Тростник [Александр Бутенко] (pdf) читать онлайн

СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
ПОЭЗИЯ, ПРОЗА, ПУБЛИЦИСТИКА

Александр Бутенко / Alexander Butenko

ТРОСТНИК / REED
книга-билингва

Каяла
2021

УДК 821’06-32=161.1=111
А/з Б93

Александр Бутенко/ Alexander Butenko
А/з Б81 — Тростник/Reed. Киев: «ФОП Ретiвов Тетяна», 2021.
312 с. — Серия «Современная литература. Поэзия, проза, публицистика».
ISBN 978-617-7697-82-3

В новом сборнике рассказов Александра Бутенко преданные фанаты
не обнаружат сюрпризов. Неизменный фирменный исповедальный стиль
разве что стал более утончённым, в основе же сохранив все черты дисцилированного поэтического романтизма, но не лубочно-карикатурных алых
парусов, а, скорей, с сумеречным цоевским акцентированием на синем
цветке газовой горелки и мутной надежде от авиабилета в один конец.
In the new collection of stories by Alexander Butenko devoted fans will
not find any surprises. His unchanging confessional style has only become more
sophisticated, while at the core it has retained all the features of distilled poetic
romanticism, but not of the popular cartoon romanticism kind, but rather such
that can be found in the twilight of Tsoy’s songs’ accent on the blue flower of
a gas burner with a dim hope for a one-way ticket.
.

УДК 821’06-32=161.1=111
ISBN 978-617-7697-82-3

© Александр Бутенко, 2021
© «ФОП Ретiвов Тетяна» (Киев), 2021

Остановка
«Мужчина, просыпаемся, скоро Орёл!» — в спину невежливо
стучит острый женский кулак.
Секунды навсегда хоронят мозаичный сон. Удивление —
оказывается, успел заснуть. А казалось, что просто лежал, поджав
на верхней боковушке ноги. Смотрел в мутный плафон.
За окном зимние огни, красные и синие светофоры, жёлтый
чай фонарей.
Весь снег покинул небо, залёг, как в Прибалтике русский оккупант.
Пять утра. Февраль.
На жизненном пути плацкартного вагона в проход выпали руки,
ноги, простыни, чемоданы, головы, раскаяния и возмездия.
Одиночный храп справа, позвякивание стакана слева. Шёпот
проснувшихся, фигуры ковыляют на свет, неся, как нелюбимое дитё,
охапки скомканных постелей.
Я в Орле выхожу не один. С лёгким злорадством, но больше с
благодарностью озираюсь — кто ещё?
Выход в чёрную зимнюю ночь сближает, наполняет солидарностью, брезгливой радостью коммуны.
Сейчас мы покинем борт, отчалим, пионеры галактики, в
холодный орловский космос. А остальные останутся ворочаться в
духоте вагона.
Я смотрю на тех, кто выходит, и с изумлением отмечаю полнейшую
несовместимость Орла и тех, кто готовится в него войти.
Вот мужичок. Я легко представляю его в гламурном глянцевом
журнале.
«А сейчас интервью с гламурным британским дизайнером
Уильямом Джейкобсом — пространство в стиле нью ню. Просто
добавь обезьянью лапку».
У него бритая голова, галантные манеры. Всё, что он делает —
изящно и со вкусом.
Мощный станок модных очков на носу — чёрная роговая оправа.
На плечи ложится кричаще-оранжевое пальто. На ногах ослепительно синие брюки, подобранные в тон носки. Итальянские туфли.
6

We’re almost there
“Wake up, sir! It’s your station: Orel! We’re almost there!” — a
bony woman’s fist taps on my back.
After two shakes of a lamb’s tail, the mosaic of the night’s dream
is irretrievably smashed down. Strange enough but I plunged into sleep,
though seemed to be quietly huddled up on the upper side berth gazing
thoughtlessly at the blurred dome light.
Flickers in icy air, red and blue traffic lights, tea yellow lamps swim
by behind the window. All snow had quit the skies and lay down in wait
like the Russian invader in a small Baltic state.
It is five in the morning. February.
The supply aisle in the third-class sleeper accommodates protruded
arms, feet, bedsheets, luggage, heads, regrets and reprisals.
A single snoring on the right side and sound of spoons on the left.
The woken up travelers whisper in the dark, others waddle in the dim light
carrying their crumpled bedclothes to the car attendant, like redheaded
stepchildren.
I am not the only one to alight in Orel. With quiet gloat, but more
with appreciation, I look around: who else to leave the train?
Exit into the black winter night draws folks together, fills them with
solidarity and slightly disdainful communitarian joy.
We will now leave the board, swan off into the cold Orlovian universe,
like pioneers of space exploration. The rest will remain to toss and turn
in the sultry air of the car.
I look at those who quit the train and find out with surprise the total
incompatibility of Orel with the fresh visitors.
Here’s a bloke. I could easily imagine him in a glossy.
“And now an interview with the trendy fashion designer William
Jacobs in new nude style. Just add a monkey’s paw.”
He has a shaven head and gallant manners. Everything he does is
delicious and elegant.
A solid structure of fancy black horn-rimmed specs.
Neatly put on stridently orange coat. Feet are decked out in brilliant
blue trousers with socks to match. Italian shoes.
7

Он поднимается, сын Альбиона, накидывает двумя кругами на
шею, как разомлевшего питона, тяжёлое красное кашне.
Идёт к выходу. В его гомосексуальной походке есть что-то восхитительное — будто сам Стиль спустился в бренность пространства.
Вот молодая пара.
Худющий, красивый юноша — я не стал бы с ним состязаться
в знании стихов Бодлера.
Узкий зад, астеничные руки.
Пуля для Валентина. Гот, вино и летучие мыши под сводом
замка.
С ним подруга — крашеные в радугу волосы, едва заметные
холмики грудей под свитером.
Шапочка с беличьими ушками.
Её глаза потусторонние — словно наркотик навсегда расширил
зрачок.
Они красивые настолько, что не должны жить. По крайней
мере — долго.
Когда-нибудь они спрыгнут вместе со скалы, взявшись за руки.
Или исполосуют вены, лёжа в одной ванне.
Но это будет потом. А сейчас — они поворачиваются, идут на
свет тамбура.
Фиолетово-зелёные косички и пряди рассыпались по плечам.
Я боюсь приблизиться — слишком хрупка эта красота, как
чудесная нарнийская бабочка.
Тронул медвежьей лапой — и сломалось ломкое крылышко.
Вот иудей.
Он очень высокий. На идеально белой рубашке — будто не он
провёл на плацкартной полке ночь — чёрная жилетка, с иголочки,
будто из-под утюга.
Он надевает пиджак, становится во весь рост, и поля его чёрной
шляпы закрывают свет.
От него пахнет Торой, в нем видишь ладан. Его спокойствие —
глаз Яхве.
Исчезнет и этот поезд, и Орёл, и я, и мы все. Умрут эти
страницы — а глаз Яхве всё так же будет смотреть.
Мне хочется подойти, сказать что-нибудь ему ласковое, но я не
знаю, что. И уж тем более — зачем.
Наверное, только лишь затем, чтобы он сказал что-то ласковое
мне в ответ.
8

This Albion’s son stands up and winds two coils of heavy red muffler
round his neck, like a slack python.
He moves to the exit. There is something glorious in his homosexual
gait: King Style himself has condescended to the transience of space.
Here is a young couple.
A lean young man: I would not contend with him in reciting
Baudelaire.
Slender backside, asthenic arms.
Bullet for My Valentine. Goth, wine and bats in a castle hall.
His girlfriend is at his side. Rainbow dyed hair, mamelons of breasts
under the sweater.
A tuke with squirrel ears.
Her eyes are otherworldly as if a drug has dilated her pupils forever.
The couple is so weirdly beautiful they are not supposed to live.
Cannot last long, at least.
Some day they will jump off a cliff hand in hand. Or slash wrists
lying in a hot bath together.
But that will happen later. Now they turn and make their way toward
the lamp-lit vestibule.
Purple-green bunches and wisps scatter over the girl’s shoulders.
I do not dare to approach this beauty, fragile as a Narnian butterfly.
One touch with the bear’s paw and the brittle wing gets broken.
Here is a Jew.
He is very tall. Perfectly white shirt – as if he had not spent the
night on the berth — is mated with a black waistcoat, spick-and-span
and freshly ironed.
He puts on his jacket, stands out and the brim of his black hat
obstructs the light.
He exudes Torah and incense. His calmness is the eye of Yahweh.
Everything will be no more: this train, Orel, me and all of us. These
pages will also perish, whereas the eye of Yahweh will behold as before.
I feel like coming near and saying something nice to him, but I don’t
know what. And far less why.
Probably just to hear him say something nice to me.
And I will give credence to him.
But to nobody else, not even to myself. And he knows it perfectly
well. Probably that is why he says nothing.
The Big Bangs are heard as the travelers pull out their belongings
from under the benches. “Woo, woo, Chattanooga there you are!”
9

Ему я поверю.
Никому не поверю. Себе не поверю — а ему поверю. И он это
прекрасно знает. Может, оттого и молчит.
Грюкнули рундуки. Стой, паровоз, не стучите, колёса.
Проводница похожа на ловкий буфет. Она протирает тряпочкой
заиндевелую ручку. С ожесточением бьёт ногой в ступеньку — и вдруг
перед выходом в космос из вагона выпадает трап. Лестница в небо.
Я смотрю на британского дизайнера, на хрупких отрока и
отроковицу. На глаз Яхве.
Мне хочется говорить им что-то пылкое, убеждать, мол, не надо
вам сюда. Вы ошиблись остановкой. Не здесь вам место.
Здесь вера отцов и звонок на работу сквозь вертушки заводских
проходных.
Опомнитесь! Окститесь! Не надо вам сюда!
Я-то сойду — да я давно пропащий. А ваша судьба — нешто
она тут?
Клокочет и закипает градус бесплодного пророчества, в которое
никто не поверит. Кассандра, отчаявшись докричаться, просто падает
ничком на ящик Пандоры. «Не пустю!»
Но ни звука не слетело с моих уст.
Я навсегда прощаюсь.
Закрылись чужой спиной перламутровые волосы. Исчезло
красное кашне.
Толпа, многоголовая вошь, вползла в иней подземного перехода.
Исчезла, растворившись в туннеле, чёрная иудейская шляпа.

10

The car attendant seems an adroit cupboard came alive. She cleans
the outer grab-handle covered with hoarfrost using a cloth. Doggedly
kicks the ladder tread to move it and then, lo and behold, a passenger
step falls out of the car into space.
A stairway to heaven.
I am looking at the British designer and the waferish juveniles.
At the eye of Yahweh.
I would like to tell them something passionate, convince them they
don’t belong here. It’s a wrong station. They’re out of place.
It’s the area of habitual faith, factory buzzers and revolving gates.
Gather your wits! Cut it out! You should know better!
As for me, I will get off. I don’t care, being a veteran good-fornothing. And their fate? Can they really meet it here?
The infertile and unbelievable prophetical concoction bubbles and
boils. Cassandra gives up the attempt to knock at the door in despair and
falls prone on Pandora’s Box. Stay put!
However, not a sound fell from my lips.
I take my leave forever.
Somebody’s back shuts out the opalescent hair. The red scarf
disappears.
The crowd, as a many-headed louse, crawls into the rime-covered
underpass.
The black Jewish hat has blended in and disappeared from view.

11

Тростник
С омерзением глядел, как в походные металлические стопки
разливается водка, столь обманчиво схожая с ключевой водой.
И вновь не хватило духу отказать. От водки затошнило. Попытка
сдержать рвоту обожгла язык и носовые пазухи.
Лихорадочно потянулся за утлой пластиковой бутылкой дешёвого
лимонада. Липкая сладкая вода потекла по обожжённому горлу, как
по свежей ране.
Это была первая годовщина с того дня, как повесился Янов.
Мы на удивление быстро нашли могилу на большом Старом кладбище Астрахани, его родного города, в котором высадились с утра
после дня и двух ночей дороги.
Год назад ничего не предвещало. Это был обычный день в ФДС,
общежитии студентов МГУ.
Обычный район кирпичных пятиэтажек без балконов, чьё
характерное отсутствие мгновенно выдает общагу.
Запах прогорклого масла, стирального порошка и столярного
клея. Бесшабашное студенческое братство, когда кажется, что ни над
чем в мире не властно время. И сто лет пройдёт, а мы, объединённые
студенчеством, по-прежнему будем не разлей вода друзьями, погружёнными в важные юношеские заботы и лихие приключения.
Три монитора стояли рядом, вокруг них располагалось хаотичное
царство плат, проводов, системных блоков. Было неясно — то ли это
три компа, то ли десять, а может, и один, как Горыныч, на три головы.
Мы играли в «червячков», над играющими столпились болеющие за игроков.
Кто-то прихлёбывал из бутылки пиво. Кто-то раздавал неразборчивые ценные указания, набив рот бутербродом с колбасой.
В комнату зашел Янов, увидел игру: «О, дайте мне сыграть!».
«Подожди, не сейчас!» — отмахнулся Влад, яростно колотя по
клавиатуре.
Янов некоторое время наблюдал за игрой, потом незаметно вышел.
В тот же вечер он повесился. Просто прошёл на безлюдный
пятачок у чердака пожарной лестницы, накинул невесть откуда
взявшуюся у него верёвку на идущую под потолком трубу.
12

Reed
I was looking with disgust at the vodka, which pretended to be clear
water, being poured into small metal cups from a picnic set.
And again, I did not have the heart to refuse. The liquid went in
clumsily. The endeavor to check vomiting burned the tongue and sini.
I frantically reached for the flimsy plastic bottle of cheap lemonade.
Sticky sweet water ran along the burnt throat as if on a fresh wound.
That was one year after Yanov hanged himself. We found the grave
surprisingly quickly at the large Old Cemetery in Astrakhan, where we
had arrived in the morning after two days and one night in train.
A year ago, nothing boded ill. It was a usual day in the student house
of the Moscow University.
It makes part of a common quarter of five-storey buildings without
balconies, a characteristic feature of a dorm.
The smell of rank butter, washing powder and carpenter’s glue
reigned there. It was the period of freewheeling student fellowship,
when we thought that time would never tell on anything and even after
hundred years we would be united under studentship banner, would
still be as thick as thieves, busy with important young problems and
daring adventures.
Three monitors stood next to each other with a chaotic realm of printed
circuits, wires and system units around them. It was not clear whether
there were three computers or ten, or one Firedrake with three heads.
We were playing “worms”, supporters crowded around the players.
Someone was slurping beer from a bottle. Another one was giving
incomprehensible helpful hints having crammed bologna sandwich into mouth.
Yanov entered the room and seeing the game going asked, ”Oh let
me play!”
“Wait a bit, later!” — Vlad waved off clicking like mad.
Yanov was following the game for a while then softly left the room.
He hanged himself that same evening. Just went to the deserted small
space at the fire-escape staircase and threw a stray piece of rope over a
pipe running under the ceiling.
Due to convulsions caused by asphyxia the gut contents was
squeezed to the floor.
13

От судорог асфиксии всё содержимое кишечника (был сытым)
оказалось на полу.
В таком виде, когда всё было кончено, его и нашли случайные
ребята, поднявшиеся покурить.
Мы, занятые «червячками», не сразу об этом узнали — успела
приехать милиция и врачи, лестницу оцепили, зевак не пускали.
Труп сняли и, завернув в мешок, незаметно вынесли.
Криминального следа не обнаружили. Подтвердили суицид.
После отправили груз родителям, в Астрахань.
Мёртвого Янова мы не видели — и вот впервые оказались на
его могиле.
С фотографии смотрел юноша, такой, каким мы его помнили —
лицо худое, узкое, чуть нескладное. Усы, бородка, непослушные
пряди на висках.
Была у фотографии странная особенность — с любой точки на
неё посмотри, кажется, что Янов глядит прямо на тебя, глаза в глаза.
А если пройдёшь из стороны в сторону — переведёт за тобой взгляд.
Мысль о том, что Янов мёртв, так и не вместилась за год в наше
сознание. Весь год казалось, что это идиотский сон, что вот сейчас Янов
зайдёт к нам в комнату, как обычно, поздоровается, и мы, как ни в чём
не бывало, поприветствуем его в ответ: «О, здорово! Где пропадал?».
Но Янов не заходил. Не попадался в коридорах и на парах.
Не звонил. Не корпел в читалке перед приближающейся сессией.
На его койку вселился Шамиль — русский, голубоглазый парень,
родители которого, тем не менее, прожили всю жизнь на Кавказе и
при выборе имени для сына руководствовались какими-то своими
соображениями.
Шамиль был дружелюбным, приятным малым — но почему-то
такой дружбы, как со сложным, шероховатым, мечтательным Яновым у нас с ним не сложилось. Дальше приятельства дело не ушло.
Шамиль снял висевшие у койки на стенке плакаты, и о Янове в
общаге напоминала только оставленная им на кухне кастрюля — да
и та потом прохудилась и пропала.
Зачем? Почему?
Конечно, эти два вопроса не давали нам покоя.
Это оттого, что мы ему в «червячков» сыграть отказали?
Ну глупо же.
У него были какие-то неприятности, о которых он не говорил?
Но в его поведении не было чего-то необычного.
14

And that was the way a group of lads found him, when they came
for a smoke.
We were busy with the “worms” and knew about what happened
after quite a while. By that time the police and doctors had arrived, the
staircase was cordoned off and the lookie-loos were held in check.
The corpse was taken off, put in the sack and unobtrusively carried away.
There was no criminal lead. Suicide was confirmed. Then they sent
the body to his parents in Astrakhan.
We did not see Yanov dead and now we came to his grave.
In the photo, he was as we remembered him: a youngster having
meager, long, odd-eyed and a bit shapeless face. Moustache, small beard
and untamable ear locks.
The photo had a strange feature. At any angle there was an impression
Yanov looks you right in the eye. And he follows you, when you pass
from side to side.
The idea that Yanov was dead did not gain ground in our heads
during that year. It still looked like a grotesque dream, and it seemed he
would at any moment drop in our room, say hello and we would greet
him in response, as if nothing happened: “Hi, stranger!”
But Yanov did not drop in. Was not seen in the corridor or in the
lecture room. Did not phone. Did not plug away in the library preparing
for term exams.
His bed was occupied by Shamil, a Russian guy with blue eyes,
whose parents spent their entire life in the Caucasus and chose the name
for their son according to their own particular motivation.
Shamil was a sociable and agreeable person, but by some strange
reason, I had no such friendship with him as with a difficult, inconsequent,
visionary Yanov. We were on good terms, not more.
Shamil had removed the posters above the bed, and only a casserole
left by Yanov in the kitchen reminded of him. And even that got leaky
and disappeared.
Why? What was the reason?
Of course, these two questions gnawed at us.
Was it because we had not let him play “worms”? That would be stupid.
Had he unspoken-of problems? But there was nothing unusual in
his behavior.
Of course, he was sometimes sulky, but not more.
He did well in studies. The money sent from home was enough.
Sometimes he picked up a side job.
15

Да, он иногда бывал в хмуром настроении, но не более.
Учился хорошо. Денег, присылаемых из дома, хватало. Иногда
подрабатывал.
На аппетит не жаловался. На бессонницу тоже — храпел по
ночам, как дьявол, знай только вставай с койки да толкай его в бок.
Девушки у него не было, но складывалось впечатление, что они
его не очень-то и интересовали, а интересовали его компьютеры, с
которыми он и проводил свободное время.
Для суицида у него не было никаких серьёзных поводов. Но, тем
не менее, тем октябрьским вечером он всё-таки прошёл на ту злополучную лестницу и всё-таки набросил на шею петлю.
Кстати, а почему на лестницу? Место пустое, но всё-таки достаточно людное. Его могли там прервать в процессе в любой момент.
То, что он всё-таки успел — это, скорее, случайность.
Откуда он взял верёвку? Её у него никто до того не видел.
Но если и хотел покончить с собой — почему на тумбочке у
кровати осталась тетрадь с недоделанным заданием? Зачем заходил
стрелять макарон незадолго до того?
Сплошные чёртовы загадки.
Настроение у могилы было дурацким, как будто не к покойнику
пришли. Янов был полноценным участником развернувшейся на его
могиле пьянки — разве что не отвечал, но он и так был довольно
молчаливым.
Мы, пришедшие на могилу четверо студентов, тянулись за хлебом и колбасой, разговаривали так, словно Янов был здесь, рядом,
живым, ощущаемым.
Мы оставили ему наполненную стопку. И сигарету — хотя он
не курил.
Когда шли обратно, меня не покидало ощущение, что что-то
здесь не так. Что-то неправильно. Что-то здесь скрыто страшное
и тревожное.
И если этого страшного и тревожного пока не видать — это
не значит, что его нет. Не значит, что оно до нас не доберётся.
Что-то, что забрало Янова, могло забрать и нас — меня, Влада,
остальных.
Я должен был как-то это упредить. Его смерть была не напрасной.
Он хотел нас предостеречь — да не успел. Или не смог. Или решил,
что его смерть будет красноречивее любых объяснений.
Ночевали у его родителей.
16

His appetite was good. He did not suffer from insomnia: snored like
mad and even had to be dug in the ribs at night.
He had no girlfriend, but there was an impression he liked computers
more and spent all his time with them.
He had no serious reason for suicide. Nevertheless, on that October
evening he did go to that accursed staircase and did stick his neck out.
Why did he choose the staircase by the way? The place was visited
to a degree and he could be interrupted in the process. It was more by
chance that he did accomplish it.
Where did he get the rope? Nobody saw it before that.
And then again, if he planned to kill himself, why did he leave the
exercise book with the unfinished homework on the bedside table?
A string of blasted riddles.
The atmosphere at the grave was foolish, as if it was not a mourning
visit at all. Yanov was a full-fledged participant of the booze-party
organized at his last resting place, solely he did not speak, but he was
always close-tongued anyway.
We, the four students, who came to his tomb, reached for bread and
sausages, chatted as though Yanov was among us, alive and palpable.
We left a full cup for him before we went away. And a cigarette,
though he did not smoke.
On the way back I had a persisting feeling there was something
amiss. Something abnormal. Something cryptic: frightful and alarming.
And though you do not yet see this frightful and alarming matter,
it does not mean it does not exist. And it will not get at us. Something
that took away Yanov, might take us away too: myself, Vlad and the rest.
I had to outstrip it somehow. His death was not unavailing. He wanted
to warn us, but had no time. Or just could not. Or thought that his death
would be more illuminating than any explanation.
We spent the night at his parents’.
Nikolai Vasilyevich was a stoutish, baldish and do-good pushover,
in thick glasses, which magnified his eyes to a grotesque look. Natalya
Viktorovna, a brunette, who dyed her hair to camouflage grayness,
ostensibly well mannered and regular, but with an inherent tinge of
hypocrisy.
There was a sympathy meal. The first five minutes were bitter,
but then all became disgusting, because of ceremonial, concatenated
razzmatazz with no end and I suddenly realized they were not talking
of Yanov. They meant quite another person, probably invented by them.
17

Николай Васильевич, толстенький, лысоватый, добренький
подкаблучник в очках с большими линзами, увеличивающими глаза
до гротескного. Наталья Викторовна, закрашивающая седину брюнетка — на фасад благовоспитанная, правильная, но какая-то в ней
постоянно чувствовалась лицемерная червоточина.
Было застолье, посвящённое памяти Янова. Пять минут было
горько, потом стало мерзко — начались торжественные, многоступенчатые, с придыханьем разговоры — и я вдруг отчетливо ощутил,
что они не о Янове. Они о каком-то другом человеке, которого они,
родители, быть может, себе только придумали.
Но тот человек, которого они придумали, о котором они говорили, не был их сыном. Их сын был другим, они его — что же тогда
выходит — не знали?
Ложь поддержали и мои спутники, поддакивая родителям.
Угощали жареной печёнкой. Жирной, с гадким привкусом.
Я уже несколько раз сказал, что сыт, но мамаша словно не слышала — ссыпала мне со сковородки вместе со шкварками ещё и ещё.
Кусок хлеба застревал в горле, как вата.
Потом достали водку. И вновь я не смог отказать.
Я не знаю, как мне удалось тогда не блевануть. Но я сдержался.
Мы вернулись в Москву. В общаге потянулась обычная жизнь.
Только без Янова. Его вспоминали всё реже.
Хотя через два года, на годовщину, вновь приехали на могилу.
Но не все.
А через три года приехал только я.
Учёба заканчивалась. Друзья обзаводились работами, семьями,
первыми статусными вещами.
Когда-то можно было просто зайти к кому-то в комнату — и тут
же вокруг образовывался радостный рой.
Ныне этой лёгкости не стало.
Я помню одну из последних пьянок — внезапно у всех были
деньги, и можно было уже не исхитряться, занимая на закуску копейки до стипухи — на столе всего вдоволь.
Но не было чего-то, что было раньше. Какого-то драйва, какойто лихости.
Словно появилась в жизни новая категория, категория перспективы,
категория будущего — и враз что-то ампутировала. Что-то странное,
неосязаемое, незаметное, но очень-очень важное. Что-то, что никогда
не вернётся. Что-то, что можно похоронить — но уже не родить вновь.
18

But that invented man was not their son. Their son was different and
thus, they don’t seem to have known him.
My companions supported those lies and were catering to the parents.
They were helping us to fried liver. It was fat-laden and had a nasty
waft.
I said several times I had had enough, but the host did not seem to
notice: continued to empty the pan into my plate together with bacon
crisps.
Bread stuck in my throat like a piece of cotton wool.
Then they drew out vodka. And again, I could not say no.
I almost puked; don’t know how I managed to keep it down.
We returned to Moscow. The usual life was going on in the dorm.
Only without Yanov. Нe was remembered less and less.
Nevertheless, after two years we came to visit the grave again on
the day of death. But not all of us.
In three years, I was alone to come.
The studies were winding down. Friends started their jobs, families
and acquired first positional goods.
There were times, when you entered somebody’s room and a merry
crowd gathered about you. Now this ease has gone.
I remember one of the last boozy sessions. It so happened that everybody
had ready cash and there was no need to borrow peanuts to tide one over
until scholarship payday. There was plenty of bub and grub.
But something from previous life was lacking. Drive and dash there
were no more.
A new category seemed to appear, the category of prospects, category
of future — and it immediately took something off. Something strange,
intangible, imperceptible but very, very important. Something that would
not come back. Something that could be buried but not reborn.
Adolescent illusions had vanished and it suddenly became clear that
they were the most valuable.
Vodka was poured out and I drank it. I almost learned to do it
without shiver.
Another portion was offered — wrong timing kills the pleasure —
and I swallowed that as well.
General hubbub was heard around. Someone was boasting of new
mobile phone. Someone was discussing hardware.
Glasses were filled for the third time and I suddenly realized that I
did not have to drink this funky yuck. I may refuse. And I did.
19

Ушли подростковые иллюзии — и вдруг выяснилось, что они-то
и были самым ценным.
Разлили водку — я выпил. Я почти научился делать это без
содрогания.
Разлили еще — «между первой и второй…» — выпил снова.
Мимо шёл гомон, кто-то кому-то хвалился телефоном. Кто-то
обсуждал компьютерное железо.
Разлили третий раз — и вдруг я ощутил, что не обязан пить эту
смердящую гадость. Я могу отказаться. И отказался.
Разливающий — я его, оказывается, видел первый раз, неприятный такой парниша, белобрысый, с горящими ушами и болезненно
красными щеками — вдруг начал нести какую-то агрессивную чушь.
Я даже не различал слов. Что-то долетало отрывочно — «не
пацан», «корешей не уважаешь...»
Я поднялся, взял стопку, посмотрел на белобрысого.
Тугая подушка многолетнего гнева распёрла меня изнутри. Слух
пропал. Речь тоже. Начало темнеть в глазах — пропадало зрение.
У меня был только один путь вовне из страшного кокона.
Я видел только, как чья-то рука бьёт враз съёжившегося парнишу
в лицо. Бьёт неправдоподобно как-то, медленно, убого, как во сне.
Как в старом немом фильме.
Тот падает. Нелепо, некрасиво, подрыгивая руками и ногами,
как клоун на представлении.
Всё еще оглохший, я выбираюсь из-за стола, опрокидывая водку.
Она течёт слезой между салатов по клеёнке.
Всё еще оглохший, я прохожу по коридорам. Всё еще оглохший,
выхожу в декабрьский холодный вечер.
Никого нет. Медленно падает снег. Я иду по дорожке, освещённой
жёлтыми фонарями, по обе стороны от которой заботливые дворники
возвели при расчистке снежные баррикады.
Я иду, и дорожка вдруг начинает плыть в моих глазах, и свет жёлтых
фонарей размывается и подрагивает. А из груди рвутся какие-то противные, клокочущие звуки — словно я птица с пересохшим горлом. Словно
в глотке у меня застрял горький ком, и я никак не могу его выхаркать.
Я провожу кулаком по лицу, чтобы смахнуть текущую по щекам воду.
Вдруг замечаю, что вся тыльная сторона кисти, все костяшки, всё расплывается в неверном декабрьском свете красным.
Неправдоподобно таким красным, почти алым — как бутафорская
кровь в индийских фильмах.
20

The pourer, hitherto unknown to me, an unpleasant flaxen-haired
fellow with hot ears and sickly-red cheeks, suddenly started an aggressive
braggadocio.
I did not discern the exact words. Something like “not a mucho guy”
and “no respect for old buddies”.
I stood up, took the cup and looked at the whity chap.
The tight bag of years-long wrath within me burst open. I lost my
hearing. And speech. The world was going dark before my eyes.
I had only one way out of that terrible cocoon.
I only saw somebody’s hand strike immediately shrunk fellow in
the face. The strike was grotesque, slow and clumsy, as if in a dream.
As if in an old mute film.
The fellow falls down. Falls awkwardly, gracelessly, jerking his
arms and legs like a clown in the circus show.
Still deafened, I work my way from behind the table, knocking vodka
over. It flows between the salads along the PVC table cloth.
Still deafened, I go along the corridors. Still deafened, I step out
into the cold December evening.
There is nobody around. It is gently snowing. I follow the lane, on
either side of which the diligent janitors dumped barricades of snow.
I go along and suddenly the lane starts blurring in my eyes and
yellow street lamps smear and tremble.
Meanwhile the throat produces sickening, bubbling sounds, as if
I was a bird with a cobweb in its throat. As if I have a poignant lump
inside and am unable to hawk it up.
I stroke my fist over the face to brush away the water running down
my cheeks.
Then I notice that the back of my hand and the knuckles dimly seen
in the failing December light, are all red. Improbably red, almost scarlet,
just as fake blood in Bollywood movies.
And only at that moment I guess who’s was the hand, which knocked
down the whity pourer.
I stand on the lane and know for sure that I am cold, but do not feel the frost.
I look at the windows of the neighboring dorm, where I got to, and
see the yellow light, cheap electroliers forming the light spots on the
yellow ceilings, the edges of bookshelves.
Someone has aloe on the windowsill. Others had hung fairy lights.
And quite unexpectedly, I realize what killed Yanov. Why he went
to the staircase. And what really happened.
21

И только в этот момент я вдруг догадываюсь, чья это была рука,
свалившая белобрысого разливающего.
Я стою на дорожке, точно зная, что замерзаю — но не чувствуя холода.
Смотрю на окна соседней общаги, до которой успел добрести,
вижу жёлтый свет, дешёвые люстры, круги света по желтоватым
потолкам, углы книжных полок.
У кого-то на подоконнике алоэ. У кого-то гирлянда.
И вдруг я отчётливо ощущаю, что именно убило Янова. Отчего
он ушёл тогда на лестницу. И что на самом деле произошло.
И понимаю, что никто тогда не смог бы его спасти. И никому
он не смог бы объяснить, что именно зовёт его туда, в жёлтый круг,
в небытие, в заросли. Что именно забирает его душу.
Точно так же, как бессилен объяснить сейчас это я.
Жёлтый свет в одном из окон становится символом всего
самого страшного, самого жуткого, самого древнего и ужасного.
Первородным злом, которое не победить.
Не победить, да. Но хотя бы отсрочить.
Под руку мне попадается кем-то оставленная на бордюре
бутылка. Размахнувшись, я швыряю её в окно.
Стекло на третьем, кажется, этаже лопается с сухим хлопком и
со звоном осыпается по подоконникам.
Испуганный вскрик. В разбитом окне появляется чья-то взъерошенная голова: «Ты ебанутый, что ли?!».
Кажется, ко мне возвращается чувствительность. Я слышу. Я вновь
вижу — только щёки чуть стягивает от размазанной засыхающей крови.
И, кажется, дрожу всем телом от холода.
Еще ноют окровавленные костяшки на правой руке — я прижимаю к ним ком снега и ковыляю куда-то прочь.
После меня тошнило.
Сперва я вырвал всё содержимое желудка, а потом блевать стало
нечем. Шла желчь, а диафрагма всё не успокаивалась и сжималась,
и сжималась, как пружина.
Спустя много времени я вновь попал в Астрахань, пошёл на
Старое кладбище — и могилы Янова не нашёл.
Городское кладбище сильно поросло тростником, в два-три
человеческих роста.
Безлесное, однообразное пространство могил, уходящее за
горизонт, иногда пересекаемое газовыми трубами.
Тростник забрал могилы, дорожки, оставленный мусор.
22

And understand that nobody could save him then. And he couldn’t
explain what was calling him there, in the yellow circle, into nothingness
and in the tangle. What exactly was taking his soul.
In the same way, I am unable to explain it now.
The yellow light in one of the windows becomes a symbol of
everything most frightful, most sinister, immemorial and horrible. Primal
unconquerable evil.
Yes, unconquerable. But, maybe at least postponed.
A bottle left on the curb meets my eye. I swing my arm and throw
the bottle at the window. The glass allegedly on the third floor breaks
with a dry crack and drops on the lower windowsills with a clink.
A terrified cry follows. A head with tousled hair appears in the broken
window and yells, “Hey! What’er doing, you fucking idiot!”
Looks like my sensibility comes back. I hear. And I see again, only
the smeared blood contracts the cheeks.
And I seem to tremble all over from cold.
The battered knuckles on the right hand ache. I press a lump of snow
to them and wobble away.
Next thing I puked. First I harfed the stomach contents until I had
nothing to throw out. Only bile was being extorted, but the diaphragm
still contracted like a spring.
After a long while, I happened to be in Astrakhan again and went
to the Old Cemetery. But did not find Yanov’s grave.
This municipal cemetery overgrew with reed tall as two or three men.
It was a treeless, monotonous space with graves, disappearing over
the horizon and intersected by gas pipes.
The reed had got hold of the graves, lanes and garbage left around.
Several times I thought I recognized certain leads but each time
they were false.
Yanov, whose secret I now knew, was against our meeting.
I sat on a bench within the fence of a random grave on my way.
“Paramoshkin Ghennady Semyonovich” was buried there. The photo
showed a nondescript face. Brush of moustache. Bleary eyes.
Nobody had passed there for many years.
The grave was surrounded by reed, which covered the low parts of
the Volga downstream valley and is the real king of the area. And sooner
or later harbors everything.
I had merged with the bench I was sitting on. And ceased to be.
I resigned to the rustle of reed listening to its chirring voice.
23

Несколько раз мне казалось, что я нахожу прежние ориентиры — и
каждый раз ошибался.
Янов, чей секрет стал мне теперь известен, противился нашей встрече.
Я присел на лавочку в ограде первой попавшейся могилы.
Парамошкин Геннадий Семёнович. С фотографии глядело ничем
не примечательное лицо. Щётка усов. Сонные глаза.
Здесь много лет никто не бывал.
Со всех сторон за оградой стоял тростник, растущий в низинных
приволжских плавнях везде и являющийся истинным хозяином этих
мест — к которому рано или поздно уходит всё.
Я сидел, слившись со скамьёй. Сидел, перестав быть. Сидел,
отдав себя на волю шелеста тростника, слушая его шуршащий голос.
Геннадий Семенович Парамошкин стал мне самым близким
человеком в этот миг. Я с трудом вспоминал, что на свете когда-то
существовал какой-то там Серёга Янов, приведший меня сюда.
Или, подожди, какой Серёга — он же не Серёга! А кто тогда?
Игорь? Нет. Виктор? Нет.
А кто же тогда?
Я так и не вспомнил.
Через какое-то время я встал, чтобы уйти — и разделился надвое. Одна часть меня осталась сидеть на скамье. Другая смотрела
на неё сверху.
Вся наша жизнь — череда смертей. Каждый день умирает всё,
чего мы коснулись. Каждый день умирает мир. Каждый день умираю я.
Я умираю и становлюсь землёй, водой, воздухом.
Я осыпаюсь прахом — и мой прах вместе с водой втягивает тростник.
Оттого он так и разошёлся на кладбище, ему здесь есть чем пировать.
Я встал и пошёл сквозь тростник обратно по Старому кладбищу.
Трубы электростанции на горизонте планомерно выплёвывали клубы
дыма. Дым плыл некоторое время по синеве неба, после исчезал. Навсегда.
Я шёл, а часть меня так и осталась сидеть на той лавочке.
И сидит там до сих пор — только к ней не пробраться, тростник
сожрал дорогу.
Я добрался до цивильной части кладбища, прошёл через ворота.
Через несколько минут уже ехал в надрывно стонущей маршрутке.
«Передайте за проезд, пожалуйста» — протянула симпатичная,
стройная казашка мне ладонь с мелочью.
Я передал и встряхнул головой, сбрасывая наваждения.
Тростник шелестел с обеих сторон пыльной дороги.
24

Ghennady Semyonovich Paramoshkin became the closest one for me
at that moment. I hardly remembered the former existence of a certain
Sergey Yanov, who had brought me there.
Now, wait a minute: what Sergey? He was not Sergey at all. And
who, then? Igor? No. Victor? No.
And who the deuce?
I did not manage to remember.
After a while, I stood up to go and split in two. One part of me
remained on the bench. The other was looking at it from above.
Our entire life is a chain of deaths. Every day everything we touch
dies. The world dies every day. And I die every day.
I die and morph into earth, water and air.
I slough in ash, and my ash is sucked by reed together with water.
That is why it reigns in the cemetery: it has stuff to feed on.
I stood up and marched back to the Old Cemetery through the reeds.
The stack of electric station were regularly spitting puffs of smoke.
The smoke was floating for a while in the blue sky, and then disappeared.
Forever.
As I marched, a part of me remained on that bench. And is sitting
there up to now, but you can’t struggle your way to the spot: the reeds
have devoured the path.
I made it to the more civilized part of the cemetery.
After several minutes, I was riding in a violently groaning share taxi.
“Would you mind passing my fare to the driver?” — asked a pretty,
slim Kazakh girl holding out a handful of coins.
I did as I was told and tossed my head discharging the obsession.
The reeds were whispering on both sides of the dusty road.

25

Папа жида
Моему брату не свойственен взрывной нрав, но однажды в детстве
он столкнулся с оскорбившей всю его душу несправедливостью —
случайного дворового знакомого, которому он со взаимностью симпатизировал, принялись травить на уличной детской площадке и кликать
жидом, которому нужно куда-то там убираться, не расслышал куда — не
то в Борисполь, не то в Бровары, а то аж и в сам Васильков на кулички.
Дальше насмешек не зашло, потому что их объект, Борька, хоть
и обладал классической внешностью еврейского подростка, чёрными
глазами, кудрявыми волосами и впридачу рассудительным картавящим слогом, был не по годам развит, выше обидчиков на голову,
занимался единоборствами и вполне мог за себя постоять — чего
мой брат, кстати сказать, не мог.
Тем не менее, Женя совершенно рассвирепел, встал на Борькину
защиту, а поскольку злой детский гомон продолжался, они ушли из
двора вместе.
Женя предложил зайти к нам, Борька согласился.
Нам — мне и родителям — он сразу понравился: церемонные манеры,
вежливость под стать английскому джентльмену, глубокий еврейский
пиетет перед фигурой матери и вообще, уважение к женщине — что
очень дисгармонировало с общим нравом тогдашней Троещины,
криминального и люмпен-пролетарского района на отшибе Киева, с
его детским матом, кислым винным духом и клетушками-дворами.
Да и сегодня, хоть и былая отмороженная слава померкла, но
присказка осталась — «жизнь дала трещину, переехал на Троещину».
Локальная памятка-страшилка, маргинальное клеймо.
С Борькой было интересно.
То ли в тот же раз, то ли в какой-то последующий, за Борькой
зашли родители, разговорились с моими, и вскоре, благодаря дружбе
сыновей, мы быстро задружились семьями.
Мать его, тётя Наташа, была женщиной красивой, и мне
казалась невероятно на то время модной — широкие солнцезащитные очки на лбу, как у немецких порнозвёзд, джинсовый
комбинезон, театральные жесты руками и очень богатая мимика,
придававшие всему ею сказанному сценический драматизм.
26

Hooknose’s dad
My brother does not have an explosive personality, but in his
childhood he came across a case of injustice that severely hurt his
feelings: a boy in the neighborhood he was in good terms with, was
kicked around by other kids on the playground and called hooknose,
and sent I did not quite hear where — to Borispol, Brovary or even
to Vasilkov on the far side of bfe.
Things did not run beyond mockery, because Boris, in spite
of having a classic Jewish appearance: black eyes, curly hair and
well-balanced talk with burring, was a precocious guy, topped his
offenders by a head, practiced combat sport and could well stand
up for himself, in contrast to my brother, by the way.
Nevertheless, Genia grabbed for altitude and rallied to Boris’s defense.
The malicious hubbub still went on and they left the court together.
Genia invited Boris to our flat to what the latter agreed.
We, me and my parents, took a liking to him at once. His courteous
manners, politeness to match an English gentleman, Jewish veneration
of mother and women in general were out of tune with general ways of
Troyeshcheena of the time, a criminal and lumpenprole district at the
outskirts of Kiev, with its swearing children, sour wine odor and tiny courts.
Up to this day, though the notoriety of the area has subsided,
there is still a well-known adage: “life turned a hyena, I moved to
Troyeshcheena”. Local spooky memo, a misfit stigma.
It was interesting with Boris.
On that particular day or another, his parents dropped in to pick
him up, fell into talk with mine and, through friendship between
sons, a friendship between families was soon established.
His mother Aunt Natasha was a good-looking woman and
seemed very stylish to me at that period: wide sunglasses on the
forehead, after the fashion of German porn stars, denim overall,
theatrical hand movements and a wealth of byplay, which imparted
stage dramatism to everything she said.
His father Uncle Misha was roundish, baldish, and big, and had
very loud voice. Any discourse immediately evoked his enthusiasm
and his vibrating bass started to shake walls.
27

Отец, дядя Миша, был кругловатым, лысоватым, большим
и с очень громким голосом. Любыми разговорами мгновенно
увлекался, и его раскачивающийся бас начинал шевелить стены.
Тётя Наташа грациозно поворачивалась к нему в такие моменты всем
корпусом, зажигала в глазах возмущённый огонь и обрушивалась тирадой:
«Миша, ну шо ты уа-ва-ва-ва-ва!», и махала изящной ладошкой у рта.
Выходило похоже.
Я брата и Борьки был моложе на пять лет, поэтому чаще всего они
куролесили без меня — ходили на помойку, откуда таскали мальчишеские сокровища, вроде стеклянного кристалла из разломанного (явно
пьяной семейной ссорой) цветного телевизора. Катались на велосипедах, тарахтя на этих характерных киевских плитах уличных дорожек.
Но иногда брали и меня — Борька, со свойственной ему еврейской жизнерадостностью, относился ко мне серьёзно, посвящая в
удивительные тайны.
Боря рисовал в кружке, ходил на карате, увлекался биологией —
везде с равной долей успеха.
Слушал на бобинах русский рок, делился катушками. На вопрос о
музыкальных пристрастиях солидно выдавал малодоступные широким
массам таинственные словеса — Аквариум, Кино, Машина Времени.
Я всегда с влюблённой детской радостью слушал его добродушный воркующий голос — вот он рассказывает, как не любил в
детстве есть цветную капусту, а мама ему сказала, чтобы он представлял себя Гулливером в стране лилипутов, наломавшим на обед
деревьев. Вот он бесстрашно выгоняет руками испугавшую нас осу,
параллельно излагая очерёдность действий по обработке укуса — на
всякий случай, вдруг его рядом не окажется.
С Троещины мы уехали на Харьковский массив, тоже на то
время дикую околицу, но часто взаимно ездили семьями в гости.
Договаривались порой сильно заранее, и я в истоме предвкушения считал в календаре дни, когда мы все сядем в отцовскую
Ниву, поедем тропами Левого Берега на далекую Троещину, чтобы
оказаться вновь в облаке обаяния этой столь не вяжущейся с Троещиной семьи, живущей на проспекте Оноре де Бальзака — тоже,
невесть с какого перепуга на Троещине повенчанного.
Я знал, что они евреи, но для меня это была совершенно бесполезная информация — я ничего не знал о национальностях.
Кроме того, в тогдашнем Киеве евреев жило много, это не
было для меня экзотикой — прямо вот этажом выше, например,
28

Aunt Natasha usually graciously turned the upper body to him,
lit up an indignant glare and launched a rant, “Misha, don’t start
your wo-wo-wo-wo!” and waved her delicate palm at her mouth.
And it sounded very much like him.
I was five years younger than Boris and my brother, and thus
they played pranks without me: visited the disposal dump to pick up
boy’s treasures, such as a crystal from a broken color TV (evidently
after a drunken family quarrel). Rode bikes rattling along traditional
Kiev lanes made of slabs.
Sometimes they let me join them: Boris, with inherent Jewish
cheerfulness, treated me seriously and told certain startling secrets.
Boris studied drawing, frequented a karate club and was keen
on biology, with equal success everywhere.
He was also listening to Russian rock and shared tapes. Being
asked of his favorite music he mentioned poorly known to the general
public arcane names like Aquarium, Kino and Mashina Vremeni*.
I always gave my full attention with passionate childish joy to
his amiable cooing voice. Now he’s telling of his dislike for caulie in
his early years and of his mother proposing him to imagine being a
Gulliver among the Lilliputians eating their trees. Now he fearlessly
drives away a wasp simultaneously explaining how to treat a sting,
in case he’s not there in the right moment.
We moved from Troyeshcheena to Kharkov quarter, which was also
uncivilized outskirts at the time, but often visited each other in full set.
In some cases the visits were agreed well in advance and it was
delicious languor of anticipation to mark the days in the calendar,
awaiting when we step into our Lada Niva and go along the Left Bank
to the distant Troyeshcheena to be caught again in the cloud of charm of
this family totally alien to Troyeshcheena living at the Honoré de Balzac
Prospect, this name also being completely out of picture in the area.
I knew them to be Jews, but this info was of no earthly use to
me, because I knew zero of nationalities.
Moreover, a lot of Jews lived in Kiev at that time, thus it was not
exotica to me. At the floor above ours, for example lived a Jewish
family. We were not bosom friends but on good matey terms with them.
We called Alec, the head of the family, a coney for his front teeth
and jackrabbit eyes straight out of cartoons, and I had been thinking
for quite a while that it was his surname: Coney. Alec Coney.
_________________________
* known as Time Machine in English music sources
29

семья. Мы тоже поддерживали не сколько дружеские, но крепкие
приятельские отношения.
Главу семьи, Алика, мы звали кроликом — за передние зубы и
какие-то совершенно мультипликационные заячьи глаза, и я долгое
время думал, что это такая фамилия, Кролик. Алик Кролик.
А его дочка, Аня, меня любила — брала за руку, садила с собой
на одну лавочку, когда смотрели телевизор, прижимаясь бедром.
Я очень стеснялся, краснел и пунцовел, не знал, что с этим делать,
но было очень лестно. И томяще.
Менялись времена, и я как-то неожиданно узнал, что практически все знакомые евреи вдруг собрались уезжать — и почему-то
все в одно место, в какой-то неизвестный Израиль.
Я неплохо знал географию Киева и окрестностей, но местоположение Израиля было мне неведомо, из чего я заключил, что он,
вероятно, очень далеко — куда-то, скорее всего, в сторону Житомира.
Я спросил у матери — а зачем им туда?
Не помню дословно, что и как она ответила, но общий смысл
сводился к тому, что здесь не их страна, а там их. И тут им живётся
плохо, а там будет житься лучше.
И были бы мы евреями — тоже бы поехали туда, где лучше.
Я был умным ребенком, но всё равно, это было мне решительно
непонятно — а чем лучше? А что плохого здесь?
А почему здесь они чужие? Ничего не чужие, живут себе и
живут, как все — что же тут чужого?
Фактор неведомого Израиля и странного, массового мучительного желания туда уехать вдруг закрался в бытовое положение дел,
заставил на себя оглядываться.
Сперва уехали Кролики.
Мама зашла ко мне в комнату: «Пойди, попрощайся с Аней».
У подъезда стояло такси, тарахтящая 24-я Волга с шестиугольниками
задних фар. Дядя Алик, моргая заячьими глазами, наседал всем телом на
норовистую корзинку, мешающую закрыть переполненный багажник.
Аня, тёмно-синее платье, ужасные советские детские колготы,
большие очки, кудрявые чёрные волосы — очень непосредственно взяла меня за руки, чуть сжала их и сказала всего одно слово: «Прощай».
Я покраснел. И как-то вдруг в первый раз заметил, что она некрасивая. Обаятельная, но некрасивая.
С каким-то совершенно новым, странным, острым, тоскливым
чувством я стоял у подъезда.
30

His daughter, Anna, held affection for me: took my hand, made
me sit next to her when we watched TV, clung her hip to mine. I felt
very embarrassed, grew red, and did not know what to do about it,
but it was alluring. And tantalizing.
Times were changing and I suddenly discovered that practically
all Jews I knew were going to depart, and, for some strange reason,
all to one place: certain unheard-of Israel.
I had a good notion of Kiev and its vicinity, but the whereabouts
of Israel was totally unknown to me, and that made me think it was
probably very far, somewhere toward Zhitomir.
I asked my mother, why should they go there?
I do not remember her exact words, but the big idea was that,
where we live, is not their country, whereas theirs is elsewhere. And
that their life is bad here, and it will be better there.
And if we were Jews, we could as well go to a better place.
I was a clever child, but still I could not in any way understand
why it was better there. And what was bad here?
Then, why are they alien here? If they live the way we all do,
what’s alien about this?
The factor of unfathomable Israel, the agonizing desire to go
there, had crept into everyday state of things, and generated certain
reflections.
The Coneys were first to leave.
Mom told me one day entering my room, “Come to say goodbye
to Anna.”
A taxi was waiting on the drop-off: a rumbly Volga-24 with
hexagonal taillights. Uncle Coney, blinking with his jackrabbit
eyes, put all his weight on the stubborn basket, which did not fit in
the overfull boot.
Anna, in her dark blue dress, awful children’s pantyhose of Soviet
production, goggles and with curly black hair, rather delicately took
my hands, slightly squeezed them and said only one word, “Farewell.”
I blushed. And noticed for the first time how plain-faced she
was. Engaging but plain-faced.
I stood at the entrance with somewhat new, strange, acute and
dismal feeling.
The doors were closed, the red taillights lit up and Volga drifted away.
The last glimpse was the top of Anna’s head, black curls and a
silly, useless straw hat out ofplace behind the rear window.
31

Двери захлопнулись, зажглись красным задние огни, Волга уплыла.
Мелькнула позади макушка Ани, чёрные кудри и лежащая на задней
полке совершенно неуместная, глупая, бесполезная соломенная шляпа.
Кроликов я больше не видел.
Однажды они позвонили, сказали, что устроились в Хайфе.
Связь была плохая, и прервалась в какой-то момент. Больше не
перезвонили.
С тех пор что-то странное, недетское поселилось во мне.
Я вдруг остро и ясно почувствовал, зачем эти люди едут в какой-то
неведомый, непонятный Израиль.
И мне вдруг захотелось тоже, одним деньком сесть в такси,
нагрузив багажник нехитрым скарбом, и тоже уехать в Израиль —
последний раз взглянуть на высотную коробку дома, провожающих,
двор, клумбу, школу.
Я остро ощутил, что среди уезжающих мне будет лучше, чем
среди остающихся.
«Мам, а мы можем тоже уехать в Израиль?» — я как-то спросил,
томимый задумчивостью.
«Нет, — ответила мама, — мы же не евреи».
В тот момент я, кажется, понял и наконец-то решил для себя:
евреи — это те, у кого есть Израиль, в который они могут уехать.
А я не еврей. И мне ехать некуда.
О том, что Борька, тётя Наташа и дядя Миша тоже собираются
уезжать в Израиль, я узнал как-то поздно и случайно — они уже
целый год, оказывается, ходили на курсы языка, продали дачу и
квартиру родителей в Белой Церкви.
Иврит старшим давался трудно, а Борьке, уже тогда великолепно
говорящему по-английски, легко. Он, возмужавший, выросший, с нелепой чёрной щёткой первых усов, легко произносил какие-то длинные,
шикающие и картавящие фразы, из которых я не мог различить ни слова.
Была назначена дата, когда они, как и Кролики, выйдут из дома,
сядут в такси и уедут в аэропорт, и мы не увидим их больше нигде
и никогда, потому что у Израиля оказалась совершенно странная
особенность — оттуда не возвращаются.
Буквально за месяц до отъезда у них случился переполох, дядя
Миша, всё время тративший на походы по каким-то кабинетам,
получение каких-то бумажек, вдруг объявил — есть совершенно
уникальная возможность уехать по какой-то непонятной квоте не в
Израиль, а в Германию. Решать нужно сейчас, немедленно.
32

I never saw the Coneys anymore.
Once they phoned to say they had settled in Haifa.
The line was bad and then connection failed. There was no other call.
Something strange, not infantile any more, had nestled in my
mind after that. And all of a sudden, I realized sharply and clearly
why those people went to the unfathomable Israel.
And on impulse, I also felt like taking a taxi one day, loading my
simple belongings in the boot, and departing for Israel, after having
cast the last glance at our high-riser, seers-off, court, flowerbed
and school.
I vividly sensed I would feel better among the outgoing than
among the remaining.
“Ma, may we also go to Israel?” — I asked once, restless from
brown study.
“No, — was the answer, — because we are not Jews.”
At that point, I probably understood and decided for myself:
the Jews are those who have Israel, where they could go.
But I am not a Jew and have nowhere to go.
I came to know about Boris’s, Aunt Natasha’s and Uncle Misha’s
plan to go to Israel as well a bit late and quite by chance. It turned out
they had already been frequenting the language course for a year, sold
the grandparents’ summerhouse and town apartment in Belaya Tserkov.
The adults of the family had problems with studying Hebrew,
whereas for Boris, who already spoke brilliant English, it was easy.
He, grown to maturity, increased in height, with funky black brush
of first lip grass, smartly pronounced long, hissing and burring
phrases, of which I couldn’t make anything.
The date was fixed, when they, like the Coneys before them,
would step out of the house, get in a taxi, leave for the airport, and
we would never see them anywhere, because Israel appeared to have
a strange feature: nobody returned from it.
Just a month prior to their departure, a turmoil occurred in the state
of things. Uncle Misha, who made incessant tour over the offices and
gathered various papers, put everybody on heels with the latest news:
there is a unique chance to take up a stray quotum and go to Germany
instead of Israel. In addition, it has to be decided right now.
All pale and strained, they had slept off the idea, and the next
morning — Rubicon behind them and Waterloo in store for them — Uncle
Misha rushed to tackle the new variant.
33

Они, бледные, напряжённые, пережили с этим ночь, а наутро,
позади Рубикон, впереди Ватерлоо, дядя Миша пошёл пробивать
новоявленный вариант.
В Израиле были родственники, и был худо-бедно выученный
иврит. В Германии не было ничего, и о ней ничего не было известно,
кроме того, что вчера в шесть часов поймали Гитлера без трусов.
Ехать в никуда и учить с нуля немецкий — за Борьку-то я не
боялся, выучит, но старшему поколению было трудно.
За день до отъезда они пришли к нам в гости — квартира на Троещине уже была продана, оставались последние дни с вещами у знакомых.
Было весёлое, неожиданно светлое застолье — словно через
неделю встретимся вновь, словно ничего не изменилось, словно эти
напряжённые хлопоты по отъезду навсегда только приснились, были
неудачной шуткой, розыгрышем, разрешившимся недоразумением.
Борька сидел в нашей комнате, мы во что-то играли, смеялись.
Мысль о том, что Борьку я вижу в последний раз, как-то упорно
отказывалась впихиваться мне в мозг. Я её впихивал, а она выпирала,
заталкивал, как дядя Алик корзинку в багажник, а она оттопыривалась обратно.
У меня было моё детское сокровище — маленькая книжечка-брелок, в жестяной оправе, из которой выпадала раскладушка
фотографий достопримечательностей Киева.
Я её очень любил, но всё-таки подарил Борьке. Он принял с
благодарностью.
Тут кто-то пришёл — у нас вообще гостей было много, двери
не закрывались, неожиданные визитёры были обычным делом.
Раздался чей-то малознакомый голос.
«Кто там? — вскинулся Борька. — Мой папа пришёл, что ли?».
Почему-то в последнее время дядю Мишу я давно не видел —
он был с головой занят неприятными хлопотами.
Я выглянул в коридор — как оказалось, это был он, но я его
почему-то не узнал. То ли не видел давно, то ли темно было, да и
голос его, это фирменное «уа-ва-ва-ва-ва» куда-то ушло, померкло
за грустью перемен.
Я спутал его с отцом одного совершенно неприятного нам с братом
персонажа, чьи, хоть и редкие, визиты мы воспринимали с отвращением.
И я повернулся обратно в комнату и сказал: «Не, это папа жида».
«Жид» в нашей дворовой детской среде было обычным ругательством, которое, что любопытно, как-то мало ассоциировалось с
34

In Israel, they had relatives and a certain notion of Hebrew.
In Germany, they had nothing, and knew nothing of it, except that “Hitler
had only one ball”.
It meant a cul-de-sac station and the need to study German from
scratch. I was sure Boris would master the language, but the older
generation could have problems.
The day before going away, they came to see us. The apartment
in Troyeshcheena had already been sold, and they stayed at their
acquaintances’ with their belongings.
It was a merry, surprisingly unshadowed party, as though we
would see each other in a week, nothing happened and those intensive
preparations for going away without return were just a lame joke, a prank
or a misunderstanding, which happily cleared up.
Boris was in my room, we were playing and laughing.
The idea that I saw Boris for the last time stubbornly refused to be lodged
in my mind. I was trying to cram it in, but it still bulged, I shoehorned it, like
Uncle Alec had done with the basket, but it stuck out again.
I had my childish treasure: a booklet-pendant in a brass frame with
a folding set of photos with the sights of Kiev.
I liked it very much, but still presented to Boris. He gratefully
accepted it.
At that moment someone came in; we always had an open-door
life style and one more unexpected guest was normal.
“Who’s that? — vividly responded Boris, — is it my father?”
The fact was that I had not seen Uncle Misha for quite a while:
he was up to the hilt in that sticky botheration.
I looked out into the corridor: it was him all right, but not
recognized by me. It could be due to my not having seen him or to
darkness, and then again, his favorite “wo-wo-wo-wo” had gone,
waned in the dreary times.
I confused him with very unpleasant personage for me and my
brother, to whose visits (rare as they were) we reacted with disgust.
I returned in the room and said, “No, it’s hooknose’s dad.”
“Hooknose” was a common term of abuse among children, which,
strange as it may seem, bore no relation to Jews. A “hooknose” was
a sinister, wicked, hostile or dangerous and generally suspicious
type, often shown as such in fairy tales, cartoons and books.
To call someone a hooknose was in our local crowd quite a trivial
thing and nobody went into chthonic depths of word formation.
35

евреями. Жидом могли обозвать как за жадность, так и за глупость.
Как за вредность, так и за трусость.
Обозвать жидом неприятного человека было в нашей локальной
тусовке делом совершенно обыденным, никто не вникал в хтонические глубины словообразования.
Борька удивлённо на меня посмотрел, вышел в коридор, увидел
отца и повернулся ко мне: «Ты что, Саш, это же мой папа».
И вот тут до меня дошёл весь смысл того, что я совершенно
легкомысленно сморозил и как это выглядит со стороны.
Говорят — «провалиться сквозь землю от стыда», вот это было
именно то, что мне хотелось сделать.
Я панически начал тараторить, объяснять, что я ошибся,
спутал, я имел в виду, что тут есть Игорь, говно-человек, и я решил,
что это его отец пришёл, а не твой; что я не хотел обидеть, что это
я глупость сморозил, что это не так и не то я сказал, и еще десятки
отчаянных аргументов.
Как же это ужасно, когда не можешь доказать невиновность! Когда в
вечер прощания обижаешь такого замечательного человека, как Борька.
Последний вроде как не придал значения, и недоразумение забылось.
Я напряжённо смотрел весь вечер — точно ли ситуация закрылась? Точно ли не обиделся?
Мать приготовила вкуснейшее, моё любимое шоколадное желе —
все заслуженно нахваливали, а мне не лезло в рот.
Наутро было такси, из их же двора на Троещине.
На металлической сетке, огораживающей баскетбольную площадку,
раскачивался мерзкого вида пацан, одновременно наглый и жалкий, и
монотонно картавил, припадая на «г» вместо «р»: «Бо-г’я — ев-г’ей.
Бо-г’я — ев-г’ей». Держась, тем не менее, осмотрительно подальше — знал,
что Борька бегает быстро и уже заработал по карате коричневый пояс.
Попрощались. Обнялись.
Такси уехало из двора.
Мы ехали домой в отцовской Ниве, я сидел сзади, в горле
застрял ком. Ни выплакать, ни выхаркать.
Очень хотелось кому-то пожаловаться — но я не мог сформулировать и понять, на что именно.
Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Будто весь мир
устремился куда-то, в трудное, но благородное дело. Словно все
вступили в какой-то новый клуб, а меня туда не взяли.
Они отзвонились скоро из Германии — доехали хорошо.
36

Boris looked at me in puzzlement, went to the corridor, turned
to me and said, “What’s up with you? It’s my dad.”
Next moment I realized with a shock the sense of what I had
thoughtlessly dished out and the way it sounded to others.
“To go bright red with shame” — that was exactly my situation
at that moment.
I panicked and started to blabber, to explain that it was a mistake,
that I meant a certain Igor, bullshit of a guy, who was around, and
I thought it was his dad, that I meant no harm and choke on foot,
that things were not as they seemed to be, and blurted out dozens
of other desperate arguments.
How terrible it is, when you are unable to prove innocence! In addition,
by this you offend a great guy like Boris at a farewell party.
He looked to think nothing of it and the unpleasantness was forgotten.
I watched him for the rest of the evening: was the situation
really closed? Did he really bear no grudge?
My mom had prepared delicious and my favorite chocolate jelly.
Everybody gave it a just credit but I could hardly swallow a piece.
Next morning a taxi came to their house in Troyeshcheena.
On metal mesh around basketball court a nasty guy was swinging,
brazen and miserable at the same time, and repeated the same monotonous
chant exaggeratedly burring, “My dearr frriend Borrris, my dearr frriend
Borrris.” But he kept his distance just to be on the safe side, because
he knew that Boris was a good runner and already had a brown belt
in karate.
We bid farewell and embraced one another.
The taxi left.
We were riding back home in our Lada Niva, I was on the back
seat with lump in the throat. And it could not be cried away or spat out.
I felt infinitely unhappy. As though the whole world had headed
for a tough but noble goal. As though everybody had joined a new
club, but I was denied membership.
After a short while, they phoned from Germany to say they had
arrived safely.
Then phoned again after several months to say they got settled,
though not without problems. They were at work upon German;
Boris had blended into scholastic community and re-started karate
lessons. Aunt Natasha had found a job as a pharmacist, which was
exactly her profession.
37

Потом отзвонились через несколько месяцев — трудно, конечно,
но устроились — учат язык, Боря влился в школьный коллектив,
возобновил занятия карате. Тётя Наташа, благо что фармацевт, даже
нашла работу по специальности.
Потом звонили через год.
Мать слушала, но новости приходили как сквозь вату — новости
о другой, совершенно непредставимой жизни, в уже произошедшем
погружении в другие реалии.
Нашли на помойке мебель, стенку, которая у нас в Киеве была
бы верхом мечтаний за большие деньги.
А мать тщетно ездила по городу, пытаясь найти, где «выбросили» сыр.
Тётя Наташа с дядей Мишей развелись — оказывается, кроме
общей цели уезда их мало что связывало, а Боря уже большой. Уже
чёрный пояс, какой-то там дан получил. Выучил немецкий на уровне
носителя языка. Не забыл английский, готовится поступать в Лондоне.
А нам это казалось диковатым — время наступило суровое,
легче было выживать скопом.
Они оставили номер телефона, и иногда родители даже честно
порывались позвонить, но всегда что-то мешало. Не хотелось
навязываться — ну что мы их будем, в их новообретённой Земле
Обетованной, грузить какими-то нелепыми мещанскими проблемами?
Они, наверное, тоже теми же мыслями маялись.
Наша Гондвана разошлась. Новые континенты было не склеить.
Когда однажды, прошло внезапно несколько беспокойных лет,
родители таки набрали их номер, выяснилось, что они давно съехали —
там жила какая-то другая, тоже русскоязычная семья.
Съехали, и новых координат не оставили.
Я до сих мучаюсь незакрытым переживанием — обиделся ли
Борька на «папу жида»?
Крайне маловероятно, но неисповедимы пути Господни — если
ты это вдруг прочтёшь, Боря, знай, это правда было совершенно
дурацкое недоразумение. Я не хотел тебя обижать. Ещё раз извини.
Когда уезжали Кролики, Аня мне тогда сказала: «Прощай».
А я ничего не ответил, и, как оказалось, до сих пор всех вас
несу в сердце, не отпустив.
Я попросил у Бори прощения за тот случай, это максимум, что
я могу сделать, и больше мне незачем нести в себе этот груз.
Я отпускаю вас. Прощайте.
38

The next call was after a year. My mom was listening to the
news, but it came as if through cotton wool, because we could not
imagine their life, nor understand their reality alien to us.
They had found a piece of furniture: a living room range, at the
disposal dump, which was an ultimate dream in Kiev and cost a fortune.
At that time my mom here was hunting through the shops in
the whole city to come across a piece of cheese.
Aunt Natasha and Uncle Misha divorced: it turned out they had
stuck together only for emigration purposes, and Boris was already a
grown up person. He already had a black belt and the next dan rank.
He knew German like a native-speaker, but did not forget English
and was going to study in London.
That seemed odd to us: it was hard time and easier to survive
in a bunch.
They left their number and sometimes my parents got an honest
impulse to phone them but never had the guts. Did not want to be
a nuisance. Why should we unload our petty problems on them in
their newly obtained Land of Milk and Honey?
Our friends probably had the same doubts.
Our Gondwana had split up. There was no way to fasten new
continents together.
When several roaring years passed, my folks made the number
and came to know they had moved long before. A different family, also
Russian-speaking, was living there. Moved and left no contact info.
I am still tortured by the unanswered question: did Boris take
“hooknose’s dad” personally?
That is highly improbable, but if you would read these lines,
Boris, you should know it was really a stupid misunderstanding.
I did not mean to offend you. I am asking to forgive me once again.
When the Coneys were departing, Anna said to me, “Farewell.”
I did not say anything, but still hold this misstep in my head, as it turned out.
I begged Boris’s pardon, and that is the best thing I can do, thus
there is no need to bear this load in me.
I release you. Farewell.

