Федор Федорович Шахмагонов
Адъютант Пилсудского
Повесть
1
Рука сама потянулась к телефону. Дзержинский соединился с одним из руководителей ВЧК, с Алексеем Федоровичем Дубровиным.
— Алексей Федорович, — сказал он, не вступая в объяснения, — немедленно усилить охрану Кремля. Предупредите товарищей об опасности. Выставить охранение Владимиру Ильичу!
Дубровин, конечно, спросил, чем вызвана такая тревога, но Дзержинский перебил его:
— Потом объяснимся! Действуйте без промедления!
Распорядившись, Дзержинский вернулся к встревожившей его информации.
В информации сообщалось, что некто Тункин, спившийся человек, разговорился спьяна в одном из тайных притонов на Хитровке. Слушали его и расспрашивали белые офицеры из тех, что скрывались в московских закоулках или пробрались в Москву по чужим документам. Тункин похвалялся, что он принадлежит к боевой организации, которая своим выступлением внесет панику в ряды большевиков. Тункин намекнул, что на убийстве Урицкого и Володарского дело не кончено, что то было только начало.
К информации была приложена справка отдела. Тункин лицо реальное. Бывший учитель фехтования и стрельбы из пистолета в юнкерском училище. Дворянин по происхождению.
Конечно, все это могло оказаться пьяной болтовней, бахвальством ради красного словца или в надежде на даровое угощение. Нелепость цеплялась за нелепость. Не очень-то подходящее место для такой беседы. Притон... Там собирались после своего беспокойного дня мошенники, воры, бандиты и белогвардейские отщепенцы. Болтливость нелепая. Наверное, если Тункин не врет, в такой группе должна была существовать конспирация. Люди в такую группу должны были бы подбираться с оглядкой и с осторожностью. И если Тункин намечался на роль простого исполнителя, то его на некоторое время могли бы и припрятать, чтобы не шатался по притонам...
Сомнений это донесение вызывало множество, но и отмахнуться от него возможности не было. В те дни опасность насытила московский воздух. Она давила со всех сторон, она была как бы зримой, она прослушивалась в ночной тишине города. В Москву со всех сторон стекались белогвардейцы, они рассасывались темной ночью по московским закоулкам, по трущобным лазам, куда еще не проникал глаз чекистов и милиции. Кто только не пролезал в Москву! И недобитые заговорщики из Петрограда, и агентура Деникина, и колчаковцы, и офицеры, пробирающиеся в районы расположения белогвардейских армий, и анархисты, и всякого рода искатели приключений. К Москве рвались белогвардейские генералы, сужалось кольцо вокруг Москвы, огненное кольцо фронтов. То там, то здесь ВЧК врывалась в сеть заговоров, брала заговорщиков, на допросах они держались вызывающе.
Опасность зрела как нарыв. Группы заговорщиков вырастали как грибы. Террористы, бандиты, белые офицеры. В какую-то группку мог затесаться и такой болтун, как Тункин. Немного достоевщинки в истерическом характере, от восторга болтливость. Сегодня одна группка, завтра другая, но где их центр? Где? Куда наносить главный удар, чтобы в корне пресечь эти вылазки?
Если искать корни, Тункина арестовывать нельзя.
Болтун, пьяница... Но значит ли это, что он слабый человек, что он нестойкий человек? Он может от всего отказаться. Болтовня — это еще не доказательства для дела. И что могут прибавить доказательства, если он не захочет говорить на допросе? Да он мог и далеко не все знать! Важнее взять и обезвредить всю группу, проникнуть в нее, найти направляющую руку. Но на это нужно время. А есть ли оно, время? Не опасно ли затягивать с арестом Тункина, они тоже могут поторопиться, и никто пока в ВЧК не знает их окончательных возможностей. Оружие нацелено, наведено, когда, где, в какую минуту могут нажать на спусковой крючок?
Нет, надо через Тункина, не арестовывая его, раскрыть группу, взять ее под наблюдение и, проследив линии ее связи, выйти на их центр.
Кому же из чекистов поручить это дело? Кому по силам быстро размотать Тункина, не беря его под арест, раскрыть группу и внедриться в эту группу? В чем должны состоять личные, особенные качества такого чекиста?
Заставить Тункина разговориться и кое-что выболтать, видимо, не так-то уж трудно. Но это будет повторением уже полученного сообщения. Следующая ступенька — это те, кто руководит Тункиным, Там могут обнаружиться фигуры куда посложнее. Кто там может быть?
Кого же подставить белогвардейцам? Если ставить задачу глубокого внедрения, то, может быть, вот так сразу это сделать и невозможно. Не сразу найдешь подходящую для этого фигуру. Стало быть, требуется другое. Операция должна распадаться на два этапа. Сначала выяснение состава группы. Это может сделать чекист из аппарата.
Нужен человек, который совершил бы первый шаг, который познакомился бы с Тункиным, побудил бы его разговориться, через Тункина вышел бы на кого-то из группы. Там уже можно будет смотреть и дальше!
Раздался телефонный звонок. Дзержинский жестом руки остановил Артемьева и снял телефонную трубку, сделал знак рукой Артемьеву, чтобы он подошел ближе.
Артемьев услышал в трубке голос Ленина:
— Феликс Эдмундович! Вы искали меня — я вас слушаю! Что за тревога? Почему усилена охрана?
— У нас есть сведения, Владимир Ильич... — ответил Дзержинский, но Ленин его перебил.
— Еще один заговор? — раздалось с другого конца провода.
— Еще один ко многим другим. С террористическим уклоном...
— Левые эсеры или белогвардейцы?
— Пока я не знаю.
— Если белогвардейцы, надо узнать, кто их направляет: Колчак или Деникин? Кто расчищает себе дорогу в Москву?
— Обязательно надо узнать, Владимир Ильич...
— Если что-нибудь серьезное, я очень прошу вас доложить Центральному Комитету!
Ленин попрощался и положил трубку. Дзержинский вышел из-за стола и подошел к Артемьеву.
— Слышали, Василий Михайлович?
2
Итак, некий Тункин...
Он взят под наблюдение. Его проводили из притона с Хитровки.
Он медленно побрел в Замоскворечье. Походка была у него неустойчивой, как у пьяного и больного человека.
Запасшись бутылкой чистого спирта, Артемьев на извозчике проехал к дому Тункина.
Нет тошнее занятия, чем ждать и догонять. Но надо ждать, ждать, когда Тункина потянет к похмелке.
Ждать и ждать... От этого слова Артемьеву становилось не по себе. Пока этот пьяница спит, его группа может действовать и без него. Спугнуть его со сна? А как спугнуть?
Зимний день выдался мрачным и сереньким. Бежали над Москвой снеговые тучи, вот-вот должен был повалить снег. Стремительно темнело. Засветились огни в окнах.
Артемьев продумывал, как вспугнуть Тункина, но он и сам вышел. Наблюдающий указал на него Артемьеву.
Высокий, худой, подтянутый господин. Спортивная фигура и спортивная выправка. Потертое на нем пальто с бархатным воротничком, помятая каракулевая шапка.
Видимо, он отоспался. Пошел быстрым и уверенным шагом. Идти за ним не составляло никакого труда. Не сторожился, не оглядывался.
Могло и так статься, что направился он на явочную квартиру, поэтому Артемьев потребовал от наблюдающих крайней осторожности.
Но очень скоро выявилось, что Тункин взял направление к притону на Хитровке. В притон, опять пить...
Это совпадало с наметкой Артемьева, как приступить к Тункину. Именно помышляя о притоне, он и прихватил бутылку спирта.
Притон. О нем были уже собраны все необходимые сведения. Если бы не игра, затеянная с Тункиным, на него уже произвели бы облаву.
Бывшая содержательница дешевенького публичного дома ускользнула как-то от правосудия, сняла в Кулаковке, в бывшей Хитровской ночлежке, квартиру, открыла кабачок, по слухам, там шла игра в карты.
Женщина энергичная, до наглости смелая. Она и сама была еще не в летах, могла и собственной персоной завлечь клиента.
Пускали в притон далеко не каждого встречного, а только по особой рекомендации. Существовали даже для входа туда пароль и отзыв. Артемьев имел соответствующие рекомендации.
Прежде чем войти туда вслед за Тункиным, Артемьев и его помощники оглядели со всех сторон флигелек, изучили проходные дворы, оба выхода из полуподвальной квартирки.
Место опасное, с подземными коридорами, с тайными лазами, приспособленное помещение для воровских и темных дел.
Артемьев постучался. Дверь открылась. Открыла «сама». Никому, видимо, не доверяла в таком деликатном деле. Хозяйка...
Хозяйка отступила и как-то очень подозрительно посмотрела на Артемьева. Был он одет из предосторожности очень разношерстно. На ногах хромовые офицерского покроя сапоги, на голове солдатская зимняя шапка, извозчичья поддевка.
Рекомендатель был надежный, но хозяйка могла и упереться, если бы у нее вдруг возникло подозрение.
Артемьев поторопился сунуть ей деньги.
Сумма тоже была заранее обусловлена. Тут платили по-разному, в зависимости от нужды. Кому нужно посидеть и вечер скоротать со своей закуской и со своей выпивкой — одна цена, кому нужно было выпить, платил еще и за выпивку. За чай платили все, чай подавался с сахарином, и уже совсем за особые деньги — с сахаром. Артемьев подал ей деньги только за возможность посидеть в тепле, а это было не так-то уж подозрительно. Хозяйка указала ему глазами на дверь в прихожую.
Войти сюда сложно, но еще труднее выйти, если не по нраву придешься здешним посетителям.
Об этом Артемьева предупреждали. Нашлись бы здесь искусники и перо в бок вставить и бесшумно задушить.
Кабак размещался в двух комнатах. Все как в настоящем заведении. Столики, скатерти на столиках, стулья. Под потолком сизый дым.
Собралось уже народу порядочно. Сдвинув столики, в первой комнате гуляло фартовое ворье. Пили, закусывали разварной картошкой.
В другой комнате народу меньше. В одиночестве за столиком сидел Тункин, в другом углу — свой Артемьеву человек и еще двое седых с военной выправкой.
Артемьев выставил из кармана штоф со спиртом и вынул луковицу. Устроился человек под крышей погреться, выпить и закусить. Налил полстакана и разбавил водой из графина. Наливал он шумно, спирт булькал, выливаясь из узкого горлышка в стакан. Артемьев прислушивался к Тункину: приманка заброшена, почуяла ли дичь приманку?
Он не оглядывался, но услышал движение Тункина. У спирта запах резкий. И на это у Артемьева был свой расчетец.
Игра начиналась в стремительном темпе, гораздо стремительнее, чем он рассчитывал.
Артемьев достал осьмушку черного хлеба, понюхал его с корки и отломил кусок.
Тункин широким жестом подвинул к нему обе воблы.
— Угощайся! Хлеб не закуска!
Артемьев опять скосил глаза на воблу и, вздохнув, мечтательно проговорил:
— Богатство... Откуда? Неужели здесь есть?
Тункин презрительно покачал головой.
— На рынке на одну штуковину выменял! — Указывая глазами на штоф, спросил: — Спирт?
— Спирт, — спокойно ответил Артемьев.
Тункин потянул в себя воздух.
— Ставь стакан! — предложил Артемьев и потянул к себе воблу.
Тункин схватил свой стакан, подставил его к штофу, торопливо, скороговоркой проговорил:
— У меня еще кое-что найдется... С закуской не пропадем!
Артемьев налил полстакана и потянулся к графину с водой, но Тункин прикрыл ладонью стакан, с осуждением и даже с упреком взглянул на Артемьева.
— Зачем же добро портить!
Артемьев взял в руки воблу, побил ее об угол стола.
— Добрый у нас союз, — сказал он, — как у русского с французом. У одного есть, что пожрать, у другого — выпить...
Тункин поморщился.
— Что за жаргон? Я не люблю грубых слов.
— Время грубое! — ответил Артемьев.
Выпили. Артемьев очистил воблу, пососал спинку, налил еще по полстакана. Себе разбавил, Тункину не разбавлял.
Выпили. Артемьев перегнулся через стол и шепотом спросил:
— А теперь рассказывай!
Тункин недоуменно уставился на Артемьева.
— Что можешь, что умеешь? Объясни! — продолжал Артемьев.
— Откуда спирт? — спросил в ответ Тункин.
Артемьев небрежно махнул рукой.
— Этого добра не занимать стать... Экспроприация!
Тункин хмыкнул и подставил стакан. Артемьев отодвинул штоф.
— Выпить не секрет! — твердо сказал он. — Выпьешь! Как дальше наш союз крепить? А? Что можешь, что умеешь?
— Все умею! — откликнулся на этот раз Тункин.
— Это xoрoшо! — одобрил Артемьев. — Я люблю, когда все умеют... Какая такая у тебя профессия?
Тункин тоже перешел на шепот:
— Стрелять умею... В копейку попаду!
— В копейку? — переспросил Артемьев. — Невелика цель!
— Крупнее цель — легче стрелять!
— А по крупной цели какая будет цена? — спросил совсем едва слышно Артемьев, прищурился и откинулся от Тункина.
Тункин вздохнул и опять покосился на штоф.
Артемьев плеснул четверть стакана. Туккин выпил. Понюхал хвост от воблы, закусывать не стал.
— Бумажками не возьму! — сказал он тихо.
— Найдем желтопузиков.
Тункин кивнул головой. Артемьев сунул штоф в карман и мигнул Тункину на выход.
Тункин попятился, ко Артемьев притянул его к себе за лацканы пальто.
— Чего? Чего это? О чем? — растерянно вопрошал Тункин, пытаясь вырваться, но Артемьев крепко его держал, даже слегка встряхнул.
— Обмишулят тебя твои-то, — продолжал Артемьев. — Всунут ассигнациями, где у них золоту быть!
— Чека? — по-щенячьи взвизгнул Тункин.
— Тише! Такие слова на ночь нельзя кричать!
И в темноте Артемьев чувствовал, как горят у Тункина глаза.
— Ты не из Чека? — спросил он как бы с надеждой.
— Да нет лее! Мне про тебя говорили, что человек ты отчаянный и никак тебе здесь нельзя больше держаться! Плачу золотом. Сколько?
— Мне дают тысячу.
Артемьев отпустил лацканы пальто и присвистнул.
— Только-то! Там тебе предназначалось больше! Кто перехватил? А? Этот...
— Шевров? — переспросил Тункин. — Шевров! Я так и думал... Сколько для меня у них?
— Две тысячи перехватили!
— А ты что дашь?
— Завтра... Встретимся здесь! Как стемнеет. В семь часов.
Тункин указал рукой на карман Артемьева:
— А сейчас давай штоф!
Артемьев сунул в руки Тункину штоф с остатками спирта.
Приказал:
— Теперь в разные стороны! — вытолкнул Тункина из подворотни в переулок.
3
По ночной Москве сквозь метель рысью мчался лихач. Брызгала снежная ископыть.
Снегопад вдруг перестал. Сразу посветлело, вынырнула на мгновение луна. Под полозьями визжал снег, заметно крепчал мороз.
Вот уже и город не город. Миновали Сокольнический парк, дорога взяла в гору. Перед извозчиком выросла темная фигура.
— Дальше нельзя! Спугнем!
Артемьев затаил дыхание и приник ухом к углу оконного наличника. Не всякое слово разобрать можно, но все-таки услышал. Чей-то бас пробубнил :
— Хвостов за собой не привел?
Потом все перешло в бормотанье, и вдруг вскрик, на этот раз голос Тункина:
— Обмишулить меня хотите? Не выйдет! Мне все сказано! Надоели вы мне со своим Курбатовым. Где он? Я его спрошу!
Скрипнул пол, звук как будто бы от удара, что-то тяжело рухнуло на пол, и опять возглас Тункина:
— Прочь, купчишка! Пристрелю как собаку!
Торжество в голосе и даже какая-то игра.
— Пристрелю тебя, лакейская душонка! Мне теперь до вас нужды нет! У меня есть люди! Клади деньги и убирайся. Я сам теперь все могу!
Но, видимо, слишком уж охватило Тункина торжество победителя. Раздался вновь короткий удар, металлический стук по полу, короткая борьба. Видимо, тот, с кем скандалил Тункин, выбил у него из рук пистолет.
Артемьев в один прыжок подскочил к крыльцу и постучал. Три коротких удара, пауза, два с растяжкой. В доме затихли. Долгая стояла тишина. Артемьев не знал, может ли он еще раз постучать или повторным стуком нарушит условленный знак.
Однако они могут и открыть. Что тогда? Надо знать, что он ответит на вопрос, кто он такой, и спрашивать будет не обезумевший от хмеля Тункин, а Шевров, может быть, даже тот самый Шевров...
И советоваться не с кем и некогда!
В сенях послышались осторожные шаги. «В валенки обут», — отметил для себя Артемьев. Шаги осторожные, но половицы шаткие. Звякнуло пустое ведро. Конспираторы!
Бесшумно снялся внутренний запор, дверь приоткрылась. Артемьев скользнул в сени.
В грудь ему уперся ствол нагана. Из темноты раздался голос Тункина:
— Это он!
— Тункин сказал правду! — ответил Артемьев. — Это я! Зачем, однако, шуметь? И убери наган, когда его вынимаешь — надо стрелять!
Басок ответил:
— И выстрелит.
— Сейчас не выстрелит, а потому убери!
— Это почему же не выстрелит?
— Пока не узнаешь, кто я и что я, стрелять не будешь.
— Из Чека?
— Из ВЧК! — ответил Артемьев.
Ответил и чуть зажмурился. Страшно при этом ответе только первое мгновение. Сгоряча могут и выстрелить, но только сгоряча. Выстрела не последовало, игра выигрывалась!
Теперь можно было стремительно переходить в наступление.
Артемьев отодвинул плечом темную фигуру и шагнул в глубину сеней.
— Этот дурак, — сказал он, указывая на Тункина, — таскается по притонам и болтает... Он сам все разболтал!
Указал рукой на Тункина.
— У него оружие есть?
— Нет! Его оружие у меня...
— Шевров?
— Шевров! — ответил человек.
— Слушай, Шевров! Тункин болтал и хвалился в притоне. Чем он мог хвалиться — ты знаешь. Наш человек, чекист, слышал его похвальбу. Записал. Мне это дело поручено расследовать. Случай вас спас, что ко мне это дело попало! Ясно? Или еще что-то неясно?
Шевров с наивным видом почесал в затылке.
— Ничего не ясно... Пьяная харя! Что он мог нагородить?
— Если он нагородил, завтра будет облава и вас загребут! Такие вы мне не нужны!
Шевров прищурился.
— А какие тебе нужны?
Артемьев огляделся.
— Так вот что, Шевров, — начал, словно бы в раздумье, Артемьев. Поднял глаза на собеседника. — Сергей Иванович Шевров?
— Сергей Иваныч.
— Отец держал бакалейную торговлю в Можайске?
— Держал.
— О том, что тебя наши ищут, известно?
— Известно!
— Что думаешь о моем приходе?
Шевров криво усмехнулся.
— Что думать? Дом, должно быть, оцеплен, убью тебя — меня убьют... Послушаю, что скажешь!
Артемьев стукнул пальцами по столу.
— Умные речи! Жандармская школа для тебя даром не прошла! О том, что ты у жандармов в осведомителях состоял, тоже известно. Нашли твое дело в архиве.». Вот такой-то мне человек нужен!
— Зачем?
— А как ты думаешь зачем?
— Не знаю... Сперва тебя послушаю.
— Я знаю, зачем ты здесь! Об остальном поговорим позже... Время у нас будет поговорить...
— Наверное, будет... — согласился Шевров.
Он как будто бы задумался. Встал, прошелся по кухоньке, остановился у двери.
— Бежать надумал? — спросил Артемьев. — Беги сегодня, завтра поздно будет!
— Я далеко не побегу. До Лубянки, а там все доложу о нашей беседе!
— А откуда ты знаешь, к кому ты там сегодня придешь? Может быть, как раз к моим людям придешь?
Шевров крякнул, вернулся к столу и сел на табуретку.
— Слушаю я тебя и не верю, а подумаю — деваться некуда. Давай! Рискну. Есть еще один. Курбатов, офицерик из юнкеров... Пострадать за идею хочет... Такие страдальцы самые нужные!
— Идейный-то стрелять умеет?
— Умеет.
— Он что знает?
Шевров поморщился.
— Курбатов должен стрелять! Тункина я держал для Курбатова. Курбатов выстрелит, Тункин в него... На допросе Тункин не страшен!
Артемьев поднялся с лавки.
— Смотри, Шевров! Шутки со мной не шути!
— Не до шуток! — мрачно ответил Шевров.
Артемьева он проводил. Запер за ним дверь.
4
Артемьев не мог уснуть, хотя и был перерыв для сна. Загадал сам себе загадку, и сон не шел.
Очень не хотелось Артемьеву беспокоить Дзержинского, но все же он решился с ним посоветоваться. Решил настаивать на немедленном аресте известной хотя бы части группы.
Все же есть здесь и некоторая неожиданность. Нашелся Шевров. А на его арест давно есть санкция.
Дзержинский принял его незамедлительно. Шел третий час ночи.
Артемьев доложил Дзержинскому обстоятельства дела, не пропуская ни одной мелочи. Дзержинский слушал не перебивая.
Артемьев закончил свое сообщение предложением немедленно арестовать Тункина, Шеврова и Курбатова, если такой найдется.
Дзержинский устало опустил голову на локоть, задумался.
— Нет! — воскликнул он, отвергая предложение Артемьева. — Нет! Рано! Они еще только готовились. У нас есть время вклиниться в эту группу и обнаружить ее связи. У меня два вопроса. Вопрос первый — это вы сейчас же можете установить у тех, кто занимался делом Шевровых, — с кем из работников жандармерии и по какому отделу был связан Шевров? На второй вопрос сейчас мы с вами ответить не сможем. Курбатов... Фамилия интересная! Я много читал о декабристах. Известен декабрист Курбатов... Я читал его письмо с рудников. Светлый, высокой души человек. Курбатов... А вдруг он сродни декабристу Курбатову?
Артемьев перебил Дзержинского:
— Я боюсь, что вообще нет никакого Курбатова...
Дзержинский покачал головой.
— Вас сбивает, Василий Михайлович, что он купчишка! А он не столько купчишка, сколько жандармский агент. Если к тому же он был связан с людьми умными, они его могли кое-чему научить. Допустим, что у них группа несколько шире, чем он ее обозначил. Вслед за приходом Тункина, неурочным приходом, раздается стук в дверь. У них мог быть обусловлен стук в дверь для каждого участника группы особо. Вы постучались точно так же, как постучался Тункин. Что мог предположить Шевров?
— Вы так подвели, Феликс Эдмундович, что и предполагать-то ему нечего. Просто уверен был, что явилась Чека! Выследили Тункина, по его следам и пришли!
— Я тоже так думаю, Василий Михайлович! В горячке и на всякий случай он вынул наган! Но он не выстрелил! Что ему мешало выстрелить?
— Испугался, что я не один?
Дзержинский отрицательно покачал головой.
Вышел из-за стола и сел в кресло напротив Артемьева.
— Что мог в его положении изменить один выстрел? Шевров не истерик и не мальчишка в этих делах. Он отложил стрельбу, решил разведать, с чем пришли и нельзя ли выскочить из страшного для него кольца. Теперь прикинем, Василий Михайлович, преступления этой известной семейки. Отец — активист «Союза русского народа», зубато-вец, провокатор. Сынок... Самому Шеврову известны его прегрешения.
— Тогда непонятно, почему он не стрелял. Я как дохожу до этого места, так мне блазнится, что поверил он мне... Почему ему не поверить?
— Теоретически и в аппарате ВЧК могут оказаться союзники Шевровых. Эсеровское восстание тому пример! Но у него глаз наметанный. Не из рабочих союзнички. А в вас он сразу признал рабочего. И я, посылая вас, и не примерял на то, чтобы вам поверили.
Артемьев даже кулаком по столу ударил.
— Тогда он должен был стрелять!
— Нет! Не должен! Он рассчитывал купить у нас отпущение грехов и начал выдавать своих. Вот на что он рассчитывал! Он надеется и сейчас, что живой он нам нужнее, чем мертвый! Он считает, что нам нужны его услуги, а не суд над ним! Ситуация, я сказал бы, обычная в работе разведок и контрразведок. Иногда выгоднее перевербовать лазутчика, чем его расстрелять! Для человека искушенного в жандармских штучках это не новость! Вот почему он выдал Курбатова и сидит дома. Он навязывается нам, чтобы вырваться из-под наблюдения, запутать следы и уйти. Вот почему он не стрелял.
— Что же с ним делать?
— Повторяю! Посмотрим, с кем он был связан по жандармскому управлению. Встретимся с Курбатовым. Если выбирать из трех, через кого врываться в их организацию, то Курбатов мне симпатичнее... Ни Шевров, ни Тункин не годятся. Курбатова увидим, тогда и решим!
5
Владислав Павлович Курбатов почти месяц жил в Москве, жил как во сне, опаленный страстным желанием послужить России.
Спроси его так кто-нибудь, наверно, и не ответил бы, слов не хватило бы объять все свои мысли. Все здесь смешалось: и мечты, и надежды, и горечь от рухнувших надежд, и семейка березок под его окном в далекой тульской деревеньке, куда он ездил на вакации к своей матушке.
Отец погиб под Порт-Артуром. Был он героем, кавалером всех степеней «георгия».
Запомнил Курбатов, что у платформы и на запасных путях стояли длинные составы с красными вагончиками, как игрушечные. Гремел духовой оркестр. Какие-то люди говорили речи с дощатого помоста, потом отвечал его отец. Таким и запомнился он Курбатову. В военном мундире, тогда еще без орденов. Молодой, красивый, у него были светлые прямостойные волосы и рыжие усы.
И еще глухо рассказывала мать, что восстание на Сенатской площади для Алексея Курбатова принесло и личную беду. Он, спасая доброе имя невесты своей, в последнюю минуту отказался от нее. Но потом, некоторое время спустя, все вдруг вернулось у них, и дед его до сознательного возраста воспитывался под другим именем, Курбатовым он стал, уже вступив на военную службу. Он имел все возможности отказаться от имени отца, но сам его востребовал.
А мать у Курбатова была польской княгиней, из древнего и знаменитого рода Радзивиллов.
А в тульской деревеньке, в Тихих Затонах, польская княжна скучала. Но изменить своей судьбы после гибели мужа не смогла.
От нее заразился Курбатов и некоторым страхом, подозрительностью, смешанной с брезгливостью к русскому мужику.
Но вот странность: об Алексее Курбатове, о декабристе, она любила говорить, любила о нем рас сказывать, и в ее рассказах рождался образ героя, страдальца за народ, за тот самый народ, которого она боялась, рождался образ чуть ли не Прометея, который нес в своих руках свет разума в России.
В деревне учиться сыну было негде, мать определила его в кадетский корпус, а затем и в юнкерское училище. Она полагала, что он пойдет дорогой чести, как и его отец. И не ошиблась в сыне. Он учился все годы одним из первых, а в летние вакации много читал, и круг его познаний выходил далеко за пределы программы военных учебных заведений. Мать не любила и не уважала русского царя, в ней говорила природная полька, и она не стеснялась в присутствии сына, будущего царского офицера, насмехаться над царем, над мистическим влиянием Распутина, неграмотного мужика, жулика и мздоимца в царской семье.
Последние годы, перед выходом из юнкерского училища, Курбатов вдруг зачитался «Историей Государства Российского» Н. М. Карамзина, потом перешел к чтению «Истории России» С. М. Соловьева, зачитывался этими книгами, как романами, и начало ему казаться, что стала доступной его пониманию душа России, ее движение, ее исторически предначертанная судьба. Когда он нашел у Достоевского ответы на некоторые родившиеся у него вопросы, Курбатов утвердился в мнении, что именно России дано спасти европейскую цивилизацию от ожесточенного немецкого рационализма.
Когда грянула Февральская революция, Курбатова нисколько не огорчило изгнание царя. Он считал, что довершено то дело, которое начинал его прадед на Сенатской площади.
К тому же он был сторонником всяких перемен, ибо в смуте событий искал выражения и для себя, искал обстановку, в которой он мог бы совершить национальный подвиг. Это тоже, наверное, родилось из рассказов матери о польской старине, о роли, которую играл ее род. Он с детства привык считать, что ему начертано быть участником событий обязательно не второстепенных.
Но время, безжалостное время мешало, как колоду карт, все мечты и смывало идеалы.
В среде своих товарищей он, конечно, не раскрывал всех своих мечтаний, но о военной диктатуре говорил много и охотно.
Не знал и не ведал юный претендент на роль Наполеона, как умели эти высокие лица играть на самолюбии мальчишек, не знал и не понимал он глубины их коварства. Мальчик жаждал подвига, его осторожно подводили к нужному им пониманию подвига.
Он никогда и никому не признался бы про Аркольский мост, а нашелся человек, который в тихой задушевной беседе сам заговорил об Аркольском мосте, с какой-то даже тоской, что нет теперь возможности сосредоточить внимание, скрестить все страсти на одном герое, ибо нет героя...
Никто его никогда не называл на собраниях ни по имени, ни по фамилии.
Однако его фигура ни особой почтительности, ни восторга у Курбатова не вызывала. Тогда он уже рвался, куда-то летел в своем воображении, не обращаясь к мелочам. Почтительность, даже какую-то искательность вдруг выразил этот человек перед Курбатовым, чем и сразил его. И Аркольский мост, и Наполеон, и истерзанная большевиками Россия — все слилось в какой-то единый образ, как бы вдруг обозначенный этим человеком. Он ничего не подсказывал, он искусно следовал за воображением Курбатова, потому его вкрадчивый голос стал как бы внутренним голосом Курбатова.
В Москве ему дали явку к некоему Шеврову. Через Шеврова — связь со всей организацией, и только через него. Законы конспирации.
При встрече с Шевровым он не обратил на него внимания. Нужный человек, и все, пешка в схватке тяжелых фигур, стрелочник, соблюдающий перевод стрелок перед мчащимся поездом.
Шевров поместил Курбатова на квартире и приказал не выходить на улицы до назначенного часа.
Но предназначенный час откладывался, оттягивался. Нетерпение Курбатова возрастало. Шевров появлялся в три дня раз, приносил еду. Приходил всегда в один и тот же час, рано утром.
Он заверял Курбатова, что все готовится по заранее намеченному плану. Собираются люди осторожно, неторопливо, выступление же скорее всего придется на весну, когда установится дорога для наступательных операций армии.
Курбатов жаждал деятельности. Шевров сдерживал его, запрещая самому ввязываться в дело.
И Курбатов не вынес ожидания и одиночества. Нарушив запрет Шеврова, он сам начал искать людей и связи, надеясь ускорить своими силами предназначенный час.
Вечером Курбатов вышел прогуляться. На Тверском бульваре, возле памятника Пушкину, он наткнулся на толпу. Все больше молодежь, весьма разношерстная. На постамент поднимались юноши «со взором горящим» и читали стихи.
Падал редкий снег, морозило, ораторы и поэты, выскакивавшие на гранитный пьедестал памятника, утомились и замерзли. Толпа начала расходиться, но самые заядлые любители сговаривались пойти куда-то и к кому-то на квартиру.
Бойкая и восторженная девушка оживилась, засуетилась, с кем-то перемолвилась и объявила своей подружке:
— Нас приглашают! Пойдем!
И тут они столкнулись лицом к лицу с Курбатовым.
По своей натуре он был застенчив и никогда не решился бы на уличное знакомство, если бы не ставил перед собой, как он тогда считал, высокой цели.
— Простите! — сказал он. — А мне нельзя пойти с вами?
Девушка решительно протянула ему руку в варежке и представилась:
— Эсмеральда! Вы поэт? Или художник?
— Художник! — ответил Курбатов. Так ему было легче, стихов никогда не писал, но акварелью пробовал рисовать.
Эсмеральда была высока ростом, худа, но не терялась от этого ее женственность. На него глядели из-под длинных пушистых ресниц голубые глаза.
Она сейчас же выставила впереди себя свою подружку, представила и ее:
— Наташа Вохрина! Начинающая художница!
Он взглянул на Наташу.
Они пришли на какую-то квартиру. Расселись, окутанные табачным дымом, кто где успел: на стульях, на диване, на подоконниках и даже на столах. Это было импровизированное чтение поэтов из футуристического кружка «Центрифуга».
Поэт, не замечая, что с каждым ритмическим ударением, взлохмаченные, треплются у него волосы, кидал в душу стихи, в открытую душу, где они прорезали нерубцующиеся раны.
Может статься так, может, иначе,
Но в несчастный некий час
Духовенств душней, черней иночеств
Постигает безумье нас.
Курбатов оглянулся на Наташу.
Штопанная на локотках шерстяная кофточка. Волосы уложены в строгий пробор, по спине стекают две косы. Что-то от вечернего плача над лугом в ее облике. Как стога сена в сумерках. Строгие и четкие.
Эсмеральда лукаво и ласково поглядывала на них. С ним она сразу стала накоротке и несколько покровительственна.
У нее вообще ни в чем и нигде не чувствовалось границ, а здесь что-то нежное проглядывало.
На нее Курбатов удивлялся. И как не удивиться? Одна половина платья у нее ярко-зеленая, другая желтая. Волосы седые, а губы лиловые. Разукрасила себя как на картине, что приметил Курбатов на стене в той комнате, где читались стихи.
Он проводил их до дома, куда-то к Яузским воротам, страшно рискуя. Достаточно было бы наткнуться на первый попавшийся патруль...
А потом в пустой квартире на Козихинском метался в растерянности и в гневе на себя.
Где его вера, где идея? Тот господин с бледным, изможденным лицом и усталым голосом учил его, что нет препятствий, которые не мог бы преодолеть человек со стальной волей.
А он сразу же и оступился!
Или и взаправду он полюбил? А имеет ли он право, он, обреченный на подвиг, любить?
Невесту его прадеда тоже звали Наташей. Он нашел в себе силы спасти ее от своей любви, которая могла принести любимой только горе.
Курбатов усмехнулся. Теперь он вырос, теперь он не мальчишка-кадет. Тайком, чтобы никто не видел и не осмеял его, он, когда приезжал на вакации в деревню, вставал во фронт перед портретом Алексея Курбатова, героя батареи Раевского и Сенатской площади, отдавал ему честь и каялся во всех своих мальчишеских прегрешениях.
Отказаться, отодвинуть чувство! Иного не дано!
Откуда было знать Курбатову, что трагический оттенок только усилит его чувство?
А оно не было безответным. Наташа потянулась к нему, и Курбатов, сам себя обманывая, уверяя себя, что видит в Эсмеральде и в Наташе помощников в своем деле, приходил к ним по вечерам. Они уходили с Наташей гулять. Изъяснялся он с ней таинственно, на что-то намекая, но не договаривая, толковал о долге, чести, о своей даже обреченности, не замечая, что не очень-то Наташа и вникает в смысл его слов, больше слушая его голос.
