ПВТ. Лут (СИ) [Евгения Ульяничева] (fb2) читать онлайн

ПВТ. Лут

Глава 1

ЛУТ

1.

— Ты говорил, их двое!

— Право? Бухой был, наверное.

— Сожри тебя Лут, Гаер, ты обещал мне двоих!

— Да на что тебе? Ты и с одним-то еле управляешься, не?

— Это уже мое дело, ты обещал мне...

— Ну чего разнылся, как баба? — рыжий, вычурно обритый с висков парень уютно пыхнул трубкой. — Обещал, обещал, поманил, обманул… Поматросил-бросил. Подбери уже сопли, и иди работать с тем, что имеешь.

Он говорил весело, задорно щурил двухцветные глаза, но под ситцевой этой цветочной пестротой шуршали-скользили змеи. Его оппонент услышал погремушку кобры и сбавил обороты. С хрустом переломил дорогое автоматическое перо. Раздраженно бросил обломки в утилизатор, салфеткой размазал чернила на подрагивающих пальцах.

— Кто кого еще имеет, — угрюмо произнес в сторону.

— Упорный материал?

— Практически непрошибаемый.

— Я тебе так сочувствую, — поставил брови мохнатым домиком Гаер.

Мужчина фыркнул.

— Да скорее Лут остановится, сочувствует он. Почему не смотришь отчеты по подопытному образцу?

— А оно мне надо?

— Неужели совсем не интересно? И убери волосатые ляжки со стола, сидишь в моей лаборатории, как у себя дома, с трубкой и в юбке...

— Твоя лаборатория в моей Башне. А это килт, гордость мужей Хома Ориноко, — Гаер любовно поправил складку, — трубка тыквенная, табак высшего эшелона, а ноги не брею, потому что холодно. Но, если ты гладкие бедра больше уважаешь...

Собеседник лишь фыркнул. Тоскливо размял переносицу, с тонким следом от дужки очков.

— Где же шляется Второй?

— Понятия не имею, — закинув голову к стеклянному потолку, протянул Гаер, — даже представить себе не могу.

***

Клик-клак.

Юга открыл глаза и увидел прямо над собой черный полый стебель. Там сидела, оттуда глядела безногая, безрукая, безглазая — всемогущая — смерть.

Медленно приподнялся на локтях.

Осторожно убрал точно такой же стебель от лица крепко спящего Второго. Выпь даже не шевельнулся, рыжеватые ресницы подрагивали во сне.

Юга встретился взглядом с Гаером. Тот одобрительно кивнул, приложил палец к хитрым губам, хотя Третий не был малоумным и поднимать шум не собирался.

Маркировщик поманил за собой, но Юга выставил ладонь. Он редко просил о чем-то. Или брал сам, не спрашиваясь, или справлялся в одно плечо. Проклятая гордость иногда его самого утомляла.

Снял холодные зеленые бусы, рискуя, торопливо обмотал вокруг жилистого теплого запястья пастуха. Себе взял его куртку, общую их укрывашку. Старая, затасканная, в порезах и пятнах въевшейся травы, потертая на локтях. Она всегда казалась ему уютной. Особенно удобной.

Юга так же бесшумно поднялся и последовал за рыжим. Они оставили корабеллу, прошли немного, а когда Юга не утерпел, обернулся, чтобы взглянуть последний, самый последний раз — его метко припечатала в затылок железная чернота.

***

Неужели он проиграет каким-то безлепицам, паскудным уродам?

Не бывать тому.

Всего задача — не спать.

Не спать.

Шаги замыкались, заходили друг в друга. Самая длинная, самая утомительная дорога — в комнате с круглыми стенами, без окон и дверей.

Была еще кровать, был ящик со льдом (холодильник, поправил себя, ему имя холодильник); смешанная конструкция из рам, перекладин, колец и канатов — турник; был в полпальца толщиной лист, в черной чешуе, ихор...

Остановился, сильно растирая лицо ладонями. Иногда его заводило в цикл, и он мог долго — до ломоты — наматывать круги по комнате. Слишком тесно. Слишком одиноко.

Словно душка в банке.

Сколько он уже здесь?

Черный лист ожил, лепестки-чешуйки, составляющие его гладь, раскрылись на буквы и картинки. До неприязни знакомый бесполый голос поздоровался первым — исключительно как обычно:

— Доброе утро, Джуда. Башня приветствует тебя.

— Юга, тупая ты кукла, меня зовут Юга! — с ненавистью прорычал облюдок.

— Очень хорошо, Джуда. Взгляни, что мы приготовили для тебя...

Это было каждодневной повинностью. Учитель, обладающий лишь голосом и властью, давал уроки, и требовал их точного выполнения. Сперва казалось просто — изображения, буквы, цифры. Потом усложнилось, навалилось, количество информации возрастало, объем заданий увеличивался, и иногда Юга казалось, что его голова готова лопнуть (точь-в-точь как выученный давно полосатик, диковинная ягода-арбуз).

Некоторые вещи требовали сцепленной, молитвенной затвержденности — порядок слов, случай знаков.

К примеру:

Десять из трех; дно воздуха; глиссада; королевская кобра; тридцать пять, пятьдесят три, восемьдесят, пять; кольца Лафона; румпельный ветер...

Он не спрашивал, зачем. Он забил стройную ленту слов и образов на память, в корни зубов, с какого места ни спроси — мог длить последовательность.

Отказаться от выполнения упражнений было можно, но в таком случае он тождеством получал отказ в еде и доступе к воде. Пробовал. Его хватило дней-очей на двенадцать.

Занятия длились, длились, с перерывом на обед и физическую тренировку.

— Очень хорошо, Джуда. Теперь можешь отдыхать.

— Я не хочу отдыхать.

— Очень хорошо. В твоем распоряжении библиотека.

— Идиотека, — передразнил Юга, устало прикрывая глаза.

Тут же вскинулся.

Нет. Не спать. Пусть сегодня у него получится не уснуть, пусть получится. К кому там нужно обращаться за вспо-мо-же-ни-ем?

— Лут, или как тебя там... Я в долгу не останусь.

Он, могущий не отдыхать несколько век-ночей кряду, здесь регулярно вырубался, стоило свету уйти из комнаты. Чего он только ни предпринимал, дабы остаться в сознании. Все зря.

Пробуждался всегда в постели, даже если отключался на полу душевой, в ледяном водопаде извергающейся воды, или у ихора, в наушниках-раковинах, заполненных воющей какофонией. Ощущения были мутными, неправильными. Тело казалось отдохнувшим, а голова — тяжелым комом сырой земли. Снов не помнил, лишь легкую цветовую рябь переливчатых огней.

Однажды обнаружил на локтевом сгибе несколько красных точек — будто следки от укусов; в следующий раз с изумлением ощупывал обрезанные по шею волосы. Они отросли, разумеется, во всю длину и в тот же день, но без них было странно — он словно потерялся в пространстве, бродил, натыкаясь на стены и предметы, снизился слух, а окружающее размывалось, как если бы он глядел из-под воды. Испугался, да.

Еще одной бедой стала ненавистная беспомощность. В окружении стен волосы лежали холодной, еле живой волной, отказываясь или не имея сил подчиняться хозяину.

Учитель на все вопросы отвечал учтивым молчанием. На всю злость — предложением занять работой тело или чтением — голову.

Он потерял счет дням.

Он ни на миг не уставал думать о побеге.

***

Зонтег возвращал себе прозрачность медленно и непостижимо верно. Свет волной бежал по прикрывающей Хом полусфере, теснил ночную гладь остроглазых звездных глав. Брали голоса дневные птицы, ветер поднимал спину, тревожа глянцевито-росную реку трав.

День обещал быть солнечным. Жарким, до стеклянной полуденной ломоты.

Выпь любил рассветы. Солнце ему глянулось куда больше луны — своей нешуточной силой, животворящим теплом, упрямым постоянством. С обоими светилами он не сразу свыкся. После Полога дико было, все казалось, что сверху неусыпно смотрят, наблюдают.

Люди позже разъяснили: и луна, и солнце есть живые включения зонтега, органеллы, дневные и ночные очи его. Когда Хом дремал, открывался белый глаз, когда просыпался, раскрывал желтый. А назвали их так в силу общей человековой прапамяти, словно было уже подобное, давно, не здесь, не с ними…

Выпь потянулся, скидывая ночное оцепенение, затолкал в сумку эдр. Олары тоже зашевелились, захлопали плавниками, взмывая с лежек. Спины зверей ловили солнечный свет, насыщались, цветом равнялись на молодые листья.

Старый олар толкнулся в плечо и обернулся бледным брюхом кверху, вытянулся, раскинулся, точно собака. Приветливо щерил зубастую пасть. Выпь, улыбаясь, почесал твари пузо, ногтями соскребая полупрозрачную пленку. С летом у оларов начиналась линька: сбрасывали старую, тесную одежду, примеряли новую.

Олар парил, еле шевеля могучими плавниками. В длину старик тоже был немаленьким, шагов восемь, а с учетом хвоста — длинного, опасного — все пятнадцать.

Кожа на хребте и крылах имела особые структурные включения пигментации — фотоэлементы. Животные вбирали в себя солнечную энергию, использовали для жизни и защиты. Удар электрическим током мог свалить с ног сильного взрослого мужчину.

— Ну что, ребята? Полетели домой?

Олар с готовностью перевернулся, дозволяя пастуху одеть себя в мягкую упряжь и заседлать. Обычаем на летунах держались лежа или сидя, но Выпь предпочитал стоять на коленях.

— Поехали!

Олар беззвучно плеснул плавниками-крыльями, мощно нырнул вверх, в рассвет. Стая потянулась следом.

***

На ферме их уже ждали. Девушка в синем рабочем комбинезоне, с укрытыми выгоревшим платком медными волосами, приветственно взмахнула рукой, давая зеленую дорогу оларам.

— Смотрю, вы с Омутом просто не разлей вода, — сказала с усмешкой.

Ноги ее по колено мокры были от росы — работа на ферме начиналась до рассвета.

— Надеюсь, он тоже так считает, — Выпь кивнул знакомым ребятам, с корзинами на плечах идущим к старому саду.

В сезон требовались все рабочие руки.

Сад яблочных ягод принадлежал уже третьему поколению семьи. В дальнем конце участка, знал Выпь, сохранились первые материнские деревья, обнесенные изгородью. Они до сих пор плодоносили, и сбор — рубиново-чистый, прозрачный на солнечном глазу, сладкий до горячей горечи — отправлялся прямиком на стол Князю.

Девушка погладила крупного ластитого летуна, игриво прихватывающего ее ладонь ступившимися клыками. Задумчиво сказала:

— Слушай, без обид, но отец тебя когда-нибудь убьет.

Выпь изогнул бровь:

— Что такое?

— Ты вновь ночевал в поле, — сказала с укором, подняв на парня глаза.

Солодовые глаза, темно-золотистая кожа и медные волосы, завивающиеся тугими кольцами — мастью Медяна пошла в мать, деву с Хома Оливы. Нравом — в отца, и почти все справедливо звали семейное фермерское хозяйство «Два барана».

— Ага, ночевал. И что с того?

— Это опасно, чудило.

— Это безопаснее, чем дневная прогулка по улице, — спокойно парировал Выпь.

Споры касательно его авторских методов пастьбы и дрессуры не затевал с ним только ленивый, все остальные считали своей прямой обязанностью и священным долгом одарить пастуха советом и бесценным личным мнением.

— Ты сумасшедший, — Медяна покачала головой,— умалишот с темным прошлым.

Выпь лишь улыбнулся, перенимая плетеную корзину, до верха полную яблочных ягод. Вдохнул их запах — такой сладкий и свежий, что голова начинала кружиться.

— Омут нам поможет, так?

И без колебаний пристроил поклажу на спине животного. Олар не возражал, благо все их племя отличалось силой и плавным ходом, стакан на хребет поставь — ни капли не прольют.

— Ну да, элитное верховое животное и для рабочей поклажи сгодится,— фыркнула девушка.

— Чтобы не зазнавался, — они двинулись к саду, Выпь придерживал рукой корзину, Медяна помахивала сорванным прутиком, не забывая стричь глазами по сторонам.

Хозяйка она была строгая, но справедливая.

— Кстати о зазнайстве. Что думаешь делать с Мороком?

— Объезжу, — сказал спокойно, как о давно решенном.

Его спутница недоверчиво сморщила нос. Отмахнула прутом любопытную пчелу, танцующую над корзиной.

— Лучшие берейторы пробовали, помнишь? Он не какой-нибудь пресный ошур, это колохвост.

— Красивый, умный и сильный зверь.

— Ах, ну да, я забыла про твою тайную страсть к характерным смуглым черногривкам, — насмешливо хмыкнула Медяна.

— Это совсем не то... — Выпь смутился на миг, по худому лицу скользнула тень, точно от ночного крыла. — Но будет жаль, если такого красавца продадут на шкуру.

— А шкура у него загляденье, как раз столичным на платья... Ладно, шучу. — Заговорщически улыбнулась, толкнула друга загорелым локтем. — Я уже уломала отца дать тебе шанс. Ты ему опр-р-ределенно нр-р-равишься. Особенно когда не нарываешься.

— Спасибо, — подумав, кивнул Выпь.

— Так по заслугам, — великодушно пожала плечами девушка, — а если поможешь с ягодой в ночную смену, будешь нравиться и мне...

Сложнее всего дался Выпь новый язык обитаемой зоны Лута, язык двудомной масти. Сурдо — для мужчин, сурда — для женщин. Выручила молодость, выручило то, что отступать было некуда, только переть вперед и вверх, только приспосабливаться.

Молчаливого паренька, к его удивлению, не сторонились. Брали в работу — на фермы, на стройки, на черный труд, затем, когда более-менее настропалился болтать по-местному, стали занимать как подавальщика в забегаловках. Выпь не брезговал тяжелой работой, однако на одном месте не засиживался. Благо, язык на всех Хомах Уймы был единым, а веллеры, худые лодчонки с роскошными крыльями, и трафарет-корабеллы — тэшки — регулярно перемещались от одного к другому.

Здесь, на зеленой ферме красных яблочных ягод, он задержался. Возможно, просто нуждался в передышке, или дело было в Медяне, обаятельной крепкой девчонке.

Но сильнее всего его держали олары.

К прекрасным этим созданиям, воздушным змеям звездных куполов, Выпь прикипел сразу. Если на других Хомах оларов разводили редко, чаще баловства ради, то здесь взращивали и пользовали для воздухоплавания и гонок. Выпь оказался необыкновенно к месту, хотя первое знакомство со стаей началось с прицельного удара шипастым хвостом.

Пастух увернулся, а Омут, приветивший новика, удивился.

Так и познакомились. Выпь не сразу, но заслужил доверие стаи, и за какой-то месяц сумел с ней сработаться, на радость Макону, хозяину фермы и оларов.

— Не появись ты, парень, я бы этих засранцев на консервы пустил. Вырастил, понимаешь, на свою голову, шатаются теперь везде, один убыток...

Был Макон мужиком крепко сбитым, высоким, с медной, как у дочери, головой, ссиня-черной бородой лопатой. Медяна росла дичком, без матери, оларов завела по собственному почину. А вот управиться с ними не сдюжила. Те плодились и безобразничали без сильной руки. Макон не раз грозился продать их на шкуры-мясо, Медяна упрашивала, отводила беду, но после того, как обуревшие олары потравили соседскую ниву, шибанули током пару сторожевых псиц и подвели Макона под крупный штраф, терпение у мужика громко лопнуло.

К счастью летучих паршивцев и обливающейся слезами Медяны, на ферме появился новый сезонный работник с охристыми глазами.

***

Ягодный нерест был в разгаре, а свободных рук не хватало. Выпь помогал — из плодов, сочно-красных, приторно-спелых, делалось блестящее густое варево, разливалось по прозрачным банкам и шло в продажу. Очень хорошо шло; охотники до него находились даже на соседних Хомах. К концу рабочего дня — к середине ночи — Выпь с Медяной последними вышли из цеха, едва живые от усталости, с ног до головы в липком и сладком соке, но страшно собой довольные.

Пели цикады, стояло яркое, звездное, пахнущее травами молочное тепло. Девушка со стоном потянулась:

— Спасибо, Выпь, ты здорово меня выручил. Лут знает, как бы я одна с прессами до утра управилась… Айда на озеро, ополоснемся?

— Айда, — легко согласился пастух.

Проточное озеро лежало недалеко от фермы, его воду пользовали как для хозяйственных нужд, так и для купания. Молодые люди без помех добрались до левого пологого берега, укрытого от дороги рощицей молодых шелколистов и волной кормовой, под скос, травы. Дочь хозяина быстро скинула комбинезон и потную майку, оставшись в трусах. Лиф она не носила из каких-то своих запутанных девичьих соображений. Собрала волосы в пучок, сколола подобранной тут же щепой.

Пихнула в бок друга. Тот как раз выкарабкивался из синих рабочих штанов, и от толчка едва не воткнулся носом в землю:

— Давай, кто первый до Старухи!

У озера была характерная примета — колода, издавно плавающая в его водах. Звали ее Озерной Старухой.

Выпь в ответ на вызов молча улыбнулся и так же молча бросился в воду.

Медяна, глухо взвизгнув от радости, сорвалась за ним.

Перемещаясь по Хомам, Выпь учился не только языку и общению. Осваивал и прочие, полезные для жизни навыки. Так, навострился сносно плавать, нырять и даже выныривать, мог вести несложную технику, знал правила обращения с домашней утварью и дикими тварями...

В привычку доплыли до Старухи, хлопнули по обросшему водорослями боку. Медяна, отводя с лица мокрую прядку, азартно представила:

— А представь, вдруг она помнит еще годины, когда Хомы только принимали людей?

— Думаешь, такая старая?

— Кто знает...

Девушка задумалась, рассматривая лежащие на воде созвездия.

Ночной зонтег делался прозрачным, пропускал часть истинных красок Лута. И блеск звезд тоже. Ближние звезды, знал Выпь, являли собой скопления выплеснутой в Лут энергии. Его запасы, жировые клетки живой ткани. Много крови лилось там, наверху, много жизненной силы. Лут жадно все прибирал, при случае — щедро дарил достойных.

Говорили, что шанти — люди Лута — так быстро залечивают раны и так долго живут, так мало болеют и так часто не возвращаются вовсе как раз потому, что Лут к ним благосклонен.

Особенной строкой — капитаны.

Но были звезды иные. Дальние. И что они собой представляют, никто не мог ответить.

Выпь провел руками по волосам, вымывая сок. Он узнавал новый мир постепенно и осторожно, шаг за шагом. Показывать свою чистую младенческую неосведомленность было опасно. Но неожиданно хорошо прокатило загадочное молчание. Пришлый-с-прошлым.

Картина мира, из обрывков разговоров и иллюстрированных книг историй для самых маленьких, складывалась следующая.

Хомы были разного порядка, от маленьких, на две деревушки с храмом молельников Лута, до массивных полотен с несколькими странами и океанами. Объединяло их наличие зонтега и еле светящейся бахромы из длинных стрекал. Частенько Хомы сравнивали с медузами. Они отличались друг от друга формой зонтега, окрасом, размером и особенностями стрекал… Сколько их было точно, никто не знал, так же как никто не считал ярусы и не угадывал направление, куда они все стремились.

Совокупность известных Хомов прозывалась Уймой. Над Уймой стояла власть Башни — кочующего образования, вольного примкнуть к какому угодно Хому по своей воле.

Хомы подчинялись своим законам и обладали разумом. У них не было вожака. Их невозможно было объединить или взять силой. Они сами избирали себе Князя. Казалось, им не было особого дела до разборок людей, по крайней мере, в них они не вмешивались.

Многие гисторы задавались многими вопросами, например, как Хомы умудряются двигаться в строгом порядке, не сталкиваясь друг с другом, и для чего служат стрекала, если чужих хищников не замечено и обороняться вроде как не от кого?

К счастью — или к сожалению — вопросы так и оставались риторическими.

Говорили, впрочем, что в день Венчания на Хом Князьям открывается суть — природа и цель существования Хомов, только вот делиться знанием они не имели права. Увы.

— Иногда мне кажется, что ты не отсюда. То есть, не с другого Хома даже, а словно из иного мира, — сказала Медяна, когда они сидели на берегу, а у ног их рыжей лисой лежал огонь.

Выпь усмехнулся, сучковатой палкой загнал обратно откатившуюся головешку.

— Ага. Так и есть. Мой исконный мир живет под Пологом, скрывающим зонтег, он полон живых камней. В нем водятся Провалы без дна, светящиеся бабочки-душки и строптивые облюдки.

Медноволосая рассмеялась, откинулась на локти. Клетчатая рубашка, криво застегнутая на пару пуговиц, обрисовывала крепкую голую грудь, отпахивалась, являя подтянутый плоский живот в мурашках.

Выпь она не стеснялась нисколько. Чего бы ей стыдиться, если он видел ее во всех видах.

— Ну, это ты загнул, Выпь.

Она была единственной, кто знал о его поиске. Когда он впервые, остерегаясь, спросил, реально ли отыскать человека на Уйме — ответила уверенно, без заминки:

— Зависит от того, хочет ли человек быть найденным. Хомов без счета. Он — она? — может быть где угодно.

— Он, — поколебавшись, признался Выпь.

— Расскажи, — попросила девушка, — хотя бы, какой он из себя.

Выпь рассказал, тщательно подбирая слова.

Она выслушала, не перебивая.

Со вздохом заключила:

— Ты только не обижайся, ладно? Но, если он и правда такой, как ты сказываешь, то найти себя не позволит. Имя сменит, следы запутает. Не расстраивайся, красавчик с мозгами и характером не пропадет точно.

— Ага, — Выпь отвернулся, уже жалея, что имел дурость проговориться.

Медяна легко задела его плечом:

— Но почему ты так желаешь его отыскать?

— Потому что я обещал.

— Только лишь поэтому?...

Выпь не ответил, и Медяна, вздохнув, отступилась.

***

Одним утром Юга проснулся и понял — иначе. Что-то случилось.

Он прислушался к себе, стараясь не привлекать внимания наблюдателей — он точно уверился, что за ним всегда присматривают.

Понял — чужое присутствие. Чужое ДНК осталось на его теле и в его полостях. Это случилось, пока он спал, или был без сознания. Наверное, он был единственным существом, кого так воодушевило, наполнило надеждой изнасилование.

Юга умел притворяться, обманывать голосом, выражением глаз и жестами. Никто ничего не заподозрил.

Он двигался бережно и осторожно, размышляя, что делать с внезапным подарком. По всему выходило, что его следовало использовать, вот только как?

Случай подвернулся вскоре.

Он снова спал — но проснулся, и, не раскрывая глаз, понял, что сделал это не по графику.

Вокруг него были чужие и чужая речь. Язык он знал. Вбил себе в голову, вызубрил в обмен на еду и воду. Вслушался, разбивая вязь на слова и фразы.

— ... дистанционное воздействие на мозг...

— Всего лишь голос, всего лишь звуковое колебание воздуха. Но сбивает структуру пространства…

— Входят в резонанс с кровотоком, с внутренними органами, ну, сирены — это же оттуда ноги растут?

— Сущий кракен, ребята, он сущий кракен.

— Эй, кто там следит за приборами?!

— ...очнулся?!

Он поднял ресницы. В глаза ударили ярчайшие, белые зубья света.

Вздохнул, моргнул, отчего черные силуэты чуть расступились. Сел медленно, ощущая, как рвутся тоненькие провода, полупрозрачные ниточки. Словно он спал под сеткой, как на зиму укрытое плодовое дерево.

Не было боли, вообще ничего не было, хотя и приходилось прижимать рукой расползающийся вдоль живот.

— Эй, вколите ему...

Шерл метнулся, перехватывая потянувшуюся к плечу руку. Рванул.

На грани слуха тонко пищал аппарат, вокруг задвигались быстрее и быстрее — словно в каком-то свихнутом танце. Юга поднялся на ноги. Смутно — сознание двоилось, троилось, множилось — чувствовал собственную наготу и силу.

— Глейпнир! — заорал кто-то и Юга согласно застонал от радости, когда увидел взблеснувшее в руках у человека в белом цепное, знакомое.

Мысленно потянулся шерлом и поймал на локоть, намотал на кулак оружие. Хлестнул, понуждая людей расступиться. Чужой слог легко выскочил из головы, скатился с языка:

— Дайте дорогу. Тогда никого не трону.

Дали. Он двинулся вперед, необыкновенно остро чувствуя ступнями холод пола, толкнулся в запертую дверь. Увидел в ее отражающем полотне себя. И других.

Встретился — в черном стекле — взглядом с одним из людей в белом:

— Остановись, — глухо сказал тот, — ты сделаешь лишь хуже...

Его голос не был голосом учителя. Но его запах был запахом человека, так щедро разлившим в нем свое ДНК. Давшем ему эту возможность — очнуться посреди препарирования.

Но теперь в полных блеклой синевы глазах стояли лишь стылый ужас и отвращение.

— Ай, или таким уже не нравлюсь? — не сдержал гримасы улыбки Юга.

Человек отступил, сглотнув.

Он знал поразительно много.

Больше, чем знал он-Юга, меньше, чем знал он-Третий.

Но и этого хватило, чтобы подобрать, вытащить танец — словно отмычку.

Ключ.

Дверь исчезла, оставив после себя голую раму. Полотно растворилось, будто никогда его и не было.

— Ну, понеслась по кочкам. Выпускай манкуртов,— приказал Гаер помощнику, следя за происходящим на экране ихора и катая в ладонях яблочную ягоду, пахнущую горячо, как само сердце лета. — Пусть загонят его в угол.

— Прикажете стрелять?

Гаер со смаком отожрал сразу половину плода, забрызгав панель розовым соком. Отрицательно мотнул башкой. Кивнул.

— Не на поражение, — прочавкал, деликатно утираясь отчетом.

Башня лгала ему, подсовывала новые и новые коридоры, залитые мертвым светом, гладкие, без окон и дверей. Бесконечные, как его волосы. Юга не понимал, куда бежать, сворачивал наугад, падал, а потом едва успел отшатнуться, когда впереди показалась группа людей. Скупые движения, и глаза в одну сторону — они увидели его, у них было оружие.

Юга метнулся за угол, и серебристая пчела задела его на излете, отметилась красным росчерком на плече.

Третий втянул воздух через зубы и опять побежал.

— Стреляют, арматор. — Взволнованно доложил Эдельвейс. — Зацепили.

— Отличненько. Надо вываживать.

Его определенно загоняли в угол. К первой группе присоединилась вторая, они не давали ему отдохнуть, отдышаться, подумать.

Только не обратно, твердо решил Юга, вжимаясь в стену. Сердце колотилось, как птица в аквариуме, от боли немели руки. Только не в ту комнату. Лучше сдохнуть. Он был готов принять и такой вид свободы.

Но сначала утащить за собой как можно больше ублюдков.

— Ну же,— арматор подался вперед, нетерпеливо оскалился,— ну же. Станцуй для папочки.

— Арматор,— в голосе Эдельвейса мелькнуло напряженное удивление,— свет слабеет, аппаратура…

Арматор поднял руку.

Юга задыхался. Темно было в голове, на сердце, а когда он приник к стене — прилип хребтом, волосами — тьма расплескалась и перед глазами. Прокатилась по коридору, точно волна, слизывая свет.

Юга дернул головой. Сглотнул тошноту. Как когда-то давно он узнал Второго, так теперь узнавал эти барабаны — сперва думал, что кровь в ушах шумит, как в абалоне, но уже разбирал мелодию.

Танец.

Повел рукой, скидывая онемение, точно створчатые браслеты. Добавил вторую руку, бросил тело в сторону.

Гаер рывком притянул к себе истрепанный блокнот Витрувия, распахнул, пошел искать глазами. Первое сложение движений, увертюра к основной массе композиции.

Башня вернула ему эти записки сумасшедшего — но ровно тогда, когда посчитала нужным.

— Что ты покажешь мне, что, — пробормотал Гаер, листая хрупкие как сухие пленки листы, — Провал станцуешь? Перевернутый Мост? Ржавую Кровь?

Свет уходил, длинные волосы выбирали его искры, гасили собой. Манкурты рассредоточились, подчиняясь воле арматора. Поймать опытный образец, доставить обратно — чего сложного, если опыт и сила, если Башня на их стороне, если оружие верное Статуту, стайное, сопряженной валентности, дружное.

Ведущий манкурт вскинул руку, сжал кулак, без слов веля расчету остановиться.

Тварь подопытная не пряталась и не бежала больше.

Стояла, привалившись к стене. Будто ждала своих преследователей.

Рассредоточились, и вторая группа вышла с другой стороны коридора, забирая добычу в клещи.

И тут Третий повернул голову и посмотрел прямо в глаза старшему. Качнулся, переступил шатко, словно ловя равновесие на жердочке, повел руками, концами пальцев чертя по стене, и та вспыхнула чернотой…

Манкурт вскинул к плечу оружие.

Гаер смотрел, забыв про шпаргалочника Витрувия. Молчал Эдельвейс, арматор слышал в коммуникаторе его дыхание — сдержанное, испуганное, как у ребенка, прячущегося от грозы под кроватью.

Затылок взмок от пота.

Третий танцевал.

Его не учили этому, не говорили что так можно. Он действовал интуитивно. Загнанный в угол, одуревший от боли, отбивался своим естественным оружием.

Третий танцевал. Свет то открывал глаза, то скатывался в обморок, и коридор виделся зыбкими полосами, вспышками. Коридор менялся. Стены падали, как высокая скошенная трава, потолок становился полом, манкуртов скрутило и раскидало, точно оловянных солдатиков в коробке.

Едва ли они понимали, что происходит. Стреляли, пытались собраться, но проклятый коридор метался, бредил, как человек в лихорадке, а Третий оказывался то близко, то далеко, и не понять было, не разглядеть, как он двигается.

Гаер крепко сплел пальцы и смотрел. Моргнул, а Третий за взмах ресниц как в воду канул. Обнаружился уже за несколько коридоров от исходного. Судя по потому, как ошалело таращился и царапал стену, сам не понимал, что произошло.

Выход маячил совсем близко, заветным, заслуженным призом.

Гаер откинулся на разболтанную спинку стула. Довольно потянулся, забросив жилистые руки в плетях татуировок за голову.

— Остановить его?

— Не стоит лезть под удар. У него все же, поразительное стремление к свободе. Однако в мороз и с дырой в брюхе он далеко не уберется. Вырубится — и мы возьмем его, холод тормозит регенерацию Третьих процентов на восемьдесят…

Последняя дверь выпустила его в снег. Белое месиво поглотило щиколотки, голени, колени. Юга упрямо двинулся вперед, а когда оглянулся (спустя лишь пару трудных шагов) вдалеке тянулась вверх черная спица.

Башня, вспомнил он.

Башня уходила наверх, а он словно спускался вниз, с каждым шагом. По бедра. По пояс. По грудь. Снега было слишком много, а он был — один.

— Иллюзион, — неразборчиво бормотнул Гаер, сжимая зубами мундштук трубки и шарясь по ящикам в поисках спичек.

— Простите? — невозмутимый Эдельвейс, казалось, был не слегка оглушен.

— Он танцевал Иллюзион, — Гаер нашел спички и теперь старательно надувал щеки, раскуривая табак, — Черную Марку, если не наврал наш проказник-вивисектор Витрувий. Ты вот что. Пройдись-ка по коридорам, собери этих, из отряда…кого найдешь.

***

Сначала услышал рокот — ровно механический. Перемалывающая белый снежистый воздух мясорубка. Шаги и возбужденно перекликающееся разноголосье:

— Ох, еба-а-ать…

— Сколько раз просил при мне не выражаться.

— Неужто живой? Ребята, давайте, есть шанс...

— И откуда он здесь только взялся, а? Подозрительно мне это.

— Ах, оставьте ваши досужие домыслы, давайте сначала... Вот так, вот так. Хорошо.

Его потянули в несколько рук, как куклу из мерзлого короба. Кто-то выругался, грянул басом:

— Да это ж сучий Третий, мать вашу! Гаджо, давай я ему мозги прям здесь вышибу?!

— Отставить! Эй, парень, слышишь меня?

— Побойся Лута, у него добро если не...

Люди не были похожи на людей из Башни. По глаза укрытые шарфами молодые лица, объемные шапки. Сдержанное, живое любопытство, ни страха, ни брезгливости. Один из случайных спасителей наклонился ближе. Оказался не старым, с яркими зелеными глазами, твердыми губами и решительным подбородком. Он-то и спрашивал требовательно, моргая выбеленными морозом ресницами:

— Имя помнишь? Как оказался здесь?

Язык, на котором они сообщались, казался грубоватым и неправильным. Но выразительным. Таким, наверняка, ругаться было — в масть, в масло, сплошное удовольствие.

— Отстаньте от юноши, неужели не видите, он совсем снеговой...

— Джуда, — почти не размыкая губ, простонал черноволосый, — Кракен...

Парни быстро переглянулись.

— Бредит. — Решил за всех зеленоглазый. — В любом случае — на Станцию.

***

Отчего было не попробовать?

Медяна, привычно шипя, что «отец убьет-закопает», шла на риск вместе с ним. Вошло в привычку, в отличку, парню этому она доверяла.

Морока сняли с лежака глухой ночью, в самую прекрасную для приключений пору.

— Я возьму Метелицу.

— Ага. Только иди как можно дальше. Он не должен отвлекаться.

— Не учи ученую, — фыркнула девушка, тишком седлая молочную, с гадким норовом и гладкой шкурой, молоденькую оларшу, — увидимся у Трех Сестриц. Привет!

Выпь вскинул ладонь, прощаясь. Морок вертелся на привязи, нервно плескал крыльями, скалил отменные лунные зубы. У пастуха предвкушающе-приятно ныло в груди. Диких он любил. Не власть, не силу свою над ними выказывать, нет. Любил работать вместе, чувствовать, как рождается между ними то самое чувство уважения, взаимной симпатии, что отлично срабатывало всадника и летуна.

Без страха приблизился, счастливо избег удара колохвостом и прыжком оказался на спине. Взмахом ножа обрезал повод, шепнул замершему в недоумении зверю:

— Покатаемся?

И — вцепился, когда олар могучим рывком нырнул в небо.

Каждый раз, обкатывая нового непокорного, он вспоминал белую дорогу Плата и их дикую скачку. Морок был не глупым, однако его молодость и сила, жадность к свободе, делали его крайне тугим для общения с людьми. И взяли его грубо, на крючья, выдернув из свободного плавания в тесный мирок под зонтегом.

Кому такое понравилось бы?

Выпь предстояло показать — доказать! — зверю, что не все так плохо.

Чувство тяжести на спине сводило олара с ума. От всадников он избавлялся, как от налипших паразитов — крутился, закидывался в петли, протискивался между деревьями, нырял в водоемы. Срабатывало всегда, люди, даже терзающие его шкуру колючими приспособами, отваливались, и ненадолго он был совершенно счастлив и счастливо свободен.

Этот был другим и даже пах иначе.

Но, главное, по-другому звучал.

Не орал толсто, не пищал тонко, а будто бы пел так, словно они родились в одном месте и плавали в одной стае. Морок поневоле вслушивался, разрываясь от чувства противоречия — двуногий оларом быть не мог, но двуногий не мог разговаривать, как олар.

В конце концов, воздушный змей позволил — любопытства ради — вести себя странному человеку. Тот не подвел и ни разу не обидел грубым словом или болезненным жестом. Провел над гладкой водой, позволил брюхом вверх почесаться о звезды, даже не испугался, когда Морок нырнул в черную чащу, лишь вжался плотнее, распластываясь на спине. Олар, непонятно с чего возгордившийся, пронес его бережно, словно беспомощного детеныша.

И, уже когда шли низко, вполне в согласии друг с другом, не удержался и сшалил — коротко встряхнулся, собирая складками шкуру и скидывая человека вниз, на мохнатую крышу дома.

Всадник послушно сверзился, да так удачно, что скрылся в облаке древесной пыли и листьев внутри жилища. Не ожидавший такого успеха олар виновато стегнул хвостом.

***

Выпь поднялся на ноги, еще изрядно ошеломленный падением. Благо, лететь было невысоко, а приземляться особо не больно, но вот дыру в крыше он кому-то обеспечил.

Держась за голову, настороженно огляделся. Запах вокруг стоял нежилой. Тесный, мертвый, без вкрапления нот живого огня или пищи. Выпь механически ощупался на предмет целостности и замер, похолодев, не обнаружив на привычном месте браслета, сочиненного из ярких зеленых бус.

Даже торчащая из руки кость напугала бы его не так сильно.

Выругался — что редко себе позволял. Опустился на четвереньки, торопливо зашарил в холодном соре на земляном полу. Сколько он ходил-бродил, а браслет всегда с ним был. Оставалось надеяться, что сронил он его где-то здесь, а не посеял, когда летали...

Иначе Юга его убьет, совсем убьет.

Застонал от досады, не отыскав бус.

Периферию зрения царапнул ноготок света.

— Кто здесь?

Выпь торопливо выпрямился, отступил, головой задел низкую, от стропил тянущуюся связку, медно брякнувшую на весь дом.

— Я слышу тебя! Слышу, как бьется твое глупое сердце...

Из пустой тьмы выткалась старуха, сжимающая в кулаке стебель огнеца. От него-то и шел дрожащий, неверный свет.

Сама простоволосая обитательница куталась в линялый плат.

— Прошу простить за вторжение. — Прохрипел Выпь. — Моя ошибка.

Старуха замерла, вздернув острый подбородок. Потянула дрожащую руку, жадно растопырила зрячие, с шишками суставов, пальцы:

— Этот голос я узнала бы из тысячи, Манучер. Кто запер его в железных обручах? Кто заковал в тиски? Дай мне услышать тебя, дай взглянуть...

Выпь попятился, едва не кувыркнулся через спину, когда под колени раскормленным железным псом ткнулся рундук.

— Вы путаете меня с кем-то, я вовсе не...

Пронзительно заскрипела дверь, на пороге встала взъерошенная дочь фермера. За спиной девушки тянули любопытные рыльца Морок и Метелица.

— Выпь! — испуганно выдохнула рыжая, срываясь со свистящего крика на кричащий шепот. — Ты что творишь?! Уходим, быстро!

— Простите, но мне пора, — откланялся парень и торопливо ретировался.

— Стой! — старуха цапнула воздух когтистой ладонью, но Выпь уже выскочил за дверь.

Когда поднялись в воздух, Медяна шумно выдохнула.

— Фух, ну ты учудил! Знаешь хоть, куда тебя занесло?!

— Нет, — Выпь глянул вниз, на ровный ряд крохотных низких домов, со сросшимися в один сплошной ковер крышами, затканный белыми, словно бы восковыми цветами.

— Это же соседи! Домовины, Чужой Двор! Я надеюсь, ты там никого не встретил и ничего не оставил?

— Нет, — догадался соврать Выпь, — а что, там есть кто живой?

— Нет, живых там точно нет, — облегченно вздохнула Медяна, — но отец...

— Не узнает, — привычно откликнулся Выпь.

Мыслил — вернуться следовало непременно.

Потому что браслет.

И — хмурясь, коснулся фильтров — Манучер.

Глава 2

2.

— Я пока не знаю точно, как это могло случиться, ты сам в курсе — у нас все налажено, отрепетировано. Он просто очнулся в середине вивисекции, мои люди даже не успели... Кто мог предположить, что у него хватит сил?

— И правда, кто?

— Я не хотел ставить персонал под удар, это же аффектированный Третий. И — это же Башня! Он не мог уйти, в его состоянии, в снег...

Гаер кивал на каждое предложение. Поддакивал.

— Действительно. В его состоянии. В снег. Из Башни.

— Но ты бы видел! — продолжал надрываться гистор. — Он просто шел, как мясо-машина Оловянных, пер вперед и... Творил что-то невероятное.

— Постой. Не части. У меня есть план.

— Правда? — приободрился собеседник.

Рыжий важно кивнул. В маленьком рабочем кабинете было тихо, стены надежно огораживали от суеты поднятой по тревоге Башни.

— Я как следует раскурю вот эту трубку и как следует забью в твой дымоход. Вещь будет испорчена на все последующие воплощения, но моральное удовлетворение определенно заслуживает такой жертвы.

— Однако... — протянул мужчина, невольно прижимаясь поджавшимся тылом к шкафчику.

Рыжий глубоко затянулся, выдохнул аккуратные дымные колечки и вдруг рявкнул:

— Так что кончай уже прихорашивать мой пушистый персик, хватай охотников и чтобы притащили за ребра парня, слышал?! — подался вперед, предупреждающе вскидывая руку. — Еще хоть одно оправдательное блеяние в свою защиту — на шашлык пущу.

Гистор волевым усилием проглотил ком из горькой гордости пополам с заготовками речи и торопливо, по стеночке, покинул кабинет.

Гаер, ухмыляясь, откинулся на спинку стула. Закинул ноги в разношенных ботинках поверх белоснежного веера докладов. День определенно задался и обещал быть долгим.

***

— Эй, Кальмар, харэ мухлеж разводить...

— Кракен, — хором вздохнули прочие игроки, а Джуда лишь блеснул зубами, блудливо трепетнул ресницами.

— Ай, какой такой мухлеж, о чем говоришь? Я честный муж.

— Ты бесчестный мудак, — поскреб щетину Дятел, рассматривая оставшиеся на руках карты, — чтоб тебя... Эй, Муся, шустрый у тебя выученик оказался.

Муся — он же Мусин, щуплый чернявый парень в белейшей рубашке, черных брюках и жилетке — сначала зарделся от удовольствия, и лишь потом смутился.

— Скажете тоже, товарищ. Таки наш юноша отлично соображает и без моего наставничества. Как говорит моя мама, если кто с умом родился, то без мозгов не останется... Своих или чужих — уже по обстоятельствам.

— Все, мужики, я сушу весла. Мозги мозгами, а портки ваш нэво приберет. Эх, шкура ты распоследняя, Кальмар!

— Кракен!

— Да по мне хоть каракатица, хоть кукарача!

Прозванный Кракеном лишь отмахнулся, сосредотачиваясь на картах. Играли умнейшие в простейшее — скрапер, где брать приходилось математикой и анализом. И с тем, и с другим у свежего постояльца Станции было не ахти, зато отлично работала ловкость рук и навык читать желания и мысли клиента.

Дятел от стола далеко не ушел, бродил кругами, нагло заглядывал в карты, громко хмыкал. Мусин, возмущенно причитая, пытался огораживаться острым локтем.

Благостное лицо сохранял аскетичный Иночевский (в девичестве, как шутил сам, просто Инок), размеренно шлепал картами о столешницу. Переживал за исход игры Буланко, хрустел пальцами и семечками на всю комнату.

Не любитель азартных игр любого разлива, Волоха дремал на старенькой софе, закинув длинные ноги через подлокотник и уронив книгу на грудь. Яркий свет и оживленные голоса ему не мешали, он привык по-гвардейски запасаться сном в любом месте в любых условиях.

Увлеклись игрой так, что едва не пропустили момент — благо, настороже оставался Дятел. Сунул волосатым кулаком в центр стола, спугивая банк: сухари и мелкие конфетки

— А ну, сукины дети! Ночь-полночь грядет, или не чуете?!

— Ах, в самом деле! — подхватился Мусин.

Рассыпая из рукавов карты, кинулся к желтобокому холодильнику.

Остальные хором задвигались, доставая бокалы и снедь.

— Иуда, тряхни за шкирятник капитана, что-то он заспался.

— Джуда, — возмущенно вскинулся Мусин, приложившись затылком о дверцу, — неужели сложно запомнить, господин ромм?

Джуда склонился над врачом, аккуратно потеребил за плечо. Тот спокойно раскрыл зеленые глаза — будто не спал вовсе. Хрипловато осведомился:

— Что-то хотел?

— Сердце ночи, — улыбнулсяюноша, одергивая ворот просторного, на два размера больше, красного свитера в крупные олени.

В присутствии спокойного этого мужчины он почти робел. Именно Волоха вытащил его из самого плачевно-паршивого состояния несколько месяцев назад.

— А, ну раз такое дело, — Волоха сел, аккуратно убрал книгу, — итак, где наш виночерпий?

«Виночерпий» ножом вскрывал праздничные консервы. Мусин суетливо расставлял на сымпровизированной из старых простыней скатерти вкусное съестное. Буланко, посвистывая, наводил последний лоск на косоватой елке подле стола. Свое любимое детище, котусовый кактус по имени Григорий, тоже не оставил в комнате, устроил рядом, и на мишуру не поскупился.

Инок с добродушным спокойствием наблюдал за суматохой.

— Обратный отсчет! — объявил громко и торжественно, когда кольца на его пальцах мигнули и загорелись праздничным, особым, блеском. — Прошу, господа. Три-два-один, и...!

— Двенадцать! — хором гаркнули собравшиеся.— Одиннадцать! Десять!

Джуда орал вместе со всеми. Сегодня был особенный праздник, самый важный. Отмечали его, красиво убирая зеленое дерево елку и распивая странное шипучее вино (а не пиво, как в обычные выходные).

Были и прочие радости: блестящие пахучие рыбки именем Шпроты и Килька-в-Томате, салаты, соленые овощи, черный хлеб, шоколад... Джуда с ассортиментом питания свыкся, а вот с чем привычки так и не вышло — с именем. Свое настоящее он крепко запамятовал, отморозил. Знал лишь — Джуда да Кракен, то ли прозвание, то ли призвание.

Зеленоглазый Иванов говорил, что эта досадная забывка лишь малое, ничтожное последствие. Могло быть гораздо хуже.

Джуда влился в распорядок и вседневную жизнь ученых-гисторов, а новые его соседи были таковыми, каждый на свой лад, от Дятла до Волохи. Станция, закрытое пространство посреди открытого моря снега, было любовно заполнено лабораториями и комнатами, названия которых Джуда не знал. Не так много их оказалось, но ни одна без дела не стояла. Парня постепенно принимали, привлекали к работе, дозволяя ассистировать по мелочам. Серную кислоту к воде, выровнять крышку эксикатора, титровать до эталонного цвета...

Но сначала был карантин. Его держали там будто любопытную живую находку, однако не слишком долго. Выпустили под личную ответственность Волохи, под его слово и руку.

Отношения между обитателями Станции казались устоявшимися. Джуда знал, помнил из опыта прошлой, богатой на мужские коллективы жизни, как следует вести себя в чужой стае.

Лидером значился Волоха. Капитан. Боец и лекарь. Стройный, широкоплечий, сильный, с выразительными, даже несколько чеканными чертами лица. Высокий, как все Ивановы. Густо-русые волосы с серебром, глаза странной хвойной зелени, в пору азарта — с рысьей искрой. Руки в карманах, вещь в себе. Уравновешенный и жесткий, привычно решающий за себя и людей. Судя по всему, команду он собрал сам, а не получил ее в наследство или в наказание.

Руслан, Буланко, подозревающий хлопотун, имел кучерявую соломенную масть, широко расставленные глаза (цветом — ровно кто мох с корицей смешал), лихой картуз, страсть к неразумным формам жизни и ярким рубашкам. Изучал зелень и белый снег, интересовался водой и содержанием огня. Чтил растительную пищу и всячески настраивал соратников против мясоедства. Практиковал глубокое дыхание и замысловатую, весьма эффективную гимнастику. Ловчее всех бил в цель, ловок был с топором. Воспитывал Григория. Всегда имел в кармане тайный кулек с семечками.

Дмитрий, Дятел, отвечал и спрашивал за тяжелую физику смерти. Плотный, высоченный, широкоплечий цыган, с хищными ухватками небритого сказочного разбойника и богатейшим словарным запасом — когда речь касалась материалов, и структур, и форм (особенно — женских). Волос имел черный, чуть вьющийся, густой и жесткий, голос грубый. Много курил. Мог прихватить за шею или задницу, слушался только Волоху, смеялся, скаля крупные страшные зубы, блестел золотой серьгой в ухе. Учил Юга ладить с ножами и стрелять из револьвера, а у самого было под рукой аж четыре штуки, разной масти, разных имен.

Иночевский, Инок, без стыда работал не материальное. Поля и смальта Лута были в его ведомстве. Не торопливый, не говорливый, рассудительный любитель крепкого сладкого чая с сухариком, умелец складно ладить мозаику и хранить-лелеять древние книги. Гладко выбритое, худощавое до аскетизма лицо его всегда было приветливо, темные волосы лежали спокойными волнами, большие ореховые глаза светились добрым лукавством. С людьми парень держался исключительно доброжелательно, но несколько отстраненно, больше интересуясь их тенями и снами. На тонких пальцах его, как на жердочках, дневали-ночевали чудные кольца Лафона — дивное самородное устройство Лута.

Господин Мусин был отличным человеком и отличным мошенником. Легкие руки, бархатные пальцы, чуть картавая певучая речь, внушающая доверие наружность — все шло в пользу. Некоторое расстройство нервов не мешало ему смешивать карты противнику, вести строгий учет денежным средствам, элегантно носить черную шляпу с полями и очки в тонкой оправе, роскошно махать в бою кхопешем и опекать технику-лирику станции. Он хранил в своей головы сотни стихов и песен, на досуге учил «юношу» манерам и обычаям салонной этики, чтобы «не посрамил его седины». Уважал и любил свою маму, мудрейшую женщину, чьи рецепты не раз выручали Ивановых.

И все, все работали одной командой так дружно, нарядно-слаженно, что любо было глядеть. Джуда лезть в коллектив не пытался, отирался с краешка, старательно замышляя побег. Мысли эти просек и пресек Волоха, поведав новичку о минус-ткани Лута и о том, почему из нее нельзя выбраться.

— Ай, неужели совсем нельзя? — справедливо не поверил юноша, твердо знающий, что выход, как и вход, есть всегда.

— Только если в компании, — серьезно улыбнулся русый.

На этом тонком намеке разговор и закончился.

***

Пользуясь тем, что прочие оказались крепко заняты — сбившись в просторный круг и усыпавшись серпантином, внимали гитаре, тянули до боли знакомое походно-полевое — Дятел тяжело подсел к Волохе. Разболтанный подлокотник скрипнул под немалым весом.

Русый, поморщившись, заложил пальцем книгу, глянул вопросительно. Дятел неторопливо затянулся. Сбил пепел в порожнее блюдечко с голубой каемочкой.

— Ну, гаджо, когда думаешь сняться?

— Завтра.

— Скорый какой, — хмыкнул цыган.

— Так обнищали совсем. Материала для творчества не хватает. Мусин тоже беспокоится: и закупиться надо, и подзаработать. Весь остаток у Кремальеров, но туда не полезем, пусть лежит.

— Н-да, засиделись, — Дятел поскреб косматый висок, — почитай, месяца три не вылезали. С ребятенком что делать будем? Пусть ихор нам чинит? Или в заморозку к пельменям кинем?

— Нельзя, не примет. Мало он тогда померз? С собой возьмем.

Собеседник поперхнулся дымом. Прищурился, склонился к лицу друга, вглядываясь в хвойные острые глаза.

— Шуткуешь?

— Нет.

— Волоха, гаджо, мы ведь этого Третьего едва знаем. Кто таков, откуда свалился да для чего? Как его вообще к нам забросило?

— Дятел, ты вроде не Буланко, чтобы всех на подозрении и мушке держать. Джуда парень неплохой...

— Только ссытся и глухой, — фыркнул цыган, затянулся, пыхнул дымом. — И Третий.

— Третий, ага.

Помолчали.

— Слушай, — задумчиво цыкнул Дятел, вынимая из волос друга хвойную иголку, — слушай, ты его вроде испытывал?

— Не без этого.

— И как? Правду говорят?

— «Правду говорят», — передразнил добродушно Волоха, — «по результатам исследований...»

— Ты от меня демагогией не отмахивайся, словами-мудями я сам горазд трясти. — Раздраженно выдохнул дым цыган. — Какие опыты над Третьими проводили, знаю. Читывал гисторцев. Но этот-то парнишечка — как на твой глаз, ровно такой же?

— Другой немного. И я не про то, что с выпущенными кишками наматывал, не про волосы...

— Волосы, — хмыкнул Дятлов, — шкурка он, прирожденная. Вот и вся отличка. Еще с недельку всей компанией посидим — и пойдет он у нас на безбабье, под водочку и шпроты.

Волоха поморщился, царапнул ногтем высокий лоб.

— Он — темная материя Лута. Так что я, как врач, твой друг и твой капитан советую воздержаться. Налегай на бром. Джуда парень хороший и для нашей лаборатории словно Розеттский камень. Где бы ты еще один живой образец Третьего отыскал? А этот сам под ноги свалился.

— А кто спорит? Мы свой стержень не выбираем, — философски пожал плечами цыган, — так что? Берешь или оставляем, ну его совсем, после развинтим-раскрутим?

Волоха покачал головой, молвил с твердой усмешкой:

— Я Третьего на Станции на оставлю, Дятел. Хочу в поле испытать. Подумай, с его способностями что может получиться.

— И? Я тебя с жеребячьих лет знаю, Волоха. Что ты там еще нарыл себе на беду?

Русый туманно улыбнулся.

Цыган, не дождавшись ответа, протяжно вздохнул:

—Дааа, любишь ты множить сущности... Хорошо. Возьмем парня, юнга нам не помешает, а Еремия, чай, пуп не надорвет. Но ты знаешь, что будет, если про Третьего прознает Башня.

— Ба-а-ашня, — насмешливо протянул-передразнил Волоха, — с рыжим я как-нибудь управлюсь, не впервой с быками играть.

— Сам парню скажешь?

— Разумеется, — русый поднялся легко, вручил книгу старпому, приблизился к кружку празднующих людей, — Джуда?

Юноша обернулся. Он сидел на полу, привычной манерой подогнув ноги, казался счастливым и беспечным. Чужая серая бледность, липнущая к нему в те первые дни, ушла, оставила смуглую кожу и сильные волосы.

— Джуда, пойдем со мной, — мягко попросил Иванов и неприятно поразился, как изменилось выражение лица и глаз Третьего.

— Да, конечно, — без вопросов поднялся.

— Эге-е-е, — протянул Буланко, подкручивая колки.

Прочие обменялись взглядами. Мусин поморщился от неловкости, вздохнул, хотел что-то сказать — Инок не дозволил, незаметно стиснул кисть.

Когда Иванов и Джуда скрылись, господин Мусин шумно отхлебнул из кружки, выдохнул:

— Ой-вей, я лишь надеюсь, капитан не кинет мальчика в заморозку. Это было бы слишком жестоко, слишком!

— Не дрейфь, Муська, — пробасил Дятел, — не обидит наш Леший парня. Он детей любит.

***

— Значит так, Джуда...

Волоха обернулся и поперхнулся взятым словом — шустрый юноша уже избавился от свитера с оленями и теперь деловито расстегивал ремень. К счастью, пока собственный.

— Джуда!

Уловив искреннее негодование в голосе Волохи, парень замер, понимающе улыбнулся:

— Или сами желаете? Со всем моим удовольствием...

— Да где же ты рос-то, а? — тоскливо вздохнул Волоха.

— Могу рассказать. А могу показать, где я вырос особенно, — пропел Джуда, практически втирая русого в стену.

— Отставить! Ты за кого меня принимаешь? — сурово сдвинул брови Волоха.

— Да что зря болтать, дело обыкновенное. — Смуглые руки уже огладили поджарые бока Иванова, пальцы легко прошлись по бедрам. — Плату вы за лечение, за кров, за еду не стребовали, значит, по-другому брать собрались. Я думал, что и ребята ваши участие примут, они славные. Но — без обид — так даже лучше. Вы определенно самый для меня приятный.

— Заткнись, — бросил Волоха, непреклонно отодвигая юношу.

Джуда послушно замолчал.

— И оденься, — спохватился русый, — здесь довольно зябко.

— А могло бы быть довольно жарко.

— Заткнись-и-оденься, — терпеливо повторил Волоха.

Джуда пожал плечами.

— Присаживайся.

— На вас? — не сдержался черноволосый.

Волоха скрипнул зубами.

— На стул.

Юноша подчинился. Сел, как паинька.

Волоха перевел дух, заново собрался с мыслями.

— Значит так, Джуда. Завтра моя команда отправляется в экспедицию. Надолго.

— Я могу с вами?! — тут же вскинулся Третий.

Вырваться со Станции он мечтал страстно и неустанно.

— Можешь. Но за билет следует заплатить.

— Так я готов, в лучшем виде!

— Нет. Твой проездной — твои волосы. Шерл. — Оба скосились на косу, мирно блестящую под гнетом цепи. — В дороге может приключиться много чего странного и неучтенного, а мы, при всем снаряжении, больше ученые, но никак не солдаты.

— Вы хотите, чтобы я вас защищал? — мигом сообразил Джуда.

Ивановы учили его не просто махаться в кулачной свалке, учили — драться. Так, чтобы быстро, больно, эффективно. Он навострился кидать через бедро даже бычка-Дятла, выучеником оказался способным, злым и прилежным. Обретенные навыки вкупе со способностью владения шерлом делали его весьма опасным противником.

— Я хочу от тебя безоговорочного подчинения приказам на моей территории. На моей корабелле. В этом случае — в случае благополучного исхода экспедиции — ты получишь свободу.

— Согласен, — без заминки кивнул парень.

— Что, даже не подумаешь?

— Да что тут думать? — прозванный Кракеном одернул свитер. — Или здесь куковать, или с вами. По рукам?

Иванов сощурился. Не похоже было, что Третий хитрил.

— По рукам. Идем, я хочу представить тебя нашей девочке.

— У вас есть здесь девочки?!

— Всего одна. Но очень специфическая.

***

Дивное дело, но утверждать свое право Выпь доводилось не так часто. Раньше — потому что не ограничивал территорию обитания, постоянно кочуя со стадом. Когда припекало и ему делали внушение, отбивался и отбивал свое.

На ферме вышло так же. Стандартное приветствие новичка, обычные вопросы — кто ты такой, да откуда, да что здесь забыл.

Выпь подробненько ответил по каждому пункту и его оставили в покое.

Он не был отличным бойцом, но он был парнем, привыкшим управляться с овдо, имеющим опыт работы грузчиком, вышибалой и могущим удержать бесящегося олара и удержаться на его же хребте на всем плаву.

Не отличался впечатляющим размахом плеч. Вытянулся, но сохранял жилистую худобу, по-прежнему чуть сутулился. Каштановая лохматость повысилась, и, хотя до гривы по ветру было далеко, расчесываться приходилось тщательнее.

Но голоса и глаз своих стесняться перестал. Более того, за голос, не за силу и сноровку, его люди-то и приняли окончательно.

А стоило лишь однажды попасться на ухо Медяне. Ворчал под нос запавшую в ум песню, а девушка, возившаяся рядом, вдруг сильно дала в бок и восхищенно округлила глаза:

— Ну, дела! Да ты поешь, как дышишь!

— Ты слышала? — тут же напрягся Выпь.

— Да, так что ты конкретно попал.

— И тебе ничего не сделалось?

— Ну-ка, еще раз, — девушка села прямо на пол, застеленный свежей соломой, — исполни на бис.

— Нет. Плохо будет.

— Ага, будет. Тебе, если не споешь мне серенаду. Так что кончай кокетничать и давай, голоси, птичка.

Выпь отнекивался, как мог, но когда Медяна приперла его аргументами и навозными вилами — сдался.

— Ну, хоть дразнилку спой! Что ты за человек такой, девушка просит, а он кобенится-ломается!

— Я не... Хорошо, хорошо... Ты уши прикрой.

— Ага, и в солому заройся! Давай, жги!

Пастух — делать нечего — «зажег». Сперва робко, негромко, все поглядывая на Медяну. Та слушала, и лицо ее менялось, теряло жестковатую насмешливость, делалось мягким и задумчивым. Глаза увлажнились.

Когда Выпь замолк, Медяна прокашлялась, высморкалась и честно кивнула:

— Очень.

И после, этим же вечером, вытащила его в заведение, где собирались работники ферм и жители деревни. Медяну, хозяйскую дочку, здесь знали и любили, а вот на пришлеца глядели без особого расположения. Но и без лишней неприязни — чего злобиться, после драки-то. Парень себя уже показал.

