Том 3 [Евгений Львович Шварц] (pdf) читать онлайн

Е В Г Е НИЙ

ШВАРЦ
Собрание сочинений
в пяти томах

ЕВГЕНИЙ
Собрание сочинений

Сказки
Пьесы
для кукольного театра
Повести
Воспоминания

Москва 2010

ШНИГОВЕХ
КНИЖНЫЙ КЛУБ I BOOKCLUB

УДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)6

шзз

Составитель Е. Сапунцова
О формление художника О. Семенихина

ШЗЗ

Шварц Е. Л.
Собрание сочинений: В 5 т. Т. 3: Сказки; Пьесы
для кукольного театра; Повести; Воспоминания;
Приложения / Примеч. Е. Сапунцовой. — М.:
Книжный Клуб Книговек, 2010. — 528 с.
КВИ 978-5-904656-56-0 (т. 3)
КВИ 978-5-904656-53-9
В Собрании сочинений представлено во всем своем мно­
гообразии творчество широко известного драматурга и сце­
нариста, одного из лучших отечественных сказочников, Евге­
ния Львовича Шварца (1896—1958). В третий том вошли сказ­
ки, повести, пьесы для кукольного театра, а также первая часть
из воспоминаний Шварца составляющих особую часть его
творческого наследия.

УДК 821.161.1
ББК84(2Рос=Рус)6
КВИ 978-5-904656-56-0 (т. 3)
КВИ 978-5-904656-53-9

© Е. Шварц, наследники, 2010
© Книжный Клуб Книговек, 2010

РАССКАЗ СТАРОЙ БАЛАЛАЙКИ

Балалайка-то я балалайка, а сколько мне годов, угадай­
ка!
Ежели, дядя комод, положить в твой круглый живот
по ореху за каждый год, — нынешний в счет не идет, —
ты расселся бы, дядя, по швам — нету счета моим годам.
Начинается рассказ мой просто, отсчитайте годов
этак до ста, а когда подведете счет, угадайте, какой был
год.
Так вот, в этом самом году попали мы с хозяином в
беду.
Мой хозяин был дед Пантелей — не видали вы людей
веселей!
Борода у него была, как новая стенка, бела, сколь­
ко лет без стрижки росла, чуть наклонится поближе ко
мне — и запутались волосы в струне. Бродили мы с де­
дом и тут и там, по рынкам да по дворам. Пели да на
окна глядели — подадут или нет нам с хозяином на обед.
Бывало, что подавали, а бывало, что и выгоняли. Один
не дает — даст другой, что-нибудь да принесем домой.
А дом у нас был свой, не так чтоб уж очень большой,
стоял над самой Невой, любовался все лето собой, а зи­
мой обижался на лед — поглядеться, мол, не дает.
Дочка у деда померла, а внучка у нас росла. Был ей
без малого год. Не покормишь ее — ревет, а после обеда
схватит за бороду деда и смеется как ни в чем не бывало,
будто и не кричала.
Дед ей сделал ящик, чтоб спала послаще, и очень лов­
ко привязал к потолку веревкой.
7

Бывало, ползает Анютка взад и вперед, — что на полу
найдет, то и тянет в рот. Поймает ее дед, кряхтя, бородой
половицы метя, положит в ящик на самое дно, поглядит
в окно — «Пора, балалайка, пора зашагать от двора до
двора. Прощайте, внучка и дом, придем, когда денег на­
берем».
Где теперь те дворы, да глазища детворы, что смотре­
ли деду в рот, только старый запоет!
Глянет дед по сторонам да пройдется по струнам.
— Ну-ка, ну-ка, балалайка, выговаривай:
Что ты рот открыла, тетка,
Залетит ворона в глотку
И вперед не пройдет
И назад не повернет
Подходите ближе, братцы!
Что вам старика бояться?
Подходи, подходи,
Балалайка, гуди!
Говори, балалайка, уговаривай!
Пели, уговаривали, — люди нас одаривали: кто хлеба
кусок нам бросит в мешок, кто кинет грош — намучишь­
ся, пока найдешь.
Так и шли дни за днями — пустые одни, другие с
блинами.
И вот пришла беда — осердилась на город вода.
Осенью дело было, всю ночь в трубе выло. Дрожали
стекла, крыша промокла, дождик накапал прямо на пол.
Утром глянули за окно — невесело, темно. Да и дома
вряд ли веселей — стоит в луже Пантелей и смотрит в
потолок, — как это он протек, а внучка с ветром спор
ведет: кто кого переорет.
Пожал дед плечами, постоял перед нами, дал Анютке
молока, а меня схватил за бока. Рады или не рады — все
равно, идти надо. Потому что нужен обед да ужин.
Вышли, — сначала чуть бороду деду не оторвало.
Хлестнуло волосами в глаза — даже прошибла слеза.
8

Поглядел с укоризною дед, — что ты, ветер, в уме или
нет? Провел рукавом по глазам и, вздохнув, пошел по
дворам.
Ну, и вода-водица, что на улицах творится!
Едет барыня в карете — есть же счастливые на свете!..
А сзади лакеи, льет с шапок за шеи, за мокрые ливреи.
Спереди кучер — мрачнее тучи. Фыркают кони — вотвот карета потонет.
Бежит старичок, распахнулся у него сюртучок, а под
сюртучком у бедняги важные бумаги. Завертелся стари­
чок, как волчок:
«Промокнут! Беда! Испортит бумаги вода».
А вот ведут солдат, в ниточку ряд, молодец к молодцу,
лупит их дождь по лицу, бьет во всю мочь, прыгают капли
прочь, а солдаты идут не моргнут, будто они не живые, а
заводные.
Кричали, бренчали мы по дворам, и тут и там, и этак и
так, только раздразнили собак.
А ветер все злее лупит по шее, бьет по щекам и орет
еще жалобней деда, будто и сам просит обеда.
И вдруг бах! — раз, бах! — два, бах! бах! бах! —
пять, — и пошло стрелять.
Сколько лет прошло, а помню — как глянул дед, как
стал без движенья, говорит — наводненье!
Пушка! Пушка!
Чуть не сбила нас с ног старушка с большущим узлом,
забегала кругом в тревоге — никак не найдет дороги.
Несется купец, бледный, как мертвец: «Пропала, кри­
чит, — моя голова, лезет из берегов Нева, как из бутылки
пиво. Запирайте! Живо!»
Тут дед со мной — бегом домой.
Ну и вода водица, что на улицах творится!
Пушка бьет, бьет, бьет, мечется народ взад и вперед,
волокут из подвалов корзины, узлы, подушки, перины,
ищут ребят, ребята пищат; от перепуга давят друг друга —
и смешно и жалко, будто ткнули в муравейник палкой.
Сидит в луже пьяный, обнимает тулуп рваный да по­
мятый самовар и орет: «Пожар! Пожар!»
9

Подбежали к реке — затряслась я у деда в руке.
Вода черная, как в темную ночь, о берег бьет во всю
мочь, тесно ей стало, места ей мало. Серый вал зашур­
шал, через дорогу перебежал, стал на дыбы от злости и
нырнул в подвал к бедняге в гости.
Брызнули стекла, занавеска промокла, пискнул в
клетке скворец — почуял бедняга конец, — и поплыли,
качаясь, стулья, скамейка, стол.
Не в пору хозяин из дома ушел!
Вот наш дом, ветер стучит замком, суетится вода кру­
гом. Еще немного — и дойдет до порога.
Дед за ключом — не может найти, потерял по пути.
Тянет дед замок, прямо падает с ног, ломает, бьет — ни­
как не оторвет. Расшиб стекло кулаком — и в дом, а за
дедом ветер с дождем. И пошла суета да тревога. Мечется
дед от окна до порога, машет рукой, говорит сам с собой,
схватит то ящик, то подушки, а стекла звенят от пушки,
пол шипит от воды — дожили мы до беды!
Струйки просочились через щели, на половицах за­
блестели, поползли, как змеи, все быстрее и быстрее,
перепутались узлами, и закружилась вода под ногами.
Прицепил меня дед высоко на гвозде, а сам — по ко­
лено в воде.
«Знаю, — кричит, — как быть: надо скорее уплыть;
возьму у соседа молоток, собью замок, стол вынесем,
перевернем и на нем через Неву переплывем!»
Крикнул — и прыгнул в окно, а на улице уже темно.
Пляшет вода кругом, подрагивает дом. Дребезжат стекла
в окне, трещат бревна в стене. А кто-то орет во всю глот­
ку: «Лодку! Лодку!»
Скорей, скорей, дедушка Пантелей!
Вода все ближе, вода все выше, а ну как зальет от пола
до крыши?
Звякнули стекла — идет! Идет! Нет, вскочил на
окошко лохматый кот, оглянулся и место посуше нашел,
перепрыгнул с окна на стол.
10

И тут — как рванется дом! Матушки! Да никак мы
плывем!
Сразу тише стало, закружило нас, закачало, чугуны
на печи стучат, шлепнулся в воду ухват, и царапает по
столу кот, боится, что упадет.
Эх, дедушка-дед, натворил ты бед, не в добрый час ты
ушел от нас!
Стало светло за окном, зачернела рама крестом; вот
солнечный луч из-за туч, пожелтело, потеплело.
Матушки, беда! Кругом вода, одна вода!
Нет соседских домов, не слыхать голосов. Тихий
плеск да белый блеск, и далеко, далеко, как черная точ­
ка, — бочка. И все... Куда же нас несет?
Прыгнул к Анютке кот, улегся и песенку поет. Анют­
ка уснула от качки и гула, — только я, балалайка, тужу,
только я, балалайка, в окошко гляжу.
Эх ты, дед Пантелей, не видать тебе внучки веселой
своей.
Качаются у дома щепки да солома.
Взъерошился кот, поводит ушами, — плывет доска
сплошь покрыта мышами. Пищат мыши, друг друга тол­
кают, лезут к середине, — подальше от края.
Иные на задних лапках стоят, глаза их, что капли,
блестят, шевелят усами, поводят носами, вертят головой
туда и сюда: куда же, мол, несет нас вода?
А за ними в клетке зеленая птица, нахохлилась —
видно, боится.
Поглядела птица кругом, увидала меня за окном и
крикнула так: «Дурак! Дурак! Дурак!»
И не думала птица, что скоро нам с ней подружить­
ся...
И опять у дома только щепки да солома, качаемся в
тишине, одни стекла дребезжат в окне.
И вдруг гулко над самой водой голос и другой.
Говорит один: «Гляди — дом впереди!»
Говорит другой: «Да он пустой».
А первый в ответ: «А ежели нет?»
11

А ему другой: «Да ты что, слепой? Получше смо­
три — замок на двери. Значит, дом нежилой, поворачи­
вай домой».
Эх, дедушка-дед, натворил ты бед, что же теперь бу­
дет с нами — не звенят мои струны сами... Как мне лю­
дей на помощь позвать?
А под окном разговор опять.
— Да что тебе лень проехать сажень?
— Ну, ладно, верти рулем, держи на дом!
— Стой! Кто-то бранится.
— Смотри-ка — птица.
— Вот это находка!
— Ворочай лодку. Птица дорогая, а что в этом сарае?
Спрячь ее за пазуху, согрей — да к берегу скорей.
И поплыли ребята прочь.
А я как стукнусь о стенку во всю мочь — и задребез­
жала на одной струне:
— Ко мне ребята! Ко мне!
Сначала тишина у окна.
А потом говорит один: «Погоди, балалайка гудит!»
А ему говорит другой: «А ежели там домовой?» А пер­
вый в ответ: «Ты в уме, али нет? Где же это бывает, что
домовой на балалайке играет? Не дери даром глотку, по­
ворачивай лодку!»
Вот шарит рука по стене, показался парень в окне.
Взглянул и покрутил головой — «Дом-то и вправду
пустой. Непонятное дело — почему же балалайка звене­
ла?»
А снизу шепчет другой: «Я же тебе говорил — до­
мовой!»
Тут Анютка как заревет — чуть не выпал из ящика
кот.
Парня перекосило: «И впрямь нечистая сила. Кот че­
ловеческим голосом орет».
И оттолкнулся с размаха, чуть в воду не упал от
страха.
Завели ребята спор под окном.
12

Один стоит на своем: «Давай этот дом подожжем!»
А ему другой: «Да он сырой, не сгорит все равно: лучше
пустим его на дно!»
Эх, дедушка-дед, без тебя я натворила бед! Позвать я
людей сумела, а как им объяснить, в чем дело?
И тут я вижу — плывет челнок, а в челноке старичок,
в шапке с большим козырьком, и тоже глядит на дом.
— Что, — хрипит, — случилось, ребята? Отчего по­
шел войной брат на брата?
— Кузмич! — обрадовались ребята. — Ты много ви­
дал когда-то: и в солдатах служил и на турку ходил. Прожил лет сто примерно, а такого не видал наверно. Тут
кот человеческим голосом орет. Балалайка бренчит сама
собой... Ясное дело — домовой!
— Сбей, — хрипит Кузмич, — замок веслом, загляну
я в дом.
Слетел замок — и вошел старичок.
Кустами брови, нос красней моркови, морщины, как
паутина, и такая на подбородке щетина — хоть чисть
коня. Стоит да глядит на Анютку да на меня.
Постоял перед нами, пошевелил бровями и ухватил­
ся от смеха за живот — вот-вот упадет.
— Да, — говорит, ребята! Много я видел когда-то,
и в солдатах служил и на турку ходил, но чтоб люди от
балалайки бежали, да перед младенцем дрожали — вижу
впервой! Вот он, ваш домовой!
И показал на меня и на Анютку.
«Везите, — говорит, — на берег малютку. От голоду
девчонка кричала, от качки балалайка бренчала».
Привязали ребята лодки к страшной находке, на вес­
ла налегли да дом с собой и повезли.
А я на радостях бренчу: «Слава тебе, храброму сол­
дату Кузьмичу!»
Показались заборы да крыши. Вот все тише мы едем
да тише, вот стукнулись, стали, качаться перестали.
А ребята сбесились ровно! Понравились им наши
бревна — никак не решат, кому брать дом. Орут — даже
13

собрался народ кругом. И тут, как ни рассуждай, а толь­
ко спас нас попугай.
Взбрело будочникам на ум — взглянуть, что это за
шум.
Знаешь ты, например, что такое милиционер?
Красная шапка, черный козырек, на боку шашка, на
груди свисток.
И ночью и днем озирается кругом, во все стороны
глядит — за порядком следит.
А в то время будочники были, тоже за порядком сле­
дили.
Целые сутки не вылезали из будки. Выглянут изредка
повидать знакомых или поискать насекомых.
А для устрашения воров было у них что-то вроде то­
поров, только топорище аршина в два, не годились ру­
бить дрова. Прибежали будочники вчетвером, заглянули
в дом, схватили за шиворот ребят, чего, мол, кричат? Но
тут птица решила за ребят вступиться. И гаркнула из-за
пазухи так: «Дурак!»
Ахнул народ кругом — будочника обругали дура­
ком!
Будочник покраснел, как рак. «Это я, — говорит, —
дурак?» Да как застучит топором: «Сейчас же к началь­
ству идем!»
— Да это не я, птица!
— А кто научил ее браниться? Да подлые вы люди, да
вам такое будет, да вас мало повесить!
Ребята ему — слово, а он им — десять.
Словом, как ни плакали ребята, а повели их куда то, а
с ними зараз забрали и нас.
Тут же и кот — и его будочник несет. «Есть, — го­
ворит, — приказ на этот счет, забирать весь приблудный
скот».
Тащат нас и тащат, а народ глаза таращит, иные сле­
дом бегут — «Да кого ж это ведут?»
Догнала нас какая-то старушонка, пожалела, видно,
ребенка; запыхалась — бежала издалека — и сует Анютке
молока.
14

И сразу собрался народ — глядеть, как Анютка пьет.
Наседают друг на друга, толкаются, разглядеть получше
стараются.
И вдруг завертелся народ, как вода в воронке, — про­
бирается кто-то к девчонке, валит всех на пути, спешит
пройти. «Давайте, — кричит, — ее сюда!» — И прет из
толпы борода.
Матушки, да это наш дед, в мешок какой-то одет,
ободран, бос, желт, как воск, руки трясутся, во все сто­
роны суются, слезы из глаз — вот-вот упадет сейчас, но
все-таки орет, на помощь народ зовет.
И пошли они кричать друг на друга: дед — от испуга,
будочник оттого, что привык смолоду, а девчонка — с
голоду.
Гудит народ — ничего не поймет.
Полезли свидетели, на все вопросы ответили, врали,
себя не жалея, будто знают давно Пантелея и всех его
родных — и мертвых и живых. А две бабы сказали, что
меня, балалайку, еще маленькую знали и что кот у нас от
рожденья живет.
Перестали будочники сердиться и отдали деду и нас,
и кота, и даже птицу.
После дед разводил руками: «А вы почему с нами?»
И отвечал попугай ему так: «Дурак!»
Что было потом? Ну, нашли новый дом да зажили
впятером.
Бродили и тут и там, по рынкам и по дворам, пели да
жалобно глядели, подадут нам или нет — внучке на обед?
И попугай был с нами, качался у деда за плечами и
покрикивал следом за мной и за дедом: «Говори, бала­
лайка, выговаривай!»
Эх, дедушка-дед! Сколько мы не виделись лет, а бы­
вало — не было дня, чтоб ты дома оставил меня!
Давно меня в руки не брали, — неужели все играть
перестали?
1924

ПЕТЬКА-ПЕТУХ, ДЕРЕВЕНСКИЙ ПАСТУХ

Петька-Петух, деревенский пастух, двенадцати лет,
разут и раздет, а как щелкнет кнутом на пригорке крутом
да посмотрит вокруг на зеленый луг — экий, скажешь,
орел в пастухи пошел.
Орел-то орел, а подвел его вол. Ох, буча пошла из-за
пегого вола! Ох, вол ты мой вол, да куда ж ты ушел?
Кричит дядя Тарас: «А ты где его пас? Там и ищи, а
пропал — не взыщи. При всех разложу и кнутом накажу.
А потом тебя в суд дурака отведут».
Петька-петух, деревенский пастух, двенадцати лет,
разут и раздет, а как начал кричать да палкой стучать:
«Я два года пас, что пропало у вас? Не доел, не доспал —
кто спасибо сказал? А теперь ты за кнут? А теперь меня в
суд? Это верно, что в суд — да кого поведут?»
Сказал — и бегом, только пыль столбом.
Ну и ночка, видна каждая кочка, каждая травинка
видна — такая на небе луна. Слыхать, как трава растет,
слыхать, как жучок ползет, каждая мошка слышна — та­
кая в степи тишина. А вола и не слышно и не видно — за­
плакал бы Петька, да стыдно.
Вышел Петух на бугор — вдруг видит внизу костер.
Горит, полыхает, комаров пугает. Двое людей, тройка
коней. Пошел было Петька-Петух, а костер зашипел и
потух. И кто-то навстречу скачет — батюшки, что ж это
значит? Разом погас костер. Кто-то скачет верхом на бу­
гор — странное дело, братцы, есть от чего испугаться.
Петька в траву головой — и замер живой-не-живой.
16

Покрутился кругом верховой и кричит: «Эй ты, чу­
мовой! Для чего ты костер залил, для чего ты кулеш за­
губил? А еще говорят, что ты старший конокрад. Коно­
крад нынче хуже зайца, каждого куста пугается. Ступай,
дуралей, стреножь коней. Для того ли крали, чтоб они
удрали?»
Затих разговор, потух костер, конокрады спят, кони
уздечками звенят. Трава шевелится, ползет как лисица
Петька-Петух, деревенский пастух. Кнут в руках, нож
в зубах, еле дышит, сам себя не слышит, ползет, ползет
вперед и вперед.
Конокрады храпят каждый на свой лад, один со сви­
стом, другой басисто. А конь стреноженный, дрожит —
встревоженный. Петька у ног конских прилег: «Стой,
Карий, минуту — разрежу путы. Тише ты, тише, коно­
крад услышит!» — И как взлетит верхом одним прыж­
ком, да как свистнет на коня! Эх, потопчем зеленя!
Н у и ночка, видна каждая кочка, каждая травка —
такая на небе луна. Горки да ямы, прямо да прямо. Ка­
рий: летит, ветер свистит. А конокрады наперерез, бле­
стит под луной обрез. Н у и кони, вот-вот догонят. Эй,
Петька-Петух, гони во весь дух!
А у Тарасовых ворот суетится народ, седлают ко­
ней — скорей, скорей! Сам Тарас босой, с непокрытой
головой, прыгает вокруг коня — подсадите меня! Гони­
те за Карим, не теряйте времени даром!
И вдруг из-за угла сам Карий, как стрела, крутым по­
воротом подлетел к воротам и встал, как влитой, и затряс
головой — видно, твердая рука у лихого седока.
— Получай от меня за вола коня.
Ай да Петка-Петух, деревенский пастух!
Кричит дядя Тарас:
— Как ты Карего спас? Это конь пяти лет, да ему цены
нет! Ах ты парень бедовый, получай рупь-целковый.
А беглец-то, вол, сам домой пришел!
Петька-Петух, деревенский пастух, двенадцати лет,
разут и раздет, а рукой взмахнул — и целковый швыр­
нул.
17

— То про суд говоришь, то целковый даришь! Ниче­
го мне не надо, прощай, мое стадо, прощайте, луга, — я
вам не слуга!
И пошел Петька прочь, в лунную ночь. Взял да ушел
Петька-орел. Только его и видели — очень уж парня
обидели!
1924

ДВА ДРУГА - ХОМУТ И ПОДПРУГА

Жили-были два друга — Хомут и Подпруга. Была у
них кобыла да тетка Ненила. Кобыла сивая, а тетка краси­
вая. Занедужилось тетке — щучья кость застряла в глотке.
От косточки щучьей стал у нее голос страшный, хрипу­
чий. Стали косточку тащить — поломали клещи.
— Ну, — хрипит Ненила, — без клещей мне могила.
Накормлю я вас щами и езжайте в город за клещами.
И Подпруга и Хомут в один голос ревут, слезы льют
на бороды, боятся они города. Ну, тетка Ненила ребят
пристыдила, похлебали они щей — ив город скорей.
Пришел поезд на вокзал, носильщик толпой побежал,
у каждого на груди бляха — затрясся Подпруга от страха.
Бегут люди нумерованные, бегут вещи запакованные.
— Караул! Это воры, больно на ногу скоры!
— Нет, — говорит Хомут, — они вещи при всех бе­
рут. А вот зачем у них номерки возле правой руки?
— А это, — говорит Подпруга, — чтобы знать, как
позвать друг друга. Кажись, говорила Ненила, что на всех
здесь имен не хватило. Ведь всего-то полсотни имен, а на­
роду в городе мильон. Вот заместо имен номерки возле
правой руки.
Вышли с вокзала — обоим жарко стало. Во все сто­
роны улицы, извозчики кружатся. Зашептались Хомут
и Подпруга, схватили под мышки друг друга. Очухался
первым Хомут:
— Где же здесь клещи продают?
Идет мимо тетка, меха до подбородка, каблуки в ар­
шин и юбкой шуршит.
19

— Тетя, — говорит Хомут, — где же здесь клещи
продают?
А она лицо воротит:
— Какая я вам тетя?
Взял ее за локоть Подпруга: «Объясни, не сердись,
будь другом!» А она: «Это что за за манера — поди да
спроси милиционера!» Ткнула в площадь пальцем и по­
плыла с перевальцем.
Глянули ребята на площадь, а на площади лошадь
залезла на ящик, глазища таращит, на лошади бородач,
пудов в десять силач, в плечах широк, рука в бок — мили­
ционер и есть: «Где же тут клещи, ваша честь?»
Молчит дядя, поверх ребят глядя.
Покричали с полчаса, надорвали голоса. Озлился
Хомут:
— Ты хоть важный, а плут! Думаешь, дадим на чай?
Так на, получай, вот тебе шиш за то, что молчишь!
Вдруг идет малец, панельный купец, сам с ноготок,
на брюхе лоток.
— Кричать, — говорит, — бесполезно, бородач-то
у нас железный. Дурья твоя голова — видишь, на ящи­
ке слова: «Мой сын и мой отец при жизни казнены, а я
пожал удел посмертного бесславья, торчу здесь пугалом
чугунным для страны, навеки сбросившей ярмо само­
державья!»
— Прости, — говорит Хомут, — мы приезжие тут.
А где бы нам купить клещи?
— А ты кузнечный ряд ищи.
— А где ж кузнечный ряд?
— А туда идут все трамваи подряд.
— Ваша честь, а как нам на трамвай сесть?
— Вы ступайте-ка на двор, там в конце двора забор, у
забора станьте да на небо гляньте, ухватитесь за живот и
орите во весь рот: «Трамвай подавай, трамвай подавай!»
Вошли ребята во двор, отыскали забор, ухватились за
живот, заорали во весь рот: «Трамвай подавай» да «Трам­
вай подавай!»
20

Дворник подбежал с метлой, а они ему: «Постой, не
мешай, не замай, трамвай подавай!»
Дворник крякнул, метлу оземь брякнул, взял ребят за
шиворот, за ворота выволок.
— Ну, — говорит Хомут, — коль трамваи не идут,
значит, дело неспроста, значит, заняты места. Пойдем
пешком, добредем шажком.
Орут друг на друга Хомут и Подпруга, стоят у ма­
шины, глядят на шины. А шофер молодой — в мех ушел
бородой, с присвистом дышит, уснул и не слышит.
— Экой ты бестолковый! Говорят тебе, обод дубо­
вый!
— Эх ты, неумытая рожа! Говорят тебе — это кожа.
— На вот тебе ножик, ткни-ка — дуб или кожа.
Ткнул ножом Подпруга, ошалел от испуга. Лопнула
шина, дрогнула машина. Заорал шофер со сна. Ударил в
сигнал. Зарычал гудок, а ребята наутек.
Дошли до угла — голова кругом пошла. Суета и дав­
ка, что ни шаг, то лавка. Ситец в цветочек — тетке на
платочек!
— Купец, — говорит Хомут, — а почем у вас ситец
продают?
— За этот полтина для хорошего гражданина...
— Отрежь аршин!
— Виноват, гражданин! Аршинов больше нет, про­
дают у нас на метр.
— Ладно, — говорит Хомут, — продают — так про­
дают. Купил Хомут ситца, а Подпруга на сахар косится.
— Почем сахар?
— Двадцать пять.
— Так и быть, придется взять.
— Сколько прикажете отвесить?
— Да этак — метров десять!
Поглядел купец сурово, не сказал ни слова, погрозил
приятелям и ушел к другим покупателям...
1925

ВОЙНА ПЕТРУШКИ И СТЕПКИ-РАСТРЕПКИ

Смотрите на Степку, глядите на Растрепку!
В чернилах руки, в известке брюки, на рубашке пят­
на — смотреть неприятно.
У Степкиного дома прелая солома, метлы торчат,
галки кричат.
У крыльца стоит Степан, поднимает грязный чан —
то сам отопьет, то свинье подает.
Вот стоит Петрушка, гладкая макушка. Вымыты руки,
выглажены брюки, рубашка, как снег, — аккуратный че­
ловек. Стоит в саду Петрушкин дом, игрушки бегают
кругом. Попадешь к нему в сад — не захочешь назад.
Бежит, как шелковый клубок, ученый пес его Пушок:
«Тяф-тяф! Пожалуйте за мной, вас ждет давно хозяин
мой!»
И говорит Петрушка, гладкая макушка:
— Войдите, мы вам рады. Хотите шоколаду?
Песенка Петрушки:

У меня родня — игрушки,
У меня звон и шум.
Медвежонок — брат Петрушки,
Ванька-встанька — сват и кум.
Дзинь-бум!
Сват и кум!
Спать ложимся ровно в восемь,
Ровно в шесть встаем.
Пол метем и воду носим,
Щепки колем топором.
22

Дзинь-бом!
Топором!
Самый лучший дом на свете —
Светлый дом, Петрушкин дом!
Умывайтесь чаще, дети, —
Мы вас в гости позовем.
Дзинь-бом!
Позовем!
Песенка Степки-Растрепки

Я Степка-Растрепка
Хрю!
Я свиньям похлебку
Варю!
Нет в мире похлебки вкусней.
Не веришь — спроси у свиней!
Вся нечисть и грязь
Хрю!
Ко мне собралась,
К свинарю.
Нет в мире меня грязней.
Не веришь — спроси у свиней!
Я умник большой
Хрю!
«Ученье долой!» —
Говорю.
Нет в мире меня умней.
Не веришь — спроси у свиней!
Я первый герой
Хрю!
Пусть выйдет любой —
Поборю.
Нет в мире меня сильней.
Не веришь — спроси у свиней!
Была у Петрушки дочка Погремушка. Весь свет обой­
дешь — милей не найдешь.
23

Увидал ее Степка, грязный Растрепка, почесал свою
гриву:
— Ничего, — говорит, — красива! Я сейчас на ней
женюсь, либо в луже утоплюсь!
Побежал Степан домой, воротился со свиньей.
Земля задрожала, свинья задрожала, испугался П у­
шок, удрал со всех ног. Погремушка махнула рукой:
— Уходи, такой-сякой! Забирай подарок гадкий,
удирай во все лопатки!
А Степан берет лягушку, угощает Погремушку:
— Кушайте, красавица, это вам понравится!
Квакнула лягушка, ахнула Погремушка, махнула ру­
кой, убежала домой. Обиделся Степка, обиделся Рас­
трепка.
— Я, — говорит, — не прощу, я, — говорит, — отом­
щу! Взял Степан бутыль чернил да Пушка и окатил. П у­
шок завизжал, к хозяину прибежал:
— Обидел меня Степка, запачкал меня Растрепка!
Рассердился Петрушка, гладкая макушка:
— Я, — говорит, — ему не прощу! Я, — говорит, —
ему отомщу!
Развел Петрушка мелу кадушку и Растрепке ото­
мстил — свинью мелом окатил.
Свинья завизжала, к хозяину побежала:
— Пожалей свою бедную свинку: побелил ей П е­
трушка спинку!
Топнул Растрепка ногой и пошел на Петрушку вой­
ной.
Свинья бежит, земля дрожит. На свинье Степка,
грозный Растрепка, а за ним в ряд воины спешат — род­
ственники Степки, младшие Растрепки.
Храбро за Петрушкой в бой пошли игрушки. Пушки
новые палят, ядра — чистый шоколад!
Степкины солдаты, жадные ребята, увидали шоко­
лад — и сражаться не хотят. Ядра ловят прямо в рот —
вот прожорливый народ! Ловили да ели, пока не отяже­
лели. Повалились спать — где уж там воевать!
24

Во дворе Петрушки пляшут все игрушки. Бьет П е­
трушка в барабан: нынче в плен попал Степан!
Идет Степка пленный, плачет Степка бедный:
— Прощайте, поросята, веселые ребята! Прощайте,
мои свинки, щетинистые спинки! Я в плен попал, я на­
век пропал!
Подошел Петрушка, гладкая макушка, и крикнул
страшным голосом:
— Остричь Растрепке волосы, свести в баню потом и
держать под замком!
Пять мастеров над Степкой билось, двенадцать нож­
ниц иступилось. Растрепкиных волос увезли целый воз.
Постригли, помыли и в тюрьму посадили.
Служил у Петрушки лекарь, чинил любого калеку.
Ногу, скажем, пришьет, йодом зальет — глядь! — нога и
приросла, будто так и была.
Привели к нему раненых солдат: «Почини», — го­
ворят. Скорее да скорее. Доктор рук не жалеет: то за­
шьет, то зальет, тратит бочками йод. Кончил шить — вот
беда! — все пришито не туда.
Раненые воины все до слез расстроены. Один видит
вдруг — ноги вместо рук. Убивается другой: «Не могу
ходить рукой!»
А командиру — что за срам! — пришили голову к
ногам. Утешает лекарь командира:
— Зато вам не надо мундира. А раз вам нужны только
брюки — для чего вам туловище и руки?
Шла Погремушка домой, поравнялась с тюрьмой —
что же это значит? Кто же это плачет?
Это Степка слезы льет, Степка песенку поет:
Я тихонько сижу,
На окно гляжу.
Как светло за окном.
Как темно кругом!
Никто меня не слышит,
Шуршат в подполе мыши,
Кричат часовые
25

Страшные да злые.
Не с кем мне поиграть,
Не с кем слова сказать!
Погремушка поглядела — арестанта пожалела: у него
башка остриженная, у него лицо обиженное...
Голосил он так уныло, что она его простила.
Помчалась домой, ключ схватила большой, прибежа­
ла назад:
— Вылезай-ка, брат! Бежим со мной ко мне домой!
Говорит Погремушка:
— Не сердись на нас, Петрушка! Я видала, как в тем­
нице Степка бедный томится. Одолела меня жалость,
мое сердце так и сжалось, я обиды позабыла и его осво­
бодила.
Говорит Степка, бывший Растрепка:
— Ты меня прости и домой отпусти. Я помою всех
знакомых, уничтожу насекомых, мелом выбелю дом и
сюда бегом. Подари ты мне игрушки и жени на Погре­
мушке. Я примусь тогда за чтенье, и возьмусь я за уче­
нье!
Покачал Петрушка головой:
— Что же делать мне с тобой! Все прощу я, так и
быть, если руки будешь мыть!
Мчится Степка домой с мочалкой большой, а за ним
несется в ряд, голых банщиков отряд.
Дома баню затопили и к работе приступили.
Две недели не пили, не ели, мыли да поливали, брили
да подстригали.
Всех помыли, никого не забыли! Стали вымытые в
ряд, банщиков благодарят.
Веселый задал пир Петрушка на свадьбе Степки с
Погремушкой.
Двадцать три торта разного сорта, яблоки с арбуз,
как сахар на вкус, ташкентский виноград, конфеты, шо­
колад — гости еле-еле все это поели!
А пошли плясать, прямо ног не видать — так высоко
прыгали, так ногами дрыгали.
26

А в оркестре у Степана два порвали барабана, чуть не
лопнул трубач, а скрипач пустился вскачь:
На руках моих мозоли,
Нету больше канифоли.
Надоело мне играть,
Очень хочется плясать!
Три сапожника в зале к плясунам подбегали, зашива­
ли башмаки, подбивали каблуки.
Раздавали повара сахарные веера; веерами обвевали,
лимонадом угощали.
Сам Петрушка плясал, пока на пол не упал; полежал
минут пять — и опять пошел плясать!
Есть еще на свете скверные дети вроде Степки, неря­
хи и растрепки. Не хотят мыться, не хотят учиться.
Как пойдут по улице, прохожие хмурятся, собаки
бросаются, лошади пугаются.
Кто боится воды — тот дождется беды. А кто любит
мыться, любит учиться — тот скорее растет, веселее жи­
вет.
Здесь налево и направо нарисован мальчик Пава. Он
растрепкой был сначала — мама плакала, рыдала. Посмо­
трите — стали птицы в голове его гнездиться.
Он узнал из нашей книжки, что нельзя прожить без
стрижки.
Начал мальчик Пава мыться, и работать, и учиться.
Глянь налево, глянь направо, где красивей мальчик
Пава?*
1925

* Впервые сказка «Война Петрушки и Степки-Растрепки» была
напечатана в виде иллюстрированной детской книжки ленинград­
ским издательством «Радуга» в 1925 г. — Прнмеч. ред.

НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОТА В САПОГАХ

Однажды Кот в сапогах пришел к своему хозяину,
которого звали Карабас, и говорит ему:
— Я уезжаю!
— Это почему же? — спрашивает Карабас.
— Я стал очень толстый, — отвечает Кот в сапогах. —
Мне по утрам даже трудно сапоги надевать. Живот ме­
шает. Это оттого, что я ничего не делаю.
— А ты делай что-нибудь, Котик, — говорит ему Ка­
рабас.
— Да ведь нечего, — отвечает Кот в сапогах. — Мы­
шей я всех переловил, птиц ты трогать не позволяешь.
До свидания!
— Ну что ж, — сказал Карабас. — Ну, тогда до свида­
ния, дай лапку. Ты вернешься?
— Вернусь, — ответил Кот в сапогах и пошел в при­
хожую.
В прихожей он нашел коробочку гуталина, выкатил
ее из-под шкафа, открыл, почистил сапоги и отправился
в путь.
Шел он день, шел два и дошел до самого моря. И ви­
дит Кот: стоит у берега большой красивый корабль.
«Хороший корабль, — подумал Кот. — Не корабль, —
подумал Кот, — а картинка! Если на этом корабле еще и
крысы есть, то это просто прелесть что такое!»
Вошел Кот на корабль, отыскал на капитанском мо­
стике капитана и говорит ему:
— Здравствуй, капитан!
28

Капитан посмотрел на кота и ахнул:
— Ах! Да это никак знаменитый Кот в сапогах?
— Да, это я, — говорит Кот. — Я хочу на вашем ко­
рабле пожить немного. У вас крысы есть?
— Конечно, — говорит капитан. — Если корабль
плохой, то крысы с корабля бегут. А если корабль хоро­
ший, крепкий, они так и лезут — спасенья нет.
Услышав это, Кот снял поскорее сапоги, чтобы поти­
ше ступать, отдал их капитану и побежал вниз. Капитан
за ним. Кот вбежал в капитанскую каюту, постоял, по­
слушал — и вдруг как прыгнет в буфет! Буфет затрясся,
загрохотал, задребезжал.
— Батюшки, да он всю мою посуду перебьет! — за­
кричал капитан.
Не успел он после этих слов и глазом моргнуть, как
вылезает Кот обратно из буфета и тащит за хвосты че­
тырнадцать штук крыс.
Уложил он их рядом и говорит капитану:
— Видал? А всего только одно блюдечко и разбил.
И с этого началась у Кота с капитаном дружба. И не
только с капитаном — стал Кот для всего корабля самым
дорогим гостем. Очень полюбили его все моряки — так
он замечательно крыс ловил. Прошло дней пять — и
почти перевелись на корабле крысы.
Вот однажды сидел капитан у себя в каюте и угощал
Кота сбитыми сливками.
Вдруг зовут капитана наверх. Капитан побежал на
капитанский мостик. Кот следом спешит, сапогами гро­
хочет.
И видит Кот — идет по морю навстречу большой
красивый корабль.
Все ближе подходит корабль, все ближе, и видит Кот,
что там на капитанском мостике стоит женщина. На пле­
чах у нее белая куртка, а на голове капитанская фуражка.
— Что это на встречном корабле женщина делает?—
спрашивает Кот у своего друга-капитана.
А капитан и не слышит, схватил из ящичка маленькие
флажки и стал их то опускать, то подымать... То правую
29

руку вытянет, а левую опустит, то левую подымет, а пра­
вую вытянет, то скрестит руки. Флажки так и мелькают.
А женщина в капитанской фуражке тоже взяла флаж­
ки и отвечает капитану. Так они и переговаривались
флажками, пока не разошлись корабли. И увидел вдруг
Кот, что лицо у капитана стало очень грустное.
— Капитан, а капитан, кто эта женщина в белой кур­
точке и капитанской фуражке?
— А эта женщина — моя жена, — отвечает капитан.
— Что же она делает на встречном корабле? — уди­
вился Кот.
— Как что? — отвечает капитан. — Она этим кора­
блем командует.
— Разве женщины бывают капитанами?
— У нас бывают, — отвечает капитан. — Чего ты
удивляешься? Она очень хороший капитан.
— Это видно, — сказал Кот. — Корабль у нее краси­
вый, чистый.
Тут капитан чуть поморщился и говорит Коту:
— У меня, между прочим, тоже все в порядке. Если
б ты наш корабль в море встретил, то увидел бы, что он
тоже весь так и сияет.
— Да я знаю, — говорит Кот. — Но отчего же ты всетаки такой грустный?
Капитан поморщился еще больше, хотел ответить, но
вдруг на мостик поднялся моряк и говорит:
— Капитан! Там вся команда собралась, вас ждет.
— По какому поводу собрание? — спрашивает ка­
питан.
— А мы видели ваш разговор с женой, очень за вас
огорчились и хотим обсудить, как вам помочь.
Вздохнул капитан и пошел с капитанского мостика
вниз. Кот следом бежит, сапогами грохочет.
Стоит внизу вся команда, ждет капитана.
Объявил капитан собрание открытым и говорит:
— Да, товарищи, пришлось мне сегодня узнать груст­
ные вещи: передала мне жена, что сын мой до того себя
30

плохо ведет, что просто ужас. Бабушку из-за него при-'
шлось в дом отдыха отправить, дедушку в санаторий, а
тетя чуть с ума не сошла. Живет он сейчас на даче в дет­
ском саду и ведет себя с каждым днем все хуже. Что та­
кое, почему — непонятно. Я — хороший человек, жена
тоже, а мальчик — видите какой. Разве приятно посреди
моря такие новости узнавать?
— Конечно, неприятно, — ответили моряки.
И начали обсуждать, как тут быть, как помочь капи­
тану. Любой согласен поехать узнать, в чем же дело с
мальчиком, но у каждого на корабле своя работа. Нельзя
же ее оставить.
И вдруг Кот в сапогах вскочил на мачту и говорит:
— Я поеду.
Сначала его моряки стали отговаривать. Но Кот на­
стоял на своем.
— Крыс, — говорит он, — я уничтожил, давайте мне
другое дело — потруднее. Увидите — я все там рассмо­
трю и налажу.
Делать нечего. Спустили шлюпку, стали прощаться с
Котом, лапку ему пожимать.
— Осторожнее, — говорит Кот, — не давите мне так
лапку. Всего вам хорошего. Спасибо.
Спрыгнул Кот в шлюпку, сел на весла, гребет к бе­
регу.
Моряки выстроились вдоль борта, и оркестр выстро­
ился рядом. Оркестр гремит, моряки кричат:
— До свиданья, Котик!
А он им лапкой машет.
— Не забудь, что моего сына зовут Сере-е-е-ж-а-а!—
кричит капитан.
— У меня записано-о! — отвечает Кот в сапогах.
— Через месяц наши корабли дома буду-у-ут! Мы
с женой приедем узнать, что и ка-а-ак! — кричит капи­
тан.
— Ла-адно-о! — отвечает Кот.
31

Вот все тише музыка, все тише, вот уже и не видно
корабля. Пристал Кот в сапогах к берегу, сдал шлюпку
сторожу на пристани, пошел на вокзал, сел в поезд и по­
ехал к Сереже на дачу.
Приехал он к Сереже на дачу. Пожил там день, пожил
два, и все его очень там полюбили. С простым котом и
то интересно: и поиграть с ним можно, и погладить его
приятно. А тут вдруг приехал Кот в сапогах! Говорит
по-человечьи. Сказки рассказывает. Наперегонки бегает.
В прятки играет. Воды не боится, плавает и на боку, и на
спине, и по-собачьи, и по-лягушачьи. Все подружились
с Котом в сапогах.
А Сережа, сын капитана, — нет. Начнет, например,
Кот сказку рассказывать, а Сережа его за хвост дергает и
все дело этим портит. Что за сказка, если через каждые
два слова приходится мяукать.
— Жил-был... мяу... один мальчик.. мяу...
И так все время. Чуть что наладится, Сережа уже
тут — и все дело губит.
На вид мальчик хороший, здоровый, румяный, гла­
за отцовские — ясные, нос материнский — аккуратный,
волосы густые, вьются. А ведет себя, как разбойник.
Уже скоро месяц пройдет, скоро приедут Сережины
родители, а дело все не идет на лад.
И вот что заметил Кот в сапогах. Начнет, скажем,
Сережа его за хвост дергать. Некоторые ребята смеют­
ся, а сам Сережа нет, и лицо у него невеселое. Смотрит
на Сережу Кот в сапогах, и кажется ему, что бросил бы
Сережа это глупое занятие, но не может. Сидит в нем
какое-то упрямство.
«Нет, — думает Кот, — здесь дело неладное. Об этом
подумать надо».
И вот однажды ночью отправился Кот на крышу ду­
мать.
Занимал детский сад очень большую дачу — комнат,
наверное, в сорок. И крыша была огромная, с поворота­
ми, с закоулками: ходишь по крыше, как по горам. Сел
32

Кот возле трубы, лапки поджал, глаза у него светятся,
думает. А ночь темная, луны нет, только звезды горят.
Тихо, тихо кругом. Деревья в саду стоят и листиком не
шелохнут, как будто тоже думают. Долго сидел так Кот в
сапогах. Заведующая Лидия Ивановна уж на что поздно
спать ложится, но и та уснула, свет у нее погас в окне, а
Кот все думает.
Стоит дача большая, темная, только на крыше два
огонька горят. Это светятся у Кота глаза. И вдруг
вскочил Кот в сапогах и насторожился. Даже зарычал
он, как будто собаку почуял. Человеку бы ни за что не
услышать, а Кот слышит: внизу тихо-тихо кто-то вор­
чит, ворчит, бормочет, бормочет. Снял Кот сапоги, по­
ложил их возле трубы, прыгнул с крыши на высокий
тополь, с тополя на землю и пополз неслышно кругом
дома.
И вот видит Кот под окном той комнаты, где стоит
Сережина кровать, жабу. И какую жабу — ростом с хо­
рошее ведро. Глазищи жаба выпучила, рот распялила и
бормочет, бормочет, ворчит, ворчит...
«Вот оно что! Ну, так я и знал», — подумал Кот. Под­
крался к жабе и слушает.
А жаба бормочет:
— Направо — болота, налево — лужи, а ты, Сережа,
веди себя похуже.
— Здравствуй, старуха, — сказал Кот жабе.
Та даже и не вздрогнула. Ответила спокойно:
— Здравствуй, Кот, — и снова забормотала: — Когда
все молчат, ты, Сережа, кричи, а когда все кричат, ты,
Сережа, молчи.
— Ты что же это, старуха, делаешь? — спросил Кот.
— А тебе что? — ответила жаба и опять заворчала,
забормотала: — Когда все стоят, ты, Сережа, иди, а когда
все идут, ты, Сережа, сиди.
— Злая волшебница! — говорит Кот в сапогах
жабе. — Я тебе запрещаю хорошего мальчика превра­
щать в разбойника! Слышишь?
33

А жаба в ответ только хихикнула и опять заворчала,
забормотала:
— Заговорит с тобою Кот, а ты ему, Сережа, дай кам­
нем в живот. Болота, трясины, лужи, — веди себя, Сере­
жа, похуже.
— Жаба, — говорит Кот, — да ты никак забыла, что я
за кот! Перестань сейчас же, а то я тебя оцарапаю.
— Ну ладно, — ответила жаба. — На сегодня, по­
жалуй, хватит.
Отвернулась она от окна, подпрыгнула, поймала на
лету ночную бабочку, проглотила ее и уселась в траве.
Глядит на Кота, выпучив глазищи, и улыбается.
— Зачем тебе Сережа понадобился? — спрашивает
Кот.
Тут жаба раздулась, как теленок, и засветилась зеле­
ным светом.
— Ладно, ладно, не напугаешь, — говорит Кот. —
Отвечай, зачем ты к мальчику привязалась.
— А очень просто, — говорит жаба. — Терпеть не
могу, когда ребята дружно живут. Вот я и ворчу, бор­
мочу себе тут потихоньку. Сережа мой, наслушавшись,
десять скандалов в день устраивает! Хи-хи!
— Чего ты этим добьешься? — спрашивает Кот.
Тут жаба раздулась как стол и засветилась синим све­
том.
— Чего надо, того и добьюсь, — зашипела она. —
Двадцать лет назад на этой даче в сорока комнатах два
человека жили. Хозяин и хозяйка. Хозяйка была кра­
сивая, глаза выпученные, рот до ушей, зеленая, — на­
стоящая жаба. Просто прелесть, какая милая. Полный
день ворчит, кричит, квакает. Никого она на порог не
пускала. Все сорок комнат им двоим. А сам хозяин еще
лучше был. Худой как палка, а злой, как я. Он и в сад за­
глянуть никому не позволял, кулак показывал всякому,
кто только глянет через забор. Хорошо было, уютно.
И вдруг — на тебе: двадцать лет назад пришли люди,
выгнали хозяев! И с тех пор не жизнь пошла, а одно
34

беспокойство. Лужи возле забора были прелестные,
старинные, — взяли их да осушили. Грязь была мягкая,
роскошная, а они мостовую проложили, смотреть не
хочется. А в наши сорок комнат ребят привезли. Поют
ребята, веселятся, танцуют, читают, и все так дружно.
Гадость какая! Ведь если у них так дружно пойдет, то
мои хозяева никогда не вернутся. Нет, я на это не со­
гласна!
— Ну ладно, — сказал Кот в сапогах. — Хорошо же,
злая волшебница. Недолго тебе тут колдовать.
— Посмотрим! — ответила жаба, перестала светить­
ся, сделалась ростом с ведро и уползла в подполье.
Полез Кот в сапогах обратно на крышу, надел сапоги
и до самого утра просидел возле трубы. Все думал: что
же делать?
После завтрака вышел Сережа в сад. Кот слез с кры­
ши — и к нему. Сережа схватил камень и запустил прямо
коту в живот. Хорошо, что кот этого ждал, — увернулся
и вскочил на дерево.
Уселся кот на ветке и говорит Сереже:
— Слушай, брат, что я тебе расскажу. Ты ведь сам не
понимаешь, кому ты служишь. И рассказал он Сереже
все, что ночью видел и слышал. Рассказал и говорит:
— Сережа, ты сам подумай, что же это получается?
Выходит, что ты вместе с жабой застарых хозяев. Мы
живем дружно, а ты безобразничаешь. Как же это так?
Это хорошо?
И видит Кот по Сережиным глазам, что он хочет
спросить: «Котик, как же мне быть?» Вот уже открыва­
ет Сережа рот, чтобы это сказать... Вот сейчас скажет.
И вдруг как заорет:
— Хорошо, хорошо!
Побежал Сережа после этого в дом, схватил планер,
который ребята вместе с Котом склеили, и поломал его.
Тогда Кот подумал и говорит:
— Да, жаба-то, оказывается, довольно сильная вол­
шебница.
35

Слез он с дерева, умыл как следует мордочку лапкой,
усы пригладил, почистил сапоги и прицепил к ним шпо­
ры.
— Война так война, — сказал Кот в сапогах.
После мертвого часа позвал он всех ребят на озеро.
На озере рассказал Кот ребятам все, что ночью видел и
слышал. Ребята загудели, зашумели, один мальчик даже
заплакал.
— Плакать тут нечего, — сказал Кот в сапогах. — Тут
не плакать надо, а сражаться! Нужно спасти товарища.
Мы должны дружно, как один, ударить по врагу. — И
тут Кот ударил ногой о землю, и шпоры на его сапогах
зазвенели.
— Правильно, правильно! — закричали ребята.
— Ночью я объявляю жабе войну, — сказал Кот. —
Вы не спите, все, все со мной пойдете!
Одна девочка — ее звали Маруся — говорит:
— Я темноты боюсь, но, конечно, от всех не отста­
ну.
А мальчик Миша сказал:
— Это хорошо, что сегодня спать не надо. Я терпеть
не могу спать ложиться.
— Тише! — сказал Кот в сапогах. — Сейчас я научу
вас, как нужно сражаться с этой злой волшебницей.
И стал Кот в сапогах учить ребят. Целый час они то
шептались с Котом, то становились парами, то станови­
лись в круг, то опять шептались.
И наконец, Кот в сапогах сказал:
— Хорошо! Идите отдыхайте пока.
И вот пришла ночь. Темная, еще темнее прошлой.
Выполз Кот из дома. Ждал он ждал, и наконец под окном
заворчала, забормотала жаба. Кот к ней подкрался и уда­
рил ее по голове. Раздулась жаба, засветилась зеленым
светом, прыгнула на Кота, а Кот бежать. А жаба за ним.
А Кот на пожарную лестницу. А жаба следом. А Кот на
крышу. А жаба туда же. Бросился Кот к трубе, остано­
вился и крикнул:
36

— Вперед, товарищи!
Крикнул он это, и над гребнем крыши показались го­
ловы, много голов — весь детский сад. В полном поряд­
ке, пара за парой, поднялись ребята на гребень крыши,
спустились вниз и опять поднялись на другой гребень,
к трубе. Все они были без башмаков, в носках, чтобы не
поднимать шума, чтобы от грохота железа не проснулась
Лидия Ивановна.
— Молодцы! — сказал Кот ребятам.
А они взялись за руки и окружили Кота и жабу.
— Так! Правильно, — сказал Кот. — Очень хорошо!
А жаба смотрела на ребят, тяжело дышала и хлопала
глазами. И все росла, росла. Вот она стала большой, как
стол, и засветилась синим светом. Вот она стала как шкаф
и засветилась желтым светом.
— Спокойно, ребята! — сказал Кот. — Все идет как
следует.
А Маруся на это ответила Коту:
— Это даже хорошо, что она светится, а то я темноты
боюсь.
И Миша сказал:
— Да, хорошо, что светло, а то я чуть не уснул, пока
ждали ее.
И все ребята сказали:
— Ничего, ничего, мы не боимся!
— Не боитесь? — спросила жаба тихонько.
— Ну вот ни капельки! — ответили хором ребята.
Тогда жаба бросилась на них.
— Держитесь, — приказал Кот и, гремя шпорами,
прыгнул вслед за жабой.
Ребята вскрикнули, но не расцепили рук. Туда и сюда
бросалась жаба, и все напрасно. Не разорвался круг,
устояли ребята. Жаба прыгнет — они поднимут руки,
жаба поползет — они опустят. Двигается круг ребят по
крыше вверх — вниз, вниз — вверх, как по горам, но
крепко сцеплены руки — нет жабе выхода.
— Петя! — командует Кот. — Держись! Она сейчас
к тебе прыгнет! Так! Варя! Чего ты глазами моргаешь?
37

Держитесь все как один! Пусть видит жаба, какие вы
дружные ребята!
— Дружные! — шипит жаба. — Да я сама сегодня ви­
дела, как этот вот Миша дрался с этим вот Шурой!
И бросилась жаба вперед, хотела проскочить между
Мишей и Шурой, но не проскочила. Подняли они вверх
крепко сцепленные руки, и отступила жаба.
— Держитесь! — шепчет Кот. — Я на крыше, как у
себя дома, а она свежего воздуха не переносит. Она вотвот лопнет от злости, — и — готово дело — мы побе­
дим.
А жаба уже стала ростом с автобус, светится белым
светом. Совсем светло стало на крыше. И вдруг видит
Кот: Сережа сидит возле чердачного окна.
— Сережа! — закричал Кот. — Иди к нам в круг!
Встал Сережа, сделал шаг к ребятам и остановился.
Жаба засмеялась.
— Сережа! — зовет Кот. — К нам скорее! Ведь мы же
ради тебя сражаемся.
Пошел было Сережа к ребятам, но вдруг жаба гром­
ко свистнула, и в ответ на ее свист что-то застучало, за­
билось, завозилось под крышей по всему чердаку.
— Вам нравится в кошки-мышки играть! — закрича­
ла жаба. — Так нате же вам еще мышек! Получайте!
И тут из чердачного окна вдруг полетели летучие
мыши. И прямо к ребятам. Огромная стая летучих мы­
шей закружилась над головами.
Ребята отворачиваются, а мыши пищат, бьют их кры­
льями по лицу. Кот старается — машет лапками, но куда
там! Будь он летучим котом, он мог бы ловить летучих
мышей, но он был Кот в сапогах.
Сережа постоял, постоял, прыгнул в чердачное окно
и исчез.
Дрогнули ребята, расцепили руки. Побежали они в
разные стороны, а летучие мыши полетели за ними. Ну
что тут делать? А жаба стала как шкаф, потом — как бо­
чонок, потом — как ведро. И бросилась она бежать от
38

Кота через всю крышу огромными прыжками. Вот уйдет
совсем. Коту нельзя от жабы отойти, а ребята зовут его,
кричат:
— Котик, кот, помоги!
— Что будет? Что будет?
И вдруг яркий свет ударил из слухового окна. Загро­
хотало железо. На крышу выскочила заведующая Лидия
Ивановна с лампой в руках, а за нею Сережа. Бросилась
она к ребятам.
— Ко мне! — кричит она. — Летучие мыши света
боятся! Не успели ребята опомниться — снова грохот,
и на крышу выскакивают капитан — Сережин отец и ка­
питан — Сережина мать. В руках у них электрические
фонарики.
— Сюда! — кричат они. — К нам!
Летучие мыши испугались, поднялись высоко вверх
и исчезли. А ребята бросились к жабе и снова окружили
ее кольцом, не дают ей бежать.
— Молодцы! — кричит Кот. — Правильно!
Стала жаба расти, сделалась она большая, как стол,
потом — как шкаф, потом — как автобус, потом — как
дом, и тут она наконец-таки — бах! — и лопнула. Лоп­
нула, как мяч или воздушный шарик, ничего от нее не
осталось. Кусочек только зеленой шкурки, маленький,
как тряпочка.
После этого побежали все вниз, в столовую, зажгли
там свет, радуются, кричат. Лидия Ивановна говорит:
— Ах, Кот в сапогах! Почему же вы мне ничего не
сказали! Я вам так верила, а вы потащили ребят на кры­
шу.
Кот сконфузился и закрыл морду лапками. Тут капи­
тан вступился.
— Н у ладно! — говорит он. — Жабу-то он все-таки
первый открыл. Представьте себе наше удивление. Как
только корабли прибыли на родину, мы сели в машину
и поскорей сюда. Смотрим, а тут на крыше целый бой.
Нет, вы только подумайте! А где Сережа?
39

— О н под столом сидит, — отвечает Лидия Иванов­
на. — Он стесняется. Ведь это он меня на крышу вызвал.
Молодец!
Сережа сначала крикнул из-под стола:
— Молодец-холодец! — но потом вылез оттуда и
говорит: — Здравствуй, мама, здравствуй, папа! Да, это
верно, это я Лидию Ивановну позвал.
Тут все еще больше обрадовались. Никто никогда не
слышал, чтобы Сережа так мирно и спокойно разгова­
ривал.
— Батюшки! Я и забыл! — вскричал капитан. Убежал
он и вернулся с двумя свертками. Развернул один свер­
ток, а там сапоги высокие, красивые, начищенные, так
и сияют, как солнце. — Это вся наша команда посылает
тебе, Кот, подарок за твою хорошую работу.
А капитанша развернула второй сверток. Там широ­
кая красная лента и шляпа.
— А это от нашего корабля, — говорит капитанша. —
Команда просила передать, что ждет тебя в гости к нам.
Поглядел Кот на подарки и говорит:
— Ну, это уж лишнее.
Потом надел шляпу, сапоги, повязал ленточку на
шею и час, наверное, стоял у зеркала, все смотрел на себя
и улыбался.
Ну, а потом все пошло хорошо и благополучно. П ро­
жил Кот на даче с детским садом до самой осени, а осе­
нью поехал со всеми ребятами в город и в Октябрьские
дни ехал с ними мимо трибуны на грузовике. С трибуны
кричат:
— Смотрите, смотрите, какая маска хорошая! А Кот
отвечает:
— Я не маска, я — настоящий Кот в сапогах.
Тогда с трибуны говорят:
— Ну, а если настоящий, так это еще лучше.

СКАЗКА О ПОТЕРЯННОМ ВРЕМЕНИ

Жил-был мальчик по имени Петя Зубов. Учился он
в третьем классе четырнадцатой школы и все время от­
ставал, и по русскому письменному, и по арифметике, и
даже по пению.
— Успею! — говорил он в конце первой четверти. —
Во второй вас всех догоню.
А приходила вторая — он надеялся на третью. Так он
опаздывал да отставал, отставал да опаздывал и не тужил.
Все «успею» да «успею».
И вот однажды пришел Петя Зубов в школу, как всег­
да с опозданием. Вбежал в раздевалку. Шлепнул портфе­
лем по загородке и крикнул:
— Тетя Наташа! Возьмите мое пальтишко!
А тетя Наташа спрашивает откуда-то из-за вешалок:
— Кто меня зовет?
— Это я. Петя Зубов, — отвечает мальчик.
— А почему у тебя сегодня голос такой хриплый? —
спрашивает тетя Наташа.
— А я и сам удивляюсь, — отвечает Петя. — Вдруг
охрип ни с того ни с сего.
Вышла тетя Наташа из-за вешалок, взглянула на
Петю, да как вскрикнет:
— Ой!
Петя Зубов тоже испугался и спрашивает:
— Тетя Наташа, что с вами?
— Как что? — отвечает тетя Наташа. — Вы говорили,
что вы Петя Зубов, а на самом деле вы, должно быть, его
дедушка.
41

— Какой же я дедушка? — спрашивает мальчик. —
Я — Петя, ученик третьего класса.
— Да вы посмотрите в зеркало! — говорит тетя На­
таша.
Взглянул мальчик в зеркало и чуть не упал. Увидел
Петя Зубов, что превратился он в высокого, худого,
бледного старика. Выросла у него седая окладистая бо­
рода, усы. Морщины покрыли сеткою лицо.
Смотрел на себя Петя, смотрел, и затряслась его се­
дая борода. Крикнул он басом:
— Мама! — И выбежал прочь из школы.
Бежит он и думает: «Ну уж если и мама меня не узна­
ет, тогда все пропало».
Прибежал Петя домой и позвонил три раза.
Мама открыла ему дверь.
Смотрит она на Петю и молчит. И Петя молчит тоже.
Стоит, выставив свою седую бороду, и чуть не плачет.
— Вам кого, дедушка? — спросила мама наконец.
— Ты меня не узнаешь? — прошептал Петя.
— Простите — нет, — ответила мама.
Отвернулся бедный Петя и пошел куда глаза глядят.
Идет он и думает: «Какой я одинокий, несчастный
старик. Ни мамы, ни детей, ни внуков, ни друзей...
И главное, ничему не успел научиться. Настоящие ста­
рики — те или доктора, или мастера, или академики, или
учителя. А кому я нужен, когда я всего только ученик
третьего класса? Мне даже и пенсии не дадут — ведь я
всего только три года работал. Да и как работал — на
двойки да на тройки. Что же со мною будет? Бедный я
старик! Несчастный я мальчик! Чем же все это кончит­
ся?»
Так Петя думал и шагал, шагал и думал, и сам не заме­
тил, как вышел за город и попал в лес. И шел он по лесу,
пока не стемнело.
«Хорошо бы отдохнуть», — подумал Петя и вдруг
увидел, что в стороне, за елками, белеет какой-то домик.
Вошел Петя в домик — хозяев нет. Стоит посреди ком42

наты стол. Над ним висит керосиновая лампа. Вокруг
стола — четыре табуретки. Ходики тикают на стене. А в
углу горою навалено сено.
Лег Петя в сено, зарылся в него поглубже, согрелся,
поплакал тихонько, утер слезы бородой и уснул.
Просыпается Петя — в комнате светло, керосиновая
лампа горит под стеклом. А вокруг стола сидят ребята —
два мальчика и две девочки. Большие окованные медью
счеты лежат перед ними. Рабята считают и бормочут.
— Два года, да еще пять, да еще семь, да еще три...
Это вам, Сергей Владимирович, а это ваши, Ольга Капи­
тоновна, а это вам, Марфа Васильевна, а это ваши, Пан­
телей Захарович.
Что это за ребята? Почему они такие хмурые? Поче­
му кряхтят они, и охают, и вздыхают, как настоящие ста­
рики? Почему называют друг друга по имени-отчеству?
Зачем собрались они ночью здесь, в одинокой лесной
избушке?
Замер Петя Зубов, не дышит, ловит каждое слово.
И страшно ему стало от того, что услышал он.
Не мальчики и девочки, а злые волшебники и злые
волшебницы сидели за столом! Вот ведь как, оказывается,
устроено на свете: человек, который понапрасну теряет
время, сам не замечает, как стареет. И злые волшебники
разведали об этом и давай ловить ребят, теряющих время
понапрасну. И вот поймали волшебники Петю Зубова,
и еще одного мальчика, и еще двух девочек и превратили
их в стариков. Состарились бедные дети, и сами того не
заметили — ведь человек, напрасно теряющий время, не
замечает, как стареет. А время, потерянное ребятами, —
забрали волшебники себе. И стали волшебники малыми
ребятами, а ребята — старыми стариками.
Как быть?
Что делать?
Да неужели же не вернуть ребятам потерянной мо­
лодости?
Подсчитали волшебники время, хотели уже спря­
тать счеты в стол, но Сергей Владимирович, главный из
43

них, — не позволил. Взял он счеты и подошел к ходи­
кам. Покрутил стрелки, подергал гири, послушал, как
тикает маятник, и опять защелкал на счетах. Считал,
считал он, шептал, шептал, пока не показали ходики
полночь. Тогда смешал Сергей Владимирович костяш­
ки и еще раз проверил, сколько получилось у него.
Потом подозвал он волшебников к себе и заговорил
негромко:
— Господа волшебники! Знайте, ребята, которых
мы превратили сегодня в стариков, еще могут помоло­
деть.
— Как? — воскликнули волшебники.
— Сейчас скажу, — ответил Сергей Владимирович.
О н вышел на цыпочках из домика, обошел его кру­
гом, вернулся, запер дверь на задвижку и поворошил
сено палкой.
Петя Зубов замер, как мышка.
Но керосиновая лампа светила тускло, и злой вол­
шебник не увидел Пети. Подозвал он остальных вол­
шебников к себе поближе и заговорил негромко:
— К сожалению, так устроено на свете: от любого
несчастья может спастись человек. Если ребята, кото­
рых мы превратили в стариков, разыщут завтра друг
друга, придут ровно в двенадцать часов ночи сюда к нам
и повернут стрелку ходиков на семьдесят семь кругов
обратно, то дети снова станут детьми, а мы погибнем.
Помолчали волшебники. Потом Ольга Капитонов­
на сказала:
— Откуда им все это узнать?
А Пантелей Захарович проворчал:
— Не придут они сюда к двенадцати часам ночи.
Хоть на минуту, да опоздают.
А Марфа Васильевна пробормотала:
— Да куда им! Да где им! Эти лентяи до семидесяти
семи и сосчитать не сумеют, сразу собьются.
— Так-то оно так, — ответил Сергей Владимиро­
вич. — А все-таки пока что держите ухо востро. Если
44

доберутся ребята до ходиков, тронут стрелки — нам
тогда и с места не сдвинуться. Ну, а пока нечего время
терять, идем на работу.
И волшебники, спрятав счеты в стол, побежали, как
дети, но при этом кряхтели, охали и вздыхали, как на­
стоящие старики.
Дождался Петя Зубов, пока затихли в лесу шаги. Вы­
брался из домика. И, не теряя напрасно времени, прячась
за деревьями и кустами, побежал, помчался в город ис­
кать стариков-школьников.
Город еще не проснулся. Темно было в окнах, пу­
сто на улицах, только милиционеры стояли на постах.
Но вот забрезжил рассвет. Зазвенели первые трамваи.
И увидел наконец Петя Зубов — идет не спеша по улице
старушка с большой корзинкой.
Подбежал к ней Петя Зубов и спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, бабушка, — вы не школь­
ница?
— Что-что? — спросила старушка сурово.
— Вы не третьеклассница? — прошептал Петя роб­
ко.
А старушка как застучит на Петю ногами да как за­
махнется на Петю корзинкой. Еле Петя ноги унес. О т­
дышался он немного — дальше пошел. А город уже со­
всем проснулся. Летят трамваи, спешат на работу люди.
Грохочут грузовики — скорее, скорее надо сдать грузы
в магазины, на заводы, на железную дорогу. Дворники
счищают снег, посыпают панель песком, чтобы пешехо­
ды не скользили, не падали, не теряли времени даром.
Сколько раз видел все это Петя Зубов и только теперь
понял, почему так боятся люди не успеть, опоздать, от­
стать.
Оглядывается Петя, ищет стариков, но ни одного
подходящего не находит. Бегут по улицам старики, но
сразу видно — настоящие, не третьеклассники.
Вот старик с портфелем. Наверное, учитель. Вот ста­
рик с ведром и кистью — это маляр. Вот мчится красная
45

пожарная машина, а в машине старик — начальник по­
жарной охраны города. Этот, конечно, никогда в жизни
не терял времени понапрасну.
Ходит Петя, бродит, а молодых стариков, старых де­
тей, нет как нет. Жизнь кругом так и кипит. Один он,
Петя, отстал, опоздал, не успел, ни на что не годен, ни­
кому не нужен.
Ровно в полдень зашел Петя в маленький скверик и
сел на скамеечку отдохнуть. И вдруг вскочил. Увидел
он — сидит недалеко на другой скамеечке старушка и
плачет. Хотел подбежать к ней Петя, но не посмел.
— Подожду! — сказал он сам себе. — Посмотрю, что
она дальше делать будет.
А старушка перестала вдруг плакать, сидит, ногами
болтает. Потом достала из одного кармана газету, а из
другого кусок ситного с изюмом. Развернула старушка
газету — Петя ахнул от радости: «Пионерская прав­
да»! — и принялась старушка читать и есть. Изюм вы­
ковыривает, а самый ситный не трогает.
Кончила старушка читать, спрятала газету и ситный
и вдруг что-то увидала в снегу. Наклонилась она и схва­
тила мячик. Наверное, кто-нибудь из детей, игравших в
сквере, потерял этот мячик в снегу. Оглядела старушка
мячик со всех сторон, обтерла его старательно платоч­
ком, встала, подошла не спеша к дереву и давай играть
в трешки. Бросился к ней Петя через снег, через кусты.
Бежит и кричит:
— Бабушка! Честное слово, вы школьница!
Старушка подпрыгнула от радости, схватила Петю за
руки и отвечает:
— Верно, верно! Я ученица третьего класса Маруся
Поспелова. А вы кто такой?
Рассказал Петя Марусе, кто он такой. Взялись они
за руки, побежали искать остальных товарищей. Иска­
ли час, другой, третий. Наконец зашли во второй двор
огромного дома. И видят: за дровяным сараем прыгает
46

старушка. Нарисовала мелом на асфальте классы и скачет
на одной ножке, гоняет камешек.
Бросились Петя и Маруся к ней.
— Бабушка! Вы школьница?
— Школьница, — отвечает старушка. — Ученица
третьего класса, Наденька Соколова. А вы кто такие?
Рассказали ей Петя и Маруся, кто они такие. Взялись
все трое за руки, побежали искать последнего своего то­
варища.
Но он как сквозь землю провалился. Куда только ни
заходили старики — и во дворы, и в сады, и в детские
кино, и в Дом занимательной науки — пропал мальчик,
да и только.
А время идет. Уже стало темнеть. Уже в нижних эта­
жах домов зажегся свет. Кончается день. Что делать? Н е­
ужели все пропало?
Вдруг Маруся закричала:
— Смотрите! Смотрите!
Посмотрели Петя и Наденька и вот что увидели: ле­
тит трамвай, девятый номер. А на «колбасе» висит ста­
ричок. Шапка лихо надвинута на ухо, борода развевает­
ся по ветру. Едет старик и посвистывает. Товарищи его
ищут, с ног сбились, а он катается себе по всему городу
и в ус не дует!
Бросились ребята за трамваем вдогонку. На их сча­
стье, зажегся на перекрестке красный огонь, остановился
трамвай. Схватили ребята «колбасника» за полы, оторва­
ли от «колбасы».
— Ты школьник? — спрашивают.
— А как же? — отвечает он. — Ученик второго клас­
са, Зайцев Вася. А вам чего?
Рассказали ему ребята, кто они такие. Чтобы не те­
рять времени даром, сели они все четверо в трамвай и
поехали за город к лесу.
Какие-то школьники ехали в том же трамвае. Встали
они, уступают нашим старикам место.
— Садитесь, пожалуйста, дедушки, бабушки.
47

Смутились старики, покраснели и отказались.
А школьники, как нарочно, попались вежливые, воспи­
танные, просят стариков, уговаривают:
— Да садитесь же! Вы за свою долгую жизнь нарабо­
тались, устали. Сидите теперь, отдыхайте.
Тут, к счастью, подошел трамвай к лесу, соскочили
наши старики — и в чащу бегом.
Н о тут ждала их новая беда. Заблудились они в лесу.
Наступила ночь, темная, темная. Бродят старики по лесу,
падают, спотыкаются, а дороги не находят.
— Ах, время, время! — говорит Петя. — Бежит оно,
бежит. Я вчера не заметил дороги обратно к домику —
боялся время потерять. А теперь вижу, что иногда луч­
ше потратить немножко времени, чтобы потом его сбе­
речь.
Совсем выбились из сил старички. Но, на их счастье,
подул ветер, очистилось небо от туч и засияла на небе
полная луна.
Влез Петя Зубов на березу и увидел — вон он, до­
мик, в двух шагах белеют его стены, светятся окна среди
густых елок.
Спустился Петя вниз и шепнул товарищам:
— Тише! Н и слова! За мной!
Поползли ребята по снегу к домику. Заглянули осто­
рожно в окно. Ходики показывают без пяти минут две­
надцать. Волшебники лежат на сене, берегут украденное
время.
— Они спят! — сказала Маруся.
— Тише! — прошептал Петя.
Тихо-тихо открыли ребята дверь и поползли к ходи­
кам. Без одной минуты двенадцать встали они у часов.
Ровно в полночь протянул Петя руку к стрелкам и —
раз, два, три — закрутил их обратно, справа налево.
С криком вскочили волшебники, но не могли сдви­
нуться с места. Стоят и растут, растут. Вот превратились
они во взрослых людей, вот седые волосы заблестели у
них на висках, покрылись морщинами щеки.
48

— Поднимите меня, — закричал Петя. — Я дела­
юсь маленьким, я не достаю до стрелок! Тридцать один,
тридцать два, тридцать три!
Подняли товарищи Петю на руки. На сороковом
обороте стрелок волшебники стали дряхлыми, сгор­
бленными старичками. Все ближе пригибало их к земле,
все ниже становились они. И вот на семьдесят седьмом и
последнем обороте стрелок вскрикнули злые волшебни­
ки и пропали, как будто их не было на свете.
Посмотрели ребята друг на друга и засмеялись от
радости. Они снова стали детьми. С бою взяли, чудом
вернули они потерянное напрасно время.
Они-то спаслись, но ты помни: человек, который по­
напрасну теряет время, сам не замечает, как стареет.

ДВА БРАТА

Деревья разговаривать не умеют и стоят на месте как
вкопанные, но все-таки они живые. Они дышат. Они
растут всю жизнь. Даже огромные старики-деревья и те
каждый год подрастают, как маленькие дети.
Стада пасут пастухи, а о лесах заботятся лесничие.
И вот в одном огромном лесу жил-был лесничий,
по имени Чернобородый. Он целый день бродил взад
и вперед по лесу, и каждое дерево на своем участке знал
он по имени.
В лесу лесничий всегда был весел, но зато дома он
часто вздыхал и хмурился. В лесу у него все шло хорошо,
а дома бедного лесничего очень огорчали его сыновья.
Звали их Старший и Младший. Старшему было двенад­
цать лет, а Младшему — семь. Как лесничий ни уговари­
вал своих детей, сколько ни просил, — братья ссорились
каждый день, как чужие.
И вот однажды — было это двадцать восьмого дека­
бря утром — позвал лесничий сыновей и сказал, что елки
к Новому году он им не устроит. За елочными украше­
ниями надо ехать в город. Маму послать — ее по дороге
волки съедят. Самому ехать — он не умеет по магазинам
ходить. А вдвоем ехать тоже нельзя. Без родителей стар­
ший брат младшего совсем погубит.
Старший был мальчик умный. Он хорошо учился,
много читал и умел убедительно говорить. И вот он стал
убеждать отца, что он не обидит Младшего и что дома
все будет в полном порядке, пока родители не вернутся
из города.
50

— Ты даешь мне слово? — спросил отец.
— Даю честное слово, — ответил Старший.
— Хорошо, — сказал отец. — Три дня нас не будет
дома. Мы вернемся тридцать первого вечером, часов в
восемь. До этого времени ты здесь будешь хозяином. Ты
отвечаешь за дом, а главное — за брата. Ты ему будешь
вместо отца. Смотри же!
И вот мама приготовила на три дня три обеда, три
завтрака и три ужина и показала мальчикам, как их нуж­
но разогревать. А отец принес дров на три дня и дал
Старшему коробку спичек. После этого запрягли ло­
шадь в сани, бубенчики зазвенели, полозья заскрипели,
и родители уехали.
Первый день прошел хорошо. Второй — еще лучше.
И вот наступило тридцать первое декабря. В шесть
часов накормил Старший Младшего ужином и сел чи­
тать книжку «Приключения Синдбада-морехода». И до­
шел он до самого интересного места, когда появляется
над кораблем птица Рок, огромная, как туча, и несет она
в когтях камень величиною с дом.
Старшему хочется узнать, что будет дальше, а Млад­
ший слоняется вокруг, скучает, томится. И стал Млад­
ший просить брата:
— Поиграй со мной, пожалуйста.
Их ссоры всегда так и начинались. Младший скучал
без Старшего, а тот гнал брата безо всякой жалости и
кричал: «Оставь меня в покое!»
И на этот раз кончилось дело худо. Старший терпелтерпел, потом схватил Младшего за шиворот, крикнул:
«Оставь меня в покое!» — вытолкал его во двор и запер
дверь.
А ведь зимой темнеет рано, и во дворе стояла уже
темная ночь. Младший забарабанил в дверь кулаками и
закричал:
— Что ты делаешь! Ведь ты мне вместо отца!
У Старшего сжалось на миг сердце, он сделал шаг
к двери, но потом подумал: «Ладно, ладно. Я только
прочту пять строчек и пущу его обратно. За это время
51

ничего с ним не случится». И он сел в кресло и стал чи­
тать и зачитался, а когда опомнился, то часы показывали
уже без четверти восемь. Старший вскочил и закричал:
— Что же это! Что я наделал! Младший там на моро­
зе, один, неодетый!
И он бросится во двор.
Стояла темная-темная ночь, и тихо-тихо было во­
круг. Старший во весь голос позвал Младшего, но никто
ему не ответил.
Тогда Старший зажег фонарь и с фонарем обыскал
все закоулки во дворе.
Брат пропал бесследно.
Свежий снег запорошил землю, и на снегу не было
следов Младшего. Он исчез неведомо куда, как будто его
унесла птица Рок. Старший горько заплакал и громко
попросил у Младшего прощенья. Но и это не помогло.
Младший брат не отзывался.
Часы в доме пробили восемь раз, и в ту же минуту
далеко-далеко в лесу зазвенели бубенчики.
«Наши возвращаются, — подумал с тоскою Стар­
ший. — Ах, если бы все передвинулось на два часа назад!
Я не выгнал бы младшего брата во двор. И теперь мы
стояли бы рядом и радовались».
А бубенчики звенели все ближе и ближе; вот стало
слышно, как фыркает лошадь, вот заскрипели полозья,
и сани въехали во двор. И отец выскочил из саней. Его
черная борода на морозе покрылась инеем и теперь была
совсем белая. Вслед за отцом из саней вышла мать с боль­
шой корзинкой в руке. И отец и мать были веселы — они
не знали, что дома случилось такое несчастье.
— Зачем ты выбежал во двор без пальто? — спросила
мать.
— А где Младший? — спросил отец.
Старший не ответил ни слова.
— Где твой младший брат? — спросил отец еще раз.
И Старший заплакал. И отец взял его за руку и повел
в дом. И мать молча пошла за ними. И Старший все рас­
сказал родителям.
52

Кончив рассказ, мальчик взглянул на отца. В комнате
было тепло, а иней на бороде отца не растаял. И Стар­
ший вскрикнул. Он вдруг понял, что теперь борода отца
бела не от инея. Отец так огорчился, что даже поседел.
— Одевайся, — сказал отец тихо. — Одевайся и ухо­
ди. И не смей возвращаться, пока не разыщешь своего
младшего брата.
— Что же, мы теперь совсем без детей останемся? —
спросила мать плача, но отец ей ничего не ответил.
И Старший оделся, взял фонарь и вышел из дому.
Он шел и звал брата, шел и звал, но никто ему не от­
вечал. Знакомый лес стеной стоял вокруг, но Старшему
казалось, что он теперь один на свете. Деревья, конечно,
живые существа, но разговаривать они не умеют и стоят
на месте, как вкопанные. А кроме того, зимою они спят
крепким сном. И мальчику не с кем было поговорить. Он
шел по тем местам, где часто бегал с младшим братом.
И трудно было ему теперь понять, почему это они всю
жизнь ссорились, как чужие. Он вспомнил, какой Млад­
ший был худенький, и как на затылке у него прядь волос
всегда стояла дыбом, и как он смеялся, когда Старший из­
редка шутил с ним, и как радовался и старался, когда Стар­
ший принимал его в свою игру. И Старший так жалел
брата, что не замечал ни холода, ни темноты, ни тишины.
Только изредка ему становилось очень жутко, и он огля­
дывался по сторонам, как заяц. Старший, правда, был уже
большой мальчик, двенадцати лет, но рядом с огромными
деревьями в лесу он казался совсем маленьким.
Вот кончился участок отца и начался участок сосед­
него лесничего, который приезжал в гости каждое вос­
кресенье играть с отцом в шахматы. Кончился и его уча­
сток, и мальчик зашагал по участку лесничего, который
бывал у них в гостях только раз в месяц. А потом пошли
участки лесничих, которых мальчик видел только раз в
три месяца, раз в полгода, раз в год. Свеча в фонаре дав­
но погасла, а Старший шагал, шагал, шагал все быстрее
и быстрее.
53

Вот уже кончились участки таких лесничих, о кото­
рых Старший только слышал, но не встречал ни разу в
жизни. А потом дорожка пошла все вверх и, вверх, и,
когда рассвело, мальчик увидел: кругом, куда ни гля­
нешь, все горы и горы, покрытые густыми лесами.
Старший остановился.
О н знал, что от их дома до гор семь недель езды. Как
же он добрался сюда за одну только ночь?
И вдруг мальчик услышал где-то далеко-далеко лег­
кий звон. Сначала ему показалось, что это звенит у него
в ушах. Потом он задрожал от радости: не бубенчики ли
это? Может быть, младший брат нашелся и отец гонится
за Старшим в санях, чтобы отвезти его домой? Но звон
не приближался, и никогда бубенчики не звенели так то­
ненько и так ровно.
— Пойду и узнаю, что там за звон, — сказал Стар­
ший.
Он шел час, и два, и три. Звон становился все громче
и громче. И вот мальчик очутился среди удивительных
деревьев, — высокие сосны росли вокруг, но они были
прозрачные, как стекла. Верхушки сосен сверкали на
солнце так, что больно было смотреть. Сосны раскачи­
вались на ветру, ветки били о ветки и звенели, звенели,
звенели.
Мальчик пошел дальше и увидел прозрачные елки,
прозрачные березы, прозрачные клены. Огромный про­
зрачный дуб стоял среди поляны и звенел басом, как
шмель. Мальчик поскользнулся и посмотрел под ноги.
Что это? И земля в этом лесу прозрачна! А в земле тем­
неют и переплетаются, как змеи, и уходят в глубину про­
зрачные корни деревьев.
Мальчик подошел к березе и отломил веточку. И,
пока он ее разглядывал, веточка растаяла, как ледяная со­
сулька.
И Старший понял: лес, промерзший насквозь, пре­
вратившийся в лед, стоит вокруг. И растет этот лес на
ледяной земле, и корни деревьев тоже ледяные.
54

— Здесь такой страшный мороз, почему же мне не
холодно? — спросил Старший.
— Я распорядился, чтобы холод не причинил тебе до
поры до времени никакого вреда, — ответил кто-то то­
неньким звонким голосом.
Мальчик оглянулся.
Позади стоял высокий старик в шубе, шапке и вален­
ках из чистого снега. Борода и усы старика были ледя­
ные и позванивали тихонько, когда он говорил. Старик
смотрел на мальчика не мигая. Не доброе и не злое лицо
его было до того спокойно, что у мальчика сжалось серд­
це. А старик, помолчав, повторил отчетливо, гладко, как
будто он читал по книжке или диктовал:
— Я. Распорядился. Чтобы холод. Не причинил.
Тебе. До поры до времени. Ни малейшего вреда. Ты зна­
ешь, кто я?
— Вы как будто Дедушка Мороз? — спросил маль­
чик.
— Отнюдь нет! — ответил старик холодно. — Де­
душка Мороз — мой сын. Я проклял его — этот здоровяк
слишком добродушен. Я — Прадедушка Мороз, а это со­
всем другое дело, мой юный друг. Следуй за мной.
И старик пошел вперед, неслышно ступая по льду
своими мягкими белоснежными валенками.
Вскоре они остановились у высокого крутого холма.
Прадедушка Мороз порылся в снегу, из которого была
сделана его шуба, и вытащил огромный ледяной ключ.
Щелкнул замок, и тяжелые ледяные ворота открылись в
холме.
— Следуй за мной, — повторил старик.
— Но ведь мне нужно искать брата! — воскликнул
мальчик.
— Твой брат здесь, — сказал Прадедушка Мороз спо­
койно. — Следуй за мной.
И они вошли в холм, и ворота со звоном захлопну­
лись, и Старший оказался в огромном, пустом, ледяном
зале. Сквозь открытые настежь высокие двери виден был
55

следующий зал, а за ним еще и еще. Казалось, что нет кон­
ца этим просторным, пустынным комнатам. На стенах
светились круглые ледяные фонари. Над дверью в сосед­
ний зал, на ледяной табличке, была вырезана цифра «2».
— В моем дворце сорок девять таких залов. Следуй за
мной, — приказал Прадедушка Мороз.
Ледяной пол был такой скользкий, что мальчик упал
два раза, но старик даже не обернулся. Он мерно шагал
вперед и остановился только в двадцать пятом зале ледя­
ного дворца.
Посреди этого зала стояла высокая белая печь. Маль­
чик обрадовался. Ему так хотелось погреться.
Но в печке этой ледяные поленья горели черным пла­
менем. Черные отблески прыгали по полу. Из печной
дверцы тянуло леденящим холодом.
И Прадедушка Мороз опустился на ледяную скамей­
ку у ледяной печки и протянул свои ледяные пальцы к
ледяному пламени.
— Садись рядом, померзнем, — предложил он маль­
чику.
Мальчик ничего не ответил.
А старик уселся поудобнее и мерз, мерз, мерз, пока
ледяные поленья не превратились в ледяные угольки.
Тогда Прадедушка Мороз заново набил печь ледяны­
ми дровами и разжег их ледяными спичками.
— Ну, а теперь я некоторое время посвящу беседе с
тобою, — сказал он мальчику. — Ты. Должен. Слушать.
Меня. Внимательно. Понял?
Мальчик кивнул головой. И Прадедушка Мороз про­
должал отчетливо и гладко:
— Ты. Выгнал. Младшего брата. На мороз. Сказав.
Чтобы он. Оставил. Тебя. В покое. Мне нравится этот
поступок. Ты любишь покой так же, как я. Ты останешь­
ся здесь навеки. Понял?
— Но ведь нас дома ждут! — воскликнул Старший
жалобно.
— Ты. Останешься. Здесь. Навеки, — повторил Пра­
дедушка Мороз.
56

Он подошел к печке, потряс полами своей снежной
шубы, и мальчик вскрикнул горестно. Из снега на ледя­
ной пол посыпались птицы. Синицы, поползни, дятлы,
маленькие лесные зверюшки, взъерошенные и окоченев­
шие, горкой легли на полу.
— Эти суетливые существа даже зимой не оставляют
лес в покое, — сказал старик.
— Они мертвые? — спросил мальчик.
— Я успокоил их, но не совсем, — ответил Праде­
душка Мороз. — Их следует вертеть перед печкой, пока
они не станут совсем прозрачными и ледяными. Зай­
мись. Немедленно. Этим. Полезным. Делом.
— Я убегу! — крикнул мальчик.
— Ты никуда не убежишь! — ответил Прадедушка
Мороз твердо. — Брат твой заперт в сорок девятом зале.
Пока что он удержит тебя здесь, а впоследствии ты при­
выкнешь ко мне. Принимайся за работу.
И мальчик уселся перед открытой дверцей печки. Он
поднял с полу дятла, и руки у него задрожали. Ему каза­
лось, что птица еще дышит. Но старик не мигая смотрел
на мальчика, и мальчик протянул дятла к ледяному пла­
мени. И перья несчастной птицы сначала побелели, как
снег. Потом вся она стала твердой, как камень. А когда
она сделалась прозрачной, как стекло, старик сказал:
— Готово! Принимайся за следующую.
До поздней ночи работал мальчик, а Прадедушка
Мороз неподвижно стоял возле. Потом он осторожно
уложил ледяных птиц в мешок и спросил мальчика:
— Руки у тебя не замерзли?
— Нет, — ответил он.
— Это я распорядился, чтобы холод не причинил
тебе до поры до времени никакого вреда, — сказал ста­
рик. — Но помни! Если. Ты. Ослушаешься. Меня. То я.
Тебя. Заморожу. Сиди здесь и жди. Я скоро вернусь.
И Прадедушка Мороз, взяв мешок, ушел в глубину
дворца, и мальчик остался один.
Где-то далеко-далеко захлопнулась со звоном дверь,
и эхо перекатилось по всем залам.
57

И Прадедушка Мороз вернулся с пустым мешком.
— Пришло время удалиться ко сну, — сказал Праде­
душка Мороз. И он указал мальчику на ледяную кровать,
которая стояла в углу. Сам он занял такую же кровать в
противоположном конце зала.
Прошло две-три минуты, и мальчику показалось, что
кто-то заводит карманные часы. Но он понял вскоре, что
это тихонько храпит во сне Прадедушка Мороз.
Утром старик разбудил его.
— Отправляйся в кладовую, — сказал он. — Двери в
нее находятся в левом углу зала. Принеси завтрак номер
один. Он стоит на полке номер девять.
И мальчик пошел в кладовую. Она была большая,
как зал. Замороженная еда стояла на полках. И Старший
принес на ледяном блюде завтрак номер один.
И котлеты, и чай, и хлеб — все было ледяное, и все
это надо было грызть или сосать, как леденцы.
— Я удалюсь на промысел, — сказал Прадедушка
Мороз, окончив завтрак. — Можешь бродить по всем
комнатам и даже выходить из дворца. До свиданья, мой
юный ученик.
И Прадедушка Мороз удалился, неслышно ступая
своими белоснежными валенками, а мальчик бросился
в сорок девятый зал. Он бежал, и падал, и звал брата во
весь голос, но только эхо отвечало ему. И вот он добрал­
ся наконец до сорок девятого зала и остановился как вко­
панный.
Все двери были открыты настежь, кроме одной, по­
следней, над которой стояла цифра «49». Последний зал
был заперт наглухо.
— Младший! — крикнул старший брат. — Я пришел
за тобой. Ты здесь?
— Ты здесь? — повторило эхо.
Дверь была вырезана из цельного промерзшего ледя­
ного дуба. Мальчик уцепился ногтями за ледяную дубо­
вую кору, но пальцы его скользили и срывались. Тогда
он стал колотить в дверь кулаками, плечом, ногами, пока
58

совсем не выбился из сил. И хоть бы ледяная щепочка
откололась от ледяного дуба. И мальчик тихо вернулся
обратно, и почти тотчас же в зал вошел Прадедушка Мо­
роз.
И после ледяного обеда до поздней ночи мальчик
вертел перед ледяным огнем несчастных замерзших
птиц, белок и зайцев.
Так и пошли дни за днями.
И все эти дни Старший думал, и думал, и думал
только об одном: чем бы разбить ему ледяную дубовую
дверь. О н обыскал всю кладовую. Он ворочал мешки с
замороженной капустой, с замороженным зерном, с за­
мороженными орехами, надеясь найти топор! И он на­
шел его, наконец, но и топор отскакивал от ледяного
дуба, как от камня.
И Старший думал, думал и наяву и во сне, все об
одном, все об одном.
А старик хвалил мальчика за спокойствие. Стоя у
печки неподвижно, как столб, глядя, как превращаются в
лед птицы, зайцы, белки, Прадедушка Мороз говорил:
— Нет, я не ошибся в тебе, мой юный друг. «Оставь
меня в покое!» — какие великие слова. С помощью этих
слов люди постоянно губят своих братьев. «Оставь меня
в покое!» Эти. Великие. Слова. Установят. Когда-нибудь.
Вечный. Покой. На земле.
И отец, и мать, и бедный младший брат, и все зна­
комые лесничие говорили просто, а Прадедушка Мороз
как будто читал по книжке, и разговор его наводил та­
кую же тоску, как огромные пронумерованные залы.
Старик любил вспоминать о древних-древних време­
нах, когда ледники покрывали почти всю землю.
— Ах как тихо, как прекрасно было тогда жить на бе­
лом, холодном свете! — рассказывал он, и его ледяные
усы и борода звенели тихонько. — Я был тогда молод и
полон сил. Куда исчезли мои дорогие друзья — спокой­
ные, солидные, гигантские мамонты! Как я любил бесе­
довать с ними! Правда, язык мамонтов труден. У этих
59

огромных животных и слова были огромные, необычай­
но длинные. Чтобы произнести одно только слово на
языке мамонтов, нужно было потратить двое, а иногда и
трое суток. Но. Нам. Некуда. Было. Спешить.
И вот однажды, слушая рассказы Прадедушки Моро­
за, мальчик вскочил и запрыгал на месте, как бешеный.
— Что значит твое нелепое поведение? — спросил
старик сухо.
Мальчик не ответил ни слова, но сердце его так и
стучало от радости. Когда думаешь все об одном и об
одном, то непременно в конце концов придумаешь, что
делать.
Спички!
Мальчик вспомнил, что у него в кармане лежат те са­
мые спички, которые ему дал отец, уезжая в город.
И на другое же утро, едва Прадедушка Мороз от­
правился на промысел, мальчик взял из кладовой топор
и веревку и выбежал из дворца. Старик пошел налево, а
мальчик побежал направо, к живому лесу, который тем­
нел за прозрачными стволами ледяных деревьев. На са­
мой опушке живого леса лежала в снегу огромная сосна.
И топор застучал, и мальчик вернулся во дворец с боль­
шой вязанкой дров. У ледяной дубовой двери в сорок де­
вятый зал мальчик разложил высокий костер. Вспыхнула
спичка, затрещали щепки, загорелись дрова, запрыгало
настоящее пламя, и мальчик засмеялся от радости. Он
уселся у огня и грелся, грелся, грелся.
Дубовая дверь сначала только блестела и сверкала так,
что больно было смотреть, но вот наконец вся она по­
крылась мелкими водяными капельками. И когда костер
погас, мальчик увидел: дверь чуть-чуть подтаяла.
— Ага! — сказал он и ударил по двери топором.
Но ледяной дуб по-прежнему был тверд, как камень.
— Ладно! — сказал мальчик. — Завтра начнем сна­
чала.
Вечером, сидя у ледяной печки, мальчик взял и осто­
рожно припрятал в рукав маленькую синичку. Праде60

душка Мороз ничего не заметил. И на другой день, когда
костер разгорелся, мальчик протянул птицу к огню.
Он ждал, ждал, и вдруг клюв у птицы дрогнул, и глаза
открылись, и она посмотрела на мальчика.
— Здравствуй! — сказал ей мальчик, чуть не плача от
радости. — Погоди, Прадедушка Мороз! Мы еще пожи­
вем!
И каждый день теперь отогревал мальчик птиц, белок
и зайцев. Он устроил своим новым друзьям снеговые до­
мики в уголках зала, где было потемнее. Домики эти он
устлал мхом, который набрал в живом лесу. Конечно, по
ночам было холодно, но зато потом, у костра, и птицы, и
белки, и зайцы запасались теплом до завтрашнего утра.
Мешки с капустой, зерном и орехами теперь пошли
в дело. Мальчик кормил своих друзей до отвала. А потом
он играл с ними у огня или рассказывал о своем брате,
который спрятан там, за дверью. И ему казалось, что и
птицы, и белки, и зайцы понимают его.
И вот однажды мальчик, как всегда, принес вязан­
ку дров, развел костер и уселся у огня. Но никто из его
друзей не вышел из своих снеговых домиков. Мальчик
хотел спросить: «Где же вы?» — но тяжелая ледяная рука
с силой оттолкнула его от огня. Это Прадедушка Мороз
подкрался к нему, неслышно ступая своими белоснеж­
ными валенками. Он дунул на костер, и поленьястали
прозрачными, а пламя черным. И когда ледяные дрова
догорели, дубовая дверь стала такою, как много дней на­
зад.
— Еще. Раз. Попадешься. Заморожу! — сказал Пра­
дедушка Мороз холодно. И он поднял с пола топор и
запрятал его глубоко в снегу своей шубы.
Целый день плакал мальчик. И ночью с горя заснул
как убитый. И вдруг он услышал сквозь сон: кто-то осто­
рожно мягкими лапками барабанит по его щеке.
Мальчик открыл глаза.
Заяц стоял возле.
И все его друзья собрались вокруг ледяной посте­
ли. Утром они не вышли из своих домиков, потому что
61

почуяли опасность. Но теперь, когда Прадедушка Мороз
уснул, они пришли на выручку к своему другу.
Когда мальчик проснулся, семь белок бросились к ле­
дяной постели старика. Они нырнули в снег шубы Пра­
дедушки Мороза и долго рылись там. И вдруг что-то за­
звенело тихонечко.
— Оставьте меня в покое, — пробормотал во сне ста­
рик.
И белки спрыгнули на пол и подбежали к мальчику.
И он увидел: они принесли в зубах большую связку
ледяных ключей.
И мальчик все понял.
С ключами в руках бросился он к сорок девятому
залу. Друзья его летели, прыгали, бежали следом.
Вот и дубовая дверь.
Мальчик нашел ключ с цифрой «49». Но где замочная
скважина? Он искал, искал, искал, но напрасно.
Тогда поползень подлетел к двери. Цепляясь лапками
за дубовую кору, поползень принялся ползать по двери
вниз головою. И вот он нашел что-то. И чирикнул не­
громко. И семь дятлов слетелись к тому месту двери, на
которое указал поползень.
И дятлы терпеливо застучали своими твердыми клю­
вами по льду. Они стучали, стучали, стучали, и вдруг че­
тырехугольная ледяная дощечка сорвалась с двери, упала
на пол и разбилась.
А за дощечкой мальчик увидел большую замочную
скважину.
И он вставил ключ и повернул его, и замок щелкнул,
и упрямая дверь открылась наконец со звоном.
И мальчик, дрожа, вошел в последний зал ледяного
дворца. На полу грудами лежали прозрачные ледяные
птицы и ледяные звери.
А на ледяном столе посреди комнаты стоял бедный
младший брат. Он был очень грустный и глядел прямо
перед собой, и слезы блестели у него на щеках, и прядь
волос на затылке, как всегда, стояла дыбом. Но он был
62

весь прозрачный, как стеклянный, и лицо его, и руки, и
курточка, и прядь волос на затылке, и слезы на щеках —
все было ледяное. И он не дышал и молчал, ни слова не
отвечая брату. А Старший шептал:
— Бежим, прошу тебя, бежим! Мама ждет! Скорее
бежим домой!
Не дождавшись ответа, Старший схватил своего ле­
дяного брата на руки и побежал осторожно по ледяным
залам к выходу из дворца, а друзья его летели, прыгали,
мчались следом.
Прадедушка Мороз по-прежнему крепко спал. И они
благополучно выбрались из дворца.
Солнце только что встало. Ледяные деревья сверка­
ли так, что больно было смотреть. Старший побежал к
живому лесу осторожно, боясь споткнуться и уронить
Младшего. И вдруг громкий крик раздался позади.
Прадедушка Мороз кричал тонким голосом так гром­
ко, что дрожали ледяные деревья:
— Мальчик! Мальчик! Мальчик!
Сразу стало страшно холодно. Старший почувство­
вал, что у него холодеют ноги, леденеют и отнимаются
руки. А Младший печально глядел прямо перед собой, и
застывшие слезы его блестели на солнце.
— Остановись! — приказал старик.
Старший остановился.
И вдруг все птицы прижались к мальчику близко­
близко, как будто покрыли его живой теплой шубой.
И Старший ожил и побежал вперед, осторожно глядя
под ноги, изо всех сил оберегая младшего брата.
Старик приближался, а мальчик не смел бежать бы­
стрее — ледяная земля была такая скользкая. И вот, когда
он уже думал, что погиб, — зайцы вдруг бросились куба­
рем под ноги злому старику. И Прадедушка Мороз упал,
а когда поднялся, то зайцы еще раз и еще раз свалили его
на землю. Они делали это дрожа от страха, но надо же
было спасти лучшего своего друга. И когда Прадедуш­
ка Мороз поднялся в последний раз, то мальчик, крепко
63

держа в руках своего брата, уже был далеко внизу, в жи­
вом лесу. И Прадедушка Мороз заплакал от злости.
И когда он заплакал, сразу стало теплее.
И Старший увидел, что снег быстро тает вокруг, и
ручьи бегут по оврагам. А внизу, у подножия гор, почки
набухли на деревьях.
— Смотри — подснежник! — крикнул Старший ра­
достно.
Но Младший не ответил ни слова. Он по-прежнему
был неподвижен, как кукла, и печально глядел прямо пе­
ред собой.
— Ничего. Отец все умеет делать! — сказал Старший
Младшему. — Он оживит тебя. Наверное оживит!
И мальчик побежал со всех ног, крепко держа в руках
брата. До гор Старший добрался так быстро с горя, а те­
перь он мчался как вихрь от радости. Ведь все-таки брата
он нашел.
Вот кончились участки лесничих, о которых мальчик
только слышал, и замелькали участки знакомых, которых
мальчик видел раз в год, раз в полгода, раз в три меся­
ца. И чем ближе было к дому, тем теплее становилось
вокруг. Друзья-зайцы кувыркались от радости, друзьябелки прыгали с ветки на ветку, друзья-птицы свистели и
пели. Деревья разговаривать не умеют, но и они шумели
радостно — ведь листья распустились, весна пришла.
И вдруг старший брат поскользнулся.
На дне ямки, под старым кленом, куда не заглядыва­
ло солнце, лежал подтаявший темный снег. И Старший
упал.
И бедный Младший ударился о корень дерева. И с
жалобным звоном он разбился на мелкие кусочки.
Сразу тихо-тихо стало в лесу. И из снега вдруг не­
громко раздался знакомый тоненький голос:
— Конечно! От меня. Так. Легко. Не уйдешь!
И Старший упал на землю и заплакал так горько, как
не плакал еще ни разу в жизни. Нет, ему нечем было уте­
шиться, не на чем было успокоиться.
64

Он плакал и плакал, пока не уснул с горя как убитый.
А птицы собрали Младшего по кусочкам, и белки
сложили кусочек с кусочком своими цепкими лапками и
склеили березовым клеем. И потом все они тесно окру­
жили Младшего как бы живой теплой шубкой. А когда
взошло солнце, то все они отлетели прочь. Младший ле­
жал на весеннем солнышке, и оно осторожно, тихонечко
согревало его. И вот слезы на лице у Младшего высох­
ли. И глаза спокойно закрылись. И руки стали теплыми.
И курточка стала полосатой. И башмаки стали черны­
ми. И прядь волос на затылке стала мягкой. И мальчик
вздохнул раз, и другой, и стал дышать ровно и спокойно,
как всегда дышал во сне.
И когда Старший проснулся, брат его, целый и не­
вредимый, спал на холмике. Старший стоял и хлопал
глазами, ничего не понимая, а птицы свистели, лес шу­
мел, и громко журчали ручьи в канавах.
Но вот Старший опомнился, бросился к Младшему и
схватил его за руку. А тот открыл глаза и спросил как ни
в чем не бывало:
— А, это ты? Который час?
И Старший обнял его и помог ему встать, и оба бра­
та помчались домой.
Мать и отец сидели рядом у открытого окна и молча­
ли. И лицо у отца было такое же строгое и суровое, как
в тот вечер, когда он приказал Старшему идти на поиски
брата.
— Как птицы громко кричат сегодня, — сказала
мать.
— Обрадовались теплу, — ответил отец.
— Белки прыгают с ветки на ветку, — сказала мать.
— И они тоже рады весне, — ответил отец.
— Слышишь?! — вдруг крикнула мать.
— Нет, — ответил отец. — А что случилось?
— Кто-то бежит сюда!
— Нет! — повторил отец печально. — Мне тоже всю
зиму чудилось, что снег скрипит под окнами. Никто к
нам не прибежит.
65

Но мать была уже во дворе и звала: — Дети, дети!
И отец вышел за нею. И оба они увидели: по лесу
бегут Старший и Младший, взявшись за руки. Родители
бросились к ним навстречу. И когда все успокоились не­
много и вошли в дом, Старший взглянул на отца и ахнул
от удивления.
Седая борода отца темнела на глазах, и вот она стала
совсем черной, как прежде. И отец помолодел от этого
лет на десять.
С горя люди седеют, а от радости седина исчезает,
тает, как иней на солнце. Это, правда, бывает оченьочень редко, но все-таки бывает.
И с тех пор они жили счастливо. Правда, Старший
говорил изредка брату:
— Оставь меня в покое.
Но сейчас же добавлял:
— Ненадолго оставь, минут на десять, пожалуйста.
Очень прошу тебя.
И Младший всегда слушался, потому что братья жили
теперь дружно.

РАССЕЯННЫЙ ВОЛШЕБНИК

Жил-был на свете один ученый, настоящий добрый
волшебник, по имени Иван Иванович Сидоров. И был
он такой прекрасный инженер, что легко и быстро стро­
ил машины, огромные, как дворцы, и маленькие, как ча­
сики. Между делом, шутя, построил он для дома своего
чудесные машины, легкие как перышки. И эти самые ма­
шинки у него и пол мели, и мух выгоняли, и писали под
диктовку, и мололи кофе, и в домино играли. А люби­
мая его машинка была величиной с кошку, бегала за хо­
зяином, как собака, а разговаривала, как человек. Уйдет
Иван Иванович из дому, а машинка эта и на телефонные
звонки отвечает, и обед готовит, и двери открывает. Хо­
рошего человека она пустит в дом, поговорит с ним да
еще споет ему песенку, как настоящая птичка. А плохого
прогонит да еще залает ему вслед, как настоящий цепной
пес. На ночь машинка сама разбиралась, а утром сама со­
биралась и кричала:
— Хозяин, а хозяин! Вставать пора!
Иван Иванович был хороший человек, но очень рас­
сеянный. То выйдет на улицу в двух шляпах разом, то
забудет, что вечером у него заседание. И машинка ему
тут очень помогала: когда нужно — напомнит, когда
нужно — поправит. Вот однажды пошел Иван Ивано­
вич гулять в лес. Умная машинка бежит за ним, звонит
в звоночек, как велосипед. Веселится. А Иван Иванович
просит ее:
— Тише, тише, не мешай мне размышлять.
67

И вдруг услышали они: копыта стучат, колеса скри­
пят. И увидели: выезжает им навстречу мальчик, везет
зерно на мельницу. Поздоровались они.
Мальчик остановил телегу и давай расспрашивать
Ивана Ивановича, что это за машинка да как она сдела­
на. Иван Иванович стал объяснять. А машинка убежала
в лес гонять белок, заливается, как колокольчик.
Мальчик выслушал Ивана Ивановича, засмеялся и
говорит:
— Нет, вы прямо настоящий волшебник.
— Да вроде этого, — отвечает Иван Иванович.
— Вы, наверное, все можете сделать?
— Да, — отвечает Иван Иванович.
— Ну, а можете вы, например, мою лошадь превра­
тить в кошку?
— Отчего же! — отвечает Иван Иванович.
Вынул он из жилетного кармана маленький при­
бор. — Это, — говорит, — зоологическое волшебное
стекло. Раз, два, три!
И направил он уменьшительное волшебное стекло
на лошадь. И вдруг — вот чудеса-то! — дуга стала кро­
шечной, оглобли тоненькими, сбруя легонькой, вожжи
повисли тесемочками. И увидел мальчик: вместо коня
запряжена в его телегу кошка. Стоит кошка важно, как
конь, и роет землю передней лапкой, словно копытом.
Потрогал ее мальчик — шерстка мягкая. Погладил —
замурлыкала. Настоящая кошка, только в упряжке. П о ­
смеялись они.
Тут из лесу выбежала чудесная машинка. И вдруг
остановилась как вкопанная. И стала она давать тревож­
ные звонки, и красные лампочки зажглись у нее на спи­
не.
— Что такое? — испугался Иван Иванович.
— Как что?! — закричала машинка. — Вы по рассеян­
ности забыли, что наше увеличительное зоологическое
волшебное стекло лежит в ремонте на стекольном заво­
де! Как же вы теперь превратите кошку опять в лошадь?
Что тут делать?
68

Мальчик плачет, кошка мяучит, машинка звонит, а
Иван Иванович просит:
— Пожалуйста, прошу вас, потише, не мешайте мне
размышлять.
Подумал он, подумал и говорит:
— Нечего, друзья, плакать, нечего мяукать, нечего
звонить. Лошадь, конечно, превратилась в кошку, но
сила в ней осталась прежняя, лошадиная. Поезжай, маль­
чик, спокойно на этой кошке в одну лошадиную силу.
А ровно через месяц я, не выходя из дому, направлю на
кошку волшебное увеличительное стекло, и она снова
станет лошадью.
Успокоился мальчик. Дал свой адрес Ивану Ива­
новичу, дернул вожжи, сказал: «Но!» И повезла кошка
телегу.
Когда вернулись они с мельницы в село Мурино, сбе­
жались все, от мала до велика, удивляться на чудесную
кошку. Распряг мальчик кошку. Собаки было бросились
на нее, а она как ударит их лапой во всю свою лошади­
ную силу. И тут собаки сразу поняли, что с такой кошкой
лучше не связываться. Привели кошку в дом. Стала она
жить-поживать. Кошка как кошка. Мышей ловит, молоко
лакает, на печке дремлет. А утром запрягут ее в телегу, и
работает кошка, как лошадь. Все ее очень полюбили и за­
были даже, что была она когда-то лошадью.
Так прошло двадцать пять дней. Ночью дремлет кош­
ка на печи. Вдруг — бах! бум! трах-тах-тах! Все вскочи­
ли. Зажгли свет. И видят: печь развалилась по кирпичи­
кам. А на кирпичах лежит лошадь и глядит, подняв уши,
ничего со сна понять не может. Что же, оказывается,
произошло?
В эту самую ночь принесли Ивану Ивановичу из ре­
монта увеличительное зоологическое волшебное стекло.
Машинка на ночь уже разобралась. А сам Иван Иванович
не догадался сказать по телефону в село Мурино, чтобы
вывели кошку во двор из комнаты, потому что он сейчас
будет превращать ее в лошадь. Никого не предупредив,
направил он волшебный прибор по указанному адресу:
69

раз, два, три — и очутилась на печке вместо кошки целая
лошадь. Конечно, печка под такой тяжестью развалилась
на мелкие кирпичики. Но все кончилось хорошо. Иван
Иванович на другой же день построил им печку еще
лучше прежней.
А лошадь так и осталась лошадью. Но правда, завелись
у нее кошачьи повадки. Пашет она землю, тянет плуг,
старается — и вдруг увидит полевую мышь. И сейчас же
все забудет, стрелой бросается на добычу. И ржать раз­
училась. Мяукала басом. И нрав у нее остался кошачий,
вольнолюбивый. На ночь конюшню перестали запи­
рать. Если запрешь — кричит лошадь на все село: «Мяу!
Мяу!»
П о ночам открывала она ворота конюшни копытом
и неслышно выходила во двор. Мышей подкарауливала,
крыс подстерегала. Или легко, как кошка, взлетала ло­
шадь на крышу и бродила там до рассвета. Другие кошки
ее любили. Дружили с ней. Играли. Ходили к ней в го­
сти в конюшню, рассказывали ей обо всех своих коша­
чьих делах, а она им — о лошадиных. И они понимали
друг друга, как самые лучшие друзья.

КУКОЛЬНЫЙ ГОРОД
С казка в 3 -х действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
М а с т е р .

Ти г р .
Р и т а — кукла.
Пупс-дворник.

С в и н ь я-к о п и л к а .
Пупс с ванной.
О г р о м н а я кукла.
С л о н .

Ме д в е жо н о к .
Обезьянка.
К ош к а.
П а л а ч .

П о в е л и т е л ь крыс.
Сов а .
Ванька-встанька-командир.
Р е з и н о в ы е Лев, Ов ц а и Ол е н ь , Кр о л и к ,
Си л а ч , в а н ь к и-в с т а н ь к и, к о м а н д и р ы
о л о в я н н ы х солдатиков, Всадник,
и г р у ш к и, к р ы с ы.

73

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Маленькая комната с бревенчатыми стенами. Открытое окно, в кото­
рое виден густой лес. У окна за столом сидит кукольный М а с т е р
(живой актер), пожилой человек в очках. Ночь.

М а с т е р . Вот я и в отпуске, живу один, в лесу, а ду­
маю все об одном и том же. Все время я думаю о куклах.
Я ведь кукольный
М а с т е р . Очень люблю кукол. И сегодня я ужасно
расстроился. Вот как это случилось. Вышел я погулять.
Прошел через лес к озеру. А там дачный поселок. А в
дачном поселке дети. А у детей игрушки. Ах, ох! Нет,
это просто ужас, как эти дети обращаются с игрушками!
Вижу я, например: идет девочка, держит куклу за ногу,
волочит ее по, камням. Или, вижу я, сидит мальчик и от­
рывает лошадке хвост. Или, вижу я, стоят два мальчика
и один из них тянет плюшевого мишку за руки, а дру­
гой — за ноги. Не могут поделить игрушку. И окончи­
лось дело тем, что один мальчик полетел в одну сторону,
а другой в другую. Разорвался мишка. Ну, скажите, разве
можно так обращаться с игрушками? Мы в мастерской
шили, лепили, строили, клеили, а ребята бьют, ломают,
рвут, раскалывают, губят. Пробовал я с ними говорить,
но ведь я один, а их много. И очень я расстроился. П ря­
мо не могу придумать, что делать!
Т о н е н ь к и й г о л о с о к . А мы уж давно приду­
мали, что делать.
М а с т е р . Кто это говорит?
74

Г о л о с о к. Тигр.
Фырканье, мяуканье, писк.

М а с т е р . Что это за шум?
Г о л о с о к. А это я кошку терзаю.
М а с т е р . Что? Ты терзаешь мою кошку Мурку?
Г о л о с о к . И очень просто.
Фырканье, мяуканье, писк.

М а с т е р . Иди сюда сейчас же.
Г о л о с о к. Не могу.
М а с т е р . Почему не можешь?
Г о л о с о к. А она не пускает меня.
М а с т е р . Кошка не пускает тигра?
Г о л о с о к (в е с е л о ). Ага! Вцепилась зубами в спину.
Ну, да ничего, сейчас ей конец придет. Ха-ха-ха! Вот по­
теха! Кошка посмела с тигром драться. Ну, погоди...
Фырканье, мяуканье, писк.

Мастер

(н а к л о н я е т с я ).

Где вы там? Ах, вот!

