Будничные жизни Вильгельма Почитателя [Мария Валерьева] (fb2) читать онлайн

Мария Валерьева Будничные жизни Вильгельма Почитателя

«Останемся гуманными, всех простим и будем спокойны, как боги. Пусть они режут и оскверняют, мы будем спокойны, как боги. Богам спешить некуда, у них впереди вечность».

«Трудно быть богом», Аркадий и Борис Стругацкие

Глоссарий

Почитатель – ученый, колонизатор, удостоившийся права быть таковым благодаря научным достижениям и победивший в конкурсе, который создает свою Планету и заселяет ее выбранной формой жизни. Очень почетное звание, носить которое удостаиваются единицы.

Почитатель происходит от «почитающий прошлое», первое творение, а так же «почитающий желания жителей Единого Космического Государства».

Единое Космическое Государство – государство, появившееся после длительной космической войны. Оставшиеся после разрушительных сражений жители свергли правительство и создали новое государство, объединившее все прежние территориальные единицы в одну.

Президент – правитель Единого Космического Государства, избранный на всеобщих выборах.

Артоникс – артефакт из упавшего метеорита, во многом позволяющий Вильгельму управлять Землей. Подвеска в форме Солнца.

Связистор – устройство для связи в Космосе.

Телепорт (иногда Переместитель) – устройство для перемещения в Космосе, также может быть использовано для перемещения во времени на Земле (но это не совсем разрешено).

Альянс – союз Альбиона, Штаба, Академии и Шаттла. Другое название Единого Космического Государства, используемое обычно для описания совместной работы всех учреждений.

Альбион – учреждение Единого Космического Государства, занимающееся политикой, а также тюрьма.

Академия – единое учебное заведение, в котором обучаются и новые (юные) жители Государства, и ученые. Академия – центр всех научных разработок, содружество ученых, а для некоторых – и их дом.

Академиус – высшее ученое звание.

Магистр – среднее учебное звание.

Академик – низшее учебное звание.

Аспирант – студент.

Штаб – учреждение, включающее в себя все ведомства, необходимые для функционирования Единого Космического Государства и колоний.

Шаттл – космические платформы, на которых живут жители.

Советы – демократические собрания работников разных учреждений по определенным вопросам (обычно связанными с колонизацией, но не всегда).

Оазис – обобщенное обозначение всех курортов Единого Космического Государства.

Закон – обобщенное название всех правовых документов и правил, которые есть в Едином Космическом Государстве.

Кодекс – перечень правил, которым Почитатель обязан следовать в работе.

Урбаний – полезное ископаемое, получаемое из недр планет-колоний. Используется в различных производствах, в том числе – изготовлении новых жителей Единого Космического Государства.

Плазма – вещество, заполняющее жителей Единого Космического Государства, как людей наполняет кровь, но имеющее больше полезных свойств.

Гродемальская лимонная настойка (или просто лимонная настойка) – один из самых популярных алкогольных напитков Единого Космического Государства низшего сорта. В уважаемом обществе его не пьют, даже не упоминают. Продажа и изготовление его не считаются запрещенным, но все же нежелательны для рейтинга гражданина.

В книге понятия «Почитатель», «Академик», «Господин» пишутся с заглавной буквы, так как являются своеобразным продолжением имени. Например, в официальных документах Вильгельм будет значиться как Вильгельм Эльгендорф, Почитатель. «Вы» также приравнивается к официальному обращению.

Космические же понятия (Космос, Планета, Земля, Солнце и так далее) тоже чаще всего будут писаться с заглавной буквы. Для космических существ вроде Вильгельма эти обозначения – как для нас названия достопримечательностей или городов.

Предупреждение: Автор не претендует на достоверность и академичность исторических или научных описаний.

Книга первая

Перед Миром было облако. Оно собралось вокруг маленького шара, окутало его одеялом ядовитых газов, и из этого смертельного водоворота родился Его Мир. Полыхавший Мир вскоре остыл, межгалактические корабли направились к Миру. Глаза всех живых существ были прикованы к Нему. Затаив дыхание, они ждали первого появления Создателя.

Почитатель ступил на поверхность Мира своего, вдохнул живительный газ, и ноги Его утонули в мягкой горячей почве.

– Что собираешься делать, Наплектикус? – спросил Иоган, подбирая подол рясы с грязной почвы. – Собираешься ли исполнить свое предназначение и подарить Мир этот творениям своим?

– Я подарю им дом. Дом, о котором они и не мечтали, но я желаю спросить, готов ли ты, друг мой, пойти со мной? – Не дожидаясь утвердительного ответа, Наплектикус, поглаживая подбородок, продолжил. – Друг мой, свет мой, мы создадим особый Мир, в котором не будет места раздору. На двенадцать частей Мира своего я призову помощников своих,  которые, позабыв о собственных желаниях, будут править мудро и справедливо. Не будет Мир знать ни смерти, ни лишения, воссияет над ним Свет, а мы сохраним Его благо, друг мой. Будут у Мира наставники, которые станут жить среди детей наших, направлять их и помогать им. Когда дети встанут перед выбором, им укажут праведный путь, друг мой. И будет так всегда.

– Но Наплектикус, Почитатель мой, ведь не может Вседержитель управлять Миром, находясь в Его власти. Можно ли стать путеводной звездой, быть с созданиями своими, направлять их, ступая по единой с ними дороге? – спросил Иоган, шагая за Почитателем.

Его новый Мир пугал. Вокруг была мертвая пустошь, серая земля и грязный воздух с каплями жизни. Светило, спрятавшееся за серыми облаками, лишь немного пробивало крепость своими лучами. Космолет, брошенный на холме, растворялся в пыли. Они были одни, но за ними наблюдали тысячи невидимых глаз.

– На этот вопрос, друг мой, нет правильного ответа. Нельзя быть праведным правителем, возвышаясь над кем-то, но и править нельзя, теряясь в толпе. Нужно видеть жизнь изнутри, наблюдать за ней и чувствовать ее. – Уголки губ Почитателя дрогнули в подобии улыбки. – Я не буду учить, – для этого я призвал вас, моих учеников и друзей, но я буду наставлять вас. И когда на Мир падет тень, когда вы не сможете с ней справиться, приду я и спасу Мир от напасти. Всего один раз – большего подарить не смогу, потому что Закон и Кодекс еще властвуют надо мной. Я – исполнитель воли всеобщей. Но однажды я приду. И тогда узнают творения мои обо мне, и лишь в тот день, когда решится все, увидят они меня. Но до того дня помогать им будете вы, друзья мои. Будут и оплошности, и незнание, и промахи, но лишь совершая ошибки мы достигнем благой цели.

– Почитатель мой, но разве Ты можешь ошибаться? – Удивился Иоган. Он был намного старше Наплектикуса, пережил куда больше, чем юный Создатель, но, даже имея за спиной опыт, не мог сравниться в мудрости с Почитателем, шедшим рядом с ним.

Наплектикус, услышав вопрос, улыбнулся. Присел на краешек обрыва, к которому подошли они, свесил босые ноги. Внизу, далеко-далеко, лились серые воды, унося грязь в бесконечность. Иоган устроился рядом, посмотрел на друга, но не увидел в его лице ничего, кроме безграничного спокойствия.

– Зачем жить, если нет возможности совершать ошибки? Если нет возможности чувствовать? Зачем пытаться избежать неминуемого? Мы заблуждаемся, убегая от ошибок, лишь натыкаясь на бо́льшие. Жизнь требует промаха, она жаждет его, чтобы затем, насладившись отчаянием, дать шанс на искупление. И я хочу, чтобы они ошибались. Чтобы смятение поглотило их, чтобы думали они о следующем дне как о возможности исправиться, шансе стать лучше. Лишь ошибки приблизят нас к идеалу, ведь то, что совершенно изначально – всегда ложно, а тернистый путь – истина.

Иоган не понял ни слова из сказанного, но речи вдохновляли. Он посмотрел на Наплектикуса и почувствовал умиротворение. Волосы Создателя развевались пыльным ветром, белоснежная ряса Академии трепыхалась. Наплектикус вытащил из кармана медальон в форме Мира, положил на почву, прошептал слова, только Ему известные. Из глины появился первый росток. Тот, маленький и беспомощный, позвал еще один, вытащил его из сухости, подав изящную зеленую ладошку.

Иоган, не веря глазам своим, не мог оторваться от созерцания этого зрелища, ведь никогда не видел он рождения жизни.

А Наплектикус закрыл глаза и подставил руки ветру, несшему частицы жизни дальше, в Мир, которому суждено было стать венцом всего.

Жаннет де Голентиус : «Пути частиц или становление Наплетикуса».

Глава первая

«Когда ты, Почитатель, ступишь на поверхность Мира своего, когда вдохнешь ты первые соки его жизни, его смерти и возрождения – лишь тогда придет к тебе осмысление хрупкости существования. Если же не увидишь ты падения, увядания всего внутреннего – быть тебе вечно циником и бестолочью, ведь в прахе и найдешь ты смысл своей работы. Вечной и такой неблагодарной»

Жаннет де Голентиус : «Пути частиц или становление Наплетикуса».

По улице раздавались глухие шаги. Стук каблуков о мощеную дорожку между двухэтажными разноцветными и недавно отремонтированными домами, еще пахших краской, приближался к небольшому темному скверу, где в дневное время сидели влюбленные парочки или играли дети, а по ночам на тех же лавочках спали брошенные всеми люди, прижимая к груди мешки с пустыми бутылками. Длинные ноги перешагивали через дыры, появившиеся после ремонта, и тащили тощее тело в сторону городской крепости.

Если бы той ночью кто-то преградил дорогу и спросил, какой день недели наступил бы на утро, его бы либо обвинили во всех земных грехах, либо, сконфузившись, пробубнили, что понятия не имеют. Время – последнее, что интересовало гулявшего в одиночестве.

В ту ночь на улице пугающе пусто: казалось, ни один листик не упал с понурых деревьев, ни одна утренняя газета не улетела с ближайшего поста охраны и не затерялась среди кованых лавочек, ни одна машина не пролетела мимо дремавшего сквера и не осквернила его спокойствие своим криком. Воздух был пронизывающим и холодным, пробирал бы до костей, но на улице не было ни одного настоящего человека, чтобы прочувствовать это. Высокая фигура с тихим вздохом опустилась на деревянную широкую лавку, поправила пальто и слепо уставилась перед собой. На небе зажигались редкие звезды, светила одинокая и всеми покинутая Луна, а на горизонте пыхтел и выбрасывал в небо столбы красного дыма завод.

Он достал из кармана пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, затянулся и хмыкнул. Курение уже давно не приносило удовольствия, но бросить не получилось, даже если бы пытался. Бестолково он смотрел по сторонам, вдыхая запах рассыпанного неподалеку бетона и сигаретного дыма, и думал, что он, черт возьми, делает на этой улице, если совершенно не хочет. Когда-то желал находиться в сердце жизни, дышать и наслаждаться ей, но, как говорил его закадычный друг, исчезнувший много лет назад: «Со временем все хотения перерастают в что-то ненавистное». Так случилось и с Вильгельмом. Ему все опротивело. Но больше всего ему надоели люди.

Он и не помнил уже, когда в последний раз выходил «в свет» по-настоящему. Чаще всего даже доставку продуктов заказывал до двери, чтобы лишний раз не бывать на улице, как будто от солнечного света мог расплавиться. Это, конечно, сказки. Но Вильгельму в людском обществе часто бывало не по себе. И не сказать, чтобы так было всегда. На его пути встречались и очень приятные представители рода человеческого, но бо́льшая часть представляла нечто противное. Считать так – привилегия Вильгельма. Некому было ему перечить.

Любой другой Почитатель мог бы бросить свою Планету и улететь домой, закрыться в огромных апартаментах, отвечать на письма поклонников и купаться в лучах славы. Многие поступали именно так, и слава их и почет скрашивали даже самые глубокие расстройства. Любой бы променял страдания на удовольствие. Любой, но только не Вильгельм Эльгендорф – ни поклонников, ни стоящих вещей в доме после обыска службой безопасности Альбиона у него не осталось. Выбора нет – сиди и жди, пока не закостенеешь вместе со своим Миром. Вильгельм не хотел превращаться в камень, но и делать ничего, по большому счету, не желал и не мог. Так и жил.

Обычно он не вспоминал об этом. Жить проще, если ни о чем не думать и не беспокоиться. А в тот день ему вдруг стало грустно. Вечер, скрывшийся за дымкой, был печальный, и такие мысли сами лезли в голову. Даже вторая выкуренная сигарета не принесла облегчения. Ему захотелось третью.

Вильгельм, поднял глаза к звездному небу, с трудом разглядел любимое созвездие на фиолетовом небе и уже собирался уходить, как его окликнули.

– Господин! Господин! Подождите! Не убегайте! – Раздался крик где-то в самом начале улицы, где все было окутано грязным желтым свечением. – Я Вас еле нашел! Вы так быстро ходите, я же совсем не успеваю! Вот ведь с длинными ногами легче жить, а мне!

Вильгельм сначала даже не понял, кому принадлежал писклявый голосок. А когда догадался, устало вздохнул и подумал, что такой собеседник был совсем не кстати.

Маленький, всем своим видом напоминавший крысу, человечек, с трудом доходивший ему до пояса, быстро семенил кривыми ножками и размахивал листком бумаги. Смешная шапочка то и дело слетала с его вихрастой макушки, а очки падали с длинного и тонкого мышиного носа. Одет он в десяток разноцветных распахнутых курточек, будто украденных у детей или сумасшедших взрослых. Под ними, где-то в самом конце вереницы одежд, сияла кислотная маечка с лиловым котенком, вышитым блестками. На штанишках в клеточку висел кошелек с мелочью, который позвякивал при каждом шаге, а на ногах блестели натертые воском красные ботинки.

Он, переваливаясь с боку на бок, добежал до Господина, уперся кривыми ручками в тонкие коленки и пытался отдышаться, постоянно повторяя: «Простите, Господин, еще секундочку!»

Вильгельма сел на лавку, откинулся на спинку и, пока карлик задыхался, вертел в руке пачку сигарет и думал, зачем помощник прибежал к нему в такой поздний час. Пугающие глаза бросили мимолетный взгляд на пожелтевшую бумажку в трясущихся руках слуги. Новости, значит, принес.

– И что ты хочешь мне рассказать? – спросил Вильгельм.

– Я новости от начальства принес и корреспонденцию всякую, – еле дыша отвечал человечек, то и дело срываясь на хриплые выдохи. – Еще там были какие-то чеки и счета, хотя, они, наверное, не ваши. Хотя, если и Ваши, то в них, наверное, нет ничего интересного. Еще я принес Вам новости от Вашего товарища, но не знаю, соизволите ли Вы их почитать.

– Никаких писем мне не надо. Новости послушаю, так и быть. Только быстро, я спешу, – сказал Вильгельм и вытащил из красной пачки третью сигарету.

И когда он бросит курить? Наверное, когда сигареты перестанут производить.

Карлик начал перебирать письма, запихнутые в сумку для мелочи. Вильгельм поморщился и отвернулся. Он не слишком-то любил своих прихвостней. Виделся с ними только при крайней необходимости, когда иного выхода просто не оставалось, и то – не всегда. Чаще просил оставить письма под дверью, выходил на лестничную площадку в халате и тапках, поднимал их с пола, стряхивал пыль и сваливал в ящик стола, чтобы потом к ним не вернуться. После этого шел допивать утренний кофе. Его, по большому счету, все устраивало.

– Я Вас не задержу, там немного. – Человечек полез в карманы одной из своих курток и принялся в них рыться. Из рук посыпались конфеты, трамвайные билетики, грязные и прожеванные жвачки, кнопки и скрепки. В мутном свете фонаря лицо слуги казалось грязным, и Вильгельму это не понравилось.

– Там, на самом деле, почти ничего нового и нет. Все по-старому.

– Зачем тогда прибежал, если ничего нового? – спросил Вильгельм, затянувшись так сильно, что закашлялся от горечи дыма.

– Работа, Господин, требует. – Из кармана карлика вывалился детский кнопочный телефон. Человечек смутился, запихнул его назад и улыбнулся. Вильгельма это ничуть не позабавило.

– Ты мне перечисляй, пока ищешь, что вспомнишь, а я буду останавливать, если мне что-то покажется важным. Если покажется, конечно, – важно добавил Почитатель.

Этот слуга прежде не вызывал у него отторжения. Наоборот, если тот приносил ему корреспонденцию, мог с ним побеседовать, а в прежние времена, когда в жизни Вильгельма был хоть какой-то свет, Нуд был его личным шутом, умевшим развеселить как никто другой. Много лет они ходили по Земле рука об руку, конечно же, ни разу не соприкоснувшись пальцами. Но в тот вечер Вильгельм устал, и его раздражало все. Эльгендорф похлопал себя по карманам и, немного удивившись, выудил из внутреннего кармана флягу, наполовину наполненную чем-то горьким. Поболтал жидкость в фляге, прислушался, принюхался, призадумался. Ничего не вспомнил – в голове жужжали мухи.

«Интересно. И откуда она у меня?» – подумал Вильгельм и отхлебнул немного. Алкоголь разлился по пищеводу, ударил в голову, прежде с трудом соображавшую. Та забурлила мыслями, столь же странными, сколь и складывавшаяся ситуация. Глаза Вильгельма округлились, он закашлялся и, чтобы перестать, отхлебнул еще немного разбавленного Академскими порошками пойла. Ему полегчало.

Вильгельм придирчиво оглядел карлика, почесал переносицу и спросил:

– А почему у вас нет униформы?

– Униформы? – удивился карлик.

– Конечно. У секретных агентов всегда есть униформа. Смешная, конечно, но хоть какая-то. А у вас никакой нет. Это неправильно.

– Вы такого приказа не давали.

– Тогда сейчас даю. Слепите себе униформу. И чтобы у каждого был рюкзак или сумка, а не карманы, набитые невесть чем, – сказал Вильгельм. – Без разницы какие, хоть с божьей коровкой или звенящие при ходьбе. Главное, чтобы были. Понял?

Карлик вспыхнул, его лицо покрылось красными пятнами, а кривые пальцы задрожали.

– Господин, но с этими сумками столько проблем! Их ведь можно забыть где-то, да и не греют они! А в карманах все легко ищется! – с чувством прыснул человечек, но поспешил добавить: – Если Вы, конечно, официально прикажете, я буду с почтением носить, но это будет только из-за того, что это Ваш приказ.

– Сейчас всего лишь конец сентября, тебе не нужно греться, – сказал Вильгельм, а сам вздрогнул, когда промозглый ветер хлестанул его по щеке. Он поморщился, поднял воротник пальто и спрятался от ледяных порывов. – Ладно. Что там у тебя? Рассказывай, время идет.

Он, конечно, никуда не торопился, дел, стоящих внимания, вот уже несколько десятков лет нет, как бы ни пытался Вильгельм их найти или придумать. Но сказать так было нужно. Начальник все-таки, в редкие минуты, когда эта должность приносит наслаждение, должен руководить.

Нуд посмотрел на него темными глазками бусинками, почесал крючковатым пальцем нос и, прокашлявшись, начал громко и с чувством рассказывать.

– Господин, на севере растаяли ледники. Два или три, не знаю точно. Это, вроде как, не так важно, потому что их там все равно полно. Одним больше – одним меньше, теплее будет…

– Не будет. И не так уж и полно, – нехотя возразил Вильгельм.

Его одарили испуганным взглядом. Слуга вздрогнул и снова уткнулся в листочек.

– Во всяком случае, эта новость не отмечена красным флажком. Потом на юге тоже ледник растаял… Странно все это – юг, север, а везде одно и то же.

– Потому что есть Северный и Южный полюс.

– Правда?

– Конечно. Но не все покрыто льдом. Кое-где на севере живут люди.

– И они на льду прям что ли?! – восхитился человечек. – А как же они едят? Сосут льдины? Они дружат с пингвинами? Так там же еще и холодно! А как же медведи? Они и их едят?

Вильгельм почувствовал себя дураком, объяснявшим что-то еще большему дураку. Рассердился. Погладил флягу. Успокоился.

– Думаю, тебе стоит купить книг по географии и почитать, чтобы перестать быть дуралеем. – Отмахнулся он и провел ладонью по темным и липким волосам. Поморщился, задумался и ничего не вспомнил. – Помимо ледников есть новости?

– Да! Еще в Африке началась эпидемия вируса. Что-то связанное с мухами, но она, кажется, очаговая, и никуда дальше страны не уйдет, – продолжил слуга.

– Опять этот врач что-то перепутал и вместо излечения наслал на людей еще одну заразу! – Вильгельм всплеснул руками и, чуть задумавшись, запил негодование. – Надо бы все-таки написать в Штаб, чтобы выслали другого.

Эта фраза Вильгельма смутила. Какая-то колкая мыслишка, что Штаб его даже слушать не будет, ударила в голову, но он постарался избавиться от наваждения. Может быть, все еще не потеряно. Хотя, в это верилось с трудом.

– А еще один из ваших коллег, без подписи, хочет наслать на определенные регионы эпидемию чумы, – аккуратно прочитал человечек с мятого листочка и посмотрел на Почитателя, выжидая ответа, который не заставил себя долго ждать.

– Чуму? Они веком ошиблись, или ты просрочил мне это заявление лет так на четыреста! – воскликнул Вильгельм, закурил снова и выбросил пустую пачку сигарет в мусорку.

– Господин, оно свеженькое! – сказал коротышка, понюхав лист.

– Они решили опять «нагнать страху» на людей? Им мало эпидемий? В тот раз они перестарались и чуть не уничтожили население! И им все равно хочется тестировать сумасшедшие медицинские разработки на моей территории даже без моего ведома! И почему Альянс все еще разрешает им писать такое? Это абсурд!

«Альянсу только в радость посмотреть на страдания других, Вильгельм, не забывай об этом. Они для таких вещей на Съездах и собираются», – вспомнились Вильгельму слова, которые он слышал еще до появления Земли.

– А Вы возьмите и напишите им об этом! – заявил человечек и полез в другой карман.

– Легче сказать, чем сделать.

Грустный ответ Вильгельма немного изумил карлика, но не настолько, чтобы тот перестал выполнять свою обязанность – зачитывать вереницу новостей.

– Господин, тут десять личных писем, но, раз Вы не будете их читать, то я их обратно положу и подожду, пока захотите, если захотите.

Не захочет. И они оба об этом знают, но предпочитают молчать.

– Мусорный остров в океане становится все больше, Господин, люди боятся к нему подплывать. Мусорщики с Сатурна просят Вас подписать разрешение на открытие там их курорта. Пишут, что будут даже чистить воды вокруг острова, чтобы из бутылок и пакетов лепить свои бунгало.

– Когда мусорщики говорят, что не будут мусорить, они привозят тонны мусора с собой. Да и вообще это не моя проблема. Я не дворник. Что еще?

– Исследовательская группа Академиков, которая несколько лет назад покинула территорию Бермудского треугольника, заявила, что их роботы, установленные там для наблюдения за жизнью, умирают от скуки и просятся домой, – зачитывал Нуд.

– Они сами решили посмотреть Бермудский треугольник, сами годами упрашивали. Я им говорил, что там нет ничего интересного, кроме огромной свалки космических отходов, музея древностей и космодрома Альбиона, но им-то все равно! Так что сами виноваты. Я им даже экскурсовода предоставил. – Пожал плечами Вильгельм.

– Они пишут, что хотели расследовать дела о гибели самолетов. Столько деталей хороших потерялось…

– А я всегда говорю: нечего лезть туда, куда лезть не просят. И пока люди сами не поймут, что в там им делать нечего, я ничем помочь не смогу, и самолеты будут пропадать, и корабли будут тонуть. – Вновь подул ветер, и Вильгельм поежился. Рука потянулась к фляге, но остановилась на полпути.

– Какой-то Академик полетел в Антарктиду и поскользнулся на льду. Сейчас лежит с переломом.

– Скорейшего ему выздоровления. Пусть на место сломанной кости поставят железку, а не кость из урбания, и я обязательно отправлю его на планету магнитов.

Нуд перевернул листочек и вгляделся в маленькие буквы. Захихикал.

– Господин, вот умора! Тут еще одно прошение от того чернокнижника!

– Чернокнижника? Мы разве не в двадцать первом веке?

– Наверное, его призрак хлопочет и пытается вернуть себе честное имя.

– Может быть. Как хорошо, что их не видно невооруженным глазом. Прескверное зрелище эти призраки. И как жаль, что мертвые обо мне знают, в отличие от живых.

Карлик вновь закопался в карманах курток и, с писком, вытащил письмо в конверте, при этом, видимо, обо что-то уколовшись.

– Письмо от начальства. Запечатанное. Мне открывать не стоит, – заявил слуга и протянул кривой ручонкой конверт.

– Молодец, Нуд. Хоть на это ума хватило, – сказал Вильгельм, а слуга зарделся от похвалы, видимо, прослушав все, кроме первых слов.

Затем Нуд залез в следующий карман и вытащил небольшой листочек, сложенный в несколько раз. Развернув его и разгладив, карлик, прокашлявшись, произнес громко и с чувством:

– Итак, Господин. Насчет той переписи. На планете Земля проживает восемь миллиардов девятьсот три тысячи человек, не считая умерших и появившихся на свет в эту минуту. Там Горх мне что-то передавал, что Штаб и Академия недовольны, но я не знаю, так ли это…

– Они вечно недовольны, ничего нового. – Махнул рукой Вильгельм и засунул письмо во внутренний карман.

– Но Горх сказал, что они…

– Я твое начальство или Горх?

– Вы, конечно же, но он же сигнал получил.

– Да плевать на сигнал. Если мне не позвонили, значит не было ничего важного. Имей совесть, когда пререкаешься. Где бы ты был, если бы не я?

Вильгельм сказал это так холодно и грозно, что карлик поник, присел на бортик клумбы и грустно уставился перед собой, комкая листок.

– Простите, я не должен был… – сказал Нуд и, чуть погрустив, с надеждой взглянул на Господина. Тот же сидел и вспоминал их первую встречу, а на лице его прорисовывалось подобие улыбки.

Они встретились в американском захолустье в конце девятнадцатого века, когда Эльгендорф, вновь впавший в меланхолию, старался отыскать в жизни хоть какой-то смысл. Высадившись в городке, насквозь провонявшем трухлявой одеждой, кукурузой и пылью, Вильгельм желал найти для себя развлечения, но совершенно не видел ни одного стоящего. Дороги дымились от лучей знойного солнечного света, а людей приглашали в цирк. И в цирк не совсем обычный.

Он никогда не любил подобные «увеселения», но в тот раз, колеся по Соединенным Штатам в поисках чего-то иллюзорного, все же решил поглазеть, что происходило под разноцветным шатром. Цирки Вильгельм всегда обходил стороной, но вот о «цирке уродов» был наслышан и не мог пройти мимо. Там, среди бородатых женщин, лишенных конечностей мужчин и дистрофиков, отчего-то затесавшихся в труппу, и увидел Нуда, вернее, Эдуна или «Гордую летучую мышь», неказистого карлика с морщинистым лицом, конечностями, изувеченными какой-то неизвестной Вильгельму болезнью, и маленькими, словно пуговичными, глазами. За что его так прозвали – Эльгендорф так и не понял, хотя и рассказывали ему что-то про американскую народную сказку. В фольклоре он не разбирался да и не хотел.

Имя, по мнению Вильгельма, карлику не подходило. Нуд протискивался между рядами и собирал монеты в шляпу, зажав половую тряпку под мышкой. Никакой гордости в нем не наблюдалось. Но потряс Вильгельма даже не способ собирания пожертвований, а то, как агрессивно люди относились карлику, ведь за весь обход ему в соломенное посмешище положили лишь пару куриных голов, несколько камней да горсть земли, но ни единой монеты. Малец даже подходить к богато одетому человеку не стал, а сразу отправился за кулисы, к своим друзьям уродцам. После представления Вильгельм, будто ведомый какой-то странной внутренней силой, нашел хозяина и выкупил человечка из цирка, не совсем понимая, чем вызван его благородный порыв. Он всегда так набирал приспешников, колесил по свету и спасал тех, чей внешний вид отличался от привычного людям и дарил им жизнь и работу, но в тот раз ему отчего-то очень хотелось заполучить Нуда, а не кого бы то ни было из разношерстной труппы артистов, и без него Вильгельм уезжать не собирался. Карлик сначала возмущался, а потом, представив, как заживет с таким богатым Господином, быстренько попрощался с остальными и с радостью убежал за своим новым хозяином.

Так Нуд стал одним из работников, начала рядовым, а потом и главным секретарем, который носился за ним везде, куда только Вильгельм позовет. На расстоянии, конечно, и стараясь не мозолить глаз Господину. И было в этом стремлении угодить что-то, что так нравилось Вильгельму. За годы он, так и не поняв, чем же был вызвано его решение, ни разу о нем не пожалел.

Люди тоже часто не понимают, что творят. Вот только Вильгельм человеком не был.

Луна желтела, разливалась по фиолетовому небу масляными пятнами. Вильгельм уже и не думал ни о каких новостях, а только сидел и вспоминал счастливые годы, и одинокая слеза скатилась по его впалой щеке. Когда-то ему было весело и хорошо, и даже такой одинокий вечер, один из тысяч, казался намного приятнее. Вильгельм сделал еще один глоток огненной жидкости, тепло разлилось по телу, а в голове стройными рядами начали собираться уж очень странные мысли.

Чтобы не ошибиться, Вильгельм отпил еще немного и, убедившись, что ничего в его голове не поменялось, запихнул флягу за пазуху, с трудом поднялся со скамейки и поправил пальто.

– А пойдем, пройдемся. У тебя дел все равно никаких, – сказал он.

Нуд ободряюще улыбнулся, но в глазах его промелькнул огонек страха.

– Ночь теплая, почти летняя, да и до дома рукой подать. У тебя цвет лица какой-то нездоровый, работы полно. Надо бы тебя пристроить поближе, а то так и будешь мне письма о чуме и открытиях доносить с жуткими опозданиями… Знаешь что, а давай ко мне! Всегда будешь рядом, со свежими новостями.

Карлик дрогнул, чуть не выронил из рук, больше похожих на лапы, какой-то занимательный камешек. Глазки его округлились, а рот, словно вырезанный слепым мастером на шлепке глины, криво открылся.

– Господин, я не хочу Вас стеснять! Я могу не идти с письмами, а бежать, если надо быстрее! Да хоть полечу! Научусь только и сразу! – Нуд поднял лапки и попятился назад, но мужчина схватил его за капюшон одной из курток и потащил за собой.

– Ты мне не возникай, Нуд. Тебе нужно бумажки заполнять, отчеты, писать документы под диктовку, когда мои руки не захотят этим заниматься. Не будешь же ты ко мне то и дело бегать! Да и вообще – мне веселей, все равно дома никого нет, кроме моей живности. Будешь ее развлекать своими глупостями.

И только последняя причина была истинной.

Нуд, кажется, немного успокоился, и засеменил ножками у Господина под ногами, почти кутаясь в его пальто и цепляясь за карман брюк, чтоб хоть как-то поспеть за его шагами. Нуд что-то бурчал себе под нос, тихо ругался, когда башмак попадал в яму, и постоянно приговаривал, что уж больно не хочет стеснять Господина. Когда болтовня слуги Вильгельму надоела, а случилось это достаточно быстро, он шикнул на карлика и пригрозил длинным пальцем. И этого жеста было вполне достаточно, чтобы Нуд замолчал и смиренно поплелся рядом, стараясь не смотреть на ободранные носы своих ботинок.

Ночь верещала от холода. Вековые деревья размахивали зелеными помпонами, задевая друг друга, словно соревнуясь в том, чьи движения более резкие. Небо закрыли тучи, потянуло сырость. Ветер выл. Через пару минут и отдаленного громыхания полил дождь, и Нуд протяжно завизжал – он боялся воды. Вильгельм вздохнул, достал из кармана зонт, взял помощника на руки и накрыл их черным облаком.

– Только не удуши. Я хоть и не умру, но очень разозлюсь, – прохрипел Почитатель, а карлик лишь испуганно закивал и решил держаться за кашемировый свитер, а не за шею.

Они шли по черной улице мимо крепости, назначения которой в городе уже почти никто из горожан, не любивших историю родного города, не помнил, мимо огромного и отвратительного результата кошмара архитектурного буйства, которое нагрянуло на город и всю страну в прошлом столетии. Серое здание с кусками бетона вместо колонн всегда нагоняло на мужчину тоску, но сейчас – лишь злость и отвращение.

– Вот, Нуд, это называется архитектурной безвкусицей или еще одной причиной существования карательного батальона искусников, – заявил Вильгельм, а Нуд вжался в теплый свитер Хозяина. Он-то, совершенно нелюбознательный, ничего не слышал об этом странном батальоне, но одно лишь название нагоняло страх. А дождь полил сильнее.

Они перешли большую площадь, которую народ приспособил под собрания, празднества и прочую ересь, снеся красивые дома, стоявшие здесь два века тому назад. Когда-то тут жил и Вильгельм, но с того времени много воды утекло.

Почитатель быстро пошел к дороге и, перебежав ее на красный, направился по проспекту вверх, мимо разных магазинов, кофеен, ресторанчиков и сувенирных складов мусора, продававшихся всегда с огромной наценкой. Вполне себе милое местечко, когда серый асфальт не утаптывают десятки человеческих ног. Впрочем, без людей все становится лучше, как думал Вильгельм.

Они миновали дорогу, потом еще одну, прошли мимо театра и оказались в благополучном районе, в котором всегда жили образованные люди, находились все архивы и библиотеки. Под боком, в тени вековых деревьев, не подлежавших вырубке, темнело городское старое кладбище, скрытое за кирпичным забором.

– Нуд, умный человек думает не только о том, чтобы жить было хорошо, но и о том, чтобы его родственникам не пришлось далеко везти гроб, – усмехнулся Вильгельм, открыл дверь в подъезд специальным ключом и начал подниматься к себе, тяжело ступая по недавно покрашенным ступенькам, стараясь не упасть. – А вообще очень даже адекватное решение, закопаться там, откуда можно разглядеть кусочек прежнего дома. Умри я, наверное, тоже бы попросил похоронить вот так.

Жил Вильгельм в доме, на первом этаже которого находился магазин старинного барахла, аптека и винно-водочный, но уже со стороны двора. Дом был оранжевый, с коричневыми окнами и балконами. В подъезде темнела мозаика, оставляя за собой шлейф прежнего и еще не совсем увядшего богатства здешних жителей. Когда-то, к слову, всех жильцов заставили делать все одинаковое, начиная балконами и заканчивая шторами на окнах, и Вильгельм был очень рад, что не застал этого, ведь такого обилия криков простых смертных он бы не выдержал.

Прописан Эльгендорф на третьем этаже в трехкомнатной квартире с двумя балконами и кладовкой. А жил, чаще всего, в кабинете, изредка привидением проплывая на кухню и в спальню.

С трудом повесив пальто на крючок и прошаркав по коридору, он бросил Нуда в кладовку, не слушая его возгласов, а сам направился в опочивальню, где завалился на кровать и заснул, не раздевшись и так и не сняв один ботинок.

Глава вторая

Вильгельм Эльгендорф проснулся, когда за окном уже светило яркое Солнце. Спал он, не раздеваясь, прямо на покрывале, положив под голову новый черный плащ.

Когда Вильгельм оторвал заспанное лицо от мокрой накидки, то увидел, что спал в одном ботинке, и не помнил, где оставил второй. Кое-как он поднялся на локтях, протер глаза кулаками и вдруг услышал странное шевеление на кухне. Кто-то громко гремел посудой: то ли с чувством бросал ее об стену, то ли постоянно что-то ронял и не пытался поднять. По звуку казалось, что тарелки падали минимум с высоты люстры.

«Так, Вильгельм, вспоминай. Кто это может быть?» – говорил он сам с собой, почесывая кривоватый нос, и принялся перечислять всех людей, которые могли бы готовить ему завтрак. Почему-то из всего того множества человек, что Вильгельму запомнились за его жизнь, продолжительность которую невозможно описать человеческими временными понятиями, он вспоминал лишь тех, кто уже давным-давно умерли. Женщины, сожженные во времена инквизиции, мужчины, погибшие в драках и на дуэлях, совсем еще юные девушки, умершие при родах, совсем древние люди, которые его пугались. И все это совсем не имело отношения к двадцать первому веку, который смотрел на него телевизором со стены или где-то вибрировал телефоном.

В смятении Вильгельм просидел минуты, пока спина его не затекла, а локти не начали дрожать под тяжестью тела, и, наконец, перестал думать о людях. Имена и лица, из каши которых выделялись всего-то несколько, не главное. Эльгендорф ведь даже не знал, как попал домой.

«Тяжелая у меня выдалась ночка», – заключил он. Во рту стояла противная привычная алкогольная кислятина, в голове что-то пульсировало. Вильгельм постарался отогнать навязчивые мысли, но получалось скверно.

Он с усталым вздохом завалился на спину и тут же зашипел, потому что больно ударился головой о стену. Что делал дома, да еще и в уличной одежде, совсем не помнил, как и почти все, что происходило в предыдущие двадцать четыре Земных часа. Вильгельм погладил ушибленный затылок, на котором бы уже через час-другой появится шишка, и припомнил, что же вообще было до этих суток.

Неделю Почитатель провел в метаниях между просроченными заданиями Академии, к которым почему-то решил вернуться, хотя некоторые из них датировались десятками лет до того года, в котором находился Вильгельм, и каким-то отчетом из сотен страниц, смысл которого можно было уместить в двух абзацах, но прошлым вечером он точно не этим занимался. Все предыдущие дела, до которых никому, ни Почитателю, ни Альянсу, не было, ровным счетом, никакого дела, Эльгендорф выполнял дома, сидя у себя в кабинете. А тут – улица.

«Нет, ну не мог же я телепортироваться сюда!», – подумал он и почесал от чего-то липкий затылок. Будто кто-то вылил на волосы банку варенья или меда.

Связистор он оставил в гараже, в коробке над входом, замотанной скотчем и спрятанной в клетку попугая, чтобы никто посторонний, если вдруг забредет в слепленное из фанер строение, точно не увидел, а Телепорт и вовсе хранил не у дома. Да и шел Эльгендорф куда-то с какой-то целью, но точно не в спальню, иначе бы и не покинул квартиры.

«Я же не помню, куда шел. Вспомню это – вспомню и остальное. Наверное», – вывел он и, почесав голову, решил все-таки переодеться в домашнее, а потом и подумать. В уюте обычно лучше размышляется.

Вильгельм, конечно, зря огляделся. Он случайно увидел свое отражение в зеркале, аккуратно приставленному к стене и закрывавшую грязь на обоях, и ужасно расстроился. Когда-то очень привлекательное существо, он превратился потрепанное нечто в дорогом мятом свитере, колтуном сальных черных волос и чуть красными, а не привычно лиловыми, глазами. На шее, как и всегда, болтался амулет в форме Солнца, мерцавший в полумраке помещения. Потерять эту маленькую подвеску значило бы для Вильгельма катастрофу по-настоящему Земного масштаба.

Эльгендорф уже печально оглядел комнату, которая из-за темной деревянной мебели казалась склепом, а не спальней, и вынес вердикт:

– Причина моего скитания точно где-то здесь. Если это не Телепорт, не ураган и не человек.

Он опустился на колени и начал ползать по полу в поисках хотя бы какого-то напоминания о предыдущих сутках. Рыскать долго не пришлось – под кроватью, среди пыльных папок, валялась незнакомая ему фляга, из которой несло спиртным. Вильгельм вздохнул. Он так надеялся, что ошибался в своих выводах, впрочем, совершенно очевидных. В надежде забыть о пьянстве Вильгельм спрятал улику под шкаф, словно это могло стереть виденное из памяти, и поплелся к комоду, чтобы все-таки достать что-то похожее на домашнюю одежду. Ему казалось, что вина и ощущение собственного ничтожества кусали изнутри. Странное ощущение, созданиям Альянса редко свойственное.

Через какое-то время он, в теплом клетчатом халате и штанах, направился на кухню, шлепая босыми ногами по прохладному полу. По пути Вильгельм наткнулся на выпавшие из плаща ключи, яркие бумажки, жвачки, деньги и телефон, который треснул от удара о паркет.

– Просто новый куплю, – буркнул он и бросил мобильник в угол.

На кухне так и продолжалось буйство, гремела посуда, что-то шкворчало, пузырилось и не предвещало ничего хорошего. Но Вильгельм не останавливался: кто бы в квартире ни был, он точно знал, что вчера случилось. По мере приближения к цели, звуки бьющейся посуды разбавлялись тихими попискиваниями и топотом ножек. Вильгельм, ничего уже не понимая, поспешил на кухню, а коридор, казалось, растянулся из нескольких метров в пару километров. С каждым шагом запах переживаний смешивался с вонью горелых яиц.

Стоило Вильгельму влететь на кухню, чуть не поскользнувшись, а его халату, развевавшемуся словно крылья, вплыть за ним, Почитатель не смог сдержать удивленного восклицания.

– Нуд?! Ты что тут забыл?!

Вышеназванный от громкого обращения чуть не упал. Человечек стоял на табуретке и нескольких книжках у плиты и пытался пожарить омлет на сковородке, которая была, наверное, раза в два его больше. На столе валялись десятки скорлупок, разлилось молоко и в нем же плавали желтки, тусклой слизью окрасившие темные полы. Плита была загажена настолько, что уровень грязи почти касался донышка сковороды, а в самой же посудине трепыхались горелые куски того, что должно было быть омлетом. Запах стоял соответствующий.

– Хозяин, извините. Доброе утро или, наверное, уже день. Я тут завтрак хотел приготовить или обед, но никак не могу уследить за яйцами и сковородкой. – Виновато улыбнулся он и почесал кривыми пальцами макушку. – А у Вас больше яиц нету? Я только до второй полки достать смог и то чуть в холодильнике сам себя не закрыл.

Вильгельм стоял и созерцал умопомрачительную картину, не в силах ничего сказать. Нуд, в огромной футболке с цыпленком, под которой была еще одна, с котом из блесток, просвечивавшей через белую и заляпанную жиром ткань, в шортах, которые всегда были плавками и принадлежали Жаку (что они делали в квартире Вильгельма – совершенно непонятно), стоял у него на кухне и жарил омлет, словно в этом не было ничего странного.

Невероятная картина, ничего не скажешь.

– А ты что тут делаешь? Мы, разве, виделись? – наконец-то сказал Вильгельм, на что коротышка даже ручками всплеснул.

– Да как же! Вы чего, Господин?! Конечно виделись! Я вчера Вас на улице нашел, рассказал новости, письмо от Штаба отдал. Начался дождь, Вы предложили пожить у Вас, а ответить не дали – сразу на руки и понесли!

Вильгельм даже на стену облокотился и потер виски пальцами. Чтобы он, один из лучших выпускников Академии, Почитатель, когда-то уважаемый представитель своего рода, совсем не помнил вчерашнего дня? Да еще и притаскивал в свой дом карликов? Видимо, у отличников тоже бывают черные полосы.

– Так, Нуд. Давай-ка, посиди за столом, а я пока поесть сделаю, пока ты не превратил кухню в помойку, – сказал Вильгельм и взял коротышку на руки, на что тот даже фыркнул.

– Я не виноват, что у людей такие высокие вещи!

– Ты не возмущайся, а перескажи наш вчерашний разговор, слово в слово. И про письмо расскажи, а то ничего не помню, – тихо сказал Почитатель, и, морщась от головной боли, начал кашеварить, с отвращением взирая на грязь, которую развел Нуд. Убирать этот бардак все равнопришлось Эльгендорфу.

Нуд все старательно рассказывал, с точками и запятыми, будто впервые и говорил с тем Вильгельмом, который прошлым вечером решил пустить его к себе в дом. Так Почитатель узнал и о ледниках, о чуме, о письме, которое, как оказалось, сушилось на подоконнике, потому что в плаще конверт промок и Нуд решил погреть его в нежных солнечных лучиках.

Вильгельм вздохнул и понял, что после решения важных вопросов кусок в горло не полез бы. И подумал, что стоило разобраться с делами после завтрака.

– Зачем аппетит портить? – вздохнул он и поставил на стол две тарелки с овсянкой-минуткой. Половина на молоке – половина на воде, потому что почти весь первый ингредиент был испорчен Нудом, а орден на формулу превращения воздуха в предметы Академия Вильгельму так и не выдала. Боялась, что чего-то наворотит, наверное.

Завтракали в тишине. Вильгельм сверлил взглядом конверт на подоконнике и подпирал голову рукой, а Нуд старательно облизывал ложку и тарелку, будто ел впервые в жизни, и даже забывал иногда вытереть мордашку полотенцем.

– Тебя вообще не кормят в вашей яме? Сколько можно чавкать? – с раздражением спросил Эльгендорф, когда его маленький помощник принялся хомячить десятое печенье, окуная его в испорченное клубничное варенье. Вильгельм, впрочем, об этом нюансе Нуду говорить не стал – позже сам догадается.

– Ну, понимаете, Хозяин, меня в коллективе не очень-то жалуют, а едим мы в одно время. Любят они всячески нагадить, тут уж ничего не поделаешь. То тарелку с кашей отберут, то чая не дольют. Иногда даже порции мои прячут! Ну, я подтыриваю иногда, но только из благих побуждений! Да и поесть я люблю…

– Это видно, – кисло усмехнулся Вильгельм, оглядев пузатое и налившееся жиром тельце карлика, а тот лишь развел руками. – Слушай, я свое слово всегда держу, данное в любом состоянии. Раз сказал, что ты можешь жить у меня – живи, но тебе сподручнее будет в кладовке. Конечно, если кто придет, тебя вряд ли примут за человека – издалека ты больше похож на жирного кота, но конспирация нам не помешает. Я тебе все обустрою, кровать поставлю, тумбочку, столик. Будешь отчеты заполнять, документы. Игуану мою не трогай, пока не скажу, а как скажу – трогай аккуратнее, она у меня постоянно не в настроении. У крыса меняй в клетке, но осторожно, иначе он тебе пальцы откусит. На окна не прыгай, дверь незнакомцам не открывай. Если кто спросит – скажи, что взрослых нет дома…

– Господин, ну я ж не ребенок! – возмутился Нуд и ткнул пальчиком прямо в глаз коту из блесток. – Мне больше ста!

– А я с дипломом Академским учиться закончил раньше, чем появилась Земля, так что не спорь! – Отмахнулся Вильгельм. – Пока меня дома нет – можешь пользоваться кабинетом, но по ящикам не шуруй, а то накажу. И вообще – к столу не подходи. Вот, наверное, и все. Вопросы будут?

Кривая рука и хотела сначала подняться, но потом передумала и осталась лежать в пустой вазочке из-под печенья.

После завтрака Вильгельм твердо решил разделаться сначала с Нудом, который протяжно выл в ванной и пытался отстирать футболку с цыпленком, а только потом работать. Он-то прекрасно знал, как карлик может замучить, и в любой другой ситуации наплевал бы на обязательства, но он ведь дал слово. Честное слово. А его держать надо хотя бы иногда.

С какой-то особенной грустью Вильгельм проплыл мимо полки с алкоголем, напоминая себе, что никакого похмелья у него быть не может.

«Похмелье придумали хитрые люди, чтобы на утро продолжить выпивать, всегда помни это», – как-то сказал ему Годрик, который сам шалил, отмечая разнообразие алкоголя главным достоянием рода человеческого, и устраивал себе похмельное утро каждый день.

Эльгендорф натянул на карлика нормальную одежду, намазал его мордочку кремом, изменяющим внешность, напялил на голову синюю шапочку с помпоном и строго наказал играть его сына. Нуд сначала возмутился, скрестил лапки перед грудью и надул губы, а потом представил, сколько всего сможет выпросить, и даже смирился с наличием всего одной куртки.

Вильгельм облачился, как и обычно, в палитру мрачных цветов, в последний момент напялив еще и солнцезащитные очки, чтобы хоть как-то скрыть красноту глаз. Волосы он начесал и стал похож на папашу-рокера, который после прогулки поедет взрывать стадионы. Не сказать, чтобы Эльгендорф носил кожаные вещи каждый день, но почему-то ему казалось, что, если он оденется именно так, к нему никто не подойдет и не заведет очередной бесполезный и надоедающих разговор ни о чем, какие уж очень любили люди. Вильгельм взял кошелек, с досадой вспомнив, что телефон разбил, и странная парочка вышла на улицу, которая в тот день утопала в мягком свете.

Детский магазин стоял неподалеку от театра и ошивались там в основном одинокие мамы, чьи мужья «жили» на работе, и их дети, от одного вида которых у Вильгельма начинался нервный тик. Он терпеть не мог скоплений людей, а особенно тех скоплений, где были дети. Эти маленькие создания вообще вызывали в нем какой-то необъяснимый ужас. Вечно орущие и недовольные, иногда слюнявые… Частенько он жалел, что одобрил проект «сразу-взрослых» людей. Можно ведь было обойтись и без этой ужасной стадии.

Стоило подойти к зданию, голову его сплюснуло от криков и разговоров, но отступать было поздно – Нуд с протяжным визгом тянул его внутрь, отлично, к радости и сожалению Вильгельма, вживаясь в роль капризного сынишки.

Уже на входе одна женщина заприметила «папашу» без кольца на пальце со странным сыном, чью уродливость крем скрывал с переменным успехом и подлетела к ним.

– Добрый день, а я вас не видела раньше. Вы новенькие в нашем районе?

Вильгельму пришлось схватить Нуда за руки и бежать к отделу детской мебели, чтобы спрятаться за шкафом.

Мебель выбрали быстро – Нуд ткнул пальцем в салатового цвета набор, который Вильгельм оплатил, даже не взглянув на цену. Потом направились к отделу книжек, где горе-папаша отбивался уже от другой женщины, которая была еще и с ребенком, так что досталось и горе-сынишке. Вильгельм выбирал образовательную литературу, Нуд – раскраски и комиксы. А вот в отделе игрушек стало невыносимо. Первые покупки: машинка на радиоуправлении, набор юного повара и плюшевая принцесса были отправлены в тележку без раздумий. Но Нуд будто не мог понять, что все коты в магазине – ненастоящие, и рыдал над каждым котенком, умоляя «папу» купить их и выпустить на свободу. Он хватал котов и швырял в тележку, а Почитатель успевал только выбрасывать их обратно.

«Ну и вжился в роль!» – подумал Вильгельм, хотя припоминал, как Нуд рассказывал ему о своем бедном и страшном детстве.

В сердцах, когда «сын» зарыдал на весь магазин, Вильгельм крикнул, что купит ему настоящего, лишь бы он замолчал. Коротышка, на удивление зрителям из соседнего отдела, обнял Почитателя за ногу и радостно завопил: «У меня будет котик! Спасибо, папочка!» Третьего животного Вильгельм, конечно же, не собирался заводить, но нужно было сказать хоть что-то, чтобы чудовище замолчало. Не зря же он столько веков наблюдал за тем, как матери врут ради успокоения собственных детей. Чему-то все-таки научился. Но одного плюшевого кота все-таки пришлось купить.

«Жаль, что гадить она не умеет! Оттирал бы сам свою постель», – фыркал и кряхтел Вильгельм, когда тащил огромные пакеты домой. Мебель и детское сиденье для машины должны были привезти, и Эльгендорф выглядел как ходячая машина увеселения – казалось, с тонной энциклопедий и игрушек.

А еще Вильгельм размышлял над тем, как легко удивить женскую половину населения. Будь хотя бы немного хорошим отцом, выйди с ребенком в магазин хотя бы раз – и тебя уже боготворят. В такие моменты Вильгельму было даже немного жаль матерей, которым не доставалось почти никакого уважения, потому что в их жизни уход за детьми словно подразумевался как что-то единоличное и обязательное, чем должна была заниматься исключительно женщина. Вильгельму было странно осознавать это.

Дома он вывалил вещи в гостиной и дал Нуду перечень указаний, чтобы тот не садился играть сразу, а, хотя бы на час-другой занялся чем-то важным. Не зря же карлик делил теперь квартиру с начальником.

– Ты для своих лет жутко глупый, главный секретарь Почитателя не может быть неучем!

– Я не неуч! – возразил было Нуд, но, встретив строгий взгляд, решил не спорить.

Все разбрелись по делам. Нуд направился чистить клетку крыса, благо, там крыса не было – его хвост торчал из-под дивана, а Вильгельм – разобрался в просроченных отчетах, просрочившихся из-за того, потому что в последнее время Эльгендорф обленился настолько, что даже не отправил запрос в Академию, выкурил пару сигарет, полистал какой-то журнал, разложил книги, которые прежде валялись на столе, побродил по комнате, выпил несколько кружек кофе, вытер пыль на полках и даже полежал на ковре. Он был почти готов взяться за то самое письмо, но в дверь позвонили.

Два амбала, будто бы сбежавших с ринга, притащили мебель и сиденье. Вильгельм заплатил за доставку, отдав последнюю наличку из кошелька. Сборщики странно покосились на Эльгендорфа, не одобрив его внешний вид, но послушно отправились обустраивать маленькую комнату. Деньги все-таки иногда могли заткнуть рот даже самым крикливым людям.

«Дорого мне обходится этот сынок», – хмыкнул Вильгельм, примерно вспомнив, какая пачка купюр лежала в сумке до похода в магазин. Он не очень-то беспокоился, деньги его совершенно не интересовали, но наблюдать за людскими финансами интересно.

Когда все было готово, Вильгельм, прежде сидевший на кухне с очередной чашкой кофе и морально готовившийся к прочтению письма, зашел в комнату в шикарном шелковом халате цвета самой мрачной ночи и даже улыбнулся. Комната с желтыми обоями, салатовой кроваткой, шкафом, столом и стульчиком, ковром в форме бабочки на полу казалась вполне себе милой, пусть и безвкусной. Будто у него и в самом деле появился игрушечный ребенок, что совсем не радовало. В любом случае лучше, чем прежняя пустая кладовка с паутиной на потолке.

– Надеюсь, он не будет гадить по углам, – пробубнил Вильгельм с опаской.

Когда амбалы ушли, бросив последние оценивающие взгляды, Вильгельм позвал карлика, и тот примчался на своих кривых ножках с таким грохотом, будто был слоненком. После пяти секунд созерцания своего жилища Нуд радостно взвизгнул и бросился на мягкое покрывало.

Вильгельм, осыпаемый благодарностями, поскорее устремился на кухню, чтобы наконец-то, с чувством выполненного долга, начать работать. Нуда он оставил с игрушками и книжками. О работе ему было говорить бесполезно – карлик, счастливо повизгивая, резвился в новой комнате и не собирался заниматься ничем, кроме собственного увеселения.

Вильгельм даже забыл, когда в последний раз был таким благородным и… добрым? Существом с большим сердцем? Когда он делал доброе дело? В восьмидесятых годах прошлого века?

Конверт лежал на окне, уже немного скрутившийся от взаимодействия с солнечным светом. Вильгельм долго смотрел на него с опаской, прижимая чашку с уже остывшим кофе к груди и пытаясь догадаться, что же там написано. Однако плотный конверт совершенно не желал являть своих секретов, поэтому Почитатель, с великим нежеланием отставив кружку в сторону и зажмурившись так, что перед глазами заплясали малиновые пчелы на черном фоне, взял его и понес в кабинет – единственную комнату, в которой сделал полноценный ремонт после аренды.

Оформлена комната в лучших традициях Эльгендорфа, в темно-синих тонах. Все стены заставлены шкафами, особое место на полке одного из них занимала любимая книга – «Пути частиц или становление Наплетикуса», в кожаной обложке с голографическими буквами. У окна стоял мягкий диван с подлокотниками и подстаканниками, в углу – глобус, внутри которого хранились запасы спиртного из дома на Шаттле, а в центре комнаты величаво развалился огромный дубовый стол с множеством ящичков, в которых столько всего понапихано, что и сам хозяин макулатуры вряд ли мог перечислить, что там спрятал. На потолке – люстра из девяти планет, вращающихся вокруг Солнца, специально для удобства хозяина.

– Так, ну, посмотрим, – вздохнул Вильгельм, усевшись за стол. Он достал из ящичка серебряный ножик и, слегка порезав палец, накапал на печать несколько плазмы, измененная для людей в кровь, думая о том, как же Альянс любил представления, что даже чтение секретных писем превращал в миниатюру. Бумага, созданная так, чтобы как можно больше походить на ту, которой пользовались люди на Земле, разъехалась и открыла конверт с письмом.

Вильгельм закрыл глаза, досчитал до десяти и вытащил записку из конверта. Делал он это просто так, успокоиться, хотя это никогда не помогало.

Почерк ему знаком. Крупный, с закорючками, да такими, что, не знай, как читается буква или символ, – никогда в жизни не догадаешься, что значит клякса или кружок. Язык Единого Космического Государства нельзя назвать красивым, хотя, безусловно, никто из жителей не сказал бы такого. Он был иногда мелодичен, гласных и согласных букв в их алфавите было предостаточно, чтобы создать множество длинных и коротких звуков, а письменная речь пестрела высокопарными выражениями, которыми часто общались даже в повседневной жизни. Письма, несмотря не техническое обеспечение, для каждого Почитателя всегда писались вручную на том материале, который можно было бы без проблем найти на его Планете, в компании нескольких лиц, по очереди диктовавших ту или иную фразу, а подписывались лишь одним, так что понять, кто же видел эту писанину, невозможно. От понимания этого Вильгельму в миг поплохело. Впрочем, после прочтения он убедился – о содержании письма определенно знал уже весь Альянс, в этом не было никаких сомнений.

«Уважаемый Вильгельм Эльгендорф!

Отдел Штаба Космического Окружного надзора и контроля спешит Вас уведомить в изменении условий проведения работ на планете номер три Солнечной Системы (Земле).

Вы уже знаете, что на Вас и на Ваших коллег была возложена особая миссия – провести эксперимент с заселением особой формы жизни на мертвую планету. Вы с этой задачей справились, и мы безмерно ценим Ваше участие. Ни одна из Планет не проживала такой долгой жизни и не наживала себе столько проблем, с коими сама же и справлялась. Не со всеми, признаюсь, даже не с бо́льшей частью, но справлялась и временами весьма недурно. Вы вырастили настоящий организм, саморегулирующийся и самовоспроизводящийся, но всему когда-то пора остановиться.

Количество образцов так называемого «интеллектуального вида "Человек разумный"», в чем мы не сомневаемся, превысило допустимую норму. Как Вы помните, в протоколе номер четыреста сорок семь было сказано, что ни на одной из пробных Планет жизнь не может перейти границу в восемь миллиардов голов. По данным переписи населения количество образцов на Планете номер три Солнечной Системы (Земле) составляет на множество миллионов больше особей. Также Ваши особи вредят Планете, засоряют ее и выкачивают полезные ископаемые из недр с такой скоростью, что вскоре может ничего не остаться. Как Вы понимаете, состояние Планеты критическое. Ее запасов может не хватить на продолжение существования и передачу ее в пользование Альянса. Вид «Человек разумный» начнет уничтожать себя, что приведет к смерти Планеты. Особи созданы для того, чтобы подготовить Ваш мир для заселения нашими жителями, а жизнедеятельность организмов, как Вы понимаете, сделает ее непригодной для жизни и убьет Вашу работу. Более того, мы несколько раз получали жалобы на поведение Ваших образцов и, простите за напоминание, столько нам не свойственное, Ваше поведение тоже.

Вы, напомним Вам несмотря на уважение и безмерную благодарность Вашей жертве, забыли, что такое «быть Почитателем», Вильгельм Эльгендорф. Забыли, распустили свои образцы, позабыв о том, что обязаны были создать смиренные головы. И пусть подобные действия – уже Ваше дело, разрешенное Кодексом, но это не значит, что мы не позволим себе напомнить Вам об этом.

Мы, Отдел надзора и контроля, не можем допустить этого и высылаем Вам формулу быстро распространяющегося яда, который оставит лишь исходный материал, который отправится на орбиту Академии в специальных капсулах поддержания жизни, если на то даст согласие Альянс. Заявку можете отправить в кабинет двадцать три под Вашей подписью. Для этого соберите заявления в кабинетах двадцать три, триста восемьдесят семь и шесть, заполните их и направьте в Ваш отдел для распределения, чтобы просьба не была беспочвенной. После рассмотрения Вашей заявки и собирания подписей Академиусов и тех лиц, что причастны к программе Почитателей, с которыми можно ознакомиться в Справочнике «Орбитального контроля благополучия» в третьем и четвертом разделах, Ваши разработки сохранятся, а Планета начнет очищение для повторного заселения нашими жителями. Как Вы помните, в этом и заключалась Ваша миссия.

Мы могли уничтожить Землю и сами, не предупреждая Вас, но, проникаясь уважением к Вашей работе, мы даем Вам время на размышления – год Вашего исчисления (Земной) для Вашего удобства.

Надеемся, Вы поймете важность данного этапа и поступите правильно. В противном случае Вы будете депортированы и лишены права работать на новой площади. В самом противном – Планета будет уничтожена совершенно, а Ваши наработки используются для создания новой площади.

Напоминаем Вам, что Почитатели имеют право быть выслушанными в Совете Альянса с протестом. Однако, мы надеемся, что Вы не будете тратить драгоценное Земное время, отведенное на размышления, на это.

С уважением, глава Отдела Штаба Космического Окружного надзора и контроля, Магистр Доррент Ельстрельц Штраунт».

Вильгельм почувствовал, что суставы рук вышли из положенного места – слишком сильно сжал письмо. Он пытался собраться с мыслями, обдумать и прийти к какому-то решению, но перед глазами то и дело появлялась картина зачищения Планеты. За каких-то несколько мгновений цветущая, пышущая жизнью система, над которой столько лет трудился Почитатель, превращается в безжизненный ландшафт, на который можно безопасно перенаправить очередную порцию жителей Альянса и превратить Планету в очередную часть Шаттла.

Ведь для этого все и проводилось: работа Почитателей – это лепка из глины мирозданья, новых платформ для Шаттла, но уже не плоских.

Вильгельм попытался отложить письмо, оторваться от перечитывания строк, но не мог отвести глаз. Смерть, вот что это значило, и не только людям, а всему, что Почитатель миллионы лет создавал, в том числе и для него самого.

Он потер глаза, еще раз взглянул на письмо, но оно не исчезло как мираж, а так и продолжало трястись перед глазами, будто налитое кровью. Написанное быстро с набором шаблонных фраз и заученных клише, в светлом кабинете Штаба, послание должно перерубить жизни восьми миллиардов человек. И самое главное – перечеркнуть его счастливую и свободную от назиданий Альбиона жизнь одним нажатием кнопки.

Вильгельм встал со стула, подошел к глобусу, стараясь не смотреть на материки, достал бутылку настойки и отпил. Горячая жидкость обожгла язык, но Вильгельм продолжал пить и опустил только пустую емкость. Руки тряслись.

Всего год, прежде чем все, что ему дорого, превратится в пустоту. И за это время придется определить судьбу каждого своего ненавистного ребенка. Решить, жить ли им или умереть. Ждать другого письма, слать сообщения в надежде на объяснения бесполезно – Штаб никогда отвергнет свое же писание. Особенно, касающееся его Планеты. Им-то все равно. Сидят у себя и в ус не дуют. А у него в руках жизнь.

После стольких тысячелетий бок-о-бок люди не казались ему заготовками из пробирок, они даже не столько похожи на тех существ, которыми он их задумал – эволюция внесла свои мерзкие коррективы. Люди были живыми, обладали свободой воли – настоящий триумф биологии и всей истории: в кои-то года Почитатель создал настоящий вид – самостоятельный и ни на кого не похожий внутренне (о чем прежде и вовсе не говорили), а не просто образцы с конечностями и органами внутри тела.

Вильгельм опустился на диван и посмотрел на потолок. Третья планета мигала синим цветом, так приветливо и отрешенно. Никогда они не создавали ничего подобного. Никогда он больше не будет хотя бы немного нужным Единому Космическому Государству. Жизнь обратится в смерть – даже для тех, кто смерти не знает.

– Господин, а можно я возьму ваш гель для душа? – спросил откуда-то взявшийся Нуд в розовом полотенце и шапочке с рисунком уточек на голове.

– Бери что хочешь, Эрун, – прошептал Вильгельм, а Нуд, то ли испугавшись своего настоящего имени, то ли из сочувствия к Хозяину, исчез.

«И через год ничего уже не будет, Нуд. Ни тебя, ни уточки, ни геля для душа, ни Планеты», – пронеслось в голове, и он, не в силах совладать с чувствами, уткнулся в подушку.

Он видел смерти, видел трупы и взрывы целых систем Планет, но никогда это не приносило такой боли, как сейчас. Вильгельм даже боялся представить, какого это – видеть гибель трудов всей своей жизни. Без Земли ничего не будет больше приносить радость, без Земли не будет Вильгельма Почитателя.

Он посмотрел в окно. По улицам шагали люди, горели фонари, бегали бездомные коты. Где-то пели песни, а под окном старушка тащила огромные пакеты.

Вильгельм зашторил окна, накрылся пледом и погрузился в мысли, одну мрачнее другой. До утра в квартире не проронили ни звука.

Глава третья, являющаяся первой

Это произошло в самом обыкновенном городе. Он не был мегаполисом, но и совсем маленьким его назвать язык не поворачивался. Люди в городе жили в основном самые обыкновенные, но иногда встречались и особенные, впрочем, как и везде. Все в нем было тривиально, начиная панельными многоэтажками и заканчивая клумбами из шин, в которых росли плешивые растения. Но даже в самом обыкновенном месте на Земле всегда может случиться что-то странное.

В тот день на проспекте Свобод моросил дождик, падал мелкий снег, липкий и отвратительный, и вообще было настолько противно, что Вильгельм пожалел, что вышел на улицу. Ладно бы доехал на машине, но ведь Джуди, увидевшая его на экране Связистора, ужаснулась бледному лицу и приказала срочно отдохнуть.

«Эльгендорф, даже не думай! Быстро вышел куда-то и пошел!» – вскрикнула она, как обычно – громко и настойчиво, а Вильгельм поморщился. Он ненавидел такой ее голос, но спорить бесполезно – Джуди была прилипчивой и всегда стояла на своем до победного конца.

У Вильгельма немного кружилась голова – он впервые за пару недель вышел на свежий воздух и задыхался. Почитатель бы и хотел проклинать Джуди, которая когда-то была даже большим, чем обычной знакомой, но прекрасно понимал, что ей, пожалуй, единственной не все равно на его здоровье. Нужно быть хотя бы немного благодарным.

Проспект Свобод был страшным и неказистым, хотя и соседствовал с ярким проспектом Обещаний, а в серую погоду сливался с небом и походил на бесконечную череду тоски и слез. Вода лилась по фасадам домов, капала на головы прохожим и иногда плевалась штукатуркой. Вильгельм натянул капюшон почти до подбородка, чтобы не видеть кошмара вокруг, и шел по наитию, куда-то вперед, где должен стоять уродливый розовый дом с винным магазином на цокольном этаже. Ему нужно срочно попасть в двадцать седьмую квартиру.

Мимо тащились серо-черные, нагруженные одинаковыми пакетами, люди. Шеренгой, будто под счет. Наверное, в продуктовом начались скидки на что-то ненужное и все ломанулись туда. Если через пару дней такая будет в другом конце города – случится то же самое.

По дороге неслись машины, где-то на вокзале звонили часы и оглашали отбытие поезда. Почитатель морщился – он никогда не любил вокзалы и вообще старался близко не подходить к железным червям с бесконечной вереницей купе и проводниц с невкусным чаем. Однажды он проехался на таком и пытался забыть увиденный кошмар пару месяцев. Ноги Вильгельма тонули в лужах, вода в ботинках хлюпала, из рук он не выпускал сигарету.

Наконец-то показался злополучный дом номер триста пятьдесят один, который все знали только по магазину на первом этаже – вроде как там продавали очень хорошее вино. Вильгельм обошел его вокруг и попал во двор. На лавке у детской площадке спал мужик в лохмотьях, чуть поодаль раздавались смачные плевки, из квартиры на первом этаже слышался грохот посуды. Две старушки, сидевшие на лавке под навесом, проводили Вильгельма придирчивыми взглядами.

– Опять алкаш какой-то, – шепнула одна из них, совсем старая и почти беззубая. – Смотри, какой угрюмый и страшный. И руки дрожат. И глаза злые! Больной какой-то!

– Да точно. Или наркоман! За дозой пришел. Наверное, к Людке с двадцать пятой идет. К ней часто такие ходят. – Кивала вторая, поживее, но с глумливым лицом.

Вильгельм молча прошел мимо и зашел в теплый подъезд, все стены которого увешаны ржавыми почтовыми ящичками с потекшими номерами квартир. Пахло плесенью и колбасой. Будка консьержки была покрашена по ржавчине и уже начинала рыжеть. Над столиком ее висела иссушенная герань и чеснок. В шкафчике работал телевизор и показывал политическую программку. Женщина сидела, отвернувшись от окошка, и хлебала суп из контейнера, челюсть ее ходила туда-сюда и стукала зубами.

– Здравствуйте, я к Виталию в двадцать седьмую, – сказал Вильгельм, заглянув в окошко, а работница чуть не поперхнулась.

Она медленно повернулась, зыркнула на него увеличенными очками глазами, скрытыми за мутью стекол, помолчала пару секунд, а потом сжалилась:

– Ну иди, раз пришел. Но, если узнаю, что творите всякую похабщину – тут же полицию вызову!

Вильгельм развернулся и побрел на четвертый этаж, чуть не свернув себе шею на крутой лестнице, когда оступился и провалился в дырку между ступенями. Тихо ругнулся, скривился, когда увидел прилипшую грязь на ботинках. Дверь нужной квартиры он нашел сразу – страшная и облупленная, будто кто-то специально ковырял ее ножичком или ногтем. Вильгельм постучал, потом трижды позвонил в красный звонок, а потом снова постучал. Услышали в двадцать седьмой или нет – неизвестно, но вот соседка из двадцать пятой тут же вышла и начала покрывать Вильгельма трехслойным матом, мол, он ее дочь разбудил.

«Видимо, это и есть та самая Людка», – решил Вильгельм, оглядев крашеную бестию в цветастом передничке. Он пытался успокоить ее, но женщина все верещала. Из квартиры в самом деле раздался детский плач.

К счастью, словесная баталия продолжалась недолго – из двадцать шестой вышла женщина, вида весьма приличного, и загнала горе-мать обратно.

– Молодой человек, Вы к Виталику? – вежливо спросила женщина средних лет в домашнем костюме цвета хаки и в красивых, явно дорогих, очках. – Он, наверное, на балконе. Я слышала, как он чем-то бил по сушилке для белья. Давайте, я ему постучу в окно. А кто к нему пришел, чтобы я сказала?

– Скажите, что коллега, – криво улыбнулся Вильгельм, решив не разглашать имени, а женщина и настаивать не стала. Просто кивнула и ушла к себе.

«Приятная женщина», – подумал Вильгельм.

Через пару минут за дверью квартиры двадцать семь послышались шаги. Тяжелые, шаркающие по полу старыми вонючими тапками. Застучал ключ, раздался бубнеж. Дверь открыл «Виталик» – высокий и небритый, метра полтора в плечах, с огромными ручищами и карими глазами, которые нехорошо поблескивали.

– О! – гаркнул он. – А я ждал тебя! Сижу, значит, на балконе, расставляю банки, а тут тетя Глаша стучит и говорит, что ко мне какой-то «странный в черном плаще» пришел. Ну, так я сразу тебя вспомнил. Ты ж всегда как дурак одевался!

Вильгельм зашел в пропахшую чем-то кислым квартиру и ухмыльнулся, когда увидел Ванрава в полосатых трусах, разноцветных носках и засаленной футболке. Хотя, в таком месте он выглядел весьма органично. Они вместе прошли на кухню, где на плите варился какой-то гадкий настой, уселись за стол, накрытый скатертью с блеклыми ягодами.

– Слушай, а ты что-то еще больше на бабу стал похож. Волосы опять отрастил, похудел. Во, даже руки, и то – совсем уже бабские. У тебя ногти длиннее, чем у моей подружки! – засмеялся «Виталик» и полез в холодильник. – Давай хоть по пивку жахнем. Крепче я тебе предлагать боюсь, а то умрешь у меня дома – еще отвечать придется.

– Мне всегда казалось, что мы существа, вроде как, бесполые, Ванрав. Это я решил разделить людей. Должен знать, это же ты у нас специалист по социуму. – Гаденько улыбнулся Вильгельм и сразу же скривился.

– Если ты не умеешь пользоваться своими отличающимися от Джудиных, например, причиндалами, не значит, что у нас нет пола, – засмеялся Ванрав, сверкнув зубами. На плите что-то забулькало, поднялось фиолетовой пеной над кастрюлей в горошек. Запахло тухлыми яйцами. – Они там много чего говорили, только толка мало.

Вильгельм скривился.

– Ты мне лучше скажи, опять за старое взялся? Варишь «Гродемальскую лимонную настойку» у себя на кухне в многоквартирном доме?

– А что такого, кто меня здесь осудит? Это я для личного использования. Может, только иногда кое-кому продаю, разбавляю, конечно, сначала, а потом продаю людям, но так все в порядке, без нарушений! За одну кастрюлю столько, что можно половину этого жалкого дома скупить!

– Зачем тебе деньги? Ты можешь себе сколько угодно напечатать, – поинтересовался Эльгендорф, отпив чуть пива. Оно оказалось отвратительным, больше похожим на жидкие помои, но в совокупности с квартирой казалось приемлемым. Да и слушать Ванрава на трезвую голову не хотелось.

– Это ж весело! Азарт, Эльгендорф, забыл уже, что это? – гаркнул коллега и смачно сплюнул в окно, за которым серой грустью обливался город.

– А ты чего-то попроще выбрать не мог? Что-то не такое сильное, не самое, может, сильное, из нашего пойла? – спросил Вильгельм и хотел прислониться спиной к стене, но, завидев пятно неизвестного происхождения, решил не пачкать свой коричневый кашемировый свитер. – Людей совсем не жалко? У вас одна труба для вытяжек, люди надышатся, еще падать в обморок будут. У тебя, например, соседка хорошая…

– Думаешь, она не приценивалась? – спросил Ванрав и так громко загоготал, что кастрюля на плите отодвинулась к стене поближе. – Ты не смотри, что она такая порядочная на вид. Если придет полиция, она всегда скажет, что я просто плохой повар.

Вильгельм посидел пару минут, почувствовал что-то гадкое, разливающееся у его внутри. Это называли «разочарованием».

«Совсем в людях не разбираюсь», – пронеслось в голове Вильгельма, и Почитатель загрустил.

– Ладно, я к тебе не за этим, – вздохнул он и указал длинным костлявым пальцем в сторону плиты. – Мне тут Годрик передал, что будет в городе на днях и что я должен у тебя что-то забрать и отнести ему, чтобы он в Штаб отвез. Ты об этом знаешь, если мозги в кастрюлю не уронил.

Ванрав пропустил мимо ушей последние слова, отгрыз заусенец и вновь посмотрел на Вильгельма.

– Да-да, помню. Мне настойчиво присылали вчера по передатчику сигнал. – Закивал Ванрав и пошел мешать свое варево. – Я там копию снял, в спальне лежит. Оригинал тебе не отдам, а то посеешь еще.

– Да подожди ты! – раздраженно воскликнул Вильгельм, решив не обращать внимания на колкости. – Взять-то я возьму, мне еще кое-что надо.

– Что же? Ты решил навестить друга? В тебе проснулось что-то социальное? – Гадко улыбнулся Ванрав. – Скажи, Эльгендорф, ты наверное, и забыл уже, что значит веселиться с друзьями?

– Не начинай, ладно? Мне уже давно не до веселья… – вздохнул Вильгельм и потер виски. Воспоминания бурного отрочества полезли в голову совсем не вовремя. – Я думаю, что в Академии что-то случилось.

– В Академии? – наигранно удивился Варнав. – Там утроенная охрана, что там может произойти?

– Не надо глумиться! – рявкнул Вильгельм и отпил холодного пива, снова поморщился. – Я поймал на приемнике волну. Она прерывалась каждые пять секунд в определенном порядке. Такое бывает только в том случае, если что-то происходит.

– Ты думаешь, что какой-то идиот с Академии отправил на Землю сигнал? Кто тут помочь может? Ты? Ха-ха, очень смешно. Ты и себе то не можешь помочь, а еще кому-то другому?! – Ванрав, кажется, наслаждался происходящим. – Жак? Он сейчас греется на солнышке на каком-нибудь пляже и плевать хотел на наши заботы. Норрис вообще с ума сошел. В последний раз, когда я у него был, он бросился на меня с факелом и заорал: «Нечистый! Нечистый! Гореть тебе!» – Ванрав замахал поварешкой так, как безумец бы мотал чем-то вроде посоха или палки. – Вот тебе и твой обожаемый Норрис! Ну, а Годрика вообще эта планетка не интересует. Он сюда впервые приперся, наверное, во времена золотой лихорадки, чтоб выкачивать из недр «урбаний», пока людишки подбирали куски крашеного металла.

Слушать монолог Ванрава было невозможно. Правда всегда резала лучше ножа, даже самого острого.

Вильгельм резко поднялся с места и пошел в ванную, не спросив разрешения. Ему очень хотелось умыться ледяной водой, чтобы хоть немного привести себя в чувства. На маленьком зеркальце помадой были написаны номера телефонов. В мыльнице плавал обмылок, а слив ванной был устлана волосами. Вильгельма пронзило чувство отвращения.

– Ладно, Варнав. Я к Годрику, – бросил Почитатель по пути в спальню.

По коридору долго идти не пришлось – его почти и не было. Пару шагов по тусклому помещению и он оказался в у белой двери с вставкой из стекла. Вильгельм аккуратно открыл ее и вошел в комнату, в которой воняло то ли бельем, то ли горелыми волосами. Стены в цветочек, кровать, на которой лежала очередная женщина Ванрава под пледом с тигром. На стене висел ковер, а на столе, на веселенькой скатерке, лежали журнальчики сомнительного содержания и письмо, помеченное печатью Академии.

«Он бы еще на лицо своей благоверной положил секретное донесение», – фыркнул Вильгельм и, убрав письмо за пазуху, пошел к выходу.

– На, вот. Он живет на улице Долговых в отеле. Он тут, типа, проездом, так что сегодня или завтра уже отчалит. Номер его я тебе написал. Короче, позвонишь ему. Женщину не разбудил?

– Не беспокойся, я тихо. Ты только секретные послания больше не оставляй на видном месте, а то узнает, что ты у нас посланник из мира другого. Вдруг перестанет ходить к тебе в бомжатник.

– Ой, вали уже, Эльгендорф! – Махнул рукой Ванрав и выпроводил однокурсника за дверь.

На улице все еще шел дождь. Вильгельм жалел, что не взял машину, потому что в ней было бы не так противно. Хотя, пачкать ее тоже как-то не было желания. В конце концов он решил вызвать такси, потому что ему даже полчаса пути сейчас бы встали боком. Таксист пообещал приехать через пару минут, так что Вильгельм отошел к розовой стене и принялся ждать.

Двор, на который он глядел, был обычным двором – две качельки, лавочки, песочница, цвет наполнителя которой из желтого стал коричневым, и грибочек, исписанный всеми похабными словами, которые только можно придумать. Со всех сторон он огорожен домами.

«Не таким я создавал тебя, Мир», – вздохнул Вильгельм.

Он знал Землю райским садом, вечно зеленым и прекрасным. Помнил, как ноги ступали по сочной траве, которая оставляла маленькие царапинки на ступнях, как большие руки собирали чудные дары Планеты, как бледное лицо наслаждалось лучами горячего Солнца. Волосы мокли под теплым дождем, ссыпавшегося с огромных водопадов. Небо было конфетно голубым, а облака, белоснежные, напоминали сладкую вату. Воздух пах патокой и был прозрачным.

Но все это исчезло, стоило появиться человеку. Этому созданию, которое он, собственными руками, создал, наделил свободой воли, позабыв, а, может, и специально не решившись вспомнить, что с первых мгновений жизни человека потерял возможность вмешиваться в их жизнь. Люди должны были сами, без помощи Вильгельма, сообразить, как сохранить Землю в порядке, но их «порядок» слишком отличался от Академского понимания.Люди почувствовали себя единственными хозяевами Планеты и присвоили Землю, все ее богатства, которые им не предназначались. Чем умнее становился человек, тем сильнее он использовал природу в своих целях, и если пашни и небольшие фабрики еще можно было перетерпеть, то огромные предприятия, выбрасывавшие в атмосферу ядовитые газы, миллиарды машин, загрязнения океанов и земель и уничтожение лесов со всем живым, что не успевало спрятаться, а потом насильственным выкуриванием мелких зверьков ради шуб или развлечения, Вильгельм терпеть не смог. Но стоило ему попытаться вмешаться, попросить Жака навлечь на людей стихийные бедствия или запустить метеорит в одно из опасных для Земли предприятий, как из Единого Космического Государства приходили отказ за отказом – все это расценивалось как запрещенное Кодексом вмешательство в жизнь образцов. А Почитатель ненавидел свою судьбу с каждым днем все больше, особенно когда выходил на улицу и дышал загрязненным воздухом, не мог разглядеть ни одной звезды из-за светового загрязнения и видел уничтоженную бетоном и кирпичом природу, которую когда-то создавал для себя и для тех граждан, которые все-таки грустили о том, что на Шаттлах такой красоты никогда не получалось добиться.

«Стоит подумать о людях, как настроение мое сразу портится», – хмыкнул Почитатель, и ему стало совсем уж грустно.

Таксист приехал быстро, и Эльгендорф запрыгнул в теплый салон, назвал адрес и отвернулся к окну. Мужчина в черной шапочке кивнул и повез его всевозможными дворами, чтобы «срезать путь и объехать пробки», хотя до отеля всего-то пару километров, но спорить пассажир не стал. Какое ему дело, главное, что в тепле, а не на улице. Годрик все равно просто так не испарится.

Они ехали под звуки радио, а за окнами мельтешили люди, которым таксист сигналил, чтобы они освободили ему дорогу. Впрочем, сам водитель перепутал проезжую часть с тротуаром, но это его не волновало. Он ожидал больших чаевых и предвкушение хороших чаевых даже закрыло ему рот, из которого так и норовили вылететь оскорбления, касаемо внешнего вида Эльгендорфа.

Отель, в котором Годрик остановился, находился у главной городской площади на последнем этаже огромного торгового центра. Вильгельм быстро поднялся на лифте, минуя многолюдные магазины и площадки, и очутился в приятном фойе, где миловидная девушка его поприветствовала и проводила до нужного номера. Растроганный приветливостью Вильгельм даже растянул губы в улыбочке, которую все считали не то чтобы приятной, и дал ей на чай. Девушка улыбнулась в ответ и сказала, что все заказы в номер будут приходить еще быстрее, чем обычно.

Годрик выбрал большой номер, с огромной спальней, кабинетом и двумя ванными комнатами. Все стены были расписаны под позолоту, а на полу валялись ковры, почти что персидские, разве что уголок прожжен.

Годрик сидел на красном диванчике в гостиной в белом шелковом халатике и нажваривал виноград с сыром, запивая дорогим вином. Занятие не очень красивое, но выглядел он так изящно, что Вильгельм невольно засмотрелся.

– Привет, Годрик. Номер еще больше, чем в прошлый раз. Лучше просто снять дом, – поприветствовал его Вильгельм, когда уселся напротив коллеги. Его темная одежда совсем не вписывалась в интерьер.

– Погоди, доем и поговорим, – хихикнул беловолосый и белозубый Годрик, который будто (а, может, и не совсем будто) был моделью для многих скульптур в Древней Греции. – Я скоро уеду. Мне срочно нужно приехать в Альбион. Какого-то шпиона нашли с планеты мусора, привезли в тюрьму. Ждет, говорят, кого-то, кто выслушать его сможет. Говорят, сбросил себя в антипробойной бочке. Представляешь, долго летел и попал сюда. Ну разве не огорчение?

– Огорчение, да, – хмыкнул Вильгельм. – А тебя почему отправили? Разве не Пронкс занимается подобным?

– Пронкс сейчас занят, очень важные дела у него, – как бы между прочим сказал Годрик, но Эльгендорф поймал в этом тоне что-то постороннее, скрытное. – А ты как? Все также страдаешь, глядя на твоих испорченных людей?

– Люди сами придумали миллион способов, как испортиться, я тут ни при чем, – рыкнул Вильгельм, а его холодные лиловые глаза зажглись злобным огнем. Он скинул пальто и повесил его на спинку дивана. С пальто медленно капала вода.

– Ты так похож на собаку, Вильгельм. Хочется потрепать за ушко, – усмехнулся Годрик, подумал, что шутку понял и Вильгельм, но коллега оставался угрюм.

Тогда Годрик перестал есть, вытер руки и посмотрел на Вильгельма. С интересом так посмотрел. С грацией кошки он выгнулся и, как поток воды, переплыл на диванчик к коллеге. Его голубые, почти прозрачные, зоркие глаза с прищуром смотрели на Почитателя. Еще в учебные Годрик был красивым до неприличия, изящным, гибким, словно в нем вообще не было костей. А рядом с Вильгельмом он казался еще краше.

– Оставь их, улети, Вильгельм. Чего ты боишься?

– Улететь? Куда? На Шаттл? Так меня сразу схватят. В Академию? – Вильгельм вздохнул. – Так там тоже не ждут.

– Оставь на кого-то Планету. На Ванрава, например. – Годрик улыбнулся так, что Вильгельму захотелось от него отодвинуться.

– Кодекс запрещает перекладывать обязательства Почитателя на подчиненных, даже главных специалистов. Я должен быть тут и смотреть. Смотреть, Годрик. Что ты машешь рукой? Хочешь что-то предложить? Так ты мне тоже указывать не можешь, Кодекс запрещает.

– Да кто же тебе указывает! Тебе разве укажешь, такому сердитому, серьезному и лохматому? – Годрик вздохнул, пригладил волосы. – Вильгельм, ты такой напряженный в последние годы. С чем это связано?

У Годрика был очень приятный голос, и даже Вильгельм не мог совладать со своим желанием поговорить.

– А когда были твои последние годы на Земле? – Он все-таки хмыкнул. – В девятнадцатом веке, проездом? Или того раньше. А до этого ты разве часто появлялся?

– Ну зачем ты постоянно о плохом? – Годрик отмахнулся. – Сам же говоришь, это ты обязан тут торчать. Я-то никому ничего не должен.

– Тогда ты сам ответил, Годрик. Ты все уже сказал.

Эльгендорф, откинулся на диване и посмотрел на потолок, расписанный под золото. Только в этот момент он заметил, насколько это была дешевая подделка.

– Вижу же, что тебе плохо. Расскажи мне все, – выдохнул Годрик и пододвинулся.

– Ты разве не знаешь? Память отшибло? – Вильгельм пытался продолжить язвить, но тут понял, что совсем не хочет. – Я Почитатель, создал эту Планету, и людей тоже из пробирки вывел, всех до последнего муравья либо позаимствовал у коллег, либо сам создал. Столько сил вложил, столько всего пережил. А теперь должен следить за тем, как все покрывается копотью и пеплом…

Годрик сидел рядом, положив белокурую голову на руку и не сводя глаз с Вильгельма, слушал рассказ, который уже много раз слышал. Он хитро улыбался. Глаза его говорили о многом, но Вильгельму таинства чужих взглядов так и не открылись.

– Тебе отдохнуть надо, поехать в Оазис, погреться. Хорошо бы с компанией.

– Язнаю, к чему ты клонишь. Но я никуда с тобой не поеду.

– Да давай! – будто бы обидевшись воскликнул Годрик. – Сколько уже зову. Поплавать, выпить в тени огромных тентов, можно даже вашей любимой дряни лимонной, ради которой вы даже на Землю лимоны завезли.

– Годрик, я не могу никуда ехать. Ни с тобой, ни с кем-то еще.

– Но я-то постарше буду, я-то лучше знаю.

Эльгендорф поморщился. Напоминания о его возрасте всегда оставляли неприятный осадок. Он, подобно человеку, чувствовал себя пятилеткой в кругу совершеннолетних.

– Я вообще по делу пришел. Годрик. Мне нужно кое-что у тебя спросить.

– Ты о сигнале? А что ты удивляешься, не смотри на меня так! Я все-таки главный шпион и доносчик, пока наш премилый Пронкс на заданиях, – Годрик засмеялся, взял с серебряного подноса кусок хлеба, откусил кусок и замычал от удовольствия. – Только сначала ты отдашь мне письмо. Я знаю, что ты забрал его у Ванрава.

Вильгельм без особых раздумий отдал конверт Годрику.

– Что там стряслось? Я же в такой изоляции, что ничего уже не знаю!

– А тебе хочется действия? Хочется, а нельзя, Кодексом запрещено… Раньше же не так было. Ты был в гуще событий Академии, был их звездой когда-то! – потянул Годрик и забросил ноги на стол. – Понимаю. Ты ведь так молод, а сидишь в собственном болоте, не в силах наглядеться на подгнившую тину.

– Годрик, ну не начинай опять! – взмолился Вильгельм, а Годрик совершенно спокойно сменил тему.

– Знаешь, мы в лаборатории в Академии муравьев изучали, и я пришел к выводу, что муравьи – это уменьшенные люди.

– Муравьи хоть понятные. Носят палочки, строят муравейник, никого не трогают. А люди готовы уничтожить и свой, и чужой дом для собственного удовольствия, – вздохнул Вильгельм, а Годрик довольно хмыкнул. – Так что стряслось?

Годрик улыбнулся, встал, зашторил все окна, подергал дверь и закрыл ванную. После этого хлопнул пробкой шампанского, бросил в жидкость пару таблеток, которые вытащил из кармана халата, и отхлебнул прямо из горла. Пара капель попала прямо в ямочки на ключицах, оставив три сладких полосы.

– Конспирация, понимаешь же, да? – сказал он и, когда вернулся на место, начал рассказывать. – Понимаешь, на базе творится что-то невообразимое. Если не особо вдаваться в подробности, Академия раздает очень странные поручения, а Штаб не хочет их подписывать. Я их не видел, но поговаривают, что они связаны с кодом генетики и биологических разработок. Ну, ты же помнишь, что после твоих выходок некоторые выводы образцов вообще закрыли, Почитателей больше не выпускают, потому что боятся. Магистры и Академиусы что-то не поделили и сейчас срывают злость на Шаттле. А там сейчас несколько тысяч Аспирантов выпущенных, им не дают работу. Говорят, что эту программу заселения вообще зря запустили и больше открывать не будут. Будто с нуля строить плоские платформы Шаттла сейчас выгоднее, тем более урбания в последних Планетах достаточно. Особенно на Земле, тут выкачивать очень долго можно. Я слышал, что Штаб подал двадцать три заявления на закрытие проектов! Двадцать три! А это не те Планеты, которым по несколько лет, там долго образцы жили. – Годрик откупорил мартини и разлил по бокалам. – Там есть Планеты, которые постарше твоей будут. Не понятно, чего они хотят. Если только не сворачиваются совсем.

– Но зачем им это?! – изумился Вильгельм и отхлебнул мартини. Запах алкоголя из неприятного стал вкусным и сладким. – Им разве достаточно колоний? Им никогда не бывает достаточно! Почитательство – венец науки! Они ведь только и трепались о колониях, нас учили выращивать образцы. Все платформы, все зрители только и говорили о том, что мы станем творцами новых жизней.

– Они много чего говорили, Вильгельм,но после тебя так никого и не выбрали новым Почитателем,– сказал Годрик и, пододвинувшись к Вильгельму вплотную, шепнул. – Они все просто сумасшедшие, просто не знают, что такое бывает!

После этого он рассмеялся. Рассмеялся так громко и звонко, что Вильгельм от неожиданности пролил мартини себе на брюки.

– Чего тебе так смешно?

– А то, что они начинают рейд по всем Планетам. И твою не пропустят тоже. – Он нагло всучил Вильгельму бутылку шоколадного ликера и заставил отхлебнуть. – Давай, расслабляйся. А то ты совсем какой-то напряженный, мне совсем не нравишься.

– На моей Земле им нечего смотреть. Люди, которые им могли бы понравиться, закончились, а, может, и не появлялись.

– А сейчас? – с придыханием спросил Голден.

– А сейчас они совсем испортились.

– Да, но в них есть что-то, что всех очень интересует, иначе бы они не болтали только о тебе и твоей работе, – тихо проговорил Годрик, которого сложившаяся ситуация совершенно не пугала.

– Еще бы они хорошее что-то болтали, а не грязью за спиной поливали, – сказал Вильгельм и покрутил мартини в бокале. – Они ведь столько мне писем прислали про загрязнения на Планете. Думаешь, я не читал? Читал. А что я сделать могу? Уже ничего.

– Но шлют ведь письма, значит не забыли. – Годрик улыбнулся.

– Лучше бы забыли. Я им в двадцатом веке замучился объяснять, почему люди решили воевать столько раз друг с другом!

– А они разве раньше не воевали?

– Воевали. Только оружия не создавали, которым можно легко половину Планеты уничтожить, – хмыкнул Вильгельм и отпил мартини. – А теперь видишь? Еще веселее! Они сами не понимают, как себя в могилы загоняют. А может и понимают, но им все равно. Не всем, конечно, но у многих есть причины, по которым и глаза закрыть на уничтожение Земли можно.

– Какие например? – Годрик пододвинулся.

– Деньги? – предположил Вильгельм, усмехнулся, а потом, словно смертельно устав, застонал. – Деньги, власть, какая-то возможность развеселить себя на свои жалкие годы. Они не видят дальше себя, вот в чем дело. Думают, что хаос их рассосется как-то. А как? Даже я его исправить не могу!

Годрик отставил бокал, поправил одежду и, казалось, хотел сказать что-то ободряющее. Он даже задумался, улыбнулся, а потом нахмурился, почесал подбородок и выдал то, что смог придумать:

– А тебя ведь когда-то поддерживали, Вильгельм. Не все, но хоть кто-то. Помнишь, как Шаттлы обрадовались, когда увидели модель Земли и ее природы? Когда-то у тебя были толпы поклонников, даже сейчас несколько штук осталось, наверное.

– А сейчас не осталось никого, даже друзей, – тихо вздохнул Вильгельм, но Годрик услышал. Слова эти его совершенно не обидели – ему и не нужно быть его другом. Он никогда им и не был.

– Ладно, хватит о грустном. Давай выпьем, отпразднуем нашу встречу. Когда это еще повторится! – Годрик отошел к столу, изящно нагнулся и вытащил из маленького холодильника несколько бутылок. Вильгельм, хмыкнув, кивнул. Алкоголь казался не таким уж и плохим способом заглушить темные мысли.

За мартини пошел коньяк. За коньяком – вино, которое еще чем-то запивалось. Приятная девушка становилась приятнее с каждым разом, когда приносила заказ. Она мило улыбалась. Заказы и вправду приходили быстро.

Годрик смеялся, вытаскивал коллегу на импровизированный танцпол, где они, уже пьяные, пытались танцевать мазурку. В ранние годы они выглядели как братья-близнецы, но были совершенно разными. В основном внутренне, Вильгельм ведь тоже когда-то был очень обаятельным. Из-за этих различий никогда и не дружили. Они чем-то говорили, но о чем именно – никто уже и не вспомнит. Но в тот вечер Вильгельму было хорошо.

Пили они до глубокой ночи, пока Эльгендорф не допился до такого состояния, что и не понимал уже, что пьет. Годрик все продолжал запудривать ему мозги, подливать напитки в бокал и подпихивать в сторону закрытых дверей. Тогда Вильгельм и решил сворачиваться.

Он чинно попрощался с Годриком где-то после полуночи, вышел на улицу и побрел куда-то прямо, проветриться. Холодный воздух обдавал горячие щеки и хлестал их короткими пощечинами. Он помнил, как прошел через крепость, вышел на набережную, куда-то свернул. Людей вокруг не было. По дороге он присел на лавочку и закурил. Потом достал флягу, которую стащил у Годрика, отхлебнул, почувствовал хруст Академских таблеток на зубах.

А проснулся уже у себя в квартире.

Глава четвертая

Когда Вильгельм вспомнил, что делал, его накрыло волной стыда. Он лежал в кровати, накрывшись одеялом по подбородок, и медленно покрывался красными пятнами.

«Я обещал, что больше не возьмусь за рюмку! – твердил он. – Говорил, а сам взял и напился».

В темной голове сразу же всплыл тот номер телефона, который висел на доске объявлений во дворе. Маленькая бумажка, со всех сторон окруженная предложениями купли-продажи компьютеров, дач, найма на работу студентов двоечников и работы для пенсионеров.

«Нет, нет. Я в пункт помощи алкоголикам точно не пойду. Я еще не настолько низко пал», – повторял Вильгельм. Когда он с трудом поднялся на ноги, а суставы ответили привычной болью, его чувствительные уши вновь уловили звуки возни, доносившиеся с кухни.

– Я теперь каждое утро этот цирк буду вынужден наблюдать? – устало вздохнул он и, потянувшись так, что хрустнуло все тело, поплелся в сторону коридора, накинув на острые плечи халат.

Зачем-то он подошел к зеркалу и тут же отшатнулся. С гладкой поверхности на него смотрел совсем не тот Вильгельм, что был там вот уже миллионы Земных лет. Это была, скорее, какая-то пародия, просто носящая его имя: засаленные темные волосы, которые длинными сосульками спадали на плечи, красный и раздувшийся нос, будто во сне его укусила пчела, обветренные губы с красной болячкой, тощие руки и изрезанные венами ноги, торчащие из-под подола халата. Он осунулся, исхудал, цвет лица его и без того бледный стал серым, а на лбу залегла одна глубокая морщина. Из прежнего облика остались разве что глаза – лиловые, блестящие и такие искусственные, что даже его однокурсники часто спрашивали, вставляет ли он их утром перед учебой или на самом же деле живет с такими. Это был сбой генетики, его эмбрион не так запрограммировали, но ему еще повезло – у некоторых студентов даже глаз не было.

В коридоре уже пахло чем-то вкусным, и это напугало Вильгельма даже больше, чем вчерашний запах гари.

В комнате распахнуто окно. Светило Солнце, небо было ясным. На кухне играло радио, настроенное на какую-то допотопную волну, подобную той, на которой в обед читали новости из тюрем. Нуд сидел на кухонной тумбе в халатике с ушками и болтал ногами, что-то верча в руках.

– О, Хозяин! Доброе утро! Как спалось? – Вскочил карлик и чуть не свалился с натертой поверхности, издав очень противный скользящий звук. – А я Вас вчера накрыл, чтоб не холодно было.

Вильгельм взглянул на стол и пошатнулся. Голова закружилась. Мало того, что вся кухня заставлена коробками пиццы, контейнерами с роллами и китайской лапшой, кое-где валялись бумажные пакеты из кондитерского магазина, а под столом одиноко пылился ящик дорогой минеральной воды, так еще на скатерти валялся длиннющий чек, который, казалось, мог стать плотным ковром для кухни.

– Нуд? Ты чем руководствовался, когда выбирал меню к завтраку? – прошептал Вильгельм и присел на стул. Вопрос, чем карлик заплатил за все это добро, он решил не озвучивать.

– Ну… – потянул Нуд и почесал кривой рукой за большим ухом, – я подумал, что готовить самому – дохлый номер. А Вы мне когда-то говорили, давно еще, что Ваше имя есть в каких-то ресторанах и Вам присылают все одно и то же, потому что Вы там – постоянный клиент. Ну, я звонил по номерам разным ресторанов, которые искал в интернете. В одном мне ответили, что Вас помнят, ну я заказал все то, что у Вас было на столе в последний раз… А я сделал что-то не так?

Вильгельм посмотрел на дрожавшего уродца, посчитал в голове до трех, чтобы совсем не рассмеяться, и тихонько прыснул в бледный кулак.

«Надо же, – подумал он, – а карлик-то не промах! Только, надо бы чистить эти заказы, а то и в следующий раз закажет, что было на столе в день, когда я случайно заказал меню целиком».

Вильгельм неуверенно поблагодарил Нуда, хотя предстоявшему «пиршеству» и не особо-то был рад, но попросил больше не красть его банковскую карточку. Карлик встал, выпрямил спину настолько, что его живот почти оказался на уровне носа, и ответил, что он ничего не крал.

– Я бы никогда не украл у своего Господина! – манерно сказал он. – Я позаимствовал.

Вильгельм взял в руку большой кусок пиццы с ананасами, откусил – его жизнь сразу стала веселее. То ли от еды на самом деле поднимается настроение, то ли он просто был очень голодным, то ли остатки алкоголя ударили в голову, но он заговорил с Нудом о письме, хотя подчиненному никогда в жизни не доверил тайны. Вильгельму, казалось, нужно хоть кому-то рассказать. Говорил долго, пересказывая и то, что вспомнил ночью, а Нуд его слушал и не перебивал, будто делая вид, что что-то понимал.

– Все очень плохо, – сказал Вильгельм уже в конце своего повествования. – Если Штаб на самом деле захочет уничтожить Планету – он это сделает.

– А как же вы, Господин? Разве Вы тут не командир? Вы же хозяин Земли! – тихонько воскликнул Нуд, который уже переместился на стол и сидел перед носом хозяина, сложив ноги по-турецки.

– Так, Нуд, так. Только у любого хозяина тоже есть хозяин побольше, – кисло усмехнулся Вильгельм. В такие моменты его лицо становилось неприятнее, чем было обычно. – И самое обидное, что мне никто не поможет.

– Но ведь Земле миллионы лет! – воскликнул Нуд и всплеснул ручками. – А Ваши дру… – он осекся, быстро перебрал все возможные синонимы этого слова и выпалил: – Ну те, чьи письма Вы не читаете! Почему они не помогут?

Вильгельм опустил глаза, посмотрел на белоснежную скатерть, которая была испачкана кетчупом. На его лице все еще кривилась грустная усмешка.

– Некому. Годрик работает экспертом по полезным ископаемым. Он должен наполнять ими недра Планеты, очищать океаны и воздух от загрязнений и шлаков, но он вдарился в развлечения, да и Ванрав такой же. В последнее время никто из них ничего не делает. Варнав – эксперт по социальности и общности. Он вливается в коллектив и изучает повадки вида, а сейчас слился настолько, что уже противно изучать его, – хмыкнул Вильгельм, достал из-под стола бутылку минералки и, разом осушив всю, сказал, грустно вздохнув. – Норрис у нас занимался аурой планеты. Но, по словам Варнава, он сошел с ума.

– А Вы можете сойти с ума?!

– Можем, конечно, но специальных больниц для нас не предусмотрено, – снова кисло улыбнулся Вильгельм и продолжил. – Короче говоря, он следил за тем, чтобы количество отрицательной энергии не перекрыло положительную.

– А, ну тогда ясно, почему он с катушек слетел. – Почесал кучерявую голову Нуд, который о других посланцах говорил как об обычных людях и не питал к ним никакого уважения. – Мир стал злым.

– Он всегда таким был, – хмыкнул Вильгельм и взял еще один кусочек пиццы, – всегда утопал в крови и раздорах. Злость и жестокость – инструмент эволюции. Только самые жестокие и живучие смогут приспособиться.

– Но вы же не хотели Мир таким создавать?

– Я-то? Конечно не хотел. Но я ведь не могу вмешиваться, как-то помогать людям. Однажды уже захотел помочь динозаврам, пока людей еще не подготовили для Земли. И что? Уничтожили динозавров, меня хотели судить, чуть не выгнали. Нельзя мне вмешиваться, все ради чистоты эксперимента, Нуд. Может, конечно, не слишком успешного.

На радио началась новая программа, что-то так громко звякнуло, что кусок пиццы чуть не выпал из рук Вильгельма. Противный женский голос читал прогноз погоды, но по мозгам упорно ездило пилой.

– А остальные? Ну, не люди, а ваши помощники. Они что делают? – Нуд, кажется, вошел во вкус и продолжил расспрашивать, будто страшась, что больше такой возможности «поболтать» не будет. Вильгельм им никогда почти ничего не рассказывал, только необходимый минимум.

– Жак следит за погодой и всяческими природными бедствиями. Но единственное, что его заботит – чтобы на его курортах всегда было тепло. Джуди, Захарри и Пронкс вообще на Землю никогда не спускались. И кто тут помогать будет, а, Нуд?

«Маленький Вельги вновь один?» – послышался до боли знакомый голос в голове. Вильгельм замолчал, прислушался. Казалось, голос был здесь, на кухне, прятался в контейнере с «Филадельфией», но Почитатель понимал, что такого быть не может. Но голос вновь послышался. Вильгельм зажмурился, потер пальцами глаза. Он так надеялся забыть его, но так часто слышал эту насмешку, ощущал знакомый аромат и видел глаза, похожие на миндаль, что не мог стереть из памяти.

– Господин, Вы плачете?! – воскликнул Нуд, подполз к Эльгендорфу.

Вильгельм поднял голову и посмотрел наверх, но увидел только белое покрытие клетки, из которого, как отвратительный кол, торчала старая люстра.

«Ты обречешь себя на вечное заключение, Вельги. Разве ты хочешь этого?» – Опять, казалось, прошелестело в голове.

– Я просто вспомнил, как наблюдал за взрывами Планет. Я видел, как рушатся десятки Планет, Нуд, – соврал Вильгельм, а вокруг все еще витал знакомый аромат.

Они недолго молчали. Вильгельм потер глаза, чувствуя, как больные суставы тихонько поскрипывают, а Нуд оттирал от штанов с динозавриками пятно от кетчупа.

– А зачем взрывать Планеты? – спросил карлик. Вильгельм, немного помолчав, неуверенно проговорил.

– А кто их знает? Это Альбион их взрывает, у них корабли в каждой Галактике есть. Даже в нашей, где-то за Луной, в облаке Венеры и в кольцах Сатурна. Спрятались так, что ни один мудреный телескоп не заметит. А оттуда иногда стреляют, отпиливают куски от небесных тел и выпускают их кометами и метеоритами. Иногда они обворовывают другие Планеты, в них тоже бывают кое-какие полезные ископаемые. А выстрелы называют «точечной чисткой». Хорошо хоть, что иногда под эти кометы попадают корабли пиратов. Жизни от них нет.

– В Космосе существуют пираты?! – восхищенно воскликнул Нуд.

– Да, Нуд. И ты даже не представляешь, что они вытворяют, – хихикнул Вильгельм. Он начал с упоением рассказывать о глупцах пиратах, которые пытались выкрасть тонну урбания из хранилища Академии, а Академиусы, дежурившие в тот момент на вышке, ухахатывались и вытаскивали ловушки, тестируя их на воришках.

За разговором прошло много времени. Белые занавески поднимались под дуновением теплого ветра. По радио читали письма из тюрем, наполненные раскаянием и душевной теплотой. В распахнутое окно влетел желтый кленовый листик и упал на стол перед Вильгельмом. Эльгендорф взял его в тощую руку, повертел. Лист переливался в лучах Солнца, а в лиловых глазах отражалось его сияние.

– Ладно. Я пойду, нужно найти в столе старые отчеты, – вздохнул Вильгельм и поднялся с нагретого стула.

В кабинете, на спинке дивана, сидела игуана Лилиан. В ее глазках уже с утра кипела ненависть. Длинные крючковатые когти вцепились в дорогую обивку дивана и дырявили ее.

– Привет, тоже не рад тебя видеть, – бросил Вильгельм и прошел к столу. Игуана повернулась к нему задом и махнула игольчатым хвостом. Больше они не разговаривали.

В столе слой пыли уже превосходил толщину папки. Вильгельма окутало серое пятно, и он закашлялся, замахал рукой, пытаясь выбраться из завесы затхлости. Эльгендорф рылся в ящиках, убирал в сторону запчасти маленького Связистора, который испустил последний вздох пару дней назад, пытался найти что-то, чем бы мог заняться, и тут его взгляд упал на тонкую книжечку. Вильгельм нахмурился так, его брови слились в одну. Он знал, что это такое. В любой другой момент даже не обратил бы внимания на серую книжицу, но в этот раз пальцы потянулись за незамысловатой вещицей, пачкаясь в пыли. Он аккуратно вытащил серую книжечку, больше похожую на брошюрку, перед этим выкинув все отчеты и документы, которые были в этом ящике, на пол.

«Дела о Почитателях. Досье», – прочитал Вильгельм. Лилиан как-то неодобрительно фыркнула, но истерики закатывать не стала, а свернулась калачиком и вновь начала пялиться на Эльгендорфа.

Вильгельм не открывал эту книжицу, как и все их книги на Земле, сделанную на манер обыкновенных, человеческих книг для конспирации, очень давно, с того самого момента, как ему ее дали. Вообще каждый Почитатель был обязан знать все обо всех своих предшественниках, но Вильгельм эту информацию не запоминал, а теперь очень хотел посмотреть, что, может быть, упустил.

– Может, кто-то пользовался своим «правом быть выслушанным», – вздохнул Вильгельм и, откинувшись в удобном кресле и забросив ноги на стол, принялся изучать досье.

Он читал, не отрываясь, не моргая, жадно впитывая каждое слово. Время стало желейным, замедлилось настолько, что мухи, кружившие над Лилиан, с недоумением поглядывали друг на друга, не понимая, почему не двигаются.

– Превеликая Академия, да этого быть не может!

Вильгельм оторопел. О том, что он прочитал, никто даже не говорил. Даже тот, кого он так мечтал забыть, никогда об этом не рассказывал.

– «…Дайяна Гирхен отправила образец своего вида Альянсу и, убедив, что образец подходит под «Список идеальности», отвоевала право на полное освобождение своей Планеты от Альбионских кораблей уничтожения…» – прочитал Вильгельм и ничего не понял. Ни о каком таком «списке» лучший выпускник Академии и не слышал. А он-то думал, что тот, кого он боялся называть по имени, когда-то поведал ему все мирские тайны.

Вильгельм глубоко вздохнул, обхватил голову и сильно сдавил виски. Это делалось для концентрации внимания, но чаще приводило лишь к недельной мигрени. Перед глазами поплыли красные круги, дышать стало тяжело. Вильгельм по-звериному зарычал от боли.

– Думай, думай, остолопина! – прохрипел он и надавил на виски еще сильнее. Мысли собрались в кучку. Всего лишь на мгновение, на секунду что-то колыхнулось в его голове, показали картинку, являвшуюся спасением. Все-таки воображение всегда было его главным оружием.

– Господин, что с Вами?! Вам плохо? Вызвать скорую?!

Вильгельм нехотя открыл глаза, опустил руки. На висках остались красные пятна. Мысль, с такими усилиями призванная, улетучилась, оставив лишь шлейф блесток – как звезд на небе. Перед ним стоял испуганный Нуд, в цепких лапках которого был зажат домашний телефон. Впрочем, трубка от самого телефона оторвана и уже не работала, но карлик об этом, кажется, не догадывался.

– Нет, Нуд, все нормально. Я просто думал.

– Что надумали? Вам, кажется, нехорошо. Может, Вам подышать свежим воздухом?

Мысль хлестанула по щеке. Вильгельм в миг прозрел.

– Подышать. Да, точно, воздух. Подышать. Мне надо подышать. И позвонить кое-кому.

Позвонить он решил Джуди, которая как раз находилась в Академии или Штабе. Куда ближе к его бывшему дому, чем он сейчас. Уж она-то могла преспокойно завалиться в огромную библиотеку и почитать про этот «Список идеальности», чем бы он ни был. Но для этого нужен большой Связистор, потому что маленьких больше не осталось, а большой спрятан в гараже, куда Вильгельм относил его каждый раз после использования – обычно доставал его только для редкого участия в совещаниях.

Для похода в гараж нужно подготовиться. Вильгельм достал из ящика костюм для «гаражных дел», который не жалко бы выбросить. Под испуганный и грустный взор Нуда он вышел на лестничную площадку, провонявшую сигаретным дымом, и направился вниз.

На улице тепло, даже слишком тепло для осени. От земли практически шел пар, а листья с деревьев падали так симметрично и красиво, что их даже не убирали. Последствия недавнего дождя высохли, оставив кое-где лишь микроскопические лужицы. Казалось, еще чуть-чуть, и год перевернется, ознаменует конец весны и начнет лето. Но, как бы Вильгельму ни хотелось летнего солнышка, пропустить три четверти года опасно.

Гараж, принадлежавший мужу бабульки, у которой Эльгендорф выкупил квартиру, стоял особняком в настолько приличном на вид дворе, что рядом с ним даже алкоголики не решались пить. Маленький снаружи и бездонный внутри, весь ржавый и исписанный ругательствами – он пугал не только соседских детей и их родителей, но и Вильгельма. Он мог объяснить любое происшествие во Вселенной, но никак не мог понять, почему это сооружение наводило на него такой ужас.

Пару раз глубоко вздохнув, он вставил огромный ржавый ключ в замочную скважину, трижды повернул и открыл дверь. В нос ударил стойкий запах старости, плесени и пыли. Внутри было темно, и пока Вильгельм пытался нащупать на стене выключатель, пару раз влез в паутину. Наконец, желтая лампочка осветила пространство внутри и открыла хозяину все «сокровище». Вильгельм, как заправский житель любого старинного дома, имел в гараже все, что только можно пожелать, и еще немного: велосипеды, с колесами и без, шины от машины, кучи пакетов, банки, пустые и с прокисшими солеными огурцами, мешки без картошки, какие-то детали, безвольно валявшиеся на полу, кое-где были даже маленькие белые тросточки, похожие на мышиные кости. Над входом, примотанный к потолку, висел Связистор, засунутый в клетку какого-то гигантского попугая.

Вильгельм долго успокаивался, пытаясь совладать с видом паутины во всех мыслимых местах, встал на табуретку и попытался оторвать конструкцию от потолка, но оторвал ее с доской, а от усилий – сам грохнулся на груду пакетов, которые оставила бабулька квартировладелица. Благо, в них лежали какие-то тряпки, так что обошлось без неприятного исхода. Вильгельм ругнулся, отряхнулся и вышел из гаража, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась пыль.

Связистор, который, как и все изобретения Единого Космического Государства, любившего подчеркнуть свою важность и исключительность, во всех записях писался исключительно с большой буквы, замотанный в простыню в цветочек, Вильгельм держал под мышкой, прижимая к себе так, что на боку оставались красные борозды.

В квартиру он поднимался осторожно, стараясь никого не встретить по пути. Уже дома он поставил конструкцию на пол, сбросив с нее грязную простыню, а сам поплелся переодеваться в что-то более чистое и подходящее для межпланетного разговора, не переставая кашлять.

Пока Вильгельм громко ворчал и рылся в ящиках комода, Нуд медленно, крадясь, подошел к Связистору и оглядел его, пытаясь понять, что же это все-таки такое. Подобную штуковину он видел впервые в жизни, хотя и был секретарем Вильгельма уже более ста лет. И чем больше карлик смотрел, тем больше не понимал, почему у самой развитой и единственной страны во всех Вселенных техника выглядела так… убого.

Нуд всегда думал, что у Господина был какой-то аналог телефона, с помощью которого он звонил тем, с кем общался по надобности. Карлик считал, что этот механизм или встроен в руку или прямо в голову, как в самых новых фантастических фильмах. А вот то, что стояло перед Нудом и было с него ростом, больше походило на груду проводов, прилепленных к почти плоскому овальчику железа, на одной из сторон которого был экран во всю его поверхность. Из «макушки» овала торчала антенна, свернутая раз в десять, потому что вторая такая же упиралась в потолок. Нуд чуть отошел от механизма, вытащил из кармана штанишек очки и натянул их на нос. Убожество техники никуда не делось, а только расплылось так, что с него пропали все кнопочки.

– Нуд, у тебя разве зрение плохое? – удивился Вильгельм, появившийся в дверях так неожиданно, что Нуд подпрыгнул и очки с носа карлика свалились. Эльгендорф был во всем черном, а в руках держал здоровенную крысу, которая с интересом разглядывала секретаря. Нуд попятился.

– Я их иногда ношу, Господин. Для солидности, – поспешил ответить Нуд, а сам не сводил глаз-бусинок с крысы, которую Вильгельм приволок явно не просто так.

Почитатель с прищуром посмотрел на помощника, хмыкнул, протянул крысу Нуду, который снова попятился так, что чуть не врезался спиной в Связистор.

– Да не бойся. Из всех, кто проживает в этой квартире, Шура – самый безобидный. Пойди, покорми его. Корм в ящике под раковиной, – сказал Вильгельм, которого загнанное состояние Нуда веселило. Но, встретившись со звериным ужасом в глазах не очень-то человеческого вида секретаря, поспешил добавить. – У меня в студенческие годы была крыса, но большая. У нас таких в школах держали, чтобы мы на живых существ смотрели. Тут, когда скучно было, я создал подобную – вколол Шуре, обычной водосточной крысе, ген роста. Не переживай, он обычный, просто чуть не похожий на других. Уж не злобный точно. Ну же, идите и не мешайте мне.

Нуд насторожился, но перечить не стал. Он прошлепал прямо к крысиному мутанту и, зажмурившись, погладил по макушке. Шура радостно захрюкал. Нуд улыбнулся. И пусть Шура по размерам больше походил на карликовую собачку, секретарь подумал, что они могли сдружиться.

– А можно я спрошу? – аккуратно поинтересовался Нуд.

– Ну спрашивай.

– А почему он… Ну, вот эта штука такая страшная?

Вильгельм поглядел на Связистор так, словно его впервые видел, и улыбнулся.

– Когда пытаешься дозвониться хрен пойми куда, в другую Галактику, Нуд, делаешь такую машину которая сможет это сделать, а о красоте не думаешь. Чем проще устроена снаружи такая штука, тем проще ее разобрать и починить, где бы ты ни был. Понимаешь?

Нуд, кажется, понимал. Он как-то видел, как люди чинили машину, просто дубася под открытым капотом по чему-то молотком, и представил такую же картину, но с Вильгельмом. Карлик прыснул, кивнул крысу, и вдвоем они ушли.

Сбагрив карлика на кухню, Вильгельм начал настраивать Связистор. По памяти тыкая в нужные кнопки, иногда матерясь, когда нажимал не в том порядке. Когда на экране появились помехи, Вильгельм закрыл дверь в кабинет, предварительно пинком «выселив» в коридор игуану Лилиан, которая очень сопротивлялась и даже чуть не оцарапала хозяина.

– Космический надзор под покровительством Вильгельма Эльгендорфа, Джуди Майкфостер слушает. – Раздался приятный голос из Связистора. Вильгельм поспешил усесться перед приспособлением.

С экрана, на фоне белоснежной комнаты с огромными панорамными окнами, за которыми темнела черная Космическая бесконечность, смотрела Джуди. Ее антеннки на макушке чуть повисли, а темное и ровное каре было таким же идеальным и блестящим, как и в студенческие годы. За ее спиной прошел Захарри – еще один работник космического надзора. Не очень-то приятный.

– Джуди, привет.

– Вильгельм! Здравствуй, как ты там? Погулял, как я говорила? Как себя чувствуешь? Что делал вчера? Как на улице? – завалила она вопросами, а Захарри, который сидел спиной к ней у другой стены, неприлично громко засмеялся.

Вильгельм скрипнул зубами. Поэтому свой второй, карманный Связистор он после разговора с Джуди разобрал до последней запчасти от злости – слишком часто она ему звонила. Маленький Связистор, конечно, удобнее, но собирать его снова Вильгельм пока не собирался.

– Да, да, Джуди, я погулял. Я же не всегда сижу дома. Иногда я бываю на улице, – поспешил оправдаться Вильгельм, вновь чувствуя себя ребенком.

Но Джуди не унималась. Рисунки на ее скулах засияли зеленым, а взгляд сделался недоверчивым.

– И когда же ты выходил на свежий воздух?

– Недели три назад я пару дней провел в лесу, – сквозь стиснутые зубы процедил Вильгельм, стараясь выглядеть непринужденно. Не очень-то ему нравилось присутствие Захарри.

– В лесу? Один? – удивилась Джуди, и, получив нервный кивок от Вильгельма, вновь спросила: – И что ты там делал?

Вильгельм сделал вид, что закашлялся, а сам тихо выругался.

– Гулял, общался, отдыхал. Как и всегда, когда вокруг нет людей.

– С кем ты там общался?

– С лесом.

Джуди замолчала. Многозначно так замолчала, непонимающе посмотрела на Вильгельма, но он оставался спокоен. Не врал значит. Майкфостер потрясла головой, будто пытаясь отогнать странные мысли, а антеннки на ее макушке задергались следом. В конце концов, она улыбнулась и сделала вид, что не слышала последних слов.

– Хорошо, Вильгельм, зачем звонишь?

Вильгельм, взволнованный и измученный собственными мыслями, как на духу, рассказал ей все, начиная тем страшным письмом и заканчивая информацией, которую нашел в книге. Эмоции на мордашке Джуди менялись быстро, от слез отчаяния до слез счастья, которые, впрочем, так и остались в уголках ее глаз цвета темного, почти коричневого, цитрина.

– Великая Академия, Вильгельм, это ужасно… Я могу чем-то помочь?

– Ты можешь сходить в Академскую библиотеку и поискать там информацию про этот «Список идеальности»? – Вильгельм ликовал про себя. – У меня карточка есть доступа в секцию повышенной секретности, он у меня в кабинете, в первом ящике стола. Возьми, пожалуйста, и посмотри.

Джуди молчала недолго. На лице ее отчаяние сменялось озарением, а потом, перед тем, как озвучить вердикт, оно стало серьезным.

– Хорошо, Вильгельм, я схожу сегодня же и все тебе разыщу, хотя, скажу честно, я про этот список даже не слышала. Но в этой миссии по спасению Планеты я хочу, чтобы ты кое-что сделал, – высказала она, а Эльгендорф, удивившийся такой быстрой смене настроения Джуди, замялся.

– Ну, что ты хочешь?

Джуди хитро улыбнулась.

– Ты будешь работать с Ванравом.

– Ни за что! – воскликнул Вильгельм и даже покраснел.

– Никаких «ни за что», Вильгельм. Тебе нужна помощь, а Ванрав, как ты помнишь, специалист по общностям. Тем более, он единственный, кто сейчас живет близко, в твоем же городе. Годрик – слишком безалаберный, на него в критических ситуациях не стоит положиться. А Ванрав – очень даже ответственный.

– Мы об одном Ванраве говорим? Джуди, я не буду…

– А я тогда не буду искать никакой информации, Вильгельм! – отрезала Джуди, а антеннки на ее макушки покраснели от негодования. – Я лучше знаю, как решаются такие вопросы! И они решаются не в одиночку.

Эльгендорф даже задохнулся от такой наглости. Он, конечно, уважал Джуди и дорожил ей, но в такие моменты, когда она включала в себе «взрослую», очень хотел выключить Связистор или вообще разбить его об стену, чтобы больше не слышать этого важного тона.

Но, как бы ему ни хотелось сделать именно это, он понимал, что лучше уж он будет работать с Ванравом, чем потеряет Планету из-за гордыни.

– Ладно, твоя взяла. Ванрав, пусть будет он. Только найди мне информацию, пожалуйста. На вас с Захарри одна надежда, – смиренно вымолвил Вильгельм, даже чуть голову склонив, а Джуди, обрадовавшись, позвала Захарри и сообщила Почитателю, что уже бежит в библиотеку.

После этих слов экран погас.

Вильгельм просидел на полу еще несколько минут. Он чувствовал себя поверженным и жалким. И когда в комнату вошел Нуд и спросил, не принести ли грустному Вильгельму чая, Эльгендорф прикрикнул на него и приказал закрыть дверь. Карлик хлюпнул носом и сразу же выполнил приказ.

Вильгельм продолжал сидеть на полу, опустив голову. Он будто стал маленьким, как тогда, в студенческие годы, когда ему постоянно только и говорили о возрасте. И пусть сейчас он подрос, но все окружающие все еще считали его малышом. И, видимо, чего бы он ни добился в жизни, для всех он так и останется развитым не по годам карапузом.

Старые часы с кукушкой в коридоре пробили шесть вечера. Живот Вильгельма вспомнил, что Почитатель с утра не ел, и Эльгендорф, фыркая от недовольства, отправился на кухню. Там он снова увидел карлика, который, кажется, перебрался из своей комнатки сюда. Нуд запихивал в рот кусок торта, размазывая крем по веснушчатой мордашке, и что-то бормотал себе под нос. Шура сидел на столе и рылся в коробке с китайской лапшой.

– Эй, Нуд. – Вильгельм погладил карлика по кучерявой макушке. – Не обижайся. Я могу быть резким. Я не человек все-таки. У меня в мозгу – что-то неподвластное объяснению.

– Я не обижаюсь, – пробубнил Нуд, хотя, разобрать что-то за жеванием было сложно. – Просто я не хочу, чтобы Вы страдали, Господин. Вам отдохнуть надо.

– Я сейчас очень надеюсь на то, чтобы меня не отправили в бессрочный отпуск, Нуд, – пошутил Вильгельм, но ему стало грустно.

Шура залез на колени Эльгендорфа по штанине и свернулся жирным калачиком. Вильгельм поглядел на крыса и задумался. Он не помнил даже, сколько лет Шуре. Вильгельм вколол ему ген роста и долгой жизни, такой же как когда-то Нуду, но внешность крыса почти не изменилась, он просто вырос, а вот секретарь стал похож на зверька, в нем мало осталось человеческого. Может, он тогда перепутал колбы?

– Извините, а Вы бы не могли рассказать о Космосе так, как Вы его видите? – С надеждой в глазах спросил Нуд, думая, что смена темы разговора как-то поможет Вильгельму отвлечься.

Эльгендорф так расстроился и так давно ни с кем не говорил «по душам», что не мог отказать и согласился. Пусть тема была и не очень приятной.

Сначала они вместе доели торт, выпили чайник чая с базиликом, пока Эльгендорф листал новостную ленту в интернете. Сделав вывод, что ее лучше не читать вовсе, он собрал посуду, положил в раковину, а потом позвал Нуда в гостиную. Шура побежал следом.

В комнате горел торшер, потрескивал угольками искусственный камин. За окном вдалеке виднелся угол кладбищенской стены. Вильгельм рассказывал о Космосе. Когда Нуд попросил рассказать о космических пиратах, Вильгельм засмеялся и сказал, что даже знал парочку.Когда-то они боролись с поставкой запрещенных увеселительных веществ на вечеринки в Академию. Большинство бороздило просторы Космоса на посудинах, на которых уважающий себя и мусор выбрасывать не полетит, и облавы на них стали такими частыми, что все положительные начинания они закончили. Жили пираты на Планете мусора, за которой никто никогда не смотрел, кроме маленького отдела экологии. Они, впрочем, быстро бросили.

Нуд слушал. Пару раз он плакал: первый раз после того, как Вильгельм рассказал о том, какие машины некоторым жителям заменяют животных, а второй – после рассказа о создании Земли. Эльгендорф и улыбнулся, когда вспомнил о точечке в кубике, помещавшемся в ладони.

«Это твое детище, наше будущее, Вильгельм, – сказал когда-то тот, которого он все еще надеялся забыть. – Береги его, потому что больше никто беречь его не будет».

Когда Нуд заснул, Вильгельм отнес его в маленькую спальню. Затем Почитатель помыл посуду и заварил чай. Шура сидел на столе, лакая молоко из блюдца, а Эльгендорф поглаживал его по жесткой шубке. По радио крутили грустную песню.

Глава пятая

Утро Вильгельма, если верить напольным часам с кукушкой, началось после обеда, когда он, почти выспавшись, поднялся с дубовой кровати, ответившей его движениям громкими поскрипываниями. Спину саднило, а суставы, продолжавшие медленно рассыхаться без нужного лечения, ныли. Эльгендорф обвел сонным взглядом комнату, погрузившуюся в полумрак, засунул ноги в тапки и пошаркал к окну. На улице накрапывал грибной дождь, а в комнату через откинутое окно неспешно влетал аромат прелых листьев и мокрого асфальта. Теплый сентябрь, какой так любил Вильгельм. Обычно в такое замечательное время он уезжал за город, где любовался увяданием заточенной в Сансаре природы. И все бы хорошо, если не письмо.

Вдоволь надышавшись, Эльгендорф закрыл окно и пошел на кухню, на которой в тот день было тихо.

«Даже не знаю, ко добру ли это», – пронеслось в голове Вильгельма, когда тот не обнаружил никого на кухне. Посмотрев на часы снова и поморщившись от их громкого тиканья, он зашел в гостиную и открыл крышку террариума, в котором сидела Лилиан. Они враждебно переглянулись. Разговор не задался.

– Ты все такая же противная, как и вчера, – сказал Вильгельм и протянул ей руку. Лилиан по-игуаньи хмыкнула, забралась на плечо Эльгендорфа, важно покачивая хвостом, и, словно улыбнувшись, обвила шею его игольчатым хвостом.

И пока на кухне Вильгельм кормил игуану сверчками, а чайник кипятил воду, мысли Почитателя были переполнены людьми.

Не стоит наивно полагать, что нетерпимость к людям появилась внезапно. Вильгельм упорно не любил людей давно, и с каждым столетием неприязнь к двуногим его подобиям крепчала и крепчала. Эльгендорф сносно вытерпел людей, населявших его Планету несколько тысяч лет назад, а особенно нравились ему так называемые «пещерные» люди, напоминавшие ему зверей. Древние цивилизации с их наивным желанием познать мир, их тотемы, обряды, восхвалявшие страх перед природой. Было в этом что-то трогательное.

Вильгельм с улыбкой вспоминал прекрасную Атлантиду, ушедшую под воду, к превеликому сожалению, по его глупости, наполненную голосами и ароматами Месопотамию, и десятки других, канувших в лету, цивилизаций. Но больше всему ему нравилось то, с каким страхом, повиновением и уважением его встречали жители, которым удостоилась честь встретиться Создателем. Страх парализовал мышцы, когда Вильгельм наблюдал за жертвоприношениями в его честь, и странное упоение собственной важностью поглощало, когда люди поднимали руки к небесам и умоляли его о помощи и благословении. Он любовался храмами, строившимися в его честь, улыбался, когда люди склоняли головы перед его обличием, когда Почитатель появлялся перед избранными. От каждого человека исходил запах слепого доверия. Вильгельм не мог нарадоваться послушности занимательных созданий. Через своих помощников он раздавал знания, помогал проектировать здания, подкидывал умные мысли и изобретения мудрецам, пока его не засекли и не отправили строгое предупреждение: «ЕЩЕ РАЗ ПОВТОРИТСЯ, ЭЛЬГЕНДОРФ, И ВЫЛЕТИШЬ ОТТУДА!». А люди тем временем благодарили Создателя сполна и ни дня не давали ему жить с чувством, что его работа не оценена по достоинству. Он и не представлял, что когда-то люди от него отвернуться.

Но чем умнее становились люди, тем тяжелее становилось Вильгельму с ними совладать. Он боялся предостережений Альбиона и никак не мог воздействовать на людей, только смотреть. Почитатель, всегда живший на Земле и пересекавшийся с людьми часто, все же не мог до конца их понять, потому что не верил, что эволюция смогла одурачить его и заставить человека отклониться от выбранного Вильгельмом в лабораториях курса развития. Изучить все народы Вильгельм, как ни старался, но так и не смог, и чем сильнее люди плодились, чем больше рождалось в них различий, тем тяжелее было поспевать за ними. Один исследователь не мог понять миллионы, а потом и миллиарды существ, а их индивидуальность, пусть и разделенная на многих индивидов, оказалась слишком сложным объектом опытов. И в какой-то момент, когда главный его друг и помощник бесследно исчез, у Вильгельма совсем опустились руки.

Двадцать первый век был Вильгельму так противен, что даже поклонения Создателю не приносили радости. Тем более он понимал, что поклонялись они уже не ему. Существа, уничтожавшие Планету, залившие ее земли невинной кровью, в древние времена казавшейся не такой алой, имели к нему прямое отношение. Существа, уничтожившие прежнюю красоту природы и посчитавшие себя хозяевами Вселенной, никак не могли быть ему приятными. Но отчего-то он не хотел гибели всех.

– И это все из-за людей, все из-за них. Они даже сами на себя накликали беду! – шепотом бубнил Вильгельм,размешивая в кружке быстрорастворимый кофе, а Лилиан, уже насытившаяся сухими сверчками, сидела на краю стола и нахально поглядывала на Эльгендорфа. – Не смотри на меня так. Без тебя было бы не так противно.

Она будто бы говорила: «Посмотри на твой послужной список. Не скажешь, что ты ненавидишь своих отпрысков».

Пить кофе на голодный желудок было плохой идеей – в животе скрутило, и Вильгельм решил перекусить. Ничего кроме пачки медовых хлопьев в шкафу не нашлось, так что ему пришлось хлебать их с молоком под пристальный взгляд Лилиан. Вильгельм решил почитать новости. Для него же это означало «лицезреть, как низко может пасть человек и думать, что в этом есть его вина». Но стоило Эльгендорфу включить телефон, последний из запасных и неразбитых, как на экране появились пропущенные вызовы.

– И что им от меня опять надо? – пробурчал Вильгельм, запихнул ложку хлопьев за щеку и решил перезвонить. Но его опередили.

Номер значился как неизвестный, и Вильгельм даже не пытался вспомнить, кому принадлежали знакомые цифры. Как оказалось, зря не проверил.

– Валерий Константинович, добрый день! – Прозвучал звонкий мужской голос на другой стороне. – Простите за беспокойство. Я звонил вам за утро раз десять, но вы не ответили. Вы не могли бы подъехать к нам сегодня?

– Я? А зачем я вам? – поинтересовался Вильгельм, смутно узнавая голос, звучавший в телефоне. Это был Егор, секретарь его тайного человеческого бизнеса. Только вот «Валерий Константинович» был в отпуске.

– Не думаю, что начальство пристало дергать, когда оно в отпуске.

– Вы же сами говорили, что у директора его не бывает, Валерий Константинович! – воскликнул Егор с воодушевлением, но, услышав, в ответ сдавленный злобный рык, поспешил добавить: – Валерий Константинович, простите, но у нас тут какие-то жуткие проблемы с поставками. Я пытался что-то сделать, но сделать ничего не получилось. База летит, данные пропадают, система лагает, нужно вводить пароли, а доступ к базе данных есть только у…

– Да ты можешь не трещать как сорока? – прошипел Вильгельм, ни на шутку испугав ни в чем не повинного секретаря и развеселил Лилиан. – Приеду сейчас, скажи, чтобы все были на месте! Если хоть кого-то не будет – пожалеете, что я не сменил номер!

На другой стороне запищали испуганные гудки. Вильгельм отложил телефон в сторону.

– Опять они! Опять. Чтоб они все под землю провалились! – бубнил он, стуча длинными ногтями по столу.

В принципе падение под землю можно устроить. Но Планету жалко – ей бы пришлось долго восстанавливаться, чтобы вернуть былую красоту.

Вильгельм был в ярости. Последние дни и он без того переживал, а его просили, нет, даже требовали приехать на другой конец города, чтобы решить какие-то проблемы, до которых ему нет дела. Но немного подумав о том, как полезен его бизнес, решил поехать.

Дрожащей рукой он взял миску и хотел положить ее в раковину, но ему вдруг стало так противно, так мерзко от всего на свете, что Вильгельм, сдавленно рыкнув, швырнул посуду об стену, а стоило за спиной раздаться шороху, развернулся, схватил поднос со стаканами и бросил его в сторону Лилиан. Стаканы, к счастью для Лилиан, пролетели мимо, но игуана прижухнулась, замолчала и испуганно глядела на Вильгельма.

На звук удара прибежал перепугавшийся Нуд, натянувший на шею новогоднюю гирлянду. Его глаза были такие круглые, что это, казалось, невозможно физиологически.

– Что случилось? На нас напали? – запищал карлик и вцепился в ножку высокого стула. – Куда прятаться? Что делать?

– Я просто уронил миску.

Карлик посмотрел на груду стекла с валявшимся рядом с ней подносом, на испугавшуюся Лилиан, подумал, но решил промолчать.

– Хорошо Вы уронили, Господин.

«Тебе бы микстурки успокоительной похлебать, Вильгельм, а то скоро совсем в психованного превратишься, а тут таких сразу на костер», – издеваясь, когда-то говорил Ванрав.

– Идиоты, которые на меня работают в человеческом мире, ничего без меня не могут решить. Придется ехать к ним, так что остаешься за главного.

– Вы еще и работаете?! – изумился Нуд. – Когда ж Вы успеваете? У Вас ведь столько забот!

– А я и не успеваю. – Немного уродливо улыбнулся Вильгельм, почесал переносицу длинным ногтем и сказал. – Лилиан не трогай – пусть ползает, но смотри, чтобы она провода не грызла. А если начнет грызть – подсунь ей синий. Она так быстрее скончается. Надеюсь, с Шурой вы поладили?

– Да, Господин! Ваш крыс милый и умненький! – Заулыбался Нуд и погладил рисунок котенка на футболке. – Вот только кота бы…

Эльгендорф пропустил это мимо ушей.

– Тогда весели его, пока меня не будет. Вернусь поздно. – Зачем-то добавил Вильгельм и, сняв испугавшуюся Лилиан со стола, пошел одеваться.

Вскоре он, нарядившийся в черное, вышел на улицу. Дождь уже закончился, дороги были в лужах, а Солнце пригревало совсем по-летнему.

Машина стояла на специальной стоянке – черная, с кожаным салоном и дорогущей магнитолой, которую даже можно было подключить к Связистору. Благо, в технике Вильгельм немного понимал, – Норрис постарался когда-то и объяснил все тонкости, что только знал. А Норрис Херц в технике разбирался, наверное, лучше, чем все хваленые механики и инженеры вместе взятые.

Вильгельм бросил сумку с документами и техникой на сидение рядом и потер глаза. Он очень устал, устал, наверное, даже больше, чем когда люди начали выдумывать разные языки, и Вильгельму в кабинете под землей приходилось днями заучивать разговорники, составленные Ванравом, чтобы понимать беседы людей. Но вот в бессрочный отпуск отправляться совсем не хотелось.

Он посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся. На шее краснела полоса, оставленная хвостом Лилиан.

– Чертова Лилиан! Чтоб тебя чем-нибудь зашибло. Видеть тебя больше не могу!

Почитатель мог бы выбросить игуану на улицу, но так не хотел марать руки, что смиренно терпел выходки зеленой мегеры, каждый раз напоминая себе, что эта ящерица – особенная, и избавиться от нее просто так невозможно и даже немного опасно.

Ему пришлось, ворча и ругаясь на своем не очень благозвучном языке, застегнуть рубашку на все пуговицы, чтобы скрыть полосу, которую обыватель мог вполне спутать с отметиной, оставшейся после неудачного опыта с веревкой и мылом. Он включил погромче любимую музыку, выехал на проспект, где, как обычно бывает в послеобеденное время, люди галдели и трещали, носились куда-то, сигналили, шумели, кричали, обзывались, перебегали дороги и вели ту суетливую и бессмысленную жизнь, что дана лишь людям. Необъяснимо насыщенную, но короткую и хрупкую.

Вильгельм направлялся на другой конец города, где его должны ждать. Во всяком случае, он надеялся, что звучал достаточно устрашающе и никто не решился улизнуть. Он выехал с проспекта, пронесся мимо спящего цирка и банка, заросшего розами и флагами, и направился в «правый» район, который расположился за «правым» длинным мостом. Названия Вильгельм упорно не запоминал. Дома в городе все практически одинаковые.

«Позорище. А когда-то люди строили Пантеоны», – грустно подумал Вильгельм, проехав длинный дом-червь, облепленный утеплителем.

Вильгельм каждый раз говорил, что переедет в другой город, но последние десять лет даже не мог покинуть собственной квартиры, которая далека от идеальной. Извращенная и грязная гармония. То, что так нужно в мире-карусели.

Вильгельм пролетел на красный, немного облив водой из лужи кого-то на остановке. Новый поворот, новая безликая улица. Обиднее всего за природу, которую люди, поселившиеся в коробочных лагерях железа, стекла и бетона, уничтожали. Рубили и жгли леса, загрязняли воды и воздух следами своей жизни. Люди плевали в лицо Почитателю, сами того не понимая, но он-то понимал все.

Когда Вильгельм свернул с основной дороги и выехал на проселочную, он включил музыку еще громче. Он любил, когда из-за музыки невозможно ничего слышать – словно мир немел на четыре минуты, и в эти моменты Вильгельм отдыхал.

Склад находился за длинной проселочной дорогой, окруженной деревьями. Покатые облезшие бока склада были скрыты за высоким забором, над которым болталась табличка «Глина. Стройматериалы. Щебень». Эльгендорф глянул на нее и усмехнулся. Он никогда и подумать не мог, что людей так легко обмануть. Железные двери раскрылись, и машина заехала в пустой двор. Вильгельм владел складом и всеми его пристройками, включая бесконечные линии туннелей под городом, которые были ему и его помощникам нужны. Когда-то он выиграл все это у какого-то пьянчуги в покер – тогда в азартных играх ему везло.

На улице парило, а за деревьями виднелся завод, выбрасывавший в голубое небо облака красного пара. Вильгельм взял вещи и, даже не поставив машину на сигнализацию, направился к одной из пристроек, бока которой изувечены ржавчиной. За железной дверью ждала пустота, разбросанные там и сям бумажки, пакетики чая, пыль и открытая дверь, ведущая в подвал, откуда доносились громкие разговоры. Вильгельм подошел ближе.

– Я тебе говорил – не надо было ему звонить! Мы и без него справимся, а сейчас кто-то огребет по полной! – тараторил мужской низкий голос, слегка хриплый от курения.

– Огребет, не огребет, а без него мы ничего не сделаем! – ответил второй голос, принадлежавший тому самому секретарю, звонившему утром. – Мы же сами виноваты! А у него из-за нас могут быть проблемы!

Вильгельм знал – вся правда говорится за спинами героев обсуждений. Он присел на табуретку у лестницы и продолжил слушать.

– Мелкий обсосок! Зачем ты позвонил? Еще раз подлизаться к начальнику?! – закричал третий голос, принадлежавший Яне Горбуновой, чья фамилия полностью описывала внешний вид женщины.

– О чем ты? – воскликнул секретарь, по звуку схватив что-то со стола дрожащей рукой. – Я же просто секретарь, я делаю свою работу! И если происходит что-то неотложное, моя обязанность доложить начальнику!

– Обязанность?! Да тебя здесь вообще быть не должно! – завизжала Яна, а Вильгельм прямо-таки видел, как ее неприятная физиономия скривилась. – Да я прорубала себе место через всех знакомых! А ты просто приперся, видите ли, через собеседование!

– Но ведь так и было!

– Мы бы справились сами, если бы ты не влез! Подтерли бы что-то, подделали! Никто бы и не узнал о том, что что-то произошло! – Воскликнул еще один мужской голос.

– Но потом бы все равно раскрылось! И он бы узнал, что вы виноваты в его проблемах! – крикнул секретарь Егор, будто случайно, и, как только эти слова вылетели, послышался топот женских ног, что-то было брошено в Егора.

– Яна, Яна, успокойся! – закричал секретарь, убегая от коробок бумаги для печати и пачек ручек, как от снарядов. – Ты же все разнесешь!

– Плевать! Мы все скажем, что ты виноват! – воскликнул мужской голос, принадлежавший Павлу Григорьевичу – бывшему мужу Яны, который все еще жалел об их разводе. – Подвалов тут много – бросим и никто тебя не найдет!

Вильгельм хмыкнул, поднялся с насеста и решил все-таки спуститься. Куриные разборки рабочих слушать даже весело, но вот угроз смерти, пусть даже и шуточных, он не потерпит. Не в его подвалах. Его руки будут чисты.

– Что тут происходит? – поинтересовался «Валерий Константинович», вальяжно спускаясь по крутой лестнице, не держась за перилла и засунув руки в карманы. – Я слышал крики и, готов поспорить, вы очень оживленно обсуждали то, ради чего позвали меня в мой выходной.

Внизу тепло, горело несколько лампочек, освещавших длинный офис с разбросанными по периметру столами. Вдали виднелись двери, между рабочими местами стояли книжные шкафы и были расклеены карты районов с красными точками. Весь пол усыпан листами бумаги и ручками, вывалившимися из коробок.

– Валерий Константинович! – воскликнула Яна, которая с видом котенка, представлявшего себя тигром, уверенно шла по направлению к боссу. – Мы не хотели вас тревожить! У нас кое-какие трудности, но мы их можем уладить и самостоятельно!

– Но меня все-таки позвали, – отрезал Вильгельм. – Не будут же меня звать просто так.

– Это все Егор! У нас все хорошо, вы не беспокойтесь, Валерий Константинович! Поезжайте домой, мы справимся! – поддакнул Яне ее бывший муж.

– Заткнитесь. Прекратите превращать мой подвал в хренов курятник. Знаете ли, если один цыпленок убегает и ходит ночью у курятника, лис приходит и сжирает всех, а не только беглеца, – сказал Вильгельм, а подчиненные в ужасе отшатнулись.

Эльгендорф обвел взглядом дрожавших от страха подчиненных. Еле заметно довольно улыбнулся.

– Вы не можете признать своих ошибок и сваливаете их на секретаря, от которого пока не было проблем. Зато от вас – хоть отбавляй. Даже если я редко появляюсь, это не означает, что мне все равно. Ваша забота – делать так, чтобы приезжать мне вовсе не приходилось, уяснили?

– Шеф, но проблем ведь и не было! Поставки идут, клиенты есть! – вставил гнусавым голосом Николай Гущин, которого никак, кроме «Гусь», не называли. Шея у него и в самом деле была гусиной.

– Правда?! А когда вы перепутали адреса и почти отправили заказ в дом полицейских? Кто бы сел в тюрьму при провале? Уж поверьте, точно не я.

Повисла липкая тишина. Вильгельм наслаждался ей. Все боялись за свою шкуру, цеплялись за молнию курток и нервно ковыряли ногти.

– Молчите? – спросил он. – Вот ваша смелость в действии.

Вильгельм повернулся к Егору и кивком указал ему на стул. Желания вдаваться в дела фирмы не прибавилось, но раз приехал, нужно хотя бы сделать вид, что работа интересовала. Вильгельм уселся за стол, и вопросительно взглянул на Егора, который топтался рядом и не знал, что делать.

– Садись, рассказывай, что было. Не зря же я притащился.

– Эм, ну… – потянул Егор, схватился за ворот своей рубашки в огурцы и оттянул его от бледной тонкой шеи. Спохватился и плюхнулся напротив Вильгельма. – У нас появились конкуренты. С поставкой проблем не было как раз до того момента, пока они не появились…

Егор сглотнул ком в горле, оглянулся – все смотрели на него с укором и нескрываемой неприязнью.

– И что они сделали?

– Они? Ой, да так, знаете, Валерий Константинович…

– Ничего! Ничего они не сделали, это Егор все придумал! – встрял Гусь.

– Яна, принеси нам кофе, а Зося пусть проверит, не залежалось ли чего в погребе. Николай, посмотри базу данных на складе и принеси мне распечатку всех заказов за последние дни. А ты, Павел, возьми Олега, сходите на улицу и проветритесь. Ненавижу табачную вонь.

Когда все ненужные, с видом побитой собаки, ушли, Эльгендорф расслабился и даже протянул ноги под столом, чуть задев черным ботинком с заклепками тонкие щиколотки Егора.

– Рассказывай, нам никто не помешает, – сказал он, вглядываясь в красное от смущения и волнения лицо секретаря. – Ну не бойся ты меня. Не съем ведь.

От шутки парню стало хуже. Он полез в папку, принялся перелистывать распечатки и краснел с каждой секундой больше. Вильгельм смотрел на него и невольно вспоминал Нуда. Похожи они все-таки, и не только веснушчатыми мордами.

– Компания есть одна, Валерий Константинович. Наши конкуренты… Нет, вы не думайте, что они лучше нас, совсем нет!

– И что же эта злостная компания сделала? – бесцветно поинтересовался Вильгельм, рассматривая потолок.

– Ну… – задумался Егор и сглотнул ком. – Она занимается поставкой намного дольше нас и занимает большую часть рынка…

– Я могу купить ее и проблем, в таком случае, не будет. Буду монополистом, – сказал Вильгельм, а про себя подумал: – Мне принадлежит всё, Егор, всё на этой Планете, всё в этой Галактике. Даже ты. Интересно, что бы ты сделал, если узнал правду?

– Валерий Константинович, понимаете, дело не только в том, что они захватили бо́льшую часть рынка. Вот они связались с каким-то иностранным поставщиком. То ли с Америки, то ли с Голландии. И заключили договор. А сейчас они зачем-то пришли и к нам, решили покрыть своими сетями и нас тоже…

– То есть они хотят купить нас?

– Видимо так. Но дело не только в этом, – промямлил Егор.

– Неужели эту проблему нельзя решить деньгами?

– Не все так просто, Валерий Константинович…

За несколькими испуганными вздохами Егора последовал долгий, сравнимый с лекцией в университете, рассказ о компании, угрожавшей им войной. Мол, они срывали сделки конкурентам, отправляли полицию на места встречи и вообще всячески портили жизнь людям, решившим немного подзаработать на убийствах других людей. Хотя нет, конечно же не на убийствах. Это просто долгий и мучительный суицид, ведь торговал Вильгельм даже не наркотиками и оружием, а всего-то специальными пищевыми добавками, которые в Академии использовали как ингредиент химикатов, а люди, хлебавшие запрещенные всеми врачами мира препараты из-за «особого эффекта» хорошели, вытягивались и превращались в «улучшенную версию себя». Ненадолго, на пару месяцев. А потом медленно рассыхались. Вильгельм полагал, что таким образом «чистит» Землю от испорченных, неугодных ему людей. Благая цель может наскучить, но бросать жалко, как с сигаретами. Еще одна вредная привычка, оставляющая приятное послевкусие. Особенно, если курить яблочные.

После рассказа воцарилось молчание. Егор, даже не знавший, что бо́льшую часть рассказа Вильгельм прослушал, теребил заусенцы, а Эльгендорф молчал. Ситуация была не настолько серьезной, чтобы переживать. У него были проблемы иного масштаба.

– Хорошо, Егор, спасибо. Подумаю, что можно сделать, – через несколько минут молчания сказал Вильгельм, прикинув, во сколько же ему обойдется купить компанию. Количество нулей не беспокоило – Властитель Галактики априори не мог нуждаться в средствах.

– Вы уж простите, что мы не сразу вам сказали. Думали, что как-то сами справимся, но все вышло из-под контроля.

«Людишки, думаете, все вам по плечу. Но всегда ошибаетесь».

– Ничего страшного. В мире есть вещи куда страшнее нападок павших ниже плинтуса людей, Егор. Ты еще слишком молод, чтобы это понять.

Егор удивился, но ничего не сказал. Точного возраста Валерия Константиновича никто не знал.

Вдруг кто-то начал неуверенно спускаться по лестнице, что-то бухча под нос. Вильгельм понял, кому принадлежал голос, и это его не обрадовало. Из потолка сначала появилась одна нога в красных чулках, затем вторая. За ними втянулись бедра фиолетовой юбке-карандаш, поднос, зажатый под мышкой, и только после этого – остальная Яна, державшая в руке чайничек и две чашки.

– Ты летала в Гондурас за кофе? – спросил Вильгельм, когда Яна поставила на стол две чашечки тошнотворного фиолетового цвета с узором из конфет.

– Не хотела мешать, пока вы разговариваете, – слукавила Яна и взяла в руки чайничек, такой же ужасный, как и чашки.

Вильгельм посмотрел на чашки. В одной из них, среди быстрорастворимых дешевых зерен, от которых даже на расстоянии пахло клеем, несло чем-то еще. Эльгендорф пригляделся, принюхался. Ему хватило пары мгновений, чтобы убедиться.

«Нет, Вильгельм, но она же не такая идиотка, чтобы и в самом деле так сделать», – пронеслось в его голове, но Эльгендорф, поглядев в ее глаза, решил, что люди способны на многое.

Поэтому чашку, которую она сначала поставила перед секретарем, невозмутимо забрал Вильгельм. Яна побледнела. Ее сухие, покрытые тонкими полосками плоских вен, задрожали. Егор взглянул на начальника, но побоялся даже рот открыть.

Первый глоток обжег Вильгельму горло – растворимый кофе он терпеть не мог. А через мгновение на языке осел порошок, который ему, конечно же, не нанес никакого вреда. А вот людям…

– Отравить его хотели? Какие вы идиоты.

– Валерий Константинович, я!… – начала было Яна, но Вильгельм яростно отмахнулся от нее и демонстративно, не сменив бесцветного выражения лица, бросил чашку об стену. Та, просвистев всего в нескольких сантиметрах от Яниной руки, разлетелась на осколки, а остатки яда разлились по полу.

Вильгельм медленно встал, выпрямился. Он был на две головы выше Яны. Вильгельм почувствовал, как билось ее сердце.

– Неужели ты вы подумали, что так можно?

– Валерий Константинович, я…

– Я задал вопрос.

Яна, пожевав губы, скривилась, шмыгнула носом и, сморщившись, заплакала. Горячие слезы полились по щекам, щедро сдобренных косметикой, размазали тушь и превратили ее в уродливое недоразумение. Егор переводил испуганный взгляд с Вильгельма, невозмутимо смотревшего на чужую истерику, на Яну.

