Законы границы [Хавьер Серкас] (fb2) читать онлайн

Хавьер Серкас Законы границы

Раулю Серкасу и Мерсе Мас.

Моим друзьям — за сорок с лишним лет дружбы.

Мы так привыкли притворяться перед другими, что под конец начинаем притворяться перед собой.

Франсуа де Ларошфуко

Часть первая По ту сторону

1

Ну что, начнем?

— Да. Но сначала позвольте задать вам еще вопрос. Последний.

— Пожалуйста.

— Почему вы согласились взяться за эту книгу?

— Разве я вам не сказал? Из-за денег. Я пишу и этим зарабатываю себе на жизнь.

— Да, знаю, но вы согласились только по этой причине?

— Не часто представляется возможность писать о таком персонаже, как Сарко.^[1]

— Сарко интересовал вас до того, как вам предложили написать книгу о нем?

— Разумеется, как и всех.

— Но история, которую я собираюсь рассказать вам, не совсем о Сарко, а о моих отношениях с ним, а также с…

— Мы об этом уже говорили. Можем начинать?

— Давайте.

— Когда вы познакомились с Сарко?

— В начале лета 1978 года. Это было странное время. Или мне оно помнится таким. Франко умер три года назад, но страна еще жила по его законам, и все вокруг по-прежнему было пропитано смрадом франкизма. На тот момент мне было шестнадцать лет, как и Сарко. Мы жили очень близко и в то же время очень далеко друг от друга.

— Что вы имеете в виду?

— Вы хорошо знаете наш город?

— Поверхностно.

— Город тех времен не похож на нынешний. По большому счету в тогдашней Жироне мало что изменилось со времен окончания войны. Это был сумрачный, провинциальный, клерикальный городишко, окруженный полями и окутанный туманом. Я не говорю, что нынешняя Жирона лучше, чем прежняя, — в определенном смысле она даже хуже. В общем, теперь она другая. Например, раньше город был окружен кольцом кварталов, где жили «чарнегос». Сейчас это слово вышло из употребления, но тогда так называли приезжих, перебравшихся в Каталонию из других регионов Испании. Это были нищие люди, не имевшие ничего за душой и приезжавшие сюда в надежде найти хоть какую-то возможность заработать себе на жизнь. Хотя, конечно, все это вам известно. Однако вы, возможно, не знаете, что город в конце семидесятых годов был опоясан кварталами «чарнегос»: Сал, Пон-Мажор, Жерман — Сабат, Виларроха. Там обитали низы общества.

— И Сарко жил там?

— Нет, в районе бараков, располагавшихся на северо-восточной окраине города. Сам я жил в двухстах метрах оттуда, с единственной разницей, что Сарко обитал по ту сторону границы, проходившей, подобно водоразделу, за парком Ла-Девеса и рекой Тер, а я — по эту сторону. Мой дом находился на улице Катерина-Альберт, на месте нынешнего района Ла-Девеса. Тогда это была самая окраина, где не было ничего или почти ничего, кроме огромных пустырей и садов. Десятью годами ранее, в шестидесятые, там построили несколько изолированных блоков домов, и в одном из них мои родители сняли квартиру. Это тоже был квартал «чарнегос», однако проживавшие в этом месте люди были не столь бедны, как основная часть приезжих. Большинство жильцов являлись служащими, и моя семья принадлежала к такому же слою. Отец занимал скромную должность в городском совете. Эти люди тоже были приезжими, но они не считали себя «чарнегос» и не желали ничего знать о настоящих «чарнегос», во всяком случае, о бедноте из Сал, Пон-Мажор, Жерман-Сабат и Виларроха. Ни тем более об обитателях окраинных трущоб. Уверен, большинство людей с Катерина-Альберт никогда даже не переступали границу этих бедняцких территорий, не говоря уже о жителях самого города. Некоторые, возможно, даже не подозревали о существовании подобных трущоб или просто делали вид, будто им это не известно. Но лично я знал. Правда, не имел понятия, что они собой представляли, и никогда там не бывал. Мне было известно, что они существуют, я слышал рассказы о них — как своего рода легенду, которую никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. Для нас, парней из нашего квартала, само слово «барак» обладало неким романтическим ореолом, волнующей притягательностью. От него веяло духом приключенческого романа. Вот почему я сказал, что в те времена жил очень близко и очень далеко от Сарко: между моим и его миром тогда проходила граница.

— И как вы перешли через нее? Каким образом молодой человек из среднего класса мог подружиться с таким типом, как Сарко?

— В шестнадцать лет все границы преодолимы — во всяком случае, в те времена это было так. Кроме того, свою роль сыграло стечение обстоятельств. Но, прежде чем перейти к данной истории, я должен сначала рассказать вам другую.

— Слушаю вас.

— Я никогда никого не посвящал в эти подробности… ну, то есть никого, за исключением своего психоаналитика. Но если я вам все это не расскажу, вы не поймете, как и почему я познакомился с Сарко.

— Не беспокойтесь: я не стану включать в свою книгу то, что вы не хотите, и если вам не понравится мое изложение вашей истории, я уберу ее. Мы с вами обо всем договорились, и я вам гарантирую, что все наши условия будут соблюдены.

— Хорошо. Знаете, часто говорят, что детство жестоко, но мне кажется, что юность намного более жестока, чем детство. В моем случае происходило именно так. У меня была компания друзей с улицы Катерина-Альберт: самым близким был Матиас Хираль, но, кроме него, были Каналес, Руис, Инчаусти, братья Бош, Эрреро. Мы были примерно одного возраста и знали друг друга с восьми-девяти лет. Проводили время вместе на улице и ходили в Лас-Маристас, ближайшую к нам школу. Конечно, все мы были «чарнегос», за исключением братьев Бош. Те родились в Сабаделе и между собой разговаривали по-каталански. У меня не было братьев, только сестра, и не будет преувеличением сказать, что друзья занимали в детстве это вакантное место, играя роль моих братьев.

Однако все изменилось за год до того, как я познакомился с Сарко. Это произошло, когда в начале учебного года к нам в школу пришел новый ученик. Его звали Нарсисо Батиста, и он остался на второй год на втором курсе. Его отец являлся председателем городского совета и начальником моего отца. Я с ним уже был знаком, потому что нам доводилось раньше несколько раз пересекаться. По этой причине и потому, что мы оказались за одной партой из-за наших фамилий (в списке учеников класса фамилия Каньяс значилась сразу после Батиста), я стал его первым другом в школе. Благодаря мне он подружился с Матиасом, а через меня и Матиаса — со всей нашей компанией. Вскоре Нарсисо стал среди нас лидером, которого у нас прежде никогда не было. Вероятно, наша компания нуждалась в вожаке, поскольку одно из всепоглощающих чувств юности — страх, и для борьбы с ним необходим лидер. Батиста был на пару лет старше нас, физически очень крепкий и умел заставить себя слушаться. К тому же он обладал всем тем, о чем только могли мечтать мы, «чарнегос»: в первую очередь он был из солидной, богатой каталонской семьи, хотя сами они считали себя испанцами и презирали все каталонское, национально-самобытное, особенно если оно происходило из Барселоны. У них была большая квартира в новом районе города, карта теннисного клуба, дом для летнего отдыха в С’Агаро и для зимнего — в Ла-Молина, а у самого Батисты имелся мотоцикл, дававший ему завидную свободу передвижения, и собственная нора на улице Ла-Рутлья — старый, обветшавший гараж, где можно было проводить вечера, беспрепятственно наслаждаясь рок-н-роллом, пивом и сигаретами.

Сначала все было нормально, но позднее, за несколько месяцев Батиста изменил свое отношение ко мне: его симпатия превратилась в неприязнь, неприязнь — в ненависть, а ненависть — в агрессию. Почему это произошло? Не знаю. Часто, когда я размышлял об этом, мне казалось, что он просто выбрал меня в качестве козла отпущения, чтобы, издеваясь надо мной, избавить остальных в нашей компании от страхов и сомнений юности. Однако, повторяю, я не знаю этого наверняка; единственный бесспорный факт — за короткое время я превратился из друга Батисты в его жертву.

Слово «жертва», конечно, звучит мелодраматично, но я предпочту скатиться в своем повествовании до мелодрамы, чем позволю себе допустить ложь. Батиста начал насмехаться надо мной. Его родным языком являлся каталанский, но он смеялся, когда я говорил по-каталански — не потому, что я говорил на нем плохо, а просто Батиста презирал тех, кто разговаривал на каталанском, не будучи каталонцем. Он смеялся над моей внешностью и называл меня Дамбо, потому что, по его словам, у меня были такие большие уши, как у этого диснеевского слоненка. Издевался над моей стеснительностью по отношению к девушкам, над моими «ботанскими» очками и «ботанскими» конспектами. Эти насмешки становились все ожесточеннее, мне не удавалось пресечь их, и мои друзья, поначалу лишь смеявшиеся над злыми шутками Батисты, в конце концов сами стали подражать ему. Вскоре слов стало мало. Батиста взял манеру якобы в шутку колотить меня кулаками по плечам или ребрам, ни с того ни с сего отвешивать оплеухи. Не зная, как реагировать на это, я смеялся в ответ и делал вид, будто отбиваюсь, пытаясь представить подобное обращение игрой. Так было вначале. Позднее, когда стало уже невозможно притворяться, что это было невинное развлечение, мой смех сменился слезами и желанием убежать. Ведь Батиста, еще раз подчеркну, делал все это не один: он являлся заводилой, подстрекателем, инициатором издевательств, а остальные мои друзья, за исключением Матиаса, который иногда пытался все же остановить его, тоже в этом участвовали, превратившись в свору. На протяжении многих лет я старался забыть то время, но недавно, напротив, заставил себя все вспомнить и заметил, что те эпизоды до сих пор прочно сидят в моей памяти, как нож, вонзившийся в тело. Однажды Батиста бросил меня в ледяной ручей, протекавший по парку Ла-Девеса. В другой раз, когда мы с нашей компанией находились в его гараже, мои друзья раздели меня и заперли голым на темном чердаке, где я долго глотал слезы, слушая доносившиеся снизу веселые крики, разговоры, смех и музыку. Однажды в выходные, когда я сказал родителям, что останусь ночевать в доме родителей Батисты в С’Агаро, ребята опять закрыли меня в гараже на Ла-Рутлья. Там я вынужден был провести в одиночестве и темноте, без еды и питья, почти сутки: с середины субботы до полудня в воскресенье. В другой раз, в конце учебного года, когда я уже избегал Батисту, он напугал меня так, что мне показалось, будто он хотел меня убить. Всей своей компанией, включая Каналеса, Эрреро и братьев Бош, они устроили мне засаду в туалете возле внутреннего дворика школы и опустили меня головой в унитаз, куда только что помочились. Экзекуция длилась, вероятно, несколько секунд, но показалась мне мучительно долгой. Все это время я слышал за своей спиной дружный хохот бывших товарищей. Продолжить?

— Нет, если не хотите. Но, если вам становится от этого легче…

— Мне не становится от этого легче. Удивляюсь, зачем я вам все это рассказываю? Эта история с Батистой, как и многое из того, что я пережил в те времена, кажется мне просто сном, а не реальными событиями, произошедшими со мной. А вы, наверное, задаетесь вопросом, какое отношение все это может иметь к Сарко?

— А почему вы никому не пожаловались на издевательства?

— Кому? Учителям? Я был на хорошем счету в школе, но у меня не имелось никаких доказательств того, что происходило. Пожаловавшись, я рисковал прослыть лжецом или ябедником, а это усугубило бы ситуацию.

Рассказать родителям? Мои отец и мать были хорошими людьми, любили меня, и я их любил, но в те времена отношения между нами испортились и перестали быть доверительными, чтобы я мог открыться им. Да и что я мог им сказать? В довершение всего, как я уже говорил, мой отец являлся подчиненным отца Батисты в городском совете. Если бы я сообщил отцу о том, что происходит, это не только превратило бы меня в лжеца и ябедника, но и поставило бы моего отца в сложное положение. Однако, несмотря на все это, меня одолевало искушение открыться ему, не раз я был уже практически на грани того, чтобы все рассказать, но в конце концов мне не хватало решимости. А если я не мог пожаловаться родителям, к кому вообще мог обратиться со своими проблемами?

В результате каждый поход в школу превратился для меня в настоящую пытку. Несколько месяцев я ложился спать в слезах. Мне было страшно. Я испытывал бессильную злобу и отчаяние, но больше всего меня терзало чувство вины из-за всех унижений, каким я подвергался, и это было унизительнее всего того, что со мной происходило. Я чувствовал себя загнанным в угол. Хотелось умереть. И не следует заблуждаться: все это дерьмо не научило меня ровным счетом ничему. Познать раньше, чем остальные, абсолютное зло — а именно его воплощением являлся для меня Батиста — не делает тебя лучше других: это делает тебя хуже. И никакой пользы от этого нет.

— Но именно благодаря этому вы познакомились с Сарко.

— Верно, однако это единственное, для чего послужила данная история. Это произошло после окончания учебного года, и на тот момент я уже не встречал своих бывших товарищей. Когда школа закрылась на каникулы, появилось больше возможностей прятаться от моих мучителей, хотя в таком маленьком городе, как наш, это было непросто. Представлялось затруднительным полностью исчезнуть из поля зрения, чего я хотел добиться для того, чтобы мои заклятые друзья забыли обо мне. Нужно было не пересекаться с ними на улицах нашего района, избегать тех мест, какие мы раньше посещали вместе, обходить стороной окрестности гаража Батисты на Ла-Рутлья и уклоняться под любым предлогом от приглашений Матиаса, продолжавшего заглядывать ко мне домой и звонить по телефону с предложением пойти куда-нибудь с их компанией. Очевидно, таким образом он пытался заглушить в себе угрызения совести и сделать вид, будто не было никакой травли, которой они меня подвергали. В общем, мои планы на лето состояли в том, чтобы до отъезда на отдых в августе выходить на улицу как можно реже и провести эти недели добровольного заточения, читая книги и смотря телевизор. Однако в действительности, каким бы затравленным и запуганным ни был подросток, в шестнадцать лет невозможно сидеть целыми днями дома — во всяком случае, я оказался на это не способен. Вскоре я стал отваживаться выходить на улицу и однажды рискнул наконец зайти в игровой зал «Виларо».

Именно там мне впервые довелось увидеть Сарко. Игровой зал «Виларо» находился на улице Бонаструк-де-Порта, то есть в пределах района Ла-Девеса, перед железнодорожной эстакадой. Это был один из тех игровых залов для подростков, что пользовались популярностью в семидесятые и восьмидесятые годы. Он представлял собой большое помещение с голыми стенами, где имелось шестиполосное поле с гоночными машинками, несколько столиков для игры в настольный футбол, несколько автоматов «битвы с марсианами» и пейнтбольные автоматы, стоявшие вдоль одной из боковых стен. В глубине находился аппарат по продаже напитков, еще дальше — туалеты, а у самого входа — застекленная каморка сеньора Томаса, сгорбленного, лысого и пузатого старика. Тот проводил время за своим журналом с кроссвордами, отрываясь от него лишь для того, чтобы решить какую-нибудь насущную проблему, вроде сломавшегося автомата или засорившегося унитаза, или в случае возникновения ссоры в зале — чтобы выдворить нарушителей спокойствия и восстановить порядок. Я часто бывал в этом заведении со своими друзьями, но с тех пор, как появился Батиста, мы перестали туда ходить. Вероятно, именно поэтому место показалось мне достаточно безопасным, как воронка, куда в бомбежку уже один раз попал снаряд.

В тот день, когда состоялось мое знакомство с Сарко, я явился в игровой зал вскоре после его открытия и встал за свой любимый пейнтбольный автомат — тот, что был с изображением Рокки Бальбоа. Хорошая игра: пять шариков, экстра-шарик после некоторого количества очков и бонусные очки, помогавшие выиграть партию. Я играл в пустом зале, потом зашла компания подростков, занявших гоночное поле. А вскоре появилась новая парочка — парень и девушка. При первом же взгляде на них у меня возникло смутное ощущение, что они принадлежали к одной семье. Сразу бросилось в глаза, что они были самые что ни на есть «чарнегос», с окраинных трущоб, и, возможно, связанные с криминалом. Сеньор Томас мгновенно почуял опасность, едва парочка переступила порог игрового зала. «Эй, вы! — окликнул он их, открыв дверь своей каморки. — Куда направляетесь?» Они резко остановились. «Что случилось, шеф?» — спросил парень и поднял руки, словно предлагая обыскать себя. На его лице не было ни тени улыбки, но создавалось впечатление, что ситуация казалась ему смешной. «Мы просто хотим поиграть на автоматах, — произнес он. — Можно?» Сеньор Томас окинул парочку с головы до ног подозрительным взглядом и, закончив осмотр, пробормотал что-то неразборчивое себе под нос. Вскоре я услышал: «Мне не нужны проблемы. Кто нарушает порядок, того выставят на улицу. Ясно?» «Абсолютно, — миролюбиво ответил парень, опуская руки. — Насчет нас можете быть спокойны, шеф». Сеньор Томас удовлетворился этим ответом и вернулся в свою каморку, где, наверное, снова взялся за журнал с кроссвордами.

— Это были они?

— Да. Тот парень — Сарко, а девушка — Тере.

— Тере была девушкой Сарко?

— Хороший вопрос: если бы я в свое время знал на него ответ, это спасло бы меня от многих проблем. Я отвечу вам позднее. Тогда, едва вошли Сарко и Тере, у меня, как и у сеньора Томаса, возникло тревожное ощущение, что с этого момента в игровом зале могло произойти что угодно. Я хотел уйти, но остался. Старался забыть о вошедшей парочке, вести себя так, будто их вовсе не было в зале, и продолжать играть. Однако мне это не удавалось, и вскоре я почувствовал, как тяжелая рука опустилась на мое плечо, заставив меня пошатнуться. «Какие-то проблемы, Гафитас?»^[2] — хрипло спросил Сарко, занимая мое место за игровым автоматом. Он был в приталенной джинсовке, надетой поверх обтягивающей бежевой футболки, волосы разделены на прямой пробор. Сарко смотрел на меня своими пронзительно голубыми глазами. «Проблемы?» — с вызовом повторил Сарко. Я испугался. «Нет, я уже доиграл», — пробормотал я, подняв руки ладонями вперед, и уже повернулся, чтобы уйти, но в этот момент Тере преградила мне дорогу — мы с ней оказались лицом к лицу. Я опешил. Как и Сарко, Тере была очень худая, смуглая, не слишком высокая, всем своим видом демонстрировавшая дерзкую бесшабашность, столь характерную для маргиналов того времени. У нее были гладкие темные волосы, зеленые холодные глаза и родинка возле носа. Тело излучало спокойствие очень уверенной в себе женщины, если не считать того, что ее левая нога постоянно двигалась вверх-вниз, будто поршень. Тере была в белой футболке и джинсах, через плечо у нее висела сумка. «Уже уходишь?» — обратилась она ко мне, улыбнувшись своими красными и сочными, похожими на спелую клубнику губами. Я не успел ответить, потому что Сарко схватил меня за плечо и заставил развернуться. «Стой здесь, Гафитас!» — велел он, а сам принялся играть на автомате.

Играл он плохо, так что игра быстро закончилась. «Дерьмо!» — крикнул Сарко и ударил кулаком по автомату. Его разъяренный взгляд остановился на мне, но, прежде чем он успел что-либо сказать, Тере расхохоталась и, отодвинув его от автомата, бросила туда монетку. Сарко что-то проворчал и стал наблюдать за игрой Тере, опершись об автомат, рядом со мной. Они обсуждали игру, не обращая на меня внимания, но время от времени, в промежутке между появлением новых шариков, Тере искоса смотрела на меня. В игровом зале становилось многолюдно, и сеньор Томас чаще, чем обычно, выглядывал из своей каморки. Постепенно я успокоился, хотя по-прежнему чувствовал себя неуютно и все не решался уйти. Игра Тере тоже длилась недолго. Закончив играть, она отодвинулась от автомата и, сделав знак мне, сказала: «Твоя очередь». Я не смог произнести ни слова и не сдвинулся с места. «В чем дело, Гафитас? — спросил Сарко. — Уже не хочешь играть?» Я молчал. «Язык проглотил?» «Нет», — выдавил я. «Что тогда?» — «У меня нет больше денег». Сарко с любопытством посмотрел на меня. «Закончились бабки?» Я кивнул. «Правда? И сколько у тебя было?» Я ответил. «Черт возьми, Тере! — захохотал Сарко. — Нам не хватило бы этого, даже чтобы подтереть задницу». Она не засмеялась, лишь посмотрела на меня. Сарко снова отодвинул меня в сторону и произнес: «У кого нет бабок, тот в пролете».

Бросив монету в автомат, он опять принялся играть. Одновременно с этим Сарко начал разговаривать со мной, вернее, расспрашивать. Сколько мне лет, где я живу… Хожу ли в школу? Я ответил, что да, и сказал в какую. Потом он поинтересовался, говорю ли я по-каталански. Вопрос удивил меня, но я ответил утвердительно. Затем Сарко спросил, часто ли я бываю в игровом зале, знаком ли с сеньором Томасом, в котором часу открывается и закрывается заведение… Под конец спросил, нужны ли мне деньги, но не стал дожидаться моего ответа и проговорил: «Если нужны будут деньги, скажешь мне. Просто придешь в «Ла-Фон». Тогда обсудим проблемы». Сарко выругался из-за упущенного шарика и снова ударил по автомату кулаком. Потом спросил: «Усек или нет, Гафитас?» Я не успел ответить, поскольку к нам приблизился высокий светловолосый парень в футболке-поло «Фред Перри», только что вошедший в игровой зал. Тип поздоровался с Сарко, тихо перекинулся с ним парой фраз, после чего оба вышли на улицу. Тере осталась стоять, глядя на меня. Я снова засмотрелся на ее глаза, на губы, на родинку возле носа и, помню, в тот момент подумал, что она была самой красивой девушкой, когда-либо встречавшейся мне в жизни. «Так ты придешь?» — спросила Тере. «Куда?» «В «Ла-Фон». Я поинтересовался, что такое «Ла-Фон», Тере объяснила, что это бар «в китайском», и сам я сделал вывод, что «в китайском» означало «в китайском квартале». Тере повторила свой вопрос, приду ли я в «Ла-Фон»; я был уверен, что не приду, но произнес: «Не знаю». А потом добавил: «Вероятно, да». Тере улыбнулась, повела плечами и погладила кончиком пальца свою родинку возле носа, затем указала на автомат «Рокки Бальбоа» и, прежде чем уйти следом за Сарко и парнем в футболке «Фред Перри», сказала: «У тебя есть еще три шарика».

Такой была наша первая встреча. Оставшись один, я вздохнул с облегчением и — не знаю, то ли действительно с охотой, то ли опасаясь, что Сарко и Тере могут находиться еще где-то в окрестностях игрового зала, и не желая с ними сталкиваться, — принялся доигрывать оставшимися в автомате шариками. Едва я взялся за игру, как ко мне подошел сеньор Томас. «Знаешь, кто они такие?» — спросил он, махнув рукой в сторону двери. Старик, несомненно, имел в виду Сарко и Тере. Я ответил, что не знаю. «О чем вы говорили?» Я объяснил. Сеньор Томас поцокал языком и кое о чем расспросил меня подробнее. Он казался обеспокоенным и, поговорив со мной, направился обратно в свою каморку, бормоча что-то себе под нос. На следующий день я явился в игровой зал «Виларо» ближе к вечеру. Когда проходил мимо каморки у входа, сеньор Томас постучал костяшками пальцев по стеклу, чтобы я задержался. Старик вышел и положил руку мне на плечо: «Слушай, парень, тебе нужна работа?» Вопрос застал меня врасплох. «Какая работа?» — удивился я. «Мне нужен помощник, — объяснил сеньор Томас и жестом как бы охватил все вокруг в заведении, прежде чем изложить суть своего предложения. — Ты будешь помогать мне закрывать по вечерам зал и за это сможешь играть бесплатно десять партий в день».

Мне не потребовалось долго размышлять над ответом. Я сразу принял предложение, и с того момента мои дни стали протекать по одному и тому же сценарию. Я приходил в игровой зал «Виларо» к открытию, играл свои десять бесплатных партий на любом автомате, какой был мне по душе (почти всегда это был «Рокки Бальбоа»), и около восьми тридцати или девяти вечера помогал сеньору Томасу закрывать заведение. Пока старик открывал автоматы, вынимал монеты, подсчитывал дневную выручку и заполнял нечто вроде статистической таблицы, я проверял, чтобы никого не осталось в основном помещении и в туалетах, после чего мы вместе опускали жалюзи на окнах. По завершении этого ритуала сеньор Томас уезжал с деньгами, взгромоздившись на свой «Мобилет», а я отправлялся пешком домой. Так проходили мои дни. Означает ли это, что я сразу забыл про Сарко и Тере? Ничего подобного. Сначала меня пугала мысль об их новом появлении в игровом зале, но через несколько дней с удивлением понял, что хочу, чтобы они снова пришли — во всяком случае, Тере. Мне даже не приходило в голову, что я мог бы принять приглашение Сарко, отправиться в китайский квартал и явиться в «Ла-Фон». В свои шестнадцать лет я имел довольно приблизительное представление о том, что за место этот квартал, и мне не нравилась перспектива там оказаться или, вернее, она меня просто пугала. Вскоре я убедил себя в том, что мое знакомство с Сарко и Тере состоялось лишь благодаря какой-то необыкновенной случайности, заставившей их выйти за пределы своей территории, и эта случайность была не только необыкновенной, но и единственной. В общем, вряд ли я когда-нибудь увижу их вновь.

В тот же день, когда я сделал данный вывод, мне довелось пережить одно ужасное происшествие. Я возвращался домой, после того как помог сеньору Томасу закрыть игровой зал, как вдруг впереди показалась группа подростков, шагавших по Жоаким-Вайреда в мою сторону. Они появились со стороны Катерина-Альберт и двигались по тому же тротуару, что и я. Они находились далеко, однако мне не составило труда их тотчас узнать: это были Батиста, Матиас и двое братьев Бош, Жоан и Дани. Я хотел продолжить путь как ни в чем не бывало, но, едва сделав два-три шага вперед, почувствовал, что в коленях у меня появилась предательская дрожь. Стараясь не впадать в панику, я зашагал через дорогу на противоположную сторону улицы, но, не дойдя до тротуара, заметил, что Батиста следует за мной. Тогда я уже ничего не мог с собой поделать и бросился бежать: промчавшись по тротуару, свернул направо в переулок, выходивший в Ла-Девеса; именно там, на входе в парк, Батисте удалось настичь меня. Он сбил меня с ног и, придавив спину коленом и заломив руку, обездвижил меня на земле. «Куда направляешься, козел?» — спросил Батиста. У него было тяжелое, шумное дыхание, как у собаки. Я тоже тяжело дышал, лежа лицом вниз на земле парка Ла-Девеса. Очки мои куда-то отлетели. Отчаянно пытаясь нащупать их, я попросил Батисту отпустить меня, но он лишь повторил вопрос. «Иду домой», — ответил я. «Этим путем? — прошипел Батиста, еще сильнее придавив меня коленом и вывернув мне руку так, что я закричал. — Ты долбаный врун!»

Я услышал, что к нам приблизились Матиас и братья Бош. Вокруг разливался слабый оловянный свет уличного фонаря, и, лежа на земле, я смутно различил перед собой несколько пар ног, облаченных в джинсы и обутых в кроссовки или сандалии. Рядом заметил также свои очки: как казалось, они не разбились. Я попросил поднять их, и кто-то из ребят — не Батиста — подобрал очки, но не отдал мне. Матиас и братья Бош спросили, что случилось. «Ничего, — ответил Батиста. — Просто этот кусок дерьма постоянно врет». «Я не вру, — попытался я защититься. — Просто сказал, что иду домой». «Слышали? — воскликнул Батиста, в очередной раз выкрутив мне руку. — Опять врет!» Я вновь закричал от боли. «Да оставь его, произнес Матиас. — Он ведь ничего нам не сделал». Я почувствовал, как Батиста повернулся к нему, продолжая крепко держать меня. «Ничего нам не сделал? — усмехнулся он. — Ты дебил или как? Если он ни в чем перед нами не виноват, почему убегает, как только увидит нас? Почему прячется от нас? Врет?» Батиста сделал паузу и продолжил: «А ну-ка, Дамбо, скажи нам тогда: откуда ты шел?» Я ничего не ответил; у меня болели не только спина и рука, но и лицо, придавленное к земле. «Видите? — провозгласил Батиста. — Молчит. А молчит тот, кому есть что скрывать. И тот, кто убегает. Разве не так?» «Отпусти меня, пожалуйста», — проскулил я. Батиста захохотал. «Ты не только врун, но и полный придурок, — процедил он. — Думаешь, мы не знаем, где ты прячешься? Считаешь нас идиотами? Что ты там своей башкой думаешь?» Батиста с еще большей силой вывернул мне руку и спросил: «Что ты там вякнул?» Я сказал, что ничего, и это было действительно так. «Как «ничего»? — взвился Батиста. — Я слышал, ты назвал меня ублюдком». «Неправда», — выдавил я. Батиста приблизил свое лицо к моему, вывернув мне руку до такой степени, что казалось, сустав вот-вот не выдержит. Чувствуя его дыхание, я закричал. Батиста не обратил внимания на мои крики. «Ты хочешь сказать, что я вру?» — спросил он. Матиас снова вмешался, пытаясь уговорить моего мучителя отпустить меня, но Батиста оборвал его, велев заткнуться и назвав идиотом. Затем повторил свой вопрос: «Так, значит, я вру?» Я сказал, что нет. Неожиданно этот ответ успокоил его, и через несколько секунд я почувствовал, что хватка Батисты на моей руке начала ослабевать. Вскоре, не сказав больше ни слова, Батиста отпустил меня и поднялся.

Я тоже поспешил встать, отряхивая ладонью грязь, прилипшую к щеке. Матиас протянул мне очки, но, опередив меня, их перехватил Батиста. Я застыл, глядя на него. Он улыбался, и в сумраке парка, под ветвями платанов, его лицо приобрело какие-то хищные кошачьи черты. «Нужны?» — спросил он, показав очки, и, пока я протягивал за ними руку, спрятал их от меня. Затем Батиста снова протянул мне очки. «Если хочешь получить их, полижи мои туфли», — заявил он. Я смотрел ему в лицо, после чего перевел взгляд на Матиаса и братьев Бош. Затем я опустился на колени перед Батистой и стал лизать его туфли, чувствуя на своем языке вкус кожи и пыли. Потом поднялся и снова посмотрел на него. Глаза Батисты сверкнули, после чего он издал то ли фырканье, то ли смешок. «Ты трус, — заявил он, швырнув мои очки на землю. — До чего же ты мерзкий».

Всю ночь я проворочался в постели, пытаясь найти себе хоть какое-то оправдание, чтобы не было так стыдно за инцидент с Батистой и мое унижение. Однако мне и не удалось избавиться от этого мучительного груза, и после всего пережитого я решил не возвращаться больше в игровой зал «Виларо». Боялся, что Батиста сказал правду и ему действительно известно, где я скрываюсь от них, а значит, он мог явиться туда за мной. Ну и что такого бы произошло, если бы он меня нашел, наверное, спросите вы? «Ничего», — сами же вы и ответите, и, наверное, будете правы. Однако страх не подчиняется разуму, а я боялся Батисты, панически боялся. В общем, очень скоро одиночество и скука оказались сильнее страха, и через два-три дня я вновь появился в игровом зале. Увидев меня, сеньор Томас спросил, куда я запропастился, и я солгал ему, что болел. В свою очередь поинтересовался, остался ли наш договор в силе. «Конечно, парень», — кивнул старик.

В тот день и произошел случай, изменивший мою жизнь. Я играл на автомате, который занял уже давно, когда услышал, как в зал ввалилась шумная компания. Сначала меня охватила паника при мысли, что это Батиста с друзьями, но с огромным облегчением и радостью я увидел, что это Сарко и Тере. Однако теперь они пришли не вдвоем: с ними явились еще два типа. На сей раз сеньор Томас не остановил их на входе, а лишь окинул взглядом с порога своей каморки, подперев бока руками и держа в одной из них свой журнал с кроссвордами. Однако вскоре меня снова охватила тревога, особенно когда все четверо направились ко мне. «Как жизнь, Гафитас? — спросил Сарко. — Не надумал еще прийти к нам в «Ла-Фон»?» Я отодвинулся в сторону, уступая ему место за автоматом. Сарко повернулся к своим приятелям и с улыбкой указал на меня: «Видели? Это мой Гафитас: он понимает без слов, что надо сделать». Пока Сарко брался за ручки автомата, чтобы закончить оставленную мной игру, Тере тоже поздоровалась со мной. Сказала, что они ждали меня в «Ла-Фоне», и спросила, почему я не пришел. Два типа, явившиеся вместе с Сарко и Тере, с любопытством разглядывали меня.

Позже я узнал, что это были Гордо^[3] и Тио.^[4] Гордо так прозвали, поскольку он был тощий, как щепка, а Тио — потому что тот через каждые два слова вставлял «чувак». Гордо был в узких, расклешенных книзу брюках, с кудрявой шевелюрой до плеч, похоже, закрепленной лаком. Тио был ниже его ростом, и, хотя старше всех остальных, вид у него был немного детский, с его почти всегда приоткрытым ртом и немного отвисшей челюстью. Я ответил извинениями на вопрос Тере, но меня уже никто не слушал: Сарко был увлечен своей игрой на автомате, Гордо и Тио пристроились играть за соседним автоматом; а что касается самой Тере, то она сразу потеряла ко мне интерес. Я остался рядом с ней, пока ее друзья играли, и мне не хватало решимости или не было желания уйти. Стоял, слушая комментарии этих четверых и наблюдая за тем, как сеньор Томас то выходил из своей каморки, то возвращался обратно, а завсегдатаи игрового зала искоса бросали в нашу сторону взгляды.

Когда Сарко закончил свою партию и уступил место Тере, в игровом зале появился парень в футболке «Фред Перри». Сарко перекинулся с ним несколькими словами, после чего Гордо и Тио оставили игру и все четверо вышли на улицу. Тере осталась играть. Теперь я стал смотреть не только на игровое поле, но и украдкой поглядывать на нее, и в определенный момент она поймала меня на этом, перехватив мой взгляд. Чтобы скрыть свое смущение, я спросил, кто такой тот тип во «Фред Перри». «Верблюд»,^[5] — ответила Тере. Потом она спросила меня, курю ли я. Я ответил, что да. «Шоколад?»,^[6] — уточнила она. Я знал, что это такое, но никогда его не пробовал и промолчал. «Хочешь попробовать?» — предложила Тере. Я пожал плечами. «Если хочешь, то приходи в «Ла-Фон». Во время паузы между появлением шариков она посмотрела на меня и спросила: «Так придешь или нет?» У меня не было ни малейшего намерения идти туда, но я не стал говорить об этом. Взглянул на изображение Рокки Бальбоа, возвышавшееся над игровым полем автомата. Я видел его тысячи раз: Рокки, мускулистый и триумфальный, в одних лишь боксерских шортах с изображением американского флага, поднимал руки перед ревущими трибунами, в то время как его противник лежал, поверженный, у его ног на ринге. Посмотрев на это изображение, я вспомнил, как лизал туфли Батисте, и меня вновь пронзил стыд. Словно боясь, что мое молчание выдаст чувства, я произнес: «Вы бываете каждый день?» Я имел в виду «Ла-Фон», и Тере, разумеется, поняла. «Более или менее — ответила она и запустила новый шарик: когда автомат проглотил его, она уточнила: — Ну так что, придешь?» «Не знаю, — сказал я и добавил: — Наверное, нет». «Почему?» Я вновь пожал плечами, и она продолжила игру.

Я делал вид, будто слежу за игровым полем, но на самом деле смотрел на Тере. Она заметила это и, гоняя свой шарик, спросила: «Ну, и как я тебе, Гафитас?» Я покраснел и еще больше смутился из-за этой своей реакции. В игровом зале было шумно, но мне показалось, что в этот момент посреди гвалта повисла гробовая тишина, ощущаемая только мной. Тере повторила вопрос, доиграла своим шариком и, бросив игру на середине, взяла меня за руку: «Пошли».

Я говорил вам, что многие события того лета для меня будто произошли не наяву, а во сне? Тере провела меня через зал, лавируя среди присутствующих, и, не отпуская моей руки, завела меня в женский туалет. Он был такой же, как и мужской: длинный проход с большим зеркалом на стене, а по другую сторону — ряд туалетных кабинок. В туалете в тот момент почти никого не было, за исключением двух девушек, красовавшихся в туфлях на каблуках и мини-юбках и подкрашивавших ресницы перед зеркалом. Когда мы с Тере вошли, девушки молча посмотрели на нас. Тере открыла дверь первой кабинки и потянула меня туда. «Куда мы?» — спросил я. «Заходи». В смятении я поглядел на девушек, продолжавших на нас смотреть. «Чего уставились? Цирк, что ли?» — с вызовом бросила им Тере.

Скорчив гримасу, девушки отвернулись к зеркалу.

Тере втолкнула меня в кабинку, вошла сама и, закрыв дверь, заперла ее на задвижку. Пространство внутри было крошечное, вмещавшее лишь унитаз и бачок; пол цементный, а стенки кабинки — деревянные и не доходившие до самого пола. Я прислонился к одной из них, а Тере закинула сумку на спину и велела мне: «Спускай штаны». «Что?» Тере поцеловала меня в губы: поцелуй был долгий, сочный и влажный, и я чувствовал ее язык, извивавшийся у меня во рту. Это был мой первый в жизни поцелуй с женщиной. «Спускай штаны», — повторила она. Чувствуя себя, словно во сне, я расстегнул и приспустил брюки. «И трусы тоже», — велела Тере. Я подчинился. Тере взяла мой член рукой и сказала: «А теперь смотри, Гафитас». Затем она присела на корточки, взяла мой член в рот и начала сосать. Это длилось недолго, потому что, несмотря на все мои усилия сдерживаться, я быстро кончил. Тере поднялась и поцеловала меня. На сей раз на ее губах был вкус спермы. «Тебе понравилось?» — спросила она, все еще держа мой обмякший член рукой. Я с трудом что-то пробормотал. Тогда по лицу Тере скользнула мимолетная, но чарующая улыбка, она наконец отпустила меня и, прежде чем выйти из кабинки, произнесла: «Завтра жду тебя в «Ла-Фоне».

Не знаю, сколько времени я стоял со спущенными до щиколоток штанами, пытаясь прийти в себя, и когда все-таки сумел подтянуть их и застегнуться. Однако когда я наконец вышел из кабинки, в туалете было пусто. Я вернулся в игровой зал: Тере там уже не было — так же, как и Сарко, Гордо и Тио. Я подошел к двери и, высунувшись на улицу, поглядел по сторонам, но никого из них не увидел. Рядом со мной появился сеньор Томас. «Где ты пропадал?» — спросил он. Старик держал руки в карманах, не замечая, что две пуговицы на его рубашке расстегнулись под давлением его огромного живота. На оголенном участке торчали курчавые седые волосы. Прежде чем я успел ответить, он задал другой вопрос: «Слушай, парень, с тобой все в порядке? Неважно выглядишь». Я сказал, что все нормально, и для убедительности пояснил, что сейчас мне уже лучше, но меня рвало в туалете — видимо, я не совсем оправился после болезни. «Береги здоровье, парень, — посоветовал сеньор Томас. — А то можно всерьез разболеться». Потом он спросил меня, о чем я говорил с Сарко, Тере и остальными, и я ответил, что ни о чем. Сеньор Томас поцокал языком: «Не внушает мне доверия эта мутная компания. Поглядывай за ними, если они опять здесь объявятся, ладно?» «Хорошо», — кивнул я и, глядя на двойной ряд машин, припаркованных под железнодорожной эстакадой, поймал себя на мысли, что, возможно, никогда больше не увижу Тере. «Думаете, они еще придут?» — спросил я. «Кто знает? — усмехнулся сеньор Томас и, направившись обратно в свою каморку, добавил: — От этих темных личностей никогда не знаешь, чего ожидать».

На следующий день я отправился в «Ла-Фон».

2

— Да, я полицейский. Почему я стал полицейским? Не знаю. Наверное, потому, что мой отец служил в гражданской гвардии. К тому же в те времена я был идеалистом и мечтателем, как многие в этом возрасте; ну, вы понимаете: в фильмах полицейские — хорошие парни, спасающие хороших людей от плохих, и именно таким я хотел быть.

В общем, в семнадцать лет я подготовился к экзамену на должность инспектора в тайной полиции. В школе с учебой у меня было из рук вон плохо, но в течение девяти месяцев я занимался как одержимый и в результате выдержал экзамен, причем с приличным результатом. Представляете? Потом, для прохождения практического обучения, мне пришлось уехать из Касереса в Мадрид. Там я поселился в дешевом хостеле на улице Акометресо, откуда каждый день ходил в школу полиции, на улицу Мигель-Анхель, 5. В тот период я начал понемногу понимать, в чем на самом деле суть нашей профессии. Меня это не удивило… ну, впрочем, кое-что, конечно, разочаровало: рутинные обязанности, ущербные коллеги и море бюрократии. Но в то же время я сделал открытие, которое должно было бы меня поразить: я осознал, что быть полицейским — именно то, что я всегда представлял. Как я вам уже сказал, я был идеалистом и к тому же таким упрямым, что очень долго считал свою профессию лучшей в мире. Сейчас же, отдав службе почти сорок лет, я знаю, что она намного хуже всех остальных.

О чем мы говорили? Ах да. О моей учебе. Не скрою: Мадрид немного пугал меня — с одной стороны, поскольку я приехал из маленького городка, а с другой — потому что это было очень непростое время, и, патрулируя улицы вместе с бывалыми полицейскими, мы постоянно сталкивались с какими-нибудь происшествиями: в один день — несанкционированная манифестация, в другой — террористический акт, в третий — налет на банк. Черт знает что. Короче говоря, я быстро сообразил, что весь этот хаос не для меня и ни Мадрид, ни какой-либо другой большой город мне не подходят, по крайней мере пока.

Это была одна из причин, по которой я принял решение по окончании учебы попросить себе место здесь, в Жироне. Я очень не хотел возвращаться в Касерес. Сам город мне нравился, однако не радовала перспектива снова жить там, тем более с родителями. И тогда мне пришло в голову, что Жирона была хорошим вариантом, при моем одновременном желании и нежелании возвращаться домой — это не Касерес, но нечто похожее на него: оба города являлись старыми и тихими столицами провинций, с хорошо сохранившимся старинным центром, с его улочками и домами. В общем, я подумал, что не буду чувствовать себя там чужаком. Кроме того, я полагал, что, прежде чем вернуться домой или выбрать какое-нибудь более перспективное место, можно было вполне приобрести таким образом опыт и закалиться на не столь тяжелой и менее напряженной службе, чем та, какая ждала меня в большом городе. Кстати, не знаю почему, но я испытывал большой интерес к каталонцам, особенно к жителям Жироны. Хотя нет, вру, знаю причину: любопытство пробудилось во мне, когда во время учебы в школе полиции я прочитал роман Гальдоса «Жирона». Там рассказывалось об этом городе во время осады его наполеоновскими войсками. Когда я прочитал роман сорок лет назад, он произвел на меня огромное впечатление — это нечто грандиозное: настоящая трагедия войны, величие и мужество народа, поднявшегося на защиту своей родины, героизм генерала Альвареса де Кастро, легендарного персонажа, отказавшегося сдать французам полуразрушенный и голодающий город, — Гальдос описывал этого человека как величайшего патриота своего времени. Понимаете? В 1974 году мне было всего девятнадцать лет, и подобное сильно действовало на меня, потому-то мне и пришло в голову, что город был подходящим местом для начала моей службы.

Я попросил назначение в Жирону и получил его.

День моего приезда до сих пор помнится так, будто это произошло сегодня. Мы —я и еще пятеро моих товарищей-новичков — приехали в город поездом и, выйдя на перрон, отправились в гостиницу «Кондаль», где у нас были забронированы номера. Было около семи часов вечера, и, поскольку стоял февраль, солнце уже давно зашло и вокруг царила непроглядная темень. Это мое первое впечатление от Жироны: ощущение темноты, сырости, грязи и, наконец, то, что завладело мной сильнее всего — чувство одиночества, безграничного и всепоглощающего, какого я не испытывал даже в первые дни в Мадриде, сидя один в своем номере хостела на Акометресо. Поселившись в гостиницу, мы разобрали чемоданы, немного привели себя в порядок и решили поужинать. Один из наших товарищей был родом из Барселоны и немного знал город, поэтому мы следовали за ним. В поисках ресторана прошли по улице Жауме, пересекли площади Маркес-де-Камп и Сан-Агусти, где находится памятник Альваресу де Кастро и защитникам города (в тот день, правда, я его не увидел или просто не обратил на него внимания); потом мы перешли через Оньяр, скорее угадав, чем разглядев в темноте ее затхлые воды и унылые, увешанные сохнущим бельем фасады домов вдоль реки. Затем мы прогулялись по старому центру города, поднялись по Рамбле, пересекли площадь Каталонии и, когда готовы уже были, смирившись, послать все к черту и отправиться спать голодными, неподалеку от гостиницы наткнулись на открытое заведение. Это был бар «Рин». Там, поторговавшись с хозяином, уже собиравшимся закрываться и не желавшим нас обслуживать, мы выпили по стакану молока. Благодаря этому я лег в ту ночь спать не с пустым желудком, однако в постели меня тотчас начали одолевать мысли, что мой приезд в Жирону был ошибкой, и я сказал себе, что, как только появится возможность, попрошу перевести меня в другое место и уеду из этого забытого Богом города.

Но ничего этого я так никогда и не сделал: не попросил о переводе, не вернулся в Касерес и не покинул Жирону. Теперь это мой город. Моя жена родом отсюда, мои дети родились здесь, и здесь похоронены мои родители. Я люблю и ненавижу этот город, как любят и ненавидят нечто такое, что имеет очень большое значение. Хотя, если хорошо подумать, это неправда: правда то, что я люблю Жирону намного больше, чем ненавижу; если бы это было не так, я не смог бы выносить ее столько времени. Иногда меня даже охватывает гордость за нее, потому что я столько сделал для того, чтобы этот город был таким, каким он стал, и, поверьте, сейчас он намного лучше, чем когда я приехал… В те годы это был ужасный город, однако я быстро привык к нему. Жил со своими пятью товарищами в съемной квартире на улице Монтсени, в квартале Санта-Эужения, и служил в комиссариате на улице Жауме, неподалеку от площади Сан-Агусти. Жирона всегда являлась тихой заводью, особенно в те времена, когда Франко был еще жив, поэтому, как я и предполагал, моя служба здесь оказалась намного проще и безопаснее, чем та, какую нес во время своей практики в Мадриде. Я служил в уголовном розыске, возглавляемом субкомиссаром Мартинесом, и моим непосредственным начальником был опытный инспектор Вивес, руководивший одной из двух групп, на которые был разделен наш отдел. Мартинес был добрым человеком и хорошим полицейским, а Вивес — как я скоро понял — хотя временами и мог казаться славным парнем, на самом деле был абсолютно отвязным и вздорным типом» Откровенно говоря, в те времена среди полицейских было много таких. К счастью, это не касалось моих товарищей, с которыми я работал в одной группе и снимал сообща квартиру, иначе наше постоянное сосуществование стало бы попросту невыносимым. Мы проводили вместе утро в комиссариате, вместе обедали в «Кан-Льорет», «Кан-Барнет» или в «Эль-Амфора», днем совершали обход своей территории, ночевали под одной крышей, а в свободные дни пытались развлечься и отдохнуть, что в Жироне тех лет было почти так же трудно, как хорошо выполнять нашу работу. Да, средства, какими располагал наш отдел, были очень скудными. Например, в нашем распоряжении имелось всего два «законспирированных» автомобиля, которые к тому же всем были прекрасно известны, потому что всегда стояли припаркованные перед комиссариатом. Впрочем, много машин нам не требовалось. Преступность в городе находилась на невысоком уровне и концентрировалась в китайском квартале. Благодаря этому было не очень сложно держать ее под контролем: криминальные элементы собирались в этом месте, именно там замышлялись темные делишки, и там, рано или поздно, узнавали всё обо всех. Достаточно было каждый день наведываться в китайский квартал, чтобы без особых проблем контролировать происходящее в городе.

— Значит, там состоялось ваше знакомство с Сарко?

— Да.

3

— Как я вам уже сказал, тогда, в шестнадцать лет, мне приходилось слышать о китайском квартале, но знал я о нем лишь то, что это было сомнительное место и находилось оно на противоположном берегу реки, в старой части города. Прежде я там не бывал, но не заблудился, когда впервые отправился в «Ла-Фон».

В тот день я пересек Оньяр по мосту Сан-Агусти и, оказавшись в старом городе, свернул налево по улице Бальестериес, прошел дальше по Кальдерер, и, когда позади, по правую сторону, осталась церковь и началась улица Ла-Барка, мне стало ясно, что я ступил уже на территорию китайского квартала. Мне возвестил об этом запах мусора и мочи, поднимавшийся плотным облаком смрада от брусчатки, разогревшейся под лучами послеполуденного солнца. Также я понял это и по людям, стоявшим на углу Портал-де-ла-Барка, в тени старых зданий: среди них был старик с иссохшими, ввалившимися щеками, двое мужчин бандитского вида и молодая шпана — несколько парней лет двадцати — они курили и держали в руках стаканы с вином или бутылки пива. Я прошел мимо, стараясь не глядеть в их сторону, и неподалеку от того места увидел бар «Сархенто», а рядом с ним — «Ла-Фон». Остановившись у дверей, я заглянул внутрь через стекло. Помещение было маленькое, узкое и вытянутое, с барной стойкой слева и тянувшимся вдоль нее проходом, уходившим вглубь, где он расширялся, превращаясь в небольшой зал. Бар был почти пуст: в зале стояло несколько столиков, но посетителей не было, лишь у барной стойки разговаривали двое людей. По другую ее сторону женщина ополаскивала стаканы в мойке, и над ее головой на стене висела табличка «Курить косяки запрещено». Я не решился войти и продолжил свой путь до пересечения улиц Ла-Барка и Беллайре, где заканчивался китайский квартал. Потом я долго слонялся между железнодорожной эстакадой и церковью, размышляя, отправляться ли домой или сделать еще одну попытку. В конце концов я набрался храбрости и вернулся в «Ла-Фон».

На сей раз в баре было многолюднее, но ни Тере, ни Сарко не появились. Немного робея, я сел в конце барной стойки, у двери, и ко мне тотчас подошла хозяйка — рыжеволосая женщина с недовольным выражением лица и в переднике, покрытом жирными пятнами. Она спросила, чего мне надо. Я поинтересовался, не здесь ли Сарко. Женщина ответила, что он еще не появлялся. Тогда я спросил, не знает ли она, когда тот явится, и она заявила, что понятия не имеет. «Ну, так что? — произнесла она. — Ничего не собираешься брать?» Я заказал кока-колу, заплатил и принялся ждать.

Тере и Сарко не замедлили появиться. Едва переступив порог бара, они сразу увидели меня, и лицо Тере просияло. Сарко похлопал меня по спине. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнул он. — Созрел наконец?» Они увели меня вглубь заведения, и мы устроились за столом, где уже сидели двое парней. Одного из них, веснушчатого, с раскосыми глазами, звали Чино;^[7] второй, смоливший одну сигарету за другой, был очень маленький, нервный и весь прыщавый. Звали его Колилья.^[8] Сарко усадил меня между Тере и собой, и, пока он заказывал пиво у хозяйки бара, появилась блондинка в мини-юбке и кедах цвета фуксии (как я узнал позже, это была девушка Гордо). Никто меня ни с кем не познакомил и никто не обращал на меня внимания: Тере разговаривала с Линой, а Колилья и Чино — с Сарко. Гордо и Тио, объявившиеся вскоре, ни малейшим намеком не дали понять, что узнали меня. Я чувствовал себя неуютно, но уходить не собирался.

К нам присоединился еще один тип, выглядевший старше остальных. Он был в сапогах и невероятно узких расклешенных книзу джинсах, рубашка у него была расстегнута, и на груди сверкала золотая цепочка. Тип уселся верхом на стул рядом с Сарко, положив руки на спинку перед собой, и указал на меня: «А это что за ботаник?» Все замолчали, и внезапно на меня обратились восемь пар глаз. Сарко первым нарушил молчание: «Черт подери, Гилье! Это тот чувак из «Виларо». Я же говорил, что он придет, никуда не денется». Лицо Гилье стало непроницаемым. Сарко хотел продолжить, но его прервало появление хозяйки с пивом и еще одного парня по прозвищу Дракула. Когда хозяйка ушла, а Дракула остался (его так звали, потому что из-под губы у него торчал клык), Сарко произнес: «Ну, давай, Гафитас, повтори Гилье то, что ты мне рассказывал в тот вечер». Я догадался, что он имел в виду, но все же уточнил: о чем именно? «Об игровом зале», — напомнил Сарко. И я снова все рассказал; кроме того, польщенный вниманием к себе и, возможно, пытаясь показать себя более значимым перед компанией (или перед одной Тере), добавил, что теперь помогаю сеньору Томасу закрывать заведение. Сарко задал мне несколько вопросов, в частности, какова ежедневная выручка у сеньора Томаса. «Не знаю», — честно ответил я. «Ну, примерно», — настаивал Сарко. Я назвал слишком большую цифру, Сарко взглянул на Гилье, я посмотрел на Тере и сообразил, что не должен был ничего рассказывать.

Однако я тотчас забыл об этом и оставшийся день провел в их компании. После моего звездного момента, когда я рассказывал про игровой зал и сеньора Томаса, больше мне почти не довелось открыть рта. Я старался не привлекать к себе внимания и довольствовался тем, что слушал их разговоры, в то время как они пили пиво в баре или выходили курить гашиш, сидя на перилах моста через Галлигане, на площади Сан-Пере. В общем, в тот день мне удалось кое-что выяснить. Во-первых, Сарко и Тере жили в бараках. Впоследствии я узнал, что остальные обитали в Пон-Мажор, Виларрохе и Жерман-Сабат, но все или почти все они также прошли через бараки, где, собственно, большинство из них и познакомились. Во-вторых, оказалось, что, за исключением Сарко, приехавшего из Барселоны и находившегося в городе несколько месяцев, прочие были родом из Жироны или жили тут уже много лет. В-третьих, мне стало известно, что Сарко, Гилье, Гордо и Дракула успели уже по нескольку раз побывать в исправительных учреждениях. Как я узнал позже, с прошлого лета до зимы этого года Сарко сидел в барселонской тюрьме, хотя на тот момент ему еще не исполнилось шестнадцати лет и он не достиг возраста уголовной ответственности. Что касается моего состояния, то, поскольку прежде я никогда не пробовал гашиш, к вечеру, когда исчезли эйфория и неконтролируемый смех, начавшиеся у меня после нескольких затяжек, я почувствовал себя плохо и, когда мы возвращались в «Ла-Фон» с площади Сан-Пере, ускользнул от компании и двинулся прочь из китайского квартала по улице Беллайре.

Прогулка через парк Ла-Девеса помогла мне почувствовать себя лучше. Когда я явился в игровой зал, он все еще был открыт, и, проходя мимо каморки сеньора Томаса, я поздоровался с ним кивком, но не остановился поговорить. Я направился прямиком в туалет. Там посмотрел на себя в зеркало: я был бледный, глаза красные. Я все еще чувствовал себя будто в густом тумане. Чтобы избавиться от этого ощущения, я помочился и, сняв очки, ополоснул лицо и руки. В тот момент, когда я снова взглянул на себя в зеркало, мне вспомнились расспросы Сарко и Гилье про сеньора Томаса и игровой зал. Выйдя из туалета, я столкнулся со стариком и вздрогнул. «Что с тобой? — спросил сеньор Томас. — Тебя опять стошнило?» Я покачал головой. «Вид у тебя какой-то больной, парень. Тебе нужно сходить к врачу». Мы направились к его каморке. В игровом зале еще было много посетителей, но сеньор Томас объявил мне: «Через десять минут закрываемся». В тот момент я подумал, что должен был рассказать ему все, что выболтал Сарко с Гилье и остальным в «Ла-Фоне», и признаться, что все это казалось мне подозрительным. Только тогда я понял, что, видимо, у него самого подозрения зародились намного раньше, чем у меня — с того самого дня, когда Сарко и Тере впервые появились в игровом зале, — и именно поэтому старик предложил мне стать его помощником. Однако я так и не решился сообщить ему о своих подозрениях: это означало признаться в том, что я встречался с Сарко и его компанией, что в каком-то смысле делало меня их сообщником или, во всяком случае, указывало на мою вину. В общем, через десять минут, так ничего не сказав, я помог сеньору Томасу закрыть заведение.

В тот же вечер у меня произошла первая ссора с отцом. Первая достаточно серьезная ссора, потому что раньше у нас случались лишь незначительные размолвки, довольно редкие, ведь я вел себя как примерный мальчик. Конфликты дома затевала моя сестра — старшая и, вероятно, потому более строптивая. Из-за того, что я был паинькой и никогда не перечил родителям, она называла меня трусом, лицемером и конформистом. Однако в последнее время ситуация начала меняться, и трения между мной и родителями — особенно между мной и отцом — стали уже постоянными. Думаю, это было закономерно: в конце концов, я был подростком. Кроме того, поскольку ничто не приносит такого облегчения, как возможность возложить на кого-нибудь вину за наши беды, я подсознательно стремился обвинить родителей в своих несчастьях или, во всяком случае, в том зле, какое причинял мне Батиста. Я словно пришел к выводу, что неизбежным результатом воспитания меня родителями как покорного «чарнего» и был тот ужас, в котором держал меня мой мучитель, или, возможно, этот ужас был заключен в естественной природе вещей, и Батиста лишь проделывал со мной все то, что его отец делал с моим отцом.

