Георгий Иванович Чулков
Тайная свобода
М. Михайлова. «Не бойся смерти и разлуки…»
В первые два десятилетия XX века имя Георгия Ивановича Чулкова (1879–1939) появлялось на страницах периодических изданий с завидной регулярностью. Поэт, критик, прозаик, активнейший деятель символизма, он был широко известен читателям. Не обладая выдающимся талантом, отличавшим его собратьев по символизму – А. Блока, В. Иванова, Андрея Белого, Чулков тем не менее играл весьма заметную роль в литературном процессе своего времени, оказываясь неизменным участником литературных и окололитературных событий. Он и посетитель знаменитой ивановской «Башни», и создатель пресловутой теории мистического анархизма, и постоянный спутник Блока в его блужданиях по петербургским кабачкам в снежные ночи 1907 года, и незадачливый возлюбленный Любови Дмитриевны Менделеевой (этот треугольник, а считая Н. Волохову, и четырехугольник, стал основой сюжета его повести «Слепые», 1911), и участник острых дискуссий в среде художников, и многое, многое другое, о чем он рассказал в своих воспоминаниях «Годы странствий». Его юность окружена была романтическим ореолом: в 1901 студента медицинского факультета Московского университета Георгия Чулкова, агитировавшего «за революцию», арестовали и сослали в Сибирь. И еще несколько лет после освобождения (на самом деле побега в 1903) он находился под гласным надзором полиции. Несмотря на столь бурную жизнь, Чулков до революции 1917 года успевает выпустить шеститомное собрание сочинений, романы «Сатана», «Сережа Нестроев», «Метель», несколько книг рассказов, статей, очерков.
И на протяжении всего творческого пути, который длился без малого 40 лет, Чулков писал стихи. Он заявил о себе как о поэте уже в первой книге «Кремнистый путь» (М., 1904), которой в качестве эпиграфа были предпосланы строки стихотворения «Выхожу один я на дорогу». Помимо лермонтовских мотивов, во многих стихотворениях ощущалось влияние Тютчева. Однако поначалу дух благородных традиций литературы XIX века все же терялся в его поэзии среди модернистских стенаний, имеющих в первую очередь декадентскую родословную. В ранних стихах Чулкова отчетливо просматривалось и подражание кумирам поэзии Серебряного века – Блоку и Брюсову.
Книга вызвала в целом негативную реакцию. Правда, Брюсов, впоследствии литературный недруг Чулкова, отметил «изысканные звукоподражательные стихи», «желание увидать то, чего другие не видят», но в целом оценил ее только как «попытки и опыты»
[1]. Более доброжелательным был отзыв поэтессы Поликсены Соловьевой (Allegro), сестры философа Вл. Соловьева. Второй поэтической книгой Чулкова стал сборник «Весною на север» (1908). В нем была помещена знаменитая «Гагара», которую любил декламировать А. Блок. Свои лучшие стихи 1904–1909 годов поэт соединил в четвертом томе собрания сочинений (СПб., 1911).
Наибольшей удачей принято считать «Стихотворения Георгия Чулкова» (М., 1922). Эта книга явилась переломной в творчестве поэта, поскольку центральное место в ней занял цикл «Испытание», написанный в связи с горем, постигшим Георгия Ивановича и Надежду Григорьевну Чулковых: в 1920 от менингита умер их поздний, долгожданный, необычайно одаренный (он уже писал стихи) ребенок – сын Володя. С этого времени в поэзию Чулкова проникают религиозные мотивы, которые тесно переплетаются с раздумьями о России, ее судьбе, ее будущем. Тема России начинает звучать грозно, предостерегающе и всегда завершается трагическими аккордами. Но время погружения в «сумрак» (так назван один из разделов книги) становится и временем просветления, т. к. художнику открываются христианские ценности. Как писал он незадолго до кончины в письме-завещании: «Личная моя жизнь <…> была слепая. И до сего дня я влачу бремя моей слепоты и греха. Но видит Бог, я был „алчущим и жаждущим правды“ <…>». После потери сына ему открылась «Истина, что две тысячи лет назад была воплощена до конца и явлена была человечеству в своей единственности и абсолютности»
[2]. С этого времени он начинает дышать воздухом «тайной свободы» и даже находит в себе силы быть бодрым и жизнерадостным. И всех, знающих о его горе и преследующей тяжелой болезни легких, которая делала невозможным почти каждый вздох, поражало, что, несмотря на все муки, поэт готов был восклицать: «Осанна! Осанна!». Такое «приятие мира» проистекало из его понимания православия как «веселой» религии. Ведь он и Достоевского считал «веселым» писателем, поскольку тот «все ужасы и кошмары человеческой жизни» описывал с точки зрения «святынь», оправдывающих все пути, т. е. «находил выход из всех мучений»
[3].
Однако «зона» испытаний все же постоянно расширялась: теперь «испытанием» оказалась и ежедневная жизнь, полная лишений, голода, бесконечной борьбы за право оставаться писателем. Наверное, поэтому самое значительное из его поэтического наследия, так и осталось неопубликованным и только сейчас возвращается к читателю. Чулков, видимо, понимал, что проникнутые религиозными мотивами, выражающие явное несогласие с происходящим в действительности его стихи 20-30-х годов не имеют никакого шанса появиться в печати. Но достаточно проследить, какие даты проставлены под стихами (7, 8 января – Рождество, 8 ноября, 29 октября – годовщины октябрьских событий), соотнести их с грозными пророчествами и образами из Апокалипсиса, которые постоянно возникают в них, призывами к Христу о прощении, к Божьей матери о милости, чтобы понять, какая надежда и на что до конца дней питала сердце поэта.
В том, что сохранилось в его архиве, далеко не все равноценно. Много стихов написано «на случай», в связи с юбилеями, по поводу политических событий (известно, что Чулков «был всегда взволнован политическими событиями, кипел, строил предположения»), а иногда и просто подарено «на память» полюбившемуся собеседнику, просто милому человеку. Последнее, кстати, прекрасно отражает характер Чулкова – человека, необычайно пытливого, доброжелательного и внимательного к людям. Ведь в его «домике-крошечке в три окошечка» на Смоленской площади в течение полутора десятков лет по воскресеньям собирался поистине творческий «цвет столицы» – Ю. Верховский, О. Бутомо-Названова, В. Пяст, Б. Тернавцев, П. Попов, Н. Клюев, П. Васильев, М. Кузмин, А. Ахматова, дочери В. Розанова, Е. Лансере, Л. Леонов, А. Белый, Н. Гудзий, И. Розанов, А. Златовратский, А. Чичерин, Н. Павлович, И. Новиков, М. Цявловский, Г.Рачинский, Н. Тарабукин, И. Рукавишников, В. Иванов, К. Бальмонт, А. Голубкина и др.
В своем дневнике он писал: «Я медленно развивался и созревал как писатель. И почерк мой установился и окреп довольно поздно. Александр Блок, который <…> признавал меня поэтом, не успел, однако, прочесть того, что я считаю наиболее удачным и совершенным. <…> Удивительно не то, что он бранил меня в дневнике, а удивительно, что он все-таки признавал меня „в кредит“.<…> „В кредит“ признавали меня Вяч. Иванов, Сологуб и еще некоторые»
[4]. Для настоящей публикации составителем отобраны «наиболее удачные совершенные», на его взгляд, стихи. Они свидетельствуют о постоянном внутреннем напряжении, в котором протекала жизнь поэта в советское время. Это своего рода лирически воплощенные «откровенные мысли» (так назвал свой тайный дневник Чулков), требующие понимания и сопереживания.