Каждое утро, каждый час долгого дня Курбатов ждал условленного стука в дверь. Он метался по пустой квартире, взвинчивая свое нетерпение.
Он каждый раз вздрагивал, когда стучался в назначенные часы Шевров, прекрасно зная, что в эти часы ничего не может случиться.
Самыми трудными часами были утренние часы, часы до полудня. Самое время, как он считал,
6
Стук в дверь поразил его как гром. Он даже не сразу сообразил, что постучали условленно. Три частых удара и два удара пореже.
Он кинулся к двери и замер. Свершилось! Без дела Шевров в двенадцатом часу дня не мог прийти! Свершилось! Наташа! Он ничего не успеет ей сказать. А что сказать? Сегодня еще, через несколько часов, его имя прогремит на весь мир!
Курбатов распахнул дверь.
И никого не увидел. Он шагнул на лестничную площадку, думая, не началась ли у него галлюцинация.
Из-за двери выступил незнакомый человек.
Он должен был сказать пароль, хотя Курбатов ни о чем и не спрашивал.
Пароль, собственно, был уже не нужен. Но Артемьев не удержался от возможности поиграть с противником, да еще с таким разгоряченным.
— Здесь не требуется ремонт канализации? — произнес он слова пароля.
Курбатов с недоумением уставился на него и вдруг торопливо ответил:
— Канализация исправна, надо починить рамы. Мы едем?
— Едем! — ответил Артемьев и двинулся в глубь квартиры.
— Я же говорю, что я здесь один! Один я здесь!
Артемьев оглядел пустые комнаты и приказал:
— Одевайтесь!
Курбатов накинул шинель, надел солдатскую шапку.
Артемьев даже присвистнул.
— Ничему~то вы, господа, не научились! — сказал он.
— Что такое? — испугался Курбатов, испугал-с я, что этот мрачный посланец вдруг все почему-то отменит.
— В таком наряде? Хм! — Артемьев вздохнул. — Со мной сойдет, однако! У вас есть оружие?
— Оружие? Есть! А что с моим оружием можно сделать?
Курбатов вынул из кармана брюк наган.
Артемьев взял наган из рук Курбатова. Секунду, казалось, над чем-то раздумывал.
— Да... Оружие, прямо скажем, игрушечное... не в оружии дело. Но с оружием по улицам ходить сейчас опасно. Пусть пока ваша пушка полежит у меня в кармане. Так надежнее... Больше ничего нет?
— Нет! Зачем же?
— Я должен удостовериться.
Артемьев быстрым движением рук ощупал карманы Курбатова.
Курбатов с удивлением следил за Артемьевым.
— Это для спокойствия... — пояснил Артемьев. — Вы знаете, Курбатов, что вам предстоит?
— Что?
— А разве Шевров не дал указания?
— Я его не видел три дня...
Артемьев вздохнул. Под усами скользнуло что-то похожее на улыбку.
Курбатов вспыхнул.
— Я предупреждаю! Одиночный выстрел ничего не даст! Наши готовы к выступлению?
— Я вас повезу к человеку, который вам все объяснит! — ответил Артемьев.
Вышел первым, на секунду придержал дверь, как будто бы осматривался из предосторожности.
Они вышли в переулок. Артемьев осмотрелся. Могла быть и слежка, налаженная Шевровым. Свернули в подворотню, прошли двумя проходными дворами, вышли к автомобилю. Работал на малых оборотах мотор. Артемьев посторонился, пропуская к подножке Курбатова.
На хромированных колпаках колес Курбатов прочитал название автомобиля — «Pakkard». За рулем сидел шофер в кожаной куртке. Эта кожаная куртка чуть ли не порушила начатую Артемьевым по вдохновению игру. Курбатов попятился. Артемьев уверенно подтолкнул его под локоть и тихо сказал:
— Так надо! Я сейчас вас доставлю к человеку, который все устроит...
Курбатов внимательно посмотрел в глаза Артемьеву.
Автомобиль выскочил из переулка на Тверскую, спустился вниз, повернул у Охотного ряда и остановился у гостиницы «Метрополь».
Когда выходили из машины, Артемьев сунул наган в руки Курбатову, тот заткнул его за пояс.
На третьем этаже Артемьев постучал в дверь номера. Дверь открылась. В глубину номера отступил Дзержинский. Артемьев подтолкнул Курбатова и молвил:
— Знакомьтесь, Курбатов! Это и есть самый нужный вам теперь человек.
Курбатов стремительно шагнул вперед... и остановился.
Нет, его сознание не могло сразу совместить этого человека с теми фотографиями, которые ему доводилось видеть.
Курбатов резко оглянулся на Артемьева и отступил от него в сторону.
— Что это значит? — спросил он.
Артемьев лукаво улыбнулся.
— Как я понимаю, передо мной Дзержинский? — опять спросил Курбатов.
— Да, я Дзержинский!
— Я арестован?
— Нет! — резко ответил Дзержинский. — Я хотел с вами поговорить...
Курбатов опять оглянулся на Артемьева. Артемьев спокойно выдержал его вопрошающий взгляд.
Дзержинский с любопытством приглядывался к Курбатову.
Курбатов недоуменно, но с оттенком покорности пожал плечами.
— Вас что-то смущает? — спросил Дзержинский.
— Странно... — ответил Курбатов. — Я никак не ожидал такой прямой связи...
В автомобиле у Курбатова возникли вдруг подозрения: не арестован ли он? Но ему вернули оружие. Это уже не похоже на арест. На прямой вопрос, арестован ли он, Дзержинский ответил, что не арестован. В чем же дело? Что все это должно означать?
Теперь мгновенное недоумение мелькнуло в главах Дзержинского, но тут же погасло. Он сам задал себе вопрос и сам же на него и ответил. Он обернулся к Артемьеву.
— Василий Михайлович! Я не люблю играть в недоразумения. Мне кажется, что вы сыграли злую шутку с Курбатовым. Вы объяснились с Курбатовым?
Артемьев подошел к Курбатову, посмеиваясь в усы.
— Мне нужно было удостовериться, Феликс Эдмундович, не оговорили ли Курбатова? И Курбатов так торопился, так горячился, что и не потребовал каких-либо объяснений. Он слышал и видел только то, что хотел слышать и хотел видеть.
— Что здесь происходит? — воскликнул Курбатов.
Дзержинский спокойно разъяснил:
— Садитесь, Курбатов, я хотел бы с вами поговорить...
Курбатов отступил на шаг, рывком выхватил из-за пояса наган, приставил его к виску и спустил курок. Щелкнул боек, но выстрела не последовало. Курбатов взглянул на наган. В барабане зияли пустые гнезда. Он швырнул наган на пол.
— Я вам все равно ничего не скажу!
Курбатов кинулся к окну, Артемьев удержал его за руку.
— Что с вами?
Курбатов отступил от окна.
— Я прошу вас о милости, господин Дзержинский! Дайте мне оружие! Я застрелюсь!
— Вы боитесь отвечать за свои поступки? Или, может быть, вам стыдно, что вы бессильны доказать осмысленность своих действий?
— О нет! Напротив!
Курбатова всего ломало, он прошелся по ковру, расстеленному по полу. Подошел к вешалке.
— Можно раздеться? Я отвык от тепла!
— Разденьтесь! — разрешил Дзержинский,
Курбатов устроил на вешалку шапку и шинель,
Пока он раздевался, Дзержинский успел переглянуться с Артемьевым. Артемьев понял, что Дзержинский доволен экспериментом.
Курбатов вернулся к столу.
— Шевров арестован?
— Нет, Шевров не арестован. Пока не арестован... Он выдал вас, надеясь этим купить себе снисхождение.
— Это неправда!
Дзержинский поморщился.
— Правда, Курбатов!
Курбатов махнул рукой.
— Мне все равно... На ваши вопросы я отвечать не буду. Следствию ничем не помогу. Верните мне оружие, я застрелюсь... Если вам неудобно, чтобы это случилось здесь, в гостинице, отвезите меня за город, заведите в подвал, куда угодно! Я прошу у вас милосердия!
Дзержинский покачал головой.
— Где и когда мы обещали нашим врагам милосердие?
— Может быть, и не обещали... Неужели вам необходим суд? Мне нестерпимо разбирательство! Результат тот же. Я сам...
Курбатову могло показаться, что Дзержинский задумался. Он прошелся по комнате, остановился возле Артемьева.
— Василий Михайлович, у вас патроны из нагана?
Артемьев вынул из кармана горсть патронов.
— Когда мы ехали в машине, я разрядил наган,
Дзержинский расставил патроны на столе.
— Мы должны проверить, какие это патроны.
— Пули отравлены! Можете не проверять!
— Верю, Курбатов! — вдруг гневно воскликнул Дзержинский. — Подлость за подлостью! И вы еще требуете милосердия!
— Тогда арестуйте меня и обходитесь, как с арестованным!
— Может быть, Курбатов, придется прибегнуть к этой акции. Пока она преждевременна. Я хотел с вами говорить.
— Я не хочу! Это допрос? Я не буду отвечать на ваши вопросы.
— Нет, это еще не допрос! Я хотел бы спросить вас... Вопрос не относится к кругу интересов следствия. Вопрос чисто эстетический...
— Большевики — и эстетика! Хм! — усмехнулся Курбатов.
Дзержинский не обратил внимания на усмешку.
— Мне докладывали, — начал он, — что вы дворянин, Курбатов...
— Дворянин! И этим горжусь!
Дзержинский остановил его предупреждающим жестом руки.
— Я тоже дворянин, но не вижу в этом предмета для гордости. Вы дворянин, офицер... Скажите, Курбатов, как вы относитесь к жандармам?
Курбатов не ожидал такого вопроса.
Он
переспросил:
— К жандармам? Как можно относиться к жандармам? Жандарм — это несчастье России...
Дзержинский обезоруживающе улыбнулся.
— Я рад, что у нас с вами совпадает отношение к жандармам. Хотя бы на один из вопросов у нас с вами одна точка зрения...
— Неужели вам так важно мое отношение к жандармам?
— Очень важно, Курбатов! Мне очень интересно, почему вы, офицер, дворянин, попали в компанию жандармов? Разве может исходить что-либо порядочное из их рук? Не может, Курбатов. И вы в этом со мной согласились!
— При чем тут жандармы?
— Шевров — жандарм. Даже хуже! Тайный жандармский осведомитель. Провокатор, убийца...
— Но он всего лишь мой связной. Лицо подчиненное.
Дзержинский отрицательно покачал головой.
— Это далеко не так! Он главная скрипка в вашем оркестре. А вас держали взаперти для какого-то темного дела. Какого? Вы знали, для какого дела?
— Вы можете мне доказать, что Шевров жандармский осведомитель?
— Это очень легко сделать! — ответил Дзержинский.
Он выдвинул ящик в столе, на настольное стекло легла папка из архива жандармского управления.
Фотографии Шеврова анфас, в профиль, его обязательство доносить в жандармское управление о всех неблагонадежных, потом приказ о зачислении тайным платным агентом.
Курбатов брезгливо захлопнул папку.
— Вы можете, Курбатов, — предложил Артемьев, — ознакомиться с содержанием его донесений.
— Не надо...
— Курбатов... — тихо, как бы в раздумье, произнес Дзержинский. — Владислав Павлович, не так ли?
— Так.
— Вы не состоите в родстве с генералом Павлом Алексеевичем Курбатовым?
— Я его сын.
— Сын? Сын героя Порт-Артура? Павел Алексеевич Курбатов из славной семьи. Это же всем известно! Он внук декабриста Курбатова! Вы правнук декабриста Алексея Курбатова! Я не ошибаюсь?
— Нет, вы не ошибаетесь.
— Правнук декабриста и — жандармы... Странное, дикое сочетание, противоестественное сочетают!
— Каждый борется за свою Россию, господин Дзержинский!
— За Россию! Высокое имя, высокая честь! Вы правы, Россия для каждого своя! За какую же вы Россию намерены бороться, Курбатов? Где вы бывали, что видели, кроме кадетского корпуса и юнкерского училища? Где вы бывали, кроме Петрограда?
— В имении.
— Где?
— В Тульской губернии.
— У вас было большое имение?
— Нет! Маленькое имение.
— Может быть, вас обидело, что вы потеряли это имение?
— Нисколько! Моя мать едва с ним управлялась. •»
— Стало быть, я могу считать, что вы лично имущественных материальных претензий к большевикам не имеете?
— Нет! Не имею.
— Итак, вы бывали в имении матушки. Учились... Какую же все-таки Россию вы хотите защищать? Россию дома Романовых?
— Нет! Что вы! — воскликнул Курбатов, даже с ноткой возмущения в голосе.
— Сколько вам лет?
— Двадцать один год. Через месяц исполнится...
— Двадцать один год — это и мало и много. У нас есть красные командиры, которые в вашем возрасте командуют армиями. Вы хотели бороться за Россию, даже, вероятно, спасти Россию! Какую Россию? На этот вопрос у вас нет ответа!
Жизнь свою Курбатов считал конченой, и все, что с ним происходило в эту минуту, он воспринимал почти как нереальность. Он даже где-то про себя отсчитывал, сколько ему часов осталось жить. Зачем тогда, к чему это длинное и трудное объяснение? Чего от него хотят?
Там, в той квартире в Петрограде, не проходило вечера, чтобы не сыпались проклятия на большевиков. Пришлось наслышаться всякого. Но человек с лицом, обтянутым бледной и мертвенной кожей, его главный наставник, сказал в последний вечер перед тем, как ему сесть на поезд:
— Все, что говорилось нашими старичками, забыть! Ни глупости, ни убожества у большевиков нет! За ними стройная и страшная логика жизни. Их вожди совсем не марионетки. Ленин — значительнейшее лицо современности. Запомните: это сильный человек, умный, образованный, блистательный полемист. Дзержинский... Это непосредственный ваш противник! По странной случайности мне довелось с ним однажды столкнуться. Ни одна разведка мира не имела такого руководителя! Страстная убежденность в своей идее. Ум философа, способности ученого, примененные там, где они нужны! В разведке. Если вдруг вам придется с ним столкнуться — лучше смерть! Вам не устоять!
Человек прохаживался, нависая длинной тенью над Курбатовым. После молчания добавил:
— Если бы я был моложе и мое лицо не было бы известно большевикам, я никому не доверил бы этой миссии. Только на минутку поколебаться вам, Курбатов, и все пропало, он не оставит камня на камне от ваших убеждений, от вашей мечты!
Это были последние слова наставления.
И вот все идет вперерез. Его предал сообщник. Они обезоружили его. Он не смог застрелиться, его втянули в объяснения, и выставленным аргументам ему нечего противопоставить. Он молчал, ему объяснили его же самого примером с Диодором Диалектиком. Перед ним противник? Но что же их разделяет? Вот сейчас, немедленно Курбатов никак не мог подобрать ответ на этот вопрос. А Дзержинский не торопит, он дает время подумать...
— Вы знали, Курбатов, на какое вас готовили дело?
— Это вопрос следствия! Я уже сказал, что на такие вопросы я не хочу отвечать.
Дзержинский резко разрубил ладонью воздух.
— И на этот вопрос, как и на первый, бы не сможете ответить! Одно из двух: или вам стыдно на него ответить, или вы и сами не знали, на что вас готовят! Дворянин, сын героя Порт-Артура, правнук декабриста, русский офицер... Как вы сможете признать, что из вас готовили ординарного убийцу?
— Нет! Это неправда! — вскричал Курбатов. — Восстание — это не убийство!
Дзержинский поморщился.
— Восстание? Кто же восставшие? Жандармский осведомитель Шевров, спившийся учитель фехтования из офицерского клуба, два-три еще каких-нибудь проходимца и вы, Курбатов? Так составляются террористические группы, но никак не центры восстания! Кто пойдет на восстание за жандармским провокатором?
— Он был только связным!
— Нет! Он не был связным, он руководитель террористической группы, где вам отводилась роль исполнителя и палача.
Дзержинский встал. Прошелся по номеру. Подошел к Артемьеву.
— Василий Михайлович! Объясните Курбатову, какое он имеет отношение к Тункину.
Артемьев сел, подвинул стул поближе к Курбатову. Положил на стол чистый лист бумаги, вынул из кармана огрызок карандаша и нарисовал кружок. В кружке вывел «Тункин». Посмотрел из-под густых бровей на Курбатова и ласково усмехнулся.
— Сначала мы на Хитровке, в притоне, напали на след Тункина. Сей Тункин перед воришками, сутенерами и беглыми офицерами похвалялся, что он спаситель России...
Курбатов недобро усмехнулся.
— Не такие уж вы беспомощные. Мне рассказывали, что у вас на допросе и мертвые говорят.
Артемьев махнул рукой.
— Белогвардейская брехня. Пытки и все такое прочее. Не верьте, Курбатов. Что могут дать пытки при дознании? Нам нужно знать правду, добраться до истины. Под пытками человек будет говорить все, что от него захочет следователь. А следователь даже и не ведает, что спрашивать... Пытка — это гибель для следствия, это потеря следа и правды!
— Английская точка зрения на дознание...
— Я не настолько образован, чтобы знать, какая это точка зрения! Знаю, что не от русских жандармов она пришла и не от белогвардейских офицеров, которые на допросах засекают шомполами наших пленных!
Курбатов наметился было возразить, но Артемьев перебил его:
— Не спешите. И про шомпола я вам докажу!
Вернемся к делу. Арестовывать Тункина было рано. Я прошел в притон, сел рядом с Тункиным, поставил штоф спирта, подпоил его, и он мне все выложил. Я спросил, сколько ему назначили за выстрел. Он назвал сумму. Я надоумил его, что он, наверное, обманут своими. И знаете, что он сделал? Тут же помчался к Шеврову и раскрыл нам его явку.
— Провокация?
— Нет, Курбатов! — воскликнул Дзержинский.— Провокация — это выстрел из-за угла. А это работа. И, я вам доложу, отличная работа!
Артемьев начертил на бумаге еще один кружок и вписал в него: «Шевров». От первого кружка ко второму прочертил пунктирную линию.
— Теперь нам полегчало! Есть и второй... Уже и на допросе можно сопоставить показания. Тункин мне назвал фамилию и личность определил. Шевровы в Можайске держали бакалейную торговлю...
— Так он из купцов? — как бы с облегчением воскликнул Курбатов.
Артемьев понял, чему вдруг обрадовался Курбатов: все еще ищет доказательств, все еще не хочет верить в жандарма.
Артемьев пожал плечами.
— Из купцов, но это ничего не меняет. Его папенька, купец не из последних, был черносотенцем. Участвовал и даже организовывал еврейские погромы. Пограбил, еще богаче стал. А сынок, многих он на каторгу спровадил и под виселицу подвел.
Курбатов пожал плечами, но равнодушия изобразить ему не удалось. Его увлекли загадки Артемьева.
— Тункин к нему пришел! После такого визита Шевров должен был тут же сняться с места! А там у них скандал! Тункин требовал денег и грозился оружием. Шевров выбил у него из рук пистолет, драка пошла. Я и вошел в эту минуту к ним. Войти было не секрет. Объясняться было трудновато.
Артемьев умолк. Расчетливо подводил он к этому моменту. Теперь должен последовать вопрос Курбатова, очень важный вопрос для дальнейших целей.
Секунду-вторую длилась пауза. И Курбатов задал тот самый вопрос, который был необходим Артемьеву.
— Вы, надеюсь, представились, когда вошли к ним? Назвались, предъявили мандат?
— Назвался и предъявил мандат...
— И полномочия на арест?
Тонкая минутка. Но если иметь все же дальние цели на Курбатова, сочинительством заниматься нельзя. Только правдой можно обходиться с этим человеком. Но в спасительную простотцу сыграть все же необходимо.
— У меня и не было полномочий на арест. И арест был бы преждевременным. Я прикинулся их сторонником. Дело Шеврова: верить или не верить, что к нему за подмогой прибежал чекист. Он сделал вид, что поверил...
— А может быть, и правда поверил? Вы могли убедительно сыграть свою роль.
Артемьев засмеялся и отрицательно покачал головой.
— Нет! Он не поверил... Он просто решил, что может от меня откупиться, сообщив ваш адрес. Он и адрес мне дал на Козихинский и пароль... Продал, короче, вас, Курбатов!
Артемьев написал на листке бумаги: «Курбатов» и обвел написанное кружочком. Подвинул лист бумаги Курбатову.
— Вот и вся ваша группа.». Как вы полагаете, Курбатов, все на этом и заканчивается?
7
Курбатов не отвечал, «Продан, продан!» — билось у него предположение, и горько ему было и стыдно.
Артемьев повторил вопрос, несколько его расширив.
Он постучал пальцем по листу бумаги и спросил:
— Как вы полагаете, Курбатов, можем мы на этих трех точках оборвать расследование?
Курбатов подвинул к себе лист бумаги, поднял глаза на Артемьева.
— Это уже вопрос дознания... Я сказал вам, что не буду отвечать на такие вопросы.
— Я вам еще таких вопросов не ставлю, Курбатов. И наверное, вам их и бессмысленно ставить! Вы ничего не знаете, вы были исполнителем воли Шеврова. Мы Шеврову будем ставить такие вопросы...
Дзержинский вернулся к столу. Слегка прищурившись, взглянул на Курбатова.
— Теперь вам ясно, какое вы имеете отношение к Тункину?
Курбатов промолчал.
— Как это увязывается с именем, которое вы носите?
— Никак! — выдавил из себя Курбатов.
— Что же нам теперь делать?
— Я просил вас о милости!
Дзержинский отмахнулся.
— Это самое простое! А как же быть с Россией, за которую вы решили бороться?
— Как же я теперь могу за нее бороться?
— Я убежден, что вы хотите своей отчизне добра... Вы просто не нашли себя в этой борьбе. Какое мы должны вместе с вами принять решение? Хотите, я при вас спрошу, как я должен поступить с правнуком декабриста, у Ленина?
— У Ленина? — удивленно переспросил Курбатов.
— Да! Я ему должен доложить о результатах расследования вашего дела.
Дзержинский снял трубку с телефонного аппарата, попросил его соединить с Лениным.
— Здравствуйте, Владимир Ильич, — начал он. — Я готов выполнить вашу просьбу. Террористическая группа, о которой я вам вчера докладывал, обезврежена. Остается разрешить некоторые наши интересы. Произошла досадная случайность, Владимир Ильич! Замешанным в группе оказался правнук одного из декабристов.
Дзержинский умолк. Видимо, его перебил Ленин.
— Да, это установлено, Владимир Ильич. Правнук Курбатова. Он носит ту же фамилию. Да, да! Он сын генерала...
Ленин опять о чем-то спросил Дзержинского. Дзержинский ответил:
— По неразумению, Владимир Ильич! Он сам не знал, куда его вовлекли. Я предлагаю оставить деятельность Курбатова без последствий. Не было никакой деятельности!
После паузы Дзержинский закончил разговор:
— Спасибо за совет, Владимир Ильич!
Дзержинский положил трубку.
— Все разрешилось, Владислав Павлович! Владимир Ильич согласился с моим предложением. Вы свободны!
Курбатов встал.
— То есть как я свободен!
— Вы свободны! Это значит, что вы можете располагать самим собой, как вам это будет угодно!
— Не означает ли это, что я сейчас могу уйти?
— Можете уйти! Я же сказал, что вы свободны…
Курбатов недоверчиво покосился на Артемьева.
Артемьев посмеивался в усы.
Курбатов пожал плечами, направился к вешалке.
Артемьев принялся складывать бумаги в папку.
У вешалки Курбатов остановился. Секунду помедлил и вдруг вернулся к столу.
— Я не могу так уйти!
— Почему же? — спросил Дзержинский.
— С кем сегодня был бы мой отец?
Дзержинский задумался.
— Это очень трудный вопрос, Владислав Павлович! Он был патриотом России, он был талантливым военачальником. Это все, что я о нем знаю... Тот, кому воистину дорога Россия, не станет ее по клочкам распродавать европейским авантюристам. Брусилов с нами... Царский генерал и даже очень высокого ранга и не чета по таланту всяким там колчакам и Деникиным!
— Я буду стрелять в тех, кто против России!
— Как мне вас понимать?
— Я хочу быть с вами...
Дзержинский остановил Курбатова.
— Как это совместить с тем, что вы думали еще вчера? Не поспешно ли вы приняли решение?
— Слова! Что скажешь словами...
— Какую же вы думаете защищать Россию?
— Россию, о которой мечтал мой прадед! Именно об этой России и я думал... но я не знал, кто с ней и кто против нее.
— Хорошо! Я буду просить о зачислении вас в Красную Армию.
Курбатов указал на листок бумаги с карандашными кружочками и схемой, нанесенными Артемьевым.
— У вас здесь неполная схема... Я готов ее дополнить. Правда, я мало что знаю...
Артемьев положил руку на плечо Курбатову.
— В нашем деле, Владислав Павлович, никогда заранее не определишь, что окажется малым, а что большим. Если на то ваша добрая воля, мы можем потолковать...
8
...Артемьев после долгой беседы с Курбатовым, когда они вместе просмотрели всю его жизнь, пошел на доклад к Дзержинскому. Дзержинский тут же вызвал Дубровина и устроил маленькое совещание.
Курбатов остался в приемной председателя ВЧК.
Артемьев порывался докладывать, но Дзержинский его остановил.
— Вижу, вижу, что ваш подопечный меняет свои взгляды. Так оно и должно было быть. Мы в наследство получили человеческий материал, не всегда готовый к решению наших задач. Наше дело обработать этот материал, донести до каждого цели пролетарской революции... Я хотел бы посоветоваться с вами об одном варианте, связанном с Курбатовым. Невольно мы получаем возможность...
Дзержинский сделал паузу, словно бы еще раз про себя продумывая свое предложение.
— Нет! — сказал он. — Не будем торопиться... Я просил навести кое-какие справки. Курбатов правнук декабриста, отец его боевой генерал, погиб в Порт-Артуре. Генерал боевой, по нашим справкам никогда не числился в махровых реакционерах. Семья не из богатых, но мать Курбатова... Вот здесь начинается удивительная история. По нашим справкам, она полька из старинного аристократического рода, из рода польских Радзивиллов. Это княжеская семья. Она, правда, не от основной, не от главной ветви, но род Радзивиллов в Польше — это видные люди... Она жива, сейчас в Петрограде. Я полагаю, что все связи с ее родней у нее оборваны...
Об этом нам подробнее расскажет сам Курбатов. Это уточним! Не напрашивается ли в этой ситуации нечто иное, чем служба Курбатова рядовым бойцом в Красной Армии? Для нас, для наших задач?
— Группка нам эта ясна, Феликс Эдмундович! Для этой группки? Стоит ли? — спросил Артемьев.
— Не для этой группки! Я смотрю дальше... Кстати, что нам ясно в этой группе? Вам известно, кто направлял Шеврова?
— На допросе расскажет! — ответил Артемьев.
— Расскажет то, что захочет рассказать. Мы до сих пор не знаем, кто за ним стоит. Курбатов смог это объяснить?
— Нет, не смог. Он не знает. У меня сложилось убеждение, что ему до конца не доверяли. Молод, горяч!
Дубровин притворно вздохнул и спросил:
— Вы предлагаете, Феликс Эдмундович, еще на одного человека увеличить дворянскую прослойку в ВЧК? Вы сами же мне за это пеняли... Мне думается, Курбатов для нас фигура неинтересная. Мало мы его знаем...
— А чем мы рискуем, Алексей Федорович? — спросил в ответ Дзержинский. — Одним перебежчиком больше, одним меньше, что это изменит? А если он будет работать на нас? Вы представляете себе, какие открываются через Радзивиллов возможности? Мы можем попробовать его на деле с Шевровым...
— Трудновато, Феликс Эдмундович! Можем упустить Шеврова...
— Можем и упустить, — согласился Дзержинзкий. — Но подумайте и о другом. Если мы возьмем Шеврова, мы будем его судить. Расстреляем, тогда е Курбатовым перекрываются все комбинации. Тогда отпускаем его в Красную Армию... А я думаю о Радзивиллах. Отовсюду мы получаем сообщения, что силы Антанты кружат над Польшей. Я знаю Пилсудского, он не утерпит, его втравят в войну с нами. Не сегодня, так завтра... А это будет наш человек возле Радзивиллов... В Польшу сбегается побитое офицерье, зачастили в Польшу курьеры из Лондона и Парижа... Курбатов нам там нужен!
— Молод!
— Если далеко смотреть, то хорошо, что молод. Шевров сюда больше не вернется! И сам побоится, и не пустят его... Второй раз по одной и той же тропке в таких делах не ходят... Курбатов у Радзивиллов важнее для нас, чем расстрелянный Шевров. Вы с этим можете согласиться, Василий Михайлович?
— Пожалуй, что так!
— Ваше мнение, Алексей Федорович!
— Я всегда за острые комбинации...
— Вы установили, с кем был связан Шевров по жандармерии?
— Жандармский ротмистр Пальгунов... Расстрелян! Шевров работал около орехово-зуевских ткачей... Но странно! Несколько раз выезжал в Финляндию и там успел выдать группу социал-демократов. Провал с переброской оружия в семнадцатом году тоже относится на его счет!
Дзержинский задумался.
— Плачет по нем пуля'. — заметил Артемьев.
— Кто был начальником у ротмистра Пальгунова? — спросил Дзержинский.
— Полковник Густав Оскарович Кольберг... Где он сейчас, установить не удалось. Бежал... На поверхности нашей бурной жизни пока не появился. Может быть, он и за границей.
— Кольберг? Это интересно! — ответил Дзержинский. — Он имел касательство и к моим делам. Помнится даже, что как-то присутствовал на моем допросе... Он занимался больше окраинами империи: Польшей, Прибалтикой...
— Совершенно точно! — подтвердил Дубровин. — Господин интересный. Из немцев... И недавних! Не из обрусевших немцев...
Дзержинский встал и прошелся по кабинету. Посмотрел на Артемьева.
— Что вам рассказал нового Курбатов?
— Кое-что рассказал. О петроградской явочной квартире рассказал... Обрисовал некоторые личности. Откровенно говоря, не знаю, на кого думать. «Союз защиты родины и свободы»? Может быть, остатки этой организации? Возможно, что-то и новое. Очень уж густое офицерье...
— Приглашайте Курбатова! — приказал Дзержинский. — Без него мы ничего не решим!
Курбатов вошел в кабинет. Вошел четкой строевой походкой — хорошо учили строю в юнкерском училище. Покосился на нового для него человека, на Дубровина. Бородка клинышком, очки в металлической оправе, шпак, интеллигент, так он совсем недавно охарактеризовал бы его со своими однокашниками. А когда услышал его фамилию — дрогнул. Слыхивал о нем. Командовал Дубровин армией и даже фронт держал, а рассказывали о нем с негодованием на той петроградской квартире, что вышел из дворянской семьи. И наставник, рассказывая о ВЧК, упомянул о нем как о противнике опасном и умном.
Дзержинский объявил Курбатову, что по просьбе Ленина ВЧК прекращает против него уголовное дело, что он свободный гражданин, что его просят дать показания как свидетеля.
По просьбе Дзержинского Курбатов подробно рассказал о встречах на петроградской квартире, рассказал, кто его туда ввел, о чем там шли беседы и, наконец, перешел к рассказу о наставнике.
— Ни имен, ни фамилий, и адреса, наверное, тоже уже нет! — заключил Дзержинский. — Квартиру эту надо будет проверить. Свяжитесь, Василий Михайлович, с петроградцами. А теперь, — сказал Дзержинский, когда Артемьев вышел, — поговорим подробнее о вашем, как вы его называете, наставнике. Штатский... Может быть, в чем-то обнаруживалась его военная выправка?
— Нет, — ответил Курбатов. — Я очень им интересовался. Спрашивать о нем не полагалось. Но он очень отличался от офицеров. Он штатский...
— Какие отличительные детали костюма вы могли бы отметить?
— Всегда в черном... При галстуке... Монокль...
— Монокль? Это уже деталь! — подхватил Дубровин.
— Деталь, — согласился Дзержинский. — Деталь... Еще раз опишите его лицо.
— Я нарисую, — предложил Курбатов.
Перед ним легли листок бумаги и карандаш.
Рисуя, Курбатов говорил:
— Череп, обтянутый кожей... Гладко выбрит. Худое лицо, как у святых на греческих иконах. Сильный, прямой, обрубленный подбородок.
Дзержинский встал за спиной Курбатова, глядя, как обрисовываются черты портрета. Курбатов кончил рисовать. Дзержинский подвинул листок Дубровину.
— Размножьте и срочно перешлите петроградцам. Перевернуть весь город, но найти!
И опять обращаясь к Курбатову:
— Это он назвал вам Шеврова и дал к нему явку?
— Он!
Дзержинский сел за стол, озорно взглянул на Дубровина.
— Вы догадываетесь, Алексей Федорович, кто это такой?
— Нет, Феликс Эдмундович, но по вашему виду чувствую, что вы знаете, кто это такой.
Дзержинский придвинул стул ближе к Курбатову.
— Вспомните, Курбатов, поворошите свою память! Это очень важно! Это стоит многих пулеметных очередей на фронте... Вспомните, может быть, кто-нибудь обмолвился, может быть, косвенно, не по отношению к нему прозвучала фамилия? Имя! Я вам назову его. Может быть, по созвучию что-то похожее.
Дзержинский сделал паузу. Затем раздельно произнес :
— Кольберг!
Курбатов закрыл глаза, несколько раз про себя, едва слышно повторил эту фамилию и покачал головой.
— Нет, не слышал... Такое в ушах не звучит...
Дзержинский несколько разочарованно откачнулся.
— В его речи что-нибудь похожее на немецкий акцент вы не уловили?
— Очень четкая речь, медленно выговаривает слова... Он очень правильно говорил.
Дзержинский опять приблизился к Курбатову.
— Теперь я назову имя и отчество. Может, имя прозвучало? Густав Оскарович!
— Густав! — схватился Курбатов. — Да, да, это я помню. Я забыл... Как-то его ждали... Вошел один из... Ну, словом, был там такой офицер, приходил почти всегда пьяный. Он вошел и спросил: «Густава нет еще?» От него отвернулись, и он понял оплошность. А может быть, никто и не реагировал на это... Он больше этого имени не повторял. А немного позже пришел этот человек...
Дзержинский встал.
Курбатову невольно передалось волнение Дзержинского.
— Маловато, Феликс Эдмундович! — заметил Дубровин.
— Достаточно! — ответил Дзержинский, указывая на рисунок Курбатова. — Портрет и имя! Густав не такое уж распространенное имя. Вы хорошо рисуете, Курбатов! Вы учились?
— Немного! У нас в кадетском корпусе был хороший учитель рисования.
Дзержинский взял рисунок и отошел с ним к окну. Вернулся. Усмешка гуляла у него под усами. Дубровин выжидательно смотрел на него, ждал и Курбатов.