Долгое время во мне зрела невысказанная злоба против родителей, глухая ярость, выплеснувшаяся наконец наружу в тот день, когда я выпил несколько бутылок пива и впервые покурил гашиш с компанией Сарко. Я не очень отчетливо помню, что произошло в тот вечер — возможно, потому что за лето было несколько подобных эпизодов и в моей памяти все они слились воедино — в картину одной из тех ссор между родителями и детьми, со шквалом взаимных упреков, когда друг другу говорятся ужасные вещи и обе стороны правы. Впрочем, я хорошо помню, что, когда в тот вечер вернулся домой, было уже девять часов и родители с сестрой ужинали. «Поздно возвращаешься», — заметил отец. Я пробормотал сквозь зубы извинение и уселся за стол. Мама положила мне еду и снова села. Они ужинали перед телевизором, где показывали новости, но звук был включен так тихо, что не мешал вести беседу. Я принялся есть, уткнувшись в тарелку и лишь изредка бросая взгляд на экран. Внимание родителей было полностью поглощено моей сестрой: она только что закончила годичный курс в институте Висенса Вивеса и, занимаясь подготовкой к поступлению в университет, нашла работу на лето в фармацевтической лаборатории. Когда сестра закончила говорить, отец повернулся ко мне и поинтересовался, как у меня дела. Избегая встречаться с ним взглядом, я ответил, что хорошо. Потом он спросил, где я был, и я сказал нечто вроде «да так, гулял». «Ой-ой-ой! — воскликнула моя сестра, словно не желая расставаться с прерогативой быть центром внимания за ужином. — Но какие у тебя глазки! Уж не курил ли ты гашиш?» В столовой повисла тишина, нарушаемая лишь звуком телевизора, где передавали новость о теракте. «Заткнись, дура!» — вырвалось у меня. «Не нужно ругаться, — вмешалась мама. — К тому же твоя сестра права, — добавила она, положив ладонь мне на лоб. — У тебя красные глаза. Ты хорошо себя чувствуешь?» Отстранившись, я пробормотал, что со мной все в порядке, и уткнулся в тарелку.

Краем глаза я видел, что сестра наблюдает за мной, насмешливо изогнув брови. Прежде чем она или мама успели что-то добавить, отец спросил: «С кем ты был?» Я не ответил. «Ты пил сегодня? Курил?» Я подумал: «Твое какое дело?», но не произнес этого вслух, и внезапно мной завладело безграничное спокойствие, появилась необыкновенная уверенность в себе, будто в одну секунду из моей головы улетучился туман от пива и гашиша и осталось лишь приятное опьянение, придававшее мыслям ясность и легкость. «Это что — допрос?» — невозмутимо промолвил я. Отец переменился в лице: «Что с тобой вообще происходит?» «Оставь его, Андрес», — вмешалась мама, снова пытаясь восстановить мир. «Помолчи, пожалуйста», — оборвал отец. Теперь я уже не отводил взгляд и смотрел ему в лицо. «Я спросил: что с тобой происходит?» «Ничего», — сказал я. «Тогда почему ты не отвечаешь?» — настаивал отец. «Потому что мне нечего ответить». Отец повернулся к маме, которая в тот момент прикрыла глаза, молчаливо умоляя его не продолжать это препирательство. Сестра наблюдала за разворачивавшей сценой, с трудом скрывая удовольствие. «Послушай, Игнасио, — произнес отец. — Не знаю, что с тобой происходит в последнее время, но мне не нравится, что ты ведешь себя так. Раз уж ты живешь в этом доме…» «А мне не нравится, чтобы мне читали нотации! — перебил я его и продолжил, взвинченный: — Ты сам-то когда начал пить пиво? А курить? В четырнадцать лет? В пятнадцать? А мне уже шестнадцать. Оставь меня в покое». Отец не прервал меня, но, когда я закончил говорить, положил вилку с ножом на тарелку и, не повышая голоса, заявил: «В следующий раз, когда станешь разговаривать со мной таким тоном, получишь по лицу». Я почувствовал как будто удар в грудь, у меня перехватило горло. Я посмотрел на свою, почти пустую тарелку, а потом на экран телевизора, где министр внутренних дел — человек с суровым лицом, в квадратных очках — выражал от имени правительства негодование в связи с террористическим актом. Затем я поднялся из-за стола и процедил: «Да пошел ты…»

Крики отца неслись мне в спину, пока я направлялся к себе в комнату. Сестра первая явилась предложить мне свое понимание и помощь советом. Разумеется, я ее проигнорировал. Не стал разговаривать и с мамой, хотя она, похоже, переживала за меня. Я лежал на кровати, пытаясь читать, но мне это не удавалось: переполняла гордость за мою решимость, и я спрашивал себя, почему не мог противостоять Батисте с тем же спокойствием, с каким только что выдержал столкновение с отцом. Прежде чем уснуть, я поклялся, что на следующий день пойду в «Ла-Фон», чтобы увидеться с Сарко и попросить его не делать ничего плохого сеньору Томасу. Еще я решил поговорить с Тере и выяснить, встречается ли она с Сарко. Если нет, тогда — пообещал я себе — предложу ей стать моей девушкой.

На следующий день я отправился в «Ла-Фон», не заходя в игровой зал. За тем же столиком, что накануне, сидели Гордо, Лина, Дракула и Чино, и они не удивились, когда я присоединился к ним. Вскоре появились Сарко и Тере. «Вчера ты ушел не попрощавшись, — заметила Тере, садясь рядом со мной. — Я думала, больше не придешь». Я извинился, сказав, что мне нужно было пойти и закрыть игровой зал. Потом вспомнил о двойном обещании, данном себе прошлым вечером. Я не чувствовал в себе решимости начать разговор с Сарко, но с Тере было другое дело, и через несколько минут я сказал ей, что мне надо поговорить с ней. «О чем?» спросила она. «О двух вещах, — ответил я. Тере выжидающе посмотрела на меня, но я кивком указал на Сарко и остальных и произнес: — Не здесь».

Мы вышли на улицу. Тере прислонилась к стене рядом с дверью «Ла-Фона», скрестила руки на груди и спросила, о чем я хотел с ней побеседовать. В тот момент я понял, что мне не хватит смелости спросить ее, встречается ли она с Сарко. Решил поговорить с ней насчет игрового зала и, тоже прислонившись к стене, чтобы дать проехать грузовику с напитками, едва умещавшемуся на улице Ла-Барка, спросил: «Вы собираетесь что-то устроить у сеньора Томаса?» «Кто такой сеньор Томас?» «Старик из игрового зала «Виларо». Вы хотите ограбить его?» Тере удивилась, рассмеялась и опустила руки. «С чего ты это взял?» — усмехнулась она. «Вчера Сарко расспрашивал меня про игровой зал, — объяснил я. — И в день нашей первой встречи тоже. Вот я и подумал…» «А второе?» — прервала Тере.

«Что?» «Второе, — повторила она. — Ты же сказал, что хочешь поговорить о двух вещах. Первая оказалась чушью, ну а что со второй?» Тере уставилась на меня, иронично-презрительно изогнув губы. Казалось непостижимым, куда делась та девушка, которая была со мной в туалете игрового зала и ради которой я и явился в этот самый «Ла-Фон». Я порадовался, что не спросил Тере насчет ее отношений с Сарко — меня и без того переполняло ощущение собственной нелепости. «Что еще? Нет, ничего». Тере пожала плечами и направилась обратно в бар.

Мы провели весь день, как и в прошлый раз — потягивая пиво в «Ла-Фоне» и куря гашиш на мосту через Галлигане. В одну из наших прогулок, на углу улиц Ла-Барка и Беллайре, Сарко цепко ухватил меня за руку повыше локтя. «Слышь, Гафитас, — произнес он, заставив меня остановиться. — Тере сказала, что ты паришься из-за какой-то ерунды». Я проводил взглядом Тере и остальных, удалявшихся по Ла-Барка к «Ла-Фону». Была пятница, и, хотя еще не наступил вечер, компании любители ночной жизни уже стекались в китайский квартал. Сарко продолжил: «Ты действительно подумал, что мы решили грабануть «Виларо»?» Было бессмысленно отрицать это, и я кивнул. «И с чего это взбрело тебе в голову?» — спросил он. Я принялся объяснять. Сарко слушал внимательно, а потом освободил меня от своей хватки и положил руку мне на плечо. «Ладно, ну а если все так? — произнес он. — Ты ведь говорил мне, что тебе нужны бабки? А они так и делаются: ты рассказываешь нам кое-что, мы проворачиваем дельце, и ты получаешь свою долю». Сарко сделал паузу, прежде чем добавить: «Никакого риска. Верное дело. Чего еще тебе надо?» Он замолчал, уставившись на меня, в ожидании ответа. «Ничего», — сказал я. «Тогда почему дрейфишь?» Я не знал, как это ему объяснить. В конце концов я промолвил: «Я не такой, как вы». Сарко ослепил меня своей жесткой, белозубой улыбкой: «Это ты о чем?» Я подумал, прежде чем ответить. «Я имею в виду, что мне не нужна моя доля. То есть я вообще не хочу участвовать ни в каком деле. Не желаю, чтобы из-за меня у старика случилось что-нибудь плохое. Не надо его грабить». На сей раз на лице Сарко появилось недоумение, и его глаза сузились до щелок, в которых едва остались видны голубые проблески. «А в чем дело? — поинтересовался. — Этот старик тебе кто? Дружбан, что ли?» «Более-менее», — кивнул я. «Серьезно?» Сарко несколько секунд обдумывал мой ответ, после чего убрал руку с моего плеча, и лицо его приобрело выражение человека понимающего и вынужденного смириться. «Ладно, — вздохнул он. — Раз он твой дружбан, это все меняет». «Значит, вы не сделаете ничего старику?» — спросил я. «Конечно, нет, — ответил Сарко, сунув руки в карманы. — Дружба — это святое, Гафитас. Разве не так?»

Я кивнул. Мы стояли в тени, но воздух был горячий, и чуть дальше от тротуара, где не спасали стены домов, солнце нещадно палило. Находившийся за спиной Сарко бар «Жирона» был полон посетителей. Люди прибывали в китайский квартал. «В общем, дело отменяется, — объявил Сарко. — Друзья — это друзья. Я скажу Гилье и остальным. Они поймут. А если не поймут, это их проблемы. Здесь я все решаю». «Спасибо», — произнес я. «Не надо мне твоего «спасибо», — ответил Сарко. — Но учти, теперь за тобой должок». Он вытащил правую руку из кармана и, ткнув мне в грудь указательным пальцем с длинным и грязным ногтем, добавил: — Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня». Вскоре мы вернулись в «Ла-Фон». К этой теме больше не возвращались, но когда я собрался уходить из бара, Сарко задержал меня, ухватив за запястье, и снова ткнул в меня своим указательным пальцем. «Помни, Гафитас, с тебя причитается. Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня».

В тот вечер я принял решение никогда больше не возвращаться в «Ла-Фон». С меня было достаточно: своими двумя визитами в китайский квартал я подверг себя огромному риску и едва не навлек катастрофу на сеньора Томаса. А самое главное, мне хватило этого, чтобы убедиться, что Тере не для меня и между нами никогда больше не могло повториться то, что произошло в туалете зала игровых автоматов. Впрочем, насчет этого последнего у меня нет абсолютной уверенности. В общем, после пребывания в тех диких местах у меня осталось ощущение, что по ту сторону реки существует мир, не имеющий ничего общего с тем, какой я знал раньше.

Выходные я провел дома и в игровом зале «Виларо»: читал, смотрел телевизор, играл на автоматах свои бесплатные партии, накопившиеся за те дни, когда я помогал сеньору Томасу, хотя в моей помощи он уже не нуждался. В понедельник продолжалась та же рутина. Я провел полдня в игровом зале, вечером помог сеньору Томасу закрыть заведение и попрощался с ним. По дороге домой, когда я прошел мимо одного из столбов железнодорожной эстакады, кто-то шикнул за моей спиной. Меня словно ударило током. Я обернулся: это был не Батиста, а Тере. Она стояла, прислонившись к столбу эстакады, и курила. «Привет, Гафитас», — произнесла Тере и, сделав два широких шага, оказалась прямо передо мной. Она была в своих обычных кедах и джинсах, но мне показалось, будто ремень сумки, висевшей у нее через плечо, на сей раз как-то особенно сильно выделял ее грудь, обтянутую белой футболкой. «Как дела?» — спросила Тере. «Хорошо». Она погладила пальцем свою родинку возле носа и промолвила: «Не собираешься больше в «Ла-Фон»?» «Собираюсь», — солгал я. Тере вопросительно уставилась на меня, и пришлось объяснить: «Просто в эти выходные я был сильно занят». «В игровом зале?» Я кивнул. Тере затянулась сигаретой. Выдыхая дым, жестом указала куда-то за своей спиной: «А как поживает старик?» Я понял, что она имеет в виду сеньора Томаса, и ответил, что хорошо. «Ну и славно, — произнесла Тере. — Не знала, что вы с ним друзья. Мне Сарко сказал. Она помолчала и добавила: — Он уже знает, что кое-чем обязан тебе?» Тере опять говорила о сеньоре Томасе, но я не реагировал. «Он реально тебе обязан, — убеждала она, — уж поверь мне. Ты не представляешь, как это воспринял Гилье. Он хотел непременно провернуть дело с игровым залом. Хорошо хоть Сарко сумел осадить его. Если бы не он, то старику бы не поздоровилось. Ну и ты, конечно, тоже спас его». В тот момент над нашими головами загрохотал поезд. Шум был такой оглушительный, что нам пришлось несколько секунд простоять молча. Когда стук колес стал удаляться, Тере сделала последнюю затяжку, бросила окурок на землю и, затоптав его, спросила: «Так о чем мы говорили?» «Ты обманула меня», — внезапно сказал я. «Что?» «Ты обманула меня, — повторил я. — Сказала, что вы не собираетесь грабить игровой зал, но на самом деле именно это вы и замышляли». Тере помолчала, небрежно махнула рукой, и ее лицо прояснилось. «Да, — сказала она. — Я вспомнила, о чем мы с тобой говорили: про то, что старик теперь перед тобой в долгу. А у тебя самого должок перед Сарко. Помнишь?» Она ткнула в меня пальцем, как Сарко, прощаясь со мной в пятницу в «Ла-Фоне», и произнесла: «Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня».

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Затем Тере, опершись на капот одной из припаркованных под эстакадой машин, сообщила, что Гилье уже давно поговаривает об одном районе Льорета,^[9] где, по его словам, можно хорошо поживиться. Место отдаленное, живут там люди небедные, к тому же и время сейчас подходящее, поскольку еще не закончился июнь и многие дома стоят пустые в ожидании появления своих хозяев в июле и августе. На следующий день Сарко собирается провернуть там дельце, и ему нужна моя помощь. Тере сменила единственное число на множественное: «Ты ведь нам поможешь, правда?» У меня не было никакого желания ввязываться в это дело, и, чтобы потянуть время, я собирался спросить, почему сам Сарко не пришел поговорить со мной, почему прислал ее, но вместо этого я сказал: «Мне очень жаль. Я не могу». Тере развела руки в стороны и посмотрела на меня с удивлением, показавшимся мне искренним. «Почему?» — поинтересовалась она. Мне не пришло в голову ничего иного, кроме того, что я ответил недавно Сарко: «Потому что я не такой, как вы. Я никогда не делал ничего подобного». «Чего именно?» — спросила Тере. «Не воровал», — пояснил я. «Никто и не заставляет тебя воровать. Этим займемся мы. Тебе нужно будет делать кое-что другое. И это проще простого — вообще сущая ерунда». «А почему это не может сделать кто-нибудь другой?» — спросил я. «Нам нужен такой, как ты. Чтобы говорил по-каталански и выглядел как пай-мальчик. Короче, Гафитас, не чуди: ты же не можешь кинуть нас вот так, после того что Сарко для тебя сделал? Отплати за добро, и будем в расчете». Фонари, горевшие уже на Бонаструк-де-Порта, придавали блеск старого золота темным волосам Тере, ее зеленым глазам и чувственным красным губам. «Ну, так что?» — произнесла она. Я кинул взгляд за спину Тере, на опущенные жалюзи игрового зала «Виларо» и подумал, что если откажусь, то никогда больше не увижу ее. Чувствуя слабость в коленях, я спросил: «Что нужно делать?»

Не помню, что именно она мне ответила, помню только ее уверения, будто на следующий день Сарко мне все растолкует, и две фразы на прощание: «Завтра в три часа в «Ла-Фоне». Не опаздывай». Я провел ужасную ночь, мучаясь сомнениями, идти или нет. То принимал решение никуда не ходить, то через минуту собирался все же пойти. В конце концов на следующий день, около трех часов я уже был в «Ла-Фоне». Вскоре пришли Сарко и Тере. На сей раз она была в шортах, открывавших ее длинные и загорелые ноги. Последним явился Гилье. Сарко, не удивившийся моему присутствию, и не подумал мне что-либо объяснять, а сам я не решился спрашивать — слишком нервничал.

Выйдя из китайского квартала, Сарко, Тере и Гилье начали присматриваться к припаркованным у тротуара машинам, и, когда мы поравнялись с «Сеатом», стоявшим в пустынном переулке, выходившим на проспект Педрет, Тере вытащила из сумочки небольшую пилку с загнутым концом и отдала ее Сарко. Гилье метнулся в один конец переулка, а Тере — в другой. Я остался стоять рядом с Сарко и видел, как тот вставил пилку в щель между дверцей автомобиля и его окном. Он несколько секунд поковырялся там, после чего раздался щелчок, и дверца открылась. Сарко забрался на водительское сиденье, крутанул руль, сунул под него руку и вытащил оттуда пучок проводов. Он скрутил вместе несколько из них, потом присоединил к ним еще один, и мотор завелся. Операция заняла около минуты. Вскоре мы уже выезжали с другого конца города, устроившись в «Сеате».

Около четырех часов мы уже были в Льорете. Въехали в город по широкой улице, по обе стороны которой располагались многочисленные сувенирные магазинчики, дешевые рестораны и закрытые днем дискотеки, а по тротуарам разгуливали туристы в пляжной одежде и шлепанцах. У моря мы свернули налево и направились дальше по дороге, тянувшейся параллельно пляжу. Затем мы опять повернули налево, двигались в сторону от моря, но потом снова вернулись к берегу, поднявшись по извилистому шоссе, прилепившемуся к скалам, и наконец увидели указатель «Ла-Монтгода». «Это здесь», — сказал Гилье, и Сарко припарковал машину на дороге, не въезжая в поселок. Затем он повернулся ко мне, сидевшему на заднем сиденье, и принялся объяснять, что я должен был делать, а Тере достала из сумки щетку для волос, карандаш для бровей и губную помаду. Не знаю, понял ли я тогда объяснение Сарко, но, когда он спросил меня, въехал ли я в тему, ответил, что да. Он сказал: «Теперь забудь все, что я тебе тут втирал, и просто делай то, что станет делать Тере». Я кивнул и в этот момент встретился взглядом с Гилье в зеркальце заднего обзора. «Гафитас уже обделался со страху, — ухмыльнулся тот. — Ничего, кроме «да», промямлить не может, придурок». Сарко велел ему заткнуться, а я с отчаянием посмотрел на Тере, и она подмигнула мне, продолжая расчесывать волосы. Сарко добавил: «А ты, Гафитас, не дрейфь: делай, что я тебе сказал, и все будет нормально. Усек?» Я опять чуть не сказал «да», но вовремя спохватился и ограничился лишь кивком.

Закончив приводить себя в порядок, Тере убрала щетку, помаду и карандаш в сумку и произнесла: «Пошли». Когда вылезли из машины, она взяла меня за руку, и мы начали подниматься по плохо заасфальтированному склону. Поселок казался безлюдным, единственным звуком был шум моря. Среди сосен мы увидели первый дом, и Тере проинструктировала меня: «Говорить буду я. К тебе никто обращаться не станет, но если заговорят по-каталански, отвечать придется тебе. Если нет — просто молчи. Делай то же, что и я. И, самое главное, что бы ни произошло, держись рядом со мной. Кстати, это правда, что говорит Гилье?» Сердце билось у меня под ребрами, как птица в клетке, я покрывался потом, и ладонь Тере выскальзывала из моей взмокшей руки. Мне с трудом удалось выдавить: «Да». Тере засмеялась, я улыбнулся, и ее смех вселил в меня смелость.

Мы приблизились к первому дому и вошли в сад. Тере нажала кнопку звонка. Дверь открылась, и на пороге показалась женщина, судя по виду, только что поднявшаяся с постели: щурясь от солнца, она молча и вопросительно посмотрела на нас. Тере спросила, дома ли Пабло. Женщина с неожиданной доброжелательностью ответила, что Пабло здесь не живет, и Тере извинилась. Мы вышли из сада и зашагали дальше по улице. «Ну как?» — поинтересовалась Тере. «Что?» «Как тебе все это?» «Не знаю», — честно ответил я. «То есть ты уже успокоился?» «Более-менее». «Тогда перестань так сжимать мою руку. Ты мне ее в порошок сотрешь». Я разжал свою мокрую ладонь и быстро вытер ее украдкой о брюки, но Тере сразу снова взяла меня за руку. Мы не стали звонить в соседний дом и прошли мимо еще одного, но в следующем повторили попытку. Нам опять открыли, и на сей раз перед нами предстал старик в футболке. У них с Тере состоялся примерно тот же диалог, что и с женщиной в первом доме, только все это длилось несколько дольше. Мне показалось, что старик, пялившийся на ноги Тере, раздевал ее глазами и, вместо того чтобы поскорее закончить разговор, наоборот, старался затянуть его.

С третьей попытки мы наконец нашли то, что искали. Нам никто не открыл, когда мы позвонили в дверь, и, убедившись, что соседний дом также пуст, а по другую сторону от него возвышалась кирпичная стена, за которой простирался поросший кустами участок, мы вернулись к тому месту на въезде в поселок, где Сарко и Гилье дожидались нас в «Сеате». «Поезжай до конца улицы, — обратилась Тере к Сарко, который завел машину, как только мы сели. — Последний дом направо». Пока мы ехали вглубь поселка на холостом ходу, Тере отвечала на вопросы Сарко и Гилье. По дороге мимо нас промчался «Ситроен» с женщиной и двумя детьми, и вскоре мы добрались до кирпичной стены в конце улицы, где припарковались у дверей дома, поставив автомобиль передней частью в сторону выезда.

Затем началась самая опасная часть нашей операции. Пока Сарко и Гилье, проникнув в сад, обходили дом — двухэтажное здание с плоской крышей и огромной тенистой ивой у входа, — Тере, закинув сумку за спину и прислонившись к капоту «Сеата», притянула меня к себе, обвила руки вокруг моей шеи и уперлась своей голой коленкой мне между ног. «А сейчас мы будем делать как в кино, Гафитас, — объявила она. — Если никто здесь не появится, мы будем спокойненько стоять, пока Сарко и Гилье не вернутся. Но если кто-нибудь вдруг нарисуется, то я тебя зацелую до полусмерти. Так что можешь начинать молиться, чтобы кто-то появился». Последнюю фразу Тере произнесла с полуулыбкой, я же был настолько напуган, что лишь кивнул. Мимо нас никто не проходил, и я не знаю, сколько времени мы так стояли, прислонившись к автомобилю и изображая объятие. Вскоре после того как Сарко и Гилье, пройдя под ветвями ивы, исчезли в глубине сада, меня заставили вздрогнуть звуки, нарушившие тишину царившей вокруг сиесты. Это был донесшийся со стороны дома глухой хруст ломавшихся деревянных досок и звон бьющегося стекла. Тере решила успокоить меня, сильнее прижав коленкой мне между ног и начав что-то говорить. Не помню, о чем она говорила, но в определенный момент я начал испытывать такое дикое возбуждение, что уже не мог скрывать его. Заметив это, Тере довольно расхохоталась, обнажив свои белые зубы. «Черт возьми, Гафитас, — сказала она. — Нашел время возбуждаться!»

Открылась дверь дома, и оттуда вышли нагруженные сумками Сарко и Гилье. Они сложили все в багажник машины и, велев мне оставаться на шухере, снова вернулись в дом, на сей раз вместе с Тере. Вскоре они вновь появились, притащив еще пару сумок, телевизор «Телефункен», магнитофон и проигрыватель «Филипс». Когда все было погружено в багажник, мы сели в автомобиль и неторопливо покинули Ла-Монтгоду.

Таким было мое боевое крещение. Дальше я помню только то, что по дороге обратно в Жирону у меня не возникло облегчения от того, что опасность миновала. На смену страху пришла безумная эйфория, и адреналин, зашкаливший у меня во время нашего криминального приключения, не давал мне успокоиться. Также помню, что, вернувшись в Жирону, мы отправились продавать свою добычу. Или это было на следующий день? Не уверен. Ну так вот. В ту неделю я еще несколько раз приходил в игровой зал помогать сеньору Томасу и сыграть несколько партий, прежде чем отправиться в «Ла-Фон». Когда начались мои ночные отлучки из дома и я стал уходить, ни перед кем не отчитываясь и просто ставя всех перед свершившимся фактом, что окончательно испортило мои отношения с отцом, я совсем перестал появляться в игровом зале. Однажды, по дороге в «Ла-Фон», зашел к сеньору Томасу, чтобы сказать, что уезжаю на каникулы и не вернусь очень долго. «Все в порядке, парень, — произнес мне сеньор Томас. — Я найду кого-нибудь, кто будет помогать мне». «Как хотите, конечно, — заметил я, — но в принципе помощник вам больше не нужен. Вас никто не побеспокоит». Сеньор Томас с удивлением посмотрел на меня: «С чего ты взял?» С гордостью, я ответил: «Просто знаю». С тех пор я стал каждый или почти каждый день бывать в «Ла-Фоне».

— Но ведь вы могли этого не делать. В Ла-Монтгоде вы расплатились с Сарко, так что ничего уже были ему не должны.

— Да, но ведь была еще и Тере.

— Хотите сказать, что присоединились к компании Сарко из-за Тере?

— Если бы не Тере, то, скорее всего, все было бы по-другому. Хотя и пришел к выводу о ее недосягаемости для меня, однако тешил себя надеждой, что, пока мы находимся рядом, всегда есть шанс, что когда-нибудь вновь повторятся те минуты, которые мне довелось пережить с ней в туалете игрового зала «Виларо». Думаю, я готов был пойти на какой угодно риск ради того, чтобы все это когда-нибудь повторилось. Вы писатель и должны понимать, что некоторые наши поступки не имеют единственного объяснения, если вообще имеют какое-либо.

— Вы назвали кражу, в которой принимали участие, приключением. То есть вам это понравилось?

— Что еще вы хотите услышать? Что мне это безумно понравилось? Что в день нашей кражи в Ла-Монтгоде я понял, что пути назад нет, что наша игра с Сарко была чем-то действительно настоящим, где на кону стояло всё, и теперь я уже не мог довольствоваться своим некогда любимым автоматом «Рокки Бальбоа», игра на котором была не более чем детской забавой? Вы хотите, чтобы я вам сказал, что, играя в эту новую для себя игру, мстил родителям? Или вы желаете услышать, что я отыгрывался таким образом за все унижения и стыд, накопившиеся во мне за последний год, и что, поскольку Батиста являлся в моем представлении абсолютным злом, то эта игра, освобождавшая меня от него, стала воплощением абсолютного добра? Если хотите, я скажу вам все это. В общем, я и так уже произнес эти слова. Возможно, все это правда. Но прошу вас, сделайте одолжение: не просите у меня больше объяснений, интересуйтесь фактами.

— Хорошо. Давайте вернемся к фактам. Кража в Ла-Монтгоде была первой в серии краж, в которых вы участвовали вместе с Сарко. Как вы сказали, вернувшись в тот день из Ла-Монтгоды в Жирону, вы отправились продавать украденное. Где это происходило? Кому вы продали его? Как мне представляется, сделать это было непросто.

— Продать добычу было совсем не сложно; сложно было продать ее выгодно. В Жироне тогда был всего один скупщик краденого, а поскольку конкурентов у него не было, он мог делать все что заблагорассудится. Это был Генерал. Его так звали, потому что он хвастался, будто служил некогда капралом в легионе, и, к тому же, у него были длинные пышные бакенбарды, как у генерала из комиксов. Мне доводилось видеть его три или четыре раза. Он жил в своем доме, построенном в андалузском стиле, в пустынной местности в районе Башни Альфонса XII и типом был довольно странным или, возможно, особенно производил такое впечатление в паре со своей женой. Я хорошо помню тот вечер, когда мы привезли продавать ему добытое в Ла-Монтгоде, и это был первый раз, когда я увидел его. Как я уже сказал, это происходило непосредственно после нашей вылазки, но могло быть и на следующий день, потому что мы часто сначала припрятывали добычу, а сбывали лишь через несколько дней. Из соображений осторожности. В общем, в тот вечер мы были вчетвером, в том же составе, что и в Ла-Монтгоде — Сарко, Тере, Гилье и я. Подъехали на автомобиле к дому Генерала, Сарко подошел к двери и сразу вернулся, объявив, что Генерал занят, но, по словам его жены, скоро закончит свои дела, так что мы можем входить. «Хотят наколоть этих типов, которые сейчас у Генерала», — заметил Сарко. Гилье и Тере засмеялись, я же не понял шутки, да и не придал ей особого значения. Все вместе мы взялись перетаскивать краденое добро под присмотром жены Генерала — иссохшей, костлявой, в сером халате старухи, с всклокоченными волосами и устремленным куда-то в пустоту взором. Войдя в постройку, некогда служившую, очевидно, хлевом, мы увидели в одном из ее углов, перед большой картонной коробкой с торчащим из нее магнитофоном, Генерала с двумя типами. Этим двоим очень не понравилось наше появление, и они сразу отвернулись от нас. Генерал попытался успокоить их, а нас поприветствовал кивком. Мы сложили все принесенное в центре хлева (в глубине была целая свалка старых матрасов, велосипедов, разбитых мотоциклов, разнообразной мебели и бытовой техники), после чего стали ждать, когда Генерал освободится. Тот завершил свою встречу, и оба типа, даже не взглянув в нашу сторону, быстро зашагали прочь, в сопровождении Генерала и его жены.

Мы остались в хлеву, и Сарко принялся копаться в большой картонной коробке, откуда торчал магнитофон, а Гилье, Тере и я просто курили и болтали. Вскоре Генерал вернулся, на сей раз без жены. Вид у него был веселый и расслабленный, но, прежде чем он успел заговорить, Сарко, указав на дверьхлева, спросил: «Кто они?» «Которые только что ушли?» — уточнил Генерал. «Да», — подтвердил Сарко. «А тебе зачем?» Сарко пожал плечами: «Да так. Просто хотел узнать, как зовут этих двух лохов». Ответ не смутил скупщика. Он с интересом посмотрел на Сарко, после чего кинул взгляд на свою жену, которая снова вернулась в хлев и теперь стояла поодаль, склонив голову набок и держа руки в карманах халата. «В чем дело, Саркито? — воскликнул Генерал. — Ты пришел морочить мне голову?» Сарко улыбнулся со скромной сдержанностью, словно скупщик пытался польстить ему. «Вовсе нет», — ответил он. «Тогда чего ты тут разболтался?» — усмехнулся Генерал. Сарко указал на картонную коробку, содержимое которой изучал несколько минут назад: «Сколько ты за это все заплатил?» «А тебе какое дело?» Сарко ничего не сказал. Помолчав, скупщик все же ответил: «Четырнадцать тысяч песет. Доволен?» Сарко продолжал улыбаться глазами, но его губы искривились в скептической ухмылке. «Это стоит намного больше», — заметил он. «Ты-то откуда знаешь?» «Я-то знаю. Да это знает вообще любой, за исключением двух лохов, которые при виде нас сразу обделались и постарались побыстрее слинять». Он сделал паузу и добавил: «Какой же ты сукин сын». Сарко произнес это спокойно и вполне миролюбиво, глядя прямо на Генерала. Как я вам уже сказал, тогда я был у скупщика в первый раз и не знал, каковы их отношения с Сарко и как следовало воспринимать их словесную дуэль, однако перестал тревожиться, убедившись, что ни Тере, ни Гилье не выказывали беспокойства или удивления. Скупщик тоже не видел в происходящем ничего необычного. Он задумчиво почесал бакенбарды и шумно вздохнул. «Слушай, парень, — сказал он, — каждый делает свой бизнес так, как хочет или может. Я тебе уже много раз говорил: в этом мире вещи стоят ровно столько, сколько за них готовы платить, а в этом доме они стоят столько, сколько назначу я. И ни песетой больше. Если кому-то это не нравится, пусть не приходит. Ясно?» Сарко поспешил ответить, все еще с легкой усмешкой на губах, но уже примирительно: «Яснее ясного». Потом, повернувшись к вещам, сложенным нами посередине хлева, спросил: «И сколько, по-твоему, стоит вот это?»

Генерал с подозрением посмотрел на Сарко, но не замедлил последовать за ним, так же, как Тере, Гилье и я, а потом — и жена скупщика. Генерал долго изучал принесенное нами, присев на корточки, а его жена стояла рядом с ним и тоже смотрела. Он брал каждую вещь, описывал ее, перечисляя дефекты, по его мнению, многочисленные, и достоинства (чрезвычайно скудные), после чего переходил к следующему «лоту». Наблюдая эту сцену, я понял, что Генерал все перечислял и описывал скорее для жены, чем для себя, и в какой-то момент мне пришло в голову, что, вероятно, у нее имелись проблемы со зрением или она вообще была слепой. Закончив осмотр и оценку, Генерал с женой отошли в сторону и тихо обменялись несколькими фразами, после чего скупщик тотчас вернулся на прежнее место и снова присел на корточки перед телевизором. Он провел рукой по экрану, словно смахивая с него пыль, пощелкал пару раз кнопкой включения-выключения, хотя телевизор при этом, конечно, не мог включиться, и спросил: «Ну, и сколько ты хочешь?» «В два раза больше», — быстро ответил Сарко. «В каком смысле?» — не понял скупщик. «В два раза больше, чем ты заплатил этим лохам», пояснил Сарко. Генерал улыбнулся. Затем он оперся ладонями о колени, кряхтя, поднялся и обратился взглядом к своей жене, но та на него не смотрела — ее глаза были устремлены куда-то сквозь крытую хворостом крышу хлева, словно там, наверху, было что-то, занимавшее ее внимание. Генерал тоже взглянул на просвечивавшее сквозь крышу чистое небо и обратился к Сарко. «Я даю семнадцать тысяч». Сарко сделал вид, будто задумался, после чего повернулся ко мне: «Слышь, Гафитас, ты ведь учился: скажи, семнадцать тысяч — это в два раза больше четырнадцати?» Я покачал головой, и Сарко, снова обратившись к Генералу, повторил это движение. «Ты с ума сошел, — сказал тот, продолжая улыбаться. — Я делаю тебе шикарное предложение». «А мне оно не кажется особо шикарным», — возразил Сарко. «Никто не даст тебе, сколько ты просишь», — упорствовал скупщик. «Что ж, посмотрим», — ответил Сарко, и тотчас, по его знаку, они с Гилье подняли телевизор, я взял проигрыватель, а Тере — колонки. Не успели мы двинуться с места, как увидели, что жена Генерала уже стояла у дверей, будто собираясь нас проводить или, наоборот, задержать нас. «Двадцать тысяч», — предложил тогда Генерал. Продолжая держать телевизор, Сарко посмотрел на скупщика, на его жену и перевел взгляд на меня: «Двадцать тысяч — это в два раза больше четырнадцати?» Прежде чем я успел ответить, Генерал произнес: «Двадцать три тысячи. Это мое последнее предложение». Тогда Сарко сделал знак Гилье поставить телевизор на землю, после чего быстро шагнул к Генералу, протянул ему руку и произнес: «Двадцать пять тысяч, и не о чем больше спорить».

Спорить больше никто и не стал. Генерал, ворча сквозь зубы, согласился на эти условия, и отсчитал нам двадцать пять тысяч песет тысячными купюрами.

— Сарко заставил его сдаться.

— Так казалось, и так я сам думал в тот вечер, но не следует заблуждаться: украденные нами вещи, несомненно, стоили намного дороже, иначе Генерал не дал бы нам за них ту цену, какую мы получили. Он был очень хитер, а его жена еще хитрее. Они делали вид, будто уступают, однако никогда не оставались в накладе. А если хорошо подумать, то у Сарко происходило все наоборот — и не только с Генералом и его женой: хотя часто казалось, будто он выигрывает, в действительности он всегда выходил проигравшим. Конечно, мне потребовалось много времени, чтобы понять это. В первый раз, когда я увидел Сарко в игровом зале «Виларо», он показался мне одним из тех крутых, непредсказуемых, жестких типов, которые внушают страх, потому что сами не испытывают его. Я видел в нем полную противоположность самому себе — такому, каким я себя тогда ощущал, а я ощущал себя прирожденным неудачником, в то время как Сарко был в моих глазах прирожденным победителем, человеком, способным зубами вырывать у этого мира все, что ему нужно. Таким Сарко был для меня — и, думаю, не только в то лето. Как я вам сказал, прошло много времени, прежде чем я понял, что он был настоящим неудачником, но когда мне довелось сделать это открытие, было уже поздно, и мир к тому моменту подмял его под себя… Кстати, мне только что вспомнилась одна история. Она не имеет прямого отношения к Сарко, но косвенно может характеризовать его.

— Расскажите, пожалуйста.

— Эту историю поведала Тере — не помню, правда, где и когда. В общем, это была одна из тех многочисленных историй на тему жизни в бараках, о чем очень любили поговорить в компании Сарко, словно все они гордились своим опытом проживания там или будто эти самые бараки являлись единственной нитью, по-настоящему связывавшей их. Случай произошел восемь лет назад, когда Сарко еще не жил в бараках, но все остальные уже были их обитателями и, кто в большей, кто в меньшей степени, были свидетелями этой истории или слышали ее. Все началось с того, что один из жителей бараков застал свою жену в постели с соседом. По версии Тере, тот человек был хорошим парнем, а вот его сосед был редкостным гадом, давно изводившим его всякими пакостями. Когда тот хороший парень увидел, что его жена наставляет ему рога — да еще с кем! — он слетел с катушек и подпалил дом соседа. Тогда, как пояснила Тере, бараки представляли собой маленькие деревянные строения, и огонь быстро распространился повсюду. Сгорели тридцать два дома. Это было драматическое происшествие, очевидно, одно из самых серьезных за все время существования бараков, однако Тере рассказывала историю как комическую. Или все мы настолько обкурились, упились пивом и наглотались колес, что нам это казалось комичным, и мы смеялись до слез, прерывая ее рассказ взрывами хохота. Мне запомнилась даже не сама история, а то, что произошло позднее, когда Тере закончила свой рассказ. Я спросил, что стало с теми двумя героями этой истории. «А в этом вся суть, — вмешался Гилье, никогда не упускавший возможности сказать что-нибудь саркастическое. — В результате любовник, сукин сын, вышел сухим из воды, а вот рогоносец хлебнул по полной. Бедняге пришлось отмотать за решеткой два года». Мы снова захохотали — на сей раз уж совсем безудержно. «Так всегда бывает, — неожиданно посерьезнев, философски заметил Гордо, проведя рукой по своим длинным волосам, залитым лаком. — Хорошие проигрывают, а плохие побеждают». «Не рассуждай как баран, Гордо! — взвился Сарко. — Такое бывает, когда хорошие — тупые лохи, а плохие — хитрые падлы». «Ну, Сарко, чувак, ну ваще, — сказал Тио, и тон его был такой простодушный, что я сначала воспринял это как некую форму иронии. — Только не говори, что тебе бы хотелось быть хорошим парнем». Сарко задумался над его словами, но потом заметил, что мы уже не смеялись и ждали его ответа. «Конечно, а тебе не хотелось бы? — произнес он. — Но я предпочитаю быть плохим парнем, а не лохом». Слова Сарко были встречены шквалом одобрительного хохота. На этом все и закончилось.

— Вы хотите сказать, что в то лето Сарко был в ваших глазах не только прирожденным победителем, но и хорошим парнем, которого жизненные обстоятельства превратили в преступника, «поджигателя»?

— Нет. Я просто рассказал вам одну маленькую историю, являющуюся частью моего большого повествования. Можете трактовать ее по своему усмотрению, но не раньше, чем я закончу весь рассказ. Не забывайте, пожалуйста: я готов описывать события, но не давать объяснения.

— Хорошо. В таком случае я попрошу вас рассказать кое о чем. Как вы упомянули, Генерал заплатил вам за вашу добычу из Ла-Монтгоды двадцать пять тысяч песет. По тем временам это были приличные деньги. Что вы сделали с ними?

— Сразу истратили. Мы всегда так поступали. Деньги уходили у нас, как песок сквозь пальцы: вечером у нас могло быть двадцать пять, тридцать тысяч песет, а утром — уже ничего. Так у нас было заведено. Конечно же, деньги мы тратили все вместе, а не только с теми, кто участвовал в деле.

— Когда говорите «все вместе», вы имеете в виду вашу компанию?

— Разумеется.

— И так происходило каждый раз? Вы всегда распределяли деньги поровну между всеми?

— Более или менее. Иногда мы делили выручку на всех, а порой оставляли ее, так сказать, в общем котле. Но в любом случае деньги принадлежали одинаково всем, и все мы тратили их сообща.

— На что вы их тратили?

— На выпивку, еду, сигареты. И, естественно, на наркотики.

— Какие наркотики вы употребляли?

— Гашиш. Также колеса: бустаид, артан и тому подобное. Иногда мескалин. Кокаин — нет.

— А героин?

— Героин появился позднее, как и кокс. Не припомню, чтобы в те времена кто-то принимал героин в китайском квартале.

— Даже Сарко?

— Да.

— Вы уверены?

— Абсолютно. То, что он якобы с тринадцати-четырнадцати лет сидел на героине, — чушь. Одна из многих легенд, придуманных о его персоне.

— Расскажите, как вы доставали наркотики.

— Это было не так легко, как вы могли бы подумать. Весной Сарко со своими друзьями затаривались у двух барыг, бывавших в «Ла-Фоне», но незадолго до моего присоединения к их компании полиция провела несколько рейдов и зачистила китайский квартал от «верблюдов», так что на тот момент кто-то из них находился за решеткой, а кто-то перебрался в другое место. Именно по этой причине Сарко и Тере появились в игровом зале «Виларо» в тот день, когда мы познакомились. Как рассказала мне Тере, тип в футболке «Фред Перри» являлся барыгой, и он назначил им там встречу. Все лето нам приходилось доставать наркотики за пределами китайского квартала. К счастью, барыга во «Фред Перри» больше не назначал встреч в игровом зале — очевидно, он понял, что это было малоподходящее для таких дел место, — и мы пересекались с ним в барах старого города — «Грок», «Эндеррок», «Фрике». В середине июля или к началу августа этот «верблюд» исчез, и мы стали наведываться во «Флор» — бар с огромными окнами, выходившими на главную улицу Салт. Там у нас было несколько барыг, у них мы закупались до середине сентября — Дани, Родри, Гомес и, кажется, еще кто-то.

— Вы не задумывались о том, чтобы самим начать приторговывать? Таким образом вы решили бы свою проблему с добыванием наркотиков.

— Но так можно было нажить себе более серьезные проблемы. Нет. Мы никогда не думали об этом.

— Вы принимали наркотики по полной?

— Да. Кто-то увлекался ими в большей степени, кто-то в меньшей, но в целом, да: мы употребляли все, что удавалось достать. Возможно, девушки, включая Тере, были в этом плане более благоразумны, но остальные — нет.

— Вы тоже принимали наркотики?

— Разумеется. Я не смог бы влиться в их компанию, если бы не делал этого. Если, конечно, считать, что мне удалось все-таки влиться в компанию.

— А это не так?

— Во всяком случае, я старался. Временами мне кажется, будто у меня это получилось, а в другой раз, что нет. Как я вам уже говорил, начиная с определенного момента я стал бывать в «Ла-Фоне» почти ежедневно, встречался там с компанией Сарко и делал все то же самое, что они. Однако правда и то, что мне так до конца и не удалось почувствовать себя одним из них. Я был таким же, да не таким, как они, находился рядом и в то же время словно в стороне, как человек, казалось бы, принимающий участие в происходящем, но на самом деле, лишь наблюдающий за другими. Вот как я себя ощущал, и, полагаю, так воспринимали меня и остальные. Ведь кроме Сарко и Тере, да и то в редких случаях, я ни с кем из них не разговаривал один на один и ни с кем не имел доверительных отношений. Для всех я был тем, кем, собственно, и был: свалившимся метеоритом, пай-мальчиком, случайно оказавшимся среди них, протеже главаря, капризом главаря, талом, не имевшим к ним никакого отношения, хотя они согласны были принимать меня в своей компании и выказывать дружеское расположение.

Однако вернемся к фактам: да, я принимал наркотики. Сначала было трудно угнаться за остальными, и были случаи, когда мне становилось плохо, но вскоре я привык.

— Что еще вам пришлось делать, чтобы влиться в компанию?

— Много всего. Но, пожалуйста, не истолковывайте мои слова неправильно: я принимал наркотики не для того, чтобы стать своим в компании. Я делал это, потому что мне нравилось. Можно сказать, что я начал употреблять наркотики по необходимости или из любопытства, но в конце концов я стал делать это для удовольствия — в общем, пристрастился.

— Тоже самое произошло у вас и с участием в кражах?

— В какой-то мере — да. И не только с этим.

— С чем еще?

— Например, с проститутками.

— Вы ходили к проституткам?

— Естественно. В китайском квартале бордели имелись на каждом шагу, а нам было по шестнадцать-семнадцать лет, когда тестостерон постоянно зашкаливает, и у нас водились деньги: разве при всем этом мы могли не ходить к проституткам? Значительную часть своих денег мы тратили именно на них. Хотя, говоря откровенно, мне оказалось намного труднее привыкнуть к борделям, чем к наркотикам: к последним я пристрастился быстро, а вот с проститутками все было не так просто. Некоторые путаны мне нравились, но, если честно — особенно вначале, — большинство из них вызывали у меня отвращение. Могу рассказать вам о своем первом посещении борделя. Я хорошо помню тот вечер, потому что тогда произошло кое-что любопытное.

— Расскажите.

— Это случилось в борделе «Ла-Ведет», он находился там же, где и большинство остальных публичных домов в китайском квартале — на улице Поу-Родо, расположенной параллельно Ла-Барка. Это было самое дорогое подобное заведение — и, надо сказать, самое лучшее, хотя это не мешало ему быть грязной и сумрачной норой. Можете представить, каковы тогда были все остальные. Заправляла там мадам по прозванию Ведет — пятидесятилетняя женщина, она вела свой бизнес железной рукой, никому не давая спуску. В тот день заведение было заполнено едва ли наполовину: не больше десяти-двенадцати мужчин сидели за барной стойкой или подпирали стены, потягивая напитки и вдыхая воздух, пропитанный дымом, дешевыми духами и запахом пота, секса и алкоголя. Девицы вились вокруг них в своих обтягивающих нарядах и с толстым слоем косметики на лице, а румба, звучавшая на полную громкость, заглушала разговоры. Все это происходило вскоре после того, как мы провернули дело в Ла-Монтгоде, или после одной из первых воровских вылазок, в которых я принимал участие. Именно после них мы могли позволить себе подобную роскошь, как посещение «Ла-Ведет». Так вот, едва мы явились в бордель, мои друзья тотчас выбрали себе девиц и исчезли, а я остался сидеть у барной стойки один, после того как несколько девушек отошли от меня, поняв, что у меня не было ни малейшего желания уединяться с ними. Тогда Ведет неторопливо прошествовала ко мне с противоположного конца зала. «Привет, красавчик, — сказала она. — Тебе не нравится никто из моих девушек?» У Ведет были обесцвеченные волосы, большая грудь, массивная фигура и резкие черты лица, и перед ее мощным телом сильнее охватывала робость, чем рядом с ее подопечными, но именно поэтому мне не составило труда солгать. «Ну, почему же, они мне нравятся», — ответил я. «Тогда в чем дело?» — удивилась хозяйка, навалившись своей огромной грудью на барную стойку. Я улыбнулся, поднес к губам стакан из-под уже допитого пива и отвел взгляд, пытаясь найти ответ. «Да неужто у тебя это в первый раз?» — спросила Ведет. Прежде чем я успел вновь что-то солгать, она расхохоталась — и этот хохот привел меня в ужас, длившийся до тех пор, пока мне не стало ясно, что никто этого в зале не слышал. «Ангелочек, — произнесла Ведет, обдавая мое лицо своим ментоловым дыханием, — если бы я сейчас продолжала работать, то сама лишила бы тебя невинности». Потом она немного отстранилась от меня и промолвила: «Но, если хочешь, я могу познакомить тебя с девушкой, которая для этого подходит. Вон она, там. — Ведет указала куда-то в полумрак и добавила: — Позвать ее? Не глупи, она тебе понравится». Я не видел, кого показывала Ведет, но это не имело значения: даже мысль, чтобы остаться наедине с одной из этих размалеванных женщин, вызывала во мне такое отвращение, что сразу убивало малейший намек на желание. Наверное, Ведет почувствовала это.

Она вздохнула, решив больше не настаивать, и спросила, указав на мой стакан: «Еще пива?»

Я не допил еще свое второе пиво, когда Сарко и остальные начали спускаться из верхних комнат. Все задавали мне один и тот же вопрос, и я всем отвечал одно и то же: все упорно настаивали, чтобы я выбрал какую-нибудь девицу и пошел с ней наверх в комнату. Никто не подозревал того, о чем догадалась Ведет, — или, по крайней мере, никто не высказал вслух подобных подозрений — и в конце концов, боясь, что под этим натиском мой секрет может выплыть наружу, я подошел к хозяйке заведения и попросил ее познакомить меня с девушкой, которую она рекомендовала. Девушку, оказавшуюся брюнеткой с короткой стрижкой и крутыми бедрами, звали Трини. Она заставила меня обнять ее за талию, и мы отправились наверх, а Сарко с остальными торжествующе замахали мне руками с другого конца барной стойки. Когда мы оказались в одной из комнат, Трини скинула туфли на каблуках, сняла с меня одежду и помогла мне раздеть ее саму. Потом она повела меня в ванную, где вымылась сама и вымыла меня, после чего уложила меня на кровать и стала работать ртом. Это был второй раз в моей жизни, когда со мной происходило такое, но, по правде говоря, то, что делали мне две разные женщины, показалось мне совсем не одним и тем же. Вскоре Трини удалось добиться, чтобы у меня встал, но, как только она попыталась помочь мне войти в нее, он снова упал. Трини постаралась успокоить меня, сказав, что в первый раз это было нормально, и опять припала ко мне губами. Мне было очень стыдно, я боялся потерпеть фиаско и изо всех сил старался сосредоточиться, пока наконец не догадался применить действенный метод: я представил, что нахожусь не в комнате «Ла-Ведет», а в туалете игрового зала «Виларо», и меня ласкают губы и пальцы Тере, а не Трини — это помогло мне возбудиться, однако я сразу кончил.

Тогда и произошло то событие, о каком я упоминал. Я уже начал одеваться, когда у двери загорелась красная лампочка, и Трини сказала: «Вот дерьмо». «Что случилось?» — спросил я. «Ничего, — ответила Трини. — Но сейчас мы не можем выйти. — Она указала на горевшую лампочку и добавила: — Внизу полиция». Меня бросило в жар, и я почувствовал, что ноги стали ватными. «Они тут, в баре?» — пробормотал я. «Да, — кивнула Трини. — Но ты не переживай, они не станут подниматься сюда. Просто, пока они не уйдут, мы не можем спуститься. В общем, можешь расслабиться и не трястись». Пока я продолжал одеваться, Трини рассказала, что, когда патрульные заходили в бар, Ведет или ее муж нажимали кнопку под барной стойкой, и во всех комнатах загоралась красная лампочка. Когда полицейские уходили, они опять нажимали кнопку, и лампочка выключалась. Трини повторила, что нет никакой причины для беспокойства и нужно лишь немного подождать. Полицейские, конечно же, были в курсе, что Ведет с мужем подают девушкам сигнал, но всегда уходили, никого не потревожив — просто поговорив с Ведет.

Трини оказалась права: все именно так и произошло. Мы с ней сидели какое-то время, уже одетые, на кровати, не касаясь друг друга и рассказывая всякие байки. Лампочка погасла, и мы спустились в бар. Таким было мое первое посещение борделя. И таким вот образом мы обычно тратили наши деньги.

— Девушки из вашей компании знали об этом?

— О том, что мы спускали деньги на проституток?

— Да.

— Никогда не задавался подобным вопросом.

— И все же?

— Наверное, нет. Естественно, мы отправлялись в бордели, не ставя их об этом в известность, и не помню, чтобы кто-нибудь из нас отпускал при них комментарии на данную тему. И я ни разу не слышал, чтобы сами девушки что-нибудь говорили по этому поводу. Теоретически они не должны были об этом знать, но в реальности вообще-то мне трудно представить, чтобы они не догадывались. В общем, значительную часть денег мы тратили именно так.

— Вам было не так сложно скрываться от девушек: ведь их было всего две, одна — подруга Сарко, а другая — Гордо.

— Вокруг нашей компании крутилось много девушек, но реально принадлежали к ней только Тере и Лина. Однако вторая часть вашего утверждения не совсем соответствует действительности или, во всяком случае, так мне казалось в то время: да, Лина являлась девушкой Гордо, но вот то, что Тере была девушкой Сарко… В общем, как я вам уже говорил, если бы я вовремя узнал правду, все произошло бы по-другому. Если бы я увидел, что Сарко и Тере вели себя, как Гордо и Лина, то есть как было принято в те времена вести себя тем, кто считался парой, — вероятно, я не питал бы никаких иллюзий, никогда не пришел бы в «Ла-Фон» и не стал бы пытаться влиться в компанию. Сарко и Тере не вели себя как пара, и в отличие от Лины, присутствовавшей в компании в качестве девушки Гордо, Тере производила впечатление вольной птицы и была такой же, как любой из нас. Ну и как я мог не питать иллюзий и не надеяться, что у меня появится шанс? Как мог забыть то, что случилось между мной и Тере в туалете игрового зала? Правда, после этого Тере вела себя так, будто ничего не случилось, но ведь это не отменяло произошедшего, и к тому же она ничем не давала мне понять, что все это не могло когда-нибудь повториться вновь. Да, мне тоже поначалу казалось, будто Тере девушка Сарко, но скоро я пришел к заключению, что если дело обстояло так, то они с Сарко все равно были каждый сам по себе.

— Когда вы пришли к подобному заключению?

— Почти сразу. Вспоминаю одно из первых моих посещений «Руфуса» — дискотеки, находившейся в Пон-Мажор, на выезде из города по шоссе на Ла-Бисбаль. Туда ходили «чарнегос» и всякая криминальная молодежь, и именно там, как я впоследствии узнал, каждую ночь зависала компания Сарко. Это была первая дискотека, куда мне довелось попасть, но сейчас я не смог бы даже описать ее: когда мы являлись туда, я был уже под кайфом и помню лишь холл, где находилась касса и стояли охранники, большой танцпол со сверкающими над ним шарами, барную стойку справа и несколько диванчиков в самом темном углу, где устраивались парочки.

На эту дискотеку в то лето мы наведывались почти каждую ночь. Приходили часов в двенадцать, а уходили с закрытием — в три-четыре утра. Я проводил эти несколько часов, потягивая пиво, куря гашиш в туалете и наблюдая за танцующей Тере со своего места на углу барной стойки. Сам поначалу никогда не выходил на танцпол: мне хотелось это сделать, но я стеснялся. К тому же ребята из нашей компании, как правило, не танцевали — не знаю, по той же ли причине, что и я, или потому, что считали себя крутыми парнями, а крутые парни не танцуют. Я говорю «как правило, не танцевали», потому что, когда ставили медленную музыку — Умберто Тоцци или Хосе Луиса Пералеса, — Гордо спешил на танцпол, чтобы потанцевать с Линой, а под румбы Перета или Лос Амана или песни Лас Грекас танцевали иногда Тио, Чино и Дракула. Девушки, напротив, танцевали намного больше, особенно Тере. Она буквально не вылезала с танцпола с момента нашего прихода и до самого ухода из «Руфуса». Я же часами не сводил с нее глаз, имея возможность безопасно — по крайней мере, как мне казалось — наблюдать за ней. Я смотрел на нее и не мог наглядеться. Тере была самой красивой девушкой на дискотеке. Она не танцевала, а словно парила над танцполом. Тере притягивала к себе взгляд, и со временем я понял, что это было: многие девушки, та же Лина, например, тоже танцевали без остановки, но под любую песню они делали это одинаково. А Тере танцевала каждый раз по-особенному, точно сливаясь с музыкой, как перчатка с рукой, и все её движения будто вытекали из самой песни так же естественно, как волны тепла распространяются от огня.

Прошу прощения, я увлекся. Я собирался рассказать вам об одном из своих первых посещений «Руфуса». Я не очень хорошо помню, что происходило в ту ночь на дискотеке, но помню, что около трех, когда мы уже долго там находились, я почувствовал, что у меня в желудке забурлила горячая пена. Я вышел на улицу, и меня вырвало на парковке возле реки. После этого я почувствовал себя лучше и хотел вернуться на дискотеку, но, подойдя к дверям, понял, что не смогу прорваться внутрь сквозь эту человеческую стену, окутанную дымом, музыкой и мигающими огнями. В общем, я сказал себе, что на сегодня гулянка закончена.

В «Руфус» я приехал с Сарко и Тере, но решил возвращаться домой один. Я уже долго шагал по дороге в город, когда неподалеку от моста Педрет рядом со мной притормозил «Сеат». За рулем находился подражатель Джона Траволты из «Лихорадки субботнего вечера». Рядом с ним в машине сидела Тере. Я не удивился, поскольку в ту ночь видел, как она танцевала со многими типами, среди которых в том числе был и копия Джона Траволты. «Куда ты подевался, Гафитас?» — опустив стекло, спросила Тере. Я не смог с ходу придумать никакой отговорки, поэтому пришлось сказать правду. «Мне стало плохо, — ответил я, опершись рукой на крышу «Сеата» и наклонившись к окошку. — Меня вывернуло, но теперь уже лучше». Эго была правда: на свежем ночном воздухе тошнота понемногу отступала. Я махнул рукой в сторону погруженного почти в полную тьму шоссе и сообщил: «Иду домой». Открыв дверцу машины, Тере произнесла: «Мы тебя подвезем». «Спасибо, — ответил я, — но я лучше пешком». Тере настаивала: «Садись». В этот момент вмешался Траволта: «Пусть делает что хочет, давай поедем». «А ты вообще помолчи, придурок!» — воскликнула Тере, выходя из машины и отодвигая переднее сиденье, чтобы я мог забраться на заднее. «Давай садись», — проговорила она.