К сожалению, и сегодня – после публикации нескольких его книг: «Валтасарово царство» (1998), «Жизнь Пушкина» (1999), «Годы странствий» (2000) – имя Г. И. Чулкова по-прежнему мало что говорит даже знатоку литературы. Но молчание и забвение сопровождало его и в последние двадцать лет жизни. И хотя его активность не убывала и после 1917 года, то, что создает убеленный сединами писатель, не устраивало советскую литературную общественность. Сборники его рассказов «Посрамленные бесы» (1921) и «Вечерние зори» (1924), или обращенные или к недавнему прошлому (Первая мировая война, дни между Февралем и Октябрем), или представляющие собой переосмысление житий святых, демонстрируют явное нежелание касаться современности. Постепенно Чулков все дальше и дальше уходит от XX века, погружаясь в декабристскую эпоху (психологические портреты декабристов «Мятежники», 1925; роман «Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Вольховском»), интересуясь природой власти (портреты русских государей «Императоры», 1928).
Но ни его исторические разработки, ни его воспоминания не получают одобрения. И вот уже рассыпан типографский набор романа из жизни «петербургских мечтателей» «Семеновский плац», в рукописи остались биографические исследования «Жизнь Достоевского», «Жизнь Рылеева». Приходилось тщательно скрывать даже от самых близких создание самой «опасной» для режима повести «Вредитель» (1931-32), главному герою которой – Якову Адамовичу Макковееву – Чулков доверил свои самые сокровенные свои размышления о судьбе и спасении, личной вине и грехе, наделил его способностью испытать на склоне дней подлинную любовь и даже мучиться болезнью (эмфиземою легких), от которой страдал сам. Описывая страхи, подозрения, терзания Макковеева, он запечатлел свою боль и свои муки. Но и предъявил строгий счет себе как человеку, склонному к компромиссам, поскольку все же не оставлял попыток «вписаться» в существующие литературные рамки: из поездок по стране привозил «производственные очерки» об открытии и эксплуатации нефтяных месторождений, создал роман («Добыча») о вредителях, препятствующих становлению социализма на просторах великой родины.
Но все оказывается бесполезным, и Чулков-прозаик постепенно оттесняется на обочину литературной жизни. И тогда художник превращается в дотошного литературоведа, открывающего архив Тютчева, выпускающего первое полное, текстологически выверенное собрание сочинений поэта, работает над усовершенствованием жанра беллетризированной биографии (книга о Пушкине).
Подлинные же мысли, чувства, настроения приходилось тщательно камуфлировать (религиозный подтекст биографии Пушкина был понят только посвященными). Может быть, только в трагикомедии о Дон Кихоте (1935) удалось Чулкову слегка приоткрыть свою душу, создав образ чудака и безумца, благородного, вежливого, симпатичного старика, который поэтичностью натуры и возвышенностью своих исканий пленяет хорошенькую девушку, влюбляющуюся в него и не замечающую, что у окружающих он вызывает смех. Это, несомненно, автобиографический мотив, потому что в последние годы Чулкова намеренно «чудил» (чего стоит один его рассказ о демонах-суккубах, обитающих в Ялтинском Доме творчества!
[5]) и испытал, хоть и греховную, но бесконечно прекрасную и высокую любовь к юной «волшебнице и плясунье», как он называл ее в письмах, – Людмиле Лебедевой. Даже имя ее приводило его в трепет, и он «отзывался» на него подлинно поэтически: «Милая Людмила Михайловна! Какая чудесная аллитерация в этом обращении! Из одиннадцати согласных восемь плавных (л-м-н) и только три согласные иные, а из этих трех только одна твердая – д. Она необходима, конечно, как кормило на корабле… Все обращение поет, обольщая сердце. И не только имя Ваше. Вся Вы певучая»
[6].
Возможно, что жизненная дилемма, перед которой оказался стареющий поэт, напоминала ему судьбу почитаемого им Тютчева с его поздней страстью к Е. Денисьевой (неслучайно он именно в разгар своего романа пишет исследование «Последняя любовь Тютчева», 1928). И стихи, посвященные Л. М. Лебедевой, которые можно объединить в «лебедевский» цикл, создавались им по аналогии с «денисьевским» циклом. И так же, как и Тютчев, он, переживая благодарность за дарованное счастье, терзался раскаянием, и, понимая, что новая любовь не способна заглушить существующую глубокую привязанность к жене, все равно чувствовал свое бессилие перед любовным искушением.
Хотя искушением ли? Не о более ли глубоких и сложных отношениях-обязательствах говорят строки его дневника: «Я все больше и больше люблю мою жену, но я никак не могу не страдать за тех, с кем я был связан тоже „любовью“ (я не знаю какою). Пусть моя брачная связь крепка (смерть Володи ее навек освятила), но как мне быть с измученным сердцем той несчастной Агари, за судьбу коей я тоже отвечаю?»
[7].
А вот слова, обращаемые к жене:
Все проходит,
Только я стою, как прежде
На коленях,
Друг мой нежный,
И тебе, моей надежде,
Предаю мой дух мятежный.
Вполне понятно, что и «мятежные» строки его любовных лирических признаний не могли быть напечатаны в свое время.
И поскольку не прекращаются цензурные гонения, на книги налагаются запреты, тот немыслимо усиливается нужда. В последние годы Чулков оказался почти невостребован как писатель, хотя внешне его жизнь сложилась, можно сказать, даже благополучно (по меркам того времени, разумеется): репрессирован не был, жену арестовывали только один раз, постоянно общался с друзьями, государство обеспечило пожизненной персональной пенсией, едва ли не ежегодно выделялись путевки в Дома творчества. И умер в собственной постели в окружении жены и сестер. И смерть была легкой: уходил в полном сознании, говорил, что теперь подходит время для смерти («Жизнь Пушкина» издана, сестры устроены: у одной муж, у другой – сын), а в бреду мечтал, что ему за труды несут груды золота
[8], которыми он одаряет своих страждущих друзей. Последний взгляд, обращенный ввысь, был полон удивления, но не страха. Последними словами были: «Все прекрасно. Жизнь коротка, искусство вечно»
[9].
Может быть, эти обстоятельства послужили основой легенды «о счастливости» Чулкова при советской власти. Именно так озаглавила некролог всегда отличавшаяся неприязнью к нему З. Н. Гиппиус
[10]. Она написала, что его жизнь представляла удачливую параллель «трагической судьбе» настоящего искателя правды А.Блока. Не менее пристрастен и несправедлив был числившийся в его друзьях и искренне им любимый Вяч. Иванов, который считал Чулкова «оппозиционным старичком в виде „уклончивых попутчиков“, добродушно описывающим современность или поругивающим императоров». Он ехидно называл его одним из «интеллигентов-гладиаторов, восклицающих хором: „Ave, URSS, morituri te salutant“»
[11]. Тут можно провести горькую параллель с двойным «убийством» Лермонтова – убитого сначала пулей Мартынова, а потом недоброжелательностью друзей!
После смерти Чулкова М. А. Булгаков произнес: «Он был хороший человек, настоящий писатель, небольшого ранга, но писатель»
[12]. Теперь, возможно, к этим словам можно будет добавить: «…и настоящий поэт». В памяти друзей он остался «ревнителем Пушкина», «сопутником Достоевского», мудрым и благородным человеком, «видящим направление», умеющим увлечь за собой…
Близится наша с тобой годовщина, друг мой далекий,
Хочется даже сказать: «Помнишь?» – Шепну и молчу.