Сразу зачесались кулаки и заныли синцы. У Второго до сих пор подозрительно шаталось несколько зубов, да и с лица не до конца слиняла желтая, с зелеными переливами, плюха.

Девчонка не стала дожидаться разрешения грозы.

Смело протиснулась за свободный стол, огляделась. Выпь спокойно опустился напротив.

— Эй, Медяна, — крикнул, отвлекаясь от разбивания шаров парень с чайными волосами и вялым ртом, — или щенка своего выгуливаешь?

— Щенок у тебя в штанах, Дакон, — даже не обернулась рыжуха.

Ответил Выпь. Перекрывая гогот собравшихся, сказал спокойно, глядя в нагловатые глаза задиристого парня:

— Иди сюда. Идите все сюда, и я заткну вам рот халявной выпивкой. Кажется, так здесь принято заводить знакомство, сразу после драки?

Дакон хмыкнул:

— Да откуда у тебя лутоны, желтоглазый?

— Слышал про оларов?

— Бесноватые твари старины Макона? Ну.

— Я им пастух.

— Брешешь! Они в жизни никому не подставятся.

— Хочешь поспорить? — азартно приподнялась Медяна. — На меру ящика пива, а?

Вокруг засмеялись. Знающие еще присоветовали:

— Давай, все десять заряжай!

— Смекнул теперь, откуда у него деньга? Много таких умников, как ты, Дак!

Парни с яблочной фермы согласно заржали. Они-то все были в курсе.

— Твоя взяла, щеня. — Дакон хмуро заглянул в опустевшую кружку с ошметками пены на дне. — Так что там насчет выпивки?

Немного погодя, когда народ созрел, Медяна отняла у сильно датого паренька гитару. Рявкнула, чтобы все заткнулись, легко пробежалась пальцами по струнам...

Кивнула Выпь. У парня на мгновение заложило уши, задержало бег сердце. Все же, он помнил, чем завершались прошлые его выступления.

Запел — самую простую здесь песню, о нелегких буднях сельских парней и прелестных господских дочках с белыми лицами и нежными руками.

Люди слушали и не спешили корчиться, умирать или бежать в ужасе. Им нравилось, да так, что даже подпевать не спешили. Его слушали — даже самые пьяные.

Что-то изменилось.

...возвращались не спеша, длили прогулку между неубранных полей цветущей тмари. Белые пушистые колоски светились, превращая засеянные угодья в волнуемое ветром опаловое море. Рыжая тащила заимствованную гитару и болтала без умолку.

— ...а они когда все заткнулись, аж жутко стало. Только орали, и вдруг — тишина.

Выпь вежливо улыбнулся. Чувство было странным. Не победным, пустоватым и безвкусным. Интересно, что сказал бы Юга? Или вовсе не стал бы говорить, улыбался насмешливо?

— О, снова это лицо.

— Какое?

— «У меня в голове что-то ползает и это восхитительно», как-то так. Ты вновь думаешь о нем?

— Нет, — соврал Выпь, потому что заметил — девушку расстраивали его неотвязные мысли о беглом спутнике.

— А о ком тогда? — лукаво улыбнулась рыжая.

— О Мороке. Надо бы выездить, застоялся.

Медяна фыркнула, проворчала:

— Кто о чем, а пастух о стаде. В ночь возьмешь?

— Ага.

— Я пас, — зевнула, потерлась встрепанной башкой о плечо пастуха, — как приду, так сразу завалюсь. Ты не против?

— Нет. Все хорошо.

— Н-да, язык намеков не для тебя, — в сторону буркнула девушка.

— Что? — не разобрал Выпь.

— Ни-че-го.

Выпь проводил Медяну до летнего домика в глубине старого сада. У двери остановились.

— Гитару возвращать будешь?

— Не-а, — Медяна хозяйственно прижала к себе фигуристое гитарное тело, — подлец загубит инструмент. А теперь он в надежных руках.

Склонила голову. Так, в тени деревьев, под шапкой ночи, волосы ее казались черными. Почти как у Юга.

— Подержи-ка.

Выпь послушался, перенимая инструмент. А в следующий момент получил — поцелуем прямо в губы.

..позже, в утренний сумрак, все-таки ушел.

***

К соседям его тянуло невероятно. Едва выкроив затишок — когда ни за кого и никому не отвечал — отправился туда, якобы обкатывая Морока. Норовистый летун покладистым не сделался, но с Выпь у него сложились ровные, почти дружеские отношения.

И, в отличие от людей, олар соседей не боялся.

На Чужой Двор они прилетели в ночь, спелую и полнозвездную. Выпь оставил подопечного на легкой привязи. Мало ли что могло случиться, зверь должен суметь освободиться сам.

Нужный Дом нашел не без труда, все они казались одинаковыми, под одной крышей. О случившейся встрече помнил, надеялся вновь увидеться с жутковатой обитательницей. Слова ее — случайные ли? — не давали покоя.

Дверь подалась без скрипа.

— Пришел-таки. Или старуху навестить сдобрился, или ищешь чего, Манучер?

— Я не Манучер, — с порога отверг Выпь.

— Дай взглянуть, — соседка вновь протянула руку, и на сей раз Выпь не стал отступать.

Остался стоять.

На кончиках растопыренных пальцев раскрылось по глазку. Старуха с ног до головы оглядела Выпь, особое внимание уделила ошейнику.

— Экое приспособление у тебя дивное, Второй. Кто снабдил?

— Человек добрый.

Старуха зашлась кашляющим смехом.

— Ой ли, добрый. Рукастый — это да.

— В прошлый раз я обронил здесь кое-что.

— Хочешь вернуть?

— Ага.

— Что, дорога вещица? — старуха улыбалась, показывая отличные белейшие зубы.

— Для сердца и памяти.

— А сколько дашь за нее?

— Сколько спросишь.

— Честный какой, — рассмеялась старуха, — слышала я, как ты пел здесь, Манучер. Не я одна слышала. Забирай свое и уходи, скоро по твою голову придут. На твой голос, он для них ровно магнит... На-ка вот...

Выпь протянул руку — в ладонь лег знакомый браслет. Целый и невредимый. Парень сжал его крепче.

— Неужели не боишься совсем, такое на себе таскать?

— Нет.

— А ко мне шел — боялся. Странный ты, Второй. Ступай, или еще что спросишь?

— Как мне вас отблагодарить?

— Моему дому не нужна беда. Уходи с Хома.

Выпь кивнул.

— Спасибо.

Уже на выходе старуха его окликнула:

— Манучер . Тот, кого ты ищешь. Подумай, вы еще можете, успеете не встретиться. Это будет за благо.

Выпь взялся за дверную скобу, ответствовал глухо:

— Нет. Я обещал.

Старуха покачала головой. Отступила вглубь дома, заворачиваясь в выцветшие сухие тени. Едва слышно долетело:

— Твое дело, твоя печаль, Второй.

***

Выпь не помнил или вовсе не видел снов — слишком уставал.

И лишь один повторялся, застревая в памяти костью.

Тьма. И растворенные в ней голоса. Гобелен, сотканный нитями хора, одиноких песен и обрывистых бесед. Никогда не замечал лиц (были ли они вообще?), но знал твердо, что его не слышат. Он мог кричать, шептать, говорить мерно и равнодушно, но в любом случае оставался немым слушателем. Случайным свидетелем.

А однажды была тьма, но голосов в ней не оказалось.

Его окликнули — откуда-то со спины.

— Привет?

Второй сглотнул, чувствуя, как беспорядочно заколотилось сердце. Резко обернулся, лоб в лоб сталкиваясь с темнотой.

— Юга?

Дробный, глуховатый смешок. И голос, не мужской и не женский.

— Нет. Ты ждал его?

— Кто вы?

— Зависит от того, кто спрашивает, — ответили с явной усмешкой, — ты первый, кто появился здесь за многие темные дни. Поэтому — кто ты?

Выпь молчал.

— Говори, — вздохнули из темноты, — здесь давно не звучал живой голос.

— Я Выпь.

— Вы-ы-пь? Просто человек?

— Ага.

— Лжешь, как истинный Второй.

— Если вы знали, то зачем спросили?

— А почему ты обманываешь себя даже во сне?

Выпь не нашелся с ответом.

— Прости. — Сказали ему в ответ на молчание.— У меня давно не было собеседника. Ты ищешь или ждешь кого-то, так?

— Да. Но нигде не могу отыскать.

— Хочешь, помогу?

— Я даже не знаю, кто вы.

— Я никто, — сказал голос, — у меня нет тела и собственного пространства, я вором брожу по чужим отрезам. Я почтарь сновидений. До тебя здесь было пусто.

— Тогда как вы можете мне помочь, если себе помочь не в состоянии? — возразил Второй.

— Я могу найти его сны. И передать привет от тебя. Ну, как?

— Нет, спасибо. Я сам. Я обещал.

— Дело твое, — разочарованно протянул голос.

Темнота вокруг стала размываться, расщепляться — близилось пробуждение.

— Если передумаешь, ты знаешь, где меня найти... Я буду ждать.

Вставал Выпь рано, до восхода, и это утро не стало исключением. Зонтег растерял пронзительную чернь, ночь пятилась, прятала лицо под натиском рассвета.

Выпь спустил босые ноги с гамака. В настежь распахнутое окно втягивалась утренняя зыбкая свежесть. В саду стояла предрассветная тишина, робко пробовали голоса птицы. Колко блестела роса.

Жилище ему выделили в сарайчике, на втором этаже, сразу над боронами, культиваторами и прочим в-хозяйстве-полезным скарбом. Вещей, благо, всего ничего было, все улеглось в заплечный мешок-рюкзак.

Медяна спала в саду же, несколько поодаль, по самый нос укрывшись старым пледом.

Проснулась сразу, как только Выпь легонько тронул за плечо:

— Ты? Что стряслось?

— Я ухожу.

— Хорошо, — зевнула сладко, прикрыла глаза, а в следующий миг села так резко, что едва не выпала из гамака, — что?! Чего?!

— На первый рейс как раз поспею, — терпеливо пояснил Выпь, помогая девушке выпутаться из подвесного лежака, — дачу за следующий месяц не беру.

— Ты сдурел! Куда ты, только же все наладилось?!

— Я должен.

— Кому ты должен?! Что должен?

— Я должен найти его. Я обещал.

Медяна глубоко вдохнула, сквозь зубы, со змеиным присвистом, выдохнула. Незримое присутствие некоего неназванного парня залпом перевешивало и Медяну с аргументами, и оларов, и всю веселую ферму вместе взятую. Она, честно говоря, уже его ненавидела.

— Вы-ы-ыпь, — поймала друга выше локтя, требовательно сжала, — послушай меня. Не гони оларов. Мы с отцом не хотели говорить тебе так вот сразу, но, раз уж такой случай вышел... В общем, отец снаряжает тэшку и везет оларов на Хом Старта, знаешь, перевалочная база?

— Ага.

— Ты будешь нужен.

Выпь молчал.

— Чужих людей брать не надежно, выезженные олары высоко ценятся. Помоги мне, в последний раз. Мы очень рассчитывали на эту продажу...

— Хорошо. До Старта вместе пойдем.

— Спасибо, — с облегчением улыбнулась девушка, — я знала, что ты согласишься. На тебя можно положиться...

Она говорила еще и еще, топя печаль и тревогу грозящего расставания в море слов.

Выпь молчал.

Глава 3

3.

Шар не желал проясняться. Гаер сжал мундштук зубами, ухватил наблюдательную приблуду двумя руками и сильно встряхнул, как заевший маракас:

— Где же ты, Волоха, мне без тебя так плохо... Ни звезды не видно.

Воровато огляделся и с плеча запустил стеклушкой в стену.

Оглушительно хлопнуло, пространство затопили чернила Лута, вынырнули и тяжело повисли ртутные шарики Хомов, вспыхнули огоньки корабелл — истинных и трафаретов, обозначился пунктирный ход веллеров.

Гаер, попыхивая трубочкой, сосредоточенно выискивал в двигающемся разнообразии одну-единственную, неповторимую...

— Лешак ты, Волоха, — сказал почти с нежностью, щуря левый зеленый глаз и ногтем подцепляя и притягивая к себе крохотную искру.

Раскрутил на ладони, сдувая приставшую черноту.

— Ну, здравствуй, Еремия...

***

Шли ходко. Олары вели себя куда благоразумнее, чем ожидалось, тихо-смирно лежали, смущенные незнакомым окружением. Ребята, правда, с оглядкой шептались о буканьерах и чудовищах, но Медяна подсекала такие разговоры на корню:

— Заняться нечем?! Работать, живо! Ишь, языками чешут, словно кухонные бабы!

Макон почти не просыпался, доверив ведение т-корабеллы дочери. Она легко управлялась, благо трафарет попался старый, многажды испытанный.

— Ну, и как впечатления? — девушка толкнула в бок Выпь.

Тот как раз отошел от Морока. Солнца, движения ему недоставало, зверь утешался сушеными яблочными ягодами.

— Хорошо здесь, — вздохнул Выпь, — чисто, тихо.

Рыжая фыркнула, облокотилась на борт:

— Что тихо, ты не обольщайся. Не всегда так, в сезон счастливо вышли. Такие бури случаются — хребет гнут, оперение ломают. А если вароток находит, да в пути застанет, то счастлива твоя звезда, если к плывуну какому прибьешься, сесть да закрепиться успеешь.

— А что с обитателями? Я слыхал, бывают некие Сорок Сорок, что лакомы до человечьих глаз, как их тезки до бусин, слыхал о Спиралях Бруно, что на корабеллах нарастают, слышал о Ржаном поле и его страже… Ребята говорят, иногда на пиратские трафареты нападает существо, гасящее оперение и пожирающее людей... Будто оно может так сдавить корабеллу, что та цепенеет и впадает в сон.

— Кракен?! — громко фыркнула Медяна. Сопровождающие за ее спиной тут же оградились защитными знаками. — Брехня! Кто его видел вообще?

На плечо девушки легла волосатая рука — отец подкрался незаметно.

— Один мой друг, дочка. Друг, словам которого я вполне могу доверять.

— Папа...

Макон почесал бороду, задумчиво продолжал:

— Правду сказать, хотя и удалось ему выйти живым из той переделки, да с тех пор его в Лут и триумфатом не заманишь. Честным человеком стал, с разбойниками водиться — ни-ни! Крепко его чудище проучило.

— Ты не рассказывал, — осторожно сказала Медяна, обменявшись взглядами с Выпь.

— А к слову не приходилось, — легко хмыкнул Макон.

— Если он так опасен, то почему его не выследят и не убьют гвардейцы?

— Да потому, что жрет оно только татей, — Макон огладил бороду, — и отыскать коренного обитателя Лута — все равно, что клевер с пятью лепестками в силосной башне. А счастья — ха-ха — от него вовсе никакого. Так что, детки, глядите в четверо! Ну а я пойду, вздремну...

Когда фермер уковылял, девушка обернулась к спутнику:

— Выпь. Что станется, если нам встретится Кракен?

— Попробую его приручить, — мечтательно признался Выпь, облокотившись на борт.

Медяна скорбно вздохнула, закатывая глаза. Этого-то она и боялась.

***

Девочка Еремия оказалась корабеллой. Истинной, не жалким трафаретом.

— Корабелла? — задохнувшись, быстро переспросил Джуда.

— Белла, белла-корабелла, — отсмеялись в ответ, — а что ты?

— Я был на одной, — проговорился юноша на тяге удивления и тут же заткнулся.

Но его услышали.

Она была яростно, вызывающе синеглаза. Белая гладкая кожа, стройное тело, ни волоска. Когда Джуда привели знакомиться, она еще спала, с головой укрывшись прозрачным колпаком.

— Гроб? — спросил, верно употребив выскочившее из-под памяти слово.

— Скорее, саркофаг. Вынужденная мера. Укрытие для изоляции.

— Но почему у нее глаза открыты?

— Они так спят. И, знаешь, спящие куда опаснее…

— Почему так?

— Потому что в глубоком сне корабеллы себя не помнят, собой не владеют. И человек по небрежности может в этот сон упасть, как камень в колодец, и назад дорогу не отыщет. Для этого колпаки.

Юга помолчал, разглядывая длинное белое тело.

— И вы используете их как...?

— Транспортное средство. Верно.

— Но разве это возможно?

— Возможно вполне. Корабеллы частично наша разработка.

— Иванова поделка, — прошептал Юга.

Волоха коротко усмехнулся, но кивнул.

— Не буду утомлять тебя подробностями, скажу лишь, что когда к Ивановым попал достойный материал, они использовали его и свои возможности по максимуму. В Лут нельзя было выйти на привычных средствах передвижения, требовалось что-то особенное. Что-то, способное перемещаться в живом пространстве.

— Корабеллы… Вы участвовали в их проектировании?

— Нет, меня в ту пору и на свете не было, — улыбнулся русый.— То, что мы привыкли называть корабеллами, есть одомашненная форма дикого вида. Направленная, строго ориентированная мутация. Каждая истинная корабелла уникальна. Когда Ивановы только разрабатывали модель, встраивая и моделируя новые гены, была идея сделать все образцы под один стандарт — Оловянным так больше нравилось.

— Оловянным?

— Они же лила, лилии Лута. Тебе они могут быть известны как Первые, — Волоха кинул быстрый взгляд на собеседника.

— Дааа...

Джуда словно оцепенел, вглядываясь в синие глаза корабеллы.

Пытался вспомнить. Отыскать в хаосе памяти.

— Эффект Алисы. Возможность менять форму и размеры собственного тела за счет вбирания и сброса энергии, расслоенной в живом пространстве Лута. На этой способности базируется уникальная их эффективность.

Русый вздохнул, почесал нос и сорвался-таки на маленькую лекцию.

— В сущности, истинные корабеллы — это огромные, генномодифицированные, мыслящие существа, созданные для обитания в пространстве Лута. Они способны к саморазвитию и обладают ярко выраженной индивидуальностью черт — как внутренних, так и внешних. Трафарет-корабеллы, или просто т-корабеллы — грубые списки с оригиналов, годные лишь для краткосрочных невысоких рейсов.

— А сколько их было? Истинных, в смысле?

— Я знаю о двадцати красавицах. Но существует Список Корабелл… существовал. До Глашатая.

Джуда вскинулся, нервно заправил за ухо выбившуюся прядь:

— Ай, да кто такой этот Глашатай? Кажется, я слышал о нем.

— Наверняка от Дятла. Трепач, — Волоха неодобрительно покачал головой, — Глашатай был легендарным Вторым. Самый могущественный представитель своей расы, безграничная, потрясающая власть, и голос...

Волоха задохнулся, на миг опустив веки. Продолжал, переборов слабость:

— Он мог иметь все и всех, люди желали умереть по одному его слову. Именно Глашатай сыграл ключевую роль, переломив ход Триумвирата. Просто появился однажды и песней увлек за собой корабеллы и часть армии.

— Но почему?

Русый пожал плечами.

— Никто не знает истинных причин.

— И что случилось после?

— Все сгинули. Ни корабелл, ни самого Глашатая больше не видели. Вторые — истинные мастера слова и обмана.

— Это неправда, — резко опроверг Джуда, — вы так говорите, будто знали их.

— Ты говоришь также, — тяжело прищурился Иванов, — но мы оба знаем, что Вторые погибли. Или я ошибаюсь?

Парень отвернулся.

— Джуда, — вкрадчиво проговорил Волоха, — если вдруг тебе известно о Вторых... о каком-то из их потомков, волей Лута или его происком оставшемся в живых... Скажи мне.

— Почему я должен вам верить?

— Если вскроется, что кто-то из потомков Вторых жив… Ты просто не представляешь, к чему это приведет. Эфорат и Башня так просто не оставят и в стороне не останутся.

— А вы будто бы способны что-то изменить, — совсем тихо откликнулся Джуда.

Он помнил — не свое имя, но как жгли подобных ему, тех, кому повезло меньше, кто не успел сформироваться достаточно, чтобы иметь силу оказать сопротивление лампариям.

Он не собирался рассказывать об этом Волохе.

— Я — способен, — хмыкнул русый, вглядываясь в открытые глаза корабеллы, — действительно способен.

***

Лут был спокойным, словно ночь в середине лета. Сезон, посмеивалась команда. Лучше не придумать для путешествий-экспедиций.

Еремия плавно скользила в пространстве, выискивала добычу. Спинной плавник — арфа, она же флаг — продольно делящий узкую палубу на две равные части, бесшумно горел золотисто-оранжевым, боковые плавники — рули высоты — предупреждали встречных холодным синим цветом. Лопасти движителя, хвостового оперения, мерцали тихой зеленью.

Джуда перед отправкой в рейс инструктировал сам Волоха. Говорил так: оперение у корабелл может быть различных модификаций и пигментации. Иной раз оно служит для сложного маневрирования, для активной охоты или приманки, оглушения или защиты, для демонстрации намерений или же охлаждения тулова. Истинные корабеллы умели регулировать окраску, втягивать оперение в углубления тела… Оперение было снабжено нервными окончаниями, что, вместе со срединной линией, помогало корабелле ориентироваться в пространстве Лута.

Для лучшего взаимодействия люди разработали упряжь для корабелл, комплект снаряжения, позволяющего в случае необходимости перехватить управление или защитить корабеллу. Так, с помощью правила, длинного рычага, можно было изменить ход движения вручную или, приложив свои усилия, умножить скорость самой корабеллы.

Защищая людей от падения, корабеллу оснащали кольцами и страховочной сетью.

Коромысло со спасательными шлюпками-автономами, в мирную пору служащими равновесами и бамперами, было плотно поджато к стройным бокам Еремии.

У левого борта сбилась компания: Дятел, смолящий папироски, Буланко с семечками, Мусин с картами в пестрых рубашонках и Джуда с цепью в волосах.

Трепался, как обычно, Дятел:

— А я все думаю, что Волоха на своей теории загоняется, и пока не сыщет подтверждение-опровержение, его за уши из Лута не вытащишь. Так и будет до смерти рыскать.

— Что за теория? — заинтересовался Джуда.

— Слыхал о Великом Аттракторе?

Юноша отрицательно помотал головой. В дела команды его посвящали редко, но исключительно метко.

— Можно я, можно? — встрепенулся Мусин, на миг бросив переливать карточную радугу из рукава в рукав.

— Валяй на здоровьичко, — отмахнулся Дятел.

Мусин приосанился, зацепил пальцами черную жилетку, выпятил грудь.

— Дело в том, мой юный друг, что наш капитан считает: и Лут, и Хомы, и корабеллы, и веллеры — есть беспримерный циркус. Все знают, что Хомы движутся только вперед, так? Но Волоха предполагает, что они просто обречены на влечение Великого Аттрактора, центра притяжения всего сущего, всего сотворенного...

— Такое возможно?

— Да почему бы нет? — откликнулся Буланко, закидываясь новой порцией семечек. — К сожалению, мы не располагаем оборудованием достаточным для точных измерений, но Волоха не теряет надежды и...

— Эй, а про Песню Песней ты ему рассказывал? — Дятел сунул локтем Мусину под тонкие ребра.

— Еще нет, — сказал парень, морщась и отворачивая лицо от терпкого папиросного дыма, — но это больше из области сказок, а, значит, твоя вотчина.

— Ну, ты паршивец...

— Но, позволь, раз мы вступаем на территорию теорий, лишенных какой бы то ни было...

— Ой, захлопнись! Значит, так, Кальмар, слушай папочку. У нашей рыси есть идэ-фикс, что костяк живого пространства Лута, его основа, его язык, записан в виде кода. Матрица из нот. И весь этот шапито вокруг вполне реально поднастроить под свою жопу. Для этого стоит лишь в верной последовательности пропеть несколько нот — какая-то там морочка с звуко-шифром, частотными колебаниями. Но рыба-фиш в том, что человеку горло драть бесполезно. Не то. Только особенно продвинутые из Вторых смогли бы. Да вот беда, что Вторых-то всех под корень выкосило.

Ученые дружно замолчали. Ничего не говорил и Джуда, вперясь яркими черными глазами в великое ничто за бортом.

Согласную тишину разбил голос капитана:

— Старпом! Есть цель!

— По места-а-а-ам! Т-корабелла, пятый класс, Черный Тигр, заходим на посадку! — басом проревел Дятел, хватаясь за кольца.

Действовали дружно — так, как на Станции в далеких снегах. В первый раз, что ли?

Еремия, до этого момента прикидывающаяся безобидным желторотым трафаретом, сбросила маску, хищно вытянулась, гася лучи оперения. Волоха нежно провел рукой по гладкому боку-борту:

— Давай, моя девочка. Ату их.

***

Джуда до встречи с Ивановыми как-то не доводилось брать на абордаж т-корабеллы. Тем более, пиратские.

И вот, случилось, и оказалось неожиданно просто. Медленные трафарет-корабеллы, даже закаленные прошлыми стычками, были явно не подготовлены к подобной атаке.

— Ты, главное, сиськи не мни, сразу лучи спинного движителя гаси, — советовал ему Дятел перед самым первым делом.

— А люди?

Цыган ухмыльнулся:

— А людей, щегол, оставь людям.

Еремия была выворотнем. Легко меняла окраску, с истово-белой до непроглядно-антрацитовой. Они падали сверху, выныривали снизу или размашисто били в скулу, а черные щупальца шерла мгновенно обвивали флаг, прижимали к бокам грудные плавники, опутывали хвост.

Тэшка оказывалась запертой в сеть — беспомощный крупный улов. Силок крепче сложно было вообразить. Им никогда не попадалась настоящая, истинная корабелла. Волоха говорил, что едва ли его команде так подфартит.

Нежданным вторженцам всегда оказывалось яркое сопротивление. Какой пират согласился бы добровольно отдать нажитое кровью и потом, даже на благо науки? Однако результат всегда был один.

— За борт, — командовал Волоха, когда убеждался, что трупы больше не представляют для него ценности.

Ни материальной, ни научной. Заложников не брали. Только лутоны, триумфаты, трофеиты — Джуда долго учился их не путать — лекарства, спец-препараты для лабораторий. Волоха наводил свою девочку на избранных, на тех, кто обладал достаточно хорошим вкусом, чтобы грабить не банальные тэшки богатеев.

Волоха буквально иллюстрировал собой присказку о «рыбе покрупнее».

Т-корабеллы после разбоя отпускали дрейфовать в Лут пробками

— Не коробит тебя? — зубоскалил Дятел, поддевая черноглазого юнца. Тянул небрежно. — Кра-а-акен...

Джуда в ответ улыбался. Дразнил: медленно скользил языком по острой кромке зубов. Не коробило.

Отсутствие свидетелей было необходимым, довольно паскудным условием их работы. Оно обеспечивало безопасность и свободное перемещение.

Ивановы, как довольно скоро понял Джуда, не были простыми, ботанического склада, гисторами. Не были они и солдатами, здесь Волоха не соврал. Не-людями, впрочем, тоже не были, убивали быстро, без мучительной игры. В кровожадный жар мог впасть лишь Дятел, водилась за ним такая особенность. Но Волоха железной рукой брал его за химок — как напакостившего щенка — и тот смиренно закатывал глаза, подчиняясь воле капитана.

Еремия же была молодой и сильной, жадной до движения, любящей кровь и приключения — девочка выросла идеальным спутником научных экспедиций.

***

— Идем на Хом Старта.

— Хом Старта? — Дятел удивился. — Зачем это?

Волоха отвечал категорично:

— Затем, что там в разгаре сельскохозяйственная ярмарка, и я не упущу возможность взглянуть на новые достижения. Тебе это, кстати, тоже будет полезно.

— Пф-ф-ф...— старпому ничего не оставалось, кроме как развести руками и подчиниться капитанской вкусовщине, — разве что на предмет добычи осмотреться. Коней поглядеть, опять-таки… Телочек за вымя пощупать.

— Скажи Мусину, чтобы проверил паспорта. Не хотелось бы погореть на мелочах.

— Без проблем.

— И, Дятел. — Волоха поднял глаза от навигационного информатория, прищурился. — Держись подальше от Кракена. Это второе предупреждение. Третьего не будет, вылетишь за борт. Уяснил?

— Гаджо, да ты же меня знаешь!

— То-то и оно, что знаю.

— Мальчишка который месяц на сухом пайке, это ж с ума сбеситься! Он же Третий, ему это жилы тянуть должно.

— Дятел.

— Вот без обид, Волоха, но ты его словно для себя держишь, как марочное вино.

Корабелла вздрогнула, разворачиваясь на левый борт. Лучи флага вспыхнули алым, а Волоха медленно поднял на старпома набирающие цвет глаза.

— Извини, гаджо, глупость сказал, — улыбчиво оскалился Дятел, быстро отступая.

По корабелле — как из опрокинутой бочки — разлился запах хвои, взрытой серой лесной почвы, горькой смолы, опада и тины. Люди, словно по команде, повернули головы.

— Что происходит, ай? — Джуда направился к Волохе и его помощнику, но Мусин неожиданно проворно ухватил юношу за локоть.

— Не стоит. Поверьте мне, молодой человек.

— Что творит, что творит, — Буланко взволнованно хрустел пальцами, — у него и без того полный стол желтых карточек.

— Никому не вмешиваться, — дежурно предупредил Иночевский, вслушиваясь в тяжелое, мерное сердце корабеллы под ногами.

Русый скользящим шагом припер старпома к борту.

— Гаджо, ты чего бесишься, я же извинился, ну, в самом деле...

— Смолкни, — раскатисто рыкнул Волоха.

От вечного его, шерстью наружу, жилета, остро пахнуло зверем; глаза позеленели так, что казалось — Лес вот-вот за грань хлынет.

— По тонкому льду ходишь, вор, — проговорил капитан, нависая над цыганом, выбившись из привычного роста.

Русые волосы блестели, словно переплетенные слюдяными нитями паутины.

— Я понял, — цыган не выдержал, первым опустил наглые темные глаза.

— Еще раз позволишь себе такое — сожру, — лаконично пообещал Волоха, разворачиваясь спиной к помощнику.

И вмиг исчезло все — чужие запахи и звуки. Словно Лут смахнул.

— Леша-а-ак, — протянул Иночевский, качая головой.

— Ишак, — тихо буркнул Дятел себе под нос.

Джуда был согласен и с тем, и с другим. Мусин осторожно выпустил его локоть. На близкие контакты с Третьим был задан самый строгий запрет. Отдельная посуда, каюта, не трогать волосы, не задевать открытую кожу.

Не позволять ему дотрагиваться.

Джуда равнодушно отвернулся, делая вид, что ничего не заметил.

Он и подумать не мог, что однажды будет скучать по прикосновениям и — пусть случайным — объятиям. Его давно никто не касался, кроме как в перчатках, с медицинской целью.

Слишком давно.

***

Ярмарка поражала воображение.

Впрочем, Юга непременно бы отметил, что такое несчастное воображение, как у Выпь, смешно не поразить.

Выпь привычно прочесал глазами толпу, отмечая черноволосых и почти не видя людей другой масти. Как обязательное упражнение для глаз и развития внимания. Как дневная доза надежды.

На их оларов справедливо засматривались и несправедливо приценивались. Макон не торопился. Вел долгие беседы с коллегами, конкурентами и потенциальными покупателями, неспешно цедил с ними местный красный чай с корицей и перцем. Лучших зверей, чем у него, по всей ярмарке не сыскать было — экстерьер, выездка — Макон чувствовал себя уверенно, а покупатели ревниво отслеживали друг друга, смотрели на меру, постепенно накидывая цену.

Выпь уже знал суть ведения торговли. В Луте как заведено было: у каждой вещи, живой или нет, у каждого действия, была своя мера. Мера эта нарастала сама, точно ракушки на топляннике. Слаживалась из затраченных усилий, из сырой самоценности. Видна была истинная мера всем, всем понятна. А вот продавец уже сам волен был назначить цену: увеличить ту меру, накрутить, или, напротив, убавить. Но в ущерб себе кто будет торговать?

Правду сказать, ходили от братьев-Кремальеров специальных люди, смотрели-посматривали, какую цену купцы против меры ставили. Случалось, хватали за локти особо хапистых. Но на всех видоков не напасешься.

Так и жили, на том и кормились.

Медяна и Выпь оказались не у дел. Весь день шатались по ярмарке, глазели на чудеса и товары. Девушка очень скоро обзавелась целым выводком новых друзей. Выпь, к сожалению для себя, тоже.

Теперь они вдвоем сидели в каком-то заведении под полосатым тентом, пили кофе, бодрящий до пульсирующих глаз, а вокруг гомонила разношерстная публика, целовались, смеялись и пели.

— Ты точно решил уйти?

— Ага.

— Не передумаешь?

— Нет.

— А куда направишься?

Парень промолчал.

— Выпь! — девушка сердито стукнула кулаком по клетчатой скатерке, так, что испуганно подскочила и упала в обморок сахарница. — Почему я из тебя каждое словцо клещами вытягивать должна?!

— Извини, — Выпь отвлекся от рассматривания толпы, — я думаю податься на Хом Таурега. Мне предложили работу в заповеднике, там есть пара трудных шадо.

— Шадо? Это же звери воды?

— Ага. Хочу посмотреть, что можно сделать.

— Значит, ты пробудешь там с месяца два, оглядишься, убедишься, что на Хоме нет того, кого ищешь, и двинешься дальше. Верно?

Выпь улыбнулся, качая головой. Медяна вздохнула, понурившись и некрасиво поджав губы.

— Если бы не отец, я бы пошла с тобой. Вот честно.

— Спасибо, — даже растерялся Выпь.

Девушка в ответ лишь пробурчала что-то нелестное. Парень улыбнулся: слова любви и слова вражды чужого языка запали ему в память в первую очередь.

***

— Берем оларов, — сказал Волоха, поворачиваясь к команде.

Они только вернулись на корабеллу, спустя день шатаний по крикливой, до эпилепсии цветастой ярмарке.

— Тварей?!

Дятел же довольно потер руки:

— Ты зверушек видел? Выезжены на ять!

— И куда мы их? — Забеспокоился Буланко. — Еремия вообще согласится везти на себе животный груз? Чем кормить? А как держать? А они привиты?

Волоха не счел нужным отвечать. Еремия согласилась бы на все, что бы ни предложил ей ее капитан.

— Как сделаем? Припремся и заберем, мол, на халяву пробничек? Или животная инспекция?

Мусин возмущенно замахал руками:

— Возражаю! Днем да на глазах у всех это уж чересчур смело! Мы не театральная труппа, не следует эпатировать публику без нужды, это люди честного труда и у них есть вилы. Вежливее будет исполнить задуманное ночью, таки именно так поступают все приличные люди.

— Тем более что на ночь их на ярмарке оставляют, в загоне. — Буланко согласно прищелкнул пальцами и уточнил. — Правда, под охраной держат.

— Ой, не смеши. Охрана, ха, старик, сопляк да девка.

— Кстати, о сопляке, — Волоха глянул за борт, — он хороший конюх, олары его слушаются.

Старпом презрительно фыркнул:

— Да это просто тупой скот, вроде наших буренок. За любым пойдет.

— Не думаю, товарищи, — осторожно вмешался Мусин, — олары весьма сообразительны, проворны и опасны. Нам нужен этот юноша, с его помощью удастся без ущерба, лишнего шума и внимания поднять зверей на Еремию.

— Слышишь, Дятел?

— Да слышу, слышу. Так и быть, но после все равно пришью сучонка.

— Чем он тебе так не потрафил? — с нервным смешком заинтересовался Буланко.

— Ты глазенапы его видал? Тоска смертная. И собой странный, ровно не человечьей породы урод.

— Кракена возьмем?

— Не к чему лишний раз парня светить. Останется на корабелле, будет нашей страховкой.

— Жаль, юноша все рвался осмотреть ярмарку, — расстроился Мусин. — Надо будет захватить ему хотя бы петушка на палочке. Пусть всласть налижется!

— Еще раз повторяю — Третьим не бахвалимся. Теперь, всем внимание. План такой...

***

Джуда было скучно. На ярмарку его не пускали, и, пока команда развлекалась внизу, он, словно заправский юнга, отмывал Еремию. Пропасти-пасти Лута не боялся, как не боялся глубины Провалов. Нацепил наушники, взятые со Станции.

Абалоны, его любимые, ему с Башни привычные: для такого устройства из океана Хома Соларис брали особого моллюска, мясо ели, а раковины, хранящие и шелковистое тепло, и мерцающий свет, и перламутровую музыку, выдерживали особым манером. У истинных, не ленивых мастеров-звукарей получались чудесные абалоны. Помнили сотни мелодий, на голове сидели ровно, держались на прозрачной полой дуге, в которой циркулировала влага, питающая абалоны и приносящая новые звуки.

С абалонов-то Джуда и открыл в себе способность разбираться в ихоре. Ихор — кровь Лутова, про то все знали. Устройства на его основе жили, хранили в себе информацию, сообщали между собой людей. Мало было способников, разумеющих внутренние переборки ихора. Джуда же как знал, как видел — под его руками давно умолкшие ихоры оживали, возвращались к жизни… А стоило лишь раз с абалоном сладить, перегнать из ихора в дугу понравившуюся мелодию.

Ивановы ему свои игрушки поломанные таскали, у кого что. Джуда не отказывал, возился. Самому интересно было.

Особое внимание Джуда уделил оперению, почти до прозрачности оттер флаг, боковые движители, палубу. Большая девочка была довольна, Джуда слышал биение огромного сердца в толще тела.

Еще одной способностью истинных корабелл была возможность без препятствий, без разрешения Князя проходить зонтег Хома. Туда и, что самое важное, обратно. По словам участников экспедиции, это было чрезвычайно удобно при их работе.

Сегодня они должны были взять добычу и уйти. Надоело, в самом деле, висели на границе, как комар в янтаре. Выпасали, присматривались. Что их буи сторожевые не спалили, так за то голубиное зеркало благодарить следовало, капитанскую приблуду. Такая обманка была хитрая, отводила, морочила зрение и человекам, и автоматам.

Корабелла зашла в зонтег тихо-тихо, как самая черная ночь. Плавники не сияли, глостеры предусмотрительно убрали — с двух шагов не разглядеть.

Сработали красиво. Операция «Какая тварь украла олара?» прошла успешно. Как говорили Ивановы, без сучки и задора. Корабелла послушно вытянула крыло, подбирая людей, и тут же плавно пошла наверх.

На палубу толкнули пленников, взятых на жесткую привязь оларов споро закрепили у левого бока.

— Добро пожаловать на борт! — выплюнул Дятел, утирая разбитое лицо.

Джуда ухмыльнулся. Видать, злой цыган все-таки нарвался на крепкий честный кулак.

— Мой отец! — выкрикнула девчонка, плача. — Какие же вы все звери, звери...

Дятел заткнул девчонку звонкой оплеухой. Ухватил за волосы. Олары шумели, беспокойно метались на привязи. Цыган обернулся ко второму пленнику:

— Слушай меня, пацан. Делаем, как договаривались. Скажи тварям лечь, иначе я твою рыжую шавку через колено да за борт, понял?

Пленник поднял голову и что-то ответил еле слышно.

— Что вякнул? — Дятел неосторожно склонился к нему и вдруг растянулся на палубе.

Джуда коротко усмехнулся, к старпому он нежной привязанности не испытывал. Команда одобрительно зашумела. Девушка испуганно вскрикнула.

— Какой храбрый юноша. Даже жаль будет, когда его прирежут. — Остановившийся рядом Иночевский скосился на равнодушного Кракена. — Тебе не жаль, Джуда?

Тот в ответ повел плечами. Натянул капюшон глубже. Зря снял абалоны, шум только от чтения отвлекал.

Цыган охаживал ногами пленника.

— Будешь. Еще. Мне. Дерзить, — на каждое слово приходился веский пинок.

Или наоборот. Несчастный подтянул к груди колени, пытался защитить лицо, но все молча, ни вскрика, ни стона. Крепкий какой. Упрямый.

Джуда поморщился. Сосредоточиться вновь на книге не получалось.

Вмешался Буланко.

— Хватит с него, Дятел. Уходишь парня до смерти.

Девочка уже не рыдала, тупо смотрела перед собой. Как эта... корова. Или овца. Джуда фыркнул еще раз, повел головой. Если бы ногами катали его друга, он бы зубами глотку врагу перегрыз.

Инок неодобрительно заворчал.

— Где Волоха? Унять этого ирода... подсоби, Кракен, будь добр.

Джуда со вздохом отложил книгу — все равно не дадут тишины — махом перепрыгнул пленника, бесстрашно встал между ним и Дятлом. Старпом, страшный и взъяренный, поднял белые от гнева глаза.

— Прочь!

— За борт не хочешь ли? — певуче-тягуче предложил Джуда, демонстративно касаясь ледяной гладкой цепи. — Так я организую, ай, да в лучшем виде.

— Наглая сучка, да я тебя...

— Сзади! — ахнул Мусин, а в следующий миг его крепко обхватили, подперли локтем шею, к пульсу прижалось острое.

— Назад, — еле слышно просипел пленник, — или я его прирежу.

На лицах окружающих развернулась феерия чувств — от злобного торжества у рыжей толстощекой девчонки, до неподдельного отчаяния Мусина.

Избитый — как вообще на ногах держался? — потянул его за собой, к оларам. Нож опасно врезался в кожу. Джуда послушно следовал рукам пленителя, про себя прогоняя варианты мести.

— Отпустите девушку.

— Да щас! — оскалился Дятел, скрещивая руки на мощной груди.

Скрещивая так, что в ладони словно сами собой ткнулись револьверные хвосты из алого кушака. Иночевский скользнул сбоку, соединил кончики пальцев, поднес к губам, словно творя Луту молитву. Кольца замерцали ярче.

Мусин выступил вперед, поднял руки, будто сдаваясь. Осторожно поправил очки, близоруко щурясь, пропел чуть картаво:

— Спокойно, молодой человек. Мы за пределами Хома, в пространстве Лута, как вы собираетесь возвращаться?

— Вы вернете нас. Меня, девушку и зв... — пленник захлебнулся, закашлялся, — зверей...

Что-то было не так.

Что-то было знакомое в искаженном болью тихом голосе.

В теле и запахе.

Когда хозяин оларов вновь потянул его на себя, Джуда машинально ухватился за чужое предплечье. Рукав куртки съежился, открывая многослойный браслет. Обмотанное зелеными бусами жилистое запястье.

Внезапная догадка, прозрение, словно холодным огнем опалили. Боясь ошибиться, Джуда слегка повернул голову:

— Выпь?

Молчание. Тяжелое, хриплое дыхание. Парень прижимал его к себе так крепко, что Джуда спиной слышал биение чужого сердца — будто напористый стук в дверь.

Его не услышали? Его не поняли? Он ошибся? Тогда его точно прирежут.

— Юга, — неожиданно внятно сказали за спиной.

Только один человек мог так произнести его имя. Настоящее, забытое имя. Кракен зажмурился.

Нож упал, чудом никому не повредив. Его рывком развернули, сдернули капюшон и Юга наконец смог взглянуть в глаза пленнику.

Желтые, как всегда.

Будто подсвеченные неугасимым огнем.

Юга поднял руку. Почти коснулся в мясо разбитого лица, остро чуя запах свежей крови. Как сквозь толщу воды услышал свой почему-то сонный, даже ленивый голос:

— Я убью паскуду.

Остальные звуки словно Лут сожрал.

— Я нашел тебя, — еле слышно произнес Выпь.

— Как обещал.

Второй все держал его. Все больше держась сам.

— Ага.

Надо было сказать что-то, пока кокон не распался, пуская внешние звуки и внешний мир. Что-то важное. Определяющее дальнейшее.

Он и сказал, облизнув губы:

— Зря.

Выпь попытался улыбнуться.

А потом руки команды рванули его за волосы, за плечи, за одежду и потянули к борту.

— Нет! — заорал Юга, врезался в непоколебимого Иночевского, отчаянно, срывая ногти, дернул цепь, понимая, что не успеет. — Не надо! Волоха! Волоха! Капитан! Он Второй, он истинный Второй, забери вас всех Лут! Это же потрясающая добыча!

От страха почти не билось сердце, взмок загривок.

На миг корабеллу заняла тишина. Кто-то громко, выразительно хмыкнул.

— Отпустите его, — сказал капитан.

— С девчонкой что?

— И ее тоже.

Выпь бросили у борта, словно куль с мукой. Самую малость не дотащили. Выпь сел, тяжело навалившись спиной, мутно огляделся.

Юга прошел сквозь толпу своих, не видя и не слыша. Опустился рядом со Вторым. Очень хотел к нему прикоснуться — но не смел. Заговорил, спотыкаясь, путаясь в словах, захлебываясь в смешанных чувствах, упрямо пытаясь поймать взгляд:

— Выпь, это экспедиция... Потому что материала для исследований всяких не хватает, лаборатории простаивают, и... Какого ты вообще вылез, а?! Скажи мне! Герой, да? Тупой пастух, ты прости, я не знал, а мог бы знать, но я не слушал внимательно, я...

Выпь неожиданно протянул руку, сильно, больно, почти долгожданно ухватил за волосы — запустив пальцы глубоко-глубоко — притянул к себе.

Юга почувствовал на лице тяжелое, горячечное дыхание. Чужие, заново знакомые глаза оказались слишком близко.

— Плевать, — хрипло, с кровью, выговорил пастух, — ты жив. Я нашел тебя. Остальное — плевать.

Русый капитан остановился в двух шагах поодаль.

— Джуда, — окликнул.

— Юга, — быстро, ревниво поправил Третий, — мое имя Юга.

— Юга. Мне нужно осмотреть молодого человека. Боюсь, наш общий знакомый несколько перестарался.

— Я не уйду, — показал зубы Третий.

— Разумеется. Будешь ассистировать. Как, говоришь, его зовут?

— Выпь, — представился Второй.

Оба — капитан и пастух — молча смотрели друг другу в глаза. Потом русый удовлетворенно хмыкнул, кивнул, словно с чем-то соглашаясь или признавая что-то:

— Очень хорошо. Здравствуй, Выпь, мое имя Волоха, я капитан и лекарь, у меня есть подозрение, что у тебя могло треснуть ребро...

***

У противоположного борта, по ту сторону от разгорающейся арфы, беседовала лучшая часть команды. Буланко пытался разглядеть происходящее через малопрозрачный флаг, грыз орехи, как нервная белка:

— Как думаешь, прокатило?

— А то! — Дятел сиял от удовольствия. — Видел же, как его подкинуло. Как енота на батуте.

— Ах, господа, это уникальный случай, просто уникальный, — волновался Мусин, потея очками и взмахивая руками, — чтобы Второй и Третий, да вместе...

— Ты перестарался, — упрекнул Иночевский Дятла, — зачем так сурово лупить?

— Капитан же приказал, чтобы все натурально выглядело. Ну. Стукнуло ему в голову, что желтоглазый этот, по приметкам — Второй, ха. Вроде как одного из ихнего племени наш юнга мог знать. Я человек подневольный, велели проверить — проверил. Натурально!

Буланко вздохнул:

— Да, куда уж натуральнее. Ты только теперь ходи да оглядывайся, Джуда... Тьфу, Юга парень горячий, памятливый, возьмет да и закинет тебя на дно Лута.

— Ха, кто кого, еще поглядим!

— А что будем делать с девушкой?

Все повернулись в сторону пленницы, настороженно сверкающей глазами и занявшей выжидательную позицию у борта. Судя по всему, девушка готова была сражаться, как рыжая тигрица.

— Красивая, — сказал Буланко, залился румянцем, поправил картуз.

— Ха, неужто применения не найдем? — Дятел оскалился, поскреб недельную щетину.

— Хорошо. Но потом — за борт. Или на органы. Тут уж как капитан велит.

Глава 4

4.

— Взгляни, что приготовила для тебя сегодня Башня.

— Нет. Не может быть, — Юга огляделся, с ужасом узнавая ненавистную, тесную, круглую комнату.

Безвкусный воздух. Бесполый голос.

Он же сбежал, сумел уйти и от низкого потолка, и от ежедневной повинности, и от сна без сновидений, когда, его — живого — насиловали, резали и кроили заново.

— Взгляни, что мы приготовили для тебя сегодня.

— Нет, идите в Провал, второй раз я на это не подписывался!

— Очень хорошо, Джуда. Взгляни, что мы приготовили для тебя сегодня.

— Меня. Зовут. Юга. Тупая ты машина!

— Очень хорошо, Джуда, — так же доброжелательно сказали за спиной.

Юга резко обернулся — и открыл глаза.

***

— Тише, тише. Это я.

Выпь держался спокойно, но глаза его выдавали — беспокойным, сторожким блеском зарниц.

— Что ты здесь делаешь? — хрипло осведомился Юга.

— Что я здесь делаю? — в голосе Второго звучало тревожное удивление. — В общем зале, в расцвете ночи?

Наверное, Юга не стоило так явно мешкаться. Выпь просек заминку, осторожно потянул Третьего за руку, отводя в сторону.

— Ага.

На крышке — прочие столы были заняты, щетинились ножками перевернутых стульев — легко и прочно застыло ажурное сооружение из чего-то блестяще-светлого, совсем белого тонкого.

Выпь склонился ближе.

Проволока, на полоски распущенные столовые приборы, птичьи кости, воск. Еще что-то. Черные волосы, о прочности которых он помнил собственной шкурой. Глянул через плечо.

Юга стоял, выпрямившись и скрестив на груди руки. Смотрел на конструкцию с испугом, с почти больным, жадным любопытством.

— Симпатично, — для порядка честно отметил Выпь.

Третий шумно вздохнул.

— Скажешь мне, для чего это предназначено?

— Я не зна... Не скажу, — Юга зябко поежился, осторожно глянул по сторонам.

Он не помнил, как оказался здесь. Зачем и для чего.

По босым ногами тянуло сквозняком, погода не баловала.

— И давно ты по ночам бродишь?

— Ай, тебе ли не знать, что образ жизни у меня ночной по преимуществу.

— Ты спал, — не пожелал обернуть все в шутку Выпь, — я окликнул тебя с лестницы, но ты так и продолжал собирать свой... Замок?

— Увлекся, — огрызнулся Юга, сердито ломая с таким искусством поставленную поделку.

Жалобно хрустнули косточки, в кровь кусая смуглые пальцы.

— Ага, — не стал давить желтоглазый.

Молча помог вынести сор на улицу, под мокрую завесь ливня.

Когда поднимались на второй этаж, Юга нервно облизнулся и все же попросил:

— Ивановым не говори, ладно?

— Хорошо. Не скажу. Так же, как ты не сказал мне о Башне.

— А с каких пор я отчитываться должен?! — взвился Юга.

Выпь коротко взял его за плечи, приложил о некрашеную стену — так, что клацнули зубы и отшибло дыхание. Юга вскинул голову.

За странную пору порознь Второй успел сделаться еще выше ростом.

В общей темноте захлебнувшегося стылой ночью коридора ни черточки нельзя было различить, но он видел бывшего пастуха. Или просто помнил его слишком хорошо.

— Так с каких? — проговорил шепотом, еле сладив с голосом.

Выпь продолжал его держать и разглядывать, будто в первый раз свиделись. На корабелле, по пути к Хому Плауна, славного гостиницами и равнодушием к частым проезжим, им так и не случилось толком пообщаться.

Сперва держал на лекарствах Волоха, потом нельзя было, под любопытным приглядом гисторов. И этой девки.

Юга втянул воздух не носом даже, горлом, чуть приоткрыв сухой рот. От Выпь пахло солнечной, теплой пыльной мутью, полынью, его собственным, странно-привлекательным запахом — и сладким душком дешевой женской воды. Будто по прекрасной картине небрежно мазнули самоуверенными детскими каракулями.

У Юга аж все узлом закрутилось внутри от этого симбиоза.

— А ты сам-то, почему ночью разгуливаешь? Водички захотелось?

Выпь оторопел, а облюдок, оттолкнув его, направился в свою комнату. И едва не упал, когда его по-хозяйски властно ухватили за косу.

— Юга. Мы не договорили, — глухо сказал Выпь.

— Так ты и сам договоришься! — прошипел облюдок, щуря вскипевшие черным гневом глаза. — Ступай к бабе своей веснушчатой, а то опять развизжится на весь дом.

Выпь хрустнул пальцами, притянул невольного собеседника ближе:

— Не говори. О ней. Так.

— Почему нет?! Мы взрослые люди, она зовет меня шлюхой, и я даже не отрицаю. Мило, нет? И вполне всех устраивает, потому что это правда!

— Ты, кажется, совсем не изменился, — с горечью отметил Выпь.

— Так с чего бы? Месяца четыре едва минуло.

— Полтора, — тихо уточнил Второй.

— Месяца? — фыркнул Третий.

— Года.

Юга замолчал, ошарашенно пытаясь подсчитать. Сколько же он торчал в этой проклятой Башне? Сколько ему успели вбить в голову?

Выпь осторожно выпустил его. Пальцы помнили весомую гладкость косы.

Юга рассеянно кивнул. Значит, полтора года. Почти два.

— До завтра.

— Ага, — задумчиво откликнулся Выпь.

***

В комнате — два шага в ширину, пять в длину — Юга первым делом хорошенько врезал себе по лицу. Неслабо закатил, аж в ушах зазвенело. Что на него вообще нашло? Подумаешь, рыжая девчонка.

Подумаешь, полтора года.

Не удивительно, что его так зацепило, и что Выпь так изменился.

Конструкция, которую он весьма пристойно изобразил на столешнице, была чересчур знакома. Он видел ее — скорее всего, в одном из учебных пособий, и точно строил раньше. Многоярусная система, для чего она предназначена? Клетка специального назначения? Режимный объект? В Башне же...

Замер, парализованный простой догадкой. Закрыл глаза, восстанавливая в памяти узорочье из кости и стали. Башня. Ну, конечно же. Иначе как бы ему удалось выбраться?

Любопытно, кто запихнул ему в голову эту картинку?

Интересно, как давно он бродит ночами?

Волоха наверняка бы предупредил... Если бы захотел прервать эксперимент, конечно.

Юга стиснул зубы и, когда в дверь постучали, не сдерживаясь, рявкнул:

— Проваливай!

— А вот сучиться ты не разучился точно, — отметил Выпь, демонстративно щелкая замком.

Старым и отвратительно надежным.

Пастух окинул внимательным взглядом комнату. Точно такая же, какую выделили ему с девушкой — узкое окно в легком панцирном стекле, кровать у стены, колченогий стул и умывальная раковина под темной зеркальной пленкой. На голой стене — извитая прозрачная труба, полная жидкого огня. Свет.

— Проходи уже, чего застрял? — буркнул Юга.

Выпь не заставил просить себя дважды. Честно, даже без формального дозволения остался бы.

Не спрашивая, забрался на узкую разобранную постель, по примеру друга прислонился спиной к холодной стене. Закрыл глаза.

— Прости меня.

— За что? — оторопел Юга.

— За все, — лаконично отрезал Выпь.

Юга дернул головой, недоуменно-насмешливо фыркнул:

— Ты же не...

— Я должен был найти тебя и вытащить из Башни. Не допустить. А не...

— Выпь, Выпь. Осади. Мне странно это говорить, но ты не виноват. Честно, правда. Это я сам вляпался в дерьмо, и это я сам не сумел из него вылезти.

— Я отвечаю за тебя.

— Да почему ты так решил?!

Выпь открыл рот, закрыл, словно в последний момент заменяя слова. Сказал:

— Потому что я Второй, а ты Третий. Потому что я старше. Потому, что обещал тебе.

Юга не сообразил, что ответить. Странный его друг вздохнул, открыл глаза. Посмотрел чуть искоса, с глухой тревогой:

— Эти люди с Востока. Они относятся к тебе, как к прокаженному.

— Потому что в их глазах так и есть. ДНК, сам знаешь, — Юга вытянул было ноги, но тут же, отчего-то смутившись, прижал колени к груди. — У нас что-то вроде пакта о ненападении по умолчанию, они не трогают меня, я — их.

— И тот... Дятел? Он тоже тебя не трогает?

Юга отвел глаза, смутно улыбнулся, как улыбался когда-то, в Веселом Доме. Выпь сжал зубы, привычно огладил браслет, успокаиваясь.

Спохватился.

— Да, чуть не забыл. Это твое.

— Нет, — торопливо отодвинулся Юга, — не надо. Пусть будет у тебя, я твою куртку... в Башне затерял.

Выпь прищурился, развернулся к нему всем телом.

— Кстати. Волоха сказал, у тебя шрам остался.

Юга небрежно кивнул.

— Да, и он же обещал, что «до свадьбы заживет».

— До чьей свадьбы? — удивился Выпь.

— Ну, если до его, то, боюсь, он у меня навсегда, — оскалил зубы Юга.

— Я думал, у Третьих хорошее восстановление.

— Давай не будем, ай? — Юга едва заметно передернул плечами. — Мне неприятно об этом вспоминать.

— Хорошо. Тогда просто позволь взглянуть.

— Зачем это? — настороженно отодвинулся еще дальше. — Ты лекарь, что ли? Я думал, больше по зверюшкам...

— Юга.

Пастух наградил его отменно-тяжелым взглядом. Наверное, так он смотрел на особо брыкливых оларов, не понимающих целебную надобность уколов.

— Ну на вот, любуйся, — Юга, сжав зубы, стянул через голову свитер. Судорожно выпрямился и нервно похвалился. — Чай, у тебя такого нет.

Выпь притянул от стены гибкую трубу с жидким электрическим светом. От некогда страшной раны остался выпуклый светлый рубец, чужеродно выделяющийся на смуглой коже. Выпь бережно коснулся его пальцами, погладил — во всю длину.

Юга непроизвольно задержал дыхание, сжался. Отвык от чужих прикосновений.

— Больно? — Выпь пытливо поднял взгляд.

— И не надейся.

— Кто тебя зашивал? Волоха?

— Да, но какое...

— Уверен?

— Почему ты спрашиваешь?

Второй опустил глаза.

— Я знаю, что иногда особо ценный или опасный скот снабжают маячками. Чтобы всегда знать, где находится тварь.

— Спасибо за сравнение... Ты думаешь?

Выпь пожал плечами.

— Просто не исключаю эту возможность.

— Все равно я не смогу сам вытащить из себя эту штуку. Разве что ты на досуге ножом пошерудишь.

Замолчали оба. Юга начал мерзнуть. После долгой дороги в снегах ему это теперь легко давалось. Второй протянул отброшенный свитер.

— Ложись. Я останусь с тобой.

— Что? Спятил?

— Предпочитаешь, чтобы тебя поймали на чем-то еще?

— Ага, на ком-то...

Но спорить бросил. Все же, это лучше, чем до рассвета пялиться в потолок или отжиматься на пальцах, доводя до предела физическую форму и набирая усталость.

Умываясь, Выпь пару раз щелкнул по зеркальному полотну — то задрожало, пошло кругами, но не просветлело. Совсем настройки сбились. Ошейник из фильтров почему-то казался особенно тяжелым сегодня. Глядя в мутную тень зеркала, собирая остатки влаги с рук салфеткой, Второй сказал:

— Юга.

— Мх?

— Ты простишь меня?

— Выпь ты... бесишь, раздражаешь и спать не даешь, но извиняться тебе все еще не за что. Я скажу, когда можно будет.

— Договорились, — слабо улыбнулся Выпь.

Юга подвинулся, уступая место на койке.

— Волоха сказал, рыжий Гаер — Хозяин Башни. Арматор. Ты знал?

— Ну.

— Как вышло, что ты оказался в его власти?

Юга глубоко вздохнул. Выпь неволить его не хотел, но Третий сам заговорил:

— Он сказал, что может взять лишь одного из нас. Меня или тебя. Что двух не позволит сгрести Лут. Я не знаю, правда или опять нет, но я решил... Ай, Выпь, я много гибче тебя. Меня можно скрутить, нагнуть, но сломать — ха, не просто. А ты другое дело. Я решил...

— Предложил себя, — хрипло подсказал Выпь.

Юга помолчал. Повернулся лицом, коснулся пальцами фильтров на горле Второго.

— Можно и так сказать.

— Не делай так больше, — попросил Выпь, прикрыл глаза, когда пальцы Юга скользнули по шее. — Я вполне способен сам принимать решения. Я могу защитить себя. И тебя тоже. Нас обоих. Хватит...