Я забрался в машину, Тере вернулась на свое сиденье и, прежде чем Траволта успел тронуться с места, схватила его за мочку уха и, с силой потянув, сказала, обращаясь как будто сначала ко мне, а потом — к нему: «Он придурок, но уж такой аппетитный. И сегодня ночью я ему задам жару. Да ведь, мой мачо?» Траволта оттолкнул ее руку, пробурчал что-то себе под нос и завел автомобиль. Пять минут спустя, миновав мост через реку Оньяр и проехав снизу вверх через весь бульвар Ла-Девеса, мы остановились на улице Катерина-Альберт. Тере вышла из машины и выпустила меня. «Спасибо», — кивнул я. «Не за что, — ответила Тере. — С тобой все нормально?» «Да». «Тогда почему у тебя такой надутый вид?» «Не знаю, какой у меня вид. Я просто устал». «Точно?» — не отставала Тере. Она сжала своими ладонями мои щеки. «Ты надулся из-за того, что сегодня ночью я собираюсь оторваться с этим придурком?» — продолжала допытываться она, кивнув на сидевшего в автомобиле типа. «Нет», — заверил я. Тере улыбнулась и неожиданно поцеловала меня в губы, после чего внимательно посмотрела мне в лицо и сказала: «Как-нибудь и мы с тобой оторвемся, ладно?» Я промолчал, Тере села в машину, и «Сеат», развернувшись, умчался прочь.

Так закончилась та ночь. И именно с того момента я начал по-иному воспринимать ситуацию, поскольку мне стало ясно, что, каковы бы ни были отношения между Тере и Сарко, Тере всегда делала то, что хотела и с кем хотела.

— А Сарко тоже?

— Да. Ему, похоже, было безразлично, что Тере делала то же самое.

— А вам?

— Что?

— Вам не было все равно, что Тере спала с другими?

— Разумеется, нет. Тере мне безумно нравилась, я и в компанию Сарко попал, можно сказать, из-за нее. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы она встречалась со мной: я не говорю только со мной, но, по крайней мере, со мной тоже. Но что я мог сделать? Мне не оставалось ничего, кроме как дожидаться своего шанса, если ему вообще суждено было представиться.

— Вы идеализировали Тере?

— Если влюбленность состоит не в том, чтобы идеализировать любимого человека, то в чем, по-вашему, она состоит?

— Ну а Сарко? Его вы тоже идеализировали?

— Вероятно. Сейчас мне отвратительны те, кто это делал, — это и есть одна из причин, по которой я согласился говорить с вами. Чтобы вы покончили с мифами и небылицами, окутывающими фигуру Сарко, и рассказали наконец о нем правду. Наверное, я был одним из первых, кто начал идеализировать его. В каком-то смысле это было логично. Сами посудите: в то лето я был всего лишь зеленым напуганным мальчишкой, чьи лучшие друзья вдруг стали его злейшими врагами и чья семья не могла уже защитить его, а все истины, известные мне на тот момент, оказались либо бесполезными либо ошибочными. Естественно, после того как исчезли беспокойство и страх первых дней, я не захотел остаться с Сарко и его компанией. Как я мог не чувствовать себя комфортно с человеком, рядом с которым, при всех тех обстоятельствах, имел уважение, приключения, деньги, развлечения и удовольствия? И как в таком случае я мог не идеализировать его? Кстати, знаете, как я называл тогда компанию Сарко?

— Как?

— Люди с Лян Шань По. Слышали когда-нибудь это название?

— Нет.

— Что ж, разумеется: вы слишком молоды. Но готов поспорить на что угодно, что большинство людей моего возраста помнят его. Оно стало известным по первому японскому сериалу, показанному в Испании. Он назывался «Синяя граница». Сериал имел такой оглушительный успех, что через две-три недели после его начала не было ни одного подростка, который бы не смотрел его. «Синюю границу» начали показывать в апреле того года, и на момент знакомства с Сарко и Тере я был уже фанатом сериала.

Это была своего рода восточная версия «Робин Гуда». Очень хорошо помню заставку с мелодией, я и сейчас мог бы ее напеть: картинка на экране показывала движущееся народное войско, пешее и конное, с оружием и знаменами в руках, а голос за кадром произносил одни и те же слова: «Древние мудрецы говорили, что не следует презирать змею за то, что у нее нет рогов. Возможно, когда-нибудь она перевоплотится в дракона. Так же и один человек может однажды превратиться в целую армию». Сюжет фильма был незамысловатый. Действие разворачивалось в Средние века, когда в Китае власть попала в руки императорского фаворита Као Чу, алчного и жестокого человека, превратившего цветущую землю в бесплодную пустыню. Против его гнета восстала лишь группа храбрецов во главе с бывшим охранником императора Линь Шуном. Среди них находилась одна женщина — Ху Сань-Нян — верная соратница Линь Шуна. Преследуемые тираном, эти люди вынуждены были скрываться на берегу Лян Шань По, реки недалеко от столицы — это и была та самая «синяя граница», о которой говорило название фильма: реальная и в то же время символическая. Граница между добром и злом, между справедливостью и несправедливостью. В целом все истории сериала строились по похожей схеме: каждый раз из-за козней Као Чу один или несколько добропорядочных граждан вынуждены были перебраться на другую сторону Лян Шань По и присоединиться к благородным разбойникам во главе с Линь Шуном и Ху Сань-Нян. Подобный сюжет повторялся, без особых вариаций, из серии в серию.

— И вы стали ассоциировать себя с данной историей?

— Для чего нужны истории, если не для того, чтобы ассоциировать себя с ними? Тем более когда ты подросток? В моей фантазии, в ощущениях, в самой глубине сердца наш город в то лето являлся для меня Китаем, Батиста — Као Чу, Сарко — Линь Чуном, Тере — Ху Сань-Нян, Тер и Оньяр — Лян Шань По, а те, кто жил по ту сторону этой водной границы, особенно обитатели бараков, «людьми с Лян Шань По». Сам же я был тем самым добропорядочным гражданином, восставшим против тирании и не желавшим больше быть змеей или человеком-одиночкой, а жаждавшим превратиться в дракона или целое войско. Каждый раз, когда я пересекал Тер или Оньяр, чтобы встретиться с Сарко и Тере, для меня это было словно преодолением «синей границы», границы между добром и злом, между справедливостью и несправедливостью. И все это, если хорошо подумать, не лишено смысла, не правда ли?

4

— Вы слышали когда-нибудь про Лян Шань По?

— Нет. Что это?

— Неважно. Расскажите, когда вы впервые увидели Сарко.

— Это было весной 1978 года. Мне исполнилось двадцать три, и к тому времени я уже целых четыре года безвыездно прожил в Жироне, не считая нескольких месяцев, проведенных на военной службе в Мадриде. Я уже не снимал квартиру вместе с другими инспекторами на улице Монтсени и недавно женился на Анхелес — она работала медсестрой в клинике Муньос. Мы познакомились с ней, когда я лежал там после удаления аппендицита. В те времена Жирона по-прежнему была промозглым, мрачным, унылым и грязным городом, но в нем не было более промозглого, мрачного, унылого и грязного места, чем китайский квартал.

Уж я-то знаю об этом не понаслышке: мне довелось практически жить там многие годы. Как я вам уже говорил, вся или почти вся преступность города концентрировалась в китайском квартале, поэтому достаточно было держать под контролем это место, чтобы не давать криминалу выходить из берегов. Не стану лукавить: это было не так трудно. Китайский квартал представлял собой лишь несколько блоков ветхих домов, образовывавших паутину узких, зловонных и темных улиц: Беллайре, Барка. Портал-де-ла-Барка. Поу-Родо, Москес и Пухада-дель-Рей-Марти. Эти пять-шесть улочек, зажатых между церквями и монастырями, были старинным кварталом на въезде в город, и проституция там процветала с давних времен. Вообще, в конце семидесятых годов китайский квартал пережил последний этап своего процветания, а в восьмидесятые-девяностые, когда там окончательно стали властвовать наркотики и все вокруг превратилось в болото, муниципалитет воспользовался упадком для очищения данного района, выдворения оттуда людей. Хотели сделать из него то, чем он стал сейчас — самое фешенебельное место в городе, с модными ресторанами, шикарными магазинами и квартирами на верхних этажах для богачей. Каково, а?

Но в мое время все было не так. Тогда это был квартал, где семьи простых небогатых обывателей сосуществовали с настоящими обитателями дна, иммигрантами, цыганами и криминальными личностями. К тому же были еще и проститутки — в мои времена их насчитывалось более двухсот. Все они состояли у нас на учете. Нам было известно, кто они такие и где работают, мы вели статистику, следили, чтобы среди этих девиц не было несовершеннолетних или преступниц. Периодически проверяли, не удерживают ли кого-либо из них насильно, заставляя заниматься проституцией. А мест для подобного рода занятий имелось предостаточно: их насчитывалось пятнадцать только на улицах Портал-де-ла-Барка и Поу-Родо, находившихся в центре китайского квартала, где было сосредоточено наибольшее количество борделей. И все их я знал — на протяжении многих лет не было почти ни одной недели, когда бы я не зашел в какой-нибудь из них. Даже сейчас легко могу перечислить названия заведений: «Ла-Куадра», «Лас-Вегас» и «Капри» — на Портал-де-ла-Барка; остальные находились на Поу-Родо: «Эстер», «Нури», «Мари», «Копакабана», «Ла-Ведет», «Треболь», «Малага», «Рио», «Чит», «Лос-Фаролес» и «Лина». Почти все женщины, трудившиеся в этих заведениях, были местными, из провинции, имели детей и не желали проблем. Отношения у нас с этими девицами и хозяйками борделей складывались хорошие. Между нами было заключено неписаное взаимовыгодное соглашение: мы не мешали им жить, а они за это снабжали нас информацией. Договор к тому же предполагал, что все мы должны были соблюдать определенные формальности. Например, нам, полицейским, было известно, что большинство баров китайского квартала были связаны с проституцией, однако мы делали вид, будто это были самые обычные бары и все вокруг должны принимать эти правила игры. Когда мы там появлялись, их привычная жизнь замирала — девушки и клиенты переставали подниматься в номера, а «мадам» предупреждала тех, кто находился наверху, о нашем появлении, чтобы все сидели тихо до нашего ухода. Разумеется, наш договор не всегда неукоснительно соблюдался: порой девушки или их хозяйки утаивали от нас информацию, или мы злоупотребляли своей огромной властью. В первые дни службы я патрулировал китайский квартал на пару с Вивесом, начальником нашей группы. Как я вам уже говорил, Вивес был совершенно безбашенным, отвязным типом, и очень скоро мне довелось своими глазами увидеть, как он набрасывался каждый вечер в китайском квартале на выпивку и девочек, угощаясь бесплатно всем, чем только можно было поживиться, а когда у него срывало крышу, то устраивал жуткий дебош и скандалил. Сам я в те времена был еще идеалистом, считавшим, что мы, полицейские, — хорошие парни, защищающие хороших людей от плохих, поэтому проделки Вивеса не одобрял и однажды высказал ему это. Представляете, да? Ему, конечно, было наплевать на мое мнение: он послал меня ко всем чертям, заявив, чтобы я занимался своими делами, а у меня не хватило духу доложить о его поведении субкомиссару Мартинесу. Я решился лишь попросить сменить мне напарника, и субкомиссар согласился, даже не спросив у меня объяснений. Очевидно, он знал Вивеса намного лучше, чем я, и, хотя у него не было желания или возможности избавиться от подобного типа, его мнение о нем, вероятно, было еще хуже моего.

Однако, подчеркиваю, как правило, и девушки, и мы, полицейские, соблюдали условия заключенного нами договора, и это позволяло нам с относительной легкостью держать под контролем криминал в китайском квартале, да и во всем городе. Как я вам уже говорил, рано или поздно все преступники объявлялись в китайском квартале, а происходящее там непременно долетало до ушей девочек. Учтите, что сейчас я рассказываю про весну 1978 года. Потом все изменилось. И к этим изменениям привело два фактора: наркотики и подростковая преступность. Ни о том, ни о другом мы в те времена ничего не знали.

— Оба эти явления у всех ассоциируются с Сарко?

— Разумеется. Ведь он стал в нашей стране буквально символом молодежной наркомании и преступности. Кто бы мог подумать это тогда? Хотя, если честно, я всегда считал, что мы, полицейские, могли предвидеть больше других.

— Что вы имеете в виду?

— Сейчас я опишу вам свою первую встречу с Сарко. Вы, возможно, скажете, что в ней не было ничего особенного, за исключением того, что она была первой, однако для меня это не стало рядовым случаем. Это произошло на выходе из «Ла-Фона», одного из немногих обычных баров китайского квартала вроде «Жироны» и «Сархенто». Под «обычными» я подразумеваю те, которые не были борделями, а просто низкосортными заведениями, где собирались криминальные личности, поэтому любой входящий или выходящий оттуда вызывал подозрение, как и все те, кто вообще разгуливал по китайскому кварталу. Мы знали этих персонажей, но с Сарко пока не сталкивались. Когда он впервые попался нам на глаза, мы остановили его, потребовали документы и обыскали. Я был в тот день в патруле с Идальго, моим тогдашним напарником. Сарко тоже находился не один: компанию ему составляли два-три парня, примерно одного с ним возраста. Их мы тоже заставили предъявить документы и обыскали. Разумеется, было видно, что Сарко являлся главарем этой сомнительной компании, но мы, скорее всего, отпустили бы его без дальнейших разбирательств, если бы не обнаружили у него при досмотре плитку гашиша. Идальго рассмотрел ее и, сунув ему под нос, спросил, где он это взял. Сарко ответил, что нашел на улице. Это вывело Идальго из себя: он схватил Сарко за плечо, придавил к стене и, приблизив к нему вплотную свое лицо, прошипел: «Ты держишь меня за идиота?» Сарко, казалось, удивился, но остался невозмутим, не стал вырываться, не отвел взгляд и в конце концов произнес: «Нет». Не отпуская его, Идальго спросил, что они здесь делали, и Сарко ответил: гуляли. Потом добавил: «Разве это запрещено?» После этих слов он улыбнулся — сначала Идальго, затем мне, и в тот момент я заметил, что у него были ярко-голубые глаза. Улыбка Сарко обезоружила меня, и я почувствовал, что обстановка разрядилась, и Идальго и Сарко со своими приятелями тоже это ощутили. Наконец Идальго отпустил Сарко, но, прежде чем мы продолжили патрулирование, пригрозил ему на прощание: «Смотри у меня, парень, еще раз попадешься мне тут на чем-то, тебе не поздоровится».

Вот и все. Как я и говорил, в первую нашу встречу ничего особенного не произошло. Однако позднее меня часто посещала мысль, что и то немногое должно было заставить нас насторожиться и задуматься о том, кто такой Сарко.

— Что вы имеете в виду?

— То, что уже в ту первую нашу встречу можно было сообразить, что Сарко не являлся заурядным обитателем китайского квартала, одним из тех изворотливых подростков, которым нечего было терять и которые пытались изображать крутых перед нами, но на самом деле были самыми обычными сопляками. Он не был одним из множества желторотых мальчишек с окраин, бросавшихся сломя голову в пучинунепонятно чего, или одним из кучи малолетних преступников, не имевших возможности избежать своей криминальной судьбы. Ну, как это объяснить… Однако в нем было нечто иное, сразу же бросавшееся в глаза: какая-то необыкновенная невозмутимость, холодность. И еще веселость или легкость, или безграничная уверенность в себе, будто все, чем он занимался, было обычным приятным времяпрепровождением и ничто не доставляло ему проблем.

— Так вы думали в то время? Все мы прекрасные предсказатели, когда дело касается прошлого. Вы уверены, что эти мысли приходили к вам не в ретроспективе, под влиянием того, что вам уже было известно о Сарко?

— Разумеется, подобные мысли посещали меня в ретроспективе. Ничего подобного не пришло мне в голову сразу, но в этом-то и была вся беда: ведь я мог это подумать, я должен был. Или, по крайней мере, уловить. Тогда все было бы намного проще. Для меня и для остальных.

— Но ведь ваш напарник Идальго пригрозил Сарко: вы могли бы исполнить угрозу, не позволить ему появляться в китайском квартале, чтобы он не сумел сколотить там свою банду.

— Каким образом мы могли бы помешать ему? Сарко не совершил ничего плохого, или, во всяком случае, ничего такого мы не могли доказать. Разве мы могли задержать его за то, что он пил пиво в «Ла-Фоне», курил гашиш и глотал «колеса» — за то, что делала вся шпана в китайском квартале? Мы не могли этого сделать, а если бы и могли, то это нам было ни к чему. В Жироне подобный персонаж, как Сарко, мог отправиться только в китайский квартал, и это вполне нас устраивало, поскольку там мы могли контролировать таких типов лучше, чем где-нибудь в другом месте. В результате Сарко и его банда той весной стали частью китайского квартала. Следует заметить, что они стали особой его частью, и это тоже должно было нас насторожить. В китайском квартале было полно подобной шпаны, и примерно того же возраста, но все они держались рядом со старшими, которые руководили ими, посылали на дело и вообще каким-либо образом использовали. Сарко же со своей бандой были сами по себе и никому не подчинялись. И это впоследствии, когда все стало действительно серьезно, сделало их совершенно неконтролируемыми.

— Когда это произошло?

— Довольно скоро: как только Сарко окончательно сколотил свою банду.

— А когда он сколотил банду?

— В начале лета.

— Когда к ним присоединился Гафитас?

— Вы знаете, кто такой Гафитас?

— Конечно.

— Кто вам рассказал?

— Об этом все знают: экс-жена Сарко уже много лет рассказывает о том, что Каньяс состоял в банде ее бывшего мужа. То, что его там звали Гафитас, сообщил мне сам Каньяс. Он тоже согласился беседовать со мной, и это и есть мой главный источник. Если бы не он, мне бы не предложили взяться за книгу.

— Я не знал, что вы и с ним ведете беседы.

— Вы не спрашивали меня об этом.

— С кем еще вы общаетесь?

— Пока больше ни с кем. Продолжим?

— Да.

— Вы сказали, что банда окончательно сформировалась, когда в ней появился Гафитас.

— Об этом лучше спросить у самого Каньяса.

5

— Инспектор Куэнка говорит, что банда Сарко окончательно сформировалась, когда к ней присоединились вы.

— Неужели?

— Да. Полагаю, он имеет в виду, что вы оказались теми самыми дрожжами, на которых тесто наконец поднялось.

— Не думаю, что это было действительно так. В любом случае, если мое появление и послужило толчком к чему бы то ни было, сам я ничего для этого не сделал. Вы же понимаете, я был самым незначительным человеком в компании, появившимся позже всех и не имевшим никакого веса, и к тому же постоянно пребывавшим в состоянии блаженного шока, если можно так выразиться. А вот насчет Сарко можно сказать с полной уверенностью: он привык быть заводилой и, едва объявившись в Жироне, начал собирать вокруг себя компанию, состоявшую главным образом из старых друзей Тере, с которыми прошло все ее детство в бараках и школьные годы в Жерман-Сабат. Когда я появился среди них, банда была давно сколочена и уже несколько месяцев совершала свои воровские вылазки.

Нет, не думаю, что я сыграл решающую роль. Да, мое появление совпало с их первой серьезной вылазкой, но дело было вовсе не во мне, а в том, что наступило лето, которое привело множество туристов на побережье и сделало их дома непреодолимым соблазном. Именно это заставило тогда компанию Сарко активизироваться и, возможно, окончательно превратило ее в настоящую преступную банду. В то время из практических соображений она разделилась на две группы. За пределами китайского квартала они действовали относительно самостоятельно: в первую входили Сарко, Тере, Гордо и я, а во вторую — Гилье, Тио, Колилья, Чино и Дракула. Эти две группы образовались будто сами собой, без чьих-либо указаний и договоренностей. В этом не было никакой необходимости: все принимали как само собой разумеющееся, что Гилье являлся главным во второй группе, а Сарко непосредственно руководил первой и косвенно — второй. Разумеется, состав и всей банды, и входивших в нее групп не являлся фиксированным: иногда члены второй группы могли пойти на дело вместе с первой или, наоборот, кто-то из первой группы действовал сообща со второй. Порой люди, не принадлежавшие или теоретически не принадлежавшие к компании Сарко, принимали участие в каком-нибудь вылазке. Что касается Тере, то она занимала в компании особое место — во всем она вела себя, как все остальные — во всем, за исключением одного: иногда она отсутствовала на наших сборищах в «Ла-Фоне» и не принимала участия в вылазках. В этом случае нам приходилось искать ей замену. Однажды я спросил Тере об ее исчезновениях, но она лишь улыбнулась, подмигнула мне и ничего не ответила. В другой раз я обратился с вопросом к Гордо, когда мы курили с ним косяк в туалете «Руфуса». Тот стал что-то путано мне рассказывать про семью Тере, и из его слов я уяснил, что отец ее то ли умер, то ли куда-то исчез. Мать Тере, и старшая сестра, и еще двое племянников жили вместе с ней в бараке, и у нее была еще сестра, сбежавшая из дома год назад, но недавно вернувшаяся беременной.

Кто никогда или почти никогда не пропускал наши ежедневные сборища в «Ла-Фоне» — так это я. Вскоре после моего присоединения к компании Сарко мои дни стали протекать по одному и тому же расписанию: я поднимался около полудня, завтракал, потом читал или просто бездельничал до обеда, а когда мои родители ложились отдохнуть в час сиесты, а сестра отправлялась на работу в свою фармацевтическую лабораторию, уходил из дома и возвращался под утро. Около трех часов я появлялся в «Ла-Фоне» и, дожидаясь своих друзей, болтал с хозяйкой бара или с кем-нибудь из его завсегдатаев. С некоторыми из них я даже немного подружился, особенно с Кордобой — тщедушным человечком в фетровой шляпе, всегда в черной одежде и с неизменной зубочисткой в зубах. Он часто угощал меня пивом, и мы разговаривали с ним обо всем, что происходило в жизни китайского квартала. Кроме того, я сдружился со старой проституткой-коммунисткой Эулалией, которая никогда не поднимала свой стакан анисовой без того, чтобы не выпить за здоровье Пассионарии^[10] и за смерть предателя Каррильо. Среди моих новых знакомых был также продавец тыквенных семечек, арахиса и карамелек — его звали Эрминио, он появлялся в «Ла-Фоне» по выходным и принимался разглагольствовать о корриде, читать стихи на жутком каталанском, предсказывать конец света и захват нашей планеты пришельцами, после чего отправлялся по борделям предлагать свой нехитрый товар, сложенный в плетеной корзинке. Еще имелась парочка, торговавшая безделушками и женским бельем — двое братьев-близнецов, чьи имена я то ли забыл, то ли вообще не знал. Они приходили, предварительно плотно пообедав в каком-нибудь ресторане в центре, — толстые, потные, с красными лицами, с дешевыми сигарами во рту и залатанными чемоданами в руках. Когда наступало время ужина, братья уходили, громогласно извещая всех о том, что они продали свои лучшие товары.

Мои друзья появлялись около половины пятого, и с того времени мы болтали, ходили курить гашиш на мосту через Галлигане и пили пиво среди невероятного скопления проституток, цыган, бродячих торговцев, проходимцев, бездомных, воришек и разных криминальных личностей, собиравшихся в «Ла-Фоне». Позднее отправлялись в «Руфус», чтобы хорошо провести остаток ночи. Так происходило в самом начале, в первые две-три недели, когда мы целыми днями почти не выбирались из китайского квартала. Вскоре мы начали совершать вылазки в сторону побережья или вглубь провинции, и «Ла-Фон» стал для нас местом встречи. Но в то время мы были уже самой настоящей преступной бандой.

— Прежде чем вы продолжите свой рассказ, позвольте задать вам вопрос, который уже давно вертится у меня на языке.

— Пожалуйста.

— Вы больше не видели своих друзей с Катерина-Альберт?

— В то лето? Редко, очень редко, и каждый раз мимоходом. Я уходил из дома около половины четвертого и возвращался лишь утром, так что была невелика вероятность где-нибудь с ними встретиться — тем более что они не бывали там, где бывал я. В любом случае с Батистой мне вообще ни разу не довелось столкнуться. А почему вы об этом спрашиваете?

— Я хотел узнать, не возникало ли у вас желания отомстить им? Вы могли бы, например, попытаться устроить так, чтобы Сарко со своей компанией проучили Батисту.

— Подобная мысль у меня возникала, но всерьез я об этом не задумывался. У меня не было столь доверительных отношений с ними, чтобы я мог решиться обратиться к ним с такой просьбой. Прежде всего потому, что пришлось бы рассказать им о том, что со мной сделал Батиста вместе с остальными, а я не хотел. Я чувствовал невыносимый стыд и вину за то, что произошло, и мне нужно было стереть это из памяти. Это одна из причин, по которой я оказался в компании Сарко и Тере. Я хотел начать новую жизнь, стать другим, переродиться, выбраться из старой кожи и превратиться из змеи в дракона, как герои с Лян Шань По. Вот чего мне хотелось, и, хотя я был бы рад отомстить, в тех обстоятельствах это было невозможно — по крайней мере, на тот момент. Для меня мои прежние друзья и компания Сарко были из двух совершенно разных миров, как я сам и мои родители, как мое старое и мое новое «я».

Сарко и я жили очень близко и очень далеко друг от друга, разделенные пропастью.

— Синей границей?

— Рекой Лян Шань По.

— Инспектор Куэнка рассказывал мне, что в те времена полиция держала китайский квартал под полным контролем.

— Это правда. Позднее, в восьмидесятые и девяностые годы, все изменилось: полиция предоставила китайский квартал своей судьбе и перестала вмешиваться, в результате квартал деградировал и полетел к чертовой матери. Или нет — это как посмотреть. В любом случае китайский квартал прекратил свое существование. Но в мое время полицейские полностью контролировали его: там постоянно дежурили патрульные из тайной полиции, проверяли бары и бордели, приглядывали за проститутками, останавливали людей на улице, проверяли документы, обыскивали, спрашивали, что здесь делаешь, куда направляешься.

— Вас они никогда не останавливали?

— Много раз.

— Вас это не беспокоило? Я имею в виду, вы не боялись? Не думали, что полиция могла рассказать все вашим родителям? Или вас могли посадить в тюрьму?

— Конечно, я боялся, как и все. Но так было только вначале. Со временем ко всему привыкаешь, и то, что тебя останавливает полиция, становится обыденностью. Да и мнение моих родителей не волновало. Что касается возможности попасться… Тогда мне исполнилось уже шестнадцать, и я знал, что меня отправят не в исправительный дом для несовершеннолетних, а прямо в тюрьму. Но в таком возрасте для любого подростка — пока угроза оказаться за решеткой не станет реальностью — тюрьма воспринимается как смерть — нечто такое, что может произойти с кем-то другим, но не с тобой.

— Вы правы, только сами вы не были «любым» подростком: вы совершали преступления, с тех пор как познакомились с Сарко — ну, или помогали их совершать.

В любом случае вы не переставали приумножать деяния, за которые вас могли посадить в тюрьму.

— Да, но тут кроется весь секрет: чем больше преступлений безнаказанно совершаешь, тем меньше страха в тебе остается и тем больше становится уверенность, что никогда не попадешься и тюрьма тебе не грозит. Это действует словно анестезия и создает иллюзию, будто ты находишься под надежной броней. Это потрясающее, нет, я бы даже сказал, феерическое ощущение: за исключением секса и наркотиков, в свои шестнадцать лет я не знал ничего лучше этого.

— Расскажите, какие преступления вы совершали.

— Сначала, примерно до августа, мы занимались, тем, что выхватывали сумки у прохожих на улице, угоняли машины и обчищали дома. Угонять автомобили было легко, и мы делали это при любом удобном случае — иногда даже не по разу в день и не всегда потому, что нам это было нужно. Например, автомобиль нам приглянулся, и мы хотели прокатиться на нем. Еще часто устраивали это, чтобы посоревноваться — кто в данном деле быстрее. Лучше всех были Сарко и Тио, они могли вскрыть машину за минуту, поэтому всегда ходили на дело в разных группах. Я тоже быстро научился вскрывать автомобили, запускать двигатель без ключа и водить. В вождении не было ничего сложного, а в том, чтобы завести автомобиль — и того меньше: сначала нужно резким движением сломать блокиратор руля, затем вытащить провода, определить среди них провода питания и зажигания и соединить их. Вот вскрывать машины — другое дело: проще всего было выбить ногой стекло рядом с боковым окошком, просунуть туда руку и открыть дверцу. Для более изощренного способа, с использованием пилки с загнутым в виде крючка концом, требовалась определенная ловкость: вставив лезвие в щель между стеклом и дверью, следовало нащупать защелку и потянуть ее. Мы часто прибегали к данному способу как к наиболее быстрому и не привлекающему внимания. Несколько раз я видел, как Сарко вскрывал таким образом машину в людном месте, у всех на глазах — и никто ничего даже не заподозрил. Но чаще всего мы просто взламывали замок, поковырявшись в нем чем-нибудь вроде консервного ножа, какие в те времена использовали для открывания банок с тунцом или сардинами. В нашей компании все мы — кто в большей, кто в меньшей степени — умели это делать, но Сарко в этом не было равных, ведь угонами автомобилей он начал заниматься лет с шести-семи. Угонять автомобили было легко, мы делали это чуть ли не каждый день, однако это не означало, что нам не доводилось иногда пережить хорошую встряску, и у меня душа при этом уходила в пятки.

— Несмотря на анестезию и броню?

— Да. Привычка помогает подавить страх, но никогда не удается полностью подчинить его себе: чаще всего он сам заставляет тебя подчиняться.

Вот, например, вспоминается случай, произошедший с нами в Ла-Бисбале в середине июля. Мы ехали на «Рено» — Сарко, Гордо, Дракула и я — и решили остановиться и выпить пива. Припарковались в стороне от главного шоссе, выпили пива и поиграли в настольный футбол в баре «Эль-Театрет», а, когда вернулись к нашей машине, увидели стоявший рядом с ней «Ситроен Тибурон». Помните это чудо? Сейчас это, конечно, вообще раритет, да и в те времена его уже не так часто можно было увидеть. Вокруг никого не было, и мы, не сговариваясь, не обменявшись даже ни одним словом, решили угнать этот автомобиль. Дракула побежал к одному углу улицы, я — к другому, а Сарко и Гордо остались возле «Тибурона» и взялись за дело. Улица была не длинная, я быстро добежал до угла, но, едва высунув голову, увидел приближавшихся полицейских на мотоциклах. Нет, я не просто заметил патрульных, мне показалось, будто они летят на меня. Сомневаюсь, что полицейские успели понять, в чем дело, но я резко развернулся и побежал к своим товарищам, крича им, что едет полиция. Все трое бросились бежать: Дракула исчез за углом, и Сарко с Гордо вскоре последовали за ним. Слыша за своей спиной шум мотоциклов, я пролетел мимо «Тибурона» и свернул за угол, где скрылись мои друзья, но их уже не было. Я побежал дальше и, снова повернув на следующем углу, помчался под аркадой вдоль главного шоссе, мимо людей, сидевших на террасах баров, и лавируя между прохожими. В тот момент мной овладела паника и до моего сознания дошли две несомненные истины: во-первых, полицейские слезли с мотоциклов, отказавшись от намерения догнать остальных, и теперь преследовали только меня. Во-вторых, они вот-вот должны были меня настичь, потому что у меня уже не было времени, чтобы добежать до следующего угла. И в тот момент мне в голову пришло иррациональное, абсурдное решение, продиктованное паникой: посреди толпы, выходившей из магазинов и баров, я резко остановился, стянул с себя джинсовку, бросил ее на землю и, повернувшись, зашагал, прихрамывая, с бьющимся где-то в горле сердцем, навстречу двум полицейским. Они вихрем пронеслись мимо меня и исчезли за поворотом, а я ускорил шаг и скрылся за противоположным углом.

— Вы спаслись чудом.

— Да, в буквальном смысле.

— Теперь понимаю, почему вы говорили, что это была очень серьезная игра, где на кон поставлено все.

— Это правда. К тому же это была бесконечная игра — вернее, ее конец мог быть лишь катастрофой, риск обеспечивал анестезию, броню, но для того, чтобы продолжать играть, ты должен был рисковать снова и снова, совершать нечто такое, от чего тебя не могли уберечь ни анестезия, ни броня. Каждый раз нужно было идти на все больший риск. Не знаю, делалось ли все это сознательно, вопрос стоял именно так. Помимо угонов машин и квартирных краж, мы промышляли и тем, что вырывали на улице сумки — «торбы», как их тогда называли. Это казалось нам таким же простым и не слишком рискованным, как и угоны. Иногда мы, как и с кражами автомобилей, совершали это безо всякой необходимости, будто просто из спортивного интереса или для развлечения. Даже я осмелился сделать это своими руками.

— Как?

— Так же, как и все: рывком. Потом мне доводилось читать, как один известный преступник, из молодежной банды, говорил, что так называемый рывок изобрел Сарко и сам он лишь позаимствовал данный способ ограбления у него или его кинематографического персонажа. Наверное, вам тоже попадалась вырезка с заметкой в моем архиве. Может, это правда, хотя подобные утверждения имеют большее отношение к мифическому образу Сарко, чем к его реальной личности: в конце концов, нет ничего из мира подростковой преступности того времени, что не связывали бы прямо или косвенно с Сарко. В сущности, рывок представляет собой нехитрый способ ограбления, и вряд ли кому-то вообще требовалось изобретать его. Сначала нужно было просто угнать машину и выбрать подходящую жертву и место. Идеальной жертвой являлась женщина — богато одетая, пожилая, а идеальным местом — отдаленная и безлюдная улица. Как только выбор был сделан, мы подъезжали к жертве со спины, и, когда машина оказывалась вровень с ней, в дело вступал я, сидевший рядом с водителем. Действовать можно было одним из двух способов. Первый — более простой и безопасный — состоял в том, чтобы высунуться в окошко автомобиля и рывком выхватить у женщины сумку. Ко второму, более сложному способу мы прибегали, когда не оставалось выхода: в этом случае нужно было выпрыгнуть из движущегося автомобиля, подбежать к жертве, вырвать у нее сумку и вернуться в машину. Единственной предосторожностью, которую я принимал, — было то, что я снимал предварительно очки, чтобы по ним меня нельзя было опознать. Говорю же, дело это было очень простое и не слишком рискованное, хотя, конечно, и прибыли особой не приносило, поскольку в вырванных сумках денег обычно было немного. Сначала именно в ограблениях подобного рода я принимал активное участие, но, впрочем, и не только в таких. Помню, например, как однажды мне довелось увести дневную выручку из закусочной на площади Тосса, пока Тере кокетничала с продавцом, заговаривая ему зубы. Но это не было для меня обычным делом. Обычно я служил лишь ширмой или просто стоял на стреме, пока остальные делали всю работу. Эту роль я исполнил и в тот раз, когда впервые пошел с ними на дело, в Ла-Монтгоде, и именно этим продолжал заниматься в июле, пока со смертью Гилье и задержанием Чино, Тио и Дракулы все не изменилось.

— Любопытно. Из вашего рассказа можно заключить, что вы не совсем по своей воле влились в компанию Сарко, а это он устроил так, чтобы вы стали одним из них.

— Скорее всего, в данном случае все же совпали два фактора: мне нужно было то, что мог дать мне Сарко, как и Сарко был заинтересован во мне.

— Я понимаю, почему вы нуждались в нем, но что ему было нужно от вас? Чтобы вы служили для них ширмой?

— Конечно. Для такой банды, как у них, это было просто необходимо. Помните, что говорила Тере, убеждая меня участвовать в их вылазке в Ла-Монтгоду. Им нужен такой паренек, как я — выглядевший как школьник из Лос-Маристас и говоривший по-каталански и чтобы вид был как у пай-мальчика, который мухи не обидит… Думаю, именно таким видел меня Сарко, по крайней мере вначале. Помните Гафитаса из первой части «Диких парней»? Прототипом данного персонажа являлся я, и экранный Сарко завлекает его в свою банду по той же причине, по которой настоящий Сарко сделал это в реальности: чтобы Гафитас служил прикрытием, ширмой. Я не считаю, что Сарко специально отправился в игровой зал «Виларо» в поисках такого, как я. Полагая, наша встреча была случайной, но, осознав, что я мог быть ему полезен, он сделал все, чтобы затянуть меня в компанию. Вероятно, даже придумал готовящееся нападение на игровой зал.

— Что вы имеете в виду?

— То, что Сарко не планировал ограбление «Виларо». Ни Сарко, ни Гилье. Ведь в то время они не занимались такого рода ограблениями — без оружия, без ничего, так что, возможно, Сарко все это придумал, чтобы я испугался и попросил его этого не делать. И тогда, выполнив мою просьбу, он заставил бы меня чувствовать себя обязанным.

— Уверены?

— Однажды Сарко намекнул мне, что дело обстояло именно так.

— На какие еще уловки пошел Сарко, чтобы вовлечь вас в свою компанию?

— Вы сейчас подумали о чем-то конкретном?

— О том, о чем и вы.

— И о чем же я подумал?

— О Тере. Как вы считаете, Сарко убедил ее сделать то, что она сделала?

— То, что произошло в туалете игрового зала «Виларо»?

— Да.

— Не знаю. Иногда мне казалось, что так оно и было, в другой раз — что нет, а сейчас я уже не знаю, что думать. В общем, это не имеет отношения к вашей книге, поэтому давайте сменим тему.

— Вы правы. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы упомянули о смерти Гилье и задержании Чино, Тио и Дракулы. Что произошло? Как умер Гилье? Каким образом задержали тех троих? И как все это сказалось на вашей банде?

— То, что произошло в игровом зале, имеет отношение к вашей книге: по крайней мере, в моем случае, все, что связано с Тере, связано также и с Сарко, и наоборот, поэтому, не поняв мои взаимоотношения с Тере, вы не сможете понять моих взаимоотношений с Сарко, а ведь именно это вас интересует. Я уже говорил вам, что оказался в компании Сарко из-за Тере?

— Да, но вы упоминали, что это, вероятно, была не единственная причина.

— Я и сейчас не называю это единственной причиной — я хочу сказать, что она была решающей. Разве я смог бы вступить в эту банду и заниматься тем, чем стал заниматься, если бы это не была единственная возможность находиться рядом с Тере? Она была тем самым, в чем я больше всего нуждался в компании Сарко. Любовь сделала меня смелым. Я влюблялся и раньше, но не так, как мне довелось влюбиться в Тере. Сначала мне даже пришло в голову, что Тере могла бы стать моей девушкой, первой девушкой, с которой бы я встречался. Через несколько дней, проведенных с компанией Сарко, я отбросил эту идею — и не потому, что это теоретически было невозможно. Проблема заключалось в том, что для меня Тере была слишком независимая, слишком красивая, слишком насмешливая, слишком взрослая, слишком опасная. Не знаю, на что я надеялся. Видимо, на повторение того, что однажды произошло между нами в туалете игрового зала «Виларо».

— Да, об этом вы тоже уже говорили.

— Дело в том, что Тере превратилась для меня в наваждение. Я занимался мастурбацией с тринадцати-четырнадцати лет, но в то лето мне, наверное, удалось поставить мировой рекорд, и, тогда как прежде в этом деле мне помогали фотографии из «Книги женщины», иллюстрации комиксов, киноактрисы, героини романов и девушки из журналов и календарей, с того момента главным действующим лицом моего воображаемого гарема стала Тере. До такой степени, что зачастую я ощущал, будто Тере была не одним человеком, а двумя: реальной девушкой, с которой я каждый день встречался в «Ла-Фоне», и вымышленной героиней, с кем я ложился в постель утром, днем и ночью в своих фантазиях. Порой меня одолевали сомнения, с какой из них я был тогда в туалете игрового зала «Виларо».

Однажды ночью в конце июля мне показалось, будто реальный и вымышленный образ почти слились в один, и это означало, что все могло измениться между нами. Это одна из ночей того лета, лучше всего сохранившаяся в моей памяти, вероятно, потому что за все последующие годы я не раз прокручивал в голове то, что произошло тогда. Если хотите, могу вам рассказать.

— Пожалуйста.

— Это долгий рассказ, нам придется отвлечься от истории о смерти Гилье и задержании Чино, Тио и Дракулы.

— Ничего.

— Так вот, это была одна из последних ночей июля, вскоре после напугавшего меня происшествия с «Тибуроном» в Ла-Бисбале и незадолго до смерти Гилье и задержания остальных. Это была ночь пятницы или субботы, дело происходило в Монтго, на пляже возле Л’Эскалы. До вечера мы сидели в китайском квартале, а потом Тере, Сарко, Гордо, Лина и я угнали «Фольксваген» и направились в сторону побережья.

У нас не было никакого особого плана, но около Калелья-де-Палафружель мы вдруг почувствовали, что хотим есть и пить, и решили остановиться. Уже была глубокая ночь. Мы припарковали машину на подъезде к городу, приняли по второй за этот день таблетке бустаида, спустились к пляжу и безуспешно пытались отыскать столик где-нибудь на террасах на открытом воздухе, но в конце концов нам пришлось отправиться в бар «Кала-Ракель». Там мы заказали пиво и бутерброды, и Сарко начал рассказывать о своей семье — на тот момент я никогда еще не слышал от него ничего подобного. Он поведал о своем дяде Хоакине, брате своей матери, с которым, как Сарко впоследствии описывал в мемуарах, провел в детстве два года, путешествуя с ним и помогая в воровстве и других темных делишках. Также Сарко с восхищением рассказывал о своих троих братьях — им было лет двадцать — двадцать пять, и все они сидели в то время в тюрьме. Потом в какой-то момент я пошел в туалет, а вернувшись, обнаружил, что к нашей компании присоединились две девушки. Одну из них, сидевшую рядом с Сарко, звали Элена. Она была маленькая, смуглая и хорошенькая, как куколка. Вторая, Пити, была высокая, с рыжими волосами и бледной веснушчатой кожей. Я взял пиво и снова принялся слушать Сарко, который рассказывал Элене, что мы приехали из Паламоса и якобы были студентами, хотя — добавил он тем же беззаботным тоном — летом мы занимаемся тем, что приделываем всему ноги. Ложь меня не обеспокоила, поскольку она была безобидна, а вот правда — да, потому что говорить подобное было безрассудно. Сарко не имел обыкновения совершать безрассудства, и я решил, что он настолько увлекся «куколкой», что был готов на все, ради того, чтобы соблазнить ее. «Приделываете ноги?» — удивилась Элена. «Угоняем машины, обворовываем дома и все такое», — пояснил Сарко. Элена посмотрела на меня, перевела взгляд на Сарко и рассмеялась. Я тоже попытался засмеяться, но не смог. «Шутишь», — сказала Элена. «Почему ты так решила?» — серьезно спросил Сарко. «Люди, занимающиеся воровством, никогда не скажут об этом». «Черт возьми, — с притворной досадой произнес Сарко и добавил: — А люди, у которых есть деньги, сообщают об этом?» Элена задумалась, явно находя этот разговор забавным. «Если у них мало денег, то да, а если много, то нет», — наконец произнесла она. «Тогда мы не можем сказать, что у нас есть деньги», — проговорил Сарко, взглянув на меня с удрученным видом. «А вы хотели сказать, что у вас есть деньги? — улыбнулась Элена, продолжая завязавшийся флирт. — Чтобы произвести на нас впечатление?» «Нет, — ответил Сарко. — Просто, чтобы вас угостить». «Мы не возражаем», — промолвила «куколка». Сарко заказал еще пива, и, пока мы пили его, Элена рассказала, что они с подругой из Аликанте и вот уже две недели путешествовали по Каталонии. Жили в хостеле в Л’Эскале, а в этот день приехали автостопом в Калелью. Она придвинулась к Сарко и прошептала ему что-то на ухо. Тот кивнул: «Разумеется». Мы расплатились и вышли из бара.

Мы побродили немного по улицам в поисках тихого места, чтобы скрутить несколько косяков, и вышли на площадь, где возвышалась церковь. Там мы долго курили и болтали, устроившись на скамейке, и, когда собрались уходить, Элена вспомнила про дискотеку, куда они пару раз ходили потанцевать. Пити сказала; что дискотека называлась «Марокко» и находилась возле Л’Эскалы, и Сарко предложил отправиться туда. «Вы на машине?» — спросила Пити. «Естественно», — ответил Сарко. «Здорово», — обрадовалась Элена. «Но машина только одна, а нас семеро», — заметил Гордо. «Ничего, — улыбнулась Элена, — как-нибудь уместимся» — «Не слушайте Гордо, — вмешался Сарко. — Он тот еще шутник. На самом деле мы приехали на двух автомобилях». Прежде чем кто-либо успел возразить ему, Сарко спросил у Элены и Пити, обе ли они знают, как добраться в «Марокко». Те ответили утвердительно, и тогда Сарко, спрыгнув со спинки скамейки, объявил: «Вот и отлично. Гордо, мы с Эленой, Тере и Гафитасом поедем в «Фольксвагене», а ты повезешь Лину и Пити на машине твоего отца». «Какой еще машине?» — спросила Лина, но Сарко уже зашагал вперед, а мы последовали за ним, и никто не отреагировал на слова Лины — даже Гордо, который, с видом покорности судьбе, лишь поправил свои залакированные волосы и, положив руку своей девушке на плечо, велел ей не болтать и выругался в адрес Сарко.

Таким образом в ту ночь мы оказались в Монтго — пляжно-парковой зоне, где находился «Марокко». Путь из Калельи занял у нас полчаса, даже несмотря на то, что Элена плохо ориентировалась и, миновав Л’Эскалу, мы петляли по дороге. Вскоре мы увидели табличку с указателем, проехали немного по грунтовой дороге и припарковались в сосновом лесу на поляне, забитой машинами и освещенной огнями дискотеки, сверкавшими издалека, почти от самого пляжа.

«Марокко» оказался дискотекой для иностранных туристов и задержавшихся в прошлом хиппи, но музыка, звучавшая там, не слишком отличалась от той, что играла в «Руфусе»: хиты рок-н-ролла вперемешку с диско. Иногда звучала какая-нибудь румба, что в «Руфусе» случалось довольно часто. Прежде чем зайти на дискотеку, мы выкурили последний косяк, а Сарко, Тере и я проглотили по третьей таблетке бустаида. Как только мы вошли внутрь, я потерял из виду Сарко с Эленой, но не Тере, которая сразу отправилась танцевать. Я стал смотреть на нее, устроившись у барной стойки со своим пивом, и на меня накатывало тщеславное ощущение, будто Тере танцевала для меня или, по крайней мере, знала, что я за ней наблюдаю. Она, как всегда, была великолепна в своем танце, и ее движения встраивались в музыку так же естественно, как облегающая руку перчатка. Появились Гордо, Лина и Пити и заказали себе выпить. Потом Гордо и Лина, вероятно, уселись где-то на диванчиках или затерялись на танцполе, а Пити, оставшаяся со мной, поинтересовалась, где Элена. Я ответил, что не знаю, хотя и предполагал, что она с Сарко. Потом Пити спросила, давно ли мы приехали на дискотеку, я кивнул, и тогда она сообщила, что они добирались тоже долго. Я объяснил, что мы тоже заблудились, но Пити ответила, что они вовсе не заблудились, а дело было в том, что Гордо забыл, где припарковал свою машину, и ей с Линой пришлось ждать, пока он отыщет автомобиль и приедет за ними. Я прищелкнул языком и покачал головой: «Ну вот, опять. Все время одно и то же». «Он всегда забывает, где припарковал автомобиль?» — удивилась Пити. «Нет, только когда ездит на машине своего отца». «Правда?» «Правда, — заверил я и добавил: — Ему неплохо бы сходить к психоаналитику». Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Затем мы еще болтали, пока Тере не прервала нас. Пити спросила ее, где Элена. Тере ответила, что не знает, и потом они еще о чем-то говорили. Я не слышал, о чем именно шла речь, но вскоре Пити бросилась прочь. «Что случилось?» — спросил я. «Ничего» — ответила Тере. «Она обиделась?» «С чего бы?» — пожала плечами Тере. «Мне показалось, она заплакала», — настаивал я. «У тебя глюки, Гафитас, — усмехнулась Тере и вдруг произнесла: — Ладно, так ты что — танцуешь или нет?»

Я был просто ошеломлен: Тере ни разу не спрашивала меня, танцую ли я, и я никогда даже не думал о возможности потанцевать с ней. Во-первых, я стеснялся, а во-вторых, не умел танцевать. Однако в ту ночь понял, что для того, чтобы танцевать на дискотеке, не нужно никакого особого умения, достаточно просто желания двигаться. Тере помогла мне сделать это открытие. А после дискотеки произошло то, о чем я хотел рассказать вам. Когда выключили музыку и зажгли свет, мы обнаружили, что наших друзей нигде нет. Мы искали их в зале дискотеки, потом — у выхода, во дворе, полном ночных гуляк, бродивших вокруг закрытого чирингито и явно не настроенных на то, чтобы приключения ночи закончились. Мы так и не нашли никого из наших, и я сказал Тере, что, видимо, они уехали и нам тоже лучше уехать. Тере ничего не ответила. Мы молча дошли до парковки, которая вся в это время была изрезана лучами света от фар отъезжавших машин. Мы не знали, какой автомобиль угнал Гордо в Калелье, но наш «Фольксваген» был припаркован между двумя соснами. «Во всяком случае, Сарко еще не уехал, — заметила Тере, увидев машину. «Откуда ты знаешь? — возразил я, думая, что, вероятно, она права. — Он мог угнать и другой автомобиль». У меня не было ни малейшего желания видеть Сарко, я хотел оставаться с Тере вдвоем и поэтому произнес: «Уже почти пять, поехали отсюда». Тере помолчала, а потом произнесла: «Куда ты торопишься, Гафитас?» Она взяла меня под руку, заставила развернуться, и мы зашагали назад к «Марокко». «Пойдем, — добавила Тере. — Может, все-таки найдем их».

Мы пересекли уже почти пустой дворик перед зданием и, двинувшись дальше в темноту, оказались на пляже. На небе сверкала чистая полная луна, и, по мере того как глаза привыкали к темноте и мы приближались к воде, мне все отчетливее удавалось различать очертания бухты, ограниченной двумя холмами, и побережье, на котором вздымались на песке какие-то возвышения, похожие на панцири гигантских черепах. «Они там, на пляже, — прошептала Тере, когда мы подошли к берегу и устроились на песке. — А сейчас мы выкурим косячок». «С чего ты взяла?» — спросил я. «Что за вопрос? — усмехнулась она. — Я сама скручу его». «Нет, с чего ты взяла, что они здесь?» Тере вытряхнула табак из сигареты на папиросную бумагу, лежавшую на ее ладони, и сказала: «Просто знаю». Закончив скручивать косяк, она раскурила его, сделала четыре-пять затяжек и передала мне.

Я сел рядом с Тере и стал затягиваться, слушая шум волн, разбивавшихся о берег, и глядя на лунный свет, отражавшийся в поверхности моря и разливавшийся по всей бухте серебристым сиянием. Тере молчала, я тоже, словно мы оба были истощены, погружены в себя или загипнотизированы простиравшимся перед нами ночным пейзажем. Вскоре Тере докурила косяк и, закопав его в песке, поднялась и произнесла: «Пойду искупаюсь». Прежде чем я успел отреагировать, она разделась и вошла в море, казавшееся черной, огромной и безмолвной простыней. Тере удалилась от берега и, в конце концов перестав плыть, стала звать меня приглушенным голосом, разносившимся по всей бухте. Я снял одежду и тоже вошел в воду

Она была почти теплая. Я плыл в сторону моря, удаляясь от Тере, и, когда остановился и повернулся, то заметил, что вокруг меня простиралась бескрайняя темнота, редкие точки света на пляже были очень далеко, а Тере исчезла. Я поплыл обратно к берегу, изо всех сил гребя руками, но, когда мне уже удалось нащупать ногами дно, Тере по-прежнему нигде не было. Стоя по пояс в воде, я безуспешно искал ее и в какой-то момент даже запаниковал, решив, что она ушла и унесла мою одежду, но вдруг разглядел ее силуэт, показавшийся из моря в двадцати метрах слева от меня. Я тоже вышел из воды, чувствуя, что купание развеяло в моей голове опьянение от алкоголя и гашиша и уняло сердцебиение от бустаида. Когда я приблизился к Тере, она уже надела футболку и сидела, босая, на своих джинсах. Я торопливо натянул трусы, брюки и застегнул рубашку. Неожиданно Тере спросила: «Слушай, Гафитас, а ведь мы с тобой еще не трахались?» Я запутался в пуговицах. «Нет, — выдавил я. — Вроде нет». Тере поднялась, отстранила мои руки и стала расстегивать пуговицы, застегнутые мной самым невообразимым образом. Я решил, что она это делала, чтобы нормально застегнуть мне рубашку, однако Тере поцеловала меня, и я почувствовал, что кроме футболки на ней ничего нет. «По-моему, пора это исправить, тебе не кажется?» — спросила она.

Дальнейшее можете представить. После того что произошло ночью, я думал, все изменится между мной и Тере и она перестанет быть для меня героиней моего воображаемого гарема, а будет исключительно реальным персонажем, или произойдет так, что ее реальная и воображаемая фигура сольются наконец для меня в одну. И еще я надеялся, что, даже если она и не станет теперь моей девушкой, по крайней мере, мы будем хотя бы иногда спать с ней. Однако все получилось совсем не так. Возможно, причиной послужило то, что это происшествие почти совпало по времени со смертью Гилье и задержанием Чино, Тио и Дракулы. И все стало сложнее. Но об этом, если не возражаете, я расскажу в следующий раз. Сейчас уже нет времени, мне надо идти.

— Конечно. Только, прежде чем закончить наш разговор, мне бы хотелось, чтобы вы рассказали, что произошло в ту ночь с вашими друзьями.

— Ничего особенного. На следующий день я узнал об этом в «Ла-Фоне». Гордо и Лина быстро уехали из «Марокко»: они отвезли Пити в хостел, а сами отправились домой. Сарко провел ночь с Эленой в отеле в Л’Эскале, а утром тоже вернулся в Жирону, как и я с Тере. О Элене и Пити мы больше не слышали.

— Значит, неправда, что в ту ночь Сарко и Элена находились на пляже, как вам сказала Тере?

— Да.

— Как вы думаете, Тере знала об этом, но солгала вам, потому что хотела соблазнить вас?

— Вероятно.

— А вам никогда не приходило в голову, что Тере переспала с вами в ту ночь из-за обиды на Сарко, чтобы отомстить ему за уход с Эленой?

— Да, подобная мысль возникала. Но не сразу. Я стал думать так позже. И то лишь некоторое время.

— А сейчас? Что вы думаете по этому поводу?

— Что это было не так.

6

— Расскажите о Гафитасе.

— Что именно вы хотите, чтобы я рассказал? Жизнь полицейского полна любопытных историй, но история Гафитаса — одна из наиболее интересных среди тех, что мне довелось узнать с тех пор, как начал работать. С первого взгляда, возможно, она не производит особого впечатления: в конце концов, не столь уж редки были случаи, когда подросток из среднего или выше среднего, а то и высшего класса, связывался с молодежной бандой. По крайней мере, это не было редкостью в то время. Позднее мне доводилось сталкиваться с подобными случаями, однако это было уже в те годы, когда наркотики распространились повсеместно. А во времена Гафитаса все это только начиналось, так что в его ситуации труднее найти объяснение произошедшему. Во всяком случае, у меня его нет, и я никогда не говорил на эту тему с Каньясом. Мы беседовали с ним о многом другом, но об этом — никогда, словно данной темы для нас не существовало. Понимаете? Но, впрочем, раз уж он сам вам сейчас рассказывает историю своих отношений с Сарко, полагаю, вы получили какое-то объяснение тому, что привело Гафитаса в его банду.

— Каньяс утверждает, что это произошло случайно.

— Это не объяснение: все в жизни происходит случайно.

— Я имею в виду, что, по словам Каньяса, его знакомство с Сарко было случайностью. Причина же, по которой он примкнул к его банде, состояла в другом. Как говорит Каньяс, он влюбился в девушку Сарко.

— Тере?

— Да.

— У Сарко было много девушек, а у Тере — много парней.

— Он говорил о Тере. Вас это удивляет?

— Нет. Какие еще объяснения вы получили от Каньяса?

— Он сказал, что Сарко завлек его в банду. То есть не только Гафитас принял решение присоединиться к Сарко, но тот и сам определенным образом поспособствовал этому. По словам Каньяса, им нужен был в банде такой человек — говоривший по-каталански, выглядевший примерным мальчиком и соответственно способный выступать для них в качестве ширмы.

— А вот это звучит странно. Нет, я не говорю, что хорошая ширма стала бы для Сарко лишней, но вряд ли это имело для него большое значение, чтобы специально заниматься ее поисками. Свои дела Сарко проворачивал в открытую, без какой-либо ширмы.

— Но дело не в том, что он ее искал: он просто нашел ее.

— Бесспорно то, что Гафитас был не таким, как остальные члены банды, это бросалось в глаза. Он сразу начал подражать остальным в одежде, прическе, походке и манере говорить, однако так и не стал похож на них, а остался тем, кем был.

— А кем он был? Подростком, попавшим в дурную компанию?

— В общем, да.

— Вы хотите сказать, что Гафитас никогда не принимал всерьез то, чем занимался в компании Сарко?

— Конечно, он принимал это всерьез. Если бы это было не так, Гафитас никогда бы не дошел до той черты, до которой дошел. Он полагал, что, как бы серьезно ни обстояло дело, это было лишь временным и он вполне мог в конце концов оставить все и вернуться к прежней жизни. Такое сложилось у меня впечатление. Может, я ошибаюсь. Спросите об этом у самого Каньяса. Хотя, наверное, не стоит тратить на это время. Разумеется, Каньяс скажет, что я ошибаюсь.

— Судя по тому, что говорите, вы воспринимали Гафитаса не так, как остальных.

— Мы воспринимали его таким, каким он был, и, повторяю, дело в том, что он был не таким, как остальные. А если вы имеете в виду, что мы относились к нему как-то по-другому, не так, как к остальным, то ничего подобного не было. Правда, нужно сделать одно уточнение. Когда Гафитас возник в китайском квартале с Сарко и его компанией, мы подумали, что это временное явление, одна из тех странностей, что иногда случались в тех местах. К нашему удивлению, все это затянулось, и вскоре Гафитас стал одним из них. Что же касается развязки, то вы правы: мыдействительно воспринимали его не так, как остальных. Но о развязке поговорим позднее.

— Давайте вернемся к началу. В прошлый раз вы сказали, что банда Сарко окончательно сформировалась с присоединением к ней Гафитаса.

— Таково мое. мнение. Конечно, и до прихода Гафитаса банда уже была более-менее сформирована: они угоняли машины, обворовывали дома и вырывали сумки у прохожих. Но с появлением Гафитаса все стало по-другому. Не потому, что сам Гафитас что-то решал, просто таков закон жизни; подобное происходит всегда и везде: если в существующий порядок вещей случайно попадает что-либо новое, то весь механизм начинает функционировать по-иному. Именно это и произошло, когда Гафитас вступил в банду Сарко. Или когда Сарко затянул его туда, как говорит Каньяс.

— Тогда вы выяснили, что в городе орудует банда преступников?

