Тонкая нить кардиограммы нервно вздрагивает, отсчитывая слабые толчки уставшего сердца. Через секунду вялый зигзаг сдается и превращается в линию.
Жизнь с ее бесконечными проблемами, радостями и горестями, взлетами и падениями превращается в ровную дорогу. Дорогу в один конец. Вера понимает это, но не боится. Она летит по темному тоннелю, в ее руках зажата упаковка батареек, и ей совсем не страшно.
***
— Да, это еще одна конченая, — фыркнула толстуха прокуренным басом и выпустила струйку дыма в открытую форточку, — ее сегодня привезли. Чудом откачали. Она не жрала ни черта, вот мотор и отказал. — Женщина зажала дотлевающий окурок двумя толстыми пальцами и смачно затянулась.
— О как, — протянула старушка со шваброй в руке, — видать, беда у ней была, вот она голодом себя и морила. Страдала.
— Страдала, ага! От безделья пухла. Знаю я этих пустоглазых. Смотрят на тебя стеклянными зенками, а в них пустота. Ей хоть часть моих проблем, посмотрела бы я, как она запела.
— Ладно тебе, Светка, неужто не жалко. Она же маленькая, дитятко.
— Кто маленькая? Эта? Да ей двенадцать лет. Дитятко нашла. Тетя Шура, ну ты даешь.
— Что ж она худенькая такая, кожа да кости.
— Ну, я же говорю, не жрала ни черта. Вот и получила по заслугам.
— Тьфу на тебя, — сплюнула старушка. — Давай, дуй отседа, еще накурила. Мне работать надо и тебе тоже.
Недовольная толстуха с грохотом захлопнула деревянную форточку и шаркающей походкой вышла в коридор.
Колченогая старушонка втащила в палату цинковое ведро и принялась елозить шваброй по шершавым половицам. Вера лежала на кровати и старалась уснуть, но звук шкрябающей швабры не давал ей провалиться в дрему.
Ее привезли сегодня утром, после того как она в очередной раз потеряла сознание. За последние полгода это была ее третья госпитализация.
Обычно все шло по одной схеме: потеря сознания, скорая, две недели стационара, капельницы, каши с комочками и клятвы, что теперь она начинает жить по-новому. Точнее, по-старому. Как раньше, до болезни.
***
Три года назад жизнь Веры изменилась. В десять лет она потеряла отца. Мать сказала, что у его сердца села батарейка. Вера не понимала, почему никто не купил ему новых? Когда вся семья поехала на похороны, она протянула матери упаковку Duracell и попросила передать их папе. Женщина разрыдалась, но ничего не взяла.
Отец заботился о Вере: подбрасывал в школьный рюкзак любимое «Оrео», учил плавать и прогонял страшные тени перед сном. А еще у них была традиция. На Новый год они расстилали под пахучей елкой одеяла и, поедая шоколадные конфеты, смотрели рисованные советские мультики.
После смерти отца Вера ощутила сильную нехватку тепла. Она хотела согреться около матери, но та нашла себе другого компаньона — дядю Колю. Днем он чинил стиральную машину, менял лампочки, точил ножи, а по ночам согревал женщину в большой родительской кровати.
Через полтора года они поженились. На вторую годовщину смерти отца молодожены принесли в дом первенца. Вера окончательно ушла на второй план, а на дверях ее комнаты появилась табличка «не входить».
После смерти отца детство Веры с игрушками, просмотром мультиков и настоящей елкой на Новый год закончилось. Телевизор занял дядя Коля, игрушки перешли к малышу, а живую ель заменила искусственная подделка.
И вроде Вера любила маленького брата, и дядя Коля оказался добрым и веселым человеком, но жгучая ревность обжигала холодом. Унять зудящее чувство одиночества помогали только сладости. Они, как и при жизни отца, давали теплоту и приятное ощущение безопасности.
Ледяное одиночество не давало покоя ни дома, ни в школе. Одноклассники сторонились молчаливой Веры, подшучивали над ней. Однажды кто-то крикнул: «Фу, какая она толстая!» Чека от бомбы, что так долго лежала рядом с Верой, оторвалась.
Придя домой, она разделась и стала изучать свое тело. Тошнота подступила к горлу. Вязкое чувство омерзения обволокло ее. Наконец-то она поняла причину своего одиночества: «Я урод!»
Вера отказалась от сладостей. Плотный завтрак заменил обезжиренный творог и орехи. Школьные обеды были исключены, а на смену вечерним котлетам пришел овощной салат.