Как же я молвил: «далекий», когда, хоть тебя и не вижу,
Теплым пожатьем руки – вот обменялся с тобой?
Милый, спасибо тебе за песни, что мне ты оставил:
Тихие эти листы сердца вещанья таят.
Жду, провестится оно в поминальный вечер поэтов,
Ежели мне одному чашу поднять суждено.
(Ю. Н. Верховский. Памяти Г. И. Чулкова) [13]
М. В. Михайлова
Тайная свобода
Стихотворения из неизданных книг
(1920–1938)
«Как будто приоткрылась дверца…»
Как будто приоткрылась дверца
Из каменной моей тюрьмы…
Грудная жаба душит сердце
В потёмках северной зимы.
И кажется, что вот – мгновенье –
И жизни нет, и всё темно.
И ты в немом оцепененье
Беззвучно падаешь на дно.
О, грозный ангел!
В буре снежной
Я задыхаюсь, нет уж сил…
Так я в стране моей мятежной
На плаху голову сложил.
Поэзия
И странных слов безумный хоровод,
И острых мыслей огненное жало,
И сон, и страсть, и хмель, и сладкий мёд,
И лезвие кровавого кинжала,
И дивных лоз волшебное вин, –
Поэзия! Причудница столетий! –
Всё, всё в тебе для нас претворено!..
И мы всегда, доверчивые дети.
Готовы славить муки и восторг
Твоих мистерий и твоих видений,
И яростно ведём ревнивый торг
За право целовать твои колени.
24 мая 1938. Ялта.
Память
«Je n'ai rien centre I'Evangile, et…
Я давно хотел перечитать…»
Достоевский – слова Степана Трофимовича
Хорошо быть нищим, светлым, вольным.
Вольно петь, любить и жить, как петь.
Хорошо и так: путём окольным
Медленно брести – и умереть…
Хорошо на роковом ночлеге.
Как Степан Трофимович, мой друг.
Поболтав случайно на телеге.
Вдруг забыть мучительный недуг.
Память злая! Мне ты – враг заклятый.
Что шептать! И всё одно и то ж…
Иисус Христос за нас распятый!
Пощади и память уничтожь…
8 января 1920.
«В жизни скучной, в жизни нищей…»
О. Л. Судейкиной
В жизни скучной, в жизни нищей
Как желанен твой уют…
В этом сказочном жилище
Музы нежные поют.
В старых рамах бледны лица.
Как в тумане странный быт.
Здесь былое тайно снится.
Злободневное молчит.
Ты среди своих игрушек –
Как загадочный поэт.
В мире фижм и в мире мушек
Отраженье давних лет.
Ты – художница. С улыбкой
Оживляя век любви,
В жизни призрачной и зыбкой
Куклы чудом оживи.
Век безумный Казановы,
Дни дуэлей и страстей
Вечно юны, вечно новы
В милой комнате твоей.
8 августа 1920.
Dies irae
Мы чувствуем, что стынет в жилах кровь.
Что в этом мире холодно и сиро,
И отошла с улыбкою любовь
От нашего сомнительного пира.
Пеннорождённая! Тебя давно
Не видят дети похоти и праха.
Твоё святилище оскорблено
Рабами злыми суетного страха.
И в жалком сумраке бесплодных лет.
Не ведаем исхода снежной ночи,
И где-то далеко маячит свет.
Но в трепете мы закрываем очи…
«Не утоляют сердце мысль и страсть…»
Не утоляют сердце мысль и страсть,
И, жадные, мы жаждем тщетно песен:
Волшебная и сумрачная власть
Внушает нам, что мир угрюм и тесен.
Растратив силы, ищем мы богов.
Не ведая заветов тайных
Духа, Читаем мы иероглифы слов,
Как будто лишены очей и слуха.
И книги бытия для нас – как сон,
И подвиги подвижников далеки,
И лишь пророческий и вещий стон
Из глубины таинственных времён
Звучит о том, что наступили сроки…
1922.
Моей душе
В ночи ты зришь таинственную быль,
А наяву не ведаешь исхода
Из пленного сомнения… Не ты ль
Участница мистерий – как природа.
Что в Эросе начало узнаёт.
Влекущее на небе хоровод
Поющих звёзд в голубизне эфира.
Заложника божественного мира?
3 января 1923.
Недуг
Недуг даруется по благости любовной
Крылатым Эросом – божественной судьбой:
Так с болью душною, сестрой единокровной,
Любовь сердца томит вечерней ворожбой.
Здоровые мы все – как нимфы и сатиры –
Забыв о таинстве, живём как бы во сне.
Но ужас – древний враг – коснётся чуткой лиры.
Что золотом горит в живой голубизне –
И мы бежим тогда от радостной дубравы
Б смущении, страшась, не веря в этот день.
Нам кажется, что всё исполнено отравы,
И кажется, что мир не благостная сень,
А некий страшный плен от власти чародейной,
И мы погружены в безумье навсегда…
Но душу боль пронзит – и силой легковейной
Душа горит опять, как дивная звезда.
Болезнь таинственна, даруемая свыше,
К истокам бытия она влечёт слепца:
Там изначальное прекраснее и тише,
И странная любовь животворит сердца.
24 февраля 1923.
«Уста к устам – как рана к ране…»
Уста к устам – как рана к ране –
Мы задыхаемся в любви.
Душа, как зверь в слепом капкане,
Всё бьётся – глупая – в крови.
Мы только знаем: будет! будет!
Но мы не верим в то, что есть.
Кто сердце тёмное разбудит?
Кто принесёт благую весть?
И только ангел ночью звёздной.
Когда поёт: «Христос Воскрес!»,
Над нашей опалённой бездной
Подъемлет пурпуры завес.
7 января 1923.
«Жадных поцелуев я боюсь, дитя…»
Жадных поцелуев я боюсь, дитя –
Страшно страстью знойною опалять уста,
Бог стрелу готовит, своевольно мстя
За неволю тайную тайного креста.
Не касайся нежно старика рукой,
В сердце пламя тёмное – то земной огонь.
А душа распята крестного тоской.
Я молю, чудесная, сердца мне не тронь.
Июль 1923.
«Прощай, мой холм, полуденный и яркий…»
Прощай, мой холм, полуденный и яркий.
Гостеприимной Гаспры милый дом…
Здесь нежный хмель, глицинии, татарки
И блещущий на солнце водоём.
Отторгнуты от шума и заботы.
От суеты, науки и трудов –
Забыли мы чичеринские ноты
И предсказания большевиков.
Как сон – политика и наши споры
О партиях, цензуре и правах…
Мы подымались с посохом на горы,
И муэдзин нам пел – «Аллах! Аллах!»
Прощай же юг, бездумный, томный, страстный.
Спеши на север, северный поэт:
Сны южные и лунные опасны –
B них прелесть есть, но мудрости в них нет.
Июль 1923.
«Не утаю: земных пристрастий…»
С. С. Заяицкому
Не утаю: земных пристрастий
И я не чужд, мой милый друг:
Так сладострастия недуг
Преодолеть не в нашей власти.
Любил и я тосканских вин
Благоухание и нежность,
Лагун зелёных безмятежность
И сон полуденных долин.
Любил устами поцелуйно
Ласкать пленительный цветок.