— Хватит разговоров, пастух.

***

Еремия любила плавание в Луте. Вольное скольжение в черничном пространстве, полном далекого серебра звезд ближних и дальних, бледного золота веллеров, бликующих под надежной одеждой куполов городов, морей и лесов. Хомы казались ей медузами, красивыми и чуть опасными. Т-корабеллы — глупыми рыбешками. Себе же она ощущала полновластным обитателем беспредельного пространства Лута.

Она не терпела долгую спячку в базовом облике, сносила ее лишь по необходимости.

Зато обожала открытые водоемы и просто ванну с пышной шапкой пены. Хотя бы такой вот, пошлой, гостинично-клубничной.

Дверь без стука распахнулась, в тесную комнату, набитую влажными клубами пара, заглянул человек. Корабелла с любопытством вытянула шею.

— А Волохи нет, — сообщила радостно.

— Вижу, сваливаю, — Дятел, насмешливо козырнув, развернулся на выход.

— Стой. Знаешь, о чем хочу попросить? — Еремия сощурила синие глаза.

Цыган нерадостно хмыкнул.

— Приказать?

От Волохи он уже стерпел очередную головомойку, и не собирался слушать дубляж в исполнении Еремии.

— Знаю. То-то и то-то, капитан говорит прыгать, я прыгаю, иначе за борт, и прочее, и прочее, и тому подобное.

— Да нет, дурашка, — фыркнула корабелла. Нашарила под водой мочалку. — Потри мне спинку, пожалуйста.

Дятел, ругнувшись себе под нос, подошел к ванной, здоровенному корыту на чугунных лапах. Но даже в нем немаленькой Еремии приходилось полусидеть, согнув ноги. Коленки над водой торчали, зябли.

— Что, с новенькими уже трепалась?

— Нет, еще нет, — корабелла довольно жмурилась, Дятел знал толк в натирании спинок, — но они мне нра-а-авятся. Особенно черненький. Я его поцелую даже.

Старпом хмыкнул, сбивая пену. Белоснежная кожа корабеллы была покрыта сложной, плотной вязью рисунка — такую одежду она накидывала на себя при людях. Листики-веточки таяли, вместо них проступала хитроумная сеть цветом в черный изумруд.

— Смотри, капитан заругает.

— Так я же корабелла, что мне сделается? — Еремия обернулась, хитро блеснула глазами.

Легко, двумя пальцами, дернула старпома за отросшую челку.

— Дурак дураком, еще и ревнивый.

— Ах ты, болячка эдакая, — цыган, возмущенно вскинувшись, ухватил большую девочку за плечи и надавил, отчего та мигом скользнула под воду, взбрыкнув ногами.

Вынырнула, отплевалась. Щедро окатила водой старпома.

Тот в долгу не остался и уже скоро они боролись, заливая все вокруг мыльной пеной. Еремия хохотала в голос, как самая обычная девчонка-переросток.

— Ох, ну ты и паршивка...

Дятел устало сел на край ванны, мокрый до самого исподнего.

Корабелла показала ему язык.

— Вся в папочку.

— Что-то я не замечал за Волохой подобного.

— Ну, ты вообще многого не замечаешь, — корабелла легла локтями на скрипнувший бортик, — Дятел, а почитаешь мне стихи?

— А за этим к Мусину. Или к Буланко.

— Он частушки только исполняет, с приседом... А Мусин, как стихов начитается, так потом весь вечер их декламирует и рыдает. Оно мне приятно, думаешь? — Еремия потерлась щекой о мозолистую ладонь человека.

Корабелле было ведомо все, что творилось под арфой. Единственное — в мысли проникать не умела.

— Как думаешь, куда мы дальше?

— На базу вернемся, полагаю. Больно важный груз, как бы кто не прознал.

— Ты про мальчиков?

— Нет, я про оларов, — фыркнул Дятел, поднимаясь, — ладно, пошел я портки сушить и Лешака нашего искать. Сам же зайти просил, что за муд... человек такой.

— Ветреный! Сер-р-рдце кра-са-ви-цы! — крикнула Еремия в широкую спину.

— Я не люблю иронии твоей! — отмахнулся Дятел и захлопнул дверь.

Корабелла, рассмеявшись, плюхнулась обратно. Остатняя вода широкой волной плеснула за край.

Вот хозяин ругаться будет... Хотя, полы здесь вроде губчатые, плещи сколь хочешь, все впитают-высушат, тем и подкормятся.

Когда вода окончательно выдохлась, Еремия с легким сожалением вылезла, тщательно растерлась суровым полотенцем. Подумав и повертевшись перед мутнообразным зеркалом, пустила по коже изящную кружевную сеть — на сегодня сойдет, да и перед кем гарцевать. Вот Волоха вернется, в тафл сыграть можно будет. Села прямо на пол, уже сухой и теплый. Губка, как она и думала.

Скрестила ноги, вытянула спину, прикрыла глаза. Воззвала.

О, если бы кто-то из тех, кого увел за собой Глашатай, оказался жив... Корабеллы — стайницы по натуре, по природе своей сбивались в прайды, под водительством вожачки, но единственный прайд, который знала Еремия, обитал в Башне.

По понятным причинам Еремия большой семье Башни не принадлежала. Ее фамилией стали Ивановы, ее сердцем — сердце капитана, Волохи. Но все же, иногда она глухо тосковала, никому про то не сказывая.

Кажется, ничего бы не пожалела, если бы представился шанс выручить себе подругу.

***

Завтрак проходил в ожидаемом молчании. Медяна вообще не спустилась, на глаза Дятлу лишний раз лезть не хотела. Тот ясно дал понять, что она до сих пор жива благодаря лишь заступничеству Второго. Выпь же вообще ничего не объяснял, с момента попадания в плен сам не свой был.

Или, наоборот, стал вдруг самим собой?

На этой почве у Медяны с ним разборка и вышла...

С его дружком-татем девушка тоже успела не поладить. Тот был красивый, разбитной, наглый, все зубы скалил. Ух, хотелось ей как глаза бесстыжие выцарапать.

Хозяин тихо, но выразительно распекал старшего смены за пропажу вилок-ножей. Кому бы они понадобились? Из команды Волохи клептоманией по мелочи никто не страдал, если уж тянули что, то крупное и дружно-соборно.

За окном ронял слюни дождь, до скрипа отмытая Еремия наотрез отказалась идти куда-либо в такую погоду. Так и сказала — ты герой, ты и прыгай.

Дятел в ответ на заявление лишь выразительно хмыкнул.

— Разба-а-аловал ты ее, гаджо.

Русый вяло огрызнулся:

— А у тебя есть идеи, куда тащиться под дождем на выдохшейся корабелле?

— Не-а, — лениво потянулся цыган.

— Так сядь и выпей чаю. Вон, булку съешь заодно.

— Черствые, но вкусные. Как сухарики сладкие, — Буланко ностальгически улыбнулся. — Мака бы еще туды, и вообще, амброзиво.

— Что наши призовые рысаки?

— Постепенно приходят в себя.

— И это еще одна причина как можно скорее вернуться на Станцию, верно? — Дятел многозначительно пристукнул каменной булкой о край стола. — Материала более чем достаточно. На год исследований хватит.

Волоха отмолчался.

Он и сам осознавал всю опасную тяжесть затеи, мотаться со Вторым и Третьим на борту было слишком... Вызывающе. Тот же Гаер, внебрачный сын гиены и акулы, мог запросто навалиться с ротой манкуртов.

— Иногда я жалею, что в нашем распоряжении лишь одна корабелла.

— Ага, а те немногие, что остались — у Башни.

— У Гаера, ты хотел сказать.

— Вот если бы сыскать хоть одну из старых истинных...

Невесело рассмеялись.

— Да, знать бы еще, где их искать.

— Я знаю.

Взгляды присутствующих обратились на Второго. Юга таращился на друга столь же оторопело. Тот вроде и к разговору за соседним столом не прислушивался, а поди ты, вступил плавно, словно момент нужный выгадал.

И, главное, уверенно так.

Дятел фыркнул, выразительно постучал себя по лбу той же булкой.

— Так вот, тогда мы могли бы...

— Но я действительно знаю.

Волоха поморщился укоризненно.

— Парень, пошутил — и будет, второй раз уже не смешно.

Выпь пожал плечами.

— Понял. Только это не шутка.

Первым догадался Иночевский. Оторвался от размышлений над книгой. Задумчиво, пристально глянул на Второго. Посмотрел на кольца.

— Волоха, а он ведь не шутит.

— Иди ты?

— И не лжет, истинно тебе говорю.

Иванов, хмурясь, кивнул парню.

— Что тебе вообще известно?

— Я знаю, где Бухта.

— И как туда дочапать, тоже знаешь? — насмешливо оскалился Дятел.

Выпь невозмутимо кивнул.

— Ага.

Ивановы переглянулись:

— И откуда, интересно, в лохматой голове конюха такие сведения?

— Я разговаривал с корабеллой, одной из тех, что заперта в Бухте.

— Да-а-а? И как ее зовут, щегол?

— Алиса.

И тут заговорили все разом. Выпь не знал языка Ивановых — тяжелого, отрывистого, и емко-стрекучего, яркого. Юга придвинулся ближе, настороженно прислушиваясь.

Второй толкнул его в бок.

— Ты понимаешь?

— Да. Потом, ладно?

Экстренное совещание закончил Волоха. Приложил ладонью о стол, припечатал сверху ядреным словцом. Юга ухмыльнулся, пополняя словарный запас.

— Значит, поступим там. Выпь — идем со мной. Расскажешь, как именно с тобой сообщается Алиса.

— Если это действительно она, — осторожно добавил Буланко, переглянувшись с Иночевским.

— Я с вами, — быстро заявил Юга.

— Нет, ты останешься ждать вместе со всеми.

— С чего бы?

— С того, что капитан здесь я.

Третий подобрался, тягуче выговорил:

— Мы не на корабелле... Капитан.

Выпь тронул его за плечо.

— Юга, подожди здесь. Пожалуйста.

***

Лохматый. Странный цвет волос — вроде бы каштан, выгоревший под солнцем, но с примесью золота и легкой патины ржавчины. Глаза что охра, между рыжим и желтым. Светлеют, если злится, темный янтарь, когда возбужден или доволен. Жилистый, довольно сильный, явно вынослив, привычен и сноровист к грубому труду. Любит работу. Белый шрамик над губой, еще один на сухой скуле.

Кольца на шее. Такое характерное клеймо носило несколько Вторых. По крайней мере, об этом упоминалось в хрониках Триумвирата. Так могло держать голос Второго только одно устройство.

— Рассказывай.

Выпь поднял глаза и, смотря Иванову в лоб, взялся добросовестно излагать.

Капитан слушал, задавал наводящие вопросы. Получалось ладно-складно. Слишком уж ровно, так, что и придраться не к чему. Парнишка был из Вторых, племени с вечной мутью в голове, и он вполне мог оказаться на одной волне с корабеллой.

У этих родов всегда была отменная связь, истинные слушались Вторых, как зачарованные. Забавно получилось. Такого чудесного взаимодействия Ивановы точно не планировали.

Парню неоткуда было знать имена корабелл из Списка, запертых в Бухте.

Но он знал. И без ошибок рассказал историю Алисы и ее капитана.

Но тогда получалось, что они в нескольких шагах от настоящего клада.

Сколько там корабелл утопил Глашатай?

— Выпь.

Парень замолчал. Как же разительно они были не похожи, Третий и Второй.

— Она сама, Алиса... Хочет, чтобы мы ее нашли?

— Да. Как только узнала про Еремию.

— Сколько идти до Бухты?

— По ее словам — совсем недолго, если через гармошку.

Это точно была Алиса, а не кто-то, взявший себе ее имя.

Только старые, истинные корабеллы знали про рукав Оскуро. Тогда ими еще рисковали пользоваться. Ныне едва ли кто вспомнил бы эти опасные, окольные пути. Проколы были куда надежнее и привычнее, большинство из них имели постоянный якорный локус и обозначение на картах-информаториях.

С гармошками такой фокус не прошел. Волоха однажды принимал участие в экспедиции, целью которой было наконец-то понять принцип действия анормальных порождений Лута. Хорошая была группа, талантливая. Была — ключ-слово.

Гармошка охотно пустила их и без проблем выпустила, когда корабелла умерла, обернувшись неуправляемой пустышкой, а из всего экипажа остались лишь Волоха с Дятлом. Остальные предпочли выпрыгнуть за борт.

Русый не знал точно, сколько они болтались без руля и без ветрил. Почему выжили, каким образом, зачем Лут сжалился над ними?

Кто и над кем ставил эксперимент?

Выяснить так и не удалось.

Проекты в срочном порядке закрыли, гармошки больше никого не интересовали. И вот, пожалуйста.

Затылок обдало холодком. Или сквозняк, или воспоминания о прожитом ужасе, который — он так надеялся — больше не должен был повториться. Что говорить, даже приключение на эшафоте не привнесло чего-то нового в уже пережитую палитру страха.

— Ты знаешь, как до нее добраться?

— Да. Она рассказала.

— Хорошо. Ступай. Скажи Дятлу, пусть ко мне поднимется.

— Так мы пойдем к Бухте?

— Скорее всего, Выпь.

Нервно затянулся, уже прикидывая, что и как будет говорить Дятел, когда узнает, что им предстоит дорога через рукав Оскуро. О, это будет новым испытанием, но если дело обернется к победе, то у них в руках будет призовой набор из истинных, именных корабелл.

Выпь спускался в общий зал и улыбался. То, что приходящий во снеголос принадлежит корабелле, он понял случайно. Спросил почти наугад, не особо рассчитывая на ответ. К его удивлению, ночной собеседник смутился. И признался. И назвался. Зря Алиса боялась, что Иванов не согласится.

Волоха был рысью, а кошки удивительно любопытны.

Глава 5

5.

Первый. Оловянный. Эфеб, лила. Лин Лиран Ра Актинос, из Луча Палачей. Долгозвучно.

Потомственный боец. Рожденный — созданный для этой цели. Его последним заданием ступени, символом перехода из должности подмастерья в звание полноправного воина была работа со шпионом — одним из, пойманным с поличным на крайне неприличном.

Лесха, говорил Лин.

Гаер машинально сжал кулак — до сих пор ныли фаланги.

Фантомная боль, как сказал бы Волоха.

Выпадок, паршивый птенец гнезда. Из белого юноши с звездно-синими глазами не получилось достойного представителя Эфората. Он постыдно слил экзамен.

Ты увидел в нем того, кого давно нет, как сказал бы Волоха. Но он не замена.

Шел бы ты, Волоха.

Чем теснее Гаера брала за горло смерть, тем активнее он принимался с ней флиртовать. Она была для него той же девой в зеленом уборе, и ее можно было обаять, уломать, заболтать. Уговорить подождать.

Юный Оловянный проникся к яркой, обаятельной, обстоятельно живой своей жертве симпатией. Он и прежде не находил никакой радости в предписанном генами и выучкой призвании. Ему нравилось создавать жизнь — пусть только на бумаге — а не ломать ее.

Ошибка системы, выбраковка, по какому-то прихотливому случаю оставленная в живых.

Синеглазый помог ему бежать, а когда их настигли, у самой у границы, без раздумий выхватил актисы и станцевал один на один с Машинами. Эфебов этому учили, вливали умение в кровь — они знали, как махнуть парой идентичных полулунных лезвий так, чтобы в три удара разделать тело. Полнокровное, мясо-сочное или сухое, из спаянных вместе легких деталей и проводов.

И, пока коридор фракталов Эфората омывался бионическим ликвором, Гаер ухватил парня за мокрый хвост светлых волос и потащил за собой, в открывшуюся точку прокола. Помощь прибыла как нельзя кстати.

Они выпали прямиком на палубу ясноглазой Соль. Их кровь давно смешалась.

Так Гаер обзавелся младшим братом.

Ему вообще везло на особых выродков, выблядков и просто интересных личностей.

Второй — пастух, молчаливый, сильный и сдержанный парень, с прошлым, которого не мог разглядеть даже Гаер. Его потенциал внушал опасение, и арматор не раз думал, что следовало бы оставить парня умирать. Но любопытство — что будет дальше — оказалось сильнее.

Третий — облюдок, веселая и злая шлюха, разговорчивый, несговорчивый, непредсказуемый и тем опасный. Подсаженный на цепь из кодов, впаянных в подкорку — Гаеру достаточно было отдать команду. Его личная бомба на дистанционном управлении.

И Первый — мальчик с трогательно-тонкой шеей, светлыми волосами в романтичном хвосте и чуткими губами. Тот, кто был способен один встать против группы наемников и уйти победителем. Палач и воин, собственно говоря. Прирожденный художник.

Нет, правда. Отменный рисовальщик.

Как-то раз, зайдя в собственную гостиную, Гаер едва не наступил на Лина — тот лежал на полу, вытянув ноги, и сосредоточенно шуршал карандашом. Едва обернулся — туманные глаза, серебристый грифель на губах. Была у него дурная привычка, тянуть в рот всякую дрянь, поэтому в химлаборатории вход парню был заказан.

Рыжий свистнул, живо нагнулся, подхватывая бумаги — горе-художник в этот раз не успел ничего спрятать.

— Дай-ка взглянуть.

— Отдай! — взмолился Лин, протягивая руки.

Гаер легко, одной левой, ухватил тонкие запястья, листая самодельный альбом.

На одной из страниц буквально задохнулся. Хотел вырвать лист, но передумал:

— Подари мне, а?

— Забирай, — Лин чуть покраснел, польщено улыбаясь.

Названый брат редко снисходил до столь высокой оценки его «малевания».

Гаер осторожно изъял лист, где в полный рост изображалась девушка в странном одеянии. Она поразила арматора чудесной, хрустально-хрусткой красотой, богатыми, антрацитом сияющими волосами в сложной прическе. Ее темные черешневые глаза были печальны и нежны, ее профиль казался вырезанным скальпелем — по мрамору или самому тонкому, вишневому льду. Покорно сложенные руки, чуть тронутые алым полные губы... Две прядки обрамляли милый овал лица и подчеркивали скулы; чуть смуглая, матовая кожа; глубокий синий цвет одежд… Листнул дальше, нетерпеливо.

— А это неужели я?

— Ты. — Юноша переминался рядом, взволнованно дышал и пах яблоками. — Ты тогда уснул в кресле и я...

— Подсматривал, паршивец. Я надеялся, клеточка делает меня свирепее.

— Гаер, ну отдай!

— Не мельтеши, я еще не долистал. Ого! А почему наша шлюшка такая грустная?

— Потому что он такой и есть.

— Враки, он же лыбится постоянно.

— Ничего ты не понимаешь, Гаер, — расстроено вздохнул мелкий.

— Н-да? — критик сощурил левый глаз. — А ты у нас, стал быть, знаток психосомы Третьих, не?

— Нас учили...

Запнулся и заткнулся. Расстроился. Гаер со вздохом вернул братцу альбом.

Укорил, ладонью взъерошивая светлые волосы:

— Попросил бы, я б тебе хорошей бумаги приволок, холстов там, грунтовки, перья, краски, мастихинов навтыкал во все дыры, угля мешок...

— У меня есть все необходимое, спасибо, — юноша уже улыбался, блестя глазами.

Лин был поразительно, отвратительно сведущ в деле своей профессии — и всей душой ее ненавидел.

Лин восхищался побратимом, и теми, кого рыжий собирал вокруг себя, а Гаеру везло на мастеров своего дела.

Лин рисовал почти всегда и почти всех. Ему нравились животные — у Первых их не водилось, а тут, в Башне, можно было найти в виварии и розетчатую морскую свинку, и волка не позорного, и сложносочиненное нечто.

— Неужели их всех убьют? Они такие красивые. Живые.

— Да, заяц. Все живые умирают, и чаще всего не по собственному желанию.

Лина этот факт, кажется, искренне расстраивал. После сухого, стерилизованного мира Оловянных, любое настоящее проявление духа и сердца воспринималось им как величайшая благодать.

В любовных же делах он был куда как неопытен.

Гаер, иной раз глядя на светлый затылок, думал, что отстрелит яйца любому, кто осмелится сгрести эти волосы в кулак. Вот просто зубами оторвет. Это его младший брат, фиалка синеглазая, и он сам — если все же придется — отыщет ему пару. Предварительно простучав ее по всем каналам, да.

Из Башни юношу не выпускал, выходили только вместе, а когда Гаера не было, светловолосый бродил по этажам беспрепятственно, как сын полка. Ему было страшно желанно выбраться в любой большой мир самому, о чем он не уставал просить рыжего.

— Я же все знаю, Гаер, я читал...

— "Я читал", — тоненьким голоском дразнился тот, подножкой сваливая пацана в кресло, — твоя смертельная ошибка в том, что ты полагаешь Хомы и их биоту подобными театральным пьескам или книжкам. А это совсем другая история. Совсем. Она откусила немало светлых голов, и твоя вполне может стать следующей.

— Все же, я не беззащитен. — Убеждал Лин, выкручивая ему руку за спину. — Ты это знаешь.

— О, знаю, — ухмылялся Гаер и каждый раз — каждый хренов раз — одерживал победу, потому что он был хитрее, тяжелее, опытнее.

Не сильнее, нет. Лин мог убить его в два движения. Но он, дурак, не хотел причинять ему боль.

Рыжий учил его ловчить, танцевать танцы Хома Ориноко, читать карты и информатории, разбирать историю и традиции разноименных Хомов Уймы. Все, кроме первого пункта, давалось Лину технически точно, восхитительно верно.

Когда приходилось врать, лицо его делалось скорбным и несчастным, он краснел, мялся, отводил глаза и дергал то манжеты, то ворот, то хвост волос. Волнуясь, кусал костяшки пальцев.

Первым с детства внушали говорить одну лишь правду. Это считалось полезным для здорового Эфората.

А ведь помимо всего в гости забредали Ивановы. Рыжий сразу предупредил, что новая зверушка не для постели и опытов, и что играться с ней можно, но осторожно, любовно и только у него на глазах. После визитов экипажа Еремии Лин ходил, как еж в дурмане, напевая жуткую смесь частушек, баллад, романсов и бубня себе под нос приставшие стихи.

Лин, в сущности, был замечательно, отменно хорошенькой куколкой: белый бархат на каркасе хирургической стали, с головой, полной расчетливых умений палача и искристым сердцем художника.

***

— Здравствуй, Серебрянка.

— Привет, Лин. Ты сегодня поздно, думала, уже не придешь, — юная корабелла встала, чуть нервно оправила платье.

Ну как, платье. Просто просторная белая хламида, прикрывающая грудь, руки, и ноги до середины бедра. Еще не слишком умелая, чтобы расцвечивать холст тела узорами и рисунками, а ходить обнаженной, как пристало истинной корабелле, она стеснялась.

Издержки воспитания.

Вот другой гость Башни едва ли чего вообще стеснялся.

— Смотри и чувствуй момент, заяц, — торжественно объявил Гаер больше полугода назад, подводя юношу к прозрачной стене, за которой помещалась маленькая круглая комната, — перед тобой — Третий. Очень возможно, что последний урод из рода.

— Третий? — Лин невольно шагнул ближе.

Юноша с другой стороны мулеты вскинул голову, уставился прямо ему в глаза.

— Красивый, — выдохнул Лин. — Он видит нас?

Рыжий хмыкнул, ударил кулаком по перегородке:

— Что ты, братец. Слеп и глух. Для него эта комната полна одиночества.

— Я думал, их перебили Вторые. Точнее, что они уничтожили друг друга в Триумвират.

— Точнее не скажешь. Но в любой истории есть исключения, тебе ли не знать, Лин?

Юноша виновато поежился, но спросил:

— Для чего ты держишь его здесь?

— Лин, не блондинь. Не люблю.

— Но он Третий, а не лабораторная мышь, — нахмурился Лин.

— Мышь? Не-е-ет, скорее, тварь куда более опасная. Видел бы ты, на что способен его шерл! И живучий, будто таракан.

— Как долго вы его здесь продержите? — Лин коснулся пальцами стекла.

— Достаточно для того, чтобы я успел втравить ему в голову пару кодов, а ты — зарисовать эту своеобразной красоты натуру. Едва ли откажешься, не?

— Не откажусь, — твердо решил Лин, доставая карандаш.

— Вот и славно, — Гаер наклонился, поцеловал брата в висок, и, свистнув своим манкуртам, направился дальше, в полный голос отчитывая какого-то несчастливого засранца по ихору.

Первый лишь вздохнул, рассеянно улыбаясь и потирая висок. Странный у него был брат.

Гаер продержал Третьего в Башне долго. Лину так и не удалось даже приблизиться к пленнику. Не видел он его и в операционных, рыжий арматор дозволял Лину смотреть, лишь когда черноволосый — Юга, его звали Юга, так просто и так красиво — находился в сознании и относительном благополучии.

Первый опасался, что Третий сойдет с ума.

Не сошел. Держался — будто из принципа, будто наперекор.

А потом сбежал. Случай небывалый, из Башни никто так просто не уходил. Если только...

— Ты позволил ему уйти, — Лин плотно закрыл за собой дверь.

— А ты думал, — довольно хмыкнул рыжий, вытягиваясь в кресле с трубкой.

— И что дальше?

— Снег, — хозяин Башни выпустил в потолок гостиной дымное колечко, — Станция, — еще колечко, — Волохины ребята, — довольная улыбка.

— Зачем их впутывать? — возмущенно вскинулся Лин.

Странная команда Еремии ему очень импонировала. А привычка брата использовать людей в качестве слепых исполнителей своих планов не нравилась вовсе.

— Увидишь, заяц.

— Тебе совсем все равно, что станет с подопытными, да?

— Как все равно?! — Гаер обиженно поднял огненные брови. — Обижаешь. Я за них душой страдаю, вон, как аккуратно мозги заклепал, ничего не почувствовал даже. У меня на парня великие планы. Тебе понравится, обещаю.

Лин тогда промолчал. Про себя же подумал с горечью — как такое может понравиться?

Серебрянка тоже числилась в «подопытных». Ее не препарировали, как Третьего, не истязали с научной целью, как многочисленных пленников Башни. Ее методично, планомерно, готовили под работу в Луте. Под капитана, которого она — Первый знал, чувствовал, видел — не примет никогда. Общаться истинной дозволяли только с Лином — что он мог ей сделать? Ни помочь, ни навредить.

Только рисовать — стройную, белую, синеокую. До странного застенчивую. Не похожую на гордые, нравные, крутобедрые корабеллы прайда брата.

Списка запрещенных предметов или тем для обсуждения не существовало. Считалось, что Первый сам знает, что можно, а что нельзя. Он прокололся лишь однажды, но капитально.

Не ждал — вспышкой раскрылся перед глазами веер, сработало глубокое фрактальное зрение. Лин задохнулся, потерял себя, ощущение в пространстве, пока длилось, длилось видение…

Выронил альбом, рисунки разлетелись по всей комнате-камере. Серебрянка тут же кинулась помогать, придержала за локоть, участливо заглянула в лицо:

— Ты как?

— Все хорошо, спасибо. Это просто…Так бывает, — Лин потер глаза, выравнивая дыхание.

Вспышки эти были короткими, подлинно — как будто раскрыли и сщелкнули перед глазами прихотливо раскрашенный, разубранный веер. Но для Лина они чувствовались томительным, пытарным бечевом-долгунцом, из которого не выпутаться.

Третий. Второй. Манучер, Истинный Глас. Оскуро. Тамам Шуд. Гаер, о, Гаер, Гаер…

— Что такое? — тихо спросил Лин, когда девушка, подобрав один из листков, глубоко вздохнула.

Протянул руку.

Корабелла прижала рисунок к груди. Спросила странным, вибрирующим голосом, не поднимая на Первого взгляда:

— Кто это?

— Да кто?

Она показала — последний из наиболее удавшихся набросков, здесь Лину наконец удалось поймать и зафиксировать ту самую эмоцию, сложный сплав отчаяния, тоски, ненависти и напряженной работы ума.

— Это... Это Третий. Один из постояльцев Башни.

— Постояльцев? — она моргнула.

Лину не случилось обмануть юницу. Ответил, на свое горе, честно:

— Подопытных Гаера.

И добился того, чего не могли достичь ни рыжий, ни его персональная команда профессионально-жестоких дрессировщиков. Корабелла заплакала.

***

Любимым местом у Юга был борт. Обычно там он и сидел, презирая угрозы Дятла ссадить его в Лут метким выстрелом.

Свалиться тоже не страшился, Еремия шла плавно, да и реакция у Юга была на высоте.

— Привет, — Второй, улыбаясь чуть скованно, остановился рядом.

— Здоровались уже. Где рыжуха?

— Там, — пастух кивнул вниз.

Юга чуть сузил яркие глаза:

— Или укачивает твою девочку, ай?

— Нет, просто выходить не хочет. — Выпь вздохнул, торопливо перевел разговор. — Где мы находимся?

Юга мельком окинул взглядом ближнее пространство Лута, уверенно ответил:

— Только что миновали Хом Авиценны. Там лучшие школы лекарей, Волоха говорил… Теперь между Хомом Саванна и Хомом Савана идем, просьба не путать. Они близнецы, но разные.

— Здорово ты ориентируешься, — признал Выпь.

Третий отфыркнулся:

— Да так, нахватался у знающих людей.

Пастух помолчал, разглядывая далекие звезды. Юга выпрямился во весь рост, заставив желтоглазого тихо-тихо придвинуться ближе. Мало ли. Осторожно заглядывая в бархатную коробочную пустоту под корабеллой, сказал задумчиво:

— Значит, ты и есть тот самый Кракен.

— Да, а еще Джуда, и облюдок, и Третий. Выбирай, что больше по нраву.

— Юга. — Слегка улыбнулся Выпь. — Иначе никак.

Юга скосился на друга, поинтересовался:

— Что, корить будешь?

— Нет, но...

Корабелла резко вильнула, уходя на уровень вниз. Облюдок, ругнувшись, чуть пошатнулся, привычно ловя равновесие и вмиг оказался на палубе.

Точнее, его просто сдернули с борта, как глупую кошку с балконных перил. Однако ожидаемого удара затылком не случилось.

Выпь держал его крепко, прижимал к себе, до белых костяшек стискивая пальцы.

— Молодец, парень! — отрывисто, басом хохотнул Дятел. — Но в следующий раз лучше пихни ебанашку за борт. Чтоб неповадно было, мать его... Сколько предупреждали, инструкции для кого писаны, а?!

Мусин всплеснул руками:

— Выпь, как ты держишь мальчика? Ему же неудобно!

Юга успокаивающе хлопнул Второго по плечу.

— Не волнуйся, пастух, я привык быть на высоте. К тому же, Еремия всегда сеть натягивает…

Выпь пожал плечами. Отвел глаза.

Волоха, хмуро вглядывающийся в глубину Лута, обернулся и сказал что-то старпому на их странном, звучно-рычащем наречии. Цыган ругнулся, выбросил за борт папироску. Потянул из-за широкого кушака револьвер.

Их у него было четыре. Девочка-дура Солоха (в честь тебя, гаджо, как любил приговаривать сам цыган); каштановой масти, изящный, технически-совершенный Филин, и два близнеца — золотисто-слоновой кости стройный Кречет и белоснежный, покоцанный Чучелко, который мало того что сумасшедший, так и пальнуть мог в лицо Дятлу. В некоторых случаях цыган, любовно матерясь, броском перехватывал его за ствол и гвоздил врагов по сусалам рукоятью.

Дятел «птичек» своих любил. Брать никому не разрешал, ухаживал-начищал лично, редко когда дозволял русому в руках подержать. При этом стоял над душой, наблюдал ревниво, и взамен брал в заложницы «суку-саблю» волохину.

Капитан поймал недоуменный взгляд Второго, велел:

— От бортов, парень. Придержи своих зверей, скажи девчонке, чтобы не высовывалась. И сам лучше под палубу забейся.

— Что там, капитан? — потянулся Юга.

— Инверты.

Слово послужило триггером.

Буланко со вздохом засунул семечки за пазуху, плотнее нацепил картуз — лаковым козырьком назад, подкинул и поймал топор. С ним он был ловок, с детства привычен.

Мусин, тщательно очистив стекла очков специальной бархоткой, так же без спешки вынул из наспинного крепления кхопеш. Подышал, любовно отер лезвие рукавом.

— Что это значит?

— Значит, будет мясо, щ-щегол, — оскалил зубы старпом, — инверты же.

— И договориться совсем нельзя?

— Совсе-е-ем, — Дятел улыбался, как довольный хищник.

Юга, на взгляд Выпь, был непривычно тих.

— Ты знаешь, кто такие инверты?

— Ай, доводилось видеться, второй раз не надеялся... Лутовы выродки. Обманки. — И раздраженно дернул плечом. — Отстань, все сам увидишь.

И Выпь увидел.

Чужая корабелла выскочила сразу и вся — вот не было, и вдруг появилась. Будь Еремия менее расторопной, не умей Волоха читать Лут — застали бы врасплох.

Встала возмутительно тесно, бок в бок, почти задевая руль высоты. Что-то в ней было знакомое, но вот что...

— Юга, но это же...

— Обманка, Выпь, — облюдок глубоко вздохнул, легко стащил цепь с волос.

Чужачка в точности копировала Еремию. Хотя Второй готов был поклясться, что пару мгновений назад она была совсем другой: обводы корпуса, цветоформа арфы... И экипаж.

Капитан чужой корабеллы небрежно отсалютовал, ложась локтями на фальшборт.

Что-то странное творилось у Выпь с глазами, он никак не мог его разглядеть. Легкая муть, сбивчивые помехи — человек словно исчезал и появлялся снова.

У него были глаза зеленые, словно молодая хвоя, русые волосы и знаковый, шерстью наружу, жилет.

Другой Волоха. И другая команда Ивановых.

Дятел тяжело упер руки в бедра, встал за спиной своего капитана.

— Что, брат-гаджо, побьем поганцев?

— Что ж не побить.

— Ура, господа? — подтолкнув дужку очков указательным пальцем, вопросил Мусин.

— Ур-р-р-ра-а-а!!!

Выпь аж подскочил от грянувшего рева, шагнул вперед, подхваченный энтузиазмом, да Юга сильно ухватил за руку, дернул, возвращая на место.

— Куда ты, куда прешь, дурилка?— зашипел, быстро отвешивая по затылку, как кошка лапой. — Все позиции рассчитаны, мы остаемся на корабелле.

— Но чем я тогда могу помочь?

— Не высовываться. — Цыкнул Третий. — Они тебя не видели. Это нам в плюс.

Команда Волохи перемахнула чужой борт, врезалась в экипаж инвертов. Дятел тут же сцепился со своей копией, точно такой же оскаленной, зверообразной. Разрядил револьвер, локтем дал в белые зубы. Чужак в долгу не остался. Мигнул и распался на две одинаковые картинки.

— Ебврт, — с чувством высказался старпом, очерчивая себя кругом ножевой стали.

— Не играйся, Дятел! — рявкнул капитан, сбивая с ног свой дубликат.

Одним точным ударом отделил голову от тулова, сразу же швырнул бошку за борт. Корабелла обманок дрогнула. От арфы медленно, тонкой пленкой начал расползаться грязно-белый гладкий туман.

Мусин крайне удачно завершил красивую фехтовальную партию, в развороте перерубая шейные позвонки своей копии.

Буланко, увернувшись от топора двойника, оттяпал тому лихую кудрявую головушку, подхватил ногой в полете, переправил за борт.

Иночевский, до поры стоявший без движения, сомкнув у груди персты, вдруг легко разъял ладони, растягивая между пальцами тонкие нити света, дарованные кольцами. Этой сетью-лесой он и поймал своего противника, затянул шею, точно гарротой, снимая голову с плеч.

— Быстро они, — не без удивления отметил Выпь.

— Ха, куда торопишься. Только начали же.

На чужой палубе появился — выступил из-за флага — новый инверт. Смуглый, тонкий, с бесконечными, как сам Лут, черными волосами.

Второй задохнулся от изумления, невольно выходя из-под мнимой защиты арфы. Будто магнитом потянуло.

— Выпь! — Юга отчаянно толкнул его обратно, но поздно.

На корабелле обманок вытянулся из тумана, медленно выпрямился, лохматый, долговязый парень. Чуть ссутулился, приветливо щуря ярко-желтые глаза.

Ивановы, только что легко разделавшиеся со своими двойниками, как по команде прянули назад.

Грянул выстрел, от которого желтоглазый лишь отмахнулся, будто от мухи.

— Дятел, пес цыганский! Знаешь же — без толку, что пули переводишь?

— Попытаться все одно стоило, — нераскаянно фыркнул старпом.

Юга раздраженно, почти зло толкнул в спину Второго.

— И что застыл? Иди теперь, двойника только оригинал завалить может, такие уж у Лута порядки. Главное, голову ему снеси и за борт сразу... Моего не замай, сам управлюсь.

— Ага, — только и нашелся Выпь.

В самом деле. Он виноват, ему и ответ держать.

Чужая палуба мягко спружинила под ногами. Туман прокатился низкими кольцевыми волнами.

Ивановы расступились, давая дорогу. Это было странно, так дивно и странно, стоять лицом к лицу со своей копией и желать ей смерти.

Обманка качнулась с носков на пятки и ударила ножом. Выпь успел увернуться и заблокировать — лезвие встретило лезвие. Драки на клинках никогда не были его сильной стороной. Его — и двойника. Он знал те же приемы и ухватки, которые были знакомы оригиналу, не превосходил его в скорости, но обставлял в выносливости.

Выпь пропустил уже три скользящих удара, левый рукав быстро намокал. Туман, отирающийся у ног, жадно подобрал все красные капли до единой.

— Да убей ты ушлепка наконец, что валандаешься?! — рявкнул нетерпеливый Дятел.

— Ибо тяжко по первости самому себе в глаз железкой ткнуть, нешто не помнишь, — укорил товарища Инок.

Буланко согласно присвистнул, держа топор наготове. Мусин и Волоха помалкивали.

Выпь отшатнулся еще раз, спиной уперся в борт. Присел, увернулся, оказавшись лопатками к Ивановым. Прищурился. Идея, стукнувшая в голову, была совсем стыдной. Занимательной. Кое-чего у инверта точно не было.

Голоса.

Почему бы не...

Чуть, самую малость, замешкался. Двойник улыбнулся.

— Стой! — сказал пастух своим настоящим голосом, когда лезвие практически коснулось горла.

Обманка послушно замерла, скованная вербальной властью.

Второй обернулся, выхватил из рук Иванова топор и махом отсек знакомую голову.

— Красава, — одобрительно цыкнул Дятлов.

Выпь выдохнул, вернул оружие, подобрал нож и встретился глазами с Юга. То есть, с инвертом. До обидного сличного с оригиналом.

Обманка медленно, знакомо улыбнулась, скользнула языком по кромке зубов. Подалась вперед, прямо на нож. Выпь содрогнулся от ужаса, прочувствовав, как лезвие легко вошло в тело. Шею обвили ледяные крепкие руки, а губы обожгло.

Когда в рот, а потом в горло толкнулось что-то скользкое, холодное, распирающее, Второй рванулся прочь. С тем же успехом он мог выползать из-под обвала. Руки держали крепче всех цепей. Попытка оттолкнуть прочь инверта тоже не увенчалась успехом, но, прежде чем паника и отвращение захлестнули целиком — отвратительно хрустнуло. Голова обманки слетела прочь, оторванная черными щупальцами. Тело рухнуло на палубу, в голубиный полумрак.

Выпь все не мог вздохнуть, и лишь когда Дятел с чувством дал ему под дых, согнулся, выкашлял извивающуюся черную дрянь, юрко скрывшуюся в густеющем тумане.

— Линяем! — скомандовал Волоха, потому что дымка поднималась выше, а палуба начала проседать под ногами, словно заболоченная почва.

Едва поспели махнуть на Еремию, нетерпеливо, тревожно сверкающую арфой.

Чужая корабелла задрожала и исчезла, будто сам Лут прибрал.

— Ну, надеюсь, теперь не скоро свидимся, — вздохнул Буланко.

— Ага, — Дятел сплюнул за борт, ухватил Второго за больное плечо, — только вот благодаря этой гниде у них теперь на одну тварь больше. Я бы ему за такое дело пальцы почикал.

— Я тебе кое-что другое почикаю, Дятел, — процедил Юга.

— С тебя, шлюха, спрос вообще...

И поперхнулся словами, когда Выпь заехал ему по крутой скуле.

Сказал, удачно попав в общее ошеломленное молчание.

— Не смей называть его так.

— Ах ты... — старпом потрясенно выматерился.

И бросился на Второго.

Экипаж попятился, радостно галдя, но, прежде чем парни успели обменяться хотя бы пятью ходами «ранил-убил», вмешался Волоха.

— Дятел! Прекратить, немедленно! — Решительно влез между спорщиками, ярым взглядом пригвоздил к месту помощника. — А вы что встали?!

— Так любопытство же проклятущее, капитан! Редко кто нашему Дятлу так вот в бубен стучать осмеливается!

— Волоха, пусти, дай я щенком сапоги себе отполирую!

— Дятел! Цыганва, на цепь возьму, как пса бешеного, уяснил?!

Зыркнул еще раз. Схватил Второго, потащил за собой вниз.

— Да вот же тварь паскудная, — сплюнул Дятел.

— Ну, врезал-то он тебе хорошо, — посмеялся Буланко, сверкая глазами, — чую, далеко пойдет молодчик.

— Ага, у меня полетит, мать его...

***

— Что это за существо было?

— Не крутись, сказал же. — Выпь послушно замер. Капитан уже закончил обрабатывать плечо, теперь собирал инструмент. — Инверты. У них несколько способов размножения. Передача копии через пространство Лута — раз. Передача семенного материала через организм оригинала — два. Захват чужой корабеллы и ее полное заражение — три. Не знаю, кстати, почему к тебе пристала чужая копия, обычно так не происходит. В любом случае скажи спасибо Дятлу.

— Не скажу, — гнусаво уперся Выпь.

Волоха хмыкнул. Рыжая мялась рядом, осторожно касалась руки друга.

Юга остался на палубе. Кажется, ругаться с озлобленным Дятлом, находя в этом какое-то странное удовольствие. Выпь выдохнул:

— Простите, Волоха. Я едва не подвел Еремию.

Капитан лишь покачал головой.

— Ты салага еще. Не шанти, Лута не знаешь. Мне следовало объяснить тебе некоторые правила и…

Недосказав, вскинулся, тревожно прислушиваясь к голосу корабеллы.

— Побудьте тут. Я скоро вернусь.

Как только русый вышел, парень живо поднялся. И едва не сел обратно под грудным натиском рыжей.

— Выпь, да что на тебя нашло? Зачем?

— Что «зачем»? — нахмурился Выпь, избегая встречаться взглядом с Медяной.

— Зачем влез в драку с этим... медведем? Он же убить тебя мог. За борт выбросить.

— Ага. Но не убил. Не выбросил.

— Мы и так в заложниках, а ты их еще и злишь, — девушка устало потянула себя за спутанные пряди волос. — И твой друг, прости, совсем не на нашей стороне. Он такой же вор, как и они.

— Ты не права, — спокойно возразил Выпь.

— А может, ты не прав?! — с вызовом подбоченилась Медяна. — Сколько прошло? Все за пару дней может измениться, не то что за год-полтора.

Наверху что-то произошло, от чего корабелла резко сбросила ход. Выпь не преминул оборвать бессмысленный спор:

— Я пошел.

— Что?! Капитан... Тьфу, главный вор сказал же быть здесь. Вдруг тот бешеный еще не угомонился?

— Ага, — согласился Выпь, проскальзывая мимо девушки к лестнице.

Рыжая, возведя очи горе, последовала за ним.

***

Когда Выпь выбрался на палубу и оглянулся, то сперва не признал Лут. Сгинула куда-то вся безбрежная палитра черного, спрыснутая яркими самоцветными огнями.

— Что, не сидится в уюте? — Юга легко задел его руку, глянул с лаковым прищуром.

— Где мы? — вместо ответа выдохнул Выпь.

— В Саграссовом Море, пастух. Лучшие шелка Лута для радости твоих глаз. Добро пожаловать.

Вокруг, насколько хватало взгляда, тянулись отменные полотнища всех оттенков зеленого, от шартрезового до насыщенно-оливкового, и от аквамарина до салатового. Полотна отливали шелковистым сиянием, окрашивающим мрамористые борта корабеллы в светлый изумруд.

— Умилительное зрелище, не правда ли? — сентиментально вздохнул Мусин, глядя на Второго и Третьего. — Малахитовая шкатулка Лута, дивное диво!

— Здорово. Они живые?

— Нет. Дохлые, потому и зеленые, — оскалился Дятел.

— Раньше считали, что Море — поляна окко, любимых чаровных псов Второй шатии-братии. Теперь-то одичали совсем, носятся по всему Луту, корабеллы да людей гоняют, суки такие. Нет хозяйской руки, что говорить... Вот если попадутся на дороге, можешь попробовать к ноге свистнуть. Авось, сладишь с окаянными. Семечки будешь?

— А можно погладить? — не вытерпел Второй, когда одно из полотен с потрескивающим шелестом почти обтерло борт корабеллы.

— Да! — широким жестом разрешил Дятел.

— Эй, не вздумай! — Юга остановил Выпь, прижег глазами старпома. — Смотреть, руками не трогать. Ты же не окко дурной, в самом деле.

***

— Что, капитан-капитан, волнуетесь? Улыбнитесь, ведь улыбка это...

— В рожу дам, — не отрывая взгляда от карты, бросил Иванов. — Мы пойдем через гармошку, которой Лут знает сколько не пользовались. Разумеется, я этим несколько этим взбудоражен.

Еремия, на два уровня вверх.

И-е-есть, капитан, два уровня вверх.

Дятел цыкнул, почуяв плавно изменившийся ход корабеллы. Склонился над бумагами. Волоха работал по старинке, предпочитая путевой короб, информатории и живое мертвое дерево искусительным приборам из Башни.

— Предлагаю рулетку. Заякоримся на ближней инварианте, в случае чего нас вытащит обратно, как рыбку выдернет.

— Ага, а еще может просто порвать мою девочку. В случае чего. Рулетки не проходили испытания в гармошках. Я думал над ариадной и маркерами. Помнишь, когда ныряли в сенот?

— Помню, ага. — Ухмыльнулся старпом, теребя одинокую серьгу жирного золота в правом ухе. — Еще Ледокол с нами чалился. Ты утверждал, что этот колодец и есть прямое подтверждение Аттрактора. Забавно вышло… Сколько мы там блудили на троих? С месяц?

Капитан едва заметно поморщился, уловив сдержанное пофыркивание Еремии.

— Понял тебя. Но, согласись, лезть в гармошку без страховки очень глупо.

— В нее вообще лезть глупо. Глупо слушать мальчишку, у которого в голове голос истинной корабеллы. Глупо таскаться со Вторым и Третьим на палубе. Глупо...

— Дятел! Ты мне помогать пришел?

— Нет, конечно. — Удивился Дятел, хватая со стола давно уже катающийся там крупный лесной орех. Примерился зубом. — Издеваться.

— Тогда чай мне завари.

— Слушаюсь, — отсалютовал орехом, развернулся к плитке. — У нас впереди еще целое поле-Ржавье.

— Да я в курсе. Сразу за ним к мулете и выйдем. Вот здесь вот.

— Кто ставил-то?

— Еще Первые пломбировали. — Волоха что-то отметил на карте. — Чтобы чего не выскочило из рукава Оскуро.

— Козырно. А вот что с пацанами делать будем, друг-гаджо? Гаер рано или поздно прознает, Первый у него уже есть, нежный его цветочек. Флэш-рояль захочет, фраерок жадный. Тренкадис, опять же, к ногтю прижать может. Церры Ведуты тоже клювами не щелкают. В несознанку уйдем?

Оба помнили, конечно, Немую Цену — один из заключительных этапов резни между Вторыми и Третьими. Вторые одерживали убедительную победу, и их естественные враги за одну ночь вырезали иерархов и детей противника. А после спятивший Глашатай увел за собой корабеллы и запер их в Бухте.

Первые победили. У игравших на их стороне Ивановых образовалось пропасть материала для изучения.

Капитан оторвался от путевого короба, задумчиво глянул в иллюминатор, на сверкающий зеленью Лут.

— А ты не думаешь, что мы наблюдаем любопытный вариант революции в эволюции отношений? Второй и Третий, выросшие в совершенно других условиях. Вдали от сородичей. Среди людей.

— Ага, но они по умолчанию должны друг друга ненавидеть. Закон природы. Идиосинкразия. Аверсия. И у меня, ема, еще много умных слов тебе на погоны.

— Несовместимость... Крайне удобный вариант для Первых, да?

Старпом цыкнул, вручая капитану его любимую чашку с отбитой ручкой.

— Волоха, гипотеза дохлая и вообще мало доказуемая.

— Не скажи. Я уверен, что Немую Цену организовали Первые. Третьи не были замечены в жестокости к приплоду и сиринкс Вторых прежде, так с чего бы им вдруг терять берега?

Дятел фыркнул:

— Как бы то ни было, гаджо, Первые выиграли за счет мозгов и дисциплины. Кстати, о внеуставном. Кракена реально думаешь на корабелле-на Станции придержать?

— Почему нет? К работе припахаю, будет у нас лаборантом на «подай-принеси».

— Угу, «дай-отсоси».

— Дятел!

— Волоха! Что жопой трещишь, лучше сбагри шлюшку на Хом Бархата. На обратном пути, а? Заодно балерину свою навестишь, у них вроде гастроли как раз.

Капитан, недобро вздернув верхнюю губу, уставился в глаза помощнику. Оба боролись на взглядах, как на поясах; старпом отвернулся первым.

— Тему закрыли. Поля начались,— рассеянно сообщил капитан, вслушиваясь в Еремию. — Я наверх.

Дятел фыркнул.

— А я, типа, внизу газированной канарейкой отсиживаться должен?! Мне тоже на Ржавье охота поглазеть. Давно не виделись. И я, гаджо, все же буду настаивать на рулетке.

***

— Я не представлял, что Лут так красив, — Выпь, казалось, все не мог налюбоваться на открывающуюся с корабеллы бездну безграничной прелести.

Глядел в нее — и она гляделась ему в ответ, закрадывала глаза, ум, сердце. Третий вздохнул. Лут любил забирать себе лучших, делая их капитанами корабелл — навечно. Волоха рассказывал. Сколько таких вот влюбленных сожрал, притянул несытый, страшной красоты Лут.

— Дай угадаю — раньше перемещался от Хома к Хому на тэшках или паршивых веллерах, а на палубу вовсе не пускали? Маршруты у них стандартные, отработанные, а это дикий Лут. Как он есть, — ответил Юга с неподдельной гордостью.

— Кажется, тебе такая жизнь по нраву?

— Да. Лучше так, чем в Башне.

— И лучше, чем на Сиаль?

Юга хмыкнул. По каменно-стекольной своей отчизне он не тосковал. Все, что было ему хоть как-то дорого, находилось при нем.

— Мы если... когда корабеллы найдем, что делать после хочешь?

Выпь пожал плечами, оглянулся на Медяну, что-то оживленно обсуждающую с Буланко. Юга тоже глянул. Шкатулка на нее особого впечатления не произвела. Чугунная девка, решил для себя Третий.

Выпь смерил его странным взглядом и неожиданно признался:

— Мне до смерти надоело тебя искать.

— Так я и не... — ощетинился Третий.

— Поэтому отпускать не собираюсь. Вместе дом построим, вместе жить будем.

Юга, похолодев, хотел вякнуть что-нибудь в насмешку, но подкравшийся Дятел спутал планы и мысли. Огрел по спинам и радостно рявкнул:

— Ну, щеглы, чего прижухли?! Ржавье на носу, будем стрелять!

Глава 6

6.

С Медяной, кудреватой рыжей девочкой Второго, у Юга как-то сразу не заладилось. Неизвестная судьба отца, оглушенного налетчиками, незавидное положение заложницы, смутные перспективы — Юга, конечно, мог бы учесть факторы и принять их во внимание, но... Но. Не хотел.

Уж слишком она его раздражала — яркой своей, глупой неуместностью.

Липкостью. Не скрываемой брезгливостью. Смотрела так, словно понять не могла, да и не хотела.

Он досыта наелся таких вот взглядов: особо расточительны на них были люди, имевшие в глазах мира облик достойный всяческих похвал. По мнению Юга, в глаза имелся именно этот мир. Для себя давно решил, что лучше быть честной блядью, чем лгать, хоронясь за маской благочестия.

Или я просто ревную, думал устало, прижимаясь головой к арфе. Следил, как Выпь ходит, как говорит с Ивановыми, ухаживает за оларами. Еремия жалела, тянула из затылка боль и жар.

Юга в ум поначалу не мог взять, отчего неглупый Волоха потащил девку с собой, к чему корабелле балласт? Понял Ивановскую предусмотрительность лишь теперь.

Ржавье.

Как бы рыжая его ни раздражала, Выпь она была подругой. Следовало поделиться догадкой. Упредить, опередить. Глядишь, что и придумают вместе.

***

Медяна кусала губы, стараясь не смотреть на лутовых воров. На корабелле от них было не укрыться; куда бы ни пошла девушка, она неизменно натыкалась на кого-то из этого полумифического сброда. Единственными, кто вызывал у нее симпатию, были курносый весельчак Буланко и главарь шайки — стройный, плечистый, зеленоглазый русый красавец.

Он казался ей в чем-то похожим на Выпь — манерой держаться и держать ситуацию. Успокаивать одним присутствием.

Лут же, напротив, внушал безотчетный, глухой страх. Истинная бездна-беда. Как в него можно влюбляться, до полного растворения? Наверное, для того надо быть совсем черным, с бархатными звездами внутри...

— Тебе нравится? — Выпь облокотился на борт рядом.

Крутил в пальцах свою странную игрушку-пустышку, эдр.

— Мне страшно, — медленно призналась девушка.

У меня плохое предчувствие, хотела добавить, но постеснялась.

— Не бойся. Я рядом.

Рядом, но не со мной, вздохнула про себя рыжая.

— А тебе-то самому как Лут, по душе?

— Почти самое прекрасное, что я когда-либо видел.

Почти. Ну, конечно же.

— Кстати, о самом-самом... у меня от того вон типа мурашки по хребту.

— От Дятла?

— Не смотри на него!

Выпь улыбнулся.

— Он похож на тура.

— На кого?

— Тур. Есть такой зверь. Далеко, где-то на Хоме Тайги. Хотел бы я там побывать.

— Туров наловить?

— Зачем? Просто увидеть их.

— Да вон, любуйся. — Обвела рукой корабеллу. — Натуральный зверинец. И Юга твой как...

— Как кто, ай?

Медяна шарахнулась от улыбки и глаз. Юга словно из Лута вынырнул, сидел на борту, скалился. Самой темной, жестокой масти.

Девушка подавила желание подтолкнуть его в другую сторону. Ответила с сердцем.

— Как кошка дрянная. Тебя не учили, что в разговор чужой влезать невежливо?

— Чему меня только не учили, рыжая бешанка. Влезать в том числе, хочешь, покажу? — выразительно высунул кончик яркого, быстрого языка.

Облизал темные губы.

Медяна вспыхнула. Даже шее жарко стало. Всему есть мера, в том числе и ее терпению.

Круто повернулась, пошла, не глядя. Ноги, шея — как из дерева.

Юга чувствовал на себе взгляд Выпь. Скажи он что-то в защиту девчонки, Юга бы ощетинился, но Второй молчал. В молчании слов было больше.

— Слушай, пастух, — Юга решился, наклонился к Выпь близко-близко, словно их могли запалить, — слушай. Дальше держи бабу свою при себе. По мне так все равно, что с ней станется, но ты ж за нее сердцем болеешь, а?

— А? — Выпь повернул голову, пыхнул жаром, ожег дыханием щеку, как конь ретивый.

— Девку береги, бестолочь! — сердито прошипел Юга.

Пастух, кажется, что-то понял. Но спросить не успел.

— Внимание, товарищи пассажиры! Просьба пристегнуть ремни и не блевать понапрасну, мы входим в зону труполентности! — зычно рявкнул Дятел. — Кракен, драть тебя, быстро греби сюда! А вы, цивилы, свалите от борта!

***

Капитан жестом велел Выпь приблизиться. Обернулся к распадающемуся под носом корабеллы пространству — уже не черничному морю Лута, а словно бы ржаному непокойному полю.

— Смотри, Второй. — Сказал, плавно обводя рукой странную эту красоту. — Так начинается Ржавье, иначе — ржаное поле. Всего подобных тварей несколько, образования неустойчивые, пасущиеся. Кочуют поодиночке.

— Ага, — кивнул Выпь, жадно внимая.

Лут интересовал его, влек к себе неудержимо. Весь прошлый путь он почти не уходил с палубы, пытаясь понять это чудное явление.

— Вообще лучше Ржавье миновать, но это не так интересно. — Честно признал русый и улыбнулся по-мальчишески азартно. — Я потом покажу тебе непостоянную планку, за счет которой ты сможешь увести корабеллу сразу на шесть-семь уровней вверх. Восхитительная придумка Лута!

— А чем опасны поля?

— Жильцами, щ-щегол, — хохотнул старпом, подступивший тихо. — Как засадят соломкой в задницу — все проклянешь, отвечаю.

Волоха же прищурил хвойные глаза, спросил вкрадчиво:

— Скажи, Выпь. Ты же был пастухом, верно? Знаешь, что такое ответственность. Как бы ты поступил, если ради безопасности всего стада нужно было откупиться одной особью?

Наверное, Лут хорошо влиял на него. Иначе с чего бы Второй сообразил подоплеку сразу?

— И кем именно вы предлагаете пожертвовать?

Ивановы переглянулись, обменялись репликами на своем причудливом языке. Надо выучить, подумал Выпь с угрюмой решимостью, надо заставить Юга обучить его.

Взгляд капитана упал на эдр.

— Разреши?

Выпь без слов уронил безвестную игрульку в ладонь Волохи. Тот, опустив ресницы, слепо огладил ребра пальцами.

Проговорил медленно, будто слушая Лут:

— Как если бы эхо или прообраз сферы Дайсона...

— Капитан, до нас гости! — бодро отрапортовал Буланко.

Старпом недовольно цыкнул, капитан же вздрогнул, вернул игрушку Выпь, поправил меховой жилет и вздохнул, как перед началом неприятного разговора.

— Ну вот, сам все и увидишь. — Кивнул кому-то за спиной Второго.— Здравствуй, Жиль.

***

Выплеснувшееся на палубу, подле самого флага багряно-алое пятно шевельнулось, протянулось вверх, съежилось плащом, открывая ржаной блеск соломенногосущества, коряво рифмующего человеческий силуэт.

— Приветствую, капитан. Давненько не заглядывал. Или сторожишься?

Оно шелестяще — как сухое зерно посыпалось — рассмеялось.

— Лут большой, разными путями ходим, Жиль, — легко уклонился от прямого ответа Волоха.

— Я вижу, ты с новиками. Представишь?

— Нет. Сами захотят — назовутся, а неволить не стану.

— Добро. В прошлый раз, помнится, ты славный гостинец мне припас, нынче тоже не с пустыми руками явился?

— Твоя правда, Жилец.

Волоха поймал взгляд Буланко, кивнул. Парень живо споймал ойкнувшую Медяну, прижал к девичьей шее колючее лезвие.

— Ах ты, подлец! — обиженно вскрикнула рыжая, но вырываться остереглась.

Руслан пошел бурыми пятнами от стыда. Проговорил сбивчиво:

— Прости... Ты мне нравишься, горлинка... Эх, самому не по сердцу. Но капитан приказал, не можно ослушаться...

— Славная, — длинная, из соломы свитая рука Жильца подцепила волосы девушки, — и красная. Люблю красных. Угодил, капитан.

— Мы можем идти дальше?

— Не задерживаю, — сухо рассмеялся Жилец, оплетая девушку потрескивающими соломинами.

Буланко нехотя попятился к борту, но топор прятать не спешил. Следил глазами.

— Отпусти, — тихо попросил Выпь.