Мать радовалась таким изменениям. За пару месяцев Вера из пухлой девочки превратилась в стройную девушку. Другие поставили бы здесь точку, но для Веры это была лишь запятая. Размер порций уменьшался так же быстро, как и цифры на весах. Они вели обратный отсчет: 45, 44, 43. Когда показалась цифра 35, у Веры случился первый обморок.
Лежа в больнице под капельницей, она слезно обещала суровым докторам и зареванной матери, что обязательно начнет есть. Но съедая три ложки овсяной каши и подходя к зеркалу, Вера снова испытывала ужас. Она не замечала торчащих ключиц, выпирающих скул и синяков под глазами. Потухшие карие глаза видели только «жирный живот».
***
Старушка вымыла пол и, погасив свет, плотно закрыла скрипучую дверь на замок. Наступила тишина. Вера открыла глаза. Кафельные стены, окно с решеткой, панцирная кровать и ржавый умывальник. Эта больничная палата сильно отличалась от предыдущих.
Вера поднялась с постели и опустила ноги. Ледяной пол обжег босые ступни. Ни домашних тапочек, ни сотового телефона, ни сумки с вещами. Ничего. Только белое, пропитанное хлоркой постельное белье, бесформенная ночнушка и колючее одеяло.
— Где я? — прошептала она.
Вера двинулась к окну. За грязным стеклом виднелся обглоданный лес. Близился Новый год, но земля, словно проклятая, до сих пор стояла в черном трауре.
После смерти отца Вера разлюбила этот праздник. Но по какой-то неведомой силе каждый год 31 декабря она ждала чудо. Какое именно, она и сама не знала. Но ожидание волшебства не покидало ее всю новогоднюю ночь. Однако утром, обнаружив под пластмассовой елкой очередную пластиковую куклу, она снова забывала об этом.
Вера стащила с кровати колючее одеяло и, бросив его на обшарпанный подоконник, забралась на него. Она сидела, поджав острые коленки к подбородку, и, глядя, как ветер раскачивает фонарь, ковыряла старую краску на раме.
В этот момент в стену, где стояла ее кровать, кто-то постучал. Вера вздрогнула. Через минуту стук повторился. Она подошла к стене и, затаив дыхание, прислушалась. Вновь три удара. Любопытство пересилило. Вера сжала костлявую ладонь в кулачок и тоже постучала три раза. Ответ не заставил себя ждать.
— Привет, — раздался голос из-за стены.
Вера отшатнулась и ничего не ответила.
— Эй! Ты там?
Вера продолжала молчать, но играть в прятки было бесполезно. Голос за стеной не унимался:
— Я знаю, там кто-то есть. Эй, отзовись. Я уже сто лет ни с кем не разговаривал.
Вера поняла, что это мужской голос. Она вновь придвинулась к стене и, проведя тонкими пальцами по кафельной плитке, спросила:
— Кто ты?
— Я! Я Максим. А ты? Как тебя зовут?
— Вера.
— Привет, Вера. Давно тут не было новеньких.
— А где я?
— Ты разве не знаешь?
— Нет.
— Поздравляю, ты в психушке.
Вера снова отскочила от стены и с ужасом осмотрелась по сторонам.
— Эй! Ты там?
— Ты думаешь, это смешно? — стукнув по стене, прорычала Вера.
— Не злись. Но это действительно детский психоневрологический диспансер. Я думал, ты знаешь, почему тебя сюда упекли. Обычно все знают.
Вера обхватила себя за костлявые плечи. В носу неприятно защипало, и она с силой прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться. А между тем Максим не унимался:
— Я вот знаю. Два года назад я попал под машину, торопился на тренировку. Ты знаешь, я раньше был лучшим нападающим! А потом… Короче, мне отрезали ногу. Родители потратили уйму денег на мое лечение. Матери пришлось уволиться, чтоб сидеть со мной. Батя работал на трех работах. Безногий сын — горе в семье. В общем, так себе жизнь. Хороший протез стоит кучу бабла, а ездить всю жизнь в инвалидном кресле — ну уж нет! Друзья пишут, мол, давай, Макс, возвращайся, мы тебя ждем. Но вряд ли они захотят дружить с одноногим уродом, да и со спортом мне теперь придется завязать. А какой тогда смысл жить? Понимаешь? Вот я и решил облегчить жизнь себе и семье. Хотел, так сказать, самоликвидироваться. Жаль, неудачно.
Вера не слушала, что говорил ей болтливый собеседник. Ее бил озноб. От холода или от шока, она не понимала.
— Я уже месяц здесь один торчу. Хорошо, что ты появилась. Не хотелось бы встречать праздники в одиночку. Вот бы еще мандарины найти. Какой Новый год без мандаринов.