Когда горячей крови ток
Тревожит сердце страстью буйной.
Но есть иной и странный свет
Неизъяснимых наслаждений.
Когда в сиянье откровений
Мы шепчем верности обет, –
Когда Фавор нас озаряет
Лучами дивными Христа,
И вечной жизни красота
Нас, смертных, вдруг преображает.
Осень. 1923. Гаспра.
«Поэта сердце влажно, как стихия…»
Юрию Верховскому
Поэта сердце влажно, как стихия
Здесь на земле рождённых
Небом вод. В нём вечен волн волшебный хоровод –
Вопль радости иль жалобы глухие.
Немолчно в нём звучат струи живые –
Сам океан в ином, как бог, поёт, –
В ином поток крушит суровый лёд;
В ином вздыбилась водопада выя.
А ты, поэт, и прост, и величав.
Так озеро в таинственной долине
Незыблемо от века и доныне.
Поэт взыскательный! Ты мудр и прав.
Любезен мне твой безмятежный нрав:
Слышней грозы безмолвие пустыни.
22 июля 1924.
Третий завет
Вячеславу Иванову
Как опытный бретёр владеет шпагой,
Так диалектикой владеешь ты, –
Ты строишь прочные, как сталь, мосты
Над бездною – с великою отвагой.
Патриотическим иль красным флагом
Отмечены дороги красоты, –
Под знаком белизны иль черноты:
В руках художника всё станет благом.
Антиномический прекрасен ум, –
Великолепны золотые сети
Готических средневековых дум.
Но слышишь ли, поэт, великий шум?
То – крылья ангелов, – и мы, как дети,
Поём зарю иных тысячелетий.
Август. Москва.
«Ещё скрежещет змий железный…»
Ещё скрежещет змий железный.
Сверкая зыбью чешуи;
Ещё висят над чёрной бездной,
Россия, паруса твои;
Ещё невидим кормчий тёмный
Б тумане одичалых вод, –
И наш корабль, как зверь огромный.
По воле демонов плывёт.
А ты, мой спутник корабельный,
Не унываешь, не скорбишь, –
И даже в мраке путь бесцельный –
Я верю – ты благословишь.
Душа крылатая, как птица,
Летит бестрепетно в лазурь.
Ей благовест пасхальный снится
И тишина за буйством бурь.
23 ноября 1924.
Элегия
З. Е. Серебряковой
Когда в ночной тиши приходит демон злой
В мою таинственную келью
И шепчет дерзостно, нарушив мой покой.
Призывы к грешному веселью;
Когда с небрежностью восторженную страсть
Он предлагает мне лукаво,
И лживо говорит, что надо тайно пасть.
Дабы вернуться к жизни правой;
Когда под маскою блестящей суеты
Скрывая мир уныло дикий.
Он навевает мне неверные мечты
О жизни лёгкой и двуликой:
Я вспоминаю дом, поля и тихий сад.
Где Ты являлась мне порою, –
И вновь сияет мне призывно нежный взгляд
Путеводящею звездою.
И верю снова я, что путь один – любовь,
И светел он, хотя и зыбок;
И прелесть тайная мне снится вновь и вновь
Твоих загадочных улыбок.
«Изнемогая в боли и в страстях…»
Изнемогая в боли и в страстях.
То лучше ангела, то хуже зверя,
Мы, чувствуя дерзание и страх
И в тайну двух тысячелетий веря,
Боимся плоти и стремимся к ней.
Вдыхая нежное благоуханье,
И любим слабость девственных стеблей
И лепестков горячих трепетанье.
1922.
«Как небо мрачно! И земля сама…»
Как небо мрачно! И земля сама
Пугается то посвиста, то хруста…
Земные страхи, немощи и тьма –
Как с ними трудно, а без них как пусто!
Страшись! Но тайных и безмолвных сил
Не дикий пасынок, а сын любимый.
Познай добро и в сумраке могил,
В глухонемой ночи – богохранимый.
1925.
«Петербургские сны и поныне…»
Петербургские сны и поныне
Мою душу отравой томят;
И поныне в безумной пустыне
Меня мучает холодом ад.
Не уйти мне от страшного неба,
От тебя, серебристый туман,
От классически ложного Феба,
И от тени твоей, Великан.
Всадник-царь! Ты по воле поэта
Стал для нас и восторг, и позор, –
Пусть все язвы кромешного лета –
Как святителей русских укор.
Только ты и с последней трубою
Не померкнешь пред ликом Отца,
И тобою, поэт, и тобою,
Оправдаются в чуде сердца.
Май 1923.
«Твой мир свободен и чудесен…»
Твой мир свободен и чудесен,
А мой в цепях угрюмых лет…
Прости косноязычный бред
Моих несовершенных песен.
Копье
1.
Так праздник огненных созвездий
В душе пылает и поёт;
Но час печальный, час возмездий
Копьё жестокое несёт.
И знаю: обнажатся плечи
И беззащитна будет грудь, –
И пронесётся стон далече:
«Хочу в молчанье отдохнуть».
Земля ответит звонким эхо
На стон невольный и мольбу.
И без рыданий, и без смеха
Я встречу тёмную судьбу.
И в ризе траурной царица,
И копьеносец роковой,
И факел алый – багряница
На плащанице мировой –
Всё только знаки при дороге
Туда, где ждёт меня давно
Судья таинственный и строгий
И в чаше вечное вино.
2.
Моя свобода – как вино:
Она пьянит, – и в новом хмеле
С ней сердце вновь обручено.
Как с кровью плоть в едином теле.
Кто хочет вольным быть, приди,
И обручись, и будь со мною.
И на твоей живой груди
Означу знак моей рукою.
Так, знак свободы – превозмочь
И мир, и прах, и вожделенья,
И вновь создать из крови ночь,
И день прославить обрученья.
Сестры
Сумерки-сестры за пяльцами
Тихо свершают свой труд;
С грустью прилежными пальцами
Ткань гробовую плетут.
Труд ваш ценю утомительный –
Петлю за петлю – и сеть
После заботы мучительной
Сладко на сердце надеть.
Ткали вы ткани шелковые –
Сети прилежно плели;
Вот уж и в стены сосновые
Кости мои полегли.
Так, под невольною сеткою
Смерть мне позволят вдохнуть.
И можжевельною веткою
Вновь обозначится путь.
Сумерки-сестры! За пяльцами
Тихо кончайте свой труд.
Тките прилежными пальцами
Сеть из вечерних минут.
«О, юродивая Россия…»
О, юродивая Россия,
Люблю, люблю твои поля.
Пусть ты безумная стихия.
Но ты свята, моя земля.
И в этот час, час преступлений.
Целую твой горячий прах.
Среди падений и мучений
Как буен тёмных крыльев взмах!
Под странным двуединым стягом
Единая слилася Русь,
И закипела кровью брага…
Хмельной – я за тебя молюсь.
Друзья-враги! Мы вместе, вместе!
Наступит миг – и все поймут.
Что плачу я о той Невесте,
Чей образ ангелы несут.
8 ноября 1919.
«И в шуме света, в блеске бала…»
О. М. Бутомо-Названовой
И в шуме света, в блеске бала.
При плясках радостной толпы,
И где-нибудь с котомкой малой,
В пыли проторенной тропы –
Везде ты – Русь, везде – подруга
Мятежных далей и степей…
Не бойся страстного недуга.
Из чаши вольности испей –
И поклонись святым просторам…
И мы поклонимся тебе.