– Чтоб тебя я тут не видел, поняла? – отрезал Вильгельм. – Еще раз увижу – пожалеешь, что на свет родилась. Я тебя в порошок сотру, бессовестная ты стерва, поняла?

– Валерий Константинович… – прошептала Яна и попятилась к осколкам. – Я могу объяснить…

– Выйди вон.

– Я не хотела…

– Вон! Я сказал, вон! – закричал Эльгендорф, схватил со стола чашку и бросил в ее в сторону Яны, а женщина, споткнувшись о свои же туфли, побежала к лестнице, взлетела по ступеням и убежала на улицу, громко хлопнув дверью.

В подвале вновь повисла тишина. Листы бумаги, поднявшиеся в воздух от поднятого Яной воздуха, осели на пол. Вильгельм молчал, руки его, все еще сжатые в кулаки, подрагивали.

«Она подсыпала ему яд. Яд. При мне! И думала, что все в порядке вещей! Животные. Нет, хуже. Даже звери так не уничтожают себе подобных».

– Егор, ты в порядке? – прошептал Эльгендорф, когда чуть успокоился.

– Да, Валерий Константинович, но я все еще не понял… Господи, что с вашими руками?!

– А что с ними не так? А, вот оно что. – Вильгельм разжал кулаки и удивился – длинные ногти прорезали борозды на ладонях, и из ран капала плазма, его «кровь», напоминавшая человеческую только цветом и консистенцией.

– Их надо обработать! – воскликнул Егор и, не услышав тихую просьбу перестать беспокоиться, помчался за аптечкой в дальний угол. – Не трогайте, а то будет заражение крови!

– Не будет, – пробубнил Эльгендорф, для интереса прикидывая, как надо постараться, чтобы отравить его.

Егор подбежал, пододвинул стул к Вильгельму и начал медленно обрабатывать его раны, аккуратно сжимая большую ладонь Эльгендорфа в своей. Вильгельм пару раз шикнул от боли, так, для приличия. На самом деле он и не почувствовал ничего.

– Ты понял, что произошло? – спросил Вильгельм, когда Егор начал закручивать повязку.

– Я… Не очень, если честно…

– Яна тебе порошка нашего насыпала. Пару дней без новой дозы – и ты бы превратился в инвалида. Две недели – оказался бы прикован к кровати. А через три…

– Я знаю, Валерий Константинович, смерть в лучшем случае. И чем быстрее – тем лучше.

– Ты так спокойно об этом говоришь, будто это с тобой не впервые. – хмыкнул Вильгельм, а Егор потупил взгляд. – Это не впервые? Отвечай.

Егор закрепил повязку на одной ладони и, чуть подумав, перешел к другой.

– Было как-то раз. Они устроили мне «свидание». Сказали, что девушка какая-то очень хотела со мной познакомиться. Но я в тот день заболел и не пошел, попросил друга сходить, посмотреть, что за девушка. Так он сказал, что там три бугая стояли с огромными кулачищами и битой. Наверное, меня ждали…

– И ты даже не пошел в полицию?

– Да зачем, Валерий Константинович, нет же доказательств… Тем более я не знаю, на самом ли деле меня ждали или кого-то другого.

– Или это три братца, которые решили защитить честь своей сестрицы, – хмыкнул Вильгельм. – Нет, Егор, мы не в восемнадцатом веке. Все очевидно.

Егор потупил взгляд и ничего не сказал. Молча закончил обрабатывать ладони Вильгельма, завязал вторую руку и тихо сказал: «Готово».

– Ты проходил медицинскую подготовку? – спросил Вильгельм, когда увидел повязки. Такие он в последний раз видел на войне, в одном госпитале, где он пересидел бомбардировку, ожидая, пока залатают ногу его попутчика.

– Нет, у меня сестра в больнице работает, она меня учила. Вам бы домой, Валерий Константинович, это ж больно.

– Чепуха, царапины. Знаешь, посиди-ка пока дома.

– Но я ведь не могу не появляться на рабочем месте из-за какого-то пустяка.

– Удивительно. Ты считаешь попытку отравления пустяком? – хмыкнул Эльгендорф и, порывшись в карманах, вытащил флешку и протянул секретарю. – На вот, будешь вести дела из дома. Лучше не светить нашими координатами.

Егор вздрогнул, но решил не перечить. Пусть руки начальника были перебинтованы, но никакой уверенности в том, что кулаки не могли ударить, нет.

– Но это же ваша.

– Не раздражай меня. Себе оставь. Будет лучше, если с этими документами будут делать хоть что-то, а мне некогда.

Егор, все еще находившийся под впечатлением от прожитого дня, предложил начальнику проводить его до машины. Вильгельм удивился, но согласился.

Когда они вышли на улицу, уже погрузившуюся в сумрак, Егор, изумленный картиной поднимавшегося по стремянке Вильгельма, засунувшего руки в карманы, испуганно обвел пустую стоянку местами.

– Что-то не так? – спросил Почитатель, уже открывший водительскую дверь.

– Я, ну…

– Да говори уже, хватит мямлить! – прикрикнул Вильгельм, но сделал это так устало, что даже удивился своему тону. И когда успел утомиться?

– Меня обещали подвезти до дома, но уже уехали! – на одном дыхании выпалил Егор.

– Так тебя подвезти надо или что? – С каждым словом сил у Вильгельма было словно меньше, и голос становился тише.

– Я… Я и сам дойду, наверное, – прошептал Егор и вновь оглянулся на пустырь. По темневшему небу проплывали тучи, тянуло холодом.

– Садись уже, подвезу. Давай, без разговоров.

Егор попытался отказаться, но сдался и сел на переднее сидение. Вильгельм пару минут подышал прохладой и ароматом приближавшегося дождя, сел и завел машину. Егор, никогда не ездивший в подобных автомобилях, хотел было сказать какой-то комплимент. Пару минут он думал, а потом ляпнул, что внутри до сих пор пахнет кожей, а Эльгендорф хмыкнул.

– Чем же тут должно пахнуть?

Егор промолчал.

Вильгельм включил климат-контроль закрыл окна и отгородился от города затонированными стеклами. Егору стало не по себе. Начальник был странным, про него всякое говорили. А находиться в закрытом помещении с тем, у кого, как говорил Олег, «не все дома», страшновато.

Это было неправдой – дома у Вильгельма нет, поэтому и никого там тоже, соответственно, быть не могло. А отсутствовать – тем более.

Они выехали на дорогу, Вильгельм включил музыку. Егор вздрогнул от неожиданности – он такую музыку не слушал, всегда пугался и переключал.

– Где живешь? – поинтересовался Вильгельм. Вокруг желтели фонари, а улицы были темно-серыми. Люди стояли на остановках и старались поскорее оказаться дома. Тучи надвигались.

– На улице Сентябрьской, дом тринадцать, – тихо ответил парень и вцепился в рюкзак. – Но вы меня просто на углу остановите. Во двор не заезжайте, если можно.

До дома доехали быстро, всего за три песни, попав лишь под два светофора. Улица находилась в районе на противоположной стороне реки, а дом стоял неказистым малиновым особняком в семь этажей с небольшими окошками и цветочным магазином на первом этаже. Его окружали стройки.

Егор, вцепившись в рюкзак сильнее, растекся в благодарностях, но, когда понял, что Вильгельму от его слов ни холодно, ни жарко, поблагодарил еще раз и убежал во двор. Эльгендорф проводил его взглядом.

«Странный он все-таки, этот Егор. И чего он так испугался?»

Когда Вильгельм приехал, уже разошелся дождь, похолодало. Дома пахло блинами, мылом и освежителем воздуха «морской бриз». Почитатель повесил пальто на крючок, оставил мокрые от дождя ботинки на коврике в прихожей. На кухне было чисто, на плите кипел чайник, а Шура сидела на столе и жевал арахис. Вильгельм обрадовался уюту.

Почитатель сходил к себе в спальню, переоделся в домашнее. На кровати сидела Лилиан и дрыхла. И даже она в тот вечер перестала раздражать.

Когда Вильгельм вернулся на кухню, за столом уже сидел Нуд, который, стоило завидеть перебинтованные ладони Почитателя, подлетел к нему и начал расспрашивать, все ли хорошо и не нужно ли было вызвать помощь. Вильгельм улыбнулся и сказал, что беспокоиться не стоило и что он все равно не чувствовал боли от царапин.

Ужинали блинами и горячим шоколадом, варить который пришлось Вильгельму, потому что Нуд не доставал до тумбочки. Однако карлик тоже не стоял без дела – он сумел вскипятить чайник. От Джуди новостей не было, а голова Вильгельма сплошь забита мыслями о людях. До глубокой ночи они, в компании Лилиан и Шуры, смотрели фильм про Космос. Вильгельм объяснял Нуду, что все это – полнейшая выдумка, а карлик радостно болтал ногами и жевал попкорн.

Спали крепко, на диване, накрывшись одним огромным пледом. Лилиан подползла к Вильгельму и, мечась между желанием задушить его хвостом и получить на следующий день на обед сверчков, в который раз выбрала второе и тоже засопела.

Глава шестая

Класс белый, полный белых стульев, парт и обклеенный белыми обоями. Воздух пах стерильной чистотой. Профессор Грохнворт монотонно диктовала лекцию, а с тридцать учеников чертили конспекты на экранах в столах. Они даже не поднимали голов, которых оказалось больше, чем тел, старались успеть запечатлеть все в планшетах. Оно и понятно – этот предмет был одним из самых важных на курсе. На последней парте занимались другим.

Вильгельм, прикрывшись учебниками, усердно вырисовывал звездную карту в альбоме, подсчитывая расстояние между Планетами на калькуляторе, припрятанном в кармане хламиды. Волосы скрывали лицо, руки покрыты тонкими полосками лечебных наклеек, приноровились рисовать так, чтобы от письма не отличить. Рядом Норрис, прикрыв глаза рукой, дрых.

– А сейчас кто-то расскажет нам о Почитателях, вернее, об их главной задаче в нашем мирозданье, – бубнила Грохнворт, существо настолько отвратительного вида, что даже классифицировать ее невозможно. Напоминала она жабу из кабинета биологии на желейной подстилке, заменявшей ноги. По следу слизи всегда можно было отыскать ее в университетском блоке Академии. Под монотонный голос, напоминавший тихое бульканье газов под водой, Вильгельма и Норриса, которые ее предмет знали «на зубок», всегда клонило в сон, и если Херц не боялся захрапеть прямо на уроке, то Эльгендорф всячески старался развеселить себя. Хорошие оценки ему важны.

Но он был настолько погружен в рисование, пытаясь как можно точнее вырисовать кольцо на Сатурне, что никого не слышал. Планету хотели назвать как-то иначе, но Вильгельм думал о ней только так. Наверное, вдохновился Норрисом, который так назвал цепь на кармане.

Когда оставалось подрисовать пару метеоритов, Норрис, вдруг проснувшийся, с силой долбанул его по коленке, будто пытаясь выдернуть из мечт и вернуть в реальность.

Вильгельм, будто сквозь пелену, услышал свое имя.

– … Вильгельм Эльгендорф, расскажи нам о главной роли Почитателя. – Она кивала головой и придурковато улыбалась, как делала всегда, когда звала младшего из группы по имени.

Вильгельм тихо вздохнул, улыбнулся вымученно. Но Норрис услышал и увидел, еле сдержавшись, прыснул в кулак.

– Давай, скажи что-нибудь. А то же не отвалит! – прошептал он и вновь тихо захихикал. Его темные глаза смеялись даже громче рта.

Вильгельм прокашлялся в кулачок, сжал лазерную ручку в шарик и сунул за ухо. В глазах каждого одногруппника сияла насмешка.

«Ну же, шмакодявка, сказани что-нибудь», – будто говорили они.

– Почитатели создают Планету или целые Галактики, изобретают и выводят вид, который становится первопроходцем на данной местности, а затем, если Планета оказывается пригодной для жизни, превращают ее в продолжение Шаттла, – отчеканил Вильгельм давным-давно выученный текст.

Класс смотрел на него так, что выходить из класса не последним Вильгельму расхотелось. Заучек не любят.

– Он рот открывать умеет! – фыркнули Луи и Дуи, занимавшие одно тело при двух головах. Ни одна из них умом не отличалась.

Профессор Грохнворт повернулась в их сторону, подняла голову с пустыми зелеными глазницами и улыбнулась.

– Вильгельм Эльгендорф, а во имя кого появляются колонии?

– Начинай сначала, – протянул Норрис и завалился на бок, подложив под голову руку. – Спектакль продолжается. Следующий номер по сценарию – поклонение кумиру.

– Колонии строятся во имя Альянса, – важно проговорил Вильгельм, даже подбородок приподняв, чтобы выглядеть солиднее, а Норрис хихикнул в кулак.

– Пожалуйста, пообещай, что не будешь таким жеманным, когда станешь Почитателем, – прошептал Норрис.

– Да ладно тебе, ни за что, – уверил его Вильгельм, а его юные глаза сияли.

Профессор Грохнворт не унималась, повторяя одно и то же из урока в урок, следуя государственному приказу.

– А что есть Альянс, Вильгельм Эльгендорф?

– Она имя так твое боится забыть, что постоянно его повторяет? – шепнул Норрис.

– Альянс есть содружество Штаба, Академии, Альбиона и Шаттла, Профессор Грохнворт.

– Правильно, Вильгельм Эльгендорф! Альянс – есть единение всего живого! – воскликнула она, а голос ее из монотонного превратился в писклявый и быстрый, словно речитатив. Норрис даже поморщился, а Вильгельм вернулся к рисованию. Он-то был на всех ее уроках, в отличие от Херца, который появлялся лишь на контрольных. Успел привыкнуть.

– Да здравствует Альянс! – воскликнула Грохнворт, подняв руки к стеклянному потолку.

– Да здравствует Альянс! – вторил ей класс, за исключением двух, сидевших за последней партой. У них были дела поважнее.

– Будь славен, Альянс!

– Будь славен…

Вильгельм проснулся. Школьные воспоминания ему совсем не нравились, как и школьные годы.

Он помнил тот день. Тогда они уже три месяца выезжали в Академию из Шаттла, им предлагали выбрать путь, которому следовать. Проводили тренинги, лекции читали, беседовали с ними в клубах поддержки. Бесполезная хрень, придуманная для того, чтобы ненароком никого не ущемить. Будто подачка – все же знали, что выбрать путь можно единожды, вот и боялись ошибиться. Только большинство все равно ошибалось.

«Вы можете быть, кем хотите, лишь захотите!» – твердили им на уроках профориентации таким вдохновленным голосом, что Вильгельм, работавший на свое будущее всю жизнь, только хмыкал. Больше половины так и не стали теми, к чему стремились. И всему всегда была причина. Идиоту никогда не стать Почитателем, а приземленному – великим художником. Трусу не работать в Альбионе, а умному нечего делать в отделе секретарей. Потому что одного желания «быть» – мало. Нужно еще что-то делать, а не только мечтать.

До того как задремать, Эльгендорф валялся на старом диване в гостиной и думал о судьбе Планеты. Шел второй день, а от подруги не было никаких вестей. Количество людей на Планете росло, а времени на решение проблемы оставалось все меньше.

Он думал о том, что все-таки вышло из его проекта. К «чьим» ногам бросил свою жизнь?

Почитатель думал о городах, таких разных и, в то же время, таких одинаковых. Много раз видел Эльгендорф места, какие даже со своей фантазией и талантом к преобразованию, придумать не мог, а бывали и такие, что он пытался поскорее прикрыть глаза рукой и не видеть позора. Но даже они, уродливые и неказистые, созданные пятипалой рукой, поражали до глубины души. Нигде, ни на одной Планете, не было такого разнообразия видов. Не было мест, от которых перехватывало дыхание и от которых на глазах появлялись слезы. Но везде все проблемой было одно – люди, населяющие эти места. И во всех уголках Земли они были идентичны. Никогда, ни в одном живом существе, не сопрягалось столько противоречий, которые посланцы не могли понять.

«Пришельцы» жили в мире, у которого не было границ – он тянулся по всей Вселенной, раскидывая платформы и корабли в темном пространстве. Все жители были разными по всем параметрам и не было даже мысли, что кто-то совершеннее или лучше. Редко на одной улице Шаттла встречался даже одинаковый цвет кожи и разрез глаз.

Они никогда не могли представить, что существовал бы мир, в котором за различия могли убить. Никогда не знали, что разумное создание могло осквернить другое, такое же, но выглядящее или думающее иначе. Никто не понимал, как на Планете, погрязшей в войнах и кровопролитии, могло остаться что-то хорошее. Все это казалось дикостью и не принималось ни Академией, что затеяла этот эксперимент, ни Штабом с Альбионом, что его спонсировали.

Вильгельм тоже перестал понимать, но где-то в глубине пустого тела, лишенного души, еще теплился уголек привязанности к Планете. Он надеялся, что не зря перечеркнул свою счастливую жизнь ради нее. Да и понимал, что, лишись он Земли, возвращаться некуда.

Нуд шарился по ящикам стенки, заставленной хозяйским хрусталем и сервизами, из которых никто никогда не пил. За последние дни он здорово округлился. Ладошки то и дело доставали всяким хлам: поваренную книжку, пластмассовую кружку, спицу, тряпочку или прочую дребедень, которую старушка упрятала подальше и вскоре забыла. Но карлика это, кажется, не волновало – из нескольких лоскутков он соорудил плащик, большие носки ножницами и булавкой превратил в несколько пар маленьких, а книжки обклеил скотчем и сделал себе подобие табуретки.

Вильгельм поднялся с места, но будто тяжелая рука легла ему на грудь и уложила обратно. Вставать совершенно не хотелось, душевное состояние его граничило с меланхолией. На стене висела картина известного художника девятнадцатого века, но имени Вильгельм не мог вспомнить. В те времена, когда Вильгельм получил эту картину, может, его и звали как-то иначе. Все его имена не уместились бы ни в одной летописи.

На кухне остывал недоеденный обед, а на плите стоял будущий ужин. День тянулся медленно, даже воздух был тяжелый и липкий.

– Вы бы на улицу вышли, свежим воздухом подышали, – начал Нуд, примеряя фартук в ягодки. – Погода хорошая, а у Вас цвет лица какой-то нездоровый…

Вильгельм посмотрел в окно и усмехнулся. Дождь лил уже пару часов, заходился пузырями и бил по стеклам огромными водяными кулачищами. Но Нуд, который вот уже освоился и считал себя хозяином квартиры, словно не различал погоду солнечную и не солнечную, а слепо верил вечно ошибающемуся прогнозу по телевизору.

Вильгельм начинал думать, что не зря притащил этого карлика к себе. Все-таки с одной задачей он справлялся на отлично – веселил хозяина глупостью.

Он вновь попытался сесть, но вновь, под действием силы, улегся на бок, подложив костлявую руку под сальные пакли, стянутые в пучок на затылке. Утром он позвонил Егору и приказал ему не выходить на работу. Егоркино смущение чувствовалось через телефон, кажется, даже экран нагрелся больше, чем нужно. Он сотню раз извинился, перекрестился и уверил начальника в том, что «у него все хорошо и он справится», но Эльгендорф стоял на своем до победного конца. Егор вздохнул и согласился поработать из дома. Недельку. Может, чуть дольше.

– Хозяин! Хозяин! Смотрите! – заверещал карлик и вытащил что-то, завернутое в марлю. – Я нашел! Нашел!

Вильгельм все-таки поднялся, не сумев сдержать стона, когда одна из костей ударилась о другую с противным и болезненным хрустом, уселся на колени рядом с Нудом и принял у него из рук сверток. Развернул его и рассмеялся.

– Нуд, это корыто!

Нуд дрожащими руками взял деревянное чудо, трогательно расписанное цветами и ягодами, повертел его так, что ручкой чуть не заехал себе по подбородку, а потом радостно завизжал и улетел куда-то на крючковатых ножках, весело размахивая марлей.

Вильгельм решил даже не останавливать карлика, непонимающе переглянулся с Шурой, который, кажется, тоже пребывал в недоумении.

Вернулся Нуд быстро, в руках у него была книжка. Карлик уселся рядом с заинтересованным Почитателем и начал быстро листать энциклопедию с картинками. Наконец, он наткнулся на раздел «Средневековье» и залистал медленнее, рассматривая заголовки.

– Вот! Смотрите! – воскликнул он и ткнул скрюченным пальчиком в рисунок крестьянки, которая держала на коленях похожее корыто. – Это оно?! Вы давали мне задание, прочитать три раздела! Посмотрите, Вы же были там! Это оно? Я сразу же вспомнил о нем!

– Да, Нуд, оно. Ну, не прям оно, но такое же, как это. Знаешь, а черт его знает, может и оно. Квартировладелице столько лет на вид, что она вполне могла еще из этой самой посудины и гусей кормить веке так в семнадцатом.

Нуд, который старушку никогда не видел, решил поверить и закивал, засовывая книжку под шкаф, где уже была целая библиотека. Вильгельм не задавал лишних вопросов.

– А если я Вам найду второе такое, Вы пойдете в магазин? – поинтересовался Нуд абсолютно серьезно, верча корыто в руках с видом знающего, а Вильгельм рассмеялся.

– Ты вряд ли найдешь еще одно. Я даже не представляю, как это-то тут оказалось! Да и не влезу я в него, я ж тебе не дюймовочка.

– А Вы как ботинки! Привяжите к ногам и идите! Это, кажется, «лапти» называется.

«И за какие такие страдания я должен подрабатывать учителем начальных классов?» – пронеслось в голове Почитателя.

– Знаешь, Нуд, я отведу тебя в музей как-нибудь. Там сам все посмотришь. И на лапти, и на корыто, и на все остальное. А пока я схожу за молоком и без этого. – Вильгельм все-таки не сдержался и хихикнул. – Я же не великан, чтобы носить такие громадные ботинки.

Нуд пошлепал к крысе. Достал ее, усадил на стол, застеленный ворохом газет, и начал зачем-то показывать зверенышу посудину. Вильгельм пошел одеваться к себе в спальню, а когда более или менее привел себя в порядок, увидел, что Шура уже вовсю плескался в корыте, а довольный карлик радостно смеялся и поглядывал в сторону Лилиан, которая от его взгляда ежилась и сворачивалась в темно-зеленый калачик.

– Тебе чего-нибудь купить, Нуд? – поинтересовался Вильгельм, уже засовывая наушники в уши. – Помимо молока и тех ужасных эклеров в коробке, от которых у тебя будет диабет.

– Ой, а я знаю! – воскликнул карлик, подбежал к дивану и вытащил из-под подушки список. – Вот! Я еще пару дней назад написал, но Вы как-то не заходили в продуктовый.

Вильгельм принял желтый листочек, исписанный со всех сторон убористым кривым почерком. В нем много чего значилось, от зеленой зубной щетки до сахара, но больше всего удивило другое.

– Нуд, а зачем тебе шесть кусков хозяйственного мыла? Что ты с ними делать будешь? На кой черт тебе календарь со свиньями? А блокнот с котом? И почему именно с рыжим?

– Ой, я ж люблю котов. – Расплылся в улыбочке карлик. – А рыжие – так это ж вообще предел мечтаний! Хотя, можно и с любым котом, главное чтоб не с собакой.

– Знаешь, а я хотел себе бульдога завести… – мечтательно потянул Вильгельм, а Нуд позеленел и воскликнул, что боится собак до чертиков и вообще уйдет в канализацию, если увидит щенка. Эльгендорф решил обдумать этот вариант, но карлика почему-то стало жалко, и Почитатель просто кивнул, натянул капюшон по брови и вышел на улицу.

Дождь продолжал лить, дыр в асфальте не видно, так что шел Почитатель осторожно, чтоб ненароком не провалиться. Хоть ироста он приличного, а встречались и такие ямы, что наступить можно по колено.

«Спасибо, управляющая компания. И за что я плачу, спрашивается?» – подумал он, но музыка в наушниках заглушила размышления.

Он широко расставлял ноги и кое-как маневрировал между местами, где эти дыры должны быть, но все равно угодил в одну по щиколотку. Выразительно ругнувшись, Вильгельм поглубже запихнул капельки беспроводных наушников и пошел дальше, вглубь домов. Улица, начинавшаяся от проспекта и носившая имя писателя, с которым у Эльгендорфа когда-то была нешуточная вражда, шла до трамвайной линии, а за ней – терялась среди частных домов, многие из которых уже сгорели или ожидали сноса.

В наушниках играла песня, наполненная клишированными фразами и наложенная на безвкусную музыку, но к всеобщему унынию она подходила как ни одна другая.

Магазинная вывеска красными буквами разрезала мрак улицы. Вильгельм прошлепал по лестнице, чуть не поскользнувшись на мокрой ступеньке, и попал в теплое помещение с тучным кассиром, отстраненным лысым охранником и противным голосом громкой связи, от которой он отгородился музыкой в наушниках. Эльгендорф взял тележку и поехал с ней мимо белых стеллажей. В магазине чисто, и от этой чистоты становилось дурно. Почитатель считал, что без толики бедлама невозможна спокойная жизнь, но его, кажется, поддерживал только он сам.

Вильгельм пытался сверяться со списком Нуда, но карлик вписал туда столько всего и так мелко и неразборчиво, что легче просто скупить весь магазин или вовсе переехать сюда. Но Вильгельм бросал в тележку все новые и новые бесполезные вещи. Зачем – не знал. Просто он забыл, какого это – тратить деньги на кого-то, кроме мутировавшей крысы и ненавистной игуаны.

Еду тоже брал, но, так как сам ел мало, делал упор на вкусовые предпочтения Нуда. Мучного в тележке было столько, что Вильгельм мог открывать булочную и торговать там несколько недель без пополнения запасов.

Уже у кассы он вспомнил, что молока так и не купил. Пришлось возвращаться и выслушивать тираду кассира. Эльгендорф уже хотел сравнить его со слюнявым пакетом творога, который он пробивал, но решил промолчать. Расплатившись наличными, Вильгельм свалил купленное в тележку. Охранник посмотрел на него с сочувствием.

Выехав на улицу с тележкой, Вильгельм решил, что доедет до дома с комфортом. Внутри вновь проснулось ребячество, которое так никто и не смог из него вытрясти. Состроив важную физиономию, Вильгельм повез тележку дальше, к стоянке, а потом, исчезнув в темноте и отгородившись ею от камер видеонаблюдения, поехал дальше, к дому.

«А что, владелец я Планеты или нет? Все тележки на Земле принадлежат мне!» – хихикнул он и покатился к дому, иногда разгоняясь и виснув на тележке, не касаясь асфальта.

У подъезда Вильгельм позвонил в домофон, но никто не открыл. Раз, два, три. Ответом была тишина. Он полез в карман за ключами и, открыв дверь, затащил тележку в подъезд, а потом к себе, прямо по ступенькам.

В квартире никто не открыл, да и дверь оказалась закрыта всего на один замок. Втащив мокрую тележку, набитую пакетами, Вильгельм наконец-то вытащил наушники и услышал разговор в кабинете. Вернее, монолог.

Свизистор был включен, потому что весь день Вильгельм дожидался звонка Джуди, Шура и Нуд спрятались за углом дивана, а Лилиан, испугавшаяся ни на шутку, сидела под комодом, свернувшись в клубочек.

Вильгельм понял не сразу, почему на экране высвечивалось не милое желтоватое личико Джуди, а отвратительная клыкастая морда Захарри.

– Ты похож на оборванца, Эльгендорф, – высказался Захарри и взлохматил голубые курчавые волосы.

Вильгельм посмотрел на подчиненного-давнего-врага с такой ненавистью, что Нуд прижал Шуру еще сильнее и пропихнулся в угол подальше.

– А ты что здесь забыл? Глава отдела надзора не ты, а Джуди. Я с ней должен поговорить, – процедил Вильгельм, усевшись перед Связистором.

– Ну, не все твои желания становятся явью, Эльгендорф.

– Как и твои, Захарри, – вторил ему Вильгельм, вглядываясь в ненавистные глаза, упиваясь своим превосходством. Ведь именно Эльгендорф когда-то вырвал из рук Захарри победу. Стал Почитателем вместо него. Захарри не забыл.

– Ну конечно, Эльгендорф! –с гадкой улыбкой выдохнул Захарри, не переставая картавить, и откинулся на спинку кресла. – Это же ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, и в рисовании спец, и на курсах молодец. Так на Земле говорят, да? Куда мне, обычному трудяге до тебя?

– Зачем ты позвонил? Я жду важную информацию.

– А почему я не могу тебе ее предоставить? Может, Джуди занята и заставила меня позвонить тебе. Или, может быть, она просто не хочет тебя видеть…

Вильгельм устало вздохнул, закрыл глаза и, досчитав до пяти, вновь открыл. Противная морда никуда не делать, а стала еще противнее.

– Тогда давай по делу, у меня и без твоей болтовни голова болит.

Захарри с вызовом посмотрел на Вильгельма, будто все еще представляя их, поменявшись местами, но все-таки заговорил. Должность обязывала.

– «Список идеальности» – это перечень качеств, которыми должен обладать вид, чтобы иметь право на существование, – начал Захарри, а Вильгельм, прислонившись к дивану боком, внимательно слушал. – В списке качеств много, каждое вписывал Почитатель. Чтобы получить грант на сохранение вида, один из его представителей должен обладать почти всеми, если не абсолютно каждым качеством.

– Представитель? Это что значит вообще?

– И как твоя нетерпеливая морда смогла стать Почитаталем? – прошипел Захарри, но быстро успокоился. – Гирхен, которая чуть ли не единственная выиграла этот грант, выбрала из всего своего вида самого достойного, за все века и тысячелетия, и отправила на тест Альянсу. Тот, проведя кучу опытов над образцом, согласился сохранить его.

– За века и тысячелетия? Образец может быть не только из настоящего? – удивился Вильгельм. Он к перемещениям во времени относился с легким недоверием.

– Да, Эльгендорф, из любого времени. Только вот тебе это вряд ли поможет.

– А это уже мне решать.

– Я вышлю тебе список. Посмотришь, прикинешь. Поймешь, что твою Планетку уже ничто не спасет и вернешься на Шаттл, – гадко ухмыльнулся Захарри, облизнул синим языком губы. – А там тебя, глядишь, на руки и в тюрьму. Тебя там ждут. А я полюбуюсь.

Вильгельм не успел ничего сказать, как Связистор выключился. Затем техника скукожилась и «выплюнула» листик, исписанный и свернутый в трубочку. Когда Вильгельм пробежался глазами по качествам, которые там были указаны, из его рта вырвался сдавленный стон.

– Это невозможно! Идеального человека не существует. Я никого такого не найду, можно даже не пытаться!

– А Вы попробуйте найти! – воодушевленно воскликнул Нуд. – Надежда же умирает последней!

Вильгельм кисло улыбнулся.

– Моя надежда уже давно гниет, Нуд, – прошептал он, прикрыл глаза. Веки казались очень тяжелыми. –Пойди, поставь чайник и разбери пакеты. Я пока подумаю. Над чем-нибудь.

Нуд кивнул и побежал в коридор, прихватив с собой Шурика. Вильгельм закрыл дверь в гостиную, вышвырнув ворчащую Лилиан, а сам улегся на пол и погрузился в беспокойный транс.

Когда Почитатель очнулся, прошло уже пару часов. Все тело его затекло, зато мысли были горячие, почти огненные.

Кое-что он придумал. Хотя и не знал, чем хорошим или плохим обернется его план.

Нуд носился по коридору, чем-то  обмотанный, а за ним бегал Шура.

– Дурдом никуда не делся, – хмыкнул Вильгельм и пошел на кухню, заварить кашу и открыть пакет чипсов. Он ненавидел эту гадкую еду, да и вообще считал поглощение пищи тратой времени и сил, но в дурное настроение выбора не оставалось.

За окном грел гром и сверкала молния. Город погрузился в непроглядную тьму, но где-то все равно слышались разговоры и рев машин.

Перед сном Вильгельм проверил телефон и не удивился, когда обнаружил там сообщение от Егора. Тот интересовался, можно ли ему было выйти на работу. Вильгельм отказал в грубой форме. Егор прочитал, но не ответил. Наверное, испугался.

В последнее время Вильгельм напрягал тот страх, который испытывали люди в его окружении. Когда-то давно он бы все отдал за толику такого уважения, но сейчас, в круговороте лиц и тел, всерьез задумался над тем, что хотел бы на какое-то время вернуться в тот период, когда он играл роль крестьянина или меченосца. Когда до него никому не было дела.

Единственное живое существо, которые не питало к нему отвращения и не боялось его, спало в соседней комнатке, накрытое пушистым одеяльцем, и посапывало, прижимая к пузу огромную мохнатую крысу.

Глава седьмая

Солнце нагрело дорогу до такой степени, что от нее шел полупрозрачный дымок, а поля казались мутными за клубами жары. На небе ни облачка, а в рощицах, встречавшихся лишь изредка, далеко от большака, носились олени и зайцы. Пахло рожью и пылью. Кобыла Вильгельма грустно цокала копытами по сухой земле. Он обернул поводья вокруг одной руки, а во второй держал карту, намалеванную на темном куске пергамента.

– Мы заблудились, Варнав, определенно заблудились! Весь день кружим по полям, даже деревни не видели! Один раз зашли в лес, да и то не в тот, что нам нужен! Надо развернуться и поехать в другую сторону! – бурчал Вильгельм, утирая потный лоб рукавом.

– Неужели ты обратил внимание на округу? – Улыбнулся ехавший рядом Варнав, одетый в украшенную вышивкой рубашку и жилет. – Мы едем правильно, за каждым полем должна быть деревня! Кто-то же выгонял сюда скот, гляди, сколько навоза навалено!

– Деревня от нас прячется! – рыкнул Вильгельм и пнул свою лошадь в бок, когда та остановилась. – Твоя карта неправильная!

Варнав остановил белого жеребца, наклонился к сумке, привязанной к седлу, и достал оттуда аккуратную карту, скрученную и перевязанную лентой.

– Дать тебе карту мою или карту местных? Будем ходить, спрашивать у прохожих, где же вот такой двор, а где вот этот город, потому что у них и карт нет таких, какие у нас есть. Но раз тебе хочется… Может, через две недели доедем.

– Не пререкайся!  – воскликнул Вильгельм.

– Вот смотри, Вильгельм. – Ванрав снисходительно улыбнулся. – Видишь границы? Мы уже какие сутки на территории Богемии¹, до Праги осталось совсем немного. По моим расчетам, дня через три-четыре  должны добраться, а пока переночуем в корчме или на гостевом дворе вот в этой деревушке. – Он ткнул мазолистым пальцем в кружочек, которыми исчертил всю карту. – В каждом приличного вида поселении есть корчма или что-то типа того. Я во многих был.

– И как? Каждая крестьянка из каждой деревни знает тебя по имени? – съязвил Вильгельм, но Ванрав, кажется, виду не подал.

– Не думаю, что они запоминают мое имя, я разными называюсь. Но с одной здешней бабенкой я бы встретился. – Загадочно улыбнулся он, лихо свесился с коня и ухватил травинку. – Да и тебе бы наладить отношение с местными. Хозяин Планеты, а о своих подчиненных знаешь не больше, чем о вкусе настойки из еловых шишек.

– Что-то я не припомню такой настойки…

– В этом и суть! – усмехнулся Варнав и потянулся. – Ты из своего городишки никуда не выезжаешь. Торчишь там за кованым забором, уже весь провонял жжеными камышами, попиваешь Академские зелья, погружаешься в забытье, а когда что-то вынуждает тебя выйти – просто телепортируешься! Что, боишься башмаки в дерьме испачкать?

– Это просто и понятно! – буркнул Вильгельм и заправил непослушные волосы за уши. – Столько проблем из-за этих землян, что Академия меня просто забросала вопросами. Я письма разгребаю чаще, чем вижу рассвет из окна!

– Будто ты на него смотришь, дорогой друг, – вздохнул Варнав, а потом ухмыльнулся и влепил пенделя кобыле Вильгельма, и она тут же пустилась вскачь, унося вперед неродимого хозяина. Эльгендорф бранил весь свет, а Варнав смеялся и ехал за ним туда, где должна быть деревушка.

Солнце разливало зарево заката по небу, а вдали показались огоньки деревушки. Вильгельм уже сопел, обняв шею четырехногой подруги, а бодрый Ванрав напевал какую-то песенку на здешнем языке и вел за поводья гнедую кобылу Эльгендорфа, которая недовольно фыркала, когда ее хозяин цеплялся за гриву.

– Просыпайся, Вильгельм, входи в образ! – присвистнул Варнав и ткнул Почитателя в бок веточкой. Эльгендорф сначала опешил и чуть не свалился с лошади, а потом, пару раз ругнувшись, поправил одежду, волосы и нацепил на физиономию выражение, которое с натяжкой можно было назвать дружелюбным.

– И это называется деревней? Превеликая Академия, я бы это с хлевом для свиней мог перепутать, – проворчал Вильгельм, когда друзья въехали в поселение. Оно было небольшим: с десяток бедных и облезших домиков тут и там, кое-где неумело подкрашенных, с участками, в этом году не загубленных засухой. Везде были крестьяне, возвращавшиеся с полей, крыши, покрытые гнилой соломой, а посередине деревни  гордо скрипела указателем корчма ²со звучным названием «Петушиный двор», у которой танцевали пьяницы.

– Вильгельм, не бузи, эта деревушка еще относительно развитая. Вот если бы я тебя отвез к корчме «Заячий лопух», что восточнее, ты бы еще долго отходил, – шепнул ему Ванрав, когда они привязывали своих лошадей к стойлу. – Веди себя прилично.

– Я всегда веду себя прилично!

– Уж лучше молчи.

– А я не могу постоять здесь, на улице, пока ты с хозяином договоришься? – пискнул Вильгельм, с опаской вглядываясь в маленькое окошко, за которым раздавались веселые крестьянские голоса. – Не люблю я такие места… Все пьяные, танцуют, пьют мед и пиво, а я, как ты знаешь, с недавних пор вообще к алкоголю не прикасаюсь.

– Надо прикоснуться, а то на тебя странно посмотрят! – засмеялся Варнав и, запустив могучую пятерню в свои лохматые волосы, сказал. – Так, слушай значит. Будешь моим младшим братом, Велимиром. А твое идиотское выражение лица можно списать на слабоумие.

Вильгельм чуть не задохнулся, но не смог даже ничего вымолвить в ответ.

– А я буду Всемилом, – продолжил Ванрав. – Меня тут знают. Ну, пошли, не стой столбом!

Вильгельм, теперь Велимир, что-то пробурчал себе под нос, но решил, что следовать за Ванравом, теперь Всемилом, будет куда умнее, чем оставаться с лошадьми. Да и гнедая кобыла посматривала на хозяина злобно.

Внутри корчма оказалась достаточно просторной, но темной. В двух комнатах, разделенных половинчатой стеной, пахло пивом и супом. Крестьянки в свежей одежде выплясывали с посередине комнаты, а старики, облюбовавшие скамейки, хлопали и улыбались беззубыми ртами. Стучали кружки, громыхали лавки. Корчма жила привычной жизнью.

Ванрав сразу же направился к прилавку.

– Здравствуй Бронислава. У вас какой-то праздник? – спросил Ванрав у женщины, стоявшей у прилавка. Даже спустя годы он ее узнал.

Она повернулась к нему, улыбнулась. Женщина была наливная, будто комар, напившийся крови, щеки краснели двумя яблоками, а волосы были убраны в подобие чепчика.

– Всемил, я-то сразу заприметила тебя! – Ее голос хрипловатый, но приятный, что даже Вильгельм заметил. – Ничуть не изменился, будто и не стареешь.

В уголках ее глаз стягивались треугольные морщины. Но зубы ее были в полном порядке, наверное, совсем не ела сахар.

– В дороге года летят, стареть не успеваешь. – Улыбнулся Всемил своими неестественно состаренными зубами, с которых уже начала слезать краска. – Я вот с братом в Прагу еду, нужно кое-кого навестить.

– С братом? Ты и не говорил, что у тебя есть брат, – с хитринкой в глазах обронила Бронислава, будто ненароком. А Вильгельм, стоявший чуть в отдалении, побледнел  сильнее.

– Стараюсь не рассказывать о таких братьях, – хмыкнул Ванрав, облокотившись на прилавок. – Как жизнь твоя? Вижу, корчма у тебя знатная.

– Корчма не моя, а мужа моего, Яна. Так-то он кузнец, но редко уже что-то делает, – говорила она, протирая тряпкой шершавые доски стола. – Что будете?

Вильгельм уже сидел рядом и с опаской поглядывал на крестьян, распивавших медовуху. На удивление, мужчины не лезли к танцевавшим девушкам. Почитатель вспомнил отчет по этим землям, который писал для него Ванрав. Судя по одежде и прическе, девушки были еще не замужем, но никого, кто бы за ними приглядывал, Вильгельм не заметил.

– Велимир, очнись!

Вильгельм посмотрел на «братца». Губы Ванрава, спрятанные под усами, растянулись в нахальную улыбку.

– Я ничего не хочу, – буркнул Вильгельм, оглядываясь на действо, происходящее на соседней лавке. Мужчины громко о чем-то разговаривали и смеялись, но Эльгендорф почти не понимал, о чем они толковали.

– А я голодный как волк. Принеси-ка нам раков побольше. Вы их ловите в речке? – спросил Ванрав, а женщина кивнула. – Как замечательно! Еще печенки, рульку свиную и пивка холодного.

– Кувшин?

– Обижаешь, Бронислава, – причмокнул Ванрав и, расстегнув пуговицу на воротнике, выдохнул. – Бочонок! Даже если олух не пьет, я выхлебаю за двоих.

Бронислава ушла, покачивая налитыми бедрами. Ванрав проводил ее взглядом, а Вильгельм в это время нервно вздыхал, всматриваясь в окошко, за которым уже садилось Солнце. Свечи бросали на его лицо мягкий свет, делая Эльгендорфа похожим на еще более больного человека.

– Если будешь бойкотировать местную еду, вернешься если не ходячим трупом, то дистрофиком, – шепнул Ванрав, не отрывая взгляда от девушек, танцевавших под песню местного менестреля ³в углу и высокого поднимавших юбки. – А, может, вообще не вернешься. Они от всех страшно выглядящих шарахаются, тут с медициной худо.

– Отстань! – шикнул Вильгельм, скривившись так, будто съел с килограмм лимонов. Позади мужчины уже обсуждали охоту.

Ванрав с отвращением посмотрел на Вильгельма, но промолчал.  Когда Бронислава вернулась с едой, он что-то тихо спросил, не глядя на отвернувшегося к окну Эльгендорфа, а женщина, внимательно выслушав, тихо, даже с сожалением, ответила:

– Да, комната у нас есть. Не шибко красивая, но для юродивых сойдет.

Вильгельм даже не шелохнулся. Ему было все равно.

Он пробыл в комнате до ночи, лежа на твердой кровати. От бадьи, которую ему налили, несло прелым деревом, а на столе таяла принесенная с собой восковая свечка. В потолке зияла дыра, заваленная соломой, но Вильгельм, забравшись на стул, выковырнул из нее все, чтобы видеть небо, но звезды скрывались за плотным слоем облаков. Снизу раздавались веселые крики, пение менестреля и подвывания. Вильгельм заткнул уши. Ему было не до людского веселья.

Ближе к полуночи к уже задремавшему Вильгельму поднялся Ванрав, веселый от выпивки и раскрасневшийся от танцев. В руках он держал две рубахи.

– Пошли. Нас на праздник зовут. Хоть развеешься, потанцуешь, медовухи хлебнешь.

– Я не пойду, иди один! – сказал Вильгельм и отвернулся.

Ванрав настойчиво дернул Вильгельма за штанину.

– Нет, ты пойдешь. Оденешься и спустишься вниз, там уже Ян ждет.

– Пусть ждет, я останусь здесь.

– Ты спуститься вниз и сядешь на лавку, рядом со мной, Вильгельм. Ты расскажешь о себе, обменяешься любезностями, как и делают все люди… Я уже сказал, что ты придешь, я дал слово!

– Забери свои слова назад и дело с концом.

– Я же держу слово и не бегу от трудностей, в отличие от тебя, – голос Ванрава дрожал от раздражения. – Ты спустишься…

– Нет, не спущусь. Я уже все тебе сказал.

Ванрав, уже настроившийся на веселье, бросил одну из рубах Вильгельму на грудь, да с такой силой, что Почитатель чуть не задохнулся от наглости.

– Я сказал, что не хочу! Не хочу и все! Чего тебе надо от меня? – воскликнул он, вскочив на ноги и бросил рубаху на пол. Волосы его разлохматились, щеки покраснели от возмущения. Похож он был на взъерошенного воробья.

Ванрав посмотрел в лиловые глаза, цвет которых скрывали линзы.

– Ты ведешь себя как человеческий ребенок, Вильгельм. А ты Почитатель как-никак.

– Я не ребенок, я взрослый! – буркнул Почитатель, поставив руки в боки.

– Так и веди себя, как взрослый, а не как младенец, – бросил Ванрав и пошел к бадье умыться. Вильгельм смотрел, как друг раздевался, как вода лилась по его загорелым плечам, усам, густым волосам. Как руки, покрывшиеся мозолями от постоянных соприкосновений с работой, взбивали мыльную пену и смывали ее с лица, покрытого тонким слоем дорожной пыли.

Вильгельмовские руки не были даже похожи на женские – он не знал никакой работы, кроме лабораторной и бумажной, а мозоли появлялись разве что после вечеров, проведенных за рисованием и письменной работой. Щеки его мягкие, без единой царапинки. Волосы – слишком шелковистые, как для человеческого мужчины, который провел месяцы в пути.  Да и людей Вильгельм чаще видел через отчеты, которые высылал Ванрав.

– Ладно, я пойду. Какая из рубах моя? – выдавил Вильгельм.

Ванрав потер руки об живот, поднял с пола полотенце и вытер лицо. По его широкой груди стекали капли воды.

– Та, бабская. В мужской ты утонешь.

Вскоре они переоделись в рубашки с цветочной вышивкой, которая шла только Ванраву, а Вильгельма делала похожим на пугало в цветочек.

– Ты меня в посмешище превращаешь! – воскликнул Эльгендорф, когда увидел себя в отражении воды в ведре. – На кого я похож?!

– На больного гермафродита в рубахе, – засмеялся Ванрав. – Нам пора. Только от меня не отходи, а то еще пристанут, а ты там и коньки отбросишь от страха.

Вильгельм фыркнул, сдул с глаз темные прядки волос.

– И кто же тебе эта Бронислава? Я бы не стал портить жизнь замужней женщине.

– Да у меня и нет на нее планов, – бросил Ванрав, завязывая ботинки. – В прошлый раз, лет с десять назад, когда она была еще молодой, мы прекрасно провели время. Сейчас у нее семья, а у меня – все еще дорога.

– Какая трагичная история, меня сейчас стошнит, – театрально вздохнул Эльгендорф, поднялся с трухлявой табуретки и пошел к двери. – Пошли. Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим.

Внизу веселье было в самом разгаре. Пьяные люди плясали под песни менестреля, тоже изрядно подвыпившего. За столом, спрятавшимся в углу, сидела Бронислава с мужем.

Вильгельм, глубоко вздохнув, пошел вслед за Ванравом, который направлялся прямо к семейке корчмарей, стараясь не вслушиваться в текст песни хмелевшего менестреля.

Муж Брониславы оказался довольно приятным человеком с аккуратной вымытой бородой, но искалеченными руками, покрытыми занозами и лишенными одного пальца. Он что-то рассказывал о семье, детях, эпидемии, но Вильгельм не пытался слушать, только попивал мед и хмелел. Но его опьянение было настолько медленным, что когда Ян уже еле языком шевелил, у Эльгендорфа лишь немного кружилась голова. Почитатель побоялся класть целую таблетку и прожевал всего четверть, чтобы хмелеть от людского алкоголя, но не пьянеть.

Когда хозяин уснул, Ванрав познакомил Брониславу и Вильгельма еще раз, потому что прежнее знакомство получилось куцым.

– Мой братишка Велимир едет к невестке, – гордо произнес Ванрав, а Вильгельм поперхнулся пивом. – Да, вот настолько счастлив, что забыл, как говорить! Даже юродивым иногда получается найти себе подругу.

– Будь славен ваш союз, Велимир! Вы от этого и бледны, что волнуетесь? – прошептала светловолосая Бронислава и впилась в Вильгельма взглядом серых глаз.

Вильгельм испуганно взглянул на Ванрава, но тот лишь гаденько усмехнулся. Тогда Эльгендорфу, когда-то остроумному, пришлось выкручиваться.

– Ой, да, знаете, я настолько волнуюсь, что даже забыл, зачем еду! – воскликнул Вильгельм, но женщина, кажется, не услышала насмешки и продолжила расспрашивать про невесту. Ей было интересно все, вопросы сыпались, а Ванрав, сидевший напротив, изо всех сил старался не рассмеяться.

– Ну, кхм, – замешкался Вильгельм и отхлебнул еще пива, да так много, что поперхнулся. Затем вытер с губ пивную пенку и начал вешать лапшу на уши. – Ее зовут Златовласка и живет она в Праге, недалеко от рыночной площади, где ее отец работает. Он ловит рыбу в Влтаве, разделывает, продает. Мать ее рукодельничает, пять детей кормит и одевает. Четверо умерли, но ничего, она ждет еще одного.

Он замолчал, чтобы перевести дух. Отхлебнул еще пива, пока жидкость двигалась по пищеводу, вспоминал, что еще можно сказать о людях, и продолжил врать.

– Познакомились мы с моей невестушкой в Вене. Ей было десять. Она с отцом торговать приехала, издалека хотела на Хофбург ⁴поглядеть еще. А мне как раз надо было прикупить заморских желудей на корм своей вороне. Она мне сначала хотела полотенце втюхать, но я сказал, что моя ворона такое не носит, и купил три горсти орехов и желудей, а потом…

– Ручная ворона? – вдохновленно воскликнула Бронислава, ничего не слыхавшая дальше новостей своей деревни и верившая во всю чепуху. Затем смахнула выступившую слезу платочком. – Счастья вам! Детишек побольше и хозяйства побогаче! А вы купец? Как брат?

– Купец? – громко удивился Вильгельм и начал судорожно шевелить мозгами. – Ой, кхм, извините. Я исследователь. Состою при дворе одного вельможи далеко отсюда, провожу замеры земель, высаживаю растения, слежу за экзотическими животными…

– Так вы садовник при вельможе?! – воскликнула она, а Вильгельм, осознав, что сболтнул лишнего, хотел было исправить ситуацию, но это оказалось лишним. Быть садовником при вельможе было честью.

Ванрав отвернулся к окну, из последних сил сдерживая хохот. Остаток вечера Вильгельм ничего не говорил, а Брониславе, кажется, хватило и того рассказа. Ее занимал Ванрав, знавший о происшествиях в округе намного больше, чем ничего.

Когда Эльгендорф вышел на улицу, была уже глубокая ночь. Воздух  был вязкий и тяжелый, а россыпь звезд на небе светила так ярко, что слепила глаза. Тучи исчезли, но Луна так и не появилась.

Вильгельм не пошел в комнату – спать ему не хотелось. Он, прежде проверив землю и обнюхав округу, улегся за домом, подложил руки под голову и начал всматриваться в небо. Созвездия, выстроенные Ульманом по его просьбе, сияли и будто подавали знаки, но Почитатель не мог их разобрать.

Вильгельм никогда не скучал по Академии и не хотел туда возвращаться. Но на Земле ему было тоскливо и одиноко. Всю поездку он только и наблюдал смерть. Выжженные поля и горы трупов в крупных городах, чумные столбы и крестьян с лицами, изуродованными номой. Реальность его угнетала.

Вот уже давно он жил в центре небольшого городка на севере и прикрывался богатым вельможей, которого загипнотизировал и выпускал в город на промыслы. Там почти не бывало эпидемий, бедствий. Жизнь была размеренной. И каждый раз, когда Вильгельм покидал стены убежища, на него будто выливали ведро ледяной воды, от которой он долго отогревался.

– Лежишь? Ты ж не пьяный вроде, а такую чепуху сморозил! – хихикнул Ванрав, который через какое-то время навис над Вильгельмом. Почитатель так и лежал под звездным небом. – Ручная ворона! А чего невесту назвал как свою лошадь?

– Я импровизировал, – проговорил Вильгельм, не отрываясь от созерцания «Большого Дрозда», – а Златовласка, чтоб ты знал, – моя любимая сказка. И отойди, ты мне обзор загораживаешь.

– Не знал, что ты являешься почитателем фольклора. – Улыбнулся Ванрав и улегся рядом с Эльгендорфом.

– Бывают и у людей просветления, – проговорил Вильгельм и потянулся, выгнув спину. – Да и вообще, я же их создал. Должно же в них быть хоть что-то хорошее.

Ванрав хмыкнул, но ничего не ответил. Он тоже поглядел в небо и улыбнулся.

– Там, наверное, где-то сейчас летает корабль надзора. Может, они нас видят.

– Да, и они ухахатываются от одного моего вида, – пробурчал Вильгельм и потянул за пояс, в котором хранил свои лекарства от земных болезней. – Надеюсь, завтра мы двинемся дальше?

Он посмотрел на Ванрава, который мечтательно вертел в руках стебелек ромашки. Ванрав повернулся и будто просканировал его глазами.

– Признайся, ты ведь не в Прагу торопишься, что-то другое гонит тебя.

Вильгельм сглотнул и отвернулся. Не очень-то хочется видеть страдания людей, дышать гнилью разлагавшихся трупов, перепрыгивать через вонючие ручейки и наблюдать за смертью своей работы. Но объяснять это совершенно не желал.

– Я не хочу подхватить заразу, – сказал он, собравшись с силами. – Здесь каждый второй чумной или сифилитик, а я не знаю, как поведет себя тело, когда напрямую встретиться с этими болезнями. Я же не такой здоровый, как ты, например.

Через мгновение Вильгельм поднялся, бросив прощальный взгляд на Венеру и пошлепал босыми ногами к дому, держа ботинки в руках. Ванрав проводил его взглядом и тяжело вздохнул.  Он-то знал, что все слова Вильгельма были отговорками. Они не могли заболеть человеческими болезнями, даже ослабленный иммунитет Вильгельма не пропустил бы земную хворь.

Но Ванрав мудро промолчал.

До города они добрались быстро. Через два с половиной дня пути, который прерывался лишь недолгими остановками для перекуса, увидели оплоты цивилизации.

На подъезде к Праге они вновь остановились в корчме, потому что лошади изнывали от усталости, да и наездники порядком отсидели некоторые части тела. Попутчики расположились на улице и пили мед из больших кружек, а вдали горели огни Пражского Града. Здесь было холоднее, деревья трепыхались вокруг корчмы, а внизу, где шумела река, ехали навьюченные лошади и тащили повозки с всякими товарами. Люди, собирающиеся в группки для путешествий, располагались внутри корчмы и отдыхали перед финальным недолгим походом. Они были рады, что по дороге не стали жертвами разбойников. Разговор же «пришельцев» не клеился с отъезда, а Вильгельм с каждым днем становился все мрачнее. Ванрав не желал его веселить.

Эльгендорф думал о том, что ждало их в Праге. Его позвали на собрание Аспирантов, которое должно было проходить в одном из домов «района», раскинувшегося аккурат под Пражским Градом⁵. Он бывал там лишь однажды, когда и замка-то толком не было. Место выбрано странное, но Вильгельм ничего не мог изменить – его ставили перед фактом.

– Пора ехать, друг мой, – нарушил тишину Ванрав, а Вильгельм, залпом допив мед и громко стукнув кружкой по столу, поднялся и молча пошел отвязывать недовольных лошадей.

Ночью в Праге опаснее, но куда меньше вероятность того, что глаза инопланетного человека увидят что-то непотребное. Хотя, он забыл, что прекрасно видел в темноте.

Темная Прага пахла неприятно, в некоторых окнах горел тусклый свет, но он рассеивался в разводах окон и мраке улиц. Факелов не зажигали, ночью разбойники могли прятаться от блюстителей порядка легко – все-таки никому не хотелось висеть голым на виселице или умереть от другой пытки. В Пражском Граде дремал правитель – посаженный Аспирант Академиии, который смылся отсюда через две недели, оставив свою копию. Домишки в Праге неплохие, недалеко от рыночной площади даже красивые, но много где облупленные, а в бедных кварталах смрад стоял такой, что даже невидимые маски не помогали справиться с удушающим запахом. Ноги бы где-то утонули в экскрементах и мусоре, если бы не специальные подошвы, делавшие хозяев невесомыми.  Город уже спал за закрытыми воротами, но все равно давил присутствием и неприглядным обличием, скрыть которого не могла даже темнота. За городскими воротами ругались купцы, опоздавшие до закрытия, и бедняки. Пришельцы с Академии легко обошли ворота – стали невидимыми и проплыли насквозь.

Домишко, в котором должен проходить сбор, ничем не выделялся на фоне других, но была у него одна отличительная особенность – порог даже ночью был чистый.

Внутри же все иначе – обычный дом бедного горожанина с минимумом мебели в одной комнате, не шел ни в какое сравнение с богатым убранством этого места.

Ванрав и Вильгельм с облечением вдохнули, когда стянули маски с лиц, а в нос ударил приятный запах пряностей и китайского чая. Их встретила Аспирантка из группы «двадцать три», которая специализировалась на погоде, и проводила гостей в их комнаты на втором этаже. Когда Вильгельм посмотрел в окно, то не удивился – с высоты Прага все такая же темная и унылая. Они переоделись в привычную одежду, в которой частенько ходили в Академии – Ванрав в синюю рубашку и брюки, а Вильгельм – черную размахайку до пола, за которой не видно его болезненной худобы, и темные очки.

– Почти прокаженный, – усмехнулся Ванрав, попивая вино из серебряного кубка. – Не появляйся так на улице, не поймут, почему ты без колокольчика.

Вильгельм кисло улыбнулся и поглядел на себя в зеркало. За месяцы в пути волосы его отрасли ниже лопаток, загорел только нос и руки до локтей, а вот острые ключицы, на которых лежал Артоникс, как и все остальное, так и остались белыми. Изящные прежде кисти покрылись царапинами, которые были замазаны антибактериальным раствором.

– А вдруг я из монастыря? – спросил Вильгельм.

– Это вряд ли! – хохотнул Ванрав. Он был рад, что Вильгельм не забыл, как говорить.

Когда Аспиранты начали собираться и хлопать порталами, Вильгельма с Ванравом позвали вниз, где уже был накрыт стол с разными блюдами национальной кухни. Дымились рульки, от холодного пива шел аромат хмеля. Вильгельм пил пиво, иногда морщась от холода напитка, и курил. За столом собралось с десяток Аспирантов в разнообразной одежке, большинство из которых с опаской поглядывали на Вильгельма.

Оно понятно – слухи про него ходили не самые приятные.

– Ну что же, мы не просто так собрались, – наконец-то начал Эльгендорф, когда от холодного пива он уже начал покашливать. – Вам, безусловно, интересно задать вопросы о моем проекте, и я с удовольствием на них отвечу. Но прошу, не переутомите меня. Я очень долго добирался и уже очень устал.

Не успел он закрыть рот, как посыпались вопросы, один глупее другого.

Если про внутренне строение людей Вильгельм еще мог что-то рассказать (не зря с Ульманом сканировали Норриса и думали, как упростить сложное тело их вида), то о повадках человека Вильгельм не знал, что и сказать. Все люди были разные, не все даже следовали этикету, который Эльгендорф учил по книжкам, но чего-то общего он выявить не смог. Во всяком случае такого, о чем стоило бы рассказать. Люди разнообразием вводили Академиков в ступор. Отвечал Ванрав, да так подробно, что головы слушателей почти дымились. На вопрос о настоящем деторождении Эльгендорф предложил Аспирантам проверить действие органов людей на себе, если у них бы, конечно, получилось. Ванрав закашлялся, а те так ничего и не поняли. Более или менее полно Почитатель рассказал о недрах Земли и природе, потому что к этому он, как и Норрис, имел к этому прямое отношение.

Закончился балаган ближе к утру, когда Ванрав уже посапывал, откинувшись в кресле в углу комнаты, а Вильгельм из последних сил отвечал на последние, самые глупые, вопросы, огрызаясь. Аспирантка с зеленоватой кожей быстренько всех разогнала, а почетных гостей отвела в их комнаты. Ванрава пришлось тащить на воздушной перине. Храп его сотрясал окна в доме.

Комната для господ соответствовала названию. Удобная кровать с балдахином, мраморная ванная, туалетный столик с различными маслами, пуховые полотенца и позолоченное зеркало. Ничего, кроме перины, Эльгендорфа не интересовало, так что он уснул, как только разделся и его макушка коснулась подушки.

На следующее утро Ванрав выглядел так, будто не было месяцев дороги, а Вильгельм лишь немного отоспался. За завтраком они поговорили, но беседа все равно не клеилась. Вильгельм был задумчив.

Вскоре они должны уезжать, но Эльгендорф отказался ехать верхом.

– Пусть меня разорвет от перемещения, но на лошадь я больше не сяду! – воскликнул он, когда Ванрав предложил прогуляться до соседнего государства.

У них было время до отъезда. Вильгельм долго сидел на балконе под аурой невидимости и смотрел на Прагу. Подсохшая за ночи грязь, появившаяся после дождя, казалась обычной, даже чистой дорогой. Люди галдели, глашатаи зазывали всех на ярмарку.

Посчитав, что ярмарка станет отличным образцом жизни людей, Вильгельм оделся и тихонько выскочил на улицу, стараясь не привлекать внимания Ванрава, и направился в сторону площади. Все-таки в чем-то его коллега прав – Почитатель и в самом деле почти ничего не понимал в людях, а должен.

На площади стояли десятки лавочек с всяческими безделушками и нужными вещами, прилавки с едой раскинулись между домами. Всюду были люди в разного вида одеждах, от дорогих, из хороших купленных тканей, до самотканных. Жизнь в Праге скопилась здесь.

Вильгельм бесцельно бродил мимо лавочек. Ни люди, ни товары не привлекали его внимания. После долгого блуждания он остановился, прислонился к стене дома и вновь начал наблюдать за своими созданиями, которые носились от одного купца к другому.

Торгаши созывали зевак, люди таскали товары и жаловались на высокие цены. Даже кошки в этой толпе казались занятыми господами, следившими за едой, падающей с прилавка.

Единственным человеком, привлекшим внимание Вильгельма, была девушка. Она с грустным видом ходила между лавочек и не останавливалась ни у одной. Такие люди не были редкостью, но ее глаза были уж слишком потерянными. Вильгельм долго наблюдал за ней, думал. И решил сделать доброе дело. В экспериментальных целях, разумеется.

– Интересно, что она сделает? Пнет? Ударит? Или просто выхватит кошель из рук и смоется?

Он тихонько пошел за ней, настраивая свой слух на нужную частоту.

Вильгельм ходил за девушкой по ярмарке и понял, что у нее не было денег. Она ждала, что кто-то что-то уронил или забыл. Так в ее карман угодило яблоко и какой-то корень, но больше ничего.

Он вспомнил один из отчетов Ванрава, прокрутил возможные варианты развития событий. Строчки из учебников по социологии летели перед его глазами. Но он решил сделать по-своему.

Он окликнул ее, когда девушка уже собиралась уходить, и без лишних слов сунул ей в руки мешочек денег. Девушка не просто испугалась. Если бы крик ее не застрял в горле, то от него оглохла бы вся Прага.

Вильгельм попытался ей объяснить, что просто хотел ей помочь, но девушка только мотала головой и отпихивала его мешочек монет.

«Уж не думает она, что я хочу купить ее в наложницы?» – подумал он и вспыхнул. И почему добрые дела так сложно совершать?

Тогда он бросил деньги ей под ноги и ушел, не оборачиваясь. Игра в «доброго Почитателя» порядком Вильгельму надоела.

Эльгендорф шел по улицам, не разбирая дороги, и вскоре уперся в стену большого дома. Порылся в карманах, но бумажки, в какую обычно набивал табак, не нашел. Вздохнул, облокотился на стену дома и дышал.

Вдруг с другой стороны дома послышался топот ножек. Вильгельм обернулся и удивился. Это была та золотоволосая девушка, которой он пытался всучить мешочек монет.

«Да, и впрямь Златовласка,» –  подумал Эльгендорф, рассмотрев девушку получше. Она была очень красивой, бегала по городу с непокрытой головой, и из растрепавшейся прически вываливались золотистые прядки. Жаль, что ее уникальная внешность сослужил ей лет так до двадцати, а потом – пожрется номой или другой болезнью.

Она подбежала к нему, без слов всучила ему какой-то мешочек и убежала, даже не оглянувшись. Вильгельм проводил ее взглядом. Когда золотые волосы скрылись за углом, решил посмотреть, что же все-таки она принесла. В сером мешочке, перевязанном грязной ниткой, лежало что-то, похожее на сапожок. Что это было, подвеска или просто безделушка, Вильгельм так и не понял, но улыбнулся.

Вильгельм плутал по улицам, пытаясь попасть домой. День клонился к вечеру, а ночью, без возможности включить ауру невидимости на поясе опасно даже для Почитателя. Вскоре он понял, что заблудился. Обошел все углы, чтобы найти кого-то, то мог бы вывести его к дому, но так никого и не увидел. И вдруг услышал писк. Противный и совсем близкий. Вильгельм шел на звук, обогнув с десяток домов и остановился вкопанный.

На грязной дороге в темном углу в неестественной позе валялась девушка с золотыми волосами. Корзинки в ее руках не было, юбка  разорвана, кровь запеклась, застыла твердой коркой, над которой еще вились желавшие поживиться плотью мухи. Неподалеку копошились крысы, которые на мгновение остановились и внимательно посмотрели на Вильгельма. Он почувствовал кожей на ладонях, что она еще теплая, что нежная кожа на щеках еще согреет, что не вся жизнь еще ушла. Кровь, застывшая на ногах, испачкавшая бедра, еще не остыла в ней. Из уголка рта девушки текла слюна, тоже застывшая. Глаза были пустыми, стеклянными, словно она еще при жизни приняла свою участь. Словно и не сомневалась. Под ногтями застряла дорожная пыль. Она цеплялась за грязные камни, ломала ногти. Под средними пальцами застыла густая и черная кровь.

Вильгельм не помнил, как бежал домой. Дыхание его сбилось, а в горле появился привкус плазмы.

Ванрав сразу понял, что что-то случилось – по ошалелым глазам Вильгельма трудно не заметить его испуг. Ванрав напоил Эльгендорфа успокоительным, пытался расспросить, что случилось, но в ответ получил лишь невнятное «Крысы, золото, кровь, крысы».

–Так, езжай-ка домой, хватит с тебя жизни на сегодня, – понимающе вздохнул Ванрав и через какое-то время, когда Эльгендорф успокоился, начал с помощью пульта открывать портал.

Вильгельм шагнул в него без раздумий, даже ничего не сказав на прощание.

Дом встретил его холодом и пылью, осевшей на Связисторе. Он упал лицом в пуховую перину, но что-то больно врезалось ему в бок, когда он попытался повернуться. Вильгельм сунул руку в карман и достал сапожок, который почему-то показался ему золотым и обагренным кровью.

Глава восьмая

– И это ты называешь важным воспоминанием, Горх?! – прорычал Эльгендорф, когда воспоминание, всплывшее в голове, закончилось.

– Господин, но мы…

– Да вы понимаете, что они уничтожат нас раньше, чем я им это продемонстрирую? – кричал Почитатель, борясь с желанием чем-то бросить в подчиненного. – Если им даже сейчас человечество не нравится! Сейчас, с машинами, с компьютерами, до которых люди только недавно додумались, с такими разработками научными, которые даже на наши похожи, то что о Средневековье? Чему они обрадуются, музыке? Танцам? Может, им запись рыцарского турнира отправить? Или слепок с ноги висельника?

– Господин, но мы отбирали самые запоминающиеся! – пропищал Горх, ассистент из Академии. Он отдаленно напоминал изуродованного в пожаре одноногого человека, кожа которого свисала по-бульдожьи. Вторая его нога из переработанного экстракта урбания почти обросла мышцами и уже походила на настоящую, но все еще была слишком коротка.

– Запоминающиеся?! А геноцид – тоже запоминающийся? Давайте еще военные отчеты им отправим за все годы, а то они не обо всех бедах знают! Давайте напишем им о том, как завоеватели с завоеванными народами обходились! Давайте человеческие жертвоприношения покажем! – крикнул Вильгельм и бросил в Горха пластмассовым стаканчиком. Приспешники разбежались по углам и дрожали от страха. Все кроме Нуда, которыйсидел недалеко от Почитателя и перебирал недельные отчеты.

В подвале был хаос – вокруг аппарата воспоминаний, напоминавшего огромное яйцо, разбросаны бумаги, стаканчики из-под кофе и ботинки. Приспешники вбегали и выбегали из дырок туннелей, проходивших через весь город. Помещение погружено в полутьму. Пахло гнилыми грибами.

– Успокойся, Вил, дыши. Ты только пять штук пересмотрел, а уже злой. Это никуда не годится! – сказал стоявший поодаль Жак, который даже в подвале офиса Вильгельма не снимал яркой рубашки в цветочек. – Ты на Земле живешь дольше всех. Уж что-нибудь найдешь.

Вильгельм вздохнул и обхватил руками голову. Все шло не по плану: пролетела неделя, а у них  нет материала, который можно послать в Академию, чтобы открыть слушание по делу. Один беспросветный мрак, кое-где мелькающий свет, но его мало – слишком мало, чтобы образумить тех, кого образумить по определению невозможно.

– Слушай, Жак, я, безусловно, признателен, что ты добрался до меня спустя три сотни лет нашего необщения.

– Вообще-то! – фыркнул Жак и взлохматил и кудрявые волосы. В полумраке подвала его кожа была совсем черной, даже чернильной.

Вильгельм же продолжил тираду.

– Пока ты нежился в Оазисе, я здесь крутился, словно белка в огненном колесе, а особенно – последнюю сотню, за которую мой мир постоянно сходил с ума! Да будто бы он когда-то с ума не сходил…

– Крутился? – переспросил Жак.

– Ну, выкручивался…

Жак улыбнулся, стянул с носа круглые солнцезащитные очки. Яркие глаза сверкнули во тьме. В темноте и сырости подвала он казался лишним.

– Я понял. – Жак подошел к креслу товарища и сел на подлокотник. – Раз ты ничего не знаешь, надо подходить к делу иначе.  Тебе нужно попытаться абстрагироваться и самому вспомнить что-то приятное!

Лиловые глаза, уже залитые красным от напряжения, зыркнули так сурово, что Жак не решился продолжать монолог. А вот Нуд, который до этого беспорядочно шерстил листочками в своей огромной тетрадке, что-то пискнул и со всех  ног поспешил залезть хозяину на колени.

– Смотрите, Господин, смотрите, я вывел формулу, по которой нужно выбирать воспоминание! – Он подпрыгнул на тонких коленях Вильгельма, а Жак даже испугался, что жирненькое тельце Нуда могло переломать Почитателю кости. – Нужно просто отсчитать определенное число от месяца, а потом умножить его на год. После чего посмотреть на цифры и прочитать их в обратном порядке!

Вильгельм нахмурился, посмотрел на огромную формулу, в которой не было никакого смысла, будто пытаясь его отыскать. А потом рассмеялся.

– И как ты до этого додумался, дурья башка? – спросил Вильгельм, потрепав карлика по макушке. – Почему ты так уверен, что это сработает?

– Не уверен, но больше ж и так ничего не работает! – Развел руками Нуд, а три его клетчатые рубашки расстегнулись и явили всем собравшимся футболку с кислотным блесточным котиком. – Да и вообще, Вам нужно передохнуть. Можно поесть чего-нибудь заказать или в кино сходить…

– В кино? – не веря своим ушам, прошептал Жак, а Вильгельм криво улыбнулся.

– Никаких кино и ресторанов, пока я не найду хотя бы одну зацепку, Нуд.

– А может там чего поглядите и вспомните!

– Нуд, напомни, сколько тебе лет было, когда я твой возраст заморозил?

– Мне? – Карлик закусил щеки изнутри, задумался. Думал так долго, что даже приспешники Вильгельма начали высовываться, проверить, не наладилось ли чего. – Ой, да не помню. Мало, наверное.

– У тебя хоть паспорт был?

– Паспорт?

– Проехали.

– Куда проехали?

– Забей, Нуд, – вздохнул Вильгельм и поднял голову к покрытому паутиной потолку.

Карлик насупился, но спорить не решился. Он не стал слезать с коленей Почитателя – лишь уселся поудобнее и достал из кармана пакетик семечек. Жак глядел молча.

– Может, Вам компанию найти? Не будет так скучно… – предложил Нуд и сплюнул очистки прямо на ботинки Вильгельма.

– Не думаю,что на это кому-то понравится смотреть, – протянул Вильгельм, а потом взглянул на хитрую мордаху подчиненного и воскликнул. – Я тебя не возьму, даже не думай! Мне ко всем проблемам только тебя не хватает!

Нуд оторвался от лузганья семечек и задумался. Вильгельм будто видел, как шестеренки крутятся в маленьком мозгу карлика. Кривые пальчики вертели упаковочку, а оттопыренные уши, кажется, шевелились.

– Вы чего? – вдруг совершенно серьезно начал он будто и не думал вовсе. – Решили, что я на себя намекаю? Я хотел предложить Вам взять кого-то из Вашего воспоминания! Ну, чтобы он слетал с Вами. Может, он чего посоветует…

Над головой Вильгельма будто лампочка зажглась.

– Нуд… Да ты умница! – воскликнул Почитатель и вскочил на ноги, а Нуд, явно не ожидавший такого, еле успел схватиться за свитер Хозяина и повис на нем, почти разрывая дорогую ткань. Семечки рассыпались. – Нужно не просто посмотреть на воспоминание, а попасть в него. Быть там, посмотреть и взаимодействовать!

– Господин, но у нас нет такой машины… – пропищал Горх, высунувшийся из-за круглой двери наполовину, а Вильгельм вновь посмотрел на него с ненавистью.

– А на кой черт нам тогда Ванрава подсунули? Раз уж он шлялся везде со мной раньше, пусть и за машиной слетает. Ему все равно, чем заниматься. Слетает в Академию, я дам ему код от двери, зайдет, когда никого не будет, засунет в мешок и притащит на время! Она все равно там никому уже не нужна.

– А она разве не…

– Жак, не надо сейчас вспоминать Закон!

– Доиграешься, Эльгендорф, вот ведь доиграешься же до тюремной скамьи, – прошептал Жак и прижался спиной к стене.

– А ты наслаждайся зрелищем, не тебе же отвечать, – ответил Вильгельм и неприятно улыбнулся. Такая же страшная и не предвещающая ничего хорошего улыбка, какую видели жители Единого Космического Государства в новостях до того, как Эльгендорф улетел заселять Землю. Этот репортаж они до сих пор не забыли и никогда, наверное, не забудут.

Пока Эльгендорф заполнял бланк на проход в Академию на одно из имен пропавших на Земле Аспирантов для Ванрава, даже решил, что указание Джуди оказалось не таким плохим. Во всяком случае, он снял с себя какую-то часть ответственности. Хотя бы за кражу Переместителя.

Когда бланк был готов и отправлен Ванраву с подробной инструкцией,  Вильгельм сел в кресло и надел шлем. Ему казалось, что следующее воспоминание окажется полезнее, но Вильгельм не заметил, что почти не прокрутил время вперед.

Глава девятая

Прошлым вечером лил дождь, пузырился и размазывал грязь по дороге, а на следующий день все так, будто ни одна капля не падала на землю несколько месяцев. Воздух пах болотной тиной.

Повозку тянула серая кляча, а возница⁶, дедок, в накидке из меха лисы, подгонял ее прутиком. За его тележкой, чуть за пригорком, в небольшом отдалении, ехало еще с несколько телег.

Вильгельм держал путь в Кутну-Гору, город, до которого черная смерть еще не добралась. Своеобразный оазис в пустыне кошмара. С последнего визита Богемии прошло около пяти лет, но пейзаж не изменился. А в жизни Почитателя все-таки произошли изменения: проделав несколько экспериментов в домашней лаборатории, он убедился, что не мог заразиться ни одной людской болезнью, и, обрадовавшись этой новости, решил совершить самостоятельное путешествие.

Почитатель развалился в повозке, спрятавшись за личиной невидимости, и глядел по сторонам, то радуясь красивым пейзажам, полям с крапинками лесов и редким озерцам, окруженным камышами, то фыркая и отворачиваясь, когда мимо проезжали другие люди. Их некрасивые лица вызывали у него отвращение: он ведь мечтал сделать их другими.

В этот год Вильгельм носил неблагозвучное имя и был богатым купцом с причудами. До этого – жил в Берлине и прикидывался рыбаком, а еще раньше – чуть не попал в тюрьму за то, что в шутку решил подраться с хранителем порядка в Лондоне. Постоянная смена имен привела к тому, что Вильгельм начал даже писать их на руке, но места не хватало.

В черных волосах, остриженных по плечи, путалась солома, а дорогой сюртук уже запылился, но слезать с телеги Вильгельм не хотел. Это куда лучше пешего хода, путешествовать которым надоело после десяти минут ходьбы. Порталом он решил не открывать – в пульте оставалось не так много заряда, а зарядку нужно было прятать от людей. Да и без инструментов он бы не смог ее запустить.

Когда вечером на горизонте показались огоньки корчмы, возница клевал носом. Вильгельм удобно укутался в сухой траве, накрывшись сюртуком, и посапывал. Когда они подъехали к дому, а возница отправился к корчмарю, Почитатель спрыгнул с телеги и пошел внутрь, отряхиваясь. Еще перед тем, как запрыгнуть в повозку, он услышал, как возница рассказывал о своем пути. Дед должен был доехать до деревни, а дальше, на развилке, уехать в другую от города сторону. Так-то Вильгельм и решил дождаться подходящего извозчика, который мог бы доставить его в Кутну-Гору. План казался ему гениальным. Он даже вознаградил себя новыми сапогами за его придумывание.

В корчме тепло, даже жарко, пахло медом и копченостями. За столами сидела пара-тройка путешественников, корчмарь натирал стойку. По его морщинистому лбу катился пот. Вильгельм, осмотревшись, уселся у окна и расстегнул пуговицы на куртке. Вскоре он заказал луковую похлебку, для виду – есть не хотелось, и уставился в окно. На улице, прямо у стены корчмы, булькал водами пруд, разъедая бревна дома. Луна мерно покачивалась в отражении, а деревья шумели, напевая колыбельную.

Корчмарь, мужик средних лет, поставил перед Вильгельмом еду и пиво, получил куда больше денег, чем следовало заплатить и отошел. Считать деньги Вильгельм не привык. Он заметил, его лень очень нравилась людям. Почитатель сидел и пил, наслаждаясь вкусом хмеля на языке. В корчму зашли миловидные девушки. Почитатель отвернулся к окну и продолжил созерцать природу. Вильгельм прождал час, прежде чем в помещении появились другая группа людей, следовавшая в город. Он бы пошел с ними, но люди собирались ждать утра. Свободных комнат нигде не было, а спать в сарае с коровами совсем не хотелось. Так что Вильгельм подслушал, какой из извозчиков поедет в Кутну-Гору, вышел на улицу и лег в повозку, включил невидимость на медальоне и чувствовал себя в безопасности.

Вильгельм несколько лет пытался в одиночку «выйти в люди», сделав над собой невероятные усилия. В древние времена получалось лучше, хотя не в развитых странах. Например, греки его почему-то не жаловали, хотя философы у них в почете, а вот дикие племена оставались в таком восторге, что Вильгельму приходилось ретироваться, чтобы не навалять запрещенного Кодексом. А потом он долго не пытался. Вновь началось все с выходов на балкон, на крыльцо дома. Затем он выезжал в соседний район, потом – в соседний город. Когда становилось совсем тяжело – Вильгельм отлеживался дома, чтобы снова попытаться прорвать барьер между людьми и создателем, чтобы хоть немного понять.

Из-за запретов Академии слишком часто контактировать с людьми, Вильгельм знал лишь то, что сам когда-то описал, сидя еще в просторном кабинете в Академии, что, конечно, не всегда являлось правдой, а потом все его знания появлялись из прочитанных отчетов Ванрава, который, в отличие от Почитателя, находился среди людей постоянно – ему влиять на людей никто не запрещал.

Вильгельм толком не знал, почему запрет в его случае проявился так жестоко. Обычно Почитателям запрещали помогать образцам, спасать их от гибели. Вильгельм, конечно, проштрафился, несколько раз, но наказание все же необъяснимо серьезное. Несколько столетий ему и вовсе было запрещено бывать среди людей, чтобы ненароком не подарить им очередное изобретение или важную мысль. Жить в изоляции Вильгельму совсем не понравилось. Домой в Единое Космическое Государство он вернуться безопасно уже не мог, его и там внесли в «черный список», на Земле в одиночестве скучно. Сотню лет он проспал в криокровати, потом слетал в Оазис, но пробыл там совсем немного – его номер кто-то поджег. А когда Вильгельм вернулся, люди были неузнаваемы. Он распределял Аспирантов по материкам и сканировал общее состояние Планеты. Изредка совершал облеты. В основном же маялся без дела, писал картины и спал.

На утро Вильгельм ехал и любовался полями, одетыми в туманные платья, и думал о людях. Почитатель поймал себя на мысли, что наблюдать за ними занимательно: они интересно делили себя на государства, к чему Вильгельм не прикладывал руки, придумывали языки, верования, различия, чтобы потом начать из-за этого воевать. Но даже во время разборок люди успевали жить, рожать детей, веселиться и наслаждаться жалкой жизнью, что дана лишь им.

Вильгельм радовался, что решился на такую длительную поездку. Жажда приключений бурлила в нем: он не чувствовал такого давно. Вильгельм улыбался, закутывался в зашитое в дороге одеяло и мечтал о жизни, которая ждала его в будущем.

Люди, которые его должны были полюбить.

Цветущие необъятные просторы.

Счастье. Безграничное счастье…

И тут повозка угодила в канаву, а Вильгельм чуть не вывалился – он еле успел ухватиться за бортик и окунул в грязь лишь один сапог. Холодная и липкая мерзость отрезвила его, он вскочил с места и начал судорожно отряхиваться, а повозка покатилась дальше. Вильгельм грустным взглядом проводил «экипаж», а потом взглянул на небо. Полегчало.

«Ну и черт с ней, новую найду», – думал Почитатель, вытряхивая солому из волос. Он присел на валун у дороги и начал ждать следующего попутчика. Местность типичная, даже скучная – леса, зеленые поля да таверны где-то на горизонте, а по пути к ней – десятки бандитов, зверей, далеко не приятных и приветливых. Но он не расстраивался. Природу, созданную им же, он любил куда больше тех, кто населял такие родные просторы, и мог побыть на большаке чуть дольше, чем рассчитывал.

Он долго сидел, ковырял палкой пыльную дорогу, рисовал в грязи рожицы. Пару раз нарисовал Ванрава. Наконец вдали показалась новая телега. Вильгельм поднялся. Ему снова пора отправляться в путь.

Кутна-Гора показалась к следующему утру, вся в зелени и сладком дурманящем запахе процветания, на пригорке, растущая по холму. Домишки каменные и ровные, ни одного, даже похожего на другой, строения, там не было. И вот, когда телега остановилась, Эльгендорф, покачиваясь, вылез на дорогу и побрел вверх, где должен был жить богатый народ.

Вильгельм, одетый явно не по здешней моде, семенил по скользкой каменной улочке, обходя дома. Город еще спал, но внизу, где раскинулся лес, были слышны разговоры зверей. Было настолько раннее утро, что Солнце еще не показалось за башней костела святого Якуба Старшего, которая служила Вильгельму главным ориентиром. Где-то на главной площади пахло хлебом, а у монетного двора, не пахло ничем. Будто воздух законсервировался и стоял, не двигаемый даже ветрами, которые для города, стоявшего на пригорке, были обычным явлением.

– Выберем покрасивее. Где есть балкон, буду там рисовать, – бубнил Эльгендорф, проходя по улочке спавших богатых домов и прикидывал, в каком же жить удобнее.

Подходящий дом он нашел по запаху – ладный и новый двухэтажный пропитался приятными запахами домашнего быта опрятных людей. Вильгельм вошел в дом беспрепятственно, громко шаркнув дверью по полу. Огляделся. Дом оказался приличным, а на стенах висели неплохие картины.

– Пожалуй, останусь тут, – решил он и позвал хозяина.

Тот появился незамедлительно. Усатый мужик шел к нему, почесывая кулаки, и выглядел воинственно. Но Вильгельм даже бровью не повел. Он быстро загипнотизировал подбежавшего к нему разъяренного пана, вытащив Артоникс из-под рубашки и сказав пару слов на родном языке. Внушив ему, что они давно знакомы и приходились друг другу чуть ли ни родственниками, Эльгендорф получил очень даже теплое приветствие. Отказавшись от еды, Вильгельм поднялся в уже свою комнату и улегся спать. Проблемы на ближайшее время закончились.

Не сказать, чтобы за такое поведение не вводилось штрафов, но Вильгельм настолько проштрафился, что на такие мелочи надзор почти не обращал внимания. Да и Джуди была отличным работником, умела заговорить зубы любому, даже тому, у кого зубов никогда и не было.

После дни потекли как ручей, один за другим, приятно переливаясь и бурля в каждодневных хлопотах жителей. Город оказался достаточно богатым и даже красивым. Будто мир стал иным, чистым и прозрачным, каким Вильгельм его и хотел видеть когда-то очень давно.

Он почти ни с кем не контактировал, разве что по крайней необходимости, а чаще – созерцал округу. Днями мог Почитатель, развалившись на балконе под иллюзией невидимости, следить за девушками, снующим туда-сюда, за детьми и их матерями, за котами, бродившими по брусчатке. Мог вдыхать ароматы занятого городка и рассматривать пейзажи, созданные его руками. Ему такая свободная жизнь нравилась все больше.

Незаметно прошел год, потом еще один, за которые он успел завязать несколько знакомств, полезных и не слишком, но относительно легких. Почитатель старался ухватиться за любую возможность знакомства с кем-то интересным, и никакие сословия его не волновали. Он знал бедных кузнецов и богатых панов, подавляющая половина которых жаждала выдать дочерей замуж за богатого иноземца. Каждое новое знакомство открывало Вильгельму целый мир людских дум, в которых он закапывался.

Помимо людских проблем он решал и проблему с жильем, отстраивая себе свой дом на пригорке, откуда весь город был отлично виден. После двух лет жизни подкидышем он переехал и вздохнул полной грудью. Дом его был двухэтажным, красивым и каменным, но стоял на ровной местности, а к площади Вильгельм приказал сделать ступеньки, так что хозяину не приходилось соскальзывать куда-то к главной площади во время ливня, как всем остальным.

Некоторые знакомства были для Почитателя очень даже приятными, кое-кого он даже звал в гости в новый дом. Таким человеком была Делла, дочь градоправителя. Первое время они виделись на прогулках, когда Почитатель выезжал из дома. Он сам как-то случайно подлетел к ней на гнедом скакуне на дороге, когда они с матерью и отцом выехали за город, и заговорил с мужчиной, а его познания во всех сферах вскружили ей голову. Затем, когда они узнали друг друга лучше, Делла виделась с ним на церковной службе, на которую Вильгельм ходил из любопытства. Вскоре что-то вспыхнуло в ее глазах. Наслушавшись красивых речей, она не поняла, как пропала. Пыталась упросить отца приходить сама, но он, конечно, не соглашался.

Сначала Вильгельму нравилось ее внимание, затем начало беспокоить. Румянец девичьих щек, холеные руки, красивые глаза напоминали ему о жизни, которой он уже почти не знал, но сближаться с людьми Почитатель не хотел – чревато.

Деллу же будто неведомая сила тянула к Вильгельму. По дороге из церкви путаные дороги приводили ее к проклятому дому, и одним дождливым вечером противиться не осталось сил.

Вильгельму понравились ее покорные речи, что рот она открывала очень редко, мягкие руки. Но сама Делла не вызывала в нем никаких эмоций. Для Вильгельма все люди, девушки в том числе, которые влюблялись в него, были сплошным клубком волос, платьев и запахов, духов или улиц. Простолюдинки, дворянки, даже королева – сплошное пятно пуха и перьев, талька и тряпок, из которого лишь изредка выбивались пучки чего-то яркого, чужого, другого. Но, чаще всего, они быстро потухали – человеческий век короток, особенно, для рожающих женщин.

Вильгельму неинтересно с Деллой. В редкие дни, когда она сбегала к Эльгендорфу, могли сидеть в тишине, гулять по внутреннему двору его дома или просто посмотреть друг на друга и разойтись, но хотя бы кусочек его тела, мимолетный взгляд Делла, словно потерявшая всякое стеснение, хотела урвать. Вильгельму льстило внимание, поэтому никогда не прогонял ее.

Девушка была немногословна. Иногда Вильгельм ловил себя на мысли, что даже не помнил, как звучал ее голос.

– Милсдарь, а кто зажигает звезды на небосводе? – тихо спросила как-то Делла, когда Вильгельма пригласили в дом градоправителя. Они вчетвером сидели в общем зале, за окном лил дождь.

– Не знаю, Делла. Быть может, Господь, – ответил он, пожав плечами. Делла сидела слишком близко, будто отец всерьез решил поженить их и не пытался уже усмирить чувства дочери. От Деллы пахло хорошим мылом и чистотой. Вильгельм было жаль ее красоты, судьба которой – сгинуть при родах или при болезни, обливаясь потом и задыхаясь. Таков человеческий век – страшен.

– А где же он тогда прячется, если прежде, чем настает ночь, мы его не замечаем?

– Быть может, он совсем рядом с тобой. – Ответ Вильгельма понравился родителям, но они не знали, какая правда пряталась за острой улыбкой гостя.

Вечером того же дня Почитатель отправился на прогулку. Он любил выходить в поле, утопать по колено в траве, слышать тишину, прежнюю тишину, которая населяла Землю до первых людей, динозавров и передвигавшейся жизни. Первая тишина, которая встретила Почитателя на Планете, спряталась и появлялась изредка. С каждым веком она удалялась, чтобы повстречаться с ней, словно с давней подругой, приходилось бежать, скакать километры до огромного пустыря, который не тронули бы люди и животные. А когда Вильгельм достигал ее, когда встречался с ней и вдыхал ее холодный аромат пустоты, чувствовал, что попадает в прошлое, когда еще был юн и не знал, что ждало его в будущем, которое Почитатель ждал, казалось, вечность, а пришло оно быстрее, чем успел осознать.

Вильгельм прилег на землю, трава обняла его и спрятала от ветра. Звезды над ним усыпали небо бесконечным ковром. Вильгельм видел звезды, окружавшие Землю, но не знал уже точно, сколько их было – Единое Космическое Государство могло изменить звездное небо, но свет летел до Земли долго, так долго, что даже Вильгельму приходилось ждать, чтобы увидеть померкнувший или вспыхнувший свет.

– Они считают, что я Бог, – сказал Вильгельм тишине, а она ответила ему молчаливым внимательным согласием. Почитатель улыбнулся. – Их Боги такие разные. Не всегда они всемогущие, не всегда они даже люди. Их Боги управляли погодой, их Боги дарили им правила и мораль, их Боги решали, кому после смерти наслаждаться, а кому страдать. Но ведь я не Бог, – вздохнул Вильгельм и понял, что признание тяжелым грузом легло на его грудь. – Я не их Бог. Я не всемогущий. Я – не тот, кого они ищут. Я не властен даже над жизнью, что говорить о смерти. Чего они ждут от меня? Может, я сам должен найти всемогущего и рассказать им? Да и есть ли он? Что думаешь?

Но тишина много миллионов лет отвечала одинаково.

Редкое общение Почитателя и Деллы продолжалось несколько месяцев. Вильгельм, прежде устававший от людей, даже привык к обществу девушки и пару раз радовал Деллу игрой на лютне. Но он ни разу не писал ее портрета – ее облик не хотел запоминать.

Жизнь казалась приятной. От спокойствия, раньше царапавшего изнутри, сейчас исходило тепло. Он бы прожил так сотни лет, если бы смрад от дымившихся трупов не подбирался к городу все ближе.

Все закончилось в момент. Так быстро, что он не успел понять, что случилось.

Однажды над городом нависла черная туча, но заспанный Вильгельм не сразу понял знака, поданного ему, без всяких сомнений. Он жил тут уже многие годы и ни разу не видел здесь бед, что подстерегали людей в остальных городах. Странно. Тишина всегда страшнее урагана. Смерть обычно безмолвна.

Ближе к вечеру какого-то дня, одевшись, он пошел на главную площадь, как обычно, не обращая внимания на холодный дождь. Время уже прошло, но живущий вечно не обращал внимания на часы. Город изменился. Вильгельм не услышал веселых криков зазывал на рынок, не понимал, почему люди вдруг начали закрываться у себя в домах. Он вернулся домой все еще не осознавая, что за беда пришла в его город.

Вечерами Вильгельм сидел на кровати и писал пейзажи по памяти, а в самых бедных районах уже харкали кровью и умирали, превращаясь в горы бездыханных и гниющих тел. Прошли дни туча нависала все ниже. Вильгельм погрузился в транс и пробыл в нем неделю, пытаясь понять, что происходило. В голову ему не пришло мысли выйти из дома – он считал себя существом, которое могло до всего додуматься путем научных поисков.

А вокруг воцарялась смерть.

Она пришла бесшумно для Вильгельма и оглушающе для народа. От нее не было спасения, выходы завалило. Зараза летала в воздухе вместе с кусками обгоревшего мяса и запекшейся крови. Заразу переносили блохи и крысы. Дороги покрыла грязь. Воздух обратился пепельным и пах гнилью, вытекающей из ран. Дым от чумных костров оседал внутри горла, разнося по округе запах паленой плоти. Страх и ожидание кончины окутало прежде процветавший город. Но лишь когда люди начали умирать прямо на улице Вильгельма, он понял, что за напасть свалилась ему на голову.

Жак, потеряв Вильгельма из виду, забыл окружить его спасительным куполом. Чума пришла в город Почитателя, хотя не должна была. Это выбило Вильгельма из равновесия. Кошмара на отдыхе он не ожидал.

Он стоял, всматриваясь в черные столбы дыма, пытался запомнить лица мертвецов, которых увозили подальше. Ему было даже жаль людей. Гибли его творения, его работа, его кровь и пот, а он не мог спасти их. Игра Академии с распылением ядов на Земле зашла слишком далеко.

«Будь вы прокляты, Академские врачи, за такие эксперименты!» – прорычал он. Руки, расчесанные до алых полос, чесались.

«Это уже не твоя забота, Вильгельм. Твоя работа – быть там и следить, чтобы материк случайно не поплыл на север с юга, а все остальное – решат за тебя», – говорили ему когда-то давно. И Вильгельм ведь знал, всего лишь запамятовал.

С каждым днем пейзаж за окном приводил Вильгельма не просто в ужас, а в оцепенение. Родственники умерших сидели по домам и молча провожали родных, не смея выйти наружу. На брусчатке появился тонкий слой пепла, налетевшего с костров сожженных мучеников.

К счастью Вильгельм узнал, что его организм стерилен, и накидывал черный плащ, длинные черные перчатки и ходил по улицам, пытаясь найти что-то светлое, почти не боясь людей. Но все впустую. Кто был жив сегодня – умирал через пару дней. И тогда Вильгельм решился на последнюю попытку.

«Хоть одного. Я же могу спасти одного, правда? Это не нарушение Кодекса, ведь люди принадлежат мне, я могу забрать одного!» – повторял он, поднимаясь в холм по скользкой брусчатке.

Он не знал, зачем ему Делла. Даже если бы она все еще жива, судьба ее была не такой уж и радужной. Он бы просто поиграл с ней и оставил где-то, может, выдал замуж за загипнотизированного мужчину побогаче, чтобы обеспечить девушке безбедную жизнь, но даже это казалось Вильгельму лучшим исходом, чем смерть от чумы.

А голос, отдающийся эхом в белоснежном холле Академии, в голове вторил: «Ты можешь только попытаться, Вильгельм. Тебе принадлежит лишь замок от Земли и людей, но ключ – всегда был и будет у них».

С крыши дома градоправителя лилась вода, а с возвышения видно, как что-то горело. Вильгельма приняли с опаской, но медальон сделал свое дело. Градоправитель механически отошел в сторонку, пропуская незнакомца внутрь.

Комната Деллы находилась на втором этаже. Она сидела там в накидке и со слезами на глазах, в которых отражались костры. Ее голос был тише обычного, а руки дрожали так, что Эльгендорф не мог поймать их. Она плакала, обнимала его и просила спасти, шептала так тихо, что дождь заглушал ее рыдания.

Вильгельм согласился, не задумавшись о последствиях.

Дни потянулись медленно, забирая все больше надежды. Делла сидела на втором этаже уже его дома и смотрела на город, умиравший, зловонный и полный чумных докторов, таких страшных, что у бедняжки тряслись ноги, когда те появлялись на улицах. Вильгельм пытался ее успокоить, но и сам понимал, что в их положении это бесполезно. Делла не понимала, как ее спаситель оставался здоровым, и считала это самым настоящим чудом, искренне веря уже в него. На какое-то время он стал ее Богом. Была бы ее воля – второй этаж превратился бы в алтарь поклонения.

Вильгельм замуровал двери, перекрыл доступ воздуха, перетравил все живое, что только могло быть переносчиком заразы. На первый этаж они не спускались, а на улицу ходил один Эльгендорф, прежде выпивая раствор, уничтожавший бактерии. Делла каждый день молилась, а он все больше погружался в размышления. Нужно было уезжать, бросать все и спасать хотя бы кого-то, чтобы в этой поездке оказался хоть какой-то практический смысл.

– Пожалуйста, жди меня. Я найду возницу и увезу нас отсюда, – прошептал он. Делла дрожала, хотя в комнате было жарко.

– Но…

– Ничего не трогай и не выходи, я вернусь быстро.

Она была ему не нужна. Подобных ей можно найти, но Делла стала бы трофеем, символом, что Почитатель мог повлиять на ход событий, мог перехитрить Академию. Важна любая, даже самая маленькая, победа.

Дом градоправителя горел. Второй этаж уже пожирал огонь, а на первом не оказалось никого. Может, уехали, а, может, умерли. На улице сладко пахло горелым мясом. Эльгендорф направился домой, не представляя, как успокоить Деллу. Сотни слов вертелись в его голове, ни одно из них не подходило.

Про все он забыл в тот самый момент, когда увидел открытую дверь. Ноги сами понесли его наверх.

Сначала все было как обычно. Делла вышла всего на пару минут, посмотреть, не возвращается ли Вильгельм. Но прошел день, и воздух запах смертью. Вильгельм думал, что не все было потеряно. У него остались знания в медицине. Лучший выпускник должен был что-то придумать. Но у Деллы болела голова, начинался жар, она бредила и не могла связать и двух слов, а голос ее рвался, как струны лютни. Она уходила быстро, лежа у него на кровати, глаза ее стекленели. Часы были бесконечными, а все разрешенные Почитателям способы лечения не помогали.

«Ненавижу этих уродов с Академии, ненавижу!» – шептал он, гладя почерневшую от болезни щеку Деллы, которая уже не могла ответить. Он шептал ей правду о себе, о том, кто он на самом деле, но девушка не слушала. Губы, на которых только затянулась ранка, посинели. Перед уходом Делла все-таки стала одной из посвященных.

Вильгельм вышел на улицу. Он не услышал шагов, приблизившихся к дому. Видел только клюв чумного доктора, черный плащ, чувствовал зловоние, исходящее от него. Он пах смертью, а Вильгельм только тогда понял, что Делла унесла что-то важное из его жизни.

Переломный момент так и не наступил – он все еще был подопытным, вместе со своей Планетой.

Переступая через невидимые трупы он брел к церкви, хотя и не собирался молиться. Вильгельм просто не знал, куда идти, а эту башню видел отовсюду. Вокруг носились собаки, изъеденные лишаем, слышался плач, а черная туча испускала ледяной дождь, стекавший вниз, по волосам.

Вдруг он упал и заплакал. Облокотился о стену дома. Голые мокрые камни, хранящие в себе последние предсмертные хрипы, погладили его по спине. Вильгельм притянул к себе колени и задрожал, хотя ему не было холодно.

– Уроды! Твари ненасытные! Ненавижу вас! – прокричал он на родном языке, чтобы смотревшие за ним услышали. Но они не только услышали – еще и записали.

Дождь лил сильнее, стоны вокруг сливались в одну большую дыру в голове. Сыро, противно, страшно. Безумие. Агония.

Почитатель даже не мог представить, что чувствовали люди, замурованные в своих домах и не понимающие, что уже никогда не покинут своих каменных тюрем живыми. Их разделяло бессмертие. Смерть – слишком большой ров, который просто так не перепрыгнуть. Единственное расстояние, которое человеку не удастся преодолеть. Смерть и жизнь покоряются всего единожды, и даже Почитателю не под силу подчинить их снова.

Он поднял глаза и увидел огромную черную маску с длинным клювом. Черные глаза смотрели на него будто с усмешкой, Вильгельм не удивился, если бы за личиной доктора скрывался один из работников Академии, но проверить не успел. Его грубо схватили за руку и…

Вышвырнули из воспоминания с такой силой, что он упал на холодный пол, больно ударившись спиной. К нему подлетел Жак, но отпрыгнул, когда увидел, что руки дрожавшего Вильгельма разодраны в кровь.

Глава десятая

– Эй, хватит дрожать! Пей, пей! Хватит трястись! Вильгельм, пей, ты уже замотал!

Жак сидел на полу, положил руки на дрожащие колени Вильгельма и следил, чтобы Почитатель пил лекарство.

– Не понимаю, почему ты еще не бросил все это! Бесполезно же, ничего не найдешь! А если человек в прошлом? – проговорил Жак, поднялся и похлопал себя по карманам штанов. – Ты куришь?

– С собой нет, – прошептал Вильгельм и поморщился. – Здесь все равно нельзя курить, можно испортить фильтры.

– Фильтры! – воскликнул Жак. – Может, тебе быть поспокойнее? Ты ведь говорил, что в человечестве часто разочаровывался. Собери тех людей, которые тебе нравятся, и все! Может, кто подойдет, а если не подойдет, ничего ужасного не случится. Зачем вот это все?

– Собрать тех, которые мне нравятся? Ничего ужасного не произойдет? – шепотом повторил Почитатель. – Ты хоть понимаешь, что говоришь?

– Сколько ты уже пересмотрел? Сколько дней ты тут торчишь? Может тебе просто поехать в Штаб и выпросить у них разрешение на слушание? Я помогу с документами, у меня есть там…

– А, просто поехать в Штаб и просто выпросить у них что-то? – усмехнулся Вильгельм и посмотрел на Жака. – А потом меня просто посадят в тюрьму?

Жак поправил задравшуюся на животе рубашку и убрал руки за спину. Почитатель снова опрокинул рюмку, но ни капли лекарства в ней уже не осталось.

– Ты понимаешь, что если я не спасу Землю, то у Совета, который меня избрал, не будет никаких оснований больше держать меня на свободе? – прошипел Вильгельм и потер виски. – Меня посадят в тюрьму в Альбионе в тот самый момент, когда я перестану быть Почитателем, понимаешь?

– Понимаю, но…

– А понимаешь, когда я перестану быть Почитателем? – воскликнул Вильгельм. – Понимаешь? Когда у меня не будет Планеты. Понимаешь, почему я должен ее спасти, да? Теперь ты понимаешь?

– Ну не обязательно же в тюрьму! Тебя могут просто посадить под домашний арест. Ты же все-таки не последний гражданин, ты все-таки будешь бывший Почитатель, – предположил Жак и нащупал пальцами за спиной стену.

– На домашний арест? – усмехнулся Почитатель. – А когда у меня дом отберут, куда  отправят? Дом дают Почитателю. Нет Планеты у Почитателя – юридически нет Почитателя. А им и важно, чтобы я перестал им быть официально, а не в мыслях граждан. У меня там ничего нет, ты понимаешь, дубина?

Вильгельм чувствовал, как тошнотворное ощущение головокружения медленно успокаивалось. Пол с ногами больше не вертелся перед глазами, а запахи подвала не казались слишком резкими. Почитатель сделал глубокий ровный вдох, но спокойно выдохнуть уже не смог – подавился воздухом и громко закашлялся. Кашель его эхом накрыл помещение.

– Пойми уже, поймите вы все! – взмолился Вильгельм, не отводя взгляда от медленно собиравшейся в одну рюмки. – Если Земли не будет, плохо станет не только мне. Вы все останетесь без работы, а другой вы найти уже не сможете. Почитателей больше нет, вам некому будет служить. Подумайте хотя бы об этом, если не хотите переживать за будущее Планеты, на создание которой ушло столько сил и времени. – Почитатель опустил голову. Ботинки, прежде новые, чистые, обросли слоем пыли. Вильгельм зажмурился. – Вас может не волновать мое будущее. Вам, наверное, будет лучше, если меня все-таки посадят в тюрьму на вечность. Но вам тоже зададут множество вопросов. Вы работали со мной, вы не сдали меня. И меньшее, что вы можете сделать, это просто не мешать мне сейчас, если не хотите помогать.

– Вильгельм, мы не хотим, чтобы ты в тюрьму…

– Да заткнешься или нет? – прошептал Почитатель и приподнял голову. – Все я про вас знаю. Может, мне там место. Но Земле я погибнуть просто так не дам. Это не только моя работа. Это работа… – Вильгельм сделал еще один глубокий вдох и продолжил шепотом, на выдохе. – Пусть это будет хотя бы ради них.

В подвале офиса немноголюдно, почти все приспешники разбежались по тоннелям, лишь редкие уродцы носились по основной зале, громко топая, а Нуд, послушав наставления Жака, побежал домой за карточкой для Связистора. Хотя, это был предлог, чтобы прогнать надоедливого уродца. В подвале стало так жарко из-за нагревшегося Связистора, что уродцы открыли все двери на улицу. Сквозняк помогал, но не слишком.

– Нужно еще попытаться, Жак. Я же не виноват, что все, кого я находил, умирали… – Глаза Вильгельма потускнели и покрылись серыми пятнами.

– Ну, люди все умирают. Это, типа, их судьба, никуда не денешься. Таковы правила. – Пожал плечами Жак и прислонился к стене спиной. На полу вокруг него валялись описания и отчеты, кое-где пролит кофе.

Вильгельм покрутил в пальцах рюмку и, грустно хмыкнув, бросил ее в мусорку. Конечно, не попал.

– Тогда не стоит искать хорошего, раз они все мертвы.

– Господин Почитатель!

– Чего тебе, Горх? – вздохнул Вильгельм и опустил голову. В руках Горха он увидел кружку в цветочек. – Не говори, что и ты эту бурду делаешь теперь.

– Я ее и делал, – задумавшись, будто вспоминая собственные действия в прошлом, сказал Горх, поставил кружку перед Почитателем и уковылял.

– Пересмотреть бы состав их инъекций. Что-то любого человека превращают в карлика, похожего на крысу, – пробубнил Почитатель, провожая взглядом Горха.

Вильгельм поднес кружку к носу. Жидкость отвратительного темно-зеленого цвета булькала в ней, источая удушающий запах микстуры. Это было еще одно успокоительное. Вильгельм поморщился, но глоток все-таки сделал. Задумался.

– Не искать хорошего, говоришь… – хмыкнул Почитатель, отхлебнул еще успокоительного и сморщился. – Думаешь, к мерзавцам судьба более благосклонна?

– Это ты знать должен, а не я! – хохотнул Жак, но, встретившись с осуждающим взглядом Почитателя, закашлялся и поспешил исправиться. – Не думаю, что на Земле судьба хоть кому-то подбрасывает удачу. Вот, на себя посмотри. У тебя на лбу написано, что удача тебя не любит.

Вильгельм хмыкнул и, залпом допив успокоительное, попытался встать.

– У тебя просто чудное чувство юмора, – сказал он и, чуть пошатываясь, вышел из кабинета. Жак, чертыхаясь на родном языке отправился следом.

Если в кабинете было жарко, то в основном зале стоял собачий холод. Жак, привыкший к жаре, сразу же покрылся мурашками.

– Может, тебе сделать перерыв? Хоть на парочку дней! – повторял Жак, то обгоняя Вильгельма, то отставая от него. – Ты уже сколько, всю неделю, полторы только и делаешь, что смотришь на свое прошлое и расстраиваешься!

– Я не за прошлым тоскую, Жак, а ищу экземпляр подходящий, – вздохнул Вильгельм, усевшись на стул перед аппаратом. Он и в самом деле ужасно устал.

Жак стоял в сторонке и ковырял ботинком пол, все еще продолжая дрожать от холода.

– Ты всегда только хороших ищешь.

– Да, мне и нужны такие. – Вильгельм сидел и массировал виски монотонными движениями.

Жак отпихнул носом ботинка пустую банку газировки, которую пригнал сквозняк. Усмехнулся.

– А ты попробуй поискать все обратное, что-то плохое. Мало ли, может, к ним, как ты сказал, «судьба более благосклонна», – сказал он, а потом, изменившись в лице, хихикнул. – Ты хоть с мерзавцами общался? Или у тебя теперь аллергия на всяких подлецов?

Жак, конечно, надеялся, что какие-то «темные» воспоминания хоть немного развеселят Почитателя.

Вильгельм посидел пару минут, о чем-то размышляя. Пальцы крутили очки для просмотра воспоминаний, а глаза беспокойно бегали от кнопки к кнопке под экраном.

Жак даже испугался, что Почитатель вновь впал в транс. Но Вильгельм скривил губы в подобие улыбки, поставил кружку на пол и сказал:

– Я знаю, где искать.

– Мерзавцев?

Кривая улыбка все еще сияла на лице Почитателя. Он шел к Связистора пружинисто, словно пол превратился в батут.

– Почти. Если и не сволочей, то неприятных людей – точно.

– А тебе разве такие…

– Рядом с ними всегда есть другие люди.

– Другие?

Вильгельм отмахнулся.

– Потом, может, ты и все вы потом узнаете.

Жак вздохнул и отошел на безопасное расстояние. Вильгельм надел очки, ввел годы двадцатого века на панельке под аппаратом и пар окутал его пеленой воспоминания, вырывая из реального мира.

Жаку оставалось только ждать и ругаться на судьбу, что он не успел сказать все, что планировал.

Глава одиннадцатая

Вильгельм не успел открыть глаза – теплые руки обняли, притянули к себе. В нос ударил сильный запах бренди и табака. Горячие и мокрые от выпивки губы прижались к его, холодным и сухим. Он попытался отпихнуть человека, навалившегося на него всем телом, уперся руками ему в грудь. Его не отпустили, лишь притянули к себе сильнее.

Вильгельм промычал что-то невнятное, вроде как в протест происходящему, но жар, исходящий от тела, ощущение мягкой кожи под пальцами, горячее дыхание, музыка, бившая в мозг, прямо в висок, успокоили настолько, что он расслабился.

Когда он распахнул глаза, никого рядом уже не было. Эффект опьянения, ничего более. Но шея все еще горела от прикосновений.

В комнате царил полумрак, на диванах, подсвеченных разноцветными лампочками, сидели и пританцовывали люди. На столах валялись бутылки и бокалы с алкоголем. Кто-то танцевал прямо на столе под восклицания зрителей, иногда сбрасывая с себя одежду.

Перед его диваном, на столике, были разбросаны сигареты, самокрутки, валялись пустые бутылки. Играла песня Дэвида Боуи «Heroes», четвертый или пятый раз подряд. Будто диджей уже напился и уснул, как и все вокруг.

Вильгельм пришел полчаса назад, но уже успел расслабиться. Он не пьянел просто так, только если помогал себе специальными таблетками, но на самом деле делал это редко.

– Джеки, ты проснулся? – раздался голос где-то наверху, но Вильгельма будто окружал вакуум. Он туго соображал.

Почитатель приподнялся на локтях, чуть не завалившись на мягкие подушки, и увидел блондинистую макушку Марка, который стоял у соседнего кресла, облокотившись на его бархатную спинку. Парень, как и всегда, надушен, одет в дорогую рубашку и джинсы. Зубы в темноте блестели.

– Для тебя я Джексон, Маркус, – проговорил Вильгельм, но слова путались, изо рта выходила каша.

Марк улыбнулся, уселся на стол, небрежным движением сбросив бутылки на пол, прямо перед Вильгельмом. Он знал, что Эльгендорф пьян и не мог сопротивляться. Марк нагло, быстро залез ему под рубашку, чтобы вытащить медальон в форме Солнца. Вильгельм позволил ему это сделать.

– Марк, отпусти медальон.

Марк усмехнулся. Он вертел Солнце и так и сяк, проводил пальцем по каждому лучику.

– Кто подарил его тебе? Девушка? Мама? Поклонник? Кто такой счастливчик, чей подарок носит сам Джексон Максгрейв? – прошептал он, хихикнул и вновь впился глазами цвета какао в Вильгельма. Его голос был тягучим. Он уже пьян. – Я постоянно спрашиваю, а ты никак не ответишь. Может, сегодня повезет?

– Сам себекупил, – огрызнулся Вильгельм и резким движением вырвал из рук собеседника медальон. Задумавшись, поддавшись воспоминаниям, он провел подушечкой пальца по солнышку, а оно будто нагрелось отвечая.

Он бы убил за этот медальон. Раскрошил любого, кто посмел бы тронуть его так, как не хотелось бы его хозяину. Черное Солнце на тонкой цепочке из метеоритного железа – больше, чем простая людская безделушка.

– Ты никогда о себе не рассказываешь, Джеки, я даже не знаю, сколько тебе лет. Двадцать? Тридцать? Сто? Тебе даже на вскидку не скажешь, – Марк театрально надул губы, будто расстроился.

– А это имеет какое-то значение? – протянул Вильгельм – его псевдо-пьяный голос был ниже обычного. – Я просто не хочу славы.

Марк ухмыльнулся, потянулся за самокруткой, закурил. В кровавой полутьме комнаты его волосы будто светились от лака и пенки, которые он на себя вылил. Вильгельма обдало пьянящим тухлым запахом. Почитатель закашлялся, но, чуть подышав ароматом вновь, еще больше расслабился и достал обычную сигарету. Фитилек казался звездой в темноте клуба.

– Ты опять? Может, еще в чай насыплешь чего-то для усиления вкуса? – Раздался нахальный голос у соседнего стола, чуть заглушаемый припевом неменяющейся песни. Вильгельм, конечно, узнал его.

Он посмотрел на приближающуюся фигуру сквозь ресницы – она сливалась в серое пятно табака и дыма.

– Привет, Габи. Ты тоже не меняешься.

Она и плюхнулась рядом с ним, по-хозяйски устроив руку на его колене. Ногти у Габи длинные. От нее пахло потом, скрытым за шлейфом дорогих французских духов, выпивкой и деньгами. Габи положила светлую голову на плечо Вильгельма, уткнулась носом в его тонкую шею. Пушистые волосы коснулись его скулы.

– А ты опять будешь молчать? Расскажи что-то нам. Как ты держись себя в форме? Не поправляешься ни на грамм, хотя так часто пьешь? Расскажи свой секрет, – прошептала она, обдавая горячим дыханием его ухо. Ее тонкая талия, стянутая поясом, оставалась неподвижной, будто Габи не дышала, боясь показаться толстой.

– Наследственность, Габи, гены прабабки, – ответил Вильгельм, сделав затем еще одну затяжку. Сигарета сгорела наполовину, а диджей все еще не мог переключить песню.

«И почему я рядом с ними? Есть женщины и мужчины намного более достойные. Габи и Марк мне противны, я их ненавижу. Почему я здесь?» – задумался Вильгельм, а потом понял – хорошие редко с ним хотели общаться. Почему-то он их не привлекал.

– Наш таинственный Джексон Максгрейв, – пропел Марк, вскинув руки к небесам, не выпуская из пальцев самокрутки. На фоне черного потолка, лишь немного задетого светом, фитиль был Полярной звездой. – Когда-нибудь ты поведаешь нам, простым смертным, свои тайны. А пока я, твой раб, Маркус, спрошу, что же привело тебя сегодня к нам? Всю неделю здесь не виделись.

Вильгельм вздохнул, закрыл глаза, откинулся поудобнее, запустил руку в волосы и взлохматил их. Каштановые локоны волнами улеглись на спинке дивана. Габи, которая не хотела ничего говорить, плотнее прижималась к нему, все больше обдавая его ароматом духов.

– Вдохновение пропало. Ищу, – сказал Вильгельм.

– Возьми, поможет, – сказала Габи и протянула Почитателю бутылку.

Вильгельм приоткрыл один глаз, посмотрел на бутылку, потом на Габи.

«Если бы только знала, если бы все только знали, над кем насмехаетесь. Если бы вы только знали, что на самом деле даже говорить со мной права не имеете», – подумал он, но все-таки откупорил бутылку. Пока он пил, прямо из горлышка, Габи не сводила затуманенных глаз с его горла, будто высчитывая, когда можно будет вцепиться в нее зубами.

Марк смотрел на них с улыбкой, иногда оборачиваясь на барную стойку, за которой работал Эндрю, их черноглазый знакомый бармен. От него всегда пахло корицей – днем он работал в соседней булочной. Эндрю разливал виски по рюмкам и мило улыбался клиентам, принимая щедрые чаевые с азартным блеском глаз, как и всегда, каждый вечер.

Они в закрытом клубе – у Вильгельма имелся пропуск особого образца. Актеры, певцы, музыканты, художники, политики, выдающиеся юристы, врачи и просто золотая молодежь – они проводили вечера в этом месте, потягивая алкоголь, накуриваясь до беспамятства или просто выбирая жертву на ночь. Одна комната в подвале объединяла десятки душ в одну большую кучу чернухи и бесчестия, заливала в них выпивку высшего качества и помогала набрать пару-тройку грехов каждый раз, когда кто-то спускался в темно-красное помещение.

Здесь никто не смотрел на возраст, – были бы связи, а остальное найдется.

Здесь не бывало чужаков. Все, что происходило в стенах клуба, – оставалось там навсегда.

Пропуск нельзя было купить, не работала система «приведи друга». Приглашения рассылались людям хозяином клуба, каждый из которых был влиятельным или богатым. А чаще и то, и другое. Все разделены на компании, у каждой свой уголок и диван, свой знакомый бармен и блевательный бачок в туалете для особенно долгих посиделок. В одиночку бывать здесь опасно.

Вильгельм тоже входил в компанию. И диван у них тоже был, прямо напротив бара, в небольшом углублении стены. Вильгельм ненавидел каждую частичку их общности.

Габриэлла Джонсон – жена банкира-пенсионера, каждый вечер проводившая в компании обитателей клуба. Ей чуть за двадцать, мужа она, конечно же, не любила. В ее сердце было место деньгам, иногда освобождалось для прочих радостей, но лишь на зиму, когда благоверный увозил ее в Швейцарию. Брак не склеился сразу, они ругались, не могли договориться. Габриэлла обижалась и уезжала путешествовать, а старик ждал. Когда она возвращалась – старалась отравить его, но каждый раз останавливалась, словно понимала, что от живого мужа пользы больше. Вильгельм бы пожалел его, но сам факт женитьбы семидесятилетнего старика и девятнадцатилетней девушки, да еще и по желанию мужчины, казался отвратительным.

Маркус Клэр – лицо золотой молодежи, которому недавно стукнуло тридцать три, но выглядел он, благодаря подтяжкам и уколам красоты, лет на двадцать. Даже его скулы, сделанные опытным хирургом, блестели и были такими гладкими, какой не бывает кожа младенца. Душа клуба, сердце, такое же прогнившее и пропахшее ликером, легкие, отравленные никотином. Вильгельм говорил, что актером Маркусу не стать – играть парень не мог, но умел стабильно, как по расписанию, приходить в клуб и напиваться. Вильгельм не знал ни одного актера, которому такая жизнь бы позволила работать, но Маркуса работа и не волновала.

Джексон Максгрейв – художник, чьи работы не вышли на «всеобщий рынок», а покупались американскими бизнесменами и висели в их кабинетах. Остальные валялись на чердаке дома в Питтсбурге, где он редко бывал. Молодые художники все равно как-то узнавали о нем, листая художественные журналы, многие даже писали письма, пытались узнать его секрет. Но секрета не было – просто мастерство его оттачивалось миллионы земных лет.

Всех их когда-то связывала тайная страсть – игра.

– Посмотри, Джеки, там, за стойкой, с Эндрю болтает. Какой-то новенький. Я впервые вижу это чудо здесь, – сказал Марк, кивая в сторону бара. Вильгельм чуть приподнялся, попытался рассмотреть человека, на которого Марк указал. – Низенький такой, тебе по плечо будет. Темные волосы, короткие, подстриженные будто в дешевом салоне. В ухе сережка, из крашеного металла, кажется, под золото. Дешевка. Одет бедно. Что за чучело? Перепутал дверь в прачечную с нашей? Надо проучить, – усмехнулся Марк и, нащупав пакетик у себя в кармане джинсов, бросил его Вильгельму, попав прямо в его ладонь. – На, сходи, познакомься.

Вильгельм смял пакетик в руке.

– Я не буду, мне не до этого сейчас. Я завязал. – Отмахнулся Вильгельм, а Габриэлла шерстила по его карманам. – Габи, что ты там ищешь? Ушедшую молодость? Светлое будущее? У меня ничего из этого нет.

Габи обиженно фыркнула. Ее загорелая рука переместилась на его бедро.

– Как тебе наливают, если ты денег с собой не носишь? – с вызовом она посмотрела ему в глаза. Расстояние между их носами почти исчезло. Он попытался посмотреть в ее глаза, но вполне мог заработать косоглазие.

–Я бармена знаю его уже много лет. По-дружески наливает. – Пожал плечами Вильгельм, но Габи, кажется, такой ответ не устроил.

– А если серьезно?

– Портреты, Габи, я написал его портрет, когда учился. Потрет ему понравился, мы начали общаться, так что теперь я могу оставлять чеки, – ответил Вильгельм, аккуратно отпихивая ее. Пусть она и весила не больше ста фунтов, но его тонкие ноги не могли долго выдерживать.

– А наших портретов ты не рисовал! – воскликнула Габи. – Что за несправедливость, Джеки?

Вильгельм засмеялся, притянул Габи к себе и чмокнул в щеку, густо намазанную тональным кремом.

«Потому что вы мне не интересны».

– Я Джексон, – сказал Вильгельм, улыбаясь. – Я обычно пишу пейзажи.

– Прутики и палочки, лужицы и холмики, все понятно. – Габи скрестила тонкие руки перед круглой грудью. Маркус, до этого момента хранивший молчание, решил вставить слово.

– Раз уж ты провинился, сегодня игрок ты. Смотри, он скучает.

– Это в чем я провинился?

– Вредности! – Марк улыбался.

Вильгельм встал, запихнул пакетик во внутренний кармашек куртки и вгляделся в незнакомца.

Да, это был новенький – прежде он никогда не видел этого парня. Юрист? Певец? Победитель конкурса? Молодое дарование? Нет, точно нет. Такие знают, как себя подать. А этот был будто лишний, будто зашел совершенно случайно. Он чесал запястья и нервно усмехался после каждого слова Эндрю, который, как и всегда, был трезв как стеклышко и обаятелен до неприличия.

– А зачем? Он и без того жалкий, пусть валит. Его дома ждут, а то еще придет пьяный, огреют сковородкой, – сказал Вильгельм, посмотрев на Марка. Тот лишь закатил глаза, будто в припадке, и тихо рассмеялся.

– А как же игра? – прошептал Марк, будто кто-то может услышать. Но все диваны вокруг либо пусты, либо завалены полуживыми телами. Некоторые танцевали на втором этаже, сотрясая топотом подвальную комнату.

– Да, Джеки, давай. На той неделе был Марк, на этой – ты. Все честно. – Улыбнулась Габи и облизала красные губы, след от которых остался на бокале.

– Напомни, зачем мы берем грехи на нашу душу? – нервно хихикнул Вильгельм. Ему на самом-то деле все равно – одним человеком больше, одним меньше. Когда ты владеешь миллиардами – единица ничего не значит.

– Какая разница? С чего думать о христианских догмах? Тебе не хватило католической школы? – Марк улыбнулся. – Дай повеселиться, нам, может, немного осталось.

Когда Вильгельм, с трудом дошедший до барной стойки, уселся на стул, Габи уже вовсю обхаживала новичка, широко ему улыбаясь и о чем-то болтая. Эндрю натирал бокалы белоснежной тряпицей, стоя к ним спиной. Специально, чтобы ненароком не заговорить с Вильгельмом. Он был в черной рубашке и жилете.

Вильгельм уселся, поставил на стойку бокал шампанского, перехваченного с подноса, и стал подслушивать, впрочем, не сводя глаз со спины, стоявшей перед ним.

Из обрывков разговора, который удалось услышать через три барных стула, Вильгельм понял, что бедного Луи в клуб пригласил хозяин, но так и не встретил, как обещал. Пригласил, определенно, пьяный, рассылая приглашения по первым адресам, пришедшим в голову. Владелец заведения, как всем известно, пребывал в недельном запое. Всем, кроме бедного Луи.

Бедный-Луи учился в художественном колледже, работал в юридической фирме отца. Мать была прикована к постели вот уже десять лет и ждала, когда ее мучения кончатся. Бедному-Луи было девятнадцать, на его щеках еще пушок. На шее виднелись порезы от бритья. Бедный-Луи носил вещи старшего брата, умершего год назад. На руке Бедного-Луи блестели часы отца. Подарок на шестнадцатилетие. Бедный-Луи был начинающим художником, работавшим в жанре поп-арт⁷. Бедный-Луи изливал душу незнакомке в красном обтягивающем платье, находясь в последней стадии алкогольного опьянения. Бедный-Луи так никогда не напивался.

И Бедный-Луи, этот кристально-чистый Бедный-Луи, не познавший жизнь, не должен умирать в ближайшее время.

Но Габи так не думала. Она облокотилась на стойку – ее грудь лежала на натертой до блеска поверхности, а на длинный палец с красным когтем наматывала высветленный локон. Эндрю подливал и подливал, не смея отказать Габриэлле Джонсон, а Бедный-Луи пьянел. Габи всегда играла одну роль: забалтывала незнакомца, спаивала и отвлекала внимание, чтобы кто-то, Марк или Джексон, подсыпали ему порошок. А потом – страдания и смерть в агонии. Зато короткий остаток жизни безудержного веселья и счастья.

Неравный обмен. Но бестии было все равно, как и ее монстру-сообщнику.

«And you, you can be mean

And I, I'll drink all the time

Сause we're lovers, and that is a fact

Yes we're lovers, and that is that»

Песня звучала из винилового проигрывателя, а диджей, юрист в крупнейшей фирме, спал. Сегодня он выбирал музыку, но, кажется, захватил только одну пластинку.

– Луи, ты даже не представляешь, как тебе повезло! – воскликнула Габи и провела пальцем по щеке парня. Луи покраснел.

– Ч-что, п-по-очему? – протянул он. Язык его будто запутался в зубах, а глаза перекосились. Пьянел Бедный-Луи некрасиво.

– А потому, что рядом с тобой сейчас сидит Джексон Максгрейв. Только обернись, малыш.

Вильгельм скривился так, будто пил не дорогое шампанское, а уксус. Это «малыш» Габи сказала таким голосом, что Луи чуть не умер на месте. Лицо его сделалось малиновым. Кадык гулял туда-сюда, вверх-вниз. Встреча с кумиром в закрытом клубе, в который тебя пригласили. Какое счастливое стечение обстоятельств на первый взгляд. Но правдивый всегда второй.

Вильгельм понял, что сейчас начнется игра. Их разделяло всего три стула – ничтожное расстояние для этого клуба.

«Ты не человек, не беспокойся о своей человечности», – говорил ему Ульман в белых стенах Академии, когда Вильгельм безоговорочно его слушал. Прошли миллионы земных лет, а его голос все еще жил в голове Почитателя.

Но Вильгельм казался себе чем-то большим, чем просто жестоким. Мерзким. Гадким. Убийцей. Ничем не лучше тех, кого так презирал. И ведь вернулся.

– Что происходит, Джей? С тобой все хорошо?

Это был Эндрю, наконец-то обративший на него внимание. Его черноглазый друг Эндрю с темными короткими волосами и доброй улыбкой. Они часто делали вид, что незнакомы. Но завсегдатаи клуба знали, что это не так.

Он подошел к нему с бутылкой водки, в которой была вода, и начал медленно подливать, для виду. Это был своеобразный сигнал для Габи – подходить еще рано, сообщник не готов. Хотя, конечно, она не знала об их маленьком безалкогольном секрете.

– Джей, ты жив? Джей! Джей, скажи что-нибудь! – прошептал Эндрю, чуть заметно коснулся его плеча и потряс.

Вильгельм прекратил рассматривать еле заметные трещины в барной стойке, поднял голову. Он окончательно протрезвел. Эндрю был обеспокоен.

– Я жив. – Улыбнулся Вильгельм и посмотрел на Эндрю. Тот все продолжал подливать ему «водку» в рюмку, многозначными движениями руки подсказывая, чтобы он пил.

– Что с тобой сегодня? Когда ты зашел ко мне по дороге из студии ты, конечно, был грустный, но не настолько же, – прошептал Эндрю. Его голос был мягким, как сахарная вата. Будто ангел.

– И как ты попал сюда, Эндрю? – прошептал Вильгельм, как ему показалось, про себя. Но он спросил это вслух.

Эндрю улыбнулся. На фоне играла все та же песня, а Габи продолжала флиртовать с Бедным-Луи, ненароком касаясь его ноги коленкой. Вильгельм поморщился.

– Аренда сама себя не оплатит, – прошептал Эндрю, продолжая по-детски улыбаться. А ведь ему уже за двадцать, он уже давно не мальчишка.

Вильгельм услышал, как испуганно засмеялся Бедный-Луи, когда Габи снова провела острым носом туфли по его ноге. Маленький пакетик с белым порошком все еще оттягивал карман кожанки.

– В какое гадкое время мы живем, Эндрю. – Вымученно улыбнулся Вильгельм, выпил еще одну рюмку водки-воды, уже представляя, как Марк будет смеяться и расспрашивать, как это в Джексона влезает столько алкоголя.

– Другого для нас не будет, надо привыкнуть. – Пожал плечами Эндрю и, очаровательно улыбнувшись какому-то гостю, появившемуся в дверях, вновь подлил воды в рюмку Вильгельма.

Каким-то невероятным образом он, даже в этом рассаднике алчности, зависти и разврата, умудрился остаться все тем же Эндрю, моделью, с которого они писали выпускную работу в университете. Хлебнув еще немного воды, Вильгельм услышал испуганный стон Бедного-Луи, который из бедного стал смущенным.

– Эндрю, у тебя есть сахарная пудра?

– Зачем тебе?

Вильгельма пронзила дрожь на мгновение. Но Эндрю заметил.

«Я не знаю! Просто больше не хочу так. Не понимаю, зачем все это. Не понимал!» – пронеслось в голове.

Бедному-Красному-Луи повезло.

– Есть или нет? – повторил Вильгельм.

Эндрю обернулся, посмотрел на Бедного-Луи. Габи уже что-то вытанцовывала, а Луи заливался пьяным смехом. Эндрю понял.

– Должна быть, но мне нужно к сумке, – прошептал он, наклонившись над рюмкой Вильгельма и будто подливая снова. – Подожди, я позову Элизу, пусть пока постоит здесь за меня. – И он скрылся в темноте подсобки, слившись с мраком еще раньше, чем пропасть в дверном проеме.

Габи, заметив, что бармен пропал, сползла с колен Бедного-Луи и подпихнула его к Вильгельму, игриво шлепнув. Бедному-Луи было уже все равно – он напился вдрызг. Вильгельм оглянулся – Марк уже дрых на диване.

– А вот и Джексон Максгрейв, как я и обещала, – протянула Габи, улыбаясь и невинно хлопая ресницами. – Джексон, а я познакомилась с начинающим художником. Говорит, твой поклонник.

Бедный-Луи вблизи оказался еще более жалким, чем был ранее. Его лицо покрыто прыщами, на носу, на самом кончике, бородавка. От волос пахло мылом, дешевым, похожим на то, что используют для стирки одежды. От кофты несло старостью.

– П-простите, М-Мистер М-Максгрейв, я п-писал В-вам! – Голос его тоже дрожал, будто он сидел не на барном, а на электрическом стуле. – В-Вы не ответили…

– Конечно не ответил, мне же их десятками шлют, – вздохнул Вильгельм, стараясь не смотреть на довольную Габи, которая даже не разговаривая с Бедным-Луи, умудрялась волновать его, то поднимаясь, то опускаясь по его позвоночнику ногтями.

Элиза уже заменила Эндрю и улыбалась, подливая текилу Дону Краусу – сыну владельца финансовой корпорации, который еле стоял на ногах и пытался не свалиться у стойки, продолжая что-то ей рассказывать. Она кивала, будто слушала. Все бармены должны быть очаровашками – кому еще изливать душу, поглощая рюмку за рюмкой, если не верному слушателю за барной стойкой? Большинство для этого и ходят в бар.

– В каком жанре работаешь? – спросил Джексон Максгрейв, оттягивая время.

– П-п-поп арт, – отплевываясь, еле выговорил Бедный-Луи, а Габи засмеялась так, будто это была самая смешная шутка в ее жизни. Так фальшиво, что Вильгельма даже передернуло.

– Уэйн Тибо? Рой Лихтенштейн? Джаспер Джонс?⁸ Кем вдохновляешься? – спросил Вильгельм, все еще вглядываясь в темноту подсобки. Бедный-Луи, будто пытаясь вспомнить, про кого говорил Джексон Максгрейв, замолчал на минуту, а потом, будто сообразив, воскликнул.

– Э-Энди Уо-Уо… – Язык его споткнулся о зубы и так и не поднялся.

– Понятно. – Ответ Вильгельма прозвучал резко. Лицо Луи стало испуганным и потерянным. Эльгендорф даже понадеялся, что это отрезвит парня, но тот лишь покраснел и закашлялся. Через мгновение на его лице вновь появилось выражение пьяницы.

Песня заканчивалась, чтобы начаться вновь. Сосед диджея запускал одну и ту же композицию каждые четыре минуты. Он еще мог поднять руку.

– Пошли танцевать, Луи. Покажи, на что способен, – сказала Габи. Луи покраснел, извинился и ушел в центр комнаты.

Его танцевальные движения похожи на что-то среднее между конвульсиями и метаниями рыбы, выброшенной на берег. Но Габи это не смущало. Радость Бедного-Луи была понятна – в реальной жизни такой вечер невозможен. Он танцевал так, будто это был его последний день в жизни.

Вильгельм нервно задергал ногой. Он как раз надеялся сделать так, чтобы этот день был не последним в жизни Одураченного-Луи.

– Элиза!

Девушка сразу же услышала его и, мило улыбнувшись очередному гостю, подошла к Вильгельму.

– Где Эндрю? Он не выходил?

Элиза с сияющей улыбкой посмотрела на Вильгельма. В глазах блестели огоньки проницательности. Она все знала, но была достаточно умна, чтобы молчать.

– Он что-то ищет в сумке. Сказал, что скоро выйдет. Вам налить что-то, Мистер Максгрейв?

– Нет, Элиза, спасибо. – Улыбнулся Вильгельм для вежливости. Потом залез во внутренний карман кожанки и достал оттуда сотню долларов, сложенную в гармошку. – Пожалуйста, возьми. За молчание.

Она с благодарной улыбкой взяла из изящной руки Вильгельма сотню и засунула ее в карман. Там была россыпь бумажек.

– Может, все-таки виски? Или виски с колой?

– Колы. Без виски.

Элиза улыбнулась, кивнула и направилась к холодильнику – газировку в клубе выдавали только в банках. Вильгельм с наслаждением открыл баночку. Газировка прыснула сладкой пеной на его пальцы, испачкала крышечку. Эльгендорф поднес банку к губам и сделал два больших глотка – он всегда пил колу перед сном.

– Два рома нам и побыстрее! – раздалось сзади. Уже вконец одуревшая от алкоголя Габи кричала Элизе, прижимаясь к Бедному-Луи. А Бедный-Луи был уже Счастливым-До-Невозможного-Луи.

«Прошу тебя, Эндрю, скорее!» – мысленно молил Вильгельм, наблюдая за тем, как аккуратные пальчики Элизы достают две чистые рюмки, откупоривают новую бутылку темного напитка, как она аккуратно наливает ром в емкости.

Вильгельму показалось, что ром пах смертью.

– Вот, держи!

На барную стойку, прямо перед носом Вильгельма, приземлился маленький мешочек сахарной пудры. Пакетики идентичные – Эндрю знал про игры Марка и Габи.

Вильгельм, недолго думая, высыпал пудру в рюмку Бедного-Луи, сделав вид, что достал пакетик из кармана. Эндрю, как ни в чем не бывало, стоял у стеллажа и протирал бокалы. Будто и не уходил.

Габи, заметившая, как Вильгельм высыпал белый порошок в рюмку, радостно улыбаясь, подхватила Бедного-Луи за локоть и потащила к барной стойке. Сзади Марк, проснувшийся в самый неподходящий момент, уже довольно ухмылялся, показывая Джексону большой палец.

Вильгельм кисло улыбнулся и чуть заметно кивнул.

Рядом Бедный-Луи, выпивший ром с сахаром залпом, вновь попал под растерзание Габи, которая потащила его к дивану.

Жестом показав на пачку сигарет и кивнув в сторону выхода, Вильгельм сказал Марку, что хочет покурить на свежем воздухе. Тот лишь кивнул и улыбнулся.

– Я покурить, Эндрю.

Эндрю еле заметно кивнул, не переставая протирать бокалы под шампанское белоснежной тряпочкой. И как она оставалась чистой?

Укутавшись в кожанку, Вильгельм направился на улицу. Выход на первом этаже, а клуб для элит в подвале. Весь первый этаж занимал обычный танцпол, где резвились те, кому еще рано опускаться так низко. Когда темное помещение оказалось позади, Вильгельму вдруг стало легче. Будто у него появилась душа. Что-то помимо мозга и сердца. Но он знал, что это невозможно.

Была ночь, но скоро должен наступить рассвет. Нью-Йорк пах сыростью и асфальтом – недавно шел дождь. Звезд не видно за облаками, но Луна, огромная и белоснежная, уже уплывала к горизонту, чтобы скоро уступить место Солнцу.

Вильгельм зашел за угол, где стояли мусорные баки, и, прислонившись к стене спиной, закурил.

Глава двенадцатая

Бумаги и отчеты разбросаны по полу, но даже после того, как в комнате загудела тишина, никто не подбирал их. За окном горела земля, залитая темной кровью. Вильгельм сидел за столом в убежище, обхватив голову руками, склонившись над письмом, на которое мечтал ответить, но не мог.

Написанное знакомым, будто собственным, почерком, пахнущее привычной сладостью, письмо.

«Неужели ты не хочешь остановить их? Неужели войны и кровопролития – это то, к чему ты стремился? К чему мы стремились? Когда твое самолюбие стало важнее великой цели?»

– Тебе необязательно ему отвечать. Заблокируй его волну! Не надо принимать его письма! – уверял Норрис через экран Связистора. Его беспокойное лицо чуть размывали помехи, возникшие на Земле пару месяцев назад, когда в этой части вновь началась война, кажется, не заканчивавшаяся. Человеческая история началась.

Вильгельма поздравляли с упоением.

«Сто штук, Вельги. Это юбилей, но это бесчисленные ресурсы, биологические ресурсы, которые могут быть нам полезны, но почве их кости, пожалуй, полезны не меньше. Тобой заинтересовались, они будут прилетать и дальше, а ты все будешь наблюдать. Тебе нравится смерть, ты завороженно смотрел на нее еще здесь, где ее нет. Что же, могу поздравить – ты побил еще один рекорд Академии. Какой ценой?»

– Я и не отвечаю, я же сказал. Я не буду ничего говорить ему больше, я видеть его не хочу! Я мечтаю забыть его и никогда не вспоминать! – воскликнул Вильгельм, но так тихо, что Норрис, сидевший очень близко к экрану Связистора, еле разобрал, что говорил его друг. Голос дрожал, будто Эльгендорф плакал. Но глаза его были сухими.

– Выброси его, заблокируй его волну. Это не запрещено, они только обрадуются, что ты общаешься с меньшим количеством неодобренных государством.

Вильгельм опустил глаза. Непроизвольно они вновь уставились в письмо. Чуть помятое от того, что Вильгельм перечитывал его уже с десяток раз.

– Хорошо, я заблокирую его волну.

– Я могу приехать и помочь.

– Я сам, еще что-то же помню, да? – Из горла Вильгельма вырвался судорожный выдох. На мгновение он даже заглушил вопли бойни, разносившиеся из-за ближайшего холма. Какая-то по счету война.

– Пообещай. Прямо здесь и сейчас!

– Обещаю.

– Нет, лучше поклянись мне.

– Я клянусь тебе.

Норрис засомневался на мгновение.

– Хорошо, позвони мне завтра. Я переживаю за тебя. Плохо, что мы на разных материках…

– Да, хорошо, Норри. Позвоню.

После пары секунд раздумий Связистор потух.

Взгляд Вильгельма опустился на бумагу, обычную, на какой писали люди. Наверное, чтобы еще раз напомнить об их сходстве. В уголке листочка лежал волос, длинный, цвета меди. Его. Вне всяких сомнений.

«И не забудь оттереть кровь с почвы, когда первые проверки приедут навестить тебя. Ведь меня рядом не будет».

– Господин, Вы заснули? Вы умеете спать стоя?

Вильгельм, погрузившийся в транс воспоминаний, очнулся. Сигарета тлела в пальцах. Еще секунд двадцать и огонек достигнул бы фильтра.

Он все также в Нью-Йорке, у элитного клуба, мусорных баков, на которых сидели коты и доедали вчерашнюю карбонару, выброшенную соседним итальянским ресторанчиком. Воздух пах мокрым асфальтом, а небо из черного становилось темно-розовым. Нью-Йорк медленно просыпался.

Вильгельм опустил взгляд и… Помотал головой, чтобы отогнать видение. Но даже после этого Нуд в огненно-рыжем паричке с химической завивкой, очках в форме звезд и блестящем пиджаке никуда не делся, а только увеличился, потому что начал медленно карабкаться на мусорный бачок, то и дело проваливаясь то в пустую коробку, то в мусорный пакет.

– Нуд, ты откуда парик взял? Из кукольного магазина? – спросил Вильгельм и закашлялся.

Нуд, взобравшийся на мусорный бачок и отряхнувшийся, с гордостью посмотрел на Вильгельма, с которым был почти одного роста. Веснушчатая морда скривилась.

– Нет, Вы чего… Я у манекена позаимствовал, обещал вернуть через неделю. Так же все сейчас ходят!

– А ты пытаешься смешаться с толпой? – Вскинул брови Вильгельм, понимая, что с такой мордой уродец ни в каком парике похож на человека не будет.

Карлик закивал и на мгновение как-то грустно взглянул в сторону котов, сидевших на соседнем бачке. Те лишь противно мяукнули и отвернулись.

– Ну и не надо! Больше не буду вам объедки носить, так и знайте!

Вильгельм проводил взглядом драных котов, с важным видом уходивших за угол. Он забрал Нуда из цирка, но цирк из Нуда так и не ушел.

– Зачем пришел, Нуд? И как ты вообще нашел меня в Нью-Йорке, если мой офис в Питтсбурге?

Нуд, рывшийся в карманах куртки, спрятанной под желтым блестящим пиджаком, достал из внутреннего отделения бумажку, свернутую вчетверо. Очки спадали с носа, так что ему приходилось поправлять их.

– Господин, Вам почта, срочная. Галочкой помеченная. Даже двумя. А Вас в Питтсбурге не было с тех пор, как Вы забрали последний портрет из Вашей коллекции… – С расстановкой проговорил Нуд. – Я решил привезти. Вот, уже неделю по городу бегаю, а все найти не могу! Он просто бесконечный!

Вильгельм снисходительно улыбнулся. Нью-Йорк и в самом деле был бесконечным. А для такого малыша, как Нуд, казался настоящей Вселенной.

– От кого письмо? – спросил Вильгельм, доставая новую сигарету из кармана. Предыдущая уже плавала в лужице окурков у бачка.

– От Ваших друзей, Годрика и Ванрава. Они…

– Не надо называть их моими друзьями, – выдохнул Вильгельм и сморщился.

Мордочка Нуда из непонимающей стала грустной. Он видел, как изменилось лицо Хозяина, но боялся задать вопрос.

– После того, как они обманули меня, я не хочу считать их своими друзьями, – пояснил Почитатель и зажег новую сигарету.

Вспоминать об обмане не хотелось, но обманули Вильгельма знатно. Обманывали на протяжение многих лет, даже столетий, пока Ванрав был на Земле, а Годрик – на Шаттле. Обманывали, обрезая и перенаправляя звонки Норриса, который пытался связаться с лучшим другом, проснувшись после долгой, почти четырехсотлетней спячки. Каким бы Норрис ни был, что бы ни случилось с его разумом, хотелось узнать лично, а не услышать от других. Может, было бы не так больно потерять последнего близкого друга. Вильгельм узнал об обмане от Джуди, любившей справедливость и уважавшей Эльгендорфа чуть больше, чем остальные его коллеги. Вильгельм пытался найти Норриса после этой новости, прочесал всю Землю, но не нашел и следа. Скорее всего он, как и сказал Жак, улетел.

– А что мне делать с ним, Господин?

– Сожги. Или скорми кому-нибудь. Может, коты съедят бумагу?

Нуд почесал за ухом. Шмыгнул носом так, что очки вновь чуть не свалились с кончика.

– А можно я подкормлю им помидоры? Я рассаду рассадил, – серьезным тоном спросил Нуд, а Вильгельм вновь подавился сигаретным дымом.

– Откуда у тебя рассада?

Нуд спрятал руки за спину, присвистнул и сковырнул носом клоунского ботинка жвачку, прилипшую к крышке бачка.

– Я тут журнальчик нашел у Кевина. И там было написано, что сейчас очень модно выращивать всякую всячину у себя на подоконнике. – С серьезным выражением лица сказал Нуд и, поправив воротник пиджака, добавил. – Я помидор в стакан засунул, землей засыпал и на крышу вытащил. Вот, жду урожай.

– Ну жди. – Вильгельм выдохнул колечко дыма. Оно обняло карниз и растворилось в темно-розовой прохладе. Сигаретный дым успокаивал, напоминал те вечера, проведенные в Академии с Норрисом, когда они могли часами листать научные журналы и дышать паром от машин, стоявших рядом.

– Бог ты мой, это еще кто такой? – Раздалось вдруг рядом, а Вильгельм так испугался, что чуть не выронил сигарету. Это Эндрю. Вне всяких сомнений. И он смотрел на секретаря Планеты, который выглядел как чучело, одетое в чучело. Эндрю накинул на плечи куртку, поправил сумку на плече.

– О чем ты? – нервно усмехнувшись, спросил Вильгельм, пытаясь закрыть спиной Нуда, который даже и не собирался уходить, а прыгал на одной ноге, пытаясь оторвать жвачку от подошвы.

– Там, у тебя за спиной! Кто это такой? – восклицал Эндрю, все пытаясь обойти Вильгельма и заглянуть ему за спину. Он не боялся и даже не вопил – ему, казалось, просто интересно. Но Почитатель должен соблюдать субординацию.

– Эндрю, – начал было Вильгельм, но тут медальон на шее потеплел, будто пытаясь подсказать, что сделать. Эльгендорф с каким-то особым сожалением медленно достал черное Солнце из-под рубашки. Эндрю уже стоял перед Нудом и рассматривал его, видимо считая, что ему чудится. Карлик крутился на крышке бачка, будто бы представляя, что он фигурист.

– Эндрю, посмотри на медальон, – тихим голосом произнес Вильгельм, загнув пару лучей на Солнце в нужном порядке. Эндрю повернулся и посмотрел на украшение друга.

– На медальон? А это другой какой-то? – Улыбнулся Эндрю, но, как только его темные глаза взглянули на Солнце, камень в середине загорелся и затрещал. Их окутала легкая фиолетовая дымка, в которой кружились крупицы усыпляющего порошка.

– Забудь, что ты увидел. Забудь карлика, забудь мусорку. Ты ничего не видел, – повторял Вильгельм, медленно отходя в Нуду. – Ты не видел карлика в клоунских одеждах, ты не видел парика, очков и пиджака. – Рука Вильгельма нашла грудь Нуда и, чуть надавив, спихнула карлика в мусорный бачок, прямо в кучу мусорных пакетов.

Секретарь пищал что-то в протест, уже карабкаясь по мусорному бочку наверх, к Почитателю, но увидел жест, который показал ему Вильгельм, и решил не играть с огнем. Свалив бачок на бок и вывалившись вместе с мусором, Нуд отряхнулся, морщась от отвращения, и убежал в канализацию, где жили все помощники Вильгельма.

– Сейчас ты закроешь глаза и заснешь на минуту, – продолжал гипноз Вильгельм, пытаясь поднять бачок, не отводя взгляда от Эндрю. – Засыпай.

Эндрю обмяк, ноги его подкосились. Вильгельм еле-еле успел подхватить парня, прежде чем тот упал в лужу. Почитатель почувствовал аромат корицы. Вильгельм поднял и усадил его на выступ стены, где люди чаще всего стояли, облокотившись, и покуривали. Иногда Вильгельм даже не замечал, насколько мог быть сильным.

Машина, проезжавшая мимо клуба, яростно засигналила. Эльгендофр чертыхнулся. Новых проблем ему не хватало.

Вильгельм тяжело дышал, задыхаясь то ли от копоти города, то ли от сигаретного дыма. Он облокотился на стену и пытался прийти в себя, дрожащей рукой запихивая светящийся медальон под рубашку. Крашеные волосы распушились под воздействием влажного воздуха.

Стирать память людям опасно. Никогда не можешь быть уверен в том, что их слабые мозги встанут на место после такого внушения. Поэтому Вильгельм прибегал к этому методу очень редко, лишь в тех случаях, когда иначе поступить нельзя. Но каждый из немногочисленных раз он не знал, можно ли поступить иначе.

– Джей? Что происходит? – Эндрю начал приходить в себя, голос его был тихий. – Почему мы у мусорных баков? Здесь же воняет.

– Покурить вышли, – хмыкнул Почитатель, распрямил спину и повернулся к Эндрю. – А ты, вроде, домой собирался.

– Собирался, но я не помню, чтобы мой дом был у свалки за клубом. – Улыбнулся Эндрю и рывком спрыгнул на дорогу, но, поскользнувшись, грохнулся рядом с лужей окурков. – Вот черт!

Вильгельм подлетел к Грину, протянул руку.

– Давай, вставай быстрее! – Он испугался, что стирание памяти задело еще что-то, кроме последних пяти минут его жизни, что-то отвечающее за ноги или другие конечности. Но, как оказалось зря. Эндрю просто слишком быстро соскочил со скользкого выступа.

– Кошмар, какой я неуклюжий! – засмеялся он, все еще сидя на асфальте задницей. – А я еще думал, почему надо мной сестра издевалась за косолапость!

– Ты не косолапый, – сказал Эльгендорф и помог Эндрю встать. – Ничего не разбил?

– Только если достоинство и честь! – продолжал смеяться Эндрю, поправляя рукава куртки. – Все нормально, Джей, я же не хрустальный.

Вильгельм улыбнулся. Для него все люди хрустальные.

– А ты чего не ушел?

– Тебя ждал и, как видишь, не зря.

– А Марк и Габи не будут искать тебя?

– А не все ли равно?

Эндрю глядел на Вильгельма, будто пытаясь понять, почему тот лжет. Он же говорил так. Говорил много раз, но все равно возвращался. Но решил промолчать.

– Пойдем, я тебя провожу. А то накинутся, а мне искать тебя по всему Нью-Йорку, – сказал Вильгельм. Эндрю, чуть подумав, согласился.

Они перешли дорогу, не остывающую даже по ночам, и направились к парку. Дул теплый для осени ветер, в деревьях шевелились белки и просыпались птицы. Светало.

Эндрю молчал, пытался найти в тени темных стволов белок. В кармане его куртки гремели ключи от квартиры. Он был на голову ниже Эльгендорфа и уже в плечах, но глаза его, пусть и темные, цвета дорогого шоколада, ничуть не уступали в красоте фиалковым. Эндрю следил за белкой, прыгавшей с одного дерева на другое. Ее хвост сливался с оранжевыми листьями.

– А у меня нет орешков, ее покормить! – вздохнул Эндрю. – У тебя в карманах нет ничего?

– Жвачка и пакетик с кокаином подойдут?

– Я не хочу ее убивать! – воскликнул Эндрю, а потом, словно задумавшись о чем-то страшном, затих. – У меня есть хлеб, но белкам его лучше не давать. Я в какой-то статье газетной вычитал.

