено просто Человеку, — перефразируя известное выражение, выдал, я не задумываясь.

— Продолжай, прошу.

— Двенадцатая заповедь звучит следующим образом, — откуда я это брал в тот момент, честное слово, сказать не могу, слова просто лились из рта. — «Не вставай выше Бога». Иона называл ее Законом Самоопределения, он говорил, что категория «выше — ниже» присуща физическому миру и близка человеческому сознанию. Выше Бога — зазеркалье, «выше» на самом деле — вне Бога. Люциферу казалось, что он возносится над Создателем, а он падал, отсюда и имя его — падший ангел. Падре определял роль «нарушителя» этой Заповеди как Следователь и отвел ее в своем спектакле мне. Я же в собственных рассуждениях после беседы с преподобным обеим ролям добавил приставку «псевдо-», а к самому Закону Самоопределения подыскал «близнеца» — Закон Весов, считая, что у каждой степени свободы имеется соответствующий уровень ответственности.

— Значит, как вы утверждаете, на вечере вам была отведена роль… псевдоследователя? — инспектор почесал затылок. — И что с того?

Я задумался:

— Иона говорил, что в пределах шкалы десяти заповедей (сознание души — Человек) полностью властвует гордыня (Эго-программа). Она не дает человеку превратиться в животное, просто биологический организм, через соблюдение заповедей и непреступление некоторых черт, принятых в социуме. Гордыня, как ни странно, умеет «наступать себе на хвост», она — инструмент дуальности, двуликий Янус, когда этого требуют обстоятельства. И только когда сознание души обретает Христосознание, то есть Человек «переходит» в состояние Богочеловека, вступает в «игру» Искра Божья, которая и разбирается сЭго на предмет взаимного сосуществования. Вот здесь-то и проявляются последние две заповеди, одиннадцатая и двенадцатая. Я думаю, Иона захотел «перешагнуть» из Человека в Бога.

Последняя фраза пригвоздила меня к стулу сильнее, чем он сам был прикручен к полу. Инспектор пребывал в похожем состоянии, мы молчали.

P. S. От полицейского участка домой я отправился мимо церкви святого Ионы. Солнце, нестерпимо яркое в своем бесконечно голубом доме, словно лампа на потолке, неподвижно висело в зените, ловко пряча мою тень под подошвами старых башмаков. У церковной ограды я остановился, прихожане несли цветы, останавливаясь через каждый шаг и истово крестясь на позолоченный шпиль, исчезали в дверях храма, а те, что выходили из темного коридора нефа обратно, на свет Божий, имели расстроенные, заплаканные лица и ощущение вселенского одиночества в сердцах.

Четверть часа назад инспектор, бросив мне «Свободен», что-то начеркал в своей книжке, и я, сгорающий от любопытства, спросил его о записи. Полицейский со свойственной всем работникам этой сферы любезностью сунул мне раскрытый блокнот прямо в нос. Надпись гласила: — «Я» — это душа, Иона — это Эго, Расследование — Самопознание или Самоопределение.

После чего инспектор убрал книжку в выдвижной ящик стола, но, увидев мое расстроенное лицо, спокойно произнес:

— Чего непонятно, Иона — это и есть ты сам, точнее, та часть тебя, твоей Сути, которая именуется Эго.

— Не может быть, — прошептал я.

— Вспомни, ты соглашался с ним во всем, ты аплодировал своему Эго, — инспектор неожиданно захохотал и грохнул казенной дверью так, что голуби, облюбовавшие подоконник, сорвались с места, оставив в подарок полицейскому участку несколько перьев из хвоста.

На колокольне пробили полдень, и я, стряхнув со щеки одинокую слезу, зашагал домой.

Когда я вернулся домой

Бывает, знаете ли, такое «в себя с пристрастием направленное» состояние, когда поэтика сама просится на язык и гулкое, еле живое бухание по лестнице превращается в «полны задумчивости легкие шаги», а скрип дверных навесов, от которого морщится в негодовании ваш сосед, оборачивается «небесным гласом ожидающей фортуны». Мир в этот миг осыпается на голову блестками просветления, как это представляется вам, на самом же деле поверх плотных шор очевидности та самая фортуна, скрипящая несмазанной петлей, нахлобучивает еще и толстенного стекла окуляры иллюзии, отчего привидевшиеся яркие краски бытия сползают, словно на них плеснули царской водки, а ухнувшая за спиной дверь окончательно возвращает вас в реальность, и вот тут-то, когда, казалось бы, фокусник должен был достать из шляпы обычного испуганного кролика (к чему уважаемая публика готова заранее), под свет софитов «рождается» на арене плотно скроенная, в сетчатых чулках и ультракоротком купальнике, восхитительная ассистентка маэстро, с бесконечной улыбкой во всю ширь ее круглого, скуластого лица.