Твоим улыбкам, песням, взорам,
Твоей таинственной судьбе.
Декабрь. 1922.
«Всё то же солнце… Почему же свет…»
Всё то же солнце… Почему же свет
Таинственный волшебнее и тише?
И кажется, что сотни тысяч лет
Стоит дымок над этой тёмной крышей.
Что краски умирающей листвы
Не знали яркости живой и свежей, –
И на ковре зачахнувшей травы
Как будто пятна жёлтые всё те же…
1922.
Воспоминание
Венеция почила в тихом сне,
И тихий лепет струн – как шёпот сонный,
И лунный свет подобен пелене,
Раскинутой над ночью благовонной…
Таинственная! Ты – со мной вдвоём –
Нам суждено изведать страх забвенья.
И кажется, что вот сейчас умрём
От нежного, как сон, прикосновенья…
«Тишина твоей вечерни…»
Тишина твоей вечерни;
Полумрак твоих икон;
И горбатенький причетник:
Всё как давний дивный сон.
Научилась ты молиться –
И молитвою дышать; И тебе
Младенец снится
И Его святая Мать.
Только слышишь ли?
Иная Нынче Пасха на Руси…
И, крестами осеняясь.
Сердце кровью ороси.
Умирая, в миг последний
Ты услышишь на рассвете
Не смиренный звон обедни
Двух былых тысячелетий,
А великий грозный гул…
Это – острова Патмоса,
Это – Ангела-Колосса
Страшный вопль и рёв, и гул…
29 октября 1931.
«Нет, не кристалл холодных размышлений…»
Нет, не кристалл холодных размышлений,
Не нравственных высот святая даль;
К Тебе влекут блаженство и печаль –
Чудесный сон земных моих видений.
Я распахнул окно. И наслаждений
Волна вдруг хлынула – и не она ль
Омыла сердце: «Ничего не жаль!» –
Вот странный шёпот тайных откровений.
Мне ничего не жаль – и всё люблю, –
Лазурь, и тишину, и солнца песни,
И горький запах тленья – всё чудесней
От мига к мигу… Жажду утолю
Земным вином небесной благодати.
Блаженной мукою земных распятий.
Мураново. 6 августа 1932 г.
«Девушка! Ты жрица иль ребёнок?..»
Людмиле Лебедевой
Девушка! Ты жрица иль ребёнок?
Танец твой так странен и так тонок.
Без движения, как сон, легки…
В чём же тайна пламенной тоски?
Детских уст невнятен робкий лепет,
А крылатых ног волшебен трепет,
И как лилия – твоя ладонь!
И в очах – испуг, любовь, огонь…
Почему ж боишься бога-змея.
Прямо на него взглянуть не смея?
Знай, дитя, он в страсти изнемог:
Смертный он теперь, как ты – не бог!
Ноябрь 1924.
«Таракан в углу шуршит…»
Таракан в углу шуршит.
Где-то ветер мрачно воет,
И душа как будто ноет.
Сердцу больно. Грудь болит.
Ставень глухо стук да стук.
Сухо в горле. Сон волшебный!
Что ж ты силою целебной
Не спасёшь меня от мук?
Вдруг часов старинных хрип…
Кто-то хлопнул дверью где-то.
Дрогнула полоска света.
Половицы тонкий скрип…
Боли нет! Дышать легко!
Сердце будто в клетке птица.
«Ты со мной иль это снится?
Что ж ты медлишь? Ах, какой…»
Май 1926.
«Раскрыта книга… Кот клубком…»
Раскрыта книга… Кот клубком…
И тишина волшбою дрёмной
Как шалью душною и тёмной,
Покрыла опустевший дом.
Какая скука, грусть и лень!
И кажется, что неслучайно
Она ушла, что, верно, тайна
Нас разлучила в этот день.
Молчи, душа, и приневоль
Себя к обману жизни лживой,
К её гримасе некрасивой.
Храня ревниво в сердце боль.
1 декабря 1924.
«Тысячелетия в твоих глазах…»
Тысячелетия в твоих глазах,
Но ты всегда как нежная инфанта,
От башмачка до голубого банта.
Улыбчива иль в горестных слезах…
Для трона ты от века рождена,
И вся Испания тебе подвластна…
Но ты пленила сердце горбуна.
Его мечта, как роза сладострастна, –
Вот он идёт по залам, как во сне,
Тебя он ищет, но найдёт иное!
Безумно сердце в дивном Антиное,
Но не трезвей оно и в горбуне.
И я, как он, – таинственный урод.
И в зеркале мне страшно отраженье.
И сердце слабое в изнеможенье
Последнюю мне песенку поёт…
1 марта 925.
4 ноября 1923
О жизнь! Как в глубине её
Всё старое как будто ново!
Дитя! В признании твоём
Неувядаемое слово…
Да, год прошёл, как будто час
Единого – во сне – волненья:
Созвездия благословили нас
На таинство преображенья.
4 ноября 1924.
Ночь в Гаспре
Какая тишина! И птицы,
И люди – всё молчит кругом!
Лишь звёзд лохматые ресницы.
И запах роз… И мы вдвоём…
И чем больней воспоминанье
О суетных и грешных днях.
Тем властней странное желанье
На неизведанных путях.
И кажется, что злые муки –
Весь этот бред, и этот ад,
Твои лишь крошечные руки
Прикосновеньем исцелят.
4 ноября 1924.
«Ты шла за мной, сомнамбулой, без воли…»
Ты шла за мной, сомнамбулой, без воли,
Над нами бредила безумная луна.
И странная царевна – тишина
Дышала хмелем дремлющих магнолий.
Я пил с тобой волшебное вино
Во влажном серебре на камне белом.
И жертвенно изнемогало тело:
Казалось мне, что ты и я – одно.
4 ноября 1925.
4 ноября 1926
Три года! Новая заря
Твоей судьбы и жизни нашей.
Но верю, что не будет краше
Полуденного ноября!
Пусть жизнь в мученьях и крови.
Но солнце в нашем сердце блещет:
Душа по-прежнему трепещет,
Изнемогая от любви.
«Ты пришла, кочевница, откуда?…»
Людмиле Михайловне Лебедевой
Ты пришла, кочевница, откуда?
Поступь дивная – как песни лад…
И ты вся, прекрасная, как чудо.
И я – нищий – нищетой богат.
Дышится легко – и бездорожье –
Будто вольность дикая попей:
Из горячих глаз сияет Божье –
Солнце вечное любви твоей.
16 сентября 1928.
«Какая в поле тишина!..»
Какая в поле тишина!
Земля, раскинувшись, уснула.
Устав от солнечного гула.
От хмеля терпкого вина.
И я дремал, забыв, что ярость
Страстей мятежных не прошла,
Что не распутать мне узла.
Завязанного мной под старость.
Очнувшись, вспомнил о тебе,
Моя ревнивая подруга,
И сердце будто от недуга
Запело жалобу судьбе.
Но полно! Одолей унылость!
Уныние ведь смертный грех:
Не для себя живёшь – для всех,
И безгранична Божья милость!
24 июля 1924.
«Ты подарила мне цветок…»
Ты подарила мне цветок –
Небезуханный, нежный, дикий.
В нём каждый тонкий лепесток
Хранит любви моей улики…
Тех лепестков касался я
Так суеверно богомольно!
И всякий раз душа моя
Звучала сладостно и больно…
Но бойтесь, люди, тайных нег!