Почитателю было тяжело с хорошими людьми. Он понимал, что им, как и плохим, когда-нибудь придет конец, это неизбежно. Что когда-нибудь, отжив данные им десятилетия, они отправятся в деревянный саркофаг навеки, чтобы никогда не вернуться. А человеческая жизнь для практически бессмертного Почитателя – мгновение, словно дуновение ветра, которое уносит с собой семьдесят-восемьдесят лет. За всю свою жизнь на Земле он встретил мало людей, которых бы хотел запомнить навсегда. Прощаться с которыми было особенно тяжело. Таким был и Эндрю.

Эндрю родился в Бостоне, в семье был третьим, самым младшим ребенком. Его брат работал военным летчиком в ВВС⁹ Соединенных Штатов, а сестра владела небольшим салоном на окраине Бруклина. Эндрю снимал квартирку в доме, где располагалась булочная, в которой и работал днем. Все помещение пропахло корицей. Но запах исходил, казалось, не от пекарни. Они познакомились лет пять назад, когда Эндрю, по приглашению друга, работал моделью в классе живописи, где ради эксперимента учился Вильгельм. Его выпускная работа написана с Эндрю и была признана лучшей на курсе.

– Ты мог бы зайти, твой портрет все еще у меня.

– Вряд ли зеваки у подножья пентхауса будут прикрывать глаза платочком, когда завидят нас с тобой.

– Может, в квартиру?

– В студию?

– Почему и нет? Всего-то в шести кварталах отсюда.

– Ты тот еще шутник, Джей, – хмыкнул Эндрю и пульнул в Вильгельма шишкой, которую подобрал по дороге. Тот поймал ее без всяких усилий. Эндрю хмыкнул, но беззлобно.

Эндрю жертвовал деньги на благотворительность, кормил бездомных. Эндрю выращивал цветы, никогда не пил ничего крепче пива, но и от него был не в восторге. Он был жуткий киноман, не пропускал ни одной новинки, даже второсортной.

– Твой брат еще не вернулся? – спросил Вильгельм, когда они проходили мимо пруда. На мостике они остановились. Эндрю достал из сумки кусок батона, даже не успевшего зачерстветь, и стал кормить уток.

– Нет, у него еще контракт, – вздохнул Эндрю и, отломив большой кусок хлебного мякиша, бросил его уткам, вдруг выплывшим из домика. – Пока все не кончится, домой он не вернется. Если вообще вернется.

– Войны ужасны, – прошептал Вильгельм и посмотрел на Эндрю. На шее Грина висел крест на серебряной цепочке. Он ходил в церковь. Во всяком случае, старался туда ходить. Хотя бы по воскресеньям. Хотя бы раз в месяц.

– А ты представь, сколько их бывало. И сколько будет. – Грустно улыбнулся Эндрю и отломил половину батона, чтобы протянуть его Вильгельму. – А сколько войн происходит каждый день, сколько битв. Одному Богу известно.

– Ты о чем? О каких войнах? – спросил Эльгендорф, принимая половину батона из теплой ладони Эндрю. Предложение про «Бога» постарался пропустить мимо ушей.

Вильгельм же прекрасно знал, сколько войн было за всю Земную историю. Все было записано в его журнале, с отчетами, фото, диаграммами и примерным количеством погибших. Богу действительно известно почти все, только вот он не знал ничего про «каждодневные» войны, о которых говорил Эндрю.

Парень улыбнулся. В начинавшем рассеиваться мраке парка его глаза будто светились.

– Вот здесь войны. – Он положил ладонь себе на грудь. – И вот здесь. – Ладонь коснулась головы. – Эти войны страшнее тех, что происходит вокруг нас.

– Почему ты так считаешь? – выдохнул Вильгельм. Ему захотелось покурить.

– Потому что от них мы никогда не избавимся. Мы рождаемся в них, живем, растем с ними, с каждым годом их становится больше. Мы будто ищем их, усложняем себе жизнь, проверяем себя на прочность. – Его голос был задумчивым, будто он читал проповедь. – Эти войны разрушают изнутри. Рушат душу. Поэтому они даже страшнее обычных. Я слышал, как кто-то говорил так по телевизору. Мне показалось, что очень хорошо сказано.

Вильгельм смотрел на Эндрю и пытался понять. У него души нет – только сердце, нервы, замененные на искусственные органы, сотканные из урбания кости и суставы, плазма, дававшая ему жизнь, и мозг.

– Брат говорит, что на войне, на настоящей войне, если ты хоть немного сомневаешься в себе, хотя бы немного сомневаешься в своих силах – можешь не вернуться. И так каждый день, вне зависимости от того, ходишь ли ты под пулями или просто идешь на работу в овощной магазин. Возвращаешься ли ты пьяным домой по темным улочкам, надеясь не наткнуться на маньяка. Торчишь в таком заведении и напиваешься, молясь не умереть на следующее утро. У каждого своя война, Джей, у каждого из нас.

Вильгельм грустно улыбнулся. Утки подплыли совсем близко к ним, прямо под мостик. Эльгендорф протянул руку и бросил кусок хлебного мякиша перед птицей. Селезень наклонил голову и проглотил лакомство.

– В каком же отвратительном мире мы живем, Эндрю. В нем столько ненависти, столько злобы. Иногда мне даже не хочется помнить его.

Воздух в парке стал тяжелым и липким. Деревья были будто желейными, с уродливыми желтыми и оранжевыми листьями.

– Твои картины делают мир лучше. Пусть и не всех ты можешь порадовать, но даже ради тех, кого ты способен осчастливить – это стоит делать. – Эндрю пожал плечами и бросил последний кусочек хлеба в воду.

– Знаешь, иногда я засыпаю с мыслями, что раньше мир был еще хуже. Часто это помогает успокоиться. Усыпить совесть хотя бы на шесть часов сна, – произнес Вильгельм. Он нес чушь ради успокоения и поддержания разговора. Многие люди так и делали.

– Тогда вспомни, что сейчас проще купить оружие, чем билет в некоторые страны. Проще накидаться бренди и погрузиться в транс с такими же алкоголиками, чем выйти на улицу и высказать свою точку зрения. Легче достать наркотик, чем важное и дорогое лекарство. Проще притворяться кем-то, чем жить полной жизнью. Может, это не даст тебе заснуть. – Эндрю улыбался так, будто все это как-то касалось его личной, огромной трагедии, о которой Вильгельм не имел представления.

После пруда они быстро дошли до дороги – вдали виднелся дом, покрашенный темно-коричневой краской. По всей улице росли деревья. Квартира на последнем этаже, почти на чердаке.

– Слушай, прежде, чем я уйду… Я хотел спросить.

Вильгельм напрягся.Голос Эндрю был серьезным. Будто ему и не двадцать два вовсе, а намного больше. Такой голос был у Норриса, когда он особенно переживал.

– О чем?

– Почему спас Луи? Почему пошел против Марка и Габи? Еще год назад ты с ссыпал порошки в стаканы незнакомцев, а сейчас который раз просишь у меня сахар.

Вильгельму действительно хотелось знать. Он покусывал губу и теребил ремешок куртки. Но глаза оставались предельно серьезными.

«Из-за тебя. Из-за всех вас. Я не хочу, чтобы вы видели во мне монстра», – подумал Вильгельм, но не сказал вслух.

– Просто я понял, что не хочу плодить жестокость. Не хочу быть убийцей. Ты же и сам не хочешь там работать. – Он вновь достал сигарету и закурил. Дым обхватил его серым облачком, закрасив небо темными красками.

– Я не хочу, но я тоже не сдавал их копам. Я, считай, соучастник.

– Ты не соучастник, не говори глупостей! – повысил голос Вильгельм. – Прости, ты тут ни при чем. Сейчас такое время, люди часто умирают от наркотиков. Невозможно остановить всех.

– А почему ты тогда постоянно возвращаешься?

– Я слабохарактерный. Я не могу сказать «нет» тем, кто когда-то сказал мне «да».

– Ты очень сильный человек, если смог отказать… – Эндрю улыбнулся. – Знаешь, если когда-нибудь ты сможешь бросить пить – я буду безмерно горд тобой.

Вильгельм улыбнулся.

Эндрю похлопал Вильгельма по плечу и, улыбаясь, побежал на другую сторону дороги. Куртка его, расстегнутая, развевалась подобно плащу. Он почти перебежал дорогу, как вдруг машина, летевшая по соседней полосе, не успела остановиться. Она промчалась в метре от парня и облила его грязной водой из лужи с головы до ног.

– Эндрю! Эндрю! Нет, Эндрю! – заорал Вильгельм, преодолев паралич первых мгновений. Сердце стучало на уровне горла, вены на висках раздувались. Он подумал, что друга сбила машина. Его глаза уже видели тело, развалившееся на горячей дороге. Видели, под каким неестественным углом свернута шея, как из рта течет струйка крови. Вильгель уже представлял, как не сможет спасти друга. Потому что ему запрещено вытаскивать людей с «того света».

Но Эндрю, к счастью, стоял на тротуаре и осматривал размер ущерба. Вся его одежда была серая от грязи.

– Он облил меня! Видел? Он прямо передо мной пролетел и облил! Черт, как я в прачечную пойду?! Мне завтра на работу в этом костюме идти!

– Тебя чуть не сбили, а тебя волнует костюм? – тихо спросил Вильгельм.

– Он был далеко, он бы не сбил. Все хорошо, Джей, я же жив. А вот костюм…

«Какой к черту костюм, ты мог умереть!» – пронеслось в голове Вильгельма.

– Приезжай ко мне в студию. Там зарядим, постираем, – предложил Вильгельм, голос его дрожал. Это единственная мысль, которая пришла в голову.

– У тебя что, прачечная личная в студии?

– Я там живу, когда пентхаус кажется пустым. – Пожал плечами Вильгельм и постарался улыбнуться. – Заодно и портрет отдам.

Эндрю вздохнул, еще раз окинул придирчивым взглядом костюм, а потом беззаботно рассмеялся.

– Хорошо. Все сложилось так, чтобы я приехал. Тогда, буду после обеда сегодня. Ты свободен?

– Конечно. Только прошу, вызови такси.

– Ладно, ладно, возьму такси. Или доеду на метро.

– На такси, Эндрю. Или я вызову тебе своего шофера.

Эндрю промычал что-то в протест, но согласился.

– Тогда до вечера. – Улыбнулся он и помчался в квартиру.

Вильгельм стоял напротив в тени дерева, пока в комнате не включили свет и Эльгендорф не убедился, что друг в безопасности.

Он решил, что больше не вернется в клуб. Что больше никогда не примет приглашения Марка или Габи. Даже их общее приглашение. Даже прогонит, если они вдруг припрутся в его пентхаус. А если надо – отравит их же наркотической мешаниной, чтобы избавить мир от маленькой крупинки раковой опухоли.

И что точно бросит пить.

Глава тринадцатая

Вильгельм ходил по студии из угла в угол, проверяя, все ли инопланетные штуки убрал в кладовку. По углам студии валялись листы, краски, кое-где даже готовые работы, сложенные стопкой. Через панорамные окна, за которыми шумел вечно бодрствующий Нью-Йорк, не засыпавший даже в те часы, когда огни в домах выключались, а фонари на улицах начинали зевающе мигать, лучами влетал свет, пробивавшийся сквозь тучи. От дороги шел пар, поднимавшийся над головами снующих туда-сюда людей прозрачным туманом. Дождь шел весь день.

Студия находилась на одном из последних этажей многоэтажного дома, почти небоскреба. Весь город оттуда как на ладони, яркий, пахучий и фальшивый, хотя он и был лучше Лос-Анджелеса, где каждый второй – суперзвезда, главная мечта которой никогда не сбудется.

Стоя у панорамного окна, Вильгельм часто вспоминал офис в Академии. Его Академский кабинет, в отличие от студии, обшитой панелями под кирпич, был белый и стеклянный. На полу ее вместо красок валялись разбросанные таблетки и договоры, шприцы и ненужная канцелярия. После того как Эльгендорф покинул Академию, он не снял ни одной квартиры с белыми стенами – цвет напоминал ему об ошибках прошлого.

– Надеюсь, он приедет, – выдохнул Вильгельм и, налив в рюмку яблочного сока, плюхнулся в кресло, стоявшее у окна.

Под окном, по дороге, носились желтые такси, бездомные коты, люди в куртках и плащах, прикрывавшиеся от моросящего дождика утренней «Daily News» или же слегка потрепанной «The New York Times». Сам же Эльгендорф почитывал только «The Village Voice», номер которой лежал на кофейном столике у стены. Рядом стояла пепельница, усыпанная окурками. Почитатель закурил сигарету и посмотрел в окно. Обычно Эндрю был пунктуален, но в этот раз опаздывал.

Через какое-то время в дверь позвонили. Нажали на звонок пару раз, оба осторожно, будто боясь спугнуть хозяина.

– Открыто! – крикнул Эльгендорф, проснувшись. Спина затекла от сидения в неудобном положении. Он и не заметил, как задремал.

В своеобразной прихожей, образованной передвинутым к двери шкафом, послышались неуверенные хлюпающие шаги и шелест плаща.

– Как ты приехал? Я не видел такси, – спросил Вильгельм и зевнул, прикрыв рот рукой.

– А ты высматривал меня в окно? – пробормотал Эндрю, пытаясь выпутаться из плаща. – Вот почему Роджер выше меня на голову, а вещи свои все равно мне сплавляет?

Вильгельм взял со стола стакан, залпом, по привычке, допил сок, и направился к Эндрю. Рядом с парнем стояла его сумка – костюм все-таки принес.

– Давай, помогу, – сказал Почитатель и потянул за рукава. – А что ты тогда носишь его, если он велик?

– Дань уважения брату. Это, как, знаешь, как когда мама дарит тебе ужасный свитер на Рождество, а ты все равно носишь его, чтобы ее не расстраивать, – засмеялся Эндрю и взял в руку сумку. – Давай уже я заброшу в машинку костюм, а то от него грязью за километр несет.

Вильгельм ответил кивком и указал парню на дверь в прачечную, чуланчик, в котором раньше прятал посетителей от надоедливых поклонников. Слова про свитер Почитатель пропустил мимо ушей – матери у него, как и у всех жителей Альянса, не было, и подобных обязательств, соответственно, тоже. Все-таки жить легче, когда ты рождаешься из пробирки.

Эндрю чем-то шуршал, сыпал, в машинке что-то булькало и прыгало. Вильгельм подошел к виниловому проигрывателю и достал коробку пластинок, стоявшую у журнального столика с цветами. Некоторые пластинки даже подписаны исполнителями.

– Эй, какое у тебя сегодня настроение? – крикнул Вильгельм, пытаясь заглушить работающей машинки. Он-то ее вообще редко включал – привык грязные вещи просто выкидывать, если они ему не особенно нравились.

Эндрю вышел из комнаты и посмотрел на друга.

– Ну, ночью я спас парня от смерти, утром меня облила машина, днем я разругался с хозяином булочной у чуть не вылетел с работы, а сейчас пришел в гости к известному художнику, о моей дружбе с которым никто не знает. Пожалуй, настроение «непостоянное», – важно высказал Эндрю, а потом рассмеялся.

– И что ты прикажешь ставить тогда? – усмехнулся Вильгельм, все еще сидя на корточках у огромной коробки пластинок. – У меня нет пластинки под названием «Непостоянство – не порок».

– Мадонна есть или Майкл Джексон?

Вильгельм порылся в пластинках, перебирая рок-группы и какие-то записи классических концертов.

– Есть все пластинки Джексона и одна Мадонны. Зато могу похвастаться полным собранием The Rolling Stones, если тебе интересна моя коллекция, – ответил Вильгельм, вытаскивая из коробки «Thriller». – Ты только очень долго не стой у двери. Там может быть плесень.

Эндрю опустил засученные рукава. На плече его проглядывала татуировка, уже немного выцветшая и нуждающаяся в коррекции.

– Может, выпьем? – по привычке сморозил Вильгельм. Эндрю улыбнулся.

– Только если яблочный сок, который стоит рядом с окурками.

– Без окурков, я держу сигареты далеко от еды.

– Сойдет.

Вильгельм поставил пластинку Майкла Джексона, заиграла первая песня, и Эндрю, присевший во второе, рядом с Почитательским, кресло, прикрыл глаза. Ресницы затрепетали, губы растянулись в улыбку.

– Ты не хочешь забрать свой портрет? – спросил Почитатель, очнувшись от видения. Он забросил ноги на журнальный столик, а пыль с ботинок ссыпалась на газету, мешаясь с пеплом.

– Какой из? Ты с десяток написал. – Улыбнулся Эндрю.

На стенах висели пейзажи, десятки картин разных размеров, в старых рамах, которые Эльгендорф таскал с собой из века в век. Писал Вильгельм обычно те пейзажи, которые уже исчезли, которые нельзя было увидеть, просто уехав в другое место, купив билет на самолет. На его самых лучших полотнах шумели садами сгоревшие поселения Южной Америки, искрились древние замки и дворцы Европы, которые уже почти сравнялись с землей, полыхали золотом поля, погоревшие во времена Второй мировой. Древние храмы в Камбодже, которые он столько раз видел. Бескрайние земли Австралии, уже застроенные людьми. Древние города, навсегда исчезнувшие. Все это когда-то любил, но люди отняли красоту у него. Разрушили, подожгли, забросили и забыли, что все это сделали.

– Если нужны, хоть все забирай. Особенно портреты, мне они не нужны.

Эндрю улыбнулся, но даже не постарался встать, чтобы действительно взять какой-то из портретов, стоявших в углу. Ему всегда приятнее быть моделью, чем коллекционировать подобные вещи.

– Я все понять не могу, зачем ты пишешь меня, если обычно пишешь только пейзажи?

Вильгельм отвернулся к окну. Дождь вновь начался, забил по стеклу, размазывая пыль по прозрачному покрытию. Нью-Йорк был все тем же. Такой пейзаж Вильгельм бы точно не писал.

– Я пишу только тех, кто мне дорог. А ты – мой друг, Эндрю.

– Не проще ли сделать фотографию?

– Фотография – это лист бумаги, а портрет – это момент, который пишут долго. Это часы работы, подбора цветов, разговоров. Фотография слишком быстрая. Как-то… ценности в ней нет что ли.

– Знаешь, иногда ты звучишь как человек, который не тридцать лет живет, а все триста, – хихикнул Эндрю и отпил еще сока.

«Ты даже не представляешь, насколько прав и неправ одновременно, Эндрю», – подумал Эльгендорф, улыбнувшись мыслям. Под ногами его лежала «The Village Voice» за тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, уже вся серая от пепла и пыли.

Он очень долго ждал этого года – после прочитанного Оруэлла ему казалось, что мир людей станет именно таким. Вильгельм считал, что иначе быть не может, что когда-то Земля превратится в колонию строгого режима, и не знал, хорошо это или нет. Даже прочитанный ранее «Мы¹⁰» не казался настолько реальным, как этот роман. Замятин открыл Вильгельму глаза на мир, которому был подобен мир их далеких предшественников. Мир, существовавший до Единого Космического Государства, о котором никто не помнил и не говорил. Но никак не мир Земной.

Однако шел тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, а мир все тот же – быстрые качели. Не скажешь, лучше или хуже.

– Ты чего задумался? – раздалось рядом. Вильгельм отвернулся от окна. Эндрю тянулся за графином с соком, который стоял на столике у кресла Эльгендорфа.

– Да так, ничего. Погода сегодня плохая, – пробубнил Почитатель, передавая парню графин. Там же, на столике, валялись нераспечатанные пачки чипсов, фрукты и орехи.

– Мы теперь разговариваем про погоду? – усмехнулся Эндрю. Сок он так и не разлил, а протянул руку и взял яблоко. – Ты же говорил, что о погоде говорят, когда больше не о чем.

– Ха, я и не отрицаю, но погода и в самом деле отвратная, – хмыкнул Вильгельм и, переведя взгляд на парня, замер.

В темном помещении, где даже стены давили на психику красными кирпичами, Эндрю выглядел прекрасно, терпко с огромным яблоком, что у Вильгельма невольно всплыли ассоциации с Адамом, вкусившим запретный плод.

– Слушай, подожди, дай я тебя зарисую, – произнес Вильгельм, не сводя глаз с Эндрю, вертевшего в мясистых пальцах красный плод.

– А я знал! Не могут у тебя руки спокойно существовать, – Улыбнулся Эндрю. Вильгельм уже отошел, почти отбежал, к столу, где лежал его альбом. – Только не на целый день, мне же к девяти в клуб. Элиза попросила помочь что-то разобрать.

Альбом Вильгельма был полон зарисовок, карандашных и угольных, иногда он рисовал даже ручкой. В нем же хранилось с несколько портретов Эндрю, которые он потом переносил на полотна маслом.

– А ты хочешь вернуться туда? – отстраненно задал вопрос Эльгендорф, уже взявшись за карандаш. Второй был спрятан за ухом. – Поднеси яблоко к груди и замри. Нет, не так сильно, дальше. Да, вот так, руку согни в локте, не так сильно, расслаблено, смотри в окно. Можешь откинуться на спинку кресла, только не горбись.

– Хорошо, босс, как скажешь, – сказал Эндрю, решив не спорить с вдохновленным другом. Принял удобную позу, уперев локоть в живот и отвернувшись к окну, и сказал, чуть раскрывая рот. – Я не могу уйти, Джей. Аренда квартиры дорогая, а так у меня есть даже лишние деньги.

По студии разносился мелодичный голос Майкла Джексона. Пахло яблоками и корицей, а в прачечной все еще крутилась машинка, иногда недовольно рыча. Шумного Нью-Йорка никто не слышал.

– Поэтому ты постоянно приходишь в клуб? К ним? Мы ведь можем и в булочной видеться.

– Твоему боссу я не нравлюсь, а нам больше негде просто поговорить.

Эндрю улыбнулся. В его душе было тепло от одной мысли о том, что друг не боялся потратить время на него. Все его предыдущие «друзья» иной раз не могли даже зайти к нему в гости в соседний дом, когда он болел.

– Не поворачивайся ко мне, смотри в окно. Так свет красиво падает, – пробубнил Вильгельм, штрихами и тонкими линиями вырисовывая Эндрю на вечную память.

Небольшое скуластое лицо, нос с горбинкой, тонкие губы, будто покрытые веснушками, на которых всегда, даже в самые тяжелые моменты, улыбка. Черные короткие волосы, всегда аккуратно причесанные. Они не теряли формы, о пенке и лаке для волос Эндрю, наверное, слышал только из рассказов посетителей клуба. Его сильные руки, подтянутое, но при этом хрупкое тело, не очень-то длинные ноги. Он был особенным, хотя вокруг было множество людей, внешне на него похожих.

– Знаешь, я будто в эпохе ренессанса… Вот был бы я принцем, мои портреты бы писали постоянно.

– Ага, и в год бы с тебя написали такой портрет, что мать бы родная не узнала.

Эндрю в ответ тихо рассмеялся, а его улыбка отразилась в стекле, за которым уже чернел Нью-Йорк, укутанный в тучи. В окне, освещенные мягким светом ламп, Эндрю видел себя и Эльгендорфа, который сидел, прижав колени практически к груди и положив на них альбом, тщательно прорисовывал каждую морщинку.

– Не хочешь поехать на Рождество к нам? Мама очень хочет с тобой познакомиться. Она твоя поклонница. – Улыбнулся Эндрю, но глаза его были задумчивые и грустные. У его матери зимой и осенью всегда были острые приступы артрита, да настолько, что она даже стакан взять не могла. Только муж и дочь помогали справиться.

– Да, я знаю. Надеюсь только, она не рассказывала подружкам, что ее сын дружит с Джексоном Максгрейвом, – пробормотал Вильгельм, прорисовывая глаза парня. – А то знаешь, приеду, а там уже толпа дамочек пенсионного возраста, жаждущая моего автографа. Или желающие выдать своих дочерей замуж за меня. А Рождество, знаешь ли, праздник тихий, семейный…

Эндрю потупил взгляд. Вильгельм всегда казался ему слишком одиноким. Эндрю знал, что всю Рождественскую ночь Вильгельм разгребал заказы, дописывал картины. В студии и в пентхаусе никогда не стояло елки. Никогда под ней не лежало подарков.

– Поедешь? – снова спросил Эндрю, а Вильгельм даже перестал рисовать. Карандаш застыл в его руке, а в голове роились мысли.

Они уже путешествовали, ездили в Лос-Анджелесе, но вдвоем, на пару дней. С другими людьми Вильгельму некомфортно. Присутствие Эндрю в соседнем номере отеля успокаивало. Но поездка к Эндрю, в его родной дом, о котором он рассказывал столько историй, где прошло его детство, казалась чем-то совершенно новым, неизведанным, даже запретным.

– Я подумаю, Эндрю… Мне приятно, что ты зовешь меня, но вряд ли твой брат и сестра, да даже отец обрадуются тому, что с ними в Рождественскую ночь будет совершенно посторонний человек, – выдохнул Вильгельм, вновь взявшись за карандаш. Но линии не шли. Штрихи не получались.

Эндрю смотрел, пытался подобрать слова. Но решил все-таки сказать искренне.

– Знаешь, даже если мой брат будет против или сестра, мои родители – замечательные люди. И они всегда обрадуются, если я позову в гости лучшего друга. Так что ты всегда будешь желанным гостем в нашем доме, Джей.

Почитатель улыбнулся, и душа Эндрю затрепетала от восторга. Он надеялся, что убедил друга. Надеялся, что сможет подарить ему настоящий семейный праздник.

– Я обещаю, что подумаю. Честно, Эндрю. Сейчас голова просто другим забита.

Эндрю такой ответ, кажется, устроил, поэтому он вновь принял ту же позу, что и до того, как они заговорили о Рождестве.

Вильгельм выдохнул – иногда ему хотелось тишины, особенно после сложных разговоров. Он вновь взялся за карандаш и продолжил рисовать. Грифель мерно скользил по дорогой бумаге, вырисовывал складочки на рубашке, из которой торчал кусочек татуировки, свернутый листок бумаги, высовывающийся из кармана джинсов. На шее Эндрю висел крест, чуть свесившись за воротник рубашки.

Вильгельм рисовал самозабвенно, не отвлекаясь даже на то, что пластинка уже доигрывала. Спина Эндрю уже немного затекла, так что ему пришлось подложить подушку.

Нью-Йорк погрузился в дождливую тьму. Где-то среди десятков небоскребов играла музыка, по улицам носился аромат сырости и разлагающегося картона. Люди все мельтешили и мельтешили, как и всегда, в любое время суток, в муравейнике. Эндрю рассматривал небо, затянутое черным покрывалом туч, и думал о том, как же ему не хотелось ехать в клуб, видеть десятки богатых пьяниц и наркоманов, терпеть их шуточки, носиться от одного к другому и подливать, подсыпать, подавать. В такие дни он чувствовал, как предает себя. В компании друга ему легко. Он мог часами сидеть с ним, слушать музыку, говорить, ехать куда-то на «Бьюике¹¹». Куда угодно, лишь бы работало радио, а рядом бы слушали. С ним спокойно, с ним можно не притворяться, не пытаться показаться умнее или начитаннее, чем он есть на самом деле, потому что Вильгельму все равно. Но подвести Элизу Эндрю тоже не мог.

– Кажется все, – произнес Почитатель и вырвал Эндрю из его мыслей. – Кажется, ты тоже задумался.

Эндрю улыбнулся, будто самому себе, положил яблоко на стол.

– Боже мой, Джей, это прекрасно! – выдохнул Эндрю, когда ему передали альбом.

На листке был он, но такой красивый, изящный, величественный, будто самый настоящий представитель интеллигенции, а не рабочего класса. Его скулы казались не просто бороздами на щеках, а высеченными в мраморе, нос, который ему так не нравился, казался красивым и подходящим. Каждая морщинка, каждый волосок был прорисован, будто Вильгельм видел даже больше, чем есть на самом деле. А губы Эндрю изогнуты в такую улыбку, что по его коже пошел холодок от мурашек. Казалось он говорил: «Я знаю, что намного лучше вас, но никогда не скажу».

– Джей, это невероятно! – прошептал Эндрю.

Он видел свои портреты несколько раз. На портретах, написанных Эльгендорфом, был не просто милашка-Энди, которого любили старушки в булочной, и не бармен-Эндрю, которому строили глазки в клубе. Это был человек, достойный подобной чести, красивый, особенный и будто светившийся от счастья и осознания своего совершенства Человек. На этих рисунках Эндрю всегда был таким, каким мечтал стать.

– Забирай.

– Я? Да ты что, нет, это ведь твое… Боже мой, как же красиво!

– Ты говоришь так каждый раз. – Улыбнулся Вильгельм, засунув второй карандаш за другое ухо. – Забирай.

Эндрю пролистал альбом Вильгельма заново, восхищенно шептал. Он делал это каждый раз, когда приходил в студию. В альбоме пейзажи перемешивались с несколькими портретами Эндрю. Десятки эскизов: стариков и взрослых, мужчин и женщин. Он рисовал людей, ожидавших автобус на остановке, и мам, кормящих детей в парке на лавочке. Водителей такси и медсестер в больницах. Только обыкновенные жизненные сценарии и обычных людей. Рисовал Эльгендорф много. Незнакомцу бы показалось, что художник делал это из скуки. Но Эндрю знал, что к рисованию друг подходил осмысленно.

– Я буду повторять это постоянно, чтобы ты не забывал об этом, – прошептал парень, листая альбом и иногда натыкаясь на себя.

Вот он стоит у окна и всматривается в горизонт, вот ведет машину в темных очках и улыбается. Даже они вместе на фоне белого листа. Вильгельм пририсовал себя штрихами позади и казалось, что он на половину головы ниже.

– Ты ни разу не писал меня в клубе. – Улыбаясь, сказал Эндрю.

Вильгельм приподнялся на локтях.

– Я не могу рисовать в этом клоповнике. Он отвратителен, ужасен и невыносим.

– Но ты продолжаешь ходить туда.

– Мы оба продолжаем.

– Надо перестать хотя бы одному!

– Если ты станешь первым, кто сделает этот шаг, я сделаю второй. Наоборот же – сомневаюсь.

Пусть виделись они редко, клуб все равно, по мнению Эндрю, местом для встречи был неподходящим. Клуб пробуждал в друге животные инстинкты. Эндрю боялся его в такие моменты.

– Знаешь, иногда мне кажется, что ты будто не выбрал сторону, на которой быть. Будто ты не знаешь, хороший ты или плохой, праведный или нет… Будто все еще в поисках.

Вильгельм хмыкнул. Иногда Эндрю и не догадывался, насколько хорошо его понимал.

– Наверное, ты прав. Но я очень хотел бы стать хорошим.

Парень улыбнулся, наклонился вперед и похлопал друга по плечу. Потом, словно задумавшись о чем-то, сжал его сильнее, чем обычно. Вильгельм почувствовал аромат корицы и яблок.

– Ты уже стал таким, Джей. Ты просто плохо смотришь, – прошептал Эндрю, но Почитатель прекрасно понимал, что это не так. И жалел, что не мог рассказать даже о том, кто он такой.

Они просидели напротив друг друга полчаса. Играла Мадонна, которую Эндрю так любил, а город все заливался слезами.

– Давай вызову водителя, – сказал Вильгельм Эндрю. Парень чистил орехи им обоим.

– Да, и я так прекрасно подъеду к клубу на кабриолете… – мечтательно протянул Эндрю и положил на блюдце перед Вильгельмом десять очищенных фисташек. – Не смеши меня. Какой водитель? Сам доеду.

– Тогда такси. Можешь выйти чуть раньше, чем у клуба. Давай, мне только позвонить.

– Ты ведь не отстанешь, да? – Улыбнулся Эндрю.

– Не отстану.

– И зачем я с тобой еще спорить пытаюсь. – Эндрю щелкнул скорлупкой фисташки и положил одну в рот. Две – на блюдце перед Вильгельмом. – Ешь, орехи полезные.

– Да. Да, конечно. Полезные…

Эльгендорф забросил в рот сразу десять орехов, почесал щеку, встал и пошел к телефону, чтобы вызвать такси через агента. Обычным таксистам Почитатель не доверял. Картавивший агент Мартин уверил, что машина подъедет к дому Вильгельма через пять минут, а Эльгендорф даже расстроился, что так скоро. Но затем, взглянув на дверь в прачечную, улыбнулся.

– Боюсь, Эндрю, тебе придется завтра встретиться со мной снова, – протянул Вильгельм, не сводя глаз с друга, который сидел в его кресле и грыз орехи, как большая белка.

– Почему? Разве у тебя завтра нет встречи с заказчиком?

– Встреча никуда не денется… Ну, если хочешь, чтобы твой костюм так и валялся в моей стиральной машине, мокрый, могу не привозить.

Молчание длилось пару секунд, пока Эндрю переваривал информацию. Затем по комнате прокатилась волна смеха.

– Черт, сушилка! А я и забыл про костюм! Ладно, раз заказ тебе не нужен, тогда жду завтра на чай с печеньем. Приедешь в булочную?

– Приеду, только в очках и парике. Куда скажешь, туда приеду. Собирайся, такси уже подъехало.

Эндрю оделся быстро. Вильгельм назвал номер такси, который ему сказал агент.

– Ну, до завтра, тогда, – сказал Эндрю, уже стоя в дверях.

Вильгельму было тяжело. Друг будто уносил с собой счастье, оставляя только воспоминания. Впервые за сотни лет у него появился друг. Не хотелось отпускать, не хотелось, чтобы отмеренное Эндрю время летело, когда Вильгельма не было бы рядом.

– До завтра, – ответил Почитатель, открывая дверь, а потом воскликнул. – И знаешь, я все-таки приеду к вам на Рождество! Если только ты пообещаешь, что твоя мама приготовит пудинг.

Эндрю закивал. Он улыбался, а Вильгельм улыбнулся в ответ, но вдруг все перед глазами поплыло. Эндрю превращался в лужу, а его голос, что-то шептавший, сменился крикливым писком. Вильгельма дернуло назад, за плечи, и Эндрю стал постепенно отдаляться. Голову сдавливало, лицо Эндрю превращалось в месиво клякс.

Вильгельм слышал визг Нуда, раздавшийся будто в мозге, принося невыносимую боль.

– Господин! Господин, проснитесь! Вам звонили со склада! Там что-то стряслось, Господин! Очнитесь!

Глава четырнадцатая

Глаза Вильгельма видели улыбающееся на экране лицо, но воспоминание отдалялось, бледнело на экране. Помощники-уродцы носились по подвалу с кубиками льда и бросали их в ящичек при дымившейся машине воспоминаний. Те уродцы, которые побольше и повыше, что-то судорожно заполняли в листах, а Нуд сидел у Хозяина на коленях и тормошил его.

– Господин! Господин, не говорите, что Вы умерли! Очнитесь и скажите, что живы! – верещал Нуд, а все вокруг дрожали и не могли поверить, что слуга может позволить себе такие вольности.

Вильгельм не мог понять, что происходило вокруг. Его мутило.

– Ох, Превеликий Академист, Нуд, перестань тыркать меня и отпусти рубаху, – попросил Вильгельм с усталым вздохом. – Все со мной нормально. Кто выключил аппарат прежде времени?

– Господин! – всхлипнул Нуд, отпустив воротник Вильгельма. – Простите, Господин, это был я… Я, правда, не хотел! Просто позвонили с работы и сказали, что Ваш сотрудник угодил в неприятную ситуацию. Я испугался и решил разбудить!

Вильгельм с трудом встал на ноги, чуть не задохнувшись от железной хватки Нуда, приобнявшего его за шею, и подошел к столу с пачкой исписанных листов. Карлик, с глухим «ой» шлепнулся на пол.

– Да уж, сообщил новость и подверг меня опасности сгореть в этой машине! – прошипел Эльгендорф и взял один из новых листиков, что не были отмечены Академской печатью. Текст послания указывал на то, что Егор попал под машину и находился в тяжелом состоянии в больнице.

– Эй, Вильгельм, я позвонил Ванраву и.... Святая доктрина, ты чего такой бордовый? – изумился Жак, когда влетел в подвальное помещение кладбищенского убежища. – Случилось что?

Вильгельм молчал. Его руки медленно рвали распечатанное послание. Кусочки бумажки устали пол у ног в дорогих кожаных ботинках. Взгляд Почитателя говорил: скажи Жак еще слово, и руки Вильгельма переместятся на его шею.

Вильгельма вернули в ненавистное настоящее ради какой-то ерунды. Сменить друга на жалкого секретаришку, всего лишь владевшего по воле Почитателя флешкой, способной уничтожить торговлю «запрещенкой» на всей Планете.

– Черт, черт, черт, ну почему люди вечно вляпываются? – прошептал Вильгельм, приложил дрожащую от напряжения руку ко лбу. Лоб был холодный и мокрый. – Ладно, я к нему поеду, заберу флешку, лучше положу под матрас. Люди ненадежные, слишком легко умирают. Горх, напиши мне адрес больницы.

Почитатель, чуть пошатываясь, кинул вещи в сумку, забросил ее на плечо и, выхватив из рук высокого уродца листочек, пошел к выходу. У двери его догнали.

– Пожалуйста, возьмите меня с собой! – запыхаясь, проговорил Нуд, который бежал за Господином, засовывая руки в рукава розовой ветровки.

– Иди домой, Нуд. На какой черт ты мне сдался? – устало отмахнулся Эльгендорф. – Ты меня из воспоминания вытащил, а я еще должен поблагодарить?

– Зато со мной Вам веселее будет! Я могу анекдоты рассказывать! Пока Вас ждал, целую книжку прочитал! Вот например, кхм, летели как-то в самолете француз, немец и русский…

– Нуд, я возьму тебя лишь при условии, что ты больше никогда не процитируешь ничего из этой похабной книжки, понял? – хмуро ответил Вильгельм, не представляя, где карлик мог раздобыть сборник низкопробных анекдотов. Нуд закивал.

На улице царила настоящая осень, промозглая и холодная. Золотая листва опала, а дороги залила вода. Машина Вильгельма стояла у ворот кладбища, брошенная еще неделю назад, когда он в первый раз пришел на повторение воспоминаний.

– А кто это был, Господин? – спросил Нуд, стоило им отъехать от кладбища. Красная кирпичная стена заслонила надгробия. – Тот мужчина на экране.

– Мой друг Эндрю.

Нуд выразительно посмотрел на свои ногти и спросил:

– Вы ценили и любили его, своего друга?

Вильгельм невесело хмыкнул.

– Где ты такого нахватался? Я не уме, Нуд. Ни любить, ни ценить. Даже друзей.

– Как так не умеете?

– Вот так. В учебниках, по которым нас делают, про любовь ничего не говорится. Только про чувство долга Альянсу и знания базовых действий, чтобы могли сами о себе заботиться. Даже про дружбу ничего не говорится. Только то, что это «путь взаимных уступок для достижения цели». Поэтому мы все и получаемся такими.

– Но Вы не такой!

– Я дефектный. Такие тоже бывают. Кто-то больше, кто-то меньше. Чистые на самом деле редко появляются, просто никто не признается, что у него что-то не по правилам работает, – кисло усмехнулся Вильгельм и вдавил педаль газа. – Странно, что меня не устранили. Наверное, у Альянса план по моему виду не выполнялся.

Нуд, немного помолчав (это для него было настоящим подвигом), вновь задал вопрос.

– А как же Вы тогда появляетесь?

– На заводе.

– Как так?! – изумился Нуд. – Как на заводе? Как молоко в пакетах или игрушки?

– Ну, типа того. – Губы Вильгельма скривились в неприятное подобие улыбки.

– А Вас тоже упаковывали?

– Да нет же, дурачок. Нас не выпускают в коробках, а так, как обычно. Альянс раз в сто-двести Космических лет выдает заводу заказ на представителей определенных видов. Не больше одного обычно. Ну, нас и собирают по частям. Впихивают органы, растят кости из урбания, обшивают. Все по инструкции. А потом, чуть подрастив, выпускают на волю, учиться и служить Альянсу.

– А Вашего вида много?

– Моего? Почти никого, многие на меня и работали. Мы не очень сильные физически, а мозги нужны не на каждой работе. Хотя знаешь, я их иногда не понимаю. Первые ведь научились создавать разум, чтобы работал почти без перебоев, а не хотят почаще им  пользоваться.

Вильгельм помнил, как прочитал в учебнике истории о том, как раньше, до создания Единого Космического государства, существа создавали семьи, любили, ссорились и мирились. Это-то и натолкнуло его на мысль создать нечто подобное на Земле. Вот только вышла пародия.

– Вы же можете вернуться в воспоминание?

– Не могу. Должно пройти много лет, прежде чем машину можно будет настроить на тот же год. Иначе я могу взорваться прямо с ней…

Нуд испуганно посмотрел на Господина, почесал нос крючковатым пальцем.

– Извините, Господин, а Эндрю, разве он не подходит под тот «Список идеальности»?

Вильгельм закрыл глаза на пару секунд. Когда открыл, перед ним все еще была прежняя улица.

– Он умер от СПИДа в восемьдесят седьмом. В те времена часто так умирали. А подобная болезнь – под знаком креста в списке, делает его «неподходящим». Человек должен быть здоров.

Вильгельм помнил, как уехал в Лондон, на переговоры с оставшимися Аспирантами. Полгода он катался по миру, а когда вернулся в Нью-Йорк, Эндрю уже умер. Его уже не было. Не было аромата корицы, не было добрых глаз и теплой улыбки. Не было встреч в парке и взглядов в клубе. Ничего уже не было. Смысл жизни будто исчез.

Он не попрощался с другом. Не успел. Посчитал, что Аспиранты не могут подождать год.Вильгельм перебирал отчеты Аспирантов, а друг умирал на больничной койке. Когда Вильгельм пил, на запястье так и болтался черный браслет, который ему подарил Эндрю на единственное настоящее Рождество, что они провели вместе. А у Эндрю болезнь потекла быстрее, чем обычно. Он не дождался.

Потом Вильгельм много лет провел в изоляции от всего мира, но не смог простить себя. Он вернулся к выпивке, сам начал продавать запрещенные вещества и травить людей.

Пусть Вильгельм знал, что не мог спасти друга – нельзя применять лекарства Академии на образцах. Почитатель винил себя. Когда Эндрю испустил последний вздох, Вильгельма не было рядом. В Нью-Йорк Почитатель так и не вернулся, хотя и знал, где находилась могила Эндрю. Вильгельм не хотел помнить его мертвым. Так в голове он еще казался живым, просто где-то далеко. А надгробие – это факт.

Они неслись по улицам, пролетая даже на красный и поворачивая там, где запрещено. Спидометр показывал около ста километров в час. Вильгельм ни разу не взглянул на Нуда, который сначала старался сдержать рвотные позывы, а потом привык, глядел на Эльгендорфа и хрустел пальцами. Короткая беседа с Почитателем, казалось, вдохновила его на размышления, и он пытался придумать, что бы спросить, пока Господин был готов отвечать. Но вопросы не придумывались, а когда карлик совсем отчаялся, кажется, вопрос придумался сам, и Нуд воскликнул:

– Господин, а как же так. Это ведь тогда невозможно!

– Что невозможно, Нуд?

– Если Вас на заводе делали, кто же вам дал фамилию? Она же дается семьей, – проговорил карлик так медленно, словно во время объяснения засомневался, что понимал людей правильно.

– Фам… А, ну конечно, – Вильгельм усмехнулся, – это не фамилия. У людей бывают фамилии, бывает, что их нет. А у нас не бывает фамилий. Эльгендорф – это мое имя.

– Ваше имя ведь Вильгельм.

– Это второе имя, – пояснил Почитатель и, кажется, начал понимать удивление карлика. Звучали его объяснения для человека уж очень странно.

– Ваше второе имя Эльгендорф? – удивился Нуд и недолго, так, чтобы не разозлить лишний раз Господина, посмеялся. Вильгельм стойко молчал.

– Имя присваивает нам кто-то из граждан, – решил пояснить Почитатель, когда Нуд успокоился, забросил ногу на ногу и готов был слушать дальше. – Список рожденных выставляется в одном из мест всеобщего сбора, выбранные граждане могут называть новорожденных. А второе имя дается одной машиной на заводе либо уже буквенно, либо набором цифр. Потом няньки расшифровывают второе имя. Если цифры отрицательные, то второго имени не дают, а если положительные, то сверяют с перечнем букв и составляют имя.

– Тогда Вас должны называть так долго? Это язык свернешь, пока проговоришь! – заключил Нуд и похлопал себя по коленкам. – Эль-ген-дорф. Долго как-то.

– Хорошие знакомые зовут меня Вильгельмом для краткости.

– Эль-ген-дорф, – снова повторил Нуд на каждый хлопок по коленкам. – Это что-то означает на вашем языке?

– Ничего это не означает, – хмыкнул Вильгельм. – Означает, что цифр мне дали много.

– Вам дали цифры? – переспросил Нуд и задумался. Даже перестал хлопать себя по коленкам, чтобы не спугнуть нужную мысль. – А я в энциклопедии читал, что люди математику придумали. А как же Вы тогда пользовались цифрами?

– Люди придумали математику? – повторил Вильгельм и почувствовал, как неприятно и непонятно прозвучали эти слова вместе. Он, казалось, все больше понимал удивление Нуда. – Люди ничего не придумали. Математикой пользуются уже десятки тысяч космических лет, а это очень много миллиардов лет земных. Неизвестно, кто ее придумал у нас, но люди не придумали до сих пор ничего, чего не было бы в Едином Космическом Государстве. – Почитатель поглядел на карлика и понял, что Нуд совсем не мог переварить услышанное. – Понимаешь, есть такая штука, как наследственная память. Это не совсем правильное название, но суть его такая: если изначально внести какие-то знания в голову человека, то когда-то он додумается до этих мыслей. Он будет считать, что придумал что-то сам, а на самом деле это я просто не решился убрать эти знания из людей. Люди со временем умнеют и развиваются. Вот со временем они и считать научились, и машины строить, потом и на Космос перекинулись. Это все есть во мне, просто люди пока не доросли до моего ума.

Нуд замолчал. Вильгельм поглядывал на него и усмехался. Карлик глядел вперед, на дорогу, не моргая, даже когда они останавливались на светофорах.

– Иногда я думаю, что в тебе больше от обезьяны, чем от человека, – посмеялся Вильгельм и потрепал карлика за волосы.

Нуд насупился, потряс головой и спросил:

– А у обезьян просто нет такой головы, как у нас?

– Чего?

– Обезьяны не строят машины и не считают цифрами. У них нет такой головы, как у людей? – проговорил Нуд серьезно. – Я читал, что люди произошли от обезьян.

– Одновременно, – ответил Вильгельм и улыбнулся. – Я создавал всех одновременно. Приматов и людей на самом деле объединяет так много, что легче объяснить, в чем они различаются. Орангутанги, шимпанзе, даже гориллы невероятно умны для животных, но путь от шимпанзе до человека непреодолим, в то время как любой человек, если слишком сильно захочет отупеть и превратить себя в животное, сможет это сделать. Люди просто не понимают, какое сокровище хранят в себе, и тратят жизнь на ерунду.

– Но можно же обучить обезьяну так, чтобы она могла много чего делать, да? – воскликнул Нуд. – Я видел видео, в котором обезьяна рисовала.

– Но вряд ли обезьяна нарисует тебе «Тайную вечерю¹²», Нуд. Скорее палочки и кляксы. – Улыбнулся Вильгельм. – Человек неповторим, неповторим настолько, что несколько процентов различий между шимпанзе и людьми превращают человека в настоящее произведение искусства генетики. Люди отличаются от меня, отличаются многим, тоже не буду тебе сейчас рассказывать, может, в следующий раз. Но людей ограничивает время, Нуд. Мозг человека поэтому устроен не так, как мой.  – Вильгельм вздохнул. – Вы смертные. Тело человека не может существовать вечно, у человека есть границы, за которыми тело не может продолжать существование, а я практически бессмертен, я не старею, мое тело состоит из других веществ, оно не изнашивается. Меня очень сложно уничтожить. Мое время течет так, что человек вряд ли поймет меня, если начну объяснять. Для меня тысяча лет проходит не так, как проходила бы для человека. Я совсем иначе ощущаю время. Во всяком случае, иначе ощущал, пока не появились люди. С их появлением игнорировать обычное время стало невозможно.

Нуд подпер подбородок рукой и сел в позу мыслителя. Вильгельм усмехнулся. Карлик выглядел совсем уж комично.

– Но если люди и мартышки так похожи, значит можно же сделать что-то с мартышкой, чтобы она стала умнее? – спросил он.

– Не всякую мартышку, это раз. А два – сделать умнее вряд ли. Шимпанзе можно много чему научить, но человеком ее не сделать. Был бы у меня малыш шимпанзе, я бы тебе показал.

– Вы ведь всемогущий! – оживился Нуд. – Можете и обезьянку достать.

Вильгельм же не разделил его веселья. Он знал сотни примеров, которые доказывали, что вовсе он не всемогущий.

Областная больница находилась на отшибе, в окружении новостроек, в которых никто не хотел жить из-за отвратительной экологии. Впрочем, на всей территории города она не лучше. Вильгельм приказал Нуду ждать в машине и заполнять бумажки, пока сам сходит внутрь и проведает Егора. Нуд решил не возникать и молча перелез на заднее сидение, укутался в плед и стал рисовать что-то карандашиком в тетрадке.

В больнице пахло спиртом, болезнями и безнадегой. Стены, грязные желтые и унылые, нагоняли на Вильгельма тоску, а женщина, сидевшая у окошка регистрации ничего путного, кроме пары судорожных вздохов выдавить из себя не смогла. Эльгендорф и забыл, что без шоколадки или чая ничего выпутать не выйдет. Вильгельм понял, что выхода нет, вздохнул и пару раз нажал на Солнце, что висело у него на шее. Подслушивать он не любил – болтовня людей не интересовала его. Но номеров на дверях палат почему-то не было. Он шастал по первому, второму и третьему этажу, чуть приостанавливаясь у каждого кабинета. Слышал все разговоры, большинство из которых начали раздражать после первых секунд подслушивания. Каждый старик, попадавшийся ему под ноги, вызывал нечеловеческую ярость, и никакие Академские капли не могли скрыть волнующую лиловость его холодных глаз. Наконец-то послышался знакомый голос. Вильгельм открыл дверь. Палата была выкрашена в поросячий розовый, насквозь пропахла хлоркой и спиртом, и даже два горшочка незабудок не могли загасить смрада. На койках лежали трое: старушка, что-то царапающая в журнале «Судоку», девушка лет двадцати, которая окинула Вильгельма оценивающим взглядом, и Егор, пытавшийся приподняться на локтях и взять что-то с подоконника. Парень не слышал, как захлопнулась дверь и как тяжелые шаги приблизились.

– На, возьми, – бросил Вильгельм и снял с окна книгу, до которой почти дотянулся Егор. Парень тут же уронил ее на пол и уставился на начальника.

– Валерий Константинович, а что вы тут делаете? – изумился Егор и подтянул одеяло почти до подбородка. – Нет, я рад вас видеть, но…

– Где тебя сшибли?

– Я не…

– Я приехал узнать, что случилось с моим работником, которому я, кажется, запретил появляться на рабочем месте. Мои помощники узнали, где тебя сбили. А я ведь предупреждал, – процедил Вильгельм едва слышно. – Ты как принц какой-то. То тебя травят, то давят. Что дальше? Четвертуют? Колесуют?

– Валерий Константинович, ну, они же не хотят моей смерти. Машины-то ни у кого такой нету, больно дорогая для наших зарплат. Я не в укор, но даже у вас такой нет! Нет, я в том плане, ваша машина тоже хороша, тем более я видел ее изнутри....Ой! Простите снова, я не укор! – заплелся Егор, тяжело вздохнул и откинулся на подушку. – Простите еще раз.

– Конечно прощу, это ведь штатная ситуация, – хмыкнул Вильгельм.

Егор выглядел не лучшим образом: бледный, с гипсом на ноге и повязкой на руке, с разбитой губой и глазами, объятыми дурманом. Вильгельм взглянул на соседку, что лежала на самой старой кровати. Старушка странно посмотрела на него, будто узнала, зашамкала и отвернулась к стене, громко кряхтя.

– Ну, не только тебе извиняться. Я набрал всякий сброд, я, отчасти, ивиноват, что не прогнал… Бывало у меня такое когда-то, давно правда, – вдруг начал Вильгельм. В расстроенном настроении он мог наговорить лишнего. – Был у меня магазин в Санкт-Петербурге, где закупались богатые люди. Я так давно мечтал о таком закоулке, что старался как можно быстрее открыть его. Конечно, ни о каком испытательном сроке для работников в те времена и речи не шло. Набрал я туда нормальных продавцов, ну, как мне показалось. Дела шли хорошо, даже отлично, я и не ввязывался в их жизнь. Жил себе в доме на отшибе, иногда гулял по Мойке, но этим все и заканчивалось. Никто и не жаловался, только вот увольнялись быстро. А потом узнаю, что управляющий – маньяк и извращенец, который помощниц у себя в сенях разделывает, как свиней.

– И что вы сделали? – выдохнул изумленный Егор.

– С кем? С ним-то? А, да так. На суд его отдал, надеялся, что его четвертуют. Но его просто в казематы отправили, где он и сдох, наверное. Даже и не рассказали об этом, нигде ни единого упоминания не нашел.

– Что? Валерий Константинович, но ведь таких приговоров не выносят! И казематов у нас нет. Вы что-то путаете.

– Ах, да! – протянул Вильгельм и мысленно хлопнул себя по лбу. – Это я так тюрьму называю. Просто не достаточно суровые приговоры выносят.

«Вот дурак! – подумал он. – Рассказываю человеку о жизни девятнадцатого века. Так можно на очередную грубость Альбиона нарваться!»

– Ну, он все равно наказан, – закончил Егор. – За такое на пожизненное сажают, Валерий Константинович, а это долго.

– Ладно тебе, гуманист, – хмыкнул Вильгельм и бросил выразительный взгляд на девушку, лежавшую на койке у входа и глядевшую так, будто у нее одновременно и зубная боль, и сильное возбуждение. – Скажи, кого мне уволить. Просто имя.

– Ой, Валерий Константинович, да что рассказывать, какое имя! Не сказать, что мне очень плохо-то, чтобы кого-то увольнять. Это мне повезло! Врачи сказали, что слишком легко отделался. «В рубашке родился» потому что при таких ударах даже умирают. Прям на месте! А насчет аварии… Что говорить, раз сам виноват. Выходной день был у сестры на работе, вот и попросил ее подбросить меня, забрать ноутбук надо было. Ну, я захожу, а никого нет. Ну, я даже обрадовался, думаю, что никто не будет тыркать. Взял свой ноутбук, выхожу, а тут сбоку вылетает черная машина, полностью затонированная… И все. Темнота. Я даже не рассмотрел, кто был за рулем! Да и удара не почувствовал.

– А на работе, конечно, ничего подозрительного не увидел?

– Нет, Валерий Константинович, ничего такого…

Идти на сделку с совестью не пришлось. Вильгельм бы сделал что-то, не будь забот поважнее.

– Еще раз ослушаешься – вылетишь с работы раньше остальных! Сиди дома, работай над конкурентами. Флешку я отдал. На работу не смей соваться. Кости твои собирать у меня нет желания.

Он процедил это так, что у Егора даже рот не открылся от испуга. Секретарь молча кивнул и натянул одеяло по подбородок.

– А расскажите о себе, Валерий Константинович, – промурлыкала рыжеволосая с койки у двери, кокетливо почесывая перебинтованную ногу.

Вдруг раздался телефонный звонок, на который Вильгельм сначала даже не обратил внимания. Но аппарат продолжал жалобно вибрировать и выть в кармане. На той стороне линии оказался Нуд, который тихо хныкал и говорил, что не понимал, как включить музыку в машине.

– Ну тыкни на кружочек около экрана, – ворчал Вильгельм тихо, чтобы никто не услышал. – Там появятся радиостанции. Да, вот тот, серебристый. Там картинка появится. Нажми и все.

– Он не включается, Господин! – заныл Нуд так громко, что казалось, будто он стоит рядом и специально кричит в ухо. Окружающие тоже услышали и насторожились. – Я тут все истыкал около экрана, но он только зажегся синим и потом потух! Я что-то сломал?

– Прекрати, ничего ты не сломал, просто выключил ее, наверное. Достань из бардачка наушники и слушай пока так, через телефон. Приду и настрою, все! – Почитатель закончил разговор и встретился с удивленными лицами окружающих.

– Ой, Валерий Константинович, а кто это? Вас кто-то ждет в машине? – поинтересовалась девушка. Под локтем ее виднелись следы от капельниц.

– Сын, меня ждет сын. – Оскалился Вильгельм. – В машине сидит, играется.

– Ничего себе! – воскликнул Егор. – Вы и не говорили никогда, что семья…

– Нет у меня семьи, только сын да живность! – соврал Вильгельм.

– А жена? Любимая? Кто-то же родил сына. – Улыбнулась девушка.

– Как родили, так и забыли! – бросил Эльгендорф. – А вам, уважаемая, я бы посоветовал не лезть в чужие разговоры, а то когда-нибудь это плохо кончится.

– Я ведь просто поговорить хочу! Знаете, как здесь скучно? – сказала она, а старушка, хранившая обет молчания, пробурчала в стену: «Потаскуха малолетняя».

– Помолчала бы! Я привыкла брать судьбу в собственные руки вот и все! Вы через недельку не будете свободны?

– Ну знаете ли… – опешил Вильгельм и замолчал, а Егор укрылся одеялом с головой и тихо захихикал.

– Я испеку вам пирог. Я кулинарное училище окончила! Вы вот какой тощий. Не в обиду, но поднабрать надо бы. Да и цвет лица слишком бледный. Нет, в обществах особых это, может быть, показатель статуса, но в нашем – авитаминоз и дистрофия. Меня Надей зовут, кстати. А сына вашего как?

– Я. Я не…

– Ян? Прелестное имя! У меня сестру так зовут. Вот, видите,  еще один знак! Я вам позвоню, когда нога пройдет. Вот, возьмите, это мой номер! Не потеряйте! – проворковала девушка и, вновь улыбнувшись, по ее мнению, очаровательно, бросила опешившему Вильгельму номер на бумажке.

– Прошмандовка! – пробурчала старуха, когда наконец обернулась. – Еще и краснеет! Будто такие, как ты, еще стесняца умеють!

– А что мне стесняться? Стесняться надо, когда к алкашу на улице подходишь!

– Вы настолько уверены, что я не алкаш?! – воскликнул Вильгельм. – А вдруг я вор в законе? Или бандит? Или сумасшедший?

– В законе нестрашно. Бандиты всегда хорошо живут, а у вас рубашка дорогая. Волосы тоже ухоженные, даже у моей подружки не такие, а она парикмахер! Вы вообще отлично выглядите, а уж ваши ногти… Даже я завидую! Сразу видно, человек дела!

– Правда? – нервно усмехнулся Вильгельм и взглянул на тощие пальцы с длинными треугольными ногтями. – Егор, а Егор, скажи, если бы ты увидел мои руки в темноте, о чем бы подумал?

– Честно? – уточнил пунцовый от смеха Егор, когда опустил одеяло до груди. – Я бы испугался.

Вильгельм и хотел что-то добавить, но в палату зашла медсестра и объявила, что принесет еду. Егор, который до этого выглядел даже расслабленным, почему-то дернулся и задрожал. А вот соседки обрадовались.

– А что сегодня? Только не каша, у меня последние зубы выпадут от такой кормежки! – взвыла Надя и полезла в сумку за ложкой.

– Надежда Геннадьевна, у вас диета, – прочирикала медсестра и ушла в коридор.

Егор засуетился, полез в выдвижной ящичек тумбочки, порядком облезлой и обветшалой, вытащил оттуда телефон и начал что-то медленно набирать. А потом тихо выругался.

– Что-то случилось?

– Ничего, просто кое-какие неудобства, – промямлил парень и запихнул телефон под подушку. – Вам, наверное, пора. Я и без того отнял время…

– Перестань. У меня сын меньше ноет, а он тот еще мозгоклюй, – хмыкнул Вильгельм и посмотрел парню в глаза. Тот сразу же отвел взгляд. – Нет, если хочешь, я уйду.

– Нет! Я не про это! Вы и так человек занятой, да и сын вас ждет. Много времени со мной потратили! – протараторил Егор и с тяжелым и усталым вздохом завалился на спину. В палату зашла медсестра и привезла еду, от которой несло больницей. А вот от медсестры пахло карамелью, которую Вильгельм когда-то любил.

– Да, спасибо, спасибо огромное, девушка, – смутился Егор, когда медсестра настойчиво поставила поднос прямо ему на тумбочку. – Я вам очень-очень благодарен.

– Ой как заерзал! Непутевый… – закряхтела старушка и начала есть гречку, закусывая хлебом. Ложка в руке дрожала в такт челюсти.

Тут-то Вильгельм понял. Егор – правша, и левой рукой пока есть не научился.

От запаха овсянки на молоке у голодного Вильгельма заурчало в  животе. Он вспомнил, как хотел съездить в ресторан. Но почему-то, взглянув на бедного Егора, мозг Эльгендорфа выдал странную идею.

– Так, Егор, тебя же на коляске возят, да? Так, давай-ка я пересажу тебя в нее.

– Да это ж не моя! – прошептал Егор и вжался в подушку.

– Теперь твоя. Куплю им новую, если позвонят.

Они выехали в коридор и, к счастью, не наткнулись на медсестер. Откупиться и объясниться не вышло бы: Вильгельма с собой не было столько шоколадок. До самой улицы Егор не проронил ни слова, но, как только Эльгендорф направился к двери, чтобы выпустить их обоих, запротестовал и взвыл, что не понимает, чего от него хочет начальник. Вильгельм отмахнулся, вцепился в ручки коляски и повез парня дальше.  Когда они подъехали к машине, Вильгельм пересадил парня на переднее сидение и принялся укладывать коляску в багажник. И тут раздался вскрик.

– Что? Что произошло?! – воскликнул Вильгельм. Он знал, что любое неудачное движение могло стоить Егору второй сломанной ноги. Но причина крика была не в этом. Егор с ужасом смотрел на Нуда и что-то бормотал.

– Госпо… Ой, папа! Пап, а что он так на меня смотрит? – сообразил Нуд и тыкнул кривым пальцем в нос Егора. – Никогда карликов не видел?

– Простите, Бога ради, я просто в темноте его увидел! – прошептал Егор, когда Вильгельм уже включил машину и помог пристегнуться Нуду в детском сидении. – Я не из-за твоего вида, малыш, прости, если напугал… Я совершенно отвратительно себя повел. Ты вполне милый!

– Ой, да не надо врать. Знаю, как выгляжу. Зеркало у меня есть. Вот, даже сейчас посмотрю, а то мог и измениться за день. – Нуд достал из кармашка рюкзака зеркальце. – Не, утром такой же был.

Вильгельм хмыкнул, завел автомобиль и поехал в сторону центра. Тут-то Егор и одумался.

– А куда мы едем? Валерий Константинович, вы меня увозите?!

– А тебе нравится быть в обществе тех, кто тебя смешивают с грязью? – отрешенно пробормотал Вильгельм. – Напомни адрес своего дома. Завтра же переведу в другую клинику.

– Валерий Константинович, но я у меня нет столько денег!

– А они не понадобятся. Считай, это входит в твою страховку.

Они ехали молча. Нуд чем-то гремел у в рюкзачке и постоянно просил Вильгельма переключить радиостанцию, восклицал, что ему не слышно или наоборот, слишком громко. Егор даже поражался терпению начальника, потому что он выполнял просьбы карлика. Егор, осознал, что эту семейную идиллию ему не понять, и уткнулся в стекло.

Шел мелкий дождик, дороги казались черными, но небо еще отдавало синевой. Главный проспект, через который Вильгельм объезжал пробку, был украшен огнями, которые только включили, и выглядел волшебно. Во всяком случае, Егору так казалось.

– Ты никогда не видел фонариков? – поинтересовался Вильгельм, но его лицо все равно не выглядело доброжелательным.

– Я видел, но тут редко бываю. Все у себя сижу, когда время есть, – ответил Егор, разглядывая фонарики над дорогой. – Валерий Константинович, а вам разве не нравится, как украшен город?

– А? Мне? Да мне как-то привычно. Я вижу это каждый день.

– Вы здесь живете?

– Да! Вот, смотри! Мимо дом проезжаем! – заверещал Нуд, которому представилась возможность вставить словцо. Вильгельма передернуло. Теперь Егор знал его адрес.

– У вас старинный дом, Валерий Константинович, красивый.

– Да? А я и не замечал, – ответил Вильгельм и вспомнил слова Ванрава. Он ведь не обращал внимания на фонарики.

На светофоре Егор вспомнил о том, что забыл позвонить сестре, и испугался. Телефон-то на заднем сидении, а Нуда будить Егор боялся.

– Успокойся, позвони с моего, если номер помнишь, – пожал плечами Вильгельм и протянул Егору телефон.

Парень задрожал, но телефон принял.

– Валерий Константинович, вам тут сообщение от какого-то Ванрава…

– Удали.

– Даже не будете читать?

– Просто удали.

Егор «смахнул» сообщение с экрана и набрал номер сестры. Наташа, как всегда, уставшая и заботливая, прочитала лекцию. Вильгельм усмехался каждый раз, когда лицо Егора становилось пунцовым.

Егор быстро объяснил, что и как, а потом пообещал перезвонить.

– Заботливая она у тебя. Старшая?

– Ага, иногда даже слишком заботливая. Думает, что мне все еще девять… Извините, а можно спросить у вас кое-что?

– Ну? – Вильгельм бросил телефон в бардачок. Дорога перед глазами чуть расплывалась.

– А почему вашего сына так странно зовут? Никогда не слышал такого имени.

– Это сокращение. Настоящее имя у него дурацкое, вот и называю сокращенно, – ответил Вильгельм, почти даже не соврав. Эдун и в самом деле имя странное.

– Вы прекрасный отец. Всем бы такого!

Вильгельм не сдержался и захохотал так громко, как грохочет гром, а парень испугался и вжался в сиденье.

На пороге дома Егора встречала сестра. Вильгельм не слышал ни благодарностей, ни радости в голосе девушки. Ему вновь вспоминался друг. Старый друг, умерший молодым.

Квартира Вильгельма покрылась пылью и будто обиделась на хозяина. В потайном ящике стола Почитатель нашел черный браслет, на котором висели два кулона, кисточка и бутылка. Вильгельм надел его, вытащил из глобуса бутылку, сделал глоток и уснул.

Глава пятнадцатая

Трава казалась ярко-зеленой. Ветер пах сушеными, уже даже чуть подпаленными, папоротниками, а Солнце палило нещадно.

Норрис Херц и Вильгельм Эльгендорф сидели на крыльце за столом, заваленным бутылками лимонной настойки, несколько ящиков которой они взяли, когда сбегали из Академии на Планету, сверкая пятками. Норрис разливал мутную настойку по бокалам. Отрезвляющие таблетки они взять забыли, а никого на Земле, кроме них двоих, не было. Во всяком случае тех, кто знал, что такое алкоголь. Друзья быстро хмелели.

– Знаешь. Знаешь что, знаешь, – бубнил Херц, покачивая головой, и волосы закрывали лицо до подбородка – Из Академии что-то прислали.

– Знаю, видел! – Махнул рукой Эльгендорф.

– И где?

– Сжег.

– Как и те документы?

– Ага.

Херц улыбнулся, почесал за ухом. Сережки в ушах его брякнули, ударившись друг о друга. Ничего говорить Норрис не стал.

Мимо дома, в которой тихо гудел охлаждавший спальни вентилятор, пробежал детеныш трицератопса, жалобно мяукая. Где-то вдалеке, в зарослях, проорала его мать.

– Иди, иди давай! – сказал ему Вильгельм и махнул рукой. – А то твоя мамаша опять застопчет мне цветы!

Трицератопс с непониманием взглянул на Почитателя и, почуяв исходящее от его кулона излучение, что-то жалобно протянул и повернул назад, к матери, по дороге затоптав цветы, высаженные в кружок.

– Да чтоб тебя! – воскликнул Вильгельм и вскочил с места, а Норрис, посмеиваясь, потянул друга за руку и усадил его в кресло.

– Нужно было тогда их невесомными… невесными… не-ве-со-мы-ми делать, чтобы не топтали, – проговорил Норрис и сделал глоток из бутылки. – Да и вообще. Ты ж можешь на цветы крикнуть, и они снова вырастут.

– Не могу! Это у Захарри такая дурацкая идея была, чтобы его образцы по его велению вырастали, но никто же не смог бы воплотить ее. То же мне, гений! Да пусть растут, им полезно. – Поморщился Вильгельм и развалился в кресле.

По необъятному полю, раскинувшемуся перед домом, пробежала стая относительно небольших динозавров, название которых ни Вильгельм, ни Норрис, не смогли бы произнести. За кустами, чуть правее, стоял прикрытый листьями летательный аппарат, похожий на летающего динозавра без клюва.

Херц с грустью посмотрел на дно пустого бокала и спросил:

– Слушай, а почему динозавры?

– М-м?

– Динозавры? Почему не люди-то? Вроде же ты так назвал.

– Да ведь мой вид не выдержал бы такие условия. Толку-то, что мне Планету дали? Недоделанную же, условия не те. Пусть доделается сначала, а потом как-нибудь…

– А когда потом?

– Ну, так и не посчитаю, – усмехнулся Вильгельм и посмотрел на тонкую пластинку галактических прозрачных часов. – По-нашему не так уж и долго, а как тут не знаю. Мы же пока часы не сделали.

– А что потом с динозаврами делать? Увезти?

– Да ку-уда там их увозить! – протянул Вильгельм и улыбнулся. – Они сами потихоньку меняются. Они ведь разумные! Понимаешь, мы же их разумными сделали, а не как все остальные делают. Они сами улучшатся, а не улучшатся, так я что-то придумаю. Подсажу кого-то, привезу новых видов незаметно. У нас их помнишь, сколько в ящиках осталось?

– Эволюция? – Улыбнулся Норрис. – Из динозавров?

– Нет! Тут дело сложное, надо из чего-то другого. Придумаю. Это все А-Академия. Зажали исходники. А мы с У-Ульманом тогда придумали, что будет круговорот такой. Динозавры подохнут, в землю всосутся, а оттуда что-то и выйдет.

– А почему ж именно динозавры, а не недо-люди? Динозавры же вообще на людей не похожи.

– Не похожи? А на кого они похожи?

– На Варрава похожи! Он такой противный. – Поморщился Норрис. – Всегда везде сует нос.

– И скучный. Как и все эти, из поганого Альянса.

Норрис окинул взглядом динозавра, который стоял за спиной Вильгельма и щипал листья с деревьев Вильгельма. К счастью, Эльгендорф не видел.

– И ты все равно впихнул их в свою команду.

– Ульман так сказал. Видите ли, Ванрав этот – х-хороший работник.

– А про Годрика что?

– А он в комплекте прилагался.

Норрис кивнул и предложил тост.

– За нас с тобой. За то, чтобы мы никогда не были скучными!

– За веселье! – поддержал друга Вильгельм. Кислая пленка лимонной настойки застыла на языке, и Почитатель снова обрадовался, что и лимоны смог привезти из Академии.

– Вы опять? – раздался голос из Связистора.

Друзья не сразу поняли, где вдруг появился звук. Они оглядывались, посмотрели на дом, на кусты и даже поднялись на стульях и поглядели дальше, на поле. Подумали, что динозавры начали разговаривать. Но тут Вильгельм заметил спрятавшийся за ящиком Связистор. С экрана на друзей глядел бородатый Ванрав в белой форме. За ним, повернувшись к экрану спиной, сидел Годрик.

– И тебе не хворать! – сказал Норрис.

– Вы знаете, что Академия вас письмами завалила? – спросил Ванрав. – Почему до сих пор не написали? – спросил Ванрав, постукивая толстыми пальцами по стеклянной поверхности стола.

– А мы их сожгли, – сказал Вильгельм.

Ванрав позеленел. Даже Годрик, чьего лица не видно, напрягся. Оба они повернулись туда, где, предположительно, находилась стеклянная дверь. За ней определенно стоял кто-то из Штаба и набирал гневные послания на экранчиках на рукаве.

Там такие порядки – когда ты на работе, скрывать нечего. Если ты, конечно, не в Академии и не занимаешь высокий пост. Тогда пару раз в неделю можешь занавесить двери и окна. Так, на немного.

– Вы свихнулись? – прошипел Ванрав, а Норрис достал из ящика новую бутылку. – Вы этой дряни сколько утащили? Да если тут узнают…

– И что сделают? Обрадуются только, – сказал Вильгельм. – А говорить могу все, что захотим. Я тут хозяин.

– Нет, не можешь! – процедил Ванрав. В белом одеянии Академии он казался Вильгельму еще мясистей, чем обычно.

– Ошибаешься! – воскликнул Вильгельм так громко, что динозавр, уже общипавший добрую половину недавно выведенного дерева, испугался и убежал в заросли.

– Да, фактически, его уже вычеркнули из списка почета. Я же прав? – спросил Норрис и загнул палец.

Вильгельм кивнул.

– Памятник тебе снесли? – Норрис загнул второй палец.

Вильгельм задумался, почесал длинным ногтем переносицу.

– Да. До крошек разломали, даже документацию всю выкинули.

– Портрет из зала Почитателей сняли?

– Сняли, мне отправили. Я его вместо подноса использую.

– Ну вот. Он ничего больше не должен, – заключил Норрис, улыбаясь. – А я – так вообще расходник. Какой-то механик. Кому до меня есть дело?

– Мне есть! – встрял Вильгельм.

Пока друзья говорили, Ванрав то зеленел, то бледнел, пару раз даже раскраснелся. Голова его поворачивалась к двери и, если бы не высокий воротничок его Академской белой куртки, давно бы оторвалась. Годрик чуть повернулся и отливал успокоительное в стакан по капле.

– Альянс в ярости! Все обсуждают тебя, Эльгендорф. Президент на последнем совещании сказал что-то про тебя!

– И что? Пусть говорит, что хочет.

Ванрав замолчал. Задышал, пытаясь успокоиться, руки его мелко подрагивали. Ему пророчили повышение, а Эльгендорф все портил.

– Что ты натворил, Эльгендорф? Какие динозавры? Твой план был совершенно иначе расписан! – воскликнул Ванрав, собравшись силами. – Ты должен был заселить Планету видом «Человек разумный»! Где он?

– А это ответ на обстоятельства.

– И что теперь?

– Сначала Планета в порядке будет, а потом и люди появятся.

– Поддерживаю! – подхватил Норрис .

– А ты что? Спаиваешь? Он еще, наверное, по возрасту, не должен был даже Академию закончить, – процедил Ванрав. Он, казалось, на грани, мог сорваться, накричать, превысить полномочия, но оставался словно выдолбленным из камня – недвижимым, прямым и непробиваемым.

Вильгельм же, стоило ему услышать слова Ванрава, вздрогнул и опустил голову.

– Вы должны предоставить полный план действий на ближайшие годы. Считайте сами, сколько это будет в переводе на годы Планеты, – будто считывал Ванрав, не моргая. – Вы должны предоставить слепки, списки, примеры ДНК и документы, которые вы, конечно, обязательно восстановите. Иначе Альбион наложит санкции на твой, Эльгендорф, проект. И твои «динозавры» могут засчитаться за вид, Эльгендорф. И твой неуспех засчитается как настоящий.

– Я все услышал, – прошипел Вильгельм, не поднимая головы. – Ты закончил?

– Закончил, – согласился Ванрав.

– Тогда прощай, – сказал Вильгельм и толкнул Связистор со стола. Ванрав с экрана успел только пискнуть, как механизм с грохотом свалился.

Норрис подарил другу несколько минут тишины. Он не тронул Вильгельма, когда тот дрожал и кусал губы, не окликнул, когда схватился за волосы и потянул, словно хотел вырвать с корнями, не решился даже попросить успокоиться. Норрис дождался, пока прежний Вильгельм вернется, а потом тихо, чтобы не оглушить, сказал:

– Забудь. Недолго же просиживает задницу в Академском кресле, а столько гонора, будто и в самом деле что-то из себя представляет.

Вильгельм с грустью посмотрел на разбитый Связистор. В Почитателе не осталось уже силы – только опустошающая печаль.

– Связистор бы починить. А то вдруг Джуди звонить будет?

Вдали проорал хищный динозавр. Ему ответила подружка, видимо, голодная. Их рев перекрыл порыв ветра, пощекотавший кроны деревьев.

– Как думаешь, что нас ждет в будущем, Вельги?

– Не знаю, я же не провидец, – вздохнул Вильгельм. Он боялся размышлять о будущем. Оно было призрачным, каждый день могло измениться.

Вильгельм мечтал о мире подобном тому, что он прочитал в «Путях частиц или становлении Наплектикуса» и надеялся, что сможет этого достичь. Что станет хорошим Почитателем. Каждый день он совершал обход по окрестностям, следил, делал записи и заполнял отчеты. Вильгельм не был бездельником, просто работать без постоянного надзора Альянса спокойнее.

Друзья сидели в темно-коричневых костюмах, подставляя лица Солнцу, которое медленно двигалось в объятия туч. Воздух остыл.

– Починишь? – спросил Вильгельм, кивнув в сторону Связистора.

Норрис был лучшим во всем Альбионе механиком. В его комнате на Шаттле куча книг: «Механика Плоти», «Механизм и механизмия», «Великие механики и их механизмы», «Механизмы для работы механизмов» и другие. Норрис мог из груды запчастей сделать Связистор. В подвале их дома валялись роботы, которых Херц собрал из обрубков их корабля. Но ничего делать роботы не могли – масло в корабле оказалось просроченным. Большой кусок корабля он переделал в маленький кораблик, на котором они совершали облеты. Помимо механики Херц увлекался музыкой и иногда, только в кругу Вильгельма, флористикой.

– Соберу. Конечно, соберу.

Небо окрасилось красным. Шумели деревья и папоротники.

– Но все-таки, почему динозавры, Вельги?

Почитатель хмыкнул.

–За все хорошее, что мне сделали. Понимаешь?

Конечно, Норрис понимал.

Глава шестнадцатая

Вокруг летали трупные мухи. Воздух был сладковатым из-за разлагающейся плоти, из хижин пахло травами, которыми пытались залечить раны. Озера стояли в деревне, спрятанной в лесу. Вода была смертельной, ядовитой, отравленной такими же людьми, жившими за много миль. Людьми, которые даже не увидят смерти, забравшей земли в свои владения.

Жертвоприношения богу земледелия не помогли, кровь принесенного в жертву мальчика, оросившая подножье идола, только разозлили бога. Сильные засухи погубили почти весь урожай, и люди, обезумевшие от мыслей о голодной смерти, принесли в жертву еще одного мальчика, которого сбросили в колодец в надежде, что бог дождя все-таки подарит желанную влагу. Но боги отвернулись от людей. Вместо обещанной благодати пришло наводнение. Воды реки, что текла у селения, вышли из берегов, а влага принесла с собой яд из верхних притоков. Смерть пришла за людьми.

Маленькая девочка вышла из дома, держа в тонких руках небольшую емкость, выструганную из куска дерева почившим отцом. Он лежал с другими жителями деревни, ожидая погребения в саркофагах, над ними вились тучи трупных мух.

Малышка шла мимо. Мертвые не пугали – дети, столкнувшиеся со смертью, растут быстро. Тэкэле три, но она уже знала, что отец и мать не вернутся. Она перешагивала через змей, смотрела на плачущих жен и матерей, оплакивавших погибших. Тэкэла помнила семью, ушедшую за неделю. Она знала, что каждая женщина молится, надеется, что смертельная хворь обойдет стороной, но понимала, что никто не услышит. Люди брошены, оставлены Создателем. Ему нет дела до своих творений.

– Тэкэла, тебе не нужно быть здесь, – кашляла сидевшая на пороге своей хибары старушка Гэлилэхи, закрывала рот ладонью и вытирала кровавый след о юбку. – Иди домой, побудь с сестрой.

Девочка от страха и смирения почти забыла, как разговаривать, но все понимала. Она продолжила идти вперед, к воде. Сестре нужно готовить еду. Сестре нужно помочь.

Маленький, почти высохший, но безопасный ручеек, который успели перегородить бревнами, окружили дети. Изъеденные слепнями, исцарапанные, измученные, они черпали воду ладонями. Пока два мальчишки отвешивали друг другу тумаки, Тэкэла подставила чашу. На обратной дороге старушки Гэлилэхи она не увидела.

Боги гневаются, говорили в деревне. Боги наслали погибель на людей, потому что люди вели себя недостойно творений великих богов. Боги наслали смерть, и смерть являлась в разных обличиях. Поговаривали, что с севера пришли монстры, по ночам пожиравшие детей, что в водах реки поселился змей, заглатывавший любого, кто посмеет подойти к ядовитой реке. Говорили, что захватчики на севере отравили реку, чтобы люди, жившие вниз по течению, не смогли справиться с иноземной болезнью.

Смерть дышала в спину. Боги гневались. Жизнь в жилах людей остывала.

В доме Тэкэлы пусто. На месте кроватей валялись гнилые овощи, у потухшего костра растекалось красное пятно. Малышка поставила воду на пол, вышла за дом, громко хлюпая босыми ногами по разжиженной почве, что недавно кормила их, а сейчас – уносила жизни.

Сестра лежала за домом, обняв накидку. Лицо ее перекошено гримасой боли, над головой вились первые жирные мухи.

Через несколько дней деревня опустела, ни один звук не нарушал торжества смерти. Несколько оставшихся в живых людей ютились вокруг костра и возносили последние молитвы богам. И тут Тэкэла сидевшая чуть в отдалении услышала вой – голодный, злобный. Она отбежала, спряталась в доме, накрылась грубым лоскутом ткани. Но он нашел ее. Его дыхание пахло кровью – он тоже болен. Уничтожено все, смерть давно подсчитала подарки и с радостью их забирала. Они все давно мертвы.

Он учуял ее – быстро подбежал к ее месту, стянул лоскут. В нем не было и намека на великодушие – лишь белая пена, окрашенная кровью, лилась изо рта. Перед смертью Тэкэла увидела его и ужаснулась – монстром оказался совсем не зверь…

Пели птицы, но так далеко, что Вильгельму удавалось услышать только постукивания дятла по стволу дерева, растворяющиеся в шорохе листвы, перебрасываемой ветром. Мир погружался в липкие осенние сумерки, которые на городском кладбище пахли можжевельником, порохом и грязью. Где-то у храма, который просматривался через облезшие черные деревья, работал дворник, постоянно охая и ахая. Могилы старообрядцев окружал низкий забор, через который мог легко перешагнуть пятилетний ребенок. Многие надгробия, лежавшие на земле, а не спрятанные под ней, обросли зеленой плетушкой. Вильгельм сидел на холодной крыше покосившегося склепа. Почитателю не было холодно, неприятно или страшно. Более того, частенько Вильгельм забредал на кладбище просто так, насладиться тишиной. А сейчас, закутавшись в поля пальто, он ждал, пиная камушек носком ботинка.

Ночной кошмар выбил его из колеи, и последние хорошие мысли исчезли. Он не мог думать ни о чем, кроме как о телах мертвых детей на опушке в деревне, захваченной людьми. Казалось, он даже чувствовал терпкий запах железа, въевшийся в землю и траву. Казалось, вся земля его дышала парами булькающей крови.

Утром из дома он вылетел. Нуд даже не успел выбежать следом. Мир чудился Вильгельму серым и безликим, как огромное кладбище, где на надгробии уже нельзя разобрать имя упокоенного. У людей это называлось депрессией, поддавалось лечению. У жителей Единого Космического Государства – отклонением от нормы, которой не существовало.

– Ты со всеми встречаешься на кладбище или только мне такую честь оказал? – Раздалось за спиной.

Вильгельм вынырнул из мыслей и вгляделся перед собой, в черноту кустов, но оборачиваться не стал. Он медленно вытащил из кармана сигарету, закурил. Фитилек осветил бледное лицо. У его ног валялось уже много окурков. За спиной громко ступали по сухой листве. Мертвые листья превращались в крошки под ногами.

– Еще и браслет нацепил. Забежал в женский магазин? А я думал, что ты занимаешься работой, – с нескрываемым ехидством заявил Ванрав.

– Не твое дело.

– Я вообще-то принес кое-что, – продолжил Ванрав.

Вильгельм хмыкнул. Выпустил столб дыма из рта, который рассеялся в кладбищенской тьме.

– Пока я чувствую, что ты принес с собой только запах перегара и, надеюсь, извинения.

– Какой ты напыщенный индюк! – воскликнул Ванрав, усевшись на чье-то надгробие так небрежно, будто это водный матрас, а не упокоенная душа. – Еще и нервный.

– Я не напыщенный, и с нервами и у меня все в порядке, если ты перестанешь испытывать мое терпение. Ты обещал, что придешь к двум. Мне пришлось перевернуть весь день с ног на голову, чтобы успеть к тебе, а ты приползаешь только к вечеру, пьяный, и еще удивляешься, что я тебе не рад. Протри глаза, Ванрав, может и увидишь, почему я недоволен.

– Ты еще и ворчишь, как мой старик сосед, – глухо засмеялся Ванрав. Его голос зловещим эхом разнесся по всему кладбищу. – Но новости у меня знатные.

Вильгельм усталым взглядом прорезал могильную тьму.

– Ну? И какие же?

– Я знаю, какого человека нам можно использовать.

– Не знал, что ты успел перезнакомиться со всеми людьми на Земле.

– Я подбросил монетку и выбрал век. Это так, для начала. – Ванрав усмехнулся. – Потом еще покрутил бочонки лото и выбрал десятилетие. И вот, Вильгельм, возрадуйся. Я нашел человека.

– Методы у тебя, конечно, как у Нуда. На картах не гадал?

– Чем тупее, тем лучше на этой Планете. Тут все не так, как надо. Еще бы определиться еще в этих столетиях! – хохотнул Ванрав. – Но это же не все. В Академии я пересмотрел отчеты и наткнулся на одного очень даже подходящего образца.

Вильгельм хмыкнул. Он уже сбился со счету, сколько человек топтало его Землю. Каждый – личность или хотя бы казался ею.

– Какую шутку еще приготовил?

– Я думал, ты обрадуешься, – протянул Ванрав и обтер руки об штаны. – Я Планету помогаю спасти.

– До этого ты не помогал. Уже сотни лет не помогал, зато разваривал ядовитое пойло и продавал его людям, – огрызнулся Эльгендорф и затушил сигарету о влажную стенку склепа.

– Откуда ты узнал?

– У меня есть свои каналы информации.

Ванрав злостно хмыкнул, встал с могилы и уселся на корточки перед Вильгельмом. Если бы не чин «Подчиненного Почитателя» – уже давно бы разбил Эльгендорфу бледное, почти искусственное, лицо. Эльгендорф исхудал за последние десятилетия, уложил бы его Ванрав с одного удара.

– В тебе опять включился хороший Почитатель? – спросил Ванрав и высморкался в серую тряпицу, сложенную втрое, которую достал из кармана. – Впервые? А где ты тогда был, когда твои образцы погибали?

– Если бы ты только чаще молчал, знал бы, что я не могу им помогать, – бесцветно бросил Вильгельм. Рука его потянулась в карман, за пачкой сигарет, но Ванрав резко схватил его за плечо. – Отпусти меня.

У Ванрава нет талантов, увлечений, особенных достижений, кроме тех, что проглядывались у всех в потоке выпускников Академии. Его карьера социолога была подарком Генриха Ульмана, когда тот предложил Вильгельму взять выпускника в команду. Но Ванрав обладал двумя способностями: недюжинной силой и умением убеждать.

– Нет, ты послушаешь, чертов максималист, – процедил Ванрав и поставил руки по обе стороны от ног Вильгельма. – У тебя приступ взрослости? Думаешь, все сам сделаешь?

Вильгельм молчал, невидящим взором что-то выискивая в лице подчиненного.

– Скажешь что-нибудь умное? Как ты это обычно делаешь? – спросил Ванрав. Из его рта вырывались облачка пара. – Ты принимаешь помощь как должное, как будто все тебе обязаны только потому, что ты Почитатель. Зря Ульман тебя так разбаловал.

– Не смей говорить о нем.

Ванрав гадко усмехнулся, сверкнул зубами, ряд которых потеснился сероватыми коронками, встал и посмотрел на Вильгельма сверху вниз.

– Как люди говорят, правда глаза колет? Да, конечно, легко быть Почитателем, когда ничего, кроме короны не нужно. Ты ж так рвался быть им, а как только остался один, без Норриса и Ульмана, – язык в задницу засунул, – продолжал Ванрав. – Ты сам такие тирады зачитывал с постамента в Академии, когда рассказывал о своих мечтах. Ты же говорил, что нельзя останавливаться в совершенствовании. И что? Почему остановился?

– Ты знаешь, что я не могу вмешиваться в их судьбы. Землю уничтожили бы, если бы я продолжал вмешиваться, как делал раньше.

– Ты мог не вмешиваться. Ты мог думать заранее! – воскликнул Ванрав.

– Заранее? – усмехнулся Вильгельм. – А ничего, что у людей есть свобода воли?

Дворник, старательно подметающий дорожку у храма, услышал странные крики в глубине кладбища, испугался и сбежал. Подумал, что это духи вновь проснулись, но духи, если и существовали, испуганно бы жались в стенки гробов.

– Ты и это мог продумать! Ты хотел стать Почитателем, но забыл, что важнее быть хорошим Почитателем, – выдохнул Ванрав и затих, будто с этими словами закончилось что-то важное, что еще теплилось в нем.

Вильгельм молчал. Не моргал, руки его не дрожали. Он не дышал, не шевелился, и, буквально на мгновение, Ванрав испугался, что расшатал нервную систему Почитателя.

Воздух кладбища липким одеялом накрывал их. Птицы смолкли. Почитатель думал.

– Я тебя понял. – Выдохнул Вильгельм. Голос его не узнать – звучал он так, будто ветер шевельнул пыль на надгробии.

Почитатель молча поднялся, даже не постаравшись стряхнуть пыль и сухую грязь с пальто. Ванрав только сейчас заметил, что на нем оно висело, будто на вешалке в прихожей.

– Скажи мне только одно, Ванрав, – прохрипел Вильгельм. – Зачем помогать мне, если я так тебе неприятен?

И тут Лейман, не сдержавшись, рассмеялся. Его смех разлился по липкому полумраку кладбища ядовитым облаком. Если бы на кладбище не перестали хоронить шесть десятков лет назад, послышался бы испуганный шепот.

– Какой же ты еще дурак, Эльгендорф. Почему я должен помогать тебе из дружеских чувств? Я на тебя работаю, это моя обязанность.

Вильгельм кисло улыбнулся, кивнул и повел Ванрава к офису.

Они молча пошли по кладбищу вглубь, куда уже не доходил свет фонарей и где не чистили дороги. Их облеплял туман, едкий и холодный, лизал щеки. Надгробия в той части кладбища почти все ушли в землю наполовину, а многие утонули в ней по макушку. Деревья образовывали частоколы из объеденных веток и острых сучьев. Ванрав чувствовал себя неуютно, но молчал, продолжая следовать за черным пятном в дорогом пальто, которое легкими движениями рук отодвигало непослушные лапы кустарников.

Ванраву вдруг вспомнились далекий от настоящего года век, когда Эльгендорф впервые попал на кладбище и увидел могилы, вырытых его мертвым творениям. Как в бреду Лейман наблюдал, как Почитатель опускался на колени и комкал сырую землю, как пальцы, ловкие и быстрые, искали что-то среди цветов, растущих над мертвецами, как он читал эпитафии на надгробных памятниках. Почитатель привидением летал по царству тех, кто уже не принадлежал ему, будто искал ответы на вопросы у них, мертвых, страшась спросить у живых. Но его мертвецы так и не ответили.

– Здесь вход. Нужно спуститься, – ледяным тоном проговорил Вильгельм. Ванрав не стал язвить и пошел за ним, утопая во мраке.

Густая чернота напускалась специально, чтобы ни у кого не появлялось желания спуститься. Для тех же, кто рискнул, на нескольких ступеньках торчали иглы со снотворным, которые вбрасывали в организм человека яд, усыплявший его, пока кто-то из приспешников Почитателя не вколет антидот. Впрочем, за время существования этого офиса смельчаков не нашлось. По стенам росли грибы, а по потолку пускались лианы. Когда ноги наступали на сырые ступени, раздавался противный крякающий звук, отдающийся эхом.

Офис оказался не таким, каким Ванрав представлял: сырая комната с кучей столов, ящиков, разбросанных по углам, кипами бумаг и горами ручек, несколькими десятками страшных существ, которые до инъекций были людьми, снующих туда-сюда и постоянно исчезающих в черных карманах, которые дырявили стены комнаты как сыр и заменяли окна. В середине стояли машины, приспособления и просто какой-то мусор. Пахло печатью, печеньем и грибами, иногда пробивались нотки пыли, но быстро исчезали с голыми пятками помощников – уродцев, которым жить на поверхности невозможно.

Горх, которого Ванрав уже видел и знал, потому что тот мог выйти на улицу и выглядеть почти человечески, поздоровался и провел их к кабинету Вильгельма, находящемуся за одним из коридоров. На пути им под ноги попал маленький кривоглазый однорукий, который несся куда-то с чашкой зеленой слизи непонятного происхождения.

Кабинет без света толком не разглядеть, потому что темно-коричневая мебель почти не видна на фоне темных стен. Комната давно не мылась и выглядела заброшенной. На большом столе валялись письма, стояли кружки, грязные от кофе, один стул валялся у полупустого комода, другой – подпирал забитый книжный шкаф. Ковер на полу проела моль, картины на стенах покосились, некоторые – упали. Почти все рамы и защитные стекла разбиты. Казалось, что по подвалу прошел ураган.

– Садись, только стул возьми, – бросил Вильгельм и кивнул на стул, что стоял у шкафа. Уродец с рукой без кисти притащил ведерко и тряпочку, залез на стол и стал протирать его.

Ванрав протащил стул по полу, поставил его так, чтобы можно было вытянуть ноги и сидеть развалившись. Вильгельм сел напротив, даже не проверив, сухая ли подушка на его стуле.

– Ты, видимо, не знаешь, что такое уют, – хмыкнул Ванрав, когда плюхнулся на сырое сидение. Уродец все еще мыл стол Почитателя, не обращая внимания на окружение.

– Я вообще мало что знаю. Зато ты знаток во всем, – отрезал Вильгельм, сбросил с плеч пальто и повесил его на стул. Он был в черном свитере. Все вокруг Ванраву показалось чересчур мрачным.

– Как я понимаю, чайку или кофейку у тебя попросить – дохлый номер?

– Угадал.

Уродец мыл стол с противным звуком, с каким любая тряпка проходит по любому мокрому столу, но в унынии помещения он казался еще противнее.

– Так что ты хотел сказать? – спросил Вильгельм. Одну ногу он забросил на стол, игнорируя попытки уродца промыть и эту часть поверхности.

– Я знаю, кого нам можно взять, – немного погодя, ответил Ванрав, все еще косясь в сторону уродца. – А ты можешь прогнать вот этого? Он меня напрягает.

Вильгельм взял уродца за капюшон толстовки, посадил на пол и вежливо указал на дверь. Работник подтянул серые штаны, взял тряпку и ведро и побрел к выходу, противно шаркая. Когда дверь захлопнулась, лицо Вильгельма исказила мерзкая ухмылка.

– Даже боюсь представить, что ты там приготовил, если переживаешь, что глухой уродец сможет как-то нам помешать.

Ванрав, чуть погодя, засмеялся, все также противно, но уже с меньшим напряжением.

– Я не шучу, – напомнил Вильгельм и скрестил руки перед грудью. – Рассказывай.

Лейман хмыкнул, залез в карман куртки, которую решил не снимать, и вытащил два браслета. Браслеты тонкие, похожи ена человеческий волос, на который нанизаны маленькие, похожие на росинки, камни.Эльгендорф почувствовал, как что-то внутри дрогнуло, он подался вперед и выдохнул:

– Ванрав, о ткуда они у тебя? Я думал, этих браслетов уже давно никто не делает !

– Не делают. – Ванрав ухмыльнулся и положил браслеты на стол. – Я их из хранилища Ульмана вытащил. Когда-то он их, наверное, сделал, но когда имущество его конфисковали, браслеты положили в общую тару для нашей команды. Я подменил их. Оставил такие же, только пустышки.

– Но как ты… Они же узнают!

– Я взял еще это. – Ванрав вытащил из кармана квадратик замороженного урбания. – Скажу, что хочу сравнить составы.

По лицу Вильгельма пробежала тень недоверия.

– Они же не идиоты.

– Но и не особо умные, раз туда все-таки впустили.

Вильгельм почесал костяшки на руках и посмотрел на красные полосы, оставленные ногтями. Стараясь не смотреть в сторону браслетов, спросил:

– Сколько их?

– Восемь. Учитывая, что Захарри от браслета отказался, а у тебя его и не было. Две пары я отправил Годрику, чтобы смог примчаться, если вдруг нам его помощь нужна будет. По два оставим себе.

– Годрик? Вряд ли он вообще захочет помочь, если мы не пообещаем ему пятизвездочный отель и море алкоголя , – хмыкнул Вильгельм, не без интереса и восхищения рассматривая изящную работу Академских мастеров. – А какова гарантия, что мы сможем вернуться?

– Вторая пара. Одна на полет «туда» и другая на «обратно».

– А куда «туда»?

– Петербург, девятнадцатый век. Екатерина Гаврилова. Помнишь такую?

Вильгельм задумался, почесал переносицу ,но вдруг опомнился, положил руку на стол и посмотрел на нее так, словно хотел взглядом приклеить пальцы к столешнице. На носу, как чувствовалось, уже щипали полосы .

– Гаврилова? Екатерина Гаврилова. Понятия не имею , кто это … – Почитатель про себя произнес имя. Оно осело на кончике языка, но вкуса, как обычно бывает с важными людьми, Вильгельм не почувствовал. – А почему именно она? Что в ней такого?

– Ничего, в этом и дело. Но она хорошая. Понимаешь, хороша я , – сказал Ванрав.

– Что значит «хорошая»?

– Увидишь. – Ванрав ухмыльнулся. – Это хотя бы поможет проследить, направить, если надо. Куда лучше, чем выискивать кого-то идеального среди толпы.

– А ты можешь рассказать о ней подробнее? Хотя бы что-то помимо твоего «хорошая», – проговорил Вильгельм и выпрямился. Он почувствовал, как в ноги наливались силой, как по рукам, к пальцам, пробегали теплые потоки. – Я не могу полагаться на слова.

Ванрав улыбался. Сидел, развалившись на стуле, и улыбался так, что у Вильгельма перехватывало дыхание. Руки Почитателя затряслись, длинными ногтями он провел по внутренней стороне ладони, чтобы привести себя в чувства, но неприятное прикосновение не помогло. Ванрав все еще улыбался.

– Тебе придется мне поверить. Ну, или увидеть, если ты вот это, – Ванрав подцепил двумя пальцами браслет и потряс перед Почитателем, – используешь. Генрих хотел бы, наверное, тоже слетать, не зря же делал. Хотел бы, чтобы кто-то ими воспользовался.

– И ты думаешь, что я просто так брошу все и отправлюсь туда? – выдохнул Вильгельм и отвернулся. – Я теряю время, Ванрав, каждый день я теряю время. Я не могу броситься в прошлое ради человека, о котором ничего толком не помню, только потому, что ты мне сказал.

– А у тебя что, есть выбор? Бери, пока дают хорошие идеи. Толку от того, что ты тут прохлаждаешься, я тоже не вижу.

– По-твоему я прохлаждаюсь? – усмехнулся Вильгельм.

– А что ты еще делаешь? Давай, собирай манатки, ищи машину для перемещения и бегом в девятнадцатый век.

– Нет, нет и еще раз нет! – рявкнул Вильгельм и вырвал из рук Ванрава браслет.

– Ты бы поаккуратней, а то порвешь, – хмыкнул он.

– Замолчи! – воскликнул Вильгельм и сразу же почувствовал, что повторить такой крик не сможет. В горле пересохло, он закашлялся. – Прохлаждаюсь? Прохлаждаюсь, да? Я здесь уже почти поселился, смотрю воспоминание за воспоминанием многие дни, но до сих пор не нашел ни одного человека, которого можно было бы отправить туда, а ты говоришь, что я ничего не делаю? Ты не чувствуешь в своих словах ничего вонючего? Я вот чувствую.

Вильгельм посмотрел на браслет на ладони. Тонкий, сливавшийся с кожей, переливавшийся в тусклом свете ламп подвала, истинное творение синтеза науки и искусства напоминало об Ульмане. Вильгельм не знал, что он работал над ними, хотя обычно Генрих рассказывал ему все, чем был увлечен. Почитатель погладил пальцем тонкую проволоку и почувствовал, что под кожей она нагрелась, словно ответила. Вильгельм рвано выдохнул.

– Просто объясни, почему ты решил, что она подходит нам. Я не могу поверить на слово, понимаешь? – прошептал он и аккуратно положил браслет на стол.

Ванрав наблюдал за Вильгельмом молча. Видел, как изменился взгляд Почитателя, как трогательно, испытывая почти священное напряжение гладил браслет пальцами и думал. Ванрав улыбнулся. Мысли Вильгельма читались без труда, и Ванраву эти мысли очень даже нравились.

– Я тебе даже объяснять не буду, – сказал Лейман, засунул руку в карман штанов, чем-то пошуршал и вытащил сложенную в несколько раз бумажку. – Вот, помнишь, когда мы с тобой в последний раз в этой стороне мира виделись?

– Веке в девятнадцатом, если по этому календарю считать. А что за…

– Так вот, – прервал его Ванрав и протянул Вильгельму сложенную бумагу, – эту запись я вырвал из твоей записной книжки, которую ты у меня оставил. Ты так и не вернулся, так что я оставил ее себе. Там все равно страниц пять исписано было. Почитай, все поймешь.

Вильгельм оглядел бумагу, покрутил в пальцах, погладил и только потом развернул. Первые же слова удивили Почитателя – это его почерк, никаких сомнений.

«Катенька Гаврилова – самое прекрасное создание из всех, что рождались на этой Планете. Если в некоторых людях нет ничего внутреннего (кроме, конечно, органов, позволяющих им вести жалкий образ жизни), то в Кате внутреннего столько, что хватит на многих. Ее доброта, ум, нежность и стойкость, с которой она принимает все нападки жизни, поистине удивительны». – На этом послание Вильгельма из прошлого обрывалось. Вильгельм из настоящего же сел на стул, повертел бумагу в руках и выдавил:

– А почему я ее вообще не помню?

– Я не знаю. Но вряд ли ты обо всех так писал. Остальных-то ты, наверное, уже в воспоминаниях поглядел, но не нашел ведь никого. – Ванрав вытащил из кармана леденец и засунул за щеку.

– Не всех, – возразил Вильгельм, но вздохнул кивнул. – Но те, кого успел посмотреть, не подходят.

– Вот, о чем я и говорю. А еще знаешь ведь, чем она выигрышный вариант?

– Тем, что она женщина? – предположил Вильгельм и провел пальцем по имени, написанному на бумаге. Ничего, совсем ничего.

– Ага, именно. Им понравится, что ты приведешь кого-то, кто может жизнь произвести. Ты же читал доклад о том Почитателе? У нее ведь тоже такой образец и спас Планету.

– Да, я помню. – Вильгельм поджал губы и отложил запись в сторону. Он снова закинул ноги на стол и начал качаться. Стул тихо поскрипывал. – Но не опасно ли расходовать наши билеты в прошлое на нее? Что если она не подойдет?

– Я думаю, что подойдет. Другого варианта у нас пока все равно нет, а если совсем не подойдет, у тебя будет время вернуться и поискать еще. Ее мы оба знаем, а то, что помню я, вполне себе подходит для представления. Внешне ничего: осиная талия, белесые волосики, тихий голосок.Кого еще? Алкоголика или работягу? У них со здоровьем проблемы. Богача или правителя? Так сразу спросят, почему ты вообще позволяешь существовать классовому неравенству.

– Они уже отстали от меня с этим неравенством, – возразил Вильгельм. – Я сказал, что так получилось.

– Я понимаю. Но хан или император должен принимать такие решения, какие комиссии могут не понравиться. А они ведь будут и мозг сканировать, даже воспоминания. А кто такая Екатерина? Послушная, наверное, даже несовершеннолетняя девушка из прошлого из хорошей семьи, к которой у тебя есть доступ. Человек, с которым мы общались, которого легко вырвать из жизни так, чтобы мир не рухнул. Нам ведь придется ее на самом деле придется ее вырвать из прошлого, вырвать навсегда. А сына императора ты вырвать не сможешь. А ей? Да пожалуйста, сколько угодно. Скажешь пойти – она пойдет. Скажешь спеть – она споет. Образец же должен быть привлекательным, тихим, подчиняться Почитателюи не мешать ему. А ты, кажется, ты даже звал ее к себе в поместье. Значит, послушалась однажды.

– К себе в поместье? – прошептал Вильгельм.

– Вспомнишь. – Ванрав оглянулся. – Мы туда с помощью этих браслетов и направимся. Нужно их только в машину воспоминаний загрузить или как она там по-умному называется. И не забыть взять с собой по паре запасных, чтобы вернуться. Надеюсь, машина такая у тебя найдется? Такая, которая нас бы в параллельное время забросила?

Вильгельм посмотрел в потолок, хотя это ему никогда не помогало собраться. Он не мог вспомнить никакого поместья в Петербурге. Вообще, после стольких просмотренных за последние дни воспоминаний, ему было тяжело вспомнить хоть что-то.

– Забросила нас в параллельное время?

– Попытайся. – Ванрав улыбнулся. – Выбора у тебя особого все равно нет.

– Кажется, Пронкс говорил, что такие были где-то у нас. Их кто-то оставил.

– Найдешь?

– Где-нибудь на Земле она точно будет, – неуверенно сказал Вильгельм. – Дай мне время.

– Времени не дам. Пару дней. У тебя помощников куча, заставь их поработать.

Вильгельм почесал ногтями внутреннюю сторону ладони. Машину, конечно, найдет. Главное, чтобы в Академии не узнали, что Почитатель Земли снова нарушал Закон.

– Так что? Согласен? – спросил Ванрав, в нетерпении теребя рукав куртки.

Был уже октябрь, приближался ноябрь. Год рассыпался в порошок, а надежда на спасение Планеты с помощью обыкновенного воспоминания становилась совсем призрачной.

– Будто у меня есть выбор, – вздохнул Вильгельм.

– Нет у тебя выбора. Ни у тебя, ни у меня. Придешь домой, глянь, я тебе досье на нее отправил. И книжку там еще одну возьми с собой, она об Академских новшествах. Есть там интересные штуковины. Как будешь готов, позвони мне. И не вздумай улетать без меня, не то…

– Как только найду машину, полетим на следующий же день, – прервал его Вильгельм. – Нельзя терять время, пусть оно и будет идти здесь намного медленнее. Мы не знаем, сколько это займет.

Ванрав чуть подумал, почесал подбородок и кивнул, спрятав улыбку за рукой.

– Отлично. А теперь, Ванрав, оставь меня одного. Пожалуйста.

Ванрав Лейман и хотел было что-то сказать, но решил не тревожить Почитателя, балансирующего на стуле с грацией балетного артиста, если бы те выступали с мебелью. Он бы и поругался с Эльгендорфом с большим удовольствием, но через час по двадцать второму каналу начинался футбол, а по дороге домой нужно было еще купить пива. Да и вообще, поругаться с Вильгельмом он всегда успеет, а матчи в записи смотреть не любил.

Ванрав молча покинул кабинет Почитателя, а Вильгельм, только комната опустела, слез со стула и сел на пол, прислонился к стене. Перед глазами плыли круги, то сужались, то расширялись. В кругах, казалось, пряталось послание, но Вильгельм знал, что не осталось никого, кто хотел бы ему помочь.

– Мне нужен отдых. Я так давно не работал, – заключил Почитатель, после долгого рассматривания трещин в потолке.

В руке были браслеты, настоящие билеты в прошлое, которые переносили обладателей в их же прошлое, но полностью, с разумом, возвращая им на время прежние тела и жизни. Вильгельм помнил, что браслеты создавались как аттракцион для Почитателей и их подчиненных, которым захотелось ностальгии. Кажется, пользовались им раза два или три, не больше, потому что это «увеселение» казалось слишком скучным. Для Вильгельма же это могло бы стать спасением.

– Может, Петербург девятнадцатого века – не такой уж плохой вариант для отдыха? – спросил у себя Вильгельм, но ответом ему была тишина: как вокруг, как и внутри Почитателя.

Книга вторая

Раздавался шум воды, на который он шел, не сворачивая. Мимо проносились десятки Академиков, расступавшиеся перед Ним, стоило только Его босой ноге ступить на стеклянный пол. Каждый считал своим долгом склонить голову перед Прародителем Мира, главного в Космическом пространстве. Каждый из них знал, куда направляется Почитатель.

В зале тихо: бесшумно качались зеленые лианы, свисавшие с потолка, водопад, спрятанный за стекло, затих. Мелкие виды, которые населяли Планету, прятались по норам, что прорубили в стекле. Мебели тоже не было – два кресла, одно из которых стояло рядом с Ним. Ученик вышел на середину зала, пододвинул стул и селрядом с Ним, стоявшим к Ученику спиной и созерцавшим пустой Космос за окном. Его серебристая накидка сливалась с белизной пола, а белые волосы казались продолжением стены.

– Позволь мне спросить, Учитель, – прошептал Наплектикус, склонив голову перед своим Учителем, но тот провел тонкими пальцами по каштановым волосам Ученика, заставил его подняться с места.

–Ты не должен склонять голову передо мной. Ты Властитель Мира, Наплектикус. Это я должен кланяться тебе, – спокойно проговорил Учитель, улыбнулся. 

Почитатель встал перед ним, загородив Космос своей спиной. 

– Я никогда не позволю тебе поклониться мне! Я вечно буду склонять голову пред тобой, потому что только твоя мудрость помогла мне! 

Учитель усмехнулся, но ничего не ответил.

– Позволь мне заселить Мир! Он пустой, он мертвый! Нас всего тринадцать, слишком мало для такого места, – прошептал Наплектикус, голос его дрожал от переживаний. Он знал, что не сможет перечить Учителю, если тот решит отказать.

Наставник положил руку на плечо ученика, развернул его к водопаду. Они пошли медленно, еле-еле переставляя ноги, не создавая ни единого звука. Но слишком громкое дыхание Наплектикуса выдавало присутствие жизни.

– Посмотри, Наплектикус. В водопаде тоже нет жизни, но он шумит. Чем тебе не Мир? – Он улыбался, а Почитателю это очень не нравилось.

– Ты не воспринимаешь мои слова всерьез?

Учитель хмыкнул. Белоснежная борода его доставала почти до груди, пряча медальон Мира, копию того, что лежал у Наплектикуса в кармане.

– Я верю в твою мечту, Наплектикус, и я даю тебе согласие на любые деяния. Не забудь лишь о том, что ты несешь ответственность перед каждым, кто ступит на землю твою. Что отныне и навсегда ты будешь для них единственным спасением, пусть они и не будут этого знать. Но знай, всегда помни одно, Наплектикус. Помни, что ты можешь помочь им всего единожды, когда подаришь Жизнь. Это – великая жертва, Наплектикус. Великая жертва – смотреть, когда хочется действовать.

Учитель вздохнул. Он всегда говорил меньше, чем думал, и потому слова его были ценны.

– Когда ты, Почитатель, ступишь на поверхность Мира своего, когда вдохнешь ты первые соки его жизни, его смерти и возрождения – лишь тогда придет к тебе осмысление хрупкости существования. Если же не увидишь ты падения, увядания всего внутреннего – быть тебе вечно циником и бестолочью, ведь в прахе и найдешь ты смысл своей работы. Вечной и такой неблагодарной.

Учитель тяжело дышал, будто задыхаясь от вакуума комнаты. Наплектикус подал ему стул, но Наставник не сел, а лишь слегка оперся о спинку. Глаза его, стеклянные, как и все вокруг, смотрели куда-то вглубь ученика.

– Неблагодарной? Но почему? – спросил Ученик, когда наставник немного отдышался – говорить ему было сложно.

– Ты все узнаешь, Наплектикус. Жизнь тебе покажет, какими неблагодарными могут быть те, ради кого ты идешь на лишения.  Но это познается лишь в жизни, полной ошибок, Наплектикус, от которых нельзя скрываться. А теперь, прошу, оставь меня здесь. Мне пора отдохнуть.

И Он рассеялся, оставив на стеклянном полу лишь круглый медальон, сиявший в пустоте зала голубым светом.

Глава семнадцатая

Они очутились на Невском проспекте ранним утром, когда дождь, освещенный солнечными лучами, прорывавшимися сквозь тучи, заливал улицу. На улицах столицы пусто: ни одна ленивая карета не проехала мимо существ, материализовавшихся за углом магазина шелков из сгустившегося тумана.

Вильгельм вышел из тумана, громко стукая каблуками по дороге и кутаясь в пальто, и зло поглядывал на Ванрава, который так плохо настроил Переместитель, что у Эльгендорфа жутко гудело в ушах. Его подташнивало, а браслеты, уже слившиеся с запястьями, совсем не помогали влиться в старое тело. Вильгельм чувствовал, что не до конца собрался, будто некоторые органы остались в двадцать первом веке, а Ванрав уже тянул его на улицу. Когда Лейман понял, что Вильгельму нехорошо, улыбнулся и погладил округлые бока.

– Чувствуешь прилив сил? – спросил он и выглянул из-за угла. – Все также красив!

– Кто? – прошипел Вильгельм и потер затылок. От неожиданности он вздрогнул – забыл уже, какого ходить с волосами, которые не прикрывают лопатки.

– Петербург, Почитатель, Петербург! Пойдем, хватит голову обтирать! Волосы не вырастут. – Ванрав взял Вильгельма за рукав и потянул за собой.

Когда Эльгендорф увидел старый, оставшийся только в воспоминаниях Петербург, подумал о том же, что чувствуют люди, возвращающиеся в места детства спустя десятилетия – страх перед убегающим временем. Только для Вильгельма время стояло на месте, а вот у Земли – летело.

– И куда мы? По плану? – спросил Вильгельм, когда поравнялся с Ванравом. – Сначала ко мне, потом к тебе, потом…

– Потом разберемся, – ответил Ванрав и потряс головой. – Твою налево, и почему дождь нельзя выключить?

– Так Кодекс решил, не я. – Пожал плечами Вильгельм. – Давай побыстрее, не то вовсе растаем.

Ванрав хмыкнул, но поспешил за коллегой по мокрой и светившейся в лучах утреннего Солнца дороги города, который всегда нравился ему. Жить в Петербурге приятно, во всяком случае Ванраву.

Годы взяли свое, и вид путешественников века девятнадцатого отличался от вида двадцать первого. Варнав слыл истинным красавцем с закрученными усами, большими, чуть на выкате, глазами и широчайшей улыбкой. Он был высокого чина, почти храбрый и иногда справедливый, служил в Императорской армии, носил какое-то почетное звание и считался любимцем женщин. От него, казалось, исходило свечение уверенности. Это читалось в широте его плеч, на которых мундир сидел как вторая кожа, в уверенной и широкой походке, во внимательных и заинтересованных взглядах, которые Ванрав, будто тренируясь, бросал то на фонарь, то на витрину, то на лужу. И если бы на улице вдруг появилась какая-то женщина, она бы без промедлений угодила к Ванраву Лейману в объятия и не была бы против.

Вильгельм же рядом с сияющим Ванравом казался тучей, завернутой в пальто и прятавшей красивое лицо в воротник. Ему нездоровилось, он хотел побыстрее оказаться у дома. Хотя даже плохое самочувствие и бледно-серый облик не могли испортить общую картину – Эльгендорф в это время был еще достаточно статен.

– Ты чувствуешь? Чем-то пахнет, – сказал Вильгельм и огляделся.

– Не выдумывай. Не пахнет тут. Это от тебя, – буркнул Ванрав и потянул его за руку. – Иди побыстрее.

Вильгельм поднес рукав пальто с носу и почувствовал запах паленой шерсти.

– Мне кажется, нас немного подожгло по время полета.

– Подожгло? – хмыкнул Ванрав. – Тогда лучше нам проветриться. – И пошел еще быстрее.

Они шли в сторону дома Почитателя, который впервые был куплен на заработанные деньги, а не выигран в карты, не отобран после стирания памяти, как это обычно происходило. И как бы Вильгельм терпеть не мог деньги и все, что с ними связано, владеть чем-то законно ощущалось иначе, словно по-человечески. Петербург был таким же, каким его помнил Вильгельм. Вдали слышался нарастающий шум просыпавшихся и выходивших на работу людей, а на горизонте уже встало Солнце, но дома, прилипшие друг к другу, загораживали обзор. Петербург жил в полудреме. Дом Вильгельма, покрашенный в нежно-желтый, стоял на Мойке. Почитатель бывал там редко, по праздникам принимал гостей, иногда показывал свои картины, но его жизнь проходила за городом, в небольшой деревне.

У дома Вильгельм остановил Ванрава, одернул пальто и выпалил:

– Давай забудем о разногласиях хотя бы здесь, хорошо? Поругаться мы успеем и в настоящем, а тут поскорее бы со всем разобраться.

Ванрав посмотрел на Вильгельма так, словно он предложил ему спрыгнуть с крыши небоскреба.

– Тебя контузило опять? – спросил Лейман. – Или ты умом окончательно тронулся?

– Хорошо, давай хотя бы постараемся меньше ругаться. Идет? – выдавил Вильгельм и почувствовал, как что-то липкое, гадкое поползло по горлу, словно унижение, горечь вырвались и устремились заклеймить Почитателя. – Это для нас обоих важно.

– Ага. Меня годовой премии могут лишить, если что-то не так пойдет, – хмыкнул Ванрав, похлопал Вильгельма по плечу и пошел к дому.

– Так ты согласен? – спросил Вильгельм вслед.

– Посмотрим на твое поведение, – ответил Ванрав и улыбнулся, пока Почитатель не видел его лица. Но как только они поравнялись, вновь стал спокоен.

Посланников из будущего встретила управляющая домом: полная женщина с добрым лицом, большой родинкой на подбородке и ясными карими глазами. Вильгельм неожиданно для себя так обрадовался их встрече и проснувшемуся воспоминанию, что сердечно поздоровался с ней, позабыв, что они, скорее всего, должны были видеться прошлым вечером, ведь кареты во дворе не было, а значит он никуда не уезжал. Женщина, не обратив внимания на странное поведение, передала письма. Почитатель с улыбкой принял их и убрал в карман.

– Ты читал, что я тебе отправил? – спросил Ванрав, когда они поднялись на второй этаж, в личные комнаты Вильгельма.

– Читал. Только я все равно кое-что не понял.

– А я не сомневался, – сообщил Ванрав. – А был одним из лучших студентов.

– Я не про это! – воскликнул Вильгельм, сжал резную спинку стула и зыркнул на напарника. – Дело в том, что отравлять нас в параллельную реальность – это не лучшая идея. Что если мы здесь что-то натворим? Что будет с нашей… реальностью? Это ведь другая реальность в каком-то роде.

– А что с ней будет? – Ванрав плюхнулся в кресло, стоявшее в углу комнаты, прямо напротив большого окна, и сощурился, когда луч света коснулся его лица. – Мы-то там так и остались как бы.

– Мы там не остались, в том и дело! Там, конечно, время замедлилось, может, тут пройдет месяц или два, а там несколько дней, но что если что-то сломается? Я все рассчитал, здесь мы можем провести до пяти лет, а в настоящем с нашими настройками пройдет не больше трех месяцев, но вдруг… Вдруг что-то случится? Там ведь даже некому чинить бандуры, которые я натаскал в подвал. Они и названия их не знают.

– Что уже поделаешь, Вильгельм? Раньше надо было думать. И вообще, меньше думай о плохом, а то твои мысли могут материализоваться, – хмыкнул Ванрав, нагнулся и достал из нижнего ящика буфета ¹³бутылку спиртного. – Ты бы мог что-то другое предложить, но не предложил же. Где у тебя стаканы?

– Стаканы? Где-то должны быть. – Вильгельм задумался, подошел к тому же буфету и достал изящные бокалы на тонкой ножке из нижнего ящика. – Сам не дотянешься?

– Я с другой стороны сижу и не знаю, где ты что прячешь, – буркнул Ванрав и взял у Вильгельма два бокала. Он налил водки до середины, залпом выпил оба и только потом вспомнил, что не попросил ничего, чтобы закусить. – Заесть есть чего? Вкус ужасный у твоей водки.

– А этого у меня нет. – Улыбнулся Вильгельм, огляделся и заметил на столе одинокое яблоко. – На-ка, закуси яблочком. Может, даже не совсем сгнило. – И бросил Ванраву.

Ванрав поймал яблоко без труда, вгрызся в красный бок. Сладость яблочного сока так обрадовала его, что Ванрав даже замычал от удовольствия.

– Тебе бы их запатентовать, – проговорил Ванрав с набитым ртом. – Никогда ничего прекраснее не ел.

– Это нас во время полета пожевало знатно просто, а не мои яблоки, – говорил Вильгельм, расстегивая жилет. Он медленно, с особым удовольствием, стягивал верхнюю одежду, которой носили несколько слоев, чтобы остаться в привычной, хоть и ненавистно белой, рубашке. – А ты взял таблетки?

– У меня в доме должны валяться. Да и толку твою водку разбавлять, если она все равно отвратная? Лучше пьянеть от своей.

– Может, нам пока лучше вообще не пьянеть? У тебя будто бы нет ни одной жизни, в которой ты бы не старался напиться с людьми хотя бы пару раз в неделю. Побереги здоровье хотя бы до конца миссии.

Ванрав хмыкнул, но дерзить не стал. Конечно, мог бы и возразить, но в этот момент Почитатель был прав. И все же он не удержался, и когда Вильгельм достал из шкафа гребешок из слоновой кости и с особым усердием и сосредоточенностью начал расчесывать волосы перед зеркалом:

– А у тебя не было не-щегольской жизни, Эльгендорф. – Ванрав расстегнул воротник мундира, чтобы освободить немного места для мясистой шеи и второго подбородка.

– Каждому свое, – сказал Вильгельм и пригладил волосы. Ощущения незаконченности, забытой легкости на спине не нравились Почитателю. Все-таки он привык к длинным волосам.

Лейман почувствовал, как по рукам его пробежали мурашки. Вильгельм не менялся никогда, не старел, не набирал вес, но в свете, пробивавшемся сквозь полупрозрачные занавески, Почитатель показался Ванраву студентом из Академии, румяным, с блестящими глазами и улыбкой, которой Ванрав видел всего несколько раз, но обращена она была не к нему.

– Я пью с людьми только потому, что правду они умеют говорить только на пьяную голову. Думаешь, информацию для отчетов я тебе как-то иначе бы набрал бы?

– Звучит жертвенно.

Пусть Ванрав и занимал привилегированное положение в армии, вертелся в знатных кругах и слыл весельчаком и очаровательным мужчиной, Вильгельма в это время некоторые люди тоже знали. О нем редко судачили, но на балах и приемах он иногда был гостем. Эльгендорф владел магазином заморских товаров, от шелков до пряностей, дом на Мойке держал для рабочих встреч. В остальном же Вильгельм оставался незнакомцем даже для соседей.

– Ты что застыл? – спросил Вильгельм, когда остался в рубашке и брюках. Волосы распушились, на щеках появились красные пятна, всегда раньше появлявшиеся в ветреную погоду.

Ванрав смотрел на него и молчал. Будто спрашивал себя, не зря ли привез Вильгельма в прошлое. Но когда перебирал остальные варианты, которые расписывал дома, и вспоминал, какие могли быть последствия, понимал, что лучшего бы все равно не придумал.

– Задумался.

– Не думай много. Алкоголь с мыслительной деятельностью плохо сочетается, – сказал Вильгельм и улыбнулся.

Эльгендорф уселся за дубовый стол, достал письма и развернул несколько. Он окунул кончик пера в чернила, но, пробежавшись глазами по строкам, в надежде вспомнить эту часть жизни, понял, что не ответит ни на одно. Ванрав налил еще немного водки, доел яблоко и развалился в кресле. Ноющие после перемещения кости наконец перестали болеть. В комнате тихо тикали часы, Ванрав закрыл глаза и задремал.

Из мягкой темноты Ванрав вынырнул и испугался. Он посмотрел на Вильгельма, все еще сидевшего за столом и покусывавшего кончик пера, на часы и только после этого успокоился. Спал всего полчаса.

– Кто оказался достоин твоего ответа? – спросил Ванрав и покрутил шеей. Все-таки его неудачное перемещение тоже помяло.

Вильгельм со вздохом откинулся на спинку стула, а рубашка его приподнялась, явив солнечному свету кусок белой с побледневшими синими пятнами синяков кожи.

– Какой-то давний знакомый, которого я не помню. Считай, что никто.

Свет проникал через шторы, ветер шевелил бумаги на столе, трепал перо в чернильнице, разносил по комнате сладкий запах яблок и меда. Вильгельм поднялся, подошел к книжному шкафу и начал что-то выискивать, словно чужие романы могли о чем-то ему рассказать. У него была обширная коллекция, от свитков до подписок всех имеющихся журналов. Были здесь книги с подписями авторов, были рукописные, в кожаной обложке, фолианты. Но книжная коллекция, скорее, тешила самолюбие Эльгендорфа и служила компанией в холодные вечера. Книголюбом в их компании всегда был Норрис, которых ради нужного журнала или книжки, не находившихся в общем доступе библиотеки, мог перемахнуть хоть десять площадок Шаттла.

– Что-то особенное ищешь? – спросил Ванрав.

Вильгельм и не заметил, что замер. Он стоял у книжного шкафа и блуждал взглядом по знакомым книжным корешкам, но ни одной книги, которую хотел бы достать, не видел. Все они в другом доме. Все эти книги не принадлежат Вильгельму.

– Нет, я что-то забылся. Пойдем перекусим, не то я сдохну от голода.

– А потом?

– А потом как договаривались. Посидим у тебя, почитаю отчеты и возьму книжку. Решим. Не надо бухтеть, пойдем уже! Я чувствую запах чая.

Они вышли из дома после завтрака, такого обильного, что у Вильгельма от непривычки закружилась голова и разболелся живот. Карета, запряженная породистыми лошадками, уже ждала их и готова была отвезти в загородное имение Ванрава, но Эльгендорф мешкал. Все время, пока коллега спал, Вильгельм постоянно оборачивался, вглядывался в его лицо. Жгучее предчувствие чего-то нехорошего терзало Почитателя, неминуемого, но он не мог понять, что могло случиться.

– Ну ты идешь или нет? – прикрикнул Ванрав, когда Вильгельм крутился у выхода и путался в пуговицах пальто.

– Иду, куда же мне деться, – вздохнул Вильгельм, запахнулся и направился во двор.

Оба отвыкли от таких долгих передвижений. Выехав утром, ближе к одиннадцати, приехали они только к вечеру, переиграв во все карточные игры, перечитав все письма, что Ванрав решил перечитать, перемолчав всех немых и перебросившись сотнями взглядов. За окном пейзаж редко менялся, Вильгельма несколько раз притягивали болота, овраги и зеленые луга, иногда появлявшиеся за чернотой луж. Постоялые дворы здесь были редкостью – жителей близлежащей деревушки выкосила какая-от болезнь и люди перестали останавливаться в округе. А может Ванраву просто надоели люди.

Дом Ванрава, подаренный ему за особые заслуги, которых уже никто не помнил, а, может быть, которых и не было, стоял за забором и являл собой картину скорее грустную, чем величественную. Красивый особняк со львами у ступенек поражал великолепием и количеством золота на квадратный метр. Ванрав не устоял и запросил дом из дорогого камня, дерева и заморских материалов. На первом этаже расположились и бальный зал, и огромная столовая, и хрустальные люстры в каждой комнате, которых Вильгельм опасался и всегда старался как можно быстрее отойти от них, блестели от роскоши. Ванрав слишком мечтал иметь величественный дворец императорской семьи в миниатюре, а получил склад шкафов, столов, стульев, ночных горшков, картин и всячины, захламлявшей все вокруг с определенной задачей, с которой не справлялась.

– И куда ты собрался? – удивился Вильгельм, когда Ванрав, стоило им войти в дом-музей разбогатевшего Плюшкина и пройти несколько метров, направился в комнату, где хранилось оружие.

– На лис схожу, – бросил Ванрав. Прежде он раздавал указания слугам.

– А как же работа?

– А что работа? Я тебя привез, бумажки, наверное, где-то в доме. Книжка у меня в кабинете. Работай.

Вильгельм хмыкнул, скрестил руки перед грудью и спросил:

– Почему сейчас? Я ведь завтра уже уеду, мог бы и завтра…

– Знаешь, как аппетит и настроение улучшается от охоты? – перебил его Ванрав. – Ветер в лицо, вихрь, хлопки, визги! А, что я тебе говорю. Ты и не знаешь, как развлекаться.

Вильгельм побледнел.

– Тебе мало мяса и шерсти? Зачем ты хочешь убивать?

– Я хочу расслабиться, Вильгельм, хочу, чтобы кости на место встали, – ответил Ванрав, оглядывая оружие, развешенное на стенах. – У животных все равно нет ума. Какая разница, если они все равно не понимают, что такое смерть.

– Не понимают, что такое смерть? – прошептал Вильгельм и почувствовал, как затряслись пальцы. – Скорее они не понимают, зачем люди убивают их. У них своя жизнь. Человеку и тем, кто хочет быть на них похож, нельзя просто так вмешиваться.

– А я не просто так, – сказал Ванрав и вытащил ружье. Он пригляделся, прицелился и обернулся на Вильгельма. Прицеливался уже к Почитателю. – Я хочу отдохнуть, а ты мне мешаешь. Исчезновения пары лис Земля не заметит, а уж ты и подавно.

– Зачем тебе убивать того, кто слабее, ради удовольствия? – процедил Вильгельм, подошел и опустил ствол ружья. – Ладно люди, которые на севере живут, должны охотиться, потому что вырастить ничего не могут. Ладно еще охота ради мяса, ради того, чтобы выжить. Животные тоже соревнуются за выживание, но они соревнуются на равных. Но в чем веселье охоты для богачей?

– Сегодня я пока поохочусь один. – Ванрав улыбнулся. – Напарников по охоте нужно еще вспомнить, а потом разослать приглашения на охоту.

– Компанией? Еще лучше, – усмехнулся Вильгельм. – Вас больше, вы сильнее, вам ничего от животных, кроме смерти, не нужно. Животные бегут от смерти, а смерть бежит за ними и улюлюкает? Еще и собак же возьмешь, на лошади побежишь, загоняешь бедную.

– А в наше время ты охоту на людей разве не устроил? – сказал Ванрав и, улыбнувшись, подпихнул Почитателя к двери ружьем. – Пойди, проветрись. У тебя мозги от негодования вскипели.

– Лисы исчезнут из этого леса лет через шестьдесят с хвостиком, так что поторопись, – прошептал Вильгельм, но Ванрав услышал и даже остановился. Вильгельм улыбнулся.

Ванрав пожевал нижнюю губу, громко выдохнул через нос, но сдержался и хлопнул дверью не так громко, как мог бы.

«Что бы сказали люди, если бы узнали, что граждане Единого Космического Государства следят за ними и смотрят на их смерть так же, как человек смотрит на смерть лисы или птицы? Интересно, смогли бы они продолжить жить, как прежде, если бы узнали, что для граждан Единого Космического Государства их жизни ничего не стоят?» – подумал Почитатель, но продолжать спор с Ванравом не захотел.

Негодовать Вильгельм не слишком-то любил. Норрис когда-то говорил, что прочитал в одном научном журнале, будто бы расстройства и ярость в малой дозе помогают поддерживать тонус организма. В другом журнале узнал, как успокоиться, когда ярость переходит допустимые норме границы, и даже отправил Вильгельму вырезку, чтобы тот закрепил на своем столе в кабинете как памятку. Почитатель помнил, что было написано в журнале, но сил на усмирение ярости у него не осталось. Вильгельм снял пальто, бросил его на стоявший рядом с лестницей в кабинет диван и поднялся наверх. В голове вертелась мысль: взять у Ванрава все, что может быть полезно, и поскорее куда-то спрятаться, подальше от глаз незнакомых слуг. В этом времени у него нет поддержки – только он, единственный, сам за себя. Надо поберечься.

В кабинете Ванрава все выглядело так, будто кабинетом никогда не пользовались. Шкафы пусты, на столе одинокая книга с адресами всех знакомых Леймана. Ее Вильгельм сразу же убрал в мягкую сумку, которую свернул и спрятал карман, пришитый внутри брюк, два стула, ковер и люстра.

– Даже без золота, удивительно, – заметил Вильгельм и сел за стул у стола. Он открывал ящик за ящиком, вытаскивал книги, журналы, которые Ванрав, наверное, покупал не себе, а гостьям, романы и всего две книги, которые показались Эльгендорфу интересными. Почитатель сложил книги на столе, огляделся, решив, что зрение могло подвести, но очередная попытка оказалась неудачной – у Ванрава больше на самом деле ничего не было.

Вильгельм отнес книги в карету и убрал их в свой мешок, в котором уже прятал несколько полезных книг из будущего, дождался в скудной и полупустой библиотеке на первом этаже вечера, допил чай, что любезно принесла подозрительно улыбчивая служанка, и вышел на улицу. Присутствие незнакомых людей, которые еще и были в подчинении Ванрава, нервировало. А его уровень нервозности, гнева и усталости давно перевалил тот рубеж, когда мог быть полезен для тонуса организма.

В сумерках летали светлячки и освещали округу лучше фонаря. Почитатель нашел скрытую за косматыми ветвями опушку, улегся на траву, разулся. Голые ступни утонули в зеленой траве. По ногам поползли жучки, но дальше щиколотки не поднимались, словно чувствовали, что Почитатель против. Вильгельм достал из кармана булочку, которую забрал после чаепития, разломил на кусочки и разбросал вокруг себя. Сказочный звук привлек птиц. Барабанной дробью забились крылья, зажурчали птичьи разговоры. Вильгельм зажмурился, чтобы перо ненароком не попало в глаз, и улыбнулся. Ветер, переносимый от крыла к крылу, теплыми прикосновениями пробегал по лицу Почитателя. Он дышал жизнью своих созданий.

Почитатель взял в руку медальон, и вокруг все закружилось, будто в торнадо. Голову сдавило, боль разносила по телу горячую волну наслаждения. Он медленно впадал в транс, казалось, наяву, а не в мыслях, соединялся с природой. В его ступни, подобно острозаточенным ножам, медленно врезались листья. Каждый листок, будто маленькое лезвие, входил в ноги, а из рта Вильгельма вырывались тихие стоны. Трава опутывала пальцы словно кнутами, а птицы, самые смелые, сели рядом с ним на ветви и начали петь. Так пронзительно, что в уголках глаз Эльгендорфа защипали слезинки.

«Как жаль будет потерять эту красоту», – подумал Вильгельм.

На лице его заиграла умиротворенная улыбка, горло выгнулось и через него, казалось, прошла ветвь вишни, уже не цветущей, но все еще пахнущей весной. В сердце его вонзились когти лисы, той, что уже завтра, возможно, пойдет одной из женщин Ванрава на воротник.

Лес плакал, жаловался Создателю на жизнь: на вырубку деревьев, на отстрел животных. Вильгельм знал, что через сто или сто тридцать лет это место исчезнет с лица Земли, а пахнущие свежестью поляны, чистые родники, корни деревьев, что росли здесь задолго до появления первых людей, зальет кровь, порох и керосин, отравит землю навсегда и превратит чудесный сад в кладбище, на котором не будет ни одной могилы, где не прольется ни одна скупая слеза. Почему-то люди считают, что только они достойны памяти и сочувствия. Но Вильгельм так не считал.

– Спрячьтесь в норы. Не выползайте на свет, если услышите человека. Человек не хочет быть добрым для вас, – прошептал Вильгельм. Лис, сидевший у него на груди, как показалось Почитателю, кивнул и убежал.

Вильгельм хотел пошевелить ногами, но они были укрыты одеялом из осоки, которая его не царапала. На его руках, кольцами, цвели желтые цветочки, любовно опутывая каждый тонкий палец. Спиной он чувствовал муравьев, быстро сооружавших для него матрас из палочек. Он закрыл глаза.

Вильгельм знал, что природа могла его чувствовать его. Понимала, что он и есть источник ее жизни, Создатель мироздания и единственный его гарант. Если бы люди повиновались ему, если бы отказались от свободы и отдали право выбирать ему, все было бы иначе. Вильгельм бы сделал их жизнь лучше. Он сам подарил им свободу, принесшую только мучения. Но даже осознавая страдания, люди не хотели отдавать ее Создателю.

Когда Вильгельм открыл глаза, никого вокруг уже не было, кроме стоявшего над ним Ванрава, который, судя по внешнему виду, не успел опохмелиться. Вильгельм поднялся и увидел, что под ним темнел настил из маленьких прутиков, точно повторяющий каждый изгиб его тела.

«Может, в этот раз не привиделось?» – подумал Вильгельм и улыбнулся.

– Что лыбишься?

– Ничего, – сказал Вильгельм и улыбнулся шире. – Ничего.

Ванрав решил, что ответ его вряд ли обрадовал бы, и молча увел Почитателя в дом.

– И что ты там делал? – спросил-таки Ванрав за завтраком, еще немного заплетавшимся языком.

Ели они под аккомпанемент пианино, за которым сидела еще совсем юная девушка, странно поглядывающая на Ванрава. Стол был заставлен блюдами, но Вильгельм заставил себя только выпить кофе. Ночью он слишком долго пробыл с птицами, чтобы на утро есть утку с соусом, похожим на кровь.

– Общался с природой.

– С природой? Мог бы сказать, я бы нашел тебе собеседника, необязательно с собой постоянно разговаривать, – усмехнулся Ванрав и откусил кусочек малосольного огурца. – И как там листья поживают? Попил с муравьями чаю?

– Природа разговаривает не словами. Ты же это тоже знаешь.

– Не знаю я ничего такого!

– Очень жаль, что не знаешь, – сказал Вильгельм и улыбнулся.

Ванрав побагровел, руки его мелко затряслись. Он всегда был нервным после выпивки. Время было над этим не властно.

– Поеду-ка я к себе, если ты не против, конечно. Хочу посмотреть на свой дом, – продолжил Вильгельм, вставая из-за стола. – Карету тебе оставлю, возьму только коня. Ты не против? Встретимся через пару дней, я пока попробую разобраться в этом времени и найти следы Екатерины. А ты отдохни, побегай за лисами, порезвись с дамами. Не скучай.

Ванрав молчал, наклонившись над столом так, что носом почти касался тарелки. Он не должен был отпускать Вильгельма, обещал, что будет приглядывать за Почитателем и продержит у себя хотя бы пару дней, но остановить его тоже не мог – подчиненный не мог ограничивать передвижение Почитателя, как говорил Кодекс. Ванрав смотрел Вильгельму вслед, и слова царапали его горло, но произнести их не нашел сил.

Вильгельм дошел до конюшни, на ходу накинул на рубашку пальто. У слуги он попросил коня. Гнедой жеребец радостно заржал, когда увидел Почитатель, протягивавшего ему кусочек сахара.

– Как зовут этого красавца? – спросил Вильгельм у конюха.

– Герцос-с.

– Угощайся, Герцог, нам предстоит долгий путь. – Улыбнулся Вильгельм и погладил коня по шелковистой шее. Тот фыркнул, ткнулся мордой Почитателю в грудь. – Ну, сейчас поедем. Мне нужно кое-что взять из кареты.

Они ехали много часов, почти не останавливаясь. Мимо мелькали деревушки и поля, и Почитатель радовался живой природе. Когда они доехали до нужного холма, Вильгельм слез с коня и повел его рядом.

Почитатель остановился, ему показалось, будто что-то человеческое, прежне незнакомое, запретило идти дальше. Он не волновался перед отъездом, решение далось ему с легкостью, но стоило увидеть забор, окруженный деревьями, как Вильгельм задрожал. На мягких, словно рассыпающихся от перемещения, ногах он добрел до ворот, постучал, позабыв, что так, наверное, раньше не делали. Дверь отворили с радостными восклицаниями.

– Боже! Вы наконец-то вернулись. Мы так рады Вас видеть! Давненько Вы у нас не бывали! – воскликнул управляющий домом Дмитрий так, что Почитатель даже не сомневался в искренности.

– Это точно, – прошептал Вильгельм, вошел во двор и огляделся. Все так, как он и помнил. – Будто сотню лет или больше. – Он улыбнулся и выпустил поводья Герцога.

– Все же меньше, – поправил его Дмитрий. Он был высок и широкоплеч, а лицо его напоминало Вильгельму все картинки богатырей из детских книг.

Вильгельм не нашел слов, которые можно было бы превратить в ответ, закинул на плечо мешок с книгами и вещами и пошел к дому на ватных ногах, с каждым шагом чувствуя, как будто утопает в траве.

«Дом. Дом, настоящий дом. Мой дом!» – Проносилось в его голове. Воспоминания, одно за другим, наслаивались, возвращая его в те прекрасные годы, которые он провел в этом имении.

– Граф, мы розы рассадили, если изволите, – произнес Дмитрий, осторожно подойдя к Почитателю, застывшему перед домом. Взгляд Вильгельма бегал от окошка к окошку.

– Розы? Какие розы? – удивился Вильгельм и сам даже немного испугался своего голоса. Он был тихим, похожим на шелест ветра.

– Розы, которые Вы вывели, – пояснил Дмитрий, почесывая мозолистые руки. – Маргаритка, наша цветочница, по Вашему указанию.

– Маргаритка? Ее так зовут?

– Нет, что Вы. – Дмитрий улыбнулся. – Ее зовут Елизаветой, в честь императрицы нашей назвали.

– Неужели я ее так прозвал?

Дмитрий улыбнулся и еле заметно, словно не сразу просчитав, будет ли это неуважением, кивнул.

Розы Вильгельм видел в воспоминаниях смутно. Знал только, что флористикой занялся из-за тоски по Норрису, а сорт вывел какой-то странный, для кого-то, но для кого именно – не помнил.

– Хорошо, я посмотрю. А сейчас, будь добр, проведи меня в мои комнаты, Дмитрий. Я так устал, что усну посередине двора, – сказал Эльгендорф. Сердце глухо билось о ребра, он глазел по сторонам и не знал, что чувствовать: радость, облегчение или тревогу.

– А почему же приехали? Мы даже письма не получали, – сказал Дмитрий и попытался забрать у Вильгельма мешок, чтобы донести занего. Почитатель вежливо улыбнулся и покачал головой.

– Там знаешь… бьющееся. Я лучше сам. И расскажу все завтра, хорошо? Я ужасно измотан этой поездкой.

– Как скажете, – сказал Дмитрий и, опережая Вильгельма на два шага, пружинистым шагом пошел к дому.

Дмитрий открыл дверь, и в нос Вильгельма ударил знакомый запах пергамента, чернил, ромашек, сушеных яблок и пирожков с капустой. Везде висели картины, написанные Вильгельмом или подаренные его знакомыми в разные века, столики с деревянными фигурками, свечи в красивых резных подсвечниках и потрепанные гербарии, которые всегда были разбросаны по всему дому. Из кухни доносились звуки готовки, ощущались запахи квашеной капусты, брусники и лаврового листа, что-то шкварчало и булькало.

Вильгельм начинал вспоминать. Та же гостиная с камином, большим диваном и глобусом. На кресле дремал рыжий кот Порфирий, большой, жирный и лохматый. Вильгельм подошел к животному, присел на корточки и погладил. Кот смешно выгнулся, развалился пузом к верху и заурчал.

– Соскучился, дармоед? Разожрался на харчах домашних? – спросил его Вильгельм, а Порфирий, протяжно мяукнув, зевнул и потянулся. Эльгендорф принял это за согласие.

На столике у окна лежали нераспечатанные письма, несколько перьев и чернильница без чернил. Рядом стояла ваза с розами. Пройдя еще несколько комнат, они поднялись на второй этаж, где располагались спальни. На третьем этаже, на чердаке, была запертая комната, в которую разрешалось ходить только Вильгельму.

– Дадите какое-то распоряжение? – спросил Дмитрий, когда привел Вильгельма в его комнату.

Почитатель, все еще находясь в легком трансе, буркнул:

– Гаврилова. Екатерина Гаврилова. Пусть о ней разузнают все, что только могут, и принесут мне сведения.

Когда слуга, поклонившись, ушел, Вильгельм выдохнул, а голос его задрожал.

В комнате пахло краской, дверь на балкон открыта, но запах чернил, бумаги и масла не выветривался. В вазе стояли свежие розы, на балконе, рядом с лавочкой, – мольберт, заляпанный краской. На полу валялись палитры. Видимо, он долго творил, перед тем, как уехать в последний раз. С балкона открывался вид на лес и беседку. В книжных шкафах стояли книги Норриса. Вильгельм их хранил под стеклом и доставал только в те вечера, когда чувствовал себя особенно одиноким. Норрис писал на полях, а Вильгельм читал его пометки и вспоминал, как Норрис комментировал прочитанное. Так друзья почти общались. Вильгельм открыл дверцу, провел пальцами по корешкам. Дольше всего гладил неподписанную, как и все книги друга. «Устройство межпространственных космолетов и средств связи» – Норрис знал ее почти наизусть.

Когда смотреть на книги стало невыносимо, Эльгендорф вышел на балкон, облокотился на балконные перила и посмотрел вниз, на сад, в котором благоухали цветы и вишни, которые здесь даже не опадали, а так и цвели, вызывая у всех гостей удивление. Никто и не мог догадаться, что над всем поместьем висел купол, чтобы под ним всегда было чуть теплее, чем на самом деле на улице.

Несколько часов Вильгельм порхал от стены к стене, наводя мало-мальский порядок, который все равно был беспорядком. Служанкам можно было только мыть и вытирать все под предметами, не передвигая их. Он был настолько счастлив, что и забыл, что прилетел спасать Планету, а не на отдых.

– Не соблаговолите ли отужинать? – Раздалось за спиной Эльгендорфа, когда тот с особым наслаждением перечитывал письма от знакомых людей, которые нашел в тумбочке.

– Нет, Дмитрий, не хочу. Ты распорядился насчет Гавриловой?

– Конечно. Уже отправил посыльного в Петербург, – произнес Дмитрий, не шелохнувшись. Выдержка у него была офицерская.

– Хорошо. Тогда принесите мне письмо, как только он объявится.

Дмитрий поклонился и ушел, а Вильгельм, надышавшись лесного воздуха, направился к мольберту, затащил его в дом и провел за рисованием всю ночь, пока Солнце не осветило комнату через светлый тюль. Только тогда Эльгендорф и отправился спать, закутавшись в одеяло и даже не решившись спихнуть Порфирия, разложившегося на соседней подушке.

Глава восемнадцатая

Несколько первых дней в поместье дней Вильгельм чувствовал умиротворение. Оно теплилось внутри, где у людей находилась душа, а у него – выращенные из урбания новые органы, которые хорошо переносили жизнь на Земле. Вильгельм ни с кем кроме прислуги не разговаривал и посвятил время рисованию и размышлениям. Несколько прекрасных пейзажей написал Почитатель. Луга, поля и озера стояли в кабинете и сохли. Когда Вильгельму хотелось почувствовать аромат работы, он открывал сливавшуюся с обоями дверь из спальни, входил в кабинет и долго стоял, дыша ароматами масляных красок. Забыл, что почувствовать запах работы он мог всюду на Земле.

Был какой-то день. Определенно не вторник, потому что ничего плохого не произошло. Вильгельм проводил время на балконе: сидел в кресле, лениво развалившись и забросив ноги на перила. На столике рядом остывал самовар, на блюдце лежали баранки. В воздухе пахло цветущей вишней. По небу медленно брели полупрозрачные облака, с доступным лишь им эгоизмом закрывали Солнце, но ветер, подобно единственному надсмотрщику за порядком, гнал их прочь, и облака, склонив головы, шли.

Вильгельм вертел в руках письмо. Волосы Почитателя растрепались от ветра и небрежными прядями разлетелись по спине. Тонкая ткань рубашки прижималась к телу Вильгельма, приклеивалась к тонкой коже, и казалось, что Почитателя тоже вот-вот сдует ветер.

Вильгельм хотел узнать об Екатерине Гавриловой как можно больше, но оказалось, что поехать и расспросить ее самому не так-то просто: в этой параллельной линии времени он ведь не испарялся и внезапная контузия показалась бы подозрительной. Почитатель решил действовать издалека и для начала послал работника поместья. Может, Гавриловы бы подумали, что Вильгельму просто интересно, а, может, он спрашивал для кого-то. Почитателю показалось, что такой расклад был бы самым безопасным.

В доме Вильгельм не сидел без дела. Весь день он провел на балконе с чаем и баранками, пытался вспомнить Екатерину Гаврилову и записывал обрывочные воспоминания в тетрадку, но припоминал только отрывки, словно с перемещением в параллельную историю Земли из памяти исчезли десятилетия и даже века. Письмо, которые передали Вильгельму, лишь немного рассказало о девушке, которой предстояло стать спасительницей Земли.

Судя по всему Екатерина была его хорошей знакомой, но не подругой – в этом веке в дружбу между мужчиной и женщиной мало кто верил. Впрочем, за почти двести лет для многих ничего не изменилось. Гаврилова пару раз была в поместье с семьей. В ящике он нашел даже ее портрет. Конечно, приезжала с семьей. Вильгельм нашел в столе письма от отца Екатерины. Оказалось, долгое время они были коллегами. Вильгельм письма отложил на кровать – интересовали его портрет. Почитатель долго глядел на незнакомое лицо, смотрел на светлые волосы, румяные, щеки неокрепшего ребенка, пухлые губы и удивлялся кукольной, ненатуральной красоте девушки. Казалось, это фотошоп или рисунок воображаемого человека, а не портрет – слишком идеальным он показался Почитателю.

Впрочем, жизнь на Земле научила Вильгельма не верить первым ощущениям, не верить другим и не верить даже собственным мыслям. Он вздохнул, поставил портрет на стул и сел напротив, будто это могло как-то помочь вспомнить Екатерину. Долго вглядывался Вильгельм в чужие голубые глаза, и поднимался, отходил к двери и смотрел издалека, и подходил совсем близко, будто их носы могли соприкоснуться сквозь холст, но видел только краску, хотя обычно старался прорисовать черты лица лучше. И даже понимал: дело не в его художественных навыках, а в чем-то другом. Обычно он так не ленился.

– Да ну, бред какой-то, – сказал он тогда себе, поднялся, отвернул портрет к стене и продолжил искать дальше все, что могло бы напомнить ему о Гавриловой. Порфирий следил за Вильгельмом с особенным интересом.

Сначала Почитатель разобрал платяной шкаф. Обычно он не любил копаться в одежде, но в этот раз даже почувствовал, что вовсе не утомился: мода в девятнадцатом веке так отличалась от той, к которой Вильгельм уже успел привыкнуть, и на корсеты он смотрел как на шутку, хотя и смутно помнил, что мужчины корсеты тоже носили. В шкафу не нашлось, впрочем, ничего нужного для расследования, разве что костюм, съеденный молью, запомнился, но костюм был его, а не Гавриловой. Под кроватью, в ящичках стола тоже ничего – эскизы, письма, засохшие маковки цветов в мешочке, но ни следа Екатерины.

Вильгельм снова сел и перечитал рассказ о Екатерине. Жалел, что отвернул портрет, но и брать его в руки почему-то не хотел. Ничего из доклада Вильгельм вспомнить не смог, и ему не осталось ничего, кроме как согласился с прочитанным. Для него Екатерина Гаврилова оставалась именем, написанным на листе бумаги.

А вот Алексей Гаврилов, которого Почитатель, на удивление себе, вспомнил, оказался человеком видным, с завидным чином, проживавшем в большом доме и обеспечивавшем семье безбедную жизнь на пару поколений вперед. В одном из ящиков Вильгельм нашел уже выцветшее письмо от Гаврилова и узнал, что тот посодействовал в открытии магазина Вильгельма. Почитатель улыбнулся. Все-таки, если судить по текстам писем, у Гавриловых он был на хорошем счету.

Но Екатерины не было. Сколько бы Почитатель ни глядел, а найти толком так ничего и не смог: ни воспоминаний, ни вещей.

– Порфирий, ты точно женщин тут не видел? – спросил Вильгельм, но кот только лениво потянулся, поднял ногу и облизал лапу. Почитатель посмотрел на него и вздохнул. – Я опять забыл, что ты не Нуд и говорить не умеешь.

Вильгельм осмотрел платяной шкаф во второй раз, но снова ничего не нашел. Он не мог скрыться от ощущения собственной бесполезности и решил прилечь, но только засунул руки под подушку, как нащупал бумагу.

