Праздник: исторические корни

Змееборческий миф по клинописным источникам

В. В. Емельянов

Тема нашего доклада объединяет проблематику двух книг В. Я. Проппа. В монографии «Исторические корни волшебной сказки» подробно исследованы образы змея и его обрядовые функции. Выделены ипостаси огненного змея, водяного змея и Жар-птицы (или птицезмея), змей определен как внешний враг и похититель, рассмотрен обряд поглощения-выхаркивания героя, вод или солнца змеем, установлена принадлежность героя-змееборца к роду змея [Пропп 1998: 298–358]. В книге «Русские аграрные праздники» есть главы о встрече весны и о егорьевских обрядах [Пропп 1995: 35–44]. Но, к сожалению, Проппу не удалось установить связь между змееборчеством и весенними календарными праздниками. Исследователь жил в эпоху, когда история человечества делилась на догосударственную и классово-государственную, а основным методом исследования мифологии был формально-типологический анализ мотивов и обрядов в связи с производственным процессом и борьбой классов^[7]. Неудивительно, что змееборчество рассматривалось Проппом прежде всего как инициационный обряд раннегосударственного периода – проход через пасть чудовища (первоначально водного), который якобы сообщал испытуемому магическую силу и делал его шаманом. Кроме того, следует иметь в виду, что древнейшие письменные источники по змееборческому мифу оставались в 1940-х годах до конца не расшифрованными, поэтому из всего богатства клинописной литературы исследователю удалось использовать только вавилонский эпос о победе Мардука над Тиамат.

Сегодня, по прошествии 60 лет, наука в состоянии дать стадиально-исторический анализ змееборческого мифа в его связи с календарным ритуалом, и такого рода исследование, вне сомнения, было бы интересно самому В. Я. Проппу. Его принципиальными методологическими особенностями будут: а) хронологический подход к источнику; б) соотнесение мифологического текста и записи календарного ритуала; в) соотнесение мифологического текста и источников социально-политического характера (прежде всего, царских надписей и царских гимнов).

В фольклористике и этнографии давно уже укоренился стереотип змееборческого мифа, являющийся средним арифметическим полевых записей. Согласно этому мифу в его усредненном варианте, юный герой борется со своим предком, принявшим образ змея или дракона. Змей хочетпохитить самую прекрасную девушку в стране и погубить ее. Столкновение героя со змеем происходит на территории селения или в горах. Герой побеждает своего соперника силой и хитростью, присущими ему лично, или пользуется предметами, данными волшебным помощником. После победы герой выручает девушку и женится на ней, одновременно коронуясь в освобожденной им стране^[8].

Следует проверить этот этнологический стереотип данными самых ранних записей мифа. Древнейшими письменными памятниками, фиксирующими змееборческий миф, являются клинописные тексты Ближнего Востока III–I тыс. до н. э. Первую группу этих источников составляют шумеро-вавилонские гимны богам, записанные в XXII–XIX вв. до н. э.: «Нинурта и Асаг» (Цилиндры Гудеа, Lugale), «Возвращение Нинурты в Ниппур» (Angim), «Нинурта и Анзу» [Lugale; Angim; Annus 2002; Емельянов 2004: 232–247]. Их обрядовая сторона верифицируется записями календарных ритуалов и комментариями к праздникам II–I тыс. до н. э. [Livingstone 1986; Емельянов 1999]. Во вторую группу попадают вавилонские, хеттские, хурритские и угаритские мифы середины II–I тыс. до н. э.: «Энума элиш» [Ее], «Тархунас и Илуянка» [Laroche 1965, pt. I; Иванов 1977: 52–53], «Кумарби и Хедамму» [Вильхельм 1992: 103–105], «Баал и Ям» [Шифман 1987: 90–91]. Обрядовая сторона рассмотрена в ритуальных текстах I тыс. до н. э. [Щифман 1987: 93–101; Cohen 1993]. Эти группы представляют совершенно различные исторические ситуации, и именно эти ситуации формируют мифологические мотивы.

Рассмотрим данные текстов по следующим параметрам:

1. Происхождение вредителя.

2. Образ вредителя.

3. Родство вредителя.

4. Образ героя.

5. Родство героя.

6. Предмет битвы.

7. Место битвы.

8. Время битвы.

9. Результат.

Тексты: Нш (Нинурта шумерский), На (Нинурта аккадский), Ээ, ТИ, КХ, БЯ.

Ситуация первая = группа I.

Нш

1. Горы к востоку от Южной Месопотамии.

2. Существо по имени Асаг^[9]. Способно менять форму, сравнивается со змеем и хищной птицей.

3. От брака Ана (Небо) и Ки (Земля). Не знает родителей.

4. Нинурта (эпитеты – Буря, Сияние, Змей, Дракон).

5. Сын Энлиля и Нинхурсаг, формально – племянник Асага^[10].

6. Престол Ниппура и ME, полученные Нинуртой от Энки^[11].

7. Горы.

8. Весна, первые два месяца календаря.

9. Освобождение вод, запертых Асагом в горах, и их направление на поля, доставка трофеев отцу, подтверждение прав на власть в Ниппуре, священный брак с супругой.

На

1. Горы к востоку от Южной Месопотамии.

2. Птица Анзу^[12]. Сияние и зычный крик.

3. Рожден Землей на коленях у Ануннаков^[13]. Ануннаки – братья Нинурты. Не знает родственников.

4. Нинурта.

5. Сын Эллиля^[14] и Белет-или^[15], формально – дядя Анзу.

6. Таблица судеб^[16].

7. Горы.

8. Весна (возможно, первые дни первого месяца).

9. Возвращение Эллилю Таблицы судеб, прославление Нинурты во всех городах, назначение его богом земледелия.

Можно назвать первую мифологическую ситуацию горным змееборчеством, или гороборчеством. Ее отличительными чертами являются: а) горное происхождение вредителя и битва в горах; б) наличие змееподобности в равной мере у вредителя и у героя, либо отсутствие змееподобности^[17]; в) отсутствие родства или не признаваемое родство вредителя и героя^[18]; г) весна как время битвы и победы героя; д) битва за религиозно-магические предметы, обеспечивающие наступление следующего года. Для шумерских текстов этой группы также характерен обряд доставки камней и других горных трофеев отцу, что обеспечивает статус героя как правителя и дает ему право на священный брак с супругой^[19]. Герой отстаивает страну от внешней угрозы и обеспечивает плодородие страны.

Мифологические мотивы этой группы текстов нужно рассматривать в их связи с царскими надписями. Из последних мы узнаем о частых походах царей в горы к востоку от Шумера. Из этих походов привозили строительный камень, лес и рабов. Народы, жившие в горах, традиционно считались противниками шумеров^[20]. История знает как минимум два примера захвата Месопотамии горцами: эпоху кутиев (XXII в. до н. э.) и эпоху касситов (XVI–XI вв. до н. э.). Поэтому у жителей Месопотамии Ш – начала II тыс. до н. э. были все основания считать горы местом решающего поединка за право народа на существование. К этому историческому аспекту добавляется календарно-климатический: Тигр и Евфрат имеют истоки в горах, разлив начинается после таяния льдов в конце зимы, а в Месопотамию половодье приходит в конце марта – начале апреля. Для человека той поры его личное благополучие рассматривалось как производное от деятельности рек и гор. Реки разливались нерегулярно, и когда разлив запаздывал, шумеры могли видеть причину опоздания в злокозненном поведении камней, преграждающих водам путь в долины. Таким образом, змееборчество этого времени – скорее гороборчество, целью которого было скорейшее приближение речного половодья, маркирующего начало года.

Ситуация вторая = группа II.

Ээ

1. Соленые воды моря.

2. Тиамат (собственно, море). Змееподобное водное существо.

3. Прародительница богов (вместе с Апсу^[21]).

4. Мардук. Антропоморфен. Четыре уха, четыре глаза.

5. Сын Эа^[22], потомок Тиамат.

6. Таблица судеб, жизнь младших богов.

7. Внутри моря.

8. Первые дни первого месяца.

9. Создание частей мира из тела Тиамат, возвращение Таблицы судеб Ану, провозглашение Мардука царем богов.

ТИ

1. Неизвестно.

2. Илуянка, змей.

3. Неизвестно.

4. Тархунас, бог грозы.

5. Неизвестно.

6. Сердце и глаза бога грозы, похищенные змеем в поединке.

7. В доме Инары.

8. Первые дни первого месяца.

9. Убийство змея, возвращение сердца и глаз.

КХ

1. Соленые воды моря.

2. Хедамму, змееподобное водное существо, пожирающее людей.

3. Сын Кумарби и дочери моря Шертабшухури, брат Тешуба.

4. Тешуб, бог грозы, свергнувший Кумарби с престола.

5. Сын Кумарби.

6. Власть.

7. На берегу моря, куда выводит Хедамму Шавушка.

8. Неизвестно.

9. Убийство Хедамму и сохранение престола за Тешубом.

БЯ

1. Соленые воды моря.

2. Ям^[23], бог моря, змееподобное водное существо.

3. Сын Илу, брат Баала.

4. Баал, бог грозы, свергнувший Илу с престола.

5. Сын Илу.

6. Власть над богами с требованием дани.

7. На берегу моря.

8. Неизвестно.

9. Убийство Яма и сохранение престола за Баалом.

Историческая ситуация, представленная в текстах второй группы, радикально отличается от раннего шумеро-вавилонского гороборчества. Можно назвать ее водным змееборчеством, или мореборчеством. Основные черты здесь следующие: а) вредитель является змееподобным существом, живущим в водах моря^[24]; б) вредитель – брат героя, заявляющий свои права на власть в условиях конфликта между героем и его отцом (в вавилонском эпосе это конфликт героя Мардука и вредителя Тиамат, которая была его женским пращуром; при этом Тиамат находит герою соперника в лице близкого ему по возрасту Кингу); в) герой борется с вредителем за право властвовать над всеми богами и получать от них дань; г) битва происходит в море или на берегу моря; д) временем битвы в некоторых контекстах является весна, а в некоторых время не указано.

Мифы второй группы отражают историко-политическую ситуацию, сложившуюся на Ближнем Востоке ко второй половине II тыс. до н. э. Это активное освоение Средиземного моря^[25] и связанное с этим ожидание опасности со стороны моря, это нападение т. н. «народов моря» на старые речные государства, это постоянные внут- ридинастийные конфликты в государствах Сирии, Малой Азии и Двуречья, чреватые заговорами и характерные взаимной ненавистью царственных отцов и их наследников. В этой ситуации вредителем оказывался близкий родственник героя, который ради своей победы в битве за власть привлекал на свою сторону чужеземцев, шедших со стороны Средиземного моря^[26]. Герой же еще ранее этого лишил власти своего предка, поэтому его собственное правление не выглядело в глазах претендента неоспоримым.

О перенесении внешнеполитических интересов с гор на море свидетельствуют все клинописные тексты, начиная со Средневавилонского периода. Особенно характерен пример из эпоса о Гильгамеше. Если в шумерской версии похода на Хумбабу Гильгамеш идет на восток и покоряет враждебные горы Загроса, то в вавилонской версии Хумбаба живет на западе, в примыкающих к морю горах Ливана, с которыми теперь связано представление о мировом зле [Якобсон 1988]^[27].

Итак, рассмотренные нами в стадиально-хронологическом порядке змееборческие мифы, зафиксированные в клинописных источниках, позволяют выделить две стадии в развитии змееборческих представлений на древнем Ближнем Востоке – гороборчество и мореборчество. Каждая из этих стадий связана с определенной зоной внешнеполитических и производственных интересов народов Ближнего Востока, а также с определенным типом отношений между членами правящих династий. Мифологический сюжет в каждом из этих случаев является результатом сложного совмещения природно-климатических и историко-политических образов действительности в сознании древнего человека. Сюжет существует в сакральном пространстве и времени, и, как уже показано, связан преимущественно с событиями весны и Нового года.

Сравнение данных клинописной литературы с этнолого-фольклористическим стереотипом змееборческого мифа позволяет сделать следующие выводы:

1. Змееборческий миф в записях III–II тыс. до н. э. не имеет отношения к обряду инициации, не связан с получением магической силы, шаманским испытанием, а в ритуальном смысле – с пребыванием героя внутри водного чудовища, а также с выхаркиванием героя чудовищем.

2. Водная природа змея не является его первоначальной природой. Миф начинается с отсутствия у вредителя какой бы то ни было формы. Одними свойствами он напоминает змею, другими – хищную птицу.

3. Борьба идет не за девушку, а за власть или за символы этой власти. Женщина фигурирует только в контексте священного брака, и то только в шумерский период.

4. Змееборческий миф имеет совершенно определенную календарную коннотацию, выражая период перехода от хаотического состояния мира в конце года к упорядоченному миру в первые месяцы весны. Хаотичность мироздания связана с усилением сезона дождей и нерегулярным разливом рек в зимний период, упорядоченность – с приходом половодья и началом сельскохозяйственных работ. В сакральном плане переход героя через водное препятствие означало переход мироздания через временную смерть, изображенную в виде реки мертвых. Переход такого рода следует назвать космогоническим и отличать его от инициационного^[28], поскольку герой занят возвращением прежнего порядка и подтверждением своего прежнего статуса, и в процессе борьбы с вредителем он не приобретает новых качеств.

Вилъхелъм 1992: Вильхельм Г. Древний народ хурриты. М., 1992. Гиндин, Цымбурский 1996: Гиндин Л. А., Цымбурский В. Л. Гомер и история Восточного Средиземноморья. М., 1996.

Емельянов 1999: Емельянов В. В. Ниппурский календарь и ранняя исория Зодиака. СПб., 1999.

Емельянов 2000: Емельянов В. В. Шумерский космогонический миф «Путешествие Нинурты в Эреду» (Библиотека Ниппура, XIX–XVII вв. до н. э.) // Ассириология и египтология. СПб., 2000.

Емельянов 2003: Емельянов В. В. Ритуал в древней Месопотамии. СПб., 2003.

Емельянов 2004: Емельянов В. В. Эпос о Нинурте и Анзу (введение, перевод, комментарий) // Вестник древней истории 4 (2004). С. 232–247.

Иванов 1977: Иванов Вяч. Вс. Луна, упавшая с неба. М., 1977.

Мечников 1995: Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. М., 1995.

МНМ: Мифы народов мира. Т. I. М., 1991.

Пропп 1995: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.

Пропп 1998: Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998.

Уорнер 2005: Уорнер Э. Э. Владимир Яковлевич Пропп и русская фольклористика. СПб., 2005.

Шифман 1987: Шифман И. Ш. Культура древнего Угарита. М., 1987.

Якобсон 1988: Якобсон В. А. Куда Гильгамеш ходил за кедрами? // Древний Восток. Вып. 8. Ереван, 1988.

Angim: Cooper J. S., Bergmann E. An-gim dim2-ma: The Return of Ninurta to Nippur. Rome, 1978.

Annus 2002: Annus A. The God Ninurta in the Mythology and Royal Ideology of Ancient Mesopotamia. Helsinki, 2002.

Behrens, Steible 1983: Behrens H., Steible H. Glossar zu den Altsumerischen Bau- und Weihinschriften. Wiesbaden, 1983.

Cohen 1993: Cohen М. E. The Cultic Calendars of the Ancient Near East. Bethesda, 1993.

Ее: Lambert W. G. Enuma elis. Oxford, 1966.

Laroche 1965: Laroche E. Textes mythologiques hittites en transcription // Revue hittite et asiatique 23 (1965).

Livingstone 1986: Livingstone A. Mystical and Mythological Explanatory Works of Assyrian and Babylonian Scholars. Oxford, 1986.

Lugale: Dijk J. J. A., van. Lugal ud me-lám-bi nir-gál; La récit épique et didactique des Travaux de Ninurta du Deluge et de la nouvelle Création. 2 vols. Leiden, 1983.

Историческая поэтика: музыкальный язык фольклора как процесс (из ненаписанной главы)

Е. Е. Васильева, В. А. Лапин

Начну с того, что я вынужден вас дважды обмануть. Во-первых, сообщение делается от имени двух авторов (позднее станет понятно, почему). Во-вторых, тема выступления – не совсем та, которая объявлена в программе («Календарно-обрядовые песни и отечественное этномузыкознание»). Я поддался на активный нажим организатора конференции, С. Б. Адоньевой, и предложил самую нейтральную формулировку, которая бы отвечала стержневой теме конференции и, в то же время, ответила на крик души С. В. (в том смысле, что просто расскажите, что у вас, музыкантов, делается в этой области – мы же здесь, на филфаке, ничего об этом не знаем!).

Дав обещание, я стал примеряться к теме выступления с разных сторон и скоро понял, что не могу справиться с этим заданием в регламенте доклада. Мало того, что календарно-обрядовая песенность в той или иной мере присутствует в сфере научных интересов большинства научных этномузыкологических центров России и соответствующих вузовских кафедр и лабораторий. Появились основательные исследования, в которых отчетливо сказывается воздействие идей и метода В.Я. Проппа, предложенных в «Русских аграрных праздниках». Нужно было бы рассказать о монографии И.И. Земцовского, в которой автор, ученик В.Я. Проппа, попробовал повторить опыт своего учителя на музыкальном, главным образом, восточнославянском материале [Земцовский]. (Показательно уже название введения книги – «Календарные песни как цикл»). Нужно было бы рассказать об авторах, которые, в известной мере отталкиваясь от идей В.Я. Проппа, исследовали фольклорно-обрядовые комплексы отдельных праздников, например, [Бернштам, Лапин], [Тавлай]. Сравнительно недавно О.А. Пашина защитила в качестве докторской диссертации исследование, в значительной степени опирающееся на концепцию В.Я. Проппа [Пашина]. Нужно было бы рассказать о методиках экспедиционо-полевых исследований и о принципах подготовки фундаментальных региональных публикаций или крупных сводов календарно-обрядового фольклора Псковщины и Смоленщины (подготовленные, соответственно, фольклористами Петербургской консерватории и Академии музыки им. Гнесиных) [Традиционная музыка русского Поозерья], [Народная традиционная культура Псковской области], [Смоленский музыкально-этнографический сборник] и т. д. Очевидно, что это тема даже не для лекции, а для небольшого лекционного спецкурса.

Тогда я вновь перелистал, а кое-что внимательно перечитал в «Русских аграрных праздниках» В. Я. Проппа. Вспомнил и обдумал наши недавние методологически ожесточенные (но психологически вполне дружеские!) баталии с нашими московскими коллегами-соавторами. И я понял, о чем нужно вам рассказать.

Цель всякой науки – описание своего объекта, рассматриваемого и изучаемого в различных связях, поворотах, в изменяющихся пропорциях и объеме. Для этого необходим специальный язык – язык научного описания, который наука постепенно вырабатывает в общении со своим предметом. Все части этих отношений подвижны: меняются со временем точки зрения, меняется сам предмет, объем сведений об объекте изучения; меняется отношение к смежным научным дисциплинам. Соответственно и язык науки постепенно трансформируется и переоформляется, заимствуя и изобретая, удерживая одни элементы и отказываясь от других.

Может показаться несколько неожиданным то, что к настоящему времени наука о музыкальном фольклоре в наибольшей степени освоила междисциплинарные аспекты, граничащие:

с этнографией – функциональный контекст бытования, этнографическая реальность поэтики некоторых жанров в целом и конкретных локальных традиций как формы жизни фольклора, обрядовая музыкальная драматургия и т. д.;

с диалектологией – опыты выявления ареалов отдельных фольклорных явлений и их картографирование;

с историей, археологией и этнолингвистикой – попытки соотнесения некоторых музыкально-фольклорных ареалов с этноплеменным членением восточных славян; выявление ареала восточнославянской архаики (школа Н. И. Толстого); соотнесение данных музыкальной фольклористики с невероятно устойчивыми во времени очертаниями «историко-культурных зон» [Герд, Лебедев, 1999, 2001] и др.;

со структурной лингвистикой и этнологией – опыты построения музыкально-структурных типологий разного масштаба.

В то же время перед музыкальной фольклористикой остается открытой задача осмысления общих закономерностей традиционного музыкального мышления. Оно проявляется в непрерывном потоке повторяемых и одновременно обновляющихся текстов (это фундаментальное свойство традиции). Но традиционное музыкальное мышление не предполагает саморефлексии (во всяком случае, в русском фольклоре), не описывает себя самое, поэтому одну из важнейших задач науки о музыкальном фольклоре в самом общем плане можно определить как необходимость дополнить внутреннее, имманентное бытие фольклора его осмыслением, не вступая с ним в противоречие.

Если мы представим себе многократно возникающий в рассуждениях о традиционной культуре образ череды поколений, то наш путь (восхождение к пониманию фольклора) окажется кратким частным опытом общего нерасчленимого движения, а фольклор в целом откроется как некий процесс, медлительный и в масштабах своего времени несоизмеримый с единичным сознанием – разве что с самосознанием этноса. Что можно поставить рядом с этим самодвижущимся явлением, чему уподобить – кроме языка?!

Значит, сокровенная суть, которую мы должны постичь, входя в область музыкального фольклора, накапливая и пополняя фактический материал, набираясь слухового опыта и осваивая приемы аналитического описания – это музыкально-поэтический язык фольклора и формирующее его музыкальное мышление. Разумеется, становление традиционного музыкального мышления и поэтической системы взаимосвязаны и переплетены между собой, но мы обязаны рассматривать этот процесс со своей стороны, с позиции музыкантов.

Процесс жизни музыкально-фольклорной традиции состоит из множества параллельных рядов, бесконечных повторов, переплетений, смещений, изменений и трансформаций. И потому бессмысленно претендовать на то, что его становление можно описать последовательно и исчерпывающим образом. Традиционное музыкальное мышление как сложное процессуальное целое не поддается словесному описанию, но, анализируя и сопоставляя музыкальные тексты, мы можем пережить реальность этого процесса в разных масштабах: в единичном исполнительском акте одного певца или сложившегося певческого ансамбля; в музыкальной драматургии обрядовой формы или крупной песенно-хороводно-игровой композиции молодежной беседы или Троицких гуляний; в долговременном действии жанрово-стилевой доминанты локальной традиции, своеобразно формирующей или переформирующей ее жанрово-стилевую систему; наконец, в соотношении стадиально разных слоев фольклора.

В каждом из этих масштабов – своя работа, свои методики. Подобных опытов и более или менее проработанных частных методик в фольклористической литературе множество. Но в конечном итоге самой общей задачей остается, с одной стороны, поиск соотношения целого и его частей, распределение материала по группам нескольких соотнесенных уровней, но в пределах заданного целого; с другой – определение некоторых крупных вех, с помощью которых можно было бы разметить путь исторического формирования и развития традиционного музыкально-песенного мышления и системы музыкального фольклора в целом. Эту, самую сложную и «вечную» проблему помогает решать логическая классификация.

До сих пор в русскую музыкальную фольклористику включаются целые пласты прежде неизвестных или незамеченных, неосмысленных фактов. Фольклорные экспедиции открывают новые песенные традиции или восполняют представление об уже известных; в поле зрения активно входят явления, которые прежде вообще не принято было включать в область музыкального фольклора. Обозначим хотя бы три новые позиции, активно осознанные этномузыкознанием в последнее десятилетие:

1) полноценная фольклорная жизнь канонических богослужебных песнопений, в частности, пасхального и рождественского тропарей – в традиционной многоголосно-вариантной фактуре, с новым хронотопом функционирования и т. д.^[29];

2) вокальные бестекстовые мелодии-сигналы ((а)уканья), которые долго и тщательно собирал и исследовал М. А. Лобанов [Лобанов];

3) весь спектр звукопроизводства и звукотворчества детей – фундаментальное исследование Т. И. Калужниковой, с большим приложением, в которое вошли виртуозно выполненные автором нотации звукозаписей, сделанных ею от детей в возрасте от 2,5 до 10 лет^[30].

Наконец, только-только начала приоткрываться огромная сфера «рукописных песенников» (в том числе нотных) и запечатленная ими устно-письменная песенная культура XVII–XVIII вв. Тут, кроме частных статей, нужно назвать два основательных тома впервые публикуемых материалов [Рукописный песенник XVIII века], [Русские канты от Петра Великого до Елизаветы Петровны], см. также: [Васильева, Лапин: 290–314].

Какой же должна быть наука, способная вмещать этот поток новых материалов и отзываться на него, сохраняя свою цельность? Освоенные музыкально-этнографические подходы помогают понять, в каких обстоятельствах живут музыкально-поэтические тексты, какие потребности их порождали и что вызывает их к жизни снова и снова. Благодаря долгой работе собирания, сопоставления материалов становится понятным развертывание локальных песенных традиций в пространстве и их своеобразие. Представление об особенном, вариантном способе существования фольклорного текста постепенно переросло в понимание множественной его природы. Наконец, в рамках локально-регионального подхода сложился метод системного описания музыкально-фольклорного материала в широком обрядово-этнографическом контексте и одновременно в форме структурной типологии. Так выполнено уже упомянутое, на наш взгляд, лучшее сейчас издание подобного типа «Смоленский музыкально-этнографический сборник», подготовленный группой московских этномузыкологов школы Е. В. Гиппиуса.

Такой подход по отношению к русской обрядовой песенности очевидно и плодотворно объединяет методологические принципы В.Я. Проппа, идущие от «Русских аграрных праздников», и музыкально-аналитический структурно-типологический метод, разработанный Е. В. Гиппиусом.

Этот же подход представлен в новом вузовском учебнике по русскому народному музыкальному творчеству, который только что вышел из печати [Народное музыкальное творчество]. Поэтому я не буду сейчас останавливаться на нем подробно (в тайне надеясь, что кто-нибудь из любознательных слушателей в него заглянет). Замечу лишь, что этот комплексный подход не только позволяет охватить множество близких, однородных явлений и обосновать регулирующие их жизнь закономерности как изменчивые и вместе с тем устойчивые связи, но и, казалось бы, естественно перейти к более широким и общим проблемам. Однако тут-то и возникают новые трудности. И поскольку нам с Е. Е. Васильевой, как членам авторского коллектива названного учебника, не удалось преодолеть некоторые из подобного рода трудностей, то далее вашему вниманию предлагается эскиз основных положений той главы, которая не вошла в структуру учебника и потому не была написана.

Как остроумно заметила в свое время Л. С. Мухаринская, одна из ветеранов современной белорусской этномузыкологии, при региональных исследованиях возникают такие вопросы, «на которые мы либо вовсе не умеем ответить, либо отвечаем как бы по слогам и немного заикаясь» [Мухаринская: 262]. В самом деле, смоленская весенняя закличка, вологодское причитание, мезенская старина, белгородская протяжная или историческая песня донских казаков – где, на каком уровне они встречаются и соединяются в предмете науки и в объеме познающего сознания? Чем больше мы знаем и любим конкретные произведения устной песенной традиции, чем ярче выявляется неповторимое своеобразие каждой локальной или региональной традиции, тем более сложным и в то же время неизбежным становится этот вопрос. И тогда далее – что такое русский музыкальный фольклор как целое, вмещающее такие разные вещи? Мыслимо ли представить его в образе дерева, корни, ствол и крона которого не знают друг друга, хотя живут только в единстве?

20 лет назад, размышляя над феноменом локальной традиции как категорией традиционной музыкальной культуры, один из авторов предложил следующую исходную общую формулировку: «…русский музыкальный фольклор в целом предстает системой локальных традиций разного масштаба и исторической глубины, разных уровней местной специфики и национальной общности» [Лапин 1995: 4]. Теперь настало время отойти от проблематики внешней, объективной истории, внешней по отношению к фольклору, и поразмышлять над историей внутренней, имманентной жизни самого музыкального фольклора, т. е. историей его собственного музыкального языка.

Кажется уже предосудительным обращаться в качестве аналогии к древнегреческой античной триаде, ставшей моделью западноевропейской эстетики, – так много приняла она в себя всякого рода дополнительных толкований и переносных значений. Но все же именно в триаде эпос-лирика-драма мы находим логическую возможность сопоставления видов фольклора как возрастов или стадий его жизни.

Разумеется, сопоставление с античным искусством возможно лишь в самом общем плане. Русский фольклор располагает большим числом членов, которые не удается свести к античной триаде. Не случайно В.Я. Пропп в «Русских аграрных праздниках» не один раз подчеркивает, что система фольклорных жанров, связанных с календарными ритуалами восточных славян, стадиально гораздо более архаична, чем известная нам античная. Поэтому из названного сопоставления возьмем сейчас на заметку только одну общую мысль: виды фольклора возникают не одновременно; они наследуют один другому, не теряя ничего из уже выработанного языком и сознанием достояния. Собственно, фактические утраты должны быть, конечно, неисчислимы, но поскольку в живом процессе остается только живущее, мы никогда не узнаем того, что было окончательно забыто. Вспомним ставшее классическим определение, которое замечательный английский этномузыколог С. Шарп (S. Sharp) дал еще в 1907 году и которое полвека спустя легло в основу международного определения фольклора, принятого ЮНЕСКО. Согласно Шарпу, музыкальный фольклор есть продукт устной традиции, которая определяется тремя факторами – непрерывностью (преемственностью), вариантностью (изменчивостью) и избирательностью (отбором среды). Понятно, что потери, часто необратимые, относятся на счет отбора. С этим нужно не просто смириться, но принять как неизбежное проявление ограниченности нашего научного познания.

Обобщения о фольклоре мы всегда делаем со стороны, с позиции наблюдателя. Народная терминология, фиксирующая внимание к некоторым явлениям певческой культуры и обрядовой жизни, чрезвычайно важна для фольклористики, но сама по себе не составляет единой системы и существует фрагментарно внутри определенных локальных традиций^[31]. Эта живая система не выработала собственной аутентичной теории, она, надо полагать, и не нуждалась в целостном самоописании, в саморефлексии и в дополнительном самоутверждении. Даже рассказы носителей традиции оказываются лишь материалом для выстроенной исследователем картины – полнота представлений опытной хороводницы или свадебной песняхорки не может уместиться в рассказе, она во всей ее жизни и в личном, индивидуальном опыте. Значит, вопрос заключается прежде всего в том, из какой посылки строить общую картину фольклора.

Опираясь на представления о фольклоре как процессе и его бытии как особенной жизни, сопоставимой с жизнью языка, попробуем выстроить наши рассуждения в виде стадиально-иерархической классификации. Уточним, что при таком подходе классификация не должна рассматриваться только как способ того или иного упорядочивания материала, его систематизации. Она должна стать одним из важнейших орудий исследования фольклора как целостной, живой и действенной системы. Конечно, мы вынуждены входить в плоть традиционного фольклора со своим современным сознанием, памятью, навыками, сложившимися вне его, в других системах. Но выбора у нас нет – мы должны войти в систему языка фольклора. Потому что только тогда его собственная история начнет приобретать определенные очертания; только тогда может становиться доступной внутренняя, собственная жизнь фольклора, соотносимая с неоднозначным, разнонаправленным, медлительным, но все же ощутимым движением музыкального мышления, запечатленным его многообразными формами. Крупные разделы классификации должны быть осознаны как вехи исторического развития русского музыкального фольклора. И как ступени нашего пути к нему и к его постижению.

Не затрагиваем сейчас историю вопроса и существующие опыты классификаций всего русского фольклора (В. Я. Пропп, В. Е. Гусев, В.Н. Аникин и др.) – думаем, что такая сквозная классификация в принципе едва ли возможна. Точно также не будем касаться истории многочисленных обсуждений этой проблемы в этномузыковедении. Остановимся только на немногих ключевых категориях и понятиях нашего подхода, чтобы обозначить некоторые ориентиры в этой сложной и достаточно запутанной проблеме.

Итак, за исходную позицию принимается предложение Е. В. Гиппиуса делить весь русский музыкальный фольклор на два рода – обрядовый фольклор и необрядовый фольклор. Следующие уровни классификации – виды и жанры музыкального фольклора.

Вид – стадиально-историческая категория, по сумме важнейших признаков объединяющая некоторую совокупность музыкально-песенных жанров. Например: вид – песенно-повествовательный фольклор (эпос в широком значении); образующие его жанры – былины, духовные стихи, скоморошины, баллады, исторические песни. В классификационном плане можно сказать, что вид образует определенная система жанров. В историко-процессуальном плане – вид развертывается во времени и пространстве, развиваясь в систему жанров.

Жанр – термин и понятие принадлежат как логической, так и феноменологической внутривидовой классификации. Несколько переформулируя Е. В. Гиппиуса, можно предложить следующее определение. Жанр – это некоторая совокупность фольклорных текстов, образно-поэтическое содержание и структура которых типизированы определенной функцией. Следуя этому определению, можно выделять жанр как категорию песенного фольклора разного объема, как внутри определенной локальной традиции, так и в пределах взаимосвязанной обрядовой системы (календарь или жизненный цикл) и в объеме всего корпуса песенного фольклора. Однако последнее представляет наибольшую трудность, так как в связи с различной структурой и объемом локальных песенных традиций очертания жанра становятся менее определенными, поскольку жанры в разных традициях взаимодействуют, трансформируются, функционально взаимозаменяют друг друга и т. д. (Поэтому, в частности, в систематике школы Е.В. Гиппиуса приняты дифференцирующие уточнения – обрядово приуроченные и неприуроченные жанры).

Вовсе не претендуя на единственное и окончательное решение проблемы, предлагаем далее рабочую таблицу жанрово-видового состава основного, классического корпуса русского музыкального фольклора.

Русский музыкальный фольклор

Каждый вид песенного фольклора стремится в пределе к максимально полному моделированию и толкованию своими поэтическими и выразительными средствами целостной картины мира, как она существует на данной стадии развития в коллективных представлениях социума. Вид – определенная стадия развития фольклора в целом и как таковая поддается общему классификационному обобщению. В то же время вид разворачивается во времени – развиваясь в систему жанров, и в пространстве – реализуясь в специфических локально-региональных жанровых системах. Отсюда следует несколько существенных выводов.

Во-первых, периоды продуктивного развития тех или иных жанров как будто скользят внутри вида, меняя общий рельеф его функционирования в целом.

Во-вторых, продуктивно развивающийся жанр словно втягивает в себя или во взаимодействие с собой другие жанры внутри вида, а иногда и выходя за пределы своего вида.

В-третьих, поскольку в различных локальных традициях обозначенные процессы протекали по-разному и в разных темпах, постольку границы видов в целом – не жесткие, а подвижные и взаимопроницаемые.

В-четвертых, каждый вид, исторически развиваясь в систему жанров, активно существовал в традиции достаточно продолжительное время; в результате разные виды во времени накладывались, перекрывали друг друга, взаимодействовали, подхватывали и развивали дальше уже ранее найденные структурно-стилевые идеи и приемы, усложняя и обогащая систему музыкального фольклора в целом.

Наконец, в-пятых, из всего сказанного ясно, что логическая (или стадиально-иерархическая) классификация нуждается в дополняющей ее феноменологической классификации, которая описывает и сопоставляет феномены реальных локальных традиций.

Остановимся теперь в общих рассуждениях по поводу процессуально-исторических интерпретаций жанрово-видового состава русского музыкального фольклора и обратимся с этих позиций к собственно материи музыкального языка фольклора.

Историческая поэтика вербальных форм фольклора прослеживает общность и трансформации образов, поэтических формул, мотивов и сюжетов и пр. А что в этом плане является объектом внимания для нас, музыкантов? Мелодические фигуры, ладовые образования, слогоритмические модели, структурные идеи, композиционные приемы – любой из этих элементов существует не в единственном или уникальном структурно-стилевом контексте, но в разных. Они не принадлежат какому-либо единственному тексту, локальной традиции или жанру. Их соединение, комбинации, фигуры – что важнее, что на втором плане – и создают неповторимость и узнаваемость явлений фольклора, но у них есть общее пространство, и материя в нем общая. Пространство – это фольклор как единый континуум, а материя – музыкально-поэтический язык фольклора. Для того, чтобы реально это услышать и принять, нужно вслушаться и вдуматься в яркие специфические свойства каждого из видов фольклора.

Вид фольклора можно рассматривать как определенный возраст или стадию жизни фольклора в целом. Каждое явление вырастает из того, что было прежде, вызревает и выращивает особенную функцию, расцветает (иногда взрывообразно, как галактика) множеством творческих импульсов, изобретений; переживает актуальный период своего бытия, в недрах своих готовит элементы новых форм, отступает перед ними, становится потом пережитком, остается в качестве реликтов. Так, календарь как вид разворачивается огромным циклом песен годового круга праздников; песенно-повествовательный фольклор последовательно реализуется в жанрах героических и новеллистических былин, скоморошин, духовных стихов, баллад и исторических песен; свадебный цикл, кроме причитаний, дифференцируется в лирических прощальных, величаниях, «кореньях» и припевках.

Локальные традиции имеют собственное важное измерение – жанрово-стилевую доминанту, главенство определенной группы текстов и форм различает традиции и позволяет прочитать их историческую глубину, понять время их формирования (например, календарь в западных и юго-западных землях, лирика и хороводы по окружности Московской Руси, исторические – главным образом, в южных казачьих пределах). Реально, во множестве локальных традиций и в каждой из них оставили по себе память разновременно происходившие процессы. Частное и целое – проблема оборачивается другой ипостасью.

При таком подходе крупная жанрово-видовая группировка отчетливо выявляет последовательность исторических стадий развития музыкального фольклора:

архаические виды фольклора («допесенное», календарь, причитания);

классические (свадебные песни, лирика, хороводы праздничных гуляний, исторические песни);

поздние (солдатские, городские и вокально-инструментальные формы – частушки, страдания, танцевальные).

Календарь по внутренней территории фольклора – это его предыстория. Но именно здесь закладывается основной запас языка, попевочный словарь, интонационные модели – от архаических «донесенных» эмбрионов до классически завершенных и уравновешенных форм. Календарь хранит и приносит этот запас для всех видов и жанров.

Сезонные циклы календаря пронизаны несколькими функциональными стержнями:

Заклинки, звучащие от ранней весны до окончания жнива, иногда переходящие от детей к девушкам, к бабам-хозяйкам, прямо воплощают суггестию, заклинание. Так построены их тексты – имя и волеизъявление: Кулики-жаворонушки – прилетайте; Весна – приходи; Солнышко – выгляни; Дождик – перестань; Мороз – приходи угощаться теперь, а летом не морозь нашу ниву; Нивка, нивка, отдай нашу силу. Заклички – не песни, они на грани фиксированных звуковысотных и ритмических отношений. Они отличаются не только от бытовой речи, укрупняя и обособляя интонационно-словесные единицы (модели), но и от собственно песенных форм.

Волочебные песни, колядки объединяет функция обходов, которые магическим кругом защиты обводят свой мир. Тексты обходов декларируют правильное устройство мира: волшебный двор, сотворение мира вышивающей девушкой, праздники лета, брачные мотивы. Музыкально-поэтические структуры их подчеркнуто рельефны; мелострофа сталкивает в двух половинах – рефрен и основной движущий сюжет текст, противопоставляя их в ритмическом плане (как в виноградьях и больших волочебных), наделяя разными попевками.

Масленки, троицкие, купальские, «вождение стрелы» – принадлежат к формам праздничной жизни, собирающим в сакральном месте весь мир и выстраивающим соотношения составляющих его групп (половозрастных страт). В сюжетах их обычно заключено противопоставление, оппозиции: свой род/мужний, парни/девки, девушки/молодки и т. п. Членораздельность, явственное членение, повторение слогоритмических моделей, рефрен – основные способы воплощения стиха. И когда искусные певицы «свингуют», уходя от этой лапидарности, украшая звучание бесконечным разнообразием жизни звука, сдвигами строя, ритмическими «оттяжками», перехватами – еще явственнее проступает основная несущая конструкция.

В самом общем смысле функция свадебных песен – отмечать обрядовые пики, важнейшие моменты ритуального действия – общая с календарными. Дифференцированные функции: комментирование и предписание ритуальных действий; утверждение стратификации общины по родам; закрепление статуса, «коррекция»; создание сакрального времени/пространства. Прямое выражение последнего – беспрерывное звучание, опосредованное особенностями формы: сложные лады, сложная ритмическая система, которую мы воспринимаем как следствие перемены ритмической основы, смену пульсации, «раздробленную» на несколько уровней долготу слога; цепной повтор, при котором части мелострофы не распознаются как начало и продолжение; «ложный финал» и пр. Сравнение с подчеркнутой членораздельностью, внятностью форм календарных песен приводит к осознанию функциональных различий: календарь так внятен, потому что все: и люди, и земля, и небо – должны понимать эти знаки; свадьба так сложна и подвижна, потому что люди должны оторваться от житейской, событийной реальности, войти в обрядовое пространство/время. Везде по-разному осуществляются функции элементов свадебного музыкально-поэтического цикла, бесконечно множество решений музыкальной драматургии; долгий продуктивный период, различие даже ближних локальных традиций, порою несколько наложенных друг на друга историко-культурных пластов; взаимодействие с другими видами песенного фольклора (причитания, предбрачная обрядность, инструментальная музыка и вокально-инструментальный фольклор, стилистически поздние включения). Но всегда стоит искать противопоставление «партий» жениха и невесты (выраженное в сопряжении напевов-формул) и специфическое воплощение обрядового времени.

Самое крупное и заметное событие внутренней жизни фольклора – тотальное обновление корпуса фольклорных текстов, соотносимое по времени с укреплением и расцветом Московской Руси (по другому счету – с Возрождением). Это пора становления лирики и специфической культуры праздничной жизни (карагоды и горки, метища и круги). Новые тексты (они к тому же в каких-то моментах своего становления проходили через письменную форму и отражены «рукописными песенниками») расходились по этим двум руслам, которые в жанровой классификации песенного фольклора выглядят самостоятельными и разделенными. В том и другом не было и не могло быть противопоставления, отрицания прежних форм: лирика заимствует и развивает элементы причитаний, обрядовых песен, всего континуума песенного языка; хоровод постоянно переосмысляет язык праздничной жизни, структурированный календарем, и пересекается с предбрачной молодежной обрядностью.

Наконец, можно предполагать, что даст нам в процессе познания тот или иной вид песенного фольклора, т. е. контурно обозначить некую дидактическую модель. Календарь – словарь (попевочный, слогоритмических моделей, ритмических систем). Сигналы-кличи, причитания, материнский фольклор – пограничная область кристаллизации определенных отношений, ритмических и звуковысотных; причитания, кроме того – комбинирование мотивов и импровизация, вырастающая из канона. Эпос – сотворение звучащего стиха. Хороводные, песенно-игровые – школаструктур мелодических, ритмических, приемы преобразования, игра с формой. Свадебные (собственно обрядовые) и протяжные песни – сложные мелодические лады и динамические модели развития.

Такой обобщающий взгляд необходим хотя бы потому, что он помогает не прикреплять какой-либо один яркий, характерный признак к определенному жанру или группе песен раз и навсегда. Потому что все эти признаки – универсалии песенного языка. В определенных обстоятельствах они могут проявлять себя как знаки: весенний каданс в отличие от масленки, летний звукоряд в отличие от весны (это из наблюдений над смоленскими календарными циклами); но тот же звукоряд служит основой для баюшек, складывается в одну из составляющих свадебных и т. д.

Итог наших рассуждений очевиден. Для музыкальной фольклористики важнейшей проблемой остается внутренняя, имманентная жизнь фольклора и стадиально-историческое развитие его собственного музыкально-поэтического языка. Именно эта проблематика и должна стать основным предметом будущей исторической поэтики русского музыкального фольклора.

Бернштам, Лапин: Бернштам Т. А., Лапин В. А. Виноградье – песня и обряд // Русский Север: Проблемы этнографии и фольклора. Л., 1981.

Васильева, Лапин: Васильева Е. Е., Лапин В. А. «Книжная песня» XVII–XVIII вв. и фольклорные песенные традиции: К проблеме устного и письменного в традиционной культуре // Первый Всероссий ский конгресс фольклористов: Сборник докладов. Том II. М., 2006. Герд, Лебедев, 1999: Основания регионалистики: Формирование и эволюция историко-культурных зон / Под ред. А. С. Герда, Г.С. Лебедева. СПб., 1999.

Герд, Лебедев, 2001: Очерки исторической географии: Северо-Запад России: Славяне и финны / Под ред. А. С. Герда и Г. С. Лебедева. СПб., 2001.

Енговатова: Енговатова М. А. Пасхальный тропарь «Христос воскресе» в народной песенной традиции западных русских территорий // Экспедиционные открытия последних лет / Сост. и отв. ред. М. А. Лобанов. – СПб., 1996.

Земцовский: Земцовский И. И. Мелодика календарных песен. Л., 1975.

Калужникова: Калужникова Т. И. Акустический текст ребенка. Екатеринбург, 2004.

Лапин 1995: Лапин В. А. Русский музыкальный фольклор и история (к феноменологии локальных традиций). М., 1995.

Лобанов 1997: Лобанов М. А. Лесные кличи: Вокальные мелодии-сигналы на Северо-Западе России. СПб., 1997.

Мухаринская: Мухаринская Л. С. Некоторые вопросы палеопсихологии и музыка // Якiменка Т. С. Сучасная беларуская этнамузыкалогiя. Мiнск, 2004.

Народная традиционная культура Псковской области: Народная традиционная культура Псковской области: Обзор экспедиционных материалов / Ред. – сост. А. М. Мехнецов. СПб.; Псков, 2002. Т. 1–2.

Народное музыкальное творчество: Народное музыкальное творчество: Учебник для художественных вузов / Отв. ред. О. А. Пашина. СПб., 2005.

Пашина: Пашина О. А. Календарно-песенный цикл у восточных славян. М., 1998.

Рудиченко: Рудиченко Т. С. Донская казачья песня в историческом развитии. Ростов н/Д, 2004. (В Приложении см. Словарь народной исполнительской лексики).

Рукописный песенник XVIII века: Рукописный песенник XVIII века / Изд. подг. Е. Е. Васильева, В. А. Лапин, Н. О. Атрощенко / Отв. ред. Е. Е. Васильева (Музыкальный Петербург. Энциклопедический словарь: Том I–XVIII век. Книга 5.) СПб., 2002.

Русские канты: Русские канты от Петра Великого до Елизаветы Петровны / Изд. подг. Е. Е. Васильева, В. А. Лапин, А. В. Стрельников. СПб., 2002.

Смоленский музыкально-этнографический сборник: Смоленский музыкально-этнографический сборник. М., 2003. Т. 1. Календарные обряды и песни / Отв. ред. О. А. Пашина. Том 2. Похоронный обряд: Плачи и духовные стихи / Отв. ред, М. А. Енговатова, О. А. Пашина (на выходе 3-й том, посвященный свадьбе).

Тавлай: Тавлай Г. В. Белорусское купалье: Обряд. Песня. Минск, 1986.

Традиционная музыка русского Поозерья: Традиционная музыка русского Поозерья / Сост. и комм. Е. Н. Разумовской. СПб., 1998.

Карнавал в городской культуре Средней Азии второй половины XIX в.

С. В. Дмитриев

Как отмечает М. М. Бахтин, празднества карнавального типа и связанные с ними смеховые действия или обряды занимали в жизни европейского средневекового человека огромное место. Исследование М. М. Бахтина основывается прежде всего на материалах европейского Средневековья. Однако, как известно, та же карнавальная культура была распространена повсеместно. В данной работе мы остановимся на некоторых праздничных, карнавальных элементах в городской культуре Средней Азии, и, прежде всего, Бухары второй половины XIX в., и связанных с ними возможных политических составляющих.

Основные материалы для анализа мы находим в трактате Ахмада Дониша «История мангитской династии» (известной также под названием «Рисола, или Краткая история мангытских эмиров благородной Бухары») [Дониш 1967], представители которой правили в то время в Бухарском эмирате.

Автором трактата является известный таджикский писатель, поэт, философ, художник, выдающийся ученый-энциклопедист, полное имя которого Ахмад ибн Насир ас Садики ал Бухараи, носивший прозвища «Дониш» (Знание) и «Калла» (Голова). Личность этого человека очень интересна. Он жил в период правления трех бухарских правителей, в 1857, 1869 и 1874 гг. участвовал в эмирских посольствах в Петербург, о чем оставил занимательные записки. Кроме того, он был автором ряда других книг. В 1870 г. Ахмад Дониш ушел со службы и в основном занимался исследованиями и просветительской деятельностью, став признанным авторитетом для всех последующих поколений. В советское время его именем был назван Институт языка, литературы и истории АН Таджикской ССР.

Как считается, под влиянием увиденного в России Ахмад Дониш разработал проект реформ в Бухаре. Данный трактат, написанный в 1860–1865 гг., рассматривается в историографии в качестве сатирического труда, в котором развернутой критике подвергалась вся политическая система эмирата, которая сложилась в правление эмира Музаффара (правил в 1860–1885 гг.) [Наджафова 1967: 16]. Большинство фактов, изложенных в трактате, подтверждаются другими источниками и использовались многими учеными при исследовании социально-политической обстановки Бухары второй половины XIX в.

Нас в данной трактате прежде всего интересует ряд моментов реальной социальной жизни, которые выступают в качестве объекта критики. Эти моменты следующие.

По словам Ахмада Дониша, двор в тот период, т. е. в период начала правления эмира Музаффара, был предан разврату и коррупции. Сам эмир предавался пьянству и плотским удовольствиям. «Бухара стала сплошным Шахристаном Лота. А базар разврата и беспорядка стал настолько оживленным, что страна вскоре уподобилась Египту Фараонов. Согласно изречению: “Это страна развратников!” следовало опасаться, что этот благородный город станет таким же грязным, как и города Лота. “Верх этого города сделали низом” (т. е. все пошло вверх дном)».

Как пишет Ахмад Дониш далее, среди порядков, установленных эмиром Музаффаром в своих владениях, было распространение различных зрелищ: плясок мальчиков, выступлений масхарабозов, представления канатоходцев и т. д. В этих представлениях проходил весь год. Все были заняты этим шутовством, социальные проблемы замалчивались, люди, занятые зрелищами, были уверены, что все вокруг благополучно. Правление эмира Музаффара было временем постоянного праздника и пиршества. Например, когда наступал новый год, то в течение двух месяцев не прекращались гуляния и пиршества. Потом наступал праздник жертвоприношения или праздник разговления. Когда эти праздники заканчивались, начинался пир по поводу обрезания или бракосочетания царевичей или царевен и т. д. [Дониш 1967: 77].

Личная жизнь самого эмира Музаффара живописалась в трактате следующими красками. За завтраком эмир расспрашивал присутствовавших о совокуплении, о случках различных животных. Это продолжалось до тех пор, пока пища, перебродив в желудке, не возбуждала похоть. Тогда он вскакивал и бежал на женскую половину и наслаждался с женами и наложницами, пока не появлялась нужда пойти в баню. После отдыха за обедом шли непристойные разговоры, пока опять не наступало желание и т. д. Когда же появлялось желание поехать в степь, туда шли арбы, загруженные женщинами. Сопровождавшие эмира три тысячи воинов устраивали в лагере беспрерывные пляски и хороводы [Дониш 1967: 82].

По словам Ахмада Дониша, в правление эмира Музаффара как новый обычай получило распространение празднование нового года или Новруза. Когда солнце достигало середины созвездия Рыбы, начинались специальные приготовления. В середине месяца Тельца, т. е. в марте, собирали людей из пригородов, а ремесленников выгоняли из города [Дониш 1967: 90].

Празднование происходило в летней резиденции эмира Ширбудун, или Ширабадан, расположенной недалеко от Бухары.

По описанию, оставленному нам очевидцем, побывавшим в Бухаре в конце правления эмира Музаффара, резиденция была окружена глинобитной стеной. К этой стене примыкала большая площадь, в обычное время свободная, а в момент празднования покрывавшаяся многочисленными палатками. В одних из них помещались фокусники (в 1885 г. в Бухару были приглашены все русские фокусники, которые в тот момент находились в Средней Азии), в других – торговцы сластями, курительным табаком и «насуаем», т. е. табаком, который в Бухаре клали под язык. Сластями торговали также в разнос, а воду со льдом можно было получить бесплатно, так как разносчики были наняты за казенный счет.

В 1885 г. на улице, по словам очевидцев, можно было видеть и лавку, принадлежавшую эмиру, в которой не производилась торговля, а были выставлены разные диковинки из сокровищницы эмира – для обозрения гуляющих. Среди этих диковинок очевидец называет зеркала всевозможной величины, роскошные попоны и ковры, часы со сложными механизмами, приводящими в движение птиц и животных, музыкальные ящики, канделябры и т. д. На крыше одной из лавок была поставлена палатка, в которой был выставлен волшебный фонарь.

Высоко над землей натягивался канат, на котором выступали канатоходцы. Как полагали, искусство канатоходцев дано свыше, и если, стоя на канате, акробат помолится за кого-нибудь, то Аллах непременно исполнит все, о чем просят. Здесь же состязались борцы, происходили другие состязания, плясали бачи.

Вся площадь блистала десятками тысяч фонарей. Для этой иллюминации были устроены высокие деревянные решетки, на которых были развешаны фонари где гирляндами, а где и сплошными рядами, так что получался большой огненный щит. Фонарями были завешаны все крыши построек и палатки. Особенно освещен был дворец эмира [Синицын 1885: 74].

Возвращаемся к описанию, данному Ахмадом Донишем. «Удивительно, – пишет он, – что шейхи города вместе с мюридами также приглашались на эти празднества. Собравшись в круг, они читали маснави Мовлади. В другом месте устраивали зикр, а еще где-нибудь читали молитвы Корана. В то же время среди комедиантов раздавались сквернословия и проклятия. Заставляли людей смеяться, изображая людей говорящих и действующих на манер неверных. Так, в окружении улемов, сейидов вроде главного казия, райиса мухтасибов, а’лама (т. е. ученейший, высший из мулл. – С. Д.) и ахунда два актера в обличье казия и раиса города, повязав головы кишками овец в виде чалмы, сидя задом наперед на ослице, подражали судебному разбирательству. В присутствии главного казия задавали друг другу вопросы: “Его превосходительство раис приказал считать педерастию запретной. Каков ваш приказ?”. Все уважаемые люди смеялись. Комедианта, изображавшего райиса, сажали на осла задом наперед, привязывали к нему. Одновременно разыгрывалась тяжба со скабрезным содержанием. И никто из наблюдающих это пренебрежение ничего не говорит: “Да проклянет аллах смотрящего и исполнителя!”» [Дониш 1967: 90].

В другом представлении мужчина и юноша, обряженный в женщину, сидя верхом на верблюде, проезжали мимо уважаемых людей и в их присутствии совершали совокупление, сопровождаемые различными скабрезностями. Все, бывшие при этом, с удовольствием смотрели, радовались и смеялись.

На этих празднествах днем и ночью все присутствовавшие мужчины и женщины смешивались друг с другом. Сюда же приходили и знатные женщины, одетые в мужские платья. «А тут в полном разгаре был базар разврата, азартных игр, бесед блуда и содомитства. За каждой стеной и в каждой канаве влюбленные, желающий и желаемый, достигают своих желаний. И сам райис по надзору за базаром наблюдает и поощряет картежников и занимающихся педерастией» [Дониш 1967: 90–91].

В ходе новогодних празднеств эмир осыпал милостями своих подданных, раздавал им чины, халаты, деньги. Получивший чин затем должен был в течение трех дней носить на чалме грамоту, полученную от эмира, демонстрируя изменение в своем положении.

Апофеозом этих празднеств, согласно описанию российского очевидца, бывшего на карнавале в Бухаре в 1885 г., являлось шествие маскарабазов или шутов. По его словам, «это было целое карнавальное шествие. Издали видна в толпе только лента фонарей и факелов, извивающаяся вдоль улицы, и темные силуэты чего-то необычного и уродливого. Но вот из мрака понемногу выступает красивая лодка с балдакином, вся обтянутая кумачом и увешанная фонариками с зеркальными рефлекторами. В лодке как будто сидит батча, но на самом деле она приделана у него у пояса и он ее носит. Таких лодок явилось четыре, и они стали исполнять перед нами какой-то танец, состоящий в медленном прохождении друг мимо друга и частом быстром вращении на одном месте. Пока происходил танец лодок, стали приближаться: слон, гигантская фантастическая рыба величиною сажени в три, с головой из папье-маше, масса маскированных и просто вымазанных сажей людей. Все это кричит, свистит, воет, бубны гудят, флейты пищат, и происходит адский шум. Продолжая кричать и кружиться, все отходят в сторону и дают место другим. Появляются две громадные змеи, сделанные из кисеи, натянутые на проволочные кольца; в каждом кольце – свеча, так что змея освещена как фонарь; от каждого кольца идет палка, которую несет солдат. Змеи как бы плавают в воздухе и эффект производят очень хороший… Все шествие замыкается кавалькадой деревянных лошадок, приделанных к поясам шутов. У всадника в руках пика, за спиной щит» [Синицын 1885: 74–75].

Перед нами практически все характерные признаки карнавала, которые были сформулированы в работе М. М. Бахтина. Несмотря на обличительный пафос Ахмада Дониша, который придает им экстраординарный характер, практически все элементы этих празднеств описаны в разное время в разных уголках мусульманского мира. Так, в Багдаде перед халифом давали представления ряженые [Мец 1966: 331–322], иллюминации использовались чрезвычайно широко, особенно в восточных районах мусульманского мира, и, вероятно, связаны с почитанием огня, корнями уходящем в эпоху господства здесь зороастризма.

Шествие ряженых описано еще для времен Тимура. Когда в 1404 г. он вернулся из Индийского похода, он устроил грандиозные празднества в честь своих внуков. На нем каждый цех ремесленников был обязан создать зрелище, соответствующее своей специальности. Так, цех мясников представил шествие ряженых в шкуры баранов, козлов, у которых были позолочены рога. Другие из них были обряжены в шкуры гепардов, тигров, лисиц, гиен, барсов и т. д. Мастера, изготовлявшие веревки, сделали из дерева, камыша, веревок и паласов верблюда, в остов которого сами спрятались. Чистильщики хлопка сделали из хлопка множество птиц с опереньем и крыльями, а из хлопка и камыша построили высокий минарет, который сдвигался с места на место. Он был разукрашен цветными тканями, а наверху сидел аист. Мастера циновок сделали всадника в полном вооружении, который был тщательно отделан, вплоть до ресниц и копыт. Он был полностью, до мелочей, снабжен оружием (луком, мечом и т. д.), сделанным из камыша [Беленицкий 1940: 194–196].

Неоднократно описаны змеи, «громадные и искусно сделанные, пасть которых освещалась и приводилась в движение» [Бухара 1893: 114].

В 1870-х годах в Коканде во время карнавала, кроме бачи с привязанными на их поясе лодками и ракетами, по улицам носили огромную статую героя иранского эпоса Рустама и его жены. Голова Рустама поворачивалась в разные стороны, а сам он был обряжен в цветной халат [Ибрагимов 1872: 64; Ибрагимов 1872а: 80–81].

Исключительным здесь является сконцентрированное описание этого праздника, которое, как правило, мы не найдем в обычном труде мусульманского историографа. В данном случае автор, Ахамад Дониш, будучи человеком глубоко религиозным, адептом мусульманской религиозной культуры, мусульманской морали, все остальные культурные проявления, не вписывающиеся в рамки религиозной социологии, как он это понимает, считает лживыми. Так как каждый религиозный авторитет, размышляя в рамках общемусульманской теории, вносит что-то новое, то это, по мнению Ахмада Дониша, все далее уводит человека от истинного пути. Такие настроения Ахмада Дониша усугубляются поражениями святой Бухары от неверных, т. е. русских, и на всем этом фундаменте зиждется его просветительский и реформаторский пафос. Система, сложившаяся в эмирате, не могла достойно противостоять русскому вторжению. В этом отношении Дониш является мусульманским реформатором. Для радикального реформатора же вообще характерен гиперкритический взгляд на общество, требующее, по его мнению, радикальных изменений. И Ахмад Дониш выступает с резкой критикой начала правления эмира Музаффара, акцентируя внимание на тех сторонах жизни, которые обычно в официальных трактатах замалчиваются. Именно поэтому на страницах его трудов появляются описания, возможно, в несколько гипертрофированном виде – а может быть, и нет – всего того, что обычно выходит за рамки официальной мусульманской историографии.

С другой стороны, обращает на себя внимание тот факт, что, по словам Дониша, праздники шли непрерывной чередой. При этом, по его же словам, ремесленников различных цехов якобы силой выгоняли из города, чтобы они приняли участие в праздновании Новруза. [Дониш: 90]. В другом месте он же сообщает, что это праздное времяпровождение, спроецированное на весь годовой цикл, три четверти населения охотно поддерживало и только одна четверть «из числа людей умных, которые были недовольны таким поведением, искали защиты и убежища у бога» [Дониш: 78]. Людей трудно заставить охотно исполнять то, что не соответствует их глубинным представлениям. Карнавальные же развлечения, видимо, вполне соответствовали представлениям населения о норме.

Этой же ситуации возможно и другое объяснение. М. М. Бахтиным отмечено и такое качество карнавальных празднеств с их максимальным отступлениями от социальной нормы, которое характерно для условий социальной нестабильности и политических переворотов. Он приводит пример такого использования структуры карнавала при политических ситуациях в России, в частности, в период правления Ивана Грозного, когда происходил слом прежней государственно-политической удельно-вотчинной системы. Через осмеяние старого и ломку прежних моральных устоев, через карнавал-опричнину насаждались новые иерархические государственные устои, со своей моралью, со своими ценностями. Такой же слом прежней государственной системы со всеми атрибутами карнавального действа происходил и при Петре Великом [Бахтин 1990: 297–298].