Цветам любви, как снам, не верьте
В них дольний жар и горный снег,
И чары их подобны смерти.
6 августа 1924.
«Ведут таинственные оры…»
Ведут таинственные оры
Свой тайнозримый хоровод.
Умрёт ли кто иль не умрёт –
Но дивной музы Терпсихоры
Прекрасен в вечности полёт.
Ты, смертный, утешайся пляской.
Следи движенье снежных рук,
И флейты нежный тонкий звук, –
И очарован музы лаской
Не бойся горестных разлук.
Увянут розы, всё истлеет.
Испепелится твой чертог,
Но на Парнасе дивный Бог
Всё в странном свете пламенеет:
Он тлен печальный превозмог!
Своей любимой – Терпсихоре –
Он повелел тревожить нас.
Чтоб в сердце пламень не угас,
Чтоб в радость обратилось горе.
Когда пробьет последний час.
Сентябрь 1924. Гаспра.
«На кочевьях жизни дикой…»
На кочевьях жизни дикой
Ты одна, моя жена,
В тайне странной и великой
Мне навек обручена.
Пусть от зноя злой пустыни
Утомлённый я уснул.
Но от века и доныне
Надо мной волшебный гул…
И тебе ль не внятен лирный
Этот гимн небесных сил –
Этот зов миров надмирных
От печалей и могил!
Пусть мне снится страсть земная… –
Сладостный и душный бред! –
Всё же, друга поминая.
Вспомни наш с тобой обет.
Октябрь 1924.
Весёлому поэту
Мажорный марш твоих утопий
Мне очень нравится, поэт;
И после серых, скучных копий
Приятно видеть яркий цвет, –
И пусть преобладает красный
В твоей палитре, милый мой;
Мне нравится рисунок ясный
В твоей размашке боевой;
Покрикиваешь ты на диво.
Как самый бравый бригадир
На тех, кто прячется пугливо
В свой ветхий дом, в свой старый мир.
Где нет ни правды, ни утопий,
Где мысль давно погребена
И где религия, как опий.
Для буржуазнейшего сна…
По всё-таки прошу, дружище.
Взгляни порою на кладбище.
Где спят и дети, и отцы:
Об этом как-нибудь помысли.
Дабы начала и концы
На паутине не повисли.
Что некогда для наших мук
Соткал из вечности паук.
24 мая 1938. Ялта.
Комментарии
(М. В. Михайлова)
Все произведения, составившие настоящий сборник, публикуются по рукописям, находящимся в различных архивах, с сохранением авторской пунктуации – за исключением тех случаев, когда отсутствие или наличие знака может быть расценено как ошибка. Орфография приведена в соответствие с нормами современного русского языка. Подавляющая часть текстов (кроме особо оговорённых) написана чернилами тёмно-синего или фиолетового цветов нередко с сохранением старой орфографии (примерно до 1933-34 гг.). Относительно нескольких стихотворений (напр., «Копьё» 1 и 2, «Сестры») нет полной уверенности, что они не появились в редких изданиях 20-х гг. Стихотворение «Элегия» было напечатано: Чулков Г. Соч. Т. IV. Стихи 1904–1910. СПб., 1911.
В основном составитель придерживался принципа группировки по
архивам, а внутри играл роль порядок возрастания номеров описей и единиц хранения. Но поскольку некоторые стихотворения сохранились в списках, разнящихся либо стилистическими, либо пунктуационными разночтениями, то составитель позволял себе избрать тот вариант, который представлялся ему более совершенным. Отсюда – встречающиеся перебивки. Исключение также сделано для стихотворений, посвященных Л. М. Лебедевой. Из них сформирован цикл, объединённый единым лирическим сюжетом.
Принятые сокращения:
ЗапКн – Записная книжка в переплёте. Стихотворения 1922-38 гг. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 1. Ед. хр. 4. К ней предпосланы эпиграфы Н. Г. Чулковой: «„Или беги, удаляясь от людей, или шути с людьми и миром, делая из себя юродивого“ Древн<ий> Пат<ерик>. 8 янв<аря> 1926 г.» и Г. И. Чулкова: «„Не законом Церковь, Господи, украшается, ни рабским простертием рук, но Креста благодатию хвалящися, поёт тебе: воспоим песнь Богу нашему“. Из Празднества Св. Креста». /Чулков приводит слова 4 Тропаря Первой песни канона Иоанна Монаха по Обновлении Храма Господня в Иерусалиме (служба 13 сентября). См. Минея. Сентябрь. М., 1997. С. 254./
АЛМЛ – Альбом Людмилы Михайловны Лебедевой с посвященными ей стихотворениями и записями разных лиц. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 9. Ед. хр. 19.
СЛМЛ – Стихотворения, посвященные Людмиле Михайловне Лебедевой. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 7. Ед. хр. 13.
Поскольку все стихотворения, хранящиеся в РГАЛИ, взяты из фонда Чулкова (Ф. 548. Оп. 1), то указывается только номер единицы хранения и листа.
– Как будто приоткрылась дверца… – РГАЛИ. Ед. хр. 54. Л. 2. Стихотворение написано в начале 30-х годов. (Впервые: Нева. 1987. N 5. С. 196–197. Публикация П. Нерлера. Источник не указан.)
– Поэзия – ЗапКн. Л. 26. Список с незначительными пунктуационными разночтениями: РГАЛИ. Ед. хр. 54. Л. 21.
– Память – РГАЛИ. Ед. хр. 48. Л. 3. Эпиграф «Я ничего не имею против Евангелия, и…» (фр). См.: Достоевский Ф. М. Бесы // Полн. собр. соч. в 30-ти томах. Т. 10. Л., 1974. С. 486. (Глава 7. Последнее странствование Степана Трофимовича).
– В жизни скучной, в жизни нищей… – РГАЛИ. Ед. хр. 48. Л. 17. Судейкина Ольга Афанасьевна (Глебова, 1884–1935) – балерина, жена художника С. Ю. Судейкина; в 1910-е гг. увлекалась созданием кукол.
– Dies irae – РГАЛИ. Ед. хр. 48. Л. 65 (помещено в рубрике стихотворений 1922). Dies irae – День гнева (лат.) – начальные слова католического погребального гимна, изображающего Страшный Суд. Источник – Книга Пророка Софония (1.14–18). Пеннорождённая – одно из наименований Афродиты, по преданию появившейся из морской пены.
– Не утоляют сердце мысль и страсть… – РГАЛИ. Ед. хр. 48. Л. 67.
– Моей душе – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 5. Список: Ед. хр. 55. Л. 61. Мистерии – здесь Чулков вспоминает тайные религиозные церемонии и празднества у древних греков и римлян, обычно в честь Диониса. Эрос – здесь, вероятнее всего, в платоновском значении: как ностальгия по абсолюту, влечение к красоте, первозданная движущая сила, тяга к философствованию. Эрос – связующее звено между миром небесным и земным, для человека – средство восхождения к небесному миру.
– Недуг – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 9. Список с пунктуационными разночтениями: Ед. хр. 55. Л. 80. Крылатый Эрос – метафора любовного желания, страсти.
– Уста к устам – как рана к ране… – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 10. Тёмное сердце – постоянный мотив произведений Чулкова, означающий безрелигиозное состояние духа. Им была написана пьеса «Тёмное сердце». Драматические сцены (сб. В годы войны. СПб., 1915).
– Жадных поцелуев я боюсь, дитя… – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 19.