Екатерина ему писала. Писала сама, хотя Вильгельм сомневался, что в этом веке люди поощряли такое общение. Почитатель вытащил три письма, связанных тонкой лентой, из-под подушки, развернул одно из них и пробежал глазами по аккуратным, словно по линейке выверенным буквам. Даже такая краткая переписка казалась ему чем-то недопустимым. Все-таки они никем друг другу не были, в этом Почитатель был уверен.

– Порфирий, а Екатерина немногословна, – хмыкнул Вильгельм и взял следующее письмо. Он устроился у изголовья кровати в позе лотоса и читал.

В настоящее время Гаврилова жила у своей тетки, госпожи Щукиной, в Петербурге. Родители ее уехали в Минеральные воды подлечиться и забрали с собой младшего сына Николая. Этого парнишку Вильгельм вспомнил быстро, стоило ему прочесть несколько строк о его здоровье в письме девушки, – Николай, как оказалось, приезжал тоже к нему в поместье с семьей.

– Кажется, у нас неплохие отношения, – сказал Вильгельм, достал из кармана припрятанную баранку и откусил. Крошки посыпались на подушку, и Почитатель небрежно смахнул их на пол. – Как думаешь, легче ведь переманить к себе человека, который тебя хоть немного уважает, и использовать его в своих негуманных целях?

Порфирий смотрел на Вильгельма так, словно из последних кошачьих сил старался не уснуть от скуки.

– Вроде не какая-то буйная девчонка, Порфирий. У женщин было право голоса здесь? Я что-то помню плохо, надо вытащить из картотеки анализ поведения людей за эти годы, почитать. Ванрав должен был и правила этикета расписывать.

Порфирий мяукнул, потянулся и перевернулся на другой бок.

– Надо тебе какое-то имя покороче придумать. – Улыбнулся Вильгельм, а потом опомнился, что делом занимался другим и более полезным. – Потом. Сейчас надо понять, успела ли нагрешить наша куколка.

Нагрешить Гаврилова вряд ли успела. Если верить рассказу посыльного, девушке исполнилось девятнадцать, кавалера у нее не было, а все свободное время она посвящала игре на фортепьяно, шитью и чтению французских романов. Ничего сверхъестественного в этом не было: десятки девушек ее возраста вели такую же жизнь. Но Екатерина Гаврилова, судя по словам Ванрава, была еще и дурацки-доброй, отчего жить ей сложнее. Однако почему Ванрав решил окрестить Екатерину добрейшим на Земле человеком, Вильгельм так и не узнал.

– Я придумаю, как нам ее заманить ко мне в дом, а там уже по ситуации… Или прописать бы план. Облажаться же нельзя, Порфирий? Порфирий!

Кот не обратил внимания на хозяина.

– Ну и валяйся. А я пойду думать дальше, – сказал Вильгельм, вышел на балкон, сгреб поджарившиеся на солнце баранки в карман, отхлебнул чай и посмотрел на лес.

Лес вокруг дома дышал жизнью, шелестел листьями диковинных и привычных для здешней местности деревьями. Озера наводнила рыба, с приездом Эльгендорфа появились лебеди. Лес наполнился криками зверей и птиц, которые до этого плутали по миру в поиске дома.

Вдруг раздался тихий, словно заранее извиняющийся стук в дверь.

– Войдите! – крикнул Почитатель и испугался своего же крика. Комната была небольшая, и любое восклицание казалось громче.

За спиной послышались аккуратные шаги. Кажется, шли на цыпочках, но деревянные полы все равно скрипели. Вильгельм улыбнулся. Он умел ходить почти бесшумно, а люди топали, даже когда старались не тревожить его.

– Добрый день-с. Граф, не желаете выпить чаю? – тихо сказал Дмитрий.

Вильгельм удивился. Он подумал сначала, что за ним пришла Дарья, жена Дмитрия. Все-таки шаги были тихие, словно женские. Но Дмитрий за время работы на Вильгельма, кажется, научился не нервировать хозяина дома.

– Владимир что ли приехал? – усмехнулся Вильгельм и сделал демонстративный маленький глоток остывшего чая из чашки. – Не думал я, что он так быстро наиграется в охотника.

Дмитрий, кажется, испугался. Может, Ванрав и приезжал, может и не приезжал, но что-то о знакомом хозяина дома работники точно знали.

– Ты выпьешь со мной?

Дмитрий, конечно, отказался. Чай Вильгельм пил в одиночестве.

Чай успел остыть, посиделки в одиночестве превратились в ужин, наступил и вечер. Вильгельм, словно соскучившийся по теплоте, решил-таки после еды выпить чай, но допить даже чашку не смог – привкус розовых лепестков в чае показался ему отвратительным. Вильгельм решил обойти дом. Он осмотрел на вишневый сад, белый и сладко пахнущий, черничные кусты, цветы, но остановился именно у роз. Почитатель сел на корточки перед цветами, посмотрел на мощные стебли, густые корни. Обычные розы не такие. Розы – как любовь тонкие, держащиеся на добром слове и осыпающиеся после пары дней жизни в вазе. Эти же розы другие. Они, кажется, не боялись ни времени, ни воздуха. Им, казалось, не знакома смерть.

Вильгельму говорили, что сорт этот он вывел сам. Может, захотел вспомнить, как делал это во времена работы в Академии, может, соскучился по Норрису. Выведение сорта растения – дело долгое и кропотливое, просто так, из скуки, Вильгельм бы делать этого не стал. А вот вспомнить, почему решил заняться садоводством и накрыть сад куполом защиты от погодных невзгод, не мог.

Он обернулся, посмотрел на лес, темный и страшный для многих, и почувствовал, как среди деревьев медленно, затухая после столетий бесконечной работы, медленно бьется сердце, которое отнимет время, зальет кровью и керосином, подожжет и уничтожит человек. Но сейчас лес жил, жил перед Почитателем, не скрывая секретов.

Природа позвала его. Позвала тихо, почти шепотом, но Вильгельм услышал. Ему казалось, что немота иногда красноречивее сказанных вслух слов. Ноги понесли тело к пруду, такое спокойное, гладкое, что Луна отражалась в нем словно в зеркале.

Лес воззвал, будто в надежде унять переживания, забрать тревогу, что поселилась в Вильгельме.

Почитатель подошел к пруду, что сверкал во тьме, опустил в воду сначала одну ногу, затем вторую. Холодность вод не обожгла, не показалась враждебной. Вильгельм ощутил, как тепло обнимает его за ступни, и пошел дальше, не смея остановиться.

Вильгельм дошел до середины пруда и опустил голову. Он был в середине Луны. Вильгельм улыбнулся. Он по-прежнему единственное живое существо, когда-либо ступавшее на поверхность ее больше одного раза. В воде отражались звезды, и Вильгельм лег на них, вытянул руки и ноги и, казалось, стал еще одной звездой, единственной, которая упала на Землю. Но его звезда не принесла благодать – она принесла смерть, но со смертью пришла и жизнь.

Почитатель чувствовал, будто тысячи лет упали с его плеч. Будто здесь, в прошлом, он мог представить жизнь, в которой равновесие еще не было нарушено людьми. Будто он вновь был юн и свободен, еще любил на Земле все, даже развивавшихся в то время древних людей. Земля еще была его Оазисом, на который не нужно было улетать, скрываясь, чтобы никто из вышестоящих не заметил нарушения правил. Ему было спокойно, светло, звезды горели ярче обычного, сплетаясь в созвездия, которых Вильгельм не помнил. Будто они танцевали для него. Весь мир когда-то танцевал только для него. До тех пор, пока люди не изменили это и не заставили мир подчиниться им.

Воды подхватили его и вынесли на берег, к белоснежному лебедю, что вышел специально, отдать честь. Вильгельм улыбнулся и погладил его по голове. Белая кожа Почитателя светилась в лунном свете, камыши наклонились, внимая его дыханию. Вдали выл волк, так грустно и протяжно, что это отчаяние передавалось всему живому. Вильгельму вдруг так захотелось ответить.

– Одинокий волк, лебедь, слышишь его вой? Ищет, ищет свою волчицу. Ты веришь в переселение душ, лебедь? А люди верят. Не понимаешь? Души ищут друг друга во тьме, понимаешь? И я не понимаю, – прошептал Вильгельм, встал, вышел на берег. Холодный ветер прикоснулся к мокрой коже, но Вильгельм не вздрогнул.

Живой. Такой же живой, какой и все вокруг. Но не живой по-настоящему, потому что бессмертен.

– Твои глаза, лебедь, говорят об обратном. Все ты понимаешь.

Лебедь так и не уплыл. Он покачивался на испуганной ветром глади воды и смотрел на Создателя, словно понимал каждое его слово. Но Вильгельм никогда не верил в то, что его кто-то понимал. Даже люди оставались глухи.

– Дух любви, лебедь. Знаешь, кто ты? Зачем же ты пришел к тому, которому никогда не посчастливится почувствовать любовь? Неужели из жалости? Ты умеешь проявлять жалость, лебедь. Не все люди умеют.

Вильгельм развернулся, стянул через голову мокрую рубашку и выжал капли на траву, а лебедь смотрел, смотрел жадно, словно чувствовал, что Создателя больше не увидит.

– Знаешь, лебедь, чем ты лучше людей? – прошептал Вильгельм, потряс головой, чтобы последние капли упали по локонам под ноги, и натянул рубашку. – Ты меня слушаешь и молчишь. Это все, чего я ждал от людей. Молчаливого принятия и послушания. Но люди слишком любят болтать, в этом их беда. Люди считают, что сами знают, как лучше жить, но они только ошибаются. Они ничего не знают, лебедь. Все, что они знают, дал я. Но они умеют любить и ценить.

Вильгельм закрыл глаза, усмехнулся.

– В этом их беда, лебедь, и великая их сила. Ведь ты умрешь, и никто о тебе не вспомнит. А у них есть силы оплакивать и помнить, пусть и не всегда.

Домой Почитатель так и не вернулся, устроился в беседке, накрылся одеялом, которое попросил Дмитрия принести еще во время одинокого чаепития. Ветер спел ему безмолвную колыбельную. Вильгельм уснул.

Глубокой ночью к Почитателю подошел волк с горящими глазами. Зверь обнюхал его, лизнул ладонь и зарычал. Им двигало отчаяние. Он просил помощи, молил о ней на своем языке. Волк твердил о том, что Луна направляет его, Луна пугает, притягивает. Зовет в пустоту, когда где-то страдает волчица. Пытается одурачить.

– Серый, уходи. Твоя волчица на холмах, к Востоку, где сияет огнями Петербург. Иди к ней, пока не стало слишком поздно, – прошептал Вильгельм, не открывая глаз и не просыпаясь. Он видел это во сне. Он не знал, происходило ли это наяву. Ему не нужно было знать. Он – Почитатель. Он сам решает, что реально.

Волк поклонился и убежал, пугая округу своим воем, но уже не наполненным грустью, а спокойным, с надеждой. Луна той ночью на самом деле была прекрасна.

Глава девятнадцатая

В капсуле было так холодно, что вода в стакане, кажется, уже покрывалась ледяной коркой. Вильгельм упрямо продолжал сидеть. Он терпеть не мог холод, но все равно уменьшал температуру в комнате то ли из-за того, что посоветовали врачи, то ли из-за того, что в тепле хуже думалось.

За окном, растянувшемся по всей стене, чернел Космос – черная пустая бесконечность, в которой иногда пролетали личные космолеты привилегированных граждан. Охрана курсировала вокруг Шаттла, но появлялась перед окнами редко – им нужно было облететь огромную площадь. За белевшей на фоне стекла дверью, выходившей в общий коридор, переходящий в лестницу, которая падала к основанию здания словно огромная пружинка, зеленели сады и сливался с высокого потолка водопад, голубой и почти прозрачный. Мимо капсулы Вильгельма то и дело проходили жители этой, новой, построенной специально для работников Академии, части Шаттла, но не видели его – в личных комнатах разрешалось ставить зеркальные стекла. Не всем, конечно, но Эльгендорфу разрешили. Вильгельм воспринял это как подарок, но Ульман вовремя напомнил: никто не поможет претенденту на Почитательство безвозмездно – придется отплатить.

Остальные Почитатели и все работники Академии, носившие звание от Доктора и выше, жили на другом Шаттле, где им в распоряжение давали целый дом, а не просто апартаменты, пусть и просторные. Там они могли общаться с себе подобными и вдоволь наслаждаться достижениями науки Единого Космического Государства не боясь, что их умственные способности могли повредить граждане, не слишком хорошо сдавшие экзамены и, из-за этого, не сумевшие поступить на обучение в Академию. Вильгельм хотел побыстрее переехать, чтобы спрятаться от отвратительного соседа, который размазывал слизь по коридору, когда выходил погулять после долгих часов за работой на Штабовскими документами, – Эльгендорф постоянно поскальзывался. Но Ульман уверял: Вильгельму и там не будет спокойствия. Казалось, учитель все знал наперед.

Эльгендорф сидел, согнувшись в знак вопроса, и читал книгу, выделяя пальцем главную информацию так, словно не читал текст уже несколько раз. Он смотрел на заметку, которую отправил Ульман, и пытался понять, где в превращавшемся в кашу из слов тексте пряталось сокровище смысла, которое попросил найти учитель.

«Зачем ему вообще это нужно? Сам ведь много раз читал. Как я могу найти? Что он хочет от меня?» – вздыхал Вильгельм и сдавливал виски. В голове от несмолкавшего голоса, начитывавшего текст, жгло. Эльгендорф вытащил наушник, отложил на стол, а внутри, казалось, продолжалось повествование, и Наплексикус все еще шел, шел к собственной, как оказалось, первой во Вселенной смерти.

Жаннет де Голентиус, жившая так давно, что никто из ныне живущих с ней знаком не был, скорее всего, даже и не думала, что ее книга станет такой сенсацией. Поэтому и никаких пояснений к роману не давала – отправила в распространение в главный офис отдела культуры и пропала, а книга стала чуть ли не настольной у нескольких выводков Альянса. И пусть ровесники Вильгельма принимали историю за обыкновенную сказку, Эльгендорф бы выучил «Пути частиц или становление Наплектикуса», если бы помимо чтения не нужно было ничем заниматься.

«Перед Миром было облако. Оно собралось вокруг маленького шара, окутало его одеялом ядовитых газов, и из этого смертельного водоворота родился Его Мир», – написано на первой странице, а вокруг этой фразы все исписано, изрисовано.

– Шар. Значит, идеальный мир все-таки круглый. Не знаю. Не бывал в круглом мире, но это, наверное, хорошо выглядит. Куда бы ни пошел, а всегда можешь вернуться, – думал он, когда делал первую пометку много лет назад: «Мой Мир тоже будет круглый». Хоть и знал, что новые миры и так почти всегда делали круглые – по ним легче передвигаться, да и урбаний лучше вырабатывается в горячем ядре, чем в тонких трубах, протянутых под платформой.

«Ядовитые газы? – шла новая запись следом. – А зачем яд, если нужна жизнь? Может, жизни нужен яд? Но нужно ли придумывать что-то, что спасло бы от этого яда?.... Нет, определенно, нужна опасность (смотри страницу 347, написано зеленым). Иначе образцы обнаглеют и перестанут приспосабливаться… Нет, она нужна в меру (смотри страницу 576). Иначе просто перепугаются и перемрут».

Вильгельм любил писать даже больше, чем читать. Ему казалось, что пальцы позволяли хотя бы немного поговорить с Наплектикусом, который, вопреки всем запретам и опасениям, последовал за мечтой. Но перечитывать книгу в удовольствие нельзя. Вильгельм искал момент, который просил найти учитель.

«Мы не учли важное, Вильгельм. Найди то, чего не хватает твоему образцу. Ни у кого этого нет, и я говорю не о Джуди или Захарри. Я говорю обо всех, Вильгельм. Никто не делал этого, кроме Наплектикуса. Но найти то, о чем я говорю, ты должен сам».

Вильгельм откинулся на спинку стула и поморщился – все в комнате, казалось, оледенело.

– И вот что он вообще хочет? Мало того, что мы уже взяли? – поинтересовался он у стен. – Меня так и за плагиат могут отстранить!

И словно в реальности, в голове послышался голос Генриха Ульмана: «Статьи за плагиат не существует. В мире, который давно не производит ничего, чем можно было бы вдохновиться и создать новое, незачем охотиться за воришками мыслей».

Вильгельм посмотрел на сад за окном и почувствовал, как холод начал кусать его сквозь одежду. Мог ведь закончить проект и к следующему отбору, но Ульман настаивал: другого шанса могло не быть. Вильгельм на этом отборе – сенсация, а на следующем – всего лишь один из конкурсантов.

Генрих Ульман повидал на своем веку, продолжительности которого Вильгельм до сих пор не знал, множество удачных и провальных проектов Почитателей. Генрих Ульман выслушал множество выступавших против его выбора подопечного, но Ульман умело апеллировал главами Закона и доказывал галдящему Совету, что имел полное право заниматься тем, кем считал нужным. Ульман мог оставить работу и взять отпуск, но почему-то стоило ему увидеть нового студента, решил остаться и помочь. Эльгендорф стал его подопечным и первым, кто подавал под покровительством Генриха заявку на пост Почитателя. Его победе предстояло бы стать их общей.

Вильгельм вытащил из-под обложки пометки на пластине: разноцветные точки на корешке указывали схожие мысли в книге. Синий для заметок о социальных отношениях, зеленый – для биологического устройства мира, желтый – пометки об участии Почитателя в жизни Планеты. Вильгельм прошелся уже по всем, кроме черной и белой. Черную он помнил – смерть, потому что по теории Жаннет де Голентиус смерть тоже черная, пустая, как Космос, если смотреть вверх. Космос выглядит мертвым, но мертвым не является. Эта мысль всегда удивляла Вильгельма – он знал, что за смертью больше ничего нет. Но так, как оказалось, иногда думали и о Космосе, особенно те граждане, чьи умственные способности не были хорошо развиты.

– Он хочет не смерти. Умирают все образцы, это обязательная часть нашего соглашения. Образцы не могут пользоваться урбанием. Но он хочет чего-то другого. Он хочет поговорить со мной не о смерти, – решил Вильгельм и нажал на белую точку на пластине.

Книга зашелестела листами на столе, хотя не двигалась, а летели только строчки, писавшиеся друг за другом так быстро, что если не вглядываться, могло показаться, что книга испачкана черной кляксой. Но скоро бег слов остановился, и Вильгельм смог увидеть подчеркнутые строки:

«Я видел ее однажды, Учитель, когда проводил опыт над образцом. Когда он умирал, когда глаза его закрывались, я почувствовал, как что-то окутывает меня прохладным чудом. Я чувствовал жизнь, хотя она уже оставила тело. Что-то невидимое, неощутимое унесло себя ввысь, чтобы затеряться в стекле потолка, а я лишь мог проводить его взглядом, но не поймать. Это что-то мне недоступно. Я недостоин, Учитель?».

Вильгельм перечитал абзац несколько раз, но так и не смог вспомнить, к чему относился этот эпизод. Учитель Наплектикуса был немногословен, за книгу он говорил, может, раз десять, и Эльгендорф не уделял особого внимания его словам, но Ульман, напротив, мог процитировать Учителя хоть посреди ночи. Вильгельм подумал, что было бы неплохо спросить его, но решил повременить. На корешке книги все еще мигала белая лампочка, значит, еще не все помеченные цитаты прочитаны. Вильгельм нажал на белую кнопку на пластине, и страницы снова побежали.

«Наплектикус смотрел на Учителя, а тот молчал. Всевидящим взглядом впивался в бесконечный мрак и, казалось, видел намного больше, чем пустоту. Казалось, он спрашивал у Космоса совета, но и одна, и другая вечность молчали.

– Ты смотришь в другую сторону. – Услышал Наплектикус и вздрогнул. Учитель казался расстроенным.

– В какую сторону, Учитель? Я смотрю на жизнь.

– Я не спорю, смотреть на жизнь приятно. Но смотрел ли ты на смерть?»

Наплектикус смотрел на смерть, Вильгельм тоже видел ее. Думать о смерти Эльгендорфу нравилось, но не из-за того, что смерть была красива или притягательна: скорее наоборот. Смерть однообразна. Как бы ни умирал образец, жизнь всегда оставляла его одинаково. Но кое-что в смерти замечал и Вильгельм – странность в том, что она невидима. Образец умирает, но не исчезает, как жизнь, а остается. Она, тщательно продуманная, заготовленная, созданная, уступает тело смерти, которая всегда приходит неожиданно, но образец остается все тот же. Во сне и в смерти он выглядит одинаково.

Вильгельм решил все-таки спросить у Ульмана, но прежде чем нажать на вызов его комнаты, вызвал следующую заметку.

«Учитель повернулся к Наплектикусу, и Наплектикус сел. Белый, тяжелый взгляд Учителя ощущался на его плечах тяжестью смерти, которую Учитель видел множество раз.

– Ты смотришь не на ту жизнь, Наплектикус.

– Но куда мне нужно смотреть, Учитель? Скажите, направьте мой взгляд!

Но Учитель только молча отвернулся».

Вильгельм хмыкнул. Ульман тоже часто не открывал ему тайн, ждал, пока ученик додумается сам. Вильгельму пришлось читать дальше.

«Учитель коснулся рукой стекла, отделявшего Космос от жизни.

– Посмотри на ту жизнь, что идет за руку со смертью. Ее не увидеть снаружи, она всегда прячется внутри.

– Но любая жизнь идет за руку со смертью! – воскликнул Наплектикус, ведь он не умел терпеть и жаждал мгновенной правды.

Губы Учителя дрогнули, но Наплектикус не заметил перемены настроения Учителя. Он ждал ответа.

– Смотри на ту жизнь, которая проявляется только после смерти. Она должна жить внутри все время, с рождения, должна иметь другой голос и мысли, но задача ее одна: поддерживать ту жизнь, что видят другие. Эта жизнь остается с образцом до смерти, она охраняет его, но когда смерть забирает тело, эта жизнь медленно уходит, но не исчезает.

Учитель посмотрел на Наплектикуса.

– Посмотри за пределы той жизни, которую всегда создавал. Тогда ты увидишь то, что даже ты увидеть, забрать не сможешь. Надели их тем, над чем сам будешь невластен. Ты заберешь одну жизнь, но эту оставишь им. Так ты защитишь их от всего Мира».

Каждый Гражданин знал, что Космос не бесконечен – ведь Единое Космическое Государство уже подчинило себе все пространство вокруг себя, а если бы кто-то решил, что у Космоса все-таки нет конца, значит, правительство не настолько сильно, каким казалось. Такого быть просто не могло. Но и Генрих Ульман, и Учитель Наплектикуса постоянно говорили о бесконечности, и Вильгельм тоже думал о Космосе как о пространстве, не имевшем конца, хоть и представить это сложно.

Вильгельм отодвинул книгу, уткнулся лбом в холодную поверхность стола и закрыл глаза. «Посмотри за пределы той жизни, которую видишь». Вильгельм слышал эти слова, произнесенные, кажется, Генрихом Ульманом, хотя он никогда не упоминал этой цитаты.

– Жизнь, которая за пределами жизни, – прошептал Вильгельм в стол и выдохнул. – Какая жизнь может быть за пределами жизни? Жизнь – это ведь жизнь. Какая еще жизнь за пределами… Чушь какая-то.

Вильгельм медленно, чтобы не закружилась голова, поднялся, засунул ноги в тапки и поплелся к креслу. Там на подлокотнике лекарство, которое может помочь от любых болей. Несколько горсточек белых, без маркировок и делений квадратных таблеток, которые просто так не достать даже Академику. Но Генрих Ульман позаботился об ученике. Вильгельм почувствовал, как устал, только после того, как наконец-то прикоснулся спиной к мягкому пледу, натянутому поверх спинки кресла. Толстый плед, подаренный Норрисом, обнял за плечи и вдавил в себя, словно испугался, что Вильгельм уйдет и не вернется. Тонкие и дрожащие от холода руки Эльгендорф положил на подлокотники. Правой ладонью обнял выступ, на который опирался, чтобы подняться, а левую положил на коробочку с таблетками. Вильгельм пытался задержать взгляд на каком-то предмете в комнате, но комната медленно расплывалась, превращалась в пятно белого цвета. Вильгельм почувствовал приступ тошноты, и словно по привычке услышал голос Генриха:

– Когда тебе плохо, не бойся. Просто возьми и выпей таблетку.

Казалось, Эльгендорф даже вслух возразил:

– Но я не контролирую свои мысли после таблеток. Я ведь говорил тебе.

Вильгельм словно наяву видел улыбку Генриха. Тонкие, почти лишенные цвета губы сначала поднимают кончики, словно прощупывая, угадывая, можно ли, а потом резко, срывая все запреты, улыбка становится широкой, белозубой.

– Но ведь быть по-своему неуправляемым лучше, чем быть управляемым другими, не так ли?

И снова Эльгендорф послушал. Он дрожащими пальцами открыл крышку коробочки, вытащил таблетку и медленно поднес палец с приклеенной таблеткой к губам. Вильгельм коснулся кончиком пальца губ, но они, вопреки его воле, сжались. Он закрыл глаза. Тело. Тело его не слушалось. Оно всегда протестовало против жизни, хотело поскорее закончить их мучения, но словно не знало, что смерти все равно не увидеть. Вильгельм аккуратно, словно боясь уронить, поднял вторую руку, пальцами надавил на зубы, и боль заставила тело раскрыть рот. Эльгендорф затолкал таблетку в горло и сжал зубы.

Осталось досчитать до десяти, и он медленно, силой заставляя себя выравнять дыхание, пытался успокоить бунтующее тело. Ему плохо, после таблеток иногда бывает и хуже, но от них нельзя отказаться. Отказаться от лечения – значит стать обузой.

Врачи твердили, что проблемы появились из-за общей слабости организма, но Вильгельм не верил. У него обычное тело, может, чуть более хрупкие кости, но в остальном он обычный. Не в теле дело, а в чем-то другом, но в чем именно, он не знал. Вильгельм не пил таблетки пару дней – настолько увлекла работа, из-за которой он не выходил из капсулы. Но что-то внутри него было слишком юно и слабо для тяжелого ума.

Вдруг Вильгельм почувствовал, как жар медленно потек от головы к рукам. Жар тек сначала неспешно, словно прощупывая тело изнутри, а потом быстро, обжигая так, что ни привыкнуть, ни заставить себя не обращать себя внимания на боль, не получалось.

Вильгельм успел схватиться за плед, прежде чем упал на пол, и ткань смягчила удар. Эльгендорф стукнулся головой, и когда смог открыть глаза, перед глазами снова поплыли стулья, кровать, шкаф и клетка с крысой. Чернота Космоса, прежде скрывавшаяся за окном, приближалась.

Вильгельм слышал голоса в голове, ужасные голоса, каждый из которых он знал, но не узнавал. Может быть, это уже когда-то было сказано.

– Только избранный может уничтожить других ради достижения своей цели. Ему подвластно время, Вильгельм. И ты не должен извиняться перед ними!

Вильгельм, сжимая голову руками, затыкая уши, будто это могло помочь скрыться от настойчивых фраз, нашептанных во тьме, которой, может быть, не существовало, попытался подползти к столу, чтобы нажать на кнопку вызова Ульмана, но что-то будто схватило его за ногу и дернуло на себя.

Голоса в голове сменяли друг друга, перемешивая реальность с выдумкой. Перед глазами почернело, и Вильгельм оказался в Космосе.

– Тебе никогда не стать Почитателем! Ты – мелкий, наглый, отвратительный подлиза, который готов все, лишь бы он пропихнул тебя! – шептали голоса в его голове. Вокруг – тьма, и в голове ни капли света. Вильгельм, словно наяву, ощущал, как твердые ботинки ударили ему по ребрам. Он почувствовал, как сломалась кость, как медленно внутри потекло что-то теплое, неощутимое.

Смерти нет. Смерти быть не может. Он не боялся смерти, но почему-то всегда чувствовал ее рядом.

От боли, вдруг заполучившей его тело, Вильгельм закричал так, что, не будь комната звуконепроницаемой, слышал бы его весь Шаттл. Каждую частичку его тела будто вырывали, выкручивали суставы до хруста, дергали за волосы и били в живот.

– Ему говорили также, но его никогда не существовало, – произнес кто-то. – Наплектикуса придумали для недоучек, которым хочется верить в сказки. Наплектикуса бы не допустили к жизни. Единое Космическое Государство бы не разрешило ему существовать. И тебе не должно было.

Вильгельм снова ощутил удар. Во рту появился привкус плазмы, железный и горький. Тьма вдруг расступилась, пропустила свет, но свет был Вильгельму враждебен. Эльгендорф, казалось, увидел кабинет в Академии, почувствовал запах лекарств, которые они разрабатывали в лаборатории, и ощутил, что нога его по-прежнему болела.

– Ты вообще не должен здесь быть! Твое время еще не пришло и не придет никогда! – говорил знакомый голос. – Амбиции Ульмана уничтожат тебя, а ведь смерти, которая поможет спрятаться от унижения, тебя не ждет. Посмотри на себя! Не лезь туда, где тебе никогда не будет места!

– Уходите! Прошу вас, оставьте меня в покое! – прохрипел Вильгельм и закрыл ладонями глаза, но свет, казалось, был внутри него и только сильнее разгорелся во тьме.

– Ты бы не оказался здесь, если бы послушал меня! Ты бы был нормальным! Ты мог бы быть со мной, а не с ним! Но ты все еще веришь в то, что можешь стать вторым Наплектикусом, хотя его никогда не было! – продолжал голос, а Вильгельм словно почувствовал, как руки схватили его, подняв с пола, и затрясли как мешок, набитый порошком. В глазах наконец-то темнело. Медленно Вильгельм засыпал, силы покидали его. Рука тянулась к кнопке вызова Ульмана, но Эльгендорф упал. В дверь в апартаменты стучали, что-то кричали, но Вильгельм уже не слышал.

Когда он проснулся, все еще был на полу, но под голову ему подложили подушку. К нему спиной сидел Ульман и пытался найти в сумке что-то.

– П-Профессор? – прошептал Вильгельма, а он испугался, не узнав свой голос. Во рту все еще чувствовалась горечь.

– Не вставай. Ты сильно ударил ногой об пол. Я провел исследование твоего организма, показали незначительные повреждения, но ногой тебе пока лучше не двигать. Она только недавно срослась, – тихо ответил Ульман и провел пальцами по волосам, слипшимися комками лежавшими на плечах. – И как ты только умудрился…

–Что случилось? – спросил Вильгельм и попытался повернуть голову, но от боли в шее на глазах выступили слезы.

Генрих напрягся. Эльгендорф заметил, как Учитель вздрогнул, а когда повернулся, и Вильгельм смог посмотреть ему в глаза, Генрих ответил.

– У тебя был приступ, Вельги. Что-то с этими таблетками… Мне кажется, они перестали действовать. Я принес новое лекарство, может, с ним будет лучше, – сказал он. Голос его тихий, спокойный, но Вильгельм, казалось, чувствовал, что Генрих себя сдерживал. – Почему ты не вызвал меня? Ты ведь знаешь, что после длительной работы у тебя часто случается приступ головной боли. Если бы ты вызвал меня, ничего бы не случилось.

Вильгельм почувствовал, как в горле распухала боль. Комок застрял, перекрыл доступ живительного газа, и Эльгендорфу показалось, что еще немного, и он задохнется.

– Я не хотел… – сумел выдохнуть Вильгельм, но на большее его не хватило. Теплые слезы коснулись ресниц, и он отвернулся, превозмогая боль, лишь бы Учитель не увидел его слабости.

Вильгельм закрыл глаза, но выключить возможность услышать не умел и услышал, как Ульман поднялся, как медленно подошел к нему и сел на колени совсем рядом, как тихое и размеренное дыхание стало громким. Эльгендорф почувствовал, как рука, теплая и большая, коснулась его плеча.

– Я бил себя. Я могу ударить и другого, – прошептал он и открыл глаза. Лицо Ульмана превращалось в белое пятно, окаймленное волосами, за стеной из застывших слез.

Учитель молчал. Его внимательные глаза с необъяснимой, непонятной другим наставникам грустью смотрели на ученика.

– Ты никого не ударишь. Тебе не жалко только себя, – сказал Ульман. – Повернись ко мне другой рукой. Я сделаю тебе инъекцию, будет легче.

Вильгельм выполнил приказ. Перевалился на другой бок и прошипел, когда больной ногой снова ударился об пол. Генриха Вильгельм уже не видел, только чувствовал. Он услышал, как отлетел колпачок на шприце, как Учитель набрал лекарство. Медленно, словно боясь навредить неаккуратным движением, он закрутил рукав рубашки ученика и надавил в ту же точку, куда делал уколы и прежде.

– Тебе здесь не больно? – спросил он и, не услышав тихого ответа, сделал укол.

Игла впилась в тонкую кожу, а Вильгельм поморщился, громко вдохнул воздух через нос и всхлипнул. Даже испытав столько боли, он все равно не мог перестать ее чувствовать, а уколы, которые делал Генрих, всегда были особенно болезненными.

– Все с тобой будет хорошо, – сказал чуть погодя Ульман, когда почувствовал, что ученик успокоился и лекарство начало действовать. – Я тебя вылечу.

Вильгельм слышал голос Генриха словно издалека. Мягкий, обволакивающий, подобный теплому пледу, который подарил ему Норрис, но невесомый, который невозможно унести с собой. Он приходил только тогда, когда сам считал нужным.

– Меня никто не вылечит. Ты ведь это знаешь, просто признать не хочешь, – ответил Вильгельм креслу, которое наконец-то перестало расплываться перед глазами.

– Ты ошибаешься, – не сразу ответил Ульман. – Подобных тебе немного. Наше правительство никогда не признается в том, что прежние формулы создания жителей не могут обеспечивать стопроцентного успеха. Мир меняется, наше окружение тоже. Граждан теперь больше, а новых систем для выработки газа для дыхания не строят. Ты ведь замечал, что за последние годы не было ни одного заказа?

– Кажется, ты мне показывал документы. А при чем тут я?

– Как же причем? – Вильгельм почувствовал, как Генрих улыбнулся, хотя даже не видел его. – Ты, наверное, был в той бракованной серии. Но это не означает, что ты бесполезен или никчемен.Твоя слабость – вина Государства. Они просто не могут ее признать, поэтому винят тебя.

– А что если виноват я? Я ведь много раз сбегал из больницы, я отказывался принимать лекарства…

– Это ничего не значит, – прервал его Учитель и аккуратно, чуть надавив на плечо, перевернул Вильгельма на спину. – Ты обычный. Ты не бракованный. Физическое здоровье поправить можно, но если ты убедишь себя в том, что никчемен умственно, помочь даже я тебе не смогу.

Вильгельм смотрел на белоснежный потолок. Белое неощутимое нечто, переливающееся в мягких лучах ламп. Ему часто казалось, что потолок свалится на голову. Но теперь Вильгельм видел белый цвет иначе – такая же пустота, как и чернота за окнами.

Генрих Ульман долго молчал. На фоне Космоса он казался звездой. Белое академское одеяние, светло-коричневые волосы, такая же как и у Вильгельма, белая, почти прозрачная кожа. На первый взгляд могло показаться, что и Учитель был слаб, но его силы хватило бы на нескольких.

– Вставай. Давай, я помогу, – вдруг сказал он, поднялся с колен и подал Вильгельму руку. – Ты очень легкий. Мало ешь?

– Я нормально ем, – прошипел Вильгельм, когда Генрих поставил его на ноги и в правой лодыжке вспыхнула боль.

– Не замечаю, – сказал Генрих. – Я принесу тебе витамины

Вильгельм сел в кресло, выпрямил спину. Почувствовал, что страх наконец отступил.

– Ты ведь говорил о другой жизни, которая со смертью не связывается? – он начал тихо, а потом словно почувствовал, что силы вернулись, и продолжил громче. – Ты ведь это хотел от меня услышать?

– Почему ты сейчас хочешь об этом поговорить? – Генрих сел в кресло напротив. – Тебе недостаточно плохо? Может, поговорим об этом позже?

– Нет, я хочу поговорить сейчас.

Генрих хмыкнул. Он расстегнул две пуговицы одеяния и забросил ногу на ногу. В такой свободной, не стесненной напоминанием об Академии позе, он сидел редко. В коридоре, от верхних этажей до первого, падали воды шумного водопада. Звуки природы дублировались в апартаменты. В комнате тепло, будто и не было того холода, от которого приходилось прятаться.

– Так что же ты прочитал? – Генрих улыбнулся. – Нет, не нужно тянуться и читать из книги, я ее знаю. Лучше расскажи, что ты понял.

Вильгельм посмотрел на свои длинные, покрытые мелкими царапинами, пальцы, словно в тонких порезах можно было разглядеть ответ на вопрос.

– А что я должен был понять? – пробубнил Вильгельм. – Ты сказал найти, а не понимать. Я нашел. Зачем тебе остальное?

Генрих хохотнул. Прежде строгое, непроницаемое на лекциях, лабораторных работах лицо, казавшееся остальным студентам пугающим, стало совершенно приветливым.

– Читать ведь умеет почти каждый, а думать – нет. Я не прошу тебя угадать, что думаю я. Просто скажи, что ты сам подумал.

– Что это значит? Как я могу посмотреть на жизнь, которая находится за обычной жизнью?

– А что ты думаешь?

– Я ничего не думаю! – Вильгельм сжал подлокотники. – Я умею создавать обыкновенную жизнь. Ты ведь это и сам видел. Но жизнь всегда одна! О какой жизни в книге написано, я не знаю.

Генрих Ульман долго сидел, молча смотрел на ученика и словно разговаривал с собой про себя. Он был неподвижен, но глаза то и дело вспыхивали, словно каждый раз в голове Ульмана появлялась удивительная идея.

– Мы ведь говорили о нашей миссии, Вильгельм, – медленно проговорил Генрих Ульман, словно наслаждаясь каждым словом. – Твоя задача – не просто создать жизнь. Твоя задача – доказать, что одна жизнь может создавать другую.

– Но я должен буду вырезать огромный кусок знаний и возможностей нашего вида! Они не смогут создать… Сколько времени должно пройти, чтобы они смогли? Что если этого никогда не случится? Что если это просто наши догадки? – взмолился Вильгельм и сжал пальцы в кулаки. – Разум – это ведь не просто жизнь. Это ведь нечто большее. Кем они должны стать, чтобы создать его? Нами? Но это ведь невозможно. Я не смогу создать существо, подобное нам, чтобы его пропустили. Я даже одну такую жизнь создать не смогу, а ты хочешь, чтобы я создал даже не одну, а две!

И вдруг Генрих поднялся с кресла. Поднялся медленно, выпрямился и пошел к Вильгельму. Эльгендорф не заметил, как вжался в спинку и даже сквозь плед почувствовал прохладу остывшего кресла.

«Нельзя показаться ему глупым, нельзя. Он жертвует отдыхом и спокойствием ради меня, я не могу быть глупцом!» – думал Вильгельм и пытался унять бешено бившееся сердце. Он никогда не боялся Учителя, боялся только себя, своей глупости и юности. А такой страх отравлял намного глубже страха перед внешним.

– Ты ведь думаешь о том же, о чем и должен был думать, – сказал вдруг Генрих и встал справа от Вильгельма. Он аккуратно, не сжимая, обхватил тонкое плечо ученика пальцами. – Что ты думаешь об обыкновенной жизни? Какой жизни касаюсь сейчас я?

– Какой жизни? Обычной, какой еще? – прошептал Вильгельм и поднял глаза на Учителя. Учитель не улыбался.

– А когда ты смотрел на меня сейчас. Когда ты смотрел, Вельги, что ты чувствовал? Страх передо мной? Непонимание? Молчишь. А ведь ты же знаешь, что я никогда не смогу навредить тебе. Знаешь, но все равно испугался. Ты ведь согласен, так ведь? Ты ведь почувствовал страх не в ногах, не в руках и даже не в сердце, – Генрих наконец-то улыбнулся.

– Это мой инстинкт самосохранения.

– Это первая причина. – Генрих улыбнулся. – Знаешь, что у большинства граждан инстинкт этот притуплен? Они не дернутся, если их без предупреждения коснутся, а просто проанализируют. Ты не анализируешь, Вельги. Ты чувствуешь. Что-то внутреннее, что-то, чему ты не можешь дать имени, поработило твою способность анализировать.

– Так, – выдохнул Вильгельм и зажмурился. Смотреть на бесконечно мудрого, знавшего ответы на все вопросы Генриха невыносимо. Эльгендорф чувствовал себя микробом под микроскопом.

– Тогда ты уже знаешь ответ на мой вопрос.

Вильгельм услышал, как Генрих сделал шаг к нему, как хрустнули прочные носки его ботинок. Когда он открыл глаза, Ульман уже сидел перед ним на корточках.

– Та жизнь, о которой я просил тебя прочитать, и есть жизнь, которую мы не можем понять. Она есть в некоторых из нас, Вельги. Не в каждом, но все же ошибки системы случаются. В тебе эта ошибка есть. Эта ошибка позволяет тебе чувствовать, переживать по-настоящему. Она подарила тебе эмпатию, Вельги. Она подарила тебе возможность чувствовать то, что другим не дано. Эта ошибка – не ошибка вовсе. Ты просто должен принять ее, как есть, и понять, что эта ошибка – величайший подарок.

– Ты хочешь сказать, что мне нужно вот это засунуть в образцов? А потом еще и сделать так, чтобы они…

– Не нужно говорить об этом в этих стенах. – Генрих улыбнулся. – Им знать о нашем плане не нужно.

Он поднял руку и медленно потрепал Вильгельма по волосам. Сухие прядки рассыпались по плечам, и в голове словно полегчало.

– Ты все правильно понял. Им это и нужно. Та жизнь, которая помогает им чувствовать и переживать.

– Но как…

– Это уже другой вопрос. – Ульман усмехнулся. – Но мы придумаем что-то. Главное, что ты понял.

Генрих поднялся с корточек, отряхнул белое одеяние и прошествовал к столу. Он открыл книгу и начал листать ее.

– А почему ты рад? Что с того, что я понял?

Ульман повернулся к ученику и улыбнулся. Долго он вглядывался в лицо Вильгельма, о чем-то думал, а потом кивнул и сказал:

–Ты даже не представляешь, как это важно, Вельги. Ты даже не представляешь.

Глава двадцатая

Перед глазами мелькали стволы деревьев, казавшиеся огромными и страшными даже ему, лесному жителю. Сзади раздавались шаги, иногда переходившие в бег. Сильный видел, что слабый уже задыхается. Наслаждался преимуществом, шел следом и предвкушал победу.

Солнце скрылось в туманной дымке, тропинка расплывалась перед глазами. Дыхание бегущего сбивалось, ноги, уставшие от погони, заплетались. А сзади догоняли, приближались и несли за собой смерть.

Лес был бесконечным, изредка прерывавшимся на дорожки, по которым носились кони и коробки на колесах. Но в этот раз были только шаги, громкие крики, звуки, брошенные вслед, которых он не понимал, и воздух, холодный и обжигающий. В ногах застряли шипы, а голову осыпали капли росы, сброшенные с потревоженной высокой травы. Впереди край, земли запретные и опасные, куда без приглашения забредать нельзя. Он чувствовал, что в царстве цветов и зеленых трав, странных, растущих даже зимой, прямо под снегом, его не ждало ничего хорошего. Но деваться некуда – сзади смерть.

Он вбежал во владения большого волка, и тело будто перестало слушаться. Он упал посередине пути, в тень куста брусники. Его схватила судорога, ноги онемели, он тихо заплакал, потому что чувствовал, будто смерть нависла над ним. Но смерть ушла. Потерялась в темноте бора, укрылась в воде. Шаги затихли, а он провалился в пустоту, вязкую и пахнущую розами.

Он не знал, сколько спал. Сны ему не снились, да и не знал он, что это такое. Сквозь дрему он чувствовал, как что-то коснулось мохнатого бока, но не мог открыть глаз – боялся. Железо было уже перед глазами, где-то за ним валялись искалеченные тела членов стаи, а он не мог пошевелиться. Он бы заплакал, если мог, но звуки, знакомые и успокаивающие, разогнали морок кошмара, и он заснул.

Когда он очнулся, был уже день. Солнце светило из-за крон деревьев, а вдали слышалось гоготание гусей. Он поежился – этих птиц он побаивался. Потом вскочил и сразу же упал. Не узнал места, ведь был не дома, а окруженный прутьями из дерева. Он заскулил, потерся лапкой о подушку, на которой лежал. Принюхался. Пахло ромашкой и клевером. Рядом стояла миска с едой и водой. Убегать расхотелось, стоило его носу учуять прекрасный запах свежего мяса.

– Малыш, проснулся? – послышалось над головой. Звереныш испугался, а голос все продолжал произносить неведомые звуки. – Не бойся, я тебя не трону. Тебя охотник ранил, лапу задел, но не переживай. Я вытащил пулю, обработал, скоро будешь как новый.

Волчонок взглянул на спасителя. Он был похож на тех бледных и холодных пятипалых уродцев, что заполонили их лес, но и отличался от них. Его глаза светились. Загипнотизированный волчонок дал себя погладить. Руки у спасителя были теплые, спрятанные в ткани.

– Не бойся. Я понимаю, ты думаешь, что не отпущу тебя домой, но ты ошибаешься. Ты пока слаб, любой охотник пробьет тебя насквозь с первой же стрелы. – Хозяин отворил дверцу клетки, сел на траву рядом. – Я не такой, как они, я вылечу тебя и отпущу. У нас с лесом договор. Только не сбегай, пока не поправишься, иначе мне придется бежать следом. Договорились? Хорошо. Сейчас я отвяжу тебя, а ты останешься на месте.

И когда цепь звякнула, ударившись об пол клетки, волчонок не шелохнулся.

Дни летели быстро, пропахшие сеном и росой, травами и цветами, землей и дымом от костра. Вильгельм сидел на террасе в рубашке и летних брюках, босой и с распущенными волосами, и рукой в перчатке поглаживал по голове волчонка, которого подобрал пару дней назад в лесу, когда возвращался после купания. Звереныш смешно зевал и посапывал. Вильгельм царапал в тетрадке гусиным пером планы на неделю. Во дворе бегали дети и играли в салки, носились вокруг клуб и хохотали.

Кухарка, месившая тесто на свежем воздухе, иногда прикрикивала на них, но смягчалась под смешливым взглядом хозяина и смущалась. Сорванцы, среди которых мальчишек было больше, падали в траву, в пыль, отряхивались и скакали дальше, представляя себя воинами, солдатами и героями.

– Маруська! Отпусти Ваньку! – воскликнула кухарка, когда девочка в синем платье схватила мальчика за шиворот и опрокинула на землю. – А ну стой! Стой, тебе говорят! Где видывали, чтоб девка за шиворот мальчишку таскала! Успокойся тебе говорят! Ну что ж за дети пошли!

Вильгельм оторвался от расписывания варианта поведения при четвертой возможности встречи с Екатериной Гавриловой и снял перчатку.

– Что тут творится? – насмешливо протянул он, когда подошел к ним. Дети, жившие в деревне недалеко от его поместья, почему-то быстро перестали вызывать в нем отвращение.

– Ох, простите. Не воспитала я нормально свою Маруську, теперь краснеть за нее! Накинулась она на сынка Дмитрия, видите ли, обозвал он ее! – воскликнула взъерошенная кухарка и яростно вытерла руки о тряпку. – Я сейчас же загоню их домой!

– Они мне не мешают. – Почитатель улыбнулся. – Я просто хочу поговорить.

Вильгельм присел на корточки напротив Маруськи, которая уже тихо хлюпала носом и вытирала кулаком глаза.

– Он тебя правда обозвал? – спросил Почитатель.

Девочка убрала кулачки от глаз, обтерла руки об юбку и посмотрела на Вильгельма с вызовом.

– Обозвал! Сказал, что я врушка, потому что сказала, что не брала его палку! Я не брала, честное слово не брала!

– Вот видите, из-за такой чепухи, а уже готова бросаться с кулаками! – воскликнула кухарка и махнула рукой.

– А чего ты боишься? Она маленькая, еще научится, – спросил Вильгельм и глянул на кухарку.

– Да как же так! – Она даже покраснела. – А кто ее замуж такую возьмет?

Вильгельм хмыкнул, сорвал маленький цветок, которыми была усыпана поляна возле дома, повернулся к девочке и всунул цветочек в карман платья.

– Не плачь. От человеческих слез глаза тускнеют, а ты ведь не хочешь, чтобы твои глаза из голубых превратились в бесцветные? – спросил он, а девочка, словно прежде обдумав все важные вселенские вопросы, кивнула. – А про драку слушай. Бросаться с кулаками за любую провинность, конечно, не дело.

– Да я ведь!

– Я понимаю, ты оскорблена. – Вильгельм улыбнулся. – Но я не говорю тебе молчать всегда. Отнюдь, Маруся, молчать ты не должна и терпеть не должна. Ты, как и любая женщина, должна быть способна дать отпор и указать человеку его место, когда он зарится на твое и угрожает твоей жизни, но это редкие случаи, понимаешь? Все споры нужно решать полюбовно. – Он услышал, как испуганно вздохнула кухарка, и улыбнулся еще шире. Маруся наконец-то улыбнулась в ответ. – Вот, Маруся. Не прячь свои слова и кулаки от тех, кто их заслуживает, но прежде всегда думай, необходимо ли это. Сейчас вы могли просто поговорить, поговорить спокойно, без оскорблений и криков. Понимаешь? – Маруся кивнула и опустила голову. Ванька же стоял мрачный, как туча, выпятив пухлую нижнюю губу и то и дело почесывая кучерявую голову. Вильгельм усмехнулся про себя. – И ты, Ваня, поступил неправильно. Обзываться нельзя, если не знать точно, что человек сделал что-то плохое. А если и знаешь, что он что-то сделал, обзывания – это самое скучное, что можно придумать. Поэтому сначала ты бы лучше спросил, на самом ли деле Маруся твою палку спрятала, а потом уже говорил. Понимаешь?

Ванька шмыгнул носом, поправил штаны и посмотрел на Вильгельма так, словно он его оскорбил.

– Но я не хотел ее обидеть! – воскликнул Ваня и топнул ногой. – Она бросилась на меня с кулаками!

– Вы оба не хотели, но друг друга обидели. Дружбой нужно дорожить, потому что потерять ее можно в миг, а вернуть… – Вильгельм прокашлялся. – Вернуть может и не получиться.

Дети переглянулись, почесали носы и, словно осознав наконец все ошибки, успевшие совершить за пять лет, извинились друг перед другом за все, что совершили и не совершали никогда. Вильгельм поднялся с корточек, потер разболевшиеся колени, подошел к лавке и продолжил писать пятый план встречи с Екатериной, про себя вздыхая, что никто не мог прочитать и оценить ход его мыслей.

Волчонок долго наблюдал за спасителем. Двигался этот человек по-звериному, легко, будто не касаясь длинными ногами пола. Руки его длинные и худые, с цепкими пальцами и длинными ногтями, а волосы смахивали на шерсть, только очень длинную и мягкую. Поговорить с лечившим его человеком волчонок не мог, но спасителю это, казалось, и не нужно, чтобы понять, что нужно лесному жителю. Вильгельм не смущал своим присутствием зверя, никогда не звал его посидеть рядом на улице и не заставлял есть, когда волчонок не хотел. Эльгендорф чувствовал, что одомашненная природа – природа неполноценная, изувеченная человеческим желанием подчинять все вокруг себя, и хотел, чтобы волк убежал в лес без раздумий, когда лапа его заживет.

– Ты что-то загрустил. Можешь, ты прогуляешься? Ты ведь уже можешь ходить, – прошептал Вильгельм и тронул волчонка кончиком пера, чтобы лишний раз не касаться. Щенок поднял голову и зевнул. Вильгельм усмехнулся и кивнул. – Оставлю тебя здесь, поспи, только не попадайся под ноги детям. Они и меня затопчут, если слишком разыграются.

Волчонок проследил за тем, как человек поднялся, засунул перо в тряпку и убрал в карман. Тетрадь долго рассматривал, листал, перечитывал и хмурился.

– Жалко, что ты меня не понимаешь, – сказал Вильгельм волчонку.

Волчонок бы подал голос, чтобы развеселить спасителя, но внимание человека что-то привлекло, он нахмурился и зарычал, почти как настоящее животное.

– Не попадайся им на глаза, – сказал Эльгендорф волчонку. – Давай, прячься.

Вильгельм нашел ботинки, которые убрал под лавку, обулся, взял тетрадь и, заранее злой, пошел к главным воротам.

Эльгендорф перебирал все возможные вежливые приветствия, которые прочитал в найденном у Ванрава в кабинете отчете, но ни одно подходящим для гостей так и не посчитал. Поэтому, когда наконец-то вышел к главным воротам и увидел карету, натянул приветливую и не очень приятную улыбочку и притворно вежливо воскликнул, как любой обескураженный сосед, к которому без приглашения приехали гости:

– О, Владимир Алексеевич, не ожидал вас увидеть столь рано, да еще и в сопровождении прекрасной дамы!

– Благодарю, Вильгельм, – то ли от испуга, то ли от радости, в ответ улыбнулся Ванрав, все еще не отпуская руку женщины, которая стояла сбоку. – Позвольте представить Дарью Сергеевну Мышенскую.

– Дарья Сергеевна? Какое прекрасное имя! Нет, право, Владимир Алексеевич, вы приехали настолько неожиданно, что я чувствую себя немного оскорбленным, ведь даже не успел подготовиться к приезду!

– Вильгельм, вы…

– Нет, гости не бывают не к месту, правда ведь, Дарья Сергеевна? – Вильгельм чуть склонил голову, но не помнил уже, считалось ли это жестом уважения в девятнадцатом веке или уже воспринималось как насмешка. – Вы выглядите великолепно, чего нельзя сказать обо мне, но, конечно, мне нет до этого никакого дела. Прошу, за мной.

Женщина, стоявшая сбоку от напоминавшего напившегося кровью комара Ванрава, была хороша, даже очень хороша внешне: ладная, стройная, с тонкими губами, скривленными в вежливую улыбку, локонами, собранными в изящную прическу, но глаза показались Вильгельму пустыми и бесцветными. Он даже пригляделся, чтобы удостовериться, что она дышит.

– Как мне обращаться к вам? – проговорила она вслед Вильгельму, который уже вел гостей к входу быстрым шагом.

– Ко мне? О, я предпочитаю обращение по имени. Зовите меня просто Вильгельмом.

– Я понимаю, вы иностранец, но вы же граф.

– Иностранец? – Вильгельм остановился, развернулся на пятках и поглядел на Ванрава так, что он покраснел. – Вижу, Владимир Алексеевич все вам обо мне рассказал. Что же, это прекрасно. За ужином я могу не утомлять вас рассказами о моем прошлом и послушать ваши истории, которые мне, конечно, очень хочется послушать, особенно сейчас, когда заняться мне абсолютно нечем. Но уверяю вас, Дарья Сергеевна, обращение по имени для меня самое привычное и приятное, потому что отчества у меня нет, как и отца, а выдумывать его было бы совершенно бестактно.

– У вас нет отца? Владимир Алексеевич…

– Владимир Алексеевич, наверное, забыл упомянуть это. – Вильгельм улыбнулся еще шире, развернулся и продолжил идти к дому. – Он говорил, может, многое, но сейчас расскажет подробнее, если вы, конечно, захотите. А сейчас я попрошу меня извинить. Дмитрий! – На зов Вильгельма Дмитрий выбежал так быстро, словно почувствовал, что дело предстояло по-настоящему важное. – Проведите гостью в комнату для гостей. Она устала с дороги, ей нужно отдохнуть.

– А Владимир… – начала было Дарья Сергеевна, но Вильгельм снова прервал ее.

– С Владимиром Алексеевичем нам нужно потолковать наедине, если вы, конечно, не против. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Женщина послушно отправилась в дом следом за любезным Дмитрием, а Ванрав, стоило ей скрыться, схватил Вильгельма за рукав и потащил за дом, к курятнику.

За задним двором начинался лес, бегала живность, которую Эльгендорф разрешил держать в своем поместье. Ванрав ворчал, когда пачкал дорогие сапоги в пыли и грязи, не успевшей засохнуть после дождя. Мимо них пробежал выводок цыплят с курицей во главе. Ванрав смачно выругался и плюнул, когда наступил в птичий помет.

– Не переживай, я дам тебе платочек, ототрешь, – усмехнулся Вильгельм. – Лисы в лесу закончились? Решил поохотиться на аристократок?

– Заткнешься ты или нет? Что это за цирк? Ты откуда такого нахватался? – прошипел Ванрав и потряс ногой.

– А тебе приветствие показалось недостаточно любезным? Что же, интересно почему, ведь ты был желанным гостем и тебя же ждали.

– Эльгендорф! Не время для твоих каламбуров! – огрызался Ванрав. Он остановился, придирчиво оглядел курятник, но все-таки оперся о стенку и попытался оттереть помет с подошвы о траву. – Тебе нужно привести себя в порядок, потому что выглядишь ты как маляр или лесничий. И как мне тебя вести на бал?

– А ты собираешься стать моей партнершей? – спросил Вильгельм и рассмеялся. Ванрав шмыгнул носом.

– Я собираюсь устроить тебе встречу с нашей подопытной, а на балу это сделать легче всего. Или ты опять скажешь, что никуда не поедешь и запрешься тут, в обнимку с курами и пометом?

Вдруг лес, обступивший поместье, зашептал. Пробудились дремавшие во влажной жаре дубы и заговорили десятками голосов. Вильгельм закрыл глаза и почувствовал, как ветер легко коснулся его щеки, словно нежной человеческой рукой. Почитатель улыбнулся и, не открывая глаз, ответил Ванраву:

– Почему же, я поеду. Просто я не слышал, что кто-то в Петербурге организовывает бал. Когда он, кто проводит?

– Ого, это тебе лес нашептал, чтобы ты так легко согласился?

– Нет. Лес сказал, что ты невоспитанный хряк, а поехать я решил сам.

– Бал будет у госпожи Щукиной.

– Щукиной? У той противной, которая меня грязью поливала? – Скривился Вильгельм.

– Ну, знаешь ли, с твоим противным характером мало кто тебя может полюбить, – усмехнулся Ванрав. – У ее дочки, Наташи, скоро свадьба, вот и решила отпраздновать.

– Хорошо, а с чего ты решил, что Екатерина Гаврилова будет там? – спросил Вильгельм и потеребил кончик тетрадки. Все планы, которые он расписывал, уже ни к чему.

– Ты дурак? Она же с ней осталась в Петербурге. Куда она еще денет племянницу? Да еще и незамужнюю, когда на бал столько потенциальных женихов припрется.

– А если она заболеет или умрет? Мне ехать просто так?

– А что ты мне предлагаешь? Поехать к ней в дом и поить таблетками, чтобы не кашляла? – хохотнул Ванрав, но когда увидел, что Вильгельм не шутил, ответил уже серьезно. – В любом случае, даже если ее там нет, у меня есть план, как приманить Гаврилову к нам в сети.

– У меня тоже планы есть, но, как показала история, они не всегда работают, – сказал Вильгельм и показал Ванраву обложку тетрадки. – Какой план у тебя?

Ванрав гаденько улыбнулся. Усы его поднялись, и кончики их чуть не залезли в нос Херцу.

– Мы сделаем вид, что ты тоже сватаешься к Екатерине. Так она точно не сбежит. У вас же теплые отношения, не так ли?

Вильгельм поперхнулся воздухом.

– Я не знаю, какие у нас отношения, Ванрав, но свататься к женщине, которую потом увезу на космическую станцию для экспериментов, я не намерен.

– Когда в тебе пробудился рыцарь? Она все равно умрет. Раньше, позже, какая разница? Ты главное будь с ней хотя бы немного любезен, а то ведь не согласится. Женщины в это время могут и отказаться жениться. Поженитесь, она переедет к тебе, а потом ты увезешь ее. Оставишь предсмертное письмо, скажешь, что вас свалила чахотка.

– А писать я буду мертвый? Да и вообще, может ты сам на ней женишься? Ты ведь любишь эксплуатировать человеческих женщин.

– У меня свои женщины есть, а у тебя – нет. Почувствуешь, какого это. Напишешь потом эссе для научного журнала об отношениях людей, будет тебе бонусный балл на суде. – Ванрав победоносно улыбнулся. – А теперь пойдем отсюда, иначе я провоняю куриным пометом так, что не отмоюсь.

– Я ведь тебе еще припомню, Ванрав, – заметил Вильгельм вслед Ванраву.

– Припоминай. Только на свадьбе твоей я все-таки погуляю, – усмехнулся Ванрав и замедлил шаг. – И запомни, Вильгельм, запомни, что это будет самый человечный, если хочешь, способ приманить ее и запереть в твоем доме. Похищать – это не выход.

– Да я и не собирался ее похищать! – крикнул Вильгельм так громко, что перепугался и огляделся, не услышал ли кто-то.

– Собирался или нет, а теперь собирай портных, будем шить тебе свадебный наряд.

Дарья Сергеевна со скучающей миной, плохо скрываемой за маской вежливого безразличия, сидела в беседке и сербала чай, хотя, как показалось Вильгельму, прикладывала чашку к тонким губам и не делала глотка. Она не снимала перчатки, хотя на улице была жара, не сбрасывала с плеч накидки. Ничто не могло бы намекнуть на ее неудобство.

– Простите за ожидание, Дарья Сергеевна, но дела наши были очень важными и требовали длительного обсуждения, – сказал Ванрав и сел рядом..

Вильгельм подошел следом, задел локтем Ванрава и улыбнулся Дарье Сергеевне.

– Я надеюсь, вы устроились в моем доме? Я редко принимаю гостей, привык жить один, но мои работники всегда стараются сделать пребывание гостей удобным и приятным. – Почитатель взял заварочный чайник и жестом предложил подлить заварки женщине, но она отказалась.

– А мне плесни! – бросил Ванрав и так стукнул чашкой по столу, что по чаю Дарьи Сергеевны пробежали круги. – И водой не разбавляй, я так похлебаю.

– Но разве вам не бывает скучно? – спросила вдруг женщина и, наконец набравшись храбрости, отставила чашку в сторону. – Ведь в Петербурге так интересно: балы, приемы, салоны! Конечно, природа здесь хорошая, но не хотели бы вы, Вильгельм, проводить больше времени в городе?

– Больше, больше лей! – воскликнул Ванрав и помахал рукой Вильгельму, который и так налил почти до края чашки. – Я хочу насладиться чаем так, как не наслаждался давно.

– Куда я тебе… вам, Владимир Алексеевич, налью, если мне придется лить на стол? Мне жалко скатерть. – Эльгендорф долил заварку до края, так, чтобы Ванрав не смог бы взять чай, не расплескав, и обратился к Дарье Сергеевне. – В городе я бываю редко, но метко, как говорит один мой знакомый. Магазины вынуждают меня покидать дом и путешествовать из города в город. Путешествовать в другие страны я тоже люблю, но время, особенно в последнее время, – это деньги, поэтому тратить его на долгие поездки не могу.

– Но чем же вы здесь занимаетесь? Не бывает ли скучно?

– Мне? Мне скучно? – переспросил Вильгельм и отставил чайник, чтобы ненароком не перелить себе чай. – С чего вы взяли, Дарья Сергеевна?

– Владимир Алексеевич сказал, что вы вернулись из дальнего путешествия ради важного дела. Не расскажете, что вынудило вас приехать? Чем же вы занимаетесь здесь? – спросила Дарья Сергеевна. Глаза ее были настолько заинтересованными, что Вильгельму стало не по себе. Ванрав, незаметно для женщины, выругался и начал поглощать баранки.

– У меня случилась одна большая неприятность с предпринимательством.

– Как интересно! Что-то с магазином?

– Дашенька, ну правда, что же ты понимаешь в этом? – взмолился Ванрав и откусил кусок баранки. – Оставь его в покое.

– Владимир Алексеевич, что же вы так? Может, Дарье Сергеевне интересно узнать все подробности владения магазинами. – Вильгельм улыбнулся и почувствовал, как начинал понимать измученную ограничениями женщину. – Хотите открыть свой, Дарья Сергеевна?

Дарья Сергеевна посмотрела на Ванрава так, словно следующее ее слово зависело от его взгляда. Ее спутник уплетал баранки одну за одной, словно с тех пор, как вернулся в девятнадцатый век, ни разу не поел. Вильгельм не отрицал, что так могло быть на самом деле: голод, с которым пришлось сражаться ему, показался таким свирепым, словно организм потребовал еды на два века вперед, и Почитатель несколько часов подряд изнурял кухарку и ел все, что было приготовлено, и даже сырое. А Ванрав был объемнее, физически сильнее – его голод, должно быть, и вовсе ужасен. Когда баранки кончились, Ванрав, прежде чем перейти к выпечке, посмотрел на Дарью Сергеевну так, что даже Вильгельм понял – она не посмеет ослушаться.

– Скажите, Вильгельм, – начала она уже тише, словно извиняясь за провинность, – а чем вы здесь занимаетесь?

Эльгендорф закусил губу, но все-таки выдавил из себя улыбку.

– Я разбираюсь документами, иногда встречаюсь с товарищами и другими уважаемыми людьми. Гуляю по лугам и полям, а в перерывах – отвечаю на письма и рисую…

– Вы художник? Я должна была догадаться по каплям краски на вашей одежде! – воскликнула Дарья Сергеевна, а Вильгельм посмотрел на рукава рубашки и усмехнулся. Женщина увидела даже маленькое пятнышко голубой краски. –Не покажете ли вы свои работы?

– Дарья Сергеевна очень любит искусство. Знаешь, сколько она читает, Вильгельм? А как шьет? Ты так не умеешь, – сказал Ванрав, не прожевав до конца конфету.

– Да я вовсе шить не умею! – воскликнул Вильгельм, а про себя прошипел: – Придурок! И зачем я это сморозил?

Он же знал эту тактику. Сколько дам и джентльменов пытались вымолить у него сначала возможность взглянуть на работы, а затем, придирчиво рассмотрев, взмолиться, чтобы он, позабыв о привычке писать только пейзажи, создал их портрет. Он изворачивался, чтобы вежливо отказать, но в то мгновение растерялся и промолчал.

– Есть у тебя галерея какая-то? Или просто работы в кучу сваливаешь?

– Галерея? Нет, ну есть, конечно, но…

– А можно посмотреть? – воскликнула Дарья Сергеевна прежде, чем Вильгельм смог договорить.

– Просто посмотреть? Посмотреть, думаю, можно, но нам придется оставить чай здесь. В свою мастерскую я не разрешаю проносить еду.

– Ничего страшного, я уже поел, – заявил Ванрав, встал и погладил округлившийся живот. – Минут на двадцать меня хватит, а дольше вы, Вильгельм, показывать все равно не будете. Я ведь прав?

Стоило Вильгельму поглядеть на лицо Ванрава, одновременно раздраженное и довольное до неприличия, как он почувствовал, что дольше за столом все равно не высидит, и, смиренно вздохнув, поднялся и повел гостей в дом.

Галерея у Вильгельма в самом деле была, хотя он привык называть ее «кабинетом для встречи редких гостей» и обычно использовал его как читальный зал. Вильгельм пошел чуть быстрее, чтобы войти в комнату первым и проверить, не забыл ли книгу о межгалактических путешествиях на столе, но стоило ему открыть дверь и сделать шаг в комнату, как Дарья Сергеевна оказалась рядом. К счастью, все запретное оказалось убранным. Кабинет гостям всегда казался необжитым и пустым. У стен не было книжных шкафов, в углу стоял мольберт, палитра висела, прибитая на гвоздь. Был в комнате камин, диван и диванчики, столик с дорогим сервизом, парочка фарфоровых фигурок и часы с кукушкой, а стены украшали картины, больше десятка: поля, луга, леса, озера – все, как живые, будто через картину можно было попасть в это место, стоило только коснуться пальцами масляного полотна.

– Как красиво! – вздохнула Дарья Сергеевна, медленно двигаясь от картины к картине, придумывая новые комплименты. – Замечательно! Великолепно! А почему на ваших картинах нет людей?

– В такие места люди обычно не ходят.

Дарья Сергеевна так быстро летала от одной картины к другой, что у Вильгельма, который пытался следить за ней, чтобы она ненароком ничего не сломала, закружилась голова. Подол ее платья шуршал по деревянному полу.

– Владимир Алексеевич, дорогой, посмотрите! Как похож на лес у вашего дома! Как искусно прорисованы листья! Великолепно! Прелестно!

– Дарья Сергеевна, это он и есть. Вильгельм приезжал ко мне и рисовал на заднем дворе.

– А вы не пишете портреты? – поинтересовалась женщина словно между прочим.

Вильгельм почувствовал непреодолимое желание прижаться к стене и слиться с обоями.

– Я рисую только природу.

– А если я попрошу написать ее портрет, Вильгельм, вы откажете даме и своему лучшему другу? – Ванрав улыбнулся.

– Прошу меня извинить, Дарья Сергеевна, но я не делаю исключений.

Дарья Сергеевна, казалось, медленно засыхала. Губы ее вытянулись в бесцветную полосу, глаза потускнели и почти побелели, а дрогнувшие руки женщина спрятала за спину.

– Мы не должны были спрашивать, Вильгельм. Прошу извинить и меня за бестактность.

– Вам не стоит извиняться, Дарья Сергеевна, – начал было Вильгельм, но женщина только покачала головой и выдавила из себя улыбку. Такую же, как и Почитатель прежде: в нее нельзя поверить.

Когда гости уезжали, а произошло это вскоре после случая в кабинете, Ванрав, усадивший Дарью Сергеевну в карету, вдруг отвел Вильгельм в сторону и сказал:

– Я портного пришлю сюда, завтра приедет. Твои костюмы не годятся для бала.

– Не знал, что ты знаток моды.

– Поспи лучше и поешь, чтобы выглядеть нормально. Лучше до портного, а то времени много займет, а оно же для тебя – деньги, так ведь? – Ванрав ухмыльнулся и, совладав с желанием похлопать Вильгельма по плечу, залез в карету и приказал ехать.

Карета скрылась в темноте леса, покатилась по дорожке. Заржали лошади, подгоняемые кучером. Вильгельм дождался, пока звуки скроются в лесу, и пошел на второй этаж. Слуги, будто почувствовав его настроение, не побеспокоили до утра.

Ванрав не соврал: портной приехал и на самом деле отнял у Вильгельма несколько часов. Он, как оказалось, большой любитель поговорить, и решил, что Эльгендорф тоже не прочь поболтать обо всем. Поначалу он поддерживал разговор, не замечал даже, что портной вовсе не работал, а сидел на диване и пил чай, как обыкновенный гость. Но когда пошел второй час, Вильгельм почувствовал, что упускает что-то важное, будто его обвели вокруг пальца. Оказалось, что шить нужно три костюма, и мерки на каждый снимали час.

Когда Солнце зашло за горизонт, а Вильгельм наконец-то освободился, волчонок, валявшийся на полу в спальне спасителя и жевавший тапок, вдруг почувствовал, что нога перестала болеть. В тот самый момент вошел Эльгендорф. Волчонок испугался, попытался выплюнуть тапок, но тело его не слушалось.

– Нашел себе развлечение? Молодец, что научился веселиться. Я так и не нашел себе поводов для развлечения, – хмыкнул Вильгельм, подошел к столу и налил воды. – Пора бы тебе на волю. Я могу скоро уехать, а оставлять тебя тут одного нельзя. Хочешь домой?

Волчонок не знал, что говорил человек, пока натягивал перчатки, но понял, когда его взяли на руки и понесли на улицу.

Ветер переменился. Волчонку показалось, что на улице похолодало, а Вильгельм точно знал, что так и было. Ночи в Петербурге холодные, а если подует ледяной северный ветер, то и вовсе может показаться, что зима вернулась раньше времени. Лес, вопреки погоде, молчал.

Вильгельм вышел за забор, прошел сквозь кусты, старавшись высоко поднимать ноги, чтобы никого не затоптать ненароком, и, когда деревья наконец расступились, опустил волчонка на траву. Зверек огляделся, узнал лес, который был ему домом, но засомневался и не убежал. Вильгельм улыбнулся, поправил перчатку и погладил волчонка по голове.

– Я ведь даю тебе свободу. Я прошу ее принять, потому что жить у меня ты не сможешь, серый. Тебе нельзя жить со мной.

Волчонок наклонил голову и посмотрел на спасителя, казалось, изучающе, словно пытался запомнить.

– Понимаешь ли, ты не свободен в мире, но ты можешь думать, что свободен. Люди так думают все время, а на самом деле каждый их шаг изучается сотнями глаз в кабинетах. – Вильгельм снял перчатку и покрутил ее. Но когда поднял голову и посмотрел на небо, усыпанное далекими, но такими близкими, звездами, смог только усмехнуться. – Как думаешь, волчонок, смотрят они сейчас за мной? Ведь за ними тоже смотрят. А есть ли тот, за кем в этом огромном, таком огромном, что ты и представить не можешь, мире, не смотрят? Не знаешь? Вот и я не знаю.

Они еще долго сидели вдвоем. Деревья хранили молчание, ветер успокоился, а холод, казалось, отступил. Вильгельм смотрел на небо и думал, вспоминал, как когда-то давно, так давно, что человеческие летописи не могли застать это время, он прилетел на пустую Планету и впервые увидел звезды. Единое Космическое Государство жило во мраке бесконечности Космоса, а земляне были счастливчиками – им подарили возможность думать, что они во Вселенной не единственные. Впрочем, они недалеко от правды.

– Нужно отпускать тех, кто тебе дорог, – прошептал Вильгельм и хотел было дотронуться до мягкой шерсти волчонка, но не нашел его. Эльгендорф поднялся, обошел поляну, но не нашел и следа волчонка.

– Правильно сделал, – сказал Вильгельм и поджал губы. – Цени свободу, пока она есть, и беги. Все, что у тебя есть, легко могут отобрать.

Глава двадцать первая

За окном накрапывал грибной дождь, свежий ветер с каплями прохладной воды распахивал шторы. Петербург пах терпко, горько, совсем не так, как ветер в загородном поместье, но за день Вильгельм уже привык. Он не ждал возвращения портного до обеда. Девять утра – рань для города, открывающего глаза к полудню.

Вильгельм сидел за столом, стирал со страниц успевшую затвердеть пыль и перечитывал свой старый дневник, который нашел на третьем этаже дома. Почитатель вел его долго, иногда писал даже в девятнадцатом веке, пока жизнь Почитателя стала такой занятой, что о записывании мыслей за месяц или за год руки не доходили. В этих записях был весь Вильгельм, его переживания и надежды, длинные размышления на разные темы и радости, которые тоже хранились на исписанных листах.

– Вильгельм, к вам пришли. Прикажете впустить? – раздалось за открытой дверью, которую Вильгельм специально не закрывал, чтобы создать приятный сквозняк в комнате.

– И кто приехал? Дмитрий из моего загородного дома? – устало спросил Вильгельм, запихивая ежедневник в стол. Темно-коричневая обложка мелькнула в свете Солнца и спряталась в темноте ящика.

– Дмитрий заехал в город за закупками. Вы же его сами отправили.

– Я? Точно, я ведь оставил ему приказ перед отъездом. А приехал кто?

– Мужчина какой-то, представляется вашим другом.

– А имя у моего друга есть или он инкогнито? – кисло усмехнулся Вильгельм и поправил рукава рубашки.

– Не говорит, только просит впустить, – сказала служанка, а когда увидела, что Вильгельм махнул, понял, что спрашивать дважды не было нужды.

Вскоре на лестнице раздались торопливые шаги служанки и вальяжные, размеренные шаги гостя. Пару раз девушка подпрыгнула, тихо, но недостаточно, чтобы Вильгельм не услышал.

– Граф, полагаю? – вскоре раздалось за спиной Вильгельма, гость уселся на кровать. Та скрипнула под ним так тихо, будто неприглашенный был почти невесомым.

– Дорогой друг, полагаю, – усмехнулся Эльгендорф, конечно, узнав фальшивый французский акцент. – И как же вас звать, дорогой друг? И что заставило вас щипать мою служанку за причинные места? Могу же выгнать.

– Да ты меня не выгонишь, я же только пришел. – Годрик дотянулся до вазочки с конфетами, стоявшей у кровати, и вытащил самую большую. – Кстати, меня Карлом зовут, если что. Фамилия не очень звучная, я планирую сменить.

– А что ты тут делаешь? Я тебе разве писал? – спросил Вильгельм, взял со стола яблоко и повернулся к Годрику. Что-то странное, неуловимое почудилось ему в облике коллеги, но что именно, Эльгендорф не мог догадаться. Он вгрызся в яблоко и откусил сразу половину.

– Вот это у тебя пасть! – усмехнулся Годрик. – Я раньше и не замечал.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Вильгельм и, нахмурившись, откусил уже меньший кусок от яблока.

– А что отвечать, если ты мне никогда не пишешь. Просто телепортация во времени – это же крутая штука, как я могу пропустить? – Годрик улыбнулся и засунул конфету за щеку. – Какая вкуснятина! Вы их сами делаете?

– Стоп, ты что, из будущего? – прошептал Вильгельм и подался вперед. – Ты сдурел? А кто там остался?

– Остался кто-то. Жак точно остался, твои уродцы остались. А мне там делать нечего. Тем более у меня здесь все-таки дело.

– У тебя ко мне? – прошептал Вильгельм и почувствовал, что от терпкого запаха одеколона Годрика, стойкого кислого аромата яблок и пыли в комнате больше нечем было дышать. – Какое?

– А вот все тебе расскажи!

– Это твой долг, раз ты все-таки прилетел. Мы занимаемся важным делом здесь, – прошипел Вильгельм и выбросил огрызок в окно. Кто-то взвизгнул, а Годрик залился звонким смехом.

– Вильгельм, ты меня удивляешь! Насколько я знаю, здесь помои в окно выбрасывать не принято. Я ведь тоже приехал не просто так. Как ты говоришь? Долг? Вот он меня и позвал. Ванрав напомнил мне, что мы все еще на тебя работаем. В Кодексе все-таки прописано, что подчиненные должны помогать начальству, – сказал Годрик, вытянул руки к потолку и потянулся. – Кстати, я не с пустыми руками. Мы кое-что узнали.

– И что же?

Годрик хитро улыбнулся, встал с кровати, поправил легкий голубой сюртук и медленно подошел к Вильгельму. Глаза его были аккуратно подведены серым карандашом, а на шее болтался кулон, подаренный ему Ванравом когда-то еще очень давно, когда они дружили. Он присел на краешек стола.

– Ты не задумывался, что любой образец, кхм, прошу прощения, любой человек, который отправляется на Шаттл и в Академию, должен пройти через ужасные нагрузки, напряжение, расщепление тела и давление, прежде чем там оказаться? Ведь это для нас такие перемещения, как говорят здесь, проще пареной репы. Для них каждая секунда такого полета может стать смертельной, – проговорил Годрик, а Вильгельм наконец понял, что в облике его показалось странным. От Годрика пахло современностью: и одеколон, и костюм были явно из будущего.

– Почему же не задумывался, если я об этом еще в настоящем думал. – Вильгельм отвел взгляд в сторону, а Годрик положил руку ему на плечо и продолжил.

– Но пойми, Вильгельм, это еще не самое страшное. Страшнее будет, если после всех перегрузок и сжиманий телепорта Академия поймет, что образец не соответствует их ожиданиям. Тогда, Вильгельм, для человека эта поездка станет последней. Ты же помнишь, как Доктор Раймель отзывался о твоих подопечных?

– Помню. – Вильгельм скривился и немного сполз со стула вниз. – Он хотел посмотреть, можно ли препарировать их головы без наркоза.

– Вот, дорогой друг, а если Академия решит, что образец представляет собой какую-никакую ценность, никтооперировать его не будет, а потом даже, может быть, еще и разрешат вернуть его на Землю, перед этим, конечно же, стерев память.

– Хорошо, Годрик, но я не понимаю, причем здесь ты, сердобольный. Ты вряд ли сможешь провести экспертизу, проверить показатели по листу и сверить их с Академскими.

– Я? Ни за что, даже пробовать не буду. Но я знаю того, кто все это знает и сможет помочь. – Хитро улыбнулся Годрик, соскочил со стола и отошел к окну, за которым сиял Петербург. – Красивый город, Вильгельм, только люди больно театральные и любят всякие выдумки. Кстати, люди здесь есть вполне ничего. С внешностью ты не прогадал, когда решил скопировать ее с себя, с меня… Ну, и с тех, остальных.

– Вы с Ванравом уже успели оценить здешних людей? Ты ведь не об этом хочешь поговорить, – вздохнул Вильгельм, а блондин, усмехнувшись, вернулся к товарищу и вновь уселся на краешек стола. Талия Годрика стянута корсетом так, что обхватить ее можно одной рукой.

– Судя по сигналам спутника, Норрис сейчас находится где-то в районе Тибета, а у него, вроде как, были способности изучать внутренние особенности людей…

Вильгельм вдруг перестал слышать. Мысль, что здесь, в прошлом, где-то был Норрис, живой Норрис, возможно, даже способный говорить с коллегами, и его Связистор мог работать, и прежде посещала его, но встретить друга спустя столетия исканий, чтобы после возвращения в будущее потерять его снова, Вильгельм просто не мог.

– Это другой Норрис, – прошипел Эльгендорф и отвернулся. – Даже если мы найдем Норриса здешнего, он не будет ничего знать. Нам нужен наш Норрис, наш, из настоящего, чтобы он на самом деле смог воспользоваться всеми научными данными, всеми приспособлениями, которые нам нужны. А его найти невозможно.

– Ты что, плачешь? – прошептал Годрик, спрыгнул со стола и оббежал стул Вильгельма.

– Отстань. Ты ведь знаешь, что я не люблю говорить о том, чего не вернуть! – ответил Почитатель и потер глаза. Жар, скопившийся в уголках глаз, унялся, но Вильгельм все еще чувствовал его внутри.

Годрик положил руку на плечо Эльгендорфа. Долго он молчал, словно тоже вслушивался в тихое постукивание копыт по мостовой, ветер, гулявший по улицам, и шепот деревьев под окном. Казалось, Годрик тоже успокаивался, собирался с мыслями, чувствовал, как что-то откусывает кусок внутри тела острыми зубами и оставляет след, которому не зажить никогда. Но стоило Вильгельму пошевелиться и посмотреть на Голдена, Годрик отпустил его плечо и спросил:

– Здесь еще отправляют письма голубями?

– А тебе нужен голубь? – спросил Вильгельм и закрыл глаза. Годрик провел пальцем по его скуле и резко дернул за мочку уха, как тогда, в отрочестве, будто пытаясь привести его в чувства.

Вильгельм вздрогнул и оттолкнул Годрика так сильно, что коллега отлетел в сторону и врезался спиной в стену. Может, человеку было бы больно, но Голден только рассмеялся.

– Если к тебе вдруг прилетит какая-то птичка с посланием, не спеши ее прогонять. Может, это будет не голубь.

– Хорошо, я буду ждать твою птицу. – Вильгельм махнул рукой. – А теперь, пожалуйста, если тебе больше нечего рассказать, оставь меня в покое.

– Только с датой я могу напутать. До сих пор не понимаю, почему ты не считаешь время по нашему календарю!

– Я не могу считать время по нашему календарю. У меня слишком много календарей на Земле и это нужно держать в голове, чтобы я в докладах ставил еще и вторую дату. Попробуй сначала все человеческие календари запомнить.

– Так вот почему ты уставший, – усмехнулся Годрик. – Тогда поживи какое-то время здесь и считай годы от рождения Иисуса Христа. Может, и я запомню, какой тут год.

Годрик, поправил сюртук, вытащил из вазочки конфету, положил в карман и только открыл дверь, как в его грудь врезался портной с мешком ниток, заплаток, веревок и еще бог знает чем.

– Простите, виноват! – прошептал портной, когда увидел насмешливое лицо Годрика. – Если вы заняты, я приду позже. Только возьму костюм, подшить надо. Вы не спешите, я могу и подождать.

– Не стоит, я ухожу. Мы уже поговорили.

– Правда? Тогда прошу вас, Вильгельм, подойдите, мне нужно промерить костюм.

– Конечно, занимайтесь важными делами. – Годрик улыбнулся и обратился к Вильгельму. – Кстати, а ты замечал, что мы все-таки намного выше их? – И, не услышав ответа, ушел.

Когда Годрик скрылся из виду, а его шаги окончательно стихли, Вильгельм встал с места и подошел к зеркалу. Портной натянул на Эльгендорфа недоделанный костюм, придирчиво оглядел заказчика, обошел его несколько раз и вздохнул.

– Дел много, Вильгельм, но я все успею сделать. Вы будете самым желанным кавалером на балу! – воскликнул портной и вытащил из мешка несколько мотков ниток.

– Хорошо бы. Быть желанным кавалером сейчас полезно, – пробубнил Вильгельм и ушел в другую комнату, чтобы без лишних глаз почитать книгу, которую оставил ему Ванрав.

После обеда неожиданно приехал посыльный от Ванрава и привез письмо, облитое вином и совершенно нечитабельное. Вильгельм, конечно, попытался разобрать какие-то буквы, собрать их в слова, но все оказалось бесполезным – на бумагу, кажется, пролили хороший бокал дорогого французского. Однако кое-что понять он все же смог. В самом низу, под отпечатком пальца, виднелся адрес.

Вильгельм переписал его на клочок бумаги, вытащил из ящика стола карту Петербурга и попытался найти дом, который отметил для него Годрик, но ничего не нашел. По карте казалось, что на обозначенном месте вовсе пустырь, но такого быть не могло – Вильгельм знал, что каждый клочок земли в Петербурге ценен. Не могли люди не тронуть эту часть города.

«Что-то мне это не нравится», – подумал Вильгельм. Годрик обещал отправить ему письмо птицей, но достаточно взглянуть правде в лицо, чтобы понять: Годрик не из тех, кто будет выполнять обещания так, как их заведомо сформулировал. Он выполнит треть, может, четвертую часть, но не обещание целиком. Может, он остановился у Ванрава и решил нацарапать письмо уже у него, а, может, и вовсе написал его еще до того, как навестил Вильгельма, но письмо добралось до Эльгендорфа чуть раньше, чем планировалось.

– Дошивай пока, я к вечеру вернусь, – бросил Вильгельм и начал быстро собираться. На белую накрахмаленную рубаху он набросил черный сюртук и надел на голову шляпу. Портной посмотрел на заказчика придирчиво, но ничего не сказал. Все-таки, кто он такой, чтобы указывать Вильгельму, как выглядеть?

Во внутренний двор, где помимо заросшего фонтана и пары лавок ничего не было, въехала карета с кучером в белых панталонах. Мужичок спрыгнул со своего места, открыл Вильгельму дверь, а потом захлопнул с такой силой, что конструкция на колесиках жалобно покачнулась. Почитатель назвал адрес, куда нужно было отправиться, а на лице мужичка расцвело выражение полнейшего непонимания.

– Ты знаешь, что там? – спросил Вильгельм.

– Там? Я знаю, где это, но бывать там? – кучер усмехнулся. – Нет, этого я не знаю.

– Тогда узнаем вместе.

Они выехали на набережную реки Мойки в послеобеденное время. В карете приятно холодило, но яростно пахло духами и тальком. На столике подпрыгивали бокалы, пустые и пыльные, а в углу громыхал мешок с какими-то статуэтками. Петербург медленно плыл за стеной кареты, шумел магазинными ларьками, развевал флаги и вертел флюгеры на крышах домов, играл каплями воды в придорожных лужах. Дышал тяжело и протяжно, и Вильгельм слышал каждый его вздох.

«Не вздыхай так тяжело, дорогой. Самые большие неприятности у тебя еще впереди», – прошептал Вильгельм себе под нос, но ветер, трепавший волосы прохожих, не несколько мгновений умолк, словно прислушиваясь. Сотня, две сотни лет – ничто для истории Планеты, но иногда целая жизнь для города. Петербург покроет горе, кровь и могильный холод. Прекрасные здания очернят дыры и трещины, дороги разроют, а в подъездах будут прятаться люди, каждый день вырывавшие у смерти последние принадлежащие им минуты.

Вдруг погода переменилась. Небо стало грязно-серым. Это, конечно, не должно удивить – Петербург часто встречал гостей острым порывами ветра, дождями. Но эта серость была какой-то странной. Она не похожа ни на вуаль туч, ни на серость неба, что прячется за белыми облаками. Скорее это походило на пепел, который неосторожно просыпали на пол, когда убирали грязь из камина. Ветер стал другим. Запахи богатой жизни сменились вонью мокрой одежды, пыли и чего-то такого, что Вильгельму было до боли знакомо, но он никак не мог вспомнить, что же это.

Они продвигались по узкой улочке. Вильгельм вспомнил, что, кажется, бывал здесь когда-то, но не по своей воле. Наверное, Ванрав пригласил его провести опыт или социологическое исследование, в которой Эльгендорф совсем не хотел участвовать. Дома вокруг уже облезли, обветшали и являли картину совсем неприятную, отталкивающую и тошнотворную. В переулках и грязных дворах бродили и занимались своими делами нищие и бродяги. В старой полуразвалившейся церкви кого-то отпевали. Все жители выползали из домов, посмотреть на приезжего. Дорогая карета привлекала ненужное внимание, но сейчас Вильгельма это не волновало. На него не нападут, он это знал.

«Что-то не так. Что-то здесь не так», – думал Вильгельм.

Они остановились у кривого дома с огромной трещиной на фасаде, из которой вываливалась обуглившаяся плетушка. Рядом ни души, а люди, с опаской выглядывавшие из-за углов, крестились и скрывались в темноте подъездов, словно они услышали команду режиссера и синхронно исполняли данными им роли. Стекла из окон дома валялись на дороге, но целые, без единой трещины.

– Пожалуй, это здесь, – сказал кучер, словно и себя уговаривая поверить.

– Отгони карету подальше, не стой здесь. Вот, выезжай на площадь, здесь должна быть за углом. Там меня и жди, – приказал Вильгельм, застегиваясь. Способность запоминать карты часто пригождалась ему, но в тот день он был особенно рад, что заранее узнал, где в этой части города можно спрятаться. Кучер, в душе радуясь, что не придется стоять в этом страшном месте, откланялся и уехал.

Дверь распахнута, внутрь вели две пары следов – больших, человеческих и поменьше, звериных. Будто кот встал на задние лапы и пошел как человек. В самом помещении было пыльно, в углах валялись перегрызенные крысы с вывернутыми внутренностями, огрызки мяса и кости. Шкафы перевернуты, ящики вырваны и брошены в центр грязной комнаты. На потолке качалась ужасающего вида люстра. Воняло сыростью, рассыхавшимися костями. Казалось, раньше это был магазин, но уже давно в нем не торговали ничем кроме страха и смерти. Глаза Вильгельма заслезились.

«Странно. Как же выбили стекла? Их ведь не побили, а будто аккуратно сняли. Это ведь дорогое удовольствие. Почему их никто не украл?» – подумал Вильгельм, запахнулся и огляделся. Казалось, в доме никого давно не было, но говорить вслух он боялся.

Лестница уже разваливалась, ступеньки, дырявые и трухлявые, совсем не ждали гостей на втором этаже. Ноги Вильгельма то и дело проваливались в гнилое дерево, новые ботинки покрывались царапинами. В воздухе летала пыль, густая и сыпучая, которая пленкой оседала на лице и в волосах. А следы шли наверх, уже на третий этаж, минуя второй, на котором, казалось, прошла сезонная распродажа. Распродали все: на огромном пустом этаже не осталось ни одной межкомнатной стены, даже пол кое-где разобрали. Лишь одинокий стул стоял у темного окна, словно дух дома все еще сидел там и смотрел на кошмар, который окружил его. На третьем этаже чернела в темноте единственная не сломанная дверь. Вокруг нее будто бы даже прибрано, пыль сметена в стороны. Вильгельм на цыпочках подошел к двери тихо постучал. С той стороны послышался кашель, странный, незнакомый Почитателю лязг и быстрые шаги. Дверь распахнуло нечто, на первый взгляд непохожее на человека.

– Добрый день, Господин, проходите, пожалуйста, я Вас ждал, – прохрипело существо, поклонилось.

– Ты? Как тебя… Что ты здесь забыл? – спросил Вильгельм, проходя в комнатку и оглядываясь.

На столике мерцал медный подсвечник, на креслах были разбросаны листки с какими-то схемами и списками, чернильницы без чернил и чернильные капли на подлокотниках, на диване лежала бутылка спирта. Везде горели свечи, а у кресел потрескивал поленьями камин. Пахло палью и чернилами.

– Вы называли меня Джузеппе, Господин, – учтиво сообщил уродец и прошаркал мимо Вильгельма.

– Я тебя называл? А как тебя на самом деле зовут? – спросил Вильгельм, прошел мимо кресла и посмотрел в окно. Улица все та же, люди уже вышли из домов и расходились так, словно позабыли о карете, недавно проехавшей мимо, и потеряли всякий интерес к незнакомцу, исчезнувшему в старом доме.

– Они его не замечают, Господин.

– Кого не замечают, Джузеппе? – Вильгельм отвернулся от окна и задернул пыльные, проеденные молью шторы.

– Дом, Господин, не замечают, – сообщил Джузеппе, наклонился, открыл ящик стоявшей в дальнем углу тумбочки и вытащил две чашки. – Я сделал так, чтобы они никогда не заходили внутрь.

– Это ты умно сделал, – сказал Вильгельм и еще раз оглядел комнату. Он чувствовал, что не заметил что-то важное, что-то, что могло бы помочь вспомнить Джузеппе и эту часть города. – Скажи, к тебе приходил кто-то из моих коллег?

– Ваших коллег, Господин? Других Почитателей здесь быть не может, – ответил Джузеппе, прошаркал к камину и вытащил откуда-то кипящий чайник. – Вы чай будете? Наверное, издалека приехали.

– Нет, нет никакого чая мне не надо. Ты… – Вильгельм перевел дыхание. Странное чувство, прежде редко просыпавшееся, вдруг вспыхнуло. Почитателю вдруг стало жарко. – А Ванрав или Годрик? Такие, тоже высокие, на меня похожие. Не приходили?

– Ванрав? Годрик? Я знаю эти имена, Вы рассказывали о них, – сказал Джузеппе, налил в чашку воды и громко хлебнул кипятка. – Но нет, ко мне не приходили Ваши подчиненные.

Джузеппе казался Вильгельму знакомым. Одна нога человечка короче другой, ростом он был ниже обыкновенного мужчины, но выше Нуда, из-за чего карликом его не назвать. Издалека его можно принять за скрючившегося старичка, согнувшегося, подметавшего рукавами пол. Маленькие глаза, острый, чуть загнутый к кончику нос и длинные, как у лемура, пальцы, которыми, наверное, удобно залезать в бутылки. На носу у него очки, а на пояске штанов прицеплен огромный свиток с чернильницей и голубиным перышком. Джузеппе, казалось, готовился к его приходу, убрался, даже поставил чайник.

Вильгельм сделал шаг назад.

«Надо пересмотреть состав формулы. Нельзя больше этот укол помощникам делать, слишком они становятся похожи на грызунов», – подумал Вильгельм и смог выдавить тихое:

– Ты отправил мне письмо?

– Я посредник. Мне прислали письмо, я ответил. А Вам, наверное, отправили следующее. Присаживайтесь, Господин, Вы выглядите уставшим, – будничным тоном проговорил Джузеппе.

Почитатель сделал еще несколько шагов назад, аккуратных, маленьких, и когда почувствовал, что ногой коснулся кресла, плюхнулся в него, даже не поглядев, что кресло не пустое. Вильгельм приподнялся, вытащил из-под себя чертежи.

– Это на топку, Господин. Давайте, я у Вас приму, – сказал Джузеппе, спрыгнул с кресла и протянул Вильгельму руку. Пальцы, казалось, похожи на длинные щипцы.

Вильгельм, мельком взглянув на схемы, протянул листы Джузеппе.

«Зачем ему схемы строительства космического корабля? Мои помощники не видят кораблей, на них действуют те же иллюзии, что и на людей. Они не видят даже многих моих гостей, никогда не встречаются с ними. Куда уж им до чертежей?» – пронеслось в голове Почитателя, но он мысленно дал себе пощечину. Он же ничего почти не помнил об этой части жизни. Кто знает, может когда-то он сам притащил схемы и разбросал их по комнате, а Джузеппе просто не решился убраться.

– Человек, который приходил ко мне с письмом, сказал, что должен готовиться к какому-то балу. Вы, кажется, тоже туда пойдете, – сказал Джузеппе, убрал чертежи под подушку на кресле, наклонился и попытался вытащить что-то из ящика рядом. На ногах он держался не очень уверенно.

– Да, это так похоже на Ванрава. Только он не человек, не путай. А то так и напишем в докладе, что мне важные письма люди пишут, – протянул Почитатель, оглянулся и заметил бутылку, стоявшую на столике у его кресла. – А потом будет говорить, что это он со мной встречался, а не ты. – Вильгельм взял бутылку, прочитал этикетку при свете свечи. Вино, почти такое же, какое он пару раз пил у себя в поместье.

Джузеппе дернулся, будто бы споткнулся о собственную ногу. Пламя свечей резко наклонилось, будто из-за дуновения несуществующего ветра.

– Вот, возьмите, Господин. Это передавал Ванрав, – вдруг сказал Джузеппе, вырвав Вильгельма из тумана мыслей. В руках он держал небольшой сверток и письмо, скомканное так, будто помощник нес его за щекой.

– Он не говорил, что там? – спросил Вильгельм и отложил бутылку. Что-то, завернутое в бумагу, потеплело.

– Нет, Господин. Говорил только, что Вы знаете, – ответил Джузеппе, застегивая куртку на все пуговки, хотя в помещении жарко.

Вильгельм легонько сжал сверток в руках – что-то маленькое и объемное было в нем, что горячо приветствовало Почитателя. Будто второй медальон лежал в тряпочке, отвечая жаром на каждое прикосновение.

– Хорошо, посмотрим, что он приготовил, – сказал Вильгельм сам себе, не обращая внимания на Джузеппе, который сидел в уголке у комода и не сводил глаз с Хозяина. Что-то мелькнуло в его глазах, одном желтом и другом – белом и мутном.

Письмо было и в самом деле написано Ванравом – его кривой и странный почерк, и язык, очень отдаленно напоминающий русский, скорее его смесь с их, родным. Все важные письма за Ванрава всегда писал его помощник, или же он просто печатал их на специальной Академской машинке подделки почерков. Но этот желтый лист, исписанный крупными буквами лишь с одной стороны, абсолютно точно написан им.

«Ты, конечно, удивишься, когда прочитаешь это, но поверь, что я не вру. Может, тебе будет легче узнать, что я сам чуть не уронил челюсть, когда узнал это в Академии. Надеюсь, ты все-таки сначала узнал, куда едешь. Местечко злачное, так себе место для променада, а твоя голова все еще должна оставаться на шее, если ты не забыл. Так вот, читай внимательно и, пожалуйста, постарайся без эмоций. Дело в том, Вильгельм, что тот камень, который все это время был у тебя в амулете, совсем на Артоникс, а его копия. Копия, которую сделал для тебя Ульман, а настоящий Артоникс хранил в сейфе в Академии на случай, если что-то случится», – Вильгельм прочитал эту часть про себя, но остановился, когда понял, что не мог контролировать дрожь в руках.

«Он ненастоящий», – прошептал он и почувствовал, как начал задыхаться. Если Ванрав не врал и настоящий камень, созданный для контроля над Землей был всего лишь копией, что мог делать Артоникс настоящий?

– Что-то случилось, Господин? – спросил Джузеппе, а Вильгельм словно вернулся на землю.

Почитатель зыркнул на помощника, проглотил горькую, казалось, даже ядовитую слюну и выдавил:

– Рабочие моменты. Обычно они всегда не очень приятные. – И решил все-таки дочитать до того, как и вовсе не сможет из-за переживаний держать листок в руках.

«Ты знаешь, что такое Артоникс. Ты знаешь, наверное, чего нам стоило выкрасть настоящий камень из сейфа. Не знаю, может, они уже заметили, а, может, сейфы нашего блока уже не проверяют, но пока все чисто. Как только ты окажешься дома, отдашь копию моему агенту, он передаст его мне. Потом придумаю, как отнести его на место настоящего. Так вот. Камень принадлежал Ульману. Он создал его для целей, которых никому не поведал. Всем он сказал, что камень был один и что он отдал его тебе, именно поэтому Захарри с Джуди удалось его достать и до сих пор быть на свободе. Я не буду долго напоминать тебе, что настоящий камень должен делать. Все эти годы копия позволяла тебе без всяких сложностей управлять Планетой. Представь, что может сделать настоящий. В сто, может, даже в тысячу раз больше сил. Только не переборщи, умирать не стоит.

Чтобы активировать его, тебе нужно капнуть немного плазмы в его центр. Надеюсь, ты помнишь, как это делается. Но в этот раз все сложнее. В копию достаточно было просто добавить биологический материал, а вот для этого камня нужно нечто большее. Артоникс должен стать частью тебя, он должен проникнуть в тебя, смешаться с урбанием внутри тебя, отобрать кусок тебя. Сам понимаешь, процесс соединения с камнем достаточно болезненный и опасный, так что я надеюсь, что тебе хватит ума не делать этого вдали от дома. Более того, многие годы никто не пытался связать себя с камнем, но это нам понадобиться. Без силы настоящего Артоникса ты не сможешь безопасно отправить Гаврилову на Шаттл, если она подойдет. Да и ты сам вряд ли выдержишь нагрузки, насколько слаб и жалок ты сейчас. Так что уж постарайся. Если копия смогла тебя перенести сюда, не значит, что и назад сможет. А если она взорвется… Что ж, нам всем будет несладко.

Встретимся на балу. Ванрав Херц».

Вильгельм сжал бумагу в пальцах и скатал письмо в шарик.

– Что-то не так, Господин? – Услышал Вильгельм словно через стену, так тихо, что и не разобрать.

Казалось, он видел Генриха Ульмана перед собой, будто он медленно выходил из темного угла комнаты в белой форме, с прежней, редко исчезавшей в их компании улыбкой, и говорил то же, что и раньше, когда что-то шло не по их плану:

– Жизнь ведь не должна всегда подчиняться нам, так ведь, Вельги?

Вильгельм зажмурился, попытался засунуть шарик письма в карман, но промазывал и просто положил его рядом с собой на кресло. Он закрыл глаза ладонями, но почувствовал, словно кто-то, как раньше, взял его за плечи и потряс.

– Не время лить слезы. Обман случается всегда, обманывают даже самые близкие, но нужно принять его и идти дальше. Никто не сделает это за тебя, – казалось, произнес кто-то в комнате, но Почитатель точно знал, что Ульмана на Земле не было. Его никогда не было на Земле. Его не было рядом так давно, что Вильгельм часто ловил себя на мысли, что Генриха и вовсе не существовало.

Но Артоникс сделал он – только он владел знаниями и умениями, которые могли бы запереть энергию нескольких Планет в один камень и даже создать его копию. Генрих писал научные труды об Артониксах, но никому их не показывал. В современности даже думать о таких камнях было нежелательно для Закона. Вильгельм опустил руки, провел пальцами по цепочке под рубашкой. Его камень, камень, который он считал величайшим подарком из всех, что дарили ему, все еще висел на шее.

– Он меня обманул, – прошептал Вильгельм, не сводя глаз с темноты в противоположной стороне комнаты. – Ты меня обманул.

– Кто обманул, Господин? – переспросил Джузеппе и спрыгнул с кресла.

– Ничего! – воскликнул Вильгельм и прижал к груди сверток, нагревшийся в бумаге уже так сильно, что обжигал пальцы. – Сядь, не надо… не надо меня трогать.

Но Джузеппе, казалось, вовсе не хотел слушаться. Он подошел к камину, достал из темного угла кочергу и поворошил угли.

– Что ты делаешь? Сядь и успокойся.

– Вам холодно, Господин? У Вас трясутся руки. Я хотел подбросить дров, чтобы вам не было холодно.

Вильгельм посмотрел на свои руки и понял, что даже не чувствовал, как его трясло.

– Нет, я… Это не твое дело, Джузеппе. Я, пожалуй, пойду. Если вдруг что-то важное, ты же, наверное, знаешь, где меня найти? – сказал Вильгельм, засунул письмо и Артоникс в бумаге в пришитые карманы и поднялся с кресла.

– Я знаю, но разве Вы не останетесь, Господин? – удивился Джузеппе и сделал шаг к Почитателю.

Вильгельм попятился к двери.

– Нет, нет, Джузеппе, я поеду домой. У меня срочные дела, такие срочные, что я не могу болтать с тобой. Приятно было встретиться, но… – Почитатель не выдержал и, словно подгоняемый неведомой силой, выбежал на лестницу так быстро, как никогда прежде не бегал.

Улица встретила его тишиной. Людей вокруг не было, даже следы, прежде окружавшие выходы из домов, казалось, замела пыль. Вильгельм побежал в сторону площади и спиной чувствовал, как Джузеппе смотрел на него из окна. Но Почитателя ничего уже не волновало больше камня. Еще немного, и Вильгельм бы достал его из свертка там. Но в этот раз он решил послушать Ванрава и доехать до дома.

Вильгельм увидел кучера у фонтана. Он стоял там, где Почитатель и просил его остановиться, и расчесывал гриву коня. Вокруг снова ни души, словно район вымер специально для того, чтобы Вильгельм мог исчезнуть.

– Домой! Быстро, домой! – воскликнул Вильгельм, запрыгивая в карету. Он так громко хлопнул дверью, что даже испугался. Что-то внутри него трепыхалось, словно бабочка с оторванным крылышком, пытающаяся взлететь в последний раз. Но любопытство пересилило страх.

Когда карета наконец тронулась, Вильгельм зашторил окна и аккуратно развернул сверток. Стоило Почитателю увидеть Артоникс, все сомнения развеялись. Ванрав не соврал – это определенно настоящий камень. По размеру он не больше тыквенного семечка, округлый и с небольшой царапинкой на поверхности, будто кто-то пытался его раскрошить, но не смог. Внутри темно-зеленого шара, по цвету напоминавший малахит, светилась маленькая сфера, одиноко бродившая по внутренней части камня и устало отбивавшаяся от стенок.

– Не может быть… – только и смог выдохнуть Вильгельм, так тихо и устало, что весь воздух, который был в его легких, будто покинул тело.

Глаза вспыхнули неестественно ярко, рука потянулась за ножом, спрятанным за голенищем сапога, чтобы сделать надрез на ладони, чтобы выпустить плазму, смешанную с урбанием, текшим по всему организму. Вильгельм не мог не смотреть на Артоникс – что-то в нем его манило, засасывало внутрь, где истошно билась о стенки камня сфера.

Всю дорогу до дома на Мойке Вильгельм грел Артоникс в ладонях, чтобы не выронить и не смотреть на него лишний раз. Почитатель словно чувствовал прикосновение Генриха Ульмана через камень. Казалось, Учитель был снова рядом, казалось, его часть в этом камне. Вильгельму становилось не по себе от одних только мыслей о том, почему его обманули. Может, Генрих хотел уберечь его от силы настоящего Артоникса. Может, считал, что Вильгельм не справится. Может, он и вовсе не думал, а просто сделал свой ход, как бывало чаще, чем Эльгендорф догадывался. Но спросить Генриха не получится.

Вильгельм выдохнул, прижался затылком к спинке дивана и зажмурился. Думать о том, чего уже никогда не увидишь, всегда тяжело. Но у Вильгельма было целых две причины не думать.

За окном полил дождь, да такой сильный, что Вильгельму показалось, что карету обстреляло градом. Но он не хотел думать ни о чем. Все мысли его обращались к камню, и терпеть жжение в ладонях было уже невыносимо.

Уже дома он быстро пронесся мимо слуг, поднялся к себе в спальню, где уже не было портного. Кровать показалась Вильгельму настолько мягкой, что он провалился в нее как в воду. Он быстро разделся до рубашки и штанов, достал из ящика нож, которым обычно чистил яблоки, и сделал аккуратный надрез на ладони. Плазма медленно капала на камень, а Вильгельм, словно завороженный, не думал даже ее останавливать. О капле и речи не шло.

– Ну давай же, давай, пожалуйста! Покажись! – отчего-то попросил Вильгельм, будто обращаясь даже не к камню, а к чему-то другому.

И вот, когда не только камень, но и колени Вильгельма покрыли капли плазмы, по цвету ничем не отличавшаяся от крови человека, камень загорелся. Так ярко, что Эльгендорфа ослепило, в уголках глаз выступили слезы.

Он будто услышал, как кто-то прошептал ему: «Засыпай». Вильгельм бы узнал этот голос, если бы не провалился в сон, не выпуская камня из ладони.

Стоило его глазам закрыться, в соседней комнате что-то зашуршало, раздался тихий хлопок, затем второй. Отворилась дверь, спрятанная за книжным шкафом. Из темноты вышли двое – стройный высокий блондин и могучий усатый мужчина в военной форме и кустистыми бровями. Сзади топтался еще кто-то, но не спешил заходить.

– Ты думаешь, мы правильно поступаем? Он ведь не простит, если узнает, – прошептал Годрик, обхватывая себя руками. В комнате стало очень холодно.

– Ты так переживаешь за ваши взаимоотношения, будто ты его лучший друг. Еще спасибо скажет, когда спасет Планету, – хмыкнул Ванрав и аккуратно дотронулся рукой до лба Вильгельма. – Ледяной. Надо бы последить за ним, а то и в самом деле подохнет. Камень-то может такие видения насылать, что наш хрустальный и не выдержит в одиночку. Слышал я, что даже Ульман чуть с ума не сошел, когда впервые Артоникс попытался к себе привязать камень. Хорошо, что у него не вышло. Тот еще камушек.

Годрик взглянул на Вильгельма, побледневшего, сливавшегося с белоснежными простынями. Лишь темные волосы, пятно плазмы на одежде и сиявший в руке камень выделяли его.

– И что мы будем делать? Просто следить? А если не справимся?

– Ты для начала спустись и скажи слугам его, чтобы не поднимались.

– А что я им скажу? – прошипел Годрик и снова взглянул на Вильгельма. Быстро отвернулся и даже, как показалось Ванраву, вздрогнул. – У вашего Вильгельма крыша поехала? Он ведь может орать. Они ведь придут.

– А ты подбери подходящие слова. Мы должны уследить за Вильгельмом. Не уследим – он умрет, – фальшиво спокойно ответил Ванрав, но его руки, расстегивавшие камзол, предательски дрожали.

– Он может умереть? – прошептал третий.

– Может. От такого может умереть кто угодно, – сказал Ванрав и сел у ног Вильгельма. – Давайте, что вы, смотреть будете? Наша судьба сейчас в этой комнате.

Они расположились вокруг Вильгельма. Годрик, после того как прибежал с первого этажа и запер комнату, положил голову Почитателя себе на колени, а Ванрав так и сидел у его ног. Третий путник все еще стоял, спрятавшись в темноте, и лишь сиявшие во мраке вдруг посеревшего Петербурга амулеты и посох напоминали о том, что там кто-то был.

– Давай. Ты же хочешь, чтобы ты когда-то смог его живым еще увидеть? Тогда делай свою работу! – зарычал Ванрав.

В немного проглядывавшем свете вечернего Солнца блеснула лысина, мутные глаза и одеяние, настолько бесформенное и белое, будто путник, опиравшийся на посох, не прошел ни дороги в этой одежде. Рука, обглоданная почти до кости, дрожа, дотронулась до скулы Вильгельма, провела по волосам, будто пытаясь узнать, направилась к шее, ключицам, а потом вернулась и дотронулась до глаз. Из рта вырвался выдох, такой рваный, будто путник разучился дышать. Губы растянулись в улыбку. Казалось, он готов расплакаться. Руки задрожали сильнее прежнего. Глаза, скрытые за поволокой тумана, прояснились.

– Он это, он. Хватит пялиться! Делай свою работу! Зря мы тебя из будущего что ли притащили? – рявкнул Ванрав.

Путник, взглянув на него с отвращением, собрал волю в кулак и проговорил настолько приятным и плавным голосом, будто все спокойствие мира было в нем.

– Лучше делай свою, Ванрав, и не мешай мне. Вы ведь для этого позвали?

Ванрав в ответ пробурчал что-то невнятное, но спорить не решился. Он даже не мог лишний раз смотреть на Норриса. Казалось, он в самом деле мог забить их палкой, на которую опирался, как и обещал еще в другой реальности. Проверять совсем не хотелось.

Когда путник уселся рядом с Вильгельмом и принялся читать какой-то заговор, Годрик, который все никак не мог оторвать взгляда, полного необъяснимой тоски, от Вильгельма, посмотрел в окно. За ним, в объятом тьмой Петербурге, краснела кровавая Луна.

– Начинается, – прошептал путник, положив руку с зажатым в нем камнем на сердце Почитателя. – Готовьтесь.

Вильгельм задрожал, будто его поглотила одна большая конвульсия. Из рта вырвался стон. Но, стоило руке путника аккуратно нажать на какую-то точку на груди Вильгельма – дрожь унялась.

– Норрис… – не сдержавшись, выдохнул Годрик.

– Что? – голос его все еще был мягким и текучим, как вода в степной реке.

– Спасибо, что не послал меня к черту, когда я пришел к тебе.

Путник хмыкнул. На мгновение в его лице мелькнуло что-то знакомое всем, находящимся в этой комнате, что-то юношеское и нахальное, но голос остался прежним.

– У меня еще будет время послать вас к черту и даже дальше за все, что вы сделали. Но сейчас замолчите и не мешайте. Если с ним хоть что-то произойдет – пожалеете, что не позвали раньше.

В их руках Вильгельм вновь застонал и скорчился от накрывшей его волны боли.

Глава двадцать вторая

Голова тяжелела, от пульсирующей боли в висках не помогали таблетки. Вильгельм не мог открыть глаза. Он долго лежал в тишине и темноте, аккуратными движениями ощупывая холодный пол пальцами. Через несколько минут Вильгельм уже слушал звуки цоканья по коридору, журчание воды в водопаде и тихое ворчание крысы в клетке. Но это все не то, что ему нужно было услышать. Он до сих пор смутно понимал, где находился. Тогда Вильгельм собрал волю в кулак, напрягся и изо всех сил дернулся на локтях вверх, к месту, откуда должен изливаться свет. В спине что-то громко хрустнуло, руки не выдержали тяжести онемевшего от лекарств тела, и Вильгельм свалился назад, но в этот раз уже ясно почувствовал, что лежал на чем-то мягком. Глаза раскрылись, но в помещении было мрачно. Непонятно: вечер, день или утро.

– Ну, одно ясно – я у кого-то в капсуле. Надеюсь, я здесь один, – произнес Вильгельм и еще раз попытался подняться. С третьего раза у него получилось. Длинные тонкие ноги коснулись холодного стеклянного пола, еще не нагревшегося и обжигающего. Вслед за первым прикосновением ступней к полу включился свет, и Вильгельм тут же зажмурился от ядовитого сияния ламп. – Да чтоб вас!

Когда боль утихла, он посмотрел вокруг и удивился: он был у себя в капсуле, но не узнавал ее. По помещению будто пронесся ураган: на полу валялись бумаги, мусор, пробирки и бутылка, от которой даже на большом расстоянии пахло лимонной настойкой. На полках стояли чьи-то туфли, над подушкой висел парик, прилепленный к стеклу. Обычно у него даже домашние работы были разложены в порядке выполнения.

Вильгельм приподнялся, подцепил бутылку с пола и понюхал. Он не ошибся – настойка, всегда ввозившаяся нелегально, которую, несмотря на Закон, все продолжали принимать. Вдруг в коридоре послышались шаги, кто-то начал медленно отодвигать дверь капсулы, впуская внутрь большой шар естественного света.

– Закройте, я же ослепну! – заверещал Вильгельм, пытаясь прикрыть глаза руками. Бутылка выпала, приземлилась на пол и даже не разбилась.

– Вставай! Ну и устроил ты, я от тебя такого не ожидал! – раздалось где-то впереди, но Вильгельм видел только силуэт в мягком свете.

– Норрис, закрой! – простонал Вильгельм, прижимая холодную руку ко лбу. – Пришел поиздеваться? Плохое время, зайди через пару дней, тогда поговорим о морали и нравственности или что мы там на социологии проходили.

Норрис рассмеялся, задвинул дверь и отошел к столу. Цепочка на его бедре глухо звенела, ударяясь о поясную сумку. Вильгельм разглядел у друга в руке бутылочку, но привычного порошка, над которыми в свободное от учебы и работы время работал друг, не заметил, только переливающуюся жидкость.

– На-ка, выпей. А то у тебя такой вид, будто не вечер веселился, а весь месяц. Тебе завтра выступать, если ты не забыл, – сказал Норрис, переливая бледно-зеленую жидкость в стакан и подавая его Вильгельму.

– А что мы вчера отмечали? – поинтересовался Вильгельм и влил в горло противную и приторную жидкость вкуса земли и грязи. Перед глазами все быстро-быстро прояснилось, а похмелье как рукой сняло.

Норрис помолчал пару секунд, а потом так рассмеялся, что Вильгельм чуть не поперхнулся.

–Что ты смеешься?! То же мне, друг называется! – воскликнул Вильгельм и поставил стакан на подлетевшую к кровати тумбочку.

Норрис, успокоившись, улыбнулся, в уголках темных глаз появились морщинки. Он достал из кармана таблетку, блеснувшую в мягком свете лампы фиолетовым, и положил под язык.

–Ты выступал в Зале Советов перед главными шишками Альянса и… – начал было Норрис веселым голосом, но Вильгельм его перебил.

– И меня освистали? – предположил Вильгельм, встал с кровати и, покачиваясь, пошел к клетке в другом углу комнаты. – Подожди, моя крыса голодная. Я, наверное, забыл ее покормить.

– Я вчера покормил. Ты был не в состоянии, – сказал Норрис и провел рукой по лохматым, словно недавно попрощавшимся с подушкой, волосам. – Тебя слушали в тишине, а потом, когда объявили голоса, оказалось, что ты набрал куда больше Джуди и Захарри. Ты этого не слышал, мы это тебе сказали. Когда прибежали за кулисы и чуть не задушили в объятиях вместе с Ульманом. Поздравляю, Вильгельм Эльгендорф. Теперь в документах будешь подписываться как Почитатель.

Мешок с кормом для крыс с тихим стуком грохнулся в клетку, а обезумевшая от счастья крыса Шу-Шу с красными от счастья глазами принялась набивать себе щеки привалившим счастьем.

– Ты ведь шутишь, да?

– Если бы шутил, наверное, смеялся бы. – Норрис улыбнулся. – Ты на самом деле Почитатель. Можешь у Ульмана спросить, если мне не веришь. Хотя я бы повременил. Ему твой вид не очень понравится.

Вильгельм оперся рукой о стену. Перед глазами смешались прутья клетки, шуршащая кормом крыса и вода в миске, уже позеленевшая.

– Но такого быть не может. Генри… Генрих же говорил, что мне не могут дать титул, я еще не достиг возраста…

– Ульман также рассказал, что наговорил на Советах такого о тебе и твоих учебных достижениях, что судьи бы проголосовали за тебя еще до представления. Вот на радостях и ты закатил вечеринку.

– А… А кто был здесь? – выдавил Вильгельм, сполз по стенке на пол, перевернулся и прижался спиной к прохладной стене. – Как же хорошо.

– Почти все наши знакомые, которые только смогли впихнуться в твою капсулу. Все, кроме Джуди и Ванрава. Сам понимаешь. Ну, а Захарри ты и не звал.

Норрис уселся рядом с Вильгельмом, простой командой на пульте приказал стене раздвинуться. За кроватью появилось окно, выходящее в зеленый сад, где младшие поколения разминались перед учебой. Стало быть, утро. Темный костюм Норриса, кое-где очаровательно и специально порванный, сплошь увешан железками, звеньями от цепочки и маленькими бутылочками. Одна из них, спрятанная в кармане накидки, тускло горела зеленым и свет виднелся даже сквозь ткань. Это было его изобретение: Норрис назвал его определителем эмоций, а в Академии в бланк заставили внести витиеватое и странное название, которое изобретатель сразу же забыл.

Они сидели и любовались искусственным садом, где в центре круглого двора росли высокие деревья, зеленели кусты стеклянных ягод и летали механические птицы. Младший выводок строем ходил по кругу и слушали лекцию учительницы о флоре. В каждом из дворов она была разная.

– Вильгельм. Ты веришь, что твоя жизнь уже не будет прежней?

Почитатель закрыл глаза. Он и подумать не мог, что когда-то сможет выиграть состязание, но, как оказалось, предсказания Ульмана сбывались всегда. Неизвестно, как Совету могла понравиться идея заселения Планеты видом, который уже выведен. Генрих говорил, что так Единое Космическое Государство затратит меньше материалов и времени на создание проекта, но Вильгельм до последнего ему не верил. Все-таки Советы всегда настаивали на новшествах, но, может, им, в общем-то, все равно, лишь бы сработало.

– Верю, но пока, наверное, рано говорить об этом. Еще много работы. Но я хотя бы могу делать, что хочу, и больше не слушать остальных.

Норрис улыбнулся, но вымученно, будто невидимые руки приподняли уголки его губ и заставили скривить рот. Он прекрасно понимал, что Почитатели – самые несвободные из всех существ Альянса, уступавшие в своей несвободе разве что работникам Альбиона и заключенным. Знал, какие козни строят против него поверженные, но напоминать другу об этом совсем не хотел. Пусть радуется, пока может.

– Держи, держи его! Кажется, опять начинается! Да что ж это такое! Что он там видит? – взвыл Ванрав.

Дом на Мойке погрузился в напряженное и напускное спокойствие. Все служащие усыплены до утра Годриком, когда он понял, что спокойно сидеть на первом этаже они не могут, а над строением висел купол, сдерживавший энергетические выбросы, который несколько часов старательно натягивал Норрис.

Кошмар продолжался уже час. Вильгельм кричал, стонал, восклицал на родном языке так, что никто не мог толком понять, что он говорил, и дрожал. В уголках рта показались красные пятна.

– Норрис, почему он так реагирует? – прошептал Годрик и закрыл Вильгельму уши, когда он снова закричал.

– Я не знаю, – в тон ответил Норрис. – Он может видеть что угодно, даже то, чего с ним не было. Мы никак не узнаем.

Эльгендорф что-то сдавленно промычал, зарычал. Его мелко затрясло, на лбу выступила испарина.

– Думаю, это только начало, – сказал Норрис и зажмурился. Он не мог вытянуть боль Вильгельма, но чувствовал, словно немного разделял ее с другом.

Каждый в комнате, несмотря на прежние разногласия, молча надеялся на то, что и Вильгельм, и Норрис переживут эту ночь.

Академия – колыбель умов и талантов, самое богатое место мира и самое известное, встретила Вильгельма приветливым шумом воды в озере, над которым находился космодром. Как только обе его ноги ступили на стеклянную поверхность, летательный аппарат растворился в воздухе, оставив после себя маленький ключик с номером. Космодром находился у «корней» Академии, построенной в форме огромного дерева, которые когда-то росли на самых первых Планетах до того, как все жители переселились на Шаттлы. Ниже простирались лаборатории, длинные белоснежные коридоры с кучей дверей и еще больше секретов, создававшиеся для того, чтобы секретов не было.

Вильгельм направился к лифту мимо парка, школы и комнатой отдыха на учеников. Пели птицы, где-то он увидел фиолетовую кляксу с крыльями. Так выглядели жители одного из Почитателей прошлого, несколько десятков образцов которого сохранили. Подойдя к кругу, где стояли лифты, Эльгендорф приложил палец к панели идентификации личности. Она засветилась, его имя и статус появились на экране. Из пола высосалась большая капля, окутала его с головой и заперла в большой пузырь, на стенке которого почернел кружок микрофона.

– К Генриху Ульману, – четко произнес Вильгельм. Капля, переварив информацию за пару мгновений, взмыла ввысь.

Капля с запертым в ней Вильгельмом неслась наверх, пролетая ветви кабинетов и классов, сучки лаборантских и почки переговорных. С мостиков, соединявших коридоры, длинные разноцветные растения с разных Планет. Лифты летали туда-сюда, переносили работников с одного этажа на другой. Академия утопала в зелени и травах, но пахла медикаментами и химикатами.

Капля плюхнулась на стеклянную платформу, растаяла и потекла вниз, чтобы потом всосаться в пол до нового вызова. Вильгельм отряхнулся, посмотрел на себя вотражение стекла. Пригладил волосы, поправил воротник белой рубашки и, выдохнув, постучал в сверкающую дверь с надписью «Личный кабинет Г.Ульмана». Из глазка вылетел жучок, облетел вокруг Почитателя пару раз и влез обратно в дырку. Через несколько секунд двери бесшумно открылись: сначала внешние, потом и внутренние.

Внутри кабинета жарко, журчал водопад, среди лиан и цветов поблескивали пробирки и клетки с первыми выведенными образцами. За комнатой-теплицей пряталась лаборантская, где обычно проходили их уроки. Несколько парт, учительский стол и левитирующая доска, которая сейчас валялась у стула Ульмана. Он не преподавал уже несколько лет. Вильгельм закрыл глаза и вспомнил те дни, когда этот кабинет был ему вторым домом. Он коснулся своего с Норрисом стола, на котором были вырезаны их имена. Они любили бывать на дополнительных занятиях Ульмана вместе, но потом Вильгельм стал ходить один. Норрис заинтересовался механикой, а Ульман посчитал, что подобные увлечения будущему Почитателю не слишком важны.

– Вильгельм? Это ты? – раздалось из-за закрытой двери в другой части класса. – Заходи, у меня для тебя сюрприз.

Вильгельм, проверив, все ли пуговки застегнул на белой рубашке, которую ему приказали носить после получения титула, к удивлению для себя сделал глубокий вдох и открыл дверь, на которой большими буквами было написано «НЕ ВХОДИТЬ НИ ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ».

В личной кабинете Ульмана всегда холодно, и руки Вильгельма сразу же покрылись мурашками. Генрих говорил, что любил контраст температур – помогает проснуться даже в самый сложный день. Комната Ульмана, как и все комнаты в Академии, белая. И там, и здесь стояли растения в горшках, на каждом приклеен электронный паспорт – новые образцы, которые Генрих выводил специально для Вильгельма и его Планеты. Гостиная, по совместительству и кабинет, была не такой уж большой: помимо горшков и кадок с деревьями и кустарниками там стоял диванчик, а стеклянной плитой шумел маленький водопад, а у дальней стены мерцал под зелеными лианами бар. Все свободные стены забиты шкафами с электронными фолиантами по всем дисциплинам за все время. У Ульмана пока не было никаких запретов, и библиотеки он бессовестно обворовывал. У окна, растянувшегося во всю стену, стоял стол с двумя стульями, заваленный чертежами и расчетами. За ним, сидя к Вильгельму спиной, сидел и Генрих Ульман.

– Здравствуйте, Профессор Ульман, – поздоровался Вильгельм и слегка склонил голову, в знак уважения, как учат на начальных курсах, и улыбнулся. – Я пришел немного раньше, извините.

Голова Ульмана дернулась, будто он беззвучно рассмеялся, но плечи его, скрытые за тканью халата цвета горького шоколада даже не пошевелились.

– Это мне пора обращаться к тебе как к начальству, – насмешливо, но с присущей ему холодной и сдержанной строгостью сказал Ульман, откладывая исписанный лист на стол.

Вильгельм хотел подойти к нему и сесть напротив, но Ульман его опередил и поднялся с места, аккуратно поправив халат.

Он был на голову или даже на полторы выше Вильгельма. Лицо Генриха Ульмана, казалось, сделано по геометрическому чертежу: правильные симметричные черты, острый подбородок, тонкие прямые губы и большие ясные глаза. Непослушные пряди он заправлял за уши. На носу, ровном и покрытом еле заметными точечками, покоились очки, почти прозрачные, если бы не посеребренная окантовка дужек. Он их никогда не поправлял, редко снимал. Для чего они Ульману, Вильгельм не знал. Со зрением у всех на территории Единого Космического Государства не было проблем уже многие годы после того, как корпорация врачей офтальмологов решила исправить весь брак конвейера и провела тысячи операций всем, у кого находились хотя бы какие-то отклонения от нормы. Однако об очках Ульмана никто не спрашивал. Он мог сконструировать и свои, для целей, которыми ни с кем не делился, но должность его настолько почетна, что расспрашивать его не решались.

– Проверка связи, Генри. Я думал, что нас могут подслушать.

– А я уже подумал что ты напился и меня позабыл, – Генрих хмыкнул и посмотрел на Вильгельма так, что новому Почитателю вмиг стало стыдно.

– Да я и не напивался, – ответил Эльгендорф и почесал вдруг занывшую болячку на шее, а Генрих Ульман улыбнулся.

Улыбка его казалась Вильгельму странной. Даже для Эльгендорфа, друга и подопечного, она всегда была немного холодной и отстраненной, за исключением особенно радостных моментов, когда Генрих улыбался так, будто ему вновь исполнялось пять Космических лет. Обычно же казалось, словно Ульман лишь заставлял себя улыбаться, с трудом преодолевая барьер из надменных скул и холодных глаз, взгляд которых приводил учеников в ужас.

– Ты принимал таблетки, которые я тебе дал? Они помогут усмирить боль, – сказал Ульман. На лице Ульмана вновь появилась маска безразличия.

– Сегодня? Сегодня у меня по плану не стоит.

– Думаю, я перепишу твой план. Не помешает, – ответил Генрих и, вдруг холодно усмехнувшись, поправил воротник рубашки и поманил Вильгельма за собой, в личную комнату, еле заметным кивком головы.

Вильгельм, конечно же, пошел следом.

Спальня Ульмана была вдвое больше гостиной и разделялась на место для кровати и место для работы, отгороженное зеркалом. Пройдя мимо заправленного черным покрывалом ложа, на котором спокойно могло бы расположиться шесть существ среднего размера, они зашли за зеркальную поверхность и оказались в комнатке, где вся стена была окном. В спальне Ульман создал себе хотя бы немного личного пространства, где за ним бы не следили. Впрочем, у многих работников были способы спрятаться от посторонних глаз. В этом все постоянные жители Академии, занимавшие высокий пост, преуспели.

– Вот, смотри. Как думаешь, кто это? – спросил Ульман и, повернув какой-то рычаг, вытянул из пола клетку.

Вильгельм пискнул.

За голографическими прутьями сидело нечто. Это что-то было похоже на грызуна, но было настолько большим, что никак не казалось собратом крысы Вильгельма, которая стояла у него в углу и была выведена другим Почитателем еще задолго до рождения Вильгельма. Нечто, размером с Эльгендорфа, имело огромные круглые глаза и длинные пальцы. У существа не было губ, а изо рта торчали треугольные зубы и капала слюна. Ноги три, но одна из них почему-то закручивалась в колечко. Существо хрипело, будто пытаясь что-то сказать, но на членораздельную речь его попытки совсем не были похожи.

– Это что такое? – прошептал Почитатель и сделал шаг назад.

– Результат моего эксперимента. – Ульман улыбался. – Подойди, он не кусается.

– Ни за что! – воскликнул Вильгельм и уже было направился прочь, но Ульман поймал его капюшон накидки и подтянул к себе.

– Пойдешь. Почитатель должен быть бесстрашным. – Ульман похлопал ученика по плечу и подпихнул его к клетке.

– А что мне делать-то с этим? Что это вообще? – заикаясь, спросил Вильгельм, а Ульман рассмеялся. – Эй, это не смешно!

– Смешно. Ты даже не представляешь насколько! – заявил Ульман, в мгновение успокоившись и вновь приняв вид Учителя, а Вильгельм засунул руки в карманы брюк.

– Вильгельм, я уже говорил тебе, как меня раздражает, когда ты растягиваешь карманы на штанах? – произнес Ульман, медленно выговаривая каждое слово. Вильгельм, ощутив холодок, пробежавший по спине, быстро вытащил руки из карманов. – Отлично, молодец. Вот, возьми. Это один из корнеплодов, которые мы вывели с Норрисом для Земли. Дай ему, а я расскажу тебе, что это.

Вильгельм взял странный круглый корнеплод в руки, попробовал сжать его, но он оказался твердым и пах как что-то совсем несъедобное. Эльгендорф закрыл глаза, сделал шаг вперед, но стоило ему поднять глаза и взглянуть на существо в клетке, как еда упала к ногам, а Почитатель отскочил в сторону.

– Давай, я тебе покажу. Оно тебя не съест, – с легким раздражением произнес Генрих и, преодолев расстояние между ними в один шаг, поднял корнеплод с пола и подошел к клетке. Эльгендорф вздрогнул.

Генрих подошел к клетке почти вплотную, спокойно вытянул руку и просунув ладонь с зажатым пальцами корнеплодом между прутьями. Существо обернулось и, оскалившись, подошло к стенке и вытянуло лапу.

Все это произошло настолько быстро, что Вильгельм успел только вскрикнуть:

– Осторожно!

Существо же посмотрело на Ульмана, чуть наклонило голову, словно изучая его лицо, протянуло руку, не касаясь пальцами ладони Генриха, взяло корнеплод.

– Хочешь покажу еще интереснее фокус? – спросил Ульман, не оборачиваясь, и, не дожидаясь ответа, отошел к столу, вытащил из ящика ножик с закругленным кончиком и протянул существу. Оно, словно и не удивившись, взяло и нож, а потом медленно начало чистить корнеплод.

– И? Что тут страшного? – спросил Ульман уже другим, мягким, голосом, словно объяснял что-то ребенку.

Вильгельм не знал, что и ответить. Он подошел к клетке и смотрел на неизвестное ему животное, на очередное чудо, сотворенное Генрихом Ульманом.

– Я просто трус, – признался Почитатель.

Ульман положил ладонь на плечо Вильгельму.

– Не трус. Просто тебе еще есть, чему научиться, – ответил Генрих и улыбнулся, а Вильгельм, собрав волю в кулак, все-таки подошел к клетке и, зажмурившись, протянул руку существу.

Сквозь чуть приоткрытые веки он увидел, как животное подошло к нему, обнюхало руку и, не найдя в ладони ничего интересного, отвернулось и отошло в другую сторону клетки. Чистить корнеплод ножом ему нравилось больше, чем быть частью неинтересной компании ученых.

– Я ввел ему тот ген, который мы бы хотели попробовать ввести образцам. Конечно, его ждет множество доработок, но у него есть успехи в развитии мелкой моторики. Также я заметил на аппаратах активную умственную деятельность. Думаю, оно нас понимает, может, не все, но что-то. До того уровня развития разума, который нужен нам, конечно, еще работать и работать, но это уже существо, обладающее развитым мозгом. Я отправил результаты в лабораторию, но ответа пока не прислали. В любом случае, Вильгельм, это уже большой шаг для нас, – рассказывал Ульман, когда они сидели на кухне и пили травяной напиток, ингредиенты которого Генрих выращивал в лаборатории.

– Это удивительно, Генри, – вздохнул Вильгельм и отставил чашку. – Но почему ты не сказал мне, что собираешься проводить такой эксперимент? Ты говорил, что не будешь ничего от меня скрывать.

Ульман, сделав приличный глоток напитка, тоже отставил чашку. Его кожа в свете потухающего естественного света казалась почти белой, а не шее его проглядывали фиолетовые и голубые прожилки.

– Запомни, Вильгельм. Все, что я делаю для тебя, вне зависимости от того, как ты узнаешь об этом и когда узнаешь, все делается только для твоего благополучия, – сказав это, Генрих улыбнулся. – Ты был занят, мы все были заняты. А этот эксперимент длится уже долго. Я решил попытаться.

– Я понимаю, Генри. Но я ведь Почитатель. Я должен все делать, а не ты! – сказал Вильгельм и отвернулся. За окном уже темнело, и на всех этажах балконов, выходивших в парк, зажигались огни.

– У тебя еще будет время проследить, как эти создания подтвердят нашу теорию. – Генрих улыбнулся. – На тебя возложена миссия, Вельги, миссия, результат которой может разрушить всю философию Единого Космического Государства. Если они, если эти существа обретут разум, подобный нашему, смогут создать новый… Вельги, Вельги ты представь, что будет! – восторженно прошептал Генрих. – Это разрушит все, на чем зиждется…

Вильгельм огляделся и почувствовал, как холод пробежался по спине. Даже в комнате, защищенной от прослушиваний и подглядываний, ему казалось, что за ними наблюдают.

– А если не получится? Я ведь должен участвовать, – прошептал Вильгельм.

– Ты гений, Вельги. А мы – твои помощники. Ты даешь нам идеи, а мы делаем. В этом наша работа. – Генрих положил свою ладонь на ладонь Вильгельма, легонько сжал и отпустил. Холод перстней, которые Ульман носил, обжег, но холод быстро сменился приятным теплым ощущением знакомого прикосновения. У Вильгельма был один похожий перстень, но он не выглядел таким же важным и внушительным, как перстни Учителя.

– В том-то и дело, что гением я себя совсем не чувствую, – сказал Вильгельм, сдув непослушную прядку с носа и повернулся.

– Ни один настоящий гений не считает себя таковым. Чаще всего, они только и делают, что сомневаются. Уверен в себе глупец, который только и может быть уверен в том, что ничего не знает. Совершенству нет предела, как нет предела знаниям, но только умный понимает это. Поверь мне, с тобой все нормально. Ты все делаешь правильно. Ты принимаешь такое участие, какое не принимал ни один из Почитателей. Обычно они дарили идеи, а ты ведь стараешься помогать всем, чем можешь. Но ты учился, Вельги, ты был занят, но все равно находил время на создание проекта, расчеты, эксперименты. Ты устал. Пора отдохнуть и дать поработать нам с Норрисом. Успеешь еще намучиться, когда придется управлять Планетой. Ты и так много сделал.

Они допивали теплый травяной напиток. Цветы, растущие в горшках, медленно закрывали бутоны.

– Тебе хотя бы немного легче стало? Почему ты сегодня без перстня? – спросил Ульман, когда чайник опустел. Вильгельм смотрел в окно, не отрываясь.

– Я забыл его надеть, а утром у меня болела голова. Я боялся, что потеряю его.

– Но тебе легче?

Вильгельм вздохнул, почесал зудевшую болячку на шее и ответил:

– Легче. Легче, Генри. Благодаря тебе.

Генрих улыбнулся. В улыбке его промелькнуло что-то безумное.

–Хорошо. Тогда я сделаю тебе еще один.

– Скопируешь для меня все свои перстни? Тогда мы будем как близнецы, а ты же знаешь, как Единое Космическое Государство борется с одинаково выглядящими? – усмехнулся Вильгельм.

Ульман же всего лишь улыбнулся, и разгадать его улыбку Эльгендорфу было не под силу.

– Глупый ты. Гений, но глупый. Гении тоже бывают глупцами. Именно поэтому им и нужна помощь…

Часы пробили какой-то час, но никто из троицы не собирался на них смотреть.

Вильгельма нельзя упускать из виду, и хотя сейчас он казался спокойным, безмятежность эта проявлялась только физически. Судороги, мучившие тело еще пару минут назад, утихли. А на губах его расцвела такая улыбка, что у Годрика даже испарина на лбу выступила. Было в этой улыбке что-то от безумного Вильгельма, которого уже давно никто не видел.

– Уложи его на подушку пока. У тебя синяки от его ударов будут, – сказал Ванрав, который решил немного попить. Он в несколько глотков выпил графин воды и переключился на воду из вазы.

– Лучше не надо, – ответил Годрик. – На кровати мы не поместимся. Уж лучше так. А сидеть у меня на коленях все равно никто не собирался.

Норрис дотронулся до мокрого лба Вильгельма, понадеявшись, что все закончилось, но Почитатель задрожал, выгнулся и вновь застонал.

Глава двадцать третья

– Нет, нет, нет. Это исключено. Вильгельм, не заставляй меня думать, что ты выжил из ума! – в который раз повторял Ульман, расхаживая по комнате из угла в угол. – Ты, конечно, свободен в плане выбора, но ведь просто копаешь себе яму. У всех Почитателей команда работников в пятьдесят и это минимум! А ты хочешь поручить все нам с Норрисом?

Прежде они вдвоем сидели на балконе капсулы Ульмана, выходящей на долину водопадов. Пахло свежестью, цветами и химикатами. Огромный двор между сучьями личных комнат Академиков похож на оазис, а вверху, где натянут стеклянный потолок, сияла проекция взрывающейся звезды в замедленной съемке. Ученые просидели на балконе немного, до того, как Вильгельм начал зачитывать свои предложения. Ульман не выдержал и двух пунктов, ушел в комнату и принялся громко читать нотации.

– Я только вам доверяю. Я хочу, чтобы Мир был разделен между нами! Почему это плохо? – возмущался уставший спорить Вильгельм, который лежал на столе, уронив голову на сложенные руки.

– Да потому что ты даже представить не можешь, сколько там работы! Мы никак не справимся втроем, как бы мне не хотелось этого, – повторил Ульман, подошел к Вильгельму и воскликнул почти над его ухом. – Это безрассудство! Понимаешь?

– Если никто до меня так не делал, не значит, что это невозможно! – пробубнил Вильгельм в стол. – Я поеду туда, как только получу разрешение, и сам решу.

– Сам, сам, сам… Тобой движет максимализм, Вильгельм. Ты не сможешь жить там, в пустоши. Ты с ума сойдешь от одиночества!

– Я знаю, но я решил. Буду первым Почитателем, который пройдет путь становления своей Планеты вместе с ней. Представь, вот прилечу через пару тысяч лет, а вы меня и не узнаете! – заявил Вильгельм, поднял голову и взглянул на Ульмана так, что он сразу же вернулся внутрь.

– Вильгельм! Опомнись! Ты никому лучше не сделаешь! – крикнул он из глубины комнаты, хлопнул дверкой шкафа и добавил. – Ты же не дурак!

– Ты не называл меня дураком, – пробубнил Вильгельм и отвернулся.

Ульман, словно осознав, что ляпнул, вернулся, сел на соседний стул на балконе и сказал:

– Я не считаю тебя дураком, Вильгельм. Я не считаю тебя дураком с дня нашей встречи. Вспомни, как мы познакомились. Разве я считал тебя дураком?

– Ты? – Улыбнулся Вильгельм. – Я думал, что ты считаешь меня кем-то похуже.

Ульман тоже улыбнулся.

Вильгельм помнил день, когда они познакомились. Тогда, перед дверью лаборатории генетики и биологии, толпа учеников походила на дрожащий кустик. Кто-то судорожно проверял принадлежности в сумке, кто-то топтался на месте и успокаивался как мог. Но Вильгельм ждал, с нетерпением ждал. Он многое слышал о Профессоре Ульмане, его интересных методиках и строгом нраве. Вильгельм знал, что проходят на первом курсе, и был готов ответить на некоторые вопросы, которые смог понять по методичке.

Но Ульман будто и не спешил. Обычно преподаватели не опаздывали, но Генрих Ульман, наверное, считал, что правила писались не для него. Или, может, он не хотел вести урок в чужом кабинете.

Вильгельм обернулся, поискал взглядом Норриса, но когда увидел, что друг занят разговорами с одногруппницей, решил не вмешиваться. В другой ситуации Эльгендорф, может, подошел бы, но Норрис так увлекся болтовней, что даже смеялся, похлопывал одногруппницу по плечу, а она, казалось, была готова схватить его за руку и утащить куда-то подальше, чтобы поразвлечься. Вильгельм осмотрелся, но не увидел никого, с кем бы мог поговорить, и, прислонившись спиной к стене, опустился и присел на корточках. Из сумки он вытащил тонкий блок, который ему выдали в библиотеке, нашел в списке книг свою любимую и начал перечитывать одну из глав в середине. Вильгельму казалось, что прошло всего несколько минут, но тихое постукивание подошвы перед ним вдруг вернуло его в реальность.

– Меня еще никогда не приветствовали в такой позе, – с расстановкой произнес голос. Вильгельм испуганно дернулся и, попытавшись встать, упал, выронил книгу из рук. Сзади послышался смех однокурсников, который быстро стих, видимо, не без помощи Норриса.

– Извините, пожалуйста, я не нарочно, – прохрипел Вильгельм, с трудом перевернувшись на бок – растущее ребро, за которое он уже расписался, хотя и не должен был, кололо. Снова послышался смех. Эльгендорф зажмурился.

Громче всех смеялся Ванрав, староста не их курса, а того, который был старше. Годрик молчал, но и предпринимать ничего не хотел. Они с Ванравом должны были только привести младший курс и уйти на занятия, но задержались. Тут было интереснее, чем на контрольной.

– Не нарочно отдаете мне поклоны? Не стоит, – отчеканил Генрих Ульман, а Вильгельму показалось, будто его ударили наотмашь. – Когда перестанете изображать жука, ступайте ко мне в кабинет. Поговорим.

Профессор Ульман увел класс за собой, и, как только толпа скрылась за дверьми, Вильгельм почувствовал сильные руки Норриса у себя на поясе. Друг с трудом поставил его на ноги, а Вильгельм снова скрючился от ноющей боли в груди.

– Что? Опять ребро? – прошептал Норрис и огляделся. Никого в их отсеке не осталось.

– Наверное, опять кости не принимают этот урбаний, – прошипел в ответ Вильгельм и зажмурился. Обычно замена костной ткани у всех жителей проходила без неприятностей, но ему в этот раз не повезло.

– Тебе надо в медпункт, без разговоров. Срочно, Вильгельм!

– Норрис, иди на урок. Мне сказано идти в кабинет, а он наверху. По пути заеду. Не хочу, чтобы и у тебя были проблемы с Ульманом. Иди, иди давай. Записи должны быть хотя бы у кого-то. У меня есть время, что-нибудь придумаю.

Норрис с недоверием посмотрел на друга, но, встретившись с ним взглядом, пересилил себя и совесть и поплелся на урок как в тумане.

Когда хлопнула дверь, Вильгельм облокотился на стену, глубоко вздохнул и поднял книгу с пола. Грудь ныла, острый кончик ребра упирался в кожу изнутри. Ему меняли позвонок, но он не болел так долго. Он почти не чувствовал, как урбаний заполнял пустоту в его позвонке. А ребро словно не хотело расти так, как должно было.

Решив, что делать все равно нечего, Эльгендорф потащился к лифту, который бы увез его подальше от лабораторий. На первых этажах Академии холодно – генераторы тепла здесь не включались, чтобы не испортить материалы. Площадки, где можно найти лифты, терялись в темноте в отдалении от основных блоков, которые находились в окружении дверей кабинетов. Вильгельм прислонился к влажному полу руками, дождался появления капли лифта, поежился. Назвал пункт назначения, но в доступе ему было отказано.

– Этот кабинет не принимает Вашего имени. Пройдите регистрацию в кабинете, – просипел голос лифта. Вильгельм, поднялся, топнув ногой, приказал капле отвезти его на этаж, на котором располагался кабинет. На эту просьбу лифт отреагировал молниеносно, взлетел над полом и понесся ввысь.

Эльгендорфу в миг поплохело, пролетали этажи, запахи, отдаленные звуки, а по горлу начала подниматься тошнота. Казалось, это длилось вечность, но лифт доставил Вильгельма на нужный этаж за полминуты. Обессилев, парень почти вывалился из кабины и уселся на лавочку, стоявшую в тени огромного фиолетового деревца в горшке. Перед глазами темнело от боли – казалось, новое ребро уже начало дырявить кожу, но Вильгельм не двигался, не звал на помощь, хотя надо бы. Медицина – одно из направлений обучения, в котором он был полнейшим тупицей.

– Ученик, Вам плохо? Как вы себя идентифицируете? Почему вы не на занятиях? Это прописано в Законе! – Раздался писклявый голос сверху, но Вильгельм, сидел скрючившись, не реагировал. – Отвечайте! Вы должны отвечать, как говорится в Законе.

– Мне, я… – прошептал Вильгельм и с трудом приподнял голову, чтобы хотя бы увидеть, кто с ним разговаривал. – Вильгельм Эльгендорф.

– Вильгельм Эльгендорф? Вы же должны быть у Профессора Ульмана! – В писклявости послышались нотки, знакомые Вильгельму. Учительница астрономии и космической физики, Профессор Худи-Джамантс, которая была еще и его куратором. – Вам плохо? Отвечайте коротко: да или нет.

– Да. Подождите, что-то… – прохрипел Вильгельм, засунул ладонь под одежду и пощупал грудь. Когда он вытащил руку и посмотрел на пальцы, увидел, что они окрасились красным.

Профессор подбежала к нему быстро, и Вильгельм бы удивился, если бы перед глазами не закружились лавочки, переходы, растеньица в горшках и висящие в воздухе светильники, а по горлу снова не поднялась тошнота.

– Превеликая Академия! Это плазма! Вам нужно в медпункт, Вильгельм Эльгендорф! Давайте, я помогу, если Вы согласны. – Заморгала она единственным глазом. Вильгельм вяло кивнул, и тогда Худи-Джамантс помогла ему встать. – Ваше ребро продолжает расти, а вы не обращаетесь за помощью? Вильгельм Эльгендорф! Вильгельм Эльгендорф, говорите со мной! – продолжала причитать она, но в глазах Вильгельма потемнело, и он обмяк в тонких руках преподавательницы.

Очнулся он в белом кабинете, пропахшем лекарствами, настойками и урбанием, который сам по себе не должен иметь запах, но в больничном отделении с ним делали что-то такое, отчего он начинал источать вонь чего-то тухлого и жареного. Вильгельм посмотрел на себя под одеялом – грудь стянута специальным бинтом, руки истыканы капельницами, над головой висела медицинская проекция тела и развернутая анкета.

Вильгельм попытался подняться, но не смог. Грудь сдавила повязка, ноги затекли так, будто лежал он уже много дней. Даже сжать пальцы в кулаки он не смог.

– Вам нельзя вставать, Вильгельм Эльгендорф. Ваш случай не тяжелый, но неприятный. Операция заняла чуть больше времени, чем мы рассчитывали. Мы обновили ваш урбаний. Прежний начал конфликтовать с организмом, – проговорила голограмма доктора, появившаяся у кровати. Бесформенное белое нечто, говорящее сгенерированным программой голосом. Один голос на всех. – Отдыхайте, через пару часов можете идти. Не забудьте расписаться в регистратуре, что не имеете претензий к лечению. Но прежде у вас посетители.

Эльгендорф тихо выругался, с трудом приподнял голову и сразу же опустил, вдавил затылок в подушку, но исчезнуть не сумел. Руки задрожали, а к горлу подступил ком.

В дверях палаты стоял Генрих Ульман собственной персоной в типичном одеянии Профессоров Академии – костюме белого цвета. На шее у него, как и у всех его коллег, прицеплен ошейник из специального железа, а от него к воротнику куртки шла полоса мерцающих шариков. Каждый шарик – изобретение или важный вклад в развитие науки. Шариков на украшении Генриха Ульмана было так много, что Вильгельм долго не мог их сосчитать.

– Рад тебя видеть, Вильгельм. Ведь так тебя зовут? – начал Ульман, медленно направляясь в сторону больного. – Я не ожидал увидеть тебя здесь после твоего первого урока, который, к слову, даже не успел состояться.

Вильгельм молчал.

– В кабинете тебя не было, так что я проверил базу данных Академии и, прошу меня извинить, был ошеломлен результатом. Это с каких пор на уроки ходят временно освобожденные?

– Я не временно освобожденный! Со мной все хорошо, – с чувством прохрипел Вильгельм, ежась под одеялом, но, встретившись с разъяренным взглядом Профессора, вздрогнул и отвернулся. – Простите, что так вышло. Я не хотел приносить неудобств.

– Оказывается, ты уже обращался к врачам после достройки твоего ребра неделю назад, – сказал Ульман, сделав пару шагов к кровати Вильгельма и приглядевшись к его медицинской анкете. – Чего ты хочешь добиться? Ты хочешь быть обузой для общества? Ты так рвался попасть ко мне на урок, что решил пожертвовать собственным телом? Ты же знаешь, что квот на новые тела не выдают?

– Знаю.

– А почему ты не можешь послушать приказа врача? Что происходит, Вильгельм?

Вильгельм, которому уже некуда было спрятаться, присел, облокотившись на подушку, и посмотрел на руки. К венам маленькими каплями устремлялись укрепляющие лекарства. Генрих Ульман называл его по имени. Даже его одногруппники редко называли его первым именем – только для Норриса он всегда был Вильгельмом.

– Профессор Ульман, у меня аллергия на разбавленный медицинский урбаний, так говорят врачи. Они говорят также, что он, даже в маленьких дозах, может нанести вред моей нервной системе и даже мозгу, а чистый урбаний просто так не достать. Но жить совсем без него тоже не могу, если при программировании моей модели кто-то не досмотрел и забыл добавить какой-то ген, который до сих пор найти не могут, – проговорил Вильгельм так, словно готовил речь все эти часы. – Мне нужно учиться в любом состоянии. Я хочу стать Аспирантом, а туда нужно сдавать очень сложные экзамены. Без подготовки это невозможно.

Генрих Ульман, казалось, был поражен. Он долго смотрел на Вильгельм изучающе, не моргая, и о чем-то думал. А потом тихо спросил:

– Как часто тебе нужно подращивать кости?