Возможно, мы имеем нечто подобное в политической ситуации и при начале правления бухарского эмира Музаффара. В других источниках достаточно глухо говорится о неких отступлениях от норм шариата, которые происходили именно в начале периода правления эмира Музаффара. Однако официальная историография не раскрывает сути этих отступлений. Таким образом, вопрос этот нуждается в специальном изучении.

Бахтин 1990: Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990.

Беленицкий 1940: Беленицкий А. М. Из истории участия ремесленников в городских празднествах в Средней Азии в XIV–XV вв. // Труды Отдела истории культуры и искусства Востока Государственного Эрмитажа. T.II. Л., 1940.

Бухара 1893: Бухара (корр. «Туркестанских ведомостей») // Туркестанские ведомости. 1893. № 30.

Дониш 1967: Трактат Ахмада Дониша «История мангитской династии» / Пер., предисл. и прим. И. А. Наджафовой. Душанбе, 1967. Ибрагимов 1872: [Ибрагимов] Русское посольство в Коканд // Туркестанские ведомости. 1872. № 16.

Ибрагимов 1972а: Ибрагимов И. И. Пять дней в Коканде (отрывки из дневника) // Туркестанские ведомости. 1872. № 20.

Мец 1966: Мец Адам. Мусульманский Ренессанс. М., 1966.

Наджафова 1967: Наджафова И. А. Предисловие // Трактат Ахмада Дониша «История магнисткой династии» / Пер., предисл. и прим. И. А. Наджафовой. Душанбе, 1967.

Синицын 1885: С[иницын] Л. Письма из Бухары // Туркестанские ведомости. 1885. № 19.

О процедуре подблюдных гаданий (к одной из гипотез В. Я. Проппа)

М. А. Лобанов

Подблюдные гадания и песни специального внимания В. Я. Проппа к себе не привлекали, интересуя его как один из эпизодов годового праздничного круга, изучавшегося им в целом – в скрепах, объединяющих разрозненные явления в логически организованную периодическую систему. К гипотезе, высказанной ученым бегло, мы обратимся позднее, так как прежде необходимо создать представление о том, как проводились подблюдные гадания.

Современное обобщающее исследование, касающееся порядка подблюдных гаданий, отсутствует, а между тем они оказались в поле зрения русской фольклористики уже с самых первых ее шагов – начиная с М.Д. Чулкова. Накопления последующих веков добавили, в сущности, немногое к тому, что было известно автору «Абевеги русских суеверий» [Чулков 1786] об этом любимом в России святочном занятии. Подблюдные песни, помещенные Чулковым в его «Собрании разных песен» [Чулков 1913], впоследствии можно было встретить примерно в одном и том же наборе в самых разных региональных публикациях. Еще более твердо и однозначно запечатлелось в коллективном фольклористическом сознании унифицированное представление о процедурах, в ходе которых звучали подблюдные песни. Представления эти ограничивались мантическими действиями, а именно бросанием сакральных предметов в общий сосуд, вытаскиванием их по одному наугад, напеванием иносказательных песен на каждый такой предмет и, наконец, расшифровкой предсказаний, заложенных в этих, полных темного смысла, песнях-загадках.

На периферии данного хрестоматийного комплекса мелькали и кое-какие гипотезы – например, о том, что некогда подблюдные гадания были очень серьезным общедеревенским событием, касающимся всех, от мала до велика, или о том, что эти гадания изначально были связаны с аграрными культами и отсюда – гадание на хлеб. Но все высказанные предположения так и осталось замечаниями, наблюдениями и не приобрели значения, формирующего общий взгляд на это интересное явление – сугубо русское на фоне восточнославянской календарной обрядности.

Не нашло должного места и чрезвычайно любопытное замечание Н. А. Львова, содержащееся в его предисловии к знаменитому собранию русских народных песен с мелодиями 1790-го года, музыкальную часть которого выполнил Иван Прач. Позволю себе привести полностью данное высказывание Н. А. Львова:

«Старинная греческая игра и песня, поныне еще известная под именем Клидона, есть то же самое, что у нас подблюдные песни.

Клидона у греков состояла в некотором прорицательстве будущего щастливого или нещастного в женитьбе или любви событии: собравшиеся гречанки клали в сосуд каждая своё кольцо, перстень или какую-нибудь монету, которые потом вынимали под песни и при какой чей перстень вынется, то и сбудется. Мы то же самое делаем, когда поем подблюдные песни, с тою только разницей, что в Греции кладут залоги в сосуд, водою наполненный, а у нас в покрытое блюдо.

К русской Клидоне прибавили уже славяне свой любимый припев, которого у греков не было: они припевали, и мы тоже поем «слава», главное божество славянского народа, коего имя заимствовали они от великих дел своих и которое весьма часто употребляли не только в песнях, но и в собственном названии людей» [Львов-Прач 1955: 41].

Характерно, замечания о Клидоне были выброшены во втором и третьем изданиях собрания песен (1806, 1815). Сам Львов скончался в 1803 году, и наблюдать над переизданием не мог. Какими мотивами были вызваны сокращения, неясно. Но можно отметить, что в русской фольклористике начала XIX в. не удержалось представление о русских древностях как ближайшем наследнике восточно-римской культуры, распространенное в эпоху Чулкова и Львова. О Клидоне больше никто не вспоминал, а об обрядности подблюдных песен утвердилось мнение, будто порядок связанных с ними гаданий сложился в рамках чисто товарищеских взаимоотношений между сверстниками, без всякой субординации и ролевых различий. Во время святок, когда девушки подобным образом гадают, они объединяются на основе полнейшей самодеятельности в функционально нерасчлененную группу: все бросают, все вытягивают, все поют, все толкуют. Таковой представлялись процедура подблюдных гаданий, в частности, Д. К. Зеленину: «Те, кто хочет узнать свое будущее, кладут свои кольца в блюдо или в шапку, которые затем накрывают платком. Над прикрытым блюдом поют особые песни, в большинстве случаев с припевом

Кому поем, да тому добром,
Свят вечер!

После каждой песни блюдо встряхивают и наугад вынимают из него одно из колец, не снимая с блюда платка. К владелице вынутого кольца и относится спетая перед этим песня; содержание предсказывает судьбу» [Зеленин 1991: 405]. На основе подобных представлений составляются вопросники для современных экспедиций, и понятно, какой материал о подблюдных гаданиях сейчас добывается^[32].

Несколько другую картину подблюдных гаданий удалось составить болгарским этнографам. В Болгарии, как известно, также имеются гадания с напеванием особых песен на перстни, называемые «ладуване» («ладване»). Состав выше названных четырех мантических действий был одинаковым и у русских, и у болгар. Но обрядность болгарского гадания, растянутого на два дня, включает различные запреты и условия, не известные русской традиции.

Прежде всего, такое гадание проводится чаще всего в Иванов день, реже – в день святого Георгия. Еще более редко бывает оно приуроченным к Новому году (только на севере страны). Начинались ладувания в канун праздничного дня – скажем, 23 июня, если иметь в виду Иванов день. Тогда происходило опускание колец в общий сосуд. Заканчивалась процедура утром следующего дня, когда совершалось вынимание предметов и пение песен. Сама же процедура гадания состояла, по М. Арнаудову, в следующем:

1. Принесение воды из источника. Эта вода называлась «молчаливой», потому что девушка, которой поручают ее принести, должна по пути не произнести ни слова.

2. «Молчаливую» воду наливают в сосуд, опускают предметы. Сосуд накрывают белым или красным платком и ставят на всю ночь «на звезды» на открытое место вне дома. Здесь в описаниях, на мой взгляд, остается не очень ясный момент: находится ли сосуд с перстнями под охраной одной или нескольких бодрствующих всю ночь девушек, или же все ложатся спать, расходятся по домам. Опираясь на другие источники, 3. И. Власова писала о том, что сосуд этот поручалось хранить девушке, выбранной, чтобы принести воду [Власова 1976: 100].

3. Наутро (после церковной службы) девушки вновь собираются в доме, где стоит «молчаливая» вода, чтобы вынимать перстни из сосуда. При этой процедуре и поются энигматические припевки.

4. Далее собравшиеся, получив назад свои предметы, переходят к другим гаданиям, затем – игры, танцы и проч. [Арнаудов 1971: 326–327].

В болгарских описаниях находим мы и данные о том, что роли участвующих в таких гаданиях, оказывается, распределялись строго определенным образом и выдвигали жесткие требования к отбору лиц для исполнения данных ролей. Так, девушка, которой поручалось вынимать перстни из сосуда, обязательно должна быть первым ребенком в семье. Девушку эту наряжают как Еньову Булю – т. е. как невесту – или же в праздничный наряд молодухи. Одежду ее кропят «молчаливой» водой. Ей завязывают глаза, она встряхивает сосуд и достает оттуда предметы.

Вторая роль – коллективная. Это – песенницы или, точнее, прорицательницы. На данную роль назначают двух девушек либо приглашают двух опытных женщин (в Болгарии компания гадающих не обязательно состоит исключительно из девушек, в ладуваниях могут участвовать и не старые еще женщины).

Третья роль – это та самая «молчащая» девушка, которую посылают за водой [Арнаудов 1971].

Существенна еще одна подробность: в числе семи домов, откуда приходят девушки на «ладуване», обязательно должен быть один, где первенцем в семье является дочь [Арнаудов 1971]. В итоге в болгарской обрядовой традиции мы наблюдаем значительную дифференциацию ролей и процедур, связанных с гаданиями на перстнях, а вовсе не спонтанную коллективность.

Сходные обычаи греков Средневековья встречаются в комментарии Феодора Вальсамона к одному из канонов Шестого Вселенского (Трулльского) собора. Он упоминал медный сосуд с узким горлом, куда наливали морскую воду и опускали вещи, принадлежавшие каждому из гадавших, девушку-первенца, одетую, как невеста. «Коль скоро эта девица получала от сатаны силу давать ответы на вопросы, – сообщал Вальсамон, – они с криком спрашивали о чем-нибудь добром или предвещающем несчастье, а девица, вынув из вложенных в сосуд вещей какую-нибудь, наудачу попавшуюся, показывала» [Правила 2000: 496]. Комментатор утверждал, что этот обычай совершался до правления патриарха Михаила (1208–1214), т. е. в XII в., однако такая традиция сохранялась и в конце XIX в. Особая роль девушки отмечалась местными этнографами, но с тем уточнением, что выбирается не всякая девушка- первенец, а только та, у которой живы родители, и ей поручается нести воду из источника. И в других деталях описания этого же обычая в Афинах и на островах Эгейского моря, сделанные много позже (они приведены М. Арнаудовым), перекликались с тем, о чем упоминал Вальсамон в своем обличении «еллинских» пережитков.

В этнографических источниках, касающихся быта греков в XIX–XX вв., подобные гадания называются «Клидон». В большинстве известных случаев они были приурочены к Иванову дню, и только в Фессалии, на Кипре и еще на острове Сима их срок сдвигался на 1 или 2 мая. Последовательность действий та же, что и у болгар, однако есть и отличия. Касаются они, в основном, распределения ролей участников. К примеру, круг домов, откуда приходят девушки и женщины для совершения гадания на перстнях, должен обязательно включать не дом, где имеется дочь-первенец, а дом, где живет женщина или девушка по имени Ирина (почему-то так!). Вода для гадания должна быть набрана в колодце одного из домов, где проживают гадающие. Имеются и новые роли, отсутствующие в болгарских материалах. Это – руководительница, которой девушки приносят по одному яйцу или масло, муку, дрова и один грош за приготовление общего угощения (о. Сима). Руководительница – непременно замужняя женщина. В иных греческих селениях на ночь с сосуда, куда опущены перстни, снимается платок, «чтобы видеть звезды», и назначаются две девушки всю ночь сторожить этот сосуд. Поутру одна из этих девушек и вынимает перстни [Арнаудов 1971: 328].

Эти поздние записи «Клидона» содержат информацию об участии в этом гадании лишь девушек и женщины-руководительницы. В гораздо более раннем свидетельстве Вальсамона участниками данных гаданий назывались не только женщины, но и мужчины, поскольку они находились в доме, где совершается «Клидон». Иногда «Клидон», как сообщал М. Арнаудов, проводится в два этапа: вначале гадают девушки, потом – женщины, причем песни последних являются непристойно-сатирическими.

Подобное песенное гадание известно также в той части Румынии, которая называется Вихор и расположена на юго-запад от города Клуж. Само это гадание именуется там Vergelul (от vergel – палка, жезл). Под Новый год гадают совместно юноши и девушки. Ставят два блюда или чаши. Юноши кидают кольца в свой сосуд, девушки – в свой. Некий человек, завернутый в простыню, так, чтобы ему ничего не было видно, с палкой в руке (он зовется «гога»), мешает кольца этой палкой. Поются гадательные песни, и на последней строчке такой песни «гога» вынимает по кольцу как из одного, так и из другого сосуда. Молодые люди, соответственно, образуют пары на время этой игры-предсказания, но случается, что вытаскиваются кольца юношей и девушек, действительно симпатизирующих друг другу, или со временем игра приводит к браку [Alexandru 1980: 18–19].

Румынские песенные гадания уже заметно отличаются по своей процедуре от принятых у болгар и греков. Район Румынии, где они бытуют, значительно отдален от Эгейского и Черноморского побережья. На островах и берегах Эгейского моря, как можно предположить, находился центр обычая «Клидона»^[33]. По мере отдаления от него всё более накапливались отличия. Так, место женщины, ведающей процедурой гадания, в румынском варианте занимает мужчина; впервые это лицо является закрытым простыней, неузнанным. Других подробностей, касающихся функций участников, Т. Александру не приводит. Однако дифференциация ролей сохраняется и в описанной им процедуре гаданий, пусть и в сильно измененном виде в сравнении с болгарской и греческой.

Именно территориальное соседство, а не этнические или религиозные различия оказалось главной причиной близости вариантов рассматриваемого гадания. Так, живущие в восточной Болгарии, ближе к Черному морю турки-алеви, шииты по вере, имеют весенний праздник Идриллез, по времени совпадающий с Георгиевым днем (6 мая по н. с.). Во время него происходит точно такое же гадание на перстни (у турок сакральные предметы называются «нишан» – символ, знак), как и у православных болгар, но, судя по имеющимся материалам, по составу участников оно целиком женское (Коев 1963j.

Итак, мы видим, что процедура гаданий на перстни, мало изученная на примере русской традиции, представляет собой на Балканах довольно развитое действо с определенным составом ролей и требованиями к их исполнителям.

Вернемся к русской обрядовой традиции и рассмотрим некоторые описания подблюдных гаданий внимательнее. Из них вылавливаются подробности, говорящие о том, что проведение этих гаданий имело достаточно развитый регламент.

1. Далеко не везде в России подблюдные гадания были исключительно девичьими, как принято их описывать. В Ржевском уезде Тверской губ. гадать собиралась вся деревня кроме совсем пожилых людей [Разумихин 1853: 275]; Семевский называл участниками подблюдных гаданий всех женщин, кто приезжал в помещичий дом на святочные вечера, без различия возраста (Торопецкий уезд той же губ.) [Семевский 1864: 147]. Присутствие молодежи обоего пола на подблюдных гаданиях отмечали М. И. Смирнов, наблюдавший их в Переславль-Залесском уезде Владимирской губ. [Смирнов 1927: 16], А. А. Макаренко – в Енисейском уезде Енисейской же губ. [Макаренко 1913: 42], И. Суворова, собравшая сведения о них в Вельском р-не Тверской обл. Согласно последнему сообщению, одна и та же подблюдная песня имела здесь две отгадки – одна для девушки, другая для парня [Суворова 2004: 3]. Так же было и в д. Хватково Западнодвинского р-на (в прошлом тот же Торопецкий уезд), в годы Великой Отечественной войны. Какие-то подблюдные песни мной записаны в этой деревне в 2001 г. именно от мужчины, участвовавшего в молодости в таких гаданиях.

2. Подблюдные гадания в России, как и в Румынии, уплотнены во времени. Они занимают всего один вечер, а не период с вечера до утра, как в Болгарии и Греции. В Тверской области, где предметы, на которые гадают, складываются в шапку, такие гадания проходили в некоторых деревнях во второй половине дня, после обеда. К вечеру они уже заканчивались, и девушки шли на посиделки.

Хотя сведения о том, что хождение на источник за водою имело место и в русской традиции, собраны в 1909 году в Козельском уезде («Вечером под Новый год девушки на кочерге отправляются за водой, черпают воду в кувшины, называя имя того, за кого хотят выйти замуж, и приговаривая «лезь в кувшин») [Елеонская 1994: 188), однако даже такое, столь близко напоминающее ладувание и Клидону, подблюдное гадание занимало всего один вечер.

3. У русских подблюдных гаданий обязательно бывал руководитель – преимущественно женщина. Она должна была держать блюдо на коленях, доставать, не глядя, предмет, запевать гадательную припевку и отдавать данный предмет по его принадлежности (Торопецеий уезд) [Семевский 1864: 147]. Такая же руководительница- старуха была в с. Гремяченском Иркутской губ. Эта старая женщина, как отмечалось в этнографических материалах, собранных в этом селе, «приглашается девицами для руководительства при гадании» [Станиловский 1912: 149]. Более конкретно о том, какова вообще должна быть приглашенная женщина по своему характеру, общественному положению, сообщала Елеонская. В Козельском уезде, писала она, запевалой на подблюдных гаданиях была некая «веселая баба, преимущественно вдова» [Елеонская, 1994: 188]. Последние записи из Смоленской обл. также сообщают о том, что вела «подблюдные гадания самая старшая из собравшихся женщин или вдова – абязателъно удова» [СМЭС 2001: 613). В Челябинской обл. роль ведущей переходила к одной из девушек-участниц подблюдных гаданий, но заключалась она лишь в том, чтобы вернуть кольцо владелице. А предсказание расшифровывали сами же девушки, певшие перед тем энигматическую припевку [Хоменко 1980: 55].

Уникальное сообщение о том, что толкователем песен и руководителем процедуры подблюдного гадания был мужчина, приведено в недавней публикации подблюдных песен из Белозерья – северо-западного региона Вологодской обл. [Мехнецов 1985: 106]. Оно, понятно, требует дальнейших подтверждений.

3-а. Любопытна подробность, касающаяся действий ведущей во время гадания. В Козельском уезде у нее была особая роль: «она водит мизинцем по воде и запевает песню» [Елеонская 1994: 188]. Таким же образом действовала ведущая в Переславль-Залесском уезде: «одна из девиц отыскивала под салфеткой чье-либо колечко, водила пальцем-«середышем» по тарелке, а все пели» [Смирнов 1927: 16]. В Белозерье вынимали кольца двое: одна встряхивала блюдо, другая ловила кольцо, когда оно подскакивало верх [Мехнецов 1985: 105].

4. Так же, как и в болгарской или греческой традиции, в России четверка центральных мантических действий предварялась некой прелюдией обрядового свойства. Такое ритуализованое вступление служило одновременно и эмоциональной настройкой для участвующих. Оно настраивало на важность свершающегося акта, «всамделищность», значительность предстоящих открытий в собственной судьбе.

Прелюдия к подблюдным гаданиям в русской традиции, однако, совершено иная, чем в «ладуване» или Клидоне. Если там ее составляли действия вокруг освящения предметов водой, набранной в специальных условиях молчания, и светом ночных звезд, и всё это происходило вечером накануне самого гадания, то в России ею служило гадание на хлеб^[34].

Куски хлеба складывались в ту же посуду, что затем и драгоценные предметы. Участники гадания, спев специальную песню, вынимали кусочки хлеба, прятали в рукава, всё последующее время гадания держали их в рукаве, а по окончании гадания уносили домой, клали под подушку, чтобы увидеть вещий сон [Чулков 1786: 148]. Позднее это подтвердили сообщения из Сибири. Почему-то именно в Восточной Сибири процедура «хлебной» прелюдии в подблюдных гаданиях оказалась ближе всего ее столичному варианту – ближе, чем во многих местах неподалеку от российских столиц. Разночтения, касающиеся употребления хлеба, незначительны. Так, согласно Авдеевой, хлеб, нарезанный на маленькие кусочки, клали поверх салфетки, покрывавшей блюдо с положенными туда кольцами – т. е. предметы-заместители гадающих закладывались в блюдо раньше, чем хлеб. И перед тем как разобрать кусочки хлеба пели здесь хвалу хлебу и соли, а не только хлебу [Авдеева 1837: 58] В с. Гремяченском кусочки хлеба, использовавшиеся в гаданиях, подсаливались, а действие с хлебом предваряло всё, что касалось колец [Станиловский 1912: 149].

Несколько дальше от этого и проще было начало подблюдных гаданий в Енисейском уезде. Там гадающие просто брали по куску хлеба и клали этот хлеб под скатерть перед собою, а затем подавалась тарелка – в нее собирали кольца и начинали гадание [Макаренко 1913: 42]. Фактически, процедура с раздачей хлеба, описанная Макаренко, не перерастала в особый раздел гадания.

Хлеб в русских подблюдных гаданиях не был (или не всегда бывал) единственным предметом, использующимся в их начале. Кроме хлеба, как отмечал Чулков, участники гадания делили таким же образом и кусок угля. [Чулков 1786: 148]. Кусок хлеба и уголек клали в блюдо, куда затем складывали кольца, и в Торопецком уезде, и к этому тоже прикреплялись специальные песни [Семевский 1864: 147].

Хлеб и уголь, думается, символизировали антитезу жизни и смерти, благополучия и несчастья – смысловое поле предстоящих предсказаний каждому отдельному участнику подблюдных гаданий. Обосабливалась прелюдия от основного раздела подблюдного гадания благодаря тому, что завершалась разбором хлеба (и уголья) из общего блюда. Но не всегда такое обособление практиковалось. Так, в козельских подблюдных гаданиях, судя по наблюдениям Елеонской, зерна овса, крест и уголь хотя и клались в сосуд с водой в самый начальный момент гаданий, но это действие не перерастало в отдельный раздел гадания, потому что девушки не вынимали их, а продолжали бросать кольца. После, «как кольца вынутся, воду несут и выливают на снег (крест вынимается раньше), девушки хватают снег с овсом и угольками, завертывают его в рукава рубахи и ложатся спать. Виденный в ночь сон исполнится в году» [Елеонская 1994: 190]. Установленное выше поле смыслов ощущалось, таким образом, во всем ходе козельских подблюдных гаданий.

4-а. Важным компонентом, способствующим обособлению прелюдии, являются, кроме того, и особые начальные песни. У Чуйкова такая песня представляет собой славление государыне (в то время правила Екатерина Великая):

Слава богу на небе, слава^[35],
Слава нашей государыне на сей земле,
Наша государыня не старится,
Ее цветное платье не износится,
Ее добрые кони не ездятся.
Еще ету мы песню хлебу поем,
Еще хлебу поем, хлебу честь воздаем.

[Чулков 1913: 764]

Таким же образом опевается и правительство:

Вился, вился ярой хмель, слава,
Около тычинки серебряные,
Так бы вились князья, бояре
Околоцаря православного.

[Там же]

Напротив того, славой богу, но не государыне была торжественная песня из собрания Львова-Прача:

Уж как слава тебе. Боже, на небеси, слава!
Еще ету мы песню хлебу поем,
Еще хлебу поем, хлебу честь воздаем.

[Львов-Прач 1955: 283]

Нетрудно, однако, увидеть, что концовка этой песни слово в слово совпадает с текстом из собрания Чулкова. Не очень это похоже на фольклорную вариативность! Видимо, авторы сборника что-то заимствовали из Чулкова. Но, вероятно, подключение славы здравствующему монарху в песнь столь древнего, напоминающего Клидону гадательного действа казалось в 1790 году не очень приличным, и строки о государыне были сняты. А в издании 1806 года, когда Н. А. Львова уже не было в живых, оказалось возможным вместе с изъятием из предисловия раздела о Клидоне добавить и славу государю, переделав чулковский текст, посвященный государыне:

Уж как слава Тебе, Боже, на небеси, слава!
Государю нашему на сей земле,
Ево цветно платье не носится,
Ево верные слуги не старются
Ево добрые кони не ездятся.
Мы песню сию Государю поем,
Государю поем, ему честь воздаем.

Вместе с этими изменениями в песню вкралось еще одно: о хлебе теперь больше не упоминается. Намек на какой-то аграрный культ оказался окончательно вымытым из подблюдной песни. Это, видимо, сразу же было воспринято как нонсенс – сужу по недавнему исследованию В. А. Лагшным неизвестной рукописной копии знаменитого сборника, сделанной по выходе второго его издания 1806 года. В этой копии после строки «Ево верные кони не ездятся» вставлены 2-я и 3-я строки из текста первого издания, содержащие славу хлебу, а далее – по тексту второго издания [Лапин 2003: 42]. Таким образом, неизвестный переписчик предпринял попытку восстановить хотя бы в рукописной копии утраченный обрядовый смысл песни.

Рассматриваемая песня при всех своих намеках на некий ритуал воспринимается на первый взгляд как посвящение, сочиненное в угоду самодержавной власти сначала, видимо, самим Чуйковым, затем – публикаторами сборника Львова-Прача в его втором и третьем изданиях. Однако дело обстоит не так: в позднейших публикациях подблюдных песен, записанных уже в бытовой обстановке, подобные славления царю тоже встречаются. Такова запись Станиловским народного варианта славы царю и хлебу, сделанная в далекой Иркутской губ.:

Хлебу да соли долгий век. Слава!
Еще нашему царю доле того. Слава!

[Станиловский 1912: 149]

В достоверности сведений этого трагически погибшего молодого этнографа сомневаться не приходится.

Дают ли приведенные факты нам основания предполагать, что в подблюдных гаданиях искони существовал обычай начинать их с хвалы богу, царю, вообще небесным и земным покровителям? Вопрос этот существен для данной работы, потому что от ответа на него, к чему окончательно пока придти трудно, зависит понимание и самой процедуры подблюдного гадания, истории ее развития. Действительно, одно дело, если такие дифирамбические непредсказательные песни вошли в подблюдные гадания на раннем этапе их существования, оформляя их особый раздел – прелюдию. И совсем другое, если такие песни возникли как совершенно искусственное, нефольклорное образование и начали входить в народную традицию во вторичном порядке – через издание песенников с подблюдными песнями и вообще через культивирование этого интересного развлечения в городской среде.

В современном деревенском репертуаре подблюдных песен устойчиво отсутствуют, за редкими исключениями, не только славления царственным персонам, но и богу. Объяснить это семидесятилетним сроком советской власти невозможно, потому что и в дореволюционных этнографических публикациях тоже далеко не всегда встречаются подобные песни. Не встретились такие славления и среди припевок болгарского «ладуване». В обширной их подборке, приведенной Д. Мариновым, имеется несколько песен-величаний Еньовой Буле. По мнению исследователя, они поются для поздравления всех присутствующих [Маринов 1994: 665]. Но здесь величается мифологический персонаж, пусть и олицетворенный, а вовсе не первые люди в государстве.

Таким же доводом, свидетельствующим об искусственности высокоидейного пролога для процедуры подблюдных гаданий, является и странное несходство между славлением хлебу и самой процедурой гадания. Действительно, поющие славят хлеб и только хлеб. Но ведь в немалом числе случаев наряду с хлебом кладется в блюдо и уголь, традиционный символ смерти, несчастья. По логике вещей, соответствующая всему этому песня не должна ограничиваться хлебом, но каким-то образом касаться и угля, объясняя их единение. Славление же хлебу, имеющееся в цитированном выше тексте из песенных сборников Чулкова, Львова-Прача и близких к ним, свидетельствует скорее о непонимании символики подблюдных гаданий или о желании облагородить их, освободить от мысли о грустном с точки зрения представлений нового времени. Это тоже заставляет думать, что «хлебная» прелюдия была привнесена в подблюдные гадания на достаточно позднем историческом этапе.

4-б. Кроме «хлебной», в процедуре русских подблюдных гаданий существует еще одна прелюдия, но совершенно иная. Имею в виду сбор колец, сопровождающийся песнями, персонально обращенными к каждому из участников гадания. Никаких предсказаний в этот момент, понятно, сделано быть не может, и этим сбор колец сближается с действиями над хлебом. Записей прелюдии такого типа сохранилось крайне мало, и она выявляется в отдельное ритуализованное действие фактически лишь благодаря песням, сопровождающим сбор колец. Припевания при сборе колец в блюдо пронизаны брачными мотивами и этим близки свадебным приговорам или беседным припевкам. Такое редкое вступление к подблюдным гаданиям было записано в 1850-е годы в г. Кинешме Костромской губ. священником И. Победоносцевым и затем неоднократно цитировалось:

…Пожалуй-ка, молодец,
В наш сад посидети,
Зелен наградити.
Вечор у нас девушки
По саду гуляли,
Весь сад приломали,
Зелен притоптали и т. д.

[Смирнов Вас. 1927: 75]

Недавно среди смоленских материалов была опубликована еще одна до сих пор неизвестная начальная песня с очень странным для подблюдных песен текстом, однако тоже посвященным хлебу и вместе с тем содержащим брачные мотивы, что роднит его с песенками, сопровождающими сбор колец:

Ох, и дай, Боже, жито густое, ой, лёли!
Жито густое, колосистое,
Чтоб было с чего пива варити,
Пива варити – ребят жанити,
Ребят жанить – девок отдавать,
Хто ребят жанит – тот Бога молит,
Хто девок отдает – тот сильно плачет.

[СМЭС 2001: 670]

В этой песне, в отличие от всех прочих подблюдных песен, содержащихся в СМЭС, нет традиционной закрепки «Кому поем – тому с добром, Кому сбудется – не минуется». Точно так же и в подблюдных песнях, опубликованных Семевским и Станиловским, начальные песни, посвященные государю и правительству, закрепок не имеют. Последними сопровождаются только песни с предсказаниями каждому из участников гадания.

Земцовский проницательно заметил, что подблюдное гадание начиналось с «хлебной песни» – величальной хлебу как живому существу, – с песни, не имеющей отгадки» [Земцовский 1970: 16). И действительно, любая слава высоким персонам, которые достаточно цитированы в данной работе, отгадок не имеют. Поэтому не имеют такие песни и закрепок, напоминающих формулу «ключа» в заговорах^[36].

4-в. В самых свежих записях подблюдных гаданий прелюдия не отмечается – возможно, тому виной выше обрисованное поверхностное представление о стихийности таких гаданий, взявшее верх в отечественной этнографической литературе и влияющее на полевую собирательскую работу. Однако, как свидетельствуют изложенные факты, еще в начале XX в. собиратели-этнографы отмечали ритуализованный пролог к подблюдным гаданиям, когда совершались действия над символическими предметами, имеющими обобщающее значение и не используемыми для персональных предсказаний.

5. В довершение необходимо еще указать, что помимо фиксированного начала подблюдные гадания имели и заключительный раздел, также выделяющийся во что-то отдельное. Их финалом становился сбор в рукав снега с месивом из зерен овса и угля (Козельский уезд) или разбор кусочков хлеба, если это действие откладывалось на конец гаданий (Иркутская губ. и др.) Особые действия были связаны и с последним предметом, оставшимся в шапке или в блюде – предмет этот называли завалень. На него вообще не гадали. Но в Белозерье ему предназначалась самая плохая песня, навлекающая большую беду [Мехнецов 1985: 107].

Однако совсем не таким жестоким, а более гуманным было действие с последней оставшейся драгоценностью в гаданиях в Иркутске: «Последнему, когда оставалась одна вещица, пели свадебную песню “Дорогая моя гостейка”, и кольцо катили по полу, загадывая, в какую сторону покатится оно: если девушке покатится к дверям – к замужеству, мужчине – к дороге» [Авдеева 1837: 59].

Проделанный обзор позволяет увидеть, что в подблюдных гаданиях вырисовывается более развитая процедурная сторона, чем то можно себе представить из, так сказать, среднестатистических их описаний, заполонивших наши учебники и хрестоматии по фольклору. Эти описания порождают следующие в том же духе, поскольку по тем пособиям обучаются новые собиратели фольклора. И здесь уместно вспомнить, что писал о подблюдных гаданиях В. Я. Пропп в своей книге «Русские аграрные праздники». Он отрицал какую-либо преемственность между русскими подблюдными и античными жреческими гаданиями, представляющими собой, по его словам, государственное мероприятие. Но, по его мнению, «совершенно несомненно, что у древних славян имелись кудесники, что гадания до некоторой степени были организованы и регламентированы» [Пропп 1995: 117]. Написано это в абзаце, начинающемся фразой: «Подблюдные песни составляют часть святочных гаданий…» [там же]. Изложение автора в этом абзаце, к сожалению, сбивчиво, незаметно перескакивает от подблюдных гаданий к святочным гаданиям вообще. Но, думается, вспоминая об античных храмовых гаданиях, автор «Русских аграрных праздников» имел в виду как русскую их параллель, прежде всего, подблюдные гадания. К ним, полагаю, относились его слова о некоторой организованности их под чьим-то руководством. В этом и состоит та его гипотеза, которая исследована в настоящей работе. Предложенное исследование, как представляется, показывает справедливость пропповской научной посылки, поскольку осколочные свидетельства подтверждают, что русские подблюдные гадания не были стихийно коллективными, но проводились лицами, за которыми в силу их статуса была закреплена роль руководителей. Притом эти гадания имели определенную последовательность действий, не просто регулирующих мантику, но создающих определенный антураж ритуальности, ибо тот же принцип трехчастного структурирования времени – вход, свершение, выход – организует театральный, литургический и прочие континуумы подобного плана.

Авдеева 1837: <Авдеева К.>. Записки и замечания о Сибири…ы… ой. М., 1837.

Арнаудов 1971: Арнаудов М. Студии върху българските обреди и легенди. София, 1971.

Власова 1976: Власова З.И. Русские и болгарские припевки к гаданию // Русско-болгарские фольклорные и литературные связи. В двух томах. / Редкол. В. Г. Базанов и др. JL, 1976. Т. 1. С. 95–119. Елеонская 1994'– Елеонская Е. Н. Гаданье под Новый Год в Козельском уезде // Елеонская Е. Н. Сказка, заговор и колдовство в России. М., 1994.

Зеленин 1991: Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991. Земцовский 1970: Земцовский И. И. Поэзия календарных праздников (Библиотека поэта) JL, 1970.

Коев 1963: Коев И. Турецкий народный праздник «Идриллез» (по материалам из дер. Севар Разградского округа Болгарии // Советская этнография № 1, 1963.

Лапин 2003: Лапин В. А. Рукописная версия «Собрания» Львова-Прача // Из фондов Кабинета рукописей Российского института истории искусств. Вып. 2 / Отв. ред. Г. В. Копытова. СПб., 2003.

Лъвов-Прач 1955: Львов Н. А., Прач И. Собрание народных русских песен с их голосами на музыку положил Иван Прач. М., 1955-

Макаренко 1913: Макаренко А. А. Сибирский народный календарь в этнографическом отношении. Восточная Сибирь, Енисейская губерния (Записки императорского русского Географического общества по отделению этнографии. Т. 36). СПб., 1913.

Маринов 1994 Маринов Д. Народна вяра и религиозни народни обичаи. София, 1994. (Репринт, издание 1914 г.)

Мехнецов 1985: Подблюдные песни Белозерья. Публикация А. М. Мехнецова // Русская народная песня. Стиль, жанр, традиция / Ред. – сост. А. М. Мехнецов. Л., 1985. С. 101–133.

Несина 1999: Несина О. А. Русские святочные гадания под песню: опыт типологической систематизации и ареального исследования // Картографирование и ареальные исследования в фольклористике. (Труды РАМ им. Гнесиных. № 154). М., 1999.

Павсаний 1994. Описание Эллады. Т. 2. Кн. V–IX. СПб., 1994.

Правила 2000: Правила святых Вселенских Соборов с толкованиями М.; СПб., 2000. (Репринт, издание 1877 г.)

Разумихин 1853: Разумихин. Село Бобровки и окружающий его околоток Ржевского уезда Тверской губернии // Этнографический сборник. СПб., 1853. Вып. I.

Семевский 1864: Семевский М. И. Торопец (1016–1863) // Записки Императорского Русского географического общества. Кн. 1–2. 1864.

Смирнов 1927: Смирнов М. И. Культ и крестьянское хозяйство в Переславль-Залесском уезде (Владимирской губ.) по этнографическим наблюдениям // Труды Переславль-Залесского историко-художественного и краеведческого музея. Вып. I. Переславль-Залесский, 1927. С. 3–66.

Смирнов Вас. 1927: Смирнов В. Народные гаданья Костромского края (очерк и тексты) // Четвертый этнографический сборник (Труды Костромского научного общества по изучению местного края. Вып. XLI). Кострома, 1927.

СМЭС 2001: Смоленский музыкально-этнографический сборник / Отв. ред. О. А. Пашина. М., 2001. Вып. 1.

Станиловский 1912: Записки А. М. Станиловского с биографическим его очерком. Посмертное издание. (Труды Восточно-Сибирского отдела ИРГО. № 7). Иркутск, 1912.

Суворова 2004: Суворова И. Вступление // Песни Чичатской стороны (Вельский район Тверской области) / Под общ. ред. М. А. Лобанова. СПб., 2004. С. 3–6.

Хоменко 1980: Хоменко В. Л. Народные песни Челябинской области. Челябинск, 1980.

Чулков 1786: Чулков М. Д. Абевега русских суеверий. М., 1786.

Чулков 1913: Чулков М. Д. Сочинения. СПб., 1913. Т. I: Собрание разных песен.

Alexandra 1980: Alexandra Т. Romanian Folk Music. Bucharest, 1980.

Об обычае «греть покойников»

E. Л. Мадлевская

В. Я. Пропп в книге «Русские аграрные праздники» среди обрядов поминовения усопших, осуществление которых происходило в рамках календаря и связывалось с обеспечением урожая, упоминает о «почти вымершем» в XIX веке и лишь кое-где соблюдавшемся обычае возжигать на Святках большие костры и звать покойников греться [Пропп: 27–28]. Не рассматривая этот обычай подробно, B.Я. Пропп ссылается на известное описание обряда, приведенное C.В. Максимовым по материалам Орловской и Тамбовской губерний [Максимов: 218], и на исследование Д. К. Зеленина «Народный обычай греть покойников», опубликованное в 1909 году [Зеленин 1909: 256–271].

Согласно рассмотренному Д. К. Зелениным материалу, обряд имел названия «греть родителей», «греть ножки покойникам», «родителям поминки греть», «жечь катяшки», «жечь перины», «жечь пурину». Распространен он был в южнорусских губерниях – Курской, Воронежской, Орловской, Тамбовской – в однодворческой среде и приурочивался к святочному периоду. Обряд осуществляли в Рождество Христово, Крещение или их кануны, а также под Новый год. В рамках суток обряд производился ранним утром или вечером. Возжигание костров устраивалось, как правило, во дворе около дома; иногда – в огороде. Материалом для костров служили «катяшки», т. е. навоз или солома, в некоторых местных традициях собранная из старых «перин» – постелей. В Курской и Орловской губерниях в костер дополнительно бросали зерна различных хлебных злаков и ладан. Обряд являлся семейным и, соответственно, совершался в кругу домочадцев или одним хозяином дома. В Тамбовской губернии при возжигании костра могли присутствовать посторонние. Действо имело две взаимосвязанные цели, на чем акцентировал внимание В. Я. Пропп, обращаясь к материалам исследования Д. К. Зеленина. В рамках культа предков обряд был направлен на согревание покойных: «чтобы умершим родственникам не было холодно лежать в мерзлой земле в рождественские морозы» [Зеленин 1994: 166]. По одним свидетельствам, «родители»-предки согреваются на том свете; по другим, – они незримо стоят рядом с живыми вокруг горящих костров. Помимо заботы о покойниках обряд должен был обеспечить, по мысли крестьянина, хороший урожай, так как в народе верили, что «от этого огня пшеница народится ярая (красная)» [Зеленин 1994: 164]. В этом плане показательно, что установление контакта с покойниками, влияющими, по традиционным представлениям, на жизнь живых, приходилось на Святки, т. е. на начало земледельческого календаря, обеспечивающего, при правильном осуществлении обрядности, положительный годовой итог.

В своем исследовании Д. К. Зеленин указывает также на близкие по значению обряды, приуроченные к другим календарным срокам: к Великому четвергу на Страстной неделе и кануну Радуницы. Это обряд, упомянутый в Стоглаве («Въ великiй четвертокъ порану солому палятъ и кличютъ мертвыхъ»), и зафиксированное В. Добровольским ритуальное действо, сохранившееся в XIX веке в среде дорогобужских мещан («Вечером накануне Радоницы и вторника Фоминой недели собирается народ в поле, несут дрова «родителей греть». Кругом зажигаются огни; молодежь прыгает через огонь, играет…») [Зеленин 1994: 176–177].

Наши представления о географии распространения и календарной приуроченности обычая «греть покойников» значительно расширяют комментарии Т. А. Агапкиной к переизданной в 1994 году статье Д. К. Зеленина, а также ее совместная с Л. Н. Виноградовой статья «Греть покойников» в 1-ом томе этнолингвистического словаря «Славянские древности» [Зеленин 1994: 312–322]; [Славянские древности: 543–544]. Т. А. Агапкина отмечает, что до некоторого времени в исследовательской литературе существовало основанное лишь на выводах работы Д. К. Зеленина мнение о том, что обычай «греть покойников» принадлежал только однодворческой среде южнорусских губерний; однако более поздние этнографические записи свидетельствуют о том, что этот обряд имел место и на Русском Севере, и у других славянских народов. Несколько различающийся по форме он мог включаться не только в святочную обрядность, но и в обряды весеннего цикла, и в погребальный ритуальный комплекс. Так, на Русском Севере, в Белоруссии, польском Поморье, у кашубов в один из святочных вечеров жарко растапливали печь, полагая, что души предков приходят сюда обогреться. В ряде областей Украины в садах и во дворах сжигали солому, которой на Рождество устилали пол в хате, а также мусор, выметенный из дома в период Святок; этот обычай получил название «грiты дiда», «грiты душi на нeбi», «палить дiда (дiдуха)» («Дiдами» здесь называли души умерших). У гуцулов, в некоторых местностях Сербии, Болгарии поминальные костры зажигали в один из дней на Страстной неделе, в Благовещенье, Вербное воскресенье и другие дни, считавшиеся в разных локальных традициях днями ежегодного выхода предков на землю. В эти дни костры жгли не только во дворах и на земельных участках, принадлежащих семье, но и на кладбище [Зеленин 1994: 320]. Таковы на настоящее время сведения об обычае «греть покойников».

В 2004 году в экспедиции Российского этнографического музея в Оренбургский р-н Оренбургской области от семи человек были записаны свидетельства, касающиеся этого обычая, более того – о соблюдении его в настоящее время. Все информанты по этому вопросу являются жителями с. Нижняя Павловка, от 1928-го до 1970-го г. р., а описания обряда относятся к 1930–40-ым годам и к настоящему времени.

Названия обрядового действа, бытующие здесь, повторяют варианты уже известного материала: «греть покойников», «греть ноги родителям», «греть ноги покойникам», «греть ноги мертвым», «пурын жечь». Сроки календарной приуроченности – Святки: кануны Рождества, старого Нового года и Крещения. Время исполнения обряда в рамках суток – вечер; место – улица. Безмельницына Мария Ивановна, 1937 г.р., сообщила, что не обязательно на каждой улице зажигали костер, а – через две улицы [Зимина: Л. 24об. 25. 15.07]. Ванюкова Александра Егоровна, 1928 г.р., уточнила место возжигания костра: около ворот на улице [Мадлевская: Л. 51об. 52. 21.07]. Исполнителями обрядовых действ и раньше были и сейчас являются дети и подростки. Исаева Лидия Васильевна, 1937 г.р., вспоминает: «…соседи-дети тоже несут то же. И все в одну кучу. Это просто подружки по улице <собирались>. На одной улице, как мы живем, дружим; там мальчишки даже некоторые приносили» [Мадлевская: Л. 51об. 52. 18.07].

Сейчас, сообщают информанты, этим больше занимаются ребята-подростки. Раньше для костров использовался традиционный материал – солома. А. Е. Ванюкова рассказывает: «Дедушка у нас был, я еще маленькая была: “Дедушка, натаскай объедки (ну, солома, а вот что от скотины оставалося), натаскай объедки в сарай на пурын, к Рожеству”. Вот он натаскает, сухое, чтобы снегом не намочило. И чтобы горело хорошо. Высоко, когда сухое, горит. Высоко костер. Это хорошо». Большинство информантов упоминает именно о соломе, остававшейся после кормежки скота; причем некоторые акцентируют внимание на том, что ее нужно было принести из своего дома. Л. В. Исаева говорит: «Бросали солому: если у нас останутся объедки от коровы, мы от своего двора несем». А. Е. Ванюкова отмечает: «…раньше из каждого двора свою солому. А солому брали, какая есть, – просяная там; скотине даешь солому. Хоть сено, хоть солома, но лишь бы свое выносила». В одном из описаний обряда сообщается о другом источнике соломы, также известном из материалов Д. К. Зеленина. Так, Токмакова Мария Михайловна, 1928 г. р., рассказывает: «Давным-давно жгли солому, то в последнее время – обыкновенные баллоны, чтобы дольше горело, и больше дыма. Когда-то в древности зажигали солому из матрасов. И вполне возможно, что пора уже было сменить их. Я слышала здесь такое» [Мадлевская: Л. 41-41об. 18.07]. Из этого описания уже ясно, что сейчас подростки собирают для костров нетрадиционный материал – способные гореть отработанные детали от машинных колес. Горбунова Нина Михайловна, 1939 г. р., объясняет это так: «Вот ведь сейчас молодежь наша берут баллоны, потому что папы ихние работают на машинах. Вот эти баллоны берут и никакой соломы, ничего не носят. А вот это зажигают, и дымит, и дымит» [Мадлевская: Л. 51об.-52. 18.07]. Старшее поколение, по большей части, неодобрительно относится к использованию такого материала; исчерпывающее объяснение неодобрительного отношения содержится в словах А. Е. Ванюковой: «Сейчас вот баллоны жгут – вонь». Относительно действий участников обряда во время горения костров встретились разные мнения, правда, не расходящиеся с материалом, уже введенным в научный оборот. А. Е. Ванюкова утверждает, что раньше, когда «люди стояли возле костра, вертели палочками <в огне>, подбирали края. Ничего не говорили. Вспоминали своих <умерших> родственников: “Мама, папа, няня, дядя, мы тебе ножки греем”». М. И. Безмельницына на те же 1930–40-е годы рисует иную картину: «…если костры жгут, в клуб не идут, а все бесются на улицах. Костры горят кругом, народ шумят». Сейчас, согласно рассказу Горбуновой Людмилы Васильевны, 1970 г.р., «через костры прыгают и, короче, веселятся» [Мадлевская. Л.51об. 52. 18.07].

Среди объяснений смысла обряда в рассказах информантов очень четко прослеживается идея культа предков, но уже отсутствует мотив обеспечения с помощью обряда хорошего урожая. Правда, и в материалах XIX века сведение об этом мотиве единично. Н. М. Горбунова объясняет обряд так: «Я думаю, что [жгли потому, что] под праздник, и потому были воспоминания о покойниках. И вот эти костры». Ее молодая сноха, Л. В. Горбунова, 1970 г.р., подтверждает сохранение идеи культа предков и в настоящее время: «И у нас посейчас – с тех пор и посейчас. Дети мои вот занимаются этим (детям 9 и 14 лет). У нас в Павловке соблюдают эту традицию. Дети знают, что это именно по покойникам». Более отчетливое осознание связи обряда с почитанием умерших родственников звучит в рассказе А. Е. Ванюковой: «А раньше из каждого двора свою солому выносили и своим родственникам разжигали костер этот – своим родственникам мертвым «ноги грели». Хоть сено, хоть солома, но лишь бы свое выносила. Потому что свои – я своим родственникам выносила. Вот это два раза в год жгли эти пурыны. Вот год кончался, вроде бы, – помин (каждый год), а это – грели ноги, под Новый год. А под Рожество грели ноги, но почему? Не знаю». Интересное переосмысление обряда, совершаемого именно накануне Рождества, было дано Демидовой Лилией Алексеевной, 1932 г.р.: «На Святки, это вот под Рождество, жгли, это так называется, жгли выходили пурыну, ну, солома там. Это на улице делали. Это, по-моему, и щас есть. А зачем? Говорят: ведь это Рожество, Исус Христос родился, так ему ноги греют. Это так, вроде, по поверью» [Зимина: Л. 24об.-25. 15.07.2004]. Подобное обоснование, связанное с образом Иисуса Христа, только относительно обряда, приуроченного к Крещению, встречается еще в материалах С.В. Максимова: «В день Крещенья, лишь только ударит колокол к заутрене, в деревнях начинается движение: благочестивые люди спешат зажечь вязанки соломы перед избами (для того, чтобы Иисус Христос, крестившийся в Иордане, мог погреться у огня)…» [Максимов: 278].

Показательно отношение к обряду, как со стороны старшего, так и со стороны более молодого (на сегодняшний день) поколений: возжигание костров воспринимается не просто как веселье, а как обязательное обрядовое действо, участие в котором отодвигает на второй план любые развлечения. Так, М. И. Безмельницына сообщила: «Раньше на Святках в клуб ходили. Но если костры жгут, в клуб не идут, а все бесются на улицах. Костры горят кругом, народ шумят, так никто туда уже и не ходил на танцы». Она же сказала, что традиция жечь костры не прерывалась до настоящего времени. Осознание обрядовой основы действа на современном этапе прослеживается в словах представительницы более молодого поколения Л. В. Горбуновой: «У нас в Павловке соблюдают эту традицию. Дети знают, что это именно по покойникам. Что это не просто пошли повеселиться. Что баллоны жечь – это праздник, они знают, потому что это у нас передается из поколения в поколение». Такова неожиданная находка бытования архаичного обряда вплоть до наших дней.

Остается вопрос о появлении этого обычая, столь похожего во всех деталях на южнорусский, на территории Оренбужья. Такое совпадение традиции не случайно. Дело в том, что история с. Нижняя Павловка, в 1-ой половине XIX века называвшегося просто Павловкой, а с 1842 года Павловской станицей, непосредственно связана с южнорусским однодворческим населением. Жители окрестных сел до сих пор называют нижнепавловцев «сибиря» и «тамбовцы». Согласно сведениям коллег из Оренбургского областного краеведческого музея, любезно предоставленным нам во время экспедиции, с 1830 г. в с. Павловка поселились переходцы из Курской, Воронежской, Тамбовской губерний, которые сначала дошли до Омской губернии и остановились там, а потом переместились и осели в Оренбуржье. В 1834 г. также 294 души бывших тамбовских удельных крестьян самовольно перешли в Павловку и с начала 1838 г. были официально причислены к ее населению. Согласно статистическим данным на 1836 г., в Павловке насчитывалось 166 дворов однодворцев (1441 чел.).

Таким образом, переселенцы 1830-х годов из южнорусских губерний, перешедшие в Сибирь, а затем – в Оренбуржье или сразу осевшие в с. Павловка, сохраняли, вероятно, довольно прочно бытующий в то время в однодворческой среде обычай «греть покойников», а их потомки донесли его до настоящего времени с единственным изменением – использование нетрадиционный материал для возжигания костров.

Зеленин 1909: Зеленин Д. К. Народный обычай греть покойников // Сб. Харьковского историко-филологического общества. Т. 18. 1909.

Зеленин 1994: Зеленин Д. К. Избранные труды: Статьи по духовной культуре 1901–1913. М., 1994.

Зимина: Полевой дневник Зиминой: Архив РЭМ. Фонд 10, опись 1. Зимина: Дело 162–164. (Записи 2004 г.)

Мадлевская: Полевой дневник Мадлевской: Архив РЭМ. Фонд 10, опись1. Мадлевская: Дело 160–161. (Записи 2004 г.)

Максимов: Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903.

Пропп: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб, 1995.

Славянские древности: Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 1. М., 1995.

Морфология праздника

Праздник: «внутреннее» и «внешнее»

^{И. А. Морозов}

Феномен праздника за последнее столетие неоднократно подвергался многоаспектному анализу. Широко представлена эта тема и в современных исследованиях^[37]. В подавляющем большинстве из них праздник рассматривается как единое целое, как некое действо, характеризующееся единством воли и цели всех участников. Однако каждый, кто присутствовал на реальном празднике и наблюдал за процессом его развертывания в пространстве и времени, может подтвердить, что праздничное действо характеризуется скорее не единством, а многокомпонентностью и разнонаправленностью интересов и целей участников и зрителей, стремлением отдельных групп и индивидов в полной мере реализовать свои устремления в рамках «праздничного сценария»^[38]. «Парциальность» наблюдаемой картины реального праздничного действа создает впечатление, что праздник как единое целое вообще является фикцией, а в реальности существует лишь неупорядоченный (или малоупорядоченный) континуум, противоречивый конгломерат групповых и индивидуальных праздничных акций, часто мало соотносимых друг с другом. Противоречие между этими взглядами на праздничное действо во многом продиктовано различием точек зрения участника и наблюдателя, из чего вытекает разное членение пространства и времени праздника. Отчасти точки зрения участника и наблюдателя коррелируют с дихотомией «внутреннее» / «внешнее».

«Внешнее» (как некая установка) направлено прежде всего на реализацию групповых, социальных установок, на достижение того или иного результата, значимого для всего социума или группы, в том числе и ритуально-магическими способами. В качестве рабочей гипотезы можно предположить, что во «внешнем» преобладает стремление к упорядочиванию, «ритуализации», т. е. ритуальный компонент^[39].

Под «внутренним» мы подразумеваем все, что связано с реализацией собственных установок участников в хронотопе праздника, с личностной мотивацией праздничного действа, и направлено на то, что А. Маслоу называл «самоактуализацией»^[40]. При такого рода установках на первый план выходят личные переживания и впечатления, как участников, так и наблюдателей (в том числе и исследователей) праздника, и в этом смысле можно утверждать, что восприятие праздника с этой точкой зрения характеризуется аутоцентризмом и, с неизбежным следствием, – фрагментарностью. То есть праздник в этом случае не существует как единое осознаваемое целое и состоит из отдельных разрозненных эпизодов, значимых для данного участника или консолидированной группы^[41].

Проанализируем различие «внешней» и «внутренней» точек зрения на примере конкретных акций в составе праздника, представляющих собой синкретическое единство ритуально-обрядовых и игровых действий (назовем эти акции «празднично-игровыми формами»).

Итак, многие празднично-игровые формы одновременно имеют две разнонаправленные мотивации. Одна из них отражает самоощущение и целеустановки ее участников («игроков»), т. е., собственно говоря, «внутреннюю» точку зрения. Для этой позиции доминирующими являются цели, связанные с самореализацией: получение преимущества, выигрыш, в том числе материальный, приобретение более высокого статуса, а также связанные с этим «честь» и «слава». Эти «внутриигровые» цели, как видим, могут иметь и внеигровые последствия, обеспечивая победителю определенные преимущества вне празднично-игрового хронотопа. В целом «внутренняя» точка зрения является отражением индивидуального самосознания, т. е. взгляда индивида на свое место как в игровом сообществе, так и в социуме в целом, поскольку взаимоотношения в рамках праздника и игры чаще всего являются моделью социальных отношений.

Можно выделить два типа установок, характерных для «внутренней» точки зрения и соотносящихся с разными формами самосознания. Первый тип – его можно было бы назвать актуализацией «я» или актуализацией индивидуального – характерен для игр азартного типа и состязаний, в которых индивид стремится выделиться на фоне членов группы, стать лидером, получить новый статус и свершить тем самым акт выделения и возвышения над остальными. Такая мотивация доминирует при игровых межличностных взаимоотношениях. Второй – актуализация «мы» или актуализация социального – широко представлен в играх командного типа, когда индивиду важно продемонстрировать свое умение взаимодействовать с членами группы – сотрудничество, умение быть полезным и объединяться с остальными. Установки такого типа присущи для игровых форм, употребляющихся при добровольном сплочении, в трудовых процессах и ритуально-магических практиках, в том числе в рамках праздника.

Однако «внутренние» цели в большинстве случаев лишь частично совпадают или не имеют ничего общего с целями, связанными с «внешней» точкой зрения, которая позволяет воспринимать игру в рамках праздничного действа как инструмент социального или социально-природного воздействия, своеобразный способ изменения действительности. С этой позиции сложная праздничноигровая форма, развернутая в пространстве и времени и осложненная разнообразными взаимодействиями игроков, является «всего лишь» способом достижения той или иной «элементарной» ритуально-обрядовой цели. Игра здесь используется для более эффективного заинтересованного взаимодействия участников обрядовой акции, а не как средство увеселения (или, если быть более точным, не только как средство увеселения). Показательно, и об этом свидетельствуют многие факты, что сами носители «внутренней» точки зрения часто не осознают ритуально-магической направленности празднично-игрового действа, что иногда позволяет исследователям делать умозаключение о «об обессмысливании обряда, превращении его в игру»^[42].

«Внешняя» точка зрения обычно игнорирует усилия индивида, ей безразлична успешность или неуспешность его индивидуальных игровых или жизненных стратегий; приоритетом является успешность или неуспешность данной празднично-игровой акции для всей группы, социума в целом. Причем успешность часто истолковывается в ритуально-магическом смысле – как обеспечение здоровья, плодородия, достатка, успеха при помощи победы, добываемой в приуроченных к данному празднику игре или соревновании.

Говоря об актуализации индивидуального, мы подразумеваем те возможности, которые игровые приемы и методы предоставляют личности для раскрытия и реализация ее потенциала, ее потребностей в обеспечении жизнедеятельности (в том числе проблемы релаксации и продолжения рода), в поддержании комфортной для существования среды (в том числе достижение общественного признания и необходимой безопасности), в социальной, культурной и этнической идентификации (в том числе осознание принадлежности к коллективу, стремление к лидерству и самоактуализации). Спектр этих возможностей и их значение в структуре деятельности существенно различается у разных половозрастных и социальных групп (ср., например, роль соревновательности у детей и подростков)^[43].

В числе традиционных способов «актуализации индивидуального» можно указать разнообразные зрелищно-демонстративные формы поведения, призванные продемонстрировать статус участников и их превосходство над остальными. Среди них – различные соревнования и иные способы демонстрации силы, богатства, ума, описанные многими очевидцами:

«Крестьяне гордятся многим: физической силой, нарядной одеждой, знанием и т. п., кто чем может. Где много народа, силач всегда ищет себе противника побороться, если же никто не выступает с ним в бой, то он называет всех трусами и часто случается, что прямо схватит кого-нибудь за ворот и подымет кверху. Другие, чтобы показать свою силу, поднимают при народе различные тяжести: камни, бревна и т. п.» [Журавлев 1899: 16].

«Крестьянин <…> гордится своим богатством, в чем бы оно ни заключалось. <…> Сила и ловкость тоже представляют для крестьянина предмет гордости, особенно во время какого-нибудь сборища или пирушки, когда нередко делаются состязания в силе, заключающиеся в том, что два противника берут палку и садятся на землю, затем, ухватясь за эту палку и, упираясь ногами друг в друга, тянут палку, кто перетянет другого, тот, значит, сильнее» [Шустиков 1898: 5об.].

Яркой формой «актуализации индивидуального» можно признать агрессивное поведение парней: «ломание», «прикалывание», «стращание», а также «выходки» – особые фигуры и приемы в пляске, выражавшие настрой пляшущего. «Ломание» гуляющих парней было формой провокации к драке. «Выламывание», сопровождавшееся различными вызывающими жестами и выходками, являлось характерной чертой поведения возглавлявших «ватагу» атаманов. «Прикалывание» во время гуляния по улице или при пляске могло включать в себя не только «ломание», но и «хорканье» и «стращание» – исполнение частушек с угрозами в адрес «супостатов», т. е. других парней, претендующих на благосклонность девушки, за которой ухаживал (или хотел бы ухаживать) поющий. Часто эти формы «безобразного» праздничного поведения были связаны с представлением о пьянстве как проявлении удали и молодечества и проявлялись, например, в парной пляске («трепака»), во время которой один из пляшущих «ломается не на живот, а на смерть, вертится, бросается на колена и землю и носится вприсядку с разными вывертами и заковырками» [Ровинский: 206]. Таким образом, речь идет о гендерно окрашенном типе поведения, характерном для мужских сообществ, в первую очередь тех, которые находятся в стадии «молодой» игры. Он использовался в конфликтных способах межгруппового и межличностного взаимодействия для устрашения соперника и поддержания «боевого духа», а также в агрессивных типах ухаживания.

Под «ломанием» могли подразумеваться и другие формы поведения, служившие своеобразным средством самоутверждения: парень или гармонист могли «ломаться» перед девушками, которые упрашивали их сплясать или сыграть; зять во время гощения у тещи на масленицу часто отказывался от еды, заставляя его «улещивать», преувеличенно потчевать, кланяться и восхвалять его достоинства. Ритуализованные формы «ломания» и куража были допустимы и в женских сообществах, но только по отношению к младшим или к лицам с более низким статусом. Например, так могли вести себя старшие женщины по отношению к молодухе, по обычаю угощавшей их водой или пивом [Морозов, Слепцова 2004: 498].