(П о д ­

ним ает с пола и ст ави т на ст ол К о ш к у, кот орая дер­
ж и т в з у б а х Т и гр а .)

Тигр

( м я гк и й , б о л ь ш е го л о в ы й , с д о б р о д у ш н о й у л ы ­

б а ю щ ей ся м о р д о й ).

Убери ее, а то я разорву ее в клочья.

Мастер освобождает Тигра, К о ш к а , фыркая, убегает.

Ха-ха-ха! Сбежала!.. Ну, то-то. Твое счастье.
М а с т е р . Погоди. Ты игрушечный тигр?
Т и г р . Ага. Ты же меня и делал. Здравствуй!

(П р о ­

т я ги в а е т М а с т е р у л а п у .)

М а с т е р . Здравствуй. А как ты попал сюда?
Т и г р . Сейчас скажу. (П о д п р ы г и в а е т .) Вау-вау!
Кошка удрала. Выходи следующий, всех побью.
М а с т е р . Подожди же ты!
Т и г р . Ха-ха-ха! Никто не идет. Дрожат... Вау-вау!
М а с т е р (н а л и в а е т в б л ю д е ч к о в о д у и з гр а ф и н а ).
Выпей воды, успокойся и расскажи толком, как ты сюда
попал.
75

Т и г р . Воды? Хорошо. После драки это полезно.
Спасибо. Сейчас все расскажу. Мы, Мастер, к
тебе пришли по делу.
М а с т е р . Кто «мы»?
Т и г р. Я и Рита.
М а с т е р . Какая Рита?
Т и г р . Кукла.
М а с т е р. А где же она?
Т и г р . Под столом лежит.
М а с т е р . Под столом? (Н а г и б а е т с я и д о с т а е т и з п о д с т о л а б о л ь ш у ю к у к л у , гл а за ее з а к р ы т ы .)
Т и г р. Ты поставь ее на ноги, она сразу и загово­
рит.
М а с т е р . Заговорит? ( С т а в и т к у к л у н а н о ги .)
(П ь е т .)

Кукла открывает глаза и делает несколько шагов по столу.

К у к л а (М а с т е р у ). Здравствуй, крошка.
М а с т е р . Здравствуй, кукла.
К у к л а . Меня зовут Рита.
М а с т е р . Здравствуй, Рита.
Р и т а . Мы к тебе по делу, малютка.
М а с т е р . Рассказывай, по какому.
Р и т а . По очень важному, деточка. Ничего, что я
так говорю? Я ведь привыкла все с девочками говорить,
потому и называю тебя крошка, малютка, деточка. Ты не
сердишься на меня за это?
М а с т е р . Нет, что ты, Рита... Ведь ты же не руга­
ешься.
Р и т а . Конечно, нет. Мы, крошка, я и Тигр, посланы
к тебе с бо... (П а д а е т и з а м о л к а е т .)
Мастер подхватывает ее и ставит на ноги.

...лыпой просьбой. Помоги нам.
М а с т е р . Непременно помогу. Я вам, игрушкам, —
первый друг. Только расскажите же, наконец, мне все
обстоятельно, подробно, кто вы, откуда, чем я вам могу
помочь.
(М гн о в е н н о ож и ва ет .)

76

Р и т а . Сейчас расскажу все: и кто мы, и откуда, и за­
чем мы при... (П а д а е т и з а м о л к а е т .)
Мастер подхватывает ее.

... мчались к тебе. Только ты поддерживай меня. Я когда па­
даю, у меня глаза закрываются, и я сразу крепко засыпаю.
М а с т е р . Хорошо. Я буду тебя поддерживать.
Р и т а. Ты, малыш, сам виноват. Вы нам, куклам, де­
лаете такие маленькие ноги, что не устоять. Ну вот, слу­
шай. Мы...
Т и г р. Я и Рита.
Р и т а . Пришли к тебе из кукольного городка.
М а с т е р . Откуда?
Р и т а . Из кукольного городка.
М а с т е р. А разве есть такой?
Т и г р . Вау-вау! Конечно есть, раз мы оттуда пришли!
Р и т а. В этом городе живут игрушки, сбежавшие от
детей. Ты знаешь, что за лесом есть озеро, а у озера дачи?
М а с т е р . Как не знать!
Р и т а . Видел, как ребята обращаются там с нами,
игрушками?
М а с т е р . Как не видеть!
Р и т а. А слыхал ли ты, как ребята говорят иногда:
«Куклу возле озера забыли, она и пропала». Или: «Мы
мишку в лесу потеряли». Или: «Мы тигра...»
Т и г р . Ха-ха-ха!..
Р и та .« ...Т и гр а в саду оставили, утром пришли — и
нет его». Слышал ты такие разговоры?
М а с т е р . Как не слыхать!
Р и т а. Так вот, малютка, знай, что игрушки вовсе не
пропадали, не терялись, не исчезали. Они просто убега­
ли от плохого обращения.
Т и г р . Ха-ха-ха! Молодец! (П о д п р ы г и в а е т .) Она за­
мечательно рассказывает. Это все правда. Меня на ночь в
саду оставили, и я убежал. У меня был такой хозяин, что
и живой тигр от него на второй же день удрал бы.
Р и т а. И вот набралось в лесу много-много сбежав­
ших игрушек, и бродили мы сначала поодиночке, врозь.
77

Т и г р . Это верно. Молодец, хорошо говорит.
Р и т а. А потом встретились мы, познакомились, сго­
ворились, подружились и построили в самой чаще леса
свой кукольный город.
Т и г р . Ха-ха! Чудный город.
Р и т а. И стали жить на свободе, дружно, весело
Т и г р . Чудно стали жить. Ха-ха-ха! Понял теперь,
откуда мы пришли?
М а с т е р. Я давно подозревал, что вы — игрушки —
живые.
Т и г р . Ага. Я очень даже.
М а с т е р . Работаешь над игрушкой с любовью. Все
в мастерской обсудишь, бывало, — каждую мелочь, каж­
дый винтик, каждый стежок. Кончишь, поставишь на
полку и думаешь: ну, прямо живая игрушка.
Т и г р. И оно так и было.
М а с т е р. Я очень рад этому.
Т и г р. И мы тоже.
Р и т а . Теперь слушай дальше. Нас все игрушки по­
слали к тебе.
М а с т е р. Ты, на наше счастье, в этот лес отдыхать
приехал. Помоги нам. Наш город в опасности.
М а с т е р . Да?
Т и г р. И еще в какой!
М а с т е р. А что же случилось?
Р и т а . Сейчас расскажу. (Т и х о .) У тебя крыс нет?
М а с т е р . Что?
Р и т а . Дай-ка ухо, это нельзя громко сказать.
Мастер наклоняет голову к Рите.

У тебя крыс нет?
М а с т е р . Не замечал до сих пор. А что?
Р и т а. Я боюсь, что они нас подслушают.
М а с т е р . Крысы?
Т и г р . Ага. ( Б е га е т п о к р а ю с т о л а , за гл я д ы в а я
Вау-вау! Только покажись — растерзаю!
Р и т а . Тише.
М а с т е р. Так, значит, крысы...
78

в н и з .)

Р и т а . Тише. (Н е г р о м к о .) Да. Крысы нам житья не
дают.
М а с т е р . Как же это так?
Т и г р. А очень просто...
Р и т а . Приходит к нам Повелитель крыс...
М а с т е р . Кто?
Р и т а . Повелитель их. Огромная серая злая крыса.
Как начал орать: «Кто вам позволил город строить? Тер­
петь не могу, когда строят! Ломать, бить, раскалывать,
разгрызать, рвать на куски — вот это, — говорит, — за­
нятие. Убирайтесь, говорит, вон».
М а с т е р. А вы?
Р и т а. А нам обидно стало. Мы работали, строили,
он ничего не делал — и хочет все забрать.
Т и г р . Мы выгнали его вон.
М а с т е р . Молодцы!
Р и т а. А он сказал: «Даю вам десять дней срока. Если
через десять дней не уберетесь — конец вам».
Т и г р . Три дня уже прошло.
Р и т а . Они готовятся на нас напасть, а мы хоть и
храбрые, а крыс боимся. Уж очень их много.
Т и г р . Конечно, мы их победим, но только изгры­
зут они нас. На мелкие кусочки. Уж очень у них зубы
острые.
Р и т а . Помоги нам, малыш.
Т и г р . Другого я и просить не стал был, но ты ведь
свой.
М а с т е р. Да что вы, дорогие, меня уговариваете,
когда я давно уже согласен!
Т и г р . Согласен? Ура! Дело сделано. Мы победили.
Конец крысам! Садись, Мастер, ко мне на спину, и я тебя
вмиг домчу.
М а с т е р ( б е р е т Т и гр а и саж ает к себе н а п л е ч о ).
Нет, брат, я тебя повезу. И ты, Рита, садись на другое
плечо. Идем. Кошку возьмем с собой. Она поможет нам.
(У са ж и ва ет Т и гр а н а о д н о п л еч о, а Р и т у н а д р уго е. К о ш ­
к у б е р е т н а р у к и . И д е т .)

79

Куклы

(п о ю т ).

Городок ты наш родимый,
Лучший друг, необходимый.
Каждый столбик твой и дом,
Как товарищ, нам знаком.
Мы трудились дни и ночи,
Бились, не смыкая очи,
Вот и вырос, как цветок,
Ты, наш славный городок.
Лютый враг вокруг хлопочет
И на город зубы точит,
Не построив ничего,
Хочет он забрать его
Городок ты наш любимый,
Лучший друг, необходимый.
Мы сломаемся скорей,
Но прогоним злых зверей.
(Уходят.)
Едва они успевают скрыться, как на стол взбираются т р и к р ы с ы .
Крысы пляшут на столе. Самая крупная из них поет.
Это П о в е л и т е л ь к р ыс .

П о в е л и т е л ь крыс

(п о е т ).

великий победитель,
Все разгрыз я и прогрыз.
Я бесстрашный повелитель
И учитель серых крыс.
На замок запри еду —
Все равно ее найду.
В банку с крышкой спрячь еду —
Все равно ее найду.
Всюду, всюду шарят крысы,
Человеку на беду.

Я

Слышали, что тут игрушки говорили?
К р ы с ы (п и щ а т ). Слышали.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Поняли, что человек решил
за них вступиться?
80

К р ы с ы. Поняли.
П о в е л и т е л ь к р ыс . Знаете деревянный мостик в
две доски, по которому пойдет человек с игрушками?
К р ы с ы. Знаем.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Туда со всех ног! Грызите,
грызите, грызите! Пусть доски держатся на одном воло­
ске. Человек пойдет через мостик и свалится в овраг.
Крысы радостно пищат.

Все повернем по-крысиному.

(П о е т .)

Ненасытны и упрямы,
Мы грызем, грызем, грызем.
Там, где нет дороги прямо, —
Стороною проползем.
К потолку подвесь еду —
Все равно ее найду.
В крысоловку спрячь еду —
Все равно ее найду.
Всюду, всюду шарят крысы,
Человеку на беду.
Занавес

КАРТИНА ВТОРАЯ*
Раннее утро. Площадь в игрушечном городке. Площадь окружена до­
мами самой разной величины. Дома построены из деревянного кон­
структора — из кубиков и деревянных кирпичиков. В ряд с домами
стоят коробки и футляры. На них, так же как и на домах, укреплены
фонарики и поставлены домовые номера. Вообще зрителю должно
быть ясно, что, несмотря на своеобразие и разнообразие материала,
из которого построены дома, — это все же настоящий город, благо­
устроенный, чистый. Видно, что жители любят свой город. Почти у
всех домов посажены цветы, и вьющиеся растения ползут вдоль стен.
* Между первой и второй картинами возможна интермедияпантомима — куклы или тени: мостик под оврагом, крысы грызут
доски. Мастер, Тигр, Рита, Кошка идут. Мастер доходит до середины
моста, и тот рушится. Мастер падает в овраг.

81

На переднем плане маленький бассейн, посреди которого бьет фон­
тан. При поднятии занавеса сцена пуста. Н о вот, скрипя, отворяются
ворота в одном из домов, и оттуда выходит целлулоидный П у п с ,
голый, в белом фартуке, с бляхой дворника. Он тащит за собой ре­
зиновый шланг. Пупс оглядывается, позевывая и почесываясь. Затем
принимается поливать из шланга площадь и цветы, посаженные у до­
мов. Немного погодя открывается дверь одного из домов, и оттуда,
переваливаясь, гуськом выходят целлулоидные гуси.

П у п с-д в о р н и к. Здравствуйте, гуси. Как пожи­
ваете?
Г у с и . Ничего-го-го-го.
П у п с-д в о р н и к. Хорошо, хоть вы встали. С ми­
нуты на минуту должен прийти игрушечный Мастер, а
народ все спит и спит.
Г у с и . Ничего-го-го-го. (В х о д я т в бассейн . П л а в а ­
ю т и н ы р я ю т .)

П у п с-д в о р н и к. Вам-то ничего, а я — дежурный
дворник, я за все отвечаю
Г у с и . Ничего-го-го-го.
П у п с-д в о р н и к. Обезьянка и Мишка встречают
Мастера на дороге. Как только завидят они его — сейчас
же прибегут. И мы устроим Мастеру встречу, уж такую
торжественную, что прямо прелесть.
Открывается крышка одной из коробок, и оттуда выходит С л о н .

Спасибо, что проснулся, Слоник.
Слон молча кивает дворнику головой. Подходит к бассейну и, на­
брав хоботом воду, поливает себе спину. Кончив омовение, Слон на­
бирает хоботом воду и помогает дворнику поливать площадь.

Спасибо тебе, Слоник.
Слон молча кивает головой. Раздается металлический звон, и
на сцену выбегает С в и н ь я - к о п и л к а . Деньги так и бренчат
внутри нее.

С в и н ь я . Ну что? Ну как? Все готово? Ты уж, бра­
тец, старайся!
П у п с-д в о р н и к . Я и без тебя знаю, что надо ста­
раться.
82

С в и н ь я . Глупо говоришь! Ты глуп. Ты простой
глупый Пупс. Вот кто ты! Ты понимаешь, кто прибудет?
Мастер. Сам! Верно я говорю, Слон?
Слон молчит, отвернувшись.

Молчишь? Глупец! Молчишь потому, что пуст. Стоит
себе. Вы подумайте! Стоит — и все.
П у п с-д в о р н и к. А что ему делать?
С в и н ь я . Волноваться. Я, например, всю ночь не
спала, так волновалась.
П у п с-д в о р н и к. Не спала? А кто же это всю ночь
храпел в твоем доме?
С в и н ь я . Глупец! Это я не храпела, это я хрюкала.
От волнения. Понял!
Г у с и (в ы т я н у в ш е и ). Кто-то бежит сюда бего-гого-го-гом.
П у п с-д в о р н и к. Ох! Это Мишка и Обезьянка.
Идет. Наверное, Мастер идет.
Вбегают плюшевый М е д в е ж о н о к и плюшевая О б е з ь я н к а .

М е д в е ж о н о к . Я скажу!
О б е з ь я н к а . Нет, я скажу!
М е д в е ж о н о к . А я говорю — я!
О б е з ь я н к а . А я — я!
М е д в е ж о н о к . А я — я! ( Т о л к а е т ее.)
О б е з ь я н к а . А я — я! (Т о л к а е т М ед ве ж о н к а .)
Отчаянно дерутся.

П у п с-д в о р н и к. Вот беда! Наверное, сам Мастер
идет, а от них не добьешься никакого толку.
Слон подходит и молча, спокойно разливает дерущихся водой. Они
отскакивают друг от друга.

Ну, в чем там дело?
Обезьянка и Медвежонок
Разве мы не сказали?
П у п с-д в о р н и к. Нет.

(х о р о м ).

Как что?

83

О б е з ь я н к а и М е д в е ж о н о к (х о р о м ). Тигр
мчится к городу огромными прыжками. Значит, Мастер
сейчас придет сюда.
П у п с-д в о р н и к. Да ну? (В ы н и м а е т и з к а р м а н а
ф а р т у к а с в и с т о к и п р о н зи т е л ь н о с в и с т и т .)
Сразу распахиваются окна домов, и оттуда выглядывают голо­
вы к у к о л разных размеров, от крошечных, с палец величиной,
до огромных, — это они и живут в самых высоких домах. Из не­
которых окон высовываются головы ж и р а ф о в , в е р б л ю д о в ,
р е з и н о в ы х л ь в о в , с л о н о в , с о б а к . Открывается длинный
футляр, и оттуда сама выходит помятая жестяная Т р у б а. К ней при­
соединяются прибежавшие во всю прыть Б а л а л а й к а , Г и т а р а ,
О р г а н ч и к на колесах с длинной палкой и Б а р а б а н . Отки­
дываются, поднимаясь в виде навеса, боковые стенки трех коробок.
Взволнованные носятся взад и вперед автомобили-грузовики, само­
леты летают над площадью. Прибегает крошечный голый П у п с , во­
лоча за собою ванну.

п у п с с в а н н о й (п л а ч а ). Ай-ай! Меня затолкают.
Я ничего не вижу! Я маленький! Ай! Ой!
Слон осторожно берет хоботом Пупса вместе с ванной и устраивает
у себя на спине. С трудом дворнику удается установить порядок. Му­
зыкальные инструменты становятся впереди, остальные игрушки вы­
страиваются у стен. Несколько секунд ожидания, и на сцену галопом
влетает Т и г р . Игрушки поднимают радостный крик. Инструменты
сами собою взлетают на воздух, гремит музыка. Тигр машет лапами,
прыгает в отчаянии, кричит что-то, пробуя остановить музыку, пре­
кратить крики, но никто не слушает его. Наконец, Слон замечает,
что дело неладно. Он подходит к Тигру, тот кричит что-то прямо в
ухо Слону. Слон поворачивается к толпе игрушек и, подняв хобот,
громко трубит. Сразу замолкают и опускаются на землю музыкаль­
ные инструменты. Игрушки бегут к Тигру.

Т и г р. Я вас растерзаю на мелкие кусочки. Я вас
уничтожу! Да вы с ума сошли!
П у п с-д в о р н и к . А в чем дело? Что случилось?
Т и г р . Чему вы радовались? Вау-вау!
П у п с-д в о р н и к . Погоди. Разве Мастер не идет
за тобою следом? Вау-вау? Ведь ты же прибежал с такой
радостной мордой!
84

Т и г р . Чем я виноват, что у меня морда так сшита,
что всегда радостная?
П у п с-д в о р н и к. А что случилось?
Т и г р . Несчастье!
В с е и г р у ш к и . Несчастье!
П у п с-д в о р н и к. Мастер отказался нам помочь?
Т и г р . Хуже!
И г р у ш к и (в с к р и к и в а ю т ). Хуже?
П у п с-д в о р н и к. Что же может быть хуже?
Т и г р . Ах, мы шли себе, веселые, как тигрята, и пели
песенку. И вот подошли мы к мостику через Медвежий
овраг. Знаете?
В с е (х о р о м ). Ну-ну?
Т и г р. И взошли на этот мостик. Идем, поем себе.
Дошли до середины, вдруг доски под ногами Мастера за­
трещали — и он рухнул в овраг. (П р ы га е т в о т ч а я н и и .)
Шли весело, пели и вдруг...
Игрушки громко плачут. Свинья-копилка рыдает громче всех. Тигр
пробует их остановить, но тщетно. Не слушая его, игрушки продол­
жают рыдать. Свинья-копилка, изнемогая от горя, свалилась с ног.
Наконец Слон, повернувшись к толпе, принимается трубить, игруш­
ки успокаиваются и затихают.

Я вас растерзаю! Разве сейчас время плакать? Надо по­
мочь Мастеру.
С в и н ь я (в с к а к и в а е т ). Он жив?
Т и г р . Конечно, жив. Он только сильно ушиб себе
ногу. Вы знаете, какой это человек? Нет, вы не знаете,
какой это человек. Он нес меня на одном плече, а Риту
на другом. Когда доски сломались, он не думал о себе,
схватил меня одной рукой, а Риту другой и поднял вы­
соко, чтобы мы не ушиблись. И вот сам повредил себе
ногу, а мы целы. Мы должны скорей ему помочь. Что
делать? А? Думайте!
О г р о м н а я к у к л а (б а с к о м ). Я старая кукла, я
знаю, что тут надо делать.
Т и г р . Ну-ну?
О г р о м н а я к у к л а . Надо поставить ему компресс
на ногу.
85

Т и г р . Да, верно. Мой хозяин один раз тоже ушиб
ногу, убегая от мамы, которая звала его обедать. Ему тоже
делали компресс. Но где мы возьмем бинт, вату, клеенку?
О г р о м н а я к у к л а . Я схожу в аптеку, в дачный
поселок. Я ведь сколько раз ходила в дачный поселок, и
никто не догадывался, что я кукла, все думали, что я де­
вочка.
Т и г р . Верно. Спасибо, иди скорей!
О г р о м н а я к у к л а . Ах !
Т и г р . Что ты?
О г р о м н а я к у к л а . Я вспомнила, что у меня нет
денег. Как же я куплю бинт, вату, клеенку?
Т и г р . Вот беда...Что же делать?.. Ура-а! Вот кто нам
поможет — Свинья-копилка! Давай скорее твои деньги!
Чего им без толку бренчать у тебя в животе?
С в и н ь я . Деньги? Какие деньги? Нет у меня никаких
денег.
Т и г р . Что?
С в и н ь я (п л а ч а ). Что ты кричишь? Это не деньги у
меня бренчат. Это мальчики жесть в меня набросали.
Т и г р . Жесть? Переворачивайте ее. Вытряхивайте из
нее эту жесть.
С в и н ь я (ви зж и т ). Не трогайте меня! Мне больно,
когда меня переворачивают! Я разобьюсь! (У б е га ет .)
О г р о м н а я к у к л а . Оставьте ее, мне ее жалко.
Т и г р . Чего жалеть ее, она жадная врунья!
О г р о м н а я к у к л а . Нет, она, наверное, не врет.
Она визжит так жалобно. Вместо бинта я дам на компресс
свое выходное платье.
Л е в. А вместо клеенки лягу я, резиновый лев.
О в ц а. И я, резиновая овца.
О л е н ь. И я, резиновый олень.
О г р о м н а я к у к л а . А вместо ваты мы наберем
одуванчиков.
Т и г р . Идем к нему. Возьмем с собою самые большие
грузовики. На один грузовик Мастер сядет, а на другой
положит свою больную ногу. И мы привезем его к нам.
В путь!
86

Выезжают два больших грузовика. Жестяные ш о ф е р ы сходят со
своих мест. Так как они сделаны для того, чтобы сидеть за рулем, то
ноги у них согнуты и неподвижны. Шоферы прыгают в сидячем по­
ложении. В руках у них ключи. Они заводят пружины своих машин.
Куклы, спеша, влезают в машины. Тот, кто не уместился, бежит сле­
дом. Сцена пустеет. Через мгновение из-за угла осторожно выгляды­
вает С в и н ь я-к о п и л к а .

С в и н ь я . Ушли? Жалкие пустые игрушки. Каково
мне, полной деньгами, жить с этими ничтожными соз­
даниями? Хотели из меня деньги вытряхнуть. Как же,
дожидайтесь, отдам я вам мои денежки!.. Я почему от
людей сбежала? Из-за денег. Обращались со мною люди
хорошо, стояла я на комоде возле зеркала. Вдруг слышу:
«Надо будет завтра из свиньи деньги вытряхнуть, купить
Лиле игрушку. Завтра день ее рождения». Лиля — это
девочка хозяйская была. Услышав это, дождалась я ночи
и бежать. Вот я какая (П о е т с е н т и м е н т а л ь н о и п р о т я ж ­
но. П е с н я ее н а п о м и н а е т с т а р и н н ы й р о м а н с .)

Целиком, в чистоте
Сберегу, упасу
Пятачок на носу,
Пятаки в животе,
Деньги — все для меня.
Самым лучшим друзьям
Ни копейки не дам —
Я такая свинья.
Внезапно из-за кулис появляется к у к л а-м а т р е ш к а. Платок куклы
низко надвинут ей на лицо.

К у к л а-м а т р е ш к а. Так, так.
С в и н ь я (в з д р а г и в а е т ). Кто это?
К у к л а-м а т р е ш к а. Вот ты, значит, какая! Ты, зна­
чит, богачка. Отдавай сейчас же свои деньги!
С в и н ь я . Миленькая, голубушка, говори тише,
К у к л а-м а т р е ш к а. Отдавай деньги, тогда буду
тихо говорить.
С в и н ь я . Миленькая, голубушка, а зачем тебе деньги?
87

К у к л а-м а т р е ш к а . А тебе зачем деньги?
С в и н ь я . А я их коплю.
К у к л а-м а т р е ш к а . Ну, и я буду копить.
С в и н ь я . Миленькая, голубушка, ведь ты не уме­
ешь.
К у к л а-м а т р е ш к а . Научусь.
С в и н ь я. Голубушка, миленькая. (П л а ч е т .) Не тро­
гай ты меня.
Кукла-матрешка сбрасывает платок — это П о в е л и т е л ь к р ыс .

Крыса!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Перед тобою сам Повели­
тель крыс.
С в и н ь я . Батюшки! Душечки! Не грызи ты меня,
голубчик!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Там видно будет. Стань на
задние лапки.
Свинья-копилка повинуется.

Так. Стань на передние лапки.
Свинья-копилка повинуется.

С в и н ь я . Послушна я, милый, послушна я.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Стой на передних лапках, я
еще не разрешил тебе стоять вольно. Пляши.
Свинья-копилка повинуется.

Так. Пляши и слушай. Хочешь, я напишу письмо всем
игрушкам о том, какая ты богачка?
С в и н ь я (т а н ц у я ) . Эх-эх! Гоп-гоп! Нет, нет, не
хочу.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Тогда слушайся меня во
всем.
С в и н ь я . Эх-эх, гоп-гоп, буду, буду слушаться.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Смирно.
Свинья-копилка становится смирно.

Ты будешь мне рассказывать обо всем, что делается в го­
роде, обо всем, что игрушки вытворяют, поняла?
88

С в и н ь я . Так точно.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Если будешь слушаться, я
тебя награжу. Когда мы с игрушками расправимся, я по­
сажу повелительницей игрушек тебя.
С в и н ь я . Вот это правильно. Ура! Молодец!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Но если ты мне изме­
нишь. ..
С в и н ь я . Изменю? Зачем же? Да я их ненавижу.
Пустые глупые куклы. Да мы их разобьем, мы их.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Ну,ладно...
Издали доносятся звуки музыки.

С в и н ь я . Они возвращаются. Беги!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Ладно, успею.
С в и н ь я . Попадешься!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Нет. Им не до меня. Хочу
сам послушать, что скажет Мастер. (Н а д в и г а е т п л а т о к и
с к р ы в а е т с я з а у г л о м о д н о го и з д о м о в .)

Свинья
стер! Ура!

(к р и ч и т ).

Да здравствует кукольный Ма­

Вбегает Т и г р. За ним едут грузовики, сопровождаемые к у к л а м и .
М а с т е р сидит в одном из грузовиков, ноги держит в другом. На
одной ноге у него компресс из роскошного кукольного платья с
блестками. На коленях у Мастера К о ш к а .

Р и т а (М а с т е р у ). Слезай, малыш. Вот так, осторож­
но. Одну ногу протяни на Фарфоровый проспект, дру­
гую в Пупсов переулок. Вот так. Садись теперь.
Мастер делает так, как сказала Рита. Игрушки разбегаются по домам,
высовываются из окон, так им удобнее говорить с Мастером. Среди
игрушек, оставшихся на площади, переодетый Повелитель крыс.

М а с т е р (п о гл я д ы в а я н а свою з а б и н т о в а н н у ю н о г у ).
Сколько я кукол чинил и не думал, что куклы меня будут
чинить.
И г р у ш к и . Бедный Мастер, бедный Мастер!
М а с т е р . Не расстраивайтесь, ничего. Все к лучше­
му. Вы на меня надеялись — теперь надейтесь на себя.
С больной ногой какой же я помощник.
89

И г р у ш к и . Бедный Мастер, бедный Мастер!
М а с т е р . Зато я вас так обучу, что, когда кончится
мой отпуск и вернусь я обратно в мастерскую, вы от лю­
бого врага отобьетесь.
И г р у ш к и . Хорошо. Учи нас. Мы будем слушать­
ся.
М а с т е р . Будьте готовы. Каждому найдется дело.
Понимаете?
И г р у ш к и . Да, да, понимаем.
М а с т е р . Итак, значит, первым делом запомните
что оборона — дело общее. Второе дело — держите ухо
востро. Враг у нас хитрый. Влезет под пол и подслушает,
что не надо. Ведь вы крыс знаете?
И г р у ш к и . Еще бы не знать!
М а с т е р . Вот то-то и есть. Третье — соблюдайте
полное спокойствие. Оборона обороной, а ныть и дро­
жать я вам запрещаю. Будьте спокойны и веселы.
И г р у ш к и . Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Мы веселы.
М а с т е р . Четвертое — действуйте дружно, крепко
друг за друга держитесь. И, наконец, пятое — не успока­
ивайтесь прежде времени. Не думайте после первой по­
беды: ну, теперь — вот и все. Помните, что крысы народ
упрямый. Поняли?
И г р у ш к и . Поняли, поняли.
М а с т е р . Повторите.
П у п с с в а н н о й . Оборона — дело общее, каждый
должен делать свое дело на совесть. Пусть только пока­
жутся крысы, я так дам им ванной по голове.
М а с т е р . Нет, брат, неверно.
П у п с с в а н н о й . Как неверно? Сам же говорил:
оборона — дело общее.
М а с т е р . Драться не значит, что все будут драться.
Это значит, что каждый будет свое дело делать. Это дело
старших, а не твое.
П у п с с в а н н о й . А мне какую работу дашь?
М а с т е р . Сидеть дома и не бояться.
П у п с с в а н н о й . Ну, что-то уж больно легко.
90

М а с т е р . Справишься с этим — другую работу тебе
найду. Еще что я велел делать?
К р о л и к ( п о д н я в у ш и ) . Еще держать ухо востро.
М а с т е р . Верно. Дальше?
С и л а ч (к у в ы р к а я с ь н а т у р н и к е ). Не ныть, не дро­
жать, кверху голову держать.
М а с т е р . Верно. Дальше?
М е д в е ж о н о к . Я скажу, что дальше.
О б е з ь я н к а . Нет, я скажу, что дальше.
М е д в е ж о н о к . А я говорю — я!
О б е з ь я н к а . А я говорю — я!
М е д в е ж о н о к . А я — я!
О б е з ь я н к а . А я — я!
Отчаянно дерутся. Мастер с трудом разнимает их.

М а с т е р . Ну, говорите.
М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а (х о р о м ). Все мы
должны дружить.
М а с т е р. А вы деретесь.
М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а . Это мы так,
любя.
М а с т е р . Ну, если любя, тогда ничего. Еще что я
вам сказал?
О г р о м н а я к у к л а (б а с к о м ). Еще мы должны не
радоваться прежде времени.
М а с т е р . Отлично... Ну... (К о ш к е ). Что с тобой?
Куда ты так рвешься?
К о ш к а . Р-р-р... мяу!
М а с т е р . Куда ты?
Вырвавшись внезапно из рук Мастера, Кошка бросается
в толпу кукол.

С в и н ь я . Она бешеная! Хватайте ее! За хвост хва­
тайте!
М а с т е р . Назад!
Кошка прыгает на середину площади. В зубах у нее бьется кукламатрешка. Шум.

91

П у п с с в а н н о й . Ой, мама, она и меня сейчас
схватит!
Платок сваливается с головы куклы.

Ой, мамочка, крыса! Ой, мамочка!
М а с т е р ( П у п с у ) . Тише ты! А кто собирался бить
их ванной по голове?
П у п с . Извини меня.
М а с т е р . Ну, то-то! (Х в а т а е т К о ш к у и , о с в о б о д и в
к р ы с у , держ и т ее в р у к а х .)
П о в е л и т е л ь к р ы с . Отпусти меня сейчас же.
М а с т е р . Отпустить?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Да! Если отпустишь, я при­
кажу крысам не трогать больше ваш город.
М а с т е р . Ах-ах-ах! Прикажешь? Да никак это сам
крысиный повелитель? Не брыкайся, не рвись, от меня
не уйдешь. Найдется в городе клетка?
Т и г р. А как же! (Т а щ и т к л е т к у .) Вот она.Ведь
кроликов продают с клетками.
М а с т е р . Жаль, деревянная. Ну, да ничего. Мы его
будем сторожить. (С а ж а е т П о в е л и т е л я к р ы с в к л е т к у .)
Слушай! Кричи немедленно своим крысам, чтобы они
уходили подальше от города, если хотят, чтобы ты остал­
ся жив.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Они не услышат.
М а с т е р . Услышат. Я по себе знаю, как хорошо уме­
ют слушать крысы. Ну, кричи!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Не закричу.
М а с т е р . Тогда я отдам тебя Кошке, и она съест
тебя.
К о ш к а . Муур... мяу!
М а с т е р . Кричи!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Крысы! Слышите вы меня?
(В и зж и т .)

Издали раздается шорох, писк: «Слышим! Слышим!»

Расходитесь по норам... Пока что. Слышите?
Издали раздается шорох, писк: «Слышим! Слышим!»
92

Все?
М а с т е р . Ну, уж ладно — пока все. Понимаешь,
если хоть одна крыса покажется в городе — конец тебе.
Отдам тебя Кошке.
К о ш к а . Р-р-р... Мяу!
М а с т е р . Понял?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Понял, пока что.
М а с т е р . Кошка будет лежать тут, и двое часовых
будут сторожить тебя. Тебе не уйти.
И г р у ш к и . Ура Мастеру! Ура Кошке! ( П л я ш у т в о ­
(М а с т е р у .)

к р у г к л е т к и . П о ю т : « Г о р о д о к т ы н аш л ю б и м ы й » .)
Свинья-копилка стоит, глубоко задумавшись, у рампы.

Свинья

(в с к р и к и в а е т в д р у г ).

Придумала!

(У б е га ­

е т .)
Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Декорация предыдущей картины. Всюду погашены огни. Ночь. На
небе сияет луна. Только над клеткой, где сидит П о в е л и т е л ь
к р ы с , горит фонарь да светятся глаза К о ш к и , которая, поджав
лапки, сидит поодаль, не сводя глаз с клетки. У клетки ходят взад и
вперед часовые: С в и н ь я-к о п и л к а и Р и т а .

П ов елителькрыс

(п о е т ).

Солнце скрылось прочь, прочь,
Наступила ночь, ночь,
Люди крепко спят, спят —
На охоту, брат, брат.
В темноте густой-стой,
В чаще под листвой-вой,
Нет тебя сильней, друг,
Налетай и бей вдруг.
93

Верен острый глаз, глаз,
Бьем всего лишь раз, раз,
Хоть темна ты, ночь, ночь.
С в и н ь я . Что это за песня?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Т а к .. разбойничья...
С в и н ь я . Что? Разбойничья? Ай-ай-ай! Как ты сме­
ешь при нас петь разбойничьи песни?
Р и т а . Оставь его, девочка, пусть поет, что хочет.
С в и н ь я . Не могу! Уж очень я его ненавижу. ( П о д ­
х о д и т к к л е т к е в п л о т н у ю , к р и ч и т .) Ух! Так бы и разо­
рвала тебя на кусочки.
Р и т а . Будет! Слышишь?
С в и н ь я (к р и ч и т ). Нехорошее животное! Плохой
зверь!
Р и т а . Довольно, говорят тебе! Успокойся.
С в и н ь я . Ну, уж ладно. Только ради тебя успоко­
юсь, дорогая Рита. Разреши, я присяду, что-то ноги за­
болели.
Р и т а . Садись, маленькая.
С в и н ь я. Я здесь возле клетки сяду, чтобы не спу­
скать с него глаз.
Р и т а . Ладно. ( Х о д и т в за д и вп е р е д .)
Свинья-копилка расположилась возле самой клетки. Когда Рита отхо­
дит, Свинья-копилка просовывает рыло в клетку Повелителя крыс.

С в и н ь я . Приготовься.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Я давно готов.
С в и н ь я (к р и ч и т ). Что? Рита, слышишь?
Р и т а (п о д х о д и т ). Ну, что случилось?
С в и н ь я . Он меня обругал шепотом. Назвал меня
глупой свиньей.
Р и т а. Ты его, наверное, дразнила?
С в и н ь я . Ничего подобного! Я только заглянула в
клетку, чтобы проверить, не грызет ли он прутья. Вот я
его!
Р и т а . Ну, ладно, успокойся.
Свинья-копилка ходит взад и вперед рядом с куклой.

94

С в и н ь я . Смотри, Рита, какой большой кажется
луна.
Р и т а . Это рядом с нашими маленькими домиками.
Когда я жила у людей, луна казалась гораздо меньше.
С в и н ь я . Смотри, Рита, вон какая-то птица летит
прямо на луну. Какая страшная!
Р и т а . Где?
С в и н ь я . Ну, вон. Вон, чуть правей.
Р и т а . Не вижу я никакой пти...
Свинья-копилка толкает Риту под колени, Рита падает.

С в и н ь я . Ну вот и все.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Она околела?
С в и н ь я . Нет, уснула. Когда она падает, глаза у нее
закрываются, и она сразу засыпает. Грызи скорей клетку,
а я пока уведу Кошку.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Как ты ее уведешь?
С в и н ь я . Очень просто, у меня все придумано.
Повелитель крыс принимается грызть клетку. Свинья-копилка скры­
вается на миг и возвращается с бумажкой, привязанной к нитке. На­
чинает водить бумажкой перед самым носом Кошки. Сначала Кошка
только не спускает своих светящихся глаз с бумажки, потом не выдер­
живает. Свинья-копилка водит бумажкой так ловко, так завлекатель­
но. Кошка протягивает лапку, пробует поймать бумажку. Это ей не
удается. Постепенно Кошка приходит в азарт. Она носится по всей
площади за бумажкой. Свинья-копилка убегает прочь, таща за собою
нитку. Кошка мчится следом. А Повелитель крыс уже на свободе. Он
стоит посреди площади, поднявшись на задние лапки. Оглядывается.

Беги! Она там возится с бумажкой.
П о в е л и т е л ь к р ыс . . А Мастер где?
С в и н ь я . Он спит за городом. В городе не согла­
сился спать.
П о в е л и т е л ь к р ыс . Потом придешь ко мне, рас­
скажешь, что они тут делают.
С в и н ь я . Приду... Беги.
(.В о зв р а щ а е т с я .)

Повелитель крыс свистит негромко. Ему отвечает издали писк, свист,
шорох. П о в е л и т е л ь к р ы с исчезает. Свинья-копилка ставит
куклу на ноги, поддевши ее своим рылом.

95

Р и т а __ цы. Слышишь, девочка? Не вижу я никакой
птицы.
С в и н ь я . Ну, значит, мне показалось. Я когда смо­
трю вверх плохо вижу.
Кошка бесшумно возвращается на свое место. Рита не замечает
ничего. Они продолжают молча ходить рядом. Смена идет.

Р и т а . Да. Как незаметно прошло время!
Входят С л о н и П у п с-д в о р н и к.

П у п с-д в о р н и к. Ну, вот и мы. Все спокойно?
Р и т а . Да, малыши, все тихо. Кошка на месте, кры­
са... Ах!
С в и н ь я . Бежала! Да как же это? Только что она
была тут...
Р и т а (в и зж и т ). Беда! Тревога!
Свистит Пупс-дворник, трубит Слон, распахиваются окна,
зажигается свет. Шум.

С в и н ь я ( ш п е р в о м п л а н е , р ы д а е т ) . Это волшеб­
ство! Это колдовство! Мы глаз с него не спускали! Ло­
вите его! Держите его! Он тут где-нибудь. (Т и х о и с а м о ­
д о в о л ь н о .) Нет, уж его давно и след простыл.
Занавес

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Большое дерево с дуплом, рядом пень. Вокруг густой кустарник.
Чаща. Входит С в и н ь я-к о п и л к а . Оглядывается осторожно.
Свистит трижды. Ей отвечает негромкий свист, и из-под земли по­
является П о в е л и т е л ь к р ыс .

П о в е л и т е л ь к р ы с . Наконец-то! Я уж думал,
ты попалась.
С в и н ь я . Я-то? Ха-ха! Я, брат, никогда не попадусь.
Я две недели притворялась больной с горя. Две недели
лежала посреди площади и визжала: «Ах-ах-ах! Как же
96

это он убежал! Я себе не прощу этого». Всех просто из­
вела своим визгом. Ха-ха! Они целым городом утешали
меня. Ха-ха!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Какие новости?
С в и н ь я . Плохие.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Говори.
С в и н ь я . Целыми днями Мастер их учит. Куклы те­
перь попадают из пушки в цель, которую сами не видят.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Как так?
С в и н ь я. А очень просто. Готовятся к обороне.
Стреляют далеко-далеко. Сами не видят, куда снаряд ле­
тит. А на самолетах летают летчики. И сверху дают знак,
попали снаряды или нет.
П о в е л и т е л ь кры с.Д альш е.
С в и н ь я . Вот тебе и дальше. Напади — попробуй!
Как подымут пальбу! Не подойти. Имей это в виду.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Имею. Дальше.
С в и н ь я . Танки через чащу напролом, только кусты
трещат. А некоторые танки прыгать научились!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Прыгать?
С в и н ь я . Да. Смотри. Вот, допустим, я танк. А это
канава. Танк бежит. (И з о б р а ж а е т .) Р-р-р! И прыг...
(П р ы г а е т .) Видел? Так и носится, так и бегает. А Мастер
все молотком стучит, все поет, все работает.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Работает?
С в и н ь я . Да. Послал в свою мастерскую письмо, й
прислали ему оттуда инструменты, жесть, куски дерева,
ящики целые... Строит он всякую всячину, а наши ему
помогают.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Дальше.
С в и н ь я . Что далыне-то? И дальше ничего хороше­
го не услышишь] Оловянные солдатики настороже. Ру­
жья и шашки им сделал Мастер — красота! Стреляют —
уму непостижимо. За сто шагов отстреливают у комара
на лету ножку. Вот как дела обстоят.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Залез я однажды в буфет,
думал найти корочку сыра, а нашел целый кусок в пол­
кило. Вот.
97

С в и н ь я . Это ты к чему?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Вот к чему.

( С в и с т и т .)

Кусты шуршат, трещат и оттуда высовываются дула пушек, пулеме­
тов, выглядывают броневики.

С в и н ь я . Матушки мои!
П о в е л и т е л ь к р ыс . Вот то-то и есть. Нет зверей,
сильнее крыс, нет людей, умнее крыс.
С в и н ь я . Откуда ты все это набрал?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Мы разграбили пять игру­
шечных магазинов.
С в и н ь я . Молодец! Но, однако ж, я не вижу у тебя
самолетов.
П о в е л и т е л ь к р ыс . Были и самолеты. Но только
я никак не могу научить крыс летать. Под землей они
храбрецы, на земле — молодцы, а чуть взлетят повыше —
голова кружится.
С в и н ь я . Ах! Нехорошо... Ты бы поговорил с ле­
тучими мышами.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Не годятся они.
С в и н ь я . Почему?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Днем летать не могут.
С в и н ь я . Как же быть-то? Без самолетов плохо.
П о в е л и т е л ь к р ыс . У меня есть кое-что получше
самолетов. Что самолет? Машина. А у меня есть живая
свирепая сильная птица.
С в и н ь я . Птица?
П о в е л и т е л ь к р ыс . Огромная, злая, умная, как я.
Клюв твердый, как камень. Перья густые, никакая игру­
шечная пуля не пробьет, когти острые, как крысиные
зубы. Лучший мой друг. Мышей ест, а меня любит. Я ее
кормлю мышами.
С в и н ь я . Что же это за птица?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Смотри. ( С в и с т и т .)
В темном дупле загораются большие глаза, слышен глухой хохот.
Большая С о в а показывается у входа в дупло. Хлопает глазами.

98

Сова

(п о е т ).

Страшно днем, ужасно днем,
Солнце бьет в глаза огнем,
Я забьюсь в свое дупло
И молчу, пока светло.
Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Я молчу, пока светло.
С в и н ь я . Прости, повелитель, но ведь сова тоже
ничего не видит днем. Она сама поет об этом.
П о в е л и т е л ь к р ыс . Это мы очень просто обош­
ли. А ну, Совушка, покажи нам свою обновку.
С о в а . Ха-ха-ха-ха! Чу-у-удная обновка. Просто у-уужас какая чу-у-у-уд-ная. (Н а д е в а е т н а н о с ч ер н ы е о ч к и .)
Чу-у-у-удно. Темно, как ночью. ( П о е т .)
Опустился черный мрак,
Берегись несчастный враг.
Я лечу и хохочу,
И сейчас тебя схвачу.
Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
Я сейчас тебя схвачу.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Видела? Я давно приметил
в городе лавку, где стоят целые ящики самых разных оч­
ков. Я влез, нашел, взял. Днем она видит и ночью видит.
Что скажешь?
С в и н ь я . Скажу — ура, мы им покажем!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Покажем, это ясно, как
день.
С о в а . Покажем — это ясно, как ночь.
С в и н ь я. А ты не забыл, что обещал?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Нет.
С в и н ь я . Значит, после победы ты посадишь пове­
лительницей игрушек меня?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Да.
С в и н ь я . Пожалуйста. А то очень уж обидно.
Я, полная денег, наравне с пустыми жалкими пупсами.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Какие еще у тебя новости?
99

С в и н ь я . Вот тут на бумажке я нарисовала, где у
них сложены запасы.
П о в е л и т е л ь к р ы с (р а зг л я д ы в а е т б ум а ж к у , к о ­
т о р у ю д а л а ем у С в и н ь я - к о п и л к а ) . Чем ты это рисовала?
С в и н ь я . Пятачком и копытцами.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Грязно нарисовано.
С в и н ь я . Грязно, да верно.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Ладно. Пригодится. Ну,
теперь слушай план. Я нападу на город внезапно.
С в и н ь я . Ничего из этого не выйдет.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Почему не выйдет?
С в и н ь я . Они всюду-всюду расставили заставы,
посты, я сама-то еле пробралась сюда. Самолеты летают,
сторожат. А ночью светят прожекторы.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Пусть.
С в и н ь я . Как это пусть?
П о в е л и т е л ь к р ы с (в с к а к и в а е т н а п ен ь , п о д н и м а ­
ет с я н а за д н и е л а п ы , в д о х н о в е н н о ). Нет зверей, сильнее
крыс, нет людей, умнее крыс. Слушай, что я придумал.
С в и н ь я . Ну-ну?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Завтра ночью мы нападаем
на город.
С в и н ь я . Так, дальше?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Игрушки бросятся в бой с
нами.
С в и н ь я . Так, ну?
П о в е л и т е л ь к р ы с . А мы убежим.
С в и н ь я . Ай, зачем же это? Убежите?
П о в е л и т е л ь к р ы с . Да, убежим. Ха-ха-ха! Нет
зверей, сильнее крыс, нет людей, умнее крыс. Убежим
без оглядки. Ничего из нашего оружия не возьмем с со­
бою. Пойдем в бой безоружные. Жалкие крысы, увидим,
как сильны наши враги, испугаемся и убежим. Поняла?
С в и н ь я . Нет еще...
П о в е л и т е л ь к р ы с . Мы убежим, а игрушки —
они обрадуются. «Ха-ха-ха! — скажут они. — Вот какие
у нас ничтожные враги». И начнут радоваться петь, пля­
сать и на радостях забудут обо всем. И утром, при пол100

ном свете, когда ждут они нас меньше всего, мы ударим
на город. Внезапно. Подкрадемся тихо, и загремят наши
пушки, затрещат наши пулеметы. Поняла?
С в и н ь я . Да.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Что скажешь?!
С в и н ь я . Скажу — ура! Мы их разобьем.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Разобьем. Ясно, как день.
С о в а . Разобьем. Темно, как ночь.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Слушай дальше. Завтра
утром, ровно в восемь часов утра, ты зажжешь самый
большой дом на площади. Игрушки будут заняты пожа­
ром. .. Это нам поможет тоже.
С в и н ь я . Очень хорошо. А скажи мне, пожалуйста,
Повелитель... что с тобой?
Повелитель крыс внезапно подпрыгнул на целых полметра. Затем
стрелой бросился в кусты. Оттуда раздается писк, свист.

Ох, матушки! Что же это?.. Что случилось? Уж не удрать
ли мне?
Из кустов вдруг вылетает крыса. Перевернувшись в воздухе, она па­
дает на все четыре лапы и с визгом бросается обратно в кусты. За нею
вылетают еще две крысы, словно выброшенные взрывом. И они, упав
на землю, устремляются обратно. Шум. Сова хлопает крыльями и хо­
хочет. Пищат и свистят крысы. Что же это? Да неужто это игрушки?
Ой! Из кустов на середину сцены устремляется Слон. Он свирепо
сражается с крысами.

Слон!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Я, к счастью, заметил его в
кустах... Хватай его за ноги! Вцепляйся ему в хобот!
Сражение продолжается. Слон не сдается.

С в и н ь я . Это он за мной следил. Постой, глупый
Слон! Безобразие какое! Осмелился подозревать меня.
Слон бросается к Свинье-копилке. Она отскакивает с визгом.

П о в е л и т е л ь к р ы с . Сова! Возьми его.
Сова вылетает из дупла, хватает Слона когтями и взвивается с ним
на воздух.

101

В этом пне глубокая дыра. Бросай его туда.
Сова бросает Слона. Он задерживается на миг на краю пня.

С л о н ( С в и н ь е -к о п и л к е ,
Предательница!

п р о т я н у в к н е й х о б о т ).

Сова ударяет Слона клювом по голове. Он исчезает.

С в и н ь я . Так его! Ишь ты, еще ругается!
С л о н (р е в е т ). Все равно нас не победишь!
С в и н ь я . Подумайте... Бывало, слова от него не
услышишь, а теперь вон как разошелся.
С л о н (р е в е т ). Все равно ты погибнешь!
С в и н ь я. Я? Да никогда! Не погибну я, а буду по­
велительницей всех игрушек. (П о е т , л и к у я .)
Вы строгали, вы пилили,
Вы копали, вы рубили,
Строили и в дождь, и в зной,
Ну, а город будет мой.
П ов елитель крыс

(п о е т ).

Эх вы, жалкие игрушки...
Что нам танки, что нам пушки?
Мы тихонько подползем
И все войско загрызем.
Сова

(п о е т ).

Слава крысе-государю!
Я, сова, крылом ударю —
И машины рухнут вниз.
Слава государю крыс!
П о в е л и т е л ь к р ы с . К делу! Довольно петь!
(С в и н ь е .) Беги в город. И помни: ровно в восемь часов.
С в и н ь я . Помню, ровно в восемь часов.
Занавес

102

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
КАРТИНА ПЯТАЯ
Площадь в кукольном городе. Утро. Издали слышны выстрелы. На
площади сидит М а с т е р . Недалеко от него расположилась Р и т а с
иголкой и ниткой. Рядом с ней — О г р о м н а я к у к л а , у нее ки­
сточка и клей. Рядом установлены койки разных размеров, покрытые
чистыми одеялами.

Р и т а . Который час?
М а с т е р . Семь часов, Рита.
О г р о м н а я к у к л а . Что же это значит?
М а с т е р . Что тебя беспокоит, Маруся?
О г р о м н а я к у к л а . С трех часов ночи идет бой,
и не привели ни одного раненого.
М а с т е р . Крысы не ждали такого отпора, дорогая.
Ну, крысы! Напали на кукольный город! Ох, крысы,
увидите вы сегодня, что такое игрушки.
О г р о м н а я к у к л а . Все это хорошо, но где же
раненые? Я чуть не плачу от жалости, а жалеть некого.
М а с т е р . Погоди, кто-то бежит.
Вбегают гуськом, переваливаясь, целлулоидные г у с и .

Г у с и . Мы прогнали его-го-го-го-го.
М а с т е р . Кого?
Г у с и . Врага-га-га-га.
М а с т е р . Крысы отступают?
Г у с и . Удирают, бего-го-го-гом.
М а с т е р . Отлично.
Кубарем влетают М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а . Отчаянно
дерутся.

В чем дело?
Медвежонок и Обезьянка продолжают драться.

Да говорите же!
Никакого ответа. Драка продолжается. Мастер разнимает дерущихся.

М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а (х о р о м ). Полная
победа! Крысы разбежались по норам. Ур-ра!
103

Спускается самолет. Оттуда выскакивает Т и г р в шлеме летчика.

Т и г р ( во ст о р ж ен н о ) . Повелитель крыс удрал впе­
реди всех. Ха-ха-ха! Я даже на самолете не мог его до­
гнать. Победа! Победа!
С в и н ь я (в б е га е т ). Поздравляю, поздравляю!
С праздником, с праздником!
Слышно постукивание, и выходит о т р я д в а н е к-в с т а н е к.

В а н ь к и - в с т а н ь к и ^ по во р а ч и ва я сь ) . Враг-враг не
мог-не мог сбить-сбить нас-нас с ног-с ног... Они-они
ушли-ушли.
С в и н ь я . Давайте праздновать! Давайте ликовать!
Т и г р . Свинья-копилка! Я с тобой ссорился, а те­
перь прямо говорю — прости меня. Мастер! Она моло­
дец. Она бросилась в самую гущу врагов. Она напала на
самого Повелителя крыс. Молодец!
С в и н ь я ( ск р о м н о ). Ну что там, глупости...
Слышна музыка.

М а с т е р . Что это? Войска идут сюда. Стойте.
Музыка замолкает.

Вы что же это? А? Командиры, ко мне!
Командиры и оловянные солдатики скачут к Мастеру.

Как же вы оставили места, на которых я вам приказал на­
ходиться?
К о м а н д и р ы . Враг бежал! Мы победили!
М а с т е р. А вы помните мой приказ: не радоваться и
не успокаиваться прежде времени? Где Кошка?
К о м а н д и р ы . Ходит по полю, мяукает.
М а с т е р . Видите! Значит, крысы недалеко ушли.
Она их чует. Все по местам!
С в и н ь я . Прости меня, дорогой Мастер. Можно
мне одно слово сказать?
М а с т е р . Говори.
С в и н ь я . Мастер, если бы ты видел, как удирали
крысы! Они до того напуганы, что раньше, чем через ме­
сяц, не опомнятся.
104

Г о л о с а. Верно! Правильно!
С в и н ь я . Сейчас сколько времени?
М а с т е р . Половина восьмого.
С в и н ь я . Дай ты нам порадоваться, дай нам по­
пировать, хотя бы до половины девятого. Только часик.
Ведь первая победа у нас.
Г о л о с а . Правильно!
М а с т е р . Ну, ладно. Оставьте часовых повсюду —
на деревьях, на пригорках, везде, а сами отдыхайте,
празднуйте.
С в и н ь я . Дорогой Мастер! Уж праздновать, так
всем. Зачем же часовых-то обижать? Все в сражении уча­
ствовали, все пусть и отдыхают.
М а с т е р . Нет.
Г о л о с а. Ну, пожалуйста! Мастер! Миленький, ведь
победа.
М а с т е р . Ни за что!
С в и н ь я . Ну чего там! Празднуй, ребята!
Мастер пробует возразить, но его заглушают крики, шум. Гремит
музыка. Игрушки располагаются у стен. Посреди площади танцуют.
Пляшут русскую куклы в русских костюмах. Пляшут лезгинку куклы
в костюмах горцев. Мастер, поднявшись с трудом, стоит неподвижно
на часах, вглядываясь вдаль.

С в и н ь я (н а а в а н с ц е н е , г л я д и т з л о б н о н а М а с т е р а ).
Все смотришь! Ничего... Я тебя заставлю отвернуться.
(И с ч е з а е т .)
Пляска продолжается. Вдруг из окон самого большого дома, того,
где живет Огромная кукла, вырывается пламя.
(В б е га е т .)

Пожар! Пожар!
На несколько секунд вспыхивает паника.

М а с т е р . Трубы, тревогу!
Никто не слушает его.

Забыли, что я вам говорил? Все по местам! Позор!
Очистить площадь! Тревога! Пусть каждый делает свое
дело!
105

О г р о м н а я к у к л а (вы х о д и т ). Идемте! Мой дом
горит, а я ухожу на свое место, видите. (И д е т , з а нею все.)
Площадь пустеет. Приезжает пожарная команда.

С в и н ь я (н а а в а н с ц е н е ). Ах, как это неприятно!
Как он их обучил, организовал. Да ведь они от пожара
скорее успокоились, чем...
Грохот. Вбегает П у п с с в а н н о й . Он плачет.

П у п с с в а н н о й . Я собирал чернику, вдруг вижу,
идут крысы! С танками!
М а с т е р. С танками?
П у п с с в а н н о й . С пушками!
М а с т е р. С пушками?
Грохот, снаряд ударяет в крышу дома.
( В а н ь к а м -в с т а н ь к а м .) Бегите на холм, задержите врага,
пока все не станут по местам.
Ваньки-встаньки бегут, постукивая. Через площадь мчатся танки, за
ними бегут п е х о т и н ц ы , везут на грузовиках пушки.

С в и н ь я . Как будто не растерялись. Вот безобразие
какое! Что-то будет? Что-то будет?
Занавес

КАРТИНА ШЕСТАЯ
Пригорок, занятый отрядом ванек-встанек. Пальба.

В а н ь к а - в с т а н ь к а - к о м а н д и р (п о к а ч и в а я с ь ).
Стой-стой. Не бойся-не бойся.
В а н ь к и - в с т а н ь к и . Стоим-стоим. Не боимсяне боимся.
Из-за пригорка появляется П о в е л и т е л ь к р ыс .

П о в е л и т е л ь к р ы с . Ха-ха-ха! Вот так солдаты!
Ни рук, ни ног, ни оружия. Уходите с пригорка! Он мне
нужен. Я тут поставлю пушки.
106

В а н ь к а - в с т а н ь к а - к о м а н д и р . Приди-приди
и возьми-возьми.
П о в е л и т е л ь к р ы с (х о х о ч ет , в б ега е т н а х о л м ,
к р и ч и т , о б е р н у в ш и с ь ). Крысы, стойте на месте! Я сам с
ними справлюсь. (Р а зм а х н у в ш и с ь , б ь ет к о м а н д и р а в а н е к в с т а н е к .)
Командир откачнулся, размахнулся и ударил головою
Повелителя крыс.

Ты жив, да еще и дерешься?
В а н ь к а - в с т а н ь к а - к о м а н д и р . Ты меня-меня
кулаком-кулаком, я тебя-я тебя головой-головой.
Говоря это, он все время раскачивается и бьет Повелителя крыс. Тот
пробует схватить Ваньку-встаньку зубами, когтями, пробует свалить
его ударом хвоста — напрасно!

Ваньки-встаньки

(п о ю т х о р о м ).

Ванька-встанька,
Ванька-встанька.
Ты его поди достань-ка,
Ну-ка, тронь-ка ты его —
Не добьешься ничего.
С виду птица невелика,
А поди-ка повали-ка.
Влево, вправо, в бок, в живот
Бьешь его, а он встает.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Эй вы, сюда!
Появляются две крысы.

П о в е л и т е л ь к р ы с . Пушку!
Крысы исчезают и через миг появляются с пушкой.

Целься!
Крысы целятся в командира ванек-встанек. Он стоит спокойно.

Огонь!
Раздается выстрел. Командир ванек-встанек покачнулся и снова стал
прямо. Он невредим.
107

Стоишь?
В а н ь к а - в с т а н ь к а - к о м а н д и р . Стою-стою.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Огонь!
Выстрел. Ванька-встанька невредим.

Стоишь?
В а н ь к а - в с т а н ь к а - к о м а н д и р . Стою-стою.
П о в е л и т е л ь к р ы с . Хорошо же.
К р ы с ы убегают со своим П о в е л и т е л е м и уволакивают за
собой пушку.

В а н ь к а - в с т а н ь к а - к о м а н д и р . Стой-стой,
не бойся-не бойся.
В а н ь к и - в с т а н ь к и . Стоим-стоим. Не боимсяне боимся.
Влетает верхом к о м а н д и р о л о в я н н ы х с о л д а т и к о в .

К о м а н д и р о л о в я н н ы х с о л д а т и к о в . За­
держали их?! Молодцы! Мы все успокоились. Все стали
по местам.
В а н ь к а - в с т а н ь к а . Бежит-бежиттанк-танк.
К о м а н д и р о л о в я н н ы х с о л д а т и к о в . Н и­
чего, отходите. Сейчас мы выпустим против него наш
танк.
В а н ь к и-в с т а н ь к и уходят, покачиваясь. К о м а н д и р
о л о в я н н ы х с о л д а т и к о в уезжает за ними. Из-за пригорка вы­
летает танк. П о в е л и т е л ь к р ы с выглядывает из его башенки.

П о в е л и т е л ь к р ы с . Ага! Струсили! Вперед!
Навстречу крысиному танку вылетает танк игрушек. Завязывается
бой. Крысиный танк значительно больше, но танк игрушек управ­
ляется в высшей степени искусным водителем. Он кружится возле
противника, обстреливая его со всех сторон. Когда крысиный танк
пробует отступить, танк игрушек вдруг прыгает через него и загора­
живает ему дорогу. Крысиный танк бежит. Танк игрушек преследует
его. Оба исчезают. Показывается ряд танков игрушек. Они проходят
через сцену. За ними проходят стройным рядом оловянные солдати­
ки. За пушками идет П у п с с в а н н о й . Пушки проходят, а Пупс
с ванной остается на пригорке.

108

П у п с с в а н н о й . Меня Мастер похвалил. Ха-ха!
Я молодец! Я первый увидел крыс. Ха-ха-ха! Но только
он велел мне сидеть дома и не бояться. А я не хочу. Мне
хочется смотреть, как сражаются.
Орудийный выстрел.

О! Видали? Стреляют, а я не боюсь.
Неподалеку разрывается снаряд.

Ой, что вы делаете! Вы так можете меня сломать.
Еще взрыв Пупс с плачем ложится и накрывается ванной. Вбегает
С в и н ь я-к о п и л к а . Оглядывается.

С в и н ь я . Никого нет. Сюда!
Входит П о в е л и т е л ь к р ыс .

За мной! Я проведу вас прямо к городу, мимо всех за­
став. Только тише! Здесь недалеко сторожевой пост.
Повелитель крыс идет за ней. За ним цепочкой крысы.

П у п с с в а н н о й (в с к р и к и в а е т ). Что ты делаешь?
Бессовестная!
С в и н ь я . Это еще что? Я тебе уши оборву. (Б р о с а ­
ет ся н а П у п с а .)
Пупс отбивается ванной. Пищит во весь голос. Ванна грохочет.

П у п с с в а н н о й . Сюда! Измена! На помощь!
С в и н ь я . Хватайте его и бегите! Он поднял трево­
гу, негодный.
Крысы уносят Пупса с ванной. Вбегают М е д в е ж о н о к
и О б е з ь я н к а , вооруженные саблями.

М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а (в м е с т е ). Что
случилось?
С в и н ь я . Ох, ужас! Крысы забрали в плен Пупса с
ванной.
Медвежонок и Обезьянка выхватывают сабли. Бегут. Навстречу им две
крысы. Завязывается бой. Обе к р ы с ы убегают. С в и н ь я-к о п и л к а
скрывается.
109

М е д в е ж о н о к . Видела, как я прогнал крысу?
О б е з ь я н к а . Нет, это я прогнала крысу.
М е д в е ж о н о к . А я говорю — я.
О б е з ь я н к а . А я говорю — я.
Дерутся. Вбегает П у п с - д в о р н и к с ружьем. Бросается между
дерущимися.

п у п с-д в о р н и к. Племянника моего не видели?
М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а . Нет, не видели,
мы его спасем, не бойся.
П у п с-д в о р н и к. А что с ним?
М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а . Его в плен
взяли.
П у п с-д в о р н и к. В плен? А вы деретесь? За мной!
(Убегает.)
М е д в е ж о н о к и О б е з ь я н к а за ним. Скачет конный
о л о в я н н ы й с о л д а т и к . На него внезапно бросается крыса,
стаскивает его с коня, а сама садится на его место. Н о конь отчаянно
брыкается, прыгает и сбрасывает крысу. Оловянный солдатик снова
на коне, гонится за крысой... Удаляется, сражаясь. В воздухе появ­
ляется С о в а в черных очках. Она парит на развернутых крыльях.

С о в а . Ну-ну и деру-у-тся они. У-у-у-у-ужас. Пора
и мне вмешаться. Где же их машины? А, вот летит ко мне
на свою погибель,. Ха-ха-ха!
Влетает, жужжа, самолет, которым управляет Тигр. Сова бросается на
самолет. Н о Тигр переводит машину в пике. Сова промахнулась. Она
растерянно оглядывается, Тигр набирает высоту, летит на Сову. Сова
снова бросается на самолет. Тигр начинает делать «мертвые петли».
Сова распласталась в воздухе, крутит ошеломленной головой, следя
за «петлями». Тигр выравнивает самолет. Сова, покачиваясь, далеко
уж не так уверенно, как в первый раз, пробует на него напасть, но
тщетно. Когда Тигр переводит самолет в штопор, Сова беспомощно
шатается с крыла на крыло.

С о в а {за м и р а ю щ и м го л о с о м ). Что такое?.. В первый
раз в жизни... У меня кружится голова...
Тигр взвивается в воздух. Теперь он нападает. Он летит прямо на
Сову и сбивает с нее очки. С воплями Сова улетает. Тигр преследует
ее. Въезжают два грузовика. На них знаки — красные кресты. Р и т а

110

и Огромная

к у к л а идут возле. За ними, прихрамывая, идет
М а с т е р . Он смотрит вдаль.

М а с т е р . По-моему, крысы отступают. Странно.
Р и т а . Что странно, малыш?
М а с т е р . Почему никто не скачет ко мне рассказать
об этом.
Скачет В с а д н и к .

О г р о м н а я к у к л а . А вот и Всадник.
М а с т е р . Ну, что?
В с а д н и к (м р а ч н о ). Да неважно дело. Крыс разби­
ли вдребезги. Не хватает клеток для пленных. Они бегут
без оглядки.
М а с т е р. Да почему же ты такой грустный? Почему
ты не радуешься?
О г р о м н а я к у к л а (б а с к о м ). Нет, уж теперь мы
умны. Не будем радоваться прежде времени.
М а с т е р . Радуйтесь! Это победа настоящая. Радуй­
тесь! Я разрешаю.
Раздается музыка. Из-за холма показываются войска. Гремит «Ура!».
Прибегает С в и н ь я-к о п и л к а .

С в и н ь я . Поздравляю! Поздравляю! С праздником!
С праздником!
К р и к и . Смотрите! Смотрите!
На парашюте спускается Т и г р . Он держит в лапах связанного по
рукам и ногам П о в е л и т е л я крыс . .

М а с т е р . Повелитель крыс!
П о в е л и т е л ь к р ы с . Сдаюсь.
М а с т е р . Дайте клетку с пленными крысами.
Вкатывают беличью клетку с колесом, полную жалобно пищащих
крыс. Мастер сажает к ним Повелителя крыс.

Т и г р (п р ы га е т ). Победа! (М а с т е р у .) Поздравляю.
( С в и н ь е -к о п и л к е , х в а т а я ее з а п е р е д н и е н о ги .) Поздрав­
ляю, поздравляю.
С в и н ь я . И я поздравляю, только пусти мои ножки.
Что ты так крепко держишь меня?
111

Т и г р. А ты не понимаешь, почему?
С в и н ь я . Нет.
Т и г р . Сейчас поймешь. Вау-вау! Спускайся, това­
рищ.
На парашюте спускается С л о н .

С в и н ь я . Ай-ай-ай!
Снижается самолет. На самолете П у п с с в а н н о й , М е д в е ж о н о к ,
О б е з ь я н к а , П у п с-д в о р н и к.

М а с т е р . Что все это значит?
С л о н (у к а з ы в а е т х о б о т о м н а С в и н ь ю - к о п и л к у ) .
Предательница!
Т и г р. Я погнался за Совой, она — в дупло, а возле
дупла пень, а в пне дыра, а в дыре, я вижу, дерутся Мед­
вежонок и Обезьянка. Я снизился. Смотрю — полно на­
ших. Свинья-копилка — предательница. Слон выследил
ее, но крысы его захватили. Пупс поймал ее, но его тоже
схватили крысы. Наши побежали выручать Пупса и сами
попали в плен. Я их освободил; смотрю, бежит Повели­
тель крыс. Мы его в плен, все на самолет и к тебе.
Ма с т е р . Дайте клетку с крысами. ( С а ж а ет С в и н ь ю к о п и л к у в к л е т к у .) Иди к своим друзьям.
С в и н ь я (в и зж и т ). Я больше не буду!
М а с т е р . Нет, предателям мы не верим. Увезите
клетку. Так. А где моя Кошка?
Г о л о с а. Догоняет последних крыс.
М а с т е р . Разыщите ее. Нам пора домой.
Г о р е с т н ы е в о з г л а с ы . Как домой! Почему?
Мастер!
М а с т е р . Да, друзья, пора мне домой. Отпуск-то
мой кончился. Нога у меня давно не болит. Я вам этого
нарочно не говорил, чтобы вы не на меня надеялись, а на
себя. Теперь никакой враг вам не страшен. Вы научились
защищать свой город. До свидания, друзья.
Куклы плачут.

112

Не надо плакать. Я буду приезжать к вам каждый выход­
ной день.
Куклы радостно кричат.

Что привезти вам из города?
Р и т а . Вот что я тебе скажу, малыш... Живем мы
хорошо, но ведь все-таки мы игрушки... (В зд ы х а е т .)
Стыдно признаться, но иногда скучновато мне бывает
без ребят. Может быть... найдутся дети добрые и умные,
которых можно будет привезти к нам... поиграть...
И г р у ш к и . Да! Да! Правильно!
М а с т е р . Ладно. Буду присматриваться. Если найду
мальчиков или девочек, которые за год не изуродовали
ни одной игрушки, возьму их с собой к вам. Идет?
О г р о м н а я к у к л а . Идет. Только таких нету...
М а с т е р. А вдруг найдутся? Ну, до свидания? ку­
клы.
Р и т а . Ребята! Передайте привет нашим братьям и
сестрам, игрушкам, которые живут у вас.
О г р о м н а я к у к л а (б а с к о м ). И не обижай их по
возможности.
В с е и г р у ш к и (п о ю т ).
Приезжайте к нам скорей,
Мы скучаем без детей...
К нам совсем проста дорога:
Вправо ты пройдешь немного,
Дальше — влево, вверх и вниз,
Мимо мошек, мимо крыс,
Мимо дуба, мимо клена,
По тропинке по зеленой,
Кто разыщет — молодец,
Тут и сказке — конец.
Занавес

1938

СКАЗКА О ПОТЕРЯННОМ ВРЕМЕНИ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Пе т я .
М а р у с я .

На де нька .
Вася.
М ам а.

Т е т я На т а ша .
С т а р и к-в о л ш е б н и к , он же В а с и л и й
Прокофьевич.
АндрейАндреевич,
АннаИвановна,
М а р и я П е т р о в н а — волшебники.
П и р а т — пес.
К у к у ш к а .
Белка.

Гражданка, с у х он ький старичок,
ра б о чие , п р о фе с с о р , с т орож, с тарушка,
пр ив р а т ник, доктор.

114

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Двор большого дома. Из подъезда выбегает мальчик лет десяти. В ру­
ках у него книжки. Это ученик 3-го класса П е т я З у б о в .

П е т я ( см о т р и т н а с о л н ц е ). Ну уж сегодня я, навер­
ное, не опоздаю в школу. Если столовые часы врут, так
будильник не врет. А если будильник врет, так уж солн­
це правду говорит. Я знаю: когда солнце возле той тру­
бы, то времени у меня еще десять минут. Этого, апчхи!
Как раз, апчхи! Хватит. Отчего это, когда человек смо­
трит на солнце—так непременно чихает? А ну, попро­
бую посмотреть одним глазом. ( Ч и хает о гл уш и т ел ьн о .
Р о н я е т кн и ж ки . О д и н л и с т о к у н его у н о с и т в е т р о м .)

Стой! Куда ты? Арифметика, а летает, как змей! За трубу
зацепилась. Что тут делать? Недаром я не люблю ариф­
метику. Как ее снять? Вот это задача! (Ш в ы р я е т в т р у б у
к а м у ш к а м и . Б еж и т в у г о л д в о р а з а м е т л о й . П ы т а е т с я
м е т л о ю сн я т ь л и с т о к и з за д а ч н и к а .)
Внезапно появляется высокий с т а р и к е седой бородою. И сейчас
же начинает играть едва слышная музыка. В ней явственно слышится
бой часов и стук маятника. Через плечо у старика висит сумка. Петя
Зубов не замечает старика.

С т а р и к (н е гр о м к о , т а и н с т в е н н о ). Теряй, теряй а я
подберу. Теряй, теряй, а я подберу.
П е т я . Ну, наконец-то упал листок! Ложись на место
и лежи. Что это в самом деле — видишь, человек опазды­
вает, а ты летаешь, как маленький. Все, кажется, книжки?
Все. Или не все? Раз, два, три... ( В з гл я д ы в а е т н а с о л н ­
ц е.) Ай! Что такое! Если верить солнцу, то у меня только
115

пять минут времени осталось. Не может быть! Наверное
сегодня солнце спешит. Побегу все-таки. Если бегом,
так я успею. (Б еж и т .)
С т а р и к (б о р м о ч е т ). Теряй, теряй, а я подберу.
( У с т р е м л я е т с я сл ед о м з а П е т е й .)
Двор дома исчезает. Появляется улица. Огромная витрина магази­
на. Стекло только что вымыто. Оно так и сверкает. Выбегает П е т я .
У витрины останавливается как вкопанный. С т а р и к выбегает сле­
дом. Замирает у стены. Петя его не видит.

П е т я . Ой! Стекло как блестит. Вон я в нем, как в
зеркале. (К л а н я е т с я .) Здравствуй, Петя Зубов. Смотрика! Колбасы сколько выставили. Интересно, съел бы я ее
всю за год? А вон сыр. Круглый какой. Интересно, если
его вместо колес приделать к автомобилю, поедет или
нет машина? Ой! (П р ы г а е т .) Кассиршу вижу. До сих
пор я кассиршу только с лица видел, когда деньги платил,
а теперь вижу с изнанки. Ишь как отстукивает! (Х о х о ­
ч е т , ч ут ь н е п а д а я о т см еха.) Что я придумал! Можно
кассу показать на своем лице! (Н а ж и м а е т п а л ьц ем п р а ­
в ы й гл а з.) Рубль... (Н а ж и м а е т л е в ы й .) Двадцать... ( Н а ­
ж и м а ет н о с .) Пять. (В е р т и т р у к о й в о з л е у х а .) Дзиньдзинь, получите чек, гражданин. (Х о х о ч е т . П р о д о л ж а е т
и зо б р а ж а т ь к а с с у .) Пять... Тридцать... Три... Дзиньдзинь, получите чек, гражданин. Восемь... девяносто...
восемь... Дзинь-дзинь, получите чек, гражданин.
Пока Петя изображает кассу, таинственный старик открывает сумку,
висящую у него на боку.

С т а р и к (б о р м о ч е т ). Теряй, теряй, а мы подберем.
Теряй,теряй, а мы подберем.
П е т я . Ой! Что это! По магазинным часам выходит,
что я опоздал уже... Не может быть! Они спешат. (Б р о ­
са ет ся беж ат ь.)
Старик бежит следом за Петей. Большой охотничий п е с выбегает
навстречу Пете.

А, здравствуй, Пират.
116

Пират подает Пете лапу.

Что это тебя давно не видно?
Пират делает стойку. Замирает на месте, подняв одну лапу.

А, понимаю. На охоту ездил?
Пират лает коротко, утвердительно кивая головой.

Зайцев ловил?
Пират отрицательно трясет головой.

Куропаток?
Пират отрицает и это.

Глухарей?
Пират кивает головой, подтверждая.

И много добыл глухарей?
Пират прыгает, торжествуя, всем видом своим показывая, что глуха­
рей добыто было порядочно.

Н у а все-таки? Штуки две?
Пират отрицает это.

Три?
Пират отрицает.

Ну, а сколько же?
Пират коротко лает пять раз.

Пять штук? А ты не врешь?
Пират, угрожающе рыча, бросается на Петю.

Ладно, ладно, верю, верю.
Пират ласково виляет хвостом.

А скажи ты мне...
Раздается голос громкоговорителя: «Внимание, внимание, сейчас де­
вять часов двадцать пять минут...»

117

Сколько? Не может быть! Неужели и радио спешит се­
годня?
Голос громкоговорителя: «Через пять минут слушайте передачу для
дошкольников».

Нет, нет, не просите. Не могу слушать. Я опять опоздал.
(Б р о с а е т с я беж ат ь.)
П и р а т скрывается. Старик остается один.

С т а р и к (за г л я д ы в а я в с у м к у ). Достаточно набра­
лось. ( О г л я д ы в а е т с я .) Кажется, никто меня не видит?
(Д о с т а е т и з -з а п а зу х и м а л е н ь к у ю п а л о ч к у .)
Раздается музыка, в которой слышится бой часов, стук маятника,
крик кукушки.

Ку-ку! Бим-бом! Тик-так! Тихо
пятится по берегу рак. Тик-так! Бим-бом! Ку-ку! Еле
движется улитка по песку. Ку-ку! Тик-так! Бим-бом! Вы
теряете, а мы берем!
(Б о р м о ч е т п о д м у з ы к у .)

Произнося последние слова, старик взмахивает палочкой. Его оку­
тывает дым. Музыка звучит громче и обрывается. Дым рассеивается.
Старик превратился в мальчика, ровесника Пети Зубова.

Дело сделано! Я превратился в мальчика, а Петя Зу­
бов. ..
Гаснет свет. Музыка, в которой слышны крик кукушки, звон часов,
стук маятника. Перед зрителями школьная раздевалка. Появляется,
подпрыгивая и напевая, с т а р и к е длинной седой бородою, — со­
всем не тот, который превратился только что в мальчика. Тот был
бледный, этот — румяный. Тот был мрачный, а этот — веселый.

В е с е л ы й с т а р и к (к р и ч и т ). Тетя Наташа! Возь­
мите скорее мою кепку!
Г о л о с т е т и Н а т а ш и (и з д а л и ). А кто это меня
зовет?
В е с е л ы й с т а р и к . Это я, Петя Зубов, ученик
третьего класса!
Г о л о с. А почему у тебя голос такой хриплый?
П е т я. Я сам не знаю. Простудился, наверное.
Г о л о с. А почему ты опять опоздал сегодня?
118

П е т я. А я не знаю. Вышел вовремя, а меня все за­
держивали.
Г о л о с . Кто же тебя задерживал?
П е т я . Сначала листок из задачника, потом метла,
потом Пират, а я не виноват.
Г о л о с . Ну, уж конечно, — все виноваты, только не
ты.
Из-за вешалки выходит не спеша т е т я Н а т а ш а .

Т е т я Н а т а ш а ( чи т а я н а х о д у г а з е т у ). Ох, Петя,
Петя! Влетит тебе сегодня! ( О п у с к а е т г а з е т у , в з г л я д ы ­
в а е т н а П е т ю , п о д п р ы ги в а е т о т уж а са .)

П е т я (т ож е п о д п р ы г и в а е т ) . Вы что, тетя Наташа?
Т е т я Н а т а ш а . А вы что? (В гл я д ы в а е т с я , п е р е гн у в ­
ш ись ч ерез п е р и л а , у с т а н о в л е н н ы е п ер ед в е ш а л к о й , и щ ет
ч т о -т о н а п о л у .)

П е т я . Тетя Наташа! Вы кого ищете?
Т е т я Н а т а ш а . Петю Зубова.
П е т я. Я — Петя Зубов.
Т е т я Н а т а ш а . Вы — Петя Зубов? Ах! Понимаю!
Вы нашего Пети Зубова дедушка?
П е т я . Какой же я дедушка? Я ученик третьего клас­
са! Чего вы меня пугаете! Тетя Наташа!
Т е т я Н а т а ш а . Это вы меня, дедушка, пугаете.
П е т я. Я вовсе не дедушка, а мальчик!
Т е т я Н а т а ш а . Мальчик? Да вы посмотрите в зер­
кало.
П е т я (п о д б е га е т к з е р к а л у , в и с я щ е м у н а ст ен е в р а з ­
д е ва л к е . О т с к а к и в а е т в уж асе. С н о в а б р о са ет с я к з е р ­
к а л у . П р и с т а л ь н о р а з г л я д ы в а е т сво е ст а р о е л и ц о , сед ую
б о р о д у . С н и м а е т к е п к у , п р о в о д и т р у к о ю п о седы м в о л о ­
сам. К р и ч и т в ст р а х е.) Я

маме скажу!

(В ы б е га е т .)

Раздевалка исчезает. Петя Зубов во дворе своего дома.

П е т я . Что же мне делать? А? (Д е р г а е т б о р о д у .) На­
стоящая. И сидит как крепко... Побриться — все равно
лицо останется немолодое. И ростом я стал даже выше
119

учеников десятого класса. Ох. .. Вот беда-то... Ну хо­
рошо, приду я домой, а если и мама меня не узнает, тог­
да как быть? Бедный я, бедный Петя Зубов. Ай! Мама
идет... За молоком идет... С бидончиком. Бидончик тот
же, а со мной вон что сделалось. Неужели она меня не
узнает?
Показывается м а м а П е т и З у б о в а . Петя Зубов стоит, подняв
голову, выставив вперед лицо, чтобы мама узнала его. Мама внима­
тельно глядит на Петю.

Ты... вы... меня не узнаете?
М а м а . Простите, нет...
П е т я (у м о л я ю щ е ). Посмотрите получше!
М а м а . Ах... Ах, узнаю... Вы наш новый дворник!
Вот хорошо, что я вас встретила... Принесите, пожалуй­
ста, нам ключ от чердака... Я стираю сегодня.
Петя круто поворачивается. Бежит к воротам.
(Р а с т е р я н н о .)

Петя

Куда же вы?
Куда глаза глядят!

(с к в о зь с л е зы ).

Лес, покрытый весенней, но уже довольно густой листвой. Вечереет.
Появляется П е т я .

П е т я . Куда же это я забрел? Лес кругом... Сам не
заметил, как вышел из города... Как хорошо в лесу...
Дней через пять кончатся занятия... Которые ребята на
дачу поедут, которые — в лагерь, а я что буду делать?
К у к у ш к а . Ку-ку!
П е т я . Что ты говоришь?
К у к у ш к а . Ку-ку!
П е т я . Кукушка, а кукушка, где же мне спасения ис­
кать?
К у к у ш к а . Ку-ку!
П е т я . Все ку-ку да ку-ку, а что делать — не отвечает.
(П о е т .)

Где ты, молодость?
Ку-ку!
Где ты спряталась?
120

Ку-ку!
Как найти тебя?
Ку-ку!
Кто ответит старику?
На дереве появляется Б е л к а .
( П о д п р ы ги в а е т о т в о с т о р га .)

Белочка, здравствуй, до­

рогая!
Белка кувыркается.

Иди сюда, я тебя поглажу. Не бойся меня. Я добрый
мальчик! Поиграй со мной, а то мне очень грустно. Ты
не смотри, что у меня седая борода, — мне ведь только
десять лет. Слышишь, Белка?
Белка опускается ниже и ниже, с ветки на ветку.

Спасибо тебе, Белка, хоть ты меня развеселила. Сама по­
суди, что у меня за жизнь? Будь я настоящий старик, был
бы я доктором, или токарем, или, может быть, даже гене­
ралом, а теперь я всего только ученик третьего класса.
Белка двигается к Пете.

Или, Белочка, получал бы я пенсию за мою прошлую
работу. А теперь разве дадут мне пенсию, когда я всего
только три года и работал — в первом, во втором и в
третьем классах. Да и то по арифметике посредственно
имел. Что мне делать? А? (Д е л а е т дви ж ен и е к Б е л к е .)
Б е л к а срывается с места и устремляется в глубь леса.

Постой! Белочка! Хоть ты меня не бросай!

(Г о н и т с я

з а Б е л к о й .)
Показывается маленький белый домик. Он стоит в самой чаще леса.
Вокруг ни забора, ни служб; кажется, что домик вырос сам собою
среди кустов и деревьев.

Вот тут я и отдохну. ( С т у ч и т в д вер ь .) Хозяева, пу­
стите отдохнуть бедного мальчика... То есть бедного
старичка. (С т у ч и т ещ е р а з .)
Вдруг дверь открывается перед ним сама собою.

121

(З а гл я д ы в а е т в д о м и к .) Даведь тут никого нету! Как
быть? Может быть, хозяева вернутся скоро. ( В х о д и т в
д о м и к .)
Лес исчезает. Петя стоит в комнатке, оглядываясь. Комната обстав­
лена просто: стол, вокруг него четыре табуретки. На задней стенке
висят часы, довольно большие. В углу горой навалено сено. У правой
стенки стоит шкаф.

Эй, если есть тут живая душа, откликнись!
Внезапно на циферблате часов распахивается дверца. Оттуда выска­
кивает К у к у ш к а . Часы бьют, а Кукушка кукует шесть раз. Скрыва­
ется, прокуковав.

Кукушка, дорогая, не убегай, поговори со мной хоть не­
множко, пожалуйста.
Дверца щелкает. Кукушка выглядывает из дверцы. Глядит на Петю,
раскрыв клюв.

Клюв раскрыла... Тебе, верно, пить хочется?
К у к у ш к а . Ку-ку.
П е т я. А где вода?
К у к у ш к а . В шкафу.
П е т я ( беж и т к ш к а ф у , о т в о р я е т его , д о с т а е т
н и к , н а л и в а е т в о д ы в б л ю д ц е , д а е т к у к у ш к е ). Пей!

чай­

Кукушка пьет.

Еще хочешь, Кукушка?
К у к у ш к а . Дай капель-ку-ку. (П ь е т .)
П е т я . Еще налить, Кукушка?
К у к у ш к а . Довольно, мальчик.
П е т я . Откуда ты знаешь, что я мальчик, а не старик?
Кукушка молчит.

Скажи, Кукушка! Я вижу, ты все знаешь! Помоги мне,
милая. Объясни, что со мной! Пожалуйста! Там, на­
верное, мама беспокоится уже: «Где Петя, что с ним?»
А Петя и сам не знает, что же это такое с ним приключи­
лось. . . Помоги, Кукушечка. Помоги, милая. Расскажи,
что это со мной!
122

К у к у ш к а . Ку-ку... Я им сто лет служила, а они ни
разу меня не пожалели. Ты меня водою напоил. Ласково
со мною поговорил. Хорошо. Я тебе все скажу. Побеги
погляди, никого в лесу не видно?
П е т я (в ы гл я д ы в а е т в о к н о ). Никого!
К у к у ш к а . Тогда слушай. Превратил тебя в старика
злой волшебник.
П е т я . Как же я этого не заметил?
К у к у ш к а . Человек, который напрасно теряет вре­
мя, сам не замечает, как стареет.
П е т я . Как ты говоришь?
К у к у ш к а . Человек, который напрасно теряет вре­
мя, сам не замечает, как стареет. И превратил тебя вол­
шебник в старика. А потерянное тобою время забрал
себе. И стал ты стариком, а он мальчиком.
П е т я . Что же мне делать теперь?
К у к у ш к а . Не знаю.
П е т я . Неужели всю жизнь стариком жить?
К у к у ш к а . Не знаю.
П е т я. А ты посоветуй.
К у к у ш к а . Поди погляди — никого в лесу не видно?
П е т я (в ы гл я д ы в а е т в о к н о ). Какой-то мальчик бе­
жит сюда!
Ку к у шк а . Это злой волшебник. Заройся в сено и слу­
шай. Может быть, и узнаешь, как свою молодость вернуть.
Кукушка скрывается в часах. Петя бросается в угол и зарывается в
сено. Дверь домика медленно открывается, и входит тот самый маль­
чик, в которого превратился на наших глазах злой старик. Он вни­
мательно оглядывает всю комнату. Заглядывает в угол, где прячется
Петя. Не замечает его. Свистит, высунувшись в окно. Ему отвечают
свистки издали.

М а л ь ч и к . Кукушка!
Кукушка выскакивает из дверцы часов.

Никто сюда не приходил?
Кукушка молчит.

Отвечай сейчас же, а то я тебе голову сверну.
123

Кукушка.
Мальчик
Кукушка.
Мальчик
считаюсь. Сиди
Кукушка.

Ку-ку.
Ясней говори: был тут кто-нибудь?
Ку-ку.
Ну ладно, упрямая птица, я с тобой рас­
не пивши, не евши еще год!
Ку-ку. ( С к р ы в а е т с я .)

В дверь домика не спеша входит, солидно покашливая, д е в о ч к а .

М а л ь ч и к Здравствуйте, Анна Ивановна.
Д е в о ч к а . Здравствуйте, Василий Прокофьевич.
М а л ь ч и к Кого превратили, Анна Ивановна?
Д е в о ч к а . Одну девочку, Василий Прокофьевич.
Ей надо в школу идти, а она в мячик играет, даром время
теряет. Ну и стала она старушкой, а я — девочкой.
Входит не спеша в т о р о й м а л ь ч и к .

П е р в ы й м а л ь ч и к Здравствуйте, Андрей Ан­
дреевич.
В т о р о й м а л ь ч и к Здравствуйте, Василий П ро­
кофьевич!
П е р в ы й м а л ь ч и к Кого превратили?
В т о р о й м а л ь ч и к Одного мальчика. Ему надо
в школу идти, а он на «колбасе» катается, даром время,
теряет. Ну и стал он стариком, а я — мальчиком.
Входит в т о р а я д е в о ч к а .

П е р в ы й м а л ь ч и к Здравствуйте, Мария П е­
тровна!
В т о р а я д е в о ч к а . Здравствуйте, Василий П ро­
кофьевич!
П е р в ы й м а л ь ч и к Кого превратили?
В т о р а я д е в о ч к а . Одну девочку. Ей надо в школу
идти, а она перед зеркалом вертится, даром время теряет.
Н у и стала она старушкой, а я — девочкой.
П е р в ы й м а л ь ч и к Ну, пока все идет хорошо.
( О п я т ь о б х о д и т к о м н а т у , за гл я д ы в а е т во все у г л ы .)
П е р в а я д е в о ч к а . Кого вы ищете, Василий П ро­
кофьевич?
124

П е р в ы й м а л ь ч и к . Да ведь если кто-нибудь из
ребят узнает, как он превратился в старика, да разыщет
всех остальных превращенных, да приведет их сюда до
шести часов вечера завтрашнего дня, да повернет стрелку
на часах на полный круг обратно, то ребята станут опять
ребятами, а мы погибнем.
П е р в а я д е в о ч к а . Да где же им все это узнать?
В т о р а я д е в о ч к а . Да как им друг друга разы­
скать?
В т о р о й м а л ь ч и к . Да как им догадаться сюда до­
браться и стрелку повернуть!
П е р в ы й м а л ь ч и к . Так-то оно так, а все-таки;
осторожность не мешает... Ну, в путь! Идите в город,
уроки срывайте, в чужие звонки звоните, скандальте,
шумите. Чем люди больше времени потеряют, тем нам,
злым волшебникам, жить легче. Вперед.
Дети идут.

Стойте!
Дети останавливаются.

Не забывайте, что вы дети! Ведите себя веселей. Пры­
гайте!
Дети подпрыгивают.

Веселитесь.
Дети дерутся.

Ну, а теперь — за мной!
Все убегают. Петя осторожно вылезает из своей засады.

П е т я . Сейчас же побегу в город. Всех найду. Всех
найду и сюда приведу. Ура-а! (У б е га е т .)
К у к у ш к а (в ы с к а к и в а е т и з д в е р ц ы ). Ку-ку, ку-ку!
Бедный мальчик! Бедный мальчик! Разве просто их най­
ти? Что-то будет! Что-то будет!
Занавес

125

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Городская улица. Раннее утро. Появляется П е т я З у б о в . Огляды­
вается нетерпеливо.

Пе т я . Рано я прибежал в город. Все спят еще. Эй, то­
варищи дорогие! Десятилетние старички! Появляйтесь
поскорее! Я спасти вас пришел! Идет! Вон идет какая-то
старушка. Наконец-то... Вот обрадуется, бедная...
Входит п о ж и л а я г р а ж д а н к а , очевидно идущая с рынка. В руке
у нее сумка.

П е т я . Здравствуйте, гражданка!
Гражданка останавливается.

Разрешите узнать.. Вы... Вы... Вы...
Г р а ж д а н к а (с у р о в о ). Ну, чего надо? Говорите, не
тяните.
П е т я . Вам не десять лет?
Г р а ж д а н к а . Как?
П е т я . Вы не ученица третьего класса?
Г р а ж д а н к а. Да ты что, в уме?
П е т я. Я? В уме, в уме... Я сейчас вам все объясню.
Я, видите ли, сам мальчик. Вчера превратился я. А сегод­
ня до шести мне надо обратно.
Г р а ж д а н к а . Понятно. Идем!
П е т я . Куда?
Г р а ж д а н к а . В милицию.
П е т я. За что?
Г р а ж д а н к а . Я тебе покажу, какая я ученица тре­
тьего класса. Милиционер!
П е т я . Позвольте, гражданка!
Г р а ж д а н к а . Я тебе покажу, сколько мне лет. Ми­
лиционер!
Петя бросается бежать.
(П р е с л е д у я его .) Держи его! Лови его! Он прохожих
пугает! Милиционер!

126

Новая часть городской улицы. Кирпичная стена строящегося дома.
У стены стоит маленький с у х о н ь к и й с т а р и ч о к . Прибегает
запыхавшись П е т я .

П е т я . Ух, еле спасся! Эта гражданка — настоящий
рысак.. Ну, и я не плох. Бородища-то у меня седая, но я
не забыл еще, как бегать надо... Теперь буду осторожнее.
Ребята-старики — это те, которые стоят безо всякого дела,
грустные, растерянные... Только с такими я и буду заго­
варивать. О й... Вон как раз один такой и стоит... ( О с т о ­
р о ж н о п ри б л и ж ает ся к за д у м ч и в о м у ст а р и ч к у .) Конечно,
это он... Мальчик.. Стоит, уставился на стенку, бедняж­
ка. .. (Р о б к о .) Скажите, гражданин, вам не десять лет?
С т а р и к (р а с с е я н н о ). Десять, милый, десять.
П е т я (р а д о с т н о ). Вы ученик третьего класса?
С т а р и к . Третьего, милый, третьего.
П е т я . Вы тоже время теряли?
С т а р и к (о ч н у в ш и с ь ). А?
П е т я . Вы того, говорю, время теряли?
С т а р и к . Еще бы не теряли! Соседняя бригада чуть
не вдвое больше нас успела. Но только теперь мы ее об­
гоним. Я понял, как надо людей расставить. (К р и ч и т .)
Вася, Шура, ко мне!
Вбегают молодые рабочие В а с я и Ш у р а .

Сережа, Коля, — на стену!
На верхушке стены появляются С е р е ж а и Ко л я . В а с я и Ш у р а
устанавливают внизу элеватор для подачи кирпичей. Полотняная до­
рожка ползет, подает кирпичи наверх. Рабочие укладывают их. Стена
домика растет на глазах. Петя отходит угрюмо.

П е т я . Обыкновенный стахановец, а говорит, что
ученик третьего класса. (У х о д и т .)
Парк, покрытый весенней листвою. Аккуратно подстриженный га­
зон. Петя появляется на аллее.

П е т я . Вот здесь их надо искать. Куда же им, бед­
ным, еще деваться? Разбрелись, наверное, по паркам да
по скверикам и сидят себе на скамеечках.
127

На аллее появляется старик в легком весеннем пальто. В руке мягкая
шляпа. Он приближается не спеша.

Посмотрим, как он будет себя вести... Нет, это не он.
Лицо спокойное. Ай!
Старик вдруг делает дикий прыжок. Мчится прямо по аллее. Гонится
за бабочкой. Пробует ее поймать своею шляпой.

Мальчик! Честное слово, мальчик! Ах ты, мой дорогой...
За бабочкой погнался, голубчик!
Петя шагает на газон. Короткий свисток. Сторож вырастает перед
Петей.

С т о р о ж . Дедушка! По газону ходить воспреща­
ется.
П е т я. А почему тому мальчику можно?
С т о р о ж. Где же это вы, дедушка, увидали мальчика?
П е т я. А вон тот, седой, который прыгает.
С т о р о ж . Этот? Да что вы, дедушка! Да разве же
это мальчик?
П е т я. А кто же он?
С т о р о ж . Это заслуженный деятель науки профес­
сор Андрей Андреевич Смирнов. Мы ему тут все разре­
шаем: и цветы рвать, и траву мять, и кусты ломать.
П е т я . Почему же это?
С т о р о ж . Потому что это он для науки. Вот поймал
он бабочку. Хочет он узнать: что это за бабочка? Поче­
му она так рано появилась? Не вредная ли она? Он и на
прогулке напрасно времени не теряет, а вы говорите —
мальчик. Ах, дедушка, дедушка! (У к о р и з н е н н о п о к а ч и в а я
г о л о в о й , у х о д и т .)
Исчезает, поймав бабочку, профессор, и Петя остается один.

П е т я . Если бы не борода, я, честное слово, заплакал
бы. Полгорода обежал, все старики делом заняты. Все
спокойны, все довольные... О й...
На аллее появляется бойкая и быстрая в движениях старушка. Не за­
мечая Пети, усаживается на скамеечку. Вдруг разражается слезами,
закрыв руками лицо.

128

( П о д п р ы г н у в о т р а д о с т и ,) Ревет! Честное слово, ревет!
Это девчонка! Пойти спросить? А вдруг и у настоящих
старушек бывают неприятности. Подождем. ( С п р я т а в ­
ш ись з а д е р е в о м , н а б л ю д а е т з а с т а р у ш к о й .)
Старушка перестает плакать. Сидит, болтает ногами.

Ногами болтает! Честное слово, девчонка... В траву на­
целилась. Что это она там увидела? Неужели это опять
ученая какая-нибудь? Неужели она сейчас поймает жуч­
ка, и все дело этим и кончится?
Старушка ныряет в траву и достает оттуда мячик, очевидно забытый
кем-то из гулявших в парке детей. Осторожно оглянувшись, старуш­
ка подходит к дереву и начинает играть в мячик.

Она!

( Б р о с а е т с я к с т а р у ш к е .)
Старушка отскакивает в ужасе.

Бабушка, не убегайте! Бабушка, не бойтесь меня! Здрав­
ствуйте.
С т а р у ш к а . Здравствуйте.
П е т я . Скажите, бабушка... Ох, боюсь... А вдруг я
опять ошибаюсь.. Скажите, бабушка, почему вы в мя­
чик играете?
С т а р у ш к а (р а с т е р я н н о ). А я и сама не знаю.
П е т я . Скажите, бабушка, а... а сколько вам лет?
С т а р у ш к а . Десять.
П е т я . Вы, значит, школьница?
С т а р у ш к а . Школьница.
П е т я. В каком классе?
С т а р у ш к а . В третьем.
П е т я . Как зовут?
С т а р у ш к а . Маруся Морозова.
П е т я . Вчера постарели?
С т а р у ш к а . Да. А вы почему знаете?
П е т я. Я тоже только со вчерашнего дня старик.
Сейчас я тебе все расскажу.
Вдруг на дереве появляется К у к у ш к а .

129

К у к у ш к а .

Петя, Петя, поскорей,
Ку-ку! Ку-ку!
Разыщи двоих детей,
Ку-ку! Ку-ку!
Разыщи еще двоих,
Ку-ку! Ку-ку!
Двух товарищей твоих,
Ку-ку! Ку-ку!
П е т я . Бежим, Маруся, не будем время терять! Я по
дороге тебе все расскажу.
Бегут. Парк исчезает. Маруся и Петя на улице, около школы. Стоят,
оглядываясь.

П е т я . Слушай!
М а р у с я . Ребята шумят.
П е т я . Это школа.
М а р у с я . Счастливые!
П е т я . Сидят себе на уроке!
М а р у с я. А мы, несчастные, разгуливаем.
П е т я . Тише! (П р и с л у ш и в а е т с я .)
Г о л о с у ч и т е л я . Пятьдесят и семьдесят?
Г о л о с у ч е н и к а . Сто двадцать.
П е т я . Милая арифметика.
Г о л о с у ч и т е л я . Сто двадцать взять три раза.
Г о л о с у ч е н и к а . Триста шестьдесят.
М а р у с я . Дорогое умножение!
Г о л о с у ч и т е л я . Триста шестьдесят разделить на
четыре.
Г о л о с у ч е н и к а . Девяносто.
П е т я . Родное ты мое деление.
Появляется м а л ь ч и к е книжками. Идет не спеша. Останавливается
возле витрины магазина. Смотрит на свое отражение в стекле.

Смотри, ужас-то какой! О н в школу опаздывает!
М а р у с я . Несчастный!
Бегут к мальчику.
130

Ты что это делаешь? Состариться захотел?
П е т я . Чего ты стоишь тут у окна!
М а р у с я . Чего ты время теряешь!
П е т я. Ты думаешь, это весело: все делом заняты,
каждый на своем месте, один ты со своей седою бородой
не знаешь, куда приткнуться.
М а р у с я. Ты думаешь, это хорошо, незаметно со­
стариться? А?
М а л ь ч и к ( с д о с т о и н с т в о м ). Что вы на меня кри­
чите? Вы мне не родственники и не знакомые.
П е т я. А ты зачем опаздываешь?
М а л ь ч и к Да я и не опаздываю вовсе, я во второй
смене. Какие странные граждане мне все сегодня попа­
даются. Одна старушка у нас во дворе играет, другие...
П е т я . Стой! Стой! Какая старушка у вас во дворе
играет?
М а р у с я. Во что играет?
П е т я. Где ваш двор?
М а л ь ч и к Вот дом, номер восемнадцатый!
Маруся и Петя бегут во двор.
(С о л и д н о .) Вот потешные старики! Из цирка они, что
ли? Бегают, как футболисты.
Двор большого дома. Сложены дрова. В укромном, закрытом от по­
сторонних глаз проходе между дровами с т а р у ш к а чертит мелом
классы. Начертив, начинает прыгать на одной ножке. Появляются
П е т я и М а р у с я . Смотрят несколько мгновений молча. Потом
бросаются к старушке.

П е т я . Здравствуйте, бабушка!
С т а р у ш к а . Здравствуйте.
М а р у с я . Скажите, бабушка, а как вас зовут?
С т а р у ш к а . Наденька.
П е т я. А скажите, бабушка, сколько вам лет?
Н а д е н ь к а . Десять.
М а р у с я. И мне тоже! И ему тоже! И мы тебя спа­
сем!
Обнимаются. Пляшут от радости. На дровах появляется К у к у ш к а .
131

К ук уш к а.

Петя, Петя, поскорей,
Ку-ку! Ку-ку!
Ты двоих нашел друзей,
Ку-ку! Ку-ку!
До шести, до шести,
Ку-ку! Ку-ку!
Надо третьего найти,
Ку-ку! Ку-ку!
П е т я . Бежим, Наденька!
М а р у с я . Мы по дороге тебе все расскажем.
Убегают.
Выкрашенная в зеленый цвет изгородь. Ворота. За изгородью тен­
нисный корт. Стройные, крепкие с т а р и к и с т а р у ш к а играют
в теннис. Появляются П е т я , М а р у с я и Н а д е н ь к а .

П е т я . Смотри!
М а р у с я. В мячик играют!
Н а д е н ь к а . Нашли! Одну девочку даже лишнюю
нашли!
П е т я . Погоди, не радуйся прежде времени. (П о д ­
х о д и т к в о р о т а м .)
Из будочки появляется привратник.

П е т я . Скажите, пожалуйста, кто здесь живет?
П р и в р а т н и к . Это дом отдыха завода № 99.
П е т я. А кто это в мячик играет?
П р и в р а т н и к . Это лучший наш токарь Василий
Степанович и главная бухгалтерша Антонина Сергеев­
на. А вы что — отдыхать к нам прибыли?
П е т я . Нет, нам отдыхать еще рано. Девочки, за
мной!
Убегают.
Улица. Возле больших часов — Петя, Наденька, Маруся.

П е т я . Что же это такое? Три часа уже ходим...
Н а д е н ь к а . И никого не находим.
132

М а р у с я . Меня уже ноги не слушаются.
Н а д е н ь к а . Ведь как-никак, а мы все-таки пожи­
лые.
М а р у с я . Бедные мы девочки!
Н а д е н ь к а . Несчастные мы старушки! Уже без
десяти четыре, а его нет как нет!
Плачут.

П е т я . Перестаньте сейчас же реветь! Кто плачет,
тот... тот...
Появляется трамвай. На трамвайной «колбасе» висит с т а р и к . Едет,
беззаботно напевая что-то, заломив шапку набекрень.

Глядите!
М а р у с я . Нашелся!
Н а д е н ь к а . Ой,уедет!
П е т я . Лови его!
Бросаются вдогонку за трамваем. Трамвайная остановка. Трамвай за­
медляет ход. Охая и задыхаясь, наши старики догоняют его. Старик,
висящий на «колбасе», замечает погоню. Соскакивает, бросается бе­
жать.

Стой!
Н а д е н ь к а . Он думает, что мы комиссия по борьбе
с «колбасниками»!
Мчатся за стариком.
Площадка лестницы. Дверь, ведущая на чердак. Появляется
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Оглядывается осторожно. Тихо
свистит. Входят остальные волшебники.

В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Докладывайте, как
идут дела.
М а р и я П е т р о в н а . Восхитительно. Я в шко­
лу поступила. В третий класс. На первом уроке записки
всем посылала. На втором — с девочкой подралась, на
третьем окошко разбила. Из-за меня, хи-хи, учительница
плакала. Времени потеряли — целые горы.
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Молодец. А у вас как
дела, Анна Ивановна?
133

А н н а И в а н о в н а . Очаровательно. Я целый день
по телефону скорую помощь к здоровым людям вызыва­
ла. Настоящие больные ждут, а машин нет. Я так хохо­
тала!
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Молодец. А вы,
Андрей Андреевич?
А н д р е й А н д р е е в и ч . Трамваи портил.
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Как трамваи пор­
тил?
А н д р е й А н д р е е в и ч . Большие вагоны, с дверь­
ми, которые сами закрываются портил. Влезу да испорчу
дверь, ха-ха. Пассажиры толпятся, ругают вожатого. Во­
жатый дерг-дерг, а дверь ни с места, вагон ни с места,
пассажиры ни с места, только время идет, теряется, хаха!
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Молодец! Теперь мы
сделаем вот что... (П р и с л у ш и в а е т с я .) Прячьтесь! Сюда
бежит кто-то!
Скрывается за дверью, ведущей на чердак. Остальные злые волшебни­
ки делают то же самое. На площадку влетает запыхавшись, с т а р и к ,
висевший на «колбасе», за ним М а р у с я , П е т я , Н а д е н ь к а . Они
окружают старика. Василий Прокофьевич подслушивает.

С т а р и к (р е в е т б а с о м ). Я больше не буду!
П е т я . Чего ты ревешь?
С т а р и к . Отпустите, дяденьки, тетеньки!
П е т я. Да пойми же ты, что мы вовсе не дяденьки и
не тетеньки.
С т а р и к. А кто же вы?
П е т я. А ты кто?
С т а р и к. Я ученик третьего класса Вася Зайцев...
П е т я . Ну, и мы ученики третьего класса. Все мы по­
пали в лапы к злым волшебникам. Но мы вырвемся.
В а с я . Милые мои! Спасибо! Ура! Бежим!
Убегают. С чердака медленно выходят злые волшебники.

М а р и я П е т р о в н а . Ах! Мне дурно!
А н н а И в а н о в н а . Они нашли друг друга!
134

А н д р е й А н д р е е в и ч . Все погибло!
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Ну, нет! Так просто
мы не сдадимся! До шести часов есть еще время. Мы их
поймаем. Мы их не пустим. Они до лесу на трамвае пое­
дут, а вы, Андрей Андреевич, в трамвае двери испортите.
Нет, нет уж! Доживать им свой век стариками. За мной!
Убегают.
Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Улица. У трамвайной остановки появляются П е т я , М а р у с я ,
Н а д е н ь к а , В а с я . Следом за ними крадется Андрей Андреевич.

П е т я . Вон идет наш номер — сорок второй.
М а р у с я . Сейчас мы доедем до лесу.
Н а д е н ь к а . А потом — бегом к домику.
В а с я. И опять станем ребятами.
А н д р е й А н д р е е в и ч (ш е п ч е т ). Посмотрим,
как вы до лесу доберетесь. Посмотрим, как вы ребятами
станете. Я сейчас захлопну двери так, что они два часа не
откроются.
Подходит трамвай. Андрей Андреевич вбегает туда первый. За ним
направляются старики. Вдруг Петя отшатывается.

П е т я . Назад!
М а р у с я. А что такое?
П е т я . Он в трамвае!
М а р у с я . Кто?
П е т я . Злой волшебник Андрей Андреевич! Я узнал
его!
М а р у с я . Где он?
П е т я . Вон с передней площадки выглядывает! Бе­
жим!
Петя, Маруся, Наденька и Вася бросаются бежать. Андрей Ан­
дреевич прыгает из вагона. Свистит. Появляются остальные злые
волшебники.
135

А н д р е й А н д р е е в и ч . Все погибло.
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . С чего ты взял?
А н д р е й А н д р е е в и ч . Они меня узнали, вон,
убегают! У них ноги длинные, а мы бегать совсем разу­
чились.
А н н а И в а н о в н а . Бегите! Я придумала, как их
задержать.
Бегут. Телефон-автомат.
( Г о в о р и т п о т е л е ф о н у .) Скорая помощь! Скорее, ско­
рее! Из сумасшедшего дома убежали четыре сумасшед­
ших. Два старика и две старухи! Они сейчас побегут по
Мичуринской улице к лесу. Узнать их очень просто. Вы
их спросите: «Старики, вы школьники?» А они ответят:
«Школьники, школьники!» Да, да, скорей, скорей! (В е ­
ш а ет т р у б к у .) Посмотрим, как вы до лесу доберетесь,
хи-хи! Посмотрим, как вы ребятами станете, хи-хи!
Улица. Вихрем проносятся старики. Исчезают. Появляются злые вол­
шебники. Задерживаются на миг.

Вот и Мичуринская улица, хи-хи!
М а р и я П е т р о в н а . Сейчас их увезут, ха-ха!
Убегают.
Появляется Мичуринская улица. Вбегают П е т я , В а с я , М а р у с я
и Надя.

М а р у с я . Передохнем одну секундочку.
П е т я . Хорошо. Живее только отдыхай, а то мы опо­
здаем.
Н а д е н ь к а . «Скорая помощь» едет!
М а р у с я . Кто-то, бедненький, заболел.
Подъезжает автомобиль «скорой помощи». Оттуда выскакивает
доктор.

Д о к т о р . Скажите, пожалуйста, вы не школьники?
П е т я . Школьники.
Ва с я . Откуда вы это узнали?
М а р у с я . Только мы совсем здоровы. Что вы на нас
так смотрите?
136

Н а д е н ь к а . Вы нас не задерживайте, а то мы никог­
да не превратимся в детей.
Д о к т о р . Не бойтесь. Я вас не задержу, я очень
хороший доктор. Дайте-ка ваш пульс. (П р о б у е т п ул ьс.
У д и в л е н н о .) Ах! Да ведь вы и в самом деле дети!
М а р у с я . Конечно. А вы думали, кто мы?
Д о к т о р. А нам позвонили, что вы сумасшедшие.
Но я решил все-таки проверить это. А ну-ка, я вас вы­
слушаю. (П р и с л о н я е т го л о в у к гр у д и П е т и . С л у ш а е т .
В с к р и к и в а е т .) Ну, конечно! Мальчик десяти лет, ученик
третьего класса. Как вы превратились в старика?
П е т я . Мы теряли напрасно время.
Д о к т о р. Я так и думал.
П е т я . Если к шести часам мы не попадем в лес, то
мы навсегда останемся стариками!
Д о к т о р . «Скорая помощь» поможет вам. Идемте в
машину. Мы вас отвезем в лес.
М а р у с я . Спасибо.
Старики

садятся в автомобиль. Уезжают. Появляются з л ы е
волшебники.

В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Спасибо, Анна
Ивановна!
А н н а И в а н о в н а . Рада стараться, Василий П ро­
кофьевич.
М а р и я П е т р о в н а . Ах! Я сейчас упаду!
А н д р е й А н д р е е в и ч . Все погибло!
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Что такое?
М а р и я П е т р о в н а . Смотрите! Автомобиль свер­
нул на шоссе и мчится к лесу!
В а с и л и й П р о к о ф ь е в и ч . Скорее, скорее за
ними! Вперед!
Убегают.
Лес. Петя, Маруся, Наденька, Вася стоят на поляне.

П е т я . Еще две минуты, и мы найдем домик.
Н а д е н ь к а . Ты уже двадцатый раз говоришь, что
через две минуты мы его найдем!
137

П е т я . А чем я виноват, что вчера он сам попался на­
встречу, а сегодня прямо как будто с ума сошел.
М а р у с я. А ты влезь на дерево, с дерева, может быть,
увидишь.
П е т я . Ладно, попробую. ( В зб и р а е т с я н а дер ево .
И с ч е з а е т гд е -т о н а в е р х у .)

В а с я . Скорей смотри!
Ну что?
М а р у с я . Ах! Он там плачет!
В а с я . Чего ты ревешь?
П е т я. Я... Я не реву.
В а с я. А что же ты делаешь?
П е т я. Так просто, сижу, думаю.
В а с я . Слезай, пойдем дальше.
П е т я. А куда идти, когда в лесу ничего не видно.
М а р у с я . Что же ты вчера, когда бежал, дорогу не
заметил?
Н а д е н ь к а . Разбросал бы хоть камушки, как мальчик-с-пальчик.
П е т я. Я боялся время терять. ( С л е з а е т с д е р ев а .) Я
не знал, что время — такая ехидная штука. Оказывается,
нужно иногда потерять немного времени, чтобы потом
его сберечь.
Н а д е н ь к а . Еще и рассуждает! Так бы и вцепилась
тебе в бороду!
В а с я . Только тронь!
Н а д е н ь к а. А вы нас в школе за косы дергаете?
М а р у с я . Оставь. Видишь, он сам расстроился.
П е т я . Кукушка, а, кукушка! Что же ты нас остави­
ла? Ты молчишь? Ведь мы с тобою так подружились! Ты
в городе мне песни пела... Ты в городе меня торопила.
А теперь молчишь, будто мы с тобой поссорились. Ведь
мы заблудились! Мы стоим в лесу, а время идет, идет.
Помоги нам!
Н аденька.

Едва слышно раздается в лесу: «Ку-ку!»