39

Гольф — игра аристократов
Хутор поделён надвое железнодорожной веткой — мы знаем
наизусть расписание всех пассажирских.
Больше всего нам нравится бакинский — он проходит нашу
станцию, Кумылгу, в 22.57.
На нём иноземные надписи, он весь какой-то другой, непривычный, посланник иного мира.
В сельпо продаётся ситро и мороженое.
Пахнет степью и навозом. Изредка протарахтит мотороллер.
В чёрной ночи поют цикады. Я люблю смотреть в окно, в
освещённое жёлтое пятно под фонарём.
Или лежать на диване, читать детективы, с их уютом викторианской Англии.
Хорошо в деревне.
На лавочке сидим мы, пацаны, ведём светские беседы. Грызём
семечки, гладим Тузика.
«Пацаны, айда в волейбол!» — кто-то кидает клич.
Остаёмся только я и Дрюша. Нам лениво. Кроме того, мы старше
остальных на целых два года, оттого ведем себя элитарно — то есть
надменно. Негоже нам просто подрываться и бежать буцать мячик
с какими-то деревенскими простолюдинами.
Субординацию блюсти надобноть. Продолжаем степенно
сидеть.
Простые хуторские удовольствия приелись. А ведь впереди ещё
полтора месяца, а потом — уезжать от бабушек в большие города.
Школа, поступления в институты, нелакомые образы взрослой
жизни.
Поэтому мы просто сидим на лавочке и мечтаем о чем-то
простом, незамутнённом, о чём можно мечтать только в светлой
(как потом окажется) молодости — например, о том, как мы станем
владыками мира и переделим наш скромный земной шарик.
Нас несколько раз зовут в игру. Мы гордо отказываемся,
сославшись на то, что не царское это дело.
На нас в итоге машут рукой.
«Аристократы мы с тобой», — подытоживает Дрюша.
40

Golf as aristocratic game
The village is split into two parts by a branch railway and we
know by heart how all passenger trains run.
Our favorite is the one from Baku. It passes our station, Kumylga,
at 22.57
It bears foreign inscriptions; it is offbeat and the messenger of
a different world.
Local store offers lemon soda and ice cream.
The air smells of steppe and dung. Once in a rare while a motor
scooter rattles by.
Cicadas sing in the black of night. I like to look out the window
into the illuminated yellow spot under a street lamp.
Or to read cozy Victorian mysteries lying on the sofa.
Country life is pleasant.
We, boys, sit on a bench, make small talk, nibble sunflower seeds
and stroke Toozik, the dog.
“Hey, guys, let’s play volleyball!” someone shouts.
Only Dryusha and I remain. We do not feel like playing. Besides,
we are older than the others by full two years and thus have the right
to elitist behavior. It does not befit us to take off running just to pound
at the ball with country bumpkins.
Subordination must be maintained. And we stolidly sit as before.
We are fed up with the simple country pastimes. And to think that
we are supposed to stay here with the grannies for another month and
a half before returning to the big cities. To school, college entrance,
much-feared adult future.
That is why we just sit on the bench and daydream of something
plain and untroubled, only to be desired in green years (the happiest,
as it would turn out later): of our becoming lords of the world, for
example, and reformers of our small globe.
They call us several times to join the game. We proudly reject
the invitation with the hint that that is beneath us.
As a result, they give up.
“We’re aristocrats, you and me,” Dryusha sums up.
41

«Да уж, — соглашаюсь я, — негоже аристократам играть в какойто там волейбол. У аристократов свои игры — гольф там, например».
В моём сознании гольф — самое тупое, но статусное, что вообще
можно выдумать. Ходят какие-то кичливые люди, полчаса готовятся
к удару, секунду бьют, потом ещё полчаса идут до мячика, потом
ещё полчаса готовятся.
На голове шапочка с помпоном.
Посмотришь на всё это, на каждого участника в отдельности —
сразу видать, по меньшей мере наследный монакский принц.
«Эх, у нас тут и в гольф не сыграешь! — сетует Дрюша. — Ни
клюшек, ни шарика».
Но тут мы бросаем взгляд на ещё один мяч, запасной — лежит
под лавкой.
Он драный, с него свисают лохмотья. Где он только не побывал
за свою карьеру — то в лужу улетит, то в собачье говно.
На шарик для гольфа не похож совершенно, но в деревне спрос
другой. Можно на многое, даже потомственным аристократам в
первом поколении, закрыть глаза.
Так, теперь нужно найти клюшку.
В качестве чего-то хотя бы условно подходящего на роль клюшки нашлась только непонятного назначения арматурина со сбитой
краской, загнутая кочергой.
Мы попробовали сыграть в гольф — назначили лункой яму у
столба и решили бить кочергой мяч по очереди. Кто загонит — того
и тапки, ну то бишь выигрыш.
Бу-у-уц! Драный мячик, получив от Дрюши кочергой, поскакал
по вытоптанной гусями лужайке.
Бу-у-уц! Мячик улетел мимо столба — это уже косорукий я
вступил в игру.
Вдруг открылась прелесть этой игры — оказывается, весь смысл в
процессе. Именно вот в этой аристократической неторопливости, сопряжённой с гордым осознанием собственной значимости для человечества.
Не прерывая светской беседы подойти, прицелиться, ещё
поговорить, ещё прицелиться и только потом — бу-у-уц!
Совершенно неважно, кто выиграет. Главное — само действо,
общение двух джентльменов.
Мы, два пацана, троюродные братья в дурацких шортах, гоняли
мяч кочергой по лужайке, периодически удовлетворённо друг другу
кивая: «гольф — игра аристократов».
42

“You bet! — I agree. — Volleyball is an improper game for us.
Aristocrats have their own games: golf, for example.”
In my understanding, golf is the most stupid but the most high-status
occupation that could have been invented. A group of smug folks walk
here and there, spend half an hour to prepare for a stroke, the stroke itself
lasts a second, then walk for half an hour to the ball to spend the next
half an hour in preparation. The head is covered with pomponed cap.
When you look at that and at every player individually, you
understand right away it is at least the hereditary prince of Monaco.
“Heh, — complains Dryusha, — no way to play golf here! No
clubs, no ball.”
At that moment, we cast a glance at the spare ball that lies
under the bench.
It is extremely tattered demonstrating the vicissitudes of its
carrier: staying in poodles or exposure to canine shit.
It does not look in the least like a golf ball, but rustic standards
are different. Even the aristocrats by birth may turn a blind eye to
many things here.
OK, the next task is to find a club.
The closest thing we found is a discolored piece of steel
reinforcing with a rake-type bend.
We have tried to play golf: strike the ball in turn with that rake
of ours, with a pit at a wooden pole serving as hole. The one who
bunkers, wins. First-come, first-served, so to say.
Zap, zap! The tattered ball sent by the rake from Dryusha, ran
jumping along the meadow trampled down by geese.
Zap, zap! The ball missed the pole: that was my clumsy stroke.
The charm of the play has suddenly appeared: the big idea is
the process itself. Just that aristocratic leisureliness combined with
the proud awareness of proper importance for humankind.
To approach without interrupting social small talk, to aim, to
talk again for a while, to aim once more, and only then — z-zap!
No matter who wins, performance is everything: socializing of
two gentlemen.
We, two boys, half cousins in klutzy shorts, drove the ball about
with a rake, periodically nodding contentedly to each other, “golf
is a game for aristocrats.”
The volleyball players were at first laughing at us. But we
continued our kingly sport not giving them time of day.
43

Компания волейболистов нас сперва высмеивала. Мы же гордо
продолжали свою царственную игру, не удостаивая их взглядом.
Потом те высмеивать перестали. А потом прекратился и
волейбол.
Робко попросились к нам. Мы отказали.
Гольф — игра аристократов. Компания важнее спортивного
результата.
На следующий день мы вышли на лавочку. В дальнем краю
улицы компания упоённо гоняла грязный мяч кочергой.
Кажется, мы стали деревенским культурным авангардом.

44

Then they stopped laughing. Then volleyball stopped.
They meekly asked our permission to join. We refused.
Golf is the game for aristocrats. The right company is more
important than sports scores.
The following day we came to sit on the bench. A company
at the far end of the street was self-forgetfully driving a dirty ball
with the rake.
Looks like we have become the local cultural avant-garde.

45

Три рождения — одна смерть
У моего деда было три даты рождения.
Он родился 26 декабря 1926 года.
Настала война, на момент её начала ему было всего 14 лет. Даже
в военное время таких на фронт не брали.
Но в 1943-м году сгорели все документы, и дед каким-то образом
приписал себе два года, когда восстанавливал.
Потом это вскроется, данные переменятся, но на тот момент
это сработало для того, чтобы пойти добровольцем — в свои 16 лет.
Поскольку всё равно документы менялись наново, дед решил
выпендриться. Чего, мол-де, у меня дата какая-то никакая, ни к селу
ни к городу — 26 декабря. Даже ассоциаций ни одной. И указал в
новых документах другую, более знатную дату — 7 ноября, день
Октябрьской революции.
Год рождения ему потом в документах вернули, но дата осталась.
И зажил дед под второй датой рождения. С ней же прожил всю жизнь.
Третья дата рождения появилась у него, символ на символе,
после смерти.
Заказывали могильный камень. Писали в бланке необходимые
для выбивания даты.
И ноябрь, как месяц рождения, написали неразборчиво,
небрежно, двумя штрихами — II.
А мастер решил, что это римская двойка, то есть февраль, так
и выбил.
Заметили это позже, когда камень уже был готов. Решили не
менять, особенно зная лёгкое отношение к датам самого деда.
На его могиле, на кладбище города Димитров, Донецкой области,
ныне внезапно переименованного в Мирноград, так по сей день на
могильном камне и указана дата рождения как 7 февраля 1926 года.
С каждой новой датой дед словно взрослел.
Родился под одной, жил под другой, умер под третьей.
Умер он в 1993 году, от рака поджелудочной железы.
За полтора месяца до его смерти, это был поздний ноябрь, бабушка шла по двору мимо летней кухни, уже закрытой на зиму, и вдруг
увидела на окне что-то странное, словно его грязью изнутри заляпали.
46

Three births — one death
My granddad had three dates of birth.
He was born on December 26, 1926.
When the war broke out, he was only 14. Boys of that age were not
subject to call even in wartime.
However, in 1943, all his documents burned down in a fire and he
managed to add two years to his age while he was making them re-issued.
It came to be known later and the date altered, but at that moment,
it worked out and enabled him to volunteer at 16.
Since he was getting totally new documents, my granddad decided
to show off. Thinking that his day of birth, December 26, was neither
here, nor there, and bore no good association, he indicated a new day for
new documents: illustrious day of the Socialist revolution, November 7.
The year of birth was later restored in the documents, but the day
remained. And he spent his whole life with it.
The third date of birth he got after death, which was also symbolic
as in the previous case.
We came to an office to order a tombstone. And had to fill the form
with the data to be carved.
And wrote November in an awkward, casual way, using two strokes
(II) instead of two clear “ones”.
The carver, though, decided that was Roman numeral “two”, i.e.
February, and carved it accordingly.
It was noticed, when the tombstone was ready. However, we left it that
way, especially remembering that granddad took a relaxed approach to dates.
His tombstone at the cemetery in the town of Dimitrov, in Donetsk
District, today unexpectedly renamed into Mirnograd, still bears the date
of birth as February 7, 1926.
With each new date granddad seemed to mature.
He was born on one date, lived on another and died on still another.
He died in 1993 of pancreatic cancer.
A month and a half before his death, and it was late November, my
granny was crossing the yard and passed by the summer kitchen already
closed for winter and suddenly saw something strange on the window,
as though it was splashed with mud from within.
47

Около того окна было как раз дедово место, он там обычно
сидел, читал газеты, пил брагу. Его, проходя по двору, всегда
можно было там заметить. Я ему махал, а он корчил озорные рожи.
Бабушка растворила кухню, подошла к окну, сдёрнула с него
занавеску, а всё стекло жирным слоем кишит мухами.
А это поздняя осень, мухи сонные, вялые, и вообще неизвестно,
откуда они в таком количестве взялись — их и жарким летом столько
никогда не бывало.
Жуткое зрелище. Бабушка взяла плотную ткань, долго давила
мух на окне. Потом отмывала неровное стекло, косо схваченное
замазкой.
Деду ничего не сказала — а он уже во двор сам и не выходил.
Не сказала, потому что в этих местах, даром что это пролетарский, обделённый предрассудками Донбасс, нет вернее приметы — к
покойнику. Страшно было о таком сказать.
В ночь, когда дед умирал, он совершенно точно чувствовал,
что это всё.
Говорить не мог, что-то нечленораздельное бормотал и злился,
что бабушка не понимает.
Потом он плакал. А потом собрал все силы на одно слово — «уйди!».
Бабушка вышла. Он затих.
Когда вернулась, уже был мёртв. Отчего-то пожелал уйти в
одиночестве. Смерть — слишком интимный акт.
Было это в ночь с 7 на 8 января. С тех пор для меня православное
Рождество — это скорее поминальный, скорбный день.
Похоронили тихо. Слёзы не шли.
Бабушка стала более задумчивой. Начала разговаривать сама с
собой, не замечая, что говорит вслух.
Однажды мы вечеряли, она сидела задумчивая, пила кисляк.
Потом вдруг в такт своим мыслям неожиданно и удивлённо произнесла: «А ведь он оттуда уже не выберется».
И я не стал ни о чём переспрашивать, точно догадавшись, о
ком это она.
Для меня самого смерть деда в полной мере ещё не осозналась.
Была чем-то абстрактным, странным.
Уже много позже смерти, когда сошёл снег и заколосилась жизнь,
случились две символичные приметы.
За двором был вишнёвый и яблоневый сад. Одна из вишен росла
неудобно, уходила ветвями на сарай. А урожай с неё был щедрый.
48

It was granddad’s favorite place at that window, he used to sit there
reading papers and drinking home brew. Those who walked across the yard
always saw him there. I used to wave to him and he made funny faces to me.
Granny opened the kitchen, went to the window, pulled the cloth
off it and saw a thick layer of flies on the entire glass.
It was late autumn, the flies were sleepy and languid, and it looked
unusual to see them there in such abundance; it never happened even
in hot summer.
It appeared a ghastly sight. Granny took a strong fabric and crushed
the flies for quite a while. Then she thoroughly washed the uneven glass
crookedly strengthened with putty.
She did not say anything to granddad, and by that time he had ceased
to go out to the yard.
She kept silence because that area, though being a proletarian
and prejudice-free part of Donbass, was still under the influence of
the firm creed that this was an omen of death. An awesome thing to
say it aloud.
The night granddad was dying he definitely felt it was the end.
He was unable to speak, gibbered something and was miffed at
grandma for not understanding him.
Then he wept. And finally recollected his strength to utter just “go away!”
When she returned, he was already dead. Wanted to leave being
alone for some reason. Death is too intimate act.
That occurred on the night of January 7 to 8. Since that, the Orthodox
Christmas is more a commemorative, mourning day for me.
The burial was quiet. Tears did not come.
Grandma became more pensive. Began to talk to herself, unaware
of speaking aloud.
Once at supper she sat with a contemplative look drinking pruno.
Then in concert with her thoughts, she suddenly said wonderingly, “and
to think that he will already not haul himself out of there.”
And I did not ask anything since I guessed whom she meant.
I myself did not quite realize the fact of granddad’s death. It was
something abstract and strange.
Long after the death, when the snow melted away and life came into
ear, two emblematic omens sprang up.
There was a cherry and apple orchard behind the yard. One of the
cherries grew in an awkward way: its branches stretched above the shed.
But it yielded a good harvest.
49

И её традиционно обирал дед — лез на крышу сарая, аккуратно
там балансировал с ведёрком.
И ещё была его яблоня — он её посадил, он за ней ухаживал.
Оба этих дерева засохли. Одни из всего сада. Предыдущим
летом дали щедрый урожай, но уже на следующий год без видимых
объективных причин засохли.
Отправились вслед за тем, кто их любил, не в силах снести
разлуку.
Только тогда, когда я залез на сарай и спилил засохшую вишню, только тогда вдруг во всей полноте в меня окончательно легло
страшное осознание — деда больше нет. И его больше не будет.
Он мог родиться не три, а больше раз. Но умереть по-настоящему
можно лишь единожды.
Я стоял у деревянной стены сарая, с пилой в руках, и ревел,
потеряв счёт времени.

50

Granddad traditionally gathered it. He climbed onto the shed roof
and cautiously balanced there with a pail.
There was also his special apple tree: he planted it and he took care of it.
Both trees had withered. Only those two of all garden. There was
a profuse harvest the previous summer, but they dried up already next
year with no apparent cause.
They followed the one who held affection for them, unable to endure
the separation.
Only when I climbed the shed and sawed off the dried cherry tree,
did I realize in its entirety the horrible idea that granddad was no more.
And never would be.
He could be born more than thrice. But actual death comes only once.
I was standing at the wooden shed wall with the saw in hand and
wailed having lost track of time.

51

Ноги
Первое время, как переехали в Москву, жили с отцом, в общежитии на Нарвской — скудной простоты панельная девятиэтажка,
равноудалённая от всего.
За сплошным бетонным забором парк туберкулёзного диспансера, безлюдный днём и непроницаемо чернильный ночью.
По другую сторону зелёные коробки гаражей, скелет яично-жёлтого «Запорожца». За ними дымящие цеха фабрики, за пыльными
стёклами которых смутно угадывались фигурки.
Поодаль — поле кладбища и гладь Головинского пруда.
Было тревожно и грязно, как везде в Москве начала 90-х.
Серый снег никуда не утекал. Все носили одинаковые пальто.
И шапки, которые дома, дабы держали форму, распяливали на алюминиевую кастрюлю.
Мы жили в бывшей Ленинской комнате — когда заселялись,
по полу были разбросаны листы с сеткой букв, напечатанных на
печатной машинке, а посреди комнаты стояла рассохшаяся трибуна.
Её выволокли на помойку, в комнате поставили кровать. Похабно
влепленную в середину стены дверь, напротив коммунальной кухни,
прикрыли шкафом, сделав подобие прихожей.
Уютно заурчал холодильник.
Напротив кровати телевизор, видеомагнитофон и штук тридцать
видеокассет — новые фильмы писали на «Союзмультфильме», принося чистые кассеты.
Для меня был единственный боевик — «Коммандо». Засмотрел
до дыр. Даже подсчитал точное число убиенных лично Шварценеггером, не считая безымянных жертв массовых взрывов — 87,
кажется.
Мы жили на 8-м этаже, на краю коридора.
В близкой кухне извечно звенели тарелки, громыхали чугунные сковородки, рассказывались анекдоты, хабалисто смеялись
бывшие интеллигентные люди.
Я знал каждый этаж.
Наш, 8-й — продуваемый, в серых тонах, просматривающийся насквозь.
52

Two Feet
When we moved to Moscow, we initially lived in a place
my dad got in the families’ hostel on Narvskaya Street. It was a
miserable nine-storey prefab flat block, equidistant from everything
of interest.
On one side, a close-set concrete fence separated it from the park of
tuberculosis hospital, which was desolate in daytime and impenetrably
inky at night.
On the other side, perched the lines of green, brick private parking
garages and a carcass of egg yolk-yellow “Zaporozhets”. Farther on
were steaming factory shops, with dimly seen human figures behind
their dusty windows.
At some distance was a cemetery and Golovinsky Pond.
Uneasiness and dirt prevailed in the area as everywhere in Moscow
in the nineties.
Gray snow stayed put. All wore greatcoats of the same fashion.
And caps, which were stretched on an aluminum saucepan to prevent
them from getting out of shape.
We lived in the former Leninist Room (communal leisure and
patriotic propaganda room). When we took up residence, the floor was
strewn with typewritten pages and a withered speaker’s stand stood
in the middle.
That was dragged to the disposal dump and a bed was placed in
the room.
The door clumsily cut right in the middle of the wall across the
common kitchen was camouflaged with a closet and this space morphed
into a sort of lobby.
The gentle murmur of a refrigerator came to be heard.
A TV set faced the bed with coupled video recorder and about
thirty videotapes. New films could be recorded on “Souyzmultfilm”
pic factory if you brought your own tapes.
My absolute all-time favorite action movie was “Commando”.
My copy was shopworn. I even counted the men personally killed by
Schwarzenegger, not including the victims of great explosions. They
were 87, if I remember rightly.
53

9-й более тяжеловесный, пропахший краской и деревом, со
складом инвалидных велосипедов.
На 7-м постоянно гремело радио.
На первом этаже был гостиничный холл — с пыльными кашпо
и декоративной решёткой, с продранными креслами из кожзама с
оранжевым поролоном, торчащим из рваных ран. Как великое языческое божество, холл венчал телевизор.
На входе небольшой лоток — туда сносили письма. Дежурная
педантично раскладывала их в разные стопки по этажам.
Я рвался на баррикады — за Ельцина.
Брюс Ли сказал как-то, что нужно всегда бороться за правду, и
меня, впечатлительного мальчика, это зацепило.
А то, что Ельцин — за правду, так в этом не было никаких
сомнений.
Но на баррикады попасть как-то не удавалось.
Каждый день я думал — ну, вот сегодня точно пойду.
Но как-то наваливались быстротечные детские дела, одно, второе — и уже вечер. Зажёгся единственный на Нарвской фонарь, по
потолку от проезжающих машин ползут тени. Как-то уже и поздно
на баррикаду идти, по темени и бездорожью.
В общаге жили дети — и я был одним из них.
Мы валили шумные коридорные игры. Перестрелки из пластмассовых пистолетов, прятки.
Мест прятаться было мало — очень уж примитивно организовано пространство.
Но спасало то, что в здании две лестницы и два лифта — и
можно убегать по разным этажам, забегая, при ловком маневре,
противнику в спину.
На кухне спрятаться негде.
Но можно в умывалке, с её удушливым запахом раскисшего
мыла, переходящей во влажную душевую с отбитым кафелем. И в
туалете, с рядом крашеных белых кабинок, из которых ворчали пожелтевшие бачки.
Я умел прятаться. В скудном выборе очевидных мест знал все
схроны.
Знал, что в душевой, откуда никогда не выветривался пахнущий плесенью пар, есть небольшое место втиснуться около
труб. Что на лестницах легко спрятаться за дверью.
Я мог находить такие места везде и очень гордился этим.
54

We lived on the eighth floor, at the end of the corridor.
The sounds heard from the adjacent kitchen were the incessant
clatter of plates, rumble of spiders, anecdotes told by the tenants and
impudent laughter of ex-highbrow folks.
I had a good knowledge of every floor.
Of the eighth, where we lived: drafty, of grayish color and visible
through and through.
Of the ninth: more ponderous, smelling of paint and wood, and with
broken bicycles stored there.
On the seventh the radio constantly roared.
On the first floor, there was a foyer with dusty cachepot, grille and
armchairs of leatherette with orange foam plastic poking out of ruptured
pieces. A TV set crowned the foyer like a great pagan deity.
A trough at the entrance accommodated the incoming letters. The duty
attendant meticulously sorted them in piles by floors.
I was dying to go to the barricades to support Yeltsin.
Bruce Lee once said that one must always contend for truth and it
grabbed me, because I was a susceptible boy.
In addition, there was no doubt that Yeltsin stood for truth.
However, I always failed to go to the barricades.
Every day I thought: this is the day, when I go.
But when it rains, it pours, and urgent children’s errands always
detained me; first one, then another one and evening used to come all of
a sudden. The only street lamp on Narvskaya Street lit up, the shadows
from the passing cars crept across the ceiling. And it became too late for
the barricades due to darkness and bad roads.
There were children in the hostel and I was one of them.
We practiced noisy games in the corridors. Shooting with plastic
pistols, hide-and-seek.
Places to hide were scarce due to primitively organized space.
Two staircases and two elevators were of great help in playing: you
could run on different floors and surprise the seeker from behind if you
were deft in maneuvering.
The kitchen offered no place to hide. But you could do it in the
wash-up (with its smudge of soap turned sour) that evolved into damp
shower room with chipped-off ceramic tiles. And in the lavatory, with
its row of painted white booths, where yellowish toilet tanks muttered.
I was an expert in hiding and knew all nooks in the scanty set of
evident places.
55

Мало кто мог сравниться со мной, когда играли в диверсионную войну, где исключительно важно умение незаметно подобраться поближе. Или в банальные прятки, когда меня могли
искать, при моем желании, вечно.
И ничего от моего взора не убегало.
Я знал, кто кому и с кем изменяет — просто это не возбуждало во мне особого интереса. Тем более, что не по страсти
оно, а от скуки.
Знал, кто, вопреки всем просьбам, продолжает тайком курить на лестнице.
Кто подворовывает чужие макароны.
Лишь одно место оставалось для меня недоступным — с
лестничной площадки 9-го этажа уходила на крышу и к лифтовой шахте пожарная лестница, закрытая с одной стороны
металлической сеткой.
На люке, обитом железными листами, всегда висел замок.
Однажды я бесцельно шатался по коридорам нашей пропахшей подгоревшим подсолнечным маслом общаги.
Родители на работах, дети в школах и садах.
Прокатился в тёмном лифте с чёрными щёлкающими кнопками. Посидел на подоконнике, вглядываясь в бесконечно провинциальный, занесённый снегом мир.
А когда забрёл на холодную, безлюдную лестницу, бросил
взгляд вверх и увидел — замка на люке, ведущем к шахте и на
крышу, нет.
Подобрался, удивившись редкому шансу.
Пожарная лестница гремучая, как гром в театре, так что
чтобы не беспокоить лишних свидетелей, забирался по ней
медленно, аккуратно ставя ногу на очередную металлическую
ступень.
Люк оказался тяжёлым, а помещение за ним, голая бетонная
коробка, тёмным — дверь на крышу и в моторный зал закрыты.
Я подпёр люк собственной спиной, хотел уже влезть весь, но
вдруг увидел что-то странное, лежащее на полу в метре от меня.
Когда я разглядел, что это, то в одно мгновение похолодел
до заиндевелости, а сердце замерло — это были отрубленные
человеческие ноги.
Точнее, не ноги, а лишь ступни.
Они были обескровленные, уже начинающие синеть.
56

I knew there was a narrow space between the pipes in the shower
room where constant steam was mixed with the smell of mustiness.
I also knew you could easily hide behind the doors on the staircases.
I was able to find these places everywhere and felt very proud of it.
Few could match me when we played guerilla warfare game,
where the ability to stealthily approach the adversary was the most
important skill. In common hide-and-seek I could make them search
for me forever and aye, if I wished.
And not a thing escaped me. I knew all local pairs of cheaters, but
that did not interest me too much. The more so that no passion was
involved, just boredom.
I knew who continued to sneak a smoke on the staircase in spite
of all pleas to stop the practice. And who stole other folks’ macaroni.
Only one place was inaccessible for me: a fire escape that led from
the staircase landing on the ninth floor to the roof, towards elevator
shaft, and was shielded by mesh wire on one side.
There was always a padlock on the hatchway covered with sheet
iron.
One day I was wandering aimlessly along the corridors of our
hostel reeking of sunflower oil.
All parents were at work, children in their schools and kindergartens.
I went up and down in the elevator with its black buttons to click.
Sat on the windowsill for a while gazing at the extremely provincial
world covered with snow.
Thus engaged I came to the cold, deserted staircase, looked up
and noticed the absence of padlock on the hatchway, which led to the
shaft and the roof.
I braced myself up, surprised at the rare chance.
The fire escape roared like artificial thunderstorm in a theater.
Trying to avoid any disturbance, I climbed it slowly, cautiously putting
my foot on every metal tread.
The hatchway turned out to be heavy and a bare concrete room
behind it was dark. The doors to the roof and motor chamber were closed.
I propped the hatchway with my back and was just going to squeeze
inside, when I saw a strange object lying on the floor at one meter
from me.
When I made out what it was, I turned cold, almost gray, in a clap.
These were severed human legs.
Not legs actually, only feet.
57

Прямо в ступни, как протезы, были вставлены две палки.
Палки и отрубленные ступни связывали какие-то грязные жёлтые
бинты.
Не меньше ужаса меня охватило и изумление — зачем? Зачем
делать подобную конструкцию?
Я, прочитавший огромное количество сказок про одноногих
моряков, мог себе представить, как ходить на деревяшке вместо
ноги.
Но как ходить на отрубленной ноге, насаженной на деревяшку?
Я пулей исчез. Хлопнул люк, прогрохотала лестница.
В считанные секунды я вбежал, никого по пути не встретив,
в комнату.
Всё так же уютно урчал холодильник. За окном застыл неподвижный день, упавший на парк тубдиспансера.
В видеомагнитофоне всё ещё торчала кассета с «Коммандо» —
утром смотрел, забыл вынуть.
Кто?
Кто отрубил ноги? Кто положил их там, в бетонной конуре,
сделав эти жуткие ходули?
Я думал, что вижу всех в нашей насквозь прозаичной общаге.
А оказалось, что кто-то легко меня провёл, оставшись незамеченным.
Кто?
Я смотрел на людей и подозревал. Примеривал на каждого —
вот он, рубит и отрезает чьи-то ступни. Сидит, прикручивает их,
сопя носом от усердия.
Грустный грек Янис, жарящий картошку? Нет, вряд ли он.
Дядя Валера, нечистый на руку мент, любящий выпить? Нет,
тоже не он. Слишком прост.
Перебрал каждого. Но я и до сих пор уверен — это был ктото иной.
Возможно, он видел меня — а я его не видел.
Я осмелился вновь дойти до пожарной лестницы лишь через
пару дней.
Странно, но мне не пришлось долго собираться с духом, прежде
чем я вновь открыл люк, подперев его спиной.
В бетонной комнатке никого и ничего не было.
Лишь пыльные стены очень контрастировали с серым цементным полом, который тщательно протёрли тряпкой.
58

They were bloodless already starting to turn blue.
Two sticks were inserted right in the feet, like prostheses. The sticks
and feet were bound with dirty, yellow bandages.
Terror invaded my mind, but equally great was my bewilderment:
why? What’s the idea of such construction?
I read adventure books about one-legged sailors and could imagine
the way one walks on a wooden leg. But how would you walk on a
severed foot pinned on a stick?
I took off like a shot from a gun and left. The hatchway banged
and the staircase rumbled.
In several seconds, I was in our room without meeting anyone on
my way.
The refrigerator shed its usual gentle murmur. The day rested firm as
a vice behind the window with the park of tuberculosis hospital built in.
The video recorder still had the “Commando” tape inserted. I left
it from the morning after the last display.
Who?
Who had severed the feet? Who had placed them there, in that
concrete kennel, and contrived these macabre stilts?
I thought I knew everybody in our commonplace hostel inside out.
In practice, somebody had outfoxed me and slipped through a crack.
Who?
I looked at the folks around and sought for my suspect. Tried to
imagine each of them individually severing somebody’s feet. And
coupling them wheezing from exertion.
The sad Greek Yanis, who fried potatoes? It was highly unlikely.
Uncle Valery, a dirty cop fond of the bottle? No, it could not be
him. Too penny-plain.
I thus ran through all of them in my mind, but I am still sure: it
was someone else.
He probably saw me, whereas I did not see him.
It was only after a couple of days that I had the guts to go to the
fire escape.
Strange as it was, but it did not take long to screw myself up to
open the hatchway again using my back.
There was nobody and nothing in the little concrete room.
Only the dusty walls were in stark contrast to the gray, cement
floor, which was thoroughly wiped with a cloth.
After a while, the padlock on the hatchway reappeared.
59

Через какое-то время на люке вновь появился замок.
А ещё через какое-то время мы уехали, и больше я в эту общагу не заходил.
Как и очень многое в моей жизни, она исчезла из моей жизни
бескровно и резко. И в детстве-отрочестве больше не появилась.
Несколько раз я лишь проезжал мимо неё, бросая взгляд на
крайнее окно восьмого этажа.
В округе ничего не изменилось. Лишь построили новый Коптевский путепровод.
А по недалёкому железнодорожному транспортному кольцу
пустили метро.

60

Sometime after that, we changed address and I have not visited
that hostel anymore.
Just as many other things in my life, it vanished from my existence
abruptly and painlessly. And never reemerged in my childhood and
adolescence.
Several times, I rode past casting a glance at the last window of
the eighth floor.
Nothing changed in the area; only the Koptev motorway junction
was built.
In addition, subway trains started to run on the near railroad loop.

61

Хомяки
Собак заводят себе те, кто хочет, чтобы его любили. Кошек —
те, кто хочет любить сам.
А хомяки нужны для того, чтобы познакомить ребёнка или
молодого человека со смертью.
Даже не знаю, зачем я в подростковье проявил инициативу завести хомяков. Может, и правда был смутный порыв инициироваться
с костлявой таким вот способом.
Пошёл в зоомагазин и купил двух ангорских.
Они были классные — глаза бусинками, бело-розовые мягкие
брюшки, короткие хвостики.
Говорят некоторые, что хомяки тупые. Сами вы тупые. Они
отлично узнавали разных людей, радовались после долгого
расставания.
Да-да, казалось бы — мелкий мышь, в ладонях умещается,
сколько там того мозгу? А они были абсолютными личностями.
Это меня и обескуражило. Ладно рыбки там или черепахи —
живёт дома такая хрень, и как мебель, что есть она, что нет.
Я ожидал, что хомяки тоже будут невинной забавой — и внезапно привязался.
Одно дело — живая игрушка, но совершенно другое — абсолютно индивидуальное существо, каждое со своим характером: один
бойкий, неугомонный, деловитый, другой — домашний, спокойный,
любящий больше поесть, поспать да крутилку покрутить.
Говорят, что хомяки кусаются. И что воняет от них.
Ну, если держать их в трёхлитровых банках, не ухаживать и
кормить чем попало — будут и кусаться, и бомжом вонять.
У меня же они жили в вольере — отгородил кусок комнаты.
Кормилсвежими овощами — и не кусались они, и пахло от них
вкусно, как от молочных котят.
В вольер они, впрочем, попали не сразу — я по наивности
сперва смастерил им жилище из картонной коробки. Нет нужды
и говорить, что тот, который неугомонный, прогрыз дыру в
первую же ночь, отгрыз кусок картона вместе с куском ковра,
на котором коробка стояла. Прогрыз и ушёл в пампасы.
62

Hamsters
People buy dogs to be loved. Those who want to love, buy cats.
Hamsters are needed to acquaint a child or a youngster with death.
In my teen-age period, don’t know why, I showed initiative in buying
hamsters. Maybe I really had a secret call to be initiated into the Grim
Reaper Club in this way.
I went to a pet shop and bought two angora hamsters.
They were cool: beady eyes, white-pink color, soft bellies and
short tails. Some people say that hamsters are stupid: they are stupid
themselves. They easily recognized different people, rejoiced after a
long absence.
And indeed, one would think them to be just tiny mice with tiny
brain. But they were definitely creatures with identities.
That knocked me off-balance. Were they fish or turtles, whose
existence is irrelevant, like that of a piece of furniture, it would have
been a different matter.
I expected them to be in the same vein: a harmless fun, but
unexpectedly took to them.
A live toy it’s one thing, it’s quite another a totally individual
creature, each one with its character: one is quick, indefatigable and
resourceful, the other — soft, quiet, and gives priority to eating and
running in the wheel.
Some say that hamsters bite and stink.
Holy balls! If you hold them in a three-liter jar and feed on trash,
they will invariably bite and smell like hobos.
I staked out a warren for them in the room. Fed them on fresh
vegetables, so they did not bite and smelled like suckling kittens.
However, they did not get their warren right away. In my innocence,
I initially put them in a cardboard box. It needs no saying that the very
first night, the one, which was indefatigable, gnawed a hole through
together with a piece of carpet, where the box stood. Gnawed and was
lost in the pampas.
Really disappeared somewhere in the flat, and we could not find him for
quite a while. It turned out it had settled down behind the kitchen-sink. It had
a water supply from a leaky tap and brought all its food there during the night.
63

Серьёзно, ушёл в подполье — где-то заныкался в квартире, и
мы долго его не могли найти.
Оказывается, он обосновался на кухне за раковиной — там у
него была вода от подтекающего смесителя, туда же за ночь он успел
перетаскать немало съестных припасов.
Во разница характеров — одному важнее была свобода, и он
ушёл. А первый мог уйти также — но остался.
Хлопот с ними было мало. Разве что иногда, когда уже отгородил
территорию в углу, они принимались грызть по ночам плинтус — очевидно, полагая, что за его деревянной толщей скрывается опасная,
голодная, но столь желанная свобода.
Я, сонный, добредал до вольера, вытаскивал хомяка, всего в
стружке, да делал ему моральное внушение.
Так они и жили. Все с ними понемногу возились. Женюша даже
приноровился катать их на голове — безумная картина, идёт мой
брат, на голове у него хомяк сидит.
В какой момент произошло это — я не заметил, но однажды
хомяки подрались. Очевидно, тот, который бойкий, в драке сильно
прокусил другому живот, а мы этого сразу не заметили.
Заметили только тогда, когда хомяк быстро начал чахнуть.
В этот момент вдруг выяснилось, насколько сильно мы все к
ним привязались. Насколько они для нас важны.
Судорожно начали искать ветеринарку. Нашли на отшибе
Митино: старый дом, ныне снесённый, сейчас там вестибюль метро
станции Волоколамская.
У меня душа не на месте, в коробке умирающий хомяк, я еле
сдерживал слёзы.
У ветеринарки на меня внезапно бросилась собака и укусила
за локоть. А я, душа в пятки — собак люто боюсь — только стоял и
прижимал к себе коробку, ничего больше сделать не в силах.
Это была идиотская картина. Собака укусила меня ещё раз.
Из дома лениво вышел мужик и с любопытством на всё это смотрел,
ничего не делая. Только потянувшись за сигаретой.
— Уберите собаку! — только и выдохнул я, обмирая от ужаса и боли.
Мужик посмотрел на меня очень удивлённо и нехотя, с ленцой, словно
выполняя чей-то нелепый каприз — так и быть — утащил куда-то собаку.
Потом посмотрел на меня, всё ещё дрожащего, и с неодобрением подбодрил:
— Да она привита.
64

That was the difference in characters. One craved for freedom and
escaped, the other could follow but remained.
Generally, they were not much of a trouble. Only sometimes, already
in the warren, they nibbled at the skirt board, probably hoping there was
dangerous and hungry but still coveted freedom behind it.
In such cases, I usually blearily shuffled my way to the warren, pulled
the hamster out covered with chippings and rebuked it.
That was the way they lived. All mucked about with them a
little bit. Genie even took them for a drive on his head. That was a
crazy picture: there goes my brother with a hamster sitting on top
of his head.
Once they had a brawl, which I did not even notice. Probably the
indefatigable fellow heavily bit the other’s belly, whereas we took no
notice of it.
It became evident only when the animal quickly broke up.
At that moment, we suddenly realized how we had got attached to
them. How important and bright they were.
We started a desperate search of a vet clinic. Found one at the outskirts
of Mitino in an old house, now demolished, with the entrance hall of
Volokolamskaya underground station built in its place.
I felt down: with the dying hamster in the box, I was almost unable
to hold back the tears.
Near the clinic, a dog suddenly attacked me and bit my elbow.
My heart sank into my boots, because I am very afraid of dogs. I stood
there clutching the box to my chest unable to do anything. That was a
silly situation. The dog bit me once more. A man lazily came out of the
house eying the scene with curiosity. He did not interfere but only put
his hand in the pocket for a cigarette.
— Take the dog away — I gasped paralyzed with terror and pain.
He looked at me with great surprise and took the dog the dog away
half-heartedly, as if fulfilling somebody’s order.
Then examined me, still jittering, and added by way of soothing
me: — It’s inoculated.
— She bit me! — my voice trembled.
— But it’s inoculated! — the man was beginning to chafe at my
imbecility.
— It… — I was losing my breath clasping the box to my chest, —
bit me…
— But it’s inoculated!
65

— Она меня укусила! — голос у меня дрожал.
— Так она же привита! — мужик начинал раздражаться от моей
тупоумности.
— Она... — дыхание прерывалось, я прижимал к сердцу
коробку, — укусила...
— Так привита же!
Дальше всё было смутно, я зашёл внутрь.
Больше это напоминало живодёрню. На полу лежала огромная
псина, бок в окровавленных бинтах, и стонала так, что собственные
слова слышались с трудом.
— Что у вас? — перекрикивая стоны, спросил ещё один блаженный мужик в белом халате.
— Хомяк... — начал было я.
— Хомяк? — удивлённо переспросил мужик.
Кошки и собаки в его картине мира, очевидно, ещё были кем-то,
достойным времени и внимания. Но хомяк!..
Очевидно, любые проблемы с хомяком проще всего решались
унитазом и кнопкой смыва.
Впрочем, хмыкнув, делая одолжение, он согласился посмотреть.
— Не жилец, — вскоре огласил вердикт.
Внутри у меня похолодело.
Лучшее, что я мог сделать, это усыпить хомяка. Вскоре получил
на руки коробку с тельцем. И, убитый горем, пошёл домой.
Мне было страшно одиноко. Я горевал — и сердился на себя
одновременно. Во мне боролись, опровергая друг друга, два убеждения. Одно из того, что «всем известно»: хомяк — это мелочь, о
чём там вообще горевать?
Другое из жизни — у этого маленького существа был свой нрав,
свои привычки, свои занятия.
Некоторое время мы жили вместе, и он принёс в мою жизнь
нежную, умильную радость — а вот сейчас, век хомяка недолог, я
уже несу его мёртвого в коробке.
Было бы честным его похоронить. Но у меня не хватило духу
это сделать.
Я смог только ещё раз взглянуть в коробку, а после закрыть её,
закрутить скотчем и снести к мусорному ящику.
Было в этом что-то гадкое, предательское.
Я горевал, потеряв часть себя, потеряв того, к кому привязался.
И злился — на то, что оказался сентиментальным, а так хоте66

I have a dim recollection of the rest as I entered. The inside resembled
a knacker’s yard.
A huge dog was lying on the floor, all in blood-soaked bandages,
and groaned so loudly I could hardly hear myself speaking.
— What is your problem? — asked another dotty personage in
white coat.
— A hamster… — I started.
— A hamster? — the man asked dazedly.
In his world picture, cats and dogs were probably at least deserving
time and attention. But a hamster! All the problems with hamsters had
evidently to be resolved with a flush toilet.
He, however, agreed to have a look, doing me a favor.
— Goner, — was the verdict.
I got cold feet.
The best I could do was to put him down.
And soon got the box with the dead body. And went home stricken
with grief.
I felt lonely. I mourned and had a grudge against myself at the same
time. Two contrasting ideas were struggling in my head. One was based
on the universal assumption that a hamster is an insignificant creature
and is not worth sixpence.
The other was based on the real life: this small fry had its own temper,
habits and activities. We had been living together for some time and it
brought tender affectionate joy into my life. But its term is not long and
now I’m carrying the box with its corpse.
It would be honest to bury it. But I did not have the stomach for it.
I could only cast the last glance inside the box, close it, wrap the
scotch around it and bring it to the dustbin.
There was something nasty and treacherous in it.
I rued having lost part of myself and the creature I became
attached to. And raged inwardly at being sentimental instead of
hard-boiled and ruthless, as I wanted. A brick, who would easily
and painlessly throw anything out of his life without reflexion, as
Nietzsche’s blond beast.
The other hamster, the troublemaker and libertarian, was waiting
at home.
I spent a minute to hammer it for having bitten the conspecific fellow
to death. Then I dismissed it: it could not be helped. Any scolding stems
from inability and fear.
67

лось казаться брутальным и безжалостным. Эдаким кирпичом,
легко и безболезненно кого и что угодно выкидывающим без
рефлексий из жизни, как ницшеанская белокурая бестия.
Дома ждал другой хомяк — бунтарь который, либертарианец.
Минуту я его ругал за то, что сородича загрыз. Но дальше меня
отпустило. Руганью ничего не исправить. Любая ругань всего лишь
от беспомощности и страха.
Впрочем, и тот пережил собрата ненадолго. Простудился и умер.
Так же, как и первый — неожиданно и быстро.
Я вновь не похоронил. Снёс к мусорке в коробке.
С оплёванным чувством горя и предательства вернулся в дом.
По ночам больше никто не грыз плинтус. Стало тихо.
Можно было перестать ходить за свежими овощами и заботливо
нарезать их кубиками перед тем, как уйти в школу.
Собак заводят те, кто хочет быть любимым. Кошек — те, кто
жаждет любить сам.
Хомяк же призван стать болезненной прививкой, в лёгкой форме доносящей страшное осознание, от которого хочется убежать,
а бежать некуда: всё проходит. Всё проходит, пройдёт и это. И не
останется следов.
Через пару дней я разобрал вольер.
Комната вновь стала такой, словно никого, кроме меня, в ней
никогда и не было.
Только борозды на плинтусе да дыра в ковре ещё долго мне
напоминали. О чём-то, что я намеревался отрезать от себя и легко
забыть — а почему-то до сих пор помню.

68

Besides, it did not outlive the first one too much. Caught cold and
died. Also unexpectedly and quickly.
I neglected the burial again. And brought it to the dustbin in a box.
Came back home humiliated with the feeling of grief and treachery.
Nobody gnawed at the skirting at night. Silence reigned in the house.
I did not have to procure fresh vegetables and cut them into cubes
before going to school.
People buy dogs to be loved. Those who desire to love, buy cats.
Hamsters are meant to be a painful vaccination, which at its most benign
conveys terrible news, which one is tempted to shun, but there is no way:
all things must pass. This will also pass. Leaving no trace.
In a couple of days, I dismantled the warren.
The room was its old self again, as if nobody had ever been there
except me.
Only scratches on the skirt board and a hole in the carpet reminded
of something for quite a while. Of something, I intended to cut off and
forget, but still remember for some reason.

69

Джинн
Рядом с нами, в нашем маленьком шахтёрском городке с видом
на копры, жила баба Надя. Она была худой, неожиданно высокой
старухой, словно годы не гнули её в клюку, а распрямляли, как сухой
стебель, дабы однажды перешибить жарким августом.
Велосипед роговых очков на носу, шаткая походка, надтреснутый, почти кроткий голос.
Неладное выдавала лишь расплывшаяся синяя татуировка на
левой кисти. Она когда-то, где-то сидела, но за что, при каких
обстоятельствах — этого никто не знал. И спросить об этом — не
спросишь, хотя и было страшно любопытно.
Но как себе это представить? «Баба Надя, а за что вы срок мотали?»
Невежливо, право. У нас там много кто сидел, не по понятиям было
в былое лезть.
Баба Надя иногда напивалась в дымину. Речь становилась неразборчивой — она бесцельно ходила по улице, тонкая и страшная,
качаясь в такт ветру, изрыгала клокочущие, торжествующие тирады.
Глаза слезились под очками, она по-детски тёрла глаз кулаком.
Наблюдать за ней было жутко и завораживающе.
Походив, как умертвие на рассвете, она неверной походкой
удалялась в свой дом, такой же жутковатый, как и она сама.
Дом был неожиданно большой — заметно, что строился
изначально на большую семью. Но помимо самой бабы Нади там
жил лишь её сын, Леонид. И иногда оставался внук, Сашка.
Дядя Лёня был хромой. Он ходил, шаркающе выворачивая ногу.
Летом всегда без рубашки, обнажив нестарое, но запущенное тело.
У него были русые кудри, прямо как в иллюстрациях к русским
сказкам рисуют у Ивана — дурака иль царевича.
Говорили, что ещё в детстве он откуда-то свалился, а сама баба
Надя была пьяна и несколько суток даже не замечала, что он покалечился. А ещё, что она так часто пила, что не могла кормить его
во младенчестве молоком — кормящая соседка, годующая своего
сына, Лёни ровесника, приходила кормить излишками из жалости.
Большой, не по семье, дом был запущенным. Бедность — шаром
покати, всё, что можно было пропить — всё пропито. Голые неровные
70

Jinn
Close to us, in our small mining town with winding towers perched
all around, there lived old Nadia. She was a lean, unexpectedly tall crone,
as if years, instead of bending her into a crook, straightened her, as a dry
stalk, to break her one hot August day.
Two-wheeler looking horn rims planted on the nose, lurching walk,
cracked, almost placable, voice completed her image.
Only a blue faded tattoo on the left wrist betrayed her. She had
evidently been in jail, but her crime and time were unknown. And no
one dared to ask, tremendously interesting as it was.
How would you imagine it? “What did you do a stretch for, Nadia?”
Sounds impolite, eh? We had many ex-cons then and there and it was
against the rules to meddle in other people’s past.
Sometimes old Nadia got dead-drunk. Her speech turned indistinct,
she was swanning around the town, lank and creepy, swinging in the
wind and belching forth seething, cock-a-hoop rants.
Her eyes were dripping behind the glasses and she childishly rubbed
them with a fist.
That was a sinister and mind blowing sight.
After these wanderings like a living dead until dawn she tottered
into her house, as sinister as herself.
The house was surprisingly large, evidently meant initially for a big
family. But apart from Nadia herself the only living soul to dwell there was
her son Leonid. And sometimes her grandson Sashka stayed overnight.
Uncle Leo was lame. He had a shuffling way of walking and wrenched
his foot in the process.
He never wore a shirt in summer showing his body, not yet old but
fallen into neglect. He had chestnut curly hair, as straight out of Russian
fairy tale heroes Ivan the Fool or a tsarevich.
He was said to have been fallen off something when a child, whereas
old Nadia was drunk and did not notice him being maimed for several
days. The word also has it that because of heavy drinking she was
unable to breastfeed him, and her neighbor, prompted by mercy, shared
what was left from her own newborn son of the same age with her.
The house, too large for its current inhabitants, was shabby.
71

стены, оштукатуренные сырой известью, трухлявый пол, под которым резвились крысы.
Спали на полу, на тряпье. Трещину в стене скрывал ковёр. На ковре
фотографии — давно ушедший муж, о котором никто не знал абсолютно
ничего. Сама баба Надя, кажется, не слишком уж могла припомнить, кто
он и откуда взялся. Невестка — мать Сашки, красивая женщина, с чуть
выпученными от испуга глазами. Асимметричное лицо, непослушные
чёрные волосы — она умерла, отравившись денатуратом.
И ещё Алексей, второй сын. Полная противоположность Лёньке — смуглый, черноволосый, орлиный нос, пронзительный, злой
взгляд. Красивый как демон.
Алексей был единственным непьющим из семьи. И единственным здоровым.
Его призвали в Афганистан, изредка он слал редкие письма изпод Кандагара, бледной пастой на тетрадном листке, царапающим
почерком, а потом пропал без вести. О чём выслали скупую справку,
напечатанную на печатной машинке.
Баба Надя погоревала день, но к вечеру напилась, а утром уже
не слишком помнила, что когда-то у нее было два сына, а не один.
Зла соседям они не делали. Добра тоже.
Хотя дядя Лёня был мягким, как юродивый, и нежадным.
Хороший рыбак — как-то выловил огромную щуку, так икру пожарил
да просто так нам, пацанам, во дворе раздал — вкусно!
Мы, злые дети, даже никогда не подначивали его за хромоту.
Бабу Надю — бывало, издевались над ней. А дядю Лёню нет.
Сашка, Лёнькин сын, рос беспризорником — по мелочи воровал, ходил в рванине, в школе двоечник. Но в отца — весёлый,
беззаботная такая нищая детская радость, когда нечего терять — и
всё на свете тогда мило.
Мы как-то детской компанией рассказывали друг другу, кто сегодня
что ел, чем родители да бабушки кормили — борщ, пироги, каша. А Мазила,
ну, Сашка то есть, погоняло от фамилии, когда до него очередь дошла, просто так ответил, подперев подбородок худой рукой: «а я сегодня воду ел».
И даже нам как-то стало неуютно. А он ничего, безродное
счастье, сорный корень, степная полынь, улыбается. Мы его семечками угостили, ими и пообедал.
В чём у этой семьи, в их большом, пустом доме, душа держится — совершенно было неясно. И откуда денег стабильно
напиться находят, тоже неясно.
72

Complete privation reigned there; everything imaginable was guzzled
away. It had only bare uneven walls covered with damp whitewash and
moldering floor with rats playing gambols beneath.
This same floor accommodated the sleeping places made of rags.
A rent in the wall was camouflaged with an old carpet. The carpet had
photos attached to it: long gone husband, of whom nobody knew absolutely
nothing. Old Nadia herself did not seem to remember exactly his identity
and origin. Daughter-in-law, Sashka’s mother, a pretty woman slightly
goggle-eyed with fear. She had asymmetric face, unruly black hair and
died from drinking jake.
Also Alexei, one more son. He was the polar opposite of Leo: swarthy,
with aquiline nose and piercing, malicious glance.
Alexei was the only nondrinker in the family. And the only healthy
member of it.
He was called up and sent to Afghanistan, once in a while sent a
letter from Kandagar scratched with pale ink on a sheet from exercise
book, and then gone missing. The relevant short typewritten status
notification was sent.
Old Nadia grieved for a day, got loaded in the evening, and next
morning only vaguely remembered she once had two sons.
Nadia and her son did neither evil, nor good to anyone.
And yet Uncle Leo was facile as a God’s fool and showed no greed.
He was an apt angler, and once caught a tremendous pike, fried its caviar
and treated us, local young folks, to it for nothing. That was delish!
We, usually merciless children, did not even tease him for lameness.
Which was not the case with old Nadia, because we sometimes mocked
at her. But never at Uncle Leo.
Sashka, Leonid’s son, grew a real street boy: he stole trifles, dressed
in some tatters, was a flunker in school. However, he inherited his father’s
nature: cheerfulness and easy-going childish joy of the poor, when there’s
nothing to lose and you feel at peace with all the world.
Once in our group of kids we were talking of the food consumed
on that day prepared by our moms and grannies: soup, pies, cereal.
Mazila, that is, Sashka, dubbed so after his last name, when it was his
turn, simply answered, with his chin propped in his scrawny hand, “And
I was eating water today.”
We felt sort of ill-at-ease. Whereas he, happy nobody’s in particular
field weed, sagebrush of the steppe, smiled and looked as if nothing
happened. We gave him sunflower seeds and that was his dinner.
73

Баба Надя всё истончалась, вытягивалась, становилась похожей
на штакет.
Однажды внезапно вернулся из Афганистана Алексей. Худой,
с орлиным носом, загорелый до черноты.
Кого война губит, а в него, наоборот, словно силы влило. Стройный,
гибкий, злой. И — и другой.
И ясное дело, что до войны и после один человек — это уже
другой человек. Но тут было что-то совершенно иное — это не было
человеком. Мы, дети, это чувствовали. Ни одна кошка, ни одна
собака с ним близко не оставалась, чувствуя также.
Когда слышишь по нашей деревенской улице безумный вой
посаженных на цепь псов, можно было не сомневаться — Алексей
идёт.
Вернулся не он. Вернулся какой-то восточный, пустынный
демон, Иблис во плоти, шайтан Гиндукуша, джинн, принявший
обличье Алексея.
Он мало что помнил из своей прошлой жизни. Не узнал никого
из прежних дворовых друзей, которые, раз с ним поговорив, трусливо
начали его избегать — дюжие мужики, шахтёры без предрассудков.
Баба Надя была пьяна, и возвращение Алексея она приняла спокойно — ей в то время, кажется, уже совершенно не принципиально
было, кто рядом – живые, мёртвые или демоны.
Показала Алексею справку о том, что он без вести пропал —
тот криво ухмыльнулся, молча скомкал справку и бросил в печь.
Никто не спросил его, что с ним было. Кто-то на улице попытался, впрочем, но он так посмотрел, что попыток не повторяли.
Алексей зажил вместе с ними в проклятом доме.
Ни с кем не общался. По ночам куда-то уходил.
Несколько раз мы пробовали за ним проследить, хоронясь в
кустах, и каждый раз он словно растворялся, как дым, на ночной
улице. Чтобы утром, как дым, материализоваться заходящим в дом.
Внезапно женился — Женю, его жену, никто доселе не знал.
Она откуда-то с Гродовки, родителей похоронила. Переехали туда,
в её маленький дом, и с тех пор в доме бабы Нади Алексей появлялся редко.
Родился сын. А через два года пришла весть — погорели. Женя и
сын сгинули в огне. А Алексей дома не ночевал — остался невредим.
Было дело, расследовали обстоятельства пожара. Но время было
трудное — конец 80-х, начало 90-х. Не до расследований. Списали на
74

How could they tread this earth, permanently under the weather, we
didn’t know. Neither could we guess where they got cash for constant
boozing.
Old Nadia kept growing thinner, stretched herself out and looked
more and more like a picket.
Once Alexei came back from Afghanistan all of a sudden. He was
a meager bloke, with aquiline nose, as brown as a berry.
Some people are destroyed by the war; to him it seemed to add
power. He became slim, flexible, fierce and… alien.
Needless to say, a person is different after war. But this was a
particular case: he was not human. We, children, felt that. As did cats
and dogs, who steered clear of him.
When you heard mad howl of enchained critters in our village street,
you could be sure it was Alexei passing by.
The creature turned back was not him. It was an oriental desert
demon, Iblis in flesh, a devil of Hindukush, Jinn, who assumed the guise
of Alexei.
He remembered little of his past life. Did not recognize any of his
former friends, who in a cowardly way kept aloof from him after the first
contact in spite of being hefty fellows and miners without prejudices.
Old Nadia was drunk and accepted Alexei’s return with calmness,
at that time she did not seem to care who was around: the living, the
dead or demons.
She showed him his MIA notification: he smiled crookedly, silently
crushed the paper in his hand and threw it into the stove.
Nobody asked what befell him. Those who did try received a glance,
which excluded further inquiries.
Alexei joined the dwellers of that wretched house.
He did not contact anyone. Spent the nights elsewhere.
We tried several times to follow him hiding in the bushes, and every
time he seemed to vanish in the haze of the night street to reappear
entering the house in the morning out of thin air.
Then, quite unexpectedly, he got married. Nobody knew his wife
Genia before. She lived somewhere near Grodovka, where her parents
had died. The new family settled in her small house and since that time,
he seldom visited old Nadia.
A son was born. Two years passed and appalling news came: the
house had burned down. Genia and their son perished in fire. Alexei
survived because he lodged out.
75

несчастный случай, хотя следователей и смущало, что на пожарище
стояла серная-аммиачная вонь, такая, словно химический склад
сгорел, а не простой дом с летней кухней.
Алексей вернулся в дом бабы Нади. Не говорил ни слова. Лишь
всё так же уходил по ночам, сопровождаемый воем собак.
Однажды бабе Наде принесли письмо, а там справка о смерти её сына
Алексея, который пробыл в душманском плену много лет, случайно был
найден и освобождён, но уже в госпитале скончался от какого-то хронического недуга, коим болел в плену, не получая медицинской помощи.
Тело его в цинковом гробу везли на Родину.
Баба Надя тупо вчитывалась в строки справки и сопроводительного письма, смысл которых упорно не доходил сквозь опьянение,
когда пришёл Алексей. Вырвал из её рук письмо, пробежал его
глазами, разозлился и также отправил в печь.
Ночью он ушёл, растворился, как обычно, в ночной улице, в неверном свете единственного фонаря, а утром не вернулся, и больше
его не видел никто, нигде и никогда.
Могила его жены и сына оставалась нетронутой много лет,
зарастая бурьяном. А потом кладбище переносили, строили рядом
дорогу, и их останки перезахоронили в общую могилу.
Баба Надя очередное исчезновение сына восприняла спокойно.
И быстро привыкла, что из детей у нее вновь только Лёнька.
Наступили 90-е, в наш городок пришла наркомания.
По огородам ходили люди, рвали датуру и мак. Когда мака не
осталось на огородах, начали воровать из церковных дворов, где
его была привычка по южной донбасской традиции выращивать.
Убили попа, пытавшегося выгнать ночью из церковной ограды воров.
От ширева люди пошли вымирать десятками.
Я стоял на улице, смотрел, как в дом бабы Нади идёт торчок.
Его глаза были стеклянные, у него было худое, измождённое и почти
интеллигентное лицо.
Не видя дороги, он ударился лбом о бетонный блок, к которому жёсткой металлической проволочной обмоткой был прикручен
деревянный столб с проводом через всю деревню.
Проволока вошла в лоб, по лбу струями потекла алая кровь.
Он отошёл, вновь насадился лбом на проволоку. Потом снова,
не в силах преодолеть невидимую преграду. Скрипя зубами, начал
толкать столб головой. Кровь лилась по лицу ручьём, превратив
его в красную маску.
76

An investigation soon stopped. Those times were the roaring late
eighties — early nineties and there were more urgent matters to think about.
All was chalked up to an accident, though the police were suspicious about
very strong smell of sulfur and ammonia on the site of fire, as if chemical
depot was committed to the flames and not a house with a summer kitchen.
Alexei returned to old Nadia. He did not say a word, only disappeared
each night as before with dog barking that followed him.
One fine day old Nadia received a letter, which was the death
certificate of her son Alexei, who had spent many years as prisoner of
the mujahedeen, was discovered by chance and freed, but died in hospital
from a disease, which ruined him in captivity due to want of medical care.
His body was being transported home in a zinc coffin.
Old Nadia was blankly reading the certificate and the cover letter,
the sense of which escaped her through ebriety, when Alexei came home.
He snatched the letter from her, ran his eyes over it, got angry and threw
it into the stove as before.
That same night he was gone, vanished as usual in the failing light
of a street lamp, but did not come in the morning and nobody ever saw
him anywhere.
The grave of his wife and son remained intact for many years and
it all grew over with weeds. Then the cemetery was transferred, a road
was built next to it, and their remains were re-buried in a mass grave.
Old Nadia took the new disappearance of her son in stride. And
promptly grew accustomed to the idea that she again had only one son Leo.
With the onset of the nineties, the drugs arrived in our town.
People died by the dozens.
Folks were ransacking all gardens and plucked datura plants and
poppy. When all the poppies in the gardens were consumed, they switched
to stealing from churchyards, where they used to grow them according
to the southern, Donbass tradition.
A priest, who tried to drive away the thieves from the church green
patch in the night, was killed.
I stood in the street looking at a dope head coming to see old Nadia.
His eyes were glassy, face meager, weary and almost intelligent.
Poorly seeing the way, he hit his forehead against a concrete block,
to which a wooden pole was fastened with hard metal wire winding,
which held a conductor going across the whole village.
The wire pierced in the forehead and a gush of blood ran over it.
He stepped away then again spit the forehead on the wire. And did
77

Затем он сел на землю и бессильно заплакал.
Я стоял и смотрел на его худое — чем-то похожее на моего
родного брата — тело. Он уронил голову в окровавленные руки и
плакал. А я стоял и смотрел.
Баба Надя сдавала дом в аренду наркоманам — они ей наливали
чарочку, а сами варили на печи какое-то варево, опосля им ширялись
и расходились по улицам страшными коричневыми тенями, оставив
дверь незатворённой.
Лёня с Сашкой куда-то съехали, к дальним родственникам. Баба
Надя доживала свой век одна.
В одну из ночей в доме кого-то убивали. Долго и кроваво.
Кажется, кого-то резали, и он уже не в состоянии был убежать — мог
только кричать, переходя в безумие при чавкающих звуках ударов.
Телефон на всей улице был только в одном доме. Звонили в милицию.
Сонный голос на том конце трубки отвечал, что наряд милиции
не приедет — нет бензина.
Это было начало девяностых. Шахта закрылась, работы не стало,
и даже сигнальные красные огни на копрах потухли. На чёрной улице
угадывались лишь силуэты.
Утром доехала «Скорая» — у милиции бензина так и не нашлось.
Из дома вытащили трупы двух скончавшихся от кровопотери после
многочисленных ножевых, и ещё двух, кто не очнулся после мака.
Остальные, вестимо, успели разбежаться.
Баба Надя спала в своей каморке. Проснувшись, не слишком
понимала, что происходит и кто все эти люди. Её, не слишком спрашивая, увезли в дом престарелых, и она лишь покорно кивала, когда
её под руки вели к карете, сухую и ломкую, как ноябрьский стебель.
Наркоманское паломничество в дом прекратилось — вымерли
все, кто мог ходить к джинну на поклон. Дядя Лёня появлялся там
лишь изредка. Пока не умер от запущенного туберкулёза, о котором
не догадывался до самых последних дней, плюясь кровью.
А Сашка Мазила жив и по сей день.
Смотрел в соцсетях недавно его фотографии — всё такой же
узнаваемый, маленький, проворный. И эти вольные, цыганские
бродячие глаза, которым всё нипочём.

78

it again, unable to overcome the invisible obstacle. Grinding his teeth,
he started to push the pole with his head. Blood ran in torrents turning
his face into a red mask.
Then he sank to the ground and wept helplessly.
I stood gazing at his thin body somewhat resembling that of my brother.
He sank his head on his bloodstained hands and wept. I went on gazing.
Old Nadia let the house to dopers. They wined her and prepared
their stuff in the kitchen, then took their portions and went away without
closing the doors to roam the streets like dreadful brown shadows.
Leo and Sashka had gone to live with distant relatives. Old Nadia
lived out her days alone.
One night someone was being killed in the house. It was a long and
gory scene. They seemed to knife the poor soul and he was unable to
run away, but could only yell and go crazy with squelching sounds of
stabs being heard.
Only one house in the whole street had a phone and the police were called.
A slumberous voice on the other side of the line answered that a
squad would not come for lack of gas.
It was in the early nineties. The mine was closed, there was no work
and even the red warning lights on the winding towers were extinguished.
An ambulance came in the morning; the police still had no gas. They
pulled cadavers out of the house: of two personages who had died from
blood loss after multiple stabbing and of two others who hadn’t woken
up after poppy overdose. The rest certainly scattered away.
Old Nadia slept in her shoebox of a room. Once got up she did not
quite understand what was going on and who all those people were.
They brought her to the old folks’ home without asking too much and,
when they led her to the ambulance, she only nodded, dry and brittle
like a November stalk.
Dopers’ pilgrimage to the house had ceased. All Jinn’s worshippers
perished. Uncle Leo was a rare visitor there. Until he died of inveterate
tuberculosis, which he knew nothing of up to his last days even when
spitting blood.
As for Sashka Mazila, he is alive up to now.
I saw his photos in SNS the other day. He did not much change: the
same recognizable, little, nippy guy. With the same free-and-easy, gypsy
vagabond eyes that do not care a cuss.