В некоторых случаях игровые перевоплощения в рамках «внутренней» точки зрения позволяли реализовать невозможные в обычных условиях желания или получить недостижимый статус и связанные с ним полномочия и власть. С. Дилакторский в своем описании Двиницкой вол. Кадниковского уезда упоминает несколько случаев использования в этих целях святочного ряженья. Так, один из крестьян, нарядившись «купцом», приезжал из своей деревни в дер. Кобылкино, где большинство крестьян занималось извозом («ямщиной»), и требовал у кого-либо из хозяев везти его до следующей станции. «Случается, что этот хозяин, не подозревая шутки, дается в обман и подает пару коней этому мнимому проезжающему» [Дилакторский 1898: 53об.].

В другом случае сообщается о том, как возвратившийся с военной службы драгун, нарядившись на Святки в свою форму, изображал урядника «и, явившись в какой-нибудь дом, везде находил сразу грязь, копоть, неопрятность и неряшливость и такого надавал туману на испугавшихся хозяек, что те готовы были бросаться в ноги, чтобы упросить грозное начальство переменить гнев на милость». С. Дилакторский подчеркивает типичность подобной ситуации и свойственному этому типажу ряженья манеру поведения: любой парень, нарядившийся «солдатом», «начальническим тоном, не терпящим никаких возражений, отдает крикливо какие-нибудь приказания и распоряжения» [Дилакторский 1898: 54]. Понятно, что «внутренние» цели участников данной акции (самореализация и самоутверждение) существенно отличаются от установок, направленных на достижение реальных социальных последствий: воздействие на нерадивых хозяек и поддержание стандартов чистоты и порядка, подобающих празднику.

В большинстве случаев «актуализация индивидуального» происходила в рамках разных социовозрастных ролей и существенно различалась у разных социальных, гендерных и возрастных групп. Рассмотрим различные установки на примере праздничного гуляния, в частности, гендерную специфику празднично-игрового поведения, которая предполагала существование разных способов трансляции информации о готовности к браку. Для девушек это прежде всего праздничная одежда, поэтому у них значительную часть времени занимали подготовка наряда, а также демонстративно-чинное прогуливание в составе девичьей группы и пение специальных «проходочных» песен или частушек под гармонь. Для парней – особые празднично-игровые формы поведения, «раскованные», а порой и вызывающе дерзкие, которые «стимулировались» непременным посещением кабака перед началом праздничного гуляния. Так, в Череповецком уезде «в летние праздники девицы ходят хороводом вдоль деревенской улицы и поют протяжные песни. Парни в хороводах не принимают участия, держатся в стороне, играют на гармонике и пляшут «русскую» вдвоем и в одиночку. Кто во время пляски больше всех кривляется, чаще вертит головой, шире размахивает руками, да выше ноги выкидывает – тот признается плясуном-артистом. Но после хоровода молодцы присоединяются к девицам и пляшут с ними под гармонию «кадрель», «ленчика» и «тестеру» [Власов 1898: 10].

Нередко гендерные группы молодежи начинали гуляние по-разному:

«Все дороги, ведущие к церквииз деревень, покрыты пестрыми вереницами людей, идущих к селу. Это девицы и молодцы тянутся толпами к церкви, разряженные во все лучшее и с музыкой – гармониями, а девицы под эту музыку песни поют. Вот подошла большая партия молодежи от большой дороги. Парни все вошли в село и прямо идут к кабаку, а девицы остановились у села на бревнах. Тут надевают полусапожки (некоторые шли босиком) – башмаки с высочайшими каблуками; или имеющие шляпу, надевают [ее] и мажут лицо для румянца. Исправивши свой туалет [становятся все в ряды человек по 5-и даже 6-и] идут посредине улицы на базар под гору и оттуда опять обратно, причем поют песни, особенно если в середину к ним забрался молодец “с бабушкой” (гармошкой)» [Миролюбов 1899: 45–48].

Песни девичьей группы сигнализировали о готовности к началу праздничной «молодежной игры», а также привлекали к ней внимание идущих в церковь представителей старшего поколения, обсуждавших по дороге достоинства потенциальных невест. Таким образом формировался коммуникативный базис, на который опирались игровые и матримониальные взаимодействия в рамках данного праздника.

Усилия группы парней были направлены прежде всего на установление коммуникативного баланса с «чужаками», в первую очередь с представителями «враждебных» территориальных групп, которым выплачивалась или с которых взималась своеобразная «подать» в знак подтверждения устоявшихся взаимоотношений и гарантии бесконфликтного проведения гуляний.

«Парни, придя в село к кабаку, покупают друг другу вина или Сделают > складчину. А по большей части здесь пьют вино с ребят, которые пришли из чужой волости и когда-нибудь дирались с моляками (так стрелицкие ребята покупают молякам)» [Миролюбов 1899: 46, 48].

Это являлось условием полноценного развертывания празднично-игровых форм, включавших в себя как разнообразные развлечения, так и посещение важнейших локусов праздника: церковь и прицерковная площадь, а нередко также погост, ярмарка, «игровой луг» или иные площадки, предназначенные для праздничных развлечений:

«Потом идут в село на круговые качели, которых всех трое в селе. Здесь около качель масса народу. Качается народ без перерыву по 1 коп. За “очередь” кругов 10–15. Качают сельские мужики, берут деньгами и яйцами (это на вино). Здесь останавливаются девицы и смотрят, а некоторые и качаются тут. Потом опять идут вниз под гору, где заходят в красные [торговые] ряды и садятся на простых прилавках (не все бывают заняты торговцами). Отдыхают и между прочим поют, а пред ними парни, придя, становятся в круг, курят, иногда вино распивают и начинают плясать попеременно (это в красных рядах). Потом опять девицы продолжают гулять, и т. д., до сбора домой» [Миролюбов 1899: 46].

Гендерные различия хорошо видны и на примере следующего описания праздничной пляски, где различные реализации «молодой игры» определяются атрибуцией «ролевых масок», характерных для молодежной компании: «девушки» – «парни» – «парни-славники».

«Спустилась ночь на деревню и праздник еще делается шумнее, еще разгульнее. На гладком месте улицы заводится “заинька”… <…> Девицы в “заиньке” только плавно похаживают да вертятся под ручку со своими кавалерами; кавалеры же отделывают всевозможные коленца, кто сколько сумеет. Танцуют обыкновенно под музыку гармошки “тальянки”. Танец очень оживленный и дающий много простору русской натуре. “Заводят заиньку”, т. е. начинают танцевать обыкновенно парни-“славники” со “славнухами”, т. е. более богатые и почетные» [Суворов 1898: 18об.-19].

Нетрудно заметить, что для девушек в данной «игре» важнее «внешняя» точка зрения, т. е. им необходимо произвести как можно более благоприятное впечатление как на кавалеров, так и на зрителей. Отсюда скупость и сдержанность танцевального стиля, фактически делающая их «игрушкой» в руках партнера. Совсем иные установки у парней: их пляска в большей степени направлена на импровизацию и самовыражение, им гораздо важнее проявить свою индивидуальность. И несомненное преимущество при этом по традиции имели парни-«славники», задававшие некую «верхнюю планку» в этом негласном публичном соревновании.

Указанные различия вполне объяснимы, если учесть, что социально приемлемые качества у молодежи складывались под влиянием общественного мнения, определявшим такие значимые для традиционного морально-этического кодекса качества девушки или парня, как «честь» и «слава» [см., напр.: Калашникова 1999: 24–27]. Если для девушки эти понятия связывались с такими высоко ценимыми в крестьянском быту характеристиками, как «хорошая работница», «из богатой семьи», «из хорошего рода», «не гулящая», «скромная», «бойкая», «красивая» (причем эстетические оценки существенно отличались от современных), то для парня помимо этих свойств важны были его статусные характеристики в молодежном сообществе: «форсяк», «атаман», «боец знатный» – а также связанные с ними умения (например, игра на музыкальных инструментах, искусная пляска или краснобайство) [Морозов 1998: 15, 151 и след.]. Отсюда различия праздничных стратегий поведения у девушек и парней. Первые «в самый праздник в лучшем наряде спешат в церковь Божию, а по окончании службы на рынок: себя показать и других посмотреть». Что касается парней, то «молодечество охотно заглядывает в кабаки и любит уже для храбрости и бодрости хватить горелочки и вполне следовать древней пословице: “Выпьет на грош, а нашумит на гривну”» [Шайтанов 1848: 66–68].

Для традиционного праздничного гуляния характерно участие всех социовозрастных групп:

«Молодёжь да, плясали да (танцевать-то раньше не танцевали, плясали) около качелей дак по берегу. Луза река эдак, в Шастово красивая деревня, берег высокий дак, эдак всё лавочки, дак все рассядуцця, а тут такие сделаны плошшадки, плясали. Играли, плясали. Хто пляшот, хто на качили, хто писни поёт, хто выпьёт немножко, хто чоо. Все – и старики собирались посмотреть, все приходили, пожылыэ, все приходили. Это уж как Паска дак, ни- чоо таково не делали, токо хозяйство вот у нас, нао кормить скота да чо-то, а таково ничо не делали»^[44].

Смысловые акценты, определявшие прагматику праздничного гуляния и его целеустановки, у взрослых и неженатой молодежи существенно различались, что сказывалось на вариативности его форм.

В Каргопольском уезде «в первый день Пасхи <…> после обеда деревня словно вымирают: все почти ложатся спать. <…> Молодежь спит недолго. К полудню уже они собираются “на погосте” и у часовни. На проталинах среди могил церковного кладбища и на часовенном холме скопляется много народу. Играют в “козны” (“бабки”). Девицы гуляют. Под звуки гармошки и непрестанный трезвон колоколов поют свои частушки. Второй и третий день Пасхи посвящен “перегащиванию” между деревнями Кондратовской и Демидовской» [Шаблыкин 1926: 194–195].

Если для старшего поколения наиболее важной частью праздника был прием гостей и праздничное застолье, которое, собственно, часто и называлось «гулянием» или «гулянкой», то для молодежи основной интерес заключался в церемонии гуляния по деревне и связанных с ней хороводах и плясках, в рассматривании и обсуждении других гуляющих, демонстрации собственных достоинств.

«Гуляние для простого народа не есть удовольствие, оно имеет другую, более существенную цель: здесь женихи высматривают невест, судят об их богатстве по платьям, потому что каждая девушка, бывающая на гуляние по крайней мере три раза переоденется, следовательно, веселья на гуляние искать нельзя. “Нам гуляния пожалуй и даром, – говорят они, – мы туда идем только себя показать, да других посмотреть”» [Загадки, прибаутки и песни 1864].

Временные рамки гуляния в той или иной деревне определялись, как правило, церковной практикой обхода прихода с иконами. Причем жителями обычно хорошо сознавалась святость праздника, которая налагала ограничения на проявление веселья. В ту деревню, куда приносили иконы и где служили молебен, стекалось много народа, но веселье начиналось только на следующий день. «Как только унесут иконы, на средину деревни собирается молодежь – парни и девки – и начинается игра на гармониках, песни, пляски» [Шадрин 1898: 6]. «Вот у нас отслужат – придёт поп там, и еще трое там ходили – отслужат, иконы снесём в черковь, тогда и гуляние устраивали. А при иконах не гуляли…»^[45]. Реже гуляние и веселье начинались в день приема икон в деревне. Так, в Кондуже Вытегорского уезда «опять собираются в те деревни, куда идет крестный ход и здесь опять повторяются те же прогулки народа, его забавы и увеселения» [Минорский 1874]. При этом каждый день праздник перемещался в новую деревню, так что постепенно оказывалась охваченной вся округа.

Среди конкретных способов молодежной коммуникации во время гуляний можно выделить прогуливание, хороводы и пляски, демонстрацию девушек-невест, подвижные игры, качание на качелях, взаимное одаривание и совместное угощение в рамках праздничного застолья.

Одни формы гуляния были направлены на подчеркивание корпоративной солидарности участников молодежной группы. Так, основным времяпрепровождением молодежи на гулянии было прохаживание рядами вдоль деревни. При этом основным «активным агентом» выступала консолидированная половозрастная и территориальная группа. Шеренги молодежи составлялись, как правило, из односельчан, при пляске они также образовывали отдельные круги. Группы девушек и парней обычно не смешивались. Возглавлял процессию гармонист или плясун (он же атаман), затем шел ряд парней. Гармонист мог идти также и в середине шеренги парней. За ними следовал ряд девушек, держащих друг друга под руки. Завершала процессию компания детей и подростков обоего пола. «Во время гуляния вдоль деревни ходят. Гармонист идёт с гармошкой один играэт, а тут ребята, может быть, человек десять идут. Сзади девчонки. Ребята не прихватилися, а идут так все, а девчонки все под ручку. Одна одну под ручку так захватила, может быть, в два ряда так. И вот идут девчонки поют все песни»^[46]. Гуляние вдоль деревни всегда сопровождалось пением частушек, которые отличались от плясовых особым протяжным напевом. «Раныпы робята пели писни-ти. Идут с гармоньёй и писни всякии поют под гармонью, а девки идут сзади подли робят. Эдак идёт табун ребят, а потом девки идут опеть. Или там сзади идёт гармонист, девки, хто каку песню знают, опеть поют. По очереди, по очереди поют. У девок, какой дроля есть, дак им подыгрываэт»^[47]. Этот тип «прогуливания» был направлен на демонстрацию консолидированной молодежной группы, ее осознание себя как единого целого, противопоставленного «чужому», «внешнему», нередко враждебному. На этом фоне четко проявляется внутригрупповая иерархия: атаман (гармонист) – парни – девушки – дети и подростки. Структурированность и ранжированность сообщества взрослой молодежи противопоставляется аморфности и неупорядоченности подростковой «толпы», идущей «следом». Сплоченность девичьей группы подтверждается физическим контактом (идут «сцепившись за руки»; в д. Истоминская девушки гуляли по четверкам, держась за платки, при встрече один ряд обходил другой; когда шли обратно, то уже второй ряд уступал дорогу), в то время как группа парней декларирует свое единство на ином, «метафизическом» уровне: это скорее «единство духа», проявляющееся в хоровом пении под гармошку, воинственных инвективах в сторону потенциальных соперников и в готовности «голову сложить» за «боевого атамана».

Во время вождения хороводов и пляски гуляющие из каждой деревни образовывали свой круг, откуда и позднейшее выражение «выйти на круг», т. е. «пойти в пляску». Иногда насчитывалось до десятка таких кругов. Еще в конце XIX в. в Кадникове на Троицу сохранялось «обыкновение водить в этот день хороводы. Уговаривается знакомая между собой молодежь и переходит из сада на площадь. Жители другой волости в чужую компанию не всей волости в одну деревню, и целой вецёр гуляют. «Кругами» до нашово было: которые побогаче, так только тех и пускали в круг»^[48]. В Енале, где была церковь Св. Троицы (откуда и название Троице-Енальской волости) «в Троицын день ходили к ходят, а составляют свой отдельный хоровод» (Троицкое гуляние 1887]. В д. Афанасово «в обешчаные праздники собирались со деревне Шишкино “на горки” – за рекой. Ко Тро(й)це-дню варили пиво. Под триста человек людей приезжало. Девки и робята с гармошками. По своей деревне ходили, а “на горе” рядами не гуляли – стояли в кругах девки и робята из одной деревни»^[49].

Второй тип «прогуливания» – парочками, направленный прежде всего на реализацию индивидуальных праздничных стратегий, как правило, следовал за коллективным гулянием и ставил перед собой целью демонстрацию сложившихся пар или, если прогуливались две девушки, потенциальных игровых и брачных партнеров.

«Вечерком молодежь прогуливается уже не партиями, а парочками, потому что у всякой деревенской девушки с 15–16 лет есть уже избранник, который к ней “ходит”, по-местному значит водит знакомство, и который здесь называется “игровым”» [Суворов 1898: 18об., 19].

При этом мог срабатывать экстерриториальный принцип, так как пары часто складывались из представителей разных сообществ.

«Шли парами и шли артилями. Но шли уж очень акуратно… Ес(л)и парень с девушкой знаком, дак он йиё под ручку захватит, и гуляют идут, да. И девушки идут тожо парами так жо. Парами и под ручку. И с гармонистом ходят да: парень играэт, а девушка рядом идёт. И парни идут так жо. Идут, идут там, потом своих знакомых найдут – барошон. И пойдут гулять. Ведь уж где девушка с парнём во своей деревне, дак со своей деревни гуляют. Ну и бываэт, што приезжали издалёка на эти праз(д)ники к нам. Познакомядце и с чужим девушкам гуляют…»^[50]

Именно фактор экстерриториальности активно способствовал включению механизмов внутри- и межгруппового взаимодействия в молодежной среде. С одной стороны, он обеспечивал поддержание и расширение коммуникативного базиса и был одним из инструментов социально-культурного обмена и культурно-территориальной экспансии; с другой – активизировал противодействие консолидированных групп тем, кто нарушал их сравнительную закрытость и корпоративность, что нередко приводило к открытым конфликтам и создавало почву для многих празднично-игровых форм.

Еще одной важной чертой традиционного праздничного гуляния являлось обязательное присутствие «чужаков», в первую очередь девушек.

«Молодежь же выбирается на улицу, если лето, или собирается в чью-либо более просторную избу. Начинают подходить молодцы из других деревень – и вот на улице начинается гулянье: девицы ходят большими партиями – рядами человек в восемь-десять, так же и молодцы. Девицы поют песни, а молодцы им подпевают, или подыгрывают на гармошке. Такое хождение – гулянье из конца в конец по улице продолжается до вечера. Вечером кроме пришедших молодцев подходят и девицы из смежных деревень. Теперь уж начинается настоящее гуляние» [Суворов 1898: 18об., 19].

Вместе с тем пляску чаще всего начинали представители местной молодежи:

«Достаточно накатавшись, все собираются в одно место. Здесь девки и молодые бабы, вышедшие замуж в этот год, разодетые во всё лучшее и особенно стараясь блеснуть шалью и кушаком, становятся кругом. Ребята становятся во второй ряд, а в первый – только тот, кто играет, причем, если круг очень велик, то играют двое в противоположных сторонах. За ребятами и между ними становятся мальчишки, бабы, мужики и даже старухи, причем собирается народу так много, что невозможно пробраться к самому кругу. Крыльца, амбары, “звозы”, забор бывают покрыты народом. Особенное внимание обращают все на “молодиц”. Пляшут сначала “кругом”, т. е. все чинно, иногда приплясывая, ходят кругом, потом пляшут “чижика”. Для этого отделяются от линии две девки из той деревни, в чьей пляшут…» [Ивонинский 1898: 26].

Что же тогда связывало пространство и «тело» праздника воедино? Существовал ли некий «общий сценарий» или эта общность действительно являлась фикцией? Понятно, что некими «связующими элементами» были различные «символы праздника»: специальная одежда или ее элементы, в том числе вещественные (например, венки, березки, праздничное печенье и т. п.), приуроченные к данному празднику тексты и др., – свидетельствовавшие о причастности индивида или группы к праздничному действу, их включенности в него. Среди «достаточно очевидных» «связующих» факторов – различные церемонии и обрядовые акции (шествия, хороводы, обходы и т. п.), а также звуковая и музыкальная составляющая традиционного праздника, в том числе колокольный звон, пение, наигрыши. Чтобы проиллюстрировать последний тезис, приведем лишь один фрагмент из воспоминаний очевидца, наблюдавшего деревенский праздник в Тотемском уезде Вологодской губ.

«Улица буквально запружена народом – нарядным и ликующим. Шумной, непрерывной волной он движется по улице. Песни, гармоники – всё сливается в один хаотический гул, в котором что-нибудь определенное не вдруг и разберешь. <…> Около домов или на бревнах сидят бабы-кумушки и оживленно щекочут между собою, перебирая по косточке всякого проходящего; там где-нибудь у избы спорят пьяные гости, и пьяный крик их далеко разносится, привлекая толпу любопытных. Снуют ребятишки и также задорно пищат свои песни, не уступая большим. За уголком притаилась парочка влюбленных и нежно воркуют под хаотическую музыку улицы. Спустилась ночь на деревню и праздник еще делается шумнее, еще разгульнее» [Суворов 1898: 18об., 19].

Итак, подведем некоторые итоги. В данной статье сделана попытка проанализировать как разнонаправленные интересы участников, взаимодействие «внутренних» и «внешних» установок и целей способствуют формированию «единого тела» праздника. Даже на сравнительно частных примерах нетрудно убедиться, что существующее в современной научной традиции понимание сущности праздника очень неполно и фрагментарно уже в силу невозможности интегрировать имеющимися в нашем распоряжении средствами неизбежную дробность и многокомпонентность «тела» праздника, его структурную неоднородность и противоречивость. Сущность праздника, ее интерпретация зависят от того, являются ли данное лицо или группа «активным» или «пассивным игроком», т. е. непосредственными участниками праздничного действа или зрителями либо просто посторонними наблюдателями, а также от их моральных и идеологических установок, внутренней и внешней мотивации и определяемых ими целей: это могут быть и релаксация, и необходимость «соблюсти обычай» и «людей посмотреть», и потребность «отдать дань» определенным лицам или памятным событиям.

При этом внутренние установки обеспечивают заинтересованность и воодушевление, без которых настоящий праздник невозможен. И важную роль при этом выполняют игра и игровые средства. Внешние установки – социальные задачи праздника – обеспечивают устойчивость и повторяемость его форм и в значительной мере ориентированы на ритуал, хотя в необходимых случаях (например, в зрелищных формах) не отказываются и от игровых приемов. Настоящий живой и цельный праздник возможен лишь при органичном сочетании «внешнего» и «внутреннего». С этим наверняка согласятся все, кто имел возможность наблюдать советские праздники, во время которых личная инициатива в рамках «внутреннего» праздничного бытия вступала в неразрешимое противоречие с монументальной и безжизненной ритуальностью «внешнего».

Абрамян 1983: Абрамян Л. А. Первобытный праздник и мифология. Ереван, 1983.

Власов 1898: Власов А. [Этнографические сведения о крестьянах Новгородской губ. Череповецкого у. Шухтовской вол. с. Покровское]. Рукопись. 1898 г. // РЭМ. Ф.7. On. 1. Д. 833.

Дилакторский 1898: Дилакторский С. [Этнографические сведения о крестьянах Двиницкой волости, Кадниковского уезда Вологодской губ.]. Рукопись. 1898 г. // РЭМ. Ф. 7. On. 1. Д. 240.

Жигульский 1985: Жигульский К. Праздник и культура. Праздники старые и новые. Размышления социолога. М., 1985.

Журавлев 1899: Журавлев Н. [Этнографические сведения о крестьянах прихода Покровской Перевесьевской церкви и его ближайшей окрестности Вологодского у. Вологодской губ.]. Рукопись. 1899 г. // РЭМ. Ф.7. Оп.1. Д. 134.

Загадки, прибаутки и песни 1864 – М. В. Загадки, прибаутки и песни окологородних крестьян г. Тотьмы // ВГВ. 1864. № 48.

Ивонинский 1898: Ивонинский И. [Этнографические сведения о крестьянах Никольского уезда Байдаровской волости деревень Халезско- го Старо-Георгиевского прихода]. Рукопись. 1898 г. // РЭМ. Ф. 7. On. 1. Д. 291.

Калашникова 1999: Калашникова Р. Б. Беседы и бесёдные песни Заонежья второй половины XIX века. Петрозаводск, 1999.

Котлярчук 2001: Котлярчук А. С. Праздничная культура в городах России и Белоруссии в XVII в.: официальные церемонии и крестьянская обрядность. СПб., 2001.

Маэаев 1978: Мазаев А. И. Праздник как социально-художественное явление. М., 1978.

Майерс 2001: Майерс Д. Социальная психология. СПб., 2001.

Маслоу 2003: Маслоу Л. Мотивация и личность. СПб., 2003.

Миллер 1999: Миллер С. Психология игры. СПб., 1999.

Мипорский 1974: П. М[инорский]. Вытегорские кондужи // Олон. ГВ. 1874. № 23.

Миролюбов 1899: Миролюбов Н. [Этнографические сведения о крестьянах Мольского прих. Тотемского у. Вологодской губ.]. Рукопись. 1899 г. // РЭМ. Ф. 7. On. 1. Д. 369.

Морозов 1998: Морозов И. А. Женитьба добра молодца. Происхождение и типология традиционных молодежных развлечений с символикой «свадьбы» / «женитьбы». М., 1998.

Морозов, Слепцова 2004: Морозов И. А., Слепцова И. С. Круг игры. Праздник и игра в жизни севернорусского крестьянина (XIX–XX вв.). М., 2004.

Некрылова 1988: Некрылова А. Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища: Конец XVIII – начало XX века. Л., 1988.

Пропп 1963: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963.

Ровинский 2002: Русские народные картинки / Собрал и описал Д. Ровинский. СПб., 2002.

Суворов 1898: Суворов И. [Этнографические сведения о крестьянах Тиксненского прих. Тотемского уезда Вологодской губернии. 1898 г.]. Рукопись. 1898 г. // РЭМ. Ф. 7. On. 1. Д. 156.

Троицкое гуляние 1887: Н. В. Троицкое гуляние в Кадникове // Вологодские губернские ведомости. 1887. № 21.

Тульцева 1998: Тульцева Л. А. Престольный праздник в картине мира (мироколица) православного крестьянина // Расы и народы. Вып. 25. М., 1998. С. 157–210.

Шаблыкин 1926: Шаблыкин М. И. Фольклор дер. Шожма Вологодской губ. Каргопольского у. Мошинской вол. Рукопись. 1926–1929 гг. // РО ИРЛИ. Р. 5. Колл. 108. Папка 1. № 1.

Шадрин 1898: Шадрин А. В. [Этнографические сведения о крестьянах Вологодской губ. Никольского у. Подболотной вол. Рослятинского об-ва]. Рукопись. 1898 г. // РЭМ. Ф. 7. On. 1. Д. 315.

Шайтанов 1848: Шайтанов А. Верховажский посад. Рукопись. 1848–1849 г. // Архив РГО. P. VII. On. 1. Д. 62.

Шульц 2002: Шульц Д. П., Шульц С. Э. История современной психологии. СПб., 2002.

Шустиков 1898: Шустиков А. А. [Этнографические сведения о крестьянах Вологодской губ. Кадниковского у.]. Рукопись. 1898 г. // РЭМ. Ф.7. On. 1. Д. 277.

Авторские архивные материалы (с указанием номера тетради, фонограммы и пункта описи или расшифровки):

МИА – Личный архив И. А. Морозова

СИС – Личный архив И. С. Слепцовой

Красные девушки и кумач: цветовые атрибуты праздника

И. С. Веселова

«Красные девушки» – хрестоматийный образец постоянного эпитета в фольклоре. Формула эта настолько крепко впаяна в поэтический ряд, что вопрос, почему же девушки таковы, не возникает. Пожалуй, только в работе Г. И. Мальцева по формулам русской необрядовой лирики я нашла созвучное собственному любопытство по поводу «красных девушек». По мнению исследователя, формула эта является второй (после «дородного доброго молодца») «эстетической доминантой» русского фольклора и скрывает «пласт народных представлений, непосредственно невыговариваемых, требующих для своей формулировки значительных усилий со стороны наблюдателя»^[51] [Мальцев 1989: 44].

Не преследуя цели установить или реконструировать во всей полноте (жанров и контекстов) значение формулы-«эстетической доминанты» в данной статье, я исследую тот «пласт народных представлений», из которого образовался этот краеугольный камень поэтической формульности. Формула «красные девушки» особенно продуктивна в обрядовой (подблюдные песни, троице-семицкие песни, свадебные песни, свадебные причитания, хороводные) и необрядовой лирической песне, заговорах, эпической поэзии.

Еще девицы гадали, еще красные гадали

[Поэзия крестьянских праздников: 134]

Да что за этим за столом да красна девица сидит,
Да красна девица сидит Ириния Павловна

[Там же: 97]

Кровь-яровица, красная девица, поиграла, пошутила на белом камушку; нитка, оборвися; кровь, у раба Божия (имя рек) уймися!

[Великорусские заклинания: 64]

На мори на Кияни, на острови Буяни, на камне на высоком стоит гробница, в гробнице лежит красная девица; ты встань, восстань, красная девушка, возми иглу линевую, ты вздень нитку шелковую, зашей рану кровавую; аминь, аминь, аминь.

[Там же: 61]

Ой благослови да меня, Господи,
Да душу красную девицю.
Уж да на сёводняшной божий день.
Да на топерешной святой цяс,
Мне походить да погулети
Да со своим-то собраньицём,
Да с дивьим все красованьицём.
Дак от роду да не в первый раз,
Да девушкой-то последний раз.

[Русская свадьба: 75]

Во саду-то не гуливать,
Да во раю-то не сиживать,
Да красною-ту девицею,
Цёсной славной невёстою!

[Там же: 231]

У меня доць Чаица Чусавцна
Во девках – красна девушка,
Во лебедушках – красна лебедушка.

[Свод русского фольклора II: 91]

Приведет тибе царь да перву толпу,
Перву-то толпу да красных девушок,
Да в золоте, в серебре – не согнутца,
Говори ты, Садко, купец богатыя:
«В этой толпы да мне невесты нет».

[Там же: 242]

К ст. Веселовой

К ст. Бойцовой

К ст. Адоньевой

К ст. Ивановой

Таким образом, формула встречается в жанрах, которые отличаются высокой степенью формульной стереотипности и достаточной глубиной «исторической памяти».

Предположим, что существительное «девушки», «девки» практически не изменило значения, таким образом, искомые «невыговариваемые» представления могут скрываться за определением «красные». Общее место этимологии слова «красный» состоит в том, что фольклор сохранил исходное значение слова: «В произведениях народного творчества эпитет красный, встречающийся часто, многозначен. <…> Красный – это красивый, ценный, почетный, приятный, радостный, яркий» [Иссерлин 1951: 85–87]. Я предполагаю, что за определением «красный» лежит прежде всего не эстетическая (эта семантика вторична), а социальная оценка правильности-неправильности, основанная на «мифологии крови» как значимой для традиционного мировоззрения «красной» гуморальной (в пер. с лат. «жидкость», относящееся к жидким средам организма. – И. В.) субстанции. Анализируя механизм символизации в ритуале, В. Тернер обращает внимание на «физиологическую подоплеку» знаков в культуре: «К числу древнейших символов, созданных человеком, принадлежат три цвета (белый, красный, черный, – И. В.), ассоциирующиеся с продуктами человеческого тела, выделения которых сопровождаются повышенным эмоциональным напряжением: иными словами, культура как понятие “надфизиологическое” на ранних стадиях своего развития оказывается тесно связанной с физиологией человеческого тела, с осознанием сильных физиологических переживаний» [Тернер 1983: 101]. Эти три цвета, по Тернеру, символизируют телесный опыт (тем самым обеспечивая первичную классификацию действительности), «возвышенный физический опыт» (приобретая сакральную силу) и опыт социальных отношений. Поливалентность символа позволяет актуализировать в рамках отдельных обрядов или высказываний различные семантические возможности – телесные, социальные и сакральные. Так, субстанциально кровное заменяется красным по цвету, будучи в рамках ритуала преобразовывается в символ-утверждение честности, приобретает значение плодородного, праздничного, красивого, опять возвращаясь к красному, славному и кровному. Символизация происходит нелинейно: то вдруг пробивая скважину к самым архаическим и телесным значениям, то рассыпаясь многочисленными почти пустыми семиотическими репликами. Траектории символизации и будут прослежены в рамках данной работы.

Девичья менструальная кровь обладает в традиционной культуре высокой символической ценностью, реализуя репродуктивную семантику цветения, созревания (в каких обменах устанавливается цена, будет рассмотрено ниже). В статье Т. Агапкиной по поводу славянских обрядов и верований, связанных с менструацией, содержится вывод по поводу лингвистических данных славянских языков: «Практически во всех славянских языках для обозначения регул используются названия, восходящие к *kvet- или к синонимичным ему (в том числе в символическом и мифологическом аспектах) *kras- и *cerv-. В славянских языках слова, восходящие к этим корням, обозначают красный цвет, период цветения растений (ср. бел., укр. “красуется” о цветущем жите), цветок (ср. бел. “краска”), а также связываются с красотой (ср. рус. “краски”), свадебной красотой» [Агапкина 1996: 107].

Ван Геннеп при рассмотрении обрядов инициации настаивает на необходимости «отличать понятие половой зрелости от понятия социальной зрелости (совершеннолетия), так же как различают понятия физическое родство (кровное) и родство социальное» [Геннеп: 67]. Однако для женской половины традиционного общества в нормативной ситуации вряд ли возможно говорить о наступлении социальной зрелости до физиологической готовности организма к деторождению. Существенно указать на то, что и социальное родство (свойство, кумовство, побратимство) во многих традиционных культурах устанавливается как «квазикровное». Так, обряд побратимства включает в себя смешивание крови (лизание, нанесение кровавых меток)^[52]. Духовное родство накладывает сексуальные запреты, аналогичные запретам на кровосмешение кровных родственников^[53].

Многими исследователями отмечалось широко распространенное представление о менструации как о периоде женской нечистоты, опасности женщины для окружающих. Трудовая и социальная активность женщины регулировалась системой запретов (самыми распространенными из них были запреты на ношение воды, хлебопечение, секс и участие в крестинах, похоронах). Впрочем, как это часто бывает, декларативные нормы противоречат индивидуальным практикам. «Восприятие регул как средоточия женского естества и жизненной энергии оказывалось порой сильнее запретов, преодолевало культурную, социальную и хозяйственную изоляцию женщины, не принижало ее, а, напротив, делало ее состояние желательным» [Агапкина 1996: 131]. Так, в личной женской магии менструальную кровь используют для воздействия на любовную, продуцирующую сферу. Для повышения плодородия женское состояние «цветения» передается культурным растениям, для «повышения плодовитости» женщины при отсутствии регул «цвет» магическим образом забирался у цветов, для «контрацепции» применяли ритуальное избавление от месячной крови. Система запретов, касающихся менструальной и родильной крови (например, садится в бане на то место, где сидела женщина в период очищений), демонстрирует опасения «смешать цвет» разных женщин^[54], что ведет к несанкционированному перераспределению крови как продуцирующей силы. Для урегулирования потоков кровного содержимого применяли специальные магические акты. В случаях обильного кровотечения использовали магический прием «перераспределение крови»: «В Сибири при обильных регулах знахарка брала горшок с водой, оставшейся от стирки белья, и отправлялась на перекресток, где под чтение специального заговора разливала воду на разные стороны. “Мать жильная, – говорила она, – мать телесная, возьми и поди на разстанях. Это твое (при этом она выливала воду налево), это мое (при этом она выливала воду направо)”» [Виноградов 1915, цит. по: Агапкина 1996: 136]. Важно, что в качестве своеобразного растворителя «крови» используется вода (и, видимо, с этим связаны запреты на ношение воды во время регул), а субстанция перераспределения не называется: оно безличное «мое». Эта формула перераспределения будет проанализирована в кумицких обрядах. Возможно, что представление о женской «нечистоте» – результат трансформации представлений о ценности крови и необходимости сохранения ее продуцирующих качеств внутри пространства семьи, опасения ее несанкционированного, случайного перераспределения.

Одним из медиаторов, фиксирующих кровь, оказывается текстиль, на котором остаются ее следы. Физическая способность текстиля впитывать жидкость (слезы, влагу, и, в частности, кровь) реализуется в разнообразных обрядах как основа семантизации атрибута. Например, чтобы избавиться от тоски по умершему, в ходе погребального обряда избавляются от платков, которыми вытирали слезы – влагу тоски, бросая их в могилу. В традиционной культуре девичья менструальная кровь обнаруживает себя как пятно на текстиле (см. название регул: «на рубашке», «рубашно»), становясь прямым знаком того, что «девушка созрела»^[55].

Ритуальная деятельность девушек состоит в «публикации» своего состояния (зрелости, цветения) для потенциальных брачных партнеров и всего социума. Причем «публикация», потребность в которой есть и со стороны спроса (брачных партнеров) и стороны предложения (девушек), происходит на разных уровнях. Девичья кровь, как «жидкость жизни», обнаруживается в знаках-индексах повседневности и символах (атрибутах и метафорах) ритуала. При изучении семантики тряпичных атрибутов в русской традиционной культуре мною была замечено, что яркие (цветные, в основном красные) ленты, лоскутки и т. п. по сути – сигналы ритуальной (коллективной и индивидуальной) активности девушек [Веселова 2005]. Большая часть ритуальных манипуляций с лентами-рипками^[56] совершается девушками – незамужними, но достигшими половой зрелости персонами женского пола, – чья продуцирующая сила максимально сохранна и не растрачена плодоношением.

К знакам-индексам крови относится такая черта физической привлекательности как румянец (Бела, румяна, ровно кровь с молоком). Корреспонденты Тенишевского архива на вопрос о признаках, по которым оценивают потенциальных супругов, сообщали о румянце или «краснорожести» девки. Румянец – один из визуальных знаков полнокровья, здоровья, красоты, по которому судят о плодородности.

Эталон красоты девушки: плавная походка, скромный взгляд, высокий рост, густые волосы, полнота, круглота и румянец лица.

При ухаживании парни подчеркивают свои достоинства, девушки – красоту, наряды (показатель красоты девушки – румянец).

Девицы стараются выделиться модным платьем, лентами, пользуются румянами.

[Быт великорусских крестьян-землепашцев: 239–241]

Румянец как естественный, прямой знак красоты-привлекательности, обретает знак-атрибут румяна, который потом выступает в качестве жениховского подарка в свадебных обменах дарами. В структуре ритуала знак-индекс крови семантически трансформируется в знак-символ. Ключевым этнографическим фактом для старта трансформационной цепочки можно считать данные о появлении в костюме девушки ярких текстильных деталей с момента ее полового созревания. По материалам Гринковой, «…право на ношение в косе яркой красивой ленты (в действительности – не только красной, но и других цветов) вместо гаруса или косника девушка получала только с появлением регул» [Гринкова 1936: 31]. Символическим трансформом текстиля со следами крови становится красный (цветной) текстиль (в календарных и семейных ритуалах) и формула «красные девушки». Таким образом, цветной текстиль есть знак крови созревания (языковая метафора человеческого «созревания» реализуется в фольклорном параллелизме красной девушки и красной ягоды).

«Кровное содержимое» как средоточие продуцирующей силы, родовой маны и его носители (девушки) находятся под особым контролем коллектива. Бытующее в современном городе представление об особой мужской/мужниной чести обладания девственницей вряд ли можно объяснить иными, нежели сакрализованными «кровными» переживаниями. Обряды, в которых кровная семантика эксплицируется особенно явно, можно условно назвать обрядами кровного перераспределения:

• обряды временного «слияния» с последующим перераспределением силы (календарные девичьи обряды);

• обряды однократного «переливания» продуцирующей жидкости (свадьба).

На зимних и на зеленых святках, в то время, когда мантическая, программирующая брачные контакты деятельность девушек активизируется, появляются и сигнализирующие о ней яркие знаки. Так в Архангельской области меня удивило записанное, очевидно, ритуальное и совершенно непонятное предложение девушкам на зимних святках: «Ставьте, девки, веретешки в снег – шуликуны вам ленточек намотают»^[57]. Это предложение теряет невинность при сравнении с более откровенными «ленточными» святочными играми с участием девушек, записанными И. А. Морозовым и И. С. Слепцовой в Сямженском районе Вологодской области (на границе с Архангельской). Назывались они «мерянием шелка»: «Покойника принесут на калиннике голого. Он лежит, а вокруг пипки-то нитки намотают. Девку приведут: “Отмерь себе на платье да и откуси!”. <…> Иногда наматывали не нитки, а связанные в длинную ленту лоскутки» [Морозов, Слепцова 1996, 267]. Эротическая семантика ленточных обменов между шуликунами и девушками очевидна. Предикат завязывания/развязывания девичьих атрибутов на атрибуте мужском предполагает установление связи между мифологическим «мужским» (шуликуны) и «девичьим».

Апогей красно-тряпичной символики приходится на Троицкую обрядность, в которой происходят обряды кумления и раскумливания. Славянские обряды троице-семицкого кумления занимали умы многих отечественных фольклористов, антропологов и этнографов (см. исчерпывающий обзор: [Агапкина 2002: 481–491]). Основная загадка девичьего кумления кроется в обряде раскумливания, как бы отменявшем все обнаруженные обрядовые цели. Обряд кумления-раскумливания выглядит примерно следующим образом: девушки и молодухи (молодые замужние женщины до рождения первого ребенка или в некоторых локальных традициях – дочери) выходят за деревню, где завивают березу, перевязывая ее лентами, обмениваются подарками и поцелуями, называют друг друга кумами, исполняют специальные кумицкие песни. Через несколько дней на том же месте происходит обратный обряд раскумливания, которые есть негация всех обрядовых действий первого: березу развивают и уничтожают, раскумливаются, в песнях пропевают обратные куплеты.

• «Еще в 1930-е годы в некоторых местах Шацкого района продолжал бытовать и древний обычай “кумления” при завивании венков. “Кумилися, как жа! Минялися, кумами делались… Мы вяночками минялися да трёх раз штоль: вот анна мне свой, а я ей свой; анна мне свой, а ей свой. И вот чириз вяночки цалуимсм. Эт значит ‘пакумилис’. И кумой тада называлися: ‘Кума! Кума!’. И все время мы называимся ‘кумой’ тада поели этава. Эт такая завидения была”…» [Шацкий этнодиалектный словарь: 102].

• Болгарский обычай:…выбрать среди них главную, первую, которая и получает имя кума, кумица, кумача, кръеница. Выбор кумы определяется по жребию [Славянские древности 2: 43].

Кукушечка, Кукушечка,
Птичка серая, рябушечка,
Кому ты кума, кому кумушка?
Красным девушкам и молодушкам!
Иде девки красны шли,
Там и рожь густа,
И ужиниста, и умолотиста!
Идее бабы прошли,
Там и рожь пуста,
И неужиниста, и неумолотиста!

[Поэзия крестьянских праздников. № 542, 388]

Нут-ка, кума, яут-ка, кума,
Покумимся, покумимся,
Покумимся, покумимся,
Полюбимся, полюбимся.
Ты мне кума, ты мне кума,
И я тебе и я тебе.
Твое ко мне, твое ко мне,
Мое к тебе, мое к тебе.
Кума куме, кума куме Говорила, говорила:
Нейди, кума, нейди, кума,
Весной, замуж, весной замуж!
Весной, кума, весной, кума,
Хлеба нету, хлеба нету.
Ты йди, кума, ты, йди, кума,
В осень замуж, в осень замуж,
В осень, кума, в осень, кума,
Хлеба много, хлеба много!

[Там же. № 548, 392]

Кумицкие песни актуализируют следующие моменты:

• кумушки – «красные девушки и молодушки» – противопоставлены бабам, причем контакт первых с полем способствует хорошему урожаю, а контакт вторых для него губителен;

• замужество весной-летом в период роста урожая нежелательно, наоборот, рекомендуется выходить замуж осенью – видимо, после сбора урожая;

• действие «кумиться» параллельно «полюбиться»;

• для кумления используется та же словесная формула, что и в магических личных обрядах «перераспределения крови»: см. формулу в заговоре при обильном кровотечении, приведенную выше, эту же формулу в обращенном виде женщины в период регул говорят в качестве оберега, моясь в бане с другими женщинами. «Мое при мне, а ваше при вас!» [Агапкина 1996: 123].

Особого внимание заслуживает само название календарного обряда – «кумление». У фольклористов и антропологов не вызывала сомнения связь названия обряда с обрядом крещения, при котором крестные родители, кровные родители и крещаемый вступают в отношения кумовства в перспективе церковного духовного родства и воспринимались все народные формы. Так, в русском женском/девичьем кумлении среди тряпичных и растительных атрибутов обряда возникает антропоморфная (?) кукушка, которую в обряде крестят и хоронят, становясь кумами по крещению.

Широта анализируемых ритуальных контекстов многих европейских культур с учетом всех форм кумовства (по крещению, примирению и по сексуальным отношениям) выделяет средимногочисленной литературы о кумовстве специальное исследование обрядов календарного Ивановского кумовства, предпринятое А.Н. Веселовским. За толстым культурным слоем «новых, церковных» отношений классик увидел «переживание старых отношений обрядов принятия в род» посредством свободных, в том числе инцестуальных, сексуальных связей [Веселовский 2004: 143–144]. Сомнения по поводу исходной церковной однозначности термина «кума» высказывали и этимологи. Приведу несколько статей из этимологических словарей и статей по мере возрастания сомнения от колебаний М. Фасмера до уверенности Брюкнера:

Кума обычная этимология от къmotra лат. Commater не объясняет вокализма у: ъ. Возведение слав, слов к тюрк. kuma «сожительница, молодая жена, наложница, рабыня, служанка» не находит подтверждения ввиду отличий знач. последнего. В таком случае приходится принимать семантическое влияние къmotra и новообразование kumъ от kuma^[58] [Фасмер 1967: И, 415];

«КУМА. Обыкновенно производят это слово от “commater”, хотя “сокращение” его в “кума” нам представляется труднообъяснимым. Однако в виду значения “крестная мать” вероятность только что приведенного производства конечно большая. Нам хочется только обратить внимание на древнее и диалектически весьма распространенное турецкое слово “kuma” – наложница; младшая жена; жены одного человека по отношению друг к другу; девушка, невольница, служанка. В значении “со-жена” встречается уже у Абу Хайяна. Где смешалось ли по значению это слово с кумою, происшедшею из латинского commater, и не лежит ли в смешении двух этих слов разгадка трудно объяснимого искажения слова commater в куму?» [Мелиоранский 1905: 121].

Kum, kuma – равнозначно с kmotrom, kmoszka (крестный, крестная), но произошло не от них, поскольку к нам пришло из русского <…>, а далее на запад не проникло: чехи, словенцы и лужичане не знают этого слова; из тюр. kuma «любовница, наложница», как о «склонности, дружбе, фамильярности» кумиться с кем-то, и даже в значении «зверь, соединяющийся с самкой», хотя вообще между крестными сношения были запрещены [Brukner 1957: 281].

Итак, этимологические изыскания с большой степенью уверенности говорят о том, что «кума» есть композит из нескольких форм родства: духовного родства по крещению, примирению и женского «кумовства» внутри группы жен одного человека или молодых наложниц, девушек. Появление тюркского заимствования исторически объяснимо брачными союзами с половчанками. «Из краткого фрагментарного обзора древнерусско-половецких отношений вплоть до 1185 года, похода князя Игоря, видно, что они характеризуются не только военными столкновениями и походами, но и мирными союзами, нередко завершающимися брачными связями между русскими князьями и половецкими ханами» [Баскаков 1985: 85]. Из 21 брака русских князей, учтенных в таблице «Генеалогия российских великих князей домонгольского периода (Х – ХШ вв. до 1237–1284 гг.) в их отношении к князьям северским (Ольговичам) с их указаниями на брачные связи русских князей с половцами», прилагающейся к монографии Баскакова, указано семь браков с половчанками. Треть от всех официальных брачных союзов (даже если процент брачных и иных сексуальных связей в иных сословиях был меньше) с «тюркоговорящими» женами может объяснить проникновение слова в женскую среду, ассимиляцию слова и его применение в отношении обряда, уже распространенного среди славян. Можно предположить принятие слова вместе с некой женской тюркской обрядовой практикой, но разыскания в области древних женских обычаев тюркоязычных кочевников, возможно, сохранивших черты матриархата^[59], мною только начаты.

Теперь возвратимся к оседлым «красным девушкам». По концепции В. Я. Проппа, высказанной в «Русских аграрных праздниках», смысл календарных аграрных праздников состоит в постоянном контролировании продуцирующих сил. Смысл обрядов кумления В. Я. Пропп рассматривает через символику семицкого венка, который «содержит и задерживает в себе растительную силу земли»: «Женщины, целуясь сквозь эти венки, приобщаются к этой силе не как индивидуальные существа, а как существа женского пола. Если смысл ритуальной распущенности состоит в том, чтобы рожающее начало передать земле, то здесь мы имеем обратное соотношение: рожающая сила земли должна передаться женщинам. Можно высказать предположение, что обряд кумления подготавливает женщин к будущему материнству» [Пропп 1995: 140]. При несомненной объяснительной ценности этого вывода, он не снимает вопроса о том, зачем же женщины раскумливаются – дабы отказаться от «будущего материнства»? По-моему, смысл обряда кумления состоит в объединении кровного, репродуктивного содержимого «существ женского пола», и прежде всего девушек и молодух, и репродуктивных сил земли, о чем сигнализируют красные, цветные тряпичные атрибуты на березах, а раскумливания – в разъединении, «разливании» содержимого по индивидуальным телесным сосудам для последующего личного использования в браке.

Публичное избавление от «красоты» перед свадебным днем обычно трактуется как прощание с «девичеством», которое совершается до брачной ночи, т. е. символическое избавление от девичества предшествует физическому. Во время свадьбы трансформ тряпичного атрибута мигрирует между мужским и женским пространствами на плече дружки, на «убашоном» свадебном поезде, на переносимой в дом жениха «приданке», демонстрируя перемещение «красного». «Красная» лента в обрядах второго дня свадьбы в пространстве рода мужа служит признанием «правильности» молодой со стороны свойственников, и именно за эту правильность родственники мужа расплачиваются подарками с матерью новобрачной. То, что должен получить род мужа в результате свадебного ритуала и что должны сохранить родители у девушки, в русской традиции называется «честью» или «долей». Причем «честь» – сохранность, целостность девичьего «кровного содержимого» – важна не только для деторождения этого брачного союза, но и для хозяйственного процветания всего рода мужа. См. перевод белорусского приговора отца жениха в ожидании приезда невестки:

Приедет невестка,
Пригожая, красивая,
На долю счастливая.
Ой, дочка, дочка,
Распусти долю,
Да по моему полю,
Чтобы на моей ниве
Жито родило…

[Кабакова 2001: 181]

Представления о крови как эквиваленте «чести» бытовали и продолжают бытовать не только в традиционном крестьянском обществе^[60]. «Пятна крови на сорочке или простыне в данном (свадебном. – И. В.) ритуале по существу не являются символами, будучи прямыми знаками совершившейся дефлорации невесты, однако именно они становятся основой целого ряда вторичных, уже в полной мере символических, обозначений девственности, в которых мотивирующим признаком оказывается красный цвет как символ крови» [Толстая 1996:194]. Таким образом, в момент демонстрации невестиной рубашки участникам свадьбы из знака-индекса дефлорации ритуал творит знак оценки новобрачной и символ ее «чести». Далее «нередко все участники свадьбы получали “красный” знак: невесте привязывали красную ленту к волосам, жениху – к фуражке, родным и близким прикреплялись к одежде красные ленты или цветы» [Толстая 1996: 195]. Итак, одними из базовых ритуальных символов свадебного обряда представляются символы крови: «красота» невесты и ее рубашка, разнообразные красные атрибуты, все объявления и ожидания, связанные с честью и славой невесты (см., например, название престижных невест «девка-славутница»). Этимология Фасмера: «Красный от краса || вероятно, родств. др. – исл. hrosa “хвалится”, “слава”, нов. – исл. hros “слава”» [Фасмер II: 367] открывает еще одну перспективу смысловых коннотаций. Красный – славный, красивый, потому что «кровно честный», и поэтому уже красный по цвету. Таким образом, девушки – красные из-за славы и чести, которые содержатся в их сакрализованной крови.

Из этих кратких этюдов по поводу «мифологии крови» красных девушек можно сделать следующие заключения:

• девушки, достигшие половой зрелости и брачного возраста, образуют половозрастную группу «сосудов» кровной, витальной потенции коллектива;

• в ходе календарных обрядов девушки демонстрируют и перераспределяют символическое «кровное» содержимое;

• красные девушки – это девушки, отвечающие за содержащуюся в них «честь», что оценивается в ходе свадебного «переливания» крови по следам дефлорационной крови на брачной рубашке (функционально девичья менструальная и дефлорационная кровь – одна и та же продуцирующая кровь, необходимая роду).

Ритуалы демонстрации крови-созревания, обмена продуцирующей кровью с растениями и между собой и ритуалы переливания крови реализуют традиционную и, вероятно, архетипическую мифологию крови, давая повод для дальнейших мифологизирующих спиралей: красный текстиль кум, кумиц, кумачей стал знаком ритуальной, праздничной ситуации как таковой, а через праздничные кумачовые банты революционеров, кумачовые стяги опять впитал в себя кровь, но уже мужскую, военную – но это кровь уже совершенно другого праздника.

Агапкина 1996: Агапкина Т. А. Славянский обряды и верования, касающиеся менструации // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 103–151.

Агапкина 2002: Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. М., 2002.

Бенвенист 1995: Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов / Общ. ред. и вступ. ст. Ю. С. Степанова. М., 1995.

Берпштам 1981: Бернштам Т. А. Обряд «крещения» и «похорон кукушки» // Сб. МАЭ. 1981. Т. 37. С. 179–203.

Великорусские заклинания: Великорусские заклинания: Сборник Л.Н. Майкова / Послесл., прим. А. К. Байбурина. СПб., 1994.

Веселова 2005: Веселова И. С. Тряпичная парадигма или «В рипках родились, в рипках жили, в рипках и помрем» // Антропологический форум: Исследователь и объект исследования. № 2. 2005. С. 289–316.

Веселовский 2004: Веселовский А. Н. Гетеризм, побратимство и кумовство в купальской обрядности: Хронологические гипотезы // «А се грехи злые, смертные…»: Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX – начала XX века. Кн. 1. М., 2004.

Геннеп 2002: Геннеп А. Ван. Обряды перехода: Систематическое изучение обрядов. М., 2002.

Виноградов 1915: Виноградов Г. С. Самоврачевание и скотолечение у русского старожильного населения Сибири // Живая старина. 1915. № 4. С. 325–432.

Дандес 2003: Дандес А. Фольклор: семиотика и/или психоанализ. М., 2003.

Дыренкова 1937: Дыренкова Н.П. Пережитки материнского рода у алтайских тюрков // Советская этнография. 1937. № 4.

Дуэль и честь…1902: М. Э. Дуэль и честь в истинном освещении. «Сообщение в офицерском кругу». СПб., 1902.

Зеленин 1930: Зеленин Д. К. Табу слов у народов восточной Европы и северной Азии. П. Запреты в домашней жизни // Сборник музея антропологии и этнографии. Вып. IX. Л., 1930. С. 1–166.

Иссерлин 1951: Иссерлин Е. М. История слова «красный» // Русский язык в школе. 1951. № 3. С. 85–89.

Кабакова 2001: Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001.

Листова 1991: Листова Т. А. Кумовья и кумовство в русской деревне // СЭ. 1991.№ 2.

Листова 1996: Листова Т. А. «Нечистота» женщины (родильная и месячная) в обычаях и представлениях русского народа // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 151–175.

Мальцев 1989: Мальцев Г. И. Традиционные формулы русской народной необрядовой лирики: Исследование по эстетике устно-поэтического канона / Отв. ред. Некрылова А. Ф., Л., 1989.

Мелиоранский 1905: Мелиоранский П. М. Заимствованные восточные слова в русской письменности до-монгольского времени // Известия отделения русского языка и словесности императорской академии наук. 1905. Т. X. Кн. 4. С. 109–134.

Морозов, Слепцова 1996: Морозов И. А., Слепцова И. С. Свидание с предком (пережиточные формы ритуального брака в святочных забавах ряженых) // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 248–304.

Поэзия крестьянских праздников: Поэзия крестьянских праздников / Сост., вступ. ст. И. И. Земцовского. Л., 1970.

Пропп 1995: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.

Русская свадьба: Балашов Д. М., Марченко Ю. И., Калмыкова Н. И. Русская свадьба: Свадебный обряд на Верхней и Средней Кокшеньге и на Уфтюге (Тарногский район Вологодской обл.). М., 1985.

Славянские древности 2: Славянские древности: Этнолингвистический словарь / Под общ. ред. Н. И. Толстого. Т. 2. М., 1999.

Свод русского фольклора II: Свод русского фольклора. Былины. Т. 2: Былины Печоры. СПб., 2001.

Толстая 1996: Толстая С. М. Символика девственности в Полесском свадебной обряде // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 192–206.

Фасмер 1967: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. II, М., 1967.

Шацкий этнодиалектный словарь: Шацкий этнодиалектный словарь // Рязанский этнографический вестник. № 28. Рязанская традиционная культура первой половины XX века / Авт. – сост. Морозов И. А., Слепцова И. С., Гилярова Н.Н., Чижикова Л.H. Рязань, 2001.

Brükner 1957: Brükner A. Słownik etyrnologoczny jȩzyka Polskiego. Warszawa, 1957.

Знаки и образы жатвенной обрядности

Г. В. Лобкова

Документальные сведения, полученные в ходе фольклорных экспедиций, в сопоставлении с материалами, имеющимися в публикациях, фиксируют смену состояний традиционной народной культуры, происходившую на протяжении XIX–XX веков. В то же время последовательные и целенаправленные полевые исследования дают результаты, которые позволяют судить о глубоких исторических корнях многих явлений, сохраняющихся до настоящего времени не только в силу консервативности культурных процессов в традиционном обществе, но и в связи с особой жизненной значимостью и актуальностью данных явлений. К таким фольклорно-этнографическим комплексам относится жатвенная обрядность.

Историческая оценка форм жатвенной обрядности возможна на основе их типологического изучения и функциональной характеристики, т. е. исходя из внутренних закономерностей самой системы. По наблюдениям ведущих ученых, в ряду универсальных признаков, указывающих на архаичность форм народной культуры, важное место занимает синкретизм как особый вид взаимосвязи компонентов целого^[61]. В процессе анализа структуры и содержания жатвенной обрядности раскрывается синкретический характер связей и отношений на различных уровнях:

1) на уровне сознания (мировосприятия и мировоззрения):

– мифологическая основа смыслового и образно-поэтического наполнения фольклорных явлений;

2) на уровне фольклорно-этнографических комплексов:

– нерасчлененность трудовых, ритуальных и фольклорных составляющих, обусловленная единством содержания и плотностью функционального поля;

3) на уровне отношений семиотических рядов, образующих фольклорные тексты:

– особые отношения слитности, параллелизма и комплиментарности, возникающие в процессе воспроизведения-передачи определенной информации между различными знаковыми системами, в совокупности составляющими основу художественной формы как целостного фольклорного текста, обладающего единым функционально-смысловым полем;

4) на уровне элементов знаковой системы фольклора:

– символическая нагрузка элементарных семиотических единиц – знаков (лексем, интонем, изображений, элементов движения), основанных на монолитном (формульном) обобщении сущности явлений или какого-либо иного смыслового плана; семантическое зерно (означаемое) в свою очередь также оказывается синкретичным, поскольку представляет собой нерасчленимый сплав психофизиологических, мифологических, функциональных, прагматических составляющих передаваемой информации.

Многоплановое системное изучение традиций народной культуры в экспедиционных и стационарных условиях проводится на основе комплексного метода исследовательской работы. К принципиальным позициям относится определение основного предмета изучения, его содержания и границ: сфера фольклора представляется как область «традиционной духовной культуры, реализуемой в словах, идеях, представлениях, звучаниях, движениях, действиях»^[62], в поле внимания исследователей включаются все общественно значимые (традиционные) формы проявления этнического сознания и мировоззрения^[63]. В области фольклора функционирует не одна, а комплекс языковых или знаковых систем, выработанных этнической общностью и традиционным образом кодирующих сложный

спектр содержания и значений. Исходно эти знаковые системы имеют художественно-символический характер, обладают свойствами условности, обобщенности (концентрации), многозначности. В этот комплекс могут входить следующие средства выражения:

– словесный (или собственно поэтический) ряд;

– интонационный (звукоритмический или собственно музыкальный) ряд;

– изобразительный ряд: графическое, плоскостное или объемное изображение (в этом качестве могут быть использованы предметы-символы, пластика тела, мимика), цветовое (колористическое) изображение, сочетание красок;

– акциональный рад: кинетические, жестово-динамические средства выражения.

Специфическое свойство фольклорного текста состоит в его устной природе и сохранении на уровне коллективной памяти. Фольклорный текст может воплощаться в лаконичной моноэлементной форме, вбирающей в себя весь объем смысловой нагрузки (например, «слово-имя»), или, напротив, может быть выражен посредством системы различных языковых средств и иметь развитую, состоящую из многих компонентов структуру. При этом, как правило, смысловое поле фольклорного текста оказывается более емким, нежели содержание отдельно взятого вербального, акционального и других составляющих систему компонентов. Суть фольклорного текста может быть раскрыта только при синтезе всех потоков информации, в том числе и «встречных потоков», образующих контекст (обстоятельства и пространственно-временные условия реализации текста). Содержание фольклорного текста (или, шире, фольклорно-этнографического текста, по определению А. М. Мехнецова [Мехнецов 1999: 179–180]) имеет собирательный характер и, вместе с тем, воспроизводится, воспринимается и хранится в памяти в слитном, нерасчлененном (синкретичном) виде – как целостная смысловая единица.

Изложенные понятия и методологические принципы служат основой для представления документальных материалов по жатвенной обрядности, собранных в результате многолетней работы фольклорных экспедиций Санкт-Петербургской государственной консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова и Российского фольклорно-этнографического центра под руководством А. М. Мехнецова. Это сведения из Псковской и, в небольшой части, из Смоленской областей^[64].

Структура цикла полевых работ и связанных с ними обрядовых действий оказывается сложной как в плане временной динамики процесса освоения, обработки полей и получения урожая (полный цикл функционирования одной пашни при трехпольной системе земледелия, которая применялась на Северо-Западе России, занимает не менее трех лет), так и в плане непосредственной взаимосвязи трудовых и обрядовых действий. В этом процессе закономерно перемежаются и переплетаются формы земледельческого и скотоводческого труда, компоненты календарной, общинной и семейной обрядности. Объединяющим началом служит общая смысловая направленность на обеспечение урожая и вместе с тем приплода скота, благополучия, здоровья семьи.