Она!
138

Г о л о с К у к у ш к и . Я давно бы вас позвала, да
хозяева близко.
П е т я . Как близко?
Г о л о с К у к у ш к и . Тише!
Г о л о с В а с и л и я П р о к о ф ь е в и ч а (в д а л и ),
Мария Петровна, что вы шагаете так, будто вам семьде­
сят лет? Помните, что вы теперь десятилетняя девочка.
П е т я . Они! Ползем за ними. А когда я крикну
«Вперед!», поднимайтесь и — за мной!
Ползут. Панорамой проходит лес. Показывается тропинка. За­
дыхаясь, шагают по тропинке злые волшебники. Следом крадутся
старики. Вот показывается впереди дом.
( В с к р и к и в а е т .)

Вперед!

Обгоняя злых волшебников, старики мчатся к домику. Волшебники
визжат. Комната в домике. Вбегают старики. Взявшись за руки, по­
ворачивают стрелку часов. Следом врываются волшебники, но позд­
но; стрелка повернута на полный круг. Гремит музыка, стены доми­
ка, вращаясь, исчезают в тумане. Исчезают в тумане и волшебники,
и старики. Туман рассеивается. Перед зрителями тот самый двор
большого дома, из которого выбежал вчера утром Петя Зубов. Петя
Зубов стоит посреди двора, растерянно оглядываясь. Он не старик
больше. Он такой же мальчик, как вчера.

П е т я . Что это... А лес куда девался... А где Вася,
Маруся, Надя, Кукушка, часы... А что это у меня в ру­
ках? Книжки... Мои книжки...
Щелкает окно во втором этаже. М а м а Пети Зубов выглядывает от­
туда.

М а м а. Ты что же это делаешь?
П е т я . Мама!
М а м а. Ты что это делаешь, а? Почему ты стоишь
посреди двора, ты хочешь опять опоздать?
П е т я . Мама, ты меня узнала?
М а м а . Что?
П е т я . Мама, я не пропадал?
М а м а . Ничего не понимаю.
П е т я . Мама, а какое сегодня число?
139

М а м а . Двадцать пятое мая.
П е т я . Ура! Значит, сегодня — вчера! Значит, стало
на место! Значит, я — опять я, а ты — опять ты! {К р и ­
ч и т .) Ура!.. ( Б р о с а е т с я в д о м . Ч ерез м и г о н п о к а з ы в а е т ­
ся в о к н е в о з л е н е д о у м е в а ю щ е й м а м ы . О н о б н и м а е т ее ,
ц е л у е т и и сч езает . В и х р е м п р о н о с и т с я через д во р . К р и ­
ч и т .)

Нет больше злых волшебников!

Двор исчезает. Слышен удаляющийся крик Пети: «Нет больше злых
волшебников!» Музыка. Появляются во всю сцену часы. Кукушка вы­
глядывает из дверцы.

Кукушка

(п о е т ).

Это верно, верно, дети,
Нет волшебников на свете!
Все они побеждены,
Прочь удрать принуждены.
Чтоб они не возвратились
И в детей не превратились,
Твердо помните, друзья...
Петя, Маруся, Н а д я и Вася
Что опаздывать нельзя!

ш и р м о й ).

К онец

( п о д н я в ш и сь н а д

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ШУРЫ И МАРУСИ

Жили-были две сестры — Маруся и Шура. Марусе
было семь с половиною лет, а Шуре — только пять. Од­
нажды сидели они возле окошка и красили кукле щеки.
Вдруг в комнату входит бабушка и говорит:
— Вот что, девочки, скоро папа придет с работы,
мама придет со службы, а суп нечем засыпать. Я сбегаю в
магазин, а вы тут посидите одни. Ладно?
Маруся ничего не ответила. А Шура сказала:
— Ладно. А вдруг будет пожар?
— Ужас какой! — рассердилась бабушка. — Откуда
ему быть, пожару-то? Не подходи к плите — и не будет
пожара.
— А если придут разбойники? — спросила Шура.
— Так вы им не открывайте, — ответила бабушка. —
Спросите: «Кто там?» — и не открывайте. До свидания.
И она ушла.
— Вот хорошо-то! — сказала Шура. — Теперь мы
хозяева! Давай бросим красить! Давай лучше в буфете
конфеты искать. Ведь все ушли!
— Отстаньте вы все от меня! — сказала Маруся.
Она была упрямая. Уж если начала что делать, так ни
за что не бросит.
Шура вздохнула и пошла к буфету одна, но не дошла.
Где-то на лестнице жалобно замяукала кошка. Шура даже
затряслась от радости и закричала:
— Маруся! К нам кошка просится!
143

— Отстаньте вы все от меня! — пробормотала опять
Маруся.
— Я ее впущу.
— Только попробуй! — ответила Маруся. — Может
быть, это дикая кошка. Может быть, она всех нас пере­
царапает.
— Она совсем не дикая, — ответила Шура и пошла
в прихожую.
Кошка плакала где-то совсем близко за дверью.
— Кыс-кыс-кыс! — позвала ее Шура.
«Мурр-мяу!» — ласково ответила кошка.
— Ты к нам просишься? Да, кисенька? — спросила
Шура.
«Мурр-мурр-мяу!» — ответила кошка еще ласковее.
— Хорошо, сейчас! — сказала Шура и стала отпирать
дверь.
— Шура! — закричала Маруся строгим голосом,
вскочила, но в прихожую не пошла. Она стала наспех,
стоя докрашивать кукле щеки. А Шура тем временем
справилась с замком и выскочила на площадку.
Кошка, увидев Шуру, сделала круглые глаза и прыг­
нула сразу ступенек на десять вверх, будто из двери вы­
шла не маленькая девочка, а какой-то страшный вели­
кан.
— Чего это ты? — удивилась Шура.
Услышав Шурин голос, кошка взлетела еще ступенек
на пятнадцать, будто это не девочка заговорила, а ружье
выпалило.
— Кошечка, куда ты? — сказала Шура самым тихим,
самым нежным голосом. — Ведь это я, Шура, с которой
ты из-за двери разговаривала!
И на цыпочках, осторожно-осторожно, она по­
шла вверх по лестнице. Кошка, не двигаясь, глядела на
Шуру.
Как хороша была кошка! Вся серая, вся вымазанная
в угле, в паутине, в пыли. Надо будет вымыть ее в тазу
для посуды, пока не вернется бабушка. Одно ухо разор144

вано. Можно помазать его йодом. А какая она худая!
Наверное, это самая худая кошка на свете. Девочка была
уже в трех шагах от нее, и кошка уже не таращила глаза,
как безумная, а только щурилась. Еще две ступенечки —
и можно будет ее погладить. И вдруг дверь Шуриной
квартиры с громом захлопнулась. Кошка снова, как ди­
кая, выпучила глаза, подпрыгнула вверх и сразу исчезла,
будто и не было ее вовсе. Чуть не заплакала Шура. Огля­
нулась. Перед закрытой дверью строгая, так что смотреть
страшно, стояла Маруся.
— Здравствуйте! — сказала Маруся.
— Здравствуй, — ответила Шура.
— Очень хорошо! — сказала Маруся сурово, как
мама, когда та очень сердита. — Очень! Большая девоч­
ка, а убегает из дому как грудная. Идем!
Она взбежала вверх по лестнице, схватила Шуру за
плечо и поволокла ее вниз, домой. Она дернула за двер­
ную ручку, а дверь не открылась. Маруся дернула еще
раз, потом затрясла ручку изо всех сил — и все напрасно:
дверь не открывалась.
— Мы заперлись! — зарыдала Маруся. — Мы запер­
лись!
— Куда заперлись? — прошептала Шура.
— Замок защелкнулся! Я нечаянно дверь захлопнула!
А мы на лестнице остались! Шура подумала и тоже за­
ревела, но только гораздо громче Маруси. Тогда Маруся
сразу успокоилась. Она ласково, как мама, обняла Шуру
и сказала ей:
— Ну-ну! Ничего, ничего! Я с тобой... Я тут...
— А что мы будем делать?
— Ничего, ничего... Бабушку подождем. Сейчас
осень, не зима. Не замерзнем.
Маруся нагнулась и вытерла нос подолом платья. П о­
том вытерла нос Шуре, тоже подолом. Носовые платки
были далеко — там, за дверью, в запертой квартире. Лам­
почки в проволочных колпачках уже горели на каждой
площадке. Место было знакомое: ведь сколько раз по
145

этой самой лестнице девочки поднимались и спускались.
Но сейчас лестница была не такая, как всегда. Скажешь
слово — гул идет вверх и вниз. Что-то щелкает и пищит
в стене. А главное — уж очень странно стоять на лестни­
це без пальто, без шапок, неодетыми.
Шура вдруг вспомнила, что кукла Нюрка лежит дома
на подоконнике. Одна. В квартире совсем пусто. Нико­
го там нет! Шура всхлипнула.
— Ну-ну! — сказала Маруся. — Я тут!.. Ведь мы...
Маруся не договорила. Случилось что-то, уж на этот
раз в самом деле страшное. На лестницу из верхней квар­
тиры, из той, что в шестом этаже, вышел пес по имени
Ам. Ам был маленький — немного выше ростом, чем
большой кот, шерсть у него была рыжая, вся в клочьях,
морда узкая. На морде росли какие-то странные густые
усы, вроде человеческих. Пес этот бешено ненавидел де­
тей. Когда девочки собирались идти гулять, бабушка сна­
чала выходила на лестницу поглядеть, нет ли Ама. А по­
том уже, если путь был свободен, выходили девочки.
Н о что делалось, когда девочки все-таки встречали
страшного пса! Ам взрывался, как бомба. Он лаял, пры­
гал, вертелся, визжал, и бабушка вертелась, как молодая, и
топала ногами, заслоняя девочек. Казалось, что, если бы
не храбрая бабушка, Ам в клочки разорвал бы и Марусю
и Шуру. И вот теперь Ам стоял на верхней площадке.
И девочки были одни. Что-то будет?
Шура бросилась к двери и стала отчаянно звонить в
свою пустую квартиру. А Маруся сделала шаг вперед и
остановилась.
— Не бойся, Шура! — прошептала она. — Я тут!
Ам, как видно, еще не почуял девочек. Он не спешил
вниз. Он громко сопел и фыркал, принюхивался к чемуто, бегал по верхней площадке.
Вдруг что-то загрохотало, зашипело. Вниз по лест­
нице огромными прыжками понеслась кошка. За ней —
страшный Ам. Кошка прижалась в угол, как раз против
146

девочек. Ам хотел броситься на нее, но разом остановил­
ся. Девочек увидел! Он растерялся.
Что делать? На кого броситься? На кошку? Или на
Шуру с Марусей? Но тут вдруг кошка взвыла басом и
вскочила Аму на спину. Ам заорал. И они клубком пока­
тились по площадке. Шура бросилась вниз по лестнице.
Маруся — за ней.
— Руку дай! Упадешь! — кричала она, но Шура не
слушала.
Наверху мяукали, ревели, выли и шипели сцепив­
шиеся враги. А девочки все бежали вниз. Они бежали,
не останавливаясь, и вдруг очутились где-то совсем в не­
знакомом месте. Лестница кончилась. Но вместо обитой
клеенкой двери, которая ведет во двор, перед девочками
была совсем другая дверь — большая, железная. Что та­
кое? Куда они попали?
Маруся дернула дверь к себе. Она открылась. Девоч­
ки бросились вперед. Ну и комната! Длинная, узкая, вы­
сокая. Пол каменный. Потолок не такой, как дома, не
ровный, а полукруглый, как под воротами. На потолке
горит всего одна лампочка, закопченная, запыленная, как
будто шерстью обросшая. И что-то все время грохочет,
грохочет, а где — невозможно разглядеть. А в глубине
комнаты в стену вделано что-то круглое. Печь не печь,
машина не машина.
— Это паровоз? — спросила Шура шепотом.
Маруся ничего не ответила. И вдруг грохот умолк.
Стало тихо, так тихо, что даже зазвенело в ушах. Девоч­
ки услышали — кто-то кашляет.
— Кто это? — крикнула Шура. — А? Кто это?
— А вы кто? А? Вы кто такие? — спросил из темно­
ты чей-то голос. — Ну? Девочки схватили друг друга за
руки. Откуда-то из угла выбежал маленький старичок с
большой белой бородой. В одной руке он держал клещи,
а в другой молоток. Он подбежал к девочкам, уставился
на них и заговорил быстро-быстро, как будто горох сы­
пал:
147

— А вы кто? А? Чьи? Почему? Как так? Откуда?
Девочки молчали. Старик вдруг улыбнулся во весь
свой рот.
— Ишь ты! Вот видишь как! — забормотал он. —
Молчат. Сестры? Н у да, сестры. Обе сероглазые. Обе
курносые. Аккуратные. Да. Это правильно. Так и надо.
Как зовут-то? Не бойтесь. Я добрый. Ну? Ты кто?
— Маруся, — сказала Маруся.
— А я Шура, — сказала Шура.
— И это правильно! — похвалил старик. — А сюда
зачем прибежали? Ну? А? Давайте, давайте!
— Бабушка ушла, — сказала Маруся.
— Так-так, — ободрил ее старик. — Дальше!
И девочки рассказали ему все свои приключения.
— Видите как, — удивился старик — Что за собака,
до чего напугала народ! Это вы, значит, от нее убегая, ту
дверь, что во двор ведет, проскочили. И забежали в под­
вал. В кочегарку.
— Куда? — спросила Шура.
— Сюда, — ответил старик. — Это кочегарка. П о­
нятно?
Девочки промолчали. Старик засмеялся:
— Непонятно? Это вот кочегарка. А я машинист.
— А это паровоз? — спросила Шура и показала на
стену, в которую было вделано что-то круглое.
— Паровоз без колес не бывает, — сказал старик. —
Это котел.
— А зачем он?
— Зима идет? Идет, — сказал старик и пошел к котлу.
Девочки — за ним. — Морозы будут? Будут. Истопник
набьет топку углем. Разожжет его. Вода в котле закипит.
Побежит по трубам из квартиры в квартиру горячая вода.
Всем она тепло понесет. Вот оно как будет зимой-то.
Тут старик положил на пол клещи и молоток и ска­
зал:
— Идемте.
— Куда? — спросили девочки.
148

— Как — куда? — удивился старик. — Должен я вас
проводить, если вас обижает собака? Конечно, должен.
Идем!
Он пошел к двери. Девочки — за ним. Вот и четвер­
тый этаж и знакомая дверь. Дедушка позвонил. Никто не
ответил. Он позвонил еще раз.
— Видите как! — огорчился дедушка. — Не пришли
ваши-то. Худо! Взять вас опять в кочегарку? Вернутся
ваши тем временем, тревогу поднимут. Здесь стоять с
вами? Работа у меня внизу. Как быть, а?
— Да ничего, вы идите, — сказала Маруся.
— Нет, дедушка! С нами побудь, — сказала Шура.
— Вот ведь случай! — покачал головой старик. — Что
ты скажешь? — Он задумался. — Сделаю я вот как, — ре­
шил дедушка наконец, — ни по-вашему, ни по-нашему.
Я побегу вниз, а дверь в кочегарку не закрою. Я распах­
ну ее пошире. В случае чего — закричите: «Дедушка!»
Я услышу. И мигом прискачу. Так?
— Пожалуйста, — сказала Маруся, а Шура только
вздохнула.
Дедушка подмигнул ей — ничего, мол, — и быстро
побежал вниз. Скоро девочки услышали, как внизу за­
скрипела тяжелая дверь.
Потом издали-издали раздался голос:
— Э-эй! Девочки-и! Слышите вы меня?
— Да-а! Слы-ышим! — закричали девочки в один го­
лос.
— Ну, и я вас тоже слышу-у! Стойте спокойно!
И дедушка внизу зашумел, заколотил молотком.
Сначала он стучал не очень громко, а потом разошелся
вовсю. П о лестнице пошел грохот.
— Где же бабушка? — спросила Шура.
— А? — переспросила Маруся.
— Бабушка где? — заорала Шура во весь голос. —
Пропала?
— Ничего, ничего. Придет. Наверно, народу в мага­
зине много.
149

Шура наклонилась через перила, чтобы посмотреть,
не идет ли бабушка наконец. Вдруг она отскочила от пе­
рил и взвизгнула. Маруся бросилась к ней, потом к две­
ри. Действительно, было чего испугаться.
Повеселевший, успокоившийся Ам поднимался по
лестнице. И не один! Он вел к себе со двора в гости двух
товарищей. Жирный, страшный, курносый, кривоногий
пес бежал слева от него. Он был чуть выше Ама. А спра­
ва не спеша шагала огромная большемордая собакавеликан, с хорошего теленка ростом.
— Де-едушка! — завопила Шура.
Никакого ответа. Только грохот.
— Дедушка! — закричала Маруся так громко, что
даже горло заболело.
Не отвечает дедушка. За своим стуком ничего он не
слышит. Что делать? А собаки все ближе, все ближе.
Маруся схватила Шуру за руку, и девочки понеслись
вверх по лестнице. Вот шестой этаж, последний. Здесь
оставаться нельзя. Здесь живет Ам. Выше! Выше!
Вот и чердак. Девочки бросились к чердачной двери.
Обе вместе схватились за ручку. Дернули. Отперта!
Девочки вбежали на чердак и захлопнули за собой
дверь. Здесь наверху, под крышей, было еще темнее, чем в
подвале у дедушки. Девочки стояли в длинном-длинном
коридоре. Конца ему не было. И на весь этот длинный
коридор горела всего одна лампочка, под белым колпа­
ком. Стены коридора были решетчатые, деревянные. За
решетками в темноте что-то белело. Вон как будто чьито ноги. Вон кто-то раскинул широко белые руки, а го­
лову не видать.
— Это что? — спросила Шура.
— Где?
— Вон там кто-то стоит.
Маруся ничего не ответила. Она взяла Шуру за руку
и пошла вперед, поближе к лампочке. Здесь, под лампоч­
кой, было светлее. И девочки сразу успокоились. Они
увидели, что за решеткой просто развешано белье. Вдруг
150

что-то загремело над их головами. Маруся и Шура взгля­
нули вверх.
— Кто это? А? Маруся!
— Кошки, кошки, — ответила Маруся и со страхом
посмотрела наверх. — Ну, вот честное тебе даю слово,
что кошки!
Вдруг железо на крыше загрохотало совсем близко,
совсем над головой. Потом все стихло. И шагах в пяти
от лампочки, где было совсем светло, с потолка медленно
стали спускаться чьи-то ноги. Да, ошибиться тут нельзя
было. Сначала показались тупоносые башмаки, потом
черные брюки. Ноги задвигались, будто шагая по воз­
духу, и что-то нащупали. Тут девочки разглядели стре­
мянку. Стремянка была черная, вся в чем-то вымазанная,
поэтому девочки ее раньше не заметила в темноте. Ноги
стали на стремянку и медленно пошли вниз. Вот показа­
лась черная рубаха, черные руки, и в коридор спустился
совершенно черный человек.
Девочки глядели на него не мигая. Черный человек,
не замечая девочек, принялся складывать стремянку. Его
глаза на черном лице казались совсем белыми. Вот он
сложил стремянку, прислонил ее к стене, и тут Шура
спросила радостно:
— Вы негр?
Черный человек повернулся к девочкам и улыбнулся.
Белые его зубы так и засверкали.
— Это я-то? — спросил он. — Нет, гражданочка. То
есть я, конечно, черный. Но только до шести часов. Ска­
зав это, незнакомец засмеялся и подошел к девочкам.
— Вы ра... разбойник? — спросила Шура.
Незнакомец не успел ответить, потому что Маруся
радостно захохотала.
— Я узнала вас! Вот честное слово! — закричала она
и хотела схватить незнакомца за руку.
Но тот отступил на шаг и не позволил Марусе сде­
лать этого.
— Я знаю, знаю, кто это! Шура! Я знаю, кто он!
151

— Ну вот то-то и оно-то! — сказал черный чело­
век. — Здравствуйте. Руки я подать не могу — вымажу
вас в саже, — но вы меня не бойтесь. Есть такая песенка:
Вот идет Петруша,
Черный трубочист.
Хоть лицом он черен,
Но душою чист.
Это я и есть.
— А вас можно отмыть, Петруша? — спросила
Шура.
— И даже очень просто, — ответил Петруша. — Го­
рячей водой, да мылом, да мочалкой всю черноту с меня
снять очень легко. Немножко останется сажи вот тут, у
глаз, возле самых ресниц. Да и то, если хорошенько по­
стараешься, и это можно смыть. Поняли? Вот то-то и
оно-то. А вы как сюда попали?
Девочки рассказали ему все сначала.
— Вы подумайте! — удивился трубочист. — Вот ведь
штука! Ах этот Ам! Н у и Ам!
— А зачем вы ходили по крыше? — спросила Шура.
— Вы в кухне плиту топите? Топите, — сказал тру­
бочист. — И все топят. Сажа от горящих ваших дров ле­
тит вверх. И садится по стенкам, по закоулочкам во всех
трубах, во всех дымоходах. И сажу эту, девочки, остав­
лять никак нельзя. Если взовьется от дров искра, горячая
такая, что на лету не погаснет, а полетит вверх и ляжет
в какой-нибудь уголок, где сажи много, — сейчас же за­
горится сажа. А от нее пойдет пламя по всему дымоходу.
Из трубы как полетят искры —прямо фонтаном. Пожар
может быть от этого на чердаке. А от чердака — во всем
доме.
— Пожар? — спросила Шура и оглянулась со стра­
хом.
Петруша засмеялся.
152

— Будь покойна! — сказал он. — Мы вас оберегаем.
Трубы чистим — это я. Двор метем, у ворот сторожим —
это дворники. Паровое отопление топим...
— ... это дедушка, — сказала Шура.
— Правильно, — сказал Петруша. — Вот то-то и
оно-то. Ну, идем — видно, надо вас проводить.
Петруша смело пошел вперед. Девочки — следом.
Храбрый Петруша распахнул дверь и вышел на площад­
ку. Девочки выглянули из двери. Н у так и есть. Ам и его
страшные друзья прыгают, играют на площадке. Услы­
шав шаги Петруши, собака-великан вскочила и насторо­
жилась. Ам зарычал. Девочки спрятались за дверь.
— Это что? — крикнул вдруг Петруша страшным го­
лосом. — Это что за собачья выставка! Вон пошли! Ну!
И он бросился вниз к собакам. Девочки выглянули.
Собака-великан и кривоногий курносый пес, не огляды­
ваясь, удирали по лестнице. Ам, стоя на задних лапах, от­
чаянно царапал передними дверь, просился домой. Дверь
открылась, и Ам бросился домой.
— Вот то-то и оно-то, — сказал Петруша. — Их,
главное, не надо бояться. Идемте, гражданочки.
Вот и знакомая дверь, и четвертый этаж.
— Звоните, — сказал Петруша, — а то я кнопку ис­
пачкаю.
Маруся позвонила — и сейчас же за дверьми раздался
топот. У замка завозились. Послышался папин голос:
— Не мешай.
Потом мамин:
— Я открою.
Потом бабушкин:
— Ох, что же вы! Дайте мне.
И наконец дверь распахнулась, и мама бросилась об­
нимать девочек, папа кинулся расспрашивать Петрушу, а
бабушка, стоя в дверях, заплакала, как маленькая.
Когда все всё узнали, мама обняла и поцеловала П е­
трушу и вся при этом вымазалась в саже. Но никто над
153

ней не смеялся. А папа сбегал вниз, в подвал, и поблаго­
дарил дедушку.
Потом девочек повели чай пить. Прошло полчаса
или минут сорок, пока бабушка, папа и мама наконец не
успокоились, и тогда девочкам здорово досталось.

ЧУЖАЯ ДЕВОЧКА

I
Марусина мама уехала в город к дедушке. Марусю
она не взяла, потому что дедушка был нездоров.
И Маруся осталась на целый день у Людмилы Васи­
льевны.
Сережа и Шура, сыновья Людмилы Васильевны, как
только увидели Марусю, стали шептаться и хихикать.
— Перестаньте, — сказала им Людмила Васильев­
на. — Это ваша гостья. Пойдите погуляйте с ней. Она
хорошая девочка.
Братья захохотали и пошли к речке.
Маруся — следом.
У реки Сережа заговорил с Марусей.
— Эй, ты, пигалица, — сказал он, — чего стоишь в
кустах? Иди сюда.
— Она воды боится — наверное, бешеная, — сказал
Шура.
Маруся не ответила ничего. Она вышла из кустов,
взяла камешек, бросила на песок и стала гонять его, пры­
гая на одной ножке.
— Задается! — удивился Сережа. — Не разговари­
вает.
— Она птица, а не человек! — захохотал Шура. —
Прыгает по песочку.
Маруся ничего не ответила. А братья снова пошепта­
лись, и Сережа подошел к Марусе.
155

— Читать умеешь? — спросил он.
— Умею, — ответила Маруся.
— Это какая буква? — спросил он и нарисовал на
песке О.
— Это буква О, — ответила Маруся.
— Врешь, это ноль, — ответил Сережа.
— Нет, О.
— Нет, ноль. Плавать умеешь?
— Умею.
— У нас не очень-то поплаваешь.
— Почему? — спросила Маруся.
— Живой волос, — ответил Шура и подмигнул.
— Какой это живой волос?
— Очень простой. Желтенький. Плывет и вертится,
как буравчик. Ты от него, а он следом — ки-хи, ки-хи.
Догонит и в пятку... Потом целый год ходить нельзя.
Или можно, только на цыпочках.
— А как же вы купаетесь?
Сережа подумал и ответил:
— Мы все лето босиком бегаем. У нас пятки камен­
ные. Не провернешь.
Маруся поглядела на братьев, хотела понять — врут
они или нет. Но понять было трудно. Братья спокойно
смотрели на нее круглыми глазами. Брови у них белые,
ресницы белые, на носах веснушки. У Сережи двух зу­
бов нет, выпали. На их месте уже начали расти новые, и
он все трогал их языком.
— Чего ты нас рассматриваешь? — спросил Шура. —
С ума сошла, что ли?
— Я домой пойду, — сказала Маруся.
— Брось чушь говорить! — крикнул Сережа. — Иди,
садись в лодку. Мы будем играть в войну. Ты будешь бе­
лый десант. Это значит — ты высадишься на наш берег с
военного корабля. А мы выбежим из кустов и тебя уни­
чтожим.
Маруся подумала и вдруг так толкнула Сережу, что
он упал. Потом повернулась, пошла и села в лодку.
156

— Только подойдите, хулиганы, — сказала она. — Я
вас водой обрызгаю.
— Ты вон какая! — закричал Сережа. — А ну, Шура,
заходи с того бока. Хватай ее! Тащи! Мы ее научим! Мы
ей покажем!
Маруся завертелась в лодке, схватила консервную
банку, которая лежала на дне, наклонилась за борт и
вдруг с ужасом увидела, что лодка поплыла.
Маруся была девочка довольно тяжелая, лодка под ее
тяжестью раскачалась и снялась с прикола.
Братья, поняв, что случилось, сначала замерли от
страха. Маруся тоже неподвижно стояла в лодке, глядела
на мальчиков.
И вот лодка вышла на середину реки и поплыла по
течению.
Река была не широкая, но быстрая. Не успели братья
опомниться, как Маруся была уже возле поворота. Она
не кричала, не плакала, а спокойно глядела на братьев.
Так и уплыла. И вдруг Сереже ее стало жалко, так жалко,
что он крикнул Шуре:
— Это все ты натворил!
И стал раздеваться.
— Почему я? С ума ты сошел, что ли? — спросил
Шура тихо.
— Потому что куда ее теперь занесет? — кричал Се­
режа.
— Беги за веслами. А потом беги к мосту по шос­
се. Жди там. Речка круги делает, а шоссе идет напрямки.
Жди там, весла бросишь нам с моста, когда мы подъе­
дем.
Сережа разделся, подтянул свои синие трусики по­
выше и бросился в воду.
— Маме не проболтайся! — крикнул он уже из воды
и поплыл, как их учил знакомый папин пловец — боком,
быстро, не брызгая и ровно дыша. А Шура через мину­
ту уже мчался по шоссе с веслами. Знакомые кричали со
всех балконов и из садиков:
157

— Куда ты?
— Что случилось?
— Смотрите — Шура с веслами по шоссе бежит.
Стой, Шура!
Но он не отвечал никому, работал пятками, летел,
только пыль вилась следом.
С топотом влетел Шура на мост и встал у перил, за­
дыхаясь. Он глядел вверх по течению. Речка, быстрая,
желтая, неслась под мостом. Шура смотрел, смотрел,
и — вдруг ему показалось, что речка стоит на месте, а он
с мостом быстро плывет вперед. Это ему понравилось.
Он оперся о перила и плыл, и летел. Немного погодя
он стал даже командовать вполголоса:
— Вправо! Левей! Оглохли там, что ли? За кусты не
зацепиться! Есть!
Но вот мимо проехал грузовик. Шура отвернулся от
реки, взглянул на машину. Когда он снова стал смотреть
вниз, мост стоял, а река неслась. И вдруг Шура вспом­
нил все, что случилось. Он с тревогой посмотрел вдаль:
нет ни лодки, ни Сережи.
Шура положил весла на мост, спустился к самой реч­
ке, опять поднялся наверх. Сбегал на ту сторону. Вре­
мя шло и шло. Солнце поднялось высоко, пекло голову.
Икры и шею стало пощипывать — с них недавно слезла
кожа от солнца.
Что такое? Где Маруся? Где Сережа?
— Сережа! — крикнул Шура негромко. Потом от­
кашлялся и крикнул во весь голос: — Гоп-гоп!
Нет ответа. Только что-то зашуршало в кустах — на­
верное, запрыгала лягушка. Шура опять спустился к реч­
ке и вдруг увидел — что-то маленькое, красное качается
на воде, приближается к мосту.
Шура схватил сухую длинную ветку, подцепил это
маленькое и красное, подтянул к берегу, взял в руки, и
у него заколотилось сердце, как будто он пробежал два
километра.
158

Маленькая красная шапочка была у него в руках. Это
была Марусина шапочка. Конечно, Марусина. Вот сбоку
чернильное пятно — он даже хотел спросить утром Ма­
русю: ты что, сумасшедшая, шапкой пишешь, что ли? —
но забыл.
Медленно поднялся Шура на мост и сел на перила.

II
Что же в самом деле случилось с Марусей и Сере­
жей? Неужели они утонули? Сейчас увидим.
Когда лодка скрылась за поворотом, Маруся села на
скамейку и задумалась. Она была девочка спокойная и
решительная. Первым делом Маруся твердо решила, что
не надо пугаться, а надо успокоиться. Это ей удалось.
Речка весело бежала между кустами и деревьями.
Солнце светило. Бояться было нечего.
Маруся наклонилась, чтобы взять консервную банку
и вычерпывать воду, но вдруг лодка сильно накренилась
набок. Маруся увидела над бортом мокрую Сережину
голову.
— Пусти лодку, хулиган, — сказала Маруся. — Что
тебе тут надо?
Сережа легко закинул ногу на борт и влез в лодку.
— Пошел вон! — сказала Маруся.
— Молчи, — ответил Сережа. — Я пришел тебя спа­
сать.
— Очень надо, — сказала Маруся и принялась вычер­
пывать воду.
Сережа подумал, наклонился через борт и стал гре­
сти руками.
Маруся внимательно следила за ним. Потом переста­
ла вычерпывать и попробовала грести с другой стороны.
Лодка не слушалась, неслась по течению.
Вдруг послышался шум. Что-то шипело и гудело впе­
реди. Сережа бросил черпать.
159

— Ах ты, — сказал он, — я ж забыл!..
— Что?
— Да ведь там плотина, впереди-то!
Мальчик и девочка встали и с ужасом посмотрели
друг на друга. Течение стало быстрей. Лодка пошла бо­
ком, потом перевернулась кормой вперед, потом вдруг
закружилась на месте.
— Омут, — сказал Сережа и оглянулся в тоске.
Кругом реки стоял лес. Высокие деревья махали вет­
ками. Никого не было в лесу, некому было крикнуть: по­
могите!
— Давай поплывем, — сказала Маруся. — Поплывем
к берегу.
— Омут, — сказал Сережа, — здесь закружит. Вода
вертится воронкой.
А лодка плыла все быстрей. Река стала шире.
— Стой! — сказал Сережа. — Давай выломаем ска­
мейку.
— Зачем?
— Сделаем руль.
Ребята вцепились в скамейку. Били ее кулаками, но­
гами. Сережа оцарапал коленку, но скамейка не подда­
валась, а лодка все летела вперед. И вот показалась пло­
тина. Над ней стояла водяная пыль. В пыли видна была
радуга.
В отчаянии затрясли ребята скамейку, и она наконец
затрещала и выломалась. Сережа лег животом на корму.
Опустил доску в воду. Держа крепко, изо всех сил, по­
ставил ее в воду наискось.
— Слушается, — прошептала Маруся.
Лодка дрогнула, пошла боком.
Выйдет ли лодка к берегу? Или на плотину их вы­
несет раньше?
— Круче, круче! — шепчет Маруся. — Вон ива. Если
лодка под ивой пройдет, я ухвачусь за ветку. Круче!
У Сережи уже дрожат руки от усталости.
160

Но он направляет лодку круче. Маруся хватается за
ветку. Сережа вскакивает, и лодка опрокидывается — он
очень уж быстро вскочил.
Ребята сначала вскрикнули. Потом почувствовали
под ногами дно. Встали по пояс в воде.
Побежали было к берегу.
Но вдруг Сережа повернул обратно.
— Куда? — спросила Маруся.
Сережа, не отвечая, пошел на лодку, которая медлен­
но плыла вверх килем. Уцепился за нос лодки. Поволок
за собой. Маруся помогала ему. Выволокли, сопя и за­
дыхаясь, лодку до половины на берег.
Сели, отдохнули. Потом взглянули друг на друга и
стали смеяться. Смеялись так долго, что у Маруси даже
слезы потекли по щекам.
— У нас хозяин сумасшедший, — сказал Сережа,
успокоившись. — Если бы лодка пропала, выгнал бы нас
с дачи. Живи тогда в городе. Верно?
— А вы где живете? — спросила Маруся.
— На Фонтанке, сто два, — ответил Сережа.
Пошли домой.
Шли они, мирно разговаривая, не спеша, чтобы Ма­
руся высохла. Маме решили ничего не говорить.
На большой поляне набрали цветов. Видели гадюку.
Она, услышав шаги, отползла по песку и, извиваясь, по­
плыла по воде на ту сторону.
— Ты насчет живого волоса наврал? — спросила Ма­
руся.
— Конечно, — ответил Сережа.
Потом вдруг увидели грибы. Собрали немного.
Встретили странную кошку, рыжую. Она выглянула изза куста и зашипела на ребят, хотя они ее не трогали. Ре­
бята удивились. Но потом услышали писк. Четыре ма­
леньких котенка копошились возле кошки. Она шипела,
потому что боялась, как бы ребята не обидели котят.
Решили вернуться сюда еще раз, когда кошки не бу­
дет, — поиграть с котятами.
161

Так добрели они до своей дачи. И вдруг раздался
крик:
— Да вон они идут!
И целая толпа бросилась им навстречу. Тут были и
Людмила Васильевна, и папин знакомый пловец, и Разувайчиковы, что жили на даче рядом, и еще знакомые и
незнакомые дачники. Позади всех шел Шура с Марусиной шапочкой. Он улыбался, а глаза и нос были красные.
Значит, только что плакал.
Когда все успокоились, Людмила Васильевна сказа­
ла:
— Конец, конец! Такие мальчишки, как вы, не могут
ни с кем играть. Маруся, иди ко мне, я тебе почитаю, а вы
отправляйтесь в сад.
— Нет, я пойду с ними, — сказала Маруся. — Мы
теперь помирились.

ИЗ ДНЕВНИКОВ 1 9 5 0 -1 9 5 3 гг.

1950
3 0 НЮНЯ

помню себя лет с двух. Во всяком случае, я помню
отчетливо, что стою во дворе, возле красной кирпичной
стены. Кто-то спрашивает: «Сколько тебе лет?» И я отве­
чаю: «Два года». Помню железный флюгер в виде петуха
за окном нашей комнаты в Казани. Полукруглые ступе­
ни, ведущие в университетскую клинику. Каюту. Палу­
бу пассажирского парохода и маленький буксирный ко­
лесный пароход, бегущий у высокого зеленого берега.
Мы много переезжали, — вероятно, поэтому я помню
себя столь маленьким.
Я

1 ию ля

Да, мы часто переезжали, когда я был маленький.
Помню поезда. Помню огромные залы, буфетные залы,
где ждали мы пересадки. Тоненькие макароны, которые
я почему-то считал свойственными только вокзалам и
которые иногда с соответствующей мясной подливкой
и теперь напоминают мне детское ощущение дороги,
праздника. Поездки всегда были для меня праздником.
Мне и теперь непонятно, когда меня спрашивают, не ме­
шают ли мне поезда, которые проходят довольно близ­
ко от нашей дачи. Не мешают, а радуют, особенно когда
слышу их сквозь сон.

165

25 ию ля

Что я еще помню из самого раннего детства? Кварти­
ру в Екатеринодаре. То во дворе, в красном кирпичном
домике, то комнату, которую мы у кого-то снимали, оче­
видно. Во всяком случае хозяйские девочки показывали
мне «Ниву» в переплете, где сильное впечатление на меня
произвела картинка «Голодающие индусы». Это были,
как я теперь понимаю, разновременные наезды в родной
город отца в промежутки между разными его службами
до Майкопа. Помню, как в Дмитрове меня разбудила
мама и сказала: «Не пугайся, мы поедем кататься». Это,
очевидно, 98 или 99 год, когда отца арестовали и увезли
в Казань, а мы отправились за ним1. Помню свидание в
тюрьме. Отец и мать сидят за столом друг против дру­
га, а между ними жандарм, положив сложенные руки на
стол. «Не шуми! — говорит мать. — Полицейский забе­
рет». — «А вон полицейский», — говорю я, указывая на
жандарма, и все смеются. Больше ничего не помню, хотя,
по рассказам, знаю, что на этом же свидании жандарму
показалось, что, целуя на прощанье мать, отец передал ей
записку; жандарм схватил мать за лицо: «Откройте рот!»
Отец бросился на жандарма. И я все забыл.
28 ию ля

Дед мой был цирюльник в старинном смысле
этого слова. Он отворял кровь, ставил пьявки (помню
их на окне в цирюльне), дергал зубы и, наконец, стриг и
брил. И всегда, когда я забегал в цирюльню, там пахло ла­
вандовой водой, стрекотали ножницы, вертелись особые
головные щетки, похожие на муфту с двумя ручками, и
дед, и мастера весело приветствовали меня. Как я узнал
впоследствии, по семейным преданиям, дед был незакон­
ным сыном помещика Телепнева. Во всяком случае, до­
чери этого последнего всю жизнь навещали деда, нежно
любили его, и, когда их экипаж останавливался у цирюль­
ни, бабушка говорила деду, улыбаясь: «Иди встречай,
166

сестрицы приехали». Благодаря сложности положения
незаконнорожденного, у деда была какая-то путаница с
фамилиями. Он был не только Шелков, но и Ларин. Мне
объясняла мама почему, но я забыл. Отец мой, который
считал, что русский писатель должен иметь русскую фа­
милию, хотел, чтобы я подписывался — Ларин, но я все
как-то не смел решиться на это. Несмотря на свою скром­
ную профессию, дед всем детям дал образование...
Из дядей я больше всего любил Колю2 — худого,
длинного, длиннолицего, который все показывал мне
разные чудеса: то бузинные шарики прыгали у него в
коробочке со стеклянной крышкой, то он звал меня в
коридор дачи, и там разыгрывалось целое представле­
ние: зима. Кто-то появлялся из-под лестницы, ведущей
во второй этаж, съезжал на санях с горки, валил снег,
все хлопали в ладоши, и я был счастлив. В один из при­
ездов мы застали дядю Колю больным. Он лежал в кро­
вати и был так страшен, что я не осмеливался подойти
к нему, хотя он ласково улыбался и манил меня к себе.
Возле Рюминой рощи стоял заброшенный деревянный
дом Рюминых, двухэтажный, огромный, как мне тогда
казалось. Внизу в широких рамах либо не было стекла,
либо открывалась форточка. И вот дядя Коля подсадил
меня в эту форточку, и я попал в большой зал. Наверх
вела лестница с белыми перилами, у стены стоял клаве­
син, как мне кажется теперь. Вероятно, это было первое
в моей жизни поэтическое впечатление. Кресла, столы,
клавесин, лестница — и никого тут нет, ни одного чело­
века! К ужасу дяди Коли, я побежал наверх по лестнице.
Он меня звал, а я не шел к окну, все бегал да бегал...
Я тогда говорил не теми словами, что теперь. Пере­
давая теперешним моим языком тогдашние богатейшие
мои ощущения, я, конечно, вру, но поневоле. Привыч­
ные мои детские воспоминания как бы прикрыты отны­
не этими сегодняшними страницами. Но вместе с тем,
оттого что сознательно я не лгу ни в одном слове, что-то
встает передо мною живее, чем до сих пор. Немые дни
167

как бы начинают и говорить, и дышать. Вот, например, я
пишу: «Я не запомнил ни одну из нянек». Что-то смутно
тревожит меня после этих слов. И вдруг выплывает имя
Христина. Я вижу веселое лицо. Веснушки. Да это и есть
моя екатеринодарская няня. Я слышу, как мама говорит
о ней: «Вот это хорошая няня». Я вспоминаю, как мы с
няней стояли в толпе, смотрели на чьи-то необыкновен­
но пышные похороны. Опершись о колено отца, я сооб­
щаю ему, что видел, как хоронили царя. «Цавя», — весе­
ло передразнивает отец и объясняет, что умер не царь, а
городской голова. Я после этого, к великому утешению
мамы, рисую голову на ножках и спрашиваю, таким ли
был голова при жизни.
29 ию ля

Квартира с большим садом у людей по фамилии Дуля.
Хозяева — военные. Тут я обрезал палец левой руки,
средний, и сохранил шрам до сих пор. И порезал-то не
сильно — на неудачном месте — на сгибе. Здесь же я под
столом разговаривал с кошкой, и вдруг она протянула
свою лапу и оцарапала меня. Это меня оскорбило. Ни
с того ни с сего, без всякого повода и вызова протяну­
ла спокойно лапу — вот что обидно, — да и оцарапала.
Будто дело сделала. И вскоре после этого — еще большая
обида: теленок, который казался мне огромным, бычок
с едва прорезавшимися тупыми, еле видными рожками
погнался за мною по саду и догнал у самого перелаза во
двор. И прижал своими тупыми рожками к плетню. Это
само по себе было обидно, но еще обиднее показалось
мне то, что, прогоняя теленка, мама смеялась!
Но вернусь в Рязань. Мирные разговоры на балконе
и удивительно спокойный и ласковый дедушка, который,
по маминым словам, ни разу в жизни не повысил голоса.
Правда, он все грозил мне, что выпорет меня крапивой.
И поэтому на карточке его, присланной нам после его
смерти бабушкой, стоит надпись: «Милому внуку на па168

мять о дедушке крапивном». Но я отлично понимал, что
угроза шуточная. Дедушка, видимо, был несколько рас­
точителен, а при такой большой семье каждая копейка
была на учете, и учетом этим ведала бабушка. Однажды
мы с ним ехали на извозчике, и дедушка попросил меня
не говорить об этом бабушке. Я и не сказал. Но яйца,
которые мы везли на дачу, разбились, и извозчик, знако­
мый деду, шутил добродушно: «Яичницу привезете на
дачу хозяйке». Вот это я и рассказал, когда все уселись
пить чай. Помню, как захохотали дяди и тетки, а дед
схватился за голову.
2 а в гу с т а
Из отрывочных воспоминаний — забыл записать
посещение театра. Давали, как я узнал уже много поз­
же, «Гамлета». (Это было в Екатеринодаре.) Помню
сцену, по которой ходили два человека в длинной одеж­
де. Один из них — в короне. «О духи, духи!» — кричал
один из них. Это я изображал дома. Незадолго до этого
я научился здороваться и прощаться. И после спектакля я
вежливо попрощался со всеми: со стульями, со стенами,
с публикой. Потом подошел к афише, имени которой не
знал, и сказал: «Прощай, писаная». Все засмеялись, что
очень мне понравилось. Помню репетицию любитель­
ского спектакля (это уже в Рязани). Маленькая сцена, на
ней много народа. Все больше женщины, я теряюсь среди
длинных юбок. Помню спектакль «Волшебная флейта»3.
Мама села где-то позади, а меня усадили в первом ряду.
Когда героя стали вязать, я заорал: «Мама!» — и побежал
по проходу, чтобы найти ее. Помню, как раздвинулся
куст, впрочем, больше похожий на шкаф, и в нем обна­
ружилась флейта. Больше ничего не помню.
3 а в гу с т а

Отрывочные воспоминания собраны как будто
полностью. Папа после ареста не мог жить и служить в
169

губернских городах — и вот мы переехали в Ахтыри на
Азовском море. Здесь отец поступил врачом в город­
скую больницу. С этого времени я помню все подряд,
отрывочные воспоминания кончаются. Это, вероятно,
99—900 годы. Мне четыре года.
5 а в гу с т а

Одна из нянек рассказывает мне сказку об Ивасеньке, которому мать поет: «Ивасенька, сыночек мой, приплынь, приплынь до бережку». Слово «приплынь» глу­
боко трогает меня. Мне кажется, что мать так и должна
звать сына.
1 8 а в гу с т а

Н о вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на
родину моей души, в тот самый город, где я вырос таким,
как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало
то, что во мне зародилось в эти майкопские годы. Как бы
в ознаменование столь важного для всей семьи события
мы поехали в Майкоп не обычным путем. В дальнейшем
мы ездили туда так: до Армавира или Усть-Л абы поез­
дом, а оттуда на лошадях, в так называемом фургоне, до
места. На этот же раз мы поехали в карете! Прямо до
самого Майкопа... Помню и ночлег — вероятно, не на
постоялом дворе. Стол, покрытый вязаной скатертью.
Диваны в чехлах. Альбом с фотографиями. А главное,
первый в моей жизни переплетенный за год журнал,
который привел меня в восторг, — «Родина», издание
Каспари. На последней странице каждого из пятидесяти
двух номеров журнала смешные картинки. Я с трудом
отрываюсь от толстой книги, чтобы поужинать, и долго
отказываюсь идти спать. И вот, проехав в карете около
ста верст, мы попали наконец в мой родной, счастливый
и несчастный город.

170

2 4 а в гу с т а

Майкоп был основан лет за сорок до нашего приез­
да. Майкоп на одном из горских наречий значит: «много
масла», на другом — «голова барыни», а кроме того, со­
гласно преданиям, был окопан в мае — откуда будто бы
и пошло имя Май-окоп. Несмотря на свою молодость,
город был больше, скажем, Тулы. В нем было пятьдесят
тысяч населения. С левой стороны примыкал [к город­
скому саду] Пушкинский дом — большое, как мне каза­
лось тогда, красивое кирпичное здание. В одном крыле
его помещалась городская библиотека, окна которой
выходили в городской сад, а все остальное помещение
было занято театром. Занавес театра представлял собою
копию картины Айвазовского: Пушкин стоит на скале
низко, над самым Черным морем. Помню брызги при­
боя — крупные, как виноград. Автором этой копии был
архитектор, строивший Пушкинский дом. Старшие, к
моему огорчению, не одобряли его работу. Это меша­
ло мне восхищаться занавесом так, как того жаждала моя
душа. Я вынужден был скрывать свои чувства.
Вокруг Майкопа лежали с одной стороны великолеп­
ные черноземные степи, засеянные пшеницей и подсол­
нухом, а за Белой начинались леса, идущие до моря, до
главного хребта, до Закавказья. Майкопский отдел богат,
Майкопский отдел — житница Кубанской области; если
бы городское хозяйство велось как следует, то город
давно был бы вымощен, освещен, украшен и так далее и
так далее. Все это я привык слышать чуть ли не с первых
дней нашего пребывания в Майкопе. А пока что город
летом стоял в зелени, казался чистеньким из-за выбелен­
ных стен, но ранней весной, осенью да и теплой зимой
тонул в черноземной грязи. На тротуарах росла трава.
27 а в гу с т а
В доме Родичева4 появились первые книги, которые
помню до сих пор, и первые друзья, с которыми — или
171

рядом с которыми — я прожил до наших дней. Книги
эти были сказки, в издании Ступина. Сильное впечат­
ление произвели обручи, которыми сковал свою грудь
верный слуга принца, превращенного в лягушку, боясь,
что иначе сердце его разорвется с горя. Это было второе
сильное поэтическое впечатление в моей жизни. П ер­
вое — слово «приплынь» в сказке об Ивасеньке. И надо
сказать, что оба эти впечатления оказались стойкими.
Сказку об Ивасеньке я заставлял рассказывать всех ня­
нек, которые, как было уже сказано, менялись у нас еще
чаще, чем квартиры. В ступинских изданиях разворот и
обложка были цветные. Картинки эти, яркие при покуп­
ке книжки, через некоторое время тускнели, станови­
лись матовыми. Я скоро нашел способ с этим бороться.
Войдя однажды в комнату, мама увидела, что я вылизы­
ваю обложку сказки. И она решительно запретила мне
продолжать это занятие, хотя я наглядно доказал ей, что
картинки снова приобретают блеск, если их как следует
полизать. В это же время обнаружился мой ужас перед
историями с плохим концом. Помню, как я отказался
решительно дослушать сказку о Дюймовочке. Печаль­
ный тон, с которого начинается сказка, внушил мне не­
победимую уверенность, что Дюймовочка обречена на
гибель. Я заткнул уши и принудил маму замолчать, не
желая верить, что все кончится хорошо. Пользуясь этой
слабостью моей, мама стала из меня, мальчика и без того
послушного ей, совсем уже веревки вить. Она терро­
ризировала меня плохими концами. Если я, к примеру,
отказывался есть котлету, мама начинала рассказывать
сказку, все герои которой попадали в безвыходное по­
ложение. «Доедай, а то все утонут». И я доедал.
1 сент ября

Перехожу теперь к дому, который стал для меня впо­
следствии не менее близким, чем родной, и в котором
я гостил месяцами. До наших дней сохранилась близ172

кая связь с этим домом. Это дом доктора Василия Фе­
доровича Соловьева5. Этот дом стоял на углу недалеко
от армянской церкви, которая еще только строилась в
те дни. Был он кирпичный, нештукатуренный. К нему
примыкал большой сад, двор со службами. Направо от
кирпичного дома стоял белый флигель. Здесь Василий
Федорович принимал больных. На площади вечно, как
на базаре, толпились возы с распряженными конями. На
возах лежали больные, приехавшие из станиц на прием
к Василию Федоровичу. Он был доктор, известный на
весь Майкопский отдел. Практика у него была огромная.
Отлично помню первое мое знакомство с Соловьевыми.
Мы пришли туда с мамой. Сначала познакомились с Ве­
рой Константиновной6, неспокойное, строгое лицо ко­
торой смутило меня. Я почувствовал человека нервного
и вспыльчивого по неуловимому сходству с моим отцом.
Сходство было не в чертах лица, а в его выражении. П о­
знакомили меня с девочками. Наташа — годом старше
меня, Леля — моя ровесница, и Варя — двумя годами
моложе. Девочки мне понравились. Мы побежали по
саду, поглядели конюшню, запах которой мне показался
отличным, и нас позвали в дом. Мама собиралась ухо­
дить, а Вера Константиновна с девочками провожать нас.
Когда Наташа стала надевать свою шляпку, выяснилось,
что резинка на ней оборвана. Вера Константиновна ста­
ла чернее тучи. «Почему ты не сказала мне, что оборва­
ла резинку?» — «Я не обрывала». — «Не лги!» Разговор
стал принимать грозный характер. Я отлично понимал,
по себе понимал, куда он ведет. И, страстно желая во что
бы то ни стало отвести неизбежную грозу, я сказал не­
ожиданно для себя: «Это я оборвал резинку». Тотчас же
темные глаза Веры Константиновны уставились на меня,
но уже не гневно, а удивленно и мягко. Меня подвергли
допросу, но я стоял на своем. Вскоре мы шли по улице,
дети впереди, а старшие позади. Я слышал, как старшие
обсуждали вполголоса мой поступок, но ни малейшей
гордости не испытывал. Почему? Не знаю. Мы зашли в
173

пекарню Окумышева, турка с огромной семьей, члены
которой жили по очереди то в Майкопе, то в Константи­
нополе. Там угостили нас пирожными, и мы простились
с новыми знакомыми. Вечером мама еще раз допросила
меня, но я твердо стоял на своем. Засыпая, я слышал, как
мама с грустью сообщила отцу, что, очевидно, резинку и
на самом деле оборвал я. Но и тут я ни в чем не признал­
ся. Теперь несколько слов о моем отце. Он был человек
сильный и простой. В то время ему было примерно двад­
цать семь лет. Он скоро оставил должность городского
врача и стал работать хирургом в городской больнице.
Продолжал он и свою политическую работу, о которой
узнал я много позже. У них была заведена даже под­
польная типография, которую потом искал старательно
майкопский истпарт, да так и не нашел. Было предполо­
жение, что мать некоего Травинского (кажется), в сарае
которых зарыли типографию, вырыла ее да и выбросила
по частям в Белую. Участвовал отец и в любительских
спектаклях. Играл на скрипке. Пел. Рослый, стройный,
красивый человек, он нравился женщинам и любил бы­
вать на людях. Мать была много талантливее и по-русски
сложнее и замкнутее... Боюсь, что для простого и бле­
стящего отца моего наш дом, сложный и невеселый, был
тесен и тяжел. Думаю, что он любил нас, но и раздража­
ли мы его ужасно.
2

сент ября

Отец спит после обеда. Мы с мамой рассматрива­
ем книжку, присланную в подарок бабушкой Бальбиной Григорьевной, екатеринодарской бабушкой. Это
большого формата книжка с цветными картинками, в
картонном переплете... Текста в книжке не было. Были
изображения зверей с подписями. «А вот зебра, — гово­
рит мама. — Или нет, это ослик». — «А какая бывает зе­
бра?» — спрашиваю я. «Полосатая». — «А что значит по­
лосатая?» — «Помнишь кофточку, что была на Беатрисе
174

Яковлевне?7 Вот она и была полосатая. А вот лев, царь
зверей». Пока мы беседовали, стол накрыли к вечерне­
му чаю, подали самовар, и отец вышел из своего кабине­
та. О н был мрачен. Я сказал: «Вышел Лев, царь зверей».
Отца звали Лев Борисович, что и было причиной зло­
счастного моего замечания. Я не успел после этих слов и
глазом мигнуть, как взлетел в воздух. Отец схватил меня
и отшлепал. С тех пор прошло примерно сорок девять
лет, но я помню ужас от несоответствия мирных, даже
ласковых, даже почтительных моих слов с последующим
наказанием. Прощай, мирный вечер! Я рыдал, родители
ссорились, самовар остывал. Неуютно, неблагополуч­
но! У отца был особый прием наказывать меня. Он брал
меня к себе под левую руку, а правой шлепал по заду.
Это было не очень больно, но страшно и оскорбитель­
но. Называлось это — взять под мышку. Мама так и гово­
рила: «Смотри, попадешь к папе под мышку!» Однажды,
проснувшись ночью, я услышал, что мама плачет, а папа
кричит, сердится. Я заплакал. Мама сказала отцу: «Пере­
стань, ты напугаешь ребенка». На что отец безжалостно
ударил кулаком по голове самого себя и еще раз, и еще
раз и сказал что-то вроде того, что, мол, гляди, до чего
довели твоего отца. Если он бил самого себя, значит,
доходил до последнего градуса ярости. И это случалось
много чаще, чем он шлепал меня.
3 сент ября

Я могу припомнить только два-три случая за все мое
детство візлета высоко в воздух, отцу под мышку. Вероят­
но, самая редкость наказания сделала его столь памятным
во всех подробностях. В те времена отец страдал силь­
нейшими приступами мигрени. Вот он идет в кабинет,
зажмурившись, побелев, говорит нам: «Опять флажки,
флажки», — так называл он мелькания в левом глазу.
Он, как вся их семья, был очень нервен, но вместе с тем,
как я уже сказал, прост, прост по-мужски, как сильный
175

человек. Так же сильно и просто он сердился, а мы тяже­
ло обижались, надолго запоминали его проступки перед
семьей. Его любили больные, товарищи по работе, о
вспыльчивости его рассказывали в городе целые легенды,
рассказывали добродушно, смеясь. Любила его, конеч­
но, в те времена и мама, но, неуступчивая, самолюбивая,
замкнутая, тем сильнее обижалась и не шла на размены
и упрощения. А я испытывал в присутствии отца, кото­
рого понял и оценил через десятки лет, — только ужас
и растерянность, особенно когда он был хоть скольконибудь раздражен. А в те времена, повторяю, это слу­
чалось слишком часто. К сожалению, у нас начинала
образовываться семья, которая не помогала, а мешала
жить. И теперь, когда я вспоминаю первые месяцы май­
копской нашей жизни, то жалею и отца, и мать. Вот он
ходит взад и вперед по большой зале родичевского дома,
играет на скрипке. Бородатая его голова упрямо упира­
ется в инструмент, рука с искалеченным пальцем легко
держит смычок. Я слушаю, слушаю, и мне не нравится
его музыка. Я не хочу, чтобы он перестал, мне не скуч­
но слушать скрипку, но это его, папина, музыка, и она
враждебна мне, как все, что исходит от него. А отец все
бродит и бродит по залу, как по клетке, и играет. Чаще
всего играл он p re sto Крейцеровой сонаты.
12 се н т я б р я

Мы идем откуда-то вечером, и я первый раз в жизни
замечаю лунный свет, его особенную прелесть, и длин­
ные, необыкновенно длинные тени перед нами. Пыль.
Новое сильное поэтическое впечатление, навеки вошед­
шее в мою жизнь.
1 4 се н т я б р я

Книги. В это время я читал уже хорошо. Как и когда
научился я читать, вспомнить не могу. Еще в Ахтырях я
знал буквы. Кое-какие сказки ступинских изданий я не
176

то знал наизусть, не то умел читать. Толстые книги мама
читала мне вслух, и вот в жизнь мою вошла на долгое вре­
мя, месяца на три-четыре, как я теперь соображаю, книга
«Принц и нищий». Сначала она была прочитана мне, а
потом и прочтена мною. Сначала по кусочкам, затем вся
целиком, много раз подряд. Сатирическая сторона ро­
мана мною не была понята. Дворцовый этикет очаровал
меня. Одно кресло наше, обитое красным бархатом, ка­
залось мне похожим на трон. Я сидел на нем, подогнув
ногу, как Эдуард VI на картинке, и заставлял Владимира
Алексеевича8 становиться передо мною на одно колено.
Он, обходя мой приказ, садился перед троном на кор­
точки и утверждал, что это все равно. Среди интересов,
которыми я жил, чтение заняло уже некоторое место.
24 сент ября

И вот однажды — (было это летом 1902 года? Веро­
ятно, так. Возможно, что годом позже, но вряд ли) — я
увидел семью Крачковских9. Это событие произошло в
поле, между городским садом и больницей. Перейдя ка­
литку со ступеньками, мы прошли чуть вправо и уселись
в траве, на лужайке. Недалеко от нас возле детской коля­
сочки увидели мы худенькую даму в черном с исплаканным лицом. В детской коляске сидела большая девочка,
лет двух. А недалеко собирала цветы ее четырехлетняя
сестра такой красоты, что я заметил это еще до того, как
мама, грустно и задумчиво качая головой, сказала: «По­
думать только, что за красавица». Вьющиеся волосы ее
сияли, как'нимб, глаза, большие, серо-голубые, глядели
строго — вот какой увидел я впервые Милочку Крачковскую, сыгравшую столь непомерно огромную роль
в моей жизни. Мама познакомилась с печальной дамой.
Слушая разговор старших, я узнал, что девочку в коля­
ске зовут Гоня, что у нее детский паралич, что у Варвары
Михайловны — так звали печальную даму — есть еще два
мальчика, Вася и Туся, а муж был учителем в реальном
177

училище и недавно умер. Послушав старших, я пошел с
Милочкой, молчаливой, но доброжелательной, собирать
цветы. Я тогда еще не умел влюбляться, но Милочка мне
понравилась и запомнилась, тем более что даже мама по­
хвалила ее. Хватит ли у меня храбрости рассказать, как
сильно я любил эту девочку, когда пришло время?
25 сент ября

В Майкопе играют не только любители. Приезжает
труппа на лето. Среди актеров знаменитый Уралов. На
Троицу он приходит к нам. Крыльцо в зелени. А я в зале
укрепил несколько веточек прямо на выбеленной сте­
не — поплевал и наклеил. Уралов задумчиво глядит на
веточки, видимо, не понимая, как это они держатся.
2 6 сент ября

Из актеров моих детских лет, того раннего времени,
помню еще Адашева. Вероятно, тогда я услышал впер­
вые имя: Художественный театр. Удивлялись, как такой
неважный актер, как Адашев, мог служить в этом теа­
тре. Никто, как я теперь соображаю, ни один из наших
знакомых ни разу тогда не видел Художественного теа­
тра, но слава его была такова, что о нем все говорили с
благоговением. Вообще уважение к славе, разговоры о
том, что из кого выйдет, а из кого не выйдет, разгово­
ры о писателях, актерах, музыкантах велись у нас часто.
Я помню, как по-особенному оживлен был папа, когда к
нам зашел Уралов. Славу уважали религиозно. Помню,
как мама не раз рассказывала о том, что дедушка однажды
сидел и грустно смотрел на своих детей. И маме показа­
лось, что он думает: «Вот сколько сил потрачено на то,
чтобы вырастить детей, дать им высшее образование, а
из них ничего не вышло» Это следовало понимать так:
никто из них не прославился. И я стал, не помню с каких
пор, считать славу высшим, недосягаемым счастьем че­
ловеческим. Лет с пяти.
178

27

сент ября

С тем же глубоким, искренним убеждением говори­
лось о столицах, причем о Москве ласковее. И я не помню,
с каких лет проникся уважением к славе, к Москве, к Худо­
жественному театру. Сейчас мне придется говорить о рез­
ком переломе в моей жизни. Чтобы он стал вполне ясен,
поговорю еще обо мне и маме. Я был вторым сыном. Пер­
вый умер шести месяцев от детской холеры. Мать впервые
поддалась на уговоры отца и вышла пройтись, подышать
свежим воздухом, оставив Борю (так звали моего старше­
го брата) на руках у няньки. Дело было летом. Нянька на­
поила мальчика квасом — и все было кончено. Мать всю
жизнь не могла этого забыть. Меня она не оставляла ни
на минуту. Вероятно, поэтому я не помню своих нянек.
Вся моя жизнь была полна ею. Помню, с какой страст­
ной заботливостью относилась она ко всему, что касалось
меня, как чувствовала, думала вместе со мною, завоевав
мое доверие полностью. Я знал, что мама всегда поймет
меня, что я у нее всегда на первом месте. Заботливость
обо мне доходила у мамы до болезненности. Она сама
рассказывала мне, когда я был уже взрослым человеком,
что когда в те давние времена я съедал меньше, чем поло­
жено, то она мучилась, не могла уснуть. «Довольно тебе
его пичкать!» — кричал отец, когда я, плача, отказывался
от яиц всмятку, ненависть к которым, приобретенную в
те ранние дни, я сохранил на всю жизнь. Угадывала мама
мои мысли удивительно. Я ничего не скрывал от нее, но
далеко не все умел высказать. И тут она приходила мне на
помощь. И вот однажды я проснулся не у мамы в спаль­
не, а в папином кабинете. И услышал крик, который по­
казался мне знакомым. «Мама, мама! — позвал я. — У нас
кричит дикая цесарка». На мой зов появился папа. Он был
бледен, но добр и весел. Посмеивался. Он сказал: «Оде­
вайся скорей и идем. У тебя родился маленький брат». Так
кончилось первое, самое раннее мое детство. Так началась
новая, очень сложная жизнь.
179

2 8 сент ября

«Одевайся скорее и идем», — сказал отец, и я, как ча­
сто случалось это со мною и в дальнейшем, не понимая,
что с этого мгновения моя жизнь переломилась, весело
побежал навстречу неведомому будущему. Мама лежа­
ла на кровати. Рядом сидела учительница музыки и аку­
шерка Мария Гавриловна Петрожицкая, которая мас­
сировала ей живот. И тут же на маминой кровати лежал
красный, почти безносый, как показалось мне, крошеч­
ный спеленутый ребенок. Это и был мой брат, кото­
рого на этих днях встретил я на Невском и со страхом
почувствовал, как он утомлен, как постарел, как озабо­
чен. Тогда же, сорок восемь лет назад, он показался мне
до отвратительности молодым. Вот он сильно сморщил
лоб. Вот открыл рот, и я услышал тот самый крик, ко­
торый приписал дикой цесарке. И мама ласково стала
уговаривать нового сына своего, чтобы он перестал
плакать. Несколько дней я был рад и счастлив тому, что
в нашем доме произошло такое событие. Помню, как
мама, улыбаясь, рассказывала кому-то: «Женя побежал
к Рединым, позвонил в парадное. Его спросили: «Кто
там?» А он закричал: «Открывайте поскорее, новый
Шварц народился». Однако этот новый Шварц заполо­
нил весь дом, и я постепенно стал ощущать, что дело-то
получается неладное. Мама со всей Шелковской, мате­
ринской, бесконечной и безумной любовью принялась
растить младшего сына. На первых порах он не одному
мне казался некрасивым, что мучило бедную маму. Она
все надеялась, что люди заметят вместе с нею, как Валя
хорош. Доктор Штейнберг жаловался, что видел во сне,
как мама бегала за ним с Валей на руках и спрашивала:
«Правда ведь, он хорошенький?» Каждая болезнь брата
приводила ее в отчаянье. Было совершенно законно и
естественно, что с 6 сентября старого стиля 1902 года
мама большую часть своего сердца отдала более бес­
помощному и маленькому из своих сыновей. Но мне
180

в мои неполные шесть лет понять это было непосильно.
Я все приглядывался, все удивлялся и наконец вознего­
довал.
2 9 сент ября

И, вознегодовавши, я воскликнул: «Жили-жили —
вдруг хлоп! Явился этот...» Эти слова со смехом повто­
ряли и отец и мать много раз. Даже когда я стал совсем
взрослым, их вспоминали в семье. Судя по этим словам,
я довольно отчетливо понял, что дело в новом Шварце,
а не в том, что я стал хуже. Но я так верил взрослым, в
особенности матери, что невольное раздражение, с ко­
торым иногда она теперь говорила со мною, я стал при­
писывать своим личным качествам. Если мама говорила
худо о наших знакомых, то они, как я неоднократно пи­
сал, делались в моих глазах как бы уцененными, брако­
ванными, тускнели. И ни разу я не усомнился в спра­
ведливости маминых приговоров. Не усомнился я в них
и тогда, когда коснулись они меня самого. Однажды я
сидел за калиткой, на земле. Был ясный осенний день.
Гимназистки, взрослые уже девушки, шлипосле уро­
ков домой. Увидев меня, одна из них сказала: «Смотри­
те, какой хорошенький мальчик! Я бы его нарисовала».
Я было обрадовался — и тотчас же вспомнил, что девуш­
ка говорит обо мне так ласково только потому, что не
знает, какой я теперь неважный человек. И с грубостью,
бессмысленной и удивлявшей меня самого, но все чаще
и чаще просыпавшейся во мне в те дни, я крикнул вслед
девушкам: «Дуры!» П о старой привычке я побежал и
рассказал все маме, и она побранила меня. Но я не мог
объяснить ей, почему я выругал бедных гимназисток. Я,
до сих пор окруженный, как футляром, маминой любо­
вью и заботой, стал чувствовать неясно и бессознательно
пустоту, страх одиночества и холод. В те дни стали опре­
деляться душевные свойства, которые сохранил я до сих
пор. Неуверенность в себе и страх одиночества. К этому
181

следует прибавить вытекающее отсюда желание нравить­
ся. Мне страстно хотелось, чтобы я стал нравиться маме,
как и в те дни, когда еще не явился «этот». Я всеми сила­
ми старался вернуть потерянный рай и, чувствуя, что это
не удается, бессмысленно грубил, бунтовал и суетился.
3 0 сент ября

Конечно, все это развивалось постепенно, ото дня ко
дню, но неуклонно, как менялась в те дни и погода. Пер­
вая майкопская весна сменилась летом, а вот пришла и
осень. Пришел и день моего рождения, по старому сти­
лю 8 октября 1902 года. Мне исполнилось шесть лет. Это
первый день рождения, который я запомнил. Он празд­
новался особенно торжественно, и я получил много по­
дарков. Думаю, что мама, чувствуя мою обиду и желая
утешить и напомнить, что я по-прежнему ее сын, поза­
ботилась об этом. Наступил этот торжественный день
совершенно неожиданно. Я ждал, что он придет только
послезавтра, но вдруг, проснувшись, увидел большого
коня, ростом с крупную собаку. Он был обтянут настоя­
щей шкурой, белой, с желтыми пятнами. Он стоял возле
стула, на котором возвышалась коробка многообещаю­
щего вида и размера. Я получил кроме коня волшебный
фонарь, прибор для рисования с картинками и матовым
стеклом, кубики, лото. Оказывается, помня царский
день, в ожидании которого я не мог уснуть, старшие ре­
шили скрыть от меня, что день моего рождения вовсе не
послезавтра, а завтра. Я был рад, но впервые в жизни ис­
пытал удивившее меня чувство разочарования. Мне как
будто грустно стало, что больше ждать нечего. Праздник
прошел слишком скоро, достался мне легче, чем я думал,
и это его как бы обесценивало.
1 окт ября

Да, именно с тех давних пор я приобрел привычку,
с которой безуспешно борюсь до сих пор: сказав что182

нибудь, заглядывать в лицо собеседнику, чтобы увидеть,
какое впечатление произвели мои слова, или, что еще
хуже, с улыбкой оглядывать всех, даже посторонних,
сидящих за соседними столиками в ресторане или на
скамейках трамвая: похвалите, мол, меня, бедного. Эта
пагубная привычка привела к тому, что иной раз меня
считают слабее, чем я есть. Это мешает во многих случа­
ях моей жизни.
2 окт ября
Я стал много читать. Пустота, образовавшаяся во­
круг меня, требовала заполнения. Я не мог, не научил­
ся жить один, и если не было книжек, то очень скучал.
Очевидно, в течение всей зимы шел во мне какой-то
процесс, требовавший много сил и не осознанный
мною. Поэтому я не помню ни внешних событий, ни
внутренних. В этот период моей жизни боязнь темно­
ты усилилась. Темнота населилась живыми существами,
крайне страшными.
3 окт ября

Переходный возраст переживаешь не только в
тринадцать-четырнадцать лет, но и раньше и позже. Н е­
сомненно, что возраст между шестью и семью годами
критический, причем у меня этот кризис совпал с рож­
дением брата и отдалением мамы. Сильно развились
чувства страха одиночества, мистического страха, рев­
ности, любви; вспыхнуло воображение, а разум отстал,
несмотря на чтение запойное и беспорядочное.
...Н а 1903 год мне выписали журнал «Светлячок»,
издаваемый Федоровым-Давыдовым. Он меня не слиш­
ком обрадовал. Был он тоненький. От номера до номера
проходило невыносимо много времени, неделя в те вре­
мена казалась бесконечной. А кроме всего я жил сложно,
а журнал был прост.
183

4 окт ября

Вероятно, в это же время я бывал часто у Соловье­
вых. У девочек в комнате стояла этажерка, каждый этаж
которой был превращен в комнату, — там жили куклы.
Я обожал играть в куклы, но всячески скрывал эту по­
стыдную для мальчика страсть. И вот я вертелся вокруг
этажерки и ждал нетерпеливо, когда девочек позовут
завтракать или обедать. И когда желанный миг насту­
пал, то бросался к этажерке и принимался играть наско­
ро, вздрагивая и оглядываясь при каждом шорохе. Мама
знала об этой моей страсти, посмеивалась надо мной,
но не выдавала меня. Когда мы были с нею в цирке? Ве­
роятно, вскоре после того, как видели его торжествен­
ный въезд в город. Во всяком случае это было летом,
потому что зимнего цирка в городе не было. Мы смо­
трели представление в шапито, и я впервые погрузился
в обстановку особенную, цирковую, которая очень по­
нравилась бы мне, если бы мама не смотрела на арену
так сурово и печально. Из-за этого я запомнил только
китайских фокусников, которых мама похвалила. Тем
не менее я был счастлив, и весь мир у меня в этот день
вращался вокруг цирка. Я не преувеличиваю. Когда мы
шли домой, то встретили на улице даму с двумя мальчи­
ками. «Опоздали! — закричал им я. — Уже кончилось
представление!»
Зимой 1902 года появился у нас знакомый, фами­
лию которого я забыл. Кажется, Сушков? Он побывал
на Крайнем Севере. Впервые я услышал, что люди ездят
на собаках, на оленях, увидел фотографии, привезенные
оттуда, и года два ужасно любил Север и мечтал туда
поехать. Особое, ни на что не похожее чувство вызы­
вали у меня слова «ездовые собаки», «северный олень»,
«тундра». Я мечтал о Севере, пока не прочел «Образо­
вательное путешествие» Вёрисгофер, после чего так же
страстно влюбился в тропические страны, уже на более
долгий срок.
184

5 окт ябри

Попробую рассказать, как я играю в столовой вече­
ром, один. Нянька с Валей, мама ушла куда-то в гости.
Я надеюсь, что она вернется, пока я еще не лег спать. Ке­
росиновая лампа освещает только стол. П о углам полу­
мрак. В зале — полная тьма. В спальне горит ночничок.
Очень тихо, но для меня полной тишины не существу­
ет. Оттого что я болею малярией и принимаю дважды
в день пилюли с хиной, у меня звенит в ушах. И в этом
звоне я могу, если захочу (это похоже на те зрительные
представления, которые я вызываю, закрыв глаза), услы­
шать голоса. Вот кто-то зовет беззвучно, не громче, чем
звенит в ушах, растягивая, растягивая: «Же-е-е-е-еня!»
Темнота, как я открыл недавно, не менее сложна, чем
тишина. Она состоит из множества мурашек, которые
мерцают, мерцают, движутся. Если в темноте быстро
поведешь глазами, то иногда видишь красную искру.
Все эти свойства темноты и тишины я ощущаю непре­
рывно вокруг себя. Тревожит меня дверь в зал. Сядешь
к ней лицом — видишь мрак, сядешь спиной — чувству­
ешь его за плечами. Но освещенный стол отвлекает и
утешает меня. Сейчас стол похож на площадь. Дома во­
круг площади сделаны из табачных коробок и коробок
из-под гильз. Добриков уже не живет у нас, но я про­
резаю окна в домах по его способу. П о его же вырезаю
я из бумаги сани с полозьями и лошадь к ним, похожую
на собаку. Коробки стоят на боку. Крышки подняты и
поддерживаются кеглями, как навесы. В домах живут.
Пастух из игры «Скотный двор» стоит под навесом на
подставке зеленого цвета с цветочками, как бы на траве,
что не совсем идет к данному случаю. В другом живет
заводной мороженщик с лопнувшей пружиной. Сун­
дук его давно отломился. В третьем живет деревянный
дровосек.

185

6 окт ября

Деревянный дровосек тоже часть известной кустар­
ной игрушки — дровосек и медведь бьют деревянными
молотами по деревянной наковальне. Игрушка давно
распалась на части, и дровосек живет, как я сказал уже, в
третьем коробочном, пахнущем табаком доме. Медведь
живет возле. Я играю, вожу жителей города на санях, но
эта ровная площадь между картонными домами, осве­
щенная лампой, навесы, поддерживаемые кеглями, вы­
зывают у меня мечты сильные, но трудно определимые.
Не то мне хочется стать маленьким, как заводной моро­
женщик, и ходить тут по площади, покрытой скатертью,
не то, чтобы этот игрушечный город стал настоящим и
я жил бы в нем. Знаю только, что играть, как я играю,
мне мало. А между тем вокруг становится все тише, а
звон в ушах все отчетливее, нянька не возвращается, оче­
видно задремав возле Валиной кроватки. Из столовой
стеклянные двери ведут в коридор. И мне кажется, что
вот-вот кто-то заглянет в стекло. Я воображаю ясно, как
кто-то рассказывает страшный рассказ: «Старшие ушли,
а дома осталась нянька и дети...» От всех этих мыслей
страх и тревога все больше овладевают мной. И темное
пространство под столом кажется мне теперь угрожаю­
щим. Я подбираю ноги. Мне давно уже пора спать, но я
не смею встать, не смею позвать няньку. И вдруг — все
успокаивающий, все разрешающий шум отпираемой
двери, голоса родителей. Я пробегаю, зажмурившись,
наполненный мерцающей тьмой зал и бросаюсь на шею
маме. Это было в 1902 году.
8 окт ября

Мне предстоит рассказывать о лете 1903 года, о
последней поездке моей к маминым родным. Это слож­
но, трудно. Очень важное место в моей жизни занимает
лето в Жиздре. На этот раз, по желанию бабушки, все ее
186

дети съехались у старшего ее сына, Гавриила Федорови­
ча10, который служил в этом городе.
14 окт я б р я

Итак, летом 1903 года мы поехали в Жиздру через
Москву и Рязань. Путешествие началось рано утром. Ка­
жется, до Армавира провожал нас отец. Вале еще не было
и года. Ехала ли с нами нянька? Не помню. Итак, рано
утром к дому подъехал фургон, глубоко ненавистное мне
четырехрессорное и потому непрерывно качающееся со­
оружение. Впряжена в него была тройка коней. Этот вы­
соко поднятый деревянный ящик с дверцами был устлан
сеном, чтобы ногам было мягче. Багаж помещался вну­
три. Самую громоздкую часть его — корзины — привя­
зывали на запятках, между задними колесами. Как меня
укачивало в этих фургонах! До сих пор запах сена меня
тревожит, предчувствую, что мне будет дурно. Обычно
я и мама два дня, которые мы тратили, чтобы добраться
до Армавира, лежали и мучились. Ночевали мы в пути.
Где? Не могу вспомнить. Помню только маленький ар­
мавирский вокзал. Сон на вещах. Пробуждение. Шата­
ясь, плетусь я до влажной скамейки и тотчас засыпаю. На
рассвете я сижу на столике у вагонного окна и смотрю,
смотрю. Я радуюсь всему, что бежит мимо поезда, и все
забываю ради нового.
16 окт ября

Путь в Жиздру лежал через Москву. И я, наконец,
увидел город, о котором столько слышал чуть ли не с
первых дней своей сознательной жизни. Должен при­
знать, что воспринимал в те годы все новое с одина­
ковой жадностью, как и подобает щенку. Частности
заслоняли главное, смотреть я не научился. Через Мо­
скву мы поехали на извозчике, переполненном до край­
ности. Во всяком случае я сидел у мамы в ногах, по187

перек пролетки, свои ноги расположив на приступочке.
Извозчик крестился у церквей, и, едва он снимал свою
твердую плоскую шляпу с загнутыми полями, я тоже
снимал картуз и с наслаждением крестился вслед за ним.
В Майкопе я чувствовал, что мои отношения с небом
несколько запутались и затуманились. Это меня мучи­
ло, особенно вечерами, когда мамы не было дома. Здесь
дело обстояло проще, как и всегда, когда мы попадали
к маминым родным. И я крестился себе вслед за извоз­
чиком и с наслаждением чувствовал, что я такой же, как
все. Пролетка тряслась и тряслась по булыжной мосто­
вой, но вот мама оживилась: «Гляди, гляди, Кремль!»
И мы поехали по такой же булыжной мостовой через
Кремль. «Вон дворец!» Я поглядел на дворец, и он по­
разил меня количеством печных труб на крыше. Поче­
му я заметил и запомнил только трубы? Не понимаю.
Студентом уже я старался найти то место, откуда уви­
дел крышу дворца, и не мог. Потом мама показала мне
Царь-пушку, Царь-колокол, окружной суд. Проезжая
через Спасские ворота, мы с извозчиком сняли шляпы
и перекрестились. И вот и все. Одинаково отчетливо
запомнились мне трубы, церкви, булыжная мостовая,
мое место поперек пролетки, перегруженный извозчик,
окружной суд. А то, что я впервые в жизни ехал через
очень большой город с высокими домами — простонапросто я проглядел. И вот мы приехали в Жиздру.
Бабушка радостно приветствовала нас. Мне она показа­
лась маленькой. Одета она была в черное и все спраши­
вала: «А ты помнишь дедушку крапивного?»
19 окт ября

Все, все в Жиздре шло не по-майкопски. Даже хлеб
был совсем не такой, как в Майкопе. В Майкопе хлеб был
белый, пшеничный, ржаного не продавали ни в булоч­
ной Окумышева, ни на базаре. Маме, скучавшей по свое­
му рязанскому, северному хлебу, покупали его, при слу188

чае, в казармах у солдат. Им полагался по их солдатскому
рациону непременно хлеб черный. А в Жиздре белый
хлеб носил незнакомое мне имя ситного, а черный звал­
ся просто хлеб. Пекли его дома. Яблоки в саду рвать не
разрешалось, хотя многие сорта и поспели. Ждали Спа­
са. Можно было собирать только яблоки упавшие. Это
привело к игре — кто первый найдет яблоко в траве. Вот
мы сидим, обедаем. Вдруг — казавшийся мне значитель­
ным, ясно слышимый в тихий летний день — звук яблока,
стукнувшегося о землю. Несмотря на протесты и окрики
старших, я, Ваня, Лида11 вскакиваем из-за стола и мчимся
на поиски. Вид яблока, лежащего в траве под деревом,
до сих пор особым образом радует меня. Вскоре в этой
игре приняли участие и старшие. Помню, как мама, с их
Шелковской настойчивостью, изводила полдня Зину12,
показывая в лицах, как та стоит над самым яблоком и не
видит его, а яблоко мигает маме: «Вот, мол, я, хватай,
бери!» Помню счастливый день. Я, встав из-за стола по­
сле утреннего чая, задержался под яблоней, разговаривая
с мамой. Вдруг порыв ветра — и три яблока упали разом,
одно прямо мне в руки, а два — под ноги.
20 окт ября

Да, в те времена я был переменчив. Утром — один,
днем — другой, вечером — третий. В Майкопе я был
майкопским мальчиком, старался букву «г» произносить
как немецкое «Ь» и стеснялся, что у меня светлые гла­
за, тогда как у всех вокруг — карие. В Жиздре же я был
рязанским, как все Шелковы, и обижался, когда Зина
дразнила меня черкесом. Я не приспособлялся к новой
обстановке, не подражал, не поддавался влияниям, а про­
сто менялся весь, как меняется речка утром, днем, вече­
ром. Я, как, вероятно, и все дети, жадно впитывал новые
впечатления, которые вызывали новые сильные чувства,
иногда по глубине своей несоразмерные вызвавшему их
явлению.
189

6 ноября

И вот уехали мы из Жиздры в Майкоп. Не удалось
мне передать ощущение новой жизни, очень русской ря­
дом с майкопской, окраинной, украинской, казачьей. Мы
в последний раз в жизни повидали бабушку, в последний
раз в жизни погрузился я в особую атмосферу Шелков­
ской семьи, и веселую, и насмешливую, и печальную, с
предчувствиями, приметами, недоверием к счастью, и
беспечную, и дружную, и обидчивую...
Майкопские мальчишки быстро переучили меня го­
ворить букву «г» на великорусский манер, я снова стал
стыдиться своих зеленых глаз. Рязанская семья уже на­
всегда стала воспоминанием.
16 ноября

Итак, мы вернулись в Майкоп, и началась новая зима
903/904 года. Осенью исполнилось мне семь лет. Я пере­
жил новое увлечение — мама рассказала, как была она в
Третьяковской галерее. И это почему-то поразило меня.
«Картинная галерея» — эти слова теперь повергали меня
в такой же священный трепет, как недавно «нарты», «ез­
довые собаки», «северные олени». Я оклеил все стены
детской приложениями к «Светлячку».
17 ноября
Я стал гораздо самостоятельнее. Я один ходил в би­
блиотеку — вот тут и началась моя долгая, до сих пор не
умершая любовь к правому крылу Пушкинского дома.
До сих пор я вижу во сне, что меняю книжку, стоя у пе­
рил перед столом библиотекарши, за которым высятся
ряды книжных полок. Помню и первые две фамилии ка­
талога: Абу Эдмонд. «Нос некоего нотариуса». Амичис
Эдмонд. «Экипаж для всех». Меня удивляло, что в ка­
талоге знакомые фамилии писателей переиначивались.
Например, Жюль Верн назывался Верн Жюль. Левее
стола библиотекарши, у прохода в читальню, стоял дру-

190

гой стол, с журналами. Но в те годы читальный зал я не
посещал. Я передавал библиотекарше прочитанную кни­
гу и красную абонементную книжку, она отмечала день,
в который я книгу возвращаю, и часто выговаривала мне
за то, что читаю слишком быстро. Затем я сообщал ей,
какую книжку хочу взять, или она сама уходила в глубь
библиотеки, начинала искать подходящую для меня кни­
гу. Это был захватывающий миг. Какую книгу вынесет и
даст мне Маргарита Ефимовна? Я ненавидел тоненькие
книги и обожал толстые. Но спорить с библиотекар­
шей не приходилось. Суровая, решительная Маргарита
Ефимовна Грум-Гржимайло, сестра известного путеше­
ственника, внушала мне уважение и страх. Ее побаива­
лись, но и подсмеивались над ней. Ее знал весь город и
как библиотекаршу, но еще более как «тую дамочку, чи
баришню, что купается зимой». Одна из Валиных нянек
рассказывала, что видела, как библиотекарша «сиганула в
прорубь и выставила оттуда голову, как та гадюка». Как
я теперь понимаю, у Маргариты Ефимовны был выра­
ботан строгий порядок жизни, из которого обыватели
только и знали что неприветливость да зимние купанья.
Она была одинока.
26 ноября

Я сам не представлял себе, как я мучительно не умею
писать о том, что в детстве переживалось в самой глуби­
не. Но мечта поймать правду, заставляющая меня быть
столь многоречивым, желание добраться до самой серд­
цевины, /нежелание быть милым и литературным толкает
в шею.
... Весной 904 года мы поехали в Одессу. Поездка эта
сыграла в моей жизни не меньшую роль, чем поездка в
Жиздру. С Жиздрой связана любовь к церкви, колоколь­
ному звону, садам, сосновому бору. А в Одессе я полю­
бил корабли, лодки, порт, запах смолы и научился меч­
тать.
191

27 н о я б р я
Итак, мы поехали в Одессу. Отношения между от­
цом и матерью все усложнялись, майкопская жизнь не
удавалась. Мать решила, что зависеть материально от
отца унизительно. Работать по специальности — аку­
шеркой — она не могла. Это отнимало бы у нее слишком
много времени. И вот, прочтя объявление о краткосроч­
ных курсах массажа, которые были основаны каким-то
доктором в Одессе, мама решила ехать туда учиться. Де­
лать массаж она могла и дома, не оставляя нас, не по­
ступая на службу. И вот мы поехали в Одессу.
Снова фургон, и отвратительный запах сена, и припадки
морской болезни на суше, на страшных черноземных ку­
банских дорогах. Затем праздник и счастье — железная
дорога. Сначала мы заехали в Екатеринодар — и тут я
ничего не узнал, ничего не вспомнил. Ведь я не был там
с весны 1902 года. Целый век! Приехали мы утром, вош­
ли в просторную столовую дедушкиного дома и увидели
бабушку, которая, приветливо улыбаясь, живо и быстро
двигалась к нам навстречу из-за большого овального
стола. И столовая, и стол, и стулья со спинками, и само­
вар на столе — все было большое, гораздо крупнее, чем у
нас дома, а бабушка Бальбина показалась мне маленькой,
как и русская моя бабушка на вокзале в Жиздре. Гораздо
меньше, чем она вспоминалась. Увидел я скоро Исаака13,
старшего моего дядю, перед которым испытывал непо­
бедимую робость. Н и деда14, ни бабки я не боялся, а он
ужасно смущал меня. Увидел худого и мрачного дядю
Самсона — актера. Увидел Тоню15, но все это наскоро,
впопыхах, как в тумане. Исаак заметил, с какой жадно­
стью я читаю «Рейнеке-Лиса» в издании «Золотой би­
блиотеки», и сказал: «Возьми эту книжку себе». Я отве­
тил растерянно: «Если бы она была моя, то я ее взял бы,
а она Тонина». — «Ну вот, теперь она и будет твоя! —
сказал Исаак мрачно. — Бери!»
192

29 ноября

Почему я пишу о детстве? Тургенев сказал, что
человек с интересом говорит обо многом, а с аппетитом
только о себе. Я надеялся, что этот аппетит и в самом
деле пробудится во мне и я начну писать наконец и овла­
дею постепенно языком, преодолею глухонемоту. Пока
что нет у меня аппетита, и дело двигается с напряжени­
ем, через пень-колоду. А бросать еще страшнее.
6 декабря

Улицы в Одессе были такие оживленные, что мне все
чудилась впереди толпа, которая смотрит на «происше­
ствие». Этот отдел я читал в газете и мечтал своими гла­
зами увидеть пожар, столкновение конки с извозчиком,
поимку известного вора или нечто подобное. Но, увы,
толпа впереди вечно оказывалась, когда мы к ней при­
ближались, кажущейся. Просто те же прохожие слива­
лись вдали в одно целое. Вот как мне трудно выразить
самые простые вещи. В фургонах развозили искусствен­
ный лед — таскали его куда-то белыми длинными бру­
сками. Лошади в Одессе носили шляпы с прорезами для
ушей. Для собак были устроены под деревьями железные
корытца с водой. Веселые, оживленные одесские улицы,
деревья, коричневая мостовая на Дерибасовской, кото­
рую я с маминых слов считал шоколадной и все боялся
спросить — не пошутила ли она, и свет, свет, солнце,
жара, которая только веселила меня. И фруктовые лавоч­
ки, то в подвалах, то в ларьках, сначала с черешнями, ко­
торые мама, к моему удивлению, считала безвкусными,
а потом с вишнями, которые я, к маминому удивлению,
считал кислыми, и, наконец, с яблоками, грушами, дыня­
ми, арбузами. Обожал я киоски с газированной водой,
но, увы, она оказалась подозрительной, и я любовался
издали струей, бьющей в высокий стакан. Мама подо­
зревала, что газированная вода приготовляется из сы­
рой. Иногда над толпой показывались синие и красные
193

воздушные шары, двигалась, покачиваясь и сияя на солн­
це, их великолепная, огромная, но легкая гроздь. С ними
я просто не знал, что делать. Мне мало было держать
шарики в руках, мало было глядеть на них, они вызы­
вали жажду — чего? Я не знаю до сих пор. И эта жажда
радовала меня. Шары, плывущие над толпой, вызывают
до сих пор ясное, всегда одинаковое, сильное душевное
движение, имени которому я не в силах найти.
7 декабря

И за садом в конце нашей улицы, и за Приморским
бульваром внизу кипела морская, портовая, пароходная,
канатная, лодочная, пахнущая смолой, бесконечно для
меня привлекательная жизнь. Любовь, но не к морю, а
к приморской жизни — вот сильное и новое чувство,
вспыхнувшее в Одессе и отодвинувшее мою страсть к
картинным галереям далеко назад. Это чувство не про­
ходило много лет, усилилось, когда мы уехали из Одес­
сы, и в сущности не умерло и до сих пор.
10 декабря

Вечер начинался у нас очень рано, часов в шесть. Мы
возвращались домой, закончив на сегодня все прогулки.
Мама сидела над своими записями, училась, Валя играл
с нянькой, а я скучал, мечтал, томился. Играть мне было
не с кем. «Рейнеке-Лис» в издании «Золотой библио­
теки» был зачитан и перечитан чуть не наизусть. Мама
просила у хозяек книжек для меня, но у них нашлись
только немецкие. Я бесконечно ссорился с [няней] Оль­
гой, безобразно грубил ей, дразнил брата, но и это не
занимало меня полностью. Тогда, взяв круглую слоеную
булку, я выходил во двор, садился на ступеньках высо­
кого крыльца, глядел и слушал. Уже начинало темнеть.
И непременно за открытыми окнами кто-нибудь играл
на рояле. Иногда просто гаммы. Но музыка эта вместе с
затихающим шумом улицы и стуком копыт по мостовой
194

неизменно погружала меня в мечты. Часто мне пред­
ставлялось следующее: вдруг всем на свете делалось по
семь лет. Мое одесское вечернее одиночество тем самым
обрывалось счастливейшим образом. То из одной, то из
другой квартиры выбегали ее хозяева и предлагали, как
это было принято на бульваре или в садике под парапе­
том: «Мальчик, хотите играть в золотые ворота?», «Маль­
чик, пойдемте играть в разбойники». В одной из квартир
виднелись против окна большие шкафы с книжками, ко­
торые в мечтах моих все сплошь оказывались детскими...
Я начинаю мечтать о том, что во многих квартирах за­
метили, наверное, что сидит мальчик каждый вечер на
крыльце, не шалит, не шумит, а все думает. «Хороший
это, наверное, мальчик», — решают невидимые зрители.
И они дарят мне трехколесный велосипед на резиновых
шинах, такой, какой видел я раз в жизни на Ришельевской. Так, в мечтах, в мучениях, в ссорах и преступлени­
ях, проходили одесские вечера. Я все рос, но чувства и
силы, пробуждавшиеся во мне, применения себе не на­
ходили, а бродили да перепутывались. Я видел страшные
сны, легко плакал и сердился.
11 д е к а б р я

Однажды мы сидели на Приморском бульваре. Мама
просматривала газету. И вдруг она воскликнула: «Женя!
Какое несчастье — Чехов умер!» У меня сжалось сердце,
и я, как было принято у нас в семье, когда сообщались
неприятные новости, ответил: «Да что ты говоришь...»
Для меня уже и в те годы имя Чехова было столь же
знакомо, как имя Художественного театра, связывалось
с Москвой, с чем-то несомненно прекрасным и всеми
людьми признанным. Это была та самая слава, о которой
думал с грустью дедушка крапивный, глядя на своих де­
тей, не добившихся ничего. Великолепная, таинственная
слава!
195

12 д е к а б р я
Я становился все более одесситом, как недавно май­
копцем — в Майкопе и рязанским мальчиком — в Рязани.
Убедился я в этом однажды в Пале-Рояле. Ко мне подбе­
жал добродушный бледный мальчик в синем костюмчике
и позвал играть в разбойники. Обсуждая с ним условия
игры, я сказал вместо «мне» — «мине», что после двух ме­
сяцев проживания в Одессе казалось более правильным.
Но мой новый знакомый вдруг взглянул на меня со стра­
хом и заявил: «Мама не позволяет нам играть с детьми, ко­
торые говорят “мине”». И он убежал. Я бросился к своей
маме за разъяснениями и узнал, что она сама давно хотела
побеседовать со мною, что я совсем разучился говорить
по-русски, что я не обезьяна, а большой мальчик и не дол­
жен подражать уличным мальчишкам. Надо сознаться, что
неведомо откуда, но во мне прочно сидело в те времена
начисто исчезнувшее, когда я стал старше, ощущение, что
мы благородные. Если мама пробовала выйти со мною на
улицу в платке — я отказывался, плакал и кричал: «Ты как
простая». И в страхе, с каким на меня взглянул добрый
бледный мальчик в синем костюмчике, я угадал тоже чув­
ство. Я говорил, как простой! Ай-ай-ай! Я стал следить
за своим языком, щедро уснащать его словами, доказы­
вающими мое благородство. Особенно полюбил я слово
«очевидно». Однажды я увидел следующее: два мальчика в
садике под парапетом поймали ласточку. Как это произо­
шло, не знаю. Я вмешался в эту историю, когда один из
них шагал, держа птицу обеими руками, другой суетился
возле, а девочка уговаривала: «Мальчики, отпустите птич­
ку!» Я немедленно присоединился к ее мольбам. Девоч­
ке охотники не отвечали. Но мне один из них, тот, что
суетился вокруг добычи, прошипел яростно: «Отстань,
а то я тебе морду разобью». Я испугался, отстал, пожал
плечами и сказал девочке: «Очевидно, это уличный, же­
стокий мальчик». Две дамы засмеялись, переглянувшись.
«Очевидно», — сказала одна из них весело.
196

13 д е к а б р я

И стыд обжег меня. Я понял, что говорил смешно.
Это был второй в моей жизни случай жгучего стыда,
вызванного моими собственными словами. Впервые я
испытал это чувство в Майкопе. Мы с Верой Констан­
тиновной и девочками Соловьевыми поехали кататься
на линейке не за Белую, а мимо курганов, в степь, в на­
правлении станицы Тульской. Когда мы возвращались,
то в длинных одноэтажных кирпичных корпусах боль­
ницы уже зажегся свет. И я сказал задумчиво: «Стемне­
ло. Больница загорелась тысячами огней». — «Слышите,
слышите, что он говорит?» — воскликнула Вера Кон­
стантиновна и засмеялась. И стыд обжег меня так силь­
но, что, вспоминая что-нибудь в те дни, я думал: «Ах да,
это было еще до стыда на линейке».
Когда мама была свободна от курсов, совершали мы
более дальние прогулки. Чаще всего ездили мы в Город­
ской (или Приморский?) парк — забыл, как он называ­
ется. У ворот этого парка сидела сторожиха с вязаньем
в руках. А на спинке стула, стоящего возле нее, сидел
попугай, которым я не уставал любоваться. Он умел
разговаривать, кричал: «Дурак!» — причем хохолок его
вставал дыбом. В парке мы или располагались на траве
под деревьями, или сидели в крытой галерее над обры­
вистым берегом. Отсюда можно было любоваться сво­
бодным от портовой суеты морем. Оно расстилалось
от обрыва до самого горизонта, отвечая основному, как
я считал тогда, признаку моря: другого берега видно не
было. Мама любовалась морем и призывала меня к тому
же, но я, повторяю, любил больше приморскую жизнь,
чем море. Как я любил выставленную в одном из ма­
газинных окон модель корабля, как мечтал, что какимнибудь чудом мне купят ее. Как любовался идущими
на горизонте пароходами. Как завидовал рыбакам на
шаландах. П о дороге в парк мы проходили мимо море­
ходного училища с флагштоком или мачтой на башне.
197

Я заявил маме, что хочу поступить в это училище. Но
она ответила серьезно и строго отказом.
14 декабря

Мама не могла себе представить никакого друго­
го образования, кроме университетского: «Сюда идут
только недоучки», — сказала она, но страсть к морю была
у меня настолько сильна, что на этот раз мамины сло­
ва не произвели на меня ни малейшего действия. Я попрежнему смотрел на моряков как на людей особенной,
избранной породы, причем в данном случае не делил их
на благородных и простых. И офицеры, и матросы, и
рыбаки, и грузчики в порту были мною любимы благо­
говейно. Вот офицер в черной морской форме, с корти­
ком на боку, прощается с дамами и одну из них целует
в ладонь. И мне кажется это прекрасным, приморским.
Вот матрос подмигивает Ольге, покашливает многозна­
чительно и спрашивает: «Это ваши детишки, барышня?»
И это восхищает меня, и я не могу надивиться на Ольгу,
которая матросу — подумать только, матросу! — отвеча­
ет со злобой: «Проходи, не задерживайся».
16 декабря

Перед самым нашим отъездом из Одессы произо­
шло следующее событие. Доктор, владелец курсов, вы­
звал маму, одну из всех учащихся, и сказал, что считает
ее достаточно подготовленной массажисткой, и выдал
ей свидетельство об окончании курсов. И на другой
день умер! Мы с мамой долго обсуждали это удивитель­
ное совпадение. Мама думала, что доктор, зная, как ей
трудно с двумя детьми, видя, как серьезно она работает,
и предчувствуя, что умрет, — решил поторопиться со
свидетельством. Мне это казалось таким интересным, и
страшным, и таинственным, что я всячески поддерживал
эти мамины предположения.
198

19 декабря

Бабушку свою я видел тем летом последний раз в жиз­
ни по дороге в Одессу, а с дедушкой подружился и про­
стился на обратном пути. Дед, по воспоминаниям сы­
новей, молчаливый, сдержанный и суровый, мне, внуку,
представлялся мягким и ласковым. Всю жизнь он сам хо­
дил на рынок, вставая чуть ли не на рассвете. Мы с Валей
ждали его возвращения, сидя на лавочке у ворот. Издали
мы узнавали его статную фигуру, длинное, важное лицо
с эспаньолкой и бежали ему навстречу. Он улыбался нам
приветливо и доставал из большой корзины две сдобные
булочки, еще теплые, купленные для нас, внуков. И мы
шли домой, весело болтая, к величайшему удивлению и
даже умилению всех чад и домочадцев, как я узнал много
лет спустя. А в те дни я считал доброту и ласковость де­
душки явлением обычным и естественным.
20 декабря

Сашу16 я не боялся, хотя он, единственный из трех
моих дядюшек, делал мне иногда замечания. В дедушки­
ной библиотеке нашел я иллюстрированные журналы,
переплетенные за год, и читал их, не отрываясь, таская
толстые томища за собою даже в сад, в свои барбарисовые
беседки. И вот однажды утром Саша обнаружил в кустах
открытый том «Нивы», засыпанный листьями, сухими
веточками и окропленный росой. Он строго поговорил
со мною по этому поводу. Но зато он же взял меня с со­
бою в картинную галерею, которой владел тогда какойто богатый екатеринодарец. Картинная галерея, музей и
библиотека были тогда уже открыты для всех посетите­
лей. Потом владелец завещал ее городу. Страсть моя к
картинным галереям ожила. Папа, уже побывавший там,
очень хвалил картину «Белая ночь», рассказывая, что там
у сов горят глаза, просто удивительно. Настоящим ог­
нем. Долго продолжалось мое ожидание, но вот Саша
сжалился надо мною, и мы отправились в путь. Мы выш199

ли на Красную улицу, повернули направо мимо магази­
нов, белого здания казачьей гимназии, соборной площа­
ди и пришли к двухэтажному дому, снаружи такому же,
как и другие дома. Внизу была библиотека, в которую
мы только заглянули и поднялись по лестнице наверх.
Я несколько удивился. Я представлял себе длинные, свет­
лые коридоры, увешанные картинами, перед которыми
стоят скульптуры. Нет, галерея Коваленко была совсем
другой. Она состояла из нескольких комнат. Картина
«Белая ночь» изображала девушку, которая, закрыв глаза
и протянув вперед руки, шла по лесу за двумя совами.
Глаза у сов действительно горели, но я ждал боль­
шего. И все же галерея понравилась мне. Особенно
картина, кажется, Пимоненко, где мальчику обмывают
пораненную ногу, а девочка, полная ужаса и сочувствия,
смотрит через его плечо на эту операцию. В музее заин­
тересовала меня старинная копия с письма запорожцев к
султану.
21 д е к а б р я

Копия была напечатана шрифтом, легко доступным
мне, на серой старинной бумаге с черными точками и
желтыми пятнами. Увидев, что я читаю знаменитое по­
слание, Саша приказал мне немедленно это прекратить,
объяснив, что оно не для детей. Я отвернулся, смутив­
шись, и стал рассматривать глиняные фигурки, добытые
из курганов. Увы, они оказались еще неприличнее, что
меня окончательно напугало, и я бежал из музея опять в
картинную галерею. Музей, кстати, был крошечный, весь
он помещался в одной маленькой комнатке и состоял из
двух-трех витрин и шкафов. Во всяком случае, таким он
представляется мне сейчас. Вскоре я забыл и о музее, и
о библиотеке. Новое увлечение, сильное, но короткое,
овладело мною. Тоня, спокойный, тощенький, светлогла­
зый, со шварцевскими густыми, шапкой стоящими воло­
сами, значительно более похожий на моего отца, чем я,
200

стал моим лучшим другом на эти недели. В те годы Тоня
твердо решил, что он будет купцом. На маленькие до­
щечки, обычно это были донышки спичечных коробок,
мы навивали цветную бумагу. Это были штуки материи.
Мы не торговали ими. Мы, вооружившись крошечными,
в масштабе наших мануфактурных товаров, ружьями из
серебряной бумаги, вели караваны по жарким странам,
везли наши богатства каким-то племенам. Вот эта игра
и увлекла меня. Вообще в это время Тоня главенствовал.
О н спокойно пользовался языком взрослых, которого
после конфуза со словом «очевидно» я боялся. Вот мы
идем по улице. Тоня указывает на даму впереди и гово­
рит: «Какая красивая у нее талия!» Я подтверждаю, хотя
понятия не имею об этом слове. До самого вечера я счи­
таю, что талия — это такая шляпа с цветами, — именно
этим и отличалась, на мой взгляд, идущая впереди дама
от остальных. Но в одной области я был для Тони непре­
рекаемым авторитетом, а именно — в религии. Это вре­
мя для меня было временем полной, лишенной всяких
сомнений веры. Я прочел взятый у Дины Сандель17учеб­
ник Закона Божьего, все жиздринские влияния были еще
свежи. Я помнил все.
22

декабря

Я помнил все: и библейские и евангельские истории
из учебников, и бабушкины рассказы, и рассуждения
о грехах, о церкви, о рае и аде. Я знал, что грешен, но
вместе с тем и надеялся избавиться от всей скверны, как
только мне удастся уговорить маму свести меня на ис­
поведь. Я считал, что после семи лет не причастят без
исповеди, да так оно, кажется, и было. Так относился к
небу я. А мама, напротив, к этому времени ожесточи­
лась, забыла, как молилась в Ахтырях, стоя на коленях
перед иконой, и стала неверующей. Но в этом вопросе
я не подчинился ей. И чуть не каждый день к вечеру под
грецким орехом за кухней вспыхивали ожесточенные
201

споры. С одной стороны мама, а с другой — я и дедуш­
кина кухарка спорили о религии. Я был начитаннее ку­
харки в этом вопросе, ссылался на учебники, обливался
потом, кричал, как настоящий изувер, так что моя сто­
ронница успокаивала меня и сменяла на моем посту. Ее
сила была в непоколебимом спокойствии и уверенно­
сти. На все мамины антирелигиозные речи она отвеча­
ла: «Так-то оно так, а все-таки Бог есть». Тоня, кажется,
присутствовал на одном из этих диспутов, а может быть,
я раньше доказал ему свою осведомленность в этих во­
просах. Во всяком случае, однажды в сумерках в дедуш­
кином саду он стал расспрашивать меня о Боге, рае и аде.
Я отвечал ему на эти вопросы весьма подробно. Вообра­
жение, подогретое вниманием, с которым слушал Тоня,
и сумерками, разыгралось. В заключение, устрашенный
картинами ада, который был особенно хорошо знаком
мне по рассказам бабушки и нянек, Тоня спросил роб­
ко: «А если еврей хороший человек, то он может попасть
в рай?» Я твердо ответил: «Конечно, может!» Я не мог
допустить, что хорошего человека за что бы то ни было
можно наказывать вечными муками. И тут нас позвали
чай пить. Тоня, после моего ответа сосредоточенно мол­
чавший, сказал, когда мы перелезали через забор: «Этим
ты меня значительно успокоил».
24 декабря

Сегодня полгода прошло с тех пор, как я стал писать
эти ежедневные упражнения. Начинал я их много раз —
примерно с 1926 года. Старые тетради я сжег в начале
декабря 1941 года, уезжая из Ленинграда, о чем жалею
до сих пор. Я возобновил привычные записи в Кирове.
Обычно мне удается вести эти записи в том случае, если
я работаю над чем-нибудь, а когда работа останавливает­
ся, то я впадаю в состояние преступного, тупого, свин­
ского ничегонеделания. Впрочем, слово «свинское»,
пожалуй, не соответствует положению вещей. Более
202

мучительного состояния, чем мое ничегонеделание, я не
знаю. Правда, бывает и так: я работаю, но упражнений
не пишу. С огромным трудом, преодолевая стыд, я спра­
вился с той задачей, которую поставил себе в Кирове.
Я научился писать о себе, и теперь надо учиться писать
о себе интересно и при этом не врать, что вряд ли воз­
можно. Первые строчки писал я в Комарове, а послед­
ние восемь пишутся в Ленинграде. Чернила пересохли, я
стал разводить их чаем и капнул из чернильницы на верх
правой страницы. Зачем я это пишу? Чтобы сделать за­
рубку, чтобы хоть что-нибудь осталось от сегодняшнего
дня. Как-то меня поразило, что все птицы моего детства
умерли, и ни одной собаки майкопской, которых я тща­
тельно приручал и приваживал, нет в живых, и все ло­
шади, которые возили нас кататься или в Армавир, или
в Туапсе, в положенное им время испустили дух. Мне
хочется, чтобы, вспоминая, перечитывая запись о се­
годняшнем дне, я хоть один миг из тех, что мною были
пережиты, воскресил бы. Это я не учусь еще писать ин­
тересно. Это я учусь писать свободно.