— Кольберг Густав Оскарович! Живой его портрет! Вот она, ниточка, за которую Шеврова дергали... Жандармский полковник Кольберг! Посылал вас, Владислав Павлович, жандарм, направлял жандармский агент! Если бы можно было найти, как они связаны с Шевровым! Очень это нам важно! Похоже, что «Тактический центр» в Петрограде, который мы ищем, — это не только белые офицеры. Там и Кольберг замешан, а это... Это может далеко увести!
— Надо спросить Шеврова! — сказал Курбатов.
Дзержинский резко перед ним остановился.
— Как спросить? Он нам может ничего не сказать!
— Мне скажет! — ответил Курбатов. — Я потребую у него отчета!
Дзержинский наклонился через стол к Курбатову.
— Как я вас должен понять, Владислав Павлович?
— Я хочу очиститься от жандармов.
— И согласны помочь ВЧК?
— Да, согласен! Я встречусь с Шевровым и спрошу его. Я ничего ему не скажу о наших разговорах. Я спрошу его, как мне связаться с Кольбергом. Он обязан мне будет ответить! Он обязан мне дать явку, которой пока не имею...
— Вы отдаете себе отчет, Курбатов, в какое дело вы входите?
— Я просил зачислить меня в Красную Армию... Я не вижу разницы, с чего начинать. Я обязан помочь вам, вы мне помогли разобраться... Это опасные люди!
9
Дубровин объяснил Курбатову, что ему не понравилось в варианте с домиком в Богородицком. Там, в доме, нельзя было бы обеспечить охрану Курбатову. Это главное. Но Дубровин не забывал также, что Курбатов еще только утром целиком был в стане врагов. Прочно ли и надежно ли было его превращение? Не было ли его предложение лазейкой, чтобы предупредить Шеврова и попытаться с ним бежать?
Постепенно выстраивалась вся операция. Дубровин призвал на помощь Артемьева, и они, наконец, согласились, что можно рискнуть.
...На свидания к Наташе Курбатов обычно являлся затемно. Темноты ждать было некогда. Он спустился от Лубянки крутыми переулками к Воронцову полю.
Ночной мороз к концу дня истаял. Переменился ветер, и воздух наполнился влагой. Падали с крыш капели. На глазах темнел от дыма и копоти ночной белый снег. Радостно, словно бы вняв запахам надвигающейся весны, метались по мостовой воробьи.
Курбатов шел медленно, глядя в землю в глубокой задумчивости...
Дверь открыла Эсмеральда. Удивилась, но тут же и впала в восторг.
— Когда же? Когда? — зашептала она ему в прихожей.
— Что когда? — спросил он сдержанно.
— Не скрывайтесь, Курбатов! У вас на лице написано, что вы в заговоре... Когда?
— Сегодня! — ответил шепотом Курбатов.
— Наконец-то! Наконец-то проснется Россия! Я в вас верю, Курбатов!
Она подтолкнула Курбатова в комнату. Из глубины полузатемненной занавесями комнаты поднялась навстречу Наташа.
— Гость-то какой у нас сегодня! Нежданный, но загаданный! — возгласила Эсмеральда с порога.
У Наташи на плечах ее шубка, голова прикрыта платком. В комнате нетоплено, мороз плотно затянул узором стекла. Эсмеральда куталась в меховую расстегайку.
— Рассказывайте! — приказала она.
— Я сказал вам, сегодня! Сегодня! Я пришел к вам за помощью...
— Связь? Сигнал? К чему?
Наташа поморщилась. Что-то все-таки вывела Эсмеральда из ее туманных рассказов о Курбатове, такое вывела, чего она и не рассказывала и не предполагала.
— Не нужно столько восторженности, Эсмеральда Станиславовна! Все гораздо будничнее и проще...
Эсмеральда чуть склонила голову перед Курбатовым.
— Я все поняла... Откуда новые нотки в вашем тоне?.. Откуда такое философское спокойствие? Вы таким мне, Курбатов, больше нравитесь.
— Будет! — обрадованно пообещал Курбатов.
Эсмеральда подошла к столу, взяла листок бумаги и очиненный карандаш.
— Я слушаю вас! Адрес?
— Адрес нельзя записывать. Придется запомнить!
Курбатов назвал адрес. Объяснил, кого надо спросить. Назвал место встречи: Сокольники, начало третьей аллеи.
Эсмеральда вышла в другую комнату, переоделась против обычного довольно скромно и отбыла в Богородицкое.
Курбатов запер за ней дверь и остановился на пороге комнаты.
Уходящий зимний день вдруг вспыхнул перед сумерками холодным солнцем и заиграл в морозных узорах, в чудовищных переплетениях ледяных кристаллов. Наташа откинула тяжелые занавеси.
— Эсмеральда любит темноту! — сказала Наташа. — А я люблю свет...
Курбатов не ответил. Все отошло, все отодвинулось, он даже забыл о Эсмеральде... Все стало ненужным и неважным, он стоял как бы перед полетом в пропасть. Он знал, что должен начать с тех слов, которые написал в письме, но слова стыли, застревая в горле.
Молчание становилось затруднительным и даже невыносимым.
— Что ты задумал? — спросила озабоченно Наташа. — Куда поехала Эсмеральда? Что ты от нас скрываешь?
Курбатов махнул рукой.
— Пустое... Теперь все встало на место... Пусть тебя не тревожит! Я много наговорил тебе пустых и ненужных слов! Я свободен от них! Я ото всего свободен, я пришел, Наташа, сегодня, чтобы сказать тебе...
Курбатов шагнул в комнату и остановился.
На секунду он решился взглянуть на Наташу. Только на секунду, дольше он не мог выдержать ее настороженного и ожидающего взгляда.
Он сделал еще несколько шагов и опять взглянул на Наташу. Она, все так же широко раскрыв глаза, смотрела на него. В ее глаза падал яркий свет, они сверкали, как янтарь, и зеленоватые разбегались по янтарю искорки. Она сама ему говорила о странном свойстве своих глаз, в темноте они казались карими, на свет зеленоватыми. Она смирно и тихо ждала.
— Я люблю тебя, Наташа! — произнес он почти шепотом. — Люблю...
Он поднял голову. Она стояла все в той же позе, опустив руки. Краска медленно заливала ее лицо и шею.
— Это правда, Наташа, я люблю тебя, я...
Но он не закончил фразы, он быстро шагнул к ней, взял ее холодные руки и прижал к своему лицу.
Ему хотелось встать на колени, но он боялся показаться смешным, он решился поцеловать ее руку. И когда склонился к руке, почувствовал быстрый, короткий ее поцелуй на лбу. Он поднес к губам обе ее руки.
Он обнял ее за плечи, поцеловал в глаза, в губы...
Потом они долго сидели, обнявшись и прижавшись друг к другу, на диване. Она смотрела ему в глаза и спрашивала:
— Это правда? Правда?
Радовалась, купалась в его взгляде. А потом вдруг спросила:
— А что же дальше? Ты обрек себя на что-то невозможное!
Курбатов весело улыбался.
— То было, Наташа, страшным кошмаром! Не вспоминай! Я люблю тебя, и этим все сказано! Я на днях уеду на фронт. Идет война, я человек военный...
— На днях? Мы ничего не успеем! Я думала, что ты поедешь к моим родным.
— Поедем! Обязательно поедем...
10
Эсмеральда задержала извозчика, чтобы с ним ехать обратно, остановила его, правда, несколько не доезжая до дома, где скрывался Шевров. Постучала, как положено было, в дверь. Шевров открыл и, ничего не спрашивая, впустил ее сначала в сени, потом проводил в кухоньку.
Эсмеральда передала ему просьбу Курбатова. Он спокойно ее выслушал, пристально всматриваясь в ее лицо.
— Значит, никак не желает идти обратно на квартиру? — спросил он.
— Никак! Говорит: опасно!
Шевров крякнул.
— А чего же ему опасаться?
Эсмеральду раздирало любопытство, что затеял Курбатов, что у него был за заговор? Но она никак не хотела показать Шеврову, что ничего не знает.
— Он сегодня какой-то особенный! — пояснила она. — То все в тумане бродил, а сегодня не стихами, а прозой говорил.
— И он часто этак стихами разговаривает?
— Все больше о возвышенном, в стиле восемнадцатого века. Все державинскими одами, а современность требует другого языка.
— Позвольте поинтересоваться, какого такого языка? Французского, что ли?
— Вы не в курсе! Это и понятно!
Эсмеральда критически окинула взором кухоньку с поблекшими и обшарпанными обоями.
— Мы любим катастрофы! Все гибнет! Человек меняет кожу! Никаких законов, все на слом... Мы верим только в чудо! Все остальное ползучая проза. Вы будете воевать десятилетия, а мы все можем сломать только одним чудом. Пойдет мужичок гулять с топором и с пучком соломы в огне. Огнем Россия умоется!
— Умылась уже! — ответил Шевров и сторожко отодвинулся от Эсмеральды, видимо приняв ее за сумасшедшую. — А сегодня что же, или он рассказал, что делать надо?
Эсмеральда вздохнула.
— Все-то вы в секреты играете! А секреты все у него на лице читаются! Ладно, встречайтесь! Что мне передать?
— Ничего не передавать! Нет у нас никаких секретов, вы, наверное, спутали что-то, гражданочка! Я Курбатова и знать не знаю, мне было просто любопытно с вами побеседовать!
Эсмеральда подмигнула Шеврову, встала и пошла к двери. Он ее молча проводил до крыльца. Вышел на крыльцо. Постоял, дождавшись, пока она уйдет, размялся и вошел обратно в дом.
К Артемьеву полетело сообщение, что наведалась к Шеврову молодая девица, что он вышел ее проводить, постоял на крыльце, подышал в сумерках свежим воздухом.
Вышел на крыльцо. Над этим, конечно, стоило задуматься. Зачем? Что это? Хотел проверить, одна ли приходила к нему посланница или в чьем-нибудь сопровождении? Или проверял, обложен ли дом? Но он же достаточно сведущий человек, чтобы знать, что дом может быть так обложен, что и не увидишь обклада.
Свидание Курбатов назначил на десять часов вечера и передал, что больше на квартиру он не вернется.
Что он должен из этого вывести? Прежде всего он выведет, что к Курбатову приходили. Приходили, но не арестовали. Что же с Курбатовым произошло? Наплевать и забыть! Бежать? А как он там будет отчитываться? Он же дал адрес Курбатова, об этом могут там узнать. Дал адрес чекистам... Нет, все же есть вероятие, что придет на свидание, придет узнать, чем же дело кончилось. Курбатова не арестовали, значит, входят с ними в игру, значит, он может на что-то рассчитывать в этой игре, а для этого надо повстречаться с Курбатовым...
В Сокольники Артемьев выехал со своими людьми заблаговременно. Надо было надежно укрыться, выбрать позицию, чтобы в случае беды прийти на помощь Курбатову.
Вызвездило. Повернуло на мороз. Высокие сосны затемнили аллею, в нескольких шагах стволы тонули в темноте.
Курбатов пришел минут на десять раньше. Он стряхнул рукавицей со скамейки снег и сел.
Около десяти часов Артемьев и чекисты приметили темную фигуру, она мелькала от сосны к сосне, прикрываясь в тени кустарников. Шевров! Он шел, волоча ноги по снегу, оттого не скрипел у него под ногами снег. Он делал остановки, прислушивался. Опять скользил от сосны к сосне. Неподалеку от скамейки остановился и прижался к стволу. Он остановился буквально в четырех шагах от Артемьева. Глаза у Артемьева привыкли к темноте, и он мог различить каждый жест Шеврова. Все как будто бы складывалось удачно. Теперь Шевров в полной досягаемости. Уйти — не уйдет! И к Курбатову, по всей видимости, выйдет: зачем бы ему тогда сюда являться?
Курбатов посмотрел на часы. Минутная стрелка отсчитала пять минут одиннадцатого.
Внезапно его прохватил озноб, хотя и не очень-то было морозно. Охватила ничем не объяснимая тревога. Он встал, прошелся вдоль скамейки, повернулся. Тревога не проходила, она сделалась нестерпимой, он вдруг почувствовал себя на виду и как бы под прицелом. Он стремительно упал в снег, за скамейку. Падая, услышал звук выстрела. Раздался еще один глухой выстрел, как будто бы стреляли в упор, во что-то мягкое.
Курбатов кинулся к кустам на шум борьбы, услышал этот глухой выстрел и увидел в кустах бегущего человека. Но он уже догадался, что Шевров не один, что с ним вступили в борьбу чекисты. Стрелять по мелькнувшей фигуре не решился. Побежал вслед, но тут его ослепила яркая вспышка и повалила с ног взрывная волна. Рванулась ручная граната. Он не был ни контужен, ни ранен. Он вскочил и, слегка прихрамывая, кинулся в кусты, где допрежь слышался шум борьбы. Наткнулся на лежащую фигуру. Наклонился. Артемьев!
По лесу раздавались крики, топот бегущих, гремели выстрелы, затем еще раз громыхнула граната, и все стихло.
Курбатов наклонился над Артемьевым. Тот шевельнулся, пытаясь приподняться. Курбатов подложил ему под плечи руки. Рука ощутила что-то липкое. Кровь!
Артемьев застонал и попросил:
— Тихо, браток!
Уставился ему в лицо.
— Курбатов? Ранен?
— Нет! Не ранен?
— Живой! — с облегчением молвил Артемьев и тяжело поник.
Курбатов опустил его спиной на снег. Стремительно покрывалось инеем его лицо, индевели волосы...
11
В тот час ни Дзержинского, ни Дубровина не случилось на месте, а горе и негодование были столь велики, что начальник отдела, в котором состоял Артемьев, отдал команду: «Взять всех!»
Тункина захватили в доме в Богородицком, арестовали Наташу Вохрину и Эсмеральду. Доставили на Лубянку и Курбатова. Следователь сразу же приступил к дознанию, не стесняясь, что в его кабинете собрались все действующие лица одновременно: и Курбатов, и Тункин, и Эсмеральда с Наташей.
Следователь поманил к столу Эсмеральду. Она распахнула шубку и вышла на свет. Следователь взглянул на нее и сейчас же опустил глаза. Его поразил ее наряд и весь вид. Ее арестовали ночью, подняли с постели, она оделась как для решающего выхода. Была на ней желтая велюровая кофта, расчерченная черными зигзагами. На левой щеке она нарисовала синюю рыбу, пронзила ее красной стрелой. Брови подвела серебряной краской, губы сделала лиловыми.
Следователь спросил:
— Вы художница?
— Нет, я возбудитель.
— Что такое? — удивился он.
— Возбудитель катастроф и химер!
Следователь откашлялся и пожал плечами.
— Вам придется объясниться подробнее.
Но подробных объяснений не последовало. В кабинет стремительно вошли Дзержинский и Дубровин.
Дзержинский окинул быстрым взглядом собравшихся и остановил свой взгляд на Эсмеральде.
— Что это за маскарад? — спросил он резко у следователя.
Следователь встал и развел руками.
— Я не разобрался еще... Гражданка утверждает, что работает возбудителем...
Дзержинский поморщился, но сдержал гнев. Ему стало неловко за следователя. Он подошел к Эсмеральде и строго спросил:
— «Центрифуга» или «Долой стыд»?
— «Центрифуга»! — ответила Эсмеральда.
— Это вы ездили в Богородицкое?
— Я ездила.
— Вы видели там некоего Шеврова?
— Видела...
— Что вы ему передали?
— Я передала просьбу Курбатова встретиться с ним в парке на третьей аллее.
Эсмеральда обеспокоенно оглянулась на Курбатова.
— Вы разговариваете со мной! — строго сказал Дзержинский. — Я люблю, чтобы мой собеседник смотрел на меня. Что вы еще сказали Шеврову?
Эсмеральда оробела.
— Ничего, собственно... Был разговор,. >
— О чем?
— Я ему объясняла современность...
— Что вы ему говорили о Курбатове?
— Говорила, что он решился, что сегодня он особенный.
Дзержинский, прищурившись, с минуту смотрел на Эсмеральду, затем обернулся к следователю.
— Девушек из-под стражи освободить! Вы, — Дзержинский обратился к Эсмеральде, — запишите все дословно, что говорили Шеврову... Здесь запишете. Когда запишете, вас отправят домой.
Остановился перед Тункиным.
— Учитель фехтования? И трезвый к тому же?
Тункин приосанился и капризно произнес:
— Я прошу вас! Я дворянин! Вы обязаны считаться!
Дзержинский презрительно усмехнулся.
Опять вернулся к следователю.
— Тункина допросить как следует. А это кто? — спросил он, указывая на Курбатова.
— Это Курбатов! — растерянно ответил следователь.
— Курбатов? — переспросил Дзержинский. — Курбатова я допрошу сам!
Дзержинский указал Курбатову на дверь, пропустил его впереди себя. Они пошли коридорами. Вошли в кабинет Дзержинского.
Дзержинский усадил Курбатова в кресло.
— Я прошу извинения, Владислав Павлович, за скорое и бестолковое дознание. Следователь ничего не знал и не должен знать. Случай такой! Трагический случай... Как же все это получилось?
— Я не верил, что он будет в меня сразу стрелять...
— Это предусмотреть было невозможно! Поэтому я и выставил охрану... Как же с Артемьевым получилось, как вообще все это произошло?
Курбатов встал. Дзержинский сделал знак рукой, чтобы он сидел. Курбатов начал свое первое показание о свидании с Шевровым, которое сыграло решающую роль в его судьбе...
Дзержинский отошел к окну, уставился в темное стекло. От окна негромко сказал:
— Явку мы не получили, Шевров ушел...
— Вам надо быть осторожным, Курбатов, — сказал Дубровин. — Шевров на свободе... Правда, вы идете на фронт, там стреляют вообще без предупреждения, но...
— Я найду Шеврова! — тихо проговорил Курбатов.
Дзержинский резко обернулся.
— Вы? Зачем он вам нужен?
— Теперь он мне лично нужен! Я не прощу ему Артемьева.
— Как вы его думаете найти?
— Я вернусь в Петроград и найду тех, кто меня послал... Найду! Если я их не найду, они меня найдут!
Дзержинский покачал головой.
— Я понимаю ваши чувства! Но прежде чем вы найдете Шеврова, он или его люди найдут вас и уберут! За ним стоит организация, и очень могущественная!
— Помогите мне!
Дзержинский сел за стол, Курбатов сел в кресло возле стола. Дубровин придвинулся со стулом ближе.
— Это серьезно? — спросил Дзержинский.
— Очень серьезно!
— Вы отдаете себе отчет, Курбатов, к кому вы обратились с такой просьбой? Вы отдаете себе отчет в последствиях? ВЧК оружие партии, а вы провозглашали себя врагом всяких партий!
Курбатов вдруг улыбнулся.
— Я не мог отстоять своих взглядов.
Улыбнулся и Дзержинский.
— Не отчаивайтесь! Эти взгляды на партии отстоять невозможно. Итак, вы предлагаете нам союз... Союз на время или навсегда? В деле Шеврова у нас совпадают интересы... А дальше?
— И дальше... Так, как это будет нужно по Делу.
— Правильно ли я вас понял, Курбатов? Вы соглашаетесь сотрудничать с ВЧК?
— Я многое понял за эти сутки, Феликс Эдмундович! Я думаю, что смогу быть полезным...
— Я еще раз спрашиваю, Курбатов, вы согласны сотрудничать с ВЧК?
— Согласен!
Дзержинский обратился к Дубровину:
— Ваше мнение, Алексей Федорович?
— Я — за!
Дзержинский еще раз пристально посмотрел на Курбатова. Тот спокойно выдержал его взгляд.
— Я готов, Феликс Эдмундович!
— Поскольку вопрос о вашем вступлении в ряды чекистов решен, мы должны будем договориться о некоторых деталях. Работа в разведке требует особых правил конспирации. Нам надо вместе подобрать для вас другую фамилию... У вас есть по этому поводу какие-либо соображения?
— Какая в этом нужда?
— Вы уезжаете в белый тыл...
От вас мы будем получать информации. Они будут проходить по отделам, они будут изучаться... Мы вас должны обезопасить от случайностей. Нельзя, чтобы эти документы проходили под вашим именем.
— Тогда у меня есть просьба... Можно взять псевдонимом имя Артемьева?
12
В камеру на Лубянке ввели нового арестованного. Закрыли за ним дверь. Он остановился, переступив порог, и огляделся. К нему вприпрыжку из темного угла подскочил Тункин.
— Курбатов? И вы здесь?
Тункин обернулся в глубь камеры.
— Господа! Это я вам о нем рассказывал! Его увел на допрос сам Дзержинский!
— Дзержинский? — переспросил начальственный бас с верхних нар.
Секунду спустя на свет вышел приземистый, немолодой военный.
— Ставцев! — представился он. — Подполковник... Вас действительно допрашивал Дзержинский?
Курбатов в знак подтверждения кивнул головой.
— Вы по какому делу? — вновь прогудел Ставцев.
Курбатов настороженно огляделся.
Ставцев предупреждающе поднял руки.
— Провокаторов здесь нет! Будьте покойны!
— По нашему делу! — высунулся Тункин. — По нашему...
Ставцев вопросительно смотрел на Курбатова. Явно ждал от него подтверждения.
Курбатов молча, в знак подтверждения, наклонил голову.
Ставцев подобрался, ровно бы во фронт встал перед Курбатовым. Тихо и проникновенно сказал:
— За всех нас, за Россию, за русский народ... — Коротко поклонился и обернулся к нарам. — Поручик Нагорцев, капитан Протасов, прошу вас!
С нар сползли еще две фигуры. Ставцев указал им глазами на Курбатова.
— Герой!
Поручик Нагорцев — молодой человек, лет на пять, не более, постарше Курбатова. Небрит, щеки обросли густой щетиной. Подошел к Курбатову.
— Суда надо мной не было! — объявил Курбатов.
— Не было, так будет! — утешил Нагорцев. — Курить есть?
— Не курю! — как бы даже виновато ответил Курбатов.
Нагорцев лениво вернулся на нары, подвинулся, освобождая место Курбатову.
— Меня тоже, — начал он, — не судил суд присяжных... Руководствуясь революционной законностью!.. Такая нынче существует формула. Я не жалуюсь! Я сам этих «товарищей» шомполами... На суках вздергивал, суки выбирал покрепче и повыше! Жалею, что мало!
Свернул цигарку. Прикурил от теплющейся папироски у Протасова.
— Ну и как он, Дзержинский? Свиреп?
— Краток! — скупо ответил Курбатов.
— Всех взяли?
— Один ушел... Гранатами отбился!
— Это, эт-то молодец! — с восторгом воскликнул Нагорцев.
— Шевров ушел? — снизу спросил голос Тункина.
— Ушел! — ответил Курбатов.
Нагорцев наклонился к Курбатову.
— Нас за город повезут на расстрел... — зашептал он. — Неужели, как свиней, на убой? На убой? А? Если руки не свяжут, я рвану винтовку!
Ставцев прикрикнул на Нагорцева:
— Поручик, вы здесь не один!
— Провокаторов среди нас нет, Николай Николаевич! Это ваша мысль! Все мы здесь одинаково смертники...
Ночью в камеру вошли конвоиры. Приказали выходить. Грубовато, нарочито грубовато, затолкали в фанерный ящик, закрепленный в кузове грузового автомобиля. Арестованным пришлось сесть на пол. Горел фонарь «летучая мышь» в фанерном ящике. Конвоиры, двое, встали с винтовками сзади. Третий сел рядом с шофером. Автомобиль тронулся.
Нагорцев толкнул локтем Курбатова. Курбатов наклонился к Нагорцеву.
— Надо пробовать! — сказал Нагорцев. — Передай.
Курбатов шепнул Ставцеву. Голоса их надежно заглушал шум мотора.
— Нагорцев предлагает бежать!
Ставцев прикрыл глаза и тихо сказал:
— Бросайтесь на конвоиров. У них винтовки. Я подсеку им ноги...
Нагорцев торопил Курбатова. Курбатов удерживал его, предлагая подождать, когда машина подальше уедет от страшной Лубянки.
Автомобиль натуженно гремел и скрипел, надрывался мотор. С трудом брал подъем в гору. Буксовал на снегу. И вот оно! Автомобиль сильно вдруг занесло, удар! Конвоиры упали. Курбатов выхватил винтовку и тут же сделал два выстрела по лежащим.
Ему было известно, что винтовки заряжены холостыми патронами. Вторую винтовку схватил Нагорцев. Прикладами вышибли фанерную дверь.
Первым выпрыгнул Нагорцев. Прогремел выстрел. Это стрелял конвоир, что сидел рядом с шофером. Нагорцев выстрелил в него из винтовки. Курбатов подтолкнул Нагорцева и Ставцева к выходу. Спрыгнул сам. Выпрыгнули Тункин и Протасов. В стене зиял провал ворот. Сразу бросились туда.
Курбатов кинул на землю винтовку и побежал за Ставцевым. С ними бежал и Нагорцев, не выпуская из рук винтовки. Пробежали проходным двором, вышли в переулок. Безлюдье. Нагорцев отбросил винтовку в снег.
— Кому и куда? — спросил он.
— Из города надо выходить пешком! — сказал
Ставцев. — И поодиночке... Надо определить место, где встретимся,..
Нагорцев махнул рукой.
— Мне на юг...
— Нам не по дороге... — с явным облегчением ответил Ставцев.
Нагорцев приблизился к Курбатову, обнял его.
— Помните! Нагорцев добра не забывает! Может, и приведется встретиться!
Шагнул в сторону и растворился в темноте.
Затихли его шаги.
— Со мной, Курбатов! — приказал Ставцев.
Они пересекли переулок. Вошли еще в одну подворотню, прошли еще одним проходным двором.
Ставцев прочитал название переулка. Присвистнул.
— А везли-то нас, батенька мой, в Бутырки. На краю смерти стояли! Вам куда?
— Мне в Петроград! — ответил Курбатов.
— С ума сошли! — воскликнул Ставцев, т-С ума сошли! Вас тут же схватят! Если некуда, беру вас с собой. Вдвоем легче выбраться из этого ада. Но надо пересидеть... Сейчас пойдут облавы по железным дорогам. У вас есть надежные адреса?
— Надежных нет! — ответил Курбатов.
— У меня есть... Несколько дней пересидим... А там думать будем.
Ночью они пересекли почти всю Москву. Хохловский переулок. Постояли возле дома. Огляделись. Поднялись на третий этаж.
— Квартира пустая! — пояснил Ставцев. — Наша квартира, годится нам, а как войти? Ключ у меня забрали...
Отломали от окна в подъезде шпингалет. Долго возились с дверью. Наконец замок подался, и они вошли.
Пусто, пахло пылью, стоял подвальный холод.
13
Ставцев запер дверь на железные засовы, на ощупь заложил крюк. Долго стоял вслушиваясь, нет ли какого шума за дверями. Прикрыл вторую дверь.
В прихожей было темно. Ставцев, перебирая руками по стене, прошел вдоль прихожей, толкнул ногой дверь, пошарил на полке, в руках у него загремели спички...
Он раскопал где-то в комнатах старые одеяла, всякие обноски. Завернулись в них для тепла. Но холод стоял могильный... Продремали до света.
Утром Курбатов обошел квартиру. Четыре просторные пустующие комнаты. Огромный кабинет. По стенам книжные полки, под серыми от пыли стеклами книги. Тысячи книг. Тяжелый дубовый письменный стол. Слой пыли толщиной в палец. Массивный бронзовый чернильный прибор. Телефонный аппарат на столе с оборванным шнуром.
Ставцев проснулся больным, расчихался, у него слезились глаза, распух и покраснел нос.
Надо было топить или убегать отсюда хотя бы на улицу. Холод стал нестерпимым. Ставцев посоветовал Курбатову пройтись по переулку и поглядеть, дымится ли труба. Если дымится, то топить.
Ставцев воспрянул духом. Они наломали дров из стульев, Ставцев набрал пачку книг. В спальне затопили печь.
Ставцев сел у затопа, задумался, Курбатов присел возле него на ковер. Можно было в тепле, в полудреме подумать.
— Деньги у нас есть... — тихо проговорил Ставцев. — Всякие деньги.
И замолчал.
Курбатов помешал ножкой от стула дрова в печке.
— Есть у меня в Москве и явки... — продолжал Ставцев. — Но на эти явки сейчас идти — смерти подобно. Меня не одного взяли, явки могут быть известны в Чека. Уходить надо своими силами, а как уходить, когда у меня ноги отнимаются? На поезд садиться в Москве и на ближних станциях никак нельзя. Неужели у вас нет ни одного адресочка под Москвой? Нам отсидеться где-нибудь в тихой деревеньке... Надо сил набираться. Бросок предстоит длинный, сквозь тиф, сквозь большевичков и Чека.
— Есть один адрес... — сказал он, как бы раздумывая. — Не явочный адрес...
— Где?
— По дороге нам... В Рязанской губернии. Я не бывал там, Кирицы — село называется.
— Кирицы? — переспросил Ставцев. — Хм! Там только одни Кирицы, имение барона фон Дервиза. Я знавал барона... Привелось как-то там побывать. Завез меня к нему мой старый друг Густав Оскарович Кольберг. Он тогда очень интересовался обрусевшими немцами. Но у них с бароном дружбы не наладилось. Аристократ, богач, миллионер... Где-то он сейчас? Где? Все раскидано, все порушено! Что там у вас в Кирицах?
Курбатов смотрел на огонь, как он листает страницы книг, охватывая их желтыми языками.
Спокойствие. Только спокойствие. Вот оно! Началось...
Все так же, тоном раздумчивости, неторопливо Курбатов пояснил:
— В Кирицах живут родители моей невесты... Я думал, что, когда все кончится, поеду туда. Обвенчаемся... Отсижусь... Все тогда, конечно, переменилось бы!
— Ваша невеста там?
— Вчера была на допросе... Ее тоже взяли, но при мне Дзержинский приказал ее отпустить. Она ровным счетом ничего не знала.
— А они знают, что она ваша невеста?
— Нет! — ответил, помедлив, Курбатов. — Меня спросили, кто она такая. Ответил: знакомая... Нашими с ней отношениями не интересовались.
— И она назвала адрес?
— Назвала. У нее не было резона что-либо скрывать.
— Кто там у нее?
-— Отец — сельский учитель.
— Это не адрес! — определил Ставцев. — Не адрес... Туда прежде всего и кинутся вас искать...
Курбатов молчал. Нельзя было торопиться. Нужна остановка, чтобы все обдумать. Конечно, соблазнительно, ох как соблазнительно для его собственных целей заехать в Кирицы и обвенчаться, Когда-то теперь он вернется в эти края, когда-то он теперь встретится и объяснится с Наташей? Но с точки зрения Ставцева это, конечно, небезопасный адрес. Но он же все объяснил одним словом: «невеста». Ставцеву должно быть понятно его желание перед отъездом встретиться с невестой, А для него это не только желание. Для него это жизнь!
Курбатов все так же медленно, но тем не менее с возрастающей твердостью проговорил:
— Дело все в том, Николай Николаевич, что я все равно, при любых обстоятельствах заеду в Кирицы... Это решение мое бесповоротно! Я должен туда заехать...
— Вы сумасшедший! Вам там устроят засаду!
— Могут устроить.,,
— Это же смерть!
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Если я туда не заеду, мне и жизнь не в жизнь, не нужна мне тогда жизнь!
— Мальчишка! — воскликнул Ставцев, но тут же тихо добавил: — Мальчишка... Не смею вас толкать на бесчестие,.. Молчу,,.
Огонь в печке набирал силу. Курбатов подбросил туда охапку книг. Комната медленно прогревалась. Курбатов разломал еще один стул. Огонь разгорался жарче.
Ставцев встал и поманил Курбатова за собой. Они прошли в библиотеку.
Ставцев остановился перед книжным шкафом. Вынул сразу три тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Открылась задняя стенка шкафа. Ставцев нажал на нее. Выпала дощечка, открылась стена. Ставцев тряхнул девятый том энциклопедии, из-за корешка выпал ключ. Он вставил ключ в отверстие в стене. Щелкнул замок. Распахнулась дверца вмурованного в стену сейфа.
Ставцев опять поманил к себе Курбатова. Курбатов заглянул в сейф. Аккуратными стопками сложены зеленые банкноты. Доллары. Столбиками — золотые монеты царской чеканки.
— Это все наше, Курбатов! Одному мне это без нужды... Наше с вами! Этого надолго хватит, с этими можно куда угодно бежать... Даже через финскую границу...
Ставцев захлопнул дверцу сейфа.
— Но бежать я не собираюсь! Я военный человек! Я вижу, что не видно гражданским лицам. Большевикам скоро конец!
Ставцев прошел к другому шкафу. Достал карту России, расстелил ее на столе.
— Идите сюда, юнкер!
— Поручик! — поправил Курбатов.
— Для меня вы еще юнкер. Настоящего производства вы не имели.
Ставцев посторонился, чтобы Курбатов мог подойти к карте.
— Как вы полагаете, юнкер, почему в России совершилась революция, почему в несколько дней рухнул императорский трон и в несколько часов рассеялось правительство Керенского? Мне говорят: восстал народ! Ерунда! Любое восстание в наше время подавляется силами одной дивизии. Тринадцатимиллионная армия прекратила войну и кинулась в Россию. Этот ужас парализовал империю и снес с лица земли существовавшие в тот час режимы. Перед этой силой ничто не могло устоять! Но тринадцать миллионов рассеялись, рассыпались, ее поглотили российские просторы. Все смешалось. Начался ураган, водоворот, хаос... В этом хаосе обрисовалась сила: большевики. Они сумели на какое-то время вырвать из этого смерча какие-то его части, организовать их и даже имели некоторый успех, Но вот в этот хаос вмешивается еще одна сила, оправившись от растерянности, вызванной революцией. Деникин на юге, Колчак на востоке, Юденич в нескольких переходах от Петрограда, Миллер на севере, на западе Польша, с занесенной саблей кавалерия! Большевики имеют против себя пять фронтов. Шестой фронт у них в тылу!
Ставцев прочертил пальцем на карте кольцо и замкнул его вокруг Москвы.
— Я старый штабной работник, я умею считать... Я не сумасшедший, как многие наши. В марте начнется движение армий на юге, в апреле развернет наступление Колчак. У него четыреста тысяч штыков и сабель... Встанут дороги, войдут в берега реки, и пылью займется Подмосковье от миллионной армии! Все! Поэтому я не думаю бежать, Курбатов! Я хочу войти с оружием в руках в Белокаменную!
Ставцев чихал, не отнимал лица от платка, но под конец не выдержал, вышел из-за стола и прошелся по мягкому ковру кабинета в веселом возбуждении.
Курбатов промолчал, стоя над картой.
— Потерпите, Курбатов! — сказал Ставцев. — Я обещаю вам, к осени мы вернемся в Москву. От Москвы до Кириц край недалекий. Я буду шафером на вашей свадьбе. А сейчас надо думать, как выбираться из Москвы.
Курбатов, не поднимая глаз, покачал головой.
— Николай Николаевич! Я не стал бы стрелять в конвоира и не бежал бы... Я готов был к расстрелу! И я не знаю, как принять позор за провал всего дела... Я бежал, чтобы еще раз увидеть Наташу!