— Нет, раньше. Я хорошо помню, как это произошло, потому что для меня история началась именно тогда. Однажды утром субкомиссар Мартинес собрал у себя в кабинете всех нас — шестнадцать инспекторов отдела. На встрече присутствовал также комиссар провинции. Это означало, что дело серьезное. Комиссар в основном молчал, говорил Мартинес. Мы узнали, что в последнее время на полицию обрушился шквал заявлений о кражах в городе и окрестностях. В те годы система идентификации подозреваемых была еще неразвитой, отсутствовала компьютерная дактилоскопическая база, как сейчас, и все нужно было делать вручную. Повторение характера этих преступлений, как сказал Мартинес, позволяло предположить, что мы имели дело с организованной бандой. Сумки каждый раз вырывались у прохожих одинаковым образом, почерк угона машин тоже был одинаковый, а в дома преступники всегда проникали в отсутствие хозяев, взламывая двери и разбивая окна. Кроме того, свидетели сообщали, что во всех этих кражах и ограблениях принимали участие подростки. Данное обстоятельство существенно осложняло дело, потому что в те времена молодежные банды не существовали или, во всяком случае, не существовали по-настоящему, в той форме, какую приняли позднее. В общем, тогда мы ни о чем подобном не знали, и Мартинес рассматривал в качестве версии не подростковую банду, а банду взрослых, которым помогали в совершении преступлений подростки. То есть поначалу никому даже в голову не могло прийти, что компания Сарко имела отношение к кражам. Во-первых, мы не воспринимали их как банду, а во-вторых, насколько нам было известно, у них не было никаких связей со взрослыми криминальными элементами. Мартинес велел нашему отделу работать в этом направлении, под руководством Вивеса. Наша группа занималась тогда несколькими делами, и Вивес принял решение, чтобы мы разделились, а мне поручил заняться этой таинственной бандой, совместно с Идальго и Мехией.

Таким образом началось мое преследование Сарко, хотя в тот момент я не знал, что преследую именно его. Помимо всяких бюрократических дел, моя работа тогда состояла прежде всего в том, чтобы опрашивать жертв и подозреваемых, собирать улики и обходить днем и вечером бары китайского квартала, проверяя подозрительных личностей и выясняя все, что происходило вокруг, держа глаза широко открытыми и навострив уши. С того момента моя работа осталась прежней, с той разницей, что главной целью стало задержание банды, на поимку которой нас всех отрядили. Именно в это время в китайском квартале появился Гафитас, но я на тот момент совсем недавно взялся за дело и не установил связь между разыскиваемой нами бандой и компанией Сарко.

— Когда вам это удалось?

— Некоторое время спустя. В первые недели мои действия были хаотичными. Единственное, в чем мне удалось убедиться, — все кражи и ограбления являлись делом рук одной банды, а не нескольких и преступники были не одиночками, хотя поначалу я не исключал подобной возможности. Также я стал склоняться к мысли, что банда не имела никакого отношения ни к Жироне, ни к китайскому кварталу. Основным местом их обитания была Барселона или какой-нибудь городок на побережье, а в наш город они являлись только для совершения своих преступных вылазок, после чего сразу уезжали. Это была абсурдная идея, однако отсутствие информации всегда порождает такие. Во всяком случае, я пытался строить какие-то версии, пока однажды не начал подозревать, что Сарко и его компания связаны с данными преступлениями.

— Как вы пришли к данному заключению?

— Благодаря Ведет.

— Вы имеете в виду хозяйку публичного дома?

— Вы знаете про нее?

— Слышал.

— Многие слышали о ней, в китайском квартале она была настоящей легендой. Заметная личность, привлекавшая к себе внимание. Когда мы познакомились, она была уже в возрасте, но сохранила свои фальшивые манеры важной дамы, вела себя с надменностью женщины, прежде славившейся своей красотой, и твердой рукой вела бизнес. Ведет являлась хозяйкой двух публичных домов — «Ла-Ведет» и «Эль-Эден». Более популярным из них был первый, считавшийся к тому же лучшим борделем китайского квартала. Небольшое заведение с залом в виде буквы L, где не было ни одного стола и стояли лишь табуреты, выстроенные вдоль стен и барной стойки, которая начиналась у самого входа и потом, поворачивая налево, тянулась в глубину, где открывались две двери — одна в кухню, а другая на лестницу, ведшую в номера. Стены в помещении, без единого окна, были обшиты деревом, от стойки поднимались несколько колонн, упиравшихся в лепнину потолка. Разливавшийся от ламп красноватый свет придавал нереальность предметам и лицам, и в зале постоянно звучала музыка типа «Лос Чунчигос» и «Лос Чичос». В те времена там бывало много посетителей, особенно по субботам и воскресеньям, и в эти дни мы, как правило, воздерживались от посещения китайского квартала, чтобы не разрушать бизнес хозяевам местных заведений и не распугивать клиентуру.

То, о чем я хочу вам рассказать, произошло в понедельник или во вторник, потому что в баре тогда было мало людей. Войдя в «Ла-Ведет», мы с Идальго прошли вглубь зала, откуда можно было обозревать все заведение. Ведет или ее муж нажали кнопку, зажигавшую красный свет в номерах, а девушки, находившиеся внизу, отошли подальше, поглядывая на нас с противоположной стороны бара, с привычной смесью опасливости и равнодушия. Мы поговорили с Ведет, после чего я оставил ее с Идальго, а сам отправился побеседовать с тремя девушками, сидевшими без клиентов за барной стойкой. Две из них не сказали мне ничего особенного, но через пару минут третья сообщила, что ночью в субботу Сарко и его компания прокутили у них в заведении целое состояние. Тогда я снова обратился к первым двум девушкам, и те неохотно подтвердили ее слова, а одна из них добавила, что один из парней упоминал, будто в тот день кто-то из них или вся компания побывали в Льорете. Я вернулся к хозяйке заведения и пересказал ей то, что узнал от девиц. По лицу Ведет скользнуло выражение досады, выдавшее ее с головой. Она всегда старалась поддерживать с нами хорошие отношения, поскольку ей это было выгодно, но при этом, будучи очень умной женщиной, понимала, что владение информацией дает определенную власть. Ведет нравилось держать все в своих руках и дозировать выдаваемые сведения по своему усмотрению. Она сообразила, что ей не следует опровергать слова своих подопечных. Правда, Ведет постаралась подретушировать картину субботнего кутежа, заверив, что Сарко с компанией потратил вовсе не так много денег, как показалось девушкам, и про Льорет она ничего не слышала.

Явившись утром в комиссариат, я стал спрашивать, не было ли в выходные в городе или окрестностях какой-нибудь кражи, насчет которой до нас еще не дошли сведения. Никто не знал ни о чем таком, но мы с Идальго и Мехией принялись выяснять и вскоре услышали, что накануне в полицию Льорета поступило заявление о том, что в поселке Ла-Монтгода обворовали дом. Таким образом мы и связали одно с другим. И так у меня появились первые подозрения, что бандой, какую мы разыскивали, была компания Сарко. Ну, как вам история?

7

— Это произошло в начале августа, вскоре после того, как я переспал с Тере на пляже в Монтго, после дискотеки «Марокко», и это стало для нас резким поворотом — во многом потому, что с того момента наша банда уменьшилась почти наполовину. Я имею в виду смерть Гилье и задержание Чино, Тио и Дракулы.

Это случилось в то время, когда мои родители уехали отдыхать. Прежде я всегда ездил вместе с ними, но в тот раз весь июль твердил матери, что останусь в Жироне с сестрой, и в конце концов родители смирились. Их отъезд намного все упростил, избавив меня от необходимости вести двойную жизнь — уличного подростка из банды Сарко и обычного домашнего мальчика. Я получил свободу. Вряд ли мои родители уехали без меня со спокойным сердцем, но у них просто не было выбора. Им уже не удалось бы заставить меня отправиться вместе с ними, к тому же они были сыты по горло скандалами с моим вызывающим поведением, дерзкими выходками и враждебным молчанием, и, вероятно, у них теплилась надежда, что месяц, проведенный отдельно, пойдет мне на пользу. Однако родители предприняли попытку в свое отсутствие продолжать контролировать меня через сестру, но у них ничего не получилось. Как только мне стало ясно, что они поручили ей следить за мной и держать их в курсе, я припугнул сестру, заявив, что кое-что знаю о ней и, если она будет доносить на меня родителям, тоже многое о ней могу рассказать. Это был блеф: я не имел ни малейшего понятия о жизни сестры, и у меня не возникало желания совать туда свой нос. Но она об этом не знала, зато видела, что шутить со мной не следует. В эти полтора летних месяца я изменился и уже не был тем забитым подростком, робким младшим братом, как раньше. Сестра начала если не уважать, то, во всяком случае, побаиваться меня. У нее не оставалось выхода, кроме как помалкивать, поддавшись моему шантажу.

Разумеется, отъезд моих родителей имел значение только для меня, а не для всей компании. На ней сказались, как я уже говорил, иные события — смерть Гилье и задержание Чино, Тио и Дракулы. Этот эпизод был неясным, и сам я не участвовал в нем, так что история, которую я вам сейчас изложу, — не пересказ того, что произошло, а моя реконструкция тех событий. В тот день группа Гилье даже не появлялась в «Ла-Фоне». Я знал, что у них намечалось какое-то дело. Обычно только Сарко и Гилье были в курсе того, что мы собирались провернуть, а все остальные узнавали, когда все уже произошло. Это не являлось продуманной стратегией, мерой предосторожности или чем-либо подобным. Это было лишь следствием нашего абсолютного подчинения Сарко и Гилье и свидетельством того, что в иерархии банды все, кроме Сарко и Гилье, были пешками. В тот день Гилье и его группа отправились на дело в поселок недалеко от Фигераса, но операция провалилась. Как стало известно нам вечером и о чем на следующий день написали в газетах, когда Гилье с Дракулой находились в доме, появились хозяин и его двое сыновей с охотничьими ружьями и стали стрелять, обратив незваных гостей в бегство. Все на этом бы и закончилось, если бы соседи, всполошенные звуками выстрелов, не вызвали полицию и если бы неподалеку от того места случайно не оказался «молочник», как мы тогда называли белый полицейский «Сеат». Эти два обстоятельства привели к тому, что, удирая с места неудавшегося преступления и едва выехав на главное шоссе, наши почти нос к носу столкнулись с «молочником». Началась погоня, завершившаяся через несколько километров, когда Тио на слишком большой скорости свернул на мост у Баскары и потерял управление. «Сеат», перевернувшись несколько раз, вылетел за ограждение и упал в реку. Ручка переключения передач пробила Гилье грудину, и он умер сразу. Тио, Чино и Дракула выжили, однако у Тио оказался сломан в нескольких местах позвоночник, и он остался полностью парализованным.

Дни, последовавшие за этим событием, были очень странными. Никто из нас не присутствовал на похоронах Гилье, не навестил наших раненых друзей в больнице и не поинтересовался хотя бы, как там они и их родные. Все продолжалось так, будто никакой катастрофы не было. Лишь первые три дня мы провели словно во сне и не занимались даже угоном машин, в то время как обитатели китайского квартала и «Руфуса» беспрестанно приставали к нам с расспросами и тайная полиция допрашивала нас несколько раз. Однако между собой мы едва упоминали произошедшее, а если и упоминали, то делали это так бесстрастно и равнодушно, точно дело нас не касалось. У меня нет этому объяснения. Наверное, мы просто храбрились, но в голове у нас плавал туман, как у оглушенного ударом боксера, и мы, пребывая в оцепенении после всех событий, старались не говорить о них.

После того случая у нас все пошло по-другому. Я хорошо помню, как началось это изменение. Через четыре-пять дней после охватившего нас ступора Сарко, Гордо и Колилья влезли в дом у пляжа в Ла-Фоске, между Калельей и Паламосом — я стоял на стреме у входа — и вынесли оттуда бронированный сейф, который им с трудом удавалось тащить втроем. Мы положили добычу в багажник и, остановившись на пустыре, попытались вскрыть сейф. Нам сразу стало ясно, что у нас ничего не получится, и мы отправились к Генералу? У того вытянулось лицо, когда мы сообщили ему, что привезли, и он велел нам отнести сейф в хлев и ждать снаружи. Мы стояли и ждали, а жена Генерала молча приглядывала за нами, в своем сером халате, с седыми волосами и устремленным в пустоту взглядом. Генерал вернулся быстро, в сопровождении двух мужчин с парой ящиков с инструментами. Осмотрев сейф, мужчины достали защитные очки, перчатки и паяльные лампы и принялись за работу. Через час сейф был вскрыт.

Генерал проводил мужчин к выходу, а мы бросились изучать содержимое сейфа. Внутри оказались папки с документами и золотое кольцо, украшенное драгоценным камнем. Когда Генерал вернулся, его жена рассматривала на свету драгоценность. Увидев мужа, она потерла камень о халат, словно желая придать ему еще больший блеск, после чего отдала кольцо Гордо, а тот передал его Сарко, который, в свою очередь, вручил драгоценность Генералу. «И сколько хочешь за это?» — спросил скупщик, внимательно изучив перстень. «Ничего», — ответил Сарко. Генерал подозрительно посмотрел на него. «Мне не нужны деньги, — пояснил Сарко. — Мне нужны стволы». Выражение лица скупщика из подозрительного сделалось изумленным. Кинув взгляд на Гордо и Колилью, я понял, что они были в таком же замешательстве, что и Генерал, впрочем, так же, как и я сам. Несомненно, им Сарко тоже ни словом не обмолвился об оружии. Генерал сделал угрюмую мину и, почесав бакенбарды, произнес: «После истории с Гилье ты совсем с катушек слетел, парень». Сарко улыбнулся, пожав плечами, но промолчал. Однако своим молчанием он продолжал настаивать — во всяком случае, так это воспринял Генерал, добавивший: «У меня нет оружия, уясни это». «Я знаю, — проговорил Сарко. — Но если захочешь, ты можешь достать его». «Зачем оно тебе?» — «Не твоя забота. Так ты согласен или нет? Если согласен — хорошо; если нет — ладно, найдем кого-нибудь другого». Прежде чем Генерал успел что-либо ответить, произошло то, чего никто не ожидал: в спор вмешалась жена скупщика. «Дай ему что он просит», — сказала она. Жена стояла между нами и Генералом, с безжизненно свисавшими вдоль тела руками и глазами, как у слепой, — казалось, будто она не смотрит ни на кого из нас и в то же время смотрит на всех. Это был первый раз, когда мне довелось слышать, чтобы она что-то говорила, и ее голос прозвучал холодно и пронзительно, как у капризной избалованной девчонки. После паузы она добавила: «Соглашайся». «Ты тоже сошла с ума? — воскликнул Генерал. — А если они потом нас сдадут? Они же совсем дети!» «Никакие они не дети, — возразила жена. — Мужчины. Такие же, как и ты. А то и больше. Не сдадут они нас. Дай им оружие». Скупщик положил перстень в карман рубашки и, взяв жену за плечо, увлек ее в глубину хлева. Они стояли там, перешептываясь, затем оба ушли в дом, откуда скупщик вернулся уже один. «Ну, так что вы хотите?» — деловито осведомился он. «Самую малость, — ответил Сарко. — Пистолет и пару обрезов». «Многовато», — заметил Генерал. «Намного меньше, чем реально стоит кольцо», — возразил Сарко. Скупщик задумался. «Ладно. — кивнул он. — Заезжайте завтра во второй половине дня, все будет». Прежде чем мы сочли наш разговор завершенным, он посмотрел на каждого из нас четверых и добавил: «И последнее. Жена напомнила, что вас надо бы предупредить. Дважды подобное не повторяют, поэтому говорю один раз: кто много станет болтать, тот не жилец».

На следующий день Генерал передал нам в своем доме пистолет «стар» девятого калибра с длинным стволом, два самодельных обреза, пару магазинов и несколько коробок с патронами. В тот же день мы несколько часов провели в лесу у Айгуавивы, стреляя по пустым консервным банкам, а двумя днями позже, угрожая обрезом, совершили ограбление продуктового магазинчика в Сан-Фелиу-де-Гишольсе. Наша добыча была скудной, но дело выглядело легким и безопасным, поскольку хозяин магазинчика, перепугавшийся до смерти, не оказал никакого сопротивления и даже не заявил потом о нападении в полицию. Видимо, успех нашего первого вооруженного ограбления вселил в нас уверенность, что и дальше все будет так же легко и просто, однако наши иллюзии вскоре развеялись.

Еще через два дня мы предприняли попытку ограбить автозаправку на Барселонском шоссе, неподалеку от Сильса. План был простой. Предполагалось, что Сарко и Тере войдут в помещение заправки и припугнут служащего оружием, а мы с Гордо будем ждать их снаружи в машине с включенным двигателем, чтобы рвануть оттуда на всех парах, когда они выбегут с деньгами. Кстати, на дело мы отправились на очередном угнанном «Сеате», который стал нашим излюбленным автомобилем для налетов. Это был быстрый, мощный, легкий в управлении автомобиль, не привлекавший к себе внимания.

Итак, план был простой, однако провалился. Когда мы приехали на заправку, Сарко с Тере вышли из машины и стали заливать в бак бензин. Мы с Гордо, оставшись в автомобиле, наблюдали за двумя мужчинами, стоявшими друг за другом к кассе в застекленном помещении заправки. Когда последний из них расплатился и вышел, Гордо сделал знак Сарко, а тот, в свою очередь, кивнул Тере, и тогда оба натянули на головы чулки, достали оружие и вошли в помещение заправки, направив стволы на хозяина. Я наблюдал за всем этим из машины, затаив дыхание. Рядом со мной сидел Гордо, сжимавший в руках второй обрез и следивший одним глазом за въездом на заправку, а другим — за происходившим внутри застекленного домика. Через большое стекло я увидел, как хозяин заправки поднимал руки, как потом медленно опускал их и как совершенно неожиданно сделал быстрое и странное движение. Прогремел выстрел, и до моего слуха донеслось сдавленное ругательство Гордо. Я посмотрел на него, на здание заправки, но там уже ничего не было видно, кроме разбитого вдребезги большого стекла. Через несколько секунд Сарко и Тере запрыгнули в автомобиль, и Гордо выехал с заправки, после чего сделал резкий поворот и повел машину в сторону Бланеса. Сидевший на заднем сиденье Сарко рассказывал, вперемешку с ругательствами, что они не нашли денег там, где по их расчету они должны были находиться. Хозяин заправки попытался отнять пистолет у Сарко, и в завязавшейся борьбе грянул выстрел, в результате которого стекло разлетелось вдребезги. Мы мчались на полной скорости по главному шоссе. Сарко и Тере, сидевшие сзади, казались абсолютно спокойными. По мере того как мы удалялись от парковки, Гордо стал понемногу сбрасывать скорость. Однако когда все мы готовы были вздохнуть с облегчением, думая, что все позади, Гордо, глядя в зеркальце заднего обзора, вдруг произнес: «За нами «хвост».

Он не ошибся. Мы обернулись и увидели «Сеат» тайной полиции, ехавший метрах в ста пятидесяти за нами. В тот же момент до них тоже дошло, что мы засекли их, и они поставили на крышу мигалку и включили сирену. «Что будем делать?» — спросил Гордо. «Гони», велел Сарко. Хотя на этом участке дорога сужалась и петляла, Гордо резко прибавил газу, обогнал грузовик и пару легковых автомобилей, однако машина тайной полиции с легкостью повторила данный маневр и снова пристроилась за нами.

Началась погоня. Гордо разогнал автомобиль до предела, машины, ехавшие перед нами и по встречной полосе, стали шарахаться в сторону, а полицейские, преодолев разделявшую нас дистанцию, протаранили нас в заднее крыло и затем дважды, поравнявшись с нами, ударили нас сбоку, пытаясь столкнуть в кювет. Прежде чем полицейские предприняли третью попытку, Гордо съехал с шоссе на первом попавшемся повороте, ведшем на грунтовую дорогу, усеянную рытвинами, на которых наша машина начала подскакивать, по мере того как мы углублялись в сосновую рощу, преследуемые не отстававшей от нас полицией.

Прозвучал первый выстрел, потом второй, третий, и когда я наконец опомнился, это была уже самая настоящая перестрелка. Пули свистели вокруг, влетая в заднее стекло и вылетая в лобовое, в то время как Сарко и Тере, высовываясь в боковые окна, отстреливались от наших преследователей, а Гордо, пытаясь уходить от обстрела, петлял между соснами, то съезжая с дороги, то возвращаясь на нее. Я сидел, вжавшись в кресло, парализованный страхом, не в состоянии стрелять из своего обреза. Я мог лишь мысленно молиться, чтобы мы выбрались из этой западни, и нам в конце концов удалось это сделать — в тот самый момент, когда полицейские, казалось, уже вот-вот должны были нас настичь. Грунтовка внезапно оборвалась, и мы, с трудом съехав с насыпи, оказались на заасфальтированной поселковой дороге. Полицейская машина, спешившая спуститься быстрее, чтобы не упустить нас, на середине пути с ужасающим грохотом перевернулась, к злорадству Сарко, Тере и Гордо, который, наблюдая в зеркальце заднего обзора за кувырканием автомобиля наших преследователей, не замедлил нажать на газ, и вскоре мы, промчавшись по пустынным улицам поселка, оставили его далеко позади.

Наше неудавшееся ограбление автозаправки под Сильсом имело как минимум два последствия. Первое: хотя никто не сделал ни одного комментария по поводу моего поведения в тот день, мне было безумно стыдно из-за своей трусости, и я поклялся себе, что подобное больше не повторится, во всяком случае, в присутствии Тере. Второе: Сарко решил сменить направление наших налетов и не нападать больше на магазины и автозаправки, а переключиться на банки, потому что, по его словам, грабить банки менее опасно и более прибыльно. Это утверждение не показалось мне тогда абсурдным, и впоследствии я понял, что в те времена, когда эпидемия ограблений банков еще не захлестнула всю страну, Сарко был прав. Однако до сих пор меня удивляет то, что мне ни на секунду тогда не пришло в голову остановиться и не участвовать в безумной гонке к пропасти. Следует отметить, что никто не задал Сарко никаких вопросов и не высказал ни единого возражения по поводу изменения нашей стратегии. Это было очень показательно, потому что в очередной раз продемонстрировало, до какой степени все мы доверяли Сарко. В один день он объявил нам, что отныне мы станем грабить банки, а через несколько дней, спланировав налет и последив за отделением «Банко Каталана», находившимся неподалеку от порта в Паламосе, мы уже отправились на дело.

В день ограбления мы встретились утром, немного подзаправились в «Ла-Фоне» и, выйдя из китайского» квартала, угнали уже ставший привычным для нас «Сеат». По пути в Паламос Сарко повторил план и распределил между нами роли: они с Тере должны были войти в отделение банка, вооруженные обрезами: мне со «старом» полагалось стоять на тротуаре, контролируя вход, а Гордо предстояло остаться за рулем машины, чтобы быть готовым рвануть с места. Мы выслушали инструкции и указания без каких-либо возражений, но у меня в голове всю дорогу зрело решение, над которым я размышлял с того самого момента, когда Сарко впервые заговорил с нами об ограблении банка. Когда мы приехали в Паламос и припарковались на небольшой площади, где по левую сторону от нас находилось отделение банка, а справа — море, я нарушил молчание, установившееся в машине, в то время как мы начали наблюдать за людьми, выходившими из учреждения. Итак, я сказал: «Пойду я». К моему удивлению, эта фраза прозвучала не как заявление или предложение, а почти как приказ, и, вероятно, поэтому никто мне ничего не ответил, словно все не могли поверить своим ушам. Я отвел взгляд от входа в отделение банка и посмотрел в зеркальце заднего обзора, чтобы встретиться глазами с Сарко. Пояснил: «Я пойду с тобой. Тере останется снаружи». Сарко пристально смотрел на меня. «Не говори глупостей, Гафитас», — сказала Тере. «Это не глупости, — возразил Гордо. — Девчонку лучше запомнят, чем парня. А я должен сидеть за рулем. Пусть идет Гафитас». Тере и Гордо принялись спорить, а мы с Сарко продолжали смотреть друг на друга через зеркальце заднего обзора. В конце концов Сарко спросил меня: «Ты уверен?» «Да, — ответил я и повторил: — Я пойду с тобой». Я повернулся и посмотрел ему в лицо, чтобы дать понять, что у меня не было никаких колебаний. Сарко сделал едва заметное движение головой, означавшее согласие. «Ладно, — объявил он всем. — Пойдем мы с Гафитасом. Тере, ты останешься снаружи. Отдай ему чулок и обрез».

Тере вручила мне чулок и обрез, а я отдал ей «стар», при этом наши глаза на мгновение встретились, и я уловил в ее взгляде смесь восхищения и удивления, почувствовав себя неуязвимым. Сарко повторил план, и, когда оставалось несколько минут до двух часов дня, Гордо завел наш «Сеат», обогнул площадь и припарковался на противоположной стороне улицы, прямо возле входа в отделение банка. Сарко, Тере и я вышли из машины. Тере заняла позицию у дверей, сунув пистолет под футболку и прикрыв его перекинутой через плечо сумкой, а мы с Сарко, натянув на головы нейлоновые чулки, вошли в банк и направили обрезы на двух клиентов и трех служащих, оказавшихся в тот момент внутри. То, что произошло вслед за этим, оказалось намного легче, чем мы ожидали. Едва услышав наш приказ лечь на пол, клиенты и служащие банка моментально подчинились, чуть живые от страха. Затем говорил один только Сарко, и его голос звучал неожиданно медленно. Я продолжал держать под дулом обреза троих мужчин и двух женщин, потея и прилагая огромные усилия, чтобы не дрожать, а Сарко старался успокоить всех, говоря, что никто никому не причинит вреда и ни с кем не произойдет ничего плохого, если все будут делать то, что он велит. Потом Сарко спросил, кто директор, и приказал ему отдать все деньги, имевшиеся в отделении. Директор — мужчина лет шестидесяти, лысый и с двойным подбородком — тотчас повиновался, наполнил пластиковый пакет несколькими пачками банкнот и отдал его Сарко, не глядя ему в лицо, словно боялся рассмотреть внешность грабителя, искаженную нейлоновым чулком. Сарко даже не заглянул в пакет и, когда мы продвигались к выходу, поблагодарил всех за разумное поведение и посоветовал не двигаться с места, пока не пройдет десять минут с того момента, как мы покинем отделение банка.

На улице мы сняли с головы чулки и сели в машину. Гордо спокойно повел автомобиль по главному проспекту Паламоса, не проскакивая на красный свет ни на одном светофоре. Выехав из города, он свернул в сторону теннисного клуба, однако вскоре мы остановились на площадке, где было припарковано несколько машин, вышли из «Сеата» и вскрыли «Рено», на котором и продолжили дальнейший путь по шоссе. Когда мы удалялись от Паламоса, уже уверенные в том, что нас никто не преследовал, Сарко подсчитал нашу добычу. Большинство банкнот в пачках оказалось достоинством в сто и пятьсот песет, и общая сумма составила менее сорока тысяч. Сарко объявил эту цифру и замолчал, не скрывая разочарования. Тере и Гордо тоже были огорчены. Мне же был совершенно не важен размер нашей добычи: я был счастлив, что удалось реабилитироваться за свое трусливое поведение во время бегства от полиции после неудавшегося ограбления автозаправки, и пытался заразить их своим энтузиазмом.

Однако это было бесполезно. Сарко и остальные восприняли как провал наше первое ограбление банка, хотя оно и было успешным. Возможно, именно из-за такого восприятия эти деньги улетели из наших рук быстрее, чем обычно, будто мы презирали их еще больше, чем прежде. В любом случае, разогнавшись слишком сильно, уже невозможно остановиться, и с этого момента наша жизнь, и прежде безудержная и отчаянная, превратилась в настоящий водоворот. Мы продолжали добывать деньги обычным способом: вырывая сумки у прохожих, иногда — обчищая дома, но в то же время нас захватила идея о грандиозном ограблении, словно после него мы собирались покончить с безумием криминальной жизни, что на самом деле было не так. Мы вынашивали планы налетов на разные банки — пару из них нам пришлось отменить в самый последний момент, и только два оказались реализованы: одно из ограблений состоялось в отделении «Банко Аглантико» в Англесе, а второе — в «Банко Популар» в Бордильсе.

Я хорошо помню ограбление банка в Бордильсе и один из отмененных налетов. Ограбление в Бордильсе врезалось мне в память, потому что оно было последним, и долго после того события не было дня, чтобы я не вспоминал о нем. А не состоявшийся налет запомнился мне в связи с тем, что после его отмены у нас с Сарко произошел самый долгий за все лето разговор. Наверное, следовало бы даже сказать — единственный настоящий разговор. По крайней мере, это был единственный раз за лето, когда мы разговаривали с Сарко наедине, и единственный раз за все время, когда речь шла о Тере.

— В прошлый раз вы сказали, что ваши отношения с Тере не изменились после того, как вы переспали с ней на пляже в Монтго.

— Да. Я думал, что они изменятся, однако все осталось по-прежнему. Разумеется, никакого продолжения то, что между нами произошло, не имело. Мы не стали общаться больше, чем раньше, не сделались ближе друг другу, как заговорщики, хранящие общую тайну, и нам едва ли когда-либо доводилось оставаться наедине. Я бы даже сказал, что отношения между нами не только не улучшились, а ухудшились. Тере перестала даже кокетничать со мной, и если я, набравшись смелости, выходил на танцпол в «Руфусе» и начинал танцевать рядом с ней, как однажды в «Марокко», ее реакция на это всегда была очень холодной, и я сразу же ретировался, давая себе слово никогда больше не повторять подобных попыток. Я не знал, чем вызвана ее холодность, и не осмелился спросить ее об этом или напомнить о том, что произошло у меня с ней на пляже в Монтго. Конечно, во многом на атмосферу в нашей компании повлияли смерть Гилье и задержание Чино, Тио и Дракулы. К тому же у нас в руках теперь имелось оружие, с появлением которого все стало намного более серьезным, суровым и жестким, будто данное обстоятельство еще сильнее изолировало нас ото всех и сделало более одинокими, настороженными и взрослыми. Прежде мне ни разу не доводилось замечать, чтобы Тере жалела о произошедшем между нами в туалете игрового зала, однако после случая на пляже в Монтго у меня постоянно возникало ощущение, что она испытывала по этому поводу сожаление.

— Несмотря на это, вам не пришло в голову, что Тере переспала с вами лишь из желания отомстить Сарко за то, что он исчез в ту ночь с другой девушкой?

— Нет, я говорил вам об этом во время нашей прошлой беседы. Однако в то время я уже не считал Тере девушкой Сарко. Вернее, считал, что она не совсем девушка Сарко, а если между ними что-то и есть, то все равно она сама по себе. Они никогда не вели себя как пара: я ни разу не видел, чтобы они целовались, хотя мне доводилось замечать, как Сарко, особенно по ночам в «Руфусе», пытался поцеловать или погладить Тере, а она отталкивала его — иногда с раздражением, порой насмешливо или даже ласково. В общем, я не понимал, какие отношения их связывали, и не хотел выяснять это.

— Вы не знаете, был ли Сарко в курсе того, что произошло у вас с Тере в туалете зала игровых автоматов?

— Нет.

— Он не был в курсе или вы не знаете?

— Не знаю.

— А о том, что вы переспали с Тере на пляже в Монтго, ему стало известно?

— Да. Вот об этом Сарко узнал. Он сам мне сказал во время нашего разговора, через несколько недель после той ночи на пляже в Монтго. В тот день у нас не состоялся налет на банк. Дело происходило в Фигерасе или в одном из поселков в его окрестностях. Нам пришлось отказаться от нападения в самый последний момент: когда мы собирались войти в отделение банка, мимо проехал полицейский автомобиль, и нам ничего не оставалось, кроме как поскорее убраться. Мы долго гнали на полной скорости, боясь, что полиция заметила нас и пустится за нами в погоню. Успокоились мы, когда наша машина ехала — под лучами уже невысоко стоявшего солнца — по горному шоссе, петлявшему между склонов, изрезанных на участки невысокими каменными стенами, с разбросанными повсюду соснами, оливковыми деревьями и зарослями кустарников. Вскоре мы оказались в Кадакесе, с теснившимися у моря белыми домиками. Там мы бродили по улицам, заходя в бары, чтобы выпить пива. Когда покидали один из них, на глаза мне попался новенький «Мехари». Получив одобрение от приятелей, я вскрыл его и уселся за руль, Сарко устроился рядом, а Гордо и Тере разместились на заднем сиденье. Потом мы выехали из Кадакеса, и я повел машину по шоссе, чтобы покататься в свое удовольствие.

Я обогнул побережье в северном направлении и оставил позади два каменистых пляжа и рыбацкий порт. Чем дальше мы продвигались, тем меньше попадалось на шоссе автомобилей, и дорога становилась более узкой и неровной, с выбоинами. С моря дул сильный ветер, словно грозивший сорвать с «Мехари» капот. Шоссе закончилось, неожиданно превратившись то ли в грунтовую, то ли в плохо заасфальтированную дорогу. «Куда мы едем?» — спросил Сарко. «Не знаю», — ответил я. Сарко сидел, развалившись и закинув босые ноги на переднюю панель перед собой. Я думал, что он велит мне поворачивать назад, но он промолчал. Тере и Гордо, видимо, даже не слышали вопроса Сарко, и они вовсе не казались раздосадованными, а скорее утомленными и загипнотизированными тишиной и пустынностью простиравшегося вокруг лунного пейзажа. Это была местность, усыпанная сланцами, где между оврагов и голых серых скал, с торчавшими сухими кустами, лишь иногда удавалось разглядеть кусочек моря. Я продолжал ехать вперед, стараясь не попадать в рытвины, и вскоре в конце дороги показался скалистый мыс с возвышавшимся на нем маяком, а дальше простиралось море — почти такое же безграничное и синее, как небо.

Мы оказались у мыса Креус — хотя, конечно, тогда никто из нас не подозревал об этом, — и именно там у нас с Сарко состоялся разговор, о котором я упоминал. Миновав заброшенную сторожевую будку, мы въехали на скалу, и я припарковал автомобиль у маяка — прямоугольного строения с башней, увенчанной стеклянным куполом с флюгером на вершине. Мы с Сарко увидели, что Тере и Гордо спят. Мы не стали будить их и, выбравшись наружу, зашагали по площадке мимо маяка, пока не оказались на самом краю скалы. Там начинался крутой обрыв, заканчивавшийся внизу причудливым лабиринтом бухточек, а впереди до самого горизонта раскинулось бескрайнее море, покрытое рябью и слегка потемневшее в приглушенном свете приближавшихся сумерек. Мы замерли над самым обрывом и стояли, подставив лицо ветру. «Черт возьми, — пробормотал Сарко, — будто находимся на краю света». Он развернулся, отошел от обрыва и, усевшись у стены маяка, принялся скручивать косяк, прячась от ветра. Я последовал его примеру и сел рядом, а когда Сарко закончил возиться с косяком, поднес ему зажигалку.

Тогда и началась наша беседа. Не помню, сколько времени она продолжалась. Помню только, что, когда мы начали разговаривать, солнце близилось к закату, окрашивая гладь моря в бледно-красный цвет, и справа на горизонте возник корабль, шедший параллельно берегу. Когда же мы уходили оттуда, корабль исчезал за горизонтом по левую сторону, а солнце погрузилось в потемневшую воду. Также я помню, каким образом между нами завязался разговор. Я спросил у Сарко, что он собирается делать осенью. Я задал вопрос, желая нарушить казавшееся мне неловким молчание. Чтобы отвязаться от меня, Сарко ответил, что будет заниматься тем же, чем всегда, и нехотя обратился ко мне с тем же вопросом. Мой ответ был не менее неохотным и банальным: я сказал, что тоже буду заниматься тем же, чем и всегда, однако это вызвало любопытство Сарко. «Что ты имеешь в виду? — произнес он. — Собираешься вернуться в школу?» «Я имею в виду, что буду делать то же, что и этим летом. В школу возвращаться не собираюсь». Сарко кивнул и задумчиво затянулся косяком. «А я бросил школу, когда мне было семь лет, — сообщил он. — Или восемь. В общем, неважно — главное, я терпеть ее не мог. Тебе она тоже осточертела?» «Да, — кивнул я. — Раньше мне нравилось в школе, а потом все достало». «А что произошло?» В тот момент я заколебался. Как я вам уже говорил, я не рассказывал Сарко и остальным о Батисте, но тогда на мгновение меня охватило желание сделать это, правда, в следующую же секунду я передумал. Почувствовал, что Сарко не поймет этого и рассказать ему о своих мучениях за год означало пережить все это вновь, пройти через унижения, потерять уважение к себе, с таким трудом завоеванное этим летом, и лишиться уважения Сарко. С удивлением и радостью я подумал, что, хотя тот кошмар происходил в моей жизни всего несколько месяцев назад, мне казалось, будто это было давным-давно. «Да ничего не произошло, — промолвил я. — Просто все достало».

Сарко продолжал курить. Ветер яростно налетал на маяк, взлохмачивая нам волосы, и затягиваться приходилось очень осторожно, чтобы очередной порыв не распотрошил косяк. Перед нами простирались небо и море, сливавшиеся в одинаковую бескрайнюю синеву. «А твои предки? — спросил Сарко. — Что скажут твои предки, если не вернешься в школу?» «Пусть говорят, что хотят, — ответил я. — Что бы они ни говорили, с этим покончено. Я туда не вернусь». Сарко снова затянулся, после чего протянул косяк мне и поинтересовался, какая у меня семья. Не отрывая взгляда от моря, неба и корабля, казавшегося зависшим между ними, я рассказал об отце, о матери, о сестре. Затем задал ему такой же вопрос, тоже желая удовлетворить свое любопытство, поскольку, как я вам уже говорил, о своей семье Сарко почти ничего не рассказывал. Он рассмеялся. Я посмотрел на него: как и я, Сарко сидел, прислонившись головой к стене маяка, волосы у него были всклокочены ветром. В уголке рта засохла слюна. «Какая семья? — произнес Сарко. — Отца своего я не знал, отчима убили много лет назад, братья в тюрьме, а мать, сколько ее помню, всегда была задавлена жизнью. И это ты называешь семьей?» Повернувшись лицом к морю, я докурил косяк и, бросив его на землю, раздавил ногой. Сарко принялся скручивать новый и, закончив, передал косяк мне, чтобы я раскурил его.

«Но я не понимаю, чем, черт возьми, ты будешь заниматься, если не станешь ходить в школу», — заметил Сарко, возвращаясь к нашему разговору. «Я уже сказал, — ответил я, — тем же, чем и вы». Сарко изогнул губы, передал мне косяк и стал смотреть на море и небо, где разливалась красноватая тьма, поглощавшая синеву. «Охренеть!» — воскликнул он. «Что такое?» — «Да ничего». — «Разве я не могу делать то же, что и вы?» «Конечно», — ответил Сарко. Я тоже повернулся к морю и небу и затянулся, а Сарко уточнил: «Конечно, не можешь». «Почему?» — удивился я. «Потому что ты не такой, как мы». Мы посмотрели друг на друга: именно этот аргумент выдвигал я перед ним в начале лета, объясняя свое нежелание грабить игровой зал «Виларо». На мгновение мне пришло в голову, что Сарко помнил об этом и решил использовать мой аргумент против меня. «Ты же не собираешься читать мне нотацию?» — улыбнулся я. Повисла тишина. Я молча затягивался, а потом наконец спросил: «Почему я не такой, как вы?» «Потому что не такой!» — бросил Сарко. «Но я делаю то же самое, что и вы», — настаивал я. «Да, почти, — кивнул он. — Но ты не такой, как мы». «Почему нет?» — продолжал упорствовать я. «Ты ходишь в школу, а мы нет, — объяснил Сарко. — У тебя есть семья, а у нас нет. Ты боишься, а мы нет». Тогда я спросил: «А вы разве не боитесь?» «Боимся, но по-другому, не так, как ты. Ты думаешь о страхе, а мы нет. Тебе есть что терять, а нам нет. Вот в чем разница между нами». Я усмехнулся, но спорить не стал. Затянулся и передал косяк Сарко. Некоторое время мы сидели молча, глядя на море и небо и слушая завывания ветра. Сделав две-три затяжки, Сарко раздавил окурок и проговорил: «Знаешь, что произошло с Колильей, как только он попал в «Ла-Модело»? Его оприходовали. Трое ублюдков попользовались его задницей. Колилья рассказал об этом своей матери, а его мать рассказала Тере. Весело, правда? Кстати, я не рассказывал тебе историю про Килеса? Это произошло в первый день, когда я оказался в тюряге».

Я приготовился слушать обещанную историю про Килеса, как вдруг Сарко сказал: «Гляди». Я обернулся и увидел Тере, появившуюся из-за угла маяка и направлявшуюся к нам. «Меня сморило», — сказала она, присаживаясь на корточки рядом с нами. «А что там Гордо?» — спросил я. «Дрыхнет», — ответила Тере. Сарко снова скрутил косяк и, раскурив его, предложил Тере. Та сделала несколько затяжек и передала его мне. Затем Тере поднялась, направилась к краю мыса и остановилась у самого обрыва, лицом к морю. Ветер причудливо вздымал ее волосы, и ее силуэт отчетливо вырисовывался на фоне все сильнее темневшего безоблачного неба и покрытого рябью моря, тоже погружавшегося в темноту. Именно тогда Сарко заговорил со мной о Тере. Сначала спросил, нравится ли она мне. Я сделал вид, будто задумался, и быстро ответил: «Конечно». Сарко пояснил: «Не в том смысле, что просто нравится». Я прекрасно понимал, что он имел в виду, но уточнил: «А в каком?» «В том смысле, чтобы потрахаться с ней». Вопрос уже не застал меня врасплох, мне не пришлось судорожно придумывать ответ, и я быстро солгал: «Нет». «Тогда почему ты с ней трахался?»

Я похолодел. И в этот момент, как будто до Тере долетели фразы из нашего разговора, что было невозможно, поскольку она находилась слишком далеко, а завывания ветра и скрип металлического остова маяка полностью заглушали все наши слова, она вдруг обернулась, широко раскинув руки, словно желая, в порыве восторга и изумления, объять простиравшуюся за ее спиной красоту. Я передал косяк Сарко, и он на секунду посмотрел мне в лицо. В уголке его губ уже не было засохшей слюны. «Думал, я не знаю об этом?» — усмехнулся он. Я ничего не ответил, и мы оба вновь посмотрели на Тере. Она стояла, приложив ладонь козырьком над глазами, чтобы защитить их от последних лучей вечернего солнца. В тот момент Тере глядела на заброшенное здание,находившееся метрах в ста справа от нас, на этом же мысе. «Кто тебе рассказал?» — спросил я. «Она сама», — ответил Сарко. «Это было всего один раз, — снова солгал я и пояснил: — В ту ночь, когда мы были в «Марокко». «Ты уверен?» «Да». «Ясно», — протянул Сарко и передал мне косяк. Я взял его, затянулся и посмотрел на Тере, которая, показав на заброшенное здание и что-то прокричав, направилась в ту сторону, перепрыгивая с камня на камень и придерживая свою сумку, перекинутую через плечо. «Значит, было всего один раз», — произнес Сарко. «Да», — кивнул я. «А что так? Не понравилось?» «Конечно, понравилось», — ответил я и сразу пожалел об этом. «Так в чем же дело?» — допытывался Сарко. Я затянулся несколько раз и проговорил: «Не знаю. Спроси у нее». Я снова отдал косяк Сарко, и на этом тема была закрыта.

— Вы больше не говорили об этом?

— Нет. Сарко не настаивал, а у меня не возникало желания возвращаться к данной теме.

— Хотя вы не считали Тере девушкой Сарко.

— В какой-то момент я сообразил, что дружеский разговор мог быть хитрой уловкой Сарко — способом прощупать меня или вызвать на откровенность. Вероятно, таким образом Сарко намекал, что Тере принадлежала ему и мне лучше держаться от нее подальше. Было просто ощущение, но очень отчетливое, и мне стало некомфортно. Впоследствии я предположил, что Сарко давно ждал случая, чтобы завести со мной разговор о Тере и о том, что произошло у нас с ней на пляже в Монтго. А может, Сарко хотел заставить меня покинуть банду, чтобы я оказался подальше от Тере.

— Он сказал вам, чтобы вы оставили банду?

— Да. В тот день, когда мы находились у маяка. Желая увести разговор от Тере, я заговорил о нашем неудавшемся ограблении. Потом мы сидели молча, затягиваясь и слушая шум ветра, бившего в железно-стеклянный купол башни. Мы видели, как Тере приблизилась к заброшенному зданию, побродила вдоль него и скрылась за ним. Солнце погружалось в море, корабль почти исчез за горизонтом. Сарко спросил меня, о чем мы разговаривали. Я ответил, что о нашем неудавшемся налете. «Нет, раньше», — уточнил он. Я сказал, что не помню, хотя, конечно, прекрасно помнил, но тут, к моему огромному облегчению, Сарко произнес: «А, да, про историю Килеса».

И он поведал мне эту историю, которую впоследствии ни разу не упоминал ни в своих мемуарах, ни в многочисленных интервью. Данное обстоятельство кажется мне странным, поскольку журналистам Сарко выкладывал абсолютно все. Так вот, он рассказал мне историю, свидетелем какой стал в первый день своего пребывания за решеткой, в барселонской «Ла-Модело». В тот день он встретил в час прогулки в главном дворе двух друзей своего брата Хуана Хосе, сидевших в этой тюрьме уже несколько месяцев, хотя и не в том отсеке, где сам Сарко. Они разговорились. Во дворе было много заключенных, гулявших или игравших в футбол. И вдруг в какой-то момент это спокойствие взорвалось, и толпа, будто замерев на мгновение, внезапно образовала плотное кольцо, внутри которого оказался светловолосый тучный мужчина, а другой человек — бледный и очень худой — рассек ему грудь самодельным стилетом, изготовленным из пружины матраса, вырвал сердце и показал его всем — окровавленное, блестящее в лучах дневного солнца. Сарко уточнил, что, демонстрируя свой трофей, убийца издал протяжный ликующий вопль. Добавил, что все произошло настолько быстро, что, прежде чем упасть замертво, жертва не успела даже крикнуть от ужаса или позвать на помощь. Надзиратели моментально очистили двор, загнав заключенных обратно в здание тюрьмы, а труп с вырванным сердцем остался лежать на земле. Сарко не задал никому ни одного вопроса, однако ему тотчас стало известно, что убийцу звали Килес, а убитый, по слухам, являлся стукачом, который только что, в этот самый день, поступил в «Ла-Модело». Его перевели из другой тюрьмы. Далее Сарко сообщил, что вечером, после того как Килеса посадили в карцер, его имя, произносимое одобрительным шепотом, разлеталось по коридорам «Ла-Модело», словно молитва или заклинание.

Когда Сарко закончил рассказывать историю Килеса, наступило молчание. Вскоре он поднялся, размял ноги и, сделав несколько шагов в сторону обрыва, остановился. сунул руки в карманы и стоял, глядя на море и небо, уже окутанные сумраком. Затем неожиданно повернулся ко мне и произнес: «Слушай, Гафитас, я тебе кое-что скажу. Поступай как знаешь, только потом не скули, что я тебе этого не говорил. Лично я не возражаю, чтобы ты оставался с нами. В конце концов, ты ведь проявил себя нормальным парнем, а не мямлей, каким казался вначале. Тут никаких претензий. Но знаешь, — добавил он, — если хочешь мой совет — бросай ты все это». Сарко вынул правую руку из кармана и рубанул ею воздух: его жест был намного более жестким, чем слова. «Бросай все это, — повторил он. — Не появляйся больше в «Ла-Фоне» и вообще в китайском квартале. Завязывай, в общем, чувак. Забудь про нас. Живи спокойно со своими родителями, ходи в школу, и пусть у тебя все будет так, как раньше. С нами тебе ничего хорошего не светит. Понимаешь? Все, что надо, ты уже повидал. А нас рано или поздно накроют, как Гилье и остальных. И тогда все будет хреново: если тебе не повезет, склеишь ласты, как Гилье, или окажешься в инвалидной коляске, как Тио. А если повезет — попадешь в тюрьму, как Колилья и Дракула. Хотя для такого, как ты, неизвестно, что хуже. Я-то без проблем покантовался в тюряге несколько месяцев, но тебе там придется плохо, тебя тюрьма просто раздавит, как бы ни пытался изображать крутого. И в этом ты тоже не такой, как мы. К тому же мы-то лишены выбора — никакой иной жизни у нас нет в отличие от тебя. Не будь идиотом, Гафитас, оставь это, пока не поздно».

Вот примерно так сказал тогда Сарко. Однако я ничего не ответил. Вскоре появилась Тере и сообщила, что заброшенное здание — бывший полицейский участок. Сумерки уже сгустились. Сарко встал и, направив на меня свой указательный палец с длинным и грязным ногтем, произнес: «Подумай об этом, Гафитас». Я тоже поднялся. Тере посмотрела на меня, потом перевела взгляд на Сарко. «О чем должен подумать Гафитас?» — поинтересовалась она. Сарко шлепнул ее по заднице, усмехнувшись: «Да так, ни о чем». Затем мы сели в машину и уехали.

— Это был единственный раз в то лето, когда вы с Сарко говорили о Тере?

— Да.

— А вы не задумывались о том, чтобы покинуть банду, после того как Сарко вам это посоветовал?

— Да, но не потому, что мне этого хотелось. Просто у меня появились подозрения, что Сарко посоветовал мне уйти из банды и вернуться к прежней жизни, чтобы отдалить меня от Тере. Возможно, его совет являлся скрытой угрозой. Больше он не упоминал об этом, а у меня почти не было времени, чтобы всерьез задуматься над его словами. Вскоре после того разговора на мысе Креус все и закончилось.

— Вы имеете в виду банду?

— Разумеется.

— Когда это произошло?

— В середине сентября, через пару недель после возвращения моих родителей из отпуска. Это было худшее время для меня за весь тот период. С одной стороны, я чувствовал себя не в своей тарелке в нашей банде или в том, что осталось от банды, потому что разговор с Сарко отравил меня ядом недоверия. С другой стороны, мои отношения с родителями не улучшились после их возвращения. После нескольких относительно мирных дней вновь начались скандалы и ссоры, особенно с отцом, который воспринимал меня как озлобленное непокорное чудовище. Сейчас мне кажется, что я чувствовал себя загнанным в угол, и в те дни все могло лопнуть либо в банде, либо дома. Но в результате все закончилось после нападения на отделение «Банко Популар» в Бордильсе.

Это был наш последний налет, и он провалился. Причина провала была очевидна. Мы почти не готовились к этому ограблению и ничего толком не продумали — не обследовали даже как следует отделение банка и окрестности. Да и состав участников нападения оказался не самым подходящим. Тере отсутствовала, ей пришлось уехать в Барселону помогать одной из своих сестер, которая только что родила. Перебрав несколько кандидатов на замену, Сарко остановился на Джоу, хотя тот никогда прежде не участвовал в налетах на банки и не умел обращаться с оружием. И удача отвернулась от нас… Однако причина катастрофы была не в этом: кто-то нас выдал. Мы так никогда и не узнали, кто это сделал. Доносчиком мог оказаться кто угодно: любой из тех типов, которых Сарко прощупывал для участия в налете, любой из тех, с кем впоследствии разговаривали те типы, да и любой из тех, с кем общались мы сами. В барах китайского квартала, в том числе и в «Ла-Фоне», было полно стукачей, работавших на полицию. В «Руфусе» было то же самое. Мы знали об этом, но, хотя Сарко всегда велел держать язык за зубами, общались со многими и особо не сдерживались. Кстати, я сам любил поболтать.

— Вы хотите сказать, что, возможно, именно вы проговорились о налете кому-то, кому не следовало?

— Да, я много раз думал об этом. За два дня до налета — когда все уже было решено и нам только оставалось найти человека на замену Тере — я, дожидаясь друзей в «Ла-Фоне», пару часов пил пиво в компании Кордобы. Не помню, о чем мы с ним разговаривали. Мы с Кордобой были друзьями, и я доверял ему, хотя впоследствии меня посещала мысль, что не следовало этого делать. Наверное, он нас и сдал. А если так, то получается, что я всех заложил.

— Вы не спрашивали об этом инспектора Куэнку?

— Нет. Да и зачем? Вряд ли он мог рассказать мне что-нибудь такое, чего я не знал. В общем, на нас кто-то донес, и полиция устроила нам засаду.

Сначала мы не просекли, что нас там поджидали, и все, казалось, шло так, как было задумано. Мы приехали в Бордильс после полудня. Гордо припарковал машину у самого входа в банк, в переулке, выходившем на шоссе, и через несколько минут Сарко, Джоу и я выбрались из автомобиля и, натянув на головы нейлоновые чулки, вошли в отделение банка. Тогда я заметил первое, что пошло не так: внутрь должны были зайти только мы с Сарко, а Джоу, по плану, следовало остаться на тротуаре и караулить вход — поэтому ему достался в качестве оружия пистолет. Вскоре я обратил внимание и на другие необычные обстоятельства. Пока мы с Джоу угрожающе водили стволами направо и налево, а Сарко своим обычным тоном произносил заготовленные слова («Добрый день, дамы и господа. Не нужно нервничать. Все будет хорошо. Только не надо рыпаться. Ведите себя тихо, и никто вам ничего плохого не сделает. Нам нужны только деньги банка») — я заметил, что в зале слишком много народу, в том числе две женщины с детьми. Также я увидел, что там было две двери, а не одна: главная дверь, через которую мы вошли, и задняя, выходившая, очевидно, в переулок. Кроме того, служащие банка были отгорожены от посетителей кабиной с бронированным стеклом, и эта кабина была закрыта. Сарко тоже заметил все это: велев женщинам и детям лечь на пол, приказал сотрудникам банка открыть кабину. Служащих было трое, но никто из них в тот момент не сдвинулся с места. Однако Сарко не собирался долго раздумывать по этому поводу: схватив одного из посетителей за шиворот рубашки, он приволок его к кабине и, приставив обрез ему под подбородок, сказал: «Или вы открываете мне сию же секунду, или я пристрелю его».

Служащие банка открыли кабину. Это сделал мужчина с белым как мел лицом и похожий на легавую собаку. Плач детей разносился по всему залу, сверля мне мозг. Служащий, отперший кабину, отошел от двери, бормоча, что сейф открыть невозможно. Сарко, отпустив своего заложника, приблизился к служащему и спросил: «Ты директор?» «Я не могу открыть сейф», — ответил мужчина. Сарко ударил его по щеке. «Я спрашиваю: ты директор?» «Да, — кивнул служащий. — Но я не могу открыть сейф». «Открой его, — произнес Сарко. — Открой его, и тогда никто не пострадает». «Я не могу, — проскулил директор. — В сейфе действует механизм отсроченного срабатывания». «Сколько нужно времени, чтобы он открылся?» «Пятнадцать минут». Сарко заколебался. Впрочем, колебания при подобных обстоятельствах были абсолютно понятны: если бы он отказался от намерения открыть сейф, это означало бы, что наш налет закончился полным провалом. Однако если бы он настоял на открытии сейфа, следующие пятнадцать минут ожидания стали бы для нас самыми длинными и томительными в жизни. Не было никакой гарантии, что в течение этого времени мы смогли бы сохранять контроль над ситуацией. Очевидно, я был не единственным, кто почувствовал сомнения Сарко, потому что в этот момент мужчина, лежавший у запасного выхода, воспользовавшись замешательством, открыл дверь и выскочил наружу. Все произошло в одну секунду, когда Сарко заколебался. В следующее мгновение Джоу выстрелил в дверь, через которую убежал мужчина, и вставленное в нее стекло разлетелось вдребезги. Тотчас в отделении банка поднялся невероятный гвалт, и Сарко попытался справиться с ним, стреляя в потолок из своего обреза и крича, чтобы все оставались лежать на полу, до тех пор пока мы не выйдем. Затем велел директору не трогать сейф и отдать нам деньги, лежавшие не в нем. Директор повиновался, мы схватили деньги и бросились прочь.

На улице нас ожидала полиция. Когда мы со всех ног мчались к своей машине, за нашей спиной раздался окрик «стоять». Мы продолжили бежать, вместо того чтобы сдаться. Едва мы почти на ходу запрыгнули в автомобиль, как раздались выстрелы. Я услышал их и почувствовал жжение в плече. Как только мы оказались в автомобиле, Гордо на полной скорости помчался по шоссе в сторону Жироны, а тем временем стрельба позади нас становилась все ожесточеннее. Мое плечо начало гореть еще сильнее, и из него полилась кровь. Я ругался во весь голос, но никто не обратил внимания на то, что я ранен. На выезде из Бордильса шоссе оказалось перегорожено машиной тайной полиции. Гордо стал тормозить или перестал жать на газ, но Сарко крикнул ему «гони», и тот, снова вдавив педаль газа, со всего разгона врезался в автомобиль полиции, едва не сбросив его в кювет. В момент столкновения Гордо ударился головой о руль, и из его разбитой брови хлынула кровь. Несмотря на это, он снова прибавил газу, и мы понеслись дальше, преследуемые двумя машинами тайной полиции. Нам удалось оставить их далеко позади, когда мы мчались по Сельра и Кампдора, пролетая повсюду на красный свет, обгоняя и объезжая всех, кто попадался на пути. В общем, добравшись до Пон-Мажор, мы подумали, что нам удалось уйти от погони. В тот момент в небе стал кружить вертолет. Джоу, заметивший одновременно вертолет, мою раненую руку и кровоточащую бровь Гордо, закричал, что мы пропали. Сарко велел ему заткнуться, а Гордо, свернув направо, пересек мост над рекой Тер в сторону Саррьи. На хвосте снова возникли две полицейские машины, показавшиеся вдалеке, со стороны Кампдора. Они находились на расстоянии километра или полутора от нас, и Гордо попытался использовать это, чтобы скрыться от них в лабиринте улочек Саррьи. Сначала это удалось, однако все это время над нами в небе висел вертолет, ни на секунду не упускавший нас из виду, и через несколько минут полицейские машины появились за нами. Гордо вновь изо всех сил дал по газам, и мы выехали из Саррьи на главное шоссе, но на сей раз направились не в сторону границы, а обратно в город. Гордо действовал, подчиняясь указаниям Сарко, которые, как казалось, были благоразумны, поскольку скрыться от вертолета намного проще на улицах города, чем на открытом пространстве. Однако увидев, куда мы направляемся, я почувствовал, что это место станет для нас ловушкой и нам уже не удастся оттуда выбраться.