– Лучше будет, если врачи не узнают, что мои кости не успевают расти с другими. Они могут отселить меня на Шаттл для бракованных, а я совсем туда не хочу.

– Шаттл для бракованных? – выдохнул Ульман и часто заморгал.

– А куда еще? – позволил себе усмехнуться Вильгельм. – У меня скелет растет медленнее, чем должен, но не весь, профессор, а какая-то часть. В этот раз не доросло одно ребро, когда-то позвоночник медленно рос. Первыми у меня не доросли пальцы на правой руке, пришлось доращивать, а когда они переросли норму, под брак пришлось подгонять и вторую ладонь.

– Брак? – прошептал Ульман, приподняв брови.

– Ну, это ведь так называется. – Вильгельм измученно улыбнулся. – У меня так и в графе о переносимости убрания написано. Ничего уже не поделать.

Генрих Ульман поджал губы, посмотрел на край кровати Вильгельма, словно спрашивая себя, стоит ли, а потом присел рядом с ногами Эльгендорфа.

– Называться может как угодно, но ты не должен считать себя бракованным. Такие случаи бывают, особенно в последнее время.

– Но бракованные тут не учатся, Вы же сами знаете. Они на другие профессии пошли, – ответил Вильгельм и закашлялся. Если бы не повязка на груди, боль в ребрах снова была бы невыносимая, но в этот раз он вытерпел.

– Тогда ты уже не бракованный, если смог достичь высот в таком юном теле. Ты ведь младше всех в своей группе? – спросил Ульман, а Вильгельм нехотя кивнул. – Они тебя не слишком жалуют?

– Меня там никто видеть, кроме Норриса, не хочет. Группы ограничены по количеству, я занял чье-то место, а по возрасту я не должен еще с ними учиться.

– И все? За это они тебя так не любят? – хмыкнул Ульман.

– Поверьте, этого достаточно, когда все группы переполнены, а единственный шанс выбиться и работать на себя – это выучиться в Академии в высших классах. Другого ведь шанса поступить не будет, всего один. Из-за меня не поступили. Они называют меня выскочкой, иногда могут даже стукнуть.

– Не скажешь, кто тебя может стукнуть?

– Я не хочу сделать свою жизнь хуже. Мне с ними еще много лет учиться.

Генрих Ульман, кажется, понял, что и так осознавал, но не хотел произносить. Он смотрел на Вильгельма, как на интересный объект в клетке, и вдруг сказал, улыбнувшись:

– Не очень хорошее решение сделать так, согласен? Всего одна попытка поступить, всего одно образование, один шанс за всю жизнь. Иерархия Государства и его правила совсем не идут ему на пользу.

– Да? – протянул Вильгельм, задумавшись. Он никогда прежде не слышал, чтобы кто-то мог сказать о промахах Единого Космического Государства. Даже Норрис старался молчать. Но работникам Академии, наверное, доступно больше свободы, чем остальным. – Я не знаю. Я не знаю, как может быть иначе.

– Ты хочешь быть Профессором или работать в Штабе?

– Я хочу стать Почитателем, Профессор Ульман.

Учитель как-то странно на него посмотрел. В глазах Ульмана промелькнуло что-то, что Вильгельм не смог распознать, сразу же сменившееся интересом.

– Вильгельм, пойми, Почитателями становятся единицы. Один из тысячи, может быть, сумеет выбить себе Планету, но Почитатели быстро потухают. Планеты не живут вечно, Почитатели остаются приятным воспоминанием.

– Но Почитателей ведь все равно любят и уважают!

– Не отрицаю. – Профессор улыбнулся. – Но после того, как удивление пройдет, и новости о Планете гражданам приедятся, Почитатели начинают проводить вечность в спокойствии. Получить другую профессию они не смогут, а можно ли провести остаток бесконечного времени ничего не делая? Посмотри на них, Вильгельм, стоит им оставить разработки Планет, пламя в глазах Почитателей потухает.

– Они сами решают остановить работу на Планете и улететь сюда. – Вильгельм покраснел и скрестил бы руки перед грудью, если бы не трубочки капельниц. – Почитатель должен быть с Планетой всегда. Это его работа.

– Командовать целым миром – непростая задача. Не все Почитатели справляются с ней, стоит им столкнуться с настоящей вечностью. Ты думал о других возможностях? Ты еще можешь передумать, остаться преподавать в Академии, – будто с издевкой проговорил Ульман.

– Нет, не думал. Я не собираюсь сдаваться перед трудностями. И знаете что? Обещаю, я когда-нибудь смогу поразить Вас своими знаниями в генетике! – воскликнул Вильгельм и покраснел.

Ульман криво улыбнулся.

– Уж не генетику ли ты так упорно читал перед моим уроком, чтобы поразить меня знаниями?

– Нет, Профессор Ульман, – замялся Вильгельм и посмотрел на бледные длинные, совсем не такие, какие прописаны в чертеже его вида, пальцы. – Я читал «Пути частиц или становление Наплетикуса».

– Наплетикус был первым Почитателем, который смог создать пригодный для жизни мир и довести его до процветания, – протянул Ульман и хмыкнул. – Красивая выдумка для времен, когда их еще писали и издавали. Такого никогда не будет. Не бывать настоящему Наплектикусу.

– Но....

– А вот генетика, как и биология, – наука точная. Как только оправишься, приходи ко мне на урок. Все, что пропустишь, наверстаешь на личных занятиях. После ужина жду в моем кабинете.

– Но…

– Выздоравливай. И никаких возражений. Я проверю твою анкету у врачей.

Вильгельм, который с трудом мог дышать, думал о словах Ульмана. Он назначил личные уроки. Насколько Вильгельм знал, Профессор даже на уроках своих учеников видеть не хотел. Ни о каких личных встречах и речи не шло.

– На собственной Планете легко сможешь найти чистый урбаний и залечить раны, Вильгельм. – Улыбнулся Ульман. – И да, если станешь Почитателем когда-нибудь – не забудь подарить мне благодарственную табличку и билет. Я с удовольствием посмотрю на твои труды.

Почему-то в этом насмешливом тоне Вильгельм почувствовал надежду и обязательства. Поэтому, только поднявшись на ноги, стал постоянным посетителем Ульмана, вскоре сдержал слово и удивил его не только знаниями, но и достижениями.

– Да, тогда я уже понял, что из тебя выйдет толк, – протянул Ульман, улыбнувшись самому себе. – Послушай хотя бы, что я предложу.

Вильгельм пожал плечами. Бесполезно отказывать Генриху, если он настроился говорить.

– Скажу так. У меня есть имена граждан, которые будут необходимы тебе в работе. Ты, конечно, можешь отказаться принимать их, но тогда тебе придется отвергнуть и меня, потому что я тоже есть в этом списке.

– Послушать? Ты хочешь, чтобы я согласился, – хмыкнул Вильгельм, а в его глазах мелькнуло что-то, чего Ульман так боялся.

– Я приложил руку к твоей победе. Думаю, у меня есть право голоса.

Вильгельм долго смотрел на Генриха и молчал. Почитатель крутил стакан на столе, тихое поскрипывание стекла о стекло раздражало Ульмана, но он терпел. Пришла пора меняться местами и уступать уже Вильгельму.

– И кого ты выбрал? – тихо поинтересовался Эльгендорф и взял в руку стакан. – Я разрешаю взять еще шестерых. Мы трое будем в команде в любом случае, нравится тебе это или нет.

Ульман улыбнулся. Он знал, что Вильгельм так ответит.

– Джуди Макфостер и Захарри Краутц, – сказал Ульман, а Вильгельм закашлялся и отставил стакан.

– Ни за что! Я жить хочу! – воскликнул он, а глаза его загорелись враждебным огнем.

– Нет, Вильгельм. Они-то как раз и нужны. Тем более, с Джуди вы помирились.

– А с Захарри нет! Я и не намерен!

Ульман все еще улыбался.

– Я прикажу ему быть в твоей команде, и он будет. Он полезный работник, умный, владеющий теми же знаниями, что и ты, но будет работать на тебя.

– Но…

– Ты ведь не думаешь, что я подставлю тебя после всего, что мы вместе прошли?

Вильгельм потух, попытался собраться, даже сдал ладонь в кулак под столом, чтобы, как прежде, почувствовать укол ногтей о нежную кожу, но не смог, и кулак разжался. Эльгендорф ненавидел этот вопрос.

– Не думаю. Кто у тебя еще есть?

– Я составил список. – Оскалился Ульман, достал из кармана блокнот с записями и зачитал. – Жак, отличный специалист по погодным условиям. Джуди и Захарри, знатоки во всем, пригодятся. Пронкс, хороший специалист по загрязнениям. Тем более, он неплохой шпион. Годрик, специалист по ресурсологии и полезным ископаемым. Ванрав, лучший в психологии и социологии. На каждого их них у меня есть досье, табели успеваемости, тексты выпускных работ и результаты их лабораторной работы, анкеты и полные выписки об их физическом здоровье. Можешь почитать.

Вильгельм молчал. Молчал долго, а мысли крутились в его голове. Ульман даже забеспокоился, что лекарства, которые он давал ему, перестали действовать. Но вскоре Вильгельм рассмеялся так громко, что смех его вполне могли слышать гулявшие на первом ярусе.

– Ты правда не выспался! Никогда Ванрава, Годрика и Захарри не будет у меня в команде! Никогда! Я готов взвалить на себя их обязанности, лишь бы не видеть их.

–Ты не понимаешь, о чем говоришь, – процедил Ульман.

– Это ты не понимаешь, о чем говоришь! Они меня ненавидят! Я… Генри, Генри, что-то не так!

Вильгельм медленно встал, схватился за спинку стула, сделал шаг и завалился в гостиную Ульмана. Уже приноровившись, Эльгендорф успел подставить руки, чтобы не удариться лицом о твердый пол. Перед глазами темнело. Вильгельм смутно слышал, как подскочил Ульман, как начал причитать, копаться в сумке, как он подбежал и перевернул его на спину. Вильгельм почувствовал укол в бок, горький привкус плазмы во рту, попытался повернуть голову и сплюнуть на пол, но не смог.

– Это все гнев, Вельги. Тебе нельзя волноваться. Поэтому я и не хочу, чтобы ты напрягался, чтобы делал все один, понимаешь? – Услышал Вильгельм сквозь пульсирующий повторяющийся шум биения сердца, беготни клеток плазмы по организму и рваного дыхания. – Тебе нельзя пока улетать, ни за что нельзя. Там тебе станет только хуже, а меня рядом не будет.

– Со мной, – прохрипел Вильгельм, когда наконец-то разобрал слова Учителя. – Со мной. Туда.

– Потом, не сейчас. Нам нужно подписать документы, составить команду. Поехать сразу я не могу, – ответил Генрих и сжал ладонь ученика. – Все будет хорошо, если мы будем держаться вместе. Ты ведь подпишешь мой список?

Вильгельм закашлялся. Лекарство, введенное Генрихом, начало действовать, и он медленно проваливался в спасительную дрему. Организму нужно перезагрузиться, набраться новых сил, как говорил Генрих.

– Ванрава… Ванрава обязательно? – прошептал Вильгельм, а Генрих засмеялся.

– Я прослежу, чтобы он не мешал тебе. Я ставил их работать вместе, я читал их работы. Они отлично подойдут тебе, Вильгельм. Я настаиваю.

Генрих долго приводил Вильгельму новые аргументы. Он держал его за руку, чтобы в любой момент ненавязчиво пощупать пульс на запястье, рассказывал об успешной работе каждого кандидата. Вильгельм не слышал. Вокруг темнело, звуки становились тише. Он не помнил, как согласился. Отказывать Генриху Вильгельм так и не научился. 

Над Петербургом навис туман, зловонный и тяжелый.

– Когда уже конец? Скоро утро, черт побери! Мы не сможем остановить время. Что делать, усыплять весь город? – пропыхтел Ванрав и отпил еще воды из вазы. Все цветы, которые были у Вильгельма в комнате, валялись на полу, а вазы стояли пустые.

– Скоро, немного осталось, – просипел Норрис, положив руку на лоб друга. – Он теплеет. Новая жизнь приходит в его тело.

– Ты видишь, что ему снится? – прошептал Годрик, вытирая пот со лба.

– Это видения. Камень сам решает, что ему показать. Он может и не вспомнить, что видел. Это огромный стресс.

– Лучше бы, чтобы не помнил. Не хватало еще, чтобы он опять захотел поговорить с Ульманом, – сказал Ванрав.

– Неужели Вильгельм до сих пор не знает, что произошло с его наставником? Я думал, вы все-таки рассказали, – сказал Норрис и усмехнулся.

– Рассказали, – сказал Годрик, а потом запнулся, задумался и добавил. – Просто выборочно. Да и он, мне кажется, об Альбионе сам догадался.

– Он хотя бы знает, что Ульман сидит в тюрьме? – прошептал Норрис и взглянул на мокрого и бледного Вильгельма.

– Думаю, тоже догадывается, – предположил Годрик.

– За одной недосказанностью всегда следует обман, а я никогда не обману друга, – сказал Норрис.

Ванрав оскалился.

– А мы не обманем. Мы просто убережем его от плохого.

Норрис промолчал.

–Ты когда-нибудь видел такое, Норрис? – шептал Вильгельм, почти уткнувшись носом в стекло. – Как думаешь, если я встану на нее, ничего же не случится?

Норрис с изумлением смотрел на него. Навредить глыбе чего-то темного, прорезанной в местах будущих рек и оврагов, казалось, невозможно.

– Ну, ты Почитатель, тебе и выходить первому. А я потом, когда ты пощупаешь почву, – прошептал Норрис, с изумлением вглядываясь в просторы, открывавшиеся за окном космолета. Почитатель должен ступить на поверхность первым, хоть Кодекс это и не прописывал.

Вильгельм вздрогнул, круглыми глазами посмотрел на Норриса. Тот сглотнул. Норрис все еще надеялся, что Вильгельм не врал и смена обстановки ему на самом деле пойдет на пользу.

– А ты мой главный помощник, так что выходишь прямо за мной! И не обманывай, а то я тебя за рукав вытащу отсюда! – вдруг воскликнул Вильгельм, убрал волосы, чтобы не лезли в глаза, и запрыгал на месте. – Интересно, а почему железо вдруг стало коричневым! Оно ведь должно быть серым, как у нас! Что за дефект? Даже Ульман, говорил, что она полностью сделана из железа!

Норрис ничего не ответил, только сильнее вжался в кресло. Он не понимал, как голую пустошь можно превратить в нечто живое. На макете в Академии она казалась другой, маленькой и беззащитной, а в реальности даже одному полю не было конца. Но Вильгельма это, кажется, не смущало.

Почитатель отпер дверь, услышал, как за бортом опустилась лестница и, глубоко и громко вздохнув, вышел. Только его ноги коснулись поверхности, раздался крик, который будто за шиворот вышвырнул Норриса на улицу. Но никакой опасности не было. Вильгельм прыгал на месте, взбивая носками ботинок рыхлую почву, совсем непохожую на железо, даже на ржавое.

– Земля! Это земля, Норри! Это земля! – смеялся Вильгельм и носился по кругу, взбивая клубы пыли.

– А и правда, земля, – удивился Норрис, опустившись на колени и почерпнув ладонью почву. Самая обыкновенная земля, какая есть в каждом горшке с цветами и деревьями, но никогда он не видел ее в таком количестве. Она была коричневой с разными примесями, отличавшимися даже в радиусе нескольких метров. Где-то в нее подмешивался песок, а где-то она напоминала камень.

– Норрис, ты понимаешь, что это значит?! – закричал Вильгельм, подлетел к другу и прыгнул к нему на спину. – Мы можем ужезаселять ее! Она живая, Норрис! Они обманули, обманули нас, Норрис! Они говорили, что нужно ждать, что я не могу поехать сюда! Они врали нам, врали!

Норрис покачнулся, завалился на колени под весом Вильгельма и, когда смог скинуть его с себя, отполз. Эльгендорф подскочил, закружился вокруг сидевшего на земле Норриса так, словно друга и вовсе не было. Почитатель в серости поднявшейся пыли пугал. Чувствовать жизнь в куске земли мог только безумец. Норрис знал множество способов совладать с эмоциями. Он написал несколько научных работ на эту тему, многие годы изучал природу эмоций и даже изобрел прибор, который точно мог истолковать любую, даже самую неочевидную, эмоцию. Но что-то ему подсказывало, что прибор бы все равно не смог определить, что чувствовал Вильгельм в тот момент.

– И как назовешь? – прошептал Норрис, оттягивая воротник накидки.

Глаза Вильгельма горели ярко. Он что-то беззвучно шептал себе, будто разговаривая с кем-то третьим. Норрис сжал почву в пальцах, но уцепиться в ней было не за что.

– Знаешь, а я не хочу гадать. Я придумывать названия не умею. Посмотри, что есть вокруг нас? Что? Только земля! Сейчас земля – это все, что у нас есть. Видишь? Вокруг больше ничего нет, только земля. Пусть и будет так называться, – прошептал Вильгельм и с восторгом побежал в космолет, запускать Связистор.

Норрис, проводив друга глазами, вздохнул и посмотрел на пустоту вокруг. Ничего, только горы земли, поля земли и дырки в земле – овраги. И они, отрезанные от мира.

Они выиграли несколько сотен лет, им нужны растения и ДНК. Норрис поплелся за товарищем, ожидая сотни, тысячи, миллионы лет непрерывной работы и одиночества, на которые он сам позволил обречь их, когда Вильгельм вдруг решил отказать Ульману и улететь на Планету раньше обговоренной даты. Норрис до последнего надеялся, что друг шутил. Но шутки у него оказались несмешные.

Время полетело быстро. Ночи они проводили в космолете, а утром вскакивали и неслись наружу, принимали ночные работы одних роботов, назначали других. Высаживались деревья, засевались поля, вода начинала течь по руслам рек, а на вершинах гор появлялся снег. Вильгельм все ночи проводил за картами местностей, уже проверенными и заверенными в Штабе. Он не всегда следовал инструкциям, часто менял расположение континентов. Все ему казалось некрасивым, ассиметричным.

– Нас лишат аккредитации, понимаешь? Мы не можем так менять планы! – восклицал Норрис, когда они сидели в их комнате и карпели над картами и чертежами.

– У меня есть все средства и материалы, которые нужны. Генрих приготовил мне подушку, а если сам не захотел ехать, это не моя вина. Я больше никогда не вернусь туда, никогда. И не увижу их недовольных физиономий.

Норрис устал, однажды после нескольких дней работы без сна накричал на друга и, по глупости, предложил слепить все материки в один и разлепить тогда, когда картина мира уже сложится. Вильгельм, чуть подумав, воскликнул, что это отличная идея. Норрис хотел ударить себя, но сдержался.

Тысячи земных лет пролетали как миг. Вильгельм с головой ушел в работу, все время что-то меняя, планируя, а Норрису становилось тоскливее. Ему казалось, что самое важное сделано. Появились уже и пустыни, и степи, горы и глубокий океан, но Эльгендорфу вечно чего-то не хватало.

– Можно заселять, – сказал как-то Вильгельм, сидя с альбомом для чертежей на лавке у их дома. Под ногами шелестела трава, чуть вдали резвился темный океан.

Норрис, попивавший лимонную настойку, чуть было не поперхнулся. Он посмотрел на друга, но тот был серьезен.

– А не рано? Она еще не отстоялась. Это процесс необратимый, Вельги. Начнем, и пути назад уже не будет! Наша планета станет центром изучения Академии, Штаб тоже будет следить за нами, а Альбион… Я даже не хочу представлять, сколько они проверок пошлют.

Вильгельм не обратил на слова Норриса внимания.

– Ульман окончательно порвет с нами контракт, – напомнил Норрис.

– А ты так переживаешь из-за этого? – рыкнул Вильгельм, яростно что-то черкая в альбоме. – Мне казалось, ты как раз меня и увез от него!

– Мы уехали, но…

– Вот и не надо о нем вспоминать! Мне все равно, что там подумают. Не хочешь – уматывай.

Норрис подавился воздухом, а Вильгельм замолчал. Затем встал с места и вышел в сад. Норрис пошел за ним.

Вдали лил дождь – его вызывали установки, спроектированные Жаком. Вильгельм окинул взглядом траву, которую помог вывести Ульман. Провел рукой по дереву, семена которых вывел Норрис, а отправляли Годрик и Ванрав, позабыв об их прежних ссорах и раздорах. Небо над головой было голубым лишь благодаря Джуди и Захарри. Ни единого шпиона на Планете не было только благодаря работе Пронкса.

– Я никогда туда не вернусь, Норрис. Там, в том мире, я был чужим. Надо мной смеялись, там моей победе не радовались. А здесь я буду всем. Никто не посмеет косо на меня взглянуть.

Глаза Вильгельма горели неестественным фиолетовым пламенем. Волосы взъерошены, в прядях запутались листья. Норрис подумал, что Генрих Ульман назвал бы Вильгельма одичавшим, но произнести не решился. Он научился держать опасные мысли при себе.

– Хорошо, – выдохнул Норрис, – я оставлю тебя. Мне в любом случае нужно на Шаттл, забрать кое-что. Поеду один, раз уж ты выше того, чтобы сделать это самостоятельно. – Он поднялся в дом и хлопнул дверью.

Прямо ему в спину полетел тяжелый альбом с рисунками, который ударился о перегородку.

Последнее, что видел Норрис прежде, чем улететь, – взбешенный Вильгельм, который кричал что-то с земли и разбрасывал чертежи.

– Тебе нужно побыть одному, – шептал себе Норрис, разворачивая корабль в небе. – Так нужно, Вельги. Потом мы оба поймем это.

Как только космолет скрылся в черном небе, Эльгендорф упал на груду листов и горько заплакал.

Норрис провел на Шаттле неделю, но ни одной ночи нормально он не спал. Все мысли были заняты Вильгельмом, который находился на Земле наедине с роботами. Норрис надеялся, что друг одумается, прилетит на Шаттл хотя бы инкогнито. Но это были лишь пустые надежды.

В последний день своего пребывания дома Норрис решил слетать на Шаттл, но никому не доложил, что уехал. Иначе нельзя после того, что команда Вильгельма устроила. После просторов Земли все пространства, висящие в невесомости в открытом космосе, казались ему тесными, он задыхался в душных комнатах и коридорах, ему не хватало кислорода. Шаттл тоже казался странным – огромным блином, летавшим в невесомости. Норрис высадился где-то, не зная даже, что это за номер Шаттла.

Тогда-то он и встретил Ульмана.

Тот за последнее время заметно постарел и, хотя все обитатели Альянса были вечными, на их внешности сказывались переживания и удары судьбы. Генрих будто не спал с отъезда Вильгельма, не ел и почти не пил. Щеки ввалились, волосы поредели, а кожа, казалось, посерела.

– Он правда решил это сделать? – хрипло спросил Ульман, залпом выпивая рюмку спирта.

Они сидели среди круглых бочек в баре, в самом темном и дальнем углу. Вокруг алкоголики, надравшиеся так, что не узнавали даже себя в зеркале, что-то пели и танцевали. Норрис никогда раньше не бывал в таком месте, но Вильгельм когда-то говорил, что в барах подобного типа собираются те, кому уже нечего терять. Проверки Альбиона не всегда доходили до темных углов баров. Все подвальное помещение провоняло запрещенной на Шаттле выпивкой.

Ульман скрывался от Альбиона в квартале отшельников. Это было единственное место на Шаттле, во всех Вселенных, где он мог спрятаться от правосудия. Ульман казался уж совсем неподходящим для подобного места. Прежде красивый и статный Генрих сменил свои костюмы на растянутые рубахи и штаны, а все свои перстни распихал по карманам. Они напивались долго, словно не было тех разногласий и ненависти, что их разъединили когда-то.

Норрис кивнул.

– Тогда передай ему, что он последний идиот. Вы уничтожите Планету. Ее, еще молодую и неокрепшую, сожрут эти микробы, которыми он хочет заселить Землю. Они мутируют, изменятся, научатся говорить и убивать. Они уничтожат все, что ему дорого.

Норрис знал, что Ульман прав. Он и сам понимал, каковы могут быть последствия. За образцами нужен глаз да глаз. А четырех глаз для этого слишком мало.

– Я не могу пойти против него, – прошептал Норрис. Он пьянел медленно и, даже выпив несколько бутылок, сохранял ясность ума.

– Я тоже был с вами, но вы и не подумали обо мне, – хмыкнул Генрих Ульман, приглаживая волосы. Они, казалось, не расчесывались давно, и лежали так, словно их приклеили клочками к лысой голове.

– Вы знаете, почему так случилось, и я не буду извиняться, – процедил Норрис и сжал в руке бутылку. – Вы сами уничтожили себя и сами подписали приговор.

Ульман улыбнулся. Кисло так улыбнулся, словно что-то внутри его оборвалось и улетело навсегда.

– В таком случае, могу пожелать вам лишь удачи.

Вскоре Норрис ушел, оставив за собой молчание.

Это был последний раз, когда они виделись. Норрис больше не возвращался в Альянс.

Уже приземлившись на Землю, Норрис увидел, что Вильгельма на поляне нет, и побежал в сторону их дома. Несся так быстро, будто надеялся догнать друга. В доме он ожидал увидеть прощальную записку, отречение, труп, да что угодно, но не бледного Вильгельма с отрезанными по уши волосами.

– Ты что наделал?! Зачем? – воскликнул Норрис, подбегая к нему, но Вильгельм лишь улыбнулся. Спокойно улыбнулся. В глазах его не было ни крупицы прежнего безумия.

– У меня было время подумать обо всем. Скоро все изменится, Норрис. Скоро все изменится.

На Землю надвигалась ночь.

Прошло еще много дней и Земных лет, прежде чем Альянс узнал шокирующую новость – Планета Земля, созданная всего несколько космических лет назад, стала обитаемой.

«Невообразимое хамство со стороны Почитателя! Такое важное решение не принимается без согласия Штаба, Альбиона и Академии!» – Пестрели новостные полосы по всей территории Альянса.

Генрих Ульман сидел в грязном подвале и читал газету. Руки его дрожали, а на столе, рядом с десятками новых чертежей и расчетов, лежало письмо Альбиону, в котором он писал, что сдавался, добровольно шел под суд за все, что совершил.

Это был его единственный выход. Жить скрываясь больше невозможно. Последние надежды на спасение растворились в тот момент, когда космолет Норриса взмыл в Космическую черноту, чтобы уже никогда не вернуться.

На первой полосе напечатано лицо Вильгельма. Его Вильгельма. Вильгельма, который обещал ему, что они никогда не расстанутся. Который клялся ему во всем, в чем только можно было поклясться. Вильгельм, у которого не было от него секретов. На его шее все также висел амулет, подаренный ему Ульманом перед выступлением перед Советом. В последний день его счастливой жизни.

Отдышавшись, еле совладав с эмоциями, которые окатили его, Ульман вновь посмотрел на Вильгельма.

В подвале подвала, в маленьком бункере, где Ульман спал и пережидал проверки, на столе в специальной коробке лежал Артоникс, камень, который мог творить чудеса. Его свойства не могли описать даже самые умные Академиусы. Эти камни хранились в Альбионе, в сейфе Президента.

Артоникс – камень, позволяющий управлять Планетой. Камень, которому подвластны жизнь и время. Камень, в который можно вплести мысли, если отдать ему достаточно силы в ответ. Он не подарил Вильгельму настоящего камня, чтобы не давать шансов стать могущественнее, чем он уже стал. Ульман создал Артоникс, чтобы когда дела шли совсем плохо, ему было, на что надеяться. А надеяться уже не на что.

Камень дарит жизнь, камень жизнь забирает. Но Генриху Ульману совсем необязательно отдавать свою жизнь, чтобы закупорить часть себя. В квартале отшельников достаточно живых, о которых не будут переживать.

– Ты еще вспомнишь обо мне, Вильгельм. Ты еще вспомнишь, – прошептал Ульман, будто бы в темном подвале кто-то сидел. Он думал, будто черных волос не видно, будто лиловые глаза закрыты, но через мгновение они разрежут мрак.

Но Ульман был один.

– Дышит! Он дышит! Ровно! – воскликнул в настоящем Годрик, но подняться у него сил не было.

Вильгельм успокоился. Он дышал, лицо его снова наливалось жизнью, а царапины затягивались. Артоникс начинал творить свои чудеса.

– Нам надо убираться отсюда. Скоро он проснется, – сказал Ванрав, всматривавшийся в небо за окном. Туман растворялся, открывая дорогу Солнцу.

– Да, пора, – нехотя согласился Норрис и опустил голову. Каждый взгляд на Вильгельма, который мог оказаться последним, отдавался ноющей болью в груди.

– Не забывай о нашей тайне, Норрис. Теперь мы все в одной лодке, – напомнил ему Ванрав, когда Норрис уже собирался телепортироваться, сжимая в ладонях карманный телепорт. Херц поморщился, но понимал, что выбора у него нет.

Над Петербургом светало. Мир просыпался, забирая с собой последний дурман. Когда в комнате было пусто и тихо, Вильгельм открыл прояснившиеся глаза.

Глава двадцать четвертая

– Прошу вас, не дергайтесь! Прошу! Я очень стараюсь не уколоть вас.

– Делай уже свое дело и побыстрее! Меня ведь ждать не будут, – простонал Вильгельм и дернулся, когда тонкая иголка портного снова ткнулась ему в бок. Глаза, все еще немного красные, слезились.

С ясного теплого и подозрительно спокойного утра Вильгельм чувствовал себя странно. Будто бы что-то в нем изменилось, но он все еще не мог понять, что именно.

Настоящий Артоникс висел на шее, зажатый между лучиками Солнца, будто бы там как раз было место для него. Он начал действовать, вернул жизнь в нового хозяина так скоро, что слуги, увидевшие Вильгельма утром, испугались – подумали, что проспали год. Прежде бледный и худощавый Вильгельм, который последние годы больше походил на живого трупа, чем на человека, а в Петербургские года выглядел хоть и хорошо, но все равно не настолько, чтобы называться красавцем, будто бы превратился в кого-то другого. Болезненная бледность покинула его, уступив место бледности аристократичной. Губы налились цветом, а глаза, пусть и еще не лишились красноты от недосыпа, но горели ярко.

– Вы звали? – подала голос служанка, прибежавшая на зов хозяина дома.

– Отправь это письмо по адресу, который я вам давал. Пусть доставят лично в руки, – холодно проговорил Вильгельм, а потом обернулся, посмотрел на портного, сделанную работу и сказал. – Выйди. Ты достаточно поработал.

Отчего-то эта холодность показалась Вильгельму знакомой.

Все спустились вниз, оставили Почитателя в одиночестве. Он, простояв на месте и рассмотрев ноги и все, что под ними было, решил подойти к зеркалу. Портной, присланный Ванравом, оказался хорош. Костюм оживил Вильгельма, а фасон подчеркивал все хорошее, что можно было подчеркнуть.

Эльгендорф рассматривал шелковую рубашку, приятный черный сюртук и вспоминал, что уже видел себя таким, чувствовал то же напряжение, так же переживал. Камень на шее, спрятанный под ткань дорогой рубашки, загорелся. Вильгельм снова видел прошлое.

…Он должен был выступать перед Альянсом в зале Советов, где всегда собиралась куча ученых, политических деятелей и прочих известных жителей. Его и еще двоих претендентов пригласили для представления проектов, прошедших на последний тур выборов в Почитатели.

Вильгельм нарезал круги по комнате и вертел в руках речь, написанную от руки, а с его кистей постоянно спадали черные перчатки, скрывающие царапины, оставленные во времена переживаний. Волосы, еще пару минут назад, аккуратно уложенные, растрепались.

– Успокойся, Вельги, все нормально будет. Они никого еще не съедали и не унижали. Во всяком случае сильно не унижали, – пытался утешить его Норрис, которого против воли нарядили в костюм, заставив даже снять цепи, но разрешив оставить маленькую серьгу на кончике уха.

– Правда?! О, я так рад, что меня могут просто освистать! – воскликнул Вильгельм и всплеснул руками. Под глазами пролегли круги от недосыпа.

Норрис щелкнул замком серьги и, взглянув на Ульмана, вальяжно разложившегося в кресле и хранившего молчание, подошел к Вильгельму.

– Не переживай, твой проект лучше их! Это же новый взгляд на Почитательство вообще, мы же так и написали в твоей анкете, – попытался подбодрить Вильгельма Норрис, но Эльгендорф, настолько взвинченный за последние месяцы и напуганный, даже не мог успокоить дрожавшие руки.

– Да, Норрис, конечно, новый взгляд. Они, конечно же, выбирают по шедевральности проекта, а не по тому, какую выгоду для них принесет Почитатель! – воскликнул Вильгельм, а Ульман, сидевший так, что Норрис все равно его видел, еле заметно улыбнулся. – Норрис, у них есть свои любимчики. За Джуди будет голосовать вся Академия, потому что ее проект должен стать площадкой для тестирования их новых препаратов для распыления и уничтожения бактерий. Весь Штаб встанет на сторону Захарри, потому что его наставник – Верховный Надсмотрщик за пиратством в Космическом пространстве

– Где твой настрой? Ты же хочешь быть Почитателем!

– Я хочу, а вот они, как я понял после той конференции, не очень-то хотят видеть меня новым Почитателем! – Вильгельм швырнул речь в сторону. Листки разложились веером и не разлетелись только благодаря тому, что Норрис перед отъездом склеил их по порядку. Эльгендорф мог перепутать даже порядок цифр номера своей комнаты, когда волновался.

За тонированными стеклами собирались зрители. Десятки важных личностей, имен которых не знали за пределами их рабочего места, рассаживались. Вильгельм мог бы отвернуться, посмотреть на Пустоту с другой стороны комнаты, но не мог отвести глаз от незнакомцев. Белые одеяния семенили между столами, останавливались, словно по внутренней команде, прописанной в каждом из них многолетней работой на Академию, здоровались, обсуждали предстоящее мероприятие и даже смеялись. Неподалеку сидели приехавшие заранее работники Штаба. Их столы специально сделаны чуть шире обычных, чтобы уместить планшеты с документами, которые работники заполняли даже во время мероприятий и посторонней работы. У каждого приехавшего из Штаба при себе имелся еще и блок вопросов к участникам, ответы на которые должны быть только в числах, поэтому Вильгельму пришлось их заучивать. Вольные слушатели Шаттла еще подкреплялись в буфете. За них Вильгельм не переживал – обычно вольные слушатели вообще не очень понимают, о чем идет речь, а приезжают просто для того, чтобы посмотреть на работников Альбиона, которые часто не жили на Шаттлах, а в специальном отделении в самом Альбионе. Вильгельм оглядел пустующие столы. Альбион приезжал позже всех.

– Нет, еще нужны, – вздохнул Вильгельм, отошел в другую сторону комнаты и подобрал речь с пола. Опозориться перед всеми сейчас, после того, как на конференции финалистов ему уже без каких-то объяснений занизили стартовые баллы, было бы совсем глупо, а он все-таки считал себя хотя бы немного разумным. Нужно постараться хотя бы ради Генриха и Норриса.

Норрис подошел и похлопал друга по плечу. В такие моменты слова бесполезны.

– Я верю в тебя, Вельги. Мы все верим. И для нас ты останешься лучшим, – чуть подумав, ответил Норрис, а плечо Вильгельма под его ладонью дрогнуло, будто бы Эльгендорф почувствовал, что ему пророчат проигрыш. – Но ты победишь. Я знаю это. Я просто чувствую, как хочешь это называй. В науке все равно не придумали названия для такого отклонения. И ты втопчешь их в грязь, я уже вижу это!

Вильгельм кисло улыбнулся. Его бледное лицо отразилось в стекле противоположного окна, за которым чернела разрушенная Космическая пустота, когда-то заселенная.

– Хорошо бы, если бы они тоже тебя услышали, – только и смог выдохнуть Вильгельм, прежде чем его снова затрясла дрожь.

Норрис испуганно отнял руку от плеча друга. Он был с ним все время, не оставляя его ни на день, кроме тех часов, которые Вильгельм проводил у Ульмана. Особенно последний год, в который Эльгендорф почти не виделся с Херцем. Что-то неприятное кололо Норриса в грудь каждый раз, когда он об этом думал. Близость Генриха Ульмана всегда нервировала его. Казалось, что преподаватель знал намного больше, чем говорил, но причин для его молчания Норрис тоже не видел.

– Норрис, пожалуйста, оставь нас. Нам нужно кое-что обсудить. – Раздался обманчиво добрый голос Ульмана за спиной. Норрис похолодел. Ему очень не хотелось оставлять Вильгельма, бросать его перед главным выступлением его жизни, но Генрих звучал убедительно. Тон его буквально говорил: «Если не уйдешь сейчас же, к Вильгельму не подпущу». А Норрис знал, что при желании такое могло произойти, и, бросив прощальный взгляд на Вильгельма, направился занимать места на трибунах.

А вот Вильгельма терзали совсем другие мысли.

Он был самым молодым выпускником Академии за время, что они вели такую статистику, а теперь являлся еще и самым юным из всех желающих стать Почитателями. По среднему подсчету, в его годы он должен был заканчивать программу среднего курса и даже не задумываться о выпускной работе. Но, как ему неоднократно говорил Генрих Ульман, ошибка в проектировке его модели перед производством сделала ему два подарка: одиночество и воображение. И, как утверждал Генрих, тем, и другим Вильгельм воспользовался правильно.

Одиночество подарило ему настоящего друга, а воображение – мечту и план, Планету, Мир в голове, который он переносил на чертежи и рисунки. И стоило его пальцам нарисовать достаточно, чтобы создать что-то масштабное, руки потянулись к учебникам. Он учился, зубрил и пытался разобраться во всем, что только могло бы помочь ему стать Почитателем. К началу обучения в Академии мог уже не идти на некоторые дисциплины начальных курсов – какие-то учебники читал даже из средней ступени. Но Академия, как оказалось, вручила ему то, о чем он и мечтать не мог. Подарок медленно, словно плывя по глади стекла и тонких полосок железа, надвигался на Эльгендорфа.

За спиной Вильгельма раздались медленные шаги, стук каблуков сапог о пол, руки поправили воротник накидки, сползавшей с узких плеч Эльгендорфа. Он почувствовал терпкий запах мха и дыма.

– Неужели ты и в самом деле думаешь, что можешь проиграть? – спросил Ульман, когда остановился позади Вильгельма. – Почему ты считаешь, что все наши труды могут не обернуться величайшим успехом?

– Я… Я просто…

– Ты боишься, я понимаю, – мягко сказал Ульман, прервав сбивчивое пояснение Вильгельма.

– Если бы ты знал, как так боюсь опозориться, – прошептал Эльгендорф и опустил голову. Он вдруг заметил, что на кончике сапога темнело пятно, и хотел было сесть на корточки, протереть, но при Генрихе не решился бы.

Ульман улыбнулся.

– Вильгельм, пожалуйста, подними подбородок и посмотри на себя в отражение, – по-дружески, но настойчиво приказал Ульман.

Вильгельм, с трудом разлепив склеившиеся от непрошенной влаги глаза, поднял голову и посмотрел перед собой.

–Что ты видишь, Вельги?

– Я вижу тебя и меня на фоне Пустоты, – выдохнул Вильгельм.

Ульман улыбнулся, снова так, как улыбался только Вильгельму. Он залез в карман костюма. У них они были одинаковые, только по цветам различались: Ульман предложил надеть черное взамен белого, но Вильгельм испугался, что его исключат за несоблюдение правил, хотя Ульман уверял, что такого не случится. Генрих же настоял хотя бы на черных перчатках, и обрадовался, когда увидел, что Вильгельм его все-таки послушал. Сам же Ульман все равно надел черный костюм под белую накидку, в которой обязан был появиться.

Когда чужие пальцы коснулись его тонкой шеи, Вильгельм застыл. По коже прошла волна холода, сменившаяся легким прикосновением чего-то теплого. А Генрих аккуратно застегнул на шее ученика цепочку и отошел.

Стоило горячему амулету опуститься на грудь Вильгельма, его бросило в жар. Тело объяло огнем, он пошатнулся, уперся бы спиной в грудь Ульмана, если бы тот не отошел и не подхватил его за локоть.

– Что… Что это?

– Это мой подарок тебе. В знак того, что я верю в тебя. – Улыбнулся Генрих.

Вильгельм опустил голову и увидел черную Звезду с десятками лучей, исходящих от круглого ядра. Внутри амулета сиял камень. Вильгельм подавил восторженный вскрик, вздрогнул и посмотрел на Генриха. Ульман все еще улыбался.

– Это же… Не говори, что это он! – прошептал Вильгельм и хотел снова взять амулет в руку, но испугался и даже не опустил голову, чтобы еще раз на него взглянуть.

– Он, он, Вильгельм. Теперь он твой, – будничным тоном сообщил Генрих и показал Эльгендорфу пальцем в сторону черноты за окном.

– Подожди, но как же… Как же так? – воскликнул Вильгельм. Становилось жарко. – Я еще не Почитатель, я не могу носить Ар… Я даже произносить его название не могу! Как же я, Генри, что же ты сделал?

– Все ты можешь, главное не показывай его никому. – Махнул ладонью Ульман и снова указал в сторону Пустоты. – Что ты сейчас видишь?

– Генри! Ты меня слышишь или нет? Я не могу…

– Я сказал, что ты можешь носить Артоникс, – сказал Генрих Ульман и обернулся. Вильгельм сделал шаг назад. – Я занимаю достаточно высокий пост, чтобы писать собственные правила. Ты никому не скажешь, что камень у тебя есть. Скажешь, что это безделушка на память. Проверять они не станут, а металл, из которого сделан твой амулет, не даст им почувствовать, что что-то не так. А сейчас, Вельги, ответь наконец на мой вопрос. – Он снова улыбнулся. – Что ты видишь там, будущий Почитатель?

Вильгельм посмотрел на отражение. Во мраке бесконечного холода он вдруг начал видеть их команду, но чем дольше смотрел, тем дольше видел только их. Миры, склонившиеся в дань уважения, отдавшие себя на подчинение им, достойнейшим из достойных. Годы радости и процветания, полного контроля за всем существующим в Пустоте. Миллионы лет заслуженного господства, отданного двум бывшим работникам Академии, встретившимся случайно.

Жар в груди усилился, и вскоре внутри Вильгельма не осталось ничего, кроме этого странного чувства.

– Нас, – наконец-то выдохнул Эльгендорф, а Ульман улыбнулся.

– Все, что ты сегодня пожелаешь, сбудется. Если ты сегодня победишь, мы, мы все, Вельги, будем править на этой Планете. Считай этот день вторым днем твоего появления. Сегодня ты навсегда избавишься от клейма бракованного, – вдохновенно прошептал Ульман.

– Тогда я выиграю, – заявил Вильгельм, улыбнувшись, а улыбка эта было копией улыбки, что сияла рядом.

А за окном мерцали тысячи звезд, мертвых и холодных, изничтоженных жителями Космического государства, сотни миллионов душ плакали в черном пространстве и молили помощи, но до них никому не было дела.

Вильгельм, казалось, вынырнул из воспоминаний, но не до конца. Он стоял перед зеркалом, согнувшись над столом и вцепившись в него руками, чтобы не упасть.

Кожа горела, перед глазами комната кружилась, а что-то внутри будто бы просыпалось, разрушая стены, воздвигнутые когда-то очень давно. Настолько давно, что Вильгельм и не помнил, кто или что их воздвигло. Внизу уже слышались шаги служанок, которые хотели поторопить Вильгельма, но боялись зайти в его покои.

– Что со мной? – прошептал Вильгельм и поднял глаза, чтобы посмотреть в зеркало, и отшатнулся, чуть не упав на пол, вновь погружаясь в настоящий дурман, навеянный камнем.

Потому что на мгновение ему показалось, что на него посмотрели не его, а чужие, но знакомые, словно собственные, глаза.

… Он не помнил, как произносил речь. Будто бы выступление перед десятками высокопоставленных лиц стерлось из памяти, стоило зайти за кулисы. Во всяком случае он точно знал, что не сморозил чепухи. Сам не понимал, как смог совладать с волнением, но это было его маленькой победой.

Презентация пролетела в миг, оставив странный привкус плазмы во рту. Кажется, во время выслушивания какого-то вопроса из зала он прокусил себе язык. Вильгельм помнил только лицо Норриса в первом ряду, светившееся от гордости, и Генриха, который с таким восхищением смотрел на него, что губы Эльгендорфа непроизвольно растягивались в улыбку.

Возможно, больше запоминать и не стоило, чтобы потом, спустя годы, не расстраиваться.

За кулисами прохладно, стоял стол с напитками и едой, но к ним никто не притрагивался. Скорее, их поставили специально для ожидающих своей очереди, хотя выступающим запрещено выступать на нетрезвую голову. Некоторые все же нарушали правило.

Чуть позади, в темном углу, переминался с ноги на ногу перепуганный Захарри, чье выступление никак не оценили. Рядом кружился его наставник – высокий и кудрявый синекожий Академиус с огромными круглыми серьгами, вдетыми в маленькие ушки. Но сам Захарри медленно становился белоснежным. Вильгельм решил подождать Генриха, выпить парочку чашек успокаивающего напитка, но, стоило ему подойти к столу с напитками, в комнату влетела злая Джуди. За ней бежала ее наставница, смешно шевелившая антеннами над идеально уложенным каре.

– Это невозможно! Как такое может быть?! Они даже не дослушали меня! Они просто прервали мою речь и отправили нас за кулисы! – верещала Джуди, а россыпь звезд на ее щеках загоралась ярко-алым.

– Джуди, успокойся! Наш проект – лучший, это просто неоспоримый факт! Они просто должны обдумать! – пыталась успокоить ее наставница и подала Джуди ледяной напиток в стакане. Антенны на ее макушке дергались из стороны в сторону.

Вильгельм, который был рад увидеть приятельницу, но сторонился смурного Захарри, решил поддержать разговор с первой. Во всяком случае до тех пор, пока не появится Ульман, который почему-то не появился за кулисами сразу же. Наставники Джуди и Захарри ушли в зал Советов. В комнате повисла тишина.

– Джуди, лучше не пей слишком много холодного. Может, еще выступать придется, – просипел Вильгельм и попытался улыбнуться. Новость Джуди его, хоть и должна была обрадовать, только расстроила. Если выступление завершали раньше времени, обычно никаких баллов за него не давали.

– О, Эльгендорф, привет! Как ты? Прости, я не смотрела твое выступление, просто я готовилась, – протараторила Джуди, родинки под ее глазами залились красным, а антенки опустились. – Думаю, ты неплохо справился. Мы же все достойны, а на нашей дружбе проигрыш или выигрыш никак ведь не отразится, да?

В ее голосе приторное желание не обидеть звучало громче слов.

– Ничего не изменится. Твое выступление, кстати, хорошее, я попытался посмотреть из-за кулис, но на меня презрительно посмотрели охранники и пришлось отойти. – Натянуто улыбнулся Вильгельм. Он тоже решил приврать, чтобы не обидеть Джуди.

Джуди засмеялась так громко, что Захарри взглянул в их сторону и помрачнел. Со стороны зала послышались торопливые шаги, стук каблуков. Кто-то что-то кричал, но звукоизоляция не позволяла услышать, о чем говорят. Но в зале Советов происходило что-то невообразимое, они это и без звука понимали.

– Как думаешь, кто выиграет? – вдруг спросил Захарри. – Кому дадут титул? Голосование, судя по крикам, уже началось.

– Ну, все же надеются на себя в первую очередь? – Пожала плечиками Джуди, а ее антенны на макушке стояли ровно, в напряжении.

– И почему они спокойно голосовать не могут? У них ведь прописаны правила, – пробубнил Вильгельм и отставил свой стакан.

Захарри же подошел к столу и рваным движением плеснул себе в бокал напиток, название и рецепт которого держался в секрете Советом, и залпом выпил.

– Я помню, ты каракули свои сам рисовал? – откашлявшись, спросил Захарри.

– Это чертежи и объемные рисунки, но да, я их сам делал, – проговорил Эльгендорф и хотел было уже перевести тему, чтобы не влезать в словесную перепалку, но все-таки добавил. – Я некоторые давно сделал, еще до первых заявок на Почитательство.

Захарри, безусловно, знавший это, все равно уставился на Вильгельма и, не отводя взгляда, налил еще стаканчик и выпил. Скорее всего, он просто успел надраться и так успокаивался.

–Точно, я и забыл, насколько ты у нас уникальный, – выплюнул Захарри и вновь хлебнул, но уже прямо из половника, не наливая в стакан.

– А я недавно все доделала. Столько нового ввести надо было, Академия ведь постоянно что-то новое открывает, – вставила Джуди.

– А Вильгельм у нас сторонник традиций, да? – хихикнул Захарри, а его кожа, как показалось Вильгельму, приняла желтоватый оттенок. – Скажи, у тебя ведь по плану даже роботов не будет на планете. А кто тогда будет следить за порядком?

– Я подробностей своего проекта разглашать тебе не обязан, – огрызнулся Вильгельм и засунул руки в карманы.

– Да какая же тебе разница, что будет с твоей драгоценной тупой идеей, если ты все равно не победишь! – воскликнул Захарри так злобно, что Вильгельм покраснел от усилий, чтобы не закричать ничего в ответ. Генрих говорил ему, что за ними будут наблюдать во время перерыва. Нужно вести себя по Кодексу, достойно и безэмоционально. Почитатель – это пример для подражания и эталон повиновения.

– Захарри, прошу, перестань, – шепнула Джуди, испуганно поглядывая на смотрителей, притаившихся за зеркальной стеной. Все знали, что они там были, но, следуя Кодексу, хранили молчание об увиденном.

– Ты ведь младше нас на десятки космических лет! Да мы уже учились на последнем курсе, когда ты только поступал! Какая разница, что ты рано начал ходить на занятия наши? Ты влез туда, куда тебе не нужно было влезать! – продолжал Захарри.

– Захарри! – воскликнула Джуди и обернулась. По лицу ее поползли красные пятна.

Вильгельм молчал. Хотя ему и очень хотелось ответить, но камень будто помогал сдерживать эмоции, рвавшиеся наружу.

– Мы столько времени готовили наши проекты, столько работников задействовали в подготовке, десятки ученых помогали нам, столько всего доделывали и переделывали, прошли несколько кругов, прежде, чем нас утвердили. Мы облазили все уголки Вселенной, собирали самый новый материал для того, чтобы в один миг появился ты со своим Ульманом, который никогда никого не готовил, а тебя почему-то решил взять, и все испортил своей примитивной системой! Создать Планету и заселить своим же видом? А что ты решил со спутником сделать? Использовать как склады припасов и преграду от комет?

– Захарри, прошу, замолчи! – закричала Джуди и схватила Захарри за рукав накидки, но он вырвал руку и подошел к Вильгельму ближе. Джуди же теряла самообладание. Из-за зеркальной стены кто-то вышел и встал в темноте, чтобы его не было видно, и она увидела это.

Но Захарри не прекратил.

– Ты просто оказался в нужное время с нужным профессором! Я понял это еще в тот момент, когда ты впервые пришел на слушание! Ты просто безмозглая прилипала Ульмана, которая без него ничего из себя не представляет! Он тебя сотворил! Он сделал тебя таким, чтобы получить повышение и Планету! Без него ты будешь никем!

– Да когда ты заткнешься уже, болван? – еле слышно выдохнула Джуди, но Захарри уже замолчал. Ему больше нечего было сказать. Во всяком случае, до тех пор, пока в словесную перепалку не вступил бы Эльгендорф.

Вильгельм молчал. Молчал, вслушиваясь в приглушенные крики за стеной, пытаясь поймать хоть один знакомый, хотя бы один, который бы прокричал его имя, но не получалось. Камень на груди, казалось, нагрелся, и Вильгельм почувствовал, как задыхается. Нужно было произнести хоть что-то, чтобы сделать живительный вдох, успокоить забивавшееся сердце. Что-то будто бы заставило его раскрыть рот и выдохнуть не своим голосом:

– Я желаю вам победы, но не думайте, что я когда-то забуду ваши слова.

Сказав это и словно испугавшись своих же слов, Вильгельм отвернулся к столу и принялся наливать напиток в стакан, хотя не выпил даже предыдущий – звук льющейся воды его успокаивал.

В этот самый момент, когда Вильгельм сделал первый глоток, громкий и быстрый стук каблуков приблизился к двери, распахнул ее и впустил в комнатку столб света.

В коридоре стоял запыхавшийся Норрис, скинувший накидку, и Генрих Ульман, выглядевший безупречно, как всегда, но его губы были растянуты в совершенно безумной улыбке. Джуди и Захарри, увидев такого Ульмана, в страхе отшатнулись.

– Что-то случилось? – прошептал Вильгельм, завидев на щеке Генриха глубокую царапину.

Генрих с Норрисом все еще улыбались. И если Генрих просто дарил Вильгельму очередную счастливую улыбку, то Норрис улыбался так, будто от радости готов был умереть на месте.

– Я случайно оцарапал его, когда мы обнимались, – еле проговорил Норрис, с трудом совладав со ставшим от волнения ватным языком. В уголках глаз стояли слезы. Плечи подрагивали.

– Обнимались? – казалось, в один голос прошептали три претендента на место Почитателя.

– Да, да, Вельги, – сказал Генрих и закивал. Тут Вильгельму тоже стало не по себе. Генрих никогда не позволял себе рушить образ строгой причины переживаний и бессонных ночей за изучением генетики учащихся. Он никогда не называл его так в присутствии посторонних.

–Что происходит? Что с вами? Что-то случилось? – прошептал Вильгельм.

– Что? Ты что, Вельги, ты… Ты даже не представляешь, что там было! Если бы ты видел! – воскликнул Норрис и, отпихнув ворчащего Захарри, подбежал к другу и стиснул Вильгельма в объятиях.

Генрих, все еще стоявший чуть позади и будто собиравшийся с мыслями, медленно подошел к Вильгельму. Норрис, почувствовав его приближение, выпустил друга из объятий.

Генрих, совершенно не стесняясь ни Джуди с Захарри, которые стояли, раскрыв рты, ни их появившихся из-за кулис кураторов, которые были изумлены ничуть не меньше подопечных, положил ему руку на плечо, а другой приподнял его голову, мягко держа за подбородок.

Он улыбался. Так же, как и перед выступлением, когда они были совсем одни. В уголках его глаз, не спрятанных за стеклами очков, стояли слезы.

– Голосование закончилось, Вельги. Ты сотворил чудо. Мы победили.

Стакан выпал из рук Вильгельма, который бросился на шею учителю и уткнулся носом ему в шею, и с оглушительным грохотом разбился о стеклянный пол. Синяя жидкость растеклась по полу. Капли долетели даже до штанов Захарри. Джуди прислонилась к стене и всхлипнула.

Пока Норрис и Генрих по очереди обнимали и поздравляли Вильгельма, Захарри и Джуди оставалось собирать осколки разрушенных мечт, слушать утешительные речи наставников и убираться, чтобы оставить сцену, которая медленно распахивала новые двери единственному и последнему победителю.

Воспоминание прожило с Вильгельмом дорогу от дома до кареты, не отпускало до тех пор, пока лошади не заржали громко. Он медленно ехал в сторону дома Щукиных и вертел в руке кулон, внимательно рассматривая камень. Почитателю казалось, что что-то изменилось. Только вот что именно, он все никак не мог понять. Он чувствовал себя странно: давно не всплывали в его памяти моменты, от которых сейчас он не мог отделаться. И пусть они не терзали его, но рождали множество вопросов, о которых думать совсем не к месту.

За окном Петербург уже одевался в ночное платье, сбрасывая с себя вуаль дневного расслабления.

– Ты хороший Почитатель. Ты сделаешь свою работу, проявишь немного внимания, заберешь Гаврилову с собой и спасешь Планету, – бубнил Вильгельм, рассматривая огни Петербурга за окном кареты. Начинался дождь. – Это просто одна из миллионов женщин. Обычный человек, который может помочь тебе спасти работу. Если она не подойдет, у нас будет время все исправить. У нас еще есть время, даже если Гаврилова не подойдет.

Дождь забил по окнам, по крыше, словно у него были огромные кулаки. Вильгельм посмотрел на Артоникс и снова пробубнил:

– Ты должен сделать свою работу хотя бы один раз.

Руки начали чесаться. Он шлепнул себя по запястью, чтобы прекратить это делать, и вновь вздрогнул.

Так всегда делал кто-то другой. Но Вильгельм не мог припомнить, кто именно.

Глава двадцать пятая

Вильгельм хотел найти Ванрава, который должен был приехать. Но его нигде не видно.

Со второго этажа доносилась приятная музыка, за окном мелькали кареты, из которых выходили прекрасные дамы и куда менее прекрасные кавалеры. Было уже далеко за десять вечера, Лунам сияла белоснежно и холодно, отражалась в Неве.

«И как мне вообще начать разговор? Как мы вообще общались до этого? А вдруг я сболтну лишнего?» – думал Вильгельм, нарезая круги в углу, где укрылся вуалью невидимости. Он перечитал несколько книг об этикете, но все выученное перемешалось, и страх сделать что-то непозволительное в этом обществе нарастал. Краем глаза он наблюдал за поднимавшейся разношерстной вереницей дам в платьях, бриллиантах и перьях, шевелившихся от постоянного сквозняка. Они проплывали мимо, не останавливаясь, а Вильгельм медленно сползал по стенке, вниз, в конце усевшись на холодный пол. Был бы человеком – уже на следующий день бы слег с воспалением легких.

«Было бы куда проще, если бы я просто мог просто привезти ее в контейнере», – подумал он, когда куча гостей стала редеть. Вильгельму пришлось отряхнуться и пойти следом.

Зал наполнен гостями. Пара человек пританцовывали, остальные распределились по зале и трепались со знакомыми. Кажется, несколько лиц все-таки показались ему знакомыми – перед отъездом Вильгельм еще раз перечитал все, что смог найти в своих записях об этом времени. Кто-то подошел сзади, но из-за гудящих разговоров Вильгельм даже не услышал шагов и почувствовал постороннего только в тот момент, когда тяжелая рука легла ему на плечо. Он дернулся и чуть было не разлил напиток на собеседника.

– Приперлись-таки, граф. Content de vous voir¹⁴, – улыбаясь, протянул Ванрав, хотя глаза его совершенно не светились дружелюбием. Взглядом он пробежался от ног Вильгельма к макушке и обратно.

– Что рассматриваешь? Налюбоваться мной не можешь? – спросил Вильгельм, а Ванрав тихо рассмеялся.

– Портной хорошо поработал, magnifique¹⁵. На тебя даже почти что не противно смотреть.

Они немного постояли в тишине, рассматривая людей вокруг. Вильгельм бы все отдал за бокал вина, но пока нигде не видел алкоголя, и только оглядывался и топтался на месте.

– Я тут с Щукиной договорился. Сядем с ней за стол, – шепнул Ванрав.

– Ну? И что ты меня сейчас отрываешь от занятия куда более интересного, чем разговор с тобой?

– А то, дубина, что она идет сюда! Причем с Екатериной. Так что улыбнись и будь приветлив, – прорычал Ванрав, не переставая фальшиво улыбаться.

Вильгельм не сразу заметил их – слишком много гостей было взале. За высокими прическами, париками не сразу смог разглядеть ее светлую головку, тонкую шею, аккуратное ожерелье с камушком, покоившееся на волнах ключиц, а голубые глаза скрывались за длинными ресницами.

Когда они подошли к Вильгельму и Ванраву, инопланетных посланцев окутал аромат духов и шелка.

– Bonsoir, messieurs¹⁶. Я рада приветствовать вас на балу, – поприветствовала их Щукина, которая все еще думала, что ей не больше семнадцати. Но шея, изрезанная морщинами, выдавала в ней женщину лет сорока пяти.

Вильгельм молчал, а по шее, будто огромная ящерица, стал карабкаться жар, оставляя на бледной коже красные пятна. Камень на груди стал огненным.

– Добрый вечер, София Владимировна, – поприветствовал Ванрав. Женщина улыбнулась тоже. Улыбка у нее была неприятная.

– Очень рад быть в вашей компании, – прохрипел Эльгендорф.

Щукина заметила напряжение Вильгельма, но промолчала.

– Благодарим вас. Прошу вас, messieurs, если вы не против, присоединиться к нам за ужином, – скорее утвердительно сказала Щукина, недвусмысленно поглядывая на Вильгельма.

– Конечно, мы не откажемся. А сейчас, извините нас, но мы вынуждены покинуть вас на некоторое время, – ответил Ванрав.

Уже в другом конце зала Ванрав смог медленным шагом догнать до Вильгельма, который летел в сторону напитков.

– Что ты как дурак стоял? Я приказал тебе быть приветливым! – Ванрав схватил Вильгельма за рукав и оттащил в угол.

Эльгендорф молчал. Жар заливал его лицо.

– Да что с тобой?

– Не… Не знаю. Я что-то слишком сильно волнуюсь, – прошептал Вильгельм, приложив руку к сердцу. Стук его звучал уже не в ушах, а в музыке, во всем зале.

Ванрав прищурился, усмехнулся, запихнул руку под пиджак и достал маленькую таблетку фиолетового цвета. Вильгельм узнал ее. Такие принимал Норрис, когда ему срочно нужно было успокоиться. От двух он впадал в состояние эйфории.

– Пей.

– Наркотики? Ни за что! – оживился Эльгендорф и попятился. – Как ты вообще их откопал? Они запрещены уже невесть сколько!

– А какая тебе разница? Я не на твое имя брал. Бери и пей! – прошипел Ванрав, а когда заметил, что на них подозрительно поглядели гости бала, стоявшие недалеко, выпрямился и принял вид спокойного человека, который уже несколько минут наслаждался вечером. – От одной ничего не будет. А то ты сейчас от сердечного приступа подохнешь, и плакал наш гениальный план.

– А если отравлюсь?

– Норрис не отравился же. Вот и ты на, пей, – сказал Ванрав и вложил в ладонь Вильгельма таблетку. – У меня есть лекарство от нее. – Он отвернул воротник и показал пришитую круглую белую таблетку. – Я не хочу тебя убивать, идиотина! У нас один шанс вытащить отсюда человека, и если мы облажаемся, ни тебе, ни мне спасибо не скажут.

Вильгельм разжал ладонь и посмотрел на таблетку. Ванрав не перепутал – Норрис во время экзаменов пил такие же.

– Держись недалеко от меня. Не знаю, как на меня эта зараза действовать будет, – сказал Вильгельм и, сделав глубокий вдох, незаметно вложил таблетку в рот и, для лучшего эффекта, как советовал Норрис когда-то, раскусил. Кислый порошок спустился по пищеводу, обжег. Вильгельм покачнулся, но устоял.

Стук сердца утих. Пламя свечей стало ярче, а золото, отражавшееся во всем вокруг, слепило глаза.

– Все нормально? Ты выглядишь обдолбанным, – побеспокоился Ванрав и, оглядевшись, встал перед Вильгельмом так, чтобы его не видели из зала. – У тебя глаза бешеные. Зря я тебе ее дал.

– Это спадет, – сказал Вильгельм и прокашлялся. – У Норриса так всегда было. Мне надо попить, чего-то попить.

Ванрав вытащил откуда-то флягу и всунул в руки Вильгельму.

– Пей, вода. Хорошо, что взял. Тут одно мерзкое пойло, – прошипел Ванрав и снова огляделся. Время первого танца подходило, но выпускать Почитателя он побаивался.

Вильгельм сделал большой глоток воды, но жар продолжал течь по всему телу.

– Лучше? – спросил Ванрав, наблюдая за тем, как зрачки Вильгельма сужались. – Хорошо. Сейчас пойдешь и пригласишь ее на танец. Помнишь? Все, иди, не стой столбом.

Чуть поморгав и привыкнув к ослепительно яркому свету и комнате, которая будто плыла под ногами, Вильгельм начал высматривать Екатерину. Он хотел было пригласить ее, но рядом ошивался толстопузый офицер, и Почитателю ничего не оставалось, кроме как спросить первую попавшуюся девушку, не согласиться ли она станцевать с ним. Ему, конечно же, не отказали. Его партнершей в первом танце оказалась миловидная дама лет двадцати с настолько напудренным лицом, что она была похожа на труп при погребении. Вильгельм старался не обращать внимания на то, как трескалась ее кожа, когда она улыбалась.

Несмотря на то, что на балу Почитатель бывал в последний раз так давно, что и год не мог вспомнить, танцевал он сносно, даже неплохо, хотя и не мог сравниться с людьми, которых танцевать учили с пяти-шести лет.

– Позвольте представиться, я Вильгельм, – сказал он, а девушка сразу же покраснела и засмущалась. Почитатель решил воспользоваться моментом и спас себя от смущения. – Мой русский может быть немного… неправильным. Прошу меня простить.

Позабыв все правила этикета, сказала девушка, глупо улыбнулась.

– Что вы. Vous parlez très bien en russe¹⁷.... Правда, что вы знакомы с самими императором?

Вильгельм чуть было не споткнулся.

– С императором? – Он постарался улыбнуться и последовал за другими парами. Полонез требовал следовать правилам. – Сложная история. Знаком, бывал у него как-то раз, но не скажу, что по своей воле. Я в Петербурге я бываю не часто, поэтому и дипломатов редко вижу.

– Вы не любите этот город? – спросила девушка. Голос у нее был старческий.

– Люблю, но город тяжел для меня. Я люблю Москву, в ней спокойнее, – врал Вильгельм, пока музыка еще играла. – Признаться честно, я очень тоскую по Праге. Прекрасный город. Лондон тоже недурен.

– Вы бывали в Лондоне? – удивилась она.

– Я много где бывал.

Девушка, которая так и не представилась, а Вильгельм не мог вспомнить, что должен был делать по правилам бального этикета, и решил не спрашивать ее имени. Он помнил, как танцевать полонез, но веселее от этого танец не стал. Когда музыка стихла, Вильгельм поблагодарил партнершу за танец и отошел, оставив ее в смятении. Сердце стучало, словно он пробежал сотни миль.

Затем были еще танцы, но ни разу Вильгельм не сумел заполучить Екатерину в партнерши. Видел ее в компании мужчин, с которыми она танцевала. К нему же партнерши липли, как мухи на клейкую ленту. Знали, что он не женат, а все-таки достаточно обеспечен.

Бал был невыносим, а таблетка перестала работать. Вильгельм ощущал, как снова билось его сердце, как дрожали пальцы и звуки музыки становились все громче и громче. Яркие платья дам, мундиры военных и черные костюмы мужчин смешивались перед глазами в назойливое скачущее туда-сюда пятно, от которого не спрятаться, куда бы ни ушел. Пропадать с бала считалось дурным тоном, как и отказываться танцевать, но Вильгельм ощущал, что если подойдет к даме и утянет в танец, скоро свалится и утянет только на паркет.

– И где этот Ванрав? – под нос прошипел Вильгельм, оглядываясь, но даже когда увидел Ванрава, не ощутил облегчения. Коллега танцевал и подойти к нему, чтобы попросить таблетку, невозможно. Эльгендорф снова почувствовал, как перед глазами закружился зал, и решил опробовать способ, которым часто успокаивался Норрис. К счастью, закуски не убирали даже во время бала.

Долго Вильгельм простоял у стола со сладостями. Он ел конфету за конфетой – Норрис часто спасался так, когда съедал много таблеток за раз. В Едином Космическом Государстве не было конфет, но были выдержки сладких сиропов и порошков, которые можно смешивать и скатывать в шарики, а потом охлаждать. Когда противоядия кончались, Норрис проводил часы за поеданием и приготовлением сладостей. Вильгельм почувствовал, как головокружение и тошнота ослабли. Яркие пятна танцующих обрели формы людей, а музыка стала чуть тише.

Вильгельм огляделся и заметил Екатерину. Он пропустил часть танца, но не весь бал. Как только от нее отошел очередной офицер, с которым она танцевала вальс, он подлетел к девушке опередив кого-то, и выдохнул: «Екатерина Алексеевна, разрешите пригласить вас на танец».

Он не поднимал головы, но знал, что она заалела. Но руку подала.

Танцевали мазурку – последний танец перед ужином. Пар было настолько много, что настоящее мастерство требовалось для того, чтобы не наступить на подол платья или не отдавить ногу соседу слева. С этим пара прекрасно справлялась. Но стоило Вильгельму попытаться начать разговор, его ждало разочарование.

– Вы изменились, – начала девушка и улыбнулась ему так, словно стеснения и не было.

– О чем вы? – спросил Вильгельм, рассматривая ее лицо. Прекрасное, юное, каким его и описывал Ванрав.

– Я так давно вас не видела. Papa¹⁸ говорил, что вас звали обязанности заграницей. Вы, должно быть, уезжали в другие страны?

– Да, Екатерина Алексеевна. Был в Италии, Франции… – сначала уверенно начал он, а потом словно шарф натянули ему на шею и резко затянули.

– И как сейчас живут в Италии? Знакомый papa говорил, что там хорошо, – сказала Екатерина и отвернулась. Казалось, ее общество Вильгельма вовсе не смущает.

– В Италии? О, да, там хорошо, – тихо ответил Вильгельм и, набравши воздуха, спросил. – А вы хотели бы там побывать?

– Вы еще спрашиваете! – Улыбнулась Екатерина. – Я всю жизнь мечтаю выехать заграницу, но путешествовать одна я не могу.

– Почему же? – поинтересовался было Вильгельм, а потом вспомнил порядки прошлого и от стыда вспыхнул. – Точно. Я совсем забылся.

– Не забывайте, как красив Рим. Надеюсь, вы мне расскажете? – спросила она.

Вильгельм чувствовал ее запах. Он не мог понять, почему именно ее запах – в зале было полно людей и каждый, даже прислуга, чем-то пах. Но Вильгельму казалось, что кроме них никого в зале не было.

– Я бы мог вам показать Рим, – сказал Вильгельм прежде, чем успел подумать.

Екатерина зарумянилась. На мгновение Почитателю показалось, что он наконец-то нашел путь к ее забалтыванию.

– Боюсь, это не так-то просто, – сказала Екатерина и улыбнулась весело, совсем по-ребячески.

– Почему же?

– Тогда вам пришлось бы жениться на мне.

Вильгельм замер бы, если бы девушка не повела его в танце дальше. Останавливаться нельзя – смотрит не только Ванрав. Вся история Планеты следит за ним.

Оставшееся время они танцевали в тишине. Ни один не мог начать разговор, хотя по правилам бала нужно было продолжать хотя бы ненавязчивую светскую беседу. Вильгельм смотрел на Екатерину и думал, занесет ли она его имя в свою карне¹⁹, вспомнит ли о том, как пошутила первой, как решилась заговорить. Почитатель понимал, что это не совсем по правилам бала – кавалер должен развлекать свою даму. Но Екатерина, казалось, не против нарушить некоторые правила, если этого бы никто не заметил.

Блеск свечей и золота, пафос и мишура не шли ни в какое сравнение с красотой Екатерины. Казалось, она выглядела так, как и должен выглядеть каждый представитель рода человеческого.

– Я рад, что вернулся домой, Екатерина Алексеевна, – с трудом выдохнул он. Танец уже закончился и Вильгельм, чинно поклонившись и поцеловав ее руку, уже собирался идти на ужин.

Уже уходя, он услышал тихое, подобное дуновению ветерка на лугу в туманное утро:

– Я тоже рада вам.

Ноги его подкосились, и ему пришлось сделать усилие, чтобы не упасть на колени.

Вильгельм смутно помнил балы прошлого, но ужины после завершающего бал мазурки, кажется, были частым явлением. Гости, утомленные танцами и не способные насытиться чаем и конфетами, которые подавали во время бала, с радостью рассаживались и продолжали начатые во время танцев беседы.

За столом в угловой гостиной, что занимали близкие Щукиной, было не так много народу, да и само место находилось в отдалении от остальных боковых зал. Присутствовало не больше десяти человек, не считая низенькой пухлой девушки со смешными веснушками и прекрасными рыжими волосами, ее жениха, самой Щукиной и Екатерины Алексеевны, которую усадили прямо с Вильгельмом. По правую руку от него сидела хозяйка.

– Вильгельм, вы ведь недавно вернулись из Европы, – начала Щукина, пригубив шампанского. – Я и сама очень люблю путешествовать. Люблю Францию, например. Там очень галантные мужчины и прекрасные духи. А вы какую страну предпочитаете?

Гости уже ели, и по звукам казалось, будто бы напрочь позабыли о всех правилах этикета, которым придерживались ранее. Тихое хрумканье и чавканье, под воздействием наркотиков казавшиеся многократно громче, сводили Вильгельма с ума.

– Я люблю много стран, София Владимировна, – ответил Почитатель, нервно улыбаясь.

Гости понимающе закивали, кто-то пригубил шампанское. Ванрав к алкоголю даже не притронулся, мило щебетал с какой-то дамой справа от себя. Вильгельм почувствовал, как звуки, окружавшие его, становились все громче, а запахи еды – все сильнее. Казалось, что мясо запеченной птицы засунули ему в ноздри.

– Вы же художник. Не покажите ли вы картины? – Хитро улыбнулась Щукина и откусила большой кусок мяса. – Я слышала, у вас есть даже своя галерея. Признаюсь, очень интересно было бы взглянуть на ваши творения.

– Да, о ваших знакомствах и связях в Петербурге ходят легенды! – бросил кто-то, но голос был трудно различим из-за жевания хозяина.

Вильгельм проглотил горький комок подкатившейся по горлу тошноты. Он не знал, что за связи в Петербурге у него были. Может, гости просто хотели умаслить ситуацию и показаться чуть лучше, чем были на самом деле. Вильгельм помнил, что известным был всего несколько раз, а в девятнадцатом веке художников вряд ли являлся.

«Пусть считают, что им угодно. Пусть я хоть император», – подумал Вильгельм и попытался приветливо улыбнуться.

– Я бы не назвал это галереей, – сумел выдавить он. – Просто комната, где я храню свои работы. Обычно просто сваливаю их в кучу и ставлю на них вазу с цветами.

Ванрав незаметно хмыкнул в усы. Лица же Екатерины Вильгельм не видел, но она не произнесла. Казалось, она сама испугалась своей шутки.

– Невероятно! А что вы рисуете? – пропела дама в красном платье, накалывая на вилку кусочек ростбифа. Усы, которые она попыталась спрятать под слоем пудры, Вильгельм увидел сразу и не мог даже смотреть на женщину, хотя рядом с Ванравом она выглядела вполне неплохо.

– Вы пишите портреты? – прокаркала девушка по имени Наташа.

– Нет, портретов не пишу. Предпочитаю пейзажи, – выдохнул Вильгельм, который хотел уже наколоть на вилку кусочек сыра, но еда в горло не лезла. Сыр пах сырой шерстью стоявшей под дождем коровы. Есть сырую корову Вильгельм не мог.

– Почему же? Ведь запечатлевать красоту человеческого лица и тела столь же почетно, как и воспевать красоту природы! – сказала бледная дама в расшитом бриллиантами платье. Казалось, вся ее жизнь перетекла в украшения на шикарной груди.

Вильгельм все-таки сделал глоток шампанского и сразу же понял, что зря.

«Идиот! Газированные напитки с таблетками мешать нельзя!» – будто говорил взгляд Ванрава, который поймал Вильгельм. Но уже поздно – Почитателю стало хуже

– Понимаете, природа масштабнее, она могучая, всеобъемлющая. Она будет и через сотни лет, пусть и выглядеть будет иначе, но она останется, пока люди ее не изменят. А люди стареют быстро, увядают, иногда даже умирают еще до того, как портрет заканчивают писать. А луга, озера могут и подождать, сохранить себя для меня, пока я соберусь с мыслями и продолжу рисовать. С людьми так не получается, – протараторил Вильгельм, пытаясь справиться с головной болью.

Комната кружилась перед ним в водовороте золота, блюд и вина. Приятные по отдельности запахи смешались в что-то отвратительное, тухлое, а тихая музыка, доносившаяся из зала, звучала, казалось, внутри тела Почитателя. Он начинал осознавать, что пора уходить. Еще полчаса, и выносить его придется на носилках.

– Что же, вы никогда не писали портретов? – спросила Щукина. – Это редкое явление.

– Я пишу портреты, но редко. И не каждого берусь рисовать, а только тех, чье лицо хочу иметь у себя навсегда. Это, как вы понимаете, люди для меня важные и близкие. Я никогда не рисую по заказу, если вы об этом, – сумел выдавить Вильгельм и, судя по лицам сидевших за столом, говорил все еще как нормальный человек.

Екатерина, сидевшая рядом, еле заметно дрогнула. Ее лицо на мгновение озарила улыбка, которую Вильгельм не мог не заметить. Но он все еще не мог вспомнить, почему вообще нашел у себя ее портрет.

Ужин продолжался. Вопросы плавно переходили от человека к человеку. Вильгельма спрашивали и о работе, и о путешествиях, но особенно много вопросов было про личную жизнь. Вильгельм отвечал, но тухло. Даже Щукина вскоре потухла, загрустила и стала выглядеть еще старше, чем была на самом деле. Ванрав тихо ворчал и жевал мясо.

В какой-то момент Эльгендорфу стало так плохо, что находиться за столом казалось невозможным. Вильгельм извинился, раскланялся и, стараясь не шататься, медленно вышел на балкон. Он сбросил перчатки, посмотрел вниз и осознал, что слезть со второго этажа сам не сможет. Упасть с такой высоты – значит сломать позвоночник, а выстраивать новый хоть и быстро, просто и безопасно, потому что урбаний на Земле был чистый и для него подходящий, но подходящей машины для операций быстро бы найти все равно не получилось.

Вильгельм оперся на перилла, присел на лавку, каким-то чудом оказавшуюся на балконе. Во рту чувствовался привкус плазмы, тягучей и горячей, как раскаленное железо.

Он сжал в руках Артоникс, стиснул, но вместо лечения и спасения камень вновь подарил ему видение и, в конце концов, Почитатель отключился.

Он видел зал, огромный, с потолком, уходящим в небо, по которому плыли имена тех, кто присутствовал на торжестве. На столе сотни блюд, напитков в фигурных бокалах. Над полом плыли облачка с карточками, на которых указывалось расположение мест. Ужин в честь нового Почитателя – обычное явление, но не в том случае, когда самой победы не особенно хотел и Штаб, и Академия, а их представителей пригласили по традиции больше всех.

Во главе сидели Президент Альбиона. Он не снимал маски с лица и никто не знал, как он выглядел и как на самом деле его звали. Рядом, но на почтенном расстоянии, устроился глава Академии Академиус Терри в Академском балахоне, Начальник Штаба Капитан Шлепстер в деловом костюме и Главный на Шаттле Цептер-Ньюрри в накидке. Посередине, отданный на растерзание, ютился Вильгельм в костюме Почитателя – белоснежной рясе с множеством блестящих пуговиц, высоких сапогах, штанах, закрывавшие сапоги, и голубым платком из какого-то сверхнового материала, которым Вильгельм перевязал волосы.

Присутствовавшие наливали напитки из летавших над столом роботом, выбирали блюда и, в перерывах между подготовкой к трапезе, на которой никто никогда не бывает голоден, пялились на него. Вильгельм пытался унять дрожь в руках.

Уже раз пять зачитали главные устои Кодекса Единого Космического Государства, проговорили слова гимна, еще раз зачитали правила, а никто так и не начинал главную беседу, для которой все и собрались.

Вильгельм прокручивал в памяти все выученные заготовленные реплики и пытался не смотреть на собравшихся без страха, но, судя по взглядам, которыми его одаривали, получалось скверно. Вильгельм повторял про себя вежливые формулировки отказов продажи или сдачи в аренду земель Планеты, не слишком приторные и натянутые предложения отложить первые проверки Штаба и Альбиона на Планете, которую еще не успели бы заселить, а речь для Академиусов и вовсе казалась Эльгендорфу шедевром. Новоиспеченный Академиус Генрих Ульман провел несколько дней за написанием речей, смеялся, выдумывал такие формулировки ответов, которые ставили бы в тупик даже самых подкованных в беседах коллег, коверкал имена так, что даже Вильгельм не мог сдержать смех, хотя многих названых ни разу не видел. Вместе они разбирали все возможные вопросы и темы, с какими приходилось сталкиваться Почитателям. Генрих принес из библиотеки личные записи бывших Почитателей и заставил Вильгельма прочитать все описания ужинов, за которыми никто обычно не съедал ни куска. Всю ночь Почитатель провел перед зеркалом в комнате и пытался понять, как серьезно проговаривать заученные фразы в новой форме. Вильгельм почесал обтянутое плотной тканью бедро. Оказалось, что у неудобных штанов больше достоинств, чем недостатков – Почитателя клонило в сон, но из-за постоянного чувства сжимающихся в тесноте ткани штанов ног расслабиться и задремать у него не получалось.

– Расскажите, Вильгельм Эльгендорф, как вы решились на создание такого проекта? Вы ведь знали, что каждый желающий может попробовать единожды, – начал беседу Шлепстер и засунул в безразмерный кривой рот огромную ягоду.

Вильгельм подавил желание вздохнуть громко. Началось.

– Безусловно, вы правы. Я знал, что каждый может попробовать свои силы единожды, но решил рискнуть. Я решил, что мой проект и без того был лучшим и выступил с ним, – без запинки проговорил Вильгельм, вспоминая наставления Ульмана: «Запомни, пока ты здесь, а не на поверхности Планеты, не давай им повода думать, что они ошиблись в выборе. Ты будешь командовать и властвовать только там. Здесь ты все еще подчиненный».

За столом заворчали.

– Вы выступили с первым же вариантом проекта, так ведь, Вильгельм Эльгендорф? – удивился Терри.

– Именно так.

– Так вы даже не готовили запасного варианта? – переспросил Терри, протирая очки. – Обычно наши ученики готовят десятки проектов и в конце выбирают один, наиболее удачный. И вы даже не думали, что можете проиграть? Как я понимаю, вы работали над проектом не слишком долго?

Вильгельм подавил желание улыбнуться. Они читали его анкету, знали ответы.

– Так, Великий Академикус, я готовился к этому всю жизнь, – ответил Почитатель.

– Всю жизнь? В вашем случае это, конечно, не так долго. Наука и изменения в технологиях все же не стоят на месте. Вы не думали, что ваша работа может устареть и оказаться негодной? – протянул Терри, опуская очки в стакан с водой щупальцем.

– Негодной? Абсолютно не думал, – начал Вильгельм, а Шлепстер громко хмыкнул, – я был уверен, что мой проект останется актуальным.

– Почему же? – Все еще не проявив ни одной эмоции, продолжил спрашивать Терри.

– Потому что проблема исчезновения моего вида не исчезла, – ответил Вильгельм и улыбнулся. Он услышал, как за противоположным концом стола кто-то возмутился, и улыбнулся шире. – Я ведь последний созданный представитель моего вида на территории Единого Космического Государства. После меня не было ни одного заказа, хотя другие виды продолжают производить, как и производили.

– И вы написали в своем сопроводительном письме, что считаете, будто ваша Планета будет хорошим местом для вида, который перестали производить? – Терри достал из-под стола планшет и проговорил, не сводя глаз с экрана. – Вы ведь понимаете, что Единое Космическое Государство, скажем так, не будет прекращать расселение того вида, который не имел бы проблем?

– Я понимаю. Но существование моего вида может прекратиться в любой момент. Нас не так много, многие исчезли по причинам, нам до сих пор неизвестным, – протянул Вильгельм и сдержался, чтобы не рассмеяться от удовольствия. Реплики Генриха действовали на Терри удивительно, так, как Ульман и планировал.

– Политика Единого Космического Государства не подразумевает разделение на виды и группы, Вильгельм Эльгендорф. Неужели вы подозреваете нас в ненависти по отношению к вашему, как вы часто утверждаете, виду?

– Я не утверждаю ничего, чего на самом деле нет. Если бы проблемы, которые привели к остановке нашего расселения, были озвучены, думаю, их можно было бы легко исправить.

– Но Генрих Ульман не мог настаивать на выборе именно вашего вида. Единое Космическое Государство не делит граждан по видам, это вне нашего принципа равенства, но Генрих Ульман, видимо, решил, что может пренебречь правилом.

– Но Единое Космическое Государство даже записывает код вида и подвида, как в нашем случае, в документах, – возразил Вильгельм. – Генрих Ульман не уговаривал меня. Я сам создал концепцию проекта, он всего лишь генетик.

– А других генетиков мы не смогли уговорить заниматься этим вопросом вместе с ним. Они могли бы его переубедить.

– Вы считаете, что выбор Вильгельма Эльгендорфа неудачен? – поинтересовался Президент Альбиона, голос которого казался очень даже приятным, но неразборчивым из-за черной маски. – Мне кажется, что он поступил смело, решив посвятить жизнь созданию благоприятной территории для проведения экспериментов над представителями своего вида. Думаю, работа Вильгельма Эльгендорфа может оказаться полезной для будущего генетики. Разве не так?

Все промолчали. Разношерстные существа переводили взгляд с одного на другого, будто бы общаясь силой мысли, но, конечно, всего лишь боялись.

Генрих рассказывал Вильгельму легенды о Президенте. Никто не знал его имени, но поговаривали, что относится он к малочисленному виду. Знали только, что Президент достаточно юн, потому что дата рождения его была во всех учебниках истории, и что тоже когда-то был Аспирантом. И, как гласили легенды, рассказываемые только в неблагополучных кварталах, куда не доходили полицейские, всегда испытывал особые чувства к работе Почитателей, а вот какие чувства он испытывал, никто сказать уже не мог.

– Но не кажется ли это вам, уважаемые слушатели, насмехательством над великим делом Единого Космического Государства? – спросил какой-то из Академиусов. – Большая часть вида, созданного Почитателем, всегда подлежит зачищению. Будет ли гуманно проводить его в этом случае?

Вильгельм вздрогнул. Об этой части работы он старался думать как можно меньше, всегда просил Генриха обсудить что-то другое, но Ульман предполагал, что такой вопрос на собрании все равно будет и помог Вильгельму составить ответ.

– Это не будет мой вид в неизменной форме, вы же слышали мое выступление, – начал Почитатель и почувствовал, как тепло уверенности растекается по телу. – Образцы не будут обладать способностями моего вида, не получат развитость разума и знания, которыми владеет каждый представитель моего немногочисленного вида.

– Но вы хотите добиться их развития путем эволюции! – воскликнул представитель Штаба.

– Вы переживаете, что эволюция позволит образцам развиться до нашего уровня? Наука говорит, что это невозможно, ведь граждане Единого Космического Государства не развивались эволюционно так, как предлагаю развиваться образцам я. Мы уже были такими, мы недосягаемы, ведь мы можем создавать разум. Мы владеем жизнью, а образцы создать разум не могут. Почему же вы переживаете, что мои образцы станут такими же, как мы? Это противоречит всем наукам Единого Космического Государства. Неужели вы не верите великим Академиусам? – спросил Вильгельм и улыбнулся. Представитель Штаба, задавший ему вопрос, отвернулся и уткнулся носом в тарелку.

Воцарилась тишина. Казалось, присутствовавшие вспоминали все заученные научные догматы, все положения Кодекса и надеялись, что взгляд или сжатые кулаки не выдадут в них неверия в философию Единого Космического Государства.

– И из-за этого Вы дали столько голосов? За эти противозаконные надежды? – ляпнул какой-то представитель Штаба, но, посмотрев на Президента Альбиона, замолчал.

– Проект Вильгельма Эльгендорфа соответствует Кодексу, – сказал Президент и дождался, пока поднявшаяся волна восклицаний утихнет. – Признаюсь, меня заинтересовала эта подробность проекта Вильгельма Эльгендорфа. Я не берусь высказываться о науке, но, думаю, некоторые Академиусы все же согласятся, что та биомасса, которую выводили многие предыдущие Почитатели, чьи проекты закрылись слишком быстро, – совсем не вершина науки. Иногда легче изучить и, может, даже исправить уже существующее, чем создать новое. Разве эта мысль не кажется вам логичной?

Вильгельм вжался в спинку стула. Казалось, Президент смотрел на него, но сказать наверняка Почитатель, конечно, не мог.

– Создать новое? Но ведь он ничего и не сделал! Он просто ухудшил показатели своего вид, намеренно сделал его смертным, лишил множества удивительных качеств, которыми наделены наши граждане, и предложил назвать вид новым! – воскликнул кто-то, а Вильгельм, хоть и принявший успокоительное, все равно почувствовал нараставшую тревогу и боялся посмотреть на гостя, который решил высказаться.

– Всегда ли нужен рывок, коллега? Иногда деградация действеннее эволюции, – проговорил какой-то представитель Альбиона в черном костюме. Его лицо, похожее на подгорелый блин, расплылось в подобии улыбки. Академиус фыркнул. – Мы потратим меньше материалов и урбания.

– Я согласен с Президентом! – брякнул Цептер-Ньюрри. – Нет, ну подумайте, коллеги. Видеть одно и то же наскучило, а ведь именно Шаттл ведет наблюдение за образцами. Ну, когда там ничего не происходит, конечно. И смотреть, в общем-то, не на что. Пожалейте хоть нас! Мой отдел стонет от скуки, когда видит прыгающие капли чего-то зеленого и безразмерного, называемое «прорывом науки»!

– Пожалели, пожалели.... Уже и пожалели, что пожалели, – промямлил какой-то длинный червь в костюме Академиуса и запустил хвост в свою тарелку.

– Ваши слова имеют смысл, но неужели вы не видели, что Вильгельм Эльгендорф назвал проект Планетой эволюции? – спросил Терри. – В чем смысл эволюции вида, который все равно нужно будет уничтожить?

– А почему вы считаете, что вид обязательно должен быть уничтожен? – поинтересовался Президент и долго слушал тишину, повисшую над столом. Даже роботы, разливавшие напитки, замерли. – Некоторые проекты Почитателей существуют многие годы. Пока все уже зачищенные Планеты не будут заселены, оживленные Планеты могут оставаться заселенными.

Вильгельм молчал, надеясь, что его больше не спросят. Он не ел – кусок в горло не лез. Но стоило ему услышать слова Президента, захотелось выпить чего-то крепкого, чтобы ощутить, что он хотя бы не спал.

– Тем более Почитатель хочет развивать вид, который уже давно существует. Уничтожать его разработки и продукты эволюции было бы глупо, не находите? – поддакнул другой Альбионец, сидевший недалеко от Вильгельма.

Эльгендорф не смог сдержаться и улыбнулся. За столом его впервые назвали Почитателем. Однако представитель Альбиона на него даже не взглянул.

– Вы же не хотите сказать, что перепишите Кодекс только из-за того, что Вильгельм Эльгендорф решил схитрить? – воскликнул Шлепстер, который ко всем законам и бумагам относился предельно серьезно, как и любой представитель Штаба.

– Я ничего не переписываю, и Почитатель ничего не нарушил, потому что Кодекс не запрещает использовать достояния науки, а генетика – не последняя наука в Едином Космическом Государстве, – проговорил Президент, а Вильгельм немного сполз под стол. Сам Президент признал его. – На этом голосовании у Альбиона было решающее право. Да, Почитатель, не удивляйтесь, мы проголосовали за вас ради того, чтобы ваш проект увидел жизнь. Объявляю тост за нового Почитателя, за Альянс, за новое лицо! – торжественно произнес Президент, а Вильгельм, совсем не ожидавший такой речи, даже с места не мог встать. От глотка крепкого напитка все поплыло перед глазами.

– Конечно, Президент. Но знайте, Вильгельм Эльгендорф, Академия и Штаб в нашем представительстве не будет протягивать вам руки помощи, если она вам понадобится. Такое тоже Кодекс не запрещает. Ваш проект, как вы и заявляли в письме, будет автономным. Ищите помощи у Генриха Ульмана, который вам так помог, – процедил Терри, поднимая бокал. Руки его дрожали от негодования. – Поздравляем с «неприкосновенностью».

– Думаю, вклад в создание этого проекта Генриха Ульмана не может подвергаться сомнениям, – процедил Вильгельм и почувствовал, как в зале становилось жарко.

Вильгельм будто забыл, что скоро сам должен был возглавить Академию, а Ульман превратился бы в его главного помощника.

– Коллега, мы не переходим на личности. Мне казалось, вы знаете это, – сказал Президент Альбиона, а все вздрогнули от серьезности его голоса. – Более того, нельзя обсуждать коллегу, который даже не присутствует на ужине. К тому же, «неприкосновенность» все равно не безграничная. При тяжком преступлении никакие статусы не уберегут от наказания.

– Вина его. Он сам отказался присутствовать. – Пожал плечами Терри, отхлебнул еще напитка, видимо, решив напиться с горя. У него с Ульманом были неразрешенные споры.

Кто-то шушукался, некоторые, почти не скрываясь, смеялись. Обстановка нервозная настолько, что, не прими Вильгельм успокоительного, совсем бы потерял самообладание.

– Позвольте, я скажу, коллеги. Я бы хотела сказать нечто важное для нового Почитателя, – сказала представительница Академии, до этого хранившая молчание. Она являлась одной из Почитательниц «старого разряда», чьи проекты уже уничтожили, но слава и почет их все еще следовали перед именами. – Вы сейчас можете подумать, Вильгельм Эльгендорф, что мои коллеги гневаются на вас, но это не так, поймите. Единое Космическое Государство заботится о благополучии своих проектов, не более. О своем благополучии. О величии. Поймите, вы еще юны и совершаете огромную ошибку, начиная тяжелую работу без поддержки Штаба и Академии в их полном объеме. Мне как никому другому знакомы сложности, с которыми приходится сталкиваться на пути к построению собственного Мира, но у меня была полная поддержка. А у Вас, Вильгельм Эльгендорф, будет лишь горстка тех, кто не побоится взять на себя ответственность за такой непродуманный проект.

– Почему же Вы считаете, что я не продумал свой проект? Думаю, за непродуманный проект не проголосовали бы, – собравшись с силами, пискнул Вильгельм. Щеки его сделались алыми.

Она улыбнулась. В это мгновение улыбка у нее была ужасная.

– Он абсурден. Вы используете большую площадь, вы хотите создать другие виды, некоторые вы вовсе возьмете из банка ДНК уже созданных когда-то образцов и, снова, Вильгельм Эльгендорф, лишите их развитости. Что вы дадите взамен? Может ли Академия испытывать лекарства и оружие на территории вашей Планеты? Может ли арендовать территорию?

– Я ничего тестировать не разрешаю, – тихо сказал Вильгельм, а потом, когда все-таки вспомнил фразы Ульмана, добавил уже громче. – Аренда территории не прописывается в Кодексе. Планета – собственность Почитателя до тех пор, пока территории не окажутся необходимыми для заселения. А, как уже сказал Президент, пока территорий предостаточно и многие тысячи космических лет мои территории не понадобятся.

– Вы скомкали свою работу за каких-то несколько лет, когда все ваши предшественники работали над своими планетами сотни! – Почитатель повысила голос.

– Простите, коллега, но мне жаль, что до меня никто не додумался до такого и никто не смог создать ничего путного за короткий срок. Это не мои проблемы! – вдруг рявкнул Вильгельм, вскочив на ноги. Все присутствующие смотрели на него с холодной ненавистью. – Я не нарушил ни одного пункта в Кодексе. Я Кодекс знаю наизусть, я мог бы продекларировать его, но мы и так уже это сделали перед ужином, а также перед конференцией, на которой вы также присутствовали и слушали все, что я рассказывал. Вы прекрасно знаете, что мой проект соответствует требованиям. То, что не запрещено Кодексом, – разрешено. Поэтому я могу создавать сколько угодно видов, пока это делает Планету более приятным местом для жизни!

– Приятным местом для жизни? – усмехнулась она. – Виды пожрут ресурсы, а вы называете ваше решение хорошим?

– Не пожрут. – Вильгельм улыбнулся и оглядел собравшихся. Каждому он решил подарить по взгляду. – Они не будут есть урбаний. По правде, я не знаю ни одного гражданина, который бы его ел. Более того, в телах образцов всех без исключения видов не будет ни капли урбания, поэтому на процентное соотношение тронутого и нетронутого урбания количество видов не повлияет.

– Но вы используете много ресурсов! – воскликнул уже кто-то другой.

– Не больше, чем другие Почитатели, которые заселяли Планеты одним-двумя видами. Я же планирую создать тысячи! И использовать уже созданные до меня виды мне тоже никто не запрещал. Такого не написано в Кодексе, право на использование мы брали у каждого Почитателя отдельно. – Вильгельм распрямил плечи и обратился уже к Почитателю. – Если вашего вида на моей Планете не будет, это всего лишь означает, что он не очень-то меня заинтересовал. У вас еще есть вопросы? Нет? Тогда я закончил.

Высказавшись, он плюхнулся в кресло и почувствовал, что в животе его свернулся комок. Но Вильгельм улыбался. Генрих бы им гордился.

– Ну, что ж, вы узрели, за что голосовали. Вам и справляться со своей ошибкой, – прошипел Терри и встал из-за стола. За ним ушли почти все представители Академии, а за ними, гуськом, последовали Почитатели и представители Штаба. В зале стояла тишина, никто будто и не дышал, только переводил взгляд с одного присутствующего на другого.

Президент Альбиона долго вертел в руках бокал, рассматривая, наверное, как пузырьки напитка растворяются в почти прозрачной жидкости. Затем прокашлялся, а под маской будто бы что-то взорвалось.

– Не обращай внимания, Вильгельм. Делай свое дело. Иногда нужно разворошить пламя, чтобы оно разгорелось. Не подведи нас, – сказал он. Чинно попрощавшись, Президент вышел из зала, отбрасывая развевающийся плащ назад, чтобы в нем не запутаться.

Вильгельм молчал. Все силы ушли на монолог, он не сказал даже ни одной фразы, которую бы заучил, и сам себе удивился. Оказывается, он тоже мог отстаивать свои права даже без помощи Генриха.

– Это что же получается, – еле отдышавшись, прошептал Вильгельм, когда смог хотя бы немного осмыслить слова Президента. Президент назвал его по первому имени. Так его называли только друзья и хорошие знакомые.

– Ничего не получается, Почитатель. Не верь ему. Никому не верь – только себе, – прервал его размышления Цептер-Ньюрри, который все это время ползал под стулом и пытался собрать осколки разбившегося бокала. – Когда ты встанешь перед лицом опасности, проблемы, смерти – никто тебе не поможет. Альбион отворачивается даже от своих, а ты для них все-таки чужой. Так что полагайся на себя. Это будет лучшая твоя подмога.

Он сказал это, улыбнулся и тоже вышел из зала. За ним последовали и все остальные. В зале остался только Вильгельм и роботы, все еще летавшие над столом и предлагавшие напитки пустоте на отодвинутых стульях.

– Граф! Боже мой! – Раздалось над его головой, но звук прекратился, стоило ему открыть глаза.

Над ним стояла Екатерина, красивая настолько, что он даже не видел звезд на небе. Луна казалась ему тухлой головкой сыра. Екатерина плакала.

– Что с вами? Вам плохо? Мне позвать за помощью? – прошептала она и хотела уже уйти, но Вильгельм поймал ее за теплую ладошку.

– Простите, я не хотел вас пугать, Екатерина Алексеевна. В последнее время я неважно себя чувствую, погода совсем шальная стала, – хмыкнул Вильгельм и с трудом встал на ноги. Он огляделся и заметил, что у входа на балкон стоял Ванрав. Сторожил, чтобы никто не мог помешать. – Я же не молодею. Это вам еще жить и жить, а мне… Мне уже за тридцать, полжизни, считай, за плечами.

Она вздрогнула.

– Вы еще молоды! – воскликнула Екатерина и поправила прическу. – Не смейте говорить таких ужасных слов!

Вильгельм все еще стоял у лавки, борясь с желанием плюхнуться на нее, но в присутствии дамы он хотел стоять.

Он удивился, когда почувствовал, что дрожь в руках унялась, а жар по телу уже не разливался. Казалось, воспоминание излечило его. Но запах улицы удивил его – пахло розами.

– Вы любите розы, Екатерина Алексеевна?

Екатерина зарумянилась.

– Красивые цветы. Но вы, наверное, больше любите полевые, – сказала девушка и улыбнулась.

По телу Вильгельма пробежала дрожь.

– В моем поместье есть целая розовая аллея. Я бы с радостью вам ее показал, если бы вы, конечно же, соизволили приехать, – с опаской сказал он.

Но она лишь промолчала.

– Ответьте мне, когда решите. Я буду ждать вашего ответа, – прошептал Вильгельм, решив, что лимит слов на сегодня был исчерпан.

Она молчала. Стояла рядом, оперившимся на перилла, и комкала что-то черное. Не смотрела на него. Будто бы не дышала.

– Я принесла ваши перчатки. Вы обронили.

Ее голос был словно песней в мертвом лесу, оживившим его на мгновение. Тучи будто бы рассеялись, когда на балкон вышло маленькое Солнце.

Вильгельм пригляделся. В ладошках ее в самом деле были его перчатки.

– Благодарю вас, Екатерина Алексеевна, за спасение моих перчаток. Это мои любимые черные перчатки, – тепло сказал он и взял перчатки из ее дрожащих рук.

Екатерина улыбнулась и тихо посмеялась.

– Надеюсь, остальным вашим черным перчаткам дома не слишком одиноко, – сказала она, а Вильгельм рассмеялся.

Они стояли недолго, но, казалось, прошла вечность. Где-то вдалеке, за темной полосой леса и искрящейся полосой Невы, продолжал существовать его огромный мир. Вильгельм хотел было что-то сказать, но они уже посмеялись, неловкость пропала, но говорить что-то и нарушать благую тишину Вильгельм не хотел. Словно чувствовал, что сказал уже достаточно.

– Застоялись мы здесь, Екатерина Алексеевна. Вернемся? Могут поползти некрасивые слухи, которые вам совсем ни к чему, – сказал Вильгельм и жестом пригласил девушку проследовать за ним.

Она кивнула, но на губах ее расцвела почти счастливая и дружелюбная улыбка. Вильгельм не смог не улыбнуться в ответ.

Бал гремел последними аккордами, догорали последние свечи, а слуги разносили уже последние бокалы.

После ужина Вильгельм сидел на подоконнике в одной из комнат, прикрываясь невидимостью. Провожал взглядом кареты, растворяющиеся в зареве рассвета. Небо было кровавым и казалось густым, тяжелым, пахло железом. Вильгельм снял перчатки и посмотрел на руки. На них краснели полосы.

Глава двадцать шестая

Вильгельм несся на третий этаж. Он закрыл дверь всеми способами, какие только знал, быстро закрутил рычажок Связистора, с бумажки ввел координаты, нажал на кнопку и принялся ждать, нервно расчесывая запястья. После нескольких минут настойчивых звонков на экране появилась голова в белом ночном колпаке.

– Вильгельм, черт бы тебя побрал. Ты что в такую рань звонишь?– прозевалВанрав.

– Мне нужно, чтобы ты убрал Щукину! – воскликнул Вильгельм, красный от напряжения.

Ванрав вскинул косматые брови, почесал пальцем усы.

– А что с ней не так? – удивился он, позевывая. – Баба как баба. Противная, да, но они все такие.

– Ее надо убрать!

Ванрав почесал мясистую шею, протер кулаком глаза и, еще раз зевнув, сказал:

– Раз ты просишь убрать, значит, что-то серьезное.

Вильгельм высказал все как на духу. Рассказал, что за две недели не получил ответа от Екатерины и уже отчаялся, но этим утром получил известие, что Гаврилова согласна приехать, но только в компании Щукиной. Екатерина уверила, что они уже собрались, нужен только ответ Вильгельма, и просила его не рассказывать, что написала ему письмо собственной рукой, будто бы письмо составила именно тетя. Вильгельм, уставший ждать, написал согласие, но осознал ошибку, когда гонец уже умчался.

– Ну так возьми и грохни ее. – Пожал плечами Ванрав, сладко зевнул и закутался в одеяло. Кончик спального колпака упал на нос. – Она же все равно приедет, а у тебя вокруг лес. Животные обычно голодные.

– Я не могу! Я же должен буду постоянно быть с ней, забалтывать. Как я смогу убить ее тетку в ее же присутствии? Да она тогда вообще никогда со мной не заговорит! – причитал Вильгельм, нарезая круги по комнате.

У Ванрава от этого хождения по мукам, видимо, быстро закружилась голова. Он покраснел.

– Хватит бухтеть и ходить по кругу! – рявкнул Ванрав, а Вильгельм, вырванный из мыслей, врезался в стену. – Ой, какой же ты придурок.

– Хватит! Я же помочь прошу мне! – прошипел Вильгельм. – Я не хочу убивать ее. Я просто хочу, чтобы ее не было здесь, понимаешь?

– А, так тогда это совсем не сложно, – заявил Ванрав и зевнул. – Ладно, слушай сюда…

В полдень другого дня Вильгельм сидел на террасе, рисовал кота, который вился у его ног и пытался поймать бабочку-капустницу. За время, что Почитатель жил в доме, кот набрал несколько килограммов, и теперь каждый его прыжок слышно даже на другом конце дома. Рисунок не получался, рука то и дело соскальзывала и подрисовывала шерсть там, где ее быть не должно. Даже две пачки успокоительного не могли успокоить Почитателя. Одно радовало – план Ванрава сработал.

Когда карета въехала во двор, Вильгельм вскочил с лавочки, отложил тетрадь и направился к Екатерине. Путешествовать в одиночестве девушке не следовало, но так как исчезновение Щукиной оказалось настолько неожиданным, отказаться от путешествия Екатерина уже не смогла и приехала с прислугой.

– Запомни, ты все-таки Почитатель, у тебя есть власть над людьми. Заставь ее влюбиться в тебя, и неважно, как ты понимаешь это. – Так и слышался ему голос Ванрава в голове. А Вильгельм мысленно отвечал:

– Нет у меня над ними власти, сам ведь знаешь.

Несмотря ни на что Вильгельм уверенно шел к карете. Еще утром он приоделся, уложил волосы и привел в порядок ногти, припомнив строки Пушкина. Хотя самого поэта Вильгельм, к великому собственному сожалению, ни разу не видел. Почитатель чувствовал себя лишним в выходном костюме на поляне дома в деревне, но когда увидел, каким взглядом встретила его Екатерина, убедился, что старался не зря. Он улыбнулся и направился к девушке, растирая маскирующий царапины на ладонях крем.

– Bonjour, Екатерина Алексеевна. Очень рад, что приехали, – проговорил Вильгельм.

Она выглядела расстроенной, но приятно удивленной. Вильгельм чувствовал, что девушка не могла отвести взгляд от его лица и, наверное, не понимала, почему Эльгендорф так похорошел. Почитатель про себя усмехнулся. Крем, которым всегда пользовался Годрик, подошел и ему.

– Отчего так грустны? – спросил Вильгельм, а Екатерина Алексеевна, теребя кончики перчаток, вздохнула.

– Я, граф, ведь…

– Прошу, называйте меня по имени. – Вильгельм улыбнулся. – Там, откуда я родом, не принято обращаться по титулам. Что случилось с тетушкой? Она обрадовалась приглашению, но я не вижу ее рядом.

Екатерина покраснела. Прежде расстроенный и восхищенный взгляд сменился неуверенным и даже испуганным. Вильгельм выругался про себя.

– Моя тетушка утром отправилась в Индию, к какому-то монаху, имени которого я уже не смогу назвать. Очень сложно мне понять, почему. Она прежде никогда не говорила, что хочет, – медленно проговорила Екатерина, словно и сама не верила случившемуся. Она прошла мимо Вильгельма, глядя под ноги, а потом остановилась, подняла голову и посмотрела на Почитателя так, словно поведение тети оскорбило ее даже больше, чем Вильгельма. – Я никогда даже не подозревала, что она интересуется культурой Индии.

– Может, ваша тетя хочет стать приверженкой индуизма? – спросил Вильгельм, стараясь не рассмеяться.

– Если бы я знала, – вздохнула Екатерина, поправив складки дорожного платья. – Она просила, чтобы ей дали экипаж лошадей, а не слонов, а потом, когда узнала, что слонов в Петербурге не найти, отправилась пешком… Сколько же встреч пришлось отменить! А ведь она пропустит бал у своей хорошей подруги.

В голосе Екатерины слышалась неподдельная грусть. Оно и понятно: мало того, что такой поступок пошатнул репутацию Щукиной, так еще в Индии бушевала желтая лихорадка, и даже купцы отказывались туда ездить.

Вильгельм хотел было подшутить, но, посмотрел на Екатерину и понял, что не мог.

– Может, вы могли бы написать домой? Может, она все-таки вернулась? – спросила Екатерина и подошла к Вильгельму. – Я очень за нее переживаю.

Вильгельм, недолго думая, согласился. Екатерина улыбнулась. Дмитрий увел девушку и ее служанок в ее комнату, а Вильгельм так и остался во дворе. Камень вновь загорелся, обжигая будто в наказание. Вильгельм поморщился, но не тронул его.

Екатерина спустилась к вечеру, когда Вильгельму надоело разговаривать только с котом, пришла в беседку. Мотыльки вились вокруг лампы, стукались лбами о стекло. Екатерина нарядилась в белое платье, светлые волосы убрала в аккуратную прическу. У Вильгельма перехватило дыхание. И все-таки внешность ее на любых проверках Академии точно не осталась бы без комплимента – точно бы сказали, что Почитатель постарался на славу.

– Прошу, Екатерина Алексеевна, садитесь. Считаю своим долгом заметить, насколько вы прекрасны. – Вежливо улыбнулся он, принялся сам наливать ей чай, стараясь не расплескать.

– Чай пахнет замечательно, – ответила Екатерина, оглядевшись. – А к нам никто не присоединится?

– Присоединится? А кто-то должен?

– Разве ваш друг… Забыла его имя.

– Он, Екатерина Алексеевна, к счастью живет от меня очень далеко.

Екатерина улыбнулась чуть шире, чем приказывал этикет и ничего не ответила.

– Вам не одиноко жить одному?

– Одному? Да я привык уже, – сказал Вильгельм и помешал сахар в чашке. – Мне наоборот странно разговаривать с кем-то.

– Как же вы тогда пригласили нас? Мы бы вам мешали.

Руки дрогнули, чашка стукнулась о блюдце. Вильгельм отставил его подальше и вспомнил, что чай с сахаром не очень-то любит.

– Вы… Я не про вас! – воскликнул он, а Екатерина улыбалась. Продолжала.

– Vous êtes très gentil²⁰, Вильгельм. У вас очень красиво. Природа, звуки, которых в городе не услышать. Я именно таким ваш дом и запомнила, – заметила она и отпила чай. – У вас прекрасный чай.

– Чай? Да, наверное, неплохой. Надо бы Дмитрия поблагодарить, он обычно собирает, – пробормотал Вильгельм и снова начал пить сладкий чай. Екатерина, казалось, чувствовала себя как дома, а вот у него не было ни мыслей, ни слов.

Они еще долго разговаривали ни о чем. Екатерина рассказывала о жизни в Петербурге, а Вильгельм, прикидывавшийся прибывшим недавно путешественником, внимательно слушать и пытался вспомнить, что прежде их связывало. Но все, что ему рассказали, было сухим и безжизненным. Правду знали лишь они вдвоем, а Екатерину спрашивать нельзя. Нужно, чтобы она считала его вменяемым хотя бы пока.

В тишине, прерываемой лишь шелестом листьев и бешеным танцем светлячком, они просидели больше часа, после которого Екатерина, извинившись, направилась к себе. Вильгельм еще долго сидел и думал, но никаких мыслей не навестило его.

Вильгельм возлагал большие надежды на будущие дни, которые Екатерина должна была провести у него в доме (все-таки она надеялась, что знакомые в Петербурге решат, будто они ехали вместе). Однако ни одно из ожиданий не оправдалось.

Ванрав названивал ему каждое утро, кричал, чтобы он прекратил ходить вокруг да около, накачал ее таблетками и отправил в их время. Но Вильгельм так не мог. Сам не знал почему. Вильгельм не был дураком, пусть Ванрав так иногда и думал. Стоило взглянуть на Екатерину снова, как он понял – что-то в ней не так. Сердце его забилось чаще, чаще, чем при встрече с человеческими друзьями. Что-то внутри его вскипело, словно пузырьки побежали по венам. Даже идти было легко, будто он не шел, а парил над землей.

Несколько дней подряд он пытался заговорить с ней о прошлом, но она лишь отвечала как-то односложно, увиливала и переводила тему. Всегда – на что-то такое, от чего у Вильгельма мурашки шли по коже. Нет, не то чтобы он помнил всех женщин этого времени глупышками, ничуть. Обычно им просто не дозволялось болтать на разные, отвлеченные и не слишком, темы с посторонними мужчинами. А Екатерину словно не смущало отсутствие каких-либо связей между ними.

«Или, может, это я только думаю, что между нами нет связей?» – думал он иногда во время диалога, когда Екатерина, улыбаясь, рассказывала о новшествах литературы или моды, обмахивалась веером или стучала ногтями по чашке.

Они гуляли по саду, иногда доходили до тенистого леса. Светлые платья Екатерины казались затерявшимся солнечным лучом, спрятавшимся среди стволов. Светлые волосы ловили пробивавшиеся сквозь кроны лучи и сверкали. Голос ее эхом окружал Вильгельма, и как бы далеко он от нее ни шел, всегда слышал так, словно говорила она внутри его головы.

– Вы читали новый «Современник²¹»? – спрашивала она его, например, когда Вильгельм решал отдохнуть на мокром от росы пне.

– Нет, а что там? – пробубнил Вильгельм и потер лицо руками. Ему было ужасно душно, хотя в лесу никогда не бывало жарко.

– Вы должны его прочитать! Пушкин опубликовал новую повесть! – Улыбнулась Екатерина и заправила выбившуюся прядь за ухо.

– Пушкин? А он еще жив? – прошептал Вильгельм, но Екатерина его к счастью не услышала. Она должна считать его вменяемым.

«Нет, я не мог быть для нее кем-то. Мы бы тогда жили вместе», – рассуждал про себя за обедом Вильгельм.

Подавали ботвинью²², которую Вильгельм не очень любил. Екатерина, кажется, тоже. Ели они в тишине, и даже буженину, которую подали следом, встретили без особого энтузиазма. Каждый думал о своем, но понять мысли соседа не смогли ни к третьему, ни к четвертому блюду.

Тогда Вильгельм решил схитрить – сказал, что днем ему придется уезжать в город по делам, и спросил, не будет ли Екатерине страшно одной в поместье. Она только улыбнулась и сказала, что в доме достаточно прислуги, чтобы никогда не чувствовать себя одинокой.

И когда настал первый день, Вильгельм ушел в заросли, которые выросли вокруг всего дома и сада, взял узелок с едой и тетрадку и начал слежку.

Екатерина вставала ближе к одиннадцати, завтракала на веранде и отправлялась гулять. Природа в поместье ей нравилась, нравилась настолько, что она даже в одиночестве не могла перестать о ней говорить. Девушка могла взять книгу и уйти к озеру, читать. В такие моменты ее волосы всегда заплетены в аккуратную косу, а легкое летнее платье так красиво шевелил ветер, будто бы оно из обреза голубой ткани превращалось в кусочек моря. Она сидела и читала, ее короткие пальчики любовно перелистывали страницы какого-то романа (сложные и толстые книги Екатерина не любила), а бумага шелестела. Днем она вышивала на балконе, гуляла по дому или просто лежала на кровати – Вильгельм мог разглядеть ее из кроны дерева. Вид открывался такой живописный, что даже ободранных о ствол рук ему было не жаль. Ближе к вечеру она возвращалась и ужинала, уже в компании Вильгельма, и всегда интересовалась его днем. Почитателю приходилось выкручиваться и проговаривать заученный за день текст, написанный на бумажке, чтобы его не поймали на лжи. К счастью Почитателя не так-то легко поймать – иначе бы Почитателем он бы не так долго. После ужина Екатерина благодарила всех и поднималась к себе в комнату, где писала письма семье, играла на фортепьяно и спала.

Вильгельм преследовал ее всюду. Он сидел за стеной веранды и слушал разговор Екатерины и Дмитрия, шел за ней к озеру, запихнув за пазуху альбом и несколько карандашей, чтобы сидеть, рисовать или писать планы на будущее, но каждый раз откладывал ручку. Каждый день он садился немного в разных местах, то левее, то правее, иногда, накинув невидимость, он сидел рядом и в памяти зарисовывал все детально. Каждую складочку в уголках ее глаз, каждую родинку на тонкой шее. Каждый блик Солнца в ее океанических глазах. Вильгельм дышал тихо, чтобы Екатерина не услышала. Но ее дыхание он чувствовал – от нее пахло розами так, будто каждое утро девушка срывала десяток цветов и не только натирала ими одежду, но и жевала. После часов, проведенных у озера, он шел следом к дому, прятался за деревом, переодевался в спрятанный в дупле костюм, приводил себя в порядок, пока она вышивала, играла на фортепьяно и придавалась мечтам, и появлялся перед ней за ужином. Екатерина любила детей и с удовольствием помогала ребятам плести венки, веселила их историями. Но сколько бы ни следил за ней, так и не нашел ответы на волновавшие его вопросы. Даже на один: кто они друг другу. Даже на него ответить не смог.

А звонки от Ванрава с каждым днем становились все злее и настойчивее.

Одним дождливым утром Вильгельм решил, что пора бы ему действительно проветриться.  Он летел по лесам и полям так быстро, что деревья не успевали убирать ветви, чтобы расчистить ему дорогу, и били его по лицу. Волосы цеплялись за листья, пока он не запихнул их под рубашку. Остановился он на опушке, где было достаточно воды, чтобы конь утолил свою жажду. Там цветы всех форм и размеров устилали поляну ковром, а деревья склонялись к земле, образуя зеленую крышу. Чаща вокруг была черная, а животных не слышно на милю. Лишь бедны дрозд долбил ствол дерева где-то неподалеку, будто бы потерявшись. Конь побежал к водопою, запить усталость, а Вильгельм уселся на траву и задумался. Он бывал здесь, когда-то хотел строить свой дом тут, но передумал. Слишком близко к городу.

Подслушанный разговор Дмитрия и Екатерины все никак не мог вылететь из его головы. Они говорили обо всем и ни о чем как обычно, как подобает людям их социальных слоев, и Вильгельм бы не обратил внимания на разговор, если бы не пара реплик, засевших у в голове и крутившихся там ураганом.

– Как вам Вильгельм, Екатерина Алексеевна? Неужели, все будет, как прежде? – спросил вечером слегка выпивший краснощекий Дмитрий.

– Никогда уже не будет как прежде, – чуть подумав, ответила она. – Вам не стоит об этом говорить, я не позволяла.

– Однако он не просто вас пригласил, Екатерина Алексеевна, – не унимался Дмитрий.

Она оставалась холодной, но чуть улыбнулась, и, чуть погодя, ответила.

– Может быть. Но я не хочу об этом разговаривать с вами.

Вильгельм в бессилии опустил голову. Мысли эти были слишком тяжелыми. Вернулся Вильгельм под вечер, прошел мимо уже приготовившейся к ужину Екатерины и буркнул, что есть не будет. Казалось, она вздохнула, но с облегчением или печалью, Вильгельм уже не слышал.

Утро обыкновенного дня, который Вильгельм собирался провести в неспешных прогулках с Екатериной, нарушило неожиданное известие: Почитателя приглашали на встречу в то же место, где он получал Артоникс. Почерк показался Вильгельму знакомым, но понять, кому он точно принадлежал, он не смог.

Долго не думая, он сходил на третий этаж и попытался дозвониться Ванраву, но тот не отвечал, даже Годрик, который точно жил с Ванравом, не захотел подойти и ответить.

– Может, они попросили написать слугу? Они могут быть и там, – пробубнил Вильгельм, разглядывая письмо. – А могут и не быть.

Спустя час попыток Вильгельм понял – ждать глупо. Раз написали, значит написали. И, попрощавшись с Екатериной, поехал по прежнему адресу.

Дом с последнего раза не изменился, только конь, на котором Вильгельм прискакал, почему-то боялся подойти к двери, поэтому Вильгельму пришлось привязать его к столбу и оставить, надеясь, что никто не украдет жеребца. Вокруг ни души, будто город вымер. Ни детей, ни взрослых, ни даже стариков, которые бы обязательно лезли не в свое дело. Артоникс нагрелся.

Внизу запах стоял кислый запах трупятины. В воздухе витали крупицы крови и шерсти разгрызенной кошки. Вильгельм дышал в рукав, чтобы его не стошнило. На лестнице, на третий этаж, вели кровавые следы сапог, рядом с горкой разложившихся трупиков кошек добавилось еще что-то, больше похожее на груду мяса и костей. Эльгендорфу хватило пары секунд, чтобы понять, что это было.

За дверью на третий этаж слышались похабные стоны. Вильгельм пожалел, что не взял с собой оружия.

Он распахнул дверь и охнул. Несколько девушек, еще настолько юных, что назвать их даже подростками неправильно, валялись на полу. Шеи их были разгрызены, а ковер залило кровью. По телам девушек простирались дорожки синяков и укусов, а лица их застыли с выражениями ужаса и страха. Одежда их валялась в куче в углу, тоже окровавленная. В кресле сидел человек, а на его коленях – последняя из жертв, тоже мертвая. Голова ее качалась из стороны в сторону, подражая движениям человека. Штаны его валялись в углу.

– Пришел? – Похабно улыбнулся человек. Камень на груди потеплел.

Кожа его была темно-синяя, почти черная, а глаза его, голубые и будто бы стеклянные. Вильгельм всматривался в лицо человека и все больше убеждался в своей правоте – никаким человеком это существо не являлось.

– Что тебе нужно? – процедил Вильгельм, стараясь не смотреть на истерзанных девушек на полу, которым он уже ничем не мог помочь.

Взглянув на Почитателя еще раз, криво улыбнулся треугольными зубами, существо сбросило девушку с колен и вытерло длинные и тощие руки от крови. Звук бездыханного, но еще теплого, тела, шлепнувшегося об пол, раздался в тишине. Вильгельма чуть не стошнило.

– Мне приказано тебя убить, – оскалилось существо, вытирая окровавленный рот тыльной стороной ладони. – Как хорошо, что ты сам меня нашел.

На шее его огромными цифрами был высечен номер. Вильгельм знал, что это такое.

– Как ты сбежал из тюрьмы? – спросил он, не двигаясь.

– Мне помогли.

Он был жирным, пахло от него мертвечиной. Все его ноги были изрезаны ногтями – девушки пытались вырваться, но не смогли.

– И тот, кто помог, приказал меня убить? – спокойно спросил Вильгельм, чувствуя, как страх бежит по его венам. У него совсем не было оружия, а стоявший напротив мутант, судя по накаченному и тучному телу, мог вырубить его одной рукой.

Существо поднялось с места, не потрудившись натянуть штаны. Ростом оно на две головы выше Вильгельма.

– Да. Он не хочет, чтобы ты спас свою жалкую Планетку.

Вильгельм попятился.

– Кто? Кто не хочет?

Мутант повернулся к Вильгельму голым и обвисшим задом и направился к углу, где валялся какой-то мешок. Эльгендорф бы сбежал, но страх сковал его, прилепил к залитом кровью полу.

– А этого ты не узнаешь.

Вильгельм снова пожалел, что не предупредил Ванрава о своей поездке.

В руках мутант держал погодный зонд, какой имелся в Академии у всех работников, которые хоть как-то связаны с работой на Планетах. Его использовали для орошения земель. На круглом аппарате горели цифры.

Вильгельм знал, что они значили. Холод пробежал по его позвоночнику.

– Зачем? Зачем это?! – закричал он, но не пошевелился.

– Потому что ты изначально был недостоин и должен понести наказание за тот ужас, который творил во времена, когда владел Академией, – прошипел мутант на их наречии, а в его голосе послышался приказ. Это говорил не он. На шее его был датчик, какие вживляют образцам, которые должны исполнять волю Почитателя на Планете.

«Этого быть не может. Не могут они помешать мне сейчас!» – подумал Вильгельм, не представляя даже, кем могли быть «они».

– Ты не сделаешь этого. Почитатели неприкосновенны! Тебя схватят и посадят снова! – воскликнул Вильгельм, а голос его прозвучал на удивление уверенно. Только дрожавшие руки не успокоить.

– Правда? – оскалился мутант и, расправив необъятные плечи, направился к Вильгельму. – Сейчас посмотрим.

Вильгельм не успел понять, когда сильные и пахнущие мертвечиной руки схватили его как куклу. Подняли над полом и бросили в перегородку комнаты. Перекрытия хрустнули, маленькие и большие занозы врезались в спину. Послышался хруст костей. В глазах на мгновение потемнело. Вильгельм понял, что не может подняться.

– Не могу прикоснуться? – прорычал монстр, а жилы на его шее налились зеленым.

Он подошел к нему. Половицы скрипели под большим весом, ступни отлипали от деревяшек с противным мокрым звуком. Кровь, заливавшая комнату, не высохла. Вильгельма подняли за пиджак и развернули лицом к потолку, но не успел Почитатель и глаз открыть, как в лицо ему прилетел первый удар. Рот Вильгельма сразу же наполнился плазмой. Горло заложило от железа и теплой жидкости.

Удар, еще удар. Пытавшись поначалу считать, он сбился со счета.

– Ты жалок! Ты! Потому что это я тебя бью! – орал монстр, продолжая бить. – Жалок, потому что не ты меня бьешь, а я тебя!

Любой из жителей Единого Космического Государства был намного крепче и выносливее человека. Но даже у них был предел боли и страданий. И Эльгендорф чувствовал, как подходил к краю своей выносливости. После удара в живот, как раз по месту, где ему всего пятьдесят лет назад заменили печень, перед глазами Вильгельма залетали звезды.  Монстр замахнулся и долбанул Вильгельма в колено. Почитатель заорал так, что крик его был слышен далеко за пределами вдруг опустевшего района. Он уже не мог поднять рук. Впрочем, даже в начале он бы не смог отпихнуть, остановить монстра. Вряд ли бы хоть кто-то из представителей его вида смог бы это сделать.

– Ты жалок, потому что делаешь это. Потому что у тебя есть хозяин, – прошептал Вильгельм разбитыми губами. Проговорил так, что сложно было понять его фразу, но мутант понял.

Монстр поднялся. В глазах его на мгновение появился здравый смысл, сразу же уступив место холодной ярости. Он ударил лежащего на полу Вильгельма в грудь ногой, послышался хруст, что-то лопнуло. Пот заливал лоб Вильгельма. И вдруг монстр остановился. Он перестал бить Вильгельма, даже перестал смотреть на него и медленно подошел к окну. Его тело, по которому стекала оболочка человека, покрылось слизью. Вильгельм попытался подняться, но боль прошла током по его телу. Руки захрустели. Он зажмурился и опустился на пол. Рядом с ним валялись трупы девушек. Глаза их полны ужаса и боли, но уже остекленели. Одна из них лежала к нему так близко, что он кожей чувствовал исходящий от нее холод. Над ее вывернутой шеей уже вились трупные мухи. Монстр глядел в окно. Будто тот, кто им владел, смотрел на мир через его глаза, что, впрочем, и объясняло, почему они были ненастоящими. Стоял долго, будто давая Эльгендорфу время на передышку. Но Почитатель знал, что монстр ждет. Ждет очередной команды. Надо бы подняться, улизнуть, но даже пошевелиться Почитатель не мог. Артоникс горел сильно, кое-как поддерживая жизнь Почитателя. Будто камень понимал, что только он может ему помочь.

– Знаешь, почему ты жалок? – смог прошептать Вильгельм. – Ты жалок, потому что понимаешь, что даже на свободе навсегда останешься чьим-то рабом. А я рабом никогда не был.

Монстр медленно повернулся.

– Повтори, – прошипел монстр, подбежал к нему и схватил Вильгельма за грудки. Рубашка, прорезавшаяся в подмышки, сдавила переломанную ключицу.

– Повторить? – Вильгельм улыбнулся, и капли плазмы пробежали по его подбородку с красных, испачканных плазмой зубов. – Ты раб, кем бы ты ни был. А я свободен.

Руки сжали его рубашку и, вложив в них всю ненависть и чувство долга, всю злость, основанную на понимании правды, бросили в проход, на лестницу. Вильгельм ударился о ступени. Что-то хрустнуло, может, в нем, может, под ним, но через пару секунд после того, как Вильгельм смог разлепить мокрые глаза, взвившаяся к потолку пыль и полумрак окончательно потемнели. Сколько он пролежал так, скрючившись на ступеньках лестницы, Вильгельм не знал. Из бессознательного состояния он вышел достаточно быстро, но все еще был в полудреме, ничего не слышал, не чувствовал, что даже к лучшему. Ощущалось только легкое жжение на груди, и больше ничего. Однако когда-то, через пять минут или через час, кто-то взял его на руки и понес вниз – Вильгельм почему-то это почувствовал, но не понял. Начал просыпаться уже на улице – он осознал, что был на улице, потому что стало намного холоднее. Листок коснулся его щеки. Может, уже в лесу? Нет, он услышал ржание коня. Кто-то усадил его в седло, начал привязывать к коню веревками. Был бы в полном сознании, не частичном, уже бы визжал от боли, но в этот раз даже не вздохнул.

– Прокатись, скотина. Пусть дикие звери сожрут вас с удовольствием. – Услышал Вильгельм голос и понял – мутант.

Конь заржал, встал на дыбы, но Вильгельм не упал, так сильно привязал его мутант.

«Хоть за это спасибо», – успел подумать Вильгельм, прежде чем конь его понесся вперед, куда-то, не разбирая дороги.

Ветер вонял гарью, страхом и бедствием. Казалось, они летели через овраги, перебегали реки вброд, и ноги Вильгельма мокли, раны жгли. Ветер хлестал по его избитому лицу, раскрывая раны, которые только начали затягиваться. Ураган. Собрался ураган, Вильгельм почувствовал это даже с закрытыми глазами. Ветер пах Единым Космическим Государством. Их рук дело.

Когда Вильгельм смог раскрыть глаза, почти сразу заплакал. Кое-как выпрямился, уткнулся лбом в гриву коня, пытаясь спрятаться от ударов ветвей, но они хватали его за волосы. Каждый шаг, каждый прыжок коня доставлял ему боль. Но Вильгельм понимал, что бежать нужно быстрее. Конь бежал домой, как Почитатель и учил его. Верный друг, друг, которого вырастил с жеребенка до жеребца

– Пожалуйста. Пожалуйста. Быстрее. Надо спасти, спасти их, – как в бреду шептал Вильгельм, получая все новые и новые удары. Будто природа вдруг забыла о своем Создателе. Будто вымещала зло за все то время, что он о ней не заботился. – Они будут в опасности. Он думает, что убил, убил, убил меня, и пойдет к ним.

Поместье погружено во мрак. Скорее всего, все уже спрятались в подвал. Это успокоило Вильгельма. В замаскированном бункере им ничего не угрожало.

– Беги. Спрячься, – сказал он коню и легко ударил его, прощаясь. Жеребец недовольно заржал, но послушался. Он быстро скрылся во тьме леса, оставив Вильгельма наедине с погибелью.

Почитатель поглядел на кроны деревьев и увидел – уже начиналось. Он все-таки успел, время есть. Эльгендорф, хватаясь за деревья и разрезая ладони об острую кору, поковылял к озеру. Медленно, как только мог.

Над озером Почитателя уже висела голубоватая дымка. Небо затянуло черными тучами, вдали столбы ветра уже сносили крыши домов отдаленной деревни. Один из них стоял уже совсем близко, обрывая верхушки деревьев под куполом. Он не ошибся. Монстр хотел уничтожить Петербург, потому что не знал, где именно находилась образец. В этом был его просчет.

Вильгельм тяжело вздохнул. Боль от этого вздоха унеслась в легкие и ударила по ребрам. Может, сломанным. Был бы человеком, даже подняться не смог бы. А тут – шел. Вильгельм усмехнулся. Все-таки были у его происхождения преимущества.

Ветер усиливался. Вильгельм глядел на разраставшийся вихрь и покрывался липким потом. Прежде он не останавливал таких катаклизмов – этим всегда занимался Жак, но кое-какие знания по этой теме у него все-таки были. Он знал, что может не пережить эту ночь, но делать было нечего.

Взяв в дрожащую ладонь медальон, он зашептал выученную во время учебы на первом курсе формулу. Тогда ему казалось странным формулы проговаривать, обычно же их пишут. Но Ульман уверял, что знание таких команд для погодных зондов очень пригодится. Он напомнил ему об этом, когда объяснял правила пользования подаренным камнем.

«Ульман, снова Ульман. Снова спасает», – подумал Вильгельм и зажмурился. Пыль поднимал ветер. Пыль, вокруг только пыль. Пальцы немели от холодного ветра, волосы закрывали лицо, опутывали шею, пытаясь удушить. Это был чужой ветер. Ветер, который его ненавидел.

Вытащив камень из солнца, разогнув все лучи, Вильгельм положил его на мокрую землю. Артоникс поднялся над песком, зажегся. Люди бы подумали, что это магия, а Вильгельм знал, что вся магия на Земле – технологии Единого Космического Государства. И когда Артоникс поднялся до руки, Вильгельм сжал его. Ладонь парализовало – он не мог ее разжать. Из Артоникса, левитирующего перед ним, полился теплый свет, смешиваясь с плазмой, в которой испачкана рука. Камень обжигал, но боли было уже так много, что отличить боль ожога от остальной Вильгельм не мог.

Поток воздуха становился все сильнее, Вильгельма начинало сбивать с ног. Ураган приближался. Перед глазами темнело, а жизнь так и вытягивалась из Эльгендорфа вместе с болью. Он упал, продолжая проговаривать формулы, выученные еще давно. Ураган шел прямо к нему, как науськанный котяра, верча в своих лапах обломки домов, заборов и стен. Он ударил прямо в Почитателя, завертел его в своем смертельном танце. Вильгельм не мог открыть глаз. В спину его чем-то ударило, из рта вырвался крик. Когда что-то острое коснулось кончиком его шеи, а потом вонзилось с нее, Вильгельм громко вздохнул, распахнул глаза и хотел закричать, но крик застрял. По его подбородку потекла новая струя плазмы, еще темнее предыдущей. Последнее, что почувствовал Почитатель – удар жара камня в руке такой силы, что осознать эту боль Вильгельм уже не смог.

Почитатель упал на землю, кусок железа вылетел из его шеи, по плечу потекла горячая плазма. Второй рукой он нащупал Артоникс, схватил его и сжал из последних сил. Чей-то голос будто бы пробивался сквозь вакуум боли. Будто кто-то что-то кричал ему, пытался сказать что-то, но уши Почитателя уже не слышали.

«Надеюсь, с Катей все будет хорошо», – подумал он, прежде провалиться в спасительную безболезненную тьму.

Глава двадцать седьмая

Он стоял перед пламенем, настолько близко к нему, что оно опалило волосы. Кричал, размахивал руками, амулетом, пытаясь призвать Солнце, но оно молчало, отворачивалось мертвым серым боком, будто не признавая Почитателя.

В голове пульсировали слова, сказанные ему в зале Советов. Перед глазами стояли образы обозленных, но довольных своей победой, представителей Штаба и Академии.

– Уничтожить жизнь на Земле, оставить только ландшафт, – приказали они, словно позабыв законы экосистемы. Исчезновение одного вида значит исчезновение всего вокруг.

Приговор, перечеркнувший линии жизни миллиардов лет. Почитатель дарил жизнь, но был властен над смертью. Смертью всегда управляли те, кто главенствовал над Почитателем.

Слезы лились по щекам, перемазанным кровью и сажей, оставляли следы и ожоги, которые сразу же засасывались.

Альянс не давал ему умереть. Альянсу нужно поквитаться с Почитателем. Альянс заставлял Вильгельма смотреть.

Почитатель пытался понять, почему они решились на этот шаг. Узнали, что эксперимент Ульмана удался? Но они не могли знать о природе эксперимента – они никому не рассказывали. Земля осталась единственной Планетой, на которую можно переместить граждан? Но Единое Космическое Государство сократило выпуск граждан, места всем хватило бы.

Институт государственной пропаганды заранее подготовил заголовки статей, которые отправили по всем библиотекам и открыли для всеобщего доступа. На каждом Шаттле вещание в прямом эфире показывало, как последний Почитатель сидел на земле и прижимал ладони к лицу. На каждом Шаттле, от плоского до круглого, граждане собирались в общественных местах, рассаживались вокруг озер с чистой водой, скрывались от лучей света, которые не умели греть по-настоящему, в тени выращенных на Планетах Почитателей растений и обсуждали расправу. Вильгельм, казалось, видел это. На его веках не было ни одного разбирательства с Почитателем – Почитатели сами отдавали Планеты Единому Космическому Государству. Он стал первым за многие века существования Почитательства и не знал уже, сделал хорошо или снова ошибся.

Вильгельм не помнил, когда плакал по-настоящему, да и плакал ли вообще. Чувства – прерогатива людей. Граждане Единого Космического Государства не чувствуют. Чувствующие – отклонение от нормы. Граждане Единого Космического Государства полагаются на разум. Впервые, в паре шагов от смерти чего-то важного внутри, чего быть не могло, чему даже нет названия, Вильгельм чувствовал и радовался, что все-таки дефектный. Он не смог безразлично смотреть на гибель миллионов организмов и успокаивать себя, что ничтожная малость образцов отправились в Академию на сохранение.

Вильгельм звал на помощь, он кричал имена, которые знали все на территории Единого Космического Государства, но никто не откликался. Вильгельм знал, что он видит Землю на экране, и смотрел на небо, когда звал его. Почитатель знал, что Генрих Ульман не ответит, но хотя бы надеялся, что сможет увидеть его перед тем, как попадет в тюрьму.

Его обступало кладбище костей и душ, но он хватался за обломки, шептал и кричал. Огонь застилал его глаза. Почитатель слышал, как кричали животные, как верещали птицы с подпаленными крыльями, но ничего, совсем ничего не мог сделать. Он с остервенением нажимал на Переместитель, но машина не работала. Ничто уже не могло работать.

«Если Альянс решит уничтожить твою Планету, он сделает это с самой большой жестокостью, на какую только способен. Он ударит всем, что у него есть, а тебя заставит смотреть. Они отыграются на тебе за прошлое», – слышались ему слова Ванрава, брошенные в комнате переговоров перед Судом.

Тогда Вильгельм еще не верил, что может проиграть. Надеялся, что его план с идеальным образцом сработает, что представитель вида, который почти доказал бессмысленность всех теорий Единого Космического Государства, сможет спасти будущее порабощенного мира. Но Вильгельм не успел сохранить их до триумфа. Почитатель оступился.

Переместитель мигал, из последних сил он отправлял Вильгельма с континента на континент, из страны в страну, но нигде не было ни единого спокойного места. А Вильгельм кричал, нажимал перемазанными в крови пальцами на кнопки и звал на помощь, но никто уже не мог ответить.

Моря и океаны почернели. Все, что было в бескрайних водах, сварилось заживо. Миллионы рыб, китов, морских тварей и животных плавали на поверхности, развариваясь до костей. Куски разварившейся плоти испускали вонь, чувствовавшуюся в каждом уголке Земли. Воздух отравлен. Смерть падала с неба трупами птиц, покрывалась холмами сбившихся в кучи животных, которые старались защитить детенышей, превращала воды в бесконечное кладбище, где находилось место и маленьким рыбам, и великим синим китам.

– Пожалуйста, пожалуйста, еще куда-то. Еще есть шанс, я не мог потерять все! – плакал Вильгельм, пытаясь набрать хоть какие-то координаты, но пальцы соскальзывали с кнопок.

Весь мир вновь завертелся в безумном танце. Лишь одна комбинация координат откликнулась, схватила Вильгельма и потянула на себя.

Вокруг была пыль, серая мгла, за которой не видно протянутой руки.

Он попал к людям, в эпицентр кровавой бойни. Дома объял огонь. Деревянные перекрытия ломались, полыхающие балки падали на дорогу, покрывшуюся трещинами, и придавливали бежавших людей. Повсюду раздавались испуганные крики детей, женщин, пытавшихся их спасти. Булькающий шепот, хруст костей и стук зубов. Мокрая брусчатка под ногами темнела, ботинки прилипали к засохшей крови. Казалось, все люди, за все времена существования человечества, очутились здесь, чтобы принять вину за дела Почитателя и отплатить собственной, ненужной Единому Космическому Государству, жизнью.

Почитатель бросился к крепости, стены которой было немного видно за столбами летящих кусков плоти и пепла, но спасать там уже некого. Прогорклый и кислый запах душил, сдавливал шею, выдавливал новую порцию слез, в которых уже не было влаги – только соль.

Он вертелся. Что-то рядом пробежало, но так быстро, что Вильгельм не успел ухватиться за это движение, и со шлепком упал в груду мяса. Над ним клубились трупные мухи. Эльгендорф, чуть не потерял сознание от ужаса и отвращения. Желудок скрутило. Через мгновение он очистился. Когда Вильгельм, покачиваясь, все-таки смог подняться, дым немного рассеялся, уступив место пожару.

– Нет! Только не они! – закричал было Вильгельм, но крик остановился где-то на середине горла. Земная кровь пропитала его одежду, уже почерневшие лоскуты болтались на изможденном теле. Босые ноги царапались о кости и железо, рассыпавшееся по почве. Лиловые глаза, припорошенные пылью, будто наяву видели, как в Академии и Штабе разливали напитки и праздновали победу.

Он зажмурился так сильно, что перед глазами пролетело скопление красных звезд. Но стоило ему распахнуть их вновь – пепел закрыл их сияние. Вильгельм прислонился спиной к дому, кирпичи которого еще пытались выстоять. Рядом с его стеной валялись обломки сломавшейся машины Альянса – тот сразу же отправил на Землю новую.

– Не думаю, что они спасут кого-то, – говорил ему Ванрав, стоя на фоне Космической пустоты. – Они считают, что ты уже превратился в человека. Им будет достаточно, что ты останешься в живых.

Ванрав держал карточку, отпиравшую камеру Вильгельма, в которой он дожидался отправления на Землю, и постукивал ей по ладони. Казалось, он скучал, ждал чего-то, но рассказать Почитателю не мог.

– Они постараются сделать так, чтобы ты жил долго, – продолжил Ванрав и отошел к прозрачной стене. Вильгельм впился ногтями в колени и пытался удержаться, чтобы не завалиться на бок от бессилия. Ванрав опустил голову и посмотрел на ботинки. – Ты ведь можешь умереть. Они даже не отберут у тебя доступ к чистому Земному урбанию, если он тебе понадобится. Они будут держать нас при себе столько, сколько им понадобится. Что-то мне подсказывает, что мы будем их вечными узниками.

Пустота. Вильгельм пытался докричаться до голосов, которые в иной раз могли бы свести его с ума, но сейчас просто необходимы. Ему нужно услышать его. Тот голос, который так и не услышал при жизни. Но Вильгельм слышал только мертвую тишину – та тишина, то молчание Земли, которое он встречал на пустынных улицах городов и в полях, пропало. Осталось только отсутствие любых звуков.

Его переправили на Землю незадолго до начала кошмара. Вильгельм не успел никого предупредить, не успел ничего предпринять, даже добежать до дома, чтобы проверить, жив ли Нуд, Шура и проклятая Лилиан. В темноте обступивших его пепла и смрада, на другом конце Земли, окруженный смертью и огнем, Вильгельм надеялся, что все, кто был ему дорог, погибли быстро. Но крики, слышавшиеся со всех сторон, бегущие люди, на которых горела одежда, животные с отстреленными машинами конечностями и окровавленные птицы, падающие с неба, казалось, говорили, что быстро ничего не могло произойти.

И вдруг Вильгельм увидел девочку, маленькую настолько, что она пряталась под корытом. Ее совершенно не видно. Она высунула голову, наверное, проверить, не ушли ли огромные железные машины, маршировавшие по всей Планете. Ее светлые волосы припорошены пеплом и казались серыми. А на ресницах, обрамлявших голубые глаза, засохла кровь.

У Вильгельма перехватило дыхание

– Где твои родители? – прокричал он и откинул корыто. Девочка не могла ответить. На детском лице навсегда застыла маска, нацепленная на него смертью. Казалось, Вильгельм держал на руках огромную фарфоровую куклу. Она могла бы упираться ручками ему в грудь, плакать, бить, но ничего не делала. Даже не смотрела на Вильгельма, а он вцепился в ребенка так, будто бы мир мог выжить, если бы выжила эта девочка.

Он побежал в ту сторону, где крики становились такими громкими, что уши не выдерживали и глохли. Вакуум накрывал его, а все звуки становились такими отдаленными и приглушенными, будто и не существовали вовсе.

– Кто голосовал? – прошептал Вильгельм и поднял голову. Белый потолок глянцевый, и на фоне белого пола Почитатель в черной накидке, словно снятой с плеча представителя Альбиона, казался пятнышком грязи.

– Академия со Штабом, – ответил Захарри, сидевший в углу комнаты и перебиравший отчеты. – Альбион уже голосовал однажды, Шаттл тоже отдал тебе голос. В этот раз они поменялись местами.

– А где Норрис? Где Генрих? – спросил Вильгельм у своего отражения в потолке, но ответили ему смешком. Он даже не узнал голоса, который произнес это.

– Тебя уже не должно это волновать. Безопасности никому нельзя обещать.

Бег продолжался. За стеной дыма и пепла он увидел Зачистителей, как можно было бы перевести их кодовое название с языка Единого Космического Государства, – огромные машины с клешнями, огневыми пушками и еще десятками приспособлений, которые уничтожили уже не одну Планету. Вильгельм пригнулся, прижал тело к себе. Смотреть на машины он не мог, даже не мог заставить себя запомнить, как они выглядели.

Он вновь бежал. Ноги уносили его куда-то, будто надеясь, что в каком-то месте на Земле Вильгельм и эта девочка смогли бы спастись хотя бы на несколько минут, остановиться, в последний раз вдохнуть воздух Планеты и услышать обволакивающую тишину Земли. Ту тишину, которая была с Почитателем все время. Ту тишину, которая потонула в треске, криках и стонах.

– Еще немного, совсем немного. Где-то мы сможем от них спрятаться! – бубнил Вильгельм срывающимся голосом. Он задыхался. Что-то внутри, чему так и не удалось расцвести, рвалось наружу, словно боялось не успеть.

Нога угодила в яму, он упал. Прочесал носом землю, выпустил ребенка.

– Пожалуйста. Пожалуйста, встань. Нам нужно уйти, уйти! – шепотом хрипел он, подползая на локтях к телу, которое завалилось на бок.

Может, он сломал ногу. При обычных обстоятельствах она никогда бы не срослась быстро, но в этот раз начала наливаться инопланетным костным веществом, склеивающим его конечность. Урбаний жег. Боль невыносимая. Но он полз. Полз, постоянно зарываясь носом в землю.

– Давай, вставай. Мы спасемся. Я должен спасти хотя бы тебя, – прошептал Вильгельм и подполз к ребенку совсем близко. Но когда он посмотрел в знакомое лицо, понял, что она уже не может бежать.

Почитатель сел рядом и заплакал. Слезы обжигали щеки, глаза болели уже не от пролитой влаги, а от того, что слез почти не осталось.

Машины распыляли газ, Вильгельм совсем забыл об этом.Почитатель перекатился на спину и посмотрел в серое небо, затянувшееся пеплом. Его трясло. В голове пусто. В серости и огненном безумии появилась машина. С противным звуком машина повернулась в сторону Вильгельма.

Почитатель смотрел на нее без страха. В нем тоже не осталось жизни. Бежать некуда. Он уже проверил.

– Я мог быть твоим Ментором. У меня было достаточно умений и мозгов. Но ты выбрал Ульмана. Ульмана, который заинтересовал тебя только тем, что поверил в бредни и не послал тебя сразу. Он превратил тебя в свое подобие из-за несбывшихся мечт, погибших амбиций. – Послышалось Вильгельму в голове. Он не знал, чей это голос. Он уже ничего не помнил.

Зачиститель сверкнул хромированным боком. Подъехал так близко, что брюхо почти закрыло Вильгельму вид на серое небо, и загудел.

– Я вас ненавижу, – прошептал Вильгельм, не сводя взгляда с черного круглого отверстия в середине брюха машины, где находилась камера. По ту сторону – граждане, которым лишний раз только в радость увидеть сенсацию. Вильгельм Эльгендорф лишается собственности. Об этом уже знало все Единое Космическое Государство. Новостей достаточно на многие годы ротаций.

Вильгельм лег на землю и закрыл глаза. Даже в голове его теперь не осталось тишины.

Глава двадцать восьмая

– Вильгельм! Вильгельм! Просыпается! Он просыпается! Боже, Вильгельм, прошу вас, проснитесь!

Он не мог раскрыть глаз, продолжал видеть ужас, который послал ему Артоникс в наказание. Чувствовал, как по горлу ползли иглы Академских шприцов, как его ноги врастали в землю, а волосы опалял пожар. Вильгельм видел конец его Планеты во всех возможных вариациях, которые, если это случится, произойдут разом.

– Подождите, Екатерина Алексеевна, не плачьте. Дайте-ка, я волью ему вот это, – послышался хриплый голос. Что-то горячее затекло в рот Почитателю. Он пытался захлопнуть челюсти, но руки, державшие его голову, были настолько сильными, что он не мог пошевелиться. Удар, легкое покалывание в голове. Он распахнул глаза и сразу же зажмурился от яркого света.

– Свет… Уберите свет! – прохрипел он не своим голосом, чувствуя во рту привкус плазмы. Маленькие ножки спешно побежали к окну, задернули шторы. Комнату наполнил приятный полумрак. Он вновь открыл глаза.

Он лежал в постели, в своей спальне. Камин, о котором уже забыл, трещал поленьями. Вильгельм отвернулся от красного пламени, скривившись, – огня ему хватило и во сне. Рядом с кроватью стояло кресло, в котором, мелко вздрагивая, сидела Екатерина, казалось, повзрослевшая на несколько лет, но от этого не ставшая менее красивой. Наоборот, стоило Вильгельму увидеть ее, боль в груди поутихла.

Чуть позади, в полумраке, лысый мужчина тонкой, покрытой рытвинками шрамов и огрубевшими наростами, рукой выливал микстуру в стакан. На окне, как ни в чем не бывало, лежал кот, лениво постукивая по трупику мухи лапой.

– Вильгельм! Вильгельм, очнулись, – всхлипнула девушка. Вильгельм закрыл глаза и ощутил, как запах Екатерины добрался до него. Розы, яблоки, которые росли в саду дома, лекарства. Она подняла голову, утерла платочком слезы и снова прошептала. – Я боялась, что вы не вернетесь.

Вильгельм улыбнулся, хоть губы поддались не сразу – все лицо будто налилось свинцом. Его имя, произнесенное Екатериной, казалось, стало еще одной волшебной пилюлей.

– Не стоит извиняться, Екатерина Алексеевна. Я очень признателен, что не оставили меня. Скажите, что со мной произошло? Я ничего не помню.

В углу комнаты раздалось копошение. Лысый мужчина поднялся с места и, пряча руку, которую уже успел перебинтовать, за спину, тяжелой походкой направился к Вильгельму, но из тени выходить не спешил. Только несколько лучей попадали на него.

– Екатерина Алексеевна очень напугана, ей не стоит рассказывать, – отрезал он. Голос был Вильгельму не знаком, но отчего-то Почитателю показалось, будто он уже когда-то его слышал.

– Кто вы такой? – спросил он и попытался подняться на подушках, но не смог даже найти силы, чтобы оторвать руки от мягкой кровати. – Я вас не знаю.

– Я лекарь.

– Но вы не мой лекарь, – прошипел Вильгельм и зажмурился. Глаза, отвыкшие от света, слезились. – Ладно, это не так важно. Что случилось? Что вы расскажете?

– В Петербурге случился ураган, страшное бедствие. Позволю себе заметить, такая стихия прежде не нападала на город. Уничтожены многие постройки, множество людей пострадало. Но вам, Вильгельм, повезло меньше всего. Каким-то образом вы оказались прямо в сердце урагана. Он унес вас далеко за город, где исчез. Вас нашли чудом. Вы потеряли сознание.

– Сознание? И сколько же я был в отключке? – спросил Вильгельм. На губах чувствовался привкус плазмы, смешанный с лекарствами. Вильгельм почувствовал, как жар подбирался к лицу. Он снова провел языком по губам и тут-то понял – незнакомый лекарь давал ему Академские микстуры. По коже Вильгельма пробежал холодок. Послевкусие с детства знакомое, ни с чем не перепутать.

– Полторы недели. Из которой шесть первых дней вы, Вильгельм, почти не подавали признаков жизни.

– Не подавал признаков жизни? И как это меня не успели закопать? – усмехнулся Вильгельм, тяжело вздохнул, снова попытался подняться на локтях, чтобы получше рассмотреть старца, но в шею стрельнула боль, и он упал на спину. Екатерина всхлипнула.

– Вы повредили шею, вывихнули руку, сильно ударились ногами о землю и, возможно, заработали сотрясение мозга, – перечислил лекарь, загиная пальцы, – но в целом вы настоящий счастливчик. Когда я узнал о том, что с вами случилось, боялся уже, что не увижу на вас живого места. Я сделал все, что в моих силах. Только на вашей шее, наверное, навсегда останется шрам.