— А если ее отец большевик и выдаст вас чекистам?
— Я буду отстреливаться, и последняя пуля моя!
Ставцев протяжно чихнул, отерся платком и махнул рукой.
— Едем в Кирицы... Дервиз нас тогда плохо принял, мы останавливались у местного священника. Если он жив, будет и мне где переждать... Едем, Курбатов! Я не хочу нарушать целостности вашего характера! Но вы запомните, вы не ставили меня перед выбором. Оттуда со мной! Такие условия приемлемы?
— Приемлемы! Если выбирать, я выбрал бы адмирала!
Ставцев даже несколько удивленно взглянул на Курбатова.
— А вы откуда знаете адмирала?
— Я его не знаю... Я слышал о нем! Это решительный человек.
— Вы, юнкер, заставляете меня поверить в нашу молодежь! А мне говорят, не с кем нам будет создавать новую Россию!
14
В вечерний час, запасшись несколькими золотыми монетами, Курбатов отправился за провизией. Он переоделся. Ставцев нашел потертое пальтишко, коротковатое. Но время было такое, люди ходили в одежде с чужого плеча, необычного в этом никто не увидел бы. Нашлись и брюки. Для большей маскировки Ставцев перебинтовал Курбатову один глаз.
Курбатов спустился вниз, вышел на знакомый ему уже Старосадский переулок, осмотрелся с горки и известным ему проходным двором вышел на Маросейку. Темно на улице, безлюдно. С Маросейки свернул в Кривоколенный переулок. Здесь квартира. Нашел дом, поднялся на второй этаж, тихо постучался.
Дверь открыл невысокий, плотный и коренастый молодой человек, чем-то отчасти напомнивший ему Артемьева. Он приветливо улыбнулся Курбатову, провел в комнаты. Было здесь светло, тепло, на столе стояли самовар, два стакана, лежал хлеб.
— Заждался я вас! — сказал встретивший. — Познакомимся. Михаил Иванович Проворов!
Проворов вызвал по телефону Дубровина. Курбатов начал рассказ. Дошел до прибытия на квартиру в Хохловский переулок. Дубровин посмотрел на часы и досадливо поморщился.
— Плохо! — воскликнул он. — Поздно... Нельзя сейчас выяснить, чья это квартира, за кем она числится. Наблюдение выставим!
И вот главное. Курбатов слово в слово повторил рассказ Ставцева о поездке с Кольбергом в Кирицы к барону фон Дервизу. Дубровин остановил Курбатова. Он попросил продиктовать буквальные слова Ставцева. Записал их. Затем спросил:
— Вы вспомните: это точно, что до этой минуты вы сами не назвали этой фамилии?
Курбатов подтвердил, что фамилии Кольберга не называл.
— Вы для себя, лично для себя как-нибудь выделили это сообщение Ставцева?
— Очень даже выделил! — ответил Курбатов. —
Но только для себя. Я сдержался, я даже прикинулся равнодушным, я как бы пропустил мимо ушей эти слова!
— Это очень важно! Вы это поняли?
— Понял! — ответил Курбатов.
— Вы знаете, почему я это спрашиваю? — спросил Дубровин.
— След Кольберга обнаружился?
— Этой фразой Ставцев раскрыл нам полдела! Ох как она еще может неожиданно отозваться и на вашей судьбе, Курбатов!
Курбатов продолжил свой рассказ. Он подошел к тому месту, когда взял на себя смелость испытать, сколь он необходим Ставцеву. И замолк...
Трудная для него наступила минута. По высшей человеческой совестливости он не считал себя вправе просить о чем-либо этих людей. Как решиться просить о своем, личном в такую минуту, когда каждый его шаг рассчитывается, взвешивается, просматривается намного вперед. А он своей просьбой должен смешать расчеты, внести в них неудобство. Но вместе с тем он чувствовал, что откровенность сейчас дороже совестливости, он не должен уходить от них, чего-то недосказав.
К тому же все развернулось столь стремительно, столь все смешалось, что новые обстоятельства в его отношениях с Наташей возникли уже после встречи с Дзержинским, после первого разговора в ВЧК, они сошлись во времени в одной точке. И Курбатов рассказал о Наташе, признался, что, заводя разговор с Ставцевым о Кирицах, втайне надеялся, что удастся поехать туда. И объяснил зачем. Рассказал о сейфе в библиотеке, о разговоре над картой. Золотые лежали на столе.
Дубровин долго молчал, что-то записывал у себя в блокноте. И вдруг повеселел.
— А вы знаете, я не против Кириц! Очень даже мне нравится эта поездка! Еще и еще перед окончательным прыжком мы сможем выверить, как строятся ваши отношения с Ставцевым. Там, у Колчака, нам трудно будет что-то скорректировать, поправить, Кирицы доступнее.
Дубровин обернулся к Проворову.
— Михаил Иванович, где сейчас Наталья Вохрина?
— Сегодня утром выехала в Рязань.
— Стало быть, в Кирицы! Все сходится, Владислав Павлович! Но детали, однако, придется тщательно обдумать. Я вам могу объяснить, почему я не против этой поездки.
И Дубровин раскрыл перед Курбатовым следующий этап операции.
Они едут в Кирицы. Там он приглядывается и примеривается к Ставцеву. Михаил Иванович Проворов теперь станет его постоянной тенью, его охраной, его связью с центром, его вторым «я». Он сообщает ему о своих взаимоотношениях со Ставцевым. Если будет свадьба, пусть будет. Если отношения с Ставцевым сложатся благоприятно, они поднимутся из Кириц и поедут сначала на Волгу, оттуда в Сибирь. Без добрых отношений со Ставцевым в Сибирь ехать нет смысла.
Что же делать в Сибири?
Пока они будут гостить со Ставцевым в Кирицах, отсиживаться и набираться сил для прыжка, как выразился Ставцев, здесь будет время подработать некоторые еще неясные вопросы. Может быть, теперь что-то прояснится с Кольбергом? Колчак — это тоже всего лишь переходный этап. Впервые Дубровин объявил Курбатову, что ВЧК рассчитывает на его работу в Польше. Там, в Польше, создается новый кулак для удара по Советскому государству, выходит на мировую арену новое лицо. Оно еще не вышло, оно еще в тени, но скоро на этой фигуре сосредоточатся все мировые скрещения, сгруппируются вокруг нее все антисоветские силы. Речь идет о маршале Пилсудском.
Почему Колчак, почему прямо не двинуться в Польшу?
Если считать, что его направил в Москву Кольберг — а это все же установлено с помощью его рисунка, если Шевров был по прежней своей осведомительской деятельности связан с Кольбергом, то фигурой первого значения встает Кольберг. Вопрос: где он? Надо сначала убрать из своего тыла Шеврова, ибо, пока он в тылу, пока он жив, пока не установлено, кто его направлял, как эти направляющие рассматривали Курбатова, до тех пор глубокое внедрение и невозможно и смертельно опасно. Шевров, по показаниям Тункина, имел явку в Омске, стало быть, все сосредоточивается у Колчака. Оттуда прыжок в Польшу нелегок, но он обрастет легендой, легендой проверенной, достоверной, подтвержденной свидетелями.
И вот он теперь-то, самый сложный вопрос. Раскрыв этапы операции, Дубровин спросил:
— А как же свадьба? Как Наташа? Это новое обстоятельство. Ваша разлука не на один год!
— А если бы я ушел на фронт? Разве это не разлука?
— Это близко, это под рукой, это ясность... — ответил Дубровин. — И наконец, эта разлука не столь длительная... Вы ничего не имеете права рассказать Наташе о себе, о своей судьбе, о своей работе. Вы не были в ее глазах человеком, сочувствующим большевикам, у нее в голове путаница, она сейчас скорее нейтральна... Но здесь начнет свой поступательный ход история, мы будем отвоевывать души у старого мира, мы будем бороться за каждого человека. И она пусть не сразу, но перейдет в наш стан, и в ее представлении вы окажетесь в стане враждебном. Конечно, когда вы вернетесь, все легко будет объяснить и поправить... Но сейчас, на ближайшее время, вы останетесь для нее заговорщиком, белым, должно быть, офицером...
Курбатов пожал плечами.
— Что я вам могу сейчас сказать? Что? Пока война, пока люди обречены на короткие встречи, все откладывается на будущее. Не так ли?
— Значит, решение твердо?
— Твердо!
— Если вдруг уже в пути у вас дрогнет душа, вернитесь! Вернитесь с полпути, мы это поймем. Не надо надрывов, на нашей работе надрыв — это гибель!
— Хорошо! Я это запомню!
— Ну, а в дальнейшем я полностью передаю вас на попечение Проворова. Он молод, но он будет вам надежным помощником...
15
Все было сделано с точным расчетом. Проворов собрал Курбатову провизию. Десяток картофелин, две луковицы, ломоть сала. Прикинул, что все это стоит на черном рынке, взял на эту сумму золотых, сдал сдачи. Нашлась бутылка спирта. Учли и ее стоимость. Не нашлось хлеба. И удалось собрать только спичечный коробок соли. К следующему разу Проворов обещал лучше подготовиться.
Курбатов, попрощавшись с Дубровиным, двинулся в Хохловский переулок. С Проворовым условились: если Ставцев задумает сразу подняться и у Курбатова не будет возможности зайти на квартиру, он должен будет на окно квартиры, выходящее во двор, выставить бутылку из-под спирта. Вечером у окна чиркнуть три раза спичкой.
В дверь Курбатов не стучался, а тихо поскреб пальцами. Ставцев тут же открыл. Курбатов скользнул в прихожую. Опять заперлись на засовы.
— Что? — спросил нетерпеливо Ставцев.
— Все есть, что надо!
Ставцев принял у Курбатова из рук сверток. Не стал дожидаться утра. Голод истомил его. Нарушая в некотором роде конспирацию, растопил печку и зажег свечи в спальне, прикрыв окна глухими шторами.
В золе испекли картошку, по стаканам разлили спирт.
Курбатов вернул сдачу.
— Оставьте у себя в кармане, — разрешил Ставцев.
Он явно приободрился. Жадно расспрашивал Курбатова, как он передвигался по городу, не обнаружил ли за собой слежки, нет ли на улицах усиленных патрулей, нет ли каких-либо признаков, что их ищут.
Дубровин дал хороший совет Курбатову. Он предусмотрел этот вопрос, и Курбатов воспользовался ответом, подсказанным Дубровиным.
— Николай Николаевич! — спросил он. — Вы всерьез думаете, что наш побег вызвал большой переполох?
— Вы забываете, батенька мой, с каким вас делом взяли!
— Взяли... Это верно! И вас взяли... И тоже с важным делом. Но вы сами мне обрисовали кольцо, которым окружена Москва. Неужели еще и на нас тратить силы? А? Все как было... Тихо на улицах. Патруль стоит у Покровских ворот. Но он всегда там стоял.
— А это мысль! — подхватил Ставцев. — Вы полагаете, что в Кирицы вас искать не поедут? А ведь могут и не поехать! Это же сумасшествие скрываться по известному им адресу! Не поедут, Курбатов! Конечно, не поедут! Они же знают, что я с вами. Меня они не могут считать плохим конспиратором! Два дня отогреться, и мы поедем.
Так Курбатов получил возможность еще раз свидеться с Проворовым. На другой вечер он опять вышел за провизией.
Сутки спустя Ставцев вынул из сейфа деньги, разделил их поровну. Ночью двинулись к Московской заставе. Ставцев частенько останавливался. Мучила его болезнь, ныли ноги. Только к рассвету добрели до Кузьминок. Объяснил Курбатов, что через того же спекулянта, который продавал продукты, сговорился о лошади. День перебыли в избе возчика, ночью, запрятав гостей в сено на возу, возчик повез их в Раменское. В Раменском ночью остановился поезд. Возчик усадил, пропихнул их в вагон. Днем сошли на станции Проня.
Перебыли в лесу день, промерзли изрядно, как стемнело, пошли в Кирицы.
В село вошли задами. Выли и подлаивали собаки. Безлюдье полное, окна позадвинуты изнутри ставнями. Время тревожное, с темнотой прятались все по домам.
У учителя в доме сквозь занавески свет. Не загораживается ставнями.
Курбатов, таясь, стараясь не шуметь, подошел к окну.
Затем он тихо, одними пальцами постучал по стеклу. Послышались в доме тяжелые шаги, огромная рука отдернула занавеску, к стеклу приникла высокая, огромная фигура. Занавеска упала, послышался звук снимаемых запоров на двери, выходящей в сад.
Не человек, а гора надвинулась на Курбатова.
— Вы ко мне?
— К вам, наверное... — ответил Курбатов. — Вы учитель Вохрин?
Вохрин подошел ближе. Взял Курбатова за подбородок и приподнял его лицо.
— Курбатов? — спросил он негромко.
— Курбатов...
Вохрин значительно хмыкнул. И даже обрадованно:
— Вы мне, Курбатов, очень нужны... Пошли!
Вохрин поднялся на крылечко. Курбатов остановился у первого порожка на лестницу.
— Я не один, со мной товарищ, и он болен, — сказал Курбатов.
— Ведите и товарища... — ответил Вохрин.
На лестничку Ставцева пришлось подталкивать под руки. Ослаб. Вошел в тепло, обессиленный, сел на стул и закрыл глаза.
Курбатов стоял возле Ставцева, поглядывал на Вохрина, тот нависал над ними огромной глыбой. Молчали.
— Вот пришли... — сказал растерянно Курбатов.
— В Чека я вас сдавать не собираюсь... Но объясниться придется!
За дверью быстрые, летучие шаги, дверь в залу распахнулась, и Курбатов почувствовал, как ему на плечи легли теплые руки Наташи...
Ставцев расхворался всерьез. Его уложили в постель, в маленькой горенке. Напоили горячим молоком, чаем с малиной, дали водки с перцем.
В большой столовой накрыли стол.
Курбатов приободрился: празднично встречали.
Наташа села рядом, глаз с него не сводила, не стесняясь своих.
Вохрин налил себе и Курбатову водки, подставила рюмку и Наташа.
— И тебе налить? — удивился Вохрин. — Ты же никогда и не пробовала этого зелья!
— Сегодня попробую! — ответила твердо Наташа.
— За что пить будем? — спросил Вохрин.
Курбатов встал. Посмотрел на Наташу.
— Если мне разрешат, — сказал негромко и сдерживая волнение, — я хочу выпить за нашу с Наташей жизнь. Я приехал просить у вас, Дмитрий Афанасьевич, руки вашей дочери!
Вохрин фыркнул.
— Чего же у меня просить, когда сами совершенно сладились. За вашу жизнь выпьем!
Выпили. Курбатов сел. Вохрин строго прищурился. Спросил:
— А какая такая у вас жизнь? Обрисуйте нам, Владислав Павлович!
— Неужели не проживут? — заговорила Вохрина. — Молодые, у обоих руки есть...
Вохрин встал, поманил Курбатова к темному провалу окна,
— Россия! — тихо произнес Вохрин. — Спит и не спит... Надвое разломилась Россия, вот и хочу знать, куда поведешь Наташу? В гиль, в пустоту, на корабль и за море или здесь зацепишься? Слышал я о какой-то там истории в Москве... Рассказывала Наташа. Что за история?
— Та история, — ответил твердо Курбатов, — ни меня, ни Наташи не касается. Иначе и она сюда не вернулась бы и я не приехал бы!
— Тихо! — остановил его Вохрин. — Я тебя в большевистскую веру не обращаю. Я и сам как бык на льду... Царя-батюшку не вернут, это я понимаю, а что там большевики, это дело еще мне неясное... Вы офицер, Владислав Павлович, у вас в руках оружие. В кого стрелять это оружие будет? В наших мужичков? Так знайте, мы не дворянского роду, мы из этих самых мужичков... Дед мой грамоты вовсе не знал, отец коряво расписывался. В меня стрелять?
Курбатов вздохнул с облегчением: легенда складывалась без обмана.
— Мне что в мужика стрелять, что в русского дворянина, — ответил Курбатов. — И туда и туда горько! Только за русским мужиком земля голая, а за дворянином сегодня иностранные войска стоят. А по ним стрелять для всякого русского честь и долг.
— Значит, в Красную Армию?
— Если возьмут — туда! Но есть у меня старый долг. Друга не друга, а своего старого учителя, отца командира, должен доставить до дома. Он уже отстрелялся...
— Офицер?
— Подполковник... На Волгу отвезу, и тогда свободный у меня выбор.
Нельзя сказать, чтобы повеселел или успокоился Вохрин. По-прежнему лежали тяжелым раздумьем складки на лбу.
Тихо вошел в залу Ставцев. Отлежался, обогрелся. Слышал он объяснения Курбатова. Так и уславливались. Но не выдержала душа, загорелась.
— Не то, не то лопочет мой юный друг! Никак не могу уговорить его... Сейчас самое время у меня отсидеться. За Волгой... Большевикам до лета жить, а дальше все опять перемешается.
Вохрин подвинул стул Ставцеву.
— Вы что же, монархист?
Ставцев рукой махнул.
— У русского человека, Дмитрий Афанасьевич, страсть к определениям! И чтобы такое определение в одно слово ложилось. Слишком много у нас придают значения власти, все всерьез, все тяжко и без юмора. Я долго жил в Англии... Современная страна. Король. Парламент. Король для ритуала, парламент для власти. Сегодня один премьер, завтра другого изберут. В Норвегии король ферму держит и молоко с той фермы на базар возит. И все с юморком. Там и власть судят как хочется, а от такого свободного суждения никто со злобой и не судит... А у нас или приемлют, как крестное целование, лбом в землю, царя за бога земного и небесного, а уж отвергнут, так и пикой пихнут в негожее место. Я не за монарха, но против большевиков!
Долго думали, как быть. Объявляться на селе гостями учителя или затаиться в его доме? Ставцев стоял за то, чтобы таиться, просил недельку на поправку, а потом хоть пешком идти. Курбатов помалкивал. Вохрин раскидывал и так и этак. Опять же решила все Вохрина, с обычной женской осторожностью. Кто, дескать, заставляет или торопит объявляться, нет в том никакой нужды. Увидят, услышат, тогда и объяснят. А венчаться все равно надо тайно. Теперь к этому обряду нет никакого почтения, напротив, могут и на смех поднять и историю сделать. Сама ночью задами прошла к отцу Савва-тию, священнику местного прихода, договорилась с ним, что обвенчает он Курбатова с Наташей у себя в домашней молельне.
Прокричали по селу вторые петухи. Глубокая ночь стыла над селом. Горели звезды. Низко припав к земле, перемигивался ковш Большой Медведицы.
Неслышно, задворками, повела Вохрина молодых, мужа и гостя в дом к священнику.
Отец Савватий облачился по чину. Варвара Павловна Вохрина утирала платком слезы. Вохрин стоял смущенный и ироничный от своего смущения. Ставцев за шафера — сразу и у невесты и у жениха.
Слова обряда отец Савватий произнес торопливым и не очень-то разборчивым речитативом. Молодые поцеловались.
Отец Савватий снял со стены Казанскую. Передал ее в руки Вохриной, чтобы благословила молодых. Жаром горела золоченая риза, глядели на Курбатова ясные и большие глаза богородицы, до странности напоминавшие ему Наташины глаза.
Обряд закончен.
Мужем и женой вернулись они в дом Вохрина.
— Разве такую свадьбу дочери хотел я играть... — с тоской говорил Вохрин. — Единственная у меня! И жизни не такой для нее ожидалось...
Бывают же и неожиданности, на которые никто не может никогда рассчитывать. Наутро явился новый гость в доме Вохриных. Скинул в сенях бобровую с котиковым верхом шапку, снял на хорьковом меху шубу. Загремел в доме его властный голос.
Наташа шепнула Курбатову, вбежав в отведенную им светелку, что приехал к отцу в гости барон фон Дервиз,
— Как же он так, не скрываясь? — удивился Курбатов.
— Чего же ему скрываться? — ответила Наташа, — Он же теперь в красных ходит. В Рязани в учительском институте математику читает. По распоряжению самого Ленина...
Гость засиделся, да и некуда ему было спешить, приехал с ночевкой, приглашал Вохрина покинуть Кирицы и перебраться в город. В институте не хватало учителей и знающих математиков. Специально сманить его в город приехал.
Перед бароном Вохрин не нашел нужным утаивать своих гостей. Представили Курбатова, Ставцева не успели объявить.
— Николай Николаевич! — воскликнул барон.— Откуда, какими судьбами? Да в такой удаленной от политических пересечений глуши? Я думал, по крайней мере вы полком командуете у Деникина или адмирала... А вы наш? Отрадно видеть!
Встретились, словом, как старые знакомые. Вохрин оказался избавленным от каких-либо объяснений.
За столом уже Ставцев зацепился за последнюю фразу Дервиза.
— Изволили вы сказать, барон, — начал Ставцев, — что вам отрадно меня здесь видеть...
Дервиз сейчас же перебил Ставцева:
— Простите, Николай Николаевич! Ваше обращение несколько устарело... Я больше не барон, я магистр математики, профессор Рязанского учительского института.
Ставцев поморщился, прикрыл лицо платком, чтобы чихнуть. Продолжал:
— Вы выразились в том духе, что я ваш... Я скорее ничей! Но коли вы так выразились, должен ли я понять, что вы в одном стане с большевиками?
— Николай Николаевич! Я всегда был с реальными людьми. Я строил железные дороги, конные заводы, фарфоровые и стеклянные фабрики.
— Где эти дороги, где ваши замки, где ваши заводы?
— Железные дороги, — спокойно отвечал Дервиз, — революция объявила народной собственностью. Я просил Председателя Совета Народных Комиссаров Ульянова-Ленина прислать комиссию и принять у меня по описи заводы, фабрики и замки.
— Жест, конечно, широкий, — язвительно откликнулся Ставцев. — Но я полагаю, что вы поторопились... У вас это и без просьбы все отобрали бы товарищи большевики, все отобрали бы!
— Я просил также у Ленина разрешения перевести все мои банковские вклады в Швейцарии и во Франции на счет большевистского правительства... Я рассказываю это вам не в доказательство своего благородства и широты, как вы изволили выразиться, а для констатации факта и объяснения, почему я обрадовался, что вы с нами. Вы не с нами? Это дело совести, Николай Николаевич!
— Куда уж мне! Есть и молодые, у кого здоровье покрепче. На большее, чем отсидеться в Саратове, где мои жена и дочь, я не рассчитываю. А там видно будет!
Дервиз укоризненно вздохнул.
— Прошлого своего боитесь? Не стоит! Я имел основания для большего беспокойства за прошлое. Капиталист, один из самых богатых людей России... Никто меня еще не попрекнул моим прошлым.
— Я будущего боюсь! — пояснил Ставцев. — Я участник ледового похода Корнилова... Подполковники шли в рядовых. Большевиков засекали шомполами и вешали на придорожных деревьях. Под Екатеринославом взяли в плен поручика Серебряной роты Семеновского полка. У большевиков он командовал ротой. Я видел, как его казнили... Согнули две березки, привязали его за ноги к макушкам. Березки выпрямились, но не разорвали... Нарочно подобрали слабее. Под ним развели костер и варили походную похлебку. Он дышал дымом, но молчал, а когда подбросили валежника в костер й волосы у него занялись огнем, он дико закричал! Так и горел, медленно, как спичка...
Курбатов зажмурился. Вот на что, наверное, намекал Артемьев, когда говорил, что о шомполах доставит свои доказательства. Об этаком и в такой откровенности он слышал впервые. Оберегали его в Петрограде от таких разговорчиков.
Вохрин в ярости ударил кулаком по столу.
— Ожесточение — это еще не убежденность!
Дервиз горько усмехнулся.
— Картинка страшная, Николай Николаевич! Сочувствую вам, что довелось все это видеть своими глазами... Ну, а русского мужика куда вы это в своем страхе дели? А?
Ставцев не сдавался.
— Вы же не будете отрицать, что очень много шансов у тех, кто сейчас рвется к Москве с юга, с севера, с востока, кто подошел к ближним подступам к Петрограду... Мы можем с вами тут до бесконечности разговаривать о мужицком возмущении, но там орудия, там снаряды, там воинский порядок. Это не времена Степана Разина, велика разница в вооружении восставших и тех, кто идет на подавление восстания. Вот поэтому я и страшусь будущего, оно сжимает, как железной колодкой, горло Москвы...
— И не сожмет! — добавил Дервиз. — Разожмется, как в дурном кошмаре. Вы никак не хотите понять, Николай Николаевич, что идут все эти полки и с севера, и с юга, и с запада без знамени. Это только агония мести и досады... Монархия в России рухнула, божественность царской власти развеялась, монарх невозвратим. На кого же думают опереться в становлении власти, в военных действиях все эти генералы? Есть, на мой взгляд, только две силы, которые могут править Россией. Дворянство во главе с царем и народ — пролетариат, как выражаются марксисты... Третьего не дано!
— Однако и вы, Дервиз, не чурались земельных владений. А замок ваш или дворец и отсюда из окошка виден. Стоят красные башенки, готика в сердце России. Не щемит ли сердце?
— Нет, не щемит! Мы присутствуем при интереснейшем эксперименте. Идеи социального равенства и социального переустройства давно сотрясали Европу, в России прорвалось... И поверьте, Николай Николаевич, не будет на все двадцатое столетие движения более популярного. Знамение века и эпохи, но, конечно, такая ломка не может идти без сопротивления, но сопротивления обреченного. В России это получилось легче. Помещики помогли. Не хотели добром отдать землю. Теперь нет уже силы, чтобы у русского крестьянина отнять землю. Умные люди это давно видели. Понимал это и ваш приятель или знакомый, которого вы приезжали мне представить... Кольберг. Где он, кстати, сейчас?
Что-то невероятное происходило на глазах у Курбатова. Барон фон Дервиз! Крупнейший финансист и миллионщик. Когда подходили к Кирицам, Ставцев указал Курбатову на замок, обнесенный кирпичной стеной, с въездными воротами, как у дворцов, с плотиной и озерами у изножья. Зубчатые башни, островерхие и круглые с турьими бойнйцами. И он за большевиков. А Ставцев? Кем был Ставцев в том старом мире в сравнении с этим человеком?
Фон Дервиз спокоен и ровен, а Ставцев кипит, даже и не очень удается ему это скрыть. А надо бы! Вохрин уже с тревогой поглядывает.
Но все это было отвлеченным спором, и вдруг — Кольберг. Опять всплыла эта зловещая фигура.
Ставцев помедлил с ответом, как бы пытаясь что-то вспомнить.
— Нет, пожалуй, трудно представить, где может быть Кольберг. Если не убит, то скорее всего в эмиграции. Между прочим, он занятный человек.
— Очень! — быстро согласился Дервиз, но в его голосе легко улавливалась ирония. — Очень занятный! Вы знаете, зачем он приезжал ко мне? Или он вас не удосужился посвятить в свои планы?
— Отчасти... Он говорил, что его очень интересуют обрусевшие немцы.
— И только?
— Он работал в жандармском корпусе. У нас было не принято интересоваться его служебными делами.
Дервиз нахмурился.
— По-моему, он этим все вам объяснил. Он предлагал союз землячества. Он говорил мне, что Россия — это колосс на глиняных ногах, что очень скоро в России загорится зарево крестьянской войны. Все рухнет. Он считал, что немцам в России надо объединиться на случай смуты. Открывал мне заманчивые перспективы вложения немецких капиталов в русскую промышленность и установление через подставных лиц такой власти в стране, которая была бы послушна немецкому влиянию. Я счел это предложение противоестественным и в общем-то неосуществимым. Поэтому я не оставил его ночевать в замке...
Вохрин зло рассмеялся.
— Наверное, ему нужны были бы и ваши услуги?
— Наверное... — согласился Дервиз.
— Война нам показала силу немецкого землячества. Это имеет и несколько иное название... Шпионаж!
Ставцев поморщился.
— Это голословно.
— Нисколько! — воскликнул Дервиз. — Влияние такой немецкой партии при русском правительстве, о котором говорил Кольберг, лишило бы Россию национальной самостоятельности...
Ставцев что-то еще пытался сказать, но умолк на полуслове. Он воспользовался тем, что Вохрин разлил по рюмкам водку, выпил и уже смиренно закончил спор:
— Вот поэтому я и ухожу с арены... Пойдешь направо — жизни лишишься, поедешь налево — коня серый волк съест. Росстань — словом, лучше переждать на перекрестке.
У Дервиза тоже заметно пропал интерес к спору. Он обернулся к Курбатову.
— А вы, молодой человек, тоже предпочитаете переждать на росстани,, на распутье?
— Нет! — ответил Курбатов. — Я сделал выбор...
Дервиз нахмурился.
— Романтика мстителей, белая армия, белые одежды святых?
Курбатов посмотрел на Ставцева. Тот сделал едва приметный знак движением век: молчать надо!
— Нет! Я провожу своего друга и иду в Красную Армию...
16
Все тихо в доме, и все давно уже спят. Разметалась во сне Наташа, уронив голову на его руку. В темноте смутны черты ее лица, но Курбатов видит каждую его черточку. Он не спит, сон бежит от него...
Трудно вместить, трудно окинуть все с ним случившееся, понять, оценить, очертить каким-то определенным кругом. Может быть, невольно Ставцев в своем притворстве сказал правду о росстани... Как легко потеряться, как легко можно заблудиться во всей этой неразберихе, в этом отчаянном хаосе. «Ледовые мстители». Из Петрограда смотрел на них Курбатов как бы даже с восторгом. Ему нравилась романтика неравного боя. Романтика! Насмешка над романтикой! А если они придут сюда? Что им Наташа, что им Вохрин, что им этот странный барон? Виселица и шомпола... И нет никаких мстителей, а просто жажда власти, которая вырвана как жало, но которая сладка для них как сахар! И этот спокойный человек в ВЧК. Чему он так заразительно рассмеялся? Над бессилием рассмеялся тех, кто послал его, Курбатова. Смех над обреченными. А обреченные, послушать Ставцева, кольцом сжимают Москву. Московское великое княжество и то было обширнее по своей территории, чем большевистская Россия. Где
взять силы, чтобы отодвинуть девятый вал? Значит, есть где-то силы, и не от бессилия ли мечутся там, посылая стрелять из-за угла?
Но это же страшно, страшно разлучаться в такое время... Курбатов обнял Наташу, прижал ее к себе, глядя сухими глазами в глухую темноту.
Кольберг... Немецкий шпион. Его не принял в своем доме барон, и тоже немец. Жандарм и шпион, и ему-то служить, за него Ставцев голову хочет положить. Где для них Россия? В чем она? Плакать хотелось от позора, от стыда, а слез не было.
Проворов! До Проворова бы добраться! Досталось томиться Курбатову несколько дней. Видимо, Проворов не торопился. Или, может быть, ему было очень трудно.
Чем помочь?
Однажды, когда в доме все уснули, Курбатов предложил Наташе пройтись погулять по лесу.
— Опасно в лесу... — заметила Наташа, но не очень уверенно.
Курбатов показал ей пистолет. Они оделись и неслышно выскользнули в сад.
Морозило. Светила в полную силу луна, раскидывая по парку причудливо переплетенные кроны голых лип и тополей.
Наташа с радостью вела Курбатова по любимым с детства местам, она провела его на обрыв за парком, откуда, как она не раз ему говорила, «плакать хочется».
— Если бы днем... Ты вот все о России. Здесь она, Россия! Когда научусь, напишу красками Оку и Проню... Пронюшку... Милая моя реченька..
Луна подсинила размах снежной равнины, сгладила, убрала все изгибы и всхолмья. Стыли луга под ее неверным светом, но все же виднелись резко очерченные головки стогов.
— Люблю, люблю... — говорила Наташа, прижимаясь, заглядывая ему в глаза. — Ты вернешься?
— Вернусь... Родная моя, вернусь!
— Я буду ждать... Не делай глупостей! Береги себя... Как лее я без тебя-то буду?!
Морозило. Они пошли обратно аллеями парка. Скрипел под ногами неотоптанный снег. И вдруг на аллее, прямо перед ними, возникла темная фигура.
Курбатов сунул руку в карман, но еще несколько шагов, и он узнал Проворова. Наташа отпустила руку.
— Ничего... — успокоил ее Курбатов. — Не бойся со мной!
Они сходились. Проворов в солдатской шинели, в солдатской шапке. Подошел и просительно проговорил :
— Браток! Нет огонька? Курить есть чего, нечем разжечь!
— Спичек нет! Дойдем до дома, вынесу..
— Вынеси! Будь человеком...
Курбатов вышел на крыльцо, подал Проворову спички. Вместе с коробком спичек — бумажку, на которой был записан разговор Ставцева с Дервизом о Кольберге. Спросил, когда трогаться.
— Днями... — пообещал Проворов. — Будет знак...
Что же греха таить, не от нетерпения спросил Курбатов у Проворова, «когда трогаться». Он не дни — часы считал, сколько ему еще быть рядом с Наташей. А там разлука. На год, на два... Если бы не Наташа, с каким легким сердцем он сейчас кинулся бы в этот круговорот, в эту дикую мельницу. Наташа...
Каким бы счастьем были напоены эти дни, если бы время не отсчитывало часы и секунды неумолимой разлуки!
Они все время вместе. Ставцев поправлялся и поговаривал, что пора уходить. Вохрин отмалчивался, Варвара Павловна плакала.
Курбатов, как-то перебирая книги, наткнулся на томик Лермонтова. Листая страницу за страницей, вдруг остановился. Прочитал стихи. Он и раньше их читал, читал Лермонтова запоем, а вот забыл и только теперь вспомнил. Они ожгли его, дочитывал последние строчки, подавляя подступавшие слезы:
Я, матерь божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль с покаянием.
Курбатова никогда не волновали религиозные чувства. В кадетском корпусе и в юнкерском училище выводили на молитвы, но давно уже он, как и его товарищи, был к ним равнодушен и смотрел на них как на одно из бессмысленных установлений. Старушечье дело, и конец с тем. Если бы его спросили, верует ли он в бога, Курбатов удивился бы. Как-то само собой отмерло, без извечных вопросов, какими мучился Достоевский и мучил своих героев. Наверное, даже излишне мучил, так по крайней мере казалось Курбатову, когда он вчитывался в строчки, посвященные Алеше Карамазову. И стихи Лермонтова отнюдь не молитвенным ритмом поразили его, а нежностью, перекликающейся с его ощущениями.
Окружи счастием душу достойную,
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость спокойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному,
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Это все, что он хотел пожелать Наташе, уходя в неизвестность.
Он прочитал ей эти стихи, Наташа плакала всю ночь. Может быть, смутно она о чем-то догадывалась? Курбатов несколько раз ловил себя на отчаянной мысли рассказать... Все рассказать ей!
Какая же может быть в этом опасность? Неужели она могла бы его предать? Нет! Не могло этого быть! Не могло! Так почему же ее оставлять в неведении? Он уходит в Красную Армию... Но это же доступно, доступно для писем, можно подать весточку; оттуда, куда он идет, и весточки не подашь!