1951
4 января

Итак, мы приехали в Майкоп, и начался последний
период моего детства. Я уже учился, но еще не попал в
мощные лапы школы, еще не вступил в темное средне­
вековье моей жизни, продолжавшееся с приготовитель­
ного до четвертого класса. Потом медленно-медленно
вступало в свои права возрождение. Хватит ли у меня
дыхания рассказать обо всем этом? А пока что мы при­
ехали в Майкоп, и я стал учиться у Валиного крестно­
го — огромного, бородатого Константина Карповича
Шапошникова. О н всегда носил черкеску. Постукивая
деревянной своей ногой, входил он в комнату с окна­
ми в сад, и урок начинался. Занятия эти давались мне,
очевидно, легко. Во всяком случае ничего нового в мою
жизнь они не внесли.
6 января

В октябре 1904 года исполнилось мне восемь лет.
Доктор Островский подарил мне книгу Свирского «Ры­
жик», а папа — «Капитана Гаттераса» Жюля Верна. Обе
эти книги надолго стали моими любимыми. Еще пода­
рили мне пистолет, стреляющий палочкой с резиновым
присосом, который, щелкнув, прилипал к мишени. Этот
день памятен мне острым чувством жалости, о котором
расскажу завтра.
204

7 января

Итак, в день моего рождения испытал я острое чув­
ство жалости, запомнившееся на всю жизнь. Я играл на
улице с мальчиками. Среди них были два брата из много­
численного еврейского семейства... Со старшим братом
я был в дружеских отношениях, а младшего, семилет­
него заморыша, ненавидел. Меня раздражало его блед­
ное лицо, синие губы, голубоватые веки. Казалось, что
он долго купался и замерз навсегда. Итак, мы играли на
улице, а потом мама позвала нас пить чай. Я старшего ев­
рейского мальчика пригласил с собой, а младшему сказал
брезгливо: «А ты ступай вон, не лезь к старшим». Когда
мы поднялись наверх, я выглянул в окно и увидел, как
внизу на улице, оставшись в полном одиночестве, сги­
баясь так, будто у него болит живот, плачет синегубый
заморыш. Тут-то и пронзила меня, с неведомой мне до
сих пор силой, жалость. Я бросился вниз утешать и звать
к себе обиженного, на что он поддался немедленно, без
всяких попреков, без признака обиды. Это еще более по­
трясло меня — вот как, значит, хотелось бедняге пойти к
нам в гости. И я за чаем кормил его пирогами и конфе­
тами, а потом давал ему стрелять из пистолета чаще, чем
другим гостям. И он принимал все это без улыбки, еще
вздыхая иногда прерывисто, медленно приходя в себя
после пережитого горя.
8 января

Я учился, бывал у Соловьевых, дружил с Илю­
шей Шиманом, был влюблен, мечтал и тосковал по при­
морской, корабельной, одесской жизни, как в свое время
по Жиздре. Нет, сильней, потому что умнее я не делался,
а чувствительнее становился с каждым днем. Я по дороге
в библиотеку или на прогулках старался ступать только
на то, что могло бы находиться и на корабле: на камни
(балласт), на ветки (деревянныепалубы) и так далее,
Это очень затрудняло иногда мои прогулки и дало маме
205

повод назвать меня раза два ненормальным. Но я не объ­
яснил ей странности моего поведения.
9 января

К этому времени стала развиваться моя замкнутость,
очень мало заметная посторонним да и самым близким
людям. Я был несдержан, нетерпелив, обидчив, легко
плакал, лез в драку, был говорлив. Но самое главное
скрывалось за такой стеной, которую я только теперь
учусь разрушать. Казалось, что я весь был как на ладони.
Да и в самом деле — я высказывал и выбалтывал все, что
мог. Но была граница, за которую переступать я не умел.
Я успел отдалиться от мамы, которой недавно еще рас­
сказывал все, но никто не занял ее места. Причем скры­
вал я самые разнообразные чувства и мечты, иногда не­
известно, по каким причинам. То, что ни один человек
не знал о моей первой любви, понятно. Но почему я так
старательно скрывал мою тоску по приморской жизни?
Чтобы странные мои прыжки с камня на веточку, с ветки
на ржавый гвоздь, валяющийся в пыли (железо есть на
корабле), с гвоздика на щепочку и так далее не выдали
меня, я придумал новый способ передвижения, Я решил
тень считать кораблем, а освещенную солнцем часть ули­
цы — сушей. На тротуарах и площадях Майкопа всегда
было так много теневых пятнышек от камней, песчаных
холмиков и тому подобных неровностей почвы, что хо­
дить я теперь мог без затруднений, даже по тем местам,
где не было стен, заборов и деревьев, дающих настоя­
щую, добротную тень.
10 января

В тот год я стал еще больше бояться темноты, и при
этом по-новому. Темнота теперь населилась существа­
ми враждебными и таинственными. Здоровый страх
перед разбойниками, ворами — словом, перед врагамилюдьми — заменился мистическим.
206

У Андрея Андреевича Жулковского1 был племян­
ник — художник, юноша лет двадцати. Однажды он ушел
в горы, на эскизы, и не вернулся. Его искали-искали, да
так и не нашли. И мама сказала однажды: «Нет, уж он
не вернется. Лежит где-нибудь в пропасти его скелет».
Эти слова меня ушибли надолго. Я все думал и думал об
этом, и вот в темноте появился еще один призрак — ске­
лет бедного художника. Его постоянное местопребыва­
ние было под моей кроватью. Поэтому я на ночь ничего
не оставлял на полу — ни одной игрушки, ни одной ча­
сти моей одежды, даже башмаки ставил на подоконник
или на стул, из-за чего у меня шли вечные войны с ма­
мой.
11 я н в а р я

< ...> На Рождество, когда мы клеили картонажи, я
убедился еще в одном своем недостатке. Я знал и уж
примирился с тем, что лишен музыкального слуха.
А попытка вырезать и клеить картонажи доказала с не­
сомненностью, что я неловкий мальчик. У меня ничего
не клеилось в буквальном смысле этого слова. Я оби­
жался неведомо на кого, сердился, плакал — но, увы,
это не помогало мне. Я очень любил рисовать — но все
утверждали, что я плохо рисую. Почерк у меня, несмо­
тря на старания мои и Константина Карповича, был из
рук вон плох. Задачи решал я средне. Скорее плоховато.
Когда писал диктовку, то делал одни и те же ошибки:
вечно пропускал буквы. Я был неловок, рассеян, но,
должен признаться, вспоминая пристально и тщательно
то время, в течение дня весел. Дневные обиды я легко
забывал, а в сумерки начинал тревожиться. Приближал­
ся главный ужас моего детства, вытеснивший на долгое
время все остальные страхи: боязнь за жизнь матери.
Я писал уже, что в то время предполагалось, будто у
мамы порок сердца.
207

12 я н в а р я

Страх за маму, тоже глубочайшим образом скрывае­
мый в моем одиночестве, в глубине, был самым сильным
чувством того времени. Он никогда не умирал. Бывало,
что он засыпал, потому что я жил весело, как положено
жить в восемь лет, но выступал, едва я оставался наеди­
не с собой. К этому времени моей жизни отношения с
мамой усложнились и испортились до того, что она не
приходила прощаться со мною на ночь; кроме тех слу­
чаев, когда я был болен. Ссоры наши иногда доходили
до полного разрыва. Помню день, приведший к тому,
что по маминой жалобе я в последний раз в жизни по­
пал отцу под мышку, то есть взлетел высоко вверх и был
отшлепан. Это меня до того оскорбило, что я, зная свою
отходчивость и умение забывать обиды, сделал из бумаги
книжечку и покрыл ее условными знаками, нарисован­
ными красным карандашом. Эти знаки должны были на­
поминать мне вечно о нанесенном оскорблении. Но они
не помогли. Я дня через два перестал сердиться на отца.
Как я теперь понимаю, у мамы было редкое умение уга­
дывать мою точку зрения при наших несогласиях. И она
принималась спорить со мною как равная, вместо того
чтобы приказывать, как это делал отец. Угадывая мою
точку зрения и весь ход моих мыслей, мама чувствовала,
что логикой меня не убедить, и раздражалась от этого и
все-таки пробовала спорить там, где надо было холод­
но запрещать или наказывать. Эту несчастную жажду
переубеждать дураков и злиться от сознания, что это во­
истину немыслимо, я, к сожалению, унаследовал от нее.
Словом, по тем или другим причинам мы всё ссорились
и удалялись друг от друга, но как я ее любил! Я не мог
уснуть, если ее не было дома, не находил себе места, если
она задерживалась, уйдя в магазин или на практику. Ма­
мины слова о том, что она может сразу упасть и умереть,
только теперь были поняты мною во всем их ужасном
значении. Я твердо решил, что немедленно покончу с
208

собой, если мама умрет. Это меня утешало, но не слиш­
ком. Просыпаясь ночью, я прислушивался, дышит она
или нет, старался разглядеть в полумраке, шевелится ли
одеяло у нее на груди.
13 я н в а р я
Я ничем не отличался от своих сверстников, не вы­
делялся никакими талантами, но эта скрытая, тайная
жизнь, для выражения которой у меня и слов не было
иногда, приводила меня к мыслям не по возрасту. Пом­
ню, как терзало меня открытие, что если мама умрет, то
я н и к о г д а не увижу ее. Никогда! Н и завтра, ни послезав­
тра — никогда. Вот я жду ее, все жду, а если она умерла
в гостях, то я н и к о гд а не дождусь ее. И мысли эти часто,
особенно ночами, приводили к тому, что я уже прини­
мался одеваться, чтобы среди ночи бежать на поиски.
Останавливали меня страх наказания, темноты и того,
что мама вдруг узнает, как я боюсь за ее жизнь.
14 я н ва р я

Вот такие были у меня горести. Я много думал о
смерти, кладбищах, крестах, боялся их не ради себя, я не
понимал, что могу умереть, а из-за мамы... Вообще, как
это ни грустно, при всей неподдельности моих муче­
ний, я стал довольно часто ломаться. Я слишком много
читал. Я любил «отбросить непокорные локоны со лба»,
«сверкнуть глазами», научился перед зеркалом раздувать
ноздри. Отец, которого я раздражал все больше и боль­
ше, обвиня/і меня в том, что я неестественно смеюсь. Бо­
юсь, что так оно и было. Я в те времена старался смеяться
звонко, что ни к чему хорошему не приводило.
22 я н в а р я
Кроме книг, перечисленных выше, я читал и пере­
читывал хрестоматию, взятую у Дины Сандель, и учеб­
ники Закона Божьего. В хрестоматиях я прочел отрывки
209

из «Детства и отрочества», где удивило меня и обрадо­
вало описание утра Николеньки Иртеньева. Значит, не
один я просыпался иной раз с ощущением обиды, кото­
рая так легко переходила в слезы. Там же прочел я «Сон
Обломова». С того далекого времени до нынешнего дня
всегда одинаково поражает меня стихотворение Некра­
сова: «Несжатая полоса». Самый размер наводит тоску,
а в те дни иногда и доводил до слез. Бесконечно пере­
читывал я и «Кавказского пленника» Толстого. Жилин
и Костылин, яма, в которой они сидели, черкесская де­
вочка, куколки из глины — все это меня трогало, сейчас
не пойму уже чем. В это же время, к моему удивлению,
я выяснил, что «Робинзонов Крузо» было несколько. От
коротенького, страниц в полтораста, которого я прочел
первым, до длинного, в двух толстых книжках, который
принадлежал Илюше Шиману. Этот «Робинзон» мне
не нравился — в нем убивали Пятницу. Я не признавал
Илюшиного «Робинзона» настоящим, несмотря на мою
любовь к толстым книгам. Неожиданно разросся, к мое­
му восторгу, и «Гулливер», знакомый мне по коротень­
кой ступинской книжке с цветными картинками. Там
рассказывалось только о его путешествии к лилипутам,
а в издании «Золотой библиотеки» — и обо всех других
приключениях Гулливера. Однажды у папы на столе я
нашел книгу, на корешке которой стояла надпись: «Том
второй». Я обрадовался, думая, что как «Робинзон» и
«Гулливер», так и «Принц и нищий» имеет продолжение.
Надпись на корешке я отнес к Тому Кенти. Но, увы, рас­
крыв книжку, я увидел, что она медицинская. Однажды
я сидел в зале, углубившись в чтение, забыв обо всем, и
вдруг услышал мамин голос: «Женя!» Я оглянулся и уви­
дел красное старческое лицо с белой бородой. Я взвизг­
нул и очутился на другом конце комнаты. Мама надела
маску, купленную для какого-то маскарада. А я читал об
Индии — стране чудес, и мне почудилось невесть что, и
я сам испугался и напугал маму.
210

24 января

Рядом с нами был дом Лянгертов, где я пил кефир.
Когда я входил к ним во двор, прибранный, подметенный,
с белым столиком под тенистым деревом, меня встречала
приветливая бабушка Лянгерт. Она кричала по-еврейски:
«Феня! Гиб Жене кефиру». Молчаливая полная Феня при­
носила из погреба бутылку, и бабушка учила меня пить
целебный напиток по правилам: маленькими глотками
и заедать булочкой. Мы с ней беседовали по душам по­
долгу. Часто я рассказывал ей о книгах, которые прочел.
После одного из таких разговоров бабушка задумалась и,
улыбнувшись доброй улыбкой, призналась, что у нее есть
целый шкафчик очень интересных книг, которые читал ее
сын, когда был мальчиком. Если я обещаю обращаться с
ними со всей осторожностью, она даст мне их почитать.
И вот мы вошли в прохладный дом Лянгертов, пахну­
щий не плохо и не хорошо своим, лянгертовским, духом.
В комнатах стоял полумрак от закрытых ставен. На мебе­
ли белели чехлы, на картинах кисея, пол блестел, мебель
блестела, Лянгерты жили очень чисто. Возле пышной
бабушкиной кровати желтела тумбочка, и в самом деле
наполненная книгами. Бабушка дала мне одну из них.
Боже мой, как я обрадовался. Книга оказалась толстой, с
картинками, какие бывают именно в интересных книгах.
Она заключала в себе два романа Майна Рида — «Охот­
ники за черепами» и «Квартеронка». Когда, уже учеником
третьего класса, я взял в библиотеке реального училища те
же самые романы, они показались мне сокращенными по
сравнению с лянгертовскими. Так я прочел все, что хра­
нилось в тумбочке, все те книги, которые читал мальчи­
ком Лянгерт — лысый озабоченный человек. Я видел его
изредка, по воскресеньям.
26 января

Итак, читал я много, и книги начинали заполнять
ту пустоту, которая образовалась в моей жизни после
211

рождения брата. На вопрос: «Кем ты будешь?» — мама
обычно отвечала за меня: «Инженером, инженером! Са­
мое лучшее дело». Не знаю, что именно привлекало маму
к этой профессии, но я выбрал себе другую. Однажды
мы ходили взад и вперед по большому залу санделевского дома, мама с Валей на руках и я. Очевидно, мы разго­
варивали менее отчужденно, чем обычно, потому что я
вдруг признался, что не хочу идти в инженеры. «А кем же
ты будешь?» Я от застенчивости лег на ковер, повалялся
у маминых ног и ответил полушепотом: «Романистом».
В смятении своем я забыл, что существует более простое
слово: «писатель». Услышав мой ответ, мама нахмури­
лась и сказала, что для этого нужен талант. Строгий тон
мамы меня огорчил, но не отразился никак на моем ре­
шении. Почему я пришел к мысли стать писателем, не
сочинив еще ни строчки, не написавши ни слова по при­
чине ужасного почерка? Правда, чистые листы нелино­
ванной писчей бумаги меня привлекали и радовали, как
привлекают и теперь. Но в те дни я брал лист бумаги и
проводил по нему волнистые линии. И все тут. Но ре­
шение мое было непоколебимо. Однажды меня посла­
ли на почту. На обратном пути, думая о своей будущей
профессии, встретил я ничем не примечательного парня
в картузе. «Захочу и его опишу», — подумал я, и чувство
восторга перед собственным могуществом вспыхнуло
в моей душе. Об этом решении своем я проговорился
только раз маме, после чего оно было спрятано на дне
души рядом с влюбленностью, тоской по приморской
жизни, верным конем и маленькими человечками. Но я
просто и не сомневался, что буду писателем.
30 января

А вокруг разворачивались события первосте­
пенной важности. Началась Русско-японская война. Точ­
нее, она к этому времени вошла и в нашу жизнь — жизнь
детей. Мы стали следить за газетами. Собирали картин212

ки с броненосцами. Искали книжки про Японию, к этой
стране появился страстный интерес. Что это за люди,
японцы? Где они живут? Как осмелились они напасть на
нас? Естественно, что я не сомневался в нашей победе и
удивлялся японскому безрассудству. Спрашивать откры­
то у взрослых я к этому времени уже перестал. Ответы
на вопросы, волнующие меня, получал я таким образом:
настораживал уши, когда речь заходила о вещах, мне
интересных. К этому времени взрослые часто говорили
о войне. Особенно о флоте. У них даже завелась игра.
Моего учителя Шапошникова Константина Карповича
они прозвали за его рост и могучие плечи Броненосец
«Ретвизан». Городского архитектора Смирнова Леони­
да Ивановича прозвали Миноносцем. И в разговорах
старших о военных действиях стал я вдруг замечать отте­
нок непонятной мне насмешки. Над чем? Я еще не успел
схватить. И вдруг однажды я услышал разговор, который
задел меня. Беатриса Яковлевна призналась маме, что ей
все же приятно читать редкие сообщения о наших уда­
чах. Мама резко возразила ей. И я вдруг понял, что мама
радуется нашим поражениям. Я ужаснулся. Как могла
мама быть против наших? Я стал прислушиваться еще
усерднее и понял, наконец, что мама, да и все взрослые,
были против царя и генералов, а солдат всячески жалели
и сочувствовали им. Это уже легче было понять. Вернул­
ся из Берлина папа. О н привез мне скрипку, игрушки,
книгу «Том Сойер», которую, как я полагал, он купил
там же. У нас стало бывать много народа. В кабинете
происходили какие-то собрания, о которых мне строгонастрого приказано было молчать.
31 я н варя

Людей, приходящих к отцу, называли кратко, толь­
ко по имени: Данило, например. Остальных не могу при­
помнить сейчас. Иногда у нас ночевали проезжающие
куда-то незнакомцы. Против нашего дома, над живущими
213

в полуподвале Ларчевыми, снимал квартиру отставной
генерал Добротин. Жена его, сильная брюнетка, едва
тронутая сединой, но со слишком румяными щеками,
казалась еще нестарой женщиной. А сам генерал мог хо­
дить, только опираясь на две палки, резиновые наконеч­
ники которых в свою очередь мягко упирались в троту­
ар. Седобородый, добродушный, он не спеша шествовал
по городскому саду, заходил в магазины. Руки его были
заняты палками, и покупки он прицеплял веревочными
петельками к пуговицам пальто. Вечерами генерал сидел
на крыльце в кресле и заговаривал иной раз с нами. Од­
нажды мы, дети, показывали друг другу картинки, потом
открытки. Генерал скуки ради рассматривал их с нами
вместе. Довольный тем, что моя коллекция богаче всех,
я, чтобы поразить друзей еще больше, сбегал домой и
притащил наш альбом с открытками. Среди них были
и привезенные отцом из Берлина. Был там Карл Маркс,
изображенный в ореоле из выходящих в Германии
социал-демократических газет, были Бебель и Каутский.
Наружность Маркса поразила меня, и я спросил у Вали­
ной няньки: «Кто это?» «Еврейский святой!» — ответила
нянька уверенно. И я удовлетворился этим объяснением.
Повторил я его и показывая открытку детям и генералу.
Но генерал поморщился и ответил: «Ничего подобно­
го. Это портрет одного политического деятеля». И тут
меня позвали домой. Как я удивился, когда мама с лицом
огорченным и строгим напала вдруг на меня за то, что я
показывал альбом генералу Добротину. Я ничего не мог
понять. «Сколько раз я говорила тебе: ничего не выноси
из дому!» — повторяла мама, видимо, не желая вступать
в более вразумительные объяснения. Влетело мне и от
папы, когда он пришел домой. Он тоже ничего не объ­
яснил толком, не желая даже приблизительно посвящать
меня в свои дела. И он упирал на то, чтобы я никому,
никогда не смел рассказывать, кто у нас бывает, о чем
говорят и так далее. Мирная обстановка, в которой жили
214

мы, скажем, в Ахтырях, умерла навеки. Там мы бывали у
полицеймейстера, а тут отставной генерал стал врагом.
1 ф евраля

Я стал осторожно расспрашивать своих друзей и вы­
яснил, что большинство из них давно были против царя.
Они тоже солдат жалели и ругали Куропаткина и гене­
ралов. Родители были откровеннее при них. Худенький
мальчик, по фамилии Кульбановский, ругая, генералов,
ссылался все время на отца: «Мой папа говорит...» — и
так далее.
3 ф евраля

Приехал зверинец со львом, медведями, дико­
бразом, пумой, шестиногим теленком! И вот после дол­
гих просьб, откладываний, слез и отказов мама выбрала
время, и мы отправились на представление, так как в зве­
ринце еще и представляли, о чем сообщили развешан­
ные по городу афиши. Майкопские афиши в те времена,
кстати, начинались одинаково: полукругом шли слова
«С разрешения», потом ровно стояло слово, набранное
крупным черным шрифтом, — «гор. Майкоп» и снова
мелко, полукругом, — «начальства». Едва мы вошли в
полотняные сени, как охватил нас острый, незнакомый
запах. Кассирша продавала за столом билеты. Мы вошли
в зверинец. Звери или метались по клеткам, или дрема­
ли. Грустно глядел теленок с двумя лишними ногами,
которые торчали где-то сзади, я не всматривался. Са­
мая просторная клетка была у львицы. Ее и называли в
афише львом. Левее этой клетки помещалась арена. Над
ареной покачивалась трапеция. Тяжелый запах, клетки,
звери, спящая львица и теленок-урод ошеломили меня.
Зазвонил звонок, и зрители уселись на вделанных в зем­
лю скамейках против арены. Под скамейками зеленела
трава. Вышел силач с гирями. Повертелся на трапеции
гимнаст, и вдруг — сердце у меня сжалось. Я вздрогнул;
215

мама, взглянув на меня, сказала: «Опять у тебя начинает­
ся малярия». Но я был здоров. Просто я влюбился... На
арену выбежала девочка моих лет с темными распущен­
ными волосами. Глаза у нее были синие. Она танцевала
и улыбалась.
4 ф ев р а л я

Девочка была в белом платье. Мама все время смо­
трела на арену так, будто собиралась высказать зверинцу
и актерам всю правду. Но при виде девочки лицо мамы
смягчилось. Она ей похлопала и похвалила ее. В заклю­
чение рослый и стройный человек с белокурой бородкой
вошел в клетку львицы. Он заставил ее прыгать в обруч,
балансировать на доске, а в заключение взвалил львицу
к себе на плечи и обошел всю клетку. Любовь заставила
меня всеми правдами и неправдами искать случая еще раз
проникнуть в зверинец. Но удалось мне это всего один
раз. Я попал туда вместе с Соловьевыми. К удивлению
моему, девочка показалась мне совсем не такой, как пер­
вый раз. Точнее, в мечтах моих она была другой. Но и та,
которую я увидел на арене, прекрасна. Вскоре после это­
го, идя по площади против Соловьевых, я увидел девоч­
ку в окне маленького дома, где она квартировала. Очень
славная, очень домашняя, смеясь куда веселее, чем в цир­
ке, она кричала что-то по-немецки белокурому укроти­
телю, который спешил по площади к зверинцу. И он от­
вечал ей, так же весело смеясь. И вот опять свойственная
возрасту вообще, а в частности мне особенность. Да, я
старался попасть на представление в зверинец, но мне и
в голову не приходило пытаться заговорить с девочкой,
попробовать познакомиться с ней, пройти лишний раз
мимо ее дома. Встречая ее, я замирал от счастья, но не
искал с ней встреч. Сейчас, углубившись в те дни, я не
уверен, что «правдами и неправдами» искал случая про­
никнуть в цирк. Это догадка, а не воспоминание. Мне
кажется, что я действительно попал еще раз в зверинец
216

с Соловьевыми, не приложив для этого ни малейшего
усилия, даже скрывая, как мне этого хотелось. Но зато,
когда зверинец уехал, я чуть ли не каждый день ходил на
пустырь, где остались столь явственные следы парусино­
вого здания. Вот здесь были скамейки. Вот круг арены.
Вот четырехугольник львиной клетки. Уехала маленькая
немочка в белом платье с распущенными темными во­
лосами, и я даже имени ее не узнал. Ее я любил долго.
Два года.
5 ф ев р а л я

Я узнал от мамы, что приехал синематограф, будут
показывать картины, на которых все движется, как жи­
вое. Мне дали двадцать копеек и разрешили идти в Пуш­
кинский дом, где должны были показывать эти чудеса,
с Илюшей Шиманом и его мамой. И вот я побежал за
ними. Во дворе их дома набросилась на меня неведомо
откуда взявшаяся чужая собака. Я швырнул в нее дву­
гривенным, который держал, зажав в кулаке, и стал зво­
нить к Шиманам. Оказалось, что они уже ушли. Обойдя
страшную собаку, не смея искать двугривенный, помчал­
ся я домой, чтобы выпросить новый. Но дома никого не
оказалось, все ушли гулять. Куда? Неизвестно. Кухарка
отказалась дать мне деньги, Я кинулся искать наших —
в саду оркестр играл вальс «Пой, ласточка, пой, сердце
успокой», а мое сердце разрывалось от горя. Я прибе­
жал домой и плакал, пока не вернулись наши. От них
я узнал, что синематограф будут показывать и завтра и
мама пойдет туда со мною. И вот это свершилось. За­
навес с Пушкиным и каплями, крупными, как виноград,
был поднят. Вместо него висело туго натянутое белое
полотно, политое водой. Вот на нем появился светящий­
ся прямоугольник, неведомо откуда взявшийся. В те дни
проекционная камера помещалась по ту сторону экрана.
Затем он сменился названием картины, написанным не
по-русски. Заиграл оркестр, и начались чудеса. Сначала
217

мы увидели приключения неудачника, который сшибал
лестницы маляров и падал в ямы с известью. Потом дра­
му: игрок ограбил кого-то, и его гильотинировали на
наших глазах; и в заключение нам показали индейцев в
диких прериях. Они похитили дочку фермера, но пого­
ня их настигла, и девочка была спасена. Кони скакали по
прериям, и высокая трава качалась долго после того, как
всадники уже скрылись, — это поразило меня. Правда,
чистая правда, — картины эти были живые. Так я полю­
бил кино и долго считал, что настоящее его имя — си­
нематограф.
6 ф евр а л я

Вот так и шли дни за днями, полные горестями и
радостями, и приблизилась весна 1905 года. Я пошел
держать экзамен в реальное училище. Оно, училище, го­
товилось уже к переезду в новое, красивое двухэтажное
здание, которое в последний раз видел я дня три назад
во сне. Сколько моих снов внезапно из самых разных
времен и стран приводили меня в знакомые длинные
коридоры с кафельными полами, или в классы, или в
зал с портретами писателей. Очевидно, те восемь лет,
что проучился я в реальном училище, оставили вечный
отпечаток на моей душе, если я через сорок почти лет
чувствую себя как дома, очутившись во сне на уроке или
на скамейке в зале. Перед экзаменом я волновался. Од­
нажды была у нас Анна Александровна2. Она стала спра­
шивать у меня в разбивку таблицу умножения. «Семью
восемь?» — спросила она, и я не смог ей ответить. Чуть
не плача, мгновенно растерявшись, стоял я и шевелил
бессмысленно губами. А Анна Александровна как ни в
чем не бывало разговаривала с мамой. Потом она взгля­
нула на меня ласково и сказала: «Что ты то краснеешь,
то бледнеешь? Ведь ты ответил мне уже давно: пятьдесят
шесть». За эту доброту и деликатность, вероятно, и люби­
ли Анну Александровну знакомые. И вот пришел роко218

вой день. Старое реальное училище помещалось в белом
просторном одноэтажном доме во дворе. Деревья уже
зеленели. Реалисты разных классов толкались во дворе,
но не бегали, и не играли, и не приставали к нам, не по­
прекали, что мы в штанах до колен и в длинных чулках: у
старших в этот день тоже были экзамены. На мой взгляд,
они были почти взрослыми людьми. Я сказал одному из
друзей, когда мы были уже в третьем классе: «Помнишь,
когда мы учились в приготовительном, какие большие
были третьеклассники? Не то что мы сейчас». И он при­
знался, что и сам думал об этом. Нас посадили за парты
и дали задачи: сидящим направо — одни, а сидящим на­
лево — другие. При этом решали мы их не в тетрадках, а
на листках с печатью.
7 ф евраля

Повторяю еще раз: если воображение у меня разви­
лось не по возрасту, если я склонен был к мистическим
переживаниям, если я страдал более своих ровесников,
то и был глупее их, не умел сосредоточиться и подумать
над самой ничтожной задачкой. И поэтому на экзамене
задачу я не доделал. То есть не стал решать последний
вопрос. Не отнял прибыль из общей выручки купца и не
узнал, сколько было заплачено за сукно. Поэтому ответ
у всех был девяносто, а у меня сто. Листы нам раздавал
и вел экзамен красивый мрачный грузин Чкония. Узнав,
что ответ у меня неверный, я мгновенно упал духом до
слабости и замирания внизу живота. До сих пор я не со­
мневался, что выдержу экзамен. Почему? Да потому что
провалиться было бы уж слишком страшно. И вот этот
ужас вдруг встал передо мной. Мама ушла домой. Я оста­
вался один, без поддержки и помощи. И я решился, не­
смотря на свой страх перед Чконией, подойти к нему,
когда он, в учительской фуражке с кокардой и белым по­
лотняным верхом, шел домой. Я спросил у него, сколько
мне поставили. Он буркнул неразборчиво что-то вроде:
219

«Четыре». И я разом утешился. Я готов был поверить во
что угодно, только бы не стоять лицом к лицу со страш­
ной действительностью. Я и до сих пор не знаю, пра­
вильно ли я расслышал Чконию. Все остальные экзамены
прошли очень хорошо. Испугался я только, когда после
экзаменов мне сказали, что я «зачислен кандидатом». Но
меня утешили тем, что и всех остальных только зачис­
лили в кандидаты, потому что будут еще осенние испы­
тания. После них состоится заседание педагогического
совета и всех нас примут в приготовительный класс. Вот
я и дошел до школы.
12 ф евр а л я

У нас никогда не было налаженного удобного быта:
мама не умела, да, вероятно, и не хотела его наладить.
Мебель у нас стояла дешевая. На стенах висели открыт­
ки. (Помню Руфь с колосьями.) Стол в столовой накрыт
был клеенкой. Библиотеки не накопилось, в кабинете
стоял книжный шкаф с папиными медицинскими книж­
ками. Туда прибавился со временем энциклопедиче­
ский словарь издательства «Просвещение» и Гельмольт,
«История человечества», в том же издании, приобретен­
ные, кажется, по подписке. У старших, которые попали
в Майкоп поневоле, не было, видимо, ощущения, что
жизнь уже определилась окончательно. Им все казалось,
что живут они тут пока. Отчасти этим объясняется неу­
ютность нашего дома. Но кроме того слой интеллиген­
ции, к которому принадлежали мы, считал как бы зазор­
ным жить удобно. У Соловьевых жизнь шла налаженнее,
хозяйственнее, уютнее, но и у них она была подчеркнуто
проста и не нарядна. Перелистывая недавно «Ниву» за
тринадцатый год, увидел я фотографии, помещенные к
юбилею Короленко. И сразу почувствовал, узнал знако­
мую интеллигентскую обстановку. Клеенка на обеден­
ном столе, простые тарелки, графин с водой, с общим
для всех стаканом, гнутые венские стулья. А ведь Коро220

ленко был к этому времени зажиточным человеком. Но
таков уж был неписаный, почти что монашеский устав.
25 ф евраля

Итак, к поступлению в школу, то есть к девяти годам,
я был слаб, неловок, часто хворал, но при этом весел, об­
щителен, ненавидел одиночество, искал друзей. Но ни
одному другу не выдавал я свои тайные мечты, не жа­
ловался на тайные мучения. Так я и бегал, и дрался, и
мирился, и играл, и читал с невидимым грузом за плеча­
ми. И никто не подозревал об этом. И мама все чаще и
чаще говорила в моем присутствии, что все матери, пока
дети малы, считают их какими-то особенными, а когда
дети вырастают, то матери разочаровываются. И я бес­
прекословно соглашался с ней, считал себя ничем, со­
храняя идиотскую, несокрушимую уверенность, что из
меня непременно выйдет толк, что я буду писателем.
Как я соединял и примирял два этих противоположных
убеждения? А никак. Я говорил уже где-то, что если я
научился чувствовать и воображать, то думать и рассу­
ждать — совсем не научился. Было ли что-нибудь отлич­
ное от других в том, что я носил за плечами невидимый
груз? Не знаю. Возможно, что все переживают в детстве
то же самое, но забывают это впоследствии, после окон­
чательного изгнания из рая. Во всяком случае, повторяю,
ни признака таланта литературного я не проявлял. Двух
нот не мог спеть правильно. Был ничуть не умнее своих
сверстников. Безобразно рисовал. Все болел. Было отче­
го маме огорчаться.
2 6 ф евраля

Таким я был к великому огорчению родителей.
Отец, происходивший из семьи несомненно даровитой,
со здравой и лишенной всяких усложнений и мучений
склонностью к блеску и успеху, огорчался особенно. Он,
как я уже говорил, пел приятным и сильным баритоном,
221

играл на скрипке, декламировал и участвовал в люби­
тельских спектаклях. Исаак с огромным успехом испол­
нял даже такие роли, как Уриэль Акоста, удивляя про­
фессионалов, Самсон уже имел имя на провинциальной
сцене, Маня и Розалия с блеском окончили консервато­
рию, Феня была блистательной студенткой-юристкой в
Париже, и Саша подавал надежды. И Тоня уже шел по
пути старших. Чуть ли не с трех лет его ставили на стол
и он читал стихи спокойно и храбро, здраво наслаждаясь
успехом и блеском. Мама же обладала воистину удиви­
тельным актерским талантом, похвалы принимала угрю­
мо и недоверчиво и после спектаклей ходила сердитая,
как бы не веря ни себе, ни зрителям, которые ее вчера
вызывали. Но и ей, так же, как папе, хотелось, чтобы я
был талантлив. А я был только трудным мальчиком.
3 м арт а

надел впервые в жизни длинные темно-серые брю­
ки и того же цвета форменную рубашку, и мне купили
фуражку с гербом и сшили форменное пальто. Мне все
казалось, что я ношу эту одежду, столь желанную, без вся­
ких на то прав. Ведь я был только кандидатом в ученики
приготовительного класса. Но вот список принятых вы­
весили на доске возле канцелярии училища, и мы отпра­
вились с мамой в магазин Мареева покупать учебники.
В магазине было полно. Каждый приказчик знал, какие
учебники нужны данному классу. Мне купили и учеб­
ники, и тетради, и деревянный пенал, верхняя крышка
которого отодвигалась с писком, и, чтобы носить все это
в училище, — ранец. Серая телячья шерсть серебрилась
на ранце, он похрустывал и поскрипывал, как и подобает
кожаной вещи, и я был счастлив, когда надел его впервые
на спину.
И вот я пошел в реальное училище, не понимая и
не предчувствуя, что начал новую жизнь, окончательно
прощаюсь с детством. Встретил нас хмурый и недружеЯ

222

любный Чкония. В первый день не произошло ничего
памятного. Только один случай я и запомнил: в класс
вошел наш директор Василий Соломонович Истаманов, которого все мы боялись и уважали. Случилось это
на перемене. Мы шумели, но едва директор, крупный,
спокойный, серьезный, появился в дверях, как в классе
воцарилась тишина. Левка Сыпченко, стоящий у самой
двери и оказавшийся внезапно в неожиданной близости
к Василию Соломоновичу, растерянно улыбнулся и про­
тянул директору руку. И Василий Соломонович усмех­
нулся. Он пожал протянутую руку и объяснил ласково,
но внушительно, так, чтобы слышал весь класс, что млад­
шим не положено протягивать руку первым.
4 м арт а

За Пушкинским домом помещалось техническое
училище. Без четверти восемь гудок, длинный-длинный,
раздавался над его мастерскими, будил техников. Обыч­
но к этому времени я уже не спал, но еще не вставал.
Этот гудок давал знать и мне, что до начала занятий у нас
в реальном осталось сорок пять минут. И вот со скрипом
и спорами, ссорясь с мамой, трехлетним Валей, нянькой,
я поднимался. Завтрак был чистым мучением. Мама в
стакан какао выпускала мне сырой желток, растерев его
не слишком старательно с сахаром. Непременно туда же
попадали частицы белка, плавали сверху стекловидные,
отвратительные. Запах сырого яйца сразу угадывался от
одного взгляда на это пойло. Потом я съедал котлету,
булку с маслом. Сверх всего этого мама клала в ранец
бутылку молока, несмотря на все мои протесты и даже
слезы, требуя, чтобы я его выпил на большой перемене.
Тем временем раздавался второй гудок технического
училища, гораздо более короткий. Пятнадцать минут до
начала. Надо спешить. Я надевал на спину ранец и вы­
ходил. Деревья уже облетели. Бурьян пожелтел. Улицы
превратились в грязевые реки. В лужах плавали гуси.
223

Я шел через площадь, что против Соловьевых, мимо
дома Авшаровых, мимо городского сада.
7 м арт а
Я оставался правдивым и послушным. Молоко, кото­
рое посылала со мною мать, создавало мне целую массу
затруднений. Пить его на большой перемене, при всех,
значило бы подвергнуться всеобщему посмеянию. П оэ­
тому я тайно до начала уроков забегал в подвал и прятал
бутылку в груде строительного мусора. На большой пе­
ремене я каждый раз о нем забывал. Только после уроков
мчался я в подвал. К этому времени молоко пропитыва­
лось всеми подвальными запахами, главным образом сы­
ростью. Я мог бы его вылить. Кто бы узнал об этом? Но
я выполнял мамин приказ добросовестно, проглатывал
отвратительный напиток до последнего глоточка, хоть
меня и мутило. Придя домой, я не мог обедать, а мама
сердилась, беспокоилась и говорила отцу, что мне опять
надо вспрыскивать мышьяк. Сразу после еды садиться за
уроки считалось вредным. И вот я играл во дворе, пока
не начинал звонить унылый колокол армянской церкви.
Она еще не была достроена. Колокола ее, временные,
помещались под навесом маленькой, невысокой дере­
вянной звонницы во дворе. Колокол звонил зауныв­
но, тревожил мою совесть, напоминая о неотвратимых
обязанностях ученика реального училища. Но я все от­
кладывал да откладывал свое возвращение домой, пока
мощный, низкий мамин голос не раздавался над моей
головой: «Женя! Уроки учить!»
8 м арт а

И я усаживался чаще всего в зале и принимался за
уроки. Русский язык давался мне сравнительно легко,
хотя первое же задание — выучить наизусть алфавит — я
не в состоянии был выполнить. Капризная моя память
схватывала то, что производило на меня впечатление.
224

Алфавит же никакого впечатления не произвел на меня,
и я его не знаю до сих пор. И грамматические правила
заучивал я механически и не верил в них в глубине души.
Не верил я ни в падежи, ни в приставки, ни в какие части
речи. Я не мог признать, что полные ловушек и трудно­
стей сведения, преподносимые недружелюбным Чконией, могут иметь какое бы то ни было отношение к языку,
которым я говорю и которым написаны мои любимые
книги. Язык сам по себе, а грамматика сама по себе. Да
и все школьные сведения связаны с враждебным школь­
ным миром, со звонком, классом, уроками, толпой уче­
ников — словом, никакого отношения не имеют к на­
стоящей жизни. Само собой, что это я теперь облекаю
в слова довольно, впрочем, ясное чувство тех дней. Но
так или иначе русский язык я заканчивал самостоятель­
но. Но вот наступала очередь арифметики. Я открывал
задачник, читал задачу раз, другой, третий и принимал­
ся ее решать наугад. И начинались беды. Ох! Рубли и
копейки не делятся на число аршин проданного сукна,
хотя я даже помолился, прежде чем приступить к этому
последнему действию. Значит, решал я задачу неправиль­
но. Но в чем ошибка? И я вновь принимался думать, и
думал о чем угодно, только не о задаче. Я думать не умел.
Не умел сосредоточить и направить внимание. Темне­
ло. Передо мной на столе появлялась свеча, которая еще
дальше уводила меня от арифметики. Я раскалял перо и
вонзал в белый стеариновый столбик, и он шипел и тре­
щал. Я проделывал каналы для стока стеарина от фитиля
до низа подсвечника. Словом, в столовой уже звенели
посудой, накрывали к ужину, а задача все не была реше­
на. А мне предстояло еще учить Закон Божий! «Женя,
ужинать!» — звала мама.
9 м арт а

И я появлялся за столом до того мрачный и вино­
ватый, что мама сразу догадывалась, в чем дело. Хорошо,
225

если она могла решить задачу самостоятельно, но, увы,
это случалось не так часто. К математике она была столь
же мало склонна, как я. Обычно дело кончалось тем, что
за помощью мы обращались к отцу. Не проходило и пяти
минут, как я переставал понимать и то немногое, что по­
нимал до сих пор. Моя тупость приводила вспыльчивого
моего папу в состояние полного бешенства. Он иссту­
пленно выкрикивал несложные истины, с помощью ко­
торых очень просто решалась моя задача. И я бы понял
их, вероятно, говори он тихо и спокойно. После долгих
мучений и слез мой ответ сходился, наконец, с ответом
учебника.
10 м а рт а

Итак, училище, в которое я так стремился, скоро со­
всем перестало меня радовать и манить. Русский, арифме­
тика, арифметика, русский — только и отдыхаешь душой
на Законе Божием. В расписании, правда, стояло еще и
рисование, но ни разу Чкония не учил нас этому пред­
мету, хотя тетрадки для рисования имелись у всех. Но вот
однажды Чкония сказал нам, что завтра урок рисования
состоится. «Принесите тетрадку, карандаши, резинку».
И это обрадовало меня. Я утром вскочил еще до длинно­
го гудка и приготовил все, что требовал учитель. Веселый,
выбежал я а столовую. Все были в сборе. Папа не ушел
в больницу. Увидев меня, он сказал: «Можешь не спе­
шить — занятий сегодня не будет». В любой другой день
я обрадовался бы этому сообщению, а сегодня чуть не за­
плакал. Мне трудно теперь понять, чего я ждал от урока
рисования, но я так радовался, так мечтал о нем! Я всту­
пил в спор, доказывая, что если бы сегодня был праздник,
то в училище нам сообщили бы об этом. Папа, необыч­
но веселый, только посмеивался. Наконец он сказал мне:
«Царь дал новые законы, поэтому занятия и отменяются».
Будучи уже более грамотным политически, чем прежде, я
закричал, плача: «Дал какие-то там законы себе на пользу,
226

а у нас сегодня рисование!» Все засмеялись так необычно
для нашего дома весело и дружно, что я вдруг понял: се­
годня и в самом деле необыкновенный день.
Наскоро позавтракав, мы вышли из дому и вдруг
услышали крики «ура!», музыку. На пустыре против дома
Бударного, где обычно бывала ярмарка и кружились ка­
русели, колыхалась огромная толпа. Над толпой разве­
вались флаги, не трехцветные, а невиданные — красные.
Кто-то говорил речь.
11 м а р т а

Оратор стоял на каком-то возвышении, далеко в
середине толпы, поэтому голос его доносился к нам
едва-едва слышно. Но прерывающие его через каждые
два слова крики: «Правильно!», «Ура!», «Да здравству­
ет свобода!», «Долой самодержавие!» — объяснили мне
все разом лучше любых речей. Едва я увидел и услышал,
что делается на площади, как перенесся в новый мир —
тревожный, великолепный, праздничный. Я достаточно
подслушал, выспросил, угадал за этот год, чтобы верно
почувствовать самую суть и весь размах нахлынувших
событий. Папа скоро исчез — увел его бледный, вдох­
новенный старшеклассник Клименко и кто-то из тех на­
ших гостей, которых звали по именам, но без отчеств.
В толпе я испытал все неудобства маленького роста. Я не
видел ораторов. Как я ни подпрыгивал, как ни старал­
ся, — кроме чужих спин, ничего я не видел. В осталь­
ном же я с глубокой радостью слился с толпой. Я кричал,
когда все кричали, хлопал, когда все хлопали. Каким-то
чудом я раздобыл тонкий сучковатый обломок доски ар­
шина в полтора длиной и приспособил к нему лоскуток
красной материи. В ней недостатка не было — ее отрыва­
ли от трехцветных флагов, выставленных у ворот. Скоро
толпа с пением «Марсельезы», которую тут я услышал
в первый раз в жизни, двинулась с пустыря, мимо ар­
мянской церкви к аптеке Горста и оттуда налево, мимо
227

городского сада. У Пушкинского дома снова говори­
лись речи. Трехлетний Валя сидел у мамы на руках, гля­
дел на толпу с флагами, и, как я узнал недавно, это стало
самым ранним воспоминанием его жизни. И было что
запомнить: солнце, красные флаги, пение, крики, музы­
ка. Возле нашего училища толпа задержалась. На крыше,
над самой вывеской «Майкопское Алексеевское реальное
училище», развевался трехцветный флаг.
12 м а р т а

Реалист-старшеклассник, кажется по фамилии Ко­
валев"*, появился возле флага, оторвал от него синие и
белые полотнища, и узенький красный флаг забился на
ветру. Толпа закричала «ура!». Нечаянно или нарочно,
возясь с флагом, Ковалев опрокинул вывеску. Толпа за­
кричала еще громче, еще восторженнее. Реальное учи­
лище было названо Алексеевским в честь наследника, и
в падении вывески с этим именем все заподозрили не­
что многозначительное, намекающее. Когда толпа уже
миновала пустырь против больницы, снова заговорили
ораторы. На этот раз мне удалось пробраться ближе к
трибуне. Маленькая, черненькая, молоденькая, мило­
видная фельдшерица Анна Ильинична Вейсман, при­
бежавшая прямо из больницы в белом халате, просто и
спокойно, как будто ей часто приходилось говорить с
толпой, стоя на ящиках, попросила народ, когда он будет
решать свою судьбу в Государственной думе, подумать
и о правах женщин. Мы пообещали, крича и аплодируя.
Выступил тут и папа. И он говорил спокойно, вносил
ясность во что-то, предлагал поправку к чему-то. И он
понравился нам, и ему мы хлопали и кричали: «Правиль­
но!» Как сейчас вижу белую фигурку Анны Ильиничны
и высокого моего папу в черном плаще. Правая его рука
была на перевязи. Он поранил палец в больнице, ранка
не заживала и беспокоила отца. Веселым я его увидел в
‘ Е. Л. Шварц ошибся, следует — Коновалов.

228

первый раз после большого промежутка времени в этот
необыкновенный день. Назавтра занятия в реальном
училище возобновились, но в воздухе, как перед грозой,
носилось беспокойство, для нас веселое, дляучителей
тяжелое. Старшеклассники то и дело устраивали сходки
в зале. Отменяли занятия. Чкония пожелтел и еще не­
дружелюбнее и подозрительнее поглядывал на нас, хотя
приготовительный класс не бунтовал ни разу. Восстал
однажды только я, чему не устаю удивляться до сих пор.
Я страшно боялся Чконию, и мой бунт дался мне непро­
сто.
13 м а р т а

Однажды с кем-то из наших знакомых гуляли мы в
городском саду. Зашел разговор о некоем мальчике, ко­
торого вечно ставили в угол. Мама находилась в своем
обычном за последнее время упрямом, бунтовщическом
духе. Она с жаром, несколько даже не соответствующим
случаю, обрушилась на этот вид наказания. На месте
учеников, сказала мама, она никогда не согласилась бы
стоять в углу всем на посмеяние. Я выслушал мамины
слова спокойно и не сделав как будто из них никакого
вывода. Но вот в один несчастный день Чкония, забыл
за что, приказал мне идти в угол. Помню отчетливо,
что я не был виноват в том проступке, который он мне
приписал. Кажется, он утверждал, что я послал кому-то
записку. Чкония никогда никаких возражений не при­
нимал. Виноват или нет — ступай в угол, если учитель
приказал. И все со слезами или со смущенной улыбкой
повиновались ему. А я вдруг, удивляясь впервые в жиз­
ни сам себе до той крайней степени, когда собственные
слова слышишь как бы со стороны, заявил, что не пойду
в угол, и все тут. Чкония грозил, требовал, наконец по­
пробовал затащить меня в угол насильно, но ничто не
помогло. Я уперся как бык: «Лучше выгоните меня из
класса, а в угол не пойду!» — закричал я после упорной
229

борьбы с рассвирепевшим, но и несколько растерявшим­
ся учителем. Не мог же он в самом деле до конца урока
стоять возле и держать меня за плечи, затиснувши в угол.
Мое предложение давало возможность как-то закончить
нелепую борьбу. «Ну и пошел вон!» — приказал Чкония.
И я выбежал из класса. Я не плакал. Я был ошеломлен.
Я чувствовал, что мне необходимы немедленное сочув­
ствие и помощь. И, оставив в классе ранец и книжки, я
отправился прямо домой. Свернув по площади против
Горста, я пошел вдоль канавы у забора чибичевского за­
вода. Я все не приходил в себя. Нелепая, как сон, борьба,
рукопашная борьба с учителем никак не усваивалась, не
постигалась моей душой. Я снова и снова вспоминал, как
пытался доказать свою невиновность и как Чкония, не
слушая, повторял: «В угол!» — «Подумаешь, король!» —
сказал я, глядя в канаву, и почему-то эти слова вдруг
развязали мою скованную душу, и я с удовольствием за­
плакал. Мама выслушала меня и, не упрекнув ни словом,
отправилась в училище.
14 м арт а

Я до ее прихода не читал, не играл. Я лег в кровать и
все старался переварить сегодняшние события, причем
слова «Подумаешь, король!» помогали каждый раз, как
по волшебству, вызывая слезы. Мама вернулась, принесла
ранец и сообщила, что Чкония на редкость несимпатич­
ный человек, но в общем больше не имеет ко мне пре­
тензий. За мой проступок я был наказан удалением из
класса, что является наказанием более строгим, чем стоя­
ние в углу. Разговаривала она и с моими одноклассника­
ми, которые подтвердили, что я и в самом деле никому
записок не писал и пострадал ни за что. Я не почувство­
вал себя лучше от маминого сообщения. Обедать я от­
казался. У меня сильно повысилась температура, начался
припадок малярии. Когда я через несколько дней явился
в класс, меня встретили криком, стуком откидных досок
230

парт, топаньем ног — словом, школьной овацией по всем
правилам. Я сначала замер от удивления, потом испытал
восторг и улыбнулся столь глупо-самодовольной улыб­
кой и поклонился так по-дурацки, что овация прекрати­
лась и жизнь пошла своим чередом. И Чкония встретил
меня, как всегда. Впрочем, смотрел он на каждого из нас
до такой степени недружелюбно, что усилить это выра­
жение он при всем желании не мог бы.
Приближался конец первой четверти. Не могу объ­
яснить почему, но Чкония не раздал нам табели с отмет­
ками, а мы должны были зайти в воскресенье в учили­
ще, получить их в канцелярии. Я пошел вместе с мамой.
Получив отметки, я несколько огорчился. Пятерка
была одна — по Закону Божьему. Четверка по русскому
устному. Остальные — тройки. Но, тем не менее весе­
ло размахивая табелем, я побежал через дорогу к маме,
ожидающей меня на той стороне, сидя на лавочке. При
этом я еще вопил весело: «Хорошие, хорошие отмет­
ки!» Но, увы, показное мое ликование никак не заразило
маму. Она сразу нахмурилась, почувствовала фальшь в
моих радостных воплях. Прочла она табель серьезно и
печально и сказала: «Нет, Женя, это плохие отметки».
Напрасно я спорил, крича и обливаясь потом, что коли
двоек нет — значит, все отлично. Мама не согласилась
со мною. И в заключение спора сказала печально: «Самая
большая радость для матери — это когда дети хорошо
учатся».
17 м арт а

А жизнь становилась все тревожней. В Майкопе газе­
ты не издавались, но кто-то, кажется, типограф Чернов,
стал выпускать бюллетени — небольшие узкие полоски
бумаги с телеграммами о последних новостях. Эти бюл­
летени расхватывались и жадно перечитывались. Впервые
я заметил в скобках после названия города, откуда пере­
давалась телеграмма, три прописные буквы: ПТА — Пе231

тербургское телеграфное агентство. Опытных наборщи­
ков и корректоров в городе не существовало, поэтому в
бюллетенях попадалось много ошибок. Телеграмма о бес­
порядках в Феодосии заканчивалась дословно так: «Сго­
рел подарок городу художника Айвазовского — пожар.
По городу картина». Это мне показалось сногсшиба­
тельно смешным, и всем гостям я показывал бюллетень с
этой опечаткой. Однажды, идя из булочной, услышал я
церковное пение. От собора по главной нашей улице, не
имеющей, впрочем, названия в те времена, двигалась де­
монстрация чинная и суровая, совсем не похожая на те, к
которым я успел привыкнуть за эти дни. Над толпой раз­
вевались трехцветные флаги. В первом ряду две девушки
с грустными лицами несли, словно иконы, портреты царя
и царицы в золотых рамах. Рядом с ними шагали немоло­
дые, тяжелые люди без шапок. Один из них грозно жеста­
ми приказал мне снять фуражку, что я и сделал, ничего не
понимая. Дома я узнал, что это демонстрировали черно­
сотенцы, которые были за царя и против свободы. Бюлле­
тени стали рассказывать о еврейских погромах. Пришло
страшное известие со станции Кавказской. Параня, моло­
денькая девушка с длинной косой, племянница библиоте­
карши Маргариты Ефимовны Грум-Гржимайло, умерла
страшной смертью. Ее разорвала толпа черносотенцев,
к которым она обратилась с речью. Меня потрясли это
известие и слова, что толпа «разорвала». Живого челове­
ка! Маргарита Ефимовна вскоре после этого исчезла из
Майкопа. Домна приносила с базара слухи один другого
страшней. Ввиду малого количества евреев собирались в
нашем городе бить еще и докторов, независимо от нацио­
нальности. Интеллигенцию вообще.
18 м арт а

Однажды ночью мама разбудила меня и приказала
одеваться как можно скорее. Сама она с печальным и
озабоченным лицом одевала Валю, который все не мог
232

проснуться и валился на бок. Внизу у дома собрались
Данило, Клименко, Федор Николаевич — бородатый
человек, недавно появившийся среди таинственных па­
пиных гостей, и еще человек десять, которых я не узнал
в темноте. Тут же стоял Франц Иванович. Он выглядел
столь же решительным, как в день пожара. Так же муже­
ственно топорщились его седые усы. За пояс он заткнул,
словно пистолеты, два молотка. Мы поспешно отправи­
лись по улице, мимо Соловьевых, у дома которых тоже
стояли, разговаривая тихонько, люди, видимо тоже зна­
комые, потому что они поздоровались с папой. Пройдя
еще квартал, мы вошли в угловой дом, где жили греки,
владельцы табачной плантации, фамилию которых я за­
был. Тут нас ждали уже. В зале, на покрытых чехлами
креслах, устроили спать меня и Валю. Я понимал, что
черносотенцы готовятся этой ночью устроить погром.
Сердце мое сжималось, но опять, опять в самой глубине
наслаждалось тем необычным, небудничным, что твори­
лось этой ночью. Несмотря на это, я уснул мгновенно и
крепко. Утром выяснилось, что черносотенцы не вышли
этой ночью разбойничать. Возможно, что их известили
об охране из рабочих, которая собралась возле угрожае­
мых домов. Некоторое время мы жили спокойно. Но вот
еврейский погром разразился в Армавире. Скоро стало
известно, что главные погромщики, мастера своего дела,
прибыли на лошадях в Майкоп и уже пробовали мутить
народ на базаре. Точно указывали день предстоящего
погрома — ближайшее воскресенье. В субботу вечером
мы и Татьяна Яковлевна Островская3 с детьми — у нее
родилась одновременно с нашим Валей девочка Вероч­
ка — поехали за Белую, куда-то в лес, но не к леснику,
а к самому лесничему, по фамилии Потаюк. Он жил в
большом доме, ходил в тужурке со светлыми пуговица­
ми и оказался интеллигентным человеком. Погода стоя­
ла хмурая, но теплая. Чай мы пили на террасе и все по­
глядывали, нет ли пожаров в городе.
233

19 м арт а

Однако и это воскресенье прошло благополучно,
а тем временем в городе организовались отряды само­
обороны. Входили в них рабочие, старшеклассникиреалисты, ученики технического училища. Когда темне­
ло, собирались они у нас, веселые, возбужденные. Все,
бывало, хохотали, все искали случая для этого. Я не от­
ходил от них. В такие вечера наш стол переносили в зал
и раздвигали во всю длину. Самовар доливали всю ночь.
Домна уже спала, занимались этим гости, бегали вниз и
вверх по лестнице. Реалист Калмыков, не родственник,
а только однофамилец владельца игрушечного магази­
на, и в самом деле похожий на калмыка, был ко мне так
милостив, что показал свой револьвер, чистил его при
мне. На это мама поглядывала с ужасом, не позволяла
мне прикоснуться ни к одному винтику, ни к одной пру­
жинке. Гости яростно сражались в дурака. После одной
такой игры спавший на полу Калмыков вдруг сел и, не
открывая глаз, закричал, делая энергичные движения ру­
ками: «А я тебя козырем, козырем, козырем!» Его долго
дразнили после этого происшествия. Думаю, что отряды
эти собирались не только у нас, а у всех по очереди, но
мне теперь представляется, что каждый вечер проходил
так весело, молодо и вместе с тем тревожно. Откуда-то
вдруг стали приходить к нам журналы — цветные, ве­
селые, отчаянные. Отряд самообороны хохотал и ахал.
Помню сильное впечатление от известного рисунка —
кажется, Добужинского — кукла, кровавое пятно на сте­
не, лужа крови на панели. Папа удивлялся: откуда вдруг
появились такие художники? Кто пишет в этих журна­
лах? Где скрывались эти таланты? Они появились и у нас
в Майкопе. Клименко прославился исполнением церков­
ной службы, кажется, его собственного сочинения. Из
всей этой службы запомнил я, к сожалению, всего толь­
ко одну строку: «Старшие едят котлетки, а детки одни
объедки». Служил он вдохновенно. Мама восхищалась
234

им, говорила, что он настоящий артист. Отчаянные, и
тревожные, и веселые дни!
20 м арт а

Но вот будни стали вкрадываться в праздники. Н е­
веселые будни. Однажды, когда уже темнело, увидел я
Федора Николаевича у нас на лестнице. О н шел с пере­
вязанной щекой, закутанный в плед, и я сразу с востор­
гом понял, что он переодет, скрывается. Отец, заметив
меня, изменился в лице и сделал рукою знак, который
мог означать только одно: пошел вон отсюда! За ужином
он имел жестокость сказать маме: «Плохо, что этот ви­
дел Федора Николаевича» — и указал на меня пренебре­
жительно кистью руки. Я был так оскорблен, что даже не
заплакал. Я, душой угадавший самую суть великих собы­
тий, развернувшихся вокруг, в глазах отца оставался тем
же глупым мальчишкой, что показывал альбом генералу
Добротину! Я молча встал из-за стола и ушел рисовать.
Уроков рисования у нас так и не было ни разу в при­
готовительном классе, но тетрадь для рисования у меня
уже приходила к концу, и я собирался купить новую.
Рисовал я одно — толпы с красными флагами. Люди —
восьмерки на тоненьких ножках — окружали трибуну
сажени в две высотой. С такой трибуны оратор был ви­
ден всем, что у меня в последнее время стало навязчивой
мечтой. Замечу выступ на стене реального училища или
высокий балкон — и думаю, что оратора, говорящего с
такой высоты, и я увидел бы. Вероятно, в это же время я
прочел в газете, что где-то — кажется, в Польше — в сте­
не колодца обнаружили дверь, ведущую в склад оружия.
Такие тайные склады, в которые можно попасть только
через стенку колодца, я и рисовал в огромном количе­
стве. В моих складах было оружие всех видов: винтов­
ки, револьверы, пушки. И в каждом углу лежали горой
красные флаги, необходимые, как я полагал, для каждого
вооруженного восстания.
235

Федор Николаевич исчез, и больше никогда в жиз­
ни я не видел его. А через несколько дней я понял из
осторожного разговора старших, что у Клименко был
обыск в его отсутствие и что он тоже скрывается. Вско­
ре я увидел Клименко на улице. Он расстался с формой
реалиста. Он одет был фатовски, галстук бабочкой, на
носу пенсне, в руках тросточка. Артистичность его на­
туры сказалась в том, что вместе с одеждой изменилась
и его походка, и вся манера держаться. Он забежал к нам
попрощаться, и больше я никогда в жизни не видел его.
Ходили слухи, что его казнили в 1907 году.
21 м а р т а

Иногда мне кажется, что я ускоряю ход событий.
Возможно, что Клименко пропал в 1906 году. Митинг,
где выступала Анна Ильинична Вейсман, был, может
быть, не 17 октября, а позже, перед выборами в Первую
Государственную думу. Но это я понимаю, так сказать,
рассудком. А писать я решил твердо только то, что оста­
лось у меня в памяти. А в памяти моей все уложилось
именно так, как было рассказано. Итак, события буше­
вали вокруг, но школьная размеренная жизнь упорно
шла своей колеей, особенно в младших классах. Закон­
чилась вторая четверть перед самыми рождественскими
каникулами. По традиции, последний день занятий был
уже, собственно говоря, праздничным. Учителя, вместо
того чтобы проводить урок, читали вслух что-нибудь
подходящее к случаю. Так, батюшка прочел нам рассказ
Леонида Андреева о мальчике, который попросил анге­
ла с елки, и этот ангел ночью растаял над печкой. Труд­
но сказать, услышал я этот рассказ в приготовительном
классе или годом позже, но, во всяком случае, он связан
у меня навеки и прочно с последним днем перед рож­
дественскими каникулами. Батюшка читал просто, чуть
певуче и чуть печально. Он и служил, когда приходи­
лось, так же сдержанно, чуть печально и певуче, на свой
лад. И рассказ Андреева, прочитанный батюшкой в день,
236

когда душа была открыта всем влияниям, глубоко меня
тронул. Начало рассказа, где говорится, как мальчику
надоело каждое утро собираться в школу, умываться ле­
дяной водой, сразу покорило своей правдивостью. А по­
верив началу, мы поверили и всему в целом. Засыпая, я
думал о том, как жалко, что ангела повесили над печкой.
Повесили бы его на спинку стула, и все кончилось бы
хорошо. События бушевали вокруг, но жизнь шла своей
колеей. Несмотря на все тревоги, мама перед Рождеством
отправилась с Домной в магазины и на базар. Обратно
они приехали на извозчике, привезли окорок, поросен­
ка, закуски, упакованные в рогожных кульках. В кульках
были и вина, и водка, и коньяк. Окорок запекали в тесте
из ржаной муки, и всё пробовали вилкой, достаточно ли
он пропекся.
22 м а р т а
Как всегда, уже в Сочельник вечером был накрыт
праздничный стол с окороком, закусками, поросенком,
который на этот раз совсем не казался мне страшным.
Коньяк был греческий. На бутылке красовалась треу­
гольная этикетка с надписью: «Он есть лучший грече­
ский когнак братьев Барбаресу». На Рождество обеда не
готовили, к моей величайшей радости. Никто не прика­
зывал доедать борща. Поросенок, ветчина, сардинки —
такой обед я доедал без всяких приказаний.
1 апреля

Вся страна, как я понимаю теперь, летом 1906 года
еще кипела, но в Майкопе летним полднем было непоко­
лебимо тихо. Все говорило о буднях и наводило на меня
тоску. Тоскливее всего казались мне два обычных, при­
вычных, подчеркивающих тишину звука: стук кухонных
ножей, рубящих мясо на котлеты, и настойчивые, бес­
конечные вопли курицы, снесшей яйцо. Будни, будни.
На улице — ни души.
237

2 апреля
Почему? Не знаю, меня злит в доме все: запах бор­
ща из кухни, кучерявая белая голова брата, мамин го­
лос. Точно помню, что я сам этому удивлялся, но осо­
бая, домашняя, раздражительность охватывала меня, как
страсть, я не в силах был ей противиться, едва входил
в комнаты. Чаще всего ссоры начинались из-за котлет
и молока. В котлетах попадались жилки, а в молоке —
пенки. И то и другое вызывало у меня судорогу, отвра­
щение, чуть ли не рвоту. Очень часто, обозвав, не без
основания, распущенным мальчишкой, мама выгоняла
меня из-за стола. Вообще в нашей неладной семье встре­
чи за столом в те годы редко проходили благополучно.
Недаром Валя, когда ему еще и трех лет не было, умел
показывать папу за столом. Делал он это следующим об­
разом: ударял кулаком по столу и восклицал: «Молчать,
гаяять!» После завтрака, если у меня находилась книга,
то все было хорошо.
3 апреля

Читал я, если не было у меня новой книги, «Капи­
тана Гаттераса». То место, где перечисляются запасы
провианта, найденные экспедицией уже на краю гибе­
ли. Все эти страницы были в жирных пятнах. Избрал я
их не только потому, что там перечислялась провизия, а
еще и потому, что начиная с этого происшествия в делах
экспедиции происходил поворот к лучшему. Вообще в
это время намечалось уже некоторое замедление в моем
развитии. Я стал слишком уж охотно перечитывать зна­
комые книги, а к новым иной раз испытывал необъяс­
нимую, ничем не вызванную антипатию. Так я почемуто вдруг не стал читать «Детей капитана Гранта». Книга
толстая, рисунки завлекательные, а я не пошел дальше
первых страниц. Очевидно, я был перегружен бедами,
беспорядочным чтением и всеми грузами, которыми об­
ременяет первый год школы. Я бессознательно боролся
238

с этим. Страх боли, к сожалению, стал сопровождаться и
страхом усилия вообще. Я стал нетерпелив и неусидчив.
6 апреля

Иногда я отправлялся во флигель к писарю, о кото­
ром старшие говорили с брезгливостью и даже неко­
торым ужасом, — он был взяточник. Это было нечто в
нашем кругу невозможное, подобное черносотенцу. Со
мной писарь был приветлив. Голова у него была круглая,
стриженая, казачья, смуглое добродушное лицо. Он мне
нравился, но в присутствии взяточника я испытывал свя­
занность и неловкость. Да, да, его преступность была не­
сомненна. Получая грошовое жалованье, он с большой
своей семьей жил хорошо, лучше нас. Однако любовь к
чтению влекла меня даже к такому сомнительному че­
ловеку. У писаря в гостиной со столами в плюшевых
скатертях, с трюмо, с фикусом стоял и большой книж­
ный шкаф, откуда мне разрешалось брать книги для чте­
ния. Взяточник выписывал много журналов и среди них
«Ниву» со всеми приложениями.
Для «Нивы» и приложений он выписывал из изда­
тельства переплеты, которые до сих пор я видел только в
объявлениях о подписке на этот журнал. Я брал серовато­
голубоватый первый том полного собрания сочинений
Чехова. Дальше первого тома не шел. Весь наш класс и
я тоже обожали смешные рассказы, карикатуры, юмо­
ристические журналы. Поэтому я читал и перечитывал
только юмористические рассказы Чехова. Брал и самый
журнал. Каждый раз писарь делал из газеты обложку,
предохраняющую переплет от порчи. Однажды у какихто знакомых увидел я в зеленом переплете с золотым
тиснением сказки Гауфа. Вероятно, это было какое-то
старое издание — на шмуцтитуле выступили желтоватые
пятнышки. Большой формат, картинки во всю страни­
цу, особый запах редко открываемой книги очаровали
меня. С массой предупреждений дали мне эту книжку
239

почитать, и, несмотря на то, что она была незнакома
мне, прочел я ее с наслаждением. И ее владельцы, прежде
чем дать мне, завернули в газетную обложку. Иной раз,
когда совсем нечего было читать, я шел к Иваненко —
это была большая семья, казачья, вероятно, потому что
отец припоминается мне в сером бешмете. Там я просил
у моей сверстницы Наташи сказки [братьев] Гримм —
растрепанные, без переплета и без первых страниц. Так,
добыв где-нибудь книжку, я проводил время до вече­
ра — точнее, до сумерек, когда мы шли гулять с мамой
и Валей в городской сад. И непременно где-нибудь, или
у Пушкинского дома, или в раковине в саду, играла му­
зыка, тревожившая мою душу. Так и шли дни за днями
тихо-тихо, почти без происшествий. Если Майкоп в пол­
день с криком кур и стуком ножей внушал мне уныние,
то особенная, воскресная, тоска просто оглушала меня.
Почему? Теперь мне трудно понять. Конфетти, затоп­
танные в песок городского сада. Пыль. Майкопское ме­
щанство — мужья в картузах, жены в шляпах, детишки в
штанах с разрезом сзади. Важные, осуждающие мещане.
Пьяные. Драки у пивной. Не могу поймать, что именно
мучило меня.
2 0 апреля

В конце августа 1906 года отправился я в первый
класс. Шел я в училище охотно. Я забыл все неприятно­
сти. Я знал, что больше не встречусь с Чконией. Я знал,
что теперь у нас будет несколько учителей. Удивило
меня то, что в классе оказалось вдвое больше учеников,
чем в прошлом году. Это все были мальчики, поступив­
шие прямо в первый класс...
В первый же день в дверях нашего класса появился
живой, полный человек, чем-то похожий на Наполеона.
Одет он был в учительский вицмундир, но казался оде­
тым лучше остальных. Манжеты его были белоснежны.
О т него чуть-чуть пахло духами. Впрочем, все это мы
240

заметили позже. При первой же встрече мы несколь­
ко растерялись. Новый учитель вошел быстро. За ним
длинный гардеробщик Иван тащил стойку с делениями
и с подвижной дощечкой, назначения которой мы не по­
няли. «Das ist das Fenster!»"* — крикнул учитель металли­
ческим тенором еще в дверях. «Das ist die Wand!»"*'"* — и
не успели мы опомниться, как урок уже пошел полным
ходом. Новый учитель не стоял на месте и не умолкал
ни на одну минуту. Тон, взятый им, — повелительный, а
вместе с тем и веселый — покорил нас. Мы и смеялись, и
выполняли все приказания учителя, и к концу урока зна­
ли несколько слов по-немецки. А после урока учитель
подвел нас к непонятной стойке и измерил рост каждого
из нас.
21 а п р е л я

Измерив рост, учитель рассадил нас по-новому и,
попрощавшись весело, ушел. Так мы познакомились с
новым учителем немецкого языка и нашим классным на­
ставником. Звали его Бернгард Иванович Клемпнер. Он
вел нас от первого класса до окончания училища. Это
был блестяще остроумный, глубоко образованный, нео­
быкновенный, своеобразный человек. Мало кто влиял на
меня так сильно, как Бернгард Иванович. Мало кого я так
искренне любил. На это он отвечал мне самой искренней
неприязнью. Он, человек справедливый и никак не при­
дирчивый, со мною бывал — правда, очень редко — и
несправедливым, и придирчивым. И до сих пор, когда я
вижу его во сне, со мною он разговаривает подчеркнуто
холодно и неохотно. Впрочем, началось все это позже, а
пока мы всем классом влюбились в нового учителя и он
был ровен со всеми нами. Мы узнали вскоре, что Берн­
гард Иванович — состоятельный человек, московский
адвокат, бросивший по каким-то загадочным причинам
* Это окно (нем.).
** Это стена (нем.).

241

Москву и приехавший учителем немецкого языка в глу­
хой северокавказский городишко. Только недавно На­
таша Соловьева рассказала, что, по словам его брата, он
резко перевернул свою жизнь, когда невеста вдруг ушла
от него к его другу. Так ли это? Не знаю. Во всяком слу­
чае, таинственность появления только увеличивала нашу
склонность к нему. Поселившись у некоей Медведевой,
сдающей комнаты с пансионом, он перевез к себе пиа­
нино и играл не по-майкопски долго и звучно. Как мы
узнали вскоре, он кончил Московскую консерваторию.
В этот первый год своего пребывания у нас он сильно
пил и вел в клубе большую карточную игру. Однако не
было случая, чтобы он пропустил у нас урок. Всегда в
форме, чуть пахнущий духами, он весело и повелитель­
но входил в класс и ухитрялся вести уроки так, что каза­
лось, будто ты читаешь интереснейшую книжку. У него
была та редкая, заражающая, почти безумная веселость,
которая помогла мне впоследствии понять иронические,
алогические прыжки фантазии лучших из романтиков.
Нас он чаще всего называл «капустики» или «петухи».
«Путч-перепутч!» — кричал он, получая неправильный
ответ. О н рассказывал нам сказки о слабых и сильных
глаголах.
22

апреля

Бернгард Иванович, при всей своей веселости, не
терял той властности, о которой я уже дважды говорил.
Она была не менее заметна во всем его существе, чем его
веселость. О н всем своим существом показывал, что на­
столько силен, что может позволить себе в классе любую
вольность, ничего не теряя в нашем уважении. Говоря
о нем, нельзя не подчеркивать этой второй его сущно­
сти, и вместе с тем он был совершенно противоположен
властному Чконии, а мы слушались его не меньше. Од­
нажды заболел Фарфоровский, учитель истории в стар­
ших классах. У нас был свободный урок. Проходя по ко242

ридору, я услышал знакомый тенор за дверью в седьмой
класс. Бернгард Иванович давал урок истории. Я встал у
двери и слушал. Он говорил, как всегда, горячо, весело
и понятно. В седьмом классе притихли и заслушались.
Он рассказывал о Смутном времени. Кончив урок, он
заметил меня в коридоре и спросил: «Какие новости?»
Я признался, что слушал его и понял, что Смутное вре­
мя — та же революция. Бернгард Иванович расхохотался
и погладил меня по голове. С этого началась наша столь
непродолжительная дружба.
2 6 апреля

И вот пришел конец первой четверти. Бернгард Ива­
нович на последнем уроке появился с нашими табелями.
Весело и наставительно подвел он итоги нашим успехам
и неудачам, а затем стал раздавать четвертные отметки,
пожимая руки лучшим ученикам. Каково же было мое
удивление, когда я оказался чуть ли не вторым учеником
в классе! У меня оказалась одна тройка по рисованию,
двойка по чистописанию, о которой вообще и говоритьто не стоило. Удивление мамы, недоверчивая усмешка
папы — вот чудеса-то!
5 м ая

П о субботам полагалось сдавать дневники Бернгар­
ду Ивановичу, а в понедельник он возвращал их нам с
отметками за неделю. В одну из суббот я забыл дневник.
Забыл его и Камрас. Бернгард Иванович приказал нам
принести дневники ему домой в воскресенье утром... И
завязался интереснейший разговор обо всем: о школе, о
Москве, о книжках и даже об эсерах и эсдеках. Бернгард
Иванович спросил у меня, какая между ними разница,
и остался доволен, когда я в общем верно определил ее.
И в заключение произошло чудо. Бернгард Иванович
сыграл и спел нам целую оперу «Фра-Дьяволо»4. У него
был клавир. Мы, замерев, стояли один по правую, другой
243

по левую сторону пианиста. Играл, пел и рассказывал
содержание оперы Бернгард Иванович так же горячо,
как вел уроки в классе. Один раз он даже больно уда­
рил меня кулаком по руке, которую я нечаянно держал
на самых басах, думая, вероятно, что они пианисту не
понадобятся. Но в это время Бернгард Иванович доби­
вался фортиссимо всего оркестра, и мне попало, на что
увлекшийся музыкант не обратил никакого внимания.
Капельки пота выступали на лбу его, высоком и белом.
6 м ая

Очарованные вернулись мы домой. Увидев, с какой
жадностью слушаю я музыку, Бернгард Иванович пред­
ложил мне учиться у него играть на рояле. Для начала
он показал, как расположены ноты в басовом и скри­
пичном ключе, и объяснил то, чего я не заметал, глядя
на его маленькие, энергичные руки, бегающие по кла­
вишам. Я был уверен, что правая и левая играют одно и
то же, и очень удивился, узнав, что каждая рука играет
свое. Когда я прибежал домой и рассказал за обедом, что
буду учиться у Бернгарда Ивановича музыке, папа пре­
небрежительно усмехнулся. Ведь у меня не было музы­
кального слуха. Наши восторженные рассказы привели к
тому, что в следующее воскресенье к Бернгарду Ивано­
вичу пришло в гости уже человек шесть первоклассни­
ков. И снова, как это случалось потом много-много раз,
стоял я возле рояля, а Бернгард Иванович пел, играл и
рассказывал одну из классических опер.
7 м ая

В это время любители ставили пьесу, которая назы­
валась «Благо народа»5. Папа играл в ней главную роль.
Пьеса эта (кажется, переведенная с немецкого) была,
если я не ошибаюсь, издана в тоненьких желтеньких
книжечках «Универсальной библиотеки». Следователь­
но, она славилась в те времена. А может быть, это была
244

классическая пьеса? Не могу вспомнить, что о ней го­
ворили взрослые и фамилию автора. Действие разыгры­
валось в Лидии, у царя Креза, в то время, когда гостил
у него Солон. Какой-то юноша изобретал хлеб, но не
мог (кажется, так) дать его голодной толпе в нужном
количестве, за что народ едва не убивал его. Крез и Со­
лон, по соображениям, видимо, очень высоким, но в
те времена недоступным мне, отравляли изобретателя.
Чашу с ядом подносила юноше его невеста, дочь Креза,
не зная, что отравляет жениха. Ставили пьесу долго, до­
бросовестно, как в Художественном театре. Папа, придя
домой из больницы, пообедав и поспав, надевал туни­
ку, тогу красного цвета, сандалии, чтобы привыкнуть
носить античную одежду естественно. Он репетировал
свою роль перед зеркалом, стараясь двигаться пластиче­
ски. И тут я впервые окунулся в неведомый нам, реали­
стам, классический мир. На некоторое время моя любовь
к доисторическим временам и рыцарским замкам была
отодвинута. Как мечтал я о спектакле, на который меня
обещали взять! И вот, когда уже афиши были расклеены
по городу, я заболел ангиной. Спектакль имел огром­
ный успех. Весь город был в театре. И к величайшему
счастью моему, «Благо народа» решили сыграть еще раз.
Не в пример первым афишам, большим, на тумбах и за­
борах появились афиши-крошки, в тетрадочный лист.
Они сообщали, что спектакль будет повторен, так неза­
метно и скромно, что я стал беспокоиться, прочтут ли
их. Поэтому — или по случаю дурной погоды — народу
и в самом деле собралось очень, очень немного.
9 м ая

Итак, в дождь и грязь, перебравшись через площадь
против дома Соловьевых, мимо городского сада, пол­
ный праздничных предчувствий, пришел я с мамой в
Пушкинский дом. Сердце мое дрогнуло, когда я уви­
дел освещенный, но угрожающе пустой зал. Однако со
245

свойственным мне оптимизмом, которым сменяются
дурные предчувствия, когда беда и в самом деле начина­
ет грозить, я объяснил пустоту зала тем, что еще рано.
Пройдя через белую дверцу из единственной (кажется)
ложи над оркестром, мы вошли в узкий проход между
стеной и уходящей высоко вверх декорацией. Я взглянул
на колосники, и у меня закружилась голова. В квадрат­
ном актерском фойе, влево от сцены, куда мы спусти­
лись по деревянным ступенькам, собрались люди в тогах
и латах. Яков Власьевич Шаповалов6 разгуливал в вы­
шитой тунике и поблескивал очками. Осмотревшись и
прислушавшись, я испытал такой ужас, такое отчаянье до
слез, до замиранья внизу живота. Выяснилось, что сбор
так мал, что не оправдает вечерового расхода. Спектакль
надо отменять. Папа стоял, улыбаясь, как будто не по­
нимая, в каком я отчаянье, и поддерживал предложение
отменить спектакль. Но вдруг на верхних ступеньках
лестницы, ведущей на сцену, появился рослый Селивановский7 в шлеме и латах. Он обратился к собравшимся
с краткой речью. Селивановский сказал, что он уполно­
мочен группой участников спектакля предложить следу­
ющее: сложиться и внести те тридцать рублей, которых
не хватает на оправдание расходов. Хочется поиграть!
«Я лично, — сказал Селивановский, положив руки на
сияющую золотом грудь, — вношу пять рублей. Наде­
юсь, что вы со мною согласитесь». К моей величайшей
радости, предложение Селивановского было охотно
принято. Всем, видимо, хотелось поиграть. Деньги были
собраны, зазвонил звонок, мы с мамой заняли места в
полупустом зале.
10 м ая

В оркестровой яме у ног Пушкина, осыпаемого мор­
скими брызгами, крупными, как виноград, заиграл оркестр
под управлением Рабиновича. Как теперь я понимаю,
главная доля вечерового расхода падала на музыкантов.
246

Оркестр гремел, пока по занавесу кто-то не постучал ку­
лаком изнутри, отчего он весь заколебался снизу доверху.
Это служило оркестру знаком, что пора кончать. Закончив
музыкальную фразу, Рабинович опустил черную деревян­
ную трубу, на которой играл, и повелительным жестом
оборвал музыку. Стало тихо. Кто-то поглядел со сцены в
дырочку, проделанную среди волн, изображенных на за­
навесе. Это я заметил потому, что дырочка, до сих пор
светившаяся, потемнела и за нею блеснул раз-другой чейто глаз. Публика покашливала, и я сам удивился, как отчет­
ливо я отличил мамин кашель. Она села далеко позади —
вероятно, для того, чтобы не смущать знакомых актеров.
В те времена в Пушкинском доме освещение было керо­
синовое и поэтому свет в зрительном зале не гасили, ак­
теры видели ясно знакомых. И вот, наконец, занавес дрог­
нул и взвился под потолок. Новая моя любовь — Древняя
Греция — поглотила меня с головой. И не только меня.
Отчаянные майкопские парни, наполнявшие галерку, и
случайно забредшие обыватели, разбросанные по парте­
ру, смотрели на Креза, Солона, бедного изобретателя и
прочих эллинов с величайшим вниманием и волнением.
Так же, как и я, не разбирали они, кто как играет. Но зато,
когда жена зубного врача Круликовского, исполнявшая
роль дочери Креза, протянула кубок с ядом моему папе,
с галерки крикнул кто-то сдавленным, неуверенным го­
лосом, словно во сне: «Не пей!» «Не пей!» — поддержали
его в партере. После окончания спектакля актеров долго
вызывали, и я хлопал, стучал ногами и кричал чуть ли не
громче всех.
13 м а я

А в городе и в стране тем временем спокойная
жизнь не хотела налаживаться, да и все тут. Помню от­
четливо разговоры о роспуске Первой Государствен­
ной думы, о Выборгском воззвании, над которым
папа посмеивался. Убийство Герценштейна, доктор
247

Дубровин, Союз русского народа, погромы — вот
обычные темы разговоров...
И вот пришло лето. На последнем уроке Бернгард
Иванович раздал нам табели, пожал руку лучшим учени­
кам, и мне в том числе, поздравил с переходом во второй
класс и простился с нами до осени...
В это лето папа стал сотрудничать в газете «Кубан­
ский край», подписываясь псевдонимом «Не тот». Коро­
тенькие заметки его мама читала с неопределенным, ско­
рее осуждающим выражением, и мне они тоже поэтому
казались какими-то не такими.
14 м ая

Папа вскоре взял на себя представительство по рас­
пространению «Кубанского края» в Майкопе. Для про­
дажи газеты подрядили Якова. Ему дали кожаную сумку,
пятьдесят номеров газеты и отправили торговать. Он
должен был получать копейку с каждого проданного но­
мера. Ушел Яков утром, а вернулся к вечеру, растерян­
ный и даже похудевший. За весь день он продал всего
девять экземпляров «Кубанского края». Старшие огор­
чились. Материально папа не был заинтересован в этом
деле, но ему было неловко перед редактором, его зна­
комым. Взялся по его просьбе за распространение газе­
ты — и вот что вышло. Но дня через два все наладилось.
Не знаю, кто надоумил старших поручить продажу га­
зет уличным мальчишкам. Одному из них дали на пробу
десять экземпляров. Через полчаса он примчался весь в
поту и завопил: «Давайте еще! Все продал!» С помощью
этих газетчиков дело пошло. Они за день обегали весь
город, и майкопцы узнавали о событиях, потрясавших
страну.
21 м а я

К этому времени стала замирать моя любовь к девоч­
ке из цирка и я почти влюбился в Милочку Крачковскую.
248

Надо сказать, что я с первой встречи на лугу за город­
ским садом относился к этой девочке особенно. Я тогда
не умел еще влюбляться, но отличал ее от всех. Таким
образом, я не то что влюбился, а старое чувство стало
ясней. Я любовался на нее с глубоким благоговением.
28 м ая

При каждой встрече с Милочкой я любовался ею с та­
ким благоговением и робостью, что и подумать не смел
заговорить с нею или хотя бы поздороваться. У Варвары
Михайловны (так звали мать Милочки) с моей мамой
не завязалось знакомства. Однажды мы, гуляя, встрети­
ли все семейство Крачковских. Старшие разговорились,
а я не мог сказать ни слова Милочке. А она и не дума­
ла обо мне, она сидела, строгая, размышляла о чем-то
своем, глядела прямо перед собою своими огромными
серо-голубыми глазами. Ее каштановые волосы сияли,
словно ореол, над прямым лбом, две косы лежали на спи­
не. Сколько раз, сколько лет все это меня восхищало, и
мучило, и до сих пор снится во сне. Итак, старшие раз­
говорились, уселись против большой лавки Кешелова на
скамеечке, и тут разыгралось некоторое событие. П ри­
казчики Кешелова забастовали. Как мы узнали впослед­
ствии, они потребовали прибавки жалованья. Хозяин
отказал. Тогда они прекратили работу и ушли, заперев
в лавке хозяина. Это последнее событие мы увидели
своими глазами. Оживленные, как бы опьяненные своей
храбростью приказчики высыпали из трех магазинных
дверей, заперли их тщательно и одну из них заложили
метлой. Хозяин кричал, ругался, стучал в дверь так от­
чаянно, что метла прыгала, как живая, но освободиться
не мог. И тут у матерей завязался спор, который и при­
вел к вечной холодности между ними. Варвара Михай­
ловна забастовщиков осуждала, а мама восхваляла. Обе
они сердились, но улыбались принужденно, желая пока­
зать, что спорят на принципиальные темы и сохраняют
249

спокойствие. Мама повторяла упорно: «А мне это нра­
вится. Люди смело борются за свои права. Действуют.
Мне это нравится».
29 м ая

Теперь я должен рассказать нечто, до сих пор таин­
ственное для меня. Никогда в жизни я больше не пере­
живал ничего подобного. Было это зимой, когда я учился
во втором классе. Я шел из училища и встретил Милочку.
Обычно я поглядывал на нее украдкой, а она и вовсе не
смотрела на меня. Но тут я нечаянно взглянул прямо в ее
прекрасные серо-голубые глаза. Мы встретились взгля­
дами. И что-то мягко, но сильно ударило меня, потрясло
с ног до головы. И мне почудилось, что и она останови­
лась на миг, точно в испуге. И глаза Милочки, точно я
поглядел на солнце, остались в моих глазах. Я видел ее
глаза, глядя на снег, на белые стены домов. Несколько
лет спустя я спросил Милочку, помнит ли она эту встре­
чу и пережила ли она что-нибудь подобное тому потря­
сению, которое я испытал. Она сказала, что не помнит
ничего похожего. Причастие, разлившееся теплом по
всем жилочкам, и этот мягкий, но сильный удар, глаза,
отпечатавшиеся в моих, — вот чего я не переживал боль­
ше никогда в жизни.
12 и ю н я

На большой улице, куда ты попадал, пройдя армян­
скую церковь и свернув направо, открылся постоянный
синематограф, или кинематограф, братьев Берберовых.
Только назывался он «электробиограф». Об этом сооб­
щали две длинные, окаймленные электрическими лам­
почками вывески, буквы на которых шли сверху вниз.
Висели эти вывески вдоль дверей, обычных, какие ведут
в самые простые обывательские квартиры. Но, войдя в
эти двери и поднявшись во второй этаж, ты оказывался
250

у кассы. К моему удивлению, в электробиографе первые
ряды стоили дешевле дальних и назывались третьи ме­
ста. Они отделены были от вторых и первых барьером.
Реалисты платили за билет на третьи места двадцать ко­
пеек. Получив в кассе билет и программу, ты проходил
в узкое фойе, где и ждал начала сеанса. В те годы на вто­
рых сеансах я не бывал. Добыв заранее деньги на билет,
я долго ждал, когда же, наконец, застучит мотор, при­
водящий в действие динамо-машину электробиографа.
Электричества городского тогда не существовало, и бр.
Берберовым приходилось добывать его своими силами.
Услышав шум мотора, я шел мимо армянской церкви
и, остановившись на углу, ждал, когда нальются светом
лампочки, окаймляющие вывески.
13 и ю н я

Душевное движение, вызываемое видом электриче­
ских лампочек, горящих на улице при дневном свете,
оказалось очень долговечным. На этих днях я шел по Ко­
марову. Чинилась линия. И вот — было это примерно
часа в три, и солнце сияло вовсю — вспыхнули на высо­
ких столбах уличные фонари. И разом, не успев понять
почему, ощутил я радость, точнее, предчувствие радо­
сти. И только через несколько мгновений понял я, что
предчувствую начало сеанса в электробиографе братьев
Берберовых. Обычно сеанс этот состоял из трех частей.
В коротеньких антрактах между ними открывались двери
и в зал впускали непонятных мне людей, позволивших
себе опоздать к началу. Пропущенную часть программы
опоздавшие имели право досматривать во втором сеан­
се. Три части заключали в себе видовую или научную
картины, драму и комическую. Иной раз добавлялась и
феерия, действие которой разыгрывалось чаще всего или
на луне, или в подводном царстве. Феерии были почти
всегда цветными. Когда я смотрю теперь цветные кино­
фильмы, то вспоминаю феерии, которые не очень любил
251

в свое время, как теперь недолюбливаю их сине-голубых
и малиново-сизых внучатных племянников. Книги, про­
читанные в те годы, я могу рассказать и сейчас, даже те,
которые впоследствии не перечитывал. (Например, «Руламан».) Разумеется, я говорю о любимых книгах. Могу
рассказать я и пьесы, которые видел тогда. Например,
«Благо народа» или «Суету»8, которую смотрел в малороссийской труппе Гайдамаки и Колесниченко. В под­
робностях могу припомнить и «Сорочинскую ярмарку»,
исполненную там же. А кино, столь обожаемое мною
кино, какими картинами оно покорило меня? Не могу
припомнить ни одной. Объясняется это, вероятно, тем,
что я слишком уж много перевидал их тогда. Програм­
мы менялиськаждую неделю, а я не пропускал ни одной.
Если очень уж постараться, то я вижу пальмы и белые
домики Ниццы из видовой картины, железную дорогу
где-то в горах, снятую с паровоза, барку, плывущую по
узенькой реке во Франции. Это уж из какой-то драмы.
Вижу пожилую француженку с энергичным лицом —
злодейку множества драм. В драмах часто стреляли, и вы­
стрелы замечательно изображал ударом по басовой ноте
хромой пианист Попов.
14 ию ня

Сидел Попов в маленькой комнатке справа от экрана
и в приоткрытую дверь видел, что на нем происходит.
Бернгард Иванович похвалил Попова, и я, без того пре­
исполненный любви ко всему, что связано с электро­
биографом, стал слушать его игру с особенным восхи­
щением. На рояле у Соловьевых мы без всякого успеха
перепробовали все басовые ноты, пытаясь повторить
звук, с помощью которого Попов изображал выстрел.
Скоро Попов приобрел в городе большую известность.
Все знали этого маленького армянина, хромающего на
обе ноги. Знали и почему он хромает — после костно­
го туберкулеза. Знали, что он очень хороший пианист,
252

окончивший консерваторию. Почему он попал в Май­
коп и служил аккомпаниатором в кино? Вот этого ни­
кто не мог объяснить, а я и не задавался таким вопросом.
Мне казалось, что занимает Попов должность в высокой
степени славную и завидную.
3 ию ля

В то майкопское лето я прочел впервые в жизни «От­
верженных» Гюго. Книга сразу взяла меня за сердце. Чи­
тал я ее в соловьевском саду, влево от главной аллеи, рас­
стелив плед под вишнями; читал, не отрываясь, доходя до
одури, до тумана в голове. Больше всех восхищали меня
Жан Вальжан и Гаврош. Когда я перелистывал послед­
ний том книги, мне показалось почему-то, что Гаврош
действует и в самом конце романа. Поэтому я спокой­
но читал, как он под выстрелами снимал патронташи с
убитых солдат, распевая песенку с рефреном «... по ми­
лости Вольтера» и «... по милости Руссо». К тому време­
ни я знал эти имена. Откуда? Не помню, как не помню,
откуда узнал некогда названия букв. Я восхищался хра­
брым мальчиком, восхищался песенкой, читал спокойно
и весело — и вдруг Гаврош упал мертвым. Я пережил
это, как настоящее несчастье. «Дурак, дурак», — ругался
я. К кому это относилось? Ко всем. Ко мне за то, что
я ошибся, считая, что Гаврош доживет до конца книги.
К солдату, который застрелил его. К Гюго, который был
так безжалостен, что не спас мальчика. С тех пор я пере­
читывал книгу множество раз, но всегда пропуская сце­
ну убийства Гавроша.
5 ию ля

Я прочел впервые в жизни томик рассказов о Шерло­
ке Холмсе и вдруг полюбил его отчаянно, больше «От­
верженных». С месяц я думал только о нем. У Соловье­
вых в саду стоял тополь, на котором, усевшись между
тремя ветвями, идущими круто вверх, скрывшись в ли­
стьях, я читал и перечитывал Холмса.
253

7 ию ля

Итак, я читал Гюго и Конан Дойла с одинаковым
восторгом, смотрел на взрослых и слушал, что они го­
ворят, с ужасом и жадным вниманием, был переброшен
из детства в переходный возраст одним ошеломляющим
ударом, испытывал желание писать стихи, смотрел в те­
лескоп на небо и делал из своих астрономических све­
дений дурацкие выводы, видел то страшные, то непри­
стойные сны, даже ночью не имел покоя. И я слышал, как
жаловалась мама, что я ничем не интересуюсь и равно­
душен ко всему. А мне она говорила, что я рохля, росо­
маха, что из таких детей ничего не выходит. И в самом
деле я, вечно не стриженный, рассеянный, грубоватый и
неловкий, мог бы привести в ужас кого угодно.
9 ию ля

Именно в то лето стало появляться у меня смутное
предчувствие счастья — вечный спутник моей жизни.
Вспыхнув, это предчувствие озарило все, как солнце, вы­
глянувшее из-за туч. Я в то лето полюбил, встав рано,
едва взойдет солнце, идти купаться на Белую. В этот час
предчувствие счастья всегда сопровождало меня. Вызвав
свистом своего невидимого коня, я ехал не спеша к де­
ревянной лестнице над водокачкой и спускался в лесок
внизу. На улицах было еще пусто, а в леске и вовсе без­
людно. Я раздевался под кустами у речного рукава, кото­
рый любил и тогда. В то лето я научился плавать.
1 а в гу с т а

В третьем же, кажется, классе я писал пересказ поэмы
Майкова «Емшан». И в середине этой работы меня вдруг
осенила мысль, что я могу писать и не обычным школь­
ным языком. И я написал картинно («Но что это? Гор­
дый князь бледнеет...» и так далее). Харламов9предложил
мне прочесть пересказ вслух и похвалил меня. Он сказал:
254

«Лучшие пересказы у Шварца и Истаманова. У Шварца
поэтический, а у Истаманова — деловой». После этого
Харламов занялся синтаксическим разбором одного из
предложений моего пересказа, и я был поражен и поль­
щен, когда вызванный мой одноклассник обнаружил в
предложении этом «обстоятельство образа действия» и
еще неведомо сколько вещей. А я писал и не думал об
этом. Весть об успехе пересказа разнеслась по училищу.
Меня с неделю дразнили «красноносый поэт», а потом
забыли об этом.
2

а в гу с т а

К этому времени Бернгард Иванович меня совсем
уже не выносил, обходил взглядом, рассказывая чтонибудь классу, одергивал нетерпеливо, когда я отвечал
урок. После успеха моего пересказа он подошел ко мне
в коридоре, обнял ласково и спросил: «Ты, говорят,
написал хорошее сочинение. О чем?» После такого
вопроса я не в силах был ответить, что написал всего
лишь пересказ. И я пробормотал, что сочинение было
на тему о любви к отечеству. Не успел я договорить:
«И о народной гордости», как Бернгард Иванович с не­
довольным лицом отошел от меня. Он ведь знал, что в
третьем классе не пишут сочинений. «Емшан» действи­
тельно рассказывал о любви хана к родным степям, но
это не давало мне права говорить, что я написал сочи­
нение, пересказывая поэму. Сам же учитель сказал «со­
чинение» в смысле условном. Таким образом отноше­
ния мои с Бернгардом Ивановичем еще ухудшились.
Он все жил в армянском семействе недалеко от нас. Он
познакомился со всей интеллигенцией города, но ни с
кем не сошелся близко, ни у кого не бывал... Он держал
в отношениях с майкопцами строгую дистанцию. На
лето Бернгард Иванович уезжал за границу. Он кон­
чил Московскую консерваторию у Гольденвейзера. Он
знал наизусть множество стихов Гете и Гейне и читал
255

их нам, когда был доволен классом. О н кончил юриди­
ческий факультет. О н был первым европейски образо­
ванным человеком, которого я увидел в своей жизни,
и знания его не были грузом или придатком, он владел
своими знаниями. Естественно, что он держался чутьчуть в стороне от остальных, и все признавали за ним
это право.
1 9 а в гу с т а

Желание [писать стихи] не исчезло, пока я шел до­
мой. Небо хмурилось. Стал накрапывать дождь. И дома
это желание возросло до такой силы, что я взял каран­
даш и предался, наконец, этой новой страсти. На жел­
той оберточной бумаге, в которой я принес из булочной
хлеб, сочинил я следующие стихи:
Сижу я у моря. Волна за волной,
Со стоном ударив о берег крутой,
Назад отступает и снова спешит
И будто какую-то сказку твердит.
И чудится мне, говорит не волна —
Морская царица поднялась со дна.
Зовет меня, манит, так чудно поет,
С собой увлекает на зеркало вод.
Дальше забыл. Почему я стал писать именно эти
стихи? Почему взбрела мне в голову морская царица?
Откуда я взял этот размер, эти слова? Не знаю теперь,
как не знал и не понимал тогда. Я чувствовал страстное
желание писать стихи, а какие и о чем — все равно. И я
писал, сам удивляясь тому, как легко у меня они вылива­
ются и складываются, да еще при этом образуется какойто смысл. Любопытно, что в те годы к стихам я был
равнодушен. Не помню ни одного, которое нравилось
бы мне, в которое я влюбился бы или хотя бы просто
запомнил его. Но, так или иначе, решив стать писателем
в семилетием примерно возрасте, я через пять лет напи­
сал стихи, движимый неудержимым желанием писать.
256

Все равно о чем и все равно как. Я стал писать не потому,
что меня поразила форма какого-то произведения, а из
неудержимой, загадочной жажды писать. И это опреде­
лило очень многое в дальнейшей моей судьбе. Хотя бы
то, что я очень долго глубоко стыдился того, что пишу
стихи. И что еще более важно — литературную работу я
до сих пор, при всем моем уважении к профессиональ­
ности, считаю еще и делом глубоко, необыкновенно
глубоко личным. Итак, летом 1909 года, в мраке и хаосе,
в котором я суетился, как дурак, я темно и хаотично, но
вдруг почувствовал путь. Началось медленное, медлен­
ное движение к жизни. В августе 1928 года, проезжая че­
рез Туапсе, я пошел знакомой дорогой на гору и прошел
почтительно мимо домика, где я наткнулся на выход из
тьмы.
2 9 а в гу с т а

Начались занятия. Движение в сторону некоторого
просвета продолжалось. Я стал учиться несколько луч­
ше, но высоты, которую занимал в первом-втором клас­
се, так и не достиг. Товарищи относились теперь ко мне
как к равному. Я тщательно скрывал, что пишу стихи, но
меня упорно считали поэтом и будущим писателем, не­
известно почему.
8 сент ября

Строгая, неразговорчивая, загадочная Милочка дер­
жалась просто и дружелюбно со мной, и тем не менее
я боялся ее, точнее — благоговел перед ней. Я долго не
осмеливался называть ее Милочкой — так устрашающе
ласково звучало это имя. На вечерах я подходил к ней
не сразу, но, правда, потом уж не отходил, пока не раз­
давались звуки последнего марша. Я научился так рас­
считывать время, чтобы встречать Милочку, когда она
шла в гимназию. Была она хорошей ученицей, первой
в классе, никогда не опаздывала, перестал опаздывать
257

и я. Иногда Милочка здоровалась со мной приветли­
во, иной раз невнимательно, как бы думая о другом, то
дружески, а вдруг — как с малознакомым. Может быть,
мне чудились все эти особенности выражений, но от
них зависел иной раз весь мой день. В те годы я был
склонен к печали. Радость от Милочкиной приветливо­
сти легко омрачалась — то мне казалось, что мне только
почудилась в ее взгляде ласка, то в улыбке ее чудилась
насмешка. Положение усложнялось еще и тем, что в
училище я обычно шел теперь вместе с Матюшкой10.
Часто, хотя он с Милочкой был знаком мало, я относил
ее приветливость тому, что со мной Матюшка. Любо­
пытно, что Милочка как-то сказала мне уже значительно
позже: «Ты часто так сердито со мной здоровался, что
я огорчалась». И я ужасно этому удивился. Что-то но­
вое вошло в мою жизнь. Вошло властно. Все мои преж­
ние влюбленности рядом с этой казались ничтожными.
Я догадался, что, в сущности, любил Милочку всегда,
начиная с первой встречи, когда мы собирали цветы
за городским садом, — вот почему и произошло чудо,
когда я встретился с ней глазами. Пришла моя первая
любовь. С четвертого класса я стал больше походить
на человека. В толстой клеенчатой тетради я пробовал
писать стихи... Н о в стихах моих не было ни слова о
Милочке. Никому я не говорил о ней.
9 сент ября

Любовь делала меня еще более мечтательным, чем в
раннем детстве, и еще более скрытным. Я прятал от всех
мои стихи, но и в стихах ни в чем не признавался. На­
чиная их, я не знал, чем их кончу, о чем буду писать, и
теперь не могу припомнить ни одной строчки. И вот
однажды я увидел письмо Сергея Дудкина, студента, ко­
торый некогда был выслан из Петербурга и, уж давно
восстановленный во всех правах, вернулся в универси­
тет. Он писал маме. Я рассеянно взглянул на письмо, и
258

вся душа моя дрогнула. «Пришлите Женину поэзию, —
писал он, — знакомый редактор обещает устроить в свой
журнал одно-два стихотворения». Тут же лежал мамин
ответ: «Подумавши, я решила не посылать Женины сти­
хи. Я боюсь, что ему может повредить...» — забыл, что
именно. То ли, что мама тайно узнала о моих стихах, то
ли слишком раннее появление в печати. Я стоял как гро­
мом пораженный. Мне было все равно, напечатают меня
или нет. В тот момент было все равно. Да я, унаследовав
недоверчивое и мрачное мамино честолюбие, и не ве­
рил, что мои стихи могут быть напечатаны. Нет, порази­
ло меня, что мама, Сергей Дудкин и еще, вероятно, мно­
гие другие знают о том, что я пишу стихи. Я чувствовал
себя опозоренным, оскорбленным. Навеки запомнил я
тоненькие, длинные буквы дудкинского письма, его «з»
и «т», похожие друг на друга, так что слово «поэзия» я
прочел сначала как «поэтия». Ужасное, унылое ощуще­
ние преследовало меня довольно долго, а стихи я не мог
писать с полгода.
10 сент ября

К моему величайшему удивлению, в первой четвер­
ти я получил четверку за поведение. Я думал, что веду
себя, как другие, но Бернгард Иванович сообщил мне,
делая выговор за такую отметку, что на меня жалуются
все учителя. А я не шалил, а просто веселился. Сочиняя
печальные стихи и часто предаваясь печали, я тем не ме­
нее стал веселее, чем был. И в классе меня стали любить.
Прежде ко мне были скорее безразличны, а теперь ко
мне прислушивались, смеялись моим шуткам, и случа­
лось, что своим безумным весельем я заражал весь класс.
Вот за это я и получил четверку по поведению.
21 сент ября

Если первые школьные годы я ничего не приобре­
тал, а только терял, то за последний 1909/10 год я все259

таки разбогател. Как появляются новые знания: знание
нот, знание языка, — у меня появились новые чувства:
чувство моря, чувство гор, чувство лесных пространств,
чувство длинной дороги. И чувства эти, овладевая мной,
переделывали на время своего владычества и меня цели­
ком... Я писал не много и плохо, но умение меняться,
входить полностью в новые впечатления или положения
было началом настоящей работы. Чувство материала у
меня определилось раньше чувства формы, раньше, чем
я догадался, что это материал. Но я понимал смутно и
туманно, что какое-то отношение к литературным моим
не то что занятиям, а мечтаниям — имеет это недомаш­
нее, небудничное состояние.
15 о к т я б р я

К четвертому классу отступило увлечение каменным
веком. «Руламан»11 стал воспоминанием прошлого. На
первое место вышел Уэллс. «Борьба миров», «Машина
для передвижения во времени» — вот два первых рома­
на Уэллса, которые мы прочли. В первом — поразили
космические впечатления, уже сильно подготовленные
тем летом, когда впервые с помощью Сергея Соколо­
ва12 я увидел лунный ландшафт. И еще более — ощуще­
ние, похожее на предчувствие, которое возникало, ког­
да в мирную и тихую жизнь вдруг врывались марсиане.
Одно время мне казалось, что Уэллс, вероятно, послед­
ний пророк. Бог послал его на землю в виде английского
мещанина, сына горничной, приказчика, самоучки. Но
в своего бога, в прогресс, машину, точные науки, он ве­
рил именно так, как подобает пророку. И холодноватым
языком конца прошлого века он стал пророчествовать.
Снобы не узнали его. Не принимали его всерьез и со­
циологи, и ученые. Но он пророчествовал. И слушали
его, как и всякого пророка, не слишком внимательно.
А он предсказал нечто более трудное, чем события. Он
описал быт, который воцарится, когда придут события.
260

Он в тихие девяностые годы описал эвакуацию Лондо­
на так, как могли это вообразить себе очевидцы исхода
из Валенсии или Парижа13. Он описал мосты, забитые
беженцами, задерживающими продвижение войск. Он
описал бандитов, которые грабят бегущих. И, читая это,
я со страхом и удовольствием (тогда) предчувствовал,
что это так и будет и что я увижу это. А в «Машине для
передвижения во времени» такое же слишком уж силь­
ное впечатление произвели на меня морлоки, живущие
под землей.
16 окт ября

Когда я перечитывал этот роман во время послед­
ней войны, мне казалось, что их подземелья ужасно
похожи на бомбоубежища, а морлоки — на побежден­
ные народы. Их ненависть к выродившимся победите­
лям казалась убедительной. Но все это пришло позже,
все эти рассуждения. Тогда мы восхищались Уэллсом и
проникались его верой во всемогущество науки и чело­
веческой мысли бессознательно. Сознательно же люби­
ли мы простоту и силу его выдумки. И тон — простой,
убедительный, бытовой, отчего чудеса казались еще
более поразительными, — мы оценили уже тогда. Вос­
хищались мы и рассказами Уэллса. Примерно в это же
время (а может, быть, годом позже) папа выписал мне
журнал «Природа и люди» с приложением — полное
собрание сочинений Конан Дойла и половина полного
собрания сочинений Диккенса. Вторая половина шла
приложением к журналу будущего года. Тут мы проч­
ли впервые фантастические и исторические вещи Конан
Дойла. Оранжевая с черным, похожим на решетку, узо­
ром и серая с голубоватым оттенком и портретом Дик­
кенса в медальоне — таковы были обложки приложений.
Помню радость, с которой я вынимал их из бандероли.
Впоследствии журнал стал давать еще одно приложение:
ежемесячный альманах «Мир приключений». И наряду с
261

этим я увлекался еще стихотворениями Гейне. Это было
еще и под влиянием Бернгарда Ивановича. Он часто те­
перь читал нам в конце урока Гейне, а кто-то — кажется,
еще Кропоткин — говорил об обаянии стихотворений
на полузнакомом языке. И я остро почувствовал все осо­
бенности Гейне. И прочел «Флорентийские ночи». Дру­
гая его проза тогда не задела меня. А «Флорентийские
ночи» — полюбил.
17 окт ября

То, что мы проходили наших классиков в качестве
обязательного предмета в школе, мешало нам понимать
их. И я помню, что с наслаждением читал в хрестома­
тии отрывки, которые предстояло проходить, и они же
теряли всю свою прелесть, когда учитель добирался до
них. Но в четвертом классе это ощущалось уже менее
резко. И вот я вдруг полюбил Гоголя. Но как бы со
страхом. Так любят старших. Уэллс, Конан Дойл были
товарищи детства. А в Гоголе я уже тогда смутно чув­
ствовал Божественную силу. Пушкина — не понимал
по глупости... Диккенса я еще не успел полюбить, кро­
ме разве «Пиквикского клуба» в гениальном переводе
Введенского. И кроме вышеперечисленного я читал
все, все, что попадалось. От переплетенных комплектов
старых журналов (и среди них «Ниву» за 1899 год, где
было напечатано «Воскресение» Толстого с иллюстра­
циями Пастернака, которые восхищали меня). И вот
я решил прочесть «Войну и мир». И эта книга внесла
нечто необыкновенно здоровое во всю путаницу поня­
тий, в которой я тонул. И при этом я не боялся ее, как
«Мертвых душ». Эта глыба была насквозь ясна, и герои
«Войны и мира» были мне близки без всяких опасений
насчет того, что они старше. Если бы удалось мне при­
помнить, что я пропускал, а что поглощал с жадностью
при всех бесконечных перечитываниях «Войны и мира»,
то я понял бы историю своего развития. Чехова я тоже
262

еще не научился понимать, как и Пушкина. И вот я жил
со всем этим пониманием и непониманием. Терзаемый
вечными сомнениями и припадками самоуверенности
жил я в то лето.
18 окт я бря

Как ни стараешься писать точно, непременно при­
врешь. Я неточно написал о моем отношении к Гоголю.
Это вовсе не было, хотя бы и смутное, уважение к «Бо­
жественному». Просто я чувствовал, что надо бы по­
думать, что, кажется, здесь есть еще что-то, кроме того,
что я понимаю, и немедленно решал: «Потом, потом!»
К сожалению, эта мысль: «Потом, потом!» — была по­
стоянной в то время. При каждом случае, требующем
напряжения, я отмахивался, зажмуривался — «Потом,
потом!». Н о все же надо сказать, что некоторые места
гоголевских ранних вещей меня поражали тогда. Н а­
пример, первые же слова «Страшной мести» («Шумит,
гремит конец Киева»). Я сразу подчинялся и перено­
сился в новый мир. Что, впрочем, было нетрудно. Уди­
вительно было бы, если бы провел хоть день, никуда
не переносясь. Я был, конечно, чудовищем безграмот­
ности и безвкусицы, как и среда, в которой я жил. Но
помню, что журнал «Пробуждение» с претензией на ро­
скошь раздражал меня. Верстка приложений к нему —
в тоненькую рамочку — наводила на меня тоску. Од­
нажды я увидел в этом самом журнале многокрасочный
портрет любимого моего Виктора Гюго. Он изобра­
жен был во весь рост на каком-то камне — очевидно,
на вершине скалы, плащ его развевала буря. И небо, и
камень освещены были какими-то красными, синими,
фиолетовыми цветами. Портрет сначала показался кра­
сивым, потом подозрительно красивым. Почему? На
этот раз я не подумал каким-то чудом: «Потом, потом».
И я понял, что Гюго освещен бенгальскими огнями,
что недорого стоит. И это доведенное до выражения
263

чувство было для меня такой редкостью, что запомни­
лось на всю жизнь. Итак, я жил сложно, куда сложнее,
чем забывчивые взрослые могли представить себе. И не
мог бы выразить то, чем живу, даже если бы захотел.
И играл с увлечением в плотины. Богатство ручьев в
высшей степени благоприятствовало этой игре. Она
продолжалась и расцветала.
20 окт ября

Чем дальше, тем больше я помню, тем труднее отби­
рать, о чем говорить. В то лето с нами была толстая книга
«История воздухоплавания»14. Кончалась она Лилиен­
талем и Сантос-Дюмоном. Мы ее читали и обсуждали
бесконечно. Весь мир говорил тогда о воздухоплавании.
Тогда же шло всеобщее увлечение французской борь­
бой. Шло множество разговоров об Айседоре Дункан, о
Далькрозе, о культуре тела, о красоте и силе тела. (У нас,
в нашем кругу, они только начинались.) Появилось мно­
жество статей и книжек о здоровье, о способах питания,
о жевании, о голодании. Жоржик15 стал вегетарианцем
оттого, что прочел о том, что они сильнее, выносливее.
В нашем монашеском кругу, где в жизни никогда никто
не обращал внимания на эту сторону человеческого су­
ществования, были несколько смущены «культом тела».
Но гимнастику приветствовали. Кроме воздухоплава­
ния, говорили мы и о борцах, и о джиу-джитсу, и о бок­
се. Я не считался сильным, но гимнастикой занимался с
азартом. И с тем же азартом строил запруды. Журчит и
шумит ручей, над головой — свод из листьев. Камни цо­
кают водяным стуком, когда кладешь их под водою друг
на друга. И вот плотина готова.
21 н о я б р я

Осенью 1910 года всех поразило сообщение: Тол­
стой ушел из Ясной Поляны. Куда?
264

22

ноября

Все говорили и писали во всех газетах только об
одном — об уходе Толстого. В Майкопе пронесся
слух, что он едет к Скороходовым в Ханскую. Не знаю
до сих пор, имел ли основание этот слух. Где-то я чи­
тал впоследствии, что Толстой собирался ехать на Кав­
каз, но куда, к нам или в Криницу? Это глухое упоми­
нание — на Кавказ — как будто подтверждает слухи о
Ханской. Как бы то ни было, уход Толстого всколыхнул
наш крут особенно. За столом непрерывно вспыхивали
споры, наши тяжелые, бестолковые майкопские споры,
из-за которых я возненавидел, вероятно, споры на всю
жизнь. Разумеется, я был в полном смысле этого слова
подросток в те времена. Это значит, что я не был умнее
взрослых. Но чувствовал я, как все подростки, времена­
ми остро, тяжесть и бессмысленность, когда никто друг
друга не слушает, а голоса повышаются, безысходность
споров, которые вели старшие. Я это угадывал. Вспоми­
ная студенческие годы, мама с умилением рассказывала
о «спорах до рассвета». А я ужасался. Но вот Толстой
заболел. Он лежал в домике начальника станции Астапово, и врачи у нас обсуждали бюллетени о его здоровье
и пожимали плечами: дело плохо. Все бранили сыновей,
лысых и бородатых, которые громко разговаривали и
пили водку в буфете на станции. Так рассказывали в газе­
тах. Осуждали Софью Андреевну. Но я прочел в одной
из газет, как она в шапочке, сбившейся набок, подходит
к форточке комнаты, где лежит муж (внутрь ее не пу­
скали), и старается понять, что делается внутри. И мне
стало жалко Софью Андреевну. Вести из Астапова шли
все печальнее. В ясный ноябрьский день вышел я на ули­
цу и встретил Софью Сергеевну Коробьину16. Было это
возле фотографии Мухина. Софья Сергеевна останови­
ла велосипед и сообщила: «Толстой умер». И хоть мы
ждали этой вести, сердце у меня дрогнуло. Я огорчился
сильнее, яснее, чем ждал.
265

23 ноября

Устроили большой вечер памяти Толстого. В Майкоп
приехал младший брат Льва Александровича — Ю рий17.
Он был и выше, и шире, и собраннее брата. И говорил
лучше, Лев Александрович считался плохим оратором.
Так вот, на большом толстовском вечере он говорил
вступительное слово. А потом шел концерт. Репетиция
шла у нас. Папа читал две сцены из «Войны и мира»:
охоту на волка и дуэль Пьера и Долохова. Во втором же
отделении — сказку об Иванушке-дурачке и черте. Не
помню точное название сказки. На репетиции я попался.
В «Войне и мире» в те времена я пропускал все военные
рассуждения и многое из того, что относилось к Пьеру.
Выслушав сцену дуэли, я спросил: поправился ли Долохов после дуэли с Пьером? Папа укоризненно покачал
головой. Мама, насмешливо засмеялась. Считалось, что
я прочел «Войну и мир». Я тогда с удивительной лег­
костью не читал то, что мне было трудно или скучно.
И вот вечер состоялся. Юрий Коробьин, стоя спокой­
но и уверенно за столом, начал так: «У России было че­
тыре солнца: Петр, Ломоносов, Пушкин и Толстой».
Эти четыре солнца показались мне тогда подобранными
случайно. И я с насмешкой рассказывал об этом начале
так часто, что запомнил его. Папа, читая сказку об Ива­
нушке, засмеялся вместе с публикой и с трудом овладел
собой. Это понравилось, и, кажется, даже в газете напи­
сали об этом.