Дятел крякнул, выразительно толкнул в бочину Волоху. Тот лишь отмахнулся, весь сосредоточенный на действиях Второго. И Третьего, который скользнул ближе к естественному врагу. К единственному другу.

— Ну вот, запрягли-погнали. Как бы только, гаджо, арфу бы нам не покоцали, щеглы пламенные.

— Об этом не волнуйся. Наблюдаем. План не меняем.

***

— Ты кто такой будешь? — сухие, витые из стеблей пальцы неприятно ощупали подбородок Второго, задели кольца на шее. — Аааа, неужели Второй? Давно я вашего брата не встречал-не привечал. Что же ты за девочку вступаешься? Вам же до людишек-огарышей дела нет.

— Мне есть. Не тронь ее.

Выпь смотрел только на порождение Лута, но чувствовал любопытные, не злые взгляды Ивановых. Что за странные люди, подумал с невольным, удивленным раздражением. Что за всегда играющие, жестокие, добродушные, дружные, послушные воле капитана, люди?

Наблюдают, словно очередной из сонма полевых опытов, о которых рассказывал Юга.

— Не трону ее, возьму кого другого с корабеллы, — честно предупредило существо по прозванию Жилец.

Или Жиль?

— Никого не возьмешь.

— Какой уверенный... Как же ты за всех решаешь, не-капитан?

Выпь заставил себя не оглядываться на Волоху. Не капитан, да.

— Никого не возьмешь, — повторил твердо.

— Или ты мне воспрепятствуешь?

— Да.

Коснулся фильтров на горле. Как сработало тогда, с двойником-обманкой, он сам мог только догадываться. Подействует ли, один Лут знает. Клюв ножа удобно льнул к коже предплечья.

Толкнули под локоть. Выпь повернул голову, встретился глазами с Юга — облюдок стегнул его взглядом. Сердился, верно, что он опять «не в свое дело полез», но и сам в стороне не остался.

Юга ловко вытянул из косы цеп. Ощерился, когда сухие ладони Жильца потянулись и его лицо щупать, увернулся.

— Истинное чудо, капитан. Второй и Третий. Свободно пройдешь, ни корабеллу, ни экипаж твой впредь пальцем не трону.

— Заманчиво, — на пару с цыганом рассмеялся Волоха, — но не спеши обещать. Эти двое сами по себе. Я над ними не властен. Сможешь забрать, твои будут, не осилишь — извини.

— Договорились, — прошелестел Жилец, — будут у меня новые куколки-соломушки затейные.

Скинул плащ и вмиг потерял человеческую форму, будто только шелковый багрянец его и держал. Завился, закрутился соломенными жгутами, потянулся к живым — Юга, не спрашиваясь и не медля, огрел цепью, с хрустом-треском ломая щупы.

— Огня бы, прикурить дать чучелу, — выдохнул сквозь зубы, уклоняясь от летящей в глаза метелки.

Выпь не ответил, на руку принял крепкий жгут, натянул — обрезал ножом. Отнятый от общего тела кусок рассыпался пылью.

Но со всех сторон упрямо ползли новые, цеплялись за одежду, лезли в волосы, глаза, кололи и резали — подло, тонко и больно.

И развернуться негде было, Жилец словно закрыл их в себе, взял в кольцо, отнимая от корабеллы и людей. Да и какое дело Ивановым до них? Забава одна.

Дышать становилось тяжелее. Труха забивала нос, глаза и горло, ржаные полосы упрямо оплетали ноги, ковали руки. Жилец смеялся тихим шелестом, плел себе новых куколок.

Выпь ухватился за горло, когда его захлестнула ржано-ржавая петля, потянул ее прочь, сдирая кожу на пальцах. Задыхаясь, свалился на колени, близко увидел нацеленные в глаза соломки.

— Стой,— просипел.

Зажмурился невольно, когда укололо веки. Но дальше жгутики не полезли, застыли, прибитые голосом.

С ржаным переплелось, спелось черное. Разорвало соломенный ошейник. Юга ухватил друга за руку, помогая встать на ноги.

— Плащ, — сипло выдохнул Выпь.

Будто само в голове всплыло. Или Лут подсказал?

Ржаное почти похоронило под собой багряную шелковую лужицу накидки. Выпь ринулся к нему, отмахнулся ножом от хлестнувших плетеных хвостов, почти в тот же миг мертво завязших в черных волосах.

Ухватил пальцами скользкий, будто живой край ткани, рванул на себя и насадил на нож. Ткань лопнула не сразу, поддалась с тугим треском.

Залила грудь, руки черешневым цветом.

— Ай, да что ты возишься?! — Юга упал на колени рядом, вдвоем схватили плащ, раздирая напополам.

Запахло старой кровью и свежим огнем. Выпь глянул в лицо облюдку — скулы его блестели темным золотом, глаза были широко раскрыты, как Лутовы сеноты, и отражалось там большое, нажористое, невиданное прежде пламя.

Лут полыхал, как полдень лета.

Выпь выпрямился во весь рост, огляделся. Ржавье горело. Корабелла стояла по брюхо в кипящем, прозрачном огне. Ивановы же улыбались, а больше всех — капитан.

— Вор, — прохрипел Жиль, стягивая усыхающие щупы и сворачиваясь в тщедушного, худенького соломенного человечка, — обманщик подлый!

— Каков есть, не жалуюсь, — сдержанно усмехнулся русый, — тебе все бы куколки, а мне один убыток, людей не напасешься. Сочлись. Нечего было жадничать, такой кусок, — кивнул на Выпь и Юга, — даже тебе не отожрать.

Человечек завыл, бросился на капитана, да на полдороге вспыхнул, будто кто пламенем из ведра окатил. В хвойных глазах русого сгорел дотла, как лядащий факел.

— Ниче так, щеглы, — старпом снисходительно усмехнулся, плюнул за борт, в ответно застрекотавшее пламя, — дружно держались.

— Мудак ты, — без церемоний оскалился Юга, выдирая из волос жухлую рожь.

Цыган лишь раскатисто хохотнул, прикуривая от силящегося достать человека огневого щупальца. Капитан же подошел, хлопнул по плечу Выпь.

— Не серчай, Второй. С Жильцом разобраться давно пора было, обнаглел совсем. Кого в поле поймает, со всех плату требует, и не пустышку какую-нибудь, а живого человека. Жадный стал. И прижать его никак, только если одним ходом и поле запалить, и шкуру подрезать. А сам подумай, стал бы он ради скучной игрушки плащ скидывать?

Выпь кивнул, выдерживая пристальный холодный взгляд.

Иванов удовлетворенно стиснул пальцами его плечо.

— И хорошо. Рад, что без лишнего трепа все понятно.

Юга хотел что-то сказать — Выпь затылком это почуял, завел руку за спину, сжал горячее запястье. И только когда русый отвлекся, ушел к команде, развернулся к облюдку.

Третий хмурился. Свежие порезы ярко выделялись на смуглом лице. Будто кто из ревнивых гостей опять хлестнул наотмашь. Выпь моргнул, прогоняя воспоминание, сказал другое:

— Он спас тебя, помнишь?

— Но это не дает ему право играть нас, как карты!

— Такой человек. Иванов, что с него взять, — пожал плечами Выпь. — Спасибо, что на помощь пришел...

Юга не ответил, повернулся к Луту, привычно оседлал борт и уставился вниз. Не до конца разобранные волосы рвались черным пламенем, горячим дыханием Лута вздымались короной. Огонь нижнего уровня ярился, бросал змеистые всполохи на смуглую кожу, рыжим золотом оплетал косы.

Выпь молча встал рядом. Положил ладонь между острых лопаток и так держал, пока Юга не успокоился.

***

Тянуть дальше было нельзя. Дочь своего отца была решительной девушкой и то, что всерьез ее никто не воспринимал, оказалось весьма кстати.

После гибели лутовой твари команда увлеченно обсуждала что-то, сбившись в тесную группку. Девушка высмотрела Буланко — тот покраснел, виновато развел руками. Так мол и так, сама понимаешь.

Улыбнулась непослушными губами.

Понимаю. Но тогда и ты пойми.

Зверообразный старпом курил, лежа локтями на борту, скалил зубы вместе с патлатой чернявой шлюхой. Рыжая прошла мимо и легко, одним движением выхватила из-за широкого пояса ближайший револьвер.

Скакнула кошкой, уворачиваясь от захвата.

— Я жить хочу, — сказала громко, двумя руками сжимая шершавую рукоять чужого, тяжелого оружия.

В кого целиться, решить не могла, перебирала по людям.

Буланко, подлец? Дятел? Юга?

Русый капитан встал так, что дуло револьвера уткнулось ему в грудь. Закрыл собой весь обзор на арфу и экипаж. Какой правильный, какой отважный ублюдок. Понятно, почему команда так его любит. От него и девки портовые, наверное, с ума сходят.

Хорошо. Пусть так. Сам выбрал.

— Вы... — Девушка облизнула пересохшие губы. — Велите корабелле идти вниз. Я сойду.

— Медяна, — позвал Выпь, и девушка чуть вздрогнула от знакомого голоса, чужого на палубе врагов, — ты знаешь, что если убьешь капитана, корабелла омертвеет — в тот же миг?

— Тогда омертвеем мы все, — она некрасиво оскалилась.

— Я бы принял предложение, оно вполне разумно, тем более что твое присутствие на корабелле отныне не обязательно. — Медленно проговорил русый, внимательно наблюдая ее лицо, как добрый лекарь хворого. — Но, увы, мы в необитаемой зоне. Жилых Хомов здесь попросту нет.

И что ты будешь делать дальше?

Медяна краем глаза следила, как Ивановы берут их вынужденный дуэт в кольцо. Убьет она капитана или нет, конец один. В ближайший Лут.

— Скажите правду, Волоха. Вы же не собирались меня отпускать, так?

— Нет, — честно улыбнулся русый.

Так она и думала. Взяли с собой, как телка.

— Медяна, не надо.

— Выпь, заткнись.

Второй замолчал.

Девушка чуть сощурилась и решительно нажала на спусковой крючок. Щелкнуло.

В следующий миг ее уткнули животом в борт, так, что в лицо прыгнул Лут.

— Дятел, нет! Всем назад!— рявкнул над ухом капитан. — Я сам!

Медяна дернулась, зашипела, как поддетая на рогатую палку змея.

— Лучше убей меня или позволь своему псу прикончить, потому что я тебе не спущу, никогда, никогда!

— Значит, слушай сюда, рыжая, — шею сдавили железные пальцы, а хребет — железный голос, — мы пойдем через гармошку. Там любые рабочие руки на счету будут. Будешь хорошо себя вести, на обратном пути отпустим.

— С чего мне вам помогать? — огрызнулась Медяна. — С какого хрена мне вам вообще верить?

— Не с чего и не с какого. Сама выбирай: или я тебя отпускаю, чему моя команда будет безусловно рада, или идешь с нами.

— Почему вдруг такое милосердие?

Русый хмыкнул. Больно потянул за волосы, заглянул в лицо. Так близко, что перехватило дыхание.

— Ты храбрая. И наглая. Хорошим шанти будешь, Медяна.

— Пиратом?! Да я лучше сдохну!

Он рассмеялся, будто она сказала что-то до нелепости смешное. Сильный, отвратительно в себе, и людях своих, и планах своих уверенный. Иванов, чтоб его.

Рыжая злобно прищурилась. Стукнулась лбом в холодный борт.

— Хорошо.

— Вот и ладушки, — Волоха отпустил ее в тот же миг.

Отошел, словно потерял интерес. Небрежно повернулся спиной, будто вовсе не боялся, что девушка вдруг схватит за шею и утянет за собой в бездну. Наверное, так оно и было, они все мнили себя бессмертными, шанти, лутовы твари...

Медяна распрямилась, хмуро отвела волосы с лица, оглядела команду. Ей дружно, почти весело улыбались.

Живой не дамся, подумала девушка обреченно.

***

— Дятел! Какого рожна у тебя револьвер не заряжен?!

— Обижаешь, гаджо!

Русый вскинул руку.

Пуля рыбкой ушла в Лут.

— Э, бестолочь, зачем патроны тратишь?!

— Непорядок! А если бы враг? И осечка?

— Это револьвер, какая к хренам собачьим осечка-засечка?! У меня, ебврт, осечек вообще не бывает, ни с кем! А Чучело сам выбирает, когда шмалять, а когда молчать. Статут! И валентность у него что надо, не чета сопливкам гвардейским. — Цыган упер кулаки в бедра. — И что за манера такая дурная на вилы лезть, вот что бы я танцульке твоей сказал? Так и так, сдох ваш русак, а меня за это чисто символически пуантами до смерти забили бы, да? Таков твой замысел?

— Я не мог умереть, я еще не женился, — успокоил старпома Волоха.

— Рехнулся? — Дятлов обидно вытаращился, покрутил средним пальцем у виска. — Да ты никогда не женишься, гаджо.

Волоха улыбнулся. Вернул норовистый револьвер другу и подытожил.

— Значит, никогда не умру.

***

Все же, Юга был не до конца откровенен с Выпь. Если разбираться, честным он даже с собой не был, что уж говорить...

Может быть, он не скучал по общему климату нравов Сиаля, но по чему тосковал точно, так это по Провалам.

Ему их недоставало почти физически. Их яркой, оглушающей глубины. Чувства бездны под ногами. Возможности окунуться в эту бесконечность с головой, утянуть себя так глубоко, как только возможно. Пока воздух в легких не начнет гореть.

Лут облюдок воспринимал как суррогат. Паллиатив, усмехнулся, вспомнив терминологию Волохи. Эдакий Провал со своими душками и неисчерпаемым запасом энергичных дивных тварей.

Зачем он вернулся? Только потому, что обещал?

Старательно замалчиваемая мысль прошила ярким стежком, захлестнула горло петлей так, что Третий закашлялся, подавившись безвкусной душевой водой.

Не думать о Втором для него было все равно что не дышать. Не танцевать.

Нет, он вовсе не ждал его обратно. Не хотел ждать. Тогда уходил и верил — все, навсегда. В последний раз видятся.

И когда уже привык, приспособился, приучился — желтоглазый вновь объявился. Будто сам Лут свел. Дурная шутка вполне в его стиле.

Юга перекрыл воду, тщательно вытерся сероватым полотенцем. Еремия не заморачивалась с внутренним климатом, основное внимание уделялось броне и скорости.

Вышел из душевой и остановился, напоровшись, как животом на кол, на взгляд Выпь.

Тот сидел за столом, играл с волчком, забавной крутяшкой, прихваченной со Станции Ивановых. Третий приблизился, узкой ладонью сшиб на пол игрушку, сердито осведомился:

— Ай, и чего приперся на ночь глядя?

— Это Лут. Здесь всегда ночь.

— Не умничай. Или заняться больше нечем? К оларам своим вали, к девке рыжей... К Волохе, ты ему явно нравишься.

— Олары спят, Медяна злоумышляет, Волоха на вахте, — Второй нагнулся, подбирая с пола волчок.

Глянул снизу-вверх.

— Ты чего? — спросил.

Юга коротко мотнул головой, разбрызгивая капли воды. Мокрые волосы тяжко, жарко липли к спине, едва заметно шевелились, чуя настроение Третьего.

— Да вот, думаю, что не зря Голоса Вторых боялись. За тобой даже капитан последовал.

— Я ему не приказывал, — нахмурился Выпь, и Юга понял, что попал в цель.

— Да кто тебя разберет-поймет? Вдруг ты сейчас и со мной в те же игры играть вздумал?

— Я бы никогда не стал тебе приказывать. — Удивился желтоглазый. Откинулся на спинку стула. — Только не тебе.

— Почему вдруг? Велел бы смолкнуть, удобно же. Одно слово — и я что угодно, представь?

— Потому что это не правильно. Потому что это ты.

Юга знал этот упрямый тон и наклон головы. Выпь верил в то, что говорил и разубедить его никакая сила не могла.

Молча сел на узкую койку, взялся расчесывать волосы. Нервно облизал кромку зубов, заглатывая обратно вертящуюся на кончике языка чушь. Что за норов у него? Куча кусачих слов, и все обидные, все не те...

***

А если это правда? Выпь не мог не думать об этом. И не мог знать. Что если самым верным было продолжать молчать?

Вдруг его голос в самом деле воздействовал, против его воли, совсем самостоятельно? Что если все, с кем он имел дело, кто хорошо или плохо к нему относился, все были под влиянием? Медяна, Волоха.

Юга.

Второй покосился на Третьего. Сглотнул, коснулся пальцами ошейника.

Он никому прежде не рассказывал о своих беседах с Алисой. В них он чувствовал себя спокойно и уверенно, мог говорить-разговаривать без стеснения и контроля. Это же был просто сон... Но ему не хотелось спать. Хотелось разговаривать — с Третьим. Пусть у него это и выходило плохо. Из рук вон просто.

Как обычно.

— Эти твои олары, — вдруг произнес Юга, поднимая голову, — они действительно такие ценные-бесценные?

Выпь пожал плечами.

— Они умные создания. Хорошо выезжены. Дорогого стоят.

— Ты их сам объезжал?

— Ну да.

— Голосом? — подковырнул облюдок.

Второй нахмурился, но ответил честно:

— И голосом, и руками.

— А меня твои скотинки слушаться будут? — небрежно поинтересовался Юга.

Выпь встретился глазами с Третьим. Неуверенно улыбнулся.

— Прокатиться хочешь?

— Не отказался бы.

— Тебе понравится. — Второй обрадованно выпрямился, сверкнул глазами. — Морок мой, а Метелицу все же лучше Медяна ведет.

— Рыжуха твоя... — Юга притянул к груди колени. — Вы же вроде как парочка?

— Мы друзья, пожалуй. Она умная. Красивая. С ней интересно. Но мы не пара. А что, — спросил осторожно, — она тебе по нраву?

Юга даже рассмеялся от неожиданности.

— Эй, совсем нет! По мне, так она не красива и не интересна нисколько, уж прости, но вкус у тебя паршивый. Точно не умна, после сегодняшнего-то. Что ты в ней вообще нашел, кроме овечьих кудряшек и носа горбатого? Или тоже голосом взял?

Выпь закрутил волчок. Сипло поинтересовался, глядя на пляшущую игрушку:

— А мы... Мы с тобой — друзья, как, по-твоему?

— Издеваешься? — фыркнул Юга, прикрывая глаза. — Ты Второй, я Третий. Тут без шансов.

— Я не про это. Я про нас.

— Полтора года прошло, Выпь. Я сам не знаю, что со мной сделалось. Ты вот тоже изменился...

Второй провел ладонью по собранному из зеленых бус браслету.

Помолчал.

— Так — друзья?

Юга, туманно улыбаясь, отвел глаза, машинально перекидывая через плечо косу. Раньше, как помнил Выпь, он от волнения бусы перебирал. А теперь вот цепь оглаживал.

Третий вздрогнул и вытаращился, когда Выпь вдруг поймал его за волосы и притянул к себе. Постарался высвободиться рывком, но его держали крепко.

Захваты Второму всегда удавались, особенно поднаторел он в этом дурном, но нехитром деле за прошлые полтора года.

— Пастух, ты с ума съехал совсем? Что творишь?!

— Но что делать, если ты не отвечаешь?

Разным тебя видел, но когда такой вот — мне хоть на стенку лезь.

— И потому решил разозлить, значит?! — зарычал темноглазый, силясь выскользнуть на свободу.

— Ага. Лучше злиться, чем сопли на кулак мотать. Ты сам так говорил, помнишь?

Юга улыбнулся, как акула. Гибко развернулся, прошипел:

— Передергиваешь, пастух.

— Да хоть бы и так, — Выпь прямо смотрел ему в глаза. — Все лучше, чем тоска. Не люблю, когда ты молчишь и грустишь.

Третий выдохнул, отстранился. Волосы, до этого мирно лежащие в косе, угрожающе зашевелились.

— Ладно, я понял, хорош уже тягать. Вот же взял привычку, и как скоро... Давай, сваливай к себе, меня вырубает.

Выпь разжал пальцы, выпуская Третьего из хватки, без перекора отступил к дверям.

Взялся за косяк.

Молча приподнял бровь.

— Да, да, — вздохнул Юга, закатывая нестерпимые глаза.

Выпь улыбнулся и прикрыл за собой дверь.

Глава 7

7.

Самой большой ошибкой людей и прочего классического сброда было восприятие Третьих, как сродственников одного вида. То же самое справедливо было и в отношении Вторых.

Образцов Третьих за Триумвират было получено достаточно. Хватило на изучение и Башне, и Ивановым. И вот — людьми они не были ни разу. Совершенно другая инакость, в смуглом, гладком гуманоидном флаконе.

Волоха лично изучал материалы групп исследования. Гисторы провели колоссальную работу: кропотливый сбор и анализ данных, статистика, диаграммы-графики, бесконечные препарирования... Но в изучении рапцис морено они — увы! — продвинулись лишь на пару шагов от общей заданной длины.

Никто не мог сказать точно, откуда, с какой глубины Третьи пришли в Лут. Из какого сенота выбрались, из какой гармошки выскочили, какой точкой прокола воспользовались. Пытки и сканеры не давали ответа. Допрашиваемые и приборы либо лгали, либо молчали, либо издевались.

Они были, казалось, всегда. Жили особняком, выбирая себе Хомы, обильные водными ресурсами и темными, цветущими лесами. Строили свои дома — всегда разнообразно черные, завораживающего вида каскадные сооружения, подчиняющиеся иным законам физики. Радушно встречали гостей, а врагов, кроме Вторых, у них не было. Размножались внеутробно — онтогенез проходил в вакуолях, пузырях-эластиках, сращенных между собой стенками и надежно укрытых внутри черной воды колодцев Хомов-рокариев.

Их дети — странноглазые смуглые малютки, длинные пальцы, зубастые рты — сочетали в себе признаки обоего пола, и только к пяти годам, под влиянием сопряжения внутренних механизмов и механики наружной среды, происходило окончательно созревание и разделение. Самки гибли. Кажется, они так и не могли адаптироваться к жизни в Луте. Самцы обладали насыщенной Лутовой красотой, необоримо притягательной для людей и других тварей.

Для передачи информации или обмена эмоциями они сплетали шерл. Люди так и не сошлись во мнении, что представляют собой эти странные образования, которые носили на головах Третьи. Информационные облака, совокупность текучего мрака, рой символов, нечто, заключенное в физическую форму твердых выростов эпидермиса. Для простоты эту прихотливую странную область назвали шерл, в честь имени черного камня. Рапцис морено сливали шерл в одну агатовую массу, разливающуюся округ воздушным морем, блестящим, словно наисвежайшая смола. Единая грибница разума.

Письменности у Третьих не было, всю информацию они хранили в воде своих Хомов-рокариев. Непрозрачная, ледяная жидкость запоминала и несла в себе объем знаний, достойный сонмов библиотек. Читать ее умели только сами морено.

И их страшные танцы — тягучие, захватывающие, от которых у противника вскипали мозги и глаза, от которых на лагерь падал чугунный мороз, а реки бесились, как кони...

В Триумвират Третьи редко позволяли себе показаться на людях без шлемов, каким-то образом вмещающих в себя весь смертельный груз волос. Своеобразный знак добрых намерений, вроде меча, вложенного в ножны. Волохе доводилось держать в руках эти шлемы — они словно ничего не весили, но прочны были на диво. И того же матово-смолистого оттенка, что и ангоб, смоляные доспехи Третьих, цельнокроеные, мягкие, облегающие как перчатка, как вторая кожа, идеально укрывающая тело.

Третьи были ориентированы на соблазнение, как Вторые на управление глубинными тварями Лута. Пока гисторы бились над вопросом, как именно они используют полученный ДНК-код, черноволосые продолжали свое дело, сливались с представителями прочих рас, подставляли свои тела под взятку генетического материала.

Их иерархи никогда не появлялись на людях. Не контактировали ни с кем — уже после исчезновения Третьих любопытствующие мародеры и странствующие ученые вдоволь набродились по оставленным, затопленным душной зеленью, янтарно-черным развалам их дворцов. Везде натыкались на одно и то же. В помещениях не было дверей, как не было собственно стен и окон. Колонные анфилады, и половина пространства, отданная на откуп глубоким рукотворным бассейнам, вровень с полом полным темной водой.

Никто не рисковал черпать оттуда.

Обычная вода, по всем параметрам, уверяли гисторы. Обычные бездонные бассейны. Рядовой случай исчезновения целой расы.

Как они умирали — тоже было под вопросом. Ивановым, исследователям Башни и Первым никогда не попадались старики, все подопытные были молодыми, прекрасно обученными солдатами мужского пола..

В плане сбора генетической информации они были неутомимыми, страстными и изобретательными. Самозабвенными. Взрослая особь Третьих могла соблазнить любое мало-мальски разумное существо.

Кроме Второго, разумеется.

Волоха хмыкнул. Когда им на руки буквально свалился настоящий Третий, пылкий Дятел его едва не пристрелил — на месте, в упор, из всех четырех револьверов и лучших побуждений. О, Ивановы слишком хорошо знали, что за лутово создание вмерзало в лед у них под ногами.

Они вытащили Третьего — выбили из снега, как гадкого утенка какого-то — отволокли на Станцию и сшили, будто разорванную игрушку. У рапцис морено всегда было хорошее тканевое восстановление, и этот молодой экземпляр не стал исключением.

И он не был солдатом, не был рабочей пчелой. Он вырос среди людей и говорил на их языке, и скоро, очень скоро вел себя как обычный юноша, живучий и жизнелюбивый, в свитере на два размера больше, брюках с чужой задницы и старых ботинках.

И Волоха бы погрешил против системы, если бы сказал, что не чувствовал желание.

И именно поэтому он лично загнал парня под карантин, пригрозив отлучить от корабеллы любого, кто осмелится нагнуть Третьего.

И как обычно, капитана слушались все, кроме Дятла, на которого Джуда-Юга действовал, как мормышка на леща.

Но зато именно их группе выпал воистину уникальный шанс вылепить Третьего для себя. Наблюдать его запоздалое, но бурное развитие вблизи. Даже обучать, видит Лут! Вот где по-настоящему пригодились полученные с живых образцов знания.

К моменту их общего выхода в высокий рейс на корабелле, Третий уже был полностью готов к работе.

Правда, непонятным оставался момент отношения рыжего Гаера к Третьему. Если юноше и впрямь невероятно посчастливилось сбежать из Башни, почему ржавый арматор не стал искать его? За Гаером числилось немало славных грешков, но милосердия среди них точно не затесалось.

И этот Второй... Волоха задумчиво качнул головой, затушил сигарету. Ему не впервой было идти на риск вот так вот запросто, по одной лишь леске интуиции. Но совпадений вдруг оказалось слишком много. Как русый ни любил Лут, даже ему это было странно.

Тем более — говорили люди — связываться со Вторыми было куда смертельнее, чем с Первыми.

О Вторых не знали почти ничего.

***

Лин, опровергая клятвенные заверения Дятла, не был совсем уж безнадежным блаженным. Скорее, ему просто не доставало элементарной житейской хваткости. Витальной цепкости, которой с лихвой, с перебором даже, обладал старший названый брат.

Гаер успевал везде. Рулил делами Башни, которая, как знал Первый, обладала монополией на производство и поставку оружия-документов-медикаментов; подрабатывал посредником; заключал договора, расторгал и срывал сделки, стравливал конкурентов, и еще успевал беззастенчиво влезть в его альбом, подергать за хвост, заплести косички и закрутить с какой-нибудь милой девушкой из персонала.

Ну то есть как закрутить... Закрутить саму девушку, скорее.

В тот раз Лин просто хотел очень срочно поговорить с братом, однако на деликатный стук костяшками пальцев никто не откликнулся и Оловянный толкнул дверь плечом. Заглянул, застыл в пороге.

— Эээ... извините.

И быстро ретировался. От стыда и неловкости даже в ушах зашумело.

Проклятая звукоизоляция. И эта девушка так жалобно стонала... Наверное, ей было очень больно, все-таки до чего жестокий у него брат.

***

— Эй, заяц, успел заценить бидоны? — Гаер упал в кресло, и были на нем только сильно помятый килт и разноцветные носки.

Закинул ноги на разболтанный вытертый подлокотник, зыркнул насмешливо из-под густых бровей. Сильно потряс какой-то синей баночкой, открутил крышку и выдул в потолок сразу несколько радужных пузырей.

— Бидоны? — моргнул Лин, залипнув на тонкую красоту идеальных и хрупких сфер.

— Сисяндры, малолетка ты глупая.

— Я не малолетка, а грудь у нее была очень красивая. Гораздо красивее, чем у тебя.

Гаер чистосердечно заржал.

Оловянный покачал головой, вновь уткнулся в альбом. Рисование его всегда успокаивало. В Эфорате не было носителей ХХ-хромосом. Не было детей, не было животных, оттого к девушкам и собачкам Первый относился с трепетным уважением, а дети, и особенно натуральный способ их производства, вызывали у него восторженный ужас.

— Красивая телочка, других не держим, братик. Бабы — они на то нам Лутом и посланы, чтобы мы их имели и радовались, значится, — почесывая волосатую щиколотку, пояснил свое житейское воззрение Гаер.

— Но это же отвратительно!

— Что именно?

— Физическая, то есть плотская сторона любви.— Лин передернул плечами. — Влажно и больно... и стыдно, и неприятно.

— Сторона любви? Любоооовь? При чем здесь... О, Лут... Ваш долбанутый Эфорат, каких инвалидов выпускает в мир, это ж постараться надо. Слушай, заяц. — Рыжий еще раз взболтал мыльную смесь. — Плотское соитие, сплетение, это самое лучшее, что может предложить этот несчастный, по уши в дерьме и брильянтах мир. Трахайся, пока молодой. Помрешь счастливым.

— Я не хочу... трахаться. — Лин покраснел. — И если бы сплетение и впрямь было самым лучшим, то все бы занимались им, а не устраивали бы войны, геноциды и прочее...

— Угу. Посмотрим, как ты потом запоешь.

— И вообще, я хотел поговорить с тобой о другом, — решительно перевел тему Лин.

— Ну? Заинтриговал, колись.

— Отдай мне Серебрянку и выпусти из Башни.

Рыжий поперхнулся новой порцией здорового смеха.

— Да ты никак уморить меня решил, братец?! Нет, деточка, никуда без меня ты не выйдешь. Тем паче с юной корабеллой.

Лин сжал кулаки и не отступил.

— Она зачахнет здесь, как не поймешь? Ты погубишь ее.

— Чушь, — уверенно фыркнул рыжий. — Максимум впадет в анабиоз, они это умеют проворачивать.

— Но ты же хочешь, чтобы она скорее начала приносить тебе пользу, разве нет? Ты сам утверждал, что из нее получится отличная корабелла, быстрая, маленькая и выносливая?

— Я и не отказываюсь от своих слов, Лин, — в дверь кто-то опрометчиво сунулся без стука и Гаер, не отвлекаясь, швырнул в незваного визитера подцепленную с пола хрустальную пепельницу.

— Но она не пойдет ни под тебя, ни под кого другого из твоей команды, — продолжал Лин, сумев не сбиться с мысли.

— Эй, заяц, у меня нет команды. — Хозяин Башни нравоучительно поднял палец. — Только манкурты и наемные, сечешь разницу? И неужели ты думаешь, что Серебрянка признает тебя? Ты не ее капитан.

— Нет. Но я ее друг, — просто объяснил Оловянный.

Гаер задумался. Поскреб бритый висок грязными ногтями, неопределенно кивнул.

— Допустим. И что?

— И то, что она согласна принять форму, если ее буду вести я. Не ты.

Это был какой-то странный сбой, слом в головах обоих. Гаер прекрасно знал, что Лин никакой не родич ему, и светловолосый художник осознавал сей факт прекрасно, но оба искренне считали себя братьями.

Обоим это было необходимо.

Рыжий нетерпеливо поднялся, пружинисто прошелся по гостиной, в этот вечер непривычно тихой и не подернутой табачной зыбью. Обычно здесь, в сердце эклектичной комбинации библиотеки, каминного зала, комнаты отдыха и столовой, любили собираться многочисленные Гаеровы знакомцы. Именно тут Оловянный впервые увидел Ивановых. Людей с Востока, как еще их иногда называли. Брат захлопнул дверцу разоренного бара, переложил на журнальный стол книгу с потрепанным корешком, толкнул пальцами скучающие от безделья бильярдные шары. Те с костяным глухим стуком разбежались по зеленому сукну, слепо ткнулись в борта.

— Ты не знаешь Лута, — молвил арматор угрюмо, — и ты никогда прежде не водил корабеллы.

— Никогда, — согласился Лин, — но я бы научился. Я быстро учусь, правда.

Гаер взял с подставки белый кий, легко покрутил в пальцах.

— Один ты все равно не пойдешь.

— Нет. — Крепко уперся синеглазый. — Или я один, или Серебрянка так и будет сидеть в базовой форме.

Хозяин Башни помолчал, обдумывая что-то в своей странной башке. Затем быстро прошел к брату, взъерошил волосы, поцеловал в макушку и любовно обхватил ладонями тонкую шею.

Под пальцами горячо и нежно стучал пульс.

— Ах ты, малолетний заяц-шантажист. Тебя нужно поставить в угол и лишить красок на неделю, а мне нужно все обдумать. Ну а пока, чтобы не скучал — вот тебе мой подарок.

Неожиданно мирно, не с ноги даже, открыл дверь, и в гостиную вплыла, покачивая бедрами, та самая, с «бидонами». Последние были бесхитростно обнажены. Девушка с улыбкой опустилась в мягкое кресло, легко подобрала под себя ноги. Она была розовато-золотистая, с шапкой темно-ореховых волос, круглыми локтями и коленями. Плечи были покатыми и наверняка гладкими, как обточенные морем камушки. Лин никогда не видел моря, но наверняка от него шло такое же свежее тепло и волнующий, сладковато-соленый запах.

— Привет, — сказала грудным уютным голосом.

— Привет, — вежливо улыбнулся в ответ юноша и запаниковал в сторону Гаера.

Схватил посмеивающегося братца за разрисованную руку.

— Гаер, зачем? — прокричал шепотом. — Что мне с ней делать?

— Чаем напои, — оскалился рыжий и дунул брату в нос, как коту.

— Я серьезно! — увернулся тот.

— А я шутки шуткую, по-твоему? — подмигнул зеленым глазом. — Ну, нарисуй ее или насуй ей, на твой выбор. Давай, дерзай, я пока прогуляюсь...

И ушел, оставив растерянного Лина наедине с роскошной, многозначительно-молчаливой девицей.

***

Ты не знаешь Лут. Зато Лут знает тебя.

Сущность твою и сучность, изнанку и косточки-серединку.

Рыжий выдохнул дымовое кольцо в потолок, в плавные лопасти вентилятора, лениво рубающего консервированный воздух Башни.

Башня была не только блуждающей станцией, средоточием технологий и точкой отсчета для уходящих корабелл. Она была его клетью. Лампой. Когда Лут предложил ему могущество в обмен на этот сердечный обман — Гаер согласился. Ему нечего, некого было терять.

Ему никого не было жалко.

Все — игрушки. Все — мировое игровое поле. Сраная песочница.

Любимые куклы Лута имели все шансы остаться бессмертными, именно поэтому многие так стремились заполучить себе хоть одну истинную корабеллу. Лут был щедр, он одаривал любимцев запасенными жизнями, запечатанными в форме блистающих ближних звезд. Даже смертельно раненные капитаны могли выжить, если Лут был благосклонен и питал их.

К Гаеру благосклонна была старуха-Башня.

Гаер иногда думал, что это гнилое вечножительство нужно ему, как собаке пятая нога.

Ему никого не было жалко, себя особенно.

И страшно ему раньше тоже не было. Пока не случился Лин.

Наверное, Лут всучил ему его как баснословной аванс, как гранату без чеки. Чтобы чуял свою уязвимость.

Знал свое место.

Глава 8

8.

Он ел руками.

Подцеплял мясо из тарелки, ловко подхватывал капающий сок языком, облизывал пальцы, шелковисто мерцающие от жира.

Если бы у кошек были руки, подумалось Медяне, они жрали бы также. По-животному элегантно и чисто. И ложки водились, и даже гнутые вилки, и целая россыпь разномастных ножей с рыбьими блестящими брюшками и узкими спинками, но пользоваться ими Третьему было лениво...

За столом он сидел, подобрав под себя длинные ноги, мог ухватить что-то из тарелки Выпь, не спросясь дозволения; носил мягкой ткани темные брюки, широкие в бедрах и узкие в щиколотках, растянутую майку неопределенно-замурзанного вида и легкую открытую обувь. Живую реку волос за один присест сплетал в косу, перевитую цепью. Все вместе создавало до странности домашний вид, словно не на корабелле они болтались, а в общежитии.

Общага. Вот что напоминала ей Еремия. Барак.

Для Ивановых корабелла была домом, их общей раковиной и работой. Она же значилась здесь чужой пока, оттого не могла уснуть и порой едва не вываливалась за борт при резких маневрах. Остальные привычно ловили такт. В нужный момент сваливали от борта, пересмеивались, хватали девушку за локти.

Ее приобщили к работе с оснасткой; Медяна познакомилась с заключенной в банке Пеленой, пугалицей Хома Степи, которую Ивановы выпускали наводить смуту и панику; она видела путевой короб и голубиное зеркало, способное сделать Еремию незримой для глаз и приборов; она различала оттенки глостеров и умела прибрать их; руки ее выучили плетение узлов на тяжах и зацепах...

После того случая, мыслила рыжая, ее должны были заключить парией. Однако же, случилось обратное. Медяну словно бы приняли условно, потеснились, дав место с краешка, на скамейке запасных.

Ну как, на скамейке. Скорее на кухне.

Туда Медяна добрела самостоятельно, когда поняла, что не переживет еще один завтрак кашей авторства Дятла — тогда был его черед дежурства на камбузе.

К еде Ивановы были редкостно неприхотливы. Могли обходиться разваренной картошкой в шелухе, притертой крупной солью, водой с сухарями, довольствуясь самым необходимым. Витаминное разнообразие поддерживал Волоха, одаривая подчиненных какими-то желтыми кисло-сладкими шариками. Поливитамины, пояснил, отсыпая девушке ее долю.

Медяна молча встала к плитке, предварительно отскоблив все найденным порошком, сбитым в ком от избыточной влажности. Не ленясь, перебрала и расставила в нужном порядке запасы, за два дня отмыла камбуз.

Тесное помещение обрело даже некое подобие уюта, о чем не преминул сообщить Волоха.

— Молодец, девочка, — похвалил искренне, потрепал взъерошенную девушку по плечу.

Медяна покраснела, буркнула что-то в ответ и скорее вернулась к покоцанным, разномастным — ворованным, что ли? — кастрюлям. Ох уж этот русый... Девушка иной раз не знала, куда деваться от его спокойного, хвойного взгляда — до костей жаром пронимало.

И руки у него были... хорошие. Медяна всегда мужчин по рукам угадывала. Про Ивановых точно могла сказать — хваткие, мастеровитые. Даром что тати пройдошистые. Вот и перестановку на камбузе когда затеяла, чтобы места побольше высвободить, без лишних вопросов помогли. Работали дружно, красиво, хотя и ржали, и языками чесали, и натоптали.

Теперь на камбузе рыжая и спасалась. Дятел насмешливо звал ее «таракашечкой», за суетливость и торчащие прядки, Буланко делился семечками, капитан молчал и смотрел, Инок часто читал вслух, пока девушка готовила, а Мусин мог рассмешить до колик нелепой рассказкой.

С Буланко, который быстро стал просто Русланом, она даже затеяла растить траву-мураву для общего стола. У парня были легкие руки и хорошая база знаний, теперь в его каюте, помимо Григория, плотно стояли ящики с грунтом и водяными губками, а к столу была свежая зелень.

Выпь, ее желтоглазый приятель, бытовал на палубе, всматриваясь в Лут. Ходил за оларами, разминал, чтобы не застоялись. Вечера они с Медяной редко проводили вместе, хотя иной раз казалось — все по-прежнему.

Медяна, продолжая помешивать жидковатый суп, скосила глаза на Юга. Сегодня он помогал ей готовить пропитание. Без нареканий почистили-порезал картошку, перебрал зелень. Теперь собирал выбившиеся пряди, высоко подняв руки, чуть откинув голову. Цепь лежала поперек длинных бедер, от движения майка задралась, так, что стала видна узкая полоска смуглой, нежной кожи. Живот у парня был поджарым, талия узкой, мышцы красиво играли под кожей, Медяна рядом с ним чувствовала себя той самой картошкой.

Скулы его были высокими, но не сухими и острыми, как у Выпь. Кошачьи, матовые. Их хотелось облизать. Прижаться к ним щекой, впитать тепло.

Словно расслышав ее мысли, Юга поднял на девушку глаза. Он мог долго не моргать, зрачки и радужка были такими темными, что сливались друг с другом. Шелковые глаза в черных волнорезах ресниц. Опасные, опасные глаза — Лут в них сидел.

— Твоя взяла, — признала Медяна со вздохом. Бросила ложку, скрестила на груди руки, глубоко вздохнула. — Ты... ты отвратительно красивый. Ужасно, нечеловечески. Это несправедливо, видит Лут, мужчина не должен быть... таким. Ты можешь даже голову не мыть и одеваться как бродяга, но все равно, все равно, все глаза — на тебя. По тебе.

Юга молчал, слушая жаркую, сбивчивую речь.

— Я ни на что не рассчитывала, веришь — нет. Просто он такой... Особенный. В нем что-то есть, как в Волохе. Он всегда сам по себе, и я думала, я надеялась, он перестанет думать постоянно о...о другом. Что переболеет. Ты же... как вы вообще сошлись?

Медяна вдруг заперхала, как овца, торопливо отвернулась.

Вздрогнула, когда ее плеча коснулись.

— Там, откуда я пришел, — заговорил Юга, подхватив ложку и продолжая мешать будущий обед, — подобных мне звали облюдками. Обычно или сразу убивали, или сами дохли... Верной работы не полагалось, семьи тоже. Я всегда был сам по себе. Как Выпь. Моя внешность оружие наступательное и оборонительное... И встретились мы, когда он от беды меня выручил и ничего с того не взял. Он единственный не смотрел на меня с похотью и жадностью, не плевал в спину. С ним я впервые понял, что могу быть не только мясом, не только телом... Что я — больше, чем моя оболочка.

— Тогда почему ты сбежал?! Зачем?! Выбрал себя, свою свободу?

— Нет, — Юга коротко, невесело усмехнулся, — я выбрал Выпь.

***

Третий, Третий, говорили ему. Что он Третий, Юга вспомнил-понял еще в том бедном переулке Сиаль, когда его прибил до смерти Второй — единственный близкий человек, смешной застенчивый парень Выпь.

После неделю не мог вытошнить засевшую в грудной кости боль.

Но когда желтоглазый пришел сам, и сел рядом, и взял за руку — железная заноза растаяла, как сливочное масло. У Второго был редкий дар справедливо обходиться с дикими, расстроенными, будто старые гитары, тварями.

Юга воспитывался людьми, рос среди людей, и натурной привычки своей расы взять ему было неоткуда. Блядство свое за признак породы тем более не считал. Ну, утверждался за этот счет, что ли. Больше, больше, больше, больше смешанных вкусов на смешном языке, и лишь тогда он был спокоен, когда рядом оказывался Второй с его глазами и молчанием. Тогда охотничий, лихорадочно-злой азарт наконец отпускал.

Теперь Юга так же непонимал, с чего бы ему ненавидеть Второго. Память предков выла и скреблась, замурованная в своды черепа, но предки эти были так далеко, и к тому же мертвы все, а Юга был жив, и пастух был жив тоже, и их больше не накрывало волной взаимной ненависти. Так с чего бы?

Он знал, что бывает особенно нехорош, когда улыбался медленной, блудливой улыбкой и так же медленно, страшно бесстыдно раздевался. Запас оскалов у него был неисчерпаем, все — острые, бритвенные. Лишь с Выпь он мог позволить себе обычную улыбку. Почти мягкую. Глазами и легким изгибом губ, без обнаженных зубов.

***

С диагнозом, выставленным торопливым Дятлом — аутист, олигофрен и вообще дебил — Волоха был категорически не согласен. Старпома отличала спешная и резкая манера высказываний, из классической неразборчивой подборки — сказал-подумал.

Выпь был... очень себе на уме. Ход его мыслей угадать было невозможно. Неизменно спокойный, он выслушивал все, что ему говорили и поступал по-своему. Как понял Иванов, у Второго была своя — вмененная воспитателями или врожденная — система координат, в соответствии с которой парень жил. Сам для себя решал, что хорошо, а что плохо.

Пожалуй, из него бы получился отличный капитан, но к себе его русый брать не рискнул бы. Он был очевидно не командным игроком. Как и вся раса Вторых, впрочем.

***

— Это здесь, — в один голос сказали Волоха и Второй.

Корабелла висела, застыв в темной камеди Лута, как в объеме стеклянного облака. Все округ молчало, до обитаемых Хомов теперь не домахнуться было; далеко забрались, высоко и глубоко.

Команда сгрудилась у борта, жадно вглядываясь в немую тьму.

— Ни Лута не вижу, — в сердцах плюнул Дятел, нетерпеливо пихая в спину капитана. — Дальше что, гаджо?

— Ждем, — лаконично отозвался русый.

— Воля твоя, Лешак, — цыган повел звериным глазом на Второго, — но я бы потряс мальца на предмет Алисы...

Волоха выразительно отмолчался.

Ждали, вполголоса переговаривались, вполглаза переглядывались, даже Еремия чуть подрагивала от нетерпения, словно гончая на свежий след.

Без ворот, однако, пройти в гармошку никак нельзя было. Оловянные на совесть рукав Оскуро заштопали, прежде чему залечь в фракталы Эфората.

Юга украдкой тер мокрый лоб.

— Голова болит? — не оборачиваясь, спросил капитан.

— Ну что вы, — немедленно отдернул руку облюдок, — для вас я здоров и открыт семь дней в неделю, без выходных...

— С перерывами на отсос, да, — хмуро поддержал и показал Дятел.

Ожидание его всегда томило.

— Вон оно, — первым заприметил движение Выпь.

Он стоял, положив локти на борт, и все глядел вниз, словно точно знал, с какой стороны ждать гостей.

Впрочем, по чести сказать, гостями здесь были они.

Снизу поднималось, всплывало нечто, обликом схожее с раздутым огнем бумажным фонариком, стаи которых отпускали в ночные небеса Хома Катона. «Фонарик» приблизился, и оказался клубом из перевитых, червеобразных прозрачных тел, изнутри однообразно тлеющих апельсиново-рыжим. Клуб расплылся под корабеллой, распустился пряжей в воде, и Еремию обошла сперва одна оранжевая нить, затем другая.

Дятел потянулся к оружию, но Волоха поднял руку. Остальные смотрели, рефлекторно прижавшись к флагу, как все быстрее и плотнее укутывает Еремию медью сияющий кокон. Вблизи сегментированные черным нити оказались даже с зачаточными ножками, а когда кокон закрылся, рыжий свет померк. Глостеры погасли, будто кто-то одним вдохом выпил из них свет.

Но прежде, чем кто додумался осветить стеснившееся пространство сигнальной ракетой, вспыхнули округлые, неверные пятна. Лимонно-бледные, стекольчатые. Источником их оказались выпроставшиеся из слипшейся массы кокона безликие твари — каждая как свешанное вниз головой человеческое тулово, безрукое, безликое, белое словно тесто, при редких ломких волосах. Эти тела и светились, точно жировые плошки.

— Ах ты, е...— захлебнулся свистящим изумлением Дятел и был предусмотрительно заткнут капитаном.

— Кто это? — мертвым голосом спросила Медяна.

Ответил почему-то Юга.

— Спутанницы, — сказал, голос его был как холодный бархат.

— Откуда знаешь? — ревниво прицепился старпом.

— Помню...

Медяна поняла, что ни за что на него не взглянет.

Корабелла двигалась не своей волей. Ее несли, осторожно, но быстро, без качения и лишних треволнений. Пассажирам оставалось лишь маяться ожиданием, томительным до одури.

— Дальше будет Оранжевый Король,— так же холодно сообщил Третий.

— Юрка, что ли? — изумился Мусин.

— Хрен в пальто, — предположил Дятел.

Юга же повторять не стал. Сказал и как отрубило, вновь ушел в несвойственное ему глубокомолчание.

— Приехали, — сквозь зубы прокомментировал Волоха, когда спутанницы медленно распустили кокон и уплыли прочь, вновь спаявшись в один пульсирующий ком.

Как слипшиеся макароны, успела еще сравнить голодная Медяна.

Корабелла же стояла, боком зачаленная к желтой, сложенной из чего-то рыхло-губчатого, дороге. Она единственная разбавляла устоявшуюся темноту масляным отсветом.

— Фух, ровно кости губчатые, — по-звериному вздернул верхнюю губу цыган, легко махнул через борт, спрыгнув на боковой руль высоты.

— Я так понимаю, чтобы пройти в гармошку, дозволения нужно спрашивать у привратника-Короля? — уточнил Волоха.

Юга напряженно кивнул.

— Он не привратник. Но просить следует его, да.

— Ты как будто бывал здесь раньше, Третий.

— Нет, не бывал, капитан. Но я все это помню.

Русый переглянулся с командой. Цыган, оскалившись, чиркнул большим пальцем по щетинистому кадыку, Буланко и Мусин обменялись лутонами, Иночевский скорбно покачал умной головой.

— Хорошо. Со мной Дятел и Юга, остальным ждать.

— Нет, — сказал Выпь, — иду я один.

Дятел басовито расхохотался, Волоха прищурился.

— С чего вдруг ты решил, что я отпущу тебя одного?

Выпь ответил — спокойно, ровно, не отводя взгляда.

— С того, что рисковать командой и корабеллой вы не станете. Случись что со мной, вы выберетесь из предбанника, но без капитана корабелла не уйдет. Значит, застрянут все.

— Ха, мы и не в таком дерьме брассом наяривали, щегол...

— Хорошо, — неожиданно согласился Волоха.

Пожал сильными плечами.

— Возвращайся с пропуском, Второй.

Юга же без лишних слов спрыгнул следом за Выпь.

— Даже не вздумай отговаривать, — предупредил, ощерившись.

***

— Все же, откуда ты знаешь?

— Ай, я гадал, когда ты наконец спросишь, — фыркнул облюдок. Помолчав, растолковал. — Это у меня в голове. Под костями. Как будто наизусть вызубренное. Думаю, без Башни не обошлось.

— Выходит, кто-то точно знал, что мы дойдем до рукава Оскуро.

— Выходит так.

Дорога под шагами прояснялась, из желтой обернулась топким, монотонным зеленым ковром, шаржем на траву. По бокам выросли стены из полупрозрачного, словно бы подтаявшего молочного камня. Или — молочных зубов.

— Это все воплощение чьего-то плана, и мы в точности ему следуем, — заключил Выпь, и Юга закатил глаза.

— Лут дурно на тебя влияет, пастух. Раньше ты так не заморачивался вроде. Хотя порой был столь же зануден.

— А тебя разве не волнует, что тебе что-то вшили в голову? — на сторону бросил Выпь.

— А тебе какое дело? Голова, — фыркнул облюдок, — главное, чтобы член с задницей не трогали, а голова у меня для...

Второй остановился так резко, что Третий налетел на него.

— Слышал?

— Если ты хочешь перевести тему, то это паршивый предлог, — огрызнулся Юга, но уши насторожил.

Не услышал, впрочем. Увидел. За стеной, как за полупрозрачной ширмой из масляной бумаги, быстро проплыла тень — крупная и длинная, словно от большой рыбы.

Выпь взялся за нож без ножен.

— А если это Король? — прошипел Юга.

— А если нет? — резонно возразил пастух.

Тоже верно, подумал Третий, перекидывая на плечо волосы. В голову ничего путного не шло, все подсказки закончились. Юга старался не жаться к пастуху и не идти слишком быстро, хотя тьма, чернильной пробкой заполняющая коридор следом за парнями, очень к этому располагала.

— Не отходи далеко, пожалуйста, — Выпь, глянув через плечо, протянул к спутнику руку.

Пальцы уперлись в твердое, прозрачное стекло.

— Нет, — пробормотал желтоглазый и вздрогнул, когда затылка коснулось снежное дыхание.

Рывком обернулся, прикрываясь ножом.

— Здравствуй, — высокая женщина качнулась на длинных ногах, — здравствуй, путник. Что ты мне принес?

***

— Ты не Король, — глупо сообразил Выпь.

— Ве-е-ерно, — встречная улыбнулась, и от ее улыбки у Второго взмок затылок, — я Грета. Лучшая его приставница. Так что ты принес мне?

— У меня ничего нет.

Нужно было держать его за волосы, подумал Второй. Намотать всю косу на руку и так вести.

— У каждого есть что-то. Особенное. Свое. Как я была у Лута...— Грета мечтательно потянулась.

Тело ее было растянутым и негибким, будто вечерняя тень, вместо кожи затканным блестящими камнями, золотом с серебром, и шелком, и вышивкой, и обрывками роскошного меха. Когда она говорила, узкий алый рот, составленный рубиновым крошевом, не двигался, голос шел словно от самих молочных стен, от расплавленных их челюстей.

— Дай, — потребовала Грета, протягивая руку. — И я отпущу вас обоих. Проведу к Королю. Дай.

Рука ее была — от кончиков пальцев до самых плеч, утопленных в золото туловища — из остроугольных сверкающих камней.

— У меня ничего нет, — упрямо повторил Второй, качая головой. — Разве что нож...

— Нет, — отрезала Грета. Сапфиры тяжело провернулись в глазницах белого золота. — Дешевка. У тебя есть другое. Дай.

Пальцы коснулись ошейника.

— Твой голос. Дай мне поносить твой голос.

***

Поворот, еще поворот. Или глаза его обманывали, или память лгала — он уже видел это, либо видел одно и то же.

Юга прислонился к стене. В самые черные мгновения не отчаяние делалось его спутником, не слезы — злость. Ярость загнанного в угол зверя.

Если из Башни я выбрался, то из лабиринта этого сраного точно выскочу. И сам выйду, и Выпь найду.

Когда его отняло от спутника — разделило матовой стеной — Юга в сердцах даже плюнул и зашипел. Надо было держать его за ошейник, думал, быстро, широко шагая между теснящимися стенами, держать и не отпускать от себя.

О, Лут, они только встретились. Почему их вечно растаскивают, рассаживают, расставляют по разным углам? Чтобы тихо себя вели?

Лабиринт не кончался, лился, продолжался в себя самого, и Третий начинал ощущать себя лабораторной мышью Марусей — видел такую у Ивановых. Ученые-пираты запускали ее бегать по извилистым переходам, а сами что-то помечали на бумаге. Иногда, для разнообразия, устраивали ей всевозможные ловушки, вроде зеркальных поворотов или переворачивающихся полов. Возможно, для Лута Юга и был мышью.

Все они не более чем мыши...

Юга не знал, сколько прошло, и сколько прошел. Он не встретил никого, кроме зыбкого собственного отражения в стенах. Пробовал вскарабкаться на них, но каждый раз оскальзывался. Гладкая поверхность, пожалуй, не удержала бы и муху.

Юга сел. Подтянул к груди колени, опустил голову, размышляя. Стоило вздремнуть или лучше продолжать двигаться дальше, словно гоночный таракан?

Легкий, далекий звон в ушах он поначалу счел за шум собственной крови. И лишь потом, когда звон сменился побрякиванием, вскочил, прижался лопатками к стене. Оскалился, готовый бежать или драться.

Но из-за поворота так никто и не появился. Юга ждал, сдерживая дыхание, пока не додумался слегка повернуть голову. Оно прижималось к стене с той стороны, льнуло недвижно и безгласно. Юга отпрыгнул, попятился, не сводя глаз с тени по ту сторону. Волосы зашевелились, черными змеями растянулись по полу, и Юга не стал их удерживать. Тень же истончилась и пропала — будто сор сморгнули.

Или привиделось мне?

Звякнуло.

Юга круто обернулся и женщина рядом затряслась от нутряного, немого смеха. Сама покатывалась и звенела, как наизнанку вывернутая шкатулка с драгоценностями.

— Испугался, испугался, маленький! Миленький!

Третий сощурил злые глаза, но от ответа удержался. Она — оно? — была не живая, словно дорогая кукла. Забавлялась его испугом, наслаждалась своей силой, но нападать не спешила.

— Кто ты? Что тебе нужно?

— Я Грета, плоть от плоти Лутовой, от сокровищ в нем рассыпанных, от кладов утерянных, кровью политых.

Светлые топазы, замещавшие ей волосы, горели собственным внутренним светом. Юга никогда не очаровывался роскошью. Для него она звучала так же фальшиво, как всхлипы люблютебя изливающихся в него клиентов.

— Хочешь, я помогу тебе выйти отсюда?

— Ай, и что с меня спросишь?

Она придвинулась ближе. Она пахла гниющей мягкой рухлядью, подмором и горячим золотом. Провела пальцем по скуле, царапнула алмазным ногтем.

— Ты красив. Дай мне примерить твою красоту, и я выведу тебя к твоему спутнику. Отпущу вас обоих. Дай.

Юга моргнул, даже не сразу найдясь с ответом. Красоту? Вывернуть, стянуть через голову, как рубашку? Разве так можно?

Так просто?

— Или у тебя есть что ценнее взамен? — Грета улыбалась ярким рубиновым ртом.

Ярким и жадным, будто у шлюхи.

Ничего у меня нет, понял Юга. Вот уж действительно, проще простого. У него не было ничего ценного, кроме собственной шкуры и массы волос.

И Второго — который был определенно сам по себе. И его бы Юга не отдал никому, никогда, ни за что.

— Да подавись! — отчаянно выкрикнул Юга, словно швыряя себя самого в морду Греты.

***

Пустота. Как в выброшенной на берег ракушке. Как между ладонями.

Выпь положил ладонь на шею, коснулся груди. Голос ушел из него, ушел в копилку жадной Грете. Ему остались жизнь и свобода. Она обещала отпустить их обоих, значит, Юга тоже должен был найти выход.

Тварь шла прямо на него. Выпь замер, не шевелясь. Она была странной, выломанной, как искореженная, искромсанная тупыми ножницами тень; качалась на тонких ногах, меняла очертания. Она была страшна. И опасна — Выпь чувствовал это пожеванной многими созданиями шкурой.

Медленно отступил к стене лабиринта, слабо надеясь, что их разведет дорога, что чудовище не имеет к нему интереса. Оно и впрямь прошло было мимо — маслянисто-черный бок, выступающий горбом хребет, ступени ребер — и вдруг завернуло.

Узкое рыло — словно щучье — повелось в его сторону, глаза под прозрачными, склеенными веками заворочались. Узкие прорези ноздрей едва расширились, морда вытянулась еще, так, что выбегающие из-под черной губы холодные клыки коснулись одежды Второго.

И только тогда тот ударил.

Полоснул ножом, тварь взвизгнула, осела на подломившиеся задние ноги, затрясла головой, стряхивая черный бисер крови. Скакнула на пастуха, но тот уже был за спиной слепыша. Ужалил ножом вновь, прорывая тощую кожу. Нож царапнул кость, боль стрельнула в локоть.

Чудовище закружилось, путаясь в ногах, боком побежало на Второго, и тот ударил в третий раз, как раз в подставленный бок.

Выдернул оружие, мимоходом удивившись доверчивой тупости зверя.

Тот как раз осел, скукожившись, как издыхающий паук. Ткнулся тяжелой головой в пол, вывернув длинную шею, неподвижно уставился на Второго затянутым пленкой незрячим глазом.

Добить ли, прикинул Выпь. Шагнул назад. Освещение играло злую шутку — нескладное чудище, прибитое судорогами к месту, напомнило вдруг сложившегося от боли человека, ниц распростертого.

Желтоглазый покачал головой. Осторожно обошел чудного лабиринтного зверя кругом — тот дышал тяжело, едва ворочая боками — и направился в отголосок основного тоннеля.

Четыре шага прошел, на пятом встал. Проиграл в пальцах нож, обернулся. К силящемуся встать чудо-зверю уже тянули побеги местные травы, хотели обмотать, растащить по кусочку, утопить в толстый пружинистый ковер. Сделать своим. Частью лабиринта.