Уборка зерновых культур по своему значению является кульминационным и завершающим событием годового цикла полевых работ. Поскольку на территории Северо-Запада России рожь почитается как основной хлебный злак^[65], важным оказывается тот факт, что жатва и сев озимой ржи образуют целостный комплекс обрядовых и трудовых действий, разворачивающихся в период с 20 июля по 15 августа по старому стилю (ржаное поле начинали жать первым – обычно, от Ильина дня, озимые хлеба сеяли после Стасова дня и должны были закончить сев ко дню Успения Богородицы). Зерна из первой сжатой пястки ржи или последнего снопа добавляют в первую севалку – таким образом, сходятся в одну точку конец и начало годового земледельческого круга, образуется нерасчленимый смысловой узел: результат (урожай) оказывается залогом будущей жизни (сев). Жатвенная обрядность, а также обряды начала и окончания сева, в первую очередь, направлены на сохранение и приумножение порождающей (жизнедающей) силы земли и злаков.

Многие обычаи и формульные словесные выражения жителей деревень свидетельствуют о том, что крестьянин чувствует себя непосредственно причастным к возделанной, «освоенной» земле; иными словами – его жизненная сила и жизненное пространство его семьи и рода распространяются на то поле, которое он обрабатывает. С этими представлениями связана примета: если на ниве будет «просев» (случайно незасеянный участок), то в семье в этом году будет покойник (4177-02)^[66]. На таком мироощущении основаны многие обрядовые действия и заговорные формулы, открывающие и завершающие жатву.

О том, что жница и нива мысленно представляются как единое целое, свидетельствует обычай, запрещающий жницам во время жатвы заходить на чужую полосу^[67] – иначе можно повредить человеку («перерезать спину»): «не хадй маёй стороной, спину перережишь!», будет спина болеть (3120-16).

Также показательным в этом отношении является широко распространенное обрядовое действие, направленное на возврат или «собирание» силы, растраченной человеком: в момент окончания жатвы жница садилась или ложилась на последний сноп, а во многих случаях – каталась по сжатой ниве и произносила (приговаривала, выкрикивала или пропевала) текст заклинания: «Как жнёшь и дожинаишь послённий сноп, всё, свяжишь ево и лягишь на ево <…> Вот три раз так кричишь гу-у-улка-гулка! Вот так:

Нива, Нива!
Отдай мою силу!
Я пахала,
Я боронила,
Свою силушку ронила!»

(3148-11)

Вместе с тем, поле находится за пределами обжитого человеком пространства (деревни, селения) и служит местом возможного взаимодействия с иным, «потусторонним» миром. На связь аграрной обрядности с культом предков указывает В. Я. Пропп: «…культ мертвых стоит в связи с земледельческими интересами и стремлениями», – но при этом он отмечает, что «русские обряды не показывают прямо, в чем именно здесь состояла связь» [Пропп 1995: 32]. Современные экспедиционные материалы позволяют раскрыть суть и характер отношений мира живых и мира умерших («родителей») в процессе полевых работ. Большое значение имеют полученные в ходе экспедиций в Псковскую область свидетельства о том, что непосредственно во время пахоты, боронования, пастьбы, жатвы исполняются плачи и голошения по умершим родственникам.

В большинстве случаев полевые голошения связаны с периодом от Егорьева до Петрова дня – сезоном колошения и созревания зерновых культур. Этот период отмечен в народных представлениях и как время кукования кукушки. В Псковской области устойчиво сохраняется представление о кукушке как о воплощенной душе или вестнице мира родителей – именно к кукушке в поле обращаются с плачем, голошением и просят передать весть умершим родителям. Возникает ряд взаимосвязанных образов: «родители – кукушка – береза – поле – ржаная или житная нива», который находит отражение в формульных поэтических оборотах причетных текстов:

Пойду я во чи́стая полюшка,
И сяду я под бе́лаю берёзынъку,
И не приляти́т ли ко мне моя приятная до́чынька,
И как спрове́дать-та она миня́, миня́, бе́днаю сиротушку.
Всё как бросила-та (й)она миня́ одну́ю удинёшеньку,
И нико́му не на́да-та я, бедная сиротушка.
Ой! Ой! Ой! Ой! Ой!
И как придёт-та кра́сная ле́тьишка,
И приляти́ ты ко мне се́рай куку́шечкай,
И пакуку́й-ка-ся ты у миня́, моя приятная до́чынька.
И не думала-та я, горькая и несчасная сиротушка,
Што хто приберёт-та мои ста́рая ко́стачки.
Ой! Ой! Ой!
Не думала я, сиротушка, што я оста́нуся одна́я удинёшинькая

(3126-30).

Голошения, исполняемые в процессе жатвы и обращенные к заходящему солнцу, были записаны экспедициями 1991 и 1996 годов в Гдовском и Струго-Красненском районах Псковской области. В этой местности распространен и термин «лелёкать» по отношению к полевым плачам-причитаниям.

Приведем несколько образцов описания голошения во время жатвы и других полевых работ из рассказов жительниц деревень:

Другая э́та голо́ся под ве́чир. Как солнышка зака́чиваится, и пригала́хывая ково́-нибудь. <…> И лелёкае где-нибудь. Катька быва́ла Мика́сина где-нибудь жнё и слы́шна! – уже голо́си там! По́зна быва́ла жали, так тёмна уже – домой придёшь. <…> Со́нце зака́тыватца… Вот и нико́ва не́ была в ей, онна́ мама ста́рая то́лька. Ни отца, нико́ва! Эта каму́ уже го́ря большо́е: там без отца́, без мамы – и начнёт голо́сить (4656-29).

«[Когда жали] вот вы́йду в пόле: тáм вот жéншина лелёкая… И всё бόльши, когда сόлнышка пакати́лася там за лéс, и тогда и – тόлька галосá!.. Рáньши видь зáвсе до сόлнышнава закáта в пόли жали, днем-та видь жáрка. <…> Пахáли или вот сзади коня́ барновáли, с баронáм-та, вот э́та-то мнόга робόтали. И́дут сзади коня́ и лелёкаю вот там – баранýю или пáшу плýгам – так тоже всё… Мно-о-ога э́та-та, и всё бόльши молодёжь – девки». (4657-38, 40).

О значимости и традиционной основе голошений во время жатвы свидетельствуют устойчивость самой идеи – обращение к солнцу с наказами, а также стабильность поэтических оборотов в текстах причитаний, записанных в разных деревнях:

И пакати́лася люби́мая, люби́ма прáвельная солнышка,
Да пакати́лася за э́таи, за э́ты леса тёмныи.
А может скáтисся, люби́мая, люби́ма прáвельная солнышка,
Да всё на э́таю на чужýю-та, и чужу дáльнаю сторонушку?
И разыщи́-ка-ся ты, сόлнышка, маю́ удáлаю головушку^[68],
И рысскажи́-кы-ся ты, солнышка, пра меня, бедну сиротушку,
И как живу я, сиротушка, и с э́тай мáленькай-та птáшечкый.

(3119-64, 3120-01)

Пакати́лася любимая, люби́ма прáвильная сόлнышка,
Тόльки ня в тýю ли сторонушку, где моя удáлая голόвушка,
Так пиредáй-ка-ся ты, люби́мая, ат миня́ низкόй поклон.

(4657-04).

Эти сведения находят подтверждение также в записях экспедиции 1998 года из Новоржевского района Псковской области: девочка плакала во время жатвы, обращаясь к заходящему солнцу:

Со́лнушка, со́лнушка,
Ты, наве́рна, в падёнщине-та не бува́ла никагда́!
Всё тут стаи́шь, всё на адно́м ме́сти,
не ко́тиссе дамо́й, за́ лес <…>
В мяня́ ручки зыбале́ли и спинка ло́митца…
Со́лнушка, со́лнушка, катись ты за́ лес!
И мне бу́дя пале́гше, и ру́чкам, и спи́нки.

(5050-03-05: 5050-16-18)^[69].

В южных районах Псковщины поэтические мотивы обращения к солнцу, к заре встречаются в текстах жнейских песен, напевы которых обнаруживают сходство с формами плачевого интонирования:

Ни кати́ся, маё солнушка,
Ой, ни кати́ся, маё кра́сноё.
Мне дамо́йки далёка йти.
Ой, мне дамо́йки далёка йти.
Наши по́ли далёкия,
Ой, наши ни́уки шуро́кия…

(2063-04)

Заря мая́, заря́начка,
Вскатися ты ранёханька,
Асвети́ся виднёханька
Усе стежки да все пути,
Куда к мамке у гости йти.
Мине́ мамка дажида́еть,
Среди по́ля перейма́еть.

(1952-29)^[70]

Многие гдовские полевые голошения содержат обращения к погибшим воинам (мужьям) и к сыновьям, служащим в армии:

«Лелёкают – в по́ли, жнут, или за травой идёшь, или куда – и вот и лелёкают. Вот я, когда в армию сына отправила, так то́жи лелёкала, што – отправила, одна остала́ся. В мене́ то́лька ад́ин и был сын… <… > И на солнышка вот – солнышка ка́титца за́ лес, лелёкают: «Пакати́лась пра́вильная со́лнышка…» <… > И вот и жнут, то́жи там пла́чут. [На одной полосе лелёкает,] на другой – лелёкает – в ка́жнава своя полоска. И вот и лелёкают…» (4679-09; 4657-07).

Если обобщить содержание происходящего действия: «жница с голошением обращается к уходящему солнцу, передавая весть воину», – то можно обнаружить в основе образную параллель: «жатва» – «битва» или «нива» – «поле битвы». Такую же образную параллель встречаем в жнейской песне из Невельского района Псковской области:

У нас сяго́дни вайна́ была,
Мы два поля зваёва́ли,
А тре́ттия запаха́ли.
По́ля зьмели́ метёлачкай,
Дамо́й пришли з весёлачкай.

(1953-04)^[71]

Другой, более общий смысловой план голошения-«лелёкания» состоит в том, что мать обращается к умершим детям: «Как ве́чер, солнышка к ле́су, так слы́шна – там голо́сю, там… – в не́скальких местах пажилы́и-та женщины. В ково́ до́чки у́мерши, в ково́… – ды и ни в ково́ нет, што детей ни у́мерши – в ково́ и ма́линьки, в ково́ бальши́и. Вот лелёкали там. Так – протяжно» (4668-19). Возникает функционально-смысловая взаимосвязь двух форм голощения-«лелёкания»: дети во время жатвы или пастьбы в поле «покликают» родителей, «лелёкают», и так же мать плачет в поле или на ниве по утраченному ребенку, голосит, «лелёкает».

В целом выделяется ряд компонентов, составляющих единую в содержательном и структурном отношении систему фольклорно-этнографического текста: поле (ржаная нива) – вечерняя заря – жатва – жница (вдова, сирота) – солнце – находящийся на чужбине или погибший муж, сын, умерший ребенок, родители. Ключом к пониманию основной смысловой направленности происходящего действия оказывается центральное звено системы – голошение-лелёкание (собственно фольклорный текст) как форма обрядовой коммуникации.

В народных традициях термином «лелёкание» объединяются и развитые в поэтическом и музыкальном отношениях образцы полевых причитаний, и элементарные формы плачей-зовов-окликаний, в которых текст может полностью отсутствовать или замещаться междометиями (в том числе используется возглас «лелё!», от которого и происходит наименование действия – «лелёкать»). Следовательно, смысловая сущность текста концентрируется именно на интонационном уровне – «звуковой образ плача – голос, обращенный к умершим».

Полевое голошение основывается на своеобразной эстетике подачи голоса, чтобы «шли гулы», раздавалось эхо. Эффект умноженного в отголосках звучания особенно усиливается в вечернее время: звук легко разносится, плывет. Устойчивая традиция голошений и пения на вечерней заре и вера в возможность получить отклик во многом основаны именно на психологическом восприятии и особо сильном художественном впечатлении от этого акустического эффекта. «К ве́чиру, так вот ва всих сторона́х, куды́ ни пайду́, куды ни шани́ся, где пасе́ена – везде вси пе́сьни паю́! Хто поё, а в ко́во го́ре, так и пла́чут, и голо́сят на́ пали» (3149-15). Таким образом, можно предположить, что в жатвенной обрядности находит воплощение представление о вечерней заре (сумерках) как времени, открытом для общения с миром ушедших родителей, о поле (ниве) как многомерном проницаемом пространстве, что создает возможность такого общения.

Подтверждение этому находим и в отдельных поверьях, нашедших выражение в трудовых обычаях. По некоторым сведениям, в деревнях существовал запрет спать и ночевать в поле во время жатвы – девочкам, решившим переночевать в поле, привиделась «дря́хлая, как зямля́, старуха и накры́вши чёрным» (2204-02), – а также запрет заканчивать жатву («справлять пожинки или пожатки») поздно вечером, после заката солнца. Связь последнего запрета с мифологическими представлениями проясняется в репликах жниц:

«Ой, пажа́тки, пажа́тки! Давайте пажина́тьца, штоб пажа́тьца как никак ра́на. По́здна не пажина́йтеся! Тада́ лучше браса́йте да завтра. <… > Штоб тёмно не пажина́тьца! <… > Пажа́тьца ра́на, штоб ради́телям гулять, хто умёр, гулять им там! <…> Кото́рый умерши ради́тели, штоб им там гулять бы было весело – на том свете» (2284-01).

«Родители гуляют» – радуются вместе со жницами благополучному окончанию жатвы («пир» на земле и «пир» на небе). В Новоржевском районе Псковской области встретилась несколько иная мотивация запрета: если не успеешь окончить жатву до заката солнца, то кто-нибудь умрет в семье (5050-18). Одна из рассказчиц из Бежаницкого района Псковской области дала такую характеристику окончания жатвы: «Пажинки, как паминки» – посидят, «помянут», пообедают в поле и пошли по домам (2572-04). Таким образом в различных формах передается и сохраняется из поколения в поколение ключевая идея о сосуществовании мира живых и мира умерших и о содействии жницам сил покровительствующих – незримо присутствующих родителей.

Анализ экспедиционных данных позволяет выявить традиционные представления о других позитивных, покровительствующих человеку началах, обеспечивающих урожайность зерновых и выступающих залогом успешной жатвы. Почитание божественных сил как покровительствующих несомненно играет важную роль в земледельческой обрядности. Это – вера в святое слово, молитвенное благословение на каждое дело и благодарность, восхваление Бога по окончании работ; вера в охранительное значение креста (закончив посев, крестьянин чертил на земле крест; жница, прерывая жатву, оставляла на краю несжатого участка крест из соломинок); значимость освященных предметов: во время сева благовещенский хлеб кладется в борозду, просвирка – в севалку; в Егорьев день освященная верба ставится в ржаное поле.

Жизнедающая, порождающая сила злаков, хлеба сосредоточена в «споре». Особой «споркостью» обладали зерна первой сжатой пястки ржи, последние колосья и последний сжатый сноп, выполняющие ведущую роль в жатвенных обрядах^[72]. Обобщая содержание обрядовых действий и приговоров, можно заметить, что «спор- кость» зерна и хлеба осмыслена как богоданное свойство. Так, во многих деревнях первую пястку ржи («зажин») ставят в красный угол – к иконе; суть этого действия объясняют так: первую пясточку «отожнешь, Богу кладешь, чтобы Бог приспоре́л бы хлеб, <… > чтобы доло́же исть хлеб этот, штоб на целый год хватило» (1646- 28); «штоб Бог дал бы спо́ру, штоб хлеб ражда́лся» (2351-12). Как первую пястку колосьев, так и последние, не сжатые и связанные узлом колосья называют «Боговой бородой» или говорят, что их оставляют в поле или ставят под иконы «Богу на бороду», «Богу – борода». Это многозначное наименование имеет широкое распространение не только в южных районах Псковской области, но и во многих других областях России, Белоруссии, а также – у других славянских народов^[73].

В экспедиционных материалах зафиксированы и другие наименования оставляемого на корню пучка несжатых колосьев – одного из центральных символов пожинальной обрядности. В Невельском районе встречается определение «завязали Козу» (1959-68). Мифологические образы-символы «Козы» (или «Козла») находят отражение и в текстах южно-псковских жнейских песен. Кроме того, в псковских деревнях с отстающей жницей связано нарицательное выражение «на козе осталась», при этом в обыденной речи ниву (несжатую полосу) называют «Козой», снопы— «Козленя́тами» (2284-01; 2255-05). Во время жатвы спешат «дожать скорее», «с людя́м поспеть», «если оста́нишься, так – Бе-е-е! Бе-е-е-е! – што аста́лась. Кто вперёд ушёл, огля́нутца, што ты далеко и – Бя-я-е-е! <…> Оста́ласе. Коза-та бляе́т сзади бяжи́^[74]! Ой, ой!» (3120-16). Имитация голоса козы – это сигнал, выраженный в простейшей интонационной форме. Заменой, в какой-то степени расшифровывающей данный сигнал, могут служить выкрики «Подтяга́й! Падтяга́й казу́-та сваю́! <.. > Тяни! Тяни казу́-та сваю́!» (3127-42).

Выражение «на козе осталась» и наименование полосы «Козой» широко бытуют у славян^[75], однако не поддаются однозначному объяснению. Псковские материалы свидетельствуют о том, что за номинациями и фразеологизмами действительно кроется представление о зооморфном мифологическом персонаже – Козе, которая «бляет сзади бяжи». Началом, объединяющим козу и ниву, выступает их плодовитость (снопы – «козленята»), В таком случае, сам процесс жатвы может быть осмыслен как процесс порождения: жница «принимает на руки» урожай, завязывает «пуповину». Возможно, в этом представлении заключено объяснение стойкой традиции именно женской и ручной работы на жатве.

Вместе с тем, в деревнях распространены поверья о стихийных силах и вредоносных началах, способных забрать хлебный «спор», унести урожай и, в той же мере, испортить человека, извести всю его семью, отнять молоко у коров, погубить скотину. Иногда границы между колдовским, человеческим началом и нежитью размыты. Возникает эффект «перетекания» вездесущих неведомых сил, способных воплощаться в объекты живой и неживой природы, вселяться в человека и растворяться в невидимом пространстве. Такая незримая взаимосвязь, однородность обнаруживается, например, между Бабой (Пожиналкой, Бабой-ягой, Бабой Горбатой), Русалкой, Огненной Змеей^[76], колдуньей («волхво́й») и колосящейся нивой. Русалка и Баба-яга (Пожиналка) живут в ржаном поле в момент его колошения и созревания. Русалка, Баба Яга, Огненная Змея и сама колдунья могут присвоить и унести с поля «спор» – жизненную силу хлебных злаков.

В силу этого характерным представляется обычай тайного начала жатвы («тихого», без каких-либо оповещений и демонстрационных форм). В некоторых деревнях хозяйка срезала первые три пястки (или три колоска) накануне жатвы вечером и складывала их на полосе крест-накрест как оберег. С целью оберега от колдовства каждый раз, уходя с поля, оставляли на недожатой полосе сложенные крестом три соломинки.

Из первых девяти срезанных трижды по три ржаных колосьев изготавливают связку как будто для ячменного снопа: пястки складывают (колосья к колосьям) и скручивают^[77]. Этой связкой жница опоясывается, тем самым как бы уподобляясь первому снопу, обладающему, по представлениям крестьян, особой жизненной силой – споркостью. Интересно, что в момент изготовления связки жница наклоняется и кладет серп сзади на поясницу (режущей стороной к спине). Данный жест также можно понимать метафорически как своего рода акциональную аналогию идеи, заложенной в заклинании: «Как нива ни баитца жина, так спина не бойся рёза» (3295-58). То есть жница как бы имитирует саму возможность «перерезать спину» – и тем самым освобождается от предстоящей опасности^[78].

Первая горсть срезанных колосьев, сосредоточивших в себе силу «спора» (собственно – «зажин») является центральным элементом фольклорного текста-ритуала, открывающего жатву. Колосья срезают, кладут крестом на ниве или скручивают, связывают (в виде связки для снопа), ими опоясываются, затем их несут в дом, сберегают в особом месте с целью сохранения спора и восприятия человеком и его семьей жизнедающей силы хлебных злаков. Слово (мыслимое или произнесенное) во многом дублирует действенный ряд и тем самым умножает значимость происходящих событий, переводит акциональное начало (в основном имеющее вид обычных трудовых действий) на уровень магического.

Особо значимым для жниц был момент совместного поступательного продвижения вперед в процессе жатвы. Стремление к организованному совместному действию связано со своеобразным мифологическим осмыслением процесса уборки хлебных злаков – с представлением о том, что во время жатвы в остающихся на ниве колосьях скрывается Баба (Баба Горбатая, Пожиналка, Баба-яга), которую «гонят», постепенно сжиная полосы, и в конце концов «режут Бабу» или выгоняют ее в лес (по сведениям из северных районов Псковской области). Нередко процесс окончания жатвы сопровождается выкриками императивно-магического характера:

а) «Как толь́ка видим, што уже к канцу́, всё, уже там чуть-чуть остаётся и гавари́м: “Ну, бяги́, Баба Гарба́тая, в лес!” [Выкрикивает: ] “А ты, Баба Гарба́тая, бяги́ в лес!”» (Порховский район, 2204-06).

б) «Канча́ют жать и тагда́ и крича́т: “У-у! У-у!” – вот так, ан́и – атту́да, мы – атсу́да, и кричим – у́каимсе. [Выкрикивает: ] “Вганяйти Бабу! Заганяйти Бабу! Всё! Заре́зали! Заре́зали!” – эта ко́нчили жать» (Гдовский район, 4684-60).

в) «Топерь кричи́шь гу́-у-улка-гу́лка: “Ба-а-аба Горба́та! Иди́ к сусе́ду!” Што́бы спи́на-та не болела. Што – убяжа́ла б эта Баба-та на другую полосу» (Струго-Красненский район, 3148-11).

Выкрики придают совершаемым трудовым действиям обрядовый смысл. Происходит «изгнание Бабы» – стихийной природной силы, и одновременно оповещение об окончании жатвы, а также, по представлениям крестьян, избавление жницы от боли в спине (Горбатая Баба служит подобием согбенной жницы, вместе с Бабой изгоняется «горбатость» и снимается болезнь в пояснице).

Экспедиционные материалы по жатвенной обрядности из Гдовского района Псковской области свидетельствуют о распространении на этой территории уникального, насыщенного значимыми деталями, целостного обрядового комплекса окончания жатвы, имеющего ритуально-символическое наименование – «Бабу резать»^[79].

Повсеместно обряд совершался на ржаном поле, и описанию именно таких действий посвящена основная часть репортажных записей^[80]. Основные события обряда окончания жатвы связаны со срезанием последних колосьев^[81] (именно этот акт символически осмыслен в номинациях «Бабу резать», «Голову Бабе резать»): снимая вершину, оставшиеся на полосе стебли заплетают косой^[82], пригибают их к земле, к корням кладут хлеб. Косу украшают лентами, цветами, и она предстает в обновленном качестве – «коса прорастающая, цветущая». По впечатлению одной из рассказчиц, косу заплетали, чтобы «земля красовалась» (3120-16). Смысловой подтекст дополняется семантикой цветовой гаммы с преобладанием красного. В случаях, когда в местной традиции украшение «Косы-Бабы» лентами, цветами отсутствует, обязательным остается завязывание косы новой тряпочкой, в основном – красного цвета. Возникает аналогия с девичьей косой – символом девичества, девичьей «красоты». Вместе с тем, красная тряпочка «Бабы-косы» имеет семантическую связь с красным платком Бабы-Пожиналки, в этом случае красный цвет выступает как знак принадлежности к иному, «нечистому» миру.

Суммируя сведения, полученные в экспедициях, можно отметить, что коса имеет непосредственное отношение кмифологическому образу «хозяйки поля» – «Бабы» или «Бабы-яги» и зачастую воспринимается как вместилище, либо воплощение Бабы. В то же время, коса используется как средство оберега от невидимых, вредоносных начал. По представлениям крестьян, на пожинках «Баба-яга бегает» и вертится перед полосой в момент, когда последние ржаные колосья завязывали узлом (4661-33,43). Так же как крест из сложенных первых пясток предназначался колдунье, так и коса плетется для того, чтобы ограничить возможности воздействия колдовских и стихийных природных сил на человека и собранный урожай.

Важно заметить, что многие детали видимого образа указывают на внешнее подобие косы из ржаных колосьев, «хозяйки поля» («Бабы») и самой жницы. Косу в отдельных случаях называют «куколкой», подчеркивая тем самым ее антропоморфный облик. Согнутая к земле коса ассоциируется с образом жницы. В силу этого необходимость осуществления обрядовых действий объясняется в некоторых случаях в соответствии с законами симпатической магии: «Как вы́жнешь, ну и касу́ на́да запле́сть, што спи́на б больше ни болела».

Возможно, что и серп, в какой-то степени, обладает свойствами изоморфности по отношению к образу полевой Бабы в силу своей согнутой формы («горбатости»), судя по тому, как предстает его образ в приговорах, загадках: «Маленький, горбатенький, всё поле обскакал».

Образу «скачущей», «прыгающей» (через серп?) полевой Бабы «созвучны» позы и вид пляшущей вокруг косы из последних колосьев жницы: «Анна́я плетёт (косу) да приска́кивает», остальные – «стои́м да хохо́чем»; «скакали да прыгали», «пры́гаим, как козы» (3308-09; 3117-41; 3299-06). Возможно, такой характер поведения связан с моментом уподобления, перевоплощения: «зыплетёт не́скалька этих сало́мин касо́й, а пато́м пляшет круго́м них: адна́ нага́ абу́та, а втара́ разу́тая. Пае́ там [выкрикивает]: “Баба Яга, кыстяна́я нага́!”» (3297-07).

Женщины пляшут по кругу, «атку́да со́ньца идё, навстре́чу со́ньца» (3119-57), тем самым замыкая «жизненное» пространство «Бабы-косы». Мелкий приставной шаг чередуется с подскоками, с акцентированным притопом на две ноги. В контексте пожинального обряда хореографические элементы выступают в роли определенных знаков-символов, имеющих ярко выраженную магическую направленность: движение по кругу, втаптывание земли как форма императива, «скакание» как уподобление, взмахи платком или серпом. Есть свидетельство о том, что в процессе пляски «Бабу-косу» могли затоптать: «так и Бабу гли – затопчишь» (3298-02). Примеры подобных плясок, в процессе которых происходило разрывание и втаптывание соломенного чучела или его растительного эквивалента (березовых веток и др.), являющихся воплощением, средоточием растительных сил земли, приводит В. Я. Пропп^[83]. Уничтожение ритуального объекта через втаптывание в землю осмыслено как последний этап его преобразования, символизирует момент перехода в новое состояние.

Пляска вокруг Бабы-косы, сопровождаемая заклинанием, воспринимается как кульминация в развитии всего обрядового действия и самого трудового процесса окончания жатвы и направлена на утверждение позитивно-продуцирующего начала. Заклинание скандируется трижды, во многих случаях – коллективно:

Баба ты Баба,
Выйди за нашего Деда,
В нашего Деда
Три клети хлеба,
Дров не полена,
X… по колена!

В тексте содержится важное смысловое зерно, которое можно представить как одну из ключевых «фабул» пожинального обряда. Как и многие архаичные обрядовые тексты, текст заклинания предельно лаконичен, и дословно трактовать его содержание невозможно. Основной сюжетный мотив – мотив сватовства: «выйди за Деда», «выйди за Деда замуж». При этом идея брачного соединения «Деда» и «Бабы» в силу своей необычности имеет одновременно ритуальное, мифологическое и смеховое значение. Дед обладает особой жизненной силой, в тексте подчеркивается его принадлежность к «хлебному роду» («в нашего Деда три клети хлеба», в вариантах – «три анбара хлеба», «три кастра хлеба», «три куля хлеба», «два анбара хлеба», «полный анбар хлеба»). Гипотетически можно предложить следующую трактовку «сюжета» заклинания и самого обрядового действа: Баба – полевая и лесная хозяйка; Дед – покровитель человеческого рода – владеет спором, хлебной силой и представляется как хозяин клетей, амбаров; Дед сватается к Бабе, в роли «свах» выступают сами жницы.

Шуточное разыгрывание свадебного действия с многочисленными смеховыми элементами во время жатвы или пожинок встречается и в других традициях (например, было зафиксировано экспедицией в Локнянском районе Псковской области – 2565-09)^[84], что подтверждает закономерность и значимость брачной темы как важного продуцирующего компонента земледельческой обрядности.

Необходимо иметь в виду, что номинации «Бабу резать», «Голову Бабе резать», «Бабу завязывать» и сам текст заклинания «Баба, ты Баба, выйди за нашего Деда…» распространены только в зоне активного бытования обряда (среднее течение р. Желчи, центральные волости Гдовского района). На периферии традиции народная терминология меняется (остается нейтральное – «косу заплетают»); приговоры и заклинания в этих деревнях встречаются гораздо реже, в основном записаны молитвенные формулы на окончание обряда. Так, например, в низовьях р. Желчи все действие осуществляется молча: не пляшут, не поют, «никакого гулянья нету» (3149-58). Смысловое зерно обряда сосредоточено и сохраняется только на акционально-изобразительном уровне: заплетают косу – отрезают колосья – кладут под косу хлеб – перекрестившись, уходят. Данное явление свидетельствует об особых свойствах и закономерностях народных традиций, способных передаваться не только по каналам вербальной культуры, но и средствами иных языковых систем.

В результате обобщения полученных в ходе экспедиционной работы сведений выстраивается сложная, развитая и подвижная система представлений и верований, имеющих непосредственное отношение к земледельческому труду и жатвенной обрядности. По сути дела, затрагиваются и раскрываются все сферы окружающего мира: от высшего, одухотворенного и опоэтизированного уровня (силы небесные, божественное начало, родители-покровители) к силам жизнедающим, земным (Земля-матушка, растительные силы, человек) и до самого низшего, темного и стихийного («нечистая и неведомая сила», колдовское начало). Разнообразные виды фольклорных текстов являются воплощением этой сложной системы представлений и в то же время служат осуществлению связей и отношений человека с окружающим миром.

На уровне плана содержания фольклорно-этнографического комплекса жатвы происходит наложение различных «сюжетных» или функционально-смысловых линий: оплакивание предков и моления о воспомоществовании, брачная тема (союз мифологических персонажей), идея похорон и поминовения (как своеобразное преломление мифологемы об умирающем и воскресающем духе растительности). Роль стержневой и объединяющей выполняет аграрно-продуцирующая смысловая линия обряда, в которой переплетены две темы: сбережения урожая («спор был бы хлебу») и обеспечения плодородия земли на будущий год («штобы на новый год урадилась бы рожь хорошая»). Целостность комплексу придает общая универсальная основа, реализующая динамически устремленную в будущее идею преодоления – возрождения сил земли, растительных сил для нового урожая.

Байбурин 1993: Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре: Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб., 1993.

Веселовский 1989: Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989.

Гусев 1993: Гусев В. Е. Русская народная художественная культура (теоретические очерки). СПб., 1993.

Гусев 2003: Гусев В.Е. Синкретизм // Восточнославянский фольклор: Словарь науч. и народной терминологии. Минск, 2003. С. 307–308.

Гусев 1967: Гусев В.Е. Эстетика фольклора. Л., 1967.

Зеленин 1991: Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991.

Крутъ 1973: Круть Ю. 3. Хлiборобьска обрядова поезiя слов’ян. Кiiв, 1973.

Лобкова 2000: Лобкова Г. В. Древности Псковской земли: Жатвенная обрядность: Образы, ритуалы, художественная система. СПб.: ДБ, 2000.

Мелетинский 1977: Мелетинский Е.М. Миф и историческая поэтика фольклора // Фольклор: Поэтическая система. М., 1977.

Мехнецов 1999: Мехнецов А. М. Фольклорный текст в структуре явлений народной традиционной культуры // Музыка устной традиции: Материалы международных научных конференций памяти А. В. Рудневой. М., 1999. С. 178–182.

Народная традиционная культура Псковской области: Народная традиционная культура Псковской области: Обзор экспедиционных материалов из научных фондов Фольклорно-этнографического ценра. В 2-х т. / Автор проекта, сост., науч. ред. А. М. Мехнецов. Авт. колл.: Валевская Е. А., Королькова И. В., Лобкова Г. В., Мехнецов А. М., Мехнецова К. А., Некрылова А. Ф., Полякова А. В., Попова И. С., Теплова И. Б. Псков: Изд-во Областного центра народного творчества, 2002.

Песни Псковской земли: Песни Псковской земли. Вып. 1: Календарно-обрядовые песни (По материалам фольклорных экспедиций Ленинградской консерватории) / Сост. А. М. Мехнецов. JL, 1989.

Пропп 1995: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.

Путилов 1980: Путилов Б. Н. О процессе жанрообразования в фольклоре // Актуальные проблемы современной фольклористики: Сб. статей и материалов. Л., 1980. С. 197–199.

Путилов 1994: Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура. СПб., 1994.

Терновская 1981: Терновская О. А. О некоторых сходствах и различиях в жатвенной обрядности славян // Формирование раннефеодальных славянских народностей: Сб. статей. М., 1981. С. 251–253.

Терновская 1995: Терновская О. А. «Борода» // Славянские древности: Этнолингвистический словарь под ред. Н. И. Толстого. Т. 1. М., 1995. С. 231–234.

1646-28 – д. Лотовицы Опочецкого района. Исполняет: М. Я. Николаева, 1907 г. рожд. Запись: И.Б.Теплова, 17.07.1984.

1952-29 – д. Молокоедово Невельского района. Исполняют: У. К. Окунович, 1909 г. рожд.; И. Т. Клеменкова, 1914 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Е. А. Неудачина (Зилотина), 25.01.1986.

1953-04 – д. Борисково Невельского района. Исполняют: У. В. Позднякова, 1912 г. рожд.; Е. В. Позднякова, 1924 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Е. А. Неудачина (Зилотина), 28.01.1986.

1959-68 – д. Завруи Невельского района. Исполняет: В. Н. Болдовская, 1916 г. рожд. Запись: Г. В. Лобкова, 02.02.1986.

2063-04 – д. Глубокое Себежского района. Исполняет: М. А. Касьянова, 1910 г. рожд. Запись: И.Б.Теплова, 03.07.1986.

2204-02, 06 – д. Качурицы Порховского района. Исполняют: Е. Е. Кузнецова, 1908 г. рожд.; А. А. Кузьмина, 1927 г. рожд. Запись: Г. В. Лобкова, 04.02.1987.

2255-05 – д. Пачёсанье Пушкино-Горского района. Исполняет: А. С. Степанова, 1907 г. рожд. Запись: О. В. Шишкова (Смирнова), 26.07.1987.

2284-01 – д. Воронково Пушкино-Горского района. Исполняет: К. Т. Тиханова, 1918 г. рожд. Запись: Г. В. Лобкова, 28.07.1987.

2351-12 – д. Алоль Бежаницкого района. Исполняет: Е. Ф. Герасимова, 1903 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Г. В. Лобкова, 28.01.1988.

2565-09 – д. Замошье Локнянского района. Исполняют: М. М. Лобанова, 1917 г. рожд.; Т. И. Павлова, 1924 г. рожд.; А. И. Акимова, 1927 г. рожд. Запись: Г. В. Лобкова, 21.07.1988.

2572-04 – д. Струшшвец Бежаницкого района. Исполняют: Л. Е. Петрова, 1916 г. рожд.; А. А. Скворцова 1913 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, 03.08.1988.

3117-41 – д. Партизанская Гдовского района. Исполняют: А. Е. Фадеева (д. Марьино), 1912 г. рожд.; А. В. Журавлева (д. Гвоздно), 1913 г. рожд.; Л.К.Лаврентьева, 1922 г. рожд.; А. П. Смирнова, 1914 г. рожд.; А. Е. Журавлева, 1923 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Г. В. Лобкова. 31.01.1991.

3119-57-64; 3120-01 – д. Старое Загорье Гдовского района. Исполняет: М. А. Евдокимова, 1917 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Г. В. Лобкова, 06.02.1991.

3120-16 – д. Подборовье Гдовского района. Исполняет: А. А. Короткова, 1915 г. рожд- Запись: Г. В. Лобкова, 07.02.1991.

3126-30 – д. Зарябинка Струтокрасненского района. Исполняет: К. Ф. Нилова, 1905 г. рожд. Авт. зап.: Г. В. Лобкова.

3127-42 – д. Партизанская Гдовского района. Исполняют: А. В. Журавлева (д. Гвоздно), 1913 г. рожд.; А. Е. Фадеева (д. Марьино), 1912 г. рожд. Запись: Г. В. Лобкова, 05.02.1991.

3148-11 – д. Добривы Стругокрасненского района. Исполняют: Е. Д. Шилова, 1908 г. рожд.; Е. П. Иванова, 1908 г. рожд. Запись: О. В. Шишкова (Смирнова), 25.01.1991.

3149-15 – д. Полна Гдовского района. Исполняет: М. А. Карпова, 1906 г. рожд. Запись: О. В. Шишкова (Смирнова), 01.02.1991.

3149-58 – д. Путьково Гдовского района. Исполняет: Е. П. Силкина, 1913 г. рожд.; Д. И. Антонова, 1914 г. рожд. Запись: О. В. Шишкова (Смирнова), 03.02.1991.

3295-58 – д. Усадище Гдовского района. Исполняют: Н. Н. Тимофеева, 1925 г. рожд.; Т. Н. Тихонова, 1921 г. рожд.; М. Е. Васильева, 1905 г. рожд.; Е. С. Бабахина, 1925 г. рожд.; М. М. Яковлева, 1929 г. рожд. Запись: Е. А. Валевская, 17.07.1992.

3297-07 – д. Тербачево Гдовского района. Исполняет: P. Л. Ермолаева (д. Зуевец), 1908 г. рожд. Запись: А. А. Мехнецов, И. С. Попова, 10.07.1992.

3298-02 – д. Рубцовщина Гдовского района. Исполняют: Т. В. Максимова, 1926 г. рожд.; Е. В. Окунева, 1923 г. рожд. Запись: А. А. Мехнецов, И. С. Попова, 15.07.1992.

3299-06 – д. Тупицино Гдовского района. Исполняет: Е. Г. Иванова, 1918 г. рожд. Запись: Н. Б. Игнатьева, 09.07.1992.

3301-10 – д. Чернево Гдовского района. Исполняет: Е. А. Фролова, 1904 г. рожд. Запись: Е. А. Зилотина, 08.07.1992.

3308-09 – д. Забредняжье Гдовского района. Исполняет: А. Г. Титова, 1906 г. рожд. Запись: И. П. Козлова (Никитина), 16.07.1991.

4177-02 – д. Заполье Плюсского района. Исполняет: А. А. Кондрахина (д. Лядинки), 1918 г. рожд. Запись: Т. А. Борисова, 31.01.1994.

4656-29 – д. Горско-Рогово Гдовского района. Исполняет: Е. Г. Попова, 1914 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Г. В. Лобкова, 31.07.1996.

4657-04, 07 – д. Выселок Жуковский Гдовского района. Исполняет: Ф. П. Овсягина, 1898 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, И.Б.Теплова, Г.В.Лобкова, 31.07.1996.

4657-38, 40 – д. Старое Загорье Гдовского района. Исполняет: М. А. Евдокимова, 1917 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Г. В. Лобкова, 01.08.1996.

4661-33, 43 – д. Лобановщина Гдовского района. Исполняет: А. В. Юдина (д. Рубцовщина), 1909 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, Г. В. Лобкова, 06.08.1996.

4668-19 – д. Носовка Гдовского района. Исполняет: Е. И. Павлова (д. Старое Загорье), 1906 г. рожд. Запись: А. В. Полякова, К. А. Мехнецова, 31.07.1996.

4679-09 – д. Выселок Жуковский Гдовского района. Исполняет: Ф. П. Овсягина, 1898 г. рожд. Запись: А. М. Мехнецов, И.Б.Теплова, Г. В. Лобкова, 31.07.1996.

4684-60 – д. Добручи Гдовского района. Исполняет: А. А. Румянцева (из д. Леошкино), 1915 г. рожд. Запись: И. Б. Теплова, 06.08.1996.

5050-03-05 – д. Дорожкино Новоржевского района. Исполняет: Е. С. Ершова, 1904 г. рожд. Запись: С. Р. Балакшина, 14.02.1998.

5050-16-18 – д. Дорожкино Новоржевского района. Исполняет: Е. М. Шутова (д. Скоморохово), 1916 г. рожд. Запись: С. Р. Балакшина. 14.02.1998.

Хореография обряда: традиционная женская пляска в ритуалах и праздниках Северо-Запада России

Е. А. Пархолюва

Изучение пляски как жанра хореографического фольклора в традиционных обрядах и праздниках требует затронуть ряд проблем, которые только начинают разрабатываться этнологами: семиотика движения в обрядах, специфика хореографического действа (обрядовые шествия, хороводы, пляски), а также роль хореографических форм в традиционных обрядах календарного и семейного циклов. Прежде чем перейти к анализу пляски как одного из видов обрядового движения, необходимо кратко остановиться на некоторых аспектах изучения движения в традиционной культуре.

Современные исследования в области этнологии, посвященные концепту движения, затрагивают различные ракурсы этой темы: движение в ритуале, семантика движения в архетипической картине мира, характеристика движения фольклорных персонажей, движение во времени и пространстве и др.^[86] Действие является «структурным ядром ритуала» [Толстая 1996: 89], в частности движение-хождение относится к числу основных концептов движения в традиционной культуре. Достаточно вспомнить, что основные вехи «жизненного сценария» – рождение, свадьба, смерть/похороны – оформляются в ритуале именно как переходы из одного пространства в другое – «свое/чужое», «мир живых/мир предков»^[87].

В обыденной жизни воздействие человека на окружающий мир в целях получения какого-либо результата достигается конкретным усилием/действием^[88]. Идея «воздействия» человека на те «объекты», которые находятся за рамками его «физического» влияния, реализуется через движение в ритуале, и это движение должно обладать определенными признаками, выделяющими его из явлений обыденного. К таким формам, сложным образом организованным в пространственно-временном отношении, опирающимся на символический язык пластики, следует отнести формы традиционной хореографии – пляску, хоровод, шествие.

На примере женской пляски в традициях Северо-Запада России мы рассмотрим взаимосвязь хореографической формы и обряда и попытаемся определить назначение пляски в празднике.

Хореографическая традиция Северо-Западного региона представлена следующими формами хореографического фольклора:

1) обрядовыми шествиями, хороводами, плясками, которые могут быть мужскими, женскими или совместными;

2) формами более позднего историко-стилевого слоя – танцами, кадрилями, которые сформировались из элементов традиционной хореографии и городского танца.

Каждый из этих видов хореографии занимает особое место в структуре традиционного праздника или обряда и выполняет в них определенную, свойственную этому виду, функцию.

Следует обратить особое внимание на то, что поле хореографических форм, которое называется «традиционной женской пляской», отнюдь не однородно, а представлено различными формами как по их музыкально-хореографическим особенностям, так и по их функциям в обряде/празднике. Этот тезис мы раскроем на примере двух групп плясок:

1) пляски, входящие в определенные ритуалы (например, свадебный обряд, пожинальный, обряд колядования, сжигание масленичного костра и др.);

2) пляски, которые являются компонентом любой праздничной ситуации (молодежные вечеринки, престольные гуляния, годовые праздники и др.).

Рассмотрим, какое место занимает пляска в свадебном обряде. Северо-западный вариант свадебного обряда и его песенный репертуар четко разграничивается на две части: «плачевую» довенечную и праздничную «свадьбу-веселье» на застолье у жениха. Именно во второй части обряда большинство свадебных песен, функция которых – припевание и величание молодоженов и гостей, сопровождаются хороводной пляской женщин/девушек-певиц.

Свадебные песни и припевки исполнялись с пляской («с припляхом»), во время которой участники могли «подухивать» или «кичать» («Их-их-их!»/«У-ух-ух!»). Вокальный прием «кичания» (интонированный выкрик в высокой тесситуре) характерен только для женского исполнения и сугубо во время пляски:

<А зачем так «кича́ли», «подки́кивали»?> – Ну, вот получа́етца кагда́ кто умеет красиво кича́ть, получа́етца пи́сня красиве́е, кагда́ подголоски дают… <Ну, это обязательно с пляской?> – Да, обязательно, а без пляски не весело, то́ка задор дает пляска, вот, а так не интере́сна^[89].

Характерной особенностью пляски как жанра хореографического фольклора является ярко выраженная ритмоакцентная основа движения, плясовой ритм, который образует определенного рода повторяемые ритмические регулярности. Для свадебной пляски северных районов Псковской области свойственно чередование следующих элементов шага: «втаптывающий» рессорный шаг, приставной шаг, мелкий дробный шаг, прискок на обе ноги, а также другие кинетические элементы: свободноритмизованное движение поднятыми на уровне головы руками, активные взмахи платком^[90].

Во время пляски участницы часто поворачиваются к идущим позади партнершам, «общаясь» друг с другом жестами, могут дробить одна перед другой. Интересны комментарии информантов по поводу танцевальной пластики: движение ногами и дробный приставной шаг они характеризуют как «пол ровнять», а о взмахах платками во время пляски говорят «потолок опахивают», т. е. метут [Народная традиционная культура 2002: 654], платками «хвищут»^[91].

Совместная пляска девушек/женщин, сопровождающая исполнение свадебных песен, включается в некоторые узловые моменты довенечной части свадебного обряда, в частности, в ритуал омовения невесты в бане. В то время как невеста моется в бане, девушки, которые пришли с ней, поют песню «Растопляйся парна баенка» и пляшут около бани.

В доме жениха хороводные пляски исполнялись во время застолья «в круг» или «вкруговую», «вокруг столов» [Народная традиционная культура 2002: 123]. Пляска могла организовываться как совместное движение вокруг ритуального объекта/персонажа. Например, гости становятся в круг, в центр которого выходит подружка невесты, держащая красоту, и медленно двигаются под песню, пляшут, «качаются» вокруг нее: гости «поют и пляшут в кругу – круг чуть-чуть двигается, потому что очень много народу» [там же: 300].

В данном эпизоде разворачивается своеобразный вариант обряда прощания с красотой, в котором принимает участие вся община, все участники ритуала. Посредством коллективного исполнения свадебной песни «Красота моя красота» и совместной пляски происходит «закрепление» символического результата этого ритуального действия – прощание невесты с девичеством, переход в новый статус.

Сопоставим этот тип свадебной пляски с другими примерами обрядовых плясок, бытующих в традиции Северо-Запада России.

В пожинальной обрядности северных районов Псковской области зафиксирована женская пляска на поле вокруг «косы» как одно из ритуальных действий в цепи ритуалов, завершающих жатву. Сами информанты отмечают сходство свадебной и пожинальной пляски: «Так же пляшут во время свадебного пира в доме жениха, когда «опевают застолицу» (припевают пары, сидящие за столом)» [Лобкова 2000: 84]. В тексте заклинания, скандируемого во время пожинальной пляски, присутствует свадебный мотив («Женитьба» мифологических персонажей Бабы и Деда).

Назначение пожинальной пляски информанты определяют так: «чтобы хлеба было много», «чтобы вперед хлеб водился» [Лобкова 2000: 85], а о характере самой пляски говорят: пляшут «как жито толкут» – топчутся на месте. Как мы уже отмечали, одна из типических черт женской пляски псковской традиции – это мелкий приставной шаг, подскоки с последующим акцентированным притопом на обе ноги, активные взмахи руками (в пожинальной пляске это ритмизованное помахивание серпом в руке).

Обращает на себя внимание то, что ситуации в рассматриваемых обрядовых комплексах, в которых возникает пляска, связаны с моментом «перехода», «преобразованием» какого-либо объекта, качественным его изменением и далее некоторым символическим закреплением этого результата. Свадебная пляска исполняется в тот момент обряда, когда «переход» как раз совершается, разворачивается во времени, так как окончательная точка в этом процессе может быть поставлена только по истечении всего свадебного ритуала. Пляска здесь является актом, «преобразующим» действительность посредством символического хореографического действия. В связи с этим можно вспомнить упоминания о буйных плясках гостей на лавках, вплоть до их разрушения, во время брачной ночи молодоженов.

В плане соотношения двух взаимосвязанных уровней вокально-хореографического текста (вербального и хореографического) отметим, что хореографический уровень несет на себе смысловую нагрузку всего ритуального действия, заключающего идею «перехода», «преобразования», достижения и утверждения нового результата, тогда как вербальный уровень поясняет и конкретизирует происходящее (в сюжетах свадебных песен содержится припевание пары на застолье, величание молодых и гостей).

На уровне кинетических особенностей пляски (характер плясового шага, пластика рук и др.) выражается активная утвердительная направленность действия – императив приставного шага, активное движение корпуса, скачок на обе ноги, взмах рукой/платком. Все элементы структуры пляски, четко согласуясь друг с другом в ритмической партитуре вокально-хореографической формы, направлены на выражение одной идеи.

К этому ряду примеров можно отнести пляску в ритуале приготовления пива, а именно совершаемую в момент опускания в пиво хмеля. Г. П. Парадовская, исследовавшая характер функционирования пляски в «пивных» обрядах в традиции восточных районов Вологодской области, отмечает, что по выражению информаторов, следует плясать, чтобы

пиво «лучше ходило», «крепче было», <…> «ходило веселее», <…> «штёбы забористее было», <…> «што́бы было пиво пьяноё». <…> надо ходить? тогда пиво должно обязательно походить; попляшешь – пиво запляшет; «высо́ко выскоцишь? пиво высо́ко ходить будет»; «Надо ходить. А если она [женщина] не заходит, то оно [пиво] не будет пениться и не будет такого эффекта. Ясно дело— должно пиво обязательно походить» [Парадовская 2003: 27].

Таким образом, мотивировка плясовых действий в устах самих носителей традиции связана с желанием придать пиву нужное качество (а именно повлиять на процесс брожения – переход объекта из одного состояния в другое), что осуществляется посредством соответствующих действий – пляски с исполнением припевок определенного поэтического содержания.

С кульминационным моментом в цепи праздничных событий связано появление пляски, в том числе и свадебных песен с пляской, в ритуале сжигания костра/чучела на Масленицу. По воспоминаниям информантов в Прощёное воскресенье во время сжигания костра женщины плясали кружком вокруг него и пели свадебные песни:

Жгли́-от кастё́р, клали и через э́тат кастё́р… а кругом кастра́ уже бабы и вот мы ребятишки бегали, песни пели всякие какие, ну быва́лошные. <…> (– А какие быв́лошные вот вокруг костра поют?) – Ну, вот какие – протяжные другой раз, весёлые, кагда́ если выпьют ишшо́ там старуха или старик самого́ночки, ведь самогонка же бы́ла, или там пи́ва сваё́, ну тагда́ затянут и припевки: «Дава́йтя припе́вки! – Ну, дава́йтя!». Тут кто кича́ть, кто поёт, кто што делает и вот кругом э́това кастра́. <…> (– А вот Вы говорите вокруг костра, когда зажигают и поют, и кича́т?) – Да. (– А кича́т – это когда…) – Кагда́ свадебную песню запоют, тут и подпля́хывают и паю́т и кича́т и всё. <…> (– А когда Масленица горит свадебные песни тоже могли петь?) – Ну, а чево́ ж не могли? Свадебные песни в любое веселье можно петь^[92].

В данном случае свадебные песни, вырванные из привычного контекста, не могут выполнять тех функций, которые они имели в свадебном обряде. Причина их появления в данном ритуале кроется в необходимости воспроизведения в этой ситуации хореографического текста, который является знаком праздника, знаком успешного прохождения и завершения коллективом определенного жизненного этапа. Общая пляска вокруг костра является последним, завершающим эпизодом всего праздника (после того, как костер догорит, люди «прощаются» на Великий пост и расходятся по домам).

Другой тип традиционной женской пляски, которая имеет разные локальные названия: «Кружка», «Бочком», «Топотуха», «Ползунка» и др., представляет собой сольную, парную или коллективную пляску. Такие пляски были неотъемлемым компонентом любого праздничного гуляния – весенне-летние годовые, престольные праздники, молодежные собрания, святочные беседы и др.

Исполняются такие пляски под сопровождение инструмента или под отстукивание ритма, например, ножом по заслонке, а зачастую и под пение «на язык» / «под язык» (имитирование инструментального наигрыша голосом). Пляска могла сопровождаться исполнением припевок на мотив русского, барыни, камаринского и др. Для этого типа пляски характерен мелкий приставной шаг, почти не отрывая ног от земли, без дробления. О такой пляске говорили «поставь горшок с молоком на голову и не разольёт». Руки могли быть опущены вдоль тела, или же одна рука, в которой платок, могла быть поднята на уровне головы, вторая рука упиралась в бок.

Движение в пляске, как правило, происходит по кругу или же по траектории «восьмерки», оно также может усложняться поворотами участников, сменой направления движения («по солнышку» – «против солнышка»), переходом пляшущих через центр круга (в парной пляске) на место друг друга и т. п.^[93]

Два типа традиционной женской пляски – обрядовая (свадьба, пожинки) и беседная/праздничная («Кружка»), – несмотря на однородность с точки зрения типологии хореографического движения, представляют собой различные формы на уровне назначения и функции, на уровне конструирования определенных комму никативных ситуаций. В случае пляски на гулянье/беседе это ситуация коммуникации и взаимодействия участников внутри определенной группы – женщин, девушек, молодежи (девушек и парней). Характер пляски во многом диктуется этикетными, половозрастными нормами. Так, молодые девушки никогда не примут участия в пляске женщин, старушки будут плясать отдельно. В парной пляске зачастую одна из участниц сама выбирает себе партнершу; во время пляски внимание обращено на партнера, заметно стремление не поворачиваться друг к другу спиной, держать партнера в поле зрения. Помимо этого пляска на гулянье имеет и демонстрационные функции, подлежит оценке со стороны социума – кто пляшет лучше, «у кого какой нрав» и т. п. Не случайно такого рода пляска зачастую сопровождалась пением частушек, роль которых в конструировании определенной социальной реальности раскрыла в своем исследовании С. Б. Адоньева [Адоньева 2004].

В ситуации же обряда женская пляска является одним из кодов, посредством которых передается информация о назначении ритуала в целом. Хореографическое действие направлено не столько на коммуникацию внутри конкретной группы, сколько на «контакт» с некоторым символическим объектом. В таком действии нет необходимости в «зрителе», в некоторых случаях в пожинальном или пивном обряде это может быть сольная пляска. В свадебной и зачастую в пожинальной пляске не действуют «ограничения» на участников (вместе могли плясать и женщины, и девушки). Все они представляют собой единую группу, действия которой направлены на достижение общего результата.

Не случайно сами носители традиции разграничивают собственно свадебную пляску (ритуальную) с исполнением свадебных песен, и момент, когда начинается «гулянка/гулянье» (вечер свадебного дня), во время которой пляшут иначе – пляску русского, кружка, кадрили и танцы:

<«Красота моя красонька» последняя песня на свадьбе> – И тагда́ песни уже эти свадебные канча́ютца, тагда́ уже́ начина́етца гулянье, наве́рна. – Ага. – Ведь бывает, пляшешь, гуляют же после? – Гуляют. – Веселье после большое, после свадьбы. – <А что там на веселье?> – А все, наверно, вся́ки пляски. Ну, как весяли́лись раньше? Плясали, пели, и танцы, и, наверное, и Ру́сскова как ра́ньши плясали. – <Это и гости…> – И гости, все. – И «Ляно́ва» хади́ли и Кадре́ль. – А невесту не разлучали, матка говорила, с женихом^[94].

Приведенный обзор этнографического материала позволяет сделать следующие выводы.

Имеются все основания представить совокупность хореографических фольклорных текстов как производную знаковой системы относительно самодостаточного языка традиционной культуры, которым является язык танца. По крайней мере, он имеет все неободимые для знаковой системы признаки: семантику, синтаксис и прагматику. Однако данный язык является довольно специфическим, и эта специфика создает трудности для вычленения его наименьших смысловых единиц.

Элементы этого языка, хореографические единицы, не всегда имеют четко выраженный денотат (как, собственно, происходит и в вербальном языке: существительные имеют денотат, а, скажем, предлоги или союзы – нет). Попытки найти определенный денотат каждому элементу традиционной хореографии приводили как к позитивным (к тому же лежащим на поверхности) выводам, так и к некоторым натяжкам. Можно согласиться с тем, что ритуальная пляска вокруг бродящего пива имеет имитативный характер, или высказывания информантов об отдельных хореографических элементах – космологический [Народная традиционная культура 2002: 654]. Но было бы ошибкой пытаться найти четко определенный смысл для всех без исключения элементов народной хореографии по той простой причине, что в танце, как и в любом другом языке, есть элементы, выполняющие иные функции, например, функцию синтаксическую (соединения элементов друг с другом) и прагматическую (определяющую контекст исполнения ритмизованного движения).

Именно прагматика народной хореографии видится наиболее перспективной в изучении народного танца как знаковой системы. Причем прагматика, особенно в случае с формами хореографии в ритуальной практике, выступает в довольно неожиданной «трансформации». Ритуал не может рассматриваться как язык взаимодействия между людьми. Ритуал является, с одной стороны, языком сообщения с силами сакральными, с другой – языком взаимодействия с самой традицией (обряд отсылает к другим обрядам – в частности и ко всей культуре в целом). Эти объекты взаимодействия требуют иной организации текста. Текст должен нести внутри себя знак того, с кем ведется речь, с какими силами осуществляется взаимодействие. Эта информация кодируется кинетическими, вербальными, музыкальными средствами, ограничениями на состав участников и др.

И еще одно наблюдение о специфике хореографического языка. Оно касается соотношения в нем «сакрального»^[95] и «профанного» уровней. В строгом смысле этот язык не может быть «профанным», обыденным. Танец сам по себе является знаком праздника, особой формой поведения, строго регламентированной во времени и пространстве. Однако внутри хореографического фольклора и средствами самой хореографии создается членение сферы «необыденного» поведения на два уровня: собственно ритуальный и «светский», праздничный; характер танца, набор его типологических признаков и кинетических элементов, производит четкую демаркацию между обрядом и праздником.

Адоньева 2004: Адоньева С. Б. Прагматика фольклора: частушка, заговор, причет (Белозерская традиция XX века). Дис. … д-ра филолог, наук. СПб., 2004.

Байбурин, Левинтон 1978: Байбурин А. К., Левинтон Г. А. К описанию организации пространства в восточнославянской свадьбе // Русский народный свадебный обряд: исследования и материалы. Л., 1978. С. 89–105.

Байбурин, Левинтон 1990: Байбурин А. К., Левинтон Г. А. Похороны и свадьба // Исследования в области балто-славянской культуры. Погребальный обряд. М., 1990. С. 64–99.

Балканские чтения-3 1994: Балканские чтения – 3: лингво-этнокультурная история Балкан и Восточной Европы. М., 1994.

Геннеп 1999: Геннеп А., ван. Обряды перехода: Систематическое изучение обрядов. М., 1999.

Концепт движения 1996: Концепт движения в языке и культуре. М., 1996.

Кукин, Лапин 1991: Кукин А., Лапин В. К проблеме русских хороводов // Народный танец: проблемы изучения. СПб., 1991. С. 11–29.

Лобкова 2000: Лобкова Г. Древности Псковской земли. Жатвенная обрядность: Образы, ритуалы, художественная система. СПб., 2000.

Народная традиционная культура 2002: Народная традиционная культура Псковской области. СПб. – Псков, 2002. Т. 1.

Парадовская 2003: Парадовская Г. П. Музыкально-хореографические формы в структуре обрядово-праздничного комплекса братчины (на материалах восточных районов Вологодской области). Дис. … канд. искусствоведения. СПб., 2003.

Толстая 1996: Толстая С. М. Акциональный код символического языка культуры: движение в ритуале // Концепт движения в языке и культуре. М., 1996. С. 89–103.

Толстой 1987: Толстой Н. И. Из славянских этнокультурных древностей. 1. Оползание и опоясывание храма // EefiiGmxr). Труды по знаковым системам. 21. Символ в системе культуры. Тарту, 1987.

Флоренский 2000: Флоренский П. Анализ пространственности (и времени) в художественно-изобразительных произведениях // Флоренский П. А., свящ. Собрание сочинений: Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии. М., 2000. С. 126.

СПбГК – Санкт-Петербургская государственная консерватория им. Римского-Корсакова.

ВГПУ – Вологодский государственный педагогический университет.

Архив РФЭЦ ОАФ – Архив «Российского фольклорно-этнографического центра» отдел аудио-фонда.

Архив РФЭЦ ОВФ – Архив «Российского фольклорно-этнографического центра» отдел видео-фонда.