Максим на секунду замолчал, словно обдумывая, что сказать:
— Да, давно не было новеньких. Видимо, желающих убить себя в канун Нового года не так много.
— Я не хотела себя убивать! — перебила его Вера, — Тут какая-то ошибка! — Информация наконец-то дошла до ее мозга и вызвала у нее шквал негодования. — Я не какая-то гребаная суицидница. Почему у меня нет телефона?! Мне нужно позвонить маме…
— Вера, не шуми. Будешь кричать, к тебе прибегут санитары и вколют тебе соню.
— Кого?
— Успокоительное. От него сутки спишь, и голова болит. Короче, слушай меня. Завтра утром будет обход. К тебе придет врач. Старайся вести себя тихо, со всем соглашайся, не психуй и не качай права. Тогда тебе назначат щадящее лечение и недельки через три-четыре ты сможешь снова вернуться домой. Только постарайся сразу не резать себе вены. При скором рецидиве тебя упекут в бокс, а там действительно ад.
— Че ты пристал ко мне со своими советами? Я разве их просила? Я же говорю, это какая-то ошибка. Завтра мама заберет меня отсюда.
— Сюда никого не пускают. Это не санаторий! Ты можешь и дальше отрицать окружающую тебя действительность, но факт в том, что ты в дурке! В палатах для суицидников. И раз ты здесь, за свою жизнь ты не сильно-то и держалась.
Голос за стеной замолчал. Вера накрылась одеялом и разрыдалась.
Утром к ней пришел мрачный доктор. Вера вспомнила советы Макса и вела себя тихо. На вопросы, знает ли она, где находится и почему сюда попала, она молча кивала. После врача в палату пришла мордатая медсестра. Она кинула металлический поднос с едой на тумбочку и со словами: «Через час заберу. Не съешь половину, приду и затолкаю!» — и ушла, хлопнув дверью.
Вера посмотрела на водянистую кашу и скривилась. А вот кусок белого, сдобного батона, щедро смазанный сливочным маслом с пластиком ароматной колбасы был приветливо встречен урчанием пустого желудка. Она не ела колбасу почти год. Вера знала, что съесть кусочек или хотя бы лизнуть его она не может. А вот смотреть и нюхать — сколько угодно.
Как часто ночью она приходила на кухню, чтобы насладиться едой. Вера открывала холодильник и поочередно обнюхивала хранившиеся там продукты: ароматный яблочный пирог, жаренную в чесноке душистую курицу, маслянистые подкопченные шпроты.
Насладившись бутербродом, она убрала его и, взяв с тумбочки железную миску с кашей, поставила ее на колени. В этот момент раздался стук в стену.
— Вера, ты здесь?
На удивление, она обрадовалась знакомому голосу Макса.
— Да, я тут.
— Я подслушал ваш разговор. Врач сказал, ты анопсихичка.
— Я не анорексичка! — крикнула Вера.
— Тише! Не шуми. Я понятия не имею, что это такое. Хотел тебя спросить.
Вера посильнее затянула длинные русые волосы в хвост и рявкнула:
— Я не анорексичка и не суицидница. Я просто слежу за питанием. Как вы все меня достали. Когда я за раз съедала упаковку печенья, все смеялись и называли меня жирной. Я начала правильно питаться, все снова принялись тыкать в меня пальцем, обзывая анорексичкой. Мама каждый день говорит: «Ешь, ешь, ешь». Но она не понимает, что я физически не могу этого сделать.
— Почему? — удивился Максим.
Вера задумалась и посмотрела в окно. Мрачный лес скалил на нее свои черные зубы и словно ехидно смеялся над ней. Ей стало страшно.
— Я боюсь. По ночам я смотрю ролики на Ютубе, где тощие азиатки жрут всякую дрянь. Смотрю и дико завидую им. Они такие красивые. Как бы я хотела стать одной из них…
Она снова перевела взгляд на тарелку с землянистой кашей:
— Жизнь такая стремная и несправедливая. Почему одни могут есть что попало и быть такими красивыми, а мне приходится пахать за каждую съеденную ложку каши.
Если честно, я так устала. От этих ежедневных тренировок и бесконечных подсчетов калорий. Перед сном я молюсь, чтоб произошло чудо. Чтоб я смогла открыть холодильник и съесть все, что захочу. Но наступает утро, а вместе с ним просыпается животный страх. Я боюсь, что если не сделаю тренировку, если съем хотя бы одну печеньку, то снова стану толстой. Как я устала. Я больше не могу так жить!
Тонкие губы предательски затряслись, а по бледной щеке покатились слезы. Вера хотела утереть их и не заметила, как тарелка с кашей соскользнула с колен и со звоном упала на кафельный пол.