– Прощай, мой холм… – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 20. Чичеринские ноты – имеются в виду, по-видимому, политические заявления наркома иностранных дел РСФСР Георгия Васильевича Чичерина (1872–1936), бывшего в 1923 г. руководителем советской делегации на Лозаннской конференции. Муэдзин – служитель религиозного культа у мусульман, призывающий с минарета верующих на молитву.
– Не утаю: земных пристрастий… – ЗапКн. Л. 9 (об.)-10. Название хранящегося в РГАЛИ (Ед. хр. 51. Л. 39) варианта «Ответ». В нём предпоследняя строка читается: Лучами дивными Креста. Заяицкий Сергей Сергеевич (1893–1930) – прозаик, переводчик, детский писатель. Фавор – гора недалеко от Назарета, на которой произошло Преображение Господне. Фаворский свет – таинственный свет, которым просияло лицо Господа Иисуса Христа при преображении.
– Поэта сердце влажно, как стихия… – РГАЛИ. Ед. хр. 52. Л. 4. Впервые: Новые стихи. Сб. второй. М., 1927. С датировкой: Мураново. 14 июня 1925. Верховский Юрий Никандрович (1878–1956) – поэт, литературовед, переводчик. Чулков упоминает о нём как об «очаровательном», «милом моему сердцу», «кротком» и «бескорыстном» человеке.
– Третий завет – РГАЛИ. Ед. хр. 52. Л. 9. Стихотворение написано после последней встречи Чулкова с Вяч. Ивановым в Гаспре летом 1924 перед отъездом последнего за границу. Посвящение вписано карандашом. Под списком (Л. 10) проставлены числа: 16–18 августа. Третий завет – понятие из религиозной системы «нового религиозного сознания», означающее синтез христианского и языческого этапов развития мировой истории, когда произойдёт пресуществление новой религиозной эры в истории человечества, и в результате окончательного слияния духа и плоти установится истинная религия. В трактовке Чулкова символизирует эпоху человеческого творческого дерзания.
– Ещё скрежещет змий железный… – РГАЛИ. Ед. хр. 52. Л. 35. В рукописи последние два четверостишья так же, как и посвящение, зачёркнуты. Вместо них вписаны строки:
Но ты, душа, летишь, как птица, –
В благословенную лазурь,
Тебе крылатый ангел снится
И тишина за буйством бурь.
Апрель 26
Новиков Иван Алексеевич (1877–1959) – писатель, начинавший в русле религиозного направления русской литературы (роман «Золотые кресты»). Послужил прообразом Христофорова в повести Б. К. Зайцева «Голубая звезда», автор биографических романов «Пушкин в изгнании», «Пушкин на юге». С Чулковым он сблизился в 30-е гг. во время работы «Кружка А. С. Пушкина», куда входили также Л. Гроссман, М.Цявловский, В.Вересаев, Ю.Верховский. Также их объединяла любовь к шахматам, которым посвящено немало строк в их переписке. Благовест – колокольный звон перед началом церковной службы.
– Элегия – РГАЛИ. Ед. хр. 55. Л. 32. Серебрякова Зинаида Евгеньевна (1884–1967) – художница, с которой Чулкова связывали нежные чувства. Черты её облика отразились в некоторых героинях писателя в произведениях 10-х гг. (княжна Оленька в «Сатане»). В 1910 г. ею были написаны портреты Г. И. Чулкова и его жены Надежды Григорьевны. Обращение «Ты» (с заглавной буквы) – возможно, обозначает, как и в поэзии В.Соловьёва, А. Блока, явление Софии, Девы Радужных Ворот, Жены, облечённой в Солнце, и т. п.
– Изнемогая в боли и в страстях… – РГАЛИ. Ед. хр. 55. Л. 67.
– Как небо мрачно!.. – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 44. Список: ЗапКн. Л. 5.
– Петербургские сны и поныне… – РГАЛИ. Ед. хр. 51. Л. 14. Феб – латинское имя Аполлона; в строке содержится намёк на классицистический стиль Петербурга. Всадник-царь – памятник Петру I в Петербурге работы Фальконе…по воле поэта – имеется в виду петербургская повесть А. С. Пушкина «Медный всадник». Последняя труба – образ из Апокалипсиса, – где появляются «семь Ангелов, имеющие семь труб» (Откровение 7.6). Петербургская тема развивалась Чулковым также в его исторической поэме «Мария Гамильтон» (1921), романе «Salto mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском» (1930).
– Твой мир свободен и чудесен… – РГАЛИ. Ед. хр. 55. Л. 103. Список там же: Ед. хр. 57. Л. 52.
– Копьё. 1 – РГАЛИ. Ед. хр. 57. Л. 16. Багряница – пурпур, порфира (цвет царственных одежд). Плащаница – полотнище с изображением тела Иисуса Христа после снятия его с креста. В Великую пятницу (перед Пасхой) она торжественно выносится на середину храма для поклонения верующих и остаётся там до пасхальной полуночи, после чего возвращается в алтарь.
– Копьё. 2 – РГАЛИ. Ед. хр. 57. Л. 17. Оба стихотворения отпечатаны (в отличие от других, написанных рукою Чулкова) на пишущей машинке. Они представляют собою цикл.
– Сестры – РГАЛИ. Ед. хр. 57. Л. 47. В стихотворении сестры выступают как богини судьбы Парки (Мойры), прядущие и обрезающие нить человеческой жизни. Стихотворение напечатано на пишущей машинке.
– О, юродивая Россия… – ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 1. Ед. хр. 2. Л. 1. Невеста – образ из Апокалипсиса, означающий преображение мира – появление Нового Иерусалима (Откровение 21.9).
– И в шуме света, в блеске бала… – ЗапКн. Л. 11. Бутомо-Названова Ольга Николаевна (1888–1960) – известная певица, исполнительница романсов. Успехом пользовалось её исполнение шумановского цикла «Dichterliebe».
– Всё то же солнце… – ЗапКн. Л. 2.
– Воспоминание – ЗапКн. Л. 16. В списке, хранящемся в РГАЛИ (Ед. хр. 55. Л. 58), имеются разночтения во второй строке: Как странен этот мир, живой и сонный… Образ Венеции, которую он посетил в 1907, неоднократно возникал в памяти Чулкова (см.: «Венеция» в сборнике «Стихотворения». М., 1922; Годы странствий. М., 1999. С. 250).
– Тишина твоей вечерни… – ЗапКн. Л. 16 (об.), 17. С незначительными пунктуационными разночтениями: РГАЛИ. Ед. хр. 54. Л. 11. Причетник – младший служитель в церковном причте. Патмос – остров, на котором Иоанну Богослову были даны видения, запечатлённые в «Апокалипсисе».
– Нет, не кристалл холодных размышлений… – ЗапКн. Л. 19 (об.). Мураново – усадьба XIX в. в Московской обл., где жил поэт Е. А. Баратынский. С 1920 – Литературно-мемориальный музей Е. А. Баратынского и Ф. И. Тютчева, над архивом которого работал в эти годы Г. И. Чулков. Черновик: РГАЛИ. Ед. хр. 54. Л. 11.
– Девушка! Ты жрица иль ребенок? – СЛМЛ. Л. 13. К списку, хранящемуся в РГАЛИ (Ед. хр. 52), Чулковым сделано примечание: «Посвящается Людмиле Лебедевой, исполнявшей танцы в драматическом балете „Индийская легенда“» (прав. «Индусская легенда» – М.М.). Лебедева Людмила Михайловна – солистка «Мастерской драматического балета», организованного в Москве Н. С. Греминой, Н. Н. Рахмановым, В. А. Малкиной, исполнявшая партии в балетах «Сказка города», «Восточный рынок», адресат многих стихотворений и писем Чулкова. Послужила прообразом Таточки в его повести «Вредитель» (1931–1932).