Любительская фотография как часть городского календарного праздника в России в XX веке

О. Ю. Бойцова

Цель настоящей статьи – рассмотреть роль любительской фотографии в советских и отчасти современных российских календарных праздниках. Материал для статьи составили фотографии и фотоальбомы из частных коллекций, в том числе около 100 «новогодних» фотографий из коллекции, доступ к которой был получен благодаря Государственному центру фотографии РФ – подборка фотографий с выставки «Новый год. Любимый праздник в фотографиях XX века» (15.12.04–12.01.05), которая была любезно предоставлена мне для работы Государственным центром фотографии РФ. Всего было просмотрено 42 фотоальбома; фотографии календарных праздников обнаружились в 15 фотоальбомах из личной коллекции автора и из архивов информантов, в одном альбоме из коллекции Государственного центра фотографии РФ и в одном фотоальбоме из Биографического фонда Социологического института РАН. Временные рамки материала – весь XX в., хотя материал распределен неравномерно: новогодний материал охватывает весь советский период и современность, а о других праздниках речь пойдет только на основании советской любительской фотографии 1950–1980-х гг. Доступная мне выборка часто не позволяла получить какую-либо информацию о социально-демографических характеристиках составителей альбомов и авторах фотографий, и настоящая работа не претендует на исчерпывающе полную картину функционирования любительской фотографии в календарных праздниках, скорее она выявляет некоторые тенденции в этой области.

Любительская фотография использовалась и используется городскими жителями как в обрядах перехода, так и в календарных праздниках. Фотография используется в таких обрядах перехода, как «первый звонок», выпускной вечер, свадьба, день рождения [Разумова 2001: 178]. Что касается рождения и смерти человека, надо сказать, что биологический акт рождения, равно как и момент физической смерти, в нашей культуре фотографировать не принято. Но человек считается социально родившимся или умершим после совершения определенных действий [Байбурин 1993], и именно эти действия, т. е. момент социального рождения и социальной смерти, будут зафиксированы фотоаппаратом: это фотографии похорон или, например, «первых шагов» ребенка (даже если зафиксированные на снимке шаги фактически не были первыми, в фотоальбоме под снимком появляется подпись «Очень нелегки первые шаги» (рис. 1, рис. 2), удостоверяющая, что ребенок прошел этот этап – свои первые шаги сделал). Самый яркий пример – часть современной городской свадьбы, начиная от выхода из дома невесты и до банкета, и особенно прогулка по городу; эта часть в значительной степени состоит из фотографирования и видеосъемки жениха, невесты, свидетелей и гостей в разных позах. Роль фотографии в обрядах перехода очевидна: фотография используется для документации совершающегося перехода. В этой своей функции фотографирование может само становиться необходимой частью обряда перехода, как это и происходит в современной городской свадьбе.

Я хочу остановиться не на обрядах перехода, а на календарных праздниках, потому что роль фотографии в них не всегда очевидна и требует прояснения.

Самый распространенный канон праздничной любительской фотографии, о котором следует сказать несколько слов, можно обозначить как «компания за столом». Этот канон будет одинаков и для всех календарных праздников, и для обрядов перехода. Значение таких фотографий раскрыл Пьер Бурдье [Bourdieu 1990], и, как представляется, то, что было справедливо для Франции 1960-х гг., справедливо и для Советского Союза и современной России: с помощью таких фотографий происходит социализация, интеграции в группу и воспроизводство группы.

Перейдем теперь к отдельным календарным праздникам. Из календарных праздников Новый год – самый фотографируемый. Иконография новогодних снимков – это люди за праздничным столом (рис. 3) (новогодние снимки будут отличаться от снимков прочих торжеств только елочкой на заднем плане) и всевозможная травестия: взрослые в масках (рис. 4), дети в карнавальных костюмах (вот тут с Новым годом не сравнится никакой другой праздник). Но, пожалуй, классически новгодним является другой сюжет – человек или группа людей под елкой. Перед нами фотоснимок семьи под елкой (рис. 5), датированный 1936 годом – т. е. первым годом, когда новогодний праздник в Советском Союзе был разрешен [Душечкина 2002: 317]. Такие же фотографии современные фотолюбители делают до сих пор (рис. 6).

На эти «канонические» новогодние фотографии стоит посмотреть повнимательнее. Они отличаются от других новогодних сюжетов. Если фотографирование компаний за столом и людей в карнавальных костюмах – это фиксация праздничной активности, обычно не ориентированной специально на фотографирование (вероятно, эти люди продолжали бы сидеть за столом и надели бы карнавальные костюмы и без того, чтобы быть сфотографированными), то фотографирование людей под елкой выделяется как отдельное действие в ходе праздника. «Модели» прервали свои занятия, чтобы встать под елку, т. е. фотографирование имеет самостоятельное значение в рамках новогоднего ритуала. Что же это за значение?

Новогодний праздник – это ритуал перехода от старого к новому. Как представляется, фотографирование под елкой – это тоже ритуальное действие, оно отмечает переход семьи из предыдущего года в следующий, соотносит жизненное время семьи с календарным временем. На обороте снимка обязательно подписывается год; если фотография помещается в альбом, под ней тоже подписывают год. Особое значение приобретают серии «под елкой»: например, серия фотографий разных людей под одной и той же елкой (рис. 7) (передавали друг другу фотоаппарат по очереди, чтобы в момент перехода в новый год был зафиксирован каждый); или дети, которых построили под елкой друг за другом по росту или по возрасту (рис. 8) – так, по возрасту, друг за другом, они и войдут в новый год. В одном из альбомов в коллекцииБиографического фонда Социологического института РАН можно обнаружить фотографии одной семьи под елкой, делавшиеся ежегодно с 1962 г. по 1980 г. – почти двадцать лет – и вклеенные в альбом в хронологическом порядке. В этом альбоме новогодние фотографии играют роль хронологической разметки: между ними помещаются снимки, сделанные в соответствующем году, например: Новый 1963 год (рис. 9), затем серия снимков, сделанных летом 1963 г. на киевской ВДНХ (рис. 10), дальше юбилейная фотография одного из героев альбома (ему в 1963 г. исполнилось 40 лет) (рис. 11) и – следующий Новый 1964 год (рис. 12). Если рассматривать этот альбом как семейную летопись, то новогодние фотографии в нем играют роль отметки о годе, а между ними помещаются снимки, которые сообщают, что произошло с семьей в соответствующем году.

За восемнадцать лет в этой семье выработалось три новогодних фотографических «канона»: в рамках семьи сложилась своеобразная традиция фотографироваться в Новый год, и семейный фотограф из года в год делал одинаковые снимки. Первый «канон» – на снимках с 1962 г. по 1971 г.: бабушка и внук стоят перед елкой и смотрят на елку или в кадр (рис. 13–17). Второй «канон»: семья и гости за столом – появляется в 1972 г. и существует в альбоме до 1978 г. (Рис. 18). Параллельно с 1967 г. вводится третий «канон»: бабушка и мать сидят, отец и сын стоят у них за спиной; этот канон просуществовал в альбоме до 1980 г. (рис. 19–21).

Под последним новогодним снимком (рис. 22) подпись: «Последний раз семья Зуцов-Сосновской фотографируется в этом составе. Елка 1980» (речь идет о смерти бабушки в 1980 г.). Такого же рода подпись находим в другом альбоме (рис. 23), и опять речь идет о смерти; это самая последняя фотография в этом альбоме, т. е. конец альбома совмещается с концом жизни. Подписи, которые акцентируют внимание на «последнем» новогоднем празднике, подтверждают предположение о том, что новогоднее фотографирование играет роль отметки о переходе всей семьи или отдельных членов семьи в следующий календарный год.

Даже если семья не фотографируется под елкой в полном составе, есть большая вероятность, что под елкой сфотографируют ребенка. (Кстати, на американских любительских рождественских фотографиях дети тоже появляются гораздо чаще, чем взрослые [Chalfen 1987: 82]). Согласно канону новогодней фотографии, ребенка следует поставить / посадить под елку (рис. 24). Можно объяснять это положение его малым ростом, но надо отметить, что место под елкой – семиотически нагруженное: именно там стоит главный персонаж современного Нового года – Дед Мороз, там же лежат подарки. Преобладание детских фотографий среди фотографий людей под елкой можно объяснить тем, что отметить переход в следующий календарный год для ребенка особенно важно. Фотографы-любители, снимающие детей, по сути заняты тем, что постоянно фиксируют процесс роста и, с помощью подписей, взросления ребенка. Вот почему для ребенка соотнесение времени жизни (которое после младенчества измеряется в годах) и времени календаря (тоже измеряемого в годах) становится очень актуальным, и для него ежегодное фотографирование под новогодней елкой – это необходимая отметка о возрасте. На рисунке 25 приведена страница фотоальбома, на которой находятся две новогодние фотографии. Девочка, главная героиня этого альбома, на верхней фотографии изображена вместе со старшим родным братом, а на нижней вместе с младшим двоюродным. Расположение двух фотографий вместе с контрастным сравнением «старший брат» – «младший брат» и подписи («1981», «1988») создают на этой странице значение роста и взросления героини альбома с 1981 по 1988 гг.

Перейдем теперь от Нового года к другим календарным праздникам. Вторым фотографируемым календарным праздником в Советском Союзе было Первое мая. Канон первомайской фотографии – человек или группа людей на демострации. Попробуем при рассмотрении значения первомайских фотографий опять оттолкнуться от того, какое место они занимают в домашнем альбоме. В моем распоряжении было четыре альбома, где имелось больше одной первомайской фотографии (четыре, пять и более). Автор первого альбома, составленного в 1960-е гг., помещает одну первомайскую фотографию, где изображена она сама, на первую страницу альбома (рис. 26); через несколько страниц появляются первомайские фотографии ее брата, жившего в другом городе, – фотографии, сделанные в том же году (рис. 27). Итак, из этого альбома мы узнаем, что и брат, и сестра, хотя они жили в разных городах, в один и тот же день вышли на демонстрацию. Напрашивается предположение, что, в то время как новогодние снимки демонстрируют включенность семьи во всеобщее календарное время, первомайские могут показывать включенность в социум. Между прочим, в этом альбоме новогодняя фотография всего одна и на ней изображен «общественный» Новый год – во Дворце культуры (рис. 28). Видимо, для составительницы альбома календарные праздники были прежде всего общественными мероприятиями, а не личными или семейными, а одна из основных тем этого альбома – включенность в социум. В конце 1980-х – начале 1990-х гг. в среде молодежи, критически настроенной к советскому режиму, фотографии Первого мая могли иметь противоложное значение и отражать ироническое отношение к советскому празднику (рис. 29–30), но средством для манифестации такого отношения становился опять-таки фотоальбом.

«Социальная» тема не исчерпывает значение первомайских фотографий. В одном семейном альбоме из частного архива мне встретились фотографии Первого мая за пять разных лет (рис. 31–35). В последнем примере мы легко опознаем Первое мая, но все остальные ничем, кроме подписей, не выдают, что перед нами именно этот праздник. Мы имеем здесь такую же практику, как «семья под елкой» в Новый год: фотографирование не фиксирует какую-то самостоятельную активность, а является отдельным особым видом праздничной активности. Первое мая попало на страницы этого альбома пять раз, в то время как Новый год встречается в этом альбоме два раза, Восьмое марта – один раз, Седьмое ноября – один и День строителя – один. Для этого конкретного альбома можно предположить, что Первое мая играет в нем такую же роль, как Новый год в других альбомах, а именно, что в данном случае жизненное время семьи соотносится с календарным временем с помощью фотографирования семьи Первого мая в разные годы.

Новый год и Первое мая – это праздники, имеющие легко узнаваемое внешнее выражение, т. е. известные носителям культуры визуальные атрибуты: Новый год узнается на фотографиях по елочке, Первое мая – по флагам и флажкам, транспарантам, лозунгам, портретам, воздушным шарам и самой демонстрации (хотя его можно перепутать с Седьмым ноября). Любительская фотография вообще в высокой степени иконографична и тяготеет к узнаваемым семам (в том смысле, в каком понимал иконографический код визуального сообщения Умберто Эко [Эко 1998: 155–156; 159]): например, турист в Париже предпочитает фотографироваться не где-нибудь, а на фоне Эйфелевой башни, которая обладает способностью обозначать и саму себя, и Париж вообще.

Календарные праздники, не имеющие такого яркого и узнаваемого внешнего выражения, тоже попадают в объектив фотоаппарата фотографа-любителя. В двух примерах фотографий из разных альбомов, где изображено Восьмое марта (рис. 36, 37), во втором случае, в отличие от первого, ничто, кроме подписи, не говорит о том, что снимки сделаны Восьмого марта. Фотографирование здесь – опять самостоятельная активность, которая фиксирует не процесс празднования (как в первом примере), а просто семью в праздник. Можно предположить, что фотографирование опять выступает как соотнесение жизненного времени семьи с календарным. Интересно еще отметить, что Восьмое марта, Седьмое ноября и другие календарные праздники появляются на фотографиях в тех альбомах, в которых много новогодних и первомайских фотографий.

В традиционной культуре для синхронизации жизненных ритмов человека с всеобщим календарным циклом на Масленицу совершались такие обряды, как, например, «столбы», визиты молодоженов и крестных родителей родившихся в этом году детей [Байбурин 1993: 137]. Можно предположить, что в современной культуре этой же цели служит фотографирование в дни календарных праздников и помещение фотографии с подписанной датой в альбом. Фотографирование в этом случае является необходимой и самостоятельной частью календарного праздника. Если вернуться к сравнению с обрядами перехода, то мы увидим, что роль любительской фотографии в календарных праздниках может быть столь же значительна, как ее роль в обрядах перехода, и фотография в этих праздниках может быть столь же самостоятельной.

Байбурин 1993: Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. СПб., 1993.

Душечкипа 2002: Душечкина Е. В. Русская елка: История. Мифология. Литература. СПб., 2002.

Разумова 2001: Разумова И. А. Потаенное знание современной русской семьи. Быт. Фольклор. История. М., 2001.

Эко 1998: Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб., 1998.

Bourdieu 1990: Bourdieu P. Photography: A Middle-brow Art. Stanford, 1990.

Chalfen 1987: Chalfen R. Snapshot Versions of Life. Bowling Green, 1987.

Первомай: перформанс и ритуал

С. Б. Адоньева

В 30-х годах XX в. О. Розеншток-Хюсси, предварив теорию речевых актов Джона Остина, предложил свою типологию речевых актов в качестве социологического метода. Эта типология была основана на различиях, определенных действенным эффектом сказанного.

К первому типу социального действия он отнес «речь в третьем лице»: он/она/они – прошлое, констатация. Для таких высказываний характерна наименьшая степень открытости говорящего.

Ко второму типу были отнесены речевые действия, содержащие показатели второго лица ты/вы; грамматическое время таких высказываний – настоящее и будущее.

Третий тип – я/мы; время – настоящее и будущее: обозначение своих действий, совершающихся или желаемых. По оценке Розенштока-Хюсси, этот тип высказывания характеризует наибольшая степень открытости и наивысшая степень ответственности.

И четвертый тип – «мы» в прошлом и настоящем времени. Суть действия, стоящего за таким высказыванием, по определению Розенштока-Хюсси, – утверждение или подтверждение единства, согласие [Розеншток-Хюсси].

Выделяя названные типы, исследователь определял их с точки зрения тех социальных действий, которые реализуются при их посредстве: «Всякий раз, когда мы говорим, мы утверждаем себя в качестве живых тем, что занимаем центр, из которого глаз смотрит назад, вперед, внутрь и наружу. Говорить – значит находиться в центре креста реальности… Человек, беря слово, занимает свою позицию во времени и пространстве» [Розеншток-Хюсси: 55–56].

Как только человек или группа совершает действие, нечто демонстрируя, т. е. превращает свое действие в знак, оно становится коммуникативным актом. А следовательно, к такому действию применима типология Розенштока-Хюсси. Для демонстративного действия может быть определено намерение, собственно выражение, ожидаемый эффект и, если действие имеет некоторую перспективу исторического плана, фактический эффект.

Мы интерпретируем действия, исходя из имеющихся в нашем распоряжении схем. Так, сопоставление различных элементов календарных обрядов восточных славян позволило В. Я. Проппу увидеть в них повторяющиеся акциональные матрицы – сценарии, подобные функциям, выделенным им в повествовательной ткани волшебной сказки: ритуальная трапеза, поминовение, праздничные обходы дворов и, в этом ряду, праздничные шествия. Но для того, чтобы выяснить, как работает такой сценарий, что совершается при его использовании, необходимы дополнительные сведения, обнаруживающие его коммуникативный контекст. Я остановлюсь на одной из таких матриц – календарном шествии – и попробую рассмотреть его в заданной перспективе.

Коллективное хождение, когда важен процесс, а не направление, участие, а не результат, форма, а не практическая эффективность, несомненно, представляет собой заманчивый объект для антропологического описания.

Предметом нашего анализа будет одно из таких шествий – первомайская демонстрация.

Место действия – Ленинград, 70-е годы.

Состав участников.

Граждане, взрослые и дети, собираются в колонны у стен своих предприятий и учреждений. Для партийных и комсомольцев участие обязательно, «долг», для беспартийных – условно по желанию. Дошкольники и младшие школьники идут с родителями, старшие – в школьных колоннах. Дома остаются младенцы и пенсионеры. Значим вопрос «С кем ты шел?», поскольку выбор колонны определял социальную и возрастную идентификацию. Подростки, например, могли идти с родителями, со школьной колонной или в составе тех организаций, членами которых они являлись – кружки Дворца пионеров, спортивные общества и пр.

Организация пространства.

Все публичное пространство города преображалось визуально и акустически. На стенах домов – красные флаги: по три в постоянных, специально для этих целей прикрепленных к стенам, кронштейнах. Транспаранты растянуты над улицами. Включены громкоговорители, транслируется голос диктора, сообщающий текущую ситуацию на главной площадке праздника – Дворцовой площади. «К Дворцовой площади подходят колонны демонстрантов заводов Кировского района. Да здравствуют труженики ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени завода имени Жданова!». Звучат песни Пахмутовой и Добронравова: «…И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди, и Ленин такой молодой, и юный отряд впереди!».

Атрибуты.

Разноцветные шары, искусственные цветы из тонкой цветной бумаги, маленькие флажки «Миру – мир!», бутоньерки с искусственными красными гвоздиками, праздничная одежда, ордена и медали у военных, бывших фронтовиков, прически женщин, туго зачесанные в косы девочки, и т. д.

Ритм.

Колонны двигаются организованно и довольно быстро, направляемые цепями милиционеров и празднично одетых курсантов военных училищ. Идут через весь город. Подходят с трех сторон – Дворцового моста, Адмиралтейского и Невского проспектов – к Дворцовой площади. Кричат «Ура!» в ответ на «Да здравствует…!» диктора и приветственное помахивание рукой членов правительства и Обкома партии. Миновав площадь, колонны рассыпаются, разбиваясь на группы, разбредаются по улицам, заполненным лоточной торговлей. Для детей – мячики на резинках из бумаги и опилок, леденцы и газированная вода, для взрослых – пиво на лотках. Усталые и удовлетворенные возвращаются граждане на метро домой (наземный транспорт до вечера не работает), где их ждет традиционная праздничная трапеза – салат «оливье», винегрет, вареная картошка, селедка под кольцами лука, водка и «красненькое» (вино), телевизор с праздничным «Голубым огоньком». Все принимают гостей или отправляются в гости к друзьям и родственникам. Для неженатой молодежи этот вечер – повод законной вечеринки. Вечером – салют.

Публичная фаза первомайского праздника – именно шествие. Участие в нем предполагало целый ряд малых действий интегрирующего порядка. Каждое такое действие – подготовка праздничной одежды, приход к месту сбора колонны, согласие нести чей-то портрет, воззвание, флаг или еще что-то из атрибутов колонны – перемещало советский идеологический текст из области виртуальной в ряд здесь и теперь текущей жизни собравшихся вместе людей.

Процесс диссоциации делания (участия) и личных убеждений («сижу на профсоюзном собрании, но не согласен ни с чем из того, о чем там говорят») определил идеологическую ситуацию семидесятых. Каждый советский человек, каковы бы ни были его убеждения, был посвящен, по меньшей мере, в октябренка, а значит – имел опыт маленьких красных флажков, рисунка на тему «Свобода – равенство – братство» и изготовления бумажных цветов к празднику. Иными словами – имел опыт участия в ритуале. Иначе: принял идеологию в свое собственное тело. Влекущий же свое тело в толпе демонстрантов существенно отличается от наблюдающего за этим процессом, например, по телевизору. Даже в том случае, если они едины в своей позитивной – или негативной – оценке совершаемого акта. В этой ситуации он совершенно определенно «человек-знак» (Ч. С. Пирс). «Идущие вместе» граждане обеспечивают атрибуты иллокутивной силой, превращая тем самым текст в высказывание. Следуя определению Розенштока-Хюсси, демонстранты, шествуя, преобразуют индикативный текст в речь четвертого типа – подтверждение, согласие:

«свобода, равенство и братство» + «мы говорим это».

Для каждого из конструирующих элементов праздничного первомайского шествия может быть найден этнографический прототип. Наиболее очевидный – крестный ход: иконы и совместное движение празднично одетых людей [Petrone: 11–12]. Менее очевидны дохристианские атрибуты – разноцветные флажки и ленты, о традиционном значении которых см. текст И.С. Веселовой. Принцип работы этих элементов не ограничивается их предшествующим контекстным значением. Если воспользоваться лексикологическим определением – хоругвь и транспарант с изображением члена ЦК КПСС – знаки-паронимы. Важна их вещность, конкретность, осязаемость и знакомость – именно эти качества необходимы для того, чтобы ритуал был совершен. Нет более эффективных способов преобразовать (или подтвердить во времени, подновить) внутреннее пространство членов социума, чем предложить им самим разметить его привычными символическими предметами и изображениями. Для того, чтобы расширить поле интерпретаций интересующего нас шествия, укажу еще несколько его культурных прототипов. Восточнославянские календарные шествия, которые осуществлялись разными половозрастными группами, существенно отличались по прагматике и семантике. Девичьи шествия – на Троицу, Семик, Ивана Купалу – были способом сакральной идентификации группы и ее символической категории – цветения, – на разных территориях артикулируемой через зелень берез или цветение растений. Важно и пространственное направление этих шествий – из деревни в лес или поле. Шествия парней на праздниках совершенно другие – они ходят по центру своей деревни или отправляются ватагой в соседние деревни. Атрибуты этого шествия – палки, игра гармони на развал (под драку), особая агрессивная пластика («ломка»), особый агрессивный звук («хорканье»): шествия парней – демонстрация силы и маскулинности.

Многие исследователи, занимающиеся сталинским периодом советской истории, отмечали особую значимость публичных действ – праздничных парадов, демонстраций [Stites]; [Lane]. Так, Кристел Лейн отмечает, что организованное и контролируемое телесное движение парадов 1930-х годов выстраивало связь между физическим и социальным телом советского общества [Lane: 224]. Замечание представляется точным, поэтому применимым к гораздо более широкому кругу явлений: Марсель Мосс показал, что «техники тела» социально и культурно отформатированы. Вопрос, кто «разработчик» формата – государство или соседская община – лишь вопрос уровня централизации власти.

Сложность описания социальных феноменов такого рода состоит в том, что в пределах одной формы (сценария) могут осуществляться разные перформативные акты. Невозможно не чувствовать различий между первомайской демонстрацией «эпохи застоя», первомайскими парадами конца 30-х годов (наиболее яркий образ такого шествия – парады в фильмах Александрова «Цирк» и «Весна») и праздником начала 1920-х. Я попробую показать, что различие это кроется в форме коммуникативного акта, в изменении его конструкции.

Для его описания введем два контекста – ближайший, или динамический контекст коммуникативного акта, и дальнейший – статический [Адоньева 2004: глава 1].

Статический контекст задан институционально: он определен «кодексом» данного сообщества, как в его познавательном, так и в предписывающем аспекте [Бурдье: 125–166].

Ближайший контекст – тот пространственно-временной социальный горизонт, в пределах которого человек или группа здесь и сейчас осуществляет свое действие.

Статический контекст первомайского шествия не меняется на протяжении десятилетий. Освоенное (жилое, культурное) пространство организовано в виде набора социальных площадок, которые обусловливают действия определенного типа [Адоньева 2001: 125–133]; [Яковлева: 142–195]. Публичные пространства – улица, площадь, рынок, музей – специально организованы для специфической деятельности, что предполагает знание акторами предписанного, допустимого и недопустимого поведения в заданном пространстве. Групповое использование таких площадок нетрадиционным способом, нарушающим стереотип, маркирует социальные сдвиги тектонического масштаба. Вспомним, например, использование Дворцовой площади для многотысячного перформанса «взятие Зимнего» в начале 1920-х годов. И в той же точке, но в другое время (практика 2003–2005 гг.) – проведение в самом Зимнем дворце вечерних приемов, концертов и фуршетов для «элиты». Такое использование требует властных санкций^[96], а его осуществление предполагает, что действие это – легитимно. Площадкой первомайской демонстрации служат улицы города или населенного пункта и центральная площадь. Это – институционально заданная или статическая часть акции.

Ленинградский случай интересен тем, что кульминационным центром демонстрационного шествия служит площадь, которая была точкой локализации прежней – царской – власти, а не советской. Советская городская власть в Ленинграде размещалась, так же как и постсоветская, в Смольном институте.

Время также служит условием для осуществления актов определенного типа. Первомай – «праздник весны и труда». Начало тепла и цветения приходится на этот срок, и уже в 1920-е годы толкование времени шествия начинает набирать метафорические обороты:

Была пора глухая,
Была пора немая,
Но цвел, благоухая,
Рабочий праздник мая.

Николай Асеев. Первомайский гимн (1920)

Он же. Первомайские сигналы (1930):

Зеленая ветка,
Пушись по лугам!
Шуми, пятилетка,
На радость нам,
На радость нам,
На зависть врагам,
На ровный подъем пионерским шагам…
Весенних почек
Не сдержишь расцвет.
Мы – дети рабочих Победных лет.
Мы – весен разведка,
И путь наш прям.
Шуми пятилетка,
На помощь нам!

В последнем тексте Николая Асеева тема мирного изменения – цветения, роста – метафора нового, советского, поколения соседствует с агрессивной темой маршевого шага.

Метафора цветения появляется в иконографии Первомая 1920-х годов и закрепляется впоследствии, занимая постепенно большую часть первомайского «сюжета», и вытесняя агрессивную символику марша.

На плакате 1920 г. (Иванов, рис. 1) появляется антропоморфная «весна цветения». У марширующего пролетариата обнаруживается юная «анима», нежно осыпающая цветами черную массу демонстрантов. На плакате 1919 г. (Апсит, рис. 2) использована маскулинная символика – древко красного флага воткнуто в земной шар. Плакат Лебедева 1920 г. (рис. 3) – с тем же маршево-флажным сюжетом. В плакатах 20-х годов женщины и мужчины объединены маскулинностью марша и его фаллических атрибутов (рис. 3, 4) или – в плакате Мора к первомайскому субботнику (рис. 5) – маскулинностью труда. Женщина с формами танцовщиц Тулуза Лотрека кует вместе с мужчиной.

Для того, чтобы показать развитие иконографии Первомая, приведу несколько изображений 1970–1980-х годов. Например, – плакат 1973 года, автор Викторов (рис. 6). Другой плакат того же времени (рис. 7) интересен тем, что весенних атрибутов он лишен, но конструктивное решение дает возможность для обобщающих толкований: на плакате – один человек и лозунги вокруг. Изображение мужчины с решительным и общим выражением лица вписано в единицу. Нижняя часть его тела, включая руки и ноги, – до плеч – отсечена известным текстом. Последние два изображения – плакаты-близнецы 1985 года (рис. 9 – автор Браславский, рис. 10 – Гусаров) – демонстрируют устоявшийся символический канон: мир (голубь), труд (стройка), май (цветущая ветвь).

Набор участников определяется структурой социальных статусов сообщества и конвенциями социального взаимодействия. Случай демонстрации в этом отношении весьма красноречив. Все те, кто выстроился в колонны и шествует – «народ и партия», они же «трудящиеся», так как партийные лидеры предприятий и учреждений двигаются вместе в общей колонне. Размечают пространство для движения – «силовые» ведомства. Над колоннами гражданских и шеренгами военных – партийные лидеры областного масштаба. Институциональной рамке первомайского шествия, наряду с прочими публичными перформансами советского государственного строительства, уделяли достаточно много внимания. В целом можно констатировать, что формат, определенный в середине тридцатых годов, меняется вплоть до конца советских времен незначительно.

В отличие от параметров, задающих статические (институциональные) условия для взаимодействия, коммуникативный коридор определяет динамические факторы социального акта. Выбор коммуникативного коридора связан с тем, каким именно образом мы будем действовать в данной ситуации.

Инициатива начала взаимодействия – исключительно важный для динамического описания коммуникации параметр. Принимающий на себя инициативу коммуникации присваивает право распределять роли в данной коммуникации^[97]. Он делает это вольно или невольно, пользуясь речью, которая непременно содержит определенные дейктические показатели, в частности, наименование адресата и наименование себя.

К этим факторам можно отнести, в частности, ролевые цели участников действия [Абельс], [Мид]. Выходом на первомайскую демонстрацию каждый участник подтверждал свою социальную идентичность сообществу «трудящихся» или «тружеников». Собственно, трудящиеся – это рабочие, труженики – служащие и крестьяне (ср. идиоматические употребления «труженики передовой советской науки», «труженики полей», но «трудящиеся завода “Красный Октябрь”»).

Важно то, что здесь начинается расхождение между декларируемым и совершаемым действием. Декларируется «солидарность с пролетариатом всех стран» в соответствии с лозунгом Второго интернационала. Собственно, «пролетарии всех стран» соединяются в акте Первомая. Советский случай осложняется тем, что «мировой пролетариат» – риторическая фигура советского идеологического дискурса, в процессе стилистической обработки получившая антропоморфный облик. Пример из первомайской «Правды»:

Праздник весны человечества

Солнце Первомая встает над землей. Все континенты планеты озарены в эти часы пламенем красных знамен, высоко поднятых могучими руками борцов против империализма, за мир, демократию и социализм. Вместе с братьями по классу, со всем прогрессивным человечеством твердой поступью выходят на первомайский смотр мировых революционных сил советские люди.

Правда. 1968. 1 мая. № 122 (18199)

Праздник мира и труда

Вместе с восходом солнца над землей поднялось красное знамя 1 мая. Оно высоко реет в богатырских руках миллионов, осеняя все континенты планеты. Это боевое знамя всемирной армии труда, которая демонстрирует сегодня свою мощь и сплоченность, свою непоколебимую верность пролетарскому интернационализму.

Правда. 1973. 1 мая. № 121 (19995)

Очевидно, советские граждане подтверждают свою «советскость»: лояльность по отношению к власти и идентичность по отношению к сообществу Чего нет в пластике первомайских демонстраций семидесятых, так это борцовской поступи, широких плеч и богатырских рук. Напомню: у одинокого мужчины с плаката нет тех самых частей тела, которые необходимы, чтобы вздымать знамя и маршировать. Мифологический пролетарий-борец риторики времен 20-х годов продолжает напрягать мышцы, но происходит это только на уровне плана «истории» – мифа, поддерживаемого публичным дискурсом. Его специфика также и в том, что власть номинации сосредоточена в одном лице, причем лицо это никакой властью не обладает – это диктор. Он называет происходящее: «На площадь выходят колонны трудящихся Кировского района…», распределяя статусные номинации, и выкликает «да здравствует». Реплика колонны – ответить дружным «Ура!» (ср.: «аминь»), реплика трибуны – помахиванием рук подтвердить правильность номинации.

В речи не представлен говорящий, но не представлен также и адресат:

«Миру – мир!»

«Мир, труд, май!»

«Свобода, равенство, братство!»

«Народ и партия едины!»

«Да здравствует Ленинская коммунистическая партия – организатор наших побед»

«Ленинский комсомол – передовой отряд советской молодежи» и пр.

Дейктические показатели представлены в этой речи минимально. Отсутствие глаголов снимает временную определенность, отсутствие личных форм скрывает коммуникативную рамку. Кто, кому и когда говорит все это?

Прагматическая функция в значительной степени определена характером соответствия между фактическими участниками коммуникативной ситуации (адресантом и адресатом) и «грамматическими», т. е. тем, каким образом коммуниканты предъявлены в высказывании. Одним из языковых показателей, связывающих текст и ситуацию, являются выражения, смысл которых определяется внеязыковым контекстом их употребления. Так, местоимение «я» или наречие «нынче» могут менять свои денотаты от употребления к употреблению. В лингвистике такие показатели получили название шифтеров [Якобсон]. К ним относятся, в частности, личные местоимения, указательные местоимения, наречия времени и места, показатели глагольного времени и т. д. [Пешковский: 99-105]; [Винокур: 241–242]. «Всякий языковой код включает особый класс грамматических единиц, которые Есперсен назвал пшфтерами, общее значение шифтеров не может быть определено без ссылки на сообщение» [Якобсон: 97]. До Р. Якобсона тот же ряд определялся как «субъективно-объективные категории» (А. М. Пешковский), «субъектные категории» (Г. О. Винокур). Субъектные категории, или шифтеры, характеризуют отношения между двумя фактами – фактом описываемого в речи события и фактом сообщения об этом событии^[98]. Определяющим звеном этой связи является говорящий, чья речевая инициатива сложным образом соотносится с инициативой социальной. Фокус первомайского дискурса в том, что он лишен шифтеров. Говорящий и слушатель размещены ниже речевого уровня, скрыты за рамками речи. Наиболее важным следствием такой организации высказывания оказывается отсутствие как личной, так и групповой ответственности за высказывание. Высказывание, лишенное каких-либо темпоральных, спациальных, а главное, личных характеристик, не может быть ни приято, ни отвергнуто, ни оспорено^[99]. Именно в этой характеристике первомайского шествия, как мне представляется, скрывается особое ритуально-посвятительное качество советского Первомая семидесятых.

Изъятие «субъективных категорий» из речи превращает высказывание в мантру, а поле речи – в бессубъектное поле, где народ и партия оказываются, действительно, едины и, мало того, единственны. Высказывание превращается в автокоммуникацию.

Важным культурологическим следствием этой многолетней практики оказалась утрата навыка публичного ответственного высказывания, которое возможно тогда, когда участники коммуникации находятся в фокусе речи.

Мне кажется возможным понять ситуацию Первомая через прояснение отношений между уровнем речи и сюжетом этого акта. Для этого – немного истории.

Решение о проведении демонстраций 1 мая было принято в 1889 году Парижским конгрессом 2-го Интернационала в память о выступлении рабочих Чикаго, организовавших в этот день 1886 года забастовку и демонстрацию с требованием восьмичасового рабочего дня. В дореволюционной России 1 Мая отмечалось стачками, забастовками и демонстрациями.

Так была сконструирована и поддержана форма публичного жеста той части общества, которая не имеет права голоса в публичном пространстве.

Совместное движение людей в публичном пространстве – способ высказывания, где адресант – участники шествия, а адресат – власти и население, т. е. любая персона или группа, определяющая себя как суверенную единицу того социального поля, на котором разворачивается игра. Публичные массовые действия такого рода – мощный инструмент в его преобразовании. Прохожие и силовые ведомства или власти могут игнорировать любое публичное шествие, но, тем не менее, нечто происходит. Высказывание осуществлено и баланс поколеблен. На публичное поле вышли новые игроки.

Сейчас – в постсоветское время – сценарий шествия вновь перемещается из области ритуала в область ответственного высказывания. Так же как и во времена первых маевок, с каждым новым шествием – лимоновцев, кришнаитов, гомосексуалистов – происходит преобразование социального пространства: оно заселяется новыми акторами. Главная черта таких шествий – захват инициативы коммуникации. Сама возможность такого захвата, как уже говорилось выше, размещает высказывающегося на властной позиции.

Абельс. Абельс X. Интеракция. Идентификация. Презентация. Введение в интерпретативную социологию. СПб., 1999.

Адоньева 2001: Адоньева С. Б. Ритуальные площадки // Адоньева С. Б. Категория ненастоящего времени. Антропологические очерки. СПб., 2001.

Адоньева 2004: Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. СПб., 2004.

Беневенист: Беневенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.

Бурдье: Бурдье П. Дух государства и структура бюрократического поля // Поэтика и политика. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1999.

Винокур: Винокур Г. О. Я и Ты в лирике Баратынского (из этюдов о русском поэтическом языке) // Винокур Г. О. Филологические исследования: Лингвистика и поэтика. М., 1990.

Дю Буа: Дю Буа Джон В. Самоочевидность и ритуальная речь // Кунсткамера. Этнографические тетради. Вып. 12. СПб., 1998.

Мид: Мид Дж. Интернационализованные другие и самость. От жеста к символу // Американская социологическая мысль. М., 1994.

Пешковский: Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. 3-е изд. М.; Л., 1928.

Розеншток-Хюсси: Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М., 1995.

Якобсон: Якобсон Р. О. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол // Принципы типологического описания языков различного строя. М., 1972.

Яковлева: Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М., 1994.

Grayshon: Grayshon М. Towards a Social Grammar of Language. The Hague. 1977.

Lane: Lane C. The Rites of Rulers: Ritual in Industrial Society – The Soviet Case. Cambridge, 1981.

Stites: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in Russian Revolution. Oxford, 1989.

Petrone: Petrone K. Life Has Become more Joyous, Comrades: Celebration in the Time of Stalin. Indiana University Press. Bloomington, 2000.

Пасха «по-советски»: личность в структуре праздника^[100]

Е. Е. Левкиевская

В настоящей работе мы попытаемся представить основной круг типологических изменений, произошедших в структуре празднования Пасхи в советский (преимущественно – послевоенный) период в городской среде. Материалом для работы послужили интервью с жителями Москвы и Петербурга (преимущественно – людьми с высшим образованием, хотя информантами были и малообразованные люди, горожане в первом поколении, вывезенные из деревни в город детьми), чье детство пришлось на 60–70 годы XX в. (брежневскую эпоху), т. е. основой для исследования послужили представления о праздновании Пасхи третьего после революции поколения, выросшего в условиях советской идеологии, официально декларировавшей атеизм на уровне государственного мировоззрения. В структуре праздника Пасхи, сложившегося в советский период, представляются релевантными следующие элементы: место праздника в рамках советской неофициальной календарной системы (которая лишь отчасти совпадала с навязанным сверху официальным календарем); комплекс сакральных смыслов, приписываемых празднику, и сам вектор развития этих смыслов; участники празднования и его хронотоп, пищевой и предметный коды. В наибольшей степени нас будут интересовать те структурные черты Пасхи «по-советски», которые свидетельствуют о том, как осуществлялись (и как изменились по сравнению с дореволюционным периодом) социокультурные связи между людьми в рамках празднования Пасхи, т. е. каким образом в этот период осуществлялась передача культурной информации от поколения к поколению.

Прежде чем говорить о том, что из себя представляло празднование Пасхи в советский период (главным образом – в брежневские времена, когда уже не было активных репрессий против веры), необходимо напомнить значимые для нашего исследования основные элементы празднования традиционной Пасхи в дореволюционном русском обществе. Во-первых, важно выделить статус праздника в календарной системе, по которой жило общество до революции: Пасха не просто включена в общую структуру православного календаря, но и является его доминантой (Праздник праздников); при этом вектор нарастания сакральных смыслов шел крещендо в течение семи недель Великого поста, чтобы логически завершиться главным событием – Пасхой. Вторым важным аспектом является собственно богословский смысл Пасхи: это – преодоление смерти, время антисмерти, когда смерть и все, что с ней связано как бы временно отменяются и преодолеваются (запрет отпеваний, панихид, поминовений, посещений кладбища). Хотя сам пасхальный период окружен поминальными датами (поминальными являются мясопустная суббота, вторая, третья и четвертая субботы Великого поста и Радуница – вторник Фоминой недели), сама Пасха принципиально освобождена от темы смерти – все богословские смыслы концентрируются на теме освобождения от смерти, на Воскресении из мертвых. В-третьих, для понимания произошедших в советское время изменений важен и социологический аспект. Кроме чисто церковных устроений, связанных с этим днем (в частности, от Пасхи отсчитываются даты всех подвижных праздников в православном календаре), это еще и государственный праздник Российской империи, к которому готовилось и которое отмечало все общество, все социальные слои по вертикали (по линии «человек – государство») и по горизонтали (связи внутри самого общества – семейные, родственные, дружеские, профессиональные, вообще, – внутри собственного социального слоя и т. д.). Великопостное и пасхальное поведение граждан поддерживалось целой системой установлений и обычаев, закрепленных в официальной и частной жизни общества (ср. существовавший в системе среднего образования обычай отпускать гимназистов на великопостное говенье; обычай христосования членов царской семьи с нижними чинами и пр.). Пасха – время интенсивных социальных коммуникаций после временного замирания социальной и вообще жизненной активности, связанного с ограничениями и запретами Великого поста: это время гуляний, застолий, пасхальных визитов, взаимных пасхальных подарков, родственного общения; после Пасхи – на Красной горке – традиционное время свадеб и пр. Наконец, в-четвертых, важно отметить тщательную разработанность пасхального «предметного кода», насыщенность структуры подготовки празднования Пасхи – существование целой индустрии, обеспечивавшей потребности общества в пасхальных атрибутах (формы для выпечки куличей, пасочницы, краска для пасхальных яиц, специфические пасхальные подарки и пр.) и в пасхальной пище.

Что из себя представляло празднование Пасхи в советский период, согласно воспоминаниям (по преимуществу, детским) опрошенных лиц? Если кратко суммировать ответы информантов, не получивших специального религиозного воспитания и не имевших в детстве опыта воцерковления, а воспринимавших праздник с точки зрения наивного профана, скорее пассивного наблюдателя, чем сознательного участника, присовокупив к этому сведения, полученные из письменных воспоминаний и современных этнографических исследований в области народной религиозности советской эпохи, можно выделить три основных структурных аспекта, которые повторяются в подобного рода описаниях.

Во-первых, наиболее существенная особенность представлений о Пасхе исследуемого периода – сведение смысла праздника почти исключительно к пищевому коду, который кратко можно выразить следующей дефиницией: Пасха – это праздник, когда красят яйца и пекут куличи. Ср. записанную в Каргопольском р-не Архангельской обл. в 1996 г. наивную этимологию Пасхи как праздника, когда «запасаются едой», делают запас. Заметим, что третье ритуальное блюдо – собственно пасха – ни разу не упоминается в воспоминаниях информантов и, видимо, достаточно рано исчезает из советского набора пасхальных ритуальных блюд как не подкрепленное никакими пищевыми аналогами в повседневной кулинарии и наделенное слишком сложными для бытового осмысления богословскими смыслами – в отличие от яиц и ритуального хлеба, имевших мощную традицию использования их в качестве ритуальной, в том числе поминальной пищи, восходящей, как можно догадываться, к общеславянскому дохристианскому культурному субстрату. Показательно, что в народном узусе (например, в Полесье) лексема пасха часто использовалась для обозначения пасхального кулича. Часть информантов (примерно треть опрошенных) упоминает в качестве покупного эквивалента кулича знаменитый кекс «Майский», который воспринимался массовым религиозным сознанием не как равноправный заменитель кулича, испеченного дома по традиционной рецептуре, а как его суррогат, который покупали люди, уже утратившие связь с традицией и чье празднование Пасхи было достаточно формальным и условным. Люди, покупавшие кекс «Майский», зачастую использовали его не как ритуальную пишу, а просто как вид сладкой выпечки к чаю (иногда его даже не носили освящать – по моим детским воспоминаниям, процент людей, освящавших покупной кекс, по сравнению с теми, кто приносил для освящения куличи собственного изготовления, был сравнительно не велик). Для приготовления пасхальной пищи использовались подручные средства (специальные формы для выпечки куличей и изготовления пасхи мало у кого сохранились с дореволюционных времен, а советская промышленность ничего подобного, естественно, не производила), например, для выпечки куличей использовали подходящие по размеру кастрюльки или консервные банки.

Важно подчеркнуть, что большая часть информантов отмечала, что им в детстве никто изродных никак не объяснял, зачем именно на Пасху нужно красить яйца и печь куличи – это подавалось старшими членами семьи и воспринималось младшим поколением как некая онтологическая данность, при которой само ритуальное действие оказывалось оторванным от его первоначального и истинного сакрального смысла и начинало существовать в культуре автономно от него в качестве самодостаточного ритуала, не требующего расшифровки и поддерживаемого почти исключительно регулярной цикличностью его исполнения. Так складывалась культурная ситуация, при которой под знанием о том или ином сакральном событии подразумевалось прежде всего (и почти исключительно) только знание «технологии» его празднования, знание об исполнении лишь внешней, обрядовой стороны праздника, а не знание его глубинных метафизических смыслов. «Техническое» умение исполнить (воспроизвести) ритуал оказывалось гораздо важнее понимания его сакрального значения. Можно думать, что подобная ситуация позднее (уже в наши дни) послужила основой для широкого распространения обрядоверия как искаженной формы религиозного сознания, при которой знание правильного алгоритма поведения при исполнении религиозных обрядов (умения «правильно» приложиться к иконе, погасить свечу и пр., для женщины – прийти в церковь в «правильной» одежде, которую о. Сергий Правдолюбов как-то назвал «униформой православных девочек») оказывается важнее богословской сути этих обрядов.

Таким образом (и это вызывает наибольшее недоумение, требующее дополнительного исследования), именно внутри самой семьи оказался перекрыт основной информационный канал передачи религиозного знания от одного поколения к другому – обучение старшими членами семьи младших основам христианского мировоззрения. В советский период сложилась культурная ситуация, при которой старшее поколение блокировало передачу религиозной информации следующему за ним поколению, сознательно избегая обучения его православному катехизису. Как констатирует В.Г. Безрогов, уже к 40-м годам XX в. «сильно затруднено “прохождение информации” о вере к молодым поколениям, особенно в городах, верующие замыкаются в себе и даже если молятся “на виду у всей семьи”, то не вступают в диалог о своей вере, не разъясняют ее детям» [Безрогов 2004: 67–77]. Т. о. в семье утверждается «пространство молчания», когда «про это» даже в доме не говорили.

Оторванность ритуала приготовления и вкушения пасхальной пищи от богословских смыслов, которые она символизирует, усиливалась (и провоцировалась) тем обстоятельством, что во многих случаях пасхальная пища не освящалась в церкви, которой поблизости могло и не быть, поэтому отсутствовала необходимая логическая связь между приготовленной дома пищей и ее церковным освящением, высвечивающая смысл События, ради которого это пища готовилась. Т. о., для детей, участвовавших в ритуале приготовления пасхальной пищи или наблюдавших его со стороны, перекрывался второй информационный канал получения знания о праздновании Пасхи – церковный. О третьем возможном информационном канале – обучении религиозному знанию в школе – в условиях официальной тотальной идеологии атеизма говорить просто не приходится.

Вторым по частоте упоминаний элементом советского пасхального ритуала является посещение на Пасху могил умерших родственников. На кладбище ехали утром, часто всей семьей, обычно сразу после ритуального разговления пасхальной едой, захватив с собой часть еды. Те, кто не утратил культуры традиционного поведения на кладбище, подойдя к могилам родственников, «здоровались» с ними, трижды прикасаясь пальцами правой руки к могильной плите или бордюру, «христосовались» с ним, поздравляя с праздником, спрашивали, как покойные провели зиму, не было ли им холодно и пр. После чего приступали к обязательной уборке могилы (выносили мусор, красили оградку, кресты, подновляли надпись, украшали могилу венками, искусственными цветами, в теплую погоду на могиле сажали декоративные растения). Наведя порядок, приступали к ритуальной трапезе: на каждой могиле зажигали свечу и клали часть пасхальной еды (кусок кулича, крашеное яйцо, часто – конфеты, печенье и другие сласти, иногда – рюмку водки, по краям рассыпали крупу для птиц). На примогильном столике или скамейке раскладывали еду для себя: кроме пасхальных яиц и кулича (реже – пасхи) здесь могли быть колбаса, куски холодца, мяса, пироги и пр. Часто трапеза включала вино или водку. Пообедав и рассыпав крошки по краям могилы, «прощались» с покойными родственниками, трижды прикоснувшись к могиле. На старых московских кладбищах (например, на Ваганьковском, Даниловском и др.), где и в советское время были действующие храмы, часто перед посещением могил или после этого принято было заходить в церковь, чтобы поставить свечку, приложиться к иконе, оставить записку «О здравии» и «Об упокоении». Если на кладбище были могилы особо чтимых святых или почитаемых деятелей культуры, часто после посещения «своих», шли и на их могилы, оставляя там кусок кулича, крашеное яйцо и свечу. На Ваганьковском кладбище в Москве такой всенародно посещаемой на Пасху могилой была (и остается) могила Сергея Есенина, уже к середине воскресного дня совершенно покрытая красными яйцами, куличами, цветами. Вокруг могилы горело множество свечей, воткнутых прямо в снег (если он еще не сошел) или в землю, и всегда толпилось полтора-два десятка человек, из которых кто-нибудь (обычно уже изрядно подвыпивший мужчина) читал есенинские стихи.

Совершенно очевидно, что этот структурный элемент, возникший исключительно в советское время, является нонсенсом с точки зрения богословских смыслов собственно христианской Пасхи, во время которой, как уже было сказано, отменялись любые формы соприкосновения со смертью. Также очевидно, что советский обычай посещения могил на Пасху является не чем иным, как контаминацией Пасхи с Радуницей – днем поминовения предков, приходящимся на вторник Фоминой недели, который в советском календаре был рядовым рабочим днем и не давал возможности для посещения кладбища. Контаминация Пасхи с Радуницей при почти полном забвении последней в массовом сознании возникла в связи с необходимостью приспособиться к новому советскому календарному ритму. При этом в соответствии с логикой традиционной культуры день поминовения предков передвигался на ближайшую маркированную общественным сознанием сакральную дату, которая всегда совпадала с воскресным выходным днем – т. е. на Пасху. Парадоксально, но посещение кладбища и поминовение усопших вопреки всем богословским смыслам Пасхи и прямым церковным запретам посещать в этот день кладбища, становится в советском массовом сознании реальной смысловой доминантой пасхального праздника (в последние годы этот обычай подкрепляется организационной поддержкой властей, которые предоставляют в этот день бесплатные автобусы к кладбищам, находящимся за чертой города). Можно предположить, что культ мертвых, являвшийся (по мнению многих исследователей) основой славянской дохристианской религиозности и с принятием христианства вписанный в рамки православной обрядности (где ему отводилось строго определенное место) в форме поминовения усопших, в период ослабления христианской обрядовой структуры, когда народная религиозность не сдерживалась больше церковным попечительством, вновь занял доминирующую позицию в обрядовой структуре советского народного календаря. При чем доминирующую настолько, что он фактически занял собой «оболочку» пасхального ритуала, оставив от нее лишь название праздника и его внешние атрибуты.

Третьим важным структурным элементом «советской» Пасхи является ее коммуникативная амбивалентность. С одной стороны, все, что касается самого пасхального ритуала, носит исключительно внутрисемейный характер – факт празднования не только почти не выносится за пределы семьи, но и не афишируется среди знакомых, сослуживцев или одноклассников, чье отношение к религии заранее не известно. Празднование «капсулируется» исключительно в рамках отдельной семейной традиции при почти полном разрушении традиционных «горизонтальных» неформальных связей, игравших в дореволюционном обществе не только (и не столько) религиозные, но и социализирующие функции, поддерживающие структурность общества и помогающие ему осознавать себя единством, имеющим общую систему ценностей.

Говоря о «капсулировании» празднования Пасхи в рамках семьи, нужно отметить еще одну – гендерную и возрастную обусловленность: знание о Пасхе и о том, как ее надо праздновать, как и любое традиционное знание в русском обществе передается почти исключительно по женской линии, мужчины устраняются от этого знания. Т. о., в советский период религиозная структура семьи поляризуется в рамках оппозиции женский/старший – мужской/младший: хранителем и проводником религиозного знания в советской семье является старшее женское поколение (чаще всего – бабушка или тетя). В то же время «семейные практики религиозности могли оказываться сильнее атеистической пропаганды. Они приобретали любые формы, необходимые для выживания». Членами семьи вырабатывались «уловки по сокрытию того, что в семье справлялись религиозные практики» [Безрогов 2004: 67].

С другой стороны, в обществе сохранялись определенные информационные каналы, обеспечивающие необходимый минимальный уровень «горизонтальных» связей среди верующих (механизмы опознавания «своих», «крещеных», в советской атеистической среде и их коммуникация друг с другом требуют отдельного, более глубокого исследования). При отсутствии свободного доступа к религиозной информации (православных календарей, газет и пр.) по этим неформальным каналам передавались сведения о сроках празднования Пасхи в текущем году, о рецептах приготовления пасхальной пищи, делились пасхальными атрибутами, передавали православный «самиздат», переписанные от руки молитвы и др. Как правило, информация передавалась в среде родственников и ближайших знакомых, в конфессиональной принадлежности которых не было сомнений. Кроме этого, известны и формы взаимопомощи при подготовке к Пасхе, например, ежегодно пекли куличи с таким расчетом, чтобы один из них отнести одинокой немощной соседке по подъезду, не способной самой приготовить пасхальную еду.

Необходимо подчеркнуть, что массовый обычай посещения на Пасху кладбищ по сути стал основным механизмом поддержания «горизонтальных» религиозных коммуникаций в обществе, поскольку был свободной формой выражения собственно народной религиозности, на которую не могли влиять ни церковь, ни государство. Пасхальное посещение кладбищ в советскую эпоху было единственным всенародным религиозным ритуалом, справлявшимся вне стен замкнутого локального пространства (дома или церкви), а выплескивавшимся на городское (или сельское) пространство и носившим открытый публичный характер. Сама массовость этого явления объединяла людей, заставляла ощущать себя консолидированной силой, создавала ощущение не скорби (как было бы уместно при посещении кладбища), а праздничности (ср. характерные реплики при приближении к кладбищу в пасхальный день: «Сколько сегодня народу – прямо как на демонстрации!»).

Подводя некоторые итоги, отметим наиболее существенные изменения, произошедшие в структуре праздника Пасхи в советский период. Во-первых, нужно признать, что в своих массовых формах (мы не говорим сейчас о круге воцерковленных людей) празднование Пасхи (впрочем, как и большая часть религиозных переживаний народа) в силу известных исторических обстоятельств перестало окормляться церковью (а тем более поддерживаться государством), а приняло свободные формы народной религиозности. Во-вторых, в связи с введением официального советского календаря принципиально изменилось место Пасхи в рамках сложившейся за советский период неофициальной календарной системы, в которой Пасха оказалась вырванной из логического контекста православного календаря и соответственно – из комплекса богословских смыслов, соотносимых с этим календарем и связанных с воскресением Христа. Вместо этого ритуальной и смысловой доминантой праздника стало поминовение усопших родственников. В-третьих, изменились формы коммуникаций в социуме в связи с подготовкой праздника и во время его. С одной стороны, та часть ритуала, которая сохраняла (пусть и в редуцированной форме) подлинные богословские смыслы Пасхи как Светлого Христова Воскресения, замыкалась в рамках семьи. При этом зачастую семья поляризуется по отношению к религиозному знанию по гендерному и возрастному признаку, в результате чего активными носителями религиозного знания и исполнителями праздника становятся старшие женщины семьи. Это знание, как и любое традиционное сакральное знание у восточных славян начинает передаваться преимущественно по женской линии – от старшей женщины в семье – к младшей при полной безучастности к нему мужских членов семьи, которыми оно начинает восприниматься как специфически женское знание, а исполнение религиозных обрядов (в том числе – посещение церкви) как женская форма поведения. С другой стороны, при появлении у праздника новых сакральных смыслов, связанных с культом предков, появляются стихийные общественные и публичные формы ритуала в рамках массового посещения кладбищ. Такое посещение часто носит общесемейный характер (в него вовлекаются и дети, и мужчины) и способствует консолидации семьи, объединяющейся по поводу общего ритуала поминовения умерших членов рода, и возникновению новых «горизонтальных» связей в обществе. Сформированные в советском обществе латентные формы коммуникации, приспособленные к существованию в атеистической среде, обеспечивали передачу религиозной информации среди «своих»; взаимодействие членов социума по поводу православных праздников, служили каналами информации о сроках наступления Пасхи в текущем году, о передаче технологий изготовления ритуальных предметов (способы крашенья яиц, рецепты приготовления куличей и пр.).

В-четвертых, несмотря на принципиальные изменения в структуре и смысловой доминанте Пасхи, в советский период во многом сохраняются присущие традиционной Пасхе акциональный и предметный коды. Сюда включаются действия в рамках праздника с ритуальными предметами, в частности, освящение, разделение кулича, крашеных яиц между членами семьи, вкушение пасхальной пищи всей семьей, дарение пасхальных яиц друг другу среди близких людей. В детской среде, особенно на городских окраинах, сохраняются игры с крашеными яйцами (битье, катание, обмен яйцами). Сохраняются традиционные рецепты приготовления сакральной пищи, в частности, отвар луковой шелухи остается основным и практически единственным способом крашенья яиц (лишь в позднесоветскую эпоху для крашенья яиц начинают использовать анилиновые красители), отсюда продолжает быть важным в преддверии Пасхи накопление достаточного количества луковой шелухи, для которой на кухне вешали специальный мешочек (предупреждение детям: «Луковую шелуху не выбрасывайте, а складывайте в мешочек, потом будем красить яйца» в советское время являлось одним из первичных способов знакомства младшего поколения с пасхальными обычаями). Можно сделать вывод, что предметный и акциональный коды пасхальной обрядности служили в этот период основными механизмами передачи знания о Пасхе. В отличие от них вербальный код (знание пасхальных сакральных текстов и способность их воспроизведения) был в большей части утрачен, в массовом сознании он сводился в основном к приветственным возгласам «Христос вокресе! – Воистину воскресе», в лучшем случае к нему прибавлялись один-два тропаря (как правило, «Христос воскресе из мертвых…», иногда в искаженном виде, свидетельствующем об утрате смысла текста).

Безрогов 2004: Безрогов В. Г. Мальчики и девочки. Екатеринбург, 2004.

Пасха: изображение движения и времени в иконе «Сошествие во ад» и в «Слове Огласительном» (принцип репрезентации праздника)

С. В. Иванова

«Пасха» означает «переход»^[101], и коннотативный признак праздника – движение, перемещение: в Ветхом Завете – исход, который назван бегством, так как тут понятие быстроты так же важно, как перемещение в пространстве (что в образности христианских текстов становится символом стремительного бегства от греха); в Новом Завете это воскресение Христа, что для человечества означает переход из одного состояния в другое, от смерти в жизнь.

Иконой Пасхи уже с IV века признана икона «Сошествие во ад»^[102] (рис. 1). Ее изображение не совпадает с самим событием Воскресения ни по времени (по традиции Сошествие во ад соотносится с Великой субботой), ни по месту (это не изображение воскресения как появления в ожившем теле из гроба). Но именно она наиболее полно являет смысл и значение этого праздника. Христос изображен на ней на поломанных вратах ада, в тот момент, когда Он выводит Адама и Еву, за ними – фигуры ветхозаветных праведников, выходящих из недр ада; иногда вверху – радующиеся ангелы^[103], внизу – ангелы, связывающие поверженного демона.

По словам Л. Успенского, цель иконы – «не в том, чтобы выразить проблематику, а в том, чтобы на эту проблематику дать евангельский ответ» [Успенский Л. А.]. Это не исследование того, как произошло Воскресение, кто его видел или кто присутствовал при нем, не реакция на событие, а явление смысла самого события, «акция». Именно это делает икону символом^[104]. «Ответ» означает наличие коммуникации, взаимодейстзие с адресатом в диалогическом пространстве, т. е. предполагает включенность адресата в систему образов и символов данной культуры, без чего невозможна коммуникативная ситуация. «Саму способность зрения легко смешать с процессом образно-смыслового осознания, что и происходит на каждом шагу. Нет ничего парадоксального в том, что можно смотреть на картину и не видеть ее» [Даниэль: 12]. Проблема интерпретации тесно связана с «утверждением традиций, культом исторической памяти искусства, формированием культуры восприятия» [Там же: 15].

Как писал Вартофский, «наше видение мира складывается под влиянием того, как мы его рисуем. Имеющиеся у нас каноны репрезентации, сами стили рисования и конвенции о нем учат нас видеть мир иначе. Исторически по мере изменения стилей и канонов репрезентации менялся и мир» [Вартофский: 206].

Действительно, событие Пасхи может изображаться совершенно иначе, что можно проследить на более поздних иконах и картинах, посвященных этому сюжету. Видение мира меняется под влиянием стиля и способа изображения на картине, и должен произойти поворот в мировоззрении художника, чтоб он показал событие иначе, чем это было принято до него. Религиозная живопись стремится осознать проблематику – каким образом произошло событие, его последовательность, то, как на него отреагировали присутствующие и т. д.

Внимание художников со времен Проторенессанса привлекает сам момент Воскресения – появление Христа над гробом или около него. Его не изображает традиционная иконопись, так как он не описывается в каноническом Евангелии, и поэтому любая картина с этим сюжетом является в некотором смысле догадкой или интуицией автора.

Беллини (рис. 2) создает всю обстановку Воскресения – пейзаж, пещеру с отваленным от входа камнем; Христос изображен с флагом в небе над гробом. Виртуозно показаны противоречивые эмоции стражников – удивление, близкое к благоговению, страх и отчаянье. Вдалеке видны идущие жены-мироносицы.

Внимание Бергоньоне (рис. 3) устремлено на то, каким образом Христос воскрес – мы видим Его в тот момент, когда Он готов шагнуть из гроба (не из гробовой пещеры, а именно из гробовой тумбы).