Бац, стоило мне перешагнуть порог собственной квартиры, как из комнаты раздался такой родной и поразительно «живой» голос… Ионы:

— Ну, наконец-то.

Вы думаете, я удивился? Нет, за прошедшие сутки это чувство атрофировалось в моем сознании.

— Как ты выжил? — поинтересовался я совсем просто и возможно, даже излишне безразлично.

— Выжил? — обе брови священника приобрели вид знака вопроса. — Я бессмертен, как и ты.

Снова здорово, подумал я устало, опять начинаются мудреные разговоры, и, что самое поганое, с утра и на трезвую голову, но, посмотрев в счастливые глаза падре, решил не обижать его:

— Скажи, где ты прятался на яхте?

Иона, по-хозяйски расположившись на стуле за письменным столом, закинул ногу на ногу:

— Я сошел на остров, где не бывает бурь.

— Что за остров? — спросил я, не припоминая ничего подобного.

— Точка нейтральности сознания, — падре исподлобья поглядывал на меня, легкая улыбка не покидала его уста.

— Но мы нигде не вставали на якорь, — я тоже решил загадочно улыбаться, пусть попробует выкрутиться из своего вранья.

Иона удивленно пожал плечами:

— Я просто шагнул с борта, когда меня слишком укачало, морская болезнь — состояние не из приятных.

— Значит, — произнес я негромко, понимая абсурдность его ответов, — это был мой сон.

— Значит, — тонально передразнил меня Иона, — это был твой поиск. Душа неугомонна, как и ее «родная» плоть, Господь Бог.

— Я искал тебя, — проснулся во мне сыщик.

— Нет, — падре рассмеялся. — Искать можно только себя. Даже когда ты занят поиском грибов в лесу, все равно ты ищешь себя.

— Глупость какая-то, — вырвалось у меня.

Иона был непоколебим, как сама Церковь:

— Ищешь себя, стоящего над спрятавшимся под желтым осиновым листом грибом, а перемещение этого белкового организма в корзине от грибницы до кухонного стола для последующей термической обработки — это уже другой этап поиска, снова самого себя.

— Накалывающего белковый организм вилкой, — съязвил я, тем не менее радуясь и самому Ионе, живому и здоровому, хоть и несущему очевидный бред, и нашему странноватому общению.

— Или корчащегося от болей в животе по причине несъедобности оного, — уколол в ответ священник.

— То есть поиска истины, — догадался я.

— Или лжи, — подправил Иона. — Точнее, себя в правде или неправде.

Законченная моим оппонентом церковно-приходская школа, а затем и семинария давали в спорах ему неоспоримое преимущество. Я решил спуститься с гор философствования на землю конкретики:

— А для чего тебе, если говорить серьезно, нужно было сойти на «остров»?

Хитрый прищур украсил лик падре:

— До тех пор, пока мы вместе (рядом на одной яхте), ты принадлежишь моей воле.

— Не понимаю, — напрягся я, и мои ладони нервно сжались в кулаки.

— Я умнее, — Иона слегка поклонился, — богаче, точнее, ярче и успешнее, не обижайся, таково устройство «яхты». Если угодно, своим «авторитетом» я мешаю тебе быть… собой. Ты непроизвольно начинаешь копировать меня, а ведь я всего лишь продукт «команды яхты», или социума, думай как тебе удобнее. Мое схождение на «остров» — мой дар тебе, моя жертва, позволяющая из раба, полностью подконтрольного, сделать Следователя (можешь назвать эту роль Исследователем). «Остров» — это ширма, за которой возможно спрятать фантом Сути и остаться Чистой Душой.

— А жертва твоя в чем?

— В том, что я отпускаю тебя на волю, пусть и ненадолго, — падре весело подмигнул мне.

После его слов я словно бы вернулся в свой вчерашний сон:

— А спутники, пассажиры?

— Это зеркала, заглядывая в них, находишь себя в шелухе и при желании можешь отделить зерна от плевел, — Иона развел руками, как бы показывая: ну о чем тут говорить?

— Их количество по числу заповедей? — озвучил я свою догадку.

— Да, мы уже говорили об этом, — мой собеседник с удивлением посмотрел на меня. — Набор заповедей — это гардероб человеческой души, что получает она при «схождении» в плотный мир.