А вдруг в отчаянии, в ожидании, когда уже ждать не останется сил, и не то что проговорится, а искать начнет... Это грозит гибелью и ей, и ему, и всем тем, кто будет около него. Нет! Молчать! Он обязан молчать!
И вот свершилось.
Варвара Павловна пришла днем с базара, пошепталась о чем-то с мужем. Вохрин вошел в комнатку к Ставцеву и позвал Курбатова.
— Спрашивали сегодня мою хозяйку, где это муженек молодой моей дочки скрывается. Или отъехал куда?
Ставцев привскочил с кровати.
— Поп разболтался!
— Не знаю. Но если вам, Николай Николаевич, нет желания вступать в объяснение с властями... Словом, я не гоню. Можно и объявиться. Мои гости — это мои гости.
— Нет! Погостили, пора и край знать! Сегодня в ночь уходить!
Курбатов понял, что это Проворов знак подает.
На ночь Вохрин запряг лошадь. Когда заснуло село, задами на санях повез гостей. Наташа провожала Курбатова. Неподалеку от станции в лесочке остановились.
Вохрин взял Ставцева под руку, они отошли от молодых. Наташа заплакала. Курбатов обнял ее. Слов не находилось для утешения. Самого в пору утешать.
Вохрин отвел Ставцева подальше. Тихо сказал:
— Я не хотел при них говорить... Не торговки на базаре спугнули меня. В село приехали чекисты. Зачем приехали, я не знаю. Похоже, кого-то ищут...
— Спасибо! — сказал проникновенно Ставцев. — Спасибо!
— Не за что! Я не хотел, чтобы беда случилась в моем доме. А он, Курбатов, мой зятек, правда в Красную Армию идет?
Ставцев недобро усмехнулся. Вышло у него это без наигрыша.
— Наверное...
Вохрин ничего не ответил. Обернулся к своим.
Наташа плакала. Курбатов обнял ее в последний раз и пошел. Наташа долго следила за темными фигурками, пока они не скрылись за взгорком.
— Не нравится мне этот его друг, — сказал Вохрин. — Слава богу, если они расстанутся...
17
Движение поездов было похоже на кошмар. Никакого расписания. Вагоны забиты до отказа. И в стужу и в мороз пассажиры на крышах вагонов. Внезапные остановки в поле, в лесу. На больших станциях вагоны штурмовались толпами. Были случаи, когда напор толпы переворачивал вагоны.
Кто и куда ехал, разобраться не было никакой возможности. В этом месиве нельзя было отлучаться друг от друга ни на шаг. Оттеснят, отдавят, и останешься на платформе, отстанешь от поезда. Нельзя было показывать деньги в руках. Когда поджидали поезд в Пензе, на базаре один проезжий вынул из кармана пачку денег, чтобы расплатиться за вареную курицу, деньги у него выхватил из рук какой-то бродяга. Господин бросился к бродяге, на глазах у толпы бродяга перекинул деньги своему товарищу, упал под ноги господину, опрокинул его и, не очень-то торопясь, скрылся в толпе.
Слезы, трагедии, стоны, проклятия... Ехал только тот, кто мог локтями пробиться в вагон, отбиться от тех, кто вис на полах пальто или шинели. Курбатов работал кулаками, пробивая дорогу Ставцеву, однажды даже вынул пистолет и стрелял в воздух.
Станции... Это были только условные обозначения. Окна выбиты, крыши сорваны, на стенах следы от пуль, иные и совсем разбиты. Пожарища, одуревшие от людского напора железнодорожники. Ни о каких билетах не было и речи. И кто бы мог проверить билет в «максимках», в товарных вагонах, куда набивались — ладонь не протиснешь...
Дальний и трудный путь.
Ставцев ныл. Сожалел, что подался не на юг, к Деникину. Все же близко... Ругался. Показывая на разруху, убеждал Курбатова.
— Барон — это сумасшедший... Но, как все немцы, упрям, а потому и глуп. Поторопился, отдал добро большевичкам! Теперь, наверное, локти кусает от досады! Что в этой стране натворили большевички? Разве они могут навести порядок? А может быть, он хитрый. Отсижусь, а если все вернется, мне мои заводы вернут... Черта лысого мы ему вернем! Висеть ему на березе!
Где-то на узловой станции вышла история. С поезда красноармейская команда сняла несколько переодетых офицеров. На них указали пассажиры вагона. Их повели под конвоем. Один из них вдруг побежал и начал отстреливаться. Убил красноармейца. Раздались выстрелы. Всех взятых постреляли на месте.
— Вот, вот... — шипел Ставцев, не смея высказываться шире.
В одном месте поездная команда и красноармейцы, ехавшие в одном из вагонов, приняли бой с вооруженной бандой. Еле отбились. Два вагона были разбиты.
Обессиленный после одной из безуспешных попыток прорваться на поезд, Ставцев предложил идти до следующей станции пешком. Вышли из города,
До станции не дошли. Ставцев притомился, зашли в кустарник отдохнуть.
Ставцев мрачно молчал. Курбатов видел, что у него подрагивают губы, а в глазах стоят слезы. Встревоженно спросил:
— Что случилось, Николай Николаевич?
— Жить не хочется, вот что случилось... Устал!
Курбатов молчал. Возразить было нечего. Он тоже устал. Путь оказался слишком длинным и трудным. И что-то стала растрачиваться по мелочам уверенность в необходимости всей затеи. Там, на станции, где расстреляли переодетых офицеров, он просто испугался. А взяли бы их с Ставцевым?
— Я думаю о вас, юнкер, — вдруг начал Ставцев. — Я виноват, что завел вас в эти дебри. Наверное, вам было бы лучше ехать в Петроград... Там хотя бы по подворотням можно скрываться. Пустых квартир полно... А здесь? Здесь просто пропадешь под вагонами поезда!
Можно было бы, конечно, найти какие-то ободряющие слова. Но слов как-то сразу и не находилось, а может быть, и не надо их находить, пусть выговорится.
— Сорвал я вас из Кириц. Один вы в конце концов могли бы отсидеться на чердаке или в подвале у этого учителя... Прощения не прошу! Неделикатное время! Хотя говорят, что Стендаль, французский писатель, а тогда офицер, при страшнейшей и кровавой переправе через Березину, не изменяя своей привычке, успел побриться. Я бриться не стану, теперь это ни к чему. Я прощаюсь с вами, юнкер! Мне остается один исход. Пуля! Деньги вы можете взять, я их вам отдам. Этого хватит, чтобы куда-нибудь выбраться... Хотя бы надеяться выбраться!
Курбатов чуть скосил глаза на Ставцева. Неужели вправду задумал стреляться? С чего бы? С усталости? Слезы на глазах... Вот оно как дается, чтобы въехать на белом коне под малиновый звон колоколов в Белокаменную. Всерьез или себя жалко стало, хочет, чтобы пожалел? А черт с ним! Пусть стреляется, еще его беречь!
Ставцев вынул из кармана пистолет. Погладил рукой его вороненую сталь. Курбатов оробел. Д вдруг и правда застрелится? Долго ли? Рванулся вперед и выхватил пистолет из рук Ставцева. Тот, наверное, этого и хотел. Припал к земле, рыдания сотрясали его плечи.
«Раскис», — решил Курбатов. С тоской огляделся по сторонам. Брели по дороге такие же, как и они, несчастливцы, все те, кто не сумел сесть на поезд, обгоняли пеших сани, словно вся Россия в путь-дорогу двинулась.
Донесся тяжелый и мерный шум. С железнодорожного полотна. Бойкий и протяжный гудок паровоза. Над придорожным кустарником потянулся белый дым. Шел поезд, шел непохоже на то, как тянулись поезда, на которых им приходилось ехать. Дрожала насыпь, нарастал гром утяжеленного состава. Ставцев привстал. Странные очертания паровоза. Стволы тяжелых орудий, пулеметы. Шел бронепоезд. На бронированных платформах полевые орудия. Несколько обычных вагонов. Двери нараспашку. Сквозь шум доносились слова бойкой песни.
Ах, куда ты, паренек,
Ах, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты.
Обрывок песни, обрывок смеха, улыбки.
Ставцев вдруг вскочил на ноги, резким движением поправил на голове шапку, строго бросил:
— Пошли! Мы еще нужны, нужны! Видишь — гонят! Мы еще поборемся!
«Истерик», — решил Курбатов. Тоже нужное наблюдение.
Бронепоезд смешал все движение. На ближайшей же станции застали тот поезд, который ушел от них из города. Красноармейцы выбивали из вагонов пассажиров. Выталкивали мешочников, всякую иную публику не щадили. Тут же на платформе шла проверка документов. Крик, истерики... Растрясли весь состав. Опять кого-то повели в сторонку. Грохнули залпы. Под надзором красноармейцев началась посадка. Мало кто решился идти в вагоны, растеклись от беды по сторонам. Бронепоезд дал гудок и, тяжело набирая скорость, пошел от платформы. За ним тут же ушел пассажирский состав. Опять давки на станции, неистовство.
— Бог спас! — сказал Ставцев. — То-то у меня так ныло сердце... Верните, юнкер, пистолет! Теперь я перемогся. Спасибо, что не дали возобладать душевной слабости.
Так продвигались.
Курбатов тосковал, что не было рядом, хотя бы невдалеке, Проворова. Правда, раза два на пересадках и остановках ему казалось, что в толпе мелькала знакомая фигура. Но легко обознаться, кругом полно людей в серых шинелях.
Потолкались на станции. Разговор смутный, почти панический. Разговор о том, что едет из Москвы какой-то важный комиссар, на дорогах порядки наводит, требует к себе местные власти, беспощадно карает саботажников и ленивых, облавы на белогвардейцев и на «всякий буржуазный элемент». И вдруг Курбатов услышал фамилию комиссара: Дубровин...
Чуть позже промчался мимо полустанка второй бронепоезд, с прицепленным к нему классным вагоном, было уже темно, чуть посвечивали окна этого страшного вагона.
Проехал. В нескольких шагах Курбатов стоял от промчавшегося мимо вагона.
К утру вдруг все переменилось. На станции появилась охрана. Подошел «максимка». Ни боя, ни суеты... Курбатов купил билеты. Они вошли в вагон. Теснилась толпа на станции. Надо бы ехать, а боязно стало. Спекулянты и мешочники не решились штурмовать состав.
Но и Курбатов был неспокоен. Пока при посадке проверили только билеты. В вагоне просторно. Могут проверить и документы. Ставцев рукой махнул, что так погибать, что этак. Но Курбатов никак не мог избавиться от беспокойства. И вдруг... Чуть ли не чудо. В вагон вскочил и протиснулся в уголок Проворов. Скользнул равнодушным взглядом по лицу Курбатова и отвернулся.
Поезда пошли живее, наметилась в их движении какая-то осмысленность.
Но как же в такое время можно обойтись без дорожных приключений? Стал поезд в лесу. По вагонам бежал помощник машиниста. Объявил, что кончилось топливо. Надо пилить и рубить дрова. Пилы и топоры получать у кондукторов.
Ставцеву и Курбатову кондуктор сунул в руки двуручную пилу и, торопя их, приказал:
— Дубок и березку... От сосны жару нет!
Проворов получил в руки топор. Но в лес не торопился. Нечего еще было рубить, сначала надо было пильщикам поработать.
Ставцев и Курбатов углубились в лес. Курбатов облюбовал дубок и расчистил у комля снег.
— Приступим, Николай Николаевич!
Ставцев скептически поглядывал по сторонам.
— А вы, Владислав Павлович, когда-нибудь валили лес?
— Видел, как валят...
— То-то и оно, что видели! А шинели на нас солдатские. Ну скажите, какой солдат не валил леса, какой не пилил? А вы что за пильщик! Не очень-то удачен здесь наш машкерад! Первый, кто к нам подойдет, сначала посмеется, а затем догадается, что никакие мы с вами не солдаты! Барина видно, как он за ручку пилы держится!
Курбатов воткнул пилу в снег,
— Что же делать? Пилу дали — надо пилить...
— Что делать, и я не знаю, но надо торопиться... Надо сходить к тем, кому топоры дали. Поласковее обойдитесь! Найдется кто-нибудь... Вы помоложе меня, слазайте по снегу. И поглядывать надо за ухваткой!
Курбатов пошел к своему вагону. Проворов здесь, Проворов поможет. Вот и случай словом с ним перемолвиться. Но до вагона и не дошел. Навстречу к нему двинулся Проворов. Подмигнул Курбатову.
— Догадались взять в помощь? Я с вас глаз не спускал... А подойти нельзя, все случая не было. Все хорошо, хорошо все идет. Не вешайте головы, Курбатов! Товарищ Курбатов!
К Ставцеву подошел с хитроватой широкой улыбкой на лице.
— Подсобить? В артель принимаете?
Ответа не дождался. Остановился под дубом. Глянул на макушку. Взял пилу, провел пальцем по зубьям.
— И это у них называется струментом! Хм! Топор неточечный — что конь леченый, а пила тупая — что жена глухая...
Ставцев подмигнул Курбатову через голову Проворова, вот, дескать, как я ловко придумал.
Проворов неторопливо отошел в сторонку, выбрал осинку, срубил для шеста. Вернулся. Сделал надсечку у комля. Шест упер в ствол дуба.
— Теперича начинайте! С богом! — и перекрестился.
Пошла пила. Без песни засмурыгала, сбиваясь с надпила.
Проворов подошел к Ставцеву и отстранил его плечом.
— Ты, дед, посторонись... У нас руки помоложе.
Курбатов разогрелся, шинель сбросил.
И вот затуманился великан, дрогнула его крона, по всему телу дрожь, как толчок, прошла.
— Напирай на шест! — приказал Проворов и прибавил крепкое слово.
Ставцев налег на шест. Еще несколько движений пилы, и великан скрипнул. Пошел, пошел, осыпая снежную пыль, и упал, раскинув волны снега.
Проворов отер со лба пот и мечтательно проговорил:
— Сейчас бы чарочку! С початием!
Выжидательно оглянулся на Ставцева.
— И я давно такой сладости во рту не держал! — ответил горестно Ставцев.
Проворов непритворно вздохнул, положил на ствол пилу. Взялись пилить с Курбатовым.
На раздышке Проворов спросил:
— Далече, братки, пробиваетесь?
— За Волгу! — коротко ответил Ставцев.
Проворов покачал головой.
— Э-вв-а! За Волгой только Россия, по-нашему, начинается... А мне за Омск! Слыхали, есть такой город?
— Слыхали... — осторожно ответил Ставцев. — Не приходилось бывать.
— В деревню я... Отец отписывал, хозяйство в упадок пришло. Нас у него было шестеро помощников, остался я один, и то не знаю, как добраться...
— Штык в землю, чего же теперь добираться?
— Не скоро еще штык в землю! С остановками уже два года пробиваюсь. То здесь, то там, а под ружье, нет, нет, а заметут...
— Помещика выгнали?
— Помещика? — удивился Проворов. — Какие у нас могут быть помещики? Мы государевы люди. К нам ни одного помещика не заманишь. Их в ссылку к нам пригоняли. Ссыльные больше из дворян. Разбойников не присылали.
— С документами как? — поинтересовался Ставцев.
Проворов поплевал на ладонь, взялся за ручку пилы.
— Две руки, две ноги, два глаза... А у тебя, браток?
Ставцев рукой махнул.
— То-то и оно, — понимающе протянул Проворов. — Ну ежели что, в мою деревеньку завсегда... У нас тихо. От дома до дома верст с десяток. Живем в лесу, ни одна душа не сыщет.
— А где деревенька?
— Да верст четыреста на пароходе...
Ставцев присвистнул.
— Хорошенькое приглашение!
— По реке все... На баржу сядешь, тихо этак плывет, вокруг лес дремучий. Душа богу молится...
Деревья валили дотемна. Пилили, кололи дрова, паровоз развел пары только к рассвету.
Двинулись по вагонам. Проворов прибился к Ставцеву и Курбатову.
Курбатов, отбившись чуть в сторонку от Проворова, шепотом выговаривал Ставцеву:
— Николай Николаевич! Не мне вас учить... Надо вам молчать. Никак у вас не получается с солдатской речью. Ну какой же это солдат скажет: «хорошенькое приглашение!»
— Он сам на птичьих правах.
— Хитер русский солдат, Николай Николаевич!
— Русского солдата, смею вас уверить, юнкер, я знаю лучше!
С Проворовым сразу стало легче. Он без нажима, тихонько взял на себя хозяйственные заботы. На станции кипятка раздобудет. У него и кружка нашлась в вещевом мешке. И на базар сбегает, не испугается наглого ворья. Курбатов дал ему для расчетов золотой кружочек. Проворов разменял его на ходовые денежки.
Ставцев поинтересовался, в каких частях служил Проворов в германскую. Тот и части назвал, и об офицерах рассказал, о своей денщиковой службе при каком-то полковнике.
С поезда на поезд вошли в прифронтовую полосу. Тут все уже усложнилось. И охрана усиленная, и проверка документов. Имя Дубровина не сходило с уст напуганных пассажиров и обывателей. «Комиссар из Москвы» — так его называли. Он твердой рукой наводил порядки.
Рассказывали, что вызывает он в вагон местных властителей, взыскивает за непорядки, смещает, заменяет новыми, на дороге разгрузил пробки, поезда пошли, двинулись на восток воинские эшелоны с красноармейцами. Готовит весеннее наступление.
Ставцев вознамерился заняться делом, расспрашивал о Дубровине встречных, вмешивался в разговоры о нем. Проворов, переглядываясь с Курбатовым, только головой покачивал, с трудом в иные минуты пряча усмешку. И однажды нашелся словоохотливый старичок, тоже явно из бывших.
— Как же, как же, — поспешил он ответить на вопрос Ставцева о Дубровине. — Известен... Пермский дворянин... Отец его еще был предводителем дворянства. С молодых лет увлекся цареубийством. На каторге сидел, по ссылкам его гоняли... А потом, по слухам, в Швейцарии отсиживался. Близкий Ленину человек... На Севере прославился, теперь на Урал прислали порядки наводить.
И непонятно было: осуждающе говорил старичок или даже с каким-то восторгом.
— В нашем городке, — продолжал он, — на сутки остановился. Председателя городской власти, самого здесь главного большевика, без суда и следствия к утру расстреляли.
— За что же большевика? — спросил Проворов.
— Бойкий был большевичок. Как вечер, так с мадамками на автомобиле по городу кататься. Подарки очень любил. За подарки любому купцу документы выправлял. Взятки, точнее выражаясь...
Старичок помолчал, пошамкал губами.
— Анархистов тоже не жалует и разные там банды. Разоружает. Будет к весне литься кровушка. Спроста он не пропустит сюда господина адмирала.
Так вот и ехали.
Надо было бы перед последней остановкой сойти, пешком идти в обход города. Ставцев заупрямился. Отказывались ему служить ноги в пешем пути. И натолкнулись...
С двух сторон в вагон протиснулись люди в кожаных куртках. Раздались требовательные возгласы :
— Документы! Проверка документов!
Проворов присел на пол, словно собираясь скользнуть под скамейку. Ставцев покосился на Курбатова. Курбатов с деланным равнодушием отвернулся к окну.
Раздвигая пассажиров, по вагону двигались люди в кожаных черных куртках. Кто-то уже пустил по вагону:
— Чекисты...
Ставцев втиснулся в спинку сиденья.
Чекист с вислыми черными усами строго говорил в соседнем купе, громко, чтобы было слышно:
— У кого нет документов, граждане, предупреждаю! Дальше без документов не пустим.
В вагоне притихли, даже шепотом не осмеливались переговариваться.
Уже двоих вывели в тамбур для дальнейшего выяснения личности.
В полной тишине голоса:
— Документы!
— Ваши документы!
Проворов встал и вышел к проходу.
Чекист остановился перед ним.
Проворов протянул какую-то бумажку.
— Это не документ! — сказал чекист.
Проворов полез в карманы, долго в них рылся.
К чекисту с вислыми усами подошли его напарники.
Проворов вдруг нырнул между ними и кинулся к выходу. Но где там! Его перехватили, он вырвался из рук. На него бросились все три вошедших чекиста. Он отбивался, кричал, и вдруг у него из кармана выпал наган.
— О, голубчик! — воскликнул чекист. — А ты, оказывается, из птичек ястребок!
Проворов отбивался, его поволокли из вагона.
Курбатов оглянулся на Ставцева. Мертвая бледность облила его лицо.
В тамбуре Проворов вдруг тихо сказал чекисту:
— А документы у меня, браток, в порядке!
— Тебе волк браток! — ответил усатый. — Мы сейчас разберемся, станция недалеко...
18
И вот наконец-то!
Где-то вдалеке сотрясала землю прерывистая и ленивая канонада. В застывшем и безветренном лесу тишина. Разносисто стучит дятел.
Ставцев снял шапку и широко, неторопливо перекрестился.
— Вышли! — объявил он торжественно.
Порылся в кармане, достал тряпичный сверточек. Развернул. Пенсне с золотыми дужками. Надел пенсне.
— Вот и я теперь все вижу. Свет белый вижу, все в тумане плавало, а пенсне надеть нельзя. Признак классового врага! Вышли... Вышли! Ушли, князь, из вражьего стана!
Тропкой и лесом переход еще в несколько верст. Впереди дымы над хатами, слышалось в деревне движение. Пригляделись: казачьи шапки, лычки и даже сверкнули на плечах у кого-то погоны.
Ставцев даже как-то распрямился, словно сбросил с плеч давившую к земле тяжесть. Двинулись целиной, полем к деревне. Их заметили, на околице остановились несколько казаков. Один даже снял с плеча карабин. Ждали.
— Кто такие? — спросил картинный, как с пряничной обертки, казак. Зауралец.
— Подполковник Ставцев, поручик Курбатов...
Казак подтянулся. Стал во фронт.
— Прошу провести в штаб! — приказал Ставцев,
Казак козырнул и торопко пошел впереди.
Ставцев оглянулся на Курбатова и радостно подмигнул.
— Порядок! Порядок, строй, дисциплина! А вы говорите, поручик, большевики!
— Я ничего не говорю, подполковник!
— Вы, нет! Вы, нет, а вот когда в Москву войдем, вашему тестю одно спасение, что нас укрывал!..-.
Да, Курбатов имел возможность заметить, что порядок здесь был несколько иным.
Чешские вооруженные патрули на станции. Никаких мешочников, в вагонах стекла, при отправке поезда бьют в колокол, при станциях обильные базары, работают вокзальные буфеты. Можно выйти, пообедать, выпить, были бы деньги. А деньги были...
— Ну что? — вопрошал Ставцев. — В другой мир попали? Много ли вы сроку кладете на разлуку с молодой женой?
19
На запасном пути стоял вагон, прицепленный к бронепоезду. Близко не подойдешь, военное оцепление.
Чекист с вислыми усами предъявил документы и, подталкивая вперед Проворова, провел его к вагону. Пришлось подождать. Несколько минут стояли у подножки вагона. Вот открылась дверца, пошатываясь, бледный, из вагона вывалился человек в штатском. Его повели в сторонку под конвоем... Ясно было Проворову, зачем повели. А чекист объяснил:
— Сволочь! Разворовал военный склад, красноармейцев тухлятиной кормил... Ему сейчас наведут глянец!
Чекист подтолкнул Проворова в вагон. Вошли в салон.
— Ястребок, товарищ Дубровин! Оказал вооруженное сопротивление. Могли бы разобраться и сами, говорит, что до вас имеется что сказать.
— До меня? — удивленно спросил Дубровин. — Пожалуйста! Оставьте нас!
Дубровин запер дверь за усатым чекистом и обернулся к Проворову, раскрыв руки для объятий. Обнялись, расцеловались.
— Случай или с расчетом ко мне? — спросил Дубровин.
— Тут и расчет и случай... Все вместе, Алексей Федорович! Другого раза не случится толком поговорить...
— Где ваши подопечные?
— Ставцев совсем раскис... Не привыкло его благородие к революциям.
— Привыкнут!
— Надо было бы сойти в прифронтовой зоне, не сошел. На русское авось надеялся. А здесь опергруппа наших... Такая мелочь, и все сорвать могла! Прихватили бы их без документов, как тогда вытаскивать? Я на себя удар принял, зашумел. Меня повели, как опасного преступника...
— Всего, Михаил Иванович, не предусмотришь! Путь-то был очень трудным и далеким. Такую я здесь встретил мерзость, такое запустение, стыдно сказать! Так где же ваши подопечные?
— Теперь, наверное, пешком пробираются до линии фронта.
— Как себя чувствует Курбатов?
— Приуныл, Алексей Федорович! Приуныл. Приметно этакое. А как не приуныть? С нами свою судьбишку связал, а ежели посмотреть со стороны, да к тому если и непонимающий, то какая же наша здесь перспектива обрисовывается? Разруха, все в беде... А тот все жужжит ему, что большевичкам жизни до осени!
— Думаешь, струсил?
— Нет! Не струсил! Он не трус! Затосковал!
— Да, картина на дорогах безотрадная. Товарищ Ленин меня сюда откомандировал. Надо готовить тыл для весеннего и летнего наступления. Вы жену Курбатова видели?
— Довелось... Встретил их на дороге, прошли рядом по парку. Ночью.
— Любовь?
— Настоящая, Алексей Федорович! Вы успели от меня посылку получить?
— Успел! Весь вопрос: где Кольберг? Теперь мы можем считать, что в деле Курбатова интересы белогвардейщины смыкались с интересами... Я не спешу с определением. Но без иностранного вмешательства здесь не обошлось. Итак, связь, Михаил Иванович, можно держать со мной. Это ближе, чем до Москвы. Пока я здесь... Курбатов пусть занимается своими делами. Вы можете справиться и без Курбатова. Мне нужны сроки наступления Колчака, численность штыков и сабель, артиллерийский парк. Надо знать, сколько он держит на прикрытии Дальнего Востока. Части, названия частей, их командование. Если будет трудно и надо будет обратиться за помощью к Курбатову, обратитесь. Но чтобы он добывал сведения, не задавая вопросов. Он должен брать пока только то, что само плывет в руки. Лишний вопрос в его положении сейчас смертельно опасен. Я буду заниматься делами, от меня вы уйдете ночью...
20
— Мне кажется, — говорил с расстановкой, неторопливо, наслаждаясь звуком своего голоса, Ставцев, — мне все кажется сном, чудом! Я вернулся из ада, я прошел все дантовы круги, все кружится, кружится в кровавом водовороте... Россия в агонии! Миллиарды вшей копошатся на ее беспомощном теле. У вас тишина, свет, осколки милой сердцу России!
Речь эту Ставцев держал, сидя за изящно сервированным столом, покрытым белоснежной скатертью. Икра всех сортов, балык, заливная осетрина, бутылки французского коньяка, английского виски, испанский вермут.
Огромный зал с лепными потолками, в котором тонул этот стол, накрытый на несколько персон, приглушенный свет огромной бронзовой люстры под высоким потолком.
Ставцева принимал Кольберг. Он первым получил известие о прибытии Ставцева и его друга. Его встретили на вокзале, провезли на автомобиле в гостиницу. Номер Ставцеву, номер Курбатову. Ставцев принял ванну, переоделся. И вот они вдвоем, старые друзья. Ставцев отрезал кончик сигары и откинулся на спинку покойного мягкого кресла.
Бледное, изможденное лицо Кольберга бесстрастно и неподвижно. Под глазами обозначились синие круги, не скрывает синеву и толстый слой пудры.
— Я не верю, Николай Николаевич, ни в сны, ни в чудеса! — ответил он на восторги Ставцева. — Не верю ни во что, чего не знаю. Вам может вериться и не вериться, я должен знать. Вы вышли оттуда, откуда никто из наших не выходил. Я вам верю, Николай Николаевич, как себе, но я должен мысленно охватить весь ваш путь, рассмотреть каждый на этом пути порожек... Вы бежали с Лубянки, из рук Дзержинского. Не кажется ли вам, что здесь на вас могут смотреть или как на святого, или как на шарлатана? Третьего не дано!
Ставцев протестующе поднял руку.
— Густав Оскарович!
Но Кольберг не дал договорить Ставцеву.
— Николай Николаевич! Я ваш друг... Я знаю вас и вашу семью. Мне всегда было ласково и тепло в вашем доме. Неужели вы думаете, что я сомневаюсь в правдивости вашего рассказа? Я хочу только уточнений, чтобы все понять. Это моя профессия, наконец!
Кольберг придвинул бутылку виски, вынул пробку, разлил виски по рюмкам.
— Последнее звено не так необычно! Линию фронта многие переходят. Здесь у меня нет вопросов. Вас задержали в Москве, вот откуда начинаются чудеса. Вас взяли с нелегального собрания вашей боевой группы. Это называется взять с поличным,
Они знали, зачем вы в Москве, зачем вам боевая группа?
— Вопросы следователя были точны. Он был широко осведомлен о деятельности организации.
Кольберг пригубил рюмку и поморщился.
— Кто-то на допросе разговорился, вот все и посыпалось... Я не об этом! Деникин развивает наступление, Юденич под Петроградом, вы вербуете офицеров для Колчака и переправляете их через линию фронта. Как может в такой обстановке расцениваться ваша деятельность? Руководствуясь революционной законностью... Так, что ли, звучит их формула? Расстрел! За чем же дело стало?
— Не знаю... Мне казалось, что следствие закончено, мы ждали суда.
— Почему вас сразу не перевели в тюрьму?
— Я не искушен в делах контрразведки. Я не придавал значения этой детали.
Кольберг досадливо щелкнул крышкой сигарного ящика. Закурил сигару.
— Ах, господа офицеры, господа офицеры! Оказалось, мы с вами ни к чему не подготовлены. В делах контрразведки в наше время необходимо быть искушенным! Они закончили следствие и держат вас на Лубянке во внутренней тюрьме?
— Не только меня! И Нагорцева, и Протасова, и Тункина. Нагорцев был осужден!
— Осужден?
— И Протасов был осужден!
Кольберг задумался. Сделал несколько затяжек, положил сигару на край серебряной пепельницы.
— Не спорю... Может быть, у них и не разработаны правила содержания заключенных. Но вот к вам в камеру вводят двух заключенных. По их делу следствие не закончено. Тункина сначала, затем Курбатова. Они проходят по одному делу, и по делу особой важности. Как же это, пока не окончено следствие, их сводят в одной камере? Это уже странный знак!
— А почему вы полагаете, Густав Оскарович, что по их делу следствие не было закончено? Оно, на мой взгляд, даже затянулось. Наверное, их могли расстрелять на месте?
Кольберг снисходительно усмехнулся.
— Выстрел дело пустое и последнее. Им многое хотелось бы узнать в связи с этим делом. Кто в группе, например, велика ли группа, кто ее формировал, кто ее направлял?
— Курбатов мне сказал, что его поразила осведомленность Дзержинского. Он сказал мне, что Дзержинский знал больше, нежели он.
— Стоп! — воскликнул Кольберг. — Это деталь... Немаловажная деталь!
— Человек был на допросе у Дзержинского. Он был для нас героем, чудом. А чуда не было! Они все знали...
Кольберг закрыл глаза и провел по ним пальцами.
Ставцев сочувственно вздохнул.
— Вы устали, Густав Оскарович! Отдохните, час поздний, я не хочу быть вам в тягость!
— Сейчас отдыхать? Я не так богат, чтобы в такие дни спать и отдыхать! А вот русские люди любят поспать на этом свете. Проспали, продремали... Итак, меня интересует, Николай Николаевич, первый момент, самая первая минута, самые первые слова, как только Курбатов вошел в камеру.
— Тункин нам рассказал, на каком его взяли деле, как взяли. Он сидел на явочной квартире, ждал сигнала. Постучали в дверь условленным стуком. Он открыл, его схватили, вывернули назад руки, разоружили. Был обыск... Его на извозчика — и на Лубянку. На Лубянке провели к следователю. Туда, по словам того же Тункина, привели Курбатова и каких-то двух девиц, знакомых Курбатова. Начали их допрашивать, вошел Дзержинский. Девиц выгнали, Дзержинский увел Курбатова на допрос к себе... И вот к вечеру ввели Курбатова. Мы его не знали, Тункин сразу к нему кинулся.
— Что он говорил?
— Курбатов ничего сначала не говорил. Я спросил, каков Дзержинский. Он ответил «краток». Я спросил, всех ли взяли. Курбатов ответил, что один из его группы ушел. Отбился гранатами. Потом уже, на нарах, разговорились. Он сказал, что чекистам о его группе было все известно. Все!
— Вы говорили, что чекистам, по утверждению Курбатова, было известно больше, чем самому Курбатову.
— Так точно!
Кольберг опять задумался.
— Значит, отбился гранатами... Интересно! Вернемся, однако, к побегу!
Ставцев перебил Кольберга.
— Но здесь-то, здесь все произошло на моих глазах. Автомобиль занесло, он врезался в фонарный столб.
— И?
— Мы бежали...
— Курбатов, Ставцев, Протасов, Нагорцев и Тункин...
Кольберг, произнося фамилии, загибал для счета пальцы.
— Бежали пятеро смертников! Зачем, почему бежали?
Ставцев беспомощно уставился на Кольберга.
— Мы бежали, чтобы...
— Мотивы вашего побега мне ясны и не вызывают недоумения. Зачем нужно было руководству ВЧК, чтобы вы бежали? Ради кого из вашей пятерки устраивался этот побег? Вот в чем вопрос!
Ставцев встал, у него от возмущения задрожали щеки.
— Простите, Густав Оскарович! Ваше предположение... Это странно! Курбатов на моих глазах застрелил чекиста, Нагорцев тут же застрелил еще двух!
Кольберг беззвучно рассмеялся.
— Николай Николаевич! Святая душа! Сколько мы таких побегов устраивали! Дорого они заплатили бы, чтобы узнать, для кого мы устраивали такие побеги. Давний прием всех контрразведок мира. И беспощадный прием. Хорошо устроенный побег невозможно расшифровать.
Ставцев сел в кресло. Он еще не успокоился.
— Мысль о побеге родилась у Нагорцева. С первой минуты, как я его увидел, он твердил о побеге. Он подговаривал и Курбатова.
— Нагорцев? Почему вы мне не рассказывали об этом раньше?
— Вы и меня в чем-то подозреваете, Густав Оскарович?
Кольберг сокрушенно покачал головой.
— Ничего-то вы не поняли, Николай Николаевич! Вы боевой офицер, и я вас не виню, что в этой игре вы не знаете правил. Вас поразила тишина в этом городе, белая скатерть у меня на столе, обилие закусок. Вас радует призрачность порядка, призрачность старого порядка. Нижние чины вам отдают честь, сверкают погоны. Здесь на каждом шагу звучит «ваше высокоблагородие»j «ваше превосходительство»... Все как в старое доброе время. Не так ли? Это вас умиляет? Мы с вами старые друзья, очень старые... С вами я могу быть откровенным до конца! И только вам я скажу! Сегодня, сейчас, на ближайшие десяток лет мы проиграли. Большевики победят в этой войне!