79

Паломники
На одном этаже с нами снимала квартиру Оля, валютная
проститутка.
Ну, на самом деле мы лишь догадывались, что она проститутка,
ибо о своей работе она ничего не рассказывала. Только накрашивалась да упархивала, как бабочка, в ночь. Иногда её ждала машина.
Явно была не вокзальной, пошиба выше среднего — не красавица, кстати, но фигуристая, высокая и умела себя подать.
Днями отсыпалась. В «выходные» заходила в гости.
Очень хорошо к нам относилась — да и мы к ней. Почему-то искренне считала, что мы евреи — никакой фантазии у меня не хватило
представить, что же именно привело её к подобному убеждению.
Знали о ней мало. Почти ничего не рассказывала.
Только то, что из Новосибирска. Родителей нет. Брата-мента
зарезали в разборках на её же глазах.
Оля была порою не в себе, но в 90-е это совершенно никого не
удивляло. Все были не в себе.
Окна снимаемой ею квартиры приходились из-за изгиба дома
прямиком в наши — если нет штор, а их не было, то всё происходящее видно, как на экране.
Однажды её штурмовали демоны — она бегала по кухне с ножом, истошно визжала, пыряла в лоскуты обои, затем принялась,
будто ятаганом, рубить кухонные шкафы.
Нет нужды и говорить, что в квартире она была одна — она
вообще к себе никого не водила, только мы, да квартирная хозяйка
к ней, по большому счёту-то, и заходили.
На следующий день она, впрочем, вновь была как обычно —
грустной и какой-то по особенному кроткой.
На своей работе она каждую ночь сталкивалась, совершенно
очевидно, с такими людьми, даже малое знание истинной сущности
и желаний которых способно сломать психику людям неподготовленным.
Её это выжигало.
Оля загонялась по христианству, периодически ездила к отцу
Герману в Сергиев Посад – на отчитки. На изгнание демонов.
80

Pilgrims
One of the apartments on our floor was hired by Olga, the prostitute
paid in foreign currency.
In truth, we just guessed she was a prostitute, because she never said
anything about her work. She only made up her face and scooted off like
a butterfly. Sometimes a car was waiting for her.
She evidently did not operate at the railroad stations, was above the
average: not a beauty but with a good figure, tall and capable of selling
herself.
In daytime, she usually slept. Paid an occasional visit to us on her
“free” days.
She was well disposed towards us and we returned the attitude.
Sincerely pegged us for Jews; no riotous fancy could give me a hint
why she had that idea.
Our knowledge of her was very slight. She told us next to nothing.
We only knew she was from Novosibirsk and parentless. Her brother
was a cop and stabbed to death in her sight.
Sometimes she was off her trolley, but in the 90-s it was not a surprise.
Everybody was off and out.
The house we lived in had a curve and her windows were right in
front of ours. In absence of curtains, and she had none, everything inside
was as if on a movie screen.
Once she was attacked by demons: she was running around the
kitchen with a knife, howled and stabbed the wallpapers, then slashed
the cupboards in yatagan-style.
No need to say she was alone in her apartment, never had any visitors
except the woman proprietor and us.
The day after, though, she was quite her usual self: sad and especially
meek. At her work she evidently had every night to do with such people
that their company and even limited knowledge of their nature and wishes
could have deteriorating effect on the mental health of an unprepared
person.
That burnt her out.
Olga threw herself into Christianity, went to see Father Herman in
Sergiyev Posad for exorcism. To drive out demons.
81

Что это такое? Да оно и есть, сеансы экзорцизма — отец Герман, жёсткий седой старикан, читает молитвы, а полчища людей
крючатся, впадают в ступор и чревовещают. Сущий Босх.
Я без балды, если что, не верите, так сами разузнайте — он
персонаж в узких кругах известный.
Она всё зазывала с собой за компанию – жалобно так, но все
относились к этому настороженно.
Кроме меня и Жени, моего брата — мы вызвались поехать просто из культурологического интереса.
Мой отец тогда летал на Камчатку, привозил красную рыбу да
икру, которой в Москве было либо не сыскать, либо только за большие деньги — которые, кстати, Оля периодически за икру платила,
брала её килограммами, хотя сама ела мало — больше для кого-то.
Время абсурдное — жрать в целом нечего, но икры просто завались. Чисто Верещагин, которому за державу обидно.
Хлеб, правда, всё же был — невкусный, как и весь в Москве,
но хоть какой.
Мать нам с Женей в дорогу налепила бутербродов с рыбой и
икрой, каждый заботливо завернув. Будто что-то из китайской сказки,
когда отправляются братья в путь к святому старцу да в святые места,
а мать им с собой даёт лепёшки, на грудном молоке замешанные.
Нам, правда, святой старец был до сраки. Как и все остальные
святые старцы.
Да и Сергиев Посад особой рьяности как таковой не вызывал —
Женя в другом мире бытовал, церкви ему индифферентны, а я уже
на то время успел связаться с металл-музыкой, был сатанистом и
крест носил исключительно перевёрнутый — под футболкой, правда,
чтобы не вызывать лишних вопросов.
Просто выпал повод скататься в прогулку, ну мы и поехали от скуки.
Время было зимнее. Электричка еле плелась.
На одной лавке щипал струны заросший, как бирюк, дачный
бард. «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома» — от
этой песни меня уже тогда мутило.
На других лавках ехали работяги да бабки, уставшая молодёжь
да молодые дедушки-коробейники.
Оля надела платок и стала истинной богомолкой. Беззвучно
шептала что-то всю дорогу, закрыв глаза.
Было в ней что-то от Марии Магдалины, трагическое и возвышенное. Точнее даже не что-то, а вполне конкретно много.
82

What is that? Simple: Father Herman, a tough, gray old crumb reads
prayers, whereas hordes of people are doubled up, have brain freeze and
ventriloquize. A real Hieronymus Bosch.
I am not kidding, find out for yourself, if you do not believe: he is
a well-known personage in certain circles.
She always plaintively called to go along for the ride, but herself
remained wary of all this.
My brother Gene and I agreed to go just out of cultorological interest.
My father often went to Kamchatka Peninsula for work purposes at
the time and brought red salmon and caviar, which were unavailable or
very expensive in Moscow, but Olga could afford the stuff and purchased
caviar by kilos, though ate little: provided someone else with it.
That was the absurdity of the period: hungry life with plenty of
caviar. It reminded of the story of Vereshchagin, a smart customs officer
from a famous movie, who was in similar situation and used to say it
was a shame for the country.
There was at least bread: unpalatable everywhere in Moscow but
available.
Mom prepared sandwiches with fish and caviar for us, each of them
carefully wrapped up. It made me recollect Chinese fairy tales, where
brothers start on a trip to see a holy elder and visit sacred sites, and mother
gives them flat cakes based on breast milk.
Basically, we didn’t give a fuck about that holy elder. And about
any other holy elder in general.
Neither did we prove any ardor towards Sergiyev Posad. Gene lived
in a peculiar world, he was indifferent to church, whereas I was indulged
in metal music by that time, claimed to be a Satanist and wore an upturned
cross, under my T-shirt, though, to avoid unnecessary outbursts.
We just took the occasion to have a trip from sheer boredom.
It was wintertime. The electric train was just crawling.
On one of the benches a local bard looking like a hairy hermit plucked
the guitar strings and sang the famous tune “Hope”: “An unknown star
is shining etc…”, which always made me feel nauseous.
The other seats were occupied by workers, old women, tired youths,
and youthy gramps with baskets.
Olga had put on a head cloth and looked like a churchwoman.
Mouthed something all the way with her eyes closed.
There was something of Mary Magdalene in her: tragic and lofty.
To be precise, not something but really a lot.
83

Только я и братец были странным контингентом. Я с длинными
волосами да в балахоне с пентаграммами. А мой братец, со своей
фирменной блаженностью, когда оголодал в дороге, то просто достал
из рюкзака огромный-преогромный термос, похожий на небольшую
баллистическую ракету, разлил нам чаю, а потом мы (Оля отказалась)
достали бутерброды с икрой и давай их уписывать.
Сложно удивить электричку, но нам это удалось. Мы, в ужасных
тогдашних немодных пуховиках, в шапках-петушках, бомжи-бомжом,
аппетитно уплетали бутерброды — а вокруг нас некоторое время
висела ошарашенная тишина. Даже бард застыл с занесённой рукой,
как собака, учуявшая добычу.
Оля не открыла глаз. Мы аппетитно пообедали. Шоу жрецов на
глазах изумлённых зрителей.
После приехали. Добирались на каких-то заиндевелых автобусах,
на каждой кочке втискиваясь в ледяное стекло.
Оля ушла в толпу. Мы некоторое время смотрели, как люди
плачут, стонут, трясутся, бьются, будто терзаемые изнутри летучими
мышами, падают без чувств.
Тихие девочки рычали басом, как буйволы. Седенькие мужички
кривлялись и голосили фальцетом.
Творилась форменная адская вакханалия, и над всем этим мерно
громыхал угрожающий голос отца Германа.
«Я тебя съем! Я тебя съем!» — почерневшими губами лаяла
бледная как мел старуха, кидаясь на старца. Старец прикладывал
ей ко лбу крест, она визжала, как от кипятка, а он только громче
гундосил молитвы своим монотонным голосом.
Культурологический интерес был удовлетворён.
Герман там ещё пару часов отчитывал народ, а мы с Женей
вышли, сели где-то посреди Лавры да задумчиво доели бутерброды.
Ждать Олю не хотелось. Поэтому мы, малодушно её не предупредив, уехали.
Это сейчас смс-ку можно послать, а тогда и стационарный-то
телефон не в каждом доме можно было найти.
Оля жила рядом, наверное, год. Может, два.
В какой-то момент она переезжала — уж не знаю, из каких
соображений.
Раздала все свои книги — в основном сектантские, про людей
и демонов. Мягкие игрушки — а их было много. Она, как любая
84

Only my dear brother and I were a strange couple. I, with long hair,
clad in loose overall with pentagrams.
And my dear brother with his usual dorky look; and when he
grew hungry on the way, just pulled an enormous thermos looking
like a ballistic missile out of his backpack, poured tea for us (Olga
refused), then we took the sandwiches with caviar and started to eat
them heartily.
It’s hard to astound the electric train passengers but we managed
it. The two of us in awful out-of-fashion down parkas and toques,
appetizingly devoured the sandwiches, with bewildered silence around
us. Even the bard fell dumb with one hand raised, like a dog, which
nosed the game.
Olga did not open her eyes. We dined with gusto.
The show of priests in the sight of unbreathing audience.
Then we arrived. To reach the destination, we used the buses covered
with hoar frost and at every hillock we were forced against icy glass.
Olga penetrated the crowd. We spent some time watching folks cry,
groan, shake, run rampant as though tormented from within by bats, fall
unconscious.
Mild girls growled in bass voice like buffaloes. Gray haired little
old men grimaced and ululated in a falsetto tone.
A real pandemoniac saturnalia was going on and cadenced minacious
voice of Father Herman was thundering over it.
“I will devour you! I will devour you!” – chalky pale old woman
barked with blackened lips throwing herself at the holy elder. The elder
apposed a cross on her forehead, she yelled as if scolded, whereas he
ever loudly droned on the prayers with his monotonous voice.
The culturological interest was satisfied.
Herman continued to exorcise people for another couple of hours,
whereas Gene and I went out of the monastery, and, comfortably sitting
within the confines of the holy ground, finished the sandwiches.
We had no desire to wait for Olga. That is why we faint heartedly
digged out without warning her.
Now one can send an sms, but at that time even a corded phone was
a rare bird at households.
Olga lived next door maybe for a year. Or two.
The day came, when she was moving, don’t know why.
She gave away her books, mainly sectarian, of men and demons.
Fluffy toys, a whole lot of them. She liked them, as any broken girl, and
85

искалеченная девочка, очень их любила и нежно обнимала да баюкала
мишек и слонят как живых, страшно этого стесняясь.
А также видеокассеты, где тоже причудливо сочетались мультики, мелодрамы, ниггерские комедии и Пьер Паоло Пазолини: «120
дней Содома» я первый раз посмотрел именно тогда.
А, да — кухонные шкафчики, с глубокими бороздами от ножа,
отдала также. Эти шкафчики до сих пор у меня в квартире, где
сперва я десять лет жил и где сейчас живёт Марк, мой квартирант.
Оля иногда звонила. Реже приезжала. Потом перестала.
Я не знаю, что с ней сейчас, жива ли она. Даже если и жива
телом — принял ли господь милосердный её душу, упокоил ли.

86

tenderly embraced and lulled teddy bears and elephants, as if they were
alive, feeling tremendously shy at that.
In addition, there were also videotapes: a queer medley of cartoons,
soap operas, nigger comedies and it was then that I saw “120 days of
Sodom” by Pier Paolo Pasolini for the first time.
Oh, yes, she also gave away kitchen cabinets with deep scratches
from a knife. They are still in my apartment, where I spent 10 years, and
where Mark, my lodger, now lives.
Sometimes Olga phoned. More rarely came to see us. Then stopped.
I do not know what has become of her and whether she is alive.
Even if she is bodily alive, has God Merciful accepted her soul and
appeased her?

87

Рыба
Мне снилась рыба.
Я на своей кухне. По правде говоря — на ней давно не прибрано.
Кухня неаппетитная. На такой кухне не готовят, на ней потребляют полуфабрикат, несвежее, застарелое, затхлое.
Я копаюсь в пакетике. Да вы знаете такие пакетики — к пиву.
Пакетики, которые не живут своей жизнью — они придаток.
Набор. Там мусорок. Грязненькое ассорти. Какие-то потемневшие
орешки в какой-то задохнувшейся слизи, какие-то сухие трупики
анчоусов.
И вдруг среди этого мусорка я вижу рыбу. Беру её в руки.
Она слишком большая для того пакетика, где была. Странно,
как она туда попала? Неужели никто не заметил несоответствия?
Я смотрю на неё, держа в руках.
А это даже и не рыба. Это какой-то рыбоподобный моллюск.
А ещё присмотрись — и не моллюск, а что-то вроде жука — вроде тех,
которых Беар Гриллс красочно раскусывает в своём шоу где-нибудь в
джунглях Амазонки, жалуясь, что их вкус подобен холодному гною.
Тут мне становится брезгливо. Даже на такой неаккуратной
кухне, с холодным пивом — это нельзя есть. Противно.
Смотрю — а у этой рыбы-моллюска-жука — глаза. И — бывает
же такое! — выразительные. Чёрные и осмысленные. Они расположены по разным сторонам хитинового панциря головки,
как две оконечности молота. Несимметричные. И торчат, как
сушёные грибы. Так, что их можно поддеть и вырвать неловким
движением.
И тут меня передёргивает — этот моллюск живой. Он не
шевелится. Но я смотрю в его глаза, а они бездонны. И в них словно
извинение — прости меня, что я такое мерзкое. Прости меня, что
тебе пришлось держать меня в руках. Я мерзок. Я себя никому не
пожелаю. Прости. Я, говорит мне глазами рыба, не хотела в этот
пакетик. Никому не хотела добавлять мерзости. Я не выбирала для
себя этот пакетик. К пиву. К чьему-то пиву. Прости, что испортила
вечер. Прости, что испортила пиво. Прости, что ещё добавила
мерзости этой и так не слишком уютной кухне.
88

A Fish
I had a night dream about a fish.
In the dream, I am in my kitchen. To tell the truth, it has not been
tidied up for quite a while.
The kitchen is uninviting. Such kitchen is not for food preparation,
it is fit rather for consumption of semi-finished products, stale, old and
musty stuff.
I rummage in the plastic bag. You know those take-with-beer bags.
Such a bag does not live its own life: it is an appendix. A selection.
Contains small rubbish. Dirty variety pack. Stained nuts covered with
musty scud, dry cadavers of anchovies.
And suddenly I see a fish among this rubbish. I take it in my hands.
It is oversized for the bag, where it stayed. It is strange, how did it
get there? Is it possible that nobody noticed the discrepancy? I look at
it, holding it in my hands.
It is not even a fish. It is a pisciform mollusc. And if you take a closer
look, it is not a mollusc either, but a kind of a beetle, like those Bear
Grylls vividly cracks in his TV series somewhere in Amazonian jungle
complaining that they resemble cold pus. I feel disgust.
You cannot eat it even in such an untidy kitchen with cold beer. It’s
repulsive.
Then I notice the eyes of this fishy mollusc. They are — just
imagine! — expressive. Black and sensible. They are spread on both sides
of the chitinous carapace of its head like two edges of hammer. They
are asymmetric and protrude like dried mushrooms. Thus, you may jack
them off with an awkward movement.
Next moment I feel creepy: the mollusc is alive. It’s true it does not
move. But I look it in the eyes and see that they are fathomless. And they
contain a kind of apology: forgive me I am so detestable. Forgive me
for having to hold me in your hands. I am detestable. I would not wish
myself on anyone. Forgive me. I did not want to get in that bag, the eyes
of the fish say. Did not want to add filth to anyone. The bag was not my
choice. To take me with beer. Somebody’s beer. Forgive me for spoiling
the night. Forgive for spoiling the beer. Forgive me for having added the
filth to this already uninviting kitchen.
89

Я кладу её на стол, предварительно подложив под неё что-то
грязное, с засохшими, прилипшими остатками пищи. Я не хочу её
касаться. Я в лёгкой панике ищу какой-нибудь пакет с мусором, куда
я смогу, не касаясь рыбы-жука, её выбросить.
Только сейчас замечаю — у рыбы вспорото брюхо. Косой разрез
на боку — наверное, я держал её другим боком, не видел. В ровной
прорехе красные внутренности. Рыбья кровь не стекает.
И тут рыба окончательно подтверждает, что она живая — она
дёргается. Характерно, по-рыбьи, хватая воздух. Раз дёргается,
второй, третий. Молча. Как рыба. Молча. В тишине и грязи.
Ещё дёрганье. Ещё.
Она уже не такая мерзкая. И это уже никакой не гибрид. Она
просто рыба, с чешуёй, которая даже может красиво искриться, если
попадает в солнечный свет. У неё бездонные глаза. Чёрно-серые.
Я вижу каждую зеркальную нить этих глаз. В них страдание и
извинение. Рыба бьётся. Молча. Кровь не течёт. Рыба бьётся. Ещё.
Ещё. И ещё. Молча. Ещё бьется, ещё. Ещё. Молча.
Я проснулся. Раннее утро, оно же поздняя ночь. Спать не могу.
Я сажусь и пишу это. Вот это. Раньше я не знал, что всё это значит.
Теперь знаю.Эта рыба, моллюск, жук, кистепёрая белёсая змея —
это я. Это моя душа. Такая, какая она есть на самом деле.
Эта рыба живёт глубоко в пещерах. Она одна плавает по бесконечным ледяным подземным ручьям. Там прозрачная, ледяная
вода, но увидеть её нельзя — нет света.
Тельце рыбки белое. Она может десять лет не есть. Сердце
гоняет её холодную кровь с частотой один удар в минуту. Она даже
не живёт. Она в анабиозе плывёт из пещеры в пещеру, из ледяного
ручья в ледяной ручей.
Эта змеевидная рыба белая и прозрачная. Этого достаточно
там, где вечная тьма, и только шорох бездонной воды, уходящей в
ледяную глубь. Она плавает, цепляясь за камни и водоросли кистепёрыми плавниками.
Её никто не видит, не ищет, не любит, не ждёт. Она какой-то
невероятной волей иронии попала туда, куда попала — в пакетик
со склизким мусорком для пива, под невкусную, горькую пьянку.
Душа моя. Ты холодная, ледяная рыба-моллюск, водяной жукзмея с хитиновой спинкой. Взяв тебя такой, какая ты есть, тебя тут
же отбрасывают, борясь с блевотной мерзостью, выкручивая ладони.
В твоих жилах холодная рыбья кровь.
90

I put it on the table, having laid something dirty underneath with glued
dry food remains. I do not want to touch it. Slightly panic-stricken I am
looking for a sack with refuse to place the fish-beetle without touching it.
I did not notice until now that its gut is ripped open. There is an
oblique cut on the side: I did not see it, probably because was holding it
on the other flank. Red viscera are seen through the neat opening. Fish
blood does not drip.
Then the fish definitely confirms being alive: it jerks.
Characteristically in the fish manner: gasping for air. It jerks once,
twice, thrice. Silently. As a grave. Silently. In cloistral hush and dirt.
One more jerk. Still another.
It is not so detestable anymore. There is nothing hybridous in it.
It is just a fish with scales that can glister in a nicely fashion when sunlight
falls on it. It has fathomless eyes. Of dark-gray color. I see the minutest
pattern of these eyes. They contain suffering and apology. The fish
flops. In silence. Blood odes not flow. The fish flops. Again and again.
And afresh. In silence. It flops again and again. And afresh. In silence.
I woke up. It is early morning, or late at night? I cannot sleep.
I sit and write these lines. These particular lines. I did not know what it all
meant. Now I know. This fish, mollusc, beetle, crossopterygian whitish
snake is me. It is my soul. Such as it actually is.
This fish lives in deep caves. It swims in the endless underground
icy streams. The water is transparent and gelid there, but you cannot
apprehend it: there is no light.
The body of this little fish is white. It is capable of living without
food about ten years. Its heart pumps the cold blood with the frequency
of one beat per minute. It does not even live. It swims from cave to cave
in anabiosis from icy stream to icy stream.
This serpentine fish is white and transparent. It is enough in the
world of eternal darkness, where there is only murmur of abysmal water,
which disappears in the gelid depth. It swims touching stones and algae
with its crossopterygian fins.
Nobody sees it, and nobody seeks it, loves or awaits. By incredible
ironic will, it got into a bag with slimy junk once meant to be taken with
beer during unappetizing, sour booze.
My soul. You are a cold, gelid fish-mollusc, water beetle-snake with
chitinous back. Having taken you as you are, they immediately throw
you off, struggling against vomit-causing filth and twisting the palms.
The cold fish blood flows in your veins.
91

Ты молчишь. Ты можешь разговаривать только страданием
твоих бездонно красивых глаз, по злющему божьему садизму прилепленных к холодному тельцу. Там, где ты живёшь, царит мрак и
ледяной холод, а бесконечные ручьи уходят в ещё большую глубь.
Тебе очень плохо. Все подземные залы пещер, никогда не видевшие света — вместилище твоей рыбьей тоски. Ты белёсая тень,
плавающая в одиночестве из зала в зал.
Но ты есть. Пусть твоя кровь течёт одним ударом рыбьего сердца
в минуту. Ты есть. Ты живая. И я теперь это знаю.
И ты мне нужна. Я не выброшу тебя. Я люблю тебя такой, какая
ты есть. Какая бы ты ни была — ты мне нужна.
Я боялся, что ты умерла. Очень боялся. Я очень-очень за тебя
боялся. Я вглядывался в ледяной мрак и боялся. Мне очень больно
видеть тебя такой. Прости меня.
Я тебя люблю. И я тебя ТАМ не оставлю. Я думал, что нет вещей
за пределами смерти и хуже смерти. Но теперь знаю, что есть. Жить
ТАМ — хуже смерти. Теперь я это знаю. Я болею тобой, душа, но
я счастлив тобою болеть.

92

You are silent. You can only speak with the suffering in your
abysmally beautiful eyes, attached to your cool little body by the evil
god’s sadism. In the world where you live, murk and icy cold reign, and
endless streams run down into ever-greater depth.
You feel very bad. All underground halls of the caves, which never
saw light, are homes of your piscine grief. You are a pale shadow, which
swims all by itself from hall to hall.
However, you exist. Even if your blood flows at one beat of fish
heart per minute. You exist. You are alive. Now I know it.
And I need you. I will not throw you off. I love you such as you are.
Such as you may be, I need you.
I dreaded you might have died. Dreaded very much. I feared veryvery much for your life. I peered at the murk and feared. It grieves me
very much to see you the way you are. Forgive me.
I love you. And I shall not leave you THERE. I thought there was
nothing beyond death and worse than death. But now I know there is.
To live THERE is worse than death. Now I know it. I feel sore for you,
soul, but I am happy to feel it.

93

Пилорама
«Учись на двойки — в шахте будешь! — учил жизни дядя Витя,
излишне рьяно жестикулируя. Лицо его раскраснелось, бутылка белой
была приговорена. — Вон я учился на двойки, и вот в шахте теперь».
Санёк любил дядю Витю пьяного и не понимал, почему тётя
Надя, дядь-Витина жена, на него пьяного ругается — он, как под
мухой, так и добрее был, и веселее.
Всю получку, правда, как загуляет, мог спустить зараз, но а на
что им деньги? Что покупать?
Картошка сама растёт, куры несутся и пасутся, а на ситро в
сельпо и тёти-Надиной зарплаты конторской машинистки хватит.
Да и куда идти, как не на шахту? Хоть на двойки учись, хоть на
пятёрки с плюсом — а вакансий в городке не палата.
Городок, горсть пятиэтажек, мозаики на торцах с голубями
мира, частный сектор с петлючими дорожками — всё жило только
для того, чтобы обслуживать шахту 5/6. Все жизненные нити
завихрялись и сходились в одно.
Философы пытаются постичь смысл бытия и человеческого
предназначения — а что его постигать? Вначале была шахта, и дух
метана носился над землей. Потом отделился свет от тьмы.
И построил Господь шахту, где путь в преисподнюю, где и по сей
день царит мрак, отделённый от света лишь минутами спуска в клети.
И увидел Бог, что это нехорошо — но а где хорошо-то? Чего
менять шило на мыло, совесть на горесть?
И ни к чему искать смысл бытия — ты рождён, чтобы обслуживать шахту. А шахта обслуживает тебя. Даёт тебе зарплату — аванс
да получку. И это есть Любовь. Аминь.
Шахта присутствовала в жизни всегда — и в беззаботном
детстве, и в туманной юности.
Зовёт бабка есть, наливает тарелку борща, режет буханку,
смотришь в маленькое оконце, а за ним терриконы да вышки.
Идёшь в плесневеющую двухэтажную школу — мимо шахтного
двора, через рельсы и вагонетки.
Наступает ненужное отрочество, ломается голос, тащишь Аньку
в кусты. Прижимаешь ей голову грубо рукой за загривок, задавая
94

The sawmill
— Go ahead, get the lowest marks and you will be working in the mine,
nowhere else! — instructed Uncle Victor gesticulating away. His face reddened
a bottle of vodka was finished off. — “That was my case, mind you.”
Sandie liked Uncle Victor, when the latter was stewed, and could
not understand why Aunt Nadia, his wife, scolded him in that condition,
because in vinosity he was milder and more cheerful.
However, if he went on a spree he could knock down a month’s pay,
but then again, what do they need money for? What could they buy?
Potatoes they grow by themselves, hens feed and lay eggs, as for
lemo it could be easily bought from Aunt Nadia’s pay of a typewriter.
Besides, what‘s the alternative to a mine? Worst marks or best marks,
the jobs are not thousand and one in the town.
A small town, a handful of five-storey buildings with typical Soviet
tessellated images of dove of peace on the gable faсade and inner suburbs
with winding lanes: all lived to provide service to the mine number 5/6.
All arrays of life swirled and tied together in one point.
Philosophers cognize the meaning of existence and search for predestination.
But is there anything to cognize? In the beginning was the mine and methane
spirit was floating above the ground. Then light separated from darkness.
And God built a mine, where the entrance in the nether world lies,
where up to this day darkness reigns and it is separated from light only
by minutes of cage travel.
And God saw that it was not good. But where is good after all?
What’s the use of getting this for that?
And there’s no point in cognizing the meaning of existence: you are
born to render services to the mine. Whereas the mine offers service to
you: gives you wages – advance and balance. And this is Love. Amen.
The mine was always present in life: both in halcyon childhood and
in long-gone youth.
For example, your granny invites you to the table, offers you a bowl
of borsch, cuts a piece of bread, whereas you gaze out of the window
and see spoil tips and derricks.
You go to school, a moulding two-storey building, and walk by the
mine yard, over the rails and carts.
95

темп, а над всем грязнеющим бытием вздымаются фаллические
копры да вертятся колёса.
Шахта всегда тебя видит — в кустах, в постели. Она всегда
третья под одеялом. Или даже первая — ибо кто мы есть, неразумные, пред Богом и людьми?
Никуда не убежать от шахты. И можно мечтать уехать в Америку,
увиденную в кино, или хотя бы в Донецк, но быстро перегорают
эти желания. Куда бежать? Здесь наша шахта, тут наша судьба, тут
наши отцы и деды да угольная копоть.
Детство отступает — вместе с журналами «Мурзилка», что
отправляются в ссылку сперва в трухлявый чемодан да на чердак,
а после и на растопку.
Забрасывается в ящик стола коллекция «Турб» и «Бомбибомов». Остаётся лишь плакат с девицей — с блёстками купальник,
до белизны химзавитые волосы. Чёрно-белая фотка Брюса Ли с
нунчаками, купленная в ларьке печати. На щеке кумира царапины
от лапы дракона.
Баба Лёля, дедова сестра, как-то спросила, какой нынче год —
ей ответили. Она удивлённо вскинула брови: «Как, уже? А вроде и
45-й совсем недавно был».
Она ещё умерла забавно — встала утром рано, как обычно, муж
её, дед Максимыч, уже не ходил. Пошла по хозяйству хлопотать.
Курей покормила, порося.
После села в кухоньке на лавку, морковку чистить — да так и
умерла. Сидя, с морковкою и ножом в руках.
Кончилась школа, ПТУ — и что-то кольнуло в груди, когда
Санёк первый раз пришёл на работу, на лесопилку при шахте — дядя
Витя похлопотал за местечко.
Пилили деревянные распорки для укрепления горных проходов.
Ну, и на сторону дерево подворовывали.
Михалыч, в роговых очках, в синей спецовке, пыхающий
самокруткой, вводил в курс дела: «Пилорама тут у нас, блять, с
норовом — пальцы береги!» — и он помахал у Санька перед носом
правой рукой, на которой не хватало безымянного да мизинца.
Как Санёк взялся за работу, так понял, о чём Михалыч гуторил.
Пилорама и правда была с норовом — ещё послевоенная, неподъемный
чугунный лафет.
Варили её, заметно, из того, что было, да без мастерового понятия,
вот и вышло, что колесо циркулярки расположено неудачно — как
96

Unnecessary adolescence ensues, your voice breaks, you drag a girl
next door in the bushes and roughly press her head down holding her
back of the neck and setting the pace, whereas phallic pile drivers tower
above the filthy existence and the wheels roll.
The mine always sees you, be it in the bushes or in bed. It is always
the third essence under the blankets. Or even the first, because who are
we, silly creatures, before God and humans?
You cannot run away from the mine. You may dream of going to
America seen in the movies or at least to Donetsk, but these desires soon
die down. Where would you run? Here is our mine, our fate, our fathers
and grandfathers, as well as coal soot.
Childhood goes away, together with the children’s magazine
“Mourzilka”, which goes in exile first to the attic in a moldering suitcase,
then as kindling material for a stove.
A collection of “Turbo” and “Bombibom” is thrown into the writing
desk drawer. Only the poster of a girl remains: bathing suit with glitter
and hair permed to whiteness. The black-and-white photo of Bruce Lee
with nunchaku bought in a news stall. The superhero’s cheek bears
scratches from a dragon’s paw.
Grandma Lyola, grandfather’s sister, once asked what year it was
and after being answered, raised the eyebrows, “As late as that? And it
seems 1945 was not long ago.”
What is more, she had a funny death. Got up early, as usual; her
husband, old Maksimych, was a no-walker by that time. Set about daily
chores. Gave food to hens and swine.
Then sat on a bench in the kitchen to peel carrots… and died. With
a carrot and knife in her hands.
High and vocational school years had passed, and something went
pitapat inside, when Sandie first appeared at his work: the sawmill at the
mine. Uncle Victor took trouble to get it.
They were sawing wooden struts supporting the mine galleries. And
sold some wood clandestinely on the side.
Mikhalych, in horn-rims and blue overalls, puffed away at roll-up
cigarette and filled us in, “Our sawmill is fucking techy, so keep your
fingers off” — and he waved his right hand before Sandie’s face with
missing ring and little fingers.
When Sandie got down to work, he understood what Mikhalych
was talking about. The sawmill was really techy: an unliftable cradle of
postwar production.
97

вставляешь доску да гонишь её на Михалыча, так правой рукой
подталкиваешь. А лавка длинная, и чтобы Михалычу с того края
доску перехватить да раскалывающуюся надвое на себя потянуть,
надо её толкать сильно и прямо.
А как подталкиваешь — так пальцы правой руки прямо под
самые зубья лезут.
И грохот страшный, пилорама визжит, как на сучок пила попадает,
так еще подпалённая вонь ползет по цеху.
Хватаешь из кучи доску, плюхаешь её плашмя на стол. Ухватываешь
левой рукой под край да гонишь на пилу, толкая правой.
Злое божество с острым языком всасывает доску на себя, расплёвывая стружку.
Страшно совать руку в пасть, да Михалыч прикрикивает:
«Санёк, ну ёб твою мать, ну толкай ты нормально доску!» — доску
он произносил за местный рабочий манер, с ударением на «у».
Говора тут вообще зычные были, с южными интонациями, украинской кустистостью да русским безжалостием.
Ругательства висели в воздухе, как туман, Санёк помалеху
осваивался. Рука уходила к зубьям всё ближе, а ругательства стало
поменьше.
Михалыч впал в транс, будто стал роботом, мерно и неутомимо
тянущим на себя доски.
Один раз Санёк задумался, и циркулярка тотчас напомнила о
себе, рванув из рукавицы нитки, в сантиметре от пальца.
Михалыч разразился бранью: «Ты, блять, ворон не считай, а
то тут, блять, разом, как задумаешься, так всю граблю отхуярит!»
Время исчезло. Мир стал накатывать мерными приливами и
отливами — доска, лафет, визг пилы, стружка, Михалыч. Доска,
лафет, визг, стружка, Михалыч. Доска, лафет, визг, стружка, Михалыч.
Когда в адскую медитацию вдруг ворвался звонок обеденного
перерыва, он своей неожиданностью был подобен трубе Архангела
Гавриила — только наоборот, с суда на волю, с Голгофы в свет.
Грохот стих, солнечный день за стенами цеха поразил тишиной
и милостью. На югах настала ранняя весна, снег остался лишь в
черноватых комьях, трещали птицы, редкие деревца усыпались
первой бледноватой зеленью.
Ложка скребла по миске. Монотонная работа разбудила волчий голод.
Собственный тормосок быстро опустел, благо Михалыч взял
харч с запасом да угостил.
98

It was evidently welded from available material without sufficient
craft, and thus the wheel of the table saw was mounted awkwardly,
therefore when you put a plank in position and push it towards Mikhalych
you have to steer it with your right hand. The table is long, and to make
it possible for Mikhalych to grasp the plank on the opposite side and
pull it, already half-split in two, you have to push it with sufficient force
and in straight direction.
And when you steer it, the fingers of the right hand may get under
the teeth at any moment.
The clatter is terrible, the mill screeches, when the saw runs into a knot,
and on top of that, the disgusting smell of scorch spreads over the shop.
Thus, you draw a plank out of the pile, drop it flatways on the table.
Grasp it with your left hand under the edge, and push it to the saw steering
with your right hand.
The evil deity with sharp tongue sucks the plank spitting the chip
around.
You’re scared to thrust your hand into the chaps, but Mikhalych shouts
to you, “Sandie, son of a bitch, push the plank smoothly!” He pronounced
“plank” with a special local worker’s accent. As a matter of fact, there was
no shortage of modes of speech in the area, some of them very picturesque:
with Southern intonation, Ukrainian bizarrerie or Russian roughness.
Curses were thick as fog, Sandy gradually got accustomed. The hand
went ever closer to the teeth and bad language slightly abated.
Mikhalych worked as if in a trance, became a robot, who rhythmically
and tirelessly pulled the planks.
Once Sandie plunged into reverie and immediately an attentiongrabbing stunt ensued: the saw ripped several threads off the glove at
one centimeter from the fingers.
Mikhalych vomited abuse, “Quit goofing off, you asshole! Just try
to be away here and you’ll lose your fucking flipper in a wink!”
Time disappeared. The world turned into rhythmic tides and ebbs:
plank, cradle, screech of the saw, chip, Mikhalych. Plank, cradle, screech,
chip, Mikhalych. Plank, cradle, screech, chip, Mikhalych.
When the lunch bell suddenly burst into the hellish meditation, its
unexpectedness was like Archangel Gabriel’s trumpet, only signaling the
reverse motion: from the judgement to liberty, from Golgotha to the light.
The clatter grew lower, a sunny day outside the shop struck with its
silence and grace. Early spring came to the southern lands; snow remained
only as blackish lumps, birds chirped, sparse trees had first paly foliage.
99

Санёк ожидал выволочки, но Михалыч внезапно скупо похвалил:
«Ничё, привыкнешь, нормально».
Санёк помолчал, потом открыл рот, дабы спросить, но Михалыч
ему уже отвечал, не дождавшись вопроса: «Да знаю я, пилорама у
нас хуёвая. И какой пидорас её делал, его бы, блять, самого да на эту
пилораму, блять!» — он еще долго неразборчиво ругался, сплёвывая
да засовывая в зубы папиросу.
«А нельзя её как-то поменять там, или что, ну я не знаю…»
«Да хуй её поменяешь, мы чо, думаешь, не писали? Мы, брат, там
целый войну и мир, блять, писали, так и так, смените нам пилораму,
хуё-моё, а они там, блять, в рот их всех ебать, только знай пишут —
да-да, манда, сменим, ёпты блять, стакан воды и хуй туды!...» — и
вновь маты слились в неразборчивое бурчанье.
Посидели. Покурили, поплевали. Неподалёку смачно нагадила птица.
«Ну, кончай лясы точить, — отряхивал пятую точку Михалыч, —
пошли, как там — марш вперёд, труба зовёт, славные орлята, сказку
сделать былью, к-кхе-кхе-кхе!...» — и переливисто закашлялся
хроническим, рваным хрипом.
Вновь завизжала пила, в чрево остроязыкого монстра поплыли
доски. Монстр не мог насытиться до самого вечера, когда смерклось
небо.
Потянулись нудные смены. Пять дней в неделю.
По выходным рыбалка, курево на завалинке, кислое пиво.
Женился. Молодуху привёл в свою малую комнатку, где на
супружеское ложе сквозь оконце глядел шахтный фонарь.
Днём исправно кормил визжащего монстра. Вечером исправно
кормился сам.
Понабрал отцовских повадок — прикрикнуть там, раздавить
на праздник чекушку. Да и Наташка быстро растарабанилась во все
стороны — в тёщу.
Иногда одолевали странные фантазии, думы и сны.
Один сон зачастил, непонятный такой, бездвижный.
Будто снова и снова закрывает он глаза и видит, как проходит по двору, к обратной стороне летней кухни, где сад и
шкаф с газовыми баллонами — а там у шкафа обнаруживается
незнакомый проход, иная дверца.
И открывает он её, а за ней лаз, куда-то будто в подвал, и воздух
оттуда тёплый, даже жаркий, влажный и соляной — как на Азовском
море, в Урзуфе, куда однажды с батей в детстве ездили.
100

Spoon scratched against the bowl. Monotonous work arouse
ravenous appetite.
His hot food container was quickly empty, Mikhalych luckily had
grub enough and to spare and shared with me.
Sandie was expecting scolding but Mikhalych unexpectedly praised
him grudgingly, “It’s OK, you’ll get used.”
Sandie was silent for a while, and then opened his mouth for a
question, but Mikhalych was already answering, “I know the mill is
lousy. The bastard, who made it, should be put on this table himself,
shit!” — and he waded in a long series of incoherent curses, spitting and
shoving a gage in his mouth.
“Suppose you change it or whatever?”
“Fuck no! D’ye think we did not complain? Wrote a fucking bunch
of letters thick as “War and Peace”. They don’t give a flying fuck, those
screwballs, just promise jam tomorrow!” — and again a string of thick
four letter words ensued.
They stayed sitting for a while. Had a smoke and spat on the ground.
A bird dropped a generous piece of shit nearby.
“Stop shooting the breeze”— said Mikhalych brushing the dust from
his bottom. — “Let’s go, as the songs run: march ahead, hear the clarion call,
eaglets learn to fly, to make a fairy tale come true, ugh-ugh-ugh!...” — and
he fancifully coughed with long-lasting, broken rale.
The saw screeched again and planks moved into the chasm of the
sharp-tonged monster. The monster was insatiable until evening, when
the daylight was failing.
The tedious shifts followed each other afresh. Five days a week.
Weekends consisted in angling, outdoor smoking at the house and
sour beer.
He got married. Brought his wife into the small room he lived in,
where a mine lamp was looking at the marital bed through a little window.
In daytime, he diligently fed the screeching monster. In the evening,
he was diligently fed.
Acquired certain manners of his dad: raise voice and crack a quarterliter bottle of vodka on holiday.
Natasha also followed her mother…in width.
Sometimes strange fantasies, thoughts and visions haunted his dreams.
One dream was especially frequent: cryptic and catatonic.
He closes his eyes again and again and sees himself going across
the yard, to the backside of summer kitchen to where there is an orchard
101

И свет мягкий оттуда струится. Залезает Санёк, протискивается
и застревает. Пробует пробраться дальше, втиснуться вглубь, где
свет переливается с турмалина до изумруда, а не может.
Начинает отчаянно дёргаться, а когда и всхлипывать по-детски,
в этот момент обычно и просыпается — будильник звенит на смену,
ну, или Наташка в бок толкает: «Чё ты расходился-то, как живой?
Спи давай»
А сон зачастил. Приплывает и приплывает.
И как-то стал он единственным в жизни настоящим, дорогим,
ценным. Глупый такой сон, но отчего-то волнительный.
И один раз приснилось, словно он совсем уж и протиснулся.
И словно мягкие, ласковые руки его гладят и тянут к себе, ласкают
и баюкают — и насколько это было сладко и блаженно, ровно настолько горьким было пробуждение.
Темно ещё поутру, пришёл к летней кухне, к газовому шкафу,
«пропан-бутан» выведено краской по трафарету, где красная труба
в окно идет к плитке.
Встал на колени да по стене давай шарить. В робкой надежде — а
вдруг не сон? А вдруг правда?
Но это была самая обыкновенная стена — с облупившейся
охровой краской.
Всё чаще и чаще накатывало какое-то молчаливое раздумье, уход
в себя, настолько вязкое и тягомотное, что даже оклики до сознания
доходили не сразу. Но если дома в эту молчаливую грёзу можно
было провалиться, уличив минуту, то на работе сразу прилетал
сердитый окрик Михалыча: «Эй, не спи, блять, замёрзнешь!»
И снова доска бросалась к ненасытному монстру в пасть. Доска,
лафет, визг, стружка, Михалыч. Доска, лафет, визг, стружка, Михалыч.
А ещё, заметил Санёк, как только начинает он грезить, отлетать
в рассеянность, так и не успеет Михалыч порой прикрикнуть, а уже
циркулярка вновь цапнет за рукавицу — а как схватит, так страшно,
сущий ужас — в долю секунды рука в зубья дёргается, пока не
выдернешь.
Пару раз выдернуло так из рукавицы нитки, помогло сбросить
сонное наваждение. Еще яростнее доски полетели в пасть. И когда
ты только нажрёшься уже, идол?!
Идол, страшный лик Баала, без лица, но с пастью, насытиться
никогда не мог. Работа наполняла сперва отчаянием, а потом тупым
равнодушием.
102

and a cabinet with bottles of cooking gas. And there is another passage
at the cabinet, with another door.
He opens this second door and discovers a manhole, which leads
somewhere in the basement, and the air that comes from there is warm,
even hot, damp and salty, like that on the Azov Sea, in Urzuf, where he
had once been in his childhood with his dad.
And mild light shimmers from there. Sandie penetrates there, nips in
and gets stuck. Tries to wriggle way further, squeeze inside, where light
opalizes from tourmaline to emerald, but he cannot do it.
He desperately twitches, sometimes even childishly sobs and at that
moment usually wakes up: the alarm clock goes off or Natasha gives him a
poke in the ribs, “Hey, zinger, calm down, you’re too peppy! Go back to sleep!”
But the dream became a frequent visitor. Haunted him without mercy.
And, strangely enough, it became the only genuine thing in life, the
dearest and most valuable. Actually a silly dream, but heart-pounding
for some reason.
Once he dreamed to have almost entirely shimmied down. And felt
light and tender hands to stroke him and pull on, to caress and lull, and
it was as sweet and happily as it was bitter after waking up.
It was still dark morning, when he came to the cabinet in the summer
kitchen, where “propane-butane” was stenciled in red paint and where a
red pipe went through the window to the stove.
He got down to his knees and groped about the wall in faltering
hope: what if it’s not a dream? What if it’s true?
But it was quite common wall with the scaled off ochre paint.
Very often, a sort of silent reflection seized him, withdrawal, thick
and irksome, so much so that hails did not come home to him.
But if in his house he could sink into this silent reverie, spotting an
opportunity, at work Mikhalych’s angry bark was immediately heard,
“Hey, think fast, you fucker!”
And again, the plank was thrown into insatiable monster’s chasm. Plank,
cradle, screech, chip, Mikhalych. Plank, cradle, screech, chip, Mikhalych.
And one more thing Sandie had noted: as soon he starts daydreaming,
plunge into distraction, at times even before Mikhalych shouts at him, the
saw grasps his glove again, fear and real terror hangs upon him, because the
hand is jerked towards the teeth in a split second, until you snatch it away.
A couple of times threads were plucked out of the glove and that
helped to discard the sleepy obsession. The planks flew into the chasm
with more fury. When will it have enough, idol?!
103

В тупом равнодушии дело спорилось лучше — к пилораме
привык, уже знал, где встать, как подать доску, как накатить её на
зубья, отдёрнув руку в опасный момент.
Так прошел год. Что-то было в нём, но словно ничего и не было.
Лишь монотонный, странный, повторяющийся сон был тайной
отдушиной. Всё потеряло смысл — только бы дожить до ночи, вдруг
повезёт, именно он вновь приснится. Томление сладкого свидания.
Каждый раз проходил он во сне двором до странной дверцы.
Распахивал её, втискивался в тесные упоры. Ёрзал, продвигаясь
сантиметр за сантиметром, разжимая кирпичные мышцы, и словно
каждый раз продвигался всё дальше.
Приходил сон вновь — и словно прошлые сновидения оставили
уже пройденный проход, штрек в неведомое. Было искрящееся
предвкушение, что когда-то он протиснется окончательно в чьи-то
тесные, тугие, ласковые объятия.
Наступила очередная весна. Отплакал апрель.
Тот вечер запомнился ярко — горела жёлтая лампа на веранде,
разговаривал телевизор.
Позвякивал в буфете сервиз, когда протопаешь мимо по гуляющим крашеным доскам пола.
Тепло и вкусно пахли из грубки пироги.
Спать ложился в странном, воздушном, почти новогоднем
волшебном чувстве — в предвкушении чудес. Тех самых, ради
которых и было всё это.
Ожидался волшебный сон, но он не пришёл.
Приснилось, будто выходит он во двор за порог, там ночь,
кружится первая мошкара, липнет на лицо, а в небе что-то монотонно шуршит, словно летят птицы, шурша большими крылами.
Но птиц не видать в темноте, а шуршание идёт от каких-то
смутно угадываемых прерывистых канатов — они непрерывно
волной текут в небе.
Поднял Санёк фонарь повыше, к самому такому канату, а это
не канат. Это длинное, толстое, мясистое тело змеи.
И у змеи отрублена голова — вместо неё красный кружок, как
на срезе колбасы-кровянки.
И хвост тоже отрублен. Позади тоже кровяной срез.
И летят эти безголовые змеиные туши по небу, одна в хвост
другой. Летят и летят. Шуршат и шуршат. Лишь мелькают в неверном свете красные рубленые кружки.
104

The idol, horrible front of Baal, without face but with a chasm, could
never have enough. This work filled with despair, then with apathetic
indifference.
It was getting along with apathetic indifference: he got used to the
mill, knew where he had to stand, the way he had to feed the plank and
thrust it into the teeth, jerking back the hand at a hazardous moment.
A year passed in this manner. Something had happened during that
period, but it seemed that nothing had happened.
Only the monotonous, strange recurring dream was a secret escape.
Everything lost its meaning, he only waited for the night to come and the
dream to come again, if he was lucky. It was the anguish of sweet rendezvous.
Each time he crossed the yard to the strange door. Flung it wide
open, wedged himself in the narrow space. Squirmed centimeter after
centimeter, slackening the brick-hard muscles, and each time he seemed
to move further.
When the dream came again, he used to start from the previously
achieved point: the tunnel into the unknown. He had a sparkling expectancy
that someday he would definitely squeeze in somebody’s warm, tight
and tender embrace.
Another spring came. April had drenched away.
That evening especially stuck in memory: a yellow lamp was lit on
the veranda and a TV set was talking.
Dinnerware clanked in the china closet, when someone walked past
on the insecure painted floorboards.
Warm and good smell of pasties came from the oven.
He was going to bed with a strange, ethereal, almost New Year’s
magic feeling: in anticipation of miracles. Those to live up to.
An enchanting dream was expected. But it did not come.
He dreamt of stepping over the threshold into the yard. It was night,
the first insects skitted and danced in the air, and stuck to the face,
whereas higher in the sky something was droningly rustling as if birds
flew bating their huge wings.
But no birds were seen in the darkness; whereas rustling was
generated by some vaguely felt irregular cables, which streamed in the
sky as a continuous wave.
Sandy lifted the torch closely to one of the cables and found out it
was not a cable at all. It was a long, thick and fleshy serpent.
Its head was cut off and there was a red circle in its place, as a cross
section of blood sausage.
105

Будто льдом изнутри ошпарило. Бросился к газовому шкафу — а
дверцы нет.
Шкаф как шкаф. Алый, крашеный, «пропан-бутан».
Захотел проснуться — а не проснёшься. Щиплешь себя за руку —
больно.
И тут вдруг ясно становится — это не сон. Действительно, сидит
Санёк на корточках у шкафа, на дворе ночь тёмная, глаз выколи —
на тело накинуто что-то наспех, штаны, рубашка.
Ночью до дальняка по нужде не ходили — далеко, оттого всё
делали в ведро, что в веранде стояло.
Но на веранде холодно, и одет так, словно по нужде ночью пошёл, и вроде как и дела свои, начинает вспоминать, сделал — да
привлёк за дверью шорох. Выглянул посмотреть.
Ноги не держат, вгляделся в тёмный двор — нет никаких змей.
И шороха никакого, кроме обычного, нет. Мерно мигает на шахте лампа.
Вернулся на ватных ногах в постель, потеснил Наташку. Лежал
с одеревеневшей головой, слушал из соседней комнаты отца и
матери сопящий храп.
К утру провалился в дрёму, а тут и звонок.
Встал, позавтракал, тормосок собрал. Пошёл на работу, через
бабки Шаленчихи огород, через подвязанные яблони.
День начался как обычно. Доска, лафет, пила, визг, Михалыч.
Приученное тело поворачивалось, как на шарнирах, хлопая
на плоский стол доски, жонглируя ими заученными движениями.
Ушли на перерыв. Без аппетита сунул в рот ватные бутерброды,
открыл банку с галушками.
Снова, как обычно, пошла смена. Доска, лафет, зубья, визг, Михалыч.
Все больше и больше накатывало забытье. И мысли были такими
глубокими, как океанские воды, что объективная материальная
реальность, данная нам в ощущениях, пришла не сразу — что-то
захрустело, как будто схватил охапку сухих осенних листьев, и что-то
горячее обожгло.
Твёрдый сучок не раскололся с одного толчка доски, и рука
автоматом толкнула доску сильнее — и прямо в зубья.
Смялась рукавица, брызнуло по смолянистым, пахучим доскам
чёрно-красной дикой вишней.
Расторопный Михалыч уже останавливал дьявольское колесо.
Рукавица застряла в пропиле. Рука вынулась с тремя пальцами —
два остались внутри. Безымянный, мизинец.
106

Its tail was also cut off with a bloody cross section instead.
And these concatenated headless serpent carcasses flew across the
sky. They flew and flew. Rustled and rustled. Only red cut off circles
glimpsed in the failing light.
Blistering cold flogged him from within. He dashed to the gas
cabinet: there was no door.
There was a common cabinet. Scarlet, painted, “propane-butane”.
He wanted to wake up but could not. Pinched himself and felt pain.
And suddenly he understood it was not a dream. He sat on his
hunkers at the cabinet in the night as dark as pitch with pants and shirt
scrambled into.
They did not go to the privy at night: it was too far, and they eased
nature in a pail at the veranda.
However, it is cold at the veranda and they had to fling something on
anyway, thus he found himself dressed in that way, and did his doings as
well, as he came to remember, but a lisp outside attracted his attention.
He ventured out to have a look.
He felt his legs faltering and squinted into the dark – there were no
serpents. And no lisp, except the usual sounds. The lamp on the mine
was rhythmically flickering.
He turned back to bed on rubbery legs and gave a push to Natasha.
He was lying with torpid head listening to his parents’ wheezing snore.
Morning found him fallen in drowsiness soon followed by the alarm
clock sound.
He got up, had breakfast and fixed his lunch pack. He went to work
marching through old Shalenchikha’s veg patch, through apple trees
with staking.
The day started as usual. Plank, cradle, screech, chip, Mikhalych.
The body trained for the job was turning as if on hinges, plopping
planks on the flat table and fiddling with them with learned manipulations.
They paused for lunch. He thrust flaccid sandwiches in his mouth,
opened a jar with halušky.
The shift continued as usual. Plank, cradle, screech, chip, Mikhalych.
Distraction came on again and again. And the thoughts were so
deep as ocean waves, so that the objective material reality given us in
our sensations was late to come: something crackled, as if you grasped
a bunch of dry autumn leaves, and something hot burned.
A hard knot did not splinter from one push of the plank and the hand
automatically thrust the plank with more force and right into the teeth.
107

Должно было быть больно — но больно почему-то не было. Ну, точнее
так, неприятно, конечно, но не сильно. Почему-то вертелась успокоившая
враз мысль — «пришьют». Сейчас наука-то ого-го как шагнула, по телевизору вон вообще показывали, что в Японии уже есть роботы.
Куда-то повели. Шли цехами, дворами, пришли в каморку, где
усталый врач и пахнет карболкой.
И вот в этот момент вдруг болью — как ошпарило! Господи,
как же это больно! Как это страшно!
Господь смилостивился — сознание померкло. Через какое-то
время вернулось. Потом померкло снова.
Что-то происходило и после, но, странное дело, ничего в памяти
не осталось. Уже нельзя было ни за что поручиться — кажется,
куда-то везли УАЗиком-буханкой. А может, и не везли.
Туго мотали бинты. Кто-то что-то говорил, но словно на
иностранной тарабарщине. Как кино без перевода.
Дни выпали чёрным пятном.
Шло время. Дали, вестимо, отгулы, с сохранением ставки.
Какое-то время валялся дома. Домашние да родичи — кто
поругал за косорукость, кто по-бабьи пожалел, но в целом это скоро
перестало быть новостью.
Пилорама была нарицательной — многие мужики там оставили
пальцы. Ну, теперь Санёк просто пополнил список, да и что об том
судачить.
Писали, кажется, вновь кому-то бумажку, что, так мол и так,
смените нам станок — да воз и ныне там.
Сперва сжигала злость, но потом дала место какой-то болезненной немощи — когда ещё можно позволить себе просто полежать
да поспать, оттого что какой с калеки спрос?
Снов не было. Голова просто ложилась на подушку, и наступало забытье.
Лишь однажды вдруг вонзилась иглой в мозг воспалённая
мысль — а что сталось с моими пальцами? С теми, что остались в
смятой в пропиле рукавице?
Мысль оказалась такой внезапной и ошпаривающей, что вскочил
с постели, оделся, пошёл по пустой — воскресенье было — улице,
через четыре двора, к Михалычу.
Михалыч вышел сонный, в семейных трусах по колено. На вопрос
ответил кратко и раздражённо: «Да выкинули мы твои пальцы,
нахуй они кому нужны».
108

The glove crumpled and a splash of deep-read gean color landed on
the aromatic resinous plank.
Dexterous Mikhalych was already stopping the machine.
The glove stuck in the kerf. The hand went out with three fingers;
two remained inside. Ring and little fingers.
He had to feel pain but he did not. That is, it was certainly unpleasant,
but not too much. For some reason a thought was going round in his head,
“They will fix it back”. Science makes tremendous progress nowadays;
TV showed there are already robots in Japan.
They led him somewhere. They passed workshops, and yards,
and finally came into a small room with a tired doctor and the smell of
carbolic acid.
And at that particular moment, he felt such pain as though he was
scalded! Jesus, how it hurts! How devilish it is!
God had mercy on him: he was knocked out. Then regained
consciousness in a while. Then lost it again.
Something was happening after that, but for a strange reason, his
mind retained nothing. He was not sure of anything, he probably traveled
somewhere in a minibus. Or maybe he did not.
Tight bandage was applied. Someone was saying something, but
in a language, which seemed a foreign gibberish. Like a movie without
translation.
Days merged into a black spot.
The time waxed on. He certainly had a compensatory leave with pay.
He stayed at home for a while. In the family, someone called him
cack-handed, certain women took pity, but generally, it soon ceased to
be a novelty.
The sawmill was a talk of the town, many men left their fingers
there. Now Sandie was just a member of the club and it was no use
discussing it again.
Some fresh paperwork was done with requests to change the machine,
but things remained as they had been.
At first, he burned with rage, then morbid weakness ensued, when
you could just relax and have some additional sleep: because who would
frown at a cripple?
There were no dreams. The head was just laid on a pillow and
drowsiness followed.
Only once a feverish thought pierced the brain like a needle, “what
happened to my fingers? To those left in the glove stuck in the kerf.”
109

«Выкинули?»
«Выкинули. Ну а чё, блять, на них смотреть что-ли, ёпта?!» — и
он хлопнул себя по ляжке трёхпалой рукой.
Санёк прошёл обратно до дома. Что-то укололо изнутри, как
тогда, в первый рабочий день, но быстро стихло. По телу разливалось
холодное, усыпляющее, морозное желе — обезболивая.
Тело стало холодным и пустым, как ведро. Над улицей шла
маршем ненужная, невкусная весна.
Страница отчеркнулась. Что-то навсегда уходило.
Кто-то будто умер, но невозможно было вспомнить — кто?
Сон с дверцей больше не повторялся. Рука зажила.
Отпуск по травмату оканчивался. Пальцы перестали быть темой
разговоров.
Вечером сидели, пили чай с малиной. Отца пробило на похабные
анекдоты — мамка ругалась, а Наташка хохотала. Пару раз и сам
поржал.
Долго не засиживались. Надо было идти спать. Утром рано
всем вставать на работу.

110

The thought was so unexpected and scalding that he jumped from
the bed, dressed himself and went along the empty Sunday street to
Mikhalych, who lived four houses away.
Mikhalych stepped out in knee-deep boxers all sleepy. He answered
the question laconically and tartly: “What did we do with your fucking
fingers? Just chucked them out.”
“Chucked them out?”
“Sure as shit. And what, gotta feast eyes on them?” — he smacked
his three-fingered hand down on his hip.
Sandie went home. And again, something went pitapat inside as on
his first working day, but quickly died away. A cold, somnific and nipping
jelly had spread across the body with anesthetic effect.
The body became cold and empty as a pail. Unnecessary, insipid
spring was marching along the street.
The page had been turned. Something was lost forever.
Someone died but it was impossible to remember who it was.
The dream with a door did not come anymore. The hand had healed.
The disability leave was coming to an end. The fingers ceased to be
a high-interest topic.
One evening they were at the table drinking tea with raspberry jam.
His dad felt like telling dirty jokes. Mom scolded him, Natasha was
laughing loudly. He joined her a couple of times.
They did not linger too long. Had to go to bed and be up early to
head to work.

111

В ожидании Мессии
Людям свойственно ждать Мессию, который принесёт им
инструкцию «Как надо жить». Если повезёт — с автографом.
Никто, правда, не задумывается, что делать потом — ужель
правда жить по ней?
Христос вознёсся на небеса, улетел, но обещал вернуться.
Будда ничего не обещал, лишь прищурился блаженно.
Пророк Мухаммед был слишком занят, чтобы снисходить до
комментариев.
Иногда кто-то прозорливый из рода человеческого восклицает —
да никто к нам не придёт! Не будет никакого Мессии!
На что ему приходить? Они уже приходили и сказали абсолютно
всё, что можно было сказать.
Всё уже сказано. Уже все мудрецы законспектированы.
Нет ничего, что явит смысл более, чем он уже явлен.
«Возвышайте души до осознания вечных нравственных
категорий», — напутствовал нас Веня Ерофеев. И совершенно
резонно напутствовал.
Всё, чего достаточно для жизни, уже произведено. Жизнь — это
сам по себе ответ.
Бог есть Любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге,
а Бог в нём.
Всё. Этого достаточно.
Что ещё надо? Какой, прости хххосподи, Мессия ещё нужен?
Что он ещё может сказать из того, чего не говорил?
На самом деле — Мессия уже приходил. Разные Мессии
приходили, и не единожды. Но не были узнаны.
Ну, сами посудите — приходит новый Христос, как Терминатор — бах! — оказывается на ночной московской улице.
Подходит к хипстерам: «Мне нужна ваша одежда и мотоцикл», —
говорит.
Хе-хе!..
Не, ну а если серьёзно — представьте — пришёл новый Мессия,
Христос, Будда или кто там ещё был, из назначенных человечеством.
Приходит, и что дальше?
112

Awaiting Messiah
It is in human nature to await Messiah. Who will bring a specification
“The Way to Live”, maybe even with an autograph.
However, nobody seriously considers what to do next: really follow it?
Christ ascended to heaven but promised he would be back.
Buddha did not promise anything, only blessedly narrowed his eyes.
The Prophet Muhammad was too busy to condescend to commentaries.
Sometimes a sagacious representative of human race exclaims:
nobody will come! There will be no Messiah!
Why on earth should he come? They have already been here and
said all there was to say.
Everything has been already said. The words of sages have already
been put into writing.
There is nothing to convey the meaning more than it is already
conveyed.
“Rise your souls to the comprehension of eternal moral categories,”
Venedict Yerofeev taught us. And was reasonable in his instructions.
Everything sufficient for life has already been produced. Life is the
response in itself.
God is love and he, who abides in love, abides in God and God
abides in him.
That is all. This is enough.
What else is needed? What Messiah we desire, for hhheaven’s sake?
What else could he say that he had not already said?
In reality, Messiah has already been here. Various messiahs came
more than once but they were not recognized.
Now, imagine a new Christ coming, as a Terminator, and —
bang! — appears on a Moscow street at night. Approaches a group of
hipsters and says, “I need your threads and bike.”
Ha! Ha!
Talking seriously, picture this: here comes new Messiah, Christ,
Buddha or someone else assigned by the humankind — and what?
How would he thrust himself forward? Speak words of wisdom
amidst the walking crowds? He will certainly be dismissed, because
everyone minds his own affairs. Will he write a post in the web?
113

Как он обратит на себя внимание? Он скажет мудрость в
идущую толпу, но от него отмахнутся — у всех дела. Он напишет
в интернет постик, а его обосрут. Обвинят в патриотизме и непатриотизме, в семитстве и антисемитстве, укропо-ватничестве и
ватнико-укропстве — и всё это, вестимо, одновременно.
А под финал ещё и посадят по какой-нибудь новой статье, типа
разжигания костров и общественного смутьянства. Тут уж учить
никого не надо — был бы Мессия, а статья найдётся.
Где найдёт новый Христос своих апостолов? Что им скажет?
Что они ему ответят?
Я всерьёз полагаю, что незачем ждать Мессию.
И не только потому, что Он всё уже сказал.
Просто если он придёт и даже скажет свое мессианское слово —
никто ему не поверит.
Любое сделанное им чудо будет объявлено шарлатанством.
Любое проявление любви — чванством. Любая скорбь за человечество — лицемерием.
Любое превращённое в кровь вино будет принято за кока-колу.
Мы же по себе всех судим, верно? Больше не по кому. Мы всегда
похожи на тех, кого ненавидим. И чем больше ненавидим — тем
больше похожи.
Мессия уже приходил.
Заинтересованных не застал и вознёсся обратно.

114

He will be burned down. Accused of patriotism and non-patriotism,
Semitism and anti-Semitism, called jingoist and Ukie, and all this
simultaneously.
And finally, they will imprison him under one of latest Articles, like
“lighting bonfires” or “stirring up social troublemaking”.
Where will this new Christ find his apostles? What will he tell them?
What will they answer him?
I seriously think there is no need to await Messiah.
And not only because He has already said everything.
It’s just that if he comes and even says his messianic word, nobody
will believe him.
Any miracle performed by him will be declared charlatanry. Any
ostents of love — self-conceit. Any pain for the humankind — hypocrisy.
Any wine turned into blood will be taken for Coca-Cola.
After all, we judge others by ourselves, don’t we? There is no one
else to judge by. We are always similar to those we hate. And the more
we hate, the more we are similar.
Messiah has already been here.
He did not meet anyone interested. And ascended back.

115

Альбина
Встретился в лифте с Альбиной.
Мы друг друга откуда-то знаем, даже не помню откуда, всегда
здоровались.
Она красивая — для всякого, кому любы восточные девушки.
Миниатюрная татарочка с точёной фигурой.
Водопад тёмно-каштановых волос до ремня синих ковбойских
джинсов. Смуглая кожа. Персидская принцесса.
И карие монеты чувственных, южных глаз.
На пальчиках золотые кольца. На плече сумочка.
Она чуть передёргивает плечи, и каштановый водопад распадается на новые волны.
У меня странное ощущение, что я её очень давно не видел.
И даже как-то соскучился по ней.
А ещё — она была подростком, а сейчас хоть и юная, свежая,
но уже зрелая роза, молодая женщина.
Она отчего-то растеряна. У неё блуждающая, потусторонняя
полуулыбка.
Она опечалена. Словно искала что-то — и не нашла.
Мы вместе выходим на первом этаже. Я мешкаю у почтового
ящика.
Она словно хочет мне что-то сказать, о чём-то попросить,
останавливается. Я гляжу в её карие, спокойные, но чуть-чуть
грустные карие глаза.
Но она вновь рассыпает по плечам каштановый водопад и без
слов покачивает головой: «Нет, ничего...».
Мы прощаемся взглядом, она сбегает по ступеням и оказывается
в жёлтом вечернем свете улицы.
Я стою. Почему-то встреча с ней меня очень обрадовала.
Оказывается, я хотел её увидеть, но не сознавался себе в этом — мы
ведь едва знакомы.
Я ничего о ней не знаю. Её отец умер молодым от внезапного
сердечного приступа. Брат — раздолбай, алкоголик и, вероятно,
садист. Мать вышла замуж за иностранца и лишь изредка пишет
письма из своей этой Норвегии.
116

Albina
I met Albina in the elevator.
I cannot place her with exactness, though I remember we have always
been on greeting terms.
She is pretty for those who are fond of girls of oriental type. A tartarian
shortie with delicate figure.
A stream of dark-chestnut hair falling down to the belt of blue cowboy
jeans. Olive skin of a Persian princess.
And hazel sensual, southern-type eyes like coins.
Golden rings on the fingers and a bag across the shoulder.
She slightly moves her shoulders and the chestnut falling stream
splits into new waves.
I have a strange feeling of not having seen her for quite a while.
And I missed her in a way.
And what is more, she was a teenager, whereas now she is still young
and fresh but already mature rose — a young woman.
She is baffled for some reason and has a stray, otherworldly half-smile.
She is soul-sick. As if she has been looking for something but did
not find.
We leave the elevator together on the first floor. I linger at the mailbox.
She seems to be wanting to tell something to me, to ask for
something and stops for that. I look into her calm but slightly sad
hazel eyes-cherries.
But she scatters the stream of hair over her shoulders again and
moves her head without speaking: “no, it’s nothing.”
We bid good-bye with a glance, she runs down the stairs and into
the yellow evening outdoor light.
I stand feeling that our meeting somehow gladdened me. It turns
out I wished to see her but did not dare to admit it to myself: after all,
we are but slight acquaintances.
I do not know anything about her. Her father died young of a sudden
heart attack. Her brother is a goof-off, alcoholic and very likely a sadist. Her
mother married a foreigner and very rarely writes a letter from her Norway.
Why did not I meet her for so long time? As a matter of fact, we live
in the same house. Only she dwells next floor above.
117

Почему я с ней так давно не встречался? Мы ведь живём в одном
доме. Она лишь этажом выше.
А потом я вдруг вспоминаю.
Однажды, 18 лет назад, я застал у подъезда «скорую». Дело
было ночью — возвращался откуда-то последним автобусом. Мне было
холодно, снег, пропахший куревом свитер, пьяный «вертолёт».
Носилки с укрытым телом как раз с грохотом закатили в карету.
Она отчалила.
В подъезде на следующее утро появились траурные цветы.
И быстро разнеслась новость — Альбина умерла.
Она была милой, юной, красивой девушкой — ей было всего
семнадцать.
Её любили соседи, её восточная красота была очень милой и
тонкой.
Парня у неё не было. Увлекалась фотографией и японским
языком. Скорее всего, ушла девственницей.
Острый приступ астмы. Она давно болела.
С тех пор я часто ждал встречи с Альбиной, чтобы переброситься парой слов.
Она словно что-то знала и хотела мне передать. Но так и не
передала.
Вот и сейчас.
Грустно это всё. Грустно и глупо.

118

And then I suddenly recollect.
Once, eighteen years ago, I saw the ambulance at our entrance.
It was night and I was coming back home on the last bus. I felt cold, the
snow was falling, my sweater reeked of tobacco and I had spins.
At that moment, the cover with her body was rattled into the
ambulance. She swanned off.
Next morning the funereal flowers appeared in the entrance hall.
And the news ran like wildfire: Albina is dead.
She was a nice, young and pretty girl. She was only seventeen.
The neighbors liked her. Her oriental beauty was sweet and refined.
She had no boyfriend. Took interest in photography and the Japanese
language. Most probably was a virgin.
Acute asthmatic attack crowned a long period of illness.
Since that time, I had been waiting for a chance to meet Albina and
have a word.
The impression was she knew something and wanted to communicate
it to me. But she never did.
And now again.
It is all very sad. Sad and silly.