— А скрижали — плотный шкаф, — коротко заметил я, а Иона, негромко похлопав в ладоши, хохотнул: — Смешно. Заповедь по сути не запрещение, а намек, как стряхнуть с себя все ненужное, чтобы засиять.

— Значит, сон был явью? — как же мне хотелось оказаться правым в своих догадках.

— На тонком плане, — согласно кивнул падре.

— Ты создал яхту воображением? — пытался умничать во мне несостоявшийся сыщик, но собеседник явно превосходил его интеллектом.

— Нет, люди создали «тонкую яхту» деяниями своими на физическом плане.

— Я опять не понимаю, — во мне начинало накапливаться раздражение. — Что ты имеешь в виду?

— Неприглядный с точки зрения человеков мир, пропахший рыбой, как сейнер, то есть наполненный «неудобной» энергией христианства (рыба — символ Христа), переделывается в прогулочную яхту, место отдыха и развлечений, коим теперешний мир по сути не является, поэтому из-под лакированных досок доносится голос Иисуса. Вот что я имел ввиду.

А внутренний сыщик тем временем «набирал обороты»:

— То, что видел (и пытался, как утверждает Иона, узнать о себе) и слышал я на яхте, я знаю, а с «острова» было ли видно и слышно что-нибудь тебе?

— Остров имеет высокий холм, остывший вулкан, с его вершины все видно прекрасно, — усмехнулся падре.

— А что именно, скажи?

Господи, ну почему из него все надо вытягивать клещами?

— Я видел, например, — Иона впился в меня немигающим взглядом, — как «вор» покрывает «убийцу».

— И что это значит? — вздрогнул я на его фразу.

Глаза священника посерели и сузились:

— Мы же в дуальности, это значит, что поселивший в сознание истину «Не кради», то есть человек, не позволяющий себе взять чужого, сам является «алиби» для «не убийцы», а именно сознающий всю порочность воровства не присвоит себе и чужую жизнь.

Я опешил, сыщик задумался, а вперед выступил литератор:

— Эта связка присуща только мне или человеку в общем?

— Другой пассажир яхты вел бы «следствие» иначе, по-своему, — загадкой ответил падре.

Я обратил внимание, что Иона вообще любит говорить иносказательно, поелику не огорчился, но у меня вырвалось:

— Стало быть, только мне.

— Лучше послушай дальше, — откликнулся миролюбиво священник. — Прелюбодей в тебе оправдал убийцу и вора, переверни эту цепочку, и получится, что сознающий порочность такой зависимости, как вхождение на ложе вне брака, не украдет ни чужой жены, ни чужой чести, ни чужого имущества вообще и, соответственно, не помыслит об убийстве касаемо души во время прелюбодейства и тела во время резни.

Мне припомнилась дама в перьях на яхте, и я подумал, что она-то как раз могла расправиться с кем угодно, встань у нее на пути, да и прибрать чужое по той же причине.

А падре неумолимо продолжал:

— Лжец в тебе укрыл своим темным плащом и прелюбодея, и убийцу, и воришку.

Мой «литератор» чуть не запрыгал от возбуждения, доведя меня до нервного тика над левой бровью:

— Дай-ка попробую сам выстроить перевертыш. Честный человек не совершит насилия над волей другого, не покусится на его жизнь и имущество, ибо…

— Ибо как ему сокрыть деяния сии, если он не прожженный враль? — захохотал во весь голос Иона. — Хорошо получается у тебя, теперь попробуй перевернуть завистника, «оправдавшего» лжеца.

— Очень просто, — включился в игру я. — Тому, кто не завидует никому, нет причины врать прежде всего себе, а прямой перед собой не станет горбатиться на миру.

— Браво! — воскликнул Иона (прямо как на вечере орал я ему самому), но тут же с ехидной ухмылкой (умеет вести себя как хамелеон, промелькнула у меня мыслишка) сказал: — А вот задачка посложнее. Почему «завистника» в тебе оправдал не соблюдающий дня субботнего Коммерсант?

Меня всегда раздражали люди, применяющие в общении слова «почему» и «зачем», ставя их в каждое свое предложение и ожидая непременного ответа, как будто кто-то просто обязан вывернуться перед ними наружу, открыть интимные секреты и обнажить душу. Падре Иона был явно из таких.

— Потому, — голос мой был полон возмущения, — что «торопыга-трудяга», спешащий обрасти добром, завидует другим, это добро уже имеющим, но усади его подле Бога хоть на мгновение, так и завидовать некому — Бог есть у всех, все равны перед Ним.