Мое предчувствие подтвердилось. У моста Ла-Барка, на самом въезде в город, откуда уже виднелся парк Ла-Девеса, перед нашим носом вдруг выскочил грузовик с газовыми баллонами, и Гордо, чтобы уйти от столкновения, резко крутанул руль и потерял управление. Наша машина полетела, переворачиваясь, по асфальту. То, что произошло потом, трудно пересказать. Я много раз пытался реконструировать последовательность событий, однако не уверен, что мне это удалось. Впрочем, я сумел восстановить отдельные звенья из цепочки, достаточные для того, чтобы получить представление о произошедшем.

Всего получилось шесть звеньев, шесть картинок или шесть групп картинок. Первое звено — картинка, как я, оглушенный, лежу ничком на крыше перевернувшейся машины, ищу на ощупь свои очки и нахожу их невредимыми, слыша пронзительный звон в своей голове, стоны и проклятия Джоу, а потом крик Сарко о том, что Гордо в отключке, а нам нужно сваливать. Второе звено — картинка, как я на четвереньках пытаюсь выбраться из покореженной груды металла и вижу, что в тридцати метрах от нас тормозит автомобиль. Из него выскакивают двое полицейских в штатском и бегут к нам. Третье звено — не одна картинка, а две: Сарко рывком вытаскивает меня через разбитое окно автомобиля, и мы бежим вдвоем по мосту Ла-Барка следом за Джоу. Тот мчится на несколько метров впереди нас, а затем — то ли машинально, то ли услышав крик Сарко — сворачивает в сторону Педрет и китайского квартала. Четвертое звено составляют уже не две картинки, а целая цепочка: сначала мы с Сарко, преодолев мост, направляемся к Ла-Девеса в надежде сбить там полицейских со следа. Сарко спотыкается и падает у самого входа в парк. Я резко останавливаюсь, возвращаюсь и поднимаю Сарко. Он хватается за меня, и мы пытаемся бежать еще несколько секунд. Сарко еле волочит травмированную ногу, но в конце концов снова падает или специально бросается на землю. Отталкивая меня, задыхаясь, он хрипит: «Беги, Гафитас!» Пятое звено — предпоследняя картинка в этой последовательности: все вокруг залито лучами полуденного солнца, пробивающегося сквозь кроны платанов парка Ла-Девеса. Сарко полулежит на земле, а я стою рядом с ним, в то время как двое полицейских приближаются и скоро должны оказаться у входа в парк. Последнее звено уже вполне предсказуемо, оно тоже представляет собой двойную картинку — одна ее часть абсолютно отчетлива: я бегу по парку Ла-Девеса, удаляясь от того места, где лежит Сарко. Вторая часть — нечто размытое: я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, есть ли за мной погоня, и вижу клубок рук и ног, в котором извивается Сарко, дерущийся с двумя полицейскими.

Вот шесть звеньев из той цепочки событий, и это все, что сохранилось в моей памяти.

— Значит, вы убежали, оставив Сарко?

Что еще мне оставалось делать? Как вы поступили бы на моем месте? Сарко не мог спастись, а я не мог ему помочь. Жертвовать собой было глупо, это ничего не изменило бы. Так же поступил бы и Сарко в подобной ситуации, поэтому он велел мне бежать, спасаться. И, возможно, поэтому он задержал полицейских: хотел дать мне шанс уйти.

Именно это я и сделал. Быстрее ветра промчался по пустынному парку Ла-Девеса, миновал футбольное поле, тир и площадку клуба аэромоделирования и скрылся в тополиной роще, раскинувшейся между реками Тер и Гуэль, между спортивным комплексом и городской свалкой. Я пробыл некоторое время в этом убежище, пытаясь преодолеть страх, дожидаясь, чтобы боль в раненой руке притупилась и в голове перестало звенеть. Шум в голове стих быстро, однако рана обильно кровоточила, и приступ страха охватил меня с новой силой, когда над рощей пару раз очень низко пролетел полицейский вертолет. В мыслях у меня сохранилась достаточная ясность, чтобы осознать, что мне следовало убраться оттуда как можно скорее, и было только одно надежное место, куда можно пойти.

Стараясь никому не попадаться на глаза, я вышел из тополиной рощи, добрался до улицы Катерина-Альберт и поднялся к себе в квартиру.

Дома все события разворачивались очень быстро. Когда я вошел, моя семья в полном составе обедала. Мама и сестра закричали, увидев мою рубашку, пропитанную кровью. Отец же отреагировал по-другому: не проронив ни слова, отвел меня в ванную, и пока я объяснял всем, что упал с мотоцикла, осмотрел мою рану. Закончив осмотр, отец велел матери и сестре выйти. «От падения ничего подобного не бывает, — холодно произнес он, указав на мою руку, когда мы остались одни. — Рассказывай, что произошло». Я настаивал на своей версии, но отец прервал меня: «Послушай, Игнасио! Я не знаю, в какую историю ты попал, но если хочешь, чтобы я помог тебе, ты должен рассказать мне правду». Потом бесстрастным тоном добавил: «Если тебе не нужна моя помощь, то уходи». Я понял, что отец говорил всерьез, он прав, и какой ужасной бы ни была его реакция на правду, в тысячу раз хуже для меня попасть в руки полиции. В тот момент мне было так страшно, словно до меня вдруг дошло осознание всей опасности того, что я вытворял последние несколько месяцев.

Я послушался отца и рассказал ему правду. Его реакция меня немного успокоила и даже привела в замешательство. Он не стал кричать, возмущаться и, казалось, даже не удивился. Просто расспрашивал меня, задавая конкретные вопросы. Когда отец замолчал и я счел, что допрос закончен, то спросил у него: «Что мы теперь будем делать?» Отец сразу ответил: «Пойдем в комиссариат». Ноги у меня стали ватными. «Ты собираешься сдать меня?» — произнес я. «Да». «Но ведь ты говорил, что поможешь мне», — пробормотал я. «Это лучшее, что я могу для тебя сделать». «Папа, пожалуйста», — стал умолять я. Отец, указав на мою рану, процедил: «Промой это, и мы пойдем». Он вышел, и, когда мама с сестрой мыли мою руку, я слышал, как отец разговаривает по телефону. Он говорил долго, но я не знал, с кем и о чем, потому что телефон находился у нас в прихожей, а мать с сестрой засыпали меня вопросами и пытались утешать, поскольку из глаз у меня текли слезы.

Вернувшись в ванную, отец велел маме приготовить чемодан для него и для меня. Он взглянул на меня так, будто только что узнал и тоже готов был расплакаться. В тот момент мне стало ясно, что отец передумал и не станет сдавать меня. «Куда вы едете?» — спросила мама. «Собирай чемодан, — велел отец. — Я потом тебе все объясню». Молча и не глядя на меня, он еще раз промыл, а потом обработал и забинтовал мою рану. Наложив повязку, отец вышел из ванной, и я слышал, как он пару минут разговаривал с мамой. Затем отец вернулся и сказал: «Поехали».

Я молча последовал за ним. Сначала мы отправились на улицу Франсеск-Сиурана и припарковались у дома, где жил близкий друг нашей семьи, земляк, адвокат Ихинио Редондо. Отец вышел из машины, велев мне ждать, и я подумал, что именно с Редондо он разговаривал по телефону из дома. После недолгого отсутствия отец вернулся, и мы, продолжив путь, выехали из города по шоссе. По дороге он рассказал мне, что мы едем в летний дом, который Редондо недавно приобрел в Колере — далекой деревушке на побережье. Объяснил, что, если полиция явится за мной к нам домой на Катерина-Альберт, мама не станет скрывать нашего местонахождения. Отец подробно проинструктировал меня, что следовало говорить полицейским в том случае, если они явятся в Колеру, чтобы меня допросить. Я должен был говорить, будто мы с отцом вот уже неделю жили в этом доме, пользуясь последними деньками лета и каникул. Через час мы приехали в Колеру. Улицы деревушки оказались безлюдны, дом Редондо стоял близко к морю. Едва мы вошли, отец бросился раскладывать наши вещи в шкафах — вернее, приводить их в беспорядок, как и обстановку в столовой, кухне, ванной и спальнях, чтобы было похоже на то, что мы действительно жили в этом доме последние несколько дней. Затем он отправился за покупками, а я остался в спальне на кровати, уткнувшись в маленький портативный телевизор. Страх и изнеможение не покидали меня. Я уснул. Когда отец разбудил меня, я никак не мог сообразить, где нахожусь. Телевизор был выключен, в комнате горел свет. Рука у меня не болела. Интуиция подсказала, что наступила ночь. «Тут пришел человек, он хочет с тобой поговорить, — прошептал отец. Он присел на корточки рядом со мной и, проведя ладонью по моей здоровой руке, добавил: — Это из полиции». Больше он ничего не сказал и, поднявшись, покинул комнату. Туда вошел инспектор Куэнка.

— Вы его уже знали?

— Конечно. И он меня тоже. Мы часто сталкивались в китайском квартале, и инспектор допрашивал меня пару раз. В ту ночь он также устроил мне допрос. Инспектор стоял передо мной, а я остался в кровати, поскольку он не потребовал, чтобы я поднялся. Я сидел на матрасе, поджав ноги и прислонившись спиной к стене, а инспектор задавал мне вопросы, на которые я отвечал так, как научил отец. Когда я говорил, в глазах инспектора читалось, что он мне не верит. Мои ответы не убедили его. По окончании допроса инспектор Куэнка сказал, чтобы я одевался и собирал сумку с вещами, потому что мне придется отправиться с ним. «Я подожду тебя за дверью», — произнес он и вышел из комнаты.

Я понял, что все пропало. Меня душил страх. Я не выполнил распоряжения инспектора и не поднялся с постели. Пытался противостоять неизбежно надвигавшейся катастрофе, безмолвно молясь, чтобы все произошедшее за последние три месяца оказалось сном. Я плакал, словно умоляя кого-то и прося чуда. Разумеется, никакого чуда не случилось, но все же ситуация напоминала чудо. Знаете, что произошло?

— Что же?

— Открылась дверь моей спальни, и вновь появился инспектор Куэнка. Естественно, я подумал, что это конец. Но ничего подобного. Инспектор Куэнка постоял там, глядя на меня несколько бесконечных секунд. А потом ушел.

На этом в ту ночь все и закончилось. Инспектор Куэнка вышел из дома, хлопнув дверью, и в следующее мгновение ко мне в комнату шагнул отец и уселся рядом со мной на кровати. Лицо у него было застывшее, как воск. Я обнаружил, что простыни подо мной были насквозь мокрые от пота. Я спросил отца, что произошло, и он ответил, что ничего. Я спросил, что теперь будет. «Ничего», — повторил он. Хотя я только что спал, возникло ощущение, будто у меня накопилась усталость за несколько месяцев. Отец тоже это заметил и произнес: «Давай поспи». Я послушался, словно внезапно вернувшись в детство, вытянулся на кровати, не обращая внимания на мокрые простыни, и, прежде чем провалиться в сон, увидел, как отец вышел из комнаты.

8

— Я начал по-настоящему преследовать банду Сарко в начале июля. Почему так долго медлил? Как я вам уже говорил, только к тому времени мне удалось наконец напасть на след, выпытав сведения у Ведет, и тогда у меня возникли подозрения, что разыскиваемая нами банда и есть банда Сарко.

Не cкрою, поначалу я наивно полагал, что дело будет не очень трудным, ведь речь шла о банде подростков. Я не думал, что поймать их будет сложно. Однако в действительности мне потребовалось более двух месяцев на то, чтобы покончить с бандой. Это, конечно, вполне объяснимо, поскольку Сарко был умным и изворотливым типом, но все же главной причиной промедления являлось то, что желание нашего полицейского начальства поймать Сарко и его банду было скорее теоретическим, чем реальным, и у меня не имелось для этого достаточных возможностей и сотрудников. В тот период полиция в рамках операции «Лето» переводилась на усиленный режим работы, для поддержания порядка на кишащей туристами Коста-Брава, так что в распоряжении комиссариата зачастую просто не оставалось людей. Я пытался убедить субкомиссара Мартинеса и инспектора Вивеса, что мы втроем — Мехия, Идальго и я — не могли справиться с подобным объемом работы, но у моего начальства всегда находились аргументы для того, чтобы отказать мне в просьбах о подкреплении. И еще: поскольку ни Идальго, ни Мехия не отказались от своих отпусков, а к тому же их периодически привлекали к участию в операции «Лето», мне не раз приходилось выполнять всю работу самому. Я бродил в одиночку по улицам и борделям китайского квартала, в поисках следа, который подтвердил бы, что компания Сарко и была разыскиваемой нами бандой.

В начале августа я подумал, что такой случай представился. Мы задержали нескольких членов банды после их неудачной попытки обокрасть особняк в Понтосе, возле Фигераса. Они попали в аварию на мосту Баскара, пытаясь уйти от полицейской машины. Тогда один из них погиб, второй остался парализованным, а двух других я допросил в комиссариате. Этот допрос развеял мои сомнения относительно того, что банда Сарко являлась той самой, какую мы искали. Это было хорошей новостью, однако, не очень обнадеживающим оказалось осознание того, что Сарко не был из разряда заурядной шпаны и поймать его обещало быть намного более трудной задачей, чем представлялось раньше. Двоих членов банды, допрошенных мной, звали Чино и Дракула. Я знал их как обитателей китайского квартала, и мне было известно, что они находились в подчинении у Сарко и были далеко не крепкими орешками. Главной целью моего допроса являлось не то, чтобы они признались в своей неудачной попытке обокрасть дом в Понтосе и каких-либо еще кражах. Прежде всего я хотел, чтобы они сдали Сарко и других членов банды, ведь поимка Сарко означала конец их преступного сообщества. Хотя, если говорить откровенно, эту же цель я преследовал бы и в том случае, если бы Чино с Дракулой были крутыми парнями или кем-то больше, чем рядовыми членами банды Сарко.

— Что вы имеете в виду?

— В те времена в комиссариате было больше возможностей, чем сейчас, то есть это была для нас эпоха безнаказанности, наверное. Франко уже три года как умер, однако в комиссариате мы по-прежнему пользовались полной свободой и делали все, что хотели. Позднее положение дел изменилось. И в таких условиях было затруднительно шестнадцатилетнему подростку — каким бы крепким орешком он ни являлся — не расколоться и не выложить все за те семьдесят два часа, которые мы могли держать его в комиссариате, прежде чем он предстанет перед судьей. Семьдесят два часа, без права на адвоката, в темной камере и на допросах, во время которых инспектор, как правило, не имел обыкновения церемониться — вот самое меньшее, что ждало тогда задержанного. Выдержать все это было сложно, поверьте мне. Представляете, насколько я был удивлен, когда Чино и Дракула выстояли? Как вам такое? Они признали то, что не могли не признать, но ни слова не сказали про Сарко.

— У вас есть объяснение подобному проявлению смелости?

— Разумеется. Только это вовсе не являлось смелостью — скорее дело в том, что Чино и Дракула намного больше боялись Сарко, чем меня. Тогда-то я и понял, что Сарко был действительно крутым типом и его поимка должна стать намного более сложным делом, чем казалось раньше.

— Странно, что вы назвали сейчас Сарко крутым типом. У меня сложилось впечатление, что вы считали его неудачником.

— Да. Просто реально крутые типы почти всегда неудачники.

— И еще меня удивляет, что друзья Сарко боялись его.

— Вы имеете в виду парней из его банды? Почему вас это удивляет? Слабаки боятся крутых. А члены банды Сарко — возможно, лишь за небольшим исключением — были слабаками и боялись его.

— Вы уверены?

— Если бы у них не было страха перед Сарко, трудно представить, чтобы они, проведя семьдесят два часа в комиссариате, не сдали бы его. Уж поверьте мне. Они находились у меня на глазах эти три дня, и я знаю, о чем говорю. А что касается того, был или нет Сарко действительно крутым типом, то достаточно посмотреть, как он повел себя после гибели Гилье и задержания остальных.

— Что вы имеете в виду?

— Сарко добыл оружие и стал совершать налеты на банки.

— Я слышал, что в те времена было безопаснее нападать на банки, чем на автозаправки или продуктовые магазины.

— Так утверждал сам Сарко.

— Это правда?

— Не знаю. Однако правда то, что работник автозаправки или продавец магазина бывал иногда и хозяином, а потому мог оказать сопротивление грабителям. А служащим банка подобная глупость никогда не пришла бы в голову, ведь ограбление не наносило им никакого ущерба. Кроме того, поскольку деньги во всех отделениях были застрахованы, у сотрудников имелось распоряжение в случае налета не подвергать себя ненужному риску и без колебаний отдавать наличные. В те времена мы еще не заставили банки внедрить меры предосторожности, ставшие обязательными через два-три года и покончившие с эпидемией налетов: вооруженные охранники, двойные двери при входе, камеры видеонаблюдения, бронированные кассовые кабины, потайные сейфы, пачки денег с учтенными номерами купюр, тревожные кнопки, сигнал с которых подается на центральный пульт охраны или даже прямо в комиссариат… Нужно быть все-таки отчаянным парнем, чтобы врываться в отделение банка с обрезом, угрожая служащим и клиентам, и завладевать имеющейся наличностью — и все это, заметьте, в шестнадцать лет. Что скажете?

— Вы правы.

Именно этим стал заниматься Сарко с середины того лета. И с каждым разом его вылазки становились все рискованнее. А чем больше он рисковал, тем ближе, казалось, становился день, когда можно схватить его.

Этот день, казалось бы, приближался, но все не наступал. В августе, когда наше начальство стало наседать на нас, чтобы мы скорее поймали банду, нам действительно пару раз едва не удалось это сделать. Первый раз это произошло в начале августа возле Сильса, после их нападения на автозаправку, возле которой, как нам было известно от самого хозяина, они ошивались накануне. Идальго и Мехия преследовали их на машине, но перевернулись при съезде с насыпи, и Сарко с подельниками удалось скрыться. В другой раз в Фигерасе, пару недель спустя, полицейский патруль, засекший их неподалеку от банка, следовал за ними несколько километров, но они опять сумели уйти от погони. В начале сентября меня охватило отчаяние: я занимался данным делом уже почти два месяца, а все, казалось, только ухудшалось. Субкомиссар Мартинес и инспектор Вивес были в курсе происходящего, поэтому, вернувшись из своих отпусков, они поставили меня перед выбором: или я решаю проблему, или они поручают расследование другому, более компетентному сотруднику. Передача моего дела кому-то другому стала бы для меня большим ударом, поэтому я с остервенением принялся рыть землю, и во вторую неделю сентября мне удалось выяснить, что банда Сарко собиралась совершить налет на отделение банка в Бордильсе.

— Как вы узнали? От кого получили информацию?

— Я не могу вам сказать. Есть сведения, которые полицейский не имеет права раскрывать.

— Даже если с того времени минуло тридцать лет?

— Даже если бы прошло шестьдесят. В одной книге я прочитал, как один персонаж спрашивал другого: «Ты сможешь сохранить мой секрет?» А тот ему отвечал: «Если ты сам не в состоянии сохранить его, как можешь рассчитывать, что я его сохраню?» Мы, полицейские, подобны священникам: если человек не умеет хранить тайны, ему не место в полиции. И я всегда соблюдал данное правило. Какой бы пустяковой ни была тайна.

— В этом случае она пустяковая?

— А бывает ли вообще иначе?

— Кстати. Каньяс считает виноватым себя. Насколько я понял, за два дня до налета на банк в Бордильсе он пил пиво в китайском квартале со стариком Кордобой, с которым у него были приятельские отношения.

— Да, я помню Кордобу.

— Каньяс предполагает, что у него от пива развязался язык и он выболтал Кордобе про налет, а тот отправился к вам и все рассказал.

— Нет. Но если бы это было так, я бы этого не признал. Не настаивайте.

— Я не настаиваю. Но хотелось бы услышать всю историю про налет в Бордильсе.

— С высоты прожитых лет должен признать, что это была одна из самых сложных операций за всю мою службу. Не могу сказать, что у меня было недостаточно времени и средств для ее подготовки, однако мой план был настолько дерзок, что Сарко со своей бандой едва опять от нас не ускользнул. Единственным оправданием мне может служить то, что я был тогда молодым и амбициозным и мне пришлось приложить столько усилий для поимки Сарко, что я считал недостаточным просто посадить его. Его выпустили бы через несколько месяцев. Подготовленная операция была спланирована таким образом, чтобы схватить Сарко уже после налета, а не до него, благодаря чему его судили бы не за покушение на совершение преступления, а за содеянное в полной мере, и судья упрятал бы его за решетку на длительный срок. Разумеется, позволить Сарко совершить ограбление, не задерживать его до того, как он войдет в отделение банка, — это был огромный риск. Несколькими годами позже я уже не решился бы на подобное. К тому же мы не стали предупреждать директора и служащих банка, желая избежать ненужного переполоха и не спугнуть банду, потому что у нас не было полной уверенности в достоверности информации о налете. А если она и была верна, отсутствовала гарантия, что Сарко в последний момент не передумает. В тот раз Мартинес и Вивес оказали мне полное содействие, поручив командование операцией и предоставив в мое распоряжение половину бригады — восемь инспекторов на четырех машинах с радиосвязью. Таковы были средства, на которые я мог рассчитывать для проведения операции. Ранним утром, по моему распоряжению, один из автомобилей встал на въезде в город, а потом — неторопливо и не привлекая к себе внимания — и остальные заняли свои позиции. Так что, когда после полудня мы увидели, как Сарко с двумя товарищами входят в банк, ловушка уже ждала их и готова была захлопнуться.

Однако, несмотря на тщательные приготовления, все с самого начала стало развиваться не так. Прошло минуты три-четыре, и внутри банка прозвучал выстрел. Сразу следом за ним раздался еще один. Услышав их, я тотчас связался с другими машинами и велел тем, которые стояли на въезде и выезде, перекрыть шоссе. Затем я позвонил в комиссариат и сообщил, что обстоятельства изменились и мне придется немедленно вмешаться. Я не успел даже договорить: в этот момент Сарко и двое других выбежали из банка, срывая с головы чулки. Я приказал им остановиться, но они не подчинились, и, боясь, что им опять удастся уйти, я выстрелил. Мехия, находившийся рядом со мной, тоже выстрелил. Это не подействовало на них, и не успели мы глазом моргнуть, как они запрыгнули в автомобиль и понеслись в сторону Жироны. Мы стали преследовать их и видели, как они, врезавшись в машину, перекрывавшую выезд из города, помчались дальше. Тогда мне пришла в голову хорошая идея. Я понимал, что в автомобильной гонке у них был шанс выиграть — не потому, что машина у них лучше, чем наша, а просто они ехали так, будто им вообще был неведом страх. Я позвонил субкомиссару Мартинесу и сказал ему, что, если нам не пришлют один из тех вертолетов, которые использовались для патрулирования на Коста-Брава, мы опять упустим налетчиков. Мартинес вновь пошел мне навстречу, и вертолет не замедлил появиться, благодаря чему нам удалось не потерять из виду машину Сарко. Вскоре их автомобиль перевернулся при повороте на мост Ла-Барка, на въезде в город, и Сарко, можно сказать, был у нас в руках.

Мы подъехали к мосту вскоре после того, как они перевернулись, и как раз тогда, когда они выбирались из опрокинувшегося на крышу автомобиля. Нас было четверо, на двух машинах. Мы остановились в двадцати-тридцати метрах от аварии и, увидев, что налетчики побежали по мосту, кинулись за ними. Нам было известно, в машине они ехали вчетвером, однако бежать бросились только трое, и я тотчас узнал издалека Сарко, но других двоих — нет. Один из инспекторов остался обследовать перевернутый автомобиль, а, когда мы добежали до конца моста, я крикнул другому, чтобы он последовал за парнем, припустившим в направлении Педрет. Мы с Мехией бросились в погоню за Сарко и еще одним типом. Нам повезло: у входа в парк Ла-Девеса Сарко оступился, упал и повредил ногу, в результате чего мы благополучно его поймали.

— А другой?

— Тот, который бежал вместе с Сарко? Ну, если вы беседовали об этом с Каньясом, то, думаю, вам уже известен ответ: ему удалось скрыться.

— Вы не стали преследовать его? Позволили ему уйти?

— Не совсем так. Сарко задержал нас достаточное время, для того чтобы Гафитас успел убежать.

— Как вы считаете, он сделал это специально?

— Не знаю.

— Вы были уверены, что тип, ускользнувший от вас, был именно Гафитас?

— Нет, хотя именно так мне показалось, и Мехия сказал то же самое. В чем я был уверен — так это в том, что поимка Сарко означала конец банды.

И это было действительно так. В тот же день я провел допрос Сарко и двух других членов банды, схваченных нами после налета — ими оказались типы с прозвищами Гордо и Джоу. Гордо потерял сознание во время аварии у моста Ла-Барка, и мне удалось допросить его только после того, как он несколько часов провел в больнице. Сарко не пришлось госпитализировать: врач наложил ему гипс прямо в комиссариате. Я проводил допросы на протяжении предусмотренных законом трех дней, но никаких открытий мне это не принесло. Все трое валили все на Гилье и Тио, на которых без проблем можно было повесить какие угодно грехи, ведь им было уже все равно, поскольку один из них был мертв, а второй полностью парализован. Не знаю, была ли это заранее продуманная стратегия, заготовленная на случай задержания, или каждый из них додумался до этого самостоятельно, но, во всяком случае, придерживаться данной линии было выгоднее всего. Разумеется, меня не удивило, что у Сарко хватало ума не брать на себя ничего, кроме самого неизбежного, и, конечно же, было вполне предсказуемо, что он не сдал никого из своих. Я знал, что он станет себя вести так: не только потому, что Сарко был действительно самым крепким орешком из всей банды, но и потому, что он являлся их главарем, а главарь сразу же потеряет свою власть и авторитет, если станет предателем. Мне удалось добиться, чтобы Гордо и Джоу дали показания на Сарко по нескольким эпизодам. Я обманул их, сказав, что он сам уже в этом признался, и они попались на уловку. Однако я не смог заставить их сдать ни Гафитаса, ни девушек, ни кого-либо еще, участвовавших в преступных вылазках, но не состоявших в банде. Впрочем, это не имело для меня большого значения, поскольку я считал, что с задержанием Сарко банда окажется обезглавленной, и уцелевшие ее части рано или поздно отвалятся сами собой. Обстоятельно проведя допросы, я тщательнейшим образом составил все протоколы, после чего Сарко и остальные наконец предстали перед судьей. На этом для меня все и закончилось: судья отправил всех в «Ла-Модело» дожидаться суда, и я никогда больше не встречался с Сарко. Я имею в виду — лично, потому что мне, разумеется, как и всем, доводилось много раз видеть его по телевизору, в журналах и газетах. Но это уже другая история, и вы знаете ее лучше меня. Ну так что, мы закончили?

— Могу я задать вам последний вопрос?

— Разумеется.

— Что произошло с Гафитасом? Он «отвалился сам собой»?

— Почему вы не спросите об этом его самого?

— Версия Каньяса у меня уже есть.

— Думаю, она и есть самая верная.

— Не сомневаюсь. Но все же мне бы хотелось узнать и вашу. Почему вы не хотите рассказать?

— Я никогда никому не рассказывал эту историю.

— Это делает ее еще более интересной.

— Но она не имеет значения для вашей книги.

— Расскажите, пожалуйста.

— Вы даете мне слово, что нестанете использовать то, что я вам расскажу?

— Да.

— Тогда слушайте. Вечером того же дня, когда нами был пойман Сарко, я явился домой к Гафитасу. Мне не хотелось терять время: я только что в первый раз допросил Сарко и двух его подельников по налету на банк в Бордильсе, после чего оставил всех троих мариноваться в камере, планируя разбудить их чуть свет на следующий день и продолжить допрос. Я решил отправиться за четвертым участником нападения, которому удалось скрыться. Как только мать Гафитаса открыла мне дверь, я понял, что явился по адресу. Бедную женщину выдал даже не столько панический страх, сколько ее нечеловеческие усилия скрыть его. Она находилась в невменяемом состоянии и даже не спросила, почему я разыскиваю ее сына. Сказала лишь, что Гафитас с отцом вот уже неделю отдыхали в доме друга семьи в Колере, решив воспользоваться последними днями каникул. Прежде чем я успел попросить ее об этом, она поспешила дать мне адрес дома. Через час я был в Колере — малолюдной деревушке у моря, неподалеку от приграничного Портбоу. Я спросил, как найти дом, который мне нужен, и нашел его неподалеку от пляжа. В окнах не горел свет, и, казалось, будто там никто не живет, однако перед домом стояла машина. Я припарковался рядом. И через несколько секунд позвонил в дверь.

Появился отец Гафитаса — мужчина лет сорока, худой, смуглый, с темными волосами без седины и на первый взгляд мало походивший на своего сына. Я представился и сказал, что хочу поговорить с Гафитасом. Мужчина сообщил, что его сын сейчас спит, и поинтересовался причиной моего визита. Я объяснил ситуацию. «Тут, похоже, какая-то ошибка, — сказал он. — Мы с сыном сегодня все утро были на море». «Есть свидетели этого?» — спросил я. «Свидетели? Я», — ответил отец Гафитаса. «И никого больше?» «Никого». «Жаль, — произнес я и добавил: — Но мне в любом случае нужно поговорить с вашим сыном». Недоуменно пожав плечами, с видом человека, вынужденного уступить, отец Гафитаса пригласил меня войти и, когда мы проходили через столовую, пояснил, что они с сыном отдыхали в Колере уже неделю и каждый день ходили на рыбалку, но этим утром им пришлось вернуться домой раньше обычного из-за досадного происшествия. «Сын поранил себе руку крючком, когда закидывал удочку, — сообщил он. — Было много крови, но ничего серьезного — нам не пришлось даже обращаться к врачу. Я сам перевязал ему рану». Когда мы подошли к двери спальни, отец Гафитаса попросил меня подождать снаружи, пока он разбудит сына. Мне не пришлось долго ждать: через минуту он провел меня в комнату, и я попросил оставить меня наедине с его сыном.

Он выполнил мою просьбу. Мы с Гафитасом разговаривали: он сидел с забинтованной рукой на кровати, прислонившись к стене, запутавшись ногами в ворохе мокрых от пота простыней, а я стоял перед ним. Так же, как и с его матерью, мне было достаточно взглянуть в его глаза за стеклами очков — больше даже потерянные, чем испуганные, чтобы еще раз удостовериться в том, что мне уже известно: именно он являлся четвертым участником налета на банк в Бордильсе. Я задал Гафитасу несколько формальных вопросов, он отвечал мне с напускной уверенностью. Потом я велел ему одеваться и взять с собой кое-какую одежду, добавив, что подожду его в столовой. Гафитас даже не спросил, куда должен ехать со мной.

Я вышел из комнаты и объявил отцу Гафитаса, что задерживаю его сына. Он выслушал это, сидя боком ко мне, в кресле-качалке у пустого камина, и даже не повернулся. «Вы ошибаетесь», — прошептал он. «Возможно, — кивнул я. — Но это должен будет решить судья». «Я не это имею в виду», — пояснил отец Гафитаса, повернувшись ко мне в своем кресле, и, когда я посмотрел на него, мне показалось, будто с его лица слетела маска. Когда он снова заговорил, я не услышал в его голосе ни мольбы, ни тревоги, ни горечи, а лишь одну серьезность. «Не знаю, действительно ли мой сын совершил то, в чем вы его подозреваете, — произнес отец Гафитаса. — Но мы разговаривали с ним, и он сказал, что раскаивается. Я ему верю, и единственное, о чем вас прошу — чтобы вы тоже ему поверили. Мой сын хороший парень, можете быть уверены. К тому же он не виноват во всем том, что с ним произошло. У вас есть дети?» Я покачал головой. «Ну да, вы же еще очень молоды, — продолжил отец Гафитаса. — Но я скажу вам кое-что, и, может быть, став отцом, вы вспомните мои слова: нет ничего сложного в том, чтобы любить своих детей. Сложно уметь поставить себя на их место. У меня это не получалось, и произошло то, что произошло. Но это больше не повторится. Гарантирую. Что вы выиграете, посадив моего сына в тюрьму? Подумайте. Ничего. Вы сказали, что задержали главаря и практически уничтожили банду. Что ж, значит, добились своей цели. Упрятав моего сына за решетку, вы, повторяю, ничего не выиграете, а просто получите еще одного преступника. Сейчас он никакой не бандит, но из тюрьмы выйдет настоящим преступником. И вы это знаете лучше, чем я». «Что вы от меня хотите?» — испытывая неловкость, произнес я. «Чтобы вы дали моему сыну шанс. У него впереди вся жизнь, он исправится, и данный эпизод станет для него лишь дурным воспоминанием. Он совершил ошибку, но это никогда больше не повторится. Инспектор, возвращайтесь домой и забудьте о моем сыне. Забудьте о том, что встречались с нами. Мы с вами незнакомы, этой ночью вы не были здесь, никогда не входили в дом, не разговаривали со мной. В общем, ничего этого никогда не было. Мы с моим сыном будем вечно вам благодарны. И вы сами станете благодарить себя за это».

Отец Гафитаса замолчал. Пока мы смотрели друг на друга, я думал о своем отце, старом полицейском, служившем в Касересе и готовившемся к выходу на пенсию, и подумал, что он сделал бы для меня то же самое, что отец Гафитаса для своего сына. «Вероятно, вы правы, — произнес я. — Но я не могу сделать то, о чем вы просите. Ваш сын совершил ошибку и должен ответить за это. Закон один для всех. Если бы это было не так, мы бы продолжали жить как в лесу». Я помолчал и продолжил: «Я прекрасно понимаю вас и сделаю все, чтобы смягчить предъявляемые ему обвинения. При наличии хорошего адвоката и небольшого везения вашему сыну придется провести в тюрьме год или чуть больше. Мне очень жаль, но ничего я не могу для вас сделать». Я ждал, чтобы отец Гафитаса мне ответил — возможно, в глупой надежде, что он признает хотя бы частично мою правоту. Однако он кивнул, после чего, глубоко вздохнув, молча отвернулся к камину и вновь погрузился в какое-то отрешенное состояние.

Я ждал Гафитаса, но поскольку он не выходил, отправился за ним. Открыв дверь в комнату Гафитаса, обнаружил его в том же положении, в каком оставил: он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене, с голыми ногами, торчавшими из-под вороха мокрых от пота простыней. Только на сей раз от его напускной уверенности не осталось и следа — на меня смотрели уже не просто растерянные и испуганные глаза подростка, а глаза ребенка или кролика, ослепленного фарами несущегося на него автомобиля. И тогда, вместо того чтобы велеть Гафитасу одеваться и следовать со мной, я замер в дверях комнаты, глядя на него, не думая ни о чем и не произнося ни слова. Не знаю, сколько времени это длилось, но когда мне удалось преодолеть оцепенение, я просто развернулся и ушел. Что вы об этом думаете?

— Это конец истории?

— Почти. Дальнейшее уже не представляет особого интереса. Хотя городок у нас маленький и здесь все друг друга знают и постоянно друг с другом сталкиваются, я не видел Гафитаса долгое время. Его отца я встречал пару раз на улице, и оба раза он меня узнал, поздоровался едва заметным кивком, однако не стал подходить ко мне. Сам же Гафитас вновь объявился лишь через много лет спустя, и в то время он был уже не Гафитасом, а Игнасио Каньясом, молодым человеком, окончившим университет в Барселоне и вернувшимся в наш город, чтобы начать карьеру. Когда нам доводилось встречаться с ним в тот период, мы оба делали вид, будто незнакомы, и даже не здоровались, но в начале девяностых годов меня назначили советником по безопасности губернатора провинции, и поскольку наше учреждение находилось напротив офиса Каньяса, мы стали сталкиваться с ним регулярно. Нам даже приходилось общаться по работе. Вот в те времена все изменилось: не могу сказать, что мы стали друзьями, но у нас сложились хорошие отношения. Разумеется, мы никогда не разговаривали с ним о прошлом, о том, когда и при каких обстоятельствах познакомились. В какой-то момент я почти забыл, что Игнасио Каньяс был когда-то Гафитасом. Он тоже не вспоминал о том, что я был тем самым полицейским, который охотился за ним и за бандой Сарко, выслеживая их по злачным заведениям китайского квартала. Вскоре я оставил службу в губернаторстве провинции, и мы с Каньясом перестали видеться. Вот и вся история.

9

— После той истории с налетом на «Банко Популар» в Бордильсе и визита инспектора Куэнки к нам в Колеру мы с отцом остались в деревушке на несколько дней. Не знаю, почему мы там задержались; наверное, потому, что на следующее утро после нашего приезда я проснулся с температурой. Это был четверг, и в течение двух суток жар не спадал. Я лежал в кровати, весь в поту, терзаемый кошмарами о преследовании, аресте и тюрьме. Врач сказал, что я стал жертвой обычного летнего гриппа, но, как мне кажется сейчас, меня свалила тогда паническая атака. Отец в те дни не отходил от меня. Приносил мне в постель фрукты, воду и суп из пакета и часами сидел рядом, читая мне газеты и бульварные романы, которые покупал в киоске на площади. Мы почти не разговаривали, отец не задавал мне никаких вопросов, и лишь время от времени я слышал, как он тихо беседовал с мамой по телефону, которую ему удалось убедить оставаться дома.

В субботу я почувствовал себя лучше и поднялся с кровати, но еще не выходил на улицу. И только тогда отец начал задавать мне вопросы. Их было столько, и мне столько всего нужно было ему рассказать, что мы провели за беседой все утро. Непосредственно после налета в Бордильсе, когда мы с отцом говорили в туалете у нас дома и потом, по дороге в Колеру, я сообщил ему основное. Но в тот раз, несколько дней спустя, я рассказал уже абсолютно все, в подробностях: с того самого дня, когда у нас в школе появился Батиста, и до нашей последней вылазки с бандой Сарко. Отец слушал меня, не перебивая, и, когда я закончил, заставил меня дать слово, что я никогда больше не появлюсь в китайском квартале и снова пойду в школу. Он же, в свою очередь, пообещал, что Батиста никогда не будет больше мне досаждать. Я спросил у него, каким образом он собирался этого добиться, и отец ответил, что, когда начнется учебный год, он поговорит с отцом Батисты.

Мы съели на обед курицу гриль с картофелем, купленную в деревенском ресторанчике, а потом посмотрели фильм. Когда он закончился, отец хотел выключить телевизор, но я вдруг заметил, что начинается серия «Синей границы», и попросил его не выключать. И это была не просто очередная серия — последняя. Я почти перестал смотреть сериал, когда присоединился к банде Сарко, и, как только началась та серия, мне бросилось в глаза, что фильм, оставшийся прежним, стал каким-то иным. Начиная непосредственно с заставки. Она была такой же, как раньше, и одновременно другой, потому что картинки, оставшиеся теми же, несли уже иной смысл: народное войско, пешее и конное, с оружием и знаменами в руках, было теперь знакомым, потому что его составляли персонажи из предыдущих серий — достойные люди, которые по воле злого Као Чу оказались по ту сторону закона и, один за другим, присоединялись к Линь Чуну и его благородным разбойникам с Лян Шань По. Так же и фраза, которую читал голос за кадром в начале каждой серии («Древние мудрецы говорили, что не следует презирать змею за то, что у нее нет рогов. Возможно, когда-нибудь она перевоплотится в дракона. Так же и один человек может однажды превратиться в целую армию»), обрела теперь новый смысл: она звучала не как заклинание, а стала свершившимся фактом. Один Линь Чун превратился в настоящее войско, а змея без рогов — в дракона.

Два дня назад, поскольку я знал, что нам предстоит разговор о тех днях в Колере, мне стало любопытно, и я, скачав из Интернета ту серию, убедился, что все было именно так, как мне помнилось. Хотите я расскажу?

— Пожалуйста.

— В начале серии Линь Шун и его люди с Лян Шань По осаждают столицу Китая, где Као Чу, фаворит императора, правит вместо него, держа запуганный народ в повиновении, под гнетом жестоких законов и нищеты. У Као Чу возникает план, как окончательно завладеть властью. Он хочет воспользоваться всеобщим страхом из-за подступившего к столице войска, чтобы, обвинив императора в слабости, убить его и основать собственную династию. Для разрушения этого плана Линь Чун решает совершить смелую вылазку: проникнуть со своими соратниками в город, добраться до императора и раскрыть ему коварный замысел Као Чу. Вылазка увенчивается успехом, и, благодаря храбрости и уму Линь Чуна и его товарищей, столица восстает против тирании, и Као Чу приходится бежать из города.

Потом начинается своего рода эпилог, в нем реализм сменяется сюрреалистичностью аллегории. Као Чу спасается от преследования, двигаясь по черной пустыне, с небольшой группой солдат, которые один за другим валятся на землю, обессиленные без питья и еды. Вскоре бывший фаворит императора остается один, падает с лошади и с трудом бредет по песку. Вокруг него реальность превращается в галлюцинации, где в беспорядочном хороводе кружат его бывшие жертвы, зловещие лица, копья, лошади, всадники, знамена, огни — призрачные видения, сводящие с ума и грозящие поглотить его, Као Чу попадается людям с Лян Шань По, и Линь Чун убивает его в поединке. На этом сюжетная линия заканчивается, но в конце сериала звучат еще две наставительные речи: первую произносит Линь Чун перед своими соратниками, которым он возвещает, что, хотя теперь зло, в лице Као Чу, повержено, оно может вернуться в любом другом обличье. Им следует сохранять бдительность и быть готовыми бороться и победить, ведь Лян Шань По — не название реки, а вечный символ, символ борьбы против несправедливости. Вторую речь, звучащую как пророчество, произносит голос за кадром: в то время как Линь Чун со своими товарищами удаляются верхом на лошадях в темноту, сообщается, что герои с Лян Шань По станут появляться всегда, когда возникнет необходимость восстановить справедливость на земле.

Последний образ — избитое клише, идеализированная картинка эпического сентиментализма, однако, увидев эти кадры в тот вечер в доме Ихинио Редондо, я не выдержал и заплакал. Я долго молча плакал, сидя в полумраке рядом с отцом в полупустой столовой дома, затерянного в этой тихой деревушке, и меня переполняло неведомое прежде ощущение, в котором перемешались безутешность, отчаяние и горечь. Таким образом я впервые познал вкус взрослой жизни, и мне стал ясен смысл выражения «крах иллюзий».

Это происходило в субботу. В воскресенье утром мы вернулись в Жирону, и весь тот день и несколько последующих я провел в беспокойстве. Начинался новый учебный год, а я дал отцу слово вернуться в школу и никогда больше не появляться в китайском квартале. Что касалось второго, то я сдержал обещание, и первое тоже собирался исполнить. Нет, мое беспокойство было связано вовсе не с этим и не с моей семьей: отношение у меня с домашними за несколько дней из отвратительных превратились в прекрасные, и, словно все мы заключили негласный договор, никто в доме не упоминал больше о нашем бегстве в Колеру и сопутствовавших этому обстоятельствах. Причина моей тревоги проистекала от неизвестности. Я не понимал, почему инспектор Куэнка не задержал меня в Колере, и боялся, что в любой момент он вновь явится к нам домой и заберет меня. Кроме того, в дни моей болезни в Колере у меня зародились подозрения, что именно я проболтался кому-то о нашем налете на банк в Бордильсе, став невольным виновником полицейской засады. Меня терзал страх, что Сарко, Гордо и Джоу подумают, будто я специально всех заложил, и решат сдать меня, чтобы свести счеты. В связи с этим передо мной встала мучительная дилемма. Я не хотел нарушать данного отцу обещания не появляться больше в китайском квартале, но в то же время мне нужно было туда пойти. Я хотел узнать, собирались ли Сарко, Гордо и Джоу выдать меня или они уже это сделали, и не задержали ли кого-нибудь еще из наших. Но больше всего хотелось увидеть Тере. Я собирался объяснить ей, что никого не выдавал, а полицейская засада у банка в Бордильсе появилась не по моей вине. И еще я хотел окончательно прояснить наши отношения. Теперь, когда Сарко исчез, между нами не было никаких преград.

Во вторник мне удалось разрешить мучившую меня дилемму: я отправился в район бараков, чтобы встретиться с Тере. Я уже упоминал, что прежде мне не доводилось бывать там, и я даже не знал их точного расположения. Единственное, что мне было известно с детства, — они находились где-то по ту сторону парка Ла-Девеса и реки Тер. Я пересек Ла-Девесу, проделав тот же путь, что и неделей раньше, когда убегал от полиции после налета на банк в Бордильсе, покинул парк и перешел через мост Ла-Барка. Свернул налево, спустился по ступенькам к берегу реки, снова поднялся и отправился далее по тропинке. Миновал пшеничное поле, старинный каменный дом с тремя пальмами перед ним и овраг с зарослями тростника, тополя, белой ивы, ясеня и платанов. Район бараков начинался в конце тропинки. Я имел смутное представление о бараках, приправленное в моем воображении романтикой приключенческого романа, и связанные с ними рассказы и комментарии, слышанные мной летом в компании Сарко. Однако они не развеяли подобное заблуждение, напротив, способствовали тому, что моя фантазия добавила им еще и эпический колорит историй о благородных разбойниках из японского сериала.

С первого взгляда район показался мне подобием рабочего поселка, состоявшим из шести рядов бараков, тесно прижатых друг к другу: это были строения со стенами из легкого бетона, крытыми шифером крышами и уровнем пола, приподнятым лишь на несколько сантиметров над землей. Но по мере того, как я продвигался по улицам, разделявшим бараки, — это были даже не улицы, а какие-то грязные дебри, где роились тучи мух и витал смрад клоаки, и посреди всего этого бродили голые дети и домашние животные, громоздились горы хлама, — я начал ощущать, что это не рабочий поселок, а апофеоз нищеты. Будто заколдованный и в то же время переполняемый отвращением, я продолжал свой путь, шагая мимо бараков с некогда белыми стенами, обходя зловонные водостоки и разведенные прямо на улице костры. Повсюду попадались чумазые дети, игравшие или катавшиеся на велосипеде и смотревшие на меня с безразличием и недоверием. Я двигался как сомнамбула, в подавленном состоянии, и, дойдя до конца одной улицы, внезапно пришел в себя и готов был уже развернуться и броситься прочь, но в этот момент заметил женщину, глядевшую на меня от двери последнего барака, всего в нескольких шагах от меня. Это была тучная женщина с очень бледной кожей. Она сидела на офисном стуле с ребенком на руках, волосы были повязаны темным платком, а большие глаза пристально смотрели на меня. Женщина поинтересовалась, кого я ищу, и я спросил про Тере. Поскольку мне была неизвестна ее фамилия, я принялся описывать Тере, и женщина сообщила, где ее можно найти. «Третий барак на последней улице, — сказала она и добавила: — На той, которая ближе к реке».

Барак, где жила Тере, был таким же, как остальные, с той лишь разницей, что вдоль его фасада было двумя рядами развешано белье, а на крыше торчала телевизионная антенна, более высокая, чем у других. Два окна закрывали жалюзи, но дверь была приоткрыта. Толкнув её, я услышал смех — явно из мультфильма по телевизору, в нос мне ударил какой-то приторно-сладкий запах, и, переступив порог, я одним взглядом охватил почти все жилище. Это было помещение площадью сорок квадратных метров, освещенное двумя голыми лампочками и разделенное занавесками на три своего рода комнаты. В главной находилась женщина, готовившая еду на плитке, на полу у ее ног лежала, свернувшись, собака, трое детей расположились перед телевизором на софе, сооруженной из большой деревянной доски и матраса, рядом с ними, на складном стуле, перед столиком с жаровней, сидела молодая мать, кормившая грудью младенца. В двух других комнатах я увидел лишь несколько матрасов, валявшихся на полу, поверх сооруженных из соломы лежанок. Тере стояла на одном из них перед открытым комодом со стопкой сложенной одежды в руках.

Едва я вошел в барак, все повернулись в мою сторону, включая собаку, которая поднялась и зарычала. Заметив, что Тере покраснела, я тоже покраснел, и, прежде чем кто-либо успел произнести хоть слово, она положила одежду на комод, взяла меня за локоть и, объявив своим, что скоро вернется, вытащила меня на улицу. Когда мы оказались в нескольких шагах от двери барака, Тере спросила: «Что ты здесь делаешь?» «Я искал тебя. Хотелось узнать, что с тобой все в порядке. У тебя есть новости от Сарко и остальных?» Мои слова успокоили Тере, и ее настороженность сменилась любопытством. Будто не услышав моего вопроса, она показала на повязку на моей руке и спросила, что произошло. Я принялся рассказывать ей про наш налет на банк в Бордильсе. Тере не прерывала меня, до тех пор пока я не сообщил, что полиция в тот день уже ждала нас на выходе. «Нас кто-то сдал», — произнесла она. «Да», — кивнул я. Потом Тере заявила, что ее это нисколько не удивляет, и я посмотрел на нее, не понимая, что она имела в виду. Тере пояснила: «Сарко виноват. Когда я сказала, что не смогу пойти с вами, он принялся обсуждать это дело со всеми подряд. Когда треплешься направо и налево, обязательно попадется тот, кому не следовало этого слышать. Сарко всегда предостерегал нас от этого и сам же облажался».

Вы не представляете, какое облегчение я испытал, услышав эти слова Тере. Избавившись от необходимости доказывать свою непричастность к доносу, я продолжил свой рассказ, хотя предпочел не упоминать о событиях, произошедших после того, как наша машина перевернулась у моста Ла-Барка: ни о задержании Сарко, ни о моем бегстве с отцом в Колеру, ни о визите инспектора Куэнки в дом Ихинио Редондо. Тере сообщила мне, что ей было известно о Сарко, Гордо и Джоу. Сказала, что с ними все в порядке, хотя Сарко загипсовали ногу. После трех дней допроса в комиссариате их передали судье, тот вынес решение отправить их в Барселону и посадить в «Ла-Модело». «Теперь они ждут суда, но неизвестно, сколько это продлится. Ты же помнишь, сколько прошло времени с тех пор, как сцапали Колилью и Дракулу, а они еще все маются в ожидании. Ну а что до Сарко с остальными, то им светит не менее четырех-пяти лет. Они признали лишь то, от чего совсем нельзя было отвертеться: оружие, угон машины, налет на банк и несколько нападений. Учитывая, сколько еще можно было бы на них повесить, они, можно сказать, легко отделались. О нас ничего не рассказали — ни о тебе, ни обо мне. В общем, они нас не сдадут. Если ты из-за этого беспокоился, то можешь расслабиться».

Меня задело, что Тере догадалась о моих мыслях, но не так, чтобы очень сильно: в то время ее мнение обо мне уже перестало быть для меня важным. Пока Тере говорила, я разглядел за ее плечом, по ту сторону реки, в просветах между деревьями, возвышавшиеся здания района Катерина-Альберт, и в тот момент я подумал, что мой дом и эти бараки находились одновременно близко и очень далеко друг от друга, и только тогда ко мне пришло осознание того, что я действительно был не таким, как они. Внезапно показалось ирреальным все произошедшее со мной за последние месяцы, и я понял, что принадлежал к миру по другую сторону реки, и воды синей границы вернулись в свое обычное русло. Стало ясно, что меня с Тере ничего больше не связывает, и она была лишь мимолетным увлечением лета.

Тере продолжала говорить, а я думал о том, как улизнуть из этого места. Она рассказывала о Сарко, мол, какой срок ему бы ни дали, надолго в тюрьме он не задержится. «Сбежит при первой же возможности. Это произойдет очень скоро». Я молча кивнул. Двое детей на велосипеде, со следовавшей за ними собакой, пронеслись в нескольких метрах от нас, забрызгав мне грязью кроссовки. Открылась дверь барака, откуда донеслись звуки перестрелки из телевизора и детский плач, и тут же показалась голова молодой женщины, которую я видел кормящей младенца. Она позвала Тере в дом, сказав, что нужна ее помощь. «Сейчас приду», — ответила Тере, и дверь барака закрылась. Тере погладила пальцем свою родинку возле носа и, вместо того чтобы отправиться в дом, спросила: «Ты появлялся с тех пор в «Ла-Фоне?» «Нет. А ты?» «И я нет. Но если хочешь, завтра вечером можем увидеться там. Я договорилась встретиться там с Линой». Я подумал секунду и произнес: «Хорошо». Тере улыбнулась — в первый раз за время нашего разговора. Потом быстро попрощалась и ушла в дом.

На следующий день я не явился в «Ла-Фон», и мне не доводилось видеть Тере до середины декабря. За эти три месяца моя жизнь совершенно переменилась, вернее, я вернулся к своей прежней жизни. К той, что была до Тере, до Сарко, до Батисты, в общем, до всех тех событий. Однако, это лишь отчасти было возвращением к прежнему, потому что сам я уже не был таким же, как прежде. Как я вам уже говорил, когда мы начинали разговор о Сарко: в шестнадцать лет границы легко преодолимы — во всяком случае, так было в те времена. Граница Тер и Оньяр оказалась такой же зыбкой, как и Лян Шань По — по крайней мере, для меня. Три месяца назад я буквально за несколько дней перестал быть «чарнего» из среднего класса и превратился в члена подростковой банды, а тремя месяцами позже внезапно отказался от этой роли и снова стал юношей из хорошей семьи. Вот так просто и быстро все могло измениться. Конечно, уничтожение банды Сарко значительно все упростило: кто-то находился в тюрьме, кого-то убили или покалечили, а те, кто оставался на воле, не пытались найти меня, и я не искал их. Семья способствовала моему возвращению к прежней жизни. После дней, проведенных в Колере, отношения у меня с домашними удивительным образом улучшились, и, хотя отец был в курсе того, что произошло со мной в последние месяцы, он больше не задавал мне об этом вопросов. Мама и сестра тоже не проявляли любопытства, у дома у нас все вели себя так, будто событий этого лета никогда не было.

Однако по-настоящему необратимым мое возвращение на эту сторону синей границы стало, когда я вернулся в школу, и особую роль сыграли вот какие обстоятельства. Через два дня после моего посещения бараков у нас начались занятия в школе. Утро первого учебного дня выдалось ясным и солнечным, на небе не было ни облачка, и свежепостриженный газон футбольного поля блестел так, будто его только что полили. В восьмиугольном дворике школы, где мы ждали, пока нам откроют двери в классы, я поздоровался издалека с несколькими старыми приятелями с Катерина-Альберт, но Батисты нигде не было. Однако я не успел даже потешить себя надеждой, что он сменил школу, потому что во время переклички прозвучало его имя.

Батиста появился ближе к полудню, но мы не пересекались до того времени, как закончились занятия. Я собирался выйти с территории школы через заднюю дверь, там, где находилась парковка, но, завернув за угол столовой, увидел в нескольких метрах от себя Батисту. Он сидел на своем «Лобито», стоявшем у стены, и вместе с ним были все остальные — Матиас, братья Бош, Инчаусти, Руис и Каналес. При виде меня они замолчали, и я понял, что мое появление стало для них неожиданным. Кроме того, мне стало ясно, что особого выбора у меня нет. Если я не хотел обратиться в позорное бегство, повернувшись к ним спиной и направившись к главному выходу, мне ничего не оставалось, кроме как пройти мимо Батисты и остальных. С бешено колотящимся сердцем я зашагал дальше и, когда поравнялся с Батистой, тот поднялся со своего «Лобито» и преградил мне дорогу вытянутой рукой. Я остановился. «Давно не виделись, недокаталонец, — сказал Батиста. — Где ты пропадал?» Я промолчал. Батиста кивнул на мою забинтованную руку: «А это что? Комар укусил?» Я услышал чье-то нервное, сдавленное хихиканье. И тогда, без какого-то специального замысла, я почему-то ответил по-каталански: «Нет, это пуля». Батиста расхохотался: «Да ты шутник, Дамбо!» Потом, после паузы, добавил: «А ты что — теперь всегда будешь говорить только по-каталански?» Я повернулся к Батисте и, посмотрев ему в лицо, сделал поразительное открытие. С неожиданным ощущением победы, чувствуя себя почти как Рокки Бальбоа из игрового автомата — мускулистый, триумфальный, в шортах с изображением американского флага, вздымающий руки перед ревущими трибунами, тогда как поверженный противник лежит, распластанный, на полу ринга, — я понял, что теперь мне безразлично, что Батиста называл меня «недокаталонцем» и «Дамбо». Он был лишь пустым пижоном, сынком богатых родителей и безобидным задирой. Странно, что я совсем недавно боялся его. Еще более удивительным для меня стало то, что я не чувствовал желания мстить Батисте, поскольку у меня уже не было ненависти к нему. Вероятно, это и являлось лучшим способом мести.

Батиста сразу понял, что происходило у меня внутри. Смешки застыли на его губах, и, словно ища поддержки, посмотрел на Матиаса и остальных. Потом снова повернулся ко мне и, не отводя глаз, в которых уже не было ни сарказма, ни презрения — лишь одно замешательство, — опустил руку, давая мне пройти. Зашагав дальше по направлению к выходу, я произнес достаточно громко, чтобы все услышали: «С тобой — да, Батиста». В тот день я обедал дома с отцом, мамой и сестрой. После обеда, когда мы остались с отцом одни, он спросил меня, как прошел мой первый учебный день в школе. Он уже задавал мне этот вопрос за обедом, и я повторил ему ответ, сказав, что все прошло хорошо. Затем я поинтересовался, говорил ли он с отцом Батисты. «Пока нет, — ответил отец. — Я собирался сделать это завтра». «В этом уже нет необходимости». Отец пристально посмотрел на меня. «Все уладилось», — пояснил я. «Ты уверен?» Я кивнул: «Да».

Конечно, у меня вовсе не было полной уверенности в этом, но, как оказалось, я не ошибся. Наша встреча на школьной парковке убедила Батисту, что в то лето я перестал быть змеей и превратился в дракона. Моя первая победа над Батистой оказалась последней, и со второго дня учебного года его будто подменили. Он больше не пытался издеваться надо мной, наоборот, старательно избегал меня, а если ему все же приходилось когда-либо что-то говорить мне, то всегда обращался ко мне только на каталанском. Мои старые друзья с Катерина-Альберт тоже, казалось, переменились: сначала Матиас, а потом постепенно и остальные начали отдаляться от Батисты и стали искать дружбы со мной. Я понял, что авторитет можно потерять так же легко, как завоевать, и все мы поодиночке — почти всегда безобидные существа, но, объединяясь в группы, перестаем быть таковыми.