119

Лётчик конной авиации. На смерть поэта
Он давно умер, но я продолжаю быть на него зол.
Да что зол — я его порой ненавижу.
Прекрасно понимаю, что он ничем не заслужил моей ненависти —
но ненавижу всё равно.
Наслышан был сперва заочно — через Дрюшу, моего троюродного брата и на тотподростковый момент лучшего друга. Малышев
был его одноклассником — Дрюша рассказывал про его забавные
чудачества, абсурдный юмор, потешные, чуть заторможенные манеры.
Мы, три ровесника, на тот момент заканчивали школы, готовились поступать.
Я с трепетом ждал, что Дрюша переедет в Москву — он хотел
идти на юридический, даже завёл себе пижонский малиновый пиджак.
Я очень любил Дрюшу, он был больше, чем друг и брат; всем
хорош — и развит, и силён, и начитан — что не всегда вязалось с
его несколько грузным обликом и кудрявой головой.
Я ждал, что мы наконец-то окажемся живущими в одном городе —
но мы не оказались.
Дрюша отчего-то остался в Сарове. А вот Малышев переехал
в Москву — и поступил, причём в МГУ на физфак, при тогдашнем
конкурсе в 20 человек на место. Он всегда носил в себе какую-то
недюжинную гениальность, которой не придавал особенного значения.
Переехал, поступил, обжился в общаге — и связался со мной,
также будучи от Дрюши наслышанным. Друзьями он тогда в новом
городе ещё обзавестись не успел.
Возможно, тогда, при нашей первой встрече, я и обиделся в
первый раз. Затаил на него злость.
За то, что он был не Дрюшей. За то, что я ждал не его.
Конечно же, он совсем в этом не виноват — но я же не могу
приказать своему ревнивому сердцу, так ведь?
Я чувствовал себя преданным — а этот, с причудами, сутулый,
с тягучим слогом и квакающим хохотом малый совершенно не мог
быть заменой и утешением в отсутствии человека, которого я горячо
братски любил и который, как мне казалось, единственный меня во
всём большом мире понимал.
120

Pilot of equestrian aviation. Death of the Poet.
He is dead and gone but I am still angry with him.
Angry is probably a mild term, sometimes I feel I hate him.
I understand full well that my hatred is ungrounded, but still hate.
I heard much about him from Dryusha, my second cousin and best
friend at that teen-age period. Malyshev was his classmate: Dryusha told
of his funny crankeries, grotesque humor, and amusing, a little sluggish
manners.
The three of us of the same age were finishing school and preparing
for college. I was in a flutter of expectation to see Dryusha in Moscow, his
idea was a law faculty and he even bought himself a foppish raspberryred blazer.
I was very fond of Dryusha, he was more than a friend and cousin,
and in general a smart guy: cultivated, strong and of wide reading,
which ran a bit counter to his somewhat stodgy appearance and curly
hair. I was expecting to live in the same city with him at last. However, it
did not work out. Dryusha remained in Sarov for some reason, whereas
Malyshev moved to Moscow. And made it into Moscow University,
physics department with 20 applicants competing for each place that
year. He always possessed an exceptional stroke of genius, which he
made little account of.
He moved to Moscow, matriculated in the University, lodged in
the dorm and found me, because he had also heard a lot of me from
Dryusha. He had not acquired any friends in a new place at the time.
Probably that was when I had taken umbrage at him: at our first meeting.
Had it in for him. Because he was not Dryusha. Because it was not
him I expected.
Surely, it was not his fault, but I cannot command my jealous heart,
can I?
I felt myself sold down the river: this bender of a guy with cranks,
a drawl and croaking laughter could by no means serve as substitution
and solace for the absence of the person I loved dearly like a brother and
who in my opinion understood me as nobody in the whole world did.
I used to call him Lem O’Lecfos. This funny abbreviation came to
life also due to Dryusha. When citing my colorful expressions he used
121

Я звал его Лолбис. Эта забавная аббревиатура образовалась также
благодаря Дрюше — в разговорах, цитируя меня в моих крылатых
выражениях, Дрюша употреблял церемонный оборот: «как говорит
мой легендарный брательник из Москвы…». А после, чтобы немного
его сократить, «легендарный брательник из Москвы» превратился
в сокращение — лбим. «Как говорит лбим…».
А Малышев тогда стал Лолбисом — «легендарный одноклассник
легендарного брательника из Сарова».
Лолбис полюбил меня и привязался ко мне.
А мне просто было скучно. Но общаться с ним продолжал — в
конце концов, совершенно ведь не было ничего такого, отчего этого
безобидного в целом доходягу следовало бы отвергнуть.
А может быть, это оттого, что я как раз низвергался в алкогольный Мальстрём и был не очень-то разборчив, с кем мне рядом
жить, с кем умирать.
А ещё мы стали реже видеться с Дрюшей — до того встречались
каждое лето на хуторе, у наших бабушек-сестёр, и в Москву он ко
мне приезжал; я же к нему в Саров, он же Арзамас-16, приехать,
ясное дело, не мог — город закрытый, ядерный центр, колючая
проволока, спецпропуска, все дела.
А сейчас завертела новая жизнь. А когда я встретил Дрюшу в
следующий раз, после долгого перерыва, то сердце моё разбилось —
он стал другим.
Дрюша попал в сети к женщине — а если впечатлительный, начитанный юноша попадает к женщине в омут — разве ж вспомнит
он о друге горемычном?
В Дрюше появилось что-то пугающее, бесовское — излишне
много смеха, бахвальства, наглости, он пристрастился к алкоголю,
к которому прежде был равнодушен.
А ещё, внезапно, пугающая нечистоплотность — как в буквальном,
так и образном смысле — мог рубашку сутками не менять, мог
денег занять и не отдать. А на просьбу вернуть долг — пошлые
шутки в ответ.
Из Дрюши пропала мальчишеская мягкость. И вдруг появился
фанатизм и безжалостность к тонкому.
Он увлёкся толкиенизмом, и вскоре я в ужасе смотрел на его
руки, покрытые пунцовыми рубцами – сражались на самодельном
холодном оружии, а Дрюша словно боли не чувствовал — ни своей,
ни чужой. Мог рубить наотмашь, не глядя, всему миру в отмщение.
122

a courtly phrase “as my legendary cousin from Moscow says”. Later
“legendary cousin from Moscow” turned into Lecfom — “as Lecfom
says”.
Malyshev then became Lem O’Lecfos — “legendary classmate of
the legendary cousin from Sarov”.
Lem O’Lecfos set affections upon me.
I was just bored. Nevertheless, continued to keep company with
him: after all, there was no special motive to reject that harmless tadpole.
The reason might also be the fact I was just then immerging into alcoholic
Maelstrom and was not too scrupulous in the choice of people to live
and die with.
And on top of that, our meetings with Dryusha became less frequent.
Previously we saw each other every summer at the village of our grandmassisters, and he also visited me in Moscow. It was impossible for me to
come to Sarov, alias Arzamas-16, where he lived: it was a restrictedaccess city because of the nuclear center, with special permit, barbed
wire and all that jazz.
Then totally new life started, and when I saw him next after a long
interval, my heart broke: he was a different person.
Dryusha was ensnared by a woman, and if that happens to a
susceptible young man of wide reading, he would hardly remember
his hapless friend.
Something scary and devilish grew up in him — too much laughter,
braggadocio, effrontery, alcohol (to this he was indifferent before).
And also, all of a sudden, eerily untidiness, both physical and mental.
He could wear the same shirt for days. Or borrow money without giving
it back. Being asked to repay, he answered with cheap jokes.
Dryusha lost his boyish mildness. Moreover, acquired fanaticism
and merciless attitude to delicate matter.
He got into Tolkienism. I looked aghast at his hands covered with
scarlet cicatrices from improvised bladed weapons. He fought fiercely
as if not feeling any pain, neither his own nor that of his opponents.
He could strike straight from the shoulder without looking as though having
revenge upon whole world.
I backed off from Dryusha. Just did not lend him money next time he
asked. And lied I would not be in Moscow, when he planned a drive-by visit.
And I did not see him since that.
Later I came to know he boosted his father’s car. Stole money from
a friendly family. The matter was kept quiet, but it left a nasty taste.
123

И я от Дрюши отошёл.
Просто в какой-то момент не занял ему денег вновь. И соврал,
что меня в Москве не будет, когда он ехал проездом.
И больше я его не увидел.
Только потом узнал, что Дрюша угнал у отца машину. Украл у
знакомых семьи деньги — историю удалось замять, но осадок остался.
И наконец — что пытался перерезать горло матери. Безуспешно:
в финальный момент рука таки дрогнула.
На антресолях потом нашли топор, которого до того там не
было — готовил для спящего, крупного отца.
Самое горестное — я понимаю, отчего он так. У них там с
родителями не всё было гладко.
Родители — святое, но всё равно, нельзя к одному сыну относиться
как во всём виноватому и всем задолжавшему, а к другому — как
к любимчику, которому всё прощается (у Дрюши есть брат) — тем
более, когда у них разница всего два года, и оба здоровые лбы, кто
из них старше — навскидку не понять.
Но понимание — не оправдание. Встретиться с Дрюшей вновь
было страшно.
Да и незачем. Мой любимый друг и брат умер. В его теле остался
кто-то другой, пугающий и опасный. И — не очень интересный.
Остался только Лолбис. Как постоянное напоминание о потерянном друге, которого никем не заменить.
У меня до сих пор в сердце дыра. Часто в ней свистит ветер.
И сердце болит — знаете, как иногда от холодного ноют зубы с кариесом.
И часто рядом с Лолбисом, во время участившихся пьянок, во
мне безмолвно звенела и кричала пронзительно душа. «Я нахожусь
не на своём месте». «Я нахожусь не в своём времени». «Я нахожусь
не с теми людьми, кого действительно люблю».
И Лолбиса, и его новых общажных студенческих друзей я ненавидел
от того ещё больше — хотя, конечно же, они ни в чём не были виноваты.
Для общажных друзей Лолбис стал Бурзумом, потому что купил
себе футболку с соответствующим логотипом и стал с ней ассоциироваться; связавшись со мной, плотно сидевшем на металле, с его
столь созвучной мне обречённостью, Лолбис увлёкся также — но
меня коробило на это смотреть.
Металл был созвучен всему моему существу и естеству — а он
обезьянничал. Только потому темой увлекался, что ею увлекался я,
объект его дружеской привязанности, что с годами лишь усиливалась.
124

And on top of that he tried to cut his mother’s throat, but the hand
faltered at the crucial moment.
An axe was then found in the ceiling cabinet, which was not
there before. He prepared it to deal with the sleeping father who was
a big rig.
The most grievous thing is that I understand his motives. Not all was
right with him and his parents. Parents is a sacred thing, but they should
not treat one son as a nasty defaulter and the other as a blue-eyed boy
always declared innocent (Dryusha has a brother), particularly as they
only have two years of difference in age and both sturdy guys, so that at
a wild guess you could not tell one from the other.
However, understanding does not mean apology. To meet Dryusha
again was terrifying. And unnecessary. My much loved cousin and
friend was dead. Someone else remained in his body: frightening and
dangerous. And not much interesting.
Only Lem O’Lecfos was left. As a permanent reminder of a lost
friend, which could not be replaced.
I still have a hole in my heart. The wind often pipes through it. And
my heart aches, like a decayed tooth from cold stuff.
And often participating in more and more frequent booze parties
together with Lem O’Lecfos I felt my soul dumbly ding-donging and
screaming: I am wrongly placed; I am out of my time; I am not staying
with people I really love.
This resulted in my increased hatred towards Lem O’Lecfos and
his new student friends from the dorm, though it was not certainly
their fault.
In the dorm, Lem O’Lecfos became Burzum, because he wore a
T-shirt with that logo. When he mixed with me, who was immersed
in metal music with its fatality so concordant with my mindset,
Lem O’Lecfos also became engrossed in it, but it irritated me.
Metal was in harmony with all my nature, whereas he copycatted
the interest. Just followed the pursuit because it stemmed from me
and I was the object of his friendly attachment, which was stronger
and stronger in years.
On the other hand, what right do I have to judge if it was serious or
not? Why do I think myself one-of-a-kind? Why did I fantasize myself
into Peter the Apostle, the Tutelar of Keys?
Therefore, Lem O’Lecfos became Burzumy for everyone, remaining
Lem O’Lecfos only for several insiders and me.
125

Хотя — ну какое право я имею судить, серьёзно это он или не
серьёзно? С чего я почитаю себя эксклюзивным? С чего вообразил
себя апостолом Петром, хранителем ключей?
Ну и вот — Лолбис для всех стал Бурзумием, оставаясь Лолбисом
лишь для меня и некоторых посвящённых.
И в этой смене сущностей тоже произошло некоторая деформация
личности, не столь радикальная, как у Дрюши, но заметная — Малышев
стал клоуном.
Сперва это было забавно — он нарабатывал себе имидж
эпатажника, некоторое время смотрелось вполне органично,
учитывая его, надо признать, весьма недурной, абстрактно-абсурдный юмор.
Но со временем маска эпатажника приросла, похоронив под
собой человека, с которым я всё-таки успел познакомиться. И который
прежний нравился мне больше — несмотря на то, что в массах новый
персонаж был однозначно популярнее.
Шут — важнейший человек в государстве. Он вхож к королю.
Только шуту дозволено безнаказанно говорить те вещи, за которые
другим рубят головы.
Шут мал, смешон и слаб — но у него есть волшебная сила в
знаковый момент менять мир.
И Малышев мог стать шутом — но стал клоуном.
Мог шутить, чтобы его слово слышали — но предпочел клоунаду, скоморошничество в угаре, на пустую потеху.
Ох, сколько досады у меня! Кем же он мог стать — и кем в
результате стал.
Сколько было ему дано — а он променял всё на шутки-прибаутки.
Человек стал заложником амплуа — и перестал позволять себе
проявляться как-либо вразрез с этим образом.
Он играл миниатюру «хранитель морали и нравственности» —
но вскоре так увлёкся, что действительно перестал отвечать
на нежные женские поползновения — которых, кстати, было
вполне достаточно. На каждый пирожок найдётся свой едок,
уж воистину.
Он получил славу героя пьянок, безбашенного автостопщика, неутомимого приколиста, и продолжал играть эти роли даже тогда, когда ему
намекали: Саша, не надо. Не надо героя пьянок. Не надо неутомимого
приколиста. Останься человеком — слишком много театра.
Но он не смог. Театр захватил его излишне.
126

And this change of essence brought about certain personal
deformation, not as drastic as Dryusha’s but still conspicuous —
Malyshev morphed into a clown.
Initially it was funny — he was developing a reputation of attention
whore and it went smoothly for some time taking into account his
reasonably good, truth be told, abstract-absurdist sense of humor.
But in the course of time, the masque of attention whore glued to
him and hid the identity of the person I had time to know. And I liked
the previous person better, though this new personage was definitely
more popular.
A court jester is very important person in a country. He has the
king’s ear. He is allowed to say things for which others lose their heads.
A court jester is slight, droll and weak, but he has a magic power to
change the world in a crucial moment.
Malyshev could become a court jester but remained a clown, a low
comedian.
He could jest to be heard, but he preferred clowning, buffoonery
and senseless trivial merrymaking in a dazed state.
Oh, cringe! He could have become a lot of things, and what kind of
specimen he became in the end!
He wasted his brilliant background on jokes.
The guy had become the hostage of his role and ceased to manifest
himself in the way other than his image.
Thus, he tried the character of “a man of good morals”, but got into
it so deep that in a while rejected any female attention, which did not
lack by the way. Every pie has its eater, so to say.
He acquired the fame of the hero of booze parties, ardent hitchhiker,
and tireless gagger and continued even when they nudged him to stop it
all. No more hero of booze parties. No more ardent hitchhiker. No more
tireless gagger. Remain a regular person. There is too much theater in
your life. But he could not. Theater took possession of him.
Yes, I know. All our deeds have the objective to be loved. To be
paid attention at. Whatever explanation we offer. Whatever we fancy.
So easy and so plain – but where did we get the idea that “man
sounds proud”? Gorky said it? What all they don’t say…
Burzumy-Lem O’Lecfos-Malyshev-Alexander Alexandrovich —
Pilot of Equestrian Aviation, Letter to a Horse, Merry Punch, the Reverend
Onanius Copulaty — he had many creative aliases. The man wanted love
and understanding. Just like you. And like me, God forgive me.
127

Да, я знаю. Всё, что мы делаем — мы делаем лишь для того,
чтобы нас любили. Чтобы на нас обращали внимание. Чем бы
мы ещё это ни объясняли. Что бы ни воображали.
Так просто и так примитивно, но с чего мы взяли, что человек — это
звучит гордо? Горький сказал? Ну мало ли кто там ещё что сказал…
Бурзумий-Лолбис-Малышев-Александр Александрович — Лётчик
Конной Авиации, Письмо Коню, Весёлый Петрушка, преподобный отец
Онаний Сношалов — у него много было творческих псевдонимов — этот
человек хотел любви и внимания. Как и вы. Как и, прости господи, я.
Он хотел всего этого, но от излишней тревоги запутался. Слишком заигрался в веренице импровизированных ролей — но это если
что и доказывает, так только гениальность артиста.
А артистом он был бесподобным.
Настолько бесподобным, что, когда он выходил на музыкальную
сцену, то никто не замечал, что у него нет музыкального слуха (что,
однако, не мешало ему выдавать невероятное на губной гармошке и
варгане). Когда стихи читал переигрывал с мимикой и жестикуляцией,
но это становилось лишь его особой, узнаваемой фишкой — народу
много послушать заходило, особенно под хмельком и огоньком.
Даже то, что не красавец — долговязый, горбатый, с клочной жидкой
бородой и паклей неряшливых волос — даже это никого не отвращало.
Конечно, будет неправдой сказать, что он меня лишь раздражал —
хорошего было гораздо больше.
Навсегда, со светлой благодарностью я запомню тысячи прекрасных эпизодов, связанных с путешествиями на его старенькой, нашей
ровеснице Жигулях-»копейке». С абсурдными весёлыми концептами.
Навсегда я буду ему очень обязан — он подарил мне разбитную
студенческую юность, которой не было у меня самого, но к которой я
неплохо сумел присоседиться за время целых недель и месяцев, проведённых в его общаге, куда тогда, ввиду отсутствия психоза насчёт
террористов, легко было попадать по моему фальшивому студенческому.
Какие-то такие моменты, вроде ни о чём — а вспоминаю и улыбаюсь.
Как мы с ним купаться в лес на реку Баньку ходили — искупались, идти в мокрых трусах не хочется, я трусы снял, надел штаны
на голую задницу, трусы сунул в карман. Лолбис изрёк: «Никто не
скажет теперь, что ты без трусов — ты с трусами».
Или машина у него забарахлила где-то в Зарайском районе — а
темно уже, Лолбис скомандовал прямо в машине ночевать, чтобы
с утра разобраться.
128

He wanted all this, but got into hot water due to excessive agitation.
He exaggerated with his improvised roles, but if it proves anything, it is
only the geniality of the actor. And he was an unmatched actor.
So unmatched that nobody noticed he had no sense of pitch when he
was on stage (though it did not prevent him from doing the impossible on
the mouth harmonica and Ozark harp). When reciting poetry, he hammed
it up with facial mobility and gesticulation, but it worked as his schtick,
and folks were happy, especially when intoxicated.
Even his being no killer on looks — lengthy, hunchbacked, with
tufted thin beard and towy slovenly hair — did not indispose anyone.
Surely, it would not be true to say he only irritated me, there were
more good things.
I will remember forever with radiant gratitude dozens of funny
episodes from the voyages on his old “Lada 2101”car not younger than
us, accompanied by absurd funny concepts.
And I will be forever obliged to him because he involved me in his
own sprightly student youth, which I did not have, but managed to share
it with him in his dorm, where I spent weeks or even months using my
false student ID to get access there. Terrorist threat was not yet on the
agenda, so nobody cared.
There were moments ostensibly insignificant, but I still smile
remembering them.
Just to name a few, once we went for a swim at the Banka River,
which ran in the forest. After a swim, it was uncomfortable to use wet
underpants: I took them off, put on the pants and shoved the trunks in
my pocket. Quote Lem O’Lecfos “Nobody can say you have no trunks
now, because you have”.
On another occasion, his old car conked out somewhere near Zaraisk.
It was already dark and Lem O’Lecfos said we would sleep in the car
and try to repair it early in the morning.
By the way, do you know that Lada-2101 is the best car to spend a
night in? That is because it has fully collapsible seats due to short squabs
and together with the back seats they form a uniform, comfortable lying
surface.
Burzumy was snoring, so I creeped out of the car, spread a piece of
canvas directly underneath and fell asleep under the car, on the roadside,
facing the exhaust box, with rare drivers riding by.
Lem O’Lecfos woke up and found I was missing. He called me
and I mystically answered from somewhere under the ground, like the
129

Кстати, вы в курсе, что «копейка» — самая удобная машина
для ночлега? Потому что там кресла раскладываются полностью,
у передних спинки короткие — и из переднего и заднего сидения
получается один ровный, удобный лежак.
Бурзумий храпел, правда, оттого я выполз из машины, постелил
брезент прямо под ней да заснул — под машиной, на обочине, глядя
в глушитель — и лишь редко-редко по дороге проезжал кто-то.
Лолбис проснулся — меня нет. Начал меня звать — я мистическим образом отзываюсь откуда-то из-под земли — ну сущие
русские сказки, бесплотный сват Наум.
Или как мы с ним словарь придумывали: он называет три буквы,
две согласных, например, и гласную, и я две согласных и гласную.
Перемешиваем — получается какое-то идиотское слово, и мы придумываем, что бы это могло быть.
Сколько смеха было над всеми этими буфшыщами, мокучами,
хыкгюнами и их трактовками — «улыбающийся Боярский, сидящий
на шпагате на двух стульях, делающий себе харакири», «очень толстый матрос», «срущий богатырь»…
Абсурдная, смешная эпоха. Которая закрылась с его уходом.
В последние годы мы с ним общались мало. Потому что алкоголь
начал брать своё. И три пачки сигарет в день тоже.
Бурзумий из гения сперва превратился в гения-алкоголика,
потом алкоголика-гения, а потом гений на фоне алкоголика начал
стремительно меркнуть.
Творческие пьянки всё больше оборачивались пьянками без
творчества. А дружеские встречи — в натужные подначивания
собутыльников, отказывающихся признавать действительность.
Когда алкоголиком был я, но рядом был источник бредовых,
но живительных идей — мне было куда смотреть. Когда источник
живительный идей зачах — наша дружба меня, и без того тонущего,
сильнее начала тянуть на дно.
Бурзумий закончил физфак МГУ с красным дипломом и магистратуру — и уехал к себе в Саров работать таксистом.
Я, не чуждый подросткового оппортунизма — жить назло
ожиданиям окружающих — поддерживал его в этом решении на
словах, а за глаза презирал. За предательство его гениальности.
Его одногруппники разъезжались в Штаты, Голландию,
Финляндию, а он возил на своей «копейке» людей в маленьком
городке и, накопив немного деньжат, приезжал в Москву бухать.
130

invisible helper kinsman Naum in the Russian fairy tale “Go there I know
not where, find what I know not”
Another fun was to invent words. It used to go in the following way.
He says three letters: two consonants and one vowel, for example, I say
another three. Then we mix everything and get an idiotic word, after
that allot meaning to it.
We laughed like mad over our fabrications: buffshich, mokuch,
heekgoon and their allotted meanings: “smiling Jack Lemmon, who
makes a grand-ecart between two chairs performing a hara-kiri”, “very
fat sailor”, “shitting strongman”…
It was an absurd funny period, which ended with his departure.
We had rare contacts in his last years. Because alcohol took its toll.
As well as three packs of cigarettes per day.
First Burzumy morphed from genius into genius-alcoholic, then
into alcoholic-genius and finally genius began quickly fade affected by
alcoholic.
Creative sprees progressively turned into sprees without creation.
And amicable meetings into strained bantering of drinking pals, who
refused to accept the reality.
When I was an alcoholic, but there was a buddy at my elbow always
ready with a series of crazy but animating ideas, I knew what to be fueled
by, whereas when the animating source waned, our friendship almost
made me hit the bottom, though I was sinking anyway.
Burzumy had a degree with honors in physics and added post-graduate
courses to it at the Moscow University. Then he came back to his Sarov
to work as a taxi-driver.
I was no stranger to adolescent opportunism, which meant to live
contrary to the expectations of the wider public, and thus verbally
supported him in this decision, but despised him behind his back.
For the betrayal of his geniality.
His classmates went to the USA, the Netherlands, Finland; he drove
people in his Lada in a small town and went to Moscow to booze, when
he saved a bit of cash.
First, I accepted him at home. By force of habit. Then I ceased it.
I found a good excuse: unimpaired health cannot last forever, the
organism would not always function without any trouble, and his merciless
way of life started to make itself felt.
He could be awake for three consecutive days and then zonk out
unexpectedly in midsentence: just leaving the room during a noisy
131

Сперва я его пускал к себе. По старой привычке. Потом перестал.
Повод нашелся уважительный — здоровье не вечное, тело без
отказа служить не станет, и его безжалостный образ жизни с годами
начал давать о себе знать. Он мог не спать трое суток подряд, а потом
вдруг вырубиться в самый неожиданный момент — на полуслове,
выйдя в другую комнату во время шумного балагана, положив под
голову пустую бутылку в качестве подушки или и вовсе себя этим
не утруждая.
Когда он в первый раз заснул сидя за столом, с горящей сигаретой
в руках, которая потом выпала из его пальцев и прожгла линолеум
на полу — по счастью, пожара удалось избежать — я сделал ему
строгое внушение.
Даже когда эта история повторилась — и тогда я ограничился
строжайшим выговором, предупреждением и угрозой не пускать
его больше в дом ни при каких обстоятельствах.
Но когда история повторилась в третий раз — я, злой как Сатана,
исполнил угрозу и его выгнал. На вечер грядущий, на зимний мороз.
Вопреки всем святым законам таёжного гостеприимства.
Друзья-свидетели робко взывали к моей жалости, понимая при этом,
что я прав — но все годы глухого раздражения к Бурзумию взяли верх.
Взорвался гнев. Ныла печень. Желтели глаза.
За все годы, когда он зарывал свои таланты. За все годы, в
которые он оказывался не тем человеком, по которому я тосковал.
А ещё… А ещё — за то, что все эти годы он был мне зеркалом.
Зарывал свою гениальность — и напоминал тем самым мне, что я
поступаю со своей точно так же.
Он был не тем человеком, которого я бы смог безусловно
любить — но я и себя не любил.
Ах, Бурзумий, безжалостное моё отражение. Портрет в озёрной воде.
Можно любить кого-то или не любить, но ненавидеть можно
лишь того, кто в базисе своём, в основе, в сердце, в божьем замысле —
на тебя похож.
Все эти долгие годы я ненавидел его за то, что он — это я.
И он не виноват в моей ненависти. Но что я могу поделать?
Разлом больше не склеивался.
С Бурзумием мы пересекались порой на общих сборищах —
растеряв многое, он сохранил свою искреннюю привязанность ко
мне. И вёл себя так, словно ничего не произошло — возможно, он
действительно на меня не сердился.
132

mess and putting an empty bottle under his head or not bothering
even with that.
When he dropped off to sleep the first time sitting at the table with
a burning cigarette in his hand, which then fell out of his fingers and
burned through the linoleum on the floor almost causing a fire, I severely
rebuked him.
Even when he did it again, I limited myself to severe reproof and a
warning to close admittance forever.
After the third time I was mad as hornet, carried out my threat and
kicked him away. Turned him into the street on a frosty winter night.
Regardless of sacred sylvatic xenial customs.
Friends-witnesses appealed to my compassion, understanding though
that I was right, but all the years of veiled frustration against Burzumy
gained the upper hand.
I went berserk. The liver ached. The eyes turned yellow.
For all the years, when he hid his talents in a napkin. For all the
years, he was not a person I longed for.
And also… and also because all those years he was reflection of
myself. By hiding his talents, he reminded me that I was doing the same
thing.
He was not the person I could unequivocally like, but I did not like
myself either.
Oh, Burzumy, merciless reflection. A portrait in lake water.
You may like someone or not, but you may feel bitter or hate only
those who at the very core and Divine Providence are similar to you.
During all those long years, I hated him because he was myself.
And he is not to blame for my hatred. But what can I do?
The breach did not mend.
We contacted with Burzumy occasionally at common gatherings.
In spite of many losses, he maintained sincere devotion to me. And behaved
as if nothing had happened, probably he really did not bear any grudge
against me.
Generally speaking, I never saw him angry, furious, in a temper, or
disgruntled.
He was a genuine good-hearted, epic Russian alcoholic.
I received odd bits of information about him, mostly disappointing
(yes, I still held out hope for something).
He moved to Moscow, worked as a programmer somewhere, lived
at a buddy free of charge, and then he got bored and chucked it up.
133

Я вообще его, кстати вспомнить, никогда не видел злым,
взбешённым, гневающимся, в ярости. Такой, настоящий былинный
добрый русский алкоголик.
Вести о нём приходили отрывочные — и всё разочаровывающие
(да, я почему-то всё ещё на что-то надеялся).
Переехал в Москву, устроился в какую-то контору программистом, жил у кореша на халяву — но наскучило, и он всё это бросил.
Загорелся какой-то безумной идеей переводить всё на газ,
разрабатывал какой-то странный концепт — что-то про сотрудничество с Ираном (почему-то), объявлял, что это перевернёт мир —
естественно, это ничем не закончилось.
Потом стало ещё тревожнее: выяснилось, что назанимал у всех
денег, а отдавать не торопится — такого с ним не бывало. Случалось —
занимал, но отдавал всегда прилежно, а тут…
Потом совсем плохо стало — поссорился с родителями. С отцом
так и вовсе в хлам. На одной из встреч гордо объявил, что собирается поменять отчество: обещал похвастаться новым паспортом,
где будет не Александр Александрович, а Александр Мудакович.
Это пугало, потому что до того с отцом у него всегда были очень
хорошие отношения. А тут — вот, пожалуй, единственный случай,
когда размазня-Лолбис шипел от гнева как змея, крыл отца и за политический коллаборационизм, и за тупость, и за предательство — и
всё это в гипертрофированной форме.
И вообще — то был взвинчен и возбуждён, сыпал утопическими
планами по захвату мира, то вдруг как по щелчку пальцев валился в
депрессивное, вялое состояние и оплакивал свою никчёмную жизнь.
Что-то мне это напомнило, и я полез почитать, чтобы проверить догадку: ну да, умные медицинские справочники описывали
в мельчайших подробностях всё, что с ним происходило, как маниакально-депрессивный психоз.
«Ну, что, братцы, что делать будем? Старичка надо лечить, вы же
это все понимаете, правда?» — улучив момент наедине, совещались
мы, его хмурые друзья.
Но как? Он всегда был чудаковат, но не привлекался, на учёте не
стоял. Как на него повлиять? Родители для него не авторитет. Друзьям не
хватит убедительности. Сестра, которую он очень любил, которая могла
бы повлиять, сама в этот момент выкарабкивалась из затруднительного
положения в другом городе, с маленькой дочкой, разводясь с мужем.
Мы пустили ситуацию на самотёк.
134

Then he got enthusiastic over the crazy idea to make everything
gas-driven, was elaborating a nonsensical concept, which included
collaboration with Iran (don’t know why), yammered this would make
the world topsy-turvy. Naturally, this ended in nothing.
Then the news became more alarming: it had emerged that he
borrowed a lot of money but was in no haste to pay back, which was
unusual for him. He used to repay in due time and now…
Things went from bad to worse, when he quarreled with his parents.
Particularly had a major argument with his dad. At one of the meetings,
he proudly declared he was going to change his patronymic and boasted
of the forthcoming new passport with Alexander Moronovich instead of
Alexander Alexandrovich.
That was frightening, because he always had very good relationships
with his dad before. And now, that was the only case when Lem O’Lecfos,
a patented jellyfish, practically hissed as a snake out of wrath, and
scolded his dad for political collaboration, stupidity and treachery, all
in exaggerated form at that.
Generally, he was now antsy and poured forth pipe dreams about
seizure of the world, now in the snap of a finger fell into depressed, torpid
state and wept his mediocre existence.
That reminded me of something and I found reading matter on the
subject to check up my guess and of course smart medical books of
reference described in detail all that befell him as a maniacal-depressive
psychosis.
— Well, guys, what shall we do? The old fellow must be doctored;
you all understand it, don’t you? — we, his gloomy friends, seized an
opportunity to stay tete-a-tete, and put heads together.
But what’s the way to do it? He had always been oddish but
was never treated or in follow-up. How would we use leverage on
him? His parents do not enjoy authority with him. Friends also lack
persuasive power. His sister, a great love of his, could have influence
upon him, but she was trying to extricate herself from a crisis caused
by the divorce proceedings going in another city and a little daughter
to take care about.
We had let matters drift. Many things could be said in defense, but
I will not do it. We acted faint-heartedly. For my part, it was definitely
the case.
I had a stroll with my mother on a sunny Moscow day, August was
coming to an end, the weather was still warm, but not Saharic.
135

Можно много чего сказать в оправдание, но я не буду. Мы поступили
малодушно. Я — так точно.
…Мы гуляли с матерью по солнечной Москве, кончался август,
было ещё тепло, но уже не одуряюще жарко. Хорошо это запомнил,
потому что не так уж много выдаётся случаев нам с мамой просто
погулять — а в тот день было именно так.
Шли по Палихе, мимо детской площадки, где стоит нечто — не
то медведь, не то кот, не то пчела.
Зазвонил телефон. На трубке Архангел.
— Наш старичок, похоже, что всё…
— Совсем всё?
— Совсем…
Голова была пустая-пустая. Аж гулкая.
— Малышев умер, — ответил я на вопросительный взгляд
матери. Та некоторое время не могла вместить эту мысль. В меня
она тоже не вмещалась.
— Совсем?
— Совсем.
Что произошло — никто точно не знает.
Скорее всего, на фоне его обычных многодневных деприваций
сна и истощённого состояния сработал механизм отключаться в сон
в произвольный момент.
А может, кто-то просто случайно в толпе толкнул, а он в
своём чумном состоянии не среагировал — на станции метро Шоссе
Энтузиастов он упал между вагонами стоящего поезда и ударился
головой о межвагонную сцепку.
Среагировали быстро, отправление поезда задержали и извлекли
Лётчика Конной Авиации на перрон.
В шоковом состоянии, ни слова ни говоря, он полез в карман,
вытащил паспорт и протянул ближайшему человеку, а после сознание его оставило. В больницу он доехал в состоянии комы и больше
уже из неё не вышел.
Что происходило в больнице — не ясно также.
У него при себе была записная книжка с номерами телефонов
родителей и друзей. Телефон — без блокировки. Кошёлек, полный
денег — занял накануне. И паспорт.
Он ехал домой, в Саров, и его собирались встречать — но
автобус пришёл без него.
Никто в больнице ни с кем из его близких не пытался связаться.
136

I remember it well, because I do not have too many opportunities
just to have a stroll with my mom, and that was one of them.
We were going along Palikha Street, past children’s playground,
with a statue of something: either a bear or a cat, or a bee.
The telephone rang. It was Archangel, who called.
— Looks our old fellow has left the stage…
— Is it definite?
— Yep…
My head was hollow. Almost resonant.
— Malyshev died, — I said in response to mom’s interrogative look.
She could not embrace the idea for a while. Neither could I.
— Is it definite?
— That’s right.
Nobody knows what exactly happened.
Most probably, with multi-day lack of sleep and emaciate condition,
his arbitrary zone out mechanism triggered.
Or maybe someone pushed him accidentally and he did not response
adequately feeling bonkers as usual. The fact is that he fell down between
the cars at the metro station Shosse Entuziastov and hit his head against
the intercar coupling gear.
The response was quick and the train was stopped. The Pilot of
Equestrian Aviation was pulled out and put on the platform. Being in a
state of shock, he reached inside his pocket without a word, produced his
passport and handed it to the nearest person. After that, he lost consciousness
and arrived at the hospital sunk into a coma, which he never left.
What was going on in the hospital is not clear.
He had a notebook on him with phone numbers of parents and
friends. A cell phone with no lock. A wallet full of recently borrowed
money. And the passport.
He was traveling home to Sarov and was to be met at the station,
but the bus arrived without him. Nobody in the hospital tried to
contact his connections. The cell phone did not answer, until it ran
out of charge.
He was registered as John Doe in spite of the available documents.
It could be explained by dirty intentions, but nobody took the money.
It is not known what was going on in his comatose hell during
those eight days until his body surrendered having realized that
nobody was looking for it. Which premortal dreams he was dreaming?
Was he suffering?
137

Телефон, на который звонили обеспокоенные, просто никто не
брал, пока тот не разрядился.
Его записали безымянным телом — несмотря на то, что
документы с собой были.
И всё это ещё можно было бы объяснить нечистоплотными
намерениями — но денег из кошелька тоже никто не взял.
Что происходило в его коматозном аду те долгие восемь суток,
пока тело наконец не сдалось, ощутив, что его никто не ищет —
неизвестно. Какие предсмертные сны он видел? Страдал ли?
После его смерти, когда тело отправили в морг и собирались
хоронить в безымянной братской могиле для неучтённых, какая-то из
рядовых работниц всё-таки, исключительно по своей личной инициативе, позвонила кому-то из его записной книжки — так он и нашёлся.
Я не люблю похороны и прощания — но отказаться присутствовать не мог.
Часто рядом с Бурзумием я ощущал, что я не на своём месте.
Но в этот раз было точно наоборот — это то, где я в данный момент
должен был быть. И нигде более.
Было немного прощальных речей — но они были не пошлыми.
Человечными. Без казённого пафоса.
Родители настояли на том, чтобы в гроб нельзя было заглянуть, дабы
он остался в памяти друзей живым. Нашли в себе даже силы с горькой
иронией пошутить, что он сейчас, с остриженной головой, внезапно стал
очень похож на Владимира Ильича Ленина — и он, при жизни будучи
тем ещё лениноманом, если бы мог это видеть, наверное, посмеялся бы.
Согласно неоднократно устно высказываемому пожеланию
покойного насчёт кремации (мне самонадеянно кажется, это тоже я
на него повлиял), как единственно допустимом способе захоронения,
последним пунктом наших проводов стал крематорий в Новокосино.
Провожать приехало человек пятьдесят — люди, которые в иных
обстоятельствах никогда бы не собрались все вместе.
Я смотрю на номера похоронного ПАЗика на парковке —
нарочно не придумаешь — 666 МРУ.
Первым делом ищу глазами — так, где тут Бурзумий, прикол
ему показать, в его духе — и только потом соображаю, что хоть
Бурзумий и тут, рядом, но я ему уже ничего не покажу.
Потом был цех. Гроб поставили на полозья, набросав сверху цветы.
Были те, кто плакал. Были те, кто застыл. Были те, кто остался,
как я, в вялом раздражении.
138

After his death, when the body was transported into the morgue and
prepared to be buried in a mass grave, one of the employees phoned strictly
on her own initiative to someone from his notebook and he was found.
I do not like burials and farewells, but I could not miss the event
this time.
When I was with Burzumy I often felt out of place. This time it was
the other way round: I was exactly where I had to be. And nowhere else.
Funeral orations were scarce, but not trivial. Full of humane attitude.
Without formal pathos.
The parents insisted that the coffin should be closed, to make him
remain in the recollection of his friends the way he was, when alive.
They even employed biting irony, saying that now, with baldhead,
he resembled Vladimir Lenin, and being a great Lenin’s fan, he would
probably laugh a lot if he saw himself.
In accordance with the repeated desire of the deceased to be necessarily
cremated (I presumptuously think this to be my influence), the end point
of our ceremony was the crematorium in Novokosino. There were about
fifty mourners and they would hardly have got together otherwise.
I was looking at the license plate of the funeral vehicle at the parking
lot. It bore the number 666 MRU! You couldn’t make it up!
I was trying to catch sight of Burzumy — where the deuce is he? —
to show him this shtick in his line and suddenly realized that Burzumy is
definitely somewhere here, but I would not be able to show him anything.
Then there was the shop. The coffin was put on rails with flowers
thrown on top.
Some were crying. Some were petrified. Some remained in dull
annoyance, like me.
Not having seen him dead I could not tie-in with the feeling and
understanding that he really met his death. Looking further forward,
I may say I still do not have this feeling.
I wanted to put a period, close the lid, turn the page — but the period
would not put, the lid would not close and the page would not turn.
The orifice was opened, the coffin rolled downward and the shutters
closed after him.
A bit of fume soon added to Moscow sky.
Loathsome, irksome as a mosquito and oppressive feeling of
unaccomplished matter was poised since that day. As if I should have
done something but did not do. As if something should have been decided,
but I failed to decide.
139

Из-за того, что я не увидел его мёртвым, я никак не мог соединиться с
ощущением и осознанием, что он действительно встретился со смертью.
И, забегаю вперёд — у меня и до сих пор этого ощущения не появилось.
Хотелось поставить точку, закрыть крышку, перевернуть
страницу — но точка не ставилась, крышка не закрывалась и
страница не переворачивалась.
Раскрылось жерло, гроб укатился под уклон, створки за ним
захлопнулись.
Вскоре небо Москвы немного обогатилось дымом.
Омерзительное, раздражающее, как комар, тягостное ощущение
незаконченного дела повисло с того дня. Словно что-то я должен был
сделать — но не сделал. Словно что-то надо было решить — но я не решил.
Как будто судьба дала мне урок ценою жизни гениального
человека — а я ничего из этого урока не усвоил.
Зачем-то мне этот человек судьбою был дан — но зачем?
Или нет никакой судьбы? И как кошки просто родятся, так и
былинные русские алкоголики — рождаются, живут, а после коптят
дымом из трубы небо? Низачем, никуда и ниоткуда.
Лолбис стал, как и его легендарный одноклассник Дрюша,
повисшим в безвременье.
К ним обоим я иногда обращаюсь, как к виртуальному собеседнику.
Оба они живы в моём сознании. Или оба мертвы — что в данном
случае одно и то же.
Мертвы — но не похоронены.
Ах, эта Великая Русская Некрофилия, могилки, поминки,
проводы, оградки, кладбища, катафалки, похоронные марши.
Веночки, склепики, яички на столике.
Иногда и мне хочется прильнуть к этой киношной, книжной
сентиментальности — отболеть, отплакать, отстрадать, а потом,
выйдя из кладбищенской прохлады — раззудись рука, растянись
гармонь! — плясать и работать, трудиться и жениться.
Да поминать ушедших друзей — но поминать с помпой, с
оркестром, с потрясанием кулаками в воздухе. Кричать снисходительно улыбающимся младым поколениям: «Да, были люди в наши
время! Богатыри — не вы!».
Но Бурзумий умер — позорно, некрасиво, на угасших углях.
И ни помпы, ни оркестра.
Ни прощания толком. Ни добрых слов в напутствие — хотя он
их, конечно же, заслужил.
140

As if the fate taught me lesson at the cost of life of a man of genius,
but I did not digest it.
The fate sent me this man for a reason, but which?
Or there is no fate whatsoever? Or just as cats are easily born, in
the same way the epic Russian alcoholics are born, live and finish with
a whiff from a stack? No purpose, no destination, no origin.
Lem O’Lecfos has become, just as his legendary classmate Dryusha,
stuck between times.
Sometimes I contact them as virtual companions.
They are both alive in my mind. Or both dead, which is the same
thing in this case.
Dead but not buried.
Oh, this Great Russian Necrophilia: groaning when it comes to graves,
wake, ultimate send-off, mortuary enclosures, graveyards, catafalques
and funeral marches. Floral tributes, vaults, eggs on the grave table.
Sometimes I also would not mind to participate in this movie-like,
literary sentimentalism and plunge into aching, weeping and suffering,
then leave the graveyard chillness, swing away my arms, stretch a
squeezebox to dance and work, toil and marry.
As well as commemorate the passing of friends and do it with fanfare,
orchestra and stabbing the air. Cry to the condescendingly smiling young
generation:
Yea, were there men when I was young,
Whose songs your tribe is not to ‘’ve sung:
They’’d fight, — you’’re none as good!
But Burzumy died — miserably, unseemly, like fading embers.
Without fanfare or orchestra. Without proper send-off. Without good
parting words, which he definitely deserved. And not because he was
one-of-a-kind, just because he was a man. A good man, sure enough, if
you want to know. Better than me, and no mistake.
He left a lot of things behind: poetry, concepts, notes, ideas.
We wanted to organize a commemorative festival, to show his entire
legacy, which is vast, if you care to search and ask around.
But we failed to do it after forty days from his death. Nor did we do
it after a year, as we afterwards planned.
It all ended in futile talk “We ought to do it…”, “Yes, we ought…”
And everyone went his own way.
Once I had a dream about meeting Burzumy in the other realm — and
found him exactly the same, when alive. But he was sad and felt cold.
141

Даже не потому, что уникум был, а просто потому, что человек.
Хороший ведь человек, на самом деле, что самое-то интересное и
любопытное. Получше, чем я, это уж точно.
От него много чего осталось — стихов, концептов, записей, идей.
Хотели после его гибели собрать поминальный фестиваль, где
вспомнить всё его наследие — а немало наберётся, если так-то по
сусекам поискать и поспрашивать.
Но на сорок дней не собрали. Думали собрать через год — и
не собрали также.
Поговорили лишь: «Надо собрать», «Надо, да…».
На том и разошлись.
Однажды мне приснился сон, будто встретил я Бурзумия на том
свете, а он точно такой же, как и при жизни. Разве что грустный
какой-то и замёрзший.
Но мне обрадовался. Он всегда мне рад был.
Я сперва осторожно осведомился — знает ли он вообще, где
оказался? Знает.
— Как ты тут? — я его спросил.
Он отвечает, что в общем-то неплохо. Но потом помолчал, и
робко, совсем не так, как во времена своей прижизненной клоунады,
добавил: «Только холодно здесь…»
И что-то кольнуло в этот момент во мне.
С тех пор я его нигде не встречал — ни во сне, ни в жизни. А то,
что он может мне просто на улице встретиться — вот это допускаю.
В конце концов, я ж его мёртвым не видел. Доказательств у меня нет.
Злюсь на тебя до сих пор, да. За то, что не удалось попрощаться.
За то, что не удалось сказать что-то главное — правда, я и до сих
пор не знаю, что такого главного я тебе хотел сказать.
Злюсь за то, что я тебя не разгадал. За то, что несколько
раз, когда я тебе от сердца что-то пытался сказать, и было мне
очень одиноко и холодно — как тебе сейчас — ты не услышал
меня. И в шутку перевёл. Посмеялся.
За всё, что вышло рвано, как рана, нелепо, как твоя смерть — за
всё это злюсь.
За всё то, что не получилось у нас — злюсь.
Хотя ты, конечно же, в этом не виноват.
Ты же зеркало мне, я помню.
Может быть, ты только за этим и приходил. Откуда мне знать?
142

But he rejoiced at seeing me. He was always happy to see me.
First, I cautiously asked if he knew where he was. He did.
— How are you doing here? — I asked.
He said that basically it was not bad. Then, was silent for a while
and added bashfully, not in the usual clownish way, when he was
alive: solely, it is cold here.
And I was stung by that remark.
I have never seen him since that time: neither in my dreams,
nor in my life. However, I admit the possibility of meeting him in
the street someday.
After all, I have not seen him dead and have no proof of his
demise.
And I am still angry. For the botched final goodbyes. For unsaid
important words, though I still do not know what was so important
I wanted to say.
For having failed to see through you. For those several occasions,
when I tried to speak my mind and felt lonely and cold, as you do
now, you did not hear me. And laughed it off.
For everything that came out lacerated, as a wound, and
preposterously, as your death.
For everything that went wrong between you and me.
However, it is certainly not your fault.
I remember that you are my reflection.
Maybe you have come in this world just for that. How would
I know?

143

Крем Азазелло
Моя бывшая тёща — точнее, одна из моих бывших тёщ, — была
человеком весёлым: наверное, работа фельдшером на «скорой» позволяет от многого абстрагироваться и вообще смотреть на жизнь
веселее.
На одной лестничной клетке с ней жила бабушка. Ну, точнее,
сама-то бабушка считала, что она не бабушка, а фея, но суть останется в тексте как есть — бабушка жила.
У бабушки был свой бизнес — контейнер со шмотками на рынке.
А также любовник-иностранец, немец, кажется.
Если бабушке было под семьдесят, то немцу точно под восемьдесят. Видел я его раз, когда он топтался у бабушкиных дверей с
букетом, пока бабушка рядом гордо щебетала.
А щебетала она много. И вообще стремилась вести себя так,
словно ей не 70, а 25, что её ещё больше старило.
Немец, похоже, был совсем слепой и не замечал, что она страшная, как моя жизнь.
Бабушка изводила на себя тонны косметики, а также гоняла
своего немца возить ящики всяких кремов, белил и румян из этой
своей Германии.
Намажется, накрасится, как дура, так, что становится похожа
на советский жирный масляный торт с губами-вишенками, да
прибегает к соседке — к тёще моей — хвастаться:
«Танечка, да вы посмотрите только, как этот крем чудесен, как
он меня молодит!»
«Да-да, крем Азазелло прямо...», — с незаметной для собеседницы иронией кивала та, пытаясь сообразить и вспомнить после
суток на смене, где тут и что дома находится.
Было у моей тёщи прекрасное качество — она могла чуть задуматься и, как человек, каждодневно по работе имеющий дело с
жизнью и смертью, начать говорить с такой вымораживающей
откровенностью, что волосы шевелились.
Ну, я и ждал, что как-нибудь она задумается да и скажет бабушке
что-нибудь такое, что ей совсем не понравится.
Так оно и вышло — столкнулись они у лифта: тёща моя в
144

Azazello’s cream*
My former mother-in-law, or to be more accurate, one of my former
mothers-in-law, was a merry person,probably paramedic’s work allows
disregarding many issues and taking a brighter view of things.
She had a neighbor: a granny who lived on the same floor. She
considered herself rather a fairy than an old woman, but let’s leave it
like this.
The granny had her own business: a container of garms to sale at
the local market. And a foreign lover, a German, I guess.
If the granny was already about seventy, the German surely was not
less than about eighty. I saw him once, when he hovered at the granny’s
door with a bunch of flowers, whereas she was proudly chirping standing
next to him.
And she was chirping a lot at that.
And generally speaking, she tried to behave as though she was not
70 but 25, and that made her seem still older.
The German was probably totally blind and did not notice she was
ugly as my life.
The granny consumed tons of make-up and made the guy bring cases
of creams, rouge and fard from that Germany of his.
She rubbed herself with that stuff until she looked like a Soviettime cake with lips like cherries and ran to boast to her neighbor — my
mother-in-law.
“Look, Tanya, at his wonderful cream and how it youthens me!”
“Yes-yes, it’s definitely a genuine Azazello’s cream…” her neighbor
agreed with irony unheeded by the companion, trying to find her personal
things in the house after a 24-hour shift.
My mother-in-law’s particularity was sometimes to pause to think
for a while and then, as a person, who has daily to do with life and
death, give out observations with such cool directness that made your
hair stand on end.
Thus, I was waiting for her to say something to the granny that
would not please her at all.
_________________________
* Azazello’s cream — magical rejuvenating cream from M.Bulgakov’s novel The
Master and Margarita.
145

прострации после суток дежурства, а бабушка поутру намазалась очередным кремом, так, что аж всё лицо масляно блестит, и
мерзонько подмигивая, как только молодящиеся старухи умеют,
к ней: «Танечка, вы во мне ничего не замечаете, не видите ли
разительных перемен?».
Тёща моя и отвечает доброжелательно: «Да нет… Старуха как
старуха».
Ту как калёным железом обожгло. Хоть и выходить собиралась,
но ломанулась обратно в квартиру да захлопнула за собой дверь так,
что штукатурка посыпалась.
Тёща моя было подумала, что надо бы извиниться, но как-то не
смогла сама для себя решить, за что же именно, поэтому махнула
рукой да пошла отсыпаться.
Больше они не общались, ни разу ни словом не перекинулись.
Точнее, тёща моя пыталась, как обычно, проспавшись — но
бабушка хранила могильное молчание. А потом и вовсе продала и
квартиру, и контейнер со шмотками, и переехала.
Не в Германию, а куда-то в деревню, на дачу — немец ибо не
то прозрел, не то умер.

146

And it happened exactly that way. They met at the elevator. My
mother-in-law was freaked out after a 24-hour shift, whereas the granny,
with one more cream spread to glistening, nastily winked, as only youthy
crones are capable of, asked “Do you notice something in me, my dear
Tanya? It must be a dramatic change”
And my mother-in-law answered good-naturedly “Nothing special.
Old bones as before”.
The woman seemed to be seared with hot iron. She darted back home
and slammed the door with the force that sent a cloud of what was left
of the plaster flying in the air.
They stopped all contacts after that, not even a word was spoken.
To be precise, my mother-in-law had a go after a thorough sleep, as
usual, but the granny kept funereal silence. Later on, she even sold her
flat, container of garms and left.
And not for Germany, but to live in the country, because the frank
had either seen the light or died.

147

Сакрифайс
Какое время — такие песни. В каждой садыбе свои герои.
В моём киевском металлёвом детстве необходимый набор юного
героя был прост — металл, бухло и трава.
А, ещё повально звали себя сатанистами.
Что это значит и какие обязательства налагает — сие науке
неведомо. На всякий случай рОзбивали кресты и творили рОзврат
(произносится с выделением голосом заглавных «рО»). Да возносили
хвалы нашему Скверному Владыке меж каждым тостом и затяжкой.
Пентаграммы, козлы, 666, перевёрнутые кресты и прочая символика — по умолчанию.
Самый трушный перевёрнутый крест был у меня — в моём настоящем крестике (среди тогдашних коммунистов было модно детей
тайком крестить — на всякий случай) пробил ножом дыру, продел в
неё кольцо своей первой басовой струны, да и носил на шее, как кулон.
Даже фото бумажное где-то есть, там я, мальчик-одуванчик,
ясные глаза, футболка «Bathory», крест перевёрнутый — ну сущий
ангелочек, хоть канонизируй.
Правда, чем бы ещё таким можно было выпендриться на
сОтОнинской ниве — вопрос был открытый.
Церковь не сожжёшь — они каменные, чай, у нас тут не Норвегия.
Да и кореша подработки лишать негоже — Макс в одной из церквей
подрабатывал, свечками торговал. Прямо в балахоне «Incantation» — и
ничего, никого не смущало.
Правда, матушка его, благочестивая прихожанка, присмотревшись
однажды повнимательней, настороженно спросила — а шо это у него за
картинка на балахоне такая странная, будто бы богохульная, черепа какието, котлы, мясо-кровь-кишки, но Макс ответил, что это для того, чтобы
жидов там жечь, матушка сразу и успокоилась. Дело-то, чай, нужное.
Но одни малолетние металлёвые упыри всё-таки придумали,
чем Скверного Владыку можно уважить — само собой, жертвоприношением. Сакрифайсом, как это по-ихнему говорится.
Туса это была из соседнего дома, мы с ними общались опосредованно, через некоторых общих колбасёров. Там же, у себя в подъезде
дома на Вербицкого, они и собирались на лестнице, на последнем этаже.
148

Sacrifice
The songs match the times. And there are different strokes for
different folks.
In my green metal music years in Kiev, the young hero’s kit included
metal, booze and grass.
On top of that, folks massively declared to be Satanists.
What it means and what obligations imposes, we were none the
wiser. But broke crosses and perpetrated debauchery, just in case it was
needed. And praised the Evil One between each toast and whiff.
Pentagrams, goats, 666, inverted crosses and other symbols — in
the default mode.
The truest inverted cross was mine: I made a hole in the normal
cross with a knife (it was in vogue to baptize children stealthily
among the communists of the period for the sake of good order), ran
the ring of my first spun string through it and wore it on my neck,
like a pendant.
I still keep a paper photo of myself: a dandelion-looking boy with
bright eyes, Bathory T-shirt, inverted cross: a real angel to be canonized.
However, truth be told, the way to show off further in the satanic
way was an open-end question.
It was impossible to burn down a church: they are made of stone,
not like in Norway.
And then again, I did not want to deprive a mate of mine of his side
job: Max was selling candles in a church. He wore an Incantation group
hoody thus engaged and nobody was knocked off-balance.
However, his mother, a zealous church-goer, once took a closer look
and asked cautiously, what a strange, profane picture he had there: skulls,
cauldrons, meat-blood-guts, but Max answered it was meant to burn the
kikes and she set mind at rest. It’s a right thing after all.
However, a gang of juvenile metal-crazy badasses contrived the
way to honor the Evil One: to do an offering. That is to offer a sacrifice.
The pack was from the house next to ours, we only had oblique
contacts with them through common idlers, and they got together on the
landing of the last floor of their building on Verbitsky Street.
We usually hung on the landing in Max’s house.
149

А мы обычно у Макса в доме на лестнице зависали.
Я у них в тусовке бывал пару раз — всегда лучше иметь простор
для манёвра, ну, там, кассетами обмениваться, друг друга планом выручать, когда кому-нибудь посылочка из Херсона от родичей придёт.
Притырки как притырки, только они как-то ощутимо младше были,
да и все разговоры у них о том, кто у кого на спор отсосёт. Скучно.
У нас вон на лестнице и философия, и психология, и схоластика,
и диалектический материализм. А у них только: «Ну шо, Пиночет,
отсосёшь у Бурзумки за 10 грывень, ха-ха-ха?!»
«Га?»
«У срацi нога, ёпта!»
«Сам отсосёшь. За пять».
Ну и так целыми днями, из года в год. Никакой романтики,
никакого Ивана Тургенева и первой любви под сенью роз.
Но, тем не менее, однажды, как я уже начал рассказывать, явилась у них новая и свежая мысль про сакрифайс.
Сперва думали кого-нибудь из своих ритуально порешить, но
почему-то никто не согласился.
Думали потом просто вены порезать, но это тоже как-то не
фонтан идея — сакрифайс сакрифайсом, а свои вены ближе к телу.
Ну и вообще — у Скверного Владыки тех сакрифайсов, небось, как
у дурака фантиков, а вены у каждого одни и единственные.
Ну и вообще, хохляцкая хозяйственность протестует — негоже
портить работающую вещь. Няхай працюе.
В итоге общим собранием членов кооператива решили для этой
цели приспособить козла.
Ну, то бишь, сначала ему там под хвостом целовать, как положено, а потом типа прирезать.
Чем тупее мысль, тем легче она реализуется — родственников
с деревнями у всех вдоволь, и кто-то реально припёр в город козла.
Киев — не Курбан-Байрам, просто так козла на улице не прирежешь — набегут всякие да советами замучают. Поэтому затащили
козла к себе на лестницу, на 16 этаж.
Что там у них было дальше — точно летописцу неведомо, ибо,
хоть свидетелей было немало, но все пребывали в изменённом состоянии сознания. Восстановлено из разрозненных источников,
фрагментарно.
Ясное дело — целовать козла в жопу никто не стал, тут провидцем
быть необязательно, но и прирезать козла — та ещё нужна сноровка.
150

I stayed with them a couple of times just to expand the scope of
activity: swap records, give a helping hand with hashish, if someone
gets a bit from the relatives in Kherson by mail.
Generally, they’re a regular mob, only explicitly younger, and their chatter
boils down to how much to charge each other for blowjob. Real humdrum.
We talk of philosophy, psychology, scholasticism and dialectical
materialism. Whereas their talk is: “Well, Pinochet, will you suck
Burzumka off for ten hryvnias, ha-ha?
— What?
— Just what you thought!
— I thought you would suck for five.
And it goes that way every day, year after year. No romanticism,
neither Ivan Turgenev, nor first love in the shade of roses.
Nevertheless, one day they put a new idea of sacrifice on the agenda.
At first, they wanted to liquidate ritually someone of them, but
nobody gave his consent for some reason.
Next plan was just to slash wrists, then they considered it third-rate,
because, sacrifice or not, nobody had veins to spare. Moreover, the Evil
One probably has a collection of such sacrifices not less than a fool’s
candy wrappers, whereas they have their own dear veins in one copy.
Then again, Ukrainian inherent economy dictates: if something is
working, it should not be damaged.
Thus, the general shareholders meeting decided to use the goat to that end.
According to rule, though, they had to kiss the beast under its tail
and then kill.
The crazier the idea is, the easier it is fulfilled, and someone brought
the goat in the city, because many guys had relatives in the country.
Kiev is not a Kurban Bayram site and one can’t so easily kill a goat
in the street: you are sure to expect a crowd of fuckheads with their
uncalled-for advice. Thus, they dragged the animal to their favorite place
on the sixteenth floor.
What was going on later, the chronographer knows not, because in
spite of many witnesses they were all in mind alteration. And the events
are reconstructed piecewise from scattered data.
Sure as shit, nobody kissed the goat under its tail, but to kill a goat
one also needs great skill.
Therefore, I don’t know how it happened, the Stockholm syndrome
had worked or what, but they took a great fancy to the goat. After all, he
is a fellow creature: our very own mammal.
151

Ну и сработал — не стокгольмский синдром, а не знаю, как
это называется — но к козлу они успели привязаться. Всё ж собрат,
млекопитающий, свой, родненький.
В итоге просто нажрались на лестничной клетке прямо вместе
с козлом. Потом упыхались.
Козёл, ясное дело, не пыхал, но там все так выдыхали в замкнутом пространстве, что и он словил свою нирвану.
Консенсус по вопросу приведения идеи сакрифайса в действие на
общем голосовании достигнут не был, и далее мнения разделились.
Радикальная партия, настаивавшая на немедленном претворении
первоначальных решений паствы в жизнь, взяв на себя ответственность за экстремистские действия и их последствия, вооружилась
кухонными ножами и молотком для отбивных.
Но козёл чутко уловил повернувшийся флюгер народных умонастроений и задал стрекача. Прямо с 16-го этажа по лестнице вниз.
Случайные курители и их компанейцы, попавшиеся на лестнице, шарахались в стороны, когда мимо них пробегал сперва козёл,
а потом и компания с красными глазами и с кухонными ножами в
руках, орущая «держи сакрифайс!», «полундра!», «лови козла!» и
«хэйл Сэйтан!».
Козёл сумел вырваться на божий свет, и тогда ничего не оставалось делать, кроме как признать коллективное поражение.
Не, ну сами попробуйте вольного козла с молотком для отбивных поймать.
Впрочем, положение, как всегда, исправила мировая философская мысль и самовозрастающий логос — оформился концепт, что
убежавший от умерщвления козёл символизирует собой не что иное,
как мощный дух Сатаны, и это враз всех успокоило.
Козёл пасся под подъездом, на лестнице возобновилась тусовка.
А после и папаша кого-то из притырков, возвращаясь с работы,
с изумлением заметил у подъезда своего собственного козла из деревни, откуда тайно увёз сотонинскую тварь его нерадивый отпрыск.
И потекло в деревне Киев всё по-прежнему — козёл пасся на
хуторянских лугах, притырки бухали да пыхали.
Иногда обменивались кассетами и увлеченно искали общий
знаменатель того, за сколько же таки гривен Пиночет отсосёт у
Бурзумки, а Бурзумка у Пиночета.

152

As a result, they just got hammered with the goat present at the
landing. Then junked up.
The goat clearly did not smoke, but they whiffed in a closed space,
so that he also caught his nirvana.
During general vote the consensus on sacrifice actuation was not
reached: opinions were divided.
The radical party, which insisted on immediate implementation of the initial
decisions of the congregation, having assumed the authority for the extremist
action and its aftermath, had armed with kitchen knives and meat beater.
But the goat keenly sensed the change in the popular attitude of mind
and did a runner. Right down the stairs from the 16-th floor.
Accidental smokers and their partners, who happened to be on
the stairs, jumped aside, when they met a goat to run by followed by a
company with red eyes, kitchen knives, who cried “stop the sacrifice!”,
“watch out!”, “catch the goat!” and “hail Satan!”
The goat managed to break away outside and the gang couldn’t but
throw in the towel.
Indeed, try yourself to catch a free-and-easy goat with a meat beater.
However, the matter was, as usual, amended through universal
thinking and self-expanding logos. A concept was born that the goat,
which escaped destruction encapsulates the powerful spirit of Satan, and
that immediately appeased everybody.
The goat then grazed at the house entrance and the hangout was resumed.
Then someone’s dad noticed with mute amazement on his way from
work his own goat from the country, where his mischievous offspring
had taken the satanic beast.
And the things in Kiev went as before: the goat was at grass at the
rustic meadows, the mob boozed and whiffed.
Sometimes they swapped records and tried to find a common
denominator of the charges for blowjob between Burzumka and Pinochet.