— Как я вижу, расследование не прошло даром, — Иона, казалось, всем своим видом показывал удовлетворенность нашим общением. — Но я видел и еще одну, весьма оригинальную связку у тебя; ты, поминающий Имя Бога всуе, «прикрыл собой» себя же, игнорирующего субботу. Не подскажешь почему?

Я, недолго думая, ответил:

— Полагая, что и так не забывает о Боге, буквально через слово.

— Выкрутился, — улыбнулся священник. — А перевертыш?

— Сознание, относящееся к кому-то или чему-то с должной серьезностью и пониманием, найдет время для более полного погружения в это, — ответил я позаковыристей, чтобы не казаться уж совсем простачком перед церковником-интеллектуалом.

— Браво, — воскликнул Иона (я снова удостоился его «восхищения»). — Пришло мое время для аплодисментов, — и он захлопал в ладоши, как ребенок у дверей кукольного театра. — А вспомнишь, кто «оправдал» любителя работать по субботам?

— Тоже любитель, — нарочито серьезно поддакнул я, — только всяких кумиров.

— Точно, — падре-дитя радостно вбежал внутрь шапито. — Если Бог не главный в сознании души, так и вставляй Имя Его в речи свои как слово-паразит, заполняй паузы. И, кстати, его же, поминающего Бога на всех углах, поддержал в тебе сомневающийся в Единстве Создателя. Перевернешь эти цепочки?

Я с готовностью кивнул.

— Попробую. Не отклоняющийся от пути, в конце коего Бог, а не земные фетиши, идет в гору, а на подъеме, как известно, не принято болтать лишнего, нужно держать дыхание.

— Великолепно, продолжай.

Похоже, «ребенку» моего собеседника нравилось представление:

— Что касается души, не сомневающейся в единстве Отца своего, то не причин взывать к Нему бесчисленное количество раз, Он — не на языке, но в сердце дитяти своего всегда.

— Тогда самое сложное, думаю я, для тебя, — падре оставил «ребенка» в театре, а сам вышел из шатра. — И самое удивительное в тебе для меня — почему не почитающий родителей кэп не заступился ни за кого?

И литератор, и сыщик во мне, обнявшись, выступили вперед и в унисон, гордо произнесли:

— Думаю, что в моем случае сознание работает так; не почитающий собственных родителей равнодушен ко всему — и наоборот.

Иона встал из-за стола и на полном серьезе поклонился мне. Я догадался — пришло время в который раз нам расстаться.

— У меня вопрос, падре. Зачем вы приходили ко мне вчера утром?

Иона обошел стол и обнял меня:

— Пригласить на вечерю.

— А если серьезно? — я с удовольствием «прилип» к ставшему почти родным гостю.

— Я сошел с «острова» и очутился у твоего порога, так устроена «точка нейтральности», она всегда при тебе. Ну и ты тут же оказался в моей власти.

— Подожди, — я вырвался из объятий. — Значит, на вечере твоя смерть была очередным шагом на «остров», чтобы я «чистым» предстал перед инспектором?

— Верно, — Иона с любовью смотрел на меня. — И у тебя все получилось.

— Что именно?

Священник картинно вздохнул и перекрестился:

— Ты был в «альтернативе», словно Иисус, спустившийся в ад.

Я вздрогнул, мурашки пробежали по холке:

— Мне так не показалось.

— Тебе нет, — Иона излучал восхищение вассала перед совереном. — Но для остальных наблюдателей это было именно так.

Я застонал от его недомолвок и загадок:

— Для остальных? И много их?

Мне представился темный зрительный зал и освещенная сцена, актеры на которой не знают, сколько билетов продано.

Билетер-Иона знал точно:

— Весь твой род, до двенадцатого колена, поверь, собрание весьма представительное и… разнородное.

— Догадываюсь, раз ты снова у меня дома, стало быть, снова спрыгнул с потухшего вулкана, — голова моя трещала от гостя и его откровений.

Иона рассмеялся:

— Я всегда рядом с тобой, не переживай, кроме одного случая.

Последнюю фразу он произнес у самого выхода.

— Какого? — спохватился я, как при замедленной съемке наблюдая за закрывающейся дверью.

— Когда ты вернешься Домой, по-настоящему, — донеслось уже из коридора.

Оглавление

  Глава 1. Сон

  Глава 2. Гость

  Глава 3. Вечеря

  Глава 4. Расследование

Когда я вернулся домой