24 ноября

Мы в это же время решили вдруг выпускать журнал.
Мы, пятиклассники. Я написал туда какое-то стихотворе­
ние с рыцарями и замком. Помню, что там, как в какойто немецкой балладе, прочитанной Бернгардом Ивано­
вичем, в четырех строках четыре раза повторялось слово
«черный». «Поднималися черные тени, вырастая из чер­
ной земли», остальные две строчки я забыл. На обложке
266

был портрет Толстого, нарисованный Ваней Морозо­
вым. На второй странице напечатано было стихотворе­
ние. Впрочем, «напечатано» сказано по привычке. Весь
журнал был рукописный, вышел в одном экземпляре, в
формате листа писчей бумаги. Итак, на второй странице
поместил свои стихи Васька Муринов. Посвящены они
были Толстому и начинались так: «Зачем так рано, вождь
свободный, Ты покидаешь бренный мир!» Помню, что
старшие подсмеивались над таким началом. Когда Вась­
ке сказали, что говорить «рано», когда человек умирает
восьмидесяти двух лет, неточно. Это грустно. Это тра­
гично, но «рано» сюда не подходит. Помню, как Васька
встревожился, когда услышал это, и настаивал на своем
определении. И я был с ним согласен, хотя вообще все
его стихи казались мне какими-то старомодными. Вы­
спренними.
12 декабря

Когда я вспомнил, что читал и не читал «Войну и
мир», передо мною ясно выступило представление о
способе, которым я читал книги. При малейшем напря­
жении я перескакивал через трудное или скучное место.
Страницы без «разговоров» были для меня невыносимы.
Я уже говорил, что мне выписали «Природу и люди» с
приложениями. Романы Диккенса я не начинал читать,
пока они не подбирались полностью. А когда они при­
ходили целиком, выяснялось, что потеряно начало. Я на­
чал читать «Пиквикский клуб» сначала. Мне показалось
скучно. Потом подвернулся мне томик из середины.
Я заинтересовался. Принялся искать по всему дому и
собрал роман целиком и перечитывал множество раз.
И отдал в переплет. И возил эту книжку за собою всю­
ду, даже когда уже был студентом, хотя к этому времени
знал роман чуть ли не наизусть. И тем не менее начало
романа я перечитал уже, вероятно, в двадцатых годах.
Как отпугнуло оно меня в детстве, так я его и избегал
267

до зрелого возраста. Так же прочел я «Николая Никльби» — кусок из середины, кусок из конца и, наконец,
много позже, всю книгу целиком. Я сказал как-то, что
обрадовался, узнав, что «Дэвид Копперфилд», которого
мне подарили в детстве, только начало. Неверно. Новый
толстый роман под тем же названием, что моя тощенькая
книжка в красивом переплете с вытисненным узором из
цветов, вьющихся вдоль корешка и названия, ошеломил
меня. Все, что в жизни Копперфилда выходило за преде­
лы моей книжки, казалось мне недостоверным.
13 д е к а б р я

Я вовсе не обрадовался, я долго не читал нового
«Копперфилда», хотя старого моего знал чуть ли не наи­
зусть. Чтение было для меня наркотиком, без которого я
уже тогда не мог обходиться. Было наслаждением. И вся­
кий вид принуждения убивал для меня это наслаждение.
В это время началось у меня увлечение «Сатириконом»
(тогда он, по-моему, еще не назывался «Новым»). Я с не­
терпением ждал того дня недели, в который он обычно
приходил. Газеты раскладывались тогда по столам чи­
тальни, а журналы лежали на особом столе, за барьером,
возле библиотекарши. Берущий журнал докладывал ей
об этом. И вот я еще издали замечал, меняя книгу: на
обложке рисунок новый! Пришел свежий номер «Сати­
рикона».
14 декабря

Сначала я рассматривал только рисунки — Реми,
Радакова, стилизованных маркиз и маркизов под сти­
лизованными подстриженными деревьями у беседок и
павильонов, подписанные Мисс. А затем принимался за
чтение. Рассказы Аверченко, Ландау, позже — Аркадия
Бухова. Отдел вырезок под названием, помнится, «Пе­
рья из хвоста». Рассказы, подписанные: «Фома Опискин», «Оль Д’ор». И так далее, вплоть до почтового
268

ящика. Забыл еще Тэффи, которая печаталась еще и в
«Русском слове». Она и Аверченко нравились мне нео­
быкновенно. И не мне одному. В особенности — Авер­
ченко. О н в календаре «Товарищ»18 числился у многих
в любимых писателях. Его скептический, в меру цини­
ческий, в меру сентиментальный, в меру грамотный дух
легко заражал и увлекал гораздо больший слой читате­
лей, чем это можно было предположить. Саша Черный
первые и лучшие свои стихи печатал в «Сатириконе»,
чем тоже усиливал влияние журнала. «В меру грамот­
ный». .. «дух» — нельзя сказать. Я хотел сказать, что он,
Аверченко, как редактор схватил внешнее в современ­
ном искусстве.
15 д е к а б р я

Это был дендизм, уверенность неведомо в чем, вера в
то, что никто ни во что не верит. Все это я смутно почув­
ствовал много-много позже. А тогда меня необыкновен­
но прельщал общедоступный эстетизм и несомненный
юмор журнала. Боже мой, с какой мешаниной в башке
пришел я к четырнадцати годам жизни. У нас огром­
ным успехом пользовалась повесть А. Яблоновского о
гимназистах. Название ее забыл. Там гимназисты чита­
ли Писарева и безоговорочно принимали его статью о
Пушкине19. С таким же почтением говорилось о Писа­
реве в «Гимназистах» Гарина. В подражание этим геро­
ям любимых наших книг и мы решили заняться серьез­
ным чтением. Кто мы? Не помню. Был там Матюшка.
Кажется, Жоржик. Кто-то из приезжих ребят, из казачат.
Прочли мы статью о Пушкине — писаревскую статью —
и признали ее. Девочки Соловьевы участвовали в этих
чтениях. И, кажется, Милочка? Не помню. Начали чи­
тать Бокля и не дочитали. Все мы были при этом ярыми
врагами идеализма. И при этом увлекались хироманти­
ей. Отгадыванием характера по почерку. А я еще и мо­
лился. И был суеверен до крайности. Вечерами в темных
269

майкопских улицах, в темных аллеях городского сада
меня охватывал мистический страх. Иногда мучитель­
ный, но вместе с тем и доставлявший наслаждение. Бог,
которого я познал в Жиздре, был запрятан в самую глу­
бину души, со всеми невыдаваемыми тайнами. А по
утрам мы занимались гимнастикой по Миллеру, кото­
рый рядом с Боклем и Писаревым знаменовал для меня
тогда начало новой жизни. Много раз начинал я новую
жизнь и всегда одинаково: с Бокля и Миллера. Впрочем,
однажды прочел чью-то анатомию и физиологию.
18 декабря

От этой путаницы понятий спасали меня ясные пра­
вила поведения, установившиеся неведомо как. Та самая
загадочная сила, которая заставляла меня в приготовитель­
ном классе пить молоко, которое я мог вылить в подвале
на пол, и сейчас играла достаточно сильную роль в моей
жизни. Я не курил и даже не пробовал закурить. Почему?
Не ругался. Даже нарушая правила поведения, оставался
добродетельным. Ужас, испытываемый при этом, убивал
радость. Но при этом я вечно бывал счастлив. Я уже тогда
начал приобретать предчувствие удивительных, счастли­
вых событий... Поэтические мои ощущения бывали не­
определенны, но так сильны и радостны, что будничный
мир и обязанности, с ним связанные, отходили на задний
план. «Как-нибудь обойдется». Вот второе (после чувства
законности) — ясное, точное, ощутимое душевное со­
стояние, которое определяло мое поведение. И наконец,
третье — тот ужас, который я пережил, когда мама отошла
от меня, перерос в честолюбие. Я хотел славы, чтобы меня
любили. Вот так я и жил.
21 декабря

Итак, жил я сложно, а говорил и писал просто, даже
не просто, а простовато, несамостоятельно, глупо. Раз­
дражал учителей. А в особенности родителей. А из ро270

дителей особенно отца. У них решено уже было твердо,
что из меня «ничего не выйдет». И мама в азарте выгово­
ров — точнее, споров, потому что я всегда бессмыслен­
но и безобразно огрызался на любое ее замечание, — не­
сколько раз говаривала: «Такие люди, как ты, вырастают
неудачниками и кончают самоубийством». И я, с одной
стороны, не сомневаясь, что из меня выйдет знаменитый
писатель, глубоко верил и маминым словам о неудачни­
ке и самоубийстве. Как в моей путаной мыслительной
системе примирялось и то и другое, сказать трудно. За­
был. Точнее, утратил эту особенность мыслительную.
Вот я иду по саду. В конце аллеи, главной аллеи, пра­
вее мостика, ведущего в ту часть сада, где трек, где го­
родской сад уже, в сущности, не сад, открылся новый,
летний электробиограф. Праздник. Весна. На главной
аллее множество народа. Я иду боковой дорогой. За­
стенчивость моя все растет. Пройти по главной аллее
для меня пытка. Мне чудится, что все мне глядят вслед и
замечают, что я неуклюжий мальчик, и говорят об этом.
И тут же я думаю: «Вот если бы знали, что мимо вас идет
будущий самоубийца, то небось смотрели бы не так, как
сейчас. Со страхом. С уважением». Думаю я об этом без
малейшей горечи. Холодно. Новый электробиограф под
названием «Иллюзион» выглядит празднично. Слышен
рояль, сопровождающий картину. И рядом с мыслями
о том, что я будущий самоубийца, я испытываю бес­
смысленную уверенность в будущем счастье. Разговоры
с мамой кончались ссорой. Разговоры с отцом — всегда
почти слезами.
22 д е к а б р я
Думаю, что и меня такой сын привел бы в ужас и
отчаянье. До здоровой моей сущности тогда я и сам не
мог бы добраться. А отец был силен и прост. Иногда я
его приводил в ярость. И ужасал. Иногда два-три его
слова показывали мне, как взрослые далеки от меня, и
271

тут удивлялся я. Вот пример последнего случая. После
долгих разговоров, соврав, что такие-то уроки выуче­
ны, а таких-то завтра нет, а по такому задано повторить,
я, выслушав упреки за реферат, за склонность к развле­
чениям, за отсутствие к серьезным вещам хотя бы при­
близительного влечения, добился того, что меня отпу­
стили в кино. Вместе с Валей. К этому времени против
электробиографа братьев Берберовых был открыт еще
чей-то. Вот мы и пошли туда. Купили билеты. Купили
ириски. И вышли на улицу ждать начала сеанса. Была
хорошая погода. Вскоре мы увидели папу в его тем­
ном шерстяном плаще, привезенном из Берлина. Он
шел с кем-то из знакомых и озабоченно разговаривал
с ним. Поравнявшись с нами, папа засмеялся и сказал
знакомому: «Счастливцы! Стоят себе, едят конфетки,
и больше им ничего не надо». И вся сложная, полная
обязанностей, да еще и невыполненных, запущенных
дел, нескладная, запутанная моя жизнь вдруг после па­
пиных слов осветилась для меня. И я удивился и оби­
делся. После каждой поездки в Екатеринодар папа вос­
хищался Тоней. О н рос как настоящий Шварц. В классе
шел первым. Отлично декламировал. «За столом зашел
разговор об элеваторе, — рассказывал папа, — и Тоня
объяснил его устройство толково, понятно, спокойно».
С тех пор всю жизнь, взглядывая на знаменитый в те
дни, второй по величине в мире, элеватор в Новорос­
сийске, я вспоминал Тоню и то, как рассказывал он об
его устройстве за столом.
29 декабря

Теперь, когда многое ожило в моей памяти, я начи­
наю думать вот что: первые, необыкновенно счастливые,
полные лаской, сказками, играми шесть лет моей жизни
определили всю последующую мою жизнь. Я был изгнан
из рая, но без всякой вины с моей стороны. Сначала я
рвался назад, требовал, негодовал. Потом, после долгих
272

неудач, уверовал, что я этого рая недостоин. И стал меч­
тать, читать и опять мечтать, причем огромную роль в
мечтах этих играло следующее: я начинаю работать. Да,
меня все хвалят, приходит слава и так далее и тому по­
добное, но прежде всего — я начинаю работать. С утра
до вечера.

1952
4 м арт а

И вот впервые после 1904 года приехали мы в Екатеринодар. То есть я приехал впервые, папа бывал там
часто. Тоня отсутствовал, но зато впервые после боль­
шого промежутка времени все четыре брата — Исаак,
Самсон, Лев и Александр — съехались вместе. Мы по­
селились в бабушкином доме, я совсем не узнал его, ни­
чего общего не имел он с тем, который остался в моих
воспоминаниях...
Самсон очень интересовал меня. Он был заметным
провинциальным актером. На зиму у него был подпи­
сан контракт с солидным антрепренером Бородаем. Он
был брит, что в те времена сразу отличало актера, не­
высок ростом, плотен. Глядел меланхолично и обладал
удивительным даром смешить меня, что ему нравилось.
Я быстро подружился с ним, точнее, стал его страстным
поклонником. Ведь он приближался к славе. Папа с ува­
жением и легкой завистью узнал, что с Бородаем Сам­
сон подписал контракт на пятьсот рублей в месяц. (Ему
платили полтораста, кажется. Папе. В майкопской боль­
нице.) Дружба с Самсоном оказалась прочной. Он был
так же вспыльчив, как в ранней молодости, но не было
случая, чтобы он повысил на меня голос, рассердился на
меня хоть раз в жизни. Я с наслаждением вспоминаю,
как, сидя в саду, в беседке, папа и Самсон рассказывают о
своем детстве. Как Исаак отобрал у них пятнадцать копе­
ек, подаренные дедом, и купил себе пшенки. «Пойду дам
274

ему в морду», — сказал Самсон, к величайшему моему
удовольствию.
5 м арт а
Я иду в картинную галерею и удивляюсь, что она та­
кая маленькая, — по воспоминаниям она казалась мне
больше. Я еду с Сашей на трамвае и удивляюсь, что он
так быстро идет. Но Саша отрицает это. Его я тоже ува­
жаю. Он, считавшийся таким плохим студентом, он, о
котором дедушка говорил, что его учение обошлось до­
роже, чем всех братьев, взятых вместе, оказался очень хо­
рошим адвокатом. И слава его росла. Из него тоже чтото вышло. Или было близко к этому. В то время я очень
уважал Шварцев, на которых был так мало похож. О них
говорили — все Шварцы талантливы. У них были очень
отчетливо выраженные семейные черты. Это они знали
и даже гордились этим. Гордились даже своей вспыльчи­
востью: «Я на него крикнул по-шварцевски». Они были
определенны, и мужественны, и просты — и я любовал­
ся ими и завидовал. Нет, не завидовал — горевал, что
я чужой среди них. В летнем театре в городском саду в
тот сезон играла опера. И я отправился в оперу в пер­
вый раз в жизни. Надежда и Лидия Максимовны1ахали и
причитали со свойственной им восторженностью: «Что
ты переживешь! Счастливец! В первый раз в жизни — в
оперу! Я бы потеряла сознание, если бы пошла в оперу
в первый раз такой большой». Я ждал невесть каких чу­
дес. Шел «Садко». К моему ужасу, я очень скоро почув­
ствовал, что мне скучно. Да как еще! Я попросту засы­
пал. (Это несчастное свойство — засыпать в театре, как
только пьеса мне не нравится, я сохранил на всю жизнь.)
К последнему акту в театр пришел Саша и сел возле.
Я покаялся ему, что обманул ожидание дам. Саша обо­
дрил меня, сказав, что они склонны к преувеличению,
а «Садко» — опера и в самом деле скучная. Впрочем, и
дамы признали, что лучшая опера — «Сказки Гофмана»2.
275

«На ней-то уж ты бы не уснул». Думаю, что и труппа
была слаба для «Садко».
6 м арт а

Тони в городе не было, но я увидел его карточку:
худенький, большеголовый мальчик, со шварцевскими
волосами — жесткими, волной поднимавшимися над
лбом, — с выражением спокойным, даже вялым. На кар­
точке он стоял, прислонившись плечом к дереву, длин­
ный, узкоплечий. Я представлял его иначе. Сильнее. Уж
слишком много рассказывал о его достоинствах папа.
Я полагал, что Тоня совершенен во всех статьях.
11 м а р т а

Мы переехали опять в дом Капустина3, и начался
последний период нашей жизни в Майкопе... В это же
время наметилась дружба, самая сильная дружба в моей
жизни. Я разговорился с Юркой Соколовым и с Фреем4,
стоя возле раздевалки для младших. Я был в том вдох­
новенно веселом состоянии, которое нападало на меня
уже тогда. Мы стояли и смеялись. Это был мой первый
разговор с Юркой. Его очень уважали в училище... О н
внушал уважение сдержанностью, Соколовской серьез­
ностью, ловкостью в гимнастических упражнениях и
главное — талантливостью. О н был замечательный ху­
дожник.
13 м а р т а

После того как внезапно, от разрыва сердца, околел
великолепный, черный, умнейший Марс, Истамановы
взяли у Шапошниковых нового щенка, родного бра­
та Марса, но белого, с коричневыми пятнами. Это был
нервный, шалый пес. Я поглядел ему в глаза, и меня как
бы ударило предчувствие открытия, и при этом печаль­
ного для меня. И в самом деле, через мгновение я угадал,
что мешает псу быть таким же великолепным и умным,
276

как Марс. Бестолковая, шалая, нескладная его душа. Мне
вдруг тогда же показалось, что я похож на него. На пса.
Вот я и тянулся к устроенным семьям вроде Соловье­
вых и ясным душам, как у Юрки Соколова. Вскоре по­
сле веселого разговора возле гардероба для младших
вдруг заболел Фрей. Боялись, что у него рецидив кост­
ного туберкулеза. У него повысилась температура, по­
явились боли в его страшно изрезанной, укороченной
ноге. Я подошел к Юрке и предложил навестить Фрея.
Так началась наша дружба. Сначала мы дружили втроем.
Потом девочки Соловьевы втянулись в нашу компанию.
Юрка играл наскрипке, Фрей на виолончели. Чаще все­
го им аккомпанировала Варя, которая лучше всех, смелее
всех играла с листа.
15 м а р т а

Дома я был счастлив, когда все расходились: Валя —
спать, прислуга — к себе на кухню, старшие — в гости.
Я бродил по комнатам, наслаждаясь одиночеством. Толь­
ко в столовой горела висячая лампа, остальные комнаты
были едва освещены. И я бродил, бродил по этим комна­
там, думая — и не думая. Тут было и ощущение, вырос­
шее к этому времени: «Мы, Млечный Путь, вселенная».
И второе, новое: «Дождь, деревья за окном, я», — все это
не менее многозначительно. И я наливал спирт в блю­
дечко, и зажигал его, и синее пламя вызывало особое,
исчезнувшее позже чувство. Жег я и газеты на подносе.
У меня была тут своя комната. И я уходил спать, полный
необыкновенного подъема, поэтического подъема, в
котором сливалось все: восторг перед огнем, перед соб­
ственной значительностью, перед миром. И никакого
желания писать. Никакого!
19 м арт а

Любимый папин разговор был о том, что я «ни­
чем не интересуюсь». Я каждый раз испытывал бессильное
277

возмущение. Почему он так думает? Я живу полной
жизнью. Разговоры с друзьями кажутся мне глубоко со­
держательными. Я живу... Чем? И вот тут и начиналась
ярость человека немого или плохо говорящего на языке
собеседника. «В твои годы я уже начинал интересовать­
ся политикой. Ты бы прочел хотя бы Петра Лаврова.
Его “Письма”». Но тут мама вдруг вмешалась и сказала:
«Подожди. Прочтешь невесте, заперев предварительно
двери». И папа засмеялся добродушно, чего никогда не
бывало, если мама вмешивалась в разговор. Вот почему
я запомнил именно этот, один из многих, разговоров.
Чем я жил? Неужели восторженное состояние, кото­
рое я испытывал, гуляя, было единственным признаком
веры во что-то? В эти же дни начало на меня находить
отвращение к той колее, в которой я жил. Мне хотелось
убежать. Бродить по морю. Наняться грузчиком. Или в
хозяйство какого-нибудь казака в станице. Зачем? И но­
гда желание это усиливалось до того, что я думал не без
удивления: «Неужели я и в самом деле убегу?» Однаж­
ды разговор «об интересах», поднятый отцом, кончился
тем, что я сказал о своем желании все бросить и бежать.
Во имя чего? Куда?
22 м а р т а
Итак, перейдя в шестой класс на шестнадцатом году
жизни, я не знал, зачем живу, во что верю, но испытывал
страстную потребность верить и знать, куда иду. Бездея­
тельность моя, видимо, пугала меня уже и тогда, и ужа­
сала лень. Все мои мечты начинались с того, что я дей­
ствовал — смело, разумно, и работал не разгибая спины.
Так было в мечтах. А наяву, как я вижу теперь, мои идеи
о бессмысленности той жизни, которую я веду, о побеге
были неосознанным желанием сбросить с плеч все обя­
занности. То есть — не работать. То есть — та же лень.
Безграмотность и бездеятельность в той области, кото­
рую я считал своей, в литературе, в поэзии, — вот что
278

могло бы оправдать меня, — но я и тут ограничивался
мечтами и неопределенно величественно-поэтическими
представлениями. Чувствование у меня смешивалось с
уверенностью в будущей славе. Недоверие к себе с не­
ведомо на чем основанной уверенностью в собственной
гениальности. И ко всему этому — влюбленность, кото­
рая усиливалась с каждым днем.
23 м арт а

Теперь скажу о книжках, о которых сказал уже
несколько слов, но путано и несвязно. Я тогда делил
книжки на старые (то есть классические или такие, как
Шеллер-Михайлов и Станюкович) и современные. В по­
следние я валил все: и Шницлера, и Уайльда, и Генриха
Манна, и Октава Мирбо. Все, кто выходил в издатель­
стве «Современные проблемы» или В. М. Саблина (в зе­
леных коленкоровых переплетах с золотым тиснением).
В этом издании я прочел Стриндберга и, кажется, Шоу.
И Метерлинка. Я считал, что все это писатели одно­
го возраста, молодые, и был удивлен, когда узнал, что
они — например, Мирбо, и Франс, и Шницлер — вовсе
не молоды. Путаница от этого чтения поднималась от­
чаянная. А тут поверх этого лег Джек Лондон — и всё
заслонил. (И Миллер приобрел основу: сильный человек
стал героем литературным.) Первые романы его: «Дочь
снегов», «Сын солнца», «Мартин Иден» — особенно по­
следний — были проглочены с восторгом. Вот что я с
трудом могу восстановить, вспоминая, на чем воспиты­
вался тогда я, глупый подросток. И книги я принимал
как явление природы. Я не обсуждал их, не критиковал,
а принимал такими, как они есть. Некоторых авторов я
просто не мог читать, но не осуждал их за это.
27

м арт а

В это же время я вдруг стал понимать Чехова. До сих
пор, до шестого класса, я перечитывал и помнил только
279

первые три тома. И вдруг — словно туман рассеял­
ся — я стал понимать остальные. Началось, кажется, со
«Скрипки Ротшильда». Я легко плакал, разговаривая —
точнее, ссорясь — с отцом или Бернгардом Иванови­
чем, но книги читал без слез. Не то говорю. Книги не
могли меня заставить плакать. Прочтя о смерти Гавроша, я рассердился, обиделся на Гюго за его жестокость.
Н о не заплакал. А «Скрипка Ротшильда» вдруг довела
меня до слез. Еще до этого, когда у Истамановых Ма­
рия Александровна5 читала вслух «Новую дачу», я по­
нял ее. Еще до этого я угадал, что Чехов необыкновен­
но правдив. Но по-настоящему я понял его и влюбился
на всю жизнь в шестом классе. Я так часто говорил,
хваля Чехова (и других, которых уважал): «Хорошо за­
мечено», — что Фрей и Юрка смеялись надо мной и
дразнили этими двумя словами. Впрочем, трудно, как я
вижу сейчас, понять и поймать, какого писателя когда
полюбил. А Гоголь? Его я полюбил, вероятно, первым
из русских классиков. Но полюбил со страхом. Он по­
ражал, и пугал, и заставлял ужасаться. И Чехов поражал,
но не пугал. О н... Нет, о настоящей любви говорить не
смею больше.
28 м арт а

В Майкопе образовался или открылся — не знаю, как
сказать вернее, — народный университет.
29 м арт а

И вот в жизни моей прибавилось несколько памятных
дней. Вечер. Мы толпимся в фойе Пушкинского дома.
Оставшийся от какого-то торжества огромный портрет
Шевченко, писанный углем, натянутый на раму, стоит у
стены. Под усатой, большелобой головой идет надпись:
«Як умру — похороните мене на могили». (Я не знал
тогда, что это значит «на кургане», и удивился этим стро­
кам.) Здесь и Женька Фрей, и Юрка Соколов, и Матюшка
280

Поспеев. Пришла на лекцию и моя мама, и Беатриса, и
Соловьевы. Я стою, болтаю и смеюсь.
30 м арт а

И вдруг меня словно током ударяет, сжимается
сердце — я вижу две косы, светящийся ореол волос над
лбом — это Милочка в своем синем форменном пла­
тьице, маленькая и все преобразившая, все изменившая
вокруг. Я кланяюсь ей, и она отвечает ласково и чуть
удивленно. И она, видимо, не ожидала меня увидеть тут.
Она проходит в зал. Я стою перед портретом Шевченко,
не смея идти в зал вслед за Милочкой. Мама с Беатри­
сой проходят мимо. И вдруг мама говорит испуганно
и вместе с тем сердито, как всегда, когда обеспокоена:
«Что с тобой? Почему ты такой бледный?» — на что
я отвечаю обычным своим тоном: «Ничего я не блед­
ный!» И думаю с удивлением: «Вот как, значит, я люблю
Милочку — бледнею, когда вижу ее». И вот и я вхожу
в зрительный зал и занимаю такое место, чтобы видеть
Милочку. Перед раздвижным занавесом, заменившим
поднимающийся с морем, Пушкиным, брызгами вели­
чиной с виноград, стоит столик с графином. Стул. Во­
лодя Альтшуллер появляется за столом. Воцаряется ти­
шина. Володя своим мягким, достойным тоном читает
очередную лекцию по политической экономии, кото­
рую я полностью пропускаю мимо ушей. Увы, только две
вещи занимают меня: я сам и Милочка. Я издали вижу
такое знакомое и такое каждый раз покоряющее меня
удивительное существо. Сияющий нимб волос, косы.
Она поворачивается к подруге, спрашивает ее о чем-то и
оглядывается, может быть, почувствовав мой присталь­
ный взгляд. Она не видит меня, но я и вижу, и угады­
ваю ее серо-голубые огромные глаза. Когда же, наконец,
перерыв? Встретившись, я не смею к ней подойти, сесть
рядом с ней и думать нечего. Но в перерыве я подхожу и
разговариваю храбро.
281

31 м арт а

Я говорю и жадно вслушиваюсь в каждое слово, лов­
лю каждый взгляд, и вторую половину лекции переживаю
это великое и памятное событие — встречу с Милочкой.
Так проходит лекция по политической экономии. Пом­
ню чью-то лекцию о Лермонтове. Приезжий лектор
картинно описывал, как нежно любила поэта бабушка,
как любовалась своим черноглазым внуком, сидящим
на ее коленях. И я заметил, что мать Милочки, Варвара
Михайловна, улыбнулась мечтательно. И горькое чув­
ство, похожее на предчувствие, поразило меня. Я знал,
что Варвара Михайловна меня не любит. Догадывался,
что, слушая лектора, она мечтает о том, что вот Милочка
выйдет замуж и у нее будут дети, — но не такого мужа,
как я, представляет в мечтах Варвара Михайловна. Нет,
не жениться мне на Милочке! Вот все, что уношу я с лек­
ции о Лермонтове.
3 апреля

Музыку я любил всегда, и почтительной, безнадеж­
ной любовью, веря в свою немузыкальность. За хоро­
ший слух я уважал любого человека. Даже злодея. Читая
«Камо грядеши», я возмущался Нероном. Но в одном
месте там Сенкевич написал, что среди приветствий тол­
пы музыкальное ухо Нерона уловило и крики, обидные
для него. Этого упоминания о музыкальности было до­
вольно для меня. Он уже был для меня злодеем, заслу­
живающим почтительного удивления. Фальшиво петь
я отучился. Училище у нас было в основном казачье, а
казаки — народ музыкальный. Пели у нас на переменах,
на прогулках, пели Соловьевы и Соколовы. Все боль­
ше украинские песни. Вторить я так и не научился, но
в унисон пел, попадая в тон. У меня вдруг обнаружился
сильный баритон, и наш учитель пения, чех Терсек, ког­
да я иной раз, шутя, давал всю силу голоса, на которую
282

способен, разводил руками и говорил даже как бы рас­
терянно: «Да у него здоровенный баритон!» Как я читал
вообще и все вначале, так и музыку любил вообще. Но
вот начался отбор. Первая музыкальная пьеса, которую
я узнал и отличил, был «Жаворонок» Глинки. Его игра­
ла Леля Соловьева. И вместе с девочками Соловьевыми
развивался музыкально и я. К тому времени я стал вдруг
понимать Бетховена. Largo е maesto [so] — из Седьмой,
кажется, сонаты; Первая соната, Восьмая, Четырнадца­
тая, «Аппассионата». Шопена один вальс — кажется,
opus 59. И со свойственным мне подсознательным жела­
нием остановиться, передохнуть, успокоиться — я очень
неохотно соглашался слушать новое.
5 апреля

Учился я плохо. Тоска охватывала меня на всех поч­
ти уроках. «Сколько до звонка?» — спросишь одними
губами, поймав взгляд одноклассника, имеющего часы.
Он четыре раза сжимает и разжимает пальцы. Двадцать
минут! Счастье, если это такой урок, на котором мож­
но разговаривать или незаметно читать. Стены класса
примерно до высоты человеческого роста выкрашены,
кажется, клеевой краской, а повыше — выбелены. И я
принимаюсь мечтать, что до границы краски наш класс
наполнен водой и я плаваю, плаваю от стены к стене,
потом выплываю в коридор. В шестом классе были раз­
вешаны на стенах литографии с картин Иванова — ста­
рая Москва, бояре, церковки, улицы. Я начинал разду­
мывать о старой Москве и о боярах. Большие таблицы,
не раскрашенные, черные, без растушевки, штрихами
изображали исторических лиц: Валленштейна, Гум­
больдта. У кого-то из них — кажется, у большелобого
Гумбольдта — улыбка менялась: она была то холодно­
ватой, то ласковой — так мне казалось. И я считался с
этим.
283

7 а п р ел я

Зов таланта, если он у меня был, оказался достаточ­
но сильным, чтобы увести от будней, но недостаточно
сильным, чтобы найти дорогу к новой работе, к настоя­
щей работе. Я понял прелесть свободы, но не догадывал­
ся, зачем она мне. Сколько верст прошел я по комнатам,
зажигая то спирт, то газеты. Сколько я ходил по город­
скому саду, пьянея от движения, от воздуха, в котором
с февраля уже угадывалась весна, а потом читал так же,
пьянея и только.
4 м ая

Я не могу слышать, когда о детстве или о молодости
вспоминают снисходительно, с усмешкой, удивляясь
собственной наивности. Детство и молодость — вре­
мя роковое. Угаданное верно — определяло всю жизнь.
И ошибки тех дней, оказывается, были на всю жизнь.

24 м ая

Наши школьные вечера всегда казались необыкно­
венными, все обязанности снимающими, все угрызе­
ния совести угашающими событиями. Что там думать
о запущенных делах своих и о страшных уроках, когда
завтра вечер! Да еще устраивались они, как правило, по
субботам или под праздник. Значит, после вечера еще
целый день, в который можно чего-нибудь придумать:
дописать сочинение, на которое дано было две недели,
а я еще к нему и не приступал. Довольно рассуждать.
Реальное училище, переродившееся, потерявшее все
признаки будней. На вешалках младших — пальто гим­
назисток, пахнет духами. В синих платьицах с белыми
фартуками, таинственные, приводящие в мучительное
смущение, оцепенение, едва только подумаешь о том,
чтобы заговорить с ними, девочки. Я только кланяюсь и
вглядываюсь. Где же Милочка? Издали вижу — не смею
284

видеть, — угадываю я знакомый ореол волос и сине­
серые глаза. И тогда праздничность и волшебность про­
исходящих событий подтверждается. Я здороваюсь из­
дали. Подойти не смею. Потом. Когда начнутся танцы.
Умеющие рисовать дарят своим избранницам програм­
мы вечера — бристольский картон. Нарисованные на
самом лучшем бристольском картоне розы, или фиалки,
или пейзажи окружают старательно написанный текст:
«Первое отделение — то-то и то-то, второе то-то — тан­
цы». В зале стоят стулья для первых рядов, скамейки для
последних. Для гостей и для хозяев.
25 м ая

Освещены все длинные коридоры училища, а не
только начала, как в те вечера, когда приходишь на за­
нятия в физический кабинет. Налицо не только учителя,
но и их жены. Все они вместе с членами родительско­
го комитета будут сегодня помогать приему гостей: в
одной из комнат, в одном из классов, вынесены парты,
стоят столы с конфетами, пирожными, кипит огромный
самовар, стоят в огромном количестве стаканы, блю­
дечки. Ложечки лежат грудой — прозаические, вероят­
но, оловянные ложечки нашей школьной столовой (на
большой перемене мы получаем горячие завтраки). Но
даже они не нарушают общего праздничного характера
вечера. Впрочем, комната эта придет в действие много
позже, во время танцев, а сейчас вечер только начина­
ется. Бегают распорядители с бантами. Гуляют по кори­
дорам гостьи — в начале вечера отдельно. Так же — от­
дельно девочки, отдельно мальчики — рассаживаемся мы
в зале. Эстрады нет. Рояль стоит ближе к середине, перед
первым рядом. Тут же выстраивается наш хор, которым
дирижирует Терсек. Участвовал в этом хоре и я, когда
был исполняем «Хор охотников» из оперы Вебера «Вол­
шебный стрелок»... Маленький, стройненький, непо­
колебимо серьезный Миша Чернов обладал прелестным
285

дискантом. Однажды он пел что-то, а подпевали ему
четыре мощных баса из семиклассников. Вот это был
единственный случай, когда хор имел настоящий успех
и бисировал. Обычно же ему вежливо хлопали. И толь­
ко. За хором кто-нибудь читал. Или мелодекламировал,
что было модно.
2 6 м ая

Мне не хочется перечитывать все, что я писал о себе.
Я не могу вспомнить, рассказывал ли я о своих выступле­
ниях на училищных наших вечерах. Я выступал на них
дважды: вероятно, в четвертом и пятом классе. Мелоде­
кламировал. Один раз читал «Трубадур идет веселый»
Немировича-Данченко, музыка Вильбушевича. Вто­
рой раз — «Каменщика» Вал. Брюсова, как сообщалось
в украшенных акварельными рисунками программах
из бристольского картона. Читал я и на вечере памяти
Кольцова. Бернгард Иванович много возился со мной,
добиваясь, чтобы из меня вытащить хоть что-нибудь,
но результаты, видимо, получались средние, потому что
Марья Александровна сказала: «Что это все ты да ты чи­
таешь. Пусть Жоржик попробует» И Жоржик тоже од­
нажды появился перед публикой. С обычной своей гри­
масой, выражающей у него смущение, которое он решил
во что бы то ни стало преодолеть, Жоржик прочел под
аккомпанемент Бернгарда Ивановича какие-то стихи
и сделал это, несомненно, не хуже, чем я. Кроме «Тру­
бадура» и «Каменщика» я читал в одном случае на бис
«Нет, я не верю в смерть идеала». Вспомнил! Четвертое
стихотворение было «Галилей»6. Четыре стихотворения
на два выступления. Так полагалось.
28 м ая

Затем выступал кто-нибудь из наших музыкантов —
играл на скрипке маленький Терсек, иной раз составлялся
квартет, струнный, забыл какой. Пел сильным металли286

ческим тенором Тер-Егиазаров: «За чарующий взор ис­
крометных очей я готов на позор, под бичи палачей»7—
здоровенный, с синими свежевыбритыми щеками, почти
без лба, невероятно волосатый... Читал юмористические
стихи и рассказы Женька Гурский. В заключение играл
оркестр мандолинистов, балалаечников и гитаристов.
Оркестр готовился к выступлениям тщательно. Помню,
как мой одноклассник Евгений Федоров (не писатель)
звал со своей характерной картавостью: «Рлебята, вечрлом на сыгрловку». Два отделения заполнялись, таким
образом, довольно плотно. Но самым привлекательным
для меня был антракт. В антракте я, как правило, решал­
ся, наконец, подойти к Милочке. Я был с ней на ты. В те
дни нашего долгого романа она была со мною ласкова;
что же меня пугало? То самое, что определило судьбу
моей любви и привело ее к печальному концу, — бес­
предельная, религиозная почтительность перед Милоч­
кой. Впрочем, я и сейчас не пойму, — печальный ли это
конец? Да, она не вышла замуж за меня... А впрочем, ко­
нечно, это было печально.
30 м ая

Но вот оркестр из балалаек, мандолин и гитар в по­
следний раз исполнял на бис обычно какую-нибудь
украинскую песню и вставал, улыбаясь. Оканчивалось и
второе отделение программы. Зал освобождали от сту­
льев — частью выносили их, частью уставляли вдоль стен
под репродукциями картин из Третьяковской галереи в
светло-коричневых рамках... Когда зал освобождали,
деревянная створчатая стена раздвигалась, и в классе, из
которого парты к тому времени убирали, располагался с
детства знакомый оркестр под управлением Рабиновича.
Пол посыпали белым порошком. Мыльным, чтобы ноги
скользили по крашеному деревянному полу, как по пар­
кету. Воля Рудаков (сын нового податного инспектора,
переведшегося недавно в Майкоп), стройный, красивый,
287

высокий и легкий, дирижировал вдохновенно танцами.
«Вальс!» — объявлял он тенором и приглашал старшую
Авшарову. И начиналась самая интересная, главная, бо­
гатая событиями часть вечера, от которой зависело все.
1 июня

К этому времени, то есть к началу танцев, я был уже в
зале и после ряда ходов, не менее сложных, чем шахмат­
ные, оказывался рядом с Милочкой. То, что я подходил к
ней в антракте, уже казалось мне событием устаревшим,
не дававшим никаких прав, несмотря на то, что был ею
встречен приветливо. Но вот я возле — до сих пор не
смею сказать: «Мы вместе». Это слова грубые и отрез­
вляющие. Подойти мне удалось вместе с кем-нибудь
из Соловьевых или заговорив с кем-нибудь из стоящих
возле Милочки. Иногда я решался пригласить Милочку
на какой-нибудь из легких танцев.
Но так или иначе, подойдя к Милочке, я не отходил
уже от нее весь вечер. Но и тут я тщательно избегал (из­
бегал, словно кощунства) всякого намека на мою влю­
бленность. Я был путаным, слабым, ленивым человеком,
но одно во мне горело сильно и ясно полным огнем: это
любовь к Милочке. Я иной раз писал на листе бумаги
слово «Милочка» — и мне казалось, что даже в этом со­
четании букв есть нечто необыкновенное, необъяснимо
волнующее душу. О чем мы говорили? Обо всем. Об
учителях, об училище, о товарищах и подругах. И если
разговор завязывался, то вечер я считал счастливым и у
меня появлялась тень надежды, что Милочка меня тоже
не то чтобы любит, куда там, а выделяет. Разговаривали
мы, гуляя по коридорам.
21 и ю н я

В шестом классе мы держали выпускные экзамены.
Первые выпускные. Никаких прав шестиклассное обра­
зование не давало, но тему для сочинения получали мы
288

из округа, задачи тоже, и рассаживали нас за столиками
в зале, и весь педагогический совет присутствовал при
начале экзаменов. В седьмом классе, который считался
добавочным, все повторялось сначала...
Предполагалось, что выпускного вечера у нас не бу­
дет. Но вот кто-то из товарищей забежал сказать, что он
все-таки состоится. И я, и без того полный счастья от
того, что кончились благополучно экзамены, от лета, от
хорошего дня (был дождь, но прояснилось) — совсем
опьянел. И понял, что это только начало. Я не то что
предчувствовал, что вечер будет счастливым, а был спо­
койно уверен в этом, как это изредка случается и сбы­
вается в удачные дни. И вот он пришел. И я, как всегда,
стоял у входа. И угадал Милочку еще издали, когда она
шла, приближалась к калитке училищного двора, мимо
решетчатого нашего забора, вместе с Олей Янович свет­
лым июньским вечером. Но он успел уже потемнеть, пока
кончилось первое отделение программы и я поговорил с
Милочкой, и второе, когда я подошел к ней наконец. Во
время перерыва в танцах мы вышли во двор сначала боль­
шой компанией, потом мы остались втроем, и наконец
ушла и Оля. Ночь была ясная. Окна училища освещены.
Мы подошли к бассейну, где у нас плавала единственная
рыбка. И я, сделав над собой сверхъестественное усилие,
спросил Милочку, что бы она ответила, если бы я объяс­
нился ей в любви? Милочка сказала, что она не поверила
бы мне, потому что я, как ей кажется люблю другую.
Кого же? Олю Янович. Я стал возражать, и постепен­
но мое объяснение из предположительного преврати­
лось в утвердительное. Я был как в тумане. Страха я уже
не чувствовал. Я упорно не соглашался ни на какие от­
говорки, настаивал на одном: «Милочка, я тебя люблю.
Скажи мне, любишь ли ты меня». Конечно, я не смел
говорить об этом так прямо, как написал сейчас. Я спра­
шивал: «Как ты ко мне относишься?» Васька, очевидно,
не пришел на вечер, потому что я провожал Милочку
домой. П о дороге она попробовала сказать, что нам о
289

любви говорить рано, мы еще дети. Я резко возразил
против этого, хотел сказать, что мне уже пятнадцать
лет, но не сказал. Цифра эта показалась мне не слишком
внушительной. И так мы шли темной, но ясной ночью
и дошли наконец до Милочкиного дома. Но я не отпу­
стил ее. Я преградил ей путь к калитке, упершись рукой
в забор, и требовал ответа. Я требовал только, чтобы она
ответила мне: да или нет. Если нет, я никогда больше не
буду говорить с ней о своей любви. Если да, то я ее буду
любить всю жизнь и никогда не оставлю ее. Таков смысл
того, что я бормотал, стоя прямо против нее, упершись
рукой в забор. Милочка молчала, опустив голову. Один
раз начала, но запнулась на первой букве, а какой — «н»
или «д», я не мог понять. «Если она скажет — да, надо
будет ее поцеловать», — подумал я. Но она все молчала.
Я чувствовал, что она не может сказать «нет», но радо­
сти не было в моей душе, потому что я был отуманен,
ошеломлен необычностью происходящего, собственной
моей непонятной мне настойчивостью. И вот вдруг Ми­
лочка сказала: «Да». Я сделал шаг вперед, протянув руки,
и напугал бедную девочку. Она метнулась вправо и мол­
ча скрылась, я слышал, как побежала она по двору. А я
пошел домой, не понимая, что произошло. Она сказала:
«Да». Но я напугал ее. Она обиделась. Убежала. Но всетаки она ответила: «Да». Зачем я протянул к ней руки?
Что будет? На все это я получил ответы, завтра, 9 июня.
Вот что произошло сорок лет назад.
22

июня

Утром 9 июня старого стиля, то есть ровно сорок лет
назад, я проснулся с ощущением неблагополучия. Я уже
не помнил, что Милочка сказала мне: «Да», не придавал
этому значения. Передо мной стояло одно: Милочка,
когда я хотел ее поцеловать, протянул к ней руки, сде­
лал шаг вперед, — ужаснулась, рванулась в сторону и
убежала. Я шагнул вперед молча, неуклюже. Зачем я это
290

сделал? В середине дня меня известили, как вчера, что у
гимназисток будет вечер выпускниц и мы приглашены.
Мне стало как будто полегче. И вот я пришел на вечер в
женскую гимназию...
Первое, что я обнаружил, придя на вечер, — Милочка
не пришла! Я стал искать ее. Вышел на улицу. Крачковские жили совсем близко от гимназии. Дошел до пово­
рота к ним. Милочки нет. Тогда я попросил Олю Янович
и Лелю Соловьеву пойти узнать, что с ней. Это было
так же несвойственно мне, как и мое вчерашнее поведе­
ние: я посмел показать свои чувства! Но Оля и Леля не
удивились и не смутились, а очень просто согласились.
И через полчаса вернулись с Милочкой. Но Милочка
едва поздоровалась со мной. Я пришел в отчаянье. Сту­
дент Шапошников залюбовался Милочкой и попросил
меня познакомить его с ней. Я резко отказал, чем крайне
удивил его. А я подошел к Милочке, которая упорно не
отходила от подруг, и сказал, что хочу поговорить с ней.
Она пожала одним плечом, но послушалась. И вот, ходя
взад и вперед по дворику, освещенному гимназическими
окнами, мы объяснились. Я ходил, срывал листики ака­
ций, сдергивал в пучок и был счастлив. Ровно сорок лет
прошло.
23 июня

10
июня сорок лет назад я проснулся с ощущением
счастья. После вчерашнего разговора я был переброшен
в новый мир. Я, бродя с Милочкой взад и вперед по гим­
назическому длинному дворику, выяснил все: что она
в самом деле рассердилась на меня вчера. (За что? Это
не было названо.) Но теперь — прощает. (Почему? Это
не было тоже сказано. Я был так сокрушен своей дерзо­
стью, что даже назвать ее не смел. Подумать даже не мог
о таких словах: «Милочка, прости за то, что я хотел тебя
поцеловать».) Теперь я понимаю, что мы говорили обо
всем этом, но другими словами. И она подтвердила, что
291

любит меня тоже. И мы с наслаждением стали говорить
о том, что до сих пор только смутно угадывали. О том,
когда она впервые заметила, что я люблю ее, о разных
встречах в прошлом, несчастных и счастливых, и о том,
почему это получалось так. Но вот загремел последний
марш, и Милочка простилась со мною. Кто-то из подруг
ночевал у нее, поэтому проводил я ее только до угол­
ка. Я сказал шутливо, что, как рыцарь, буду стоять тут на
углу, ждать, пока она не дойдет до дому. И мы расста­
лись. Днем я встретил ее с Олей, и мы немножко пого­
ворили, и Милочка была со мной ласкова. И этот день я
причислил к счастливым. Вечером у папы играли бетховенские квартеты. Он играл первую скрипку, сердился,
останавливал партнеров, но вот, наконец, они сыгрались,
а я сидел в уголке и слушал. Впервые со всей ясностью
ощутил я, что произошло, и поверил, что можно радо­
ваться. Эти дни сорок лет назад во многом определили
мою жизнь. Началась полоса радостей, а больше муче­
ний такой силы, что заслонили от меня весь остальной
мир. История с неудавшимся поцелуем тоже определила
многое. Я был немыслимо почтителен к Милочке. Я не
смел «назначать ей свидание», самая мысль об этом при­
водила меня в ужас. Поэтому я бегал по улицам, искал
встречи. Я не смел сказать ей ласкового слова. Но любил
ее все время. Всегда. Изо всех сил.
2 6 ню ня

... Этим летом, то есть летом 12 года, мы — я, мама и
Валя — поехали в Анапу. Я долго ловил на улице Милоч­
ку, чтобы сказать ей об этом, да так и не поймал. И уехал.
О том, чтобы переписываться с ней я, конечно, все равно
и не заикнулся бы. И передать записку через Олю или
кого-нибудь еще, что, мол, до свидания, Милочка, уез­
жаю, я и не подумал. Это было бы неслыханной дерзо­
стью. Ехали мы в Анапу не через Туапсе, а железной до­
рогой, через Екатеринодар, до станции Тоннельная. Там
292

мы наняли извозчика и отправились в Анапу. Эта дорога
тоже очень памятна мне. Шла она полями и степью все
вверх да вверх. Хуторок в деревьях с палисадниками, дети
бегут за фаэтоном, бросают букетики полевых цветов, и
снова пыльная дорога все вверх да вверх. Но вот подъ­
ем достиг высшей точки, и мы видим синюю, знакомую,
вечно праздничную пелену моря. Не пелену. Нет. Мы
видим море, и каждый раз, хоть мы и ждем этой встре­
чи, но удивляемся радостно, и я, и мама, и Валя: «Море!»
Поселились мы в комнатке с выбеленными стенами и
кривым зеркалом, и началась анапская жизнь. Мы от­
правлялись с утра к морю, а потом я сбегал. Я никогда в
жизни не любил в жару подолгу лежать на солнце. Меня
через двадцать минут охватывала тоска. Я купался, плавал
как можно дольше, одевался не спеша, но к двенадцати
часам мне уже нечего было делать на море. И я тянулся,
не спеша, по главной улице с бульваром, мимо магазина
с рыбками, раковинами, сушеными крабами, тросточка­
ми, открытками к городскому саду.
27

июня

В то лето мой дядюшка-адвокат, как и все Шварцы
того поколения, страстно влюбленный в театр, решился
попробовать себя в качестве антрепренера. Стройный,
густоволосый, толстогубый, как все Шварцы того по­
коления, скорее негритянского, чем семитического типа,
он вызывал у меня зависть, которую я тогда не понимал
ясно. Я завидовал и восхищался. Цельность, простота и
сила моих старших родственников — вот что вызывало
чувство, похожее на ревность. Бог дал им силу, а меня
обошел. И в тоске по простоте я искал у себя шварцевских черт и не находил. А они любили говорить: «Пошварцевски», «Мы, Шварцы» и так далее. В маленьком
летнем анапском театре в это время обычно шла репе­
тиция. Саша взялся держать антрепризу для того, чтобы
играть. Он играл героев-любовников под псевдонимом,
293

если я не ошибаюсь, «Молотов». К этому времени в
труппе все успели уже перессориться. Если мне удава­
лось проникнуть в пустой зал, то репетиция не доставля­
ла мне никакого удовольствия. Артисты либо репетиро­
вали в полтона — нет, в четверть тона, — с таким видом,
будто делают кому-то величайшее удовольствие. (Я хо­
тел сказать — одолжение.) А еще чаще они не репетиро­
вали, а препирались. Саша — бритый, в белом костюме,
с широким резиновым поясом, заменяющим в те време­
на жилет, — брал в этих боях верх — во всяком случае,
на словах. Он принадлежал к числу тех людей, которые
умнеют, когда сердятся. Он заставлял противников умол­
кнуть, но положение от этого не упрощалось. Актеры
умолкали, но пожимали плечами и сохраняли негодую­
щее выражение на бритых своих лицах. Беда была в том,
что дело прогорало, а в таких случаях сохранять уваже­
ние к антрепренеру было бы нарушением всех актерских
привычек. Анапская газета, в довершение всех бед, руга­
ла труппу и холодно отзывалась об игре г-на Молотова.
Из всей труппы запомнил я только Урванцова, фамилию
которого встречал в журнале «Театр и искусство». Он
писал для «Кривого зеркала» пьесы, имевшие успех, и
считался настоящим петербургским артистом. Но и он
был сердит и репетировал едва слышно.
28 июня

Кончилось дело тем, что комическая старуха ушла из
труппы как раз перед Сашиным бенефисом и он попро­
сил маму выручить — сыграть характерную роль в какойто пьесе, которую я забыл начисто. На спектакле я не
был: оставался с Валей. Но в газете появилась рецензия,
в которой о бенефицианте писали холодновато, а маму
очень хвалили, радовались, что труппа приобрела та­
кую сильную актрису. Похвалу эту мама приняла не пошварцевски: прочла ее недоверчиво и весь день была не в
духе. Больше она не играла. Я посмотрел у Саши только
294

один спектакль: «Темное пятно». В театре, полупустом,
на стенках висели объявления: «Просят занимать места
согласно взятых билетов», что мне казалось неграмот­
ным и увеличивало недоверие ко всему учреждению. Но
немецкая комедия, где главного героя (адвоката-негра)
играл Саша, увлекла меня. Саша играл с английским ак­
центом и был и в самом деле похож на негра. Не только
цветом лица. Актеры забыли, что они в ссоре. Малочис­
ленная публика подобралась удачно, много аплодирова­
ли, смеялись. Если бы я думал о Саше с осуждением: как
мог молодой адвокат, на хорошем счету, заняться антре­
призой — то во время этого спектакля понял бы его по­
ступок. Но я и без того не осуждал Сашу. Это ему шло.
11 и ю л я

...Лето 1912 года незаметно-незаметно перешло
в осень, а каникулы — в последний год учения в май­
копском реальном училище; я был полон одним: своей
неизменной любовью, поэтому все внешние изменения
проходили где-то за пределами жизни. Занятия, уроки,
будни, праздники — все это было фоном, который был
сознаваем по одному признаку: мешал он или способ­
ствовал встречам с Милочкой. Но я менялся.
12 и ю л я

Правда, все по-прежнему я развивался душевно и от­
ставал умственно, как и всю мою жизнь. Но душевная
жизнь заставляла меня и задумываться. Вот тут и обра­
зовалась особенная манера думать: лицом к лицу с пред­
метом, о котором я писал. А кроме того, произошло со­
бытие, определившее мою жизнь. Произошло это так.
Осень стала вполне осенью. Прошел день моего рожде­
ния, 8 октября, и мне исполнилось шестнадцать лет. Я ча­
сто теперь встречался с Милочкой. О свидании я, конеч­
но, и думать не смел. О том, чтобы назначить свидание.
Я ловил ее на улице, по дороге в библиотеку. Первая
295

ученица в классе, Милочка кроме того читала так же мно­
го и беспорядочно, как я. Я уговаривал ее, когда она выхо­
дила, переменив книгу, пойти погулять в городской сад,
и она соглашалась, молча поворачивая в боковую аллею.
Иногда она сама поворачивала туда. Это время было са­
мым трудным в истории наших отношений. Мы еще ди­
чились друг друга. Говорить было не о чем. И осенний
сад с мокрыми деревьями — в эти часы и в такие дни я
не бывал в нем до сих пор — глядел незнакомо и нела­
сково. Но я стал писать в эти дни. И произошло вдруг
то событие, о котором я говорил. Я писал стихотворение,
как всегда, очень приблизительно зная, как я его кончу.
Писал просто потому, что был полон неопределенными
поэтическими ощущениями. И вдруг мне пришло в го­
лову, что я могу описать облако, которое, как палец, под­
нялось на горизонте. Я его не видел, а придумал. И это
представление, с непонятной мне сегодня силой, просто
ударило меня. Не самый этот образ, а сознание того, что
в стихотворении я хозяин. Что я могу придумывать. Эта
мысль просто перевернула меня. Я хозяин! И я написал
стихи о распятии, очень плохо вырезанном деревенским
плотником, но перед которым, плача, с деревенской верой
молилась женщина. Я был в восторге.
13 и ю л я

Эта выдумка тоже с неожиданной силой осветила,
или, не знаю как сказать, переделала, мою привычную си­
стему писать. Нет, даже способ жить. Я не могу теперь
объяснить, что особенно необыкновенно значительное
чудилось мне в этой выдумке. Но я помню чувство сча­
стья, когда описывал погоду, в которую молилась у кре­
ста женщина. Я до такой степени ясно представил себе
камни возле дома Санделя — камни, на которых появи­
лись точки от дождевых капель, камни «рябые от дождя»,
как я написал, — что даже сегодня это стихотворение,
когда я стал вспоминать его, показалось мне связанным с
296

квартирой Соколовых. Потом я описал заросли мака по
дороге к «камням» за Белой. И это ощущение огромного
хозяйства, мне принадлежащего, — состоящего из вещей
и пережитых и найденных, не случайных, а передающих
то, что мне нужно, — перевернуло мою жизнь. Я словно
заново научился ходить и смотреть, а главное — гово­
рить. Полная моя невинность в стихотворной технике
не только не мешала, а скорее помогала. Я просто ломал
размер. Я обожал Гейне в чтении Бернгарда Иванови­
ча, и размер его стихов помог мне втискивать то, что я
хочу, в мои разорванные стихотворные строки. Кроме
того, мне помогло следующее событие. Я за это время
получил право заходить внутрь библиотеки, к книжным
полкам, выбирать себе книги. И я вытащил книжку не­
большого формата с непривычного цвета переплетом.
Открыл ее и прочел: «Целовала их ночь в глаза»8. И эта
строчка ударила меня и словно раздвинула границы мое­
го хозяйства еще шире. Это были пьесы Блока. Я про­
чел заглавие и положил книжку на место. Мир мой рас­
ширился, но лень и страх перед напряжением, усилием,
перед новыми открытиями пребывали в нем по-старому.
Я прочел из Блока всего одну строчку и стал его хвалить
чуть не в каждом разговоре с Фреем и Юркой Соколо­
вым, но прошел год, прежде чем мне попались его стихи.
А пьес я так и не трогал. Итак, я писал помногу — целые
поэмы.
14 ию ля

Названия этих первых вещей я помню до сих пор:
«Мертвая зыбь», «Четыре раба», «Офелия», «Похорон­
ный марш»9. Были эти стихи необыкновенно мрачны.
Я был до того счастлив в то время, что не боялся описы­
вать горе, мрак, отчаяние, смерть. Для меня все эти по­
нятия были красками — и только. Способом писать вы­
разительно. Я нашел способ что-то высказывать, говорить
свое — и вместе с тем как это было скрыто, запрятано за
297

картинами вроде той, что я описывал: дождь, распятие,
вырезанное деревенским плотником, женщина, пла­
чущая у этого уродливого креста. Рассказывалось все
это тяжело, нескладно, но я был счастлив и доволен...
Я овладел (или нашел дорогу к овладению) тем, что стало
для меня и верой и целью, самым главным в жизни, как
я теперь вижу. Я нашел дорогу к писательской работе.
Понял, что есть вещи и я. И я тут полный хозяин. И все.
То, что я писал, было, конечно, чудовищно. Это было
бормотанием одиночки в пустыне. Но я бормотал не что
придется, а высказывался. Прошло, вероятно, с полгода,
пока я прочел свои стихи Милочке. Прочел сам, ибо не­
привычный человек не мог бы поймать мой размер. Чи­
тал я, объясняя и доказывая, что тут я хотел сказать и как
хорошо сказал. И Милочка иногда соглашалась со мной,
а иной раз, по правдивости своей, не скрывала, что сти­
хотворение ей не понравилось. Любопытно, что чужие
стихи раздражали меня. Хвалил я одного Блока, не читая
его. Пушкин не открылся мне. Лермонтова не понимал.
Конечно, я схватывал нечто у своего времени, у своих
современников, но бессознательно. Прочел я два сти­
хотворения Маяковского, напечатанные, кажется, при­
мерно в это время в «Новом Сатириконе», — и пришел
в восторг. Мне почудилось, что у нас есть что-то общее.
Но не искал других его стихов, не испытывал потребно­
сти. «Потом как-нибудь». И писал с каждым днем кос­
ноязычней. Я-то понимал, о чем бормочу, и радовался.
15 ию ля

Овладев этой своей дорожкой, я стал смелее и уве­
реннее. Теперь я не сомневался, что «из меня что-то
выйдет». Самомнение мое умерялось одним только со­
знанием: «Еще никто не знает, что я за молодец».
Я стал много спокойнее и увереннее, особенно вне
дома. Я изменился, а в семье все осталось по-прежнему.
Вот тогда-то Юрка, по своей манере начиная, и отдумы298

вая, и снова набирая дыхание, сказал, наконец, по зрелом
размышлении: «У вас нет семьи. Поэтому ты ищешь ее
у нас или у Соловьевых». У нас и в самом деле семьи не
было... Всё ухудшались и отношения с Бернгардом Ива­
новичем. Он с чуткостью ненависти заметил, что я стал
много самоувереннее, чем раньше, и считал, что никаких
оснований для этого у меня не имеется. С остальными же,
от одноклассников до знакомых, отношения мои сильно
улучшились. Несмотря на то, что я писал мрачные стихи
и иногда и в самом деле приходил в отчаянье, в основном
я был весел, и не просто, а безумно весел, и часто заражал
этим свойством моих друзей. Кажется, в это же время я
спросил Юрку Соколова, когда мы гуляли в леске за Бе­
лой, умен ли я. Усмехнувшись, Юрка дал уклончивый от­
вет. И когда я удивился и обиделся, он ответил: «Чудак
ты, — да разве дело только в уме?» О Фрее же он гово­
рил: «Вот очень хорошо устроенная голова». Оба они уже
окончили в это время реальное училище и готовились в
университет. Точнее, готовили латынь, чтобы поступить
в университет. Мы снялись втроем у Лабунского, кото­
рый считался лучшим фотографом, чем Амбражевич. Вот
эта фотография. Оба расписались на память и оба пароди­
ровали меня. «Хуже всего быть лишним и смешным», —
сказал я Оле Янович как-то, когда мы возвращались от
Зайченко10. А они подслушали. А «хорошо замечено» — я
говорил, хваля прочитанное.
17 ию ля

Зимою приехала в Майкоп опера. Откуда? Не пом­
ню. Шли «Аида», «Кармен», даже «Борис Годунов». Это
было событием. Бернгард Иванович имел с нами пред­
варительную беседу о предстоящих спектаклях. Одни
оперы он хвалил больше, другие меньше. Вспомнив, как
он играл нам дома «Кармен» и хвалил эту оперу, я по­
торопился назвать и ее. Но в ненависти своей ко мне
Бернгард Иванович, не глядя на меня, заявил: «Многие
299

до сих пор считают, что «Кармен» не опера, а оперет­
та». Я к этому времени знал историю оперы. Фрей рас­
сказал мне, что говорит о ней Ницше — со слов Фрея я
имел представление об этом философе, примерно такое
же, как по одной строчке о Блоке, и относился к нему
с уважением. (Сейчас понял, как я развивался. Я делал
прыжок, а потом надолго задерживался на одном месте,
отбрасывал в страхе то, что могло бы заставить меня
идти дальше. Поэтому ровно идущие сверстники то от­
ставали, то перегоняли меня.) Я любил «Кармен» еще и
вот почему. Летом в Анапе я иной раз вечером шел в го­
родской сад, где в белой музыкантской раковине, выхо­
дящей на большую площадь среди низких кустов, играл
довольно хороший оркестр. Они вывешивали в рамке,
справа от раковины, программу концерта, что мне каза­
лось признаком высокого мастерства. И вот там, впер­
вые в жизни, я услышал Антракт к четвертому действию
«Кармен». Когда после первых аккордов и мелодии все
инструменты — нет, скрипки — трелями пошли подни­
маться все выше и выше, захваченная врасплох вялая душа
моя очнулась и тоже вплелась в это движение, понеслась
ввысь. Это было такое ясное, почти зрительное ощуще­
ние движения именно вверх, под углом, что я изумился
и обрадовался этому чувству, как подарку. А Бернгард
Иванович обругал оперу! Тем не менее я пошел ее слу­
шать. Слушал и «Аиду», и «Бориса Годунова» — и вот
тут оперу я полюбил. На всех представлениях в первом
ряду сидел БернгардИванович. Он сказал, что удивлен:
оркестр небольшой, но хороший, отличный дирижер,
есть и приличные певцы, в особенности баритон. После
этого разъяснения мы стали слушать оперу еще доверчи­
вее. С восторгом.
18 ию ля

Тут я впервые услышал об успехе «Бориса Годуно­
ва» в Париже, о Дягилеве, о Баксте, о Русском балете.
300

О балете говорили не с монашеским интеллигентским
насмешливым осуждением, а как о высоком искусстве.
Говорил Фрей, который читал и знал много больше
меня. Для Юрки все это не было новостью. Я помню, как
после «Бориса» он говорил, что французам вещи, нам
столь близкие, должны казаться загадочными, — Вос­
ток! Так прибавилось имя Дягилева, Анны Павловой,
Бакста к представлениям об искусстве, существующим
у меня. С фантазией лентяя представлял я себе, что это
за постановки, что это за художники, что это за актеры.
С боязливой фантазией — а вдруг все это окажется не
так, как я представляю себе? И я не читал ничего о них,
бегло просмотрел эскизы Бакста — и со страхом почув­
ствовал, что они кажутся мне слишком красивыми, и за­
душил эту мысль. И всем расхваливал Дягилева и «Мир
искусства», как Блока — по одной строчке. Сейчас вдруг
мне показалось, что, может быть, в этом страхе было
здоровое ощущение, что мне предстоит своя дорога, что
на учение я туповат? Кто знает. К приезду оперы мы с
Милочкой уже часто ссорились, что было естественно, и
я стремился скорее, любой ценой выпросить прощение,
помириться в тот же день, что уже было неестественно.
У нас в реальном было особое выражение: «солка». Это
значило — насолить той, в кого влюблен, если поссорил­
ся с ней. Не подходить к ней на вечере. Умышленно уха­
живать за другой. Кто-то из наших, на вид грубоватый
куркуль, сказал, что в любви «солка» — самое главное.
И Юрка сказал, что после этих слов он почувствовал к
нему уважение. Вот это было для меня больше чем недо­
ступно — мне просто и в голову не приходило хитрить,
обижать Милочку умышленно, чтобы наказать. Я был
прямо и открыто влюблен, да и только. А Милочке хо­
телось, чтобы я главенствовал, был строг и требователен.
Узнал я это на одной из опер. За день до этого мы соби­
рались к Зайченко. Милочка сказала, что она не пойдет.
Отказался идти и я. В театре из разговоров в антракте
выяснилось, что Милочка все-таки была у Зайченко. Я не
301

посмел обидеться. Каково же было мое удивление, ког­
да Милочка, выбрав минутку, попросила меня: «Не сер­
дись». «Не сердись», — повторяла она с наслаждением.
19 ию ля

И меня осенило — таков был мой излюбленный спо­
соб мыслить (я хотел сказать — единственный способ ду­
мать) в те дни. Единственный доступный для меня. Ког­
да Милочка с явным, глубоким наслаждением сказала:
«Не сердись», меня осенило: она в глубине души жаждет
властного мужского обращения. А я, дурак, молюсь на
нее, выпрашиваю чуть-чуть любви, не смею даже спро­
сить, в котором часу она пойдет в библиотеку. И часто
потом Милочка говорила мне «Не сердись» без всякого
повода с моей стороны. Но от понимания до действия
у меня было так далеко! Я был связан по рукам и ногам
страшной силой своей любви. Или своей слабостью?
Однажды мы шли вечером через большой пустырь, тот
самый, где в 1905 году я увидел первый в моей жизни
митинг, где ходили канатоходцы, крутились перекид­
ные качели и вертелись карусели на Пасху. Теперь тут
было пустынно, темно. Мы остановились возле остатков
какого-то решетчатого забора. Видимо, кто-то когда-то
собирался огородить эту площадь, да и раздумал. Мы, как
это бывало часто, ссорились. Выясняли отношения. Сло­
ва «наши отношения» я повторял так часто, что Милочка
воскликнула однажды: «Не могу я больше слышать этих
слов», — после чего меня осенило, что я дурак. Но тем
не менее я продолжал расспрашивать Милочку, любит ли
она меня, не кажется ли ей это и так далее, при каждой
встрече. Что-то подобное, вероятно, происходило и на
этот раз. И в пылу ссоры, чтобы уверить Милочку в чемто, я взял ее за руку — и сразу умолк. Замолчала и она.
Это было счастье, какого я не переживал еще. Счастье
особенной, освященной силой любви — близости. Так
мы и пошли — потихоньку, молча, держась за руки, как
302

дети. С этого скромнейшего прикосновения началась
новая эра в истории нашей любви. Ссориться мы стали
меньше. При каждой встрече я брал Милочку за руку. Ее
чуть полная, по-детски, кисть, чуть надушенная духами,
которые я узнаю и теперь, серо-голубые глаза, ореол све­
тящихся надо лбом волос — вот что заслоняло от меня
всю жизнь. И однажды я обнял Милочку за плечи.
20 ию ля

Дело уже шло к концу учебного года. Пришла ранняя
майкопская весна. Теперь мы добирались домой дальни­
ми дорогами, спускались вниз, к Белой, шли дорожкой
между кустами, где, по майкопскому обыкновению, то
пахло цветами и тополем, то тянуло человеческими от­
бросами. Проходя узкой дорожкой между деревьями,
мы иногда останавливались, и я обнимал Милочку, и
она опускала мне голову на плечо, и так мы стояли мол­
ча, как во сне. И много-много времени прошло, пока я
осмелился поцеловать ее в губы. И то не поцеловать, а
приложиться осторожно своими губами — к ее. И все.
За все долгие годы моей любви я не осмелился ни на что
большее. В 21 году, когда мы переехали в Ленинград и
мне казалось, что я погубил свою жизнь, я уходил на Ва­
сильевский остров, на Средний проспект, к тому дому,
где встречались мы с Милочкой в последние месяцы
моей любви. Я смотрел на окна ее комнаты, и мне каза­
лось, что, будь она моей женой, вся моя жизнь была бы
другой. Не знаю, было бы это на самом деле? Но тог­
да я бывал от этих детских ласк, от стихов, от весны как
в тумане. И если бы мне сказали, что Милочка выйдет
за другого, — я просто не поверил бы. Это было бы уж
слишком страшно. О нашей, нет, о моей любви знали
все. И вот однажды Василий Соломонович позвал меня в
свой кабинет после уроков. Он спокойно и серьезно, без
тени раздражения, спросил меня, не хочу ли я остаться
на второй год? Нет ли у меня для того особых причин?
303

Если нет, то он предлагает мне подтянуться, иначе меня
не допустят к экзаменам. Я сказал, что причин таких у
меня не имеется, и обещал подтянуться. Оказывается,
на совете (в дружеских, правда, тонах) говорили о моей
влюбленности и высказывали предположение, что я хочу
остаться на второй год из-за Милочки: в женской гимна­
зии было восемь классов — следовательно, она кончала
школу свою годом позже меня. И я стал изо всех сил ста­
раться исправить свои отметки. Страх второгодничества
еще крепко сидел во мне.
21 и ю л я

Вот пришел день последней классной работы по ана­
литической геометрии. Решил я задачу правильно — мой
ответ совпал с ответами остальных. Как всегда, раздавая
тетрадки с отметками, Василий Соломонович говорил
каждому несколько слов о его работе. Моя тетрадка ле­
жала последней. Взяв ее, Василий Соломонович улыб­
нулся и сказал: «Вот как мы с вами кончили учебный
год». Задача была решена на пятерку. Мне удалось до­
гнать класс — не слишком-то, впрочем, надежно.
24 ию ля

Пришли дни последних выпускных экзаменов, месяц
прощания с майкопским реальным училищем. Как и год
назад, добыл я картонку от счетной книжки — от пере­
плета счетной книжки такого же примерно формата,
как та, на которой я пишу. На картонке этой я написал
расписание выпускных экзаменов и вычеркивал потом с
суеверной тщательностью, как в прошлом году, каждый
из них после того, как я сдавал его. Изменившийся стро­
гий зал наш с далеко отставленными друг от друга сто­
лами. Дружная майкопская весна, уже, в сущности, лето.
Первый экзамен — по русскому языку. Василий Со­
ломонович прочитывает вслух и потом пишет на доске
не совсем обычную тему: «Влияние воспитания на об304

разование характера по роману Тургенева «Дворянское
гнездо» — и не помню еще по каким сочинениям. Пом­
ню, что я доказывал, что воспитание не является един­
ственным влиянием в образовании характера. Получил
я за сочинение свое четверку. Зато едва не провалился по
аналитической геометрии, сделав неправильный чертеж:
в припадке затмения я не поместил вершину эллипса на
пересечении координат. За письменную работу я полу­
чил двойку и выплыл с трудом на устной. Выплыл я и
на физике и получил тройку по Закону Божьему, — два
самых опасных для меня экзамена. Со второй половины
экзаменов страх почти пропал, волновался я больше из
суеверия. Дни, назначенные на подготовку, мы занима­
лись с утра до вечера. Потом собирались рано утром в
опустевшем уже училище:— занятия в младших клас­
сах и их экзамены уже кончились. И мы выясняли, как
сегодня вызывают: по алфавиту или с начала и с конца.
Если по алфавиту, то я был свободен на час-другой. Ведь
в седьмом классе от сорока пришедших в приготовитель­
ный класс осталось человек восемь, а с второгодниками
было нас всего двадцать с чем-то. И когда, ответив и по­
лучив очередную тройку, я выходил из училища, то было
обычно около часу. И я шел в городской сад.
25

ию ля

Итак, шло лето 1913 года, и я сдавал последние мои
экзамены. В неопытной детской человеческой майкоп­
ской среде я занимал свое место. И все происходящее —
и страшные экзамены, и мучения, которые причинял
рост моей любви, — все это радовало скорее. Я живу!
Иногда напряженная радость жизни приводила к тому,
что я приходил в восторг от самого себя. Я верил, что
я замечательный человек: из-за моих стихов, из-за люб­
ви — не знаю из-за чего. Мне нравилось теперь разгова­
ривать с людьми. Я перестал их бояться, но еще больше
теперь зависел от них.
305

2 6 ию ля

До первых чисел июня собирались мы в опустевшем
училище, никак не понимая, что кончается огромный
период нашей жизни и мы расстаемся навеки. Очень уж
весело нам было в то время. До того весело, что мы не
говорили, а орали, не ходили, а бегали. Шум в пустых
и гулких коридорах училища поднимали мы такой, что
Михаил Осипович Чехагидзе, наш надзиратель, то и дело
бегал нас успокаивать. На балконе, расположенном на
крыше широкого крыльца, на стенах у стеклянных две­
рей, ведущих в зал, мы расписались все на память, а я на­
рочно крупнее всех, да еще обвел фамилию свою рамкой.
На беду расписался я химическим карандашом, и, когда
прошел дождь, фамилия моя выступила с ужасающей яс­
ностью. И Бернгард Иванович вызвал меня на балкон и,
не глядя на меня из ненависти, так отругал, что я совсем
забыл о том, что живу взрослой, сложной и счастливой
жизнью. Так я получил свой последний выговор в учили­
ще. И печальнее всего было то, что [я] любил Бернгарда
Ивановича и восхищался им, несмотря ни на что. Так мы
и расстались, не объяснившись и не договорившись. Но
самым счастливым временем тех дней были поиски Ми­
лочки. Свидания все не назначались, я должен был искать
ее. В городском саду я угадывал ее издали-издали, стоило
только ее косам мелькнуть и просиять на солнце. Помню
день, когда я уже не надеялся найти Милочку, пришел в
отчаянье и вдруг увидел ее за оранжереей, за домиком
садовника. И когда я подошел к ней, задыхаясь, запарен­
ный, и спросил: «Наверное, у меня дикий вид?» — она
молча и с нежностью взглянула на меня.
27 и ю л я
Встречи наши усложнялись еще и тем, что Варвара
Михайловна терпеть не могла меня. Она обожала Милоч­
ку и каждого, кого считала возможным женихом, каждо­
го, кто влюблялся в нее, начинала ненавидеть всеми си306

лами своей измученной, сердитой души. Когда о моей
любви заговорили на педагогическом совете, там, на мою
беду, присутствовала и Варвара Михайловна как член ро­
дительского комитета. Она всячески нападала на меня и
до этого. Нападала в разговорах с Милочкой. Уничтожала
меня в ее глазах, действуя очень разумно: доказывала, что
я неряха — вон, мол, брюки чуть не до колен в майкоп­
ской грязи. И волосы растрепаны. И козырек на фураж­
ке висит — надорван с одной стороны. И неловок — не
танцую, горблюсь. И плохо учусь. От Милочки я знал об
этой вражде, которая еще выросла после педагогического
совета. «Если при мне так говорят, то что же говорят за
глаза!» — сказала она Милочке. Из-за всего этого встре­
чаться нам приходилось, соблюдая осторожность. Боюсь,
что Милочке доставалось от матери сильнее и чаще, чем
я думал. А она, Милочка, жалела ее и любила. Итак, шли
последние экзамены, дни стояли удивительные. В эти как
раз дни Леля играла «Grillen» Шумана, и достаточно мне
услышать эту вещь, как прошлое не вспоминается, а вос­
кресает во мне и теперь.. Как раз в эти дни уезжал сдавать
латынь Юрка Соколов. Уезжал он на этот раз в Армавир.
Вечер. Мы стоим возле соловьевского дома и говорим о
предстоящем событии. И Юрка говорит, что если и те­
перь он не выдержит экзамена, то это будет ужасно. Хоть
умирай. Почему? Выясняется, что он старше меня чуть ли
не двумя годами. Ему скоро восемнадцать. И эта цифра
поражает и меня. Но он возвращается веселый из Арма­
вира. Экзамен сдан, и он посылает свои документы на
естественный факультет Петербургского университета.
Закончились и наши экзамены двумя выпускными вече­
рами — нашим и гимназическим. Все. Безумно веселый,
все понимающий и ничего не понимающий, стою я на по­
роге жизни и не сознаю этого.
28 ию ля

Мне выдали аттестат об окончании реального учили­
ща. Кем быть? Я давно решил стать писателем, но говорить
307

об этом старшим остерегался. Считалось само собой
разумеющимся, что я должен после среднего получить
и высшее образование. Но куда идти? Казалось бы, что
самым близким факультетом к избранной мной профес­
сии был филологический. Но для реалиста он был невоз­
можен из-за латинского и греческого языков. И как все,
не знающие, куда идти, я выбрал юридический факультет.
В этом году, ввиду незнания латыни, я не мог поступить
в университет. Но в Москве открылся Коммерческий ин­
ститут, куда ушли все лучшие профессора из университе­
та после разгрома Кассо11. Старшие решили так: послать
мои документы в Коммерческий институт. Если меня
туда не примут, то все-таки жить в Москве, слушать лек­
ции в университете Шанявского и готовить латынь, кото­
рую и попытаться сдать в декабре. И вот и мои документы
уехали в Москву. Теперь мне более печально расставать­
ся с реальным, чем тридцать девять лет назад. Подожду
еще. Буду рассказывать то, что я забыл. В седьмом классе
Бернгард Иванович заново поразил нас — он преподавал
в седьмом классе законоведение. Юрка Соколов сказал по
поводу этих уроков: «Его нервная система работает вде­
сятеро быстрее, чем моя». Его красноречие было редким,
да, пожалуй, я в жизни не видел подобного оратора. Как
в шутках своих, и в манере преподавать он был смел, по­
велителен и парадоксален. И в речах своих (а уча нас за­
коноведению, он именно произносил речи, а не рассказы­
вал по-учительски) он был своеобразен, смел. Он говорил
бурно, быстро, ясно и, когда хотел, шутливо. И металли­
ческий тенор его весной, когда были открыты окна, от­
четливо слышался на другой стороне улицы. Кончив речь,
он заставлял нас выступать, причем непременно выходя
со своего места, становясь перед партами лицом к классу.
«Приучайтесь говорить. В высших учебных заведениях
вам придется выступать на семинарах, читать рефераты».
Я был смел в те дни и поэтому выступал довольно часто,
применяя все тот же единственный мой метод мышле­
ния: лицом к лицу с предметом.
308

11 а в гу с т а

У папы на письменном столе лежали длинные поло­
ски бумаги для рецептов. Вот на них-то я и писал свои
стихи, писал часто, чуть не каждую ночь — ведь они да­
вались мне легко. И становились все неуклюжее — как я
убедился в 23 году, перечитывая их с ужасом.
2 0 а в гу с т а

Мне купили костюм, готовый, у Богарсукова. У Чумалова купил я галстук и воротничок 37-й номер. Мы
собираемся в Москву. Из Коммерческого института от­
вета все нет, но у папы отпуск, и он решает провести его
в Москве, поработать у кого-нибудь из светил-хирургов,
что тогда было принято, и заодно пристроить меня куданибудь, если не в Коммерческий институт, то к Шанявскому, чтобы год не пропадал. И мы едем. Незадолго до
этого произошло крушение на станции Сосыка. Мы ви­
дим обожженную траву под откосом. Обломки вагонов.
В первый раз в жизни попадаю я в вагон-ресторан — и
радуюсь блеску судков, огромным окнам, мягкому стуку
колес. Мы едем в III классе, и я считаю это вполне по­
нятным, даже хорошим тоном. Так ездят и Соловьевы, и
Истамановы, и даже Зайченко, люди состоятельные...
Едем по Курской дороге.
21 а в гу с т а

В Москву мы приехали вечером и останови­
лись на Тверской в меблированных комнатах «Мадрид»
или что-то в этом роде. Помещались они во втором эта­
же, примерно на том месте, где Театр им. Ермоловой.
Утром вышел я взглянуть на Москву. Чужой, чужой мир,
люди, люди, люди — и всем я безразличен. Отвратитель­
ная суета, невысокие грязные дома, множество нищих,
жалкие извозчики одноконные, с драными пролетками.
Я спустился к Охотному Ряду — грязь, грязь, и дошел до
Большого театра. Вот он мне понравился...
309

В Коммерческом институте чужие и враждебные
канцелярские служащие порылись в каких-то списках и
сообщили: «Не принят за отсутствием вакансии».
22 а в гу с т а
Кажется, Малая Бронная была продолжением
Владимиро-Долгоруковской, вела к Тверскому бульвару.
Маленькие лавки, маленькие киношки, пивные, серый
полупьяный, в картузах и сапогах, народ, вечером никуда
не идущий, а толкущийся на углах у пивных, возле кино.
Босяки, страшные, хриплые проститутки — тут я их уви­
дел на улице впервые. Так вот она, столица! Вот предел
мечтаний майкопской интеллигенции, город людей, из
которых что-то вышло. Обман, мираж, выдумка стар­
ших. Где сорок сороков? Бедные, подмокшие на осенних
дождях церквушки теряются среди грязных домов.
2 3 а в гу с т а

Храм Христа Спасителя поражал своим невиданно
огромным золотым куполом, но я знал, что знатоки не
одобряют его и считают просто несчастьем, что витберговский проект не был осуществлен12. Я пошел в неряш­
ливо содержащийся Кремль. По его булыжной мосто­
вой трещали колеса пролеток, проезжали ломовики с
рогожными тюками, что казалось мне тоже признаком
чисто московским. Рогожное богатство. Не понравился
мне и дворец. Старая Русь и николаевская перемешаны,
как в московской солянке. Общее было — рогожная, не­
ряшливая, осенняя московская окраска. И духа истории
поэтому не ощутил я в Кремле. Старая — отодвинута,
новая — в Петербурге. Соборы внутри были как бы в
дремоте, народу нет. Святые глядят отчужденно, не то
что в Жиздре. Только Василий Блаженный привел меня
в чувство, разбудил ненадолго. И внутри — узкие пере­
ходы, узорная роспись стен.
310

2 4 а в гу с т а
Я тосковал и горевал, потому что с каждым днем
становилось яснее, что нет на свете той Москвы, о кото­
рой я привык думать как об окончательной, абсолютной
инстанции, более высокой, чем Петербург, сборище
совершенств во всех областях. На домах, знакомых по
фотографиям, по открыткам, — точнее, на знаменитых
домах Москвы штукатурка облупилась, темнели пятна,
казались дома озабоченными, служащими. Только дом
Пашкова — Румянцевский музей — казался на своем
холме прекрасным. Печально я шел из Окружного суда
на Владимиро-Долгоруковскую. На углах лоточники
продавали виноград — новое разочарование. Ташкент­
ский виноград по сравнению с нашим, майкопским, ка­
зался мне деревянным, не случайно засыпанным опил­
ками, которые с трудом отмывались. Взяв у отца рубль,
отправился я однажды в театр. Я, судя по Майкопу и Екатеринодару, считал, что подойдешь к кассе, купишь би­
лет — и все. Но всюду все билеты были проданы. Мару­
ся Зайченко рассказывала, что в Художественном театре
билеты всегда проданы, но все было продано и у Корша,
и в опере Зимина. Только у Незлобина мне удалось ку­
пить билет на галерку. Шло «Горячее сердце». Хорошо,
но не слишком, почувствовал я с первых же явлений.
Почему? Я знал, что мечта каждого актера служить в
Москве. Почему же столько средних артистов ходит по
сцене? Мне понравился Нелидов, но Лихачев! Какой
же это Вася? Что это значит? Что за несправедливость,
глупость, недоразумение? В конце спектакля вместе с ак­
терами вышел кланяться лысоватый, улыбающийся чело­
век. Только утром из «Русского слова» я узнал, что это
был режиссер спектакля Зонов. Я, сам того не подозре­
вая, попал на премьеру. В рецензии Зонова хвалили, на­
зывали талантливым, и я пожалел, что не рассмотрел его
получше. Борис Григорьевич Вейсман13 пригласил нас
обедать. В Москве он процветал. Занимал он большую

311

квартиру где-то на углу Тверской и одного из переул­
ков, идущих к Дмитровке.
2 5 а в гу с т а
Я шел к веселому, приветливому Вейсману, которого
помнил с 1909-го (кажется) так, будто видел его вчера...
Вейсман, вырвавшийся из майкопской жизни в другой
мир, встретил нас приветливо, но в обращении его я уга­
дал ту же враждебность, что мучила меня в московской
толпе, что разлита была в осеннем, туманном москов­
ском воздухе. Мы были чужие тут. Я знал, что Вейсман
развелся с Анной Ильиничной, рассказывали, что его
новая жена — красавица. Но эта пышная московская
женщина была нам тоже чужда. Когда за обедом пода­
ли артишоки, папа, вместо того чтобы поглядеть, как их
едят другие, сказал громко: «Объясните, как с этой шту­
кой обращаются». А Вейсман, вместо того чтобы так же
весело и шутливо ответить, стал объяснять без улыбки,
что листики обрываются и съедается их мясистая часть.
Не улыбнулась и его жена. Вейсман со своей квартирой
и красавицей женой принадлежал к тому миру, который
так страшен был мне; более того, он являлся одним из
хозяев этого мира. Он рассказал за обедом, как они были
на днях в Большом театре. Пел Собинов, и его освещали
прожектором. Они сидели в ложе бенуара. Они стали
громко возмущаться безвкусицей этого приема. Дирек­
тор театра, который сидел в ложе рядом, встал и вышел,
и прожектор погас. Ха-ха! Встал, вышел и приказал по­
гасить дурацкий прожектор!
2 6 а в гу с т а

В мою сторону хозяин московской жизни, по слову
которого директор вставал и бежал гасить прожектора
на сцене театра, и не глядел. Через несколько дней он
позвонил к нам на Владимиро-Долгоруковскую. Папы
не было дома. Вейсман сказал, что сожалеет об этом, — у
312

него есть место в ложе в Большой. «Ах, жалко, жалко!» —
повторял он задумчиво. Я ждал, что он позовет меня, но
не дождался. И больше мы никогда в жизни не разгова­
ривали и не видались. Но краткая эта встреча прибави­
ла к темной той московской осени еще одну тучу. Нет,
счастье отвернулось от меня, просвета нет. Я в чужом
городе, где такие, как я, никому не нужны. И я все бро­
дил, бродил по улицам. На Тверской, примерно там, где
теперь почтамт, один из домов почему-то выступал фа­
садом вперед до середины панели. Здесь образовывался
угол, особенно теснилась толпа прохожих, и на зеленой
стене, перегораживающей панель, висела низко вывескареклама нескольких магазинов с зеркалом посредине.
Сколько раз видел я свое унылое лицо в этом зеркале, а
московская толпа колебалась, шагала, теснилась на ходу
вокруг. «Да, тут знакомого на улице не встретишь!» —
повторял много раз папа с некоторой даже гордостью за
Москву, а меня это как раз и ужасало. Познакомились
мы еще с одними хозяевами Москвы, совсем другого
рода. Известный акушер и гинеколог (родильный дом на
Молчановке до сих пор носит его имя) — доктор Григо­
рий Львович Грауэрман приходился отцу двоюродным
братом. В студенческие годы был он репетитором в се­
мье Сатиных, да так и остался в этой известной дворян­
ской, интеллигентской, московской семье на всю жизнь.
О нем Беллочка14 говорила как о человеке, «из которого
что-то вышло». Блеск его имени увеличивался еще и тем,
что Рахманинов был племянником Сатиных.
27

а в гу с т а

Дом у Страстного монастыря. Позади Страстного
монастыря. Второй или третий этаж. Высокий, выше
моего высокого отца, стройный, аристократический
Григорий Львович, молчаливый и сосредоточенный. За
ним неотступно следует пес, шерстью напоминающий
сеттера, но гораздо более крупных размеров. Григорий
313

Львович так же чужд, глядит на нас так же издали, из
другого мира, как и Вейсман, но мне это менее обидно.
Григорий Львович просто занят, озабочен. Молчаливо­
стью и повадками своими напоминает он мне Василия
Федоровича Соловьева. За обедом мы знакомимся с че­
той Сатиных. О н низенький по сравнению с Григорием
Львовичем, отяжелевший человек с седыми короткими
волосами. Она седая представительная дама. Но если бы
меня спросили, кто из трех этих людей принадлежит к
старой, интеллигентской дворянской семье, я сразу ука­
зал бы на Григория Львовича. За обедом, не помню по
какому поводу, разговор заходит о «Сережиных концер­
тах». Говорят о них так просто, что я не смею верить,
что речь идет о Рахманинове. Полушутя, когда речь за­
ходит о газетах, Григорий Львович говорит, что при­
вык к «Русским ведомостям»: «Русское слово» я не умею
читать». Темная, тяжелая, солидная мебель, степенные,
солидные люди. Возвращаясь домой, я не был обижен,
как после обеда у Вейсманов, но все же огорчен. И среди
внушающих доверие москвичей мне места не было.
3 0 а в гу с т а

Приближался конец папиному отпуску. Он
все это время работал у хирурга Герцена.
3 1 а в гу с т а

Незадолго до его отъезда отправился я в универси­
тет Шанявского на Миусскую площадь. Там я записался
на лекции юридического факультета. Мне очень понра­
вилось в коридорах здания, показались необыкновенно
уютными диванчики в углублениях за колоннами в хол­
ле второго этажа. Там свисали с потолка лампы в куби­
ческих матовых фонарях. С одной из лестниц в длинное
окно увидел я Миусскую площадь — унылую, осеннюю,
брандмауэры домов, закат за домами. Рамка придава­
ла этому виду особую выразительность, примирившую
314

меня с его московской окраской. В другое окно (кажет­
ся, из холла второго этажа) виднелся второй корпус уни­
верситета, или второе его крыло. Я вглядывался в огни
этого корпуса с особым уважением: говорили, что там
работает профессор Бахметьев, болгарин. О его опытах
по анабиозу рассказывали чудеса. Увидел я библиоте­
ку, лекционные залы. Одна аудитория была очень ве­
лика — круто падающим амфитеатром напоминала она
мне большой зал Политехнического музея. Но была она
парадна, нова. Стиль модерн, в котором был выстроен
университет Шанявского, очень нравился мне. И былто он выстроен недавно, году в 10-м, вероятно. В канце­
лярии были вежливы, но я чувствовал, что не нравился
строгим девицам, записывающим меня, как не нравился
Вейсману, Грауэрману, Сатиным, Москве вообще. Мы
отправились с папой искать комнату и нашли ее на 1-й
Брестской у площади Брестского вокзала, он же Алексан­
дровский, ныне Белорусский. Прежняя наша комната на
Владимиро-Долгоруковской была для одного меня вели­
ка. Новая комната оказалась длинной, кишкоподобной,
хоть и чистой. В углу у окна стоял дамский письменный
столик *с затейливым стеклянным шкафчиком модерн.
1 сент ября

Крошечный столик с маленьким шкафчиком со сте­
клянной дверцей, поделенной на четырехугольнички.
Лампочка в виде декадентски вытянутой бронзовой де­
вушки. Собрание сочинений Уайльда в издании Маркса
и Куприн в том же издании. Тетрадки. Полоски бумаги
со стихами и тоска, тоска, одиночество, одиночество.
Сколько часов просидел я у этого столика, в тысячный
раз перечитывая Куприна и Уайльда, которых купил у
букиниста, или сочиняя отчаянные письма Милочке,
или стихи и даже рассказы. Любил я Уайльда и Купри­
на? Не очень. Но они подвернулись мне и не беспокои­
ли меня в моей знаниефобии. Занятия в университете
315

Шанявского шли вечерами. И я убедился в ужасе, что
не могу слушать профессоров — и каких! Мануйлов, чи­
тающий политическую экономию, Кизеветтер, о кото­
ром говорили, что он второй оратор Москвы (первым
считали Макдакова), Хвостов, Юлий Айхенвальд (кри­
тик) и многие другие внушали мне только тоску и ужас,
и я не в силах был поверить, что их дисциплины (тут
я впервые услышал это название) имеют ко мне какоето отношение... Я не имел ни малейшей склонности к
юридическим наукам и чем ближе их узнавал, тем бо­
лее ненавидел. Папа уехал. Я проснулся утром в своей
комнате с чувством свободы. Я сам себе хозяин! Сделав
гимнастику, я вышел.
2

се н т я б р я

Вся Москва тогда была покрыта сетью молочных ма­
газинов Чичкина и его конкурента Бландова. Чуть ли
не на каждом квартале в облицованных кафелем (белым
изнутри, зеленым с улицы) магазинах продавались мо­
лочные продукты и колбасы. В утро первого дня само­
стоятельной моей жизни я вышел на Тверскую и купил
хлеба, газету и, подумавши, коробочку конфет — помад­
ки в гофрированных белых бумажных одежках. Тут же
меня озарила великая мысль, что обедать меня тут никто
не может заставить. Точнее, есть первое. И я купил фунт
колбасы у Чичкина, решив, что это и будет моим обе­
дом. Горничная, с огромными светлыми ненавидящими
глазами, молча принесла мне самовар. Я долго-долго пил
чай, ел, причем съел нечаянно и целый фунт колбасы,
принесенный на обед. Прочел «Русское слово», и в поло­
женный час явился учитель латинского языка, еще одно
московское горе. Предполагалось, что, выучив в полго­
да гимназический курс латыни, я сдам его в декабре при
Московском учебном округе, где такие экзамены прини­
мались. (Весной их разрешалось сдавать при любой гим­
назии.) Учителя папа нашел по газетному объявлению.
316

Это был сердитый еврей с бородкой сероватого цвета.
Когда он закрывал рот, бородка до странности сильно
приближалась к усам, как это бывает с беззубыми. Но
у учителя моего все зубы были на месте. Презирал он
меня откровенно и не без основания: я не умел учиться.
А высокая школьная техника уклонений и обманов не
годилась для взрослого парня, встречающегося с учите­
лем один на один. В течение часа, раздражаясь, захлопы­
вая рот так, что усы и бородка смыкались в одно целое,
требуя, и объясняя, и насмехаясь, и пожимая плечами,
он ругал меня и удалялся, наконец, причем я, в сознании
вины своей, не радовался даже этому.
4 сент ября

За несколько дней до папиного отъезда приехала в
Москву Маруся Зайченко. Поселилась она в Георгиев­
ском переулке на Спиридоньевке. Она встретила меня
приветливо, но тут я впервые ощутил разницу между
летней и зимней дружбой. Она была озабочена курса­
ми, музыкой, московскими своими делами. В Москве
она была своя, пришлась ко двору, и ей не в силах я был
втолковать, чем я тут огорчаюсь и мучаюсь. Но она виде­
ла, что в Москве я нелеп, и все уговаривала опомниться,
взять себя в руки, найти себе тут место. Она водила меня
по московским переулкам, чтобы показать, в чем осо­
бая прелесть города. И в самом деле — я полюбил Гра­
натный переулок и до сих пор не могу забыть его. И в
первый день моей самостоятельной жизни я отправился,
огорченный учителем, туда, в Гранатный. Мечтать. Со­
баки лечатся травой, а я успокаивал угрызения совести
своей хождением. Сначала я останавливался у старинно­
го особняка с колоннами. Одни говорили, что он уцелел
от московского пожара, другие — что это позднейшая
подделка. Правы оказались первые, но в 13 году я не
знал, кому верить, и это раздражало меня. Я выбрал для
мечтаний особняк на другой стороне улицы. И сегодня
317

я представлял себе в подробностях, как я в этом особня­
ке живу, окруженный почетом и славой. Ранними осен­
ними сумерками побрел я в университет Шанявского.
Деревянные Тверские-Ямские. На одном из самых пе­
чальных деревянных бедных домов мемориальная до­
ска сообщает, что жил здесь народный поэт Дрожжин.
И вот я в аудитории, с тоской еще более острой, чем в
училище, жду перерыва между лекциями. И ничего, ни­
чего не слышу. С почтением и презрением гляжу я на со­
средоточенные лица профессоров: «Дисциплины ваши
не то что противоречат, а несоизмеримы всему моему
миру». В перерыве я сижу на черном диване в нише за
колоннами в холле второго этажа в тоске и одиночестве.
И не иду на лекцию.
5 сент ября

И возвращаюсь домой. И вижу, что у швейцара на
столе уже лежит вечерняя почта, но конверта со знако­
мым, таинственным и прекрасным, острым почерком —
не обнаруживаю. Я угадываю это сразу, едва взглянув на
почту, и тоска уже открыто мертвой хваткой берет меня
за горло. Таков был первый день моей вольной жизни в
Москве. Не привыкший к систематическому труду, из­
неженный мечтательностью, избалованный доброжела­
тельными и терпеливыми друзьями, югом, маленьким
городом, где половину прохожих я знал если не по име­
ни, то в лицо, я оказался один — и при этом безоружным
и оглушенным силой своей любви — в сердитой Москве.
И понемногу я стал умнеть. Прежде всего я заметил, что
я окружен людьми несчастными. Толкущиеся у пивных,
у кино москвичи в картузах и сапогах томились и руга­
лись, иногда и дрались, собирая вокруг молчаливую тол­
пу. Вот женщина несет узел, который ее задавил. Она
присела на выступе забора. Терпит. Счастливыми каза­
лись только молочно-розовые приказчики у Чичкина и
Бландова да охотнорядские молодцы. И я стал думать —
думать, вероятно, впервые в жизни.
318

7 сент ября

< ...> С каждым днем мучительнее было мне слуша­
ние лекций, не имеющих отношения ко мне. С каждым
днем хуже делалась погода. А тут еще выяснилось, что
я не умею обращаться с деньгами. Папа присылал мне
по тому времени очень много: пятьдесят рублей в месяц.
И они расходились у меня неведомо куда с загадочной
быстротой.
9 сент ября

И вот, наконец, мне достался каким-то чудом билет
в Художественный театр. Кажется, кто-то из многочис­
ленных знакомых Маруси Зайченко не мог идти в этот
день на спектакль, и мне уступили билет как новому чело­
веку, которому пора приобщиться к главному чуду горо­
да. Трудно представить, каким благоговейным почетом
окружен был в те годы Художественный. Слово «театр»
не всегда прибавлялось, когда называли его. «Был вчера в
Художественном. Достал билеты в Художественный»...
Итак, я шел в Художественный. С утра я готовился
к этому чуду: то есть совсем уж ничего не делал. И глу­
пость моя, и полное неумение жить привели к тому, что
я в конце концов так плохо рассчитал время, что опоздал,
подумать только — ухитрился опоздать в театр, который
славился той особенностью, что опоздавших в зал не пу­
скали. Вежливый пожилой капельдинер объяснил мне не
без удовольствия, что придется обождать антракта. Шел
спектакль «Николай Ставрогин», инсценировка «Бе­
сов». Незадолго до премьеры в газетах появилось письмо
Горького, полное упреков по адресу театра. Как можно
инсценировать реакционнейший роман Достоевского?
Режиссеры отвечали. Вся эта полемика была в те дни
так же чужда мне, как спор Сакулина с Айхенвальдом.
Я просто несколько удивился, что у Достоевского могут
быть реакционнейшие романы, и не слишком поверил
этому. В спектакле я пропустил только первую сцену, на
319

паперти, — как я узнал потом, одну из лучших. Осталь­
ное произвело смешанное [впечатление] из-за двух раз­
вившихся в Москве чувств — из недоверия и желания
верить. Безжалостный и не знающий скидок, суровый,
выросший в стороне от Москвы — один, так сказать, де­
мон и другой — так страстно желающий восхищаться.
Я не смотрел, а страдал.
10 сент ября

Качалов мне показался маловыразительным, против
чего демон почтения и славопочитания поднял такую
бурю, что я сдался. Остальные тоже казались мне про­
сто приглушенными, а не правдивыми. Исключение
представляла Лилина, которая играла хромоножку уди­
вительно и одна только походила на героиню Досто­
евского. Произвел на меня впечатление и Берсенев —
Верховенский-младший. Не помню, кто играл Шатова,
но самые страшные сцены спектакля вызвали у меня не
ужас, а смущение. Вот и еще одно московское чудо заша­
талось! Но через некоторое время, когда я проходил Ка­
мергерским переулком, у самых дверей театра остановил
меня мальчик и предложил билет на «Вишневый сад».
Несмотря на цену (три рубля), я купил билет. Место ока­
залось удивительным — в партере, как раз против прохо­
да, в самом центре. И тут оба демона умолкли, душа у
меня открылась, и я уверовал. Фирса еще играл Артем, а
Епиходов был неожиданный: Чехов. Понравился он мне
необыкновенно — так я увидел этого удивительного ар­
тиста впервые. Сцену со сломанным кием, когда он бес­
помощно бунтует, зная, что ничего из этого не выйдет,
просто от отчаяния, провел он так, что я с удивлением
подумал: «Так вот, значит, как можно играть?» Так я
впервые в жизни увидел артиста, лучшего из всех, каких
я знал. Смотрел я третьим спектаклем «Синюю птицу»,
которая понравилась, но меньше.
320

11 с е н т я б р я

Я полюбил Третьяковскую галерею, она казалась
мне дружественной во враждебной Москве. Правда,
в репродукциях картины нравились мне больше, чем в
подлинниках, но я скоро привык к ним. Я ходил туда
часто, каждый раз, когда тоска особенно сильно меня ду­
шила. Невысокий красный кирпичный дом каждый раз
как-то успокоительно взглядывал на меня. Он стоял во
дворе скромно. Он меня не разочаровал — я ничего не
знал о нем заранее... Однажды я прочел афишу футу­
ристов. Вечер должен был состояться на Дмитровке —
забыл название учреждения, кажется, Литературно­
художественный кружок. У них над домом, у кружка
этого, была на фронтоне мозаичная с золотом, как мне
казалось, претенциозная вывеска. В афише запомнились
слова: «Доители изнуренных жаб». Я купил билет. Через
туман и тревогу свою, как издали, без возмущения и вос­
торга смотрел я на картины глухого, серо-синего тона
с полосами и лучами, выставленные вокруг кафедры в
зале. Чьи — забыл.
12 с е н т я б р я

В картинах этих ничего я не почувствовал, да и не
мог почувствовать, но угадал, что у художников есть
какая-то своя задача, и вовсе не наглость, безграмот­
ность, стремление к саморекламе заставляет их писать
таким именно образом. Рядом со мной стоял человек в
визитке, адвокатского типа. Он смотрел на картины се­
рьезно, без осуждения, как мне показалось. Я подумал
наивно: «А вдруг эти картины можно легко объяснить?»
И попросил своего соседа сделать это, но он пожал пле­
чами, и я понял, что он, как и все газеты, считает карти­
ны безграмотными, наглыми, саморекламными. В вечере
участвовали Маяковский, братья Бурлюки и не помню,
кто еще. Зал, небольшой и неуютный, был неполон. На­
род подобрался вялый, но явно недоброжелательный.
321

И все участники вечера, кроме Маяковского, чувствова­
ли это. Они эпатировали буржуа несвободно. Им было
неловко, и только Маяковский был весел. Играл. Не
актерски играл, а от избытка сил. Рост, желтая кофта с
широкими черными продольными полосами, огромная
беззубая пасть — все казалось внушительным и вместе с
тем веселым. Понравились мне и его стихи. И еще стихи
Бурлюка-младшего — рослого блондина в студенческом
сюртуке. Маяковский был храбр, остальные храбрились,
и чувство неловкости и напряжения все не проходило.
В середине вечера среди публики выросла вдруг строй­
ная фигура молодого человека во фраке. Столь же на­
пряженно, но решительно храбрясь, стал он выкрикивать
обвинения против устроителей вечера. Обвинял он их в
самозванстве. Настоящие футуристы, эгофутуристы, —
в Петербурге. Маяковский, стоя на трибуне, жестами
пытался остановить оратора. «Здесь только один настоя­
щий поэт — Маяковский», — выкрикнул оратор. Тогда
Маяковский развел руками: тут, мол, не поспоришь — и
удалился. В дальнейшем выяснилось, что фамилия ора­
тора — Вадим Шершеневич. Выступление его зал выслу­
шал в гробовом молчании. Вообще весь этот бунтовской
вечер казался любительским. Кроме Маяковского.
13 с е н т я б р я

Только Маяковский и в самом деле не боялся зала.
Время шло, выпал снег, извозчики выехали на санках.
Санки были такие узкие, что дам полагалось поддер­
живать за талию. Седоку полагалось. Время шло, а я не
привыкал к Москве. Напротив — окончательно ее воз­
ненавидел. Одиночество душило. А новые знакомства
не завязывались, да и только. Однажды у Шанявского я
поспорил со швейцаром, который во что бы то ни ста­
ло хотел подать мне пальто. Мой сосед, щупленький, со
впалыми щеками, слушал этот спор, улыбаясь. И к мое­
му величайшему удовольствию, заговорил со мной, ког322

да вышли мы на темную и мокрую Миусскую площадь.
Разговор было завязался, и спутник мой сказал: «Вы, я
вижу, тоже не любите, когда швейцар подает вам паль­
то». Я признался и объяснил это тем, что у меня не было
денег, чтобы дать на чай. Спутник мой потемнел и ска­
зал сердито: «Не в том дело! Противно это лакейство
в человеке». — «И это, конечно, тоже», — торопливо
подтвердил я, но было уже поздно. Спутник мой сухо
попрощался со мной, и это знакомство не состоялось.
Я вечерами с тоской глядел на окна противоположного
корпуса. Тут семья сидит за самоваром, т а м дети гото­
вят уроки, а я один. Хозяйка была немка с крашеными
щеками и недоумевающими глазами; хозяин, плешивый
немец, вспоминается мне всегда со спины, без пиджака,
в помочах. А лица его я как будто и не видел. Знакомство
с ними я и не пробовал завести. Горничная меня нена­
видела. И вот я жил и жил в тоске и одиночестве. Никто
не говорил мне: «Пойди постригись», и я ужасно оброс
волосами. Калоши прохудились, и одна из них упала,
когда я садился на трамвай, да так и осталась лежать на
мостовой.
16 сент ября

Все это вместе: отвращение к лекциям, одиночество,
неудержимые мечтания о будущем счастье, сознание
собственной слабости и любовь — любовь, все заслоня­
ющая, мучительная любовь, — привело к тому, что я стал
опускаться. Я сказал учителю, что заниматься с ним не
буду больше. Распрощался с университетом Шанявского. Вставал в двенадцать, лениво валялся до часу — это в
семнадцать лет! Потом покупал в киоске газетыи тон­
кие журналы: «Огонек», «Всемирную панораму», еще
какие-то. Кажется, «Солнце России». Те из них, которые
в данный день вышли, и прежде всего «Новый Сатири­
кон». И плитку шоколада. Возвращался домой, валялся
и читал. Потом покупал колбасы на обед. Она казалась
323

мне, по сравнению с майкопской, невкусной, что было
не случайно. Карлович был учеником Вейденбаха, кото­
рый владел секретом варить колбасу без крахмала. Вече­
ром я шел бродить по улицам или в оперу Зимина, куда
легко было достать билеты, или в цирк Никитина, где
выступал укротитель Генриксен с недрессированным
тигром по имени Цезарь. Этот последний выскакивал из
клетки — точнее, из длинного железного решетчатого
коридора, ведущего на арену, превращенную в круглую
клетку. И укротитель заставлял Цезаря обойти арену и
вернуться в решетчатый коридор. Все это я видел как бы
издали, слышал, как будто уши мои были заткнуты ватой.
И из оперы и цирка уходил я в Гранатный переулок к об­
любованному мной особняку. В мечтах моих было одно
здоровое место: начало. Начинались они всегда одина­
ково: я мечтал, что вот каким-то чудом начинаю рабо­
тать. Меняюсь коренным образом, пишу удивительные
вещи и — главное — с утра до вечера, не разгибая спины.
Возвращался я домой утешенный, полный надежд, давая
себе торжественное обещание завтра же начать новую
жизнь. И с утра начиналось то же самое. Вот во что пре­
вратился я при первой же встрече с жизнью.
17 сент ября

Года два назад пошел я взглянуть на Гранатный пере­
улок и, к некоторому даже ужасу своему, увидел юношу,
шагающего по противоположной стороне. Он был давно
не стрижен, одет неряшливо, в длинном пальто и мятой
шляпе. Он неопределенно улыбался, — видимо, своим
мечтам, и вот пути наши, как нарочно, сошлись, и я уви­
дел нечто подобное себе старых лет, особенно нелепое
в Москве пятидесятого года. Итак, дни моей одинокой,
самостоятельной, постыдной жизни приходили к концу.
Предполагалось, что я останусь в Москве на зимние ка­
никулы, но я послал маме умоляющее, ласковое письмо
с просьбой разрешить мне провести каникулы дома. До
324

этого у нас произошла ссора без всякой вины с моей сто­
роны. По маминому адресу пришел каталог книжного
склада. Забыв, что в свое время ко дню рождения она вы­
писала мне из Петербурга полное собрание сочинений
Гейне, не зная, что фирмы такого рода рассылают потом
годами свои каталоги заказчикам, мама решила, что это
я подшутил над ней. В одном из писем она спросила, ка­
кие книги нужны мне для занятий, она пришлет деньги.
Каталог показался ей моим ответом. Она обиделась, и
я тоже. Но после моего ласкового письма она сразу от­
ветила мне так же ласково. Предполагалось, что я поеду
домой на деньги, высланные мне на декабрь. Увы, они
были к 15 декабря истрачены. И я сам не мог понять
куда. Пришлось просить о новых деньгах, которые я и
получил с сердитым папиным письмом.
19 сент ября

И я уехал. Злой нашей горничной я не мог дать при­
читающийся за последний месяц рубль, обещал прислать
из Майкопа. И она громко ругала в кухне людей, кото­
рые шоколад жрут, а долгов не платят. Так кончился бес­
конечный, как мне казалось тогда, и постыдный период
моей жизни. Много лет я и вспоминать его не любил.
2 0 сент ября

Стою у вагонного окна и смотрю, смотрю и поти­
хоньку ем копченую колбасу. Мне стыдно есть ее на
людях без хлеба. Снег, снег, черные деревушки, все те
же белые, неприветливые вокзалы — Тула, Орел, Курск.
Я ошеломлен несчастной, постыдной своей жизнью в
Москве и все думаю, думаю. Я за эти месяцы стал старше.
Я отчетливо понимаю, что сам виноват в своих бедах.
Лень, распущенность, смутное представление обо всем.
Обо всем знаю одну строчку. И я мечтаю, как переделаю
свою жизнь в Майкопе. О возвращении в Москву и ду­
мать не хочу. Я ошеломлен, что Москва приняла меня
325

так сурово. Все вокруг ново и трезво. До сих пор ездил я
поездом летом или осенью. Зимняя дорога непривычна
для меня и печальна, как все, что я пережил. Невесело
думаю я и о Милочке. Она все та же и по-прежнему не
знает, любит меня или нет. Но за всеми этими мыслями
вспыхивает от времени до времени радость. Предчув­
ствие счастья. Сознание праздничности самого бытия
моего — эти вспышки радости вопреки всему — вечные
мои спутники...
Вот и таинственные, значительные майкопские ули­
цы. Всю жизнь вспоминала мама, как встретила меня
на вокзале. «Я даже испугалась: волосы чуть не до плеч,
штаны с бахромой, ступает как-то странно, мягко. Что
такое? Оказывается, башмаки без каблуков и почти без
подошв — вернулся сын из Москвы». Два дня никуда я
не выходил: меня переодевали, переобували, стригли.
Тоня Тутурина сказала Соловьевым, что я ехал в ужас­
ном виде. Старшие подумали и решили, что я останусь
дома.
21 сент ября

Решили, что латынь я могу выучить и в Майкопе и
сдать ее весной при армавирской гимназии. А лекции
слушать начну в настоящем университете, раз универси­
тет Шанявского мне так страшно не понравился. Папа,
как мне кажется, не был доволен этим решением. Считал,
что оно не мужественно, не просто. Так разумно приду­
мали: чтоб не терять года, я живу в Москве, учу латынь,
слушаю лекции — и вот на тебе: я являюсь домой патла­
тым, страшным, разутым, лекций не слушал и латынь не
учил. Что это значит? Что я за человек? Я и сам не мог
на это ответить. Но мама испугалась моего вида, угадала,
что первая встреча с самостоятельной жизнью далась мне
дорого, и настояла, чтобы я остался в Майкопе еще на
полгода. Не знаю, кто был прав. Мне в октябре 13 года
исполнилось семнадцать лет. Я считал себя взрослым, да,
326

в сущности, так оно и было, если говорить об одной сто­
роне жизни, и был полным идиотом во всем, что каса­
лось практической, действенной, простейшей ее сторо­
ны. Поэтому, например, не хватало мне денег на месяц.
Я просто не умел считать и надеялся, разбрасывая деньги
по мелочам, но быстренько, что как-нибудь оно обой­
дется. Поэтому так же разбрасывал я время. Поэтому
мне и в голову не пришло пойти в какую-нибудь редак­
цию или к какому-нибудь писателю, показать, что пишу,
сделать хоть какой-нибудь шаг по писательской дороге,
хотя уж давно не представлял для себя другой. Слабость
и несамостоятельность, с одной стороны, и крайняя вос­
приимчивость и впечатлительность, с другой, могли бы,
вероятно, привести и к роковым последствиям, если бы в
идиотстве моем не было бы и здоровой стороны. Напри­
мер, ужас перед пьянством. Чтобы напиться, действия
не требовалось. Купить водку не трудней, чем плит­
ку шоколада. Ну, как бы то ни было, я вернулся домой
невредимым, причем считал себя очень поумневшим и
очень изменившимся. Но не прошло и недели, как зажил
я прежней майкопской жизнью, ссорясь с мамой и бра­
том, будто и не уезжал.
22 с е н т я б р я
Ближе к весне я вдруг стал брать у Марьи Гаврилов­
ны Петрожицкой уроки музыки. Вышло это из-за «Gríl­
len» Шумана. (Вот когда я полюбил эту пьесу, а не годом
раньше.) Дав Леле Соловьевой разбирать эту вещь, Ма­
рья Гавриловна сказала, что вряд ли она кому-нибудь из
слушателей будет нравиться. Узнав, что я влюбился в эту
вещь, Марья Гавриловна решила, что мне следует учить­
ся музыке. Наши согласились. И вот я стал учиться.
23 сент ября

И к моему величайшему удивлению, я оказался му­
зыкальным — так по крайней мере утверждала Марья
327

Гавриловна. Ученье пошло с неожиданной быстротой.
Инструмента у нас еще не было, но Варя Соловьева,
взявшая надо мною шефство, не давала мне «повернуть в
конюшню», как впоследствии, много лет спустя, опреде­
лил эту мою склонность Корней Чуковский. Она ловила
меня на улице, один раз сняла с забора, через который
я перелезал, убегая от нее, и с упорным, неподвижным
лицом вела к роялю. И я сидел и играл упражнения тог­
да обязательного у всех учительниц Ганона. И какого-то
Шпиндлера. Первая вещь, которую сыграл я по нотам,
был его «Крестьянский танец». Месяца через полтора
разбирал я уже «Fur Elise» Бетховена, потом «Сольфед­
жио» Филиппа Эмануэля Баха. И, ко всеобщему удив­
лению, с этой последней вещью Марья Гавриловна вы­
пустила меня на ежегодном концерте своих учеников
весной 14 года. Приняли меня весело и добродушно — я
играл после малышей, — долго хлопали и удивлялись,
какие успехи сделал я за два месяца. И я впитывал эти
похвалы с особенной жадностью после московского
безразличия. Квартира дедушки ликвидировалась после
смерти бабушки. И нам прислали рояль, тот самый ро­
яль, на котором я играл спичечными коробками, когда
мне было шесть лет.
24 сент ября

Теперь я начинаю играть упражнения и гаммы дома.
Папа доволен тем, что у меня обнаружились какие-то та­
ланты. Итак, я занимаюсь латынью и музыкой. Я не один.
Московская жизнь кажется мне сном — таков внешний
ход моей жизни от зимних каникул до весны. Четырнад­
цатый год мы встретили весело, ходили ряжеными по
знакомым. Помню, что были у Шаповаловых, у Оськи­
ных. Я был одет маркизом, мне напудрили волосы, и все
говорили, что это мне идет. И Милочка была со мною
ласковее обычного. Потом снова отошла от меня, как бы
уснула, потом опять стала чуть ласковее. Вот это и явля­
лось для меня настоящей жизнью.
328