Вильгельм поднял руку – вокруг запястья наложена повязка. Раны, казалось, зарубцевались. Тогда взгляд его упал на старца. Из-за действия микстур облик мужчины все еще оставался расплывчатым, будто бы зрение Вильгельма очень сильно ухудшилось.

– Выйдете из темноты, прошу. Я вас не вижу.

Старец, потоптавшись на месте, медленно вышел на свет. Вильгельм не смог сдержать удивленного вздоха – человек определенно казался знакомым. Он был бос, одет в серую хламиду, объемную на боках. Там, как подумал Вильгельм, старец мог хранить бутылочки с лекарствами. Он был лысый, но на самой макушке начинали расти каштановые волосы. Один глаз его полностью белый, второй еще видел, но уже помутнел. Больная рука, которую Вильгельм чудом смог разглядеть, была замотана. Шея его изуродована шрамом, кривым и рваным. Вильгельм с опаской медленно поднял руку и дотронулся до своей.

– Не беспокойтесь. Ваш шрам не будет похож на мой. Я успел обработать его и зашить, – произнес старец. – Я лекарь. Меня позвал Ваш знакомый. – Добавил он на языке Единого Космического Государства. Вильгельм услышал, что говорил лекарь с уважением. Так, как с Почитателем и положено.

Вдруг на первом этаже раздался грохот. Чьи-то ноги быстро засеменили по лестнице, что-то рассыпалось, покатилось вниз. Кто-то громко выругался, кажется, на французском. Дверь с грохотом распахнулась.

– Вильгельм, дружище, ты очнулся!

– Годрик? – удивился Вильгельм и скривился от боли. – Ты что здесь забыл? Ты должен быть в Париже.

– Я решил, что и в Петербурге можно прекрасно провести время! – пропел Годрик, подплыл к кровати и нагло уселся рядом, в последний момент отпихнув ногу Вильгельма, чтобы не сесть на нее. – Я же поэт, Вильгельм, певец народа! Мне нужно вдохновение, муза!

– Ты кто? Поэт? – усмехнулся Вильгельм, а когда повторил слова Годрика в голове, расхохотался так, что кот, добивающий трупик мухи, кот подпрыгнул и упал с подоконника. – Ты хоть знаешь, что такое рифма?

– Вильгельм, тебя, кажется, контузило, – сказал Годрик. – Если тебе не нравится мое пение, это совсем не значит, что оно не нравится никому.

– Я к счастью никогда не слышал, как ты поешь.

– Да что ты говоришь! Тогда слушай!

– Нет! Прошу тебя, только не ори! – взмолился Вильгельм.

– Ори? Ха, это кто еще орет! Слушай! – И Годрик запел таким противным тенором, что старец, стоявший все это время у края кровати, медленно отошел, тяжело, как мешок, набитый камнями, упал на стул и принялся с задумчивым видом массировать уши.

Вильгельм взглянул на Екатерину, которая не двигалась и уже перестала плакать. Она смотрела на Годрика так, словно надеялась, что пол второго этажа проломится, и певец провалится в гостиную. Но когда Годрик, позабыв, наверное, о безопасности, начал добавлять в песни слова на родном языке, лекарь прокашлялся и сказал:

– Екатерина Алексеевна. Мне нужно провести полный осмотр Вильгельма. Прошу, если вы не против оставить нас на какое-то время....

– Конечно, конечно! – воскликнула Екатерина и встала со стула с таким видом, будто заранее извинялась за причиненные неудобства. – Но если я…

– Мы позовем так быстро, как только сможем, – сказал Годрик и улыбнулся.

Екатерина, кажется, поборола желание скривиться. А вот Вильгельму улыбнулась по-доброму, подарила ему долгий, будто бы пытавшийся запомнить лицо, взгляд и ушла, гордо подняв голову.

Эльгендорф почувствовал, что ему почему-то стало чуть легче, будто головная боль отступила, сделала несколько маленьких, но ощутимых, шагов.

«Как только поправлюсь, нужно продолжить проверки. Может, она подойдет по остальным пунктам?» – подумал Вильгельм и, сам того не заметив, улыбнулся.

– Вот как теперь лыбится! – усмехнулся Годрик и нажал на пульте управления на кнопку, и комната стала звуконепроницаемой.

– Девушка не будет подслушивать, – проговорил лекарь, – она обещала, я ее обещаниям верю.

– А вы бы поменьше верили людям. Может, и выглядели бы получше, – ответил Годрик, не взглянув даже на побледневшего лекаря.

– Мне кто-то скажет, что тут происходит? – прошипел Вильгельм и снова попытался приподняться на локтях. Старец было подпрыгнул, прошептал, что Почитателю двигаться пока не нужно, но Вильгельм поморщился и отмахнулся. – Я сам решу! Что произошло, Годрик? Скрывать от этого не надо, так ведь? Академский послушник знает все лучше, чем я, так ведь?

Старец потупил взгляд, а потом и вовсе отвернулся. На фоне расцветавшего утреннего Солнца он, казалось, растворялся. Годрик долго смотрел на лекаря, смотрел будто с жалостью, а потом подошел к Вильгельму, уселся на пол прямо перед ним. Эльгендорф немного отодвинулся.

– А ты не хочешь объяснить, что тебя потащило туда?

– Мне пришло письмо от вас, по тому же адресу. Я пытался вам дозвониться, но вы не отвечали, – ответил Вильгельм и зажмурился. Малейшее движение головой приносило жгучую боль. – Что я должен был делать? Я уже ездил туда, все было нормально. А Ванрав просил меня приехать как можно раньше.

– Ванрав написал? – прошептал Годрик, отвел взгляд и, казалось, задумался. – Ах, Ванрав, ну конечно. Наверное, он и писал.

– Ты сомневаешься? – спросил Вильгельм и попытался еще приподняться. Старец обернулся, подошел к кровати и протянул руки Почитателю. – Убери руки, потом с тобой поговорим! – прошипел Вильгельм. – Я сам!

– Ты не предупредил Ванрава, а он мог бы помочь тебе. Всего можно было избежать! – воскликнул Годрик, заправляя непослушные пряди за уши.

Вильгельма словно током прошибло. Тот сон, который он видел, тот Ванрав, которого там встретил…

Он дернулся, вскочил и почти смог встать, но боль прошибла его с новой силой, и Вильгельм, не удержавшись на вмиг ослабших руках, чуть не свалился с кровати. Если бы не старец и Годрик, оказался бы на полу.

– Помочь? Чем бы он помог? Я звонил вам несколько раз, с разницей в несколько часов. Неужели вы не должны были хотя бы недалеко от себя Связистор держать? Неужели это так сложно? – безумно зашептал Вильгельм, шевеля синими губами. На лбу его выступила испарина. – Я не хочу, я видел там слишком много всего, я больше не хочу допускать ошибок.

– Это были всего лишь кошмары, Почитатель. Камень посылал их Вам. Мы не знаем, почему это случилось. Мы хотели снять его с шеи, но камень не поддавался, – проговорил старец, а рука его продолжала вертеть баночку с Академской мазью.

Вильгельм пощупал грудь. Артоникс так и покоился на ней, но уже не обжигал, а наоборот – приятно охлаждал зудящую кожу на груди.

– Мы с трудом выдернули камень из твоей руки, но пришлось. А что ты на меня так смотришь? Не могли не оторвать, иначе бы у тебя ожог на ладони был, – сказал Годрик.

– Он прав, Вильгельм, – сказал лекарь и убрал руку за спину. – Вырвать камень из руки оказалось задачей непростой.

– А почему я вам должен верить? Кто вы такой и почему прикасались к моей собственности?! – прикрикнул Вильгельм и зажмурился. Только тогда понял, что громко говорить еще долго не сможет – в горло, на место пореза, была вставлена маленькая пластина из чистого урбания, какие граждане Единого Космического Государства использовали как пластырь. Кожу стягивала знатно, даже голову лишний раз не повернуть.

– Ванрав приедет и…

– Не хочу я, чтобы он приезжал!

Годрик ни на шутку испугался.

– Что ты такое говоришь? Почему ты не хочешь видеть Ванрава? – прошептал он, а старец отошел к окну.

– А кто подозвал Академского лекаря? Мне сейчас совсем не к чему их шпионов держать в доме! – прохрипел Вильгельм. – Где он вообще достал Академского лекаря? Откуда он тут взялся? – Вильгельм указал трясущейся рукой в сторону старца. Лекарь стоял вполоборота к Почитателю и не смел поднять на него взгляд.

– Вильгельм, пойми… – начал было Годрик, аккуратно дотрагиваясь до трясущейся руки Эльгендорфа, но тот ее убрал.

– Неужели ты не понимаешь? Ну неужели не понимаешь? Академия хочет, чтобы я попал в тюрьму! Нам нельзя их работников принимать! – задыхаясь, говорил Вильгельм, а перед глазами его темнело от боли. Годрик подозвал старца, и тот быстро сделал укол. Вильгельм даже не успел возразить.

– Кричи потише, – прошептал Годрик и потряс головой. В комнате было прохладно, но на лбу его выступила испарина. – Я конечно снизил, так сказать, громкость, но если орать будешь, твоя красотка услышит еще и опять будет нам мешать!

Эльгендорф распластался на кровати, которая холодом обжигала кожу. Дышать тяжело, будто бы огромные руки давили ему на грудь, пытаясь раскрошить ребра.

– Мешать? А что она сделала?

– Она? – усмехнулся Годрик. – Она к тебе как прилипла. Стоило тебя привезти, как она села у твоей кровати и не отходила!

– Не отходила? – прошептал Вильгельм. – Она сидела у моей кровати?

– Еще бы! – хохотнул Годрик и взял с тумбочки вазу, вытащил цветы и взглянул на воду. Но потом сморщился и вернул на место. – Нет, я так не могу. Конечно, она тут носилась, спрашивала постоянно, что мы с тобой делаем, как лечим, интересовалась всеми порошками и мазями, которые тебе давали. Она уговорила нас разрешить ей сидеть у тебя в комнате.

– Уговорила? – Улыбнулся Вильгельм. – Она так хорошо уговаривает, что даже ты согласился? – Тут-то его улыбка исчезла. – Если узнаю, что ты ее хоть пальцем…

– Даже не думай! – воскликнул Годрик и, судя по звуку, даже подпрыгнул. – Зачем она мне? Она на самом деле пригрозила нам, что напишет в Петербург и вызовет ее семейного врача, если ты на поправку не пойдешь! Что нам делать еще? Разрешили сидеть у тебя, смотреть, как тебя лечат. А нам? А нам пришлось сидеть за стенкой и слушать, как бы ты чего не ляпнул!

– Даже если бы и ляпнул, что такого? Я в бреду, – усмехнулся Вильгельм. Он снова улыбался.

– Нам уже и так было достаточно проблем с объяснениями процесса лечения. Когда Но… – Годрик запнулся, – Нострадамус наш вливал тебе микстурки, пришлось на ходу придумывать, что мы с тобой делаем.

– Нострадамус? – Вильгельм приоткрыл глаза и взглянул на лекаря, который, как и прежде, стоял в сторонке и смотрел в пол. – У тебя есть какие-то предсказания на мой счет? Только такие, чтобы сбылись.

Лекарь вздрогнул. Он медленно, словно вспоминая, как это делать, поднял голову и повернулся в сторону Почитателя. Издалека он казался еще меньше и жальче.

– Вам не нужно меня бояться, великий Почитатель, – прошептал лекарь и, не сумев больше смотреть в глаза Вильгельму, отвел взгляд. – Вы скоро пойдете на поправку. Если Вы хотите, я могу тотчас уехать.

– Великий Почитатель? – пробубнил Вильгельм и почувствовал, как холод пробежал по коже. Его называли так настолько давно, что он уже не помнил, когда это случалось.

– Нет! Без тебя мы не поставим Вильгельма на ноги! – воскликнул Годрик и успел схватить старца за подол рясы.

На пару минут в комнате повисло липкое молчание. Три пары глаз только смотрели друг на друга.

– Вильгельм, пожалуйста, расскажи, что случилось, – прошептал Годрик. Старец в это время сидел за столом, а во взгляде его читалась вселенская грусть. – Что ты видел во сне? Вдруг там что-то важное.

Вильгельм, немного подумав, рассказал. Все, что видел, и все, что произошло с ним за последние дни. Годрик со старцем слушали, внимательно слушали, а с каждым словом Вильгельма становились все задумчивее. Наконец, когда все было рассказано, Эльгендорф прокашлялся и с вызовом посмотрел на Годрика. Тот был задумчив, как никогда не бывал.

– Ты не видел таких, да? Ты, наверное, не застал их производство, – прошептал Годрик, почесывая аккуратными ногтями подбородок. – Им дали код «метаморфоз». Это такие машины для защиты населения, они могут менять вид. Только вот как он позвал тебя через камень? У них же нет разума.

– Они могут забирать биологический материал организма и превращаться в него, – подал голос старец, но с места не сдвинулся, даже головой не пошевелил. – Они не выглядят как что-то оформленное, Почитатель. Они выглядят как приличных размеров одноклеточное существо, но внутри них множество микросхем. По приказу они оставляют забранное тело и защищают… Защищают, кого приказано защищать.

– Подозреваю, что он и тело моего служки сожрал, когда передавал мне Артоникс. Я во второй видел гору кошачьих трупов, может, там был и человеческий, – прошептал Вильгельм и закашлялся.

Годрик сидел на крае кровати и с жалостью смотрел на распластавшегося на ней Вильгельма.

– Вильгельм, – начал Годрик после минутного молчания, а голос его был серьезным как никогда. – Я не знаю, почему Артоникс затащил тебя в тот дом. Я не знаю, почему ты видел такие ужасные сны. Но ты можешь нам доверять. Лекарь проверенный, он не связан с Академией. Я пришел сюда так скоро, как только смог. Я просидел за стеной всю неделю, я и лекарь, и я Ванрав, Вильгельм, сидели и ждали, пока ты поправишься. Ванрав нашел тебя. Он прочесал округу после урагана в поиске тебя. Он притащил тебя в дом так быстро, что это сэкономленное время спасло тебе жизнь. Именно он нашел Екатерину. Он помог тебе оказаться здесь. Что бы кошмар не показал тебе, что бы ты себе не напридумывал, мы не хотим тебе зла.

С этими словами Годрик встал и вышел из комнаты, оставив Вильгельма в полнейшем недоумении. Старец сидел в углу, повернувшись к Вильгельму спиной, и что-то вертел в руках. Почитатель долго наблюдал за ним, пытаясь вспомнить, видел ли когда-то его лицо, но никакие мысли не приходили в голову.

Когда лекарь подошел к нему, чтобы сделать очередной укол, Вильгельм, с трудом приподняв руку, схватил старца за рукав рясы и притянул к себе. От него пахло чем-то знакомым. Заплетавшимся языком Вильгельм произнес:

– Когда ты вылечишь меня, я хочу, чтобы ты стер себе память. Чтобы ты меня не вспомнил. Понял? Мне не нужны проблемы.

В глазах лекаря на мгновение промелькнуло что-то странное. Будто бы слезы, норовившие покатиться по щекам, застряли в уголках глаз. Руки дрогнули.

– Да, конечно. Как Вам будет угодно, великий Почитатель, – отчеканил старец и, стоило иголке вылезти из кожи Вильгельма, он развернулся и ушел прочь, тихо ступая по деревянному паркету.

Вильгельм, обессилев от лекарств и заглушенной боли, провалился в сон.

Глава двадцать девятая

Следующие дни были настолько странными, что и сам Вильгельм сомневался в их подлинности. Артоникс приятно нагревался, особенно, когда Эльгендорф был один, но быстро остывал. Залечить раны до конца он так и не смог. В поместье, наводненном людьми и не-людьми, Вильгельм чувствовал себя куклой, беспомощной и бесполезной, особенно в первые дни после пробуждения, когда он не мог даже встать с кровати.

Неизвестный старец, так и не назвавший имени, продолжал лечить, пичкать микстурами и Академскими таблетками, маскируя их под порошок или изворачиваться, чтобы объяснить Екатерине, чем пытался помочь Вильгельму. С каждым днем лекарь казался все более и более знакомым. Что-то пряталось в его движениях за накидкой, словами и редкими репликами, напоминавших Почитателю чьи-то. Но туман будто бы заполонил его память, даже недавние события казались размытыми, и не давал вспомнить, где же Эльгендорф мог видеть это существо его расы – их осталось так мало, что Вильгельм мог записать имена всех на одном листе бумаги. Тем более лекарь из этого времени, не подчинялся Академии. Но сколько бы ни пытался Вильгельм разговорить старца, угрожать, кричать, тот продолжал молчать. Но молчание, казалось, с каждым днем давалось ему все сложнее.

Годрик, появлению которого не было никакой причины, отвечал на письма под диктовку и развлекал гостей неумелым пением. Настолько неумелым, что через пару дней таких концертов Вильгельм соорудил себе беруши из кусочков ткани и наслаждался тем, как горлопанил коллега, в тишине.

Сообщения от Ванрава же приходили каждый день. Он просил подробно рассказывать о состоянии здоровья Эльгендорфа, но никогда не просил Вильгельма пообщаться и даже не обращался к нему в письмах.

Екатерина же с каждым днем проводила в комнате Вильгельма все больше времени, будто что-то в ней переменилось за время, что он был беспомощен. Девушка в одиночестве приходила в его комнату после завтрака, одетая в легкое платье, садилась в кресло, стоявшее у его кровати, и читала ему. Чаще всего она читала французские романы, которые Вильгельм терпеть не мог, но Екатерина обладала таким приятным голосом, что Почитатель часто ловил себя на мысли, что наслаждается каждым произнесенным ей словом. После пары часов чтения, во время которых Вильгельм даже боялся моргать, они обедали. Стол накрывали на балконе, а Вильгельм плелся, опираясь на палку, по несколько шагов в минуту. Каждый шаг давался ему тяжело, но Почитатель радовался даже тому, что мог подняться с кровати и сделать несколько несложных самостоятельных движений – много дней он провел без движения и чувствовал себя развалюхой. Обед накрывали не слишком обильный – Вильгельм ел мало, Екатерина еще меньше. На скатерти всегда стояла ваза с розами из сада. Екатерина охотно разговаривала с Вильгельмом обо всем на свете, но когда за стол подсаживался Годрик, замолкала.

– Вы так и не сходили в мой розовый сад? – удивился как-то Вильгельм, когда девушка сказала, что никогда не видела роз прекрасней, но хотела бы рассмотреть их не в вазе, а в земле, еще живыми.

– Нет, Вильгельм, ведь вы хозяин этих роз, – ответила она, улыбаясь. – Может, вскоре вы покажете мне их сами. Одной гулять там скучно.

– И как же я не сводил вас в сад прежде? Ведь мы провели много дней вместе.

Екатерина пожала плечами и пригубила чай.

– Вы показали мне множество прекрасных мест в округе, о которых я и помыслить не могла. А когда вы были больны, я не могла оставить вас.

Вильгельм улыбнулся и поправил манжеты рубашки, которые Екатерина за время его болезни обшила красочным узором. Она оказалась мастерицей. Общение их стало совсем дружеским.

«А мне нужно было всего лишь побывать на кончике волоска, почти коснуться смерти, чтобы она перестала меня бояться. Удивительно», – подумал Вильгельм и хотел улыбнуться, но не смог. Мысль, что он мог умереть, умереть на самом деле, как умирают люди, но никогда не умирают граждане Единого Космического Государства, не давала покоя. Если бы Ванрав его не нашел, если бы вовремя раны не заклеили кусочками чистого урбания Земли, единственного урбания, который мог лечить его, – он бы просто не проснулся. И у Вильгельма не было сомнений – граждан Единого Космического Государства нигде, кроме как во всеобщей базе воспоминаний, хранящейся в Академии, не ждут.

После обеда, когда кое-как добирался до кабинета, Вильгельм садился за стол и доставал альбом. Он пытался рисовать пейзажи или абстракции, чтобы разрабатывать больную руку, но все чаще задумывался о том, чтобы нарисовать Екатерину. Он успокаивал себя мыслью, что просто не хочет забывать, как выглядит спасительница Земли, ведь после проверок она могла и не вернуться. Но стоило ему услышать такую мысль в голове, Вильгельм поднимался и пытался заняться чем-то другим, лишь бы не думать о том, что Екатерина могла навсегда остаться в Космосе.

Вильгельм удивлялся тому, что его сердце вдруг стало спокойным. Прежде ему становилось плохо в компании Екатерины, Артоникс жег и, казалось, мысли путались. А теперь тепло разливалось по телу, когда она была рядом. Иногда он не мог оторваться от разглядывания светлого, объятого солнечным свечением, существа, которое бросило все, что было в Петербурге, чтобы быть рядом с больным Вильгельмом.

И каждый раз, когда лиловые глаза пересекались с голубыми, Екатерина могла прочитать в них немое «спасибо».

Вечер они проводили вместе. Почти всегда Вильгельм заставлял себя вернуться на балкон – даже смотреть в сторону опротивевшей кровати тяжело. Он обещал себе, что вернется к тестированию Екатерины, что возьмет ее слюну на проверку, что как-то заполучит каплю крови и добавит к образцам волос и ногтей, которые как-то раздобыл, но служанка каждый раз быстро уносила чашку, из которой пила девушка, а Екатерина вышивала так искусно, что ни разу не поранилась. А спускаться к ней в спальню и колоть булавкой Вильгельм все еще не мог.

Мешал еще и распорядок дня Екатерины, который, несмотря на смену места жительства, она поддерживала. Вставала девушка уже ближе к полудню, завтракала у себя в комнате и отвечала на письма. Екатерина вела такую активную переписку с некоторыми из них, что на ответы тратила часы, но всегда находила время на чтение книги Вильгельму, совместные приемы пищи и разговоры. После того как Вильгельм уверил ее, что об исчезновении тетушки никто не узнал, а письма, адресованные и Екатерине, и Щукиной, начали отправлять к Вильгельму домой, девушка, кажется, расслабилась и перестала переживать о судьбе тети. Оказалось, что женщина она была сложная, с тяжелым характером и не думала о чувствах племянницы, когда устраивала балы, на которых думала только об одном – найти Екатерине подходящего супруга. Но временами Вильгельм все равно слышал, как девушка плачет, как рассказывает своим служанкам о том, что все еще переживает за тетю, и он не выдержал – попросил Годрика сходить на третий этаж и отправить Ванраву послание с просьбой тетку все-таки найти и вернуть в Петербург. К счастью, ушла она недалеко: всего-то за несколько километров от города и поселилась инкогнито в гостинице, где, как Ванрав ей написал, будет ждать индийский монах. Так что вернуть Щукину и отправить ее на время пожить к Ванраву труда не составило, и уже через пару дней Вильгельм смог рассказать Екатерине о том, что тетушка возвращается в Петербург. Девушка благодарила его так долго, слезно и сердечно, что Вильгельму стало совестно.

После Екатерина начала чаще приходить к Вильгельму на балкон. Она приносила свое шитье и вышивала в тишине, пока Вильгельм дремал или чиркал что-то в тетради. Часто они читали, а потом обсуждали романы, которые Эльгендорф, конечно, знал еще и благодаря куче просмотренных экранизаций.

– У вас отличная память, Вильгельм, – сказала она каким-то из многочисленных вечеров, которые они проводили на балконе.

– У меня? Да с чего бы ей быть хорошей?

– Вы помните романы, которые читали, так хорошо, будто перечитываете их каждый день. – Екатерина улыбнулась.

– Чем еще тут заниматься? – хмыкнул Вильгельм. – Читай себе и читай.

– Да, но вы знаете множество языков. Даже тех, о которых я и не слышала. – Екатерина провела длинными ногтями по чашке. – Вы говорили с вашим другом, Годриком, на интересном языке. Не могу понять, что это за язык. Не похож на французский. Это латынь?

– А где вы нас услышали? – усмехнулся Вильгельм и почувствовал, что по спине потек пот.

– Я не пыталась вас подслушать, – оправдалась Екатерина, но улыбка не спешила сходить с лица. – Просто я стояла на крыльце дома, а вы так громко разговаривали на балконе, что мне пришлось уйти в дом, чтобы не чувствовать себя третьей участницей вашей беседы. Так что же это за язык, Вильгельм?

Вильгельм обрадовался, что чай не допил, и присосался к чашке так, словно не видел чая уже тысячу лет. Ему иногда говорили, что язык Единого Космического Государства похож на латынь, но на самом же деле они не делили ни одного слова. К счастью, не было такого человека, который мог бы понять хоть что-то в разговоре двух граждан Единого Космического Государства, но избежать неловких вопросов все равно не удавалось.

– Это очень древняя латынь. – Вильгельм закивал и отставил чашку. – Разговорная латынь, знаете такую?

– Конечно не знаю, иначе бы я узнала слова вашей беседы, – сказала Екатерина и улыбнулась. – А можете сказать что-то на разговорной латыни?

Вильгельм произнес первое, что пришло ему в голову: извечное приветствие на собраниях, на которых он бывал в лице главы Академии – «Наша работа – единственная правда, которую вы можете знать». Говорил он ее так часто, что скривился, когда произнес снова.

– Прекрасно! – вздохнула Екатерина. – И что же значит эта красивая фраза?

– Она значит, что вы очень красивы и умны, Екатерина, – выкрутился Вильгельм, и когда увидел, как расцвела девушка, понял, что сказал то, что нужно.

Торчать на втором этаже ему наскучило настолько, что в один из дней он попытался спуститься, но чуть не свалился кубарем на лестнице. Лекарь появился ниоткуда и буквально затолкал Вильгельма в комнаты, где он не мог упасть и переломать больше костей, чем до несчастья. Почитатель долго сражался с собственным самолюбием, но все-таки согласился. А когда о происшествии узнала Екатерина, отчитала Вильгельма так, как могла отчитать чужого мужчину женщина в девятнадцатом веке и сказала, что глаз с него не спустит, пока не поправится.

Бесед на балконе стало больше, а симпатия Екатерины, как казалось Вильгельму, превращалась уже во что-то другое. Он замечал изменения в ее взгляде, в движениях, раньше продуманных, заученных на уроках этикета в детстве. Она двигалась уже непринужденно, легко, часто забывала о том, что не могла говорить о чем-то или слишком громко смеяться, а потом краснела и отворачивалась. Может, поведение Вильгельма, не слишком-то соответствовавшее этикету века, расслабило ее, а может человеку просто проще не играть чужую роль, чтобы его ценили.

– Вы помните бал? – спросила Екатерина как-то, когда Солнце уже заходило за горизонт, а все небо было кроваво красным. Они сидели на балконе, а Вильгельм рисовал наконец набросок ее портрета, который обещал подарить ей. Первый из задуманных.

– Конечно помню, он был не так давно. – Улыбнулся он и начертил еще один ее волосок на бумаге. Екатерина в альбоме сидела за столом, подперев щеку изящной ладошкой, и смотрела на Вильгельма.

Гаврилова лишь слегка подняла уголки губ. Как-то опечалено.

– Не этот. А тот, который был перед вашим отъездом.

Рука его остановилась на шее Екатерины, оставив некрасивый штрих.

– Перед моим отъездом? А он был? А сколько вам было лет?

– Мне было восемнадцать, Вильгельм.

– Восемнадцать? А сейчас вам уже двадцать, – повторил он, словно себе напоминая, что в девятнадцатом веке возраст воспринимали не так, как в двадцать первом веке. – Не помню. Клянусь, не помню. Должно быть, удар отшиб мне память.

В ее глазах промелькнула грусть. Настолько быстро, что неподготовленный человек бы не заметил этого. Но Вильгельм увидел.

– Он важен для вас? Вы хотели о нем поговорить?

– Что вы, я просто вспоминала его недавно, – медленно проговорила Екатерина и, казалось, погрустнела еще сильнее. Уголки губ опустились, а взгляд стал еще задумчивее.

– Вспоминали? А что там произошло?

– Ничего, Вильгельм, не переживайте. – Она постаралась улыбнуться, но не смогла заставить свое позабывшее привычки лицо изобразить вежливую правдоподобную улыбку. – С тех пор произошло многое, и вспоминать об этом бале уже не нужно.

– Я постараюсь вспомнить. Когда оправится мое тело, воспрянет и разум. – Голос Вильгельма даже не дрогнул. Артоникс загорелся всего лишь на мгновение, обжег грудь, а потом вновь погас.

Екатерина отвернулась к окну. Закат очертил ее лицо, аккуратный нос и пухлые губы. Волосы, уложенные в прическу, казались рыжими.

– Вы грустны. Что вас тревожит? Вы можете не говорить об этом, если не хотите. Я всего лишь хочу облегчить душу.

– Не важно. Не сейчас. Пока вы больны, я не хочу тревожить вас, – она попыталась придать голосу беззаботность, но каждое ее слово выдавало напряжение.

– Вы не напрягаете меня, Екатерина. – Вильгельм постарался улыбнуться.

– Когда вернется моя тетушка, мне нужно будет ответить на предложение одного человека, – выдохнула Екатерина, не поворачиваясь к Вильгельму.

– Предложение? Вы хотите сказать, что…

– Мне предложили выйти замуж, – ответила Екатерина и уронила руки на колени. – Тетушка хорошо знает эту семью.

– А вы хотите выходить за этого человека? – поспешил спросить Вильгельм и сжал карандаш в пальцах. Соперник совсем не к стати.

Екатерина улыбнулась. Улыбнулась легко, непринужденно, как улыбалась в его компании после веселой шутки или приятного разговора.

– Я не хочу быть его женой. Я не люблю этого человека и женой его быть не смогу, – сказала она и, будто с вызовом, посмотрела на Вильгельма.

Почитатель смог все-таки растянуть губы в еще одно подобие радостной улыбки.

– Тогда вам нечего беспокоиться. Вы ведь не сможете выйти за него замуж, если не согласитесь стать его женой во время свадьбы. Заставить вас никто не сможет.

– Но я не молодею, Вильгельм, – вздохнула Екатерина и опустила голову. Волосы выбились из прически, несколько прядей закрыли ее лицо, а Вильгельму пришлось останавливать себя, чтобы не заправить волосы за ухо.

– Но вы же еще так молоды! Вы обязательно найдете свою любовь! Вы… Вы будете счастливы с этим человеком, он покажет вам весь мир и не даст вам печалиться ни дня. Он полюбит вас за ваш ум и доброту, а вы… – выдохнул Вильгельм. Он хотел продолжить, но слова застряли в середине горла, заставив его закашляться. На губах появилась капелька плазмы.

– Вильгельм, Вильгельм, боже, у вас кровь! – воскликнула Екатерина, как только увидела красное пятнышко на бледных, еще не вернувших свой цвет, губах Эльгендорфа.

Она достала откуда-то платочек и, лишь немного помедлив, аккуратно дотронулась до губы Вильгельма и вытерла плазму с бледной кожи. Вильгельм зажмурился. От девушки пахло розами.

– Благодарю вас, Екатерина. Вы так добры. Кому-то очень повезет назвать вас своей женой, – сказал он и отвернулся. Вильгельм не увидел, какими глазами посмотрела на него Екатерина и, наверное, то было к лучшему.

Они расходились уже ближе к ночи. Слуги приходили в покои Вильгельма, чтобы помочь ему приготовиться ко сну, а лекарь поднимался к нему, чтобы сделать укол.

Вильгельм сердечно попрощался и, посчитав, что лучшего времени не будет, поцеловал маленькую ладонь. Екатерина подняла на него глаза, голубые, словно раннее майское утро. Его глаза в полумраке комнаты казались черными.

– Клянусь, как только смогу спуститься вниз, покажу розы. И будь я проклят, если этого не случится, – прошептал он. Ее рука была зажата между его больших ладоней.

– Не нужно проклинать себя, Вильгельм, прошу! – испуганно выдохнула она и, вырвав свою ладонь из его горячего плена, обхватила двумя ладошками его руку. – Прошу, скажите, что больше такого никогда не скажете!

Он был так близко, что, наклонись совсем немного, и они бы столкнулись носами. Вильгельм не знал, что и делать. Так нельзя, это совсем не в духе времени. Но их не могли увидеть непривыкшие к вольностям глаза.

– Обещаю, Катя, обещаю, – прошептал он и будто что-то потянуло его вперед. Его ладонь перехватила ее, легонько сжала. Он почувствовал, как сбилось ее дыхание.

Но тут дверь распахнулась. В комнату вошел лекарь со слугой, который сразу же смутился и отвернулся. Старец этого не сделал. Наоборот, он не мог отвести взгляда от Вильгельма с Екатериной, а на его лице появилось странное выражение, то ли радости, то ли страха.

– До завтра, Екатерина Алексеевна, – прошептал Вильгельм и, вновь оставив горячий след губ на ее ладони, пропустил к выходу с балкона. Она, тяжело дыша, вышла из комнаты.

После этого вечера Вильгельм быстро пошел на поправку.

У него было много дел. Он начал самостоятельно отвечать на письма, разбирался со счетами и документами своего магазина, проводил расчеты и сверялся со списком качеств, которым должна была соответствовать Екатерина и удивлялся, что не было пока ни одного пункта, по которому она бы не подходила. Список своих дел, которые ему наиболее важны, он записал в дневнике, под цифрами. Благо, выполнить одно запланированное дело из списка ему посчастливилось довольно быстро. И все это благодаря болтливости Годрика.

Был вечер той же недели, в который Вильгельм, хмурый и задумчивый, сидел на балконе, забросив перебинтованную ногу на стол, и читал. Екатерина Алексеевна провела целый день в комнате и вышла только в обед. Она была задумчива, и Вильгельму не удалось выпутать, что же случилось. Тогда-то и явился Ванрав. Он приехал к Годрику, который словно прописался в поместье Вильгельма и уезжать совершенно не собирался. Вечерами Голден горланил песни и скуривал одну самокрутку за другой, а еще доставал странными вопросами лекаря, который будто бы находился на шаг от смерти, настолько бледным и измученным он был.

Вильгельм слышал, как Годрик с Ванравом ругались. Из-за чего Херц приехал, Вильгельм догадывался, но догадки решил оставить при себе. Они ругались долго, около получаса, пока Годрик не сказал Ванраву подняться на второй этаж. Вот только Ванрав к Вильгельму подниматься совершенно не хотел, но Годрик настаивал, что больного нужно проведать. А Ванрав лишь огрызался. Вильгельм слушал их спор, закрыв глаза, и думал, что впервые знал, как пройдет этот разговор.

Тяжелые шаги приближались. Под ногами скрипели половицы. Медленно, словно раздумывали. Вильгельм был спокоен. Ему казалось, что волноваться он никогда уже не сможет – правильно говорили люди, посмотревшие в глаза смерти. После встречи со своей смертью многое перестает иметь значение.

– И как ты? Жив? – безучастно спросил Ванрав, будто бы ответа он даже слышать не хотел. Он зашел в его комнату и переминался с ноги на ногу. Ванрав видел, что Вильгельм на балконе, но подойти не мог.

Вильгельм повернулся, насколько позволяла перевязанная шея. Ванрав сделал шаг назад.

– Не переживай, она уже не так сильно болит, – спокойно ответил Вильгельм.

Когда Вильгельм смог самостоятельно выйти на лестницу и спуститься на первый этаж, решил, что и до зеркал не так далеко. Он выбрался в коридор, когда все были во дворе, доковылял до комнаты Годрика и, на всякий случай прислушавшись, открыл дверь. Медленно передвигая отяжелевшими ногами, дошел до зеркала и, когда открыл глаза, увидел там не совсем то, что ожидал. Скулы, исчерченные полосами бледных швов от ожогов. Волосы, подстриженные не слишком аккуратно. Обескровленные губы. Покрытые синяками и швами конечности. И ужасный и рваный шрам на шее, рубивший ее от уха и почти доходя до ключицы.

– Он… – Ванрав сглотнул. – Он навсегда останется?

– Шрам? Такие не заживут на мне, там лекарь сказал. Будет чем похвастаться Нуду, когда вернусь. Он начитался, наверное, в мое отсутствие романов всяких о рыцарях. Я накупил ему там, конечно, слишком много, но что-то он прочитает. Будет радоваться, что я с боя принес какой-то след. Шрамы же украшают мужчин, – сказал Вильгельм и усмехнулся. – После того, из чего ты меня вытащил, я должен радоваться хотя бы тому, что вообще могу тебя видеть.

Ванрав, казалось, ошеломлен. Он боялся шевелиться, не мог отвести взгляд от Вильгельма, который целиком его и рассмотреть толком не мог.

– Не стой в дверях, тут есть стул, – сказал Вильгельм.

– Что?

– Составь мне компанию. Тут чай, баранки твои любимые. Я специально попросил принести побольше, когда узнал, что ты к Годрику едешь. Чай остынет, садись. Сейчас, я только ногу сниму.

Тощая нога с грохотом свалилась с поверхности стола, пятка ударилась о пол. Ванрав интуитивно сделал шаг к Вильгельму. Тот поднял ладонь.

– Не беспокойся. Мне дают столько обезболивающих, что на ноге ты можешь попрыгать, а я все равно не почувствую.

Ванрав медленно подошел к балкону, переступил порожек и снова остановился. Он смотрел на Вильгельма уже вблизи. Ванрав не изменился, только лицо его показалось Почитателю бледным. Отмерев, Ванрав сделал один широкий шаг, отодвинул стул и уселся. Вильгельм налил ему чаю. Рука его почти не дрожала.

– Угощайся, ты долго ехал, – сказал Эльгендорф и протянул коллеге тарелку с горой баранок. Ванрав опешил, а Вильгельм, заметив это, улыбнулся и пододвинул еще и тарелку с булочками. – Не отравлю, не я пеку. А до первого этажа я пока не могу дойти, чтобы подсыпать яду.

Ванрав нахмурился. Косматые брови почти слились в одну. Он думал, разглядывал в руке булочку, а потом, посмотрев на Вильгельма, все-таки откусил. Крошки запутались в усах.

– М-м, черт, как вкусно, – забывшись, промычал Ванрав, и закрыл глаза.

Вильгельм улыбнулся. На горизонте Солнце краснело на фоне верхушек деревьев, которые словно пики протыкали Солнце насквозь. Воздух все еще дышал бедствием.

– Петербург оправился? – спросил Вильгельм.

– Петербург? Ну, там людей не так-то много погибло, – сказал Ванрав и даже отложил баранку. – Тебя вихрь подхватил, как я потом подсчитал, не в городе, а уже за ним. Но я не очень понимаю, как тебя могли за город тогда вынести.

– Махина, которая меня пришибла, большая, а я не очень тяжелый даже по людским меркам.

– Даже если и перенес он тебя на руках, то как же вас никто не увидел?

– Меня не он нес. Он привязал меня к коню и пустил его бежать. Думал, что на нас по дороге нападут волки и разорвут.

– Привязал к коню? – прошептал Ванрав. На лбу его блестели капельки пота. – Да как же, как…

– Я очнулся, очнулся, но не показал этому монстру, что проснулся. Не знаю, что бы он сделал, если бы понял, что я не умер. Он-то считал, что смог меня укокошить.

– А как же ты тогда не упал? Бежали же быстро, наверное.

– Быстро, но у меня жеребец умный. Я смог кое-как сесть, даже голову спрятал от веток. Я долетелсюда на коне, потом кое-как дошел до воды…

– Ты еще и шел?! Как же ты мог идти, когда у тебя столько костей сломано?

Вильгельм пожал плечами и улыбнулся.

– Что-то мне не нравится твоя улыбка, – сказал Ванрав и нахмурился. – Тебе бошку повредило? Сколько пальцев показываю?

– Два, – усмехнулся Вильгельм. – Ванрав, я вообще хотел поговорить.

– О чем-то умном? – решил не изменять себе Ванрав и отломил еще один кусок булки.

Вильгельм улыбнулся.

– Я хотел извиниться.

И тут Ванрав чуть не подавился. Он кашлял, хотя ничего во рту его уже не было, запил кашель чаем. А Вильгельм все не говорил, что это была шутка.

– Ты шутишь что ли? – отдышавшись, спросил Ванрав, а лицо его было настолько красным, будто вся плазма из организма поднялась к голове.

– Не шучу. Я правда хочу извиниться.

Ванрав круглыми глазами уставился на Эльгендофра. А тот лишь улыбался.

– С чего это ты решил? Мы всю жизнь грыземся…

– В этом и дело. Мы грыземся, а работать все равно вынуждены вместе. И за все эти годы мы так и не попытались наладить отношения. Это ведь неправильно, – сказал Вильгельм, а Артоникс на его груди потеплел.

Ванрав, державший в руке чашку, решил поставить ее на стол.

– Да, но…

– Я почти умер, Ванрав. Ты не видел смерти. – Вильгельм улыбнулся.

– Почему это? Я видел смерть.

– Но своей не видел. А я видел свою смерть. Я, кажется, ее почувствовал. Я будто умер, а потом воскрес. А потом еще мы поговорили с Годриком, и… Нам больше незачем спорить. Мы все в одной лодке, мы все работаем на одной Земле, другой у нас не будет. А я как никто другой должен сделать все, чтобы вы остались со мной и хотели и дальше помогать Земле, – сказал Вильгельм, прислушиваясь к одобрительному шелесту листвы в лесу. – Ты ведь помогал мне на протяжении всех лет, а я ни разу не поблагодарил тебя.

– Да, но…

– И то, что ураган налетел на нас, и что я не дождался, пока ты ответишь, что я не приехал и не доложил… Это неправильно. Мы должны держаться друг за друга, мы отвечаем друг за друга. Моя неосторожность могла стоить жизни Планете.

– Вильгельм…

– И я понимаю, что я тебе не нравлюсь. Это очевидно. Не могу сказать, что и я от тебя в восторге, – хмыкнул Вильгельм и поправил повязку на шее. – Но я понял, что ты всегда мне помогал. Ты спас меня даже сейчас, когда я мог умереть в этом урагане. А ты ведь мог меня оставить.

– Не мог, – буркнул Ванрав.

– Не мог, потому что я Почитатель, а ты мой подчиненный?

Ванрав вздрогнул. Он узнал взгляд, которым одарил его Вильгельм. И не сказать, чтобы ему понравилась встреча.

– Потому что я чувствую ответственность перед тобой. Ты ведь младше.

– А значит слабее? – усмехнулся Вильгельм, но по-доброму.

– А значит тебе нужен кто-то, на кого можно было бы положиться, – выдавил из себя Ванрав. – Ты ведь всегда смотрел на кого-то старше. То на Генриха Ульмана, то на Норриса… У тебя их больше нет, но потребность же осталась.

Вильгельм улыбнулся. Артоникс обиженно загорелся и оставил на груди маленький ожог.

– Эй, хватит! – хихикнул Вильгельм и погладил камень через рубашку.

– С кем ты? – удивился Ванрав.

– Да так. Сам с собой.

Они сидели в тишине. Ночь одеялом наползала на мир. Тысячи, миллионы светлячков, которым не суждено встретиться, летели к Луне. Все, будто приклеенные к черному полотну. И все они одна большая камера слежения.

– Прости меня. Я вел себя как избалованный юнец. Я слишком часто не доверял тебе, когда должен был, не хотел слушать, когда надо бы было. Все могло быть иначе, если бы я понял это раньше, – прошептал Вильгельм.

Ванрав посмотрел на него, но увидел другое существо, не Эльгендорфа. Пришлось поморгать, чтобы избавиться от видения. Вильгельм взлохматил волосы, все еще не отросшие после пожара, отпил холодного чая, а Ванрав молчал. Что-то странное, похожее на совесть, начинало колоть. Он сглатывал кислую слюну и пытался откашляться. Его бросило в жар.

– Тебе не стоило, я тоже не подарок. Я ведь тебе сколько раз жизнь портил просто так, потому что мне было скучно, – наконец-то выдавил он, но Вильгельм покачал головой

– Стоило. Мне давно нужно было это сделать. Ты можешь пропустить мимо ушей, можешь не прощать. Мне нужно было выговориться, и я рад, что сказал тебе это.

Ванрав отвернулся.

Вдали завыли волки. Они делали это каждую ночь, когда их царица Луна возвращалась в законные владения. Вильгельм закрыл глаза и растворился в их песне. Никогда в жизни ему еще не было настолько спокойно.

– Прости меня тоже. Пожалуйста. Если ты примешь мои извинения, я приму и твои, – тихо сказал Ванрав, все еще не поворачиваясь. Вильгельм, который вальяжно развалился в кресле, посмотрел на его напряженную спину.

– Я принимаю твои извинения. Рад, что мы поговорили. Надеюсь, теперь у нас не будет недопониманий, – прошептал Вильгельм.

Спустя какое-то время, когда волки завыли вновь, Ванрав буркнул:

– Да, конечно. Никаких секретов и недомолвок. – Больше никто из них не произнес ни слова.

Вильгельм поправился к концу третьей недели, когда уже сам смог спуститься на первый этаж, уже не спотыкался. Но на улицу Вильгельм все еще не ходил. С Екатериной все еще общались, и что-то, будто мимолетное наваждение, шептало ему, что так и должно быть. Будто так и было когда-то.

Вдруг Годрик решил уехать: собраться и уехать из поместья, в котором уже разложил ноты по всем углам и где в каждый ящик спрятал по современной сигарете. С собой он решил забрать и лекаря. В тот день Вильгельм, который нарядился для прогулки до розового сада, решил по дороге проводить их. Он стоял на террасе и смотрел, как в карету запихивают чемоданы Годрика. Сам же Голден стоял к нему спиной и пересчитывал коробки.

Старец подошел неожиданно, со спины, и Вильгельм даже немного испугался.

Обернувшись, он встретился со старцем лицом к лицу. И вновь, как и каждый раз, когда они виделись, лекарь показался Вильгельму знакомым.

– Что вы хотели? – спросил Эльгендорф, который уже отблагодарил лекаря всем, чем только мог. Хотя и смутило его, что старец неохотно принимал благодарность, как словесную, так и вещественную.

Старец смотрел на него затуманенными глазами, которые слезились, как он говорил, от пыльцы. Но в этот раз лекарь будто бы и в самом деле хотел заплакать.

– Что с вами? – осторожно поинтересовался Вильгельм и положил старцу руку на костлявое плечо. Лекарь вздрогнул. Тень опаски и боли мелькнула на его изможденном лице. А потом улыбнулся, но настолько вымученно, что лучше бы он этого не делал.

– Ничего, Почитатель. Просто хотел напомнить Вам, чтобы Вы не забыли принимать те микстуры, которые я оставил.

Он прошел мимо, его тело потонуло в накидке. Старец был похож на вешалку, на плечики которой повесили балахон. Плыл он так, будто не касался земли ногами

Вильгельм, будто ведомый странным порывом, ему непонятным, окликнул старца. Артоникс на груди загорелся. Лекарь будто врос в землю. Он не повернулся к Вильгельму до тех пор, пока тот сам не тронул его за плечо.

– Простите, я все собирался спросить, но думал, что не захотите отвечать. Вы хотите сохранить анонимность, я понимаю. Вы ушли из Академии, за вами могут следить, но я ведь никому не скажу. Я могила, клянусь! – сказал Вильгельм, глядя прямо в затуманенные глаза старца. – Не скажите ли, не встречались ли мы раньше? Я вас будто знаю, но не могу вспомнить.

Старец зажмурился. Плечи дрогнули. Руки чуть не выпустили клюку из ладоней.

– Нет, великий Почитатель. Мы не знакомы, – выдохнул старец. – Пусть никто не узнает, что я бывал в Вашем доме. Я же всю жизнь буду помнить те дни, что имел шанс видеть Вас вживую. Будьте всегда здоровы, великий Почитатель, и продолжайте свое великое дело. Прощайте.

Вильгельм проследил за фигурой, которая с трудом залезла в карету, смотрел, пока дверь не закрылась. Но так и не решился подойти снова.

Тогда Вильгельм приковылял к Годрику.

– Слушай, ты говорил, что свяжешься с Норрисом. У тебя вышло? Ты нашел его? Он жив? – выпалил он, когда Годрик уже стоял у кареты, готовый залезть в нее. Но вопрос будто приклеил его к земле, даже ногу Годрик не поднял.

Он повернулся к Вильгельму, вздрогнул, побледнел. Его синие глаза посмотрели на Вильгельма с животным испугом. Видно было, что он подбирает слова, руки подрагивали, а губы то и дело растягивались в глуповатой улыбке.

– Тебя и впрямь контузило, – нервно усмехнувшись, сказал он и, не сказав больше ни слова, вопреки возгласам Вильгельма, забрался в карету.

Дверь захлопнулась прямо перед Вильгельмовым носом, чуть не защемив ему волосы. Экипаж быстро уехал, а Годрик, которого видно в прозрачное окно, будто о чем-то с чувством разговаривал с лекарем.

Вильгельм, раздосадованный неведением и глупостью, ушел бы в спальню и уснул, но он так и не исполнил обещания.

Когда Екатерина спустилась, наступил вечер, но земля дышала жарой. Ни один волк не пел о своем одиночестве. Розовая аллея находилась в отдалении от дома, скрытая в тени вишневых деревьев. Аромат цветов там был удушающим.

Они шли медленно, утопая в зеленой траве. Ее маленькая рука держалась за локоть Вильгельма, так крепко, будто боялась, что улетит.

– Ах! – вырвалось у Екатерины, когда Вильгельм, выйдя вперед, отодвинул свисавшие к земле плетущиеся растения, которые скрыли сад от посторонних глаз.

Над розами вились светлячки. На каждом бархатном лепестке сияла капелька ночной росы, появлявшаяся только здесь, под спасительным куполом.

– Какие они красивые! – с придыханием произнесла девушка, коснувшись пальчиком розового лепестка, бархатного на ощупь. – Никогда не видела подобных цветов!

– Да, я их вывел сам, – промямлил Вильгельм. Он не мог отвести взгляда от Екатерины, от ее белого платья, светлых волос и глаз, которые, казалось, светились в темноте.

– А есть ли у них имя? Название сорта? – поинтересовалась она, присев на корточки и проведя пальцем уже по листикам. Вильгельм наслаждался прекрасным зрелищем. Снова, снова кто-то восхищался его творениями. Кто-то восхищался его с Норрисом творением, и восхищался от чистого сердца.

Прежде расстроенная и задумчивая Екатерина радовалась словно ребенок.

– Я назвал их «розы имени Херц», – выдохнул он, завороженный красотой момента.

– Херц? Похоже на немецкое слово «сердце²³», – заметила Екатерина и улыбнулась. – Вы назвали их в честь возлюбленной? – И снова словно поникла.

– Нет, что Вы. Это просто совпадение, – поспешил ответить Вильгельм, снова ошеломленный грустью прежде радостной Екатерины. – Это фамилия моего друга, которого я не видел уже очень давно. Он любил цветы.

Екатерина посмотрела сквозь розы. Пальцы ее дрожали.

– Это прекрасно, Вильгельм, и трогательно. – Улыбнулась она, но в улыбке не было ни радости, ни облегчения. – Вы говорили об этих розах на балу. Вы…

– Екатерина, что с вами? – прошептал Вильгельм и сел рядом с ней. Запах роз вдруг стал ядовитым, настолько сладким и дурманящим разум, что Эльгендорфу пришлось упереться рукой в землю, чтобы не упасть. Но Екатерина, кажется, не чувствовала изменений.

– Со мной? – повторила девушка. – Просто… Письмо, письмо тетушки.

– Тетушки? Она что, она написала что-то о том человеке?

Вильгельм попытался вдохнуть ночного воздуха, который бы обжег его прохладой, но Артоникс вдруг загорелся, обжег грудь. Тьму озарило алое свечение. В голове пульсировала плазма. С каждым стуком он слышал Екатерину все хуже, все больше отдалялся и, казалось, падал.

Он увидел, как лицо Екатерины перекосилось от ужаса. Как она вскочила, закричала, упала на колени и схватила его за плечи, но не чувствовал прикосновений, не слышал ее. Огонь объял его, Артоникс забрал в пропасть воспоминаний, и Вильгельм не видел уже ничего, кроме тьмы.

Глава тридцатая

Вильгельм не понял, как его тело будто взмыло в воздух. Он летел, ничего не видел в темноте, а потом упал. Когда Вильгельм поднялся с промерзшей земли, покрытой тонким слоем льда, потрескавшимся под тяжестью ботинок, он увидел, что лежал у какого-то дома в Петербурге. Внутри шумели голоса.

Он взглянул на небо. С серого полотна сыпались редкие снежинки, оседая на ресницах и волосах. По коже Вильгельма пробежали бы мурашки, но тела не было. Вернее, были очертания, но он не ощущал себя.

– Я же не могу мыслить в прошлом. Как я тут оказался? Да еще и без материальной оболочки? Это же для меня невозможно, у меня же нет души, – шептал он, ощупывая свои руки, ноги. Тело стало рыхлым. Надави посильнее, и в животе появится дырка.

Артоникс на шее горел. Так, будто Вильгельм перед ним в чем-то провинился.

– За что ты так со мной? Что тебе нужно? – спросил Вильгельм у Артоникса, как спрашивал у него прежде.

Тут он увидел алую нить. Она тянулась от его шеи, намотанная на нее подобно ошейнику, и вела в дом, где карамельные стены иноземных обоев отражали веселый блеск свечей. Нить не тянула его внутрь. Но даже своим присутствием давала понять, что просто так Вильгельму отсюда не уйти.

Дом показался Вильгельму знакомым. Конечно, в Петербурге, где каждый из вельмож и богачей старался переплюнуть соседа в ровности и блеске колонн, в мраморности лестниц и золочению подсвечников, тяжело разобраться, то ли на улице поставили новый особняк, то ли просто вновь переделали старый. Но этот дом абсолютно точно был ему знаком.

В доме были гости. Веселые голоса раздавались со второго этажа, где играла тихая музыка. Кто-то играл на фортепьяно.

– Катя лучше играет. – Непроизвольно пронеслось в голове Вильгельма.

Он шел вверх по мраморной лестнице и чувствовал себя рабом, которого приковали к чему-то и тянут. Вильгельм брел по коридору мимо одинаковых дверей из дорогого дерева, а нить все вела его дальше, туда, откуда выбивался самый яркий свет. Все вокруг медленно меркло, а то, что оставалось за спиной Вильгельма, превращалось в темноту. 

Дверь распахнулась еще до того, как Вильгельм успел дотронуться до натертой ручки. Нить, алая и пахнувшая розами, натянулась и затащила его в комнату, обжигая его шею.

Он зажмурился от света настолько яркого, будто само Солнце впихнули в помещение и заперли навеки вечные, чтобы оно опаляло своим жаром дорогие обои.

Тут он услышал голоса. И вздрогнул, распахнув глаза. Один из этих голосов принадлежал ему.

Он, который не он, развалившись сидел в кресле. В руке бокал конька, волосы подстрижены по лопатки и завиты к кончикам. Он в дорогом костюме темно-зеленого цвета. В мерцании свечей он и сам светился.

– Алексей Михайлович, право, не думал я, что вы такой ценитель прекрасного, – протянул другой Вильгельм, а этот Вильгельм даже не поверил, что мог звучать так. Даже в этом обществе чванство не очень приветствовалось.

Алексей Михайлович, мужчина лет тридцати, с густыми усами-щеткой и светлыми волосами, такими кудрявыми, что они делали его похожим на барана, сдержанно улыбался и курил трубку из слоновой кости, выпускал дым к потолку.

– Граф, но ведь вы лично одобрили сделку. Неужели не помните? – спросил Алексей Михайлович. Голос у него был сухим, как пустынная долина, где не знают, что такое влага.

Вильгельм отпил немного. Затем, оторвав мокрые и красные губы от бокала, принялся рассматривать Алексея Михайловича через темный цвет коньяка.

– Одобрил. Но я не всегда одобряю то, что мне и в самом деле нравится. Иногда нужно делать исключения, –  сказал другой Вильгельм, а этот Вильгельм, нить на шее которого все еще была натянута, прислонился спиной к стене и медленно сполз на пол.

Гаврилов удивился, но виду не подал. Разве что кадык его дергался. В комнату зашла Анна Александровна с дочкой. Вильгельм вздрогнул.

Екатерина была похожа Анну Александровну разве что цветом глаз и волос, но даже они у нее казались ярче и красивее в сотни раз. Худая и будто бы изможденная недавними родами женщина держала дочку за руку, а та, увидев незнакомца, отвела глаза.

Вильгельм смотрел на нее и не верил своим глазам. Она была настолько похожа на девочку из его сна, что страх парализовал его.

– Bonsoir ²⁴Анна Александровна! – Кивнул Вильгельм, ставя бокал коньяка на стол и поднимаясь с места. Он быстро подошел к ней и поцеловал ее руку. – Вы прекрасно выглядите.

Анна Александровна улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и некрасивые.

– А вас как зовут, милое создание? – спросил Вильгельм и присел на корточки перед девочкой, которая от страха и стеснения пыталась спрятаться за мамину юбку.

Ребенок выглянул, но, увидев острое и скуластое лицо Вильгельма, вновь спрятался.

– Екатерина, тебе уже пять, ты же понимаешь, что это некрасиво? – строго, но с любовью, спросил Гаврилов, промокнув усы платочком.

Другой Вильгельм, обернувшись и посмотрев на коллегу, улыбнулся и вновь взглянул на девочку, чьи светлые волосики выглядывали из-за юбки матери.

– Меня зовут Вильгельм, Вильгельм Волвский, –  сказал он, пытаясь звучать настолько дружелюбно, насколько вообще был способен.

Девочка, не без легкого подпихивания мамы, выглянула. Ее курносый носик и россыпь почти незаметных конопушек скривились, она чихнула.

– Будьте здоровы, Екатерина Алексеевна, –  пожелал ей Вильгельм, а девочка, вскинув от удивления тонкие светлые бровки, шмыгнула носиком и спросила.

– А откуда вы знаете мое имя? Я же его вам не говорила.

Другой Вильгельм улыбнулся, повернул голову на бок и, все еще не прекращая улыбаться, сказал:

– Теперь и вы знаете, как меня зовут, миледи.

Девочка улыбнулась. На пухленьких щечках появился румянец.

Настоящий Вильгельм задыхался. Перед глазами его темнело, а шею стягивало огненной нитью, другой конец которой был спрятан в ленте маленькой курносой девчушки, образ которой медленно расплывался перед глазами Вильгельма…

Когда удушение отпустило, он увидел, что в этой же комнате, где он был и до, стояла наряженная елка. Свечи горели еще ярче, чем пару мгновений назад. В комнате собрались  Гавриловы. Была тут даже Щукина со своим ребенком, которого было тяжело отнести к какому-либо полу из-за неприятного лица. Играла музыка, кто-то напевал новогоднюю песню. Взрослые ожидали прибытия остальных гостей, не являвшихся членами семьи. Екатерина сидела у камина и распаковывала подарок. Рядом с ней вилась ее кузина и пыталась заглянуть в коробку.

– Katie, Katie, ну дай посмотреть! –  смеялась кузина.

Брат Екатерины, еще совсем маленький и не очень уверенно стоявший на ногах, играл с деревянной лошадкой, катая ее туда-сюда, и издавая странные звуки, лишь отдаленно напоминавшие ржание.

Вильгельм все еще сидел, привалившись к стене и наблюдая за тем, как нить, уже повязанная на маленькой ручке девочки, натягивалась.

Гости прибывали и, оставляя подарки в этой комнате, направлялись в зал, откуда звучала музыка. Детям же балы были не очень-то и интересны. Им куда важнее было посмотреть, что им подарили. Тут-то и появился другой Вильгельм. Он обвел взглядом лиловых глаз комнату, выискивая кого-то. Но даже не смотрел в сторону зала.

Кузина, дернула Катю за платье, шепнула ей что-то на ухо, отчего Катя даже зарумянилась. Вильгельм, увидевший маленькую Гаврилову, повернулся к девочке и, улыбнувшись, подошел к ней, доставая одну из коробочек из кармана.

– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна. С Новым годом, – прошептал Вильгельм и подал ей коробочку.

Катя посмотрела на него. Что-то блеснуло в ее глазах, а потом улыбнулась.

Нить накалилась. Вильгельм смотрел одно воспоминание за другим, но они лишь больше его путали.

Екатерине шесть. Она начинает учить иностранные языки. Екатерине семь, восемь, девять. Она привыкла к тому, что Вильгельм будто бы стал еще одним членом их семьи, что он навещал их, что улыбался, когда она бурчала что-то невнятное за столом, что вел с ней беседы, что наблюдал за ней во время беседы с ее родителями, когда она играла с кузиной, и улыбался. Хотя ей было немного не по себе от этой улыбки.

Екатерине десять. Вильгельм пригласил их в свое поместье, которое ей напоминало скорее дачу, чем что-то величественное. Но природа, будто бы избравшая своим сердцем этот небольшой дом, покорила ее.

Когда Екатерине было одиннадцать, Вильгельм уехал во Францию, хотя и очень не хотел этого. Он тосковал по Петербургу. Ночами, редко когда сонными, видел сны, окрашенные ярким золотом Солнца. И просыпался в холодном поту. 

На двенадцатилетие Екатерины Вильгельм, как и всегда, послал ей подарки и письма.

Когда Екатерине исполнилось четырнадцать, она уже начала забывать Вильгельма. Будто бы этот возраст был чертой невозврата, за которой начиналась новая жизнь. Она уже говорила по-французски так, будто это был ее родной язык, прекрасно танцевала и любила театр. Ее светлые волосы налились сиянием тысячи Солнц, а губы напитались цветом малины. В один из майских дней, которые Гавриловы еще проводили в своем доме в Петербурге, Вильгельм приехал. Предупредив хозяев по всем правилам этикета, который будто бы ядовитой коркой наслоился на его кожу. Когда он увидел Екатерину, она была в гостиной и читала. Вильгельм замер, не в силах оторвать глаз от этой девушки, будто бы случайно появившейся на месте Кати Гавриловой, девчонки, которая будто бы еще вчера носилась за своим братцем и играла с ним в рыцаря и дракона. Вдох застрял на середине горла. Вильгельм пробурчал что-то невнятное. Она подняла глаза и засмущалась.

Одним летом, когда Екатерине уже исполнилось шестнадцать, Вильгельм позвал ее к себе в поместье. Приехала она с мамой, хотя он и надеялся, что родители Гавриловой не смогут вырваться из Петербурга. Они сидели во дворе, в беседке, и пили чай. Екатерина, румяная и цветущая, плела венок из ромашек, а ее мать, постаревшая за десять лет, но все еще не растерявшая очарования, тихо беседовала с Вильгельмом. Он смотрел на то, как пальчики быстро создавали венок , как на красивом личике расцветала улыбка каждый раз, когда у нее получалось.

– Через месяц будет бал. Вы приедете? – с надеждой спросила Екатерина, когда ее мать ушла в дом, пожаловавшись на головную боль.

Вильгельм смотрел на нее, не моргая. Будто бы его мимолетное движение век могло уничтожить этот цветок, бутон, который еще не раскрылся.

– Да, конечно. Обещаю.

Катя улыбалась.

Вильгельм видел бал. Сотни свечей, будто укрывших мир своим сиянием. Сотни ног в дорогих туфлях, стучавших по паркету. Пудра, духи, золото и бриллианты. Он видел сотни балов, если не тысячи. Но этот был особенным. Это был первый бал Екатерины Гавриловой. Она выплыла словно красота, превратившаяся в человека. Будто это слово, прежде не имевшее для Вильгельма никакого объяснения, вдруг обрело смысл. Весь вечер он был рядом. Гости улыбались и шептались, что жизнь Екатерины Гавриловой уже была устроена. Что жених был уже найден и что нужно было дождаться только предложения.

Вильгельм танцевал с ней. Щеки Екатерины объял румянец

– Вы невероятны, Екатерина Алексеевна, – прошептал он и улыбнулся. За тысячи лет Вильгельм научился обольщению. И думал, что на девушку его мастерство подействует так же, как и на сотни женщин до нее.

Но лишь мимолетное движение губ, сразу же сменившееся смущением, выдало в ней то, что она услышала его слова.

– Екатерина Алексеевна, отчего вы так молчаливы? Ведь это ваш первый бал, – прошептал он вновь.

Она отвернулась.

– До важного бала еще годы.

– До вашей свадьбы? 

Она смутилась. Вильгельм все понял.

После танца Вильгельм он ушел в другую комнату и пил. Пил нещадно, заливая в горло один бокал за другим. После очередного танца он увел ее на балкон, до куда не доходили ядовитые язычки свечей, которые будто бы хотели его спалить. Ветер ласкал шею, шевелил волосы, уложенные в невинную прическу. Он коснулся ее руки, а она позволила ему это сделать.

– Уезжайте со мной. Прошу вас, – прошептал он, а она вздрогнула. Она отрывисто задышала. Стыд поднялся к ее щекам, еще не потерявшим детскую пухлость, и окрасил их в ярко-красный.

– Да как же это… –  выдохнула она, запутавшись в его словах, словно в рыболовной сети.

– Уезжайте, и вам никогда не придется слушать чужие приказы. Вы будете свободны, а я вас и пальцем не трону, – прошептал он, подойдя уже ближе, скользнув ладонью уже к ее локтю.

Она сделала шаг назад.

Где-то вдали выл волк. Его песню подхватывали и остальные, разбросанные по всему земному шару и связанные алой нитью одиночества.

– Почему вы молчите? – прошипел Вильгельм, падая на колени перед Екатериной и хватая ее руки. Она пискнула.

– Я понимаю, что я стар для вас. Но прошу, поезжайте со мной. Я спасу вас от них! Я обещаю, я сделаю вас счастливой! – шептал он, а голос его срывался, натягивался словно струна гитары, которая вот-вот лопнет.

В уголках аквамариновых глаз появились капельки слез, хрустальных и чистых, но соленых, будто в них была боль всего света.

– Вы меня не любите. Вы не сможете сделать меня счастливой, – прошептала она, с трудом справившись с подступающим комком слез, и, вырвавшись из его плена, убежала, оставив на балконе лишь чуть-уловимый аромат роз.

Ярость, медленно подступала к рукам Вильгельма. Они мелко задрожали, суставы захрустели. В тот же вечер он собрался и уехал заграницу в надежде, что все забудут о бале. Но не забыла Екатерина.

Глава тридцать первая

Вильгельм вынырнул из воспоминаний будто со дна моря. Холодная вода стекла по его одежде, воздух, еще не остывший, обжег горло. Вильгельм вдыхал аромат роз, смешавшийся с ледяными частичками, затерявшимися в ветре. Он не слышал ни шелестения листьев на деревьях в лесу, ни свиста, с которым ветер пробегал мимо роз, медленно качавшихся на толстых, как вечная память, стеблях. Тело казалось мягким, податливым. Еще бы немного, и его забрала в себя земля, засыпала, закрыла бы от мира корнями и сохранила, как гарант вечной памяти о Земле. Капитан бы ушел в мир иной со своим кораблем. Его прошлое, которое он прежде не помнил, превратилось бы в его могилу. Но Вильгельм не чувствовал, будто умирал. Ему почудилось, что он родился вновь. Что из вод, охранявших его до рождения, он очутился на воле и впервые вдохнул живительный и смертельный воздух, которые не оставляет человеку выбора – жить или умирать.

Вильгельм открыл глаза и, сам того не осознавая, улыбнулся. Небо, черное, как в далеком и вездесущем Едином Космическом Государстве, безжизненное, ледяное, казалось, посветлело, и Вильгельм увидел россыпи звезд, полосы фиолетовых облаков и вспышки кораблей, сотен кораблей, которые вдалеке бороздили просторы бесконечности. Прежде он не замечал, насколько Космос жив, настолько много жизни вдохнул в Солнечную систему Вильгельм, когда Земля стала центром научного притяжения.

Вильгельм улыбался. Он – не просто Создатель. Он еще и житель Земли, он еще и гражданин нового Мира. Он – такая же его часть, как и все люди вокруг. Но только он знает, чем может закончиться жизнь – и не только смертью.

Вильгельм повернул голову и увидел Екатерину. Девушка, казалось, не заметила, что он очнулся, и продолжала тихо плакать. Юбка белого платья испачкалась о землю, окрасилась зеленью травы. Волосы рассыпались по плечам, укрыли грудь и спину. Руки, тонкие, в сияющем мраке ночи казавшие белоснежными, дрожали.

Вильгельм улыбнулся снова. Он и прежде замечал, что Екатерина красива, умна и добра, но не замечал, о чем уже давно знал Ванрав – она любила его. Любила задолго до того, как Вильгельм пригласил ее провести время в поместье, до того, как пошутила на балу, а потом поникла. И как он мог не заметить? Как изнывающее ощущение висящего над ней обещания не очернило аквамариновых глаз, как улыбка, таившая в себе столько горечи и обиды, не омрачила лица. Казалось, Екатерина светилась с темноте. Вильгельм не мог отвести от нее глаз.

И как он раньше не понял? Неужели тысячелетия наблюдения за массами людей не научили его приглядываться?

– Вильгельм, Вильгельм! Господи, вы очнулись! – прошептала Екатерина, когда увидела, что Вильгельм смотрел на нее и улыбался. – Я думала, что вы умрете на моих руках!

– Не такая плохая перспектива, Екатерина Алексеевна, – усмехнулся Вильгельм, а девушка поднялась на ноги, подбежала к нему и потрясла за плечи так бесцеремонно, будто и ей уже стало все равно на запреты времени.

Он улыбнулся. Вот же решение, которое снимет с его плеч тяжести ошибок, боли и страданий. Всего один взгляд, который мог искупить грехи всех людей, когда-либо ступавших по Земле.

– Не смейте так говорить! Вы могли не проснуться! – воскликнула Екатерина, не отпуская его плеч. Она держала его голову над землей так, чтобы он не мог отвести взгляд от ее лица. Но Вильгельму и не хотелось. – Прекратите улыбаться! Я не нахожу ничего смешного!

– Почему же смешного? Разве человек не может улыбаться просто так, потому что рад видеть свет и красоту?

Он медленно поднял руку и коснулся кончиками пальцев ее щеки. Мягкой, словно щека младенца. Екатерина вздрогнула, но не могла отбросить его руки, не могла даже отвести взгляда от его лица. Его рука, которая была старше Земли, рука, изъеденная временем, гладила настоящую вечность – чувства, которые не могла описать наука Единого Космического Государства.

– Не нужно плакать из-за письма  тетушки, Екатерина Алексеевна, – прошептал Вильгельм, перехватил ее руку и поднес к ладонь губам. Кожа, не знавшая работы, пропиталась солью, вобрав в себя всю боль, что только могут вынести люди.

– Какого… какого письма? – выдохнула Екатерина и хотела отодвинуться, но Вильгельм опередил. Он поднялся с земли, не выпуская ее руки из своей, и сел напротив. – Вы читали мои письма? Да как вы…

– Я не читал писем, клянусь, – ответил Вильгельм и сжал ее ладонь в своей. – Ваша боль написана на лице. Вы говорили, что не хотите становиться женой человека, которого не любите. Как же я не сумею понять, почему вы грустны?

Екатерина опустила взгляд. Казалось, она смотрела на их руки, и думала о чем-то, но боялась произнести это вслух. Вильгельм улыбался. Он впервые точно знал, что сказать, и даже не нуждался в написанном от руки плане.

– Вам не нужно выходить за него замуж, Екатерина.

– А что я еще могу сделать, Вильгельм? Вы не поймете меня, – прошептала девушка и зажмурилась. Одинокая слеза скатилась по ее щеке, где еще недавно ее касался Вильгельм.

– Выходи за меня, Катя, – произнес Вильгельм, а Екатерина замерла. Артоникс на груди потеплел, словно и он наконец проснулся.

– Вильгельм, – испуганно выдохнула Екатерина, но не отодвинулась, даже не пошевелилась. – Но… как же?

– Я все знаю, Катя. – Вильгельм улыбнулся. – Я помню свое обещание, которое я дал тебе на балу. Не только ты носила его тяжесть.

– Но Вы же… Вы же. – Екатерина вдохнула холодный и ядовитый воздух. – Вы же не говорили, что любите меня тогда.

– Тогда не говорил. Но что мешает мне сделать это сейчас?

Екатерина хотела сказать что-то еще, но Вильгельм не дал ей договорить. Он взял ее за руки и притянул к себе. Ее губы на вкус были сладкими. Вильгельм пьянел, когда ему перестало хватать воздуха, он лишь на мгновение выпускал ее из плена своих рук, чтобы потом вновь притянуть к себе. Ее кожа была обжигающей. Они медленно плавились в ночной прохладе. Екатерина отвечала так осторожно, будто боялась, что он встанет и оставит ее во мраке ночи, если почувствует, что ей этого тоже хочется.

Когда Екатерина сама оторвалась от него, Вильгельм смог отдышаться.

– Вильгельм, я… – начала она, слегка растрепанная, с искусанными и зацелованными губами.

– Не говори, ничего не говори, прошу тебя, – срывающимся голосом произнес Вильгельм и снова подался вперед, но она положила руки ему на грудь. Вильгельм не посмел подвинуться ближе.

«Только не сейчас! Только не говори, что я тебе не нужен. Ты даже не представляешь, насколько ты нужна мне», – подумал Вильгельм, но не знал уже, кому Екатерина нужна больше: Земле или ему самому.

Она улыбалась.

– Ваша душа не лжет, я чувствую это, – сказала Екатерина и рассмеялась. Рассмеялась тихо, словно испугалась, что ночь пристыдит их.

– Так вы согласны? – прошептал Вильгельм и подался вперед снова. В этот раз Екатерина его не остановила.

– Я бы никогда не смогла отказать вам, – ответила она.

Вильгельм же знал – могла бы. Но он бы никогда не спросил бы снова.

Глава тридцать вторая

Блеск свечей растворялся в темной и мутной жиже бутылки. Мрак небольшой комнаты, куда словно на свалку притаскивали золоченые канделябры, малахитовые шкатулки и прочую дорогую дребедень, рассеивался ровно на столько, чтобы осветить небольшой стол, со всех сторон заваленный вещами.

Ванрав сидел уже давно, пару дней так точно, но не мог сказать наверняка. Он пил, пил, прерываясь только на сон. Пустые бутылки лежали вокруг стола, но их не спешили убирать. Слугам Ванрав запретил входить, а они не слишком спешили перечить хозяину дома и занимались домашними делами без страха, что Ванрав что-то учудит, накричит или шлепнет.

Ванрав мог посоревноваться с Вильгельмом в любви к спиртному. Вильгельм пристрастился к бутылке во времена работы с Генрихом Ульманом, вскоре затянул и Норриса, и если Генрих с Норрисом сумели держать себя под контролем, то Вильгельм не смог. А Ванрава никто не втягивал – он все начинал самостоятельно, таков его принцип. Годрик бы скорее покурил. На самом деле, к удивлению множества его знакомых, Годрик не очень-то любил пить и пил только на виду у других. А вот когда его никто не видел, чаще курил – он очень любил человеческие сигареты и привез в свои апартаменты на Шаттле несколько огромных коробок. А принципы Ванрава не позволяли, и курил он неохотно. Других принципов у него тоже было много.

Ванрав и сам не мог себе объяснить, отчего отсиживался в подвале, хотя мог уже продолжать выполнять план, который, как он считал, обязательно привел бы миссию к радостному финалу. Но он продолжал сидеть, пить настойку, рецепт которой купил в запретном квартале одного из Шаттлов и варил самостоятельно.

Лучше бы он не разговаривал с Вильгельмом. Не выслушивал его искренние извинения, напомнившие случай, когда Эльгендорф извинялся перед ним за разбитую склянку на уроке химии. Тогда, как и сейчас, он не смущался, не думал, а говорил так, будто чувствовал каждое произнесенное слово особенно хорошо.

Лучше бы он вообще не ездил к Вильгельму. Сад Почитателя оказался слишком красивым, живым. Таким, что даже Норрис восхитился.

Лучше Ванрав никогда не находил Норриса, не отправлял бы его в прошлое, чтобы подстраховать и себя, и жизнь Почитателя, который вполне мог и не пережить перемещение во времени. Лучше бы Ванрав не пытался запугать Норриса и обмануть. Угрозы, казалось, не испугали его. А Ванраву все еще нужно было держать Норриса под контролем, хотя бы воображаемым.

Лучше бы он не несся со всех ног к имению Вильгельма, когда нашел его по следам машины. Лучше бы и не привозил Артоникс – думал, что все снова пойдет согласно плану, но оказалось, что камень имел собственный план.

Лучше бы не предлагал Вильгельму найти Екатерину. Лучше бы вообще не напоминал о ней. Лучше бы он вообще не участвовал в этой операции, а сидел на своей кухне и варил пойло. А лучше бы, чтобы они с Вильгельмом вообще никогда не встречались.

– Лучше бы? – спросил Ванрав.

– Хватит мямлить. Знаешь ведь, что нет. – Скривился Годрик, подошел к Ванраву из темного угла и выхватил из рук бутылку. Хотел было пригубить, но стоило ему понюхать настойку, как лицо его перекосило. – Какая дрянь.

– У людей лучше? – хмыкнул Ванрав, достал еще одну бутылку и налил настойки в стопку. Выпил. Прокашлялся.

– Смотря что пить и как пить. А что ты? Ты сидишь в подвале дома и хлещешь определенную гадость уже сколько? Два дня?

– А тебе какое дело? Делаю, что хочу.

– А какой толк от тебя здесь? Пойдешь на корм клопам?

– Тебе не все равно? Ты вообще не собирался мне помогать! – Ванрав отставил бутылку и посмотрел на Годрика. В полумраке подвала, освещенный только тусклыми свечами, Годрик, казалось, сливался со стенами. Только светлые волосы выделялись ярким пятном на фоне тьмы. Он похож на свечу.

– Я все равно в команде, достанется всем. – Годрик скрестил руки перед грудью и прислонился к стене спиной. – Лучше вступиться сейчас, чем потом пытаться себя выгораживать. А ты что? Ты посмотри на себя!

– Не смотри так на меня. И без твоего страдальческого взгляда тошно! – буркнул Ванрав и вытер губы рукавом рубахи.

Годрик легким движением руки убрал прилипшую ко лбу прядь, достал из кармана сигарету, которую привез из двадцать первого века, щелкнул зажигалкой, затянулся и вновь улыбнулся. Казалось, он был на ромашковом поле и плел венки, а не в загаженном подвале пытался уговорить вернуться коллегу на путь истинный.

Ванрав не мог понять Годрика. Пытался, много лет внимательно его рассматривал, но так и не понял, хотя они были знакомы всю жизнь.

Годрик всегда улыбался, всегда был счастлив, когда, казалось, что даже у самого правильного гражданина без дефектов и отклонений уголки губ не смогут подняться. Годрик мог. И даже если его губы не улыбались, то эту функцию выполняли голубые глаза. Ему было все равно, с кем быть, на чьей стороне воевать, что делать – он всегда и везде был счастлив. Хотя и предпочитал держаться Ванрава. Не важно, что им предстояло: списывание ли теста по астрономии, издевательства над одногруппниками, запрещенные в учебном кампусе вечеринки или составление плана спасения Земли. Они были вдвоем. Но Ванраву все равно казалось, что у Годрика был собственный план каждый раз, когда он утверждал обратное. Это пугало. Годрик никогда не давал понять, насколько на самом деле умен. Часто еще в учебное время он казался дурачком, говорил невпопад, не влезал в чужие беседы, а слушал, но удивлял достижениями в науках и на дебатах. И в этот раз Ванраву казалось, что Годрик на самом деле не говорил с ним, а только слушал и отвечал нужными фразами. Будто он вел беседу с собой про себя. Ванрав старался об этом, но иногда просто успокаивал себя найденной анкетой Годрика: у Голдена не было отклонений и дефектов. Он должен был быть на стороне Единого Космического Государства.

– Ты передумал? – спросил Годрик и уселся на край стола, проигнорировав стоявший рядом стул. Это был, в своем роде, тоже принцип.

Ванрав пододвинул бутылку и налил немного настойки. Но пить не спешил – только смотрел на жидкость и думал.

Еще один принцип Ванрава Херца заключался в уважении правил своего дома, Единого Космического Государства. Он знал Кодекс и все Законы наизусть, абсолютно точно понимал, как нужно действовать в той или иной ситуации, и всегда следовал этим указаниям, начертанным давным-давно. Он не видел в строках писания ничего плохого, неверного и устаревшего, как всегда твердили Вильгельм с Норрисом, которые мечтали о свободе вне стеклянных кабинетов и подслушивающих устройств. Ванрава всегда устраивал строгий строй Государства, а в его бесконечных правилах и запретах он видел лишь обещания спокойной жизни, которую, если не будешь выделяться, проживешь достаточно счастливо.

Но в этот раз ему тяжело принять решение. Сомнение, призванное пониманием конца, поселилось в голове. Он его и приближал.

– Почему ты так решил? – будто без всякого интереса поинтересовался Ванрав, почесывая нос. – Почему ты решил, что я сомневаюсь, если я никогда не сомневаюсь?

– Потому что ты сомневаешься. Это и слепой бы увидел, дурачина.

Ванрав хмыкнул. Осушил пару стопок и посмотрел в голубые глаза Годрика, за чистотой который прятался иссиня-черный морок.

– Почему ты просто не можешь признаться в том, что боишься? Ты ведь поэтому и сомневаешься.

– Я не боюсь! – прорычал Ванрав и отвернулся. – Я не дефектный, я тебе не Вильгельм!

– Боится не только Вильгельм, – сказал Годрик, протянул руку и пододвинул бутылку к себе, аккуратно держа ее двумя пальцами за горлышко. – Ты боишься, Ванрав. Это не делает тебя дефектным.

– Да потому что ты и сам прекрасно знаешь, чем это закончится! – вздохнул Ванрав и потер виски огрубевшими пальцами.

– Ты говорил, что будешь только рад такому исходу.

– Говорил. А теперь спрашиваю, знаешь ли ты, что я имел в виду?

– Знаю. Но это ведь спасет нас от суда, – прошептал Годрик и положил руку на плечо Ванрава. – Ведь нас всех могут привлечь к делу Вильгельма, всех отправят…

– И привлекут, привлечь могут в любом случае, потому что мы его команда. – Кивнул Ванрав и попытался спихнуть руку Голдена со своего плеча, но тот так в нее вцепился, что сделать этого не удалось.

– Вот именно! А так мы спасемся. Разве не ради этого все затевалось?

Ванрав усмехнулся. Если бы Годрик чаще проводил время среди людей, у человечества появилось бы множество картин и скульптур, восхвалявших его красоту. Но Ванрав понимал, что в нем совершенно не было ничего восхитительного. Лишь тьма и приспособленчество, скрытые под красивой оберткой.

– А теперь представь, какого будет Эльгендорфу, когда все прояснится. Думаешь, он будет рад? – процедил Ванрав, пока ярость плескалась в его глазах, и посмотрел на Годрика.

Годрик убрал руку с плеча товарища, осунулся, уголки губ его обвисли, будто никогда не знали улыбки. Он посмотрел на Ванрава грустно и потеряно, но ничего не смог сказать.

– Он ведь может и не понять, Годрик. Он ведь не простит просто так, а для тебя это ведь будет бóльшим ударом, чем для меня. Я переживу, даже отдохну, но ты. Ведь вы когда-то общались намного лучше, чем мы с ним. Я ведь знаю, как ты хотел…

– Не важно, – тихо прервал его Годрик. – Все, что было в прошлом, там и осталось.

Ванрав видел, что Годрик врал. У него не было амулета, в который можно спрятать воспоминания. Он носил поклажу с собой, всю свою вечность, прогибаясь под ее тяжестью.

– Как скажешь.

Кому-то тоже будет больно после конца, но так завещало Единое Космическое Государство. Не все могут остаться довольны правдой, но правда должна победить. Иначе быть не может.

Ванрав выпил еще. Годрик затушил сисигарету о стол и бросил окурок в пустую вторую стопку.

– Если ты хотел спросить, не брошу ли я тебя в последний момент…

– Я не хотел ничего спрашивать. Я даже не хочу знать ответа. – Покачал головой Ванрав. – Ты сам все, думаю, понимаешь.

Годрик посмотрел на него помутневшими глазами.

– Не переживай. На эту миссию мы останемся тандемом, – уверил его Годрик и чокнулся с его стопкой своей, пустой. Звон столкновения стекла оглушил их обоих.

– Ловлю на слове.

Они сидели в тишине. Недопитая жидкость капала из бутылки, сброшенной на пол, меланхолично стуча по доскам. Проходила еще одна вечность,их собственная, запертая в маленьком подвале особняка, больше походившего на сорокин склад. А в голове Ванрава вертелся вопрос: Почему они с Годриком никогда не могли дружить так, как дружили Вильгельм с Норрисом? Единое Космическое Государство не запрещало дружбу – просто дружба должна быть полезна Государству. Вдвоем они могли бы достичь таких высот, что и Вильгельм был бы не нужен. Но Годрик не стремился с ним сближаться. Ванрав знал о нем так мало, чтобы не мог даже штрихами написать портрет.

Спустя пару вечностей Годрик встал.

– Знаешь, а Почитатель приглашает нас на свою свадьбу. Так что выходи из подвала побыстрее, нам еще делать вид, что мы верим в его искренность союза и поздравляем его и Екатерину Гаврилову, – тихо бросил он, прежде чем выйти из подвала.

Ванрав вздохнул, уронил голову на стол и потонул в тишине.

Глава тридцать третья

Вдвоем в имении Вильгельм и Екатерина пробыли недолго. Эксперименты, которые можно провести без подозрений постояльцев дома, кончились, и пора было перебираться в отдаленное от знакомых место. Петербург не подходил Вильгельму – в городе слишком тесно и знакомо. Но возвращаться в настоящее рано. Нужно придумать предлог отъезда, чтобы Петербург не слишком заметил исчезновения.

После немого согласия Екатерина стала тише, но чуть увереннее. Грусть больше не возвращалась к ней, письма девушка читала без особо интереса, а взгляды, которыми она обменивалась с еще не настоящим, но мысленным женихом, для девятнадцатого века были даже дерзкими.

Из имения они уехали в Петербург, к вернувшимся родителям Екатерины. Гавриловы, Алексей Михайлович и Анна Александровна, дали согласие на брак и, казалось, обрадовались ничуть не меньше дочери. Вильгельм, впрочем, тоже был несказанно счастлив, что план с романтическим похищением Екатерины проворачивать не придется.

Дни летели опаздывающими на юг птицами, обгоняя друг друга, спотыкаясь, путаясь в воздухе. Екатерина готовилась к свадьбе и с каждым днем становилась прекраснее. Вильгельм тоже делал вид, что собирает гостей, приводит дела магазина в порядок и занят предсвадебной суетой ничуть не меньше.

Вильгельм не спал, мало ел и не писал никому, кроме Ванрава, который отвечал не слишком охотно, будто его подготовка к свадьбе занимала даже больше жениха. Вильгельм все чаще по ночам находил себя напротив зеркала. Сгорбленным, бледным и в ночной одежде. Он рассматривал себя, глядел на незаметные человеческому глазу и неощутимые под пальцами шрамы от операций, которые проводили неподходящим урбанием. Рассматривал, но толком не понимал, зачем это делал. Он часто видел у людей рубцы на лице. Иногда их оставляла болезнь, иногда неаккуратная драка. Когда Вильгельм проводил пальцами по своей щеке, чувствовал только юную, нисколько не изменившуюся кожу. Он смотрел на длинные худые ноги, которые ласкал лунный свет, и понимал, что на ногах его нет ни одной отметины, которая бы говорила: он жил, он что-то делал этими ногами. Рука зажила, и на ней не осталось даже царапины. И все бы хорошо: Вильгельм привык осознавать себя бессмертным. Он видел столько смертей, сколько никто до него. Он видел казни и смерти от болезней, гибель при рождении и при странных обстоятельствах. На его глазах людей съедали звери и затапливали реки, людей давили камни и засыпало землей, а Вильгельм все еще юный, нетронутый временем, неприкосновенный. Но когда он касался шеи, когда пальцы ощущали неровность уродливого разреза, так и не затянувшегося, – вздрагивал и зажмуривался. Огромная метка, длинная, глубокая, мешавшая по-прежнему легко крутить головой, щипавшая, когда на нее попадала вода. Вильгельм заматывал ее, прикрывал одеждой, но каждую ночь смотрел на себя в зеркало и не мог свыкнуться – жизнь оставила на нем первую глубокую отметину. Жизнь человеческая, а не гражданина Единого Космического Государства. Шрамы юности остались на теле призраками. Но шрам на шее не спутать ни с чем – это его клеймо. Его напоминание о собственной отступившей смерти.

Вильгельм, казалось, ступил на бордюр: он подобрался к жизни людей так близко, что ощутил ледяное дыхание их смерти. Но Почитатель – не человек. Он гражданин Единого Космического Государства, пусть уже не слишком желанный, уже стоящий одной ногой в тюремной камере, а значит – уже и не гражданин на все проценты. Он просто существо, вид которого составляет несколько цифр в анкете, которую выдали ему на заводе.

Он слышал, что делали некоторые люди, даже замужние, когда никто не видел. Но никогда не думал, что пойдет на это, чтобы почувствовать принадлежность хотя бы к кому-то. Может, он не человек, может, не гражданин, но кем-то должен быть. А прежде задумываться не приходилось и быть никем Вильгельма устраивало. Но стоило ему коснуться собственного изуродованного тела, тела, которое должно не знать смерти, почувствовал, что жизнь в неведении – не жизнь, а существование. Прежде он не знал ничего кроме миссии – он Почитатель. Этого хватало. Но с каждой ночью Вильгельм все больше понимал, что этого всегда недостаточно, просто он не замечал. У него отобрали дружбу и привязанность, а он опустил руки. Теперь ему предлагали настоящую человеческую любовь, а он не знал, как ее принять.

Это случилось ночью, безлунной и безлюдной. Он распахнул глаза, хотя ничего не могло его разбудить. Тишина дремала в доме на Мойке. Даже сторож, прежде бродивший по двору и гремевший ключами, уснул. Вильгельм поднялся, подошел к окну и почувствовал, что больше не может спать. Он и прежде страдал от бессонницы, но после объявления скорой свадьбы мог провести в кровати не больше пары часов. Накинув пальто прямо на пижаму, он вышел на улицу. Ночной Петербург обжег его полупьяным дыханием. На город надвигался туман, а Нева шумела тихо, почти шептала. Вильгельм достал из кармана сигарету, пачку которых вытащил из ящика Годрика, и закурил. Табак обжег горло.

Он знал, что многие молодые люди Петербурга, знакомые родителей Екатерины не верили в его чувства. Что они думали, будто Вильгельму нужно самоутвердиться в обществе, появиться там с молодой невестой. Думали, что ему важна внешность будущих детей. Но они даже не представляли, какие мысли мучили Вильгельма Эльгендорфа.

Вильгельм вновь затянулся и закашлялся. Холодный ветер шевелил растрепанные после сна волосы. Он посмотрел на восток, скрывавшийся за крышами домов. Где-то вдали цокали копытами лошади. А по небу плыли тучи. Собирался дождь.

– Какой ты стал приветливый, Петербург, черт тебя побери, – фыркнул Вильгельм, бросил окурок в лужу и растоптал ботинком.

Он подошел к Неве. Река темными волнами перебрасывала спящих в ней уток и оборванные ветви деревьев.

Оглянувшись и убедившись, что город спит, Вильгельм побрел вдоль улицы, не зная, куда направлялся. Напившиеся влагой ботинки крякали. Он думал об ответе Годрика. Казалось, Вильгельм что-то прослушал, не понял.

– Эх, Норри, если бы ты был сейчас здесь, со мной, как бы было проще, – шепнул Вильгельм ветру, а тот ударил Почитателя холодной рукой по щеке.

Артоникс вновь загорелся, но кожа Вильгельма настолько огрубела, что боли он уже не почувствовал. Почитатель брел, кутаясь в пальто, в немой надежде встречи с неизвестным. Будто эта неприветливая и противная, как почти все здешние ночи, могла подарить ему какой-то смысл.

Он не помнил, как добрел до темного переулка. Не заметил, как его окликнули, как незнакомая женщина помахала рукой. Он сразу понял, кто она, но не понимал, зачем пошел следом. У жителей Единого Космического Государства нет потребности в любви, ни эмоциональной, ни физической, но Вильгельм послушно брел на второй этаж дома. Он окидывал взглядом комнатку, в которой помимо кровати ничего почти и не было, и глядел в окно, пока девушка раздевалась. Когда она позвала его, он безразлично оглядел ее, оглядел от кончиков ног до макушки, оглядел с прищуром, будто удивлялся тому, каким сделал человека. Светло-зеленые глаза, уставшие, тусклые, словно оскверненные пылью, светлые волосы, обожженные, сухие, стянутые на голове.

– Распусти волосы, – попросил Вильгельм, и девушка повиновалась.

Вильгельм оглядел ее снова. Тонкие руки, засохшие болячки на локтях. Ее кто-то бросил на пол? Не успевшие затянуться царапины на коленях. Она ведь еще совсем молода, может, чуть старше Екатерины. Чем эта девушка хуже? Чем любой человек на Земле лучше другого? Девушка стояла ровно, не опустив головы, не убрав рук за спину. Смотрела на Вильгельма так, словно его вовсе в комнате не было. Она не боялась, не стеснялась. Вильгельм проглотил горький комок слюны.

– Сколько тебе? – тихо спросил он. Девушка покачала головой. Но когда Вильгельм вытащил из кармана пальто немного денег и положил на край кровати, все-таки ответила.

– Семнадцать. – И даже не посмотрела на него.

Вильгельм закусил губу. Семнадцать, даже младше Екатерины. А выглядит уже старше.

– У вас тут есть бумажка и перо?

Девушка впервые посмотрела на него. Глаза показались Вильгельму уже не зелеными, а серыми, почти прозрачными. Казалось, она хотела спросить, зачем ему бумага и перо, но уже привыкла к приказам клиентов. Вильгельм смотрел на нее и, кажется, видел, что было бы, если бы он не отказался. Она бы закрывала глаза, отворачивалась, но делала то, к чему привыкла. Он бы увидел ее губы, искривленные в вежливой улыбке, когда бы одевался, когда одежда скрывала почти затянувшиеся шрамы. Она бы делала вид, что Вильгельм ей симпатичен, а Вильгельм отворачивался. Он бы отмывался целый день, тер себя руками, но не отмылся бы от грязи, что уже поселилась внутри. Которая, может, всегда там была, просто он не замечал ее.

Вильгельм сказал:

– Я напишу тебе свой адрес. Отправь письмо, скажи, куда мне отправить тебе деньги.

Девушка вздрогнула. Маленькие руки сжались в кулаки, тонкие губы вытянулись в прямую линию.

– Вы уже заплатили, – сказала девушка.

– Ты можешь попросить столько денег, сколько тебе нужно, чтобы выбраться отсюда. Отправляй так, чтобы тот, кто держит тебя здесь, не узнал. Ты можешь уйти? – спросил он, а девушка кивнула. – Напиши письмо не здесь. Не нужно, чтобы кто-то видел, как ты пишешь. Ты писать умеешь? Хотя имя и цифры?

– Немного, – прошептала девушка и опустила голову.

– Смотри на меня, – попросил Вильгельм, и она, снова повинуясь, посмотрела на него. – Как тебя зовут? Я передам своим слугам, чтобы следили за письмами.

Девушка втянула и без того плоский, почти впалый живот, поджала длинные пальцы на ногах и шепотом ответила:

– Наташа.

– Хорошо, Наташа. Мы с тобой тут достаточно посидели. Давай мне листок бумаги, перо и чернильницу. Они же есть у вас тут? – спросил Вильгельм, а Наташа, словно опомнившись и осознав его слова, будто ожила и подбежала к низкому комодику, пошуршала чем-то в ящике и подала Вильгельму кусочек бумаги и старое перо. – А чернил нет?

– Нет, – выдохнула Наташа и, словно обессилев, не смогла даже подняться с пола.

– Не беда. – Вильгельм постарался улыбнуться как можно спокойнее. – Я сейчас напишу тебе адрес, куда принести письмо, и мое имя. Никому не показывай эту бумагу, хорошо? Если кто-то узнает, что я здесь был, плохо будет и тебе, и мне. А ведь мы не хотим, чтобы нам было плохо?

Девушка замотала головой.

– Хорошо. Отвернись, пожалуйста, одевайся пока. Я сейчас. – Вильгельм присел на пол, не решившись сесть на кровать, обтер кончик острого пера о ткань пижамных штанов и уколол палец. Заражения плазмы добиться было так сложно, что он не боялся его. Вильгельм набрал достаточно плазмы, накарябал адрес дома и подписался выдуманным именем, которым всегда подписывал секретные бумаги.

Когда Вильгельм обернулся, Наташа стояла одетая и, казалось, выглядела более уязвимой, чем обнаженная.

– Никто не должен знать, что я здесь был. Узнаю, что проболталась, сделаю так, что никогда отсюда не выйдешь, поняла? – прошептал Вильгельм и протянул листок девушке. – Не произноси моего имени, не показывай никому моего адреса. Отправь письмо так, чтобы никто не узнал, что ты писала мне. Я дарю тебе свободу безвозмездно, так будь добра не отбирать моей.

Наташа прижала свернутый листок к себе, закивала и вытерла скатившуюся по щеке слезинку.

– Не плачь. – Вильгельм улыбнулся. – А если и плакать, то от счастья, Наталья. Убери листок. Убери и постарайся написать мне как можно быстрее. Напиши, сколько денег тебе нужно, чтобы сбежать. И больше не возвращайся сюда.

Вильгельм помнил, как шел домой. Гадал, правильно ли поступил, стоило ли подвергать себя опасности, но когда снова и снова видел перед собой заплаканные глаза осознавал, что иначе не мог. Иногда нужно делать добрые дела, пусть они и не помогают стереть с лица Земли дела плохие.

В любом случае – скоро его здесь не будет. А дальше все равно. Все равно, лишь бы все пошло по плану.

Глава тридцать четвертая

Они венчались в большом соборе Петербурга. На празднество, кажется, собрался весь город. Галдеж людей, обрадованных, безразличных и просто проходивших мимо, был нескончаемый, и природа не могла перекричать людских разговоров.

Среди гостей Вильгельм, облаченный в парадный костюм, сразу же увидел Ванрава с женщиной, уже новой. Вильгельм думал, что увидит улыбку на лице Ванрава, поговорит с ним перед бракосочетанием, но Ванрав смотрел сквозь него, так, словно свадьба ему безразлична. Годрик ворковал с супружеской парой, которая, кажется, начала праздновать свадьбу до начала праздника, и пьяно улыбался.

Он теребил манжеты, ожидая невесту, которая, почему-то, вопреки всем мыслимым и немыслимым правилам, опаздывала.

Они не виделись перед свадьбой. С тех пор как Вильгельм объяснился перед родителями и успокоился, что они дали согласие, он старался как можно меньше видеть Екатерину. Свадебных забот касался лишь в тех случаях, когда его присутствие было необходимым, но даже свадебный наряд он попросил сшить по бальному костюму, чтобы не присутствовать на утомительных замерах.

Вильгельм долгое время существовал в пределах обещаний. Он обещал помочь Наташе и сделал все в лучшем виде, так, что никто не знал о его великодушном жесте. Он сказал, что женится на Екатерине, и стоял у собора, но после свадьбы никаких обещаний не осталось. Выполнять нечего.

Вильгельм не сразу понял, как все началось. Все направились в храм, люди перешептывались. Вильгельм оглядывался, искал взглядом Годрика или Ванрава, но их закрывали незнакомцы. Утром до этого он хотел даже убежать, но толпа буквально впихнула его в двери. Глаза ослепил блеск свечей, поставленных Богу, которого Вильгельм никогда не знал.

Но в момент, когда в дверях появилась невеста, блеск свечей, отблески огня в позолоте образóв, померкли. Екатерина казалась еще красивее, чем обычно. В облике ее не было ничего такого, чего Вильгельм не видел прежде, на чужих свадьбах и чужих невестах, которых повидал за бесконечность множество. Но никогда ему не доводилось бывать на собственной свадьбе, никогда даже не думал, что такое случится. В больших глазах Екатерины виднелись хрустальные слезинки, спрятавшиеся в черном заборчике ресниц.

Вильгельм почувствовал, как камень на груди нагрелся. Тепло грело грудь, словно уверяло хозяина, что он все делал правильно. На свадьбе принято клясться вечностью, а ее Почитатель мог отдать только своему делу. Но Вильгельм женился на своем деле. Он повторял слова клятвы, знал их наизусть на множестве языков. Екатерина улыбалась, когда над ними совершали обряд венчания, в уголках ее глаз стояли слезы. Вильгельм не слышал чужих разговоров и перешептываний. Он ничего, кроме гулкого пульсирования плазмы в голове, не слышал. Ему казалось, что брал в жены пустоту, и понимал, что скоро так может оказаться. Губы Екатерины казались еще слаще, чем в розовом саду, но Вильгельм не мог сосредоточиться на ее лице. Он видел только черноту Пустоты, той Пустоты, что принимает все покинувшие Землю души, и той Пустоты, куда ему нет пути.

Сверкающее жизнью лицо Екатерины напоминало ему только о смерти, которая все равно ждала людей. Вильгельм чувствовал, как дрожали его пальцы, и не мог унять дрожь. Екатерина улыбнулась, когда увидела слезинку на его щеке, прикоснулась к его щеке и стерла, но не представляла даже, что Вильгельм, ее первый и последний муж, уже оплакивал ее. Ему казалось, что он женился на смерти. Он все равно не успеет насладиться теплом ее жизни, но мог исполнить хотя бы одно обещание, которое дал себе у алтаря, – постараться подарить ей хотя бы немного жизни, прежде чем Пустота придет за ними. И если Почитателю и неподвластно время, жизнь все еще в его руках.

После свадьбы они сразу же уехали в Европу под вымышленными именами. Дни летели один за другим, а Вильгельм иногда ловил себя на мысли, что и не помнил, что происходило с ними за это время. Всюду их преследовал запах розового дурмана, они засыпали и просыпались с ним, а Вильгельм все больше привыкал к Екатерине.

Летели месяцы. Табунами лошадей, стаптывающих свои копыта на бесконечных полях мироздания, они неслись мимо Вильгельма, иногда подхватывая его на могучие спины. Для него жизнь всегда была мимолетной, но в то время превратилась в калейдоскоп бесконечной чужой радости, которая поддерживала жизнь и в нем. Он не помнил имен новых знакомых, не читал писем. Плазма в голове пульсировала, отсчитывала прожитые дни, а Вильгельм старался проводить эксперименты, удерживать себя в рассудке мыслями о спасении Земли, но с каждым днем, когда смотрел на счастливую женщину напротив, думал только о том, что за любой жизнью шла смерть, и остановить ее даже Почитателю не под силу.

Ночами Вильгельм плакал. Уходил подальше от спальни, садился у окна, доставал современную сигарету и курил, глотая слезы. Ночь, вездесущая ночь напоминала ему, что время все также шло, сколько бы он ни пытался продлить свет жизни для юного создания, которое он пообещал сделать счастливым. Он знал, что радость их может длиться сколько угодно Земных лет, но бесконечность не обманешь, и рано или поздно, может, спустя десятилетия для человека, но миг для Почитателя, свет померкнет. Ему не под силу спасти человека от смерти, не под силу забраться внутрь его и забрать страх перед концом, который испытывал каждый, потому что и сам начал ощущать его.

Вильгельм помнил, как горел камень на груди и как светились глаза Екатерины, хорошевшей с каждым днем. Он никогда не говорил ей, что любил Катю, но ее любви хватало им обоим. И когда Екатерина попросила его показать ей Италию, Вильгельм согласился не ради обещания, а просто так.

Вильгельм хорошо помнил их жизнь в Италии – небольшой дом, белый, с террасой выходящий к морю. За домом росли апельсины, сок которых, если укусить сочный плод, стекал по губам и оставлял дорожки сладких капель, уходящих в ключицы. Каждое утро Екатерина в легком платье набирала целую корзинку. В саду пели птицы, загорелые местные жители работали на грядках. Солнце не заходило за горизонт ни на мгновение и даже ночью казалось, что на краю мира виднелся его сонный бок. Вильгельм рисовал, открыл свою галерею, но не приглашал гостей. Почему-то ему казалось, что комплиментов Екатерины ему достаточно.

Каждое утро, когда Солнце мягко гладило Вильгельма по щеке, он улыбался и открывал один глаз. И тогда Эльгендорф видел, что это было никакое не светило, а Екатерина.

Они гуляли по берегу моря, а Вильгельм забегал в теплые воды и брызгался, окатывая Екатерину теплыми каплями. Она смеялась и пыталась убежать, но Эльгендорф всегда ее догонял. Хватал, прижимал к себе и утыкался носом в ее макушку. Розовый дурман окутывал их. Вильгельм видел блеск любви в украденных взглядах Екатерины, которая словно даже после свадьбы не могла уверить себя в том, что проявления чувств можно не прятать, можно не стесняться легких прикосновений рук и не страшиться, что пальцы на щеке обожгут, заклеймят на всю оставшуюся короткую жизнь. Вильгельм знал, как выглядит любовь, и старался подарить ее столько, насколько хватало его воображения. Гражданам Единого Космического Государства незнакома любовь: ни физическая, ни духовная. У граждан Единого Космического Государства не было потребностей, которые могли бы утолить прикосновения, в гражданах не разгоралось огня противоречий, погасить который мог шепот, услышать который позволено только двоим и единожды. Не было у граждан болезней, излечить которые способен был бы взгляд и улыбка.

Обычно они говорили о том, что интересно Кате – Вильгельм слишком боялся проболтаться. Иногда он ловил себя на мысли, что заслушивается ее рассказами о балах, книгах и природе. Вильгельм пытался поддерживать разговоры, вспоминал все, что знал, и каждый раз радовался, когда Катя улыбалась, отодвигала чай в сторону и подавалась вперед, чтобы слышать его лучше. Ему нравилось смотреть, как Катя наряжается ради него, как старается развеселить, удивить интересным фактом, прочитанным в книге. Вильгельм улыбался в ответ и чувствовал, что телу становилось теплее. Но он знал – это не любовь, это никогда не будет любовь, сколько бы Катя его не убеждала.

Со временем Катя начала задавать сложные вопросы. Ее интересовало звездное небо, и Вильгельм проводил вечера в поле, лежа рядом с женой и рассказывая о звездах над их головами. Они лежали на траве, плечом к плечу, и наслаждались ночной прохладой. Катю удивляли рассказы Вильгельма о прошлом, о жизни людей в других странах, и поглощала его рассказы жадно, будто осознавала, что время их ограниченно. С каждым днем Катя становилась умнее, а Вильгельм не мог нарадоваться подруге. Еще пять лет таких занятий, и с ней можно будет говорить почти обо всем. Но когда думал об этом, осекался и отворачивался. Нет у них пяти лет. Даже пары лет, наверное, нет.

Когда Екатерина отправлялась собирать апельсины, Вильгельм шел следом. В кармашке его одежд всегда лежал листочек и кусочек угля. Когда жена ставила корзинку на землю, всю истрескавшуюся от жара палящего Солнца, Вильгельм писал ее. С таким упоением, что иногда забывался и рисовал, когда Екатерина уже уходила в их дом. Но в те моменты, когда сохранял самообладание, Вильгельм выкрадывал у жены корзинку и бегал от нее, прячась в зелени деревьев. Она бегала за ним и смеялась, а Эльгендорф, часто специально, спотыкался и падал. А потом они лежали на горячей земле и целовались, пока никто не видел. Вильгельм знал – Кате так хочется.

Вильгельм радовался, когда жена забывала о своем воспитании и превращалась в молодую и беззаботную девушку. Но стоило к ним домой прийти незнакомцу, Катя превращалась в аристократку. И носик ее поднимался так высоко, что Вильгельм мог чмокнуть ее, почти не наклоняясь.

Как-то утром, сидя на террасе их домика не берегу моря, Катя, загоревшая и цветущая, спросила:

– Вильгельм, милый, скажи, не кажется ли тебе, что вокруг нас цветут розы? С момента нашей свадьбы мне кажется, что их аромат не покидает нас.

Эльгендорф улыбнулся.

– Не знаю, Катенька. Может быть, мы родились под таким созвездием. А, впрочем, какая разница. Мы же счастливы. А аромат роз мне всегда нравился.

Часто они уезжали в городок, находившийся поблизости, и гуляли. Новая фамилия Вильгельма, одна к тысяче других, скрывала их от знати. Вечерами они гуляли по берегу моря. Теплая вода хватала их ноги, играючи утягивала к себе, но они смеялись. Звезды отражались в спокойной глади воды, Луна подмигивала.

Так текло время. Быстро, стремительно для супругов, но медленно, невозможно медленно для остальных.

Глава тридцать пятая

– Сколько можно? Это уже не смешно! Сколько уже прошло? Три месяца? Пять? Год? Я уже потерял счет этой дурости! – восклицал пьяный Годрик. Глаза оставались ясными.

– Я знаю, Годрик.

– Стоило ему найти людскую самку посимпатичнее, так у него отказал мозг! Как, как такое вообще возможно, Ванрав? Скажи мне, скажи! Не можешь? А кто может вообще? Моя Академия, моя великая Академия, неужели он думает, что и в самом деле может что-то чувствовать к ней? – продолжал Годрик, а щеки его становились пунцовыми, волосы растрепались.

– Не думаю, что он так считает. Он же не идиот.

– А я уже не слишком уверен!

Ванрав попытался было сказать ему, что похож Годрик был на мокрого воробья, но не решился. Они давно перестали шутить в компании друг друга.

– Хватит истерить, думать мешаешь, – прошипел Ванрав и снова уткнулся в записи на листочках, разбросанных по столу. За год он осунулся, волосы его стали жидкими, а усы висели двумя грустными ниточками по обе стороны рта. Годрик же совершенно не изменился. Разве что набрал пару килограммов и загорел, пока путешествовал по югу.

– Хватит истерить, Годрик! – передразнил его Годрик, а Ванрав от раздражения зарычал. – Ты сам верещал о важности плана, а сейчас не хочешь сделать абсолютно ничего, чтобы избавить Вильгельма от чар этой ведьмы!

Ванрав устало вздохнул и потер виски загрубевшими от постоянной писанины пальцами. Темная и тесная квартирка, принадлежавшая ему, воняла. Надо бы позвать служанку, чтобы вытерла засохшее пятно вытекшей из кастрюли настойки, которую он варил по просьбе Годрика, но уснул и увидел, как текшая на паркет струйка горячей вязкой жидкости норовила продырявить пол к соседям. Потолки квартиры низкие, пауки оплели люстры, окна, уже трухлявые, скрипели на ветру. Квартира, казалось, говорила с хозяином, просила оставить ее в покое, но Ванраву все равно. Он даже себя не мог оставить в покое.

– С чего ты вдруг начал верить в ведьм? Времена эти прошли.

– С того, что эта дрянь ведьма! Околдовала нашего дуралея, а он и рад!

– А мне кажется, ты просто ревнуешь, – бросил Ванрав и сдвинул одну кипу листов на край стола, а вторую придвинул. – Не может он к ней ничего чувствовать, не может. Он сам это знает.

– А что тогда он торчит с ней тогда там?

– Поезжай и спроси сам, что мне на мозг капаешь?

– Поезжай и спроси! Ага, как же. Будто он позволит к ним приблизиться, – Годрик хмыкнул, отвернулся к распахнутому окну, за которым сияла Луна. Петербург в этой неблагополучной части был не слишком приветлив даже к тем, кто приложил руку к созданию земли, на которой стоял каждый дом и каждая лавка.

– Вильгельму надо напомнить об его обязанностях, – высказался Ванрав, черканув что-то в одном из листов. – Он по-хорошему не понимает. Видит проблему тогда, когда мир уже полыхает.

– И ты хочешь подбросить первую спичку? – хмыкнул Годрик.

– Не я и не ты. Нам нельзя подставляться. – Ванрав почесал затылок.

– Сколько времени прошло в настоящем? – Годрик прислонился к стене и вздрогнул. Ледяная.

– Месяц, может, чуть больше.

– Месяц, может, чуть больше, – прошептал Годрик и вздохнул. – Не так-то много, но что потом? Он ведь к ней как к коту своему привяжется, которого притащил даже туда с собой. Ему ведь жалко будет со зверюшкой расставаться.

– Ты сейчас о коте? – спросил было Варнав, но тут Связистор затрещал. – Мы кого-то ждем?

– Я жду, – сказал Годрик и улыбнулся. В полумраке его улыбка показалась Ванраву ослепительной.

В темноте соседней комнаты появился третий, уставший и замотанный в простыню. Он шел ровно, не опираясь на клюку, но что-то будто останавливало его, не давало подойти слишком близко к говорящим.

– Норрис, хочешь к Вильгельму? – спросил Годрик и сделал шаг вперед. Норрис распахнул мутные глаза, но ничего не сказал. Пот выступил на его лбу, изрезанном морщинами. – Хочешь увидеть друга снова?

– Вы не просто так предлагаете, как я понимаю? – прошептал Норрис, а голос его был подобен уже иссохшему лесному ручью. Казалось, жизнь в нем еще теплится, но снежинки не таят на его лице, а тело не чувствует ни холода, ни тепла.

– А что бывает просто так? – прошептал Годрик. Он еще раз оглядел Норриса с ног до головы и отвернулся. Мелкая дрожь пробежала по его телу. Годрик вновь вспомнил их последнюю встречу, увидел глаза Вильгельма, и горечь поднялась по горлу. Он ведь мог сказать тогда, и всего можно было бы избежать, но испугался.

– Целью нашего визита никогда не была свадьба Вильгельма. Мы спасаем его Планету, – проговорил Ванрав, четко отделяя одно слово от другого. Будто стоило ему сорваться – голос бы превратился в крик.

Норрис зажмурился.

– Он ведь должен свериться со списком. Это не так-то просто, – сказал Норрис. – Там столько пунктов, сколько существовало Почитателей. Вы же знаете, что их было столько, чтобы мучиться с главными признаками вида, пусть от каждого всего-то по одному, можно очень долго?

– Что-то ты слишком много об этом списке знаешь, – хмыкнул Ванрав и отодвинул очередную папку листов в сторону.

– Должен же кто-то знать о нем. Вильгельм, думаю, даже не все мог читать. Не слишком-то я доверяю Захарри…

– Замолкни! – воскликнул Ванрав и вскочил, вцепившись в край стола пальцами. – Не смей даже заикаться про Захарри! Не смей даже вякать!

– А если он что-то упустит? Он ведь может проиграть, – сказал Норрис и погладил наконечник клюки. – Разве не нужно помочь ему?

– А ты уверен, что знаешь наверняка? – прошептал Годрик. Он успел уже отойти к утопавшим в пыли шкафам и оглядеть обветшалые корешки книг. Годрик обернулся. – Что если ты подскажешь неправильно? Разве это лучше? Молчишь. А я об этом и говорю: надо сперва думать, а потом говорить.

Норрис вцепился в наконечник. Он надавил на клюку так, словно хотел проделать дыру в полу. Годрик подошел к нему медленно, пробуя уменьшавшееся расстояние, ощущая горячий воздух оголенной кожей. Он положил руку на тощее, с выступающими костями, плечо Норриса и сказал:

– Мы должны сделать свое дело. У нас есть обязанности, прописанные в Кодексе и Законах. Нам нельзя облажаться, но и рисковать нам не стоит.

– Может ему жалко ее.

– Эту девку? Не смеши меня. Ей не так-то много отмерено, а она, позволю напомнить, ключ к спасению Планеты. Нашей Планеты, Норрис. А если она вдруг помрет раньше, чем ее отправят в Академию? По-моему, ты тоже был заинтересован в спасении Земли.

– Может, он решит сам? – Норрис улыбнулся. – Вы все еще не можете решать за него.

– У нас есть вариант получше, – сказал Годрик. – Мы можем уговорить его, можем припугнуть. А вообще, что уж тут, можем просто засунуть ее в контейнер и отправить в настоящее до того, как Вильгельм успеет заметить. Но не делаем этого еще и потому, что его уважаем.

– А еще потому, что, наверное, не слишком хорошо умеете обходить его защитные купола, – хмыкнул Норрис. Сила вернулась к его рукам, и он выпрямился.

Годрик отвернулся.

– Но мы уже сказали о том, что ищем образец. Академия знает, Штаб уже подготовил все документы. Они лежат у Вильгельма дома на столе, Годрик положил. Они ждут, Норрис, ждут, а мы ничего не предоставляем им, – сказал Ванрав.

– Он не простит. Никогда ведь вам не простит, – прошептал Норрис и сжал наконечник клюки сильнее. Пальцы его побелели.

– Простит, когда увидит, что его Планета жива. А если и не простит, то не такая великая проблема. Мы не слишком-то дружим. А раз ты такой умный и можешь обойти его купол, поезжай к нему и сообщи о том, что время наше заканчивается.

Норрис смотрел на Ванрава не моргая. Молочные глаза его во тьме комнаты выглядели жутко.

– Я могу задать вопрос? – спросил он.

– Смотря какой, – сказал Годрик.

– Попробуй. Пока мы, вроде как, одна команда, – ответил Ванрав, а на лице Норриса появилась едва заметное отвращение.

– Тот ураган… Чьих это рук дело? Метаморф… Кто его послал? Вы ведь знаете?

– Многовато вопросов для одного… – процедил Ванрав и посмотрел на Норриса исподлобья. Но затем, чуть промолчав, ответил отвернувшись. – Не знаем, но точно не наши. Я не желаю Вильгельму смерти. Хочу лишь, чтобы он вспомнил о том, кто он такой. А тот, кто устроил бедствие, тоже наш враг, просто неизвестный. Если это то, что ты хотел узнать.

Норрис кивнул и развернулся. Ни единый мускул не дрогнул в его теле, ни одно неосторожное слово не вырвалось изо рта. Он всегда был более рассудительным в великом, известном на все Единое Космическое Государство тандеме.

– Куда он?! Держи, он же уходит! – воскликнул Годрик, когда увидел растворявшуюся в темноте лестницы фигуру Норриса.

– Годрик, остынь. Ему нужно обдумать. Все равно, никуда не денется, – бросил Ванрав и отвернулся от двери. Он вновь сел за стол начал читать отчеты.

Норрис вышел на ночную улицу Петербурга. Где-то вдали, за маковками соборов, раздавались веселые людские голоса. Ржали кони, собаки лаяли на полуночных гостей. Воздух наполнен пылью, духами и потом. Он присел на лавочку, в бессилии уронил голову на руки.

Слепым глазом он видел его, счастливого, загоревшего, улыбающегося. Таким, каким ему показали его на экране Связистора. Казалось, он и не знал такого Вильгельма. Помнил задумчивого, больного и вечно грустного друга, с которым они разминулись давно, на крае человеческой истории, но даже тогда они виделись, пусть и разделили шефство над материками. А потом – пустота. Норрис потерялся и потерял Вильгельма.

И стоило ему увидеть его вновь, пусть и оставаясь неузнанным, жизнь вновь обрела смысл.

– Прости меня, Вельги. Но у нас нет выбора, – прошептал он в ночную пустоту, зная, что никто не услышит. Ветер унес его слова в темные небеса. Немного подумав, Норрис направился назад, в квартиру, откуда его перенесли прямо на берег солнечной Италии. Времени у них на самом деле оставалось немного.

Глава тридцать шестая

Вильгельм качался в гамаке, протянутом между двух высоких деревьев, и читал роман, особенно не вчитываясь. Дул теплый морской ветер, шевеливший его волосы мягкими касаниями. Солнце палило нещадно. Местные прятались по домам, даже животные разбегались в тень, а Вильгельм сгореть не мог.

Это был еще один из приятных дней, в который ничего не происходило. Ни событий, ни переживаний. Только розы, апельсины и море, в тот день особенно усердно перекидывавшее волны. Любой другой человек уже взвыл бы от скуки, но не Вильгельм. Он наслаждался спокойствием, окутанным легкой дымкой странного чувства к Екатерине, которая уехала в соседний городок за чем-то очень важным. Кажется, она говорила, но Вильгельм не услышал. Он вообще старался лишний раз не думать: Катя, по его наблюдениям и экспериментам, подходила на роль идеального образца, и после работы хотелось отдохнуть.

Вильгельм уже начал засыпать, блаженно улыбаясь, как со стороны моря послышался хлопок и громкий «плюх». Сначала он не придал этому значения, продолжая раскачивать гамак ногой, зарываясь пальцами в зеленую траву, но вскоре одинокий «плюх» превратился в громкие звуки барахтанья.

Тогда Вильгельм, громко зевнув, приподнялся, посмотрел на море и почти сразу же, словно ужаленный, запутался в ногах и свалился на землю. Он побежал к воде, где кто-то, судя по всплескам, тонул.

– Я иду к вам! – зачем-то крикнул Вильгельм продолжил бежать к морю, утопая в дымившемся от жара песке.

Волны ударили его по ногам ледяными ладонями, будто специально собрав весь холод, который только мог остаться в горячем море, и потащили к неизвестному, барахтавшемуся вдали. Брызги приближались, а Вильгельм плыл все быстрее, уже не обращая внимания на выпитую соленую воду и жжение в глазах. Наконец рука Почитателя схватила чужую, холодную, тонкую, казалось, состоявшую из голых костей, и потянула на себя. Волны пытались утянуть вниз, сдавливали виски так, что в ушах начинала пульсировать плазма, закупоривала его и разрывалась, растекалась внутри каждый раз, стоило Вильгельму вынырнуть. Он тащил человека за собой до тех пор, пока колени его не ободрались о песочное дно и песчинки не оставили маленькие царапинки. Вильгельм громко выдохнул, выкашливая воду, застрявшую в горле, подтянул тело человека на берег, отполз от него подальше и свалился на бок, а потом перекатился на спину. Его легкие царапала соль.

Они долго лежали на песке, подставив лица палящим лучам. Тихий ветер, в море казавшийся жестоким, одиноким ненавистником всего живого, снова грел. Незнакомцы сохли, пытались отдышаться. Вильгельм зажмурился и попытался расслабиться, но тут рядом с Вильгельмом послышалось копошение. Человек отряхнулся и, прихрамывая, встал над Вильгельмом, загородив тому солнечный свет.

Почитатель распахнул глаза и сразу же зажмурился. Глаза ему не врали.

У кромки воды стоял старец, тот же, что и в Петербурге, только ряса у него была новая и чистая. Вильгельм не мог ошибиться: пусть иногда миллионы лиц сливались для него в одно, но лекаря, спасшего ему жизнь всего несколько месяцев назад, не успел забыть. Моргнул несколько раз, надеявшись, что видение растворится, и вновь посмотрел на море. Старец все еще был там.

– Позвольте, я подойду. Вы спасли меня. – Раздался знакомый голос, все тот же, что и в Петербурге, только более хриплый.

Вильгельм, все еще изумленный, кивнул. Старец медленно подошел ближе к нему, шаркая ногой. Без всякого сомнения – это было существо, которого он когда-то встретил в Петербурге. Глаза затянуты молочной пеленой, а руки казались костями, обтянутыми синюшной кожей. Он подозрительно быстро высох. Даже быстрее Вильгельма.

– Я не думал, что мы встретимся так скоро, – проговорил Вильгельм, не зная, что еще сказать. – Да еще и при таких обстоятельствах.

Он даже забыл, что приказывал старцу стереть память об их встрече.

– Я тоже, – выдохнул старец, отвернувшись к дому Вильгельма, спрятанному за апельсиновым садом. В глазах его мелькнула какая-то странная эмоция, разобрать которую у Почитателя не получилось.

Эльгендорф сидел, чувствуя, как песок набивался в карманы мокрых штанов. Рубашка прилипла к груди и медленно отклеивалась от кожи со скрипом. Соль ссыпалась с волос, а сердце билось медленно. Существо вновь казалось Вильгельму знакомым. Сейчас даже больше, чем в прошлую их встречу.

– От нас сейчас дым пойдет, надо бы в дом, – сказал Вильгельм и, схватившись за руку, протянутую старцем, встал на ноги. Вздрогнул. Прежде тощие руки выглядели уже намного лучше, и жар, исходивший от них, будто пытался расплавить ладонь Почитателя. Старец поклонился, но спина его будто бы сгибалась с трудом.

Пока они шли к дому, Вильгельм оборачивался на старца, который шел медленно, хотя, судя по всему, делал это специально. Его тощие ноги, изъеденные мозолями словно пчелиные соты, будто не касались почвы, оставляя еле заметные следы, когда сам Вильгельм тонул в горячем песке. Много мыслей вилось в его голове, но ни одной он не решался поделиться на улице.

Вскоре они уже сидели на террасе, смотрели на выложенные на стол яства, но не притрагивались к ним. Вильгельм вертел в руках спелый апельсин, готовый взорваться от собственной же сочности. Они молчали, хотя старец, видно, очень хотел что-то сказать. Кадык дергался, руки то сжимали, то разжимали круглый набалдашник его клюки, а глаза моргали быстро, будто каждый раз старец старался отыскать нужный взгляд и так и не находил его.

Солнце горело алым, а небеса были сахарные, будто сделанные из глазури. Травы и листья шумели, мягко ударяясь друг о друга. Вдали пели птицы. Старец долго всматривался в даль, вслушивался в пение птиц и размеренное дыхание Вильгельма. Его окунуло в странное чувство, так знакомое ему, но, в то же время, чуждое. Он сглотнул кислый комок, застрявший в горле. Вновь посмотрел на сахарные небеса и понял, что уже видел это место. Тот самый Рай, который когда-то покинул.

Он повернулся и посмотрел на Почитателя. На его отросшие черные волосы, яркие и светящиеся лиловые глаза. На губы, на руки, будто никогда не знавшие страданий. Он вспомнил домик в прериях, окутанных ревом динозавров, бессонные ночи за чертежами и восходы, алые настолько, что слепило глаза. Вспомнил Академские годы, ставшие их великим началом. Вспомнил Землю, когда она была еще пуста. Людей, вступивших на траву Мира. Ссора. Хлопок. А потом – годы одиночества, переживаний за жизнь не только свою, но и его. Страдания и лишения, ошейник на шее, затягиваемый невидимым командиром, и шепот, сводивший с ума. Обломки Связистора, над которым он долго плакал. Годы попыток собрать его заново, нехватка важных деталей и отчаяние – вернуть его к жизни невозможно. Тишина, пустота густая, тяжелая, давящая на плечи, вдавливающая в землю, в которой все равно никогда не найти покоя.

И тут старец, оглушенный нахлынувшими чувствами и воспоминаниями, шмыгнул носом и заплакал. Горячие слезы прорисовывали дорожки по его ввалившимся щекам.

Вильгельм с изумлением посмотрел на старца. Руки его даже перестали сдирать со спелого плода сочную кожицу.

– Что с вами? – прошептал Вильгельм и потряс старца за руку, но тот отвернулся и зажмурился.

Ему гадко, настолько гадко, что желчь поднималась по горлу и перекрывала воздух.

«Лжец, лжец, лжец!» – Крутилось в голове его ураганом, а эмоции и чувства, спавшие столько сотен лет, вырывались наружу.

– Вы можете сказать, что с вами? – вновь воскликнул Вильгельм, уже настойчивее. – Я ваш Почитатель, отвечайте! Я приказываю… – Уже тише добавил он, будто бы сомневаясь.

Старец улыбнулся, но потом, стоило ему повернуться и посмотреть в лиловые глаза, такие знакомые и чужие одновременно, вновь заплакал.

– Простите меня, Вильгельм… – прошептал старец, вытирая глаза ладонью, но это не унимало слез.

– За что я должен вас простить?

Ответом было новое всхлипывание.

Вильгельм встал со стула и подошел к старцу. Тот, будто игнорируя этикет и все правила, даже не посмотрел на Почитателя.

– Посмотрите на меня! Я приказываю вам! – повторил Вильгельм, но уже разучился приказывать.

Эльгендорф положил апельсин на стол – вокруг плода почти сразу образовалась сладкая желтая лужица. С пальцев Почитателя капал сок, останавливаясь пузатыми мешочками на кончиках его длинных ногтей.

– Как вы оказались в воде?

Старец молчал, перекатывая буквы по языку, смакуя их горечь. Каждое мгновение казалось ему мукой. Мукой, которую он ждал сотни лет, но не ожидал встретить в таком обличии. Взгляд Вильгельма – удар молнии. Старец отвернулся и принялся всматриваться в карамельные дали итальянского луга.

– Я упал.

Ветер дал Почитателю пощечину, будто бы возвращая к беседе.

– Откуда вы упали? – спросил Вильгельм, стряхивая с пальцев липкий сок.

– Из портала.

– Вы сами его открыли? – удивился Вильгельм.

– Мог бы сказать, что сам, но сейчас я никак не могу открыть его самостоятельно.

– А могли когда-то?

– Когда-то мог. – Старец вновь утер глаза ладонью.

– А сейчас не почему можете?

– Не знаю. Сейчас никак не могу, – выдохнул старец.

– Хорошо, а кто вам тогда его открыл? Вы сами просили или вас заставили?

Старец все еще плакал, и Вильгельму, хоть все происходящее раздражало и пугало, очень хотелось утешить его. Он бы сделал это не из отвращения к плачущему мужчине. Вильгельм не понимал, почему «сильному полу» было запрещено плакать, если он наградил и мужчин такой возможностью. И даже не из жалости он хотелпрекратить этот дождь. Вильгельм видел, что слезы старца льются из-за него. А понять, почему, никак не мог.

– Давайте, я отправлю вас назад. Вам, наверное, не слишком хочется здесь быть. Вас заставили отправиться сюда? Вас кто-то выбросил в море? Вы только скажите куда, я отправлю.

– Я не могу.

– Почему? На вас охотятся? Вам угрожают? – спросил Вильгельм и хотел было уже дотронуться до плеча старца, напоминавшее один огромный и надутый хрящ.

– Мне нужно вам кое-что донести, – собравшись с силами, прошептал старец.

– Мне? – переспросил Вильгельм и от неожиданности даже сделал шаг назад.

После событий в Петербурге, когда его чуть не убили, все послания казались ему предсмертной запиской. Пусть он не получал никаких известий давно, то происшествие все еще оставалось кровоточащей раной на сердце. Поэтому он не думал о Петербурге, будто вырезал те события из памяти. Но боль, ураган и смерть, открывшиеся в тот день его глазам, снилась ему в кошмарах, заставлявших просыпаться со рвущим горло криком.

Старец кивнул. Плечи его дрожали.

– По какому поводу? – спросил Вильгельм, с каждым словом делая шаг назад. Он не собирался убегать, просто держался на безопасном расстоянии.

– Вашей миссии, – выдавил старец, будто каждое слово было ему отвратительным. Он уже не плакал. Выглядел так, будто он сам не верил своим словам. – Прошу Вас, дайте мне показать вам… Вы поймете! – прошептал старец, поднимаясь с места.

Вильгельм отпрыгнул назад. Ноги его, все еще босые, врезались в дорожку и ошпарились о песок.

– Скоро придет моя жена, она не должна вас видеть! – воскликнул Вильгельм и сделал еще пару шагов назад, хотя старец уже не двигался.

– Я знаю, как скоро она скоро придет. Я успею вам все показать.

Сердце Почитателя пропустило удар. В голове крутились Академские образы. Повелители времени. Страх сковал его горло.

– Вы и это продумали! – прикрикнул Вильгельм и, сделав еще один шаг назад, уперся спиной в ствол дерева.

Старец все еще стоял, не двигаясь.

– Откуда вы знаете о моей жене? – воскликнул Вильгельм.

– Вы же с Екатериной Алексеевной поженились в Петербурге. Я знал, что так будет, – спокойно ответил старец.

– Вы следили за мной… – выдохнул Вильгельм, а голос его сорвался.

– Нет, вы не так поняли! – попытался перебить его старец, но Вильгельм заорал в ответ.

– Вы думали, я просто так соглашусь на ваши эксперименты? После всего того, что случилось в Петербурге? И я еще верил вам, пустил в свой дом!

– Я непричастен к тому, что произошло в Петербурге. Я лишь спас Вам жизнь, Вильгельм, – прошептал старец. – Я все объясню. Мне сказали… Мне сказали показать.

– Показать? – прохрипел Вильгельм и вздрогнул. – Что показать, зачем я вам нужен?

– Вы должны это увидеть, Вильгельм. Я…

Сбивчивое и нескладное объяснение старца Вильгельма вывело из себя.

Ярость заклокотала внутри, животная его сторона выползла наружу, охватила шею игольчатым хвостом и затянула до хруста в позвонках.

– Значит, вам все уже обо мне поведали, – усмехнулся Вильгельм и облизал пересохшие губы, на которых еще оставался привкус соли. Плазма пульсировала в висках.

«Шпион, это шпион!» – Услышал в голове Вильгельм, кажется, не своим голосом. Артоникс на шее потеплел.

Вильгельм сделал первый шаг вперед, оттолкнувшись от горячего ствола дерева.

– И что вам приказали? Как меня убить? Вы же знаете, что ножом меня зарубить не так-то просто? Или вам выдали оружие в вашем офисе? Где он у вас, кстати, в Штабе или в Академии? – шипел Вильгельм, сжимая кулаки.

Старец молчал. Не двигался.

– Вы не подумали, что мое исчезновение могут заметить? Я Почитатель, а не какое-то бесполезное существо, об исчезновении которого никто не вспомнит! – процедил Вильгельм и, словно кошка, сделал большой резкий прыжок. Он оказался у лестницы. Но старец даже не моргнул, будто не боялся.

– Мне не приказывали убить. Я хочу показать кое-что. Не из-за того, что мне приказали. Я сам этого хочу, – произнес старец, а Вильгельм подбежал к столу и схватил нож, которым еще недавно разрезал пополам апельсины.

– Правда? Неужели! Какие вам все-таки невнятные указания дают! Говорят одно, а вы прилетаете сюда и хотите мне что-то по собственному желанию показать? Вы бы поаккуратнее, иначе вашему начальству не понравится вольность. Они ведь вас в тюрьму посадят, как и всех неугодных сажают! Им ведь мало моего позора, им мало угроз моей работе! Они хотят меня уничтожить!

– Вильгельм, послушайте, – прошептал старец и сделал несколько шагов к Почитателю, оказался так близко, что мог дотронуться до него, а Вильгельм, так занятый своей яростью, даже не заметил, как что-то, спрятанное под рясой существа, загорелось фиолетовым.

– Нет, ты будешь слушать меня! – закричал Почитатель. – Ты унесешь в могилу свои приказы!

Вильгельм замахнулся. Нож блеснул в свете Солнца серебряным боком, но сразу же упал на деревянный пол, стоило пальцам старца коснуться Артоникса.

Вильгельма пронзила резкая боль, и даже крик не смог успеть осознать ее. Тело медленно, по щепотке, разрывало на куски. Перед глазами заплясали красные круги, а Солнце потухало.

Старец, которого медленно окутывал ореол фиолетового и зеленого свечения, прошептал, и голос его, казалось, звучал в голове Вильгельма:

– Ты поймешь, когда проснешься. Ты все увидишь, а потом решишь, стоит ли меня убивать.

Эльгендорф пытался поднять руку, чтобы ударить старца, но он надавил еще раз, и Вильгельм провалился во тьму.

Сначала он слышал только пульсирование плазмы в висках, видел черноту, застывшую перед глазами. Он стал будто невесомым, но от этого не переставал чувствовать боль. Все прекратилось во мгновение. Тьма быстро рассеялась, стоило лучу солнечного света пробиться сквозь каменную кладку. По спине Почитателя пробежали мурашки. Вильгельм валялся на полу, в куче досок и пепла. Он потряс головой, все еще надеясь, что это просто видение. Но руки его отчетливо ощущали холодный камень под горячей кожей. Он посмотрел наверх, но увидел только камни. Маленькие, схожие на пыль, и большие глыбы, счищенные чьими-то руками.

Вильгельм попытался разбудить Артоникс, попросить его вернуть возможность ясно мылить, успокоить, но камень был холоден. Вильгельм выругался – гадкие слова отразились от стен и вернулись к нему.

Пещера, в которой он оказался, вся изрисована и исчерчена, сотни формул и расчетов украшали стены, схемы Связистора и маленькие детальки разбросаны у стен. Обломки космического аппарата, когда-то бороздившего просторы небесного океана, уже покрылись ржавчиной и стояли в углу.

– Кому в голову придет разобрать Связистор? Ничего лучше для общения еще не придумали, – прошептал он, стирая с лица прилипшую к поту пыль.

Вильгельм оглянулся, но не увидел ничего, кроме мешка, набитого сеном, котелка, подвешенного над костром, уже залитом водой, и земли, камней, пепла. Кусочки мела, валявшиеся там и сям. В углу стояли обломки старого космолета, настолько старого, что Вильгельм такие видел всего пару раз. В воздухе висела пыль, вилась ошметками над полом, словно подвешенная к потолку.

Вильгельм, закашлялся и отвернулся. В пыли он увидел полоску света, пробивавшуюся через доску, приваленную к выходу. Кое-как поднявшись и стукнувшись головой о низкий потолок, Почитатель начал пробираться к свету, постоянно спотыкаясь о разбросанные ветки, не успевая увидеть их.

Из пещеры Вильгельм выполз на плато и чуть не ослеп от яркого света. Он долго простоял, прикрывая глаза ладонями, а когда открыл глаза и осмотрелся, ощутил холодное липкое чувство узнавания, словно прежде он уже бывал в этом месте. Пещера находилась на вершине горы, больше похожей на древнюю ступенчатую пирамиду, и возвышалась над тропическим лесом, который упирался поредевшим боком папоротников в песчаный берег океана. На горизонте собирались тучи. Такие темные, почти черные, ограждавшие остров стеной. Солнце палило. Зелень под горой шумела, дралась в горячим быстрым ветром. Над островом не летало ни единой птицы, а ни на одной из дорожек, протоптанных существом, не носившем обуви и оставлявшем пятипалые следы, не было животных. Даже в воздухе не было никакого присутствия жизни. Только пустота и деревья. Даже воздух казался мертвым.

Вильгельм еще раз прислушался, но природа ответила ему ледяной тишиной. Всепоглощающее одиночество.

– Да это какая-то тюрьма. Кто здесь вообще жить согласится, когда на Земле полно мест получше? – прошептал Вильгельм, охватив себя руками.

Он медленно, стараясь не оступиться и не упасть, спускался к лесу, останавливаясь каждый раз, когда ветер ударял его по голове. Мягкое шуршание листьев оплетало Почитателя удавкой обмана и дурмана.

Стоя на выдолбленных в камне ступенях, так высоко, что воды казались бесконечным, Вильгельм почувствовал себя в своем Раю, которого никогда не было. Они и называть его так стали только после того, как появились священные книги. Прежде Рай был любым местом на Земле.

По лестнице разбросаны горелые палки, все было усеяно пеплом, словно остров поглощал несуществующий пожар. Вильгельм вглядывался в лес и все больше осознавал, что дурман на острове ощущался не просто так. Некоторые деревья просвечивались на солнечном свете. Некоторые вовсе не двигались, хотя ветер был свирепый. Голограмма леса, причем не слишком-то хорошая, покрывала большую часть острова. Кто-то не слишком старался оживить поглощенный пожаром остров.

Когда Эльгендорф спустился, ноги его зарылись в почву – смешенный с пеплом песок. Вблизи он наконец смог убедиться в собственной правоте: почти все стволы вокруг были обугленные, а верхушки – зеленые и свежие, но, стоило коснуться листка, дерево испарялось, оставляя лишь железную палочку, штифт для долгосрочной иллюзии. Древняя технология, сейчас для обмана уже не нужны опоры.

Вильгельм надеялся, что найдет объяснение, имя, может, личные вещи. Зачем старец отправил его сюда? Как старец вообще узнал о том, что Артоникс способен показывать воспоминания? И где прочитал, как настроить его так, чтобы Артоникс впускал воспоминания чужие?

Вильгельм пошел к воде. Шел долго, будто оставив позади сотни миль, но очутился-таки на пляже, избавленном от любого намека на жизнь. Океан оттаскивал от берега дохлую рыбу, а волны приносили лишь ядовитую соль, которой даже воздух, казалось, пропитан. Вильгельм коснулся воды и сразу же отпрянул. Она была настолько холодной, что у любого существа тело бы окоченело.

– Отсюда никак не выбраться, – заключил он и закопался рукой в песок. Внизу, под парой сантиметров, он был холодный и противный, будто покрытый слизью.

Вильгельм сморщился, потряс мокрой рукой и оглянулся. Посмотрел на гору, возвышавшейся над мертвым островом словно замок. Над землей собирались алые тучи.

– Похоже на тучи с Планеты какого-то Почитателя, – пробубнил Вильгельм, присмотревшись. – А дождь здесь кислотный или просто ядовитый? – спросил себя Вильгельм, но решил не проверять ни одну из теорий на себе. Он направился назад, к горе, ступая по своим же следам. Вильгельм не мог понять, зачем его сюда отправили и что хотели показать, но знал только одно – существо, которое держали в этой тюрьме, представляло опасность. Иначе никто бы не стал строить настолько впечатляющую темницу. Только вот Почитатель об этом месте раньше не слышал, хотя и должен был.

Уже в пещере, чуть покопавшись в обломках и запчастях, Вильгельм нашел допотопный фонарик, какие он научился делать в первые годы одинокой жизни на Земле. Вильгельм окунул помещение в холодный свет фонаря и вздрогнул – помимо веток и палок, использовавшихся для розжига, и пепла, оставшегося от костра, всюду валялись грязные тряпки, которых он не заметил своим ночным зрением. Одна из стен была исписана палочками, как в тюрьмах, где заключенные отсчитывают дни до освобождения. Но здесь рисунки быстро кончились, будто узник потерял надежду на спасение. Все остальные стены украшены сотнями формул. На одной из стен проводились расчеты по годам, а на полу, прямо у обломков, опознать которые было уже невозможно, написаны имена. И самым частым было его имя – Вильгельм.

– Что за черт… – прошептал Эльгендорф и, будто не веря своим глазам, провел ладонью по надписям. Они не стерлись. Будто уже въелись в камень. – Меня ждали? Или обо мне просто думали?

Когда Эльгендорф обошел с фонариком уже всю пещеру, но так и не нашел ничего, кроме разорванных тканей и палок, он решил проверить последнее место, где можно было отыскать что-то интересное – обломки старого космолета. Вильгельм сбросил с крыши кабины тряпку, ее прикрывавшую, и поставил фонарик на сидение. Там, где раньше была панель управления, аккуратной стопкой лежали книги, упакованные в специальный пакет, предотвращавший повреждения от влаги.

– Что за библиотекарь? – подумал Вильгельм, проводя пальцами по корешкам. На корешках он рассмотрел некоторые названия: флористика, механика, химия всех видов, редко попадались художественные.

Всего одна мысль уколола его в висок, и Вильгельм задрожал. Задрожал мелко-мелко, начал хватать тяжелые пакеты и выбрасывать их за борт корабля, качавшегося от каждого движения Почитателя.

– Нет. Нет. Этого быть не может! – повторял он, выбрасывая пакет за пакетом. – Не только он книги собирал. Таких полным-полно! Это не может быть он.

Прошло много времени, прежде чем Вильгельм выбросил из кабины все пакеты книг, которые устлали пол толстым ковром. Почитатель сидел на ступеньке и тер мокрые от пота, стекавшего по лбу, глаза. Он думал, пытался ухватиться за нужное воспоминание, но всячески отгонял очевидное. Не смотрел на знакомые буквы на стенах, на нашивку Академии, валявшейся у него под ногами. Не чувствовал знакомый запах трав. Все это казалось бредом, иллюзией острова, который хотел свести его с ума. Не мог он быть здесь, не мог. Такая темница могла быть построена для кого угодно, но не для него. Он просто улетел, он просто исчез с поверхности Земли. Он не мог быть на Земле все это время.

Ветер трепал страницы распахнутых книг и устилал буквы черным пеплом. Из дырки входа в пещеру просачивался дождь. От его капель шел дым. Вильгельм встал на ноги и посмотрел на космолет. Зеленый, выкрашенный криво и неаккуратно, с него слезала самодельная краска.

– Пожалуйста, зачем так шутить надо мной, – шепнул Вильгельм и горячая слеза обожгла его щеку. Потом еще одна. Он даже не пытался их стереть.

Первый удар отчаяние пришелся на ступеньку космолета и отбил Почитателю ногу. Второй раз он ударил по стеклу и расцарапал кулак. Вильгельм даже не заметил, как один толстый блокнот вывалился из-под коврика после того, как он попытался наклонить космолет.

– Зачем эти обманы? Зачем мучить меня? – шептал он, сидя на полу у входа в пещеру и наблюдая за тем, как кислотный дождь оставлял на камнях раны. Вильгельм с трудом встал и почти подошел к космолету, но наступил на книжку, валявшуюся прямо у оторванной ступеньки, и шлепнулся об пол.

– Чертовы книги! Чертова пещера! – воскликнул он, пытаясь нащупать причину своего падения. Она оказалась погребенной под тряпкой. Словно спряталась от гнева Почитателя.

Вильгельм уже хотел отбросить ее в сторону, но замер, когда увидел подпись.

«Дневник Норриса Херца, от начала его лет до понятия не имею какого года», – Гласило название.

– Что за галлюцинации, – прошептал он и бросил книгу в стену, но она не растворилась, не всосалась в каменную кладку, а лишь ударилась и упала на пол.

Вильгельм подбежал к ней так быстро, как только могли позволить его ноги. Вновь схватил и вновь бросил, словно обжегся. Хотел выбежать на улицу, но дождь все еще шел. Каждая его капля оставляла на камнях слезы, от которых шел легкий дым.

– Какое же кошмарное место.

Он еще долго ходил, боясь даже посмотреть в сторону правды, дрожал и спотыкался.

– Почему ты не можешь сказать мне, что правда, а что нет? – прошептал он и сжал Артоникс в руках. Тот не ответил. Вильгельм сполз по стеночке на пол и заплакал, обхватив колени руками. Он качался вперед-назад, отталкиваясь пальцами босых ног. Мысли роем трупных мух крутились в его голове, собирая многомиллионный паззл, который валялся на затворках сознания многие годы.

– Нет, это безумие, – прошептал Вильгельм, но в подобное сумасшествие он всегда верил. Сам был его частью. Но Норрис, Норрис не мог быть заложником чьего-то безумия. Норрис никогда не был безумным, его не за что сажать в темницу.

Вильгельм схватил дневник и принялся листать. Сотни страниц, чем ближе к концу, тем мельче почерк. Будто хозяин боялся не уместить что-то, боялся не успеть. Но записи все-таки оборвались на половине.

«Когда я выберусь, уничтожу их. Это не торжество науки, не мир счастья, а обман. Иллюзия жизни и великого дела, частью которой мы стали. Им нужна только смерть, которой они не знают, только чувство собственного превосходства. Они работают ради смерти, они и есть ее главные помощники. Они думали, что сами создали жизнь, что их никто не создавал. Люди таких называют Богами. Но они – никакие не Боги. Их тоже создали. Наплектикус – не фантазия. Наплектикус – это все, что мы должны были сохранять и оберегать, но мы отказались от него. Они заставили нас отказаться от него. Они сказали, что его нет. Вильгельм всего лишь хотел показать всем, как их обманывали. Он раскусил их обман, а они раскусили его. Но у Вильгельма есть время и есть свобода, хоть какая-то свобода, пока их нет рядом. Он еще может доказать всему Миру, что Мир ошибался. Но Вильгельм, что бы ни думал, не ошибался никогда».

Вильгельм дрожащими пальцами переворачивал страницы и читал урывками, словно боялся, что дневник рассыплется в его руках. Многие записи были стерты, и разобрать, что было написано там раньше, невозможно.

Дождь уже перестал жечь мертвую растительность, а Вильгельм все читал, с каждой строчкой чувствуя, как возвращался к реальности, как меркли темные стены пещеры, как исчезала давящая на уши тишина. Завывания ветра сменились трелью птиц, а Вильгельм все читал. Почти все строки были адресованы ему, будто хозяин дневника знал, что Почитатель найдет его.

«Мой Вельги, наверное, страдает, а я ничем не могу помочь. Он остался один на один с ними, один на один, и даже не знает, какую беду пригрел у очага своего Дела.» – Значилось на одной из страниц, а под записями остались нетронутыми влагой и временем рисунки: схемы материков, животные, птицы и растения. Неумелые, почти каракули, с подписями: «Вельги смог бы лучше, но здесь только я».

Редко когда попадались описания жизни на этом острове. Хозяину дневника не очень хотелось цепляться за действительность. Вильгельм читал, читал рвано, как будто делал глубокий вдох, прежде чем снова уйти под воду. Но когда он увидел длинное, закапанное плазмой, кое-где размытое слезами послания, остановился и вчитывался в каждое слово.

«Я даже не знаю, что с ним, а он не знает, что я жив. Не знаю, что он думает обо мне, думает ли вообще. Лучше бы, чтобы не думал. Так обоим легче, так может показаться, что нашей дружбы просто не было. Сердцу легче, а его сердце совсем не такое, как у них. Его можно разбить… А вдруг он заболел? Как он лечится без лекарств Ульмана, без моих сиропов и настоек? Надеюсь, он никогда не вернется в Академию. Но вдруг желание увидеться с Ульманом пересилило? Что если он слетал к нему? Что он сказал, когда увидел его впервые за эту бесконечность? Надеюсь, не просил его… Сколько вопросов, на которые уже никогда не будет ответов.

Понимать свою настоящую жизнь я не хочу. Пусть на мои вопросы ответов не будет. Пусть найдутся ответы на вопросы о Вильгельме. Он еще жив, он на свободе. А моя жизнь – тюрьма. За годы пребывания здесь, отсчитывать которые я уже давно бросил, я не видел ни единого животного, а есть приходится траву и кору. Здесь нет даже птиц, никто ни разу не пролетал над островом. Я не знаю, где нахожусь. Почти не помню, что было перед тем, как я исчез. И эта амнезия настолько страшна, что я даже перестал бояться смерти. Может, у меня и не было свободы, но и смерть мне не была страшна. Сейчас же я только о ней и думаю. Но я должен выжить. Хотя бы ради Дела, которое объединяло нас. Ради него, Вильгельм, я все еще жив. Может, мы когда-то еще встретимся. Я так скучаю… Здесь никого нет. Никого, совсем никого».

Вильгельм продолжал читать, всматриваясь в такие знакомые буквы, и плакал. Улыбался, представляя Норриса, но слезы его продолжали течь. А потом оглядывался, всматриваясь в пустоту. Столько боли было в этих строках, столько горечи и одиночества, которого не знало ни одно существо этого бренного мира. Столько пустоты и страха, сменившегося ядовитым отчаянием. Вильгельм сморгнул стоявшие в глазах слезы и увидел доски террасы. На полу остались сладкие лужи апельсинового сока. Пели птицы, а вдали шумел океан. Уже не ядовитый.

Он поднял заплаканные лиловые глаза и увидел старца, уже не незнакомца. Его молочные глаза смотрели уже совсем иначе. Вильгельм наконец узнал его, и пелена, прежде скрывавшая такие знакомые, родные черты, спала.

Он протянул руки к старцу и потянул на себя, испачкав его одеяние в пыли темницы, соли и пепле. Старец послушно сел напротив. Он не произнес ни слова, будто боялся, что навредит Вильгельму. Вильгельм дышал, с трудом выдавливая из себя каждый вдох. Он провел подушечками пальцев по щеке старца. Мир стал громче, оглушающе громким. Запахи стали отчетливее. А мысли – болезненнее.

Вильгельм улыбнулся, вновь заплакал и притянул товарища к себе. Обхватил его тощее тело грязными руками, почувствовал аромат трав, нащупал амулеты и камни, висевшие на шее старца. Узнал их, ведь многие из этих кристаллов дарил сам, некоторые даже во времена их жизни на Земле.

Старец обнял в ответ и положил ввалившуюся щеку на макушку Вильгельма. Он впервые улыбнулся. Молочные глаза будто начали проясняться, являя миру темные радужки, знакомые Почитателю ничуть не хуже своих.

Вильгельм плакал, хрипел и кашлял, прижимаясь к хрупкому, но такому сильному телу, и повторял, срывавшимся от счастья и отчаяния голосом:

– Норри, ты вернулся ко мне! Норрис, дорогой друг, столько лет, столько лет, и ты вернулся, вернулся ко мне…

Глава тридцать седьмая

Карета подъехала к дому, слегка подпрыгивая на неровной дороге. Катя нервно поправляла складочки на платье и готовилась к очередной встрече с мужем. Во рту горько, но графин, прежде наполненный водой, пуст. Нужно было наполнить его в городе.

Улица встретила женщину жарой, да такой, что от земли шел пар, а даль нельзя было рассмотреть за размытой, словно не успевшее засохнуть масляное полотно. Катя не хотела выходить, но в карете, казалось, не осталось воздуха для нового вдоха. Она стерла пот со лба, изрезанном парой морщин, и пошла к дому, ступая по дорожке, усыпанной сухой травой, которую еще не успел убрать спрятавшийся в тень садовник.

Она ездила в ближайший город. Каждый раз ей приходилось трястись в карете, сжимать обветрившиеся руки в кулачки и улыбаться, пока экипаж не отъедет подальше от дома. И лишь потом предаваться чувствам.