153

У стен есть уши
Сосед-нефтяник был самых честных правил и своих представлений о работе вентиляции. Поэтому я сперва просто уныло смотрел,
как из моей вентиляционной отдушины сыплется пыль. Слышится
кашель и шеруденье. Скребёт отвёртка.
Потом залез ногами на стол кухонной стенки, взглянул в решётчатую дырку — там багровый лик соседа, очки на носу, папироса в
пожелтевших усах, пыхтит под нос, как ёжик.
Поздоровались двое соседушек, как ни в чём не бывало,
и он мне разъяснил: «Хреновая вентиляция, надо перегородку
убрать».
Не знаю, надо иль не надо, но перегородку он действительно
убрал. И в кухню моей малосемейки через вентиляцию стал бытово
проникать свет соседней квартиры, а заодно и запах шкварок да все
разговоры и крики по телеку.
А, всё равно малосемейка была из разряда «Господь, жги, тут
уже ничего не исправить». Убранная перегородка вентиляционной
отдушины в общем хаосе уже ничего не решала.
Вроде малосемейка сама по себе и добротная, кирпичная, но
всё в ней как-то через жопу — стены косые, мусоропровод забит,
света в подъезде нет, живёт сплошная алкашня.
Стоит посреди улицы Блюхера, но адрес почему-то по Химиков.
Даже фамилия арендодателя, так и та — Кочерга.
А до нас в этой хате жили какие-то одни из первых ЛГБТактивистов Омска. Оставили в наследство кучу просветительских
буклетов с картинками, где катают друг друга на колах волосатые
медвежата в кожаных фуражках.
У них явно были давние недоброжелатели, не ведавшие, что
квартиру уже снимают другие люди, а именно я с молодой женой — и
однажды засветили нам в окно булыжником. А это, замечу, третий
этаж, да ещё и на первом этаже магазин с длинным выносным козырьком — чтобы засадить такой каменюгой в такую даль, нужно
было не иначе из пращи бросать, сильно и прицельно.
А ещё однажды кто-то осатанело ломился ночью в дверь —
меня дома не было, жена в ужасе, а эпоха — едва начались нулевые,
154

The walls have ears
My neighbor-oilfield worker was “of the best traditions”* in
general and in regard to his ideas about the performance of ventilation
system. That is why I initially just dolefully contemplated the dust
falling out of my air drain. Cough, scrubbing and screwdriver work
were also heard.
Then I climbed on the kitchen countertop, peeped into the grilled hole
and saw my neighbor’s livid face with specs on his nose and mouthpiece
cigarette, which he puffed with the sound of a hedgehog.
Two neighbors saluted each other, as if nothing happened, and he
explained to me, “The ventilation’s lousy: the partition has to be removed.”
I do not know, whether it was really needed, but he removed it. And
the kitchen of my small family apartment began to be penetrated by the
light from the neighbor’s together with the smell of bacon crisps, all
conversations and yells of TV programs.
As a matter of fact, that small-family abode was of the type “godforsaken beyond improvement” and withdrawn partition would not fix
anything in the general chaos.
It looked solid, built of bricks and all, but anyway seemed to be
orchestrated arseways: the walls were askew, garbage chute choked,
light unavailable, tenants all alkies.
It stood right on Blukher Street, but the postal address was Khimikov
Street.
Even the landlord’s name was Kocherga!**
In addition, the previous tenants were the first LGBT activists in
Omsk. They left behind them a heap of educational leaflets with pictures,
where hairy bear cubs in leather caps rode each other on poles.
They evidently had ill-wishers, who did not know about my young
wife and me, the new tenants, and once threw a cobble in our window.
And mind you that we are talking of the third floor with a shop on the
first floor, which had a long projecting canopy. To aim such a stone at
that distance you had to use a sling and do it deftly and targetedly.
_________________________
* From the first line of Eugene Onegin, the poem by Alexander Pushkin.
** translated from Russian as “poker” or “rake”
155

мобильные не в обиходе, в полицию не позвонить. И время — в
Омске ни одного фонаря и сплошная поножовщина.
Спасло то, что входная дверь, хоть и деревянная, но была поверх дверного проёма, а не утопленной в него — и ломавший дверь
неизвестный, оравший на весь подъезд орочьим басом, клянущийся
убить всех, кого из квартиры достанет, не имел шансов — он дверь
пинал-пинал, а что толку? Ну пинаешь ты её, будь ты хоть буйволиной силушки окаянной, а дверь в кирпичную стену лишь вжимается.
Но оставаться в хате было всё равно стрёмно, поэтому моя отважная жiнка собрала документы, оделась по-зимнему, выбралась
на балкон, повисла на прутьях для сушки белья и спрыгнула на
магазинный козырек.
Потом интеллигентно постучалась в окна на втором этаже, объяснила ситуацию, соседи сжалились, впустили.
Прошмыгнув по лестнице, куда с третьего этажа неслись яростные крики, обещания расправы и громыхание сапога в дверь, выбежала на ночную улицу, удачно поймала такси да укатила к матери
на Левый берег.
Впрочем, жизнь со временем наладилась.
Неизвестные просекли, что однополые возлюбленные уже давно
покинули это унылое дупло разврата, и ноне в этом дупле бытуем
мы. А нас-то чего дратовать?
В соседней хате Сергей Иваныч, мастеровитый разработчик
недр, бывал лишь наездами — работал по-прежнему в этом своём
Урае, а квартиру в Омске для дочки-студентки похлопотал.
Дочка, Ольга, была красивая, с тонкими чертами, миниатюрная.
Вежливая, ко мне всегда на «вы».
К ней подруга часто ходила, Катя — тоже красивая, рослая,
длинноногая блондинка, шалавистая и блядовитая, но ещё в том
возрасте, когда даже отъявленная дискотечная профура выглядит
милахой.
Ну правда, запахнётся в пальто, глазками стрельнёт — и всё
понятно, но нравится. Ах, молодость-молодость, кхе-кхе!
Ну и ещё какие-то девки захаживали порой — а вот мужиков,
надо кстати сказать, к себе не водили.
Раз валяюсь я на кухоньке, книжку читаю.
А девки за стенкой, в тройственном составе — Оля-хозяйка,
Катя — блядовитая блондинка, и ещё одка какая-то — не определил
кто, но голос приятный — пьянку устроили.
156

On another occasion, somebody was furiously trying to storm our
door at night. I was not in, my wife horror-stricken, and the period was
early 2000: mobile phones not yet in use, so one could not call the police
that way. Moreover, the street lamps in Omsk were a rarity, whereas
stabbing sprees quite a common thing.
Our salvation was the door, though made of wood, but installed
on top of embrasure, not recessed, so the unknown intruder, who
shouted in his bass voice at the top of his lungs and promised to kill
everyone in the flat, had no chance and kicked the structure in vain.
Any kicking, even with a buffalo’s force, only sent the door abutting
against the brick wall.
Anyway, it was plain scary to stay inside. Thus, my daring wife took
personal documents, put on winter things, climbed over the balcony,
hung on the projecting rods for drying clothes and jumped down to the
shop canopy.
She then knocked at the window on the second floor in cultural way,
explained the situation, the neighbors took pity and let her pass.
She hurried on the stairs, where the furious shouts, promises of
violence and kicks at the door were heard from above, ran out into the
night street, managed to take a taxi and escaped to her mother on the
Left Bank.
However, with the lapse of time, things got better.
The unknown personages understood that same-sex lovers quitted
the cradle of filth and we replaced them. And there was no sense to
hound us.
The neighbor Sergei Ivanovich, that handy extractor of subsoil riches,
was in his flat only on flying visits. He still worked in Uray, whereas the
lodging in Omsk was meant for his daughter-student.
That daughter, called Olga, was pretty, well-shaped, and had fine
features. Always addressed me in the most polite manner.
She was often visited by a friend Katya, also good-looking, tall and
long-legged, blond and also floozie, but still in that age, when even a
desperate discotheque-frequenter chickie looks a sweet cake.
And indeed, when she wrapped herself in a stylish overcoat and
made eyes at you, everything was clear, but it floated your boat. Ah, those
were the days, ugh!
Other gals occasionally dropped by, but in fairness, boys were not
received at home.
Once I was lying on the sofa in the kitchen with a book.
157

Бабьи посиделки, с собой водка, «миринда» в качестве запивки.
Собрались втроём за кухонным столом да беседы девичьи ведут.
Ну, я, естественно, бросил книгу, погасил свет, чтобы без палева,
да залез на стол, ухо к вентиляции.
«А по тебе и не скажешь, что ты ещё девочка — ты так уверенно
двигаешься», — обсуждают поход на дискотеку и третью неизвестную.
Две опытные 18-летние говорят о своей ровеснице-девственнице
с неподдельным восхищённым уважением. Та немного стесняется.
Она местная. Ну, почти: из Омской области, из какого-то посёлка, поступила куда-то в облцентре — город-то хоть и тоска, но
всё-таки ощутимо студенческий.
Оля из Урая, соответственно. Отец нефтяник. Брат — местный
авторитет, отчего в Урае она пользовалась неприкосновенностью.
Но на Омск юрисдикция брата не распространяется.
Катя из Лянтора. Отец у неё откуда-то из Эстонии — заделал
её, будучи на заработках на северах, да уехал к себе в мызу, откуда
о нём ни слуху, ни духу. А после и вовсе страны разошлись, так что
она безотцовщина.
Живёт с мамой, мама мужиков к себе таскает. Те, как напьются,
так и давай её девку малолетнюю щупать.
Водка разливается уж не единожды, девки смелеют.
«Девчонки, а как они кончают?» — чуть подрагивающим от
волнения голосом спрашивает девственница.
«Ну, они как бы, ну... — Оля с трудом подбирает для неопытной
подруги слово, — ну, как будто резко плюют».
Это звучит смешно — девки хохочут, я тоже начинаю гыгыкать,
но вовремя вспоминаю, где я, и давлюсь в кулак.
«Чё, прямо вот плюют? А как узнать, когда он, ну это, кончит?» —
продолжает любопытствовать, чуть смущаясь.
«Да не знаю, — ответствует Оля, — я ещё целкой была, мы
с этим, ну первым моим, в комнате такие закрылись, ну типа
музыку такие слушаем. Я ему сосу такая, а тут мама мне кричит
с кухни — Оля-я, иди сюда, чай принимай. Я ей такая, как бы
без палева, кричу — щя-я-яс! — а он мне такой как кончит! И я
кричу — щя-я-яс! — а сама захлёбываюсь такая, ваще капец!».
Девки ржут.
«Щя-я... щя-я-яс!» — девки начинают повторять на все лады,
выразительно прерываясь, и хохотать. Я тоже за стенкой гнусно ржу.
Только беззвучно. Хотя порой нет-нет да и хрюкну.
158

The gals behind the walls gathered in three: Olga, who was at home,
blond and loose Katya and one more I did not recognize, with an agreeable
voice. And they were boozing.
A petticoat get-together with vodka and “Mirinda” pop as a chaser.
They sat round the table and started girlish talk.
Naturally, I dropped the book, spent the light not to get made and
climbed on the table putting my ear to the vent.
“One wouldn’t say you’re a virgin by the look of you, you move with
confidence” — they share the impressions they got of the unrecognized
at the discotheque.
That is, two 18-year-old experienced girls talk of their virgin-agemate with sincere admiring respect.
Their companion is embarrassed.
She is a local personage. Well, almost local: lived in a village in the
Omsk area and made it into college here. It’s noplaceville, of course, but
a genuine student cluster.
Olga is certainly from Uray. Her father is an oilfield worker. Her
brother is a local crime lord, that is why she was untouched in Uray.
Omsk is out of brother’s jurisdiction.
Katya is from Lyantor. Her father is native to some place in
Estonia, he had put her mom into trouble when working in the North,
then turned to his Baltic farm and there has not been a sound from
him since. Then the countries separated and she is now a full-fledged
fatherless child.
She lives with her mom, who likes male visitors. When they get
drunk, they paw at the juvie.
The bottle has made several rounds and the tongues are loosened.
— Listen, girls, and what’s the way they come? — asks the virgin,
her voice slightly shaking with emotion.
— Well, they, sort of, well… — Olga tries hard to find a right word
for the unexperienced friend, — they sort of spit quickly.
That sounds funny: girls roar with laughter, I also start to titter, but
then remembering where I am, snicker in my sleeve.
— What, really spit like that? And how would you know, when he
is going to… well, come? — she is still curious.
— Well, I don’t know, — answers Olga. — I was still a cherry,
when we, well, my first one and me, closed in my room and pretended
to be listening to music. So, I blow him and mom cries: Olga, come
here, take tea to serve. I like cry steathilly: Coming! But it was he
159

«А поебаться нам негде, в комнату родаки у меня без стука заходят, — продолжала Оля, опрокинув ещё чарку, — ну мы в сортир
пошли, он мне тыкает, а стоя капец, нихуя не выходит, у него уже
мягкий, тычется как ото щенок носом. Там не то что целку порвать,
там и попасть не может. Я ему говорю — Илюха, ну и нахуя ты
выёбывался, типа всё умеешь, вон ничего не умеешь, а он только
мостится, сопит как шмаровоз — я ему говорю уж, давай быстрее,
родаки сейчас запалят».
Разлилась «миринда», звякнула пустая бутылка, брошенная в
угол.
«Ну я в итоге сама себе два пальца в пизду запустила, целку
сама себе рву, а она не рвётся — больно вообще капе-ец. Ну в итоге
порвала, но там уж ничего не успели — хорошо крови хоть не было,
а то залила бы там всё, вот, блять, весело бы было. А Илюха потом,
козёл, всем трепать давай, что он, блять, Ольку-то Воронову распечатал — да нихуя он не распечатал, я сама...»
Катя рассказывала ещё, как сосала, да блеванула — в глотку
давил.
Оля жаловалась, что все тычут, как котёнка мордой в миску, а
так чтобы куни сделал кто, так нет.
Много ещё всякого рассказывали. Я, восхищённый, просто врос
ухом в вентиляцию, вспоминая тот анекдот, где во время женских
посиделок из шкафа выпал прятавшийся там и умерший от смущения поручик Ржевский.
Водка, однако, закончилась. Но хмельные девки желали продолжать.
«Ну чо, девки, надо идти — какую бутылку будем брать, маленькую или большую?»
«Конечно же, большую!» — внезапно заорал я, всё-таки потеряв от восторга контроль над собой. В следующую секунду в ужасе
осёкся, но было поздно.
Девки собирались за стеной вихрем, быстро и молча. Хлопнула
дверь. Они явно где-то продолжили: трём молодым девицам найти
даже в позорном Омске ночной приют — плёвое дело. Где-то, но
не за стенкой.
Язык мой — враг мой. Прав был классик.
Утешаюсь только тем, что на хате той мы не задержались. Очень
уж там стрёмно было.
Да и вообще из Омска я вскоре свалил.
160

who was coming right at that moment! I repeat: Coming! And choke
like hell, that’s messed up!
The girls cackle.
— Co-ming! Co-ming! — they repeat in all possible ways making
artistic intervals and hoot with laughter.
I also yock knavishly behind the wall. But soundlessly. Though give
occasional snorts.
— As for fucking, there is no way: parents enter without knocking, —
continues Olga after having one more cup. — Once we holed up in the
loo. He pokes standing, but it’s fucking tough, the thing quickly softens
and he works like a puppy in search of dug. He can’t even hit into, let
alone pop the cherry. I say, “Ily, you crew about being able, but you’re
good-for-nothing,” but he goes on nestling and sniffing like a loco. I urge
him: come on or parents will burn us.
“Mirinda” was poured out and the empty bottle clinked being thrown
in the corner.
— In the end I thrust two fingers in the cunt and started to bust the
cherry, but it won’t bust, just hurt like hell. Finally, I did it, but we had
no time for anything else. On the plus side, there was no blood, otherwise
it could spread all over there, and that would have been a fucking fun.
That jackass of Ilia, though, broadcast everywhere that he punctured
Olga Voronova. No by a fucking long shot! That was my own work!
Katya also told of a blowjob case, when she spilled guts, because
the guy pressed down her throat.
Olga complained that boys prefer to rub her nose in it as if she is a
kitten, instead of pussy eating.
They told a lot of other funny things. I was enraptured and glued
to the vent remembering the anecdote, where lieutenant Rzewski* was
hiding in a wardrobe during feminine chat-in, then fell out of it and died
of embarrassment.
Meanwhile the vodka was done with. The hammered girls wanted
to go on.
— Well, girls, we have to take some more. Will it be small or big
bottle?
— Bi-ig! — I suddenly cried, having lost control in an orgy of
enjoyment, though checked myself horror-struck the next moment, but
it was too late.
_________________________
* Lieutenant Rzewski is the hero of many anecdotes: a foreright and a bit vulgar
hussar officer deriving from a popular Soviet movie “Hussar Ballad”.
161

Я всё понимаю — Иртыш там, Достоевский в ссылке, Егор
Летов, но город, не знаю, как сейчас, а тогда это просто пипец был.
Никакой ностальгии.
Да, такой вот я неблагодарный — меня, значит, он прикормил,
вспоил на своих жёлтых водах, а я ему сейчас вот хулу всякую излагаю да поклёп.

162

The girls sprang to their feet like lightning in silence.
The door was shut with a bang and they evidently fled in search
of another place. It’s as easy as pie for three young girls to find a night
refuge even in groady Omsk. But not behind my wall anymore.
A man’s ruin lies in his tongue. The proverb is right.
My only consolation is that we did not linger in that flat.
And on top of that, I soon skipped Omsk.
I appreciate certain things about the city: Dostoyevsky in exile, Yegor
Letov*, but it was absolute cuntocalypse at the time. I do not know how
things are going now.
Thus, I am not in the least nostalgic.
Yes, I am an ungrateful thing: while it fed me and nursed on its
yellow waters, I call it names and offer defamation.

_________________________
* Yegor Letov (1964-2008) – was a Russian poet, musician, singer-songwriter,
audio engineer and conceptual art painter, best known as the founder and leader of the
post-punk/psychedelic rock band Grazhdanskaya Oborona. Born in Omsk.

163

Мои
В Волгоградской области у моих предков родовое гнездо, хутор
Большие Медведи и некоторые по окрестности. Они — одни из
первых, кто осваивал эту дикую тогда целину.
Мой прапрадед, впоследствии репрессированный, умерший на
Беломорканале, посмертно по суду реабилитированный — один из
первых механизаторов на Волге.
У него была своя мельница — она стояла там, где сейчас здание
хуторского клуба.
Когда-то это был большой хутор, но сегодня тут доживают
редкие старики.
Здесь родилась моя бабушка. У неё было пять сестёр и брат —
отсюда и многочисленность родни, все они продолжили себя. Кроме
брата Павла: он погиб на войне, куда был призван вместе с отцом.
На него пришла похоронка: погиб при переправе через реку,
попали под бомбёжку — Большемедведевский хутор в считанных
километрах от линии фронта.
От его отца, тоже призванного, оторванного от жены и шестерых
детей, незадолго до того пришло письмо: «…нас бросают на Сапунгору, затыкая нами дыры». Сапун-гора — это под Севастополем.
Странно, вообще, что Севастополь считается городом русской
славы, учитывая, что его постоянно сдавали, и это город сплошных
русских поражений. Скорее его уместнее считать городом русской
скорби.
Мой прадед, Ерёмин Петр Павлович, так и остался пропавшим
без вести. Тело его не найдено — под Сапун-горой было не до того.
Его жена, моя прабабушка, осталась с шестью дочерьми и без
мужчин.
Несколько недель она, враз потерявшая сына и любимого мужа
(а выходила, как свободолюбивая казачка, по любви) не слезала с
печи и только выла.
Старшие дочери кормили и себя, и маленьких сестёр.
Это бремя легло на Марфу, старшую. И на Лену — мою бабушку,
на два года младше Марфы.
Горькое было время. Голодное и страшное.
164

My folks
In Volgograd oblast there is a family seat of my ancestors: it is Khutor
Bolshie Medvedi (hamlet Big Bears) and several others in the area. They
were pioneers in exploring and settling in this then virgin land.
My second great grandfather, who was later a political prisoner, died
of hard labor on the White Sea — Baltic Sea Canal and posthumously
rehabilitated by the court, was one of the first farm machinery operators
in the Volga region.
He owned a flouring-mill, it stood where the khutor club now is.
The khutor was once big, whereas now few old people live their
last years there.
My grandmother was born there. She had five sisters and a brother,
hence my sizeable kinsfolk: all zealously procreated offspring.
Except brother Pavel, who perished in the war, where he was called
together with his father.
He was killed in action (as the death notice said) crossing a river
under enemy’s fire: Khutor Bolshie Medvedi was a few kilometers from
the front line.
A short time before that his father, also called in and torn off his wife
and six children, wrote in a letter: “they throw us on Sapun Ridge plugging
holes in the defense”. Sapun Ridge is to the southeast of Sevastopol.
And indeed, it is strange that Sevastopol is considered the city of
Russian glory taking into account it was incessantly abandoned to the
enemy, and it is the city of continuous Russian defeats. It would be more
appropriate to consider it the city of Russian woe.
My great-grandfather, Piotr Pavlovich Yeryomin remained missing
in action.
His body was not found: there were other things to think about.
His wife, my great-grandma, was left with six daughters and no men.
Several weeks she, who simultaneously lost a son and beloved
husband (she married for love as keen on liberty Cossack women did)
stayed on the bunk on top of Russian stove in the house and wailed.
Older daughters fed both themselves and younger sisters.
This came upon Marfa, the oldest. And upon Lena, my grandma,
who was two years younger.
165

Чудо, но все выжили.
Евдокия Митрофановна, моя прабабушка, замуж больше не
выходила.
Дочери подрастали, искали в тогдашнем пустом Поволжье
работы — кто в колхоз, кто на фабрики.
Как-то в хутор приехал односельчанин с заработков, звал всех
в Донбасс — там были работы на шахтах.
Работы адские — но кому привыкать? Зато работа есть, и деньги
платили — это тебе не колхозные трудодни.
Сложно было сорваться в совсем новое место, где ни родни, ни
знакомых толком.
Но моя бабушка всегда была авантюрного склада характера — и
она поехала. Поехала на Донбасс в никуда.
Там она встретит потом моего деда, останется, родит двух сыновей — Владимира, моего отца, и Николая, моего, соответственно,
дядю.
И только когда дед умрёт, уже будучи на пенсии, она переедет
сюда обратно — в Большемедведевский хутор.
Марфа, старшая сестра, осталась там же на хуторе. Работала в
колхозе дояркой.
Муж рано умер, но остались две дочери, а от них тоже две дочери.
Люба, третья сестра, тоже осталась.
У неё трое детей, а у тех тоже по двое-трое.
Они переедут потом в Михайловку, кто-то уехал в Петербург,
но большая часть всё равно так в Михайловке и живёт.
Один из моих троюродных братьев из этой ветки служил в Чечне
во время Первой кампании.
Выжил. Вернулся домой и совершенно глупо попал под поезд,
не услышав его приближения из-за плеера в ушах.
Агриппина-Аксинья, четвёртая сестра, тоже проживёт всю
жизнь в Михайловке.
Женя, пятая сестра, поступит в железнодорожный техникум в
Волгограде.
В первый же её рабочий день, на Сарепте, произойдёт крупная
авария — и хоть она по рангу не несла за неё ответственности,
была готова удрать из отрасли без оглядки. Да мудрый начальник
отговорил.
Проработает всю жизнь на железной дороге, будет уважаемым
специалистом. Ей пророчили большое будущее.
166

It was hell of a time. Starving and bitter.
All survived by a miracle.
Yevdokia Mitrofanovna, my great-grandma, never remarried.
The daughters were growing up and looking for jobs in the then
deserted Volga region: some went to kolkhozes, others to the factories.
One day a fellow villager came from an occasional labor trip and
called folks to Donbass: mines wanted hands.
It was hellish toil, but people were used to hardships. But at least it
was employment and payment in real money for working days and not
in conventional agricultural units for amount of work.
Those were hard startups in a new place without kinfolk or people
you knew.
But my granny was a risky sort and she went there. Went to Donbass,
along the way to the unknown.
She would then meet my grandfather there, settle down, have two
sons: my father Vladimir and my uncle Nicolai.
Only when grandfather died, being already a pensioner, would she
return to Khutor Bolshie Medvedi.
Marfa, the elder sister, remained at the khutor and worked as a
kolkhoz dairymaid.
Her husband died early leaving two daughters, who in their turn
produced two daughters.
Liuba, the third sister, also remained.
She had three children, who begot two-three children each.
They would then move some to Mikhailovka, some to Petersburg,
but the most part continues to live in Mikhailovka.
One of my second cousins from this branch saw service in Chechnya
during the First Campaign.
He survived, came back home and died a stupid death being ran over
by a train, which he did not hear because of earphones.
Agrippina-Aksinia, the fourth sister also spent her whole life in
Mikhailovka.
Jenia, the fifth sister, studied at the railroad technical college in Volgograd.
On her first working day, at the Sarepta Station near Volgograd, a
serious accident occurred, and though it was not her area of responsibility,
she was ready to quit the industry without a backward glance. But her
wise chief talked her out of it.
She then worked her entire career at the railroad, became a specialist
of great respect, and was in for promising future.
167

Но большое будущее неминуемо было связано с переездами, а
она к тому времени уже вышла замуж за Петра, донского казака, и
было двое детей на руках.
Двадцать лет до пенсии она будет начальницей станции Кумылга — это хутор Троицкий, 8 километров от Большемедведевского.
Там железнодорожный узел, а их семейный дом от станции в пяти
минутах ходьбы.
Нюся, шестая сестра, была самой тихой.
Тихо выйдет замуж, родит двоих детей.
И она же первая, хоть и самая младшая, умрёт — от последствий
побоев пьющего мужа.
Больше всего из бабушкиных сестёр я был привязан к бабушке
Жене — Поповой Евгении Петровне.
Она очень красивая — и в молодости была, и как-то через всю
жизнь красоту пронесла.
Она певунья, травница, сказочница, шутница.
У них в Троицком был очень гостеприимный дом — она с мужем
Петром всегда принимала родственников.
А раз в год была традиция больших семейных сборов в их доме.
И я там был. Это было удивительное ощущение, находиться
среди десятков совершенно незнакомых мне людей — и знать, что
все они мои родичи.
Я ездил к бабушке на лето и на каникулы — сперва на Донбасс,
потом в Медведи.
И если на Донбассе мало крупных родов — все, так или иначе,
потомки пришлых, приехавших на заработки, то здесь я был частью
большого, могучего родового дерева.
И это было очень естественно — я мог случайно в семейном
альбоме незнакомых мне родственников обнаружить свои фотографии, спросить — а почему мы тут у вас в альбоме? А они
удивятся — ну как, вы же наши.
Наши. Какое удивительное слово.
И если мы для них наши, то и они, выходит, наши. Наши. Свои.
Мои.
Так я эту ветку моей родословной и зову — мои.
Мои — и всё понятно. Мои — и ничего не надо объяснять.
Они — мои. И они не против.
Есть такой тост — за прекрасные времена. За прекрасные времена,
которые происходят прямо сейчас.
168

However, a promising future invariably meant moving from place
to place, whereas she by that time had married Piotr, a Don Cossack,
and had two children.
For twenty years prior to retirement, she had worked as a stationmaster.
The station was Kumylga and the settlement Khutor Troitsky at
8 kilometers from Khutor Bolshie Medvedi. There was a junction there
and their house was a five-minute walk away.
Niusia, the sixths sister, was low-key.
She unobtrusively married and bore two children.
But she died first, though being the youngest, of physical abuse from
her husband given to drinking.
Of all grandma’s sisters, I had the greatest affection for grandma
Jenia: Yevghenia Petrovna Popova.
She is very good-looking: both in young years and now. She has
brought her beauty through years.
She is chanter, herbalist, storyteller and banterer.
Their household in Troitsky was very hospitable: she and her husband
Piotr always received relatives.
And once a year there was a great family gathering in their house.
I also attended. It was an extraordinary feeling to stay amidst dozens
of totally new people, who are all your kinsmen.
I used to spend summers and holidays at grandma’s: first in Donbass,
then in Medvedi.
And if there are few big cities in Donbass: all are descendants of the
outsiders, who came for temporary work, here I was part of a large, strong tree.
And that was very natural: I could occasionally come across my own
picture in the family photobook of the relatives I do not know. Why are
we here? — I could ask. And they look puzzled — well, you’re our folks.
Our folks. Wonderful words.
And if we are “our folks” for them, so they are “our folks” for us.
Our folks. My folks.
My folks — all clear. My own — and there is nothing to explain.
They are mine. And they have nothing against it.
There is a toast to halcyon days. Halcyon we are witnessing.
Some coyly object: they are in no way halcyon, not the way they
were in the past and all that kind of crap.
Time will put everything in its place, guys. In years to come you will
cast your mind back to our days and it would became clear that the toast
was right. Those were indeed halcyon days, but we denied it.
169

Многие начинают про этот тост жеманно возмущаться — мол, да
нифига эти времена не прекрасные, вот раньше-то было, а сейчас-то
не то — ну и такое прочее.
Ребята, время расставит всё на места. Пройдут годы, вспомнится это время, и вдруг по прошествии лет выяснится, что тост
был прав. Это ведь действительно были прекрасные времена — а
мы это отрицали.
Давайте помнить, что прекрасные времена происходят каждый день.
Я вспоминаю детство, прошедшее среди этих мест, среди моих — и
это были прекрасные времена. Даже если в них хватало своих невзгод.
Но дети росли. А их родители всё больше пригибались к земле.
Сёстры стали уходить.
Первой ушла самая младшая, как уже сказал, Нюся.
Второй Агриппина.
Потом ушла Люба, потом Лена, моя бабушка — к тому времени
она уже переехала в Егорьевск, поближе к сыну.
А бабушка Женя жива до сих пор. Ей 82 года.
И муж ее, Пётр, тоже жив. Ему 88.
В своём доме они уже жить не могли — не тянули хозяйство.
Дом продали и купили с помощью детей квартиру в Михайловке,
в добротном кирпичном доме, на первом этаже.
Пётр Петрович плох, к сожалению. Не ходит, почти ослеп,
почти оглох.
Да и Евгения Петровна — не та уж резвая плясунья и заводила.
А еще, удивительно, жива Марфа, старшая сестра.
Ей 92 года. И она по-прежнему живёт в Большемедведевском —
и по-прежнему в доме, который перестроен с родового, где жили
Ерёмины. Куда приходили злосчастные справки да похоронки.
Где та же самая Марфа выхаживала (и выходила) маленьких
сестёр.
Она плохо ходит. Плохо видит и слышит.
И... И у неё совершенно ясный ум. И память.
Впрочем, и у бабушки Жени совершенно ясный ум. И у мужа
её — даром что почти слепой и глухой — он, как истый казак, может
с постели не вставать, но всё одно голосисто петь.
У меня в роду, у моих, есть удивительная особенность — нас
всех обходит старческое слабоумие.
У меня в роду много старожилов — моя прабабушка, шутка ли,
до 98 лет прожила — и все эти люди даже тенью не впадали в маразм.
170

Let’s remember that halcyon days happen any time.
I recollect my childhood, which I spent in this area, amidst my folks,
and those were halcyon days. Even if there were enough hardships.
But children grew up. And their parents bent down to the ground.
Sisters gradually passed away.
The first to part from this life was the youngest, as I said, Niusia.
Then Agrippina followed.
The next were Liuba and Lena, my grandma, the latter by that time
had moved to Yegorievsk, closer to her son.
Grandma Jenia is still alive. She is 82.
And her husband Piotr lives. He is 88.
They could not dwell in their house anymore: country life was too
great burden for them.
The house was sold, and children helped them to buy a flat in
Mikhailovka, on the ground floor of a good quality brick house.
Piotr Petrovich is, unfortunately, in a bad way. He cannot walk,
almost blind and almost deaf.
Yevghenia Petrovna is also not an agile dancer and live wire
anymore.
And an amazing thing is that Marfa, the elder sister, is still alive.
She is 92. And she still lives in Khutor Bolshie Medvedi, and
still in the house, which was rebuilt from the ancestral abode, where
the Yeryomins dwelled. Where fateful certificates and death notices
arrived.
Where Marta successfully looked after her small sisters.
She walks badly. Has poor sight and hearing.
And… she has absolutely lucid mind and perfect memory.
The same may be said of grandma Jenia. And her husband: in spite
of being almost blind and deaf, he is able, like a genuine Cossack, to
sing vociferously right from his bed.
There is a remarkable characteristic in my family: we are not subject
to anility.
We have many very old people in the family: my great-grandmother
lived up to 98, and no laugh, and all these people did not even remotely
sink into dotage.
All my folks have impressive memory and clear mind at any age.
I often hear of old people going off the rails and I am mystified at
how it comes about. I do not have any experience of contacts with such
people. It is not our case.
171

У всех моих великолепная память и ясный рассудок в любом
возрасте.
Я часто слышу рассказы о стариках, расставшихся с мозгами, и
не понимаю до конца, как это — у меня нет опыта общения с такими
людьми. Нас это обходит.
И у меня, соответственно, нет фобии самому таким стать — да
с хрена ли?
Летом 2017 года я встретился с этими дорогими мне людьми.
И если бабушку Женю я не видел лет 10, то Марфу все 20.
Я был очень рад их обнять.
У Марфы нередко прорывался строгий, критичный характер —
но ко мне она всегда была добра. И я ее очень люблю.
И Женю тоже люблю. И Петра Петровича.
...Но ещё мне очень страшно.
Страшно за то, что время их уходит — и я ничего не могу сделать.
Страшно говорить с Марфой и знать, что это, очень вероятно,
последний раз.
Что эта маленькая, сгорбленная старушка может умереть — и
я бессилен что-то этому противопоставить.
Она сидит по вечерам в своём старом доме и пьёт чай с конфетами — а напротив неё сидит Смерть.
И когда-то они встанут из-за стола вместе, оставив чай и конфеты,
и Смерть уведёт этого маленького, дорогого мне человека туда, где
кочуют туманы, и где я никогда больше её не увижу.
И я ничего не могу в этом изменить.
...У моей дочки ерёминские глаза. Ещё у моего прадеда на портретах такие виды — характерно асимметричные.
И они у нас по роду передаются. У меня самого такие.
А ещё у всех шестерых сестёр была схожая манера подтягивать
нижнюю губу — в раздумье, или в легком недовольстве — и моя
дочка делает точно так же.
Я её в первый день в роддоме увидел — а она спит и губу морщит — как моя бабушка, её прабабушка.
А еще у нее же ерёминские уши — с длинными мочками.
Не такими длинными, как у Будды, но все же.
У меня такие.
А ещё... Да много что еще.
Я не могу задержать на этой земле людей дольше того, что им
уготовано.
172

Naturally, I do not have a phobia of becoming suchlike — why on
earth?
In summer of 2017, I met these people dear to me.
And if I had not seen grandma Jenia about 10 years, for Marfa it
had been full 20.
I was very glad to embrace them.
Marfa was often severe and critical, but she has always been mild
with me. And I love her very much.
And I also love Jenia and Piotr Petrovich.
…But it’s also terrifying.
Terrifying because their time is going away, but I cannot do anything
about it.
Terrifying to talk to Marfa and to know it is probably the last
time.
To know this little and age-bent old woman may die, whereas I am
unable to oppose it.
She sits in her house in the evening and drinks tea with candies and
Death sits facing her.
And one day they will rise from the table, leaving tea and candies,
and Death will lead this little woman dear to me, to the space where
nebules drift, where I will never see her again.
And I cannot change anything in this process.
… My daughter has the eyes like those the Yeryomins had. My greatgrandfather had them this way: a bit asymmetric: and you can see it on
his portraits.
And they are inherited in the family. I also have them this same
way.
What is more, all six sisters had the same trick of puckering the lip:
in deep thought or slight displeasure. My daughter does the same.
When I first saw her in maternity clinic, she was sleeping and
puckering the lip, just like my grandma and her great-grandmother.
On top of that she has the ears of all the Yeryomins: with long lobes.
Not as long as those of Buddha, but still long.
Mine are the same.
And what is more… well, there are many other things.
I cannot make people stay in this world longer than is destined for
them.
My folks will leave this life. And I will have to get over it.
But I can create other folks, also mine. Extend them.
173

Мои уйдут. И мне нужно будет это пережить.
Но я могу создать новых моих. Продолжить их.
Пусть мои, вышедшие из этих степных краёв, расселятся по
свету — а эта ветка уже живёт в Москве и Питере, Волгограде и
Самаре, Нижнем Новгороде и Бресте, и много-много гдеещё.
Гнездо распадается — но разлетевшиеся из него дети вьют
новые гнёзда.
И с каждым днем нас всё больше.
Помимо отсутствия старческой деменции, есть у моего рода
ещё одна особенность — мы живучие.
Нас репрессировали и убивали в войнах. Грабили, изничтожали.
Многое было против нас — но мы выжили.
Выжили — и живем. И будем жить.
Мои продолжаются. И я продолжаюсь с ними. Нас много.
Для моих, даже в самые тяжелые годы, будут сиять солнцем
прекрасные времена.

174

Let my folks, who hail from these steppes, scatter all over the world,
and this branch already lives in Moscow and St. Petersburg, Volgograd
and Samara, Nizhny Novgorod and Brest, and many other places.
The brood splits, but children who left it, set the new ones.
And each day we increase in number.
Alongside with the absence of anility my family has one more
feature: we are uncrushable.
They repressed us and killed in wars. Robbed and annihilated.
Many things were against us, but we have survived.
Survived and live. And will live.
My folks continue. And I continue with them. We are numerous.
Even in the hardest times, the halcyon days will shine for my folks.

175

Как я уверовал в Бога
Дело было так: жил я ещё на Пятницком в Москве, а прямо под
домом, в соседнем подъезде, был круглосуточный магазин.
Там продавалась сангрия. Настоящая испанская — вкусная до
невероятности. Пьётся как компот, аж мурлыкаешь. А потом —
хрясь, и хмель накрывает, приятный такой, южный, окутывающий.
И стоил тетрапак сангрии, как сейчас помню, 96 рублей.
Дороже, чем в безакцизной Андорре, рае алкоголика, но вообще —
почти даром за такую вкусноту.
А я выпить не дурак был. Но с деньгами сущая чересполосица — то
есть они, а то мелочь на проезд собираю.
И вот — часов 11 вечера. Денег нет. Безумно, просто до одури,
хочется сангрии. Сотня, всего одна сотня деревянных рублей может
спасти гиганта мысли, отца русской демократии, но этой сотни нет.
И возопиет гигант мысли, отец русской демократии.
Все юбилейные десятки и двушки уже израсходованы. Коллекционные
два доллара одной купюрой — их и разменять негде, а ежель бы и
было — на то время это меньше шестидесяти рублей.
Как неадекватный алкаш-подорва клянчить у продавщиц,
увещевая, что завтра принесу? Не прокатит. Даже несмотря на то,
что они меня в лицо знают — я завсегдатай.
Корешам позвонить? Да тоже, редко беспокоящая совесть восстаёт — звонит хмырь посреди ночи, сто рублей на сангрию клянчит —
горестная картина. Не того желал я уважаемым мною людям.
Чё делать? Делать чё?!
Начал перерывать всё в поисках сотни.
Посмотрел коллекцию денег, купюр и монет — ничего подходящего.
Перерыл зимние куртки — а вдруг где купюра осталась? Нет.
Перерываю одежду, потрошу книги, смотрю — может, где
заначки есть? Я однажды нашел пятихатку в книге, осталась от жены
после развода. Избалован прецедентом.
Перерываю и Бога молю: «Господи, яви чудо, ниспошли сотню!
Ты вино в кровь превращаешь, чудны дела твои — тебе сотню мне
ниспослать — тьфу, фигня».
176

The way I came to believe in God
This is how it happened. I lived on Pyatnitsa Highway in Moscow
at the time, whereas the ground floor in the neighboring entrance
accommodated an all-day shop.
They sold sangria there. Of genuine Spanish production, wickedly
good. It is easily drinkable like a kompot and makes you purr content
with pleasure. And then — bang! — you get tight, but in a sweet, and
entrammeling way of meridional lands bliss. And a standard tetrapack
container of this beverage, I vividly remember, cost 96 rubles.
It was more than in Andorra free of excise duties and thus a paradise
for alkies, but anyway as cheap as chips for such delish.
I was no stranger to the bottle. However, my financial status was
far from stable: it varied from well-to-do to fumbling after few coins
for passenger fare.
And thus we have 11 o’clock in the evening. And no money. But
I pine for sangria like hell. One hundred, paltry one hundred rubles
could save a giant among thinkers*, but there is none available. And the
giant cries to Heaven.
All commemorative twos and tens have been spent. There is a
collectible two-dollar note, but no exchange store to be found, but even
if there were one, the note was then worth less than sixty RUR. Go and
put the bee on the salesgirls like a lunchie boozer, admonishing them I
would pay back the next day? It would not work. In spite of them knowing
my identity, because I am a denizen. Phone to the buddies? Conscience,
which sometimes wakes up, does not sanction it. A guy calling in the
middle of the night to beg hundred rubles for sangria would be a miserable
scene. I wish the persons I respect would have none of it.
What should I do? I can’t imagine! I start to look up and down in search
of a hundred. Go through money collection: notes and coins — nothing
suitable. Rummage in the winter wear in case of overlooked skrilla. Zero.
Ransack other clothes and books for eventual rainy day fund. I once found
five-hundred-ruble bill in a book left by my wife after divorce. And became
spoilt by success. I go on rummaging and pray to God: “Perform a miracle,
_________________________
* Soviet writers Ilya Ilf and Yevgeny Petrov, “The Twelve Chairs”, Ch. 14. Used
only ironically.
177

Осталась крайнее — я взмолился: «Господи, яви чудо! Если
явишь — я в тебя уверую!».
И вдруг… Я не понял, что произошло — я перерывал какую-то
одежду, какие-то бумаги, коробки, что-то дёрнул, и прямёхонько после этих слов, не знаю откуда, наверное, правда материализовалась
из воздуха — сотня. Новенькая ещё такая, как из станка, ровная —
красиво-красиво взлетела и, кружась, как январский снег, долго,
зрелищно, вращаясь вдоль оси и по периметру, прокувыркалась в
воздухе и легла на пол.
У меня дыхание перехватило. Тронул — настоящая. Откуда?
Ниоткуда! Я на измене — держу в руках, боюсь, что она превратится в дым или резаную обёрточную бумагу — одеваюсь наскоро,
валенки на босу ногу, иду в магазин.
Заветная полка — там сангрия (ещё не было ограничений на
продажу алкоголя). Беру её под мышку, протягиваю сотню. Молюсь,
чтобы это всё оказалось явью.
Мне дают 4 рубля сдачи, чек, и я оказываюсь за линией касс — с
4-мя рублями и тетрапаком восхитительнейшей сангрии.
Боже! Господи! Как же она была вкусна! Она текла фруктовыми
струями, как нектар, врачуя мою тревожную, израненную душу. Там,
где протекали сладкие ручьи — затягивались и исцелялись рубцы.
Тетрапак был выпит, и это было ровно столько, сколько нужно для
счастья.
С тех пор я уверовал в Бога. И даже не оттого, что обещания
нужно выполнять — нет, я уверовал оттого, что это знамение.
В такого Бога хочется уверовать.
И вот, с тех пор я верующий. Не религиозный — боже упаси,
религию я как считал опиумом для народа, так и считаю — а именно
что верующий. Я совершенно точно знаю, что Бог есть. Он не
может не есть.
И Дарвин — великий учёный, ноль базара, но всё-таки нас, человечество, создал Бог. Ну, или мы попали на эту планету с другой
планеты, где нас создал Бог.

178

deliver a hundred! Thou turneth wine into blood, marvelous are Thy deeds:
it’s child’s play for Thou to deliver a hundred to me.”
Then, to play last trump, I beseech: ”Perform a miracle, oh God!
If you do, I will believe in Thou!”
And suddenly… I did not understand what happened: I was still
hunting through clothing, papers, boxes — tugged at something and
right after those words, probably out of thin air — a hundred appeared.
Brand new and neat, as if from printing press, it graciously flew up, and
dancing like snow in January, revolving about its axis and around the
perimeter, turned a somersault and landed on the floor.
I almost forgot to breathe. I touched it and it was real. Where from?
From nowhere. Wired for sound, I held it in my hands and feared it would
turn into smoke or shredded pack paper. I hastily dressed, put felt snow
boots on my bare feet and went to the shop.
Here’s the coveted shelf with sangria on it (there were yet no
limitations on alcohol purchase). I take it under my arm and hold forth
the hundred. Pray for it to be true.
They give me change of four rubles, sales slip and I am beyond the
checkout area with 4 rubles and a tetrapak of ambrosial sangria.
Jesus! Good Lord! How delicious it was! Its fruity streams ran like
nectar curing my uneasy and wounded soul. Scars spread and healed
where those sweet streams flew. Tetrapak was consumed to the last drop
and that was the quantity needed to feel happy.
Since that day I’ve believed in God and not because promises must be
held, but because it was a sky sign. You can’t help believing in such God.
Thus, I’ve been a believer from then onward. Not in religious sense —
far from it: I still think that religion is opiate for the masses, but I am
exactly a believer. I just know beyond doubt that God exists. It cannot
be otherwise.
Darwin is a great scientist, no swipe, but still humankind was created
by God. Or we came here from another planet, where we were created
by God.

179

Кашель
Время стучало в одеревеневшей голове, напряжённое тело будто
висело на крючьях.
Я знал, что вторая ночь будет хуже первой. А до третьей я с
такими делами не доживу.
Или не доживёт вот этот ублюдок, не дающий кашлем спать.
Нас привезли на «скорой» практически одновременно — меня с кишечной коликой, а его, в облаке табачного смога, с угрозой отрыва тромба.
Любое неловкое движение могло стать для него последним, но
это не останавливало его от побегов покурить.
Врачи ругались и хватались за голову. Потом рукой махнули:
хочет сдохнуть — дело личное и хозяйское.
Я молился, чтобы его чёртов тромб таки оторвался, закупорил гнилые
вены, он бы осип, всплеснул беспомощно руками и отдал бы богу свою
ненужную, просмолённую душу, а я бы наслаждался в палате ночной
тишиной — остальные сокамерники оказались приличными, спали тихо.
Но, как любая ходячая мерзость, он оказался живучим.
Впрочем — понимаю, зря я так. Мужик как мужик. Работяга
предпенсионного возраста. Роговые очки, мятый лик, клетчатый
пиджак мышиного цвета.
— На что ещё жалуетесь? — спросил его главврач на обходе.
— Простатит, хм-хм... — смущенно вдруг поделился тот.
Главврач едва бровью повёл: «Это не болезнь, это состояние души».
Ну вот, так оно и есть. Не человек, а простатит — крутил всю
жизнь станок, курил как дьявол, пил как сука, смотрел телевизор,
ходил по молодости в походы, иногда залезал на свою толстую жену — и
что же, ненавидеть его за это?
Не за это. За кашель.
Себя я тоже за чистоплюйство ненавижу.
Откуда у меня это взялось? Ведь деревенское детство, резаные
свиньи, обезглавленные куры, махра, навоз да мат как дыхание.
Всё скатывается с меня легко — но слышу сухой, надрывный, бесконечный кашель — резкое, рваное лаянье рыхлых
бронхов — и это люциферианская пытка.
Я оглохнуть соглашусь скорее, чем жить с кашлем.
180

The Cough
Time was throbbing in the numb head and strained body felt like
being suspended on hooks.
I knew that the second night would be worse than the first. And I
would not live to see the third if things would be going that way.
Or this bastard, who keeps me awake with his cough, would not see it.
We were brought to the hospital by an ambulance practically
simultaneously: me with intestinal colic and he, in a cloud of tobacco
smog, facing a threat of thrombus detachment.
Any awkward movement could be the last in his life, but that did
not stop him from secret excursions for a smoke.
Doctors scolded and clutched their heads. After some time they gave
up on him: if he wants to die, it’s for him to decide.
I prayed for his thrombus to detach and to congest his rotten veins,
so that he would become husky, helplessly fling up his hands and yield
up his useless spirit coated with tar, whereas I would enjoy silence in the
ward during the night. The other mates were decent and slept quietly.
But he turned out to be nine-lived as any nasty thing on two legs.
But on the other hand, I understood that there was no reason for all
that hatred. He was a regular guy of preretirement age with horn-rimmed
glasses, battered face and grey-checkered jacket.
— What else ails you? — Chief Physician asked him during everyday round.
— Prostatitis…m-m-m — he answered shyly for some reason.
The doctor didn’t turn a hair: — It’s not a disease; it’s a state of mind.
There you go. He’s not a human being, he’s a prostatitis. Had been
running a machine tool for an eternity at his workshop, smoked like a
chimney, drank like a fish, watched TV, went hiking in his green years, and
sometimes climbed his fat wife — and what, should I despise him for that?
No, not for that. For his cough.
As for hate, I detest myself for over fastidiousness.
Where did I get that? With my background of childhood in the
country, butchered pigs, beheaded fowl, Aztec tobacco, dung and fourletter words spat out like breath.
I’m an easy guy, but when I hear the dry, violent and unending cough:
this sharp, broken barking of loose bronchi, it is a luciferic torture for me.
181

Состарюсь вот, сдадут меня в утиль, в дом престарелых. Буду
гадить под себя. Да ругать политический строй — какой тогда будет,
такой и буду ругать.
А кругом судна, грелки да нянечки в чепцах. Запах кала и старушатины. И кашель. Кашель-кашель-кашель. Кхе-хе-кхе-хе-хе-е!
Вот опять! Только провалился в сон, опять эта гнида харкается.
Не звук, а наждак.
Что он там шерудит? Опять курить пошел? Вот бы сдох ты!
Вот бы ты сдох!..
Когда день, когда больница выглядит унылой, но скорее неопасной, с её однотонными стенами, кроватями-каталками — тогда всё
воспринимается со смехом. Ничего. Переморгаем. Переползём.
Не в первый раз, кхе-кхе-хе-хе!..
Но когда на больницу ложится тьма, и чернеют белые стены, и
ночь, злая, безжалостная, лживая стерва вступает в свои права —
тогда всё по-другому.
Днём иллюзия коммуны, но ночью каждый сам за себя. Ночь —
это всегда война.
Счастливы ночью спящие. Прокляты те, кто лишён ночного покоя.
И живёшь молодостью, зрелостью, бегаешь — и кажется, что
так будет всегда.
Но приходит ночь. Принцесса Болезни, чахоточная красавица с
осыпающимся лицом. И протягиваешь руку к женскому естеству — а
проваливаешься в мягкое, тухнущее мясо, что когда-то было чем-то
пряным и желанным.
И забываешь времена здоровья, в нездоровом теле прописывается и дух нездоровый. И всё оборачивается вонью. Чумными
бараками средневековья.
Кхе-кхе-хе-хе-хее-е!
Лежишь на каталке, как оловянный солдатик.
Почему я решил, что со мной этого не случится?
Никакие деньги, никакие заслуги не избавят от ножа хирурга,
иглы, катетера, надвигающейся старости.
Я лежу на каталке, как брошенная в песочнице игрушка, и не
дать взятку, чтобы откосить — не отмазывайся, тут не военкомат.
Будешь служить — не как все, но если выпал несчастливый
билет, короткая спичка — то тебе идти в самую мерзость, в душную
черноту болезни. И кашель — вечный спутник прокажённых.
Я болен. И никто не пройдёт через это за меня.
182

I’d rather grow deaf than put up with cough.
When I become old, I will be thrown into the discard and sent to
old folks’ home. I will soil myself and rail against political order of the
period to come.
And will be surrounded by urinals, hot water bags and nurses in
galeals. As well as smell of feces and old folk. And inevitable cough.
Cough-cough-cough. Ugh-ugh-ugh!
Here it goes again! I’ve just fell into sleep and this nit spawls again.
With a sound like that of abrasive paper.
What’s he pottering around there? Gone for a smoke again? Pest on
him! Let him eat shit and die!
During the day, when the hospital looks dreary but rather safe with
its sole colored walls and moving beds, everything is accepted with a
laugh. No big deal. We’ll wink it away. We’ll crawl over. We know this
part, ugh-ugh-ugh!...
But when darkness comes, and white walls turn black, and the night:
this evil, merciless and deceitful dragon sets in, everything changes.
There is an illusion of community during the day, but at night, every
man is for himself. Night is always a war.
He is happy that sleeps at night. He is unblessed that is devoid of
nocturnal calm.
Thus, you live and breathe youth and ripeness; you run about and
think that will last forever.
But then night comes. The Princess of Illness, a hectic beauty with
sloughing face. And you stretch your hand to feminine essence only to
have it slumped into soft, stinking flesh, which once was spicy and alluring.
And you forget healthy times, because unsound mind nestles in an
unsound body. And everything ends in stench like in medieval pest houses.
Ugh-ugh-ugh!...
And you lie on a wheelbarrow like a tin soldier.
Why did I think it would never happen to me?
Neither money, nor merits will save you from surgeon’s knife, needle,
catheter and imminent old age.
I lie on the wheelbarrow like a toy left in a sandbox realizing that it’s
not a recruiting station, where you may try a bribe to defer from service.
And I shall serve, and no mistake, since I drew a short straw and
have to join the ranks. And the cough is eternal companion of the lepers.
I am ill. And nobody will replace me in this role.
Ugh-ugh-ugh-ugh!...
183

Кхе-кхе-хе-хе-е! Резкий гром кашля очередной раз саданул по
нервам, оставив кровавые ссадины, напомнив о собственной немощности.
Я встаю, сперва деловито заматываю костяшки полотенцем —
можно уехать из шахтёрского городка, но шахтёрский городок из
меня уже никогда не уедет.
Иду к койке наискось. Сходу бью мужичка в лицо.
Кашель захлёбывается. После прорывается вновь — я бью ещё.
Снова взрыв кашля — снова бью.
В палате сумрак. Кашель постепенно стихает.
Соседи — парень после аппендицита, толстяк-молчун, бородач
лет сорока пяти — тихие тени в полумраке палаты.
Кхе-кхе-хе-кхе-хе-е! — бью сильнее.
Бью до тех пор, пока не наступает тишина.
Сука-ночь, безжалостная баба, получает свою неблагородную
маленькую жертву. Трупик старческий на заклание.
— Слава богу!.. — с облегчением и благодарностью выдыхает
бородач, переворачиваясь на другой бок и блаженно засыпая.
Я возвращаюсь, разматываю полотенце и тоже ложусь на бок,
по-детски пропустив под щеку ладонь...
— Ну чего, сходи позавтракай да выписывайся, чего зря пролежни лелеять, — подмахивал мне поутру документы главврач.
— А что у меня там в итоге?
— Да ничего, колика и колика — может, застудил, может, песок
по почкам пошёл. Я вот тебе выпишу тут таблетки, попьёшь недельку, воспаление уже проходит, анализы хорошие — езжай домой.
Я вернулся в палату.
Толстяк уткнулся в сканворд. Бородач в книгу. Аппендицитщик
общался с девушкой — час был приёмный.
Хм, красивая у него девушка. Длинноволосая, милая. Трогательно
так пришла поддержать.
Койка кашельщика была пуста. И аккуратно застелена.
Я начал сомневаться — а не приснились ли мне это всё?
Вряд ли. Костяшки характерно гудели.
Я ни о чём не спрашивал. Собрал вещи, попрощался с сокамерниками. Вышел да пошел наугад дворами к Октябрьскому Полю.
Кашель отступил. Не нужно было терять время и задавать
дурацкие вопросы.
184

The sharp thunder of cough once again wacked me on the nerves
leaving sanguinary scratch and pointing out my feebleness.
I get on my legs and meticulously wrap a towel around my knuckles:
you may leave a mining town, but a mining town will never leave you.
I cross the room catty-corner and come to his bed. And punch the
man in the face on the fly.
The cough stops. Then bursts through and I hit again. Another burst
and I hit anew.
It’s gloom in the ward. The cough gradually abates.
The neighbors: a guy operated on appendicitis, a fat dumb dog, a
beardy of about forty-five, are like silent shadows in semi-darkness.
Ugh-ugh-ugh-ugh! — and I hit harder.
Go on hitting until a hush falls over the ward.
The night bitch, this ruthless wench, gets its small ignoble victim.
A sacrificial senile corpse.
— Thank goodness! — the beardy heaves a sigh of relief and
gratitude, rolls over and happily falls asleep…
I go back to my bed, unwrap the towel and also lie on the side putting
a hand under the cheek…
— Well, have your breakfast and leave, before you get bed sores, —
said the Chief Physician signing my papers in the morning.
— What do I have in the end?
— Nothing to shout about: a regular colic. Might be a chill or a bit
of renal sand. I prescribe pills for a week, inflammation is going away,
and the analyses are good. You may go home.
I turned to my ward.
The fatso had buried himself in a crossword, the beardy in a book.
Ex-appendicitis sufferer was talking to a girl, who came to see him.
The girl was pretty. Long hair, nice look. A heartwarming visit.
The cough-crucifier’s bed was empty. And carefully done.
I had my doubts: was it all dream?
Hardly. The knuckles were aching.
I did not ask any questions. Got my things, and said goodbye to the
mates. Out in the street I beetled off the shortest way through the yards
to the Oktyabrskoye Pole.
There was no cough anymore. I had no time to lose and no silly
questions to ask.

185

В хлам
В переходе стоял парень возраста изнурённой ранней взрослости.
«Хочу нажраться в хлам», — гласила надпись на картонке.
В коробку регулярно падали деньги.
Толпа из перехода метро то редела, как предрассветное марево,
то густела, как нефтяное пятно. Лица были усталые, равнодушные.
Злые, сердитые, насмешливые. Углы ухмылок, уныние нелюбимых
работ, дыхание тёплого, спёртого подземного воздуха, далёкий гул
уходящих и приходящих поездов.
Кто-то просто обходил парня и его ящик для подаяний. Кто-то
вчитывался в надпись и удивлённо поднимал глаза. Осуждающе
поджатые губы квадратных правильных тёток в одинаковых пальто.
Гаденькие одобрительные кивки работников принтера и орала.
«За честность», — подмигнул косолапящий, не по росту полный
молодой человек с губами, сжатыми в презрительный пунктир и
в намотанном вокруг шеи нарочито пижонском кашне. В коробку
легла новенькая пятихатка.
Помятый неформал сперва непонимающе глядел, вчитываясь
в надпись, затем солидарно хмыкнул и сгрёб из карманов мелочь.
Усатый мужичонка-весельчак, в спецовке и с перфоратором в
руке, словно ожидая этой встречи, отправил поверх уже скрытого
деньгами дна свой взнос и, насвистывая, ушёл дальше, потерявшись
среди потока.
Несколько часов вновь дали щедрый урожай. Парень, повинуясь
суевериям, которым его научила война, неожиданно пришедшая в его
отсталый, сонный шахтёрский городок, не стал больше испытывать
судьбу на этом месте. Смял картонку, рассовал деньги по карманам,
даже навскидку насчитав несколько тысяч, донёс коробку до ближайшего мусорного контейнера.
Завтра он встанет на ином месте. И да хранит его Николай
Угодник.
Шесть месяцев скитаний по большому незнакомому городу,
где его никто не ждал, где синий паспорт с донецкой пропиской вызывал лишь кислое, дежурное сочувствие, без всяких перспектив.
Эпизодические работы. Нерегулярные заработки. Душная комната
186

Get wrecked
A washed-up precocious adult was standing in the pedway.
“I wanna get wrecked” was written on a piece of cardboard he was
holding. Money was regularly thrown in the box at his feet.
The crowd from subway trains now thinned, like predawn haze, now
thickened, like an oil spill. The faces were spent and indifferent. Some
were evil, angry or quizzical. All this mingled with smirks, sadness from
hated jobs, puffs of warm, stale underground air, distant hum of coming
and going trains.
Some skated around the guy and his alms box. Others read the
inscription and wonderingly raised their eyes. Wholesome boxy dames
in identical overcoats pursed their lips in disapproval. The operators of
printer and plow dealt out vile approving beckoning.
“For honesty” — winked a bow-legged young man too plump for
his height with disdainful pecked line of his lips and theatrically foppish
muffler wound round his neck. A new five hundred-ruble banknote landed
in the box.
A mussy geek was looking blankly for a while, then hemmed in
sympathy and raked out small coins from his pockets.
A mustached merry chap in boiler suit with a power drill in one hand,
as if expecting this encounter, put his contribution on top of the money
pile, walked away whistling a tune and got lost in the crowd.
Several hours again yielded a profuse harvest. The guy, complying
with the superstition acquired during the war, which unexpectedly came
to his ramshackle, sleepy mining town, ceased to tempt fate at this place.
He crumpled up the cardboard piece, shared money around the pockets,
acknowledging several thousand at a rough estimate, and brought the
box to the nearest waste container.
Tomorrow he will change place. And let St. Nicolas bless him.
Six months of rambling in the big unknown city, where nobody
expected him, where the blue passport with registration mark in Donetsk
only stirred up sour, perfunctory sympathy without any prospects. Sporadic
jobs. Irregular earnings. Stuffy room with four Kirghiz mates, who
appeared, however, only late at night, and he seldom woke up at the
same time with them.
187

с четырьмя соседями-киргизами, которые, впрочем, появлялись
лишь поздно ночью, и редко он просыпался с ними одновременно.
Год назад его тринадцатилетний брат подорвался на растяжке.
Полруки, полноги, пол-лица. Несколько месяцев он чудом доставал для брата элементарное — бинты, вату. Ночевал в коридоре
больницы — рядом с переполнившими всё носилками, где царили
кряхтенье, стоны, запах запёкшейся крови и смерть.
Мать творила опровергавшее все законы биологии и физического бытия чудо, кормя их трёх — отец ещё до всего этого кошмара
успел избавить их от своего рта — с четырёх соток в палисаднике
их маленького дома.
На прекрасную и благодатную землю пришло большое горе.
Но даже к этому привыкаешь. Горе становится фоном — и жизнь
продолжается. Хроменькая, косенькая, под сенью лозунгов, пафоса
и ломбардов.
Мать и брат смирились. Даже начали разговаривать казёнными фразами, языком плакатов. Он пытался смириться, но не
смог. В Москве оказался просто потому, что туда шёл первый
подвернувшийся автобус. Нет разницы, куда ехать, когда нигде
никто не ждёт.
Сперва везло, попадались какие-то работёнки. Потом не очень.
День-два-три не ел, задолжал за узкую койку, деньги кончились.
Он встал на лестничных ступенях перехода. На груди картонка:
«умирают мама и брат». Впервые за несколько этих страшных лет
вдруг хлынули слёзы и рыдания. Дно.
Когда в покрасневших глазах вновь покачнулись огни большого
города, в коробке было рублей десять. За ближайший час добавилось
ещё пятнадцать. Мама, брат, он сам, война — всё это было чужим,
далёким, абстрактным, неинтересным.
Больше он не плакал. Сердце покрылось тонкой, холодной,
серебряной коркой, и было уже не больно. Только в голове пусто,
будто обухом оглушили.
Он встал на следующий день на том же месте, сменив табличку:
«На водку». И уже к ночи смог немного рассчитаться с долгами.
«На бухло», — и вновь понимание было найдено, подмигивающая
толпа, перемежаемая злыми морализаторами, иногда начинавшими
ему что-то выговаривать, не давала умереть с голоду.
«Хочу нажраться», — и он наконец-то смог отправить немного
денег с земляками домой.
180

A year ago, his younger brother was killed in tripwire grenade blast.
Half-arm, half-leg, half-face. For several months, he was having a hard
time in getting the most indispensable things for him: bandages, cotton
wool. Slept in the hospital corridor stuffed with stretchers and full of
groaning, smell of caked blood and death.
Their mother performed wonders contrary to the laws of physics
and biology: fed the three of them on the products grown on 4 ares in
the dooryard of their small house, whereas their father escaped and made
one eater less before this whole mess began.
Great grief has come to the beautiful land of milk and honey. But
you get used even to that. Grief becomes a background and life goes on.
Lame and crooked life amidst slogans, pathos and pawnshops.
Mother and brother bit the bullet. Even started to speak officialese.
He also tried to yield but could not. He found himself in Moscow because
the first available bus went there. It does not matter where to go, when
nobody is waiting for you anywhere.
At first, he was lucky to get various jobs. Then a setback followed.
He had no food for one-two-three days, ran into debt for a narrow bed,
and money was out.
Нe installed himself on the steps leading to pedway. Hung a piece
of cardboard with the phrase, “my mother and brother are dying.” For
the first time in these terrible years, he let his tears flow and had a fit of
nerves. He hit the bottom.
When the city lights swayed again in his red eyes, he had about
ten rubles in his box. Another fifteen were added an hour later.
Mother, brother, himself, war: all this was alien, remote, abstract
and uninspiring.
He cried no more. His heart was covered with a thin, cold, silver
crust and there was no pain already. There was only a void in the head,
as if he was thunderstruck.
He occupied the same place the day after, but changed the cardboard
piece, which now read “For vodka.” And he could already pay off his
debts a bit, when night came. “For booze” — and he got home again.
The winking crowd, sometimes punctuated by malicious goodies with
their reprimands, kept him away from famine.
“Wanna get drunk” — and he finally could sent some money home
with his fellow countrymen.
“Wanna get wrecked” turned out to be the most paying. Since the
best is the enemy of the good, he left it as it was.
181

«Хочу нажраться в хлам» оказалось самым хлебным. А лучшее —
враг хорошего. Больше слов на табличке он не менял.
Будущее не сулило ничего интересного. Жизнь закольцевалась
в нудное, тусклое, беспросветное выживание.
На него, на страну, на его податчиков — на всех наваливалось
одно большое, тесное, душное, безысходное уныние.
Иногда хотелось действительно нажраться в хлам и забыться.
Но этого сделать было нельзя — с того дня, как умер от цирроза
отец, он ни грамма не пил.
Не брало. Не забывалось.

190

The future did not look too promising. Life looped into wearisome,
dull and hopeless survival.
Great, tight, languorous and desperate frustration was falling on
him, on the country and on his alms givers.
Sometime he really wanted to get wrecked and zone off. But that
should not be done: he never touched a drop since his dad died of cirrhosis.
It had no effect on him. The memory was still there.

191

Шпик
— Витька, ну ты хоть ребёнка убери! — кричала тётя Надя.
— Нехай дывыться, — отвечал: — В жизни всё сгодится.
Правильно говорю, Петрович?
Это уже к моему деду. Дед гонял из угла рта в угол самокрутку,
лишь утвердительно пробурчал.
Кабана сутки не кормили. Он жалобно и заискивающе глядел
сквозь щели своей загородки. Обеспокоенно похрюкивая.
Я принес ему тайком мочёное яблоко.
— Понимаешь, Васька, тебя завтра зарежут, — втолковывал ему
я, — потому что... потому что нужно твоё... сало.
Запнулся, настолько это звучало неубедительно. Сало нужно,
ишь ты. Вот прямо без сала не прожить.
— Понимаешь?
Васька не понимал. Или не верил.
Я вздохнул и принялся его чесать. В последний раз.
Кабаны любят, когда их чешут. Сами себя вычесать-то не могут.
Подходишь к ограде, перебрасываешь руку, с шелестом и хрустом
начинаешь водить жесткой пластмассовой расческой по шершавой,
волосатой шкуре.
Свинья млеет. Замирает и только подставляет спину и бока.
Летит хлопьями белая сухая труха старой кожи.
Через некоторое время начинает покачиваться из стороны в
сторону, а потом тяжеленная туша валится набок, как огромный
плотный мешок.
Тогда в загородку можно зайти.
Чешешь это некогда свирепое, а ноне жалкое животное. Удивляешься
мощи — в сочетании со скотской покорностью. И согласием жить
в дерьме. Ради ведёрка, в которое бабушка сливает недоеденный
борщ, картофельные очистки, жмых, воду из ковшика, как тряпкой
смахнёт со стола, ложки-вилки сполоснет.
Шуршишь расческой, и не можешь понять — жалко его или
злорадствуешь?
Рад тому, что человек. Тому, что людей не режут на сало.
Не подают на стол гостям шпик из человечины.
192

Cured pork fat
— You could at least spare the kid, Vic! — Aunt Nadia cried.
— Let ‘imp see, — answered Vic. — Might come in handy in life.
Right, Petrich?
The latter was addressed to my grandpa. He grumped affirmatively
rolling a quirk from one angle of mouth to the other.
The boar was not fed for a day. He was looking piteously and
ingratiatingly between the planks of his enclosure snorting anxiously.
I brought him stealthily a soused apple.
— You know, Vassily, — I explained to him, — you will be slaughtered
tomorrow. Because… because your… fat is needed.
I stammered over the word, so unconvincing it sounded. The fat is
needed, how do you like that! As if we cannot live without it.
— Do you understand?
Vassily did not. Or failed to believe.
I sighed and started to scratch him. For the last time.
The boars like to be scratched. Because they are unable to do it
themselves.
You come to the fencing, reach the hand over and run the hard, plastic
comb on the rough, hirsute skin with scroop and crackle.
The swine mellows. It freezes up and offers its back and sides. The
white, dry bits of old skin fly in flocks.
In a while, it begins to sway and finally the heavy bulk tumbles down
on one side like a great tight sack. Then you may step inside the enclosure.
Thus, you scratch this formerly savage and now miserable animal
and wonder over its might combined with brutish humbleness. And
consent to live in crud. Just to feed from the bucket, where granny pours
leftovers of a soup, potato peelings, pomace, wastewater after rinsing a
cloth used to take away crumbs from the table or washing the cutlery.
You rustle with a comb and try to understand: do you feel sorry for
him or gloat over? And you are happy to be a human being. And not
destined to be slaughtered for fat. And the fat from human flesh is not
served at table.
It would be interesting if it were served.
Imagine Aunt Nadia, Uncle Victor, and Uncle Yuri with this foolish
193

А интересно было бы, если подавали.
Приходят тетя Надя, дядя Витя, дядя Юра, с этой его дурацкой
мочалкой усов, похожий на напёрсточника из фильма про бандитов,
а им на стол угощенье — квашену капустку, выставить не стыдно,
а съедят — не жалко.
Цыбулю, редиску, укроп в эмалированный тазик.
А в центр стола шпик. И похвастаться: — Кушайте, гости дорогие, пробуйте-пробуйте, это мы бабу Лёлю зарезали, пока сало
не дюже жирное. Пробуйте.
Чешешь кабана, изморозь в сердце.
Хрупкие осколочки, льдинки, как в холодильнике на разморозке —
открыта дверца, время от времени упадёт с шарахающим стуком
тающий полупрозрачный кусок. Стечёт в подставленный лоток.
Спал плохо. Снился какой-то туалет, в тусклом желтом свете.
Грязные ребристые ступеньки, присесть орлом.
И становлюсь на такую, а они вдруг крошатся как глина, и
отваливаются куски, утекая вместе с водой, в какую-то тёмную,
затхлую муляку.
С усилием проснулся. В окно светит фонарь. Мучительно
поборолся со сном, но пропустил миг. Уснул вновь.
После снилась моя халабуда, кровать с сеткой, что выставили в
сад, сделали ей крышу, постелили тряпки, какие не жалко. Кинули
подушку.
Под кроватью чемодан со старыми журналами.
Присаживаюсь на кровать, а она мокрая — тряпки на время
дождя в дом забирали, чтобы не отсыревали, а тут забыли.
И лежу на мокром, верчусь, неудобно.
Поворачиваю подушку — а она с той стороны вся червями и
мокрицами пошла.
Бросаю её, подпрыгиваю от омерзения, а из-под матраса еще и
черви-опарыши валятся. Весь матрас ими кишит.
Отбегаю поодаль, просыпаюсь.
...Дядя Витя согласился работать за ухо. И чекушку вместе
раздавить.
Ваську вывели.
Он похрюкивал. Огромный, сильный потомок диких вепрей —
жалобно, с мольбой смотрел прозрачными, серо-голубыми глазами.
Готов ручаться чем угодно — знал. Знал куда ведут.
Знал — и не сопротивлялся.
194

brush-like moustache of his, who looks like a shell game artist from
a movie about bandits, paying you a visit and you treat them with
sauerkraut — considered a decent dish of which you can spare any
amount, though. Accompanied with onions, radish and dill all put in
enameled tub.
Then you set cured fat in the center of the table. And boast: help
yourselves, dear guests, have a go at it, while the fat is solid, we have
cut it out of Granny Lilly, who we slaughtered.
So, you scratch the boar and your heart covers with hoar-rime. With
brittle chippings, ice particles as in a refrigerator during defrosting: the
door is open; a thawing semi-transparent little piece falls with a clatter
and trickles down in a pan placed below.
I had a bad night. Dreamed of a WC with dim yellow light inside,
dirty riffled stairs and a place to sit in eagle-like position.
I step on one stair, but they all crumble as clay, fall off by pieces,
which are flushed by water into a dark, stale, oozy mud.
I woke up forcefully. The street lamp was shining through the window.
I was tormentingly struggling against big Z’s but missed an instant and
got to sleep afresh.
I was then dreaming of my digs, where a bed with wire mesh base
was placed in the garden. Then a sort of roof was fabricated over it and
discarded clobbers thrown on the base. A pillow was also found.
A trunk with old magazines was shoved under this bed.
I sit on the bed and find it wet, because the clobbers usually taken
inside the house during rain to keep them from growing damp, were left
on the bed this time.
I lie on the wet stuff, fidget and feel uncomfortable.
I turn the pillow round and discover the other side all covered with
worms and woodlice.
I throw it, jump with disgust and see maggots fall from under the
mattress.
I run aside and wake up.
…Uncle Vic agreed to do the job for an ear. And drink a quarter-liter
bottle of vodka together.
Vassily was led outside.
He grunted slightly. A huge, strong descent of wild boars of old times
was looking pitifully and entreatingly with its transparent, grey blue eyes.
I’ll bet anything, it knew. Knew where it was led.
Knew and did not resist.
195

Как в школе, помню — заловили Грянку, и вешаем ему в
загривок. А он лишь с каждым ударом вжимает маленькую голову
в угловатые плечи, да кротенько так: — Не надо. Ну не надо. Ну не
надо... Пожалуйста, не надо...
Но от этого лишь больше свирепеешь. Хочется убить да выпотрошить на стерво, птицам хищным. Убить и не видеть.
«Не надо...». Надо!
Вот и Васька так — «не надо. Ну не надо. Не надо...».
Связаны лапы, во рту камень.
На кирпиче лежит сверкающий нож.
Три мужика опрокинули тушу в старую ванну, прямо в палисаднике.
Как во сне — лезвие у дяди Вити в руках — и вот рукоять уже
торчит под ухом.
Стук свиных копыт в сбитую эмаль.
Кровь алая-алая — ну не бывает же такой! Как детская гуашь,
разлитая на уроке ИЗО.
Почему так долго не умирает? Вечность прошла, прежде чем затих.
Изморозь покрыла всё изнутри инеем. Я был спокоен, холоден,
шутил — как и подобает мальчику, коротающему все каникулы в
деревне, с её яблоками, грушами, сливами и бегающими по двору обезглавленными курами и утками, пока их головы пульсируют последнее
на дощечке с двумя гвоздиками (сам вбивал), рядом с топориком.
Потом смолили. Гудела паяльная лампа. Щелкало под огнём сено.
Страшная, дьявольская туша покрывалась чёрным. Вздувались
кошмарные пузыри. Удушало палёным волосом.
Страшным, плоским секачом скоблили — отпадали обугленные
пластинки-многоугольники, обнажая болезненно, омерзительно
розовое.
Из ванны натекла кровь. Её оставили на волю дождей. Их как
раз обещало по Красноармейскому району шипящее радио.
Быстрее, чем они, до озерца добрались коты. Нежные, рыжие
котята умильно тыкались в лужу испачканными мордами.
А потом кровь посинела, на следующие дни. Я стоял, смотрел,
удивляясь почти перламутровому окрасу чернозема, в который
лужа ушла.
...Да, шпиком действительно вскоре угощали.
— Вкусный Васька? — подмигнул дед, и, не дожидаясь ответа,
сам довольный подтвердил: — Вку-усный!..
196

I remember the same story in school. We catch Gryanka and give
him a fourpenny one. But he shrinks his small head into his rawboned
shoulders with every blow and meekly repeats: – Don’t! Please, don’t!
But that makes you even more furious and you are ready to kill him,
to get his guts ripped out and fed to the birds of prey. Just kill and not
to see him anymore.
“Please, don’t…” But we’ll do!
This is the case with Vassily: – “Please, don’t…”
Its legs are tied and it has a stone in the mouth.
And a shining knife lies on a brick.
Three men overturn the body in an old bathtub, right in the dooryard.
And as if in a dream I see the blade in Uncle Vic’ hand and the next
moment the hilt sticks out behind the ear.
The rattle of swine hoofs against the battered enamel.
The blood is incredibly scarlet – this color just does not exist! It’s
like gouache at a school lesson in drawing.
Why does it not die so long? An eternity passed before it went quiet.
Everything within me was covered with frost dew. I was quiet, cold
and fooled around, as befits a boy, who always spends his vacations in
the country with its apples, pears, prunes and beheaded hens and ducks
running in the yard, while their heads pulsate their last on a plank between
two nails (I drove them in), next to the lying axe.
Then we were smoking the beast. The brazing torch was droning.
The hay was clicking in the fire.
The frightful, devilish carcass was turning black. Horrible blisters
were swelling up. The smell of burning hair was suffocating.
Hideous flat meat-chopper was used to scrape and charred polygon
platelets were falling to disclose the wrenching, repulsive pink matter.
Blood dripped from the bathtub. It was left unattended to be washed
away by rain. It just so happened that the hissing radio set forecast
extensive precipitation in Krasnoarmeisky District.
However, the cats were quicker to arrive. Tender, foxy-colored kittens
touchingly poked their smeared muzzles in the pool.
In the days that followed the blood turned blue. I stood and gazed
being surprised at almost pearly color of the blacksoil where the pool
went inside.
…In a short while, the cured fat was tasted.
— Is Vassily good to eat? — Grandpa asked winking and confirmed
without waiting for reply — Delicious!
197

И он был прав. Сало действительно удалось.
...Иногда мне снится сон — наша деревенская механизаторская
база, где ГАЗик держали, инструменты, пахло мазутом. Отражалось
в ангаре эхо, усиливая голос и чириканье воробьёв.
Та самая механизаторская база — да не та. Потому что приоткрыты ворота, а внутри какие-то огромные жаровни, в них полыхает
огонь.
А во дворе, где раскиданы канистры с машинным маслом,
ящики с солидолом, расстелили мужики-работяги брезент, и смолят
человека. Живьём. Деловито, ловко, не вынимая цигарки из зубов.
Плывёт удушливый запах горелого мяса и костопального завода.
А самое ужасное — люди, которых смолят, не кричат. Голые,
жалкие, покрывающиеся угольной корочкой — зажимают губы от
невероятной боли, и лишь тихонько стонут иногда, интеллигентно,
боясь сбить мужикам настрой, когда работа спорится: — Не надо...
Ну не надо. Пожалуйста. Не надо...
Редко сон снится. Давно не было — но тревожно — а вдруг
приснится вновь?
Но спадает сонное наваждение, возвращается внутренняя изморозь — и уже не страшно.
Что мне какой-то сон.