Эта же тема получает свое развитие у Рубенса, который в духе своей эпохи подчеркивает усилие и мощь фигуры Христа. Здесь тоже показан сам процесс воскресения (рис. 4), но пространство заполняется соучастниками события – ангелами, которые будто помогают, поддерживая гробовые пелены. Во всех картинах используются эмблемы: у Христа в руках белый (с синим или красным крестом) флаг (или хоругвь), знак Его победы. Иногда Христос в подобной семантической композиции картины держит крест, который в таком контексте тоже становится эмблемой (см. эскиз Брюллова «Христос воскресший» (Русский музей) для храма Христа Спасителя в Москве).

Известие, данное женам-мироносицам, – тема картины Джотто; женщины наклоняются, заглядывая в гроб; рядом – ангел, сообщающий им весть; над всей группой – видение Христа (рис. 5). В трактовке этой же темы изображает Воскресение А. Иванов на картине «Явление Марии Магдалине». Здесь радость праздника показана в яркой динамичности и эмоциональности образа Марии Магдалины, данном в подчеркнутом контрасте с классической неподвижностью фигуры Христа и Его останавливающего жеста.

Тема реакции стражников также находит свое развитие. И если Беллини позволяет нам увидеть всю предполагаемую палитру чувств, то у Р. Дичьяни (рис. 6) это равнодушно и угрюмо стоящие солдаты, за спинами которых из-за камня пробивается заря, совершается величайшее событие мира.

Радость ангелов – лейтмотив многих картин, и здесь можно проследить путь от полотна Боровиковского (рис. 7), где ангелочки окружают воскресающего Христа, до трактовки Блейка в духе романтизма (рис. 8), где тело Христа лежит еще в безжизненной позе у ног двух ангелов, освобождающих Его от погребальной пелены, а третий ангел решительным жестом открывает гроб. Закрепилось и стало привычным нейтральное изображение ангелов по сторонам от Христа, выходящего из гроба (рис. 9). Если проанализовать иконографию этого образа, можно констатировать, что ангелы оказались на месте стражников, что может быть живописным ответом на дискуссию, кому первому явился Христос по воскресении. По логике прямой перспективы Его должны были увидеть те, кто ближе всех находился к месту события, а именно стражники; но это естественно стало вызывать рассуждения о достоинстве или недостоинстве их, о способности воспринять событие и т. д. (ср. современное решение Р.Дичьяни). Опять же по логике прямой перспективы были избраны самые достойные, а именно ангелы, вместо стражников теперь стоящие по сторонам от гроба.

Говоря об отличиях рассмотренных произведений и канонической иконы Пасхи, можно отметить различия не только в композиционных решениях, в составе действующих лиц, но и в трактовке события. Картины «пробуждают, тасуют и меняют наши представления, наши перцептивные гипотезы, с помощью которых мы видим и понимаем мир вещей и событий» [Грегори: 7–8). Это та изменчивость, связанная с личным восприятием, когда зрительный образ можно определить как «бессознательное умозаключение» (Гельмгольц), которое может быть у каждого индивидуальным. Для создания обобщения используется общая для культуры эмблема – флаг или крест (на картине Р.Дичьяни он появляется в виде случайной тени). На картинах, кроме тех, где изображается сам момент Воскресения (рис. 3, 4), Христос, как правило, неподвижен. В изображении процесса воскресения большая роль отводится ангелам, поднимающим Его вверх (рис. 7) или приготавливающим Ему путь, отваливая камень (рис. 8). Сам же Он почти бездеятелен, у Врубеля (рис. 9) даже в пеленах (в иконографии так изображается воскрешенный Лазарь, но не воскресший Христос). На всех картинах Он показан вне отношения к видимому миру, иногда как не совсем реальное видение (рис. 2, 5).

В общем предварительном сравнении с этими живописными трактовками еще резче становятся заметными характерные черты канонической иконы. Христос изображается не изолированно, а в отношении к человеку: Он держит за руку Адама (или Адама и Еву, рис. 11), с усилием тянет его (их) за Собой. В то же время Он активен и по отношению к аду: Он попирает врата над разоренным шеолом – это тот момент, когда только что произошла победа. Это показано довольно ярко, и для выражения этой идеи не нужны никакие дополнительные эмблемы. Кроме того, в иконе выражена простая мысль, что Он воскресает Сам, никто не поддерживает и не несет Его. Он – деятель, это Он всех спасает, и что значит для Него отвалить камень от гроба, если Он победил смерть; но художники, как некогда жены-мироносицы, заботятся об этом. Ангелы тут не соучастники, а помощники: иногда изображается, как они связывают уже поверженного демона (рис. 1).

Как следующий ряд отличий надо отметить, что в иконописи зрительный образ дан «не как след психической активности, но как строение самой этой активности, развернутой во времени» [Даниэль: 63]. Иконописец не отражает реальность, а создает по определенным канонам модель мира, в котором строго определена взаимосвязь и место всех участников события, где все подчинено сверхличной метафизичности.

Кроме того, иконопись принципиально отлична от живописи, где художник изображает сцену, на которую зритель может лишь смотреть со стороны, но в которой не участвует. На иконе – изображение лиц, связанных между собой общим смыслом образа, но также связанных и со зрителем^[105]. Основным в изображении становится не столько взаимоотношение показанных лиц, сколько их общение с адресатом^[106].

Эта особенность была обозначена как обратная перспектива. Предпосылка возникновения прямой перспективы – мнение «о качественной однородности, бесконечности и беспредельности пространства, о его бесформенности и неиндивидуальности» [Флоренский: 257]. Но пространство в понимании традиционной христианской культуры – не «бесструктурное» место, а организованная реальность. И изображение иконы присутствует «не где-то в пространстве, а здесь – перед нами… По самому смыслу иконы, действие не замыкается, не ограничивается тем местом, где оно исторически произошло, так же как, будучи явленным во времени, оно не ограничивается тем моментом, когда оно свершилось» [Успенский Л. А.: 149, 153].

Не только обратная перспектива формирует особенности композиции иконы. «Как ближайшее распространение приемов обратной перспективы, следует отметить разноцентренностъ в изображениях: рисунок строится так, как если бы на разные части его глаз смотрел, меняя свое место» [Флоренский: 249]. Изображение может строится с несколькими центрами перспективы, с несколькими горизонтами и т. д. Л. Ф. Жегин убедительно показал, что происхождение «иконных горок», наряду с их эмблематичностью (обозначение «горнего мира»), определено возможностью иконного изображения дать нам, смотрящим сбоку, взгляд сверху («вздыбленная плоскость», поднятая линия горизонта) [Жегин].

Весь этот комплекс художественных приемов определяет особенности репрезентации движения. Если бы действующие лица изображались в движении, то одно движение изображенного накладывалось бы на подразумеваемое движение смотрящего и получался бы хаос. Но динамичность и изменчивость заложены в самой композиции – это мы меняем место во времени и поэтому меняется наше место в пространстве относительно изображенного на иконе. Мы смотрим на икону из стремительно движущегося изменчивого мира. Происходит намеренная фиксация нашего движения и изображения данного в возможной полноте явления^[107]. Движение становится характерной чертой земного, временного мира.

Это согласуется с выводом Е. Трубецкого о том, что человек в иконописи неподвижен, когда «преисполняется сверхчеловеческим, Божественным содержанием, когда он так или иначе вводится в неподвижный покой Божественной жизни. Наоборот, человек в состоянии безблагодатном или же доблагодатном… часто изображается в иконах чрезвычайно подвижным», например, стремительное падение вверх ногами грешников, сорвавшихся с лестницы, ведущей в рай. «Неподвижность в иконах усвоена только тем изображением, где не только плоть, но и самое естество человеческое приведено к молчанию, где оно живет уже не собственною, а надчеловеческою жизнью» [Трубецкой: 205]. И даже в тех случаях, когда изображается стремление и движение (фреска Рублева «Шествие праведников в рай»), «именно этой-то кажущейся физической неподвижностью и передается необычайное напряжение и мощь неуклонно совершающегося духовного подъема: чем неподвижнее тело, тем сильнее и яснее воспринимается тут движение духа» [Трубецкой: 204].

То, что отмечено относительно изображения святых, справедливо также для икон праздников. Они представлены лишь в эмблематичном, условно намеченном движении участвующих лиц, даже если тема движения обозначена в названии, будь это «Введение во храм» или «Вход Господень в Иерусалим». Изображение фигур в движении остается здесь некоторым знаком недостоинства. Например, на иконе Преображения так изображаются апостолы, упавшие ниц, не в силах вынести света, на иконе Успения это может быть взмах руки первосвященника, замыслившего сбросить тело Богоматери с погребальных носилок.

Есть одно исключение – в движении все-таки могут изображаться ангелы («Летящий ангел» на фресках Гелатского монастыря, ангелы на иконе «Битва Новгородцев с Суздальцами», ангел, отсекающий руку первосвященнику на иконе Успения и др.). Но это именно исключение, т. е. это не свойство ангелов как вестников тайн Неба. Абсолютно в соответствии с отмеченной Трубецким особенностью изображен архангел Гавриил на иконе Благовещенья; в соответствии с этой характеристикой изображены Небесные Силы вокруг Престола (икона Господь Саваоф); соответствует ей и иконография архангела Михаила с огненным мечом.

Из всех икон выделяется икона Пасхи, икона «Сошествие во ад», где Христос изображен в стремительном движении^[108]. Причем движение это сложное и разнонаправленное: плащ (гиматий) развевается так, как если бы Христос спускался еще вниз, – но это уже тот момент, когда Он начинает восхождение; руки Его иногда согнуты, показано то усилие, с каким Он «тянет» Адама и Еву (рис. 10).

Это миг, который может рассматриваться как «накопленное движение, его симультанный слепок» [Даниэль: 71] – действительно, это еще нисхождение, «сошествие», но в то же самое время это уже победа над смертью и возвращение рая, это уже «Восшествие», исход, Пасха.

Фактически два последовательных события даны в одном образе, это разновременные моменты, которые выражены в одном движении.

Это не то простое последовательное, развернутое во времени, «сукдессивное действие в этом мире», лишь в результате которого возможна «симультанизация пространственной картины мира» [Даниэль: 71] в прямой перспективе; в обратной перспективе открывается возможность дать несколько разных действий, разных временных моментов в одном образе. В более простом случае мы видим воплощение этого же явления, например, в развернутых сценах Рождества (Младенец в яслях, Его же омывают в купели) данных в одной композиции. В поздних иконах Воскресения (XVII в.) синтез движения древней иконы разъединяется, и иконописцу, чтобы сохранить полноту явления, приходится изображать Христа дважды: один раз внизу, побеждающего ад и выводящего людей, а второй раз – торжествующего, в окружении праведников (рис. 12). На канонической иконе Пасхи происходит совмещение времени в явлении одного образа, для чего служит движение. «Живое движение^[109] действительно представляет собой активный хронотоп^[110], уникальное средство овладения пространством и временем. Это овладение возможно потому, что живое движение является средством трансформации пространства во время и обратно» [Даниэль: 70]. Возможно, это объясняет особое строение иконы Пасхи, введение в иконопись движения, столь нехарактерного для нее: здесь не обычное для иконы явление вечности, и сложная структура изображенного времени диктует необходимость особых форм воплощения его. «Перевод времени из будущего в прошедшее возможен лишь на основе активного действования в пространстве, на основе его преодоления и овладения им. Движение выступает в качестве необходимого соединительного звена между предвидением и памятью» [Даниэль: 69–70].

Таким образом, структурой иконы создается и особое время.

Время в христианском понимании, как и пространство, не является однородным. Это может быть циклическое космическое время, связанное с чередованием дня и ночи, времен года и т. д.; историческое время вселенной (линейное, без обозначенных начала и конца), эсхатологическое время человечества (где важна тварность и конечность всего земного) и экзистенциальное время, в богословии называемое литургическим. В В. Лепахин определяет такое время как иконичное^[111], как свойственное иконе. Это то время, которое не подразумевается без вечности и является ее воплощением в пространстве нашего мира.

Обратная перспектива, выстроенная по направлению к нам, включает нас в поле иконы, и тем самым мы включаемся в вечность – потенциально адресат призывается быть одним из следующих за Адамом и Евой, быть еще одним в праздничном шествии (литургический принцип церковного искусства). Тем самым актуализируется настоящее время иконы. Одновременно в этом настоящем соединяются воспоминание того, что уже произошло, исторический момент Воскресения, – и ожидание того, что еще только должно произойти, наша собственная смерть и наше воскресение; создается иконичное время – «воплотившаяся вечность» [Лепахин: 79]. На иконе время не изображается вне вечности, а «пространство можно скорее назвать внепространственным, что и заставляет ввести новый термин»^[112] [Лепахин: 233].

Неоднородность пространства выражается в иерархическом разделении верха и низа, левого и правого; это может быть и чисто географическое разделение (Святая Земля, Иерусалим, особо чтимые монастыри); это храмовое и «внешнее» пространство и др.^[113]

В свою очередь алтарь соединяет в себе несколько разных временных и пространственных пластов: это святая святых ветхозаветного храма (временной пласт); он символ Иерусалима (географический пласт); символ рая (экзистенциальный пласт). Именно из-за такого объема понятия для уточнения собственно иконичного топоса введено понятие эонотопоса^[114], в котором человеческий хронотоп и вечность слиты.

Закономерности, отмеченные в связи с анализом структуры иконы Пасхи, действенны и при анализе ее словесной иконы – «Слова Огласительного»^[115] свт. Иоанна Златоуста. Оно включено в чин пасхального богослужения и тем самым выделено из всех других слов на этот праздник, признано церковью образцовым. Но, как и каноническая икона, оно не описывает собственно Воскресение и не соотносится с этим событием ни по месту, ни по времени; в нем нет упоминания страданий и крестной смерти, как и нет событий, «исторически» связанных с ними (все, что могло быть включено в повествование, если бы оно строилось по законам «прямой перспективы»). Даже самого названия праздника в нем нет, и долгожданные (или неожиданные, если воспринимать повествование вне системы символов культуры) слова «Христос воскрес» произносятся лишь в конце. Вместо этого – образы притч – притчи о брачном пире, о десяти девах, о виноградарях, о работниках и Владыке. Содержание диктует и способ изображения: в «Слове» нет ни метафор, ни аллегорий, ни даже сравнений; оно состоит из символов и написано так, что само становится «словесной иконой», символом праздника.

Призываются все, «кто…» – и далее следует описание признаков (градация от «filoteos», «благочестив и боголюбив» – до едва успевшего в «одиннадцатый час», опомнившегося грешника). Не опосредованность сравнения (‘поступайте, как они’) или аллегоричность (‘будто призванные, будем стараться быть лучше’). Ставится проблема самоидентификации с определенным символом – и следующего за ней действия.

Актуализируется символика евангельских притч: «Царство Небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир…» (Мф. 22: 2). Званные не пришли, и вот зовут всех «даже по дорогам». Количественные величины взяты из притчи о работниках в винограднике (Мф. 20: 1–16) – работавшие от первого, третьего… одиннадцатого часа; динарий как дневная плата работника. Дневная плата – как за ‘то время, которое мы работали’ в своей жизни (кто больше, кто меньше); но это и ‘жизнь человека’ (короткая или длинная), это и вся история человечества (праведники древности и люди, родившиеся перед концом мира). Личный отрезок времени становится вплетен в ткань истории.

Призывает всех Хозяин, Владыка – в контексте литургических образов это Господь. Он зовет нас – и «принимает… милует, угождает… хвалит». Но не только за этим мы оказываемся призваны в Царство Небесное. «Трапеза исполнена» – символ Евхаристии, эти слова означают, что встречают нас не только милости и хвала, а сопребывание с Божественной Сущностью, обожение^[116].

Кроме материала изображения, «Слово…» соотносится с иконой композиционно. При анализе синтаксического строя выделяются пять частей^[117] (в богословских комментариях к этому слову обычно говорят о четырех частях, объединяя первые две^[118]): I – призвание «всех», II – встреча с Владыкой, то, как Он принимает пришедших, III – пир, IV – «ад умертвися», V – «Христос воскрес – и радуются ангели».

I и II части соответствуют учению церкви о синергизме, взаимном движении друг к другу Бога и человека: Бог призывает (I часть), и если человек откликается, то Сам приближается к нему (П часть).

Ш часть – «брачный пир», Царство Небесное, встреча человека с Богом (рай, таинство брака, таинство Евхаристии).

IV и V части удивительны по своей возможности «всеведенья»^[119], они написаны как бы с той точки, откуда уже все видно и все известно: и что «ад огорчися», и «мертвый ни един во гробе», и то, что «ангели радуются» – эти части о «небе» и «земле», вертикаль от ада до Неба.

Невозможно более точно, сохраняя весь ее смысл, «явить» икону Пасхи в словесном плане. («Слово…» создано до первой известной нам иконы Пасхи в ставшей сейчас канонической иконографии). Действительно, при словесном описании изображения теряется динамическая мощь, которая существует в зрительном образе. Но именно эта мощь создана символами (не совпадающими со зрительными) и поэтикой «Слова… на Пасху».

Соотношение с принципом иконного изображения есть и во внутренней структуре «Слова…». Если обозначить связь частей, то это можно выразить схемой:

Это скрытый в композиции крест, орудие победы (ср. важность этой же структуры для иконописного изображения, крестово-купольный принцип храмов и др.)

В плане взаимоотношения со зрителем и «Слово…», и икона так же сходны. Актуализируется иконичное время: переживание исторического события (Воскресе Христос – и ад умертвися), призвание к соучастию в Евхаристии, ожидание того, когда (или где) все, сказанное в «Слове…», будет совершенно (Царствие Небесное). Здесь не просто повествование о событии, личное и реальное соучастие в котором невозможно представить, здесь не говорится и о том, что существует только в будущем. Настоящее время повелительных глаголов относит их к слушающим и таким образом включает их в само повествование – призвание произносится «сейчас», и призываются не абстрактные лица, а тот, кто слышит это «Слово…», «постившиеся и не постившиеся», «труждающиеся и ленивии».

Основным в изображении становится не воссоздание образов евангельских притч, а обращение к адресату и включение его в происходящее, как и в обратной перспективе. Синкретизм^[120] христианского искусства дает право отнести этот термин и к произведениям словесности^[121]. Точно так же, как иконописец преображает пространство, и тем самым помещает зрителя внутрь изображения, читающий или слушающий вовлекается автором в соучастие в литературном сюжете.

В «Слове…» образ движения в изображении праздника Пасхи также важен, как и в иконе. Само оно построено как призыв – призвание всех «прийти». Это и горизонтальный и вертикальный охват вселенского масштаба.

Но динамика движения становится гораздо сложнее, если учитывать символику произведения. Совершается восхождение с пророком Исаией из недр ада в начале четвертой части (иконный образ, исход ветхозаветных праведников из шеола). Происходит встреча Ветхого и Нового заветов в начале пятой части: пророк Осия (Ветхий Завет) цитируется апостолом Павлом в Новом Завете, это цитируется Иоанном Златоустом и произносится пресвитером в храме во время пасхальной службы. Тем самым актуализируются две исторические эпохи (Ветхий и Новый Завет), одновременно – несколько времен в прошлом (в терминах грамматики это были бы плюсквамперфект, перфект, претеритум), настоящее время (время произнесения) – и ожидание того, когда это будет абсолютным (вечность). Это взаимодействие времен и пространства создает иконичный эонотопос, особое, «вечное» время, актуализированное в настоящем.

Если же обратиться к плану выражения, то на уровне формы произведения все обилие глаголов движения «Слова…» создает звучание походного гимна.

Движение, перемещение в пространстве можно назвать одним из коннотативных образов в праздновании Пасхи, в ее изображении в иконе «Сошествие во ад» и «Слове Огласительном».

«Важнейшие библейские события нередко связаны со сменой одного профанного места, избранного человеком, на священный топос, иконотопос, указанный самим Богом…» [Лепахин: 136]. («Место… на нем же ты стоиши, земля свята есть» (Исх. 3:3–5), после этого Господь посылает Моисея избавить народ из египетского плена; избранный топос становится святой землей, иконой дома Божия).

Именно на Пасху крестный ход включен в богослужение^[122]: это путь ко гробу вместе с женами-мироносицами; одновременно это и исход в Обетованную землю; в более общем смысле это символ перехода в иную жизнь; также это прообраз смерти и второго Пришествия – вход в Царство Небесное. Как один из наиболее известных обрядов Пасхи^[123], он может модифицироваться в народном сознании в необходимость передвижения из «обычного» места в святое – напр., традиция приурочивать паломничества, хождения в Святую Землю, а сейчас – поездки в Иерусалим на Пасху. Возможно, это объясняет традицию посещать могилы родителей или родственников^[124] – Пасха не домашний, не семейный праздник, как Рождество, и здесь не столько потребность воссоединения семьи (общности) в радости, сколько движение к святыне – хотя бы семейной (то понимание паломничества, когда перемещение в пространстве к святой цели становится эквивалентным душевному совершенствованию).

Крестные ходы – признание неоднородности пространства (внешнее/храмовое). Но это не только весть из сакрального пространства в обычное, не только демонстрация праздника. Динамическийпринцип репрезентации праздника и в иконе, и в «Слове…», и крестных ходах задан тем, как об этом событии говорится в Евангелии: само Воскресение не описывается; весть о нем дана в описании «живого движения»: приход жен-мироносиц; бег апостолов Петра и Иоанна^[125], путешествие в Еммаус: люди стремятся навстречу Богу и воскресший Христос приходит к ним. Это тот синергизм, который предполагает Встречу.

Слово Огласительное на святую Пасху

I

Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества.

Аще кто раб благоразумный, да внидет радуяся в радость Господа своего.

Аще кто потрудился постяся, да восприимет ныне динарий.

Аще кто от первого часа делал есть, да приимет днесь праведный долг.

Аще кто по третием часе прииде, благодаря да празднует.

Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничимже отщетевается.

Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит, ничтоже сумняся, ничтоже бояся.

Аще кто точию достиже и во единонадесятый час, да не устрашится замедления:

II

любочестив бо сый Владыка, приемлет последняго яко и перваго: упокоевает в единонадесятый час пришедшаго, якоже делавшаго от перваго часа.

И последняго милует, и первому угождает, и оному дает, и сему дарствует.

И дела приемлет, и предложение хвалит.

III

Тем же убо внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории, мзду приимите.

Вогатии и убозии, друг со другом ликуйте.

Воздержници и ленивии, день почтите.

Постившиеся и непостившиеся, возвеселитеся днесь.

Трапеза исполнена, насладитеся вси.

Телец упитанный, никтоже да изыдет алчай: вси насладитеся пира веры: вси восприимите богатство благости.

Никтоже да рыдает убожества, явися бо общее царство.

Никтоже да плачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия.

Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть. Угаси ю, иже от нея держимый.

Плени ада, сошедый во ад. Огорчи его вкусивша плоти его.

IV

И сие предприемый Исаия возопии: ад, глаголет, огорчися, срет тя доле.

Огорчися, ибо упразднися.

Огорчися, ибо поруган бысть.

Огорчися, ибо умертвися.

Огорчися, ибо низложися.

Огорчися, ибо связася.

Прият тело, и богу приразися.

Прият землю, и срете небо.

Прият еже видяще, и впаде во еже не видяще.

V

Где твое, смерте, жало; где твоя, аде победа; воскресе Христос, и ты низверглся еси.

Воскресе Христос, и падоша демони.

Воскресе Христос, и радуются анели.

Воскресе Христос, и жизнь жительствует.

Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе: Христос бо востав от мертвых, начаток усопших бысть. Тому слава и держава, во веки веков, аминь.

Алфеев: Алфеев Иларион, игумен. Христос Победитель ада. СПб., 2001.

Вартофский: Вартофский М. Модели. Репрезентация и научное понимание. М., 1988.

Грегори: Грегори P. Л. Разумный глаз. М., 1972.

Даниэль: Даниэль С. М. Сети для Протея. Проблемы интерпретации формы в изобразительном искусстве. СПб., 2002.

Ельшевская: Ельшевская Г. Очерки визуальности. Короткая книга о Константине Сомове. М., 2003.

Жегин: Жегин Л.Ф. Иконные горки. Пространственно-временное единство живописного произведения // Труды по знаковым системам II. Тарту, 1965.

Иванова: Иванова С.В. Слово на Пасху свт. Иоанна Златоуста как образец литургического творчества // Вестник Санкт-Петербургского Университета. Серия 2. Вып. 1. СПб., 2006.

Колесов: Колесов В.В. Семантический синкретизм как категория языка // Вестник ЛГУ. Серия: «История. Языкознание. Литература». 1991. Вып. 2.

Лепахин: Лепахин В. В. Икона и иконичность. Сегед, 2000.

Прохоров: Прохоров Г. М. Крестообразность времени или Пушкинский Дом и около. СПб., 2002.

Трубецкой: Трубецкой Е. Умозрение в красках. Вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи. // Философия русского религиозного искусства. М., 1993.

Успенский Б. А. 1987: Успенский Б. А. О семиотике иконы // Символ. Париж, 1987, № 18, декабрь.

Успенский Б. А. 1970: Успенский Б. А. Поэтика композиции. М., 1970.

Успенский Л. А.: Богословие иконы православной церкви. Б. м. Изд. Зап. – Европ. Экзархата. 1989.

Флоренский: Флоренский П. Обратная перспектива // Философия русского религиозного искусства. М., 1993.

Праздник: фольклор и действительность

Пасхальная традиция в современном русском селе (по материалам полевых исследований в Ульяновском Присурье)

М. Г. Матлин

Под пасхальной традицией в данном случае понимается сложное структурное и семантическое образование, ядром которого является собственно православная Пасха и непосредственно связанные с ней обряды и обрядовые действия, как установленные и осуществляемые церковью, так и связанные со внецерковными ритуальными и бытовыми обычаями и традициями. Хронологически это период от вербного воскресения до Фомина воскресения (Антипасхи), т. е. предпасхальная (Страстная) и послепасхальная (Светлая) недели.

Следуя методологии В. Я. Проппа, примененной им в книге «Русские аграрные праздники (Опыт историко-этнографического исследования)» [Пропп 2000], обозначим составные части этой традиции. Итак, общий состав пасхальной традиции, как он зафиксирован в записях XIX – начала XX вв., включает в себя следующие основные части [Агапкина 2002: 794; Круглый год: русский земледельческий календарь 1989: 459–464; Морозов, Слепцова 2004: 903; Соколова 1979: 110–141; Традиционные обряды и обрядовый фольклор русских Поволжья 1985: 50–61]:

1. Всенощное бдение.

2. Ритуальная еда и связанные с ней магические действия и поверья (пасха, кулич, яйцо).

3. Обход дворов («вьюнишниками», духовенством, молодежью и детьми).

4. Гостевание.

5. Очистительные действия ритуального и бытового характера (в доме, на дворе, на кладбище).

6. Поминовение усопших.

7. Ритуально-магические действия, календарные и некалендарные, приуроченные к Пасхе (катание по земле, обливание водой, разжигание костров, запекание четверговой соли, освящение вербы, колокольный звон и др.).

8. Гуляние, игры и хороводы.

9. Мифологические представления и поверья, связанные с Пасхой (игра солнца, распознавание ведьм, отсутствие бесов в светлый день Пасхи и др.).

При этом семантика пасхальной обрядности, прежде всего народно-христианская [Бернштам 2000: 331–342], была практически всеобщим достоянием и, как свидетельствуют полевые записи тех лет, сравнительно легко определялась носителями традиции.

Наши полевые исследования в Ульяновском Присурье показывают, что в период примерно с середины 20-х – начала 30-х годов XX в. и по настоящее время пасхальная традиция основывалась, с некоторыми исключениями, на тех же частях, с которыми, конечно же, именно в этот период происходили различного рода трансформации. В итоге к настоящему времени пасхальная традиция в современном русском селе это:

1. Всенощное бдение.

2. Ритуальная еда (кулич, яйцо) и связанные с ней магические действия и поверья (минимальные и сохранившиеся в памяти только отдельных жителей).

3. Обход дворов (только детьми).

4. Гостевание.

5. Очистительные действия ритуального и бытового характера (в доме, на дворе, на кладбище).

6. Поминовение усопших.

7. Ритуально-магические действия, календарные и некалендарные, приуроченные к Пасхе (освящение вербы).

8. Мифологические представления и поверья, связанные с Пасхой (минимальные и сохранившиеся в памяти только отдельных жителей).

Что касается семантики этой обрядности, то ни церковно-каноническая, ни народно-христианская, за редким исключением, носителям традиции уже неизвестны.

Не рассматривая далее подробно варианты состава и структуры всех зафиксированных нами частей пасхальной традиции, отметим лишь некоторые из них, наиболее значительные и знаменательные.

1. Всенощное бдение.

Так как далеко не во всех селах существуют действующие православные храмы, то церковные службы ведутся в частных домах людьми, которые взяли на себя функции священнослужителя. Конечно, они при этом, как, например, В. В. Тихонова, жительница с. Потьма Карсунского района, не только иногда советуются с настоятелями различных храмов (например, в районном центре), но даже получают от них своеобразное «благословление» на службу. Тем не менее, служба, которую она организовывает, имеет ряд существенных отличий от пасхального богослужения, установленного русской православной церковью. Во-первых, ее авторитет в вопросах службы отнюдь не является абсолютным и непререкаемым, почему мы не раз становились свидетелями спора о порядке чтения соответствующих тропарей, стихир и канонов, о правильности прочтения (на церковно-славянском) отдельных слов и выражений. Она не ведет, как это делает священнослужитель, всей службы, периодически руководство переходит к другим, умеющим читать на церковно-славянском. Во-вторых, в состав пасхальной службы органически вошли поздние духовные стихи и канты, только малая часть которых тематически связана с пасхальной символикой и семантикой. Большинство же из них регулярно исполняется и во время служб на другие религиозные праздники, например, Рождество и Крещение, а также во время поминальных служб по усопшим. В-третьих, не совершается даже в усеченном и символическом виде крестного хода по завершению службы. В-четвертых, разговение совершается всеми присутствовавшими на службе за общим столом, на который подаются спиртное, мясное блюдо (щи), освященные яйца, куличи и чай. В-пятых, поведение людей во время службы является достаточно свободным, так что человек может выйти и вновь зайти в комнату, где проходит служба, сидеть большую часть ее и даже, в случае с престарелыми и немощными, лечь отдохнуть в соседней комнате. В-шестых, количество людей, участвующих в службе, относительно не велико. На пасхальной службе в с. Потьма в 2005 г. присутствовало 15–17 человек (впрочем, на пасхальной службе в церкви с. Кадышева в 2004 г. также было в пределах 20–25 чел.). Большинство из них – это женщины в возрасте от 60 лет и старше. Две девочки 12 лет, пришедшие с матерью, ушли примерно за час до полуночи. Па пасхальной службе в церкви с. Кадышева в 2004 г. присутствовало уже несколько молодых парней, примерно, треть – женщины возраста 35–45 лет, одна девочка 11 лет и две девушки 18–20 лет.

Выбор дома для проведения всенощной в данном случае мотивирован тем, что именно в нем хранится плащаница – важнейшая православная святыня, чудом спасенная жителями села при уничтожении церкви. Она передавалась из одного дома в другой только после смерти ее хранителя. При этом службы на другие православные праздники проходили уже только в том доме, где жила самая «знающая читалка» села.

Традиционно в с. Потьма пасхальная служба завершается троекратными выстрелами из ружья. Причем это происходит не только, а сейчас и не столько под окнами того дома, в котором идет служба, т. е. не благовест служит сигналом для выстрелов, а время – 12 часов ночи. Автор статьи мог наблюдать это в Пасхальную ночь 1 мая 2005 г.

Таким образом, в редуцированном и трансформированном виде всенощное бдение в современном русском селе существует в двух существенно различающихся вариантах в зависимости от того, происходит оно в храме под руководством священнослужителя или в частном доме под руководством наиболее уважаемых и «знающих» членов православной общины.

2. Ритуальная еда и связанные с ней магические действия и поверья.

Несмотря на включение в состав пасхального одаривания славящих воскресение Иисуса Христа конфет, печенья, пряников, на возможность приобретения пасхального кулича в магазине, его изготовление, как и окраска яиц в современном селе сохраняется, тогда как сырная пасха сегодня практически не изготавливается. При окраске яиц используется не только такой традиционный краситель, как шелуха лука, но и современные искусственные красители, хотя они часто не бывают столь же эффективны. В с. Потьма субботу перед Пасхой так и называют «красильной». Широко распространился в последнее время обычай прикреплять на окрашенные яйца различного рода наклейки с православной символикой. Яйца могут не только варить, но и калить в печке. Устойчиво сохраняется представление о том, что освященные яйца не портятся в течение года, и у некоторых жителей села они лежат на божнице до следующей Пасхи.

У меня вот два яйца лежали. Стала убирать, они у меня упали. Не высохли совсем-то вот. – <Пасхальные?> – Пасхальны. Летось вот красила. И вот я их в печке закалила, и они прям закалены хороши были. Лежали вот до этого… И вот стала иконы убирать, шмыгнула и вот… – < А как в печке закалять? > – Вот когда накрасишь их, на сковороду и в печку. Они там калятся. И очень вкусны. Я сделаю, десяточек положу в печку калиться. Оне такие… ну, вкусны, хороши. Варишь их, сваришь, оне… все равно белок и желток какой-то не такой, а в печке они как печёны. – <А красите когда, в какой день?> – В субботу. В субботу красильну. – <Она так и называется у вас?> – Да, красильна суббота^[127].

Каких-то особых действий со скорлупой пасхальных яиц не делали, хотя М. П. Постнова помнит, что ее бабушка, «выдолбив» яйцо, т. е. выбрав белок и желток, оставшимиеся пустые яйца вешала на иконы:

<Со скорлупой от Пасхальных яиц ничего не делали?> – У нас вот бабушка, это, она выдалбливала их, а кожурочки… у ней икон-то много было, около икон навешивала их. Вот она навешат их… «Зачем ты?» – говорю. Она: «Наряжаю иконы». – <Пасхальными яичками наряжала иконы? > – Ну вот кожуркой^[128].

Только в с. Кадышеве одна из жительниц помнила, что отдельно от всех яиц держат яйца, снесенные в четверг, так их съесть должны только члены семьи, а скорлупки зарыть на дворе, чтобы «скотинка, курочки велись дома, чтобы не помирали, не сдыхали».

Одаривание яйцом остается обязательным обрядовым актом. Автор статьи стал свидетелем того, как русская девочка дала яйцо маленькому азербайджанскому мальчику, которого случайно встретила на улице села. Поэтому почти все жители села, от детей до пожилых, и особенно последние, выходя в пасхальное воскресенье из дома, захватывают с собой крашеные яйца. Но обмена поцелуями и ответного отдаривания может уже не происходить.

Изготовление кулича, как и вообще выпекание хлеба у пожилых женщин сопровождается традиционной словесной формулой «Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй меня». Такое отношение к хлебу, тем более к пасхальному куличу, основано на традиционном понимании хлеба как Божьего дара. «Вроде все же квашня, хлеб тута. Божья… Божий хлеб. Когда беру квашню: “Господи, благослави”. Потихоньку, про себя просто»^[129].

Тесто для кулича некоторые женщины ставят именно в четверг, хотя при этом о каком-либо значении этой даты в пасхальной обрядности они уже не знают.

<А в четверг соль калите в печке?> – Нет. А для чево это? – <Вот говорят, что четверговая соль для здоровья полезна. > – Этого я не слышала. – <А четверговой водой не умывались?> – Нет. Но вот в газете или где у меня дедушка читал, я слыхала. Он читал, что чаво-то она эта четвергова вода… чево-та ей делают. А я не знаю. – <Но вы в четверг ставите, затеваете тесто?> – Да^[130].

Кулич изготавливается строго в субботу, в основном пожилыми женщинами, хотя это больше зависит не от возраста, а от «руки», т. е. способности печь вкусно и хорошо. В с. Тагай, Майнского района, например, успешно изготовляют куличи молодые женщины, в том числе и учителя, у которых хорошо получаются пироги.

Я и куличи пяку в субботу. Не знай, нынче соберусь или нет. А то тоже по три кулича – всем троим по куличу. Летом Танюшка (дочь. – соб.): «Мамка, не пяки, я сама напяку». Напякла, звонит: «Мамк, всё поросятам отдала». Не вышло ничаво^[131].

Если же молодые не пекут или у них не получаются куличи, то старшие, тем более если их куличи пользуются славой у родных и близких, изготавливают столько куличей, сколько у них есть детей или других близких родственников.

Риутальная пища используется и при коллективном разговлении по завершению всенощного бдения. Но при этом ни обоснования отбора блюд, ни регламентации последовательности их подачи не зафиксировано. Для тех, кто приносит еду для разговления, выбор может быть мотивирован исключительно бытовыми и личными причинами.

А на службу я уж иду, я кулич несу, ковригу хлеба, ведро кислого молока. Наделаю, дедушка провожат меня, несем яво туды. – <А почему это?> – Это не почему. Это можешь и не носить, я просто нясу родителев своих помянуть. Это пока вот есть корова. Ну и вообще как-то никто никогда. Вот я уж сколь годов одна это всё, никто. А я просто принясу, после службы все садятся за стол и разговляются этим кислым молоком. Вроде думаю, може родителям… Мне всё уж больно и свою мать жалко и свекровь жалко. Прожили они жизню в великих трудах и в великой нужде. Вот я свою мать один раз видала, говорю: «Как ты, мамка, здесь живёшь?» Она мне говорит: «Получше, как там жила». Жалко мне их, потому что остались молодые, ничаво они хорошева в жизни не видали, да еще и не помянешь, мол, их… А это уж вроде поядят все, пока тут за столом и то все поминают, слышишь. Может, Господь, донесет чяво…^[132]

3. Обход дворов.

Обход дворов утром Светлого воскресенья совершается только детьми. Группы включают в себя от 2–3 до 5–7 детей. Объединение девочек и мальчиков в одной группе встречается редко и, как правило, только в том случае, если девочка берет с собой младшего брата дошкольного возраста. Основу славильщиков составляют дети-родственники и соседские дети, примерно одной возрастной группы. Они могут как войти в кухню, так и остаться на пороге сеней. Произносится единственная обрядовая словесная формула – «Христос воскрес!».

И вот уж на Пасху все артелями, сваришь яиц сорок, накрасишь – идут и идут артелями. «Маманьк! Последним-ти смотри, придут, не дастаниться». И всем даёшь по яйцу, которы шцо вы? говарит зайдёт: «Христос васкрес!». А который: «Христос! Христос!» Он уж ни выговарит, манинький, он ни выговарит, что Христос воскрес. «Христос! Христос!» – эдак вота. И всем по яйцу даёшь. Радаваюца. Яйца собирать с мишечками ходют, яйца кладут^[133].

В отличие от городской традиции дарение яйца в селе остается обязательным элементом, тогда как конфеты, печенье и прочее могут и не дарить.

Дети особенно ценят яйца с наклейками, более светлой и необычной окраски (например, розовой или зеленой). Совместная трапеза по завершению обхода не устраивается.

С самыми маленькими обход может делать кто-либо из родителей или старших членов семьи, как, например, в с. Потьма с пятилетней дочерью обходил соседей и родственников отец – директор местной школы.

4. Гостевание.

Гостевание на Пасху сегодня не имеет каких-либо отличительных особенностей по сравнению с гостеванием на другие религиозные или светские праздники за исключением обязательного наличия на праздничном столе крашеных яиц и пасхального кулича. За праздничный стол садятся после посещения кладбища. Если в селе живут не только старшие члены семьи, но и их дети, или если дети и другие родственники приезжают на праздник в село, то в доме родителей обязательно устраивается праздничный стол. Однако, так как родственные отношения остаются очень важным фактором русского сельского социума, а среди коренных жителей села большинство так или иначе связаны друг с другом этими отношениями, то в любой момент этот семейный круг может расшириться. Что касается взаимного посещения домов родственниками или соседями, то сегодня они почти не встречаются. Хотя не только до войны, но и потом, вплоть до 60-х годов, это было общераспространенным.

<Александра Макарьевна, вот вы говорили про Пасху, что артелями гуляли на Пасху, это как значит – в одном доме сидели, да?> – Ну вот щас придем ко мне. Я скажу, родны свои ближни, там двоюродны, все собирались вместе. Ну а у кого там зятья с мужьями – приходите к нам нынче в гости. Ну они придут, придём все, садимся. Тут угостились, а другой скажет, вот мать моя и сястра, они жили кряду, она скажет: «Ну, от них айдати ко мне». – <В один день?> – В один день. У них посидим, третья скажет: «А сейчас от неё ко мне»^[134].

Сохраняется и традиция исполнения застольных песен, частушек. Репертуар традиционен, включает в себя песни литературного происхождения, советские массовые песни и современные шлягеры. Сравнительно недавно (в 50–60-е гг.) пение было не только застольным, но и уличным, т. е. еще сохранялась важнейшая особенность сельских праздничных гуляний.

<Александра Макарьевна, а песни пели за столом, когда собирались?> – Пели, пели песни, как же песни плясали, всё тут уж как на свадьбе поём. Эдак же веселились, что свадьба, что эта. И идут артелями, примерно, у кого гармоньи были. Щас вот скажу, мои родные идут, а оттоль идут навстречу нам из другова дому другая. Можить у них гармонья, вот среди дороги начинам плясать, гармоний играт, среди дороги пляшем. Попляшем, эти пошли сюды, мы сюды. Эдак вот ходили^[135].

5. Поминовение усопших.

Устойчивым, повсеместно распространенным является поминовение усопших, совершаемое в такой традиционной форме как посещение кладбища, во время которого происходит установление символического контакта между живыми и мертвыми при помощи одаривания и совместной трапезы. Сразу же необходимо отметить, что эту часть пасхальной обрядности сегодня уже вряд ли можно определить таким традиционным термином как поминовение родителей, или предков. Само название еще существует и применяется, однако сегодня на кладбищах поминаются не только и даже не столько родители людей зрелого и пожилого возрастов, тем более их дедушек и бабушек. Сегодня на кладбищах чаще поминают как раз детей – парней и девушек, молодых мужчин и женщин, умерших в результате болезней или погибших от несчастных случаев. И таковых, к сожалению, на сельских кладбищах гораздо больше, чем это было в 70–90-е года XX в.

Вторая особенность этого поминовения состоит в том, что оно растянуто на три дня. Как известно, церковная традиция отводит для поминовения усопших вторник после окончания Светлой седмицы (недели, следующей за праздником Святой Пасхи), т. е. Радоницу. Однако в современном русском селе Ульяновского Присурья посещение кладбища проходит наиболее интенсивно именно в Светлое воскресенье, менее – в понедельник, а на Радоницу на кладбище ходят единицы. Такое растяжение обусловлено несколькими причинами. Во-первых, целенаправленной деятельностью советско-партийных органов по разрушению целостной системы церковной жизни народа. Во-вторых, массовым оттоком людей из сельской местности, начавшимся в 70-е года XX в., в результате которого большая часть трудоспособного населения осела в городах и районных центрах. Поэтому, приезжая на Пасху к родителям или близким родственникам, они не могли посещать кладбище во вторник, так как это был уже рабочий день. Так сформировалась традиция поминовения усопших в Светлое воскресенье. В-третьих, зафиксирована такая местная традиция, как посещение кладбища в понедельник, например, в с. Кадышеве, не обусловленная вышеуказанными причинами. В итоге там произошло закрепление понедельника как времени посещения кладбища за теми жителями села, которые проживают в нем постоянно, а, соответственно, воскресенье стало, в основном, днем поминовения для приезжающих. Подчеркну еще раз, что это село, в котором есть действующая церковь, и священнослужитель постоянно проживает в селе.

На Радоницу на кладбище, в основном, ходят только те, кто стремится строго следовать законам и нормам религиозной жизни, которые установлены Русской православной церковью, т. е. кто более или менее активен в церковной жизни, или, иначе говоря, воцерковлен.

<Ходили на кладбище?> – Ходили, ходили. А Радуваница она уж на другой неделе во вторник. Чай люда-то было от церкви до кладбища дорогой-то! Все иконы посылали, до одной снимали. – <Шли с иконами на кладбище?> – Как же, как же. Обязательно, обязательно.– <Иконы несут, чтобы служить на кладбище?> – Да. – <Значит, Радуваница – вторник после Пасхи? >– Вторник после Пасхи. – <А на самую Пасху на кладбище не ходили?> – Нет, не ходили. Нет, и говорить нечаво, не ходили. Ни мы, ни священник не ходили.– <А не слышали, почему не надо ходить на пасху на кладбище? > – Не положено плакать никому на кладбищах. «Радуйтесь, люди, и веселитися!» Вот. А на кладбище придут, эта не воздержат и эта не воздержат. Не положено плакать^[136].

Что касается остальных, прежде всего молодежи и людей среднего возраста, то для них посещение кладбища, возложение на крест или землю яиц, конфет, совместная небольшая трапеза на столике возле могилы – только обычай, не имеющий отношения к церкви. Однако осознание противоречия между требованиями церкви и установившимся обычаем характерно и для них. Но причина этого воспринимается ими только как непонятное противоречие в самой традиции.

<А поминать раньше всегда ходили на день Пасхи? > – Раньше мы ходили, но молились не на Пасху, а во вторник. Это считалось родительским днём. Вот в это время тоже ходили. Пойдёшь туда и свечечку, и у кого чаво есть, ну, кто чаво накладут – и плюшек, и яиц. Стол у них там специальный, вот они там и молются. Это во вторник. Вот все говорят на Пасху не надо ходить, а мы ходим. Не велят, а мы все ходим, нам не терпится. – <А почему?>– Не знаю. – <А кто не велит ходить на кладбище?> – Ну говорят. Я сама-то не знаю, говорят. Вроде на первый день – грех ходить-то на Пасху, а почему грех – все время ходили. А уж если молиться, то мы и во вторник ходили. Пойдут они и все время молились на Радуваницу^[137].

Во время самого посещения кладбища в воскресенье на крест, на землю в основание креста, на могильный бугорок кладут яйца, конфеты, печенье, куски кулича и прочее, как правило, четное количество. Только пожилые люди продолжают сыпать пшено на могилу. С точки зрения обычая – это не только желательный, но и обязательный элемент поминальной традиции, однако он также входит в противоречие с требованиями церкви, с наставлениями священнослужителей, но традиция для большинства обладает гораздо большим ценностным статусом.

<Кто вам говорил, что пшено надо сыпать?> – Ну, это давно, спокон веков, чай, сыпать пшено. Бабушка все время сыпала. – В Болтановку ездили Валю отпевать в то воскресение, говорит (священник – соб.), что нельзя на могилу. – Да? Посыпали бывало. Но только просо нельзя. Он, говорят, вроде растет, вырастет, а пашено можно. Яво птички клюют. А просо нельзя – он расти будет^[138].

Щепотку на мою-та могилку пшенца приноси», – вот бабушка просила. – <А Валя Тихонова никак не велит>. – Да Валя Тихонова – чаво она видала. А эта (бабушка – соб.) ведь когда! «Ой, Марусенька, прошу Христом Богом, щепотку-то на мою могилку!» А я вот не знаю, где схоронена^[139].

Сохраняется традиция собирания детьми еды, принесенной людьми на кладбище. В с. Кадышеве, например, дети ходили одной небольшой группкой, периодически разбегаясь по кладбищу и снова соединяясь. У каждого был свой пакетик. Наиболее вкусные конфеты и печенье съедали тут же. У окружающих такое поведение детей не вызывало ни малейшего возражения или осуждения.

В с. Потьма в наше посещение на кладбище собирал принесенное только один мальчик 14–16 лет, с явными психическими отклонениями, т. е. тот, кого в селах по-прежнему называют убогими.

<Сейчас, я вижу, мальчик собирает яйца>. – А нам все равно, что мальчик берет, что Марья Ивановна. Не трог, это все равно. Ну, грачи растаскают. Нонче грачей вот только нет. А то в те года только положишь, не успеешь руку протянуть, и тут же грачи^[140].

Но наряду с этим появились на кладбище и другие «сборщики» даров – бомжи.

<А на кладбище на Пасху ходите?> – Ходим, ходим. Вот часов в десять в одиннадцать собирамся, созваниваемся и айдате все на кладбище. Ну, вот придем, походим тут, яичков, конфеточков, ну, чего, куличи… когда пяку куличи, кулича бяру по кусочку своем-то на эти положишь. Ну, там быстро. Я говорю: «Вы хоть дайте полежать яйцу-то на кладбище около крестика-то!» Нет. Там у нас ходят собирают, живо собярут – и нет ничаво! – < А собирают ребятишки? > – Там около кладбища бомж живет, бомжи живут какие-то. И вот она ходит собират. Я говорю: «Ты маненька… Уйдут народ с кладбища. Никто не тронет. Никто не возьмет. Придешь и возьмешь. А то мы еще с кладбища не ушли, а ты уж все унесла. Мы тебе же и отдаем. Кабы тебе не отдавали!» А чего?

У них нет ничаво: ни кур, ни мяса. А это она тут и яичков, и хлебца, и конфетычков – всего набярёт. Я говорю: «Поминать-то, наплявать, нам все равно подавать, кому не падашь – всё равно подавать нам. Но это мы вроде на могилку положили^[141].

Как отмечала Е. Миненок в одном из сообщений на семинаре в Институте наследия, сегодня посещение кладбища на родительские дни в такие праздники, как Пасха, Троица стала важнейшей формой поддержания социально-родовой общности: именно на кладбище встречаются те, кто навсегда покинул село, кто проживает в разных городах и рабочих поселках и никогда больше не встречается с односельчанами. Именно на кладбище они знакомят друг с другом своих детей. Именно на кладбище происходит приобщение детей к умершим предкам и сородичам. Так именно здесь, помимо других существующих форм, происходит их приобщение к этой важнейшей национальной культурной традиции.

6. Ритуально-магические действия с растительностью (с вербой).

В этой части пасхальной традиции сохраняется основной традиционный набор действий и связанных с ними текстов: рвут вербу, святят ее во время службы в церкви или в частном доме, затем хранят ее на божнице, поминают усопших. Что касается первого выгона скота или подъема детей в Светлое воскресенье вербой с произнесением: «Вербохлёст, вербохлёст, бей до слёз, до красных яичек» и подобное, то как актуальное и повсеместно исполняемое действие это уже не зафиксировано.

<А что такое вербное воскресение? > – В вербное воскресение Исус Христос поехал в Иерусалим на осле. Он ехал и вот яму все вербы… кидали вот пальмовые ветки, там пальмы каке-то, ветки пальмовы и стелили яму вот эти… а он ехал. А у нас вот вербу. – <А ее святят?> – Святят. Вот я сходила сюды вота, наломала, пучок большой, принясла ее в церькву, освятили. Я взяла и люди брали и ещё приносили люди туда. Ее освятили. Вот эту когда вербу святят, ее приносят домой. Она, говорят, верба эта очень полезна. Вот когда скотину выгоняют из этова… на пастбище этой вербой ее маненько-та хлыщут. Ну, она вообще говорят очень полезна эта верба. – <Она лечебное средство?> – Да нет, ничево не делают. Стоит она у нас и стоит. – <На божнице стоит?> – Да. – <А ребятишек раньше не ударяли вербой?> – Ударяли, всех ударяли. – <А не помните, что говорили?> – Нет не помню. – <Вербохлёст не говорили?> – Да, вербохлёст, вербохлёст бей до слез, до куриных перепёс до красных яйдев. Били, били. Щас уж не бьют. – <На вербное родителей не поминают?> – Поминали. – <А как поминали?> – Ну как, мы, вот, на вербное даем поминание и батюшка у стола читают панихиду, мы с нём поём. <На кладбище?> – Нет, в церкви^[142].

Однако в прошлом в с. Потьма существовала важная гендерная особенность обрядовых действий с вербой:

<А вот как еще рассказывали про вербное? Это бабушка говорила про вербу?> – Да она говорила. Бывало, это, вербу, говорит, в церкви когда молились, бабы-то, говорит, в одной стороне, а мужики в другой. У мужчин, говорит, кустья большие, ну, большие, прям ветки, а у баб-то, говорит, у нас маненьки пучечки^[143].

В дальнейшем же выгон скота совершался большими ветками, а вот хлестание детей – маленькими.

7. Мифологические представления и поверья, связанные с Пасхой (минимальные и сохранившиеся в памяти только отдельных жителей).

Мифологическе представления, достаточно широко зафиксированные в XIX – начале XX в., сегодня практически ушли из активной памяти почти всех половозрастных групп современного села. Только отдельные представители старшего поколения помнят об игре солнца на Пасху, о возможности отогнать грозу четверговой свечкой и др.

<А куличи в четверг пекли?> – Дык… эт в субботу когда, в субботу. Эт даже больна, в субботу пекли, яйца красили. Во четверг тока ходили вечером, к вечерней и двенадцать раз свечки зажигали. – <А как это – зажигали 12 раз?> – Ну, эт служили. Вот я ток никак ни запомню: каку… каки молитвы… ну маненьки молитвы. Они спели, опять тушишь. Маненька опять споёт – опять тушишь. Двянадцать раз. И вот у меня эти свечки, я их берегу. Когда гроза, вот гроза, будет гром, я эту свечку зажигало. И гроза, гром тише, тише, тише начинаеться. Эт я уж скока годов эта делаю. А щас вот не служат, некуды служить идти, я уж одна эт вслух молитву читаю, что знаю на эт… четверг и двенадцать раз зажгу, почитаю каку малитву – потушу, опять почитаю, опять зажгу, опять почитаю. – <Это одну и ту же свечку 12 раз или разные? > – Да одну эт чтой-та? На два раз на два грома – нет йих. Мать их штук пять да толстых, я и сама вот свечки вот этки^[144].

8. Очистительные действия (в доме, на дворе, на кладбище).

Очистительные действия, совершаемые в предпасхальную неделю, включают в себя уборку на божнице, уборку в доме, во дворе и обязательную уборку на кладбище на могилах родных и близких.

<Как готовились к Пасхе? Убирались в избе?> – Да, в избе все убирать, стирать, все кругом чтобы… – <И даже белили?> – Да. – <Большая уборка?> – Да, уж тут большая уборка. Потолки мыть, всё, всё.

По-видимому, сравнительно недавно сформировался обычай открывать дверки в оградах на могилах после уборки перед Пасхой. Однако объяснения этому, которое вероятнее всего связано с представлением о посещении душ усопших живых на Пасху, мы от жителей села не получили.

<После уборки дверки открывают в оградках?> – Да, да. – <А зачем, не говорили старики?> – Не знай. Да раньше их и не было оград. Нам вот, например, моя-то бабушка никак не велела ограду, никак не велела ограду. – В ограде, говорит, мы как заключенны^[145].

Указанными особенностями не исчерпывается пасхальная традиция в современном русском селе.

Во-первых, сохраняется и приобретает еще более жесткий характер половозрастная дистрибуция обрядов и фольклорных форм^[146]. Так что даже в праздничном континууме социально-культурная общность села не восстанавливается.

Во-вторых, в современном русском селе эта традиция существует, по меньшей мере, в трех взаимосвязанных типах: латентная (традиция 20-30-х годов XX в., существующая избирательно только в памяти старшей возрастной группы), потенциальная (та часть традиции 20-60-х годов, которая актуализируется представителями старшей и средней возрастных групп при определенных условиях в вербальных и акциональных формах), активная (пасхальные обряды и праздничные формы, в которых так или иначе принимают регулярно участие разные возрастные группы села).

В-третьих, именно в традиционные праздники активизируются некоторые механизмы трансмиссии традиции, способствуя ее воспроизведению, сохранению и взаимодействию с изменяющейся социально-культурной средой.

Но это темы других статей и сообщений.

Агапкина 2002: Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. М., 2002.

Бернштам 2000: Бернштам Т. А. Молодость в символизме переходных обрядов восточных славян: Учение и опыт Церкви в народном христианстве. СПб., 2000.

Круглый год: русский земледельческий календарь: Круглый год: русский земледельческий календарь / Сост., вступ. ст. и прим. А. Ф. Некрыловой. М., 1989.

Морозов, Слепцова 2004: Морозов И. А., Слепцова И. С. Круг игры: Праздник и игра в жизни севернорусского крестьянина (XIX–XX вв.). М., 2004.

Пропп 2000: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники (Опыт историкоэтнографического исследования). М., 2000.

Соколова: Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. XIX – начало XX в. М., 1979. Традиционные обряды и обрядовый фольклор русских Поволжья 1985: Традиционные обряды и обрядовый фольклор русских Поволжья / Сост. Г. Г. Шаповалова и Л. С. Лаврентьева. Л., 1985.

Благовещенские обычаи с птицами у русских и болгар

А. В. Никитина

Отправной точкой в этом сообщении послужат традиционные славянские представления о самом Благовещении, так как многое из того, о чем здесь будет идти речь, оказывается обусловленным той базой верований, которая сложилась на стыке христианских и дохристианских верований вокруг этого важного дня.

Благовещение – день весеннего равноденствия, одна из четырех (Рождество, Благовещение, Купала, Воздвиженье) ключевых точек, формирующих годовой цикл народного календаря. Известно, что Благовещение в большей степени оказывается значимым для православных славян, в меньшей степени – для католиков. Оно стало моментом, открывающим весенне-летнее полугодие, с него весна окончательно вступала в свои права, о чем в русских приметах и говорилось: «На Благовещение весна зиму поборола (третьи^[147], последние встречи весны)» [Даль 1880: 91].

С особым значением Благовещения, начинающего новый период в жизни природы и человека, связаны:

а) инициальная магия этого дня (можно сказать, сконцентрированная, не уступающая рождественской, новогодней, тем вернее, что когда-то новый год начинался весной); следовательно, огромное количество всевозможных запретов, предписаний и примет, работающих на обеспечение и поддержание нормы бытия;

б) по народным представлениям активизируются: солнце, от чьего тепла и света, зависит если не все, то многое; земля, это момент открытия земли, ее пробуждения (по болгарским представлениям, на Благовещение именно из земли выходит тепло (Охрид.); вода, с ней в этот день также происходят изменения, с которыми нельзя было не считаться;

в) наконец, с Благовещения происходит резкая активизация представителей «иномирья», это касается как демонических сущностей (вил, самодив, тех же русалок, неупокоенных душ и связанных с ними духов болезней), так и ассоциирующихся с ними и с «иным» миром змей, пчел и др.

И что особенно важно, так это та связь, которую со всем упомянутым человек усматривал у появляющихся на Благовещение птиц. В «Славянских древностях» читаем: «Специальных обрядов, отмечающих начало весны у славян, практически нет, за исключением восточно-славянского обычая закликания весны, несколько шире известны обычаи, относящиеся к встрече птиц» [СД 1995: 349].

А звон-колокол благовещенский,
Ай люли-люли, благовещенский.
Бласлови, Боже, нам весну гукати,
Ай люли-люли, нам весну гукати,
Нам весну гукати, зиму провожати!
Вылети, черная галочка…
Вынеси, вынеси золоты ключики…
Отомкни, отомкни теплое летечко…

Фрагмент веснянки [Жекулина 1989: 188–189].

Закликание весны, т. е. исполнение веснянок, возможно, не стоило бы выделять как явление исключительно восточно-славянской традиции, поскольку в южно-славянской, например, также присутствуют календарные обрядовые песни, которые иначе как веснянками не назовешь, хотя, следует признать, что они не всегда имеют привычную форму заклички и не всегда демонстрируют явную зависимость наступления весны от перелетных птиц, как это делают русские веснянки: «Жавороночки,/ Перепелушки,/ Птички-ласточки!/ Прилетите к нам!/ Весну ясную,/ Весну красную/ Принесите нам…», «Кулик, кулик,/ Замыкай зиму,/ Замыкай зиму,/ Отпирай весну…» и т. п.

Русские веснянки, в отличие от болгарских, могли начинать звучать и до Благовещения, чуть ли не сразу по окончании Масленицы, правда, в ряде узколокальных местных традиций – в Каргополье, в Тульской и Саратовской губерниях – за них принимались именно на Благовещение. К тому же, чтобы спровоцировать птиц на пение и тем самым помочь им закликать весну, по всей России на весенних ярмарках во множестве продавали как самих певчих птах, так и глиняные свистульки (кстати, в Каргополье глиняных птичек ласково и, разумеется, не случайно именовали «распевными»). Таким образом, звонкий птичий голос и имитирующие его различные естественные (человеческий голос, исполняющий веснянку) и искусственные (те же свистульки) формы оказывались знаком и символом наступления весны. Однако есть, по славянским представлениям, птица, занимающая в этом отношении совершенно беспрецедентную позицию, – кукушка, которая, прежде всего благодаря своему уникальному голосу, стала безусловным знаком и символом весны.

В Болгарии, как и в России, Благовещение знаменуется прилетом кукушки: «Кукувица дохажда на Благовец» [Маринов 1914: 98], с этим событием даже связано узколокальное (Видин, с. – вост. Болгария) название Благовещения – Куковден. Прилетевшая кукушка тут же принимается куковать^[148]… Как считают болгары, это кукование на Благовещение – не просто «блага вест» (и не только для избранной Девы), это долгожданная весть для всех о наступлении весны, причем «самая сильная весть о весне» [Маринов 1914: 98]. Кукушка вещает о смерти зимы и о грядущей «окончательной победе животворящих весенних сил», а значит ее кукование – нечто большее, чем просто вестничество, в нем заложено предречение благополучия, знание будущего. Вот почему в болгарской традиции в кукушке видят символ плодородия, и в качестве такового она «обладает правом произносить магические заклинания плодородия» [Демирев 1988: 308, болг.].