Выпь обрезал жилистые стебли, без лишней суматохи и страха огладил тварь по западочным бокам. Доходячая животина оказалась, слепая и глупая. У Второго же с детства укоренилась привычка слабых зря не обижать, теперь сам не рад был, что вдруг разохотился, не уклонился от встречи.

Может, мыслил, животное к нему не от злобы полезло, от страха и одиночества.

Зверь слабо огрызнулся, и Второй укоризненно шлепнул того по морде. Не балуй, мол. Мог — сказал бы. Увы, остались ему лишь жесты и навыки разговора руками.

Из коридора выведу и отпущу на все четыре, то и ладно будет, решил про себя. Тощага потянулась за ним, переставляя хрупкие суставчатые ноги. Прислушивалось к его шагам — Второй старался идти медленнее, чтобы зря не провоцировать. Грета не солгала, дорога сама шла под ноги, стелилась тканым ковром. А про то, что будет у него спутник, уговору не было, ну да беды в том желтоглазый не видел.

А потом тропа распалась. Из одной выросло три.

Выпь остановился, размышляя, глазами ища указку. Стены молчали, одинаково зеленел ковер, одинаково дышала жидкая тьма в округлых тоннелях.

Второй выбрал по себе средний коридор, но зверь вдруг прихватил его зубами за шкирку скинутого капюшона, шумно, горячечно выдохнул в голую шею.

Выпь дураком не был, зверячье чутье уважал. Осторожно высвободился, ткнулся в правый коридор и тут уже возражений не последовало. Шли так: пастух брел вдоль одной стены, тварь вдоль другой, друг дружке не мешали и вроде как вместе, но каждый сам по себе.

Очень знакомо.

Желтоглазого парня томило странное узнавание: движение зверя. Так, он помнил, умел двигаться Юга. Шатко и плавно, по-кошачьи ставя чуть вывернутые наружу ступни друг перед другом, и манеру качать бедрами из него ничто не могло выселить.

Дергающаяся походка чудовища казалась пародией на плавную поступь Третьего, и тем сильнее тревожился Выпь.

Потом коридор принялся сдвигаться. Плотнее жал спутников друг к дружке. Зверь опередил Второго, неожиданно гибко протискивался в тесноте, и Выпь старался не отставать, боком продираясь следом.

О том, что впереди может быть тупик, и они могли застрять, как две мыши, он старался не думать.

Но лжи в числе пороков Греты не значилось — все перебилось ее великой жадностью. Узкое место кончилось, они выбрались в залу, празднично заселенную сталактитами и сталагмитами. От живого, острого, горячего их блеска Выпь мгновенно вспотел и подобрался. Знал, какими хрупкими могут быть эти наросты, похожие на наконечники стрел, и что одного глухого рокота бывает достаточно для массового падения.

Зверь тоже пошел медленно, плавно огибая острые частоколы колонн. Как он ориентировался, с глазами в вечной темноте, Выпь оставалось только догадываться. Сам парень приспособился идти следом, той же счастливой дорожкой.

Они почти дошли — крутой аркой обозначился выход — когда вдруг бесшумно сорвался сталактит.

Зверь осекся в шаге, резко свернул, налетев боком на еще одну хрусткую глыбу, и вместо того чтобы кинуться к выходу, обернулся на Второго. Очнувшийся Выпь подлетел, хлопнул скотину по крупу — беги!

И сам сорвался следом.

Им не хватило пары шагов — Второй на ходу вскинул глаза, увидел, как дружным занавесом пошел вниз крайний ряд каменных копий. Успел понять, что они не успеют.

И споткнулся.

Пол кинулся в лицо, а затем так же стремительно исчез, когда Выпь прихватили за шиворот и буквально швырнули к выходу. Выпь кувыркнулся, проехавшись по полированному камню, и вылетел из пещеры.

Поднялся на четвереньки, оглушенно встряхивая головой.

Рядом завозилось, отряхиваясь, его спутниковое чудовище. Изогнулось, вывернулось вдруг под странным углом, и вылезло из сбитой черной шкуры.

— Мы выбрались, — хрипло сообщил Выпь, от удивления не сразу сообразив, что голос к нему вернулся, будто Грета им уже наигралась.

Юга криво оскалился.

***

— А я тебя сразу признал, — первым заговорил облюдок.

Он разбирал свои невозможные волосы, и голос его непривычно подрагивал. Как и пальцы.

— А я тебя нет, — глухо, с виной, сознался Выпь.

— Ничего. Выяснилось же.

Помолчали. Впереди был Король и от того, как пройдут переговоры, зависела их будущность. Второй не думал, что добрый малый вроде Волохи отступит от намеченной цели лишь потому, что им не открыли дверь.

Такие парни выбивали замки или вламывались через окна.

Таких отказ только раззадоривал.

— Как думаешь, кем она была, Грета, прежде? Королевой Короля?

— Сокровищем. Драгоценностями. Рухлядью. Ничем и всем.

Выпь сел рядом с облюдком. Взглядом проследил новую длинную царапину на смуглом лице — отголосок ножа.

— Прости. — Выдавил, пожимаясь от стыда. — Мне правда, очень жаль. Но как ты узнал меня?

Третий усмехнулся, пряча глаза.

— Да знаешь, по запаху. Ты так пахнешь особенно... как-то сухой землей, полынью. Солнцем.

Выпь сглотнул:

— А ты патокой. Жженой карамелью со специями и как будто немного яблоками.

— Ну, отлично, теперь я жрать хочу. — Юга ненатурально хохотнул, откинул голову. — Согласился бы даже на Медянину бурду. Слушай, мне Буланко врал, что медянка это такая змейка, как думаешь, правда или нет?

Второй не ответил. Продолжал смотреть на него. Сквозь него.

— Да, — сглотнув, через зубы усмехнулся Третий.— Вот такой я, если вывернуть наизнанку. Лаброс.

Выпь молчал, и Юга прикусил язык, чтобы не закричать.

— Нам пора к Королю, — сказал Выпь, решив что-то в своей лохматой голове, — Волоха не будет ждать долго.

Глава 9

9.

— Ты умеешь обращаться?

Лин застал ее врасплох. Юная корабелла села на продавленной койке, стряхивая с бледных ресниц белый, липкий сон. Они с Первым были одни в крохотной камере изолятора с прозрачными стенами.

— Что? — переспросила после долгого оцепенелого, взаимного молчания.

— Обращаться, в транспортную форму умеешь кидаться? — он волновался, оттого мешал родную речь и скороговорный сурдо Лута.

Серебрянка выдохнула, окончательно проснувшись. Развернула ноющие плечи. Она все поняла, сопоставив одетого по-дорожному бледного Первого, отсутствие надлежащей охраны, и третью стражу ночи по отсчету Башни.

Они бежали. Уходили.

Сильно застучало в висках.

Она еще не перекидывалась в открытом Луте.

— Умею, — просипела, горло ее было как сухая терка.

— И ты хочешь уйти?

— Хочу. Но...

— Третьего в Башне нет. Сбежал. Я точно знаю.

Как и мы — сбежим.

Юноша схватил корабеллу за руку.

Его пальцы оказались холодными и сильными, он уверенно тащил Серебрянку за собой, по скудно освещенным лабиринтам коридоров лукаво молчащей Башни. Сколько раз они свернули? Корабелла была выше этого белого мальчика, в несколько раз сильнее, но теперь чувствовала себя растерянной маленькой девочкой при старшем брате.

Да, о братьях...

— Гаер будет в ярости, — предупредила, когда Лин прижал к овальной мембране-панели узкую ладонь.

Тонкая пленка прогнулась под давлением кисти, признала право на доступ, ответно кольнула холодом.

Белый на справедливое замечание лишь дернул плечом. Можно подумать, он не знал огненных повадок названного брата.

Плотно сомкнутые челюсти дверей раскрылись, беглецов приветственно, на выдохе, окатил — будто сухими духами — ветер Лута. Корабелла сделала шаг вперед и вздрогнула. Оловянный вывел их к стартовой площадке Башни, взлетному полю, огромному гулкому помещению о восьми углах, теперь совершенно пустому. Пол, ледяной даже для Серебрянки, был искромсан ртами овальных полыней в Лут. Выстланные тремя слоями силовой защиты, слепые глазницы живого пространства.

Почему так тихо, подумала Серебрянка. Почему Башня молчит? Быть того не может, что мальчику, пусть даже Первому, удалось обмануть Пал.

И зачем бы ему?

— Зачем тебе бежать? — спросила, отодвинувшись от Первого.

Она доверяла ему, но совершенно не понимала. Несмотря на трехсмысленное положение в Башне, Лина любили все. Особенно сам арматор, буквально — в зубах таскал. От чего бы ему скрываться? Для чего? Для кого? Лин нетерпеливо вздохнул, опустил глаза, провел ладонью по собранным в тугой хвост гладким волосам. Серебрянка помнила из колодца общей памяти корабелл — Оловянные всегда стриглись коротко. Кто-то сделал для этого мальчика странное исключение.

— Я знаю, чего хочет Гаер. — Без желания ответил Лин. Прихватил зубами костяшку, быстро отдернул руку. — Я... видел. Я умею видеть далеко. И то, чего мой брат добивается, к чему ведет... И не могу...не хочу, чтобы сбылось так, как он замыслил. Мне надо отыскать Хом Полыни. Мне нужно быть там.

Хом Полыни, мысленно повторила Серебрянка. Она ведать не ведала это место, но — странное дело — одно его имя наполнило живот и сердце тоскующим беспокойством.

Мелкорубленым, колючим фаршем страха.

— А мне нужно отыскать своих, — сказала Серебрянка и впервые признала вслух, — я хочу научиться быть в Луте. Хочу стать собой.

Истинной корабеллой, а не испуганной примученной узницей.

— Значит, нам тем более по пути, — кивнул ее собеседник, чутко, словно заяц, прислушиваясь, — а теперь оборачивайся, пожалуйста.

Она проглотила вязкую, кислую слюну.

— Отвернись, — попросила хрипло, от волнения прикусывая щеку изнутри.

Удивительно, до чего похожи глаза Первых и корабелл, подумала отстраненно и праздно, через голову стягивая чистое платье-робу.

Или верна теория, дерзко задвинутая в лоб маститым гисторам, что корабеллы — выделившиеся в отдельный вид в процессе направленной эволюции женские особи Первых?

Провела ладонями по груди, плоскому животу, по бедрам, успокаиваясь и настраиваясь. Пусть все пройдет так же легко и безболезненно, как на тренировке. Ее на совесть натаскали учителя Башни, играющие тренера и берейторы под одной кожей.

Пожалуйста, Лут. Пожалуйста.

Это был настоящий шанс уйти.

Юный Оловянный стоял к ней спиной, натянутый словно гитарная струна. Кажется, опять грыз костяшки пальцев, его вечный жест нетерпеливого волнения. Вся ручная кладь — нетолстая сумка на прошитом ремне, бандольерой пересекающем торс. Серебрянка понадеялась, что Первый догадался разбавить скудный запас жизненно необходимых кисточек-карандашей-красок полезной мелочевкой вроде медикаментов, карт-информаториев, ихора и лутонов.

Лут смотрел на них через полыньи. Прекрасный, опасный, вечный Лут. Ждал. Оценивал. Примеривался.

Серебрянка — отчего-то на цыпочках, будто воровка в чужом доме — приблизилась к краю ближней проруби. Села на холодный пол, спустив ноги в прозрачную, невесомую жидкость вакуолей. Медленно, задержав дыхание, погрузилась по грудь. Закрыла глаза, глубоко вдохнула и решительно, махом, ушла с головой.

Ребра раздвинулись первыми — плавно округлились, раздались, и вслед за ними тронулось в рост остальное тело, от макушки до пяток. Внутреннее пространство полыньи растянулось точно эластичный пузырь, без труда вмещая в себя трансформирующуюся корабеллу. Жидкость смягчала боль метаморфозы, слегка оглушала и вместе с тем давала изумительный контроль над меняющимся телом.

Ей рассказывали — формулу выращивали в лабораториях тех же Первых, те же Ивановы. Серебрянка дышала теперь не легкими — впитывала растворенную энергию всей поверхностью обновленного тела, и глаза ее были — везде, и напряженно активированы все доступные ее уровню развития чувства.

Она была огромна — впятеро, вшестеро против своей гуманоидно-базовой формы, она была — ничтожно мала, соринка в глазах Лута.

Который подхватил ее, закачал на ладони, а она приняла на себя легковесный белый огонь.

***

Гаер не был в ярости, нет.

Чувства, которые он испытывал, превосходили все его возможное буйство.

Срочно свистнутый к ноге долговязый манкурт с незлым лицом, традиционно обритым колким затылком и медной с зеленью нашлепкой под ним, не знал, радоваться ему или сразу, про запас, застрелиться. Эдельвейс приходился личным и лучшим помощником Гаера и то, что они со службой безопасности хором упустили Лина и корабеллу... могло иметь последствия.

Рыжий курил трубку и смотрел в потолок. Доклад лежал у него на столе, под щербатой кружкой с маслянистым кофе, золотисто пахнущим огненным пойлом Хома Вепря.

Что-то нудно, монотонно и звонко, щелкало, но Эдельвейс никак не мог определить источник звука. С рыжего сталось бы сунуть под стол заряженное взрывное устройство и водрузить на него ноги.

— Слушай, — Гаер заговорил так внезапно, что напряженный помощник вздрогнул, — слушай, я тут прикинул, а ты ведь у меня уже десять лет батрачишь, не?

— Так точно. — Эдельвейс подтянулся на стуле, подобрал зад, развел носки и плотно сжал пятки. — Одиннадцатый пошел.

Рыжий кивнул, прищелкнул пальцами.

— Да-да, то-то, гляжу, ряха мне твоя уж больно знакома... Наверное, знаешь здесь все про всех? Систему там, входы-выходы, проницаемость мембран, КПП?

— Так точно.

— Да-а-а... Летят года, не? Тебе вот сколько по сусекам наскреблось?

— Сорок пять.

— Иди ты? Ягодка. Женат, замужем?

— Женат.

— И детки есть, не? — рыжий подпер подбородок широкой ладонью. Руки его, открытые обтерханный майкой, обвивали пестрые смеющиеся змеи.

Один глаз у арматора был прохладно-серым, второй сверкал малахитовой зеленцой. Двуцветие это действовало на собеседников гипнозно.

— Так точно.

— Завидую, — вздохнул арматор, скривил обветренные губы, — а я так семьей и не обзавелся, сам знаешь. Вот, свежий брат есть — люблю его, паршивца, сил нет... Ну да возраст такой, они все в пятнадцать на рогах стоят. Старшим грубят, из дома бегут. У твоих, поди, то же самое было?

Эдельвейс молчал. От дружелюбно-развязного тона главного во рту делалось сухо, а под мышками — мокро. Щелканье угнетало.

Видит Лут, к Лину Эдельвейс испытывал самые добрые чувства. Они, можно сказать, почти дружили. Белый мальчик Первых оказался мил, вежлив, любопытен, в некоторых вещах наивен до смешного... У манкурта сын был его возраста и Эдельвейс понимал, как отрокам в эту пору важна самостоятельность. Они так славно общались! И после всего — такая подстава.

Арматор уже отправил на нижние этажи Башни всю смену охраны, не уследившую в ту ночь.

— А что на повышение не идешь? Семья, небось, много свободы съедает?

— Ну, семья же... — промычал Эдельвейс и вновь стиснул зубы.

Семья.

Его затошнило от страха.

Рядовым манкуртам не дозволялось обременяться семьями. Но если стаж безупречной службы составлял семь лет, от и до — делалась поблажка. Как в его случае. Гаер лично одобрил выбор верного служаки. Даже отправил молодоженов в отпуск за счет Башни.

Лишь позже свершившегося счастья Эдельвейс понял, в какую ловушку поймал себя сам.

Он знал, что его гонят по заснеженному минами полю — не остановиться, не свернуть. Невозможно не оступиться.

Помолчали. Рыжий не шевелился, опустив обритую с висков голову. Катал пальцами — обломанные ногти в траурной кайме — по засаленной столешнице маленьких фиолетово-сизых ежиков. Видом те походили на круглые головы сорной колючей травы, что в изобилие водится на Хомах Ориноко и Квадранта Вепря. Такие репешки он с лихой небрежностью таскал в спорране. Такие любил щелчком отправлять в бараньи лбы неугодных упрямцев. Эдельвейс забыл, как дышать.

Никого он не боялся в своей новой жизни манкурта, ничего и никого, кроме сидящего напротив рыжего человека.

Арматор становился первым и частенько делался последним воспоминанием добровольных объектов манкуртизации.

— В общем, давай так. — Гаер со вздохом выпрямился. Откинулся на скрипнувшую спинку раздолбанного кресла, не смущаясь килта, забросил на стол длинные ноги. Подкинул и зажал между пальцами одного ежа. — Собирай манатки, пойдешь со мной. Надо вернуть братика и корабеллу, или — или, заметь! — ты у меня с доски почета не слезешь. Как работник месяца. Потому что семья отвлекать тебя больше не будет. Доступно, не?

— Понял, — выдохнул Эдельвейс.

— Замечательно. А теперь пошел вон. О, и свистни Неру, она там в коридоре под фикусом на топчане, сразу увидишь.

Мужчина поднялся, тяжело опершись о ручки кресла. Нога за ногу вышел из кабинета. Вытер ладонью холодный лоб, игнорируя вопрошающие взгляды молчаливых коллег. В отличие от многих — слишком многих — он хорошо представлял себе, что поймать юношу и силой привести его домой, будет не самой простой задачей.

Оловянный всегда Оловянный.

***

Когда манкурт убрался — на прямых деревянных ногах и с пятном между лопаток — Гаер вернул ежей на родину. Прикрыл глаза, кусая губы. Ему совсем не нравилось, куда все ухнуло.

Как кричала одна из его подружек — не туда, дурак!

Неру мог вызвать и так — через Башню — но ему нужно было взять передышку. Первый смешал его карты так просто, словно они ничего не стоили. Только что держал на руках все козыри, хоп — и они обернулись паршивой, пустой мастью.

Лут опять решил по-своему.

Примула возникла в кабинете бесшумно.

Переступила порог, остановилась, молчаливая и собранная.

— Здравствуй, Неру.

— Здравствуйте, арматор, — ее голос был по-женски ловок и ковок, и совсем не сочетался с подтянутым телом и плоским, широкоскулым, равнодушным лицом.

Неру была примулой, первоцветом Башни. Гиноидом. Сбалансированным, рациональным сплавом горячего волокнистого мяса и умной инженерии.

Одним из новейших орудий Башни.

Железной травой с фиолетовыми глазами.

— Ты знаешь Лина?

— Лин Лиран Ра Актинос, — прикрыв пергаментные веки, ответствовала гиноид.

Она знала его, конечно. Память ее была коммунальной памятью Пала, и белого акварельного юношу она запомнила очень хорошо. Он рисовал ее. И играл с ней. И он ей нравился. Тем, кто ей нравился, Неру не желала смерти.

— Тогда ты знаешь и то, что он встал на лыжи вместе с корабеллой. Мы идем искать! И ты с нами.

Неру все смотрела вверх. Ее завораживало мерное вращение потолочной вертушки, вентилятора, неизвестно зачем приспособленного в этой комнате. Любопытно, мыслила гиноид, если раскрутить его с довольной силой, справится ли он с отсечением головы?

И еще кинуть бы в него сырым яйцом...

— Неру?

— Я поняла. Я иду. Я найду.

***

Неру ушла, манкурт уже наверняка паковал чемоданы и строчил письма домашним.

Гаер пока не мог, Гаер сидел, словно заякоренный на цепи татуировок. Башня держала его, своего хозяина и раба. С ней и разговор был особый.

— Ты знала, старая сука, ты все знала, — в пространство произнес рыжий. — Сама выпустила, так?

Она молчала, снисходительно усмехаясь в ответ. Какое несовпадение — Башня, этот признанный фаллический символ, Гаером ощущался как что-то бесспорно женское, а Лут — колыбель жизни, машина смерти, глубокие чресла, черные воды — напротив, казался ему мужским элементом. Как странно все сдвинулось и смешалось, тень, которую ронял предмет, ему не принадлежала.

Тавром Башни был гриб — натуральный гриб на ножке, окруженный более мелкими собратьями, подстеленный переплетением мицелия и все это — в обрамлении картуша, зубчатого колеса простой механики. За одну ночь, гласила вплетенная в зубцы надпись. Башня могла появиться на любом Хоме в одну ночь и никогда не исчезала до конца.

— И что дальше? — выдохнул Гаер, скалясь, сжимая кулаки. — Учти, стерва, я не буду сидеть сложа руки, как гимназистка в плиссированной юбочке. Мне по барабану, какие у тебя планы, с моими они никак не вяжутся. Слышишь, ты?

Услышала.

Гаер ощутил нарастающий гул в ушах, голова его игрушечно дернулась назад, как от удара в челюсть. Рот наполнился вязкой медной жижей. Рыжий длинно сплюнул на пол.

— Сука, — сказал отчетливо, языком ощупывая зубы. — Старая, уродливая, больная сука.

***

Хом Вепря — один из четырех Хомов квадрата Зверя — не отличался модерновостью и технократией. Особенностью Лута — Люта, как величали его вепровцы — было поддержание видового разнообразия и признание всех возможных и невозможных форм существования.

Гаер помнил зелень заливных лугов, холодные реки и прозрачные озера, на вкус отзывающиеся льдом и соленой травой. Небо было серым, редко солнечным, зима — снежной, с дымным призвуком. Его и младшую сестру растила мать. Сильная, очень высокая — макушкой под потолочную балку — женщина с бледными волосами и неулыбчивым ртом. От нее пахло кисловатой шерстью и молоком, а на ногах было двенадцать пальцев. В любую погоду она повязывала лоб и редкие тонкие волосы спряденной некрашеной полоской.

— Потому что у мамы рожки болят, — по секрету сообщала Молли и смеялась глазами, поди разбери, правда или выдумка.

Молли, сестренка. Она пошла мастью в мать, беленькая и ладненькая, с нежными продолговатыми глазами и тонкими певучими руками. Гаер, превосходивший ее на три года, любил девочку истово, до самоотречения. Даже когда выяснилось, что девочка не совсем в своем уме. Особенно тогда.

Странная, она говорила на одному брату понятном птичьем языке, и когда смеялась, прикрывала рот ладонью. Родилась зубастой, и мать кормила ее молоком, смешанным с грудной кровью. Вроде бесполезная, но скотина под ее руками круглела и плодилась, из двух тощих овечек и неуверенного в себе барашка скоро произошло крепкое стадо в десять голов. Молли пасла их сама, и в руки ни разу не брала ни хлыста, ни палки, разве что брат срезал ей ивовый прутик, для защиты от непокорных гусей.

Вот колоть скотину Молли наотрез отказывалась, каждый раз заливалась слезами и до ночи убегала в ближний лес.

Нравилось ей возиться в выкопанной на заднем дворе ямке. Ковыряла оттуда жирную глину, увлеченно лепила зверушек, людей и вовсе странных существ, плавно сочетающих в себе человеческую и животную натуру. Уродцев сушила на скудном солнце, и, если не забывала под дождем, тащила к себе. Глиной был забит весь низкий дом под заросшей мхом крышей. Мать ворчала, но фигурки не выбрасывала.

В одном Гаер был спокоен — как бы ни была пригожа его младшая сестра, замужество ей не грозило. Не было охотников брать за себя малоумную.

Гаер рос, чаще уходил в ближайший — день пути — город, куда гонял на продажу скотину, возил домашний сыр, битую дичь, рыбу и овощи-зелень. Возвращался с прибытком — язык ему Лут даровал без единой косточки, сбывал все влет, охотно заводил полезные знакомства. Обратно вез подарки. Матерел быстро, входил в силу — мать страшилась, что скоро на двор явятся рекруты. В то лето, когда на Хом свалился дикий вик, ему как раз сравнялось четырнадцать. Чужие тэшки не были за редкость в здешних краях, на пришелицу никто не обратил внимания.

Возможно, все обошлось бы в пару драк с местными, но, на беду, на глаза вику попалась Молли.

***

Потом Гаер вспоминал, и все не мог вспомнить свое имя, которое позабыл — как проглотил — когда вернулся домой, к остывшим телам родных. Дом, видимо, пытались подпалить, да ничего не вышло, ливень испортил пожару аппетит. Унесли и испоганили все, что смогли. Скотину забили, часть туш забрали, часть бросили так, валяться в месиве крови, грязи и навоза. Мать лежала там же, ей рассекли голову — от темени до подбородка, развалили череп. Сестру Гаер нашел на заднем дворе.

Долго сидел под дождем, до черной темноты разглаживая, распутывая свалявшиеся белые волосы. После копал могилы, ничего не чувствуя, кроме деревянной усталости.

Сунул в карман сестрину поделку, чудом не треснувшую под каблуками вика, и ушел. Больше на тот Хом он не вернулся.

***

Вик — именно в том, золотом составе — он нагнал не сразу. Больше шести лет прошло, прежде чем выходец с задника Лута, рыжий скалозубый юнец, за шутки-прибаутки словивший прозвище «Гаер», собрал под собой зверей, чьи имена вытвердил, чьи лица изучил — татуировкой на изнанке век. Крепкие парни, отважные наемники, они уже и думать забыли про тот случай на дальнем Хоме.

Тем лучше.

Гаер ни словом себя не выдал. Желание мести, злость, боль так перебродили в нем, так густо смешались, крепко спеклись, что страху и сомнениям не осталось места. Он ходил во главе вика больше года, жрал с ними с одного ножа, засыпал и просыпался у одного огня, а после, в пьяную ночь после удачного боя, вспорол животы всем до единого. Из каждого вытащил кишки — так предки завещали поступать с насильниками — завязал узлами друг с дружкою, в круг, облил молодым вином и поджег.

Люди горели долго, как сырой хворост, а умирали еще дольше. Гаер не дождался окончания бала — вырубился прямо на сырой земле, на пригорке, откуда наблюдал, запивая воющие крики и плотный дым горелого мяса огненными глотками из фляги. А когда очнулся — к небу тянула острые, еще влажные от крови зубы новорожденная Башня, вылупившаяся на месте пала трупов.

...позже, формируя свое взрослое тело, Башня высушила и пожрала Хом, на котором поднялась. Образованием она была плавающим, кочующим, и пристать могла к любому Хому. И не было Хома, способного ей противиться.

Гаер подогнал, прогнул под себя Уйму. Если прежде не было над Князьями единого правила, единого правления, если прежде каждый сам себе был закон и сила, то Башня все изменила.

Рыжий арматор обрушил уклад. Башня дала ему силу не только орудийную — справила бойцов. Манкуртов. Бивней верных, единственно ему преданных. Манкуртизация лишала новиков памяти о прошлом. Башня становилась их настоящим и будущим.

Первую дружину Гаер выгреб из отчаянных резчиков по мясу, шанти. Затем уже брал себе тех, кто попадал под программу о жилой емкости — из излишков, приплода нерадивых родителей. Таким одна дорога была, в смерть. Арматор же давал выбор: под Башню идти, манкуртом делаться, или на органы-гематоген.

Большой любви к Башне и арматору ея, рыжему Гаеру, у Уймы не случилось. Сперва, как водится, боролись порознь, каждый со своим средством подступался, желая урвать себе Башню, силу ее; а когда додумались объединиться, одним фронтом выступить, уже поздно было.

Башня выросла.

***

Если бы Гаер верил в справедливость Лута — а он не верил — он бы решил, что вот и сбылось, Молли вернулась. Их имена были даже созвучны, Лин и Молли, как будто песня Хома Вепря. Первый, чужой ему ребенок, так же зевал, морща нос, краснел легко и тонко, творил увлеченно, покусывая карандаш икостяшки пальцев, от его затылка смутно пахло красками и чем-то фруктовым, сладким. Увидев его впервые, Гаер слегка поехал. Выцарапал парня у Оловянных, разорил гнездо, нарушив негласное соглашение Башни и Эфората.

Забрал себе.

А теперь — по справедливости же все, по справедливости — Лина забрали у него.

Из дома. Из логова. Из рук.

Надо вернуть.

Глава 10

10.

У Нила, прозванного Крокодилом — не за красивые глаза, не за калечные руки — никогда не было беспросветно черных дней. Нил был оптимистом. Гребаным оптимистом, как говаривали его дружки. Скучать ему было скучно.

Он находил хорошее в любом дерьме, а уж дерьма в его жизни откровенно хватало.

Хорошее дерьмо. Хорошая жизнь.

С такой бандурой не побегаешь, да, Нил? Кивали на виолончель.

Такой инструмент, с притворным вздохом отвечал Крокодил, выразительно заводя большие пальцы за шлевки и покачивая бедрами.

Собеседники в охотку гоготали.

Хом Равенна был многолюдным и многословным, слоеный слоновий пирог. Ему нравился Крокодил, а Крокодил испытывал самые теплые чувства к нему. Жаль только, что на все взаимные ласки оставалось так мало времени.

Нил приметил за собой, что, когда смерть начинала дышать в затылок, он машинально — и безрезультатно, конечно — искал взглядом часы.

Люди здесь были благосклонны к Нилу и его музыкальным упражнениям. Весьма гармоничным, в окружении выложенных мозаикой стрельчатых строений и площади, так ладно-странно скроенной из прозрачной ясноглазой смальты, фонтанов и краснолапых голубей.

Низкий, бархатный голос виолончели был словно зрелый мед, наполненный серебром лунный серп, будто вибрирующая сердцевина океана. Нил прикрывал глаза, жмурясь от ощущения теплой растянутой силы, от власти под его руками — он играл скорее для себя, нежели для зрителя.

Для толпы у него было много других фокусов в запасе, куда более ярких и острых, под соусом улыбок и рассыпчатого южного говорка, но гастролировать он не собирался. Вежливый гость не лезет без спроса в чужой холодильник. Нилу всего-навсего хотелось переждать полдня, билет на вечерний рейс тэшки лежал во внутреннем кармане, чужое имя, чужие лутоны, чужая судьба, как обычно.

Ах, эти лутоны… Публику он тешил точно не ради денег. Лутонов, блескучей этой чешуи разноименной формы, масти кровавого золота, он в жизни своей перевидал немало. Все утекало, все уходило. Нила обогащение не волновало. Добро же — в Луте верили, что лутоны есть ничто иное как ошметки некоего существа, некогда осмелившегося противостоять Луту и жестоко им разбитого. Лут разметал части противника по всему живому пространству, и люди говорили, что если бы собрать, да сложить все лутоны вместе, то существо возродится… Сказки, сказки.

Юношу с кобальтово-синими глазами приметил сразу.

Он стоял — один в толпе, один на один с ней — и смотрел. Так, как никто никогда раньше. Как будто вообще впервые видел человека, управляющего музыкой. Или впервые слышал-слушал ее, живую, жаберную, трепещущую, а не суррогат памяти ихора, не шелковистую начинку абалонов. Дышал, приоткрыв рот, иногда опускал веки, обморочно вздрагивая бледными ресницами.

Такой восприимчивый.

Нил окинул его быстрым взглядом игрока.

Очень юный, невысокий, тонкий. Плечи, спина и бедра — в почти военную выправку или тренированную осанку танцора. Синие, до крио-ожога, глаза. Кожа белая, словно молоко.

Первый, сообразил Нил и едва не сбился с течения ритма. Наверняка и волосы породистой, светящейся опаловой белизны.

Раса Оловянных. Ли-ла, нараспев говорили Третьи. Белые лилии Лута. Что он здесь забыл, кого пытался обмануть такой-же-как-у-всех одеждой и небрежно накинутым капюшоном? Хоть бы глаза прятал, что ли.

Первые не появлялись поодиночке, слишком опасно. В народе бродили глупые слухи, рев-бригады Утробы почковались, словно дрожжи. Нил, почетный дезертир, неверный сиделец Хома Альбатроса, шулер и пикаро, от таких союзов бежал как от чумы. Революции любого сорта были ему не по вкусу, не по карману. Нил любил радоваться жизни, а не смерти.

Крокодил дерзко подмигнул Оловянному, и мальчик, хлопнув ресницами, расплылся в удивленной, смущенной улыбке.

Первые не умели улыбаться. Им это было не нужно.

На парня уже положили глаза местные щипачи, вились кругом губастыми рыбешками, но, судя по разочарованным переглядкам, взять с юнца оказалось нечего. Пустой.

Когда Нил в очередной раз скользнул взглядом по толпе, синеглазого в ней уже не было.

***

Они шли тяжело.

Гаер был прав, у Серебрянки еще не выработалась свычка к длинным переходам в омутном Луте.

А у него было самое приблизительное представление о направлении. Хом Полыни не значился на официальных, для широкого круга, картах. Не было его и в путевом коробе. Лин же планировал уйти как можно дальше от Башни и не наследить за собой. То, что Гаер кинется в погоню, не вызывало сомнений. Ему нужно было успеть отгрести так далеко и так быстро, чтобы даже вездесущий брат не сразу нашел.

Ему нужно было выиграть пространство для дальнейшего маневрирования. Успеть. Не опоздать.

На Хом Равенна, второстепенный порт-акцептор, они практически упали. Серебрянка дотянула на последнем дыхании. Лин, недолго думая, внес ложные данные на доску регистрации. Глубже надвинув капюшон, косясь на проходящих соседей по ярусной швартовке, набил в гостеприимном черном зеркале куба сбора данных — Волоха, Еремия. Вязь сурдо с шорохом осыпалась с экрана серебристой пылью, информация и оплата были приняты и зачислены.

Первый выдохнул. Еще раз окинул взглядом порт — традиционной воронкообразной формы, раструбом вверх, кишмя кишащий пассажирами, экипажами, людьми в форме и людьми почти без ничего. Как было заведено, на верхних этажах — мотках — останавливались тяжелые метафоры и пассажирские тэшки, на нижних ступенях амфитеатра размещались более легкие веллеры и порожние т-корабеллы. Лин с Серебрянкой удачно нырнули почти на самый последний уровень, затесавшись между веллером с побитыми боками и узкорылой, похожей на облезлую аквариумную рыбку, тэшкой.

Шанти — люди Лута — были шумными, яркими и веселыми.

Пока шел к выходу в город, дважды получил комплимент по заднице, и оба раза не посмел возмутиться, прятал глаза. Надеялся — они здесь мало до вечера. Пока маленькая корабелла спала, набираясь сил, решил прогуляться, благо Хом казался мирным и неопасным, а он впервые выбрался куда-то за пределы Башни один.

Ему было страшно и — до холодного кончика носа — любопытно.

Понимал, что будет привлекать внимание, белой кожей и синими глазами. Сидеть же, забившись куда-то в ночлежку или вовсе не покидать корабеллу, было разумно, но слишком скучно. А Хом… сколько людей он содержал… Они были пестрые, беспорядочные все, смешанные, смешные, легкая мозаичная толпа из разных возрастов и полов. Будто сонм снов. Двигались как и куда хотели. По делу и без дела, смеялись, ругались, молчали, пахли, и у Первого начало ломить виски от обилия цветовых впечатлений.

Столько всего сразу.

Не удивительно и задохнуться.

Кончики пальцев ныли — немедленно перелить всю эту палитру на бумагу, в альбом, прихваченный из Башни. Отправляясь гулять по городу, Оловянный догадался оставить на корабелле сумку, но захватил с собой альбом и карандаш — этого вполне хватало для скорых зарисовок.

Первый бродил без схемы, дурея, глазея по сторонам, замечая все и не замечая ничего вокруг, а потом — услышал и почти сразу увидел.

Музыкант сидел на кайме рассыпчатого водяного бассейна — фонтана — зажав между бедрами диковинный инструмент. Его длинное имя крутилось у Первого на языке, что-то среднее между вилами и фиолетовым, на сурдо...

Звук был живой. Животный. Словно голос, бархатный, глубокий, теплый. Он обволакивал, от него приятно тянуло в животе и сжималось сердце. От него по хребту прокатывались мурашки. Под руками человека рождалась музыка — самая прекрасная, которую только доводилось слышать Лину.

Оловянный забылся, прикрыв глаза.

Красивого в мире за пределами фракталов Эфората оказалось с избытком. Лут — сам по себе — казался вместилищем, шкатулкой диких, самородных огней, игралищем дурных затей и странных созданий, и каждый Хом отличался от другого собственным нравом, врожденной уникальной чертой. Лину скоро прискучил вдоль и поперек исхоженный Пал. Ему хотелось жить — дальше, быстрее, больше.

Пока была такая возможность.

Теперь, оказавшись на свободе, под живым ветром, Первый знал, что не повернет обратно.

Музыка еще играла, еще отзывалась в ушах и в самой середине живота, когда его вежливо потянули за локоть. Первый, оглушенный впечатлениями, растерявший настороженность, обернулся и встретился взглядом с человеком. Успел отметить нездоровье — цвет оплывшего лица, и желтые белки глаз, и едкий ацетоновый запах — прежде чем что-то тонко стрельнуло в голое запястье, и этот же человек заботливо подхватил его.

Музыку выхватили из ушей, краски вылиняли до ознобно-серого.

— Да помогите мне, идиоты, — прошипел незнакомец, и Лин, не выдержав подступившей дурноты, прикрыл глаза.

Всего на миг.

Когда открыл их вновь — вокруг стояла ночь. Объемная, прозрачная, как овощной бульон, разбавленная цветными приправами огня и говора.

Лин двинулся ей навстречу и, отвечая порыву, звякнули цепи браслетов. Руки были растянуты вверх и в стороны, словно крылья бабочки, запястья сжимали железные скрепы на коротких крепких звеньях, а от разноглазой публики юношу отделял стальной сачок клети.

Гомон вокруг стих. Лин мотнул головой, усилием воли разметав оставшуюся муть. Вгляделся. Под браслетом саднило. Должно быть, его ударили коротким разрядом тока. Даже Первые не были резистентны к подобному воздействию…

Застали врасплох… Как стыдно!

Но зачем? Для чего? Разве он кому-то угрожал?

Он стоял в клетке, лишенный одежды и оружия, а клетка стояла на той же площади, где утром летали белые толстые птицы и звучала музыка. Теперь вместо птиц порхали ночные огни, отражаясь в глазах людей — вполне возможно, что тех самых, дневных.

Глядел поверх голов, а человеческое море облизывало его взглядами в ответ.

Клетка была тесной, рассчитанной на одного зверя.

— Почему…— заговорил Первый, обращаясь к людям, но его перебили.

Некто так вдарил по прутьям, что в ушах зазвенело.

Лин быстро повернул голову и вновь увидел того самого человека с больными глазами, горящими особым, полировано-фанатичным блеском. Он не позволил ему сказать. Возможно, даже не предполагал такую возможность.

— Смотрите все! — закричал, сипя от натуги, обращаясь к собравшимся на площади. — Это жалкое создание — Первый! Тот, чье прозвание вы боитесь произносить вслух! Оловянный! Смотрите! Смотрите же! Он такой же как вы, из плоти и крови! Это не чудовище, не механика! Кто он такой, без поддержки своих Машин, без армии, вооруженной плетьми и кинжалами?! Стоит ли их бояться?!

Люди молчали. Некоторые опускали лица, кто-то смотрел с любопытной жадностью, кто-то сочувственно, кто-то злорадовался. Ночные тени качались вместе с толпой, выбрасывали жгутики-ложноножки. Все вместе колыхалось, как масляное пятно.

— Зачем нам терпеть их волю над собой, их, сделанных из белых костей и красного мяса? Нас больше! Мы сильнее! И мы не позволим пасти нас, как тупой скот!

— Это не так, — сказал Лин.

Оратор как раз переводил дух, и тихие слова Первого прозвучали громче надсадного крика.

Его не учили, ему не разрешали говорить, но молчать он не мог.

— Мы вовсе не пасем вас. Мы вас защищаем.

— Интере-е-есно, — мужчина оскалился до коренных зубов, со свистом вобрал воздух,— и от кого это?

— Оскуро, — просто ответил Первый.

По толпе прошла рябь — движение, волнение, почти синхронный шаг назад.

— Оскуро? Ос-ку-ро? — мужчина повторил прозвание насмешливо, нарочито громко, с вызовом. Щека у него дергалась, брови блестели каплями пота. — Ты, Первый, говоришь, что ваше племя защищает нас от Оскуро?

— Да.

— Нет! — он обернулся к людям. — Кто из вас, из ваших знакомых, близких, предков хоть раз видел Оскуро? А? Никто? Никто! Так я скажу вам, в чем дело. Это пугалка для легковерных, ложное знание, внедренное в головы поколениям! Увертка, призванная оправдать монополию белобрысых тварей на Лут! Никаких Оскуро не было и нет, это сказка, выдуманная Оловянными для того, чтобы держать в узде страха свой скот! Нас! Но мы не ваша домашняя скотина, мы…

— Люди, — без хитрости и жалости заключил Лин, — просто люди, оттого вы не можете их видеть. Они бы убили вас.

— Замолчи!

Мужчина, задыхаясь в кашле, просунул руку в клеть, целясь заостренным железом, и пальцы Первого поймали орудие. Лин закрутил железную палку, словно вентиль, так, что мужчина взвыл, опережая сдержанный хруст ломающейся кости. Синеглазый без сантиментов рванул палку к себе — человек приложился лбом о прутья, и обмяк.

— Ну, — Лин не узнал своего голоса, обтекаемого и мертвого, словно тело Иглы-Машины. — Кто-нибудь еще желает высказаться?

Желающих не нашлось.

***

Нил отдыхал. Перебирал струны виолончели, как волосы любовницы, трепетно и нежно.

В углу полутемной кофейни он был один, плюс занятная муха, упорно топящаяся в раскисшей горке льда в стакане. Какая дурость, умирать в столь совершенный, совершенно-летний (посмотрел на юную подавальщицу) вечер.

И как печально, что именно сегодня ему предстояло уходить. Не удастся даже проверить старый схрон-мастерскую. Кто знает, может, там его поджидал занятный заказ или иная приятная неожиданность…

Пом Пон свалился к нему за стол грудой потного жира. Без разрешения ухватил стакан с мягким льдом и выхлебал все, включая муху. Крокодил мысленно снял воображаемую шляпу. Нелепая кончина.

— Фух, — нежданный гость отер распаренное лицо, подозрительно зыркнул через плечо. — Слушай сюда, Крокодил…

Подавальщица прошла мимо, словно газель, качая точеными бедрами.

— Слушай сюда, — Пон интимно двинулся ближе, скрипнув плетеной табуреткой, — знаешь, кого прихватил за жопу Фат?

— Уволь меня от подробностей личной жизни этого сумасшедшего, — поморщился Крокодил, щипля себя за переносицу.

— Он завалил Первого, Нил. Оловянного! Въезжаешь?

Нил мастерски совладал с лицом. Что же ты, подумал, что же ты не уберегся, заблудный синеглазый идиот.

— И какая мне с этого радость? Или прибыль? Или хоть что-нибудь, а, Пон-Пончик?

Выразительно пощелкал пальцами перед носом всезнающего толстяка. Тот с досадой отмахнулся. Жарко дыхнул, обмахиваясь салфеткой.

— Я так думаю, что Фат съехал окончательно. Это ж будет как тогда, на Хоме Цапли. Тогда придурки тоже вздернули белого, а помнишь, что было потом?

— Н-да, такое не скоро забудется, — Нил положил подбородок на ладонь, отстучал ногтями-когтями по столешнице траурный марш.

Хом Цапли гордился своим грандиозным парком развлечений, а точнее, гигантским колесом обозрения, крупнейшим из ныне существующих и — отныне и вовек — превратившимся в символ смерти. Неотвратимого отмщения. После того, как деятели Утробы схватили и убили Первого, за каким-то лядом отирающегося на Хоме Цапли, туда явилась Игла. Оловянные не стали мстить огнем и мечом, их ответ оказался куда зрелищнее.

Они сгребли всех, всех, имеющих прямое и косвенное отношение к смерти лила. Как подозревал Нил, не обошлось без помощи Башни. Сбежать никому не удалось. Людей набралось достаточно, их собрали в пучок, оперативно доставили в парк развлечений. Запустили колесо.

Через каждую кабинку протянули веревку, к каждой веревке за шею подвязывали по двое, в порядке живой очереди. Нилу рассказывали, что люди выли и кричали, а Оловянные молчали. Делали работу быстро и споро, обращаясь с бунтарями как с баранами.

Не люди — илоты.

Когда обод пошел на второй круг, в живых уже никого не осталось.

Все заняли места в соответствии с выданными билетами. Аттракцион запретили трогать, и он работал, в музыке и иллюминации, еще три дня.

Говорили, убитый Первый был совсем юным.

Говорили, что у главного палача руки были в красных перчатках — по самые локти. Такие полагались только Эфорам.

Нил знал только одного Эфора, кто мог устроить подобное. Не просто Эфора, а криптоса.

Так что Пом Пона можно было понять. Кому охота навлечь на родной Хом гнев Оловянных?

— Фат собирался выставить его в клетке на главной площади, чтобы доказать народу, что боятся нечего…

— Он докажет только свою тупость и смертность, — разочарованно вздохнул Нил. — Куда лупит зенки Князь, хотел бы я знать? Или не чует ничего из-за грудей своих шлюх?

Говорил, а сам продолжал тасовать и прикидывать варианты. По-любому выходило, что с билетами на вечернюю тэшку суждено распрощаться. Однако, это могло обернуться даже большей выгодой, если…Чуть нервно пригладил волосы, поднялся.

— Двигаем.

— У тебя есть план? — Пон тоже оказался на ногах, с надеждой во взоре и с приставшей к заду табуреткой.

— Надо хоть что-то делать.— Цыкнул Нил, засовывая под стакан чаевые. — Все лучше, чем дожидаться лила с огненным дождем.

***

Ночь пятилась за спины домов. Люди уходили за ней. Они боялись Первого. Точнее, критически размышлял тот, ежась от холода, боялись Первых. Их ожидаемой реакции.

Вот только Лин был отбраковкой, сбоем техники производства, и едва ли кто из Эфората потянулся бы мстить. Он надлежал выбеловке, уничтожению, а что сталось бы с ним, попадись он теперь Мастеру — тут Первый даже не решался на веерное зрение.

Эфор, воспитавший его и жестко, и страстно, отличался прихотливой непредсказуемостью Лута.

Первый был счастлив уже тем, что его — такого — не видит брат. И недели не прошло, а он уже влип в историю. Гаер бы обидно посмеялся, и был прав. А Мастер бы сначала выдернул главному говоруну позвоночник, а потом бросил его кости в клетку Лину.

— Помоги себе сам, — сказал бы, и Первый как наяву услышал его металлический, ровный голос.

Лин умел выставить суставы так, чтобы без особых помех выскользнуть из оков, что он и проделал, пока мужик-с-железкой распалял себя глупыми речами. К боли он был терпелив и почти равнодушен, как любой, правильно выдрессированный Первый. В отличие от людей и того, с больными глазами.

Его, к слову, унесли-увели двое из толпы, упрямо не глядевшие в сторону Первого. Человек так и не сумел очнуться. Должно быть, мыслил Лин, он не рассчитал злой силы.

Ощупал массивный замок — вобравший сочный холод ночи, крупный, как на зверя — и быстро скользнул на исходную, углядев движущиеся к клетке фигуры.

Двое, и одного он уже видел. Парень-без-виолончели.

Тот говорил со спутником на быстрой, жаркой риохе, пару раз очень эмоционально повторил запавшую в линову память фразу («пинче пута чинга ту мадре»), и, вынув из кармана какую-то изогнутую шпильку, склонился к замку.

Его собеседник маялся рядом, встревожено оглядывался. Замысел ему явно был не по душе, но и Первый в клетке не радовал.

Когда ловкий музыкант скользнул к Лину, тот встретил его железным браслетом — впритирку к кадыку. Превентивная мера. Игрец усмехнулся, удачно маскируя мелькнувший в глазах страх.

— Мас тарде, охоз азулес. А теперь прикрой свои белые ноги. И валим, пока зеленый свет.

Прикрыть ноги ему предложили чьей-то курткой. Первый не привередничал, молча затянул рукава узлом на бедре, а на выходе в Лина вцепился широкий господин. Сжал руку, искательно заглядывая в глаза.

— Чтобы вы знали, молодой человек — не все согласны с Фатом и его шайкой, эти безумные уроды из Утробы не с нами, а мы не с ними, понимаете ли? Скажите своим, мы тебя, мы вас вызволили… Скажи…

Лин освободился, под его взглядом человек подавился языком и замолк.

— Баста, хорош трещать, а то его вывернет на твой нос. Пошли, хвостатый, есть у меня один схрон.

***

Для начала Лин умылся. Соскреб с себя чужие взгляды, эти липкие мушиные следочки. Купальная в местном исполнении звучала так: дыра в утрамбованном до скользкой гладкости земляном полу, пара тяжелых шершавых кувшинов, наполненных теплой, порыжевшей от ржави, водой. Первый кое-как промыл волосы, растерся куском относительно чистой тряпки. Натянул новую одежду, любезно предоставленную хозяином пристанища.

Парень с виолончелью.

Этот парень отчего-то не остался в стороне. Лин запретил себе думать о том, что с ним случилось — это было и это прошло. Все. Мысленно запер память вечера (стыдная беспомощность, беззащитная обнаженность, взгляды, ненависть) в продолговатый ящик и убрал в нижний отдел секретера. Там уже было тесно от ему подобных, но разбираться с их содержимым Первый не торопился.

Возможно, ему и не придется. Эфебам предоставлялось для жизни ровно тридцать лет. Он истратил уже половину ему положенного.

— Ладно, хвостатый, а теперь давай знакомиться. Я Нил, — представился хозяин убежища и широко, зубасто улыбнулся, — Нил-Крокодил.

Он оказался смугл, высок — ростом с Мастера, пожалуй. Темные, чуть вьющиеся, гладко зализанные волосы, странная уличная одежда. После смелых юбок Гаера Лин вообще переносил наряды любой степени тяжести, и этот вариант — короткие штаны, голые щиколотки, башмаки с пряжками и расстегнутая почти до пупа рубаха — его не смутил. Пожалуй, прикинул Первый, все вместе смотрелось вполне гармонично.

— Лин, — сказал Оловянный, настороженно протягивая руку.

Крокодил стиснул его ладонь, и художник только разглядел, что три из пяти пальцев на правой руке были неживыми, искусно сработанными из блестящего металла протезами. Казалось, что парень из франтовства нацепил на фаланги сплошные фигурные перстни.

Рукопожатие вышло горячим и сильным.

— Как тебя занесло сюда, а, Лин? — Нил подмигнул ему, точно старый друг. — Первые редко отпускают своих детей без охраны.

Не редко, просто никогда, подумал Лин и потер досадное пятно на запястье. Осторожно ответил:

— Я не представлял, что здесь настолько не любят Первых.

Нил уселся на край своего ложа — узкой доски в грязных цветастых тряпках, положенной прямо на какие-то набитые камнями ящики. Подвернул под себя одну ногу, насмешливо оглядывая Лина с макушки до пяток. В маленьком, под самым потолком зарешеченном окошке малиново млел рассвет, пересекаемый тенями редких прохожих.

— Я видел тебя на площади, — продолжал Лин, чувствуя, как начинают гореть уши, — ты играл на виолончели… Это было…так красиво.

Крокодил просиял на похвалу всей пастью.

— Вот спасибо, хвостик! Хотя тогда я откровенно лажал, настроение не задалось, — Нил притянул к себе инструмент за гриф, приласкал, как домашнее животное.

— А твои… — Лин перебрал в воздухе пальцами.

— Не мешают нисколько, — фыркнул его спаситель, верно истолковав заминку и сумбурную жестикуляцию, — скажу больше, некоторым девушкам это нравится особенно.

Демонстративно коснулся кончиком языка металлического звериного когтя, венчающего средний палец. Засмеялся.

Скуластое лицо его было слеплено сухо и выразительно: горбатый нос, узкие губы, твердый, крепкий подбородок. Аккуратные усы, короткая ухоженная бородка. И серые глаза. Такие прозрачно-матовые, как весенний дождь, Лин допрежде видел только у Ивановской братии.

— Какие планы, Лин? — Нил с лукавым прищуром огладил бородку.

Оловянный покачал головой, слегка замялся.

— Я бы пошел, Нил. Спасибо тебе огромное, но мне действительно пора.

Музыкант удивленно хохотнул, будто Лин неожиданно отмочил грубоватую смачную сальность. Сел ровнее, оглядывая собеседника с новым интересом.

— Гуапо, да ты шутник. Местные деятели не выпустят тебя с Хома, им ты теперь нужен либо в клетке, либо дохлый…

— А ты не обманываешь?

— А я похож на лжеца?

— Да, — честно ответил синеглазый.

Крокодил не обиделся, пожал плечами:

— Ну, увы, малыш, именно в этом я не вру.

— Мне надо выбраться с Хома.

Крокодил задумался. Подался ближе к юноше, подцепил когтем прядку белых волос. Оловянный настороженно отодвинулся к стене.

— А вот знаешь что, — сказал медленно, — я могу тебе помочь. Наши желания вполне совпадают, но вопрос — чем ты можешь помочь мне? Сразу скажу, твое уютное юное тело и деньги меня не интересуют. Что у тебя есть, кэрридо?

Лин сглотнул, прикидывая, что может предложить в обмен на помощь.

— Я умею рисовать и сражаться, — протянул неуверенно.

— Что, одномоментно? — фыркнул Нил. — Можешь смело составить конкуренцию цирковым собачкам.

Лин покраснел.

— Нет, я, правда, умею. Я могу защищать тебя.

Крокодил обидно рассмеялся.

— Ты и себя защитить не в состоянии, чико бланко.

Лин оскорбился, вздернул голову.

— Я. Могу. Тебя. Защищать. — Сказал, раскалывая слова и щурясь от гнева. — Я умею сражаться.

Нила, казалось, забавляла его реакция.

— Ну-у-у… — протянул нарочито недоверчиво. — Доводилось людей резать, Лин?

— До смерти не приходилось. Но я выходил против Машины, — нехотя, глухо отозвался Лин.

Крокодил замолчал, с губ его стекла улыбка. Серые глаза похолодели, подернулись ледком. Оловянный исподлобья следил за его лицом, уже жалея о том, что проговорился. Его глупая эмоциональность, всегда подводила.

— Не пиздишь, малолетка?

— Проверь, — коротко посоветовал Лин.

— Проверю, — лед в глазах не таял. — Прямо здесь.

Первый насторожился, готовый биться против любого обращенного в его сторону оружия, но вместо этого Нил шлепнулся обратно на ложе.

— Валяй, маэстро. Срифмуй портретик.

— Мне… Нарисовать тебя?

— Ты видишь здесь кого-то другого, более достойного твоей кисти? — Нил повернулся, демонстрируя гордый профиль.

— Н-нет, но моя одежда…карандаш, блокнот… Все пропало.

— Какая чушь, скажите пожалуйста, — Крокодил, насмешливо фыркнув, притянул к себе растрепанную сумку — лениво и ловко подцепив ее мысом ботинка, откинул клапан, порылся, засунув руку по самый локоть, — вот, пожалуйста. Это тебя устроит?

Лин задохнулся от восхищения.

— О-о-о, да-а-а…

— Я смотрю, тебя легко порадовать, — по-доброму усмехнулся Нил. — Но кончай пускать слюни и покажи мне себя.

Впервые Лин рисовал, потому что его попросили. Раньше портреты он больше воровал украдкой, срисовывал тайком, редко кто позировал ему специально, да и не интересовались его «художествами».

Нил стал первым.

Оловянный волновался, чувствуя, что от его доморощенного мастерства, от того, как он себя зарекомендует, зависит ближайшее расчетное будущее. Крокодил терпеливо выждал, а потом бесцеремонно отнял набросок.

Долго молчал. Лин не выдержал и нервно влез:

— Нил, я еще не закончил, это просто…

— Это просто чудесно, хвостатый. Кто учил тебя?

Первый покраснел — от шеи до ушей.

— Никто. Я сам. Сам себя учил.

— Самоучка, значит, — Крокодил кинул на него острый, по-взрослому заинтересованный взгляд, — поздравляю, ты принят. Теперь моя очередь удивлять.

***

Сурдо давался Лину относительно легко. По меньшей мере, он умел объясняться на нем без явных ошибок, погрешность была самой относительной. Акцент можно было списать на удаленность Хома.

Полихромный язык Эфората был куда сложнее, целая палитра откликов, отбликов, смысловых оттенков, люди так не усложняли.

Но кожа. Но волосы. Но глаза.

Нил задумчиво и выразительно-сухо пощелкал ножницами. Оловянный невольно втянул голову в плечи, косясь на старшего товарища. Первому не нравилось вдохновленное лицо музыканта, но идти на попятную было поздно.

— Ты со своей породливой белизной как голый Третий на снегу, очень выделяешься. Острижем косички, перекрасим, как сведенного коня, и можно будет думать о маскировке.

— А теперь о ней нельзя думать?

— А теперь, ихо, просто молись, чтобы краска взялась черной, а не синей в ультрамарин. Тогда придется брить под ноль.

Оловянный зажмурился и искренне попросил у Лута милосердия и понимания. Старался сидеть на заднице ровно, не вертеться и не волноваться, пока музыкант вволю дербанил его волосы, хрипловато напевая и периодически ругаясь.

— Ну, как-то вот так, — заключил Нил.

Лин открыл глаза. Уставился на свое отражение в почерневшем осколке зеркала, любезно подсунутом Крокодилом.

Глубоко вздохнул.

Он был темноволос истово, изо всех сил. Казалось, воронение даже на кожу бросало отблеск. Крокодил без сантиментов обрезал длинные волосы чуть ниже мочек — сначала хотел отхватить пряди по плечи, но малость просчитался и пришлось укорачивать. Стрижка получилась довольно оригинальной, с характерным почерком художника.

Гаера бы удар хватил, подумал Лин. Брат любил плести ему косички в перерывах между зверствами. С надеждой уточнил, осторожно трогая пальцами собственное отражение:

— Теперь я не сильно похож на Первого?

— Ну… Если сильно не присматриваться… не придираться… то да, почему нет? — расплывчато ответил Нил, и Лин ничего не понял. — Так говоришь, у тебя корабеллка в порту?

***

Судьба любила и баловала Нила с самых ссаных пеленок — по крайней мере, так верил сам парень. Вот и тут на росстани метнула ему под нос справную тарелку паэльи. Кушай, мол, не обляпайся.

Ну правда, кому бы еще выпал шанс ухватить такого Первого?

То, что юноша слеплен из другого теста, Крокодил понял с той первой, ответной улыбки. Его можно было приручить. Воспитать. Нил разбирался в людях. С таким ртом и такими глазами парень сам напрашивался.

Люди, подобные Фату, на раз чуяли слабость и болезнь инаковости.

Нил не стал бы влезать — еще не хватало строгать себе врагов — но мальчишка был Первым, а значит, его можно было разыграть на благодарность Эфората, или на личную привязанность. Все Первые воины, а это полезно и хорошо — благодарный спасенный под рукой, что в ситуации Нила было — ха-ха — спасением. В общем, аргументы «за» перевесили контраргументы и Нил едва успел. Парень и без него прекрасно бы ушел, тем более, как оказалось, у него была своя корабелла.

Пришлось Нилу пустить в ход свой длинный язык.

Мальчик слушал, развесив уши — доверчивый оказался.

Крокодил всегда был везунчиком.

— Воронку пасут, — шепнули ему, когда они с Лином продирались через мощный встречный поток спешащих на работу; множество людей приезжало на Хом с соседних, не столь богатых, зато более дешевых для проживания и жизни вообще.

Занывшая с утра мокрель никому не прибавляла настроения, зато ослабляла бдительность.

За что Крокодил любил дождь, так это за возможность спрятать в нем свою рожу.

— Кто? — Нил поймал за мокрые пуговицы взъерошенного, остроносенького Говоруна, дружески приобнял, ровняя шаг.

Первый скосился, но промолчал. Уже хорошо.