В общем, я помирился с друзьями с Катерина-Альберт, однако в середине осени наше общение почти сошло на нет, а я тем временем подружился с ребятами с последнего курса школы перед поступлением в университет. В их компании я познакомился со своей первой девушкой. Ее звали Монтсе Роура, она не училась в Лос-Маристас, но принадлежала к этой компании, потому что там был ее брат Пако. Монтсе и Пако были из Барселоны, переехали в Жирону два года назад, после смерти родителей, и жили вместе со своими родственниками в фамильном особняке в старинной части города, где в их распоряжении находилась отдельная квартира. Это делало их центром компании, потому что двери их дома всегда были открыты, и почти не было ни одной пятницы и субботы, когда бы мы ни собирались вечером у них, чтобы слушать музыку, разговаривать, пить и курить. И еще принимать наркотики, но это началось, когда к их компании присоединился я, поскольку я был единственным, кто имел в этом деле опыт и знал, как можно их достать. В общем, это было замечательное время, время многих перемен в моей жизни. В будние дни я ходил в школу и усердно учился, а на выходных отрывался по полной в компании Монтсе и своих новых друзей. Я вернул себе самоуважение и даже приумножил его. Отношения с родителями полностью наладились. И я почти забыл про Сарко и Тере.

Именно во время одной из вылазок за наркотиками мне довелось встретить Тере. Это произошло в середине декабря. В тот раз со мной были двое из нашей компании, почти всегда сопровождавшие меня во время подобных вылазок: один из них Пако Роура, а другой — Дани Омедес, тоже один из постоянных участников наших вечеринок. Тем летом Пако получил водительские права, и в его распоряжении был «Сеат» его дяди, так что каждую пятницу вечером он возил меня в бар «Флор» в Сальте, где по-прежнему обитали двое барыг, у которых мы с Сарко, Тере и остальной компанией покупали наркотики летом. Их звали Родри и Гомес. В тот вечер ни того, ни другого не было в баре, и никто не знал, где их найти. Мы безрезультатно прождали больше часа и в конце концов отправились кружить по городу, ища сначала тех двоих, а потом — просто кого-нибудь, у кого можно закупиться. Рыскали наугад, обойдя многие бары района Сант-Нарсис и старого города — «Авенида», «Акапулько», «Эндеррок», «Ла-Трумфа», «Паб Грок», но нам так никого и не удалось найти. Меня охватил соблазн отправиться в «Ла-Фон», но я отогнал от себя эту мысль. Было уже почти десять вечера, когда кто-то посоветовал нам съездить в один бар в Виларрохе. Без особой надежды мы отправились туда, нашли бар, и я, оставив Пако и Дани в машине, вошел внутрь.

Я увидел ее, едва переступив порог. Они сидела в глубине бара, крошечного помещения, со стенами, украшенными фарфоровыми тарелками: там было полно посетителей и дым стоял столбом. Тере сидела в компании троих парней и девушки перед столиком, заставленным пивными бутылками и полными окурков пепельницами. Прежде чем я успел приблизиться, она узнала меня, и улыбка осветила ее лицо. Поднявшись, Тере пробралась через толпу, приблизилась ко мне и задала тот же вопрос, что три месяца назад, когда я явился к ней в район бараков. Только на сей раз ее тон был веселым, а не подозрительным: «Что ты здесь делаешь, Гафитас?» За те три месяца, что мы не виделись с Тере, я почти забыл ее, и когда вспоминал о ней, в моей памяти возникал затрапезный образ жалкой, придавленной нищетой обитательницы района бараков, откуда я в тот день удрал, переполняемый отвращением. Однако в декабре Тере снова предстала передо мной такой, какой я увидел ее впервые в игровом зале «Виларо» и какой она была в моих глазах все лето: насмешливой, уверенной в себе, сияющей — самой красивой девушкой, которая когда-либо встречалась мне в жизни.

Я ушел от ответа на вопрос и предложил Тере выпить пива. Улыбнувшись, она согласилась, мы подошли к стойке, заказали два пива, и она снова спросила меня, что я делал в этом баре, один. Я ответил, что нахожусь не один и двое приятелей ждут меня снаружи, в автомобиле, потом спросил, как у нее дела. «Хорошо», — ответила Тере. Пока нам подавали пиво, мне пришло в голову, что Тере могла бы достать нам наркотики, и одновременно с этим я понял, что прежде должен был задать ей другой вопрос. «Как там Сарко?» — произнес я. Тере сообщила, что он по-прежнему находился в «Ла-Модело» в ожидании суда, как Гордо и Джоу. Она несколько раз ездила в Барселону, чтобы повидаться с ним, и, в общем, у него все в порядке. Также я узнал от Тере, что в отличие от Сарко, Гордо и Джоу у Чино и Дракулы уже был суд, и их приговорили к пяти годам, которые они остались отбывать в той же «Ла-Модело». Тере уже несколько месяцев не бывала в «Ла-Фоне» и китайском квартале. После того как Сарко и остальные попались, там начались рейды, проверки и задержания, перекинувшиеся также впоследствии на район бараков и бары Сальта и Жерман-Сабат. Из-за всего того, что начала вытворять полиция, остатки банды оказались рассеяны, и, хотя никто из наших больше не был задержан, еще кое-кто в результате оказался в тюрьме. «Помнишь Генерала и его жену?» — спросила Тере. «Естественно», — кивнул я. «Он тоже сейчас за решеткой. Его будут судить за то, что он продал Сарко оружие. А его жену вообще убили. Ну, правда, у них не было выхода: когда полицейские явились в дом Генерала, его жена начала отстреливаться, и в конце концов ей удалось даже пристрелить одного легавого». Тере посмотрела на меня с ликованием и восхищением. «Каково, а? — воскликнула она. — А мы-то считали старуху слепой».

Свой рассказ Тере закончила хорошей новостью: она больше не жила в районе бараков, то есть этих бараков уже не существовало. Их снесли, и неделю назад людей оттуда переселили в Ла-Фон-де-ла-Польвора, неподалеку от их прежнего места, и теперь все они обитали в новых квартирах, в недавно возведенных домах только что построенного квартала. Пока Тере рассказывала о своей новой жизни в Ла-Фон-де-ла-Польвора, я подумал, что конец бараков был концом Лян Шань По, последней точкой в истории о синей границе. Когда она закончила говорить, я испугался, что ей придет в голову поинтересоваться, что происходило у меня за все то время, пока мы не виделись. Я решил опередить Тере, пока она не успела сменить тему. «Мне нужен «шоколад», — сказал я. — Мы ездили во «Флор», но Родри и Гомес сегодня куда-то запропастились, и мы весь вечер повсюду ищем». «Тебе сильно надо?» — спросила Тере. «Да». «Сколько?» «Трех пластинок будет достаточно». Тере кивнула: «Ладно, подожди меня на улице».

Я заплатил за пиво, вышел из бара и направился к площадке, где мои друзья ждали меня в автомобиле. Дани опустил стекло и спросил: «Ну что?» «Нам повезло», — сказал я, оставшись стоять рядом с машиной. Пако, сидевший на водительском сиденье, держал руки на руле, словно готов был, в случае чего, ударить по газам и скрыться. «Посмотрим, — произнес он. — Не нравится мне это место». Через несколько минут из бара появилась Тере, и я двинулся ей навстречу. Вытащив из кармана своей куртки три пластинки гашиша, завернутые в фольгу, она передала их мне, а я, взяв их одной рукой, другой сунул ей три купюры по тысяче песет. После произведенного обмена мы посмотрели друг на друга, стоя в полумраке, между длинной полоской света от двери бара и круглым свечением, исходившим от ближайшего фонаря. Ночь была сырой и холодной. Мы стояли не близко друг к другу, но двойное облако пара от нашего дыхания, казалось, объединяло нас, окутывая общим туманом. Я быстрым жестом указал на «Сеат» и сказал: «Меня ждут». В этот момент трое мужчин из бара прошли мимо нас и, оживленно разговаривая, зашагали вверх по улице. Тере повернулась, глядя им вслед, а я внезапно вспомнил о том, что произошло у нас с ней в туалете игрового зала и на пляже в Монтго. На мгновение меня охватило желание поцеловать ее, но я напомнил себе о том, что уже не влюблен в нее и она была для меня всего лишь странным и мимолетным увлечением лета. Тере снова повернулась ко мне. «Сегодня у меня встреча с друзьями, — торопливо сказал я, с ощущением, будто меня поймали на чем-то постыдном. — А завтра ты занята?» «Нет», — ответила Тере. «Если хочешь, можем увидеться», — предложил я. «Не обманешь меня на сей раз?» — усмехнулась она. Я понял, что она имела в виду тот случай, когда во время нашей последней встречи мы, прощаясь перед дверью барака, договорились увидеться на следующий день в «Ла-Фоне», а я потом не пришел. Я не стал делать вид, будто забыл про тот случай. «На сей раз нет», — пообещал я. Тере улыбнулась: «Где встретимся?» «Где хочешь, — улыбнулся я, но мне вдруг вспомнился тот день, на дискотеке «Марокко», когда Тере научила меня, что необязательно уметь танцевать, чтобы танцевать — достаточно просто хотеть двигаться, и я добавил: — Ты еще бываешь в «Руфусе»?» «Уже нет. Но можем встретиться там». «Тогда договорились», — произнес я. «Договорились», — повторила она и, поцеловав меня в щеку на прощание, направилась обратно в бар.

Я вернулся к машине. «Ну что, «шоколад» у тебя?» — спросил Дани, едва я открыл дверцу. Я кивнул, и, заводя автомобиль, Пако воскликнул: «Зашибись!» Затем он спросил: «А что за телка?» «Какая телка?» «Телка, которая продала тебе «шоколад», — пояснил Пако. «Ну, и что с ней?» — пожал плечами я. «Чувиха явно из отбросов общества. Откуда ты ее выкопал?» «Из отбросов — это да, — вмешался в разговор Дани, — но вообще, по-моему, классная телка. Или это издалека и ночью все телки кажутся классными?» «Нет, она действительно классная, — подтвердил я. — Но только не надо ничего воображать — я с ней едва знаком». «А я и не воображаю ничего, — проговорил Дани. — Но если познакомишься с ней поближе, она сразу залезет к тебе в штаны, чтобы запенить твоего дружка». Остановившись на перекрестке, Пако отнял руки от руля и сделал неприличный жест. «Чего там воображать, — сказал он. — Я такой чувихе не доверил бы своего дружка даже под страхом смерти. Такие, как она, способны откусить его напрочь». Дани расхохотался. «Можешь болтать что угодно, придурок, — заметил я. — Но не вздумай упомянуть об этом при Монтсе. А то, чего доброго, тогда она сама мне его оторвет — и было бы из-за чего! Но ты же знаешь свою сестру, она просто огонь». На сей раз засмеялся сам Пако, польщенный. Мы выехали из Виларрохи, миновали кладбище, и внезапно я почувствовал себя плохо, словно меня укачало или я начал заболевать. Пако и Дани, сидевшие впереди, продолжали болтать, пока мы возвращались в центр.

Я провел ту ночь и весь следующий день в мыслях о Тере. Меня терзали сомнения. Я одновременно хотел и не хотел увидеться с ней. Желал и не желал пойти в «Руфус». Хотел оставить на одну ночь Монтсе и своих новых друзей и в то же время не хотел этого. В общем, я не увиделся с Тере, не пошел в «Руфус» и не оставил своих друзей, однако та субботняя ночь была для меня невыносимой. Хотя я пробыл допоздна дома у Монтсе и Пако, мне не удавалось выкинуть из головы то, что я во второй раз обманул Тере. Я представлял ее в «Руфусе», в свете круживших над танцполом огней, танцующей под те же песни, что звучали этим летом, как бывало столько раз, когда я наблюдал за ней от стойки бара. Тере тогда буквально сливалась с музыкой, так же естественно, как перчатка с рукой. И всю ту ночь меня неотступно преследовал этот образ — как она танцует в одиночестве, дожидаясь меня и не зная, что я не приду.

Утром в воскресенье я проснулся с чувством вины, с неприятным ощущением, что накануне совершил серьезную ошибку, и, чтобы исправить ее, я решил отправиться в Виларроху — в бар, где случайно встретился с Тере пару дней назад. Однако немного позже моя решимость исчезла. Во-первых, меня некому было отвезти в Виларроху — я не мог просить об этом Пако. Во-вторых, у меня не было уверенности, что удастся найти там Тере, и, кроме того, я договорился встретиться после обеда с Монтсе и остальными. В результате я не поехал в Виларроху, и мне стало ясно, что это конец истории о синей границе.И это действительно был конец, потому что на этом была поставлена точка.

— Вы хотите сказать, что это был последний раз, когда вы виделись с Тере в тот период?

— Да.

— И о Сарко вы тоже больше не имели известий?

— Никаких.

— Что ж, полагаю, на сегодня мы можем закончить?

— Думаю, да.

Часть вторая По эту сторону

1

Вы помните, когда снова увидели Сарко?

— В конце 1999 года, здесь, в Жироне.

— В те времена он уже не был прежним.

— Разумеется, нет.

— Я имею в виду, что за это время он успел создать и разрушить миф о самом себе.

— В любом случае правда то, что в жизни у Сарко все развивалось с головокружительной скоростью. В те времена, когда я принадлежал к его компании, в конце семидесятых, Сарко являлся первопроходцем, а когда снова увидел его, в конце девяностых, он был уже анахронизмом, если не сказать — отжившим свое персонажем.

— От первопроходца до анахронизма расстояние всего в двадцать лет.

— Вот именно. Когда я познакомился с ним, он был прототипом, предвосхитившим появление тысяч криминальных подростков, наводнивших тюрьмы в восьмидесятые годы, заполнивших страницы газет, эфир радио и телевидения и поселившихся на экранах кинотеатров.

— Я бы сказал, что он не просто предвосхитил их появление, но и сам являлся ярчайшим их представителем.

— Вероятно.

— Назовите мне имя преступника тех времен, более известного, чем Сарко.

— Однако в конце девяностых со всем этим было покончено. Именно поэтому я говорю, что Сарко к тому моменту стал отжившим свое персонажем, своего рода осколком другой эпохи. В те годы уже не было особого интереса в СМИ к подростковой преступности, не было ни фильмов про молодежные банды, ни по большому счету самих молодежных банд. К тому времени в стране произошли перемены, и подростковая преступность стала восприниматься как последнее порождение экономической разрухи, репрессий и отсутствия свободы эпохи франкизма. После двадцати лет демократии диктатура представлялась чем-то очень далеким, и все мы стали жить в бесконечном опьянении достатка и оптимизма.

Город тоже сильно изменился. Жирона перестала быть послевоенным городом, каким являлась в конце семидесятых годов, и превратилась в туристический городок с открытки — современный, радостный и самодовольный. От Жироны моей юности тогда мало что осталось. «Чарнегос» исчезли: с одной стороны — маргинализовавшись, в том числе не без помощи героина; а с другой — став частью экономически процветающего общества, со стабильной работой, детьми и внуками, посещавшими частные школы и говорившими по-каталански, поскольку с приходом демократии каталанский язык стал официальным. Также исчез и пояс кварталов «чарнегос», угрожающе стискивавших центр города. Вернее, он претерпел определенную трансформацию: Жерман-Сабат, Виларроха и Пон-Мажор стали процветающими районами, а другие, вроде Сальта, сделались более самостоятельными образованиями и оказались заполнены африканскими иммигрантами. И лишь Ла-Фон-де-ла-Польвора, куда переселили последних обитателей бараков, превратился в гетто, где процветала преступность и торговля наркотиками. Сами бараки снесли, и на их месте вырос парк и Фонтажау, квартал таунхаусов — домиков с гаражом, садом и площадкой для барбекю.

По эту сторону Тер парк Ла-Девеса оставался прежним, однако район Ла-Девеса перестал быть окраиной. Город принял его в свои объятия, разросшись по обе стороны реки и поглотив сады, окружавшие в период моего детства блоки домов на улице Катерина-Альберт. Школа Лос-Маристас сохранилась на прежнем месте, а вот игровой зал «Виларо» закрылся вскоре после того, как я перестал там бывать: сеньор Томас оставил свой бизнес. Что касается китайского квартала, то он не пережил перемен в городе, однако в отличие от Ла-Девеса, превратившегося в район среднего класса, китайский квартал стал местом для избранных. Там, где двадцать лет назад обитали отбросы общества, заполнявшие зловонные улочки, убогие бары, грязные бордели и прочие злачные места, теперь красовались кокетливые площади, бары с террасами, шикарные рестораны и мансарды, перестроенные модными архитекторами и принимавшие посещавших город артистов, иностранных миллионеров и других успешных людей.

— Таких, как вы, например.

— Более или менее.

— Вы считаете себя успешным человеком?

— Я не считаю, я им являюсь. В моей адвокатской конторе работают четырнадцать человек, среди них шесть адвокатов. В среднем мы проводим около ста успешных дел в год. Думаю, это вполне можно назвать успехом.

— Да. Только — если позволите мне заметить — вы разговариваете не так, как успешные профессионалы.

— А как они разговаривают?

— Вы не производите впечатление человека, имеющего жесткую хватку.

— Потому что я «убрал ее в ящик стола», как поет в своей песне Каламаро. Но она у меня была, не сомневайтесь. А сейчас… что ж, наверное, я становлюсь старым.

— Перестаньте! Вам нет еще пятидесяти.

— В таком возрасте еще совсем недавно люди считались старыми или стоящими на пороге старости. Мой отец умер в пятьдесят семь, и мама прожила немногим больше. А сейчас все вокруг хотят быть вечно молодыми. Я понимаю это желание, но оно кажется мне глупым. Проблема в том, что молодым можно быть только в молодости, а старым — в старости. Иными словами, человек молод, когда у него нет воспоминаний, а стар тот, у кого за каждым воспоминанием таится хотя бы капля горечи. И я вот уже ощущаю это на себе.

— Ладно, давайте продолжим. Расскажите, что происходило в вашей жизни в тот период, когда вы потеряли из виду Сарко, до того момента, когда снова встретились с ним.

— Закончив школу Лос-Маристас, я уехал в Барселону. Там я провел пять лет, изучая право в университете. Снимал жилье вместе с другими студентами и за время учебы сменил три места — последним из них была квартира на улице Ховельянос, рядом с Рамблой. Я делил ее с двумя приятелями, учившимися вместе со мной, — Альбертом Кортесом и Хуанхо Губау. Кортес был из Жироны, как и я, но окончил институт Висенса Вивеса, где училась моя сестра. Губау был из Фигераса, его отец работал прокурором. Много времени мы посвящали учебе, не увлекались наркотиками и на выходные, за исключением периода экзаменов, уезжали домой. В первое время моей жизни в Барселоне я продолжал встречаться с Монтсе Роура, но через год мы с ней расстались, и это окончательно отдалило меня от моих друзей из Лос-Маристас, хотя, впрочем, к тому времени наша компания почти распалась. Потом у меня было несколько девушек, пока на третьем курсе я не познакомился с Ирене, она тоже изучала право, только в Центральном университете Каталонии. Через три года мы поженились, приехали жить в Жирону, и у нас родилась Элена, моя единственная дочь. Я начал работать в адвокатской конторе Ихинио Редондо. Я уже упоминал в своем рассказе Редондо — не знаю, запомнили ли вы его.

— Конечно: это человек, предоставивший вашему отцу свой дом в Колере, чтобы вы могли там спрятаться.

— Редондо убедил в тот день моего отца не отводить меня в комиссариат, во всяком случае, я считал, что это был именно он… Редондо сыграл важную роль в моей жизни. Настолько важную, что если бы не он, то, скорее всего, я вообще не стал бы адвокатом. Прежде я не чувствовал в себе склонности к данной профессии. Редондо был земляком моих родителей, открыл свою адвокатскую контору, и, будучи подростком, я восхищался им. Он был — или казался мне — не таким, как мой отец. В отличие от моего отца у него были деньги, он окончил университет, а мой отец нет. Редондо ходил по вечерам развлекаться и отдыхать, а мой отец сидел дома. Отец придерживался умеренных политических взглядов и голосовал за центристов, а Редондо являлся радикалом. Много лет я считал его коммунистом или анархистом, пока наконец не узнал, что он был сторонником Фаланги. Редондо был отличным адвокатом и замечательным человеком, кроме того, он был вспыльчивым и ветреным, охотником до проституток, игроком и любителем выпить, и еще он очень любил нашу семью и меня. Именно по совету Редондо я занялся изучением юриспруденции, и по окончании университета он принял меня в свою адвокатскую контору стажером, научил всему, что знал сам, и через несколько лет я стал его единственным компаньоном. Однако вскоре произошло событие, перевернувшее всю его жизнь. Случилось так, что Редондо влюбился в жену своего разорившегося клиента. Влюбился по-настоящему, как подросток, до такой степени, что оставил семью, четырех детей и ушел к той женщине. Только в результате, когда клиент вышел из тюрьмы благодаря стараниям Редондо, женщина бросила его и вернулась к своему мужу. Редондо тогда чуть не сошел с ума, пытался покончить с собой и куда-то исчез. Нам стало известно о его судьбе лишь через четыре года. Он погиб, переходя дорогу в центре города Асунсьон, в Парагвае, попав под колеса грузовика.

Таким образом я стал главой адвокатской конторы Редондо. В те времена мы с Ирене уже развелись, она вернулась в Барселону, и я стал видеться с дочкой только по выходным, неделя через неделю, и на каникулах. Но в профессиональном плане это было самое лучшее для меня время. Редондо очень многому меня научил, в том числе и тому, что хороший адвокат при необходимости должен уметь пренебрегать моральными принципами. А впоследствии я кое-чему научился и сам, например, как использовать в своих интересах прессу. Потом я понял, что для того, чтобы расти, нужно иметь хороших помощников, и пригласил к себе на работу Кортеса и Губау, служивших тогда в адвокатской конторе в Барселоне. Вскоре они стали моими компаньонами, хотя я сохранил за собой главное положение. В общем, жесткая хватка у меня имелась! Я всегда стремился быть лучшим, и мне это удавалось. Кортес даже говорил, что в Жироне не бывает такого дела, в каком та или другая сторона не прошла бы через нашу контору.

Но потом все изменилось. Не спрашивайте меня почему. Я не знаю. В тот момент, когда я добился денег и положения, за которые боролся долгие годы, меня охватило чувство ненужности, ощущение, будто я выполнил уже все, что должен, и впереди у меня не жизнь, а жалкий ее остаток, унылое и неизвестно зачем продленное существование. Это было ощущение, что вся моя жизнь являлась ошибкой, я прожил чью-то чужую судьбу, словно в какой-то момент свернул не на ту дорогу и все дальнейшее стало результатом маленького, но рокового недоразумения… Так печально и запутанно обстояли у меня дела в тот период, когда в моей жизни вновь появился Сарко. Вероятно, это может объяснить то, что в результате произошло.

— Что ж, вы не только успешный, но и не самый обычный адвокат.

— Что вы имеете в виду?

— То, что, прежде чем стать адвокатом, вы были преступником, а значит, вам не понаслышке известны обе стороны закона. А это не столь уж обычное дело, вы не находите?

— Не знаю. Но могу точно сказать, что адвокат и преступник не находятся на противоположных сторонах закона, поскольку адвокат — не представитель закона, а посредник между правосудием и преступником. Все это делает нас двойственными людьми, с сомнительной моралью. Всю жизнь мы имеем дело с ворами, убийцами и психопатами. На любого человека оказывает влияние его окружение, и мы в конце концов впитываем в себя мораль воров, убийц и психопатов.

— Как вы решили стать адвокатом с таким мнением об этой профессии?

— Прежде чем стать адвокатом, я не имел ни малейшего представления о том, что это такое. Я говорил вам, как все сложилось.

— Да. А теперь расскажите, как развивалось ваше отношение к Сарко в те годы, когда вы не виделись с ним. Как вы следили за созданием и разрушением мифа о Сарко?

— Сначала поясните, что вы подразумеваете под словом «миф».

— Полагаю, это история, гуляющая в народе и содержащая вперемешку правду и ложь, при этом правда в ней такова, что ее невозможно поведать абсолютно правдиво.

— Но скажите тогда: чья это правда?

— Общая правда, затрагивающая всех нас. Подобные истории существовали всегда, люди придумывают их, потому что не могут без них существовать. История Сарко имеет лишь то небольшое отличие, что ее сочинили не сами люди — вернее, не только они, а прежде всего СМИ: радио, газеты, телевидение. Также внесли свою лепту песни и кинофильмы.

— Что ж, именно так я и следил за созданием и разрушением мифа о Сарко — через прессу, книги, песни и фильмы. Так же, как и другие люди. Ну, не совсем, конечно, как другие люди, ведь я знал Сарко, когда он был подростком. Вернее, я не просто знал его, а был одним из его банды. Разумеется, это тайна для всех. За исключением моего отца и инспектора Куэнки, никто из тех, кто не был в свое время завсегдатаем китайского квартала, не подозревал, что в шестнадцать лет я состоял в банде Сарко. Однако отец никогда ни с кем не обсуждал дело, и, насколько мне известно, инспектор Куэнка тоже. Я же все эти годы пристально отслеживал информацию о Сарко: вырезал и сохранял заметки из газет и журналов, смотрел фильмы, основанные на его жизни, записывал репортажи и интервью, которые показывали по телевизору, читал его мемуары и написанные о нем книги. Таким образом сформировался архив, который я предоставил в ваше распоряжение.

— Он просто великолепен. Материалы значительно облегчают мне работу.

— Я бы не сказал, что он великолепен. Там собрано далеко не все — правда, если что и отсутствует, то нечто второстепенное. Кроме того, многое я достал годы спустя — в библиотечных отделах периодики и на блошиных рынках. Разумеется, жене и друзьям мое увлечение Сарко и всем, связанным с миром молодежной преступности, казалось довольно странным и иногда даже несносным, но по большому счету это было не намного более удивительным чудачеством, чем ребяческая страсть коллекционера, собирающего марки или модели поездов.

Помню, например, как мы с Ирене отправились посмотреть «Диких парней», первый из четырех фильмов, снятых о Сарко, режиссера Фернандо Бермудеса. Я примерно знал содержание фильма, потому что читал о нем в газетах, однако по мере того как развивалось действие и перед моими глазами воскресали события, участником которых я являлся, у меня случился приступ тахикардии и тело покрылось холодным потом. Нам с женой пришлось спешно покинуть кинотеатр. На следующий день я вернулся туда один, чтобы посмотреть фильм. Потом я смотрел его три или четыре раза, с навязчивым упорством ища в нем реальность, прятавшуюся за вымыслом, словно фильм содержал в себе тайное послание, которое только я способен расшифровать. Как вы, наверное, догадываетесь, больше всего меня интересовал персонаж Гафитаса, и я задавался вопросом: действительно ли таким видел меня Сарко — робким подростком из приличной семьи, изменившимся после попадания в банду и задумавшим предать главаря, чтобы отнять у него лидерство и девушку. В конце истории так и происходит: Гафитас совершает предательство и, кроме того, оказывается единственным, кому удается уйти от полиции, — и этот финал без объяснений, оставивший в недоумении стольких зрителей, кажется мне лучшей частью фильма.

Также я помню, при каких обстоятельствах мне довелось увидеть телевизионную пресс-конференцию, которую Сарко давал прямо в барселонской «Ла-Модело», весной или летом 1983 года, когда ему удалось свой провалившийся побег превратить в самый известный тюремный бунт в истории Испании. В тот вечер я пришел познакомиться с семьей Ирене и хорошо помню, что после того, как она представила меня своим родителям и мы пили аперитив, внезапно я разглядел на другом конце столовой, на экране телевизора, работавшего без звука, лицо Сарко. Изображение было расплывчатым, но я сразу его узнал: Сарко был с длинными волосами и в обтягивающей футболке с коротким рукавом, под которой сильно выделялись грудные мышцы. Он сидел в свете телевизионных прожекторов, под вспышками фотокамер, в окружении журналистов и заключенных, и, как казалось, требовал тишины. Его предплечье было перетянуто жгутом, конец которого он зажимал ртом, тогда как в другой руке держал шприц, собираясь сделать себе укол героина. Очевидно, таким образом Сарко намеревался продемонстрировать, что тюрьмы наводнены наркотиками. В тот момент я разговаривал с отцом Ирене, и, как впоследствии она мне рассказывала, ничего не объяснив и напрочь забыв о своем собеседнике, я поднялся, подошел к телевизору, включил звук и принялся увлеченно слушать и следить за тем, что происходило на экране, а Ирене за моей спиной пыталась как-то исправить положение и обратить ситуацию в шутку. «А я и не говорила, что он безупречен, — сказала она отцу. — Он помешан на молодежной преступности, а когда дело касается Сарко, то вообще голову теряет. Но ведь гораздо хуже было бы, если бы он увлекался выпивкой». Позже, когда мы расстались, Ирене стала менее снисходительной и часто бросала мне в лицо упреки по поводу моего увлечения, считая его признаком инфантилизма. Еще я помню, как однажды в «Ксайке», ресторанчике самообслуживания на улице Ховельянос, где мы с Кортесом и Губау обычно обедали, я увидел по телевизору кадры задержания Сарко после его побега из тюрьмы особого режима «Лерида II». Он лежал на асфальте на углу одной из улиц в центре Барселоны, рядом с еще двумя беглецами; у всех троих руки были скованы наручниками за спиной, а над ними прохаживались полицейские в штатском, продолжавшие потрясать пистолетами, будто ситуация находилась не под их контролем. Возможно, они дожидались приказа увозить задержанных или просто наслаждались своей минутой славы в связи с задержанием — после двадцатичетырехчасового преследования по земле, по воде и по воздуху — самого знаменитого и разыскиваемого преступника Испании, который в тот момент, даже лежа на земле лицом вниз, не переставал ругаться и что-то кричать под яростный вой сирен. По словам Сарко, он жаловался полицейским, что у него пуля в спине и ему нужен врач. По версии полицейских, он выкрикивал угрозы в их адрес, проклиная их самих и всех их родственников, живых и мертвых, Я хорошо помню, как по вине Сарко потерял однажды возможную клиентку Редондо, которая была его знакомой или знакомой его жены. Это произошло вскоре после того, как я начал работать в адвокатской конторе. Получилось так, что когда сеньора рассказывала мне со слезами на глазах свое дело о наследстве, по телевизору в баре Баньолеса, где мы с ней встретились, начали показывать невероятные кадры побега Сарко из тюрьмы в Оканье, во время коктейля по случаю презентации «Настоящей жизни Сарко», последнего фильма Бермудеса. Сарко и еще трое заключенных взяли в заложники Бермудеса, начальника тюрьмы и двоих надзирателей и спокойно выбрались на свободу. Никто не смог помешать этому. Я совершенно забыл про слезы и наследство знакомой Редондо и, подойдя поближе к телевизору, перед которым сидело много народу, принялся с жадностью слушать новость, оставив свою клиентку наедине с ее проблемой и в полном изумлении. Когда я вернулся к столику, ее там уже не было, а вечером Редондо закатил мне такой скандал, какого никогда не случалось в моей жизни.

В общем, я мог бы рассказать вам много историй. Должен признаться, я стыдился того, что состоял в банде Сарко, и хранил этот факт своей биографии в тайне. Но в то же время гордился этим и почти желал разоблачения. Я чувствовал себя так, словно когда-то закопал в своем саду сундук, не зная, что в нем хранится, сокровище или бомба. И, возможно, еще одной причиной, объяснявшей мой многолетний интерес к Сарко и молодежной преступности, была своего рода благодарность или облегчение, уверенность в том, что мне невероятно повезло принадлежать к банде Сарко и при этом выжить. Ведь, как известно, с конца семидесятых до конца восьмидесятых годов Испанию наводнили сотни банд безнадзорных подростков с окраин, и большинство из них — тысячи, десятки тысяч — погибли от героина или СПИДа, были убиты или попали в тюрьму. А я нет. Со мной могло произойти то же самое, но я избежал подобной участи. У меня все сложилось удачно. Меня не посадили в тюрьму. Я не подсел на героин. Не подцепил ВИЧ. Не попал в руки полиции, меня даже не задержали после налета на отделение «Банко Популар» в Бордильсе. Инспектор Куэнка оставил меня на свободе, вместо того чтобы посадить за решетку. В общем, я вел более-менее нормальную жизнь, что для человека, принадлежавшего некогда к банде Сарко, было в высшей степени нетипично.

Я выкопал свой сундук из сада и обнаружил, что в нем хранилось одновременно и сокровище, и бомба. Это было в конце 1999 года. Однажды Кортес ворвался ко мне в кабинет с возгласом: «Последние новости! Твой кумир объявился у нас в городе!» Под «моим кумиром» он подразумевал Сарко. Кортес, только что вернувшийся после посещения тюрьмы, рассказал мне, что, по словам заключенных, Сарко находился там с прошлого вечера. Как и следовало ожидать, его появление вызвало волнение, потому что тюрьма в нашем городе была маленькая, а он был известным персонажем. Кортес также узнал, что администрация тюрьмы предоставила Сарко камеру с компьютером и телевизором, и пока он почти не общался с остальными заключенными. Я слушал своего компаньона с каким-то грустным удивлением: десять лет назад любое передвижение Сарко было таким же громким, как звезды футбола или рок-н-ролла — когда его везли на суд или перевозили из одной тюрьмы в другую, журналисты атаковали соответствующие инстанции с просьбами об интервью. При его появлении на судебном процессе принимались повышенные меры безопасности во избежание инцидентов с фотографами, телевизионщиками, репортерами, поклонниками и просто любопытными, которые напирали на полицейские кордоны, выкрикивали слова поддержки, посылали воздушные поцелуи, предлагали родить ребенка или напевали румбы, повествующие выдуманную историю его жизни. Теперь даже пара местных газет не посвятила приезду Сарко хотя бы заметку в разделе «Общество». В этом и состоит разница между мифом в самом расцвете и мифом увядающим.

Закончив рассказывать мне новости о Сарко, Кортес спросил: «Что ты теперь собираешься делать?» «Завтра пойду встречусь с ним», — не раздумывая, ответил я. Кортес сделал церемонный жест и торжественно осведомился: «Должен ли я понимать это так, что ты намереваешься предложить ему наши услуги?» «А ты как на это смотришь?» Кортес засмеялся. «Впутаешь нас в историю, — произнес он. — Помяни мое слово».

Мой компаньон ничего не знал о моем знакомстве с Сарко, однако его слова звучали резонно. Все адвокаты, имевшие с Сарко дело, расставались с ним плохо. Но при грамотном подходе защита Сарко могла оказаться выгодной для адвокатской конторы. Кроме того, я много раз уже испытывал соблазн предложить Сарко свои услуги адвоката, но по той или иной причине воздерживался от этого. Правда, в тот раз, когда Сарко вдруг объявился в Жироне как осколок прошлого или вышедшая в тираж знаменитость, когда для всех он был уже безнадежным и закоренелым преступником, проведшим всю жизнь в тюрьме и не использовавшим ни одной возможности встать на путь исправления, я решил поддаться этому искушению.

И я оказался не единственным, кому это пришло в голову. В тот же день, когда я занимался подготовкой к своему запланированному на завтра визиту в тюрьму, секретарша объявила мне, что в приемной у меня сидят две женщины. Немного раздосадованный, я спросил, записаны ли они на это время. Секретарша ответила отрицательно, но сообщила, что дамы настаивали на встрече со мной и хотели поговорить о некоем Антонио Гамальо. Еще сильнее раздражившись, я велел секретарше записать женщин на другой день, после чего попросил ее не беспокоить меня. Однако не успел я сосредоточиться на своих бумагах, как вдруг, подняв голову от письменного стола, повторил вслух имя, только что произнесенное секретаршей. Я вышел в приемную. Женщины находились там. Они повернулись ко мне, и я их сразу узнал: первую из них мне доводилось видеть на фотографиях — в одиночестве или в компании Сарко. А другой была Тере.

— Та самая Тере?

— Двадцать лет я думал о ней, но мне не приходило в голову разыскивать Тере или пытаться узнать что-то о ее судьбе. Впрочем, я и не знал даже, где ее можно было искать и у кого о ней спрашивать. И вот Тере внезапно оказалась передо мной. В приемной повисла гробовая тишина, пока мы с Тере молча смотрели друг на друга, и я вдруг заметил, что ее левая нога двигалась вверх-вниз, будто поршень, как тогда, когда ей было шестнадцать лет. Тере поднялась со своего стула и произнесла: «Привет, Гафитас». Сначала мне показалось, что она почти не изменилась — у нее сохранилась стройная фигура, а джинсы, потертая кожаная куртка и сумка, перекинутая через плечо, придавали ей молодежный вид. Однако в следующее мгновение от меня не укрылись приметы, выдававшие возраст Тере: потерявшая упругость кожа, морщинки вокруг глаз и припухлость под ними, опущенные уголки губ и седина в волосах. Только глаза оставались такими же зелеными и выразительными, как двадцать лет назад, будто Тере спряталась навсегда в них, неуязвимая для времени. Я протянул ей руку, бормоча удивленные восклицания и протокольные вопросы. Тере отвечала весело и непринужденно, проигнорировала мою руку и поцеловала меня в щеку. Потом она познакомила меня со своей спутницей. Ее звали Мария Вела, и она была девушкой Сарко. Правда, Тере назвала ее близкой подругой и не Сарко, а Антонио. С Марией мы поздоровались за руку. Она была моложе Тере, худая и лишенная очарования, с короткими каштановыми волосами и очень белой кожей. На ней было черное, плотное, дешевое пальто, под которым виднелся розовый спортивный костюм, застегнутый до горла на «молнию».

После церемонии представления женщины прошли в мой кабинет. Я усадил их в кресла, предложил кофе и воду, и мы с Тере начали разговор. Она рассказала, что живет в Виларрохе, работает на фабрике по изготовлению бутылочных пробок в Касса-де-ла-Сельва и учится заочно на медсестру. «Правда?» — воскликнул я. «Тебя это удивляет?» Тере, казалось, была очень рада видеть меня. Мария слушала, не вмешиваясь в наш разговор, но внимательно ловя каждое слово. Я не знал, рассказала ли ей Тере, какие отношения связывали меня с Сарко и с ней много лет назад. Притворившись, будто не знаю о появлении Сарко, я спросил о нем. «Он сейчас здесь, — ответила Тере. — Поэтому мы и пришли к тебе».

Она сказала, что они хотят, чтобы я защищал Сарко на суде, который должен состояться в Барселоне через несколько месяцев, по обвинению Сарко в нападении на двух надзирателей тюрьмы «Бриане». Естественно, Тере принимала как само собой разумеющееся, что мне было известно, кем стал Сарко за эти годы. Она стала вводить меня в курс дела, описывая сложившуюся ситуацию. Три года назад они добились его возвращения в каталанскую тюрьму, а именно в «Куатре Камине», и после трех лет безупречного поведения, а также благодаря тому, что новый глава тюремного ведомства в автономном правительстве Каталонии, сеньор Пере Прада, проявил к этому интерес, Сарко недавно перевели в тюрьму Жироны. Это был идеальный вариант, потому что они с Марией жили здесь, и это была маленькая и надежная тюрьма, с высоким показателем исправлений. Также Тере заверила, что Сарко не виновен в преступлении, в котором его обвиняли. Она вручила мне картонную папку с копией досье и материалов дела и сообщила, что Сарко завязал с героином и имел огромное желание распрощаться с тюремной жизнью, так что они с Марией делали все возможное, чтобы он вышел на свободу. Тере говорила, не глядя на меня, излагая проблему так, словно она знала все наизусть. Я слушал ее, делая вид, будто изучаю переданные мне бумаги. «В общем, — заключила Тере, и наши взгляды встретились, — мы понимаем, что у тебя много работы, но, если бы ты согласился помочь нам, были бы тебе очень благодарны».

Я вздохнул. Тере опередила меня с предложением, которое я собирался сделать Сарко на следующий день. Теоретически все было просто: обе стороны хотели одного и того же. Однако я сообразил, что в моих интересах было, чтобы мои посетительницы не знали об этом. Мне было выгоднее продемонстрировать колебания, прежде чем согласиться, — таким образом я завоевал бы их благодарность, заставив их думать, будто я делал им одолжение, соглашаясь защищать Сарко, и они должны были считать привилегией то, что я готов стать его адвокатом. Я положил на столик перед креслом папку с материалами дела и спросил: «Сарко знает об этом?» «Только, пожалуйста, не называйте его Сарко, — тихо попросила Мария робким голосом. — Его зовут Антонио. Ему не нравится, чтобы его называли Сарко, и нам тоже. Сарко это другой человек, и никто из нас не хочет больше знать о нем». Удивленный, я кивнул, извинился и посмотрел на Тере, но она сосредоточенно прикуривала. Я покашлял и продолжил говорить, обращаясь к Марии: «В курсе ли Антонио, что вы решили обратиться ко мне с просьбой защищать его?» «Конечно, он знает об этом, — с обиженным видом произнесла Мария. — Я никогда ничего не делаю за спиной Антонио. Это его идея — попросить вас стать его адвокатом». «Идея Антонио?» — уточнил я. «Да». «А когда Антонио стало известно, что я адвокат?» Мария удивленно посмотрела на меня, после чего перевела взгляд на Тере, которая, погладив пальцем свою родинку возле носа, произнесла: «Я сказала ему». Потом улыбнулась и сказала: «Ты известный человек, Гафитас. Про тебя постоянно пишут в газетах. И по телевизору показывают».

Это все, что я хотел выяснить. Не знаю, удалось ли Тере угадать мои мысли, но она тут же добавила, словно для того, чтобы сгладить эффект от ее предыдущих слов: «В Жироне всего три адвоката по уголовным делам, так что выбора у нас нет». «Двое других тоже хорошие адвокаты», — заметил я, чувствуя себя уже настолько уверенно, что можно было позволить себе поиграть с Тере. «Вероятно, — кивнула она. — Но ты лучший». Комплимент заставил меня улыбнуться. «Кроме того, — продолжила Тере, — тех двоих мы не знаем. Не говоря уже о том, что те двое явно взяли бы с нас больше, чем ты. К чему нам они?» «То, что мы знакомы, вряд ли является преимуществом, — слукавил я. — А насчет оплаты вам можно не беспокоиться: ни один адвокат, тем более в Жироне, не стал бы выставлять вам счет. Защищать Сарко — выгодное дело для адвоката». «Именно поэтому нас не интересуют твои коллеги, — возразила Тере. — Нам нужен ты. И сделай одолжение, не называй больше Антонио «Сарко». Мария уже просила тебя об этом». Слова Тере прозвучали резко, и я невольно задумался о том, не собирались ли они с Сарко шантажировать меня, угрожая раскрыть мою тайну. Тере докурила, отпила воды из стакана и, вопросительно разведя руки, посмотрела на меня: «Гафитас, так ты согласен или нет?»

Я согласился.

— А вас пугало то, что Сарко и Тере могли раскрыть правду о вашем участии в банде?

— Конечно же, нет. Возможно, мне не нравилась подобная перспектива, потому что я не знал, какие последствия она может иметь, но ничего больше. Это был один из рисков, на которые мне предстояло пойти, взявшись за дело Сарко, но в остальном оно сулило сплошные выгоды. Участие в процессе обеспечивало хорошую рекламу моей адвокатской конторе, и, кроме того, мне было очень интересно снова увидеть Сарко через двадцать лет. В тот момент я пребывал в пучине уныния и скуки, считая свою жизнь чудовищным недоразумением, и почувствовал, что это дело могло стать для меня источником обновления и свежей струей. Появление Тере и ее искренняя радость при нашей встрече еще больше утвердили меня в правильности принятого решения. Разумеется, стать адвокатом Сарко означало разворошить опасное прошлое, но разве не лучше было отважиться на это, если мне представилась подобная возможность? Разве не было более безопасным поднять прошлое на поверхность, чем держать его глубоко погребенным? Разве я не был обязан пролить на него свет?

— Что вы имеете в виду?

— Я чувствовал себя в долгу перед Сарко. Подозревал, что перед нашим налетом на отделение «Банко Популар» в Бордильсе я проболтался обо всем Кордобе, и именно это стало причиной нашего провала, в результате которого Сарко, Гордо и Джоу оказались в тюрьме. Я всегда мучился этой мыслью и считал, что Сарко тоже винит во всем меня.

— Это как-то было связано с образом Гафитаса из первой части «Диких парней»? Он отражал отчасти то, каким его воспринимал Сарко, но тот Гафитас являлся вымышленным персонажем. Кстати, в фильме он вовсе не случайно пробалтывается о налете, а сознательно выдает Сарко и предает всех. Тот Гафитас не имеет почти ничего общего с вами.

— Верно. Вот только про Гафитаса из мемуаров уже нельзя так сказать: там он никакой не вымышленный персонаж, и в той версии он как раз пробалтывается. Думаю, это вы тоже помните.

— Прекрасно пошло. Только в мемуарах тоже нет однозначного утверждения, что Гафитас проболтался про налет.

— Вы правы, там это не утверждается. Однако представляется вероятным, что Гафитас распустил язык и именно он виноват в провале налета. Во всяком случае, так считал Сарко. И даже если бы он не думал так… Даже если было неправдой то, что я проболтался про налет Кордобе… Я не мог не помнить о том, что когда-то Сарко протянул мне руку, в тот момент, когда я больше всего в этом нуждался. И теперь помощь требовалась уже ему. Я должен был выполнить его просьбу. Тем более что, помогая Сарко, я помогал и самому себе.

— Вы считаете, что Сарко протянул вам руку помощи? По-моему, он воспользовался вами, превратив в преступника. Это вы называете помощью? Вы же сами признавали, что Сарко едва не заставил вас разделить участь остальных членов банды.

— Если вы так меня поняли, значит, я недостаточно ясно высказался: Сарко ни к чему меня не принуждал, я сам делал свой выбор. Не забывайте, что я спасся — в последний момент, но спасся, и пребывание на краю пропасти пошло мне на пользу. До знакомства с Сарко я был слабым, а он сделал меня сильным. Прежде я был ребенком, а Сарко помог мне повзрослеть. Вот что я имел в виду, говоря, что он протянул мне руку помощи.

— Давайте вернемся к нашей истории. Распрощавшись с Тере и Марией, вы отправились на встречу с Сарко?

— Нет. Я встретился с ним на следующий день. В течение этих двадцати четырех часов я основательно изучил его досье и не удивился, убедившись, что официальный «послужной список» Сарко был на высоте, вполне соответствуя мифу. Сарко провел свыше двадцати пяти лет в тюрьмах, в розыске или под следствием и был осужден четырнадцать раз по обвинению в совершении почти шестисот преступлений, среди которых не менее сорока налетов на банки и более двух сотен нападений на автозаправки, гаражи, ювелирные магазины, бары, рестораны, закусочные и прочие заведения, не считая множества грабежей прохожих, угонов машин и краж из частных домов. Он был шесть раз ранен при оказании сопротивления полиции и десять раз — в уличных или тюремных стычках. Лишь два раза Сарко судили по обвинению в убийстве, и в обоих случаях оправдали. В первый раз ему вменяли то, что он застрелил надзирателя тюрьмы Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, с которым у него был давний конфликт и кого Сарко обвинял в издевательствах и пытках. Во второй раз Сарко предъявляли обвинения в том, что он зарезал одного из заключенных во время бунта в тюрьме «Карабанчель» в Мадриде. Сарко прошел через семь исправительных домов, в том числе элитных, и шестнадцать тюрем с особым уровнем охраны, при этом он совершил побег из всех исправительных домов и многих тюрем, где ему довелось побывать. Несмотря на все взыскания и наказания, Сарко находился в состоянии постоянной войны с администрацией, протестуя против условий содержания и, в своем роде, занимаясь беспрестанным обличением испанской тюремной системы. Он участвовал во множестве бунтов, а также являлся зачинщиком некоторых из них, организовал две голодовки, подавал бесчисленные жалобы на надзирателей и в знак протеста наносил себе повреждения. Несколько раз вскрывал вены и даже зашивал себе рот. Все эти факты были более или менее известными — во всяком случае, мне. Открытием же для меня стало то, что, с точки зрения защиты досье Сарко было не столь плохим, как я ожидал. На нем не было особо тяжких преступлений, и сто пятьдесят лет, к которым теоретически Сарко приговорили, явились результатом сложения наказаний по множеству мелких обвинений, а это позволяло рассчитывать на уменьшение срока и предоставление отпусков и прочих послаблений. Кроме того, в данном случае можно было апеллировать к тому, что Сарко уже сполна погасил свой долг перед обществом — в том числе и тем, что значительную часть жизни провел за решеткой, с тех пор как попал туда шестнадцатилетним подростком, будучи осужден на шесть лет после налета на «Банко Популар» в Бордильсе. В общем, подавляющее большинство преступлений было совершено им в тюрьме. В течение этих двадцати четырех часов я также перебрал свой архив, посвященный Сарко, пересмотрел фрагменты четырех фильмов Фернандо Бермудеса, основанных на жизни знаменитого преступника, перелистал две книги его мемуаров и прокрутил в голове свои подростковые воспоминания. Однако я предпочел не беседовать больше ни с Тере, ни с Марией. Мне не хотелось этого делать, прежде чем я встречусь с Сарко.

Я хорошо помню наш первый с ним разговор в тюрьме. Он состоялся в комнатке, предназначенной для встреч адвокатов со своими клиентами. «Клиентов ты должен посещать минимум раз в неделю, — повторял мне Ихинио Редондо, когда я начал работать в его конторе. — Помни, что этим бедным негодяям не на кого надеяться, кроме тебя». Комната для встреч находилась слева от входа. Две решетки со стеклом между ними делили помещение на две части. В одной из них у стены стояли стол и стул, а другая была такой же — с единственной разницей, что там не было стола и заключенный садился напротив адвоката, лицом к двойной решетке и стеклу. Мне не пришлось долго ждать появления Сарко. Так же, как накануне произошло с Тере, я сразу узнал его, однако не того подростка, которого оставил когда-то у входа в парк Ла-Девеса, в ожесточенной схватке с двумя полицейскими, а человека, чье лицо видел в газетах и по телевизору, следя за жизнью Сарко.

Увидев меня, Сарко устало улыбнулся и, опускаясь на стул, сделал мне знак, предлагая тоже присесть. «Ну что, Гафитас? — произнес он вместо приветствия. — Сколько времени не виделись?» Его голос был хриплый, изменившийся почти до неузнаваемости, а дыхание — тяжелое. Я ответил: «Двадцать лет». Сарко широко улыбнулся, и я увидел его почерневшие зубы. «Черт возьми! — воскликнул он. — Двадцать лет?» «Двадцать один», — уточнил я. Сарко покачал головой, одновременно с удивлением и горечью. Потом он спросил: «Как у тебя дела?» «Хорошо», — ответил я. «Это заметно», — сказал он, и, как в прежние времена, его глаза сузились, превратившись в две щелочки. Сарко располнел и, казалось, стал меньше ростом. Двойной подбородок и щеки было дряблыми и старыми, хотя руки и торс, скрытые под рубашкой и свитером, сохранили отчасти былую мощь. Волосы сильно поредели и поседели, но он так же носил их на прямой пробор, как раньше. Кожа была морщинистая и нездоровая, землистого цвета; глаза ярко-голубые, только потухшие и красные, словно у него был конъюнктивит. Я спросил: «А у тебя как дела?» «Охрененно, — ответил он. — Особенно теперь, когда ты скоро вытащишь меня отсюда». «Тюрьма настолько плохая?» — поинтересовался я. На лице Сарко появилось выражение скуки или равнодушия. Он закатал выше локтя рукава свитера и рубашки, невольно продемонстрировав мне свои руки, и я убедился, что мое первое впечатление оказалось ошибочным: они были тоже старые и дряблые, сплошь покрытые шрамами. Вообще, на всех частях его тела, не прикрытых одеждой, виднелось множество шрамов: на запястьях и кистях рук, на лице, вокруг рта. «Тюрьма вовсе не плохая, — ответил Сарко. — Но тюрьма — это тюрьма, и чем быстрее ты меня отсюда вытащишь, тем лучше». «Не знаю, будет ли это легко, — предупредил его я и добавил: — Тере сообщила мне, что тебя будут судить за какой-то проступок, совершенный в тюрьме «Бриане». «Да, — кивнул Сарко. — Но это только начало, потом на меня еще кучу всего навесят. Наберись терпения, Гафитас: со мной ты увязнешь».

Так состоялась наша первая после стольких лет встреча. Сарко принялся рассказывать о себе, будто ему не терпелось поскорее поведать мне обо всех своих перипетиях. Он сообщил, что год назад разругался с адвокатом и со своей семьей, и с тех пор у него не было адвоката, и он не разговаривал ни с кем из своих родных, хотя некоторые из них жили в Жироне, в том числе мать и двое братьев. Также говорил о Тере и Марии. Его слова о Тере не показались мне странными, поэтому я их не запомнил. А то, что Сарко сказал о Марии, зацепилось в памяти. «Не обращай на нее внимания, — посоветовал он, ироничным и одновременно угрюмым тоном. — Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах». Таковы были его слова, и меня удивило, что он призывал меня не обращать на нее внимания — ведь, в конце концов, я пришел к Сарко в том к числе и по просьбе Марии. В ответ на его откровения я рассказал ему кое-что о себе, но Сарко даже не стал притворяться, что ему это интересно. Потом я спросил его о наших общих знакомых. К моему удивлению, он оказался в курсе судьбы каждого из них. Все они были уже мертвы, за исключением Лины, с которой Тере иногда виделась, и Тио, по-прежнему жившего с матерью в Жерман-Сабат и прикованного к инвалидному креслу. Джоу и Гордо умерли от передозировки героина: Джоу — почти сразу после освобождения из тюрьмы, где он провел пару лет за нападение на «Банко Популар» в Бордильсе. Гордо — три-четыре года спустя, когда, казалось бы, ему удалось слезть с иглы и они с Линой собирались пожениться. Чино также скончался от передозировки в туалете борделя «Беби Дол» в Ампурдане. Дракула умер от СПИДа. Со смертью Колильи не было ясности: одни говорили, будто он разбился насмерть, навернувшись с лестницы в своем доме в Бадалоне. Другие утверждали, что у него возникли проблемы из-за долга наркобарыгам, за что его и избили и спустили с лестницы, чтобы имитировать несчастный случай.

На этом наша личная беседа закончилась, после чего Сарко, сменив тему, заговорил уже другим, более деловым тоном. Он начал с описания своего нынешнего положения. До сих пор на нем висело более двадцати лет тюрьмы, однако Сарко считал, что через год можно было бы добиться смягченного режима, позволившего бы ему днем находиться за пределами тюрьмы, а через два — максимум три года — он мог уже выйти на свободу. Я был оптимистично настроен относительно его будущего, но не до такой степени, как сам Сарко. Я не возразил ему и не сделал никаких комментариев. Впрочем, Сарко и не спрашивал моего мнения: он продолжал говорить, рассказывая о предстоящем суде, на которомТере с Марией и попросили меня быть его адвокатом. Сарко полностью отрицал, что напал на надзирателей тюрьмы «Бриане», в чем они его обвиняли. «Я на них не нападал, — заявил он. — Это они меня избили». «Есть какие-нибудь свидетели?» — спросил я. «Свидетели?» — «Кто-нибудь из твоих товарищей». Сарко засмеялся: «Ты сошел с ума, Гафитас? Думаешь, они стали бы избивать меня перед другими заключенными? Они набросились на меня в камере, где никто не видел, а я просто защищался». «Сколько их было?» — поинтересовался я. «Четверо, — ответил Сарко и назвал их имена. Потом, указав на бумаги, лежавшие передо мной на столе, добавил: — Это те самые, написавшие на меня заявление». Я кивнул и спросил: «А остальные надзиратели? Они видели, как те четверо избивали тебя? Кто-нибудь из них мог бы свидетельствовать в твою пользу?» Сарко пощелкал языком и задумался, поглаживая свои впалые, плохо выбритые щеки. «Когда, черт возьми, ты видел, чтобы один тюремщик свидетельствовал против другого? — усмехнулся он. — В общем, слушай, Гафитас, если ты станешь моим адвокатом, то должен кое-что уяснить. В первую очередь то, что в тюрьме все стремятся давить меня, и больше всего — сами тюремщики. Все долбаные тюремщики из всех долбаных тюрем. И здешние тоже. Усек?» Я промолчал, и Сарко продолжил: «Знаешь, что я тебе скажу? Они правы: на их месте я тоже давил меня». Я перебил его и, разыграв непонимание, спросил, почему они хотели давить его. «Потому что я их всегда давил. — ответил Сарко. — Они знают, что я и дальше собираюсь давить их. Поэтому они устраивают мне такие проблемы, как в «Бриансе», только на сей раз у них ничего не получится. Да или нет, Гафитас?»

Я промолчал, но мне было известно, что его слова отчасти заключали в себе истину. Репутация у Сарко в тюрьмах была хуже некуда, и не только из-за ненависти, порожденной его славой и связанными с этим привилегиями. Многие годы он обличал и поносил служителей тюрем в своих книгах, документальных фильмах и интервью, называя их фашистами и обвиняя в пытках. Во время тюремных заварушек неоднократно устраивал с ними ожесточенные потасовки и брал в заложники многих из них. Кроме того, где бы Сарко ни находился, он неизменно был головной болью для администрации: требовалось всегда быть начеку и следить за каждым его шагом, а также обращаться с ним с максимальной осторожностью. Однако это не помогало избежать его постоянных жалоб на нарушение прав и заявлений в различные инстанции. В результате, как только Сарко поступал в какую-либо тюрьму, все надзиратели будто устраивали заговор, чтобы сделать его жизнь невыносимой. «Да или нет, Гафитас?» — произнес Сарко. Я ответил жестом, означавшим, что сделаю все, что в моих силах. Это, казалось, вполне устроило его, и он, словно давая мне добро на дальнейшие действия, добавил: «Ладно, а теперь объясни мне, как ты собираешься это сделать».

Я изложил ему стратегию защиты, разработанную мной накануне. Сарко она не понравилась, и мы принялись спорить. Не стану вдаваться в подробности — в этом нет необходимости. Однако есть одна деталь, заслуживающая упоминания: я смутно уловил ее в начале нашего спора, а к его окончанию она приобрела уже вполне четкие очертания. Эта деталь состояла в том, что в поведении Сарко было нечто крайне противоречивое. С одной стороны, он — так же, как Тере в моем кабинете — с самого начала искал моего расположения и обращался со мной как с другом. Как и Тере, называл меня Гафитасом, намекая на нашу старую дружбу. Как и Тере, поправлял меня каждый раз, когда я называл его Сарко, и просил звать его Антонио, словно заявляя о том, что он человек из плоти и крови, а не легенда, личность, а не персонаж.