Итак, прилет кукушки и ее кукование воспринимались как организующее начало в том состоянии хаоса, в каком прибывает природа в переходный момент. Все это объясняет, почему кукушка «…встречается песнями и играми, называемыми благовестными. Это обрядовые песни и игры, потому что их поют и играют только на Благовещение в честь кукушки» [Маринов 1914: 98, болг.]. Понятно, что главными исполнителями как веснянок, так и ритуальных игр и танцев, связанных с весной и плодородием, были женщины (имеются в виду обе традиционно связываемые с весенними обрядамиполовозрастные группы: девушки, вошедшие в брачный возраст, и женщины в возрасте продуцирующем), но, как замечает Й. Диева, «…судя по всему, женские танцы плодородия исчезли в Болгарии уже в очень отдаленном прошлом» [Диева 1984: 65]. Поэтому другой болгарский обычай известен, как исполнявшийся исключительно детьми, причем в возрасте не старше 12–14 лет.

Кроме принятой в северо-восточной Болгарии обрядовой встречи кукушки как основной вестницы весны, в другой локальной традиции, на юге средней Болгарии (Асеновградско), главная роль отдавалась ласточке. Привлекает внимание то, что даже по ходу обряда название «ласточка» почти не использовалось, его заменяло обобщенное «птичка» или более конкретное «марта», «мартишка», а сам обычай именовался «мартуване». По этому названию становится понятно, что проводился ритуал не на Благовещенье, а на 1 Марта, но обычай однозначно воспринимался как встреча весны и, как считал Н. Хайтов, который первым его описал: «Очевидно этот обычай – [не что иное как] традиционное благовещение первой встречи весны, которую символизировала деревянная ласточка – «хелидона»…» [Хайтов 1965: 274].

Во время ритуала, в отличие от русских ребятишек, которые активно использовали в зазывании весны «голоса» глиняных птичек-свистулек, болгарские ребятишки пользовались так называемой «мартой-джиркой» – особым, как его определяют специалисты, «музыкально-шумовым инструментом», кстати, единственным инструментом подобного рода, сохранившимся в Болгарии. Рано поутру, распевая мартовские песни (те же веснянки), дети отправлялись: младшие – в обход по своему селу, а постарше – аж в сам Асеновград, и у каждого в руке была «марта-джирка» – на изогнутом дугой ореховом пруте, концы которого были закреплены на дощечке-основе, на кизиловый стерженек была посажена вырезанная из липы и раскрашенная птичка – ласточка, или «мартишка»; к стерженьку через основу протянута мартеничка, символическая для 1 Марта красно-белая толстая нить, за которую надо было дергать, попадая в ритм пению… Джир! Дж-ж-ир! По звучанию получалось нечто вроде «ритмичного плеска крыльев»^[149] [Диева 1984: 64].

В русской традиции, в свою очередь, было немало обычаев и ритуальных действий, связанных с представлением о Благовещении как о моменте наступления весны, а также с представлением о птицах как о вестниках и, более того, активных участниках ее прихода. По-видимому, именно с этими представлениями и был связан старинный обычай^[150] выпускать в Благовещение на волю птиц («Благовещенье – птиц на волю отпущенье» [Даль 1957: 877]), «чтобы они пели во славу Божию» и принесли счастье тому, кто их освободил [Сахаров 1997: 219].

Заметим, что не только кукушка и ласточка, но большинство перелетных птиц считались у русских вестниками весны и залогом непременного ее наступления. В связи с этим на день Сорока мучеников^[151], во вторую встречу весны, пекли жаворонков, тетерок, калиоп, «ластовочек», кукушек («зозули» зап. – полес., бреет.) – обрядовое печенье в форме птиц, в том числе и летящих, – «птицы из ирья идут… весну несут» (из «Поучения» Владимира Мономаха, цит. по [Зеленин 2004: 242].

Продолжая тему птиц, несущих «из ирья» на своих крыльях весну, а значит и все те семена, из которых появится новая жизнь, как растительная, так и человеческая, нельзя не упомянуть представление о том, что птицам принадлежит честь открывать и запирать границу между мирами. И если учитывать общеславянские представления в целом, то среди восточно-славянских можно найти и такое, в котором ключницей называется именно кукушка (укр., белор.). У русских ключами от небесных врат кто только не обладает – от кулика до пчелки, а у болгар, судя по текстам веснянок, ключи на Благовещение принимает из Божьих рук сама Богородица, чтоб распахнуть врата ада и выпустить истомившиеся души на волю. Этот мотив обнаруживается и в некоторых южно-русских веснянках, кроме того, он естественно соотносится с общерусским представлением, что «Благовещенье – наибольший у Господа праздник, даже грешников в аду не мучат» [Даль 1957: 876].

У всех славян присутствуют представления о раскрытии в этот день границы между мирами и об отпущении на волю душ, а в русской традиции этот пласт верований особо богат. Обычай отпускать на Благовещение птиц имеет не только объяснение, что птичка пеньем Господа славит и приносит счастье тому, кто дал ей свободу, но и достаточно прозрачную соотнесенность с освобождением души: получившая из твоих рук свободу птица станет твоим предстателем перед Богом (не зря в выкриках птицеловов встречался и такой – «Дайте выкуп за птичек, пташки <за вас> Богу помолятся!»), что также подтверждали и тексты веснянок:

Синички-сестрички,/ Тетки-чечетки,/ Краснозобые снегирюшки,/ Щеглята-молодцы,/ Воры-воробьи!/ Вы по воле полетайте,/ Вы на вольной поживите,/ К на весну скорей ведите!/ За нас Божью Матерь молите! [Коринфский 1901: 195–196, Симб. Поволжье].

Кроме статуса ключницы многие птицы, и кукушка в том числе, имели статус «душеприносящих», поэтому в славянских верованиях активно функционировал мотив ’птицы, несущей на своих крылышках души’: по весне, «из ирея» души тех, кому предстоит родиться; по осени, «в вырей», души тех, кто умер… (известный всем европейцам мотив птичьей дороги).

В Болгарии кукушкино благовещенское кукованье почитают и еще по одной важной причине – считается, что она, в не только вещает о наступлении весны, но и предупреждает людей о возвращении в их мир самодив и самовил, которые «выходят» из своих зимних убежищ (подземных и подводных), где пребывали со дня Усекновения (Иван Головосек, 29 августа по ст. ст.). На Благовещение на рассвете, как раз когда по русским представлениям солнце играет, они купаются в реках, источниках и колодцах, отчего существует запрет (особенно актуальный для молодежи) подходить к воде. Кроме самодив именно на Благовещение «выходят» на солнечное тепло после долгой зимней спячки и змеи. Причем, как змеи обычные (это не совсем верное определение, так как, по болгарским представлениям, все змеи – люди, и, зимуя под землей, они принимают на это время человеческий облик), так и змеи необычные, «кучни змии», т. е. змеи-домовики (териоморфный – самый привычный облик южно-славянского домового). Напомним общее южно-славянское определение нечистой силы – «доньоземци», т. е. те, что под землей, в ее глубинах. По одному из распространенных верований, змей-домовик в Благовещение в каждом доме пересчитывает всех домочадцев, и кого не увидит, не посчитает, тот в течение года умрет [СД 1995: 186].

В этой связи совсем иначе начинают восприниматься довольно странные на первый взгляд представления славян о месте зимования кукушки и ласточек. По сравнению с прочими птицами, которые, как известно, проводят зиму в раю («птички божии»), считается, что ласточки зимуют или на дне водоемов, зарывшись в ил (пол.), или прячутся в колодцы (укр., здесь с мотивировкой: «…чтоб скорее попасть в рай» [Килимник 1963: 155, 260]). Кстати, согласно украинскому же поверью, ласточка за свои грехи наказывается тем, что вынуждена никуда не лететь и зимовать в воде или под землей. То же рассказывают и про кукушку, как известно, весьма «грешную птушку». Вот и подтверждается представление о кукушке (а кое-где и о ласточке) как о птице страшной, неизвестной, «подземельной», пребывающей между мирами, посещающей то тот, то другой мир. К тому же все эти представления указывают на несомненно отмечаемую народным сознанием связь особенно кукушки с представителями «иного» мира, причем связь вполне обоснованную^[152].

Если судить по верованиям восточных славян, грехов у кукушки – масса, но мы отберем только те, что имеют отношение к Благовещению. Среди благовещенских запретов одним из самых известных оказывается запрет, по которому «девка косы не плетет, а птица гнезда не вьет»^[153] [Даль 1957: 877] – праздник-то велик, а работать в праздник – грех.

Что касается запрета девкам плести косу, он был связан с защитой от змей на весь год (все то же инициальное начало); эта мотивация не столь ясна в русской традиции, но находит весомое подтверждение в данных традиции южно-славянской. А вот запрет вить гнездо – известное, свойственное лишь русской традиции, представление. Нарушение этого запрета, как и любого другого, наказуемо: «…если иная птица по забывчивости и совьет теплое гнездышко для своих малых птенчиков, то молния обязательно сожжет то гнездо. А видали также, что виновная птица некоторое время не летает по воздуху, а ходит по земле и яйца носит болтунами – это Бог наказал ее за непочтение ко дню Благовещения» [Максимов 1994: 319]. Кукушка оказалась наказанной чрезмерно сурово: она сохранила способность летать, но навсегда лишилась гнезда и права выводить и пестовать свое потомство. Наказание к тому же несправедливо, так как кукушка не единственный нарушитель упомянутого запрета – тем же отличился и воробей. Причем его грех гораздо серьезнее кукушкиного – он не только спокойно вьет гнездо на Благовещение, но это еще и единственная из птиц, кто вообще не празднует этого дня, однако наказания за это не несет [Афанасьев 1996: 23].

В работе Д. К. Зеленина «Пережитки древних воззрений о демонических птицах у народов Кавказа» говорится об идущем из глубокой древности обычае особой подготовки человека для встречи прилетающих весной птиц. Обычай распространялся на самых разных птиц, включая кукушку и ласточку. Сама идея сводится к следующему: если человек окажется не готов к первому контакту с прилетевшей по весне птицей (в отношении кукушки – услышать ее голос, в отношении ласточки – увидеть ее), птица его «одолеет». Эта «победа», разумеется, проецируется на весь грядущий год, что может найти выражение в тотальной потере человеком счастья, удачи (резкое негативное изменение судьбы «побежденного»):

– землю его постигнет неурожай, а скот – падеж,

– его будут преследовать всяческие (но, в первую очередь, хозяйственные) неудачи и потери,

– у вступившего в брак в этом году не зачнется ребенок,

– самого его ожидает череда самых разных болезней, включая постоянную сонливость (т. е. отсутствие бодрости, говоря проще, потерю жизненных сил) и «каждый раз <у него> будет литься с ложки пища». Последнее представление можно сравнить с распространенной приметой: если человек, особенно нездоровый, теряет (проливает, крошит, проносит мимо рта и т. п.) еду во время трапезы, значит, смерть его не за горами)^[154].

Нет необходимости напоминать, какие приметы связывались с первым кукованьем кукушки, ее не зря воспринимали исключительно как негативного вестника, причем это оценка – общеславянская (см.: Никитина 2002: 12–36; 48–55). И за ласточкой, пусть в меньшей мере, но закрепилась в славянском представлении столь же не лестная репутация.

Подготовка защитных мер бывала более чем разнообразной и могла касаться:

а) ответной реакции человека:

– поведение в ритуальном пространстве (двигаться/не двигаться, как и где встать/стоять, выполнить одно или целый ряд ритуальных действий и т. д.),

– вербальная реакция (формулы защиты или отгона, переведения принятого на себя негатива на другой объект или на «автора»),

– уничтожение источника агрессии (когда, в целях нейтрализации негативных последствий встречи, «побежденный» должен был изловить, зажарить и съесть своего пернатого «победителя»);

б) его внешнего (физического) состояния на момент контакта:

– человек умыт, обут, причесан, и т. п.,

– состояние «натощак» исключается, следует быть если не сытым и пьяным, то хотя бы съевшим кусочек хлеба (ритуального пирожка) и сделавшим глоток вина, нередко вполне достаточным оказывалась проглоченная щепотка соли;

в) времени, когда произошел контакт:

– сакральное время суток: до рассвета, ранее утро, полдень, ночь и т. д.,

– временная норма контакта: в рамках/ за рамками/ вне рамок «дозволенного» периода активности птицы,

– а также то, которая из контактирующих сторон проявила себя раньше;

г) наконец, подготовка могла касаться предметов, объектов, с чьей помощью можно было защититься от негативного воздействия контакта (дерево, которое следовало трижды обойти; камень или горсть земли, которые нужно было бросить; деньги, которые надо пересчитать или которыми следует прозвенеть, и т. д.).

Ныне обычай подготовки к встрече с перелетными птицами должен расцениваться как исчезающий, но когда-то он был хорошо известен самым разным народам: Д. К. Зеленин называет в своей работе народы Кавказа, балтов (эстов), финно-угров, конкретно – саамов (лопарей) и славян (главным образом южных, конкретно – сербов-черногорцев) [Зеленин 1992: 70, 71].

В отношении русских Д. К. Зеленин делает справедливую оговорку: у них аналогичные поверья, причем конкретно касающиеся кукушки, «…также существовали, но рано разложились и этнографами зафиксированы лишь в скудных обрывках», и приводит однотипные (в основном, касающиеся состояния натощак) верования из Тамбовской и Ярославской губерний, а также из Восточной Сибири и с Урала)^[155]. Однако, если принять во внимание данные более позднего времени (80-90-е годы XX в.), существующие по теме, можно констатировать, что не так уж катастрофически скудны сохранившиеся в русской традиции представления о необходимости быть готовым к встрече прилетающих весной птиц, особенно когда имеется возможность сопоставить таковые с данными родственных славянских культур и шире.

Таким образом, если усматривать, как предлагал Д. К. Зеленин, в описанных ритуалах отражение определенной динамики изменений в отношениях человека с прилетающими по весне птицами (разумеется, здесь должны бы быть упомянуты и впадающие в зимнюю спячку или мигрирующие животные, но данное сообщение касалось только пернатых), получается, что речь шла о двух основных типах ритуальных отношений.

Первый тип можно охарактеризовать как действия, направленные на достижение договорных, мирных «союзов» с птицами: их прилета с нетерпением ожидали, к нему готовились и при необходимости старались их появление и активность простимулировать, наконец, устраивали в их честь празднество. Этот тип отношений не только давно известен, но и достаточно хорошо изучен. Другой тип был с упомянутым первым взаимосвязан, но является более архаичным, так как стадиально ему предшествовал. Он демонстрировал страх человека перед чуждой силой, с которой ему приходилось ежегодно вступать в контакт, но он демонстрировал также и найденные человеком приемы, способные повлиять на исход контакта и даже при необходимости нейтрализовать его негативные последствия.

Афанасьев 1996: Русские народные легенды. Новосибирск, 1996.

БНПП 1981: Българска народна поэзия и проза. Т. 1–7. София, 1981–1982. Т. 2. София, 1981.

Даль 1880: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. М., 1880–1882. Т. 1. М., 1880.

Даль 1957: Пословицы русского народа / Собр. В. И. Даль. М., 1957.

Демирев 1988: Демирев В. Опит за функционално-семантична характеристика на периода на Великите пости (с оглед на мястото му в българска фолклорна култура) // II Международен конгрес по българистика. Доклади. Фолклор. София, 1988. С. 302–311.

Диева 1984: Диева Й. Един мартовски обичай от Асеновградско // Български Фолклор. № 3. София, 1984. С. 61–68.

ѢорђевиН 1958: Т. Р. Природа у веровању и предању нашего народа. Ккь. 2. Белград, 1958.

Жекулина 1989: Обрядовая поэзия / Сост., предисл. В. И. Жекулиной и др. М., 1989.

Зеленин 1992: Зеленин Д. К. Пережитки древних воззрений о демонических птицах у народов Кавказа // Этнографическое Обозрение. № 2. М., 1992. С. 69–81.

Зеленин 2004: Зеленин Д. К. Увековеченный А. С. Пушкиным русский народный обычай выпускать весною на волю птиц // Зеленин Д. К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре. 1934–1954. / Вступ. ст., сост., подг. текста и коммент. Т. Г. Ивановой. М., 2004. С. 237–242.

Килимник 1963: Килимник С. Украiнський рiк у народнiх звичаях в вторичному освiтленнi. Т. 1–5. Вiннiпег, 1955–1963. Т. 5; Вiннiпег, 1963.

Коринфский 1901: Коринфский А. А. Народная Русь: Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа. М., 1901.

Максимов 1994: Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. М., 1994.

Маринов 1914: Маринов Д. Народна вяра и религиозни народни обичаи. София, 1914.

Никитина 2002: Никитина А. В. Образ кукушки в славянском фольклоре. СПб., 2002.

Пропп 1995: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.

Сахаров 1997: Сахаров И. П. Сказания русского народа. М., 1997.

СД 1995: Славянские Древности. Этнолингвистический словарь / Под. ред. Н. И. Толстого. Т. 1. М., 1995.

Хайтов 1965 – Хайтов Н. Асеновград в миналото. София, 1965.

Сценарий и жизнь: переизобретение русской рождественской традиции в Саратовской области

Лора Олсон

В 80-х и 90-х годах активисты молодежного фольклорного движения немало писали о важности сохранения в современной жизни традиционных праздников и ритуалов. Один из исследователей утверждал, что развитый и сложный комплекс верований, связанных с традиционными празднествами, «способен “решать” такие всеобщие новейшие проблемы, связанные с индустриальным характером современной цивилизации, как проблема так называемого “дефицита общения”, личностного самовыражения, культуротворческой пассивности и потребительства в сфере культуры и др.» [Панкратьев: 31–46]. Эти активисты надеялись, что фольклор, надежно укорененный в русской культуре, мог бы способствовать противодействию подобным тенденциям. М. Новицкая, автор учебников для «школы народных искусств», писала в 1990 г., что «возвращение к национальной специфике становится все более безотлагательным» [Новицкая: 155–176].

Доказывая важность возвращения фольклора в повседневную жизнь и связывая присутствие фольклора в повседневной жизни с национальными особенностями, активисты этого движения оперируют одной из ключевых концепций славянофильства [Walicki: 198]; [Zernov: 37-8]; [Hellberg-Hirn: 94]. И несмотря на то, что их аргументация не приводит к типичной для славянофилов идеализации, в их продукции – представлениях, празднествах, видеозаписях, учебниках и т. п. – нередко идеализируется тот образ жизни, который они хотят привнести в современное российское общество. В конечном счете такая идеализация может приводить к обобщению – к широкому понятию о «русскости», находящей выражение в фольклоре, а иногда и к фальсификациям, напоминающим о псевдофольклоре эпохи сталинизма.

Составной частью деятельности фольклористов по возрождению фольклора в условиях современной культуры является их работа на селе по активному восстановлению старинных песен и ритуалов, связанных с дореволюционными народными и престольными праздниками в памяти сельских жителей. И хотя многие из таких попыток действительно приводили к успешному возрождению традиций, нередко возникали проблемы во взаимодействии деревенской и городской культур, работников села и городской интеллигенции. Из-за существенных культурных различий между городом и деревней городские активисты иногда продолжают играть характерную для советских времен роль «шефов», т. е. берут на себя руководство «культурным строительством» в деревне. Практикуя эту современную разновидность шефства, городские активисты способствуют возвращению жителей сел к их «корням», к возрождению обычаев, вытеснявшихся после революции. Давайте внимательнее рассмотрим динамику этого нового шефства на конкретном примере стратегии, применяемой активистами фольклорного движения.

Примером служит поездка саратовского ансамбля «Забава» в 1999 г. в одну из близлежащих деревень для участия в празднике. Эта история встречи города и деревни также иллюстрирует опасность использования телевидения для «записи» ритуалов. В деревню для создания программ, посвященных этому событию, были приглашены и саратовское телевидение, и саратовское радио. Кино- и видеосъемка не способны запечатлеть реальность во всей ее полноте: они помещают реальность в рамки задач и целей создателей программ и подчиняют ее запросам аудитории – как действительным, так и воображаемым. Поскольку мне довелось увидеть и само событие, и документальный фильм о нем, у меня была возможность их сравнить. Часто авторы таких фильмов делают все возможное, чтобы представить деревню в виде некой идиллии, где источник истинной «русскости» – фольклор: каким-то чудом продолжает жить и сегодня.

Отмечалось Рождество – праздник, которого россияне были официально лишены на протяжении 70 лет. С 1991 г. он считается восстановленным в своих правах, что, впрочем, не означает простого возвращения к стилю дореволюционных празднеств. Вместо этого мы видим сплетение самых разных традиций – от западного меркантилизма до русского православия, от советского прославления труда до древнейших языческих ритуалов. Сосуществование всех этих традиций говорит о том, что Рождество в России не определяется однозначно и что для отмечающих его россиян этот праздник служит поводом для национального и культурного самоопределения.

В официальной постсоветской культуре Рождество было заново утверждено с помпой и блеском, столь очевидными во время транслировавшихся по каналам общественного телевидения полуночных церковных служб с участием государственных руководителей и народных ансамблей. В 1999 г., в то время как в Москве проходили такие официальные торжества, «Забава» устроила в деревне аналогичное празднество, также с привлечением телевидения. У этого коллектива был солидный опыт выступлений перед камерой: они уже выпустили видеозаписи русской народной свадьбы, Масленицы и рождественских гуляний с колядками, ряжеными, посиделками и гаданиями. Сценарий воссоздания праздника, написанный руководителем «Забавы» А. Глумовой, был опубликован в 1998 г. саратовским областным Домом культуры и науки [Макарова, Глумова]. Он не был основан на традициях отдельно взятой деревни, а совмещал в себе традиции рождественских празднеств нескольких регионов южной России и Украины, почерпнутых из собраний фольклористов.

В 1999 г., накануне Рождества, три взрослых руководителя «Забавы» и около двенадцати ее молодых участников в возрасте от 10 до 18 лет отправились со своим рождественским сценарием в д. Владыкино, расположенную в трехстах километрах от Саратова. Они выбрали для своего концерта и телепрограммы именно Владыкино, узнав, что там молодежь все еще занимается колядованием. Лидеры «Забавы» были воодушевлены тем, что в этой деревне поддерживаются старинные обычаи, несмотря на 70 лет запретов; они полагали, что смогут разучить местные песни и поговорки, обогатив таким образом свой репертуар. Им представлялось, что поездка во Владыкино даст их юным исполнителям возможность окунуться в настоящую крестьянскую жизнь, в безудержную энергию деревенских колядок^[156]. Таким образом, эта поездка имела три цели: выступить перед местными жителями с полупрофессиональным исполнением старинных произведений фольклора (в порядке шефства), собрать новый материал, и – уже на основе большего равноправия – приобщить городских детей к деревенской действительности.

Однако, по мнению руководителей ансамбля, две последние цели достигнуты не были. Прежде всего, найденный фольклорный материал не оказался ни древним, ни местным, ни соответствующим празднику. Как мы вскоре выяснили, никаких местных колядок во Владыкино не осталось. Жители деревни, родившиеся в двадцатые годы, говорили, что там давно не видели настоящего колядования^[157]. Дети, молодежь и даже люди среднего возраста в сочельник действительно надевают костюмы ряженых и просто ходят по домам с мешками для угощений и пожеланиями «счастливого Рождества». В домах они получают специально приготовленное печенье, еду из магазина, сласти и алкогольные напитки.

Во-вторых, владыкинское празднование Рождества значительно отличалось от той традиции, которую изучали участники саратовского ансамбля. От дома к дому ходили не только дети и молодежь, но и взрослые, а алкогольные напитки пили и взрослые, и подростки. Колядующие не использовали ни песен, ни закличек, приличествующих Рождеству. У одного из домов, в ответ на просьбу радиокорреспондента и тележурналиста «спеть что-нибудь», один «колядующий» тридцати с лишним лет, изрядно выпивший, спел тюремную песню. Костюмы были упрощены: у многих «ряженых» были лишь нарумяненные или начерненные углем щеки, а у некоторых не было даже и этого. Хозяева не получали от колядующих причитавшегося им благословления, и лишь сами колядующие получали то, чего хотели – угощение и выпивку. Тридцатидвухлетняя Глумова была разочарована: «Древняя аграрная суть праздника совершенно стерлась уже, и она выродилась в обыкновенное попрошайничество»^[158].

Порошайничеством было это колядование или нет, ясно было одно: со временем праздник изменился. С точки зрения многих современных фольклористов, перемены неизбежны и не обязательно негативны. Новые обычаи, вероятно, больше подходят к отношениям, условиям и духу современности. Руководители «Забавы», тем не менее, оставаться нейтральными не могли.

Тем временем жители Владыкино – как сами колядовавшие, так и принимавшие их у себя – были в неведении относительно того, что их праздник не соответствовал стандартам городских активистов фольклорного движения. Они гордились своим праздником. По словам местного историка, сорокатрехлетнего А. Карасева, эта практика не прекращалась и в советское время, несмотря на официальную отмену праздника в 1918 году. Карасев утверждает, что «у многих на божничках были иконы – верили они или нет, никто об этом не говорил, но… иконы были у всех. Все готовились к празднику». По воспоминаниям Карасева, дети ходили по домам с раннего утра и у дверей приговаривали: «Я маленький мальчик, сел на стаканчик, стаканчик хруп, давай мне руб. Открывай сундучок, вынимай пятачок»^[159].

Для Карасева факт неофициального рождественского колядования, в сочетании с ростом популярности самого праздника, – источник гордости. «Это – русское, это наша культура. Какие мы русские без культуры? Вез традиций, без ритуалов, без песен? – Это наше богатство»^[160]. В противоположность ему, некоторые из тех, кто не участвовал в колядовании – как, например, две пожилые женщины, которых я расспрашивала о том, как это происходило в прошлом, – придерживались иного мнения. С их точки зрения, этот праздник отмечается неправильно, и настоящего колядования в их деревне нет уже очень давно. Из их комментариев следовало, что под колядованием они понимали нечто совершенно отличное от того, что имеет место сегодня.

Руководители «Забавы» были разочарованы не только переменой в предназначении колядования; столь же недовольны они были и поведением деревенской молодежи. По мнению Глумовой, ряженым подросткам не хватало надлежащей необузданности, и вели они себя слишком по-современному. На улице они казались смелыми и постоянно матерились; однако, войдя в дом, где им полагалось исполнять песни и заклички, паясничать перед телекамерой, они ни на что не были способны. Просто онеметь перед телекамерой они, по утверждению Глумовой, не могли. Она сравнила этих подростков с людьми, которые действительно знают народные традиции и участвуют в них: «Человек, который внутренне свободен, который компетентен в каком-то виде деятельности, у которого действительно это органично и от души, ему все равно, камера у него здесь, или диктофоны, он, в принципе, расслабляется и чумится. Он радуется вот это самому процессу, и он может… переигрывать… Но здесь, они когда зашли, и что? А надо что-то делать. Надо что-то говорить. Надо какие-то традиционные слова. Песни они не знают, заклички не знают, но они зашли все наряженные, а классно, с Рождеством Христовым, и все. А дальше? А камера работает. А ничего больше не умеют»^[161].

Замечания Глумовой означают, что участники народных праздников должны свободно говорить на языке народной культуры. Они должны иметь запас соответствующих текстов и песен, жестов и действий. В противоположность желаемому, данные конкретные молодые люди этим языком не владели. Их поведение изобличало лишь фрагментарное знакомство с отмечавшимся праздником: они краем уха слышали текст и знали самые очевидные, простейшие формы маскарада. В результате, по мнению Глумовой, их участие в празднике имело мало значения, и сам праздник был пустым, лишенным подлинного морального и духовного самовыражения.

Глумова противопоставила деревенской молодежи участников своего коллектива. Она утверждала, что у последних была необходимая игривость и желание пообщаться с местными. Местные же были слишком озабочены тем, чтобы выглядеть «круто». В. Ковальский, один из руководителей «Забавы», потом вспоминал о сопротивлении местной молодежи попыткам приезжих вовлечь ее в фольклорный танец под аккомпанемент аккордеона. Когда он пригласил одну их местных девушек участвовать в групповом танце, она отказалась, заявив, что не хочет портить себе прическу. А молодые люди стояли в стороне в своих кожаных куртках, тогда как на самом Ковальском был овчинный тулуп. Ему казалось, что их одежда была совсем некстати в этот чрезвычайно холодный вечер и отнес ее за счет их желания не отставать от «городских».

Отказ местных участвовать в фольклорных танцах вместе с незнакомыми городскими людьми и их желание выглядеть так, как будто они сами были городскими, можно понять, если вспомнить, каким было обычное отношение к фольклору, деревенской одежде и сельским жителям в советское время. Например, деревенская молодежь часто ругала тех женщин, которые пели деревенские песни. Сельская народная культура ассоциировалась с пожилыми женщинами. И даже если молодые селяне и ценили деревенскую народную культуру, им, вероятно, было не по себе от вида городских приезжих, устраивающих огромное шоу из незнакомого местным «фольклора», в то время как их собственная деревня считалась богатой своими народными традициями. И если они старались выглядеть «городскими», это стремление было связано с общей тягой к городской культуре, свойственной и городской, и сельской молодежи начиная, по крайней мере, с шестидесятых годов прошлого века.

«Забава» же, наоборот, почти целиком состояла из городских подростков, влюбленных в деревенскую культуру, но никогда не испытывавших спонтанного проявления тех древних обычаев, которые они изучали. Вместо этого они заучили огромное количество рождественских песен и следующих за ними поговорок. Их руководители объясняли им традиционное значение праздника и потворствовали проявлению надлежащего праздничного духа во время представления. Выучен был сценарий праздника, что не означало, однако, пустой, бессмысленной зубрёжки: эти подростки были движимы желанием восстановить древние основы русской культуры и вернуть в современное общество традиционные ценности. Эти подростки самостоятельно инициировали колядование в Саратове, пытаясь хотя бы на местном уровне, ходя от дома к дому, возродить праздник и объяснить людям его значение.

Присущее этим подросткам бережное отношение к традиции, которое я считаю отличительным признаком фольклоризма (согласно Босингеру), было свойственно и руководителям этого коллектива. Глумова взялась за написание рождественского сценария потому, что чувствовала себя ответственной за возвращение людям того, что они, благодаря своей генетической памяти, подсознательно искали. По ее словам, «информацию убрали за семьдесят лет, стерли просто из памяти»^[162]. И именно убежденность в том, что советская культура лишила россиян их истинных культурных корней, не позволяла руководителям «Забавы» принять то, что они нашли в реальной деревне. Если в деревне не производился тот фольклор, о котором они узнавали из дореволюционных исследований, значит, она не была источником настоящего «русского» фольклора. Этот принцип не мог не проявляться и в общении активистов фольклорного движения с местными жителями.

Впрочем, руководители «Забавы» не были одиноки в своем убеждении, что фольклору полагается быть древним и «русским»: представителям местной администрации также хотелось продемонстрировать именно «подлинный» фольклор. Безусловно, их стандарты отличались от стандартов «Забавы», но основной принцип был тем же. Это стало очевидным, когда я увидела двадцатиминутную телепрограмму, сделанную на саратовском телевидении по случаю праздника во Владыкино^[163]. К моему удивлению, там были показаны местные жители, колядующие с исполнением традиционных песен и текстов. Меня это поразило, так как у меня к тому времени уже сложилось впечатление, что местные не знают традиционных песен и текстов.

Кто-то приготовил сценарий и для этой части программы. В одной из сцен три местные женщины среднего возраста, одна из которых была работником культуры, исполняли рождественские песни и заклички. Использовавшиеся ими тексты были не местного происхождения. Они были найдены, вероятно, в изданиях наподобие тех, которыми пользовалась Глумова, и заучены либо специально для этих съемок, либо ранее для другого подобного случая. В другой сценке колядования в исполнении детей звучали тексты, явно заученные совсем недавно, скорее всего, в школе. Вполне возможно, что они выучили их специально для вновь введенного в сельский обиход празднования, предполагающего декламацию стихов или поговорок во время рождественской заутрени. За это каждый юный исполнитель получал подарок [Макарова, Глумова: 1].

После второго и третьего просмотра телепрограммы я пришла к выводу, что никакой сценарий не мог изменить того, что местная молодежь – особенно мужского пола – чувствовала себя при этом неуютно. Глумова была права: им не хватало внутренней направленности. Тем не менее, мне представляется, что на поведении молодежи сказалась и данная конкретная ситуация. Они проявляли свою необузданность в других обстоятельствах – и на улице и в домах, – однако во время съемок они прятались за спинами пожилых женщин, исполнявших народные и церковные песни, чувствуя, вероятно, что они могут сказать или сделать «что-нибудь не то». Молодые участники «Забавы», напротив, не только обладали внутренней направленностью, но иногда даже казались слишком напористыми: в одной из сцен они настолько ошеломили хозяина и хозяйку дома, что те потеряли дар речи и не могли даже сделать движения, чтобы предложить угощение и выпивку – пока не была исполнена целая серия колядок и закличек. Очевидно, члены саратовского коллектива просто обладали гораздо большим опытом – при том, что и приезжие, и местные действовали по одному и тому же рождественскому сценарию.

Более всего меня заинтересовало отношение к этому заснятому представлению самой Глумовой. Когда я обратилась к ней с вопросом, правильно ли я поняла то, что увидела, она была сбита с толку: какая такая разница между реальностью и телепрограммой? «Ну и что», – сказала она, если местные выучили несколько текстов для телепрограммы, «ну и что», если телевизионщики намеренно показали рождественские колядки, не созданные в этой деревне и не знакомые местным жителям. По ее мнению, это не имело значения, как и то, что она соединила в своем сценарии элементы разных региональных традиций. Конечно, говорила она, было бы предпочтительней увидеть хорошо сохраненный праздник, с оригинальными текстами и песнями. Главное то, что в телевизионной версии было показано возможное проявление рождественской традиции и что зрители услышали русские песни. Такого представления могло быть достаточно для активизации генетической памяти.

Итак, благодаря усилиям «Забавы» и других подобных ансамблей, концепция местной русской традиционной культуры меняется: она становится более великорусской. По мнению многих активистов фольклорного движения, телевидение играет в этом важную роль, поскольку оно служит пробуждению генетической памяти, открывая перед обычными россиянами их корни. И Глумова, и другие активисты этого движения, как и авторы телепрограмм, сельские культурные работники и историки, видят в конкретных исполняемых песнях и текстах; символы традиционной «русскости».

В конечном счете, видеофильмы, подобные произведенным «Забавой», выполняют функцию, сходную с той, что отводилась фольклору в сталинскую эпоху. В те времена фольклор был подключен к пропаганде идеологии советского государства. Как ни странно, активисты девяностых годов, несмотря на антисоветскую направленность их деятельности, точно также использовали фольклор в пропагандистских целях. Они не занимались пропагандой государственной идеологии, но тем не менее насаждали определенный взгляд на русскую культуру и определенное понимание народного наследия. В этом контексте сдержанность деревенской молодежи можно рассматривать как своего рода сопротивление: может быть, понимая, что все ими сказанное или сделанное может быть подвергнуто критике фольклористов как «неправильное», молодые люди просто отказывались присоединяться к играм, а перед камерой молчали.

В то же время деревенская культура продолжала проявлять признаки наличия в ней самобытного фольклора, качественно отличного от постановок, тщательно подготовленных по сценариям активистов фольклорного движения. Так, истинной непосредственностью отличалась тюремная песня, исполненная одним из колядующих в 2 часа ночи, когда хозяин дома, теле- и радиожурналисты и я сидели за праздничным ужином. Понятно, что исполнение такой песни во время рождественского колядования было аномалией в фольклорной практике, что признал и сам исполнитель. Перед тем, как ее спеть, он попросил разрешения: «Вот еще одна, но я не знаю, подходит она здесь или нет». Все ему ответили: «Подходит, подходит». Так рождественский ритуал слился с ритуалом застолья, предполагающего тосты, стихи, анекдоты и песни. Застолье допускало практически любое выступление, если оно было от души.

Исполненная этим человеком песня была, по-видимому, хорошо известна его односельчанам, среди которых могли быть и бывшие заключенные или просто люди с сентиментальным отношением к преступному миру. Это была песня о желании молодого заключенного стать голубем и взлететь высоко над тюрьмой. В ее своеобразной концовке, содержащей элемент самоанализа, заключенный грустит о том, что его песня не будет услышана:

И тихонько песню напевает
На тюремных нарах паренек.
Он поет, как трудно жить без воли,
Без друзей, без ласковых подруг.
Этой песни больше не услышат,
Потому что завтра расстреляют паренька.

Эти слова свидетельствует об эфемерной, лишенной постоянства природе фольклора: песни меняются вместе с теми, кто их поет. Не существует какой-то фиксированной традиции, которую нужно оберегать, сохранять или восстанавливать, и можно доверять способности фольклора развиваться в неожиданных и всегда интересных направлениях. Кроме того, эта песня утверждает, что фольклор тем дорог создающим его людям, что он отражает их индивидуальность. Песня может быть более, чем символом древней культуры: она может быть знаком самоопределения, которое так же бесценно, как сама жизнь.

Макарова, Глумова: Макарова О.В., Глумова А.В. Вот пришло, прикатило, Рождество Христово. Саратов, 1998.

Панкратьев: Панкратьев И.П. Современный любительский фольклорный коллектив: некоторые особенности деятельности // Художественная самодеятельность: Традиции, мастерство, воспитание. Научно-исследовательский институт культуры / Сборник научных трудов № 144. М., 1985.

Новицкая: Новицкая М. Детская школа народных искусств // Сохранение и возрождение фольклорных традиции. М., 1990.

Hellberg-Him: Hellberg-Hirn E. Soil and Soul: The Symbolic World of Russianness. Aldershot: Ashgate, 1998.

Walicki: Walicki A. The Slavophile Controversy: History of a Conservative Utopia in Nineteenth-Century Russian Thought Trans. Hilda Andrews-Rusiecka. Notre Dame, Indiana, 1989 [1975].

Zernov: Zernov N. Three Russian Prophets. Khomyakov, Dostoevsky, Solov’ev. London, 1944.

Праздник Чхусок как обряд поминовения предков в Корее

Ж. А. Пак

Культура Кореи и ее жизненная философия сформировались под воздействием многих религий и учений. Все религиозные воззрения очень легко уживались на полуострове между собой. Буддизм и конфуцианство, пришедшие из континентальной Азии, практически никогда не соперничали и не проявляли агрессии по отношению друг к другу, за исключением тех моментов, когда они активно соперничали, пытаясь упрочить свое положение при дворе короля. Христианство – единственная религия, которая пыталась предъявить свои права на истинность и уникальность, но и ей не удалось устоять перед глубоко укоренившимися религиозным синкретизмом [Корея: 148]. Принятие различных религий и вероучений не повлекло за собой отказа от анимистических верований и не затронуло ритуалов, связанных с местными культами духов природы и по сегодняшний день.

Семья была и остается основой корейского общества. Послушание старшему было в порядке вещей и считалось одной из главных добродетелей. Порядок в доме поддерживался путем подчинения старшим, дети подчиняются родителям, жена – мужу, слуги – хозяину. Отношения старшего и младшего являлись основой семейных отношений и отношений в обществе. До сих пор корейцы уважают эту иерархическую традицию и подчиняются старшим строго в соответствии с нормами общественной морали. Невозможно представить себе корейское общество без послушания младшего старшему.

Огромное значение придается отношениям отца и сына. По конфуцианской традиции в семье предпочтение отдавалось мальчикам, особенно первенцу – будущему главе семьи. И сегодня тысячелетние традиции играют не последнюю роль в жизни корейцев. Например, многие современные кореянки лишают себя первого ребенка, если он не оказывается ребенком мужского пола. Сыновняя почтительность к родителям лежит в основе системы воспитания и формирования личности в Корее. Родители в корейской семье имеют абсолютную власть, отношения с ними строятся на основе безусловного подчинения и уважения. Уважение к родителям существует не только в пределах семьи, но и распространяется на общество в целом. Ценность человеческой личности измеряется степенью уважения к любому старшему. Если человек нарушает норму, которая регламентирует те или иные отношения, он вызывает всеобщее осуждение.

Существование и выживание корейцев как нации происходит за счет образования клановых (родовых) систем. Отношения членов одного семейного клана (рода) вытекают из традиционного представления о взаимопомощи как о священном долге человека. Члены одной семьи должны глубокоосознавать свое кровное родство и свято чтить традиции сотрудничества и взаимовыручки. В основе клановой системы лежит уважение к предкам, которое находит свое символическое выражение в семейных обрядах. Обряды поминовения усопших, или поклонения предкам, как правило, происходят на осенний праздник Чхусок (Праздник урожая), который проходит в сентябре – октябре и на праздник Соль (встреча Нового года с последнего дня декабря по 2 января по лунному календарю).

К празднику Чхусок корейцы очень тщательно готовятся, поскольку на этот праздник приходится церемония поминовения примерно до пятого, иногда до девятого колена.

Перед совершением обряда члены семьи посещают кладбища. Кладбища, как правило, находятся на возвышенных местах. У некоторых семей есть свои места, своеобразные фамильные склепы, где захоронено несколько предков сразу. Для ритуальных подношений предкам на могилы приносятся сушеная рыба, алкогольные напитки, фрукты. Количество фруктов должно быть нечетным: три яблока, семь груш и т. п. Сегодня из-за больших расстояний многим корейцам не всегда удается начать Чхусок с кладбища. Как правило, они собираются в родительском доме или в доме самого старшего члена семьи или рода^[164].

Согласно традиции все члены одной семьи или рода собираются в одной комнате для поминального обряда^[165].

Если, например, происходит поминовение до пятого колена, то в комнате накрывается пять столов. На каждом столе находится фотография предка, поминальная записка и ритуальная еда: рис (пап), суп (кук) и иногда мясо (коги). Рис обычно приносят в закрытой посуде. На столе кроме еды стоит небольшой стаканчик для корейской водки (суль). Напротив каждого стола находится еще маленький столик, выполняющий вспомогательную функцию в обряде. На нем находится сосуд с водкой и также небольшой стаканчик. Исполнение обряда всегда проводит один человек, как правило, самый старший мужчина в семье. Старшинство у корейцев не только возрастное, но и родовое. Старшим в семье является первый сын, по наследству старшинство передается его сыновьям. Так и в обряде поминовения: старший – отец – ведёт обряд; если нет в живых отца, то обряд ведёт его сын, если нет в живых сына, обряд ведёт внук из этой ветви.

Обряд поминовения начинает ведущий – чечжу и его помощник, которого называют чипсачжа. Обряд проходит в полной тишине. Родственники, которые находятся в этой же комнате, в основном являются зрителями, а главная роль этого ритуального действия отведена ведущему. Первое действие ведущего – это два поклона как символ приветствия и уважения духам умерших. Затем ведущий зажигает ароматизированные свечи перед каждой фотографией предка. Зажигание свечей является также одной из основных ступеней обряда, поскольку в этом ритуале отражен символ приглашения духа усопшего. Помощник наполняет стаканчик рисовой водкой на вспомогательном столике и подносит ведущему. Ведущий берет стакан из рук помощника и переливает водку в стаканчик предка. Эту процедуру ведущий и помощник проделывают перед каждым накрытым столом предков. Затем только один ведущий дважды кланяется духам предков и начинается общий обряд. Таким образом, все участники церемонии начинают постепенно вовлекаться в процесс поминовения. Помощник открывает посуду с рисом и погружает в рис ложку вогнутой стороной, смотрящей на восток. Этот ритуальный жест означает приглашение духов предков к столу. Далее начинается чтение поминальных записок. Как правило, в поминальных записках указывается родственное и служебное положение покойного. Для ритуального чтения поминальных записок назначается еще один человек, чхугван. Чтение происходит перед каждым столом из поминаемых предков. Чтец стоит на коленях перед столом предка и, пока идет процедура чтения, все родственники находятся в низком ритуальном поклоне. После окончания чтения записок ведущий делает два поклона, как знак благодарности и уважения предкам.

Затем, согласно этикету, начинается процедура ритуального подношения предкам. Помощник наполняет стаканчик водкой и подает жене или сыну ведущего. Если подношение предку делает жена ведущего, то она совершает четыре поклона. Если подношение делает сын ведущего, то он совершает только два поклона. Далее происходит поэтапное подношение-дарение от всех родственников, учитывая старшинство родовых ветвей. Помощник наполняет стаканчики водкой и подает следующему родственнику, который в свою очередь ставит этот подарок на стол предка (предков) в знак памяти, уважения и признательности. Ритуал подношения-дарения организует прочную связь между прошлыми и нынешними поколениями.

После ритуальных действий с водкой все участники обряда: ведущий, помощник и все родственники делают два поклона и выходят в соседнюю комнату. Люди находятся в соседней комнате несколько минут в молчании, предоставляя духам предков возможность принять дары, которые они оставили в обрядовой комнате. Затем ведущий легким покашливанием подает сигнал приглашения к следующему этапу церемонии. Этот заключительный этап церемонии связан с ритуалом еды. Нынешние поколения обязательно должны угостить духов своих предков. Для этого ложки и палочки для еды придвигают к разным блюдам, имитируя процесс еды. Помощник берет несколько ложек риса и погружает в посуду с супом или водой три раза, далее он повторяет свое действие на каждом столе. Через некоторое время предкам подносят чай из сушеного риса. Когда все предки накормлены, всю ритуальную еду уносят на кухню.

Ритуал заканчивается сжиганием поминальных записок и двумя поклонами всех участников церемонии как благодарность за посещение предками ныне живущих. Затем происходит общая трапеза, где согласно традиции все члены семьи должны отведать ритуальной еды.

Поминальная служба считается очень важным делом, и для участия в ней родственники приезжают даже издалека. Что касается траура, то первые три месяца после похорон женщины носят в волосах банты из белой пеньковой материи, которая в старой Корее служила основой для траурной одежды. Мужчины прикалывают такие же банты на свои костюмы. Некоторые люди носят на рукаве повязку из ткани рами. Все эти особые поминальные акты служат подтверждением того, что сыновья почтительность до сих пор остается морально-этической нормой жизни корейцев [Корея: 186].

В разных семьях и районах страны обряды могут отличаться друг от друга, но причины, заставляющие соблюдать эти обычаи, не меняются и оказывают большое влияние на людей, воспитывая в младших членах семьи чувство фамильной гордости.

После традиционных обрядов поминовения предков, члены семьи обязательно оказывают знаки внимания друг другу. Младшие члены семьи первые приветствуют старших: совершают поклоны перед бабушками и дедушками, родителями, старшими братьями, другими родственниками согласно возрасту и статусу.

В наше время члены рода нередко используют дни поминовения предков для проведения ежегодных встреч и семейных совещаний. В эти дни родственники могут встретиться, поговорить о своих проблемах и получить помощь. Многочисленный клан, имеющий большое количество линий родства, может разделиться на несколько более мелких семейств, каждое из которых имеет свою казну и владеет имуществом. Совещание собирается для обсуждения и принятия решений по вопросам, представляющим общий интерес, например, по уходу за могилами предков и управлению собственностью всего клана.

Корейцы глубоко чтят традиции и ведут родословную на десятки поколений. В генеалогических записях фиксируются официальные звания, достижения, заслуги перед королевской семьей, местоположение могил и другая информация. Записи включают в себя родословную по материнской линии и имена детей как мужского, так и женского пола. Корейцы-однофамильцы, встречаясь впервые, сразу начинают выяснять, принадлежат ли они к одному клану. Если это так, то они обращаются к родословной, чтобы определить степень родства. Если один из них принадлежит к более старой родовой ветви, то ему должно быть оказано уважение в виде особых знаков внимания и почтительных обращений.

Корея: Корея. Справочник. Корейская служба информации для зарубежных стран. Сеул, 1993. В справочник включены статьи: Корейская мысль и этика (1980); Ян Во Даль. Корейские обычаи, корейский образ мыслей (1982); Палмер С.Дмс. Конфуцианские обряды в Корее (1984).

Жатвенный ужин у чеченцев и ингушей

Е. А. Платонова

Календарный год у народов Кавказа условно делился на два периода: зимне-весенний и летне-осенний, каждый из которых сопровождался значительным числом праздников и обрядов, имевших свою специфику и функции. По большей части они были связаны с аграрными культами, что отражает главную роль земледелия в хозяйстве народов Кавказа, и в частности ингушей и чеченцев, одному из праздников которых и посвящена данная работа. Речь пойдет о «жатвенном ужине», который можно считать заключительным в праздничном годовом цикле. «Марс Порр» (дословно «жатвенный ужин»), устраивался в конце сентября – октябре.

Данный праздник шире бытовал у ингушей, нежели у чеченцев, что в первую очередь связано с более сильным влиянием ислама на культуру последних. С середины XIX в. процесс исламизации на Северном Кавказе стал более активным и значительно потеснил местные культы.

«Марс Порр» не имел четко установленной даты, праздновался в зависимости от окончания сельскохозяйственных работ. Особенностью праздника являлся его семейный характер, в отличие от остальных календарных обрядов, которые проводились коллективно. Главной составляющей праздника был семейный ужин, на который приглашались только близкие родственники.

Для ужина приготовляли пиво, брагу, араку, к которым подавали лучшие и дорогие праздничные блюда: масло, сыр, мясо. Перед началом трапезы совершалось важнейшее ритуальное действие, которое описано ингушским исследователем Чахом Ахриевым следующим образом:

«Самая старшая женщина в семье брала в руки щипцы и, дотрагиваясь ими до каждого блюда, говорила: будешь пищей (называлось имя покойника); обойдя таким образом все яства, она выливала около очага брагу из чашки, находящуюся у нее в руках; затем уже все члены семьи принимались за трапезу» [Ахриев: 288].

Как явствует из текста, данный обряд тесно связан с культом предков, который у ингушей сохранял особое значение. Предков чтили как богов, в важных случаях клялись их именем, их могилы были местом присяг. Известно, что горцы порой дорогой ценой выкупали тела погибших родственников у неприятеля, чтобы похоронить их на родовом кладбище, так как считалось, что на том свете умершие живут своими родами [Шамилев: 7].

Приведенное в описании действие демонстрирует одну из форм почитания предков – ритуальное «кормление».

«Кормление» предков было направлено на задабривание душ умерших с целью получения с их стороны покровительства и поддержки живым [Мадаева 1984: 72].

Следует отличать акт «кормления» предков от такого ритуального действия как жертвоприношение. В то время как жертвоприношение у народов Кавказа было строго регламентировано и имело четкий «сценарий», «кормление» носило вариативный характер и обыгрывалось каждой семьей по-своему. Если жертвоприношение в культуре ингушей всегда было связано с конкретным событием или праздником, то «кормление» предков имело характер каждодневного общения, что выражалось в том, что даже в обычные дни во время еды в огонь бросались куски пищи для умерших родственников, у которых просили благодати. В плане отличий показательно также то, что ингуши называли кормление «хетто», что в буквально означает «передача», а жертвоприношение – «текам» [Далгат: 60].

В единое семиотическое поле «кормления» входят следующие атрибуты обряда: огонь, зола, надочажная цепь, щипцы. Все это относилось к домашнему очагу и пользовалось особым почитанием. Очаг был центром домашнего пространства, посредством огня осуществлялась связь с миром предков, кроме того, огонь и железо, которое, по представлениям всех кавказцев, рождается в огне, воплощали охранительное начало. Оскорбление очага: плевок в огонь или золу, попытка дотронуться до цепи – считалось оскорблением предков, а значит, всего рода и влекло кровную месть.

Закономерно в данном обряде и присутствие женщины. Хозяйка дома (ценанна) – старшая женщина в семье, возраст которой приближает ее к границе «живые-мертвые». Только многодетные пожилые женщины, заслужившие почитание в семье и обществе, наделялись правом общаться с предками. Эта функция была обусловлена, согласно традиционному мировоззрению, самой природой женщины, так как она в течение жизни неоднократно вступала в контакт с миром мертвых, особенно во время родов [Карпов: 191].

Рассматривая праздник жатвенного ужина, следует отметить еще один его аспект, конкретизирующий представления ингушей о мире предков. Так, В. Далгат, описывая обряд, привел текст молитвы, которая звучала следующим образом:

«Дай Бог, чтобы благочестивые умершие также хорошо окончили свои работы; дай Бог, чтобы и урожай у них был хороший. От того, что мы им передаем, пусть будет им такая польза, какая только желательна им. Пусть зимой не замерзнет, а летом не портится пища у них» [Далгат: 60].

То есть, согласно воззрениям вайнахов, души умерших жили в загробном мире также как и люди на земле, исполняя все работы как бы одновременно с живыми. Как только кончают покос или жатву на этом свете, одновременно прекращаются работы и на том.

С середины XIX века отношение к данному празднику меняется. Ингуши, которые сохранили в значительной степени домусульманские представления, продолжают устраивать жатвенный ужин, а чеченцы, в большей степени исповедовавшие ислам, перестали его отмечать [Мадаева 1983: 38].

По окончании сельскохозяйственных работ чеченцы справляли общесельский праздник, который сопровождался жертвоприношениями богам, общими трапезами, состязаниями, играми. Семейные трапезы у чеченцев продолжали иметь место, но форма древнего праздника уже была трансформирована. В нем на передний план уже выходит старший мужчина, который должен был прочитать молитву, благодаря Аллаха за урожай. Помимо этого мужчина возносил молитвы с благодарением земле, сельскохозяйственным орудиям за хорошую службу. Земле говорили: «Марша Iайла хьо, Диели реза хуьйла» (оставайся счастливой, свободной, пусть тебе будет благодарен Бог). Орудия благодарили следующим образом: «Марша Iайла шу, паргIат хийла» (счастливо оставаться, будьте свободны) [Мадаева 1983: 39].

В структуру праздничных действий входило изготовление ритуального хлеба, имевшего форму бублика (чIург). Его пекли из первых зерен нового урожая. До «жатвенного ужина» употребление в пищу зерен нового урожая было нежелательным, так как считалось, что это в дальнейшем плохо скажется на урожае. Бублик подвешивался на самом почетном месте в кунацкой, где он должен был находиться до следующего «жатвенного ужина» [Мадаева 1983: 39]. Этот бублик являлся своего рода символом достатка, сытости и физической силы. Не случайно, что первый кусок хлеба, приготовленного из нового зерна, сначала пробовал либо младенец, либо наиболее удачливый член семьи.

Еще одним ритуальным действием в ходе праздника являлась обрядовая раздача пищи соседям. Специально для этого готовили большой пирог с говяжьим или бараньим салом, который делили по числу членов семьи и от их имени раздавали куски соседям. Подобное угощение являлось выражением благодарности за оказанную во время полевых работ помощь.

Таким образом, при широком бытовании праздника «жатвенного ужина» на Кавказе, он имел этническую специфику, что показано на примере вайнахов. С конца XIX в. он претерпел значительные изменения своих форм вследствие новых социально-экономических условий. В середине XX в. «жатвенный ужин» полностью утратил свой первоначальный сакральный смысл, приобретя скорее игровой характер. Так, по сведениям, собранным 3.А. Мадаевой в экспедиции 1978 г. в Чечено-Ингушетию, по окончанию полевых работ устраивался общесельский костюмированный праздник. Мужчина, переодетый в карнавальный костюм, изображал «урожай», раздавая всем присутствующим «дары осени», в то время как те его благодарили [Мадаева 1980: 97].

Ахриев: Ахриев Ч. Ингушские каши // ССТО. Владикавказ, 1878.

Далгат: Далгат Б. Первобытная религия у чеченцев // ТС. Владикавказ, 1893.

Карпов: Карпов Ю. Ю. Женское пространство в культуре Кавказа. СПб., 2001.

Мадаева 1980: Мадаева 3.А. Аграрные праздники в традиционном и современном быту вайнахов // Изучение преемственности этнокультурных явлений. М., 1980.

Мадаева 1983: Мадаева 3.А. Летне-осенние календарные обычаи и обряды вайнахов и их связь с хозяйственным бытом // Хозяйство и хозяйственный быт народов Чечено-Ингушетии. Грозный, 1983.

Мадаева 1984: Мадаева З.А. Земледельческие культы вайнахов, отраженные в народном календаре // Всесоюзная сессия по итогам полевых исследований 1982–1984. Черновцы, 1984.

Шамилев: Шамилев А. И. Религиозные культы чеченцев и ингушей и пути их преодоления. Грозный, 1963.

Некоторые аспекты животноводческой магии на Русском Севере

А. В. Степанов

Комплекс магико-ритуальных действий, связанных с первым выгоном скота, выявленный нами в исследованном регионе^[166], в целом вписывается в рамки традиций Русского Севера. Но значительная степень сохранности указанного комплекса, а также ряд специфических черт делают его интересным для исследователя.

В структуре календарно-обрядового цикла, очерчивающего пастбищный сезон, можно выделить ряд характерных, формирующих эту структуру, блоков:

1. Ограничение периода выпаса двумя датами: Егорьевым (или Николиным) днем и Покровом;

2. Обрядность первого выгона, которую, в свою очередь, можно разделить на два этапа: а) обход скота в каждом хозяйстве и б) обход стада;

3. Ряд календарных дат, особенности которых обуславливают специфику первого выгона (в исследованном регионе это – Благовещение, Вербное воскресенье, Великий четверг, Троица);

4. Промежуточные даты летне-осеннего календаря, отмеченные обрядами профилактического характера;

5. Обрядовые действия, сопровождающие завершение пастбищного сезона.

Задача нашего исследования – изучение явлений, связанных с первыми тремя блоками.

Отметим важную деталь: традиция пастушества в исследованном регионе делится на два периода: до 60–70-х годов XX в. выпас осуществлялся непосредственно пастухом, с 70-х годов и по сегодняшний день скот пасут сами хозяева по очереди с учетом количества голов скота в каждом хозяйстве (имеющий одну корову пасет один день, две коровы – два дня и т. д.; выпас осуществляют как мужчины, так и женщины). Одной из причин произошедшей перемены, насколько можно судить, является повсеместное сокращение поголовья скота.

Пастбищный сезон приходится на период от Егорьева или Николина дня до Покрова. Начало выпаса с Егория или Николы обусловлено климатическими условиями. Но необходимо заметить, что вне зависимости от погоды непосредственно с Егорьева дня выпас никогда не начинается: чтобы скотина «обвыклась» после стойлового содержания, сначала ее на два-три дня выпускают в специально возведенный огород (возле каждого двора). И лишь потом (а в случае холодной погоды – только на Николин день), производится ритуальный обход стада и начинается выпас. Колебание начала пастьбы между указанными двумя датами нашло отражение в ряде элементов местной традиции. Так, к примеру, бытовала игра: группа детей собиралась возле овина, водящему задавали вопрос: «Чечена, чечена, в которую сторону бежать – к Николе или к Егорию?». Водящий отвечал, например: «К Николе!». Дети бежали вокруг овина (если «К Николе!» – в одну сторону, если «К Егорию!» – в другую), а водящий старался поймать кого-нибудь; пойманный должен был водить следующим [ФА, Сям.]. Интересна также народная трактовка иконографии: св. Елизавету на иконе Георгия Победоносца информант определяет как св. Николу Милостивого [ФА, Сям. 18–13].

Обрядность первого выгона состоит из двух несколько разнесенных во времени, но, одновременно с тем, взаимосвязных блоков: обхода скота в каждом отдельном хозяйстве и обхода стада.

Комплекс домашних обрядов, насколько можно судить, не имеет принципиальных различий в периоды пастушества и пастьбы «в очередь». Обход дома-двора производится старшей женщиной в семье («болыпухой») в Егорьев день с соблюдением ряда запретов: она должна выйти непременно с покрытой головой и так, чтобы ее никто не видел. В исключительных случаях обходить может и мужчина. Обход выполняется трижды по солнцу с чтением заговора. Хозяйка затыкает сзади за пояс топор, в карман кладет краюху хлеба, перед собой несет икону (чаще всего св. Георгия) и текст заговора. В ряде случаев икону ставят в кастрюлю с житом [ФА, Сям. 18–15]. Адресатом заговоров является либо Егорий-батюшка (Никола, Божья Матерь), либо батюшка и матушка полевые, причем оба типа заговоров имеются в одном хозяйстве и могут заменять друг друга. Например: «Батюшка Егорий, прими матушку-скотинку рабы божьей имярек, спаси и сохрани в лесу и по за лесу, в осеку и по за осеку, пой-корми у рабы божьей имярек, от волка, от хищника, от медведя лукавого спаси, Господи» [ФА, Сям. 18–15]; «Батюшка полевой, матушка полевая, сдаю пеструху-матушку к вам на руки, пой-корми добрым людям на зависть, Аминь» [ФА, Сям. 18–15]. В данном обстоятельстве не заключено противоречия, так как в народном мировосприятии, в силу его синкретичности, все указанные покровители являются персонажами одного уровня: Егорий, Флор и Лавр, также как и демонические существа, проживают во дворе, в полях и лесах:

За скотину просят Флора и Лавра, святые Флора и Лавра, батюша Егорий ко скоту чтоб, Животворящая Божья Матерь, спаси-сохрани родного живота… – <А Егория? В один день что ли тех и других?> – Да, в один день. – <Так они же в августе, в конце – Флорий и Лавр, праздник.> – Праздник, так у нас сегодня праздник, а у их в конце августа праздник, а ведь они живут тоже также… – <В смысле – где они живут?> – На дворе… – <Флорий и Лавр?> —Ага, ну, может, Хлор-Лавр, да – на дворе ли, в поле ли. Скотину выпускаешь в Егорий ли, обязательно просишь, в лесу, в лесу, да везде – и поклонишься и лесу и полям, везде чтобы паслись [ФА, Сям.].