— Гвардейцы и детушки Ведуты, — сипло упредил парень, пришмыгивая и крутя башкой. — Шмонают люто, идите с черного.

— Забери их Лут, — проворчал Нил, лучезарно улыбаясь, — а тебе спасибо на добром слове, омбре. Бывай.

Говорун одобрительно лапнул потяжелевший карман и слился в переулок, виртуозно лавируя в толпе.

***

— Надеюсь, корабеллу ты запарковал под творческим псевдонимом?

— Да,— бодро откликнулся юноша, — я назвался Волохой.

Нил вытаращился через плечо и едва не загремел вниз по хлипкой лестнице. Уцепился за веревочные перила в последний момент. К счастью, никого не зашиб: черный вход в зону швартовки, самодельная тощая лестница, разбирающаяся в два приема одной рукой, пользовался в основном контрабандистами и вороватыми грузчиками.

— Волохой?! — прокаркал.

— Ну да.

Нил схватился за голову, с риском таки загреметь вниз. Теперь-то стало понятно, отчего в порт набилась туева хуча гвардейцев под командованием Мишель-мать-ее-Джальеро и люди Ведуты. Крокодил понадеялся, что хотя бы лично Вартон или церры не припрутся.

Этот пацан совсем ничего не соображает, или ничего не боится?

— Нил, что не так?

— Ты хоть знаешь, под чьим флагом укрылся?

— Волоха? — имя юнец произнес легко и без запинки, словно знакомое, многажды говоренное. — Ну да, знаю, он не будет сильно сердиться, уверен.

— О да, конечно, он не будет, — пробормотал Нил, возобновляя подъем.

С сумасшедшим капитаном Еремии и его не менее чокнутой командой он расстался самым горячим образом. Мягко говоря, едва успел откреститься навахой от прощальных объятий цыгана.

Как и предупреждал Говорун, раскисший в теплый дождь порт усиленно пасли. Нил, зоркий Крокодил, высмотрел несколько прикинутых под цивилов гвардейцев, щедрую разнородно-разнонародную россыпь людей Ведуты. Обе стороны артистично делали вид, что друг дружку не замечают, старались ради общей цели.

Счастье, что высматривали все зеленоглазого русого, а не парочку идиотов.

До места парковки корабеллы Первого прогулялись чин-чинарем.

Честно говоря, Крокодил опасался, что мелкий заплутает или про корабеллу сбрехал, но тот вел уверенно и скоро они стояли перед малюткой нежно-серебристого цвета. Совсем малышка, не больше веллера на короткие маршруты.

Истинная, с рисунком на плавной арфе, но таких молодых в Луте Нил никогда не видел.

Мелодично присвистнул, заслужив восторженный взгляд Оловянного.

— Где ты ее спер, Первый?

— Она пошла со мной по своей воле, — с некоторым вызовом откликнулся синеглазый, вскидывая голову уже примеченным Нилом жестом.

Оставалась сущая безделица — проникнуть на корабеллу, миновав ажурный заградотряд. От зоны повышенного внимания их укрывал плотный бок соседней тэшки, но не стоять же там вечно?

Крокодил за плечо притянул к себе мальчишку Оловянных, вкрадчиво уточнил:

— Слушай, Лин, не ты ли давеча хвастался, что драться мастак?

— Сражаться. — Юноша нахмурил искусно затемненные брови, слизнул капли дождя. — И я не хвастался, я…

— Тише, — шикнул Нил, бдительно косясь по сторонам, — теперь опять твоя очередь демонстрировать полезность. Сможешь аккуратно вывести из строя вон того бородача в клетчатой рубашке? Дорогу загораживает.

Невольный спутник вытянул тощую шеяку.

— Того?

— Да, да. Пальцем тыкать невежливо, тебя не учили?

— Нет. — Лин виновато убрал палец и уточнил. — Насколько аккуратно?

— Чтобы никто не видел, но все заметили.

— То есть…— снова запутался Лин, но Нил без дополнительных объяснений беспощадно вытолкнул его из-за кулиски тэшки на авансцену.

Упомянутый бородач мирно курил в дождевой мороси. Лин приблизился к нему бесшумно — по вбитой привычке, нерешительно потоптался рядом — бить так, без повода, ему было в новинку. Оглянулся на Нила. Тот выглянул, по-суфлерски выразительно ударил кулаком в раскрытую ладонь.

Поторапливайся, мол.

Но сражать исподтишка слабого, а по сравнению с Оскуро — тупого и медленного, словно улиточка — человека, Лину было стыдно.

Первый нарочито шумно, как лошадь, вздохнул. Бородач поперхнулся затяжкой, начал поворачиваться на звук всем большим телом, правая рука с насечками шрамов ниже локтя нырнула за пояс, к револьверу. Оловянный сдавил сильную шею сзади, чтобы не успел крикнуть. Ткнул железными пальцами под ребра, и успел подхватить обмякшую тушу, не дав человеку размозжить глупую тяжелую голову о настил. Осторожно уложил тело.

Обездвижить его оказалось на удивление просто.

Удивился не только Нил, но и вынырнувший из дымной мороси гвардеец.

Лин глупо улыбнулся от неожиданности. Гвардеец тоже расплылся в лыбе, направляя на юношу черноперого, клювастого Ворона.

Нил испуганно моргнул. Попятился, хватая пальцами шершавую рукоять навахи.

Дальше было быстро, колесом под гору. Лин языком пламени качнулся вбок, хватая человека за локоть и запястье. Ворон порхнул в небеса, гвардеец хотел крикнуть, но передумал, получив в кадык. Оказавшийся за его спиной Первый подхватил упавший револьвер и аккуратно подбил человека под затылок. Страж порядка мягко завалился на вышибленного бородача.

Некто в штатском бесшумно спрыгнул с верхнего яруса парковки.

Лин, не дав ему приземлиться, пнул ловкача под сиськи, отшырнув на закачавшуюся в посадочных цепях тэху. Не останавливаясь, уклонился от разрубившего дождь удара, попятился, уводя за собой скромно одетого господина с нескромных размеров клинком. Ухватился за натянутую цепь, подтянулся, закидывая себя на борт соседней тэшки. Шустрый господин последовал за ним, не расставаясь с оружием. Оловянный отступил еще, не спускаясь с фальшборта, ускользнул от пары уколов господина, а когда тот плоско рубанул, целя по ногам, коротко скакнул, прижав лезвие одной ступней, а второй — четко влепил противнику в переносицу. Плечом толкнул в швартовой люк еще одного набежавшего, дождался, пока тому на голову свалится связка канатов, и только после этого, спрыгнув с тэшки, обернулся на Нила.

Крокодил молча поднял вверх сразу два больших пальца.

— А теперь ходу, ходу, хвостатый!

Не хватало еще выхода на бис.

***

Палуба едва ощутимо дрогнула под ногами пассажиров. Наверняка даже отсеки толком формировать не умела; Нил опять, похоже, влез в какое-то мутное дело. Что его приятно удивило, так это беззвучие всего цирка на швартовке. Ни выстрела, ни крика, все словно сговорились на праздничной пантомиме.

На подъем малышка пошла вполне уверенно и сильно.

— Полежи тут, детка, — музыкант заботливо пристроил виолончель под флагом, закрепил, огладил кофр, жалея о том, что не может схоронить инструмент надежнее.

Глостеры на бортах отсутствовали, на цепь Лин девочку не брал, оперение корабелла предусмотрительно не зажигала, у них был хороший, жирный и круглый шанс проскочить.

— Пр-р-роклятье! — раскатисто-темпераментно рыкнул Нил, ощутив, как лицо словно прозрачным сухим шелком мазнуло.

Лин обернулся от борта, вопросительно поднял брови.

— Сом, хвостатый. Гвардейцы, мальдитос, подстраховались, накрыли воронку…

Сквозь сплошной дождь сфера зонтега плохо просматривалась, но Крокодил скорее знал, чем чувствовал — хотя и чуял тоже, ломаными ребрами — как торопливо движутся на смык челюсти пса гвардейцев. Сом, мобильный замок. Такие мягкие челюсти, что даже в зубах не нуждались, за один жамк могли перерубить самую бронированную тэшку.

Броню как раз на сторожевых сомах и пытали. Ладно или нет.

Выращивали сомовы губы на Хоме Мастеров, в крынках-рыбницах. Сперва от живых сомов рты отнимали, выполаскивали, высушивали, сшивали, наново замачивали… И так, пока не набирали нужный размер.

После губы торговали, а хранили и возили в ларцах леденцовых, с водой и льдом, илом и тиной. Ставили-растягивали, заряжали сомов специально обученные люди. Сомовы губы держались на четырех винтах, а винты те были на веллерах, заштрихованных дождем.

И был это такой заплот, что не вырвешься.

Обидно, досадно, но порой лучше не возникать у судьбы в зубах.

— Скажи своей красотке заворачивать, мы не успеем.

Лин отвернулся, уставился в небо. Туда, где едва различимо, двумя розоватыми коллоидными шрамами на фоне зонтега, спешили навстречу друг другу губы сома.

Нил вспомнил вдруг, что Первые славятся упрямством. Непрошибаемой самоуверенностью. Вспомнил и пропотел во всех труднодоступных местах.

— Лучше отсидеться у синиц, Лин! Эй!

Юноша обернулся, сверкнул глазами.

— Мы проскочим.

Навахой, торопливо подумал Крокодил. Отвлечь хотя бы — и гвардейцы как раз успеют. Он сдастся властям, когда поймут ошибку, сразу выпустят к такой-то матери.

Сопротивление при аресте.

Шагнул к Оловянному, животом и грудью припавшему к юной корабелле, слившемуся с ней в один сплоченный разум. Такой глубокий транс, в который затягивали корабеллы капитанов, такой глубокий, что в подобные моменты капитаны делались беззащитными… Глянул в черный затылок, без особой охоты раскрыл складной нож.

Корабеллу толкнуло под зад и резко прокрутило влево, так, что Крокодил тряпичной куклой отлетел к борту, чудом не ухнув на головы гвардейцам.

Залп совсем не был предупредительным. Промах оказался результатом жопорукости и торопливости наводчиков, но когда снизу, будто из-под воды, вылетел, крутясь и завывая, еще один снаряд, корабелла вильнула и пропустила его мимо, в зонтег

— Волоха! — злой женский голос, усиленный говорителем, отразился от сферы, набатом зазвенел в ушах. — Предупреждать не буду! Иди на снижение!

— Эй! — проорал Крокодил, осторожно, макушечкой высовываясь за борт. — Вы ошибаетесь, это не…

Его не услышали.

Нил героем не был и становиться им не желал. Когда справа взмыла, раскрыв трехсоставной рот, натуральная гируда, хищная зацепа, Крокодил оценил это и по-пластунски добрался до флага, где и затаился, прикрывая телом любимую виолончель. Здраво рассудил, что если гвардейцы перешли на цепные гарпуны, способные захватить и притянуть обратно упрямую корабеллу, то ему под обстрелом стоять-маячить вовсе смысла нет.

Корабелла вихлялась и скакала, как пьяная шлюшка.

Маленькая, маневренная, она исхитрялась уходить от захлебывающихся залпов гвардейцев, продолжая упорно двигаться навстречу Луту, навстречу смыкающимся губам…

И вдруг перестала выламывать кренделя. Почти зависла, маня открытым беззащитным брюхом. Нил приподнял голову. Лин стоял у кромки, глаза его были совсем неживыми, химично-синими.

Чего ты ждешь?

— Держись крепче! — звонко крикнул парень и Нил, для разнообразия, сразу и без слов подчинился.

Уцепился за флаг, как сопляк за мамкин подол, ногами едва поспел схватить скользнувший мимо кофр.

Корабелла встала на дыбы. Плоскость и координаты махнули ко всем лутовым тварям, малышка развернулась вертикально, как кобыла в свечке и прянула вверх.

Мощный толчок сзади добавил скорости.

Они пролетели между челюстей сома, как камень из пращи, с размаху окунулись в бескрайнюю полынью Лута. Гвардейцы и их снаряды остались по ту сторону зонтега, сами себя поймали в капкан. Раздвинуть челюсти ловушке еще надо было потрудиться. Нил не сразу сообразил что все, кода, и руки можно уже разжать.

Лин шумно радовался, зайцем подпрыгивая у борта. Однако, какой несдержанный Первый ему достался.

— Ты видел, Нил, нет, ты видел?! —возбужденно тараторил юноша, сверкая глазами и румянцем.— Мы смогли, мы сделали это!

Нил одобрительно улыбнулся парню — всеми зубами — дотащился до борта и с чувством проблевался. Едва ли, конечно, Лут одобрил это гостевое подношение, но, слово чести, Крокодилу было плевать.

Совместное путешествие началось так себе.

Глава 11

11.

Медяна, собравшись с духом, отрывисто постучала.

— Не заперто, — приглушенно отозвался хозяин каюты, и девушка толкнула дверь.

Чуть обмерла. Капитан встречал в будуарном неглиже — без рубашки, в одних штанах. Сидел на койке, бросив поперек колен светлое тряпье, в котором девушка не сразу признала рубашку. Меховой жилет мятой кошкой валялся рядом.

В одежде экипаж Еремии был единодушно непереборчив, ровно как и в еде. Медяна втайне ожидала кружев, эффектных ботфорт и черных повязок (подвязок?), но не получила ни того, ни другого.

Ужасный, похожий на зверя, цыган-старпом таскал красную рубаху в паре с черными штанами, о которые с равным успехом вытирал руки, ножи и яблоки. Подпоясывался широким алым кушаком.

Веселый Руслан испытывал страсть к цветастым рубашкам и странного вида шапочке, любовно называл ее «картузом»; Мусин бережно носил породистый лапсердак, а Инок пребывал закутанным в подозрительное подобие черного одеяния насельников Хома Колокола. Самым раздетым был и оставался Юга.

— Я позже зайду…

— Брось, — русый шевельнул рукой, щуря зеленые глаза. В неверном свете блеснула игла. — Я дурман не фасую и пули гвардейские из мяса не выковыриваю… в данный момент…

Медяна пригляделась, не веря самой себе.

— Вы что, вы штопаете, что ли? — протянула, недоверчиво кривя губы.

Она с детства не верила, что мужчины способны исправно выполнять женскую работу. Да и вообще — работу, если на то пошло. Исключение составляли отец и Выпь.

— Штопают, Медяна, носки и наволочки, а я зашиваю. — Наставительно поправил русый, придерживая нить. — Пробоина ниже ватерлинии, стыдно на людях показаться.

Рыжая прикрыла дверь. Привалилась к ней спиной. Заодно почесалась лопатками всласть, как паршивая свинка. Или чудилось ей, или пахло в каюте хвоей да смолой горькой.

— Но вы разве не волнуетесь совсем?

— Отчего же? Волнуюсь. Только если я буду по палубе бегать, как таракан притравленный, вдаль из-под ладони вглядываться, через борта свисая — кому это нервы укрепит? Капитан должен быть образцом невозмутимости, для выражения эмоций у него есть старпом.

— А… Ну, это да. Это ясно.

— Ты что-то хотела?

— Да,— встрепенулась Медяна,— думала блинов напечь, а у Руслана ни муки, ни яиц, как назло. У вас, может быть?

— Да, без яиц на кухне делать нечего,— согласился капитан, улыбаясь. — Могу только яичным порошком побаловать.

— Не, не пойдет…

— Да ты проходи, не жупься.

Волоха поднялся и Медяна, прекратив метать глазами по каюте, сосредоточилась на оголенном торсе. Тот был жилист, рельефен, схвачен загаром, изрезан насечками-памятками и шрамами. Особой строкой шел один — тянулся наискось, от левой ключицы до правого бедра. Словно кто-то однажды решил раз и навсегда вычеркнуть русого из — своей? — жизни. Медяны Иванов не смущался нисколько. Вообще парни Еремии ее не стеснялись, мудями зря не трясли, конечно, но крепкое словцо за зубами редко кто удерживал.

Совсем при деве не ругались только Иночевский и Выпь.

— Сколько вам, Волоха? — спросила рыжая.

Русый стрельнул косым взглядом. Острыми зубами отчекрыжил нить, огладил запечатанную прореху.

— Тридцать два.

Медяна расфыркалась.

— Врете, — сказала со вкусом, — больше двадцати шести не дашь.

— Да? — задумчиво нахмурился тот. — А так?

Поднял голову, расправил плечи, приспустил ресницы, заледенев лицом — плотно сомкнул твердые губы, строго сощурился.

Медяна невольно рассмеялась.

— Так определенно лучше.

Волоха потеснился, давая место. Рыжая осторожно села рядом. Капитан зарядил новую нитку. Шил он довольно ловко, игла в длинных пальцах так и мелькала блестящим хвостиком.

— Разрешите?

Волоха, пожав плечами, отдал ей работу. Медяна осторожно расправила на коленях рубашку, взялась за иглу, теплую от недавних касаний. Волоха следил пристально, словно кот.

Как рысь, подумалось вдруг и даже в голове зашумело.

Длиннолягое лесное животное, лесом пахнет, лесным обычаем живет и клыки в палец длиною…

— Ну, вот, вместе быстрее управились, — сказала бодро и, скрывая смущение, торопливо перекинула рубашку капитану.

— Спасибо, — улыбнулся тот.

Одеваясь, чуть задел твердым горячим плечом, отодвинулся, усмехаясь краем рта. Медяна, изумляясь себе, смело протянула руку и оправила замявшийся ворот. Смахнула с плеча приставшую паутинку. Откуда только взялась, не было на корабелле ползунков да летунов насекомных…

В каюту без стука сунулся Дятел. Нахально присвистнул.

— Эге, да у вас тут междусобойчик. Ничего, я третьим буду?

— Третьим тебе не быть по факту, а Медяна…

— Просто рубашку ему зашивала, — торопливо кивнула девушка.

— Тогда и мне портки зарихтуй, раз пошла такая пьянка.

— Дятел, ты по делу?

— Так парни наши вернулись, или тебе Еремия не доложилась?

Русый свел брови и Медяна поняла — не доложилась.

— Ревнует, девочка, — оскалил крепкие зубы старпом.

Хмурый Волоха, на ходу застегивая пуговицы, плечом выдавил гогочущего цыгана в коридор.

***

То не был ни дворец, ни продолжение лабиринта.

Комната, поперек разделенная зеркальной стеной. Свет пробивался из-под периметра собранного из зубастых шестерней потолка. На стене, у самой двери, бледно мерцала развороченная до мяса многокнопочная нашлепка. Трогать ее не решились.

Рядом с пластиной зеркала торчала невысокая рогатка, на ней, зацепленные дужкой, болтались внушительные наушники. Старого образца, с уходящим в пол жгутом в лохмотьях оплетки.

— Ай, и что дальше? — Юга упер руки в боки, оглядывая их со Вторым отражение.

Отметил мимоглядно, как все-таки вытянулся его спутник, как окреп в плечах. Его давнишнее пророчество сбылось — желтоглазый превращался в ладного мужика.

Не удивительно, что рыжая так следила за ним глазами. Женщины и животные безосечно чуяли мужскую суть, любили ее и любили ей подчиняться.

— А этой части программы у тебя в голове нет? — Второй легонько стукнул костяшками в стекло, отозвавшееся глухо.

— Иначе спрашивал бы?!

Зеркало помутнело. Вздрогнуло, пошло волнами, отражение поплыло и сгинуло, точно унесенное течением. Муть рассосалась, оставив блеклый туман. В стекло с другой стороны решительно постучали в ответ.

Соткавшийся из тумана силуэт — густо-оранжевый комбинезон, белый матовый шлем — указал на рогатку.

Спутники переглянулись. Юга пожал плечами, Выпь поднял тяжелую дугу. Пристроил наушники, почти утонул в нахлынувшей, сбивающей с ног тишине.

Здравствуй, Манучер, выдохнули ему в самый мозг.

Покачнулся от неожиданности, ощутил быстрые пальцы Третьего на дуге агрегата.

«Нормально», — сказал одними губами.

Юга, странный в безмолвии, отступил, враждебно отслеживая силуэт за стеклом.

— Вы Король?

И Король тоже, в наушниках зашуршало, будто собеседник сдавленно посмеялся. Говори, зачем пришел.

— Нам нужно пройти. К Бухте.

Идите, просто разрешил Король.

Дал кому-то отмашку на той стороне.

— И выйти. Обратно выйти нам тоже нужно, — повинуясь импульсу, предупредил Выпь.

Ты этого хочешь?

Выпь молчал. Этого хотел Волоха.

А чего хочешь ты?

Выпь молчал. Он не знал этого. Раньше хотел найти Юга и вот, тот стоял за плечом, живой и близкий. Желать чего-то большего?

— А… Почему Манучер?

Потому что ты не можешь победить, не можешь сбить к ничьей и даже выйти из игры уже не можешь, одним голосом усмехнулся Король.

Выпь казалось, он в полной темноте пробирается по шаткому подвесному мосту, а под ним, над ним — бездна. Пасть.

Потому что есть утро, день и ночь, потому что утро открывает, а ночь — скрывает. Потому что Первые утро этого мира, Вторые — полдень, а Третьи — его полночь.

Выпь поправил наушники, и без того плотно прилегающие к взмокшей голове.

Спрашивай еще, дозволил Король.

— Кто был до нас всех?

Предок Оскуро, родитель Третьих. Оскуро пожирали людей, люди взмолились к Луту, Лут привел Первых. Первые — так их назвали здесь, их истинные имена очень, очень далеко остались, на той родине, которой у них больше нет. Лут сказал — живите здесь. Только. Одно. Условие. Вы сохраните жизни себе, но отдадите мне своих детей.

— Не понимаю, каких детей…

Дети видят то, что недоступно взрослому глазу. Их дети сражались с Оскуро. Убивали их. Умирали сами. Так было. Норы Оскуро закрыты, запечатаны фракталами Эфоратов, лабиринтами о тысяче ходов. Так есть. Когда не станет Первых, некому будет сдержать Оскуро. Так будет.

— Когда?

Скоро, на запотевшем стекле упавшей скобкой проступила улыбка.

— Что я должен делать?

Слова важны, Манучер. Важнее молчания.

Смех Короля утонул в шуршании. Выпь сдернул наушники, обернулся, уставившись в зрачки Третьего.

Гадая, что понял тот из одностороннего диалога. Юга молчал, нервно поглаживая цепь.

***

Обратно пришлось идти другой дорогой, узкой и прохладной, будто муаровая лента. В истоке пути парни взяли со стены два идентичных фонаря, с деревянными, до лоска отполированными корпусами. Юга коротко вдавил плоскую кнопку — свет вывалился, расплылся жирным белым пятном.

Коридор тянулся, как кошмар.

Стены смыкались над головой, от них не было ни света, ни тепла. Когда в лучах фонарей появилась первая встречная фигура, Выпь и Юга невольно вздрогнули. Однако незнакомец прошел мимо, словно не заметив их. Шел, опираясь взглядом об пол, искал чего-то.

— Это кверент, — вдруг вспомнил Юга, стукнув себя фонарем в лоб, — точно тебе говорю, кверент. Ай, и чего раньше не мог опознать?

— А кто это?

— А Лут их разберет, — отмахнулся черноволосый, — вроде тех, что потерялись, но ищут все что-то, что-то спрашивают.

— Ага, — Выпь даже не стал притворяться, что понял.

Навстречу попалось еще трое кверентов — ни один не остановился, ни один не обернулся. Свет фонарей делал Второго и Третьего невидимыми для Лутовых созданий.

— А мне вот одно любопытно, — вдруг сказал Юга, легко шагая рядом, — кто за стеклом-то стоял? Король или мы?

Выпь замер.

Уставился на Третьего. Юга молча тронул пальцами его ошейник, чуть потянул к себе. Выпь шагнул ближе, сдерживая дыхание.

— Снять бы его к Лутовой матери, — прошипел Третий твердым злым шепотом, — неужели умельцев не сыскалось?

— Ивановы брались — ни с чем отступились. Не по зубам.

Оба усмехнулись. Выпь взвесил на руке массу волос.

— А с цепью ты свыкся, как я погляжу.

— У всех свои ленточки, Второй.

***

Они вернулись.

— Разрешил, поехали, — сипло доложился Выпь.

Юга, ни с кем не заговаривая, с ногами вскарабкался на борт.

Корабелла качнулась, мягко пошла вперед и вниз. Арфа тлела красноватой закатной сосной.

Медяна, справившись с желанием выпихнуть Юга за борт, вопросительно тронула желтоглазого за локоть. Второй оторвался от молчаливого созерцания Юга, обернулся на девушку, кивнул.

— Сложно было?

— Потом расскажу. Если захочешь услышать.

— Сильно он из себя ужасный? — не отставала девушка.

— Бывали и пострашнее, — хмыкнул Юга, по-прежнему глядя в сторону.

Засвистел, качая ногой.

Выпь тяжело глянул, сжал губы. Покосился, словно взглядом пытался усовестить. Осторожно приобнял девушку, потянул прочь.

— Пойдем. Капитан что-то говорит.

Волоха еще не говорил. Медяну поразило, как быстро он поменялся. Вот только в своей каюте зубы сушил и дурачился, а теперь был собран и выглядел на все навранные лета.

— Господа и… дама, — рыжая благодарно отсалютовала, — благодаря нашим самоотверженным товарищам мы получили право на вход в Бухту. Дорога, как мы все подозреваем, предстоит краткая, но трудная. На борту гражданские лица и парочка животных, Дятел, не скалься. Поэтому объявляю строгое перемирие и целибат. Не драться, не трахаться, не бухать.

— Что ж делать-то тогда?! — возмутился Дятел, упирая кулаки в бедра.

— Смотреть по сторонам внимательно, запоминать и делать выводы, — отчеканил Волоха. — Всем все ясно?

— У матросов нет вопросов, — подтянулись все.

— Тогда по местам.

***

Вскоре смешки и разговоры стихли сами собой. Очень уж тоскливо было в гармошке — словно в глотке какого-то исполинского существа. Тихо и темно, душновато, непонятно. Ивановы разошлись по корабелле: капитан остался у носа, Дятел отгреб к правому борту, налево отправился Буланко, тылы прикрывали Мусин с Иночевским. Медяну попробовали были деликатно запереть в каюте или на камбузе, но девушка наотрез отказалась.

На самом деле, сидеть одной в замкнутом помещении и потеть от неизвестности было хуже, чем таращиться в темноту в компании. Олары вели себя пристойно — лежали на полу, словно коврижки, изредка моргали. Гармошка их подавляла и одуряла.

Руслан и Мусин с Иночевским, пока затишка, взялись толковать новенькой за Статут и валентность.

— Тут, милая барышня, все просто. Валентность это, в сущности, число силы. Чем больше валентность, тем больше сила оружия. Так достаточно понятно?

— Вполне, — кашлянула Медяна, морща лоб, — но как эта валентность появляется, откуда берется?

— Валентность есть аккумулированный энергетический след, следствие действий владельца сего орудия, — плавно вступил Иночевский, — ибо хозяин может как приумножить силу, так и низринуть ее. Истинно говорю: у гвардейца, честно и доблестно оберегающего покой граждан, без пощады к себе, сила оружия будет возвышаться над силой оружия бесчестного убийцы, скрадывающего маленьких детей.

Медяна поежилась.

— И что, если стакнутся например, этот самый гвардеец с револьвером и тот убийца…тоже с револьвером?

— Тут, горлинка, может Статут свое слово веское сказать. Оружие с меньшим числом силы вяжется большим числом… То бишь, у татя этого револьвер оглохнет, онемеет.

— Но как на глаз угадать, какая у кого валентность? — Медяна схватилась за виски.

— Да никак, — хором пропело трио, — тут или мозгами раскинуть, или нюхом почуять, на опыте выехать, ну и знать, конечно, какая у твоего орудия силушка, выдюжит али нет….

— Есть, правда, оружие-Исключение, которое по Статуту не играет, например, ммм…. Орудия Первых и Вторых, сколопендры, кольца Лафона…

— Есть и оружие стайное: такое поодиночке малую силу имеет, зато совокупно, в группе, бьет мощно. Послушное. Таким оборужают дружину, личное войско, у Ведуты в заводе подобное, у манкуртов Башни, у гвардейцев тех же — Вороны с рук едят…

Медяна вспомнила, покраснела лбом и щеками:

— А если я чужое прихвачу и против хозяина оберну?

— Как тогда с Дятлом? Большая вероятность, что тебя же и укусит. В тот раз, видать, пожалело: могло и скулу разворотить.

— Понятно… Благодарю, господа, за науку. Буду знать.

— Не кручинься, горлинка: сыщем мы тебе оружие по руке, по стати. Чтобы весело было.

Медяна усмехнулась только:

— Уж чего-чего, а скучать мне тут не приходится.

Хотели заодно и про Свод Галео, силу механики и инженерии, поведать, но тут уж Медяна уперлась. И то сказать — сперва со Статутом разобраться, а уж Галео более конструкторам да изобретателям сподобен.

На Хоме Мастеров и познакомим, решили все.

***

— Топят здесь, конечно, — пробормотал меховой Дятел, оттягивая ворот, — слышь, гаджо, план у тебя есть какой?

— По обстоятельствам, — скупо отозвался Волоха.

Цыган прихлопнул ладонью по борту, зарычал негромко, но с выражением:

— Катать-пинать, русый, тут не пирушка с блядушками! Ладно, достанем мы эти корабеллы, так нам еще обратно тащиться, с довеском, и не факт что Король выпустит. Один раз договорились, второй на халяву-халву проскочим? Или сосунка ему оставим?

— Никого оставлять не будем.

— Ты мне не доверяешь, что ли?

— Дятел, я к тебе спиной поворачиваюсь? Поворачиваюсь. Значит, доверяю. Не истери. Сказал же — по обстоятельствам.

— Я истерю?! Да я…

— Взять!

Дятел выбросил руку, насаживая на нож, по самую рукоять, любопытный глазок показавшегося из-за кормы существа.

Капитан!

Еремия взвыла так, что Волоха сначала присел, а потом подпрыгнул, оба раза в масть, избежав удара чем-то наподобие резинового шланга.

Капитан, оно присосалось ко мне! Я пытаюсь, но не могу его скинуть, до чего мерзкое, капитан!

Как всякая большая девочка, Еремия была безжалостна к врагу, небрезглива в работе и отличалась повышенным болевым порогом, однако к членистоногим испытывала остервенелую неприязнь.

Дятел махнул ножом, сбривая твари щупики, предложил от всей широты души:

— Подожжем нахер! Доедем с огоньком!

— Нельзя! — сразу запретил Волоха. — Тварь прицепилась к брюху Еремии.

Нет у меня никакого брюха, не надо грязи.

— Так я проверю, — жизнерадостно вызвался Буланко, и, под прикрытием Мусина, отважно перевесился через борт.

Выходец с Хома Морской Жемчужины едва успел поймать товарища за ноги и, певуче ругаясь, втащил того обратно на палубу.

— И впрямь, сидит под нами, словно липучка какая, — отрапортовал Руслан, — а вторая так ползает, ровно таракан резвый. Усами дергает. Не иначе, Карла с Кларом припожаловали.

— Кто еще? — вскинула брови Медяна, и Руслан охотно пояснил.

— Прилипы коралловые, бродячие, парно-охотящиеся. Мы их для простоты меж собой Карлой и Кларом зовем.

— Для простоты?!

— Ну так, кораллы же…

— Мы их не сильно интересуем, главная цель — Еремия, — хмуро кивнул русый, удерживая рвущегося с поводка цыгана, — Карла обычно по верху идет, а Клар снизу заходит, на грудь корабелле садится. Надо попробовать подобраться к нему как можно ближе и…

— Прижечь, как бородавку, — оскалился Дятел.

— Можно использовать олара, — сказал Выпь, до этого молча и несколько отстраненно наблюдавший за суматохой.

— Я иногда забываю, что ты говорящий, — цыган толкнул его в тощий бок, едва не отшиб себе локоть.

— А не струхнет твой олар?

— Если верхом буду я — не струхнет, — так же тихо и спокойно ответил Второй.

Еремия молчала, нервничала; одна тварь сосала из нее силу, вторая пыталась забраться на палубу, но ей мешал Руслан, деятельно бегающий по периметру с горящим колесом шутихи.

Второй обернулся быстро. Снял с привязи олара, взбодрил и вывел на палубу. Засидевшийся питомец расправил грудные плавники-крылья, вольготно плеснул ими. Экипаж Еремии невольно отодвинулся.

— Держи, — капитан протянул Выпь нож, наборной рукоятью вперед. — Бей, как подберешься ближе. Когда ударишь, сразу отпускай, иначе в коралл затянет. Огнемета переносного или скорпиона у нас нет. Ну, на данный момент…

— В общем, не получится сладить, так хоть зарежешься, — успокоил Дятел.

Юга ощерился:

— А я тебя за борт вывешу, будешь как кукла-собачка на веревочках вверх-вниз скакать, вверх-вниз…

— Вверх-вниз ты у меня скакать будешь, — прорычал Дятел, темнея лицом.

— Иди, — капитан хлопнул Второго по спине, отпихивая от старпома.

Выпь, ни слова не говоря, вскочил на олара и бросил его вперед. Зверь плавно скользнул за борт, без страха нырнув в неизвестную черноту.

— Джигит растет, а? — одобрительно протянул цыган. — Ледокол бы оценил.

— Работаем. Надо отвлечь Карлу.

***

Щупальце с глазами обвило ногу Медяны и потащило за собой, к борту, к пропасти Лута. Подскочивший Руслан отважно рубанул по врагу верным топором — лезвие пружинисто отскочило, обух вскользь чиркнул парня по лбу. Иванов рухнул, как подкошенный, и тоже угодил в претенденты на вылет.

Мусин воевал куда более результативно — тяжелый кхопеш рубил щупальца на части. Те дергались и никак не могли сгрести в охапку верткого, словно танцующий обмылок, казначея.

— Дятел, ты рехнулся?! Что застыл?!

Цыган не ответил. Скалясь, дождался, когда щупальца обовьют ему руки и как следует дернул. Чудо Лута дрогнуло — и Еремия тоже, покосившись на левый борт.

— Дятел!

— Хрен тебе, — прохрипел цыган, медленно, но верно наматывая на руки сопротивляющиеся щупальца, — лучше ты к нам… Помогай, гаджо!

Как ни билась Карла, Дятел стоял крепко, словно вмурованный в палубу. Вскоре через борт перевалило и тулово — будто мешок с блевотиной.

Праздновать труса, тем не менее, тварь не собиралась, поднатужилась и таки вывернулась из старпомовской хватки, метко огрела по лицу, вынудив с медвежьим рыком попятиться.

Медяна неожиданно низко вскрикнула и швырнула в существо чем-то белым. То забилось на палубе в корчах, хлеща по сторонам конечностями, покрылось шапкой розово-белой пены и сдохло, со свистом.

Команда замерла на цыпочках, как семья сурикатов.

— Вроде… вроде сиренью пахнуло, други?

— Чем ты его приложила?

— Так порошком чистящим, — кашлянула девушка, — вам он, свиньям вороватым, все равно без надобности.

— Я ж говорю, бабы в случае стресса всегда на кухню бегут, — отметился Дятел.

— В первом же порту закупимся порошком, — кивнул Волоха. Задумчиво уточнил, пресекая радость. — Кухонным.

Капитан! Снимите с меня эту дрянь!

Не могу, он мой старпом.

Капитан!

Сниму, сниму, не кричи…

— Мусин, Дятел, тварь в бочку и на консервацию, Инок — ты впередсмотрящий. Медяна, давай своего олара, нужно вытаскивать Второго.

Девушка кивнула, четко, на пятке, повернулась кругом и нос к носу столкнулась с Третьим. Юга улыбался, в волосах его, раскрывшихся антрацитовым облаком кошмара, застыла стреноженная Метелица. Смиренная и послушная.

— Я поведу, — сказал Третий.

***

Второй смотрел на пульсацию присосавшегося к Еремии существа по имени «Клар». Оно было отвратительно. И прекрасно. Не слишком большое по меркам выродков Лута, имеющее форму размывчатой полусферы, серебристо-радужного цвета. В середине пульсировал глазок вполне человеческого образца, внимательно рассматривал парня сверху. От подошвы Клара по днищу корабеллы растекалась нехорошая синь.

Я знаю это существо, подумал Второй, я его помню. Оно обглодает корабеллу, оставив лишь кости, оно лишит Ивановых дома, а капитана — сердца и разума.

Мы его создали.

Олар плавно взмахивал грудными плавниками, слушался всадника и от него же наполнялся спокойной уверенностью. Щупальца шарили по палубе, внизу же было спокойно и почти безопасно. Волоха говорил верно, тварь не интересовали люди, ее целью была корабелла. Паллиатив некогда плавающих в Луте великих существ. Та же светоносная энергия жизни.

— Уходи, — сказал Выпь, не вкладывая в голос никакой силы.

Глаз смотрел внимательно. Казалось, лишь самую малость изменил выражение.

— Уходи сам, или мне придется прогнать тебя.

На палубе закричали. Выпь сжал губы.

— Хорошо. Я предупредил.

Поднялся на ноги, легко удерживая равновесие на теплой спине олара, потянулся в сторону прилипа… Существо моргнуло, щекотно задев парня ресницами-стрекалами и глаз будто развернулся в глазнице, на его месте открылся круглый рот, усеянный мелкими радиальными клычками.

И плюнул зубами.

Выпь увернулся, как уворачивался от ударов колохвостов, а вот олар не поспел. Ему и некогда, и некуда было отступать, зверь доверял наезднику — зря, как оказалось.

Мелкое крошево угодило олару на хребет, тут же завозилось, острые зубы впились в гладкую кожу, разъедаемую едкой слюной. Олар выгнулся от боли, покрылся коралловыми струпьями и рухнул.

Второй прыгнул в последний момент, всадив нож в самую середину прилипа, в многофунциональный его центр. Оружие село тяжело и прочно, схваченное зубами. Второй уперся свободной рукой в мягкое, податливое тело твари и прошипел, едва ли не впервые объятый холодным пламенем ярости.

— Сдохни! Сдохни! Умри!

Нож прочертил глубокую борозду, выворачивая разрушающуюся плоть, а когда Выпь почти ухнул вниз, следом за Мороком — его подхватили.

Второй благодарно прижался ладонями к теплой шкуре Метелицы.

Остатки Клара гниющими хлопьями падали на дно гармошки.

***

Юга открыл глаза.

Медленно моргнул.

Флаг, уютно подпирающий спину, был приглушен до вкрадчивой ониксовой темноты. Палуба казалась продолжением игровой площадки Лута.

Темно. Далеко.

— Проснулся? — Выпь присел рядом на корточки.

Юга уставился на него. Стащил на шею абалоны. С силой потер лоб, размазывая быстро высыхающий пот. Башня была его сном-силком. Башня и лютый, мучительный холод.

— Надеюсь лишь, что никто на халяву не отымел меня во сне.

— Никто, — серьезно кивнул Выпь, — я следил.

— Да ты никак котом моим заделался, — оскалился Третий.

Второй шевельнулся — уйдет, понадеялся чернокосый — и опустился подле, бедро к бедру.

— Голова болит?

— Не твоя забота.

Помолчали. Юга мысленно сжался. Второй тяжело переживал смерть питомца, хоть и молчал о ней. Третий навострился читать его лицо, иногда даже успевал угадывать мысли.

— Я сплю на твоих волосах, — медленно проговорил Выпь, глядя перед собой, — но я ничего о тебе не знаю.

— А я о тебе, Второй? — огрызнулся Юга. — Что говорить… что рассказывать… Да и зачем?

— Ты твердишь, я молчалив. Но сам болтаешь без умолку, а главного никогда не скажешь. Тебя что-то тревожит, я чувствую. Спишь ты плохо. Во сне бродить порываешься, стонешь. Мне беспокойно. Я хочу помочь, разреши мне это…

Зеленые бусы обвивали его жилистое запястье, блестели, как тряпицей натертые. Юга потрогал их самыми концами пальцев и проговорился-таки.

— Тогда, в Башне… Волоха рассказывал про трепанацию. Я сам плохо, мало что помню, знаю лишь, что когда бежал, зашили меня не до конца и кишки вываливались, как вата из игрушки, — Юга потер щеку основанием ладони, хмурясь.— Они что-то засунули мне в голову. Я словно на нитках. Будто… по нотам. Ай, да не знаю, как объяснить, надо ли объяснять вообще.

— Я понимаю.

Юга кашлянул и торопливо перевел разговор. Этому он обучился с младых когтей, нехитрому искусству слушания. Дай человеку возможность говорить о себе — и он будет токовать до посинения, и тебе не придется рассказывать самому.

Однако со Вторым правило барахлило.

— Ну а тебе не странно, что ты слышишь эту, как ее, Алису?

— Нет. Не странно.

— А если бы оказалось так, что ты не последний? Ушел бы к своим?

Выпь пожал плечами.

— Не знаю. А ты?

— Не-е-е.— Юга быстро высунул кончик языка, рассмеялся. — Я привык быть единственным, рапцис морено. А в толпе мне подобных что во мне исключительного? Куклы, на один манер сшитые.

— Неправда. — Серьезно возразил Второй. — Ты на отличку. Я бы узнал тебя в любой одноликой толпе.

— Угу, олар помер, теперь я твоя новая скотина.

— Ты мой друг.

— И правда, как я мог забыть… — Юга потянулся, сверкнул зубастой улыбкой. Склонил голову набок.— Хватит разговоров. Лучше заплети мне волосы, пастух.

***

В дверь постучали. Вежливо, но решительно.

У вас день визитов, капитан-капитан.

— Волоха?

— А, Выпь. — Капитан поднял усталые, потемневшие глаза от путевого короба, с улыбкой повел рукой. — Проходи, не стесняйся.

Про себя прикинул — плюс-минус, и придется колоть стимуляторы. На голом кофе и горьком шоколаде не продержаться.

— Я не займу вас надолго.

— Разумеется.

Второй остановился в дверях. Заговорил, без запинок складывая слова.

— Просто хотел сказать. Я очень благодарен вам, за то, что вы сохранили жизнь Юга. Помогли нам встретиться. За то, что поверили мне и рискнули идти в гармошку.

— Свои люди — сочтемся, — привычно отговорился Волоха, зажал зубами сигарету, чиркнул спичкой о шершавый коробочный бок.

Выпь продолжал, словно не услышав.

— Но. Не надо подходить к нам как к объекту исследования. Как к эксперименту. Пожалуйста. Я очень уважаю вас. Но не стоит этого делать.

Волоха удивленно обернулся на гостя.

Второй стоял недвижно. Спокойный, с расслабленными плечами, сильными руками, без напряжения опущенными вдоль двужильного тела. Он даже взглядом его не прессовал, чуть сутулился, смотрел по привычке в лоб.

Он мог велеть ему, принудить, заставить — голосом, связкой слов. Но вместо этого решил просить. Как равный равного.

Иванов глубоко затянулся. Развитым за годы хождения в Луте животным чутьем понимал, что его не уберегут ни ошейник-фильтры, ни Еремия, ни экипаж, ни револьвер за поясом. Когда валентность Статута тормозила Вторых?

Выпь просто стоял и смотрел. И молчал.

— Договорились, — ответил капитан.

— Спасибо, — без улыбки кивнул желтоглазый.

Вышел, притворив за собой дверь.

Еремия шумно выдохнула в согласии с Волохой.

Как по мне, капитан, от Вторых лучше держаться подальше. Прилип тот коралловый не от ножа помер, ваш желтоглазый ему велел. Один Лут знает, что у них под языком.

— Да, — задумчиво согласился Иванов. Прикрыл глаза, откидывая голову. — Один Лут…

Глава 12

12.

Очень скоро выяснилось, что всех запасов продовольствия — на один растущий организм и один организм прожорливый — пачка галет, сморщенное яблоко и фляга воды.

Крокодил внимательно посмотрел в синие глаза Первого и не нашел там ни стыда, ни намерения ограбить продуктовый склад. Оловянный сидел на борту, как заяц-паинька, поглядывал в Лут и на спутника.

— Лады, — смирился Нил, останавливаясь рядом, — раз нет еды, давай займемся разговорами.

— Давай, — нерешительно улыбнулся Лин.

Не было похоже, что он страдает от голода или жажды. Хотя — Нил мысленно двинул плечами — кто разберет-переберет этих Первых, чудной организм. Крокодил удобно, скрестив ноги, расположился на палубе. Поскреб голую щиколотку.

— Так почему сбежал, Лин?

Первый сжал губы. Вздохнул, но ответил:

— Мне необходимо попасть на Хом Черной Полыни.

— Твою мать! — воскликнул Нил, энергично вскакивая. — Ты что, самоубийца? Локо?! К чему тебе?!

— Нет, — Оловянный поднял узкую ладонь, словно защищаясь от водопада бурной ниловой жестикуляции. — Нет, и нет. Теперь у меня право на три обратных вопроса.

Крокодил фыркнул, скрестил руки на груди.

— Ну, валяй.

— Я помог тебе уйти. Ты говорил, что можешь мне помочь.

— Слова не ветер! Могу и помогу. Давай, показывай свою карту.

Лин замялся, но все-таки достал из плоской сумки малый шар.

Нил неприятно усмехнулся, щелкнул по толстому стеклу железным когтем.

— Дай угадаю, в отрезке Лута, загнанном в этот информаторий, нет и не было Хома Полыни.

— Поэтому мне нужна настоящая карта, — тихо сказал Лин, — или капитан, знающий, как пройти к Хому без нее.

— Просто у-ди-ви-тельно, как тесен Лут, — промурлыкал Нил, — потому что знаешь, малыш? Если ты поможешь мне добраться до дома в целости и сохранности, я отплачу. Щедро отплачу. Ты получишь карту, самую подробную из ныне существующих. Карту Вторых. Карту всего. Миф во плоти.

— Я тебе не верю, — помолчав, сказал Лин.

— Это мы уже проходили, да, — важно кивнул Крокодил, — но много ли у тебя вариантов? Можешь продолжать и дальше тыкаться, словно слепой щенок, или рискнуть и — довериться мне.

— Откуда у тебя карта?

— Оттуда, — музыкант выразительно возвел глаза.

Лин глянул туда же. Они солидарно помолчали, разглядывая немые далекие звезды, тающие в собственном блеске словно снежинки.

— Твоя целость и сохранность могут пострадать из-за этой самой карты?

Крокодил не без удивления сощурился.

— Да ты никак пробуешь острить?

— Я не исчерпал свои вопросы.

— Фу, Лут, а ты действительно упертый малый. Что там еще у тебя?

— Я знаю, куда иду я. Но куда движешься ты?

Крокодил почти ответил, но успел поймать себя за язык. Цензура и еще раз цензура.

— Хом Крит-Т. Знаешь такой? Горячие быки, кудрявые женщины.

Лин уставился в свой шар, как шатровая гадалка.

— Ого! Это близко! — воскликнул с нескрываемым облегчением.

А то я не знаю, подумал Нил. Кивнул.

— Видишь, как упрощается твоя задача? — Приобнял мальчика за плечи. — Доедем туда вместе, домчимся на твоей ласточке, и — хопа, расстаемся полюбовно. Я целый и сохранный, ты при карте. Уговор?

— Уговор, — Лин улыбнулся в ответ.

Пожалуй, решил Нил, ему нравилась его улыбка. Застенчивая и искренняя. Влюбиться можно, ага.

— А кстати, можно еще вопрос? Авансом, так сказать?

— Можно.

— Что за темная полоска у тебя на хребте? На грязь не похоже. Будто бурундучок, чес-слово...

— Ах, это, — Лин смущенно улыбнулся, выше натянул обтрепанный ворот ниловой куртки, — это у всех до двадцати... Значит, что дополнительный, атавистический позвоночник до конца не рассосался.

— Атавистический? Забавно. Для чего он служит?

Первый быстро тронул основание шеи. Едва заметно передернул плечами.

— Для... спинномозговая жидкость.

— И что? — Крокодил не дождался продолжения.

Первый вздохнул и без охоты пояснил.

— Старшие Луча имеют право на дополнительное питание. Процентное содержание питательных веществ ликвора...

— Не продолжай, хвостатый. — Нил поднял ладони, морщясь. — Я все понял. Тошнотворный обычай, если тебя вдруг интересует мнение постороннего.

***

Он мне не нравится.

Лин только вздохнул неслышно, искоса поглядывая на спутника. Тот был занят своим инструментом, подкручивал колки, осторожно трогал струны, даже бормотал себе что-то под нос — словно общался.

Но он может помочь, Серебрянка.

Корабелла обиженно промолчала. Он не был ее капитаном, речь ее отзывалась в голове Первого глухо и невнятно. И еще она уставала, тем более теперь, вынужденная тянуть двоих вместо одного.

Что я делаю, в который раз удивился самому себе Лин. Обманул названного брата, увел корабеллу, соблазнив мечтой отыскать подруг, подставил Волоху, попал в клетку, теперь вот связался с мутным человеком...

Мастер был бы разочарован.

***

Нил знал, знал, кого пошлет по его ливер церра Ведуты, Мама Ама из своего набора-недельки — Понедельник и Марди Гра, старые его друзья. Могли включить в связку и Пепельную, но она всегда плохо ладила с Понедельником, тогда как толстяк Гра предпочитал работать именно с ним.

Значит, убивать его будут в понедельник и вторник. Какое счастье, ведь он вполне мог заслужить и пятидневку, и два через два и даже шесть дней... не слышал он о везунчиках, переживших все семь дней охоты. Обычно вопрос решался в пользу Амы уже на четвертые сутки.

Нил вздохнул, пригладил сальные волосы, провел зудящими ладонями по взмокшей шее, массируя хребет. Надо успокоиться. От гвардейцев они ушли, осталось добраться до Джакаты и Киприс, а там уж хоть трава не расти.

Карта Вторых уютно свернулась в ореховой скорлупе на дне сумки. На всякий пожарный Крокодил набросал поверх еще горсть разноименных шершавых плодов, разобраться без особого знания будет труднехонько... Киприс должна была выйти на покупателя. Вероятнее всего, предстоял аукцион.

Если он довезет карту.

Покосился на Лина. Мальчишка увлеченно шуровал карандашом в альбоме. Как приметил Крокодил, пацан одинаково хорошо владел левой и правой руками. Амбидекстер. Любопытно, это характерная черта всех Первых?

И какое смешное имя. Видит Лут, даже клички придумывать не надо.

Лин-Лин, так колокольчик звенит.

***

— Нил? Нил!

Музыкант успел задремать. Вскинулся, спросонно хлопая глазами.

— Ке пасо? Чего тебе?

— Нам придется сделать остановку.

— Зачем это? — напрягся виолончелист.

— Серебрянка устала, — Первый улыбался виновато, — ей надо отдохнуть. Я уже посмотрел, ближайший Хом — Хом Вуали, можно зайти ненадолго.

Оловянный не спрашивал. Ставил перед фактом. Как капитан пассажира.

— Тебе решать, чико, ты у нас адмирал, — Крокодил улыбнулся в ответ, как можно беспечнее пожал плечами, хотя под ложечкой противно засосало.

Он бы предпочел не сворачивать.

Но если корабелла рухнет от усталости в недра Лута, легче никому не будет.

Хом Вуали он знал. Приличное место, покойное в хорошем смысле этого слова, туристически-бордельного толка. Не грандиозный Хом Бархата, конечно, но тоже вполне ничего, для не особо взыскательной публики. По крайней мере, гвардейцев там можно было не опасаться, для поддержания порядка существовала внутренняя армия.

Нил, закатав рукава до локтей, наблюдал, как вспухает каплей блестящий зонтег Хома. Все ближе, ближе и — хоп! — они уже внутри. Истинным корабеллам позволено было не спрашивать допуск на проникновение, чем беззастенчиво пользовались пираты. Крокодил никому не говорил, но каждый раз ощущал себя победительным сперматозоидом, оплодотворяющим яйцеклетку.

Любопытно, что в момент прохождения зонтега чувствуют корабеллы и их капитаны?

Нил встряхнул головой. Что за чушь, однако, лезет в голову.

Рядом тихо ахнул синеглазый художник.

— О, Нил... какая красота!

Музыкант невольно приосанился. Обнял за твердые плечи мальчишку, притянул к себе, широким жестом гордого хозяина обвел расстилающуюся перед ними панораму.

— Это, о мой юный восторженный друг, всего лишь малая часть той баснословной прелести, которой может удивить тебя Лут. Хом Вуали, прошу любить и не жаловаться!

***

Корабелла уснула, едва парни оказались на дощатом настиле причальной воронки. Свежий утренний ветер пах жасмином и лимонным морем, шевелил легкие сборчатые юбки горожанок. Смуглые ноги местных красавиц, помнил Крокодил, были до полированного блеска умащены розовым маслом.

— Пойдем, — Крокодил сориентировался быстрее восторженно глазеющего по сторонам юноши, — нам тоже не мешает отдохнуть. Знаешь, если долго смотреть на черноту Лута, можно сгореть, заболеть, подхватить заразу через глаза сердцем, поэтому шанти возят с собой живой цвет. У каждого свое лекарство — у кого смальта, у кого цветы, у некоторых бабочки... Дают радость глазам. Ты бы видел тех, кто долго ходил в Луте и едва вернулся. У таких глаза будто обнесены черной вуалью. Она спадает постепенно, главное чтобы до сердца не успело дойти, тогда пиши пропало, рассыплется в угольную крошку. Сгорит. Такая она, Лутова красота. Выжигает.

Лин завороженно внимал.

Перламутр с шелковистой изнанки моря, белый лимон и синий жасмин были эндемиками и тремя главными составляющими экспорта Хома Вуали. По крайней мере, чистой ее частью. Хом — дивная редкость — имел два лика.

Два Князя, два разума владели им, и если светлая половина была прекрасна и благоуханна, то вторая, темная, звалась Башнями Вавилона и представляла собой упорядоченную, строго организованную свалку. Целый мусорный город. Мусорница начиналась сразу за каналом после южной городской стены, и простиралась до самого горизонта.

Когда-то давно окрестные Хомы заключили соглашение, по которому Хом Вуали обязался принимать у себя весь неликвидированный сор, а за это получал торговые льготы, право на внутреннюю армию и дополнительные субсидии от Башни.

Гора мусора разрасталась, как плесень и вскоре сожрала почти весь Хом. Тогда-то он и раздвоился. Князь Башен Вавилона возвел стену, охраняющую чистую часть от мусорной.

Попасть туда значило умереть.

Другая власть, другой мир.

Нил хотел сразу двигаться на постоялый двор, выкупить им комнатку, принять душ и поспать, но Лин все тащил его вперед, как энергичный щенок. Крокодил за каким-то лядом потакал мальчишке. И то сказать, среди людей, рядом с синеглазым, постоянный подспудный страх отступал.

Они прошлись по центральной улице, еще сохранившей старую архитектуру — роскошного, пышного толка, за которую Хом и получил свое название. Глазели на витрины модных магазинов, Нил купил спутнику облако сахарной ваты — причем, если он понял правильно, парня интересовал не столько конечный продукт, сколько завораживающий процесс изготовления.

Цвели каштаны. Кремовые свечи соцветий, набирающий обороты летний выходной день... Нил разливался соловьем, Лин внимал и кивал.

— Сера и серна, Лин, сера и сер-на! Нельзя говорить девушкам, что у нее серные глаза, их это реально обижает. Так же как гель для укладки волос и лубрикант — катастрофически разные вещи...

На сурдо синеглазый изъяснялся вполне прилично. Нил же знал лишь несколько определений на палитре эбру, языке Первых, мог изъясняться с Ивановыми на их наречии, неплохо болтал на гальтике Хома Ориноко... А, еще неплохо так разговаривал руками на дэфе, спасибо Джаката.

Лин щурился на солнце, провожал глазами быстрые тени ласточек, штопающих синий купол. Птицы приводили его в восторг. Нил сделал себе отметку на будущее — показать мальчишке настоящего ястреба-альбиноса, а пока протащил его мимо каруселей и качелей, тигров и тиров, вглубь старого парка.

— Хочу открыть тебе одну дивную редкость, тэсоро.

Добрели до старого храма, скрытого разросшимися кустами черной сирени. Служения во славу Лута здесь давно не проводились, само здание неуклонно ветшало; протекала и проваливалась крыша, но строение все стояло, бережно охраняя в себе настоящее сокровище.

— А туда можно? — засомневался Лин, вытягивая шею и привставая на цыпочки.

— А что нет, когда да? — Нил подмигнул дымчатым глазом. — Пойдем, войдем.

Нилу отчего-то нестерпимо хотелось показать Оловянному фрески. Поделиться. Знал, тот непременно оценит и разделит его восторг. Забавно, подумалось Крокодилу, так совпасть со случайно встреченным парнем, более того — Первым. Даже Киприс и Джаката не всегда разделяли его вкусы на красоту, а Лин словно смотрел его глазами.

Как странно, о Лут.

Молельных домов, подведенных под то или иное воплощение Лута, было великое множество. Уйма. Это вот отзывалось медноглазым юношей, не отроком уже, но и не мужем взените славы. Юношу подписывали калькой с местного наречия: «ма-ан-о-тжер».

Манучер. Словущий.

Медноглазый и был центральным персонажем фресок. На одной из них он стоял, распялив длинные руки, у ног его клубились люди, похожие на червей беззащитно-розовой мякотью голых спин, а за широкими плечами, будто крылья, простиралась тьма. Поди пойми замысел фрескиста: прикрывает ли медноглазый собой людей или, напротив, предводительствует наступлению мрака.

Безымянный творец не оставил ему рта. Даже не обозначил. На неподвижном, словно деревянном лице жили только медные глаза — будто щиты, огораживающие пламя. Ощущение подавленного вопля, Голоса, накатывающее от семислойных красок, было столь мощным, что у Нила после любования ныли виски и уши. Фрескам исполнилось не менее ста лет, и такого медноглазого «ма-ан-о-тжера», такого медноглазого аватара Лута, Нил не помнил. Возможно, мыслил, место это закладывалось с укосом в будущее. На время, еще не свершившееся.

Внутри стояла свежая, тронутая запахом сырости, прохлада. Половину уцелевших окон затянул звездный плющ, под потолком носились те же неугомонные ласточки. На этом Хоме верили, что ласточки штопают небо, и без них, хлопотливых, купол обрушится. В последний раз Нил увез отсюда целый ворох сувенирных птах, под видом глиняных свистушек — антикварные, голубого фарфора красоточки.

Зал был застлан деревянным ковром из сломанных и просто опрокинутых длинных скамей. Часть растащили на растопку, часть просто испоганили. Пробираться среди этого бурелома следовало осторожно, чтобы не сломать себе ногу.

Лин переходил от фрески к фреске, в задумчивости похлопывал по губам оставшейся от сахарной ваты липкой палочкой. К некоторым изображениям возвращался дважды.

Крокодил сел на уцелевшую скамью. Спинку передней сомнительно украшали ножевые порезы различной степени тяжести. После всех потрясений Крокодила разморило в холодке, и он почти заснул, уткнувшись лбом в скрещенные на спинке скамьи руки.

Очнулся от облизавшего ноги заблудного пса-сквозянка. Протянуло от двери. Странное дело, даже не скрипнула. Нил сонно глянул через плечо. Спугнувший тишину визитер покаянно развел руками, улыбнулся — и от светлой улыбки этой у Нила в глазах потемнело.

Понедельник.

Мужчина деловито поправил очки, скинул пиджак, оставив щегольский жилет на двух пуговках, подвернул рукава и, легко вскочив на острый гребень спинки опрокинутой лавки, зашагал к ним.

Нил смотрел, как бликуют стекла окуляров, посверкивают запонки и носы отполированных туфель, как легко искрится булавочная головка в узле галстука.

Это сон, лениво подумал Крокодил. Ведь не может быть сегодня понедельник. Потому что иначе это самая глупая смерть в моей жизни...

Хотел закричать, но пережатое гарротой страха горло выдало жалкий сип.

Из рукава белоснежной рубашки Понедельнику в ладонь скользнула цепка с круглой шипастой блямбой. Блестящий шарик на цепочке, нарядное оружие записного ферта. Человек Ведуты легко размахнулся, цепь качнулась маятником и... Сильная рука Первого воткнула Нила носом в собственные же колени.