— Что? — воскликнул Ставцев. — Что вы говорите, Густав Оскарович? В военном деле я кое-что понимаю. Вы сами выразились в том духе, что я строевой офицер. Они стиснуты со всех сторон, я проехал сквозь всю Россию... Развал, падение. Мы этим летом войдем в Москву!
— На белом коне, под малиновый трезвон всех колоколов! Патетическая соната! Для речи на офицерском собрании!
Ставцев не унимался. Он встал с кресла, пришел в возбуждение.
— В Москве голод... Страшный голод! Им нечем кормить войска. Красная Армия — это сброд анархистов, Они как пауки в банке грызутся. Одно летнее наступление — и им конец! Я ни во что не верю! Я верю в армейскую дисциплину. Здесь она есть, там нет. Я был в Москве. Прожил там месяц...
— Я тоже был в Москве и в Петрограде... Я недавно из тех мест.
— Вы? — удивился Ставцев.
— Мне интересно было увидеть все своими глазами... И все-таки я утверждаю, мы проиграли! Ленин выиграл эту войну одним росчерком пера: в крестьянской стране он отдал крестьянам землю,
Отдал безвозмездно, без выкупа, без кабальных условий. Отдал — и все тут! А крестьянин в это время оказался с винтовкою в руках. Так с какими же силами, с какими лозунгами прикажете отобрать обратно землю у крестьянина? Нужна армия в полтора десятка миллионов штыков! И еще не наверное с такой армией можно отнять землю у крестьянина. Где эта армия?
Ставцев налил себе виски и залпом выпил рюмку.
— Мы еще поспорим, поспорим с вами!
Кольберг прикрыл устало глаза.
— Нет, я спорить не стану. Для меня это бесспорно, и по роду своей деятельности я должен заглядывать вперед, а не топтаться на месте. У меня, Николай Николаевич, свой личный расчет. Мы ослабим сколь можно большевичков, пустим им обильно крови, чтобы подольше им зализывать раны, чтобы успеть нам собраться с силами к реконкисте... К реконкисте на новых условиях, на новых основах. Для этой грядущей реконкисты я здесь, а не в Париже или еще в каком-либо благословенном европейском городе! Вот почему меня заинтриговала ваша история с неким романтическим оттенком...
— Что же в этой истории романтического?
— Большевики знают, что они выиграли, твердо знают! И если раньше их контрразведка только оборонялась, то теперь она переходит в наступление. Я первый это почувствовал, первый угадал и нашел признаки этой новости... Они... они, Николай Николаевич, — это я говорю только для вас, для моего друга, для близкого друга, — засылают к нам агентуру с прицелом на десятилетия вперед. Ох как дорог мне, лично мне, каждый их такой вот агент!
— Охота захватывающая! Однако расстрел нескольких лазутчиков не может повлиять на исход войны.
— Расстрел? — удивленно переспросил Кольберг, — Помилуйте! Я всячески готов оберегать таких людей. Таких агентов сейчас не расстреливают — их берегут! Берегут, конечно, умные люди... Адмирал, если бы узнал о таком агенте, расстрелял бы!
— Наверное, у него были бы для этого основания?
— Только глупость и самонадеянность. Ни у меня, ни у вас нет вкладов в заграничных банках, нет и фамильных бриллиантов. Год-два мы еще здесь протянем. А дальше? Кто нас будет кормить в Европе?
— Если заранее думать о поражении... Если с таким настроением воевать, поражение неизбежно!
— Я знаю, поверьте мне, я знаю, и это моя профессия знать, с каким настроением живет белое офицерство. Прогулка в Москву, перевешать большевиков, вернуть обратно поместья и особняки. Не будет этого, Николай Николаевич! Не будет! Вы, русские, позорно затянули игру в самодержавие, это чудовище само себя пожрало! Европа! Вот место нашего спасения. На какие средства мы с вами будем там жить? В Европе и корочку хлеба не выпросишь! Вот для чего я собираю товар, свой товар, особенный товар. Большевистская агентура в рядах белой эмиграции. Я буду диктовать цены на этот товар. Вот почему, Николай Николаевич, я так тщательно копаюсь в вашей романтической истории с побегом. Кого они к нам забросили? Вот что я должен узнать, прочитать между строк. Вот вы, Николай Николаевич, почему вы пробирались в этот город? С такими нечеловеческими трудностями...
— Здесь адмирал, я ему лично известен, я для него вербовал офицеров, и небезуспешно. Здесь вы...
— А почему пробивался сюда Курбатов? Что его сюда влекло?
— Курбатов — агент большевиков? Густав Оскарович, это смешно!
— Я разве сказал, что Курбатов агент ВЧК? Нет, я только анализирую. Может быть, Протасов, может быть, Нагорцев...
— Нагорцев? Вы с ума сошли! Каратель, корниловец! У него руки по плечи в большевистской крови.
— Значит, Нагорцева исключаете?
— Исключаю! Его без суда могут убить, стоит лишь встретиться ему с теми, кому он лично известен!
— Долой Нагорцева, остаются Тункин, Протасов, Курбатов,.. Как вы видите, я вас исключаю из этого
списка.
— Нет уж, пожалуйста, не исключайте! Все мы должны пройти это чистилище на равных.
— Хорошо! — согласился Кольберг. — Пополним список. Курбатов, Ставцев, Протасов и Тункин.,. Тункина я исключаю. Заранее и не расследуя. Он алкоголик, почти на грани гибели... Он не нужен, никому не нужен. Значит, Курбатов, Протасов, Ставцев.
— Протасов! — ухватился Ставцев. — Он взят всего лишь на связи...
— Что вы можете о нем рассказать, Николай Николаевич?
— Я в некотором роде лицо подозреваемое...
— Только по вашему настоянию. Мы тут же мысленно зачеркнем вашу фамилию жирной чертой. Я ваш друг, годами испытана наша дружба. Вы могли бы шутя, за рюмкой виски рассказать, что вас перевербовали чекисты, и из этого ничего не последовало бы! Мы включились бы через вас с ними в игру и еще как поиграли бы!
Ставцев выпил залпом еще рюмку виски. Закусил лососиной.
— С вами трудно, Густав Оскарович! Этак можно и умереть от разрыва сердца...
— Не стоит, Николай Николаевич! Из-за таких-то пустяков — и умирать! Курбатов или Протасов! Вот в чем вопрос!
— Ничего я не знаю о Протасове, ничего не могу о нем сказать! Протасов, и все!
— Нет, не все! Протасовы владели имениями в Воронежской, Калужской и в Рязанской губерниях. Он наследник земельных владений в несколько тысяч десятин... Земельный магнат!
— Знаю я еще более крупного магната. И вы его знаете. Дервиз! Отдал все имущество большевикам, выпросил у Ленина место преподавателя математики в Рязанском институте.
— Дервиз — немец, Протасов — русский. Немцы более реально смотрят на вещи. С Протасовым потом. Мне надо будет связаться с начальником контрразведки у Деникина. Остается Курбатов... Зачем ему понадобилось ехать в наш город?
— Это я его об этом просил.
— Просили? Давайте разбираться! Итак, вы выскочили из автомобиля. Прошли проходным двором... Дальше? Когда вы его просили ехать с вами?
— Там я не просил. Я приказал ему идти со мной. Я старше по званию. Я уже не помню, как возник разговор. Я его спросил: куда он теперь? Он ответил, что в Петроград. Я высмеял его и предложил идти со мной. Просил даже со мной, ибо одному трудно... Одному трудно. И мне было трудно, и без него я не проделал бы этот путь.
— Не торопитесь, не торопитесь, Николай Николаевич! Будем разбираться в каждой мелочи.
— Нагорцев сразу заявил, что ему на юг. И ушел. Я приказал Курбатову, именно приказал, следовать за мной. Потом спросил, куда ему. Он ответил: в Петроград. Можно ли ему было ехать в Петроград? Его перехватили бы на дороге или на улице. Я спросил его, имеет ли он явочные квартиры, он ответил, что надежных явок нет. Я повел его в Хохловский переулок. Шли ночью, таились, шли проходными дворами.
Кольберг задумался.
— Ну, а если бы вы его не позвали, он куда делся бы?
— Не знаю... Наверное, тут же вышел бы из Москвы.
— Без денег?
— А что было делать? Идти под пулю?
Кольберг вздохнул.
— Очень мне мешает ваше утверждение, что вы пригласили его с собой.
— Мешает выстроенной версии?
— О, вы уже начали изъясняться нашим языком.
— Ну кто же не читал «Преступление и наказание» господина Достоевского!
— Итак, отмечаем, что вы его пригласили с собой, что вы даже ему приказали следовать за собой.
— Да, и просил его помочь мне добраться до места. Деньги показал, денег дал. Тут он еще о свадьбе...
— О свадьбе потом! Денег дали. Гм!
— Он категорически мне заявил, что никуда не поедет, не побывав в Кирицах. У нас чуть ли не до разрыва дошло. «Потерять честь — это для меня потерять все», — заявил он. Я боялся этой поездки, считая ее безумием. Уже готов был отказаться от него. Думал добираться своими силами. Если бы не болели ноги и не простудился бы я сильнейшим образом, я отказался бы от него. Это был, если хотите, ультиматум.
— Ультиматум? — повторил это слово, отчеканивая каждый слог, Кольберг. — Николай Николаевич, этого вы знать не могли. Но сейчас я вам могу сказать. У Курбатова была явка... Явка сюда» в этот город!
Ставцев ворошил вилкой в горке маслин. Вилка повисла в воздухе. Он тяжело опустился в кресло.
Ну конечно, Кольберг мог бы не подвергать своего друга таким испытаниям. Герой романтического побега, преодолел столько испытаний в пути» трясся от страха быть раскрытым любым патрулем, и вдруг... Вдруг подозрение. Как же еще мог расценить этот пристальный, настойчивый допрос Ставцев? Он же знал, как ему было трудно уговорить Курбатова ехать в Сибирь. Он это доподлинно знал. Как же теперь все это оборачивается?
И шея и лицо налились краской у Ставцева. Он кипел.
— Неужели он вам этого не говорил? — спросил Кольберг. — Мальчик с двойным дном, скрытый мальчик!
Ставцев задыхался.
— Если он от меня мог такое скрыть... О-о-о! Я сам вместе с вами его допрошу!
Кольберг разлил по рюмкам коньяк. Поставил рюмку перед Ставцевым.
— Коньяк успокаивает! Это легче, чем виски.
Выпили по рюмке.
— Вот видите, Николай Николаевич, — начал умиротворенно Кольберг. — Мои опасения,, выходит, не напрасны...
— Кто ему давал здесь явку? спросил Ставцев.
— Я дал явку!
— Вы, Кольберг? Вы? Лично вы?
— Это я нашел его в Петрограде. Горел мальчик идеей послужить России, пострадать, горел совершить подвиг... А в общем скорее это честолюбивая жажда бонапартизма. Аркольский мост и прочее. Романтика личного героизма, слава и мечты, мечты...
— О чем мечты?
— Я его там разгадал. Странное сочетание. В роду у них декабрист. Страдалец! Отец генерал... Что же остается для славы? Одним махом взметнуться до неба, и надежда, что именно он тот национальный герой, которого недостает России. В таком запале он мог быть полезен. Я ему подсказал, в чем подвиг.
— Это вы организовали их группу?
— У меня под рукой случился надежный человек для такого дела. Жизнелюбец, реалист, хитрая бестия.
— А где он сейчас-то?
— Отбился гранатами! Следите? Совпали показания...
— Он здесь?
Кольберг вздохнул, но от прямого ответа на вопрос ушел.
— Я еще кое-что приберег для вас, Николай Николаевич!
Ставцев снял пенсне, начал тщательно протирать чистым платком стекла.
— Вам Курбатов рассказывал что-нибудь об обстоятельствах своего ареста?
— Рассказывал...
— Что же он вам рассказывал?
Ставцев выпил рюмку, поймал вилкой маслину.
— Что же он вам рассказывал? — повторил вкрадчиво свой вопрос Кольберг.
Ставцев покачал головой.
— Боюсь, Густав Оскарович, вас очень сильно огорчить. Курбатову понадобилось встретиться с вашим искусником. Дело затягивалось. Он почувствовал себя в опасности. Он вызвал через свою невесту и ее подругу Шеврова на свидание. Свидание было назначено в Сокольническом парке. Он пришел на свидание. Шевров опаздывал. Раздался выстрел. Стреляли из темноты. Потом раздалась стрельба, разрывы гранат, и его схватили чекисты. Кого-то преследовали... Дзержинский на допросе, как рассказывает Курбатов, утверждал, что стрелял в него Шевров! Он застрелил какого-то очень важного чекиста.
Настала минута удивиться Кольбергу. Он не посчитал нужным скрыть от Ставцева удивление.
— Николай Николаевич! Вы участник ледового похода, вы корниловец, вы святой человек в нашем движении. Вам полное доверие! Вы точно передаете рассказ Курбатова?
— Точно, Густав Оскарович! Мы сделали с ним долгий и трудный путь! Было время поговорить... Не совпадают показания?
— В том-то и дело, что очень совпадают! А совпадения не должно быть! В одной детали, правда, не совпадают!
Кольберг встал, прошелся по мягкому ковру, который начисто глушил его легкий, крадущийся кошачий шаг.
— Задали вы мне задачу, Николай Николаевич!
И Кольберг очертил рукой в воздухе большой знак вопроса.
21
К месту назначения Проворов прибыл сутки спустя после Ставцева и Курбатова. Он так их и не догнал до перехода через линию фронта.
В поезде он ехал в форме прапорщика по надежным документам. Но сколь они ни были надежны в дороге, в адмиральском логове ими пользоваться было бы опасно. Поэтому надо было идти на явку и там уже выработать план действий с местными людьми.
Поезд пришел днем. Проворов легко смешался с толпой приехавших, план города был им изучен еще в Москве, и он, не расспрашивая, нашел нужный ему адрес.
Старик, хозяин дома, был лудильщиком. В зимнее время дома сидел, летом отправлялся в поход по окрестностям, по деревням, по селам и казачьим станицам. Старый подпольщик, большевик, работал в подполье, работал на связи. Это был самый надежный адрес.
Но как бы ни был надежен, Прохорыч, так звали старика, сразу сказал Проворову, что денек он его передержать может, на большее не рискнет. В городе тяжелый и строгий режим. Колчаковская полиция весь город перерыла, среди рабочих идут повальные аресты, работает и контрразведка, делать ей больше пока нечего, как прочесывать стальным гребнем штыков весь город.
Форму и документы тут же сожгли. Даже закапывать в землю Прохорыч не пожелал, хоть и добротное было на шинели сукно. У Проворова еще в Москве были выправлены документы. Это были документы почти подлинные, на его имя. Документы проходившего воинскую службу на германском фронте солдата. И части были отмечены правильно. Здесь не было нужды вносить путаницу какой-либо легендой. Случайности всякие могли быть. Укажешь часть, а вдруг у Колчака служит офицер той самой части.
В легенду входила и служба в Красной Армии. А потом дезертирство.
Пробирается к своим, в свое село. Надоело шагать с винтовкой. Дезертиров из Красной Армии Колчак подбирал. Грозила Проворову принудительная мобилизация. А это как раз и нужно было.
Но в дороге возникла новая ситуация. Проворову удалось на повалке леса сойтись со Ставцевым. Теперь можно было попытаться прибегнуть к его покровительству. Как найти Ставцева? Прохорыч посоветовал переодеться в отрепье и выйти просить милостыню на билет на перекресток неподалеку от штаба. Ставцеву, если он в городе, не миновать штаба.
Проворов перевязал глаз бинтом, взял костыль и вышел к перекрестку с раннего утра. Место бойкое.
Он не беспокоил проходящих офицеров, высматривал Ставцева. Должен же был он пройти в штаб. Высмотрел.
Шли вдвоем с Курбатовым уже в новеньких формах. Ставцев в форме подполковника, Курбатов в форме поручика.
Вот она, решающая минутка. Если Курбатов вел двойную игру, то игра эта уже раскрыта. Ну что ему грозило, если бы он рассказал всю правду в контрразведке? Что? Ровным счетом ничего. В крайнем случае его заставили бы продолжать игру, посмеялись бы, порадовались, что ловко выскользнул из рук ВЧК. Сам выскользнул, Ставцева выручил, Нагорцева и Протасова... Даже за подвиг зачлось бы.
Страшна только первая минута встречи. Если признался во всем, тут же его и задержат. Если колчаковская контрразведка пошла на игру, сразу не задержит. Сразу не задержит, останется возможность присмотреться, определить, ведется ли игра, а тогда и найдется возможность вовремя скрыться.
Ставцев как будто и помятый и грустный. Курбатов бодро вышагивает строевым шагом, кокетничая своей отличной выправкой.
Ставцев и Курбатов шли прямо на него. Проворов отступил на шаг от забора и протянул руку.
— Подайте солдатику! Домой пробираюсь... На дорогу нет денег!
Ставцев было посторонился, Проворов вдруг отбросил костыль, вытянулся во фронт и воскликнул:
— Вашество! Ваше высокоблагородие!
Ставцев, удивленный таким превращением, остановился. Курбатов растерялся. Он сразу узнал Проворова, но не торопился это открыть. По наитию решил, что лучше будет, если узнает его Ставцев.
Проворов сорвал повязку с глаза.
— Честь имею! Ваше высокоблагородие! Простите за ради христа!
Около уже собирались любопытные. Офицеры. Они тоже видели чудесное превращение.
— Владислав Павлович! — воскликнул Ставцев. — Смотрите! Наш дровосек!
И строго к Проворову:
— Почему такой машкерад?
Проворов ел глазами Ставцева и молчал, как бы изумленный до онемения.
— Почему такой машкерад? — возвысил голос Ставцев.
— Ваше высокоблагородие! Не велите казнить! Не знаю, как домой добраться. Ни копейки...
— Хороший ответ, правдивый ответ! Домой, солдат? Не время солдату домой!
— Так точно! — ответил Проворов.
— Служить будешь?
Проворов замялся.
— Ну, ну... Я добро помню! Отправлю тебя домой! Но мне нужен денщик, верный человек.
— Ваше высокоблагородие! Я... Завсегда готов!
Проворов разыгрывал простачка с хитринкой.
— Идем! — приказал Ставцев.
Лучшей «крыши» и желать нечего. И Курбатов близко.
Связь... Вот больное место. К Прохорычу наведываться — это засветить его, встречаться с ним тоже опасно, довериться пересыльным в такой операции нельзя. Дубровин рекомендовал пользоваться тайниками.
Офицерскому денщику нечего делать в глухом и кривом переулке, где жил Прохорыч. Проворов подбирал тайник поближе от гостиницы. В этом городе подворотню или проходной двор, каких было полно в Москве, нелегко найти. Стояли на главной улице все больше купеческие особнячки, дворянские дома. Они обнесены заборами, ворота замкнуты на запоры. А надо выбрать такое место, чтобы не проглядывалось оно сквозь из окон, чтобы нырнуть к нему можно было непримеченным и чтобы на крайний случай можно было бы дать объяснение, если кто застигнет на месте.
Дважды Проворов прошел вдоль улицы, интереснее винной лавочки ничего не нашел. Самое популярное место. Сюда днем и ночью найдется предлог прибежать.
Лавочка — подвальчик, вниз четыре деревянные ступеньки, площадка и дверь. Ступеньки на лестнице протоптаны и подгнили. Шатаются под ногами. Дважды Проворов прошелся по ступенькам, пришлось для благовидности выпить стакан вина в погребке. И вот оно!
Очень все просто и наглядно. Вошел с улицы, мгновенно наклонился, с сапог стряхнул снег. Наклонился и под последнюю ступеньку, в щель, сунул пересылку. И за вином: выпить или бутылку прихватить. По таким делам господа офицеры посылали своих денщиков. Место бойкое, проскакивают его то бегом, то покачиваясь. Кому придет в голову, что этакие порожки, по которым шмыгают офицерские сапоги тысячу раз за день, можно использовать под тайник?
Прохорыч не стал посвящать Проворова в то, каким образом его письма будут переправляться через линию фронта. Да и не нужно было это знать Проворову. Лишние знания иногда бывают обременительны.
В присутствии Ставцева его подопечный держался надменно и сухо. Так и надо, возражений не имелось. Ставцев как бы притаился. Приглядывается, прислушивается, в глаза Курбатову не глядит. И ласковость его по отношению к Курбатову иссякла. Правда, встречались они не часто. По отрывочным фразам Проворов определил, что Курбатов еще не получил назначения. Ставцев определен в штаб, в оперативный отдел. С Курбатовым выходить на беседу Проворов пока воздерживался.
Однажды ночью услышал шаги в коридоре. Выглянул из своей каморки. Курбатов торопливо шел вслед за Ставцевым к выходу.
«Началось!» — решил про себя Проворов. А что началось, Проворов пока терялся в предположениях.
22
В тот же час, как Ставцев и Курбатов объявились на передовых постах расположения колчаковской армии и о них было доложено Кольбергу, он отправил Шеврова из города якобы по неотложному делу. Он мог его арестовать, спрятать во внутренней тюрьме, но этим он насторожил бы его. Пока требовалось, чтобы Шевров не знал о прибытии Курбатова.
После показаний Ставцева, пересказавшего версию свидания со слов Курбатова, возникли новые обстоятельства.
Шевров, докладывая Кольбергу о провале операции, заявил, что Курбатов был перехвачен чекистами. Как он был перехвачен, Шевров не показал. Он показал, что Курбатов вызвал его на свидание, что сидел и поджидал его на скамейке. Но это было не свидание, а засада. Он, Шевров, отбился граната^ ми и бежал. Курбатов, по его показаниям, несомненно, был арестован раньше, свидание устроил по требованию чекистов. Словом, мальчишка не выдержал допроса с пристрастием. Показал Шевров также, что явка сюда была им Курбатову передана.
И вдруг такой пассаж! Является арестованный чекистами Курбатов. Было над чем сразу задуматься.
Итак, новое обстоятельство. Незначительное, но очень вместе с тем существенное разноречие в показаниях. Почему же Шевров не показал, что он стрелял в Курбатова? Что там произошло?
О нет, в ту минуту Кольберг нисколько не подозревал Шеврова, но он знал, что на обман его агент всегда готов. На обман, но не на измену, хотя бы потому не на измену, что его грехи не могли бы быть прощены большевиками.
Кольберг послал вестовых за Шевровым, чтобы привезли его, не спуская с него глаз, никуда не давая заехать, сразу в штаб. Этим объяснялись некоторые задержки в определении судьбы Курбатова и перерыв в дознаниях.
Ставцев был смущен начавшимся дознанием, начавшимся и вдруг прекратившимся. Кольберг просил его ничего не рассказывать Курбатову, даже не упоминать ничего о встрече с ним и не называть его имени. В штабе имя Кольберга не называлось, значился под псевдонимом: полковник Николаев. В ставке Колчака вообще мало кто знал его настоящее имя. Именно поэтому в ВЧК и недоумевали, где пребывает Кольберг. В списке колчаковских контрразведчиков, которым располагали в ВЧК, значился вместо Кольберга полковник Николаев. Мало ли было полковников со столь ординарной фамилией?
Так сложилась обстановка к тому моменту, когда доставили Шеврова к Кольбергу.
У Кольберга было время проанализировать все детали дела.
Собственно, он спохватился и заинтересовался всем только после известия, что прибыл Курбатов, рассказ Ставцева о побеге навел его на размышления.
Курбатов был арестован, допрашивался Дзержинским. В этом необычного еще не усматривалось. Необычное начиналось с побега. Побег сразу насторожил и поманил неожиданными возможностями. В разговоре со Ставцевым Кольберг оставил под вопросом одну лишь фигуру: Курбатова. Но это только для Ставцева. Пасьянс оказывался гораздо сложнее. И сам Ставцев был вполне подходящей фигурой для вербовки чекистами. Начисто исключались только Тункин и Нагорцев. Кольберг знал Нагорцева, знал его бешеный нрав и прирожденную тупость. Не польстятся! Протасов? Земельный магнат. Однако этот земельный магнат достаточно умен, чтобы понять условность своих прав на землю. Жизнь дороже призрачных землевладений. Протасов тоже оставался под вопросом.
Поражали две вещи, связанные с Курбатовым. Почему Курбатов скрыл от Ставцева свою явку сюда? Что за этим стояло? И эта история с выстрелом Шеврова. Два таких разноречия наводили на размышление, это были зацепки. Мог ли Курбатов представлять интерес для ВЧК как возможный агент? Конечно, мог. В случайность побега Кольберг сразу же не поверил.
Итак, Шевров.
Его привели прямо с дороги. Он был участником карательной экспедиции в партизанском районе. Он весь еще дымился от возбуждения и крови. Подергивались его широкие ноздри, мутноват был его взгляд. Тут-то можно было быть спокойным. Такого в ВЧК не возьмут.
Кольберг усадил перед собой в кресло Шеврова, что редко случалось во время их встреч.
Начинать Кольберг решил издалека. Множество было вариантов, с чего начать допрос. Попросить повторить рассказ о последнем свидании с Курбатовым? Зачем бы ему, Кольбергу, это понадобилось? Это сразу насторожит Шеврова, подскажет, что возникли какие-то подозрения. Не годится.
Уточнить, давал ли он явку Курбатову? Он же сказал отчетливо, что явка им была дана. Повторение пройденного? Чем это вызвано? Опять Шевров насторожился бы.
Шевров упомянул, а через Ставцева получено подтверждение, что им убит видный чекист.
Здесь двойная выгода. Во-первых, чекист действительно убит. Показание Шеврова оказалось достоверным, стало быть, он, Кольберг, мог этому получить подтверждение и по другим каналам. Естествен интерес у контрразведки, кто убит. Важность фигуры, сосредоточение у этой фигуры в руках связей — словом, этот вопрос не должен вызвать настороженности у Шеврова. Он обычен, носит чисто профессиональный характер.
Так рассуждал в своих расчетах Кольберг, не зная, что фигура этого чекиста особенно болезненна для Шеврова, что именно из-за визита Артемьева Шевров, чтобы навсегда его скрыть, и стрелял в Курбатова.
Кольберг спросил:
— Иван Сергеевич, мы получили интересное сообщение из Москвы. В Москве чекисты хоронили одного из своих руководителей. При этом произносились горестные речи, скорбели о большой утрате. Вы не могли бы уточнить, кто был вами застрелен в Сокольническом парке? Может быть, это тот самый чекист, о котором так скорбели? Вы понимаете, нам очень важно установить, кого вы убили! Это же нам в актив, террористический акт в Москве! Адмирал может извлечь много важного из этого сообщения. Не может быть, чтобы так трогательно хоронили рядового чекиста.
О! Шевров имел время подумать, прежде чем отвечать на вопрос своего давнего шефа. Он же должен вспомнить. Вспомнить — это работа памяти. Она может протекать медленно. Кольберг не торопил его с ответом, прекрасно отдавая себе отчет, что Шевров сейчас обдумывает, как ответить, чтобы ничем себе не навредить и, конечно же, чем-то и помочь.
И никак Кольберг не думал, что вот сейчас, сию минуту, выпестованный им «искусник» провокационных дел, его любимец, подсечет его расчеты.
Версия о заинтересованности адмирала террористическим актом звучала убедительно. Ни на мгновение Шевров не почувствовал какой-либо угрозы в вопросе шефа. Но он отчетливо понимал, что согласно прежним своим показаниям он никак не мог установить, кого он убил. Он же сам рассказывал, что на него из темноты сразу набросилось несколько человек. Стрелял в темноте, и неизвестно, в кого стрелял. И как он мог, откуда он мог знать, в кого стрелял? Почему Кольберг задает столь наивный вопрос? Похороны. Ну что ж. Это могло быть, и об этом здесь могли получить сообщение. Можно было сопоставить день похорон с указанной им датой схватки в Сокольниках. Если получено сообщение о похоронах, о речах на похоронах, то неужели там нельзя было бы узнать и фамилию убитого? Нет, не так-то прост вопрос Кольберга. А вдруг Артемьев и вправду был своим для Кольберга человеком?
— Я ничего не могу ответить на этот вопрос! — сказал он. — Ничего! Я не видел, в кого стрелял, никаких имен не произносилось. Вообще все это произошло мгновенно...
Кольберг листал бумаги на столе. На Шеврова не смотрел.
— Еще раз расскажите, как это произошло.
Шевров повторил свой прежний рассказ. Он шел на свидание с Курбатовым, но сторожился. Шел кустами. Когда подошел к скамейке, на него напали из темноты. Все.
Шевров изучил своего шефа. Сейчас он поднимет глаза и посмотрит словно бы отсутствующим взглядом, но тяжелым, как свинец, всепроникающим взглядом, жестоким взглядом, от которого мурашки побегут по спине.
Кольберг поднял глаза, обведенные снизу синими полукольцами, густо припудренными, запавшие в глазницах резко очерченного черепа.
Медленно цедя слова, проговорил:
— Вам придется на этот раз, Шевров, записать подробнейшим образом эти показания.
Кольберг встал, положил перед Шевровым чистый лист бумаги, подставил ему чернильницу и передал ручку...
Шевров написал, передал Кольбергу. Он внимательно прочитал показания. Встал. Прошелся по кабинету. Остановился над Шевровым.
— Еще вопрос. Как вы объясните вызов на свидание?
— Предполагаю, — живо ответил Шевров, — его взяли в Чека. Допросили с пристрастием! Там могут...
— Тихо? — перебил его Кольберг. — Это мы пугаем наших пытками в ВЧК. Там пытки не применяются. Это я знаю доподлинно!
— Испугался юнкер! Вызвал по их заданию, чтобы на месте, с поличным.
— Зачем вызывать? Он же знал ваш адрес.
— В лесу легче взять, чем по адресу. Курбатов и сам не знал, что у меня за адрес. Может быть, там и пулеметы случились бы.
— Чекисты не боялись пулеметов в Трехсвятительском переулке! Вас мог спугнуть вызов, вы могли не идти на свидание, могли скрыться. Вызов был тревогой. Почему вы пошли на свидание?
Не мог же Шевров ответить, что ему надо было замести следы своего предательства, надо было убить Курбатова, убить, коли явился к нему чекист, посланный им, Шевровым.
— Я не мог оставить Курбатова в беде..,
— В какой беде? — нажимал своими вопросами Кольберг. — У него были деньги, у него было оружие, у него была явка сюда! Вы дали ему сюда явку?
— Конечно, дал! Я у него по два раза на неделе бывал на квартире.
— Это вы точно помните, что вы дали ему сюда явку?
— Я должен был это сделать, как только Курбатов приедет в Москву. Я это сразу к сделал...
Не объяснил Шевров, почему он не дал явку. Он не дал явку лишь для того, чтобы крепче держать Курбатова. На всякий случай. Так ему подсказывал опыт.
— Вы не откажетесь от своих слов, не будет» ссылаться на забывчивость?
Неосторожный вопрос задал Кольберг, недооценив своего воспитанника. У Шеврова сразу переменился 'весь ход рассуждений. Не от Курбатова ли весточка? Но почему, откуда, неужели та девица — агент Кольберга? Странная, дикая, просто сумасшедшая. Но среди таких и вербовала провокаторов охранка. Как же он об этом не подумал раньше? Но Курбатова нет, а стало быть, не надо отказываться от прежних показаний. Один раз собьешься, ни в чем веры не будет.
— Помню! — ответил Шевров. — Явка была дана...
Кольберг, опять расслабленный, вернулся за стол. Он нажал кнопку звонка под столом и приказал дежурному офицеру.
— Проводите Шеврова во внутреннюю тюрьму!
Шевров встал ошеломленный и онемевший. Так сразу! Что же случилось?
Офицер подошел и коротко приказал:
— Оружие!
Шевров вынул из кармана браунинг и лимонку.
Руки офицера скользнули по карманам, по пиджаку, по брюкам. Кольберг брезгливо скривил губы. Офицер торопливо подтолкнул к выходу Шеврова.
23
Курбатов лежал на кровати в номере гостиницы. Лежал, не раскрыв постели, в гимнастерке, свесив ноги на ковер. Как прилег в сумерках, так и не вставал. Смотрел почти неподвижным взглядом в потолок, на пробегающие по потолку блики от уличных фонарей, вслушивался в свист и шум сибирской метели.
Что с ним, где он и зачем он здесь? Тоску вызывало это раздумье, томило сердце, отчего-то было неспокойно, отчего?
Шли пятые сутки пребывания в этом далеком от всего, что близко ему в этом мире, городе. Ставцев получил назначение в штаб, Курбатову выдали форму, но назначения он не получил. Ставцев как будто бы даже отстранился от него, во всяком случае, здесь сразу дал почувствовать разделяющую их дистанцию подполковника, корниловца, и его, юнкера, офицера крайне условного...
И вдруг в первом часу постучали в дверь. Курбатов открыл. Ставцев.
Он чуть искоса, как-то неопределенно взглянул, сверкнул дужками пенсне и приказал:
— Пойдемте! Нас приглашает один мой влиятельный друг... На чашку чаю.
Курбатов надел шинель, они вышли из гостиницы. У подъезда легкие и изящные санки. Лошадь тронулась. Возница ее едва удерживал. Отличный, резвый рысак.
Вот миновали штаб верховного, свернули за угол, остановились возле трехэтажного особнячка. Окна не светились. Зашторены глухими шторами.
В подъезде охрана. Калмыки с карабинами в руках, дежурный офицер. «Не к адмиралу ли приехали? — подумал Курбатов. — Не в контрразведку же приглашают на чашку чаю...»
По широкой лестнице, застеленной пушистым ковром, поднялись на второй этаж. Ставцев шел уверенно, как к себе домой.
Большой зал с лепными потолками, огромные пролеты окон, углы и стены в полутьме, светлое пятно над накрытым столом. Зал пуст. Никого.
Потрескивали березовые дрова в камине. От их огня метались по стене тени.
Из зала приоткрытая дверь в другое помещение.
— Хозяина нет! — сказал Ставцев. — Наверное, отвлекли дела... Проходите к столу, Владислав Павлович, садитесь... С хозяином мы старые друзья, его дом — мой дом!
Курбатов подошел к камину погреть озябшие руки.
Приоткрытая дверь скрипнула. Курбатов услышал мягкие шаги и почувствовал, что кто-то смотрит на него. Оглянулся. К нему быстро подходил человек. Кого угодно, но только не этого человека ожидал увидеть Курбатов. Подходил его петроградский наставник, человек с голым черепом, с ввалившимися глазами. Он стал как будто бы еще страшнее, еще мертвеннее выглядело его лицо. Он улыбался, но улыбались у него только губы, глаза оставались холодными.
Готовил себя Курбатов к самым неожиданным встречам, готовил себя к схватке в контрразведке с любым офицером, но к встрече с этим человеком относился, как к невозможности, как к нереальности, она все во сто крат усложняла. И он растерялся. Растерялся, и удивился, и не смог, не сумел скрыть ни растерянности, ни удивления. Некогда было даже поразмыслить: а как он должен был реагировать именно на такую встречу? И если бы он даже и решил бы разыграть удивление и растерянность, так искренно у него это никогда не получилось бы.