А с другой стороны, в Сарко чувствовалось желание установить между нами дистанцию, воздвигнуть барьер тщеславия. В определенный момент — когда мы заговорили о предстоящем суде и начали обсуждать необходимые для защиты документы — что-то вдруг изменилось, и я заметил, что Сарко уже не хотел, чтобы я воспринимал его как обычного заключенного. Я почувствовал, что он жаждал дать мне понять, что у меня никогда не было и не будет больше такого клиента, как он, и, будучи человеком из плоти и крови, он продолжал оставаться легендой. Сарко не только пытался проверять мое знание законов и спорил со мной по поводу юридических тонкостей, процитировав даже пару раз Уголовный кодекс (в обоих случая, кстати, ошибочно); это лишь показалось мне забавным и не слишком удивило: я знал, что он любил проделывать подобное перед адвокатами. Меня поразили его высокомерие, заносчивость, презрительная нетерпеливость, раздраженное самодовольство его комментариев. Прежний Сарко не был заносчивым и высокомерным. Поскольку мне всегда казалось, что за высокомерием скрывается чувство неполноценности, я интерпретировал это изменение как явный симптом того, что нынешний Сарко в глубине души ощущал себя беспомощным. Также я истолковал как признак внутренней слабости или неуверенности то, что он с таким напором демонстрировал представление о своей исключительности, о своем особом статусе в тюрьме и о возможности содействия со стороны высших чиновников тюремного ведомства. Ведь человек, осознающий свою силу, не нуждается в ее демонстрации. «Ты уже общался с моим другом Пере Прада?» — спросил Сарко, как только мы начали обсуждать его защиту. «С кем?» «С моим другом Пере Прада!» — повторил Сарко с таким видом, будто не мог поверить, что я не знаю, о ком он говорит. И я вспомнил: Прада являлся главой пенитенциарного ведомства Каталонии — тем самым, который, как накануне сообщила мне Тере, проявил к Сарко интерес и посодействовал его переводу в Жирону. «Нет», — признался я. «Так чего ты тянешь, черт возьми! — крикнул Сарко. — Пере не особо вникает в дела, но он тут главный. Я его очаровал, и он готов плясать под мою дудку. Позвони ему, и он тебе скажет, что нужно сделать». В общем, таково было главное противоречие, бросившееся мне в глаза в тот первый день: Сарко хотел и не хотел по-прежнему быть Сарко, хотел и не хотел нести за собой дальше свою легенду, со своим мифом и прозвищем; он хотел быть личностью, а не персонажем и в то же время хотел оставаться и персонажем. Ничто из того, что я слышал от Сарко с того дня, и никакие его поступки не опровергли в моих глазах это противоречие и не дали мне основание думать, что ему удалось справиться с этим. Иногда мне кажется, что именно это противоречие и убило Сарко.

После разговора мы с Сарко поднялись, собираясь уходить: он — чтобы вернуться в камеру, а я — в свой офис или домой. Неожиданно я услышал: «Эй, Гафитас!» Я обернулся. Сарко смотрел на меня с противоположного конца комнаты, держась за ручку приоткрытой двери. «Я уже говорил тебе спасибо сегодня?» — спросил он. Я улыбнулся: «Нет. Да и не стоит». Затем я добавил: «Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня». Сарко пристально посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

2

— Позвольте мне прояснить кое-что. Мне не нравится разговаривать с журналистами, не нравится разговаривать об Антонио Гамальо, и меньше всего мне нравится разговаривать с журналистами об Антонио Гамальо.

— Я не журналист.

— Разве вы не пишете книгу о Сарко?

— Да, но…

— В таком случае вы все равно что журналист. По правде говоря, я никогда не согласился бы на беседу с вами, если бы меня не попросила об этом дочь моего хорошего друга и не пообещала мне, что мое имя не будет фигурировать в книге. Я надеюсь, вы сдержите обещание.

— Разумеется.

— Не обижайтесь, я не имею ничего лично против вас, а вот на журналистов у меня зуб. Это сборище прохвостов. Они постоянно что-нибудь выдумывают. Лгут. А люди, которым они под видом правды рассказывают свои лживые байки, живут в результате с ужасным хаосом в голове. Именно такая история произошла с Гамальо, с женой Гамальо, с Игнасио Каньясом: они попали в жернова этой безжалостной махины, перемалывающей всех на своем пути. Но со мной подобный номер не пройдет. Теперь, когда мы все прояснили, я в вашем распоряжении, хотя должен заметить, что с Гамальо я общался очень мало. Есть люди, знавшие его намного лучше, чем я. Кстати, вы разговаривали уже с его женой?

— С Марией Вела? Она дает интервью только за деньги. К тому же ее версия общеизвестна — она озвучивала ее тысячу раз.

— А та, другая женщина? Вы беседовали с ней?

— Тере?

— Да. Она могла бы рассказать вам много всего: говорят, она была знакома с Гамальо всю жизнь.

— Я знаю. Но ее уже нет. Она умерла пару недель назад, неподалеку отсюда, в Ла-Фон-де-ла-Польвора. Вы ее знали?

— Только в лицо.

— Послушайте, я понимаю причину вашей сдержанности. Вы не хотите откровенничать в прессе, и у вас нет особого желания говорить о Сарко. Но, как я вам уже говорил, я не журналист — не работаю ни на радио, ни на телевидении, не сотрудничаю ни с какой газетой, и у меня даже нет уверенности, что я вообще стану писать о Сарко.

— Вот как?

— Да. Первоначальная идея была написать книгу о Сарко с разоблачением всей лжи, сложившейся круг него, и рассказать правду или хотя бы ее часть. Однако книги часто пишутся не в таком виде, в каком мы их задумываем, а так, как получается.

— Что вы имеете в виду?

— Это станет понятно, когда я закончу писать. Пока единственное, что могу сказать: в книге будет рассказываться о Сарко, но так же — или даже прежде всего — об отношениях Сарко с Игнасио Каньясом, или об отношениях Сарко с Игнасио Каньясом и Тере, или отношениях Игнасио Каньяса с Тере и Сарко.

— С девушкой мне не довелось общаться, а вот с Каньясом я имел дело намного больше, чем с Гамальо.

— Знаю, потому и решил поговорить с вами. Каньяс посоветовал мне это сделать. И мне понравилась идея: ведь, помимо Тере и Марии, вы были единственным человеком, знавшим обоих этих персонажей в то время. Кроме того, Каньяс считает, что вы понимали намного больше, чем кто-либо другой — даже он сам.

— Он так говорит?

— Да.

— Иногда у меня тоже возникало подобное ощущение. Мне кажется, что в глубине души Каньяс всегда считал Гамальо жертвой. Сначала — юный благородный разбойник, вечный бунтарь, Малыш Билли или Робин Гуд своего времени, а потом — раскаивающийся преступник, злодей, сознающий причиненное им зло. Именно такую историю придумали журналисты, чтобы продавать свои газеты, которые в результате покупало множество народу, в том числе и сам Гамальо. Еще бы их не покупали! Ведь все так красиво звучало в статьях, песнях, книгах и фильмах о Сарко. И не то чтобы в этой истории совсем не было правды, хотя она и была маленькой; однако факт тот, что Каньяс стал жертвой мифа, легенды, фантастического вымысла. То, что Каньяс знал Гамальо в юности, не имело, на мой взгляд, большого значения: ключевым являлось то, что Каньяс вырос на мифе о Сарко, как все его поколение, и, как многие люди его возраста, безоговорочно принял это на веру. Поэтому, когда Гамальо снова вдруг появился в наших краях, Каньяс решил взять на себя его вызволение из тюрьмы. Разумеется, он также рассчитывал на то, что данное дело принесет ему деньги и славу. Каньяс вовсе не был сестрой милосердия. Однако прежде всего в тот момент он думал о том, что может помочь Гамальо или даже спасти его и таким образом стать причастным к его истории. Это и навредило ему. И, возможно, именно это, по мнению Каньяса, понимаю только я и никто другой, даже он сам, хотя, думаю, он просто не хочет понимать.

Ладно, если я должен рассказать вам эту историю, то начну с самого начала. Мы с Каньясом познакомились не тогда, когда Гамальо снова объявился в Жироне: были знакомы и раньше. У Каньяса всегда имелись клиенты, находившиеся в тюрьме, и он регулярно посещал их. Мы не раз сталкивались с ним у входа и останавливались перекинуться парой фраз. Этим, собственно, и ограничивались наши отношения — обычные отношения начальника тюрьмы и адвоката, навещающего сидящих в ней клиентов. Каньяс не очень мне нравился, хотя по всеобщему признанию он был самым компетентным адвокатом по уголовным делам в провинции. В Каньясе чувствовалась спесь человека, сделавшего стремительную карьеру, и к тому же его лицо по любому поводу постоянно мелькало в газетах. Журналисты обожали его, и он обожал журналистов, а я не доверяю людям, которых любят журналисты. Когда Гамальо поступил в нашу тюрьму и мне стало известно, что Каньяс собирается защищать его, я решил поговорить с ним.

— Для чего?

— В конце 1999 года, когда Гамальо вновь появился у нас в Жироне, он уже не являлся самым знаменитым заключенным Испании, но все равно продолжал оставаться «тем Сарко», легендой молодежной преступности. Его физическое состояние было довольно плачевным, однако он по-прежнему мог доставить немало проблем. Я был уверен, что Каньяс согласился защищать Сарко, предполагая нажиться на его славе, потому что сам Гамальо вряд ли мог заплатить ему и к тому же он был известен конфликтами со своими адвокатами. Я решил поговорить с Каньясом, прежде чем Сарко начнет бунтовать, как делал во всех тюрьмах. Я рассчитывал, что он убедит Гамальо вести себя тихо. Мне хотелось, чтобы мы договорились и стали союзниками, а не противниками или врагами, и, поскольку это было выгодно нам обоим, я надеялся, что задуманное удастся легко осуществить.

Однако я ошибся, и это была первая неудача, постигшая меня с Каньясом.

3

— После моей первой встречи с Сарко в тюрьме я взял на себя два обязательства: выступать его адвокатом на суде по делу об инциденте в «Бриансе» и разработать процессуальную стратегию для вызволения его из-за решетки. К моей радости от встречи с Тере и Сарко прибавилась и эта встряска. Внезапно все стало по-другому. Я почувствовал, что моя серая жизнь обрела смысл и в ней появилась страсть вызова: защищать Сарко и вытащить его на свободу как можно скорее.

На следующее утро после встречи с Сарко я вручил двум своим компаньонам копии его досье и материалов дела по происшествию в тюрьме «Брианс», велев как следует ознакомиться с документами, и сам тоже вернулся к их изучению. Еще раз углубившись в бумаги, я начал думать, что чаяния Сарко относительно своего будущего были не столь фантастическими, как мне показалось сначала, и два дня спустя, снова встретившись с Кортесом и Губау, убедился, что они тоже разделяли мое мнение. Никто из нас не был настроен столь же оптимистически, как сам Сарко, но мы считали, что при грамотно выстроенной стратегии он мог выйти из тюрьмы через три или четыре года. Разумеется, никто из нас не задавался вопросом, был ли готов Сарко к тому, чтобы так скоро выйти из тюрьмы. Кроме того, нам с Кортесом и Губау не удалось в тот день выработать решение, какие именно шаги следовало предпринять для его освобождения и каким образом это можно было осуществить.

Размышляя обо всем этом в следующие несколько дней, я пришел к выводу, что в нашем случае требовалось воскресить медийный образ Сарко, поскольку это был единственный способ привлечь общественное мнение на свою сторону и завоевать расположение властей. А через расположение властей добиться послаблений в плане отбывания срока, вплоть до получения помилования. Однако проблема заключалась в том; как воскресить медийный образ Сарко, то есть привлечь внимание СМИ к фигуре, затасканной и преданной забвению этими самыми СМИ? Как убедить их, что данный персонаж из прошлого интересен и в настоящем? Как заставить СМИ сделать так, чтобы они помогли читателям поверить в то, что Сарко заслуживал последнего шанса, раскаивался в совершенных им ошибках и от прежней легенды не осталось и следа? В реальности существовал лишь Антонио Гамальо, сорокалетний человек с бурным и трудным прошлым, который стремился начать новую жизнь на свободе. Для чего же ему требовалась поддержка общества и политической власти?

Эти и другие подобные вопросы задавал я себе после нашей встречи с Сарко. В пятницу вечером, как обычно, мы с Кортесом и Губау зашли выпить пива в «Ройаль», кафе на площади Сан-Агусти. Когда мы покинули «Ройаль», было уже темно. Начался дождь. У меня не было с собой зонтика, и Губау отдал мне свой. По дороге я зашел в арабский ресторан на улице Бальестериес, чтобы купить порцию фалафеля с йогуртовым соусом и питой и пару банок пива, после чего отправился домой. Улицы старого города опустели, и мокрая от дождя брусчатка блестела в свете уличных фонарей. У подъезда своего дома я замешкался, стараясь удержать в одной руке зонтик, портфель и пакет с ужином, а другой — отпереть дверь. Мне еще не удалось это сделать, когда я услышал за своей спиной: «Черт возьми, Гафитас, ты поселился почти в «Ла-Фоне». Это была Тере. Она только что вышла из противоположного подъезда и стояла в нескольких метрах от меня — с мокрыми волосами и поднятым воротом куртки, держа руки в карманах. Насчет «Ла-Фона» она верно заметила: моя квартира располагалась на верхнем этаже в том же блоке домов, где тридцать лет назад находился «Ла-Фон». «Что ты здесь делаешь?» — спросил я. «Жду тебя», — ответила Тере. Затем, указав на зонтик, портфель и пакет с ужином, произнесла: «Тебе помочь?» Пока Тере держала мои вещи, я открыл дверь и предложил ей подняться ко мне.

В квартире я оставил свои вещи в прихожей и сразу направился в ванную за чистым полотенцем, чтобы Тере могла обсушиться. Вручая ей полотенце, спросил, ужинала ли она. «Нет, — ответила Тере, — но я не голодна». Я не стал ее слушать. Пока готовил салат и искал бутылку вина, а она накрывала на стол в столовой, мы разговаривали о моей квартире — мансарде, которую я купил пару лет назад у бразильской пары — мужа-архитектора и жены — режиссера документального кино. Лишь положив Тере салат и фалафель, я сообщил, что уже виделся с Сарко. «Ну, и как он?» «Хорошо, — солгал я. — Постарел, потолстел, но с ним все в порядке, Сказал, что сыт по горло тюрьмой и попросил, вытащить его оттуда». Тере улыбнулась: «Как будто это так просто». «Он думает, что просто». «А ты?» Я задумчиво взглянул на нее и ответил: «Посмотрим».

Тере не стала настаивать на развитии этой темы, а мне показалось преждевременным обсуждать с ней свои соображения и планы. За ужином она спросила меня о моей жизни, и я в общих чертах рассказал ей о своей дочери, о бывшей жене, о своих компаньонах и адвокатской конторе. Потом задал ей встречный вопрос, и Тере тоже поведала мне о своей жизни, причем ее история оказалась такой связной и стройной, словно она готовила ее заранее. Так я узнал, что Тере прожила в Жироне до семнадцати лет, когда ее задержала полиция за участие в налете на банк в Бланесе, на следующее лето после нашего знакомства. Потом состоялся суд, и Тере приговорили к пяти годам тюрьмы, из которых впоследствии отсидела лишь два, в женской тюрьме «Вад-Рас». В тюрьме она подсела на героин и после освобождения прожила десять лет в Барселоне, где обитала в основном в Ла-Вернеде, добывая деньги на жизнь на временных работах и периодически — кражами, из-за чего снова оказывалась за решеткой. Во второй половине девяностых годов Тере попала в больницу «Валь-д’Эброн», где несколько дней находилась между жизнью и смертью из-за передозировки героина. После выписки согласилась отправиться в реабилитационный центр для наркоманов. Там она провела долгое время, и ей удалось вылечиться. После реабилитационного центра Тере решила начать новую жизнь или, во всяком случае, то, что под этим подразумевают. Она покинула Барселону и вернулась в Жирону, не прикасалась больше ни к героину, ни к кокаину, ни к таблеткам. Тере доводилось работать в разных местах, у нее было много мужчин, но не было детей. Два года назад она устроилась на фабрику в Касса и в том же году стала учиться на медсестру. Работа ее особо не вдохновляла, а учиться нравилось. В общем, Тере была довольна своей новой жизнью.

— Вы не спрашивали ее про Сарко?

— Спросил. Сначала Тере отвечала неохотно, но я достал вторую бутылку вина, и она, разговорившись, принялась рассказывать мне о том, какие отношения связывали ее с Сарко в течение этих двадцати лет.

— Она продолжала видеться с ним?

— Естественно.

— Насколько я помню, Сарко даже не упоминает ее в своих мемуарах.

— То, что он не упоминает о ней, более показательно, чем если бы упоминал. Это означает, что Сарко воспринимал ее присутствие как само собой разумеющееся. Конечно, это сейчас я могу об этом так уверенно говорить, когда мне известно кое-что… Как рассказала мне в тот вечер Тере, в первые годы, когда Сарко попал в тюрьму, она периодически навещала его, а он являлся к ней, получив отпуск, совершив побег или когда просто не к кому было податься. Потом они перестали видеться. В середине 1987 года, после того как Сарко сбежал из тюрьмы в Оканье, воспользовавшись презентацией «Настоящей жизни Сарко», последнего фильма Бермудеса, снятого на основе его биографии, Тере очень рассердилась на него. Хотя именно она нашла для него убежище у одного из своих приятелей, позднее, когда его снова поймали и упрятали за решетку, Тере отказалась навещать его. Однако окончательно развело их то, что Сарко, продолжая сохранять за собой славу самой известной криминальной личности, решил похоронить образ юного разбойника-бунтаря и превратиться в матерого, но раскаивающегося преступника. Для этого он уже не нуждался в Тере, вернее, она выглядела досадной помехой из прошлого, от которого Сарко хотел избавиться. Спустя годы он вновь позвал к себе Тере. Это произошло после его нападения на ювелирный магазин в самом центре Барселоны. Тогда этим поступком Сарко поставил крест на предоставленном ему смягченном режиме с перспективой досрочного освобождения — при том, что подобной привилегии ему удалось добиться впервые в жизни и она позволяла ему проводить весь день на свободе, возвращаясь в тюрьму только на ночь. Из-за этого глупого ограбления Сарко лишился привилегии, был возвращен на общий режим, а потом его снова осудили, и он получил еще много лет в дополнение к имевшемуся немалому сроку, не говоря уже о том, что история уронила его в глазах общественности, поверившей в его исправление. Политики, журналисты, писатели, певцы, спортсмены и другие известные люди, прежде выступавшие за его освобождение, отвернулись от него, как от не имеющего будущего персонажа из темной ушедшей эпохи Испании. Сарко вновь оказался в незавидном положении, без чьей-либо поддержки и никому не нужный. Тогда он снова позвал Тере, которая послала его ко всем чертям, но вскоре сдалась и согласилась помогать ему, а также устроить так, чтобы в помощи участвовала и Мария, на тот момент уже появившаяся в жизни Сарко. Объединив свои усилия, они занимались заботой о Сарко, и в конце концов это привело их ко мне, в мою адвокатскую контору.

Когда Тере закончила свой рассказ о Сарко, мы были слегка пьяны. Повисло неловкое молчание, и я уже хотел заполнить паузу, похвалив верность и терпение Тере, как вдруг она поднялась из-за стола, подошла к музыкальному центру и, присев на корточки, начала перебирать мои немногочисленные диски. «Ты не фанат музыки, Гафитас», — произнесла Тере. «Нечто подобное говорит и моя дочь, — улыбнулся я. — Но это неправда. Я редко слушаю музыку». «А почему?» — спросила Тере. Я хотел сказать, что у меня не было на это времени, но промолчал. Разглядывая обложки дисков, Тере добавила — разочарованно и насмешливо: «Да и из того, что у тебя есть, я никого не знаю». Я встал из-за стола, присел рядом с ней и, взяв диск Чета Бейкера, поставил песню «Я так легко влюбляюсь». Когда заиграла музыка, Тере поднялась и промолвила: «Что-то очень старое, но звучит красиво». Она стала танцевать одна, с бокалом вина в руке и закрыв глаза, словно стараясь поймать скрытый ритм музыки. Затем она поставила бокал на музыкальный центр, приблизилась ко мне и, обвив мою шею руками, прошептала: «Невозможно жить без музыки, Гафитас». Я обнял ее за талию и попытался следовать ее движениям. Чувствовал своими бедрами ее бедра, своей грудью ее грудь. «Я скучала по тебе, Гафитас», — призналась Тере. Подумав о том, что я, как ни странно, вовсе не скучал по ней, я произнес: «Ну и врушка же ты». Тере засмеялась. Мы продолжали танцевать молча, глядя друг другу в глаза, поглощенные звуками трубы Чета Бейкера. Через несколько минут Тере спросила: «Хочешь переспать со мной?» Я помолчал и задал встречный вопрос: «А ты?» Тере поцеловала меня и произнесла «да», в чем, собственно, не было необходимости. «Только у меня есть одно условие». «Какое условие?» — спросил я. «Не хочу никаких сложностей». Заметив, что я не понял смысла ее слов, Тере проговорила: «Никаких сложностей. Никаких обязательств. Никаких требований. Каждый живет сам по себе, и точка». Я не стал ничего уточнять, поскольку это могло спровоцировать ненужные сложности. «Так да или нет, Гафитас?» — произнесла Тере.

Это были последние слова, запомнившиеся мне в ту ночь — вторую ночь в моей жизни, когда я переспал с Тере. Последующие месяцы были незабываемы. Мы с Тере виделись как минимум раз в неделю. Встречались по вечерам или ночью у меня дома. Тере звонила мне утром в контору, мы договаривались на вечер, часов на семь. Я заканчивал работу пораньше, покупал что-нибудь на ужин в одном из магазинчиков старого города, на Санта-Клара или в районе Меркадаль, после чего ждал Тере у себя дома. Ее появление невозможно было предсказать, она часто опаздывала и могла прийти на два, а то и три часа позднее, и не раз мне даже казалось, что она вообще не придет. Едва Тере переступала порог, как мы начинали заниматься любовью, иногда прямо в прихожей, даже не до конца раздевшись — с неистовством людей, сцепившихся в какой-то безумной схватке. Немного утолив любовную жажду, выпивали по бокалу вина, слушали музыку, танцевали, ужинали и снова пили вино, слушали музыку, танцевали, после чего отправлялись в постель и занимались любовью.

Это были тайные встречи. Сначала я увидел в этой конфиденциальности часть условия Тере («никаких сложностей, никаких обязательств и требований, каждый живет своей жизнью»), поэтому принял все как есть, хотя задавался вопросом: почему мы не могли встречаться открыто и ходить куда-нибудь вместе? Кого бы это затронуло? «Меня, — ответила Тере, когда я спросил ее об этом. — И тебя тоже затронет». Я не стал возражать. В целом же это был один из немногих случаев, когда мы с Тере обсуждали наши отношения. Прежде мы этого не делали, словно чувствуя, что счастье нужно вдыхать полной грудью, а не говорить о нем, и оно может исчезнуть от одного лишь упоминания вслух. Хотя, если подумать, это, конечно, странно, ведь ничто так не интересует двух недавно состоявшихся любовников, как их собственная любовь.

О чем мы разговаривали с Тере? Иногда о Сарко, о его положении в тюрьме и о том, что я предпринимал для того, чтобы вытащить его оттуда. Правда, хотя с определенного момента я стал стараться обсуждать данную проблему лишь в присутствии Марии, поскольку она являлась главным заинтересованным лицом в данной ситуации. Порой мы беседовали о Марии, о ее отношениях с Сарко, о том, каким образом она стала его подругой. Тере нравилось рассказывать о своей учебе и спрашивать меня о моих делах в адвокатской конторе, компаньонах, сестре, с которой я виделся редко, поскольку она давно работала в Мадриде, имела семью и детей. Тере интересовалась моей бывшей женой и особенно дочерью, однако, когда я предложил познакомить их, отказалась. «Ты сошел с ума? — воскликнула Тере. — Что подумает твоя дочь, узнав, что отец связался с личностью из плохого района?» «Какая еще личность из плохого района? Последняя такая личность — Сарко, но очень скоро я сделаю из него нормального человека». Тере засмеялась: «Хватит и того, чтобы ты вытащил его из тюрьмы».

Мы часто разговаривали про лето 1978 года. Я хорошо помнил все события, но отдельные детали сохранились лучше в памяти Тере. Так, например, она лучше меня помнила про те два раза, когда я проигнорировал встречу с ней: в первый раз не пришел в «Ла-Фон», а во второй раз, через три месяца, не явился в «Руфус». Тере вспоминала эти два случая без обиды, смеясь над собой и над тем, что я так мало значения придавал ей двадцать лет назад. Когда я пытался возразить, что это она не обращала на меня внимания, Тере спрашивала: «Ах да? В таком случае почему ты не явился ко мне на встречу?» Я не мог сказать ей правду, поэтому я лишь смеялся и ничего не отвечал. Однако мое воспоминание о том лете было отчетливым: я присоединился к компании Сарко в значительной степени из-за Тере, а она — не считая эпизода в туалете игрового зала «Виларо» и произошедшего на пляже в Монтго — все эти три месяца только и делала, что избегала меня и спала с Сарко и другими парнями. Так что нельзя сказать, что мы с Тере не разговаривали о нашей любви: во всяком случае, мы разговаривали о нашей несостоявшейся любви, той, что могла случиться двадцать лет назад.

Но я начал рассказывать вам об этом по другому поводу: после того как Тере несколько раз упомянула про те два случая, я стал спрашивать себя, не была ли ее настойчивость вызвана какой-то скрытой причиной и не хотела ли она спровоцировать меня, пытаясь уличить в чем-то? Может, то, что я дважды уклонился от встречи с ней, направило ее по ложному следу и привело к ошибочному заключению, что после нашего провалившегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе я исчез и больше не появлялся в китайском квартале не потому, что она перестала мне нравиться, а просто я был доносчиком, сдавшим всех полиции. И еще я задавался вопросом, сам ли Сарко пришел к подобному же выводу или Тере склонила его к своей версии. Этим отчасти можно было объяснить роль предателя, которую играл Гафитас в «Диких парнях», или роль виновника всеобщего провала в «Музыке свободы», второй части мемуаров Сарко. Если ответ на данный вопрос был положительным, то имелась еще одна причина, почему Сарко захотел видеть меня своим защитником: не только потому, что мы были с ним знакомы, я жил в Жироне и имел репутацию компетентного адвоката. Он желал, чтобы я заплатил за свое предательство, чтобы именно я, по чьей вине двадцать лет назад Сарко оказался за решеткой, теперь вытащил его оттуда.

Однако мне не хочется, чтобы у вас сложилось неверное впечатление: та давняя история мало волновала меня, и то, о чем мы с Тере беседовали у меня дома, ничего не значило по сравнению с тем, что происходило между нами тайными вечерами. Важнее всего то, что это были счастливые вечера, хотя счастье казалось странным и хрупким, далеким от реальности, словно, встречаясь с Тере у меня дома, мы находились внутри герметичного шара, изолировавшего нас от мира. Это ощущение усиливалось также из-за секретности наших встреч и оттого, что мы встречались первое время в неизменном полумраке и в четырех стенах моей квартиры. Также этому способствовала и музыка.

— Музыка?

— «Невозможно жить без музыки», — сказала Тере, впервые очутившись у меня дома. Я подумал, что Тере права и что до того момента я жил без музыки или почти без музыки и нужно исправить эту ошибку. Первое, что пришло мне в голову, — раздобыть песни, звучавшие в «Руфусе», когда мы с Тере ходили туда и она танцевала все ночи напролет, а я не отводил от нее глаз, сидя за барной стойкой.

На следующий день, в субботу, после первого визита Тере ко мне домой я отправился в музыкальный магазин на Пласа-дель-Ви и купил пять дисков с песнями, звучавшими прежде в «Руфусе» или ассоциировавшимися у меня с тем периодом: один диск Перета, один — «Полис», а также Боба Марли, «Би Джиз» и «Бони М». И во вторник вечером, когда Тере снова пришла ко мне, я встретил ее «Роксанной» — песней «Полис», включенной на полную громкость. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнула Тере, входя в столовую, и тотчас начала танцевать. — Тоже старая песня, но это совсем другое дело!» С того времени я стал посвящать значительную часть своих выходных приобретению дисков второй половины семидесятых годов — первой половины восьмидесятых. Сначала я покупал их только в «Моби Диск», пока один знакомый не порекомендовал мне два магазина в Барселоне — «Револьвер» и «Дискос Кастельо», на улице Тальерс, и я стал наведываться туда почти каждую субботу. Я очень тщательно готовил музыку для наших встреч с Тере и старался угодить ее вкусу, хотя, по правде говоря, ей нравилось все или почти все: и рок-н-ролл, и диско, и румба, Род Стюарт, «Дайр Стрейте» и «Статус кво», равно как Том Джонс, или Клифф Ричард, или Донна Саммер, так же, как и Лос Чичос, Лас Грекас или Лос Амана. Иногда мы с удовольствием слушали итальянские и испанские заезженные хиты той эпохи, песни Франко Баттиато и Джанни Беллы, Хосе Луиса Пералеса и Пабло Абрайры, которые раньше звучали в «Руфусе». Никогда не забуду вечер, когда мы с Тере занимались любовью стоя, в столовой, под звуки песни Умберто Тоцци.

Эта идиллия продолжалась несколько месяцев, до лета. В первые дни необыкновенное довольство было просто написано у меня на лице, потому что все вокруг заметили, что со мной происходит нечто странное — начиная с моей дочери, которая приехала ко мне на следующий день после первого визита Тере и все выходные подшучивала надо мной. Кортес, Губау и остальные в адвокатской конторе тоже заметили это неожиданное изменение во мне и пользовались моим хорошим расположением, хотя в то же время вынуждены были принять и мою отстраненность. Я имею в виду, что стал заниматься почти исключительно делом Сарко, поручив остальную работу Кортесу и Губау, что вызвало смятение в нашей конторе и жалобы со стороны клиентов, привыкших к тому, чтобы я сам уделял им внимание. Однако я был слишком поглощен своим счастьем и не обращал внимания ни на жалобы, ни на смятение. Это вовсе не означает, что я не работал. Я читал, изучал документы, собирал информацию, обсуждал детали дела Сарко с Кортесом, Губау и иногда с другими адвокатами. Кроме того, часто посещал Сарко. Во время этих встреч мы говорили главным образом о юридических и судебных вопросах, о положении Сарко в тюрьме и способах его улучшения. При этом ни Сарко, ни я не избегали затрагивать в нашем разговоре прошлое, в том числе и лето 1978 года, особенно если нам казалось, что какая-то деталь или эпизод могли пролить свет на что-либо в его последующей жизни и оказаться полезными мне в выстраивании линии защиты. Наши отношения тогда были строго деловыми. Ну, или почти. Я бы сказал, в тот период что мы прощупывали друг друга. Не знаю, каковы были впечатления Сарко, но я пришел к заключению что, несмотря на его неважное физическое состояние и неуверенность, у него сохранился здравый ум. Сарко ясно мыслил, его поведение было разумным, он действительно мечтал выйти из тюрьмы и начать новую жизнь.

В то время я также периодически виделся с Марией Вела. Мы встречались в ее квартире на улице Марфа, в Санта-Эухения, где она жила с дочерью, преждевременно развившимся и угловатым подростком, Копией своей матери. Глядя на Марию, многие, вероятно, задавались вопросом, каким образом такая женщина, как она, могла стать женой Сарко. Когда они с Тере объявились у меня в офисе, мне уже была известна эта история из газет, однако тогда я еще не знал, что это не вся история.

— Мне известно лишь то, что я прочитал в вашем архиве.

— Полная история гораздо более интересна. Я реконструировал ее в те первые недели благодаря Марии, а также с помощью Сарко и Тере. Итак, все происходило следующим образом. Мария являлась одной из многочисленных поклонниц Сарко, с которыми он переписывался в период своего медийного апогея. Среди этих женщин кого только не было: и мифоманки, и охотницы за наживой, и добрые самаритянки, и наивные простушки, и всякие ущербные, и искательницы приключения. В целом, принимая любовь поклонниц, Сарко умело пользовался ими и старался добиться того, чтобы они ему помогали. Он быстро понял, что его благополучие в тюрьме в значительной степени зависело от поступающей извне поддержки, в том числе и от воздействия на адвокатов, прокуроров, судей, чиновников и политиков. Мне кажется, Мария сочетала в себе качества всех или почти всех типов его поклонниц, но пресса предпочла назначить ее влюбленной самаритянкой.

И нельзя сказать, что она хотя бы отчасти ей не была— во всяком случае, поначалу. Впервые Мария написала Сарко в конце восьмидесятых годов, когда он, находясь в тюрьме в Уэске, публично объявил через «Эль периодико де Арагон» о своем намерении основать журнал и пригласил волонтеров принять участие в этом проекте. Мария была одной из тех, кто предложил помощь в создании и распространении журнала, и, хотя ни один номер так и не вышел, с того времени она начала регулярно писать Сарко. Ему стало известно, что Мария на четыре года моложе него, была замужем, но рассталась с мужем. У нее была дочь двух лет, прежде жила в Барселоне, но недавно переехала в Жирону, работала в школьной столовой. Позднее, по мере того как письма Марии становились все более откровенными и пылкими, он также узнал, что она не пропускала ни одной публикации про него, влюбилась в Сарко, хотя они ни разу не виделись, и была на все готова ради него. Он не придал этому особого значения, вероятно, потому, что фото Марии были не слишком соблазнительны, и в тот период ему приходило множество подобных писем от многочисленных поклонниц, пытавшихся завязать с ним роман по переписке. В те времена Сарко являлся одним из самых известных людей в нашей стране, своего рода иконой недавно установившейся демократии: о нем снимали фильмы, писали книги и песни, публиковали его мемуары. Газеты и радио брали у него интервью по любому поводу, интеллектуальные журналы посвящали ему колонки, в прессе появлялись его фотографии рядом с политиками, футболистами, тореадорами, актерами, певцами, писателями, деятелями кино и другими знаменитостями, а желтые издания приписывали Сарко романы с политиками-социалистками, андалузскими аристократками, королевами красоты, университетскими преподавательницами, надзирательницами тюрем и телеведущими. Мария писала ему постоянно, но Сарко, захваченный водоворотом жизни, скоро перестал отвечать на ее письма и не обращал на нее внимания вплоть до того момента, когда в середине девяностых годов, продемонстрировав свою неспособность к исправлению, лишился толпы поклонниц, благосклонности общества и внимания прессы. Мария не упустила этот момент. Оставшись без конкуренток, она вновь предприняла попытку заинтересовать собой Сарко, и на сей раз ей это удалось. Мария начала посещать его в тюрьме, им стали предоставлять встречи наедине, и Сарко согласился принять ее любовь. В то время Мария и приобрела статус официальной «Девушки» Сарко, занимавшейся его вопросами за пределами тюрьмы.

— И именно в таком качестве она явилась к вам вместе с Тере.

— Да.

— А Тере? В качестве кого она пришла к вам в контору?

— В качестве помощницы или телохранителя Марии или как доверенное лицо Сарко. Эту роль она играла и много лет назад, а после возобновления отношений с ним снова взяла ее на себя. Мария была идеальной для Сарко по многим причинам: нормальная женщина, без криминального прошлого, мать, к тому же абсолютно благопристойная, в разводе, Мария была влюблена в него и всегда находилась рядом. Однако Сарко считал, что она недостаточно умная и на нее нельзя положиться. Ему казалось, что Тере опытнее и заслуживает больше доверия. Сарко стал просить ее сопровождать Марию или же сама Тере предложила это делать. Так и сформировалась эта необычная парочка.

С Марией я встречался примерно раз в неделю; у нее дома на улице Марфа. Именно тогда начал понимать, что это персонаж с двойным дном и она не просто была примитивной или незначительной, а представляла собой образец такого чистого простодушия и прозрачности, что уже одно это делало ее загадочной. Прежде всего меня удивило то, что Мария сохранила идеализированное представление о Сарко, многие годы распространявшееся в СМИ, — представление о нем, как о благородном, смелом и великодушном человеке, обреченном волей судьбы, по своему рождению, вести жизнь преступника. Еще более удивительным стало то, что у нее сохранилось идеализированное представление об их отношениях с Сарко: в ее глазах, это была история любви простой, доброй и несчастной женщины к простому, доброму и несчастному мужчине — история всепобеждающей, романтической любви, обещавшей, что, как только Сарко выйдет на свободу, они с дочерью обретут потерянного мужа и отца, а Сарко — семью, которой никогда не имел. В эти первые встречи Мария несколько раз поведала мне одну историю, и однажды, когда я возвращался к своей машине после нашей долгой беседы, мне вдруг пришла в голову идея: это был ключ, способный вернуть интерес СМИ к персоне Сарко, а значит, ключ от его свободы. Сарко много раз рассказывал прессе свою историю — историю жизни раскаявшегося преступника, вставшего на путь исправления и несправедливо удерживаемого в тюрьме, но после того как сам продемонстрировал лживость своих заверений, вновь преступив закон, было трудно заставить кого-нибудь снова поверить ему. Однако если эту же историю, подкорректированную, приукрашенную и дополненную, поведала бы работница школьной столовой — относительно молодая, одинокая, приличная, бедная, разведенная, смиренная и жалкая, да еще и с ребенком на руках, — тогда можно было рассчитывать на то, что СМИ поверят во все это или, во всяком случае, сочтут правдоподобным и снова заговорят о Сарко, вернут к нему интерес, став моими союзниками в освобождении его из тюрьмы. В общем, я пришел к заключению, что без этой помощи мне потребуется намного больше времени, чтобы вытащить Сарко на свободу — если это вообще удастся. Еще я подумал, что следовало попробовать.

— Значит, это вам пришла идея сделать Марию звездой СМИ?

— Да. Но я лишь хотел, чтобы Мария рассказывала журналистам свою историю и историю Сарко. Никто не мог предположить, во что все выльется. По крайней мере, лично я не имею к этому никакого отношения.

— Вы запустили в действие Марию, полагая, что можете использовать ее и управлять ей, но эта женщина вышла из-под контроля и стала вести свою игру, обернувшуюся против вас. Что ж, наверное, можно сказать, что вы заслужили это: нельзя предпринимать подобные шаги, не зная, чем все закончится.

— Глупости. Если бы это было так, то никто бы никогда ничего не предпринимал, поскольку невозможно знать заранее, чем все закончится, как бы оно ни начиналось. В общем, если вам интересно, мы продолжим нашу беседу в следующий раз. А сейчас мне нужно идти.

— Простите, я не хотел вас задеть.

— Вы меня не задели.

— Хорошо, не стану больше вас задерживать. Но прежде чем мы закончим наш сегодняшний разговор, позвольте мне задать последний вопрос.

— Слушаю вас.

— Если я вас правильно понял, поначалу у всех были оптимистичные представления относительно будущего Сарко. Так?

— Не совсем. Один человек не разделял оптимизма.

— Кто?

— Эдуардо Рекена, начальниктюрьмы. Он хорошо знал Сарко в то время, ежедневно видел его, и у него имелось свое особое мнение насчет его личности. Я не очень много общался с ним, но у нас сложились хорошие отношения. Иногда мне кажется, что он понимал то, чего не понимал больше никто другой и сам я слишком долго не мог понять. Вам следовало бы поговорить с ним.

4

— Я хорошо помню, как мы с Каньясом впервые встретились по моей инициативе, у меня в кабинете, через несколько недель после того, как Гамальо поступил в нашу тюрьму. К тому времени мне лишь пару раз довелось поговорить с Гамальо — и то мимоходом, однако наши тюремные специалисты уже провели обследование Сарко и вынесли свое заключение, и у меня на тот момент имелось четкое представление о его реальном состоянии.

Это было первое, что я сообщил Каньясу в день нашей встречи, после того как мы пожали друг другу руки и я предложил ему присесть на диван в моем кабинете. Затем я сказал ему, что пригласил его на встречу, чтобы поделиться имевшейся в моем распоряжении информацией, поскольку это было в наших общих интересах и могло облегчить нам работу. Каньяс слушал внимательно, и его глаза заинтересованно смотрели на меня через стекла очков. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, широко расставив ноги и держа, пред собой руки со сцепленными пальцами. Как всегда, выглядел безупречно: в белой рубашке, синем костюме-тройке и начищенных до блеска туфлях. Когда я замолчал, Каньяс приподнял брови, расцепил и снова сцепил свои пальцы, словно призывая меня продолжить говорить. И я продолжил. Сообщил ему, что Гамальо был героиновым наркоманом и ВИЧ-положительным. Это, очевидно, уже было известно Каньясу, потому что он не выказал удивления. Затем я принялся объяснять, что имелась еще одна проблема: Гамальо не осознавал вреда, наносимого ему героином, и считал, что держит под контролем свое увлечение наркотиками. В действительности наркотики полностью властвовали над ним. Он был не способен признать свою зависимость болезнью, а если и признавал, то делал это притворно, чтобы извлечь определенную выгоду. Однако до тех пор, пока Гамальо был не в состоянии взглянуть правде в глаза, победить его проблему было невозможно. В тюрьме «Куатре Камине» удалось добиться, чтобы он впервые прошел заместительную метадоновую терапию. И еще, в том разговоре с Каньясом я охарактеризовал Гамальо как самого прожженного сидельца из всех, кого мне доводилось знать в жизни.

— Самого прожженного?

— Все исправительные учреждения разные, но в то же время похожи друг на друга. Гамальо провел в заключении более половины своей жизни, ему были известны все или почти все испанские тюрьмы, и он, как никто другой, знал хитрости тюремной жизни и умел использовать их для своей выгоды. За решеткой ему все было нипочем, он чувствовал себя там королем. Вот это и означает «прожженный сиделец». Разумеется, Гамальо полагал, что в этом состояла его сила, но не понимал, что в этом же заключалась и слабость. В любом случае выводы, сделанные нашими специалистами, были более чем ясным, и я изложил их адвокату: Гамальо характеризовали как личность, склонную манипулировать окружающими, с абсолютным неприятием труда и манией преследования. Как сказал один из наших психологов, для человека, страдающего этой проблемой, хуже всего, если его действительно преследуют. Кроме того, в отчете говорилось о его виктимизме и склонности винить в бедах других, а также о неспособности Гамальо расстаться с легендой о своей преступной юности и научиться жить, оставив ее в прошлом.

Такова наиболее существенная часть заключения о Гамальо. В остальном это были сведения о его семье, детстве и юности, о преступном и тюремном пути, а также о попытках исправления. Я показал отчет Каньясу и дал ему возможность пролистать его, а сам тем временем продолжил: «Видите ли, тридцать пять лет я работаю с заключенными и знаю самые сложные тюрьмы Испании. Полагаю, вы понимаете, что это редкий случай, потому что работа начальника тюрьмы тяжелая, и мало кто способен выдержать здесь три десятка лет, к тому же это государственная должность, и я пережил на ней смену диктатуры демократией, одной партии другой и центрального правительства автономным. Рассказываю вам это не для того, чтобы похвастаться, я просто хочу, чтобы вы понимали: я знаю, о чем говорю». Я сделал паузу и продолжил: «Наверное, вы задаетесь вопросом, что я узнал за столько лет, проведенных среди заключенных? Самое главное, что мне открылось простая истина: есть заключенные, которые могут жить на свободе, и те, кто не может. Есть заключенные, способные адаптироваться к нормальной жизни, и те, кто не способен на это. Должен заметить, те, кто способен, составляют ничтожное меньшинство. К сожалению, Гамальо не входит в их число».

Я ждал реакции Каньяса, но не дождался. Мне показалось это хорошим знаком: Каньяс был умным и опытным адвокатом, поэтому я подумал, что если что и могло удивить его в нашей встрече, то не мои слова, а то, что я позвал его для того, чтобы говорить ему столь очевидные вещи. Он несколько секунд молчал, держа в руках отчет о Гамальо, и выжидательно смотрел на меня, словно догадываясь, что я еще не закончил. Я вздохнул и произнес: «Но наши власти хотят адаптировать его к жизни в обществе. Для них это вопрос политики: автономное правительство решило использовать Гамальо для того, чтобы продемонстрировать Мадриду, что им приходилось исправлять ошибки прежней центральной власти и творить добро там, где раньше сеялось зло. К тому же это был не только политический, но и личный вопрос — во всяком случае, для главы пенитенциарного ведомства Каталонии Пере Прада. С этим господином я на тот момент недавно познакомился, и он показался мне хорошим человеком. Однако, к сожалению, этим все не ограничивалось: он был также рьяным католиком, полным благих намерений и верящим в изначальную доброту человеческой природы. В общем, довольно опасным типом. Я рассказал Каньясу, что Прада заинтересовался Гамальо и, поговорив с ним пару раз в «Куатре Камине», решил взять его под свою опеку и лично заботиться о его возвращении в общество, привлекая к этому делу и свое ведомство. Это была одна из причин, по которой Гамальо перевели в Жирону. Прада решил, что в такой маленькой тюрьме, как эта, Сарко сможет получить более внимательное отношение и индивидуальный подход. Под конец я описал Каньясу распорядок, которому с того момента должна была подчиняться жизнь Гамальо в тюрьме — распорядок, регламентировавший каждый его шаг и, по словам самого Прада, призванный обеспечить Сарко абсолютный комфорт».

— Вы должны были работать над возвращением Гамальо в общество, не веря в возможность этого возвращения.

— Да. Однако я никого не обманывал. Я сразу высказал свое мнение Прада и другим сотрудникам пенитенциарного ведомства. И я повторил все это Каньясу, во время нашей встречи в моем кабинете. Я не верил, что Гамальо мог адаптироваться к нормальной жизни. И еще меньше верил в возможность добиться этого таким образом. В первую очередь его перевод в Жирону являлся ошибкой: в те времена Сарко все еще был известным персонажем в Каталонии, не говоря уже о нашем городке, где у него по-прежнему жили родственники и друзья, хотя и не поддерживавшие с ним связь. Напротив, в любой другой тюрьме где-нибудь в Кастилии, Галисии или Экстремадуре Сарко уже был никем, его слава померкла, и это было хорошо для Гамальо, потому что, пока Сарко не перестал быть легендой, Гамальо не мог поднять голову, то есть существование Гамальо было возможно только в том случае, если бы Сарко умер. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.

— Абсолютно.

— Однако в нашей тюрьме мы только и делали, что продолжали культивировать миф о Сарко, обращаясь с ним не как с обычными заключенными и предоставляя ему различные привилегии. Эти привилегии были контрпродуктивными, ведь в тюрьме Жироны, как в любой другой, было две власти: одна — исходившая от тюремного начальства, а другая — от самих заключенных. Начальник, то есть я, еще мог мириться с привилегиями, хотя все это и было мне не по душе, но у других заключенных это не могло не вызывать раздражения. Я вам больше скажу: привилегии в тюрьме вредны — они провоцировали враждебность со стороны тех, кто ими не пользовался, и становились препятствием на пути к освобождению Гамальо, поскольку позволяли ему осознавать свое особое положение и чувствовать себя не таким, как другие заключенные, что продолжало подпитывать легенду Сарко. В общем, примерно это я и высказал тогда Каньясу.

— И что он вам ответил?

— Каньяс меня удивил. Я всегда считал, что хороший адвокат вынужден быть циником. Его работа — защищать воров и убийц, он радуется, когда им удается избежать тюрьмы. И в то же время эта несправедливость является фундаментом справедливости, потому что даже самый плохой из людей имеет право на защиту — иначе быть не может никакой справедливости. Это может показаться вам неприятным, и так оно и есть, но вообще правда редко бывает приятной. В общем, Каньяс имел репутацию хорошего адвоката, поэтому я ожидал, что для публики он возьмет на вооружении легенду Сарко, изображавшую его жертвой общества, слезливый миф о раскаявшемся преступнике. Это была наилучшая стратегия для его защиты перед судом. В то же время я был уверен, что Каньяс на самом деле прекрасно понимал: Гамальо являлся не жертвой общества и бунтарем из кинофильма, а прирожденным преступником, неисправимой криминальной личностью. Я полагал, что в откровенном разговоре с глазу на глаз адвокат признает правду или не станет отрицать ее и мы сможем договориться с ним, избежав ненужных проблем.

Однако моя уверенность оказалась ошибочной. Выслушав все мои объяснения, Каньяс спросил: «Для чего вы мне это рассказали?» Он отложил скрепленные листы заключения о Гамальо и подвинулся на край дивана, опершись локтями о колени и продолжая держать руки сцепленными в «замок». «Я вам уже говорил, — ответил я. — Мне кажется, я обязан был это сделать. Кроме того, думаю, раз уж нам предстоит вместе работать над данным делом, будет лучше, если я сразу раскрою перед вами все карты и мы сумеем прийти к соглашению». «Понятно», — пробормотал адвокат. Однако он не спросил, к какому соглашению нам нужно прийти, и его дальнейшие слова заставили меня сделать вывод, что он так ничего и не понял. «Скажите, пожалуйста, господин директор, — произнес Каньяс, — сколько раз мы с вами встречались у вас в кабинете, чтобы поговорить о ком-нибудь из моих клиентов?» Мне сразу стало понятно, что он имел в виду, но я не стал уклоняться от вопроса. «Ни разу, — признал я и добавил: — Тогда я не видел в этом необходимости. А сейчас вижу. Кстати, с некоторыми из ваших коллег у меня прежде тоже возникали подобные беседы». Это последнее было чистой правдой, но Каньяс кивнул и усмехнулся. «Что ж, со мной это в первый раз, — произнес он. — Хотя я вот уже почти пятнадцать лет каждую неделю появляюсь в тюрьме. Так что это может означать только одно, не правда ли?» И Каньяс сам ответил на свой вопрос: «Это значит, что Гамальо не является обычным заключенным». Адвокат сделал паузу, расцепил пальцы и, подняв локти с колен, распрямился, чтобы посмотреть мне в лицо. «Послушайте, господин директор, — продолжил он. — Я благодарен вам за то, что пригласили меня сюда, и особенно благодарен за откровенность. Позвольте же мне тоже быть с вами откровенным. Нравится вам или нет, но Гамальо — особый заключенный, и совершенно естественно, чтобы к нему было особое отношение. Однако эта его особость вовсе не означает, что он не способен к социальной реабилитации. Напротив, Гамальо является исключительным в том числе и потому, что принадлежит к упомянутому вами ничтожному меньшинству: он уже внутренне реабилитировался и не должен больше находиться в тюрьме. Такова реальность. Правда, нам будет трудно прийти к соглашению по данному вопросу. Но это не имеет значения. Главное, что ваше начальство думает так же, как я, и вам придется выполнять его распоряжения. Я очень рад этому: еще раз повторю, я считаю, что Гамальо уже погасил свой долг перед обществом и готов к тому, чтобы выйти на свободу. Я же, в свою очередь, сделаю все, что в моих силах, чтобы это произошло как можно скорее».

Вот что сказал мне тогда Каньяс. И — еще раз замечу — его слова удивили меня. Это была речь не рационального и благоразумно циничного адвоката, а человека, находившегося во власти мифа о Сарко и верившего в него. Или. напротив, беспринципного ловкача, желавшего заставить меня поверить в то, во что сам он не верил, и жаждавшего нажиться на славе Сарко и произвести медийный фурор, вытащив его из тюрьмы.

— Насколько я понимаю, в то время вы даже не подозревали об отношениях, связывавших Гамальо и Каньяса?

— Разумеется, нет. Я знал, что в юности Гамальо жил в Жироне и у него были здесь родственники. То, что Каньяс некогда состоял в банде Сарко, я узнал намного позднее. После того разговора с адвокатом я понял, что он прав: поскольку вышестоящие чиновники поддерживали это дело, я был связан по рукам и ногам и мог лишь продолжать заниматься тем же, чем уже занимался, то есть работать над социальной реабилитацией Гамальо, не веря в то, что для него это возможно. Кроме того, мне стало ясно, что я дал маху с Каньясом и мы ни о чем не могли с ним договориться, поэтому лучше было оставить все так, как было. В тот день я постарался поскорее завершить нашу встречу, заявив, что, возможно, я ошибался и у меня не было другого выхода, кроме как исполнять распоряжения вышестоящих инстанций. На прощание сказал Каньясу, что он может на меня рассчитывать, если ему что-нибудь потребуется, и адвокат поблагодарил меня со своим неизменным видом победителя.

— Вы действительно были убеждены тогда, что Каньяс ошибался?

— Да.

5

— Суд по делу о нападении на надзирателей «Бриане» был в марте или апреле 2000 года — на тот момент Сарко уже несколько месяцев находился в тюрьме Жироны. Заключительные слушания состоялись в суде Барселоны. Там я имел возможность убедиться в том, что в Каталонии и Барселоне легенда о Сарко по-прежнему жива. Конечно, его появление на публике не вызвало такого ажиотажа, как десять лет назад, когда он являлся настоящей знаменитостью, но все равно это событие привлекло журналистов и любопытных. Во избежание нарушения порядка судья велел освободить зал и не впускать туда никого, кто не имел отношения к делу. То, что Сарко все еще обладал притягательностью для СМИ, было первым успехом. Второй нашей победой стало решение суда: Сарко приговорили к трем месяцам заключения, что было намного меньше, чем мы ожидали. Результат полностью удовлетворил нас, не пришлось даже подавать апелляцию. Потом мы с Тере отметили этот успех французским шампанским у меня дома, а Сарко с Марией, хотя и без особых излияний, выразили мне свою благодарность. Никто из них троих не поинтересовался, сколько они должны мне за услуги, однако одержанная победа подвигла меня на то, чтобы изложить им мой план, который я втайне вынашивал с тех пор, как взялся защищать Сарко.

Целью моего плана было вытащить Сарко из тюрьмы в течение двух лет. Для начала следовало добиться в суде Барселоны частичного сложения и поглощения наказаний по множеству вынесенных приговоров — таким образом, чтобы полученные сто пятьдесят лет тюрьмы оказались сокращены до тридцати лет, максимального срока заключения в испанской тюрьме. Это была судебная часть операции, и на данном этапе успех был гарантирован или почти гарантирован: было маловероятно, чтобы нам отказали в наших ходатайствах, но если бы это все же произошло, всегда можно было обратиться с кассационной жалобой в Верховный суд. В общем, после сложения наказаний и окончательного определения срока Сарко мог начать подавать прошения для получения отпусков и в конце концов добиться смягчённого режима, который позволил бы ему проводить день за пределами тюрьмы и возвращаться туда только ночевать.

Затем начинался политический этап операции — намного более ненадежный и сложный. Он предполагал подачу ходатайства о помиловании или условно-досрочном освобождении, и его результатом должен был стать окончательный выход Сарко на свободу, с единственным ограничивавшим ее условием — не совершать больше преступлений. Разумеется, добиться помилований было непросто, тем более в случае Сарко. С соответствующим ходатайством можно было обратиться в министерство юстиции после возвращения Сарко из его первого отпуска из тюрьмы. Затем министерство должно было направить документ в Совет министров для вынесения решения. Вопрос состоял в том, как склонить министра юстиции к одобрению нашего ходатайства. В соответствии с моим планом для этого необходимо было обеспечить три условия. Во-первых, сделать так, чтобы Сарко вновь стал медийной персоной, а для этого требовалось организовать кампанию в СМИ, чтобы вернуть ему утраченный престиж и убедить общественное мнение в том, что он заслуживал прощения и свободы. Хотя участвовать в этой кампании предстояло и самому Сарко, и Тере, и мне, главная роль — опять же, согласно моему плану — должна была принадлежать Марии. Именно в ее руках был ключ от свободы Сарко, потому что именно она могла растрогать журналистов и общественное мнение своим идеализированным представлением о Сарко и отношениями с ним. Во-вторых, после запуска кампании в СМИ следовало заручиться поддержкой известных людей и добиться того, чтобы местные власти выступали в пользу нашего ходатайства перед центральным правительством. В-третьих, требовалось обеспечить Сарко трудовой и семейный фундамент, который сделал бы правдоподобной его успешную интеграцию в общество.

— В каком смысле?

— В том смысле, что Сарко должен был найти работу и жениться на Марии. И то и другое было несложно осуществить, но у Сарко недовольно перекосилось лицо, когда я заговорил с ним об этом во время одной из наших встреч в тюрьме. «Слушай, Гафитас, — проворчал он. — Я могу представить себя работающим, но сделай одолжение, не лезь ко мне со своими глупостями насчет Марии». Разумеется, подобная реакция не стала для меня неожиданностью. Я понимал, что Сарко воспринимал Марию лишь как последний жалкий остаток своей золотой эпохи, полной поклонниц, и его держал рядом с ней исключительно практический интерес. Будучи готов к его возражениям, я сразу принялся настаивать и напоминать Сарко о том, что в глазах судьи вступление в брак являлось гарантией стабильности, а Мария была идеальной кандидатурой на роль жены и лучшей помощницей в создании нужного имиджа. Напомнил, что, если он хотел выбраться из тюрьмы, нужно было идти на определенные жертвы, и заверил его, что брак был лишь средством достижения этой цели и вовсе не обязательно сохранять его дольше, чем требуется. Сарко помрачнел и, пожав плечами, сказал: «Ясно». Однако через секунду он вновь воспрянул духом и добавил: «А если Мария не захочет?» — «Почему бы ей не захотеть?» — «Наши отношения с ней — просто цирк. В тюрьме это еще сойдет, а на воле вообще не вариант». «Не беспокойся, — сказал я, отрезав для него и эту лазейку. — Она захочет. Имей в виду, что для нее ваши отношения вовсе не цирк».

Мы сидели, как всегда, в комнате для встреч: Сарко — на стуле лицом к решетке, а я — за столом у стены, склонившись над своей записной книжкой. Помню, что это была пятница, и я пребывал в приподнятом настроении. Тере позвонила мне в полдень в офис, и мы договорились встретиться в ней вечером у меня дома. После работы мы с Кортесом и Губау собирались зайти выпить пива в «Ройале». На следующий день ко мне из Барселоны должна была приехать дочь. В тот день я поставил себе единственную задачу — убедить Сарко принять мой план, и когда договоренность с ним была бы достигнута, мне оставалось лишь посвятить во все Тере и Марию и приступить к реализации задуманного.

Я поднял голову от записной книжки, и мы с Сарко встретились глазами. «Не знаю, — сказал он, прежде чем я успел возобновить свои доводы. — Вероятно, ты прав». Я снова склонился над записной книжкой и произнес: «Во всяком случае, я не вижу альтернативы». Потом с дерзкой уверенностью человека, заранее возомнившего себя победителем, добавил: «Разве ты планируешь жениться на какой-нибудь другой женщине?» «На другой женщине? — удивился Сарко. — На какой другой женщине?» Я повернулся к нему и пошутил: «Да на какой угодно, кроме Тере, конечно». «А с какой стати я бы решил жениться на Тере?» — удивился Сарко. Я пожалел о своем необдуманном замечании. «Это шутка, — успокоил я. — К тому же я вовсе не говорил, что ты бы мог жениться на Тере». «Именно это ты и сказал». — «Ничего подобного я не говорил. Просто пошутил, что ты мог бы жениться на какой-нибудь другой женщине, за исключением Тере». — «Почему за исключением Тере?» У меня чуть не вырвалось: «Потому что она встречается со мной» или еще того хуже: «Потому что я сам собираюсь жениться на ней». Однако я удержался, подумав, не проговорилась ли сама Тере о том, что мы с ней встречались. На вопрос Сарко я ответил как адвокат: «Она для этого не подходит. Вы с ней знакомы всю жизнь, она сидела в тюрьме, употребляла наркотики, так что с ее помощью нам не добиться того, чтобы люди поверили в твое исправление».