***

Лин поймал цепь на предплечье. Та живой змеей обернула руку, а тяжелый, убранный шипами шар Первый сжал в ладони.

Мужчина выразил подвижным лицом вежливое удивление. Легкую досаду.

Плавно повел цепь на себя, и Лин поддался, и актисом задержал скользнувшую к печени обоюдоострую рыбку ножа. Соперник успел оценить знаковое оружие Первых, но смущения не проявил. Ударил вновь, целя острым мысом под колено, Лин вынужденно сместился, балансируя на спинке скамьи. Оба так и перемещались, сцепленные руками, будто в странном танце.

Нил — Первый отметил краем зрения — прыгнул в сторону, но не убежал.

Человек вздохнул и пнул Оловянного в пах.

Лин был привычен, тренирован к боли, но от такой — словно его прутом ткнули — согнулся, ослеп, выпуская золотое оружие противника. Потерял себя и дыхание, чудом не упал, а когда проморгался — его изящный враг уже загонял Нила в угол.

Первый выдохнул, блокируя нервные окончания. И быстро — руки, ноги, колесо — встал между Крокодилом и его потенциальным убийцей.

Убийца одобрительно улыбнулся, беззвучно сомкнул ладони, изображая аплодисменты. И поманил к себе. Пальцы с холеными удлиненными ногтями были слеплены меж собой эстетичным кастетом.

Странное дело, но горячему огнеметному оружию он явно предпочитал холодное. Для пущего эффекта или большей интимности?

Нил того не ведал. Но что он знал точно: его верная наваха по валентности всухую проигрывала любому кастету Понедельника.

***

Лин круто обернулся, как в танце ведя партнера, перехватил синий галстук, рывком затянул. Понедельник двинул двумя локтями Первому под ребра, подхватил на спину и очень ловко перебросил через себя. Лин вильнул, увернулся от каблука, грозившего пробить переносицу, отпрыгнул, убираясь дальше от серебристого всполоха. Вскинул руку, принимая золотую змею на локоть. И чиркнул актисом, перерубая цепку. А шарик вернул, с плеча послав в удивленно приподнятые брови человека.

Тот откинулся, изящно разбросав ноги.

В наступившей тишине сладко ворковали горлицы в глухом саду за окнами узкого разреза.

Лин переглянулся с Нилом, взъерошенным и больше похожим на испуганного петуха, чем на Крокодила.

— Бежим, — хрипло выдохнул музыкант.

***

Они выскочили из молебнища бок о бок, но Нил явно знал, где можно укрыться.

Лин без колебаний спешил за ним.

— Зачем, Нил? Он не пойдет за нами!

Виолончелист отмахнулся на ходу, ловко ввинчиваясь в толпу.

— Понедельник один не ходит, он только с дружками работает...

— Понедельник? Тот мужчина? Но я же его победил!

— Ты, может, и вправду крутой, но против косой очереди — как мотылек против лобовухи. Размажет!

— Но это не повод убегать!

— Нет, это предлог, — согласился Нил, перебегая узкую, плотно запруженную машинами дорогу на красный огонь.

Вскинул ладонь, когда нос ближайшего экипажа недовольно боднул его в бедро. Автомат загудел недовольно. В самой его середке, знал Нил, сидит живая кость существа из искр и силы, обитателя Хома Сиаль. Кости эти умелые люди точили, облекали капсулами искусственных хрящей и ставили в центр тела конструкции, и кость сообщала ей энергию движения...

— Почему все-таки они все за тобой гоняются, а? — Лин оглядывался, но умудрялся не отставать.

— А почему тебя это волнует? — Нил машинально хлопнул по сумке.

Парни резали толпу, удачно лавируя между туристами и местными, почти неотличимыми друг от друга. Лин извинялся, как в попу заведенный, Нил берег дыхание, стараясь блюсти маршрут.

— Я первый спросил!

— Ты не Первый, ты просто дерзкий щенок...

Улица кончилась, начался тупик. Нил машинально огладил плотно уложенный старый кирпич, закинул голову — стена получалась выше его скромных возможностей. Его, но не линовых. Лин оказался на гребне в мгновение ока. Склонился, протягивая руку.

— Держись!

Нил тоскливо оглянулся на пустой проулок. Лезть на стену, граничар Свалки и доброго мира, не хотелось, но это была единственная возможность выскочить из ловушки. Блохой проскакать по каменной холке и спрыгнуть там, где можно вновь нырнуть в мешанину тесных закоулков...

— Нил! Хватайся скорее!

— Лады...— Крокодил потянулся навстречу и выдохнул, когда в лицо брызнуло горячей кровью синеглазого.

Первый уставился на вышедший из плеча влажный гарпун, а потом веревка натянулась, и его сдернули на обратную сторону стены, как рыбу.

— Лин! — Нил в отчаянном прыжке почти дотянулся до края, но чиркнувшая по стене пуля едва не отстригла ему оставшиеся пальцы.

— Лучше не двигайся. Даже не дыши, ты здорово меня разозлил, Крокодил. Где твой дружбан?

Крокодил выругался — одними губами, обметанными воздушным поцелуем смерти. Голосок Пепельной он помнил уродливым шрамом на бедре.

Неужели Пепельная встала в одну упряжку с Понедельником ради него? Это даже льстило.

— Мне надо на ту сторону, — Нил обернулся, предусмотрительно держа руки на виду. Мокрые подмышки шарма не добавляли, но определенно были лучше, чем сырые штаны. — Мой друг там, за стеной.

— Хрен тебе, — девушка оскалила желтые прокуренные зубы, пепельная прядь скользнула вдоль скулы, — то, что на той стороне стены, принадлежит Свалке и рыбакам.

— Но...

— И довольно об этом, — посуровела охотница.— Я достаточно бегала за тобой.

— Но...

— Завали хлебало! Иначе я прибью твой паршивый язык ржавыми гвоздями к твоей заднице, усек?

Нил, пожав плечами, кивнул. За стеной было тихо. Как на кладбище.

— Пошли, — скомандовала наемница, напряжено присматриваясь к гребню.

Связываться с представителями другой стороны ей тоже не хотелось.

Глава 13

13.

— Где карта?

— В сумке.

— Где сумка?!

— У моего друга.

— Где...

— За-сте-ной, — три раза кивнул Нил.

Пепельная выругалась. Понедельник рассмеялся. Изящно поправил уцелевшие очки, придирчиво осмотрел ногти.

— Как видно, дорогая моя Среда, — молвил нараспев, играя голосом, — нам все-таки придется направить свои стопы на поклон к барону мусорных земель.

— Заткнись, — девушка дернула плечами, сплюнула.

Ухватила Нила за лицо. Изящные пальчики девушки были тверже лбов Ивановых.

— Обещаю, Крокодильчик, когда карта будет у нас, я повешу вас обоих за яйца.

— Ну-ну, дорогая. Я бы попросил тебя избегать столь жарких вульгаризмов. Кроме того, ты еще не встречалась лицом к лицу с нежным другом нашего милого Крокодила. Уверяю, чудесный мальчик тебя удивит. Меня, к примеру, он уже приятно поразил.

— Во всех смыслах,— не удержался Нил.

Понедельник искоса глянул, вздохнул и точным ударом разбил ему нос.

***

Лин отключился не сразу. Сказался завышенный болевой порог, сказались заблокированные в драке с Понедельником нервные окончания... Гарпун, пробивший плечо, был лишь началом. Когда его сдернули со стены, Первый успел извернуться и ухватиться здоровой рукой за веревку. А больше ничего путного сделать не удалось, потому что его волоком потянуло прочь, прямо по выжженной, выбеленной земле сухого, заполненного дезинфицирующим млечным туманом, канала. Оловянный чудом не откусил язык, едва не захлебнулся плотным маревом.

Вскинув голову, сумел различить в пыли силуэт низкого грузовичка и его гикающих пассажиров, а потом лебедка натянулась, его вздернуло вверх, словно рыбку подсекли — и только тогда Лин сумел отрубиться.

Привиделся ему рой смерчей на горизонте. Он видел их и чувствовал, как дрожит земля. Монотонный гул отдавался в грудной клетке, и он знал, что у каждого смерча есть имя.

Имя.

Имена вещам давали Вторые. Вещь без Имени — мертвая вещь. Если отобрать Имя — отберешь жизнь. Вот оно. Как просто. Как просто. Запомнить, запомнить.

Очнулся от уколовшей боли. Глубоко вздохнул, перехватывая управления над телом и покрываясь липким потом. Открыл глаза.

На этот раз клетки не было.

Была комната, просторная и светлая. Лин лежал на узкой койке, заботливо прикрытый легким одеялом.

Рядом стояла тумба, на ней умещалась белая птичья клетка из резной кости, заполненная цветами. Их запах был шумен и въедлив, а замок на дверце словно ржавчина лизнула. Невместно тяжелый смык, он оттягивал на себя внимание, забирал взгляды от плененных цветов. На плече сидела тугая белая повязка, и Лин нахмурился, едва касаясь ее пальцами. Плохо, подумал голосом Мастера. Даже не заметил, не очнулся, когда его перевязывали. Жизнь в Башне его расслабила.

Потянулся к клетке, тронул один из белых лепестков, выступающий за прутья. Тот лениво качнулся. Холодный, плотный. Белковый какой-то. Никогда Лин не видел, чтобы цветы держали за решеткой.

— Фагория красивейшая, искусственно выведенный гибрид воскового плюща и эйхории, способна к пожиранию как органического, так и неорганического мусора. Замечательный медонос, между прочим, к тому же съедобен.

Первый оглянулся. За ширмой, огораживающий угол комнаты, кто-то находился. Кто-то с приятным низким голосом.

— Пришли в себя?

— Да, вполне. — Первый кашлянул, оживляя сухое горло. — Благодарю.

— Не стоит. В какой-то мере вина за увечье лежит на мне.

Лин вопросительно промолчал.

Спросил без особой надежды.

— Я могу идти?

— Разумеется, — легко ответили ему, — если вы чувствуете себя в состоянии, то вас проводят до стены.

Сумка, вспомнил Лин и похолодел. Нилова сумка точно была при нем, он даже закинул ее поперек груди, чтобы точно не потерять.

— А, скажите, пожалуйста... Мои вещи...

Человек за ширмой молчал. Лин увидел, как шевельнулась тень в складках натянутой на раму белой ткани.

Театр теней, который однажды показывал ему пьяный Иванов.

— Ваши вещи, молодой человек?

В голосе невидимки скользнула тонкая металлическая нить. Как будто — еще не раскаленная. Не мои, подумал Лин. Не мои вещи.

Его молчание, видимо, сказало больше слов.

За ширмой выразительно хмыкнули.

— Ох, молодой человек... Если вас не затруднит, подойдите ко мне.

Лин спустил ноги с койки, ботинок не обнаружил. Босиком прошлепал в угол, отодвинул ширму.

Если бы не выучка, он бы непременно вздрогнул.

А так просто задержал дыхание от неожиданности, а лицо обдало жаром.

У сидящего перед ним мужчины было два тела. Точнее, тело одно, просто глумливо искалеченное природой. Совершенно нормальные правые рука и нога, и — безобразно увеличенная в размерах левая половина туловища. Уродливый шишковатый лоб, раздутый затылок, и тем страшнее были глаза — спокойные, умные и чуть насмешливые.

— Природа Лута удивительна и многообразна, не правда ли?— мужчина в свою очередь разглядывал его.— Какая фантазия, какие причудливые формы жизни. Вот вы, к примеру — идеальны. Физическое совершенство, воплощенное в музыке гармоничного тела. Генетическая архитектура. Эфеб Оловянных, белая лилия Лута. И какая жестокая участь — погибнуть во цвете, быть убитым гениальным порождением того же Лута. Злая поэтика природы.

— Вы это знаете.

— Да. И я слышал ваше выступление на Хоме Равенна. Мусор есть везде, молодой человек.

— Говоря мусор, вы подразумеваете бытовые отходы, не так ли? — медленно уточнил Лин.

— И их в том числе. Впрочем, речь о другом. Пожалуйста, подайте мне трость.

Лин огляделся, отыскал взглядом белую, как у слепого, резную трость.

Молча протянул ее человеку, ощутив точно сбалансированную тяжесть сердцевины. Свинец? Его собеседник склонил голову в знак признательности, без видимого усилия прокрутил трость.

— Мое имя Орхан. Разумеется, официальный титул длиннее, но я бы предпочел, чтобы вы звали меня именно так. Отчего-то вы мне симпатичны. Следуйте за мной.

***

К вылазке за стену готовились тщательно и быстро.

Нил радовался, что виолончель осталась у Серебрянки (какое глупое, лакокрасочное имя для истинной корабеллы). Лина он не чаял найти в живых. Что говорить? Что со стены упало, то пропало.

Возможно, парня порубили на наживку. Слопали так. Или закинули живцом.

Крокодил подавил вздох. Такой милый малый был, такая улыбка. Успел привязаться, смотри-ка...

Но за себя Нил переживал больше.

Его насухую выпотрошат — или ребята Амы, или рыбаки Горбача-Орхана.

И все, ради чего он рвал когти — и терял пальцы — все пойдет коту под хвост. Карту не найдут, даже если вскроют все орешки. Карту надо уметь открыть так, чтобы она показала себя. Это все равно что книгу читать.

Понедельник, хмуря гладкие брови, проверял снаряжение. На этот раз в его джентльменском наборе приняли участие только нож-малек и сработанная под круглое зеркало граната.

— Искренне надеюсь, что не понадобится, — приложив узкую ладонь к сердцу, серьезно сказал убийца, — терпеть не могу это шумное варварство. Где красота и умение, где благородство манер и кодекс чести, когда любой шут балаганный с огнеметом легко может уложить мастера мечей? Я всей душой за соблюдение Статута и валентность, пусть это и кажется пережитком...

Пепельная прервала его громкой отрыжкой. Ткнула Нила под солнышко.

— Значит так, Крокодил. Говорить с Горбачом будешь ты. Вещи твои стопудово у него, плети что угодно, но чтобы Карту вернул.

— А что взамен?

— Взамен отдадим тебя.

— Фу, он не согласится, — фыркнул Нил. — На что ему мои бренные кости?

Девушка, рассвирепев, мигом сгребла его за волосы. С треском натянула. Лизнула нож, самым кончиком лезвия обвела испуганно косящий глаз Крокодила.

— Да пусть хоть мыло из них варит! Сделаешь так, чтобы согласился. — Прошипела, даря запахом чесночной котлеты. — Падаль сыкливая.

— Дорогая, позволь тебя отвлечь, — чопорный Понедельник передал девушке легкую фильтр-маску.

И то верно, предстоящий путь через волны дезинфицирующего тумана и последующие дороги из желтого кирпича обещали быть не только опасными, но и заразными.

Нилу маску никто не предложил, и, пока шли по сухому бассейну границы, музыкант едва не задохнулся. Тишина их встретила по ту сторону, тишина с зоркими глазами. Рыбаки, неразличимые в тумане, как медузы на мелководье, вели гостей от самой стены. Крокодил пожимался и потел, ожидая разрешения от тишины — в виде красноречивой пулеметной строчки. Но туман редел, близился другой берег, а никто так и не прошелся по ним швейной иглой.

Их встречали.

Рыбаки-гарпунеры, китята, дружина темного Князя Башен Вавилона приняла гостей у самых лестниц.

Взяли в плотное кольцо и заговорили только после обыска. Впрочем, Понедельник, поймав взгляд Нила, подмигнул ему с видом заговорщика: рыбаки взяли не все.

— Мы вас ждали, — пробасил старшина, бритый наголо бородач с нашивкой белого цветка на рукаве спецовки. — Следуйте за нами.

— А твой дружок болтлив, как я погляжу, — прошипела Среда.

— Вовсе нет! — Понедельник поднял указательный палец. — Уверяю, жемчужина моя пепельная, дивный отрок исключительно немногословен.

Следовать пришлось до колонны компактных закрытых машин. Одинаковые свинцовые капли, Волки — как раз для подобных дорог. Нил знал, что экипажи этого вида хорошо держат масть и особенно послушны в стае, от четырех особей. Нил знал, что у машинерии и техники, населяющих Хомы Уймы и послушных инженерам, был свой свод законов. Галео. В нем Нил ориентировался еще хуже, чем в Статуте, но смутно помнил, что Свод тот базировался на принципах простых механизмов.

Трех чужаков втолкнули в одну из колесных дур, замки щелкнули, намекая на несостоятельность побега.

Нил, зажатый испепеляющей взглядом Средой и невозмутимым Понедельником, косился в окно, на пробегающие башни мусора, освещенные вечерними огнями. Князь держал Свалку в железном кулаке. Даже вонь как будто сделалась меньше, или он просто к ней притерпелся.

И везде росли белые цветы с листьями, как у плюща. Они сетью накрывали мусор, пронзали его кучи, точно черви, и роскошно цвели. Нил не видел крыс, птиц или бродячих собак, точно цветы вытеснили всех конкурентов.

Чем дальше они уезжали от границы, тем быстрее таяла надежда Нила на возможный счастливый исход. Спутники его мрачнели, наверняка жалея о своей самоуверенности. Нил теперь точно уверился — Мама Ама не была в курсе сей операции. Напарники действовали на свой риск и страх.

Князья всех Хомов, так же как и капитаны корабелл, терпеть не могли отдавать что-то со своей территории.

Когда добрались до места, уже порядком стемнело. Сильно пахло ночным табаком и еще каким-то цветочным пряном, вокруг, насколько хватало глаз, тянулись те же горы сора, прикрытые узорными платками цветника. Сама резиденция Князя приятно удивляла.

Чистота. Розовый и сливочный мрамор, по-девичьи стройные длиннолягие колонны, увитые плющом, роскошная плитка королевского пурпура, вылизанный садик. Ручная работа, барельефы, обнимающие стены. Аромат цветов и негромкая музыка.

Как в нужнике главного банка Хома Бархата, вспомнил Нил. Доводилось заглядывать.

— Красота, — высказался Понедельник, — гармония удивительная!

— Благодарю за лестную оценку, — хозяин нахваленного стоял у фонтана, сложенного из золотистого, медово-прозрачного на свету мрамора.

Тяжело опирался на трость.

Нил, конечно, слышал о редком природном даре уродства Князя. Честно говоря, ожидал худшего. Так оказалось — вполне терпимо. Особенно в полумраке, продуманно разбавленном редкими вкраплениями живого ручного огня. Свет вливался во тьму, как вода в вино, освежая и очищая.

— Чем обязан визиту столь необычных особ?

— Нам нужны вещи этого вот парня, — хрипло высказалась Среда.

Нил закатил глаза. Сама предупреждала, что разговор будет вести он. Женщины...

Князь вежливо улыбнулся. Белый костюм с серебряным шитьем сидел на нем лучше, чем на манекене.

— Прошу прощения? Видимо, вы с кем-то меня путаете, юная леди. Воровство — не моя епархия.

Среда покосилась на Крокодила и тот, кашлянув, выступил вперед. Шаркнул ножкой.

— Добрый вечер, уважаемый Князь. Позвольте мне объяснить. Видите ли, мне очень нужна сумка, которая не иначе как по ошибке залетела на вашу территорию. Простая такая сумка, знаете, через плечо такая, на ремне...

— Сумка?

— Сумка.

— На длинном ремне?

— Вот на таком, — Нил показал руками.

Князь почесал надбровную шишку.

— Это все?

— Да.

Властительный владетель мусорных круч разочарованно фыркнул и сказал в сторону, забранную ширмой темноты.

— Вот видите, молодой человек. Жизнь так странно устроена.

— Я думал, ты за мной пришел, Нил.

Крокодил обернулся. Чувство, по дальним воспоминаниям похожее на стыд, кольнуло уши. Снулый Лин стоял чуть поодаль, злосчастная сумка висела у него на плече.

— Как славно, что вы в добром здравии! — обрадовался Понедельник, даже в ладоши хлопнул. — С превеликим удовольствием я бы продолжил нашу беседу. В прошлый раз, помнится, слово осталось за вами, но смею вас заверить, у меня есть хорошие шансы взять реванш.

— Так вы явились за сумкой и только за ней?

— Давай сюда, — Среда решительно шагнула к юноше, тот не шевельнулся, зато сработали рыбаки.

Гарпуны недвусмысленно наставились Среде в сиськи.

— Я не... — Нил позорно запнулся, отвел глаза.

Разозлился. О, Лут, ну в самом деле! Что такого в этом белом паршивце, что Крокодил будто кисельным делается?

— За сумкой. За ней, да.

— Что же, в таком случае не смею вас больше задерживать.

Князь протянул руку. Лин, ни слова не говоря, стащил с плеча сумку, передал Горбачу. Мужчина, в свою очередь, вручил вещь Среде.

Та нетерпеливо откинула клапан, погрузила в тряпичные недра руку, вскрикнула. На песок срезанной косой шлепнулась черная лента, извернулась с шорохом. Среда припечатала ее каблуком, вскинула изумленные глаза на Князя.

— Ай-яй-яй, — тот покачал уродливой головой, лицо его выражало смесь сожаления и брезгливости, — это все жадность, дорогая моя. Я надеялся, вам хватит выдержки.

— Сукин сын! — взвыла девушка, и Нил мысленно с ней согласился.

Так же, как и Понедельник, не без изящества вписавший короткий фруктовый нож в яблоко горла ближнего рыбака. Его товарищу прилетело уже тяжелым прикладом отнятого от груди рыбаря оружия, а после во мгле с треском рассыпался кусачий ворох огненных жужелиц.

Нил упал, где стоял. Чуял, как носится над головой смерть, без устали и особого разбора жаля рыбаков. Князя оттащили за фонтан, а Лина Крокодил никак не мог отыскать глазами.

Извиваясь, как та змея, подполз к брошенной сумке.

Осторожно бросил камешком. Пустая. Выпотрошенная.

Тихонько застонал, как от всамделишной боли.

Рядом с дохлой змеей ничком крутилась Среда. Яд выпаливал ее изнутри, ломал, плавил кости, переваривал — и Крокодил малодушно порадовался, что не видит изуродованного судорогой лица, залитого розовой пеной и желчью. И почти не слышит — несвязный хриплый вой заглушала стрельба и крики.

Нил привалился спиной к борту бассейна. Сжался и закрыл глаза.

***

Перестрелка закончилась в пользу хозяев. Понедельника, больше похожего на франтоватое решето, срубила —цатая по счету пуля. Перед тем как упасть и не подняться, мужчина заботливо выстрелил в голову бьющейся в агонии Среде.

Тишина навалилась пуховой периной.

Уцелевшая охрана потянулась к изрешеченному телу, и Нил, собрав все свое мужество, пропищал:

— Граната!

Люди тут же рухнули ниц, и взрывная волна, добившая факелы и стекла, никого не задела.

Самого музыканта без благодарственных грамот вытащили из укрытия и поставили пред ясные очи Князя. Лин стоял между ними, такой грустный, что Нилу опять сделалось неловко. И страшно. Будто бы Оловянный был обманутой им девицей, а Горбач — взыскующим мести папашей.

— Так, на чем мы остановились. — Вздохнул Орхан. На безобразие окрест даже не смотрел, словно от беседы его отвлек гонец с письмом. — Ах да. Вы явились за сумкой. Со всем моим почтением, забирайте и уходите.

— Это не... Не совсем так.

Горбач поднял бровь. Легкий дорогой парфюм странно оттенял запах гари, крови, потрохов и крокодилова пота.

— Но вы сами так сказали.

— Мне нужно ее содержимое, — хрипло уточнил Крокодил.

— Однако. Вы противоречите сами себе. Но если я буду так любезен и верну вам все без утайки, что вы готовы отдать мне взамен?

Нил провел экспресс-ревизию. Ничего. Ничего равнозначно ценного. Карта Вторых меры не имела.

— Что угодно.

— Хотя бы ваш спутник? — Горбач положил разбухшую клешню на плечо белого. — Оставьте мне юношу и ступайте с миром.

Нил и Лин уставились сначала на Горбача, а потом — друг на друга. Музыкант выпрямился, свел лопатки.

— Он не принадлежит мне, и он не вещь. — Сказал громче, чем следовало, чтобы не позволить голосу дрожать заячьим хвостом. — Поэтому согласиться не могу.

— В таком случае вы уйдете ни с чем, — улыбка Горбача сделалась акульей.

— Я уйду, мать вашу, с чистой совестью, — с бессильной злостью выплюнул Нил, с хрустом сжимая кулаки, — не так часто я могу позволить себе такую роскошь.

Сказал — и за рукав рванул детеныша лила к себе. Рука Горбача соскользнула, со всех сторон уставились любопытные зрачки револьверов. Князь едва заметно качнул головой и охрана расступилась.

— Браво, мой мальчик! — умилился Горбач.— Такая честность заслуживает награды. Знаешь что, пожалуй, я отпущу вас обоих.

— Взамен на?..— сощурился Нил.

— О, чистая формальность. Долг.

— Долг, — нехотя вздохнул Нил.

***

Уже на корабелле — взволнованной долгой отлучкой пассажиров Серебрянке по молчаливому уговору не рассказали о встрече с Орханом — Нил отважился спросить.

— Как плечо, хвостатый?

— Не больно, — сказал Первый.

Поднял на музыканта глаза.

Нил не выдержал и отвернулся.

***

— Здравствуй, Гаер.

— Здорово, старая каракатица. Чего надобно, я занят по самые гланды.

— У твоего брата красивые глаза, Гаер.

Рыжий откинулся в кресле. Горбач с удовлетворением отметил, как удивительна и непривычна арматору бледность. Даже веснушки погасли.

— Говори.

Глава 14

14.

— Когда корабеллы соберем, от Третьего избавляемся, — хмуро сказал Волоха старпому. — И пастуха тоже в отбой. Пусть идут, оба.

Дятел крякнул. Пригладил хвост револьвера.

— С чего так просто-запросто? Айда на Хом Бархата продадим? Или на органы, тоже ладно будет... А волосы пожертвуем в цирюльню... а перед этим дашь мне его денька два погонять, раз уж все равно сливаем. Застоялся я...

— У него в мозгах Гаер ковырялся. Не знаю, что установил, но мне не улыбается и дальше таскать при себе или шпиона, или убийцу. Или два в одном. Шампунь-кондиционер.

— Скорее, двойное проникновение,— ухмыльнулся цыган. — Тогда давай шлепнем ублюдка?

— Чтобы Второй на алаверды шлепнул нас?

— Кишка тонка.

— Не скажи. — Русый потер лицо ладонями, и Дятел наметанным глазом разглядел ужалы стимуляторов под локтями. — Триггеры, они у всех разные. В общем, что бы Гаер ни замыслил, наше дело свою выгоду поиметь. Берем корабеллы в охапку и сваливаем, а эти двое пусть как хотят.

Дятел хмыкнул. Волоха скосил зеленый глаз на цыгана.

— Что?

— Да все смотрю, как ты промежду двух огней бьешься. Между Лесом и Лутом.

— Пустой разговор, — Волоха отвернулся.

— Думаешь от Лутовой ревности корабеллами откупиться? — Дятел оскалился всей пастью. — Он тебя не выпустит, и знаешь почему?

— И почему же? — русый развернулся с рычанием.

Стимуляторы всегда на него так действовали, обычно спокойный Волоха вмиг перекидывался в рысь.

— Потому что куда бы ты ни пошел, в себе его всюду носить будешь. Вот здесь, — ткнул русого в грудь, — и вот здесь.

И щелкнул по лбу.

Волоха в миг завернул тому локоть, ткнул лбом в переборку. Зашипел, оголив клыки:

— Руки не распускай, цыганва! Сам решу, куда идти и что делать.

Старпом проговорил со смешком:

— Бесишься, гаджо. Пеной плюешься, потому что я прав. Скажешь, нет?

Волоха молчал. На загривке, мнилось, шерсть дыбом встала. Никто не умел вывести его из себя, никто, кроме хитроглазого цыгана. Дятел знал его слишком хорошо, иногда — лучше, чем самого себя. Врать ему было бессмысленно, все равно разгадает.

Горан.

Никто из них об это не просил; хоть и росли вместе, и прошли через многое рука об руку, про горан до поры и слыхом не слыхивали. Случилось, как природы явление, повязало крепче парных армлетов. Дятел думал, им еще повезло. Его гораном был тот, за кого он убить мог, умереть готов был, а не вовсе чужой человек. Горан полнее раскрывал себя в сражении, когда — плечо к плечу — валентность оружия суммировалась, возрастая многократно; и в быту, послесловии, когда — в сплетении — быстрее раны затворялись, скорее силы возвращались.

Волоха отпустил старпома. Отошел к иллюминатору, успокаиваясь взглядом на Луте.

Цыган смотрел ему в затылок, не улыбаясь, мял ладонью локоть.

— После договорим, Дима, — не оборачиваясь, бросил Волоха. — После.

***

Лут пах по-разному. Будь Выпь знатоком, непременно бы сравнил его оттенки с тонами вина; если бы Второму выпало родиться художником, сердцем бы впитывал краски. Но для него Лут именно пах. И звучал.

В обитаемой зоне, плотно усаженной Хомами, текучая его масса двигалась хаотично и мощно, запахи сплетались в причудливые венки и массивные букеты, преобладали ноты чая, гвоздики, мускуса и соли. От иных Хомов тащило вишневыми костями и миндальным ядом, от других обволакивающе пахло сливами, еще одни отзывались трюфельными, чернильными, земляными запахами.

На глубине, вдали от серебряноглавых Хомов, раскрывались холодные цветы и чистая вода.

Интересно, думал Выпь, как Лут выглядит для Волохи? Русый часто всматривался в него, прикрыв глаза, будто незрячий. Или он действительно становился слепым в этот момент, лишался зрения, умирал — и существовал в Луте, так же как Лут растворялся в нем самом? Или смотрел иначе и видел много больше, чем положено человекову зрению?

Каким был Лут для Юга? Третий его не боялся. Сидел на борту, спустив волосы в глубину — неужели доставал до самого дна? — мог забраться на руль высоты, беззастенчиво разглядывал. Одной масти, оба с горячим звездным огнем в жилах. Определенно, для каждого Лут был свой и — своим.

Волоха остановил корабеллу, и именно в этот момент тьма под ними разошлась — точно совлекли черный фокусный плащ — и Лут выпустил из чернильной пасти серебристую долгую спину, и обтекаемые бока, и лучи оперения.

От представленных размеров явление не сразу соотнеслось в сознании, не сразу поняли, что...

— Это ж нихера не Бухта, — прохрипел Дятел, — это...

— Рыба Рыб, — севшим голосом подтвердил Волоха, закидывая голову. — Одна из корональных, плавающих резиденций Вторых. О, Лут, как глубоко они ее утопили...

Рыба словно висела в черной глыбе льда, законсервированная чешуйчатой броней, по которой прокатывались смородиновые волны всполохов. По бокам лепились наросты — капсулы-шлюпки, на данный момент пустые и неактивные. Челюсти Рыбы были открыты — приглашающе разомкнуты, ровно объятия капкана.

Волоха направил корабеллу туда, даже не счел нужным выразительно помедлить перед заплывом. Рыба была — как ларец, фаршированный умопотрясающим сокровищем. Пиратский клад.

— Она живая, как думаете? — в голосе Руслана восхищение мешалось с испуганным восторгом.

— Предлагаешь строганиной запастись?

— Господа, хочу отметить, что строение челюстей этой махины весьма схоже с челюстным аппаратом исполинской акулы...

— Которая вроде как людей не ест, ага.

Корабелла медленно, торжественно вошла в открытую пасть. Флаг горел гордо, яркой малахитовой зеленью.

Мусин и Буланко фиксировали происходящее на пластины ихора. Иночевский молчал, поигрывая тяжелыми кольцами Лафона, облепившими самоцветными огнями фаланги тонких пальцев. Опасный и прекрасный подарок Лута шел исключительно ему одному, прочим не по руке был, не по силам.

Возможно, капитану пришлись бы впору, но он о примерке ни разу не спрашивал.

Дятел с видом завоевателя, кулаки в боки, оглядывал пустую корону Вторых. Скалился, как бесстыжая абордажная сабля.

— Да здесь запросто целая флотилия разместится.

— И размещалась. Как Рыба сглотнула... Мобильности Вторым не занимать было.

— Вот только темно, будто в жопе. Щегол, слабо свет врубить?

Цыган был несправедлив. Ребристый свод слабо отзывался перламутровым гладким сиянием, у челюстей Рыбы жили светящиеся фонари — стая их снялась с гнезда, подплыла к гостям рассыпчатым шлейфом. Инок поднял узкую кисть в кольцах — фиолетовые светляки обогнули корабеллу, нырнули в темноту, рассыпая блики по тяжам воздушных конструкций.

— А-ах, какая работа, мать-перемать! — хором захлебнулись восторгом Ивановы.

Посмотреть было на что. Корабелла уютно встала в раму причальной лестницы, а дальше, подтопленные расплавленным мраком, шли виртуозные ярусы, сработанные из материала, видом своим напоминающим рыбью кость. Белый, с перламутровой жирной искрой, полупрозрачный, он составлял весь корпус-скелет Рыбы. Хрупкий лишь на вид, на деле не уступающий в прочности знаменитым доспехам Третьих.

— Ну что, ломанемся?! — Дятел проверил револьверы, яйца, нож и серьгу.

— Фу, отставить! — Волоха на автомате перехватил старпома за треснувший ворот. — Ты хоть примерно представляешь, что нас там ждет?

— А как же?! Цыпочки-корабеллы, целочки наши!

— А еще ворох противоугонных систем. Это Рыба, конокрад ты жадный, не гуманный.

— Логично, — признал цыган, выхватывая черным оком Выпь,— шкет, а, шкет, что там Алиса тебе говорила? В каком номере их выстукивать?

— Я не знаю, — Выпь покачал головой, — и я бы пошел один.

Тонкий намек толсто проигнорировали.

— Разобьемся, — решил Волоха, — Медяна, Руслан, Мусин — остаетесь на Еремии. Если что — цепочку наследования все знают?

— Да ладно тебе, гаджо...

— Все? — построжел капитан.

— Так точно, — подтянулся народ.

— Отлично.

Проверили оружие. Никто даже примерно не представлял размеры и схему внутреннего корпуса громадины. Косились на Выпь, тот казался всем наиболее знающим.

Желтоглазый привычно отмалчивался.

***

— Я бы не хотел, чтобы ты шел с нами, — в лоб оповестил Выпь.

Юга, как ожидалось, немедленно оскалил зубы. Улыбкой, словно щитом, он отбивал и насмешки, и похоть, и злость, и заботу. С равной силой.

— Помнишь, что сталось на Сиаль? — продолжил Выпь упрямо. — Помнишь? Я — помню. А это — место обиталища Вторых. Третьим что здесь делать? Послушай, Юга, останься на корабелле, чего тебе стоит?

— Мне эта отсидка под лавкой будет стоить моей гордости, — сквозь зубы улыбнулся Юга, — а она то немногое, чем я богат и чем горжусь. Так что нет, Выпь, пастух. Друг. Не проси. Пойдем вместе. Я не овечка, я могу постоять за себя.

— А если...

— Тогда и будем посмотреть, как говорит Мусин. Пошли.

***

Волоха достал из кармана шпуньку шерстяной красной нитки, и собственноручно обвязал доверчиво подставленные запястья экипажа.

Участь не миновала и Юга с Выпь — парни обзавелись красными браслетами.

— Для чего это?

— Маркер связи. Если заблудишься или случится что — мы будем знать.

— Как трогательно, — Юга скривил темные губы, зачем-то лизнул ниточку.

— Спасибо, — сказал Выпь.

На перламутр надежды было мало, прихватили фонари. Второй и Третий бок о бок дошли до развилки и остановились. Выпь кинул луч света в боковой коридор. Тот аукнулся в полированной стенке с темными вмятинами, поманил темнотой.

Второй, помедлив, вложил ладонь в одну из выемок. Идеально. Будто под его руку сработано.

Юга махнул на прощание, двинулся дальше, а Выпь даже остановился от удивления. Повел плечами. Столько провел рядом с Юга — как ни с кем прежде — что даже разойтись по разным дорогам казалось неправильным.

Словно почувствовав его смятение, Третий обернулся. Вопросительно глянул через плечо. Выпь виновато улыбнулся и шагнул в свой коридор.

Было тихо, как если бы звуки аккуратно выбрали до последней ноты и заперли в ларец, а ларец бросили на дно океана закрытого Хома. Алиса должна была ждать где-то здесь, в переплетенном нутре Рыбы, но Второй не слышал ее больше.

Он и себя не слышал.

Осторожно водил фонарем, и послушно выступали в свете своды, отполированные как старое дерево, и вились в полупрозрачных стенах или провода, или обильная, густо разветвленная сеть артерий, кровоснабжающая живую ткань. Он вел по ним ладонью, и они будто пульсировали слабо, и часть из них уходила вверх, а часть ныряла в пол.

Второму не было страшно, только тоскливо. И неуютно. Он волочил за собой темноту, как плащ, и если переднюю ее стену щелоком разъедал луч фонаря, то сразу за ним она оживала и наливалась новой силой.

Ему казалось, что на него устремлена тысяча глаз.

Сколько ярусов у Рыбы и на котором из них он находится?

Алиса, мысленно позвал Выпь.

— Алиса, — сказал, чтобы хоть как-то разбить тишину. Во рту было сухо, словно горло затянуло паутиной. — Алиса!

Что-то вздохнуло впереди, и Выпь замер, сжимая ручку фонаря. Остро не хватало оружия — любого. У него при себе был только голос в запечатанном футляре ошейника.

Ему показалось, что Рыба — весь массив ее — тихо шевельнулся.

Застыл, держа руку на стене. И покрылся холодным, липким потом, когда на его ладонь легли прохладные пальцы.

***

— Фу-ты ну-ты лапти гнуты, — прокомментировал Дятел, когда пластина двери в нише мягко подобралась вверх, в небо свода.

Поглядывая наверх, осторожно сунул через порог сперва лезвие, затем револьвер, а потом перешагнул узкую линию — светящуюся нить, готовый сразу же прыгнуть обратно. Любопытство его разбирало, как здоровущую цыганскую кошку.

В отличие от черных ветвей коридоров, здесь было светло. Голубоватое мерцание стекало по стенам, исходило от прослаивающих стены тонких трубок.

В центре комнаты располагался шар, вдоль стен жались многоярусные настилы, все в отстающих чешуйках ячеек. Туда Дятел и полез со всем пылом, пока Волоха осматривал шар.

— Гляди-ка! — воскликнул цыган, встряхивая найденным пакетом. — Быть мне Гаером, если это не лягушачья шкура Третьих!

— Выбрось гадость, — не поворачиваясь, посоветовал Волоха.

Шар манил его, как жука-скарабея.

— Разбежался, ага... За эти смоляные доспехи мне все Князья наперегонки защеканить будут, — бормотал Дятел, заталкивая пакеты в сумку.

— То, что они наверняка сняты с трупов, тебя не смущает?

— Никак нет, гаджо! А должно?

Волоха лишь отмахнулся, продолжая обшаривать и ощупывать сферу. В конце концов раздосадовано толкнул ее ногой и та вдруг сдвинулась с места. Тяжело, плавно перекатилась, и Рыба явственно дрогнула.

Сфера описала восьмерку и вернулась на место. Встала с тихим щелчком. И раскрылась — от сердцевины, будто каменный цветок.

— Теперь я понимаю, отчего тебя с Хома Бархата поперли, — высказался цыган, потирая затылок, — ты невообразим в домашнем хозяйстве.

— Думаю, это один из рычагов управления, — Волоха рассматривал доли, испещренные светляками символов, не решаясь коснуться их, — или схема внутреннего устройства, Рыбьих кишок... Далеко не все Вторые владели голосом, а управлять этой махиной как-то надо...

Русый присел на корточки, разглядывая диковину с нового ракурса. Дятел все шарил, как настойчивая моль.

Волоха задумчиво ткнул в одну из долей. Убрал руку, а за пальцем сияющей нитью потянулась копия выбранного значка. Волоха тряхнул кистью, и копия зависла в воздухе, медленно проворачиваясь и вопрошающе подмигивая.

Волоха прищурился. Подчиняясь импульсу, закатал рукав на левой руке как можно выше, провел по каменной доле ладонью, сгребая пятерней призрачную информацию. После с силой огладил руку — от локтя до запястья. Значки послушно сгруппировались, размещаясь на новом носителе.

— Дятел, — окликнул Волоха старпома, не отводя взгляда от мерцающего списка, — мне нужно твое тело.

***

Медяна прикусила губу, обозревая полумрак, в котором терялись очертания ярусов Рыбы. Тишина стояла, юбки ее немыми колоколами накрыли и корабеллу, и Рыбу. Не слышно было привычного ивановского трепа, парни разошлись по палубе.

В конце концов, что страшного могло случиться с ней? Она не ломилась в темноту, как в запертую дверь, спокойно сидела на корабелле.

Не бойся, рыжая.

Глубокий голос Еремии прозвучал так неожиданно, что девушка дернулась. Раньше до мысленного общения выворотень не снисходила.

— Да я не боюсь...

Корабелла фыркнула. Медяна нервно пригладила резной ствол револьвера. У Дятла их было, как блох на псарне, но отдать девушке хотя бы один он отказался наотрез, несмотря на выразительные приказные просьбы капитана и его зеленые глаза. Волоха отдал ей свой смертострел. Старпом тут же пригрозил, что в случае неправомерного его использования, засунет оружие рыжей глубоко и надолго.

Немечтай, огрызнулась девушка.

И Дятла не бойся тоже.

— Ты что, у меня в голове шаришь? — возмутилась Медяна и покраснела.

Во-первых, на «ты», во-вторых... Мысли у нее были порой ого-го. Особенно касательно некоторых членов экипажа.

Я не умею читать мысли, дурочка. Никто не умеет.

— Как думаешь, он меня отпустит живой?

Отпустит, конечно. Вот только сама захочешь ли уйти?

— Само собой! — возмутилась рыжая, но призадумалась.

Хочет ли? Она как-то свыклась — и с Еремией, и со своей маленькой каютой, и с кухней, и с раздолбаями по соседству. И с Лутом. Засопела. Удивительное ждало ее открытие. Оказывается, плавать в Луте было интереснее, чем честно-размеренно трудиться на ферме яблочных ягод.

Но. Медяна сжала зубы так, что желваки заходили. Ей надо было вернуться. При всем увлечении Лутом, у нее оставались отец и родной дом. Им она была нужнее.

— Ох, Еремия, но не буду я на камбузе торчать всю жизнь.

У нас никого на камбузе не оставляют. Карьерный рост! Соцпакет, бесплатное питание, дружный коллектив, игры на свежем воздухе! Есть шанс влиться в команду, точно тебе говорю.

— Нет, Еремия, — решила девушка окончательно, — отпустит — и сразу домой.

Медяна облокотилась о борт и уставилась на незнакомую рожу, поднявшуюся вровень с ее лицом. Вскрикнуть не успела, только отшатнулась — и лапа незнакомца счастливо разминулась с ее грудью.

— Ух ты, какая, мясная, — осклабился мужик, перемахнул борт и пружинисто пошел на Медяну.

Шмаляй по яйцам!

— Стой! Стрелять буду! — не слишком уверенно пообещала девушка, пятясь.

Вроде бы никто из Ивановых так не говорил, обычно они сначала стреляли, потом разговоры разговаривали. Но девушка от волнения все попутала.

Взвизгнула, когда ее поймали сзади, выхватили револьвер, потянули за волосы.

Держись, крошка! Я кликнула Волоху, держись, ребята натянут эти грязные жопы!

Медяна вздрогнула, представив, а мужик довольно заухал.

— Правильно, трясись, детка, трясись! Ишь, какие у нас тут титечки... Смотрите, парни, до чего славная рыбка нам попалась!

«Парни», судя по прощальным звукам, нарвались на сторожевых Ивановых, которые в отличие от Медяны обошлись вовсе без разговоров. Девушка выдохнула, собралась и ударила затылком в переносицу, лягнулась пяткой под колено и добавила локтем под ребро.

— Щука...— нечленораздельно, через рот, набитый кашей из слюны, зубов и крови, прошипел тать, — щука...

— Щука! — расхохотался подхвативший идею Дятел.

Медяну всегда неприятно изумляла его замечательная способность появляться вдруг и сразу, но обрадовалась она цыгану как родному.

Дятел сгреб ближайшего бандита и с размаху приложил головой о борт. Та чпокнула, будто свежая капустная кочерыжка.

Девушка присела, на четвереньках метнулась к лестнице на вторую палубу, но дорогу заступил еще один лишенец, нагнулся — и рыжая, отчаянно заорав, вцепилась ему в лицо. В обнимку покатились по палубе, девушка рвала зубами и царапалась, ожидая холод лезвия в животе, но мужик пытался отодрать ее от себя. В результате отодрал, вместе с собственным ухом.

Дико поглядел, слепо шаря по поясу, наконец, выхватил нож и до пояса распался на две половины. Дятел с ухмылкой тряхнул чужим мачете, сбрасывая кровь. Одобрительно подмигнул Медяне.

— А ты зубастая... Щука.

— Откуда они все повылезали? — простонала девушка, держась за живот и гадая, куда делось оторванное ухо и почему во рту странный такой вкус.

— Это прилипалы, думаю. — Дятел почесал револьвером в затылке. — Заблудились, приткнулись к Рыбе, так и остались. Боюсь предположить, что они тут жрали, хреновы каннибалы.

Еще одного Дятел поймал хребтом об колено, а после без сантиментов добил выстрелом в лицо. Очень скоро палуба очистилась от посторонних.

Медяна, тяжело дыша, поднялась и тут же шлепнулась обратно, поскользнувшись в крови.

Цыган заржал, помог подняться, вздернув за шиворот.

— Это ничего, спервоначалу все падают...

Волоха хмуро оглядел кровавый пляж, вполуха слушая доклад взъерошенного Буланко.

Можно, капитан?

Голос Еремии аж подрагивал от жадного нетерпения.

— Забирай, — кивнул русый, убедившись, что Дятел с присущим ему цыганским педантизмом освободил тела от бренных материальных ценностей.

Сам он трофеями с трупов особо не интересовался. Или — подумала девушка — мог позволить себе не интересоваться при наличии старпома.

Медяна попятилась к борту, когда кровь вдруг начала всасываться в палубу.

— Эта... — ткнула пальцем. — Это...

Волоха прислонился к арфе. Оглаживая ее, спокойно пояснил.

— На высоких рейсах корабеллы тратят массу энергии. Чтобы восполнить ее, им порой приходится тянуть силу из экипажа. Обычно для этой цели в дорогу берутся батарейки, живые источники питания. Ну, или пленники, как повезет...

Медяна кивнула, наблюдая, как тела медленно погружаются в палубу, точно поглощаемые зыбучим песком. Странно, раньше ей и в голову не приходил механизм питания корабелл. Вот так вот, экзогенно, всей поверхностью тела... Зрелище поглощения завораживало и отвращало — две стороны одной медали Лута. Очень скоро Еремия блестела, как свежеотмытая.

— За счет полученной от переваривания энергии Еремия может формировать новые отсеки, поддерживать пригодную для жизни атмосферу и просто перемещаться.

— Но это мерзко, — сглотнула рыжая.

— Добро пожаловать на борт,— ухмыльнулся Дятел.

***

Холодные пальцы сквозняка повели его за собой, к распавшейся двери. Выпь остановился. Ладони вспотели, голову обнесло жаром.

Я знаю это место.

Зал Памяти или Зал Летописей. Выпь выключил фонарь, толку от него было не больше чем от свечи на пожаре. Глубоко затянулся сухим воздухом, разбавленным густым шорохом вращающихся костяных цилиндров. Печатей Памяти. Их было — от пола до потолка, они сидели на толстых тяжах и белых шестах. Катушки ниток, коконы, бусины, все сравнения отчасти были уместны.

Самое страшное и странное — Выпь доподлинно знал, что перед ним и как этим пользоваться.

Медленно протянул руку. Ближайший цилиндр замедлился, на боках его различимыми сделались глубокие слепые насечки. Выпь коснулся их пальцами.

...Инаки, Шагающие — ноги их оберни соломой, выставь против геликтитов, зарев и пагубы, оное же полезно против многоглазого щита и лоска... От фрама же защита...

Отдернул пальцы, и быстрый шепот в голове скрылся.

— И лоска... — повторил для себя Выпь.

Так же медленно вернул пальцы на бок цилиндра — и тот закружился быстрее, и голоса в голове сплелись в стройный хор.

Выпь шел, один в узком проходе между странно скроенной этой машинерией, прядильными станками истории, нотным станом, тонко настроенным инструментом. Скользил пальцами обеих рук по проворачивающимся вхолостую цилиндрам. Касался наугад, вразнобой. Вырезанные символы, буквы — через зрячие подушечки пальцев, через нервы текло в мозг. Насыщали память, и та вбирала знания, словно губка морскую воду.

История. История его народа, цивилизации, кочевого племени, пришедшего в Лут. Приручение Хомов, самобытных хищных странников, извод их до подчинения людям, до служения Князьям. Изгнание Хангар. Приручение тварей Лута, и охрана границ. История составления грандиозной карты Лута, от самой нижней страты обитаемого пространства, всей ойкумены, еле постижимой слабым человеческим разумом...

Сиринкс.

До двенадцати лет Вторые пребывают в безгласности, от этого прозвание получили среди людей — мутус, мут, молчанки... Женщины рода Вторых имеют свой Голос, отличный от Голоса мужчин. Ежели сыщет себе пару Истинный Глас среди сиринкс, не будет равных, не будет им преграды.

История взаимоотношений Вторых и Третьих. Здесь он задержался и задержал дыхание, потому что — больно. Глубоко вырезанные символы словно заполнило кровью из колотых пальцев. Не было случая, читал Выпь, чтобы Третьи и Вторые существовали вместе. Их отторгало друг от друга. Единственным исключением стал недолгий вынужденный союз против Хангар.

Вечно голодных сотрапезников вечности.

Дальше шла сухая, подробная методика, разработанная для уничтожения Третьих, и Выпь не без усилия отдернул руки, вытер вспотевшие ладони о штаны. Помотал головой, стараясь выбросить медленно, липко въедающиеся в память знания, картины распотрошенных Третьих.

Юга, подумал-позвал.

...имеют обыкновение собираться в кластеры, память их обща, черная вода, водная библиотека. Ихор. Гнездовища — рокарии. Голова в облаке мрака. Шерл. Способны взывать к памяти через ихор, натяжением общей сети, ответ получают все вместе...

Натура их — лаброс, двойственная природа.

Доспехи Третьих, ангоб — неразрушаемы.

Мраморная Машина, вабило Первых, себя впустую не являет, а предтеча ей, преддверие — Тамам Шуд...

— Впечатляет, не правда ли?

— Алиса?!

— Нет.

Странное дело, голос он слышал у себя в голове, а мужчина только-только шел навстречу по узкому коридору между Печатями Памяти, в золотистых пятнистых бликах. Шел — и цилиндры принимались бешено вращаться сами собой, словно получали сильнейший импульс.

Выпь заставил себя не отступить. Они с незнакомцем были общего роста, и даже черты лиц — сухие острые скулы, широкий лоб, широкие брови, прямой нос и сильные челюсти — роднили их.

Одна порода, одна стать.

— Здравствуй, — сказал незнакомец, отвечая пристальным взглядом. — Рад, что ты добрался благополучно.

— Мы добрались, — хрипло возразил Второй. — Кто вы? Глашатай?

Незнакомец рассмеялся:

— Что ты, мальчик. Меня зови Эуфонией, я слепок, отпечаток, след голоса Глашатого, один из многих, — собеседник осторожно забрал Печать из рук Выпь, посадил ее обратно на стержень.

Сухо щелкнуло.

— Прости, что ввел тебя в заблуждение. Но иначе ты бы не пришел. Одно дело милая Алиса, закрытая в ловушке корабелла, и совсем другое— проделка Глашатого, Эхо его голоса.

— Это ловушка?

— Это автоматическое письмо, составленное и оставленное в расчете на тебя. Для начала он хотел просто взглянуть на своего потомка. Посмотреть, как ты доберешься до Рыбы и войдешь в нее. Как прочитаешь Печати. Как встретишь меня. Ты чувствуешь? Вокруг тебя история цивилизации. Твоей цивилизации.

Выпь помолчал. Он чувствовал беспокойство за людей, ему доверившихся.

За Юга.

— Где остальные? Не может быть, чтобы из всех Вторых остались только мы.

— Конечно, нет. Это было бы слишком просто. Остальные очень далеко, мой юный брат. Они покинули Лут — Глашатай так велел.

— Но разве...

— Ослушаться? Не-е-т... Ты уже знаешь, конечно, что до двенадцати лет особи Вторых немы. Мут, мутус, огаркино прозвание не на пустом месте выцвело. Сам через это прошел, не так ли? После двенадцати Вторые или начинают говорить или... Некоторые так и остаются безгласными. Без-голосыми. Бездарями. Пустая порода, шлак, сродни синеглазым отбраковкам Первых. Истинным Гласом владеют очень немногие. Глашатай. Ты.

— Я нет. Я пастух.

— Глас не наследуется. Я, признаться, не думал, что в Луте остались особи, способные... Говорить. Знаешь, для полноценного развития необходимо, чтобы голос ставил кто-то из наставников. У тебя такой возможности не было. Ты вообще должен был погибнуть, первое слово выжгло бы тебе горло.

Эуфония протянул руку, ощупывая стягивающий горло Второго ошейник. Улыбнулся краем рта.

— Нелепая неглупая придумка. Пойдем. Хочу показать тебе сокровище.

Глава 15

15.

Юга рассказывал, как спят корабеллы. В ларцах, хрустальных колодах, похожих на человеческие посмертные колпаки. Иногда их брали в цепи, совсем как волосы Третьего. Иногда отдавали на хранение ветвям деревьев, таких старых, что корни их проходили Хом насквозь.

Круг хрусталя окружал частокол бледных высоких стеблей, разнородных по длине. Эуфония выдернул один такой, легко пристроил за спину, вложив в пасть специального крепления. Об оружии такого сорта Выпь не знал.

Истинных корабелл оказалось двенадцать, по числу человеческого календаря.

Некоторые хрустальные ложа пустовали.

— Они живы?

Эуфония равнодушно пожал плечами.

— Почти. Почти все. Видишь ли, когда Глашатаю пришлось приказать им уйти, тем самым он переломил вечную связь корабелла-капитан. Вырвал с мясом. Капитаны погибли, а без капитанов корабеллы не живут, не плавают. Сердце капитана — сердце корабеллы. Внутренний кодекс прайда гласит: если корабелла потеряла своего капитана, ей надлежит покончить с собой. Тут даже Голос не властен. Некоторые девочки просто отказались жить. Те, кто остался, спят. Очень глубоко. Глашатай, видишь ли, не может их разбудить. Это должен сделать ты. Для этого ты здесь.

Выпь положил ладонь на хрусталь над лицом ближней корабеллы. Глаза ее были распахнуты — синий лед, бездна. Единственная черта, роднящая их с Оловянными.

Он думал отчего-то: корабеллы белостволицы. Но среди них были и темной масти, и киноварной, и бронзовки.

— Нет. Не для этого. Вам плевать на корабеллы. На капитанов, на людей. Что передал Глашатай?

Эуфония улыбнулся, как учитель смекалистому ученику.

— Знаешь, я все думал-гадал, что бы сделать такое, как услышать твой настоящий Глас? Теперь — я понял.

Эуфония протянул руку, очень свойским, бытовым движением, и одним махом сорвал фильтры.

Выпь задохнулся. Огонь, освобожденный, спущенный с цепи огонь окатил его с головы до ног, незримое копье просадило насквозь, через горло и позвоночник. Выпь думал, что слышал боль раньше.

Оказалось, он ничего о ней не знал.

Рыба сонно моргнула, шевельнулась, сбрасывая оцепенение. По чешуе волной прошли смородиновые сполохи.

Выпь схватился за горло, но запрятать беззвучный Глас обратно уже не было никакой возможности. Он шел горлом, как кровь, обжигал, выпаливал. Звал. Сиял, словно маяк.

***

Юга это место определенно не нравилось. Не темнотой — с ней он был на брудершафт. Не тишиной. Это место смотрело на него сверху вниз, давило, точно могильная плита.

Юга чуял себя мышью на аукционе кошек.

Но развернуться и побежать, отступить, как требовал того этикет страха — нет, такого Юга не мог себе позволить. Привычка его была второй натурой — когда брал за сердце ужас, тогда Юга пер на него грудью, пер, озлобляясь на себя за этот страх.

Гордость и ярость, его вечные двигатели.

— Ну, хорошо, — пробормотал, распуская волосы.

Сразу стало легче. Осязательная способность возросла в разы. Прав был Волоха, правы уродцы Башни, волосы его — шерл, говорил ему русый, шерл — были облаком мрака, облачным маревом информации.

Пошел вперед. Нить на запястье маркировала пройденный путь красным. Случись что, по этой линии можно было вернуться.

А потом тишину, точно черное зеркало, разбил Глас.

Прошел по всей толще Рыбы, по костям ее, по стенам, вышел в Лут, и от Гласа этого Юга пригнулся.

Медные щиты, медь пожаров, медь полудня. Недвижность. Молчание. Стынь. Мед, медленно стекающий с лезвия, лениво капающий в сухую пыльную траву, и дальше — на выбеленный череп, в глазницы, и золотая саранча, прямо на лобной доле, саранча, локуста...

Понял, что стоит на четвереньках, вцепившись ногтями в пол, а волосы его змеями плещутся вокруг. Хлестнули по стенам, отразили — и карта скакнула в глаза. Юга захрипел от боли, от крученой подачи информации. Неверной рукой мазнул по лбу, стряхивая щекотку лапок. И бросился вперед.

***

— Что за херовина? — Дятел замер, вслушиваясь. — Вы это слышали? Видит Лут, я едва не обделался, братцы...

— Истинный Глас, — сообщил Иночевский и вскинул кисти с кольцами Лафона себе на плечи.

Кольца полыхали огнем.

— Глашатай?!

Еремия единственная отреагировала спокойно.

Это не Глашатай, Волоха. Глашатай был лишь предвестником. Предчувствием. Это Манучер. Словущий.

Если голоса Вторых могли влиять на ткань Лута, смещать пласты, искажать саму структуру и суть пространства, то Истинный Глас мог назвать его истинное имя.

Другое дело, чем это грозило обернуться. Не общей ли смертью Хомов и Лута?

Поэтому на носителей Гласа вздевали железные кольца, запирали и — убивали. Свои же. Для профилактики.

***

— Выпь?!

Юга, если бы и знал про опасность, не подумал останавливаться. Корни волшебных сказок Лута про железные кольца на горле его не интересовали. Он видел силуэт в огне, и не слышал Глас за собственным криком.

— Выпь, ты...

Второй оперся ладонью о его плечо. Голову не поднимал, будто бы его тяжко мутило. Ни следа огня, только пальцы были раскаленными.

Сухие губы еле шевельнулись.

— Больно,— разобрал Третий.

Юга оцепенел.

Никогда раньше Выпь такого не говорил.

Хотел придвинуться, обхватить, увести прочь из странного места, но его окликнули.

— Не тронь.

Сам он, по доброй воле, и с места не сошел бы по чужим словам, но голос словно оттолкнул его, откинул. Юга изогнул спину, зашипел по-кошачьи, увидев незнакомца — высокого, в изношенном одеянии. Он шел на Третьего, оттирая его от стоящего на коленях Выпь.

Остановился, глядя сверху вниз. В желтых глазах мерцал отцвет внутреннего пламени, тонкие губы дернулись в брезгливом оскале.

— Убирайся, шлюха. Тебе не место рядом с ним. Тварь. Подстилка. Мерзость. Рапцис морено.

Мужчина не кричал, скучал голосом, но каждое сказанное слово ложилось точно удар бича.

Не они ли, Вторые, гнали их голосами, немыми плетьми, оттесняли к обрывам, к мечам и топорам, к огню?

Юга костями помнил ужас предков, тот самый ужас, что однажды уже накрывал его на земле Хома Сиаль.

