местами даже с щебёночным покрытием. Пошли какие-то строения, а вокруг нас заскакали два собакена, дворовой наружности и вроде бы настроенные дружелюбно, вон как хвосты крутятся.
Так как несли меня тылом вперёд, а лицом назад, то появление новых строений и персонажей воспринимал, как говориться, пост-фактум. Так что, когда меня вырвали из рук мальчишки, я испуганно дёрнулся, голову прострелила вспышка боли, и моё сознание уплыло в темноту.
* * *
Очнулся я от тряски. Долго не мог сообразить, что происходит, где я и что со мной. Но затем мозг подкинул воспоминаний, а неведомо кто, поправляя что-то подо мной, приподнял меня, и я узрел часть крупа лошади. Которая тащила наше транспортное средство в неведомую даль. На передней лавке, спиной ко мне, сидел водитель. Лавка? Или облучок? Какая, впрочем, нахрен, разница? Меня больше занимало, что там вокруг. Судя по тряске и цокоту подкованных копыт лошади, мы ехали по брусчатке. Я сделал попытку приподняться, но кто-то, сидевший позади меня, не дал мне этого сделать, придержав рукой.
— Оле керсивалинен пойка, — мягко, но настойчиво, произнес неизвестный, прокуренным и грубым голосом.
Ну и ладно, не очень и хотелось. Или, очень? То, что хотелось, это точно. А что он сказал? Пойка? Знакомое какое-то слово.
Тем временем наш тарантас въехал на мост, что легко было определить по появившейся сверху стальной ажурной конструкции. О! Это точно цивилизация. А когда вдалеке раздался гудок и явно паровозное пыхтение, я окончательно успокоился, решив, что мне не грозит средневековье. Осталось только выяснить, куда же я попал?
Ответ на этот вопрос я получил уже минут через десять, когда меня, закутанного в какой-то плед, вынули из нутра повозки и понесли к массивному каменному двухэтажному дому. На входе были вывески, но прочитать или даже рассмотреть я их не смог. Как и флаг, который ветром замотало на наклонном древке так, что было видно только грязно-белую ткань.
— Куда прёте? Не видите, вымыто! — внезапно заорали на нас женским голосом, на чистейшем русском языке. — Ой, это у вас ребёночек? Давайте его сюды. Кладите сюды. Головка пробита? Охти матушки мои. Откуда вы?
— Яали, — ответил женщине более молодой голос. Наверное, это тот мужик, что на облучке сидел.
— И выдержал? Не помер? Значит и еще подождёт. Дохтур на операции. Освободится, посмотрит мальчика. Раз пятнадцать вёрст пережил, то и сейчас дождётся. Мне записать надо ребетёнка. Кто он, как звать, откуда, кто отец. Только на русском, я плохо по вашему ещё говорю.
После минутных эмоциональных переговоров на местном, тарабарском языке между моими возчиками, я наконец узнал как меня сейчас зовут, возраст и место жительства, и многое тут же стало на свои места.
— Матти Маттипойка Хухта, — произнёс молодой мужской голос, а женский, тут же всё перевел на русский:
— Ага, значиться Матвей Матвеевич Хухта. Или, Хухты?
— Хухта!
— Записала. Год рождения какой и дата.
— Одна тысяча восемьсот девяносто второй год, июнь месяц, десятое число.
— Два годика значится. Отец кто?
— Вот он, — явно не понял отвечающий вопроса и, видимо, указал на второго мужчину.
— Я не об этом. Звать как?
— А! Матти Каукопойка Хухта.
— Матвей, пусть будет Николаевич, Хухта. Живёте где?
— Гимна Яали.
— Ясно. Село Яали, Уалеоборгского уезда, Уалеоборгской губернии, Великого княжества Финляндского. Всё. Ждите. Дохтур к вам выйдет.
Попал, так попал. В девятнадцатый век, пусть и в последнее его десятилетие, да еще и в Финляндию. Вот, оказывается, на каком со мной пытались общаться. Теперь придётся молчать и учить. Ну, с молчанием все очень просто, возраст еще не шибко тот, когда взахлёб разговаривают. Да и вообще, пусть на травму головы думают, если я буду чудачить. Главное, выжить и повзрослеть, а там примем решение, что делать и кто виноват.
Доктором оказался лысоватый мужик, выглядевший лет на шестьдесят. Хотя, они тут рано стареют, так что ему может быть и пятьдесят, и даже сорок. Осмотрев мою рану, он набулькал чего-то в мензурку и дал мне выпить, из-за чего через минуту глаза мои закрылись, и я уснул.
* * *
Тюуне лежала на лавке и жалобно постанывала, скорее напоказ, чем действительно от боли. Ведь на соседних лавках сидели почти все её братья и сестра Анья. Самый старший из присутствовавших братьев, Эса, молча покуривал свою трубочку и с непонятным выражением лица рассматривал стонущую Тюуне.
Тринадцатилетний Ахти с завистью косился на пыхающего табачным дымом Эса, но попыток попросить затянуться даже и не делал. У него еще была свежа в памяти порка, которую устроил ему отец, когда поймал его за курением. И порол он его посильнее, чем эту стонущую дуру, которую порол дед Кауко, явно жалея любимую внучку. Ахти тогда неделю стоя ел и на животе спал.
— Кауко с отцом приехали, — влетела в детский дворик, где они все после ужина и собрались, Анья.