— Вера! Что случилось? — крикнул Макс.
В этот момент в палату вбежала мордатая медсестра. Увидев кашу на полу, она заорала и, схватив Веру за шиворот ночнушки, стала трясти:
— Ишь ты, че удумала. Думаешь, ты хитрая? Если кашу уронила, ее есть нельзя? Ничего! Я тебя сейчас накормлю! — Она взяла алюминиевую ложку и принялась собирать ей кашу с пола. — Открывай рот. И не ори! Я сказала, что накормлю тебя? Вот, получай.
Вера вырывалась и пыталась выплевывать кашу. Казалось, она была повсюду: во рту, в носу и ушах. В комнату влетели санитары. Они схватили Веру и, прижав ее к кровати, быстро всадили ей укол. Жар горячей волной прокатился по венам, обжигая изнутри. Веки потяжелели, а окружающий мир поплыл куда-то вниз. Последнее, что помнила Вера — хищный оскал черного леса за окном и отчаянные крики Макса за стеной.
Снова темный ватный тоннель. В кромешной мгле она услышала голос отца: «Не бойся, я с тобой!»
***
Вера с трудом открыла глаза. Яркий свет ослепил ее. Она снова недовольно зажмурилась. Вокруг стояла тишина, и только равномерный писк какого-то прибора нарушал безмолвие. После второй попытки осмотреться она заметила чей-то силуэт. Зрачки не сразу отозвались на команду хозяйки, но она сумела разглядеть его. Это была мать. Вера хотела крикнуть, но губы не слушались. Она собрала все имеющиеся у нее силы, и ее тело выпустило скрипучее «ма-а-а-а».
Женщина тут же кинулась к ней:
— Верочка, господи, ты очнулась. Врача! Скорее врача! — женщина схватила бледную ладонь дочери и, сжав ее горячими, мягкими руками, стала целовать тонкие пальцы. — Доченька, любимая, красавица моя. Ты два дня пролежала в коме, но я знала, что ты выкарабкаешься. Ты у меня такая сильная, — по щекам женщины текли слезы. — Смотри, что я тебе принесла, видишь? — женщина махнула рукой в сторону тумбочки. На ней лежал пакет мандаринов, ваза с пихтовыми ветками и упаковка батареек. — Это пихтовые ветки. Врачи не разрешали, но я настояла, ведь сегодня канун Нового года. Ты знаешь, мы с Колей в этом году поставили дома живую елку. Высокую и пушистую. Когда ты вернешься, мы ляжем под ней и будем смотреть «Один дома». Хочешь?
К кровати Веры подбежали люди в белых халатах и стали что-то проверять. Но девочка не выпускала мать из виду и хотела что-то сказать.
— К-к-конфеты, — прошептала она.
— Конфеты? — переспросила женщина.
Вера кивнула.
— Ну конечно, солнышко. Мы купим самых вкусных конфет. Какие пожелаешь! — женщина еще сильнее сжала запястье дочери:
Вера хотела улыбнуться, но вместо этого нахмурилась:
— Ма-а-аксим, — прошептала она.
— Максим? Милая, я не понимаю, о ком ты? Это твой школьный друг?
Вера покачала головой и повторила:
— Максим, где он?
Медсестра, стоявшая рядом, услышала ее и спросила:
— Не про нашего ли Макса ты интересуешься?
— Какого еще Макса? — удивилась мать.
— Он лежит в соседней палате. Ему не так повезло, как вашей дочке. Макс уже месяц в коме.
— Какой ужас. Доченька, милая, а откуда ты его знаешь?
Вера поджала губы и прошептала:
— Отведи меня к нему.
После долгих дебатов, врачи усадили Веру в кресло-каталку и отвезли в соседнюю палату. Там лежал Максим. Бледный кучерявый парнишка лет четырнадцати. Вера попросила оставить их наедине.
На часах было полдесятого. Вера положила на тумбочку еловую ветку и упаковку батареек Duracell. На коленках у нее остались два мандарина, она зубами сколупнула тонкую шкурку и струйка сока брызнула ей в глаз. Вера хихикнула и продолжила чистить фрукт. В этот момент сильный порыв ветра ударил в окно и открыл форточку настежь. Вера оглянулась. На улице пошел снег.
Она взяла Максима за руку и сказала:
— Макс, ты не будешь встречать Новый год один. Не бойся, я с тобой!
Сказав это, она отломила дольку мандарина и закинула ее в рот. Она сделала это без сожалений и страха. Ведь теперь она была не одинока, рядом с ней был друг, и она ничего не боялась.