Юга вздрагивал, полз, пятясь спиной, не находил в себе силы остановиться. Хотелось подчиниться, бежать отсюда, сломя голову. Но Второй...

Его физически тошнило от близости этого желтоглазого мужчины. Было страшно, как когда-то давно, когда Выпь обернулся Вторым в том темном переулке.

— Нет, — выдавил Юга, укусил губу в кровь, и повторил упрямо, — нет. Я не побегу.

Незнакомец остановился. Пожал плечами.

— Тогда ты умрешь.

***

Эуфония обернулся, намереваясь вернуться к мальчишке. И вздрогнул, когда со спины его махом захлестнула черная петля. Следующим воспоминанием стала стена, о которую его приложили.

Сполз по ней он самостоятельно, шерл отпустил его. Черный облюдок все еще был на ногах. Смотрел на него, щерился.

Он даже не пытался танцевать. Не умел, некому учить было, все взрослые ушли, умерли. Ему тоже следовало присоединиться к общей стае.

Эуфония молча вытянул из-за спины дикту и пошел на Третьего. К Луту голос. Он проломит голову гаденышу своими руками. Тяжелая, оснащенная кольцами и покрытая резьбой, именная дикта лениво рубанула воздух, задев Третьего самым концом. Облюдок успел отшатнуться и покачнулся, когда его ткнули в висок. Волосы лежали на спине, как мертвые водоросли, а желтоглазый надвигался.

Юга отступал, напряженно следя глазами за действиями Второго.

Он не обольщался на счет оружия. Странная бледная палка, он чуял, могла порубить его в капусту, в костяную пыль растереть. Вот у него самого против ничего не было, кроме шерла. Но хотя бы увести. Отманить подальше от Выпь, а там уже попытаться...

Они вступили в хрустальный круг коробов. Юга неуважительно скакнул через один, спасаясь от длинного выпада, и вскрикнул, когда шест задел его волосы. Поймал, точно пятерня, рванул — и приложил лицом о хрусталь.

***

— Что тебе не сиделось, поганый мальчишка? — Эуфония положил оружие на хрусталь, наклонился, без страха ухватил парня за волосы.

Примерился, намереваясь хорошенько ударить лбом об угол ближнего гроба. Проломить череп, запереть в хрустале. Храбрый, но глупый. Как все Третьи. Лишний, воняющий сладкой пагубой, паточным озером.

Откуда он только взялся?

И зачем Второй вообще притащил его с собой?

— Он мой друг, — сказали ему в спину.

Эуфония резко обернулся.

Выпь часто моргал. Глаза его болезненно слезились. От него пахло кровью и жаром, от шейных браслетов остались два тонких следка незагорелой кожи.

— Оставь его.

— Хорошо, — подумав, Эуфония кивнул, — тогда убей его сам. Твое право.

— Нет. Я не убиваю друзей.

— Он не твой друг. Вторые и Третьи не сочетаются.

— Оставь его,— повторил Второй.

Что-то было с его освобожденным голосом. Что-то не так. Эуфония медленно перехватил обмякшего Третьего, ласково положил руку ему на макушку, второй обхватил подбородок.

— Не надо, Выпь. Иначе я твоему другу шею сверну. При всей замечательной регенерации Третьих, ему это мало поможет.

Выпь прикрыл глаза, будто ему было тошно глядеть на весь белый мир и на Эуфонию — в частности.

— Моего. Друга. Отпусти, — произнес монотонно.

Эуфония понял, что стоит, послушно выпустив Третьего. Его давно ничего не удивляло. И не пугало.

— Ловко, — Эуфония смерил взглядом расстояние до дикты.

Руку протянуть.

Выпь, к сожалению, этот его взгляд перехватил и понял. Длинно шагнул, мощно ударил плечом в плечо, отбрасывая от Третьего.

Схватил чужую дикту и выронил, словно обжегшись. Задохнулся от боли. Эуфония рассмеялся понимающе, подмигнул.

— До этой главы не дошел, так? Каждая дикта уникальна. Смотри. — Выдернул из изгороди первую попавшуюся, новородку, бросил Второму. Тот поймал, экономно двинув рукой. — От своего рождения это просто-напросто гладкий белый шест. Ты сам покрываешь его резьбой, где каждая черта — слово, каждый узор — твоя собственная история. Если тебе нечего сказать, если жизнь твоя пуста, дикты не получится.

— А кольца? Для чего кольца?

— Вот для этого, — улыбнулся Глашатай и ударил.

***

Все должно было быть не так.

Он вел парня к себе, ощупывал его голос, сдержанный придумкой огарков. Он должен был стать учеником Глашатого. Глашатай знал, какие знания передаст ему, а какие — замолчит. Но он пришел не один, в компании Третьего, в присутствии врага, и это смешало все карты.

И его голос был странным.

Ставленным кем-то другим. Не Вторым, не человеком, другим существом. Инаким.

Выпь — так он себя называл — еще не мог им управлять. Крик боли, Истинный Глас, порвал якорные цепи, будто они были сотворены из бумаги. Те, кто его услышал...

Эуфония замер. Застонал.

Его использовали, разыграли втемную. Кто-то другой отлично знал, что вытащить из Второго Истинный Глас может только он и только так, только здесь.

Выпь услышали. Манифест Истинного Гласа открыл дорогу воплощению Тамам Шуда и его Хангарам. Эуфония знал, чем ознаменуется их появление в обитаемой зоне Лута.

Они будут идти на Глас, как на огни маяка. И чем дальше Выпь будет от него, тем лучше. Эуфония не собирался вляпываться в новый Триумвират.

Ему хватило.

Пора было кончать с этим.

Эуфония сделал шаг назад и запел.

Второму еще только предстояло узнать, как много песен существует. Песня жизни, песня смерти, старости, цветения, песня лжи и правды. Ни в одной из них не было ни единого слова, и звукосочетания нельзя было воспроизвести на листе или ихоре, потому что люди, слышавшие эти песни, слышали их не ушами.

Обманывались те, кто считал правдой существование Книги Песен: сотворить такое огаркам было не по силам.

Отголосок пел, опустив дикту, глядя в охристые глаза долговязого сородича, и Рыба разворачивалась, чтобы начать погружение. Чтобы уйти еще дальше.

Выпь медленно улыбнулся.

Эуфония поперхнулся. Схватился за горло, восстанавливая дыхание, и упустил момент, когда Выпь легко перекатил по плечам порожнюю, пустую, слабую дикту — и ударил.

Еще. И еще. Потом Эуфония успел заблокировать новый удар, но Выпь наступал, шел плавным, скользящим, крупным шагом, и лицо его стало деревянной маской, только глаза горели.

Голос поджег его изнутри — Эуфония собственноручно снял оружие с предохранителя, разбил лампу, сдерживающую пламя. Второй гнал его к тяжам, туда, где под переплетением рыбьих жил жила бездна. Эуфония чувствовал ее приближение спиной, затылком, но продолжал отступать и защищаться. Знал— стоит остановиться, и это выльется в меру его жизни.

Выпь сломает его, как игрушку.

Глашатай не предупреждал об этом. Но, видит Лут, как оказались они похожи.

Тяжи просели под пятками, натянулись, зазвенели, и Рыба марионеточно-обморочно повела глазами. Лут знает, сколько способов управления она в себе содержала, и тяжи были лишь одним из многих вариантов.

Эуфония пятился, отбиваясь от наседающего Второго. Его дикта — с молочными зубами, едва народившаяся, оствервенело-белая, рубила воздух как матерая дикта Глашатого. Чуяла руки, чувствовала огненные жилы хозяина.

Брала от него силу и выплескивала на голову Эуфонии.

А потом Эуфония оступился.

Тяж ли разошелся или его просто не оказалось в том месте, куда он поставил ногу, но пропасть схватила его и дернула вниз, подло, как рука из-под воды.

Эуфония хрипло вскрикнул. Выпь схватил его, сам без труда припав на колени, в оплетку тяжа.

— Где остальные? — повторил свой вопрос, глядя в глаза отголоску.

Тот скосился вниз.

Выпь понял. И, прежде чем Эуфония успел испугаться, вынул его из пустой полыньи, отбросил на твердую поверхность. Эуфония перекатился, приподнялся, дико оглядываясь, и увидел — его. Идущего к нему спокойным, быстрым шагом. Неотвратимым шагом смерти.

— Манучер, — сказал Эуфония последнее, что велели ему сказать.

Выпь задел самым концом дикты, толкнув в висок, но Эуфония обмяк, свалился как срезанная с нитей кукла. Выпь нагнулся, хозяйственно-хладнокровно сдернул с отголоска крепление для дикты, себе на пользование, после ухватил за ноги и потащил.

К гробнице-грибнице, к кругу саркофагов, к одной из пустующих лож.

Он не чувствовал ничего особенного, только монотонный гул, накатывающий и откатывающий. Эуфония хотел убить их. Его, Ивановых.

Юга.

Второй мотнул головой.

Уперся ладонями в крышку гроба и встретился глазами с Третьим. Тот молчал, обычно смуглая его кожа казалась маской из пепла.

— Убери руки, — тяжко прорычал Выпь, — отойди!

— Выпь...

— Отойди!

Толкнул крышку, едва не свалив ее на ноги Третьему. Нагнулся, в одно плечо подхватил долговязого Эуфонию и перевалил через высокий борт короба корабеллы. Тот лег неудачно, боком, и Выпь подтолкнул его грубо, точно неживое, будто кусок мяса.

Потянул обратно крышку — так, что на лбу и руках вздулись жилы.

Крышка тихо клацнула. Открыть ларец изнутри было невозможно.

— Пошли отсюда. Корабеллы перетащим и — все.

— А не слишком ли круто, а, пастух?

— Нет, — ответил Выпь. Желваки и посветлевшие глаза сказали больше. — Он хотел убить тебя. И убил бы. Поэтому — нет.

Юга обернулся последний раз, задержал взгляд на запертом в хрустальном ларце существе.

— Выпь...

Второй больно стиснул его локоть, притянул к себе. Заглянул в глаза — сверху вниз, свободной рукой удерживая обагренную дикту.

— Манучер. Так он сказал. Меня зовут Манучер.

Всадник полудня.

— Выпь, — упрямо повторил Юга, вглядываясь в светлые от злости глаза.

Он впервые видел Выпь таким. Не знал, что он способен вот так поступить с живым существом. Не знал, что думать, что говорить.

Одно помнил твердо — нельзя отворачиваться. Выпь потерял равновесие, и его делом было подставить плечо.

Второй медленно выдохнул. Ссутулился, злой огонь в глазах пригас.

— Прости, — сказал, отпуская руку Третьего, — нам надо уйти отсюда.

— А как же Рыба?

— Мне она не к чему. Пусть остается с истинным хозяином.

Глава 16

16.

Корабеллы перетащили на Еремию, дружно и не особо бережно, будто бревна на субботнике. Спешили, стараясь быстрее управиться и покинуть чрево Рыбы.

Дятел все нудел, что Второй редкостный мудак и зря упаковал старшего в гроб, иначе можно было бы прихватить Рыбу с собой, а это небывалый куш... Раздраженный Волоха цыкнул ему заткнуться. Уходили очень быстро, оставляя позади Рыбу и ее владельца.

Выпь ни разу не обернулся, лишь крепче сжимал прихваченную дикту. Чистую, без единого надреза и без единого кольца.

Медяна нерешительно вилась подле, не смела подступиться и злилась на себя за эту бабскую робость. Волоха в ее сторону не смотрел, Дятел помалкивал, а длиннокосый тьманник как сел подле флага, так и остался там, будто спиной прилип. Левую скулу Волоха присобрал ему скобами, но Медяна привыкла, что синяки и раны с Третьего сбегают, словно с гуся вода.

Решившись, девушка со вздохом отправилась за Вторым.

Тот хмуро сидел на краешке неразобранной койки, зажав худыми коленями дикту. Смотрел в пространство.

— Эй?

Выпь будто не услышал. Остановившийся взгляд его тревожил Медяну не на шутку.

— Эй, на палубе!

Выпь дернул плечом.

— Медяна?

— Она самая, друг, — девушка подсела близко.

Без шейных колец глядеть было даже непривычно. Рыжая осторожно тронула голую шею, и Выпь отшатнулся.

— Да ты чего?!

Выпь сгорбился, уткнул локти в колени, ладонями обхватил затылок.

— Понимаешь, я не могу его оставить, — сказал шершавым голосом, — не могу, не хочу, но должен.

Медяна пытливо заглянула ему в лицо. Отросшие волосы падали на загорелый лоб, почти скрывали глаза. Давно пора было привести в порядок эту гриву, но у Медяны все руки не доходили, а самому пастуху было плевать.

— Послушай, — Медяна осторожно отвела пряди от лица, мягко развернула к себе, — что произошло там на самом деле?

— Я был в Зале Летописей. И я должен уйти.

— Ну, так и скажи.

— Он поверит, думаешь? Нет, не простит, не поймет. Я искал его, нашел и бросаю. Я так не хочу... Я так боюсь ему повредить.

Медяна покачала головой. Определенно было что-то нездоровое в этой взаимоповязанности.

Больное и грустное.

— Послушай, — она положила ладонь на жесткое бедро, — тебе не обязательно действовать наобум. Куда спеш...

— Нет, — отрывисто бросил Выпь.

Вскочил, сбрасывая ее руку, едва ли вообще осознав прикосновение.

Заходил по тесной каюте. Длинный, сутуловатый, с широкими плечами и лохматой головой, он походил на большого зверя в тесной клетке.

— Понимаешь, слова, слова важны. Имена. Есть имена и Имена. Если отобрать Имя, то живое сделается мертвым. Если дать Имя — мертвое обернется живым.

Медяна поджала ноги. А может, он рехнулся? Все они рехнулись на этой корабелле, пожирательнице трупов, все сумасшедшие, начиная зеленоглазым русым и кончая самой Медяной. Каждый бьется в стеклянном коконе собственного Лута, а пытаясь пробиться к другому, получает осколками по глазам.

Девушка вскочила, налетела на Выпь останавливая его безостановочное движение. Решительно закинула руки на шею и властно поцеловала.

Он не отстранился. Сначала застыл, потом отозвался на поцелуй, сильные руки скользнули вдоль спины Медяны, огладили и сжали ягодицы. Она вздрогнула от легкого, но жадного укуса, слегка отклонилась, рассматривая близкое лицо Второго. Запавшие глаза горели медным золотом.

— Тебе надо отдохнуть, — прошептала рыжая, осторожно, самым кончиком языка касаясь жестких, обветренных губ Второго. — Выспаться. Потом все решишь.

— Ага, — отозвался Выпь.

Подтолкнул к узкой койке, сдернул покрывало. Заломил девушке руки, опрокинул на простыни и навалился сверху.

***

В ту ночь она уснула быстро и спала крепко, словно в колыбели. Корабелла мягко качала ее, убаюкивала. Она смутно почувствовала, как Выпь поднялся и ушел от нее.

Значит, принял решение.

Хлопнула дверь, и Медяна привольно вытянулась на койке, чтобы тут же уснуть.

***

Волоха после всего как упал, так и отрубился. Очнулся в глухую пору, в пору Трех Быков, от легкой тяжести на груди.

Приоткрыл глаза. Еремия не двигалась. Молчала и висела на месте. Такое вот не-движение в Луте требовало больше сил и сноровки, чем самый полный ход. Она не говорила ему о вынужденной остановке, и он сам об этом не просил. Так...

Почему же...

Юга сидел на нем, как кошмар, и скалился. Узкие ладони его плотно прижимались к груди Волохи, словно брали в сачок сердце. Волосы уходили в потолок, никли к корабелле.

Теперь кукла танцевала кукловода. Как давно?

— Утречко, капитан-капитан.

— Ере...

Третий впился ему в рот. Выдохнул, вытянул поцелуй, оторвался, запрокидываясь, и Волоха неожиданно ярко увидел, как по гладкому горлу прошла судорога — будто Третий заглотнул змею. Юга конвульсивно дернулся, соскочил с капитана, и через миг его уже не было в каюте, только хлопнула дверь.

Волоха, спотыкаясь в темноте, выбрался на палубу в чем был — штанах и майке.

Бил ветер, гулял ветер, одна из шлюпок коромысла стояла торчком, готовая к отплытию. В вихрях вспыхивали глаза далеких Хомов. Еремия висела, застыв стрекозой в капле смолы, а кроме них троих никого больше на палубе не было.

Еремия слушалась Третьего.

— Не злитесь, капитан! — Юга улыбался, лицо его во вспышках белого казалось чужим, глаза втягивали, точно полыньи. — Но Второй, Третий и истинные под одной арфой — слишком жирный кусок, вы подавитесь. Медянку с оларом мы вам оставляем, будет у вас своя кошка на корабелле.

— С нами вы в большей безопасности, чем без нас!

— Ошибка, капитан.

Волоха прижался спиной к теплому флагу. Удержать? Бред. Еремия его не слышала и не видела, опоенная властью Третьего. Или Второго?

— Мы еще увидимся. И скоро.

— Не сомневайтесь. Целуйте за меня проклятого цыгана, — Юга послал ему воздушный поцелуй, ужаливший губы точно пчела.

И в этот момент на палубу выскочил сам Дятел. Страшный, полуголый, с бьющимися на ветру черными космами, с револьверами.

Он увидел прижавшегося к флагу бледного Волоху, увидел отступающих к шлюпке парней. Он понял все так, как должен был понять. По-звериному осклабился, вскинул руку.

— Нет! — рявкнул русый, но крик его на лету заглотнула метель, а Выпь крутанулся, как в витке вальса уводя Юга.

Толкнул его в полость шлюпки.

Сам пристально глянул на капитана и молча скользнул следом за другом.

Другом. Между Рыбой Рыб, безбрежной властью Истинного Гласа и свитой корабелл он выбрал темноволосого, раскаленной ночью прошитого Третьего.

Коромысло гибко дрогнуло, скидывая шлюпку. Та канула льдинкой в бадью черной стыни Лута. Встопорщила яркий петушиный гребень и заскользила прочь, удаляясь от Еремии.

Холодный ветер Лута кусался, царапался, бил ошеломленную Еремию в скулу. Капитан не без труда отлип от арфы.

— Твою мать, цыганва, ты членом думаешь или револьвером?! Если бы уложил одного к Луту?!

— На то расчет и был, — цыган прищурился, разглядывая русого, — или ты их живыми думал отпустить? Рапцис морено без комплексов и молчанку без ошейника?

— Пусть их, — у Волохи немели скулы.

Когда-то давно, еще в лесном отрочестве, он здорово обморозил лицо и теперь всегда, в гневе или огорчении, скулы шли белыми пятнами. Приходилось их тереть, до тока живой крови.

Волоха обернулся, обежал глазами экипаж. Руслан виновато опустил очи долу, Мусин усердно протирал стекла очков, Иночевский осматривал кольца. Взъерошенная Медяна жалась к теплому Руслану, таращила большие глаза в темноту. Один цыган нагло пялился и лыбился прямо в лицо капитану.

— Кто из вас? — сипло спросил Иванов. — Кто?

— Ну дык, гаджо, — Дятел с кривой ухмылкой развел руками, — это все равно что мимо тарелки с орехами ходить, да ни один не ухватить.

— Ладно, — помолчав, сказал Волоха, — ладно. Пусть так. Корабеллы у нас. А эти двое пусть сами по себе.

— Ну я тогда пойду, кофе сварю, — тут же озаботилась Медяна и торопливо свалила.

Парни проводили ее взглядами. Дятел упер кулаки в бедра, нагнул голову. Сверкнул хитрым цыганским глазом.

— А что, гаджо, возьмем девку в семью? Будет у нас кофе по утрам. — И задумчиво прибавил, цыкнув. — Только сначала бате ее баранов отвалим, мы ж не варвары.

***

Волоха закатал рукав, туго, помогая себе зубами, затянул резиновый жгут. Ножом распечатал залитый воском узкий короткий ларчик, вынул браслетку в форме смарагдового змеиного кольца. Взвесил в руке, надел. Чешуйчатое тулово блеснуло, перелилось по запястью, обвило предплечье; клыки вошли под кожу.

Волоха выдохнул, запрокидывая онемевшее лицо. Закрыл глаза.

Стимулятор, впрыснутый в вену, лягнул сердце, рассыпал живительные искры по всему телу, вмиг сделал голову легкой. Будто и не было глубины и быстрого подъема, которые для капитанов чреваты закипанием крови. Как будто он замечательно отоспался.

Русый дождался, пока футляр опустеет, встряхнулся, быстро, но аккуратно прибрал лекарство. Дятел всегда злился, если замечал игольчатые укусы на локтевых сгибах капитана. Волоха наловчился прятаться от всевидящего ока старпома. У них были непростые вдохновенные отношения и примерно одинаковые награды за головы.

Рыба Рыб прокатила их в своей зубастой пасти быстро, бережно. К счастью, не так далеко — они выскочили до смыка зубовного. Один Лут знает свою глубину. Обитаемая зона, шкурой чуял Волоха.

Благодаря свежей подкормке Еремия могла катать их еще два месяца без дозаправки, но столько и не нужно было.

Как только они оказались в жилой страте, на оживший ихор с шорохом высыпались все нашедшие адресата сообщения. Большая часть из них была от арматора. Гаер хотел знать, быть и участвовать. Остальной улов — коллеги-капитаны, коллега-врач Ордена Скорпиона, одно приглашение на премьеру от администрации Театра-на-Камне.

В каюту без стука ввалился Дятел, с ихором в лапах и новостями:

— Прикинь, — грянул с порога, — гаерова фиалка на лыжи встала! Отчебучил, синеглазый...

— Этого следовало ожидать, — буркнул капитан, пробегая глазами сообщения, — Лин всегда был свободолюбивым и упрямым, в точности как сам Гаер.

— Если подвернется, кинем в трюм, вернем за награду. Но сначала выпорю так, чтобы неделю сесть не мог...

— Ты это брось, — русый спихнул ноги старпома со стола и закинул свои, — Лин священный заяц Гаера, бить нельзя, любить нельзя, смотреть, руками не трогать.

— Капитан, — в каюту после вежливого стука сунулся Руслан, — тэшка прямо по курсу.

Волоха закатил глаза. Но молча поднялся и вышел вслед за курносой красой Еремии.

Мусин активно волновался у борта, вооруженный дальнозором. Зрение его, конечно, уступало гляделкам того же Руслана и рысьим очам Волохи, но казначей корабеллы вполне мог опознать знакомые изгибы.

Тэшка, и славно укомплектованная. Высокие подтянутые борта, недурное, легкое оружие. Мерцающая кольчужная сеть, обтягивающая корпус — защита от близкого удара.

Волоха видел такую на последний стоянке на Хоме Мастеров, и теперь мог наблюдать ее в работе.

Гаер знает, говорил Волоха Дятлу, точно знает, что у нас на борту истинные. Он будет брать нас сырыми, за жабры. Скажи ребятам.

Дятел сказал.

— Привет, парни. — Заговорил старший чужак, облокотившись на борт. — Куда идем, что везем?

Дятел показал зубы. Такие клыки медведю сделали бы честь.

— А вы кто такие будете, сявки немытые, чтобы нас допрашивать?

Капитан с ухмылкой поднял руку. На цепке качалась деревянная плашка. На плашке выбита была тонкая девичья кисть, держащая пустую клеть.

Волоха переглянулся с Дятлом. Не Гаер. Не его эмблема, не его стиль.

И церры Ведуты не имели такого тавра.

Новые игроки.

Теперь решалось, принять чужую руку или укусить.

Волоха с прищуром кивнул цыгану. И, прежде чем незнакомец убрал плашку обратно за пазуху, ровно в центр ее сел клювом тяжелый бросковый нож. Плашка треснула и разломилась пополам.

Капитан потемнел лицом.

Разойтись миром определенно не получалось.

***

— Опять? — жалобно не поверила Медяна, когда громыхнул первый выстрел. — Что вы за люди такие, мужчины, все бы вам драться...

Уже опытно прикрылась арфой. Проверила барабан револьвера, оценила, как летят на Еремию абордажные крюки, как навстречу им выстреливают другие.

Волоха саблей отбил один из прорвавших оборону трехзубов, поймал за пояс вскочившего на борт гостя и без предупреждения рассек от пояса до горла, слитным движением снизу вверх.

Толкнул за борт.

Налетевшие на Еремию тоже были пиратами. Корабеллы грохнулись боками. Еремия, хитрая бестия, еще поднырнула, заваливая соперницу на бок, смешивая атаку.

Медяна выдохнула и осторожно высунула нос из укрытия — рубка шла по всем фронтам. Вздрогнула, когда за плечо потянули обратно.

— Вниз иди, — отрывисто велел Волоха.

От ночи глаза его были обложены темнотой.

— Вот уж нет,— выдохнула девушка, стискивая револьвер, — я не курица, под койкой отсиживаться...

Капитан на это ничего не сказал. Кивнул. И выпрямился, в движении разворачиваясь и снося с ног подобравшегося врага.

Медяна вскинула руку. Еще один налетчик упал, взявшись за живот, оплевывая бороду кровью.

***

Чего ко всему готовые и на все способные шанти не ждали, так это десерта — рыжей девушки с револьвером. Вишенка на торте.

Команда работала привычно слаженно, каждый на своем участке корабеллы, а рыжая вносила дополнительную пикантную сумятицу. Как оказалось, куриц на корабелле вообще не водилось, каждый сыскал занятие.

Волоха мертво сцепился с капитаном тэшки. Тот оказался подкованным знатоком сабельного боя, дрался жестко, пер крепко, норовил притиснуть русого к борту, но капитан Еремии каждый раз выскальзывал из ловушки. Вокруг них лежало кольцо отчуждения: в бой капитанов по закону Лута редко кто встревал.

Дятел забросил нож в глаз врагу, подхватил обвалившийся под ноги труп и зашвырнул его в наступающую троицу. Ждать результата не стал, шмальнул из револьвера в грудь щуплого юнца, забрал его саблю и наколол себе другого — как бабочку на булавку. Спихнул ногой, освобождая лезвие, с рыком развернулся навстречу пиратам.

От него шарахнулись, пальнули вразнобой — Дятел только башкой тряхнул, отгоняя тяжелых свинцовых шмелей. Врезался в группку с ревом, сминая грудью. Ладонью поймал ножу глаз, зубами разодрал запястье врага, лягнулся, грязными пальцами залез в глаза ближнего противника.

Оттолкнул слепыша и тот спиной косо сел на лезвие топора Буланко.

— Эй, дурной ты совсем, — возмутился Руслан.

Топорами он не только жонглировал девкам на забаву.

Присел, плоско метнул по ногам, добил упавшего обухом, а когда подскочили сзади — ткнул топорищем в пах. Детина обвалился сверху, подмяв хрипнувшего Руслана под себя.

***

Волоха отжал саблей саблю противника — тот давил всем телом. Порой русый жалел, что нет у него лишней пары рук или шерла Третьего, куда как сподручнее было бы справляться. Отбросил, быстро очертил саблей зону комфорта.

— Иванов, — выплюнул противник, — ты даже не представляешь, с кем связался.

— Ты даже не представляешь, как часто я это слышу, — ухмыльнулся Волоха.

Парировал нижний удар, вмазал эфесом в подбородок, добавил кулаком. Враг опасный, его хорошо было держать на расстоянии. Его хорошо было бы забросать ударами и прибить — не дать проморгаться.

Видимо, тот думал так же.

Не дал развить атаку, ухватил Волоху за рубашку, изогнув запястье, полоснул пружинным стилетом. Волоха поймал его руку и отчекрыжил по локоть. Швырнул за борт.

Противник, вопреки ожиданиям, не слишком расстроился. Оказался на ногах, выхватил у ближайшего трупа револьвер. Вскинул, облился кровью из простреленного горла — пуля почти перерубила ему шею — и переломился через борт. Волоха задумчиво подтолкнул его саблей, выбрасывая с корабеллы, как приставший мусор.

Оглянулся, ища глазами Дятла. Тот, скалясь, виновато развел руками, ткнул бурым ножом в рыжую девушку.

— Она стрелок, гаджо.

Медяна судорожно кивнула.

— Я лишь надеюсь, ты не в меня целилась, — протянул Волоха. — Добро пожаловать в команду, Медяна.

Глава 17

17.

Шлюпка оказалась легко управляемой, быстрой, оснащенной всем необходимым. Правда, тесной: Выпь с его ростом и длинным ногами не знал как разместиться.

Еще он плохо дышал — с болезненными хрипами, плотно зажимая плечо. Через пальцы сочилось. Пахло свежей горячей медью. Деятельный и злой Третий отыскал аптечку базового наполнения, но чтобы тянуть пулю, нужен был инструмент получше его длинных пальцев и жаркого языка.

Юга сделал что мог и теперь хмурился, поглаживал цепь.

В последний свой гостевой визит Дятел швырнул ему подарочек — плотно упакованный, литой черный костюм. Смоляные доспехи, сказал. Ангоб, шкурка. Пригодится.

Случая примерить так и не вышло.

Молчали всю дорогу, до того, как шлюпка ловко ввинтилась в зонтег и без помех шлепнулась на поверхность.

— Хом Долгого Снега, — прочитал Выпь на зыбком экране, перегнувшись через плечо Третьего. Моргнул. — Кто бы мог подумать...

Да уж, мелькнуло в голове Юга. Кто бы мог подумать. У него из глаз не уходила жестокая расправа Второго над Эуфонией или как его там. Автомат автоматом, но выглядел и умирал он как живой.

Он не знал, что Выпь способен на такое. Да полно, знал ли он его вообще? Кто воспитывал его, до того как пастух прибился к стану Сиаль? Где и с кем он жил-обитал? Чем промышлял эти полтора года?

Он знал только, что Второй предпочел нырнуть под пулю сам, прикрыв его собой. Третий даже сообразить ничего не успел, все случилось так скоро. Злой цыган, бах, бац, и красная роза распускается на груди Второго. Самый глупый поступок за все их знакомство.

У него было столько вопросов. Ни одного ответа.

Шлюпка подняла крылья-двери, меняя пассажиров на снег и лед. Встала крепко, пуская корни, сливаясь с пейзажем. Радовало, что Хом обитаем — значит, есть шанс дойти до людей.

Или, что вероятнее — люди дойдут до них.

Выпь прихватил дикту здоровой рукой. Юга отобрал у него сумку, вышел следом, зажмурился от яркого солнца, многократно повторенного в снежном крошеве. Ушли от Ивановых, пришли в ледяную баню.

— Как тихо здесь, — прошептал Юга, оглядываясь.

Шлюпка удачно приземлилась на краю склона, растопырилась снежной куропаткой. Под обрывом стояла в холодном медленном обмороке широкая река, противоположный берег казался грудами белой мягкой рухляди. Кругом медными свечами тянулись сосны. Снег пах орхидеей и арбузом, цвиркала морозоустойчивая птаха. Ажурными цепками петляли звериные следы.

Хом дал полюбоваться собой, а потом хлебосольно угостил гостей снежным киселем, таким густым, что локтей не видно было. Они шли в нем, путаясь, как в мокрых полотнищах. Выпь никак не жаловался на боль, но Юга чувствовал ее остро, как свою.

— Пойдем скорее, — решительно потянул Второго, — надо укрыться, пока совсем не засыпало.

Чистый до звона, до головокружения воздух, приправленный обильным снежным крошевом, эхо беззвучия. Юга подумал мельком, что умер бы здесь или сошел с ума.

Сначала шли порознь, потом Юга замедлился, поднырнул, закидывая здоровую руку Второго себе на плечо. Тот благодарно улыбнулся. От растрескавшихся губ его тянуло жаром.

— Какого хрена ты вообще меня прикрыл?! — не выдержал Юга. — Или я твоя рыжая девка?!

Выпь ожидаемо не ответил. Юга упрямо сощурился, смаргивая с ресниц мокрый снег. До рези всматривался, старался различить в ледяном молоке хотя бы намек на укрывалище.

Не было ничего. Только снег.

***

После случая в Рыбе Выпь будто обожгло, выпалило изнутри. Все смешалось в его голове, считанное с Печатей плавало на поверхности вперемешку со старьем. Мусор, пена, старая вода, ледяные ключи, в одном кипящем водовороте. Нужно было выждать, чтобы разложить все по полочкам.

Боль внешняя резонировала с болью внутренней.

— Иди, — велел Выпь, пересиливая себя. — Иди вперед, а я вернусь к шлюпке.

Расползающаяся от раны огневица жерновом тянула его к земле. Гнула. Выворачивала.

— Нет, — Третий оскалил зубы.

Второму казалось — в потном полубреду — что их слишком много.

— Иди. Оставь. Иди.

— Нет, — Юга провел языком по верхней губе, слизывая кровь.

Он тянул, все тянул его, не желая примеряться с обреченностью затеи.

— Уходи! — рявкнул Выпь, и облюдок отшатнулся, побелел, высоко вздернул брови, словно бы в изумлении.

И сказал.

— Нет.

Горячая его кровь закапала согнувшемуся Второму на загривок. Стекала за ворот, расползалась по позвоночнику. Ему хотелось — изогнуться и вылизаться.

Выпь больше не говорил.

Знающий цену молчанию — молчит. Имена были розданы. Вещи, оставшиеся без имен, дикие вещи, ничьи вещи.

Снег пел. То высоко, то низко, от его гудения у Второго болели кости. Вдруг Юга остановился, словно враз обессилел.

— Там что-то есть, впереди.

— Если деревья, то лучше бы ели...— пробормотал Второй.

Забиться под шалаш нижних ветвей и там пережить острый приступ зимы, для тепла прижавшись друг к другу.

До укрытия они шли долго, отклоняясь в стороны, словно сбившиеся с толку маятники. В какой-то момент Юга запнулся, захлебнулся валившим снегом и упал, потянув за собой Второго. Пастух застыл на четвереньках, впившись растопыренными пальцами в чешуйчатую, мерзлую корку панциря зимы. Перед глазами его было неожиданно темно и — холодно. Третий поднялся не сразу, а, оказавшись на ногах, так же упрямо потянул на себя долговязого Второго.

Укрытие выросло над ними, надвинулось, словно грозовая туча. Выглаженный ветром стройный камень, две синхронные статуи, отдаленно схожие с высокими в холках собаками. Статуи пели. Выпь слышал их — не мог не слышать. Глянул, откинув убранную снежным сором голову, прикрыв слезящиеся глаза. Узкие морды статуй были закинуты к открытому Луту. К корабеллам и капитанам. Кому они пели, кого видели над собой?

— Слышишь? — прошептал, стискивая горячую руку Третьего.

Юга не слышал. Он видел — возможность укрыться. Спастись. Переждать.

Втянул друга под прикрытие лапы, в затишок, где не было ветра и худого, жалящего снега, а была тьма, как между твердо сомкнутыми ладонями. Осторожно, подрагивая от напряжения, усадил Второго.

Потянулся к его куртке, задубевшей от крови и холода.

— Слушай...

— Слышать не желаю! — прорычал Третий, его колотило от холода и ярости. — Убери руки, Лут тебя забери! Убери, сказал!

Выпь, выдохнув, повиновался.

Юга окинул взглядом рану, выругался и закусил губу.

Нужен был Волоха, Башня, хотя бы сам рыжий Гаер с чемоданчиком скоропомощи, но не Третий, который единственное что мог сделать в данной ситуации — утешить, как умел. Для настроения и общего жизненного тонуса.

Выпь тронул его затылок. Медленно, вязко произнес, глядя в темные глаза.

— Это ничего. Я нормально вытерплю. Стихнет — пойдем дальше.

— Пойдем, да! И только попробуй сдохнуть, на мороз выкину...

Выпь откинулся спиной на камень, всем телом ощущая теплоту, рождаемую песней статуи. Тональность изменилась, он готов был поклясться, что древнее животное Вторых — эланела, обожгло изнутри, э-ла-не-ла — видит их, знает. Потянулся навстречу чужому разуму, мысленно огладил умную голову.

Это я.

Это ты, ответили ему без слов.

Третий беспокойно поводил плечами, оглядываясь. Чуял себя неуютно, от того плотнее жался ко Второму, стараясь разделить с ним тепло и здоровье. Выпь мерно дышал, на запавших колючих щеках лежали смуглые тени.

Юга тревожно уснул, свернувшись клубком под его боком.

***

Утром снег сгинул, будто сон. Стояла ровная тишина. Выпь катал на ладони деформированный цилиндрик — револьверная пуля, так и не проросшее семя смерти.

Юга спал, завернувшись в волосы, как в плащ.

Как сказать?

Уйти без слов было равносильно предательству. Остаться означало то же самое. Второй положил подбородок на притянутые к груди колени, качнулся. Надо было решать, пока Третий не проснулся и не посмотрел на него, и не заговорил с ним. Тогда бы у него точно ничего не получилось.

Хом был жилым, так сказали ему эланела. Экспортным — экспортировали лед и снег. Последний рождался здесь особо крупным, алмазным, плотным и долгим. Его брали кухни разных Хомов, его брали гвардейцы для кандалов, его брали ковали Хома Мастеров. Тяжелые грузовые метафоры ходили часто, шанс выбраться был хорошим.

Отговорки, говорок рассудка, призванный умаслить совесть.

Выпь глухо застонал, качнулся вновь.

Не этого он хотел, не того желал. Что спрашивал Король? Чего хочешь ты?

Выпь точно знал, чего он не хотел.

***

Утром они не разговаривали. Юга оторопело рассматривал пулю, свинцовый плевок, еще вчера глубоко сидящий в теле Второго.

Косился на безмолвные статуи.

Снег улегся, и стало видно, что жизнь на Хоме не ограничивается их укрытием и бесстыдно раскинувшимся простором. Черной птичьей тенью шла на посадку метафора и, прикидывал Юга, если они поторопятся, то как раз на нее успеют.

Вот только куда? Куда теперь?

— И куда мы теперь?

Сердце у Второго бухнуло тяжело. Остановилось.

Юга смотрел вопросительно, молчал. На смуглых скулах таяли снежинки. Цеплялись за ресницы. Мерз Третий легко. Выпь подумал, что содрал бы с себя кожу, горячую шкуру, чтобы накинуть ему на плечи.

Мысленно отпинав себя за трусость, потер лицо.

— Печати говорили, что есть Сиринкс, — наконец заговорил,— и что она, она может научить владеть Голосом, чтобы не было вреда другим...

Юга быстро перебил.

— Сиринкс — женская особь твоего вида?

— Да.

— Собираешься искать, значит, — Юга склонил голову, упер руки в бедра. — Примерно представляешь, где Сиринкс эта может обретаться?

— Нет, — Выпь виновато пожал плечами.

— А как выглядит?

— Не-а.

— Тогда как, Лут тебя забери...

— Я буду слушать, — улыбнулся Выпь. — Я узнаю.

Юга ошарашено покрутил головой. Был он с утра непривычно бледен, и Второй, решившись, быстро коснулся ладонью кончика его носа.

Третий дернулся, вытаращился, молча приоткрыл рот.

— Холодный, но не сухой, — задумчиво сообщил Выпь, — я боялся, ты простынешь здесь.

— Или я тебе собака?!

— Кошка скорее, — признался Второй, увернулся от удара, — так ты поедешь со мной?

— А что еще сказали тебе Печати?

Выпь пожал плечами, стараясь казаться беспечным.

— Что-то про рокарии Третьих. Кластер. Про водную библиотеку...

— Моя вотчина, значит... Знаешь, что, пастух, пожалуй, мы разделимся. Я отправлюсь навестить предков, а ты будешь выслушивать свою зазнобушку.

Выпь поморщился. Издевка в голосе Третьего его задевала.

— Не зазнобушку. Мне нужно, чтобы она меня научила. Чтобы я... Чтобы я не навредил тебе. А вот идти одному на Хомы Третьих не лучшая идея.

— Все лучше, чем тащиться туда вдвоем. Должна сработать родовая память, знаешь ли. Как у тебя, — улыбнулся, показав острые зубы.

До тэшки успели добраться. Судя по ошарашенным взглядам работников воронки, такие вот легко одетые заблудные туристы Хому были в новинку. Лутоны, однако, у туристов водились, и места на тэшке нашлись.

Посадка затянулась. Залы ожидания здесь так и не завелись, и Юга дрожал, прятал голые ладони под мышками. Однако приглашение согреться от бригады снеголомов, мужиков денежных, только что с вахты, не принял, независимо жался рядом со Вторым.

Когда поднимались по трапу — покрытой инеистым пушком доске с набитыми поперечинами — Выпь решился.

— Если будем жить на севере, — сказал, стараясь держаться спокойного голоса, — я сошью тебе шубу, мерзляк.

Юга споткнулся, будто Выпь саданул его по затылку.

Не повернулся, не ответил даже, просто втянул голову в плечи.

Уже на палубе проговорил:

— Нет. — И улыбнулся, прежде чем Выпь понурился. — Когда мы будем жить у моря, я подарю тебе плавки.

***

Дятел сел рядом. Бесстыдно затянулся, прикуривая от Волохиной сигареты, с кряхтением вытянул длинные ноги.

Помолчали, разглядывая красующийся, ластящийся Лут. Страта была спокойная, не опасная, Лебединая дорога — ни Спиралей Бруно, ни роз Лута в пору цветения. Можно было расслабиться и отдышаться.

— Ну так и, гаджо? Гостиных домов поблизости не валяется, а тебе неплохо бы выспаться да кончать с этой дрянью. Я не про Хом Бархата, кстати.

Поймал за руку, задрал рукав, обнажая укусы.

— Я сам себе врач.

— Ты сам себе враг, упертый русак, — возмутился цыган.— Куда жопу мостишь? Нужно и корабеллы спрятать, и нам подлататься.

— Я знаю.

— Так что? Тренкадис? К Агон заскочим на огонек?

Волоха затянулся еще.

— Двигаем к Элон.

— К этой твоей стриженой вертушке? — цыган фыркнул, грациозно повел руками, на что русый хрипло рассмеялся.

— Не говори, что претендуешь на лавры солиста.

— Боюсь, сцена для меня мелковата. Таланта не выдержит, треснет как попка княжны, — Дятел подмигнул.

— К Элон.

— К Соланж так к Соланж. Воля капитана — закон.

— Капитан! — к ним мячиком подскочил Руслан, едва не навернулся о ноги старпома. — На прямой связи Гаер! Страсть как желает говорить с вами...

Волоха выругался и — под неодобрительным прищуром звериных очей цыгана — забычковал сигарету о запястье.

***

Дорогой мой брат, знаю, ты не сразу отыскал это письмо. Тем лучше. Тем дальше я буду от Башни.

Ты сердишься теперь. Знаю. Но поступить иначе я не мог.

Не имел права оставаться в стороне, когда видел. Фрактальное зрение, у всех Первых так. Даже у отбраковок.

Если я верно понял, ты послал Третьего Ивановым, зная, что рано или поздно на него выйдет Второй. А во Втором ты предполагал наследника Истинного Гласа, Манучера, единственного, кого мог призвать к себе Глашатай. Так, Ивановы должны будут отправиться в Бухту, за корабеллами.

Пираты и сокровища, да?

Ты не пожалел старых друзей. Ставки были выше.

Если все верно, то первое проявление Манучера, первый манифест станет маяком.

Едва ли Второй об этом догадывается. Но я это видел, я это знаю.

Против Оскуро нужны будут подобные мне.

Выбраковки. Уроды.

Теперь ты понимаешь, для чего я ушел на Хом Полыни. Ты, наверное, знал об этом и раньше. Или я преувеличиваю твои способности.

Дорогой мой брат, я скучаю. Еще мне жаль. Не знаю, увидимся ли снова и будешь ли ты рад видеть меня нового.

Целую, обнимаю, жму руку.

Лин.

Последние два абзаца Гаер перечитал несколько раз, шевеля обкусанными губами. Щека дергалась.

Не то чтобы чтение трудно ему давалось, просто в этом корявом письме был весь Лин, с его нескладной убийственной логикой и искренней, наивной прямотой. Дочитав до жирной точки, больше похожей на кляксу или раздавленную муху, рыжий перевернул лист — на другой стороне был изображен сам хозяин Башни, черно-белый эскизный набросок.

Портреты Оловянному всегда удавались. Верно схватывал самую суть, обнажая скупыми линиями подлинник человека.

Арматор медленно сложил лист. Сначала пополам, потом еще, и еще. Упрятал в нагрудный карман, поднялся с пола, отряхивая зад от пыли. В комнату младшего брата — голые стены, кровать, стул, стол, шкаф, окно без занавесок — вход был только по пригласительным.

Гаер обыскал здесь все, благо личных вещей у Оловянного было немного. Рыжий надыбал кучу разноликой чуши, вроде обломков покусанных карандашей, камешков, какого-то собачьего свистка, ярких ластиков. Его бледнолицый брат, словно любопытный хомяк, стащил к себе в гнездо изумляющие его диковинки. Блестки не-эфоратного мира.

И вот, пожалуйста, уже под конец обыска наткнулся на письмо.

С ним в кармане и с трубкой в зубах Гаер направился на балкон.

Успел сделать пару затяжек, когда в ухе пискнул коммуникатор.

— Чего еще?

— Эфорат, арматор, — доложил Эдельвейс, знающий, как ценит шеф лаконичную четкость.

Арматор в сердцах аж плюнул.

Этого дерьма еще не хватало.

— Давай картинку, — буркнул, поворачиваясь задом к карабкающемуся на небосклон светилу.

Глава 18

18.

— Есть хочется, — застенчиво признался Лин.

Нил шлепнул себя по лбу. Эступидо! Каков дурак! Даже не озаботился провиантом, оставались орехи да вода. Крокодил выпотрошил многострадальную сумку.

— Малыш, все что есть — все твое. Если зубы крепкие или орехокол где завалялся. Я хоть и Крокодил, такое не расшмякну...

— Спасибо, — Первый осторожно взял у спутника орех.

Сжал в кулаке до выразительного хруста.

— Будешь? — протянул Крокодилу сухую мякоть.

Так и съели вдвоем все.

За исключением одного. Того самого.

***

— Из чего они сделаны? Из какого такого сплава-металла? — спросил Нил, взвешивая в ладонях ак-ти-сы.

Какое-то слитное междуречье кис-кис-киса и акта.

Они обменялись своими драгоценностями — Лин возился с крутобедрой виолончелью, осторожно гладил полированные бока. Нил любопытничал, крутя страхолюдное, обоюдоострое оружие Первых.

И почти ничего же не весили. Очень легкие, холодные, плавно изогнутые клинки, такие тонкие, что в профиль не толще ворсинки. Гарда, рукоять, все простое до скуки, как степной летний день. Хвостатый пристраивал их на ремни, к бедрам, или убирал за спину — без ножен, голью, но ни разу не резался. Нилу они казались более ритуальным, нежели боевым орудием.

Лин поднял на Крокодила свой иссиня-синий взгляд и, чуть поколебавшись, объяснил.

— Не из металла. Кость.

— Ого! — отметил Нил, недоверчиво потрогал металлическим когтем лезвие.

То отозвалось глухим «коц-коц». Будто огрызнулось лениво.

— Из чьей?

— Из моей, — выдохнул Лин.

Крокодил рассмеялся. Первый был тот еще разговорщик, порой такое мог ляпнуть-загнуть.

Однако Лин не улыбнулся даже, и смех свернулся, будто закисшее молоко.

— Иди ты?

Оловянный выпрямился, забрал у спутника оружие. Вытянул по рукам, так, что лезвия легли на предплечья, почти растворились на фоне белой кожи.

Заговорил мерно.

— Когда нас создают, то, в соответствии с проектом, закладывают несколько эндогенных атавизмов, которые пригождаются на определенных этапах онтогенеза. Вторая линия позвоночника, например. Или четырнадцатая, плавающая пара ребер. К семи годам она начинает причинять неудобства.Это момент первого серьезного испытания, в переводе с эбру — ступень. Лесха. Следует извлечь из себя эту пару, не повредив остальные, и после изготовить из кости оружие. Там много уровней, ты видишь результат.

— То есть дети сами вытаскивают из себя ребра и...

— У нас нет детей. Нет такого слова.

— Ладно, но ты сам... и это не металл?

— Это лучше металла. Это часть меня. Кость от кости. Никогда не обернется против. Оно будет расти со мной, меняться со мной...

— А были те, кто, скажем так, не справлялся?

— Были. Но если затягивать — ребра протыкают легкие. Тогда точно смерть.

— Ясно, — бодро улыбнулся Нил, — вопросов больше не имею.

Правда, один вопрос все же задал.

— Больно было?

Лин честно задумался. Понятие «боли», как успел понять Крокодил, для Первых было весьма специфичным.

— Не очень. Я вытерпел.

***

Оба устали. Лин уснул первым. Наверняка плечо у него болело, но хвостатый не жаловался. Лег под флагом, сунул под голову скатанную Нилову куртку и отключился. Крокодил, подперев кулаком подбородок, осторожно рассматривал спутника.

Он был особенным, другим, мальчик с кошачьим хребтом, с синими сильными глазами и волосами цвета топленой луны. Выбраковка. Урод.

Когда он глядел на него — в упор — Нилу хотелось молчать. А вместо этого говорил, срывал с языка все нужные и ненужные слова, спешно возводил между ними стену. А вдруг?! Стена осыпалась, как песочный замок.

У него была — как здесь не часто говорят — душа. Нежная и чистая, в цельнолитой оболочке умного белого тела. Лин явно не знал, что делать ему с этим незапланированным придатком, а Нил не решался подсказывать. Первый должен был сам выдержать — вытерпеть? — этот экзамен. Лесха.

Можно было подчинить. Сломать, разбить руки, ноги, переломить тело, подсадить на веревки, чтобы удобнее было дергать и править. Сказать, что так и было. Он бы поверил, наверное, он уже верил Нилу.

Крокодил искоса оглядывал тонкий профиль, розовые, почти девичьи губы, упрямый твердый подбородок, красиво вылепленные скулы, высокий чистый лоб. Глаза были невыносимыми. Насквозь синие, впитывающие в себя, засасывающие.

Надо напоить его лучшим вином, думал Нил. Молодым, пахнущим черной смородиной. Научить варить медленный медный кофе на змеином песке. Провести по Луту в пору Звездопала, чтобы увидел, чтобы оценил эту бессмертную, несытую, необъятную красоту. Устроить пару персональных выставок, у Киприс есть связи среди галерейщиков, а у парня есть талант, вместе они смогут перевернуть искусство...

Надо успеть — пока Нил все еще Нил, а Лин не исчерпал, не выбрал до дна предназначенную ему жилую емкость.

Нил задремал, и пропустил момент, когда на них вышла тэшка — без глостеров, глухая, с хватами, прижатыми к черным бокам. Таких еще называли крабами, за длинные рычаги, ориентированные на захват. По-хорошему, тэшки подобной конструкции предназначены были для погрузки-разгрузки.

Однако все знали, где еще они могут пригодится.

Серебрянка вздрогнула всем телом, когда тэшка выбросила хват и вцепилась в борт. Рывком притянула к себе.

Седоки тэшки безымянной погрузочной компании молча, друг за другом, по хвату перебрались на Серебрянку.

Это — последнее, понял Нил.

Ведута пришла убивать. И самого Крокодила, и случайных свидетелей — белого мальчика и его несчастливую корабеллу.

Нил поднялся, спиной по флагу, чувствуя, как деревенеют ноги.

— Что такое? — ухмыльнулся в лица. У него онемели щеки и вязало язык, словно он напробовался хурмы. — Ручное письмо?

Лин вырос между ними, как из-под палубы вытянулся.

Он тоже все понял. Лицо его стало мраморным, совершенным. Безжизненным. Лин мягко, но решительно толкнул Нила.

— Прячься.

Крокодил сделал шаг назад, трусливо уходя за узкую спину мальчика.

Человек небрежно отмахнулся от белого — просто ткнул ножом, удачно поддев кусок воздуха.

Теперь ход был за Оловянным.

***

Лин всегда дрался молча, быстро и эффективно. Досыта сытый кровью последних дней, одно он помнил точно — баш на баш. Ему обещали карту.

Нож всадил в кадык бывшего владельца, до упора, подогнав основанием ладони, повел тушу на себя, прикрывшись от льющейся строки пуль, нырнул, освобождая руки. Актисы скользнули в ладони, как намагниченные.

Выпрямился, распахивая руки, точно крылья. Распарывая слишком близко подошедших наемников. Они были правильные, они старались завалить его всей гурьбой. Никакого благородства. Парное мясо.

Лин лезвиями очертил пространство вокруг себя, подхватил за клюв выпавший револьвер, стряхнул с него чужие пальцы, толкнулся от чьей-то широкой спины и прыжком встал на плечи высоченному мужику. Тот вскинул глаза, и Первый выстрелил точно в них — по пуле в каждый зрачок.

Чуть согнул колени, спружинил и откинулся назад, через голову, толчком заваливая труп на черноволосого, вооруженного зубастыми ножами. Сам приземлился, крутнулся волчком, позволяя наемнику вцепиться в свою куртку — тот ухватил его за рукава, пытаясь обездвижить. Лин благодарно откинулся на грудь доброхоту, двумя ногами вдарив в ребра соседа напротив.

Не медля, вмазал затылком, присел, перекидывая через себя оседающего противника.

Подрезал мелькнувшие волосатые щиколотки, выпрямился, полоснул по кадыкастому горлу — с таким расчетом, чтобы горячая кровь под давлением фыркнула в глаза другому наемнику. Ударил ослепшего актисом в сердце.

Он чувствовал, что тяжелеет — с каждым новым выстрелом. Замедляется. Нужно было успеть.

***

Нил уже выучил, что когда Лин начинает сражаться, ему, мирному искуснику, лучше сидеть в кустах. Роль кустов на этот раз исполнял флаг корабеллы. Нил слышал все, и видел — сумасшедшие тени. Театр со спецэффектами. Полное присутствие.

Мать его.

До Нила не добежал никто.

Крокодил видел, как последний оставшийся на ногах исполнитель вдруг страшно закричал — салаино, разобрал Крокодил, салаино — кинулся к борту, вспрыгнул на него, пошатнулся и опрокинулся в Лут. Как ваза со стола. Даже не махнул на прощание.

К флагу с другой стороны привалился тонкий силуэт. Сначала стоял, а потом сложился, будто наваха, и ничком упал, оставив за собой темный полувеер.

Неужели прибили?

Нил робко высунулся. Палуба напоминала забойный цех после дня интенсивной работы.

Впрочем, главному мяснику тоже досталось.

Лин и впрямь лежал под флагом, подтянув колени к животу. Руки его были бурыми от крови. Фактически, алые перчатки-геммы старших Оловянных.

На какой ступени Мастерства их рост достигал критической отметки, уровня локтей? Нил не помнил. Или еще не знал?

Он осторожно присел, подобрал револьвер, потерявший хозяина. Казалось, оружие само ткнулось ему потертой рукоятью в ладонь. Машинально проверил барабан. Чутко, будто к зверю в агонии, направился к Первому, переступая трупы.

Лин лежал с закрытыми глазами. Не дышал.

Могло ли Нилу так повезти?

Крокодил опустился на корточки, осторожно подвел дуло к виску мальчика. То потянулось, ткнулось, как любопытный собачий нос.

Рядовая разборка в дебрях Лута. Хищники и жертвы, выживание, пожирание. Никто не станет копать глубоко. Если вообще Серебрянке повезет пристать к Хому. Сколько таких вот пустышек нарезает бессмысленные спирали по Луту, порождая байки о призраках?

Лин открыл глаза. Точнее, один глаз — левый, черный от зрачка. Правую половину лица маской лакировала кровь. Скосился на Нила. Страха Крокодил не заметил.

Лин моргнул. Опустил ресницы. Не испуганно — устало. Он не дрожал, не стенал, не просил пощады.

Зато руки у Нила вдруг заплясали. Его когтистые железные пальцы держали чужую жизнь. Казнить или миловать — теперь решал он.

Тряпка. Давай же, второго шанса не представится...

Мальчик умирал. Какой бы ловкий он ни был, сложно жить, когда в тебя стреляют в упор матерящиеся от страха наемники. Нилу, в принципе, можно было даже не трудиться. Достаточно просто сидеть рядом. Немного обождать. Ничего не делать.

Крокодил взвыл. Крокодил грязно выругался, вскочил, по дуге швырнул безвинное оружие за борт. Продолжая сыпать проклятиями, пробрался к своей сумке, вытащил скрученный, скрюченный ихор, с третьей попытки вбил нужный адрес. Если парень продержится до Спицы, то пусть живет, так тому и быть.

Вернулся к Первому, на адреналине, без натуги оттащил нашинкованные трупы наемников к бокам-бортам. Сел рядом с мальчиком.

Погладил холодеющий висок.

— Держись, малыш.

Откинулся к флагу, прижался горячим затылком. Прикрыл глаза. Лут, Лут, ты знаешь мою историю...

***

— Знаешь, кто я?

— Знаю.

Нилу стоило труда держаться прямо. Еще вчера сиделец Хома Альбатроса, Хома-тюрьмы строгого режима, еще вчера калека и коллега тысячи заключенных. Сегодня— свободная птица. Насколько может быть она свободной, с якорной цепью на лапе.

Хом Бархатцев, так, кажется, звалось это место.

Его сопровождающие отступили в тьму огромной залы, сводчатые потолки тянулись вверх и вверх, а из всего освещения водились лишь рудничные лампы с заключенными в них бабочками. Эндемики страшно далекого полудикого Хома Сиаль, кажется.

Но даже в этом неярком, словно дождем размытом свете видно было драгоценное сияние жил пород, складывающих стены и пол.

Та, с кем он говорил, имела власть, лишь на пару ступеней отстающую от безмерной власти Башни. Мама Ама, Ама де Каса, Хозяйка. Королева. Одна из церр Ведуты.

Каменная баба, шептались за спиной те, кто еще мог говорить.

Сегодня Нил лично убедился, как они правы.

Женщина говорила низким, грудным голосом, протяжным и тягучим. Она носила вуаль, тяжелое, прихотливо расшитое бисером и самоцветами платье, в поясе перехваченное удавкой. И в полутьме лицо ее оставалось прикрытым кружевным забралом.

Подол в пол не столько скрывал, сколько подчеркивал.

Ама поняла его взгляд. Изящно, двумя пальцами зацепила парчу и приподняла подол, точно светская кокетка, дарящая поклонника видением щиколоток.

Вот только щиколоток там и в помине не было.

Все, что ниже пояса, представляло собой кусок грубой, грязной каменной породы.

Проклятие. Заклятие.

— Думаю, теперь нет нужды объяснять, для каких целей мне нужна карта.

Нил кивнул. Кивнул еще раз, поразившись своей немоте.

Карта Вторых. Вещь без Имени, вещь без души, мертвая вещь. Трофеит, один из листового списка Лута, известный не меньше, чем Книга Глубины или Вожжи. Владетель ее мог претендовать на благосклонность Башни. Хозяин Башни мог рассчитывать на исполнение желания. Одного. Заветного.

Крокодилу не надо было угадывать заветное желание каменной бабы.

***

Тамам Шуд открыл глаза.

Пошевелился, и песок с шорохом полился с широких плеч, шелковой волной скользнул с бугристого торса, точно золотая мантия. Тамам Шуд медленно поднялся. Один, словно на заре рождения или на пороге смерти. Солнце стояло в зените. Тамам Шуд встретил его взгляд, как равный, не склонившись.

Обритую голову колол песок. Пальцы помнили сырую мягкость скальпа предшественника — так, по закону Нума, переходила власть. После поединка его обрили и четырьмя иглами окрутили голову венцом. Теперь снять корону можно только вместе с головой.

Тамам Шуд хлопнул в ладони.

На первый хлопок вздрогнули, задышали барханы. На второй — заструились, точно змеи. На третий — не стало песка, перед Тамам Шуд предстало войско, и сухо, жадно горели янтарные глаза тонконогих локуста.

Пора, сказал он.

Войско отозвалось протяжным гулом, визгом локуста, шелестом раскрывающихся крыл...

Глас звал его.

Когда-то его народ выбили за пределы нижней границы. Но теперь — теперь их сила превосходит все возможности нынешних праздных обитателей.

Тамам Шуд знал — сегодня его Хангары идут в последний поход.

Сегодня они возвращались домой.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18