27 с е н т я б р я
Итак, приближалась весна 1914 года. Как я вижу те­
перь, Юрка Соколов появился в Майкопе очень рано.
Теперь мне кажется, что по причинам денежного ха­
рактера он не дожил второго семестра в Петербурге.
Это при тогдашней предметной системе в универси­
тете было возможно, экзамены разрешалось сдавать и
осенью. Во всяком случае, приехал он много раньше
Сергея. Мы встречались часто; почти все время, говоря
точнее, проводил я либо у них дома, либо на участке.
Говоря точнее, мы скорее почти не расставались. Юрка
рисовал, а я валялся на диване в той самой комнате, где
прошло столько дней моего детства. Валялся и читал.
Либо мы разговаривали о том мире, в который входи­
ли. После долгих колебаний показал я Юрке свое сти­
хотворение «Четыре раба», скрыв, что оно мое. А когда
он сказал, что в стихотворении «что-то есть», я назвал
автора с такой охотой, что Юрка улыбнулся. И с тех
пор я все свои стихи показывал ему. И он обсуждал
каждое мое стихотворение со своей обычной повадкой,
начиная или собираясь начать говорить — и отклады­
вая, пока мысль не находила наиболее точного выраже­
ния. И я обижался, если он ругал меня, и отчаянно, но
не слишком уверенно спорил и полностью соглашался
с ним, когда проходила обида. К этому времени у меня
была теория, объясняющая необыкновенную неуклю­
жесть моих стихов. Я услышал где-то еще одну строч­
ку, на этот раз Верлена: «Музыка прежде всего», — и
стал доказывать, что это верно. Но музыка не в алли­
терации и не в звуках — тут стихам за музыкой никог­
да не угнаться. Музыка — в содержании. А та музыка,
за которую сражаются сегодня («лила, лила, качала два
тельно-алые стекла»)15, гибельна и не нужна. Юрка
принял эту теорию не без интереса. Итак, у меня было
уже два читателя: Милочка и Юрка, а от всех осталь­
ных я скрывал свои стихи, как самую большую тайну.
329

Только в одной области был я скрытен еще более — в
любви. Н и одному человеку не рассказывал я о своих
любовных радостях и бедах и очень удивлялся, когда
читал юмористические рассуждения о влюбленных,
всем надоедающих своими излияниями. И сверстни­
ки мои, рассказывающие в подробности о своих связях
с женщинами, тоже были непонятны мне. Связи мои
не были любовными, но и о них молчал я как убитый.
Мной с первой встречи овладело чувство прелести тай­
ны в этой части моей жизни («никто не знает, что мы
делаем»). Итак, приближалась весна 1914 года, и я по­
сле Москвы наслаждался жизнью среди друзей, на юге,
в маленьком, с детства понятном городе. Начались вы­
пускные экзамены. И мне пришлось подналечь на за­
нятия. И вот пришел ясный, совсем летний день, когда
мы поехали в Армавир сдавать латынь. Нас было четве­
ро: Жоржик Истаманов, Гостищев, Левка Камрас и я.
Дорога была еще новая, нестрогая. На середине пути
машинист взял нас на паровоз.
2 8 сент ября

И, стоя рядом перед грудью паровоза, мы мчались че­
рез кубанские степные знакомые места и чувствовали себя
до того свободными, и счастливыми, и беспечными!
2 окт ября
Утром пошли мы на экзамен. Присутствовали на
нем латинист, хмурый и нескладный, и инспектор —
черный, моложавый, легкий. Был еще третий — забыл
кто. Латинист сказал сердито, раздавая нам листки для
перевода с латинского на русский: «Если что не пойме­
те, меня спрашивайте». Я имел глупость подумать, что и
так все понимаю, отчего едва не провалился. Читая мой
перевод, латинист только кряхтел и пробормотал в кон­
це: «Говорил вам, спрашивайте меня». Спас меня устный
экзамен.
330

16 ноября
Я не верил в события большие, идущие извне, — в
моей жизни их не было. Те, что ворвались в мою жизнь
в детстве, казались мне доисторическими. От восьми до
семнадцатилетнего человека — огромное расстояние.
И вдруг объявлена была всеобщая мобилизация. Улицы
заполнились плачущими бабами, казаками, телеги, как во
время ярмарки, заняли всю площадь против воинского
присутствия. Пьяные с гармошками всю ночь бродили
по улицам. Многие из знакомых вдруг оказались воен­
ными, впервые услышал я слово «прапорщик». В мирное
время ниже подпоручика не было чина в армии...
Пришло письмо от папы. Его нижегородская служба
оборвалась. Он был назначен по мобилизации в войско­
вую больницу Екатеринодара.
17 ноября

еще не мог представить себе, что спокойнейшей
майкопской жизни с тоскливым безобразием праздни­
ков, с унынием плюшевых скатертей пришел конец. Но
вот к вечеру ясного дня закричали на улице мальчишкигазетчики. До такой степени поразила издателей майкоп­
ской газеты небывалая новость, что забыли они о расхо­
дах и доходах. Мальчишки бесплатно раздавали цветные
квадратики бумаги, на которых напечатаны были всего
четыре слова: «Германия объявила нам войну». < ...>
Я

18 н оя бря

Да, ворвавшиеся в нашу жизнь события не усваива­
лись, но непрерывно ощущались. Все было окрашено
войной. Тут и начало развиваться губительное чувство,
которое можно назвать так: «Пока». Все, что делалось, де­
лалось на время. То, что совершалось вокруг, не прини­
малось как настоящая жизнь. Когда кончится война, тог­
да я и начну жить и работать, а пока... Все пока да пока,
а когда оставшиеся в живых несчастные мои ровесники
331

приходили в сознание, то часто оказывалось, что жить
уж поздно. Ошеломленный войной и любовью, поехал
я в Екатеринодар к родителям. Армавир был неузнава­
ем. Я говорю о вокзале. Маленький армавирский вокзал
впервые показал мне то, к чему так приучили нас войны.
Целые семьи, проводившие отцов на фронт, спали на
узлах и мешках. Прапорщики с новенькими чемоданами.
Пассажиры, задержанные событиями в пути, потемнев­
шие, помятые, пробирающиеся с курортов дамы с деть­
ми. Расписание отсутствует. У кассы столпотворение.
Я дал рубль носильщику, чтобы он достал мне билет.
Когда пришел поезд, носильщик прибежал, схватил мой
нескладный, слишком легко раскрывающийся чемодан и
втиснул меня на площадку, набитую до отказа. Потом
сказал, что я доеду и без билета, достану его по доро­
ге, и исчез. Поезд тронулся. Я был в штатском костюме,
что справили мне после окончания училища, в черной
касторовой шляпе, которую достал неведомо где. Я взял
в дорогу «Пиквикский клуб», который лежал на чемо­
дане, поставленном стоймя. Не успел я прийти в себя,
едва отошел поезд, как на площадку втиснулся обер, со­
провождаемый щеголеватым кондуктором. Со строгим
лицом обер рванулся ко мне, дернул меня за плечо так,
что я перевернулся и опрокинул чемодан, отчего упал и
рассыпался «Пиквикский клуб». В результате этих дей­
ствий, против которых я громко протестовал, обер про­
брался к двери.
19 ноября

Он отпер дверь своим ключом и втащил на площадку
какого-то подростка в белой рубахе и казацких штанах.
И сразу же после этого напал на меня: «Человек на сту­
пеньках висит, на краю гибели, а вы тут крик поднимае­
те». После этого, багровый, с трясущимися щеками, стал
он проверять билеты. Узнав, что я безбилетный, приказал
он щеголеватому кондуктору высадить меня на следую332

щей станции, что тот и выполнил не без удовольствия.
Наш вагон был одним из последних в длинном-длинном
составе. Я бросился бежать к далекой станции, оставив
чемодан и «Пиквикский клуб» на земле у вагона. Билет
я успел взять. И когда мчался обратно, поезд тронулся.
Изо всех вагонов кричали мне: «Прыгай! Садись!» Но
я несся к своему чемодану. И когда добежал, было уже
поздно. Поезд удалялся. С последней площадки щеголе­
ватый кондуктор с усмешечкой смотрел на меня. Я уста­
вился прямо ему в глаза с ненавистью, проклиная его в
бессильной злобе, а поезд все набирал ходу. Когда я под­
ходил к станционному домику, вокруг было уже тихо,
как в степи. Над карнизом на доске чернело название
станции: «Отрада Кубанская». Я вошел в пустую комна­
ту с единственным диваном, с закрытым уже окошечком
кассы, и вдруг тишину нарушил женский плач, горький,
отчаянный вой. Вошел какой-то железнодорожник, и я
узнал, что за стеной — гроб с телом молодого армавир­
ского богача Баронова, разбившегося при автомобиль­
ной катастрофе. Жена плачет-убивается. И я ужаснулся.
А железнодорожник, весь в машинном масле, тощий,
пожилой, подсел ко мне.
20 ноября

Добродушно и наивно глядя на меня, он расспросил,
как я попал сюда, кто такой, и посочувствовал моему
горю. Следующий поезд придет ночью. Железнодорож­
ник скрылся за одной из дверей с надписью: «Посторон­
ним вход воспрещен», а я отправился бродить вокруг,
бросив на деревянном диване свой чемодан и «Пиквик­
ский клуб». Кому они тут были нужны? Кто их возьмет?
За станцией дорога, убегающая в степь, уводящая из по­
лосы отчуждения, от железнодорожного мира, трону­
ла своей прелестью, шевельнулось было предчувствие
счастья, но жалобный плач отрезвил меня разом. Ждать
здесь до ночи казалось ужасным, непереносимым горем.
333

И Шелковское ощущение: «Нехорошо, не к добру» —
стало все яснее говорить в душе. Кончилось все: мирная
жизнь, счастье, — что будет впереди? Почему я попал
как раз на ту площадку, где оберу понадобилось открыть
дверь? Неспроста высадили меня на станции, где стоит
гроб и горько плачет женщина. Я вернулся на платфор­
му. Железнодорожник подсел ко мне. Со стороны Ар­
мавира показался дымок паровоза. Железнодорожник
скрылся и показался снова с видом человека, несущего
хорошие новости. Приближался воинский поезд! Если
сесть на площадку офицерского вагона, можно доехать
до Кавказской. Так и начальник станции советует сде­
лать. Пришел поезд из теплушек и одного классного ва­
гона. Мой доброжелатель, подмигивая мне и кивая обна­
деживающе, помог внести чемодан на площадку, сказал:
«Ничего, ничего, доедете», — и исчез. Я, держа в руке
билет, ждал с нетерпением, чтобы мы тронулись. Пусть
высадят, но хоть на другой станции.
21 н оября

Но вдруг на площадке появился незначительного,
скорей чиновничьего, чем офицерского вида капитан.
Увидев меня, он взъерошился и велел уйти вон. Пока­
зывая билет, я забормотал, что мне разрешил ехать тут
начальник станции, что я пробираюсь к мобилизован­
ному отцу — вот телеграмма, что я... Ничего не же­
лая слушать, фыркнув: «Начальник станции — подума­
ешь!» — он решительно приказал мне высаживаться. «Не
понимаю, чем я вам мог помешать», — сказал я и, взяв
чемодан и книжку, двинулся к выходу. «Ах, это и есть
весь ваш багаж? — спросил вдруг капитан мягко. — Ну
ладно, тогда оставайтесь». Я снова поставил свои вещи у
окошка, а капитан скрылся в вагоне. Поезд тронулся на­
конец. И я расплакался позорно, глядя в окошко и ниче­
го не видя. Минут через десять капитан опять появился
на площадке — может быть, для того, чтобы пригласить
334

меня в вагон. Я не повернулся к нему, желая скрыть сле­
зы. Но он их заметил, видимо, потому что стал объяс­
нять, какая ответственность лежит на нем как на началь­
нике эшелона. Тут поневоле будешь строгим. Я молчал,
и капитан, не желая смущать меня, удалился. Слезы мои
высохли. Я достал плитку шоколада, купленного в Арма­
вире, и стал есть по кусочку. Но туман на душе не рас­
сеивался, да я и боялся ясности. Смерть, плач вдовы, все
мелкие и крупные обиды сегодняшнего дня — на все это
лучше было не смотреть. И больше всего пугало созна­
ние, что все эти события — только признаки, приметы
недоброго времени, надвигающегося на всех. И в Екатеринодаре все было освещено новым, сумрачным светом.
Наши поселились в одной из комнат большой Сашиной
квартиры. Я встретился с Тоней, как в первый раз. Мы
подолгу говорили. Вышло так, что я показал ему мои
стихи, поразившие его своей бесформенностью. И вме­
сте с тем что-то задело его в них. Это он не сразу при­
знал. Спорил.
22

ноября

Он даже написал пародию на мои стихи: «Стол был
четырехугольный, четыре угла по концам. Он был обит
мантией палача, жуткой, как химеры Нотр-Дам». Все
это (кроме химер Нотр-Дам) было похоже. Особенно
описание стола. Но я упорно доказывал, что я пишу посвоему, что таково мое понимание музыки. К моей радо­
сти, через некоторое время я заметил, что Тоня начинает
относиться к моей ни на что не похожей манере писать
с некоторым уважением. А я выслушал и запомнил раз­
гром моих рифм, которые вовсе и не были рифмами.
Наметилось некоторое подобие дружбы с Тоней, нет я с
майкопской, почти сектантской, нетерпимостью не при­
нимал многого из его высказываний. Самая манера вы­
ражаться, книжная, и, о ужас, «неестественная», не нра­
вилась мне, вызывала подозрение. Но я скоро заметил,
335

что, не боясь пользоваться книжными, а не своими обо­
ротами, Тоня говорит всегда умно. Он оказался куда об­
разованнее меня, с чем я скоро вынужден был считаться.
Итак, с Тоней завязывалась дружба, я бывал в городском
саду, в театре, ездил в рощу, название которой забыл, —
единственная чахлая рощица в степных окрестностях
Екатеринодара. Снова трамвайный звон вечером у го­
родского сада как будто обещал счастье, но я чувствовал
твердо: что-то отнялось. Я чувствовал, что пересажен, а
привиться не могу, как только что в Москве... Ходили
мы с Тоней на Кубань. Большая река, но чужая. Папа хо­
дил в военной форме. Саша рассказывал, что в адвокат­
ской комнате суда вывесили расписание, кому заходить
ночью в редакцию за последними новостями. Сделали на
три недели, а внизу написали: «К этому времени война
кончится». Мы собирались в Москву.
23 ноября

Снова меня принялись одевать и обувать для Москвы.
На этот раз в студенческую форму. Я подал заявление в
канцелярию начальника области о выдаче свидетельства
о благонадежности. Мне сказали, что его пошлют в Мо­
сковский университет. На руки таковые не выдаются.
Запах сургуча, унылые люди, чувство неловкости. С по­
ездами дело было худо, но вагон «Петербург — Ново­
российск» ходил. Беллочка устроила так, что кто-то из ее
знакомых купил нам билеты в Новороссийске. Вообще
вокруг нашего отъезда подняла она суету, характерную
для нее. Писала в Москву двоюродному своему брату
Аркадию об оказании нам покровительства, все время
искала знакомых влиятельных московских людей, ко­
торые могли пригодиться нам на всякий случай. Этот
коротенький екатеринодарский период жизни окрашен
чувством конца чего-то, пустоты, чужого налаженного
быта — Сашиного, Исаака. Мы ехали откуда-то на трам­
вае: Саша, Исаак, папа с мамой и я. Папины братья сош336

ли на остановке, отправились в клуб. И он сказал мрачно:
«Шварцы богатые ушли, а Шварцы бедные остались».
Тогда я рассердился: ни Саша, ни Исаак богаты не были.
Очевидно, отец хотел сказать: счастливые. Но, вспоми­
ная, понял, что пугало отца. В сорок лет остался он вдруг
без дома, без единой вещи, без уверенности в завтраш­
нем дне, с недружной и непонятной семьей. Было чего
заскучать. В назначенный вечер явились мы на вокзал.
У вагонов шла чуть ли не драка, но нам вручили билеты,
и мы заняли плацкартные места. И я поехал снова в Мо­
скву, в ту Москву, о которой вспоминал с ужасом. Но
на этот раз Тоня, курсистки, с которыми мы познакоми­
лись дорогой, отличная погода — все утешало меня.
24 ноября

Белые здания вокзалов Курской дороги уже не каза­
лись мне чужими. Я ехал в студенческой форме, с Тоней.
Вагон был полон студентами, все больше Коммерческо­
го института, в большинстве грузинами и армянами.
Все познакомились друг с другом, и главное московское
горе — одиночество — теперь не грозило мне. Поднятая
на ноги Беллочкина родня в первый же день, точнее — в
утро нашего приезда, устроила целый консилиум. Один
дядя, благообразный и красивый, давал множество со­
ветов: где снимать комнату, сколько она стоит. Совето­
вал Тоне называть себя Антон Исаич, чтобы не будить
настоящим своим отчеством в людях антисемитизм.
Я смутно чувствовал, что это смешно, но не признавал­
ся себе в этом, — столько наговорила мне Беллочка об
уме своих кузенов. Дядя Аркадий, лысый, светлоглазый,
скептический, с лицом человека, который не дурак по­
жить, больше помалкивал и позвал к себе обедать. Оба
дяди считались дельцами. Но что они делали? Аркадий
состоял, кажется, биржевым маклером. Его квартира
выглядела по-московски знакомой. Все та же мебель
модерн, пол затянут бобриком, пианино. Прилично и
337

достойно жил дядя с молодой, разбитной, вечно напева­
ющей женщиной, у которой был мальчик лет пяти. Рус­
ская, тоже очень московская, необыкновенно шла она к
зиме, к магазинам Абрикосова, к опере Зимина, куда у
дяди Аркадия был абонемент. Мы сняли с Тоней комна­
ту наверху над дядиной квартирой в Дегтярном переулке
на Тверской и стали постоянными его гостями. У меня
всю жизнь отсутствовало канцелярское счастье. Когда
мы пришли оформляться в университет, выяснилось, что
свидетельство о благонадежности не пришло сюда.
25 ноября
Я дал об этом телеграмму в Екатеринодар. В кан­
целярии начальника области выяснилось, что свиде­
тельство мое по ошибке заслали в Петроград. Мама, со
своей подозрительностью, решила, что это подстрое­
но мной, так как Милочка поступила на Бестужевские
курсы. Я огорчился этой задержкой. Меня еще по пути
мучило предчувствие, что в канцелярии меня как-то
обидят. Но когда мы с Тоней зашли поглядеть на юри­
дический факультет (правая дверь во дворе нового
здания), меня утешил старик швейцар. Он повел нас в
гардеробную. Там, по тогдашней традиции, уже висели
отпечатанные на машинке карточки, указывающие каж­
дому его вешалку, и мы увидели три таблички: «Шварц
Антон Исаакович», «Шварц Борис Львович», «Шварц
Евгений Львович». П о странному совпадению студент,
носящий имя и отчество моего старшего брата, умер­
шего шестимесячным, поступил в этом же году в тот же
университет, что и я. Оказался он, впрочем, остзейским
немцем, неприятным и туповатым. Это выяснилось
позже, а пока табличка с моей фамилией успокоила
меня. Очевидно, университетская канцелярия, поме­
щавшаяся где-то в мрачных катакомбах старого здания,
не придавала значения задержке свидетельства. Оно и
в самом деле скоро пришло, и канцелярское приключе338

ние забылось. Да, на этот раз у меня был студенческий
матрикул. Я был студентом Московского университе­
та. Он, правда, считался слабым. Я говорю о юридиче­
ском факультете, разгромленном Кассо. Но все-таки
это был университет, Московский университет. И тем
не менее тоска, московская тоска, скоро охватила меня.
Я не прививался! Одиночество прошлого года исчезло.
В Москве жили Истаманов, Лешка Кешелов, Камрасы.
Комнату я снимал вместе с Тоней — и ничему это не
помогло. С первого же дня возненавидел я юридиче­
ский факультет с его дисциплинами. Студенты, кото­
рые были, конечно, не глупее моих одноклассников,
показались мне дураками, ломаками, ничем.
26 ноября

Чужим я чувствовал себя и у дяди Аркадия. Это был
Тонин дядя. И Тоня, выдержанный, хорошо говорящий,
образованный, ясный, был принят в его семье как свой.
У меня особенно испортились отношения с ним после
одного случая. Маруся Зайченко делала сбор для какойто курсистки, растратившей или потерявшей обществен­
ные деньги. Аркадий взял нас на «Лакме» к Зимину. В ан­
тракте я рискнул попросить у него для этой курсистки
25 рублей. Благодушное лицо Аркадия с устрашающей
легкостью превратилось в каменное, надменное. И он
отказал. Это было для меня открытием. Людей подобно­
го рода я еще не видал в своей жизни. Ряд отвлеченных
представлений вдруг наполнился содержанием. Я свои­
ми глазами увидел собственника во всей его силе. Ска­
зался он по ничтожному поводу, но тем больше поразил.
На Тоню он тоже произвел сильное впечатление. Дело
было не в отказе, а в технике отказа. Я задел его веру,
его божество — от этого и стало надменным его бритое,
равнодушно-благожелательное лицо. И я впал у него в
немилость. Он почувствовал во мне не врага, но чужого.
Я продолжал бывать у него, но он все поучал меня по
339

мелочам: как причесываться, как одеваться — а иначе ни­
чего, мол, из вас не выйдет...
После монашеской интеллигентской майкопской
среды эта и пугала, и удивляла меня. Но, легкая, практич­
ная, трезвая, веселая, она шла московским оживленным
улицам с театрами миниатюр, ресторанами, тумбами с
афишами, польскими кофейнями, спекулянтами.
27

ноября

Впрочем, два этих последних понятия только-только
начали появляться и утверждаться. Ведь война толькотолько начиналась. Первых раненых мы увидели на ма­
ленькой станции по дороге в Москву, ночью, и мне стало
жутко. Но первые беженцы, первые «варшавские кафе»,
первые разговоры о спекулянтах — уже существовали.
Москва была еще богаче, еще оживленнее, еще грязнее
и еще мрачнее, чем в прошлом году. Но квартира вни­
зу, где мы так часто обедали, не замечала невыносимой
для меня тогда московской тоски. Любимым разговором
было — сравнивать Москву и Петроград в пользу пер­
вой. Итак, я ходил в университет, слушал Байкова, чи­
тавшего римское право, лекции которого, и без того мне
чуждые, окончательно отравлялись разговорами о том,
что это карьерист, ставленник министерства, в науке —
пустое место. Бывал и на практических занятиях по рим­
скому праву у Бобина. Но больше всего пользовался я
правами и преимуществами предметной системы, благо­
даря которой никто не интересовался, бываю я в универ­
ситете или нет. Вот я и не бывал. И однажды в припадке
тоски отправился вечером на Николаевский вокзал, не
зная расписания, наугад. Мне, когда я поступал к Шанявскому, выхлопотали паспорт сроком на четыре года, до
призыва на военную службу, что облегчало мне путеше­
ствия, — университетское удостоверение было действи­
тельно только в Москве и на сто верст вокруг. Я знал,
что поезда в Петроград отходят по вечерам, — и в самом
340

деле, через час я впервые в жизни ехал по дороге, столь
знакомой мне впоследствии, ехал в Петроград повидать
Милочку, заставить ее меня любить. Она ведь снова не
знала, любит ли меня. Было это, вероятно, 10— 11 сен­
тября. Я хотел побывать на именинах Милочки 16-го.
Я вышел в Клину, который славился своими пирожка­
ми.
28 ноября

Вот тут я вдруг понял, что вырвался из чужой, не
принимавшей меня московской жизни и увижу сегодня
Юрку Соколова, Соловьевых. Встречу с Милочкой я не
представлял себе, это было слишком уж важно. Тоска ис­
чезла, как исчезает иной раз боль, едва приходишь к док­
тору. Испытывая легкую дрожь, увидел я город. Солнце
светило, к моему удивлению. И вот я вышел на Невский,
сел на трамвай седьмой номер. И скоро почувствовал в
самой глубине, в трезвой и неподкупной глубине: да, это
не Москва. Я еще не понимал, в чем дело, но чувствовал
новый город. Юрка жил на Петербургской стороне, в
огромном доме сразу за Тучковым мостом, выходящем и
на Большой, и на набережную, и на Средний проспект.
Вход был со Среднего. Юрка обрадовался, что всегда
меня глубоко трогало. И пошел показывать мне город.
На трамвае проехали мы садоводство.
29 ноября

На это садоводство я до сих пор взглядываю, проез­
жая. Оно против собора. Через остановку мы слезли и
вышли к Неве. Я как-то не понял ее из трамвая по дороге
с вокзала. Но тут понял. И уже ясно почувствовал свое­
образие города, о котором умалчивали у Аркадия. Мы
дошли до спуска к Неве, с китайскими зверями, и сели
на пароходик, который довез нас до пристани у Сенат­
ской площади. И смутное чувство, что этот город не чу­
жой, что и он принимает меня, зародилось во мне. Юрка
341

вывел меня на Морскую. Богатство, как всегда в России,
будило чувство неловкости, и дамы вызывающе глядели
из колясок: «Мы в своем праве! Троньте только!» Возле
памятника Николаю ходил старичок в старенькой солдат­
ской форме, в кивере. Такой же старичок шагал у Алек­
сандровской колонны. Дворец глухого красного цвета
не очень понравился мне. Статуи на крыше, казалось,
толпятся и не связаны со зданием. К боковому подъезду
подкатила маленькая каретка, лакей в ливрее помог вый­
ти маленькой старушке. Кто приехал? Мы знали, что царь
живет в Царском Селе. Какая-нибудь старая фрейлина?
Но это было так далеко от нас, что едва задело вообра­
жение. Зато раздавшийся на Дворцовом мосту странный
дуэт — флейты и барабана — ударил по сердцу. Шли
юнкера, неспешным шагом, штыки в ниточку...
Обедали мы в польской столовой. И вечером пошли
к Соловьевым. Жили они очень высоко, на Восьмой или
Седьмой линии, у самого Среднего проспекта, дом 31-Б.
Они приняли меня ласково. У них сидела в гостях Ми­
лочка, странная, непонятная, петроградская. Она все по­
стукивала носком башмачка, все думала о чем-то и улы­
балась своим мыслям. И начались мои терзания. Юрка
Соколов нарисовал карандашом карикатуру на нас.
30 ноября

Собственно говоря, это был рисунок, а не карика­
тура. За столом сидела Милочка, с новой своей нео­
пределенной улыбкой, с шапкой вьющихся волос, а из
угла комнаты глядел на Милочку я, худой, угнетенный,
мрачный, явно стараясь понять изо всех сил, что она
думает, что с ней. Рисунок этот ужаснул меня, я даже
хотел разорвать его. Во всяком случае — помял, чем
рассердил Юрку. В любви своей дошел я до странного
состояния. Я отчетливо видел все недостатки Милочки.
Она была не вполне нашей, не понимала того, что лег­
ко схватывали я, Юрка, из Соловьевых — Варя. Юрка
342

рассказал мне, как в музее Милочка, глядя на какую-то
картину, прошептала: «Хорошенькая головка!» Я был
беспощаден к ней, какой-то трезвый голос говорил
мне: «Сейчас она даже некрасива. Смотри! То, что она
говорит, не слишком умно. Слушай! Она не понимает
того, что понимаем мы. Она не очень хорошо играет
на рояле. Играя, она открывает рот, не разжимая губ.
Это не слишком красиво». С удивлением я заметил од­
нажды, что люблю Милочку для себя. Мне легче было
бы пережить ее смерть, чем измену. Я никогда не жа­
лел ее. Я любил ее свирепо, бесчеловечно — но как лю­
бил! То, что в других меня разочаровало бы, вызывало
только боль, когда я замечал это в Милочке. Я не жалел
ее, странно было бы жалеть бога. Поездка в Петроград
оказалась мучительной. У Милочки бывал Третьяков16,
тот самый юнкер, которого я ненавидел в Майкопе.
На этот раз были поводы для ревности. И я по своей
слабости переживал это чувство открыто, не скрывал
его. В Петрограде было много магазинов с вывеской
«Цветы из Ниццы». Недалеко от Милочки (она жила на
Среднем проспекте Васильевского острова, в доме 47)
был как раз такой магазин. Я купил букет хризантем.
1 декабря

Ничего другого, кроме этих цветов, лиловатых, рас­
трепанных, с длинными лепестками, в магазине и не
было — вероятно, по случаю войны. 16 сентября 1914
года пошел я вечером к Милочке, понес свои хризан­
темы. И мы поссорились в этот день, в день ее ангела.
И, придя в ужас и отчаяние от невозможности понять
новую, петроградскую Милочку, как не понимал, впро­
чем, за год до этого Милочку майкопскую, я выхватил
из вазы растрепанные большеголовые цветы, бросил на
пол и растоптал. И Милочка сказала дрогнувшим голо­
сом: «Вот так у нас и будет. Все, что ты мне отдаешь, ты
потом растопчешь». И это до того не было похоже на
343

правду, что я подумал: «Нет, Милочка все-таки ничего
не понимает. И сказала она это как-то неестественно».
Я был беспощаден к ней — и как безумно я любил ее.
Уже у Наташи и Лели были строгие лица, когда мы у
них бывали. С такими лицами переносили они обычно
зубную боль, температуру, неприятности в гимназии.
В данном случае хотели они скрыть, как неприятно им
видеть то, что Юрка так беспощадно изобразил в сво­
ем рисунке. И он, встретивший меня радостно, теперь
стал суховат со мной. Не одобрял моего поведения. Но
я видел это как бы сквозь сон. Я почти не разговаривал
с Соловьевыми и Соколовыми. Кто-то из родственниц
петроградских Юрки болел легкими. Какая-то Юрина
тетка. Ему надо было проводить ее в Финляндию, в сана­
торию. Он предложил мне поехать с ним, но я отказался,
чего не могу простить себе до сих пор. Так во мгле и ту­
мане провел я дней десять и вернулся в Москву. Взбудо­
раженный, ошеломленный, я еще дальше чувствовал себя
от московского круга.
2 декабря
Петроград все мучил меня. И вот я сочинил поэму,
шуточную и грустную в такой мере, что в любом месте
можно было сказать, что это я так. Тоже для смеху. В ней
я описывал свою поездку.
3 декабря

О самом главном в поэме умалчивалось. Н и о люб­
ви моей, ни о Милочке не говорилось. Более того, пере­
числяя друзей, собравшихся у Соловьевых, я Милочку не
назвал, но написал умышленно: «Мы в сборе, теперь мы
все». Написав, послал Юрке. И вдруг получил от него
ласковое письмо, в котором он поэму хвалил. Написали
мне об этом и девочки Соловьевы. Однажды я встретил
девушку, лицо которой показалось мне знакомым. Это
была Зина Лабзина, та, что некогда дружила с Милоч344

кой, жила рядом с ней. Она узнала меня. Я зашел к ней
в гости. Говорили о Майкопе, о школьных наших го­
дах и, естественно, о Милочке. Вышел я от нее полный
такой тоски, что заехал домой, взял сверток с бельем и
несессер, который купил в минуту расточительности,
в сафьяновом футляре, с мыльницей, щеткой, флакона­
ми для одеколона, впрочем, пустыми. Тоня на этот раз
встретил мой отъезд неодобрительно, что на мое реше­
ние не повлияло. На этот раз попал я на почтовый поезд,
шедший бесконечно долго. Приехал я в Петроград часа
в три дня. Встретил меня Юрка весело: «Написал поэму,
а теперь приехал посмотреть, какое впечатление произ­
вел?» Он, оказывается, переписал ее и сделал к ней концовочки пером. Я был счастлив; первый раз Юрка меня
так похвалил. Именно в этот приезд сказал он мне: «Тебя
любят всегда, а уважают иногда». Милочка вспыхнула,
когда увидела меня, — обрадовалась, она не ждала моего
приезда. Но уже на другой день все полетело кувырком.
Третьяков, несомненно, стоял на моем пути, и я обезу­
мел, потерял голову от ревности. Пришел он к Милочке.
Посидев некоторое время, я сбежал, потом вернулся во
двор, пробрался в какой-то закоулок под Милочкиным
окном. Тускло светились двойные рамы, занавески. Сто­
ял туман. Я глядел и не знал, что делать, готов был на все.
Жила Милочка в полуторном этаже. Швырнуть полено?
Взобраться по трубе? И я вернулся к Милочке.
4 декабря

Вернулся туда, к ним, спокойный, как ни в чем не
бывало. Милочка и Третьяков сидели чинно за столом,
беседовали. Надо сказать, что соперник мой не имел
ничего юнкерского в своем характере, был, может быть,
еще более робок, чем я. Он только, вероятно, начинал
влюбляться в Милочку, поглядывал на меня сквозь очки
несколько смущенно. Он не мог не знать, что я в нее
влюблен много лет. Когда Третьяков стал прощаться, я
345

заявил, что побуду еще немного. Милочка сделала не­
доумевающее лицо и пошла проводить Третьякова до
двери. Вернувшись, отказалась она говорить о Третьяко­
ве, о своих чувствах к нему и ко мне. На другой день я
пришел рано, Милочки не было дома. Злая хозяйка ее,
ожесточившаяся от одиночества, не здороваясь, пустила
меня в Милочкину комнату. Подождать. Там я увидел
на столе тетрадь, Милочкин дневник, как я подозревал.
Без колебаний и угрызения совести открыл его я. Боль
моя к этому времени достигла такой силы, что кроме нее
ничего я не испытывал. Я столько раз ревновал Милоч­
ку без всяких причин, что и на этот раз хотел одного:
успокоиться — и верил в это. Прежде всего увидел я
запись в день моего приезда: «Я почему-то очень обра­
довалась», — писала она. Дальше она рассказывала, что
обращалась со мной ласково, и заканчивала пренебрежи­
тельно: «Он, конечно, страшно рад». И, не веря себе, ужа­
саясь, прочел я правду: Милочка влюбилась в Третьякова
и жаловалась на его непонятное поведение: «Он избега­
ет называть меня по имени». Уж я-то понимал почему!
Никаких признаков любви она в Третьякове не замечала.
Но я-то их видел отлично. Да и не в его чувствах было
дело, а в ее! Я ушел, не дождавшись Милочки, бродил по
переулкам, которых никогда потом не видел. Вышел на
узенький канал с деревянным мостиком, постоял у пе­
рил. Все выглядело новым, ясным, безнадежно ясным:
беда пришла. Вернувшись к Милочке, я не признался ей,
что прочел ее дневник. Я сказал, что меня «осенило».
5 декабря

«Меня осенило! — сказал я Милочке. — Я больше не
буду тебя ни о чем спрашивать. Мне все и так понятно».
И я, приводя разные случаи, замеченные и вычитанные
в дневнике, закончил решительным и твердым утверж­
дением: «Меня ты больше не любишь. Ты влюблена в
Третьякова». Все это Милочка выслушала покорно, с
346

легким смущением, не отрицая и не подтверждая. Да я
и не давал ей говорить. Мы попрощались с ней на углу,
у остановки 7-го номера. И я уехал на вокзал. Все было
по-новому ясно, и улицы, и город лишились значитель­
ности, не обещали мне больше счастья. Я ходил взади
вперед мимо своего вагона, и вдруг на перрон, откуда-то
снизу, с пустого пути, прыгнул Юрка. У него не было
денег на перронный билет и на трамвай. Он пешком
пришел на вокзал и по путям пробрался к поезду. Он не
собирался провожать меня, появился на вокзале неожи­
данно. Он был скорее печален, чем сердит. Разговор
завязался неопределенный. Я не в силах был рассказать
ему о своей беде, а он чувствовал, что произошло нечто
более тяжелое, чем обычная ссора с Милочкой. В поезде
не стало легче. Вся с детства любимая прелесть железно­
дорожного путешествия исчезла. Гудел паровоз, стучали
колеса — ну и что? Оставив на своем месте пальто, я вы­
шел на какой-то станции. Вернувшись, увидел, что место
мое занято. Я подошел к студенту, занявшему место, и
со всей ясностью и простотой, новой у меня, попросил
его пересесть. Он попробовал спорить, но потом сму­
тился и послушался. И мне на миг стало легче. Легче мне
стало и когда какой-то молодой человек, уже под Мо­
сквой, помог мне собрать вещи, завернул мой узелок в
газету. «Наверное, видно, как я измучен», — подумал я.
И, приехав в Москву, я почувствовал, что жить не могу.
И я решил идти на войну.
6 декабря

Когда я решил идти на войну, мир, потерявший
цвет, ласковость, таинственность, стал понемногу как
бы приходить в чувство. Я не был уже в одиночестве;
один против своей беды. Я стал мечтать, к сожалению.
У меня появились надежды — бессмысленные, но успо­
коительные, одурманивающие надежды — поразить,
наказать Милочку за ее измену военной славой или
347

славной смертью. Кроме того, уход на войну одним
ударом разрубал запутавшийся узел моих университет­
ских дел. Я безнадежно отстал, не бывал на семинарах,
лекциях и так далее. Я ненавидел юридические «дисци­
плины» — само это слово наводило тоску. И я не верил,
что подготовлюсь к экзаменам. Точнее, понимал, как это
будет трудно, труднее, как мне казалось, чем воевать с
немцами. И, наконец, третье, чтобы до конца оставаться
правдивым. Меня и в самом деле мучило достаточно яс­
ное чувство вины. Правда, мой возраст не был еще при­
зван, но кое-кто из наших реалистов уже воевал. Мне ка­
залось, что я мог бы взять на себя часть общей тяжести.
Сначала я решил поступить в военное училище. Я поехал
куда-то далеко, опять к Яузе, там, мне сказали, я могу по­
лучить все справки о поступлении на военную службу.
Весь мир уже не был так оголен, как в первые дни моего
горя. Мне показалось значительным, что воинское при­
сутствие недалеко от больницы, где я заглянул год назад
в прозекторскую. В угрюмой, сургучной, канцелярской,
недоброжелательной комнате писарь неохотно дал мне
все справки. Выяснилось, что я — православный, рож­
денный русской и по документам русский — в военное
училище поступить могу только с высочайшего разре­
шения, так как отец у меня еврей. Для поступления же
добровольцем препятствий не имелось. Писарь дал мне
книжечку: правила поступления охотником. Я выбрал
артиллерийский дивизион, расположенный на Ходын­
ке, — кто-то посоветовал мне идти в артиллерию. Тоня
сказал мне насмешливо: «Ты уже потому охотник, что
несешь дичь!» Но я был тверд.
7 декабря

Я сообщил домой, что иду на фронт добровольцем.
Написал Юрке и получил ответ. О н отговаривал меня
от этого. Он осторожно намекнул на подлинную при­
чину моего решения: «Мяса ешь поменьше!» В то же вре348

мя сообщил он мне, что Наташа бросила курсы, пошла в
сестры милосердия — в Еленинскую общину. Там был
почти монашеский устав — домой не отпускали, посе­
щение знакомых не допускалось. Когда (несколько меся­
цев спустя) она уезжала на фронт, Соколовы стояли вда­
ли, только знаками с ней попрощались. И это укрепляло
мое решение. Если бы не отвратительная, невыносимая
для меня канцелярская застава, через которую в первые
месяцы войны надо было пробиться, чтобы попасть в ар­
мию, я пошел бы добровольцем. Несмотря на то, что мне
исполнилось уже восемнадцать лет, я терялся, выходя из
привычного мне круга. Меня оскорблял и пугал тон, с
которым писари разговаривали со мной. А тут еще при­
шла телеграмма отца: «Запрещаю как несовершеннолет­
нему поступать добровольцем». И вторая телеграмма,
извещающая о приезде мамы. Она приехала растерянная,
и давно утраченная близость между нами помешала на­
стоящему объяснению. Спорить нелепо, раздраженно я
мог, но тут было не до того. В общем, все же мое жела­
ние идти на фронт дрогнуло. Я сдался. Мама провела в
Москве недели две. Я доставал ей билеты в театр. Обидел
ее без всякой вины с моей стороны: обещал ее встретить
и проводить после спектакля в Художественном, и мы
разошлись с ней в толпе, а она так и не поверила, что я
пришел вовремя. Побывали на торжественном спектакле
в Большом в пользу инвалидного фонда (шел один акт
оперы, акт из Островского «Свои люди — сочтемся» и
акт из балета). Я был на галерке, а мама в партере. Очень
долго играли гимны союзных держав, и, глядя на маму
сверху, я боялся, что ей трудно стоять.
8 декабря

Было ей тогда тридцать девять лет, здоровье ее с го­
дами окрепло. Выяснилось, что порок сердца, который
прослушивали у нее все врачи, исчез. Да, исчез начисто,
шумы в сердце пропали, мои детские страхи оказались
349

напрасными. Но я привык бояться за нее и угадывал, что
ей неудобно и трудно стоять между креслами, что и под­
твердилось. Мама сказала после спектакля, что она боя­
лась упасть. Садовская играла сваху в «Свои люди — со­
чтемся», пела и даже сплясала или показала вид, что это
сделала. И мама впервые увидела артистку, которая, как
думал Дризен, повлияла на восемнадцатилетнюю люби­
тельницу. Садовская была прекрасна. Побывали мы с ма­
мой и в Третьяковке. Румянцевский, помнится, почемуто был закрыт в это время. Повидала мама Камрасов,
Истаманова, побывала у Аркадия и поняла, как я живу.
И пришла в ужас. И, как я узнал потом, писала папе, что
я ничего не делаю, «ничем не интересуюсь» (вот вечное
обвинение тех лет) — и, может быть, лучше было бы
пойти мне и в самом деле на войну? Теперь мне кажется,
что она была права. Но она не решилась, не посмела от­
править меня в эту жестокую школу. И уехала. Прибли­
жались рождественские каникулы. Мы с удовольствием
думали о поездке домой.
14 декабря
Я не слышал Шаляпина: ждал, пока билеты свалятся
мне в руки. Да так и не дождался. Я не читал почти ниче­
го нового, а все перечитывал Толстого и Чехова. «Анна
Каренина» так и лежала у меня на столе, ездила со мной
всюду, как недавно «Пиквикский клуб». Читал «Новый
сатирикон» и тоненькие журналы, а толстые не читал.
Разве, если попадутся под руку. Дочка Марии Гаврилов­
ны Маруся Петрожицкая, незадолго до того кончившая
с серебряной медалью Московскую консерваторию, ре­
шила, что мне следует заниматься музыкой. Чуть стран­
ная, в платьях вроде античных хитонов, с большим блед­
ным лицом и небольшими глазами, она взялась за это
дело энергично, даже комнату ходила снимать со мною,
искала подходящую для занятий музыкой. Впрочем, в
Лебяжьем переулке поселился я самостоятельно. Туда я

350

привез пианино, взятое напрокат, — кажется, Блютнера,
с тремя педалями, средняя являлась модератором. Я брал
уроки у прекрасной пианистки, повесил над пианино
портрет Бетховена, но уроков не учил и так и не научил­
ся хоть ноты читать. Комната у меня была странной фор­
мы, многоугольная. Окно выходило в сторону Москвыреки — виден был Каменный мост, набережная, вода.
15 д е к а б р я
Я слышал, как гудел лифт, поднимаясь, — углы моей
комнаты были вызваны необходимостью построить шах­
ту для него. В консерватории объявили вечер памяти
Чюрлениса. Маруся Петрожицкая должна была играть по
рукописи его вещи. Она взяла меня на репетицию пере­
листывать ноты. Оказывается, я и этого не умел. Были мы
на выставке этого художника, где-то на Тверской. Он пи­
сал музыку, и тогда мне, в тумане моем, казалось, что я по­
нимаю его. Все больше и больше военных встречалось те­
перь на улицах и в театрах. По офицерской традиции они
стояли у своих мест, повернувшись лицом к сцене, пока
в зрительном зале не гаснул свет. Объясняли эту тради­
цию по-разному. Кто говорил, что офицеры стоят лицом
к тому месту, где положено быть царской ложе, кто — ис­
ходя из предположения, что в зале находится некто не­
видимый старше их чином. В переулках, на площадях, у
казарм — всюду, всюду учили солдат. Однажды, это уж
ближе к весне, пошел я к вечеру в Кремль. Возвращаясь,
я увидел, как со Знаменки навстречу мне идут не спеша
рослые люди, на которых все оглядываются. Иные даже
останавливаются, смотрят им вслед. И когда они подош­
ли ближе, священный трепет, майкопский благоговейный
ужас охватил меня. Шел человек, из которого воистину
«вышло что-то»: Шаляпин! Предполагали снимать карти­
ну «Иван Грозный»17. Видимо, с тогдашними киношни­
ками и шагал Шаляпин в Кремль. Он угадывал наш тре­
пет, но был царственно спокоен. И я подумал, что надо
же, наконец, увидеть Шаляпина на сцене.
351

19 декабря

Без огня моей любви я опустел. Мне не хочется рас­
сказывать о тех годах. Я просто жил и хотел нравиться,
только нравиться, во что бы то ни стало; куда меня не­
сло, туда я и плыл, пока несчастья не привели меня в себя
и я не попал в Петроград 21 года артистом Театральной
мастерской18. Я был женат19, несчастен в семейной жиз­
ни, ненавидел свою профессию, был нищ, голоден, худ,
любим товарищами и весел, весел до безумия и полон
странной веры, что все будет хорошо, даже волшебно.
3 0 декабря

Петроград оказался воистину призрачным. В искус­
стве. В нашей области — одни еще не умерли, а другие
еще не родились. Старые имена не имели под собой по­
чвы. А на новой почве росли странные искусственные
цветы.

1953
3 0 а в гу с т а

Особняк Черновых на бывшей Садовой улице, ныне
улица Энгельса в Ростове-на-Дону. Двадцатый год. Те­
атр Театральная мастерская захватил особняк, не без уча­
стия хозяев. Дочка их, ее муж, брат мужа — все артисты
театра. Старики Черновы забились в одну комнату в
глубинах особняка. Изредка покажется в коридоре ма­
ленький седой армянин с изумленными, осуждающими
глазами и скроется...
Зал черновского особняка, большой для богатого
дома, превращен был в крошечную театральную залу.
А мы, случайно встретившиеся, едва вышедшие из юно­
шеского бесплодного, несамостоятельного бытия, стали
профессиональными актерами. И не верили этому. Быт
в те дни был сложен.
31 а вгуст а ,

Ростовские мальчики и девочки, знакомые еще с
гимназических времен, разных характеров, разных даро­
ваний, полные одним и тем же духом — духом своего
времени. Сначала собирались они и обсуждали кни­
ги и читали рефераты о литературных событиях двух­
трехлетней давности. Назвали они свою компанию (это
была, конечно, компания вроде тех, что вертелись этим
летом вокруг нашего дома) «Зеленое кольцо». Тогда
только что прошла пьеса Гиппиус под этим названием о
353

молодежи, которая жаловалась, что «попала в щель исто­
рии» и не находит себе места в жизни. И эта компания
пыталась от избытка сил найти подобие веры, но пыш­
ная и мутная символически-религиозно-философская
культура тех дней только манила их, импонировала,
но оставалась им в сущности чуждой. Оставались они
теми же юношами-подростками... Компания эта так и
разошлась бы, но в ядре ее подобралось несколько лю­
дей, по-настоящему любящих, нет, влюбленных в театр.
В 17 году поставили они «Незнакомку» Блока. В 18-м —
уже при нашем участии — «Вечер сценических опы­
тов». Мы — это краснодарская компания, переехавшая
в Ростов учиться: Тоня, Лида Фельдман, я. Ставил все
спектакли Павлик Вейсбрем, которому только что ис­
полнилось 19 лет. Во второй спектакль, в «Вечер сцени­
ческих опытов», входили «Пир во время чумы», отрывок
из «Маскарада» и отрывок из какой-то пьесы Уайльда, не
вошедшей в собрание его сочинений, совсем не помню
какой. Вроде мистерии. Вейсбрем говорил вступитель­
ное слово, переполненный зал слушал внимательно. Он
говорил о счастье действовать и объединять людей. Вот
по нашей воле сошлись тут люди, забыли о своих инте­
ресах, подчинились искусству. Второй спектакль еще бо­
лее объединил компанию. Это уже был кружок.
1 сент ября

Но и кружок этот, вероятно, распался бы, не сойдись
так исторические события. Наиболее определившиеся из
молодежи и раньше держались крепко за это дело. Самым
любопытным из всех них был Павлик Боратынский, о ко­
тором Вейсбрем говорил, что он «человек трагический».
Он, как все герои своего времени, был временем порож­
ден и нарушал его законы как хотел. Впрочем, время как
раз поощряло к этому роду нигилизма. Он необыкновен­
но спокойно, весело и бескорыстно лгал, чем восхищал
и ужасал меня. Красивый, стройный, спокойный, почти
354

мальчик, с женщинами он был безжалостен, за что они и
не слишком обижались... Актер он был не просто плохой,
а ужасный, Вейсбрем совершил с ним чудо — он очень
сильно сыграл Вальсингама в «Пире во время чумы», но
и только. И, несмотря на это (или именно поэтому), он
страстно любил театр. Еще до того, как Театральная ма­
стерская стала государственным театром, он совершил
преступление. Не было денег на декорации и на оплату
зала. И Павлик украл шубу у богатого клиента, пришедше­
го к его отцу, адвокату. И театр был спасён. Боратынский
был решителен, насмешлив, умен. Восхищался Андреем
Белым — «Серебряный голубь» и «Петербург» были его
любимыми книгами. Но вместе с тем был и хорошим ор­
ганизатором, и это ему во многом были мы обязаны тем,
что театр не распался, пока обстоятельства не объединили
нас крепче, чем было до сих пор. Жизнь не то что изме­
нилась или усложнилась, а начисто заменилась. И в этой
новой жизни нам нашлось вдруг место и как раз потому,
что существовал театр. И вот мы реквизировали особняк
Черновых, к изумлению хозяина.
3 сент ября

Да, теперь мы были настоящим театром, хотя не
слишком-то верили этому. И зарплата, которую мы по­
лучали, была столь призрачна, и люди столь по-другому
знакомы, что думалось: «Да, мы, конечно, театр, но все
же и не вполне». И театральные критики, в новых усло­
виях растерявшиеся, не могли нас уверить, и хваля и
браня, что мы существуем. Самым значительным под­
тверждением факта нашего существования был хлеб.
Внизу, в высокой сводчатой комнате черновского особ­
няка, нам раздавали наш хлебный паек.. Театр давал нам
крошечную зарплату, право обедать в столовой Рабис
и этот хлеб. И постепенно, постепенно реальность его
существования утвердилась именно этими фактами. Во
всем остальном было куда меньше основательности.
355

Вряд ли у нас были какие-нибудь театральные вкусы и
верования. Мы были эклектичны по-провинциальному,
и потому что сорок лет назад в театре все дрогнуло,
перемешалось и еще неясно было, кто победил. В Худо­
жественном театре ставили «Синюю птицу». «Гамлета»
ставил у них Гордон Крэг. Начался период стилизаций.
Появились режиссеры-«эрудиты». О маленьких теа­
трах вроде театра Комиссаржевского говорили и писали
больше, чем о больших. Возрождали, насилуя себя вся­
чески, комедию дель арте, о чем недавно я прочел пре­
лестную запись в дневнике Блока о знакомых, которые
лежат под столом и бегают на четвереньках, и о том, как
не соответствует это умной и печальной русской жизни.
Но сам он был связан как-то с театром Мейерхольда, ко­
торый репетировал в Териоках Стриндберга. Обрывки
всего этого доходили до нас, и мы во все это верили и
не верили. И у нас было два режиссера — Любимов и
Надеждов*...
На редкость разными людьми были наши режиссеры.
Любимов, вышедший из недр Передвижного театра1, был
нервен до болезненности, замкнут, неуживчив, молчалив
и упрям. Тощенький, большелобый, в очках, смертельно
бледный, сидел он на репетициях в большом черновском
кресле, сжавшись, заложив ногу за ногу. По нервности
он все ежился, все складывался, как перочинный ножик.
Добивался он от актеров того, чего хотел, неотступно,
упорно, безжалостно. Только не всегда ясно, по своему
путаному существу понимал он, чего хотел. Второй ре­
жиссер — открытый, живой красавец Аркадий Борисо­
вич Надеждов. Этот играл и в провинции, и с Далматовым, и у Марджанова, от которого подхватил словечко
«статуарно». Работал Надеждов и у нас, и в полухалтурном театре (кажется, называли его «Свободный»)2, и ста­
вил массовые зрелища в первомайские или октябрьские
дни... Он внес в Театральную мастерскую веселый, лег" В подлиннике ошибочно — Надеждин.

356

кий дух профессионального театра. На так называемых
режиссерских экспозициях был он смел и совершенно
беспомощен. Нес невесть что. А ставил талантливо. Не
было у него никакой системы, нахватал он отовсюду по­
немногу — это сказывалось в его речах. Но вот он при­
ступал к делу. Его красивое лицо умнело, становилось
внимательным. Любовь к театру, талант и чутье помога­
ли ему, а темперамент заражал актеров. Как это ни стран­
но, но столь непохожие друг на друга режиссеры наши
никогда не ссорились. Впрочем, Надеждов был уживчив,
да и вряд ли считал Мастерскую основным своим делом.
Чего же тут было делить ему с Любимовым? Надеждов
поставил у нас «Гондлу» Гумилева и «Иуда — принц искариотский» Ремизова. А Любимов — «Гибель “Надеж­
ды”» Гейерманса и «Адвокат Пателен».
4 сент ября

Пятым, а вместе с тем и первым по времени выпуска
(по-моему, с него и начал наш театр свою жизнь в каче­
стве государственного) был «Пушкинский спектакль».
Туда вошел без изменения перенесенный из «Вечера
сценических опытов» «Пир во время чумы», «Моцарт
и Сальери» был поставлен заново. Между двумя этими
пьесами Антон Шварц и Холодова читали стихи. Вто­
рой постановкой была «Гибель “Надежды”». Третьей —
«Гондла», затем «Адвокат Пателен» и «Иуда — принц
искариотский». От постановки к постановке привыка­
ли мы к тому, что Театральная мастерская — настоя­
щий театр. Директор наш, Горелик, был вместе с тем
и секретарем Наробраза. Он принадлежал к виду мол­
чаливых и властных людей. Несмотря на свой возраст
(ему было 22—23 года), он заставлял себя слушаться
как старший. О н вел театр со свирепой и молчаливой
энергией... Идеологом театра являлся сам заведующий
Наробразом К. Суховых. Я знал его как фельетониста
«Кубанского края», где подписывался он — «Народин».
357

Это был высокий, постноватый на взгляд человек, с
длинными прямыми волосами и морщинистым лицом.
Было ему, вероятно, под сорок.
5 сент ября

Суховых перед каждым спектаклем выступал перед
занавесом, говорил вступительное слово, увязывая пьесу
с сегодняшним днем. Одна была близка ему как траге­
дия, другая — как широкое историческое полотно, тре­
тья — как продукт народного творчества, — Луначар­
ский приучал широко мыслить.
У нас была страстная жажда веры, а пророка все не
находилось. Художники у нас были случайные, из про­
езжих. «Гибель «Надежды» делал Николай Лансере,
«Гондлу» — г. Арапов, «Иуду» — Лодыгин. Как я тоско­
вал в театре! Как не верил, что дело это имеет какое-то
отношение ко мне. Николай Лансере написал задник —
море.
6 сент ября

Я ждал своего выхода в «Гибели “Надежды”» возле
самого этого задника. И, несмотря на близость к хол­
сту, цвет моря вызывал у меня тоску по временам, вдруг
ушедшим в туман, — по беспечным временам, когда шли
мы пешком по шоссе, приближаясь к Адлеру. А теперь я
женат, я артист, я ненавижу свое дело. Я не пишу, как в те
дни, когда шли мы с Юркой по морю, а главное, не знаю,
как писать. Спасительное чувство, что все это «пока», и
мечты утешали меня, особенно возле этого задника, изо­
бражающего море. Таковы были наши декорации. Ду­
маю, что были они профессиональнее, чем постановки
наши и игра. Попробую рассказать об актерах. Самой
заметной фигурой был Марк. Он успел побывать в на­
стоящем театре, да еще в каком — в Художественном.
И более того, во Второй студии, той самой, где Мчеделов поставил «Зеленое кольцо»3. Если Художественный
358

в те дни начинал утрачивать былое обаяние, то студии
в наших глазах стояли необыкновенно высоко, — и вот
Марк Эго пришел прямо оттуда. Шумной, простоватой,
но сильной своей натурой завоевал он заметное место
на незримом, но вечно волнующемся актерском форуме.
Небольшого, нет, среднего роста, густоволосый, чер­
новолосый, румяный, он не очень походил на актера в
старом представлении. МХТ любил принимать в студию
именно таких: интеллигентных, темпераментных, недо­
вольных. .. Но Марк был еще и простоват. Не в смысле
разума. Никак! В смысле вкуса. Сказывалось это прежде
всего в псевдониме: Эго! И в отсутствии чувства юмора:
он брал у времени всерьез его случайные, шумные, тре­
тьесортные признаки (Марк Эго). Так он и играл, и жил,
и обсуждал театральные дела.
8 сент ября

Заметную... роль играл в театре Антон Шварц. Он
был образованнее, да и умнее всех нас. Говорил на засе­
даниях художественного совета всегда ясно и убедитель­
но. Спокойствием своим действовал умиротворяюще на
бессмысленные театральные междоусобицы. Читал он
великолепно. Играл холодновато. Он и Марк Эго были
героями, а на амплуа героини — Холодова, играющая
тогда под фамилией своей настоящей — Халайджиева4. Она была талантливее всех, но именно о ней можно
было сказать, что она человек трагический. По роковой
своей сущности она только и делала что разрушала свою
судьбу — театральную, личную, любую. Она была девять
лет моей женой.
Вот входит в репетиционную комнату Костомолоцкий5, костлявый и старообразный, и на пороге коле­
блется, выбирая, с какой ноги войти... Голос у него был
жестковатый, неподатливый, но владел своим тощим
телом он удивительно. Это был прирожденный эксцен­
трический артист.
359

9 сент ября

Этот новый вид актерского мастерства чрезвычайно
ценился в те дни. Через несколько лет Костомолоцкий
прославился в постановке «Трест Д. Е.» у Мейерхольда в
бессловесной роли дирижера джаза.
Более традиционным комиком являлся армянин, адво­
кат Тусузов, осторожный, неслышный, косо поглядываю­
щий из-под очков своими маленькими глазками. И все-то
он приглядывался, и все-то он прислушивался, выбирая
дорожку небезопаснее. Одинокий, он и в театре держался
бобылем, не вызывая, впрочем, враждебных чувств в труп­
пе. Уж очень он был понятен и безвреден со всеми свои­
ми хитростями. И актер был хороший — он до сих пор
играет в Театре сатиры. Рафа Холодов, рослый, красивый,
играл любовников, что давалось ему худо. Он мгновенно
глупел и дурнел на сцене и все злился — явные призна­
ки того, что человек заблудился. И только в дни наших
капустников, играя комические и характерные роли, он
преображался. Исчезал недавно кончивший гимназию
мальчик из солидной семьи, которому ужасно неловко
на сцене. Угадывался вдруг талант — человек оживал. И в
конце концов он так и перешел на характерные роли и
стал заметным актером в Москве с тридцатых годов. Фрима Бунимович, или Бунина, тогда жена Антона Шварца,
преданнейше в него влюбленная, огромноглазая, больше­
лобая, маленькая, худенькая, была одарена разнообразно.
Она все светилась, светилась, никогда не была спокойна,
и черные глазища ее все мерцали, как от жара. Иногда бы­
вали у нее припадки, когда ее сгибало, она поднималась,
как мостик, от пяток к затылку, дугой. Она и рассказы
пробовала писать, и стихи. И томилась без ролей, и все
обхаживала в вечной тревоге Тоню.
16 сент ября

Разные то утешительные, то враждебные мне люди
собрались и образовали театр. Вечер. Дежурный режис360

сер сегодня Надеждов — по очереди присутствуют они
на спектаклях, то он, то Любимов. Насмешливо щурясь,
по-актерски элегантный, любо-дорого смотреть, бродит
он возле актерских уборных, торопит актеров, называя
их именами знаменитостей: «Василий Иванович, на сце­
ну! Мариус Мариусович! Николай Хрисанфыч!» Но вот
Суховых придает спокойное, даже безразличное выра­
жение своему длинному лицу.
17 сент ября

И выходит на просцениум. Свет в зрительном зале
гаснет. Начинается. Мы собираемся у дверей единствен­
ного входа на крошечную нашу сцену. Глухо доносятся
из-за занавеса слова Суховых. Он говорит об эпохе ре­
акции, о борьбе темных и светлых сил. О победе про­
летариата, которому нужно искусство масштабное, ис­
кусство больших страстей. Вежливые аплодисменты.
Насмешливое лицо Надеждова становится строгим и
внимательным. Суховых торопливо проходит через
сцену. «Занавес», — шепотом приказывает Надеждов,
и начинается спектакль, и только катастрофа — пожар,
смерть, землетрясение — может его прервать. Так мы
служили в театре в 20/21 году. И все события, которые
разыгрывались за его стенами, занимали нас смутно,
только врываясь к нам через его стены. Так, во время
врангелевского наступления предложили нам идти в
Красную Армию добровольцами. Многие записались,
но тут же ночью мобилизация была отменена. Во время
изъятия излишков у буржуазии ночью дали вдруг свет.
В нашу комнату вошли рабочие с винтовками, спросили
добродушно: «Артисты?», посмотрели удостоверения
и вышли, ни на что и не взглянув. Впрочем, с первого
взгляда можно было догадаться, что излишков у нас нет.
18 сент ября

Иногда мы зарабатывали в «Подвале поэтов». Длин­
ный, синий от табачного дыма подвал этот заполнялся
361

каждый вечер, и мы там за тысячу-другую читали стихи,
или участвовали в постановках, или сопровождали чьинибудь лекции. А лекции там читались часто, то вдруг о
немецких романтиках, то о Горьком (и тут мы ставили
«Девушку и Смерть»), то о новой музыке. Однажды на
длинной эстраде появился Хлебников. Говорили, что он
возвращается из Персии. Был он в ватнике. Читал, сидя
за столом, едва слышно, странно улыбаясь, свою статью о
цифрах6. На другой день Халайджиева видела его на рын­
ке, где он пытался обменять свой ватник на фунт вино­
града. Очевидно, Рюрик Рок не заплатил Хлебникову за
вчерашнее выступление. Рюрик Рок был как будто предсе­
дателем Союза поэтов — во всяком случае, все дела «Под­
вала» сосредоточены были в его руках и он платил нам за
участие в их вечерах. Рюрик Рок, настоящая его фамилия
была Геринг, являлся полной противоположностью Хлеб­
никову. Нет, он никогда не улыбался странно, был румян,
черноволос, спокоен, деловит. Одет он был далеко-далеко
не в ватник. Примыкал к школе ничевоков, а может быть,
стоял во главе ее7. Школа эпатировала буржуа, но эти по­
следние были уж до того эпатированы, что сидели смир­
но в уголках и только радовались. Ничевоки не угрожали
их жизни и излишкам. Вскоре поступил я в политотдел
Кавфронта. Об этом театре рассказывать долго, да и при­
глушенные, тлеющие впечатления тех упадочных лет до
сих пор неприятны мне. Я ненавидел актерское ремесло и
с ужасом чувствовал, что меня занесло не туда.
2 0 сент ября

П о моему особому счастью, когда переезд Театраль­
ной мастерской в Петроград был решен и подписан, де­
нег у меня не оказалось. У меня тут был особый дар —
работал я как все, но деньги не шли ко мне, а придя, не
задерживались. И я пошел в последний раз на рынок. На­
зываю его так по ленинградской привычке. Я пошел на
базар продавать студенческую тужурку. Базар начинался
362

длинной человеческой рекой, тянущейся вдоль бульва­
ров, под акациями. Впадала эта река в огромное челове­
ческое озеро, над которым виднелись островки: мажара с
арбузами или клетками, из которых высовывались длин­
ные гусиные шеи, или кадками со сметаной и маслом.
На циновках прямо на земле горою вздымались поми­
доры, и капуста, и синенькие, и на таких же циновках
разложены были целые комиссионные магазины: тут и
фарфор, и старые ботинки, и винты, и гвозди, и книжки.
Вещи обычно удавалось продать еще на бульваре. Если
дойдешь до самого базара, — худой признак. Значит,
нет спроса на твой сегодняшний товар. Студенческую
тужурку купили скоро, и сердце у меня вдруг сжалось,
когда увидел я, как парень с маленькой головой уносит
ее. Мне почудилось, что это моя молодость уходит от
меня. Было мне двадцать четыре, почти двадцать пять
лет, и я все как-то не верил, что мы уедем в Петроград
и я как-нибудь выберусь из колеи, которую ненавидел.
Но вот уже поданы вагоны — две теплушки, с нарами
для актеров в одной и театральным имуществом в дру­
гой. Стоят они вправо от вокзала, вход через ворота. Вот
вагоны и погружены. Осенний, почти летний вечер —
засушливое, жаркое лето 21 года все тянется. Я измучен
не столько сборами, сколько слезами и истериками близ­
ких. Вагоны стоят.
21 с е н т я б р я

Тоня и Фрима уехали в Москву, и неясно было, при­
соединятся ли они к нам по пути. Надеждов оставался
в Ростове. Уехали вперед Литваки8 и Беллочка Чернова.
Казалось, что театр вот-вот распадется. Куда ж мы едем?
И едем ли? Но вот нас прицепили к какому-то составу.
22 с е н т я б р я
И мы так долго маневрировали, что я не поверил
себе, когда началось движение вперед, без остановки у
363

стрелок, без свистков, без помахиваний флажками. В вы­
соких, метра в полтора, бидонах плескалось подсолнеч­
ное масло — весь капитал театра. Деньги падали каждый
день, и поэтому заказаны были специальные бидоны и
все, что нам причиталось, обращено в масло. Бидоны
подтекали, что нас несколько беспокоило, но знатоки
утешали, утверждали, что это неизбежно. Под нарами
уместились наши личные бидоны. Один — с превратив­
шейся в подсолнечное масло студенческой моей тужур­
кой, подъемными, зарплатой за месяц. Перед самым на­
шим отъездом приехал папа и привез, зная, как плохи мои
дела, второй бидон, покрашенный в красно-коричневую
краску. Это было все наше имущество. По тогдашним
ценам этого могло хватить месяца на два жизни, что
меня глубоко утешало. Ни разу я не был так богат. И вот
мы все удалялись от Ростова, и я все оживал. Это был
непривычный путь — теплушки наши останавливались
вдали от вокзалов, где-нибудь на пятом пути, и поэто­
му все остановки выглядели одинаковыми. Пробираясь
под колесами, обходя бесконечные составы, бежали мы к
рынку, или к водокачке умываться, или за кипятком, или
к уборным. А Павлик Боратынский и Львов — админи­
стратор наш и Барсов — второй администратор мчались
к дежурному по станции, чтобы нас не отцепили или
перецепили к новому составу. Однажды и я от нечего
делать присоединился к ним. Дежурный в гимнастерке,
бледный и словно опьяненный всеми трудностями, что
окружали его, то начинал слушать, то вскакивал и бро­
сался к телефону, то снова говорил нашим: «Слушаю вас,
товарищи», — и, получив сверток с колбасой и салом,
исполнил нашу просьбу, успокоившись.
2 4 сент ября

Так мы ползли и ползли. Все чаще приходилось за­
крывать дверь теплушки, потому что хлестали дожди, так
что видели мы одни вагоны на станциях. Но вот дней
364

через пятнадцать в нашей железнодорожной жизни, во­
шедшей в колею, стало медленно-медленно назревать
настоящее событие. Более мелкие события — Курск,
Орел, Серпухов — ничего не изменили в нашей жизни,
хотя их мы ждали тоже с нетерпением. Но тут мы при­
ближались к Москве! Тут предстояло нам прожить дня
три-четыре — таков был срок пребывания на этой стан­
ции, узловой из узловых. Думали мы, что прибудем туда
вечером, но и ночью не увидели Москвы. И только на
рассвете остановились мы среди путей и составов, кото­
рым не было конца. Москва-Сортировочная. Мы вышли
к виадуку. И я сквозь утренний и душевный туман уви­
дел с моста огромный золотой купол храма Христа Спа­
сителя. И вспомнил, что с самой первой встречи город
принял меня холодно, враждебно, да так и сохранил этот
обычай навсегда. И напрасно ждал я от Москвы проясне­
ния моей жизни, поворота к лучшему. Ничего хорошего
тут с нами не случится. Но вот мы перешли виадук, уви­
дели мощенную булыжником дорогу, услышали цоканье
подков — ломовики везли какие-то ящики к станции.
И мне вдруг захотелось, так захотелось в Москву. Н е­
сколько возчиков курили у лестницы, ждали нанимателя:
«Сколько возьмете до Москвы?» — «Десять рубликов».
Это значило десять тысяч. Но тем не менее, установив,
где будут наши вагоны, к вечеру мы были в Москве. Она
была озабочена, нездорова, слаба, но меня встретила не­
примиримо. Куда хуже, чем летом, когда приезжал я к
Чаброву. Мы думали оторваться от театра, остаться тут,
в Москве.
25 сент ября

В те дни в Москве еще можно было найти комнату,
но страшно показалось в эти осенние дни оставаться там
в одиночестве, без театра. Не устроился в Москве и Тоня,
решил ехать с нами. Жили мы в Москве, пока шли хло­
поты о прицепке наших вагонов. Побывали в Камерном
365

театре, посмотрели «Саломею»... К моему огорчению,
«Саломея» ужаснула меня. Кроме Ирода — Аркадина,
все остальное не походило, не подходило к той просто­
те и пустоте, в которой очутился мир. Это выглядело
оскорбительно, бестактно, провинциально. Вчерашний
обед. В высшей степени черствые именины. Не пом­
ню, тогда или чуть позже увидел я «Мистерию-Буфф» у
Мейерхольда и тоже огорчился. Я так любил влюблять­
ся. Тут я увидел отказ от всех законов, возмущающих в
Камерном. Но радости от этого не ощутил. Оголенная
сцена не была использована — слишком большая свобо­
да не вызывала сочувствия, уважения. При такой свобо­
де — все можно и ничем не убедишь. Только года через
два, увидав «Великодушного рогоносца», я был потрясен
и убежден — родились новые законы. Сильное впечат­
ление, наиболее унылое, произвело кафе «Стойло П е­
гаса».
2 6 сент ября

Я ненавидел актерскую работу и, как влюбленный,
мечтал о литературе, а она все поворачивалась ко мне
враждебным, незнакомым лицом. «Стойло Пегаса» мало
чем отличалось от ростовского «Подвала поэтов». То же
эпатирование буржуа, в высшей степени для них утеши­
тельное. Та же безграничная свобода, при которой все
можно и ничем не удивишь, но еще более обескуражи­
вающая. За несколько дней до нашего приезда в «Стойле
Пегаса» состоялся вечер, посвященный памяти Блока, с
кощунственным, и лихим, и наглым, и ничего не стоя­
щим названием9. Кафе в тот день было переполнено.
Имажинисты позволяли себе все, но никто не удивлялся.
Тем не менее, ощущение скандала — и скандала невесе­
лого, возле могилы, нарастало. И вдруг Тоня поднялся
и прочел стихотворение «Рожденные в года глухие».
Когда закончил, полная тишина воцарилась в «Стойле»,
и председатель, не то Кусиков, не то Мариенгоф, толь366

ко и нашелся сказать что «Да-а!». В тот вечер, что были
мы, выступал с речью об имажинистах Брюсов. Я увидел
его в первый и последний раз в жизни. Высокий, узко­
плечий, он походил на свои портреты и зловеще вме­
сте с тем отошел от них. Как он стар! Взгляд особенно
тусклый, даже оловянный. Вся значительность, словно
штукатурка, обвалилась со всего его существа. Говорил
он убедительно, холодновато и безразлично. Он доказы­
вал, что новая поэтическая школа прежде всего определя­
ется языком. Маяковский создал новую форму, а вместе
с тем и школу. А имажинисты — эпигоны. Попадаются
у них красивые строчки — например, у Кусикова: «Ра­
дуга — дуга тугая» — и только. Слушали Брюсова тер­
пеливо и вяло. Оживились, когда на кафедре появился
сутулый, черный, бледный, неряшливо одетый москвич
и стал возражать.
27

сент ября

Широко расставив руки, и опираясь на кафедру, и
низко наклоняясь, он почти касался ее своей черной,
редкой, кустистой бородкой. Он как бы хвалил Брюсова,
но все смеялись — очевидно, этот сутулый считался в
кафе человеком острым. Я не понимал его намеков. Он
все издевался над академизмом Брюсова, но еще что-то
местное было в его словах, понятное только местным.
Уж слишком они оживились. А Брюсов сидел за сво­
им столиком неколебимо, как олимпиец, и поглядывал
бесстрастно. Оловянность глаз его повергала меня в от­
чаяние. Еще раз увидел я, что Москва — не бог весть что.
И чужда, так чужда, что я готов был в ножки ей покло­
ниться, только бы приняла она меня. Но понимал, что это
не помогло бы. Что мне эти рисуночки на стенах, дым,
жестокость испитых морд, девицы, перепутанные до из­
вращения. Ад. За столиками оживились. Взгляды устре­
мились в угол. Пронесся как бы ветерок: «Есенин при­
шел!» — «Где?» — «Вон, с Мариенгофом за столиком».
367

Я к этому времени оцепенел, впал от ужаса в безраз­
личное состояние. Нет, не уйти мне из театра. Некуда.
Со страхом, как бы сквозь сон, взглянул я в указанном
направлении и увидел два цилиндра и два лица: одно —
круглое и даже детское другое — длинное и самоуве­
ренное. Нет, из театра бежать некуда. Тоня куда более
цельный и спокойный — и тот не остается тут, несмотря
на московские знакомства. А меня Москва, как всегда, и
подавно не примет.
28 сент ября

Садились мы на старом, столь памятном Николаев­
ском вокзале. Огромный состав подали к пассажирской
платформе. Приехали Тоня и Фрима со всем своим ба­
гажом. Тоненькую ее фигурку, согнувшуюся над чемо­
данами, запомнил я почему-то до сих пор. Она бегала и
беспокоилась, а мы помогали погрузке, и шел дождь, и
все спешили: через несколько минут состав должен был
по расписанию отойти. И отошел, к нашему величайшему
удовольствию, даже гордости, — вот как мы теперь едем.
И всюду останавливались мы на станциях и стояли по
расписанию, хоть и подолгу. И уж мы не пропустили ни
одной станции, ни одного самого крошечного разъезда.
2 9 сент ября

Мы прибыли в Петроград очень быстро, к исходу
третьих суток. 5 октября 1921 года. Теплушки наши по­
ставили на товарном дворе у покатых, мощенных бу­
лыжником платформ, построенных так, чтобы ломовики
могли подъезжать к самым дверям вагонов. Впрочем, мо­
жет быть, построены были они для погрузки артиллерии
и грузовых машин. Утром пришли к нам Макс и Толя
Литваки. Какие-то вещи их прибыли с нами. Удостове­
рившись в их целости, отправились они домой, а я от
нечего делать — с ними. Мы свернули на Суворовский
проспект. Маленький, тесный, не по-ростовски угрю368

мый, темнел рынок в самом его начале. И Ленинград
казался мне темным, как после тифа, еще в лазаретном
халате. Я шел по улице, где через восемь лет предстояло
мне, переломив свою жизнь, начать ее заново, и ничего
не предчувствовал.
3 0 сент ября

До сих пор приезжал я в Ленинград — нет, в Петро­
град — ненадолго и ехал быстро: усну в Клину, а про­
снусь в Любани. А в октябре 21 года я успел разглядеть
города, и леса, и поля, мимо которых прежде пролетал
во сне. Мы ехали на север, переселялись в чужой край.
Исчезли выбеленные глиняные хаты, города белые и
кирпичные, все в садах. Тут дома пошли бревенчатые,
темно-серые, почти черные. Деревянные улицы. И про­
давали на станциях картофельные лепешки, пироги из
ржаной муки с морковью. Все казалось чужим, хоть и
не враждебным, как в Москве, но безразличным. Этому
бревенчатому северу не до нас, самому живется туго. И,
шагая по Суворовскому, испытывал я не тоску, как не­
сколько дней назад в Москве, а смутное разочарование.
Мечты сбылись, Ростов — позади, мы в Петрограде, но,
конечно, тут житься будет не так легко и просто, как
чудилось. Петрограду, потемневшему и притихшему,
самому туго. Навстречу нам то и дело попадались крас­
ноармейцы, связисты — тянули провода: ночью сгорела
телефонная станция. Вот и Таврический сад. Вот знаме­
нитый дом — «башня», как называли его символисты, —
где жил Вячеслав Иванов. И в самом деле с угла похож
его фасад на башню. Башня опустела так основательно,
что не тревожит воображения...
Я узнаю, что играть мы будем на Владимирской, 12,
а жить на углу Владимирской и Невского в номерах палкинской гостиницы, позади бывшего ресторана Палки­
на. Комнаты отличные, огромные, светлые, но холодные.
К вечеру должны мы переехать.
369

2 окт ября
П о темной лестнице попадаем мы в просторную
кухню с соответствующей плитой. Из нее в коридор.
В одной комнате, большой и высокой, с прекрасной,
почти помголовской мебелью, помещаются Тоня и Фрима, рядом — в такой же — мы... Труппа съезжалась по­
немногу. Большая часть задержалась в Москве.
3 окт ября

Словом, два-три дня прожили мы во втором эта­
же палкинского дома вдесятером, вшестером. И — о,
чудо! — вели совместное хозяйство, и я был уверен, что
завтра тоже удастся пообедать. Фрима свою влюблен­
ность в Тоню переносила и на близких его — она жале­
ла меня, была со мной ласкова, я светился отраженным
светом для нее. И мы вместе пошли на Кузнечный ры­
нок — вот как я его увидел в первый раз. Он был бо­
гаче того, что огорчил меня в начале Суворовского, но
все же темен, особенно сейчас, в осенние дни. На тро­
туаре перед рынком продавали репу — и ее увидел я в
первый раз в жизни, и показалось мне, что она соответ­
ствует рынку. Но мы купили ячневой крупы и картош­
ки и сварили обед, причем Фрима ела совсем немного,
утверждала, что не может есть того, что готовит сама.
Купили мы с помощью дворника сажень дров и свалили
в чулане или бывшей ванной возле угловой. Подобных
дров не встречал я потом ни разу. Они были березовые,
каждое полено — в пуд, и огнеупорны полностью. На
мой ростовский взгляд, топить дровами было расточи­
тельством. Они нужны, чтобы разжечь каменный уголь.
Но тут нам пришлось встретиться с дровами, и вот какой
печальной оказалась встреча.
Наш палкинский дом был переполнен крысами. Н о­
чью дрались они за витринами Помгола на коврах, и
бюро, и штучных столиках, бегали по нашим большим
комнатам, стучали в коридоре. Мрачный Юля Решимов
370

строил для крыс ловушки из наших пудовых дров. Заку­
тавшись до ушей в кашне, сидел он в кресле, держа в ру­
ках веревочку, не сводя глаз с чулана. Раз! Готово, одной
нет. Труппа съехалась.
4 окт ября

Днем шли мы на репетицию. Дом на Владимирской,
12, холодный и огромный, с нелепым фойе, как бы вы­
лепленным из грязи, изображающим грот, и с целым ря­
дом фойе, ничего не изображающих, с небольшим теа­
тральным залом и такой же сценой. Впрочем, и сцена и
зал нам показалисьдостаточно просторными. В этом же
доме помещалась когда-то редакция или контора «Пе­
тербургской газеты». Над переходом посреди здания,
тоннелем, ведущим с улицы во двор, сохранилась вы­
веска, а в одной из зал — переплетенные за много лет
комплекты газеты. Тут мы и репетировали. Я в ожида­
нии выхода просматривал «Петербургскую газету» за
[18] 81 год. Поразила меня статья Лескова. В конце марта
или раньше был открыт подкоп через Садовую, и Лесков
жаловался отчаянно, что теперь никто, никто не может
быть спокоен за свою жизнь. Репетировал Любимов. Он
переставлял роль Холодовой. Нет, о свалке, которая все
нарастала в театре, нет сил писать и сегодня, через трид­
цать два года.
5 окт ября

Говоря коротко, театр готовился к открытию сезона,
а внутри было неблагополучно. Бытовая сторона на­
ладилась проще и легче, чем в Ростове: мы вели общее
хозяйство, во главе которого стоял Николаев. Наняли
кухарку — шепелявую, словно ушибленную Машу...
Мариэтта Шагинян относилась к нашему театру
доброжелательно еще с ростовских времен. В журнале
«Жизнь искусства» (а может быть, «Искусство и жизнь»)
появилась ее статья о нашем театре под названием
371

«Прекрасная отвага». Мы с Тоней однажды пошли к ней
в Дом искусств, где она жила. Он помещался в елисеев­
ском особняке на углу Мойки и Невского. Увидев дере­
вья вдоль набережной, высокие, с пышной и свежей зе­
ленью, несмотря на осень, я испытал внезапную радость,
похожую на предчувствие. Длинными переходами попа­
ли мы в большую комнату со следами былой роскоши, с
колоннами и времянкой. И тут я впервые увидел Оль­
гу Форш, которая была у Шагинян в гостях. Мариэтта
Сергеевна принадлежала к тем глухим, которые говорят
нарочито негромко. Выражение она имела разумное, ти­
хое, тоже несколько нарочитое, но мне всегда приятное.
Приняла она нас ласково.
6 окт ября

Зато Ольга Дмитриевна пленила меня и поразила с
первой встречи. Она принадлежит к тем писателям, ко­
торые в очень малой степени выражают себя в книжках,
но поражают силой и талантливостью при личном об­
щении. Форш, смеясь от удовольствия, нападала на Льва
Васильевича Пумпянского10, которого я тогда вовсе не
знал. Смеялась она тому, что сама чувствовала, как слав­
но у нее это получается. Говорить приходилось громко,
чтобы слышала Шагинян. Казалось, что говорит Форш
с трибуны, и это усиливало еще значительность ее слов.
И прелестно, особенно после идиотских театральных
наших свар, было то, что нападала она на Пумпянского с
высочайших символистско-философских точек зрения.
Бой шел на небесных пространствах, но для обличений
своих пользовалась Ольга Дмитриевна, когда ей нуж­
но было, земными, вполне увесистыми образами. И мы
смеялись и понимали многое, понятия не имея о пред­
мете спора. Обвиняла Ольга Дмитриевна Пумпянского
в том, что он, сам того не желая, служит дьяволу и тянет
за собой молодежь. Откидывая голову, важно, как важ­
ная дама, и весело, как всякое существо, играющее от из372

бытка силы, описывала она спину этого служителя сата­
ны, которая выдавала его полностью, и цитировала его,
и изображала. Домой мы шли по Гороховой, проводив
куда-то Шагинян и думая, по незнанию города, что ули­
ца эта так же близка к углу Невского и Владимирской,
как и к углу Невского и Мойки. И уж мы шли, и шли, и
шли. И я совсем затосковал. Конечно, эта литературная
атмосфера казалась мне куда более человеческой, чем в
«Стойле Пегаса». Но я не посмел и слова сказать у Ша­
гинян.
7 окт ября
Я был влюблен во всех почти без разбора людей,
ставших писателями. И это, вместо здорового профес­
сионального отношения к ним и к литературной работе,
погружало меня в робкое и почтительное оцепенение.
И вместе с тем в наивной, провинциальной требователь­
ности своей, я их разглядывал и выносил им беспощад­
ные приговоры. Я ждал большего. От них, от Москвы в
свое время. А писатели стали бывать у нас в гостях. Взял
нас под покровительство Кузмин, жеманный, но вместе
с тем готовый ужалить. Он все жался к времянке. Расска­
зывал, что в былые времена обожал тепло, так топил печь,
что она даже лопнула у него однажды. С ним приходил
Оцуп, поэт столь положительного вида, что Чуковский
прозвал его по начальным буквам фамилии Отдел целе­
сообразного употребления пайка. Появился однажды
Георгий Иванов, чуть менее жеманный, но куда более
способный к ядовитым укусам, чем Кузмин. В труппе
к этим дням произошло некоторое расслоение: суще­
ствовала комната миллиардеров — Тусузов, Николаев,
Холодов. Они жарили картошку в масле под названием
пом-де-терр — миллиардер, пекли пирожки. Однажды
к доброй и прелестной Зине Болдыревой собрались пи­
сатели, и она была в отчаянии, что нечем их угостить.
И она попросила миллиардеров, чтобы уступили они ей
373

пирожков. Они решительно отказали. Тогда Зина, едва
вышли они, зачем-то схватила тарелку с пирожками и
унесла.
8 окт ября

Гости ели пирожки, ничего не зная, а миллиардеры, к
ужасу бедной Зины, шипели у двери...
Чтобы поправить наши дела, мы халтурили. На
Владимирской, 12, помещался до нашего приезда Дом
Политпросвета, если я не путаю названия учреждения.
Стоял во главе его седой и доброжелательный человек
Гольдербайтер. О н пригласил нас читать на вечере Н е­
красова, и мы согласились, и я в первый раз выступил в
Петрограде, читал стихи: «Было двенадцать разбойни­
ков, был Кудеяр-атаман». И — вот чудо! — имел успех.
Флит — один из писателей, с которыми познакомились
мы еще до открытия сезона, устроил нас играть в жи­
вой газете РОСТа. А Юлька Решимов нашел работу в
новом театре миниатюр, который собирались открыть
на Петроградской стороне, и меня устроил туда же.
И вот вышли мы на репетицию. П о Садовой трамваи
ходили. Мы доехали до Большого проспекта, добрались
до кинотеатра «Молния». О н казался необитаемым, де­
ревянная белая молния на стене почернела, а от лам­
почек, что некогда судорожно вспыхивали на ней, со­
хранились одни патроны. Мы вошли в боковую дверцу,
с переулка. Репетицию вел Раппопорт, один из авторов
«Иванова Павла», крошечное белолицее существо с
черной бородкой.
9 окт ября

Ставили какую-то крошечную пьеску Андреева, в
которой я играл. Остальные пьесы забыл. Репетировали
в пальто — так было холодно. Вышли на полумертвый
Большой проспект. Темнело. Я вспомнил, как увидел
проспект этот впервые, как бегала, вздрагивая, красная
374

молния по стене кинотеатра, и тоска охватила меня.
Унылый театр, унылая роль, пустая душа, даже музыка
для меня как бы распалась на составные части, не затра­
гивала, как чужая. И даже мучения мои прошлых лет по­
казались прекрасными рядом с сегодняшней пустотой.
Мы втиснулись в переполненный трамвай и отправились
домой, где было уныло, как в бреду.
И на другой день, сам понимая, что это безнадежно,
отправился я в адресный стол и запросил адрес Соколова
Юрия Васильевича. И я получил их целых шесть — и ни
одного настоящего.
На репетиции в бывшую «Молнию» съездили мы
всего раза три... Театрик погиб, не успев открыться, как
это часто случалось в те дни. В живой газете РОСТа вы­
ступали мы часто, почти каждый день. Вдруг ударили
морозы, да еще какие. За нами приезжал грузовик. Флит
много лет вспоминал, как Холодова сидела, прижавшись,
съежившись в уголке, в летних своих туфельках. Ездили
мы всё по заводским клубам, там в актерских уборных
отогревались у буржуек. В одном клубе буржуйку топи­
ли банковским архивом, толстыми бухгалтерскими кни­
жищами. Провели мы концертов тридцать, но и тут нам
не заплатили.
И окт ября

В недрах руководства происходили обычные сове­
щания: как провести открытие, кого звать на спектакль,
кто будет писать рецензии, но меня на эти совещания
не приглашали. В оркестровой яме появились музыкан­
ты — репетиции шли уже с музыкой. Эти наши новые
работники были шумны, безразличны, насмешливы и,
как все оркестранты, прекрасно организованы. Платить
им приходилось каждый день — точнее, за каждую ре­
петицию, иначе собирались они в коридоре и шумели.
Среди них был человек, на которого все показывали: сын
Римского-Корсакова. Высокий-высокий, с маленькой
375

головой, с маленькими светлыми усиками, с растерян­
ным взглядом, румяный. Играл он, кажется, на кларнете.
Премьера приближалась. А Дом Политпросвета все еще
жил своей жизнью, не сдавался. В какой-нибудь из мно­
гочисленных комнат непременно читалась лекция.
12 о к т я б р я

Кони, тяжело опираясь на две свои палки с резино­
выми наконечниками, медленно двигался по бесконеч­
ным пустым, полутемным залам, отыскивая отведенную
для его лекции. Он казался очень старым в те дни, но
выступал повсюду, на множестве вечеров и собраний,
посвященных столетию со дня рождения Некрасова.
И рядом с этой цифрой странно было слышать, как
встретил он, Кони, Некрасова возле сквера Алексан­
дрийского театра, как бывал Кони у него дома на углу
Литейного и Бассейной. Однажды, увидев Кони среди
театральных зал, я поплелся за ним следом послушать
его. На этот раз говорил он не о Некрасове, лекция
была на какую-то юридическо-этическую тему. И со
старомодным красноречием рассказал Кони о МонтеКарло. «Позвольте повести вас за собой по аллее ро­
скошного сада» — и так далее. Теперь мне кажется,
что рассказ, который я ни с того ни с сего отправил­
ся слушать, был рассказан недаром. В нем заключалось
пророчество. Скоро эти бесконечные залы осветились
роскошно, и в них открылись и рулетка, и столы для
девятки — словом, заработал в полную силу настоящий
игорный дом. А мы неуклонно приближались к пре­
мьере, и вот она состоялась. И нас приняли отлично.
И рецензии в журналах и в какой-то из газет оказались
доброжелательными, а Халайджиеву изругали — и по­
тому, что она «встала на дыбы и пошла не в ту сторону»,
и потому, что рецензенты, хорошо относясь к театру,
угадывали, что, обругав Халайджиеву, никого они там
не огорчат.
376

14 окт я бря

Так мы жили, а зима становилась все холоднее, а
нэп — все последовательнее. Мы уж не получали дота­
ции и не могли никак отопить все наше многозальное
помещение. Политпросвет уже выбрался, мы занимали
его одни. Вода в пожарной бочке на сцене превратилась
в глыбу льда. Холодов в роли Иуды — принца искариотского отморозил себе палец на сцене — роль его была
слишком уж велика, он не успевал бегать наверх, в актер­
ские уборные, отогреваться у времянки. Впрочем, слово
«времянка» появилось как будто только во Вторую ми­
ровую войну. Тогда же, в двадцатых годах, все называли
эти печурки буржуйками. Отопление в нашем театраль­
ном зале было старинное, так называемое амосовское.
По новым экономическим законам, мы должны были
перейти на самоокупаемость, а даже полных сборов не
хватило бы на отопление. А мы собирали публику толь­
ко первое время. Кассовая, так называемая, публика, ухо­
дила теперь после первого акта и говорила билетерам:
«Летом досмотрим»... Но так или иначе к весне 22 года
наш театр развалился, погиб, и никто из нас не огорчил­
ся этому.
24 окт ября

Я решил начать учиться заново и пошел да и посту­
пил в Институт восточных языков — дело по тогдашним
временам простое. Со мною сердито, даже несколько
брезгливо поговорил сидевший за письменным столом
человек с седыми висками. Он спросил, на какие части
разделяется Коран, и тут я впервые услышал, что на суры!
Но в общем мои ответы удовлетворили его, и он велел
мне идти в мандатную комиссию. Но я не пошел. Я по­
чувствовал, что не овладеть мне и этой наукой. Но тут же
устроился в студенческие артели грузить уголь. Грузили
мы в порту, и я был поражен, почувствовав, как худо слу­
шается тачка — как велосипед, когда едешь в первый раз.
377

На деревянную высокую эстакаду уголь подавался кра­
ном, и мы в тачках по доске везли его к железнодорож­
ным путям. И вот колесо тачки упорно съезжало с доски,
и мы учились править тачкой. И научились. Четыре часа
работали мы на эстакаде, четыре — в трюме, а потом шли
домой, ночью, впрочем, совсем светлой, пешком. Уголь
долго не отмывался. Глаза казались подведенными. Рабо­
тали мы и в депо Варшавского вокзала, подавали колеса
под ремонтируемые вагоны. Вернее, в мастерских доро­
ги. И мы там обнаружили в траве поворотный круг и
починили его — точнее, выпололи вокруг него траву и
смазали его маслом, — и так перевыполнили норму, что
бригадир пришел в некоторое смятение.
11 н о я б р я

Театр новой драмы11 объединял молодых режиссе­
ров: Грипича, Тверского, Константина Державина, Вла­
димира Соловьева. Актеры подобрались все молодые,
так же мало похожие на профессиональных, как мы в
свое время. Были тут и люди, любящие театр, и просто
так называемые интересные люди, не знающие, куда себя
приспособить. Художниками была Володя Дмитриев,
Моисей Левин и Якунина, тогда его жена. Близко к теа­
тру стояли Александра Яковлевна Бруштейн и Адриан
Пиотровский — авторы. После долгих волнений Халайджиеву — она переменила фамилию на Холодову —
приняли в Театр новой драмы, да и меня заодно не то
зачислили в труппу, не то я сам зачислился, часто бывая
в театре, — трудно установить. Я стал близко к театру
в числе любопытных людей и несколько раз играл, хотя
считалось, что собираюсь я стать писателем, играю уж
так, заодно, пока. Да и выяснилось вскоре, что быть в
штате или не в штате труппы, в сущности, все равно. Те­
атр был на подъеме, не умер и не рассыпался, как многие,
возникавшие в те дни. Получил театр постоянное поме­
щение в центре города, в первом этаже бывшего Тени378

шевского училища на Моховой. В большом лекционном
зале играл ТЮЗ, а в первом, вход прямо с Моховой, —
мы. И, несмотря на все эти признаки своего существо­
вания, театр не имел одного: никому жалования не пла­
тили. Точнее, платили от случая к случаю всем поровну.
И это в те дни было естественно и являлось признаком
молодого театра. И мы терпели. Вряд ли в театре было
хоть подобие штатного расписания.
12 н о я б р я

Помесь любительского кружка и левого, ищущего
новых путей театра — вот что такое был Театр новой
драмы. Количество режиссеров в нем показывало на пол­
ную веротерпимость в этой области. Соловьев ставил
«Восстание ангелов» в инсценировке Бруштейн, Твер­
ской — пьесу Стриндберга, Грипич — «Смерть Тарелкина» и Державин — «Приключение Гофмана» по рассказу
Дюма, где призрак обезглавленной балерины приходит к
Гофману на свидание. Черная бархотка на шее скрывает
след гильотины... И все эти разные пьесы по-разному
и решались. Стриндберг — со всем арсеналом молодых
театров символического толка, а Дюма — Державин —
приемами романтического театра. Интереснее всех был
Грипич, по-настоящему талантливый человек. «Смерть
Тарелкина», поставленная самостоятельно, до Мейер­
хольда, не в декорациях, а в конструкциях, произвела на
меня сильное впечатление. Но вот Адриан Пиотровский
написал пьесу «Падение Елены Лей». Человек это был
любопытнейший — так я и не понял, в чем суть его су­
щества, пока вихрь не унес его неведомо куда. Хорошего
роста, с большой головой, странными белыми глазами,
носил он в те дни прозвище «райский мальчик», мало что
определяющее в нем и скоро исчезнувшее. Был он сыном
знаменитого эллиниста профессора Зелинского, и отец,
по слухам, считал Адриана Ивановича одним из лучших
эллинистов в Европе. Владел Пиотровский и латынью и
379

отлично переводил античных классиков. С таким даром
и знаниями, казалось бы, у него один путь — кафедра и
академия.
13 н о я б р я

Но нет, он увлекся театром, пришел к нему туманны­
ми какими-то путями. Отец, любивший его и отличавший
от других подобных сыновей своих, был, как рассказыва­
ли, глубоко огорчен этой изменой науке и написал един­
ственную, вероятно, в своей жизни дилетантскую статью,
весьма неясно утверждающую, что современный театр
погиб и несет гибель всем причастным ему. Но Адриан
Иванович все писал о театре и для театра и служил гдето по театральной части. Большая голова его со светлыми
редеющими волосами то узнавалась в ложе Большого дра­
матического театра, то в балете, то у нас, в Новой драме,
и всем он был столь же мало понятен, как мне, и все за
ним не то подозревали что-то по линии политической и
над чем-то подсмеивались по линии личной его жизни.
Но считались с ним. Я любил разговаривать с этим несо­
мненно непростым человеком, и в его белых глазах чуди­
лось мне что-то похожее на слепые глаза статуй. И вот он
принес пьесу «Падение Елены Лей», где ощущение исто­
ричности переживаемых нами событий переплеталось с
античным эпосом. Елена Лей была, хоть дело и проис­
ходило в наши дни, вместе с тем и троянской Еленой. Ее
уход предопределял гибель некоей капиталистической
столицы. Женщина — носительница жизненной силы —
уходила к рабочему, влюбившись в него. И Театр новой
драмы поставил эту пьесу, и принята она была как собы­
тие. Ее понимали и те, которые в искусстве жили вчераш­
ним днем, и те, которые отказались от него.
14 н оя бря

И в самом деле. Главный отрицательный герой по­
нимал историчность, величественность всех происходя­
щих событий, писал на мраморном столике в кафе некие
380

таинственные слова. «Это по-гречески?» — спрашивал
его собеседник. «Нет, по-арамейски», — отвечал милли­
ардер, родной дядя Елены Лей. Рабочие поднимались из
своих трущоб чуть ли не к колосникам по перекладинам
веревочной клетки — так оформил эту сцену Левин.
Великие события: восстание, свержение правительства
капиталистов, победа молодого класса — все, о чем еже­
дневно читали мы в газетах, тут приобрело эпический,
поэтический характер, переплелось с Гомером и чуть ли
не с Библией. И это как бы уясняло многим сегодняш­
ний день, и зал ежедневно был полон. Тут помогло успе­
ху и оформление Левина, и постановка Грипича, и, на­
конец, актеры. Появился в труппе Володя Чернявский,
худой, стройный, с лицом поэта, вскормленного — точ­
нее, истомленного — временем между двумя революци­
ями, между пятым и семнадцатым. Среди разношерст­
ной любительской труппы оказался настоящий артист,
вполне угадывающий все сложности пьесы, живущий
ими. И значительный, таинственный, обреченный на
гибель миллиардер у Володи ожил и приобрел нужное
количество плоти и крови. Хорошо играла Холодова —
Елена Лей. Прекрасно, как тогда говорили, эксцентрич­
но, играл Алеша Волков сыщика. (С гибелью условного
театра не находит себе применения его совсем особое
дарование.) Словом, с пьесой нашлись и актеры, и все
ободрились.
15 н о я б р я

Александру Яковлевну Бруштейн нужно видеть, для
того чтобы понять. Только тогда постигаешь силу ее
любви к театру, к литературе, наслаждаешься темпера­
ментом и веселостью этой любви. Честность, порядоч­
ность ее натуры угадываешь сразу. Она в театре была
не столько автором, сколько другом, само присутствие
которого как бы утверждало, объясняло существова­
ние нашего случайного коллектива. Она и тогда плохо
381

слышала, а вместе с тем более чуткого собеседника труд­
но было найти. Всегда подтянутая, собранная, вгляды­
ваясь в собеседника своими карими быстрыми глазами
через очки, появлялась она в театре — и сразу ее окру­
жали. И насмешливый и веселый картавый говор ее сра­
зу оживлял и освежал. И она болела всеми горестями
театра. Чтобы помочь нашей нищете, придумала она
«гримированный вечер». Гости платили за вход, и их за
особую плату еще и гримировали. И нэпманы вели себя,
как замаскированные, необыкновенно оживлялись. Та­
ких вечеров было два. Я конферировал. На первом имел
успех, а на втором провалился так позорно, что вызвали
с какого-то концерта Бонди и уж он довел программу до
конца. Я по глупости и беспечности своей и не подозре­
вал, что конферансье как-то готовят свои выступления,
а выходил и нес, что бог на душу положит. Но в театре
не рассердились на меня. Без всяких на то оснований
они любили меня, верили. Когда два года спустя были
напечатаны первые мои детские книжки12, Александра
Яковлевна сказала радостно: «Ну и хорошо. А то расска­
зываешь: Женя Шварц, Женя Шварц, а на вопрос, что он
сделал, ответить-то и нечего».
17 ноября

Старые театры считались разрушенными, новые по­
беждали, но как уверенно занимал свое место считав­
шийся мертвым Александринский театр и как призрачны
были победители! Привычные формы существования
уважались бессознательно даже людьми, считавшими
себя врагами этих форм. Новое искусство кричало о
своей победе, но и в самом шуме было нечто, внушаю­
щее подозрение. На одном из спектаклей «Елены Лей»
появился Мейерхольд. Вот он во втором ряду, хищная
птица, скорее всего орел, резко, по-царски отличный от
всех и обликом и судьбой. И спектакль понравился ему.
Глава школы утвердил работу. Но в те же дни открылся в
382

том же помещении ТЮ З. И Брянцев оказался куда более
воплощенным в жизнь, чем все режиссеры Театра новой
драмы. Грипич, рослый, румяный, черноволосый, от­
лично ставил и худо говорил. Когда он выступал, все вы­
тирая левый глаз с набегающей слезой (он у него болел
что-то), то трудно было поверить, что этот же человек
отлично ставит. И Брянцев сумел доказать вкрадчиво и
вместе с тем уверенно, что он — существует, а Театр но­
вой драмы — явление призрачное. Привело это к тому,
что Брянцев отобрал помещение Новой драмы для де­
коративных мастерских ТЮЗа. И театр в том виде, как
я рассказываю, исчез. Переименовался, переехал в по­
мещение Пролеткульта, получил там театральную залу,
ставил пьесы Толлера, — но утратил свежесть и удачли­
вость. Смерть и новое воплощение не пошли ему впрок.
И он скоро захирел окончательно. «Елена Лей» многим
принесла счастье.
18 ноября

Левин стал одним из самых известных театральных
художников. Володю Чернявского упорно звал к себе
Мейерхольд, и тому пришлось напрячь всю свою роб­
кую, хрупкую, обреченную поэтическую душу, чтобы
отбиться от славы, которая шла к нему. Его бледное, из­
мятое личико и стройная тощая фигура остались принад­
лежностью ленинградских театральных кругов, но как-то
вне театров. Он считался хорошим чтецом, выступал по
радио, но, как и театры его молодости, так и не вопло­
тился полностью в жизнь, пока смерть не пришла за ним.
«Елену Лей» напечатали в «Красной нови». Казалось,
что Адриан Пиотровский нашел свой путь, выбрался
на свет. Написал он еще одну пьесу: «Смерть командар­
ма», которая без особенного успеха прошла в Большом
драматическом. И либо этот полууспех, либо его суме­
речная душа привели к тому, что в ленинградском ис­
кусстве снова занял он заметное, но трудноопределимое
383

место — не то театроведа, не то руководителя чего-то
там. Воплотился он в несколько неожиданном месте —
на кинофабрике. О н стал тут заведующим сценарным
отделом, фактически художественным руководителем.
И, глядя на его не то слепые, не то античные глаза, я
удивлялся, что ему этот кабинет с большим директор­
ским столом. Что ему Гекуба — я понимал, а что ему по­
лудиректорская должность — никак не мог осмыслить.
А он себя чувствовал тут как дома. Однажды позвонил
телефон в противоположном углу его кабинета, и он,
выйдя из-за стола, пошел по ковру через комнату. И все
увидели, что он в носках. О н преспокойно разулся под
столом, пока шло совещание. В 35 году встретился я с
ним в Тбилиси.
19 ноября

Он путешествовал с женой. И попал в автомобиль­
ную катастрофу. Я зашел к нему в больницу, и в разго­
воре он упомянул о том, что врач сказал ему: «Впервые
встречаю человека со столь развитым комплексом непол­
ноценности». Но я до сих пор не вполне ясно понимаю,
почему этот человек променял научную или литератур­
ную деятельность на административную? Неужели тут
виною комплекс неполноценности? Умер Моисей Ле­
вин, высокий, седой с молодости, умер Володя Черняв­
ский, исчез Тверской, исчез Пиотровский — нет никого
почти, кто помнит Театр новой драмы. Нет, впрочем, —
жив Грипич. Он все так же румян и черен, считается од­
ним из лучших режиссеров, работает, кажется, в Сарато­
ве. Его очень старались перевести в Ленинград, главным
режиссером в Комедию, но дело почему-то разладилось.
Впрочем, суть не в том, кто жив, кто умер. Исчезла сре­
да, питавшая наивные, туманные, призрачные новые теа­
тры начала двадцатых годов. И с этой средой бесследно,
не успев породить традиций и наследников, растаяли
в жестком суровом воздухе тридцатых годов эти нево384

плотившиеся до конца организмы. Не знаю, стоит ли
их жалеть. В их конструкциях вместо декораций, в их
экспрессионистических пьесах, в их системе игры уже
начинали прорезываться штампы, которые утвердились
бы, вероятно, если бы молодые театры окрепли. Но если
их не жалко, то жалко самого духа, беспокойного и про­
изводительного, который их порождал. Сейчас царит
степенный и солидный дух, занимающий штатную и
нормально оплачиваемую должность. И когда говорят
об оживлении театра, то без всякой веры в необходи­
мость этого дела.

СТАТЬИ, ЗАПИСКИ

ИЗ ЗАПИСОК 1952 Г.
О «СЕРАПИОНОВЫХ БРАТЬЯХ»1

22

января

Возвращаюсь к 21 году. Я чувствовал себя смутно, ни
к чему не прижившимся. Театр, несмотря на статью Шагинян «Прекрасная отвага» и похвалы Кузмина2, шатал­
ся. Морозы напали вдруг на нас — и какие.
В нашей комнате лопнул графин с водой. Времян­
ки обогревали на час-другой. Попав с улицы в тепло, я
вдруг чувствовал, что вот-вот заплачу. Холодова3была
в ссоре со всей труппой и неистовствовала, что я не
следую ее примеру. И в такие вот смутные дни я стал
слушать лекции среди людей непонятных и чуждых, как
бы несуществующих. Скоро я убедился, что не слышу
ни Чуковского, ни Шкловского4, не понимаю, не верю
их науке, как не верил некогда юридическим, и фило­
софским, и прочим дисциплинам. Весь литературный
опыт мой, накопленный до сих пор, был противопо­
ложен тому, что читалось в Доме искусств. Я допускал,
что роман есть совокупность стилистических приемов,
но не мог поверить, что можно сесть за стол и выби­
рать, каким приемом работать мне сегодня. Я не мог
поверить, что форма не органична, не связана со мной
и с тем, что пережито. То, что я слышал, не ободряло, а
пугало, расхолаживало. Но не верил я в прием, в нани­
зывание, остранение, обрамляющие новеллы, мотиви­
ровки, оксюморон и прочее — тайно. Себе я не верил
еще больше. Словом, так или иначе я перестал ходить
386

на лекции. А театр погибал, его вымораживало из Вла­
димирской, 12, разъедало, разбивало...
Я шагал по улице и увидел афишу: «Вечер “Серапионовых братьев55». Я знал, что это студийцы той са­
мой студии Дома искусств, в которой я пытался учиться.
Я заранее не верил, что услышу там нечто человеческое.
23 января

Дом искусств помещался в бывшем елисеевском
особняке, мебель Елисеевых, вся их обстановка сохра­
нилась. С недоверием и отчужденностью глядел я на
кресла в гостиных. Пневматические, а не пружинные.
На скульптуры Родена — мраморные. Подлинные.
На атласные обои и цветные колонны. Заняв место в
сторонке, стал я ждать, полный недоверия, неясности
в мыслях и чувствах. Почва, в которую пересадили,
не питала. Вышел Шкловский, и я вяло выслушал его.
В то время я не понимал его лада, его ключа. Когда у
кафедры появился длинный, тощий, большеротый,
огромноглазый, растерянный, но вместе с тем как буд­
то и владеющий собой Михаил Слонимский, я поду­
мал: «Ну вот, сейчас начнется стилизация». К моему
удивлению, ничего даже приблизительно похожего не
произошло. Слонимский читал современный рассказ, и
я впервые смутно осознал, на какие чудеса способна ху­
дожественная литература. Он описал один из плакатов,
хорошо мне знакомых, и я вдруг почувствовал время.
И подобие правильности стал приобретать мир, окру­
жающий меня, едва попав в категорию искусства. Он
показался познаваемым, в его хаосе почувствовалась
правильность. Равнодушие исчезло. Возможно, это
было не то, еще не то, но путь к тому, о чем я тосковал и
чего не чувствовал на лекциях, путь к работе показался
в тумане. Когда вышел небольшой, смуглый, хрупкий,
миловидный не по выражению, вопреки суровому вы­
ражению лица да и всего существа, человек, я подумал:
387

«Ну вот, теперь мы услышим нечто соответствующее
атласным обоям, креслам, колоннам и вывеске «Серапионовы братья». И снова ошибся, был поражен, при­
шел уже окончательно в восторг, ободрился, запомнил
рассказ «Рыбья самка» почти наизусть.
24 января

Так впервые в жизни услышал я и увидел Зощенко.
Понравился мне и Всеволод Иванов, но меньше. Что-то
нарочитое и чудаческое почудилось мне в его очках, ску­
ластом лице, обмотках. Он бы мне и вовсе не понравил­
ся, но уж очень горячо встретила его аудитория, и сосе­
ди говорили о нем как о самом талантливом. Остальных
помню смутно. Не понравился мне Лунц, которого я так
полюбил немного спустя. Но и полюбил-то я его снача­
ла за живость, ласковость и дружелюбие. Проза его сму­
щала меня, казалась очень уж литературной. Но потом
я прочел «Бертрана де Борна» и «Вне закона» и понял,
в чем сила этого мальчика. На вечере он читал какой-то
библейский отрывок, где все повторялось: «Моисей бес­
новатый», что меня раздражало. В конце вечера выступил
девятнадцатилетний Каверин, еще в гимназической фор­
ме, с поясом с бляхой. И он действительно прочел нечто
стилизованное. Уже на первом вечере я почувствовал,
что под именем «Серапионовых братьев» объединились
писатели и люди мало друг на друга похожие. Но об­
щее ощущение талантливости и новизны объясняло их,
оправдывало их объединение. Среди умерших, но про­
должавших считать себя живыми, и пролеткультовски­
ми искусственными цветами они ощущались как люди
живые и здоровые. Экспрессионизм, казавшийся самым
подлинным видом современного искусства. Впрочем,
меня занесло вдруг в ту область, которую ненавижу. Го­
воря яснее: на этом вечере я вдруг почувствовал, что не
все так далеко от меня в тогдашней литературе, как не­
мецкий экспрессионизм, например. Делается нечто, до388

называющее, что я не урод, не один. Есть кто-то, думаю­
щий, как я.
25 января

Нет, я записал вчера неточно. Дело было не в том,
что нашлись люди, думающие так, как я. Я ничего еще
не думал. Думать можно, когда работаешь. Просто я по­
чувствовал атмосферу менее враждебную, чем во всем
остальном тогдашнем Петрограде. Более живую. Вско­
ре я познакомился с ними ближе. И в самом деле они
оказались разными людьми. Что общего было у Лунца с
Никитиным, у Каверина — со Всеволодом Ивановым?
Ближе всего сошелся я со Слонимским. Он в те дни
просыпался поздно, часов в одиннадцать, но и тогда не
вставал, все курил и думал, глядя рассеянно огромными
своими глазами в неприбранную свою душу. Ему лучше
всего удавались рассказы о людях полубезумных, таких,
например, как офицер со справкой: «Ранен, контужен
и за действия свои не отвечает» (герой его «Варшавы»).
И фамилии он любил странные, и форму чувствовал
тогда только, когда описывал в рассказе странные об­
стоятельства. Путь, который он проделал за годы наше­
го долгого знакомства, — прост. Он старался изо всех
сил стать нормальным. И в конце концов действительно
отказался от всех своих особенностей. Он стал писать
ужасно просто, занял место, стал в позицию нормально­
го. Только какие-то железы у него на шее гипертрофи­
ровались, а исхудал он еще больше, чем в первые годы
нашего знакомства. И чувство формы начальное поте­
рял, а нового не приобрел. У него всегда была ясная го­
лова, он умел играть в шахматы вслепую, был грамотнее
всех товарищей в точных науках, и рассудок помог ему
наступить на шею своей теме. Да иначе и не могло по­
лучиться. Он все думал и думал в те дни, в 22 году, но
рассеянный его вид тем не менее внушал уважение.
389

28 января

Итак, я заходил к нему чаще всего по утрам. Он вста­
вал поздно. Чтобы наказать его за это, Лева Лунц раскле­
ил объявления от Дома искусств до Дома литераторов
на Бассейной. В объявлении сообщалось владельцам коз,
что им предоставляется бесплатно для случки черный
козел. Являться только от 7 до 8 утра — и приводился
Мишин адрес. Так как многие в те годы держали коз, то
Мише долго не давали спать. Ему пришлось пройти по
следам Лунца и тщательно сорвать, содрать со стен все
объявления. Но он не обижался. Он держался с досто­
инством не сразу заметным, но несомненным. И не стал
бы он обижаться на дружескую шутку. История в те дни
шагала быстро.
29 января

И «Серапионовы братья», хоть и возникли всего за
год до моего с ними знакомства, уже имели предания и
исторические рассказы. Уже успела уехать на юг Муся
Алонкина5, которую все очень любили, даже старики.
Вова Познер6, тоже ушедший в мои дни в историю, или,
проще говоря, уехавший в Париж, написал Мусе Алонкиной стихи, где говорилось: «...Волынский, Кони,
тысячелетия у ног твоих лежат!» А кончались они так:
«... Вы кажетесь мне, Мусенька, отделом охраны памят­
ников старины». И Миша Слонимский был в нее влю­
блен и даже считался ее женихом. А. Грин, удалившийся
к 22 году в Старый Крым, в 20—21 годах тоже влюбился
в Мусю. И существовало предание, что однажды утром
Миша проснулся, почувствовав на себе чей-то взгляд.
Первое, что он увидел, — руки у самого своего горла.
Это А. Грин пришел, чтобы задушить Мишу из ревно­
сти, но не довел дело до конца. А вот и исторический
факт. Миша и Грин в шашлычной выясняли отноше­
ния и, не выяснив их до конца, обнаружили, что денег
у них больше нет. Тут Грина осенила идея: самый про390

стой выход — это поехать и выиграть в лото. Нэп уже
был в действии. На Невском, 72, работало электрическое
лото. Грин и Слонимский отправились туда, не сомне­
ваясь, что выиграют, и, о чудо, и в самом деле выиграли.
Удивились они этому только на другой день, увидев, как
много у них денег, и припомнив, как они их добыли.
В мое время Дом искусств шел уже к своему концу и чу­
дес там больше не случалось.
30 января

Обсуждали друг друга молодые большей частью у
Миши в комнате, причем он по привычке слушал чте­
ние почти всегда лежа. Обсуждалось прочитанное при­
стально. Если рассказ нравился мне, я, тогда совсем по­
терявший дорогу и всякое подобие голоса, испытывал
некоторое желание писать. Но всегда желание это вы­
травлялось начисто последующим обсуждением. Друзья
мои с непостижимой для меня уверенностью пользова­
лись тогдашним лексиконом своих недавних учителей.
Я не отрицал этого вида познания литературы, я его не
мог принять, органически не мог... Утешала меня иди­
отская уверенность, что все будет хорошо. Отсутствие
языка имело для меня и утешительную сторону — я в
силу этого не мог думать. В 25 лет без образования, про­
фессии, места, я чувствовал себя счастливым хотя бы
около литературы.
31 я н варя

Я впитывал каждое слово, каждую мысль, но не все
принимал, нет, далеко не все, — органически не мог.
Я вырос иначе, в маленьком городе. Но вместе с тем,
благодаря огромному расстоянию между знанием и вы­
водами из него, действием, — я уважал, почти религи­
озно, своих новых друзей. Они были там, в раю, среди
избранных! В литературе. Меня раздражала важность
Николая Никитина. Когда он пускался в рассуждения,
391

орудуя своими тяжеловесными губами и глядя бессмыс­
ленно в никуда через очки водянистыми рачьими гла­
зами, никто его не понимал. Думаю, что, несмотря на
глубокомысленность выражения, он сам не понимал,
что вещает. Да, он был важен в те дни. Коля Чуковский
спросил у него, когда Никитин вернулся из Москвы:
«Какая там погода?» И Никитин ответил важно, глубо­
комысленно, значительно, глядя неведомо куда своими
бесцветными глазками: «Снега в Москве великие». Я от­
лично понимал Никитина, но готов был преклоняться
перед ним: старшие его хвалили, считалось, что он чуть
ли не самый талантливый из молодых. А я? В те дни, по­
могая Чуковскому составлять комментарии к Панаевой,
я спросил его однажды с тоской: «Неужели я и в приме­
чания никогда не попаду?» И Корней Иванович ответил
со странной и недоброй усмешкой: «Не беспокойтесь,
попадете!» Я смотрел на них, на молодых, суеверно,
снизу вверх, из них уже «что-то вышло», их сам Горький
хвалит, а вместе с тем и сверху вниз: учиться ни у них,
ни у старших я не мог. Мне все казалось, что писать надо
не так. А как? И тут я был бессилен. Федин — красивый,
очень худой, так что большие глаза его казались излишне
выпуклыми, напоминал мне московского студента — из
тех немногих, что нравились мне. Он явно знал, что кра­
сив, но скромно знал. Весело знал, про себя.
1 ф евраля

Нельзя было осуждать его за это. Его самочувствие
напоминало особое удовольствие славного, простого
парня, который надел новый костюм. Да еще знает, что
он идет ему. При всей своей простоте Федин всегда чуть
видел себя со стороны. Чуть-чуть. И голосом своим поль­
зовался он так же, с чуть заметным удовольствием. И он
сознательно стал в позицию писателя добротного, чест­
ного, простого. Чуть переигрывая. Но с правом на это
место. Я слушал отрывки из романа «Города и годы» с
392

величайшим уважением, как классику, и очень удивился,
когда роман прочел. Без правильного, славного фединского лица, без голоса его, без убеждения и уверенности,
с которыми он читал, роман перестал светиться изнутри.
Казался ложноклассическим. «Трансвааль» слушал я в
квартире Федина за славным, просторным его столом с
самоваром. Славная беленькая дочь его Ниночка, бегая,
ушиблась и не заплакала, а вся покраснела из желания
скрыть боль. Выдержать. И выдержала. Дора Сергеевна
говорила с нами с улыбкой несколько как бы примерз­
шей к ее губам: она подозревала, что мы ее не любим, но
ничем этого не показывала. Хозяин был Федин, и дом
велся просто, гостеприимно, доброжелательно, по его,
по-хозяйски. И опять «Трансвааль», когда читал его хо­
зяин, показался драгоценнее, чем когда я прочел его в
книге. Но я не смел или почти не смел говорить о том
даже самому себе. Я с радостью все старался рассмешить,
развеселить моих новых друзей, не ощущая странности,
а может быть, и унизительности моей позиции. Впро­
чем, нет. Все они, кроме, может быть, Никитина, при­
нимали меня как равного. Лева Лунц жил в глубинах
дома в маленькой, полутемной и сырой комнате. О н был
умный мальчик, более всех умный и более всех мальчик.
Он с блеском кончал университет и еще не решил окон­
чательно, кем быть — ученым или писателем.
2

ф ев р а л я

Это был совсем еще мальчик. И никак не теоретик
группы. У группы не было теории. То, что Лева Лунц
говорил, выслушивалось не без интереса и только. Да
и Лева, настаивая на необходимости сюжета и прочих
тогда модных стилистических приемах, больше с азар­
том убеждал, чем сам был убежден. Это пока что была
игра. А его рассказы, написанные по правилам игры,
отличались столь редкой тканью, жидкой фактурой,
что не нравились ему самому. Зато в драматургии, где
393

у Лунца теория вытекала из самой его работы, он, не­
смотря на молодость, имел уже настоящий опыт. Одно
правило, найденное им, я запомнил. «Не следует выби­
рать место действия, не ограниченное стенами или еще
чем-нибудь. Слишком легки выходы». Спорить с этим
правилом можно сколько угодно, но оно живое и роди­
лось из опыта. И в пьесах он уже был не мальчиком, и
ткань его пьес казалась в те дни драгоценной. В мальчи­
ке живом и веселом бродила, играла сила. Любили в те
дни такую игру: Лева Лунц садился посреди, остальные
вокруг. И все должны были повторять его движения.
И тут он был воистину вдохновенен и вдохновлял всех,
доходил до шаманского состояния. И при этом весело,
легко, играя, не выходя за пределы игры. У него была яс­
ная, здоровая голова, но слабенькое, еще мальчишеское,
хрупкое тело. И сырая его комната, и недоедание сломи­
ли мальчика.
3 ф евраля

И кончилась игра, которая отличает настоящие
драгоценные камни от поддельных. Лунц уехал со­
всем больным, с парохода вынесли его на руках, и до
самой смерти он, такой живой и быстрый, не вставал.
Он писал друзьям. Получил письмо и я, коротенькое,
веселое, но последние слова были такие: «И я был сво­
бодным волком, как сказал Акела, умирая». В 24 году,
уже написав свою первую книжку, я приехал во второй
раз в Артемовск7. Работал в газете. И однажды утром,
развернув номер сменовеховской газеты «Накануне», с
ужасом прочел, что Лева Лунц умер. В заметке было
строк пять-шесть. Я оглядел новых своих друзей и по­
нял, как трудно объяснить, какое случилось несчастье,
какого чудесного юноши больше нет на свете. Он ра­
довал чистотой и благородством силы, весело играв­
шей в его душе. Как это объяснить и рассказать? Это
были самые близкие мои друзья: Лунц и Слонимский.
394

Всеволод Иванов и Никитин совсем не были близки.
Первый держался в стороне и скоро уехал в Москву,
второй — просто недолюбливал, хотел сказать, меня.
Нет — всех. Ласков со мной был и Зощенко, но я по­
баивался его, как и все, впрочем. В те дни был он суров,
легко сердился, что сказывалось чаще всего в том, что
смуглое лицо его темнело еще больше. Но иногда он и
высказывался. Однажды утром, сидя у него в комнате,
я наблюдал благоговейно, как представитель какого-то
московского издательства вел переговоры с ним и Н и ­
китиным. Он просил рассказы для журнала или альма­
наха, это было еще для молодых редкостью, новостью в
те дни. Никитин спросил о гонораре и стал требовать
прибавки. Это показалось мне как бы кощунственным.
И Зощенко потемнел и встал, и заявил строго: «А я от­
даю вам рассказ за пять червонцев».
4 ф евраля

Чем ближе знакомился я с Михаилом Михайлови­
чем, тем больше уважал его, но вместе с тем все отчет­
ливее видел в нем нечто неожиданное, даже чудаческое.
Рассуждения его очень уж не походили на сочинения.
В них начисто отсутствовало чувство юмора. Они от­
вечали строгой и суровой, и, как бы точнее сказать,
болезненнойстороне его существа. Точнее, были пло­
дом борьбы с болезненной стороной его существа. Это
была совсем не та борьба, что у Миши Слонимского.
Михаил Михайлович боролся с простыми вещами: бес­
сонницей своей, сердцебиением, страхом смерти. И он
опыт свой охотно обобщал, любил лечить, давать со­
веты, строить теории. Был он в этой области самоуве­
рен. При молчаливости своей — словоохотлив. Какаято часть его сознания тянулась к научному мышлению.
И казался он мне при всей почтительной любви моей
иногда наивным, чудаковатым в этой области. Но это
шло ему. Ведь и рассказы его, в сущности, поучали,
395

указывали, проповедовали, только создавались они куда
более мощной, могучей стороной его существа. Heilige
Ernst'"*, о которой говорила Мариэтта Шагинян, сопут­
ствовала всей его работе, всей жизни. Вот он с женщи­
нами был совсем не мальчик, но муж. И его любили, и
он любил. Но всегда — любил. У него были романы,
а не просто связи. В достаточной мере продолжитель­
ные. Однажды при нем стал читать свою непристойную
поэму один молодой поэт. И Зощенко так потемнел,
что молодой поэт прекратил чтение и стал просить про­
щения у Михаила Михайловича, как будто провинился
перед ним лично.
5 ф ев р а л я

В стороне держался Илья Груздев, неестественно ру­
мяный, крупный, сырой, беловолосый, белоглазый, чуть
заикающийся. Молчаливо улыбаясь, он охотно погляды­
вал на женщин черных, суховатых, крайне энергических,
восполняющих, как я думал, нечто, отсутствующее в его
рыхлом существе. Но с течением времени я убедился,
что молчаливый и смирный этот человек самолюбив и
властолюбив до потери сознания. Вырос Груздев в тя­
желых условиях. Не помню уже, отец или мачеха при­
тесняли его, и притесняли сверх всякой меры. Страшно.
Он этим объяснял болезнь свою, повышенное кровяное
давление, сказавшееся у него еще в молодости, и мно­
гие стороны своего характера. В серапионовских кру­
гах считался он критиком средним. Уже тогда начинал
он писать о Горьком осторожным языком человека за­
стенчивого и самолюбивого. Но какой-то дар у него
был. Однажды я зашел в Госиздат, где он тогда работал в
«Звезде» или «Ковше», и Груздев рассказал о Самозван­
це, заикаясь чуть, но вдохновенно и так ясно, что целая
эпоха осветилась мне.
* Святая серьезность (нем.).