Заговоры («статейки») в большинстве случаев написаны для хозяек «знающими» бабушками; типологически большинство этих заговоров относится не к собственно письменным, а к устным, записанным лишь для того, чтобы не забыть [Мороз: 246]. «Знающие» пишут и «указ» – порядок сопровождающих чтение заговора действий. В воротах хлева, прежде, чем выгнать скот, хозяйки кладут топор, а в воротах, ведущих на улицу (иногда в воротах хлева) – свой пояс. В обоих случаях читается соответствующий заговор. Например: «Как топор никуды не девается, так чтоб и скотинка наша жила и никуды не девалась» [ФА, Сям. 18–20]; «Как этот поясок крепко держится на рабе божьей имярек, также матушка скотинка держалась своего двора» [ФА, Сям. 18–15]. Иногда на ворота хлева ставится икона св. Георгия. В ряде хозяйств жито, с которым производился обход, посыпается дорожкой через порог хлева, чтобы по ней прошла скотина (Голузинский с/с, д. Голузино и Пирогово) [ФА, Сям. 18–15].

Выпас начинается ритуальным обходом стада. В пастушеский период он производился либо самим пастухом, либо «знающей» бабушкой (реже знахарем-мужчиной), причем второй вариант отмечается гораздо чаще. Зафиксировано несколько вариантов обхода: 1) обход поскотины^[167] без скота (стадо в это время стояло перед поскотиной); 2) обход стада перед поскотиной (в ряде случаев это делала «знающая», а затем пастух обходил поскотину вместе с загнанным в нее стадом); 3) скот сначала загонялся в поскотину, а потом вокруг нее совершался обход. Во всем этом можно увидеть различные варианты «возведения» магического круга («железного тына»).

Имеющиеся данные позволяют судить о некоторой сниженности роли пастуха в обрядовом аспекте выпаса:

<А на Егория пастух обходил стадо?> – Неет, – бабушка, вот эта Шура-то обходила. <А он просто гнал в поскотину?> – Он гнал, он гнал. – <То есть он не знал, как обходить?> – Неет, конечно. – <Только бабушка?> —Угу [ФА, Сям.]. <А обход скотины делал?> – Кто? – <Пастух> – Да специальный человек обход делал. Специально обход делал – там весь забор, который находится в лесу. – <В смысле, не пастух обходил, а специальный человек?> – Специальный человек, который знал чего-то там. – <Это мужчина был или женщина?> – Женщина. – <То есть бабушка какая-то была?> – Бабушка. Пожилая бабушка. Значит, она знала чего-то – стишки какие-то, от бога и от природы [ФА, Сям. 18–18].

Возможная причина тому – отсутствие у пастуха «классического» письменного отпуска^[168] – наиболее значимого магического атрибута. Если обход исполнял пастух, текст заговора он, как и простые хозяйки, получал от тех же «знающих», и хотя, по словам информантов, заговор он никому не показывал, можно с достаточным основанием предположить, что этот текст мало чем отличался от текстов, с которыми обходят сами «знающие» и варианты которых известны. Через посредство «знающих» обретал силу и магический инструмент пастуха – барабанка^[169]. В компетенции «знающих» находится также и поиск потерявшейся скотины и ее лечение.

С другой стороны, нельзя не учесть следующий момент: как уже говорилось, в ряде случаев пастух совершал свой обход уже после обхода «знающей» (практика, известная и в других местностях). Этот обряд может относиться уже к области специфических тайных знаний пастуха, вследствие чего и сообщения о нем редки^[170]. Здесь показательна следующая информация (Ногинский с/с):

И, говорят, вот обойдут просеку («знающие». – А. С.), и он после их, после их он ешо обойдет и сделает так, что ни звирь скотину не съест, и волк не съест, коровы не потеряются [ФА, Сям.).

Следовательно, можно говорить о некоторой изолированности функций пастуха и «знающей», о своеобразном разделении труда между ними. Само удвоение обряда символизирует передачу объекта магии от одного ритуального специалиста к другому.

В период поочередной пастьбы функция обхода стада переходит целиком к «знающим». Обход стада осуществлялся с использованием иконы св. Георгия и чтением заговора. Например: «Батюшка Никола, батюшка Егорий, Животворящая Божья Матерь, Троица единосущная неразлучная, нашего живота спаси и сохрани»; «Батюшка лесной, матушка лесная, со своими детями примите нашу скотинку, пойте, кормите, обряжайте, сами не балуйте и никому воли не давайте» [ФА, Сям.]. «Знающая», как уже сказано, обходила стадо или поскотину – с загнанной в нее скотиной или же пустую. Обход производился троекратно по солнцу. Икона ставилась в поскотине на весь период выпаса, причем существовал запрет прикасаться к ней. Интересно отметить вариант обхода, при котором используется последовательное обращение к «божественным» и «лесным» силам (как уже отмечено, практически не разделяемым): «знающая» сначала обходила стадо перед поскотиной, читая заговор, обращенный к Егорию и Богоматери, а затем заходила в поскотину, ведя за собой скот, и обращалась к батюшкам лесному и полевому (вол. Ихалово) [ФА, Сям.[. Обращение абсолютно ко всем представителям «мира сил» должно усилить действенность обхода. С другой стороны, своеобразное удвоение обряда демонстрирует символику перехода. Обряды обхода двора и стада представляют собой два этапа апотропейных действий: если первый должен привязать скотину ко двору, то второй призван обеспечить ей безопасность во внешнем (по отношению к деревне) пространстве. Подобное взаимодополнение обходов двора и стада (отметим, опять же, и идентичность вербальных формул) вообще характерно для центральной и северной России, что обусловлено повышенной рискованностью скотоводства в лесной зоне. Укрупнение масштабности магических действий: обход двора + обход стада + обход поскотины предположительно служит увеличению защищенности объекта.

Особого внимания требует организация самого магического пространства. Территория, на которой выпасается скот, – поскотина – представляет собой, как уже отмечено, огороженное забором из жердей пространство, охватывающее часть леса и поля. Помимо чисто физического выделения из природной среды, поскотина изъята из окружающего мира и в семиотическом смысле. Пространство внутри ее в высшей степени сакрализовано: пастуху было запрещено охотиться в ней, собирать грибы и ягоды [ФА, Сям.]; табуирована и икона, находящаяся внутри ее в течение пастбищного сезона. Ритуальный обход поскотины знаменовал замыкание ее в магический круг. Как мы видели, обрядовые действия, приуроченные к выгону, во дворе и в поскотине принципиально не различаются, аналогичны также их атрибуты, магические формулы и их адресаты. Кроме того, отметим, что в прежнее время скот никогда не находился (за вычетом особых случаев: потери, перемещения в процессе купли-продажи и т. п.) вне огороженной зоны, т. е. вне культурного, «домашнего» пространства: от огороженной забором деревни к поскотине вел специальный прогон – своеобразный коридор, закрытый с двух сторон жердями. Таким образом «внешнесть» места выпаса по отношению к дому и деревне условна^[171]. Последовательность обрядов, обусловленная также и социальным фактором (об этом чуть ниже), говорит нам не о переходе от «внутреннего» к «внешнему», а о переходах внутри самой культурной зоны. Можно выделить несколько последовательных зон, в которых локализуется и перемещается скот в процессе выгона: хлев – открытый двор – пространство деревни – прогон – поскотина. Каждый локус отделен от последующего воротами («завором»), являющимися одновременно и знаковыми границами. В процессе перехода границы представляют собой, по выражению А. ван Геннепа, нейтральные зоны [Геннеп: 158–163]. Мы не можем говорить о совершении магических актов – актов переходного характера – на границе каждого локуса, но они имеют место, по крайней мере, в двух крайних пунктах: дворе и поскотине. При переходе из двора в деревню данную зону маркирует положенный в воротах пояс хозяйки, здесь же кладется шерсть скота. Можно отметить, что манипуляция с поясом имеет двойной смысл: по «закону симпатии» пояс хозяйки должен привязать скот к дому; в то же время он маркирует мистическую границу, будучи положен в воротах. К переходным следует отнести и описанные нами магические ритуалы, производимые возле поскотины. Пространство деревни представляет собой область окультуренную (жилую), но в границах между двором и поскотиной и оно является, в известной степени, нейтральной зоной. Впрочем, данные, хотя и немногочисленные, позволяют нам судить, что носитель традиции воспринимает выгон стада именно как последовательное преодоление границ и поэтапную передачу скота «силам»^[172]:

Вот, Царь дворовой, Царь отводной – отвод-то^[173] в поле, – Царь полевой, прими мою скотинку. На день Господнёй напой, накорми и домой пригони [ФА, Сям. 20–123].

Взаимодополнение обхода двора и обхода стада знаменует также переход индивидуальной магии в общественную. Стадо в первый день непременно сопровождалось хозяйками, на чем информанты делают особый акцент. Помимо сугубо практического смысла данного обстоятельства (хозяйки следили, чтобы коровы не поранили друг друга), здесь несложно увидеть социальную составляющую магии, долженствующую обеспечить безопасность объекта (отметим также, что и поскотина возводилась всей деревней). При обходе стада присутствовали все хозяйки. К тому же для действенности магического акта необходимо, чтобы вся скотина попала в обход, за чем строго следили.

Особенности первого выгона определяются и рядом других календарных дат, связанными с ними запретами и предписаниями.

Так, с обрядностью Егорьева дня смыкаются, словно переходя в них, и ритуалы Вербного воскресенья и Пасхальной недели. Ветви вербы, сорванные в Вербное воскресенье, используются для выгона скота на Егорьев день. Хлебом, испеченным в Великий четверг (либо купленным в этот день), закармливают скот на Егорьев день или в случае болезни. В ряде мест в Великий четверг раньше производилась закличка скота в печную трубу (вол. Рубеж, д. Зайцево) [ФА, Сям. 18–14]. В Великий четверг некоторые хозяйки производили и обход скотины (вол. Ихалово, д. Марьинская) [ФА, Сям.]. Даже при единственности двух последних сообщений, эта информация чрезвычайно важна для нас. Обычаи эти широко распространены на Русском Севере и демонстрируют взаимообусловленность обрядности Великого четверга и первого выгона. Но наиболее характерным для региона элементом четверговой обрядности является обычай подрезания хвостов скоту (хвосты подрезают не только коровам, но также лошадям и даже курам, у овец шерсть состригают со лба). Шерстью, срезанной с конца хвоста, трижды проводят вдоль хребта животного и читают заговор. Пример: «Матушка пеструха, как держишься своего хвоста, так держись и своего двора, не захаживайся, не загуливайся по зеленым лугам, по шелковым травам, солнышко на место – и ты домой» [ФА, Сям.]. После этого шерсть кладут на ворота, ведущие на улицу. Делается это, по словам информантов, с целью привязать скот ко двору. Этот обычай зафиксирован и в других районах Вологодчины (например, Вашкинском и Белоозерском) [Максимов: 324]. Данное действие представляет собой вариант многочисленных манипуляций с шерстью, широко распространенных по всей России (например, шерсть животных закатывали в восковые шарики, которые прилепляли к домашней иконе [Харузин: 129]). Смысл его прозрачен: поскольку шерсть животного заключает в себе часть его сущности (метонимическая связь), оставляя ее дома, тем самым «привязывают» скот к дому.

Первый выгон осуществляется ветками Вербного воскресенья («вербушками»), в дальнейшем же скот выпасается березовыми прутиками («вицами»), принесенными с кладбища, что, по всей видимости, должно обеспечить покровительство предков.

Существует запрет на первый выгон в тот день недели, на который пришлось Благовещение: если, например, Благовещение выпало на среду, то выгон (в мае) следует производить на следующий день недели, который считается счастливым. Данный обычай зафиксирован также в Белоозерском и Вашкинском районах. Эта особенность вытекает из специфики обычаев и представлений, связанных с Благовещением. В этот день «птичка гнездышко не вьет, а девушка косу не плетет» [ФА, Сям. 18-266; ФА, Сям.], «нельзя мыть, стирать, начинать новую работу, а старую работу можно продолжать» [ФА, Бел. 18–471]. В некоторых областях этот обычай касается не только выпаса скота: в день недели, на который пришлось Благовещение, не полагалось начинать сев и пахоту (зато следующий день – особенно подходящий) [Максимов: 320]. Благовещение, как известно, одна из самых важных дат православного календаря, в народном же сознании любой значительный праздник (а по большому счету – всякий праздник) связывается с символикой первого/последнего дня – дня Нового года. По данным же И.П. Калинского, в древнерусском быту Благовещение непосредственно считалось началом года [Калинский: 103–104]. Праздник маркирует конец и начало цикла, в последний день цикла нельзя начинать новое дело. Не даром, к примеру, на Благовещение не рекомендовалось давать деньги в долг [Максимов: 320] (как и на Великий четверг, который также насыщен символикой Нового года [ФА, Сям. 18–24]). В силу цикличности традиционного мышления предписания, связанные с пороговой датой, переносятся на тот день недели, на который она пришлась в этом году. Вероятно, в этом и следует искать объяснение обычая.

Имеет место и запрет, связанный с Троицкой неделей: если по какой-либо причине (болезнь, беременность коровы и пр.) хозяйка не выгоняла свою скотину до этой недели, то на Троицкой выпускать ее в первый раз нельзя. Троицкая неделя считается в данной местности особенно опасной: повышается риск сглаза, порчи, запрещено ругаться. С неделей этой у восточных славян тесно связаны культ поминовения предков, а так же активизация сил потустороннего мира (русалок, заложных покойников). Это, по всей видимости, накладывает отпечаток на местные представления. Впрочем, за недостаточностью сведений, сложно дать конкретное объяснение.

Насколько позволяют судить данные, описанный комплекс обрядов и представлений, за вычетом некоторых элементов, существовал в полном объеме еще в 80-х годах XX в. Это свидетельствует о том, что животноводство еще продолжало играть значительную роль в хозяйстве. Но заметим, что обрядность летне-осеннего периода, заключенная между Егорием и Покровом, фактически утрачена, что свидетельствует (даже с учетом известных исторических событий и реалий) о ее функциональной второстепенности. Устойчивость же обрядности первого выгона и ориентированных на него дат является следствием непреходящего значения «магии первого раза». Сохранность обычаев и представлений, регламентирующих первый выгон (Благовещения, Великого четверга и др.), мы считаем чрезвычайно важной, так как она иллюстрирует устойчивость структуры обрядового комплекса. Хорошо сохранились и обычаи, связанные с завершением выпаса.

В заключение несколько слов о сегодняшней ситуации. На первый взгляд обряды, связанные с выгоном скота, утрачиваются. Огромное значение здесь имеют, разумеется, причины чисто объективного характера: большая степень рационализации сознания, отток молодежи в город, повсеместное сокращение поголовья скота и др. Наиболее значимый компонент обрядности – обход стада уже не производится нигде, вследствие преклонного возраста «знающих». В более полном виде традиция в исследованном регионе соблюдается только в деревне Пирогово (Голузинский с/с), где проживает наиболее авторитетная из «знающих», здесь еще осуществляется ежедневный выгон скота в поскотину с барабанкой. В других деревнях либо уже не барабанят, либо вообще не гоняют скот в поскотину – он пасется прямо в деревне. Начало и конец пастбищного сезона уже не привязаны к соответствующим календарным датам, а сообразовываются с конкретными погодными условиями. В мало измененных формах сохраняется еще только домашняя обрядность – обход дома-двора, обычаи календарного цикла, но все это практикуется в основном представителями пожилого поколения.

Тем не менее, сложившуюся ситуацию нельзя считать однозначной. Укорененность в сознании традиционных представлений еще очень велика. Так, например, одна из информанток отказалась рассказывать что-либо об обычаях связанных со скотом, мотивируя это тем, что она сама еще держит скот [ФА, Сям.]. Пожилые люди видят причину вырождения традиции не только в факторах рационального плана, но и в том, что «молодяшка» не следует обычаю: скот, по их мнению, не ходит правильно потому, что молодые не делают обхода, не барабанят, пасут с непокрытой головой. Очень интересно часто звучащее объяснение того, почему не пасут: «неохота» – это объяснение, действительно, симптоматично. В этой связи представляется уместным отметить огромный авторитет, которым по-прежнему пользуются «знающие». Показателен пример одной из них – Митрушиной М. И. (1922 г.р.), проживающей в д. Пирогово. Ранее спектр оказываемых ею услуг был чрезвычайно широк – она была фактически универсальным ритуальным специалистом. Сейчас, в силу преклонного возраста, она уже не совершает обхода, но, тем не менее, ее навыки остаются по-прежнему востребованными. Авторитет ее среди местного населения необычайно высок, причем даже в среде молодежи и местных социальных маргиналов. Можно сказать, что она по сей день является, в определенной степени, некой интегрирующей силой в местном сообществе. Но здесь возникает вопрос о соотношении интересов общества и «знающей» (мага, колдуна). Магическое воззрения и, как их следствие, магическая практика являются объектами социального согласия [Мосс: 209–211]. Насколько позволяют судить наблюдения, потребность в этой практике выражена в социуме, по меньшей мере, в имплицитной форме. В силу отсутствия обхода стада, некоторые хозяйки самостоятельно заполняют «магический вакуум» (но, опять же, по подсказке «знающей»): приведя корову в поскотину, они обращаются к «силам»: поклонясь на четыре стороны, сдают скот батюшке лесному [ФА, Сям.]. Но, как и другие «знающие», Митрушина не передает «знание», причины чего носят частный характер – отсюда и возникает вопрос об интенсивности социального заказа. Создается впечатление, что сообщество находится на данный момент в состоянии определенной дезориентации. Потребность в магическом опыте есть, но нет того, кто бы его реализовал (именно поэтому «неохота»). Хотя подобные высказывания всегда грешат известной долей гипотетичности, все же есть основания полагать, что если «знание» будет передано, традиция, в частности, первого выгона, может быть продолжена.

Геннеп: Геннеп А., Ван. Обряды перехода. М., 1999.

Калинский: Калинский И. П. Церковно-народный месяцеслов на Руси. М., 1997.

Максимов: Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1994.

Мороз: Мороз А. Б. Севернорусские пастушеские отпуска и магия первого выгона скота у славян // Восточнославянский этнолингвистический сборник. М., 2001.

Мосс: Мосс М. Набросок общей теории магии // Мосс М. Социальные функции священного. СПб., 2000.

Харузин: Харузин Н. Н. Из материалов, собранных среди крестьян Пудожского уезда Олонецкой губернии // Изв. ИОЛЕАЭ. 1889. Т. 61 (Труды этнографического отдела. Кн. 9. Вып. 1).

ФА – фольклорный архив кафедры истории русской литературы филологического факультета СПбГУ

Сям. – Сямженское собрание

Бел. – Белозерское собрание

Праздник в современном селе: половозрастная и этническая стратификация

М. П. Чередникова

Основу моего исследования составляют результаты непрерывного наблюдения традиционных праздников в ареале Ульяновского Присурья. Постоянная работа по изучению духовной культуры русских в этом ареале началась в 2000 г. Вначале это были традиционные полевые исследования во время летних экспедиций, однако постепенно появилась уверенность, что время наших поездок необходимо изменить. Постоянная, известная всем полевым исследователям оппозиция раньше/сейчас, выраженнаяв традиционной формуле «мертво стало село», вызвала потребность понять, что же конкретно стоит за этой формулой. В течение последних двух лет мы работаем в селе во время всех больших, повсеместно известных праздников.

Местом нашего постоянного наблюдения стало с. Потьма Карсунского р-на Ульяновской обл. Оно хорошо нам знакомо по неоднократным экспедициям 70-80-х годов. В то время это было большое село, насчитывавшее почти полторы тысячи жителей. Еще жива была богатая песенная и обрядовая традиция. За прошедшие десятилетия Потьму постигла участь многих сел средней полосы России. Всех жителей осталось немногим более 350, из них большая часть – люди старшего поколения (в возрасте от 60 до 80 лет). В школе учатся 37 детей. Изменился этнический состав села: 15 лет назад сюда приехали азербайджанцы. Сейчас их более 70 человек.

Что представляет собой традиционный праздник на этом историческом переломе? Каково отношение к нему, и какие духовные потребности в нем выражаются? Как в современном селе соотносятся будни и праздники? Пытаясь ответить на эти вопросы, мы использовали метод включенного наблюдения, видеозаписи и интервью, которые были произведены во время Рождества, Крещения, Масленицы, предпасхальной недели, Пасхи и Троицы.

Прежде всего необходимо сказать, что люди разного возраста, говоря о традиционных праздниках, считают, что их соблюдение необходимо: «праздники надо почитать», «праздники надо сохранять». Когда одна из пожилых женщин после домашнего богослужения накануне Пасхи призналась, что у нее день рождения, другая шутливо отозвалась: «С тебя бутылка». Но шутка не была поддержана. Женщина, в доме которой проходила служба, серьезно произнесла: «Нет уж, надо Пасху спасать».

Необходимость соблюдать праздники признается и молодыми людьми, и людьми среднего возраста. Главное условие при этом – традиционный запрет на работу. Отступление от традиции воспринимается как «неправильное» поведение: «греховодники мы», «нехристи». Одна из наших информанток, говоря о своей болезни, сокрушалась, что не смогла дойти до соседнего дома, где освящалась крещенская вода. Из-за болезни и во время обетного праздника, когда ее привезли к Никольской горе в пос. Сурское (известной в Среднем Поволжье святыне), женщина не смогла выйти из машины. Со слезами она объясняет свое состояние тем, что нарушала традицию: «Видно, не допускат Господь за стары грехи».

При общем представлении о значимости праздников, об их противоположности будням, различна степень включения в них разных половозрастных групп. Если в 70-е годы XX в. праздник выполнял консолидирующую функцию для всех жителей села, то в наши дни праздничные ритуалы предельно редуцированы. Старение сельского населения приводит к забвению почти всех зрелищно-игровых форм праздника, в которых принимала участие молодежь. Сельская улица перестала быть пространством, на котором разворачивается праздничное действие. Во время больших праздников улицы так же пустынны, как в будни.

Сегодня прежде всего сохраняются элементы праздников, объединяющие женщин старшего поколения. Они – хранители народно-православной традиции. В Потьме церковь была закрыта и разграблена в 1930 г. В обезглавленном здании церкви устроили клуб. В подвальное помещение была свалена церковная утварь. По местному преданию, какой-то молодой человек тайком вытащил церковную плащаницу, которая стала для жителей села сакральным предметом, в буквальном смысле слова символом веры, объединяющем верующих. Согласно одной версии, плащаница сохранилась «чудом», поскольку упала за сундук в келье, где пряли девушки. Они кидали «охлопочки» за сундук, что и помогло скрыть плащаницу от посторонних глаз. По другой версии, наоборот, помогло то, что плащаница попала в дом председателя сельсовета, мать которого была глубоко верующим человеком. Сохраняли плащаницу женщины, исполнявшие православную обрядность после разрушения храма в селе. Среди них были те, кто пели в церковном хоре и поэтому знали церковные обряды (до сих пор мнение одной из таких женщин считается наиболее авторитетным, к нему прислушиваются при разрешении спорных вопросов, возникающих при домашнем богослужении). После смерти хранительницы сельской реликвии плащаницу тайно передавали в следующий дом или келью. Хозяйкой кельи могла быть пожилая женщина, не выходившая замуж (таких женщин в Потьме называют «старками», «черничками» или «монашечками»). Во время праздников в кельях и проходили богослужения.

Узкий круг организаторов праздничных служб пополнялся за счет женщин, переступивших порог 60-летнего возраста. (Одна из таких женщин сказала мне: «Я еще молодая, недавно к ним прилепилась»). Сегодня приоритет среди тех, кто поддерживает традицию, имеет грамотная женщина, способная мало-мальски читать церковнославянский текст (при службах используются книги, в свое время вынесенные из церкви или переданные по наследству старшими родственниками), ее жизнь посвящена каждодневным молитвам и передаче знаний другим женщинам. Они не только «спасают» праздники, но и проводят заупокойную службу и поминальные застолья. В таких случаях их называют «читалками».

Сегодня авторитет «старшей» в Потьме закрепился за женщиной, обладавшей отнюдь не безупречной в прошлом репутацией. В молодости она выступала в клубе (о чем старается не вспоминать). Пережила страшную трагедию: два ее сына повинны в убийстве. Каялась на миру и просила прощения у сельской общины. После этого посвятила себя молитвам и организации всех праздничных домашних богослужений. Посторонним причину своего служения объясняет, используя традиционный мотив чуда: ныне покойная, предшествующая «молитвенница» явилась ей во сне и приказала не оставлять святого дела. Свою соседку, которую она обучает чтению церковных книг, называет «послушницей». Вдвоем они составляют помянник всех умерших в селе с 1980 г. и каждый день читают поминальную молитву о ком-нибудь из них. Как бы то ни было, авторитет В. В. Тихоновой (1926 г.р.) в глазах односельчан сегодня велик. (Во время рождественского богослужения одна из женщин подошла ко мне и с горечью сказала: «Эта старуха умрет, и никто ничего знать не будет»). Дом, где Валентина Васильевна со своей «послушницей» ежедневно молятся и где происходят праздничные богослужения, стал одним из сакральных центров села. Сюда сходятся пожилые люди с разных концов Потьмы во время Рождества и Крещения. Большая часть пришедших (их не так уж и много) принимают участие в богослужении. Некоторые с трудом читают Псалтырь, остальные поют кондаки и иногда – духовные стихи. Окончание службы сопровождается эмоциональным подъемом, всеобщим воодушевлением. После последней рождественской службы Валентина Васильевна проникновенно произнесла: «Ангелы сегодня пели вместе с нами!».

Домашние службы (на Рождество, в Вербное воскресенье) немноголюдны. Но благодаря усилиям «знающих» в некоторых традиционных ритуалах принимают участие все жители села. Таково крещенское водосвятие и купание. Для совершения ритуала выбирается водный источник, наиболее близкий к дому, где обычно происходят службы. Сейчас таким источником стала колонка. Этот выбор объясняется, с одной стороны, поверьем, согласно которому любая вода, освященная в крещенскую ночь, приобретает целебные свойства. С другой стороны, есть и прозаическое объяснение выбора столь нетрадиционного места: раньше к роднику, где происходило водосвятие, расчищалась дорога, сейчас это сделать некому. Но как бы то ни было, на Крещение к дому, где происходит богослужение, собирается все село: не только женская часть населения, но и мужчины, молодые парни и дети. Организаторы ритуала составляют центр, вокруг которого располагаются собравшиеся. Старшая из «знающих» приглашает: «Подходите сначала верующие». Эта фраза определяет своеобразную иерархию участников ритуала. Вокруг «певчих» собираются пожилые женщины, время от времени посещающие праздничные службы, за ними – все остальные. После службы и освящения воды в большой кастрюле, стоящей под колонкой, Валентина Васильевна «окропляет» всех стоящих рядом с ней. При этом она приговаривает: «Не расходитесь, сейчас всех окроплять будем, ребятишек, всех!».

Присутствующие на водосвятии делятся на несколько групп: кроме верующих, исполняющих православную обрядность, приходят те, кто преследует чисто практические цели. Для них главное – «набрать водички», поскольку святая вода в доме необходима как залог здоровья. Не случайно во время молебна раздается нетерпеливый мужской голос: «Наливайте скорей, двенадцать уж!». Эта часть пассивных участников ритуала, набрав воду, быстро расходится.

Однако кульминация крещенского обряда – купание. Парни «купаются» на виду у всех, девушки и молодые женщины – в стороне, чтобы их никто не видел. Беременная женщина умывает лицо освященной водой. Всеобщий интерес вызывает купание парней. Посмотреть на купание приходят не только взрослые, но и дети. Эта зрелищная форма крещенского ритуала вызывает живой интерес и у азербайджанцев-мусульман. Вместе с детьми они стараются забраться повыше, чтобы хорошо видеть происходящее. Когда раздетые парни выходят из дома, ребятишки кричат: «Идут, идут!». Называются имена смельчаков. «Купание» здесь – обливание водой. Парни встают на колени, и мужчина, помогающий женщинам, ведущим ритуал, обливает их из ведра. Участие парней в крещенском ритуале воспринимается как признак молодечества. Стоявший рядом с нами мужчина с гордостью говорил: «Один – мой сын. Сильный! Здоровье пока позволят!».

Крещение – самый массовый праздник. Его прагматика и зрелищность способствуют воссозданию целостности сельского социума.

Особый тип обрядности в Потьме связан с Пасхой. Сакральный центр праздника смещается на границу села. Это объясняется тем, что здесь находится дом, в котором хранится плащаница. И предпасхальные службы, и Пасха проводятся в этом доме. Первая такая служба проходит в Вербное воскресенье.

Накануне мужчины приносят длинные ветви вербы, из них женщины связывают маленькие пучочки. За вербой всегда ходят мужчины, объясняя это тем, что верба растет на болотистых местах, куда трудно пройти, да и для того, чтобы приклонить высокие ветви к земле и сломать их, нужна сила. П.О. Потехина (1915 г.р.) рассказывает, что до 1930 г. во время церковного богослужения в Вербное воскресенье мужчины с длинными ветвями вербы («в человеческий рост!») стояли в церкви справа, а женщины с маленькими пучочками – слева. Придя домой, мужчины слегка ударяли ветками спящих детей с традиционным приговором: «Верба красна, бьет напрасно, верба бела бьет за дело». Затем эти ветки ставились по углам сеней и амбаров, а весной ими выгоняли скотину на первое пастбище. Женщины ставили пучки вербы, принесенные из церкви к иконам. Сейчас женщины, участвующие в домашнем богослужении, также ставят вербу возле икон и отдают родственникам и соседям, у которых нет мужчин, способных принести вербу. Эти маленькие веточки вербы используют при первом выгоне скота.

Домашнее богослужение во время Вербного воскресенья гораздо малолюднее, чем во время других праздников. Перед началом службы Валентина Васильевна окуривает ладаном дом, крестя сначала всех присутствующих, затем углы дома, постели, чело печи и дверь. После службы освящается (окропляется святой водой) верба, принесенная участницами богослужения. Пучочки этой освященной вербы уносят к себе домой, а также раздают родственникам и соседям.

Следующая служба проводится женщинами в Великий четверг. С этого дня до Пасхи они собираются на богослужение каждый день. В это время часто возникают споры по поводу правильности службы, поскольку ведут ее две женщины: Валентина Васильевна и хозяйка дома Мария Дмитриевна Заплаткина (1923 г. р.). В силу того, что по наследству от старшей сестры она стала хранительницей плащаницы, Мария Дмитриевна уверена в авторитетности своего знания. Во время службы спорят о последовательности чтения священных текстов, о необходимости повторов тех или иных песнопений. Особые прения связаны с обрядом «выноса плащаницы». Поскольку церковный обряд передавался «по преданию», он приобрел все свойства того явления, которое Т. А. Бернштам определила как народное «обрядоверие» [Бернштам 2000: 341].

Прежде всего возник новый внецерковный контекст обряда. В церкви во время вечерней службы в Великую пятницу плащаницу выносят и укладывают на престоле. При пении тропаря священник поднимает плащаницу над головой, обходит престол и снова помещает плащаницу на возвышение, символизирующее гроб. В субботу происходит крестный ход с плащаницей вокруг церкви.

В Потьме в свое время был сооружен специальный гроб для хранения плащаницы и обрядов с ней. Сверху гроб закрыт стеклянной крышкой. Плащаница хранится в отдельном нежилом помещении. В четверг две женщины выносят гроб с плащаницей и устанавливают его на сундуке в комнате, где происходит богослужение. Крышку гроба снимают и уносят в соседнюю комнату. Гроб украшен цветами. Ежегодно это украшение пополняется. В пятницу раскрывается плащаница. Под ней – изображение Христа во гробе. Плащаница закрепляется на краю гроба, и к ней подходят «прикладываться». Сначала прикладываются к плащанице женщины, совершающие службу, затем – в субботу – приходят другие жители села.

Следующий ритуал называется «похороны» и вызывает наибольшие споры. Главный вопрос: когда хоронить? По традиции, сложившейся в селе, обряд должен происходить в пятницу. Но у Валентины Васильевны возникает вопрос: «Как это? В один день и умер, и хоронят…» Для разрешения сомнения обращаются к старейшей женщине села П.О. Потехиной. Ее мнение авторитетно, поскольку она еще помнит церковную службу и многие годы руководила обрядом. К недоумению сторонников «правильной службы» Прасковья Осиповна разрешает спор очень просто: «В пятницу его отпевали. У нас не в церкви… У нас всю жизнь в пятницу его хоронили. В избах-то, в кельях-то. Хочешь к церкви применить? Нет уж, справляй сама – завтре не придут – будут стряпать, убираться…» Так спор разрешается в пользу сложившейся в селе традиции.

Суббота накануне Троицы – «родители». Женщины собираются на поминальную службу в доме на окраине села. Выбор места на сей раз определяется житейской ситуацией: В. В. Тихонова заболела, а ее «послушница» Е. И. Масленникова (1930 г. р.) еще не готова взять на себя роль организатора ритуала.

На эту службу приносятся «помянники» – маленькие записные книжечки – в них от руки записаны имена всех родственников, которых следует помянуть в этот день. У каждой женщины таких «помянников» много: до десяти штук и больше. После молитвенного пения женщина, ведущая службу, говорит: «Ну, помянем, всех наших родителев». По ее призыву все присутствующие начинают читать имена ушедших из жизни родных. Кто-то произносит эти имена громко и отчетливо, кто-то шепотом, кто-то про себя, едва шевеля губами и закрыв глаза. Когда прочитаны собственные «помянники», участники службы открывают памятные книжки, принадлежащие соседям и тем, кто не может присутствовать на службе по старости или болезни. И снова звучат имена. Это своеобразный хоровой поминальный молебен по «родителям» всей сельской общины.

Заканчивается богослужение общей поминальной трапезой. Здесь за столом ведутся житейские разговоры. Рассказывают о молодых родственниках, приехавших на праздник, подтрунивают над маленькой сухонькой старушкой, которая имела неосторожность сказать, что после приезда сына у нее «полный холодильник еды».

В день Троицы вопреки традиции богослужение не происходит: в селе – поминки, на них обычно заняты все женщины, участвующие в праздничных службах. Но М.Д. Заплаткина все же освящает троицкую траву. Сбрызгивая пучки травы святой водой, она произносит: «Нечистая сила вон, Троица в дом». Освященную траву раскладывает по углам погреба и в сенях, объясняя, что в прошлом году это помогло: «ни одна мышка нигде не показалась».

Таким образом, главными хранителями традиции народных православных праздников остаются женщины старшего поколения.

Другая возрастная группа, участие которой в традиционных праздниках значительно актуализировалось в последние десятилетия – это дети. Раньше школьные учителя запрещали детям обходить дворы на Рождество и на Пасху. Смельчаки нарушали этот запрет, выходя из дома затемно, чтобы никто не увидел. Сейчас дети-христославы, собираясь ватагами, обходят дома открыто. Между разными группами возникает своего рода соперничество: кто сумеет раньше войти в тот или иной дом. Заходя в дом, дети речитативом произносят текст рождественской молитвы «Рождество твое, Христе Боже наш…» Знать ее надо от начала до конца. Нельзя заменять известным текстом: «Маленький вьюнчик сел на стульчик, стульчик – хруп, подайте рупь». «Это – для маленьких», – объясняют детям бабушки. Взрослые и сейчас примечают, кто первым войдет в дом: мальчик или девочка. По этой примете судят о приплоде скота. Наша хозяйка М.П. Постнова (1942 г.р.), когда мы приехали на Масленицу, вспоминая христославов, сказала: «А ведь сбылось. Первой пришла девочка, и корова телочкой отелилась». Дети, обходящие дома на Рождество, получают от взрослых деньги. Родственники стараются одарить христославов получше. Во вторую половину дня дети азартно подсчитывают доходы, хвастаясь друг перед другом. На Пасху дети, приходящие христосоваться, получают крашеные яйца. Особенно ценятся яйца необычного цвета и с наклейками. Девочки-подростки в субботу приходят «прикладываться к плащанице». На вопрос, почему они приходят, отвечают: «Просто интересно».

На Пасху и на Троицу дети вместе с взрослыми ходят на кладбище. Для маленьких детей интерес заключается в том, чтобы положить на могилу родственника яичко или конфетку. Дети-подростки из бедных семей собирают еду, оставленную на могилах. Взрослые относятся к этому с одобрением: «Для них и несем. Хуже, если вороны растащат».

Пасхальное поминовение на кладбище противоречит церковному канону. Однако в Потьме этого обычая придерживаются, говоря: «У нас испокон веку так заведено». Объясняют этот обычай и тем, что родственникам, живущим за пределами села, приехать в будний день сложно. И в пасхальный день к кладбищу с утра подъезжают машины. Общение с приезжими в этом случае представляет собой символическое восстановление целостности сельской общины. Жители села выясняют степень родства с приезжими, вспоминают умерших, спрашивают о родственниках, живущих ныне на стороне.

Для большей части потьминцев православные праздники связаны с застольем. В застолье принимает участие узкий круг людей: немногочисленные родственники, оставшиеся в деревне. Одиноких женщин приглашают соседи. Человек, случайно зашедший в дом, гостеприимно и настойчиво приглашается к столу.

Необычное застолье организовали женщины, живущие в соседнем с Потьмой с. Сухой Карсун. Так как на одной из улиц почти во всех домах живут одинокие женщины, в день Троицы они устроили уличное застолье: поставили на улице столы, напекли пирогов, достали соленья из погребов – как они сказали, «устроили ссыпки». Весь вечер пели песни. Испытывали чувство гордости, поскольку их «слышало все село». Удовольствие от праздника было столь велико, что на Казанскую (бывший престольный праздник) женщины снова устроили «гулянье».

Особняком среди традиционных «больших» праздников стоит Масленица. Это всегда был праздник, в котором самое активное участие принимала молодежь. Поскольку сегодня молодых людей в Потьме совсем мало, «спасают» праздник лица официальные – школьные учителя или работники клуба. Они организуют праздник, готовят его атрибуты: с помощью школьников расчищают площадь, устанавливают столб с призами, приносят гири из школьного спортзала и т. п. Однако непосредственное участие учителей в празднике производит удручающее впечатление. Не знающие традиции, не способные к импровизации молодые женщины используют для своего праздничного выступления сценарии или из старых журналов, или из школьных методических пособий. Встав, как на сцене, перед собравшимися на площади односельчанами, они по бумажкам с ложным пафосом читают переписанный накануне текст. Однако по-настоящему «спасают» праздник женщины старшего поколения. Они первыми поднимают лежащую на снегу гирю, балагурят и призывают молодых людей последовать их примеру. Настоящий праздник начинается во время традиционных соревнований – перетягивания каната, лазанья по столбу, на котором укреплен приз. Главная цель таких состязаний – не столько получить награду, сколько померяться силами. В состязании сразу определяются две группы противников: местные парни и азербайджанцы. (Взаимоотношения коренных жителей с азербайджанцами – тема особого разговора). Обращает на себя внимание поведение женщин старшего поколения: они вовлекают молодых людей в игру, одинаково дружелюбно общаясь со всеми, поддерживают азербайджанцев, если те проигрывают. Звучащие после игры слова «Победила дружба!» в Потьме – не пустой звук. Праздничная игра может быть одним из механизмов преодоления этнических конфликтов, возникающих в повседневной жизни.

Подтверждением этому служит интересное наблюдение И. А. Морозова. На улице села в один из дней предпасхальной недели он заметил азербайджанских мальчиков, играющих в клек. Учил мальчиков мужчина – один из коренных жителей Потьмы. Судя по доверительному общению, их дружественные отношения сложились давно. За игрой подростков наблюдали и другие мужчины. При этом они вспоминали игры своего детства. Мальчики оставили игру и стали внимательно прислушиваться к разговору взрослых. После очередного воспоминания о традиционной игре, забытой русскими детьми, мальчики спрашивали: «А нас научите?». И в этом случае передача традиции способствует воспитанию у детей переселенцев уважительного отношения к местным жителям.

Таким образом, постоянное наблюдение за современным состо

янием локальной традиции дает интересный материал для сравнительного анализа. Сопоставляя его с записями предшествующих десятилетий, с воспоминаниями участников современных праздников, мы можем понять диахронию праздничной традиции на протяжении жизни одного сельского поколения, с одной стороны, а с другой, – представить вполне конкретно, а не умозрительно процессы, происходящие сегодня.

Бернштам 2000: Бернштам Т. А. Молодость в символизме переходных обрядов восточных славян: Учение и опыт Церкви в народном христианстве. СПб.: 2000.

Приношу глубокую благодарность за помощь в нашей работе жителям с. Потьма: П. О. Потехиной, В. В. Тихоновой, М. П. Постновой, Ю. М. Постнову, А. Ю. Постнову, Е. И. Масленниковой, М. Д. Заплаткиной, Л. Ф. Солуяновой, Н. Д. Елизаровой и многим, многим другим.

Троица в деревнях Волконского сельсовета Козельского района: опыт наблюдения современного состояния народной обрядности

В. Л. Кляус, С. В. Бутузова

Троица – один из главных праздников православных христиан. Он считается днем рождения Церкви Христовой и повсеместно отмечается большими храмовыми торжествами. Издавна на Троицу в русских деревнях ветками березы украшали дома, девушки уходили в лес, где плели венки, кумились, наряжали березку и др. Большинство этих народных обычаев, как и многие другие весенне-летнего цикла, восходят к древнему культу растительности. Именно поэтому многие из них дошли до нашего времени в живом бытовании, что позволило исследователям сделать их подробное описание, рассмотреть структуру, выявить основное значение и характер всего комплекса троицкой обрядности^[174].

Вместе с тем, народная обрядность – это не одномоментно возникший, а затем застывший феномен, который со временем, продолжая свое бытование, лишь теряет отдельные элементы, а степень тех или иных потерь определяет ее архаичность или новизну. Народная обрядность – это живое явление, формы и элементы которого возникают, исчезают или трансформируются в зависимости от изменений в жизни народа и общества.

Для этнологии актуальной задачей является изучение народной обрядности в ее современном виде. Описание, рассказы участников и очевидцев, выполненные по памяти, сколь бы точно и профессионально они не были выполнены, никогда не дают полной картины исполнения какого-либо обряда или обычая. Только непосредственные наблюдения, как можно более полная фиксация происходящих событий (сегодня это позволяют делать видеотехнологии), участие в них дают возможность разобраться исследователю в особенностях существующих сегодня народных обрядовых форм. Празднование Троицы наиболее показательно с точки зрения бытования народной обрядовой традиции и весьма доступно в наблюдении, что и определяет устойчивый интерес к ней многих современных исследователей.

Троица в Калужском крае изучается с XIX столетия. Правда, в изданном в 1997 г. сводном сборнике «Фольклор Калужской губернии» приведены лишь фрагментарные сведения об этом дне и его обычаях – обменивание кольцами между девушками, завивание березки, плетение венков и бросание их в воду, троицкие песни [Фольклор Калужской губернии: 65–70], почерпнутые из публикапдй Н. П. Глухарева, П. Ляметри, П. В. Шейна и М. Е. Шереметьевой [Глухарев: Ляметри; Шейн; Шереметьева 1936: 101–121]. Составителем отмечено, что Троица считалась «главным летним праздником» [Фольклор Калужской губернии: 81], хотя помещенные материалы отнюдь не указывают на это. Здесь надо сказать, что если бы в данном сборнике были учтены и другие известные работы^[175], то тезис о том, что «основные обрядовые действия свидетельствует о древних языческих истоках обряда, его связи с культом растительности, символом которой выступает березка» [Фольклор Калужской губернии: 82], получил бы более весомое подтверждение.

Современные материалы по Троице в Калужской обл. показывают, что здесь продолжает бытовать народная обрядность, причем в некоторых районах фиксируются интересные и достаточно архаичные формы [Миненок 1995: 273–285; Миненок 1995а: 286–309]. В Козельском р-не, малоизученном в этом отношении [Козельский], нам удалось провести несколько наблюдений за празднованием этого дня в 2002 г. (деревни Волконского сельсовета) и 2003 г. (деревни Лавровского сельсовета)^[176]. Наиболее интересными по своему характеру оказались материалы, полученные в Волконском сельсовете, именно поэтому они в основном и представлены в настоящей статье^[177].

Волконский сельсовет находится в 15 километрах к югу от Козельска. В его состав входят с. Волконское и деревни Булатово, Алешня, Рубцы, Кричина, Павлово и некоторые другие. Удаленность от районного центра, монастырей Оптина пустынь и Шамордино и отсутствие с ними (для некоторых населенных пунктов) независимо от сезона и погоды регулярного транспортного сообщения способствовали бытованию здесь своеобразной троицкой обрядности.

По общему мнению работников Волконского Дома культуры, наиболее красочно Троица сейчас отмечается в Кричине, являясь как бы главным праздником этой деревни. Наши наблюдения и видеозаписи, сделанные здесь на Троицу, во многом подтвердили данное мнение.

Кричина сегодня – это небольшая деревушка на правом берегу Жиздры, без проблем добраться до которой можно только при хорошей сухой погоде. И дело здесь не только в том, что ближайший проезд к ней возможен лишь по лесной дороге, которая во время дождей становится просто непроходимой, но и в отсутствии моста или парома через речку^[178]. Последнее обстоятельство заставляет гостей оставлять свои машины и перебираться на другой берег на лодке, а если тепло и невысокая вода, то вброд. Школы, магазина, фельдшерского пункта здесь нет, ближайшее место работы – Волконское. Именно поэтому сейчас в Кричине постоянно проживают только люди старшего поколения, которые здесь родились, выросли и проработали всю жизнь. По их словам, деревня оживает только летом, когда гостят родственники и приезжают из городов, дачники, купившие здесь дома.

Троица – действительно сейчас главный праздник в Кричине. Это было заметно уже по большому количеству стоявших на берегу Жиздры машин. Как потом мы услышали от постоянно живущих здесь бабушек и дедушек, именно на эти дни в деревню обязательно стараются приехать дети, внуки и другие ближайшие родственники. В то же время Троица не является, что называется, престольным праздником, так как церкви в Кричине никогда не было, а стояла лишь часовня Казанской Божьей Матери. В былые времена, на Пасху, Троицу и другие церковные праздники кричинцы ходили в село Большой Камень, которое относится сейчас к Ульяновскому р-ну – это не более 10 км, т. е. намного ближе, чем до Волконского. Более того, по рассказам старожилов, даже умерших раньше хоронили в Большом Камне, а нынешнее кладбище в деревне появилось относительно недавно.

Место кладбища в Кричине было выбрано неслучайно – в километре от деревни на берегу Жиздры, недалеко от стоявшей когда-то здесь часовни. Старые жители рассказывают такую легенду. Плыла по реке икона Казанской Божьей Матери, и в том месте, где она остановилась ниже Кричин, забил целебный источник. Здесь построили часовню, за которой ухаживала старушка, завещавшая похоронить себя около нее. Собственно говоря, видимо, с этой могилы и образовалось кладбище. Сейчас, к сожалению, от часовни ничего не осталось, да и источник, считавшийся целебным, «закрылся». Рассказывают, что сюда пришли военные, сделали анализ, а после этого засыпали все, объяснив местным жителям, что вода здесь плохая и для питья не пригодна.

Подготовка к празднованию Троицы в Кричине начинается за несколько дней – съезжаются родственники, делается уборка в домах и во дворах. В субботу перед праздником, когда мы первый раз побывали здесь, жители деревни – Татьяна Матвеевна Доронина (1931 г.р.) и Мария Евстигнеевна Зубаткина (1923 г.р.) – рассказали нам о том, что только к вечеру они пойдут в лес и принесут оттуда березки, чтобы поставить их возле дома. На следующий день мы действительно увидели, что многие дома и дворы были украшены березовыми ветками. Последующий опрос в деревнях Волконского сельсовета показал, что на Троицу из леса приносят не только березку, но и ветки клена, рябины, орешника, дуба. «Только осину не становили. <…> Она, Июда удавилась на ней. Она из Бога вышла, осина» – объяснила нам Александра Нестеровна Щеголева (1923 г.р.) из Булатово^[179].

23 июня 2002 г. нам фактически удалось наблюдать и зафиксировать на видеокамеру все основные этапы празднования Троицы в деревне. Около десяти часов утра большинство жителей вместе с приехавшими родственниками направились в сторону кладбища. Некоторые из них несли с собой ветки березы, приготовленные заранее. Другие начали их ломать, не доходя несколько десятков метров до кладбища. Из веток потом стали сплетать венки. Причем этот процесс продолжался довольно долго, так как их плели для себя, своих родных (не все, но очень многие из пришедших на кладбище – дети, женщины, мужчины – ходили с венками на голове) и для умерших родственников. Последним венки вешали на кресты и памятники. Кроме этого, прямо на могилах в венок сплетали между собой две рядом воткнутые в землю веточки березы.

Одним из обычаев в деревнях Волконского сельсовета во время посещений кладбищ на Троицу является голошение. Правда, как нам объяснили, обычно голосят по недавно умершим людям. В Кричинах мы оказались свидетелями, как пожилая женщина голосила по своему сыну. Делала она это, находясь возле могилы лишь в первые минуты, только-только придя на кладбище, как бы исполняя некий ритуал:

Сыночек мой родненький
Тебя сюда привезли
Меня оставили одну
И кому ж я теперь нужна
Никому, никому не нужна
Серёженька милый …(далее неразборчиво)

[видеозапись В. Л. Кляуса]

В дальнейшем женщина вела себя, как и остальные, вполне спокойно. Вообще, необходимо отметить, что, присутствуя на кладбище, мы не ощущали какого-либо особого похоронного или поминального настроения. Это действительно был праздник – Праздник встречи с родственниками, друзьями, знакомыми, соседями, живыми и мертвыми.

Первоначально каждая семья располагалась возле «родных» могилок. Кое-кто из пришедших на кладбище сыпали на них пшено. Практически на каждую могилу были положены кусочки хлеба, булочек, печенья, конфеты, а на некоторые ставили и стаканы с вином или водкой. Посидев некоторое время и помянув своих родственников, люди начали переходить к другим могилам – помянуть уже ушедших из жизни, но главное, поговорить с теми, кто пришел сюда на кладбище, ведь многие, как стало понятно из различных разговоров, не виделись друг с другом по целому году, а то и больше. Разговоры в основном касались последних новостей в жизни родных и знакомых – о детях, здоровье, хозяйстве, работе и т. д. и т. п. Практически, кладбище на Троицу оказалось местом встречи, где люди смогли увидеть друг друга и пообщаться. Но и об умерших не забывали. Мы заметили, что нас, как людей новых и ни с кем не знакомых в деревне (о том, что мы из Москвы и приехали посмотреть, как в Кричинах отмечают Троицу, по деревне разнеслось достаточно быстро), старались пригласить к могилкам помянуть умерших те родственники, которых по той или иной причине было мало (не смогли приехать родные или вообще больше из них никого не осталось). Возникало впечатление, что все старались сделать так, чтобы как можно больше людей помянули того или иного ушедшего из жизни человека.

Как почти одновременно люди пришли на кладбище, так почти все вместе, где-то около часа дня, они с него и ушли. При этом, отправляясь домой, некоторые кланялись и крестились на могилы. Произносились ли при этом какие-либо особые слова, зафиксировать не удалось.

Уходя с кладбища, люди уносили с собой венки, которые были у них на головах. Уже потом в доме Т. М. Дорониной на стене в сенях мы увидели высохший венок, как оказалось, с прошлогодней Троицы. Татьяна Матвеевна объяснила нам, что она теперь его выкинет:

<Куда вообще выкидывали венки-то?> – Ну вот, на мусорку возьму да выкину.– <А еще куда? Вот раньше-то?> – На сено. – <А почему именно на сено?> – Чтобы мыши не ели траву… Такая вроде, тройский венок клали всё на сено. А хотя – в погреб, чтоб там мыши не было, картошку не ели. – <А куда вы его выброси^[180]те?> – Я теперь туда. [Машет в сторону улицы.] Я теперь коровы не держу.

О подобном же использовании троицких венков нам рассказали в деревне Рубцы:

<А венки куда потом?> —Да не куда. Убирали да и всё. Мать говорит, хорошо под сено класть, чтоб мыши не точили сено. Но это все ерунда. Я клала, я клала, а мыши все равно точат^[181].

Вероятно, сейчас троицкий венок в доме Т. М. Дорониной просто играет роль оберега в хозяйстве. Примечательно, что он висел над входом в кладовку, где хранятся разные продукты. На место прошлогоднего венка она тогда, по ее словам, собиралась повесить новый. Когда же мы попросили сделать это при нас, она ответила: «Троица, нельзя. Это, пусть пробудет, год провисел». Такой же троицкий венок, но уже новый, только что принесенный с кладбища, мы в тот день видели прикрепленным над входом в сарай возле другого дома в Кричине.

Те же венки, которые остались на кладбище, через некоторое время, видимо, развивают. Вот что об этом нам рассказала Александра Нестеровна Щеголева, 1923 г. р. из Булатово:

А я венки наделала, навязала. Мне там [на могилах на кладбище] племянники мои кладуть, я то не дойду. Надо развивать. <…> Да, обязательно. Развить, да положить веточки на могилку, и всё. <…> Делают всё, как по-старинному идёть. <…> Нельзя свитый. Венок постоял, значит развей его^[182].

Алешня еще одна деревня, где нашей экспедиции удалось наблюдать за празднованием Троицы. Она находится в четырех километрах от Волконского. Сейчас в ней насчитывается около 100 дворов, но когда-то их было намного больше. Кроме этого, раньше деревня делилась на две части – верхняя и нижняя. Причем, они относились к разным приходам. Верхняя – к Волконской церкви Николая Угодника. Нижняя – к церкви, которая находилась в Большом Камне, т. е. относилась к тому же приходу, что и Кричина. В самой Алешне ни храма, ни часовни никогда не было.

По всеобщему признанию пришедших на кладбище в Алешне в 2002 г., на эту Троицу было намного меньше народа, чем в предшествующий год. Но в целом здесь происходило почти то же самое, что и в Кричине: Жители деревни и приехавшие к ним родственники стали собираться сюда примерно около десяти часов утра. В первую очередь поминались свои умершие родные, а затем – соседей и знакомых. При этом люди много общались друг с другом, и, как заметил один приехавший из города мужчина, на Троицу здесь, на кладбище, они иногда встречаются с теми, кого порой не видели лет двадцать-тридцать.

В то же время, в Алешне, в отличие от Кричины, венков не завивали, а только ставили на могилы веточки березы или других деревьев. Хотя раньше, лет двадцать назад, как следует из воспоминаний жителей деревни, обычай завивать венки еще бытовал:

А на Троицу, Загвино, вянков настановят прямо и по дорожке, и тут вот садком, как-то красиво было всё, мило»^[183]; «Ето вянки завивали вот на Троицу. Завивали вянок, если вянок, завили вянок на дереве, вот так завивают^[184].

Сейчас же алешинцы говорят о том, что «венки вообще не положено на погост идти, нести. <…> Да, это вообще, и батюшка говорит, это вообще! Это вот сами мы от себе дураками делаемся! Вообще не положено венки нести туда. Цветы – да, пожалуйста» ^[185]. О том же, кстати, мы услышали и в Рубцах: «А на кладбище ходим. <…> на Троицу ходим, веночки тоже кладем. А вчера приехала моя сестра с племянником – Веночки не положено! Видишь, меняется. Всегда из веток березовых небольшой веночек и кладешь там. <…> А щас говорят, это только удавленникам. Как вроде удавка. Вчера они нам рассказали. Нужно, говорит, просто веточки класть березовые. Вот видишь, как жизнь-то меняется. Во и рассказывай, что хочешь…»^[186]

В Алешне мы также не наблюдали, что люди, уходя домой, кланялись и крестились на могилы. В то же время мы заметили, что в отличие от Кричины, в Алешне часть женщин среднего возраста пришла на кладбище в платках. Причем по тому, как на них этот платок был повязан и как они к этому головному убору относились, видно, что в обыденной жизни они его носят редко. Можно предположить, что женщины, идя сюда, одели платки на голову специально, как они бы это сделали, к примеру, при посещении церкви^[187].

По рассказам жителей Алешни и Кричины, раньше Троицу они праздновали иначе. Все собирались в одном месте и устраивали гуляния – пели песни, водили хороводы, качались на качелях:

А раньше у нас, вон там пруд, а туда дальше место у нас, называется парточки. И вот в это место ходили гулять, там стока народу, выезжали магазины туда торговать, качели были, ну качели… <…> Раньше завядут кароход, ох, бабы у нас там становятся молодые, красивые <…> Песни пели хорошо. Хороводные, кароход водили^[188].

Кароход водили, кароходные песни пели <…> – А вот ходили там на краю речки, где вы переходили там. Там все собирались на бугорку, на левую сторону, как уходит. Потом на луг туда ходили. – Да, весяло было. Народу много было, домов много, людей много^[189].

Как показывают наши наблюдения, из живого бытования исчез обычай кидать венки в воду, хотя раньше «на Троицу на берёзку завивали вянки. Называется у нас – вянки завивали. И бросали, вянки завивали, а потом… но у нас речки нету своей, речки своей … а так кидали в воду вянки»^[190].

<А если он потонет или к берегу прибьет? Это плохо?> – Значить плохо. Помрёть, да. – <Тот, кто пустил помрёт?> – Да^[191].

Изменения в троицкой обрядности, произошедшие в Кричине, Алешне и, возможно, в других близлежащих деревнях, видимо, в послевоенные годы, стали причиной того, что Троица стала восприниматься как один из главных праздников в году, когда поминают предков, на который нужно обязательно приехать, чтобы встретиться и пообщаться с родными и давними знакомыми.

В деревнях Лавровского сельсовета (Гришинск, Егорье, Звягино, Матчино), как мы выяснили в 2003 г., многие жители и приехавшие к ним гости посещают могилы своих родственников в предшествующую Троице Родительскую субботу. На сам же праздник, как оказалось, некоторые из них специально ездят в церкви Козельска и лишь затем идут поминать родных. Самое же главное, в этих деревнях в день Троицы на кладбищах мы не наблюдали того стечения народа и той особой атмосферы, которые царили в Алешне и Кричине.

Собранные материалы свидетельствуют о том, что в деревнях Волконского и Лавровского сельсоветов Козельского района к началу нынешнего столетия произошли существенные изменения в праздновании Троицы, если сравнивать с тем, как она вообще отмечалась в Калужском регионе в конце XIX – начале XX в., но троицкая обрядность, как важнейший элемент быта и культуры народа, трансформируясь, приобретая новое осмысление и микроареальные отличая, продолжает свое бытование.

Агапкина 1995: Агапкина Т. А. Эротический аспект троицко-купальской обрядности // Русский эротический фольклор. М., 1995. С.245–257.

Агапкина 2002: Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. М., 2002.

Болонев: Болонев Ф. Ф. Народный календарь семейских Забайкалья (вторая половина XIX – начало XX в.). Новосибирск, 1978.

Глухарев: Глухарев Н. П. Материалы для истории Боровска и его уезда. Т. 1. Легенды, обряды, обычаи, поверья, приметы, гадания и др. Боровск, 1913.

Громыко: Громыко М. М. Весенний цикл русских традиционных развлечений молодежи (обычаи завивания венков и кумления в XIX в.) // Культурно-бытовые процессы у русских Сибири XVIII – начала XX в. Новосибирск, 1985. С. 5–29.

Зеленин 1915: Зеленин Д. К. Описание рукописей Ученого архива РГО.Пг., 1915. Вып. 2. С. 594.

Зеленин 1916: Зеленин Д. К. Очерки русской мифологии. Вып. 1. Умершие неестественной смертью и русалки. Пг., 1916.

Зеленин 1999: Зеленин Д. К. Тотемический культ деревьев у русских и белорусов // Он же. Избранные труды. Статьи по духовной культуре 1917–1934. М., 1999. С. 140–180.

Кедрина: Кедрина Р. Е. Обряд крещения и похороны кукушки в связи с народным кумовством // Этнографическое обозрение 1912. № 1–2. С. 126–146.

Козельский: Козельский район. Этнографические очерки. М.,1999.

Ляметри: Ляметри П. Крестьянская свадьба в Мещовском уезде // Экономист, СПб, 1862. Кн. 5/6, 7/8.

Миненок 1995: Миненок Е. В. Обряд Духова дня в селе Троицком Калужской области // Русский эротический фольклор. М., 1995. С. 273–285.

Миненок 1995а: Миненок Е. В. Песни обряда Духового дня // Русский эротический фольклор. М., 1995. С. 286–309.

Мымрин: Мымрин B.JI. Праздник Троицы в современной народной культуре // Народная культура Русского Севера. Живая традиция. Архангельск, 1998. С. 62–63.

Пропп: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1995.

Соколова: Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды русских, украинцев и белорусов. XIX – начало XX в. М., 1979.

Фольклор Калужской губернии: Фольклор Калужской губернии в записях и публикациях XIX – начала XX в. Вып. 1. Народные обряды и поэзия / Сост. Н. М. Ведерникова // Альманах Русская традиционная культура. № 4–5. 1997. С. 65–70.

Шейн: Шейн П. В. Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, сказках, легендах и т. п. Т. 1, вып. 1. СПб., 1898.

Шереметьева 1936: Шереметьева М. Е. Масленица в Калужском крае // Советская этнография № 2. 1936. С. 101–121.

Шереметьева 1984: Шереметьева М.Е. Все венки да поверх воды. Народное искусство Калужского края. Изд. 2. Тула, 1984.