За домом простирались апельсиновые сады, принадлежавшие прежним хозяевам, море почти заливалось на террасу, которая спряталась за шумные в ветреный день деревья, а прислуга суетилась на кухне, громко звеня посудой. За месяцы затворничества Катя научилась определять, какой звук дает поварешка при встрече с кастрюлей. Слуга вытащил вещи из сундука и потащил их в дом, а женщина медленно пошла к террасе.

– Екатерина Алексеевна, вы хотите что-то? – По-французски спросил слуга, но Катя улыбнулась, как учили ее на уроках этикета, и покачала головой.

– Иди. Ничего не нужно.

Катя подставила лицо Солнцу. Кожа покрылась горячей маской лучей. Глаза защипали.

Она ездила не в магазин, не за новыми платьями или парфюмом, удивить которыми могла разве что улиток и ящериц. Катя писала письма. Много писем, спрятанных в темные конверты и скрепленных сургучом. Для этого ей приходилось сбегать из дома, укрываться от прохожих, строчить послания в карете. А ведь раньше все было иначе – раньше она думала, что наконец обрела свободу.

Все началось с того, что Вильгельм выбросил из дома всю бумагу для писем, спрятал перья и чернила, оставив лишь краски и холсты для себя. С миром вокруг себя он контактировать отказывался, устраивал себе отдых. Вильгельм мечтал об уединении, о месте, где никто бы не мог его найти, а Катя лишилась возможности переписываться со своей семьей, которая осталась в Петербурге. Иногда Кате казалось, что Вильгельм пытается спрятать ее от всего мира. Иногда ей чудилось, что никаких глаз, кроме фиолетовых, она не видела уже так давно, что даже липкого чувства, когда их взгляды встречались, не осталось. Иногда ей казалось, что ее не касался никто, кроме Вильгельма. Казалось, на коже оставались красноватые, как после прикосновения к горячей поверхности, отпечатки его пальцев, всегда холодных. Катя гадала, таяли бы на больших, почти огромных в сравнении с ее, ладонях снежинки, или оставались бы словно очередные бриллианты. Иногда Катя задумывалась, откуда у мужа появлялись деньги, но он, вопреки комплиментам ее уму, никогда не старался объяснить или хотя бы ответить на вопросы. Вильгельм обеспеченный, Екатерина не сомневалась, но о родителях никогда не рассказывать. Богатство же не может появиться из неоткуда – Катя, выросшая при деньгах, все же знала это.

Первое время она надеялась, что и сама справится с одиночеством. Однако спустя месяц, в который ей не хватало внимания Вильгельма и общения с другими людьми, женщина начала искать способы обхитрить мужа.

– Милая, неужели тебе так важно, что творится в этом опоганенном Петербурге? В этой колыбели разврата и грязи? – спросил он ее как-то раз, в один из тех дней, когда она умоляла его разрешить написать письмо матери. Вильгельм качался в гамаке, свесив голую ногу, и курил, а колечки дыма улетали в облака.

– Там ведь моя семья. Я не могу не писать им, они переживают! – шептала Катя и гладила его руку, но слова ее терялись в шуме листвы. А Вильгельм улыбался.

– Я твоя семья. Ты прекрасна. Ты – диковинный редкий цветок, дотрагиваться до которого могут только достойные. А что твои родители? Они собирались отвести тебя под венец и забыли о том, что ты можешь отказать, если человек тебе не нравится. А они ведь настаивали, – говорил Вильгельм и гладил жену по руке, не открывая глаз. Катя плакала, а слезы катились по ввалившимся щекам и выпивались изголодавшейся по влаге сухой землей. – Ты теперь взрослая, нужно совершать взрослый выбор. Мы не будем здесь вечно. Нужно кое-что закончить, и мы уедем.

Когда Катя спрашивала, куда они отправятся, Вильгельм всегда молчал, а улыбка его исчезала, словно ее и не было. Будущее всегда следовало за ним, но Вильгельм, казалось, не ликовал. Будущее кусало его заранее, опаляя болью раны, не зарубцевавшиеся с прошлого. Прошлое и будущее для него, казалось, не существовали, и все время он превратил в собственное настоящее, в котором Катя терялась. Тогда она начала писать тайно, уезжала в город и целый день заполняла листы словами, окропляя слезами руки. И отсылала, молясь, чтобы Вильгельм не узнал.

Каждый раз, когда Катя замечала накрывавшую Вильгельма задумчивость, старалась отойти подальше, но так, чтобы все еще видеть его лицо, скрывавшее прежнюю веселость туманом грусти. Обычно она брала шитье и долго, стежок за стежком, вырисовывала узоры на ткани. Из-под ее пальцев выливались озера с карасями, вылетали журавли и лебеди, а Вильгельм сидел на траве или качался в гамаке, о чем-то усиленно размышляя. Катя же сидела до тех пор, пока муж не начинал разговор сам. Ждала его теплого взгляда, такого же, как в Петербурге, когда он с нежностью гладил ее по волосам в кабинете на диване, писал портреты и улыбался, когда она меняла позу, целовал ее руки перед сном и слушал, что бы она ни говорила.

Но в этот раз, как и уже несколько недель, Катя уехала в город, чтобы отправить очередное письмо семье, чтобы по дороге домой сжимать ткань платья в пальцах и шептать короткие молитвы в надежде, что Вильгельм не раскусит обмана.

Катя скучала по его прикосновениям, когда они гуляли по парку и ветер трепал ее выбившиеся из прически волосы. Вильгельм никогда не морщился, казалось, ему распущенные волосы нравились больше. Он улыбался, проводил тонким прохладным пальцем по щеке жены и заправлял сбившиеся пряди за ухо. В такие редкие, открытые всему миру моменты близости, когда Вильгельм смеялся, когда целовал ее руки и губы в парке, в тени деревьев, она чувствовала себя птицей, готовой взмыть в небо и разнести всей Империи весть о счастье.

Вечерами, когда Вильгельм уходил в кабинет в новом доме и запирался там, Катя вспоминала дни, проведенные в путешествии до Италии. Тогда муж, казалось, не был так задумчив и хмур, в нем теплилось еще ребячество, такое чуждое его ровесникам. Он бегал по полям и падал в мягкую высокую траву словно в воду. Когда Катя бежала мимо, хватал ее за платье и притягивал к себе, валил на мягкую траву и целовал, смеялся до тех пор, пока воздуха не переставало хватать обоим. Она помнила, как светились его фиолетовые глаза, когда в них отражалось голубое небо, как сияли его белые зубы, когда он улыбался ей. Катя помнила, как муж смотрел на нее, когда вечерами она играла на фортепьяно и напевала песни, которые знала с детства. Вильгельм их слышал впервые. Он сидел в кресле, чуть подаваясь вперед, и слушал, не закрывая глаз. Он пытался запомнить каждое движение рук. Он смотрел на нее, на каждую клеточку тела, даже спрятанную под одеждой, и Катя краснела. Но потом вспоминала – он ее муж, не нужно стесняться.

Воспоминания о прежнем Вильгельме каждый вечер калейдоскопом проносились перед ее глазами. Громкий смех, шорох новых холстов, постукивание кисточки по палитре, топот его ног, когда он бежал по нетронутым людьми полям и лугам, и шепот по ночам, о котором никому нельзя рассказывать. Она чувствовала прикосновения его пальцев, мягких и пахнувших яблоком волос, разметавшихся по подушке, и надеялась, что на следующее утро прошлое вернется. Но настоящее уже наступило, и в настоящем муж изменился.

Вильгельм знал, что не мог любить, но делал так, чтобы Катя считала обратное. Первое время у него даже получалось. Но сердце невозможно обмануть, а любящее – тем более.

Катя зашла в дом и убрала зонтик в специальную подставку. Посмотрелась в зеркало и отвернулась. За время, что они жили в Италии, она, казалось, осунулась, постарела, а кожа ее покрылась пятнами загара. Тело ее, впрочем, оставалось прежним, но иногда Катя не узнавала себя в зеркале. В те дни, когда она позволяла течению океана жизни унести себя, закрыть пеной глаза и отравить горькой солью, Кате даже казалось, что счастье появлялось в жизни. Что муж, так заливисто смеявшийся и обнимавший ее на берегу, прижимавшийся к ее спине и целовавший в плечо, читавший ей стихи и писавший картины, становился другим человеком. Что ее любовь, ее ласка и забота медленно грела айсберг его сердца. Но стоило Луне взойти над миром, все менялось. Все чаще Вильгельм уходил, громко скрипя половицами.

В такие беспокойные ночи Катя не могла уснуть. В гулкой тишине вслушивалась в шаги любимого, в рваное дыхание, раздававшееся на первом этаже, но так громко, будто с Вильгельмом дышал весь дом, а потом – в шепот, от которого спина Кати покрывалась острыми мурашками. Казалось, муж говорил с кем-то, но собеседников, с которыми бы он мог поговорить на древней разговорной латыни, в доме не было. Голос его менялся и иногда становился таким, что Катя не узнавала Вильгельма. В такие ночи он, все еще повторявший неизвестные звуки раз за разом, словно молитву, поднимался в их спальню и вставал напротив кровати. Спина прямая, руки по швам, голова – чуть повернута на бок, словно у сломавшейся куклы. Катя накрывалась одеялом до носа и зажмуривалась до боли в глазах, делала вид, будто сон уже поглотил ее. А Вильгельм стоял и смотрел, сжимая в руке камень на шее, который отказывался снимать. Каждое утро Вильгельм извинялся, но держался до ночи, в которую его снова звал камень на шее, и уходил на первый этаж, чтобы продолжать беседу с пустотой. Он отказывался разговаривать о детях, об их будущем. Ничего после завтра для него не существовало.

Со стороны террасы послышалось странное копошение. Топот ног, звон бокалов. Смех. Такой счастливый, что Кате стало не по себе. Обычно она поднималась в спальню, звала служанок и приводила себя в порядок, прежде чем спуститься к мужу, но в этот раз любопытство взяло верх.

На террасе Катя чуть не потеряла дар речи. Рядом с мужем сидел посторонний мужчина, лицо которого пусть и казалось ей знакомым, но осознание этого только настораживало, не радовало. Вильгельм смеялся и рассказывал незнакомцу о рабах, жестикулируя и улыбаясь, будто и не замечая жену, стоявшую за его спиной. А лысый мужчина заметил и поспешил вскочить с места, чтобы поприветствовать Катю.

– Здравствуйте, Екатерина Алексеевна. Безмерно рад видеть снова. Вы, наверное, не помните меня? – спросил он, а Катя, не придумав ничего лучше, покачала головой.

Вильгельм вскочил с места, улыбнулся и порывисто обнял жену. Крепкое объятие, поцелуй в висок. Он не позволял себе этого при посторонних. Катя поняла, что Вильгельм пьян, но решила не объявлять об этом. Незнакомец и так понимал это.

– Это мой друг, милая моя, он… Он приехал ко мне! Приехал! Мой самый лучший друг! Мы не виделись сотни лет! – воскликнул Вильгельм и рассмеялся. – Сотни лет, милая, сотни! Столько лет не живут!

Катя поборола желание сделать шаг от мужа. Сотни лет – Вильгельм так часто говорил. Сотни – это много. Они часто разговаривали на разных языках, даже когда оба говорили на русском или французском.

Остаток вечера Екатерина провела с мужем и незнакомцем. Над морем разливался пролитым на небесах вином закат, отбрасывая капли на чистый песок, слуги суетились и постоянно приносили и уносили тарелки, а Вильгельм с незнакомцем, носившем имя «Норрис», говорили о странных вещах. О мире и звездах, о людях и болезнях, о ветре, который «почему-то переменился» и еще многом, чего Кате не понять. Иногда, будто не замечая, они начинали говорить на древней латыни, и она переставала пытаться понять их. Когда Вильгельм рассказывал об их жизни, Норрис внимательно рассматривал ее. Глаза его с каждой минутой становились печальнее, а она не могла понять, почему. Когда Солнце скрылось и набросило на небеса темное покрывало, Катю потянуло в сон. И пусть она не хотела расставаться с мужем, сон оказался сильнее. Пока она видела сны, в которых все хорошо, на террасе Вильгельм продолжал разговаривать на неизвестном никому из людей языке с другом.

Жизнь в доме окрасилась новыми красками. Теперь их было уже не двое, а трое.

Несколько дней прошло с момента, как Норрис объявился в доме Вильгельма. Он облюбовал комнатку, окна которой выходили на сад, и не выходил оттуда, ссылаясь на то, что очень устал от природы и хотел немного пожить в человеческих условиях. Вильгельм почти постоянно сидел с ним. Катя же вновь съездила в ближайший городок, где получила письма от семьи и подруг. Долго над ними плакала. Дрожащими руками написала ответ. Вытирала слезы. И приезжала домой так, будто ничего и не случилось.

Время шло, дни летели. Они вместе, втроем, вечерами гуляли по берегу моря. Вильгельм обычно носился у кромки воды и бросался камушками в бурлящие дали, а Норрис рассказывал Кате о себе, расспрашивал ее о жизни. Он оказался интересным собеседником, и женщине, которую многие мужчины не считал ровней даже в беседе, было по-особенному приятно встретить того, кто бы мог поговорить с ней обо всем. Они беседовали о природе, о городах и языках, об искусстве. Во всем этом Катя пусть и не была уж очень осведомленной, но разговор поддержать могла и, судя по теплой улыбке нового знакомого, даже успешно. Они трапезничали на террасе, а вечерами Катя играла на фортепьяно и пела, стараясь не вспомнить песни, которые напоминали ей о доме, но Вильгельм просил именно их. Он больше не смотрел на нее, как прежде.

Однажды, когда прошло уже несколько недель с приезда Норриса, Катя собирала апельсины в саду. Был жаркий день, от земли шел пах, а в дали стонала скотина, просившая хозяев увести их тень. Женщина, уморившаяся за неблагородным занятием, решила присесть на лавочку и прислониться спиной к прохладной стене. Тут-то она услышала приглушенный ветром разговор, происходивший в комнате на первом этаже. По звукам, они играли в шахматы.

– Ты же знаешь, что я тебе не вру, Вельги. – Стук шахматной фигурки о доску.

– Врешь. Ты мне уже врал. – Грохот, словно вместо «коня» Вильгельм бросил на доску кирпич.

– Когда я тебе врал? – Тихое постукивание пальцев о шахматную доску.

– В Петербурге. – Стук новой фигуры. – Вот, совсем недавно.

– Почему? Я говорил правду. – Молчание, стук ногтей по доске.

Катя почувствовала, что ноги вросли в землю, и ни одного шага она сделать не могла.

– А почему тогда ты не сказал тогда, у ворот, что это ты? Почему не рассказал сразу?

– Я… Я не мог… Я себе не принадлежу. Я не мог обмануть тех, кто отпустил меня. Ты давно уже свободен, а я – я наоборот. Я в этом плане тебе не ровня. – Ответ Норриса был рваным, мятым, словно растолченная сахарная груша. Одни комочки и сморщенная кожура.

– Ты всегда был со мной! О чем ты говоришь?

– Не был. Ты был главным, а я – твоим помощником.

– Ты был и будешь моим другом и главным коллегой!

– Они не просто так увезли меня. Они знали, что так и мне, и тебе будет лучше. Понимаю, сейчас это звучит так, будто они предали тебя, но это не так. Они тоже старались ради нашего блага, они тоже клялись охранять Землю, и если Земле было лучше так, значит я не зря просидел в изоляции все это время. Я не мог позвонить тебе, потому что они рассказали мне, сколько у тебя проблем. Ты даже не представляешь, сколько времени я провел в беспамятстве. Я не помню так много. Легче сказать, сколько лет в памяти осталось.

– Но я бы мог тебе помочь.

– Никто бы не мог мне помочь. Мы друг другу были бы обузой, – сказал Норрис и стукнул шахматной фигуркой по доске.

Глубокий вздох. Ветер зашелестел листьями. Пыль поднималась на дорогах. С дали ползли тучи. Вильгельм грустил.

– Но я хочу, чтобы ты знал, что я никогда не врал тебе по собственной прихоти. Я клянусь тебе, – добавил Норрис.

– Я знаю, – выдохнул Вильгельм. – Но мне от этого не легче, сам понимаешь.

Катя повернулась к окну, облизала пересохшие губы, к которым прилипли песчинки. Горячий ветер раздувал светлые волосы, а в голове вертелись мысли. Влезть ли на лавочку? Подсмотреть ли?

– Что я могу сделать? – прошептал Вильгельм.

– Позволь исполнить свой долг. То, ради чего приехал. Я же говорил тебе…

– Ты не сказал, кто отправил тебя туда! Назови хотя бы эти имена! – прорычал Вильгельм, а по спине Кати снова поскакали мурашки. Она боялась даже думать, о чем они говорили.

– Но…

– Скажи! Какое условие мне поставишь? – устало выдохнул Вильгельм.

Норрис молчал долго. Ноги Екатерины приросли к лавке и почти онемели.

– Ты должен ей рассказать, Вельги. Сказать ей, почему оказался здесь, и ради чего. Если она тебе дорога, то должна знать.

Наступила очередь Вильгельма молчать. Он постукивал фигуркой по шахматной доске. Громко дышал, так, что даже Екатерине было слышно, а затем согласился. Даже не сказал «да». Просто промычал что-то невнятное, а потом выплюнул какую-то фразу на странном языке.

– Все? Теперь твоя часть клятвы выполнена, ты меня уговорил на правду. Где твоя?

Норрис глубоко вздохнул, стукнул ногтями по столу и что-то прошептал.

– Не помню, почему они отправили меня туда. Может, это и не они были. Я уже мало что помню, ты же понимаешь.

– Кто это был, Норрис?

– Ванрав. Ванрав и Годрик.

Стоило Норрису произнести эту фразу, Вильгельм сначала громко что-то прорычал, заскрежетал ногтями по столу, а затем во все горло закричал что-то на древней латыни. Что-то разбил, вновь долбанул по столу, и кричал, кричал, кричал. Голос его напоминал раскаты грома, а Норрис будто даже и не пытался унять ураган. А потом порыв ветра захлопнул ставню. Да так, что женщина, уже забравшаяся на лавку, чуть не упала.

Она на ватных ногах спустилась, уселась на землю, наплевав на все правила приличия, обхватила колени тонкими ручками и заплакала. Услышанное испугало ее до глубины необъятного сердца, растолкло всякое самообладание словно тонкий апрельский лед. Ей никогда не было так страшно. Она даже не могла понять, о чем говорили мужчины. Это пугало ее больше всего. До вечера она так и не увидела Вильгельма. На ужин спустился только Норрис и то, чтобы извиниться. Сказать, что не может с ней отужинать. А слова его, услышанные под окном, так и вертелись в голове женщины.

Дни посерели. За время, что Вильгельм избегал встречи с ней, она успела несколько раз съездить в город, но писем не было. А Катя все эти дни, полные обиды и одиночества, думала еще и о матери, которая тяжело болела. Знала – вряд ли ее снова увидит. Катя приезжала домой разбитая каждый раз, когда не находила ответа от семьи. Норрис тоже стал избегать Катю, а она чувствовала себя прокаженной и вечерами, когда уходила в спальню, зарывалась в ворох одеял и плакала. Страх, обида и унижение кусали ее, но спрятаться от их зубов Катя не могла.

Вильгельм долго собирался с мыслями. Днем он ходил по комнате, рисовал, но картины все выходили темные и депрессивные. Ночами – гулял в одиночестве по апельсиновому саду, думал, прикидывал, как можно объяснить жене, кто он такой и зачем приехал. Пытался представить ее реакцию, но каждая мысль пугала. Он думал написать письмо, но руки не слушались. Вильгельм смотрел на коричневатые листы, перья, чернильницы и понимал, насколько задержался здесь – уже и забыл о прежней жизни.

– Не знаю даже, может, мне как-то спроецировать ей длительный сон? Показать нашу жизнь.

– Вильгельм, нам это не под силу, – тихо сказал Норрис.

– Попробуем! А мы ее за это время перевезем на Шаттл. Проснется – будет уже в Академии, и объяснять ничего не придется, – неуверенно предположил Вильгельм, сидя на кровати и верча в руке шахматную фигурку, но Норрис отмахнулся.

– Ты должен рассказать ей сам. Какой бы ни была новость, легче будет принять ее из уст того, кого она любит. А она любит тебя, даже если ты ее любить не можешь, – отрезал Норрис и стукнул фигуркой по доске. – Шах и мат.

– Знаю, что она меня любит. В этом и дело, – прошептал Вильгельм, грустно взглянув на собственное поражение, а Норрис ему ничего не ответил.

Они долго просидели на сквозняке. За окном шел дождь, а Катя вновь уехала в город. Она зачастила пропадать, но Вильгельма это не заботило. Хотя даже Норрис уже понял, что ни за какими платьями и тряпками жена друга не ездила.

– Хорошо. Только прошу, начниподсыпать ей успокоительное. Думаю, после моего рассказа лучше будет сразу погрузить ее в транс, – выдохнул Почитатель и потер глаза окоченевшими пальцами.

– Ты не будешь ее спрашивать?

– Если я еще спрашивать буду, то вообще никуда не полетим. А так, наколем ее успокоительными, она уснет. Когда привезем назад, после операций, она уже и не вспомнит… Да, так будет лучше. Для нас всех лучше.

– Назад, – подавленно прошептал Норрис, но ничего не добавил.

Достаточно долго он послушно подсыпал Кате порошок в еду и питье. В Академии он назывался кодом, который произносить даже в неблагополучных районах не следовало, но многие Академики использовали порошок в экспериментах. Конечно, эти эксперименты они не документировали. Перед глазами Кати нависал плотный туман, а мир стал таким плавным, что ей казалось, будто кружка со стола падала четверть века. Она слегка покачивалась, когда ходила, а голос ее стал тягучим и каким-то булькающим, будто слова застревали в горле и с трудом проталкивались в рот. План работал. Но Вильгельм чувствовал себя отвратительно.

– Я порчу ей жизнь. – Он давно уже сидел на кровати, свернувшись в клубочек, и прятал нос в коленках. Норрис даже подходить к другу боялся.

– Так надо. Я понимаю, что ты к ней привязался, но…

– Но что? – пробубнил Вильгельм в коленки. – Но что, Норри?

– Но ты знал, зачем женился на ней. Ты к ней привык. – Норрис все-таки сел на край кровати. – Она замечательная женщина, но ты ведь прилетел сюда не для того, чтобы отдыхать на итальянском побережье. Ты просто привык к ней.

– Она не заслуживает того, на что я ее обрекаю.

– Никто не заслуживает, Вельги.

– Но она куда больше не заслуживает! Она. Она… Она же любит меня.

– Любит. Но у нас есть Земля, которую нужно любить больше людей. Жизнь одного человека не стоит уничтожения целой Планеты, ты сам это понимаешь.

Вильгельм понимал, но говорить долго не мог. Он отворачивался к окну и смотрел на море, темное и беспокойное.

Это продолжалось почти две недели, по истечении которых Катя медленно готовилась к перемещению. Нужно было затупить ее восприятие, успокоить надолго, чтобы организм не погубил себя в момент шока, который должен был вот-вот наступить. Ее ждало путешествие на два века в будущее, а потом – полет в другой мир. Через две недели упорного откармливания и отпаивания любая новость воспринималась ей как обычный набор слов. Норрис проверил и множественно в этом убедился.

Тогда он поднялся в комнату друга и сообщил о достигнутом.

– Теперь твоя очередь. Я буду рядом, не волнуйся.

– Не волнуйся, – хмыкнул Вильгельм и взлохматил волосы. – И побереги глаза от ее ногтей. Ты забыл это добавить.

– Я не знаю про ее ноготки, ты в этом лучше разбираешься, – съязвил Норрис и юркнул за дверь, увернувшись от летевшей в него подушки. Вильгельм выдохнул и свалился на кровать. Одеяло пропахло Катей. И снова Вильгельм отложил разговор.

Это случилось в безветренный вечер, в который даже Луна побоялась выйти. Все стихло. Мир замер.

Шатающейся от бессилия Кате не понравилось его лицо – испуганное и бледное. Она все еще соображала, узнавала мужа, могла разговаривать, но эмоции ее притупились настолько, что даже новость о смерти матери восприняла бы спокойно. Катя медленно зашла в комнату, ведя рукой по стенке, чтобы не потеряться в темноте. Ее позвал Норрис, а потом исчез. Вильгельм сидел на кухне, обнимая длинными пальцами чашку кипятка. Был поздний вечер, но не горело ни единой свечи. Дом наполнился липким полумраком.

– Катя, сядь, пожалуйста, – выдохнул Вильгельм. От него пахло табаком и алкоголем. Глаза были пустые и холодные. Он тоже подготовился.

– Что случилось? – заплетавшимся языком прошептала она, а Вильгельм скривился, будто под ребра ему вогнали нож.

Вдох. Руки сжимают кружку. Жар. Выдох.

– Ничего не случилось… Я просто должен сказать тебе правду, – ответил он и отхлебнул кипятка, даже не поморщившись.

Она кивнула, но будто для вида. Вильгельм это заметил. На небо быстро набежали тучи. Холодный дождь забарабанил по стеклам, расшевелил море, которое забилось в беспокойном танце. Заухали совы, зашумели листьями деревья. Запахло прохладой.

– Прошу, выслушай мою историю. А потом – делай что хочешь. Хочешь бить – бей. Хочешь выплеснуть мне кипяток в лицо – выплесни. Я…

– О чем ты говоришь? – с трудом проговорила она.

Вильгельм поморщился и воскликнул:

– Да не любимый я, Катя! Я обманывал тебя! С начала и до конца! Всегда обманывал!

– Но я люблю тебя, – выдох, потерявшийся в визге ветра. Вильгельм зажмурился. По щеке его потекла слеза.

– Ударь меня! Посильнее, прошу! Я просто так рассказать тебе не смогу.

– Я не могу, я же люблю тебя, – ответила она, не шелохнувшись. Тряпичная кукла. Кусок пластилина. Его ледяная леди.

– Прости… Прости меня, – прошептал он. – Я должен тебе рассказать. Иначе мы все погибнем.

Она посмотрела на него затуманенными глазами. Голова ее чуть повернута, а плечи, спрятанные в ткань летнего платьица в цветочек, подрагивали.

Ему мерзко. Миллионы погубленных душ сейчас казались ему пеплом, по сравнению с медленно угасавшей женой, к которой он на самом деле привык. Он в миг осознал, как ошибался, когда думал, что дарил Кате достаточно ласки. Когда считал, что беготня в садах и поцелуи, разговоры по ночам и обещания счастья были настоящими. Ничего настоящим не было, кроме этого вечера – ради этого вечера он приезжал. Ради этих минут он так долго играл.

Вильгельм стер слезы ладонью и, в миг охрипнув, начал свой рассказ.

Впоследствии он даже и не мог вспомнить, что именно рассказывал. Лицо ее не менялось до самого его последнего слова. Он прошел путь от детства до квартиры в городке мостов и панельных домов. Она молча слушала, даже не кивала, а руки ее дрожали словно в лихорадке. Он много раз останавливался, вскакивал с места, начинал ходить взад-вперед по комнате. Хватался за волосы, прикрикивал, но не мог вытрясти из жены хотя бы одну эмоцию.

– Норрис, зачем ты превратил ее в живой труп?! – завопил он в конце, когда она даже не моргнула, когда рассказ завершился. Вильгельм не слышал, как она дышала. Он прикоснулся к ее щеке, и рука покрылась мурашками. Холодная. Вильгельм взвыл.

Норрис сидел в соседней комнате и шептал слова, которыми успокаивал себя долгие века. Но никакие звуки не могли унять дрожи, замедлить его быстро бившееся сердце.

Вильгельм вскочил, отвернулся, отошел к окну, громко и часто задышал. Ветер ледяными кулаками ударял его в грудь. Артоникс горел, вновь пытаясь что-то сказать.

– Это ты, это все ты! – закричал Вильгельм и схватился за камень, но тот обжег его. Руку Почитателю пришлось убрать. На глазах выступили слезы. – Катя, ну неужели тебе нечего сказать? – прошептал Вильгельм, подбегая к жене и хватая ее за руки.

Она плакала. Лицо ее не изменилось, все еще оставалось каменной маской, но глаза все еще сверкали сохраненной жизнью. Губы растянуты в вежливую улыбку. Прекрасная и покладистая кукла, о которой мечтали многие. Но слезы все еще лились из глаз.

– Я не хотел, чтобы все так закончилось. Но ты подходишь, Катя. Жизнь одного человека не может стоить жизни целой Планеты, – выдавил Вильгельм, прижимая податливое, что почти пластилиновое, тело к груди. Катя продолжала молча плакать.

Сзади послышались осторожные шаги, скрип двери. Звуки почти тонули в реве ветра, носившемся за окном. Тонкая рука прикоснулась к дрожащей спине Почитателя. Успокаивающе погладила.

– Самое время лететь, пока она не очнулась. Ей так будет легче, поверь.

Почитатель чуть выпустил жену из объятий и посмотрел в ее глаза. Провел пальцем по мокрой щеке. Он всхлипнул, задрожал вновь.

– А вдруг мы сделали что-то не то? Вдруг…

– Она вернется, когда я вколю ей антидот. Он есть в твоем доме, помнишь? Я давал его тебе.

Вильгельм вновь прижал жену к себе, уткнулся носом в ее пахнувшие океаном и апельсинами волосы. Он привязался к ней, сам того не осознавая, привязался.

– Обещаешь? – прошептал Вильгельм в макушку Кати.

– Клянусь.

Мир за окном сходил с ума. Пенился океан, рыба всплывала на поверхность. Тучи опустились так низко, что казалось, будто их можно было схватить руками. Холод пополз по итальянской долине. Все готовилось к концу. А Вильгельм, собрав последние силы, прошептал:

– Полетели. Больше тут делать нечего.

Книга третья

На острове Наплектикуса шумел водопад. Его дом окнами выходил на океан, а кабинет проектировал Космос в нишу над кроватью. Каждый вечер видел Наплектикус корабли, проплывавшие во Вселенной, считал потухшие мертвые звезды и вспоминал прошлую жизнь.

Наплектикус сидел за столом, проверял жизнь на двенадцати материках и островах через маленькие экраны, устранял любую беду и угрозу, стоило ей появиться в окошечке. Мир его был зелен, наводнен влагой и жив. Множество жизней, которым не было счета, сотрясали своим топотом его Мир, ставшим единственным Оазисом среди мертвой Космической Пустоты.

В дверь постучали, и Наплектикус отвлекся. На улице увидел он одного из своих учеников, приехавшего с докладом. Наплектикус принял его в кабинете.

– Что происходит на твоем материке, друг мой? – спросил Наплектикус, видя сомнение в лице ученика. Непонятен ему был его визит. Наплектикус не мог знать, что за трагедия разворачивалась в эти секунды.

– Я видел смерть, мой Почитатель. Я держал ее в руках, но не мог отпустить. Все казалось мне, что в прахе этом появится новый росток, что будет он сильнее предыдущего, что станет он началом нового, – ответил ученик, чуть помолчав. Он не спускал глаз с экранов, на которых кипела жизнь – зеленели леса, существа, населявшие Мир, радовались новому дню или наступлению ночи. В глазах его крылось сомнение – насколько важна жизнь, если она оканчивается смертью?

Наплектикус увидел огонь раздора в глазах ученика. Положил руку ему на плечо, чуть сжал. Ученик посмотрел на Наплектикуса, но ничего не сказал.

– Смерть – редкое явление. Мы не должны давать ей случаться, а если и допускать ее появление, делать так, чтобы смерть уходила как можно быстрее. Смерть забирает блеск глаз. Смерть останавливает время, а мы должны делать так, чтобы время тянулось вечно.

– Но она может дать свет другой жизни! Из праха возрождается росток! – возразил ученик. Руки его дрожали. Наплектикус усадил его в кресло.

– Быть может, когда-то мы узнаем об этом, но сейчас, друг мой, наша обязанность – не допускать смерти. Прославлять жизнь и продлевать ее для Мира нашего, быть для него часами, на которых никогда не сменится время. Быть с ним, когда он начнет рассыпаться, – проговорил Наплектикус и отвернулся к окну. Говорить о смерти он не любил, смерть не признавал и старался как можно реже думать о ней. Смерть встречалась в его Мире, но проходила быстро, так, чтобы не побеспокоить Создателя.

Ученик долго сидел в тишине, слегка покачиваясь в кресле. Постоянно бросал косые взгляд на экраны, где не было ни единой опухоли, ни одной черной метки. Вся идеальность, бывшая такой желанной, сейчас казалась ему фальшивой. Если есть смерть – то зачем нужна жизнь? Может, смерть – это логический конец? Защита, щит, отделявший Мир образцов от Мира их, Мира бесконечности, Мира великих созданий, которым никогда не должно быть равных.

Ученик поднялся с места, подошел к двери. Застегнул сандалии, поправил мантию. Мантией наградила его Родина, равной которой быть не должно. Наплектикус не понимал этого. Наплектикус хотел создать Мир, подобный их Миру. Но это невозможно. Ничто не должно быть похожим на их Мир.

– Почитатель мой, возьми этот подарок от существ твоих и от меня, – сказал ученик, уже покинув дом, переступив его порог. Из кармана он достал сверток, аккуратно завязанный на узелок. – Открой его, когда никого рядом не будет. Пусть лишь ты сможешь насладиться их дарами.

Наплектикус кивнул, улыбнулся ученику. Тот виновато опустил голову, но в глазах его была лишь пугающая решительность. Смерть – это черта, которая отделяет их Мир от Мира образцов. Их великие существа не знают смерти. Их не пугает вечность. Они и есть вечность.

Ближе к ночи, сидя перед экранами, Наплектикус достал сверток, развернул. В нем лежала роза, кроваво-красная, будто сотканная из самой прочной плазмы. Почитатель провел пальцем по ее лепесткам, вдохнул аромат. Его потянуло в сон. Липкими лапами аромат схватил Почитателя за горло, утащил во тьму.

На экране появилась первая черная метка, обагрившая землю Почитателя цветом смерти. Мир начал обращаться в прах, а Наплектикус лежал на полу в безволии.

Так в Мире появилась вездесущая смерть.

Глава тридцать восьмая

Норрис еле удержал спавшую Катю, чуть не вывалившуюся из его цепкой хватки. Перемещение оказалось не совсем удачным – то ли Норрис намудрил с вычислениями, то ли Вильгельм не слишком прочно закрепил браслеты, но перед глазами все кружилось. Вильгельм, когда смог подняться с пола и выпрямиться, все-таки был доволен. Они оказались в будущем в целости и сохранности. Даже конечности на месте.

Вильгельм «перенес» их на лестничную площадку и даже удивился, что не разнес дом на куски волной энергии. Судя по звукам тихой ругани и громкому храпу, в городе раннее утро. Норрис с недоверием озирался по сторонам, а Вильгельм почувствовал пузырящуюся радость в животе и постучал в дверь. Настойчиво постучал. А потом забил так, словно посчитал дверь барабаном.

– Кому ты? – Зевнул Норрис и обхватил Катю посильнее. Женщина подобно кукле наклонила голову и продолжала спать.

– Помощнику. Он же тут остался.

– Он все-таки живет с тобой в одной… квартире?

– Я же тебе говорил, – усмехнулся Вильгельм.

– Я думал, что ты прикалываешься. А ты не думаешь, что он мог уйти или бросить твое жилище?

– Нуд? Ни за что. Он в супермаркет-то не отойдет сам, карточками не умеет пользоваться.

– В супер что?

– Покажу потом.

После шестого настойчивого постукивания и пары криков соседки, которая грозилась вызвать полицию, за дверью все-таки послышались шаги. Ключ в двери заскрипел, крякнула щеколда, и в дверном проеме появился Нуд, замотанный в салатовый халатик, под которым виднелась розовая пижама. На голове его ночной колпак с помпоном. Он облокотился на стену и, смачно зевнув, протянул одним предложением:

– Здравствуйте, взрослых нет дома, в ближайшие дни не будет, соли нет, сахара тоже, я не шумел, а до душа не достаю, залить вас не мог, дверь вашу не я разрисовал и собаку я вашу не пугал, извините, доброй ночи.

– Как жаль, а я так хотел три пуда соли. – Улыбнулся Вильгельм. Выглядел карлик вполне себе здоровым, а пижама начала еще больше обтягивать живот.

– А что нужно? – протянул было карлик, но, когда все-таки осознал, что случилось, распахнул глаза. Пару секунд он просто пялился на Вильгельма, тер лицо руками, а потом, разглядев в нем Эльгендорфа, неистово запищал и бросился к его ногам, ухватился за колено. – Господин! Господин, Вы вернулись! Счастье-то какое!

– Нуд! Нуд! Давай в дом зайдем, тут люди.

– Они должны знать, что мой Господин вернулся!

– Лучше не называть меня господином, Нуд. Здешние не поймут! – рассмеялся Вильгельм и, отлепив карлика от ноги, взял его на руки, стиснул в объятиях словно любимую игрушку и зашел в квартиру. Норрис с Катей на руках проследовали за ними.

Стоило Вильгельму опустить Нуда, чтобы развязать ботинки, карлик отошел в сторону и попытался завязать халат, но пояса не хватало, чтобы завязать его хорошо.

– Господин, я так рад, что Вы вернулись! Без Вас было так скучно!

– А я тут клоуном работал? – Улыбнулся Вильгельм и откинул ботинки в сторону.

– Нет, Вы что! Вы… – хотел уже сказать что-то карлик, но тут взгляд его темных глаз упал на ошеломленного Норриса, на руках которого лежала спящая женщина в старомодном и немного запылившемся платье в цветочек. – Господин! А это кто? Бомжи?

Вильгельм, не сумев сдержаться, поглядел на Норриса и прыснул. Из глаз выступили слезы смеха, а Норрис совсем растерялся. Хотя видеть радостного Вильгельма ему было приятнее, чем того, рыдающего и заливающего печаль успокоительным.

– Я… Нуд, не представляешь, как я скучал! – с трудом прервавшись на слова, проговорил Вильгельм. Он еще долго смеялся, будто за время отсутствия в нем накопилось очень много радости.

Пока они шли в гостиную, Вильгельм рассматривал квартиру. Ничего не изменилось, будто даже пыль лежала в тех же местах, что и до его отъезда. Шура так и валялся на диване, а когда Хозяин вошел – со всех крысиных ног побежал к нему. Нуд его откормил до состояния мясистой дорогой сардельки. Норрис аккуратно уложил Катю на диван – она все еще спала, погруженная в транс. На спинке сидела Лилиан, свернувшаяся в калачик. Стоило ей повернуться на звуки знакомого голоса и посмотреть на Норриса, тот отпрыгнул и шлепнулся о кресло.

– Ты чего? – спросил Вильгельм, гладя Шуру. Крыс почти мурчал. Нуд подошел к Кате и пытался раскрыть ее глаза, поднимая веки. – Нуд, она пока не очнется. Оставь ее.

Норрис все смотрел на игуану, а игуана не обращала на него никакого внимания – повернулась к нему хвостом и уставилась в окно.

– Это та, о ком я думаю? – прошептал Норрис. Глаза его были круглые словно мячики для пинг-понга.

– Ага, – кивнул Почитатель и посадил разжиревшего Шуру себе на плечо.

– Это…

– Ага. Она самая. В моей коллекции живности. – Победоносно улыбнулся Вильгельм, но, увидев насупившегося Нуда, добавил. – Ты не живность. Ты что-то среднее между уродливым ребенком и котом.

Карлика такой ответ, по всей видимости, устроил. Он сразу же поспешил на кухню, приволок оттуда табуретку на трех ножках и пакет чипсов, которыми, стоило ему усесться, начал хрумкать. Норрис все еще испуганно поглядывал на Лилиан.

– Так, Нуд, скажи. Сколько меня не было? – начал Вильгельм, усевшись в кресле по-турецки. Его светлый летний костюм никак не подходил по настроению под снежный кисель, развалившийся на дорогах и видневшийся из окна.

– Вас не было… Сейчас скажу, Вас, – карлик начал считать на пальцах, постоянно сбиваясь, – так. Три квитка я не оплатил, четыре раза я ходил в магазин. Шура плакал восемь раз, а Горх обещал свернуть мне шею два раза. Получается, что около трех месяцев.

– Сейчас декабрь?

– Ага. Только вот елки нет, а праздники скоро. – Надул губки Нуд и стянул колпачок с кудрявой макушки.

– Декабрь?! – воскликнул Норрис, подбежал к окну и посмотрел на грязно-коричневое месиво из снега и грязи, которые перемешались у тротуаров. – А снег где?

– А его нет, уважаемый. Глобальное потепление, таяние ледников и злые люди, которые очень много дышат. Снег тает, – сказал Нуд.

– С ума сойти…

– Я же забыл представить! – Вильгельм поднялся с места. – Нуд, это Норрис Херц, мой самый лучший друг и коллега. Я рассказывал тебе о нем.

– Норрис? Неужели! Да как же так, я так много раз о Вас слышал, а не знал! Я помню! Я так рад познакомиться! Простите, что назвал Вас бомжом! – воскликнул Нуд и, свалившись с табуретки и чуть не рассыпав чипсы, подбежал к Норрису и протянул ему руку. – Я Нуд, главный секретарь Господина Вильгельма Эльгендорфа. Кстати, а знаете, что Эльгендорф – это не фамилия? Я вот очень удивился! Хотя у меня тоже фамилии нет. Зовите меня просто Нуд, если захотите позвать.

Норрис кивнул, улыбнулся и пожал руку, больше похожую на куриную лапку, но продолжил сомневаться.

– А эта тетя? Она кто? – Нуд переключился на Катю и подбежал к ней, на ходу подтягивая штаны. Пакет чипсов он оставил на полу у кресла Норриса, а Херц поднял пакет и понюхал жаренную в масле картофельную труху, пахшую беконом.

– Это… Как бы тебе объяснить, – промямлил Вильгельм, уселся в кресло и принялся расчесывать ладони. Унятое успокоительным порошком напряжение медленно ползло по горлу.

– Это образец, за которым Вильгельм отправлялся. Ее зовут Екатерина Алексеевна, но зови ее Катей, когда она проснется, – спас ситуацию Норрис и тут же замешкался. – Но, просто дело в том, что сейчас она спит. Она не просто образец, она…

– Она красивая? – сомневаясь, предположил Нуд и тыкнул скрюченным пальчиком ей в щеку.

– Не совсем. Понимаешь…

– А мне кажется, что она красивая. Соседки наши не слишком красивые, особенно утром, а она – наоборот. Ей не нужны уколы в лицо, я такие в рекламе видел. А еще я видел, что некоторым людям кожу натягивают к ушам, представляете? Вот ей такого не надо.

Норрис даже немного вспотел, пытаясь придумать объяснение сложившейся ситуации, которая не ввела бы Вильгельма в состояние истерики. У Херца все равно уже не было сил снова успокаивать друга.

– Ну, если коротко, она жена Вильгельма, – выдохнул Норрис.

– Что?! – воскликнул Нуд, отпустив руку женщины, которая никак на прикосновение карлика не отреагировала. – Вы женаты, Господин?! Да это надо отпраздновать! С размахом отпраздновать! Я по телевизору видел свадьбу! Вот это свадьба! Каравай вот такой! Даже я не съем такой! А конкурсы! И с подвязкой, и с бутылками. А танцы! А платье какое можно сшить! Еле в дверь влезло! Господин, я бы Вам такой костюм нашел!

– Я уже давно окольцован, Нуд. Не стоит. – Натянул улыбку Вильгельм. Нуд заметил, что улыбка Господина не слишком-то радостная и, пусть на языке его вертелась сотня вопросов, задавать их не стал.

Через полчаса Нуд заказывал еду на дом, Норрис осматривал квартиру Вильгельма, а Почитатель валялся на кровати. Оказалось, Нуд только так и питался эти месяцы, потому что пользоваться маскировочным кремом для частых походов в магазин так и не научился и смог выбежать в магазин всего несколько раз, в ужасную погоду, когда людей не было на улице, обмотавшись всей одеждой, в которой смог выглядеть прилично. Или ленился мазать все тело противной жирной мазью. Впрочем, его округлившиеся бока говорили сами за себя – карлик не жаловался.

За окном же разливалась уже привычная для Вильгельма зима: грязный снег с сугробами не выше сантиметра, желто-зеленые пучки травы, выглядывавшие из-под сугробов, и серый асфальт, сливавшийся с серостью неба. Вильгельм на мгновение задумался, что в Италии в декабре было тепло и солнечно. Море там горячее, а Солнце светит особенно ярко. Образы жизни, бывшей всего несколько недель назад, поплыли перед глазами. Грусть подступила к горлу. Он завернулся в одеяло и уставился в стену и попытался задремать, но от переживаний у него не получилось. Когда в комнату зашел Норрис и позвал Вильгельма есть, Почитатель помотал головой и отвернулся. Херц постоял в дверях совсем немного и ушел, стараясь не смотреть на игуану, перебравшуюся на кресло. Пусть говорить она не умела, но взгляд ее говорил Норрису достаточно.

Вильгельм лежал и думал. Мысли мухами вились в его голове и не приносили никакого успокоения. Он ругал себя за все, за что только можно было отругать. За прошлое, за настоящее, за будущее, казавшееся совсем призрачным. С трудом он мог представить отправление на Шаттл. Ужасные нагрузки могли погубить слабый организм Кати. Чего уж там говорить – Вильгельм был в опасности по той же причине. Нужно соорудить что-то для отправки Кати на Шаттл, но Артоникс только начал остывать. Для этого перемещения он уже постарался, нужно дать ему время отдохнуть.

– Что я сделаю? Вот что я тебе сделаю? Я же не могу тебя запихнуть в себя и защитить от лучей радиации. Я не могу вколоть тебе защиту. Ты же умрешь, если нагрузка будет слишком сильной, – говорил Вильгельм лежавшей на диване Кате. – Что я наделал? О чем я думал?

Вильгельм почувствовал, что прежде сильные, не затронутые перемещением руки, задрожали, а следом затряслось все тело. Он стянул со спинки дивана одеяло, обернулся им подобно блину с начинкой, но даже в тепле ему было зябко.

Лилиан долго пялилась на него без всякого интереса, шевелила хвостом и иногда, когда услышала тихие всхлипы Эльгендорфа, отворачивалась. Через какое-то время она забралась на комод в гостиной, где Вильгельм оставил вещи, которые после возвращения долго бы искал, и будто ненароком, сшибла с комода браслет, подаренный Вильгельму, когда-то художнику, Эндрю, парнем, о котором после смерти почти никто и не вспомнил.

Браслет шлепнулся о пол с громким звоном. Вильгельм приподнялся на локтях и, протерев глаза тыльной стороной ладони, посмотрел в сторону комода. Долго пытался понять, почему Лилиан сбросила браслет. Он встал и, пошатываясь от слабости, подошел и поднял его, покрутил в руках. Все те же подвески, тот же кожаный ремешок, который и был до этого.

– Я понимаю, тебе ненавистны все вещи, которые могут быть дороги мне, но зачем швыряться? – скорее устало, чем зло, спросил Вильгельм и убрал браслет в ящик стенки.

Игуана фыркнула, заморгала. Задергала хвостом.

– Как ты меня замотала! Вечно только брюзжишь и вредничаешь. Хоть бы раз у тебя настроение было нормальное. И зачем я тебя тогда вообще спас? Оставил бы на том острове и жила бы там, пока его не затопило. Может, больше благодарности бы было, – вздохнул Вильгельм и отвернулся к окну, за которым начинал моросить дождик.

Лилиан, будто обдумав слова Вильгельма, заскреблась. Подползла к краю и чиркнула хвостом снова, привлекая внимание.

– Чего тебе еще?

Лилиан снова чиркнула, мотнула головой и царапнула когтем.

– Снять тебя? – Вильгельм увидел легкий кивок зеленой головы. – Ну иди сюда. – Смирился Вильгельм и протянул ей руку.

Но Лилиан не отреагировала. Отвернулась и чиркнула когтем снова. И посмотрела на другую руку.

– Что тебе надо от меня?

Она вновь зыркнула и чиркнула когтем. Вильгельм протянул другую руку. Но Лилиан не полезла на нее – лишь ухватилась за браслет и оттянула его.

– Да оставь ты этот браслет в покое! Что он тебе так не нравится?! – воскликнул Вильгельм и отдернул руку. – Я пытаюсь придумать, как перевести Катю на Шаттл и не убить ее, а тебе бы только рвать мои вещи!

Лилиан проскрипела что-то невнятное и вновь чиркнула когтем по краю комода. Вильгельм посмотрел на нее. Потом на браслет. Напрягся, подумал. И тут до него дошло. Да так стремительно, что он даже подскочил от радости и на ходу принялся одеваться.

– Да! Да, конечно! Как я сам-то не додумался? – Вильгельм убежал в спальню, вернулся в гостиную, на ходу засовывая руки в рукава пальто, не снимая даже летнего костюма, а потом, когда уже собрался, подлетел к Лилиан, сгреб ее в охапку и чмокнул в зеленую колючую макушку. – Спасибо! Спасибо! Хоть какая-то от тебя польза!

Он выбежал из комнаты, бросив игуану. Та не успела ухватиться за край стола и соскользнула с поверхности, громко шлепнувшись об пол и зашипела.

Вильгельм подлетел к Кате. Та крепко спала, будто даже грудь ее не вздымалась. Отвернувшись, он выдернул у нее пару волосков и повязал на браслет, чтобы не потерять.

– Я надеюсь, что знаю, зачем это делаю, – шепнул он ей и бросился к двери.

На кухне играло радио, настроенное на ту же волну, на которую и месяцы назад. Читали тюремные письма. Норрис, завернутый в один из шелковых халатов Вильгельма, пытался понять, как Нуд мог уминать пиццу с ананасами за обе щеки и еще успевать макать кончик кусочка в ванильное мороженое. Карлик, уже переодевшийся в костюмчик цвета перезрелой сливы, сидел на крае стола и наслаждался всеми прелестями жизни.

– Господин, Вы куда? – спросил Нуд, завидев Вильгельма в дверном проеме. – А есть Вы не будете?

– Нет, я бежать… Мне надо, – бросил Вильгельм, пытавшийся ногой попасть в ботинок.

– Куда? А как же, – начал было Норрис, но Вильгельм махнул рукой, накинул на голову шапку и бросился на улицу, даже дверь не закрыв.

Улица завернута в серый. Цветом этим окрасилось все, от неба до земли. Вильгельм, весь в черном, казался ярким пятном. Он несся к кладбищу, к своему подземному обиталищу, ведомый очередной безумной идеей, на этот раз подброшенной ему ящерицей.

– Кому скажешь, не поверят! – усмехнулся он, пробегая в ворота, не обращая внимания на недовольный выкрик сторожа, чистившего снег у входа.

Могилы припорошены снегом, деревья потеряли щеголеватый зеленый наряд, а земля, упрятанная под тонким слоем серости, потрескалась. Под массивными ботинками Вильгельма хрустел пепел – подростки опять жгли сухую листву на кладбище. Ступеньки в подвал покрылись тонкой пленкой льда. Все травы, обвивавшие стены, ссохлись и превратились в труху. Горх встретил Хозяина на удивление сухо, но по глазам его видно, что он испугался. Горх без всякий длинных приветствий провел Почитателя в кабинет. Помощники все также носились по залу из дыры в дыру и были заняты бесполезными вещами. Внизу все также затхло и противно.

– Чем обязаны визиту, Господин? – булькающе спросил Горх и почесал за ухом. Вильгельм бросил пальто на спинку стула и полез в сейф, начал вводить длинный код.

– Мне нужно кое-что забрать, Горх. Я отправляюсь на Шаттл.

– На Шаттл? Но Переместитель в другой комнате, Господин.

– А мне не он нужен пока. – Покачал головой Вильгельм. Сейф, тихо пискнув, распахнулся и выпустил на пол кабинета густой туман серого пара. Внутри лежало несколько коробок, но лишь одна представляла особую ценность.

Горх побледнел. На лбу его выступила испарина.

– Горх, если хоть кто-то узнает, что я здесь был, руки оторву, понял? – прошипел Эльгендорф, вытаскивая из коробки залог его безопасности на Планете.

Это были браслеты. Тонкие, толщиной в несколько миллиметров, сиявшие неестественным белым цветом, чище которого на Земле не было ничего. В маленькую дырочку каждого из них он всунул по волоску Екатерины. Браслеты все еще светились, но с инородным предметом внутри цвет их сменился на молочный, чуть более мутный. Казалось, они похожи на те, которые принес Ванрав, но об этих не знал никто из его команды. Не только Ульман умел делать полезные поделки из урбания.

– Господин, но ведь в этот сейф Вы…

– Горх, это не твое дело, – бросил Вильгельм, аккуратно убирая подготовленные браслеты в коробку, а коробку запихнул во внутренний карман пальто. – Эти браслеты принадлежат мне, а не Академии. Я могу делать с ними все, что захочу.

– Но Вам они ведь не нужны. Вы можете и без них путешествовать.

– С чего ты взял, что они для меня?

– Но ведь Вы не можете отдавать их кому-то другому, – пропищал главный наместник Почитателя, а тело его вжималось в стену.

– А почему ты думаешь, что кто-то узнает? – Вильгельм поднялся с полы и выпрямился. Горх пусть и был выше остальных помощников, но высокому, превышавшему в росте людей, Почитателю с трудом доставал до груди. – Ты кому-то собираешься сказать?

– Я? Кому? – Горх сделал шаг назад.

– Не знаю, кому-то! – Вильгельм наклонился и прошипел. – Я ведь тебе реально голову оторву, если узнаю, что ты проболтался. Я не шучу, Горх. Твою голову я насажу на зубчик забора, если ты кому-то об этом скажешь. Ты ведь понимаешь, Горх? Ты мне служишь, мне, а не кому-то другому!

Вильгельм схватил ключ со стола и старую записную книжку с координатами, засунул в карман пальто. Горх стоял, храня молчание. Даже пошевелиться боялся. У самой двери Вильгельм остановился. Обернулся. Коробка была холодной и мокрой, обжигала тонкую кожу Почитателя. Вильгельм посмотрел на Горха. Тот был белее мела.

– Здесь кто-то был, пока я отсутствовал? – тоном, не терпящим отлагательств, спросил Вильгельм.

Горх вздрогнул. Еще никогда в своей бестолковой жизни он не был так близок к краю.

– Нет, – прошептал он.

– Совсем никого? Даже моих коллег тут не было, да? – Вильгельм криво улыбнулся. – Клянешься своей жалкой жизнью, Горх? Клянешься верностью мне?

Страх, который источал Горх, перебивал даже запах сырой земли.

– Надеюсь, ты поступишь правильно, если тебе придется сделать выбор, Горх. – Вильгельм развернулся на каблуках и ушел, громко хлопнув дверью.

Когда Вильгельм дошел до дома, на город одеялом набросилась тьма. Лишь мутно желтые фары машин разрезали черноту, но улицы были почти пустые. Город будто бы в миг вымер. На темной лестничной площадке пахло кислой капустой, а лампочка на этаже мигала, словно ее облюбовал призрак. Вильгельм немного потоптался у входа, хотел было закурить, похлопал себя по карманам, но сигарет в пальто не оказалось. Только холодный куб, засунутый за пояс. Норрис все еще сидел на кухне и разговаривал с Нудом. Карлик же гладил Шуру и все еще ел. Идиллия, иначе не скажешь.

Норрис медленно повернулся на звук хлопнувшей двери. Нуд помахал Вильгельму ладошкой, занятой печеньем.

– Где ты был? – спросил Норрис и поднялся со стула, но от стола не решился отойти. Ноги его держали с трудом.

– Гулял. Нужно было ключ забрать и книжку записную из офиса, – ответил Вильгельм и сбросил ботинки на пыльный коврик. – Ты запрос на Шаттл отправил? Нас примут?

– Отправил, только твой Связистор починить пришлось. Он слишком плохо ловил волну.

– Сейчас ловит? – Вильгельм отпихнул ботинки к двери.

– Ловит.

– Тогда проблема решена. – И, не снимая пальто, Вильгельм направился в спальню. Названые предметы он бросил на стол, и Норрис занялся изучением координат. Холод, исходивший от куба, уже не просто причинял Почитателю дискомфорт, а прожигал на коже Почитателя квадратную дыру.

Когда Вильгельм ввалился в спальню и выбросил куб на кровать, в комнате никого не было – даже Лилиан не приползла. Он сбросил пальто, оттянул горло рубашки, приклеившейся к потному телу, стащил с окоченевших ног штаны. Накинув на плечи черный шелковый халат, он уселся на кровать и взял в руки куб. Тот уже не светился, но все еще был холодным, а внутри раздавались тихие поскрипывания, будто в коробочку поместили необъятный генератор.

Вильгельм понимал, что идея его не отличалась логичностью. Норрис уже отправил запрос на Шаттл, значит, будут ждать. Светить браслетами все равно нельзя, но Закон предполагает, что Почитатели и их подчиненные могут пользоваться этими браслетами при перемещении. У Норриса были такие, у Вильгельма тоже. Только вот Катя подчиненной не была, а запасных у Почитателя не оказалось. Он вовсе не думал, что на Шаттл все-таки придется возвращаться.

Тут в дверь постучали. Вильгельм еле успел запихнуть куб под подушку и лечь на нее, заслонив собой свечение.

– Можно? – спросил Норрис и просунул в дверной проем сначала голову, а затем только все остальное.

– Что за глупый вопрос? Конечно.

Норрис аккуратно прикрыл за собой дверь, погладил ее по гладкой поверхности, будто все еще пытаясь привыкнуть к нормальной обстановке, которой был лишен столько лет.

– Когда мы отправимся? Ты сказал, что у тебя из подвала нужно лететь, – спросил он и уселся на краешек кровати.

– Из подвала? Да это не совсем подвал, наверное больше катакомбы.

– У тебя под домом катакомбы? – Улыбнулся Норрис.

– Не под домом. Они под кладбищем.

Норрис, казалось, осмыслил слова друга только через пару минут молчания.

– Лететь можем хоть завтра. Только нужно утром, очень рано выйдем, чтобы Катю донести. Тут недалеко, но лучше, чтобы никто не видел. – Вильгельм отвернулся к окну. – Чем дольше буду с Нудом, тем тяжелее будет его опять оставить. А взять с собой я его не смогу.

– Очаровательный парнишка. Хорошо, что ты его спас.

– А он тебе уже всю жизнь свою пересказал?

– Тебя не было час, он успел рассказать и про тебя. – Норрис улыбнулся. – И все-таки завтра? Будить Катю не будем?

– Будить? – Вильгельм нахмурился. – А какой смысл? Истерика нам помощи не сослужит, а успокаивать ее придется тебе. Я не возьмусь.

Норрис поправил халат, который на тощем теле казался огромным.

– Тогда нужно собрать…

– У меня все уже давно готово. – Вильгельм указал пальцем на ящик комода. – Там папка, в ней все расчеты и документация. Анкеты я заполнил.

– Тогда точно завтра. Ждать нет смысла, – вздохнул Норрис.

В комнате повисла тишина. Норрис сидел, нахмурившись, и смотрел в пол. Кадык его дергался. Норрис думал. Вильгельм же все пытался устроиться поудобнее. Так, чтобы куб не так сильно прожигал в нем холодную дыру. В темном воздухе летали пылинки.

– Вильгельм, – вдруг начал Норрис, – скажи, за чем ты ходил на улицу?

Почитатель замер, уткнувшись копчиком прямо в край куба. Сморщился и поблагодарил себя за то, что не включил в комнате свет. Иначе выражение его лица бы раскрыло Норрису все тайны.

– Я же сказал, за книжкой и ключом, – ответил Вильгельм.

– Врешь. – Кисло улыбнулся Норрис и встал. – Ты бы не пошел только из-за них.

– Я не…

– Я не буду тебе указывать. Тебе уже и без того на мозги накапали.

– Норри, ну чего ты? – воскликнул Вильгельм, но Норрис улыбнулся вновь и покачал головой.

– Дружба заключается в доверии. А настоящая дружба – в безусловном доверии. Так что я доверяю тебе. Если ты что-то придумал и не хочешь говорить, я не буду настаивать. Ты тут дольше, ты лучше знаешь, как правильно поступить. Только постарайся не сглупить.

Вильгельм кивнул, но кивок дался ему тяжело, словно голову опустить получилось сразу, а вот поднять – нет. И даже когда Норрис улыбнулся и пожелал другу спокойной ночи, Вильгельм не смог завернуться в пахнувшие лавандой простыни. Он лежал и смотрел в потолок, а куб, все еще светившийся, стоял на тумбочке рядом.

Когда на кухне перестала литься вода, а Нуд улегся в своей комнате и захрапел, Вильгельм поднялся с кровати и побрел в гостиную на ватных ногах. Норрис уже спал в кабинете друга, завернувшись в одеяло с головой.

Квартира погружена в туманный сумрак. Катя спала, за весь день так и не пошевелилась. Вильгельм даже поймал себя на мысли, что так она вполне могла что-то себе отлежать. Он уселся перед ней на колени, поставил рядом куб. Дрожащими пальцами он дотронулся до ее холодной щеки, губ, век, но она не откликнулась на прикосновения.

– Прости, Катенька, но разве у нас есть выбор? – прошептал Вильгельм ей и поцеловал, но кожа ее была холоднее снега. Он погладил ее по руке, нежной, почти детской. Катя никогда не знала работы.

Вильгельм открыл куб и вытащил оттуда два браслета. Аккуратно, стараясь не сломать, застегнул по одному на каждом из ее запястий. Браслеты на мгновение загорелись ядовито розовым цветом и потухли, слившись с кожей.

– Это мое тебе извинение и моя тебе жертва, – прошептал Вильгельм и поцеловал ее вновь. Она не стала теплее, но Почитатель чувствовал себя лучше. Словно с его плеч свалилась стопудовая ноша.

Всю ночь Вильгельм не мог сомкнуть глаз, а на утро, когда в комнату его вошел выспавшийся Норрис, Почитатель встретил его в дверях и поторопил. Он уже был собран.

– Чем быстрее уедем, тем скорее эта катавасия закончится, – пояснил он и улыбнулся. Норрис ничего не ответил, только кивнул.

Они завтракали в напряженной тишине. Вильгельм сёрбал кофе, Норрис доедал вчерашние пончики, а Нуд только шмыгал носом.

– Мы вернемся, Нуд. Я тебе обещаю, – повторял Вильгельм, а карлик громко сморкался и вздыхал.

– Вы так говорили. Говорили, а толку? Исчезли на три месяца!

– Но я же вернулся.

– А сейчас опять уезжаете! Опять меня бросаете одного! – И снова плач. В этот-то момент Норрис окончательно понял, почему Вильгельм не мог остаться. Нуда было бы тяжело оставить, пробудь они в квартире еще несколько дней.

Перед самым отправлением, когда Катя, завернутая в черное Вильгельмовское пальто, уже покоилась на руках Норриса, одетого в хороший костюм и приведенного в человеческий вид, а Нуд стоял в дверях, прижимая к себе Шуру, и продолжал утирать нос платочком. Вильгельм проверял документы и все необходимое, что запихнул в сумку дрожащими не только от боязни полета, который мог стать для него последним, но и от предстоявшей встречи с прошлой жизнью, руками.

До кладбища они шли в тишине. Норрис накрыл Катю пальто и шел, озираясь по сторонам, а Вильгельм смотрел под ноги. Даже когда дома сменились могилами, он не смог поднять глаз. Хотелось верить, что он видел пейзаж не в последний раз.

– Я что-то забыл спросить. Ты нацепил браслеты? Не забыл? Они где-то у тебя должны быть, – спросил Норрис, когда Эльгендорф уже настраивал Переместитель, а вокруг суетились помощники.

– Конечно, – бросил Почитатель, не оборачиваясь. По спине его пробежал холодок.

– Ты же за ними ходил?

– За ними.

– И ты точно их надел?

– Да! Норрис, я сейчас собьюсь! – воскликнул Вильгельм. – Сейчас собьюсь с координатами и отправлю нас за пределы Единого Космического Государства. Кто наши останки искать будет?

Норрис больше ничего не спрашивал.

Когда Вильгельм нажал кнопку, помощники уже исчезли в дырках в стенах. В водовороте завертевшейся перед глазами комнаты никто и не заметил, как Лилиан, появившаяся из сумки, которую Вильгельм оставил в углу комнаты, быстро подползла к Норрису и ухватилась за его штанину. Переместитель накрыл путешественников сетью космических километров и унес в пустоту, оставив от себя лишь горстку фиолетовой пыли.

А в опустевшей квартире на соседней улице остался только оплакивавший одиночество Нуд и Шура, обнимавший его коленку толстым хвостом.

Глава тридцать девятая

Вильгельм никогда не любил Переместители – даже во время перемещений на Земле его немного мутило.

Еще больше Вильгельм терпеть не мог вторники – именно в этот день недели всегда случались самые крупные неудачи. Если что-то происходило – он всегда сваливал вину на точку на один из семи дней недели, единые во всем Едином Космическом Государстве, но никак не на себя.

Но в этот вторник, когда он воспользовался Переместителем, все было еще хуже. И виной этому Космическая пустота, где давление и все прочие силы куда суровее Земных. Путники, лишенные защиты, во время подобных межгалактических перемещений умирали, как обыкновенные образцы, сгорая заживо, однако об этом старались не говорить – все-таки граждане умирать не могли. Но колонизаторов защищали. Выдавали им амулеты, пластины, специальные механизмы и прочие вещи. Браслеты, которые спасали путешественников между мирами от смерти, теплели на запястьях Кати.

Они летели по трубе портала все выше и выше, пролетая Звезды, Планеты и черную бесконечную Пустоту. Норрис держал на руках Катю, а Лилиан, все еще никем не замеченная, залезла под штанину и держалась за его ногу, надеясь, что прежняя защита, спасшая ее уже однажды, спасет и в этот раз. Перед глазами вертелась привычная чернота мертвого Космоса с россыпью холодных Звезд. Вильгельм дрожал, но не от холода, а от страха.

Они направлялись к дому Почитателя, что находился на одной из платформ Шаттла и который еще не успели отобрать. Но все шло не по плану.

Вильгельма мутило. К горлу медленно подступала тошнота, но он сдерживался. Натянул вымученную улыбку. Зубы от нее болели. Тело сжимало под давлением, мелкая судорога пробивала по каждому суставу. Урбаний, кажется, вскипал, хотя не должен был. Во всяком случае, Вильгельм надеялся, что не должен, – толком этих свойств урбания никто не решался изучать. С каждым мгновением емустановилось хуже. Холодная режущая боль поднималась и холодела в его внутренностях. Он чувствовал приближение конца.

Яркий свет чуть не ослепил Вильгельма. Они влетели в очередную часть пути, а Почитателя на мгновение парализовало. Пару секунд, а может и дольше, он не чувствовал ничего, будто бы тело его исчезло, но, стоило по ногам его пройти заряду силы, ощущения вновь вернулись и принесли с собой боль. Внутренности Вильгельма запылали. Он чувствовал, как внутри оставались лохмотья от того, что еще недавно поддерживало в нем жизнь. Руки его задрожали, горло сдавило. Умирать, будучи так близко к победе, совершенно не хотелось.

Он хотел прокричать что-то, но голос пропал. Норрис даже не обратил внимания на него.

Чернота небес сменилась алым заревом. Кожа Вильгельма медленно покрывалась рубцами, ожоги поползли на спину, выгрызая горящими зубами борозды. А Вильгельм даже не мог двигаться, даже рот, чтобы прокричать в Пустоту, открыть не мог. Осталась только боль. Весь он был соткан из боли, и с губ капал только ужас ожидания собственной смерти.

Тогда он услышал крик Норриса. Так, будто бы их разделяли километры. Вильгельм с трудом открыл глаза, но не увидел ничего. А крик все отдавался в ушах противной пульсацией.

Мир тускнел, но Вильгельм все еще был не готов умирать. Мир еще раз пропустил через них свои щупальца, вырвал из горла Вильгельма немой крик. Почитателя стошнило.

И вдруг на шее вновь загорелся камень, будто копивший силы своим длительным молчанием. Артоникс налился светом, зарево настоящего пламени заискрилось на шее Почитателя. Камень громко хрустнул. В последние мгновения он вылил на грудь Вильгельма стальной сок, прорезав на теле его длинную борозду, и окутал спасительным куполом. Тело Вильгельма пролетело последнюю завесу границы перемещения и осталось целым.

Вильгельм не понял, что произошло. Тело обмякло. Он почувствовал толчок, невесомость, а потом – удар о твердую поверхность. Последний раз тело его пронзила спасительная боль, и он потерял сознание.

***

Вильгельм приходил в себя урывками. Иногда его уши начинали слышать что-то, но быстро заполнялись жидкостью и глохли. Иногда глаза его раскрывались, и за красной пеленой, он видел полоток, обвитый лианами, но быстро слеп. Вильгельм проваливался в безболезненную дрему.

Спальня завалена лекарствами и книгами по медицине, а у его постели дежурил Норрис. Новые ткани не хотели вырастать на спине Почитателя, раны с трудом зарастали. Сил на выздоровление у Вильгельма почти не было, и Норрис переживал, что даже если Эльгендорф окрепнет физически, с головой у него будет еще хуже, чем до этого.

Иногда зал первого этажа наполнялся криками и возгласами, принадлежавшими женщине. Тогда Норрис спускался. Крики быстро прекращались.

Прошли дни. Длинные, в Едином Космическом Государстве длившиеся дольше Земных. Кожа на спине Вильгельм выросла по кусочкам, любовно иголками взращенная Норрисом и инъекциями чистого урбания, но осталась рваной, покрытой глубокой сеткой шрамов. Органы начали функционировать как прежде, но все еще медленно, будто нехотя. Волосы пришлось отрезать по плечи, чтобы они не болтались выгоревшими клоками.

Но Эльгендорф был жив, и его искалеченный облик не играл роли.

Когда Вильгельм очнулся, было темно. Он попытался пошевелиться, но тело пронзила огненная волна боли, и он грохнулся на твердую кровать. Шрамы на спине покрылись алыми капельками.

– Что…За… – прохрипел Вильгельм, так тихо, что и сам с трудом услышал. В глубине темной комнаты послышалось копошение, быстрый топот ног и в один миг комнату озарил свет. – Свет..ло… Убери… – взмолился Почитатель, но свет лишь стал чуть тусклее – Норрис убавил его на пару единиц.

– Прости, но твои глаза должны опять привыкнуть к свету. Тут светлее, чем на Земле, – прошептал Норрис и подошел к кровати Вильгельма. Эльгендорф вздрогнул – на лице друга ни кровинки.

Вильгельм медленно повернул голову, огляделся, как смог. Они были в его спальне, белой, обвитой зелеными лианами и поросшей цветами по углам. За окном чернела пустота. Из гостиной доносился шум.

– Ты не хочешь мне ничего сказать? – спросил Норрис, когда они немного помолчали. Горло Почитателя почти пришло в норму, но все еще чесалось изнутри. Хотелось кашлять.

– Ты уже все знаешь, – вздохнул Вильгельм и прикрыл глаза. За длинными ресницами он все еще видел друга. – Зачем мне рассказывать? Ты ничего хорошего не услышишь.

Норрис сглотнул кислый комок, застрявший в горле. Лицо его скривилось.

– Зачем ты отдал ей браслеты? Ты мог сгореть, если бы камень не спас тебя, – прошептал Норрис и дотронулся до груди Вильгельма, на которой покоился спавший Артоникс. – Ты всю жизнь свою, жизнь всей Земли на кон камня этого поставил. Это безрассудство.

– Может быть, – сказал Вильгельм и повернул голову настолько, насколько позволяла изрезанная царапинами шея.

– Какой тут может быть? – Норрис вздохнул. – Ты представляешь, что бы случилось, если он тебя каким-то образом не защитил? Я… Я даже не понимаю до сих пор, как это вообще случилось. Я столько раз, пока ты спал, пытался взять камень, провести хоть какие-то эксперименты с ним, но я даже дотронуться не могу до него. Что с ним?

– Генрих Ульман позаботился обо мне на миллионы лет вперед.

– Лучше бы он о себе позаботился также.

Вильгельм посмотрел на друга. Норрис не мог даже повернуться. Вильгельм хмыкнул. Хорошо, что рядом не было зеркала, иначе он бы тоже понял, почему Норрис так отворачивался.

– Это мой долг. Я испортил ей жизнь, а сейчас решил спасти ее.

– Какой ты все-таки дурак, – хмыкнул Норрис и кисло улыбнулся. – Все равно ведь спасти ее не получится, а если и получится… Неужели ты ее отправишь снова в прошлое? Придется снова лететь туда? Нет, даже не думай. Дурак ты все-таки, дружище.

Вильгельм пытался улыбнуться в ответ, но губы его, покрытые заборчиком ран, заболели. Он посмотрел в окно, за которым не было ни единой звезды. Зажмурился, и глаза пронзила боль. Свет показался ему еще ярче, чем был до этого.

– Она жива? – спросил Вильгельм, прокашлявшись, а друг кивнул. Долго молчал, подбирая слова. И лишь потом ответил.

– Я пытался вернуть Кате рассудок. Я столько всего перепробовал, что использовал, наверное, все свои знания. Я даже сбегал ночью в библиотеку, кое-что там взял на имя Ванрава, но даже они не книги ничего нового. Единое Космическое Государство не очень-то волнует моральное и психическое здоровье, – вздохнул он и продолжил. – Но стоило ей увидеть все вокруг, Катя заорала так, что я испугался. У нее ведь хрупкая нервная система. Она может не перенести таких переживаний.

– Я понял, – прервал его Вильгельм, сморщившись.

– Вильгельм, она выжила, – продолжил Норрис, кисло улыбнувшись. – Ты даже не представляешь, как хорошо она сохранилась. Ни одной царапинки.

Вильгельм, не сумев сдержаться, улыбнулся.

– Она не без сознания, а в о-го-го каком сознании, – хмыкнул Норрис. – Знаешь, как она спорит со мной? В Италии в девятнадцатом веке у нее совсем не такой настрой был, а сейчас она будто жить по-новому начала. Захотела жить что ли.

– Ну да, в Космосе-то и не такое захочешь, – усмехнулся Вильгельм. – А как…

– Я поколдовал с порошками, притупил ее эмоции и ощущения, но разум ее включен. Катя все понимает, но эмоции ее заперты внутри. Она не может чувствовать, а все ее действия будут механическими… Если не дать ей лечебный порошок, конечно, но я тебе делать этого категорически не советую. А то вцепится тебе в лицо и раздерет.

– Мы сможем стереть ей память после всего этого? – прервал его Вильгельм. – Когда вернемся?

Норрис вздохнул. Чуть нехотя кивнул. Вильгельм отвернулся к стене и посчитал цветки на лиане, росшей из кадки. Ровно сорок. Как же давно его не было.

Внизу вновь послышались шаги, возгласы и топот.

– Хорошо, – вздохнул Вильгельм и поморщился, попытавшись подняться на локтях. – А сейчас, пожалуйста, давай спустимся. Не хочу валяться в позе трупа. Я пока все-таки жив.

Он почувствовал странную пустоту внутри. Мысли о смерти уже не пугали, как в первый раз. Словно встретил старого друга. Норрис вновь мог только кивнуть. Он аккуратно взял Вильгельма за талию, тот обнял друга за шею и, с трудом, поднялся на ноги. Они были ватными и ощущались по колено.

– Нет, не говори, что… – прошептал Вильгельм и попытался опустить голову, но не смог. Норрис прижал его к себе сильнее.

– Все хорошо. Они твои, просто еще не все еще восстановилось. Ты был чуть ли не разорван. Хорошо, что Артоникс был при тебе.

Вильгельм вымученно улыбнулся и еще раз поблагодарил Генриха Ульмана за то, что через миллионы лет Учитель преподнес ему этот подарок.

Внизу жарко, настоящие тропики. Деревья в кадках спускали листья к полу, лианы обвивали стены и окна, а ягодные кустарники, выведенные Норрисом специально для Земли, шумели от ветра, подгоняемого искусственной циркуляцией воздуха. Они были в доме Вильгельма, подаренном Ульманом после победы в конференции. Благодаря дарственной его не так-то просто отобрать. Три этажа белоснежных комнат с кучей цветов, растений, деревьев, бассейном и собственной зарегистрированной лабораторией, пользоваться которой разрешено кому угодно, но только не Вильгельму. На одном из диванов лежала Катя, завернутая в белую мантию, цвет которой почти сливался с тоном ее кожи. Она на мгновение обернулась, посмотрела на Вильгельма и тут же отвернулась.

– Катя, я… – прошептал было он, но сзади послышались шаги. Медленные и размеренные. Насмешливый голос рассыпался в осколки ледяного смеха.

Норрис аккуратно усадил Вильгельма в кресло, а сам уселся рядом. Руки его комкали краешек рубашки. Вильгельм повернулся, посмотрел в темный угол, откуда медленно шли, стукая по стеклянному полу. С каждым шагом силуэт все лучше прорисовался, озаряемый все большими лучами. Вильгельм сразу понял, кто это был.

– Очнулся? Как жаль. А я уже хотела отрезать кусок от тебя себе на память, – проговорил силуэт шипящим голосом. Он все приближался, а округлости прорисовывались в белом свете ламп. Длинные ноги с выступом на стопе, напоминавшем каблук, руки, поглаживавшие узкую талию, в которую не могли бы поместиться обыкновенные органы.

– Лилиан, – прохрипел Вильгельм, сжав руки в кулаки.

Она вышла на свет неспешно, почти выплыла, словно ходьба для нее была вынужденным условием. Даже на расстоянии нескольких метров понятно, что роста она необычайного: выше Норриса и Вильгельма, намного выше Кати. Все ее тело покрывала зеленая и блестящая в свете ламп кожа. Лицо ее, словно высеченное из острой скалы, разрезала холодная усмешка, а в желтых глазах, оставшимися рептильими, на медленном огне варилась ненависть.

– Знаешь, какой кусок твоего тела я бы взяла себе? – спросила она, подойдя к нему совсем близко. Он почувствовал жар ее тела, аромат ее волос. Тонкие губы растянулись в хитрую ухмылку.

Лилиан уселась на подлокотник кресла и провела ступней по голени Вильгельма. Он посмотрел на нее с омерзением.

– Нет, не этот кусок. Там в тебе нет ничего особенного, – ответила Лилиан и схватила Вильгельма за подбородок, заставив повернуть голову, а потом выдохнула почти в его губы. – Знаешь, с каким удовольствием я бы срезала твое личико и повесила над кроватью?

– Жестокость Альбиона все еще живет в тебе, – процедил Вильгельм, а она провела пальцем с длинным когтем по его скуле.

– А ты все такой же малыш, – усмехнулась Лилиан и приблизилась к его лицу. Их носы соприкоснулись, а она выдохнула ему в губы. – Жалкая кукла Профессора…

– На твоем месте я был бы хоть немного благодарен, – прорычал Вильгельм, оборвав ее на полуслова, и, с трудом подняв руку, шлепнул ладонью по зеленому запястью. – Не тебе говорить мне о куклах, ты – Альбионская, продажная…

– Какие мы гордые, защищаем свою жалкую шкуру! – воскликнула Лилиан и царапнула его скулу острым когтем. По щеке пробежала капелька плазмы.

– Я не бросил тебя на том острове, когда твое тело мутировало под действием сока ягод и скукожилось и превратилось в игуану, а забрал. А мог бы просто выкинуть в море и смотреть, как ты тонешь.

– Я не какая-то девка-образец! Я – куда лучше тебя. Я точно бы выжила. И я бы отправилась домой, если бы…

– Если бы что? Если бы они ответили на твои сигналы, которые уловил я? Если бы они попытались тебя вернуть? Так сложно, нажать две кнопки и отправить за тобой корабль! Что если? Если бы Альбион о тебе вспомнил и спустился на поверхность Земли, чтобы забрать твои кости? – прорычал Вильгельм и отвернулся, но она дернула его за руку, заставив вновь посмотреть ей в глаза. Норрис сидел рядом и молчал, боясь прервать обмен обвинениями. – Только они же отрицают, что мы можем умереть. Как бы они узнали, что ты умерла? Никак бы не узнали!

– Ты держал меня в ящике, пока не соизволил отпустить! Заставил меня влачить жалкое существование ящерицы на твоем диване, пока сам развлекался, отлынивая от работы!

– Я держал тебя в ящике только из-за того, что твое бывшее тело было слишком слабым для Земной атмосферы. Тебя бы расплющило!

– Ты мог отправить меня назад, чтобы меня вылечили здесь! – прошипела она и схватила его за руку.

– Они ничего бы не сделали! Я спас тебя!

– Ты был слишком горд для того, чтобы просто отправить меня на Шаттл!

– Уже на Шаттл? Мгновение назад ты была пособницей Альбиона!

– Замолчи! – закричала она и залепила Вильгельму пощечину. От ее силы Почитатель качнулся и чуть не вывалился из кресла, но сильные руки Норриса поймали его и вернули в прежнее положение.

– Я выгадывал время, – сказал Вильгельм, вздохнув. – Давление на Планете менялось. Оно могло просто погубить тебя, а я тебя спас! Спас, пойми уже!

– Неужели. Я должна похлопать? Что люди еще делают? Целуют твои ноги? Становятся на колени? Я должна благодарить тебя за то, что ты просто не мог отправить меня в капсуле назад? – спросила она и отбросила волосы за спину.

– Вильгельм спас тебя, Лилиан. Без его помощи ты бы уже здесь не сидела. Отправить тебя в капсуле мы не могли. Разрешение на полеты давал Альбион, но никто не отослал за тобой разрешения. Другого пути не было, – встрял Норрис и отодвинул ногу Лилиан от Вильгельма. – Хватит его мучить. Он и так еле живой.

– Как жаль. А мне напомнить, как я оказалась на острове, Вильгельм? Это ведь ты позвал меня. Помнишь, что я была одной из старейшин в Альбионе? Ты был горд, что я согласилась прилететь.

– Ты звучишь так, будто переживаешь, что кто-то сказал тебе, что ты недостаточно хороша, – бросил Вильгельм. Катя, сидевшая чуть в отдалении, поежилась. Острые плечи дернулись под тяжелой тканью мантии.

Лилиан бросила в сторону Кати взгляд, полный немного презрения.

– Я хороша, Вильгельм, не ври себе.

– Считай, что хочешь. Ты слишком упрямая, чтобы тебе что-то доказывать, – сдался он, вздохнул и уселся поудобнее, подперев с трудом державшуюся на шее голову рукой.

Лилиан растянула губы в треугольной улыбке. Встала с кресла и, покачивая бедрами, словно все еще чувствовала исчезнувший хвост, отошла к окну.

– Завтра я вернусь в Альбион. Советую тебе поскорее решить, кто будет проводить испытания над образцом, иначе тебе всучат кого угодно. Даже меня, – усмехнулась она и повернулась.

– Он не может пока выйти, он не окреп, – сказал Норрис и вновь схватил его за плечи, останавливая. Вильгельм сбросил его руки.

– Я был рожден здесь. Ничего со мной не будет. – Отмахнулся Вильгельм и с трудом поднялся с кресла, покачнувшись на слабых ногах.

– Я сегодня тебя никуда не пущу! – возразил Норрис, поднялся с кресла и остановил Вильгельма, схватил за плечо, не рассчитав даже, что хватка его могла причинить боль. – Ты слаб, пойми это! Ты еле жив!

– Но жив же. В чем проблема?

– Тебе нельзя выходить! Ты еле на ногах стоишь!

Но Вильгельм уже был раздавлен, а теперь – еще и зол.

– Может, тебе отлежаться недельку, а потом уже идти?

– А куда мы тогда торопились? Могли бы еще пару лет пожить в Италии, раз время играет по нашим правилам! – Он резко развернулся и почти прокричал это в лицо Норрису.

Тот опешил, поперхнулся воздухом.

– Ты чего, Вельги? – прошептал Норрис, протягивая руку к другу, но Вильгельм отбросил ее.

– У нас нет времени носиться со мной. У нас нет времени ждать. Я чуть не умер, ты меня спас. На этом хватит переживаний. Я решил отдать эти браслеты кому-то, это мое решение! Мне за него расплачиваться, как и за все, что я натворил. Хватит меня жалеть. Хватит думать обо мне, когда нужно думать о Земле! – воскликнул Вильгельм, а лицо его покрывалось красными пятнами.

– Вильгельм, пару дней назад ты был раздавленным мясом, валявшимся на кровати! – прошептал Норрис. Лилиан повернулась к ним и наблюдала за перепалкой с большим интересом.

– До конца осталось совсем немного, ты просто запрещаешь мне выходить из моего же дома? Потом долечусь. Потом все, потом. Сейчас мы и так упустили слишком много времени, Норрис. Мы больше не можем ждать.

Норрис стоял. Грудь его рвано выталкивала воздух, а желваки ходили туда-сюда. Он не выдержал кипевшей обиды, разбуженной бессонными ночами у кровати умиравшего друга.

– Знаешь, может, если бы Ульман когда-то не возложил тебе корону на голову, ты бы видел дальше собственного носа. Ты бы свою жизнь ценил.

– Я ценю ее до тех пор, пока она что-то стоит. Но без Земли она ничего стоить не будет, ты же знаешь, – вздохнул Вильгельм и опустил голову. Произносить эти слова было намного сложнее, чем думать о них.

– Тогда почему ты видел только те проблемы, в которые тебя тыкали носом? – вырвалось у Норриса, и он сразу же испугался этих слов. Схватившись за горло, словно оно было виновато в этом порыве злости, он прошептал. – Вельги, прости, пожалуйста, прости. Я не это хотел сказать…

Вильгельм улыбнулся. Глаза загорелись ядовитым блеском удовлетворения.

– Ну наконец-то я увидел едкого и язвительного Норриса, – криво улыбнувшись, прошептал Вильгельм, облокотившись на стену. Ему все еще было тяжело стоять.

– Вельги, я…

– Не прикидывайся больше. Я привык видеть в тебе задиру и весельчака, а не белую овечку, – сказал Вильгельм и отвернулся. – Давай выполним наш долг, а потом решим, как мне мазать царапины?

Лилиан расхохоталась. Голос ее прозвучал как камнепад, как град, стучавший по железной крыше. Под этот гром Вильгельм, хмурый и озлобленный, хромая, покинул гостиную и скрылся в спальне. Норрис побоялся пойти следом. Сказанные в порыве злости слова его испугали, и он решил дать Вильгельму время. Уселся на диван, вытащил из-под подушки книгу и принялся невидящим взглядом бегать от строчки к строчке. Лилиан еще немного посмеялась, посмотрела на черноту Космоса, а затем, презрительно фыркнув, ушла на третий этаж, в спальню для гостей.

Когда зеленая мегера скрылась, а звук стука ее каблуков, выходивших прямо из стопы, затих, Норрис подошел к Кате, которая все еще сидела, обхватив колени руками, и молчала.

– Прошу, не верь всему, что она говорит. Вильгельм, может, и не праведник, совершал ошибки, много ошибок, но он изменился. Ты изменила его.

– Но ведь он сам говорил, что ничто не может его изменить, – прошептала Катя механически, а в ее прежде звонком голосе не было ни капли жизни. Ее голубые, но потухшие, глаза посмотрели на Норриса, словно он был куском картона. – Он притащил меня сюда не из-за того, что ему пришлось. Он ведь за мной и поехал?

– Но он не изверг. Он не держал ее в заложниках, не издевался. Вильгельм просто спасал ее от губительной силы Земли. Лилиан ведь сама прилетела к нему. Ее послал Альбион, – сказал Норрис и дотронулся до руки Кати.

– Вы говорите так, будто я должна вам сочувствовать. Но ваши слова для меня – не больше, чем пустой звук, – ответила она и отвернулась.

Норрис почувствовал холод внутри, но не стал досаждать измученной женщине и ушел на диван, где вскоре, уставший от бессонных ночей, проведенных у кровати друга, уснул.

Вильгельм же долго сидел на кровати, перекатывая шарики с обезболивающими порошками из руки в руку. В глазах пустота. Не многим лучше и в голове.

– Беленький или желтенький? – бубнил он, прикидывая, от какого боль заглушится лучше. Несколько пустых пробирок валялось на полу и медленно в него всасывались. Перед глазами плыло. Пол сливался с руками в единое пятно.

Эльгендорф еще раз обрадовался, что не рассказал Норрису о своих запасах.

Вильгельм понял, что вспылил. Что, наверное, наговорил лишнего. Но извиняться рано. Во всяком случае, одно дело он должен закончить перед тем, как склонить голову и покаяться.

Четыре утра. Вильгельм, выбрав считалкой белую ампулу, запихнул ее в рот и разжевал. Порошок рассыпался по языку, прилип к небу, а в голове, казалось, вспыхнуло Солнце и обожгло. Эльгендорфу пришлось сжать зубы, чтобы не заорать.

Когда перед глазами перестали взрываться фейерверки, он поднялся. Тело стало ватным, от шеи до пальцев ног. Голову накрыло туманом, а звуки стали отдаленными. Оставшись довольным результатом, Вильгельм бросил в карман плаща еще несколько белых ампул, набросил плащ и, опираясь на трость, тихо вышел из комнаты.

Он аккуратно прошел мимо спавшего Норриса, тихо, стараясь не стучать тростью по полу, добрался до Кати, которая спала на дальнем диване.

– Вставай. Поднимайся! – прошептал он и потряс ее за плечо.

Женщина открыла глаза, зевнула, хотела улыбнуться, но, стоило ей увидеть Вильгельма, чуть не закричала. Он успел накрыть ее рот ладонью.

– Тише. Нельзя никого будить! – прошептал он и, подождав, пока Катя успокоится, убрал руку и продолжил. – Мне нужно кое-кого повидать. Тебе тоже важно поехать со мной. Так что, пожалуйста, ради твоего же блага, вставай и иди со мной.

– А если я не хочу? – Она посмотрела на него стеклянными глазами. Рот ее охладел, а волосы, прежде струившиеся по плечам, скомкались. Катя была похожа на брошенную в подвале фарфоровую куклу.

– Не хочешь? Тогда я не могу обещать, что смогу спасти тебя из лап смерти, которые тут повсюду. – Вильгельм протянул ей накидку. – Хочешь жить, иди за мной.

И Катя, чуть подумав, безмолвно согласилась, застегнулась и взяла его под локоть. Она вела себя так, словно у нее еще оставался выбор. Через несколько минут корабль Вильгельма взмыл в пустоту и понес их в даль, а Норрис спал, уткнувшись носом в подушку.

Глава сороковая

Они летели в напряженной тишине. Под брюхом корабля червями ползли белоснежные дома. Одинаковые по ширине и длине, с одинаковыми деревьями и лавочками у входа, темной дорожкой и стоянками космолетов. Каждый житель этой части Шаттла получал точную копию апартаментов соседа, а сосед – своего соседа, живущего за стеной, и так – до бесконечности.

Вильгельм вцепился в руль дрожавшими руками и тряс головой каждый раз, когда картинка перед глазами начинала плыть.

«Слишком много я принял, – думал Вильгельм, когда в очередной раз, проводя языком по зубам, чувствовал горечь гранул порошков. – Слишком много, но и мало их принять нельзя. Тут нет никакой нормы. Их вообще принимать запрещено».

Лететь недалеко – нужный им квартал находился у края платформы, минутах в двадцати на разрешенной скорости, но они казались вечностью. Сквозь тонкие стены космолета просачивались звуки утренней новостной программы Шаттла, под которую жители просыпались, завтракали, шли на работу, приходили и засыпали.

Катя молчала. Казалось, без всякого интереса она рассматривала мир вокруг. Эльгендорф отворачивался от нее, чтобы не видеть затуманенного взгляда.

– Тебя не удивляет это? – прошептал Вильгельм, когда сидеть в тишине стало невыносимо.

– Что «это»? – спросила Катя. Она сидела на соседнем сидении, так близко к редким кнопкам управления, что могла хотя бы дотронуться до них, ощутить прикосновение материала, которого на Земле никогда не было. Но Катя не шевелилась.

– Все вокруг. Этот мир. Разве тебе не интересно смотреть на все это? – повторил Вильгельм и вцепился в руль сильнее.

«Что ты хочешь от нее? Чтобы она запоминала пейзажи перед смертью?» – Послышался голос в голове. Тот же, что и на Земле, – не его.

Вильгельм зажмурился. Он собирался спасти Катю от смерти, но ответить голосу в голове не смог. Все еще не мог признать, что замечал знакомые нотки в голосе. Он, кажется, почти узнавал его.

– Норрис уже рассказывал мне обо всем, – Катя не ответила, а выдохнула. – Он показывал мне меняющиеся картинки на досточке. Он сказал, что у вас почти не меняется пейзаж. Достаточно увидеть один раз.

– В этом он не соврал. Тут на самом деле смотреть особенно не на что, – усмехнулся Вильгельм. – На Земле намного красивее.

– Да, ты прав. Может, ты еще увидишь ее.

Вильгельму пришлось стиснуть зубы, чтобы не зарычать. Катя считала, что он еще мог увидеть Землю. Но Вильгельм сомневался. Он во всем уже сомневался.

Вскоре он резко затормозил у края платформы. Район отшельников находился за полупрозрачным полем и занимал не больше одной восьмой или даже десятой части этого Шаттла вместо обещанной половины, а ютилось там столько существ, что даже трети платформы им было бы мало. Космолет без труда преодолел барьер и влетел в городок.

Они оставили позади белую безупречность с натянутой поверх голограммой неба и попали в окутанную коричневой дымкой нечистот территорию. Пролетев над разрушенной стеной, развороченной дорогой и развалинами домов, космолет начал снижаться – его тянуло вниз. На краю платформы менялась гравитация, и техника начинала барахлить. Вильгельм с трудом припарковался на заросшей бурьяном парковке, на которой стояла лишь парочка ржавых машин, выключил двигатель и сполз вниз, развалился в кресле. Кости противно ныли от поступавших в них химикатов, а суставы, которым было тяжело срастаться, хрустели.

– Где мы? – подала голос Катя и обернулась. – Норрис не показывал мне это место.

Вильгельм глухо застонал.

– В квартале отшельников, – буркнул он и полез в карман за шариком с порошком. Перед глазами начинала собираться белая пелена.

– И зачем мы здесь?

Вильгельм, зажмурившись, расколол оболочку и высыпал порошок в рот. Все тело пронзила судорога. Мир на мгновение потух, чтобы сразу же взорваться.

«Надеюсь, я вернусь раньше, чем от порошка наступит интоксикация», – подумал он, почувствовав привкус плазмы на языке. Пригладил разлохматившиеся на макушке и прилипшие ко лбу волосы. Сказать, когда начиналась интоксикация, он тоже не мог. Никто толком и не знал, сколько можно принять, прежде чем свалиться без чувств.

– Мы должны встретиться с моим знакомым, – ответил Вильгельм и, нащупав украденную из дома трость, на которую прежде опирался Норрис, сказал. – Нам лучше не сидеть здесь долго, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Пора идти.

Эльгендорф почти вывалился из космолета – от падения его спасла только трость и выдвинувшийся в нужный момент порожек. Отдышавшись, он поправил плащ, проверил шарики в кармане и подал Кате руку. Она спустилась аккуратно, руки так и не приняла. Вильгельм не боялся, что Катя сбежит – бежать некуда. Если кто-то увидит неизвестное существо на платформе, а полиция не сможет опознать существо по базам данных, Катю ликвидируют так быстро, что она даже не успеет сделать вздох. Норрис, наверное, предупредил ее об этом, и женщина шла спокойно, рядом с Вильгельмом.

– Убежишь от меня – умрешь. Поняла? – прошептал Вильгельм и посмотрел на Катю исподлобья.

Катя поправила накидку, в которой тонула, словно маленькая девочка в мамином платье, и еле заметно кивнула. Вильгельм прикусил щеку изнутри. Снова, казалось, забыл, что не сможет поставить себя на ее место и понять, насколько женщине на самом деле страшно.

– Будь хорошей девочкой, и мы вернемся домой живыми и здоровыми.

– Говоришь, ты сможешь меня защитить? – спросила Катя и подняла голову так, что глаза ее спрятались в тени, но все равно сияли. Голубые, словно кусочки украденного с Земли неба.

Вильгельм закрыл космолет, сунул ключ в карман и, опершись на трость, выдохнул:

– Тебя я защищу, обещаю. – Он сделал шаг к домам, но вдруг, словно опомнившись, добавил. – А обо мне не беспокойся.

Катя промолчала. В тишине, рядом, но друг друга не касаясь, они направились к городку, видневшемуся за свалкой.

В квартале отшельников пахло дымом, помойкой и плесенью. Его наполняли десятки облезших домов, слепленных из обломков разрушенных когда-то кварталов Шаттла. В высоту они редко достигали трех этажей, потому что начинали сыпаться. С некоторых балконов, прилепленных прямо к стенам, свешивались сухие лианы и веревки с драным бельем, тянувшиеся от балкона к балкону бесконечной дорогой штанов и кофт. Дома выкрашены в ядовитые цвета, но краска сползала и оставляла на стенах лишь уродливые пятна. Дома цеплялись друг за друга крючками перекрытий, железными крюками и даже веревками, которые протягивали отшельники. Но когда дом рушился, никто особенно не тосковал, – большинство отшельников жило под землей, где можно легко спрятаться во время облавы полиции. В кварталах отшельников часто жили не только отшельники, но и скрывались преступники.

Такие кварталы существовали почти на каждой из платформ Шаттла. Где-то они были населены чуть гуще, где-то дома были чуть лучше, но в целом все они являли зрелище не из приятных. Но отшельникам – бракованным существам, уволенным и отказавшимся от жизни по правилам Единого Космического Государства, но не нарушившим Закон, – выбирать не приходилось. За любое преступление, даже не слишком серьезное, карали быстро, газом или дротиками, однако это касалось только тех правонарушений, которые случились на обыкновенной территории Единого Космического Государства. В кварталах отшельников же царила преступность и безнаказанность. Здесь развивались болезни, от которых не найти лекарства, но Академия никогда не высылала врачей на помощь жителям. Штаб не следил за уровнем жизни, а Шаттл считал, что уже и без того сделал подарок здешним, просто отдав площадь.

Вильгельм с Катей шли медленно, даже слишком медленно. Эльгендорф боковым зрением видел, как в окнах появлялись лица. Здесь, как и везде, его знали. Мелькали пятна, руки, ноги, словно в окнах прятались огромные многоножки, но чем дольше Почитатель смотрел в окна, тем больше мелькания смешивались в черноту, густую, словно Космическую, прятавшуюся за декорациями, призванными ради веры в то, что везде на Шаттле у каждого мог быть дом. Вильгельм надеялся, что дойти до нужной подворотни получится быстрее, чем все отшельники выползут на улицу и окружат их.

Но сзади послышался топот, поднимавший клубы пыли. Сначала шли тихо, далеко, словно горстка мышей выбежала на улицу, чтобы поймать лучик искусственного света, но вскоре мыши превратились в собак, а собаки – в лошадей. Когда отшельников стало уже так много, что не слышать их и цедить запреты оборачиваться Кате стало бесполезно, Вильгельм ощутил дрожь земли. Камушки, попадавшие с крыш домов, подпрыгивали, воздух дрожал из-за окружавшей их жары. Толпа собиралась словно по приказу, окружала кольцом. Из каждой подворотни, лабиринтом окружавших главные пути, выпрыгивали существа, дорога сужалась, а жителей становилось все больше. Вильгельм обхватил трость покрепче и прибавил шага, но хромал. Слишком медленно.

Отшельники выходили из домов и стояли на порожках. Они высовывались из окон или выползали на балконы. Некоторые медленно двигались по крышам. Разноцветной массой они подбирались к Вильгельму и его спутнице, а самые наглые и смелые спускались. Грязные и чистые, высокие, с Вильгельма, и низкие, чуть превышавшие ростом Нуда, жители прибегали из дворов и подвалов и несли с собой запах увядания Единого Космического Государства, аромата его медленной кончины, которой оно не хотело осознавать: пыль, сырость, засохшие комки грязи, еще пахнущие живительной силой, запрещенные и продающиеся повсеместно настойки и порошки – когда-то Единое Космическое Государство задохнется в собственных нечистотах и не заметит.

Вильгельм схватил Катю за локоть, притянул к себе и приказал держаться за него покрепче. Катя, долго не думая, вцепилась в его больную руку так, что на глазах у него выступили слезы.

И тут им резко преградили путь. Дорога между домами была узкой настолько, что пройти по ней могла лишь пара среднестатистических существ, но перед ними стояла как минимум дюжина. Грязные, завернутые в рванину, с отслаивавшейся кожей и черными пятнами по всему телу – влияние измененного газа. Только у родившихся в квартале отшельников таких пятен не было. Отшельники смотрели на Вильгельма, а Почитатель смотрел на них, но их было слишком много, а он – один. Даже десяти лиц не смог толком рассмотреть.

– Вильгельм Эльгендорф? – Подал голос фиолетовый оборванец и почесал клешней подбородок. – Мы слышали, что ты прилетел. А зачем ты пришел сюда? Ты разве не должен быть в своем доме и наслаждаться радостями жизни?

– Да, Эльгендорф? Ищешь новых жертв? – прохрипел второй, а толпа заворчала и заклокотала словно кипящая вода. Протяни руку и обожгись.

Вильгельм сжал локоть Кати в ладони и с напускным спокойствием проговорил:

– Дайте пройти.

Толпа переглянулась. Словно огромный муравейник, она последовала зову инстинкта и проверила, все ли еще на месте, все ли готовы броситься на чужака, если тот посмеет навредить несуществующей королеве. Толпа почесала головы – голов больше, чем тел.

– Убийца вернулся? – квакнул кто-то, стоявший сзади, а толпа закричала.

– Будешь дальше свои опыты проводить по поиске смерти?

– Вы… – выдохнул Вильгельм, но закашлялся. Гарь, тронутое ржавчиной железо, медленно разлагавшееся, кислые нечистоты, впитавшиеся в трещины домов. У жителей есть газеты? Радио? Они узнали, что он приехал. Вильгельм совсем на это не рассчитывал.

– Вернулся! Куда ты вернулся?

– Возвращайся в свои развалины, Эльгендорф!

– Предателям здесь не место!

Со всех сторон посыпались крики и оскорбления, кто-то пытался плюнуть в Вильгельма или добросить шматок грязи, но не попадал. Темная субстанция, обступившая их, заволновалась. Поднялись руки, затопали ноги.

Почитатель усмехнулся бы, если бы не почувствовал, как холод сковал тело. На всех Планетах злились одинаково – хоть в Древнем Риме на Земле, хоть в грязном убогом районе Шаттла. Вильгельм не мог даже обернуться и посмотреть на Катю.

– Я пришел не к вам и не за вами. Дайте пройти. Никто не пострадает, – процедил Эльгендорф, но его слова вызвали лишь новую волну негодования.

– Так мы тебе и поверили!

– Да! Ты говорил то же самое! И что? Что получилось?

– Предатель!

– Трус!

С крыш начали кидаться камнями. Обрубки врезались в дорогу, совсем рядом с ногами Вильгельма, но не долетали до Почитателя. Он стоял, не шелохнувшись. Даже лицо его не изменило выражения.

– Его еще и защищает! – взревел какой-то отшельник и, сняв драный ботинок с ноги, швырнул его в Вильгельма, но тот пролетел насквозь.

Почитатель улыбнулся. Артоникс все еще защищал его и Катю. Он все еще здешний король, пусть муравейники его и не принимали.

– Пропустите нас, иначе вам будет плохо, – процедил Вильгельм, сжав трость в дрожавшей руке.

– Это не квартал убийц, Эльгендорф! – прокричал кто-то, но в какофонии звуков было тяжело разобрать, кто кричал.

– Этот квартал все еще не имеет права навредить мне, пока я Почитатель. А я – Почитатель. Я – ваш последний Почитатель.

– Мы тебя не выбирали!

– Но меня выбрал Альбион. – Вильгельм сделал шаг вперед, а толпа – назад. – Меня выбрали те, кто может осудить вас на вечность. Они все еще верят в меня. Они сделали меня вашим Почитателем, и с тех пор никого не посчитали достойным меня.

Они снова загалдели, пытаясь перекричать друг друга. В сторону Вильгельма вновь полетели камни, врезавшиеся в пыльную дорогу. Клубы пыли и камней взмывали в окрашенные в коричневый цвет небеса. В воздух взмывали руки, клешни, лапы и обрубки конечностей.

– Меня выбрал Шаттл! – прокричал Вильгельм и прорычал, скрежетнул зубами, словно озлобленный зверь. – Меня выбрали даже те, кто не выбрал вас! – Он сделал несколько шагов вперед, пробных, и толпа расступилась. Вильгельм потянул Катю за собой, но шел уже медленно, смакуя каждый шаг. – Они выгнали вас! Они поселили вас сюда, но выбрали меня! Они подарили мне великое право даровать жизнь, а вы, вместо того, чтобы склонить головы перед великим ученым, кричите, кидаетесь камнями! Вы должны просить меня сжалиться и даровать вам свободу, а не угрожать мне!

Дверь в ближайшем доме распахнулась. Отшельники испуганно посмотрели на закачавшуюся на паре гвоздей картонку и начали уползать в темные подворотни. Речь Почитателя окончилась, не успев набрать силы.

Когда дорога опустела, а пыль притопталась, Вильгельм смог выдохнуть. Спина его скрючилась, руки задрожали. Он полез в карман за шариком порошка, но пальцы слушались его с трудом. Он чувствовал себя королем всего мира, но больше всего хотелось броситься в теплую ванну и отмыться от пыли и летавших в воздухе частичек оторвавшихся кусочков кожи.

– Что… Это было… – прошептала сорвавшимся от дрожи голосом Катя, опершись о плечо мужа.

– Очень дружелюбные местные, – скривился Вильгельм и высыпав в рот новую порцию порошка, и, пошатываясь, потащил Катю к двери. – Ты не обращай на них внимания, они так со всеми. Только собственный мусор любят.

– Что они говорили? Я не знаю вашего языка, – прошептала она, а Вильгельм отмахнулся.

– Явно не о том, как меня сильно любят.

– А за что они тебя не любят?

Вильгельм хмыкнул, потер рукавом рот и сплюнул в темный угол.

– Им есть, за что меня не любить. Всему миру есть, но мир с камнями на меня не бросается. Им бы задуматься, изменить условия жизни свои, а не пенять на меня. Понимаешь? Не я их сюда посадил! Не я виноват, что они познают смерть, а граждане продолжат говорить, что бессмертны. – Он обернулся, посмотрел на скрывшуюся во тьме Катю, и, казалось, увидел, как блеснули ее глаза. Вильгельм улыбнулся. – В тебе есть что-то от нее.

– От кого? – шепнула Катя и вздрогнула. Глаза Вильгельма, наверное, тоже свернули.

– От Земли, Катенька. Ты – сама Земля.

Их окутала прогорклая тьма. Под ногами хрустело, а по стенам размазана слизь. Катя приложила руку к стене и убрала. Теплая, будто сотни улиток только проползли. Вильгельм взял Катю за ладонь, уже старался не сжимать ее до посинения, вел ее дальше, не обращая внимания на возражения.

– Ниже, Катенька, ниже. Сначала в Ад, а только потом, может, в Рай.

Катя в ответ промычала что-то бессвязное.

Свет явился чудом, но яркость его быстро упала, словно Солнце увидело Почитателя и постыдилось, залилось краской и порозовело. Подвал медленно прорисовывался запахом пряностей и чистящего порошка, а Вильгельм тянул Катю дальше, все приговаривая:

– Здесь Богов нет, Катенька, здесь их никогда не было. Тебе бояться нечего. Они не защитят, но и не осудят. Боги к нам не смотрят.

Помещение, к которому они подобрались, было тусклым и пропахшим горелой кожей. Казалось, кто-то сжигал кожаные сумки и не открывал окон. В просторной комнате стояло несколько круглых столов, горели свечи, а на стенах висели объемные украшения, похожие на освежеванные туши крыс.

– Так, Вильгельм Эльгендорф, я смотрю. – Раздался вдруг противный голос из угла. Катя остановилась, звук парализовал ее.

– Вылези из тени. Насмотрелся я уже на шоу наверху, – прошипел Вильгельм, все пытаясь нащупать выключатель, спрятанный где-то, чтобы развеять липкую темноту. Он продолжал дергать Катю на руку, но она встала как вкопанная и отказывалась идти. Их речи она не понимала.

– Они в последние дни совсем сбрендили. Голод, Вильгельм Эльгендорф, не шутка, особенно когда стоит жара. Жрать тут нечего, слышишь? – Голос стал громче. – Жрать вообще мало что тут можно, а сейчас и того почти нет. Хорошо, что тебя не сожрали.

– Появись уже. Не хочу с темнотой разговаривать! – воскликнул Вильгельм.

– А ты не боишься, что твоя гостья испугается моего внешнего вида? Все-таки, ты не видел меня вот уже сколько лет. Не думаешь, что и ты меня испугаешься? – Не унимался голос. Хриплый, словно хруст набросанных ветвей, ломающихся под ногами.

– Я на своей Планете увидал столько ужаса, что ты не вызовешь у меня никаких эмоций. А она все равно не чувствует, – выдохнул Вильгельм и, дернув Катю на себя, все-таки сдвинул ее с места, потащил вперед, усадил жену на диван и, немного подумав, уселся рядом.

Голос усмехнулся, квакнул. Туша шлепнулась на пол. С противным склизким звуком она поползла к стене, приложила что-то мокрое к ее поверхности, и вся облезлая комната озарилась мутным светом. Катя пискнула.

Хозяин, видимо, оставшийся довольным такой реакцией, с преуродливой улыбкой запрыгнул на кресло, впихнул верхнюю часть туловища в протезы, которые, в отсутствие Вильгельма, обшил драгоценными камнями. Все его тело представляло собой темно-зеленую массу сгнившей кожи, покрытой слизью. Один его глаз заменял красный отшлифованный рубин, а второй, настоящий, мутнел в огромной глазнице. Носа у него не было – вместо него черная дырка, из которой торчала желтая кость. Рот будто вырезан кривым ножом, из которого не переставая капала слюна. Он поднял одну из четырех рук наверх, приветствуя знакомого Почитателя.

– Смотрю, я тебя не впечатлил, – хмыкнул он, подъезжая к Вильгельму на каталке. – А вот твою спутницу мой вид, гляжу, удивил. Что ж вы, чудо Планеты Земля, никогда не видели таких как я?

Катя могла только молчать.

– И чего ж вы молчите? Они у тебя вроде не немые, Эльгендорф. – Улыбнулся он. По острым зубам капала мутная жижа. Он пододвинулся к ней вплотную, приблизился к ее лицу и начал рассматривать. Потом громко, неприятно рассмеялся.

– Она нашего языка не понимает.

– А что ж на Земле не говорят на нашем? Как это ты упустил?

– Им нельзя разговаривать со мной. – Вильгельм зажмурился. Голова начинала кружиться. – Толку им учить мой язык, если это запрещено?

– Ну так, для интереса. Ты же много чего для интереса делал.

Вильгельм хотел было ответить, но почувствовал на языке привкус пыли, проглоченной на улице. Грязь, казалось, облепила его горло. Вильгельм закашлялся, но привкус сухой мертвой земли не покидал его.

– Попить тебе дать? – Улыбнулся хозяин подвала, а Вильгельм закивал, не открывая глаз. Казалось, откроет и задохнется. – Ты ее на подавители посадил? Умно. Не знаю, что б она делала сейчас после той встречи на поверхности.

Вильгельм услышал, как Тутси открыл бутылку, бросил в сторону крышечку и с хлюпающим звуком вытянул откуда-то стакан. Пока жидкость булькающе падала в стакан, Вильгельм слизывал с засохших губ частички песка. Может, остались еще со времен Италии, но Италия была слишком давно. Нет уже ни того дома, в котором они были счастливы, ни городка, в котором жили. Нет и тех них, которые могли быть счастливы.Ничего уже не осталось.

– Держи, только мелкими глотками. – Тутси подтолкнул стакан к Вильгельму, и стакан медленно проехался по столу. – Она качества так себе, но лучше тут не сыщешь.

Почитатель выпил воду в пару глотков, стукнул стаканом по столу и выдохнул. Песка больше не было – только привкус горечи.

– У меня к тебе дело, Тутси, – проговорил Вильгельм. – Хочешь вылезти отсюда?

Тутси усмехнулся. Рожа его скривилась как от приступа боли, но Вильгельм видел его так много раз, что знал – Тутси доволен.

– И что ж за дело? Серьезное какое-то? – спросил Тутси и достал из кармана пожеванный блокнот и огрызок уголька. – А что получу я?

– Услуга за услугу.

Тутси перестал смеяться. Он внимательно посмотрел на Вильгельма, почесал живот.

– Какую-такую услугу? – протянул он. – Ты уверен, что сейчас отплатить мне сможешь?

– А почему ты считаешь, что я не отплачу? – Вильгельм сжал руки под столом в кулаки. – У меня все еще есть Планета, я все еще Почитатель. Им придется меня выслушать и дать мне то, что я попрошу.

– Почитатель, практически объявленный вне закона, пришел к бывшему Альбионщику за помощью… Звучит как плохой анекдот. – Гадко улыбнулся Тутси и, почесав угольком за ухом, спросил. – Только вот с чего ты решил, что я стану тебе помогать? Мне второй раз под раздачу коллег попадать не хочется. Я только конуру свою обставил. Видишь, какая красота? Видел мои украшения на стенах?

– Я помог тебе, когда еще был здесь, – ответил Вильгельм. – Кажется, у Альбионщиков такие правила. Не забывать.

– Время оплаты уже прошло, а я уже – не Альбионщик. Мне туда хода нет.

– Но мне еще есть. – Вильгельм постарался улыбнуться как можно убедительнее. – Президент может меня выслушать. Я могу вернуть жизнь, которую ты потерял.

– И с чего ты решил, что они примут меня назад? – Тутси пододвинул к себе бутылку и сделал маленький глоток желтоватой воды из горлышка. – Когда я сидел, они не очень-то вспоминали обо мне.

– Ты сидел не так долго, чтобы запомниться. Да в Альбионе, к тому же, до сих пор знают, что бывших Альбионщиков не бывает. В них есть щепотка гуманности.

– Гуманности? – усмехнулся Тутси и черканул что-то угольком на пожелтевшей бумаге. – Не тебе говорить мне о гуманности, Вильгельм Эльгендорф. Они тебе кровавый вторник до сих пор не простили. У меня проступок полегче, но все же. Думаешь, что они простят или забудут? Никто в Едином Космическом Государстве ничего не забывает.

Эльгендорф обрадовался, что не додумался вставить в ухо Кате переводчик. Он вытер рукавом потный лоб и, устало вздохнув, ответил:

– Я заплачу.

Тутси отвратительно хмыкнул. Пожал плечами, потонувшими в жире. Угольком что-то чиркнул на бумажке и вновь взглянул на Вильгельма мутным глазом.

– Когда ты провалишься, у тебя не будет ничего, чем можно будет заплатить.

– Я заплачу вперед.

– Ты даже не представляешь, какую цену я тебе назначу! – квакнул Тутси, подавшись вперед и шлепнув Вильгельма по руке.

– Я и не ожидал, что ты потребуешь мало, – Вильгельм сбросил прилипший кусок кожи бывшего Альбионщика с ладони.

Тутси гадко улыбнулся, почесал шею и, смахнув кусок слизи с руки, спросил.

– И что же ты хочешь?

Вильгельм, немного подумав и покопавшись в карманах, вытащил бумажку, скомканную в шарик. Он составлял список еще на Земле, когда не мог заснуть перед отправлением. Сидел у окна в спальне, кусал карандаш и смотрел на дремавшую в метель улицу. Словно спрашивал Землю, что могло ее спасти, но Земля спала. Пришлось думать самому.

– Ты ведь знаешь о разбирательстве и приговоре Альянса, – спросил Вильгельм, разворачивая бумагу.

– Тут многие знают. Штаб позаботился о том, чтобы о твоих делишках узнали.

Тутси облизнулся. Провел синюшным языком по развалившимся от порошков клыкам. Хитро взглянув на Вильгельма, он, зевнув, сказал:

– И что же тебе нужно?

– Мне нужны гарантии, – ответил Вильгельм.

– Тебе здесь никто не даст гарантий, – рассмеялся Тутси и, откинувшись на спинку каталки, вновь спросил. – А есть ли адекватные просьбы? Или они такие же неадекватные?

Вильгельм смял бумажку в руках. Рвано выдохнул и ответил:

– Мне нужна конфиденциальная печать и конверт с меняющейся подписью сегодня же. Антидоты и вот, все, что есть в этом списке, – закончил Вильгельм и протянул Тутси длинный лист, похожий на чек, исписанный мелким убористым почерком.

Тутси, чуть помедлив, взял листик из руки Почитателя. Повертев его так и сяк, понюхав и облизнув краешек, он принялся читать. И с каждой строчкой морда его становилась все противнее. В конце Альбионщик засмеялся. Катя, которая боялась дышать, посмотрела на Эльгендорфа, выпучив глаза. Тот сидел, не моргая и не отрывая взгляда от Тутси.

– Скажи, Почитатель. Ты решил попасть в тюрьму по всем пунктам? – от смеха заохал Тутси, хлопая себя по искусственной коленке. Вильгельм же сидел, не шелохнувшись, будто в его спину вшили железный штырь, не дававший ему согнуться и двинуться.

– Я похож на того, кто намерен шутить с бывшей шишкой Альбиона? – спросил он. Тутси, услышав те железные нотки в голосе Почитателя, присущие только работавшим на Альбион, довольно облизнулся, почесал спину свернутым листиком.

– Генрих Ульман точно на Альбион работал, теперь у меня никаких сомнений. – Тутси улыбнулся. – Ты знаешь, я могу достать что угодно, но то, что просишь ты… Даже хочу знать, что ты задумал.

– Я приехал выиграть.

– Но тебе вряд ли дадут выиграть. – Покачал головой Тутси. – После всего того, что ты натворил, Альянс внес тебя в список. И по прошествии года, после того, как Планету уничтожат, ты загремишь в тюрьму…

– Тутси…

– Ты загремишь в самую ужасную камеру, когда спадет твоя неприкосновенность. И вот тогда…

– Замолчи и сделай свое дело уже! – воскликнул Вильгельм и хлопнул ладонью по столу. – Скажи, да или нет! Я к тебе не за советом пришел, а с делом. Проси, что хочешь, но дай мне все это.

Тутси гадко улыбнулся. Он пристально посмотрел на Катю, будто пытаясь прочитать ее, а потом повернулся к Вильгельму.

– Она же не знает, кто ты.

Вильгельм рвано выдохнул, почесал нос обломанным ногтем.

– Знает. Я рассказал. Я…

– Ты сказал, что создал Планету, а здесь тебя загнобили просто за то, что ты очень хороший и умный. Так ведь? – насмешливо протянул Тутси. – Мог бы и дать ей переводчик. Чего бояться, если скрывать нечего?

– Хватит. Скажи, поможешь ли ты мне или нет, и я уйду, – выдохнул Вильгельм и прикрыл глаза ладонью. Снова слезились.

Тутси хмыкнул, облизал губы, покашлял. А когда Вильгельм открыл глаза, увидел, что Тутси уже улыбался и что-то карябал на листочке в блокноте.

– Я падкий на вознаграждения, и если ты заплатишь, я сделаю. Мне просто все интересно. Я любопытный. Мне все хочется знать. О твоих образцах, о тебе, о том, что с тобой сделают после твоих махинаций.

– Это будет потом. Сейчас сделай, что прошу. И я заплачу.

– Если меня удовлетворит твое предложение – сделаю. Я как раз хотел вставить новый глаз, – хмыкнул Тутси и постучал когтем по рубину.

– Отдам мое имущество, помимо апартаментов, которые остались еще на старом Шаттле. У меня там лаборатория. Продай, обменяй, сожги мой дом – мне все равно. Как только я выиграю дело – исчезну отсюда навсегда и оборву все связи. Ты мою нахальную рожу никогда не увидишь.

– Если выиграешь, говоришь… А если проиграешь и тебе придется вернуться? Отберешь? А если ты не захочешь отдавать? Давай другое что-то, мне от твоих гарантий что-то не горячо и не холодно.

– Я отдам тебе двадцать процентов моих сбережений и хороший космолет. – Вильгельм вытащил из кармана ключ и повертел им. Глаз Тутси, казалось, прояснился. – Улетишь, куда хочешь. Планет очень много, карту я тебе дам. Напишу письмо, что разрешаю тебе путешествовать. Подпишу, пока еще буду Почитателем, тебе не смогут отказать. Так согласен?

Тутси откусил кусочек уголька, пожевал, а потом рассмеялся и постучал по столу. Катя вздрогнула и поджала ноги под столом.

– Умеешь ты уговаривать! – Тутси рассмеялся. – Второе мне больше предложение нравится.

– Тогда поскорее подписывай бумаги и оформляй заказ, пока я не изменил оплату, потому что у меня тоже есть способы принуждения, – процедил Вильгельм и рывком вырвал из рук Альбионщика бумажку. Быстро расписавшись в ней, он бросил лист Тутси.

Тутси наблюдал за этим с немым восторгом и полным удовлетворением. А Вильгельм посерел. Встреча с преступником была его единственной надеждой, и он очень не хотел терять и ее.

– С таким упоением подписываешь себе приговор.

– Я сделаю все, что бы их спасти, – сказал Вильгельм и кивнул в сторону Кати. Катя взглянула на мужа, закусила бледную губу, но снова ни звука не смогла выдавить.

Тутси улыбнулся.

– Ты ее для этого привез? Мне показать, чтобы я расчувствовался? – Тутси придвинулся к столу и посмотрел на Катю поближе. – Красивая. Ваш вид симпатичнее других, это уж точно. Жалко, что вас так мало осталось. Сколько там? Меньше сотни? Пятидесяти?

– Понятия не имею. Но на Земле нас миллиарды. – Почитатель улыбнулся.

– Даже так, – протянул Тутси, прищурился и улыбнулся Кате, а она побледнела. – Только не говори так на слушании. Иначе по статье за расизм прилетит – они не твой вид, Почитатель, что бы ты там ни удумал. А твою просьбу я выполню. Надоело смотреть, как в Почитатели одни добряки идут, пора бы и за гада вступиться.

Вильгельм, пропустив последнюю фразу мимо ушей, резко повернулся к Тутси и выдохнул:

– Тогда окажи мне еще одну услугу, раз тебя так радует мое бедственное положение.

– Какую же? – Тутси улыбнулся и облизнул губы.

– Мои браслеты пропали. Не буду вдаваться в подробности, как именно. Восстанови их, буду предельно благодарен. Создай в двух экземплярах. Заплачу еще сверху. Я знаю, что у тебя есть те, кто могут выполнить и эту просьбу. У меня есть еще два космолета, стоят в гараже. Если надо, отдам и их.

– Чем же я обязан щедрости Почитателя? – хмыкнул Тутси, косясь на руки Кати. – Терять уже нечего?

– Называй меня сумасшедшим, но я хотя бы справедливый. Помню тех, кто помогал мне. Я тебе заплачу.

Тутси хитро улыбнулся, но кивнул. Склизкая рука вытащила из потайного кармана серебристую бумажку, отдала Эльгендорфу на подпись. Когда Тутси убрал договор и включил свет, а Вильгельм забрал у него конверт с печатью, все закончилось.

Эльгендорф потащил Катю к космолету. Всю дорогу Вильгельм шикал, шипел, чтобы женщина молчала, но когда они добрались до пустой стоянки и сели в космолет, наконец воскликнула:

– Что это было?

Вильгельм включил космолет, положил руки на руль, но быстро отпустил, упал на спинку кресла и дождался, пока двигатель разработается, и ответил-таки ожидавшей его ответа Кате.

– Это наше спасение, Катенька. Этот уродец может помочь нам выиграть.

– А просто так выиграть не получится? – спросила Катя и поправила рукава накидки.

Вильгельм хмыкнул, но ничего, пока космолет не поднялся в небо, не ответил.

– Ты назвал его как-то странно, – снова подала голос Катя, в этот раз разглядывая мир за окном космолета с заинтересованностью. – Как его зовут?

– Тутси, – Вильгельм усмехнулся. – Но это не его имя. Это аббревиатура. У него длинное имя.

– А кто же назвал его так?

– В тюрьме когда-то. А когда он оттуда вышел, некогда было уже называться длинным именем. Те, кто бывал в тюрьме единожды, навсегда в ней остаются, даже на свободе. Он привык, что его по первым буквам называют. Кто я такой, чтобы не уважать его?

Катя вновь замолчала. Ей говорили, кто такой Вильгельм, но она до сих пор не могла осознать это. Кате все еще хотелось закрыть глаза, вздохнуть, выдохнуть длинную молитву, которую она знала лучше собственного имени, обратить священные слова к Богу, и открыть глаза, оказаться в Петербурге, рядом с родителями. Но каждый раз Катя открывала глаза в мире ее мужа – там, где ей, судя по всему, нет места. И выпустить слезы, обжигавшие глаза, не получалось. Она пуста – даже воспоминаний не осталось, только холодная блуждающая внутри запертая настоящая Катя, которой не найти выхода.

В это время в доме Вильгельма Норрис истерил вот уже пару часов. Он ходил по комнате взад-вперед и причитал, то хватаясь за голову, то оборачиваясь на каждый шорох. К еде, которую привезли к двери, он не притронулся, даже не выпил воды, хотя знал, что и ему нужно набраться сил.

– Ну где же, где же…

– Гулять поехал, может, в клуб, или опять нажрался где-то и лежит на дороге. – Пожала плечами Лилиан, которая валялась на диване и перечитывала новости за последние годы.

– Не говори так о нем! – воскликнул Норрис. Вильгельм украл у него порошки, которыми должен был лечиться, употреблять в очень малых дозах. Однако украл столько, что лечиться мог несколько месяцев. А ведь Норрис оставил их на видном месте, хоть и знал, что прежде Вильгельм был зависим от обезболивающих. Знал, а оставил. Норрис снова вздохнул. – Он просто уехал по делам, наверное. Он же Почитатель, может ездить спокойно.

– Пока может. – Лилиан нажала на следующий год, и новости вылетели ей длинным письмом. – А потом отберут у него Планету, и ездить не сможет.

– Альбион не делал ему выговоров. – Норрис скрестил руки перед грудью, но не сдержался и почесал болячку на запястье – когда-то давно ему связывали руки, а рана еще не зажила. – Он просто осудил его тогда, но ничего от Альбиона нам потом не приходило. Штаб писал, Академия, но не Альбион.

– А ты думаешь, что Альбион будет тратить время на письма? – усмехнулась Лилиан и улыбнулась. – Преступникам не высылают предупреждений о том, что их собираются посадить в тюрьму. Кажется, в этом смысл задержаний.

– Вильгельм не преступник! – воскликнул Норрис, уронил руки и, не выдержав, прислонился к стене. Спина горела, словно он снова переживал лихорадку в одиночестве на острове. В этот раз он был не один, но от осознания не становилось легче.

– Скажи это на слушании. – Лилиан вернулась к прочтению новостей. – Он не выиграет и Катю эту не спасет. Наиграется напоследок со своей игрушкой, а потом отправит ее на опыты. Делов-то. – Она заправила прядь длинных волос за острые уши. Россыпь желтых пятнышек на лице Лилиан переливалась в белом свете.

– Что ты вообще тут торчишь? Разве ты не собиралась возвращаться в Альбион? Мы можем дать космолет, и ты… – не успел договорить Норрис, как с улицы послышался рев космолета. Машина шмякнулась и, стоило паре тонких ног ступить на ровную дорогу, космолет вновь взмыл и улетел.

Норрис подбежал к двери, распахнул ее и увидел только взъерошенную и бледную Катю.

– Что случилось? Где Вильгельм? –испуганно запричитал Норрис, а Катя только буркнула:

– По делам ушел. – И шмыгнула носом.

– Присядьте. Я принесу вам воды, – сказал Норрис и, усадив женщину на диван, убежал на кухню.

Катя закуталась в плед, лежавший рядом. Ей казалось, словно кровь остыла. Внутри снова ничего, только колющее чувство холода.

– Что же такого Вильгельм натворил? –протянула Лилиан, сидевшая на соседнем диване. Она отложила новости и внимательно смотрела на женщину.

Катя замотала головой, и когда почувствовала, что дрожит под взглядом странной незнакомки, накрылась пледом с головой. Вильгельм запретил ей говорить с Лилиан, а он слишком часто говорил страшные вещи, чтобы его не слушать.

Норрис вернулся быстро. Он успел накапать Кате в воду успокоительное и, пока она пила, сидел рядом и гладил ее по дрожавшей спине.

– Где вы были? Где Вильгельм? –вновь спросил Норрис, когда Катя перестала дрожать.

– В квартале отшельников… Он… Там были какие-то уроды… Они кричали… А потом подвал… – прошептала она медленно, словно пыталась вспомнить слова, какими объяснял случившееся Вильгельм. Норрис прикусил губу, но стоило ему заметить, как смотрела на них Лилиан, принял вид внимательный – так легче скрыть волнение. Он догадывался о произошедшем, но отгонял скверные мысли до последнего.

– А сейчас он куда полетел? –спросил Норрис, готовый сорваться с места и побежать за другом куда угодно, лишь бы тот ничего не натворил. Про вчерашнюю обиду он уже и забыл.

– В Аль… Аль… Как же он сказал.

– Альбион, – закончила за нее Лилиан, которая встала с места и, покачивая хвостом, направилась к женщине.

– Лилиан, улетай. Возвращайся в свою дыру! – прошептал Норрис все еще обманчиво спокойным голосом.

Все-таки Вильгельм болен, а сейчас – тем более. Он давно не дышал здешним газом, во время перелета поломал кости, а стресс и вовсе нанес его голове такой ущерб, что оценить его количеством нужных лекарств невозможно. И он вновь куда-то смылся, не предупредив беспокоившегося друга.

– Ну как же… Наша Катя увидела что-то, чему не может найти объяснений, – нарочито заботливо произнесла Лилиан, усаживаясь по другую от женщины сторону и положив руку ей на колено. – Скажи, на него кричали? В него кидались камнями?

Катя замерла. Даже смотреть в глаза Лилиан было опасно, так говорил Вильгельм. Но он говорил много, говорил даже то, что уже успел опровергнуть своими же поступками.

– И ты не понимаешь, почему же это случилось?

И Катя сделала первое самостоятельное решение – медленно, словно держа на макушке вес всего своего жизненного повиновения, едва заметно кивнула.

– Лилиан, я тебя умоляю, не лезь, куда тебя не просят! – взмолился Норрис и попытался отпихнуть зеленокожую, но та лишь шлепнула его по руке и сжала колено Кати.

– Я хотела уехать в Альбион, но не могу оставить ее в неведении. Она должна знать правду, раз уж ввязалась в эту историю. А я, Норрис, все-таки много лет уже в вашей команде. Кому, как не мне, рассказать правду? – усмехнулась Лилиан и, вновь отмахнувшись от молившего ее замолчать Норриса, с наслаждением начала рассказ.

Глава сорок первая

– История, которую я расскажу, началась задолго до того, как Единое Космическое Государство оставило в живых младенца Вильгельма Эльгендорфа. Тогда у него еще не было имени – только цифры. Почему так сделали, так никто и не узнал. – Лилиан усмехнулась. – Думаю, кто-то все-таки заступился за него. Ты, наверное, не знаешь, но нескольким избранным на время рождения новой партии граждан дают право распоряжаться жизнями этих новорожденных. Чистым они дают имена, бракованных могут спасти от утилизации, если избранные найдут достаточно причин, которые покажутся Собранию вескими. В тот раз распоряжался Альбион. Но я бы знала, если бы кто-то нашел хорошего младенца. В Эльгендорфе не было ничего хорошего, сейчас тем более не осталось.

Лилиан тронула Катю за руку. Ладонь холодная, но сухая, словно прикосновение к нагретому на солнце камню. Катя не посмела пошевелиться. Умоляющим взглядом одарила Норриса, а ему показалось, что Катя отдала ему последнюю сохранившуюся надежду.

– Впрочем, не с этого все началось. – Лилиан отвернулась к окну. – Началось все с Почитателей, когда Единое Космическое Государство осознало мощь и решило покорять бескрайнее пространство. Они воспитали поколения гордых за свою природу существ и выявили самых достойных, готовых пойти на лишения и решивших посвятить себя созданию новых Планет, Платформ и Миров для своих собратьев.

– Перед этим уничтожив Мир, который был до них, – выдавил Норрис.

– Кто тебе такое сказал? Этого никто официально не подтверждал, а безумцы могут говорить что угодно.

– Но это так! Единое Космическое Государство не придумало жизнь, жизнь была и до него! И не они первые придумали создавать новые жизни, даже не они первые заселили Планеты, которые потом отобрали. – Норрис сдавил в ладонях подлокотники кресла. – Были Почитатели до Единого Космического Государства, Ульман, он почти нашел…

– Где он сейчас? – усмехнулась Лилиан. – До Единого Космического Государства ничего не было, после Единого Космического Государства ничего не будет. Ты это знаешь, просто Вильгельм промыл тебе мозги. Так ведь на Земле говорят?

Если бы Вильгельм услышал это, забыл бы об обещании больше никогда не бросаться на Лилиан с кулаками. Норрис даже представлять их схватку не хотел.

– Единое Космическое Государство подарило мне жизнь, о которой я и мечтать не могла. И я всегда была для него полезной и преданной! – гордо произнесла Лилиан. – В отличие от вас троих!

– О какой жизни ты могла мечтать, если другой жизни не видела и не могла? – Норрис позволил себе улыбнуться, когда увидел смятение на лице Лилиан. – Мы желали лучшего для существ, которые бы пошли против идиотских законов Государства! Мы хотели показать что-то новое, чего не было прежде в Почитательстве. Мы хотели подарить свободу мысли, правду. И Вильгельм…

– Вильгельм опозорил суть Почитательства своими выходками и не заслуживает такого уважения, как другие! – процедила Лилиан, снова вспыхнув.

– Катя, она полнейшую чушь говорит. Столетия в теле ящерицы никому на пользу не пойдут.

– Как и тысячелетия на необитаемом острове в центре Бермудского треугольника. – Лилиан улыбнулась.

– Продолжайте, пожалуйста, – тихо перебила их Катя. Бледная и неживая как прежде.

Норрис опешил, захлопал темными глазами, вздрогнул. Он хотел возразить, но в стеклянных глазах Кати не осталось уже ничего, кроме замерзшей грусти и одиночества. Лилиан снова погладила ее по коленке, но Катя отодвинулась.

– Десятки Почитателей следовали пути, начертанному им Законом, – улыбнувшись, Лилиан продолжила. – Они создавали Миры, заселяли их пробными образцами и, убедившись в пригодности для жизни, очищали Планеты от смрада тел. Затем они отдавали работы в пользование Шаттлу, под новые платформы, а сами после жили в радости и достатке, занимая важные посты в Академии. И пусть не так и много успешных Миров было создано, Единое Космическое Государство воздало им за труды. Почет следовал за ними всегда, как было написано в Законе, следует и сейчас. Но в один день, когда центр рождаемости выпустил больного и слабого представителя одного из заказанных видов, Закон был нарушен…

Она остановилась, будто для того, чтобы вздохнуть. Желтые ее глаза на мгновение потемнели.

– По Закону всех слабых и неспособных к полезной для Единого Космического Государства жизни помещают в специальные боксы и отправляют на платформу для неугодных. Там они растут среди таких же бракованных и, если во второй стадии развития показывают ум, стремление и готовность служить, отправляются на посильную им работу. Но Эльгендорфа не отправили. Его попросили оставить. Если бы мы только знали, кто это сделал… Но есть Право анонимности. И им кто-то воспользовался. Впервые я не слишком рада существованию этого Права, – хмыкнула Лилиан. – Эльгендорфа, слабого и висевшего на волоске от черной печати в его медицинской анкете, решили отправить в отсек для обычных существ нулевой стадии развития. Там их выхаживают и выращивают из младенцев детей. Ну, это вы их так на Земле называете. – Она криво улыбнулась. – Затем уже подросших отправляют на Шаттл для существ первой стадии развития. Там Эльгендорф был самым хилым, но выгнать его уже не могли – Закон запрещал. И его лечили, хотя сразу же обнаружили проблемы с усваиванием урбания – почему-то его организм не принимал его. Но Эльгендорфа выхаживали, даже когда он постоянно что-то ломал, отторгал очередной орган или ткань. Вильгельм сыпался как песчаная фигурка, а врачи пытались залатать в нем дыры. На многие годы он был почти изолирован от общества, пока перешивался и переделывался, но никакие средства его не брали. Эльгендорф все так и оставался слабым физически и морально. Стоило его на немного вылечить – через какое-то время вновь попадал к врачам. Так было до тех пор, пока его не отправили на следующую платформу.

Норрис отвернулся. Его лицо было окрашено цветом безмолвного отчаяния, а Лилиан продолжила. Катя молчала, но не сводила глаз с зеленокожей собеседницы.

– Думаю, в какой-то момент врачи не уследили за ним. Постоянные операции, длительные лечения и почти полная изоляция на время выздоровления пошатнули психику Вильгельма. На платформу второй стадии развития он прилетел уже ненормальным.

– Вы считаете ненормальным все, что хоть немного не вписывается в ваш Закон. Вильгельм не был сумасшедшим, – прошептал Норрис, сглатывая горькую слюну и стараясь держать себя в руках. Ссориться с представительницей Альбиона слишком опасно в нынешнем их положении, но и слушать ее рассказ было невыносимо.

– Закон все еще и твой, Норрис. – Лилиан хмыкнула и поправила волосы. – Он проводил почти все время за чтением, когда другие существа пробовали себя в разных профессиях. А тогда кто-то подбросил ему ту самую книгу, Вильгельм прочитал ее и потерял рассудок.

– Наплектикус существовал! Он существовал! Единое Космическое Государство просто не хочет этого признавать! – воскликнул Норрис. – Это не сказка, Лилиан! Он был на самом деле, он был величайшем из Почитателей, он жил еще до времен, когда Единое Космическое Государство уничтожило все, что могло бы намекнуть о его слабости! Он…

– Вильгельм глупец с разрушенной психикой. Нечего ему доверять. – Лилиан помрачнела. – Он стал слугой своего желания – стать Почитателем. Эльгендорф несколько лет потратил на изучение курсов и предметов, непосильных юному мозгу. Неизвестно, каким образом он смог постичь эти знания, но у ученых есть подозрения… Разум Эльгендорфа был паразитом его организма. Может, он и поглощал силы тела, постоянно подвергавшегося лечению. Ульман запретил врачам прикасаться к своему ученику. Никто точно не знает, что не так с Вильгельмом, кроме Ульмана. Но он уже вряд ли расскажет.

Лилиан улыбнулась. Свет в комнате моргнул, и Норрис вздрогнул, огляделся. Камер слежения быть в доме Вильгельма не могло быть по Закону, но, как они уже узнали, Закон умел обходить сам себя. Закона для Закона так и не создали.

– Нет здесь ничего, – проговорила Лилиан и рассмеялась. – Вы такие пугливые для тех, кто тысячелетия жили на пустыре на необитаемой Земле. Не вздрагивай, Катенька. Ты не представляешь, сколько им лет. Ты даже представить не можешь, сколько лет Земле, крошка. Твой мозг даже представить такие числа не может. – Лилиан снова попыталась дотронуться до Кати, но женщина смогла найти в себе силы и отодвинуться. Спиной она вжалась в подлокотники дивана. – Ты боишься меня? Люди ведь так проявляют доброжелательность. Вы обнимаетесь, тыкаетесь ртами друг в друга. Разве не так?

Катя побледнела сильнее.

– Но, несмотря на все, Вильгельм был отличным учеником, – продолжила Лилиан, откинувшись на спинку дивана. – Он окончил курсы в рекордное время, стал самым юным студентом, хотя успехи его списывались на задетый при изменении тела мозг. Ему предложили работу, но Вильгельм отказался. Он не хотел разговаривать с Правительством. Ждал чего-то иного, все еще не желая прощаться со своим желанием. Его достижения не подарили ему ожидаемой радости. Он хотел большего.

– Откуда вы это знаете? – прошептала Катя, разлепив покрытые морозной глазурью губы. – Вы говорите об этом с уверенностью, но вы…

– Потому что я наблюдала за их выводком со стадии клеток. Я знаю его даже дольше, чем он существует. – Лилиан закрыла глаза. – Но все же знаю недостаточно.

– Ничего ты не знаешь, – тихо возразил Норрис, а Лилиан, никак не отреагировав, продолжила. Играть человеческие эмоции ей наскучило.

– Конечно. Норрис куда лучше знает, что было с Вильгельмом, когда тот общался исключительно с Ульманом. Норрис явно догадывается, что было за затемненными стеклами их апартаментов, что происходило в лабораториях, но молчал… Так ведь?

Норрис и здесь промолчал. Сжав ладони в кулаки, он сидел, отвернувшись к Пустоте, и порывисто дышал.

– Вильгельма возненавидели почти все, кто целился на Почитательство, – ему все легко давалось. Его травили, издевались, всячески пытались выбросить из группы старательных Учеников, а он даже не пытался возразить. И все вновь обернулось для Вильгельма полезным. – Лилиан хрустнула затекшей шеей и выпрямилась. – История, если следовать главному правилу вашей Планетки, любит униженных и оскорбленных. Вы прямо-таки не можете жить, если не возвеличите какого-то неудачника, которому не посчастливилось попасть под кулаки толпы. Вы только их превозносите. И чем больше кто-то страдает, тем больше его превозносят. Всеобщая ненависть привела к Вильгельму его покровителя – Генриха Ульмана. Он увидел в Эльгендорфе свое продолжение, сделал его официальным учеником и отгородил от остального мира. Генрих и Вильгельм строили планы, создавали виды и обрисовывали будущее Планеты, редко не сверяясь с Планом Единого Космического Государства. Им было все равно на всеобщее благо. Они желали собственного возвышения. Вильгельм во всем советовался с Учителем, а Генрих во всем потакал Ученику. Они высасывали из Академии огромные средства, но до представления проекта было еще далеко.

Лилиан на мгновение замолчала, заправила выбившиеся пряди волос за уши. Взяла со стоявшего у дивана стола бутылку и выпила, даже не посмотрев, что там было. Помутившимися от слабой дозы успокоительного посмотрела на молчавшую Катю.

– В то время Вильгельм серьезно заболел. Ульман отказывался пускать его на лечение к врачам, аргументируя тем, что, как он сказал, Академия его уничтожит. Академия не заинтересована в сохранении брака, брак обычно уничтожают, и, Катенька, не без причин. Но Вильгельм мог бы пойти на лечение сам, если бы не Герних – его влияние на Вильгельма было колоссальным. И хотя бы в этом ты, Норрис, не сможешь меня оспорить. Тебе ведь это явно не нравилось. – Лилиан выразительно взглянула на Херца, а тот, обреченно вздохнул. – Ульман был для Вильгельма центром всего живого, его путеводной звездой, идеалом. Он делал абсолютно все, что Ментор говорил. В последний год перед выступлением перед Советом Эльгендорф даже жил у него, позабыв обо всех, кого знал до возвышения. Судьи сомневались в честности проекта Вильгельма. Ульман свирепел. Он хотел возвысить Вильгельма до запретной точки. Он как-то проговорился, что считает правильным, когда слова Почитателя значат больше слов Президента. Генрих стал правой рукой Вильгельма и первым советчиком.

– Вильгельм просто хотел быть Почитателем, – прошептал Норрис и пнул бутылку, которую на пол бросила Лилиан, к окну.

– Но это не мешало ему быть помешанным на желании власти, – проговорила Лилиан. – Вильгельм решил клонировать себя. Он хотел заселить Планету своими подобиями и наделить их еще и вторым телом – духовным, объяснение которому так и не смог дать. Но Ульман долго не рассказывал об этой части их плана на собраниях, будто выжидал удобного момента. А Вильгельму же говорил, что все слушатели были в восторге от идеи. Ульман ни на секунду не давал ему поводов для сомнений в гениальности. Перед самим выступлением он увез Эльгендорфа куда-то, отгородив от Мира снова, а когда Вильгельм вернулся, многие его даже не узнали.

Лилиан хотела уже рассказать о причине этой неузнаваемости, но Норрис вздохнул и обхватил себя руками. Зеленокожая, будто бы пожалев Херца, а, может, посчитав, что эта часть истории не так важна, не стала продолжать, а принялась рассказывать дальше:

– Их проект просто чудом, с макетом победил на дебатах, обрызгав грязью всех остальных претендентов, когда-то почти друзей Эльгендорфа. Они всю жизнь потратили на создание проектов. Куда более достойные. Но Вильгельм, стоило ему вкусить вкус победы, отвернулся от них и погрузился в свои цели о создании второго, духовного, невидимого тела, которое, по его словам, жило в мозге образца.

– Лилиан, прошу!

– Норрис, замолкни, – прошипела Лилиан и продолжила, морщась от своих слов. – Существа Единого Космического Государства всегда видели в Почитателях кумиров. На них хотели быть похожими, им доставался почет, а работяги с радостью смотрели эфиры новостей с Планет, на которые простым существам никак нельзя попасть. И в Вильгельме поначалу тоже видели идеал. Он был особенным: юным и гениальным. Никто даже и не говорил обратного – все верили новому Почитателю, с овациями встречали нового героя, который бы озарял их жизнь светом открытий на протяжении поколений. Я помню день его возвышения, его полет над Академией, открытие его кабинета. Все это показывали в прямом эфире, а во всем Едином Космическом Государстве даже объявили внеплановые выходные, которые даже не надо было отрабатывать, чтобы каждый мог прикоснуться к истории. Но с первым же указом Вильгельм все испортил. – Лилиан замолчала и провела длинными когтями по колену. – Он, заняв главенствующее положение во всей Академии, сделал Ульмана своим советником, хотя до этого менторы почти всегда оставляли учеников после побед. Генрих тоже стал Великим Академиусом. Вильгельм приказал отправить все силы Академии на создание духовного тела, но не посчитал нужным объяснить, каким образом желал достичь своей цели.

– Он не знал, Лилиан. Это все Генрих затеял, – вновь подал голос Норрис, но Лилиан перебила его:

– Не надо покрывать его! Он не идиот, а гений, как ты сам утверждал. Он не мог не знать, на какие жертвы пришлось бы пойти, но его не остановило даже сострадание. А ведь он уверял, что его брак пробудил это чувство! – прорычала она, а Катя испуганно выдохнула. – Вильгельм будто бы решил выпустить всю ненависть, которая в нем теплилась. Взращенный на постоянных лишениях, издевательствах сверстников и нотациях Ульмана, он созвал несколько десятков представителей своего вида в лаборатории, как было сказано, для вычленения нужных ему ДНК и био-материалов. Стоило призванным откликнуться и зайти в его лабораторию, след их потерялся навсегда. Никто и никто не слышал о них. Эльгендорф, приказавший закрыть прежде доступные для наблюдения всем лаборатории, продолжал призывать существ своего вида. Никто не знал, что он с ними делал до определенного момента… Но тогда до правды было далеко. Ульман позаботился о том, чтобы дела его и ученика никто не раскрыл. Призванные приходили, потому что не могли противиться Приказу, и исчезали в подвалах лаборатории, куда никому не было хода. Все могли только догадываться об ужасах темных кабинетов, но никто не смел ослушаться Верховного Академиуса. И тайна оставалась тайной, уносившая все больше существ вида Вильгельма в подвалы лабораторий.

– Вильгельм не участвовал в этом, Лилиан. Он лишь…

– Подписывал договоры на эксперименты. Ничего более, – зло хмыкнула Лилиан и обратилась к Кате. – Скажи, куколка, у вас же на Земле есть такое выражение: «Ignorantia juris non excusat». Кажется, на твоем языке переводится как «незнание закона не освобождает от ответственности»?

Катя, до этого хранившая молчание и дышавшая будто изредка, пожала плечами. На бледном лбу ее выступила испарина. Лилиан поднялась со своего места, медленно прошла мимо Кати, мимо окна и опустилась перед Норрисом на колени. Он не мог смотреть на нее сверху вниз. Казалось, до сих пор их социальный статус не мог даже сровняться.

– Ты молчишь, Норрис. Ты не можешь мне возразить, потому что понимаешь, что я права. Даже зверушка, наверное, знает это правило, а Вильгельм – нет, – ответила она. – Его рукой были подписаны договоры и, даже если Почитатель не мог додуматься прочитать, что ему подкладывали, ответственность за случившееся все равно лежала и будет лежать на Вильгельме.

Норрис пытался возразить, но понимание того, что уже сто раз было осознано, вновь, словно угли, в которых еще остались искорки непотушенного костра, загорелось, и обожгло. Норрис поморщился и вновь – промолчал.

За полупрозрачной стеной пронесся космолет, на мгновение привлекший к себе внимание говорящей и слушающих, но лишь поднял клуб пыли. Лилиан сдавленно что-то промычала, а потом, собравшись с мыслями, продолжила:

– Вильгельму было мало раздора. Эксперименты все никак не могли увенчаться успехом – все больше существ спускалось в лаборатории и не возвращалось, а у него все так и не было желанной, так называемой на Земле «anima²⁵». На несколько месяцев он вовсе решил, что напиваться – лучше, чем работать. Тогда он почти все время проводил на платформе ночных клубов, пил, курил, развлекался с бракованными и поглощал запрещенные вещества. Ульман свирепел, но продолжал дело Вильгельма. В то время они, кажется, поссорились. Но стоило Вильгельму вернуться, Ульман вновь усадил его подле себя и продолжил нашептывать ученику, что этой, «души» или как вы это называть любите, так и не получалось. Эльгендорф, конечно же, расстроенный, вновь отдавал приказы, призывал существ своего вида, которых оставалось все меньше. Близился момент невозврата.

Лилиан замолчала. Отвернулась к окну и посмотрела на Пустоту. Все молчали. Норрис мелко подрагивал, Катя просто слушала, не подавая признаков жизни.

– Это было страшное время, – начала она после раздумий. В комнате, казалось, не дышали. – Тогда один из Почитателей, Зои Пруэтт, прилетела на Шаттл, чтобы встретиться с поклонниками. Успешная Планета, бывшая домом для тысяч существ, безупречная репутация, благотворная работа на Великое Государство… Об этом, конечно, узнал Ульман и хотел было увезти Вильгельма подальше, но Почитатель уже отправила заявку на посещение. Перечить Почитателям запрещено, Ульман это понимал. Помню, как она пришла к Вильгельму, добрая, справедливая, никогда не отказывавшаяся помочь. Они встречались в шаровом кабинете, встреча транслировалась по всем экранам – сотни тысяч наблюдали. Зои рассказывала о своих успехах, предлагала поделиться опытом становления Планеты. Ее любили все, наверное, и Вильгельм когда-то восхищался ее успехами. Она была кумиром сотен тысяч, даже большим любимчиком публики, чем был тогда Вильгельм, последний из Почитателей. Все в Академии думали, что эта встреча изменит Эльгендорфа. Но все случилось наоборот. Вильгельм, словно с цепи сорвавшийся, выслушав Зои, приказал уничтожить ее Планету… И никто не мог перечить Верховному Академиусу, даже Президент и Совет. – Лилиан замолчала. Казалось, она готовилась заплакать, но работники Альбиона не умели плакать – слезные канальцы зашивали так, что ни единой слезинки не могло выдать истинных эмоций. Тихим голосом Лилиан продолжила. – Тысячи существ взорвались вместе с Планетой Зои. Их было не так жаль, как ее работу. Пруэтт потеряла рассудок от осознания потери всего, что у нее было. Это был понедельник. На следующее утро начался кровавый вторник…

– Просто приказал уничтожить? – прошептала Катя и подтянула ноги к дивану.

– Он узнал, что Зои приехала по просьбе Штаба и Академии. Вильгельм ненавидел каждое из отделений власти, но когда они работали вдвоем… Можешь представить.

– Академия грозилась закрыть наш проект каждый раз, когда приходили с проверкой, – пробубнил Норрис и дрожащими руками открыл бутылку с водой. – Он пытался защитить будущее. Он знал, что оно уже приземлилось на его плечи.

– Как приземлилось, так и улетело, – ответила Лилиан и отвернулась.

– Но зачем он это сделал? – испуганно шепнула Катя. – Зачем…

– Из-за зависти, ненависти, страха, а, может, ему внушили это желание. Кто уже будет разбираться в подобном, – сказала Лилиан.

– Зои сделала бы то же самое! – прошептал Норрис. – Неужели ты не понимаешь, что отправили ее не для того, чтобы поговорить? Ее отправили, чтобы она уговорила Вильгельма отказаться от проекта и отдать всю работу Академии!

– И правильно бы она сделала! – ответила Лилиан. – Вильгельму нельзя становиться Почитателем. Он должен был слушать тех, кто подарил ему жизнь.

Норрис молчал. Кадры из прошлого вертелись перед его глазами, а он все не мог поверить, что это видел, всегда был рядом, но не мог ничего сделать. Даже Вильгельм, казалось, не мог ничего сделать. Все случилось словно само по себе. Словно они и не причастны с кошмару, который устроили. Но их, их руки утонули в плазме.