198

And he was right. The fat was really a success.
…Sometimes, I have a dream about our country machinery and
tractor station that smelt of black oil fuel, where a motor vehicle made
at the Gorky Automobile Plant and tools were kept. Secondary echo
was heard in the vast shedder, which amplified voices and chatter of
sparrows. It looked like our own station but something was different.
Because the gates were set ajar and there were huge roasters inside with
fire rampaging within.
In the meantime, in the yard, where canisters with engine oil and
cases with grease lubricant are scattered, the workers have spread tarpaulin
and smoke a man. Alive. They act busily, adroitly and without taking
cigarettes out of their mouths.
And a smudge of burnt flesh and bone processing plant is in the air.
But the most horrible thing is that persons being smoked do not
yell. Naked, miserable, being covered with carbon crust, they clench
their teeth from incredible pain and only slightly moan sometimes in
an educated way not to ruin the right disposition of the guys, when the
work is going fine: Don’t, Please, don’t…
Such a dream is a rare thing. It was quite a while ago, when I saw it
last time, but I feel uneasy: what if it comes again? But sleeping obsession
passes, inner hoar comes back, and there is no fear again.
What is a dream to me?

199

Однажды в Крыму. Три литра
Возможно, кем-то этот рассказ будет сочтён за пропаганду
наркотиков и порочного образа жизни. Но я не ставлю такой цели.
Я вообще никаких целей не ставлю. Я просто хочу рассказать
немного о событиях моей жизни жаркого лета 2005 года.
Я не призываю делать, как я. И вообще ни к чему не призываю.
Даже и не знаю, с чего начать…
Занесло меня сперва в Киев. Я был свежеразведён и в яме хронической, многолетней депрессии, из которой выходил медикаментозно, на достаточно жёстких антидепрессантах.
Тяжелая химия, йоу!
Действие антидепрессантов было странным — ломило тело.
Всё время хотелось сильно сжимать зубы. Наверное, так ощущается ревматизм. В этом болезненном поёживании было даже что-то
мазохистски-сладкое.
Эмоции приглушены. В этом и смысл — если не можешь отдохнуть от собственных чувств, то волшебная химия уберёт их. Будь
овощем, расслабься, сынок, отвоевал своё.
Можно было бухать, но хмель приходил туго, словно через вату.
Мы пили сладкую, липковатую вишнёвую настойку просто как компот.
Можно было курить траву — в атмосфере травокурного Киева
это ложилось кумарным фоном более гармонично.
Ещё варили дичку — время было жаркое, прямо в городском
парке вызрела конопля.
Собрали урожай, купили молока. Залили зелёные кусты конопли.
Варили, помешивая.
Жарко. Зной летний, небо побелело. На кухне варится конопля.
В комнате я и мой добрый друг Максимилиано записываем новый
альбом нашей группы в комнатных условиях (впоследствии альбом
станет нашим самым любимым и безбашенным).
Периодически бросаем гитару и бежим на кухню, следим, чтобы
молоко не убежало.
Молоко выкипает и становится сперва нежно-зелёным, потом
цвета камуфляжа, наконец, почти тёмно-серым.
Выпиваем душную зелёную жижу.
200

Once upon a time in Crimea. Three liters
Someone may regard this story as drug and vicious life propaganda.
However, this is not my objective.
I do not set any objectives at all. I would just like to narrate certain
events of my life in the hot summer of 2005.
I do not invite to imitate me. In fact, I am far from inviting anyone anywhere.
I do not even know where to start.
At first, I found myself in Kiev. I was freshly divorced and stayed in the
pit of chronic, years long depression trying to get out of it medicamentally,
taking severe anti-depressants.
Ouch, those were heavy chemicals!
Their effect was strange: the whole body was throbbing. In addition,
that was fraught with a constant desire to clench my teeth. Probably
rheumatism is felt like this. There was even something masochistic-sweet
in this morbid squirm.
The emotions are restrained. The idea is that if you are unable to
take respite from your feelings, the magic chemistry will take them
away. Be a vegetable, relax, sonny, your war has ended.
You could booze, but drunkenness came with difficulty, as if through
cotton wool. We were drinking the gooey cherry liqueur just as if it were
dried fruit drink.
You could smoke grass: in the pothead atmosphere in Kiev such
dopey background was only natural.
We also cooked wild cannabis. The weather was hot and it grew ripe
simply in the public park.
We harvested it and bought some milk. Then we poured it over the
green leaves and started to boil the thing slowly stirring it.
It is hot outside. Summer heat runs riot; the sky turns pale. Cannabis
is boiling in the kitchen. In the room, my good friend Maximiliano
and I are recording the new album of our group (later this album will
become our favorite and the most hardcore).
We leave the guitars now and then to go to the kitchen and see if
milk is not boiled over.
Milk steams away and turns first tosca green, then of camouflage
color and finally almost dark grey.
201

Много пить нельзя —она коварная, действовать начинает не сразу,
только через несколько часов.Причем если ошибся дозняком, выпил много,
чтобы уж нагребло так нагребло, может нагрести так, что не очнёшься.
Какое-то дурное веселье — в стране есть странные люди,
которые следят, так сказать, за оборотом наркотиков, что-то там
запрещают. И тут же рядом совершенно спокойно можно пойти в
городской парк, нарвать там легально конопли и показать любому
наркоконтролю две навесные дули.
Одни делают вид, что работают и бдят, другие никакого вида
не делают.
Помнится, заходим к Монаху, у него там под батареей пакеты
с травой стоят.
Это в малахольной России траву кораблями потребляют. Увидят
спичечный коробок, и с москальским экзальтированным акцентом —
«Вау! Много травы!». А в Украине — бабах, трава пакетами, тяжёлыми,
как кирпичи.
На заводе одному мужичку принесли чертёж — выточить на
станке металлическую пробку для закладывания травы в бульбулятор. Мужик оказался прошаренным, смекнул, что за штука — «э-э,
шалуны!…». Подмигнул. Но пробку на фрезерном станке выточил
и лишних вопросов не задал. Чем ещё на оборудовании радиозавода
заниматься. Не радио же выпускать.
Ну так вот — эту пробку в бутылку, травы туда, как на полк
солдат, зажигалка, конопляный дым с запахом горящей степи.
Пых! Трава злая, рвёт глотку. Выдыхаешь синеватый дым, подержав в груди, в форточку.
Трава берёт в свой кумарный плен.
«Монах, покурить есть?»
«Слепые, шо ли, конечно есть!»
Потом заходит Влад, с тем же вопросом. Влад — капитан СБУ,
отважный воин, берегущий страну от таких, как мы, и таких, как он сам.
Тоже забивает мокрый бульбулятор.
«Влад, а сколько ты дашь нам лет вот за этот пакет?» — спрашиваем мы его в процессе.
Влад выдыхает. — «Лет семь», — говорит. Тянется за добавкой.
Еще заходил Андрей.
Андрей работает санитаром на «Скорой Помощи». Он сатанист.
Очень вежливый. Любит загонять что-то декадентское.
В тот день принёс с работы какие-то колёса. Сказал, что забористые.
202

Then you drink the frowsy green broth.
It won’t do to drink much: it’s tricky because has a time-delayed
action — after several hours. And if you are wrong with the dose trying
to get the best of it, you may never come back.
It is a stupid fun: there are people in the country, who control the sale
of drugs, issue prohibitions and all that jazz. In the meantime, a person
may freely go to a public park, legally pluck cannabis there and flip the
bird at any drug enforcement agency.
Some people pretend to be working and vigilant, other do not pretend
anything.
I remember having come to see Monk and find bags with grass kept
under a central heating battery.
In poky Russia, they consume grass by ships. When they see a
matchbox of grass, they exclaim with their ecstatic accent, “Wow!
Plenty of grass!” Whereas in Ukraine — bang! Grass goes by bags,
heavy as bricks.
A man working at a production plant was given a drawing with the
request to machine a metal plug for loading the grass in a bong. The man was
tuned-in and twigged the game, saying, “eh, you crooks!” and winked.
But still made the plug on a miller and asked no more questions. What
in the world could he do else on a radio manufacturer? Do not tell me
about radio manufacturing.
Well, the plug is put in a bottle, the grass enough for a regiment is
stuffed inside, then all is set on fire and you get cannabic smoke with
the smell of burning steppe.
Pow! The grass is hot and it stings your throat. You hold the bluish
smoke in you and expel it through the vent pane.
The grass takes you in its dopey captivity.
“Got something to smoke, Monk?”
“Sure! You’re blind or what?”
Then Vlad comes with the same question. Vlad is a captain in the
Security Service of Ukraine, valiant warrior who guards the country
against the likes of us and himself.
He also charges the water bong.
“Vlad, how many years you are supposed to give us for this bag?” —
we ask him along the line.
Vlad expels. “Could be seven.” — he says and reaches for another
portion.
Andrei also dropped by.
203

Я их скушал.
Не знаю, то ли это наложилось на мои антидепрессанты, то ли
нет, но в ту ночь меня ломало.
Это ощущение, что хочется выскочить из тела. Любое положение
вызывает боль и невероятную ломоту суставов.
Наверное, в аду так — непрерывная боль. Словно я рождаюсь
из тела Лилит, и никак она не может мной разродиться. Словно
мышцы её дьявольского влагалища выталкивают меня в какой-то
другой мир, а я упираюсь.
Ощущение, что мир на меня осерчал. Отныне в мире нет для
моего тела и души места.
Лёжа, стоя, сидя — нет спасения. Я проклят.
Я открыл окно. Свесился с подоконника. Подо мной четырнадцать этажей. Лестница с неба. Скоростной спуск.
Американские горки с билетом в один конец.
Я, с ломающимся телом и очень ясными мозгами,стоял у
открытого окна и очень трезво раскладывал на чаши весов плюсы
и минусы прыжка вниз.
Минусов было много. Плюс был один, но очень значимый —
боль прекратится.
Я так и не принял решения. Заснул у открытого окна стоя, как
лошадь на боевом посту.
Очнулся утром, когда над Харьковским массивом ползла розовая
утренняя свежесть и звуки метлы были приглушёнными.
Я дошёл до пруда. Выкупался. Как зомби, пришёл обратно.
Ломка продолжалась, но затихала.
Появились какие-то иные мысли, кроме суицидальных.
Это были единственные серьёзные мысли о суициде в моей жизни.
Я собирался ехать в Крым, на металлёвый фестиваль под Евпаторией — кто знает, тот знает, кто не знает — тот отдыхает.
Ехала также большая делегация киевских металлёвых упырей.
Туда я сумел взять билет до Евпатории в один плацкартный
вагон с ними.
Обратно билетов не было.
«Только СВ остался». Я спросил, почём он. Тётенька ответила.
Я решил было, что ослышался, потому что в России за такие цены
не то что СВ, а плацкартным из Москвы до Тулы не доедешь, как
в Украине из Киева в Крым. Тётенька несколько раздражённо
повторила сумму, которая мне (я тогда много зарабатывал) показалась
204

He works as an ambulance man. He is a Satanist. His conduct is
very polite and he likes decadent talk.
He brought some pills on that day from his work. Said they were
strong.
I swallowed them.
They very likely had a combined effect with my antidepressants and
that night I was aching all over.
The sensation is as if you want to jump out of your body. Any position
causes pain and tremendous joint ache.
It is probably the feeling of sinners in hell: continuous pain. As though
I am being born from Lilith’s body and she struggles to deliver me.
As though the muscles of her diabolic vagina push me down and into
some other world, but I resist.
The world seems to get cross with me. There is no place neither for
my body nor for my soul from now on.
There is no salvation, whether I lie, stand or sit. I am accursed.
I opened the window. Leaned over the sill. There are fourteen floors
beneath me. A stairway from heaven.
Speed descent.
Rollercoaster with a one-way ticket.
I was standing at the open window, with my body aching all over
and clear mind, and was weighing the pluses and minuses of a down leap.
Minuses were many. There was only one plus but very significant:
the pain would cease.
I had never made up my mind. Fell off to sleep at the open window
as a horse at the combat station.
Woke out of trance in the morning, when the rose morning freshness
was creeping along Kharkovsky quarter and the sound of janitor’s broom
was muffled.
I went to the pond. Took a swim. Came back like a zombie. Aching
continued but began to abate.
Some thoughts different from those of suicide arrived.
Those were the only serious suicidal thoughts in my life.
I was going to Crimea, to a metal music festival near Yevpatoria.
Those on the know are imba, others are out of it.
A large delegation of metal badasses from Kiev was also on the train.
I managed to buy tickets to Yevpatoria in the same third-class sleeper
with them.
But return tickets were not available.
205

анекдотично низкой. Купил обратно билет на поезд с остальными
упырями, да только они плацкартой, а я королём в мягком.
Господи, храни Укрзалiзницю!
А-ла-ла-ла-ла! Галдёж и ничего святого. Зондер-бригада волосатых металлёвых упырей припёрлась на вокзал.
Лёва потащил меня за компанию на базар, покупать колбасу.
Как-то не представлял он себе поездку в поезде без колбасы.
Купил. Как пират сунул себе в зубы.
Лёва колоритный — мама армянка, папа еврей, сам шкет, метр с кепкой, но борода как у моджахеда. Говорливый, как и все армяне — ужас.
Зато за барабанной установкой он тоже гоняет вихри.
Завалились в вагон, зазвенели бутылки. С разных вагонов пошли
стекаться ещё кореша.
На верхних полках оказались незнакомые хлопцы. «Хлопцы, вы
на фестиваль?» — спросили мы их. Те испуганно кивнули. «О-о-о,
давай с нами!». Несколько смутило, что они какие-то странные —
попсоватого вида, ну да ладно, каких только не бывает.
Только далеко потом мы сообразили, что они ехали на Казантип, а не к нам, оттого и попсовые. Мы их реально перестремали.
Народ бухал. На перроне Днепропетровска купили беляшей —
странно было оказаться транзитом на перроне города, где я родился,
но не был там лет пятнадцать.
Я разговорился с Гошей. Гоша — с моджахедской, как и у Лёвы,
бородой. Олдовый хер, фишку рубит.
Был он по нулям — отправил деньги сам себе почтовым переводом на Евпаторийский почтамт, на «до востребования», так как
знал, что если повезёт их с собой, то пропьёт. Я его угощал.
Гоша обратил моё внимание на то, что первые буквы названий
альбомов Morbid Angel в хронологическом порядке идут точно по
буквам алфавита. Я начал вспоминать — Altar of Madness, Blessed
are the Sick, Covenant… — чёрт, и правда по алфавиту! Почему-то
меня тогда это впечатлило и поразило.
Приехали. Вышли на перрон. Попсовые соседи с верхних полок
быстро от нас слиняли, от греха подальше.
У нас на компанию была одолженная альпинистами палатка.
Она была ужасна. Невероятно тяжёлая и неудобная.
Часть народа поехала её ставить — возни с ней много.
Я составил компанию Гоше добрести до почтамта, получить
его собственный денежный перевод.
206

“Only first-class remained.” I asked the price and got the answer.
I thought I heard amiss, because in Russia this sum was not enough not
only for the first-class but even for the third class from Moscow to Tula,
just like in Ukraine from Kiev to Crimea. The ticket clerk repeated the
amount somewhat tartly, and it seemed incredibly low to me (I earned
a lot at that time). Therefore, I bought the returned ticket for the train
with badasses, but they were still going to travel in the third class and I
in the first like a king.
God save the Ukrainian Rail Roads!
A-la-la-la-la! The hubbub and saturnalia. The gang of shaggy badasses
showed up at the station.
Leo dragged me to the market for company’s sake to buy wurst,
because he could not imagine a train voyage without it.
He bought it and thrust between his teeth like a pirate.
Leo is a hot sketch: his mom is Armenian, his dad is a Jew; he is fivefoot-one, but with a beard like that of mujahid. He is terribly garrulous
like all Armenians.
At the same time, he is a devil at the drum kit.
We waltzed in the sleeper; the bottles started their clinks. Other
buddies flocked from different cars.
The unknown boys were on the upper. “Going to the festival, boys?” —
we asked them. They nodded assent in alarm. “Oh-o-o! Do join us!” It threw
us they were somewhat strange: sort of uptown. But let them be: folks
are different.
Only after quite a while did we understand that they were going to
Kazantip, not to our festival, and were truly uptown. We really frightened them.
Folks were boozing. We bought belyashi at the station in
Dnepropetrovsk. It was strange to be in passing at the railway platform
in the city where I was born but had not visited about fifteen years.
I fell into talk with Gosha. Gosha has a mujahid beard similar to
that of Leo. He is streetwise and knows onions.
He was out of pocket: sent a money order to be left until called for
himself at the Head Post Office in Yevpatoria, because he knew to blow it
on booze if he would take it in the train. Therefore, I stood the damages.
Gosha drew attention to the fact that the first letters of Morbid Angel
albums in chronological order follow the alphabet. I started to search
my memory: Altar of Madness, Blessed are the sick, Covenant — jeez,
it was exactly so! I don’t know why, but that impressed and amazed
me at the time.
207

Евпатория. Игрушечные трамваи. Вытоптанные кусты в
окурках.
Бесформенные бабы, надувные круги, тенистые аллеи.
Купили бутылку ликёра. Присели, выпили. Купили ещё. Потом
ещё, кажется.
Я добрёл до моря. Сел на дощатый пирс, свесил ноги.
Под лодками плескалась морская вода. Я чувствовал себя
невероятно одиноким.
Рядом молчал Гоша — обаятельный, но совершенно непутёвый человек.
Приехали на «Солнышко». Тоже, блин, охерительное название
для места, где проходит металлёвый фестиваль.
Это коса между морем и лиманом Сасык. Удивительное место.
Я его очень люблю.
В одну сторону бурные волны, в другую с йодистой вонью
камыши, бордовая илистая вода.
Там ко мне подбежала Жукова. Озорная такая, прикольная.
Та искренняя радость, с которой она заприметила меня, как-то
впервые за долгое время растопила чуть-чуть мне сердце.
Тут же балагур Михайлов. Я ему предложил очередную бутылку
ликёра, что держал в руке. В меня она уже не лезла, в Михайлова на
жаре не полезла тоже, мы решили её зарыть, чтобы потом раскопать,
представляя себя пиратами.
Зарыли.
Так она там и лежит до сих дней. Уж больно надёжно мы её
зарыли, так, что забыли место. Так что будете под Евпаторией и
захочется вам выпить — поищите клад.
Я сердцем бывшего алкоголика прямо чувствую, как она там
сейчас остывает в ночной прохладе, а днём раскаляется в немилосердном крымском солнце.
Нашел своих. Те поставили палатку. Экое страхолюдище!
Она альпинистская, для каменистых мест, холодных, но уж
никак не для крымского пляжа.
В разные стороны идут колья, на них бечёвки — все пьяные
обрыганы, что идут до моря, о них спотыкаются, сплющивают
стенку палатки, валясь на неё, как тюки с мукой.
Лёва выскакивает из палатки и зычно ругается.
В палатке адский жар. Находиться там можно только ночью.
Места вроде и много, но распланировано дебильно.
208

We arrived. And stepped on the platform. The uptown neighbors
from the uppers quickly made themselves scarce to be on the safe
side.
Our company had a tent borrowed from the alpinists. It was awful.
Extremely heavy and awkward.
Part of group went to put it up: it required a good deal of fiddling.
I kept Gosha’s company in reaching the Head Post Office in order
to cash his own money order.
Yevpatoria. Toy streetcars. Trampled bushes full of cigarette butts.
Shapeless women, rubber rings and shady aisles.
We bought a bottle of liqueur. Sat down and drank it. Then bought
another one. And then one more, if I remember rightly.
I got to the sea. Sat on the jetty made of planks and hung the legs
down.
Seawater was lapping under the boats. I felt extremely lonely.
Next to me, there was silent Gosha: a smooth operator but totally
spoiled person.
Then we arrived at the “Sunshine”. Way to name a place of a metal
festival.
The place is a land tongue between the sea and Sasyk lagoon.
Wonderful area. I like it very much.
Looking one way you see turbulent waves, looking the other way
you find the reeds reeking of iodine and claret-colored silty water.
Zhukova came running to me there. She is prankish and quirky. The
candid joy she displayed at meeting me melted my heart a bit for the
first time for quite a while.
A jerky boy Mikhailov was also there. I offered him one of those
liqueur bottles I was holding in my hand. It would not go into me and it
did not go into him either in such hot weather, so we decided to bury it
to dig out later like pirates.
And we buried it.
And it stays there up until now. Because we buried it so thoroughly
that could not find it. Thus, if you go close to Yevpatoria and have a
desire to drink, dig for buried treasure.
My heart of recovered heavy drinker feels it to cool in the night
fresh and become hot under the merciless Crimean sun.
I found my folks. They had put up the tent. It was skanky!
It was meant for mountain-climbers to be put in the cold rocky areas,
not on a Crimean beach.
209

Посреди палатки стоит шест, который очень легко задеть, его
роль выполняет грубоватое полено.
Спим вповалку.
К нам прибился Гоша. Уже успел уйти в алкогольный штопор,
и, забегая вперёд, так из него и не вышел.
Места для него не было, но алкоголь, как известно, заменяет и
палатку, и еду, и кровать. Он попросился разместиться в предбаннике
нашей палатки, где голый песок и мы обувь оставляем, а мы, скептически
решив, что он всё равно не сможет этого сделать, и согласились сдуру.
Дыдых! Радостный Гоша в трусах рухнул мордой в песок и
чьи-то сандалии и захрапел.
Все эти дни, выходя из палатки, мы стабильно спотыкались о
спящего пьяного Гошу.
Он не обижался. Порой и не просыпался.
Вы знакомы с крымским бытом? Со всеми этими газенвагенами,
которые маскируются под туалеты, атмосферой наидурнейшего
веселья, с ароматом креплёного вина. С водорослями в волосах.
Со спонтанным сексом на спасательной вышке с малознакомой
хиппушкой, с дредами и подростковой нулевой грудью «доска —
два соска». Знакомы? Тогда я не буду углубляться.
Наступил последний день фестиваля.
Лёва потерял паспорт и обратный билет. Народ умудрялся
вписываться в палатке и днём, в адскую жару.
Мы всё так же стабильно спотыкались в предбаннике палатки о
спящего в песке Гошу. Гоша всё так же не обижался и приветливо кивал.
Все отдыхали. Лишь мы с Максимильяно, как самые приличные,
зверски устали от такого отдыха.
Встретили Диму Коня.
Встретишь Коня — накуришься. Народная примета. У Димы
всегда с собой есть.
У него тайник в кедах.
Он вынул тайник и как-то сразу уменьшился в росте.
К вечеру наметилось грозовое предупреждение. Усиливающийся
ветер срывал плохо закреплённые тенты.
Палатка у нас держалась на соплях.
Мы с Максимильяно полезли внутрь (споткнулись о Гошу),
застали там Лёву и ещё кого-то, пытающихся раскурить сухой.
Мы им пытались объяснить, что очень скоро палатку смоет к
едрене фене, но на такие мелочи всем было насрать.
210

Pickets are spread on all sides and cords are fastened to them. All
glassy-eyed blokes, who go to the sea, stumble over them, each time
beating flat a wall, because they fall down like a pack of flour.
Leo flings out of the tent and loudly swears.
It is infernally hot in the tent. You could live there only at night.
It seems there is plenty of room inside but the layout is stupid.
There is a bit rough log in the center, which serves as a pole, and it
is easily hit in passing.
We sleep side by side.
Gosha attached himself to us. He had got into an alcoholic tailspin
by that time and, I’ll tell you jumping ahead, never pulled out of it.
There was no place for him, but alcohol, as is known, substitutes tent,
food and bed. He asked to let him be accommodated in the “anteroom”
of our tent, where there was only sand and where we kept the footwear.
We thought he would not be able to install himself in such conditions
and foolishly gave our consent.
Plonk! Gleeful Gosha in underpants plummeted with his muzzle
down into somebody’s sandals and started to snore.
All those days, when coming out of the tent, we stumbled over blind
drunk sleeping Gosha.
He took no offence. Sometimes did not even wake up.
Do you know the Crimean way of life? With all those Gasenwagen
disguised as lavatories, the atmosphere of nastiest hilarity and the odor of
potent wine. With algae in the hair. With spontaneous sex on a lifeguard
tower with a little-known plastered girl, who has dreadlocks and juvenile
zero boobies: bee stings. If you are hep, I will not drill down.
The last day of the festival came.
Leo had lost his passport and return ticket. Folks managed to fit into
the tent during the day, when it was infernally hot.
We continued to stumble over Gosha sleeping in the sand in the
anteroom of the tent. Gosha continued to take no offence and nod amiably.
Everybody was having a rest. Only Maximiliano and I, as the most
decent personages, felt terribly tired of such recreation.
We met Dima “Horse”. If you meet Horse, be sure to get high.
A folk saying. He always has something with him.
He’s got a plant in his Chucks.
He opened his plant and suddenly somewhat diminished in height.
A storm was brewing up. The increasing wind ripped away poorly
secured tents.
211

В тот момент, когда Лёва таки торжественно пыхнул, ударил такой
ливень, что пол палатки пошёл заливаться водой в считанные секунды.
Мы с Максимильяно сумели-таки вытащить свои вещи,
перебираясь через Гошу. Лёва смотрел на окружающий мир как на
предателя. Поддерживающее палатку полено при очередном ударе
стихии треснуло его по лбу.
— Чё делать? — вслух рассуждал Максимильяно.
— Да пошло оно все к чёрту! Пойдём концерт смотреть, —
рассердился я.
Мы пошли. Концерт оказался отличным.
В темноте искать палатку смысла не было. Мы пошли на станцию.
Станция сюрреальная — будка, а кругом ровная священная
крымская земля. Поодаль шумит море, в другую сторону — железная
дорога и камыши лимана.
У будки восьмиугольные окна. В них видно чёрное южное небо,
которое раздирают грозовые сполохи.
На станции тут и там лежали тела. Почти не разговаривали.
Нашли выброшенный кем-то бульбулятор. Оставалось от
Диминой заначки.
Раскурили. Кумар повёл куда-то сознание, в сладкий мерцающий сон.
У меня с собой была тряпичная циновка. Легли на неё с Максимильяно оба, как два бойца-товарища.
Впрочем, мы и есть два бойца-товарища — с первого класса
школы дружим, шутка ли.
Мы смотрели в восьмиугольные окна на грозу.
Было что-то в этом феерически прекрасное, что-то очень глубинное, тонкое, хтоническое. Просто два никому не нужных одиночества, коротающие ночь на земле равнодушного мира на одной
циновке, как под одной шинелью.
Один на один с отблесками ночной грозы.
Сладкий сон после надрывного отдыха пришел незаметно.
Рассвело. В море купались голые Барни Гринуэй и Шейн Эмбери
из Napalm Death, кумиры детства.
Странное ощущение: те самые люди, с фотографии на обложке
кассеты, в лица которых вглядывался — и они казались небожителями из далёкого мира — и вот они, голые, купаются в утреннем
крымском море, на «Солнышке».
Палатка лежала мокрой кучей. Поверх палатки, раскинув длани,
охраняя собой имущество, храпел Гоша.
212

Our tent held on spit and bailing wire.
Maximiliano and I got inside (stumbled over Gosha) and found Leo
and someone else trying to puff dry stuff to life.
We tried to explain to them that the tent would soon be washed off
to hell but nobody gave a fiddler’s fart about such trifles.
At the moment, when Leo finally triumphantly puffed, such heavy
rainfall broke out that the floor of the tent started to be inundated in seconds.
Maximiliano and I managed to take out our things getting over Gosha.
Leo looked at the surrounding world as if it were a backstabber. During
one of hits of elements, the supporting log struck him on the forehead.
— What shall we do? — Maximiliano was thinking out loud.
— Dash it all! Let’s go to see the concert, — I cried irritably.
And we suited the action to the word. The concert was excellent.
There was no sense in looking for the tent in darkness. We went to
the station.
The station is surrealistic: a booth surrounded by the flat sacred
Crimean land. The sea rustles aloof, on the other side: the railroad and
the reeds of the lagoon.
The booth had octagonal windows. The black southern sky torn by
flashes of lightning was seen through them.
The station was strewn with bodies all around. Almost nobody spoke.
We found a bong thrown away by someone. We had some stuff left
from Dima’s stash.
We lighted it up. The junk had the mind to drift somewhere in sweet
flickering dream.
I had a rag with me. We lied down on it as two comrades-in-arms.
It must be said that we really are two comrades-in-arms because we
have been friends since the first year in school, and no mistake.
We were contemplating the storm through the octagonal windows.
There was something spectacularly beautiful in the event, something
profound, fine and chtonian. Just two unwanted solitudes passing away
a night on the ground of uncaring world on the same rag as if under the
same trench coat.
Face to face with the flashes of nocturnal thunderstorm.
Sweet sleep after violent rest came unnoticeably.
The dawn broke. Naked Barny Greenway and Shane Embury from
Napalm Death, childhood idols, were bathing in the sea.
It is a strange feeling: those same persons from a photo on the
cassette picture, whose faces you used to scan and they seemed
213

Билеты на поезд из Евпатории были лишь на следующий день, на вечер.
Ставить палатку снова не было ни малейшего желания.
Мы были очень уставшими, изнасилованными всеми этими
дурными днями. Очень хотелось выспаться.
Я предложил собрать палатку, доехать до Евпатории, оставить
её там в камере хранения, чтобы забрать перед выездом, а потом…
да будет видно, что потом.
Разбудили Гошу. Он был горд тем, что охранял палатку. Казалось,
что будь у него собачий хвост — он им сейчас завиляет.
В камере хранения нужно придумать код — одна буква и три цифры.
Знаете, к аудиокассетам прилагались такие наклейки — с
буквами, с цифрами.
Букв там всего две возможных, А и В — для обозначения сторон.
Цифр все десять.
Как-то ныне покойный Бурзумий собрал из них единственное,
что придумал возможным — надпись ВОВА 666, где нуль выполнял
роль О.
Я не придумал ничего лучше, чем забить это же паролем — поставил В 666 и захлопнул за палаткой крышку.
На вокзале Евпатории предлагают комнаты внаём. Но никто не
хочет сдавать на одну ночь.
Мы с Максимильяно психанули, увидели маршрутку в Симферополь. Приехали туда. Там нам не понравилось.
— Поехали в Севастополь?
— Да поехали.
Приехали. Гуляли по Севастополю.
Ну до чего же прекрасный город!
Купили в Макдональдсе гамбургеров, зашли на холм, присели
их съесть.
В этот момент где-то ударило щемящее душу пение муэдзина.
Попыток снять на одну ночь жильё не предпринимали.
Пока гуляли, присмотрели место, где решили заночевать —
склон над автомобильной дорогой.
Внизу бухта. Вид прекрасный до свинского пьяного сентиментального рыданья.
Пусть не самое удобное ложе всё на той же циновке, но в сто
раз лучше, чем в палатке, уткнувшись в чьи-то носки.
Забрались. Вечерело. По бухте зажглась гирлянда огней. Воздух
стал вкусно синим. Заснули, как младенцы. Два кореша.
214

demigods from distant worlds, are now bathing naked in the morning
Crimean sea, at the “Sunshine”.
The tent lay as a wet heap. On top of it, Gosha was snoring with his
arms spread keeping the property from scathe.
The tickets to leave Yevpatoria were only available for the evening
of the next day.
There was not the slightest desire to pitch up the tent.
We were very tired and pissed off after all these wretched days.
In addition, we badly wanted to get enough sleep.
I suggested folding up the tent, getting to Yevpatoria and leaving
it in the checkroom in order to collect it before departure. And then…
well, it remained to be seen, what would happen then.
We woke up Gosha. He was proud to have been safeguarding the
tent. He looked like he was going to wag the tail, if he had one.
In the checkroom, you have to form a code consisting of one letter
and three figures.
You know, the audio cassettes used to have such stickers with letters
and figures.
The available letters are only two: A and B to indicate the sides.
The figures are ten.
Once now-deceased Burzumiy composed the only thing he could
invent out of them: B0BA 666, where 0 played the role of O.*
I did not think of anything better than to use the same passcode:
I set up B 666 and closed the door.
At the station in Yevpatoria, they let rooms. However, nobody wants
to let them for a night.
Maximiliano and I got spastic and took a shuttle to Simferopol.
Got there, but did not like it.
— Let’s go to Sevastopol!
— I’m game.
We arrived there and strolled around.
What a nice city!
Bought hamburgers, went round a hill and sat down to eat them.
At that moment, the heart-rending sounds of muezzin singing were
heard from somewhere.
We did not try to rent lodging for a night.
When strolling we found a place to spend the night: a slope over
the auto-road.

_________________________
* BOBA stands for VOVA in Latin letters, which is a diminutive for the name Vladimir.
215

Максимильяно только с утра рассказал — просыпаюсь, говорит,
от того, что рядом кто-то ходит. Оглянулся — никого. Ночь, внизу
бухта, стихли звуки, изредка чайка крикнет.
Лёг снова — что такое, опять шорох, словно крадётся кто.
Осматривается кругом — ну только разве что если ниндзя прячется, а так никого не видно.
Плюнул Макс, повернулся на другой бок, и… и нос к носу столкнулся с ёжиком. Глаза в глаза. Охреневшие друг на друга смотрят.
Ёжик всё-таки первый признал в двуногом царя природы и
ретировался.
Много позже, когда я вновь попал в Севастополь, я из любопытства разыскал то место, где мы дрыхли. Мама дорогая! Вот же
нас таращило! Понятия не имею, как можно было спать на таком
отвесном склоне, а плюс к тому — прямо над нами было главное,
суперохраняемое управление черноморским флотом, которое мы
тогда тупо не заметили. Это примерно как не заметить слона.
Проснулись, поехали снова в Евпаторию. Надо было дождаться
вечера, а там уж упасть на полку поезда, и пошло оно всё лесом.
Холодным, норвежским.
Вновь страшно хотелось спать. Бродили по Евпатории, убивали время.
Играли во все дурные автоматы, стреляли во всех тирах, выпили
галлон колы, которую разбавляли растворимым кофе.
Садились на лавочки и начинали клевать носом.
Забрели в местный зоопарк — он маленький, клетки крошечные,
и звери в них давно сошли с ума. В прямом смысле — они бегают
или прыгают непрерывно по одному маршруту. Могут так час, могут
два. Жутковатое зрелище.
Тут подошел к нам хлопец — подросток ещё, скорее всего, лет
16—17. Заговорил, представился Колей. Странный такой — пугливые глаза, сильно скошенные косоглазием, оттого прямо не смотрит,
словно в страхе вечно уводит взгляд.
Местный. Работает в зоопарке, кормит зверей.
Оно и видно — такой же потерянный, как и они.
Расспросил нас про фестиваль, какие-то вопросы невпопад.
Как будто интервью берёт.
Спросил о том, о сём.
Нам не слишком весело с ним болтать, но всё равно время убиваем.
И вдруг он в болевую точку неожиданно спрашивает: «А вы
поспать хотите?». А мы как в один голос подпрыгнули: «Да!».
216

We had a royal view on the bay below that almost made us weep
like a sentimental drunkard.
It was probably not the best of beds on the last night’s rag but it was
better than lying in the tent with your face burrowed into somebody’s socks.
We climbed to destination. It was growing dark. A string of lights
came on along the bay. The air became dainty blue. We fell asleep as
babies. Two cronies.
In the morning, Maximiliano told me what had happened to him.
“Someone was walking close by and woke me up. I looked around and
saw nobody. Middle of the night, the bay is below, all sounds ceased, a
sea gull cries occasionally.”
He went back to sleep and heard a rustle, as if somebody were crawling.
He looked about him again. Only a ninja could hide somewhere,
nobody else.
He gave up, turned on the other side and…met a hedgehog nose tip
to nose tip. Just eye to eye. And they looked at each other dumbfounded.
Finally, the hedgehog acknowledged the two-legged creature as king
of nature and withdrew.
Long after that, when I happened to be in Sevastopol again, I found
the place, where we had corked off, out of curiosity. Mamma mia! How
crazy we were! I have no idea how we managed to sleep on such a steep
slope. And on top of that, right above us was the super guarded Black Sea
Fleet Headquarters, which we foolishly did not notice. It is like missing
an elephant passing by.
We woke up and returned to Yevpatoria. We had to wait through
the day and then climb on a berth on the train and let everything jog on.
We were starved of sleep again. Roamed around Yevpatoria killing time.
We played all stupid slot machines, visited all shooting saloons, and
drank a gallon of Coca-Cola diluting it with instant coffee.
Benched and dozed off.
We strolled into the local zoo. It is small, the cages are tiny and
the animals have long ago gone nuts. And that in the direct sense of the
word: they incessantly run or jump following the same route. They can
do it for an hour or two. The sight is a bit repulsive.
A guy came around: a teener of about 16-17 years. Started small
talk, said his name’s Nick. He is odd: pavid eyes, heavily skew by tropia,
which make him seem to be always looking away in fear.
He lives in the town and works in the zoo feeding the animals.
And it shows because he is flummoxed like them.
217

Он говорит: «Сейчас работу скоро заканчиваю, можно пойти
ко мне, поспите до вечера».
Попёрлись за ним. В пути всё те же расспросы невпопад.
Пришли к нему домой, а он сконфуженный — «Брат дома, не
получится. Но у нас тут гараж есть для сборищ, там поспать можно».
Пошли туда. Какой-то старый двор. Во дворе куча подростков —
увидели его, Колю, налетели как воронята.
Смешные такие — есть такое время у подростков, когда их ещё
не загасили. Когда они ещё свежие, ясные. Парни, которые могут уже
играть во взрослую жизнь, теребить первые ранние усы, но всё ещё
мальчишеская доброта в них светится. И девчата — могут курить,
пить, а всё равно — ты её понюхаешь, а она, как котёнок, шерстью
и молоком пахнет. Удивительное время. Оно недолгое.
Коля гордо представил нас как своих друзей. На нас смотрят с восторгом, как на Робинзонов. «Друзья Коли — наши друзья». А я, меня
вечная ломка от антидепрессантов жмёт, я к ней уж привык, чувствую
себя рядом с ними циничным стариком-людоедом, который, как паук,
хочет просто схватить вот такую девочку-подростка, высосать её, а
потом отшвырнуть в сторону, как скорлупку, её опустевшее тельце.
Тут вдруг появилась какая-то баба и давай орать: «Шо вы опять
каких-то привели! Развели тут проходной двор! А ну гоните этих
волосатых взашей!».
Мы с Максимильяно поняли, что поспать нам упорно обламывается.
Вышли на улицу, Коля чуть задержался во дворе. Объясняться
с ним не хотелось.
Мы с Максом тупо глянули друг на друга: «Бежим?» — «Бежим!».
И убежали. Коля что-то вслед нам кричал, звал. Мы уже не слышали.
…Сели в каком-то маленьком уличном кафе, где-то в витых
улочках, чуть в стороне от туристических троп.
Хотелось накуриться. Да было нечем.
Хотелось достать местной крымской травы, уж очень её хвалили,
да тоже неясно где.
Взяли вина. Потом ещё.
Разговорились на философские темы.
Вдруг в разговор включился дядька с соседнего столика. Я, не помню
уж по какому поводу, вспомнил Воланда — «трагедия не в том, что человек
смертен, а в том, что он внезапно смертен». Дядька пришел в восторг.
Словно этой мыслью я воедино замкнул ему цепь всех мыслей мира.
Пересел к нам. Представился Владимиром. На вид лет 30 — 35.
218

He quizzed us on the festival, with the questions all off key, though,
as if he were having an interview.
Then asked of this and that.
That was a wish-wash, all in all, but we pottered away time.
But suddenly he touches us on a sore spot by asking, “And what
would you say of a nap?” We jumped and cried in the same breath, ”Yes!”
He says, “I’m finishing work in a short while and we may go to my
place, where you will sleep until evening.”
We dragged after him listening again to his inquiries out of turn.
At his place, he explained apologetically, “No way: brother’s in. But
we have a garage for get-togethers, you could sleep there.”
We went there and found ourselves in an old yard with a mob of
teeners, who rushed upon Nick like fledgling crows.
They are funny, these teeners: got time to spare, when they are not
yet stifled. When they are still green and plain. Guys, who may already
feign adulthood, play with their first moustache, but still display boyish
goodness. And girls, who may smoke and drink, but still smell of kitten
hair and milk. They experience wonderful period. But it does not last long.
Nick proudly presented us as his friends. They gaze at us like at
Robinson Crusoe. “Nick’s friends are our friends.” I constantly suffer
from anti-depressant agonies, though I have already got used to it, and
feel like a cynical old man eater in their company, who wants to seize an
adolescent girl, like a spider, suck her dry and toss aside her void little
body as a used shell.
Then, out of nowhere, appears a woman and starts shouting, “Now
you’ve brought new dudes! It’s mayhem! Chuck ‘em out these longhairs!”
We realized that our sleeping plans crushed and burned.
We went out in the street leaving Nick behind. And we hated to
start explanations.
Max and I plainly looked at each other. “Let’s run?” — “Yep!”
And we suited the action to the word. Nick was shouting something
and calling us. We did not hear.
We sat in a small outdoor café somewhere in the winding streets a
bit off the usual tour itineraries.
The urge was there to hit weed. But none was available.
The local Crimean grass was highly praised, but we did not know
where to go for it.
We bought wine, then took some more.
We embarked on philosophy talk.
219

Местный. Угостил вином. На фоне чудаковатого, юродивого
Коли казался просто верхом юмора и адекватности.
Приятно болтали. Захмелели. Пригласил к себе домой — живёт
недалеко.
Я ничего не знал об этих кварталах Евпатории. И, наверное,
если бы не Вова — и не узнал бы.
Они вроде бы совсем недалеко от линии туристических троп,
но случайно в них не зайдёшь.
Словно фавелы — труха, нависшие козырьки. И совсем
некурортные люди.
Живёт Вова на первом этаже двухэтажного барака. Пол —
вровень с землёй.
Винцо подействовало, развезло. Попёрла какая-то агрессия — и
у нас, и у Вовы.
Как-то внезапно выяснилось, что Вова недавно откинулся —
сидел 9 лет за убийство.
В общей атмосфере недосыпа и абсурда это было как-то логично.
Вписывалось в моё ощущение собственной пропащести.
Внезапно мы спросили — «Вов, а трава у тебя местная есть?».
А у него пацанская гордость — «Нет, но у меня тут все кореша,
сейчас достанем».
Пошли во двор. Там видавший виды Запорожец. Рядом сидят
на лавочке люди, играют в карты.
Один из них, не помню как зовут, хозяин машины — страшный.
Лицо молодое, а тело после героинового стажа — ноги колесом,
оплыли, дряблое, словно вывернутое наизнанку тело.
Вова с ним тёрки — так и так, это Саша и Макс, мои кореша,
трава нам нужна.
Чувак ему — «Вова, травы нет, есть только ширево — этого
пожалуйста, это хоть сейчас. А за травой — это к цыганам ехать надо».
Вова уже распалился — «Ну поехали!».
Чувак ему — «Бензина нет. Дай денег на три литра».
Вова дал. Чувак сходил куда-то, у кого-то в этих фавелах купил
трёхлитровую банку с бензином.
Подошёл к машине, открыл задний моторный отсек, а там чудо
инженерной мысли — вместо бака трёхлитровая банка! Просто
стеклянная банка, в неё идут резиновые трубки.
Мы с Максом выпали в фееричный восторг.
Мы были очень пьяны. Меня в какой-то момент вырубило.
220

Suddenly a man from the table next to us piped in.
I cited Mikhail Bulgakov, I do not remember why, “Yes, man is
mortal, but that would be only half the trouble. The worst of it is that
he’s sometimes unexpectedly mortal — there is the trick!” The man was
in raptures. As if by this thought, I had closed the chain of all reflections
in the world for him.
He moved to our table and said his name was Vladimir. I would
guess his age at 30 — 35.
He was a local dweller. Treated us to wine. In comparison to oddish
and wacky Nick, he seemed to be the uttermost of humor and adequacy.
We had a nice talk. Got tipsy. Had an invitation to his place, which
was not far away.
I did not know anything about those quarters of Yevpatoria. And
probably would not have known, had it not been for Vova.
They are seemingly not far from tour itineraries, but you won’t get
here by chance.
They look like favelas: rotten wood, low browed canopies. And
people far from resort welcome type.
Vova lives at street level of a two-storey barrack.
Wine had its effect and we felt mixed. Both Vova and we somehow
turned aggressive.
On the spur of the moment it came to light that Vova had got out of
jail not long ago after nine years for murder.
That was logical in the general atmosphere of sleep deficiency and
absurdity. And fit into the feeling of my good-for-nothingness.
Suddenly we asked him, “Vova, do you have local grass?”
He proudly tries to show himself a cool bro, “No, I don’t, but I know
old buddies around here, we’ll get it in a tick.”
We went to the yard with a clunker standing there: a Zaporozhets.
Next to it, folks are playing cards on a bench.
One of them, a spooky guy, whose name I don’t remember, is the
car’s owner. His face is young, but the body, after years on heroin,
is boggy and looks turned inside out, with legs bandy and swollen.
Vova has a word with him telling we’re his mates Alex and Max
and we want grass.
The guy says he’s got no grass, only stuff to spike ready at hand,
and we have to go to the gypsies for grass.
Vova gets hot, “Let’s go!”
The guy answers, “No gas. Gimme cash for three liters.”
221

Картину событий я восстанавливал фрагментами — цыгане хотели
нас кинуть, чувак предпочёл оттуда уехать, Вова на него орал и наезжал,
лез в бычу, что он кинул его корешей (нас то есть), а мы в дупель пьяны.
Потом до меня вдруг дошло — время к вечеру, а у нас скоро
поезд. А мы даже не знаем, где находимся.
Убежать от Вовы было трудно. Это не малахольный Коля.
Как-то мы сумели-таки объяснить ему ситуацию. А может, спасло
то, что его тоже как-то вырубило. Кажется, он нам сперва показывал
разные упражнения из ушу, а потом сидел в кресле, поджав ноги, и о чёмто очень горько плакал, совершенно по-детски всхлипывая и причитая.
Мы с Максом второй раз за день тупо убежали.
У Вовы я забыл свою циновку и последнюю пачку таблетокантидепрессантов.
Так я и завершил свой курс лечения.
Штормило спьяну невероятно. Солнце ещё распекло хмель.
Сквозь туман лишь помню, что поймали машину — раздолбанный 412-й «Москвич», доехали за мелкую гривну до вокзала.
Чудо — но я вспомнил про палатку, и даже про ВОВУ 666.
После недавней встречи ВОВА 666 прозвучало особенно многозначительно.
Впихнул Максимильяно в его вагон. А сам нашел свой. СВ.
Это было что-то невероятное. Я вошёл в спальный вагон, растянулся на полке, оставил билет на столике, чтобы меня не будили,
и отрубился за все пережитые в последние дни ужасы.
Проснулся за пять минут до Киева.
Прошло больше десяти лет.
Я не употребляю наркотиков и алкоголя.
С той поездки осталась плёнка, отщёлканная Максом. Фотография с трёхлитровой банкой-бензобаком, единственная из всех,
была отсканирована.
А потом все распечатанные фотографии и плёнка были таинственно утеряны.
Эта фотография с тремя литрами бензина — единственное, что
из наглядного осталось в подтверждение того, что лето 2005 года
всё-таки было и мне не приснилось.

222

Vova produces the sum. The guy goes somewhere in the depth of
the favelas and buys a three-liter jar with gas.
He then opens the engine area at the back of the car and we see a
feat of engineering: a three-liter jar instead of gas-tank! Just a glass jar
with rubber tubes immersed into it.
Max and I fell into orgy of enjoyment.
We were three parts drunk. At a certain point, I zoned out.
I was retracing the event that followed by fragments. The gypsies
wanted to cheat us, the guy would have preferred to leave, Vova shouted
and was getting tough with him, hit the ceiling saying he let down his
buddies (meaning us), whereas we were piss-ass drunk.
Then it suddenly cottoned on to me that the evening was near and
our train was soon to leave. And we did not even know where we were.
It was tough to run away from Vova. He was not poky Nick.
We managed to explain the situation to him after all. Maybe the fact
of his also being in orbit helped us.
If I remember it right, at first, he showed us various wushu exercises,
and then he was sitting cross-legged in an armchair and cried bitter tears
about something, absolutely childishly hiccupping and moaning.
Max and I bluntly ran away for the second time that day.
I left my rag and the last package of anti-depressant pills at Vova’s.
That was the end of my course of treatment.
We were well gone. The sun aggravated the process.
In the drunken haze, I have a recollection of having hitched a ride to the
railroad station in a jalopy of a Moskvich-412 for small Ukrainian money.
It was a marvel that I remembered about the tent and even VOVA 666.
After the last encounters, VOVA 666 had a special significance.
I thrusted Maximiliano in his carriage and found my first-class sleeper.
It was something incredible. I entered the sleeper, stretched out on
the berth, left the ticket on the table to avoid being woken up and conked
out overstrained during the horrors of the last days.
I woke up five minutes before the train arrived in Kiev.
More than fifteen years have passed.
I do not use drugs and alcohol.
A film shot by Max remained from that trip. The only scanned photo
was that with the three-liter jar-gas tank.
Later on all ready pictures and the film were mysteriously lost.
That photo with three liters of gas is the only thing, which proves
that the summer of 2005 really occurred and was not my dream.
223

Кофе
Всё, что связано с кофе, прекрасно.
Прекрасны рассветы, бледнеющая мгла. Ещё хранящие тепло
простыни и обжигающий руки жар чашки.
Прекрасны аэропорты и вокзалы, помнящие тысячи историй,
ветреные свидетели мимолётных драм и фрагментов счастья.
Влюблённые со стаканчиками кофе в руках в маленьком кафе на
втором этаже над снующей с чемоданами толпой.
Кофе — это как раскалённая сталь в жилы работника гаджета.
Вольётся, затвердеет, закрепит скелет — впереди долгий день, эхо
гудящих проводов.
Прекрасен кофе в термосе, когда можно присесть на холодном
парапете. Чёрный вкусный напиток — и два бутерброда с сыром.
Пропуск в рай.
Прекрасны глаза напротив, карий пожар, когда рука поигрывает
кофейной чашкой, чёлка крадёт взгляд.
— Ну что, к кому едем, ко мне или к тебе? — спросит она.
— К тебе.
Ещё ничего не произошло. Но она уже отдалась.
Ещё ничего не закончилось, только начинается — но уже знаешь,
именно это будешь вспоминать на смертном одре. Если, конечно,
случится на нем оказаться.
Кофе настроит на романтический лад. Клетчатый плед, томик
Коэльо, ага, да.
А может быть, камин. А может быть, столик, а за заплаканным
окном парижские бульвары. И фигуры с зонтами. Города счастливых людей.
И огни — как много они будят. Как много лиц, как много прикосновений. Как много мечт, сколько мы потеряли — боже ты мой!
Казалось — вчера родился. А тут уже и жизнь прошла.
И эту тоску зальёт кофейная чашка. Да, и эту тоже. И завтрашнюю зальёт.
Всё, что связано с кофе — прекрасно.
Прекрасны смуглые бразильцы. Ласкает слух грохот перемалываемых зёрен.
224

Coffee
Everything pertaining to coffee is lovely.
Lovely are the sunrises and paling darkness. The bed sheets retaining
body warmth and the heat of a cup scalding hands.
Lovely are the airports and railroad stations, which remember
thousands of stories and are the witnesses of fleeting dramas or fragments
of happiness. The lovers with plastic cups in their hands in a small
cafeteria on the second floor overlooking the luggage-dragging crowd.
Coffee is as red-hot steel injected into a gadget operator. It enters,
hardens and strengthens the frame, because a long day lies ahead with
the echo of buzzing wires.
Lovely is coffee in a thermos drunk when sitting on a cold
parapet. A black and tasty beverage married with two cheese
sandwiches. A laissez-passer to paradise.
Lovely are the eyes vis-à-vis, the brown flame, when a hand plays
with the coffee cup and a fringe magnetizes you.
— Well, where do we go, your place or my place? — she would ask.
— Yours.
Nothing happened yet but she is already willing to give it to you.
Nothing is accomplished yet, it’s only under way, but you already
know you will remember it even on your deathbed. If you happen to
end up there.
Coffee brings about romantic mood. Shepherd’s plaid, a book by
Coelho, and all that jazz.
Or maybe a fireplace. Or a small table and Parisian boulevards in
the rain. And figures with umbrellas. The cities of happy people.
And the streetlights that evoke so many memories and images.
So many faces and touches. So many dreams and people we lost, good
heavens!
It seems as if you were born yesterday and now the whole life has gone.
And these sorrows will be drowned in a coffee cup. And those others
too. And those, which come tomorrow.
Everything pertaining to coffee is lovely.
Lovely are the olive-tinted Brazilians. The sound of coffee beans
being ground delights the ear.
225

Прекрасны чашечки-напёрстки. Сладости и орехи, апельсины
и корица.
Прекрасны ещё статные юноши. Бесподобны ещё пряные девы.
Обжигает кофейная страсть. Влюбляет старомодное, потемневшее дерево кофеен.
Блокнот и карандаш. Признание на салфетке. Формула любви,
исчезнувшая вместе с унесённым оплаченным счётом. Билет в
будущее, виза, или — кому как — мастеркард, к Богу на фуршет.
В кофе я люблю абсолютно всё. Кроме вкуса.
Мне нравится, какой изящный предохранитель поставил мне
Создатель.
Кофе — прямой сеанс связи с Ним. Если бы я любил кофе ещё
и на вкус — я бы пропал. Только и знай бы что с Ним разговаривал.
Я не умею себя ограничивать, когда падаю в омут и не вижу смысла
удерживаться.
А так... Всё, что связано с кофе — прекрасно.
Но прекрасного не должно быть слишком часто.
Много — можно. Но не часто.
Я допиваю чашку, расплачиваюсь по всем счетам, прощаюсь
с Ним и выхожу туда, где, оказывается, успел разыграться в злую
игру ветер.

226

Lovely are the cups the size of a thimble. Sweets, nuts, oranges,
and cinnamon.
Also lovely are well-built young men. Spicy maids are breath taking
as well.
Coffee lust sizzles. Antiquated and time-stained wood panels in
coffeehouses take you up.
A notebook and a pencil. Confession on a table napkin. Formula
of love taken away with the paid bill. A ticket to the future, a visa, or
MasterCard, depending on the person, for God’s stand-up party.
I love everything about coffee. Except its taste.
I like the curious design of the safeguard the Creator has incorporated
in me.
Coffee is a direct contact with Him. If I liked the taste of coffee as
well, I would be lost. I would then be in constant communication with
Him. I can’t limit myself when jumping into the deep end and see no
point in stopping.
As for the rest… Everything pertaining to coffee is lovely.
But lovely does not mean all too often.
It may mean a lot, but not every time I turn around.
I finish my cup, pay the bill, bid Him farewell, and go out into the
street, where the angry wind blows by that time.

227

Йогурт
Не, я не ханжа. Хотите трахаться — трахайтесь. Так, что
пружины с матрасом поврозь, скрипят дедушкины половицы, сиськиписьки — всё идёт в ход. Видит Б-г — я только влажно и тепло
улюлюкаю тому эпикурейскому деянию в приветствии, и людям,
его совершающим.
Но ночью-то зачем? Тут же люди спят!
А стены-то тонюсенькие! Как будто не мережка из арматуры да
семипалатинский бетон на ней, а соломенная рогожа. Слышно всё.
И ладно был бы я твёрдо уверен, что между двумя и тремя ночи разбудил меня шум за стенкой именно от людского соития, но я не уверен.
Вроде и как в немецком кино — женщина кричит, мужчина рычит,
но всё это перемежается неясного назначения глухими стуками, словно
с разбегу головой в сервант, и я уже не столь убеждён — гецаются
ли там, али смертоубивают?
Ровно в тот момент, когда решаю, что за стенкой творится
кровавое и супротивзаконное действо, пора стучать шваброй и
визгливо угрожать вызвать констеблей, мужские и женские крики
переходят в симфонию сладострастия.
Мужчина ревёт, конечно, безобразно, как заблудившийся вол,
а баба причитает, как обосравшаяся шалава, но выше моих сил и
моральных убеждений мешать людям именно в такой миг.
И напротив — только я отхожу от стенки, к которой приникал
ухом и трехлитровой банкой, наскоро отмытой от всё равно проквасившихся помидоров, как вдруг — бабах! — головой в сервант.
А баба визжит уже не сладострастно, а вроде как и «помогите!»,
или «батюшки-матушки!», или «караул, убивают!».
Ды-дых! — опять головой в сервант. Баба кричит — хресь! —
словно мужик ей плашмя по морде съездил — она в истерику, тот
бубнит что-то. Вроде по-русски бубнит, но с гоповским акцентом (прямо
представляю этот неандертальский лоб), и ни бельмеса не разобрать.
Баба тоже в ответ, визжит как раненый Ленин.
Я, каюсь, дозрел до того, чтобы поступить как ординарнейший
из мещан — грозно (как мне показалось) постучал в стену. Сперва
тапком, потом, кажется, велосипедным насосом.
228

Yoghurt
No, I am not hypocrite. If you wanna shag – do it.
Send the mattress and springs jumping out of sync, floorboards laid
by your granddad screeching, tits-and-ass in action, and all that jazz.
By George, I softly and warmly cheer this epicurean pursuit and people
indulged in it.
But why should you do it in the night? When people are sleeping!
Mind that the walls are thin! As if it is not meager reinforcement
and the concrete of Semipalatinsk on top of it, but a straw mat. One can
hear everything.
And it would be a different matter if I were sure it was coition that
woke me up between two and three in the night. But I am not.
It looks like in a German porn movie: a woman shrills, a man roars,
but it is all mixed with thumps as though someone cannons against a
cupboard head first, and I am not sure whether they yentz or somebody
is being killed.
Right at the moment when I decide that something gory and unlawful
is going on behind the wall and it’s time to beat with a mop and shrilly
threaten to call the constables, male and female cries turn into the
symphony of lusty passion.
The man hideously bellows at that, like an ox that lost his way,
whereas the female rants like a whore that shitted on herself, but I cannot
bring myself to it and violate my principles interfering at such a moment.
However, as soon as I step away from the wall against which I
pressed my ear and a three-liter jar hastily washed from the remains of
musty pickled tomatoes, I suddenly hear: wham! As if someone hits the
cupboard. And the female now does not shriek lasciviously anymore, but
something like “help!” or “my aunt!”, or even “murder!”
Crack! — another head-butt at the cupboard. The female screams,
then — bang! — as though the man hits her with the flat of the palm.
She goes hysterical, whereas he grumbles something allegedly in
Russian but with accent of lowlifes (I imagine his Neanderthal forehead)
and thus incomprehensible.
The female also shrills in response like a wounded Lenin.
I must confess that I finally grew into acting as an ordinary citizen:
229

А потом собрал всю грозность в голос и возгласил в ночной
тиши, представляя себя Жегловым, предлагающим Горбатому сдаться: «Граждане отдыхающие! Перестаньте так шуметь! Вы мешаете
соседям спать! — потом подумал и добавил совершенно похабное: —
людям завтра на работу!».
Фу! Мне до сих пор стыдно. Тем более что и голос прозвучал совсем
не грозно, реденько, как одиночная хлопушка, да и просто — спать ему,
видите ли, мешают. Как сам с корешами бухать до утра и ржать придурочно, игнорируя стук по батареям, так первый, а тут — принцесса
на горошине. Спать ему мешают, блять! Нашёлся тут! Мешают спать —
переезжай нахрен из этого своего Митино и не канючь.
А ещё, «людям завтра на работу» — каким-таким ещё людям?
Сам безработный вот уж лет десять, ни одной трудовой копейки
на мирных полях и сталепрокатных заводах, а про каких-то людей
гуторит. Тем более уже два или три часа воскресенья настало.
Шум за стенкой, тем не менее, ненадолго смолк. Потом вдруг
раздались какие-то шлепки наотмашь, и баба снова в крик, а потом в
беспомощные рыдания, прерываемые, судя по глухости, подушкой.
Мужик, мерещится мне, стоит над ней и что-то вещает назидательным тоном, из серии «не мы такие, жизнь такая».
Потом опять — хресь! — головой в сервант. Потом снова шлепки
наотмашь. Потом какие-то хлюпанья. Какие-то перденья, громогласные, словно сам Господь облегчиться решил, двигают какую-то
мебель — самое время, да, перфекто.
Потом шаркающие шаги, щелчок включаемого света.
Баба уже угомонилась, лишь изредка всхлипывает. Снова шлёпающие шаги, гундосый, глупый мужской голос: «Йогурт хочешь?».
Бабий возглас, такой радостный, словно только что не её там
страшно мудохали, словно ничего прекраснее йогурта в её жизни
не могло произойти.
Это уже столь нелепо в три часа ночи, что я плюю на всю свою
правдорубную затею и отправляюсь спать, невзирая ни на что. Пусть
они там хоть и правда друг друга поубивают, хоть все шкапы и трюмо
бошками поразбивают — мне плевать. Ну правда, какого чёрта.
Четвёртый час уже, петухи скоро петь начнут. Сгинь, вся
нечисть. Я в круге.
За стенкой начинаются совершенно невероятные, чавкающие звуки — как будто действительно кто-то невоспитанно хлебает йогурт,
а йогурта там не меньше ведра, а пожиратель не щуплее бегемота.
230

I angrily knocked at the wall. First with my slipper and then with bicycle
pump, if I recall correctly.
Then I mustered all possible sternness and, making-believe I am
police captain Zheglov from the famous movie, who asks the Hunchback
to surrender, pronounced in a loud voice in the still of night: “Attention,
please! Tenants next door, you are strongly requested to stop the noise
you are producing! You are preventing your neighbors from sleeping!”
After amoment’s thought, I added a totally silly thing: “they are going
to work tomorrow!”
Phew! I still feel shabby about it. First thing, the voice did not sound
as sternly as I intended: more like a meager solitary firecracker, and then
it was the devil rebuking sin. I was champion in boozing with my cronies
and laughing like mad, ignoring the warning knocks on the heating grid
batteries, and now pretended to be a pampered princess. Look who is
talking of preventing! If you are so delicate, change Mitino for another
district and don’t moan.
And also “they are going to work tomorrow.” Who’s going to work?
I’ve been in dry dock for about ten years, have not earned a dime in the
fields or rolling mills and talk of work. And then again, Sunday began
two or three hours ago.
The noise behind the wall ceased for a while. Then swinging blows
were heard and the female shrieked again and after that plunged into
helpless sobs interrupted by a pillow, judging by the dull sound.
I imagine that the man stands above her and lectures her, meaning
something like “we are not to blame: life is hard.”
And then once again — crack! — the head against the cupboard.
And new swinging blows.
Followed by sniveling and very loud farting, as if God himself sought
relief, and finally someone seemed to move furniture: perfect time for that.
After that, the sound of shuffling feet and light switched on.
The female has already calmed down, only snivels occasionally.
More flip-flap is heard and a snuffling, silly man’s voice: “Want some
yoghurt?”
Female’s whoopee follows, so gleeful, as if it was not her to have
been thwacked and she never tasted anything better than yoghurt.
It is already so absurd at three in the morning that I spit at my straight
shooter’s endeavor and knock the pad, no matter what.
Let them even kill each other and break the cupboards and dressing
tables with their heads: I don’t care a fig. What a plague, indeed!
231

Я ложусь и собираюсь провалиться в сон. За окном совершенно
чёрные коробки микрорайона, лишь линия жёлтых фонарей
Пятницкого шоссе, редкие снующие машины.
Спать хочется, но почему-то не спится. Словно какое-то дело
оставил незавершённым, и оно теперь зудит, как комар.
Потом вдруг смутный импульс — встаю, плетусь на кухню,
открываю холодильник — там колбаса, огурцы (вслед за помидорами отправить пора), сало, тройка яиц, и — и йогурт. Крошечная
плошка. Это у меня недавно барышня ночевала, оставила себе на
утро, да так и забыла.
Я, так и стоя голым у открытой дверцы холодильника, в заговорщическом свете, преломляющемся через заслонивший лампочку
фиолетовый пакет, открываю йогурт, быстро съедаю его первой
попавшейся чайной ложкой, не чувствуя ни вкуса, ни целебного
действия пребиотиков, отшвыриваю пустой пластик, захлопываю
дверцу.
Через пять минут я уже храплю, как Святой Павел, и вижу сны.