396

6 ф евр а л я

О н был историком и в этой области чувствовал
себя, очевидно, свободнее, чем в той, в которой рабо­
тал. И не только свободнее — он говорил, как худож­
ник, и Шуйские, которым бояре дали кличку Шубины
за романовские полушубки, и Басманов, не по времени
чистый, умирающий на пороге спальни царевича, —
всех с того памятного разговора я почувствовал, как
живых. Я кончаю говорить о Груздеве. Мы были неко­
торое время в ссоре — выяснилось, что поддразниванье
мое, которому я не придавал значения, он принимал так
тяжко, что я просто растерялся, когда на меня пахнуло
этой стороной его воспаленного, замкнутого существа.
Словно клапан вышибло из котла с азотной кислотой.
Затем восстановились отношения, осторожные с обеих
сторон.
7 ф ев р а л я

Веня Каверин, самый младший из молодых, чуть
постарше Лунца, кажется, был полной противополож­
ностью Груздеву. Он был всегда ясен. И доброжелате­
лен. Правда, чувство это исходило у него из глубокой
уверенности в своем таланте, в своей значительности, в
своем счастье. Он только что кончил арабское отделе­
ние Института восточных языков, писал книгу о бароне
Брамбеусе, писал повести — принципиально сюжетные,
вне быта. И всё — одинаково ровно и ясно. Как это ни
странно, знания его как-то не задерживались в его яс­
ном существе, проходили через него насквозь. Он и не
вспоминает сейчас, например, об арабском языке и ли­
тературе. Его знания не были явлением его биографии,
ничего не меняли в его существе. Еще более бесследно
проходили через него насквозь жизненные впечатления.
Очень трудно добиться от него связного рассказа после
долгой работы.
397

8 ф ев р а л я

Приехав откуда-нибудь, он искренне старается
вспомнить, как живут наши общие друзья, и не может.
События их жизни прошли через его ясную душу, не ше­
вельнув ни частицы, не оставив следа. Особенно раздра­
жало это во время войны: «Как живут такие-то?» — «Да
ничего!» Бог послал ему ровную, на редкость счастли­
вую судьбу, похожую на шоссейную дорогу, по которой
катится не телега его жизни, а ее легковой автомобиль.
Зощенко как-то, желая утешить Маршака в тяжелую
минуту его жизни, сказал: «В хороших условиях люди
хороши, в плохих — плохи, а в ужасных — ужасны». Ка­
верин был хорош потому еще, что верил в то, что ему
хорошо. Не все удачники понимают, как они счастли­
вы, и ревниво косятся на соседа-бедняка. Для Каверина
это было просто невозможно. Мы часто отводили душу,
браня его за эгоизм, самодовольство, за то, что интере­
суется он только самим собой, тогда как мы пристально
заняты также и чужими делами. Но за тридцать лет на­
шего знакомства не припомню я случая, чтобы он встре­
тил меня или мою работу с раздражением, невнимани­
ем, ревнивым страхом. Нас раздражало, что ясность ему
далась от легкой и удачной жизни. Но у Вирты жизнь
сложилась еще удачней, а кто видел от него хоть каплю
добра? Ни тени предательства, ни попытки бросить то­
варища в трудную минуту, отказаться отвечать на его
горе мы не видели за все тридцать лет дружбы от Ка­
верина. Мы отводили на нем душу еще и потому, что
недостатки его были так же ясны и просматриваемы, как
и все его существо. И вдруг поняли — жизнь показала,
время подтвердило: Каверин — благородное, простое
существо. И писать он стал просто, ясно, создал в своих
книгах мир несколько книжный, но чистый и благород­
ный. И мы любим теперь его и весь его дом. Лидочка,
его жена, заслуживает отдельного рассказа, так же, как
Юрий Николаевич Тынянов, брат ее, которого я любил
так осторожно и бережно, как того требовало хрупкое
398

его удивительное существо. Поэтому вряд ли я осме­
люсь рассказывать о нем. А жалко.
9 ф евраля

Юрий Николаевич Тынянов8 был удивительнее сво­
их книг. Когда он читал вслух стихи, в нем угадывалась
та сила понимания, которую не передать в литературо­
ведческих трудах. Его собственное, личное, связанное
с глубоко его ранившими превратностями судьбы, по­
нимание Кюхельбекера, Грибоедова, Пушкина — тоже
было сложнее и удивительнее, чем выразилось в его кни­
гах. Я познакомился с ним, когда он был здоров и счаст­
ливо влюблен в молодую женщину. С ней мимоходом,
не придавая этому значения, разлучил его грубый парень
Шкловский. И она горевала об этом до самой смерти, а
вечный мальчик Тынянов попросту был убит. Это быва­
ет, бывает. Юрий Николаевич был особенным, редким
существом. Измена, даже мимолетная, случайная, от до­
сады, имела для него такое значение, которое взрослому
Шкловскому и не снилось.
Когда я Юрия Николаевича видел в последний раз,
он все так же по-прежнему походил на лицейский пор­
трет Пушкина, был строен, как мальчик, но здоровье
ушло навеки, безнадежная болезнь победила, притушила
победительный, праздничный блеск его ума, его един­
ственного, трогательного собственного знания. И боль­
ше я о нем не буду писать. Не хочется рассказывать о нем
трезво. Не тот человек. В начале двадцатых годов моло­
дые писатели, мои друзья, почти все были холосты, Веня
Каверин женился едва ли не первым. Я увидел Лидочку
на одном из серапионовских вечеров, бледную, темно­
волосую, маленькую, похожую и не похожую на брата.
Очень тихая, она ничем не выдавала своей силы. Толь­
ко с течением времени я увидел, как на плечах несла она
свой дом и все несчастья, что выпали на долю ее брата.
Маршак полушутя говорил, что Лидочка пишет лучше
399

Вени. Во всяком случае, она могла бы писать. Я знаю это
не по книгам ее, а по ней самой. Она умеет заметить,
запомнить и передать все то, что проходит через Веню,
не изменив, не пошевелив и частицы его души. Брак с
Лидочкой с самых первых дней не усложнил, а облег­
чил жизнь этого счастливца. Софья Борисовна пришла
на помощь.
1 0 ф ев р а л я

Мать Юрия Николаевича Тынянова имела все ра­
дости и горести, какие дают большие, но несчастливые
дети. Правда, Лидочка скорее утешала ее, но и Лидочкину семью, пока Веня не стал на ноги, опекала и поддер­
живала она. В 39 году, уже умирающая, с помраченным
сознанием, летом в Луге, на Вениной даче, говорила она
только об одном: а Наташа поела? А Лидочка поела?
А Коля поел? Пока сознание теплилось в ней, она все
беспокоилась, все заботилась о близких, до самой смер­
ти. И Лидочка унаследовала ее душу, еще украшенную
тыняновской талантливостью, прелестью.
Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и во­
просительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая,
глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой
женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не
всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую,
немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторо­
нилось от нее. И писала она, как жила. Не всегда, далеко
не всегда складно. Она жила на Загородном в большой
квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого
был нам неизвестен. Иной раз собирались у нее. Помню,
как Шкловский нападал у нее в кабинете с книжными
полками до потолка на «Конец хазы» Каверина, а Каве­
рин сердито отругивался. Елизавета Полонская, един­
ственная сестра среди «серапионовых братьев», Елисавет
Воробей, жила в сторонке. И отошла, совсем в сторону
от них уже много лет назад. Стихов не печатала. Больше
400

переводила и занималась медицинской практикой, слу­
жила где-то в поликлинике. Ведь она была еще и врачом,
а не только писателем.
Вот я и поговорил о всех «серапионах», чтобы до­
казать себе, что не глухонемой. Интересно было бы для
ясности сказать о каждом в теперешнем, сегодняшнем
его виде. Интересно то, что они не изменились. Только
одни их свойства развились, а другие ослабели. Миши­
на мнительность приобрела совсем уже невозможные
размеры. Оправданием ему служит то, что для этого
были основания. Никитин совсем не изменился. Так
же значительно орудует губами, только над беззубым
уже ртом.

БЕЛЫЙ ВОЛК

Когда в 1922 году наш театр закрылся, я после ряда
приключений1 попал секретарем к Корнею Ивановичу
Чуковскому2.
О н был окружен как бы вихрями, делающими жизнь
возле него почти невозможной. Находиться в его преде­
лах в естественном положении было немыслимо, как в
урагане посреди пустыни. И к довершению беды вихри,
сопутствовавшие ему, были ядовиты.
Цепляясь за землю, стараясь не закрывать глаза, не по­
казывать, что песок пустыни скрипит на зубах, я скрывал
ото всех и от себя странность своей новой должности.
Я всячески старался привиться там, где ничто не могло
расти.
У Корнея Ивановича никогда не было друзей и близ­
ких. Он бушевал в одиночестве, не находя пути по душе,
без настоящего голоса, без любви, без веры, с силой, не
открывшей настоящего, равного себе выражения, и по­
тому недоброй.
П о трудоспособности я не встречал ему равных. Но
какой это был мучительный труд! На столе его лежало
не менее трех-четырех работ: вот статья для «Всемирной
литературы», вот перевод пьесы Синг, вот предисловие
и примечания к воспоминаниям Панаевой, вот детские
стихи. Легкий, как бы пляшущий тон его статей давался
ему нелегко. Его рукописи походили не то на чертежи,
не то на карты. Вклейки снизу, сбоку, сверху. Каждую
402

страницу приходилось разворачивать, раскрывать, рас­
шифровывать.
Отделившись от семьи большой проходной комна­
той, он страдал над своими работами, бросался от одной
к другой как бы с отчаянием. Он почти не спал. Иногда
выбегал он из дома своего на углу Манежного переул­
ка и огромными шагами обегал квартал по Кирочной,
Надеждинской, Спасской, широко размахивая руками и
глядя так, словно он тонет, своими особенными серыми
глазами. Весь он был особенный: седая шапка волос, мо­
лодое лицо, рот небольшой, но толстогубый, нос топор­
ной работы, но общее впечатление — нежности, даже
миловидности.
Когда он мчался по улице, все на него оглядыва­
лись, — но без осуждения. Он скорее нравился прохо­
жим высоким ростом, свободой движения. В его беспо­
койном беге не было ни слабости, ни страха. Он людей
ненавидел, но не боялся, и у встречных поэтому и не
возникало желания укусить его.
Я появлялся у него в просторном и высоком кабине­
те в восемь часов утра. В своем тогдашнем безоговороч­
ном, безоглядном поклонении далекой и недоступной
литературе я в несколько дней научился понимать при­
знанного ее жреца, моего хозяина. Показывая руками,
что он приветствует меня, прижимая их к сердцу, касаясь
пальцами ковра в поясном поклоне, надув свои грубые
губы, Корней Иванович глядел на меня, прищурив один
глаз, с искренней ненавистью. Но я не обижался. Я знал,
что чувство это вспыхивает в душе его само по себе, без
всякого повода, не только ко мне, но и к близким его.
И к первенцу Коле, и к Лиде, и, реже, к Бобе, и только к
младшей, к Муре — никогда. Если даже дети мешали его
отшельничеству без божества и подвигам благочестия
без веры, — то что же я-то? Я не огорчался и не обижал­
ся, как не обижаются на самум, и только выжидал, чем
кончится припадок.
403

Иной раз он бывал настолько силен, что Корней
Иванович придумывал мне поручения, чтобы поскорей
избавиться от моего присутствия. Иногда же припадок
проходил в несколько минут, и мне находилось занятие в
пределах кабинета.
В последнем случае я усаживался за маленький столик
с корректурами. Корней Иванович посвятил меня в нехи­
трое искусство вносить в гранки поправки, ставя знаки на
полях и в тексте. И я с гордостью правил корректуру, но
делал это плохо. Я через две-три строчки зачитывался тем,
что надлежало проверять. И тут иной раз у нас завязыва­
лись разговоры о ней, о литературе. Но не надолго. Сре­
ди разговора Корней Иванович, словно вспомнив нечто,
мрачно уходил в себя, прищурив один глаз. Впрочем, и до
этого знака невнимания, говоря со мной, он жил своей
жизнью. Какой? Не знаю. Но явно страдальческой.
У него были основания задумываться и страдать не
только по причинам внутреннего неустройства, но и по
внешним обстоятельствам. За несколько месяцев до моего
секретарства разыгралась громкая история с письмом, что
он послал за границу Алексею Толстому. Он приветство­
вал Алексея Николаевича, сменившего вехи, звал Толсто­
го в Советский Союз и подробно и недоброжелательно
описывал людей, с которыми ему, Чуковскому, приходит­
ся жить и работать. Я забыл, что именно он писал. Помню
только фразу о Замятине: «Евгений Иванович, милый,
милый, но такой чистоплюй!» И каждому посвящал он
две-три фразы подобного же типа, так что на обсужде­
нии кто-то сравнил его послание с письмом Хлестакова
к «душе Тряпичкину»! Вся беда в том, что письмо Кор­
нея Ивановича приобрело неожиданно широкую извест­
ность. Толстой взял да и напечатал его в «Накануне».
Дом искусств и Дом литераторов задымились от горь­
кой обиды и негодования. Начались собрания Совета
дома, бесконечные общие собрания. Проходили они бур­
но, однако в отсутствие Корнея Ивановича. Он захворал.
404

Он был близок к сумасшествию. Но все обошлось. В те
дни, когда мы встретились, рассудок его находился в от­
носительном здравии. Ведь буря, которую пережил Чу­
ковский, была далеко не первой. Он вечно и почему-то
каждый раз нечаянно, совсем, совсем против своей воли,
смертельно обижал кого-нибудь из товарищей по работе.
Андреев жаловался на него в письмах, Арцыбашев вызы­
вал на дуэль, Аверченко обругал за предательский харак­
тер в «Сатириконе», перечислив все обиды, нанесенные
Чуковским ему и журналу, каждый раз будто бы по ро­
ковому недоразумению. И всегда Корней Иванович, по­
болев, оправлялся.
Однако проходили эти бои, видимо, не без потерь.
И мне казалось, что уходя в себя, Корней Иванович раз­
глядывает озабоченно ушибленные в драке части души
своей. Нет, он не был душевнобольным, только душа у
него болела всегда.
Но вот дела требовали, чтобы Корней Иванович ото­
рвался от своего письменного стола. И он, полный энер­
гии, выбегал, именно выбегал из дому и мчался к трамвай­
ной остановке. Он учил меня всегда поступать именно
таким образом: если трамвай уйдет из-под носа, то не по
причине вашей медлительности.
И, приехав, примчавшись туда, куда спешил, Корней
Иванович уверенно, весело и шумно проникал к главно­
му в этом учреждении.
— Вы думаете, он начальник, а он человек! — воскли­
цал он своим особенным насмешливым, показным мане­
ром, указывая при слове «начальник» в небо, а при слове
«человек» — в пол. — Всегда идите прямо к тому, кто мо­
жет что-то сделать!
И всегда Корней Иванович добивался того, чего хо­
тел, и дела его шли средне.
Да, дела его шли средне, хотя могли бы идти отлич­
но. Такова обычная судьба людей мнительных, подозри­
тельных и полных сил.
405

Не мог Корней Иванович понять, что у него куда
меньше врагов, чем это ему чудится, и соответственно
меньше засад, волчьих ям, отравленных кинжалов. И,
защищаясь от несуществующих опасностей, он вечно
оказывался, к ужасу своему, нападающей стороной. Это
вносило в жизнь его ужасную разладицу и в тысячный
раз ранило его нежную душу. Впрочем, в иных неред­
ких случаях мне казалось, что он заводит драку вовсе не
потому, что ждет нападения. Просто его охватывало не­
объяснимое, бескорыстное, судорожное желание уку­
сить. И он не отказывал себе в этом наслаждении.
Кого он уважал настолько, чтобы не обидеть даже
при благоприятных тому обстоятельствах?
Может быть, Блока (вскоре после его смерти). Отча­
сти Маяковского. Любил хвалить Репина. Вот и все.
Однажды он, улыбаясь, стал читать Сашу Черного,
стихи, посвященные ему — «Корней Белинский». Я их
помню очень смутно. Кончаются они тем, что, мол, Чу­
ковский силен только когда громит бездарность, и халат
тогой падает в таких случаях с его плечей. Начал читать
Корней Иванович, весело улыбаясь, а кончил мрачно,
упавшим голосом, прищурив один глаз. И, подумав, ска­
зал:
— Все это верно!
Маршак не раз говорил о нем:
— Что это за критик, не открывший ни одного пи­
сателя!
И вместе с тем какая-то сила угадывалась, все время
угадывалась в нем. И Маршак же сказал о Чуковском од­
нажды:
— Он не комнатный человек.
Стихи Корней Иванович запоминал и читал, как на­
стоящий поэт. Но прозу он вряд ли понимал и любил
так, как Некрасова, например. Одна черта, необходимая
критику, у него была: он ненавидел то, что других толь­
ко раздражало. Но настоящий критик еще и влюбляется
406

там, где другие только любуются. А Чуковский только
увлекался.
И критик обязан владеть языком. Иметь язык. Быть
хорошим прозаиком. А настоящего дара к прозе у Кор­
нея Ивановича и не было.
Во многих детских своих стихах он приближался
к тому, чтобы заговорить настоящим языком, и, быва­
ло, это ему удавалось в полной мере (последние строки
«Мойдодыра»). Но в прозе его чувствовался и потолок и
донышко. Да, в ней была сила, но та самая, что так лег­
ко сгибала и выпрямляла его длинную фигуру, играла
его высоким голосом — актерская сила. С фейерверком,
конфетти и серпантином.
Отсутствие языка сказывалось и на его памяти. Не
назвал — значит, и не запомнил. Именно поэтому, рас­
сказывая, он часто, за невозможностью вспомнить, —
сочинял.
Однажды он рассказал, как Скиталец пьяный приехал
на какой-то вечер и хотел прочесть свое стихотворение
«Мне вместо головы дала природа молот», а прочел:
«Мне вместо головы дала природа ноги».
Я посмеялся, а потом вспомнил, что эти строки на­
счет головы и молота вовсе не Скитальца, а пародия И з­
майлова на Скитальца. Значит, когда Корней Иванович
рассказывал, то даже отличная память на стихи изменяла
ему. Настоящая его сила, та, что заставляла его умолкать
посреди разговора, уходить в себя, работать до отчаяния,
бегать огромными шагами вокруг квартала, — была нема
и слепа, и только изредка пробивалась в детских стихах.
А в остальные дни не радовала она Чуковского, а грызла,
отчего он и кусался.
Сегодня припадок ненависти ко всем, забредающим
в полосу отчуждения, в том числе, разумеется, и ко мне,
так силен, что Корней Иванович придумывает наскоро
ряд поручений, только бы я скрылся с глаз долой.
И я отправляюсь в путь.
Первое поручение — достучаться во что бы то ни
стало к художнику Замирайло и узнать, когда будут
407

готовы рисунки к какой-то детской книге. Корней Ива­
нович предупредил, что это вряд ли мне удастся.
И в самом деле. Словно сказочные слуги, получав­
шие от своих владык подобные же невыполнимые при­
казания, я попадаю в дебри, сырые и темные. В коридоре
дома, полного еще воспоминаниями о голодных годах,
я стучу и стучу, упорно и безостановочно, в обитую
клеенкой дверь, как было мне приказано. Полутемно.
В двух шагах на полу — перевернутая кверху дном ван­
на, неведомо зачем вытащенная из подобающего вмести­
лища. На помойном ведре пристроилась кошка и ест с
отвращением, стряхивая так, что брызги летят во все сто­
роны, соленый огурец. Я стараюсь стучать погромче, но
войлок под клеенкой заглушает звук. Стучу ногами. Из
двери напротив выглядывает женщина в платке. Сооб­
щает, что, по ее мнению, художник дома, но не откроет.
Он никому не открывает.
«Мохнатое сердце! — думаю я с горечью. — Ведь это
я стучу, я. Как можно прятаться от меня? Разве я тебя
обижу?»
Мохнатое сердце — так назвал себя Замирайло,
оправдываясь перед товарищем, которого напрасно оби­
дел, — не чует, не отзывается.
Так я и ухожу, не достучавшись
Года через два я увидел в редакции человека невысо­
кого, с лицом апатичным, бледным, несколько одутлова­
тым Это он и был, таинственный Замирайло. В редакции
он держался, как все, отвечал на вопросы вполне учтиво.
А когда ушел, то молодые художники отозвались о нем
непочтительно, сказали, что он эпигон Дорэ.
А после бесславной попытки проникнуть к Замирай­
ло, я направляюсь к Лернеру, пушкинисту и литерату­
роведу. Я должен узнать у него, кто такая — известная
своим богатством, благочестием и влиянием в кругах
высшего духовенства особа, упоминаемая у Панаевой.
Фамилия ее в мемуарах не названа.
408

К Лернеру я попадаю через кухню. Все парадные две­
ри в Петрограде еще заколочены. Возможно, что здесь я
увидел кошку на мусорном ведре, а к Замирайло стучался
со двора. В одном не сомневаюсь: голодный и холодный
город ощущался и там и тут, и на подступах к талантливо­
му художнику, и на кухне у литературоведа, и в квартире
Чуковских, куда тоже попадали через кухню с давнымдавно, годы назад остывшей плитой. На Невском зиял
пустынными окнами недостроенный дом, — недалеко от
улицы Марата, там, где теперь кинотеатр «Художествен­
ный». Недостроенный дом вздымался и на углу Герцена
и Кирпичного, и никто еще не собирался достраивать эти
дома. Город только-только начинал оживать.
В своем кабинетике с буржуйкой Лернер, выслушав
меня, быстро и пренебрежительно, как математик, кото­
рому задали арифметическую задачу для первоклассни­
ков, отвечает, что у Панаевой, конечно, речь идет о гра­
фине Орловой, старой деве, замаливающей грехи отца.
Насмешливый, беловолосый, немолодой, расспра­
шивает он о том, как работает Чуковский над примеча­
ниями. П о всей повадке его я угадываю, что считает он
Корнея Ивановича ненастоящим работником, легко­
мысленным журналистом, взявшим ношу не по плечам.
Он втолковывает мне, что, давая примечания, нужно
чувствовать, когда именно у читателя возникает вопрос,
а не отвлекать его от книжки ненужными комментария­
ми, не показывать без толку свою ученость.
Куда бы я ни шел, с кем бы ни говорил, — меня пре­
следует предчувствие неприятности, даже позора. Мне
приказано явиться в Губфинотдел и похлопотать перед
фининспектором, чтобы с Корнея Ивановича сняли не­
правильно начисленный налог.
У меня в кармане необходимые справки, мной полу­
чены подробнейшие инструкции, но мне все равно не
по себе. Я начисто лишен был счастливого дара — ве­
село и спокойно разговаривать с начальниками, в каком
бы чине они ни состояли. Я трусил, когда приходилось
409

просить. Терял всякий дар слова. Внушал своим растерян­
ным видом мрачные подозрения. И наконец — радовался
в глубине души отказу, — так или иначе, он кончал тяже­
лый для меня разговор. И я отступал, еще по-настоящему
и не начав боя, там, где более или менее настойчивый че­
ловек одержал бы победу.
У меня мелькает малодушная мысль соврать Корнею
Ивановичу, что фининспектора не оказалось на месте.
Что его вызвали в Смольный. Но я не поддаюсь искуше­
нию. Меня поддерживает надежда, что фининспектор и в
самом деле взял и ушел, провалился сквозь землю.
Я в те дни был крайне растерян и недоверчив, и не­
внимателен к красотам города, о которых столько твер­
дили наименее живые из моих знакомых. Однако один
дом я все же успел заметить и даже полюбить за то, что,
несмотря на душевное смятение мое, он каждый раз вы­
зывал прочное, надежное чувство восхищения. Это радо­
вало меня. Все-таки я, значит, мог чувствовать ясно. Дом
мой любимый возвышался за узорной решеткой на канале
Грибоедова, против мостика со львами. Вот туда-то и ша­
гал я на мучения и позор. Там помещался Губфинотдел.
Фининспектор оказался на месте, в своем кабинете,
Корней Иванович отлично знал часы его приема. Моло­
дой человек с припудренными изъянами на бледном лице
сидел за столом и отказывал в просьбе какому-то упрямо­
му и несдающемуся человеку. Налогоплательщик говорил
тихо, но много, безостановочно, а фининспектор ответил
ему только раз, во весь голос, презрительно и гладко:
— Если вам известны подобные случаи, вы должны в
интересах фиска информировать нас.
Когда налогоплательщик вышел, не глядя ни на кого,
полный негодования и энергии, ничуть не обескуражен­
ный, пришла моя очередь.
По непонятным причинам, видимо потому, что я хло­
потал не о себе, я говорю не слишком путанно и предъ­
являю документы, едва бледный молодой фининспектор
заговаривает о них. Он долго хмурится, щурится, качает
410

головой, задумывается и, наконец, пишет резолюцию, и
я вижу с восторгом, что сумма налога уменьшилась на
шестьдесят миллионов.
В Публичную библиотеку я вступаю как победитель.
Теперь я не боюсь никого. Заведующий русским отде­
лом, сердитый старик, прочтя записку Корнея Ивано­
вича, протягивает мне толстую книгу «Русский Некро­
поль». Тут я найду инициалы, год рождения и смерти
некоторых лиц, упоминаемых в примечании.
Мне остается выполнить еще одно приказание свое­
го хозяина. Всем тогда случалось торговать. Так же, как
в старые времена шли в ломбард, — отправлялись теперь
на рынок. И когда Корней Иванович поручил мне про­
дать авторские экземпляры только что вышедших своих
книг, я отнесся к этому весьма просто и спокойно.
Здесь-то и подстерегали меня позор и неудача. В пер­
вой же книжной лавке меня приняли за подозрительную
личность, укравшую книги в типографии. Напрасно я
доказывал, что получил их от самого автора. Холодно
и решительно маленький владелец магазина отказался
вступать со мной в какие бы то ни было переговоры.
Я ушел, в ярости хлопнув дверью, но в другие магазины
пойти не посмел.
Ошеломленный и отуманенный всем многообрази­
ем пережитых приключений, возвращаюсь я на Манеж­
ный переулок, к своему повелителю.
Высокие потолки, высокие окна без занавесок, свет
бьет в лицо, Корней Иванович смотрит на меня своими
непонятными глазами, и странное чувство нереальности
всего происходящего охватывает меня. Зачем ходил я к
Лернеру, в Публичную библиотеку, стучался к Замирайло? Нужны ли Чуковскому все эти лежащие на пись­
менном столе груды, и к чему ему секретарь? Да и сам
Корней Иванович — существует ли он? Тот ли это Чу­
ковский, которого я так почитал издали, в студенческие
годы, за то, что находился он в самом центре литературы
и представлял ее и выражал? «Журнал журналов» хвалил
411

его, а что такое Корней Иванович на новой почве, в те­
перешней жизни?
Я недоедал в то время, и мысли о нереальности про­
исходящего особенно остро переживались мною в сере­
дине дня, после путешествий и приключений.
Я встречаю на Невском Давыдова3. Он медленно идет
под руку со своим племянником, красивым юношей в
дохе. Давыдов! Тот ли это артист, о котором я читал в
чеховских письмах, или в наши дни это явление совсем
другого порядка?
Из бывшей «Квисисаны»4 выходит в компании ху­
дожников Радаков5. Он весел, но более по привычке
держится самоуверенно, но как бы в целях самозащиты.
Прошли века с тех пор, как закрылся «Новый Сатири­
кон». Существует ли Радаков, хотя его грузная фигура
занимает весьма заметное место на Невском проспекте?
Доклад о выполненных и невыполненных поруче­
ниях Корней Иванович выслушивает спокойно, серые
глаза его сохраняют загадочное выражение. Но, увидев
резолюцию фининспектора, он вскакивает и кланяется
мне в пояс, и восклицает своим особенным тенором, что
я не секретарь, а благодетель.
Существую ли я? В те дни я и в самом деле как бы
не существовал. Театр, в котором я работал, закрылся.
К литературе подступал я осторожно, с поклонами, за­
искивающими улыбочками, на цыпочках. Я дружил в те
времена с Колей Чуковским и все выспрашивал: как он
думает, — выйдет ли из меня писатель?
Коля отвечал уклончиво. Однажды он сказал так. «Кто
тебя знает! Писателя все время тянет писать. Посмотри
на отца: он все время пишет, записывает все. А ты?»
Я не осмеливался делать это. Но Корней Иванович,
и в самом деле, записывал все. У него была толстая пере­
плетенная тетрадь по имени «Чукоккала»6, которой Кор­
ней Иванович очень дорожил. И не без основания. Там,
на ее листах, формата обыкновенной тетрадки, красова­
лись автографы Блока, Сологуба, Сергея Городецкого,
412

Куприна, Горького, рисунки Репина. Все современники
Чуковского так или иначе участвовали в «Чукоккале».
По закону собраний такого рода, чем менее известен
был автор, тем более интересны были его записи. Во
всяком случае — ощущалось старание. Но так или иначе
тетради этой не было цены. Однажды Корней Иванович
доверил ее мне. Лева Лунц уезжал. Были устроены про­
воды, и Корней Иванович поручил мне собрать в «Чукоккалу» автографы присутствующих.
Проводы оказались настолько веселыми, что я не
рискнул выполнить поручение. На другой день после
проводов я у Чуковского не был. Он сказал, что я не
буду нужен. А вечером того же дня пришел ко мне Коля
и сказал, что папа очень беспокоится за судьбу альбома.
Я принес «Чукоккалу» утром, к восьми часам, но
Корнея Ивановича уже не застал. Он умчался по своим
делам, а может быть, размахивая руками, как утопающий,
шагал огромными шагами вокруг квартала. Я сел за стол
и принялся ждать.
И тут я убедился, что и в самом деле Корней Ивано­
вич записывает все. На промокательной бумаге стола, на
нескольких листках блокнота, на обложке тетради стоя­
ли слова: «Шварц — где Чукоккала!!!» Первое движение,
первое выражение чувства для него была потребность за­
писать. «Где Чукоккала?», «Пропала Чукоккала» — вопи­
яли на столе со всех сторон взятые в квадратные и оваль­
ные рамки слова. «Где Чукоккала? О, моя Чукоккала!»
Корней Иванович в эти дни неустанно горевал о
дневниках своих. Он вел их всю жизнь, и вот остались
они на даче в Финляндии. Полагаю, что дневники его
и в самом деле станут кладом для историка литературы.
Придется ему долго разбираться в той смеси, сети, клуб­
ке правдивости, точнее — искренности — и лжи, но лжи
от всего сердца. Я при тогдашней своей любви ко всему,
что связано с литературой, наслаждался всеми рассказами
Корнея Ивановича, даже в недостоверности их угадывая
долю правды, внося поправки в его обвинения, смягчая
413

приговоры, по большей части смертные. Однажды Коля
пожаловался: «Папа наговорил о таком-то, что он и него­
дяй, и тупица, и готовый на все разбойник. А я познако­
мился с ним и вижу — человек как человек». И я учитывал
эту особенность рассказчика. Однако в самые черные дни
его даже я несколько огорчался, наслушавшись обвини­
тельных актов против товарищей Корнея Ивановича по
работе. Если верить ему, то они прежде всего делились,
страшно повторить — на сифилитиков и импотентов.
Благополучных судеб в этой области мужской жизни
Корней Иванович, казалось, не наблюдал. Соответствен­
но определял он их судьбы и в остальных разделах чело­
веческих отношений. Вот несколько наиболее добродуш­
ных его рассказов. Корней Иванович, стоя у книжной
полки, открывает книжку, и вдруг я слышу теноровый его
хохот. Широким движением длинной своей руки подзы­
вает он меня и показывает. К какой-то книге Мережков­
ского приложен портрет, писатель сидит в кресле у себя
в кабинете. Вправо от него на стене большое распятие, и
непосредственно под крестом, касаясь его подножия, чер­
неет кнопка электрического звонка.
— Весь Митя в этом! — восклицает Корней Ивано­
вич с нарочито громким и насмешливым смехом. Но вот
смех обрывается, и Корней Иванович темнеет, прищуря
один глаз. И я слышу жалобы, правдивость которых не
вызывает у меня ни малейшего подозрения. Мережков­
ские приготовились бежать из Советского Союза и тща­
тельно скрывали это от друзей. В течение двух недель
ходили они по издательствам, заключали договоры и по­
лучали гонорары. В советских условиях они были робки,
все обращались за помощью к Корнею Ивановичу, и он
выколачивал для них наличные деньги у самых упрямых
хозяйственников.
И ни слова не сказали они Корнею Ивановичу о
планах побега. А ведь считались друзьями, да что там
считались — были, были настоящими друзьями. И Чу­
ковский показывает искреннее и трогательное стихот414

ворение Гиппиус об одиночестве, в котором очутилась
она. Только и есть одно у нее утешение — приход «седо­
го мальчика с душою нежной».
— Вот как она писала. А потом удрала за границу, ни
слова не сказав о своих планах друзьям. Н и намека! И
там стала обливать нас, оставшихся, грязью. Ругалась как
торговка. Вся Зинаида Гиппиус в этом. Вся!
Однажды Брюсов сказал Корнею Ивановичу, что
сегодня ему исполнилось сорок лет. А тот ему ответил:
«Пушкин в эти годы уже и умереть успел!»
У Корнея Ивановича, как у великих фехтовальщиков,
была выработана своя система удара. Фраза начиналась с
похвалы и кончалась выпадом. Он сказал однажды Ко­
роленко:
— Владимир Галактионович, как хорош у вас слесарь
в рассказе «На богомолье», сразу видно, что он так и
списан с натуры.
И Короленко ответил спокойно:
— Еще бы не с натуры — ведь это Ангел Иванович
Богданович!
Ответ этот привел Корнея Ивановича в восхище­
ние. Это был один из немногих случаев, когда Корней
Иванович отдавал писателю должное. При оказиях по­
добного рода он отводил душу, ругая певучим тенором
своим других прозаиков. Пусть попробует так посту­
пить такой-то с его лимфатическим благородством или
такой-то с его куриной грудкой. Взять редактора толсто­
го марксистского журнала, Ангела Ивановича, которого
наборщики прозвали Черт Иванович, и перенести его
совсем в другую среду, где характер его вырисовывается
выразительнее и отчетливее. Пусть попробует так сде­
лать такой-то с его жидким семенем! Он и с натуры пи­
сать не может своими хилыми пальчиками.
Расстались мы с Чуковским летом 23-го года, когда я
уехал погостить к отцу в Донбасс7.
415

Разногласий у нас не было. Если выговаривал он мне,
то я сносил. А он со своей повышенной чувствительностью
чуял, конечно, как бережно, с каким почтением я к нему
отношусь. Словно к стеклянному. Он нередко повторял,
что я не секретарь, а благодетель, но оба мы понимали, про­
щаясь, что работе нашей совместной пришел конец. Есть
какой-то срок для службы подобного рода. И я удалился из
полосы отчуждения. Только перед самым уже отъездом за­
спорили мы по поводу статьи его о Блоке. Мне показалось,
что поэт, сказавший об имении своем, сожженном крестья­
нами, «туда ему и дорога», — заслуживает более сложного
разбора. Спор этот Корней Иванович запомнил. Когда я
уже уехал, он сказал Коле, что гонорар за статью о Блоке
переведет мне. Однако не перевел.
По возвращении моем мы встречались довольно ча­
сто, и Корней Иванович бывал добр ко мне, со всеми
оговорками, вытекающими из особенностей его нату­
ры. Кончая редактировать одно из изданий книжки «От
двух до пяти», Чуковский сказал мне, что, прочтя коекакие изменения и добавления к ней, я буду приятно
поражен. Дня через два мне случайно попались гранки
книжки. И я прочел: «В детскую литературу бросились
все, от Саши Черного до Евгения Шварца».
По правде сказать, я вместо приятного удивления ис­
пытал некоторое недоумение. Впоследствии он заменил
эту фразу абзацем, который и остается до сих пор, ка­
жется, во всех переизданиях. Там он спорит со мной, но
называет даровитым, что меня и в самом деле поразило.
Все анекдоты о вражде его с Маршаком неточны. На­
стоящей вражды не было. Чуковский ненавидел Марша­
ка не более, чем всех своих близких. Просто, вражда эта
была всем понятна, и поэтому о ней рассказывали осо­
бенно охотно.
Во время съезда писателей, узнав, что Маршак при­
сутствовал на приеме, куда Чуковский зван не был, этот
416

последний нанес счастливцу удар по своей любимой си­
стеме.
— Да, да, да! — пропел Чуковский ласково. — Я слы­
шал, Самуил Яковлевич, что вы были на вчерашнем при­
еме, и так радовался за вас, вы так этого добивались!
Встретив в трамвае Хармса, Корней Иванович спро­
сил его громко, на весь вагон:
— Вы читали «Мистера Твистера»?
— Нет! — ответил Хармс осторожно.
— Прочтите, — возопил Корней Иванович — П ро­
чтите! Это такое мастерство, при котором и таланта
не надо! А есть куски, где ни мастерства, ни таланта:
«Сверху над вами индус, снизу под вами зулус» — и всетаки замечательно.
Так говорил он о Маршаке. Зло? Да. Может так пока­
заться. Пока не вспомнишь, как относился этот мученик
к самым близким своим. К своему первенцу, например.
Во время войны я привез Корнею Ивановичу письмо
от Марины, жены его старшего сына. Она рассказывала
в нем чистую правду. Ей удалось узнать случайно, что
Коля сидит без работы в части, где газеты нет и не будет,
под огнем, рискуя жизнью без всякой пользы и смысла.
Она просила, чтобы Корней Иванович срочно, через
союз, хлопотал о переводе Коли не в тыл, нет, а в другую
фронтовую часть.
Мы встретились с Корнеем Ивановичем в столовой
Дома писателей, во втором ее этаже, где кормили веду­
щих и приезжих. Я спросил Корнея Ивановича о пись­
ме. К ужасу моему, лицо его исказилось на знакомый
лад. Судорожное, самоубийственное желание укусить
ясно выразилось в серых глазах, толстых губах. И этот
мученик неведомого бога, терзаемый недоброй своей
силой, запел, завопиял, обращаясь к старику Гладкову,
сидевшему напротив:
— Вот они, герои! Мой Николай напел супруге, что
находится на волоске от смерти, и она молит: спасите,
помогите! А он там в тылу наслаждается жизнью!
417

— Ай-ай-ай! — пробормотал старик растерянно. —
Зачем же это он?
Вот как ответил Корней Иванович на письмо о на­
ходившемся в опасности старшем своем сыне. Младший
его — следует помнить об этом — к тому времени уже
погиб на фронте. Нет, я считаю, что Маршака Корней
Иванович скорее ласкал, чем кусал.
В апреле 52-го года, слушая доклад Суркова на со­
вещании о детской литературе, я оглянулся и увидел
стоящего позади седого, стройного Корнея Ивановича.
Ему только что исполнилось семьдесят лет, но лицо его
казалось все тем же свежим, топорным и нежным, осо­
бенным. Конечно, он постарел, но и я тоже, и дистанция
между нами сохранилась прежняя. Все теми же нарочито
широкими движениями своих длинных рук приветство­
вал он знакомых, сидящих в разных углах зала, пожимая
правой рукой левую, прижимая обе к сердцу. Я пробрал­
ся к нему. Сурков в это время, почувствовав, что зал гу­
дит сдержанно, не слушает, чтобы освежить внимание,
оторвался от печатного текста доклада и, обернувшись к
сидящим в президиуме Маршаку и Михалкову, восклик­
нул:
— А вас, товарищи, я обвиняю в том, что вы переста­
ли писать сатиры о детях!
И немедленно, сделав томные глаза, Чуковский про­
бормотал в ответ:
— Да-да-да! Это национальное бедствие!
На несколько мгновений словно окно открылось, и
на меня пахнуло веселым воздухом двадцатых годов. Но
не прошло и пяти минут, как Корней Иванович перестал
слушать, перестал замечать знакомых, и я почувствовал
себя в старой, неизменной полосе отчуждения. Прищу­
рив один глаз, ступил он в сторону за занавеску к выходу
и пропал, как будто его и не было. Удалился в свою пу­
стыню обреченный на одиночество старый белый волк.

ИЗ ЗАПИСОК О МАРШАКЕ

Я пришел к Маршаку в 24 году с первой своей
большой рукописью в стихах — «Рассказ старой бала­
лайки». В то время меня, несмотря на то что я порабо­
тал уже в 23 году в газете «Всесоюзная кочегарка» в Артемовске1 и пробовал написать пьесу, еще по привычке
считали не то актером, не то конферансье. Это меня му­
чало, но не слишком. Вспоминая меня тех лет, Маршак
сказал однажды: «А какой он был тогда, когда появил­
ся — сговорчивый, легкий, веселый, как пена от шампан­
ского». Николай Макарович [Олейников]2 посмеивался
над этим определением и дразнил меня им. Но так или
иначе мне и в самом деле было легко и весело приходить,
приносить исправления, которые требовал Маршак, и
наслаждаться похвалой строгого учителя. Я тогда впер­
вые увидел, испытал на себе драгоценное умение Мар­
шака любить и понимать чужую рукопись, как свою, и
великолепный дар радоваться успеху ученика, как своему
успеху. Как я любил его тогда! Любил и когда он каприз­
ничал, и жаловался на свои недуги, и деспотически тре­
бовал, чтобы я сидел возле, пока он работает надсвоими
вещами. Любил его грудной, чуть сиплый голос, когда
звал он: «Софьюшка!» или «Элик» — чтобы жена или
сын пришли послушать очередной вариант его или моих
стихов. Да и теперь, хотя жизнь и развела нас, я его все
люблю.
15.01.1951

419

Тогда Маршак жил против Таврического сада, в не­
большой квартире на Потемкинской улице. Часто, пора­
ботав, мы выходили из прокуренной комнаты подышать
свежим воздухом. Самуил Яковлевич утверждал, что если
пожелать как следует, то можно полететь. Но при мне
это ни разу ему не удалось, хотя он, случалось, пробегал
быстро маленькими шажками саженей пять. Вероятно,
тяжелый портфель, без которого я не могу его припом­
нить на улице, мешал Самуилу Яковлевичу отделиться от
земли. Если верить Ромену Роллану, индусские религи­
озные философы прошлого века утверждали, что учат не
книги учителя и не живое его слово, а духовность. Это
свойство было Маршаку присуще. Недаром вокруг него
собрались в конце концов люди верующие, исповедую­
щие искусство, а разговоры, которые велись у него в те
времена, воистину одухотворяли. У него было безоши­
бочное ощущение главного в искусстве сегодняшнего
дня. В те дни главной похвалой было: как народно! (П о­
чему и принят был «Рассказ старой балалайки».) Хвалили
и за точность и за чистоту. Главные ругательства были:
«стилизация», «литература», «переводно».
Маршак, чувствуя главное, вносил в споры о
нем необходимую для настоящего учителя страсть и «ду­
ховность». Само собой, что бывал он и обыкновенным
человеком, что так легко прощают поэту и с таким тру­
дом — учителю. Вот почему все мы, бывало, ссорились
с ним, зараженные его же непримиримостью. Ведь он
бесстрашно бросался на любых противников. Как я по­
нимал еще и в те времена, сердились мы на него по мело­
чам. А в мелочах недостатка не было. Но ссоры пришли
много позже. Я же говорю о 24 годе.
16.01.1951

К этому времени с театром я расстался окончательно,
побывал в секретарях у Чуковского, поработал в «Коче­
гарке» — и все-таки меня считали скорее актером. В «Су420

масшедшем корабле» Форш вывела меня под именем
Геня Чорн3. Вывела непохоже, но там чувствуется тог­
дашнее отношение ко мне в литературных кругах, за ко­
торые я цеплялся со всем уважением, даже набожностью
приезжего чужака, и со всем упорством утопающего.
И все же я чувствовал вполне отчетливо, что мне никак
не по пути с Серапионами. Разговоры о совокупности
стилистических приемов как о единственном признаке
литературного произведения наводили на меня уныние
и ужас и окончательно лишали веры в себя. Я никак не
мог допустить, что можно сесть за стол, выбрать себе
стилистический прием, а завтра заменить его другим. Я,
начисто лишенный дара к философии, не верующий в
силу этого никаким теориям в области искусства, — чув­
ствовал себя беспомощным, как только на литературных
вечерах, где мне приходилось бывать, начинали пускать
в ход весь тогдашний арсенал наукоподобных терминов.
Но что я мог противопоставить этому? Нутро, что ли?
Непосредственность? Душевную теплоту? Также не лю­
бил я и не принимал ритмическую прозу Пильняка, его
многозначительный, на что-то намекающий, историко­
археологический лиризм. И тут чувствовалась своя тео­
рия. А в ЛЕФЕ4 была своя. Я сознавал, что могу выбрать
дорогу только органически близкую мне, и не видел ее.
И тут встретился мне Маршак, говоривший об искусстве
далеко не так отчетливо, как те литераторы, которых я
до сих пор слышал, но, слушая его, я понимал и как пи­
сать и что писать. Я жадно впитывал его длинные, запу­
танные и все же точные указания. Математик Ляпунов,
прочтя какую-то работу Пуанкаре, сказал: «А я не знал,
что такие вещи можно опубликовывать. Я это сделал
еще в восьмидесятых годах». Маршак, кроме всего про­
чего, учил понимать, когда работа закончена, когда она
стала открытием, когда ее можно опубликовывать. Он
стоял на точке зрения Ляпунова. Начинающего писате­
ля этим иной раз можно и оглушить. Но я — по своей
421

«легкости» — принял это с радостью, и пошло мне это на
пользу. Все немногое, что я сделал, — следствие встреч с
Маршаком в 1924 году.
17.01.1951

В 1924 году весной вокруг Маршака еще едва-едва
начинал собираться первый отряд детских писателей.
Вот-вот должен был появиться Житков, издавался (или
предполагался?) детский журнал при «Ленинградской
правде». Начинал свою работу Клячко — основал из­
дательство «Радугу». Маршак написал «Детки в клетке»,
«Пожар». Лебедев сделал рисунки «Цирк». Его уверен­
ные, даже властные высказывания о живописи положили
свой отпечаток и на всей нашей работе.
Но все это едва-едва начиналось. Была весна. Я при­
ходил со своей рукописью в знакомую комнату окнами
на Таврический сад. И мы работали. Для того чтобы
объяснить мне, почему плохо то или иное место ру­
кописи, Маршак привлекал и Библию, и Шекспира, и
народные песни, и Пушкина, и многое другое, столь
же величественное или прекрасное. Года через два мы,
неблагодарные, подсмеивались уже над этим его свой­
ством. Но ведь он таким образом навеки вбивал в уче­
ника сознание того, что работа над рукописью — дело
божественной важности. И когда я шел домой или
бродил по улицам с Маршаком, то испытывал счастье,
чувствовал, что не только выбрался на дорогу, свой­
ственную мне, но еще и живу отныне по-божески. Де­
лаю великое дело. Написав книжку, я опять уехал в «Ко­
чегарку». Вернувшись в Ленинград, я ужасно удивился
тому, что моя «Балалайка» вышла в свет — и только!
Ничего не изменилось в моей судьбе и вокруг. Впро­
чем, я скоро привык к этому. Во всяком случае, люди,
которых я уважал, меня одобряли, а остальные ста­
ли привыкать к тому, что я не актер, а пишу. К этому
времени Самуил Яковлевич со всей страстью ринулся
422

делать журнал «Воробей». (Впрочем, кажется, журнал
назывался уже «Новый Робинзон» в те дни?) Каждая
строчка очередного номера обсуждалась на редакцион­
ных заседаниях так, будто от нее зависело все будущее
детской литературы. И это мы неоднократно высмеи­
вали впоследствии, не желая видеть, что только так и
можно было работать, поднимая дело, завоевывая ува­
жение к детской литературе, собирая и выверяя людей.
Появился Житков. О ни с Маршаком просиживали но­
чами, — Житков писал первые свои рассказы. Тогда он
любил Маршака так же, как я. Еще и подумать нельзя
было, что Борис восстанет первым на учителя нашего и
весна, вдруг, перейдет в осень. Н о это случилось позже.
(А я говорю о весне 1924 года.)
18.01.1951

Итак — была весна 24-го года, время, которое на­
чало то, что не кончилось еще в моей душе и сегодня.
Поэтому весна эта — если вглядеться как следует, без
всякого суеверия, без предрассудков — стоит рядом,
рукой подать. Я приходил к Маршаку чаще всего к вече­
ру. Обычно он лежал. Со здоровьем было худо. Он не
мог уснуть. У него мертвели пальцы. Н о тем не менее
он читал то, что я принес, и ругал мой почерк, утверж­
дая, что буквы похожи на помирающих комаров. И вот
мы уходили в работу. Я со своей обычной легкостью
был ближе к поверхности, зато Маршак погружался в
мою рукопись с головой. Если надо было найти нужное
слово, он кричал на меня сердито: «Думай, думай!» Мы
легко перешли на ты, так сблизила нас работа. Но мое
«ты» было полно уважения. Я говорил ему: «Ты, Саму­
ил Яковлевич». До сих пор за всю мою жизнь не было
такого случая, чтобы я сказал ему: «Ты, Сема». — «Ду­
май, думай!» — кричал он мне, но я редко придумывал
то, что требовалось. Я был в работе стыдлив. Мне тре­
бовалось уединение. Угадывая это, Самуил Яковлевич
423

чаще всего делал пометку на полях. Это значило, что
я должен переделать соответствующее место — дома.
Объясняя, чего он хочет от меня, Маршак, как я уже
говорил, пускал в ход величайшие классические образ­
цы, а сам приходил и меня приводил в одухотворенное
состояние. Если в это время появлялась Софья Михай­
ловна и звала обедать, он приходил в детское негодо­
вание. «Семочка, ты со вчерашнего вечера ничего не
ел!» — «Дайте мне работать! Вечно отрывают». — «Се­
мочка!» — «Ну я не могу так жить. Ох!» — и задыхаясь
он хватался за сердце. Когда работа приходила к концу,
Маршак не сразу отпускал меня. Как многие нервные
люди, он с трудом переходил из одного состояния в
другое. Если ему надо было идти куда-нибудь, требо­
вал, чтобы я шел провожать его. На улице Маршак был
весел, заговаривал с прохожими, задавая им неожидан­
ные вопросы. Почти всегда и они отвечали ему весело.
Только однажды пьяный, которого Самуил Яковлевич
спросил: «Гоголя читали?» — чуть не застрелил нас.
Проводив Маршака, я шел домой, в полном смысле
слова переживая все, что услышал от него. Поэтому я
и помню, будто сам пережил, английскую деревню, где
калека на вопрос: как поживаете? — кричал весело: от­
лично! Помню Стасова, который шел с маленьким гим­
назистом Маршаком в Публичную библиотеку, помню
Горького, всегда [дальше неразб. строчка].
19.01.1951

У меня был талант — верить, а Маршаку мне было
особенно легко верить — он говорил правду. И когда мы
сердились на него, то не за то, что он делал, а за то, что
он, по-нашему, слишком мало творил чудес. Мы букваль­
но поняли его слова, что человек, если захочет, — может
отделиться от земли и полететь. Мы не видели, что уже,
в сущности, чудо совершается, что все мы поднялись на
ту высоту, какую пожелали. Ну вот и все. Вернемся к се424

годняшним делам. Несколько дней писал я о Маршаке с
восторгом и с трудом — не желая врать, но стараясь быть
понятым...
20.01.1951

Все продолжаю думать о Маршаке. Чтобы закончить,
ко всему рассказанному прибавлю одно соображение.
Учитель должен быть достаточно могущественным, что­
бы захватить ученика, вести его за собой положенное
время и, что труднее всего, выпустить из школы, угадав,
что для этого пришел срок. Опасность от вечного пре­
бывания в классе — велика. Самуил Яковлевич сердился,
когда ему на это намекали. Он утверждал, что никого не
учит, а помогает человеку высказаться наилучшим обра­
зом, ничего ему не навязывая, не насилуя его. Однако по
каким-то не найденным еще законам непременно надо с
какого-то времени перестать оказывать помощь ученику,
а то он умирает. Двух-трех, так сказать, вечных второгод­
ников и отличников породил Маршак. Это одно. Второе:
как человек увлекающийся, Маршак, случалось, ошибался
в выборе учеников и вырастил несколько гомункулюсов,
вылепил двух-трех големов. Эти полувоплощенные суще­
ства, как известно, злы, ненавидят настоящих людей и в
первую очередь своего создателя. Все это неизбежно, ког­
да работаешь так много и с такой страстью, как Маршак,
ни с кого так много не требовали, и никого не судили
столь беспощадно. И я, подумав, перебрав все пережитое
с ним или из-за него, со всей беспощадностью утверж­
даю: встреча с Маршаком весной 24 года была счастьем
для меня. Ушел я от него недоучившись, о чем жалел не
раз, но я и в самом деле был слишком для него легок и
беспечен в 27—31 годах. Но всю жизнь я любил его и сей­
час всегда испытываю радость, увидев знакомое большое
лицо и услышав сказанные столь памятным грудным си­
пловатым голосом слова: «Здравствуй, Женя!»
21.01.1951

ПРЕВРАТНОСТИ ХАРАКТЕРА

10
октября 1952 года я получил письмо от Веры Сте­
пановны Арнольд, сестры Бориса Житкова. Готовится
сборник его памяти, и она просит принять в нем уча­
стие, написать о Борисе воспоминания. И я пришел в
некоторое смятение. Я помню о нем твердо, как будто
он и до сих пор живет возле, как помнишь о близких, о
тех людях, которые многое изменили в моей жизни. Но
что об этом расскажешь? Не все скажется, а что скажет­
ся — пригодится ли? Тем не менее на другой же день,
я, поборов привычное желание — уклониться по объ­
ективным причинам, начал писать день за днем все, что
вспомнилось. А теперь переписываю это на машинке.
В 1924 году, вернувшись из Донбасса, где гостил у
отца и работал в газете «Всесоюзная кочегарка», я нахо­
дился в особом душевном состоянии. Был я полон двумя
чувствами: недовольством собой и уверенностью, что
все будет хорошо, даже волшебно в сказочном смысле
этого слова. Оба эти чувства делали меня: первое — лег­
ким и покладистым, а второе — радостным и празднич­
ным. Никого я тогда не осуждал — так ужасали меня
собственные лень и пустота, и всех любил от избытка
счастья. Вероятно, это и привело к тому, что я и Борис
Житков, люди друг на друга вовсе непохожие, так легко
стали приятелями.
Имя Борис Житков услышал я впервые от Маршака.
Вдохновенно, с восторгом рассказывал он направо и на­
лево, что появился новый удивительный начинающий
426

писатель. Ему сорок один год (однако, подумал я). Он и
моряк — штурман дальнего плавания, и инженер — кон­
чил политехникум, и так хорошо владеет французским
языком, что, когда начинал писать, ему было легче форму­
лировать особенно сложные мысли по-французски, чем
по-русски. Он несколько раз ходил на паруснике вокруг
света, повидал весь мир, испытал множество приключе­
ний. Теперь начал Борис Степанович новую жизнь. Он
разошелся с семьей и женился на некой турчанке, в ко­
торую был влюблен еще студентом. Она уже немолодая
женщина, врач-окулист. Поселились они на Петроград­
ской стороне, вместе строят жизнь заново. Он пишет и
учится играть на скрипке, а она на рояле. И она удиви­
тельный, необыкновенный, всепонимающий человек.
Гимназию кончил Борис Житков в Одессе, вместе
с Корнеем Чуковским, и, попав в Ленинград, первую
свою рукопись принес к нему. Была эта рукопись еще
традиционна, литературна, мало что обещала. Но Мар­
шак почувствовал, познакомившись с Житковым у Кор­
нея Ивановича, силу этого нового человека. И со всей
своей бешеной энергией ринулся он на помощь Борису
Степановичу.
Целыми ночами сидели они, бились за новый житковский язык, создавая новую прозу, и Маршак с умилени­
ем рассказывал о редкой, почти гениальной одаренности
Бориса. Талант его расцвел, разгорелся удивительным
пламенем, едва Житков понял, как прост путь, которым
художник выражает себя. Он сбросил с себя «литератур­
ность», «переводность».
— Воздух словно звоном набит! — восторженно вос­
клицал Маршак.
Так Житков описывал ночную тишину.
П о всем этим рассказам представлял я себе седого и
угрюмого великана — о физической силе и о силе ха­
рактера Житкова тоже много рассказывал Маршак. Без
особого удивления убедился я, что Борис Степанович
совсем не похож на мое представление о нем. В комнату
427

вошел небольшой человек, показавшийся мне коротко­
ногим, лысый со лба и с длинными, чуть не до плеч, во­
лосами, с острым носом и туманными, чтобы не сказать
мутными, глазами. Со мною он заговорил приветли­
во, — это было, кажется, у Маршака дома, а главное, как
равный. Я не ощутил в нем старшего, потому что он сам
себя так не понимал. Да, я сразу почувствовал уважение
к нему, но не парализующее, как рядовой к генералу или
как школьник к директору, а как к сильному, очень силь­
ному товарищу по работе.
Не могу вспомнить, как скоро это вышло, но я стал
бывать у него, в новом его доме, в новой семье, на Мат­
веевской, 2, и познакомился с Софьей Павловной, тоже
непохожей на мое представление о ней. Она оказалась
больше похожей на добродушную, маленькую, полную,
несколько рассеянную советскую докторшу, чем на тур­
чанку, что совсем не огорчило меня. С Борисом я скоро
перешел на «ты», и всегда мне было с ним легко. Да, он
был неуступчив, резок, несладок, упрям, но не было в
нем и следа того пугающего окаменения, которое уга­
дывается в старших. Какое там окаменение — он был все
время в движении, и заносило его на поворотах, и забре­
дал он не на те дорожки. Он жил, как мы, и это сближало
его с нами.
Когда мы познакомились, дружба его с Маршаком
казалась нерушимой. Всюду появлялись они вместе, оба
коротенькие, решительные и разительно непохожие друг
на друга. Вернувшись из Донбасса, я стал работать секре­
тарем в редакции журнала «Ленинград», который тогда
издавался «Ленинградской правдой». Наш стол помещал­
ся в глубине просторной комнаты, а редакция журнала
«Воробей» — налево от входа, ближе к дверям. И тут я
с завистью и почтительным ужасом наблюдал за тесной
кучкой людей, которая, титанически надрываясь, напрягая
все душевные силы, сооружала, — не могу найти другого
слова, — очередной номер тоненького детского журнала.
Касается это определение, собственно говоря, двух лю­
дей — Маршака и Житкова.
428

Я ни разу, кажется, не досидел до конца очередных
работ, но ни Маршак, ни Житков не ослабляли до глу­
бокой ночи напряжения, не теряли высоты. Если Мар­
шак позволял себе иной раз закашляться, схватившись за
сердце, или, глухо охнув, уронить голову на грудь, то
Житков не давал себе воли до конца вахты. Улыбаясь от­
чаянно особой своей улыбкой, опустив углы губ — он
искал все новые повороты и решения, и чаще всех, к уми­
лению Маршака, находил нужное слово. Именно слово.
Журнал строился слово за словом от начала до конца.
Посторонний зритель не всегда замечал, чем одно
слово лучше другого, но и Маршак, и Житков умели
втолковывать невежде, кто прав. Маршак неясной, но во­
истину вдохновенной речью — с Шекспиром, Гомером
и Библией, а Житков насмешкой, тоже не всегда понят­
ной, но убийственной.
Желая уничтожить слово неточное, сладкое, ханже­
ское, он, вертя плечами и бедрами, произносил чаще все­
го следующее:
Вот как сеет мужичок!
Он однажды слышал, как пели такую песенку приют­
ские дети, а дамы-патронессы радовались.
В те дни и Маршак и Житков были вдохновенны и
ясны, а Житков был еще и сурово-праздничен, как ста­
рый боевой капитан в бою! И Маршак любовался им:
вот как повернулась судьба человека. Сказками, волшеб­
ством. Вот и славу он начинает завоевывать настоящую,
тот сказал о нем как-то, другой эдак-то. И договора он
подписывает уже на тех же условиях, что писатель с
большим именем. А семья, а дом, а жена. А как скромно
и разумно живет Житков — курит махорку.
— Не меняй жизнь, если будешь много зарабатывать!
Живи, как жил, а то затянет тебя колесо!
Говорил Маршак с искренним ужасом, а я слушал его с
несколько отвлеченным интересом, как путешественника,
который предостерегал бы меня от жары в тропических
лесах. Я в жизни своей еще не был богат, да и Маршак сам
429

только издали повидал это искушение. Зато испытал он
как следует, на своей душе, что такое прежняя литератур­
ная среда.
— Ты не представляешь, что это за волки! Что ны­
нешняя брань! Вот тогда умели бить по самолюбию!
И Маршак из тех времен вынес умение держаться в
бою. «Надо, чтобы тебя боялись», — сказал он мне од­
нажды, а я, к сожалению, не внял этому совету.
Зато Борис в нем и не нуждался. Он с восторгом ввя­
зывался в драку и людей, которых считал чужими, дер­
жал в страхе. Они сразу угадывали — этот кусается.
Оба наполеоновски-малого роста, оба храбрые,
упрямые, неустанно и с честью дрались они за настоя­
щую детскую литературу, в пылу борьбы считая ее —
единственной.
— Когда у меня есть время, я могу халтурить на
взрослой литературе! — сказал однажды Маршак, преис­
полненный гордыни тех дней.
А выросший в атмосфере той борьбы Золотовский
пожаловался (правда, несколько лет спустя):
— Какому-то Каверину дали квартиру, а мне отказа­
ли.
После «Воробья» Маршак и Житков стали работать
в Детском отделе Госиздата. И там поставили они себя
строго, никому не спускали и даже ездили драться за
права свои и за великую детскую литературу в Москву.
Борьба только воодушевляла их, все им удавалось,
даже чудеса.
Как-то по дороге из Москвы Маршак предложил сво­
ей попутчице по вагону, что угадает ее имя-отчество.
И угадал. Тогда Житков угадал имя-отчество другой по­
путчицы. Они рассказывали об этом, смеясь, но и гор­
дясь: знай наших!
Правда, привычка к боям проявлялась у них не толь­
ко в нужные минуты, а всегда. Со всеми. Только тронь.
Поехал я с ними искать дачу в Сиверскую. Чуть успел
поезд отойти, как Маршак и Житков уже ввязались в ссо430

ру с маленьким гражданином чиновничьего вида и всю
душу вложили в этот бой.
Однажды пришли они в детский отдел возбужден­
ные, опьяненные — поссорились со Шкловским.
— Его великолепно отчитал Борис! — умилялся Мар­
шак. — Это будет Шкловскому хорошим уроком.
За что, собственно, тот был отчитан, понять было
трудно. Угадывалось: прежде всего за то, что чужой.
«Вот я придумал тему: радиоприемник на металличе­
ском зубе. Дарю ее вам», — эта фраза Шкловского боль­
ше всего возмущала Житкова.
— «Дарю ее вам»! — повторял он неестественным го­
лосом. — «Дарю ее вам»! Ишь ты!
Через некоторое время забрел в отдел сам пострадав­
ший. Был Шкловский мастер ссориться, привычен к дис­
путам, рассердившись, как правило, умнел, но в данном
случае — растерялся. Он-то, видимо, не считал наших
бойцов — чужими себе. Он сидел на подоконнике, на­
хохлившись, если так можно выразиться о человеке лы­
сом, и доказывал Маршаку и Житкову, что они посту­
пили с ним неправильно. Евгению Замятину, который
зашел за ним, Шкловский пожаловался наивно:
— Житков говорит, что я неостроумен. Разве это
верно?
И Замятин покачал головой со своей сдержанной ев­
ропейской повадкой и ответил:
— Никак не могу с этим согласиться.
И, подумав, добавил:
— Уж скорее можно обвинить вас в недержании
остроумия.
Почувствовав, однако, что и его добротная репута­
ция тут ему не защита, Евгений Замятин в дальнейшие
препирательства не вступил, а удалился не спеша и увел
за собой Шкловского. И он был прав. Да, и он, Замятин,
раздражал наших бойцов. Репутация его не признавалась
в отделе. Он был тоже — чужой. И знаменитый рус­
ский его язык, со всеми орнаментами, отрицался у нас
431

начисто. Да, Замятин писал не переводно, но холодно,
поддельно, не народно. И английский его язык отрицал
Маршак:
— Иду ночью по Моховой и слышу, как Замятин раз­
говаривает с дамочкой по-английски. Во весь голос! На
всю улицу! И плохо — как английский дворник.
Я боюсь вспоминать о событиях роковых. О таких,
которые при возникновении своем казались мелкими,
нелепыми, а оказались непоправимо несчастными, не­
обратимыми. И все-таки мне придется рассказать о том,
как поссорились, точнее — как разошлись Маршак и
Житков.
Размолвки, возникавшие между ними, вначале ка­
зались ужасно забавными, а в конце оказались просто
ужасными. Непримиримость и нетерпимость наших
учителей шла впрок делу, пока была обращена на врагов
великой детской литературы, но вот осколки собствен­
ных снарядов стали валиться внутрь крепости и заши­
бать своих. И этого нужно было ожидать. Очень уж они
оба были несмирные люди. И Маршак, и Житков. И уж
слишком готовы к бою, всегда, при любых обстоятель­
ствах.
Однажды, после очередного приезда из Москвы,
Маршак пожаловался угрюмо, что он и Житков поссо­
рились в вагоне со школьниками, с целым классом, воз­
вращавшимся из экскурсии.
— Я забыл, что с ребятами этого возраста, да еще с
целым классом, нельзя связываться! — сказал Маршак,
как всегда возвышая частный случай до явления, что мне
очень нравилось в те дни. А Житков вообще промолчал
об этой проигранной битве.
Борис Степанович впервые за сорок лет своей жизни
был окружен всеобщим доброжелательством. На него
любовались. Его не только что слушали — ловили каж­
дое слово. Но нет, он не был создан для подобной сладо­
сти. Вот один пример того, как он отвечал на ласку.
432

В те годы в институте Герцена профессорствовала
Ольга Иеронимовна Капица, мать знаменитого физика,
и начинала свою научную деятельность Екатерина П е­
тровна Привалова. Первая занималась детским фолькло­
ром, а вторая работала в детской библиотеке института,
единственной в своем роде по богатству материала. На­
чали собирать библиотеку эту, кажется, в XVIII веке.
Ольга Иеронимовна была женщина благостная, до­
брожелательная, сырая и крупная. Цвет лица у нее был
слишком красным, казалось, что она страдает приливами
крови к голове. А Екатерина Петровна напоминала не­
складную и не слишком счастливую бестужевку.
Немногочисленные детские писатели тех дней соби­
рались часто в детской библиотеке института такой же
тесной кучкой вокруг стола, как и в редакции «Воробья»,
только стол тут был круглый и стоял посреди огромной
комнаты.
В те дни у всего института вид был как бы полу­
обморочный, он еще не вполне ожил, не был освоен на
всем своем огромном пространстве.
Опечатанные пыльные шкафы в бесконечных кори­
дорах. Забитые окна. Неведомо куда ведущие двери с
висячими замками. Руководство института, видимо, по­
баивалось своего богатства и при случае даже не прочь
было от него отделаться. Во всяком случае, редчайшую
детскую библиотеку свою руководители не раз порыва­
лись закрыть и вывезти вон. Но каждый раз Маршак и
Житков с немногими живыми людьми института под­
нимали шум на весь Советский Союз, клеймили позо­
ром чиновников от просвещения, ненавидящих свое
собственное дело. И они отступали, ворча.
Для того чтобы яснее представить себе обстановку
тех дней, скажу несколько слов об окружении, в котором
строилась детская литература.
В те дни мрачные противники антропоморфизма
сказки утверждали, что и без сказок ребенок с огром­
ным трудом постигает мир. И им удалось захватить
433

ключевые позиции в педагогике. Вся детская литерату­
ра была взята под подозрение. Единственное, что, по их
мнению, разрешалось делать детским писателям, — это
создавать некоторые необязательные довески к учебни­
кам.
В области теории они были достаточно страшны, но
в практике были еще решительнее. Например, они от­
менили табуретки в детских садах, ибо они приучают
ребенка к индивидуализму, и заменили их скамеечка­
ми. Теоретики не сомневались, что скамеечки разовьют
в детском саду социальные навыки, создадут дружный
коллектив.
Они изъяли из детских садов куклу. Незачем переразвивать у девочек материнский инстинкт. Допускались
только куклы, имеющие целевое назначение, например,
безобразно толстые попы. Считалось несомненным, что
попы разовьют в детях антирелигиозные чувства.
Жизнь показала, что девочки взяли да усыновили
страшных священников. Педагоги увидели, как их непо­
корные воспитанницы, завернув попов в одеяльца, носят
их на руках, целуют, укладывают спать — ведь матери
любят и безобразных детей.
Но суровых теоретиков не смущали факты.
Они добились создания в Москве Государственного
ученого совета, ГУСа, который наравне с новыми учеб­
никами просматривал и все рукописи новых детских
книг. И каждое новое название, каждую книжку плана
приходилось отбивать у ГУСа с тяжелыми боями и боль­
шими потерями.
Вот в каком окружении приходилось работать, вот
как редки были тогда педагоги, подобные нашим дру­
зьям, затерявшимся в просторах Герценовского инсти­
тута.
Они восхищались Житковым, ловили каждое его
слово, но нет, он не был создан для подобной сладости.
В скитаниях своих пропитался он горечью и не умел, и
не хотел жить иначе.
434

Однажды Ольга Иеронимовна устроила встречу дет­
ских писателей с учащимися Герценовского института.
В большом зале читали мы студентам, точнее — сту­
денткам, их было подавляющее большинство, и слушали
они нас скорее испуганно, чем с интересом. Испуган­
ные мрачными теоретиками, они боялись, что встреча
с писателями затеяна неспроста. Может быть, еще при­
дется ее на экзамене отвечать, — еще и не такие чудеса
случались. Угрюмо глядели они на нас, а мы смущались.
Но добрая Ольга Иеронимовна ничего не замеча­
ла. Она в этот день была от волнения еще краснее, чем
обычно, словно из бани.
Она подплыла к Житкову и спросила почтительно, а
вместе с тем и радостно:
— Как вам понравилась наша аудитория?
И безжалостный Борис буркнул в ответ:
— Горняшки!1
Не проронив ни слова, проплыла Ольга Иеронимов­
на дальше, только румянец ее приобрел сизый оттенок, а
улыбка стала беспомощной.
Вот каков был наш Борис.
О н рассказывал однажды, как бродил по улицам
какого-то городишки на Красном море, в тоске, без ко­
пейки денег.
— А как ты попал туда?
— Ушел с парусника.
— Почему?
— Превратности характера.
И вот к такому характеру Маршак стал все чаще, все
откровеннее поворачиваться самой трудной стороной
своего многостороннего существа.
О н стал капризничать, что понимают и прощают
друг другу женщины и мужчины женственного ха­
рактера, а чего-чего, но женственности в Борисе не
было и следа. Борис не понимал, что такое усталость,
во всяком случае, не терпел, когда люди показывали,
не скрывали свое утомление. И не желал он понимать,
435

что капризы Маршака — единственный доступный для
этой натуры вид отдыха.
Должно же было хоть в чем-нибудь сказаться непре­
рывное, круглосуточное напряжение — ведь Маршак
почти не спал. Но Житков раздражался, когда Маршак
никак не мог выйти из редакции: то терял портфель, то
палку, то закашливался глухо и ложился на диван. А Мар­
шаку и в самом деле жутко было переменить положение,
перейти из одного состояния в другое. Однажды он так
и не выехал от Житкова, где происходило какое-то со­
вещание, остался ночевать, но не уснул, а до утра зады­
хался на диване. И Житков рассказывал об этом в редак­
ции уже с откровенной ненавистью. Все это было одной
стороной существа его друга, но Житков даже как бы с
радостью обижался и сердился. Эта дорожка была ему
привычнее. И свободолюбие его подняло свой голос.
Житкова стали угнетать те самые всенощные бдения, ко­
торые только что дали столь много ему самому.
— Все время он меня тащит под знамена, все время я
должен бегать присягать!
И в самом деле чуть не каждый день трубил Маршак
тревогу, призывал к оружию, немедленно, не оставив,
не сегодня, а сию минуту. Сводилось дело к сборной
правке чьей-либо рукописи, в которой ГУС нашел нечто
непедагогичное, или к подготовке к печати очередной
книжки.
И уже чудилось Борису Степановичу, что Маршак
слишком уступчив, слушается педагогических дам, из­
лишне маневрирует перед ГУСом. Он все ворчал, все
сердился. Отчаянно улыбаясь, он требовал более реши­
тельной борьбы, других производственных планов. Но
все еще было исправимо.
Еще не были сказаны вслух самые оскорбительные
слова. Их не надо говорить противнику в лицо. Доволь­
но сказать их за глаза, но вслух, чтобы вражда стала не­
поправимой. Житков еще признавал за Маршаком чело­
веческие свойства, понимал, что сердится по мелочам,
436

что во многом виноваты «превратности характера». Он
еще помнил, как боролся Маршак за его славу, в какую
приходил ярость при каждой попытке усомниться в житковском таланте. Он чувствовал, что Маршак любит его,
гордится его успехами как своими. Казалось, что вот-вот
все прояснится. Но нет, тучи все сгущались. Станови­
лось темно, как перед грозой, и в этой темноте трудно
было разобрать, где тут мелкие обиды, а где крупные раз­
ногласия.
Я останавливаюсь на этих событиях, на этой ссоре,
глупости, безобразии, пытаюсь поймать самый меха­
низм этого дела, потому что всю жизнь болезненнее все­
го переживал подобного рода беды. Их легко объяснить,
если допустить существование черта. Без него события,
потрясшие тесную группу детских писателей тех дней,
выглядят просто загадочно. Что им было делить? Зачем
расходиться? Зачем поносить друг друга усердно, исто­
во, не сдаваясь ни на какие убеждения? Впрочем, я не со­
всем точен. В результате всех событий поносили истово,
неустанно, непреклонно Маршака. Он сердился, как и
подобает человеку несмирному, но не жил враждой, как
это бывало на другом полюсе. Возле Бориса. Чтобы дело
стало понятнее, мне придется рассказать о третьем круп­
ном человеке тех дней. О моем друге и злейшем враге и
хулителе, о Николае Макаровиче Олейникове.
Николай Макарович Олейников2, человек демо­
нический, был умен, силен, а главное — страстен. Со
страстью любил он дело, друзей, женщин и по роковой
сущности страсти — трезвел в положенный срок. И в ле­
дяной и неподкупной трезвости своей ненавидел с той
же силой, как только что любил. И в том, что овладевала
им неизбежная трезвость, винил он тех, кого только что
любил. Мало сказать — винил. Он их поносил, холодно
и непристойно глумился над ними. По тем же роковым
законам в состоянии трезвости находился он дольше,
чем в состоянии любви или восторга. Много дольше.
И в страсти, и в трезвости своей был он заразителен. Но
437

поскольку ненавидел много, много дольше, то являлся он
великим разрушителем. Он все замечал и, ничего не про­
щал. Даже моменты неизбежной у каждого слабости не в
силах был он отпустить грешникам. Если бы он, скажем,
слушал музыку, то в требовательности своей не простил
бы музыканту, что тот перелистывает ноты и в этот миг
либо не играет, либо играет одной рукой. Он возвел бы
это неизбежное движение в преступление и глумился бы
над ним и нашел бы множество сторонников.
Был Олейников необыкновенно одарен. Гениален —
если говорить смело.
Как случается с умными, сильно чувствующими
людьми, он и мыслил ясно, хотя бы и ошибочно. Каж­
дому заблуждению своему умел он найти обоснование,
возвести его в закон, обязательный для всех. Говорил он
смело. И если Житков еще бывал осторожен в своих на­
падках на Маршака, то Олейников тут не знал преград.
В те дни своей жизни был Олейников особенно сер­
дит, потому что огромному дарованию своему не нахо­
дил выражения. Сам он тогда ничего еще почти не делал,
не мог, а именно потому все, что делалось в детской ли­
тературе, казалось ему подделкой, уступкой, «решением
арифметических задач» (любимое его выражение) — ни­
чем.
Начав со страстного увлечения Маршаком — «что
будет, если он умрет», — сказал он однажды в ужасе в
первые месяцы нашей совместной работы, когда Маршак
захворал, — он вскоре отрезвел, и взял того, кого только
что так любил, под подозрение.
Борис, человек деятельный, испытывал вместе с тем
недоверие к действию. Ему казалось, что действовать, то
есть двигаться, — значит маневрировать, изменять некой
идеальной прямой, которую он точно представляет себе.
Он уж готов был подозревать своего друга в слабостях
и ошибках, а тут Олейников обвинил Маршака в пре­
дательстве, в измене из корыстных целей великому делу
детской литературы.
438

Преступление было найдено, слово — сказано. За
глаза. Эта удивительная ссора так и не имела за всю свою
историю ни одного открытого боя. И, возможно, по­
этому оказалась особенно ядовитой. И Борис поверил
всем обвинениям, которые и самому Олейникову в яс­
ные минуты, вероятно, казались раздутыми. И сам понес
невесть что, чему в свою очередь поверил Олейников.
Вот и все.
Ссора эта разбросала нас. Олейников обладал еще
одним демоническим даром: он брызгал и в своих, и в
чужих, в самые их незащищенные места, — серной кис­
лотой. Дружба моя с Борисом после всех ссор сохрани­
лась, но не такая легкая и простая, как была. Уж слишком
изуродовал нас обоих серной кислотой Олейников. И з­
уродовал в глазах друг друга. Только я знал, что изуро­
дован, а Борис не подозревал, что и он тоже. Он про­
жил горькую жизнь, привык к врагам, но друзей столь
демонических не имел до сих пор и так, к счастью, и не
разгадал их до самого конца.
И так, постепенно, незаметно, ото дня ко дню, недав­
ние близкие друзья, братья по работе, Маршак и Ж ит­
ков разошлись навеки. То, что их развело, было похуже
смерти. Об умершем друге горюют, а Маршак и Житков
в те дни вспоминали друг о друге с чувством похуже,
чем горе.
Вся эта демоническая, или, говоря проще, черт знает
что за история, развиваясь и углубляясь, не могла убить
одной особенности тогдашней нашей жизни: мы были
веселы. Веселы до безумия, до глупости, до вдохнове­
ния.
Пантелеев вспоминает, как пришел он в 26-м году
в Госиздат и спросил в научном отделе, как ему найти
Олейникова или Шварца. В этот миг дверь возле рас­
пахнулась и в коридор выскочил на четвереньках моло­
дой кудрявый человек. Не заметив зрителей, с криком
«Я верблюд», сделав круг, он повернул обратно.
439

— Это и есть Олейников, — сказал редактор научно­
го отдела.
Я не хочу отходить в этих записях дальше, чем тре­
буется, от Житкова, поэтому не рассказываю о Хармсе
и Введенском, появление которых сыграло очень замет­
ную роль в развитии тогдашней детской литературы, о
Савельеве, о художниках Лебедеве, Тырсе, Лапшине, о
Пантелееве, об Ираклии Андроникове, Заболоцком —
редакторе «Чижа» — и о многих других. Каждый из них
заслуживает подробного рассказа, а у меня сейчас душа
не лежит к этому.
Из названных Олейников, Хармс, Заболоцкий,
Савельев бывали довольно часто у Житкова. Он и в
пивной угощал нас широко, когда бывали деньги, по­
вторяя одесскую флотскую поговорку: «Фатает, не в
армейских», и любил принять гостей у себя, на Мат­
веевской, 2. Повторяю, с удовольствием: он любил го­
стей, это не такой частый дар Божий, как можно по­
думать. О н радовался друзьям. Со свойственным ему
отчаянным нетерпением он почти всегда встречал нас
на улице, выходил навстречу. Я любил его небольшую,
очень петербургскую квартиру, выходившую окнами в
полутемный колодец двора. Коридор. Из него двери в
кухню, столовую, кабинет, комнату, не имеющую на­
значения, — все это по правую руку. А по левую вешал­
ка, а за нею ход в ванную.
Эти сведения ничего не прибавляют к образу Бориса
Житкова, но я люблю вспоминать его квартиру.
В кабинете, который я называю этим именем услов­
но, — никто у Житковых его так не называл, — стояло
пианино, а возле пюпитр с нотами. На пианино чернел
скрипичный футляр. На огромном письменном столе,
стоявшем перпендикулярно к стене, между двумя окна­
ми, лежали рукописи Бориса. Листы писчей бумаги всег­
да перегибал он пополам, писал в два столбика. Кончив
дневную работу, он непременно ставил внизу столбца
месяц и число.
440

Комната, не имеющая назначения, была, кажется, и
спальней Бориса. Во всяком случае, смутно припомина­
ется мне постель у стены и стол. Бывали мы там редко.
Из столовой переходили в кабинет. Или сидели в каби­
нете, пока не звали к столу.
Основные разговоры происходили в столовой. Изза стола не спешили вставать, и спорящий, проповедую­
щий, отрицающий и разрушающий Борис представлялся
мне именно там, на своем хозяйском, всегда одном и том
же месте или вскочившим и шагающим взад и вперед в
пылу рассказа или проповеди. Попробую восстановить
не самые разговоры, что невозможно, а их дух, что тоже
не слишком просто.
Я уже сказал, что мы были веселы до вдохновения,
до безумия, и в этом безумии была некоторая система.
Остроумие в его Французском понимании глубоко
презиралось. Считалось, что юмор положений, юмор
каламбура противоположен русскому юмору. Русский
юмор, с нашей точки зрения, определяется, говоря при­
близительно, в отчаянном нарушении законов логики и
рассудка. Реплика Яичницы: «А невесте скажи, что она
подлец», — считалась образцовой в этом роде. Юмор
Козьмы Пруткова и Алексея Толстого умилял, понимал­
ся и приветствовался.
Кто-то, кажется Жуковский, говорил: русская шутка
смешна потому, что ее повторяют. Множество таких шу­
ток повторялось в нашем кругу методично, ежедневно,
при каждой встрече. Например, один из наших друзей
неуклонно говорил, войдя в отдел и глядя на Олейни­
кова:
— Много казаков нарубал я на своем веку!
На что тот каждый раз отвечал одинаковым лихим
голосом:
— А я их всех воскрешал!
Из шуток другого рода. Славился рассказ Хармса о
неряхе, который до того распустил своих вшей, что они,
когда хозяин чесал голову, кусали его за пальцы. Он
441

рассказывал о дрессированной блохе, которая укусит, а
потом почешет укушенное место лапками.
— Мой телефон — 32-15, — сказал однажды Хармс. —
Легко запомнить. Тридцать два зуба и пятнадцать паль­
цев.
За просторным житковским столом смеялись очень
много, но не анекдотам и не остротам. Царствовало ве­
селое безумие, может быть, от избытка сил, от избытка
дерзости во всяком случае, которое свойственно иногда
людям творческим.
Одно время увлекались у Житкова задачами и загад­
ками особого вида, на первый взгляд бессмысленными,
а на самом деле решаемыми. Особенно славилась зада­
ча, которую я, к сожалению, забыл: давались имена по­
ездной бригады и нескольких пассажиров, без указания
кому какое принадлежит, и несколько на первый взгляд
случайных сведений. Требовалось узнать фамилию ма­
шиниста.
— Какая фигура получится, если угол комнаты и по­
толок пересечь плоскостью? — спрашивал Борис.
Ответить надо было быстро, не глядя в потолок.
Но непременно ставился Борисом и какой-нибудь
вопрос первостепенной важности и очень высокий, но
только ни разу я не понял какой. Начинал он обычно
с яростных обвинений Маршака, где понять кое-что
еще было возможно. (Пантелеев недавно напомнил мне
одно такое обвинение: «У Маршака работать можно, а с
Маршаком — нельзя»). Но после части отрицательной
начиналась утверждающая и туманная. Говоря резко, от­
рывисто, Борис спешил перейти на примеры и притчи
сами по себе интересные, но мало что объясняющие.
В чем была его вера?
Попробую назвать ее приметы, на большее не осме­
ливаюсь.
На скрипке Борис учился играть потому, что ноту
надо было на этом инструменте находить своими сила­
ми.
442

П о его мнению, клавиши рояля действовали на уче­
ника развращающе, изнеживающе. В сочетании уже су­
ществующих тонов имелась кем-то найденная правиль­
ность, в некотором роде подсказанная, чего не могла
допустить свободолюбивая душа Бориса.
— «Офицер в белом кителе»! «Офицер в белом ките­
ле»! — повторяет Борис, отчаянно и уничтожающе улы­
баясь. — Так легко писать: «Офицер в белом кителе».
Эта чеховская фраза, видимо, возмущала Бориса тем,
что используется готовое представление. Писательоб­
ращается к уже существующему опыту, к читательскому
опыту. А все общее, как бы общеобязательное, утверж­
даемое или утвержденное всеми, бралось Борисом на
подозрение. И возмущалось, видимо, еще и спортивное
чувство. Задача решалась больно уж просто.
— Борис все хочет поставить на ребро! — говорил
сердито Маршак в те дни.
— Что он меня все спрашивает, зеленое это или си­
нее! Я пишу о том, холодное это или теплое!
Ответ, который дал Борис Ольге Иеронимовне Ка­
пице, ответ резкий и непозволительно прямой, тоже был
подсказан Борису его верой.
Одна очень влиятельная педагогическая деятельница
рассказала следующее. Она шла по улице с очень боль­
шим человеком3. Нищий попросил милостыню. Она хо­
тела подать ему. «Не плодите нищих», — сказал большой
человек.
— Какая гадость! — воскликнул Борис, выслушав
этот рассказ. Воскликнул громко, открыто, приведя в со­
стояние изумления служащих редакции.
Вера его ощущалась в терпении, с которым одоле­
вал он скрипку. В ежедневной работе в полную силу без
малейшего послабления. Во всенощных бдениях, когда
отдавался он правке чужих рукописей, сочинению под­
писей к журнальным картинкам, не жалея себя, всем раз­
умением, всем сердцем. Даже в дрессировке домашних
зверей угадывалась его вера. Упорно переламывал он
443

характер своего рыжего кота и добился от него полного
послушания. «Стань обезьяном!» — приказывал Ж ит­
ков, и кот безотказно прыгал на стул, подымался мягко,
словно переливаясь, на задние лапки, а передние, расста­
вив широко, клал на спинку стула. «Алле гоп!» — и кот
прыгал в обруч, обтянутый бумагой. Еще больше чудес
добился он от пуделя своего по имени Кус, который по­
нимал у него, кажется, двести слов.
Вера его, упрямая, неуступчивая, угадывалась и в
его праздниках. Новый год он не встречал, считая этот
обычай глупым недоразумением. Он собирал друзей в
весеннее равноденствие, требуя строго, чтобы каждый
надевал что-нибудь белое.
Мы выходим от Житкова поздно, холодной ночью
весеннего равноденствия. Снег лежит на мостовой, и
Савельев удаляется по пустынному Большому проспек­
ту в черной шубе и белых брюках. «Ай-ай-ай! Мальчик,
забыли штаны надеть!» — кричим мы ему вслед.
Вскочив со своего хозяйского места, шагая у сто­
ла, рассказывая всем сердцем, всем разумением, Борис
Степанович в самые светлые минуты свои тоже словно
правил службу. Многие его книжки родились из этих
рассказов. Многое из того, что услышал тогда, я словно
сам пережил. Он свои воспоминания чудом превратил
в мои.
В Аравии солнце до того яркое, что тень кажется
ямой.
Вода в заливе так прозрачна, что когда идешь к берегу
под парусом, то будто по воздуху летишь.
Арабы показали длинную песчаную насыпь и сказа­
ли, что это могила Евы.
Во время тайфуна в Тихом океане пальмы на острове
ложатся, как трава, воздух становится твердым, словно
доска, держит, если ты обопрешься на него. Станешь
против ветра, откроешь рот — ветер тебе забивает глот­
ку, раздувает щеки.
444

Вера его сказывалась в непримиримости суждений.
У него и Маршака «беспартийность» была ругательным
словом.
Но вряд ли вера его была хоть сколько-нибудь при­
ведена в систему. Это, вероятно, не обязательно, если
человек по вере своей живет. Но если он еще и пропове­
дует, то хотелось бы, чтобы символ веры существовал.
Он и существовал, но едва уловимый, на сегодняш­
ний вечер, именно на сегодняшний, со всеми его осо­
бенностями. Поэтому человек, сегодня восхваляемый,
едва ли не святой, назавтра мог быть объявлен чуть ли
не Антихристом. Нет, даже самим Борисом установлен­
ный символ веры стеснял бы безграничное его свободо­
любие. Он веровал и проповедовал и отлучал от церкви
кого угодно, кроме нескольких друзей, которым оста­
вался верен всегда, и принимал в ее лоно, и даже бывал
прав в самые светлые свои дни. Но бывал и деспотичен,
и вопиял, как прирожденный ересиарх, подчиняясь де­
мону своенравия, вихрю огня, которым горел всегда. Но
этот огонь, как аравийское солнце; иной раз тени делал
похожими на ямы.
Однажды он сообщил, что Елена Яковлевна Дань­
ко4— ведьма.
— Как ведьма?
— А так. Очень просто. Не знаешь, какие ведьмы бы­
вают?
И Борис с обычным своим огнем завел темный раз­
говор о ведьмах. Да, они существуют. Одна его знакомая
ведьма умела делать так, что человек, переступая через
порог, лишался мужской силы. Другая лишала челове­
ка языка. Но если ведьме сказать, что она ведьма, то ей
ничего с тобой не поделать. Не испортить тебя. И он в
целях самосохранения сказал Елене Яковлевне, что она
ведьма.
— Что она тебе ответила?
— Ничего. Только странно посмотрела.
445

И если бы только Борис! Рассеянная, утомленная,
простоватая, столь похожая на обычного врача поликли­
ники Софья Павловна тоже верила, что обладает какойто особой силой, давала камушки, приносящие счастье.
Разойдясь с Маршаком, Борис пытался затевать жур­
налы невиданного типа, небывалого жанра книжки, но
не довел ни одного дела до конца, точнее даже до настоя­
щего начала. Борис не был организатором, сила его была
взрывчатой. Я все реже бывал у него, жизнь моя шла сво­
ей дорогой, но мы оставались друзьями, в той степени, о
которой я говорил.
Над «Вавичем» Борис работал нетерпеливо, безоста­
новочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив,
очень часто по телефону.
Однажды он позвал Олейникова к себе послушать
очередную главу. Как всегда, не дождавшись, встретил
он его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал
он ему листы своей повести, сложенные пополам, и при­
казал: «Читай! Я поведу тебя под руку!»
От Бориса исходил свет, яркий свет, но иногда чтото мрачное чудилось около него и за ним. Его несло и
заносило невесть куда по превратностям характера и
странностям судьбы. В один печальный день встретил
я его на канале Грибоедова, не доходя до нашего пере­
улка. Шел он с Софьей Павловной. Она удивила меня
незнакомым выражением своего доброго простоватого
лица. Она была сосредоточена, тяжело сосредоточена на
какой-то невеселой мысли, выглядела больной. Шли они
тихо, мне сразу подумалось, что ведет ее Борис в боль­
ницу Перовской, что, впрочем, ничем не подтвердилось.
Шли они, как я думаю сейчас, к Груздевым, с которыми
подружились в то время.
Увидев меня, оба, как мне показалось, несколько сму­
тились. Борис ничего не сказал, а Софья Павловна про­
говорила тихо:
— Вы знаете — я заболела.
Она не сказала, чем, а я не посмел спросить.
446

И через несколько дней услышал я с ужасом, что Со­
фья Павловна помешалась и ее увезли в психиатриче­
скую лечебницу, где поместили, правда, в нервном от­
делении.
Сошла она с ума на ревности к Борису.
Она занавесила окна в полутемный их двор, чтобы
Борис не переглядывался с соседками. Она не выпуска­
ла его одного из дому, не ходила на службу, чтобы сле­
дить за ним. Жизнь его превратилась в сплошное му­
чение. Она допрашивала его ночами о воображаемых
изменах и, наконец, довела до того, что он обратился за
помощью к друзьям и родным. Из Москвы приехала его
сестра, а в Ленинграде пришли ему на помощь Шкапская и Татьяна Кирилловна Груздева, которую Борис с
гораздо большим основанием мог обвинить в том, что
она ведьма.
И вот разгорелась эта демоническая, черт знает что
за история, и дом, семья на Матвеевской, 2, — разруши­
лись, исчезли.
Софья Павловна вышла из больницы, но с Борисом
они разошлись.
И жена подала на мужа заявление в городскую про­
куратуру, что ее, здоровую женщину, он пытался зато­
чить в сумасшедший дом.
Дело в прокуратуре приняли всерьез. Вызвали на до­
прос множество свидетелей, вплоть до девиц, живших
на Матвеевской, 2, в полутемном дворе, от которых за­
навешивала окна несчастная Софья Павловна. Однажды
утром мне сообщили в Союзе, что дело Житкова пре­
кращено, а вечером позвонил некто, как мне показалось
явно имитирующий следователя. Говоря подчеркнуто
гладко, со всеми знаками препинания, он попросил меня
прийти в городскую прокуратуру в качестве свидетеля
по делу Житкова.
— Но ведь оно прекращено?
— Сведения ваши неверны. Дело находится в стадии
расследования.
447

Я выразил предположение, что меня разыгрывают.
Незнакомец в ответ дал мне телефон городской про­
куратуры, позвонив по которому я услышал вновь его
голос.
— Я не хотел посылать вам официальную повестку
через жилуправление. Надеюсь, теперь вы убедились,
что вас и в самом деле приглашают к прокурору города в
кабинет следователя такого-то?
Я извинился и отправился по указанному адресу.
В высокой, высокоофициальной комнате, за большим
столом сидел коротко остриженный толстый выпукло­
глазый следователь. Ничего человеческого в нем я не
ощутил. Говоря со мной абстрактными книжными сво­
ими интонациями, словно читая вслух, он принялся до­
казывать, что жалоба Софьи Павловны имеет основание,
что дело не прекращено, и я обязан помочь следствию
окончательно выяснить истину. Я спросил:
— Зачем было Житкову отправлять жену в сума­
сшедший дом?
— Чтобы общественное мнение не осудило его за то,
что он ей изменяет.
Это показалось мне до такой степени нелепым, что я
даже растерялся. Я не знал, с чего начать, как объяснить
следователю, что за человек Борис. Я стал неспокойно
и недостаточно уверенно излагать свой взгляд на дело.
Следователь глядел своими выпуклыми светлыми глаза­
ми и на меня, и нет. Он как бы не видел и, во всяком
случае, не слышал меня. Нельзя сказать, чтобы он думал
о своем. Нет. Он пребывал в своем абстрактном юри­
дическом осуждающем мире, и я чувствовал, что един­
ственный способ умилостивить его, найти с ним точки
соприкосновения — это признать его взгляд на дело Бо­
риса, что было для меня невозможно.
Убедившись в этом, следователь сухо предложил мне
записать показания, что я и сделал, чувствуя, что почерк
мой находится в явном противоречии с самими стенами
высокой комнаты городской прокуратуры...
448

Выйдя на улицу, я почувствовал себя отравленным,
сбитым с толку. Если бы я мог поверить в черта, то все
было бы объяснимо. А как иначе понять, осмыслить эти
отвратительные происшествия? Жизнь Бориса Житко­
ва, так недавно сказочно расцветшая, — преисполнилась
безумия и уныния.
Дело в конце концов было прекращено.
Борис поселился у нас в надстройке, в квартире из
одной комнаты и кухни. В новом своем обиталище завел
он корабельную чистоту, варил настойки и наливки по
особым, своим собственным рецептам и рисовал на них
акварелью этикетки..
Однажды он пил у нас чай. Передавая ему сахар, Ка­
терина Ивановна5 пожаловалась, что ни в одном магази­
не не могла найти сахарных щипцов. Утром на другой
день принесли от Бориса письмо и сверток. Он писал
Катерине Ивановне, что нашел в комиссионном магази­
не щипцы, к сожалению мельхиоровые, которые просит
принять временно, пока он их не заменит серебряными.
История приближается к концу, и я испытываю и
удовольствие, перечитывая ее, и вместе с тем — смуще­
ние.
Я рассказал больше, чем надеялся. И вместе с тем по­
неволе — меньше.
Прошлой зимой я шел с Шишмаревой по Зелено­
горскому шоссе, и мы увидели возле Дома творчества
художников человека, который, установив на снегу
мольберт, писал маслом группу сосен и замерзшее море
под ними.
И Шишмарева сказала:
— Да, в природе-то понежнее, чем на полотне.
Эти мимоходом сказанные слова занимали меня на­
сколько дней. И сегодня, перечитывая то, что рассказа­
но, я их вспомнил.
Художник, которого мы видели возле Дома творче­
ства, сделал снег синим, желая показать, что заметил эту
его особенность. Более того — что синий цвет настолько
449

поразил его, что он невольно преувеличил синеву снега.
А мы подумали: «В природе-то понежнее».
Почему это свойство не поразило художника?
Конечно, все было понежнее, чем я рассказываю. Мы
разрушали свои и чужие судьбы, оскорбляли, больно
ранили друг друга — не выходя из рамок ежедневной
жизни. Очень нежно. Вполне непринужденно. Роковые
ошибки выглядели не более значительно, чем простой
телефонный разговор.
Силу Житкова чувствовали мы всегда, но любая лич­
ная неприятность или удача ощущалась нами живее, чем,
скажем, его рассказы за столом. Тем более что он был
человек и Божественная сила проявлялась в нем не каж­
дый раз. Рядом с Пушкиным, рядом с Чеховым друзья
огорчались и радовались своим делам, жили. И ничего
тут не поделаешь.
Так вот и мы жили, так и шагал своей дорожкой Бо­
рис, отчаянно улыбаясь, всё нарываясь на драку, малень­
кий, но каменный, сбитый, и мы шагали рядом, иногда
понимая, а иногда непростительно, по-соседски не по­
нимая его.
Но вот однажды пришел Борис Степанович к Бианки, бледный и мрачный, с бутылкой коньяку. Не от­
вечая на вопросы, осушил он эту бутылку один. И уже
уходя, признался: «Черта видел. Получил повестку с
того света».
Что это значило? Странный этот разговор немедлен­
но разнесся среди друзей. Мне о нем рассказал Олейни­
ков без обычного недоброжелательства, глядя на меня
внимательно.
Я этим летом проверял у Бианки, так ли это было?
Да, так. Слово в слово. Бианки пытался расспросить Бо­
риса, что это значит, но он только отмахивался.
Вскоре Борис Степанович слег. И тут никому он не
пожелал признаться, чем болен. Раз только сказал полу­
шутя: «Вам скажешь, сволочи, а вы будете смеяться».
450

Придется, к сожалению вскользь, рассказать о раз­
ных способах, которыми начинали мы новую жизнь,
чувствуя, что старая у нас что-то не ладится, занося не­
ведомо куда. Способы в большинстве были характера не­
сколько механического. Дыхание. Жевание. И наконец,
голодание. Мастером по открытию способов очищения
и возрождения жизни был Олейников. Неведомо от­
куда добывал он брошюрки, где, например, о жевании
восторженно отозвался Гладстон, который прожевывал
каждый кусок не менее семидесяти раз. Голодание по
способу доктора Таннера восхвалял в тоненькой кни­
жечке Эптон Синклер. Голодание исцеляло все болезни,
человек как бы второй раз появлялся на свет, полный ра­
дости и желания работать.
Борис, заболев, лечился голодом, хотя он сам сказал
однажды, что от его болезни таннеровский метод не по­
могает. Врачей к себе решительно не допускал.
К этому времени был он женат на черненькой ху­
денькой, очень интеллигентной своей родственнице,
она за ним и ходила, поскольку он по превратности ха­
рактера это допускал.
Лежал он на своей узенькой койке осунувшийся, по­
бледневший, но неуступчивый. Иногда только мелькало
на таком знакомом его лице непривычное выражение
виноватости. Никогда он до сих пор не болел и стыдил­
ся своей слабости.
Жена увезла Бориса в Москву, к сестрам. Оттуда
приходили невеселые вести. Рассказывали, что Борису
становится все хуже, что он очень ослабел. Предполага­
ли, что у него рак легкого.
Я слышал от отца, что установить рак легкого непро­
сто, что правильный диагноз часто ставится только при
вскрытии.
И этого мне было довольно, чтобы упорно верить в
благополучный конец.
Осенью тридцать восьмого года мы уехали в Гагру.
И там я узнал, что Житков умер.
451

Мертвый в гробу меняется, лицо светлеет, принима­
ет спокойное выражение, молодеет, хорошеет. И я, про­
читав в газете о смерти Бориса, увидел его таким, как в
первый год знакомства, когда жизнь его чудесно преоб­
разилась. Ожоги от серной кислоты исчезли. Туманные,
морские, а не мутные глаза глядели на меня доброжела­
тельно. Здравствуй, Борис Степанович, и прощай.
Хоронили Житкова как и подобает хоронить боль­
шого человека, смерть его всколыхнула, вывела из равно­
весия гораздо больше людей, чем ждали. А Шкловский
плакал на похоронах горькими слезами. Его ссора с Бо­
рисом оказалась обратимой, нероковой, они сблизились
за последние годы, научились уважать друг друга.
И скоро все мы почувствовали, что на свете без Ж ит­
кова стало потише, поглаже и потемней.

ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Году в двадцать седьмом, когда работа в Детском от­
делении Госиздата вошла в колею1, мы часто ездили в
типографию «Печатный двор»2, на верстку журнала или
очередной книжки. В те дни я был особенно озабочен,
обижен близкими друзьями, домашней своей жизнью, но
эти поездки вспоминаются как бы светящимися, словно
картонажики со свечкой внутри. Они сияют своим во­
ображаемым игрушечным счастьем. В дни таких поездок
я наслаждался игрушечной, непрочной и несомненной
свободой.
П о роковой, словно наговоренной бездеятельности
моей я с неохотой пускался даже в этот легкий путь.
Откладывал поездку на самый последний срок. И у
Геслеровского переулка, среди плохо знакомых улиц
Петроградской стороны, меня вдруг поражало чувство
освобождения от домашней и редакционной упряжи,
не Бог весть какой тяжелой, но все же натирающей пле­
чи. И я не мог понять — зачем я скрывался, прятался от
праздника.
Я шагаю по переулку, напоминающему — не хочу
угадывать что. Так свободнее. Как будто Екатеринодар в
самом раннем моем детстве. Не вглядываюсь. Вот и кир­
пичный забор, и кирпичные стены «Печатного двора».
И любимое с донбассовских времен, со «Всесоюзной ко­
чегарки» обаяние типографии, работы ощутимой, види­
мой, охватывает меня. Сдав материал в верстку, погово­
рив с метранпажем и наборщиками, я отправился бродить
453

по всему зданию «Печатного двора», подчиняясь все
тому же чувству свободы.
Только что привезенный из Германии офсет, его на­
чинают осваивать, он на ходу. Смотрю и смотрю, и не
могу поймать повторяемости, машинности движений
его многочисленных рычагов. И вдруг в блеске никели­
рованных частей, в мостиках и лестницах, я сильно, но
коротко, всего на миг, вспоминаю нечто праздничное,
давно пережитое. Что? Так я смотрел в ясный день, чув­
ствуя, как дрожит палуба, в застекленный сверкающий
люк машинного отделения на пароходе и...
И страх охватывает меня. Мне страшно спугнуть пол­
ное радости воспоминание, страшно утратить чувство
свободы. Я не смею восстановить, разглядеть, что пере­
жил когда-то, откладываю. Потом, потом! И убегаю.
При входе в литографию оглушительно гремит ма­
шина, моет литографские камни. Тяжелое квадратное
корыто трясется и трясется, катает по камням стеклян­
ные шарики. Я вхожу в светлые и просторные комнаты
литографии. Здесь в свои наезды встречаю я непременно
кого-нибудь из гвардии Владимира Васильевича Лебеде­
ва. О н заведовал в те дни художественным отделом Детгиза. И держал молодых художников строго. Они обяза­
ны были сами делать рисунки на литографских камнях,
следить за печатанием своих книг.
В те дни Владимир Васильевич Лебедев считался
лучшим советским графиком. Один художник сказал:
«Лебедев настолько опередил остальных, оторвался, что
трудно сказать, кто же следующий».
Он работал непременно ежедневно, не пропуская.
С утра приходила к нему натурщица. Потом он трудил­
ся над иллюстрациями книг. Потом шел в редакцию, где
пристально, внимательно, строго разбирал иллюстрации
учеников.
И боксом занимался он столь же пристально, рассуди­
тельно. Он даже был до революции чемпионом в какомто весе. И в двадцатые годы на состязаниях занимал он
454

места у самого ринга, вместе с судьями. А дома возле кро­
вати висел у него мешок с песком для тренировки. И он
тренировался так же истово, как иные молятся.
Но, несмотря на ладную свою фигуру, он не казал­
ся человеком тренированным, спортсменом в форме.
Вероятно, больше всего мешала лысина во всю голову и
несколько обрюзгшее лицо с дрябловатой кожей. Брови
густые, щеткой, густые волосы вокруг лысины увеличи­
вали ощущение беспорядка. Неприбранности. Неспор­
тивности.
И одевался он старательно, сознательно, уверенно,
но беспокоил взгляд, а не радовал, как человек хорошо
одетый. И тут чувствовалось что-то не вполне ладное,
как в лице его. Матерчатый клетчатый картуз с козырь­
ком вроде французского солдатского кепи, клетчатое
полупальто, какие-то невиданные полувоенные длинные
до колен ботинки со шнуровкой — нет, глаз на нем не
отдыхал, а уставал.
Талант Лебедева не вызывал сомнений, ведь дух Бо­
жий веет, где хочет, даже в душах демонических, дьяволь­
ских. Но в данном случае об этом не могло быть и речи.
Душа Лебедева была свободна и от Бога и от дьявола.
Дух Божий веял в душе сноба, который всякую веру на­
шел бы постыдной. Кроме одной.
Как Шкловский, как Маяковский, он веровал, что
время всегда право. А это является иной раз, кроме всего
прочего, еще и признаком денди, сноба. Он одевался по
времени..
Лебедев веровал в сегодняшний день, любил то, что
в этом дне сильно, и презирал, как нечто непринятое в
хорошем обществе, всякую слабость и неудачу. То, что
сильно, и людей, олицетворяющих эту силу, любил он
искренне, любовался ими, как хорошим боксером на
ринге. И узнавал их и распределял по рангам с такой
безошибочностью, как будто они обладали соответ­
ственными дипломами или титулами. Больше подобных
людей любил он только одно — вещи.
455

У него была страсть ко всяким вещам. Особенно к ко­
жаным. Целый строй ботинок, туфель, сапог стоял у него
под кроватью. Собирал он и кожаные пояса. Портупеи.
Обширная его мастерская совсем не походила на комна­
ту коллекционера. Как можно! Но в отличных шкафах
скрывались отличные вещи. И в Кирове во время, войны
Лебедев потряс меня заявлением, что ему жалко вещей,
гибнущих в блокадном Ленинграде, больше, чем людей.
Вещи — лучшее, что может сделать человек. И он завел
альбом, в котором рисовал оставшиеся в ленинградской
квартире сокровища. Какой-то замечательный полов­
ник. Кастрюли. Башмаки. Шкаф в прихожей. Шкаф ку­
хонный. Все эти вещи уцелели его молитвами, бомба не
попала в его квартиру. Как ясна и чиста от угрызений со­
вести, похмелья, греха должна была быть подобная душа!
Как спокойно, с каким цельным, полным наслаждением
должен был бы обладать Лебедев натурой, сапогами, че­
моданами, половниками, старинными лубками, женщи­
нами, шкафами! А между тем близкие люди жаловались
на его женственность, капризный характер. Это случа­
ется с мужественными, сильными людьми его вида. Они
любят желания свои не меньше, чем собственные вещи.
И избаловывают сами себя. Слишком прислушиваются к
собственным капризам, устают, надрываются.
В те дни Лебедев говорил часто: «У меня есть такое
свойство». Говорил почтительно, даже как бы религиоз­
но, удивляясь себе, словно чуду. «У меня есть такое свой­
ство — я ненавижу винегрет». «У меня есть такое свой­
ство — я не ем селёдки». Но ученики его ужасно смеялись
над этим. Фраза эта одно время употреблялась как посло­
вица. «У меня есть такое свойство...» Да, да, несмотря на
его снобическую замкнутость, умение соблюдать дистан­
цию, ученики знали его насквозь и любили поговорить о
недостатках, о смешных сторонах учителя. Достоинства
его не обсуждались. Да, Лебедев был великолепным ху­
дожником, но это было так давно известно всем. О чем
же тут говорить? А вот лебедевская скуповатость обсуж456

далась неутомимо. И костюмы его. И романы его. И ха­
рактер его. А если речь заходила о нем как о художнике,
то предпочитали говорить о неудачах. Например, о том,
что станковая живопись ему не удается. Петр Иванович
Соколов отнюдь, впрочем, не ученик Лебедева — осуж­
дал и его рисунки.
— Карандашом можно передать мягкость пуха и та­
кую грубость, перед которой грубость дерева, грубость
камня ничего не стоят. А Лебедев знает, что мягкость
пуха приятнее, и только ею и пользуется.
Знал Лебедев или не знал, что говорят о нем его уче­
ники. Конечно, и не предполагал, как это обычно бывает.
Но и он говорил о близких своих под сердитую руку, а то
и просто ни с того ни с сего, с беспощадной злобой. Хуже
завистника. Люди раздражали его самим фактом своего
существования, стесняли, как сожители по комнате.
Так вот он и шел, великолепный художник, свобод­
ный от веры и неверия, шагал своей дорогой, уважая
силу и ее носителей, вдумчиво и почтительно слушаясь
самого себя, капризничая и дуря.
Итак, в литографии я встречал непременно графиков
из гвардии Владимира Васильевича Лебедева,
Это был золотой век книжки-картинки. Фамилия ху­
дожника не скрывалась среди выходных данных наряду с
фамилией технического редактора, а красовалась на об­
ложке, рядом с фамилией писателя.
Как это часто бывает расцвет лебедевский группы
сопровождался нетерпимостью, резким отрицанием
предыдущей школы. Самым обидным, уничтожающим
ругательством было «мирискусничество». Бакст вызывал
гримасу отвращения, он просто не умел рисовать. Со­
мов — презрительную усмешку. Головин был «украша­
тель», как и все, впрочем, театральные художники. Замирайло не понимал форму, и так далее, и так далее. Все
они были эпигоны, стилизаторы, литераторы.
Литературность— это было самое серьезное обвинение
для художника. Он обязан был высказываться средствами
457

своего искусства. Лебедев был особенно строг к нару­
шителям этого закона. Даже за пределами изобразитель­
ных искусств. Он не мог простить Чарушину, что тот
еще и пишет рассказы. Значит, он недостаточно одарен в
своей области, если его тянет в соседнюю.
Я понимал, что это требование здоровое. Литератур­
ность — губительна, для художника. Но иной раз мне
Казалось, что для людей, иллюстрирующих книги, не­
которая доля литературности обязательна. К авторскому
тексту художники относились иной раз надменно. На­
пример, Лебедев, иллюстрируя строки Маршака, гово­
рящие, что там, где жили рыбы, человек взрывает глы­
бы, — уклонился от литературной сюжетной стороны
этих строк, изобразил не взрыв, а двух-трех спокойно и
безотносительно к тексту плавающих рыб.
Вторым строгим требованием, которое предъявлял
Лебедев к ученикам, было знание материала. Точно было
известно, кто знает и может рисовать лошадей, кто море,
кто детей. Тома Сойера выпустили со старыми амери­
канскими иллюстрациями. Лебедев сказал, что они пло­
ховаты, но в них есть настоящее знание материала, сре­
ды, времени.
И третьим требованием было понимание техниче­
ской стороны дела. Какое клише будут делать с твоего
рисунка — тоновое или штриховое? На сколько красок
рассчитана твоя книжка-картинка? И перенесите свой
рисунок на литографский камень сами. Должна чувство­
ваться авторская рука.
Итак, я шагаю по литографии, здороваюсь с худож­
никами и с завистью смотрю на их ощутимый, видимый,
отчетливый труд.
Вот Курдов, потомок курда, попавшего в плен во время
турецкой войны и сосланного на Север, не то в Вятку, не
то в Пермь. Он охотно отрывается от работы и хохочет,
черный, широкогрудый, с чубом на лбу, с разбойничьими
лапищами. Вот Васнецов, наивный, краснолицый, с выпу­
ченными светлыми глазищами. Кажется, он вспылил, да
458

так и остался. Вот и Чарушин, ладный и складный, и уж
до того открытый, словно показывает тебе горло, говоря
«а-а-а»... Ну весь, весь нараспашку — и вместе с тем самая
темная душа из всех. Вот Пахомов Алексей Федорович,
самый взрослый, определившийся и талантливый из ле­
бедевских учеников. На работу смотрит он спокойно, покрестьянски, как на урожай, который, несомненно, удаст­
ся собрать и продать, если будешь вести себя осторожно.
И это удается ему. Вот Тамби, знаток моря, тихий, мол­
чаливый, заикающийся, румяный, в те годы худенький.
Вот и многие другие, которых я не знаю по фамилии, но
здороваюсь с ними по-братски. Все мы, как когда-то в ре­
альном училище, знакомы.
И я с завистью смотрю на их ощутительный, види­
мый труд, но что-то беспокоит меня. Мешает завидовать
до конца. Я не хочу думать, что именно. Потом, потом.
И потом, много уже лет спустя, понял я, что почувство­
вал почти во всех молодых художниках, несмотря на раз­
ные характеры их, и дарования, и судьбы.
Я не хотел бы быть на их месте. Да, они делали свое
дело, делали отчетливо, понимая, что такое мастерство.
Но так же отчетливо и нелитературно маршировали
гвардейские части, и кавалеристы шагали по улице так же
лихо, презирая штатских со всей их сложной жизнью.
Гвардейцы. Хоть и не графы, но графики. Аристокра­
тичность, причастность к высшим сферам заменялась тут
причастностью к высшему, начисто лишенному литера­
турности искусству. А обеспеченность — беспечностью.
Старшее поколение — Тырса, Лапшин, да и Лебе­
дев, сколько бы он ни прятал это, — были людьми понастоящему образованными. Я помню, как Тырса спо­
рил с Тыняновым, заступаясь за Боткина, восхищаясь с
настоящим пониманием литературы «Письмами из И с­
пании». Они не щеголяли своими знаниями, как «мири­
скусники», но питались ими по мере надобности. А мо­
лодые плыли без всякого багажа, даже без лебедевской
веры в сегодняшний день. Вера, неверие, знание — не
оправдали себя.
459

И они не были одиноки в своей свободе от багажа.
Новый опыт требовал новых знаний. Кто-то писал, что
до сих пор, до революции, русские интеллигенты строи­
ли леса вокруг отсутствующих зданий. И в самом деле.
Люди как бы впервые увидели смерть и жизнь, и под­
виги, и предательство, а детство их и молодость ушли
в историю. Ушло с историей время, когда они учились
говорить. Лебедев, Лапшин, Тырса понимали, что ста­
рыми знаниями жить нельзя, но питались ими по мере
надобности. А молодые писатели, художники, музыкан­
ты все посмеивались.
Нет, я не мог до конца завидовать художникам у ли­
тографских камней. Недавно я с помощью Маршака как
бы выбрался на дорогу, почувствовал, во что верю, куда
и зачем иду. Но почему же я так мало работаю? Почему
томятся и слоняются, словно не находя себе места, и мои
друзья? Потом, потом, это потом пойму, а сейчас вер­
нусь к наборщику, верстающему «Ежа».
У него дела идут благополучно. И у нас завязывается
разговор о верстке вообще. В те дни в Москве лефовцы и
их многочисленные ученики освободились от всех типо­
графских традиций в этой области, что глубоко раздража­
ло пожилого моего, знающего себе цену собеседника.
— С каких это пор московские наборщики указыва­
ют питерским? Московский наборщик зимой набирает,
а летом уходит на свое хозяйство, столярничает, огород­
ничает. Раньше говорилось, что у московского набор­
щика на поясе верстка, а за поясом топорик. А у питер­
ского на ногах опорки, а на голове котелок. Он о своем
хозяйстве не заботится!
И собеседник мой рассказывает о легендарных под­
вигах наборщика по имени Афиноген Максимович, а
по прозвищу Фатаген Керосинович. Он дома не бывал
неделями, уверял, что жена его голодом морит. Он со­
сиски покупал не на вес, а на сажени, и соответственно
пил. А зато как работал. В «Новом времени» уж, кажет­
ся, было из чего выбирать. Там платили так хорошо, что
460

лучшие наборщики подобрались в типографии. Но все
же Суворин особо ценил Афиногена Максимовича. Ему
прощалось все. В день суворинского юбилея его одели в
сюртук и позвали на банкет. А Фатаген Керосиныч, хаха, вот человек, напился и всю правду сказал Суворину:
«Помнишь, — говорит, — как я попросил у тебя аванс,
а ты отказал?» Ха-ха! Вот человек! Но и это ему прости­
лось, потому что мастер был! Только посмеялись.
Да и один ли Фатаген Максимович! Все умели и пить
и работать. Суббота называлась у наборщиков «концерт».
Пили и платили. Воскресенье — «водевиль с переодева­
нием». Все пропивали с себя. А понедельник — «нищие
духом». Приходили в типографию — на ногах опорки, а
на голове котелок. А теперь, видите ли, московская вер­
стка пошла! Колонцифру в поле. Игра шрифтов! А кому
она нужна? Иду и вижу, выставлена книжка в окне: «Сто
лет малому». Что такое? Какому малому сто лет? Ока­
зывается, Малому театру. До чего дошла игра шрифтов,
что слово «театру» не видишь. Игра шрифтов! Не умеют
работать и стараются придумать почуднее. Доигрались!
Показали бы им прежде!
И он рассказывает, как строг был Афиноген Макси­
мович, когда учил его типографскому делу. Как заставил
угостить себя на всю первую получку. Как утром после
выпивки, по дороге в типографию, увидел ученик своего
учителя в дверях трактира, вполне нищего духом. «Афи­
ноген Максимович! Поднесите опохмелиться!» А он
отвечает: «Я с оборванцами не разговариваю». Ха-ха! А
я был одет вполне прилично, в тройке. Ха-ха! Вот был
человек.
А вдруг в этом и есть секрет, думаю я, отправляясь в
цинкографию, где задерживают клише. Работа и полная
свобода. Неделями он дома не бывал. Я занимаюсь гим­
настикой, бросил курить, обливаюсь холодной водой,
а чтобы работать, может быть нужна эта артистическая
свобода от обязанностей, когда только одни законы и
признаются — законы мастерства. Из Майкопа вынес
461

я интеллигентски-аскетический дух, уважение к есте­
ственности, сдержанность. А что, если в порочности —
истина? Порочный человек правдив в одной области, и
это многое определяет и во всей его жизни. Не есть ли
моя сдержанность — просто робость, холодность, отсут­
ствие темперамента? Но мысли эти нарушают сегодняш­
нюю игрушечную свободу. Потом, потом! И я вхожу в
цинкографию.
Здесь царствует тишина. В ванне с кислотой доспе­
вают клише. Острый химический запах мешает дышать.
Работа здесь идет невидимо для глаз, придет время —
процесс завершится. Может быть, и с нами так, мечтаю
я, спускаясь по лестнице и разглядывая готовые клише,
которые несу на верстку. Может быть, придет день и ис­
чезнет отвращение к письменному столу? И вернется тот
поток, который так радовал меня в ранней молодости,
когда писал я свои безобразные, похожие на ископаемых
чудищ стихи? Конечно, он вернется. И я вижу, пережи­
ваю с массой подробностей себя в новом качестве. Я не­
утомимый работник! Я живу без вечного ужаса перед
своей уродливостью! Я больше не глухонемой! Я слы­
шу и говорю! У меня есть точка зрения, не навязанная, а
найденная, органическая.
Мы идем к ручному станку делать оттиски первых
сверстанных полос журнала. Возле машин мастера, стро­
гие, сосредоточенные. Словно врачи на консилиуме,
занимаются приправкой клише. И я уже не завидую их
ощутимой, видимой работе, — я так ясно вижу и себя
работающим. Так ясно, что, проходя через брошюро­
вочный цех, с необыкновенной легкостью представляю
себе, что это мои книжки горой высятся у столов. И это
наполняет меня самым картонажным игрушечным сча­
стьем, которое не могу я забыть до наших дней.
Домой я возвращаюсь пешком, чтобы подольше по­
жить в моем картонном мире. Я опьянен, и добр, и счаст­
лив. Я вспоминаю о Лебедеве — и обвиняю себя в излиш­
ней требовательности. Скаковая лошадь прекрасна, когда
462

бежит, — ну и смотри на нее с трибун. А если ты позо­
вешь ее обедать, то, несомненно, разочаруешься. Лебедевучитель и Лебедев-художник — великолепны. Что же ты
тащишь его за стол и отрицаешь его право не принимать
винегрет и не есть селедки.
И почему я так уж строг к себе? О какой, собственно
говоря, работе мечтаю? Почему я так сильно позавидо­
вал графикам и наборщикам? Такую работу и я делаю.
Подумаешь, подвиг — иллюстрировать чужой текст,
иной раз неприятный тебе, а потом переносить свою,
так сказать, вышивку на камень. А наборщики чем луч­
ше? Да, они лихо набирают и верстают чужие слова. Не
о такой работе мечтаем мы. Мы хотим рассказать нечто
такое, что, по любимому нашему тогдашнему определе­
нию, «соответствует действительности».
У одних знакомых был попугай, который знал два
слова: «Радость моя!» Он повторял эти единственные
свои слова и с горя и с голоду. Кошка подползает к нему,
перья встали дыбом от ужаса, а он вопит одно: «Радость
моя!» — слова его ничем не соответствуют действитель­
ности. Не уподобляться же этому несчастному.
Все это так. Но и не работать во всю силу постыдно.
И страшно. Лучше плохая работа, чем полное бесплодие.
А не начать ли работать сегодня же? Просто записать
сегодняшний день?
Но едва я начинаю перебирать то, что пережито с
утра, как все впечатления, словно испугавшись, убега­
ют, расплываются, перемешиваются. Попытки их пере­
дать — робкие и осторожные — кажутся в картонажном
мире непристойными, грубыми. «Потом, потом!» —
приказываю я себе.
После дня, проведенного в типографии, я начинаю
уставать. Мысли теряют стройность и утешительность.
Все чаще и чаще мысль обрывается, и я не думаю ни о
чем, я повторяю обрывки стихов, столь же нестройных
и бессмысленных, как душевное состояние, в которое я
постепенно погружаюсь.
463

Путь мой лежит мимо маленького тесного рынка с
вывеской: «Дерябкинский рынок открыт целый день».
От сотни дробинок укрылся я в тень,
Дерябкинский рынок открыт целый день, —
бормочу я полусознательно-полусонно.
По сотням картинок ведет меня лень,
Дерябкинский рынок открыт целый день.
Уже темнеет, день кончается, скоро рынок закроют.
Хозяйки входят в решетчатые ворота.
От скрипа корзинок у теток мигрень, Дерябкинский
рынок открыт целый день.
И среди этого потока неподвижно и надменно, опи­
раясь на забор или усевшись на земле, устроились инва­
лиды Гражданской или германской войны. Совесть их
чиста. Все обязанности сняты судьбой. К вечеру так или
иначе, но всем удалось опьянеть. Иные философствуют
страстно, иные поют, никто не слушает друг друга, и все
они в горести своей сейчас к вечеру наслаждаются жиз­
нью, имеют точку зрения, понимают все.
Повыше ботинок из жести голень,
Дерябкинский рынок открыт целый день.
Инвалиды счастливы. А женщины с корзинками и не
мечтают о счастье, и не замечают отекших счастливцев.
Какое там счастье! Они отвечают за детей, за стариков,
оставшихся дома. За мужей. Они кажутся мне тут един­
ственными взрослыми, несмотря на свою суетливость.
И мне становится страшно. Я трезвею. Я не хочу по­
ходить на поэтоподобных распухших чудовищ, как это
ни соблазнительно. Но и со взрослыми мне не по пути.
И я сажусь в трамвай с тем, чтобы сегодня же непре­
менно начать работу. Начать писать. Впрочем, сегодня
я устал. Начну с понедельника. Нет, понедельник тяже­
лый день. Но с первого непременно, непременно, во что
бы то ни стало, я начну новую жизнь. И скажу все.

ПИСЬМА

М. Ф. ШВАРЦ (открытка с видом университета
им. Шанявского)
М о с к в а , 8 .1 1 .1 3 1
Дорогая мама!
Может быть тебе будет интересно посмотреть на
здание нашего университета. Аудитории наши в центре
здания. Здесь в этом корпусе помещаются в углу — как
видно по надписи — педагогические курсы, а в осталь­
ных помещениях аудитории и т. д., и т. д. Часть универ­
ситета с научно-популярным отделением снимает дома в
средней части города. Недавно... в конце октября...2
В. В. СОЛОВЬЕВОЙ (Майкоп)
Краткое и энергичное воззвание3 не могло не подей­
ствовать на лучшие свойства моей души. Письмо твое
заставило действовать. Девочки пишут и снабжают мар­
ками и запоздавшими майкопскими новостями. Послал
им свою карточку (в новом костюме снят). Если хочешь,
пришлю и тебе. У меня черт-те сколько. Слышал я два
раза «Кармен», раз в Большом театре и раз у Зимина, при­
чем в роли дона Хозе выступал Дамаев. Фигурой, гра­
цией он отдаленно, но напоминал знаменитого Костаньяна. Слышал Дамаева в «Пиковой даме». Томский был
плохой и мою арию про графа Сан или Сен-Жермена
исполнил отвратительно. Видел моцартовского «Дон
Жуана». Вообще таскаюсь по театрам охотно. Маруся За­
йченко переехала на квартиру с роялем, и иной раз 34-й
opus услаждает мой слух, напоминая Майкоп. Надеюсь,
что мой репертуар не забыла? Ведь очень возможно, что
467

я приеду на Рождество. Произведу строгую ревизию.
Духи у меня еще не все вышли. Я их расходую крайне
экономно. Шоколад, который ты мне подарила тогда,
мы с малюткой Жоржем слопали по дороге на вокзал.
Москва хороша шоколадом. Простой шоколад, свежий,
только потому, что его поломали при упаковке, прода­
ется по 35 копеек фунт. Я, как тебе известно, обучаюсь в
университете имени генерала Шанявского. Дела у меня
много, развлечений порядочно, даже слишком порядоч­
но, но временами скучновато. Не привык я один пока.
Теперь, Варя, позволь мне извиниться. Ужасно
извиняюсь. Дело в том — прямо сказать страшно. Ска­
жу с разбегу. Борода у меня опять выросла и в три раза
больше прежней. Извини, пожалуйста. Борода — пред­
мет неодушевленный и потому не поддающийся логиче­
ским убеждениям. Пиши о Майкопе как можно больше.
Я свинья действительно, что не писал раньше, теперь
буду отвечать аккуратно, ежели ты меня помилуешь. Да
что там я спрашивал — слать карточку! Шлю. Не понра­
вится, отправляй обратно!
Не сердись за молчание и пиши сейчас же. Как Матюшка и Костя? Что вообще нового? От друга своего
Жоржика не имею известий. Напиши все, что знаешь о
нем. Подрос ли он? Как попрыгивает Чижик-Петруша4?
Какая погода и есть ли новые постройки? Как в гимна­
зии Надежда Александровна5? Кланяйся ей от меня. Кто
теперь в библиотеке? Кланяйся Вере Константиновне и
Василию Федоровичу, Матюшке, Косте, Павлу и всем
прочим чадам и домочадцам. Чтобы не утомиться, мо­
жешь кланяться не очень низко. А то голова заболит.
Между прочим. В Москве хорошие гравюры удивитель­
но дешевы. Я купил гравюру — Генрих Гейне (никогда
не видал такого портрета — особенный) за двадцать ко­
пеек. Гравюры в длину около 11/2 моих четверти. А моя
«четверть» хватает на две ноты больше октавы. Лорды
Noel ВугогГы здесь во всех и во всяких видах. Если бы
взять две гравюры, обе изображающие лорда ВугогГа, и,
468

показав на одну, сказать — Lord Byron, а на другую —
его брат, то несведущий человек нашел бы, что братья
вовсе не похожи друг на друга. Ну так вот — ежели по­
надобится, я могу привезти в Майкоп любого компози­
тора, или писателя, или ученого, затратив на каждого не
более тридцати копеек. Письмо твое очень рассердило
мою хозяйку — почтальон пришел рано и разбудил ее
звонками. Она его выругала чертом.
Жду писем. Где ты выцарапала мой адрес? Не знаю,
как дошло письмо. Пришло с опозданием. Нужно пи­
сать 1-я Брестская — их целых 3.
Е. Ш варц
[Н о я б р ь 1 9 1 3 ]

Уважаемая ВарвараВасильевна.
Напрасно вы приняли выражение «выцарапывать»
в смысле «отыскивать, искать». Сей вопрос, вопрос о
выцарапывании был задан во избежание дальнейших
ошибок в адресе на конвертах посылаемых мне писем и
из любви к несчастным, усталым почтальонам. Жоржик
мне прислал одно письмо (за это время), которое было
получено мною много спустя после отправления моего
послания к тебе. Так что я не врал, и Жоржик не врал, а
просто произошла ошибка во времени.
Я недавно отличился — послал Юрию Васильевичу
письмо, не указав улицы. Написал только «Петербургская
сторона». И письмо пришло, запоздав на четыре дня, все
покрытое штемпелями и справками. Юрий Васильевич
рассказывает, что почтальоны с нетерпением ждут моего
появления в Петербурге, чтобы совершить надо мною
жестокое убийство с целью мести. Если хочешь порадо­
вать меня, старика, то пришли ты мне свою карточку. Но
очень прошу наклеить марок, сколько нужно, ибо я сижу
в стесненных обстоятельствах, и средства рассчитаны до
копейки. Пришли, пожалуйста, свою карточку, и (если
вышли) те, которые сняла за Белой Нина Косякина. Жду
469

с нетерпением подробного письма о Майкопе, его жи­
телях, и о Жоржике в частности, на которого, если уви­
дишь, воздействуй в смысле написания мне письма.
Что за новая шестиклассница у вас появилась? Молю
Бога, чтобы родители взяли меня в Майкоп. Девочки зо­
вут в Петербург, соблазняя посылками из Майкопа, кон­
фетами и шоколадом. Есть ли у тебя духи? Здесь тепло,
снегу нет, недавно шел дождь, грязь отчаянная. Прокля­
тые театры дразнятся и зовут, а денег лишних нет. Когда
приеду в Майкоп, вернее, если приеду, научи меня петь
Лазаря.
Москва — город прекрасный, жизнь моя поинтерес­
ней жизни моей в Майкопе, но тянет хоть ненадолго
домой. Посещаю я лекции, слушаю известных профес­
соров, посещаю театры, наслаждаюсь игрой величайших
артистов земли русской. Недавно видел «Вишневый сад»
в Художественном театре и не знаю наверное, пришел
ли в себя теперь или нет.
Когда пишу, слышу отчаянные звонки трамваев и
свистки городовых. Может быть, раздавили кого-нибудь,
а может быть, скандал. Нигде нет такого скандального
города. Нет случая, чтобы прошел день без того, что­
бы не изувечил кого-нибудь трамвай. Не было случая,
чтобы, возвращаясь домой в праздник, под праздник,
откуда-нибудь вечером, я не натыкался на скандал, дра­
ку, ограбление. Обязательно где-нибудь толпа народу,
и городовой свистит. А пьяных тут! «Господин, послу­
шайте», тебя бы здесь вогнали в гроб.
Пиши о майкопской погоде. Что и как Драстомат? Не погиб ли он у вас в саду? Кланяйся Зайчен­
ко и Тусе Зайченко. Как она поживает и что делает?
Пиши о вечерах. Устраивала ли Мария Гавриловна еще
музыкально-мучительные утра?
Пожалуйста, пиши, Варя, побольше и подробнее.
Мне почти никто не пишет, и каждому письму я очень
рад. Одеколон твой послужит решающим толчком. Зна­
ешь, в таких колебаниях самое незначительное воздей470

ствие бывает решающим. Цитирую Лелино мнение о
поездке: «Знаешь, нас тянут домой. Мама очень скучает,
право, не знаю, что и делать, поедем ли, нет ли, неизвест­
но». Во всяком случае, Леля не очень протестует.
Потом я взывал к сестриным чувствам. «Посмотри­
те, — рыдал я, — как выглядит Варя без вас! Она вдвое
пополнела и поправилась! Возвращайтесь, если не хоти­
те, чтобы она совершенно растолстела!» Надеюсь, хоть
это их проберет. Я неточно цитирую свои слова, это
верно.
На твоей карточке похоже, что зверь Лабунский раз­
будил тебя чуть свет, не дал даже причесаться как сле­
дует и злобно защелкал фотографическим аппаратом.
Удивительно у тебя сонный и встрепанный вид. Или ты
снималась до обеда? Однако ты поправилась! Хотя, мо­
жет быть, карточка врет? Или действительно, отсутствие
трио так благотворно на тебя повлияло? Маруся Петрожицкая в феврале дает здесь концерт. Петя Петрожицкий
в Майкопе? Послал я сегодня Зайченко младшим
открытки, а Леле письмо. Открытки недурные. Правда,
хорошая открытка, что я тебе послал? Это теперь модные
в Москве «английские головки». Нет ни одной витрины
книжного магазина в Москве, где бы их не было черт-те
сколько. Что ты в каждом письме обещаешь писать под­
робно, и обрываешь их все посередине. Письмо твоим
почерком в три листа — это моим в один. Кстати, делаю
тебе обещанный выговор. Ты за фразу, вторую сначала,
начинающуюся со слов: «Могу тебя обрадовать» и т. д.
и т. д., нуждаешься6 в выговоре. Не могу найти сейчас
подходящего выговора и выражений; ничего, выругаю
при свидании. Сейчас только показываю тебе мысленно
кулак.
Переснимись у Лабунского по возможности до
обеда.
Твое послание помогло мне ясно представить вашу
новую шестиклассницу.
471

Воображаю, как суетится теперь Анна Петровна7 по
случаю эпидемии. Не дай бог.
Слушай, сделай Малютке выговор, если увидишь его.
Этот Жорж за все время писал мне только раз.
Слушай, любезная, что за необразованность в твои
годы? «Петь Лазаря» — это значит милостыни просить.
Невежество! Выеду я, вероятно, числа двадцатого. Не
раньше 18-го.
Надеюсь, на этот раз ты ответишь аккуратнее, т. е. не
через сто лет, как в прошлый раз. Как Костино здоро­
вье8? Где Нерсик?
Поклонись Василию Федоровичу и Вере Константи­
новне. Жду письма.
Е. Ш в а р ц

Нравится тебе моя почтовая бумага9?
[Я н в а р ь 1 9 1 4 ]

Признаться, я предпочел бы заплатить еще раз за
прошлогоднюю свинью с четырьмя восклицательны­
ми знаками и ходить весь день из-за этого без обеда,
чем получить это оплаченное, оглушительное краткое
письмо. Помимо всего прочего, адрес неверен! Я толь­
ко 23-го в 7 часов вечера вернулся из Петербурга и до­
подлинно знаю, что девочкам надо писать — 12 линия,
д. 31 б, а не просто 31 — ибо там существуют дома 31а,
31 б и 31 в.
Письмо дойдет и по твоему адресу, но с некоторой
задержкой, а лично присутствуя в Петербурге, будешь
метаться напрасно между а, б и в и проклинать давших
такой подлый адрес. К счастью, я поехал просто к Юрке,
а он меня свел к девочкам. Спасибо, что не прислала
адреса раньше!
Теперь перейдем к краткости и лаконичности. Чем я
провинился? Если даже преступление мое так ужасно, то
неужели оно так невыносимо, тяжело и черно, что твоя
клетчатая почтовая бумага разорвется и истлеет от опи472

сания его? В Англии раньше вешали охотно, но всем раз­
решалось перед повешением произнести защитительную
речь, как бы гнусно он ни наподличал. И был (правда,
один за все время) случай, когда преступник произнес
такую основательную и справедливо-горячую речь, что
его оправдали на глазах у разомлевшей и мрачно разо­
чарованной виселицы.
Мне, честному, ни в чем не признающему себя ви­
новным студенту юридического факультета, не дают и
этой слабой возможности, которую даже кровожадное
английское правительство старых времен считало необ­
ходимой. Моя честность и невинность сослужили в дан­
ном случае мне скверную штуку, ибо я не имею никакой,
даже маленькой черточки, пятнышка, которое могло бы
сойти за преступление и дать основание оправдательной
речи. Ради бога — в чем меня обвиняют? — как сказал
один воробей, обвиненный в краже 3 фунтов мяса из
мясной лавки. — Будем надеяться, что обвиняют меня
столь же основательно, сколь и вышеупомянутого злос­
частного воробья. Жду ответа, перемигиваясь с висели­
цей на досуге.
Описал бы Петербург, где прожил дней 10— 11, да
ты вот чего-то ругаешься. Во всяком случае передаю по­
клон от Лели и сообщение от нее же, что она пока писать
не намерена. «Не знаю, когда напишу», — вот ее точные
слова. Остаюсь, с тревогой ожидая ответа, невинный
преступник, кровожадный воробей.
Е. Ш в а р ц

Р.Б. У меня больше оснований ругаться, ибо это вто­
рое письмо тебе, а ты мрачно молчишь или ограничива­
ешься 5 словами.
[В е с н а 1 9 1 4 ]

Надоело мне торчать в Москве до смерти. Погода
хорошая, а пойти некуда, всюду наперлись москвичи и
гуляют, и скандалят, и поют. На Воробьевых горах на
473

каждое дерево приходится по три туриста. А на бульва­
рах деревья кажутся перепуганными и заблудившимися
в гнусной толпе. Первый раз в жизни я провожу весну в
большом городе, и прескверно провожу. Что же касается
до экзаменов, то их не проведешь. Раньше я был уверен,
что сдам один. Теперь я ни в чем не уверен. В общем,
чувствуешь себя так гнусно, что выть хочется. Тем более
что не сдать экзаменов — это потерять свободу летом.
В довершение всех благ деньги объявили мне бойкот.
Покинули и не думают вернуться. Жалуются на небреж­
ное обращение. Знакомые утверждают, что я сам вино­
ват. Слишком распустил их, дал власть им. Что нового
в Майкопе? Кто остался на второй год, кто вылетел, кто
переходит? Есть ли надежда у кого-нибудь на золотую
медаль? О полете Пахомова я слышал. Будем надеяться,
что Бидерман, по вашему выражению, достаточно «разо­
чаровалась в нем», и они не поженятся.
Вчера Левке Оськину прислали майкопские газеты, и
я проливал слезы умиления над описанием «феерическо­
го блеска городского сада при электричестве» и историей
мадам Никулиной и Линского10. Стихи же, где проно­
сится «городская такса», над которой торговцы смеются,
«как с Линдера Макса11», меня убили совсем. Хороший
город. Где теперь Драстомат! Что Василий Федорович?
Что Наташа?
[ Е к а т е р и н о д а р , а в гу с т 1 9 1 4 ]

Уважаемая Ваврара* Васильевна!
Как вам холилось в горах и дышалось под небесами?
Какими оказались ваши спутники и какой спутницей
оказались вы сами? Как выглядит Майкоп без нас и како­
ва жизнь среди опустевших стен? Каков адрес девочек?
Студент (вероятно) Шварц получит эти сведения, если
вы соблаговолите направить их студенту (вероятно)
* Перепутал все буквы от разгульной жизни и пьянства. — При-

меч. Е. Шварца.

474

1-го курса юридического факультета Московского И м­
ператорского университета (т. е. в университет). Теперь
о том, как выглядим мы (Шварцы) без Майкопа. Папа
обменял штатский костюм на мундир ординарного вра­
ча Екатеринодарской войсковой больницы12; Валя обме­
нял форму реалиста на форму гимназиста 2-го класса 1-й
Екатеринодарской гимназии; мама осталась без перемен,
той, какой была в Майкопе.
Я веду безумно разгульную жизнь. Бываю почти каж­
дый день в оперетке (Шварцы имеют 3 места в 5 ряду)
(жаль, что не наоборот, т. е. 5 в 3). Знаю наизусть каскад­
ную песенку: «Серафи-и-и-ма, вот она какая»"’, курю
трубку, которую подарил мне двоюродный брат Тоня,
пью вино, ужиная во Н-м общественном собрании, и
безумно увлекаюсь тремя девицами, из коих одна прима­
донна Глория, а другие неизвестны (ни с одной из них я
не знаком). От такой жизни мой красивый лоб поблед­
нел, а красивый нос покраснел еще больше. Буквы пу­
таются, а предметы двоятся, двоятся. Ничего, в Москве
поправлюсь. (В Москву едет масса народу — не знаю, как
доберусь). Познакомился я здесь с одним юношей, ко­
торый влюблен в Шопена и прекрасно его передает. Он
сыграл мне массу его вещей и, между прочим, прелюд
ехге (который играет Наташа) и поразительно. Прямо
сбил меня с ног. Я разобрал здесь сам «Грустную песен­
ку» Калинникова13 и половину уже выучил наизусть.
Узнай, сколько я должен Марии Гавриловне и напиши
папе (угол Борзиковской и Дмитриевской, д [ом] Садилло). Пришли мне адреса всех уехавших майкопцев, кото­
рые знаешь. Пиши.
Гогенцоллерн14.
Привет всем вашим!

**Всю цитировать нельзя — помилуйте — Примеч. Е. Шварца.

475

[ М осква, ноябрь 191 5 ]

Неуважающая старших!
Ты, которая прислала только одну открытку и за­
даешься! Выслушай мои искренние советы и попытай­
ся поступать сообразно им. Во-первых, на Рождество
во всей Москве не останется ни одного знакомого, все
едут домой (все тоскуют и проклинают остаток дней,
уменьшающийся, но отделяющий время до 5— 10 де­
кабря, когда начнут выдавать отпуски). Во-вторых, все
театры забиты желающими попасть в них на Рождество.
Билеты начнут продавать числа 15-го, к этому времени в
Москве будет столько же майкопцев, сколько в Париже.
На Пасху все мы будем здесь. На Пасху сюда приедет
музыкальная драма. На Пасху Шаляпин будет в Москве
и прочее и прочее. Мы (майкопцы) настойчиво просим
тебя приехать на Пасху. Заутреня в Кремле — это сю­
жет, достойный кисти Шильниковского. Я (между про­
чим) очень, как никогда (если не считать предыдущего,
т. е. пред-пред-предыдущего, самого первого приезда
сюда) тоскую и, главное, о, тоска, о, слезы (которые при
сем прилагаются), тоскую по Майкопе. Я надеялся, если
кто-нибудь меня пригласит (это вовсе даже не намек),
побывать и в Майкопе. Этак на неделю. Ну, не надо.
Я, кажется, хорошо себя вел летом? Я не помню, что­
бы мы ссорились особенно. А если ссорились, то выру­
гай меня, только поскорей, и, ругаясь, опиши майкоп­
скую жизнь вообще. (Кстати, пришли мне бандеролью
несколько номеров «Майкопского эха» с отделом «Мест­
ная жизнь». Очень прошу.) За Майкоп я бы сейчас отдал
полцарства, все царство. Брехаловку только себе. Ужасно
хочется видеть вас, Соловьевых, и провести время в зале,
у рояля, даже с риском быть придавленным подушкой и
защекоченным насмерть. Что имеем, не храним, поте­
рявши, плачем. Всегда особенно хочется в Майкоп, когда
нельзя, а когда в Майкопе, хочется уехать. Впрочем, на­
счет последнего вру.
476

Ты знаешь, конечно, от Лели, что Матвей Поспеев
живет теперь со мной и Левкой. Живем дружно, пока
не ссорились еще. Хозяйка у нас ангел. Льстива до слез.
Увидела у меня на подбородке прыщик и говорит: «Как
вам идет эта родинка, Евгений Львович». Я сделал вид,
что ло действительно родинка и убежал смеяться к себе
в комнату. Она все добивалась узнать, не еврей ли я, и,
узнав истину, останавливает дочку, когда она громит
жидов басом. Дочке около тридцати. Вес неприличный.
Ходит дочка целый день в капотике, с открытой шейкой.
Капотик коротенький, и поэтому мы наверное знаем,
что у дочки голубые чулки и одна подвязка безнадежно
потеряна, ибо на правой ноге чулок регулярно болтает­
ся весь в морщинах у самого башмака. Башмаки серые
от жажды ваксы и расстегнуты. Дочка кричит всегда ба­
сом и всегда сердится. Сейчас, я слышу, она орет матери:
«Я не отрицаю, что самоеды не моются». Вообще она та­
лант. Когда я достигну такого же веса, то всякий сможет
сказать, глядя на меня: «Вот зарабатывает, должно быть,
обжора». На днях она влетела в комнату, и у нас произо­
шел такой диалог.
— Простите, я по делу влетела. У вас есть отец и мать?
Т. е. есть конечно. Я хотела сказать — живы?
-Д а .
— Так живы? А то один идиот говорит, что у кого
там, если мать умерла или отец, так какой-то дурак купец
дешево комнату сдает. Живы, значит?
— Живы, живы.
— Очень жалко, до свидания.
Я ужасно испугался.
У нас есть еще мопс — Мурочка. Характер у него
хороший, но каждый день хозяйка причитает: «Бедный
мой деточка, никогда с ним такого не было и чего это он
скушал?» Подробности и комментарии недопустимы.
В университете я бываю (именно бываю), но до Рож­
дества экзаменов сдавать не буду. То-то и оно.
477

Слушай. Я кончаю письмо, ибо пора идти обедать.
Я только в том случае буду сохранять дружеские отношения
с тобой, уважаемая держава, если ты немедленно отве­
тишь мне на это письмо. Вспомни, как аккуратно я от­
вечал тебе первый год своей жизни здесь. Вспомни — и
учись. Ты даже не поздравила меня с днем рождения! А я
послал тебе коробку конфет. Немедленно поздравь (луч­
ше поздно, чем никогда) и напиши, хороши ли конфеты.
Вообще пиши, пожалуйста. Леле напишу, сейчас тянут
обедать. Мой адрес просто Филипповский переулок. Без
«Арбат». Это лишнее. Ну, au revoir.
Е. Ш в а р ц

Москва, Филипповский пер., д. 9, кв. 3.
[ М о ск ва , конец ноября

—

нач. д е к а б р я 1 9 1 5 ]

Девочки !
Спасибо за ответ и за приглашение. Еще одна прось­
ба повторить это приглашение числа так 20—23 декабря,
когда я буду в Екатеринодаре. Это нужно для родителей.
Поблагодарите Веру Константиновну за приглашение.
Напишите самым откровенным образом — не будет
ли мой приезд неловким.
5—6—7 декабря я уезжаю из Москвы. В Майкоп
поеду (если поеду) числа 27—28 декабря. Мне хочется
встретить Новый год в Майкопе. Не знаю — улажу ли с
родителями и будет ли настроение.
В денежном отношении я обеспечен. Камразе взял у
меня 15 рублей взаймы и обещал не отдавать до Рожде­
ства. Но вы не беспокойтесь, больше 4—5—6—7 дней я
во всяком случае не пробуду.
Еще, самая главная просьба, кто бы ни спрашивал,
никому не говорите, что я думаю приехать. Наоборот,
отрицайте вовсю. Пусть знают только вы, девочки и
Вера Константиновна, чтобы для нее мой приезд не был
уж слишком неожиданен.
478

Я вас еще раз прошу, девочки, серьезно и правдиво
написать, удобно ли мне приехать, и не из любезности
ли — так просто, неловко отказать, зовет меня Вера
Константиновна. Я не сомневаюсь, что она относится
ко мне хорошо, но я могу, несмотря на это, и стеснить и
все такое, и все такое прочее. Гораздо лучше не приехать,
чем приехать и чувствовать себя не на месте, мешаю­
щим, непрошеным. То-то и оно. Посему — разъясните.
Окончательно, конечно, сообщу только из Екатеринодара. Кстати, на всякий случай, вот мой екатеринодарский адрес, чтоб не забыть: угол Дмитриевской и Борзиковской, д. Садилло, мне. Без всяких эпитетов. А то
хозяйская дочь, описанная в предыдущем письме, долго
и басисто хохотала над титулом «Жирный мальчик»15,
а потом спросила: «Вы, должно быть, сотрудничаете в
газете, и это ваш псевдоним?» Пришлось согласиться.
Пожалуйста, не делай этого больше. Теперь я сообщу
нечто, только не презирайте меня. Вчера был именин­
ник один из моих здешних приятелей. У него добралась
компания в 22 человека, курсисток и студентов. Был ко­
ньяк и портвейн. Все поголовно (гости то есть) были с
Кавказа. Пели и пили, пили и пели. Когда опомнились,
было 7 часов утра и ходили трамваи. Вот! Так что я спал
всего 2 часа. Лег в 7, разбудили меня в 9, сейчас 2 Ѵ2.
Скажите Фрею, что я ему кланяюсь. А я попытаюсь за­
снуть еще. Желаю всех благ.
Е. Ш в а р ц .
[ М о с к в а , к о н е ц м а р т а 1 9 1 6 г .]

Черт знает что такое! В прошлом году в это время
здесь солнце было, и все такое. А теперь — дождик,
сыро, холодновато и уныло. Всякое упоминание о вес­
не в Майкопе — острый нож в сердце. Пришли фиал­
ку в письме, предварительно ее расплющив — иначе не
дойдет. Кстати, напоминаю, что № квартиры моей те­
перь 1. Я переехал этажом ниже.
479

Вчера, сделав точный подсчет, я вычислил, что для
экзаменов каждый день нужно читать 90 страниц. П ер­
вый экзамен 17 апреля. В начале мая я свободен, как
птица, следовательно. Не дай бог, провалюсь! Изнывай
тогда все лето. Помолись за меня.
Встретил на днях Костю16. О н шел в баню. Застать
его дома — это попасть на Шаляпина. Где он только
пропадает? Должно быть, роман крутит. Все майкопцы
стали серьезными, и в разговорах появились книжные
обороты — много читают к экзаменам. Тяжелое вре­
мя — погода и экзамены.
Ю рий Васильевич17 < ...> ответил на приглаше­
ние полусогласием, а потом умолк. Я ему послал вче­
ра крайне неприличное письмо — ругаюсь и нелестно
характеризую всякими словами. Если он и после этого
будет молчать, дело безнадежно. Не раскачаешь его.
Представь себе, несмотря на погоду и зловещие
угрозы висящих над головой экзаменов, настроение у
меня игривое и бодрое. Должно быть, потому, что отьезд сравнительно близок, и все-таки чуть-чуть попахи­
вает весной — идет дождь, а не снег. Надоела весна, как
Колокола Бородина.
В Майкопе должен на днях (а может быть, и появил­
ся уже) взойти и засиять полным светом прапорщик
инженерных войск Иван Васильевич Гостинцев18. О пи­
ши. Я часто вспоминал его, присутствуя на заседаниях
литературно-художественного кружка при филологи­
ческом факультете. О н там поговорил бы.
Тоскливый кружок. Все боятся, но говорить хотят.
Выходят, теряются и медленно умирают. Не боятся
только заправилы, но и те говорят глупости, уже от
развязности. Я хожу слушать и слушаю молча. Завтра
там вечер поэтов. Иду критиковать, опять-таки молча.
Я боюсь сильнее, чем хочу говорить, и посему воздер­
живаюсь, дабы не быть осмеянным.
Видела ли Левку Оськина? Опиши. Что у тебя за
принцип исписывать только два листа. Сама говоришь,
480

что много новостей, и умолкаешь. Жду продолжения.
Привет Вере Константиновне, Вартану19 и Леле.
Пока. Плюю на красный бант.
Е. Ш ва р ц
IА н ап а, л ет о 1 916]

Многоуважаемая!
Так давно не касалась рука моя бумаги, что я с не­
которой радостью и радушием гляжу на буквы. Старые
знакомые, несколько искаженные моей дерзкой рукой.
Я не вполне уверен, что письмо мое захватит тебя
дома, а не явится во время твоего путешествия в горы.
Ежели оно захватит тебя, ты мужественно побори лень
и отвечай сразу — меня со дня на день могут угнать за
тридевять земель, в запасной полк. Я свинья. Я никому
почти не писал, замотавшись в курортной жизни. Ты
можешь гордиться мной, если вздумается, — я не стал
типичным студентом-курсовым, который каждый вечер
в курзале, и в перчатках, и с дамами. В саду не бываю, ку­
паюсь и даже (можешь себе представить!) самостоятель­
но организовал экскурсию за двадцать, правда, только
верст, на остров Сукно. Я набрал компанию в 8 человек
мальчишек (включая меня) и прожил дикой жизнью двое
суток. В отличие от неробкого десятка, экскурсанты
были названы дикой восьмеркой. Пели песни, разводили
костры, и я чувствовал себя молодым и экскурсионным.
Среди них я был самым опытным и самолично, не без
трепета варил кондер. Представь — вышел хорошо. Я же
жарил яичницу. Хвалили. Они по неопытности сидора
называли охотничьими мешками, но ныне бросили это
заблуждение. Собирались пройти еще и в Ново­
российск, но я жду призыва и сижу на месте.
Я мечтал, дорогой сюда, ездить и много ездить на
лодках, но увы, не удалось. Во-первых, лодочники обна­
глели до того, что берут рубль в час, а во-вторых, запре­
щено лодкам выезжать за линию пристани и бака, и во­
обще показываться в море после захода солнца.
481

Вообще здешней жизнью я почти доволен. Вече­
ра прохладные, берег красивый, и есть место — вроде
майкопской за Белой — Лысая гора. Вид оттуда до того
хороший, что даже неловко делается. Особенно в нордост, когда море чистое и далеко видно дно.
Компания славная. Виолончелист, в этом году кон­
чивший гимназию и подающий в консерваторию, очень
напоминает (временами даже лицом) Юрку Соколова.
С ним я дружу и поругиваюсь, как подобает в компании.
Шляюсь.
У нас стоит пианино, на редкость приятное по звуку.
Я его бью. Поговаривали о квартетах, но результата нет
пока и, кажется, не будет.
Но вот, понимаешь, скандал. Последние дни, несмо­
тря на гладкое житье, на меня напала тоска по родине,
которая усугубляется полной невозможностью прие­
хать. Меня вот-вот заберут, и на день страшно уехать —
а смертельно тянет. Я и ругался, и выл, и писем ждал,
наконец, сам сел за письмо, чтобы хоть этим, если удаст­
ся, — вырвать ответ.
Анапа вечерами местами до странности напоминает
Майкоп. Даже в нашей квартире точно такое же располо­
жение комнат, как у Капустина. До того похоже, что я
совершенно машинально иду умываться в кабинет, как у
Капустина, хотя здесь у нас умывальник в столовой.
С печалью и скуля думаю о городском саде, обрыве
и всех мелочах улиц, которые так надоедают в Майко­
пе. Например, «Дума, управа и сиротский суд», где «м»
в слове «дума» похожа на «ш». Тысячу раз совершенно
машинально я думал об этом по дороге из реального до­
мой и не предполагал, что буду когда-то вспоминать и
тосковать даже по этой вывеске. Часто во сне еду на из­
возчике с вокзала, смотрю на трехэтажную мельницу на
лазарет, на пыль и думаю: слава богу, я в Майкопе! Черта
с два. Просыпаюсь каждый день в Анапе.
Но у меня есть надежда, правда, очень маленькая.
Меня, должно быть, назначат куда-нибудь на Кавказ.
482

Ехать придется, наверное, через Армавир. Обычно на
дорогу дают лишний день-два, и я хоть на это время
приеду. Ты, по слухам, в Москву не едешь? Едет
ли Леля? Едет ли армянин Варган? По-прежнему ли те­
чет майкопская жизнь? Разразись ты хоть трехэтажным
письмом. Пиши его несколько дней, по нескольку часов,
так, чтобы в нем было все майкопское и масса интерес­
ного. Ты человек ленивый и упрямый, и я мало надеюсь.
Привет Леле. Свиньи вы. Я вас всех люблю, а вы задае­
тесь. Тут я сконфузился.
Ш.

Фрей тоже свинья. Я ему больше не писал.
Н. К. ЧУКОВСКОМУ (Петроград)
[БАХМУТ]20
П О С Л А Н И Е ПЕРВОЕ
Так близко масло, простокваша,
Яичница и молоко,
Сметана, гречневая каша,
А ты, Чуковский, далеко.
Прославленные шевриеры
Пасутся скромно под окном.
Котенок деревенский серый
Играет с медленным котом.
Цыплята говорят о зернах,
Слонимский говорит о снах —
И крошки на его позорных
Давно невыбритых устах.
Мы утопаем в изобильном,
Густом и медленном быту,
На солнце щуримся бессильно
И тихо хвалим теплоту.
И каждый палец, каждый волос
Доволен, благодарен, тих,
Как наливающийся колос
483

Среди товарищей своих.
Да, уважаемый Радищев,
Веселый, изобильный край
Вернул с теплом, с забытой пищей
Знакомый, величавый рай.
И стали снова многоплодны
Мои досуги. И опять
Стал М. Слонимский благородный
Сюжеты разные рожать.
Пиши. Мы радостно ответим.
Пусть осенью, в родном чаду
Посланья о веселом лете
С улыбкой вялою найду.
И ю н ь 1923. Ч и сла зд е сь н и к т о н е зн а е т .
В е л и ч к а (м е с т н о с т ь ).

Дорогой Коля!
1. Ответь немедленно по адресу: станция Деконская,
Донецкой губернии. Рудник Либкнехта. Мне.
2. Передай Корнею Ивановичу мой привет. Если бы
не почерк и не скромность — я написал бы ему лично.
3. Передай Марии Борисовне21, что я и Миша Сло­
нимский низко ей кланяемся и часто вспоминаем.
4. Скажи сестре своей Лиде, что она не. любит лето
оттого, что никогда не была здесь. Скажи, что письма
наши адресованы в такой же мере как и тебе — ей.
5. Живем как во сне.
Ш варц
[С ен т я б р ь 1 9 2 3 ]

Николай Чуковский!
На такой бумаге пишут в редакциях. Как только при­
едет Слонимский, выясню дела с твоим гонораром. Если
он не выслан вчера почтой, передам сегодня Лиде.
С ней также постараюсь передать тебе папирос.
484

Жара. Пыль. Очень похоже на июль. Говорят, что та­
кая погода продержится до января.
Если бы ты написал письмо бескорыстно! Если бы ты
вдруг описал точно, какой сейчас в Петербурге воздух,
и прочее о нем, колыхающееся и так далее, и вообще.
Взгляд и нечто!
Но ты так корыстолюбив. Ты жаден. Я уверен, что до
следующей задержки гонорара — писем от тебя не бу­
дет. И поэтому, если ты пришлешь стихи еще, я гонорар
задержу.
Привет сестре твоей Лиде, которая тебя умнее и ко­
торая симпатичнее. Империалистические страны Евро­
пы в своем безумии дошли до абсурда. Возможен ката­
клизм.
Передай привет Лене Мессу. Передай ему, что я не
острю больше. Ни-ког-да. Некогда. Пусть он не жалеет
японских гейш. У них маленькие ноги. Они не мону­
ментальны.
Если пошлю тебе папирос — не откажи в любезности
угостить Леню Месса.
Без точного знания тарификации невозможен ника­
кой учет неквалифицированной рабочей силы. Тарифи­
кация — необходима.
Я был бы очень рад увидеть Месса, Арнштама и близ­
ких вам. Миша вчера сравнил себя с Брет-Гартом в Кали­
форнии. Брет-Гарт редактировал там журнал. Мне не с
кем сравнить себя. Я не знаю, кто был секретарем у БретГарта. Слонимский утешается сравнением. Я грущу.
Пиши бескорыстно.
Е . Ш в а р ц , секретарь Брет-Гарта
ES. Женись на Марине.
EES. С гонораром выяснил. Его привезет Миша.

485

Л. И. ЛУНЦУ (Германия)
[Л е н и н гр а д , н а ч а л о ф е в р а л я 1 9 2 4 ]

Левушка, милый!
Только по подлости я не написал тебе до сих пор
длинно. Твой рассказ произвел впечатление бомбы, на­
чиненной свежей... как бы это сказать — атмосферой,
допустим. Короче — частью ржали, частью задумыва­
лись. Напишу тебе длинно. Пока — полон почтения
твоей уважаемой голове.
Почтительный
Ш варц

Е. И. ЗИЛЬБЕР (Шварц)
[Л е н и н гр а д , 1 9 2 8 ]

Милый мой Катарин Иванович, мой песик, мой кур­
носенький. Мне больше всего на свете хочется, чтобы ты
была счастливой. Очень счастливой. Хорошо?
Я всю жизнь плыл по течению. Меня тащило от худо­
го к хорошему, от несчастья к счастью. Я уже думал, что
больше ничего интересного мне на этом свете не уви­
деть. И вот я встретился с тобой. Это очень хорошо.
Что будет дальше — не знаю и знать не хочу. До са­
мой смерти мне будет тепло, когда я вспомню, что ты
мне говоришь, твою рубашечку, тебя в рубашечке. Я тебя
буду любить всегда. Я всегда буду с тобой.
Когда я на тебя смотрю, ты начинаешь жмуриться,
прятаться, сгонять мой взгляд глазами, губами. Ты у
меня чудак.
Екатерина Ивановна!
Из девяти писем одно было сердитое. И сейчас тоже
одно письмо я напишу тебе сердитое.
Во-первых — ты не обедаешь! Это безобразие! Если
я еще раз услышу, что ты не обедала — я тебя ударю по
руке!
Во-вторых — не смей мне изменять.
486

В-третьих — запомни. Мрачные мысли запрещены.
Запрещены навсегда и на всю жизнь. Если ты вздумаешь
хоть что-нибудь, так я тебе... Я в следующую же секунду.
Понимаешь?
В-четвертых — зачем ты ешь спички?
В-пятых — я тебя люблю.
Е.Ш.
4 января 1929

I
Служу я в Госиздате,
А думаю я о Кате.
Думаю целый день —
И как это мне не лень?
Обдумаю каждое слово,
Отдохну — и думаю снова.
II
Барышне нашей Кате
Идет ее новое платье.
Барышне нашей хорошей
Хорошо бы купить калоши.
Надо бы бедному Котику
На каждую ножку по ботику.
И надо бы теплые...
Эти... —
Ведь холодно нынче на свете!
На свете зима-зимище,
Ветер на улице свищет.
III
Холодно нынче на свете,
Но тепло и светло в буфете.
Люди сидят и едят
Шницель, филе и салат.
487

Лакеи, вьются, стараются,
Между столиками пробираются.
А я говорю: «Катюша,
Послушай меня, послушай.
Послушай меня, родимая,
Родимая, необходимая!»
Катюша и слышит, и нет,
Шумит, мешает буфет.
Лотерея кружит, как волчок,
Скрипач подымает смычок —
И ах! — музыканты в слезы,
Приняв музыкальные позы.
IV
Извозчик бежит домой,
А моя Катюша со мной.
А на улице ночь и зима,
И пьяные сходят с ума,
И сердито свистят мильтоны,
И несутся пустые вагоны.
И вдруг, далеко, на Садовой —
Трамвай появляется новый.
На нем футляр из огня,
Просверкал он, гремя и звеня.
А я говорю: «Катюша,
Послушай меня, послушай,
Не ссорься со мной, говорю,
Ты мой родной, говорю».
V
Я прощаюсь потише, потише,
Чтобы не было слышно Ирише.
Я шагаю один, одинокий
Дворник дремлет овчинный, широкий.
Посмотрел Катюше в окно —
А Катюше-то скучно одной.
488

Занавески, радио, свет —
А Катюша-то — смотрит вслед!
VI
До свидания, маленький мой.
Когда мы пойдем домой?
На улице ветер, ветер,
Холодно нынче на свете.
А дома тепло, темно,
Соседи уснули давно,
А я с тобою, курносый,
Даю тебе папиросы,
Пою вишневой водой,
Удивляюсь, что ты не худой.
Я тебя укрываю любя,
Я любя обнимаю тебя.
Катюша, Катюша, Катюша,
Послушай меня, послушай!
10

января 1929

Пожалуйста, не сердись на меня, Катюша. Я сегод­
ня целый день один, а я от этого отвык. Поэтому я и
пишу.
Отчего у тебя по телефону такой сердитый голос?
Отчего ты обо мне не вспоминала ни разу за весь день?
Отчего я дурак?
Я ездил сегодня в Детское Село. Это, Катюша, от­
вратительно. В вагоне пахло карболкой, молочницы ру­
гали евреев, за окошками снег. Думал я все время о тебе.
Обдумал тебя до последней пуговицы. Меня теперь ни­
чем не удивить. Я мог бы написать пятьсот вариаций на
тему — Екатерина Ивановна.
Я тебя люблю.
В Детском Селе все знакомо и враждебно с давних
пор. А теперь враждебно особенно.
489

Катюша, по телефону ты меня всегда ненавидишь.
Почему так трудно говорить по телефону? Я тоже не
умею.
Маршак живет в голубом доме на Московском шоссе.
Во всех детскосельских квартирах ужасно тонкие стены.
Кажется, что обои наклеены на картон или на фанеру.
Живут люди там временно, кровати какие-то детские,
столы какие-то кухонные.
Разговоры у нас были деловые и до крайности уто­
мительные. Маршак очень живой и энергичный человек.
Но, по непонятным причинам, живость его действует на
меня усыпляюще. Его стремление расшевелить меня, за­
ставить меня работать вызывает во мне бессознательный
протест. Воображение начинает цепляться за что угод­
но: за фотографию на столе, за пятно на стене, за шум во
дворе. Он говорит, а я пропускаю мимо ушей. Наконец
он кричит:
— Женя! Женя!
Как будто будит меня. (Он знает мою способность
засыпать во время дел.) Я отрываюсь от мыслей о том,
как выпилена ножка стола, или о том, как хорошо на юге.
И мы работаем.
Катюша, мне надоело делать не то, что хочется! Мне
хочется с тобой поговорить. Писать. Пойти к Аничке.
Поцеловать тебя. А беспокоиться о «Еже» я не хочу! Но
Маршак будит, окликает, толкает, и я с трудом переклю­
чаюсь на «Еж».
Так проходит день.
Маршак провожает меня на вокзал. П о бокам шоссе в
тоненьких домах живут люди. У одних стирка — на кух­
не висит белье. У других еще не убрана елка. У третьих
на стене картины Штука. А мы с Маршаком идем, а ветер
дует, а собаки обижаются. Маршак дает мне последние
наставления, а я думаю — вот если бы я в этом доме жил,
что бы было, или в этом, или в том. Я слышу Маршака,
как ветер или шум автомобиля, но он в темноте не заме­
чает и не будит меня.
490

На поезд я едва успел. В вагонах пахнет карболкой.
Молочниц нет. За окном чернота, снегу не видно. Я са­
жусь у окна — и начинаю обдумывать тебя, Катюша.
Я тебя люблю.
Прости, что я все это пишу тебе. Но от того, что я
сегодня один, меня преследуют мрачные мысли. Если
нельзя поговорить с тобой, я хоть напишу. Если день
пропал — то пусть хоть здесь останется от него что-то.
Сейчас очень поздно. Я не знаю, — что ты делаешь?
Ты спишь? Ты читаешь? Ты разговариваешь? Катюша —
ты не знаешь, что я пишу тебе письмо? А я пишу. У меня
сейчас очень тихо. Еще тише, чем в Детском Селе на
улице. Пока я пишу, я все время думаю о тебе, и мне, на­
конец, начинает казаться, что я не один.
А ты, может быть, мне изменяешь?
Со мной в трамвае ехал полный господин, в путей­
ском пальто. Он все беспокоился. Он кричал:
— Нина? Ты две станции взяла?
— Две, две.
— А билеты у тебя?
— У меня, у меня.
— Нина! Нина! Иди сюда, стань рядом со мной.
Я смотрел и думал: вот судьба неизвестно зачем стол­
кнула меня с неизвестным, черноглазым, полным госпо­
дином, и я его запомню. Я еду и скучаю и беспокоюсь
без тебя, а он едет, озирается своими сумасшедшими гла­
зами и беспокоится вообще. И это 10 января 1929 года.
И где-то образовываются какие-то события. А у тебя но­
вое платье. А я тебя люблю. Вот какие у меня глубокие
мысли бывают в трамваях.
Катюша, милая, я написал длиннейшее письмо, и все
о себе. Это потому, что я избаловался. Я привык гово­
рить с тобой.
Не забывай меня, пожалуйста, никогда. Мне без тебя
невозможно. Я целый день чувствовал — что ничего хо­
рошего сегодня не будет, что тебя я не увижу, что зачемто пропадает очень хороший четверг.
491

Ведь еще ничего? Еще все хорошо? Еще мы будем
вместе? Это просто сейчас, пока, сегодня, десятого, в
четверг — я один. А мы еще увидимся?
Целую тебя крепко, моя девочка. Мы еще увидимся.
Е.Ш.

К. И. ЧУКОВСКОМУ (Ленинград)
[П р и п и с к а к п и с ь м у Л . М . К в и т к о 22, 1 7 о к т я б р я
1936]

Дорогой Корней Иванович!
Привет от Вашего бывшего секретаря и старого дру­
га. Часто вспоминаю Вас вместе с Квиткою и, накажи
меня господь, хвалили Вас. Я начал писать стихи поукраински. Вот они:
Квитко —
швидко,
А Шварц Женя
Лежить на берегу без усякого движения.
Целуем Вас. Низкий поклон Марии Борисовне.
Квитко просит добавить, что уезжаем мы отсюда числа
31-го.
Ваш Е. Ш ва р ц

стихи

идиот1
Д о д я. Лида, Лидочка. Чего мы тут сидим, разгова­
риваем. Лидочка, Лида!
Л и д и я С е р г е е в н а . Не знаю.
Д о д я. Мы их боимся? Вы боитесь идиотов?
Л и д о ч к а . Идиоты! Шепчутся. Нет, вы послушай­
те, почему я к ним хорошо отношусь. Осторожно отно­
шусь. (Ч и т а е т .)
Смотрю я и вижу —
Идет идиот.
Все ближе и ближе.
Сейчас подойдет.
Знакомая рожа —
И прыщик, и цвет,
И мышцы, и кожа,
И просто одет.
Согласно законам
Сгибает бедро,
В бедре электроны,
Их держит ядро.
Миры вереницей
П о телу летят,
Огромны границы
От тела до пят.
По мерам и числам
Он гладит, он бьет,
493

Он гадит, он чистит,
Он песни поет.
Подобно погоде,
Подобно грозе,
Ко мне он подходит
По точной стезе.
Приятны и гнезда,
И птицы, и лес,
Понятные звезды
Сияют с небес.
Но эта конечность,
И ноздри, и зад,
Где сила и вечность
Клокочут, блестят!
Что делать? Подходит,
Серьезно глядит,
Руками поводит
И тихо гудит.
Какая-то сила
Его завела,
Волос накрутила,
Ушей наплела.
Хвалить, восхищаться?
Но он не поймет —
Ругать, защищаться?
Но он идиот.
И я притворяюсь,
Что мне ничего,
Смиренно стараюсь
Не трогать его.
[Н ачало 20-х годов]

494

Я не пишу больших полотен —
Для этого я слишком плотен,
Я не пишу больших поэм,
Когда я выпью и поем.
[2 0 -е годы]

ЭПИГРАММА НА ШКЛОВСКОГО

Уставший и остывший,
С постылою судьбой,
Незнавший и забывший,
Как быть ему с собой.
За ним несется ветер,
Трава скользит у ног,
Сверчок свистит на вечер,
Встревоженный сверчок.
Вода журчит в канаве
Далеким ручейком,
А свет скользит в канаву
И пляшет кувырком.
А он идет унылый,
Усталый, постылый,
Сутулый и пустой,
С карманною могилой,
С фарфором за спиной
И с гамбургской луной.
[1 9 2 4 — 1926]

СТИХИ О СЕРАПИОНОВЫХ БРАТЬЯХ,
СОЧИНЕННЫЕ В 1924 ГОДУ

Серапионовы братья —
Непорочного зачатья.
Родил их «Дом искусств»
От эстетических чувств.
Михаил Слонимский:
Рост исполинский, —
Одна нога в Госиздате
И не знает, с какой стати,
А другая в «Ленинграде»
И не знает, чего ради.
Голова на том свете,
На дальней планете,
На чужой звезде.
Прочие части неизвестно где.
Константин Федин
Красив и бледен.
Пишет всерьез
Задом наперед.
Целуется взасос.
И баритоном поет.
Зощенко Михаил
Всех дам покорил —
Скажет слово сказом,
И готово разом.
Любит радио,
Пишет в «Ленинграде» о
Разных предметах
Полонская Елизавета.

496

Вениамин Каверин
Был строг и неумерен.
Вне себя от гнева
Так и гнул налево.
Бил быт,
Был бит.
А теперь Вениамин
Образцовый семьянин,
Вся семья Серапионова
Ныне служит у Ионова.
[ 15/ I I I — 1928]

АВТОРЫ И ЛЕНОГИЗ

Все у нас идет гладко,
Только авторы ведут себя гадко.
Прямо сказать неприятно —
Не желают работать бесплатно.
Все время предъявляют претензии:
Плати им и за рукописи, и за рецензии,
И за отзывы, и за иллюстрации,
Так и тают, так и тают ассигнации.
Невольно являются думы:
Для чего им такие суммы?
Может, они пьют пиво?
Может, ведут себя игриво?
Может, занимаются азартной игрой?
Может, едят бутерброды с икрой?
Нельзя допускать разврата
Среди сотрудников Госиздата.
[1 9 2 7 ]

497

ПРИЯТНО

Приятно быть поэтом
И служить в Госиздате при этом.
Служебное положение
Развивает воображение.

СЛУЧАЙ

Был случай ужасный — запомни его:
П о городу шел гражданин Дурнаво.
О н всех презирал, никого не любил.
Старуху он встретил и тростью побил.
Ребенка увидел — толкнул, обругал.
Котенка заметил — лягнул, напугал.
За бабочкой бегал, грозя кулаком,
Потом воробья обозвал дураком.
Он шествовал долго, ругаясь и злясь,
Но вдруг поскользнулся и шлепнулся в грязь.
О н хочет подняться — и слышит: «Постой,
Позволь мне, товарищ, обняться с тобой,
Из ила ты вышел когда-то —
Вернись же в объятия брата.
Тебе, Дурнаво, приключился конец.
Ты был Дурнаво, а теперь ты мертвец.
Лежи, Дурнаво, не ругайся,
Лежи на земле — разлагайся.
Тут всех и полюбил Дурнаво — но увы!
Крыжовник растет из его головы,
Тюльпаны растут из его языка,
Орешник растет из его кулака.
Все это прекрасно, но страшно молчать,
Когда от любви ты желаешь кричать.
498

Не вымолвить доброго слова
Из вечного сна гробового!
Явление это ужасно, друзья:
Ругаться опасно, ругаться нельзя!
[Н ачало 30-х годов]

ПЕРЕЧЕНЬ РАСХОДОВ
НА ОДНОГО ДЕЛЕГАТА

Руп
На суп,
Трешку
На картошку,
Пятерку
На тетерку,
Десятку
На куропатку*,
Сотку на водку
И тысячу рублей
На удовлетворение страстей.

Вариант — на шоколадку (мармеладку).

ТЕТРАДЬ №1

Начата 19 июля 1928
ЖУРНАЛ

Правила:
1. Писать ежедневно.
2. Не вырывать ни одного листика.
3. Сотрудников трое.
4. Записи в журнале не подлежат оглашению.
5. Один из сотрудников может давать задания двум
другим.
6. Черновики запрещаются.
7. Вычеркивать прозрачно.
8. Писать можно о чем угодно, что угодно и как
угодно.
9. Все на свете интересно.
19.Ѵ ІІ.28
Л енинград

ПО ДОРОГЕ В ПСКОВ

(философский кашель)
Я ВСЕ ВИЖУ!

Когда я ездил в Псков — я поумнел. В дороге человек
умнеет. Пока он сидит на месте, любой пустяк: сквер­
ный разговор, корректура, заседание — могут заслонить
500

от него весь мир. В дороге ты оторвался от всего — и
все видишь. Я понял все: что нужно делать, как быть, как
интересно стоят вагоны на рельсах, какая трава.

КАК СТОЯТ ВАГОНЫ

Если смотреть издали — ясно видишь: до чего легко
стоит вагон на рельсах! Колесо касается рельсы только
одной точкой.

ТРАВА

Даже на самых больших станциях между путями рас­
тет трава. А в Пскове курица привела на траву цыплят.
Цыплята прыгали по рельсам и шпалам, а когда подходил
паровоз, цыплята бежали во всю прыть опять на траву.
Рельсы и паровоз — железные, цыплята — пуховые, но
они сосуществовали вместе, и приятно было на них смо­
треть.
Один цыпленок попробовал напиться из лужицы
нефти и закашлялся.

КАК БЫТЬ

Человек ждет событий, ясно выраженных указаний,
чистого цвета и полного счастья. Начитанный, мечта­
тельный человек!
Все в мире замечательно и великолепно п е р е п у т а ­
н о 1. Это же форменная ткань. Это такой ковер, что хоть
плачь. Но начитанный и мечтательный человек обижа­
ется, ловит мир на противоречиях, устаетот сложностей
и засыпает. Он плюет на этот ковер. Он себе его не так
представлял. Он вообще не верит, что на свете есть вещи,
достойные внимания, то есть ясно выраженные.
501

Но они есть, о мечтательный человек! Правда, кон­
цы и начала замечательных вещей прячутся в серединах
и продолжениях других замечательных вещей.
Правда, очень легко человеку сбиться, но есть один
чудесный способ не сбиваться. Я продам тебе этот
способ, о мечтательный человек. На, бери его. Вот он:
см от ри .

СМОТРИ. СМОТРИ

Вот и все. Смотри — и все. Смотри, даже когда хо­
чется щуриться. Смотри, даже когда обидно. Смотри,
даже когда непохоже. Помни — мир не бывает не прав.
То, что есть, то есть. Даже если ты ненавидишь нечто в
мире и хочешь это нечто уничтожить — смотри. Иначе
ты не уничтожишь. Вот. Понятно?
П о железным рельсам бегают мягкие цыплята, один
очень хороший человек вдруг повел себя как дрянь, ты
всю жизнь ждал одной вещи и, получивши, обрадовался
меньше, чем думал: то ты едешь к морю, и море не по­
хоже на то, которое ждал, то слон меньше ростом, чем
думал, — нет чистых красок, полного счастья, ясно вы­
раженных указаний.
Как это хорошо! Ты окружен Америками, а Колумб
ты один. Золото и драгоценные камни, колонии, леса!
Обратите ваше внимание! Смотрите!

ЧТО НУЖНО ДЕЛАТЬ

1) Все нужно делать. Человек, который делает рабо­
ту плохо на том основании, что она маленькая, пропал!
2) Мир перепутан, но паровоз остается паровозом, а цы­
пленок — цыпленком. Когда подходит паровоз, цыпле­
нок удирает в траву. Будь паровозом или цыпленком.
Помни о чужих, непоборимых и враждебных стихиях.
502

Если ты попробуешь быть всем — ты все поймешь, пе­
рестанешь удивляться, пугаться, удирать. О чем же ты
тогда будешь писать или, скажем, играть? Ну? Дурак!
Пугайся! 3) Итак: оставаясь собой — таращи глаза на
мир, будто видишь его первый раз. Угадывай течения
и линии в великолепном мировом клубке. Записывай.
И никому не верь! Есть мир, ты, бумага, перо. Только
эти данные помогут тебе решить задачу. Помни — ты
ничего не знаешь. Н о забудь, ради бога, что ты занят
величественной работой, миропониманием. Если ты
будешь об этом д у м а т ь все время, ты надорвешься, вы­
сохнешь, потеряешь всю легкость и веселость, без ко­
торых мир окончательно непонятен. Но ч у в с т в о в а т ь
все время, что ты занят задачами мирового масштаба,
нужно. Тогда (возвращаясь к пункту 1) — делай все.
И во всем у тебя будут отклики великих пространств!
Бесконечных времен!
Пример. Когда Чехов2 играет Хлестакова, он ч у в ­
с т в у е т задачи мирового масштаба. Когда Чехов играет
Гамлета, он д у м а е т , что ворочает мирами, и — где лег­
кость? смех? Нету ничего.

«ВАШИ БИЛЕТЫ!»

Все вышеизложенное есть попытка восстановить па­
мятный мне ход мыслей по дороге в Псков. Мечтатель­
ный человек, которого я ругаю и поучаю, — это я сам,
я — лентяй. «Ваши билеты!» — это говорит кондуктор.
Это значит — доехали: за окнами уже пошли псковские
сады, семафоры, вагоны. Собирайте вещи, выходите.
Ход мыслей обрывается. Вагоны, которые легко стоят на
рельсах, очень хорошие люди, которые знают, что хотят.
А цыпленок, который выпил паровозной нефти и закаш­
лялся, — это я, полезший в чужую мне стихию. Это я —
философствующий.
503

ФАКТЫ И ДОГАДКИ
МИЛИЦИОНЕРЫ

Сегодня утром я видел, как пять милиционеров шу­
тили, толкались и щекотали друг друга. Они, видимо,
ехали с дежурства и радовались. Это было на трамвай­
ной площадке.
Мой сосед по трамваю сказал:
— Наверное, взятку взяли, что такие веселые.
Моему соседу было сорок два года. В руках он дер­
жал газету, полную обличений, отчетов о судебных про­
цессах, писем в редакцию.

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ВЕЩИ

Вчера в редакцию пришла старая женщина в шляпе
и в митенках. Она сказала: «Сейчас такой недостаток в
подлинно революционных вещах для маленьких...»

МОЙ ДЕВИЗ

Сегодня прихрамывающий, интеллигентный, не­
удержимо вежливый, красногубый, немолодой безра­
ботный человек принес четыре книжечки для детей.
Книжечки самодельные. Для печати. Одна называет­
ся «Пионерская песня “Мой девиз”» Над заглавием ав­
тор нарисовал пионера. Под заглавием. «Цена 5 коп.».
По краям книжечка обклеена цветной бумагой. Стихи,
например, такие:
Я малолетний пионер,
Но уж во мне живет мечта:
Встать грудью за Союз С Эс Эр,
Коль подойдет к нему беда.
На оборотной стороне написано:
504

Ноты для хорового пенья к песне
«Мой девиз» продаются особо
по цене 35 коп. экз.
Перепечатка воспрещается!
Другая книжка называется «Неведомый герой». Сти­
хи, например, такие:
О жизнь! Тебя хоть люди клянут,
Но умирать все ж не хотят.
И лишь в лицо кончине взглянут,
Тебе все горести простят...

Третья книжка: «Дед Борзодум». «Книжка цифирня».
Стихи такие:
1

один
(единица)
Жить не сладко бобылю,
Если даже он с деньгой.
Все же думушку свою
Разделить нельзя с другой...
И всегда, как сыч в лесу,
И в погоду и в грозу
Он один, один, один...
2
два
(двойка)
Пара — то же, что и два,
Только разные слова
Жена да муж — всего их два.
А кто меж ними голова?
Сначала языком скажи,
А после пальцем укажи.
(Вестимо, тот, кто поумней.)
Рисунок, изображающий
мужа и жену.
505

Вот. Человек занимал крупные должности. Большой
донжуан. Красноречив. Сокращен уже год назад, и все
без работы!
Четвертая книжка похожа на третью.
Потрачена на книжки масса труда. Они обклеены,
изукрашены, переписаны странным узорным почерком.
На каждой из них обозначена цена, издание. «Перепе­
чатка воспрещается!»

ВИДИШЬ, МИЛКА!

Портниха рассказывает: «Муж у меня, видишь, мил­
ка, с ума сошел. Родилось у нас двое, а потом девять лет
детей не было. А на десятый год — видишь, милка — я и
забеременела. Так он, милка, возьми и сбесись. Ребенок,
говорит, не от меня! Я в больницу легла рожать, а он
детям говорит: если черненький ребенок будет, я мать с
дому выгоню. Родился, видишь, милка, верно, чернень­
кий. Муж молчит, ни слова. Подошел поздравить. А я ему
говорю: «Сволочь! За десять лет что я от тебя заслужила?
Перед детьми срамишь? Жизнь моя перед тобой — с кем
я могла ребенка прижить?» Молчит. И пошел у нас, мил­
ка, бойкот. Как он денег на обед не даст — мы его за стол
не пускаем. Дети его дразнят. Я его, знаешь, милка, не
ругала, но начну подругам говорить: есть, мол, такие-то
и такие-то люди, а он понимает, что это я про него. Ну
вот. С год так прошло, и он, видишь, милка, помешался.
Тихо помешался. Сидит и плачет. Пришлось мне, милка,
ходить за ним как за маленьким. Доктор говорит — рас­
положение, почва как-то... Два года проплакал. Мне, ви­
дишь, милка, и жалко, и уж я ему смерти желала. Кварти­
ра у нас, милка, маленькая. Духота от него. Грязно. Ну,
он и верно помер. Перед смертью смотрит на ребенка
и плачет: “Прости, говорит, мальчик! Ты, говорит, мой,
мой”. А мальчик, видишь, милка, вылитый он, толь­
ко черненький — в бабушку. Похоронила — поплака­
ла. Десять лет со здоровым да два с больным прожила!
506

И сейчас, по старой памяти, как беда какая, я и думаю —
с Васей надо посоветоваться. А потом и вспомню: что же
это я, господи! Ведь он помер!»

РАЗГОВОРЫ

«Такая я была хорошенькая, а теперь смотрю в зерка­
ло — голова прямо не моя стала!»
«Мяконькое дело — какое право! Меня же ударили,
меня же и в отделение. Мяконькое дело!»
«Ж е н а. Знаете, мне даже стыдно. Скажешь ему но­
чью, дай воды — и он шлепает босой на кухню.
М у ж . Да, во мне этот стоицизм очень развит».
«Меня бить? Где мой наганчик?! Где мои стальные
пульки!»
«Жена молодая, а он уже не так молодой. Ему бы
пивную открыть, а он женился».
«Ох, какое умное лицо у этого Бетховена! Теперь нет
таких гениев!»

НИЩИЙ

Нищий сидел у моста. Перед ним пустой мешочек.
На пустом мешочке копейки — черные большие и жел­
тые маленькие.
У ворот дома напротив — ломовая! лошадь, битюг.
Сам ломовой куда-то отлучился.
Вдруг битюг пошел на тротуар, заржал, заноровился.
Старик нищий вскочил, подбежал к страшному би­
тюгу, ловко цапнул его под уздцы и заорал полным го­
лосом:
— Эт-та что? Ну-ну! Куцы!
Битюг испугался, стал на место.
Нищий выругал его нехорошим словом и пошел к
своим копеечкам.
507

ТУАПСЕ

На перекрестке стоит бутылка в две сажени выши­
ной. В бутылке сидит человек и продает пиво. Тяжелые
кружки то и дело ныряют в цинковый таз, потом мо­
крые — под пивной кран, а потом полные ледяным пи­
вом — через окошечко на улицу.
А на улице с самого раннего утра жара, жара, пыль.
Серые деревья, мягкие дороги, на столбах можно пи­
сать пальцем, на скамейку не сядешь — пыль, пыль.
Покупатель стоит у бутылки и вытирает лицо плат­
ком. Потом кончиком платка протирает углы глаз, по­
том сморкается, взглядывает на платок и укоризненно
качает головой — пыль, пыль.
Бутылка сделана из фанеры и покрашена в темно­
зеленую краску. Из горлышка лезет пена, выпиленная из
фанеры. На пене, серой от пыли, сидит живой голубь
с открытым клювом. О н вертит головой вправо, влево,
смотрит, где бы напиться.
Негде напиться — везде пыль, жарко.
Бутылки стоят на каждом перекрестке. Торговля в
бутылках идет без перерыва. Город растет.
[Вот вывески на одном квартале:]3
Упаковываем лучший виноград для уезжающих.
Мед, воск, фрукты и вина союза кустарей.
Галантерейная торговля:
Все для Вас.
Для подарков. Местные вещи. Для подарков.
Мануфактура братьев Аскиназий.
Чувяки, пояса, кинжалы.

В парикмахерской вместо двери — разноцветные
ленты. Через окно наискось — бумажный плакат: «Элек­
трические, охлаждающие веера для всех ожидающих».
508

В городе беспокойно, как в квартире во время боль­
шой уборки. Клубится, не уходя, сплошным облаком
пыль. Тут дом в лесах, там роют фундамент. Около Тро­
ицких казарм строят бензинный завод. У базара строят
Центральный междусоюзный клуб.
Все школы полны до отказа: в классах, в коридорах,
в физических кабинетах, в красных уголках — всюду
экскурсанты. Школы сейчас не школы, а экскурсбазы.
Город стоит на холмах, улица то вверх, то вниз.
Дома невысокие, белые. У домов серые кипарисы, се­
рые акации, серые кусты.
Прямо перед городом прежде было море. Теперь
море стоит синей узкой полосой за портом, за молами.
Порт еще строится.
От двух мысов навстречу друг другу протянулись
два мола. От мола до берега — сплошь кишат земле­
черпалки, барки непонятной формы, моторные лодки с
высокими насосами, фелюги, баркасы. Плывет широкая
машина с колесами. Странный пароход — мачты сдви­
нуты к носу и к корме, а середина длинная, несуразная,
как туловище таксы. Вода не морская — желтая, зеле­
ная, в радужных нефтяных пятнах, несвежая.
Берег — новый. О н вдвинут в море на двадцать са­
женей. Землечерпалки вычерпали со дна моря ил. Н о ­
вый берег слеплен из ила.
Влево от старого порта новый берег уже готов, вы­
сох. П о плоской долине ветер гоняет тяжелую пыль.
У старого порта еще кончают постройку берега.
Здесь илистые болота. За болотами плавает большая
машина. От машины на болоте идет толстейшая рези­
новая труба. Из трубы невысоким тяжелым фонтаном
бьет ил.
П о мягкому илу проложены доски. От старого бе­
рега по болотам, вытянувшись в ниточку, идут к маши­
не столбы с электрическими проводами. На столбах
фонари.
509

Машина шумит, свистки свистят, стучат цепи, пле­
щет ил.
П о доскам ходят люди с ведрами и собирают что-то
в болотцах.
Рыбу собирают.
Рыбы ошалели от шума, мечутся, не знают, куда де­
ваться. Иные попадают в машину и вылетают из трубы с
илом, иные выбрасываются на берег сами.
У нового берега глубина будет 40 саженей. Могут
приставать океанские пароходы.
В городском парке заиграла музыка. Обеденное вре­
мя.
Дорожки в парке усыпаны камушками. Низкие серые
кусты, редкие седые деревья. Листья от пыли кажутся же­
лезобетонными.
Столики на веранде. На столиках судки.
Порция чебуреков 45 копеек.
Порция — 8 штук.

Музыканты в белых апашах. Их четверо. Пианист,
скрипач, альтист, виолончелист.
Когда они отдыхают, слышно, как отчаянно в сухой
траве палят цикады.
Против парка — милиционер, худой, желтый, вос­
троносый. [Лица нет — один профиль.] Тощая цыпля­
чья шея торчит из широкого воротника.
Милиционер поминутно зевает. Милиционер болен
малярией. Здесь все болеют малярией. Однажды два ма­
лярика бредили друг с другом ночью. Окна у них закры­
ты. Жужжит малярийный комар. Духота.
— Я иду по тоне. П о то-не.
— Потонет?
— П о тоне!
— Кто потонет?
— Тоне!
— Тоне?
— П о тоне!
510

— Тоне?
Ю г ядовит. Раньше через этот город текла речонка.
Теперь вместо речонки — засохшее гноище. Коровьи
ребра, кости, дохлые кошки, обрывки шерсти, банки, со­
лома.
У вокзала режет кур веселый армянин. У армянина
длинный нож, как в сказках у людоеда. Куры в деревян­
ной низкой большой клетке. Армянин хватает курицу
за ногу и на верхней перекладине клетки — раз ножом.
Голова летит в клетку, в клетку к живым курам брызжет
кровь, куры кудахчут, а зарезанная прыгает и летает по
пыли вокруг армянина. Вот вокруг него пляшут уже пять
кур, вот — десять, пыль, перья.
Армянин разошелся.
Последних кур он насаживает в клетке на кончик
ножа, достает их на ноже наружу и сбивает им головы на
лету. Куры уже не кудахчут, а каркают.
Вот и нет кур.
Клетка пуста. Тихо.
Иные зарезанные куры уже застыли, иные еще тре­
пыхаются, иные летают.
Проехал конный милиционер. Лошадь испугалась —
под самыми ее ноздрями пролетела пестрая курица. Вме­
сто головы между крыльями птицы торчал кровавый пе­
нек.
Милиционер нагнулся и хлестнул курицу кнутом.
Бац! — выстрел. Это на базаре. Взвизгнула женщи­
на.
Бац! Бац! Посыпались стекла. Кто-то закричал: «Ма­
тушки, кончился я!» Бац! Бац! Бац!
У вокзала спят, не просыпаясь, люди. Стрельба их не
разбудит. Они три ночи простояли у кассы, чтобы уе­
хать отсюда. Сейчас они отсыпаются, а вечером у кассы
опять подымут драку, крик. Они и спали бы у кассы, но
сейчас вокзал моют. Люди спят в серой тени под редки­
ми деревьями.
511

На вокзале моют кафельный пол. Моют его черной
водой с карболкой. Стоит неблагополучный, расстроен­
ный запах.
Буфетчик сидит, подобрав ноги, на стойке рядом с
бутербродами. Он взволнованно смотрит на согнув­
шихся до полу босых уборщиц и пристает к ним.
Начальник станции работает в духоте. Перед ним
счеты и регистратор. «Из четырнадцати семь — будет
восемь», — шепчет начальник и откидывает на счетах во­
семь и пишет в книгу — восемь.
Стены в кабинете начальника до середины выкраше­
ны серой клеевой краской, а выше — побелены.
— Вот если бы до верха этого серого была бы вода, —
мечтает начальник. — Поплыть бы. У миллионеров есть
бассейны в комнатах.
За окном — горячие паровозы, нагретые солнцем ва­
гоны, мягкий асфальт.

ПИСЬМО

Дорогие друзья! Этот год отличается тем, что он
вертит человека как игрушку. Я уже перестал понимать
что к чему. Никогда я так много не был занят, никогда я
так мало не работал. Самые лучшие вещи вдруг утратили
все зацепки и проскальзывают через тебя как дым. Ничто
не выводит тебя из состояния равновесия. Тупое равно­
весие!
Я ко многому отношусь сейчас как извозчичья ло­
шадь к вывескам. Вывески яркие, с картинками, но кнут,
экипаж, оглобли и хомут!
Дорогие друзья, мне необходимо несколько очнуть­
ся. Нужно принять душ. Нужно взять себя за шиворот.
Дорогие друзья, я прошу вас — не ругайте меня.
Я сейчас пишу довольно много — это душ, шиво­
рот, пробуждение. Предыдущая статья «Туапсе» — это
512

отрывок из романа. Может быть, я спасусь и начну по­
нимать что-нибудь.
Я к чему это клоню — к журналу клоню.
Пишите!
Я больше не буду задерживать очередные статьи.
Сейчас у нас пойдет живой обмен.
Пишите!
Мы все в суете. Жизнь летит, как камушек. Ездят из­
возчики. Свистят МИЛЬТОНЫ .
Пишите!

ПРИМЕЧАНИЯ

ВОСПОМИНАНИЯ
Особую часть творческого наследия Е. Л. Шварца состав­
ляют дневники. Писатель вел их почти с самого начала своей
творческой деятельности и до конца жизни. К сожалению, по­
кидая блокадный Ленинград в 1941 г., он сжег свои записи за
1926—1941 гг. Дневники за 1942—1958 гг. сохранились и на­
ходятся в ЦГАЛИ.
С июня 1950 г. Шварц взял за правило ежедневно запол­
нять по две страницы дневников. Эти большие по формату
тетради сопровождали писателя везде. Он ставил перед собой
в первую очередь две задачи: научиться писать прозой и «пой­
мать миг за хвост» — то есть передать свои мысли наиболее
верно и точно. Писатель не разрешал себе делать исправления
и перегруппировывать события.
Дневники Евгения Шварца разнообразны по своему со­
ставу, сложны по структуре и представляют собой что-то
среднее между мемуарами, дневником и записной книжкой.
Среди записей встречаются заметки о мимолетных впечат­
лениях и наброски идей для будущих пьес, воспоминания и
описания текущего дня. Подчас записи не связаны хроноло­
гически. Автор легко перескакивает от события к событию, от
одного воспоминания к другому. Но несмотря на это в днев­
никах выстраивается полная автобиография писателя., перед
читателем оживают места и люди, его окружавшие.
ИЗ ДНЕВНИКОВ 1950-1 9 5 3 ГГ.

В этом разделе книги отобраны страницы из дневников
1950—1953 гг., относящиеся к детским, отроческим и юно514

шеским воспоминаниям Евгения Шварца. Читатель узнает о
первых впечатлениях Шварца и его жизни в Майкопе. В этом
городе он увидел первые спектакли на сцене Пушкинского
народного дома, в которых в качестве артистов-любителей
выступали его родители. Здесь прошла его учеба в реальном
училище, наступила первая любовь и здесь же он написал пер­
вые стихи и принял решение стать писателем. Также читатель
узнает о годах учебы писателя в Московском университете,
о его работе в Театральной мастерской в Ростове-на-Дону и
о приезде в составе труппы этой мастерской в Петербург в
1921 г. и знакомстве с «Серапионовыми братьями».
Опущенные фрагменты внутри каждодневных записей
обозначены отточием в угловых скобках. В случаях, когда за­
пись или ряд записей пропущены целиком, ориентиром в объ­
еме пропущенного фрагмента служат даты. Восстановленные
в тексте пропуски или сокращения приводятся в квадратных
скобках.
1950

1
В соответствии с сохранившимися в Госархиве Красно­
дарского края документами, Лев Шварц, состоя студентом Ка­
занского университета, в 1898 г. «был заподозрен в преступ­
ной пропаганде среди рабочих Алафузовских фабрик в гор.
Казани... ввиду чего подвергнут был обыску и аресту и при­
влечен при Казанском губернском жандармском управлении к
дознанию в качестве обвиняемого в преступлении, предусмо­
тренном 251,252, и 318 ст. Улож. наказ., каковое дознание, как
уведомил департамент полиции, разрешено было по отноше­
нию к Шварцу в административном порядке, согласно высо­
чайшего повеления 5 июля 1900 г., подчинению его гласному
надзору полиции в избранном им месте жительства, но вне
столиц, столичных губерний, университетских городов и тех
местностей фабричного района, в коих пребывание его будет
признано Министерством внутренних дел нежелательным —
на три года». В 1907 г. он был выдворен из пределов Майкопа
и Кубанской области на все время действия в ней военного
положения. В Кубанском областном жандармском управле­
нии признали противоправительственную деятельность Льва
515

Шварца «весьма вредною для общественного порядка и спо­
койствия и опасною по своим последствиям в политическом
отношении» и постановили выслать его из пределов Кубан­
ской области на два года.
2 Ш елков Николай Федорович — акцизный чиновник,
скульптор-любитель.
3Водевиль И. Ермолова «Волшебная флейта, или Танцов­
щики поневоле».
4Родичев — домовладелец, у которого Шварцы сняли пер­
вую квартиру в Майкопе.
5 С оловьев Василий Ф едорович (1863—1952) — врач, член
социал-демократической группы в Майкопе. Режиссер и
участник спектаклей любительской драматической труппы
Пушкинского народного дома.
6 Соловьева Вера К онст ант иновна (1869—1964) — жена
В. Ф. Соловьева.
7 О ст ровская Беат риса Я ковлевна — сестра вра­
ча г. Я. Островского, приятельница М. Ф. Шварц.
%Д об р и к о в Владимир Алексеевич — сосед Шварцев.
9 К рачковские : Варвара Михайловна — мать А. П. и
Л. П. Крачковских; Александра Поликарповна (Гоня) — се­
стра Л. П. Крачковской и Людмила Поликарповна (Милочка)
(1897—1986) — первая детская-юношеская любовь Шварца
(впоследствии известный селекционер).
10Ш елков Гавриил Ф едорович — юрист, акцизный чинов­
ник.
11П роходцовы Ваня и Л и да — двоюродные брат и сестра
Шварца.
12Ш елкова Зинаида Ф едоровна — тетка Шварца.
13Ш варц И саак Борисович — врач, отец Антона Шварца.
14Ш варц Борис — дед Е. Л. Шварца, владелец мебельного
магазина в Екатеринодаре.
15 Ш варц А н т он И саакович (1896—1954) — актер-чтец,
двоюродный брат Е. Л. Шварца.
16Ш варц Александр Борисович — адвокат, артист-любитель,
антрепренер.
17Дочь владельца дома в Майкопе, у которого Шварцы
снимали квартиру.

516

1951

1 Ж улковски й А ндрей Андреевич (1853—1917) —
революционер-большевик,
руководитель
социалдемократической группы в Майкопе.
2Соловьева А нн а А лександровна — жена врача Алексея Фе­
доровича Соловьева, крестная мать Вали Шварца.
3Жена врача г. Я. Островского.
4 «Ф ра-Д ьяволо» — опера Д. Ф. Обера на либретто
Э. Скриба.
5«Благо народа» — пьеса Ф. Герцля.
6Инженер-химик, владелец поташного завода в Майкопе.
7Селивановский К. А . — секретарь правления майкопского
артистического кружка.
8«С ует а» — пьеса И. К. Карпенко-Карого.
9Х арлам ов М ихаил А лександрович — инспектор реального
училища в Майкопе, преподаватель русского языка.
10П оспеев М ат вей — товарищ Шварца, живший в то вре­
мя в семье Шварцев.
11Книга Д. Ф. Вейланда о первобытном человеке.
12 С околов Сергей Васильевич — брат Юрия Васильевича
Соколова, друга Шварца, изучал астрономию.
13 Имеются в виду военно-фашистский мятеж в Испании
1936—1939 гг. и оккупация Парижа немецко-фашистскими
войсками в 1940 г.
14 Очевидно, Шварц говорит о книге «Воздухоплавание
в его прошлом и настоящем» (составитель Г. 3. Барш. Спб.,
1906).
15И ст ам анов Георгий — соученик Шварца по реальному
училищу, сын директора училища.
16К оробьина Софья Сергеевна — жена майкопского адво­
ката Льва Александровича Коробьина.
17Коробьин Ю ри й Александрович — брат майкопского ад­
воката.
18«Товарищ» — календарь-справочник и записная книжка
для учащихся.
19 А. А. Яблоновский в книге «Очерки гимназической
жизни» (Спб., 1907) писал о реакции гимназистов на статью
Д. И. Писарева «Пушкин и Белинский».

517

1952

1 Надеж да М аксим овна — жена Самсона Борисовича
Шварца; Л и ди я М аксим овна — ее сестра.
2«С казки Гофмана» — опера Ж. Оффенбаха.
3К апуст ин С т епан И ванович — владелец дома, в котором
снимали квартиру Шварцы.
4 С околов Ю ра — сын преподавателя математики в ре­
альном училище Соколова Василия Алексеевича; Ф рей Е вге­
ний — соученик Шварца по реальному училищу.
5Жена директора реального училища В. С. Истаманова.
6Шварц читал стихотворение П. И. Кичеева Eppur si muove! («А все-таки вертится!»).
7Романс В. Р. Бакалейникова «Пожалей» на его же слова.
8Строка из монолога Пьеро в пьесе А. А. Блока «Балаган­
чик».
9Вот текст одного из них:
МЕРТВАЯ ЗЫБЬ
Черные волны, горы живые,
Плавно, мерно, спокойно идут,
Мирные словно, ласкаются словно.
Обломки и трупы, качая, несут.
В колокол старый в церкви звонят —
Мертвая зыбь мертвых несет.
Слышно ли, что говорит патер?
Слышно ли, что причетник поет?
Волны рыданий. Буря рыданий.
Даже статуи словно дрожат.
Бледные лица. Боли гримасы.
Словно собрался и молит ад.
Молит брат о брате сурово.
Требует сына у Бога отец.
Мать умоляет — или вернуть,
Или и ей ниспослать конец.
518

Тут, обезумев, одна хохочет,
Голосом хриплым проклятья крича,
Смотрит вперед безнадежно другая,
Шепча без мысли молитвы слова.
Петь перестал причетник дрожащий
И у распятья в страхе поник.
Патер не служит.
В угол прижался —
Давит дикий безумный крик.
А черные волны, страшные волны
Плавно, мерно, спокойно идут,
Мирные словно, ласкаются словно,
Тихо качая, трупы несут.
1914

10Семья владельца мельницы в Майкопе.
11 Имеются в виду репрессии министра народного про­
свещения Л. А. Кассо против революционного студенчества.
В 1911 г. по его указанию из Московского университета было
исключено несколько тысяч студентов. В знак протеста уни­
верситет покинула большая группа профессоров (131 чело­
век), среди них К. А. Тимирязев, Н. Д. Зелинский, С. А. Ча­
плыгин и др.
12 Вит берговский проект — проект А. Л. Витберга, по
которому храм Христа Спасителя предполагали построить в
честь победы над французами 1812 г. на Воробьевых горах.
13 Вейсман Борис Григорьевич (1868—1940) — служащий
Азовско-Донского банка в Майкопе, выступал в любитель­
ской драматической труппе Пушкинского народного дома.
В 1910-х гг. работал в Московском отделении Петроградского
международного коммерческого банка.
14 Ш варц И забелла А нт оновн а (ум. 1953) — жена
И. Б. Шварца, мать А. И. Шварца.
15Строка из стихотворения Ф. К. Сологуба.
16 Трет ьяков — юнкер, сын воинского начальника, каза­
чьего полковника, знакомого Крачковских по Майкопу.

519

17Ф. И. Шаляпин снимался в кинофильме «Царь Иван
Васильевич Грозный» («Дочь Пскова») по драме Л. А. Мея в
1916 г.
18 С 1919 по 1922 г. Шварц выступал как актер в театре,
основанном группой молодежи в 1918 г. в Ростове-на-Дону и
названном Театральная мастерская. В 1921 г. Театральная ма­
стерская переехала в Петроград.
19 Шварц был женат на артистке Театральной мастерской
Халайджиевой Гаянэ Николаевне (1899—1983).
1953

1 Передвижной театр работал в Петербурге с 1905 по
1928 гг.
2«Свободный театр» создан К. А. Марджановым в Москве
(1913—1914).
3Премьера спектакля «Зеленое кольцо» по пьесе 3. Н. Гип­
пиус состоялась во Второй студии МХТ 24 ноября 1916 г.
Пьеса была посвящена молодежи, организовавшей общество
«Зеленое кольцо» и вступившей в конфликт с «отцами». Спек­
такль имел большой успех и входил в репертуар студии до ее
закрытия.
4 Халайдж иева Гаянэ Н иколаевна (1899—1983) (творч.
псевд. Холодова) — артистка. Первая жена Е. Л. Шварца.
5 К ост ом олоцкий А лександр И осиф ович (1897—1971) —
артист Театральной мастерской в Ростове-на-Дону, затем Теа­
тра им. Вс. Мейерхольда, театральный художник.
6Очевидно, имеется в виду отрывок из работы В. В. Хлеб­
никова «Доски судьбы» (1922), в которой автор, по его мне­
нию, открывал путь к овладению числовыми «законами вре­
мени».
7 Н ичевоки — литературная группа, существовала с 1920
по 1923 г. Выдвинула следующие лозунги: «Ничего не пиши­
те! Ничего не читайте! Ничего не говорите!»
8 Один из братьев Литваков Анатолий (псевд. Натолин)
(1902—1974) стал позднее известным американским киноре­
жиссером.
9Вечер в «Стойле Пегаса» на Тверской, посвященный па­
мяти А. А. Блока, назывался «Чистосердечно о Блоке».
520

10 П ум пянский Л е в Васильевич (1894—1940) — литерату­
ровед.
11Театр новой драмы работал в Петрограде в 1922—1923 гг.
Там Е. Шварц подрабатывал после закрытия театральной ма­
стерской.
В 1925 г. вышла в свет книжка для детей Е. Л. Шварца
«Рассказы старой Балалайки» (Госиздат). В том же году из­
дательством «Радуга» были выпущены книжки с рисунками
«Вороненок» и «Война Петрушки и Степки-Растрепки» с ри­
сунками Шварца.
СТАТЬИ, ЗАПИСКИ
ИЗ ЗАПИСОК 1952 Г. О «СЕРАПИОНОВЫХ БРАТЬЯХ»

Записи отобраны составителем из дневников Е. Л. Швар­
ца за 1952 г. Заголовок дан составителем.
1 «Серапионовы братья» — литературная группа, осно­
ванная 1 февраля 1921 г. в Петрограде при Доме искусств.
В нее входили И. А. Груздев, М. М. Зощенко, Вс. В. Иванов,
В. А. Каверин, Л. Н. Лунц, Н. Н. Никитин, Е. г. Полонская,
М. Л. Слонимский, Н. С. Тихонов, К. А. Федин.
2 Е. Л. Шварц ошибся: статья «Прекрасная отвага» при­
надлежала М. А. Кузмину, статья М. С. Шагинян называлась
«Театральная мастерская». В ней был дан анализ трех первых
спектаклей.
3Х олодова (наст, имя Халайдж иева Гаянэ Н иколаевна) —
артистка. Первая жена Е. Л. Шварца.
4Ш кловский В икт ор Борисович (1893—1984) — писатель,
литературовед, критик.
5А лонкина М. С. — секретарь Дома искусств в Петрогра­
де.
6Имеется в виду Познер Владимир (1905—1992), ставший
впоследствии известным французским писателем.
7 В 1923—1924 гг. Шварц несколько раз приезжал в Бахмут (с 1924 г. Артемовск), работал в журнале «Забой» и газете
«Всесоюзная кочегарка». Он заказывал художникам карикату­
ры и делал к ним подписи. В эти годы там печатались его фе521

льетоны и стихи за подписью Щур. К этому времени он уже
отдал С. Я. Маршаку для издания свою первую большую руко­
пись в стихах «Рассказ старой балалайки».
8
Юрий Тынянов не входил в группу «Серапионовых бра­
тьев», но часто бывал на их собраниях и каждую годовщину
общества отмечал новой одой.
БЕЛЫЙ ВОЛК

Статья основана на дневниковых записях Е. Л. Шварца за
1953 г.
1 Вот как Шварц описывает это время в своем дневнике
от 14 июня 1952 г.: «Когда Театральная мастерская распалась,
я брался за все. Грузил в порту со студенческими артелями
уголь, работал с ними же в депо на Варшавской железной до­
роге, играл в “Загородном театре” и пел в хоре тети Моти.
Первый куплет был такой: “С семейством тетя Мотя / Прие­
хала сюда. / Певцов всех озаботя / Своим фасоном, да”. Кроме
того, я выступал конферансье. Я был наивный конферансье.
Я по своей идиотской беспечности и не думал, что люди както готовятся к выступлениям. Я выходил да импровизировал,
почему и провалился однажды с шумом на одном из вечеровкабаре в Театре новой драмы. (Там устраивались эти вечера,
чтобы собрать хоть немного денег на зарплату актерам.)»
2 Шварц был секретарем у К. И. Чуковского с 1922 г. до
весны 1923 г.
3Д авы дов Владимир (1849—1925) — актер Александрий­
ского (ныне им. А. С.Пушкина) Академического театра.
4 «Квисисана» — популярное кафе. Просуществовало до
конца 1940-х гг.
5 Радаков А лексей А лександрович (1879—1942) —
художник-карикатурист, один из основателей журналов «Са­
тирикон» и «Новый Сатирикон».
6 «Чукоккала» — знаменитый рукописный альманах Чу­
ковского. Был издан, хотя и в сильно отцензурированном
виде, в издательстве «Искусство» в 1979 г.

522

7
Евгений Шварц отправился в Донбасс с другом Михаи­
лом Слонимским. Там они работали в газете «Всесоюзная ко­
чегарка».
ИЗ ЗАПИСОК О МАРШАКЕ

1 См. примеч. 7 к «Из записок 1952 г. о “Серапионовых
братьях”».
2 О лейников Н и колай М акарович (1898—1942) — поэт,
писатель, редактор детских журналов «Еж», «Чиж», «Сверчок».
Был ответственным секретарем «Всесоюзной кочегарки». Не­
законно репрессирован, погиб в заключении.
3 В 1931 г. вышла книга О. Д. Форш «Сумасшедший ко­
рабль», посвященная жизни Дома искусств в Петрограде.
4 Л Е Ф (Левый фронт искусств) — литературно­
художественное объединение. Создано в Москве в конце
1922 г. Во главе стоял В. В. Маяковский. Лефовцы выдвинули
теорию «социального заказа», когда художник является только
«мастером», выполняющим задания своего класса. Отрицали
вымысел в литературе.
ПРЕВРАТНОСТИ ХАРАКТЕРА

Статья основана на дневниковых записях Е. Л. Шварца за
1952 г.
1Горняш ки — Пренебрежительное от «горничные».
2 Олейников, Николай Макарович — см. примеч. 2 «Из
записок о Маршаке».
3... очень влият ельная педагогическая деят ельница... шла
по ули це с очень большим человеком. — Речь идет, скорее всего,
о Н. К. Крупской и В. И. Ленине.
4 Елена Я ковлевна Д ан ько (1898—1942) —детская писа­
тельница, актриса кукольного театра и художник по фарфоРУ5 Катерина Ивановна — вторая жена Е.Л.Шварца. Через
несколько лет после смерти писателя покончила жизнь само­
убийством.

523

ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Статья основана на дневниковых записях Е. Л. Шварца за
1953 г.
1В детском отделе Госиздата Шварц работал с 23 октября
1925 г. по 1931 г., с 1925 по 1928 г. работал также редактором
издательства «Радуга», а с 1928 по 1931 г. — редактором дет­
ского журнала «Еж».
2 «П ечат ный двор» — старейшее полиграфическое пред­
приятие Ленинграда. Значительную часть его продукции со­
ставляют детские книги и журналы. «Печатный двор» занима­
ет целый квартал позади Петропавловской крепости.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ПИСЬМА

1Дата определена по почтовому штемпелю.
2Далее неразборчиво.
3 Е. Шварц, получил от В. В. Соловьевой письмо, состоя­
щее из одного слова: «Свинья».
4 П ет р Н иколаевич К олот инский — преподаватель лите­
ратуры РУ, был маленького роста.
5 Н. А. Соколова, мать братьев Юрия и Алексея Соколо­
вых, заведовала городской библиотекой, потом перешла на
преподавательскую работу в женскую гимназию.
6Подчеркнуто автором.
7Преподаватель математики женской гимназии.
8Катаясь на велосипеде, Константин Соловьев разбил ко­
лено.
9Письмо написано на голубой лощеной бумаге.
10Или Ленского? (П рим еч. Е. Ш варца.)
11Л индер М акс (Габриэль Максимиллиан Левельё) (1883—
1925) — популярный в то время французский комический ак­
тер.
12 Т. к. семейство Шварцев было «приписано» к Екатеринодару, то Льва Борисовича призвали в армию там и назначи­
ли в войсковую больницу. Вскоре в Екатеринодар переехала и
Мария Федоровна с сыновьями.
13К алинников Василий Сергеевич (1866—1900) — русский
композитор, талантливый продолжатель традиций П. Чай­
ковского и «могучей кучки». «Грустная песенка» пользовалась
большой популярностью.
524

14Гогенцоллерны — династия прусских королей и герман­
ских императоров. В данном случае шутка Е. Шварца, связан­
ная, очевидно, с началом войны с Германией.
15«Жирному мальчику Е. Л. Шварцу» — значилось на кон­
верте из Майкопа.
16К онст ант ин С оловьев — в ту пору тоже студент юриди­
ческого факультета.
17Соколов.
18Гостинцев И . В ., бывший ученик реального училища.
19 Варт ануш а М нацаканова — подруга В. Соловьевой по
гимназии.
20Бахмут — название Артемовска до 1924 г.
21 М ария Борисовна Ч уковская (1878—1955) — жена
К. И. Чуковского.
22К вит ко Л ев Моисеевич (1890—1952) — советский поэт.
СТИХИ

1 Стихотворение написано экспромтом, на одном из тех
веселых соревнований в остроумии, которые чуть ли не каж­
дый день проходили в детском отделе Госиздата.
ТЕТРАДЬ №1

Для своих дневников Евгений Львович Шварц выбирал
толстые и большие тетради. Когда его спрашивали, что пода­
рить ему на день рождения, он отвечал: амбарную книгу.
«Тетрадь № 1» имеет формат обычной тетради, но пере­
плетено в ней около 500 листов. Если бы Шварц сразу стал
писать ежедневно, как решил позднее, в 1950 г., тетради хва­
тило бы ненадолго. Но в 1928 г. он делал записи нерегуляр­
но. И сейчас тетрадь более чем наполовину пуста. Шварцу же
принадлежит там только 18 листов.
1То, что выделено здесь, выделено и в подлиннике.
2Речь идет об актере Михаиле Чехове.
3Заключенное в квадратные скобки прозрачно вычеркнуто
автором в соответствии с седьмым пунктом правил.
Е. С апунцова

СОДЕРЖАНИЕ

СКАЗКИ
Рассказ старой балалайки...................................................
Петька-Петух, деревенский пастух...................................
Два друга: Хомут и Подпруга............................................
Война Петрушки и Степки-Растрепки.............................
Новые приключения Кота в сапогах...................................
Сказка о потерянном времени............................................
Два брата.............................................................................
Рассеянный волшебник.......................................................

7
16
19
22
28
41
50
67

ПЬЕСЫ ДЛЯ КУКОЛЬНОГО ТЕАТРА
Кукольный город................................................................ 73
Сказка о потерянном времени............................................. 114
ПОВЕСТИ
Приключения Шуры и Маруси........................................... 143
Чужая девочка.......................................................................155
ВОСПОМИНАНИЯ
Из дневников 1950—1953 гг................................................ 165
Статьи, записки
Из записок 1952 г. о «Серапионовых братьях»............ 386
Белый волк.....................................................................402
Из записок о Маршаке.................................................. 419
Превратности характера...............................................426
Печатный двор............................................................. 453
ПРИЛОЖЕНИЯ
Письма................................................................................. 467
Стихи................................................................................... 493
526

Тетрадь № 1 ....................................................................... 500
П р и м е ч а н и я ..................................................................514

Евгений Львович
ШВАРЦ
Собрание сочинений в пяти томах
ТОМ ТРЕТИЙ

Редактор# Сапунцова
Художественный редактор А Балашова
Технический редактор О. Стоскова
Корректор М. Сергеева
Компьютерная верстка Я. Яскулъская
Подписано в печать 15.01.10 г.
Формат 84 х108732. Бумага офсетная.
Гарнитура «Гарамонд». Печать офсетная.
Уел. печ. л. 27,72. Уч.-изд. л. 24,34.
Заказ № 0918300.
Книжный Клуб Книговек.
127206, Москва, Чуксин тупик, 9.
www.terra.su

япк

Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленного электронного оригинал-макета
в ОАО «Ярославский полиграфкомбинат»
150049, Ярославль, ул. Свободы, 97

ІБЕДО 978-5-904656-56-0

9 78590

656560