– Таракан в углу шуршит… – СЛМЛ. Л. 28.
– Раскрыта книга… Кот клубком… – СЛМЛ. Л. 16. В стихотворении явно ощущаются реминисценции шедевра А. А. Фета «Кот поёт, глаза прищуря…»
– Тысячелетия в твоих глазах… – СЛМЛ. Л. 18–19. Существует вариант стихотворения с заглавием «Инфанта» и с эпиграфом: «В Ваших глазах тысячелетия» Вт. Иванов (из беседы), созданный 18 июня 1925 и состоящий из трёх строф. После совпадающего с публикуемым вариантом первого четверостишия следуют строки:
Для трона ты и чуда рождена…
И вся Испания тебе подвластна,
Твоя душа, как роза сладострастна…
Но дорожи любовью горбуна!
Пусть он, как я, таинственный урод,
И двойника ужасно отраженье…
Но слышишь ли, дитя? В изнеможете
Тебе он песню о любви поёт.
Стихотворение, вероятнее всего, написано под влиянием разговоров с Вяч. Ивановым, отдыхавшим в Гаспре в 1924 и оставившим в Альбоме Л. М. Лебедевой запись. Вокруг прелестной инфанты разворачиваются события в неопубликованной пьесе Г. И. Чулкова «Хромой Франциск» (ОР РГБ. Ф. 371.). Инфанта – в Испании и Португалии титул принцесс королевского дома. Антиной – любимец царя Адриана, утонувший в 130 г. н. э. в Ниле (возможно, жертвенная смерть), считавшийся идеально красивым юношей.
– 4 ноября 1923 – РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 15. Список стихотворения находится и в СЛМЛ. Л. 15 с указанием даты написания: 3 ноября 1924 (без заглавия).
– Ночь в Гаспре – СЛМЛ. Л. 11. Гаспра – курорт на Южном берегу Крыма, где находился Дом Творчества писателей, в котором часто отдыхал Чулков и где 4 ноября 1923 г. произошло знакомство Чулкова с Л. М. Лебедевой.
– Ты шла за мной, сомнамбулой… – СЛМЛ. Л. 26.
– 4 ноября 1926 – СЛМЛ. Л. 22.
– Ты пришла, кочевница, откуда? – СЛМЛ. Л. 29.
– Какая в поле тишина!.. – АЛМЛ. Л. 2. Без уточнения дня написания помещено в ЗапКн. В списке, находящемся в РГАЛИ (Ед. хр. 51. Л. 33 (об.)), внизу проставлено: Мураново. Впервые: Новые стихи. Сб. второй. М., 1927.
– Ты подарила мне цветок… – АЛМЛ. Л. 6. Существует вариант четвёртой строки 2-ой строфы: Во мне звучала песней вольной.
– Ведут таинственные оры… – АЛМЛ. Л. 9. В списке СЛМЛ проставлена другая дата: Октябрь 1924. Оры – в греческой мифологии богини, ведавшие сменой времён года. Терпсихора – муза танца. Парнас – горный массив в Древней Греции. На его склоне находятся древние Дельфы с храмом Аполлона. Наравне с Геликоном Парнас стал горой муз и символом поэтического искусства.
– На кочевьях жизни дикой… – ЗапКн. Л. 12. В стихотворении ощутима перекличка с циклом «Обручение», посвященным жене поэта Н. Г. Чулковой (Чулков Г. Весною на север. СПб., 1908), который высоко ценил А. Блок.
– Весёлому поэту – РГАЛИ. Ед. хр. 54. Л. 20. Существует несколько списков: ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 7. Ед. хр. 12. Л. 10. Стихотворения 1924–1938 гг.; ЗапКн. Л. 26 (об.)-27.
Примечания
1
Брюсов В. Среди стихов. М., 1990. С. 102.
(обратно)
2
ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 31.
(обратно)
3
Эти и другие приводимые биографические сведения о жизни Чулкова в советское время (заключаемые в тексте в кавычки) взяты из работы о нем поэтессы О. А. Мочаловой (ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 5. Ед. хр. 38).
(обратно)
4
ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 1. Л. 9–9 (об.). Надо отметить, что поэзия Чулкова 20-30-х годов созвучна поэтическим исканиям уже эмигрировавшего В. И. Иванова, чьи стихи этого времени он хорошо знал и даже распространял в списках.
(обратно)
5
См. Паустовский К. Конотоп // Литературная Россия. 1963. № 43. С.13. Перепечатано в изд.: Паустовский К. Время больших ожиданий. В 2-х томах. Т.2. Нижний Новгород, 2002.
(обратно)
6
ОР РГБ. Ф.371. Карт. 8. Ед. хр. 11. Л.9 (почтовая открытка от 30 июня 1929).
(обратно)
7
ОР РГБ. Ф.371. Карт.2. Ед. хр.1. Л.35 (об.) – 36.
(обратно)
8
«Материальный мотив» не случаен, т. к. писатель нуждался так сильно, что свое завещание еще в 1921 году начал словами: «Нищим жил, нищим умираю» (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107).
(обратно)
9
ОР. РГБ. Ф.371. Карт. 5. Ед. хр. 40.
(обратно)
10
См. Современные записки. 1939. Т.68. С. 462–463.
(обратно)
11
Русско-Итальянский Архив. 111. Вяч. Иванов. Новые материалы. Салерно, 2001. С. 293, 280.
(обратно)
12
Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 234.
(обратно)
13
ОР РГБ. Ф.371. Карт. 6. Ед. хр.1. Л. 123.
(обратно)
Оглавление
М. Михайлова. «Не бойся смерти и разлуки…»
Тайная свобода
«Как будто приоткрылась дверца…»
Поэзия
Память
«В жизни скучной, в жизни нищей…»
Dies irae
«Не утоляют сердце мысль и страсть…»
Моей душе
Недуг
«Уста к устам – как рана к ране…»
«Жадных поцелуев я боюсь, дитя…»
«Прощай, мой холм, полуденный и яркий…»
«Не утаю: земных пристрастий…»
«Поэта сердце влажно, как стихия…»
Третий завет
«Ещё скрежещет змий железный…»
Элегия
«Изнемогая в боли и в страстях…»
«Как небо мрачно! И земля сама…»
«Петербургские сны и поныне…»
«Твой мир свободен и чудесен…»
Копье
Сестры
«О, юродивая Россия…»
«И в шуме света, в блеске бала…»
«Всё то же солнце… Почему же свет…»
Воспоминание
«Тишина твоей вечерни…»
«Нет, не кристалл холодных размышлений…»
«Девушка! Ты жрица иль ребёнок?..»
«Таракан в углу шуршит…»
«Раскрыта книга… Кот клубком…»
«Тысячелетия в твоих глазах…»
4 ноября 1923
Ночь в Гаспре
«Ты шла за мной, сомнамбулой, без воли…»
4 ноября 1926
«Ты пришла, кочевница, откуда?…»
«Какая в поле тишина!..»
«Ты подарила мне цветок…»
«Ведут таинственные оры…»
«На кочевьях жизни дикой…»
Весёлому поэту
Комментарии
*** Примечания ***