– Это была неспокойная ночь, – начала Лилиан в тишине. Норрис, казалось, слышал, как быстро билось его сердце. – Пока Ульман успокаивал Вильгельма в апартаментах, собрался Великий Совет Единого Космического Государства. Они, творцы справедливости, решили сотворить невозможное – свергнуть Вильгельма. Но проблема была в том, что вся Академия не могла участвовать в волнениях – она под покровительством Вильгельма, а он не соглашался сложить полномочия. И тогда они, великие умы и сердца своего времени, решили выпустить граждан, причиной недовольств сделав неизвестные эксперименты, проводившиеся за закрытыми дверями лабораторий. За ночь полицейские. – Лилиан закрыла глаза и выдохнула. – Весь свет будет помнить их подвиг, ворвались в подвалы и, нарушив Закон, открыли двери… – Лилиан замолчала. Открывать глаза, казалось, боялась. – В комнатах лежали трупы призванных, развороченные настолько, что невозможно было установить даже их личности. Внутренности искромсаны, а мозг превращен в пятно… Утром, когда информация стала общедоступной, почти все оставшиеся представители вида, за редким исключением, вышли на площади. Их не останавливали. Им даже выдали оружие. Единое Космическое Государство решило вернуть справедливость Миру, и ради этого готово было утопить Вильгельма в плазме.

Она не сдержалась, вздрогнула.

– Многие платформы восстали против Эльгендорфа, те, кто поверил. Они пришли к Великой Академии и сожгли памятник Эльгендорфу. Бросали камни в стекла, жгли перекрытия, пытаясь пробиться в здание, но силы, защищавшие Академию, не впустили бунтовщиков. По всем каналам рассказывалось о зверствах Эльгендорфа, весь Альянс к вечеру знал, что за бесчинства творил новый Почитатель… Вильгельм так и не вышел к митинговавшим. Он сидел в своем кабинете и сбрасывал звонки, а к бунтовщикам спустился только Ульман. Все бросили всю ненависть на Ментора Эльгендорфа, чуть не уничтожили его. Ульмана вернули в Академию, около часа было тихо. А после сообщили, будто Вильгельм приказал разогнать бунтовщиков. Прислужники выкатили огненные машины. – Она вновь замолчала. – Огонь поглотил мятежников. По всей территории Альянса подавляли восстания – сила Академии несравнима даже с мощью Альбиона. Огонь и смерть окрасили тот вторник. Сотни невинных погибли… Этот день был назван кровавым вторником из-за жидкости, которой Вильгельм хотел наполнить своих существ… Не все, конечно, поверили в бесчинства Почитателя. Были и те, кто остался ему верен. Но…

– Он не отдавал этих приказов. Я был там, он не говорил этого. – Норрис стиснул бутылку в ладонях. – Я не помню, чтобы он говорил это. Он хотел остановить этот кошмар, он хотел закончить вражду… Я не помню, чтобы ему дали сказать хоть что-то.

– Ты был там, – прошептала Лилиан, даже не посмотрев в его сторону. – Ты являешься стороной конфликта. Ты не можешь помнить, как было на самом деле.

Повисла тишина. Норрис кусал губы и уже даже не смотрел в сторонуЛилиан и Кати. Лилиан тяжело вспоминать уже забытый за тысячи лет ужас, но с каждым словом она будто возвращалась во времена кошмаров. Катя молчала. Никто не мог сказать, что творилось в ее голове, но одно было ясно без труда – ничего светлого в мыслях не осталось.

– После рокового вторника он пробыл здесь недолго. Были даже слухи, что Эльгендорф сам прошел тот самый эксперимент по получению этой «anima», а иные говорили, что всего-то расстроился и пролежал под капельницами много дней. Но вскоре, когда Альбион подчистил исторические справки, понадеявшись на благоразумие Вильгельма и на его дальнейшие успехи, Эльгендорф улетел на свою Планету. Только Альбион в него и верил – под конец даже Академики отвернулись от своего предводителя.

– Тогда и ты верила в него, – хмыкнул Норрис.

– Верила. Но простить себе этого не могу. – Лилиан потрясла головой. – Вильгельм стал самым бессмысленным Почитателем за всю историю Почитательства. Он почти ничего не делал. Вильгельм лишился поддержки Ульмана, которого посадили в тюрьму, и Академии, с которой оборвал все связи. Его работу почти не показывались в прямом эфире, как это было раньше, просто потому что жители не хотели видеть его на экранах. Последней каплей стал отказ Эльгендорфа отдавать Землю под заселение Шаттлом. Он подписал этот приказ собственноручно, в этом нет сомнений…

У входа вдруг раздался стук, никто даже не услышал приземления космолета. Дверь распахнулась, тело, замотанное в черные одежды, сделав пару тяжелых шагов, ввалилось в гостиную и упало на пол. Норрис вскочил с места и подбежал к упавшему. Схватил его за плащ, приподнял. Это был Вильгельм. Все лицо Почитателя исчерчено голубыми линиями сосудов, а глаза его были красными, кожа будто окрашена белилами. Он мелко дрожал, руки его не могли сжать даже трости, безвольно валявшейся у входа.

– Вельги, Вельги, что случилось? Где ты был? – прошептал Норрис, пытаясь усадить друга. Тот с трудом поддавался, будто тело вдруг окаменело.

– Я принял слишком много, – проговорил Вильгельм, захлебываясь в словах.

– Интоксикация, – хмыкнула Лилиан и отвернулась к окну. – Жаль, что ты все-таки долетел, а не разбился по дороге.

– Прости, что я нагрубил тебе вчера, – прошептал Вильгельм, не поднимая глаз на Норриса. – Я не хотел обидеть.

– Да какой обидел! Сейчас нужно тебя вылечить! – воскликнул Норрис и попытался поднять друга. Он подтянул его за подмышки и поставил на ноги. Вильгельм простонал.

– Я отправил письмо в Альбион. Они, они будут проводить эксперимент. Президент… Я попросил его, – заплетавшимся языком говорил Вильгельм, держась за локоть Норриса, чтобы не упасть. – Они еще верят в нас, представляешь, Норрис? После всего… Он верит в меня.

Норрис дернул Вильгельма, почти взвалил себе на плечо и потащил в сторону спальни. Эльгендорф посмотрел на Катю. Бледность ее кожи ослепила его. Хрустальные глаза, покрытые толстым слоем стекла, сразу же разъяснили ситуацию. Грустная и озлобленная Лилиан объяснила еще лучше.

– Вижу, вы уже поговорили, – прохрипел он, пока Норрис тащил его мимо Лилиан. – Спасибо, что облегчила мне задачу, Лилиан. Могу не переживать, что Катя чего-то не знает.

Катя молчала. Ей было нечего сказать незнакомцу, вдруг натянувшему на себя костюм когда-то любимого мужа.

– Завтра. Мы улетаем завтра, – прошептал Вильгельм, а Норрис чуть не уронил его от неожиданности.

– Да ты еле на ногах стоишь! Какой Альбион?!

– Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим. Я долго не протяну, – выдохнул Вильгельм и обмяк в руках друга.

Норрису ничего не оставалось, кроме как быстро лечить Вильгельма, вспоминая все мыслимые и немыслимые методы. Почитателя не переубедить. Лилиан улетела в Альбион тем же вечером. А Катя молчала и не знала, как смотреть на прежде любимого мужа, и ощущала тяжесть беспомощности перед жестоким миром Вильгельма, вдруг ей открывшегося.

Глава сорок вторая

На коже оставались липкие прикосновения мрака. В помещении не было сквозняка, но влага, застывшая на неприкрытой накидкой коже, замерзала. Катя вытянула руку перед собой, в непроглядную тьму, покрутила сжатым кулачком. Услышала какие-то комментарии, сказанные на непонятном языке. Что-то клацнуло, брякнуло и хлопнуло. Она почувствовала кислый запах. Горячий пар проплыл над головой, обжег кожу на лбу, но Катя не могла поморщиться. Присоски оттягивали кожу на лице так, что даже улыбнуться или сузить глаза не получалось. К плечам прикоснулись щупальца – женщина поежилась. Склизкая присоска приклеилась к сонной артерии, высчитала пульс и исчезла. Снова комментарии, странные звуки. Катя могла только всматриваться в горевшие в черноте лиловые глаза напротив, которые не могла скрыть мгла. Прежде они так не светились.

В этом отделе Альбиона они провели уже несколько часов, а работники, прятавшиеся во тьме, никак не могли собрать нужную им информацию. Список обязательных анализов, расчетов и ответов на вопросы значился на нескольких длинных свитках (документы Альбион хранил исключительно на жаростойких носителях, а не на электронных. Впрочем, из чего сделаны свитки, никто сказать точно не мог, но в пожаре они не гибли). Работники лабораторий Альбиона спорили, огрызались, ругались, мирились, но продолжали касаться то пальцев Кати, то колена, то носа. Иногда они проверяли ее рефлексы, просили высунуть язык. Говорили существа на очень странном языке, сильно отличавшимся от того, который она слышала на улицах. Этот был будто недоразвитым, с кучей хлюпающих звуков, смешивавшихся с понятными ей словами и превращавшими разговор в какофонию криков.

– Вытяни… Рук… – прохлюпали сзади.

– Руки говорит тебе вытянуть, – снова перевел Вильгельм. Весь день он работал переводчиком.

Катя нехотя повиновалась.

Эльгендорф настаивал на присутствии при проверках – хотел убедиться, что Тутси не обманул и проблем не будет. Он сидел в кресле, не моргая и не двигаясь. Голова уже болела от криков существ, которые в Альбионе делали всю черновую работу. Их визги слышно даже через стены – комнаты сделаны так, чтобы не слышно было только происходящее внутри. Вильгельм тихо посмеивался. Существа напоминали ему слонов – с такими же хоботами, ногами-пеньками и черными глазами, которые у слонов казались все-таки более умными.

– Почитатель… Подойдите… – прожевало одно существо.

Эльгендорф поднялся с твердого, холодного кресла и смог сделать только один шаг – спина затекла. Он почувствовал, как под обтягивающим костюмом Почитателя пробежали острые мурашки боли. Накидка, пристегивавшая к воротнику, натерла шею, но Вильгельм не мог поднять руку и отстегнуть ее – каждое движение должно быть согласовано. Ему разрешалось ходить и сидеть. За остальное заплатил недостаточно.

Медленно, чуть пошатываясь, Вильгельм подошел и остановился на расстоянии – он был на три головы выше.

– Да, что вы хотели? Что показывают опыты? – холодно отчеканил Почитатель и поднял голову так, чтобы беспокойства в глазах работники не заметили. – Надеюсь, я не зря отсидел здесь пять часов?

– Нет… Не зря… Результаты интересные… Мы не может разглашать их… Вы можете идти… – хлюпало существо и длинными, похожими на дополнительные хоботки, руками убирало инструменты для опытов в ящик.

– И вы ничего не расскажете?

– Не дозволено, Почитатель.

– Даже не намекнете?

– Вот это, – шепнуло существо и тихонько вытащило из кармашка халата сложенную в маленький квадратик записку, – все, что я могу вам дать.

Вильгельм, поморщившись, принял из руки существа сверток, запихнул в потайной карман. Если бы Генрих Ульман все еще работал в Академии, может, помог бы и в Альбионе – он говорил, что знал некоторых работников. Но Генрих далеко, может, на заслуженном отдыхе, связаться с ним никак нельзя. Остается довольствоваться тем, что есть. Вильгельм медленно, почти вразвалочку, подошел к Кате, стараясь выглядеть менее испуганным, и протянул руку.

– Вставай. Здесь мы закончили.

Катя сжала его локоть. Поднялась, опираясь на спинку стула. Ноги ее ослабли от непрерывного сидения с прямой спиной, руки уже не поднимались. Они медленно вышли в коридор, освещенный странным тусклым желтым светом. Катя долго моргала, привыкала к свету.

– А завтра? Куда-то надо? – бесцветно спросила она, а Вильгельм безмолвно кивнул.

Должен состояться последний эксперимент – интервью с Президентом Альбиона. Во всяком случае интервью обещали, и, несмотря на то, что ответа от Президента так и не пришло, Вильгельм верил, что оно состоится.

Иногда Кате казалось, что кроме Альбиона она ничего в жизни не видела. Солнце вспоминалось ей небольшим кружочком света лампа, падавшим на поверхность стола в ее комнате. Просторы сузились до ширины длинных, уходящих по кругу и вниз, и вверх коридоров Альбиона, утопавших в полутьме. Даже о Шаттле Катя не вспоминала – там пространству даже можно поверить, хоть оно и очень старается обмануть. На Шаттлах даже трава ненастоящая – слишком много воды нужно, чтобы поддерживать газоны. Норрис, кажется, говорил, что неба на Шаттле можно коснуться. Небо холодное, пупырчатое, без единой царапинки. К концу дня небо нагревается, и на ночь его отключать, чтобы не перегрузить генераторы. Ветер на Шаттле – всего лишь результат работы машин. Катя даже себя чувствовала себя ненастоящей. Может, уже умерла и попала в Преисподнюю. Катя не отгоняла этой мысли. Может, она все-таки в Чистилище и когда-то заслужит право перебраться в Рай.

С обрывочных слов Вильгельма она слышала, что существа этого места в обязательном порядке уродуют себя, подвергают тела мукам, чтобы измениться до неузнаваемости. Только через страдания заслужить место в Альбионе, потому что их лица не должны узнавать на улицах. Альбионщики не прощались со знакомыми – молча улетали в огромный спиралеобразный космический корабль и жили там вечность. Их дома и вещи постепенно растаскивали, а иногда увозили за ночь, словно и не было когда-то гражданина. Многие работники Альбиона не имели права даже выйти. Обход по платформам и мирам совершали только шпионы, охранные компании и главари. Остальные не имели права даже покинуть свой этаж.

Тогда Катя спросила, зачем они шли на подобное. Вильгельм поправил воротник накидки Почитателя, которую обязали носить во время проведения испытаний, оттянул рукава, еще холодные, с какой-то особенной грустью ответил:

– Нам дана вечность, в которой все доступно. За бесконечность мы можем сделать что угодно. Но вечность приедается. Кому я говорю? Ты ведь даже представить вечность не можешь. Это не сто лет, даже не тысяча, не миллион. Это дольше, чем можно помыслить. Вы так помыслить не можете. А мы мыслить так вынуждены. Единственным способом вырваться из пустоты и найти хотя бы что-то, за что уцепиться, становится возможность лишить себя права выбора. Поэтому многие, испившие благ жизни, прилетают сюда, превращаются, по большей части, в мусор. Они запирают себя в клетку, лишают прежнего лица и страдают, наслаждаются своими мучениями. Муки будто дарят смысл в их бесконечную жизнь, будто уродование себя становится главным наслаждением. Ведь мы, по сути, одинаковые. Каждый из нас считает, что страдания возвышают. Только у вас есть поиск смысла жизни, а нам нужно наоборот о жизни забыть. Не бывает ее в вечности.

Катя молчала.

Они проводили в Альбионе уже вторую неделю, за которую Катю успели проверить на сотнях непонятных и странных аппаратах. Их названия для нее были набором непонятных звуков, как, впрочем, и все, что она слышала. Как-то лежала в стеклянном гробу и смотрела, как он загорается синим. Видела свои внутренности на прозрачной панели, сканируемых и отправляемых туда специальным лучом. Полдня смотрела на воду, чтобы какой-то каменный увалень, похожий на муху, смог детально рассмотреть ее глаза. Он иногда выныривал из бассейна, от которого женщине нельзя было отрывать глаз, и щупал ее нос мокрыми клешнями. Помнила она и очень уж странный эксперимент, при котором ее заставили есть какую-то бесцветную кашу, а потом, в течение пары часов, слушали процессы в ее животе через специальную трубочку. Ей было стыдно и неприятно, а Вильгельм, присутствовавший на всех опытах, в тот момент спал. Ее и бросали в воду, и подвешивали над землей. Был опыт, для которого ей пришлось надышаться какого-то газа, сделавшего ее голос очень тонким и звонким. Десятки существ, размером не больше ребенка, бегали вокруг нее и записывали ее разговор с каким-то жабоподобным, который, по сути, был монологом, потому что она почти ничего не понимала. После каждого дня она выпивала какой-то сироп, горький и противный, чтобы забыть имена и разговоры, услышанные в кабинетах. Но это не нужно – она все равно не понимала их странного языка.

Она жила одна, в темной комнате с минимумом мебели. Утром к ней заходили, приносили завтрак и одежду. Возвращались через час и уводили в новый кабинет, к новой проверке. Она бы давно сошла с ума, но таблетки Норриса помогали не думать. Женщина чувствовала, будто бы все с ней происходившее было сном, хоть Катя и понимала, что не спала. От осознания не легче. Она проводила в экспериментальных капсулах целый день, чтобы ночью, ведомая под руку мужем, отправиться в комнату. Он оставлял ее там, не проронив ни звука. И так повторялось вновь, каждое утро.

Сам же Вильгельм с трудом, но поправился. Он прихрамывал, часто ходил, опираясь на трость, а шрамы на спине и шее саднили от контакта с жесткими Альбионскими простынями.

Тяжелее всего пришлось его голове – с ней произошли какие-то неописуемые изменения. Помимо вдруг открывшейся любви к еде, которую он поглощал в огромных количествах, хотя до этого с трудом мог съесть блюдо обыкновенного размера, помимо вернувшейся боязни белых помещений, Вильгельму вдруг резко захотелось ощутить тепло чужого тела.

Граждане Единого Космического Государства не испытывали физического влечения, но так говорили только о чистых. Бракованных же не исследовали. Возможно, что-то происходило с теми бракованными в кварталах отшельников, которые принимали брошенных, еще не успевших вырасти, брошенных граждан и помогали им окрепнуть. Может, Академии стоило обратить внимание на возросшее число отшельников, которые жили парами. Ученые предпочитали закрывать на очевидное глаза. Даже полицейские разгоняли сожителей неохотно.

Около недели это желание лишь немного щекотало его горло. Мысли в голове путались, и перед глазами все чаще представали образы жизни среди людей, в которой он пробовал куда больше, чем могут додуматься некоторые граждане Единого Космического Государства. Он вспоминал прикосновения к теплой коже, покрывавшейся мурашками, чувствовал, как в тишине его комнаты, в темном углу, казалось, раздавались тихие стоны, но стоило Вильгельм подбежать и посветить фонариком, шепот и вздохи смолкали. Он все чаще ронял стаканы и ложки. Иногда ему приходилось останавливаться во время ежедневных обязательных прогулок в сопровождении охранника из Альбиона и прижиматься спиной к холодной стене.

– Я все еще не привык к атмосфере, – врал он, стараясь не улыбаться и не выводить из себя серого, как сама печаль, охранника.

Охранник обычно отворачивался, а Вильгельм делал глубокий вдох и чувствовал, что в груди приятным жаром тяжелело. Вильгельм боялся закрывать глаза в темных, освещенных только развешенными через полтора метра тусклыми лампами, коридорах – думал, что уснет и провалится в фантазии уже навсегда, потому что в логове страха и подчинения ему не найти доверчивого и податливого тела, которое бы согласилось поделиться с ним теплом.

– Или все-таки найти, – выдыхал он себе под нос, когда выпрямлялся и шел дальше. В каждом дверном проеме чудилась ему карательная охрана – посадить в тюрьму они могли даже за неугодные мысли. Но Вильгельм все еще Почитатель. Пока он еще имел право мыслить немного не так, как обязаны граждане. Хотя бы в пределах допустимой нормы отклонения от нормы.

И все же о Кате ему думать совсем не хотелось.

Вильгельм старался угомонить тело таблетками, но они скоро кончились, а выехать на Шаттл за новой дозой нельзя – даже Норриса за ними не послать. Порошки, которые Альбион запрещал, конечно, Вильгельм брать побоялся.

Но каждую ночь, сколько бы он ни пытался думать перед сном о чем-то отвратительном, гадком, склизком, как те работники Альбиона, которые охраняли его комнату, во снах к нему приходили люди с нежной, мягкой кожей. Стоило прикоснуться к их сияющим во тьме телам, как в месте прикосновения появлялся фиолетовый, налившийся запекшейся кровью синяк. Острые ногти Вильгельма проводили по рукам, животам, ногам линии и оставляли за собой тонкие, почти незаметные розовые полосы, но стоило надавить, сжать кожу по обе стороны, и на коже, освещавшей лицо Почитателя, выступали маленькие капли крови, похожие на окрашенные закатом росинки на лепестках подснежников. Казалось, их кровь сияла сама по себе. Руки Вильгельма, подрагивая, тянулись к шеям. Под сильным, цепким, собственническим прикосновением ладони Вильгельма шея человека казалась тонкой, как стебелек весеннего цветка. Сонная артерия дрожала, кровь ускоряла бег, и Вильгельм чувствовал, что еще немного, еще немного надавить, коснуться кончиком ногтя нежной, почти прозрачной кожи человека, за которой все равно не скрыть ничего, что так желанно, и кровь брызнет на лицо, обожжет огненным прикосновением убегающей жизни, а дыхание человека останется спокойным. Казалось, Вильгельм даже видел улыбку человека – умиротворенную, блаженную, словно он тоже воспринимал это как игру и не переживал, что цену ее не возместить. Казалось, Вильгельм даже видел, как светлые волосы коснулись его руки, как голубые, как украденное с Земли небо, глаза взглянули на него и закрылись.

Он просыпался со сдавленным стоном, хоронил его в подушке, прижимаясь к холодной и мокрой постели. Грудь его сжимал застрявший в легких громкий и преступный выдох. Артоникс горел, и когда Вильгельм переодевался, видел красные пятна на груди – напоминание о ночном преступлении. Каждое утро его трясло, но он молчал так долго, как только мог, проглатывал судорожные выдохи и стирал горячие слезы о подушку. Охранники бы услышали и позвали за медиками. Цепочка вызовов бы только началась.

И в конце концов Вильгельм сдался.

Артоникс на груди разгорался каждый раз, когда лиловые глаза видели ставший почти прозрачным облик жены. Вильгельм хотел вновь почувствовать безудержную тягу чужого, принадлежавшего ему, тела.

Когда обязательная череда дней на Альбионе кончилась и Вильгельм получил разрешение на вылет, Почитатель сбежал так быстро, как только мог. О Кате, на очередной день оставшейся в одиночестве, думать совсем не хотелось.

На стоянке в темном и отдаленной от выезда углу Вильгельм долго сидел и сжимал в потных руках руль. Лететь к Норрису рискованно – Тутси настоял на том, чтобы во время проверок Вильгельма не видел никто, кто мог быть причастен к проекту Земли. Почитатель дышал, дышал так часто, что быстро пожалел – окна в космолете открывать нельзя. Он отстегнулся, распахнул дверь и вывалился на порожки. Удержался только за не успевшие выдвинуться перилла.

– Слишком много глупостей ты делаешь в последнее время, – прошептал Вильгельм в тишину и тьму, которая ни тишиной, ни тьмой не была, и сжал в руке теплый Артоникс. – Ты должен меня на правильный путь направлять, правильный! А ты куда ведешь меня? Куда? Я так себя отлично проведу к гибели и без твоей помощи.

Артоникс продолжал теплеть, отвечая на вопрос хозяина. Казалось, он говорил, что Вильгельм совершал множество глупостей не только в последнее время, а всегда, но камень говорить не умел. Даже привычного знакомого голоса Вильгельм не слышал – только свой.

В клубе района отшельников на одном из самых отдаленных Шаттлов он провел всю ночь. Так далеко не залетал ни один из Почитателей и ни один, наверное, не хотел залетать. У здешних отшельников не было уже ни радио, ни самых простых средств связи. Даже газет им не достать. Ни один из отшельников не обратил на него внимания – не зря Вильгельм купил у проходимца накидку подобную той, что носили жители района. Даже выглядывавшие из-под доходившей до колен накидки белые брюки не замечали. Вильгельм снова чувствовал себя на Земле, где никто из окружавших его не знал, что за великая сила находилась с ними плечом к плечу.

В окружении тихих и громких разговоров он провел ночь, поглощал стакан за стаканом лимонную настойку, но так и не нашел утешения. Выкупив у одного из торгашей лекарство от потери памяти и выпив таблетку еще на подлете к висевшему во тьме Альбиону, он вернулся. Охранник принял его без слов, даже не спросил, где Почитатель был. Несколько часов ходил взад-вперед по комнате, шептал, рычал на себя, но не смог успокоиться. Жаркое желание, хранившееся уже не только в нем, не только в Артониксе, а, кажется, в каждом шорохе комнаты, поработило его.

Через пару дней все случилось. Он напоил Катю растворенным в кислой воде порошком, Артониксом внушил ей другие воспоминания. Стер ужасные рассказы Лилиан, содержание которых представлял так ярко, что мог пересказать их слово в слово. Обман, который нужен им обоим. Кате тоже нужно почувствовать хотя бы еще раз, что ее муж – не чудовище.

В тот свободный от экспериментов день она вновь посмотрела на него сверкающими глазами. Она говорила с ним так, словно они все еще были в Италии, сидели на берегу моря и чистили апельсины блестящим ножиком. Ветер трепал заплетенные в косу волосы Кати, а она не пыталась заправить выскочившие прядки за уши, чуть красные, словно от смущения. Но Вильгельму и Кате нечего смущаться. Душная комната превратилась в прежние просторы, которые казались Кате бескрайними и маленькими – ни один человек не представлял, что такое бесконечность. Некоторые люди думали, что понимают, когда поднимали голову к небу, но некоторые не верили в силу небес. Вильгельм не считал правыми ни тех, ни тех. Бесконечность – понятие относительное. Проживающие вечность ее не замечают. Но в тот день ему хотелось, чтобы вернувшаяся жизнь, аромат сладкой кожи, мягких волос, аккуратные, словно первые, прикосновения и взгляды, которых так не хватало, не исчезали.

«Так, наверное, ощущается любовь», – думал Вильгельм. Во всяком случае любовь давно умершая, любовь, за которой приходят к могильному камню и смотрят на угасшие, но застывшие в мраморе глаза.

И все-таки прикосновения Кати и тихие, словно украденные у заблудшего в комнате ветра слова, казалось, пугали его сердце, и оно начинало биться быстрее.

Тем вечером, последним перед заключительным экспериментом, он вдруг потащил ее в другую сторону, стоило им дойти до темного перекрестка. Шли быстро, почти бежали. Катя спотыкалась и упала бы, если бы не крепкая хватка Вильгельма. Мимо мелькали черные двери с такими же черными кабинетами. Весь Альбион, похожий на огромную спираль, погружен в вечную дымчатую тьму. Не сказав ни слова, он затащил ее в какую-то комнату, закрылся.

Времени мало – порошок действовал бы еще пару часов, по истечении которых правда взяла бы верх.

Он включил свет – это была его капсула. Его книги, исчерченные маркерами, изорванные листы и блокноты – он что-то готовил, вычерчивал и расписывал. В углу валялись запчасти, какие-то палочки, измазанные маслом. На столе стоял Связистор.

– Катя, Катенька, я… Должен… – зашептал Эльгендорф, усевшись на край кровати. Он стянул с себя мантию, остался в рубашке. Его руки в синих подтеках, царапинах, следах от ногтей.

– Ничего не говори! Ничего! Просто молчи, – прошептала она, присела рядом.

Вильгельм боялся посмотреть на нее, страшился встретиться с осуждающим, ненавидящим взглядом. Все разговоры, невинные прикосновения вдруг превратились в ничто, когда привычный жар вновь отравил его тело. Казалось, ему все-таки придется расплачиваться перед кем-то, но кому – Вильгельм не знал. Рассыпавшаяся дыра внутри крошилась, кусочки тела падали в бездну внутри и царапали. Вильгельм почувствовал, что слезы застыли в уголках глаз.

– Не надо, Катенька, прошу тебя, – прошептал он и закрыл глаза, – не смотри на меня.

Но Катя лишь обняла нежно и крепко, как тогда, в Италии, бывшей, кажется, миллионы лет назад.

– Катенька, – выдохнул Вильгельм, взглянул на нее. Она вновь казалась ему теплой, живой. Это был его последний обман.

– Я знаю. Я все знаю. Давай помолчим вдвоем. – Улыбнулась она, может, механически, но ему достаточно.

В коридоре совершали обходы, молча обходили пустые капсулы, бесшумно проходили по черному каменному полу, но им было все равно. Никто не посмеет зайти в комнату Почитателя в выходной. Хотя бы до тех пор, пока не сломают замок, который Вильгельм привез из квартала отшельников.

Когда Вильгельм очнулся, от жары было не скрыться – окон в комнатах нет, а циркулятор воздуха нужно было включать, нажав на кнопку пульта, валявшегося где-то под кипой бумаг на полу. Им не было дела до этого. Вильгельм что-то бубнил себе под нос, раскручивая сверток, отданный в кабинете. Катя лежала, закрутившись в простыню, и смотрела на него, сияющего бледностью в темноте комнаты.

Вильгельм не знал, сколько они были вместе, но глаза Кати уже покрывались пленкой тумана. Время на их песочных часах счастья ссыпалось на черную подставку реальности, забирало последний шанс на исцеление. Вильгельм старался не смотреть на нее. Ему все чудилось, что обман рассыплется. Катя вспомнит все, что он так старательно пытался помочь ей забыть, и она уйдет. Пусть кричит, бьет его, кусается. Лишь бы не молчала. Тишина – знак поражения, а проиграть сейчас было бы невыносимым ударом. Но Катя молчала, и Вильгельм боялся оборачиваться. Но она любовалась им, не в силах оторвать глаз. Наконец, он заметил. Вымученно улыбнулся, отложил бумажку и обнял ее. От нее, казалось, пахло розами.

– Я так боялась, что ты забыл. Что ты отказался от меня, – шепнула она, уткнулась носиком в его исцарапанную шею. Голос ее становился тише, действие порошка ослабевало. Скоро она должна была упасть, чтобы стать Катей, на которую больно смотреть.

– Я никогда от тебя не откажусь, – прошептал он, коснувшись губами ее уха.

Она погладила его по щеке, холодной, жесткой. Скулы его острые, а уши будто забрали весь жар тебя в себя и теперь горели. Женщина села на мягкой перине, обняла колени.

– Ты любишь меня? – прошептала она, а глаза ее становились раскосыми.

– Да, – сказал Вильгельм, зажмурившись, и обнял, прижал к себе. – Прости меня, – шепнул он ей на ушко и погладил по обнаженной спине.

Катя засыпала. В глазах ее медленно засыпала и любовь. Засыпала уже навсегда, а Вильгельм смотрел на нее, забирал хотя бы воспоминания, хотя бы те осколки, что Катя смогла уберечь. Эти осколки принадлежали ему. Все в Кате принадлежало ему.

– Я выиграю. Мы сделаем это вместе. Завтра последний рывок, мы победим. Ты будешь свободна от меня, я тебе обещаю. Хочешь вернуться к маме и папе? Брат? Ты же любила своего брата? Саша? Его ведь так звали? – Вильгельм улыбнулся и продолжил шептать. – Помнишь ваш дом? Помнишь свою собачку, которая всегда гавкала на меня? Ты вернешься к ним. Я придумаю, как тебя вернуть. Ты ведь все еще их любишь? Любишь ведь, Катенька?

Катя улыбалась, когда засыпала. Медленно закрывала глаза, словно старалась запомнить Вильгельма. А он молчал, гладил ее по щеке и шептал чушь, повторяя заветные слова, уже не имевшие смысла.

Эльгендорф одел ее. Поправил воротник серой мантии, которую выдавали образцам, поцеловал ее в успевшие потерять алый блеск губы. На руках он донес ее до ее капсулы, прячась во тьме коридоров. Несколько раз он почти сталкивался с надзирателями, но прятался в ответвлениях ходов, сумасшедшим коридором покрывавших затерянную в космическом тумане спираль Альбиона. Вильгельм прижимал к себе Катю и вдыхал ее аромат чистоты. Он создал ее такой.

– Завтра. Завтра все решится. А я все еще буду помнить тебя, клянусь. Когда-нибудь все вновь будет хорошо, – прошептал он, прежде чем выйти из капсулы в черноту коридора. Напоследок он вдохнул аромат ее волос и отшатнулся. Артоникс больше не отзывался на прикосновения жаром.

Тем вечером Вильгельм так и не вернулся в свою капсулу.

Глава сорок третья

Вильгельм сидел в столовой Альбиона и помешивал ложкой фиолетовую кашицу. Он бы с удовольствием остался в комнате и поел у себя за темным столом, куда не попадает свет тусклых ламп, но за несколько дней, проведенные в одиночестве, Вильгельм не говорил даже сам с собой, и утром осознал, что так можно и разучиться говорить – Вильгельм помнил. Однажды он уже прожил один достаточно долго, чтобы вовсе забыть самые простые слова. Пришлось учиться говорить заново.

Эта порция уже третья за утро, а он все никак не мог остановиться. Желудок будто растянулся и не мог заполниться. Запивал Вильгельм еду голубой водой, которую пили многие работники Альбиона. Говорили, что она содержит в себе те полезные вещества, которые обычно получают на свежем воздухе. Но, несмотря на кислый привкус воды, жирные отпечатки чьих-то рук на стакане и духоту помещения под низкими темными сводами, ему было хорошо. Он завернулся в белую Почитательскую мантию, под которую надел черную рубашку взамен нужной белой, пил голубые помои и покуривал захваченные в Земли сигареты, пуская клубы дыма в черный потолок. Запрещено, конечно, но никто не говорил ему отложить сигарету – все-таки это место отдыха, правила в нем мягче.

В столовой оживленно. Все, как и везде, от стен до ложек, черное. Вильгельм оглядывался, но не мог даже прикинуть размер помещения: все, от интерьера до цвета мантий работников, носившихся туда-сюда, подпиравших стенку у входа в ожидании напарников или лениво поглощавших завтрак, черное. Хотя, наверное, столовая была такой же необъятной, как и все в Альбионе. Суета медленно прекращалась – многие спешили занять свои посты, остатки работников все настойчиво еще стучали тарелками и стаканами. Перед работой сотрудники, которым не повезло оказаться на нижних уровнях Альбиона, никогда не забывали подкрепиться, а иногда – еще и принять лекарства. На нижних уровнях воздух был тяжелый и пах разложением, и находиться там больше часа невыносимо, а работали целый день.

Перед заключительным экспериментом Вильгельм всю ночь провел в игральном клубе, о котором узнал совсем случайно: услышал тихий разговор сторожа с напарником в коридоре, спустился туда под прикрытием, выиграл у анонимного невысокого существа в капюшоне в карточную игру пару кружек сиропа и отправился к капсуле Кати. Найти нужную дверь среди черных стен сложно, но он справился. Остановился, отдышался. Выпил отрезвляющую таблетку и принялся ждать. Он долго стоял в темном углублении стены, прячась от дозорных. Прикидывал, что же принесет им этот день. Но ни одной скверной мысли не прилетело в его голову. В этот день Вильгельм не мог позволить себе даже думать о плохом – впервые за миллионы лет все складывалось как нельзя отлично.

Когда Катя вышла из капсулы, она уже была одета в новую мантию светло-серого цвета. Ее лицо, казалось, могло в любой момент треснуть и посыпаться к ногам. Тяжелой поступью женщина отправилась следом за надзирателями, завернутыми в черную одежду словно в трубу. Накидка, которую меняли каждый день, выглядела так, словно за месяц ее Катя ни разу не снимала. Голова опущена, руки протянуты вдоль высушенного, как рыбешка на солнце, тела. Ноги, кажется, сгибались чуть больше нужного при каждом шаге, но шла Катя прямо. Вильгельм улыбнулся – еще не растеряла аристократических привычек. Может, даже завтракает в полдень, и гуляет по камере так, как гуляла бы в саду. Вильгельм прикусил щеку. Катя ведь не вспомнит, как гуляла в саду, и яиц на завтрак не вспомнит. Он даже не знал, сколько процентов памяти не задел порошок, но одно Вильгельм понимал точно – без тех воспоминаний о нем отвечать на вопросы Президента Кате легче.

Скоро все должно было закончиться. Скоро Катя выйдет из кабинета и бросится ему на шею, улыбнется, как тогда, в Италии, и скажет, что все кончилось. Что Президент похвалил ее (Тутси уверил, что передал Президенту русско-французский словарь, который Вильгельм привез с Земли), сказал, что Земля будет жить и отпустил.

Вильгельм увидел, как Катю окружили четыре охранника. Как Катя опустила голову к ногам, словно ботинки, сотканные из плотной искусственной кожи, интереснее, чем стоявший через несколько метром муж. Как она сжала кулачки, но не убрала руки в карманы – не привыкла.

Вильгельм улыбнулся.

Скоро все закончится, и они вернутся домой. Будут жить так, словно ничего не было. Блинчики на завтрак, прогулки после еды, обед в кафе или ресторане – смотря куда им захочется идти. Может, ужинать и не захочется. Он отвезет Катю на дачу – под Москвой строились очень красивые дачные поселки. У него даже есть свой пруд. Не море, но все же. Да и все моря на Земле все равно его. Он покажет ей все поля и горы, которые Катя не успела увидеть. Он преобразит лекарство, которое вкалывал Нуду, и сделает так, чтобы Катя была с ним как можно дольше. Она не превратится в уродца, может, станет чуть ниже, но это ничего. Он купит ей другую одежду, а если Катя захочет быть повыше, закажет ботиночки на высокой подошве.

Вильгельм улыбался, когда ее уводили. А когда шаги стихли, почти вприпрыжку побежал в столовую.

Он отхлебнул еще немного воды, запихнул в рот ложку сладкой каши и хотел уже идти за новой порцией, как сзади послышались тяжелые шаги. Эльгендорф не оборачивался, но отсчитывал каждое движение массивных ботинок, стукающих по черному полу столовой.

– Эльгендорф Вильгельм? – Раздалось за его спиной. Почитатель наконец-то обернулся, окинул окликнувшего его существо с ног до головы и чуть заметно улыбнулся.

– Энви, здравствуй. Давно не виделись, – сказал Вильгельм и жестом пригласил знакомого сесть. И даже не почувствовал привычного отвращения, будто бы Энви хотело испортить ему завтрак, хотя, скорее всего, просто подошло поздороваться.

Тонкое тело неспешно обошло черный стол, поправило мантию и уселось напротив, опираясь на квадратную трость.

– Покинул нас ты давно еще. Произошло многое, – прохрипело и пожало плечами Энви, чья пагубная привычка переворачивать предложения с заду на перед так никуда и не делась даже после карательного лечения Академии.

Вильгельм хмыкнул, но не мог не улыбнуться. Энви странно посмотрело на старого знакомого, поправило почти прозрачные волосы и убрало из под капюшон.

Энви было невысокого роста. Тонкие ноги, обтянутые рваными клочьями кожи и запихнутые в огромные черные ботинки, тощие руки в пятнах. Большие желтые глаза и тонкий рот, будто бы лишенный губ. Энви принадлежало к виду лишенных пола существ, и если многим видам давали хотя бы отличия в строении тела, то подобным Энви не давали ничего. Все они были идентичными и почти всегда работали в Альбионе, уродуя себя до неузнаваемости, чтобы хоть как-то отличаться от друг от друга.

Энви же работало в высших уровнях Альбиона, там, где заседал Президент и проводились самые важные дела, расследования и озвучивали самые страшные приговоры, имело даже возможность покидать здание. Что оно делало в столовой среднего уровня, неясно.

– И что? Ты все это время было здесь? – спросил Вильгельм и взял чашку, но воды там уже не осталось. – Я вроде не допивал же.

Энви, не сказав ни слова, стукнуло тонкими пальцами по столу в какой-то последовательности – через секунду к ним подбежал официант с двумя чашками воды.

– Как у вас тут все схвачено, – хмыкнул Вильгельм и сделал глоток напитка. Это не вода, на вкус скорее чай, но со странным привкусом – словно кислинку воды слишком старательно заглушали сахаром, но переборщили. Напиток все еще был горячим, и эффект одурманивания наступал от этого еще быстрее, чем от холодного. – И о чем нам надо поговорить?

– Решил так почему ты ? – удивилось Энви и принялось лакать чай длинным языком. – Подошло так просто Я .

Вильгельм, не выдержав, рассмеялся в кулак, не сводя глаз с Энви. Тот скосил тонкие брови в дугу и с непониманием посмотрел на старого знакомого. А Эльгендорф, с трудом остановив приступ хохота, все еще улыбаясь, смотрел на Энви.

– Чего ты, Почитатель? – спросило Энви и ткнуло длинным как спица пальцем в руку Эльгендорфа. Почитатель, заправив волосы за уши и подперев ладонью голову, улыбался и не сводил глаз с Энви.

– Да так. Отвык просто слушать тебя. На моей Планете так никто не говорит, у меня мозги закипают с непривычки.

– Слушать тяжело меня что, говорит не мне никто но, понимаю я, – хихикнув, ответило Энви, а Вильгельм про себя добавил:

«Конечно, никто тебе об этом не скажет. У этих святош же не принято указывать на изъяны друг друга. Они обычно отправляют тебя на свалку молча».

– Спросить хотело, дела твои как? Проект как? – задало вопрос Энви, чуть понизив голос, решив, видимо, не мучить старого знакомого длинными фразами.

Вильгельм сел прямо, положил обе руки на стол, обнял большими ладонями маленькую чашку чая. Он не знал, стоило ли вообще говорить с Энви, но желание поделиться радостными новостями хоть с кем-то развязывало язык. Тем более, Энви было одним из основателей клуба поддержки проекта «Земля», который появился как раз после отбытия Эльгендорфа на Планету. Энви не хотело ему зла: иначе бы не подошло. Но Вильгельм чувствовал какой-то подвох – связи с Энви не было все время. Хотя, вполне возможно, у Закона появился новый подпункт, запрещавший общение с Эльгендорфом. Он допускал и такое.

– Нормально. Все куда лучше, чем я ожидал, – шепотом ответил Вильгельм, оглядываясь по сторонам и не наблюдая ничего, кроме уже начинавшего пустеть помещения и Альбионщиков, спешивших по своим делам. – Осталось только интервью.

– Испытание тяжелое это. Всех из сложное самое даже, – понимающе кивнуло Энви и как-то странно дернулось, будто от легкого разряда тока в ноги. – Проводить будет его кто?

– Я писал письмо Президенту. Он и будет, – сказал Вильгельм, не сводя глаз с Энви.

А Энви покрылось пятнами, кости на шее задергались, а на пупырчатом лбу выступила испарина.

– Пора мне! Засиделся я, – резко бросило Энви и, вскочив с места уже собиралось уходить, но остановилось, перевело дух и выпалило, словно даже на эти слова с трудом смогло найти силы. – Капсулу в иди. Сиди не здесь.

– Энви!

– Говорить могу не! Иди! Вильгельм! Иди!

– Хорошо, до встречи, – произнес опешивший от такого короткого и странного разговора Эльгендорф.

Энви, кивнув, быстро скрылось в темноте коридора, оглядываясь. Вильгельм еще немного посидел, покрутил чашку в руках и, залпом допив чайную жижу, встал из-за стола и направился в свою капсулу.

В это время Норрис нарезал круги по гостиной дома Вильгельма на Шаттле и думал. Он ходил так долго, что голова уже начала кружиться, а белые стены, украшенные зелеными растениями, смешались в мятное пятно.

Он не выходил из дома друга, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, и решил заняться и самолечением. В итоге здоровье Норриса пусть и оставалось подорванным сотнями лет изоляции и постоянной простуды, но самочувствие медленно налаживалось. Занялся он и своим внешним видом: лысина покрылась тонкими волосами цвета, кости обросли слабыми мышцами, а зрячий, но мутный, глаз чуть-чуть рассеял белую пену и уже выглядел намного лучше. Норрис, болезненно воспринявший запрет отправиться на Альбион вместе с Вильгельмом, успел даже успокоиться и довериться другу, понадеявшись на его благоразумие. Они были оторваны друг от друга – Закон запрещал посещение Альбиона обычными жителями. Однако Вильгельм все-таки иногда звонил, когда его очередь пользования специальный аппаратом связи наступала. И только из-за этих разговоров Херц был еще спокоен: у друга, с его слов, все просто замечательно.

Но этим утром все изменилось, когда Норрис Херц обнаружил в почтовой ящике дома письмо, запечатанное печатью «инкогнито». Адресовано оно было Норрису, а на самом письме было написано: «От недоброжелателя с наилучшими пожеланиями».

Сначала Норрис боялся его читать. Все-таки годы изоляции приучили его к осторожности, а само слово «недоброжелатель» вообще призывало на его кожу мурашки, которые собирались в линии и начинали танцевать чечетку.

Он бросил лист на диван и ушел на кухню. Не успел навести себе успокоительный напиток, как его вновь потянуло в гостиную, где покоилось послание от незнакомца. Он обходил диван по кругу и вновь уходил на кухню. Но так и не притронулся ни к чаю, ни к еде, которой было вдоволь. Сел, распечатал и прочитал письмо.

Ему в мгновение стало страшно.

Вильгельм же петлял по черным коридорам Альбиона. Дорогу ему подсказывал лишь маленький экран на запястье, который ему выдали в первый день. Глаза с трудом могли увидеть даже стену, находившуюся в метре, так что идти приходилось еще и на ощупь.

Но Вильгельм был окрылен, и даже странное поведение Энви не могло испортить ему утро.

Рано, когда все Единое Космическое Государство еще наслаждалось последними часами сна, ему пришел ответ, особое донесение, из секретариата Альбиона с отзывами на эксперименты. И они, все до одного, оказались положительными. Многие проверяющие удивлены, подробно описывали впечатления от экспериментов. Иные же высказывались достаточно сухо, но даже в урывочных фразах можно было прочитать их согласие с Вильгельмом – Земля особенная, и люди тоже. Последний из экспериментов, интервью, должен поставить жирную точку очередным восхищенным рапортом и отчертить в истории Земли новую полосу, за которой не было бы претензий со стороны Единого Космического Государства. Лишь вольность Вильгельму Эльгендорфу.

На радостях, когда он все-таки добрел до своей капсулы, погруженный в радостные мысли, Вильгельм даже не сразу заметил письмо, лежавшее прямо на его кровати, с печатью «инкогнито».

Норрис же судорожно тыкал по кнопкам запасного Космолета Вильгельма, который обнаружил в гараже. Даже не потрудился стереть с железки пыль, налипшую на нее за годы бесцельного стояния в грязном помещении под домом.

– Ну давай же, давай, ржавое корыто! – повторял Норрис, тыкая в панели, стараясь хоть как-то завести сломанную машину. Чинить ее нет времени даже у такого рукастого механика как Херц. Чего уж говорить о Вильгельме, который, наверное, сломав какой-то механизм, и не потрудился позвать ремонтников.

Прочитанное несколько раз письмо все вертелось перед глазами Норриса. Информация, которую выдавали за правду, была настолько шокирующей, что Херц даже боялся удостовериться в ней, ведь для этого нужно отправиться в Альбион, а затем, взяв с собой Вильгельма, рвануть на Штаб. И то, и другое запрещено Единым Законом, но Норрис, который заводил Космолет, собрался егонарушить.

«Печати не выдают просто так, – думал он, когда бегал, прихрамывая, по дому и собирал оставшиеся документы, которые могли понадобиться. – Печати только важных работникам выдают, просто так ее не достать, не достать. Кто же это может быть?»

Но чем дольше Норрис собирался, чем больше думал о тексте письма, тем меньше его заботил отправитель. Если бы узнал, что это какой-нибудь Ванрав, бросился бы и ему в ноги, кланялся и благодарил, невзирая на подбиравшуюся к горлу тошноту.

– Может, это просто шутка? Просто кому-то завидно, просто над нами хотели подшутить! – шептал Норрис, из последних сил собирая мозги в кучу и выуживая из них нужные знания о строении Космолетов старых моделей, которые перестали производить еще до того, как Вильгельм улетел на Землю. – Этого быть не может. Только не сейчас, не сейчас!

Стоило ржавой коробке завестись, Херц, бубня себе под нос всяческие успокоения, взмыл в Космическую тьму и направился к Альбиону.

Вильгельм же никак не мог собраться, чтобы обдумать прочитанное. Письмо показалось ему настолько странным, что написанное в нем никак не вязалось с реальностью. Казалось, что над ним подшутили, но печать не давала покоя. Среди важных работников Альянса не было шутников, или же они просто Вильгельму пока не встречались.

Еще утром ему сообщили радостные вести, прислали отличные отзывы, а сейчас его, будто бы специально, старались вытащить в Штаб. Штаб? Ему казалось, что туда и не нужно, но правила могли измениться. Его могли не предупредить.

«Вильгельм Эльгендорф. – Гласило письмо на плотном материале, похожем на кожу легких ботинок. – Я не могу подписать своего имени, потому что за мной сразу же начнется слежка. Я все еще дорожу своей свободой, но и молчать не могу. Ваша команда задумала совершить заговор против Вас, и сейчас, прямо в этот момент, подтирает следы в Штабе, двадцать пятом кабинете шестого уровня, прежде чем скрыться навсегда. Прошу Вас, незамедлительно туда отправьтесь и убедитесь в моей искренности. Это поможет Вам выиграть в этой схватке и спастись.

Давний поклонник Вашей работы».

Вильгельм еще раз перечитал письмо и смял его в ладонях. Как его вообще доставили? В Альбионе нет почты, но внутри передавать послания тоже нельзя. Обычно поблажки делали только тем, кто занимал пост и отправлял письмо кому-то более важному. Но от кого? От незнакомца бы не стали принимать никаких посланий и уж тем более – не доставили бы его, непроверенное и нераспечатанное, прямо в капсулу Почитателя. Значит, принимающие на почте знали того, кто письмо принес. Но времени проверить личность отправителя нет, как и машины для выявления почерка.

Вильгельм потер глаза. После бессонной ночи его клонило в сон.

Насколько он знал, Ванрав с Годриком, которые его хоть и не предали, но знатно насолили, находились на Земле и никак не могли оказаться в Штабе, куда им просто-напросто нет прохода. Пронкс был на задании и вообще не собирался возвращаться. Жак после новостей об отбытии Почитателя в Космос устроил себе отпуск на Гавайях, а Норрис просто не мог его предать. В этом Вильгельм был уверен. Оставались лишь Захарри и Джуди. И если в преданности девушки Вильгельм тоже был уверен, то в честности бывшего врага он все-таки сомневался.

– Мало ли, что он там делает. В последний день проверок очень не хочется узнать, что кто-то решил подложить мне свинью, – решил Вильгельм и, чуть расстроившись, что вести о победе настигнут его через какое-то время, направился к стоянке, откуда улетел в Штаб.

В конце концов Норрис окончательно уверовал в утверждения «недоброжелателя», хотя у него было куда больше причин наоборот – выбросить письмо и забыть о нем как о страшном сне. Но чем ближе он подлетал к туманной спирали, тем сильнее дрожали его коленки.

– Нет, Норрис, ну ты совершенно сошел с ума! – воскликнул Херц, когда медленно влетал на пустую парковку, заставленную брошенными в утиль Космолетами.

Он аккуратно выпрыгнул из машины и, постоянно оглядываясь, побежал к лифтам. Норрис смутно представлял, где именно жил Вильгельм, но знал точно – ни вниз, где жили самые мелкие работники, ни вверх, где ночевали Президент с министрами, его бы не поселили. А значит искать нужно было на средних уровнях.

– Штаб. Штаб. Нам нужно в Штаб, – бубнил Норрис, отсчитывая кнопки на лифте до середины. – Если там и в самом деле предатели, то мы должны их обезвредить!

Херц жмякнул на какую-то кнопку, и лифт взлетел, громко хлопнув черными дверьми. Пока что ему нечего бояться – Норрис не дурак и еще дома откопал в шкафу Вильгельма черную мантию, очень похожую на Альбионскую, и закутался в нее. Это могло спасти его от ненужных расспросов. Насколько он знал – в Альбионе вообще редко кого-то допрашивают. Если ты, конечно, не преступник. Он долго летел вверх. За это время всякие мысли успели оплести его голову, но Норрис их всячески отгонял. Рано опускать руки. Время, если судить по письму, у них еще оставалось.

– Надеюсь, ты, недоброжелатель, который искренне наш, знаешь, о чем пишешь, – выдохнул Норрис, прежде чем выйти из лифта в черный коридор, освещенный лишь тусклыми лампами, и побрел вперед, в надежде встретить друга во мраке.

А в почтовом отделении Альбиона, через которое проходили все послания, пытавшиеся попасть в неприступные стены, в мусорном ведре, уже давным-давно превратившееся в пепел, покоилось письмо Вильгельма, адресованное Президенту, которое так никто и не прочитал.

Глава сорок четвертая

Катя сидела в кресле. Руки ее пристегнули к подлокотникам, к голове прикрепили тонкую трубку и протянули ее до темной и непрозрачной большой колбы. Но все не так уж и плохо. Здесь, во всяком случае, интерьер приятнее и, сразу заметно,  даже изысканный. Голубоватые лампы освещали помещение, пятна живительного, уже забытого света, прыгали по диванам и столам, отражались в натертых до блеска колбах и баночках на полках. По потолку плыли картинки Планет, но Катя не могла знать их. От некоторых исходил дым, некоторые – горели. Лишь несколько цвели и мигали, словно приветствовали. Была среди них и Земля, но Катя не могла ее найти. Она и не понимала уже, что за облачка в звездочках плавали над ее головой.

Ей не было страшно – утром, еще в капсуле, ей что-то вкололи. Она даже не могла думать. Пока ее опутывали трубочками, Катя смотрела на обломанные ногти и пыталась вспомнить, как они должны выглядеть. Казалось, обычно ногти не такие: может, чуть длиннее или ровнее, может, другой формы. Они ведь не должны царапать. Но Катя проводила ногтями по внутренней стороне ладони, шелушившейся и покрасневшей, и чувствовала, что легкое прикосновение оставалось на ладони. Покалывание еще долго горело, словно ладони подержали над огнем.

Огонь? Катя давно не видела огня. Может, его и не существует.

– Образец с Планеты «Земля»? – Раздался голос вдали. Катя, оторвавшись от созерцания потолка, медленно повернулась, попыталась разглядеть в темноте хоть что-то, но заметила лишь дым, исходящий от кого-то.

«Наверное, это и есть Президент», – подумала Катя. Она понятия не имела, кто такой Президент, хоть Вильгельм и пытался ей объяснить. Катя помнила только, что муж настаивал на том, чтобы она не боялась Президента. Он, как сказал Вильгельм, не хотел им зла. Но Катя уже не понимала, что такое зло.

– Да, – ответила Катя, разлепив сухие губы. Даже пить утром не разрешали. Как-то объяснили, почему, но языка Катя не понимала.

– Такими я вас и представлял. Очень на него похожи, хотя и не догадываетесь, – начал голос, странный, будто свистящий в подвале ветер. Черная фигура, чье лицо скрыто обугленной маской, подошла к трону, стоявшему напротив Катя. Огромному, на постаменте, о каких она не читала ни в одной книге о королях и императорах.

– Прибудет ли Вильгельм? – почему-то спросила Катя.

– Нет. Почитателям запрещено находиться на собеседовании. Так прописано в Законе Единого Космического Государства. Если он и обещал, то, либо забыл правила, либо врал намеренно. Может, для успокоения, что, безусловно, глупо. – Голос искажала уродливая маска, будто бы обожженная. С черного лица лохмотьями свисали куски, а за каркасом виднелась кожа, но цвета ее было не разобрать – все-таки света не хватало, чтобы осветить все помещение хорошо.

Казалось даже, что в маске просто свищет воздух. Ничего, даже глаз, Катя не видела.

– Начнем наше празднество правды, образец с Планеты «Земля»? – произнес голос, направляя тело к столу, на котором горели разноцветные кнопочки. – Скажите «Да», если готовы. Говорить «Нет» нельзя.

Черная перчатка коснулась какой-то кнопки. Катя на мгновение почувствовала, как трубка, сначала просто касавшаяся ее виска, начала вгрызаться ей в голову, но после щелчка, который, казалось, раздался внутри головы, боль утихла.

– Да, – выдохнула Катя. Руки ее задрожали, а из головы будто бы начали вытягивать нитки. Не больно, но ощутимо. Катя бы спросила, что происходит, но поняла, что даже не может составить самое простое предложение.

– Назовите ваше полное имя. – Словно сквозь туман донеслось до Кати.

– Гаврилова Екатерина Алексеевна. С недавнего времени – Графиня Волвская.

– Вышли замуж? – механически спросил голос, будто бы вопросы он готовил заранее.

– Да.

– На Земле это еще происходит?

Катя почувствовала странное жжение в горле. Хотелось покашлять, но открыть рот не получилось, словно с этих пор она могла выполнять движения только для того, чтобы ответить на вопрос.

– Еще происходит, – прошептала Катя, чуть приоткрыв губы. Вопрос показался ей странным.

– По «любви»?

– Да.

– Неужели вы любите своего мужа?

– Я его почти не помню, – выдохнула Катя и не соврала. Казалось, помнить ей уже нечего и некого.

Машинка, стоящая между ними, противно пикала. Какая-то палочка, от которой тянулись проводки к ее голове и рукам, рисовала кривые линии. За окном царил мрак, будто чернота комнаты окутывала весь мир.

– Это детектор лжи, – пояснил голос. – Следит за тем, чтобы вы говорили правду.

– Что будет, если я совру? – с трудом произнесла Катя. Язык ее медленно распухал, а кровь будто холодела. Сидеть в кресле без движения становилось все тяжелее.

– Вы не соврете, – ответил голос, потер руки, закованные в черные перчатки. – Детектор в вашей голове заставит вас выдать правду.

Катя сглотнула горький ком. Голова ее отказывалась мыслить, но тело все еще было живым. Катя еще раз глянула в пустое кресло, стоявшее неподалеку. Попыталась представить лиловые глаза, черные волосы, но не выходило. Она будто забыла, как он выглядит.

– У вас есть душа? «Anima».

– Что? – переспросила Катя.

– Душа. То, что должно быть в каждом из вас. За что ваш Почитатель заплатил такую высокую цену, – пояснил голос. – Вы ведь слышали о кровавом вторнике? Знаете, сколько жизней загубил ваш Почитатель? Мы ждем результат.

– Да, наверное. Наверное есть, – пробубнила Катя и попыталась сжать ладошки в кулаки, но даже пальцами пошевелить не смогла. Холодная капелька пота проползла по спине под накидкой, когда Катя поняла, что пальцев уже не чувствует.

– Вы ее не видите? – спросил голос, нажимая на новую кнопку.

Катя чуть не взвизгнула от боли.

– Она есть в каждом, ее не нужно видеть, – начала было морщившаяся от боли женщина, но тело, закованное в черные кандалы, подняло руку, останавливая.

– Но, если вы ее не видите, как можете утверждать, что она есть?

– Мы просто знаем, что одарены душой, – прошептала Катя, сжимая подлокотники. Перед глазами все медленно начинало плыть. – Как мы можем доказать, что она есть?

Незнакомец в обугленной маске долго всматривался в ее лицо. Подошел к ней почти вплотную. Рука в холодной перчатке коснулась ее плеча, чуть сжала. Катя поежилась – незнакомец отпустил. Она чувствовала дыхание, тяжелое, будто специально замедленное. Он несколько раз обошел вокруг нее, дотронулся пальцем до плеча, ключицы. Будто искал изъян. А потом, хмыкнув, вновь ушел к столу с кнопочками.

– Хорошо. Раз все люди так верны своему Создателю, что даже не могут допустить, что он чем-то их обделил, продолжим.

Глава сорок пятая

Если Вильгельм и ненавидел что-то больше вторников, то это явно был Штаб. Он всегда казался Почитателю фальшивым, будто бы слепленным из всего плохого, что только можно придумать, а если чего-то не придумывали, то изобретали в Штабе. Штаб виделся ему еще большим злом, чем Альбион и Академия, потому что там работали те, кого в ряды Альбионщиков принимать отказались, а в Академики не взяли из-за недостатка ума. Из-за этого они, поглощенные злобой, портили жизни всем вокруг. Всяческие отделы распределения средств, ответа от которых нужно ждать годы, кафедры ремонтных мастерских, которые только собирали документы на ремонт, но ничего не чинили, документальных дел мастера, адвокаты, отдел журналистов, которые почти и не приезжали с работы и писали откровенную чушь и ложь, множество кабинетов, занимавшихся всей работой с документами, какую только можно придумать, и депутаты, которых не принял на работу Президент. Штаб занимался всем, чем не занимались остальные, а это составляло чуть ли не восемьдесят процентов всей работы. Можно только представить, сколько гадостей они успели совершить за время своего правления – все-таки все знали, что в Штабе в основном работали те, кому жизнь не мила. Но никто в Едином Космическом Государстве даже не думал устраивать проверки. Себе дороже.

– Вильгельм Эльгендорф, Почитатель, пропуск первого порядка, быстро откройте! – снова прокричал Вильгельм, стоя у огромных круглых дверей с автоматическим механизмом. Ключ почему-то не хотел открывать их, хотя Почитатель вот уже раз десять пытался приложить нужный к доске чтения данных.

– Доступ запрещен, – отвечал ему монотонный железный голос.

– Как запрещен?! Как так запрещен?! – в который раз воскликнул Вильгельм и пнул дверь – в первый и последний раз. Дверь оказалась железная.

– Доступ запрещен, – повторил голос.

– Открой, тупая железка! Я Почитатель! По-чи-та-тель! У меня пропуск первого порядка! – прокричал Вильгельм прямо в окошко говорения, потирая ушибленную ногу. Стоять на одной ноге он, впрочем, долго не смог.

В бессилии он плюхнулся на железный пол и поморщился. Даже сидение космолета не такое твердое.

Гадкие мысли закрались в голову. Будто бы написанное в письме начинало сбываться. Он чувствовал, что там, за дверьми, кто-то специально закрывает доступ, потому что другой причины для такой блокировки просто нет. Двери закрывать не имели права, а уж для Почитателя – тем более. Для него вообще не было запретов. Во всяком случае пока.

Вильгельм вспоминал, как попадал в Штаб до этого, и усмехался. Ни одного приятного посещения.

Впервые Вильгельм попал в Штаб один. Воспитательница, приехавшая с ним из больницы, осталась в космолете, а Вильгельм медленно поднимался по порожкам на костылях. Только двери пропустили его, как Вильгельм потерял равновесие – его сбил с ног быстрый и горячий поток воздуха, словно Штаб захотел его выдохнуть или вычихнуть. Далеко он тогда не прошел. Забрел в один из первый кабинетов по коридору, забрал документ, который подтверждал его право учиться в Академии, и поковылял к выходу, стараясь не оглядываться.

Во второй же раз Вильгельм толком и из Космолета не вышел. Это случилось уже после получения титула Почитателя, в Штаб он полетел с Ульманом, а работники вышли на стоянку, отдали им документы и отпустили. Сейчас же о таком сервисе и речи не шло.

– Простите, Вы Вильгельм Эльгендорф? – раздалось над его головой. Он, тяжело вздохнув, посмотрел наверх. В обнимку с коробкой баночек, в коричневом костюмчике, подпоясанном черной лентой, стояло существо, скорее всего, достававшее Вильгельму до пояса и трясшее тремя косичками словно болванчик для машины. Из маленького носа торчало огромное кольцо, достававшее почти до подбородка. Черные глаза смотрели на Почитателя с интересом.

«Черная лента? Альбионская что ли?» – подумал Вильгельм, окинув незнакомку взглядом. Обычно работники Альбиона приезжали в Штаб только делегациями, а она была одна. Ни звука на стоянке не слышно.

– Да, это я. А что вам? – протянул он. Разговаривать с работниками Штаба хоть и совсем не хотелось, но и грубить им опасно.

– Я могу открыть. Странно, что дверь не впускает. У Почитателей ведь безграничный проход. – Пожала плечиками работница, приложила мохнатый пальчик к сенсору, и дверь открылась. – Пожалуйста, проходите.

Вильгельм, сидевший на ступеньках, развернулся так, что чуть не свалился от неожиданности. От скрипа двери по огромной и пустой стоянке Штаба прокатилось эхо.

– Там никого нет? – прошептал Вильгельм, разглядев за дверью длинный коридор.

– А кто-то должен Вас ждать? – Работница остановилась, огляделась. Косички ударили ее по плечам.

– Меня? Меня, наверное, никто… Я думал, что кто-то не дает дверям открыться с той стороны. – Вильгельм приподнялся и выпрямился. Работница на самом деле была чуть выше его пояса.

– А это невозможно, Почитатель. – Она встряхнула баночки в коробке. – Двери открываются сами по себе, их нельзя заблокировать. Кто-то, скорее всего, заблокировал Ваш пропуск, но это тоже маловероятно. Вы отдавали его кому-то?

– Я? Да так и не вспомню, наверное. За меня многие подчиненные сюда летали, – сказал Вильгельм и почувствовал, что что-то внутри него оборвалось. Он ведь всем в команде давал свой пропуск.

– Проверьте своих подчиненных, Почитатель. Может, кто-то решил нарушить Закон. Вы всегда можете сдать его, тогда его посадят в тюрьму, – спокойно ответила работница и развернулась к двери.

– Я… Даже не знаю, как вас отблагодарить.

– Не надо меня благодарить. Просто продолжайте делать Ваше благородное дело, – ответила работница и поправила банки. На руке ее он заметил еще одну черную повязку. Незнакомка была важным работником, раз ей разрешалось делать что-то помимо слепого подчинения Единому Космическому Государству. Задерживаться обыкновенные работники не могли, а она уже могла опаздывать.

Вильгельм, дождавшись, пока работница скроется за одной из дверей, убежал в длинный коридор, казавшийся бесконечным круглым тоннелем, покрашенным в темно-коричневый.

Все кабинеты Штаба пронумерованы, но никто никогда не знал, что именно находилось за той или иной дверью. Помещения постоянно перемещались, путали посетителей, а здешние работники, чиновники и директора, могли в любой момент улизнуть. Но в письме значился определенный кабинет, и, то ли удача оказалась на стороне Почитателя, то ли кабинет не успел переместиться, но нашел его Вильгельм быстро. Даже не пришлось бегать по лестницам дольше десяти минут.

Он надеялся, что письмо окажется шуткой. Попыткой насолить и без того нервному Почитателю. Очередным издевательством, которое он, просто на всякий случай, решил проверить.

Толкнув тяжелый пласт железа, он очутился в большом кабинете, заваленном отчетами, железками и столами, будто кто-то пытался построить баррикаду. У самого дальнего, главного, наклонившись нас Связистором, стояла работница в белой тунике. Антеннки работницы подрагивали в напряжении и мозговой активности.

Вильгельм так хотел ошибаться в своих догадках. Так мечтал, чтобы письмо оказалось уткой. Но все оказалось куда хуже, чем Вильгельм представлял.

Он, кажется, услышал, как Джуди хлопнула ладонью по кнопке связи на Связисторе. Что-то уронила, споткнулась. Но продолжила стоять так, словно была на своем месте.

– Вильгельм! Здравствуй, а что ты здесь делаешь? – запричитала Джуди, стоило Почитателю пойти по направлению к ней. У ног ее стояла сумка с каким-то барахлом.

Она собиралась, упаковывала все, что могло попасться ей под руку. Когда Вильгельм подошел слишком близко, Джуди отпихнула сумку под стол.

Вильгельм смотрел на нее круглыми глазами, а злость огненным шаром подбиралась к голове и взорвалась, стоило Джуди сделать шаг назад, споткнуться и свалиться на груду запчастей.

– Я вот тоже задаюсь этим вопросом, Джуди. Что ты делаешь в этом месте? – рыкнул Вильгельм, сваливая кипы листов на пол.

– Работаю! – воскликнула Джуди, вскакивая и заслоняя собой стол. – А ты же должен быть в Альбионе…

– Должен. Вот только планы изменились! – Вильгельм подошел еще ближе, и Джуди больше некуда было отступать.

– А почему?

– А почему же ты не в Академии, Джуди?! – Вильгельм оглядел схемы, разложенные по столу. Космолеты, лекарства, строение человека. Все, о чем только можно подумать, в одном месте.

– У меня срочные дела!

– Срочные дела по воровству? Я, кажется, не давал приказа меня обманывать! – воскликнул Вильгельм и швырнул в сторону девушки оторванный кусок Связистора. Та в последний момент увернулась и запищала:

– Вильгельм! Что с тобой? Что случилось?

– Что случилось с тобой?! – прокричал Вильгельм и схватил первый попавшийся чертеж, покрутил перед собой и расхохотался, хоть смеяться ему вовсе не хотелось. – Строение мозга? Ты решила себе заменить? Зачем это тебе? Зачем тебе мои наработки?

Даже Артоникс не мог успокоить сорвавшегося с цепи Эльгендорфа.

– Я увожу их отсюда, потому что…

– Потому что хочешь, чтобы они хранились в более безопасном месте? – воскликнул Вильгельм и положил листок на место. – Я специально увез их сюда, потому что вывозить документы их Штаба может только их владелец! А ты… – Вильгельм поглядел на Джуди еще раз и усмехнулся. – Ах ты, ты, ты ведь сделала умнее! Джуди, я тебя недооценивал! Ты что, взломала мой ключ и прошла за меня? О, так приятно познакомиться, Вильгельм Эльгендорф! Я представлял вас совсем иначе! – воскликнул Вильгельм и протянул руку Джуди.

Джуди руки не приняла, но Вильгельм все равно схватил ее за ладонь и потянул на себя. Джуди закричала, попыталась вырваться. Махнула ногой, сбила стопку документов, и листы разлетелись по комнате. Но Вильгельм продолжал тянуть ее на себя, вытянул на середину комнаты и прижал к себе так, что почувствовал, как быстро билось ее сердце.

– Что тут за срань происходит, Джуди? Отвечай сейчас же! – прошипел Вильгельм и сжал рукава ее накидки в ладонях.

– Я… Я ничего не знаю! Я просто приехала сюда, чтобы собрать детальки для нового механизма, я… – не успела она закончить мысль, как Вильгельм второй рукой схватил ее за талию и сильно сжал. На глазах ее выступили слезы.

– И у меня, конечно же, случайно возникли трудности с попаданием в мое хранилище! Это чистой воды совпадение, да? – прокричал он ей в лицо, а она, зажмурившись, обмякла в его руках и тихо заплакала.

Из руки ее выпала карточка доступа, влиявшая на работу входной двери. Вильгельм опустил глаза, внимательно посмотрел на находку.

Вильгельм бросил легкую, почти невесомую, подчиненную на пол, но не отошел ни на шаг. Он встал над ней, сцепил руки в замок, чтобы не нанести ей удар, и прошипел, не сводя с нее взгляда:

– Или ты сейчас же рассказываешь мне, что тут происходит, или я отправляю тебя на Суд, где главным Судьей назначу себя! Я брошу тебя в такую темницу, что смерть покажется для тебя лучшим исходом!

Джуди заплакала. Слезы размазали по ее лицу блестки, и вся Джуди стала похожа на жалкое подобие себя. Тощее существо, завернутое в бесформенную мантию, прижимавшее дрожавшие от влаги руки к лицу.

– Я… Я скажу… Пожалуйста, Вильгельм… Пожалуйста, только не в тюрьму, прошу…

– Не хочешь заживо вечность гнить? – Вильгельм присел на корточки. Губы растянулись в улыбку, показали его белые и блестящие зубы. – А как меня в тюрьму сажать, так вы первые? Не вам же гнить! Не вам же грызть себя от тоски!

– Вильгельм, о чем ты говоришь? – прошептала Джуди, не убирая рук от лица.

– О чем? О том, что ты решила предать меня, милая моя Джуди. – Вильгельм убрал выбившуюся прядь волос за ее ухо, а Джуди дернулась, словно Вильгельм ее оцарапал. – Ты ведь решила убить меня, да? Тебе ведь захотелось посмотреть на смерть? Думаешь, я умру?

Вильгельм схватил Джуди за запястья и убрал руки от ее лица. Джуди пыталась отвести взгляд от него, но Вильгельм пододвинулся к ней так близко, что куда не посмотри, но обязательно встретишься с его разъяренным взглядом.

– Убить меня захотели? Мою Планету убить захотели? – прошипел Вильгельм и сжал запястья Джуди в ладонях. Джуди всхлипнула, но глаза побоялась закрыть. – А что ты сейчас плачешь? Плакала бы, когда я оказался бы за решеткой? Плакала бы? Отвечай!

– Не надо, Вильгельм… Прошу, прошу тебя, я…

– Боишься меня? – Вильгельм улыбался. – Боишься? Так сразу надо было вас держать в страхе. Не нужно было дружить с вами, не нужно было мне стараться быть хорошим. В страхе вас держать надо было, – прошипел Вильгельм почти в губы Джуди, а Джуди вдохнула его ярость. И снова всхлипнула.

Вильгельм понимал, что, услышь он сейчас то, что подозревал узнать, сдержать его гнев будет некому. Что его руки сомкнутся на тонкой шее Джуди. Но, вместо первого удара, подтолкнувшего Джуди к разговору, он лишь посильнее сжал ее запястья и процедил:

– Если ты сейчас не расскажешь мне, что происходит, я заберу тебя с собой в Альбион и лично к Президенту отведу. Я скажу, что ты решила обокрасть меня, решила помешать проведению работы на Земле, решила обмануть Штаб и взломала пропуск, решила нарушить Закон столько раз, что статей обвинения столько не смогут записать в одно дело, Джуди. Ты ведь не хочешь попасть в тюрьму на вечность?

Джуди закусила губу и помотала головой. Антеннки ее качались с ней.

– Вот и хорошо, милая моя Джуди. – Вильгельм отпустил ее запястья, но не встал. Даже не отодвинулся. – А теперь выкладывай все, что знаешь.

И Джуди, не переставая рыдать, начала свой рассказ, в этот раз не в силах ослушаться приказа.

Глава сорок шестая

Катю продолжали опрашивать. Казалось, прошла вечность, но аппарат, отсчитывающий время, пищал редко, словно прошло всего несколько минут. Рот у проверяющего не хотел закрываться, и вопросы летели один за другим, хлестав Катю словесной плетью. А отбиваться нечем – тело приковано к стулу тонкими трубками.

Она ответила на столько вопросов, что не могла уже вспомнить, что спрашивали. Кажется, Вильгельм просил запомнить вопросы и ответы, чтобы потом передавать их устно и письменно всем, кто хотел бы услышат рассказ о победе Почитателя над режимом Единого Космического Государства. Но Катины воспоминания казались брошенным перроном: тишина, прохлада, запах пробежавших по рельсам вагонов событий и слов прошлого и ни одного подъезжавшего поезда – только ночная пустота без намека на скорый рассвет.

Из проверяющего вопросы сыпались как из разорванного мешка с зерном, засыпая пол острыми словами и кровоточащими ответами.

– Вы когда-то думали об убийстве себе подобного? – спросил голос.

Катя попыталась отвернуться, но пошевелить головой почти не могла. Голову закрепили в том положении, которое позволяло проверяющему следить за глазами, а руки и ноги привязаны к стулу так, чтобы Катя не могла качнуться и завалиться со стулом. Любые попытки побега предотвращались еще до того, как кто-то мог подумать о них. Черные стены казались продолжением тьмы Космоса, безжизненной и холодной.

– Нет, – вымученно ответила она, не задумываясь. Ей было уже настолько плохо, что размышлять над ответом было невозможно: укол, который ей сделали перед интервью, перекрыл возможность солгать на корню. Но Катя все-таки собрала оставшуюся в себе силу и добавила: – Неужели я похожа на убийцу? Скорее я похожа на жертву.

– Землян не понять, – ответил проверяющий, кажется, не особенно довольный вольностью образца. – Мы видели съемки жизни землян, и большую часть вашей жизни занимают войны. Что бы сделали, если бы ваш, как вы называете, муж, отправился на войну?

– Он и так на войне, не так ли? – спросила Катя и, кажется, почувствовала, как губы сами по себе улыбнулись. – Он говорил, что выступает против вас. Разве это не война?

– А приходилось ли вам убивать ненамеренно? – задал еще один вопрос голос, вновь появляясь перед глазами женщины. Трубки обвивали ее голову, а теплая жидкость будто бы разливалась по венам, впускаемая в тело тонкими иглами. Но Катя не чувствовала боли. Все вокруг, включая ее саму, казалось нереальным и пластилиновым.

– Нет, – сорвалось с губ Кати. – Но вам, наверное, знакомо такое чувство.

– На вашей Планете происходит столько смертей, что мы считали каждого из вас потенциальным убийцей, образец с Планеты Земля, – произнес проверяющий. – Вы остры на язык, Екатерина. Почему-то вы никак не можете замолчать.

– Вы же хотите узнать о людях как можно больше, – произнесли губы Кати, а голос повторил. – Мы не убийцы. Я никого не убивала.

– Знаете, ваши слова кажутся мне навеянными извне.

– Вы тоже не говорите от себя.

Катя услышала, как проверяющий скрежетнул зубами. Играть с ними опасно, наверное, нельзя даже подумать о такой вольности. Но Катя не чувствовала страха. В одном Вильгельм помог: не только помог забыть неприглядное, но и заставил бояться себя больше, чем кого бы то ни было.

– Вы видели ядерное оружие?

– Что это? – прошептала Катя и почувствовала, как по трубачам вновь что-то побежало. Теплое, почти горячее.

– Оружие, которое способно уничтожать миллионы человек за раз.

– Вы говорите о смерти? – спросила Катя. Раньше она боялась даже произносить это слово, но в этот раз оно вылетело из нее легко, словно женщина уже свыклась. Смерть уже не казалась страшной.

– Нет, о ядерном оружии.

Она лишь отрицательно помотала головой.

– И не знаете о войнах?

Вновь отрицание.

– Удивительная неосведомленность, – хмыкнул голос.

Проверяющий в черном одеянии неспешно дошел до стола с панелью из десятка кнопочек и экранов. Руки в перчатках что-то нажали – Катя почувствовала, как ногу охватила еще одна трубка и притянула к ножке стула, на котором она сидела. Но ни единого вскрика не вырвалось из ее рта.

– Никого на вашей Планете не смущает видимое внешнее разнообразие в одном виде? – спросил голос в маске, шествуя перед Катя вперед-назад.

Мокрая и уставшая женщина посмотрела на фигуру мутными от дурмана глазами, зажмурилась, но вновь увидела черноту.

– Вы не расслышали вопрос? – повторил проверяющий и подошел ближе. – Я спрашиваю, не смущает ли вас видимое внешнее разнообразие в одном виде?

– Я не поняла вашего вопроса. – Катя вновь почувствовала странное тепло, разливавшееся по телу.

– Расизм, шовинизм. Знакомы такие понятия? – повторил голос, встав напротив Катя и скрестив руки перед грудью. – На вашей Планете распространена ненависть?

– Вы спрашиваете так, словно я должна отвечать за грехи всех землян, – прошептала Катя под нос, но проверяющий услышал и, кажется, хмыкнул.

– Так и есть, Екатерина. Почитатель выбрал вас как раз для этого, потому что посчитал вас достойным образцом.

– Значит, он снова ошибся. – Катя подняла голову и посмотрела на проверяющего, но не смогла уже разглядеть во мраке его оплаченной в черное фигуры. – Я всего лишь человек.

– Вильгельм Эльгендорф утверждал, что этого вполне достаточно. Удивительно, что сам человек считает совершенно иначе.

– Потому что Вильгельм не человек, – сказала Катя и почувствовала, как внутри снова развился холод. Она прежде никогда не произносила этого вслух. – Вильгельм не человек, он не может понять… Он такой же, как вы. Он не поймет. И вы его не поймете.

– Почему же? – Проверяющий, наверное, улыбнулся бы, если мог. – Мы вас прекрасно понимаем.

Проверяющий подошел к женщине, прикованной к стулу, взял ее лицо в большие ладони и поднял. Катя сморщилась от боли – перчатки собеседника были покрыты мелкими шипами и впивались в кожу, оставляя дыры и рубцы.

– Вы не знаете, что происходит в вашем мире? – спросил он и надавил пальцем на висок женщины. – Не знаете ничего о том, что творят люди вокруг вас, и считаете, что за незнание вас можно простить? Немощность – это не про вас. Вы имеете отношение ко всему, что делают другие люди.

– Я… Я не могу отвечать за других людей, – прошептала женщина. По бледной ее щеке скатилась слеза, но сразу же высохла, оставив на коже соленый след. – Я ничего не делала. Я ничего не знаю.

– Это вам так кажется, – сказал проверяющий и выпустил Катино лицо из ладоней. Голова женщины вновь опустилась, лицо скрылось за мокрыми волосами. – Вы же видели Почитателя ранее? До того как он избрал вас? – спросил он, вновь отходя к столу с кнопками.

Катя смогла только выдохнуть согласие.

– Вы были близки?

– Он близок? – Катя прошептала и улыбнулась. – Был.

– И вам ни разу не казалось, что Почитатель по-своему отвратителен? – казалось, что проверяющий усмехнулся, будто бы пшикнул ненавистным ядом на свою маску. Он не умел усмехаться – Кате говорили об этом. – Вы не видели его лени, несносности, не знали, что он обманывал вас все это время? Не думали, что он мог бы сделать намного больше, чем сделал?

Катя шмыгнула носом, в котором начинало щипать от поступавшей крови, и выдохнула:

– Я любила его. Может, и видела, но я его, кажется, любила. Таким, каким он был.

Проверяющий усмехнулся. Он будто ждал этого признания, но его не удовлетворяли такие ответы. Он подошел к девушке, поправил ее, усадил ровно. Взял ее ладошку в руку, провел пальцем по обручальному кольцу.

– Любили, значит, – протянул он, сдавливая ладонь. С наслаждением сжимая тонкие пальчики в перчатке.

Катя всхлипнула. Слезы вновь очертили ее лицо, которое когда-то, совсем недавно, было красивым, а сейчас напоминало ссохшийся в изюм виноград, лишенный жизненного сока.

– Вы страдали? – спросил голос, отпуская руку, на которой остались маленькие красные точки. Из каждой, словно из сот улья, выглядывала капелька крови – на перчатке были иголочки.

Катя кивнула так, как смогла – легкого движения головы почти и не увидеть.

– Это были душевные страдания? Никакого насилия, избиений? Ничего, что могло принести физическую боль? Отвечайте кратко, – перечислил проверяющий, все еще не отходя от Кати, лишь выпустив ее руки из своих черных перчаток.

– Да.

– Вас не бил человек противоположного пола? Над вами не издевались другие представители вашего вида?

– Нет.

– И вы не видели этого со стороны?

Если бы не лекарство Вильгельма, Катя бы вспомнила избиения слуги и крестьян в деревне, образ побитых девушек в подворотнях появился бы перед глазами. Но Катя смогла покачать головой отрицательно та, словно на Земле никто никого никогда не бил на самом деле.

– Удивительно, насколько удачно Почитатель подобрал образец, – хмыкнул проверяющий. – Ничего не знает, ничего не видел. Настоящий вакуум. Как же легко выдать его за идеал.

Катя молчала, а проверяющий продолжил опрос.

– Воспоминания приносят вам радость или боль? – спросил голос, отворачиваясь к окну, за которым была Пустота.

– Не знаю, – вымученно выдохнула Катя.

– Подумайте, мы не торопим, – хмыкнул проверяющий и отошел к панели с кнопками, но до них не добрался. Остановился, словно готов был в любой момент обернуться.

Катя попыталась вспомнить хоть что-то, но голова ее настолько тяжелая, что мысли словно просто придавило. Она постаралась представить последние годы перед попаданием в Космическую Пустоту, но ничего не находила. В памяти лишь расплывчатые картинки теплого места, где растут апельсины и пахнет розой. Сладко, вкусно. Она смутно помнила, что там была счастлива. Но почему – понять не могла, рядом будто пусто. Во всех воспоминаниях она была одна. Рядом сгущался лишь черный дым. Любовь все еще жила в ее сердце, Катя ее чувствовала, хоть и причины вспомнить никак уже не могла. Просто так надо – Вильгельма нужно любить. Иначе никак.

– Я не знаю.

Проверяющий наконец-то подошел к столу с кнопками, что-то нажал. Долго читал какой-то текст, а потом, резко повернувшись и вытащив из кармана шприц, произнес:

– Мне надоело вас допрашивать, образец с Планеты Земля. Пока мне спрашивать у вас больше нечего, да и вы, наверное, утомились вести бесед. Пожалуй, сейчас мы проверим вас и вашего Создателя на честность. – И с этими словами он, подлетев к прикованной к стулу женщине, воткнул шприц ей в шею.

Катя отключилась быстро, безвольно повисла на стуле тряпичной куклой.

В помещение холодало.

Глава сорок седьмая

Норрис петлял по коридорам уже без всякой надежды встретить хоть кого-то. Казалось, что весь Альбион вымер. Коридор за коридором, дверь за дверью, каждая из которых закрыта, переход за переходом – по Альбиону можно идти вечно и никуда не прийти. Вильгельма он, лишенный карты, разумеется, не нашел. Норрис поднимался все выше и выше. Стоило ему натолкнуться на очередную лестницу, оказывалось, что этаж не последний, и, может, следующий тоже. Прежде Норрис бы сравнил Альбион с ульем, но сейчас никаких сравнений в голову не приходило. И муравьи, и пчелы строят проходы так, чтобы по ним было удобно передвигаться. Альбион же спроектирован так, чтобы даже работники, кажется, не могли выйти.

Норриса боялся пустоты. Еще тогда, во время жизни в одиночестве, он страшился проснуться и увидеть перед собой черноту: чтобы даже ненавистные выжженные кислотными дождями деревья и иллюзии исчезли и оставили его с правдой – он один. Альбион же был пустотой – когда-то Норрису рассказывали, что за многими дверями нет ничего, а коридоры часто упираются в стену, чтобы ищущий шел в никуда, но об этом не знал. Норрис даже сейчас не понимал, идет ли куда-то или идет в никуда. Пустота черных коридоров, откуда исчезли даже охранники, о которых говорил Вильгельм. Стены и полы с потолками, в которых почему-то не отражался свет слабеньких ламп. В коридоре, где он шел, не было даже дверей. Норрис, уже проклиная все на свете, надеялся хотя бы выбраться на смотровую площадку, чтобы немного разобраться, хоть и сомневался, что такие площадки существуют в Альбионе. Но воздух в коридорах прохладный. Может, где-то на самом деле дверь наружу.

Глухие шаги отдавались эхом в пустоте. Каждый шаг, каждый шорох мантии по полу, каждый неосторожный и слишком громкий для пустоты вдох или выдох – волна дрожи на коже Норриса. Он никогда в Альбионе не бывал, а уж про верхний ярус и подумать боялся. Обычно простые граждане отсюда не возвращались.

Стук шагов чужих он услышал уже поздно – они оказались за поворотом. Норрис почувствовал, как по ногам проползла волна холода, словно они в миг онемели. Но он заставил себя сделать несколько длинных и тихих шагов, прислониться спиной к стене и натянуть капюшон так, чтобы ни сантиметра его кожи не могли подсветить лампы, и попытался унять громкое дыхание.

Он думал, что за непроглядной тьмой его не увидят. Но Альбионщики пусть часто не имели глаз, но оставались глазастыми и замечали все.

Высокий незнакомец в черном одеянии сначала остановился. Норрис задержал дыхание. Незнакомец оглядел его с головы до пят – свет обволакивал фигуру в черном так, что не видеть его было невозможно, но стены не освещались. Черное одеяние Норриса на фоне черной стены разглядеть просто так никак нельзя. Он все еще надеялся, что пронесет. Норрис не имел никакого права находиться на территории Альбиона и вполне мог оказаться за решеткой за несанкционированное проникновение за ворота. Даже на стоянке ему опасно появляться.

Но его разглядели и подошли так близко, что Норрису пришлось прижаться к холодной стене, чтобы ему не отдавили ноги.

– Кто вы? – Раздался голос, искаженный черным щитом, протянувшимся от кончика капюшона до подбородка. – Если вы думаете, что что я вас не вижу, вы заблуждаетесь.

– Меня видно что ли? – наигранно и тихо удивился Норрис. Незнакомец в массивной черной мантии из блестящего материала хмыкнул. Из дырочек в маске вырвался теплый воздух.

– Очень даже видно. Обычно работники Альбиона видят в коридорах лучше, чем гости.

– Мало света, чтобы хорошо разглядеть работников, – сказал Норрис, понадеявшись, что его чувство юмора спасет его, как спасало всегда. Но к стене все-таки еще сильнее.

– Света? – Голос незнакомца оставался непроницаемым, безэмоциональным. Словно говорил не живой гражданин, а робот, но Норрис знал, что это невозможно – на территорию Альбиона не пускали машины. Альбиону нужны только живые тела.

– Свет отражается от объекта, объект становится видимым, – сказал Норрис и почувствовал, что прежний холодок снова упал к ногам. Теперь даже прижаться к стене не получалось – только пошатнуться на пятках.

– Это я знаю. – Незнакомец, как показалось Норрису, усмехнулся. – Но работникам Альбиона совсем не нужен свет. На Земле ведь есть слепые животные и они живут совершенно обособлено. Так ведь?

Норрис сдержал громкий выдох. Не сдержал бы – его бы вывернуло на пол и, может, на ботинки незнакомца.

– Как вас зовут и кто вы? Не стоит пугаться пустоты. Вам нечего бояться, – повторил вопрос незнакомец, а Норрису даже показалось, что голос у него был даже приятным.

– Норрис Херц, главный помощник Почитателя Вильгельма Эльгендорфа, – отчеканил Норрис, чувствуя, как липкие пальцы страха пробираются под рубаху. Он знал – в такие моменты лучше не лезть из кожи вон, чтобы обмануть, иначе за вранье можно напороться на кол поострее, чем если бы изначально сказал правду.

– И что же вы, Норрис Херц, делаете здесь? – продолжил незнакомец, поправив маску на лице рукой, спрятанной в кожаной черной перчатке. Норрису даже показалось, что он этот голос уже когда-то слышал.

– Я ищу Вильгельма Эльгендофра, – ответил Норрис, очень надеясь на удачу. Больше надеяться было не на что.

– Вильгельм Эльгендорф здесь? В моих стенах? Не думал, что узнаю об этом последним, – протянул голос, будто с сожалением, но с усмешкой. Норрис насторожился. Что-то пронзило его голову. Какая-то очень дельная и пугающая мысль.

Он попытался подумать о чем-то другом, освободиться от страха, но мысль никуда не делась. Словно присосалась к стенке головы и выпустила склизкие руки, еще и царапая изнутри.

– Извините, я не должен спрашивать… – начал было Норрис, а голос его прервал и протянул:

– Ну что вы, Норрис Херц. Тот, кто не побоялся прикинуться работником Альбиона, проник на запрещенную территорию, натянул на себя чужое, определенно украденное, одеяние и даже решил поплутать по коридорам без карты, имеет право на один вопрос, – произнес незнакомец, хмыкнув. Руки он засунул в огромные карманы мантии и смотрел прямо Норрису в лицо. Где-то в глубине глазниц ярко светились настоящие глаза незнакомца.

Норрис сглотнул кислый комок страха, сделал глубокий вдох и выпалил:

– Простите мою наглость, но не могли бы Вы сказать свое имя?

Незнакомец хрипло рассмеялся, а странная маска, во тьме похожая на расплывшийся по тарелке воск с двумя, превратила смех в звук высокогорного камнепада. Норрис почувствовал, как спина покрылась липкими каплями страха.

– Здесь же непринято называть своего имени, Норрис Херц, вы же знаете правила? – спросил незнакомец. Наблюдение сложившейся ситуации определенно приносило ему удовольствие.

– Я чувствую, это вопрос жизни и смерти миллионов. Поэтому и спрашиваю, – произнес Норрис, боясь даже отвернуться от властного незнакомца. – Тем более я ведь уже нарушил это правило, бояться все равно нечего.

– Ваши слова не лишены смысла, Норрис Херц.

Незнакомец еще немного посмеялся, сделал шаг назад, давая Норрису возможность вздохнуть полной грудью, и произнес торжественным голосом:

– Я – Президент Альбиона. И знаете ли, Норрис Херц, я хоть и привык чувствовать страх от своих собеседников, но от вас веет таким ужасом, что даже хочу узнать этому причину, прежде чем вызову охрану, – закончил Президент и вновь принялся ждать ответа.

Норрис похолодел. Он слышал, как покрывались изморосью ноги, а по спине пробегали капли и устилались коркой льда. В горле же наоборот спрятался жар. Норрису казалось, что он больше никогда не произнесет ни слова.

«Этого быть не может! Вильгельм же говорил, что Президент будет проводить интервью! Но как тогда он может быть здесь?» – думал Норриса, а он сам, стараясь совладать с вдруг скукожившимися от нехватки воздуха легкими, выдавил, уже даже не опасаясь за свою сохранность:

– А Вам разве не передавали послание Вильгельма?

Президент на мгновение замолчал, будто бы задумался, а затем протянул:

– Я ничего не получал, Норрис Херц. Если бы я получил личное послание с просьбой от такой персоны как Вильгельм Эльгендорф, заинтересовался бы и прочитал. Почему я до сих пор не знаю, что Почитатель находится в Альбионе?

Норрис, облокотившись о стену, чуть не скатился на пол, прямо под ноги Президента. Ухватился за тонкий бортик, прилепленный к стене, и стоял, боясь пошевелиться.

– Он здесь уже несколько недель, Президент, – выдавил Норрис, стараясь звучать как можно убедительнее. – Вы, наверное, слышали о том, что ему прислали письмо… Письмо, где сказали, что Землю уничтожить могут. Ну, вернее стереть жизнь с нее. Вильгельм приехал отвоевать право свое, чтобы Земля… Не уничтожили чтобы никого. Сейчас его образец проходит последнее собеседование на верхнем ярусе. Вильгельм хотел передать послание Вам, чтобы Вы провели его. Послал письмо, но, видимо, Вам его не доставили.

Президент Альбиона молчал. Он что-то неспешно поискал в карманах, будто удостовериться, что не пропустил послание Эльгендорфа с утренней почтой. Но ничего в карманах не было.

– Я не занимаюсь работами на нижних ярусах, не имею представления о том, что там творится. Везде свои Президенты. Я заведую Альбионом, но не ярусами. Могу сказать, если образец и попал к нам, его будут судить со всей честностью. Я лично отбирал работников, проводил испытания и пытки. Они не посмеют солгать и вынести нечестный вердикт. Можете так и передать Вильгельму Эльгендорфу, – произнес Президент и, повернувшись, побрел дальше, куда и держал путь, словно и забыл про обещание вызвать охрану, стоило ему услышать про Вильгельма.

Как только черная фигура скрылась за поворотом, Норрис скатился на пол, схватился за голову и сдавленно застонал. Все рушилось. Вся жизнь, его и Вильгельма, сейчас зависела от неизвестного, занявшего место Президента на слушании.

А Норрис все еще в Альбионе и не знал даже, как выбраться из лабиринта коридоров.

– Норрис Херц, если нужны космолеты, то стоянка находится этажом ниже, – раздалось издалека и добралось до Херца зловещим эхом. – Направо и вниз.

Норрис, позабыв даже поблагодарить Президента, который не только отпустил его к Вильгельму, но еще и фактически отдал ему один из Альбионских космолетов, спотыкаясь, добежал до стоянки и умчался, надеясь, что еще успеет исправить происходившее в Штабе безумие.

Альбион он все-таки решил оставить Вильгельму, который, по его догадкам, все еще был где-то здесь.

Глава сорок восьмая

Катя очнулась от ноющей боли в животе. Перед глазами стояла мутная пелена, за которой невозможно рассмотреть ничего, кроме вездесущей тьмы, но голову Катя все-таки опустила. Крови на животе не было, у ног, кажется, тоже. А боль переходила от левого бока к правому, горячая, будто разрывавшая живот, но сразу же его сшивавшая.

– Вы очнулись, – раздалось прямо перед ней. Катя с трудом подняла голову.

Темно. Кажется, до этого было светлее, но когда случилось «потом», Катя уже не могла вспомнить. «Потом» было всегда. Кажется.

Силуэт незнакомца в черном одеянии стоял прямо перед ней и вертел в руках какую-то колбу.

– Что это? – произнесла Катя, но не услышала голоса. На губах осталось что-то горькое, но Катя не могла определить на вкус. То ли кровь, то ли порошок, то ли вода. Здесь все казалось горьким.

– Это ваши плохие новости, – сказал незнакомец и покрутил колбой перед лицом Кати. Так близко, что можно было ухватиться за закругленный кончик зубами и провести по стеклу языком. Холодная, наверное.

Катя попыталась выпрямиться, но в шее что-то хрустнуло, и Катя обмякла, как игрушка, у которой кончился заряд.

– Я провел опыт с вашей кровью на наличие в ней инородных веществ, объект с Планеты Земля, – произнес незнакомец и убрал колбу в подставку на столе. – В ходе исследования я обнаружил в вашем организме сыворотку, изменившую вашу память. Запрещенное вещество, занесенное в Список Закона. Это дважды нарушило договоренность с Вильгельмом Эльгендорфом, согласившимся на честную проверку. Хотите узнать, в чем заключается первое нарушение?

Катя отдаленно слышала, что позади раздавались шаги. Две, может, три пары ног что-то перетаскивали, топтались на одном месте и не останавливались.

– Хотите? – повторил незнакомец.

Катя чувствовала, как рот медленно наполнялся соленой жидкостью. Трубочки, потянутые от головы, будто сильнее притягивали ее к стулу, но выпрямиться она уже не могла. Но что-то изменилось – боли не было. Катя больше не чувствовала рези в животе. Живота будто не было.

– Одним из условий является отстраненность Почитателя от образцов. Почитатель не должен иметь никаких связей с образцами, но вы, как мы узнали, имели связь очень близкую. Конечно, это доказывает, что вы можете испытывать привязанность к другим существам, но…

– Я любила его, – прошептала Катя и слизала горечь с губ. Она наконец поняла – это ее кровь. – Любила.

– Называйте это, как хотите. Название никак не изменит реальности, – ответил незнакомец и потер руки о накидку. – Вильгельм вас подготовил, мы в этом уверены. А опровергнуть он это, увы, не может, так как здесь не присутствует.

– Но вы же не пустили… – попыталась возразить Катя, но быстрый выстрел боли в лоб остановил ее. Катя замолчала.

Незнакомец, кажется, сделал шаг назад.

– Не так важна причина вашего проигрыша, Екатерина. Вильгельм Эльгендорф  не узнает, почему на самом деле проиграл. Есть еще причина, о которой вам рассказывать нет смысла, но и Вильгельму Эльгендорфу о ней можно не говорить. Никто не посмеет сказать ему правду, пока он сам не попросит. А он, я думаю, не попросит больше никого и никогда.

Трубка, все еще выкачивавшая что-то из ее головы, вдруг запустила струю горячей жидкости в голову. Катя дернулась от неожиданности. Но появившееся тепло вдруг принесло такое спокойствие, что она перестала сопротивляться. Руки ее повисли, ноги обмякли – Катя перестала двигаться.

– Мы не можем продолжить эту проверку и вынуждены прекратить опыт сейчас же.

Незнакомец отошел к столу, где когда-то мигали кнопки, но Катя уже ничего не видела.

Она и хотела бы спросить, что с ней собирались сделать. Что ждало ее в будущем. Вернули бы они ее домой или оставили бы здесь. Зачем нужны были трубки, зачем горячая жидкость заливалась в нее. Но в мгновение все перестало иметь значение.

– Вас больше не побеспокоят, – отчеканил голос, и огромная игольчатая перчатка нажала на какую-то кнопку.

Катя почувствовала, будто тело отрывалось от земли. Не было больше холодного кресла и острых труб, прикрепленных ко лбу. Не было больше боли в животе, крови на губах и липких прикосновений осознания беспомощности. Оставалась тишина. Последний хруст, не принесший боли, не побеспокоил ее. Трубки притягивали ее к стулу, но Катя не чувствовала, что двигалась.

Смерть – всего лишь шаг в новую жизнь. Жизнь, в которой нет конца, где встречаются разлученные временем души и вечно радуются свету, который никогда не скрывает ночь.

Катя улыбнулась. Она молилась каждый день и ночь, так часто, как могла, и не забыла ни одного слова молитвы, пронесенной сквозь жизнь. Если один Создатель обманул ее, может, настоящий, принимающий молитвы, все еще любил ее. Свет фиолетовых, может, лиловых огней вдали – огоньки приближавшегося Рая. Катя чувствовала последние капли на губах и слизывала их, словно это уже не ее кровь, а чужая. Сладкая. Живительная.

За огнями виделась Италия, белый домик и апельсины, окутанные дымкой лилового заката. Пора возвращаться.

В темной и окутанной морозом комнате послышался последний хруст. Четыре надзирателя обменялись кивками.

Катя обмякла в кресле, испустив последний вздох, преисполненный спокойствием.

Глава сорок девятая

Найти кабинет не составило труда – дверь была распахнута. Казалось, открыли ее крики. По телу Херца прокатилась судорога, стоило ему издалека услышать знакомый голос.

Все перед глазами завертелось. Он устремился к входу, забежал внутрь, и чуть не застонал. Вильгельм и в самом деле был в Штабе. А в Альбионе – пусто.

За папками, перегородкой из деталей разломанных Связисторов и прочего мусора, Эльгендорф стоял, из последних сил старался удержать себя, хватался за край стола, и замахивался на кого-то, кто все еще сидел на полу.

«Нет, он не должен быть здесь, не должен!» – думал Норрис, но страх оказался реальностью. Вильгельм был в Штабе.

Херц подбежал к нему со спины, чуть не запутавшись к россыпи деталей – перед Эльгендорфом, на коленях, стояла Джуди, и плакала. Норрис хотел было оттащить Вильгельма, но замер. Все написанное в письме «недруга» начинало сбываться.

– Что здесь происходит? – воскликнул Норрис. Джуди что-то умоляюще зашептала, а Вильгельм вновь замахнулся, но сразу же опустил руку. Джуди всхлипнула.

Эльгендорф медленно повернулся к другу, а Норрис, стоило ему увидеть лицо Вильгельма, сделал шаг назад. В глазах Почитателя искрилось взрывами миллионов бомб безумие, а губы, с трудом державшие положение нервной улыбки, прокушены.

– Предали, Норрис! Предали… – зашептал Вильгельм, а Джуди не смогла подавить громкий всхлип.

Норрис посмотрел сначала на рыдавшую Джуди, затем – на выведенного из ума Вильгельма и, будто позабыв о проблеме, с которой летел, спросил:

– Что она сделала?

Вильгельм сел на краешек стола, руки его безвольно болтались по обе стороны туловища. Тело била легкая судорога, зубы стучали будто бы от холода.

– Они нас предали, Норрис. Предали! – прошептал Вильгельм, и с каждым его словом голос становился все тише и тише. – Предали, предали, предали. Меня, понимаешь? Нас, нас предали....

–Успокойся, дай я поговорю, – вытянул руки Норрис, опустился на колени рядом с Джуди.

Вильгельм безвольно кивнул. Волосы почти скрыли его лицо. Норрис мысленно похвалил себя за природное спокойствие и способность в нужный момент справиться с эмоциями. А Вильгельм сломался, тихо всхлипнул и спрятал лицо в дрожавших ладонях.

– Что случилось, Джуди? Что вы натворили? – спросил Норрис.

– Я… Я не хотела, чтобы так получилось… Я…

– Уже не время реветь, Джуди! Ты еще можешь помочь нам все исправить! – повысил голос Норрис и потряс ее за плечо. – Прошу тебя, соберись. Расскажи еще раз, что вы натворили?

Вильгельм пробубнил что-то невнятное, а потом вновь замолчал, сотрясаемый беззвучными рыданиями.

– Джуди, прошу тебя! – вновь повторил Норрис уже умоляюще.

И Джуди, все еще сотрясавшая стены громкими и писклявыми всхлипами, сказала, дрожавшим от волнения и страха голосом:

– Захарри, это все он, понимаешь? Он не смог, не смог… Он все еще не смог! Он договорился с Ванравом. Это было сложно, понимаешь? Это было так давно, давно, я даже не скажу тебе, когда это было! – она провела рукавом под носом, испачкала рукав. Говорила еще тише. – Когда планировалась проверка Планеты, они попросили проверяющего узнать о проекте больше, порыться в архивах… Я не знала, что они найдут так много всего! Я думала, что все в порядке, что они просто порезвятся и успокоятся!

– Ваша работа заключалась в том, чтобы следить за Землей. Чтобы на ней все было нормально! – прошептал Вильгельм. Голос его тяжело расслышать за ладонями.

– Это была твоя работа, Вильгельм! – воскликнула Джуди и даже захотела подняться, но Норрис схватил ее за руку и усадил. – Они захотели зачистки Планеты, уничтожить всех ее жителей, а Вильгельма посадить в тюрьму! Но я недавно узнала! Тогда я еще не знала об этом! А потом, когда все узнали о «Списке идеальности», поняли, что ты можешь победить!

– Победить? Так это возможно? – прошептал Норрис, и волна тепла пробежала по его рукам.

– Возможно конечно! Поэтому они и испугались! Земля могла победить, могла! Но они втянули меня и Годрика. Они подстроили все так, что Вильгельм, когда получал Артоникс, попадал в ловушку контроля сознания, чтобы Вильгельм был под постоянным управлением. Они манипулировали вами, исход и все смерти были известны заранее! Они хотели убить образец, чтобы Землю признали непригодной для жизни. А факт, что Екатерина стала для Вильгельма чем-то большим, только усилил их интерес… Я правда не знала, что они хотели… Я клянусь, Вильгельм! Я не хотела! – снова заплакала Джуди, а Норрис отодвинулся от нее и посмотрел на Вильгельма.

– Можем победить, Вильгельм. Можем, – проговорил Норрис так тихо, будто шептал себе.

Вильгельм поднял голову к потолку и зажмурился.

Норрис сидел на холодном и мокром полу с округлившимися глазами. Все плохо. Настолько плохо, что он даже не знал, как на эти новости надо реагировать. А ведь у Норриса осталась новость, которую нужно незамедлительно сообщить. Он хотел было еще что-то спросить у Джуди, но та так громко рыдала, что сил на ее перекрикивание уже не было. Время не шло, а бежало, задыхаясь от пыли и падая в грязь. И все отдалялось от друзей.

– Вильгельм… – прошептал Норрис, дотрагиваясь до плеча друга. – У меня есть плохая новость с Альбиона.

Вильгельм опустил голову и испуганно посмотрел на друга. Джуди тоже замолчала и слушала, боясь дышать.

– Какая, Норри? – прошептал Вильгельм хриплым голосом.

И Норрис, стараясь не смотреть в стеклянные глаза друга, собравшись с силами, рассказал о встрече. И с каждым его словом с Вильгельмом творилось что-то странное.

Он бледнел. Губы, окровавленные и опухшие, что-то шептали. Руки задрожали, будто бы хотели схватить что-то, сжимая и разжимая ладони. Он что-то бубнил себе под нос, а камень на груди загорелся. Вдруг Вильгельм медленно поднял голову. Его глаза непонимающе смотрели под ноги, уголок рта дергался, плечи подрагивали. Ладони сжимались в кулаки, каждый раз оставляли новые красные полосы на коже.

– Так значит, – сказал он. Это не его голос. Чужой, злой и страшный. Вильгельм зарычал. Показал клыки.

Он молниеносно подлетел к Джуди, схватил ее за воротник и поднял над землей. Ткань начала душить Джуди, она захлебывалась в слюне и воздухе. Он ударил в нос, без промаха, сломал его с первого раза. Джуди закричала. Снова ударил.

– Вильгельм, хватит! – завопил Норрис, но Вильгельм, затуманенный жаждой мести, не останавливался.

Он размахнулся и бросил легкую Джудив груду запчастей. Из ее рта вырвался сдавленный крик боли. Антеннки вздрогнули.

– Вильгельм! – Норрис схватил его за руки, но Вильгельм оказался сильнее. Вырвался из хватки, подлетел к Джуди и вновь схватил за воротник. Их лица оказались в сантиметрах друг от друга. Джуди молчала. По губе текла синяя плазма.

– Зачем вы это делали?! Зачем?! – заорал он прямо в лицо подчиненной, сжимая ее руки в тисках окровавленных ладоней. Она заплакала от боли и страха.

– Я… Я не делала… – всхлипнула она, закашлялась. Плазма попала ей в рот. Вильгельм затряс ее.

– Отвечай! – проревел. Она взвыла – коленом он упирался ей прямо в живот, сжимал кисти так, что отпустит и сломает.

– Вильгельм, прошу… – прошептал Норрис, оседая на пол. Он не любил врать, но сейчас прикинуться больным казалось самым разумным из всех возможных вариантов отвлечения друга от избиения подчиненной.

Вильгельм, увидев, что другу стало плохо, бросил Джуди и подлетел к нему, усадил прямо и попытался привести его в чувства.

– Тронешься – убью, – процедил он, оторвавшись от Норриса и повернувшись к Джуди. Джуди, вытерев слезы рукавом, кивнула. Она же не всхлипывала, просто молча плакала.

Норрис «пришел в себя» достаточно быстро – времени и без того мало. Но, благо, достаточно, чтобы немного угомонить вышедшего из себя Эльгендорфа – видеть Вильгельма в его личине бешенства до боли в груди страшно.

Через пару минут они сидели рядом, Вильгельм и Норрис, удерживающий его от необдуманных поступков своими сильными руками. Джуди, напротив, тихо всхлипывала, прижимая платочек к кровоточащему носу.

– Почему Захарри это сделал? – спросил Норрис.

– Он постоянно твердил, что хочет отомстить за тот проигрыш… – она гнусавила, тяжело было разобрать слова. Плазма на губах смешивалась со слезами. – Я смирилась, но он не смог. Он каждый день просыпался с мыслями о мести и придумал, стоило по округе разнестись мысли о проверке… Он договорился с преступником, нашел спрятанный Артоникс, переправил на Землю. Затем натравил на тебя своего знакомого преступника-метаморфа, которого отправил на Планету с тем погодным зондом… Клянусь, я хотела предупредить! Но Захарри угрожал, что уничтожит вас всех, если я хоть кому-то скажу…

– А где он сейчас? – процедил Вильгельм. Норрис сжал его ладонь в своей.

– Он в Академии, собирает вещи. Мы хотели улететь вчетвером после интервью.

– Я его уничтожу! Голыми руками! – рявкнул Вильгельм. – Сначала его, а потом – всех вас! Каждого. Разорву по кусочку. Помяните мое слово…

– Но сейчас нам не до этого! Нам нужно в Альбион! – прошептал Норрис и потянул Вильгельма вверх, поднимая его с колен.

Почитатель, с трудом стоявший на ногах, подошел к двери и нажал на кнопку вызова полиции.

– Тебя загребут за предательство. Как и Захарри – ты все им скажешь. Соврешь – я все равно тебя найду и убью. Радуйся, что сейчас у меня нет на тебя времени, – процедил Вильгельм и скрылся в коридоре.

Норрис уже вскочил и на ватных ногах побрел следом, но Джуди окликнула его. Он нехотя повернулся, с отвращением и глубочайшим разочарованием посмотрел на нее. Джуди протягивала письмо. Норрис взял его и, стоило ему прочитать, от кого послание, что-то внутри Норриса оборвалось.

– Этого быть не может, – прошептал Норрис, невидящими глазами смотря на Джуди, а она лишь кивнула.

– Передай ему, пожалуйста, – сказала она. – Это правда. Он сам нам его отдал.

– Но он в тюрьме.

–Это ничего не значит. – прошептала Джуди. – К нему не только могут приходить, Норрис. Он может намного больше.

Вдали послышался топот ног приближавшихся полицейских, и Норрис поспешил к выходу. Судьба Джуди была предрешена.

Уже в Космолете Херц отдал письмо другу. Без слов, просто всучив в руки. Им не до разговоров – силы на исходе.

Вильгельм повертел конверт в руках, остановился, и вновь помотал головой. Но иллюзия никуда не делась.

В руках у него была первая за многие тысячелетия весточка из той, уже порядком забытой жизни. Конверт, пожеванный в уголках, запечатанный тюремной печатью, но подписанный самыми дорогими и красивыми чернилами, которые только можно было отыскать в Едином Космическом Государстве.

– Я подозревал, – прошептал Вильгельм и зажмурился. – Я подозревал, что его посадят.

– Мы не виноваты, – сказал Норрис и хотел было коснуться плеча друга, но Вильгельм вздрогнул.

Вильгельм вертел конверт в дрожавших от напряжения руках. Норрис заводил Космолет, судорожно тыкал в разноцветные панели трясущимися пальцами и старался не смотреть на друга, чтобы не ошибиться.

Аккуратно капнув на печать плазмой, Вильгельм распаковал конверт, достал письмо, сложенное втрое. Он не ошибся – почерк редко меняется даже спустя годы.

Он вздохнул и принялся читать, всматриваясь в каждое слово.

«Здравствуй, Вильгельм. Или как мне стоит обращаться к тебе, Господин Почитатель?

Впрочем, я, наверное, единственный во всей Бесконечности могу называть тебя как мне заблагорассудиться.

Если ты читаешь это письмо, то уже проиграл. И не думай, что я тебя обманываю, Вельги. В отличие от твоего рта, из которого частенько вылетала ложь, я всегда говорил горькую правду. Пусть ты и любил убедить меня в том, что я врал тебе, чтобы заполучить свое благо. Это не так. Но обо всем по порядку.

Быть может, за столько лет, проведенных вдали от меня, ты успел забыть о том, каков я. Может, ты решил, что я не узнаю о пропаже Артоникса или позволю забрать его у меня. Возможно, ты думал, что я оставил его у себя на столе с подписью «Конечно, забирайте плоды моих многолетних трудов и мучений» или с радостью отдал его властям. Но я еще не выжил из ума. У меня еще все в порядке – как и было. Может, ты забыл и об этом.

Когда Захарри решил сговориться с Ванравом и насолить тебе, они, зная о моем великом творении, решили украсть Артоникс. Но я тебя обрадую – они оказались слишком для этого глупы. Заранее я соорудил для таких дураков лабиринт, усеянный ловушками, пройти который могли лишь мы с тобой. Конечно же, они не смогли достать камень. Эти двое, даже сложенные вместе, не стоят даже десятой части твоего или моего ума. И они это понимали.

Тогда они пришли ко мне. Чуть ли не на коленях умоляли меня помочь им осуществить задуманное. Меня, которого когда-то ненавидели. И поначалу я даже хотел их прогнать. Вновь подумав лишь о тебе, в который раз захотел отдать свою жизнь за твою. Как всегда было. И сделал бы так, но ты, Вильгельм, повел себя нехорошо по отношению ко мне. Очень нехорошо. Тогда, когда собрал вещи и улетел на Землю с Норрисом, оставил меня в кипящем чане всеобщей ненависти, которую сам разжег. Ты клялся мне в вечной преданности, обещал, что никогда не оставишь в государстве, которое не приняло ни тебя, ни меня. Клялся, как я клялся всегда помогать тебе, лишь возвышать тебя и твою гениальность. Но ты предал меня, Вильгельм. После того как я помог тебе выстроить Мир, о котором не могли и мечтать другие. После того как мы почти свергли правительство. После того как мы почти раскрыли их секреты всем.

Поверь – еще немного и огонь бы полыхал везде. Шаттлы бы сами поднялись. Они бы сами зажгли костры и пошли с острыми осколками на всех, кто обманывал их. Государство, развивавшееся тысячи лет, рухнуло бы под нашей силой. Силой ума, Вильгельм. Мы бы сбросили их всех в Пустоту. Академия бы горела от корня. Штаб бы взорвался, от него бы ничего, кроме подписей, не осталось. Преступники бы порезали своих охранников в Альбионе. Мы бы уничтожили все, что они создали. Мы бы создали Мир нас, Мир таких же, как мы. Мы бы взрастили их умы на плодородной почве, мы бы создали цивилизацию на пепле великого государства, которое сожрало себя. Мы бы были правителями возможных правителей. Королями королей, президентами президентов, императорами императоров. Так ведь называют люди других людей? Они бы называли так нас.

Но ты оставил меня одного гнить после всей помощи, которую я оказал. После того, как возложил корону тебе на голову и нарек главным существом во всем Пространстве. Ты просто улетел, даже не подумав поговорить со мной. А я не забываю предательств.

Быть может, не улети ты тогда, оставив меня одного, я бы не стал им помогать. Но все наши поступки имеют последствия, Вельги. И твои исключением не являются.

Не задавался ли ты вопросом, почему камень не уничтожил тебя, почему ты все еще жив? Отчего твои глаза все еще блестят в свете звезд, а руки еще не оторвало взрывом? Ты почти не задумывался об этом, я понимаю. Решил, что твоя исключительность помогла тебе и здесь. Но не все так просто, мой Ученик. Все куда сложнее.

Я вижу твою ярость. Чувствую твое рваное дыхание, касающееся письма. Я знаю тебя даже лучше, чем ты знаешь себя. Я же создал тебя, Вельги. Ты стал моим величайшим прорывом, сокровищем, в сравнении с которым остальные заслуги меркнут. Но даже сокровищам свойственно ошибаться. И ты совершил ошибку, не связавшись со мной, когда получил камень. Когда у тебя появились вопросы. Я же видел их в твоей голове. Но ты не додумался найти меня. Ты догадывался, хоть и не хотел знать, что сотворил со мной. Ты был слишком зол. А я просил никогда не обижаться. Обещал, что никогда нарочно не буду делать тебе больно. Но иногда обещания можно забрать назад. Особенно после твоего предательства, о котором знаем лишь мы втроем.

Когда я создавал Артоникс в заблеванном подвале борделя в квартале отшельников, каждую минуту думал о тебе. О твоем благе, о твоей жизни и сохранности. Как и всегда было, ведь все на свете только для тебя. Годы работы, моих изобретений. Я отдал тебе все, что наработал, за что пролил пот и слезы, бросил к твоим ногам. Стал твоим рабом. Я был твоим опекуном, ты был мне почт и родным. На Земле нас бы назвали великим Сыном великого Отца, Отца, который отдал за Сына все. Но ты не думал об этой стороне медали, Вильгельм. Считал себя единственной жертвой. Но ты ничем не лучше меня. И сейчас, читая эти строки, ты вспоминаешь об этом. Ты же знаешь как все было на самом деле. Никто, кроме нас троих, а иногда, даже двоих, не знает, как все было.

В подвале, во сне я видел твои глаза, будто бы их сияние касалось меня, проходило насквозь алой нитью. И каждый раз, просыпаясь, я вновь был один в этой санитарной яме. Создание камня стало моей единственной заботой. Последним рывком перед вечной тьмой. И даже этот шаг я посвятил тебе, маленький эгоист, забывший меня, стоило твоим ногам ступить на почву Земли.

Но не думай, что я альтруист, готовый бросить собственную жизнь к твоим ногам. Я не такой, и ты это знаешь. Ты ведь почему-то решил, что можешь решать судьбы всех, кто тебя окружает. Возвысил себя до небес. Ты растоптал меня, оставил на растерзание властям после того, как я вновь отдал тебе все, что имел. Ты думал, что я вновь забуду твое предательство. Но не в этот раз. Я устал.

Я ведь тоже гений. Только исключительного ума существа могут создать Артоникс. А я создал целых два, чуть изменил их. Соединив камни единой линией жизни, словно мостом через бушующую реку, связав наши судьбы навсегда. Мой медальон-Солнце, который давно висит на твоей шее, лишь усилил результат. И стоило тебе надеть его, камень, постоянно хранившийся у моего сердца, потеплел. Я ведь пронес его с собой, Вельги. Сделал его своей частью. Никто не нашел камня. Я – твой камень на шее. Я шептал тебе. Я видел все. Тебе нужно постараться, чтобы не уйти на дно.

Ты же помнишь, как все было на самом деле? Я не о том, что пишут в учебниках и рассказывают работники Альбиона, а о том, что знаем только мы. Ведь ты считаешь, что я испортил тебе жизнь, забывая, наверное, что без меня она могла закончиться куда раньше. Но я старался спасти тебя, вылечить, помочь, потому что для меня ты был не обычным Учеником. Ты знаешь, Вильгельм, что был для меня смыслом существования. Ты был мной – тем мной, которым я мечтал быть.

И тогда, когда ты связал свою жизнь с Артониксом, думая, что привязал камень к себе, ты всего лишь подал мне руку. Как тогда, давно, когда ты сделал единственное правильное решение, посчитав, что я стану хорошим Ментором. И ведь я стал. За Земную ночь я пересмотрел некоторые кусочки твоей жизни, Вельги. Увидел ошибки и победы, твой позор и редкую гордость. Мне даже стало жалко тебя. Тогда я влез в твою голову, всколыхнул те воспоминания, которые помогли тебе в твоем плане. А он изначально был неудачным. Но и тогда я решил тебе помочь, обхитрить Ванрава и Захарри.

Внушить тебе желание, страсть к самой обыкновенной человеческой самке не составило труда – чувства, имени которым в нашем мире не придумали названия, хранились в твоем сердце многие годы, закупоренные в хрустальный сосуд. Мне нужно было вытащить пробку и разлить яд, внушить воспоминания о самке, приукрасить скучную правду, в которой она была всего лишь твоей хорошей знакомой. В тебе уже было все, чтобы «полюбить» ее. Нужно было лишь время, и я подарил его тебе. Но ты снова воспользовался им не так, как должен был.

Ты пригрел предателей на своей груди. Ты взрастил их ошибками, которые осознавал, но не делал ничего для исправления. Ты сам виноват в своем проигрыше. И только из-за понимания этого я, тогда лишь предполагавший свою правоту, согласился помочь Ванраву и Захарри.

Я оказался прав. Впрочем, как всегда и было.

Но не думай, что сейчас все закончится. С этим проигрышем ты лишь запустишь новый механизм, начнешь все сначала, если хватит сил, Почитатель.

Я не держу на тебя зла. Ты знаешь, как моя поддержка может тебе пригодиться.

Я готов помочь. Я готов встать на твою сторону, позабыть прошлые обиды, сослаться на твою беспокойную юность. Ты должен приехать ко мне – пункт назначения, надеюсь, тебе понятен. Как и мои ожидания.

Конечно, я попрошу кое-что взамен. Никакой контракт не будет настоящим, если взамен ничего не попросят. Тебе будет тяжело согласиться с моими условиями, но, если ты дорожишь репутацией и Планетой, – приедешь.

Надеюсь, ты окажешься умным Почитателем, Вельги. Не расстраивай своего Создателя.

Генрих Ульман».

Вильгельм слышал в голове его голос. Насмешливый, с нотками иронии, но такой родной, знакомый, осязаемый в горячем воздухе, что сердце Вильгельма сдавило тисками.

Он будто видел, как смеялись глаза, как Ульман раздумывал над подходящим словом. Видел его руки с множеством перстней, как длинные пальцы обхватывают ручку.

Каждое слово письма – ожог, касание пальца к кровоточащей ране. Каждая запятая – кол в сердце, заботливо воткнутый в самый его центр. Каждая точка – удар ниже пояса.

Генри. Этого просто не могло случиться, не могло. Заключенные ведь не могут управлять свободными, но Учителя это, кажется, не касалось. Даже сейчас, находившись так далеко, все равно затянул удавку не шее Вильгельма и потянул, а сам – стоял в стороне и смотрел, наслаждался его мучениями и, наверное, все равно немного переживая за него.

Вильгельм задрожал. Взглянул на камень, медальон, горевший цветом его очей. Рывком сорвал его с шеи и бросил в сторону.

Это слишком, слишком даже для Ульмана.

– Что ты делаешь? – воскликнул Норрис, с трудом управлявший еле работавшим Космолетом. Он повернулся к Вильгельму и посмотрел на него.

Почитатель мотал головой и плакал. Рыдал, сотрясая своим голосом Пустоту. Норрис с трудом справился с эмоциями, кое-как включил автопилот, подбежал к Вильгельму и выхватил из рук письмо. Пробежал по строкам глазами. И все понял.

Вильгельм медленно терял сознание от нахлынувших на него эмоций и переживаний. Глаза то потухали, то загорались адским пламенем.

Воспоминания врывались в его память, все, что было на самом деле. Что на самом деле случилось в Академии, что было с Ульманом и с ним. Что произошло в тот роковой день, о котором, определенно, рассказала Лилиан. Почему это произошло. Он все вспомнил, даже то, что так старательно пытался забыть по наказам Норриса. Работу, удачи и проигрыши, плечо, на которое всегда можно было опереться. Руки, которые вырастили его и подарили жизнь. Абсолютно все. Вспомнил Генриха Ульмана, который вручил ему мечту и воплотил ее. Который был для него куда большим, чем обычным Ментором. И то предательство, тот побег, когда Генри остался.

И в тот момент Вильгельм понял, что никогда не был главной жертвой. И, наверное, героем. И злодеем. Он вообще никем не был.

– В Альбион. Прошу. Нам надо успеть, надо спасти Планету, – повторял он в бреду, хватаясь за каждый лучик света, хотя прекрасно понимал, что спасать уже некого. Заключенным врать незачем.

Темнота поглотила Вильгельма, окутала удушающим запахом и бросила в пропасть. Он обмяк. Норрис поставил Космолет на автопилот, упал на колени и поднял друга. Впервые за долгое время он заплакал, уткнувшись в макушку Вильгельма носом.

Космолет продолжал полет в никуда, огибая летевшие в него осколки метеоритов и прошлых жизней.

Они проиграли.

Глава пятидесятая

Он очнулся в палате. Все было белым, обжигающе белым. От концентрации этого цвета глаза наполнялись слезами. Даже в Альбионе не так противно. Стойкий запах медицинских растворов, железа и таблеток въелся в подушки, и дышать было нечем. Из руки Вильгельма торчал катетер с воткнутой в него переносной капельницей.

Он с трудом поднялся – тело ломило. Руки не переставали дрожать. Рядом с кроватью, на белом стуле, дремал Норрис, сжимая руку друга в своей. Пальцы он держал на пульсе, словно во сне мог понять, когда сердце Вильгельма могло перестать биться. Чуть поодаль, в углу, перебирал бумаги Жак, рядом стоял Пронкс, который отчего-то перестал шпионить за пиратами и решил посетить начальника впервые за сотни лет. Они, казалось, и не заметили бы, что Вильгельм проснулся, если бы он не потянулся за бутылкой воды и не задел бы ее пальцем. Бутылка упала, разбилась. Вода, на белом полу казавшаяся желтой, растеклась.

– Очнулся, Норрис, очнулся! – позвал Жак. Пронкс что-то пискнул, но тихо. Он всегда был немногословен.

Норрис проснулся, медленно поднял голову и взглянул на изможденного друга. Вымученно улыбнулся.

– Наконец-то ты проснулся, – прошептал Норрис и облизнул губы. У него они, как и у Вильгельма, были почти белые.

– Где она? Где Катя? – прохрипел Вильгельм, чувствуя на языке горький привкус лекарств. Сколько он здесь? Сколько времени уже потеряли?

Норрис молчал. Поглаживал пальцы Эльгендорфа и вспоминал слова проверяющего. Вернее, проверяющей. На видео отчете она сняла маску, сбросила черную мантию. Ее зеленая чешуя блестела в свете верхнего яруса. Волосы чуть развевались от циркулирующего воздуха. Желтые глаза, длинные когти. Никто из них и подумать не мог, что Лилиан сдержит обещание отомстить и что Альбион так быстро примет пропавшую работницу на прежнее место.

Они упустили ее.

– Где она, Норрис, – прошептал Вильгельм и сжал ладони в кулаки. Друг молчал.

Вильгельм все понял без слов. Отвернулся к белой стене, зажмурился. Сдавленно зарычал, прикусив губу. Привкус плазмы вновь появился на языке. Он выгнулся дугой, будто пытаясь сломать позвоночник, но теплые руки Норриса уложили на мягкую постель.

– Ты пытался ее спасти. Стер ей воспоминания, чтобы вернуть на Землю, оборвал ее связи, чтобы ее не искали и Катя могла вернуться домой без проблем. Ты желал ей самого лучшего, пожертвовал последним, что у тебя было, – свободой. Ты отдал ей свою свободу, Вильгельм, ты сделал для нее все, что мог, но… – Норрис запнулся.

– Но что? – прошептал Вильгельм, не открывая глаз. В темноте еще могло показаться, что происходящее – сон. При свете ламп обманываться уже не получится.

– Но она всего лишь человек, Вильгельм. Привязанности мало для того, чтобы спасти кого-то.

Вильгельму мало тьмы. Он зажмурился сильнее, зажмурился так, что почувствовал боль в глазах. Может, откроет глаза и ослепнет. Не жаль, совсем не жаль. Он в смерти Кати винил только себя, пусть и понимал, что все, что делал, было для ее спасения. Катю убила Лилиан. Но, убей он игуану сразу, Катя была бы жива. Не привези он Катю сюда, она бы не узнала страданий. Если бы он не забрал тот камень, то был бы уже мертв. И проблем, наверное, не было бы больше ни у кого.

Он проиграл. Так позорно проиграл. Проиграл на глазах у Учителя, следившего за ним. Подтвердил его слова о нерадивости и слабости, о неопытности и глупости. Перед глазами стояло письмо. Во тьме оно, казалось, проявлялось по слову. Даже так от его правды не скрыться.

Каждое слово Генриха Ульмана – штрих исповеди надменной обиды, но тихой, словно в шутки. Словно жаркий шепот, касающийся хрящика ушной раковины. Словно мимолетное прикосновение подушечек пальцев, словно удар ладонью по щеке. Даже сейчас Генрих оказался умнее. Подтвердил гениальность, а Вильгельм – оказался учеником, которому еще учиться и склонять голову.

 «Не склонюсь. Больше никогда и ни перед кем», – подумал Вильгельм и попытался сделать глубокий вдох. Норрис учил его дышать, и сейчас, казалось, нужно было учиться заново. Грудь, лишенная камня, дышала спокойно. Мерно вздымалась, не имев груза неподъемной обиды. Но внутри пусто. Это удар под дых. Наотмашь, в солнечное сплетение, вырывающий последний воздух из груди удар.

От Ульмана можно ожидать подобного, но только если бы тот был на свободе. Он бы наставил на путь истинный, даже если бы и поиздевался, если бы постарался показать себя в лучшем свете, но помог бы. Однако все оказалось куда хуже – даже находясь в тюрьме, он сумел напомнить о себе Ученику и помогать, как оказалось, не намерен.

Вильгельм открыл глаза, и свет ослепил его. Казалось, ему встретился свет, затерявшийся в локонах, струившихся по плечам и молочного цвета спине. Локоны, окружавшие родинки на плечах и шее, маленькие темные точки – словно пометки на карте. Казалось, откроет глаза, и увидит синеву небес, принесенных с Земли. Протянет руку и коснется тонких пальцев с аккуратными ноготками, подстриженными так, чтобы не мешали играть на пианино. Если бы Вильгельм мог слышать, наверное, услышал бы звонкий смех, редко слышавшийся в Италии, особенно ближе к концу.

Но перед глазами все еще была белая стерильность палаты.

– Почему… Как… Я клялся, клялся ей… – Вильгельм шептал и зажмурился снова. В уголках глаз защипало.

– Решение Альбиона и комиссии у тебя дома, Вельги. Ее вещи тоже. Она там, на крыше Альбиона. Рядом с другими, такими же.... Нам очень жаль, – прошептал Норрис.

Жжение непрошенных слез выедало лиловые камни, покрывало их едким наростом из сожалений. Он посмотрел на потолок, но слезы не окропили его высохшую кожу на щеках. Внутри не было уже ничего, даже боли, казалось, не осталось.

Он лежал, не двигался, даже дышал, казалось, нехотя. Корка воздуха застывала на его лиловых глазах, присыпая серой пылью.

Как возвращаться на Землю, зная, что совсем скоро жизни на ней не станет? Как жить с этим грузом, который никогда не станет легче? Вильгельм не знал.

Но у него осталось незаконченное дело. Дело справедливости и чести. Что-то, что должно освободить его из кандалов всеобщей ненависти хотя бы на какое-то время. Последний глоток воздуха перед погружением на дно.

– Я хочу сделать заявление, – прошептал Вильгельм, протягивая руку другу. – Пожалуйста, принеси мне бумагу и ручку или что тут… Где тут пишут.

Норрис, все еще державшийся из последних сил, на несгибаемых ногах поднялся и прошел к столу. Вытянул из ящика обыкновенный лист бумаги и ручку. Подал другу.

Почитатель с трудом обхватил пальцами ручку, положил листик на колени и начал что-то медленно писать, выводя каждую буковку. Долго перечитывал, бегал безжизненным взглядом от строчки к строчке. Затем, отчеркнув, поставил подпись и отложил ручку. Подчиненные с неподдельным беспокойством смотрели на Почитателя, а Норрис кусал щеку и теребил кольца на пальцах.

И наконец Вильгельм, прокашлявшись, зачитал указ дрожавшим голосом:

– Я, Вильгельм Эльгендорф, Последний из Почитателей, официально заявляю, что с этого момента моя команда, состоящая из Норриса Херца, Ванрава Леймана, Годрика Голдена, Жака Келаоха, Джуди Макфостер, Захарри Краутца и Пронкса Джу распущена. Отныне никто из вышеперечисленных не обязан участвовать в работе Почитателя, не обязан ему помогать и слушать его приказы. Я официально заявляю, что благодарю каждого за проделанную работу и отпускаю на свободу. Да будут они славными продолжателями чьего-то дела, – механически прочитал Вильгельм и, как только рот его произнес последнее слово, руки разорвали письмо. Кусочки рассыпались по белоснежному одеялу, окропив его черными каплями.

Все молчали. Норрис мелко дрожал, будто бы все его тело начала бить судорога. Пронкс и Жак боялись дышать. Норрис поднял голову и почерневшими от непонимания глазами посмотрел на Вильгельма. Но Почитатель молчал.

– Зачем? Зачем ты это сделал? – прошептал Норрис. Он схватил Вильгельма за руку, сжал ее, но Почитатель никак не отреагировал.

– Я не смог спасти одного человека. Не защитил Планету. Я больше не хочу подвергать опасности команду. Ступайте. Вы мне больше ничего не должны, – ответил Вильгельм и закрыл глаза. Он надеялся уже никогда не проснуться.

Глава пятьдесят первая

Ванрав хотел угнать квадратный и плоский Космолет из гаража Академии еще давно, когда эта каша только начинала набухать, и даже успел до того, как она вытекла. Вильгельм только направился в Альбион, а Варнав уже собирал последние неупакованные документы в чемодан и заправлял корабль. Приехать раньше Эльгендорфа оказалось хорошей идеей: все-таки Норрис знатно отвлек Вильгельма в Италии, смыться оказалось не так сложно, как думал Годрик. Захарри умело отсоединил корабль от средств слежения, так что никто не мог догнать беглецов. Джуди, хоть и нехотя, но закрыла Патрулю возможность отследить корабль. Она Ванраву никогда не нравилась – слишком мягкотелая, чтобы принимать судьбоносные решения. Почитателем она точно стать бы не смогла. Захарри, может, справился бы, будь он поумнее и дальновидным. Но им тогда просто не повезло – их конкурентом оказался Вильгельм Эльгендорф.

Планировалось, что после результата Альбиона они вчетвером улетят куда подальше, где смогут спрятаться от полицейских и переждать оставшееся до вынесения приговора время, но убежать удалось лишь двоим. Джуди и Захарри, которые не пришли на место встречи в назначенное время, уже вполне могли отправиться в тюрьму. Конечно Вильгельм мог отказаться от них, тогда, может, и приговор был не таким серьезным, но Варнаву отчего-то казалось, что Почитатель так просто не отпустит их. Слишком ущемлено будет его самолюбие после провала.

Ванрава это не волновало. Он спас себя и своего напарника, а до остальных ему уже не было никакого дела.

Они летели в Космической Пустоте, огибая глыбы и кометы, прилетевших от взорвавшихся во тьме звезд. Космолет на автопилоте уворачивался от лениво летевших метеоритов. Вокруг бесконечная тьма.

Ванрав был доволен. Он наконец-то смог сослужить Альянсу хорошую службу и, когда вся катавасия уляжется, Вильгельма забросят в тюрьму, жизнь на Земле уничтожат, а Планету отдадут под полигон, его наградят. Ванрав мечтал получить заслуженное годами уважение Единого КосмическогоГосударства, ведь это был не единственный раз, когда он помогал учредить козни против всеми нелюбимого Почитателя. И сейчас, наконец-то, его заметили. Пособник даже обещал замолвить за него словечко.

Годрик же сидел на соседнем к капитанскому креслу и теребил ногти, кусал губы. За последние часы беготни он ужасно устал, осунулся и, казалось, постарел. Цвет его лица стал нездорово серым, губы побледнели и не могли растянуться даже в фальшивую, уже привычную для Годрика улыбку. Он чувствовал себя погано, погано настолько, что ему было даже тяжело подобрать слова, чтобы ответить Ванраву на его вопросы, и молчал.

Ванрав не знал о том, что Годрик предупредил Вильгельма и Норриса о готовившемся покушении – иначе бы сдал друга властям как изменника. Не знал, как долго и мучительно думал Голден о своем предательстве, как не спал ночами, бродил по пустынным улицам Шаттла и останавливался у дома Вильгельма, долго глядел в окна и надеялся, чтобы хоть кто-то вышел из дома и заметил его, а потом возвращался и шутил с Ванравом, помогал ему собирать вещи и боялся даже оговориться, что все еще переживал о судьбе Почитателя. Желания нарывали его на две части, и между желанием угодить другу, Ванраву, который так часто вытаскивал его из заварушек, что Годрик должен был ему жизнью, и Вильгельмом, с которым хотел дружить многие годы и которым восхищался, оставалось все меньше места. Но желания не могли пересечься – их встреча была бы погибелью для Годрика.

Стоило Годрику узнать о настоящей причине предательства, в сердце его закрались сомнения. Он не хотел вредить Вильгельму. Совсем не хотел.

Он помнил их дружбу, которая разрушилась, не успев начавшись. Они ведь общались достаточно хорошо, даже ездили вместе в поездку на одну из Планет Почитателей, когда Норрис заболел и полететь не смог, а Джуди взяла с собой подругу. Годрик помнил, с каким упоением рассказывал ему Вильгельм о проектах Почитателей, о которых тогда уже много знал, как открывал ему тайны функционирования Планет, о которых Годрик не подозревал. Годрик уже тогда понял – из Вильгельма выйдет толк, и хотел приблизиться к будущей звезде. Но ни у Ванрава, которому не хватило академических знаний, ни у Годрика, который не слишком нравился Норрису, сблизиться с будущим Почитателем не вышло.

Может, Ульман когда-то стер из памяти Вильгельма воспоминания о времени, что он провел с ними. Может, Генрих Ульман уже тогда решил будущее своего подопечного, никто уже не сможет сказать, сколько шагов в будущее прописал для себя Ульман, но место для себя подле Вильгельма он расчистил на миллионы лет вперед. Он даже продумал, как будет следить за Почитателем, когда его не будет рядом.

Но Голден, к сожалению, все помнил. И иногда даже жалел, что не почистил свои воспоминания, когда была возможность.

Ему захотелось, наплевав на запреты Единого Космического Государства, написать Почитателю или даже приехать в Альбион и встретиться с ним. Преступить Закон, разрушить все построенное за годы слепого подчинения Родине. Рассказать все, что знал. Хоть как-то помочь тому, кого поработило самое непонятное чувство низких существ – привязанность к человеческой самке. Ведь окончательно он согласился на план Ванрава только из-за желания убрать Катю подальше от Почитателя – слишком плохо она на него влияла, но он не хотел проблем для Эльгендорфа. Наоборот, желал для него самого лучшего. Настолько, что был готов предать единственного мало-мальского друга, оставить их многолетнюю дружбу и спасти Эльгендорфа с его Планетой. Просто за то, что Вильгельм был Вильгельмом, что когда-то они дружили, Годрик был готов уничтожить доверие и преступить Закон, чтобы дело Вильгельма жило, а с ним – и сам Вильгельм.

Но все, что уже сделано, не давало возможности сделать шаг назад. Однако он все еще мог протянуть руку помощи, и протянул, отправив спасительные письма Вильгельму и Норрису, на всякий случай продублировав текст.

– Хорошо, что все закончилось, – наконец-то вырвалось у Годрика. Искусанные губы будто бы с трудом открылись, а от лживых слов ему было дурно. Но нужно продолжать играть роль напарника. Назад дороги нет. За побегом всегда была только тьма – о сбегавших до них ничего не было известно.

– Закончилось? Нет, Годрик. Все только начинается. У Вильгельма еще будет много шансов пожалеть о своем проигрыше. Игра только стартовала, муки еще впереди, – ответил Ванрав, направив корабль за россыпь метеоритов, летевших на них. Он улыбался.

Годрик шмыгнул носом, отвернулся. Они подлетели к границе Патруля, Ванрав нажал на кнопку перемещения, а звезды перед глазами медленно начинали закручиваться в спираль.

– Куда мы летим? Я так далеко не улетал никогда, – спросил Годрик, обнимая себя руками.

– Подальше от всех. Туда, где нас не найдут, а то мне что-то слабо верится, что эти двое сдержат обещания на скамье подсудимых и не проболтаются о нас. Лучше нам поблизости Альбиона или Академии пока не появляться, – ответил Ванрав и, открыл банку пива с громким пшиком. – Хорошо, что я не забыл купить ящик в магазине у дома. Жалко будет, если рецепт с людьми пропадет. За победу!

Он с наслаждением выпил всю банку и бросил жестянку назад. Годрик проследил за ним молча. Он, как и Вильгельм, пиво не особо любил.

– На заброшенные платформы? Или ты отвезешь нас в район, где живут сбежавшие нарушители порядка? – спросил Годрик.

– Нет, ты что? Дальше. Мы же не бутылку с ядом украли, а предали Почитателя. Нас там поймают. Мы летим на Планету мусорщиков, – ответил Ванрав, причмокнув. Липкая полоска пива испачкала его усы.

Годрик замолчал. Сглотнул ком сожалений и снова уткнулся в окно.

Мусорщик. Теперь он – отброс общества, которому даже на самой отдаленной платформе не было места. А ведь был, был-то помощником Почитателя. Был – и в миг все потерял.

Мир перед глазами превратился в белую пелену. Их медленно начинало сжимать.

– Еще не конец. Все еще впереди. Все еще может измениться, – прошептал Годрик посиневшими губами. На его необычайно красивом лице застыла маска горького сожаления.

Ванрав хмыкнул, но ничего не сказал.

Сила перемещения проглотила предателей, во тьме сгустился клуб света и, вспыхнув, утащил их далеко-далеко, оставив в напоминание этому миру лишь облако серого тумана.

Эпилог

«Альбион всегда страдал от нехватки радости и жизни, а работа Почитателей напротив – славилась светом, источала его. Осознав это, Совет поручил решать, кому на Планетах Почитателей жить, а кому, может, и всем, умирать, им, Альбионщикам. На крыше здания появилось поле, куда каждый умерщвленный образец отправлялся, перед этим превратившись в удобрение для растений. Так над Альбионом, под куполом, появилась оранжерея из трупов невинных, случаем заброшенных существ, с которыми жизнь распорядилась не так, как должна была».

Из рассказа Яприста Шеншеля «Судьбы невинных существ».

Он поднялся на самый верх – при его несгибающихся ногах это казалось настоящим подвигом. Но Вильгельм не чувствовал себя победителем. Он уже ничего не чувствовал.

Вокруг дышали миллионы цветов – знакомые орхидеи, ромашки, васильки, и неведомые глазу, выведенные за время его отсутствия. Некоторые растения он и не видел в справочниках, составленных по проектам Почитателей – слишком мало существовали, чтобы их решили запомнить. Каждое растение – одна загубленная жизнь. Но трупов здесь покоилось куда больше, чем росло цветов. Он шел куда-то вдаль, не смотря под ноги. Жизни плакали, погибая под черными сапогами Почитателя.

Он ничего не искал. Сам не понимал, почему приехал сюда, поклявшись не возвращаться никогда. Прошло уже несколько недель, а Вильгельм только смог встать с постели. Счастливое событие после неутешительных вердиктов врачей. Но, казалось, он уже никогда не улыбнется – мышцы лица будто атрофировались.

Почитатель брел в конец бесконечной аллеи, уничтожая сотни душ, нашедших воплощение в кривых подобиях цветов. Жизни хрустели стебельками под подошвами его сапог. Космос смотрел мертвыми глазами. Звезд не было – здесь правил только дым, поднимавшийся из труб печей, и тишина. Хруст цветов под ногами казался оглушительным.

Он брел бездумно, то сворачивая к целым скоплениям цветов, то проходя мимо одиноких стебельков, уже успевших высохнуть. Время текло, наслаиваясь на тело Почитателя каменным панцирем.

Без Артоникса, который за годы успел стать его частью, мир Вильгельма изменился. Не было больше радости, не было боли. Все потеряло краски и смысл, словно до Камня его и не существовало. Любовь или привязанность что бы то ни было, но что помогало идти и стремиться к чему-то, исчезли, оставив внутри Вильгельма пустоту. Снова не ощущать ничего оказалось непривычно. Он слишком долго был под властью Камня, уже и забыл, какого это, мыслить и решать самому. Словно до этого был закован в цепи, оборвав которые, забыл, как жить на воле. Норрис хоть и пообещал вернуть Артоникс, но Вильгельм с каждым днем сомневался все больше. А потом – сомневаться тоже перестал.

Вильгельм все никак не мог поверить, что чувства к Кате могли быть навязаны Ульманом. Что не было никакого счастья, радости и веселья. Не было тепла. Не существовало ничего. Все было лишь иллюзией, издевкой над ним. В тот самый момент, когда ему как никогда нужна поддержка.

Он все брел вперед, не разбирая дороги. Хотелось плакать от бессилия и обиды, но сил не было. И он шел, серый и потухший. И вскоре Вильгельм почувствовал запах. Запах розы, выбивавшийся из пустоты. Опустился на колени перед небольшим холмиком.

Это была она – небольшая бархатная роза с резными лепестками. Почти такая же, какие росли у него дома, в Петербурге, но оранжевая, цвета итальянского апельсина. С изящными листиками, будто руками, изогнутыми в красивую линию.

– Катя, – всхлипнул Вильгельм, но ни слезинки не покатилось по его исказившемуся лицу. Воздух застрял в горле, заставив задохнуться. – Прости меня, пожалуйста. Я не желал тебе такой судьбы. За нас все решили…

Он в бессилии упал на землю, уткнувшись носом в фальшивую траву. Подул ветер – роза коснулась лепестком до его макушки, будто погладив, пожелав успокоить.

– Я нарушил клятву, подвел тебя, подвел всех, – шептал он. Из горла вырывался сухой хрип, а глаза краснели при каждом вздохе. – Ты даже не представляешь, скольких я подвел.

Он провел по стебельку пальцем, коснулся шипа, надавил на него пальцем, но не почувствовал боли. Настоящее резало без ножа.

Почитатель, хозяин миллиардов жизней, чувствовал себя мушкой в бесконечном небе. Бесполезной песчинкой, неспособной спасти даже человека, не то что целую Планеты.

Смерть Кати – последний крик жизни его. Катя – Планета его. Не осталось уже ничего, только Земля, на которой все громче тикали часы. Даже здесь он, казалось, слышал, как ссыпались песчинки оставшихся месяцев.

Перевернувшись на спину, он посмотрел на небо. Там, вдали, взрывались многие годы неудачные проекты Почитателей. Горели миры, умирали невинные существа. Миллиарды загубленных душ – цена развлечения Единого Космического Государства, цена его алчности и чувства собственного превосходства.

Он зажмурился – глаза пронзила острая боль.

Любил ли он по-настоящему? Дружил ли он по-настоящему? Случилось бы это без Артоникса? Он не знал. Но воспоминания, уже тусклые, но в моменты сильной боли проявлявшиеся яркими, душистыми, словно отвечали за него – может, и мог, будь он человеком.

Вильгельм помнил одну прописную истину – жизнь образца ничего не значит. Кто такие люди для существ, подобных ему? Ничто. Песок, пыль под ногами. Образцов уничтожали тысячами просто для развлечения. Казалось бы, в таком случае один человек из миллионов не должен значит абсолютно ничего. Но Вильгельм теперь сомневался в этом.

Все-таки было в людях что-то, что заставляло его сердце трепыхаться. Даже в одном, который смог изменить жизнь Вильгельма хотя бы на короткое время. Но, как обычно бывает, желания всегда мало.

Эльгендорф считал, что души в нем нет. Что он такой же, как и они, его создания. Но здесь, лежа рядом с женой напротив мрака, чувствовал пустоту внутри, где ее быть не должно.

Роза пахла апельсинами и сладостью. Дурманом, постепенно рассеивающимся в пустоте. У нее были глаза цвета раннего майского утра. Того неба, которое он так боялся больше не увидеть.

Он закричал, но крик его потонул в мертвой черноте. На мгновение его коснулся знакомый аромат, витавший рядом даже без Камня, но быстро исчез.

Не все еще потеряно – Вильгельм знал об этом. Но чем больше думал о том, что придется вернуться на Землю и увидеть ее заново, тем больше понимал, что эту ношу в одиночестве уже не вынесет.

Вернуться придется – он обещал Земле провести последние ее дни вместе. Он вернется с Норрисом, вернется в квартиру в центре города. Нуд снова будет воровать его шампуни, а он – промолчит. Он не скажет, что случилось. Шепот услышит Земля и взвоет, а еще одного плача Вильгельм не вынесет.

Вернуться и отсчитать часы до конца. Обязательно вернуться – космолет уже заправлен, несколько часов и Земля, снова Земля. Невыносимо. Норрис считал, что не все потеряно, что можно попытаться еще раз, но Вильгельм не мог даже кивнуть. Ничего еще не потеряно, но его «еще» – не такое, как у остальных.

Последнее, что Вильгельм увидел, прежде чем погрузиться во тьму, – белый домик с террасой, выходящей к морю, апельсиновые деревья, колыхавшиеся от легкого дуновения ветра, и девушку, одетую в белоснежное платье, улыбающуюся ему и радостно смеющуюся. Его Земля. Такая прекрасная.

– Прости меня, родная, я подвел тебя, – прошептал он.

Почитатель протянул дрожавшую руку в вышину черных небес, желая дотронуться до упущенной жизни, но холод обжег тонкую кожу.

Надежда на победу, о которой продолжал говорить Норрис, усыхала в теле Вильгельма Почитателя, превращаясь в пыль, осыпавшуюся на осколки кровоточащего сердца.

Мир темнел.

Продолжение следует.

Примечания

1

Историческая область в Центральной Европе, занимающая западную половину современной Чешской Республики, устаревшее немецкое название Чехии – территории исторического расселения чехов.

(обратно)

2

Частное питейное заведение, иногда постоялый двор с продажей крепких напитков.

(обратно)

3

Многозначный термин для поэта-музыканта в разные периоды европейской истории.

(обратно)

4

Зимняя резиденция австрийских Габсбургов и основное местопребывание императорского двора в Вене. Основана в 1279 году.

(обратно)

5

Крепость в  Праге. Сейчас крепость является резиденцией президента Чехии , раньше была таковой для чешских королей. Дважды в истории замок становился главной резиденцией императоров Священной Римской империи.

(обратно)

6

Кучер.

(обратно)

7

 Направление в изобразительном искусстве Западной Европы и США конца 1950–1960-х годов. В качестве основного предмета и образа поп-арт использовал образы продуктов потребления.

(обратно)

8

Художники направления поп-арт.

(обратно)

9

Военно-воздушные силы.

(обратно)

10

Роман-антиутопия Евгения Замятина.

(обратно)

11

  Американский производитель автомобилей.

(обратно)

12

Монументальная роспись работы Леонардо да Винчи, изображающая сцену последней трапезы Христа со своими учениками.

(обратно)

13

Шкаф для хранения посуды, столового белья, закусок, напитков.

(обратно)

14

Рад вас видеть.

(обратно)

15

Великолепно.

(обратно)

16

Добрый вечер, господа.

(обратно)

17

Вы очень хорошо говорите по-русски.

(обратно)

18

Папа.

(обратно)

19

Дамский бальный аксессуар, миниатюрная книжечка, в которую дама записывала номер танца и имена кавалеров.

(обратно)

20

Вы очень добры.

(обратно)

21

 Литературный и общественно-политический журнал, основанный поэтом А. С. Пушкиным, издававшийся в Санкт-Петербурге в 1836–1866 годах.

(обратно)

22

Старинное блюдо русской национальной кухни, холодный суп с тонким нежно-острым вкусом с горчинкой на хлебном квасу.

(обратно)

23

«Херц» действительно звучит как немецкое слово, обозначающее сердце – das Herz.

(обратно)

24

Здравствуйте (франц.)

(обратно)

25

Душа, воздух (лат.)

(обратно)

Оглавление

Глоссарий

Книга первая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья, являющаяся первой

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Книга вторая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Книга третья

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая

Глава сорок пятая

Глава сорок шестая

Глава сорок седьмая

Глава сорок восьмая

Глава сорок девятая

Глава пятидесятая

Глава пятьдесят первая

Эпилог

*** Примечания ***