232

It’s after three already, the cocks will soon be crowing. Begone, evil
spirits! I am in a magic circle.
Incredible chomping sounds break out behind the wall: as though
someone really slurps yoghurt, and there’s a pail of yoghurt, and the
slurper is the size of hippopotamus.
I lie down and plan to fall into sleep.
Outside the window, there are totally black houses of our neighborhood
cut through by the line of yellow street lamps on the Pyatnitskoye Highway
with rare cars scurrying along.
I am sleepy but inexplicably cannot cork off. As if I left something
undone and it now irritates like a mosquito.
Then, on a vague impulse, I get up, go to the kitchen and open the
fridge.
I contemplate sausage, cucumbers, which should share the same fate
as tomatoes, lard, three eggs and… yoghurt. A tiny container. It was left
by the girl, who had spent a night with me.
Thus, I stand naked at the open fridge door, in the mysterious light,
refracted through the violet bowl, which shielded the lamp, open the
yoghurt, quickly eat it with the first available teaspoon without feeling
either its taste or curative action of prebiotics, fling away the empty
plastic package, and shut off the door.
In five minutes, I already snore, like Saint Paul, and see a dream.

233

Лит
От чеканности формулировки зависело всё. Каждое слово на
вес платины, босиком по минному полю.
Я, несмотря на то, что был дома один, даже оделся в свой любимый наряд, придающий уверенности — джинсы, военного образца
рубашка навыпуск. Пригладил мокрой ладонью волосы.
Несколько раз подходил к мерцающему монитору — и ещё
быстрее отходил по придуманным поводам: попить чаю (десятую
кружку), помыть посуду.
О великий Боже, нет ничего более будоражащего, чем адреналиновый
капкан! Когда назад пути уже нет, а вперёд до потемнения в глазах страшно.
И когда этот капкан поставил себе сам — и загнался туда, как хищный зверь.
Ругаешь себя за найденные приключения — и продолжаешь
их развивать.
И пусть нет риска для жизни и здоровья, но ужасный страх
отвержения, страх грубости против тонкости, страх быть высмеянным, оказаться слабым — тяжела мужская доля, — кипяток залил
вены. Пустил дрожь в колени.
Надо было решаться, пока не дошло до межрёберной невралгии.
Я сел за комп, выпрямил спину, открыл страницу Лит и набрал
начало письма, взвешивая каждый слог:
«Привет. Можно задать тебе серьёзный вопрос, при положительном ответе переходящий в предложение?»
Полминуты. «Лит набирает сообщение...»
«Привет! Да, задавай».
Теперь медлить нельзя. Теперь брать только натиском, оригинальностью и неожиданностью:
«Скажи, как ты относишься к дружескому сексу?»
Повисла тишина, которая была красноречивее любой барабанной дроби.
«Лит набирает сообщение...». Пауза. «Лит набирает сообщение...». Ещё долгая пауза.
Секунды тянулись вечностью, тело будто ошпарило кипятком,
щёки пылали огнём. Руки, в противовес тому, похолодели. Пальцы
нервно переплетались.
234

Lit
Everything depended on the precision of wording. Every word was
as good as platinum and it was like running barefoot on a minefield.
I, in spite of being alone at home, put my favorite attire giving
assurance: jeans and a military untucked shirt. Gave hair a smooth with
wet hand.
I approached several times the blinking monitor, and quickly retreated
on the spurious pretext of drinking some tea (tenth cup) and washing
dishes.
God Almighty! There is nothing more exhilarating than adrenaline
trap! When there is no turning back and going forward is terrifying to
the point of blackout. Moreover, when you set the trap yourself and get
there as a wild animal.
You frown at the escapades you get into but continue to follow up.
And even if there is no hazard to life and health risk, there
is tremendous fear to be rejected, fear of rudeness in response to
fineness, fear to be ridiculed and proved to be weak, which is the
heavy burden of men, and blood boils in the veins. And sends the
knees buckle.
I had to decide until I got intercostal neuralgia.
I plopped down in front of my computer, straightened my back,
opened Lit’s page and typed at the beginning of the letter, weighing
each word:
— Hi. May I ask a serious question, which could, in case of positive
answer, turn into a proposal?
Half a minute passes. “Lit is typing a message…”:
— Hi! Go ahead.
There is no time to spare. Now, to succeed you should apply onslaught,
originality and surprise:
— Tell me, what’s your attitude to friendly sex?
Silence held in the space, which was more telltale than drumroll.
“Lit is typing a message…” Pause. “Lit is typing a message…” One
long pause more.
Seconds lingered eternally, body felt as if scalded and cheeks tingled.
The hands, on the contrary, felt cold. Fingers were nervously locked.
235

Если это до обморока волнительно так, когда нет свидетелей и
контакта глаз, а меж нами 720 километров проводов — каково же
предложить подобное наяву? Даже представить жутко.
Тем более по отношению к Лит.
О, Лит! Сколько фантазий подарила ты полчищам страстных
юношей.
Лит целовал демон. Она красавица, сплошь составленная из
несочетаемых и спорных элементов.
Алхимия, смесь разнородных компонентов, вдруг родившая
философский камень.
Широкие скулы должны портить девушку, но Лит они добавили
чувственности.
Фигурка, какую в деревнях ласково называют «гусынькой» —
широка в бёдрах, скромна грудью, недлинные ножки — а в итоге
лакома и маняща. Никакая искусственная зрелищность фотомодели
не сравнится с прелестью этой живой, ладной самки.
Есть элементы и вне спора — сочные губы, улыбка влажная,
розовая верхняя десна.
И волосы. О, эти роскошные волосы!
Цвет — на стыке русой и блондинки. Косы тяжёлые, до попы.
Как распустит, встряхнёт хвостом, прошелестит роскошный, пышный
каскад по плечам, спине и ремню синих джинсов, переплетаясь, как
разрубленные канаты.
Пересеклись в какой-то раз традиционно на Бангалоре, почесать языки, пиво попить. И Лит тоже подошла — очаровательная,
смеющаяся, в красной курточке-дождевике — осень уж, дождь лил.
А в капюшоне курточки от проливного дождя вода скопилась.
И коса намокла, потемнела.
Если накинет капюшон на голову, так и потечёт ей за шиворот;
я, как истинный рыцарь, кидаюсь спасать не сколько честь, сколько
физический комфорт прекрасной дамы: «Обожди! Замри».
Захожу за спину, вынимаю косу, аккуратно из капюшона вытряхиваю за несколько секунд воду в сторону. Возвращаю косу
на место.
«Спасибо!» — она мне говорит, и дальше языки чешем.
И никто этому эпизоду значения особого не придал, а у меня
истома в груди. Как это мило, как это нежно — поднять тяжёлую
косу, взвесить её в руке, взглянуть на нежную шейку, милые ушки
с золотыми серёжками.
236

If it is so syncopally heart pounding without witnesses and eye-toeye contact, since there are 720 kilometers of wires between us, what
does it feel like to offer this in reality? It sends shivers down the spine
to imagine it.
The more so in case of Lit.
Oh, Lit! How many fantasies you inspired in impassioned youths!
Lit was kissed by demon. She is a beauty, composed of incompatible
and controversial elements.
Alchemy: mixture of heterogeneous components unexpectedly gave
birth to philosophers’ stone.
Broad cheekbones should mar up a girl but to Lit they added sensuality.
Her figure is what the village people tenderly call “goose”: broad in
the beam, modest breast, rather short legs and on the whole dainty and
alluring. No artificial visual appeal of a model can be compared with
this vivid and well-knit female.
Some elements are incontestable: ripe lips, moist smile and pink
upper gum.
And the hair. Oh, that magnificent hair!
Its color is between chestnut and blond. It is tied into heavy
braid that reaches the buttocks. Sometimes she lets it down and
loose, winds her head round and the silken, fleecy cascade soughs
over the shoulders, the back and the belt of blue jeans, entwining
like hacked fat-rope.
Once I got together with the folks at Bangalore Square in Minsk
to wag our tongues for a while and have a beer or two. Lit also came:
charming, laughing, in red rain slicker against autumn precipitation
already in full blast.
The slicker had a hood, which caught water from the downpour.
And the braid got wet and darkened.
If she slips the hood over the head, water will run down the shirt.
I, as a gentle knight, rush to save not so much the honor as physical
comfort of the fair lady: “Wait! Don’t move!”
I go behind her back, take the braid out and in several seconds shake
water out of the hood. Restore the braid in its place.
— Thank you! — she says to me, and we go on wagging tongues.
Nobody gave it much attention, whereas I had delicious languor stealing
over me. How charming, how gentle it is to lift the heavy braid, weigh it
in your hand, and look at the tender neck, sweet ears with golden earrings.
To gallantly protect the girl against discomfort from cold water.
237

Галантно позаботиться, чтобы девушке холодной водой конфуз
не устроился.
Кто-то что спросил, я отвечаю невпопад. Ибо стою и млею.
Лит смеётся и шутит.
Как там у русских классиков пафосное и вычурное определенье — «смех как перезвон тысячи серебряных колокольчиков» —
ну, положим, не тысяча серебряных колокольчиков, но красивый
смех — живой, непосредственный, девичий, добрый.
«...Лит набирает сообщение...»
«Я, если честно, так поражена, не знаю, что и ответить. А ты
что, снова в Минск собираешься?»
«Собираюсь. На следующей неделе».
Немного скорректировали планы — у неё работа с утра до ночи,
по выходным отсыпается. Зима ж ещё, январь – снегу навалило, морозы вдарили, особо даже не погулять, не зависнуть, и темнеет рано.
Но встретиться однозначно решили. Под завершение разговора, когда я уже с досадой начал думать, что моя формулировка, где
перо приравнено к штыку, гнусно проигнорирована, она завершила
послание:
«А что касаемо предложения — решу при встрече».
«Лит была в сети минуту назад»...
Йаааахууууу!
Я пел и танцевал, ликовал и воскуривал фимиамы.
Дрожь колен сменилась железобетоном, Антей вновь обрёл под
стопами почву. Кипяток из вен схлынул.
Ушла со лба мерзкая нервная испарина.
Вы ведь понимаете, что это значит?
Она могла ответить всё, что угодно.
Начнём с того, что на ответ «да» я даже не рассчитывал — это
было бы слишком волшебно и наивно, верить в подобного пошиба
чудеса. И хоть Лит, как истинная уроженка зодиакального Стрельца,
склонна к честным и прямым формулировкам, всё равно она девочка — и
негоже какому-то заезжему московскому хлыщу, пусть и обаятельному, обещати сразу небеса в алмазах и путёвку в райские кущи.
Она могла посмеяться, и ушел бы я бесславно, не солоно хлебамши.
Она могла на столь лихой подкат ответить не менее лихим от
ворот поворотом.
А она ответила то, что ответила.
238

Somebody asked something, but I gave an incoherent answer. Because
I stand and grow numb. Lit laughs and jokes.
I call to mind a dramatic and mannered description from Russian
classics: “laughter like jangle of a thousand of small silver bells.” These
thousand bells would probably be an exaggeration, but the laughter is
nice: vivid, ingenuous, girlish and amiable.
… “Lit is typing a message…”
— To be frank, it comes like a thunder and I cannot find an answer.
Are you going to Minsk again?
— Yeap. Next week.
We had harmonized our plans: she works from dawn to dusk and
has a long sleep on weekend. Then again, it’s still wintertime, the month
of January, there is a lot of snow and it is bitterly cold; you cannot have
a good walk or hang out and it gets dark early.
Still we definitely decided to meet.
At the end of the conversation, when I vexedly began to think that my
wording, where the plume was equated with the bayonet, as Mayakovski,
the poet, used to say, was basely ignored, she ended the message in the
following way:
— As for your proposal, I will decide when we meet.
“Lit was online one minute ago…”
Whoo-ooo-pee-eee!
I sang and danced, celebrated and praised to the skies.
Buckling at the knees was substituted by reinforced concrete, Antaeus
had grounded again. Blood does not boil in the veins anymore.
Wretched nervous perspiration disappeared from the forehead.
I think you understand what it means, don’t you?
She could answer anything.
To begin with, I did not even count upon “yes”: it would be too
fantastic and naïve to believe in such miracles. And, though Lit, as a true
Sagittarius, is given to honest and direct statements, she is a girl after all,
and it won’t do to promise at once a ticket to Never-Never or Lotusland
to a coxcomb from Moscow even if he is charming.
She could just laugh at me and I would have miserably gone to dine
with Duke Humphrey.
She could respond to such bold tapping with equally bold razzberry.
However, she answered the way she did.
“I will decide when we meet” — that’s victory! That means that in
principle this option, when we, folks from the same musical coterie, would
239

«Решу при встрече» — это победа! Это означает, что в принципе
сама эта возможность, при которой мы, связанные одной музыкальной тусовкой друзья, станем близки как мужчина и женщина,
рассматривается ею как абсолютно вероятная.
«Ты не в моём вкусе», «мы лишь друзья, извини», «ой, нет-нет,
я совсем не такая!» — миллионы пошлостей можно ответить.
А тут — «решу при встрече». Просто триумф!
Значит, я ей нравлюсь. Значит, её особенная ко мне доброжелательность не померещилась. Значит, я действительно мужчина
вполне в её вкусе.
Что бы и как ни было потом, даже если вся затея осыплется в
прах — всё равно. Бой ещё не выигран, рано прибивать щит на врата
Царьграда, но сражение завершено молниеносно.
Засим можно расслабиться.
Дни до отъезда в Минск пронеслись с лёгким шелестом ангельских крыл — я просыпался и засыпал с блаженной улыбкой.
Не ходил, а порхал над грешной земной гладью, как стрекоза.
Можно брать города, запускать ракеты в космос, бороздить
поля комбайном, выдавать на-гора, как Стаханов, по три смены.
Выигрывать Уимблдон, шахматный турнир или даже президентскую
гонку — но ничто и никто всё равно так не возвысит мужчину, как
избравшая его женщина.
Минск встретил усилившимися холодами. Было морозно и снежно.
В один из вечеров Лит смогла вырваться лишь на пару часов
к общим друзьям на квартиру — была, как обычно, мила и доброжелательна, но уставшая после работы. И мило клевала носом,
откидывалась головой мне на плечо, замолкая.
Я вдыхал аромат её волос, млел, одолеваемый мурашками.
Она ещё была такой непривычной, новой, интригующей — я в
первый раз видел её в платье, чёрном, какое полагалось по рабочему дресс-коду. Ножки в чулках. То всё в рваных джинсах, в косухе,
смеётся, язык кажет да «козу» пырит — а тут настоящая леди.
Добираться ей домой в Уручье — снимает с подружкой квартиру
на двоих — через весь город.
Но я мало того, что московский хлыщ, так на то время ещё и
богатый хлыщ, я мог позволить себе возить девушек на такси.
Такси оказалось последним из могикан — жёлтой тяжёлой Волгой.
Я почему-то помню ту поездку до мельчайших деталей — как
характерно скребёт тяжёлое рулевое колесо под водительскими
240

be intimate as man and woman, is considered by her as highly probable.
“You’re not my cup of tea”, “Sorry, we’re just friends”, “Oh, no,
I’m not that sort!” and million other platitudes could have been said.
And instead of that “I will decide when we meet.” That’s triumph!
Then, she is into me. And her special goodwill to me was not a
mistake. And I am really her cup of tea.
Whatever happens, even if nothing will come out of it — I don’t
care. The battle is not won yet, it is premature to nail the shield to the
gates of Constantinople as a famous Russian prince, but the operation
was accomplished with lightning rapidity.
Thus, I may relax.
The days before departure to Minsk slipped away as a light rustle of
angelic wings, I woke up and went to sleep with beatific smile. Instead of
walking, I was flittering above the peccant earth waste like a dragonfly.
One may storm cities, fire rockets into space, furrow fields on
a harvester, mine coal in stakhanovite quantities in three shifts. Win
Wimbledon, chess tournament or even president election campaign,
but anyway, nothing rises a man in esteem like a woman who made her
choice in his favor.
Minsk greeted me with increased frosts. It was freezing and snowy.
One evening Lit managed to find time for a social at a friends’ home.
She was nice and genial as usual but tired after work and prettily drifted
off on my shoulder, falling silent.
I sniffed the scent of her hair and mellowed suffering from goose bumps.
On top of that, she was unwonted and intriguing: I saw her in a gown
for the first time; it was black in compliance with the working dress code.
Legs were stockinged. Her previous garments consisted of scruffy jeans
and cut-off; she used to chaff, put out her tongue or show devil’s horns.
Now she was a genuine lady.
To get home to the micro district Uruchye, where she shared a flat
with another girl, one had to cross the entire city.
But I was not just a coxcomb from Moscow, but a rich coxcomb at
the time, and could afford a taxi for a girl.
The taxi was the last of the Mohicans: a heavy yellow Volga.
For some reason I remember that trip in minutest details. The heavy
steering wheel scratches in the driver’s hand and the broad, slippery,
leather back seats screech and make you slide down.
The smell of the frosty snow. Black-violet fathomless sky and
snowbanks illuminated by lighted signboards.
241

руками. И как скрипят кожаные, скользкие задние сидения, столь
обширные, что постоянно с них по инерции съезжаешь.
Как пахнет морозом и снегом. Бездонно чёрно-фиолетовое небо,
подсвеченные иллюминацией вывесок сугробы.
Как уютно светит зелёным магнитола, как из колонок негромко
льются звуки какого-то нераздражающего радио.
За окном плывёт ночной город — а мы вместе. Почти всю дорогу молчим, и нам с этим хорошо.
Я робко, как бы случайно, подсовываю под её ладошку свою — и
она доверчиво позволяет её сжать.
Ни слова о моем предложении нами не сказано.
Напроситься к ней на ночь не получится — подружка дома.
Да и предельно аморально мешать девушке выспаться тогда, когда
ей это точно необходимо более всего остального.
Да, я её хочу, как маньяк. Я готов продать Дьяволу душу за неё.
Но ещё больше играет и говорит во мне что-то невыразимо
нежное, хрупкое, почти братское. Хочется любить её и беречь,
защищать и укутывать, укрывать от зимних пронзительных ветров.
Мы договариваемся встретиться через день, когда у неё работа
не допоздна и она будет более в компанейской кондиции.
Такси меня ждёт, мы выходим на порог подъезда.
Она поворачивается, смотрит ласково серыми глазами из-под
мехового ореола пуховика; мороз, также охочий до красоты, начинает
заливать румянцем её щёки — на небе ни облачка, тихое, морозное
Уручье как зимняя сказка.
Дружеский прощальный поцелуй в щеку превращается с едва
слышным придыханием в поцелуй в губы.
И через несколько секунд блаженства, тонкого девичьего аромата, зашедшегося в безумии сердца, стучащего, мне кажется, так, что его за метр
слышно —пищит домофон, и она, шурша пуховиком, исчезает в полумраке.
«Пока!»
«Пока».
Голос мой от волнения срывается. Щёки горят — и не от кусачего холода.
Кажется, меня шатает и бросает в жар, когда я вновь иду до
тарахтящего, пускающего клубы выхлопного дыма такси.
Машина разворачивается в узком дворе. Мы ещё раз проезжаем
мимо дома — на втором этаже, в окнах её квартиры, как раз уютно
зажёгся на кухне свет.
242

Cozy green light of the car stereo playing unchallenging low-key music.
The night city swims by behind the window and we are together. We
are mostly silent during the way and we feel good at that.
I tremulously put my palm under hers, as if by chance, and she
fondly lets me clasp it.
No word was said about my proposal.
It is impossible to wangle an invitation to her: the other girl is in.
And then again, it is unethical to deprive the girl of sleep, when she badly
needs it after all occurrences.
Yes, I want her like a maniac. I’m ready to sell my soul to the devil
for her.
But a stronger feeling is nestled in me: unutterably tender, fragile,
almost fraternal. It impels me to care for her, protect her and enswathe
her, and shelter her from penetrating hibernal winds.
We agree to meet in a day, when she is not working late, being in a
more sociable condition.
The taxi is waiting for me and we stay on the porch.
She turns to me and offers a soft glance of her gray eyes from within
the fur fringe of her parka; the frost, also admirer of beauty, sends roses
on her cheeks; there is not a cloud in the sky and quiet, frosty Uruchye
is like a winter fairytale.
A friendly farewell kiss on the cheek creeps to the lips with a barely
heard breathing.
And after several seconds of paradise, fine girlish fragrance, crazily
sunk heart, which seems to pound so that it is heard at a meter’s distance,
the door phone buzzes and she disappears in semidarkness crackling
with her parka.
— See you!
— See you.
My voice beaks with excitement. My face flames and not from
biting cold.
I seem to be reeling and sweating when I go back to the taxi, stuttering
and emitting exhaust fume.
The car turns in the narrow yard. We pass the house once again and I
see the light cozily switch on in the kitchen of her flat on the second floor.
The day of our next meeting started famously.
We hung out in one company, then another.
After that, we dropped in somebody other’s place, where there was
a funny movie on TV with grotesque Negroes playing in Nazi uniform.
243

День нашей следующей встречи начался классно.
Мы висели в одной компании, потом в другой.
Потом ещё к кому-то в гости зашли — там по телеку показывали
какой-то уматный комедийный фильм с карикатурными неграми в
гитлеровской форме.
Потом ещё в гости зашли — у чувака девушка в зоомагазине
работает, дома сплошной зверинец.
«А питон у тебя, значит, на антресолях?» — шутили.
Только лишь зоо-девушка, отличавшаяся ревнивостью, была
недовольна — Лит в тот день надела кофточку не по зимней погоде,
тонкую, с весьма заметным декольте — и мужские взоры, чего уж
греха таить, немало по ней блуждали.
Жаловались на холод, сокрушались, что Саша, наш общий друг,
сегодня тут, с нами, а не на работе.
В чём тут дело — а в том, что он работает посменно в котельной, отапливающей всё Уручье. И когда он на смене, то это сразу
заметно — батареи тёплые, топит на совесть.
А вот когда его сменщик, как сегодня, то получается полнейшая халтура, и по дому ходишь закутанный. Батареи чуть ли не с
прохладцей.
Собирались уж расходиться. Лит меня и Сашу позвала к себе —
подружка сегодня ночевала где-то в другом месте, вся квартира в
распоряжении.
Уже стояли на пороге, обувались, прощались (на декольте наконецто накинулся шарф, обстановка разрядилась), как Саше позвонил
отец — попросил по каким-то семейным делам срочно приехать.
Само собой оформилось невероятное — я и Лит шли к ней
домой, волшебным образом избавленные от всех свидетелей.
Квартирка маленькая, но чистенькая. Когда две чистоплотные
девушки живут, это даже на съёмной хате заметно.
Лит забежала переодеться в душ. Чёрное белье, что держала она
на смену в руках, дополнительно меня взбудоражило.
А вскоре пили на кухне чай с лукумом. Она такая, к какой я
более всего привык — рваные джинсы, футболка.
Сидит с коленями на табуретке. Откидывает назад густые волосы,
что, высыхая после душа, меняют оттенок из тёмного в светло-русый.
Впрочем, посидели мы недолго. Упырь в котельной, Сашин
коллега, похоже, совсем решил на работу забить, а вместо того
забить чего-то другого.
244

In the next place, the guy’s girlfriend worked in a pet shop and had
a real zoo at home.
— So, your python lives in the ceiling cabinet? — we joked.
However, the zoo-girl frowned. Lit had put a chemisette with a fairly
low neckline in spite of wintertime and men’s eyes were generously
wandering there.
Folks complained about cold and said it was a pity that our mutual
friend Alex was with us and not at his work.
The point was that he worked at the boiler station, which heated the
district. And during his shifts, it was always felt: the radiators were hot
because he worked properly.
When his relief entered operation, as it was the case on that day, he
let things slide and one had to go about the house wrapped in woollies.
Because the radiators were lukewarm.
Folks were going home. Lit called Alex and me to her place: the
other girl spent the night elsewhere and the flat was at our disposal.
People were at the exit, putting on their footwear and making farewells
(the cleavage was at last covered with a scarf and that defused the
situation), when Alex’s father called and asked him to arrive home for
family reasons.
The unbelievable had smoothly worked itself out: Lit and I were
going to her place magically relieved from any witnesses.
The flat was small but clean. When the girls are neat, you clearly
see it even at a rented accommodation.
Lit dropped in the bathroom to change clothes. Black underwear she
held in hands for replacement additionally set me on fire.
Soon after that, we were having tea with locum. Now her look is the
one I got more accustomed to: scruffy jeans and tee shirt.
She sits with her knees on the stool. Throws back her thick hair,
which is drying out by the minute, and turns from chestnut to blondish.
We were sitting so for a short time, however. The butthead in the boiler
station, Alex’s colleague, probably decided to blow it off and roll a joint.
The radiators began to cool down and the view of the yard disappeared
behind the frost flowers on the window.
We first slipped on sweaters and then heavy coats.
I put my arms around her and we sat like two sparrows at the chimney,
talking and warming each other.
Then we moved to the room and finally under blankets of the same
bed without taking off clothes.
245

Батареи начали остывать, вид во двор исчез за узорами на стекле.
Сперва мы накинули свитера, а потом и куртки.
Я её обнял, и мы сидели, как два воробья у дымохода, разговаривая и грея друг друга.
После переместились в комнату. А после и под одеяло, в одной
постели — не снимая одежд.
Мысль о том, чтобы начать сейчас к Лит приставать, была
нелепой. Было что-то предельно пошлое даже в одном только предположении того, чтобы попытаться в этом чёртовом холоде раздеть
эту красивую, желанную, божественную девушку — столь близкую
и столь далёкую.
Мы лежали, обнявшись под одеялом, не двигаясь, дабы не
упускать столь ценное тепло. И я, как и поездку в такси, также
всегда буду помнить эту волшебную ночь — как тикают часы, как
монотонно гудит на кухне холодильник. Как поскрипывает за окном
снег под ногами редких прохожих. Как проползают по потолку тени
не менее редких машин.
И голос. Её тихий, мелодичный, девичий голос.
И запах. Какого-то нежного парфюма, смешанного с ароматом
здоровой, молодой кожи.
И волосы. Конечно же, эти божественные волосы. Эта роскошная
русая, почти блондинистая грива.
Она заснула. Или, может, делала вид, что спит — но, наверное,
правда заснула. Она на этих своих работах тогда серьезно упахивалась,
уставала — не то что этот пидор в котельной, будь ему, сука, неладно.
Она спала, а я смотрел на её нежное лицо, широкие, но такие
чувственные скулы. На чуть подрагивающие во сне ресницы.
И просто её нюхал. Вдыхал и не мог надышаться.
Вдыхал её волосы. Вдыхал запах шеи. Целовал щеку.
Сколько было бурлящей к ней страсти, но в ту ночь осталась
только нежность. Величественная, чистая, непорочная, ласковая,
любящая нежность, доступная лишь избранным из избранных средь
смертных. Да и то лишь в единичные жизненные моменты.
Всю ночь я не сомкнул глаз. Время уходило, и не знаю, кто,
ангел или демон, но кто-то мне нашептал в ухо страшную истину,
лёгшую на сердце тяжёлым осознанием — это проходит. И это
больше никогда не повторится.
Я калека, бессильный остановить время. И стрелки на циферблате отсчитывают сперва часы, а потом и минуты до пробуждения.

The idea to make passes to Lit then, seemed preposterous to me.
There was something extremely vulgar in the sole idea to try to undress
this beautiful, wished-for, divine girl in that bloody cold, the girl so close
and so far out.
We were lying under the blankets embracing one another without
moving to keep so valuable warmth. And just as I will remember the taxi
trip, I will retain in my memory that magic night: the tick of the clock
and monotonous buzz of the refrigerator. As well as crunch of snow
outdoors under the feet of a rare passer-by. Running of lights of equally
rare cars across the ceiling.
And the voice. Her low, musical, girlish voice.
And the fragrance. Some sweet perfume mixed with the scent of
healthy, young skin.
And the hair. Certainly, that divine hair. That splendid, chestnut,
almost blond thatch.
She fell asleep. Or feigned to sleep, but probably really popped off.
She slaved away in earnest at the time with those two jobs, in contrast
to that bugger in the boiler station, blast him, son of a bitch.
While she was sleeping, I was gazing at her sweet face, broad but
so sensual cheekbones. And slightly tremulant eyelashes.
And simply whiffed her. Inhaled and could not have enough of it.
Inhaled the flavor of her hair. And of her neck. Kissed her on the
cheek.
Of all boiling passion towards her only tenderness remained that
night. Majestic, genuine, untainted, sweet and loving tenderness, viable
only among the chosen few of the chosen mortals. And that solely in
particular moments of life.
I did not get a wink of sleep for the entire night.
Time went by and someone, angel or demon, was whispering in my
ear the truth that landed on my heart in painful awareness: all is flowing
away. And will never happen again.
I am a cripple unable to stop time. And the clock hands count off
hours and then minutes.
And then the alarm went off and Lit opened her eyes. The night
came to an end, to my horror.
We had tea and talked of this and that. Then I saw her to the subway
station.
We agreed to call each other in the evening. I gave her a farewell kiss on
the cheek. The lips smiled wishing good-by and were left unkissed this time.

А потом и будильник зазвенел, и Лит открыла глаза. Ночь, к
моему ужасу, завершилась.
Мы попили чаю, поболтали ни о чём. После я проводил её на
метро.
Договорились к вечеру созвониться. На прощание поцеловал её
в подставленную щеку. Губы, улыбнувшись, попрощались со мной,
оставшись на сей раз нецелованными.
Вечером дозвониться до неё не удалось. Лишь ближе к ночи она
позвонила сама, сказала, что очень устала и неожиданно заснула.
Я всё понимал. Отказывался верить, но понимал.
В сердце словно оттопырился какой-то тугой, неудобный отросток,
и как ни поверни левую руку и предплечье, что-то за сердце хватает,
сосёт мучительно.
«Чего делаешь?» — спросил я Серёгу, у которого тогда вписывался и который как раз разделался с рабочими делами.
«Да ничего», — ответил он.
Мы с ним пошли в ближайший бар — там тогда ещё не скурвился бармен, мешали гарные коктейли.
Я угощал. Довольный Серёга жонглировал Лонг-Айлендами
одним за другим, а меня они — в первый и единственный раз в
жизни — не брали.
Я отчаянно просил добавить супротив рецепта побольше водки,
но толку всё равно был нуль.
На следующий день я проснулся поздно, один — Серёга давно
ушёл на работу.
Рука потянулась к телефону. Хотелось звонить Лит, для того
чтобы... для того чтобы что? Для чего звонить ей?
Не знаю для чего. Просто слышать её. Просто видеть. Просто,
о боже мой, господи, вдыхать.
Но я так и не позвонил.
Телефон выпал из моих рук и я, в звенящем одиночестве московского хлыща средь буднего белорусского дня, ревел и выл так,
что, казалось, у меня разорвётся сердце.
После с Лит мы не виделись.
Хотя немало общались виртуально.
Когда приезжал в Минск, то пытался её выцепить — но она ушла
на новую работу с командировками, и поймать её стало труднее.
А потом и я в Минске стал гостем редким.
Мы потерялись лет на пять.
248

I could not reach her in the evening. Closer to nighttime she phoned
herself and said that being tired she had suddenly fallen asleep.
I understood everything. Refused to believe it, but understood.
A stiff, clumsy crest seemed to bulge out from the heart and, no
matter how you moved the left arm, something seized the heart and
sucked painfully.
— What you’re doing? — I asked Sergei, at whose place I stayed,
when he finished his work.
— Nothing in particular, — was the answer.
We went to the nearest bar, where the barman did not yet go south
at that moment and made good cocktails.
I set up. Sergei was happy about that and concatenated Long-Islands
but they did not go to my head, first and only time in life.
I desperately asked to add more vodka in the mixture but with
no avail.
On the next day I woke up alone, Sergey had long ago gone to
work.
My hand reached to the phone. I wanted to call Lit to… to do what?
Why should I call her?
I did not know why. Just to hear her. Just to see her. Just to scent
her, oh, Jesus.
However, I did not call. The phone fell out of my hands, and I, in
my solitude of a Moscow coxcomb on a Belarusian weekday, wailed and
bellowed, as if my heart was going to break.
I did not see Lit after that.
Though contacted online more than once.
When I came to Minsk, I tried to track her down, but she had a new
job and often went on mission, so it was harder to find her.
Then I became a rare guest in Minsk myself.
We lost each other for about five years.
Alex had long ago quit the boiling station, as well as his schleppworkmate, who was in jail under a foul Article: petty theft or rape of big
cattle; and the former told us of mutual acquaintances.
Lit had built a career, I probably forgot to mention that she was a
high-category software programmer. Not only anemic pointy-heads are
IT specialists.
Married a colleague and moved to Australia.
Judging by her photos with the husband and daughter on the Sydney
beaches or on the porch of her own house next to red rocks, she was all right.
249

После общий знакомый — Саша, собственно, давно оставивший
котельную (равно как и его упырь-напарник, севший по какой-то
неблагородной статье — не то мелкая кража, не то изнасилование
крупнорогатого скота) — рассказывал новости про общих знакомых.
Лит сделала карьеру — я забыл, кажется, сказать, что она программист крутого разряда. Не всё ж худосочным очкарикам в IT пахать.
Вышла замуж за коллегу и уехала жить и работать в Австралию.
Судя по фотографиям с мужем и дочкой — средь пляжей Сиднея
или на пороге собственного домика рядом с какими-то красными
скалами — всё у неё хорошо.
А я порой о ней тоскую. Или о ней, или о чём-то невыразимо
остром, больном и настоящем — с чем меня впервые она познакомила. И что просыпается во мне, когда я тащу сквозь снега мучительный воз нерастраченной нежности.
Она сейчас на другом конце планеты, а это всё равно, что на
ином свете.
Когда у нас зима, и я, ёжась от холода, прислонившись к батарее, оживляю в ощущениях те призрачные ночи, у неё лето. Бьёт
тихоокеанский прибой. Она с семьёй едет на пикник на Тасманию.
А когда у нас лето, то у неё тоже лето.
У них там в Австралии всегда, говорят, лето. И всегда тепло.
И нет никаких батарей. Не то что у нас.

248

I sometimes pine for her. For her or for something ineffably poignant,
painful and genuine she introduced me to. And something wakes up in me,
when I drag across the snows the tantalizing load of unspent tenderness.
She is now at the other end of the Earth and it is the same as in the
other world.
When we have winter, and I shiver from cold leaned against the
radiator and revive the feelings of that night, she has summer. The Pacific
surging breakers run riot. She and her family go for a picnic to Tasmania.
When we have summer, she also has summer.
They always have summer down there in Australia, they say. And
the weather is always warm. And there are no radiators. In contrast to
here at home.

249

Полдорожье. Всех скорбящих радость
Я однажды работал в Московском НИИ Радиосвязи.
Это смешно и само по себе, учитывая, что я не технарь ни
разу и в радиосвязи ничего не смыслю, но разговор сейчас не
об том.
Был у меня коллега, Мусаелян Сергей Артаваздович.
Имя полностью дезориентирует, потому что на армянина он
похож меньше всего — худой, тонкие черты лица, светлый, почти
бледный. Да и родился в Мытищах.
Очень приятный и интеллигентный человек — той, старой,
советской закваски, которая отличала инженерную элиту.
Как-то он рассказывал, каким образом выбрал себе жизненное
дело. Их, ещё молодых студентов-первокуров, знакомили с трофейной
немецкой передвижной радиорелейной станцией — в СССР своих
аналогов не было.
И он сказал: «Когда я её увидел, то сразу же понял, что хочу
быть конструктором радиорелейного оборудования».
И он им стал. Радиорелейное оборудование — это всё, чем он
занимался в жизни. И в этой теме ему мало равных, а те, кто и есть —
он со всеми лично знаком.
Он мне рассказывал, а я ему завидовал.
Завидовал, потому что всегда чувствовал себя неприкаянным.
Мне тоже хотелось своего дела — такого, чтобы как молнией поразило,
и я бы понял — вот оно, моё. Моё. На всю оставшуюся жизнь — как
в песне. И весь сказ.
Я был молодым ещё человеком, и мне казалось, что все кругом
профессионалы. Все знают, кто они и чем хотят заниматься. И лишь
я, как говно в проруби, ни к какому берегу не прибьюсь.
У меня была иллюзия, что дело всей жизни меня успокоит.
Утихомирит мой стыд, ощущение собственной дефективности и
недоделанности. Смягчит взгляды родителей, устремлённые на меня
с плохо скрываемым разочарованием.
Я жил свою жизнь. Занимался всяким, вплоть до криминала.
В моей карьере беззастенчиво сочетаются работы сторожем и генеральным директором.
252

Halfway. Consolation of All Sorrows
There was a period when I worked at the Moscow Research Institute
of Radio communication.
It’s a fun because I am not a techie in any way and do not know a
thing about radio communication, but that’s not the issue now.
I had a colleague: Musayelian, Sergei Artavazdovich.
The name is misleading, because he looked like an Armenian least
of all: meagre, thin-faced, light hued, and almost pale. On top of that,
he was born in Mytishchi in Moscow region.
He was a very agreeable and genteel person belonging to the old
school of Soviet engineers.
He once explained how he had chosen the cause of his life. During
his first year in college, he and his fellow-students were introduced to
the captured German deployable automatic relay terminal: USSR did
not produce them at that time.
And he said, “On seeing it, I immediately understood that I wanted
to be a designer of radio relay equipment.”
And he implemented the idea. Radio relay equipment was the only
occupation of his life. His equal in the field are few and he knows them
all in person.
He was telling his story and I envied him.
Envied because I always felt myself out of place. I wanted my very
own cause, which would have struck me like lightning to make me
understand: that suits me best of all. Best of all. For the rest of my life,
as the song goes. And that’s the long and the short of it.
I was still a young man and thought that all were professionals
around me. They all know who they are and what they want to do. Only
I am like a piece of shit in water that drifts freely with no particular
direction.
I had the illusion that my lifetime project would set me at ease. Quiet
down my shame, the feeling of my defectiveness and incompleteness.
Would mitigate the attitude of my parents with their thinly veiled
disappointment.
I was living my life. Practiced all sorts of things, even illegal ones.
My career unceremoniously ranges from a watchman to general director.
253

Много начинал новых дел на подъёме сил. И неизменно
каждое дело после полосы успехов начинало плавно угасать, пока
я не оставлял его вовсе.
У меня вся жизнь — лоскуты. Я знаком с совершенно разными
людьми — при этом многие из них в равной мере считают меня за
своего. Я много что перепробовал.
Я долго тешил себя иллюзией, что когда-нибудь Великое Дело
Всей Жизни даст о себе знать — огорошит меня, будто обухом,
и я лишь с искрами из глаз буду стоять поражённый, как Сергей
Артаваздович завещал.
Никогда и нигде не ощущал я себя на своём месте.
Я вечный «полу-» — полукровка, полудурок, полугений. Как там
у Вознесенского — «…Мы дети полдорог, нам имя полдорожье.
Никто из нас дороги не осилил, да и была ль она, дорога, впереди?»
Вечный «полу-». Вечный свой среди чужих. И ещё чаще чужой
среди своих.
Меня тянет к людям — но на половине дороги разворачивает
на сто восемьдесят.
Я делаю дело, но когда до завершения рукой подать — бросаю.
Половина шага до завершения — но мне уже не интересно. Я уже
перегорел.
Вечный «полу-». Русалка, полурыба-получеловек. Чужой на
земле — хвост мешает. Чужой в воде — не место сухопутным людям
в тинных заводях.
Мне очень трудно с этим жилось, пока я не познакомился с собой
лучше. И в какой-то момент принял себя таким, какой я есть — со
всей моей неприкаянностью, незавершённостью, половинчатостью.
Я такой. Я никогда не найду дело на всю жизнь. Я никогда не
стану статичным.
Я как вода или ветер. Моя жизнь — это постоянные перемены.
Такова моя природа. Моё «полу-» — мой главный ресурс.
Мне трудно с моим «полу-». Это вечное одиночество. Вечная
тревога. Вечное ощущение своей малости и чужеродности в большом
краю, где все, складывается такое ощущение (ошибочное, знаю),
кроме меня, дома.
Но — в какой-то момент это стало острой истиной — я не могу
и не хочу, оказывается, со своей неприкаянностью расставаться.
Моя неприкаянность — моя сила, моя энергия. Именно для
того, чтобы заглушить этот страшный гул пожирающей меня
254

I started a lot of undertakings on a tear. And each of them, after a
run of success, invariably gradually died out, until I abandoned it.
All my life is a patchwork. I am acquainted with people from totally
different domains and many of them think I am from their circle. I may
say: you name it, I tried it.
For quite a while, I entertained the illusion that the Great Cause of All
Life would be brought to light: would hit me like a ton of bricks and I would
see stars and stay dumbfounded — just like Sergei Artavazdovich instructed.
I never felt myself in the right place anywhere. I am always half —
half bred, half-brain, half genius. Remember what Andrei Voznesenski
said: “We are the children of half traveled roads. Our name is “Halfway”…
Forgive us, if you can. None has handled the road; but was there any
road in store?”
Incessant half. I am always at home among strangers. And more
often than not a foreign native.
I feel drawn to people but make a U-turn midway.
I always get into gear but abandon the matter, when the end is just
steps away. There is half a step to accomplishment, but I have already
no interested, it dies down.
Incessant half. A merman: half-fish — half-human. I am alien to
land: the tail gets in the way. I am alien to water: there is no place for
terricolous humans in the muddy pools.
It was tough to live with it until I came to know myself better.
And at a certain point, I accepted myself as I was: with all my gad,
incompleteness and halfness.
That’s the way I am. I will never find a lifetime project. I will never
become statical.
I am water or wind: my life consists of chops and changes. This is
my nature. My halfness is my main resource.
I have a hard time living with my halfness. It is never-ending solitude.
Never-ending anxiety. Never-ending feeling of littleness and foreignness
in a great area, where everybody seem (only seem, I know) to be at
home, except me.
But somewhere along the line I acquired a firm conviction that I
could not and did not want to part with my gad.
My gad is my power, my energy. I write, live, observe, meddle and
travel just to abate this tremendous din of eternity that devours me. When
you get right down to it, everything I do in life is my therapy. I cure my
half-blood soul, which is very lonely. But I admit it very rarely.
255

вечности, я пишу, живу, наблюдаю, интересуюсь, путешествую.
Всё, так разобраться, что я делаю в жизни — это моя терапия.
Я лечу свою полукровную душу, которой очень одиноко. В чём я
очень редко признаюсь.
Если бы во мне не было этой расщеплённости, этого вечного
шизо — я бы был намного более предсказуемым, самодовольным,
удовлетворяющимся малым. Эдаким олимпийским мишкой, румяным, у которого всё ништяк.
И, совершенно точно, я был бы гораздо более скучным. Вряд ли
бы вы читали сейчас эти строки.
Мне бывает очень страшно в этом мире. И я вою — когда
никто не видит.
Мне выпала не самая лёгкая доля — но сейчас я понимаю всё
величие этого дара и ни за что с ним не расстанусь.
Полдорожье — это не приговор. Хотя это судьба. А судьбу, как
гласит восточный фатализм, не изменить.
Великий религиозный смысл смирения — в принятии судьбы.
И в зоркости — там, за невзгодами, прячутся особые сокровища,
дарованные только одному, тому, кого Бог испытывает. Как он
поступает со всеми, кого очень любит.
Никто ведь не обещал, что касание Бога гарантирует смертному
земной комфорт, верно?
Нередко бывает так, что печалящихся, тревожащихся, страдающих начинают утешать доводами, что их горе ничтожно на фоне
иных других, что есть кривые, косые, хромые, безногие, на войне
потерявшие маму, папу, внучку и собачку Жучку. Что наши деды воевали, а бабушки поднимали десятерых детей — и что есть твоё горе
на их фоне? Да дерьмо собачье, а не горе, с жиру, мол-де, бесишься.
И нередко это, к сожалению, действует — люди начинают убеждать себя, что у них на самом-то деле всё хорошо, что важность их
проблем ничтожна перед НАСТОЯЩИМИ проблемами.
Начинают забивать внутренние переживания ещё глубже, надевают резиновую улыбку, и некоторое время получается, пока дело
не заканчивается депрессией, из которой можно выходить только
уже медикаментозно, а то и психиатрией.
На самом деле не существует проблем важных и неважных —
все они важные. Каков бы ни был повод — чувства, которые
вызывает та или иная жизненная ситуация, они настоящие.
И нельзя их сравнивать.
256

If I had none of this split, this continuous schizo, I would be much
more predictable, self-complacent and satisfied guy. Just like Moscow
Olympics bear: high-colored and relaxing.
And definitely much more boring. You would hardly be reading
these lines now.
Sometimes I am very scared in this world. And I wail, when nobody
sees it.
Mine is not the easiest lot, but I now understand the greatness of
this flair and shall not part with it for the world.
Halfway is not a judgment of court. It is the fate though. And the
fate, as the oriental fatalism goes, is inexorable.
The profound religious sense of humility is in acceptance of fate.
And in vigilance: there beyond the miseries stay special treasures granted
only personally to those put on trial by God.
All those greatly loved by Him are treated in this way.
After all, nobody promised that contact with God guarantees earthly
comforts to a mortal, did they?
It is not uncommon that those who grieve, worry or suffer are
convinced by others that their trouble is nothing as compared to the
problems of those who are crooked, cross-eyed, lame, legless, warring;
lost their mom, dad, granddaughter or dog. They are reminded that our
grandfathers have gone through the war, whereas our grandmothers
raised ten children each, and their misfortune is insignificant against
these calamities. It’s bullshit and not misfortune and the good life’s gone
to their head.
And it often works, unfortunately: people pretend to themselves that
everything is going well and their problems are paltry against REAL
problems.
They hide their emotions ever more thoroughly, use artificial smile
and thus go on, until it ends up in mental depression, which needs drug
therapy, or in psychiatric case.
In truth, there are no important or unimportant problems: they are
all important. Irrespective of the cause, the feelings evoked by a life
situation are real. And they cannot be similized.
However trivial a situation may seem to onlookers, it is burning
and agonizing within. And often looks desperate, which brings
frustration.
Pain is a mechanism of attracting attention. When something aches,
support and acceptance are needed. Recovery excludes carelessness.
257

Насколько бы ни казалась пустячной ситуация со стороннего
взора — изнутри она больная и страшная. И нередко кажется безвыходной, что приводит к отчаянию.
Боль — это такой механизм привлечения внимания. Когда что-то
болит, там нужны поддержка и принятие. Исцеление не терпит
небрежности.
Какой бы повод ни вызвал боль, нельзя от неё отмахиваться.
Боль можно только прожить — или иначе придется тащить её с
собой, непонятно только, зачем.
В мире и так слишком много боли, зачем же заставлять страдать
тех, кому и так сполна досталось?
Жалеть плачущих от голода и холода женщин, стариков и
детей — это легко, это очевидно, это все умеют. Тут не надо особенной широты души.
Гораздо сложнее пожалеть того, у кого вроде как всё в порядке
и в ажуре — настолько, что он даже себе самому боится признаться,
насколько ему там, в глубине души, может быть плохо.
Пожалеть тех, кто внешне успешен, с напускной наглостью и
цинизмом. Ибо им тоже больно и плохо — да только они боятся
это признать, опасаясь грубости, страшась признать в себе свою
тонкость, свою хрупкость, свою слабость. Свою — да, её — непринятую неприкаянность. Своё полдорожье.
Им больно и плохо по-настоящему, со всей разорванностью
души по-живому, в клочья — а они смеются, и убеждают всех, и
себя прежде всего, что они счастливей всех.
Нет. Не счастливей. Не хорошо.
И душа отлично знает, как это, когда нехорошо. Когда всё есть — а
чувствуешь себя нищим, просящим хлеба – и не получающим. Когда закрыт стеной проход в сердце, и открывается он только разрывом миокарда.
Мы живём в мире, где есть кто-то наверху и кто-то внизу — а
мы вечно посередине.
Вечно неприкаянные — мнящие себя царями, а страдающие,
как простой пастух.
Есть у меня странный дар — я умею давать утешение тем, кому
откажут все остальные, сочтя, что«ему не надо». Сочтя слишком
благополучным того, кто завуалированно, робко, но просит к себе
милосердия.
Я знаю, насколько им — или вам — может быть плохо, страшно,
горько, тоскливо, одиноко — и нет церкви, нет священника, нет
258

Whichever the cause of pain may be, it must not be waved aside.
The pain may only be gone through, otherwise you would have to drag
it with you, who knows why and where.
There is already too much pain in the world, why those who had
more than a fair share of trouble should suffer?
It is easy to be pitiful to women crying from hunger and cold, to the
old people and children; it is evident and anyone is able to do it. You do
not need largesse for that.
It is much more difficult to have compassion upon a person who
seems to be all right, but does not dare to admit even to themselves that
they are none too well deep in their mind.
To feel sorry on those who are outwardly successful, though put on
impudence and cynicism. Because they are also hurt and sick at heart but
shy in owning it for fear of rudeness and being reluctant to show their
subtility, fragility and weakness. Yes, their rejected gad. Their halfway.
They are hurt and sick at heart in earnest with their soul torn to
shreds, whereas they laugh and try convince all, and themselves in the
first place, that they are the happiest persons on earth.
No. They are not. And they do not feel good.
And the soul knows too well, what it means: not feeling good.
It’s when you have everything but still feel like a pauper asking for
bread… and not having it. When the passage to your heart is closed by
a wall and it opens only by cardiac break.
We live in the world, where someone is on top and someone at the
bottom, whereas we are always in the middle.
We are chronically on the gad: fancy ourselves kings but suffer as
common shepherds.
I have a strange flair: I am able to comfort those rejected by others
who assumed that the former “do not need it”. Considered them too
trouble-free though they covertly and timorously ask for compassion.
I know how they, or you, for that matter, feel bad, agonizing, bitter,
dismal and lonely, being deprived of church, priest, home, father, wise
friend, understanding woman, loving adviser. There is nowhere to go:
neither here, nor there.
There is a lot of suffering, but no chance to share, embrace, unburden
or have your cry out.
And I feel such individuals. And gently love them — you.
I am cut of the same cloth. I know. I know that that pain is genuine.
At some moment of life, I received a strange message from God, a hint.
259

родного места, нет отца, мудрого друга, всепонимающей женщины, любящего советника. Некуда пойти, ни к Богу со свечкой, ни к
чёрту с кочергой.
Есть много страдания — а не разделить, не обнять, не высказать,
не проплакаться.
И я таких чувствую. И тихонько их — вас — люблю.
Сам такой. Знаю. Знаю, что боль там — настоящая.
В какой-то момент жизни мне пришло странное послание от
Бога, намёк — я хотел узнать своё предназначение, своё место в
мире, и просто допустил, что моё извечное бродяжничество может
быть предназначением. Мои вечные бесплодные поиски и утешенные на этом пути души могут быть смыслом сами по себе — не так
важен смысл жизни, как процесс его поиска.
Я неприкаянный, я люблю неприкаянных, я писатель и ангелхранитель неприкаянных. Я пишу для тех, кто в одиночестве тоскует
в ночи, запутавшись в жизни.
С тобой всё в порядке. Ты просто неприкаянный, но это ничего, это не клеймо, это не беда. Так труднее, но так и интереснее,
поверь мне.
А если тебе больно — ты имеешь на это право.
Каждый раз, когда мир сузится до размеров каморки, в которую
нет входа и из которой нет выхода — вспомни обо мне.
Я твоя икона. Всех Скорбящих Радость. Cо мной можно говорить. И прямо сейчас я думаю о тебе.
Вы не одни. Я с вами.
И это еще не конец. Мы встретимся, даже если будем иными.

260

I wanted to know my predestination, my place in the world and just assumed
that my never-ending vagabondage might be predestination. My incessant
futile pursuit and soothed souls on the way may be the purport in itself.
The raison d’etre is not so much important as the process of its search.
I am on the gad; I have a heart for the likes of me and feel to be their
guardian angel. I write for those who grieve alone in the night unable to
make head or tail of life.
You are OK. You’re just on the gad, but that’s nothing, that’s not a
stigma and not a big deal. It is tougher this way, but more interesting,
believe me.
And if you feel pain, you have the right for it.
Each time the world shrinks to the size of a cubicle with neither
entrance, nor exit — remember me.
I am your icon. Consolation of All Sorrows. You may talk to me.
And I am thinking of you right now.
You are not alone. I am with you.
And this is not the end of it yet. We will meet, even if we are different.

261

Суккуб
Заблудился. Бывает такое. На каком-то круговом движении ушёл
в неверный поворот.
Неладное заподозрилось, когда проехал огромную деревянную крепостную арку, статуи мифических исполинов, титанов
Междуземья, которых совершенно точно не проезжал утром,
когда мотнулся при оказии одним днём из мирной, спокойной,
домашней Словакии, преисполненной журчащей славянской
речи, в инородный венгерский Мишкольц, по дороге, обочины
которой пестрели цветущими маками, и синие горы виднелись
за пшеничными полями.
Есть у венгерской глубинки особенность — она похожа на
кинохронику, которую видишь, но в которой не принимаешь
участия.
Загадочные, шифрованные, длинные, нечитаемые венгерские
слова на уличных вывесках. Речь, похожая на звуки на магнитной
плёнке, запущенной задом наперёд. Дезориентирующее обилие
смуглых лиц потомков гуннов и луноликих угорских блондинок.
Смотреть — смотри. Но помни, ты тут лишь зритель в пустом
кинозале, в люминесцентном тающем свете. Без билета и без попкорна.
Однако, уже вечерело. В пряный запах полыни вплелись нотки
запахов коровьего навоза с полей, винной терпкой кислинки и вечерней ветреной прохлады. Заехал в какой-то небольшой городок
по пути — надо было спросить дорогу.
Вежливые, но отстранённые, нехотя вышедшие из кинохроники
венгры лишь виновато пожимали плечами, улыбались углами губ —
по-аглицки в стороне от больших городов никто не мерекает, даже
трохi, а тот день, когда я смогу изъясниться по-венгерски, настанет
в моей жизни ещё не скоро.
Южная ночь накатывала быстро, магазинчики закрывали
жалюзи, по домам мерцали редкие огни – ложатся рано. Прохожие
стремительно рассасывались. Фонарный свет хватал пожелтевшими
зубами лишь пустые улицы.
Обочины не было, и я, заприметив сзади странное движение,
остановился с краю дороги на аварийке.
262

Succubus
I lost my way. That happens. Made a wrong turn on a circular
length.
The feeling that something was amiss came when I drove past a
fortress archway and statues of mythical giants, titans of the Middleearth, which I evidently had not passed by in the morning, when
I rushed one fine day on occasion from quiet, peaceful and homy
Slovakia with nice-to-the-ear Slavonic speech everywhere to alien
Hungarian Miskolc, following the road surrounded by poppy fields
and wheat-lands with blue mountains after them.
Hungarian backcountry has a specific feature: it looks like newsreel
that you watch but do not make part of it.
You see enigmatic, encrypted, long and illegible Hungarian words
on street signs. You hear oral speech sounding like tape recording in
reverse playback. You are disconcerted by the abundance of darkvisaged descendants of the Huns and moon-faced Ugrian blonds.
You may enjoy the environment to your heart’s content. But remember
that you are only a spectator in an empty movie hall, in its fading
fluorescent light. Without ticket and also without popcorn.
It was growing dark in the meantime. The spicery of dry wormwood
was mixing with notes of cow manure, grippy crisp and the cool of a
windy evening. I needed to ask the way.
The polite but spaced out Hungarians, half-heartedly emerged from
the newsreel, and only shrugged guiltily with a smile playing around the
edges of their lips: far from the big cities nobody is English savvy, even
slightly, and the day when I will be able to make myself understood in
Hungarian is distant.
The southern night advanced quickly, small shops had drawn the
blinds, rare lights twinkled in the houses because people go to bed early
there. Folks dispersed like old boots. The light of street lamps sank its
yellowed teeth only into empty streets.
There was practically no clear-cut border and I stopped on the road
shoulder having noticed strange movement behind me.
A young girl on rollers was approaching along the footpath, disappearing
in the darkness and re-emerging in the deceptive, adulterine lamp halo.
263

Ныряя в темноту, выныривая в неверный, адюльтерный фонарный ореол, по пешеходной дорожке приближалась молодая девушка
на роликах.
Я прошуршал стеклом, высунулся из моторного рокота в тёплый,
поющий цикадами загадочный венгерский вечер, приготовившись
прервать грациозное, плавное движение своим похабным «экскюз
ми!».
Но сказать что-либо мне было не суждено.
Девушка приблизилась, не глядя по сторонам, в ушах наушники.
Она была смуглая, из тех венгерок, что хранят магматический,
раскалённый, пурпурный вулкан страсти под холодноватым, нарочито
надменным безразличием. Загорелая, вкусного молочно-кофейного
оттенка кожа.
Чуть с горбинкой нос, дикарские, пугливые, настороженные,
по-птичьи чёрные глаза.
Чёрные волосы стянуты в конский хвост на затылке, колыхающийся из стороны в сторону, рассыпающийся по плечам при
движении.
Нижняя губа чуть поджата, как часто делают подростки, упрямо
сохраняя этим свое ещё хрупкое «я». Лицо красивое, молодое, свежее.
Во всей фигуре бушует огонь молодости — необъезженный
мустанг, прекрасный цветок, распустившийся из нескладного юношества.
Изящные руки, локти. Плоский, сильный живот.
На девочке белая маечка, открывающая лопатки. Под белой
маечкой чёрный контур лифчика, скрывающего небольшую, упругую
грудь. На пояс от наушников идёт оранжево-мультяшный провод.
И чёрные трусы, бесстыдно, туго обволакивающие каждый
штрих уже разошедшихся в стороны крутых бёдер.
Именно не шорты. Именно трусы. Чёрная ткань, едва не расходящаяся
от натяжения, позволяющая увидеть весь силуэт в деталях — веер из
нескольких складок внутри бедра, ямочки над крестцом, подрагивающие при движении ягодицы, холм лобка и провал-щель под ним.
Лолита, хищная стремительная гарпия, демоница, ночной суккуб.
Дьявольское наваждение.
Сколько спермы и крови было в этом! Сколько клокочущих,
бурлящих ночей. Сколько библейских притч. Сколько безнадежно
влюблённых принцев, лезущих на башню, а попадающих на кол.
264

The side window scrooped as I opened it and stuck out from the
realm of motor murmur into the warm and arcane Hungarian evening
with singing cicadas, preparing to interrupt the graceful, smooth motion
with my rude “Excuse me!”.
But it was not in the cards for me to say anything.
The girl approached without looking about her with the headgear
in her ears.
She was olive-tinted, one of those Hungarian women, which hold
the magmatic, fiery and purple volcano of passion behind the coldish
and ostensible indifference. Their skin is of sapid tinge: coffee and
milk.
Slightly aquiline nose; savage, timorous, watchful and bird-like
black eyes.
Black hair, braced into a ponytail at the nape, which waffed from
side to side and scattered over the shoulders in motion.
Her lower lip was a bit pursed, as is often the case with youngsters,
when they stubbornly try to protect their still fragile “ego”. Her face was
pretty, young and fresh.
The fire of the spring of life raged in her whole figure. It was the
embodiment of an untamed mustang, a beautiful flower burst into blossom
out of angular youth.
The hands and elbows were delicately shaped. The belly was flat
and strong.
The girl wore a white T-shirt, which opened her shoulder blades.
The outline of black bra supporting small perky breasts was seen through
the shirt. Funny orange wire straight out of a cartoon ran from the
headgear to the belt.
Below there were black panties that barefacedly and tightly enveloped
every particular of the broad hips already spread apart.
And they were not shorts. They were expressly panties.
Black cloth almost unknitting from strain and making possible to
see all bodily details: the creases fanning out on the inner side of hip,
dimples above sacral bone, buttocks swaying in motion, pubis and a
cave-cleft below.
Lolita, a hawkish blistering harpy, demoness, succubus. The instigation
of the devil.
So much sperm and blood was hidden in that apparition! So many
seething, vibrant nights. So many biblical parables. So many princes
hopelessly in love, who used to climb a tower, but were ganched instead.
265

Какая грация! Неукротимый нрав природы, божественный
дизайн, великолепная задумка, похотливое исполнение.
Это было слишком совершенно, чтобы продолжаться долго.
Девушка удалялась, а я, высунувшись из машины, так и глядел ей
вслед, мигая аварийкой как дурак посреди проезжей части.
Не удел смертных созерцать живых богинь.
Длинные, мускулистые, равномерно загорелые ноги, как толчковые лапы беговой лани, упруго и даже словно чуть с ленцой попеременно мчали вперёд снаряд тела. Чёрный конский хвост прыгал по
лопаткам, пересекаемым чёрными полосами лифчика. Означивался
складками под ягодицами игручий шар зада.
Богиня уплыла в одно облако фонарного света, потом в другое,
а после её силуэт потерялся во мраке.
Кто-то два раза стукнул по клаксону сзади и обогнал меня по
встречке. Это немного вернуло туманный разум из безвременья.
Но я не мог собрать разрозненные куски сознания, чтобы двинуться
дальше.
Там, куда уплыл мой ночной суккуб, вдруг появилась молодёжная компания — четыре парня, две девушки. Они весело о
чём-то шумели. Девушки изображали пантомиму, парни хохотали,
один хлопал себя по коленке полупустой пластиковой бутылкой
лимонада.
Поравнявшись со мной, увидев мой ошарашенный взгляд, один
из них что-то дружелюбно спросил, по общему смыслу что-то вроде
«вам помочь?».
Я открыл рот, чтобы спросить про дорогу, как тут у них попасть
в Словакию, но вместо того сдавленно произнёс: «Кто она?»
Компания обернулась туда, куда уехала гарпия, с которой они
явно пересеклись, и всё, как мне кажется, вмиг поняв, дружно расхохоталась.
Парень с девушкой подмигнули мне, кивая в сторону исчезнувшей
наяды, и что-то сказали на своём, на мадьярском, горделиво — видал,
мол-де, наших?
«Ду ю спик инглиш?» — я, кажется, немного приходил в себя.
«Э литтл бит», — всё-таки хорошо иметь дело с молодыми.
Дорогу они мне рассказали. Уже через час я пересекал пустую
венгерско-словацкую границу с заколоченными пограничными
постами, упразднёнными великим и ужасным Евросоюзом. А уже
через два, заехав в какой-то маленький посёлок, заночевал прямо
266

What a grace was displayed! Unconquerable temper of nature, divine
design, bright idea and lustful execution.
It was too perfect to last. The girl was pulling off, whereas I stared
after her, jutted out of the window, blinking like a fool right in the middle
of the roadway.
It is not the mortal’s lot to behold a living Goddess.
The long, muscular, evenly sunburnt legs springily and even a bit
half-heartedly alternately thrust forward the bodily missile, like take-off
paws of a fallow deer. The black ponytail danced on her shoulder blades,
which were crossed by the black bands of the bra. The luring ball of the
backside ended in natural folds.
The goddess glided away in one circle of lamp light, then another,
until her silhouette was lost in the dark.
Someone behind me pressed the horn twice and surpassed me
entering the oncoming lane. The event slightly brought my clouded
mind back from torpor. But I could not collect the scattered pieces of
my consciousness together to go on.
A company of youngsters suddenly emerged at the place where
my succubus floated away: four guys and two girls. They rattled away
merrily. The girls pantomimed something, the boys laughed loudly,
one of them patted himself on the knee with half-empty plastic bottle
of lemonade.
When they pulled level with me and saw my strange, bewildered
look, as I can imagine it was, one of them asked something in a friendly
way that, as I guessed, meant, “do you need help?”
I opened my mouth to ask the way and how to get to Slovakia, but
uttered chokingly instead, “Who is she?”
The company turned their heads to where the harpy went, with
whom they evidently crossed paths, and having understood everything
in a flash, at least so it seemed to me, exploded with laughter all at once.
A guy with a girl winked at me, nodded in the direction of the
disappeared naiade and proudly said something in Magyar meaning:
there, see who we are!
“Do you speak English?” — I seemed to be slowly coming back to
my usual self.
“A little bit” — it’s good to deal with the young ones after all.
They showed me the way. In an hour I was crossing the empty
Hungarian-Slovak border with nailed up crossing terminals, abolished
by the great and terrible European Union. In two hours I drove into a
267

в машине — остановился у костёла, разложил кресло и уронил
усталую голову в сон до утра.
Но та ночь меня не отпускает. Иногда я вспоминаю венгерскую
валькирию, вакханку в чёрных трусах, и это волнует мне кровь.
Никогда, ни до той встречи, ни после, я не встречал ничего более
хтонически сексуального.

268

small village, stopped at a Roman Catholic church, and dropped my tired
head down to sleep until morning.
But that night does no let me go. Sometimes I recollect the Hungarian
Valkyrie, bacchante in black panties and that tingles my blood.
Neither before, nor after that meeting did I come across anything
more chthonically sexual.