Кольберг рассчитал эту встречу, этот первый момент. Если Курбатов заслан чекистами, рассуждал Кольберг, то там его должны были предупредить о встрече с ним. Внезапность встречи Кольбергу нужна была, чтобы прове|рить реакцию Курбатова. По версии, выстроенной Кольбергом, Курбатов должен был изобразить прибытие сюда, к нему, случайностью, иначе он давно уже явился бы по адресу, который ему назвал Шевров. Не явился. Значит, будет утверждать, что явки Шевров ему не дал. Значит, встреча для него должна быть неожиданностью. Как он изобразит эту неожиданность, как ее сыграет? Он же еще мальчишка и не искушен в такой сложной актерской игре, где он, Кольберг, научился за долгие годы улавливать фальшь моментально.
Реакция Курбатова, его растерянность, его удивление прозвучали для Кольберга без тени наигрыша и фальши. Не знал Курбатов, какую он задал сразу же задачу своему многоопытному и искушенному наставнику.
— Владислав Павлович! Дорогой мой юноша, мой герой, как я рад вас видеть! Мое сердце сжималось болью за вас! А я человек не жалостливый и не сентиментальный! Здравствуйте, я рад вас видеть в здравии и невредимым! Моя совесть была бы нечиста, если бы с вами случилась беда!
Кольберг взял Курбатова за руки и повлек к свету.
— Дайте мне на вас посмотреть! Вы возмужали! Мысли и думы старят человека!
Из-под бровей смотрели на Курбатова серые, стального оттенка неживые глаза. Кольберг сдержанным жестом указал на стол.
— Прошу вас, дорогие гости. Чем богат, тем и рад. Простите за поздний час. Я сегодня задержался у адмирала.
Изысканное угощение придумал Кольберг. Такое действительно устраивают только для близких друзей. Редчайшие вина, о которых Курбатов даже и не слыхивал. Белорыбий балык, что на языке тает, легкая, розовая лососина, холодные рябчики.
Начали с водки. Под водку шла соленая рыба. После водки передохнули. Кольберг и Ставцев закурили сигары.
Кольберг вздохнул.
— Не так я хотел чествовать моего героя... Не такая ждала бы вас встреча, Владислав Павлович! Вся Россия склонила бы голову перед вашим именем… Но я рад, что вижу вас живым, у нас! Вы опять с нами!
Кружил, кружил Кольберг и опять закончил все теми же словами. Но Кольберг ли это? Вопрос пока оставался без ответа.
Курбатов замкнулся. Он с удовольствием выпил водки. Он боялся, что напряжение сделало его несколько холодным, а водка разгорячила и придала блеск его глазам. Вот сейчас, думал он, самое главное, самое важное узнать: Кольберг ли перед ним? Кольберг ли? И держаться, ни одного лишнего жеста, ни одного движения. Не играть, здесь актерство не пройдет!
А Кольберг, сам того не желая, все еще исходя из своей ложной предпосылки, что Курбатов ехал; сюда в расчете на встречу с ним, дал Курбатову время, чтобы прийти в себя и как-то наметить линию поведения.
Кольберг не уставал наполнять рюмки. Но пил и сам, не пропускал. Он всячески подчеркивал радушие и радость, ничем и никак пока что не омрачая встречи.
«А здесь ли Шевров?» — вот о чем задумался Курбатов. Если Шеврова здесь нет, то именно так и должен был бы его встретить этот человек.
Именно так? Разве? Он никогда не был так ласков в Петрограде и всегда соблюдал некоторую дистанцию отчуждения. Да, но Ставцев? Старые друзья. Он спаситель Ставцева. Может быть, поэтому такая приветливость, такая непринужденность? И почему, кто сказал, что должны были возникнуть подозрения? Стоп! С чего же начать? Этот милый и обворожительный хозяин с лицом мертвеца, кажется, затянул его в кольцо. Они уже полчаса пьют, выпили за его, Курбатова, здоровье, за его будущее, а он не знает имени своего наставника. Там, в Петрограде, действовал закон конспирации, а что здесь может помешать назваться полным именем? И Курбатов решился. Он поднял наполненную коньяком рюмку и, взглянув на Кольберга, сказал:
— Простите... Мне очень неловко. Я до сих пор не знаю вашего имени, а мне хотелось бы вас поблагодарить.
Кольберг разыграл удивление, недоумение, как бы за помощью обратился к Ставцеву.
— Что случилось, Николай Николаевич? Разве вы не объяснили?
— Нет! — ответил Ставцев. — Я считал, что вы, Густав Оскарович, сделаете это лучше, чем я!
«Густав Оскарович!» Сходится. Курбатов внутренне похолодел.
Кольберг встал. Поклонился несколько церемонно, с некоторой иронией.
— Кольберг Густав Оскарович! Я полагал, что вам известно мое имя.
— Я очень хотел знать ваше имя, но я считал, что перед отъездом в Москву мне лучше его не знать.
— Похвальное правило, молодой человек.
— Разрешите, Густав Оскарович, предложить тост. За вас, за моего наставника и учителя! Я жалею о случившемся. Но я сделал все, что мог!
— Я знаю! Знаю, что вы сделали все, что могли, все, что было в человеческих силах!
Курбатов стоя выпил.
Кольберг вышел из-за стола и подошел к нему. Положил руку ему на плечо, как бы обнял.
— Николай Николаевич! У нас любят говорить, что наши молодые офицеры ничего не стоят! За этого молодого человека я отдам батальон корниловских офицеров!
Помолчал с секунду и вдруг спросил:
— А почему вы, Владислав Павлович, не явились по адресу: Торговая улица, дом десять?
Адрес Кольберг произнес быстро и невнятно. Курбатов даже не до конца расслышал.
И опять ему не надо было ничего разыгрывать. Он не знал этого адреса.
— Куда? — переспросйл он Кольберга.
И на этот раз сорвалось. Кольберг ждал вопроса, где, в каком городе эта Торговая. А произнес он слово «Торговая» так, что Курбатов не смог бы расслышать.
— Торговая, десять! — произнес он на этот раз внятно.
— Где это, Густав Оскарович?
— Здесь. В этом городе!
— Я ничего не знал! Вы мне в Петрограде явки не дали. Ее должны были дать в Москве.
— Именно в Москве! — воскликнул Кольберг и отпрянул от Курбатова. Удивление, умилительное удивление разлилось по его лицу.
— Разве Шевров вам не дал явку?
— Нет! Не дал! Из-за этого я и попал на Лубянку...
— Садитесь! — тяжело сказал Кольберг. — Надо нам в чем-то разобраться, Владислав Павлович.
Сели. Ставцев поблескивал стеклышками пенсне, поглядывая то на Кольберга, то на Курбатова.
— Я вам не мешаю? — спросил он у Кольберга.
— Что вы, Николай Николаевич! Напротив! Вы нам поможете!
— Вы упомянули Лубянку, — начал Кольберг. — Мне Николай Николаевич рассказал, что вы были на допросе у Дзержинского. Это крайне интересно. Вы об этом, надеюсь, расскажете. Но почему вам не дал Шевров явки?
— Не знаю... Мне нужно было немедленно уехать, я пригласил Шеврова на встречу.
— На встречу? Разве у вас не было обусловлено, что встреча может быть только на квартире Шеврова?
— Было обусловлено. Но все поломалось!
— Почему же? Что с вами случилось?
«Началось!» — мелькнуло у Курбатова. Но тут-то он был подготовлен, много раз этот момент проигрывался им с Дубровиным.
— Утром ко мне постучали. Я открыл. Вошел человек в кожаной куртке. Произнес пароль. Пароль обозначал, что он от Шеврова, что настала минута. Я пошел за этим человеком, хотя у меня сразу же родилось подозрение, что это чекист. Но я считал, что Шеврову виднее. Что я мог знать, что я мог предпринять без Шеврова? Этот человек усадил меня в автомобиль. За рулем сидел такой же, как и он, в кожаной куртке. Через плечо ремень, на ремне маузер. Я счел за благо ничего не спрашивать и ни о чем не говорить. Этот человек привез меня в гостиницу «Метрополь», поместил в номер и переодел меня в такую же кожаную куртку. Велел ждать. Сам с городом сносился по телефону. Ему тоже звонили. Из его телефонных переговоров я утвердился, что это чекист.
Кольберг медленно поднял глаза на Курбатова, холодные, даже затуманенные глаза. Курбатов не опустил глаза под его взглядом. «Началось! Наконец-то! Передо мной жандарм, убийца. Чья возьмет?» Курбатов чувствовал, как он ожесточается, а с ожесточением приходил азарт.
— Из его разговоров по телефону я понял, что имя этого человека Артемьев. Из тех же разговоров можно было понять, что он получает сообщения о передвижениях какого-то человека. Мы ждали несколько часов. Затем Артемьев мне сказал, что сегодня ничего не получается. Он вернул мне мою одежду, я переоделся. Мы расстались, он обещал прийти за мной на другой день.
Кольберг опустил глаза.
— Я пошел по набережной, вернулся в центр. Я оглядывался, забивался в подворотнях. Боялся, что за мной следят. Я спустился переулками к Воронцову полю, там ждали мои знакомые. Одна из них — моя невеста. Я решил, что с чекистами иметь дело опасно, что я могу выдать всю группу. Подруга моей невесты взялась вызвать Шеврова ко мне на встречу. Они ничего не знали ни о моих планах в Москве, ни обо мне, ни о Шеврове. Это была простая любезность. Я боялся идти к Шеврову, боялся привести за собой чекистов.
Кольберг отпил из рюмки коньяку, положил в рот лимонную дольку, и нельзя было понять, поморщился он от кислой дольки или от рассказа Курбатова. Ставцев как бы даже с ужасом смотрел на Курбатова.
— Я пришел на свидание, — продолжал Курбатов. — По моим часам Шевров запаздывал минут на десять. Я хотел получить от него явку и потребовать объяснений, кто такой Артемьев и почему он ему доверил мой адрес? В парке было тихо. Совершенно тихо. Мне сделалось жутко. Я даже не могу вам объяснить, как стало жутко. Почему? Не знаю. Я встал со скамейки, прошелся, вернулся назад... У меня явилось ощущение, что кто-то смотрит на меня из темноты. Недобро смотрит. Я упал. Когда падал, услышал выстрел, пуля свистнула у меня над головой. В кустах, откуда прогремел выстрел, послышалась возня. Еще выстрел. Я побежал. Рванула граната. Я упал оглушенный... Стреляли, еще раз рванула граната. Но это все как сквозь сон.
Курбатов выпил рюмку, взял лимонную дольку.
— Вы этого мне ничего не рассказывали! — воскликнул Ставцев. — Это ужасно! Как вас нашли чекисты?
Кольберг положил руку на руку Ставцева. Остановил его.
— Кого застрелил Шевров?
— Артемьева! — ответил Курбатов.
Лицо Кольберга было бесстрастным. Он не играл больше ни в удивление, ни в какие-либо иные чувства. Он даже прикрыл глаза. Вдруг усмехнулся одними губами. Наполнил рюмки коньяком. Покачал головой. Поднял рюмку, посматривая на ее содержимое, произнес:
— За ваше чудесное избавление, друзья мои! За чудесное избавление! Я не верю в чекиста, который нам помогал!
Слово «помогал» Кольберг произнес с издевательским оттенком.
— Артемьев? Имя такого помощника мне неизвестно! Или они у нас научились ставить покушения, или?..
Кольберг оборвал на полуфразе и встал.
— За ваше избавление, друзья!
Кольберг больше не сел. Он вышел из-за стола, давая понять, что ужин закончен.
— Спасибо, друзья, что навестили... Мне о многом придется подумать. О встрече с Дзержинским, Владислав Павлович, вы мне еще расскажете. Сегодня вы мне рассказали очень много интересного... До скорой встречи!
24
Утром пошла первая информация через тайник Прохорычу, через Прохорыча на поезд, с поезда в руки тех, кто переправлял такие послания через линию фронта, оттуда в руки Дубровина.
В этой информации Проворов сообщал, что Кольберг найден, что в контрразведке Колчака он занимает видное положение, числится под именем полковника Николаева, что он вызвал к себе Курбатова, признал его и начал расследование, заподозрив, что побег с Лубянки был инсценирован.
Кольберг, как только вышли из здания контрразведки Ставцев и Курбатов, приказал привести к нему Шеврова.
Его он принял не в зале — в служебном кабинете.
На этот раз прием был менее любезным. Кольберг не предложил Шеврову сесть. Шевров стоял у двери, на отдалении от Кольберга. Кольберг сидел за столом. Рядом с ним стояли два зверского вида калмыка, без винтовок, с кинжалами за поясом, с нагайками в руках.
После встречи с Курбатовым у Кольберга не оставалось сомнений в том, что Шевров заврался.
Побег для Кольберга стал еще более подозрительным. Он теперь был почти уверен, что стоит на правильном пути, но не выбрал еще главной фигуры. Пока его сбивало с толку искреннее удивление Курбатова. Вносил недоумение и рассказ Курбатова о чекисте. План допроса Шеврова еще не сложился. Поэтому Кольберг томил его ожиданием. У него были бумаги, над которыми надо было поработать. Так, держа Шеврова на отдалении, при угрожающих калмыках, о назначении которых на допросах Шевров был отлично осведомлен, Кольберг занимался довольно долго бумагами. Потом поднял голову и поманил рукой Шеврова. Остановил его, когда тот подошел шага на три к столу.
— Я имею сообщение, — сказал он. — Коварный и страшный вы сделали выстрел! Вы убили нашего человека, надежную нашу опору в Москве! Этот выстрел адмирал вам не простит. Вы убили некоего Артемьева. Знаете, кто таков Артемьев?
Шевров тоже подготовился к допросу, к встрече с Кольбергом, правда, все еще недоумевая, почему его взяли под арест. Курбатова нет в живых, Тункина тоже. Артемьев убит, некому правды восстановить. Если только кто-то из окружения Артемьева что-нибудь передал... Только это. Но в таком сообщении не может быть подробностей, и доказать никто ничего не сможет.
Держаться ранее сказанного. С таким намерением пришел Шевров. Кольберг произнес фамилию, ожидая, что Шевров чем-нибудь выдаст себя. Но тот спокойно принял вопрос.
— В темноте, когда на меня набросились, разве я мог знать, в кого стреляю? Секунду помедлил бы, не стоял бы перед вами, а допрашивали бы меня в подвалах Лубянки.
Кольбергу все стало математически ясным. Не тронули Шеврова, обманули, получили у него пароль и устроили засаду. И засаду можно объяснить. Они ждали дальнейшей расшифровки группы, никак не веря, что вся группа состоит из трех человек. Кольберг верил показаниям Курбатова. До известного, конечно, предела. Внешне, его канву он принял. Все так и должно было быть. За ним пришли. Пришел Артемьев, провез на автомобиле до
«Метрополя», Курбатов прошел к Воронцову полю. Такие подробности говорили прежде всего о том, что это была правда. Курбатов и его наставники, если они были, должны следовать точной версии передвижений. Никто из них не был гарантирован от того, что за Курбатовым не ведется перекрестное наблюдение. Стало быть, Артемьев был у него и как-то получил пароль. Тункин не знал ни адреса Курбатова, ни пароля.
— Раньше, не в засаде, не в парке, вам не приходилось встречаться с Артемьевым?
— Нет, не приходилось!
— Кому вы передали явку Курбатова и пароль?
Вот он вопрос, главный вопрос. Убийственно точный вопрос.
Но Шевров не дрогнул. Решение было твердым.
— Никому и никогда я не сообщал адреса Курбатова. Его не знал даже Тункин.
Кольберг обернулся на калмыков. Едва заметное движение бровей.
Этой награды за свою верную службу Шевров никак не ожидал.
Калмыки неторопливо подошли к нему, схватили его под руки, тут же их вывернули за спину. Острая боль пронзила плечи и позвоночник. Его кинули на пол. Калмык наступил ему ногой на крестец. Из-за стола раздался тихий голос Кольберга:
— Говори правду, Шевров! Одумайся!
Калмык поставил вторую ногу на позвоночник, потянул вверх и назад руки.
Шевров знал: еще рывок, и сломается позвоночник. Он дико закричал:
— Стой!
Калмык чуть отпустил (руки.
— Готов говорить правду, Шевров? — скрипел сухой голос Кольберга.
— Готов! — ответил Шевров.
Кольберг сделал знак калмыкам. Они отпустили Шеврова. Подняли его под руки, поставили перед Кольбергом, удерживая руки на изломе сзади за спиной.
Кольберг медленно поднял глаза на Шеврова.
— Ну!
Шевров тяжело дышал. Он не поднимал глаз на Кольберга, но чувствовал его холодный, режущий взгляд на лице. И он понял одно: случилось что-то страшное, непоправимо страшное, уж ежели Кольберг применил к нему высшую категорию допроса.
— Писать? — спросил Шевров.
— Если правду, пиши! Но правду!
Шевров сел за чистый лист бумаги и, ничего не утаивая, изложил все до мельчайших деталей: и то, как в притоне разболтался Тункин, как Тункин привел на явку в Богородицкое за собой Артемьева, как вошел Артемьев, как предъявил свой мандат, какие слова говорил, как получил адрес и пароль к Курбатову. Дошел до рокового свидания, дошел до той минуты, когда выстрелил в Курбатова. И остановился. Здесь конец, здесь если писать правду, то это значило бы собственной рукой подписать себе смертную казнь. Кольберг не любил расстреливать, он вешал. Но кто же, кто же может доказать, наконец, что он, именно он, стрелял из кустов в Курбатова? Это же и сам Курбатов не смог бы доказать. Шевров отчетливо видел всю тогдашнюю обстановку. Темень, густые кусты. Выстрел из кустов. Не мог Курбатов видеть, что именно он стрелял, для этого должен воскреснуть Артемьев или кто-то из близкого окружения Артемьева оказаться здесь, в распоряжении Кольберга.
Шевров остановился.
— Все? — спросил Кольберг.
— Все! — ответил Шевров и протянул лист бумаги Кольбергу.
Кольберг начал читать. Калмыки стояли над Шевровым.
С кем затеялся играть Шевров, с кем? Кольберг про себя усмехнулся, эта усмешка отразилась лишь тем, что чуть покривились у него кончики губ. Он отчетливо представил себе всю сцену в домике в Богородицком, растерянность и метания Шеврова и его попытку сторговаться с чекистами, сторговаться за счет Курбатова, за счет... Он же мог назвать всю цепочку, спасая свою шкуру, мог все раскрыть и его, Кольберга, назвать. А может быть, и назвал? Еще раз закинуть ему руки за спину? Или подождать? Подождать! Подождать, пока не выкристаллизуется в его представлении линия чекистов, пока не обоснуется каждый их шаг. Стоило подождать... Стоило, Шевров опять не написал, что он стрелял в Курбатова. Именно потому и не написал, что это было бы подтверждением того, что он вступил в илру с чекистами.
И Кольберг похолодел от внезапной догадки, которую до этого высмеял бы, подскажи ему кто-либо другой!
Отбился гранатами, отбился от засады, в которой было несколько человек. Отбился и ушел! Тоже побег! И чем он реальнее побега Ставцева и Курбатова?
Кольберг сделал знак калмыкам. Шеврова увели.
Теперь можно подумать, подумать в одиночестве и в тишине. Шел шестой час утра. За окном не утихала метель.
Кольберг глубоко сел в кресло, положил ноги на мягкий стульчик и закрыл глаза. Он любил такие минуты, перед разгадкой, перед анализом трудной комбинации погрузиться как бы в дремоту...
Надо заслать человека в Москву, чтобы прошелся по определившимся адресам. Кто приходил с вызовом к Шеврову? Что это за девица, что за история с невестой и с венчанием? Вохрина Наталья, из Кириц. Ну что ж, тому, кто принесет ей весточку от Курбатова, она назовет адрес подружки. Не из ВЧК ли эта подружка? Почему их отпустили так легко с Лубянки? Еще одно косвенное, а то и прямое подтверждение.
В Кирицах агент повидает Наташу... Но что же, все ясно и опять же математически точно. Если возьмут на этих адресах агента, то и это будет косвенным свидетельством. И для легенды хорошо. Надо будет выправить для этого человека документы на командира, не очень высокого, правда, одной из частей Красной Армии...
И еще что-то беспокоило Кольберга. Весь день между другими занятиями возвращался к этой беспокоящей мысли. Ах вот оно что! Откуда взялся денщик у Ставцева? На улице подобрал. В дороге где-то пристал к ним, помог, бегал за кипятком, с проверкой документов какая-то история. И этим денщиком стоило заняться.
25
Дервиз назвал Кольберга немецким агентом, даже употребил более определенное слово: «шпионаж». Это слово употреблено сведущим человеком, но частным лицом, имеющим право на предположения и обобщения. В информации Курбатова упоминалось, что Кольберг подбивал Дервиза на создание сильной немецкой партии при русском правительстве, не обязательно даже монархической. И это в канун войны с Германией? Кому это было на руку? Но была ли это самодеятельность немца или прямой посыл?
Дзержинский поручил сведущим людям поработать в архивах, изучить, сколь это возможно, Кольберга.
В архиве натолкнулись на интересные указания. Обнаружилась косвенная связь с одним из агентов немецкой военной разведки, разоблаченным и судимым военно-полевым судом уже во время войны с Германией. Пошли дальше. Нашли следователя, который вел допрос Альтшуллера, немецкого агента. Следователь работал в одном из советских учреждений, не скрыв своего прошлого. Он дал интереснейшие показания о том, как по прямому указанию из жандармского корпуса изымаюсь некоторые признания Альтшуллера и бесследно исчезали. Эти показания вели к высокопоставленным лицам при дворе, следил за ходом следствия жандармский полковник Кольберг.
Следователь показал, что одно из признаний Альтшуллера он не решился даже занести в протокол, усматривая в этом уже опасность и лично для себя. Слишком большие влиятельные лица втягивались в порочный круг. Альтшуллер прямо указал на Кольберга как на резидента немецкой военной разведки, как на доверенное лицо полковника Николаи в русском жандармском корпусе.
Осторожно опросили Дервиза, после того как пришло первое сообщение Проворова. Дервиз подтвердил свой рассказ о мотивах визита Кольберга к нему в имение в Кирицах и разъяснил, что это предложение подкреплялось и другими такого же рода предложениями из немецкой военной разведки. Картина деятельности Кольберга в России в канун войны и в годы войны получила некоторое завершение.
На совещании в ВЧК были тщательнейшим образом рассмотрена создавшаяся ситуация.
В информации, полученной от Проворова, сообщалось также, что Кольберг, по словам Ставцева, доверительно сказанным Курбатову, ищет агентуру ВЧК, засылаемую в белую эмиграцию. Именно это место в информации подверглось всестороннему анализу.
«Вы знаете, кого он ищет? Он ищет тех, кто заброшен большевиками в наш лагерь... Он не тронет такого человека, напротив, он будет ему всячески помогать, чтобы потом в белой эмиграции, в Европе знать агентов ВЧК. Знать, чтобы за это иметь деньги. Поэтому он так и копается, ищет, кого же забросили чекисты».
Из всего предыдущего явствовало, что у Ставцева дружеские отношения с Кольбергом сложились давно, задолго до войны. Возможно, что Кольберг имел свои, особые интересы к этой фигуре. Ставцев последние годы работал в генеральном штабе русской армии. Во время войны имел отношение к планированию крупных операций на германском фронте.
Три причины могли обусловить столь неожиданную откровенность Кольберга со Ставцевым.
Это могла быть доверительность в дружеской беседе. Это могло быть прощупывание самого Ставцева, не ценой ли согласия сотрудничать с ВЧК он получил возможность бежать.
Это могло быть прощупыванием Курбатова. Нарочно подкинутая ему подсказка, как себя вести на расследовании. Не запираться.
Означать же эта фраза могла только одно: Кольберг ищет возможные кандидатуры для двойников.
Какие могла дать деньги расшифровка большевистского агента в среде белой эмиграции? Это сказочка для Ставцева, для человека, который, подавшись в эмиграцию, оказался бы без средств, без работы в Европе. Кольберг имеет свой кусок хлеба, и даже больше. Кому он мог выдать или продать агента ВЧК? Эмигрантам? Много ли ему за это заплатили бы? Гроши, а то и вообще ничего не заплатили бы. Прямых и точных доказательств он никогда не имел бы. А вот возможность перевербовать сотрудника ВЧК, заставить его работать на немецкую разведку не сейчас, конечно, позже, когда немецкая военщина вновь обретет силу, это было бы для Кольберга большим капиталом. Он ищет двойника. Он ищет страшное оружие для своих хозяев, ушедших в силу сложившихся обстоятельств в глубокое подполье, и надолго к тому же. Впрок, впрок готовит свои кадры. Он хочет с богатым багажом вернуться в Германию.
Что же делать в этой ситуации?
Курбатов рассматривался лишь как человек, который мог бы проникнуть в высшие сферы в окружении Пилсудского, готовившего вторжение, здесь перед Курбатовым раскрывались более обширные возможности. Но возникают и особые трудности: ему придется работать под пристальным взглядом Кольберга, который не оставит его в покое, под пристальным наблюдением немецкой военной разведки. Способен ли к такой миссии Курбатов? Выдержит ли он до конца такой искус, что его связывает с судьбами революции, так ли дорога ему судьба России, чтобы он устоял против всех соблазнов, которыми сумеет его окружить Кольберг?
Вопросы поставлены. Но ответить на них нет никакой возможности. А надо решать. Вступать ли в игру с Кольбергом, в затяжную игру, рассчитанную на много лет вперед, или немедленно выходить из этой игры?
Что делать?
Дзержинский опять на этом совещании повторил и развил свою мысль, что прошлое не дало никакого наследства, что из этого наследства, оставленного царской Россией, надо создавать новое общество. Где же искать готовых людей хотя бы и для острейших операций в разведке? Их нет, их надо искать в окружающей действительности, даже в том мусоре, который получен в наследство.
Высокие идеи революции. А почему бы они не могли стать доступными Курбатову? Его раскаяние, переворот в его сознании были искренними. Надо только развить, усилить этот переворот. Сказать ему прямо, что его ждет, какие перед ним встанут трудности, от чего он должен отречься во имя интересов революции и Родины, ничего от него не скрывать, сказать, какие тяготы это принесет ему в личной жизни. Он же совсем недавно обвенчался. Он любит, и его любят. Разлука надолго. К чему она приведет? Кто это может предугадать? Все раскрыть перед ним и оставить ему право выбора. А дальше? Дальше покажет ход дела. Сейчас все рассчитать и учесть невозможно. Но если он согласится, поняв всю сложность своей миссии, то в игру вступать не колеблясь.
Кольберг ведет расследование. Ну что ж! Может быть, это отчасти и на руку всему замыслу. Это первое испытание Курбатова. Теперь уже ясно, если даже Кольберг получит доказательства, что Курбатов связан с ВЧК, то он его не тронет. Курбатову раскрытие ничем сейчас не грозит. Это и будет ответом на вопрос, готов ли он к столь сложной миссии. Теперь уже ясно, что никак он не сможет отвести подозрения Кольберга. Это усложнит для него обстановку, но это и даст ему поддержку Кольберга. Чтобы утвердиться в своих подозрениях, Кольберг поможет ему получить доступ в такие сферы, о которых нельзя было бы мечтать, в надежде, что когда-то Курбатов раскроется и даст возможность вести немецкой разведке сложную двойную игру.
И последнее. Игра предстоит тяжелая, рискованная, полная неожиданностей. В этой игре не поддающимся учету опасностям подвергался Проворов. Да тем более в такой неожиданно сложившейся для него роли, в роли денщика Ставцева. Проворову немедленно уходить, с Курбатовым установить связь с помощью ранее данного ему пароля.
На рассвете из Москвы вышел поезд специального назначения. Это Дубровин возвращался на восток к своим обязанностям уполномоченного ВЧК. Он вез с собой и инструкции по операции, связанной с Курбатовым. С ним ехал и новый человек для связи.
26
Кольберг сам себе казался полководцем, обложившим со всех сторон неприступную доселе крепость. С чего начать?
Шевров томится неизвестностью... Это хорошо, это заставляет человека обежать не один раз все закоулки души, и чем дольше неизвестность, тем прочнее входит в него уверенность, что ничто не может скрыться от глаз следователя.
Курбатову надо дать некоторую передышку и свободу. А вот денщиком Ставцева самое время заняться.
Установить за ним слежку? Кольберг даже поморщился от такой примитивной затеи.
Проворов! Спаситель Ставцева. Еще один спаситель! А может быть, ради него, ради этого Проворова, и затеяна вся комбинация там, в Москве? Затеян побег, чтобы где-то подвести к Ставцеву этого расторопного солдатика, на все руки умельца.
Проворов указал, что он родился в местах, подвластных адмиралу. Моста глухие и отдаленные. Новая администрация туда еще и не добралась. Трое суток верховой езды. Может быть, четверо суток. Раньше проверка Курбатова и не обернется... Четыре дня туда, четыре обратно, там денек. Вот и срок, похожий на что-то реальное для проверки Курбатова через Кирицы.
Отличная к тому же сама по себе плывет в руки комбинация.
Послать проверить Проворова, проверить точность его показаний, навести справки о его семье можно и Курбатова.
И сразу, сразу, чтобы не было случая у Курбатова перемолвиться с Проворовым, если есть между ними какая-то связь.
А кроме того, обнаруживалась возможность разыграть легкий, даже изящный психологический этюд, до которых Кольберг был тоже любителем.
Он послал нарочными за Курбатовым двух калмыков. Им было приказано взять его в гостинице осторожно, чтобы это не выглядело арестом, но вместе с тем чем-то было похоже и на арест. Привести его в контрразведку, не отступая от него на улице ни на шаг. Психологическая подготовка к встрече. Загадка! В такую минуту человек должен к чему-то подготовиться, у него напрягаются нервы, он идет на поединок, и вдруг широкая улыбка, обезоруживающее доверие, да в такой еще миссии! Если у них есть с Проворовым связь или Проворов здесь для связи, многое можно прочитать в безмолвном взгляде Курбатова. А если нет между ними связи, но Курбатов все-таки заброшен сюда Дзержинским? Он не сможет скрыть внезапного облегчения! Правда, облегчение все-таки наступить должно при любых обстоятельствах, даже если Курбатов и напрасно взят на подозрение. Но степень облегчения, степень разрядки нервной будет различной. Вот определить эту степень и входит в его задачу.
Кольберг все продумал в деталях, отработал каждый свой жест.
Ввели Курбатова. Ему надо пройти от двери до стола. Под кабинет Кольберг выбрал зал, когда-то предназначавшийся в этом особняке для танцев.
Кольберг на этот раз был в форме полковника. Курбатов подошел к столу, четко печатая шаг. Остановился.
— Я слушаю вас, господин полковник!
— Садитесь! — мягко произнес Кольберг и указал рукой на кресло.
Он сделал знак пальцами, и калмыки вышли за дверь.
Курбатов не сел.
«Сейчас он должен высказать недоумение, — рассуждал Кольберг. — Если он чист, то недоумения достаточно и в выражении лица, если не чист, то подчеркнет его, ибо в натуральном его возмущении не должно быть переигрыша, и в общем-то нет причин для особого возмущения».
Кольберг пристально посмотрел в глаза Курбатову, приподняв набрякшие веки.
Курбатов молчал.
— Садитесь! — повторил свое приглашение Кольберг.
Курбатов сел.
«Если это актерская игра, то талантливо, — думал Кольберг. — Актерское мастерство, талант актера для разведчика свойства необходимые. А как же будет теперь с внезапным облегчением?»
— Я пригласил вас, — начал Кольберг, — несколько опередив события. Вам еще не подписано назначение в штабе, я хочу вас побеспокоить по своим делам, по делам контрразведки...
Кольберг опять скользнул по лицу Курбатова.
Горят румянцем его щеки, в серых глазах непроницаемый туман. Надо, видимо, выразиться яснее.
— Я хочу вас попросить выполнить одно наше задание... Как вы смотрите на далекое путешествие верхом?
Спокойно, без всякого перехода к облегчению, как нечто само собой разумеющееся воспринял эти слова Курбатов.
— Верхом ездить обучен.
Нет, это невозможно! Не может быть, чтобы этот мальчик не лочувствовал какого-то облегчения! Вызов в контрразведку — это не простой вызов. А может быть, именно в этом спокойствии и искать ответа? Разыгранное, искусно разыгранное спокойствие.
— У Ставцева, — начал с расстановкой Кольберг, — состоит в денщиках некий Проворов...
— Состоит! — спокойно подтвердил Курбатов. — Он прибился к нам в дороге.
Кольберг остановил Курбатова.
— Я все это знаю... Я хотел бы, чтобы вы, Владислав Павлович, проехались к месту рождения Проворова. В его село или хутор. Я уж не знаю... Установить надо: кто он и откуда, чем он там был известен? Здесь мы и сами посмотрим за ним. Последим за его встречами, за его передвижением...
Кольберг опять глядит в лицо Курбатову. Вот оно! Наконец-то! Сквозь туман в его серых глазах что-то прочертилось ясно обозначенной тенью. Чуть расширились и опять сузились зрачки,
Мало этого, конечно, для доказательства такой психологический этюд к делу не пришьешь. Все это пока только для него, для Кольберга, имеет какое-то значение. Но фитилек разгорелся.
Кольберг по-прежнему ровным голосом разъяснял суть задачи Курбатова, но сам лихорадочно рассчитывал ходы вперед. Сейчас есть два пути. Первый — это дать отсрочку Курбатову, назначить выезд на завтра, дать ему возможность встретиться с Проворовым и предупредить его. Тогда с отъездом Курбатова попробует исчезнуть и Проворов. И его задержать в побеге... Или сразу же отправить Курбатова. Сразу на седло и в путь под конвоем двух калмыков и трех уссурийских казаков. Тогда Проворов не исчезнет, а лихорадочно будет искать, куда делся Курбатов, Этими поисками выдаст себя.
Оснований для беспокойства у Проворова достаточно. Он видел, не мог не видеть, как повели Курбатова два калмыка. А калмыки числились за карательными отрядами и контрразведкой.
Кольберг выбрал второй путь. Ему более соблазнительными показались поиски Проворова. Куда и как он кинется?
Курбатова продержали под различными предлогами в контрразведке до вечера. В ночь отправили. Два калмыка сзади и четыре казака. По две лошади у каждого для подставы, вещевые мешки с довольствием.
Ну конечно же, первым запросом о Курбатове должен быть запрос Ставцева. Этот запрос, собственно, ничего не мог означать. Ровным счетом ничего...
Ставцев примчался ночью. Кольберг разыграл удивление и беспокойство. О калмыках Ставцев ничего не знал. Это обрадовало Кольберга. Значит, будет второй запрос, когда Проворов его подтолкнет, тогда уже будет вопрос и о калмыках.
Кольберг заверил Ставцева, что примет все меры к тому, чтобы разыскать Курбатова.
Но, разыграв удивление и недоумение, Кольберг недоучел, что тем самым что-то подсказывает Про-ворову.
Проворов видел, что Курбатова увели калмыки. Арестован! Это было первой его догадкой.
Вечером он вышел из гостиницы, хотел пройти к Прохорычу, но не пошел, добрался только до винной лавки, приметил за собой наблюдение.
Выпил стакан вина, с тоской скосил глаз на порожек, там ничего не было.
Ставцев к ночи поднял тревогу. Спросил Проворова, куда девался Курбатов. Проворов на всякий случай ничего не сказал о калмыках, прикинулся вполне равнодушным к Курбатову и к его передвижениям. Ставцев сходил к Кольбергу. Вернулся еще более встревоженным. Проворов зашел за сапогами, Ставцев остановил его.
Он сказал, что в контрразведке ничего не знают о Курбатове, разыскивают его.
— Что это могло бы быть? — спросил он Проворова.
— Не могу знать! — ответил Проворов, холодея. Кольберг скрыл арест, значит, началось дознание с пристрастием. Но чем, чем он мог бы сейчас помочь Курбатову?
Кольбергу донесли, что Проворов не проявляет какого-либо беспокойства, что ни с кем, кроме Ставцева, не общается, забегает частенько пропустить стаканчик в винный погребок и, видимо, любитель выпить...
А Курбатова между тем начинала увлекать игра с Кольбергом, он вдруг почувствовал вкус к этой игре, к этому поединку. Он, конечно, без труда понял Кольберга. Если у того сложилось предположение о возможности связи его, Курбатова, с Проворовым, а оно должно было сложиться, то вся серия ходов в этой игре находила простейшее разъяснение.
Подумать об этом у Курбатова было время. Дорога дальняя, остановки у костров. Тишина лесного и дикого края...
Село Третьяки.
На взгорке деревянная, покосившаяся церквушка. Рядом звонница. Перекладины, на них колокола. Десяток домов, рубленных из кедра.
Все правильно, все как указал Проворов. Иван Тимофеевич, его отец, встретил гостей настороженно, но не пугливо. Обрадовался неожиданной весточке, что сын жив, что служит. К известию, что служит у адмирала, отнесся равнодушно.
Угостил гостя медовухой, медвежатиной. Сам выпил. Пустился в расспросы, а потом и разговорился. Узнав, что Курбатов недавно был в Москве, вдруг спросил, не слыхал ли его гость про Алексея Федоровича Дубровина. Говорят, дескать, у большевиков он большим человеком проявился, по старым временам чуть ли не генералом.
Такой неожиданный вопрос привел Курбатова в смятение. Он даже похолодел от ужаса, что вот этак старик вдруг может спросить и вслед за ним посланного Кольбергом. А старик рассказал, что лет с десяток тому назад стоял у него на постое царский ссыльный Дубровин. Отбывал он ссылку за «политику», вместе с ним жила здесь и его жена как вольная. Родила она даже в этих краях. И не было в селе и даже поблизости ни фельдшера, ни повитухи. И сынишка, Миша, Михаил Иванович Проворов, тогда подросток, повез жену ссыльного по тайге в соседнее село, верст за тридцать, к фельдшеру. Попали в пургу, и сынишка родился в розвальнях. Миша и помогал роженице... Урядник запретил ссыльному сопровождать жену.
Хорошо, что этот разговор шел с глазу на глаз, казаки да калмыки на дворе стояли, не повел их Курбатов в дом.
Попросить старика помалкивать об этой истории? Удержался Курбатов. Старик помолчит, урядник расскажет, сельчане не умолчат. Всплывет имя Дубровина. А связь-то прямая... Хоть и не может она многого обозначать, но в создавшемся положении все-таки зацепочка для Кольберга.
Переночевали, утром затемно отправились в обратный путь.
Ничего не мог придумать Курбатов, ничего. Твердо знал, что Кольберг сразу же к себе призовет, и не даст встретиться с Проворовым, и к старику зашлет дополнительную проверку.
Не мог знать Курбатов и тех перемен, что произошли за десяток дней, когда он был в отъезде.
Проворов получил, наконец, весточку из Москвы, извлек из-под порожка конверт. Сунул его в карман в минуту, когда никого не случилось на лесенке. Короткое посланьице с безоговорочным предписанием немедленно исчезнуть из города и вернуться обратно, не вступая в связь с Курбатовым.
Письмецо Проворов сжег, ночью вышел из гостиницы и быстро пошел по пустынной улице. Очень скоро он заметил, что за ним следует наблюдающий. Проворов свернул в переулок, наблюдающий свернул за ним, еще поворот, еще, человек не отставал. Проворов свернул еще раз и затаился за углом в темном переулке.
Шаги, тяжелое дыхание бегущего, и вот он вынырнул из-за угла. Удар кастетом, и шпик Кольберга завалился в снег.
У Прохорыч а переоделся, Прохорыч вывел его из города.
Кольбергу доложили о происшествии утром. В бешенстве и гневе, он внешне оставался всегда холоден. Он выслушал доклад, выслал всех из кабинета, чтобы не мешали думать.
Впервые он засомневался во всех своих построениях. Он, как никто другой, знал, что в (разведке иногда на поверхности лежит самое простое решение, самый простой ход, без сложных комбинаций.
Ну как ВЧК может довериться Ставцеву или Курбатову? Как? Что стоило бы им признание здесь? Ничего... Выпустили, чтобы привязать к ним «благодетеля» и спасителя Проворова, в нем все и заключалось. Военная разведка перед весенним наступлением.
Так все просто... И для этого с Лубянки был организован такой побег? Или он в действительности не был организован, и Проворов в пути — это простая случайность? А может быть, этот мужичок просто испугался? Или вообще дезертировал?
Нет, нет и нет! Расхождения в показаниях Курбатова и Шеврова, соприкосновение Шеврова и Курбатова с чекистом Артемьевым, огонек в глазах у Курбатова, вспышка искры, когда зашла речь о подозрении на Проворова, побег Проворова...
Вернулся посланец из Москвы.
Эсмеральда Лебедева существует, ничего о Курбатове толком не знает, считала, что он в заговоре против большевиков. В Кирицах была свадьба, и приезжали в Кирицы чекисты искать Курбатова.
Еще один узел. Что за бессмыслица? Неужели пустили бы Курбатова в Кирицы, если бы он был связан с чекистами? Никак не пустили бы.
Из поездки Курбатов вернулся в третьем часу ночи.
Калмыки точно выполнили указание Кольберга, отряд проследовал сразу же во двор контрразведки, Курбатов ни с кем не мог встретиться.
Кольберг угощал его, расспрашивал о дороге, о краях, что ему пришлось повидать. Осторожно подвел к делу, приглашая проследовать за собой в кабинет.
На немой вопрос, когда сели в кабинете, Курбатов ответил своим вопросом:
— Где Проворов? Он мне нужен... Я при вас хотел его кое о чем спросить.
Кольберг про себя усмехнулся. Нельзя резче себя выдать, чем этаким вопросом. Интересуется...
— Проворова позвать недолго... У вас нет опыта, Курбатов, ставить вопросы на следствии. Давайте вместе посоветуемся. Подготовимся. Тогда я пошлю за Проворовым.
— Все, что он указал, правильно... И село на месте, и отец-старик жив.
— Хм! Однако...
— Но есть одно маленькое соображение.
— Какое же?
— В доме Проворовых два года жил ссыльный поселенец... Большевик!
— Кто же? Вы имя большевика, надеюсь, узнали?
— Узнал! Дубровин... Алексей Федорович!
Долгая, тщательная тренировка у Кольберга.
Курбатов мог только восхититься этой тренировкой и умением владеть собой.
И не только восхищаться он мог этим мастерством, но и учиться. Ничто не обнаружило ни единого движения души у Кольберга, хотя внезапен и страшен был удар.
Кольберг в мгновение мог оценить известие. Все его построения вдруг зашатались, готовые вот-вот рухнуть. Все скомкано и смято. И вопросом-то своим он о Проворове как будто ничего не выдал, если привез такое известие, и значение этого известия оценил, и искру в глазах, огонек, на котором столько строилось, притушил, стушевал, и логическое объяснение дано случайности встречи с Проворовым, и даже преднамеренности этой встречи. Посланец Дубровина, лично ему известный. Ну как же не чекист! И уж конечно, если бы Курбатов был связан с Проворовым, не назвал бы Дубровина... Еще до того, как ввели к Кольбергу Курбатова, один из казаков, переодетый офицер контрразведки, доложил, что Курбатов беседовал со стариком Проворовым один на один. И ничего этот офицер не доложил о Дубровине, хотя имел встречу с урядником
0 Урядник сменился ли, или офицер не придал значения ссыльному поселенцу?
— Вы мне понадобитесь, — сказал Кольберг, еще не объявляя Курбатову, что Проворов бежал. —
Вы устали с дороги, можете подремать. Вас отведут в комнату. Но я потревожу ваш сон...
Кольберг приказал привести на допрос Шеврова.
Опять два калмыка встали за его спиной.
— Итак, — начал Кольберг, — к вам в дом вошел Артемьев. Он постучал условленным стуком... Но вам было известно, что это чужой. Вы спросили, не из Чека ли, он ответил — из Чека. У вас с Тункиным было в руках оружие, у вас были гранаты, стоял пулемет. Почему там, в темноте, на окраине, почему там не стреляли, почему ты стрелял, Шевров, в парке?
— Я хотел знать, зачем он пришел. Откуда он узнал пароль?
— Пришел чекист и на прямой вопрос дал прямой ответ... Примем за правду, что одолело тебя, Шевров, любопытство. Узнать. Узнал! И тут же даешь явку к Курбатову. Зачем?
— Я поверил в ту минуту, что это действительно наш человек, что он хочет нам помочь...
— Так и поверил? Хм!
— Были эсеры, были всякие люди...
— Ты выдал Курбатова.
— Надо было рискнуть... Он действительно оказался нашим.
— Нет! Артемьев не наш и не мог быть нашим, а ты выдал Курбатова. Выдал, а потом решил замести следы... Не в тебя открыли огонь чекисты в парке. Ты выстрелил в Курбатова, и тебе дали убежать! Зачем дали тебе убежать? Это что, цена предательства, или там, ночью, в Богородицком, у вас состоялось с Артемьевым более обширное соглашение?
— Было темно, в меня стреляли, я отстреливался...
— Было темно... Это правда. Курбатов сидел на скамейке. Ты прокрался к нему кустами. Он встал, прошелся вдоль скамейки, ты прицелился и выстрелил. Курбатов упал. И тут только на тебя напали чекисты. Ты выстрелил в Артемьева и побежал. Тебе дали убежать... Все, Шевров! Теперь ты объясни, почему ты выдал Курбатова и почему ты в него выстрелил, а не в чекистов, которые ждали Курбатова в засаде?
Чего угодно, но только не этих подробностей ожидал Шевров. Даже если бы Артемьев был у них своим человеком, то и тогда не могло бы дойти сюда столь подробного рассказа. Может быть, кто-то из артемьевских людей? Или Курбатов? Но как он мог здесь оказаться, это же совершенно немыслимо, он выстрелил, он целился в голову, Курбатов упал...
— Ну! — приказал грозно Кольберг, нисколько, правда, не повышая голоса. Он сделал знак рукой калмыку, калмык вышел.
Шевров молчал. Кольберг больше его не торопил, он смотрел на него не мигая.
Скрипнула сзади дверь. Раздались шаги, Шевров обернулся. К нему приближался Курбатов.
Шевров попятился от него. Курбатов остановился.
— Ближе, Курбатов! — приказал Кольберг. — Ближе! Я слышал, что вы очень хотели добиться разъяснений, почему в вас стрелял Шевров? Теперь вы об этом можете спросить сами!
Строевым шагом Курбатов подошел к столу.
— Да, я хотел бы знать, почему в меня стрелял Шевров, почему в лесу оказалась засада чекистов и меня арестовали?
— Я не стрелял в Курбатова! — ответил Шевров. — Я не знаю, кто в него стрелял. Я сам отбивался гранатами... Вы видели, как я стрелял?
— Я не видел, как вы стреляли, Шевров! Я почувствовал ужас, я испугался и упал, и вы в это время выстрелили. Вас пытался задержать чекист Артемьев. Вы выстрелили ему в живот. Меня не интересует, почему вы стреляли в чекиста, меня интересует, почему вы стреляли в меня?
— Что еще вас интересует, Курбатов? — спросил Кольберг.
— Мне интересно было бы знать, почему Шевров дал мой адрес чекисту? Адрес и пароль...
Кольберг перевел взгляд на Шеврова.
— Почему ты стрелял в Курбатова?
Шевров молчал.
Кольберг сделал знак рукой калмыкам. Шеврова схватили за руки, вывернули ему руки за спину, бросили на пол. Калмык встал ему ногой на крестец, другою чуть повыше поясницы, потянул руки Шеврова вверх и назад. Тот застонал, сквозь зубы выдавил:
— Стрелял...
Калмык рывком поднял Шеврова.
Крупные капли пота катились у него по лбу, стекали на щеки.
— Стрелял... — повторил Шевров.
— Почему? — спросил Кольберг.
— Я считал, что Курбатов продался чекистам...
— Почему же ты так считал, Шевров?
— Он привел с собой засаду.
— Кто дал адрес Курбатова чекистам?
— Я дал.
— Где смысл в твоих словах, Шевров?
Кольберг подошел к Курбатову.
— Идите отдыхать, поручик! Если нужно будет, я вас позову. Мы, видимо, должны серьезно побеседовать с Шевровым...
Курбатов вышел.
Кольберг приблизился к Шеврову.
— Последний раз я задаю вопросы. Если я не получу на эти вопросы ответа, я не остановлю казни! Тебя сломают и выбросят в канаву! Ты понял?
Шевров начал кое-что понимать, что-то просверкивало, что-то приоткрывалось, появление Курбатова многое разъяснило. Но он уже все сказал, во всем признался. Что же еще? В мыслях своих признаться? Признаться, что затеялся играть с Артемьевым, затеялся выкупить себе жизнь предательством, что готов был даже и на службу, и запрос Артемьева рассматривал как попытку войти в связь и в сговор? Но в мыслях он подотчетен только себе, и никто никогда не слыхал этих его мыслей. Он молчал. Кольберг сел в кресло. Не торопил.
Шевров думал, лихорадочно искал: в чем выход, что хочет Кольберг, как спастись? И догадался. Ну конечно же, Кольберг ищет, кто вошел в контакт с ВЧК: он, Шевров, или Курбатов, кого могли завербовать в ВЧК? Кольберг подозревает, что он вошел в сговор и завербован Артемьевым. Конечно же, это! А что, если признаться? Так Кольберг того и ищет. Он ищет, кого определить двойником, тогда он будет вдвойне дороже Кольбергу. Сочинить историю, жалостливую к тому же, что, спасая жизнь, согласился сотрудничать с ВЧК, а потом страшно было признаться, боялся,.. Курбатова пытался убить, чтобы скрыть следы. Не знал, что за Курбатовым слежка, нарвался на засаду, хотя и было договорено, что дадут бежать. Слагалась какая-то история, легенда, похожая на те, что придумывались им вместе с Кольбергом. Похожая... Да вот беда, в суматохе застрелил чекиста. Теперь он им не нужен, теперь он для них опять же враг. Потому и молчал, что пользы не видел в порванной связи.
Кольберг сделал знак калмыкам. Они приблизились. Но Шевров махнул рукой.
— Не надо! Я сам все расскажу...
Невыразительно лицо у Кольберга, маска, а не лицо, но Шевров привык к чуть заметным оттенкам на этом лице. Он говорил и чувствовал, что Кольберг доволен.
Но он ошибался. Кольберг был недоволен. Погоня оказалась напрасной. Признание Шеврова ничего не давало, кроме какого-то объяснения истории с Артемьевым и Курбатовым. Шевров в двойники не годился. Курбатов как возможный объект для серьезной игры разведок ускользал.
Нелепость побега Курбатова и Ставцева оставалась нелепостью.
И Кольберг решился на крайнее средство. Он вызвал опять Курбатова. Теперь он брал последние аккорды в дознании.
Он объяснил калмыкам, что он от них хочет. Вошел Курбатов, калмыки встали у него за спиной, как перед этим стояли за спиной Шеврова. И это уже намек Курбатову, хороший намек на то, что с ним могут так же обойтись, как и с Шевровым.
Но и без калмыков Курбатов понимал, что настала решающая минута. Она когда-то должна была настать. Вцепившись причем так прочно и пристально, Кольберг легко не отступит.
Кольберг пригласил Курбатова садиться.
Окинул его долгим взглядом. Вздохнул. Всем своим видом он показал, что знает нечто большее, чем ему хочется говорить. Тихо и внятно сказал:
— Проворов бежал...
Курбатову не надо было разыгрывать удщшения. Он даже привстал. Кольберг сделал успокоительный жест и почти прошептал:
— Бежал, убив человека, приставленного к нему. Он чекист. Это большевистский комиссар Дубровин заслал его к нам перед наступлением. Я подозревал его, но не знал, кто стоит за ним, и никак не предполагал такой значительности... Он ушел, это очень досадно. Но Шевров не ушел. Прочтите его признания!
Курбатов читал показания Шеврова. Кольберг следил за ним тяжелым и холодным своим взглядом, под которым терялись на его памяти и не такие молодцы.
Вот он сейчас прочтет. Что он должен спросить, прочитав этот документ? Наверное, даже и не в форме вопроса последует его реакция! Если он связан с чекистами, то он должен выразить крайнее возмущение, сейчас он будет требовать расправы над Шевровым.
Когда Курбатов первый раз в эту ночь вошел в кабинет Кольберга, его клонило ко сну. Долгая дорога на морозе утомила, укачала. Он придремал. Когда его второй раз вызвали и он увидел Шеврова, сон растаял, он понял, что сейчас, сегодня, все решится. А теперь сон совсем убежал. Все в нем собралось. Нервы напряглись, и Курбатов следил теперь только за одним, обучившись кое-чему у Кольберга. Он следил за собой, он сдерживал все свои чувства. Полнее бесстрастие. Что бы ни случилось, какая бы ни предстала неожиданность, никакой внешней реакции.
Шевров писал неразборчиво, но Курбатов сразу охватывал страницу, не разбирая даже отдельных слов, улавливая суть дела.
Правда ли это? Вот первый вопрос, который, казалось бы, он должен был поставить перед собой. Для этого и сунул ему этот документ Кольберг.
Хотел этим документом расшатать Курбатова, а на деле только укрепил его и невольно дал подсказку, как держать себя, что на это ответить.
Курбатов откинул брезгливо листки.
— Все это чепуха! — воскликнул он. — Шевров лжет! Он спасает свою подленькую жизнь. Его не могли завербовать!
— Откуда вам это известно?
— Известно! — твердо ответил Курбатов. — Дзержинский показал мне дело Шеврова по жандармскому корпусу. Я слышал, как при мне он дал указание арестовать Шеврова, а если он окажет при аресте сопротивление, стрелять в него... Это Шевров хотел продать меня, купить себе индульгенцию на прощение грехов. И он меня продал! Но никто не собирался платить!
— А почему же ему дали бежать?
— Он отбился гранатами! Я же не знал, кто в меня стрелял в ту первую минуту. Я кинулся за ним, не зная, что это Шевров, меня отбросило взрывной волной. Так же и других. А тут и меня им надо было брать, и их Артемьев лежал на земле.., Вот и убежал. На него шли облавы. Никто ему не давал бежать!
— Два таких удачных побега, Владислав Павлович? И вы и Шевров?
— В Москве голод, Москва как пустой улей без матки.,. В редком районе горит свет, ночью орудуют банды. Притоны, Это распад! Там растерянность, на Дзержинском лица нет. Он не спит, но сделать они ничего не могут! Это же не Петропавловская крепость!
— К кому был приставлен Проворов, с кем он был связан?
— Мне никогда не нравился этот солдатик... Он сам нас нашел, вышел к нам, и Николай Николаевич так устал в пути, что обрадовался облегчению. За кипятком, купить что на рынке, он ловок был. И следил, я думаю, за нами с самой Москвы. Мелькалась мне как будто бы его физиономия на всем нашем пути!
— Вы хотите сказать, что вам дали бежать, чтобы приставить к вам Проворова?
— Все может быть, Густав Оскарович! Все может быть, если вы никак не верите, что побег наш не случайность. Удар автомобиля, упал конвоир, Нагорцев и я схватили винтовки. Мы стреляли в упор, Нагорцев пристрелил одного охранника и шофера.
Все рушилось, все построения распадались» Кольберг никак не мог примириться с этим. Ускользнуло что-то неощутимое из рук.
И он решился на отчаянный шаг. Он вдруг вспылил. Это на будущее, чтобы потом оправдаться перед Курбатовым. Он встал, у него задрожали щеки и осветились вдруг внутренним огнем глаза. Всегда мертвое лицо ожило.
— Я не верю, что Дзержинский и его люди такие увальни. Они не могли так промахнуться. Кто-то сюда заслан. И он мне нужен, этот засланный. Если это офицер, он может спокойно признаться в своей слабости. Мы с ними сыграем в игру, в отличную шру. Я не жажду крови, я ищу человека.., И этому человеку откроется головокружительная карьера в разведке. Мне надо знать, кого они завербовали? Вас, Ставцева ли, Нагорцева, Проворова? Кого? Я все прощу! Мне нужен этот человек, он будет делать вид, что работает на них, но будет работать за свою совесть, за честь России. Неужели не ясно, почему я столько времени копаюсь в этой истории? Вы боитесь, Курбатов? Вы купили себе жизнь согласием работать на них? Какая на них работа? Что вас с ними может связывать? А здесь! Здесь перед вами такая судьба! Я больше вам скажу. Я скажу то же, что говорил моему другу Ставцеву. Мы проиграли большевикам. Вы говорите, Москва — это пустой улей. Неправда. Россия проснулась, и ничто ее не уложит в прежнюю спячку» А для нас это агония. Большевики победили, а я сегодня, сейчас готовлю реванш. Не на сегодняшний день реванш, сегодня они на подъеме, и нет силы, которая могла бы их обуздать. Через десяток лет мы вернемся сюда, но для этого надо работать. И человек, которого они купили ценой его жизни
9 а не совести, может работать со мной. И не здесь, не на фронте, а в Европе, где мы копим силы для реванша. Вам ясно? Чего же вы боитесь? Почему вы не хотите признать, что минутная слабость побудила вас принять их предложение? А?
Курбатов пожал плечами.
— Я ничего не боюсь! Но как я могу признать то, чего не было!
— А-а! — закричал Кольберг и ударил кулаком по столу. И вдруг щелкнул пальцами в воздухе.
Курбатов почувствовал, как схватили его сзади за руки. Острая боль мгновенно пронизала все тело. Его опрокинули — рывок, и он уткнулся лицом в ковер. На крестец наплыла тяжесть, руки потянули назад и вверх. Медленно потянули. Боль нарастала. Курбатову казалось, что он почувствовал скрип в позвоночных сочленениях. Еще секунда, и конец! Но он стиснул зубы. Ненависть к этому палачу превозмогла боль. Он так в эту секунду ненавидел Кольберга, ненавидел свое бессилие, что даже не вскрикнул. Все исчезло в мраке.
27
Он очнулся белым днем в номере у себя на кровати. Он ничему в первое мгновение не верил, даже тому, что он в гостинице, а не в контрразведке.
Пошевелился. Спина болела, но боль была терпимой. Значит, Кольберг остановил казнь. Кружилась и голова.
На столике стояла бутылка коньяка, недопитая ночью у Кольберга, в тарелках закуска. Лимон на блюдце. Это было похоже на форму извинения. Он все же офицер, дворянин, а не жандармский осведомитель. Это, что ли, хотел подчеркнуть Кольберг?
Курбатов встал. Позвоночник тихо ныл. Растянули, видимо, жилы, и только. И отпустили... Надолго ли? И что теперь делать?
Идти к Ставцеву? Зачем? Что это изменит?
Курбатов встал, налил полный стакан коньяку, выпил единым махом, закусил куском рыбы и, раздевшись, лег. Заснуть, чтобы на какой-то срок ни о чем не думать и быть готовым к
ночной встрече. Курбатов не верил, что Кольберг так легко отступился после всего, что было им проделано.
Сон долго не шел. Мешали мысли, думы, но Курбатов давил их счетом. Он начал считать. Где-то на трех тысячах задремал.
И коньяк, и усталость с дороги, и напряжение у Кольберга на допросе сказались.
Он проснулся от головной боли и ощущения, что в комнате кто-то есть и пристально смотрит на него.
Было уже темно. Светлели проемы окон. Курбатов пригляделся. У кровати стоял стул, на стуле сидел человек, вырисовывалась его фигура на светлых пятнах окон. Недвижимо сидел, почти не дыша. Но дыхание его Курбатов все же расслышал.
Курбатов привстал, но тут же ему на руку легла чужая рука.
— Не тревожьтесь! — раздался тихий и вкрадчивый голос Кольберга. — Это я... Я пришел попросить извинения! Не сдержался! Но и вы можете понять мое состояние! Я думаю о будущем нашего дела, а не о настоящем. И я верил в вас, всегда верил, и вдруг! Такая оплошность! Вы страдаете? Пригласить доктора?
— Нет... Обошлось!
— Я рад! Оставим все вопросы. Проворов вам помог...
— Мне? Чем он мне помог?
— Вовремя бежал! Все подозрения сходятся на него. Неужели вы всерьез могли подумать, что я поверил признанию Шеврова?
— Не знаю! Я им не поверил!
Кольберг рассмеялся.
— Чехов, кажется, где-то говорил, писатель Антон Чехов, если зайца бить по голове, то он спички научится зажигать. Я не хочу от вас вынужденных признаний. Сегодня мы будем считать, что ваш побег организован ради побега Ставцева. И побег Ставцева организован, чтобы подвести к нему Проворова. А Проворова, сибиряка, забросили к нам для военной разведки перед весенним наступлением. На этих выводах я заканчиваю следствие. Вас это устраивает, Владислав Павлович?
— Вы ведете следствие, вас это должно устраивать или не устраивать.
— Вы еще сердитесь... Не надо сердиться. Я принес вам роскошный подарок. Вы потомок Радзивиллов! Что вам делать здесь, в Сибири? Здесь скоро заговорят орудия. Сначала наше наступление будет разворачиваться удачно, но отсутствие целей наступления, растянутые коммуникации от океана приведут к своим результатам. Мы вынуждены будем уйти отсюда. Все, чем мы располагаем для реванша, сосредоточится в Польше. Не знаю, этим ли летом выступит Польша или год спустя. Выступит! Все зависит от вас! Я помню ваши душевные устремления! Вот и случай пересесть на белого коня победителя! Я вас и Ставцева отправлю в Польшу! Это акт моего извинения за невольную грубость! Завтра вы можете собираться в отъезд. Кружным путем, но надежным! На Владивосток, через океан — в Америку. Оттуда в Европу. Мы с вами встретимся в Варшаве.
Кольберг пожал вдруг руку Курбатову, встал и почти неслышно вышел.
Раздумывай не раздумывай, а деваться было некуда. Некуда! Бежать? Безумие. Ни минуты Курбатов не верил, что Кольберг снял свои подозрения. Как бежать? Наверняка за ним слежка, он в кольце.
На сборы ушло два дня. К поезду им был подан автомобиль Кольберга. На вокзальной площади — внезапная встреча. На площади стояли виселицы. Здесь контрразведка Колчака приводила в исполнение приговоры. На этот раз только один повешенный.
Курбатов и Ставцев вышли из автомобиля неподалеку от крайней виселицы. Раскачиваясь на ветру, постукивал оледеневший труп. Курбатов узнал Шеврова.
Ну конечно! Кольберг заметает следы. Хочет дать знать, что он согласился на версии предательства Шеврова, что он, Курбатов, вне подозрений. Так, и только так, читалось это безмолвное послание Кольберга, его прощальный жест.
Поезд тронулся.
И на этот раз путь не близкий, но путь и неизвестный, конца ему не видно. Да, настала минута подумать. Дубровин говорил, что он вправе в любую минуту остановиться и вернуться назад. На большой остановке отстать от поезда. Отделаться от слежки и — в лес, в тайгу. Может быть, и удалось бы выбраться. А как оттуда, из Польши, вернуться? Наташа ждет... Какая возможность встречи вероятнее? А можно ли вообще раздумывать о вероятности встречи, пока он еще нужен? Нужен ли? Исчез Проворов. Правду ли сказал Кольберг, что Проворов бежал? Все это задача с неизвестными, превышающими возможность ее решения. Если Проворов действительно ушел, то уход его был своевремен. А ушел ли? Как связаться с чекистами? Как? Связь оборвана...
В вагонах шла пьянка, офицеры резались в карты, шныряли какие-то купчишки. Но Курбатов был уверен, что в этой разношерстной толпе пассажиров едут и люди, приставленные к нему Кольбергом. Он был крайне осторожен. Надежда, что его найдет связной, побуждала своей логикой к общительности. Чем больше встреч, больше дорожных разговоров, тем больше шансов, что связной может подойти к нему с меньшей опаской.
Где-то уже на перегоне к Приморью, рядом с ним у окна остановился офицер в чине штабс-капитана. Курбатов давно приметил его. Он ехал в том же вагоне. Несколько раз встречались, сходились вот так же у окна, расходились. Штабс-капитан был любителем карточной игры и пропадал в тех купе, где завязывалась партия в преферанс.
Они стояли рядом и смотрели в окно на пробегающие мимо заснеженные сопки. Перестук колес, клубы черного дыма за окном. Обычная дорожная картина.
И вдруг Курбатов услышал слова пароля, который был дан ему Дубровиным для связи. Этот пароль был неизвестен Проворову. Это было условием операции.
Курбатов произнес отзыв, штабс-капитан закончил пароль. Не меняя позы наблюдающего за дорогой, с лицом равнодушным, с лицом скучающего путешественника, штабс-капитан говорил:
— Мне приказано передать вам, что вы вправе приостановить операцию. Алексей Федорович просил вас еще и еще раз подумать... Если вы все же решили продолжать операцию, в Центре считают, что вы можете сделать много полезного! Куда вы едете?
— Через Америку в Польшу! Так мне сказано Кольбергом. Но он подозревает меня.
— Это сейчас вам ничем не грозит. Это вам сейчас только помогает. Кольберг заботится об интересах немецкой разведки. Ее интересы — сохранить вас на будущее. Нет ли у Кольберга данных, подтверждающих его подозрение?
— Данных нет! Домысел и анализ,,..
— Без данных это так и останется домыслом. Проворов благополучно ушел. Это был приказ Центра. Мы с вами обрываем связь. Мы сами вас найдем, сами не ищите связи. Это опасно. Пароль будет тот же. Я передам, что вы согласны и дальше нам помогать?
— Передайте, что согласен.
— У меня есть для вас посылка. Я сойду на следующей станции. Вы умеете играть в преферанс?
— Умею.
— У вас в купе я начну игру. Когда я сойду, вы займете мое место. Я забуду несколько книг и кое-какие выписки из книг и архивов. Те выписки, что в конверте, для вас. Этот материал никак не может вас компрометировать. Это письма из ссылки вашего прадеда. Они уже приводились в литературе о декабристах. Вы сможете объяснить, что вас заинтересовали мои бумаги, что в этих бумагах вы нашли копии с этих писем. Но я думаю, что вам пока ничего не придется объяснять. Эти копии с писем переданы Дзержинскому для вас. Переданы по просьбе Ленина. Он вспомнил вас и просил их вручить вам...
Перестук колес заглушал голоса. Штабс-капитан Бамолк. Все с тем же скучающим выражением на лице отошел от окна. Прошелся вдоль вагона. Постоял еще кое с кем у окна. Вошел в купе. Очень скоро он сколотил новую партию в преферанс. Курбатов подошел к купе и встал в дверях, словно бы заинтересовался игрой.
Проводник прошел по вагону, объявил название станции.
Штабс-капитан заторопился, собрал наскоро чемодан и встал. Растерянно оглянулся, ломалась партия. Курбатов предложил свои услуги. Произвели расчет, штабс-капитан выложил проигранное, распрощался и вышел к проходу. Курбатов сел на его место.
Партия затягивалась. Курбатов рисковал. Росли записи. Он прочно осел в купе. Перекладывая подушку, обнаружил под ней книги и пачку бумаг. Посетовали на рассеянность штабс-капитана. Книги пошли по рукам. Заглянули в бумаги. Выписки из книг. Выписки никого не заинтересовали. Курбатов, уходя из купе, забрал бумаги с собой. Ночью, лежа на верхней полке, когда все уже заснули при колеблющемся свете восковой свечки в фонаре над потолком, развернул посылку. В пакете оказались перепечатанные на машинке несколько писем Алексея Курбатова из Ялуторовска, помеченные 1832 годом, 1836 и 1841 годами. Письма сдержанные, письма как повесть о жизни людей, оторванных от семьи, от жизни. Ни слова жалобы, да жалобы и не могли проникнуть сквозь цензуру Третьего отделения.
А вот и еще одно письмо: «Родная Наташа!»
Так это же письмо к его невесте, к Наталье Михайловне Вяземцевой. Это же объяснение той романтической истории, о которой глухо говорили у них в семье.
«Родная Наташа! Простите меня за смелость, однако мне думается, что иное обращение и невозможно.
Сквозь острожные стены, просторы Сибири пронесут Вам мой единственный, а может быть, и последний подарок. Когда Вы были девочкой, Вы вынули из волос цветок ландыша и подарили его мне, и стал он знаком моего счастья и несчастья. Я отливал цветок ландыша из бронзы, вспоминая
Вас. Вся жизнь моя шла рядом с Вашей, пока не оборвалось все известными Вам обстоятельствами.
Я люблю Вас, нас разделяют огромные расстояния, но сердце мое с Вами, и мой бронзовый ландыш пусть будет для Вас напоминанием короткого нашего счастья. Ваш Алексей Курбатов».
28
Информация пришла окольными путями, листки бумаги пересекли линию фронта, кто-то бережно их пронес сквозь опасность, рискуя жизнью. Бушевала война в Белоруссии и на Украине. Красная Армия начинала развернутое наступление на войска пилсудчиков. В донесении подробно рассказывалось об обстановке, сложившейся в штабе Пилсудского. В одной строчке упоминалось, что Пилсудский приблизил к себе и назначил дежурным адъютантом нового человека из белой эмиграции, находившегося в родственных отношениях с аристократической семьей Радзивиллов. Называлось и имя нового адъютанта Пилсудского: Курбатов Владислав Павлович.
Дзержинский обвел эту фразу красным карандашом и пригласил к себе Дубровина, пометив на документе: « Хранить вечно ».
Дубровин прочитал донесение и взглянул вопросительно на Дзержинского.
— Не надо торопиться! — сказал Дзержинский. — Еще не время!