269

Феличита
Есть у меня подруга. Назовём её О. — хотя на самом деле
она Е. — ошеломительно дева хороша.
Статью в батю-казака, глаза чёрные, в бабку-армянку.
Волосы как смоль, высокая, груди как две дыньки-комсомолки.
Как наденет белое платье, да кружевное бельё под него, да пойдёт поступью царицы от бедра — слабонервные мужики на колени
валятся, следы целовать.
Правда красива. Обаятельная, голос певучий, смех русалочий.
Умна — и пусть только кто скажет, что девушку это не красит.
Всем хороша, но должен быть и у неё изъян, и таковой есть —
любит наркоты вмазать.
Тяжеляком не балуется, но всякие травы-муравы, гаш, белый и
прочая дурь — и умная дева становится дура-дурой.
Воистину, тут у каждого свой демон.
Я её страсти разделял слабо, всё-таки я бухарь и тому верен.
Но общие темы мы находили.
Она мне доверяла, даже как-то был у неё смотрящим на ЛСД —
кто не знает, кислота держит долго, и человека без присмотра лучше
не оставлять, иначе он устроит страх и ненависть в Лас-Вегасе.
Приехал я к ней на хату, и нет бы по-здоровому, по-юному сексом
заняться — она марку под язык, да как отлетела.
Признаков жизни не подаёт, я пересрал – мы такой вариант не
обговорили. Я уж думаю, ну и чего мне объяснять по этому поводу
прикажете? — один в хате с трупом красивой девушки. И только
Асмодей мне на ухо шепчет, гад: «Давай-давай, пока тёплая!».
Но она оклемалась, хотя часов шесть кряду потом бузила — я
чуть не поседел, взмок, как шлюха в церкви, да зарёкся в смотрящие
ходить. Тут уж дружба-дружбой, а табачок врозь.
Ну, а кроме этой её страсти, всё в деве зашибись, и оттого нередко мы комтугезились по разным поводам.
Забил я ей, как истинный романтик, однажды комтугез ночью,
на конечной трамвая, на Скотопрогонной улице — там темно, глаз
выколи, трамвайный парк, родной НИИ Радиосвязи, замшелый
пруд и за ним кладбище — красота, в общем, есть чем впечатлить.
270

Felicità
I have a friend. Let us call her O., though she is E. in reality.
A gorgeous maid.
In terms of build she took after her father, a Cossack, whereas her
eyes are black like those of her Armenian granny.
Her hair is pitch-black, she is tall with breasts like two melons.
When she puts on a white dress and lace lingerie under it, walks as
a queen with gracious hip sway all weak-nerved men fall on their knees,
and kiss her footprints.
She is really beautiful. Charming, with singsong voice and laughter
of a water nymph.
She is also clever, and do not tell me it does not grace a girl.
She is great at everything, but still there should a flaw by the nature
of things. And a flaw there is: she likes to get a fix.
She steers clear of hard drugs, but after a bit of grass, hash, junk or
other shit a clever maid turns into a cold biscuit.
Definitely, everyone has their own demon.
I did not share her passion, because I stuck to boozing. But we
managed to find something in common to talk of.
She trusted me; once I even was an LSD session “invigilator”.
The point is that acid is retained for quite a while and the person should
not be left unguarded, otherwise they may orchestrate Fear and Loathing
in Las-Vegas.
I went to her place and instead of healthy, young sex she put a blotter
under her tongue and spaced out.
She did not exhibit vital signs and I was scared shitless: that scenario
was off-design. I started to think how I would explain being alone in the
house with the dead body of a pretty girl? And that bastard Asmodeus
whispered in my ear, “Go head, until she’s still warm!”
But she snapped out of it, though was brawling for about six hours
on end after that; I almost turned gray and ran with sweat, as a whore in
the church, and now know better than to meddle in LSD sessions. Hedge
between keeps friendship green in this matter.
Thus, apart from this passion the maid is OK and we started to come
together quite often on various occasions.
271

Перед встречей с ней списываемся, а она мне — «Есть чо?».
Я ей говорю — дары полей малехо есть. Мне тогда вечно кто-то
из говнорокеров корабль-два притаранивал.
«Тащи!» — она мне.
Я по амбарам помёл, по сусекам поскрёб, слепил колобок,
положил его в спичечный коробок — спички оттуда предварительно
вытряхнув.
Я протарахтел на своих мятых Жигулях по трамвайным рельсам в темень Скотопрогонной — и, о чудо, стоит она, совершенно
иноземная, совершенно не из этого мира, красавица, платье в пол,
грудь вздымается, меж холмами кулон на золотой цепочке.
Отдал я ей сразу гостинец, она на коробок посмотрела: —
«Фе-ли-чи-та!» — прочитала.
Я взглянул и только сейчас заметил — и правда, «Феличита»
написано разноцветным, как алмазы в небе. Я этот коробок в какойто пиццерии стащил, значения не придав.
А «феличита» по-итальянски — это счастье, если кто не знает.
Очень романтично вышло.
Романтично, но как-то мы с ней постепенно потерялись.
Бывает, раз в год спишемся, попытаемся забить комтугез, и
ничего не происходит.
Хотела сына рожать, даже имя ему придумала, но со вторым
мужем развелась.
Потом взяла какую-то дикую ипотеку, где-то в жопе в Люберцах,
50 или 60 тыщ в месяц, как с куста — вжить! Там уж не до сына, не
до мужа, знай только паши на трёх работах.
Последний раз от комтугеза в городе отказалась — не может
ехать после операции.
Не знаю подробностей. Говорит, что молилась, чтобы не проснуться от наркоза — но Вельзевул остался глух.
Предложил сам к ней в Люберцы приехать — героический, считай, шаг в занятой Москве, и вновь она нашла повод манкировать.
Что-то очень нехорошее с ней происходит.
Безумно жаль девку.
А я с ней даже ни разу не переспал. У меня к ней какая-то
совершенно непонятная, нежная, платоническая любовь да феличита.
Как сестра при непутёвом братце.
И вот — она где-то там чахнет, а я ничего не могу сделать.
272

Once, as a true sentimentalist, I arranged to come together one pitchdark night, at the tram terminus in Skotoprogonnaya Street; the scenery
included the car barn, my dear Research Institute of Radio Communication, a
mossy pond and a cemetery after him — nice place to impress a girl, I’d say.
In a message from her before the meeting, she asked, “Got something?”
I assured her that there was a bit of nature’s offerings. Back then, I
always had a vessel or two from those shitty rockers.
“Bring it!” — she agreed.
I scraped the cupboard, swept the flower bin and made a bun; then
put it in the matchbox having taken away the matches before that.
I rumbled in my battered Zhiguli along the streetcar rails into the
darkness of the Skotoprogonnaya and, lo and behold, she was standing
there, totally ethereal, otherworldly beauty, in floor-length dress, with
heaving breast and pendant on a gold chain between elevations.
I gave her the present right away; she looked at the box and read: “Fe-li-ci-tà!”
I also gave a closer look and noticed the inscription “Felicità” in
various colors like diamonds in the sky. I had picked up the box in a
pizzeria thinking nothing of it.
That sounded romantic.
Romantic it was, but we lost sight of each other after that.
We write to each other once a year, try to come together but with no avail.
She had an idea of giving birth to a son, even chose a name for him,
but divorced from the second husband.
Then she took out an awful mortgage for a lodging at the back of
beyond, in Lyubertsy, with the repayment rate of about 50 or 60 thousand
per month — zing and no joke! Thus, she had no time to think of sons
or husbands, just toiled at three jobs.
The last time she refused to come together in town due to having
been recently operated.
I am in the dark about the details: she says she did not want to wake
up after intervention, but Beelzebub turned a deaf ear to her prayers.
I offered to come and see her in Lyubertsy, it was almost a heroic
deed in the busy Moscow, and she again found a pretext to blow off.
Something is the matter with her.
I feel awfully sorry for the girl.
It’s funny when you come to think of it, but I did not even go to
bed with her. I feel totally unexplainable, tender, platonic sentiment and
felicità to her. We are like sister and her light-minded brother.
Thus, she is wasted somewhere, whereas I am unable to do anything about it.
273

Алголь
Сквозь шаткие декорации мира я вижу переливающийся всеми
гранями свет. Он мерцает как небесное тело, материнская звезда,
и манит меня.
Он пробивается лучами через дыры, он сквозит за любой
деталькой этого мира — величественной или банальной.
Я часто смотрю на что-то, а вижу сквозь. Вижу свет. Ощущаю
чёрный ветер.
И так было всегда, сколько себя помню.
Для меня большим изумлением было осознать (в весьма зрелом,
кстати, возрасте), что эту звезду видят и ощущают не все. И что,
быть может, они и не являются, как я, её детьми.
Чем старше я становлюсь, тем ярче и завораживающе мерцает
для меня эта звезда.
Я могу разговаривать с человеком, а видеть Алголь в его глазах.
Я могу смотреть на дворцы и разруху, жизнь и смерть, а видеть
сквозь — совсем не то, что снаружи.
И чем дольше я живу, тем сильнее я зависим от этого мерцания.
Всё сложнее и сложнее мне отвлекаться, выходить из гипноза,
очарования этой тяжёлой, страшной и прекрасной звезды.
Мне кажется, что моя смерть будет совершенно безболезненной
и незаметной для меня самого.
Я просто буду смотреть на эту звезду, как она сверкает и манит
меня, и просто в какой-то момент не вернусь. Сольюсь с ней, сам
стану мерцанием.
Мой труп найдут с широко раскрытыми глазами, в которых
уже ничего больше не отразится, и так и не узнают, что именно со
мной произошло.

274

Algol
Through the rickety scenery of the world stage, I see the light playing
in all the facets. It bickers like a heavenly body, a host star, and lures me.
Its rays thrust through the holes; it shows through every detail of
this world, be it majestic or trivial.
I often look at something and see through it. Feel the black wind.
And that has always been the case, as long as I can remember.
I was greatly amazed to find out (in very advancing age, by the way)
that fewer than all people see and feel this star. And maybe they are not
its children like me.
The older I become, the brighter and more fascinating this star
glimmers for me.
I can speak to a person and see Algol in his or her eyes.
I can look at palaces and havoc, life and death and see quite different
things through them.
And the longer I live, the more dependent on this glimmer I
grow. It is more and more difficult for me to digress, to withdraw
from hypnotic state, from the fascination of this oppressive, flagrant
and beautiful star.
It seems to me that my death will be totally painless and imperceptible
to me. I will be just gazing at this star, at the way it glimmers and lures
me and just will not come back at a certain moment. Merge into it and
become a glimmer myself.
My corpse will be found with wide-open eyes, where nothing will
be reflected, and unaware of what has happened to me.

275

Шляпа
«Не обслуживается» — сказал банкомат по прилёту в аэропорт
Куала Лумпура. Остальные сказали так же.
Моя праздность потихоньку стала спадать, а радостное предвкушение омрачаться. Одно дело приехать в страну с бабосом на
кармане, и совсем другое с бабосом на карте, снять который не
представляется возможным.
Это только потом я узнал, что банки ставят на карты дополнительные степени защиты, и перед поездкой куда-то нужно активировать действие карты в той или иной стране. Но на тот момент предо
мною просто встал неприятный факт — наличности нет. Совсем.
Добро пожаловать в Малайзию.
Достал телефон, пока на нём были какие-то деньги, начал
строчить смс-ки Кузьмичу, чтобы спасал своего бедолажного друга,
да слал немедля Вестерн Юнионом какую-нибудь копеечку на пропитание. Вернусь — сочтёмся.
Еле-еле нашел роуминг. Кузьмич успел подтвердить добро.
В стоимость авиабилета входил трансфер из аэропорта до города,
с невозможностью отказа. Когда брал билет, то сердился лишним
тратам, а тут это меня спасло — без копейки денег, точнее без
единого рингита, я загрузился, тем не менее, в автобус, да поехал
навстречу новой стране.
Новая страна оказалась прекрасна. Всё было усладой любителю
Азии. Все долгие 70 километров, на которые додумались отнести от
столицы аэропорт, я пялился, влипнув лбом в стекло.
Автовокзал оказался прямо внутри небоскрёба, куда автобус
зрелищно въехал.
Повыше этажом в тот же небоскрёб входила ветка небесного
метро.
Кружили людские водовороты, пахло жасмином и кальмаром
на гриле.
Следующее лишь расстроило — роуминг, куцо пробивавшийся
в аэропорту, здесь исчез совсем и напрочь.
Если бы Кузьмич и успел отправить мне код на получение денег —
шанса его прочитать у меня нет.
276

The hat
“Out-of-service” — said the cash dispenser on the arrival at the
Kuala-Lumpur airport. Other dispensers said the same.
My ease began to wane and rose-colored anticipation to cloud.
It’s one thing when you arrive in a country with cash in the pocket,
it’s quite another when you arrive with money on a card and you can’t
pick it up from the dispenser.
Only later did I come to know that the banks apply additional
degrees of protection on cards and you have to activate a card for that
particular country you want to visit. At that point of time I faced an
unpleasant fact: I had no cash. None whatsoever. Welcome to Malaysia.
Having still some money left on the phone, I started to write SMS
to Kuzmich bidding him to save his hapless friend and send any amount
for food by Western Union. We’ll settle accounts when I’m back.
I barely found a roaming connection and Kuzmich had time to
confirm the operation.
The airfare included a trip from the airport to the city without
cancellation. When buying the ticket, I frowned at this extra expense,
but now it saved me: without a single ringgit, I got on the bus and
started to meet a new country.
The new country turned to be beautiful. Everything was a delight
for the lover of Asia. Someone had the idea to build the airport at
70 kilometers from the capital, and I spent the whole distance with
my nose glued to the window to gaze at the surrounding landscape.
The bus terminal was inside a skyscraper, where the vehicle
gloriously drove.
The overhead metro line was also there: one floor above.
Human maelstrom was whirling around; there was a smell of
jasmine and grilled calamari.
The disappointment was the roaming service: it was barely audible
at the airport, but totally disappeared here.
Even if Kuzmich had time to send the code of money transfer,
I had no chance to read it.
The endeavors to find free internet failed. Even the Christian
community expelled me.
277

Попытки найти халявный интернет провалились. Меня выгнали
даже из христианской общины.
Я решил добраться до хостела, где можно договориться заплатить следующим днём, взвалил на спину рюкзак, с завистью
посмотрел на людей, важно проезжавших надо мной в метро — и
пошёл пешком.
Надо сказать, что Куала Лумпур, как и подавляющее большинство городов Азии, для пеших дефиле не планирован. Несколько
шагов в направлении, и уже ловишь себя на том, что шагаешь по
обочине какого-то хайвея, переступая ливнестоки, а рядом непрерывно жужжит и трезвонит жестяной поток.
Там же, на обочине хайвея, я нашёл шляпу.
Шляпа была ковбойская, понтовая, с кокардой да ремешком под
подбородок. Возможно даже кожаная.
Такие по Азии носят миниатюрные, точёные азиатские девочки, с
синими джинсами да футболкой на вкусном, молодом, упругом теле.
Очевидно, сдуло с одного из бесчисленных мотоциклистов.
Я не ношу в жару шляп. И вообще головных уборов.
Может я самонадеян, но жаролюбив, мне совершенно неведомо,
что такой солнечный или тепловой удар.
Я хотел некогда завести шляпу для понта, но мне никакая не
идёт. Есть, точнее, некоторые ещё ничего, я в них похож на колумбийского наркобарона, но они стоят как моя почка. Точнее, учитывая
их изношенность, уже как обе.
А тут шляпа сама пришла в руки.
Я её поднял и пошёл дальше.
Хайвей спустился, появилось подобие тротуара. Рядом со мной
образовались прохожие, которых не было на хайвее, где лишь
проезжающие бросали иногда удивлённый взгляд.
Расстроенный денежными трудностями, появление шляпы я
воспринял как некую компенсацию Вселенной за причиненные мне
неудобства. (Да-да, я определённо самонадеян).
Тенёк и зеркальная витрина. Я напялил шляпу и принялся себя
разглядывать, корча важные гримасы.
Хм...
Явно она была мне маловата. Не критично, но всё же. Обхватывала
буйную головушку плотно как кастрюля.
Явно была девичья, и обилие деталек девицу красит, а на мужике
смотрится броско, как гавайская рубаха.
278

I decided to get to the hostel, where one could arrange to pay the
day after, took the packsack on my back, stared in envy at the serious
metro passengers above me and started walking.
It has to be said that Kuala Lumpur, as the overwhelming majority
of other Asian cities, is not fit for walking tours. No sooner do you
make a few steps than you find yourself on the curb of a highway
jumping over storm drains and hearing a continuous buzz and clangor
of the metal stream.
It was there, on the highway curb, that I found the hat.
The hat was a cowboy type, posh, with a badge and a strap under
the chin. Maybe even of leather.
In Asia, such hats are worn by slim, finely molded local girls in
blue jeans and a T-shirt on appetizing, young and supple body.
It had probably been blown away from one of innumerable
motorbikes.
I do not wear hats in hot weather. And no other headgear.
Maybe I am presumptuous but certainly heat-resistant; I am totally
unfamiliar with sunstrokes or thermal shocks.
Once I wanted to buy a hat just to show off, but none became me.
Some of them were more or less OK, and I looked like a Colombian
drug lord in them, but they cost my kidney. Or rather both, taking
into account their degree of wear.
Now it naturally fell into my hands.
I picked it up and continued my march.
The highway lowered a bit forming a sort of sideway. On the
highway, only people in the cars cast a surprised glance, but here
some passers-by appeared.
Upset by money problems I regarded the finding of the hat as a
kind of compensation from the Universe for inconveniences (I am
definitely presumptuous).
Then there was some shade and a mirror-like shop window. I pulled
the hat on and set about examining myself making peacocky faces.
Humph…
It was evidently a bit tight. Not too much but still it was. It enclasped
my boisterous head like a cooking pot.
Moreover, it definitely belonged to a girl. Abundance of details is
good for a damsel, but looks stridently like a Hawaiian shirt on a man.
My already round phiz, fat as butter, had plumped even more.
The word “imbecile-cowboy” somehow came to my mind.
279

Моя и без того круглая харя, не пролазящая в дверь, ещё
дополнительно округлилась.
Сложно понять, впрочем, дело ли тут в непривычке, или объективно она была несколько инородной. Я решил, раз уж опыт сам
меня нашел, к ней попривыкать — и дальше пошел в ней. Удивляясь
тому, что и на голове неудобно, и на спине, на шнурке, тоже.
Мне казалось, что все на меня смотрят. А то и вовсе из следующего переулка выйдут гопнички да наедут: «э, с какова раёна,
ёпта?! У кого из наших шляпу, гнида, отжал?!» — да-да, на русском.
Но нет. Всем было наплевать.
И вообще — это ж я знаю, что первый раз в жизни надел шляпу —
но никто ж более не знает.
Я нашел хостел. С умудренным видом вписался, и только
потом небрежно поставил администрацию перед фактом, что заплачу
завтра — это, впрочем, не вызвало недовольств — хозяин-барин.
Жажда мучила страшно — выдул воды целый кувшин зараз.
С бесплатной полки в шкафчике взял лапшу, да поужинал как бедняк —
пустые макароны с водой.
Хуёво, как говорит классик, быть маленьким и убогим безденежным сироткой – по возможности избегайте этого.
В этот момент, впрочем, случилось неожиданное чудо — роуминг мало того, что появился, так был неприлично ясный, деления
в потолок. Я потом нигде в Куала Лумпуре работающего роуминга
не нашел — за пределами хостела он безнадёжно заканчивался.
Пи-пип! Смс от Кузьмича, сердце замерло. «Код . Развлекайся,
друже».
Йаху-у-у! О благословенный Кузьмич, да не оскудеет рука
Господа, раздающего тебе блага, да будет век твой благословен,
здоровье как у титанов, жизнь всегда поворачивается передом, и
лишь женщины задом.
Время уж вечернее, банки не работали, но зато с утра можно идти.
И я пришёл. Даже шляпу напялил.
Изложил свои пожелания, мне в ответ сказали что-то на манглише, исковерканной версии малайского английского: заполните,
мол-де, форму, белый господин в странной шляпе.
Я заполнил, указал код, в имени отправителя написал «Kuznetsov
Sergey».
Девочка в окошечке всё сверила, посмотрела грустными глазами
из-под хиджаба и сообщила, что имени отправителя не хватает.
280

It was hard to say whether it was want of habit or it was truly
somewhat alien. I decided to try and get used to it, once it came my
way, and proceeded with the hat on. Baffled by the awkwardness on
the head, back and chin strap.
I had a feeling of attracting everybody’s attention. Or of a group
of thugs waiting round the next corner to come out and get tough
with me, “Where d’ye come from, ye fucker? Siphoned the hat off
our guys, eh? Who was it, ye stinker?”
However, nothing of that kind happened. Nobody cared.
And then again, only I know I have put a hat on for the first time
in my life. No one else does.
I found a hostel. Checked in as if nothing happened and then
casually informed the administration that I would pay the next day.
Nobody was displeased, though. “It’s up to you” was their attitude.
I was tormented with thirst and drank a whole jar of water. Took
noodles from the free-of-charge shelf and had a pauper’s supper:
maccheroni on their own with water.
It is bad to be a little, miserable orphan without money: try to
avoid it, said one classical writer.
At that time an unexpected miracle occurred: roaming not only
appeared but also was devilishly clear, the graduation skyrocketed.
After that, I found connecting roaming nowhere in Kuala Lumpur:
outside of hostel, it was hopelessly unavailable.
Beep! SMS from Kuzmich, my heart stood still. “Code…” Have
a good time, old chap”.
Yippeу ki yay! Oh, blessed Kuzmich, may the hand of God who
delivers benefits to you never become empty, may all your days be
halcyon, your health like that of the Titans, and may life always turn
its face to you and only women turn their back side.
It was evening and the banks did not work, so — first thing in
the morning.
And I did as I intended. And even had the hat on.
Expressed my wishes and got the answer in Manglish, a mixture of
Malay and English, as in “fill out the form, white sahib in a strange hat.”
I did as I was bidden, indicated the code, wrote Kuznetsov Sergey
as name of sender.
The girl in the wicket checked everything, looked at me with
pensive eyes from behind her hijab and said the name of sender
was missing.
281

Я ей указал — вот, Кузнецов Сергей. Она же только плечами
пожала — ну да, всё как бы верно, но не совсем, чего-то не хватает.
Я стал думать. Так активно, что даже шляпу сдёрнул, чтобы не
пережимала мыслительные каналы зазря.
Кузьмич мог отправить деньги не сам, кого-нибудь попросить.
И какое имя отправителя указывать тогда?
«А вашего друга точно зовут именно так, как вы сказали?» —
спросила девочка, желая мне помочь и ещё больше под хиджабом
погрустнев — явно без шляпы, с её нахальным апломбом, я вызывал
больше сочувственного участия.
«Ну да, Кузнецов Сергей. Кузнецов Сергей Александрович...»
«Как-как вы сказали?» — встрепенулась девочка.
«Кузнецов Сергей... Александрович», – кажется, я начинал понимать суть казуса.
Девочка хлопнула радостно ладошками: то, что она видела на
мониторе, аудиально совпало со мною сказанным.
Я дописал в бумажке «Aleksandrovich» — и мне тут же выдали
туеву хучу денег.
Ну, действительно — они ведь в своей Малайзии понятия не
имеют, почему самым длинным словом из имени можно так
некрасиво пренебрегать.
Я сгрёб диковинные купюрки, приподнял вновь напяленную шляпу и наконец-то позволил себе пуститься во все малайские тяжкие.
Сперва малайские, потом сингапурские, куда я переместился,
увезя шляпу с её исторической Родины.
Шляпа стала, как это ни глупо звучит, моим спутником. Но она
была настолько мне чужеродна, что я никак не мог приучить себя
к мысли о владении ею.
Чуть не забыл её в автобусе, чуть не оставил в кафе. Один раз
она близка была к тому, чтобы унестись вслед за порывом ветра и
сменить хозяина так же, как досталась мне.
Она была неудобной, но красивой. Изящной — но мне не подходящей.
Как будто взял одну из дочерей Азии в жёны — и любуюсь ею,
и наслаждаюсь экзотичностью, а ни контакта, ни понимания, ни
культурной близости. Она живёт рядом, меня не обижает. Не дерзит.
А я не понимаю её языка. Не знаю, о чём она думает.
Временная спутница, всё норовящая сбежать, потеряться —
так, чтобы без скандала, но и чтобы избавил её назойливый белый
господин от своего душного общества.
282

I showed her: here it is — Kuznetsov Sergey. She shrugged her
shoulders, meaning that I was right, but not quite so: something was
still not there.
I started to reflect. So hard that I even whipped off the hat to
prevent it from constricting the thinking channels.
Kuzmich could ask someone to transfer money. What would be
the name of sender then?
“Are you sure your friend’s name is really the one you indicated?” —
asked the girl wishing to help me and became still more pensive behind
her hijab. It was evident that without hat, with its brazen arrogance,
I induced more sympathetic concern.
“Yes, I am: Kuznetsov Sergey. Kuznetsov Sergey Alexandrovich.
“How did you call him, once again? — rose up the girl.
“Kuznetsov Sergey… Alexandrovich” — I probably began to
understand the discrepancy.
The girl gleefully tapped with her hand, because what she saw
on the monitor coincided with what I said.
I added ‘Alexandrovich’ in the form and received a shitload of
money.
And indeed, in Malaysia they have no idea why one should so
unseemly neglect the longest word within the name.
I grabbed the funny banknotes, raised a bit the newly pulled on hat
and finally permitted myself to cast prudence to the Malayan winds.
First Malayan, then Singapore, where I moved and brought the
hat away from its historical homeland.
The hat became, silly as it seems, my fellow traveler. It was so
alien to me that I could not manage to get used to possessing it.
Nearly left in a bus and just about forgot it in a café.
Once it was within an ace of being blown by the wind and change
owner as it did, when I got hold of it.
It was awkward but nice. Graceful but unsuitable for me.
As if I married a daughter of Asia and admired her, and enjoyed
her exoticism, but lacked contact, understanding and cultural affinity.
She lives next to me and doesn’t do me wrong. Does not talk back.
But I don’t understand her language. And I am none the wiser about
her thoughts.
Temporary companion, always striving to run away, without
a scandal, but aiming at being deprived of the white sahib’s
suffocating presence.
283

Ходил в бордель. Неожиданно старомодная каморка посреди
хай-тек мегаполиса.
Маленькая, ловкая жрица любви обслужила меня качественно,
но бездушно, как на конвейере. Уверенно отдал этому случаю кубок
и звание самого неинтересного секса в моей жизни.
Когда уходил, удивляясь странной пустоте внутри, девушка
равнодушно меня окликнула: «шляпу забыл».
И правда, забыл на гвозде на стенке, из-за которой неслись преувеличенно страстные стоны.
Вписался в хостеле, спал на втором ярусе кровати. Вещи клал в
шкафчик, а ключи от шкафчика, когда спал, так как места никакого
больше не было, цеплял кольцом за резинку трусов.
На нижнем ярусе жил добродушный, говорливый филиппинецгастарбайтер.
Спросил, откуда я, я ответил, и он аж подпрыгнул. Для него
русские были абсолютной легендой, таинственные люди в ушанках, глушащие водку с медведями и иногда от скуки запускающие
в космос ракеты.
Спросил, откуда у меня гипс — я совсем забыл сказать, что за
несколько дней до трипа сломал руку, ничего серьёзного, лучевую
кость без смещения, и всё это время помимо шляпы ещё и гипсом
светил. Нелепейшее сочетание.
Я, развеселённый его набором стереотипов о заснеженной
Родине, ответил, что я боксёр и руку сломал в бою.
Тут я окончательно приобрёл в его глазах культовый статус.
Он схватил телефон, начал звонить домой, на Филиппины, рассказывая кому-то, задыхаясь от волнения: «Привет! Это я, да. Да, в
Сингапуре. Представляешь, я тут живу в одной комнате с русским
боксёром, прикинь!..»
Очень хороший парень.
Когда выписывался, я предложил ему в подарок шляпу. И почувствовал
себя как в деревне, где паханы надоевшую шалаву передаривают
корешу.
Он, очевидно, почувствовал что-то подобное, смутился и робко
отказался. Хотя в остальном тепло меня провожал и жал руку — ту,
что без гипса.
Улетал из Чанги, одного из крупнейших аэропортов мира.
Ходил и поражался — не аэропорт, а дворец.
Зашёл в туалет — я в жизни не видел туалета круче.
284

I visited a brothel.
Surprisingly an old-style cubbyhole amidst the high-tech
megalopolis.
A small, adroit joy therapist offered her service of quality, but
callous as if on a production line. That event got the garland of victory
and the title of the dullest sex in my life.
When I was going away, wondering at the strange, frozen void
inside, she called nonchalantly, “you left your hat.”
And I really forgot it hung on a nail in the wall behind which the
exceedingly passionate cries were heard.
I checked in at the hostel again and slept in the upper bed.
Kept my things in a locker and attached the key to it inside my
underpants due to absence of any other space.
The lower bed was occupied by an amiable and garrulous Filipinomigrant worker.
He asked where I came from and jumped at my answer. Russians
were absolute legend for him: mysterious people in earflaps fir caps,
who swill vodka with bears and sometimes launch space missiles
from sheer boredom.
He also asked why I had a plaster cast — I forgot to tell you that
I had broken my arm several days prior to the trip — nothing serious,
just non-displaced radius fracture, and all these days I had both hat
and cast on full display. Most foolish combination.
I was amused by his set of clichés about my snowy motherland
and answered I was a boxer and had broken my arm in a match.
After that, I acquired emblematic status in his eyes. He grabbed
his phone and started to call his home in the Philippines, telling
someone panting from agitation, “Hello! That’s me. Yes, in
Singapore. Can you imagine that my roommate is a Russian boxer?
Go figure!...”
A regular guy.
When checking out, I offered the hat to him as a present. And felt
as if in a village, where machos swap threadbare hussy.
He probably also felt something like that, got embarrassed and
refused. Though on the whole saw me off warmly and shook my
hand — the one without plaster.
I departed from the Changi Airport, one of the biggest in the world.
I wondered around it and marveled: it was a palace, not an airport.
Visited the toilet room: I did not see one cooler than that.
285

Мягкий пол, сиденье унитаза с подогревом. Вешалка для одежды, полка для вещей.
Влажные салфетки бесплатно. Чистота идеальная, приятный
мягкий аромат, как в спа-салоне.
Помните, как Бивис и Баттхед, уделывающие Америку —
все на гейзеры смотрят, восклицая: «фантастика!», а они бесконтактные датчики слива воды в туалете гоняют, восклицая
то же самое.
Этот общественный туалет в аэропорту Сингапура произвёл на
меня неизгладимое впечатление.
Уж насколько блёклым был сингапурский секс, настолько же
ярким оказалось туалетное впечатление. Ещё одна компенсация
моих неудовольствий от Дорогой Вселенной. (Да-да, признаю — я
чертовски, нахально и бахвально самонадеян. За что не раз бывал
покаран).
Самолет оторвался от земли, Сингапур был виден из иллюминатора почти что весь.
Места свободного так мало, что часть технических приблуд
аэропорта расположена через пролив, на территории соседней
Малайзии.
И только тут, в гуле моторов, покидая Азию (впереди ждала
лишь короткая пересадка в Бангкоке), я вдруг встрепенулся —
шляпа!
Шляпы не было. Я забыл её в туалете, которым залюбовался.
Ушёл, оставив висеть на вешалке.
Побыв моей спутницей, моим равнодушным эскортом, азиатская
милашка отказалась покидать свою землю. Отказалась быть вещью
скучного гринго, невесть что о себе воображающего.
И я был, с одной стороны, рад отпустить её, так и не ставшую
моей, а с другой — кольнуло что-то в сердце. Словно я стареющий
художник, Гоген на своём Таити, вампир, гоняющийся за свежачком — слабый человек в пучине ощущения неуклонно уходящей
молодости.
Дитя зрелого континента, познавшего истину, которая не сделала
его свободным.
Богач, проклинающий свои богатства, которые бессильны купить
юность, впечатлить нежное сердце.
Иногда я утешаю себя по жизни тем, что везунчик. А мне правда
везёт, благоволит удача.
286

The floor was soft, the bowl heated. There was a rack for clothes
and a shelf for small belongings.
Wet naps free of charge. Ideal cleanness, nice scent like in a spa
salon.
It made me remember Beavis and Butthead, who were doing
America: everybody was admiring the geysers and exclaimed “That’s
fantastic!”, whereas they watched the work of toilet flush sensor again
and again and cried the same.
This public toilet in the Singapore airport left a lasting impression
on me.
Thus, Singapore sex was as lackluster, as the toilet impression was
bright in contrast. One more compensation for my discontent from the
Dear Universe. (Yes-yes, I am damnably, brashly and braggadociously
presumptuous. And I was many a time punished for that.)
The plane got off the ground, Singapore was almost in full view
from the window.
There is so little free space in the area that some of the airport
technical facilities are located across the strait, in the neighboring
Malaysia.
And only at that moment, when the engines roared and I was
leaving Asia (only a short transfer in Bangkok was ahead) I started
up — the hat!
The hat was not there. I left it behind in the toilet, when I was
admiring the latter. I went away, while it remained on the rack.
After having been my companion and my indifferent escort, the
Asian dearie refused to quit its land. Refused to be the thing belonging
to the dull gringo, who thinks too much of himself.
And I, on the one hand, was glad to let it go, since it did not
become my own, but, on the other hand, something stung in the
heart. As if I am an aging painter, a Gaugin in his Tahiti, a vampire
pursuing fresh flesh: a weak man in the quagmire of irreversibly
leaving youth.
A child of the mature continent, who learned the truth, but it did
not make him free.
A rich man, who curses his riches, which are unable to buy youth,
impress a tender heart or bridle a mustang.
Sometimes I derive consolation from the thought that I am a
lucky dog. And I indeed am a guy on a winning streak. The fortune
really favors me.
287

Чего стоит один тот факт, что я выжил, хотя многие, не менее
достойные — нет.
Не потому так вышло, что я их лучше — мне просто повезло.
Есть вещи, люди, события, которые проходят сквозь меня — и
покидают, мне не принадлежа.
И я делаю вид, что великодушно их отпустил, а на самом деле
нет. На самом деле тоскую по ночам.
И я сейчас не о шляпе.
Шляпа-то что — это лишь вещь. Она мне ведь и правда не шла.

288

It will just suffice to mention that I have survived, though others,
equally worthy, have not.
Not because Iam better, I was just lucky.
There are things and events that go through me and leave me
without being in my possession.
And I pretend to have nobly let them go, but in truth, it is not the
case. In truth, I sigh for them.
And I am not talking of the hat now.
The hat is just an article. And then, it really did not become me.

289

Гул
Значит, мне не показалось. Значит, это озерцо действительно
гудит и зовёт, стоит только прислушаться, присесть на холодную
землю. Смотреть на еле-еле плещущуюся чёрную, тинную воду.
И слушать. Слушать то, что звучит всегда, с самого того дня, как
зачались мы любовным таинством во тёмном чреве. И до самого того
дня, когда гул станет нестерпимым и не призовёт окончательно к себе.
Когда Маша привела меня сюда в первый раз, ничего об этом
месте не рассказала. Только стояла и смотрела на водную гладь,
словно сдерживая сильную боль.
Что, впрочем, было ожидаемым — она мало о себе рассказывала,
хотя в целом поболтать любила.
А тут — сдержанно поблагодарила, что проводил, и ушла
в чащобу. Заранее меня предупредила, чтобы не следил за ней и
ничего не спрашивал.
Бывает так — что-то в человеке нравится. А что-то нет.
И когда милого больше — проникаешься. Проникаешь и
симпатизируешь. Когда нет — расстаёшься. Или терпишь. Как зуб
мудрости, глупо растущий не туда.
А бывает, как в Маше, того и другого пополам. Тянет к ней
ровно так же, как от неё отталкивает.
Раненая девочка легко оборачивалась хулиганкой. Нежность по
щелчку пальцев сменялась грубостью.
Обнимая её, повинуясь порыву, вдруг отшатывался, ошпаренный злым, глубинным предчувствием. Словно внутри миловидной
девушки шевелилась змея.
Она отдавалась не отдаваясь. Откровенничала без откровенности.
Сердце скрывала скорбь. Белую кожу контрастно синие пятна
тату. Светлое белье — мрачное нутро.
Рыжая ведьмачья грива — веснушчатые плечи, в которые
из-под футболки врезались лямки. Она умела возбуждающе небрежно передёргивать попеременно ключицами, поправляя эти лямки.
Я любил в ней её обречённость. Чёрный свет, иноземную музыку.
Они меня завораживали. Как будто за кулисы заглянуть. В морг или
королевскую опочивальню.
290

Buzz
Thus, it wasn’t just my fancy. Thus, this lake really buzzes and
lures, one has only to strain ears and sit down on the cold ground. To
contemplate the faintly splashing black, slimed water. And listen. Listen
to the sounds, which ring always, from the very day when we were
conceived through mysterious amorous play inside the dark womb. And
it will ring to the day, when the buzz becomes intolerable and ultimately
summons us beyond.
When Mary brought me here for the first time, she did not tell me
anything about that. Only stood and gazed at the water surface as if
suppressing sharp pain. This was not, however, unexpected: she spoke
little of herself, though being generally talkative.
This time she thanked me reservedly for having accompanied her
and disappeared in the thicket. And warned against spying on her and
asking questions.
Sometimes you like something in a person. But dislike other things.
And when nice features prevail, you wrap your mind around and
feel sympathy.
Otherwise, you part with the individual. Alternatively, just
put up with him. As with a wisdom tooth, that foolishly grows the
wrong way.
It’s neither this, nor that with Mary. You are just as much attracted
as you are repulsed.
An injured girl easily turned into a hooligan. Tenderness morphed
into rudeness in a snap.
Sometimes I embraced her on an impulse and suddenly recoiled
struck by a poisonous, profound presentiment. A serpent was moving
inside a sweet girl.
She was making love without commitment. She confided in me
without fully opening up.
Her heart concealed grief. Blue tattoos disguised her white skin.
Light-hued underwear hid her somber essence.
She had red mane of a witch and speckled shoulders with bra straps
cut into them from under the T-shirt. She was great at adjusting them by
casually but provocatively jerking of clavicles in turn.
291

Но никогда не удавалось насладиться этой мистикой сполна —
вместе с демоницей в ней легко уживалась гопница. «Ну чего впялился?!» — и, любовавшийся секунду назад, я её вновь ненавижу.
И хочу врезать — на что она меня, как мне упорно кажется, настойчиво
провоцировала.
Несчётное число раз я, придумав мимолетно повод, собирался
и сбегал. Оставив её во мраке захламлённой комнаты.
Несчётное число раз возвращался, ничего не придумав в
объяснение — да она его и не ждала.
Ни разу мне даже в голову не пришло пригласить её к себе.
Помню её то в хрущёвке у знакомых, как стоит её силуэт на
фоне старой рамы. Дымит в форточку тонкие палочки дамских
сигарет, а за окном густые ветви переплетаются. То в квартирке
мужа-наркомана в Марьино.
Ну да, был у неё муж. Ну и что?
Однажды она мне позвонила. Попросила встретиться.
Спустя час мы спонтанно оказались в индийском ресторане.
Я там редко бываю, но метко.
Лично хозяин, статный индус-мусульманин, вышел нас поприветствовать.
— Чего это он? — настороженно поинтересовалась гопница в
Маше. Я ей объяснил, что для Индии это естественно. Мы — не
просто клиенты, мы его гости.
Не успел я углубиться в этнографический рассказ, дабы девушку эрудицией впечатлить, она лишь бросила треснутым голосом,
какого я никогда из её белого тела не слышал: «Мама умерла», — и
разрыдалась.
Я не знал, что Маша умеет плакать.
Умеет истерить, кричать, ругаться, хныкать, стонать — знал.
Но вот так, по-детски, спрятав лицо в руках...
Впервые в жизни обнял её, не чувствуя внутри её начинающего
толстеть тела змеиного шевеления.
Машины родители расписались лишь оттого, что отцу светил
за какие-то прегрешения срок, а семейный статус мог смягчить
приговор. Новорождённый ребенок на иждивении — и того больше.
Так Маша и родилась. Чтоб отца от клетки отмазать.
Отца Маша по-своему любила. И как отца, и как первого мужчину.
Как об отце отзывалась насмешливо. Как о мужчине — лучше.
Хотя превыше всего иного горячо ценила в нём кулинарные таланты.
292

I liked the fatality, which was felt in her. Black lights and foreign
music. They mesmerized me. It was like having a look behind the
scenes: in morgue or in royal bedroom. But I never had a chance to
fully enjoy this mystique, because a yobbo easily cohabited in her with
a demoness. — What’s your gawping about? — she could bark and I,
who was admiring her a second ago, despised her again. And I had an
itch to give her a wack, which I am pretty sure, was her greatest desire.
I ran away under a silly pretext a jillion of times. Leaving her in the
darkness of her messy room.
And I returned a jillion of times without a suitable excuse, nor was
she expecting any.
It never entered my head to bring her home.
What I remember was her silhouette against an old window frame in
somebody’s Khrushchev-era apartment and her smoking thin cigarettes
for ladies with thick branches entangled outside the window. Or meetings
in a tiny abode of her husband-narcotist.
Yes, she had a husband. And what of it?
Once she phoned me. And asked for a meeting.
An hour after that we happened to sit in an Indian restaurant. I rarely
go there, but right on target.
The owner, an old Indian Moslem, stepped out to greet us personally.
— Why does he do it? — a yobbo in her asked. I explained to her
that it was natural in India. We are not just clients, but his guests.
No sooner had I embarked in ethnographic stories to impress the
girl with my erudition than she flung off in a dry voice, which I never
heard to emanate from her white body: — Mom’s passed away, — and
burst into tears.
I did not know Mary was capable of crying.
I knew she might go into hysterics, shout, swear, whimper and moan.
However, did not imagine she could thus childishly weep burying her
eyes in the hands…
And it was the first time that I put my arms around her and did not
feel a serpent stir inside her plumping up body.
Mary’s parents had registered marriage to reduce her father’s term
of imprisonment due to marital status and dependent newborn to support.
That was raison d’etre of Mary’s birth. To rescue her dad from the cage.
Mary loved her dad in her own way. Both as father and as the first man.
She spoke derisively of him as a father. And better as a man.
But what she appreciated most was his cooking gift. And missed his
293

И скучала по его картошечке — отец умер от злоупотреблений, а картошечки, равной той, что он умел готовить, она так нигде и не встретила.
Путь к сердцу мужчины лежит через желудок, но и к женскому
можно пройти так же. Машино сердце отзывалось на домашнее
картофельное пюре надёжнее, чем на пылкие слова.
Мать — стюардесса. Профессиональная лицемерка.
«Что желаете на обед? Мясо? Рыба? Вегетарианское?».
Отец умер. Мать списали.
Мать сперва пила. И пилила. Маша пилила в ответ — это она
умеет. Так и жили.
А потом мать вдруг встретила Рената. И полюбила его.
Не прилепилась, чтобы выжить, а именно полюбила.
Тем более, прилепляться и не к чему было — Ренат бездомный.
Стареющая алкоголичка завязала с зелёным змием, преобразилась. Распустила седеющие волосы. Научилась смеяться. Улыбаться
как женщина, а не как стюардесса, и искриться глазами.
Ошарашенная Маша, дезориентированная такой переменой,
как-то сгоряча предложила матери убираться, если уж она действительно решила на старости лет сойти с ума, и оставить ей квартиру.
Мать спокойно и кротко собралась, Ренат пришёл за ней — и
тем же вечером они ушли, счастливые, в вечер. Целуя и обнимая
друг друга, как юные, не замечая ничего вокруг.
Она больше не вернулась, даже когда Маша позвала её обратно,
решив помириться. На все квартирные дела выписала генеральную
доверенность. Ничего из вещей так и не забрала.
И жили они недолго, но счастливо. В палатке у Рената, в дебрях
Сокольнического парка. С милым в шалаше.
Ренат подрабатывал там и сям — мужик сильный, с руками, с
головой. Она ждала его с нетерпением дома, в их оранжевом тенте,
или собирала в парке цветы, гуляла по Москве.
Или сидела на берегу озерца и словно что-то неотрывно слушала.
Маша продала квартиру. Не оставляя попыток помириться, принесла матери её долю. Пачки денег в пластиковом пакете.
Деньги мать приняла — без особенной, впрочем, жадности —
бросила пакет с некоторой небрежностью в палатку.
Разговор не склеился. Ни как у матери с дочерью, ни как у двух женщин.
Мать смеялась, пританцовывала, бегала, как ведьма, по парку
в длинном цветастом платье. Не очень, судя по всему, вспоминая
о своей прежней жизни.
294

potato. He died of binge and she never tasted any better cooked potato.
The way to a man’s heart is through his stomach. The way to a woman’
heart may follow the same course.
Mary’s heart was opening through homemade mash better than
through passionate words.
Mary’s mother was a stewardess. Professional hypocrite.
“What would you like for dinner? Meat? Fish? Vegetarian dish?”
Her father died. Mother was decommissioned.
Mother took to drinking. And nagged at Mary. The latter did the
same: she is an expert in this. That was the way they lived.
Then mother suddenly met Renato. And fell in love with him.
Not just dropped on him to survive but really fell in love.
It was not a convenience, because Renato was homeless.
The ageing alcoholic quit drinking and acquired a new look. Let
her iron-grey hair down. Got the feel of laughing. Learned to smile as a
woman, not as a stewardess, and make her eyes sparkle.
One day, dumbstruck Mary, disoriented by this change, suggested
that she should hoist sail, if she decided to go crazy in her old age, and
leave the flat to her.
Mother calmly and meekly packed her things. That same evening
Renato came to take her and they drove away into the darkness, happy to
the max, kissing and embracing each other, like young people, oblivious
to everything around them.
She never returned, even when Mary called her back having decided
to mend fences. Signed a general authorization for residential matters.
And left all effects behind.
And they lived happily but not too long. In Renato’s tent, in the
depth of Moscow Sokolniki Park. Love doesn’t mind a poor hut if there’s
a loving heart.
Renato worked off the books here, there and everywhere. He was a
strong man having a clever pair of hands and head. She was waiting for
him impatiently in their orange tent, plucked flowers in the park or had
walks in Moscow streets.
Or sat on the shore of a small lake and looked like always listening
to something.
Mary sold the flat. Brought mother’s share to her, still willing to
make peace. Bundles of banknotes in a plastic bag.
Mother took the money, but showed no greediness, just tossed the
bag in the tent in an offhand manner.
295

Её горемычная рыжая дочь смогла найти в себе силы лишь на то,
чтобы уйти, не висеть инородным осколком внутри чужого счастья.
А вчера вон позвонил Ренат. Сказал, что её матери и его возлюбленной больше нет.
Тело нашли у озера. Она сидела на берегу, словно что-то слушая —
так, сидя, и умерла, обхватив руками колени.
К палатке в парк мы с Машей пришли вместе.
Ренат оказался крепким, черноволосым с сединой, красивым
мужиком, типажа старого рокера.
За такими благородными лицами гоняются, дабы поместить
на рекламу шотландского виски. Или мужского дезодоранта. Такие
черты угадывались в иллюстрациях детских приключенческих книг,
в ликах просмолённых морских волков.
Рукопожатие стальное. Голос звучный, с лёгким металлическим
лязгом — как под казачьи песни, про степь широкую, свободу необъятную, коня лихого, пулю шальную.
Смерть возлюбленной он принял со смирением. Они жили без
времени — у них была целая вечность, Вселенная на двоих. И в
его грусти чувствовалась великая благодарность к Творцу за то,
что ему, как библейским царям, было дозволено иметь на Земле
своё царство.
Я подошел к озеру, где тёмная вода слабо облизывала бережок,
отражался в ряби рогоз, пустые небеса. Пахло сыростью.
Пересекали гладь утки — единственные, вероятно, свидетели
свершившейся заупокойной. Оставляя за собой быстротечный след,
скрываясь из светлого пятна отражённого неба в тёмный рефлекс
прибрежного леса.
Уже побывавший тут однажды, когда Машу провожал —
теперь ясно, куда она ходила и почему сторонилась моей компании — прислушался, чтобы удостовериться, не померещилось
ли в прошлый раз.
Не померещилось.
Стоило оставить в стороне акцент на дальний городской гомон,
тихий озёрный плеск, шорох листвы — гул, мерный, переливистый,
монотонный шум вновь явственно проступил.
Гул, который звучит изо дня в день, песня великой безосновности, великого одиночества. Вой чёрного ветра. Песня космоса.
Стрела без начала и конца, на которой прицепился я, песчинкой
условных делений наскоро придуманной шкалы.
296

The conversation was heavy going. Both between mother and
daughter and between two women.
Mother laughed, capered, ran in the park in a long dress with a bright
flower pattern. Apparently bearing little recollection of her former life.
Her hapless red-haired daughter could only find a nerve to quit
in order not to hang about as a foreign substance within other people’s
happiness.
Renato phoned yesterday to say her mother and his lover was no more.
The body was found at the lake. She sat at the shore, as if listening
to something, and thus died sitting, nursing her knees.
I accompanied Mary to the tent in the park.
Renato was a sturdy, handsome man, black-haired with a tinge of
grey, of an old-rocker type.
Such noble faces are hunted after to use them on old Scotch whisky
labels. Or men’s deodorant. Such features are given to the old-weather
beaten tars in juvenile adventure books.
His handshake was steely. He had a rich voice with slight clangor
fit for Cossack songs about vast steppe, boundless freedom, dashing
steed and stray bullet.
He accepted the death of his sweetheart with humility. They lived
taking no heed of time: they had an eternity ahead, the Universe for two.
And his grief had a tint of gratitude to the Creator for the chance to have
his realm on Earth, which only biblical Kings had.
I came up to the lake, where dark water was softly licking the
shore, the cattail and empty sky was reflected in the ripple. It smelled
of dampness.
The ducks crossed the surface, probably the single witnesses of the
event. They were leaving an evanescent trace and passed from the light
spot of mirrored sky into the dark reflex of the riparian forest.
I was there before, accompanying Mary, and now understood where
she used to disappear and why shunned my company. I pricked up ears
trying to understand if I fancied I heard the thing last time.
No, I did not. As soon as you neglected the distant city hubbub,
faint slap of lake water and murmur of leaves — the buzz: cadent,
modulating, monotonous noise clearly manifested itself. The buzz
heard day after day, the song of great rootlessness and great loneliness.
The roar of black wind. The song of the Universe. An arrow having
neither beginning, nor end, where I anchored like a sand grain of
conventional marks in a hastily invented dial.
297

Гул, с которым рождаешься — но перестаёшь его замечать.
Бежишь от него — в шумную компанию, в мегаполис, в хмель, в
лабиринт чужой плоти, в мещанские игрища.
Гул стихает — и как будто не было его. И живёшь, оглохший,
до поры и часа, наивно думая, что убежал...
Озерцо, утки, лес — всё вдруг потеряло яркость. Стало блёклой
картинкой — как этикетка на минералке.
Словно рисунок на мокрой бумаге. И трогаешь бумагу — а
под пальцем тонкая, липкая, мокрая плёнка сминается, съезжает в
сторону, а там, а под ней...
— Ты слышишь? — проник сквозь оцепенение голос Маши, —
слышишь это? — она сделала рукой выразительный, обводящий
округу жест.
У меня не было сомнений в том, о чём именно она спрашивает.
— Слышу.
Мы молча шли обратно. Маша чуть впереди.
Без особенного желания, скорее как-то механически, по привычке, я смотрел на её лакомую задницу в синих джинсах.
В руках она неловко несла отданный Ренатом пакет, сколько-то
миллионов — денег с проданной квартиры они почти не израсходовали.
Я любил в ней, оказывается, всего лишь это. Всего лишь умение
слышать этот гул, знать о нём, признавать его власть. Не пытаться
сделать вид, что его не существует — вот уж воистину, что я в людях
ненавижу. Их чёрствую, чванливую самонадеянность.
А больше я в Маше ничего не люблю. Гопница — она и есть
гопница.
Задница только ничего себе так, так и ту сейчас отчего-то не
хочется.
Досталось ей вот это умение слышать гул и транслировать его —
судя по матери, это у них семейное. И именно к нему я, на самом
деле, сквозь неё прислушиваюсь. Очень уж через неё причудливо
он преображается.
Но, собственно — а что Маша? А я вообще кого-нибудь люблю
вот самого по себе? Достоин ли я царицы так, как достоин её был
Ренат?
Интересует ли меня кто-то, как душа, как вспышка, как солнце,
как белый свет — не чёрный, как личность? Или во всех людях я
люблю лишь то, что стоит за ними? То, как Оно преломляется сквозь
298

The buzz with which you come into the world, but cease to take notice
of it. You flee from it to take refuge in a noisy get-together, in a megalopolis,
in drinking, in the labyrinth of someone’s flesh, in philistine games.
The buzz abates and looks like it has never existed. And you live
deafened, for some time to come, thinking naively that you have escaped…
The lake, ducks and forest — everything lost clarity. And became
a bleak picture, like label on a
bottle of mineral water.
Like a drawing on damp paper. And when you touch the paper, the
thin, sticky and wet film crumples, moves aside and there, beneath it…
— Do you hear? — Mary’s voice penetrated through torpor, — do
you hear it? — she waved her hand all around.
I had no doubts what she was asking about.
— Yes, I do.
We were going back in silence. Mary preceding me a bit.
I was looking at her tempting bum in blue jeans without much desire,
rather mechanically, by force of habit.
She was awkwardly carrying the bag returned by Renato with several
millions: they had spent almost nothing of the money for the sold flat.
It emerged that I only loved this in her. Only her capacity to hear
that buzz, to know of it and acknowledge its power. Without trying to
pretend it does not exist, the thing I despise most of all in people.
Their cold-hearted, swashing conceit.
And I do not love anything else in Mary. Yobbo is always a yobbo.
The bum is not bad, but even that I did not want at that moment.
And she is lucky to get that capacity to hear the buzz and convey
it, and judging by her mother, it runs in the family. And I tune in to it
through her. The more so, it weirdly transforms in her.
And what should I say of Mary in particular? Generally speaking,
do I love anyone pure and simple?
Am I worthy of a queen, as Renato was?
Does anyone interest me as a soul, a flash, as sun, as white and not
black light — as a personality?
Or in all people, I love something that stays behind them? The way
It refracts through them, the way it is suppressed through their prism,
because you cannot listen to the unimpeded Buzz for a long time.
You will die.
Human beings are replaceable fuses. They are bodies that cover a
grenade preventing fragment dispersion.
299

них, то, как Оно гасится сквозь их призму — потому что невозможно
долго слушать Гул чистоганом. Умрёшь.
Что есть люди — сменные предохранители. Тело, накрывающее
гранату, предотвращающее разлёт осколков.
И кто-то бросается на Гул, как на амбразуру, а я трусливо
крадусь — прикрываясь этим, прикрываясь тем. Толкая в чёрное
пламя одного, обманом затаскивая туда другого, чтобы посмотреть
безопасно со стороны — а что с ним будет? Схлопнет ли его сразу
или ещё потрепыхается?..
— Пойдём ко мне? — с хрипотцой предложила Маша, вновь
выдёргивая меня из наваждения.
Было в ней что-то ведьмовское, одновременно же приземлённое,
обывательское, в стилистике пролетарских ценностей нашего рабоче-крестьянского двора. Из мира людей, мечтающих о бессмертии,
но не знающих, чем унять скуку в свободный вечер.
Я смотрел на неё, но не видел. На несколько мгновений мне
показалось, что никакой Маши нет. И не было.
В декорациях мира, плоских и примитивных, прореха. В виде
фигуры, несколько напоминающей девичью.
А там, сквозь прореху...
— Ну, чего впялился-то, пойдём? — Маша всегда начинала раздражаться и нападать, когда пугалась моих взглядов сквозь.
— Нет. — неожиданно для самого себя твёрдо и определённо
ответил через несколько весомых мгновений я.
До дороги дошли поврозь.
На людной улице гул вновь вытеснился и исчез за каскадом
городских шумов.

300

And someone rushes to the Buzz, as if to the barricades, whereas I
crawl in a cowardly way, hiding behind this or that. Pushing one to the
black flame and dragging the other there by deceit, to watch from the
sidelines: what will happen to them? Will they collapse right away or
wriggle for some time?...
— Let’s go to my place, — Mary suggested with slight hoarseness,
pulling me out of illusion again. There was something of a witch in her
and at the same time earthbound, petty, and fitting within proletarian
values of our community of workers and peasants. She belonged to the
world of people who dream of immortality while being unable to stave
off boredom in a free evening.
I was looking at her without seeing her. For several moments, I even
had the impression there was no Mary. And had never been.
There was a gap in the world veneer, flat and primitive. Organized
as a kind of girl’s figure.
And there, seen through the gap…
— What’s your gawping about, shall we go? — Mary always lost
her temper and attacked, when she feared my glances through.
— No, — I answered rigidly and decidedly after several significant
moments, unexpectedly for myself.
We reached the main road separately.
At the crowded street, the buzz was expelled again and disappeared
behind the cascade of city noises.

301

Времени нет
Какое главное богатство солдата? Конечно же, ложка.
Мой дед прошёл войну со своей ложкой, да и после всю жизнь
трапезничал ею.
Ещё на фронте, где-то в Венгрии, на одном из привалов он на
этой ложке выцарапал: «Люблю повисилиться, особенно покушать»
(орфография оригинала).
А ещё из богатств солдата были у него часы. Наградные,
командирские, за боевые заслуги.
И тоже — он их носил потом всю жизнь.
Точнее, нет, не всю. Более 40 лет отслужив, однажды они таки
сломались. И я к этому имею непосредственное отношение.
У деда много было странных, но весёлых игр, шуток и присказок — деревенских, фронтовых, на суржике, смеси русского и
украинского.
Многих из них я более нигде не слышал: «кулак с присыпкой,
лицо с улыбкой», «у Ерёмы на носу жрали черти колбасу».
И была у него забавная такая игра-шутка — здороваешься с
ним за руку, а он ладонь зажимает и серьёзно спрашивает: «Время
есть?»
И если отвечаешь, что есть, он в рифму говорит: «Буду тресть» — и
трясёт зажатую кисть как в лихорадке.
Надо было в конце концов сказать: «Времени нет», — и тогда
он, довольный шуткой, отпускал: «Ну, нет так нет».
Как-то и у него настроение озорное было, и у меня. Он меня за
руку: «Время есть?».
А ему: «Хы-хы, есть!»
«Буду тресть».
«Ну, тряси-тряси!» — потешаюсь я. Дед уж давно трясёт, лукаво
щурясь. «Посмотрим, — говорю, — кто быстрее устанет».
Игра вусмерть дурацкая, но уступать дед всё равно не хочет — и
трясёт.
Заходит бабушка. «Вы чего это?» — спрашивает удивлённо.
Дед только другой рукой отмахивается. Он вообще, что в картах,
что на спор — азартный был.
302

There’s no time
What is the basic soldier’s treasure? It is definitely a spoon.
My granddad went through WWII with his spoon and used it for
the rest of his life.
Still in the lines, at the halt somewhere in Hungary, he scratched a
phrase on it, “Good grub is best of funs.”
Other treasures include a watch. He had the watch of officer’s
version granted for bravery under fire. Also survived and worn in the
post-war period.
But not to the end of his life. After more than 40 years of service, it
was broken. And I participated in the mishap.
Granddad had a lot of strange but funny plays, jokes and phrases in
his head based on country or military humor, sometimes being a medley
of Ukrainian and Russian words.
Many of them I never heard anywhere else, “fistic plays with a
grin on the face”, “Banqueting! — cried the devilkin and jumped on the
Jeremy’s chin.”
His star turn was the following fancy trick: when you gave him a
hand for salutation, he held it and seriously asked, “Do you have time?”
If you answered in the affirmative, he did not let it go, saying “Then a
shake is no crime,” and started to shake it like hell.
If you wanted to stop it, you had to say, “I have no more time”.
Then he let your palm go adding, “Time’s up, shakes clap” and looked
satisfied.
Once, when we both were in playful mood, I was caught in the
game with my “yes,” and he started his shaking work. After quite a
while, I commented, “Let’s see who will last longer.”
It was utterly foolish, but granddad did not want to surrender and
went on.
Granny entered the room and asked, “What’s the matter with you?”
Granddad only waved aside: he was a risky type of guy in cards or
any contest.
No one knows how long this silly battle could have lasted and who
could have won but the fate intervened: the watch unfastened from excessive
shaking, left the old man’s wrist, landed on the ground and stopped.
303

Неизвестно, сколько бы эта дурацкая баталия длилась и кто бы
победил, но в игру вмешалась судьба — дедовы часы от сильной
тряски слетели с его руки, брякнулись на пол и остановились.
Игра прервалась. «Э-эх!...» — сокрушенно вздыхал дед, попусту
накручивая завод пружины.
Хорошую вещь было жаль. Хоть моей вины в этом и не было,
а всё равно сковало ломотой неловкости. Я расстроился не меньше
деда.
Попытки реанимировать ни к чему не привели. Мастер-часовщик тоже умыл руки — старая уже вещь, какая-то пружина лопнула,
какой-то детали каюк — и уже ничего не сделать. Естественный
износ, шутка ли, половину века часы прослужили.
«М-да… — усмехнулся дед, убирая часы в дальний ящик серванта, — времени нет».
И почему-то я очень хорошо это запомнил. Не знаю, насколько
это самонадеянно, но мне кажется, что это был урок от Судьбы, Бога
или Вселенной — уж как хотите эту силу зовите — персонально
для меня. Про пустое прожигание времени, которого и так мало.
И когда-то мне его очень сильно на что-то не хватит, я буду
унижаться и молить Судьбу, дать мне хоть годик, хоть ещё один
месячишко. Ну хоть неделю! Ну хоть часик!
А Судьба мне скажет: «Времени нет», — и спишет меня, как
те часы.
Вот и вся история. У меня нет времени что-то ещё к ней
добавлять.

304

The game discontinued. “Eh!” — repeated the granddad regretfully
trying in vain to wind up the mechanism.
The endeavors to bring it back to life failed. The clock smith also
washed his hands: the device is old — a spring broke, a part failed and
there is nothing to be done. It was normal aging. Almost half a century
of service, it’s no laughing matter.
“Haw” — granddad smiled ironically putting the watch in the remote
drawer of the cupboard. “There’s no time”.
And these words stuck in my head for some reason. I do not know
how much presumptuous it is, but I think it was a gift of Fortune, God
or Universe, call it as you choose, personally for me.
Idle pleasure seeking stops the time.
And the moment comes when I will need it badly. I will eat the dust
and appeal to the Fate to grant me at least a year or a month. Or a week!
At least an hour more!
And the Fate will declare, “There’s no time,” and will write me off
the inventory like that watch.
That is the whole story. I have no time to add anything to it.

305

Эмигранты
Иногда мне кажется, что эта планета — не наш дом.
Словно когда-то где-то случилась беда. И родители расшвыривали оттуда детей, чтобы их не съел пожар.
Дети раскидались и потерялись.
Или словно кто-то когда-то решил эмигрировать — то ли ему
было страшно, то ли скучно. Он собрал чемодан и поехал на Землю,
а Земля — это как Америка для нас. Новый Свет. Цена взросления.
Он, наш прародитель, ссадился на Земле, распаковал чемоданы,
отделил свет от тьмы.
А потом что-то пошло не так. И люди забыли, кто они есть и откуда.
Забыть — забыли. Но ощущение в сердце не обманешь ведь.
И я сколько угодно убеждаю себя, что здесь мой дом, я вырос
от этих корней. Но кровь, или дух, или какое-то сверхсознание,
неподвластное просто сознанию, мне поёт песни. Песни моей, точнее,
нашей настоящей Родины.
Иногда мне грезится, что я возвращаюсь. Я словно прихожу
домой, прохожу в тени виноградных лоз туда, где накрыт стол.
Где ждали только меня.
Я не знаю свою Родину. Не отличу своих родителей.
Я родился невыразимо позже, нежели они меня родили.
Но я почувствую её, эту странную планету. Голод в сердце
стихнет.
Отщёлкнет тумблер вечной тревоги. Размягчится скелет.
Опустятся плечи.
Блудный сын вернётся туда, где его давно простили.
Я пройду ещё раз под виноградной лозой, и что-то во мне окончательно скажет: «я дома».
Я начну понимать, о чём они, эти песни, что поют мне в ночном
небе звёзды.
И тогда потеряют значения все имена, что я помнил прежде.
Я забуду, кто такие люди.
И может, ещё кто-то из вас иногда меня вспомнит. Но я навсегда
забуду о вас.
306

Emigrants
Sometimes it seems to me that this planet is not our home.
As if once upon a time, a disaster befell somewhere. And parents
were throwing their children around lest the fire should devour them.
Children were scattered and lost.
Or as if back in the day, someone decided to emigrate: he felt scared
or bored. He packed his valise and went to Earth, and it was like America
for us. The New World. The price of coming-of-age.
He, our ancestor, disembarked on Earth, unpacked his things,
separated light from dark.
But then something went wrong. And humans forgot who they were
and where they came from.
They did forget, but a feeling deep in the heart cannot be fooled.
And I keep telling myself until hell freezes over that this is my home
and I have grown out of these depths. But blood or spirit, or a sort of
superconscious, not subject to common sentience, sings songs to me.
The songs of my, or rather our, cradleland.
Sometimes I dream of having returned. As if I come home, pass
under the shadow of vines to where a table is laid. Where they are waiting
only for me.
I do not know my cradleland. I would not recognize my parents.
I was born ineffably later than they begat me.
But I will feel it, this strange planet. The hunger of heart will abate.
The switch of incessant anxiety will conk out. The skeleton will
grow soft. The shoulders will droop.
The prodigal son will come back to where he is forgiven long ago.
I will pass once again under the vine, and something inside will
definitely say, “I am at home.”
I will begin to understand what they are about: these songs, which
the stars sing to me in the night sky.
And then all the names I used to remember will lose their meaning
for me. I will forget who the humans are.
And maybe some of you will still recall me. But I will forget you
forever.
307

Послесловие
В новой книге Александра Бутенко преданные фанаты не обнаружат сюрпризов, неизменный фирменный исповедальный стиль разве
что стал более утончённым, в основе же сохранив все черты дистиллированного поэтического романтизма, но не лубочно-карикатурных
алых парусов а-ля «каёвки, каёвки и пастушок маёденький-маёденький», а, скорей, с сумеречным цоевским акцентированием на синем
цветке газовой горелки и мутной надежде от авиабилета в один конец.
Как у андерсеновского Кая, его взгляд деформирован волшебной контактной линзой, правда, антитроллингового свойства, с
плюсовыми диоптриями, зеркало явно принадлежало доброй фее,
любительнице солнечных зайчиков, ибо разглядеть искру божью в
блуждающем биороботе доступно лишь пылающему сердцу.
В авторском молодецком стриптизе и хирургическом препарировании персонажей хитро закамуфлирована ловушка для читателя,
непроизвольно втягиваемого в провокационный квест самокопания.
Кто я: безупречный бесстрашный Кобзон из нержавеющей стали
или хрупкий мотылёк с обгоревшими крыльями — не прикасайтесь к
этой книге, если пугают честные ответы на экзистенциальные пируэты.
Глеб Мальцев, Pichismo, музыкант. Каунас, Литва.

308

Afterword
Alexander Butenko’s core fans will not find surprises in his new
book: if only his unvarying signature style became more refined,
still maintaining all features of distilled poetic romanticism, not of
chocolate box stories and kitschy movies but rather harsh ricky-ticky
accented melodies on a blue gas-burner flower and dodgy hope of
one-way air ticket.
His view, like that of Andersen’s Kai, is deformed by a magic
contact lens, though of anti-trolling quality with positive dioptric
values and the mirror evidently belonged to a good fairy fond of
sundogs, because only an ardent heart is able to descry sacred fire in
a wandering biobot.
A trap for the reader is cunningly disguised in the author’s dashing
striptease and surgical dissection of characters and the former is thus
involuntarily dragged into provocative quest of autoanalysis.
Who am I — irreproachable and fearless singer Kobzon made
of stainless steel or a fragile moth with burned wings? Do not touch
this book if honest answers to existentialistic pirouettes frighten you.
Gleb Maltzev, Pichismo, musician, Kaunas, Lithuania.

309

Содержание

Остановка......................................................................................................6
Тростник......................................................................................................12
Папа жида.....................................................................................................26
Гольф — игра аристократов..........................................................................40
Три рождения — одна смерть........................................................................46
Ноги.............................................................................................................52
Хомяки.........................................................................................................62
Джинн..........................................................................................................70
Паломники...................................................................................................80
Рыба.............................................................................................................88
Пилорама.....................................................................................................94
В ожидании Мессии...................................................................................112
Альбина.....................................................................................................116
Лётчик конной авиации. На смерть поэта...................................................120
Крем Азазелло............................................................................................144
Сакрифайс.................................................................................................148
У стен есть уши............................................................................................154
Мои.............................................................................................................164
Как я уверовал в Бога...................................................................................176
Кашель.......................................................................................................180
В хлам.........................................................................................................186
Шпик..........................................................................................................192
Однажды в Крыму. Три литра......................................................................200
Кофе...........................................................................................................224
Йогурт........................................................................................................228
Лит..............................................................................................................234
Полдорожье. Всех скорбящих радость......................................................252
Суккуб........................................................................................................262
Феличита...................................................................................................270
Алголь........................................................................................................274
Шляпа........................................................................................................276
Гул..............................................................................................................290
Времени нет................................................................................................302
Эмигранты.................................................................................................306
Послесловие..............................................................................................308

310

Contents

We’re almost there............................................................................................7
Reed..............................................................................................................13
Hooknose’s dad..................................................................................27
Golf as aristocratic game.........................................................................41
Three births — one death..........................................................................47
Two Feet........................................................................................................53
Hamsters ................................................................................................63
Jinn.......................................................................................................71
Pilgrims...................................................................................................81
A Fish..........................................................................................................89
The sawmill.................................................................................................95
Awaiting Messiah..................................................................................113
Albina......................................................................................117
Pilot of equestrian aviation. Death of the Poet.................................................121
Azazello’s cream..........................................................................................145
Sacrifice................................................................................................149
The walls have ears........................................................................................155
My folks.........................................................................................165
The way I came to believe in God....................................................................177
The Cough...................................................................................................181
Get wrecked.................................................................................................187
Cured pork fat...............................................................................................193
Once upon a time in Crimea. Three liters..........................................................201
Coffee........................................................................................................225
Yoghurt......................................................................................................229
Lit...............................................................................................................235
Halfway. Consolation of All Sorrows.............................................................253
Succubus....................................................................................................263
Felicità..................................................................................................271
Algol...........................................................................................................275
The hat.........................................................................................................277
Buzz............................................................................................................291
There’s no time.............................................................................................303
Emigrants....................................................................................................307
Afterword...................................................................................................309

311

Александр Бутенко / Alexander Butenko

ТРОСТНИК / REED
(книга-билингва)
Рос. мовою

Директор видавництва Т. Ретівова
Редактор О. Мордовіна
Перекладач І. Абрамічев
Редактор англійського текста О. Качар
Дизайн обкладинки С. Піонтковський
Автор ілюстрацій Лана «Космоножка» Бутенко
Оригінал-макет М. Шемет
Формат 60х90 1/16. Ум. друк. арк. 18,13
Підписано до друку 21. 02. 2021.
Замовлення №
Видавництво «ФОП Ретiвов Тетяна»
вул. Мала Житомирська, д 8, №3, м. Київ
тел. (096) 538 51 15
e-mail: kayala@ukr.net
Свiдотство суб’єкта видавничої справи
ДК № 5016 вiд 24.11.2015 р.