Сарко помолчал, и внезапно улыбка обнажила его черные зубы. «В чем дело?» — спросил я. «Ты ведь всегда считал, что мы вместе, верно?» — «А разве это не так?» На мгновение мне пришло в голову напомнить Сарко первую часть «Диких парней», где он встречается с девушкой, которой могла быть Тере и в кого влюбляется Гафитас. Однако мы с Сарко прежде не обсуждали фильмы Бермудеса, и я решил, что глупо ссылаться в данной ситуации на художественный фильм. «Знаешь, с каких пор мы с Тере знакомы?» — произнес Сарко. Я покачал головой. «Лет с четырех или пяти. Наши матери двоюродные сестры. Собственно, поэтому моя мать с отчимом и переехали жить в Жирону. А потом и я сюда перебрался». Я ждал продолжения его истории, не зная, к чему Сарко завел этот разговор. Однако продолжения не последовало. «Забавно, конечно», — наконец промолвил он. «Что именно?» «То, что ты думал, будто мы с Тере были вместе, и в то же время не отказался переспать с ней», — ответил Сарко. Он намекал на ту ночь, когда мы с Тере занимались любовью на пляже в Монтго, после дискотеки в «Марокко».

Я рассказывал вам об этом, помните?

— Разумеется, помню.

— Сарко тоже этого не забыл. Я вновь почувствовал искушение рассказать ему о наших отношениях с Тере, но опять удержался. Не знаю почему, но я стал оправдываться: «Это было всего один раз, в ту ночь». «Может, и так, — произнес Сарко. — Но в любом случае ты ее трахнул. А ты не боялся разозлить этим меня, если считал, что Тере моя девушка? — Он помолчал немного и добавил: — Хотя, если подумать, то скорее она тебя трахнула». «Вероятно, — кивнул я, вспомнив, сколько мне пришлось ревновать тогда из-за того, что Тере спала с другими. — Она ведь всегда делала то, что хотела и с кем хотела». «Да, — усмехнулся Сарко. — Но с тобой это было другое дело, а?» Я поднял голову от своей записной книжки и непонимающе посмотрел на него. Сарко тоже уставился на меня и через несколько секунд произнес: «Только не говори, что ты ни о чем не догадывался». Я спросил, что он имел в виду. Сарко расхохотался: «Черт возьми! Я всегда знал, что ты тормоз, Гафитас, но не предполагал, что до такой степени. Ты действительно не знал, что Тере по тебе сохла?» Я лишился дара речи. Я уже говорил вам, что во время наших тайных встреч у меня дома она не раз упрекала меня за то, что тем летом я сторонился ее, однако воспринимал слова Тере как шутку или даже бессердечное кокетство. Как можно было воспринимать это по-другому, если я прекрасно помнил тот период и то, что Тере не обращала на меня никакого внимания или обращала лишь иногда — так же, как поступала с остальными? Я не стал отвечать на вопрос Сарко, но он прочитал ответ на моем лице. «Черт возьми, Гафитас, — повторил он. — Как же ты лоханулся!» Не помню, как мне удалось тогда уйти от продолжения разговора.

Возможно, сделал вид, будто эта тема не слишком меня интересовала или была далеко не столь важна, как дело, ради которого я явился на эту встречу. Я сумел вернуть нашу беседу в прежнее русло, и в конце концов, не без предварительного спора, мне удалось добиться, чтобы Сарко, согласился принять мой план — весь мой план целиком, включая и брак с Марией.

Покинув тюрьму и добравшись к себе в контору, я позвонил Марии и предложил встретиться на следующее утро в «Ройале». Вкратце изложил ей по телефону, о чем нам следует поговорить, и сообщил, что Тере тоже должна присутствовать на встрече. Мария удивилась, но не высказала возражений. Ее удивление было связано с тем, что обычно мы с ней встречались в середине недели, а на следующий день была суббота, один из двух дней, когда она навещала Сарко в тюрьме. В отличие от адвокатов, посещавших заключенных по будням, родственники и друзья могли приходить к ним только по выходным. В тот же вечер у меня дома я описал Тере свой план и сказал, что Сарко одобрил его. «Отлично, — обрадовалась она. — Теперь остается только, чтобы Мария завтра согласилась». «Она ведь согласится, правда?» — произнес я и, прежде чем Тере успела поинтересоваться, почему я об этом спрашиваю, заговорил о том, что стало беспокоить меня в последние дни, во время моих бесед с Марией у нее дома. «Иногда у меня возникает ощущение, будто она далеко не так наивна, как кажется, или притворяется наивной, чтобы производить впечатление». — «Что ты имеешь в виду?» — «Наверное, Мария понимает, что наша операция на самом деле фарс и мы ее просто используем, и в любой момент это может ей надоесть, и она пошлет нас ко всем чертям». «Не переживай, — сказала Тере, стараясь успокоить меня. — Она примет твой план».

Позже, когда мы танцевали в полумраке столовой под песню Риккардо Коччанте «Бессердечная красотка», я сообщил Тере, что рассказал мне о ней Сарко во время нашей встречи в тюрьме. Тере засмеялась, не отстраняясь от меня: она танцевала, запустив пальцы в мои волосы на затылке и тесно прижавшись ко мне телом, «Это выдумки Сарко?» — спросил я. «Нет, правда. И я тысячу раз тебе об этом говорила». — «Тогда почему ты постоянно избегала меня? Почему не обращала на меня внимания? Почему крутила с другими?» «Я не избегала тебя, — возразила Тере. — Это ты не обращал на меня внимания». В тот раз она не стала укорять меня за те два случая, когда я не пришел к ней на встречу, но напомнила о том, что произошло между нами в туалете игрового зала Виларо и ночью на пляже в Монтго, после чего спросила: «Ну, так кто кого добивался?» «Ты меня, — согласился я. — Но только в те два раза. Потом уже я сам стал тебя добиваться, но ты меня сторонилась, встречалась с другими направо и налево». «Ты не показывал своего интереса ко мне, — заметила Тере. Она хотела что-то добавить, но промолчала, а потом смиренным, почти извиняющимся тоном произнесла: — И потому, что я всегда делаю что хочу, Гафитас». Мне невольно вспомнились ее слова: «Никаких сложностей, никаких обязательств, никаких требований, каждый сам по себе». «И сейчас тоже?» — уточнил я. Тере заговорщицки подмигнула: «И сейчас». — «А Сарко?» — «Что — Сарко?» — «Я всегда считал, что ты была девушкой Сарко». «Да, знаю», — кивнула она. «Но ты ей не являлась?» — не отставал я. «Кто-нибудь говорил тебе, что мы были вместе? Сам Сарко? Я? Или кто-то другой?» «Нет, никто», — признал я. «С чего тогда ты это взял?» Так же, как в беседе с Сарко, мне вспомнился любовный треугольник из первой части «Диких парней», но я опять не решился упомянуть о нем, да и к тому же чувствовал, что Тере говорила правду. Я улыбнулся. Мы поцеловались и продолжали танцевать. В тот вечер мы больше не возвращались к этой теме.

На следующее утро мы с Тере вместе отправились в «Ройаль». Мария появилась, когда мы выпили по чашке кофе и заказали по второй. Она тоже взяла кофе, и я принялся излагать свой план по освобождению Сарко. Разумеется, я рассказывал так, будто Тере ничего не знала. Мы не хотели, чтобы Мария догадалась о наших отношениях, и, кроме того, поскольку ей предстояло стать женой Сарко и сыграть главную роль в его освобождении, она могла обидеться из-за того, что Тере стало все известно раньше нее. Мы продолжали пить кофе, женщины слушали меня, и Тере делала вид, будто слышит все это впервые. Когда я сообщил, что Сарко с Марией следует пожениться, и добавил, что Сарко в восторге от этой идеи, лицо Марии просияло. «Эго правда?» — спросила она. Я кивнул.

Закончив излагать свой план, я поинтересовался, что они о нем думают. Тере поспешила высказаться: «Если Антонио и тебя он устраивает, то меня тоже». «И меня, — отозвалась Мария, но тут же робко уточнила: — Меня устраивает все, кроме одного». «Кроме чего?» — спросил я. Мария задумалась. Она пришла одна, без дочери и, едва сев за стол, сообщила нам, что после нашего разговора собиралась отправиться в тюрьму к Сарко. Хотя день был солнечный, Мария была в черном пальто, синей юбке и свитере. Волосы были собраны в «хвост» на затылке. Наконец она произнесла: «Я не хочу разговаривать с журналистами». «Почему?» — спросил я. «Стесняюсь». «Стесняешься?» — переспросил я. «Да. И боюсь. Я не умею говорить. У меня ничего не получится. Пусть лучше с ними общается Тере. Или ты». Я вспомнил слова Сарко о ней, подумав, что неправильно тогда понял его или он просто пошутил, сказав, что «Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах». Я принялся объяснять: «Я не могу взять это на себя, Мария. И Тере тоже. С журналистами должна говорить ты, потому что ты подруга Антонио и станешь его женой. Ты единственный человек, который сможет убедить их. Не беспокойся, ничего страшного в этом деле нет: мы с Тере будем сопровождать тебя на интервью, правда, Тере?» Та подтвердила. Однако Мария продолжала упрямиться: «Но в чем ты хочешь, чтобы я их убедила? Что я должна им говорить?» «Правду, — ответил я. — Будешь рассказывать им об Антонио, о своей любви к нему, о том, что он уже не Сарко. Станешь говорить о себе и о дочери, о своем будущем и о будущем вашей семьи вместе с Антонио». Мария слушала меня, уставившись в свою чашку, уже без кофе, и качая головой, отчего ее «хвост» на затылке мотался из стороны в сторону. «Я не сумею», — промолвила она. «Конечно, сможешь, — вмешалась Тере. — Мы с Гафитасом станем сопровождать всюду, и в случае каких-либо проблем всегда будем рядом и поможем». «Именно так, — заверил я и принялся импровизировать: — Кроме того, если хочешь, я буду консультировать тебя насчет того, что следует говорить. Или мы будем предварительно обсуждать это вместе с Сарко. Если хочешь, напишем для тебя нечто вроде сценария, ты выучишь его, а потом, когда почувствуешь себя увереннее, станешь добавлять туда что-то от себя и переделывать по-своему». Мария подняла голову и уставилась на меня с любопытством, словно спрашивая: «Ты серьезно?» Прежде чем она успела высказать очередное возражение, я возобновил напор: «Да, да, именно так мы и поступим: мы с Антонио будем готовить для тебя речь, а ты будешь заучивать ее и пересказывать на свой лад. Вот увидишь, это не трудно». Мария с сомнением покачала головой.

Потребовалось еще приложить усилия, но в конце концов благодаря помощи Тере Мария дала свое согласие, и в ту же субботу я приступил к осуществлению нашего плана. В полдень я пообедал с дочерью, которая несколько недель не переставала спрашивать меня о моей «пассии» (как она называла Тере, не зная ее имени), а также упрекать за то, что я до сих пор не познакомил их, и подшучивать над знаками ее присутствия в моем доме. «Понятно, почему ты не хочешь нас знакомить, — со смехом заявила она, заметив, что полочки в гостиной начали заполняться дисками с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. — Дамочка явно старая калоша». После обеда я отправился к себе в контору, чтобы составить ходатайство о частичном сложении наказаний и подготовить набросок сценария, который нужно было обсудить вместе с Сарко, а затем передать Марии. В понедельник утром я дал прочитать составленное мной ходатайство Кортесу и Губау, закончил его шлифовку и распорядился послать документ на рассмотрение в суд Барселоны. Около четырех часов, захватив набросок речи для Марии, я направился в тюрьму к Сарко, где пробыл до самого вечера. Сообщил ему, что Мария и Тере приняли мой план, и он сказал, что ему это уже известно от Марии, побывавшей у него в выходные. Я рассказал Сарко, что кампания по его освобождению должна была стать театральным представлением, в котором главная роль отводилась Марии, а нам двоим предстояло выступить в качестве режиссеров. «А Тере?» — поинтересовался Сарко. «Тере будет помощником режиссера», — ответил я. Не знаю, насколько он представлял, кто такой был помощник режиссера, но мой ответ его удовлетворил. Сарко вытащил из заднего кармана брюк пару сложенных листов и попросил меня позвать дежурного, чтобы можно было передать их мне. Служащий незамедлительно появился и открыл ящик для передачи бумаг, после чего я забрал листы Сарко и быстро просмотрел их. Там содержался длинный список имен и номеров телефонов журналистов и других персон, некогда имевших с ним какие-либо отношения или когда-либо интересовавшихся им. Это были те, к кому, по мнению Сарко, я мог обратиться за поддержкой. «Спасибо, — кивнул я, убирая листы. — Это нам очень пригодится, но только не сейчас». Сарко нахмурил брови. «Сначала нам потребуется другой подход, — пояснил я. — Мы начнем действовать не сверху, а снизу». Я принялся растолковывать Сарко, что для центральных СМИ он на тот момент практически не существовал, однако местным все еще был интересен, так что в первую очередь следовало возродить его фигуру на локальном уровне, чтобы позднее иметь возможность привлечь к нему внимание и общенациональных СМИ.

Сарко смотрел на меня с любопытством и удивлением, но не возражал, поэтому я сделал вывод, что он согласился с моей стратегией. Остальную часть нашей встречи мы посвятили обсуждению сценария, на котором должны были основываться публичные выступления Марии. В конце концов нами был разработан не просто сценарий, а настоящее руководство, с готовыми ответами на все вопросы и арсеналом сентиментальных клише, громких филантропических фраз и душещипательных откровений, а также подробными инструкциями по их применению. Согласно концепции нашего сценария, Сарко должен был представать благородным и великодушным человеком, которого судьба бросила на преступный путь. Он провел больше половины своей жизни за решеткой, но на его руках не было крови, и он сполна заплатил за совершенные им ошибки, раскаялся и остепенился. В общем, Сарко уже был не Сарко, а Антонио Гамальо, человек, которого полюбила Мария — простая, добрая и несчастная женщина, и ее любовь готова была преодолеть все препятствия для того, чтобы они с дочерью обрели мужа и отца, а Сарко — семью и достойное будущее на свободе. Инструкции, прилагавшиеся к сценарию, были примерно следующие: чтобы Мария и Сарко могли пожениться, Марии нужно было обратиться к властям с ходатайством о частичном помиловании, и для достижения положительного решения следовало собрать максимально возможное количество подписей в поддержку прошения. Во всех своих выступлениях Марии следовало просить читателей, слушателей или телезрителей присылать ей подписи на адрес, указываемый во время интервью, — это был адрес моей конторы, которой, таким образом, предстояло стать чем-то вроде генерального штаба нашей кампании по освобождению Сарко.

Вот такой план действий мы с Сарко утвердили в ту нашу встречу в тюрьме. На следующий день я пригласил Марию к себе в офис, еще раз подробно все рассказал ей и вручил листы со сценарием и инструкциями. «Мне нравится, — произнесла она, выслушав меня и прочитав записи. — Тем более что все это чистая правда». «Вот и отлично, — сказал я, зная, что по меньшей мере половина всего этого являлась ложью. — Но важно не то, что это правда, а то, что нам нужна именно такая картина. И теперь на сцене должна появиться ты. На этой неделе я организую для тебя пару интервью. Хочешь, мы прорепетируем с тобой то, что тебе нужно будет говорить?» «Нет, не надо, — возразила Мария, помахав полученными от меня листами. — Если вы с Тере станете сопровождать меня, то написанного здесь для меня будет достаточно». «Точно?» — «Да».

В общем, у Марии действительно не было причин беспокоиться. На этой неделе я по отдельности договорился с двумя журналистами из местных газет «Эль Пунт» и «Дьяри де Жирона» — оба они были мне кое-чем обязаны. Я объяснил, что выступаю теперь адвокатом Гамальо, и попросил взять интервью у Марии, чтобы она обрисовала им его нынешнюю ситуацию, представляющую Сарко в совершенно новом свете. Реакция обоих журналистов была предсказуемой и одинаковой: они восприняли мое предложение со смесью скептицизма, жалости и досады, словно я пытался продать им какой-то потрепанный, залежалый товар. В результате мне пришлось надавить на них. Я напомнил им о тех услугах, которые когда-то оказывал им, и сулил выгоду от предстоящего дела ввиду его большого общественного и политического резонанса. Упомянул недавно состоявшийся суд над Сарко, преувеличив ажиотаж СМИ вокруг данного события, и заверил, что местные власти тоже заинтересованы в этом деле, чтобы предъявить Мадриду пример исправления ошибок прежнего центрального правительства.

Этого оказалось вполне достаточно, и в результате оба интервью состоялись в пятницу у меня в офисе. Как и было обещано Марии, при этом присутствовали мы с Тере: она в качестве ее подруги, а я — как адвокат Сарко. И тут нас ожидал сюрприз, и этим сюрпризом было то, что Мария не просто рассказала свою историю журналистам, а с абсолютной естественностью и удивительным красноречием живописала все то, что мы с Сарко ей подготовили, и необыкновенно убедительно сыграла роль влюбленной и честной женщины, готовой на все ради освобождения возлюбленного и счастья своей семьи. Наблюдая за этим спектаклем, я вновь вспомнил фразу Сарко, которой он охарактеризовал Марию, и мне подумалось, что эта оценка была дана не только всерьез, но и была верной. Вы не представляете, как меня это тогда обрадовало.

Интервью были опубликованы в то же воскресенье и оказались удачными: оба занимали целую страницу, и в обоих в заголовок были вынесены слова Марии о несправедливости, совершаемой в настоящее время в отношении Сарко. Журналисты, не сговариваясь, назвали Марию «простой женщиной из провинции» и не скрывали своей симпатии к ней. Эти две публикации привлекли внимание к Марии, и на следующей неделе ее дважды пригласили на радио, а один из местных журналов вышел в том же месяце с ее лицом на обложке и опубликовал с ней интервью. Вскоре в дело вступили газеты, радио и телевидение Каталонии, а потом и СМИ остальной Испании. За несколько месяцев Сарко вернул себе прежнюю известность, будто все последнее время он не был забыт, а просто спал и страна ждала, пока он проснется. Однако сотворил это чудо не сам Сарко, а Мария. «Эта женщина — ларчик с сюрпризом», — повторял я Тере, когда мы встречались с ней у меня дома. «Я тебе говорил, что Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах», — повторял мне Сарко, когда я приходил к нему в тюрьму. Позднее многие ломали голову, пытаясь понять, что сделало Марию такой, какой она стала. Я этого не знаю. Могу лишь в очередной раз заверить вас, что все это не было запланировано заранее, и я первым поразился тому, как женщина, прежде панически боявшаяся общения с журналистами, так быстро освоилась и стала вести себя перед микрофоном самоуверенно и непринужденно. Мария была более чем убедительна в своих интервью для печатных изданий, но в выступлениях на радио и телевидении она была просто неотразима: в ее голосе звучала то грусть влюбленной девушки, то неистовство женщины, у которой хотят отобрать ребенка, то мудрость старухи, познавшей бедность, любовь и войну. Важно было не только то, что Мария говорила, но и то, как она говорила это. На радио и телевидении вместе с ней был ее голос, жесты, выражение глаз, манера одеваться — и из всего этого в конце концов сформировался неотразимый образ, очаровавший стольких людей: образ простой женщины, способной возвышаться до уровня героини или служить современным символом, настоящим олицетворением самопожертвования. Факт, что такая женщина — честная, смелая, несчастная и влюбленная — являлась невестой Антонио Гамальо, позволял предположить, что Сарко как такового уже не существовало, а был лишь Гамальо — обычный человек с незаурядным прошлым, заслуживавший тихого обычного будущего.

— Значит, вот как все началось.

— Да, именно так. Никто из нас не планировал создания нового медийного персонажа. Нам было достаточно одного Сарко, и единственное, чего мы хотели, — возродить к нему интерес, заставить людей вспомнить о нем и вернуть ему популярность. Все остальное, повторяю, оказалось для нас непредвиденным.

— Я вам верю. Если кто-нибудь специально задался бы целью создать такую медийную персону, как Мария Вела, то затея с треском провалилась бы.

— Домыслы, изображающие меня гением, создавшим Марию, которая в итоге обратилась против меня самого, полная чушь. На самом деле я всего лишь подтолкнул ее, но она скоро вышла из-под моего контроля и стала действовать самостоятельно. Единственное, в чем я по-настоящему себя упрекаю, — так это в том, что не заметил, как Мария начала завладевать нашей историей, стала концентрировать на себе весь интерес интервью и сделалась таким же популярным персонажем, как Сарко.

— Когда вы поняли это?

— Поздно. А должен был бы заметить в самом начале, например, когда каталонское телевидение выпустило в прайм-тайм, после стольких лет молчания, репортаж о Сарко. Он назывался «Сарко: забытый заключенный нового времени». Не знаю, видели ли вы репортаж — к сожалению, он отсутствует в моем архиве.

— Нет, не видел.

— Советую найти его: вас это должно заинтересовать. Кстати, я имел отношение к созданию данного репортажа, в том числе и потому, что сначала начальник тюрьмы не дал разрешение проводить там съемки, и создатели программы попросили у меня помощи, а я обратился к главе пенитенциарного ведомства, благодаря которому и решилась проблема. Суть в том, что теоретически главным героем репортажа являлся Сарко, там мелькали фрагменты с его недавними высказываниями и заявлениями, однако на самом деле центром, вокруг которого все строилось, была Мария, и по окончании просмотра возникало ощущение, будто Мария, а не Сарко была жертвой того, что Сарко сидел в тюрьме. На кадрах этой передачи она говорила о своей любви к Сарко, о его доброте и нежности, о счастье, ожидавшем ее рядом с ним; подавала еду в школьной столовой ихлопотала по дому вместе с дочкой; с отчаянной решимостью смотрела прямо в камеру и просила телезрителей присоединиться к кампании за освобождение Сарко и присылать ей подписи на указанный адрес. Внизу экрана появлялся адрес моей адвокатской конторы. Одетая в свое неизменное черное пальто и розовый спортивный костюм, в котором она впервые предстала в моем офисе в день нашего знакомства, Мария за руку с дочерью входила в тюрьму и выходила из нее в унылом сумраке зимнего воскресного вечера… Короче говоря, программа имела небывалый успех, и в последовавшие за ней дни моя контора была завалена письмами с просьбами о помиловании для Сарко и со словами солидарности с ним.

Этот триумф должен был заставить меня насторожиться, но он воодушевил меня. Правда, в тот период практически все вокруг воспринималось мной с воодушевлением. В наших отношениях с Тере царила идиллия, работа поглощала меня с головой, жизнь обрела направление и смысл, и мне удалось запустить стратегию по освобождению Сарко, работавшую лучше, чем я ожидал. Разумеется, я был бы рад видеться с Тере чаще, проводить с ней выходные, познакомить ее со своей дочерью и компаньонами, однако каждый раз, когда я намекал ей на это, она заявляла, что я пытаюсь нарушить установленные нами правила игры, менять которые не было оснований. Мне ничего не оставалось, кроме как мириться со всем этим и признавать ее правоту. Я был счастлив, она тоже, и не имело значения, что за пределами моего дома мы могли видеться лишь по делу, я почти ничего не знал о ее жизни и ни разу даже не побывал у нее дома в Виларрохе, хотя пару раз подвозил ее до подъезда. Мария тоже была счастлива или производила такое впечатление. Ей не только нравилась ее новая роль, но и, как казалось, она была в восторге от внезапно свалившейся на нее славы, словно ей было абсолютно привычным внимание журналистов и то, что люди узнавали ее на улицах. Меня поражала внезапно проявившаяся двойственность Марии: перед микрофонами и камерами она выглядела отчаянной народной героиней, а когда они исчезали, вновь превращалась в заурядную, серую и ничем не примечательную женщину. Мы с Тере еще долго сопровождали ее на интервью, поскольку это был единственный повод для нас с Тере видеться за пределами моего дома. В общем, я был всем доволен, как и Тере с Марией. Единственным недовольным был Сарко.

— Сарко?

— Я не понимал почему — именно тогда, когда впереди перед нами наконец замаячил спасительный выход, его позитивный настрой, с которым Сарко встречал меня в первые дни, исчез, и с каждым днем он становился все мрачнее. Лишь позднее я сообразил, что тому было две причины. В те времена Сарко был уже настоящим «медиопатом»: половину своей жизни он постоянно красовался на страницах газет, раздавал интервью для радио и телевидения, и ему было трудно жить без этого. Одним из мотивов, заставивших его принять мой план, была возможность вернуть себе прежнюю популярность. Однако проблема заключалась в том, что, поскольку Сарко привык находиться в центре внимания, ему пришлось не по душе то, что это место вдруг заняла Мария.

— Но ведь Мария стала играть эту роль для того, чтобы вытащить его из тюрьмы!

— Какое это имеет значение? Его досада не была рациональной, и если кто-нибудь сказал бы ему, что он злится, Сарко заявил бы, что это неправда. Его самолюбие медийной звезды было задето тем, что СМИ сфокусировали внимание на Марии, отодвинув его на второй план. Однако это была лишь одна причина дурного настроения Сарко; другая — и намного более существенная — стала понятна мне позднее.

Это произошло в конце весны. В то утро, через шесть месяцев после того, как я стал адвокатом Сарко, суд Барселоны вынес решение по нашему ходатайству о сложении наказаний, в результате чего срок сократили до тридцати лет. Это была хорошая новость, и, едва ее узнав, я тотчас сообщил это по телефону Тере и Марии, а днем помчался в тюрьму, чтобы рассказать Сарко. Его реакция была негативной, но я бы солгал, если бы сказал, что удивился. В то время я в течение нескольких недель замечал, что он был напряженным, нервным и раздражительным, ругал тюрьму и жаловался на преследование со стороны двух надзирателей, на что начальник тюрьмы просто закрывал глаза. Заметив беспокойное состояние Сарко, я поспешил поговорить об этом с Марией и Тере, однако Мария сказала, что она ничего подобного не замечала, а Тере заявила, что я преувеличиваю, и велела мне не делать из мухи слона. «Не обращай на него внимания, — сказала она. — Иногда он действительно бывает таким. По-моему, это естественно. Я бы вообще сошла с ума, если бы провела почти двадцать лет за решеткой. Не волнуйся, у него это пройдет».

Я решил последовать ее совету, однако неуравновешенное состояние Сарко так и не прошло — во всяком случае, последующие несколько недель. Поэтому меня не удивила его реакция в тот день на принесенную мной отличную новость: он не только не высказал удовлетворения и не поздравил меня, но даже не обрадовался. Сарко требовательным тоном спросил меня, означало ли это известие, что он мог уже сейчас выйти из тюрьмы. В последние недели он не раз задавал мне подобный вопрос, однако я снова ответил на него, терпеливо объяснив, что, хотя неизвестно, когда удастся добиться окончательного освобождения, тем не менее получать отпуска он мог начать уже через пару недель, а через несколько месяцев ему могли предоставить смягченный режим. Сарко отреагировал так, будто слышал все это впервые, и, состроив презрительную гримасу, фыркнул: «Это слишком долго. Не знаю, смогу ли я дотерпеть».

Я беспечно улыбнулся: «Да ладно, чего там не дотерпеть. Несколько недель, несколько месяцев, сущая ерунда». — «Я сыт по горло тюрьмой». «Это естественно, — кивнул я. — Странно, как ты до сих пор не сбежал. Но сейчас в этом нет необходимости. Еще совсем чуть-чуть, и тебе станут давать отпуска». «Да, — произнес Сарко. — Но я должен буду каждый раз возвращаться обратно. А я не хочу возвращаться. Не хочу больше сидеть тут. Мне все осточертело. Я принял решение». «Какое?» — встревоженно спросил я. «Свалю отсюда, — ответил Сарко. — Попрошу, чтобы меня перевели. Поговорю с приятелем Пере Прада, расскажу ему, как меня все здесь достало, и попрошу его организовать перевод. Я не могу больше тут находиться». Затем он принялся опять ругать тюрьму, ее начальника и двух надзирателей, якобы изводивших его. Чтобы хлынувшая лавина жалоб не погребла под собой наш разговор, я пытался сдержать ее, но, к сожалению, делал это неправильно: перебивал его, продолжал шутить, старался разрядить обстановку, заверял Сарко, что, когда у него появится возможность ходить в отпуск, все будет по-другому. Когда он упомянул про «приятеля» Пере Прада, я саркастическим тоном напомнил ему, словно обвиняя его в бахвальстве, что Прада был вовсе не его приятелем, а главой пенитенциарного ведомства. Сарко резко оборвал меня, рявкнув: «Заткнись, черт возьми!» В четырех стенах тюремной комнаты для встреч это прозвучало как оскорбление. Услышав окрик, я хотел подняться и уйти, однако, прежде чем поддаться импульсу, я кинул взгляд на Сарко и внезапно увидел в его глазах нечто такое, чего никогда прежде мне не доводилось видеть и чего я никак не ожидал, тем более в тот момент. И тут я понял, что этим, очевидно, и объяснялось его поведение. Знаете, что это было?

— Нет.

— Страх. Я не мог поверить своим глазам, и удивление заставило меня подавить гордость. Я промолчал и остался за своим столом. Ждал извинений от Сарко, но он ничего не говорил, и через стекло, разделявшее двойную решетку, до меня долетало лишь его хриплое и прерывистое дыхание. Я встал, прошелся по комнатке, разминая ноги, глубоко вздохнул и вернулся за стол. Выдержав паузу, снова принялся убеждать Сарко. Сказал, что понимаю его, но что это был неподходящий момент для перевода в другое место. Пообещал, что в ближайшее время поговорю с начальником тюрьмы и потребую, чтобы он покончил с бесчинствами надзирателей. Я попросил Сарко потерпеть немного и напомнил, что цель, ради которой он так долго боролся, уже близко, так что ему, самое главное, нужно держать себя в руках, чтобы все не испортить. Сарко слушал меня, опустив голову, недовольно сопя, но, когда я закончил говорить, он, казалось, уже был спокоен. Изобразил на лице улыбку, предназначавшуюся в качестве извинения или интерпретированную мной как извинение. Потом Сарко сказал, что, возможно, я прав, и попросил меня скорее поговорить с начальником тюрьмы, чтобы тот разобрался с зарвавшимися надзирателями, а также ускорил процесс предоставления ему отпусков и перевода его на смягченный режим. Я пообещал, что незамедлительно отправлюсь побеседовать с начальником тюрьмы, после чего мы с Сарко расстались.

Я выполнил свое обещание, и через три недели Сарко смог насладиться своим первым за многие годы отпуском на выходные.

— Значит, вы считаете, что именно зависть и страх являлись причиной, по которой Сарко утратил свой первоначальный оптимизм и начал нервничать?

— Да. Хотя главным в этом случае был все же страх.

— Страх чего?

— Чтобы понять это, мне потребовалось еще больше времени. Вы можете представить, что такое — желать и бояться одновременно?

— Разумеется.

— Именно это и происходило с Сарко: больше всего на свете он хотел быть свободным и в то же время больше всего на свете боялся этого.

— Вы хотите сказать, что Сарко боялся выхода из тюрьмы?

— Да.

6

— Боялся ли Гамальо выхода из тюрьмы? Конечно! Еще бы не боялся! Канъяс сказал вам об этом? И когда ему это стало понятно? Если бы ему удалось осознать это вовремя, он смог бы избавить себя от многих неприятностей, как и всех нас. Ведь не трудно было додуматься до этого. Гамальо провел в за решеткой пару десятков лет. Да, жизнь в тюрьме не сахар, но со временем человек подстраивается под ее законы и в конце концов начинает даже чувствовать себя там комфортно. Именно так и происходило в случае Гамальо, который почти не знал другой жизни. Для него тюрьма являлась домом, а свобода — стихийным бедствием. Он забыл, что это такое, как там следовало себя вести и вообще, возможно, кем в этой стихии был он сам.

— Каньяс говорит, что теоретически Сарко мечтал выйти из тюрьмы, но в глубине души того же самого больше всего и боялся.

— Он прав: будучи далеко от свободы, Сарко делал все, чтобы приблизиться к ней, а когда она оказывалась слишком близко, делал все, чтобы отдалиться. Думаю, это может объяснить то, что произошло. Поступив в тюрьму Жироны в конце года, Гамальо производил впечатление уравновешенного и спокойного человека, желавшего не привлекать к себе особого внимания и мирно сосуществовать с другими заключенными и надзирателями. Однако через пять месяцев, когда у него появилась перспектива получать отпуска на выходные, вдруг сделался грубым, вздорным и неуправляемым, конфликтовавшим со всеми вокруг и видевшим врагов в окружавших его людях. Перспектива обретения свободы сводила Гамальо с ума. Если бы Каньяс вовремя понял это, то не стал бы вести себя настолько глупо, стараясь скорее вытащить Гамальо из тюрьмы. Он должен был проявить благоразумие, подождать, пока тот созреет, и дать нам подготовить его к свободе. Кстати, негативную роль сыграла и злополучная кампания в прессе, вернувшая Гамальо на первые страницы газет.

— Вы говорили это Каньясу?

— Разумеется.

— Когда?

— Мы встретились в моем кабинете. В тот раз сам Каньяс попросил меня об этом. В тот день я вел переговоры с подрядчиком, который должен был заняться ремонтными работами, давно необходимыми нашей тюрьме, как вдруг моя секретарша сообщила, что Каньяс срочно хочет увидеться со мной. Я сказал, что еще долго буду занят, и велел ей перенести встречу с адвокатом на какой-нибудь другой день. Секретарша ответила, что Каньяс настаивал на том, чтобы я принял его немедленно, и я согласился. Завершил разговор с подрядчиком, но, едва увидев Каньяса в своем кабинете, понял, что нужно было заставить его подождать в приемной подольше, чтобы он успокоился. Пожав Каньясу руку, я предложил ему присесть на диван, но он отказался, и мы остались стоять друг против друга. Каньяс заявил, что у него состоялся разговор с Гамальо, и он пришел выразить мне протест. Меня не удивило его поведение: громкий успех кампании по освобождению Гамальо, поддержка со стороны политиков и других известных людей, вероятно, вскружили голову Каньясу. И он, очевидно, заразился нервозностью от своего подзащитного. Я хотел сказать ему: «И ради этого вы устроили скандал с моей секретаршей?» Однако я произнес: «Слушаю вас».

Каньяс бросил мне в лицо обвинения в том, что двое надзирателей тюрьмы якобы плохо обращались с его подзащитным. «Пригрозил подать официальную жалобу на моих подчиненных, обратиться к главе тюремного ведомства и донести дело до прессы. Потом Каньяс заявил: «Или вы остановите это, или остановлю я». Он размахивал передо мной указательным пальцем, и его широко распахнутые глаза пристально смотрели на меня через стекла очков. Благородный и самодовольный победитель, каким он был в прошлую нашу встречу, превратился в запальчивого адвокатишку, панически боявшегося проиграть. Я молча смотрел на Каньяса. Он опустил палец. Тогда я попросил его назвать имена тех надзирателей: это были двое моих самых надежных людей (один — начальник охраны, а другой — человек, проработавший под моим началом двадцать лет). Я вздохнул и вновь предложил ему присесть. Адвокат опять отказался, но я сделал вид, будто не заметил его отказа, и сел. «Не беспокойтесь, — произнес я. — Мы проведем расследование. Я поговорю с этими служащими и постараюсь разобраться в ситуации. И знаете что, — тут же добавил я, откинувшись на спинку кресла и повернувшись на нем, — буду с вами откровенен: я уже давно ждал чего-то подобного». Каньяс нетерпеливо спросил, что я имел в виду. Я задумался на мгновение, подбирая слова, и принялся объяснять: в последнее время все мои специалисты заметили ухудшение физического и психического состояния Гамальо, пару недель он отказывался от заместительной метадоновой терапии, применявшейся для лечения его от героиновой зависимости. Это означало, что Гамальо нашел способ доставать наркотик и снова начал принимать его. Отношения с надзирателями и другими заключенными ухудшались день ото дня, и руководство тюрьмы считало, что виной тому неумеренно громкая кампания в СМИ в поддержку его помилования. Шумиха дала новую жизнь уже почти забытому персонажу Сарко.

Каньяс молча слушал меня, а потом не выдержал. «Не знаю, о чем вы говорите, — произнес он. — Сарко больше нет». «Сарко жив, — возразил я. — Он был мертв, но вы воскресили его. Если бы эта бедная женщина не рассказывала целыми днями сказки журналистам под вашим присмотром, то ничего подобного сейчас бы не было». Естественно, я имел в виду Марию Вела, которую Каньяс использовал в качестве тарана в своей кампании по освобождению Сарко. Конечно, я не сказал ему ничего такого, что не было бы известно всем, однако адвокату не понравились мои слова. Он шагнул вперед, оперся ладонями о стол и наклонился ко мне: «Господин директор, почему бы вам не заниматься своими проблемами, а нас оставить в покое?» Каньяс тяжело дышал, крылья его носа подрагивали, и он говорил с трудом, будто ярость сковывала язык. Я старался избежать с ним конфликта, но в тот момент отступать было невозможно. «Потому что это дело и мое тоже, — ответил я. — Оно такое же мое, как и ваше, адвокат. Поверьте, мне бы очень хотелось, чтобы это было не так. Поскольку дело касается также и меня, я обязан говорить вам то, что думаю: так вот, это вам бы следовало оставить в покое Гамальо. Что бы там ни было с его жизнью, но вы помогаете ему окончательно погубить ее». Реакция Каньяса была для меня вполне ожидаемой. «Это такие, как вы, всегда пытались погубить жизнь Гамальо. Только на сей раз у вас ничего не получится». Он направился к двери, однако, открыв ее, остановился и, резко повернувшись, снова покачал пальцем. «Позаботьтесь о том, чтобы эти двое ваших подчиненных больше не досаждали моему клиенту, — потребовал он. — И еще: мы собираемся просить о предоставлении Гамальо отпусков на выходные. Надеюсь, наша просьба будет удовлетворена». «Это угроза?» — спросил я. «Нет, просто совет. Но хороший совет. Прислушайтесь к нему». «Непременно, — кивнул я, откинувшись в кресле и разведя руки с насмешливым и в то же время примирительным видом. — Разве у меня есть другой выход?»

Адвокат ушел, хлопнув дверью, и я остался один, в замешательстве. Мне по-прежнему не удавалось понять, был ли Каньяс наивным человеком, верившим всему, что говорил ему подзащитный, или же он был отъявленным циником, искусно притворявшимся, а на самом деле лишь желавшим заполучить славу за счет славы Гамальо. В общем, я смирился с тем, что меня вновь ждал звонок от начальника нашего ведомства, к помощи которого Каньяс уже прибегал несколько недель назад, чтобы заставить меня дать разрешение на телевизионные съемки Гамальо в тюрьме. Однако начальник мне так и не позвонил, никаких распоряжений насчет Гамальо не последовало, никто не подал никаких жалоб, и дело не попало в газеты. Более того, через два дня я получил прошение о предоставлении отпуска на выходные от имени Гамальо и с подписью Каньяса. Адвокат явился ко мне в кабинет и попросил прощения за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Именно тогда мое представление о Каньясе изменилось, и он начал мне нравиться. Нужно больше смелости, чтобы признать свою ошибку, чем упорствовать в ней, и еще намного больше — чтобы помириться вместо объявления войны. Я оценил жест Каньяса и, сказав, что ему не за что было извиняться, поставил точку в том инциденте. Потом я объяснил ему, что, поскольку его прошение поступило ко мне несколько часов назад, уже не было времени для организации предоставления отпуска Гамальо в ближайшие выходные, но на следующей неделе это возможно.

В последующие дни я поговорил с двумя служащими, которых Гамальо обвинял в плохом обращении, и попросил их держаться от него подальше. Также я велел всем сотрудникам быть предельно осторожными с нашим персонажем, и в следующие выходные впервые за много времени Гамальо покинул тюрьму, получив отпуск.

7

— В субботу, когда Сарко получил отпуск на выходные, мы с Тере, как и договаривались, встретились напротив отделения почты, а оттуда отправились на улицу Марфа за Марией и ее дочерью. Когда мы подъехали к тюрьме, у ее дверей уже стояла толпа журналистов, окруживших Марию и дочь, едва они вышли из машины. Мария ответила на несколько их вопросов, после чего вошла в здание вместе с дочерью. Мы с Тере остались снаружи и стояли, разговаривая, в нескольких шагах от журналистов, от общения с которыми я отказался, шутливо сославшись на то, что звездой этого дня являлся Сарко, а не я.

Через десять минут появился Сарко. Его выход, казалось, был срежиссирован опытным постановщиком: Мария и ее дочь шли рядом с ним, держа его под руки, и все трое улыбались в камеры. Пока они позировали во дворе тюрьмы, Сарко ответил на вопросы журналистов, и потом, все еще преследуемые вспышками фотоаппаратов и видеокамерами, они вышли на улицу и сели в машину. Мы с Тере уже ждали их внутри. Мария с дочерью устроились на заднем сиденье, рядом с Тере, а Сарко, не поздоровавшись ни с кем из нас, уселся впереди, рядом со мной. Журналисты окружили автомобиль, и на мгновение мы замерли в молчании, будто время для нас остановилось и мы оцепенели, словно запертые внутри стеклянного шара. Однако Сарко тотчас повернулся ко мне с сияющими глазами и необычно глубоким голосом, шедшим как будто откуда-то из живота, произнес: «Черт возьми, трогай уже, Гафитас».

Чтобы отметить первый отпуск Сарко, я пригласил всех пообедать в ресторане в Картелья, деревушке неподалеку от города. Это был необычный обед, — наверное, потому, что тогда почти все происходило впервые: Сарко первый раз за много времени получил отпуск, они с Марией впервые встретились за пределами тюрьмы, и это был первый раз, когда мы все пятеро находились вместе. Никто из нас не знал, как себя вести, и не понимал, какую роль следовало играть. А если кто-то и понимал, то играл плохо, начиная с Сарко, которому не удавалась роль вышедшего в отпуск заключенного и будущего мужа Марии, и заканчивая мной, неважно игравшим роль адвоката и старинного приятеля этого самого заключенного, да еще и тайного любовника Тере. Однако хуже всего было то, что, как только я увидел Марию и Сарко вместе, мне стало ясно, что подобная пара не могла существовать или хотя бы создавать видимость существования долгое время. Дело было не только в том, что прожженный преступник и добрая самаритянка представляли собой сомнительное сочетание. Просто Сарко не обращал внимания на Марию и ее дочь: он жадно ел, уплетая за обе щеки, шутил и рассказывал истории мне и Тере, а я безуспешно пытался вовлечь в разговор Марию и ее дочь, которая едва прикоснулась к еде и испуганно наблюдала за нами. В общем, этот обед оказался не только странным, но и тягостным для всех, кроме самого Сарко, который в полной мере наслаждался им. Кроме того, мы провели в ресторане намного меньше времени, чем собирались (мы с Тере, не сговариваясь, решили поскорее избавить Марию от неприятной для нее ситуации), и при этом под конец нам никак не удавалось увести оттуда Сарко, потому что хозяин ресторана имел неосторожность попросить его оставить подпись в книге почетных гостей.

Около четырех часов я остановил машину на улице Марфа. «Это здесь?» — спросил Сарко, поглядев перед собой через лобовое стекло. Мария сказала, что да, попрощалась с нами и направилась вместе с дочерью к своему подъезду. «Ладно, — вздохнул Сарко. — Наверное, я тоже здесь остаюсь». Он произнес это без малейшего энтузиазма, зная, что именно таких слов от него ждали. Выйдя из автомобиля, Сарко остановился и продолжал смотреть на нас с Тере через стекло. Он много выпил в ресторане и выглядел скорее довольным, чем смирившимся с неизбежностью. «Осторожнее с выходными, ребята, — пошутил Сарко. — Не слетайте с катушек». Потом, похлопав по капоту машины, он направился вслед за Марией и ее дочерью.

— Вы нервничали?

— Нет. А зачем?

— Вы сами сказали: Сарко и Мария не казались правдоподобной парой. Кроме того, учитывая, какие надежды были связаны с выходом Сарко из тюрьмы и то, что в этом деле были заинтересованы власти, а начальник тюрьмы не верил в его успех, то любая ошибка могла перечеркнуть всю вашу работу за последние полгода.

— Это правда. Но правда и то, что я верил в Сарко и был убежден, что он действительно хотел выйти на свободу и не совершит никакой глупости. Хотя, возможно, вы правы: я волновался. В любом случае те выходные не запомнились мне больше ничем особенным. Однако хорошо помню, как после ухода Сарко я предложил Тере выпить кофе, но она отказалась от моего приглашения, сославшись на то, что во вторник у нее два экзамена и ей нужно готовиться. Я отвез ее домой. Остаток субботы и все воскресенье я никуда не выходил и ни с кем не виделся, кроме своей дочери, а в понедельник утром, после того как накануне вечером Сарко вернулся в тюрьму, я собственноручно составил ходатайство о частичном помиловании. В полдень мы встретились с Сарко, чтобы он подписал бумагу, после чего я отправил все документы в министерство юстиции.

Таким образом Сарко обрел возможность получать регулярные отпуска: сначала каждые три недели, потом каждые две и наконец — каждые выходные. Разумеется, я надеялся, что эти увеличивавшиеся глотки свободы улучшат его душевное состояние и облегчат пребывание в тюрьме. Однако Сарко сделался еще беспокойнее, и его нервозность стала неконтролируемой и абсурдной. Например, я добился, чтобы директор тюрьмы убрал от него подальше двух надзирателей, якобы плохо обращавшихся с ним, но после этого Сарко тотчас стал жаловаться на двух других. Или еще: во время каждого своего визита я настоятельно просил его избегать конфликтов, а он, словно пропуская мои слова мимо ушей, торжествующе рассказывал мне о жалобах служащих тюрьмы на его неповиновение и прочие выходки, словно все это было предметом его чрезвычайной гордости. Я тогда не совсем понял суть Сарко или, возможно, не хотел понимать ее: со времени нашей первой встречи в тюрьме сознавал его двойственность или внутренние противоречия между легендой, мифом и реальностью, между персонажем и личностью. Однако я не мог признать, что, как предупреждал меня начальник тюрьмы, кампания в СМИ, организованная мной для освобождения Сарко, на самом деле усиливала, а не смягчала это противоречие, поскольку она воскрешала — в ущерб личности — легенду персонажа, который на тот момент почти перестал существовать.

Наверное, отчасти именно этим воскрешением можно было объяснить самодовольную браваду, с какой Сарко сообщал мне о своих «подвигах» в тюрьме в тот период, когда ему наконец начали предоставлять отпуска. Однако то, что я был проинформирован о проблеме, не значит, что я мог решить ее. Во время отпускных дней мы с Сарко не виделись, и он ничего не рассказывал о проведенных на свободе выходных. Казалось, лишь тюремные происшествия способны были возбуждать его красноречие. В течение рабочей недели мне также не удавалось ничего особого предпринять для исправления ситуации. Во время наших бесед в комнате для встреч мне приходилось слушать Сарко и терпеть его перепады настроения, бахвальство и приступы раздражения, а также успокаивать его, ободрять и сообщать хорошие новости. За пределами тюрьмы я занимался тем, что продолжал раскручивать кампанию в поддержку помилования Сарко и сопровождал Марию на все ее интервью. Кроме того, мне тогда вновь пришлось вернуться к делам своей конторы. Я почти полгода не уделял им внимания, работая исключительно над делом Сарко, и у нас образовался серьезный завал. С ним ни Кортес, ни Губау уже не могли справиться, из-за него мы даже лишились клиентов. «Я знал, что, связавшись с Сарко, мы можем оказаться в полном дерьме, — повторял Кортес, когда мы по пятницам пили пиво в «Ройале». — Но даже не предполагал, что все зайдет так далеко». В общем, мне вновь пришлось взять на себя ведение важных дел, я снова стал часто бывать в разъездах и задерживаться допоздна в офисе. Эти изменения сказались и на моих отношениях с Тере. Мы по-прежнему продолжали встречаться, но стали видеться реже, и поэтому я начал настаивать, чтобы наши встречи происходили не в будни, а в выходные, когда у меня было больше свободного времени. Однако Тере возражала против этого, говоря, что суббота и воскресенье являлись единственными днями, когда у нее была возможность заниматься учебой. Кроме того, если бы мы перенесли на выходные наши свидания, то они перестали бы быть тайными. «Глупости», — возражал я. «А твоя дочь?» — напоминала Тере. «Она приезжает не каждые выходные, — отвечал я. — Не нужно считать, будто она наивная и не понимает, что у меня кто-то есть… Да и вообще, мы могли бы встречаться тогда у тебя или в каком-нибудь другом месте». Несмотря ни на что, Тере не уступала: не желала приглашать меня к себе, не соглашалась видеться по выходным и не хотела знакомиться с моей дочерью и друзьями. «Можно подумать, ты стыдишься меня», — однажды заметил я, отчаявшись победить ее упрямство. Тере с удивлением посмотрела на меня, загадочно улыбнулась, но ничего не сказала.

Все это — деградация Сарко, мое возвращение к работе в конторе и легкое охлаждение наших отношений с Тере — служит объяснением тому, что произошло в ночь в конце мая или начале июня, когда Сарко уже несколько недель подряд получал отпуск на выходные. Это была важная ночь для Сарко и для меня. В тот день я лег спать рано, но вскоре проснулся, услышав звонок телефона. «Каньяс?» — раздалось в трубке. «Да», — произнес я. «Это Эдуардо Рекена, — сказал директор тюрьмы. — Прошу прощения за поздний звонок». Все еще лежа в постели, в полной темноте, я внезапно вернулся к реальности: было воскресенье, ночь, и в голове у меня мелькнула мысль, что что-то произошло с Сарко. «Все в порядке, — сказал я. — Что случилось?» «Я звоню насчет Гамальо, — сообщил начальник тюрьмы. — Уже двенадцать часов, а его до сих пор нет. Он должен был вернуться в камеру к девяти. Если не объявится до завтрака, у нас возникнут проблемы».

Затем мы с Рекеной обменялись парой фраз — о чем-либо еще говорить не было необходимости. Сарко не явился в тюрьму из отпуска, и это означало, что если мне не удастся найти его и заставить вернуться, кампания по его освобождению провалится. Закончив разговор, я зажег свет и сел на кровати, затем, немного поразмыслив, снова взялся за телефон и позвонил Марии. Сняв трубку, она сказала, что не спит, а смотрит телевизор. Я сообщил ей новость, и она, совершенно спокойно, без малейшего удивления или тревоги заявила, что это очень странно. Они с Сарко расстались метрах в двухстах от двери тюрьмы, и тогда не было еще девяти часов. «Он сказал, что хочет немного прогуляться, прежде чем возвращаться в камеру», — объяснила Мария. Я спросил, происходило ли в эти выходные что-нибудь необычное, на что она ответила: смотря что следовало считать «необычным» — на ее взгляд скорее нужно спрашивать, происходило ли что-нибудь обычное.

Я поинтересовался, что она имеет в виду, и Мария раздраженно ответила: «То, что сказала». Не понимая причины ее раздражения, я спросил, нет ли у нее предположений, где может находиться Сарко, и Мария раздраженно заметила, чтобы я поинтересовался об этом у Тере. «Он провел выходные с Тере?» — удивился я. «Это тоже спросите у нее самой», — процедила Мария.

Мне не хотелось больше спорить и задавать вопросы, поэтому я попросил Марию никуда не уходить из дома — на тот случай, если вдруг Сарко позвонит или объявится у нее. Я стал набирать номер Тере, но передумал. Быстро поднявшись с кровати и немного приведя себя в порядок, вышел из дома, сел в машину и отправился в Виларроху. Чтобы добраться до дома Тере, мне нужно было проехать мимо церкви и миновать три улицы — безлюдные, крутые и плохо освещенные, создававшие ночью впечатление, будто ты перенесся в андалузскую деревушку шестидесятых годов. Добравшись до нужного места — двухэтажного здания, похожего на гараж или склад, я остановился, вышел и позвонил по домофону на второй этаж. Никто не ответил. Тогда я позвонил на первый этаж. Ответила Тере. Я сказал, что это я, и, не открывая мне дверь, она спросила, в чем дело. Я сообщил ей известие, полученное от начальника тюрьмы. Тере спросила, говорил ли я уже с Марией, и я сказал, что именно Мария направила меня к ней, и задал Тере вопрос, который Мария тоже велела переадресовать ей. Тере велела мне подождать. Через несколько минут она появилась на улице и, даже не поздоровавшись со мной, махнула рукой в сторону машины: «Поехали». «Куда?» — спросил я, поспешно следуя за ней. Тере была в джинсах, белой рубашке, кроссовках и с сумкой, перекинутой через плечо, как двадцать лет назад, когда мы все встречались в «Ла-Фоне», чтобы потом отправиться угонять автомобили, вырывать сумки у старушек и грабить банки на побережье. «Искать Антонио», — ответила Тере. «Ты знаешь, где он?» — удивился я. «Нет, но мы это выясним».

Подчиняясь указаниям Тере, я выехал из Виларрохи и повел машину по направлению к Ла-Фон-де-ла-Польвора. По дороге вновь задал Тере вопрос, виделась ли она с Сарко в выходные, и она покачала головой. Затем я спросил, знает ли она, где мог пропадать все это время Сарко. Тере ответила, что у нее есть на сей счет кое-какие соображения. Потом мне вспомнился наш последний разговор с начальником тюрьмы у него в кабинете, и я спросил Тере, известно ли ей, что Сарко снова начал принимать героин. «Естественно», — произнесла она. «Почему ты мне об этом ничего не сказала?» — воскликнул я. «Ничего бы не изменилось. К тому же когда я могла тебе рассказать? Мы уже несколько недель с тобой не виделись». «Это не по моей вине», — с упреком заметил я. «Не тебе рассуждать о вине, Гафитас». Я подумал, что Тере считает меня виноватым в исчезновении Сарко, и это обвинение показалось мне настолько несправедливым, что я даже не смог ничего сказать в свое оправдание. Помолчав, я вновь принялся допытываться: «Ты знаешь, где он берет героин?.» «Нет», — ответила Тере, и я почувствовал, что она лжет. У меня мелькнула мысль, не лгала ли она мне, когда говорила, что не виделась с Сарко на выходных? Не потому ли отказывалась встречаться со мной в эти дни, что находилась в это время с ним? Тере продолжила: «Вообще, в тюрьме несложно достать героин. Да и на воле тоже. Во всяком случае, для Сарко».

В конце концов мы оказались в Ла-Фон-де-ла-Польвора. Углубляясь внутрь района, я снова задал Тере вопрос: «А Мария про это знает?» «Про герыч? Делает вид, будто не знает, но на самом деле, конечно, знает. Вот только она не может делать вид, что ей неизвестно, что Сарко почти не бывает с ней на выходных, а если и появляется иногда у нее дома, то обворовывает ее. Останови здесь». Отметив, что Тере сказала «Сарко», а не «Антонио», я припарковался на неасфальтированной улице без фонарей, между двумя многоквартирными домами, абсолютно неразличимыми между собой или казавшимися таковыми в ночной темноте. Тере вышла из машины, попросив меня ждать в салоне. Я видел, как она вошла в один дом, возвышавшийся над улицей своей темной громадой с редкими освещенными окнами. Вскоре Тере снова появилась на улице и, указав мне рукой на противоположный дом, исчезла в нем, но почти сразу вышла. «Здесь ничего не знают, — сообщила она, вернувшись в машину. — Попробуем поискать в Сант- Грегори».

Мы побывали в Сант-Грегори, в старом квартале Сальта, и в одном из домов неподалеку от Айгуавивы Тере сообщили, что видели Сарко в тот день. Это было в Ла-Креуэта, местечке в пригороде к юго-западу от Жироны. Мы снова проехали через весь город, и в четыре часа утра я остановил автомобиль на большом открытом пространстве неподалеку от окружной дороги, перед многоквартирным домом, который в этом пустынном утреннем пейзаже казался заброшенным космическим кораблем. Тере вылезла из машины и вошла в дом. Вскоре она вернулась и, открыв дверцу, сообщила: «Он там». «Ты с ним говорила?» «Да, — ответила Тере. — Я сказала ему, что до рассвета он должен вернуться в тюрьму. По-моему, он даже не услышал меня». «В каком он состоянии?» Тере пожала плечами и прикрыла глаза, словно говоря этим: можешь представить. «С кем он там?» — продолжил я. «С какими-то двумя типами — я их не знаю». «Ты сказала ему, что я здесь?» «Нет». Мы пару секунд молча смотрели друг на друга. «Поднимись туда, пожалуйста. — произнесла Тере. — Тебя он послушает».

Меня удивила уверенность Тере, а также ее «пожалуйста». Она не имела обыкновения выражать свои просьбы подобным образом, но все же я решил, что следует попытаться. Я вышел из машины и последовал за Тере. Мы вошли в дом и стали подниматься по узкой и темной лестнице, хотя темнота немного рассеивалась по мере того, как мы приближались к верхней площадке, где была приоткрыта дверь, из-под которой пробивалась полоска света. Открыв ее, мы вошли в квартиру, миновали небольшой коридор, и наконец нашим глазам предстал Сарко, сидевший на распотрошенном диване и сворачивавший косяк при тусклом свете люминесцентной лампы. Рядом с ним спал рыжий парень в спортивном костюме, а слева, развалившись в кресле, сидел негр, босой и в одних трусах, и смотрел телевизор, держа пульт на колене. Позади было большое окно, глядевшее в ночь своим незашторенным стеклом. В комнате был настоящий хаос: пол усеян пеплом и остатками еды, пустыми пивными банками, пачками от сигарет и прочим мусором. Перед диваном стоял импровизированный стол, сооруженный из двух перевернутых ящиков из-под пива. Окинув его быстрым взглядом, я заметил на нем почти пустую бутылку виски, три грязных стакана, смятую пачку «Фортуны», пару шприцев, остатки кокаина на кусочке фольги и плитку гашиша.

Сарко обрадовался, увидев меня. Он радостно выругался, заканчивая сворачивать косяк своими опытными пальцами, и потом, поднявшись, раскинул руки в знак приветствия и спросил Тере, почему она не сообщила ему, что я приехал вместе с ней. Тере промолчала, я тоже никак не отреагировал на приветствие: понимал, что нужно запастись терпением, потому что смесь алкоголя и наркотиков превратила Сарко в самодовольного павлина. Впрочем, в этом были виноваты не только алкоголь и наркотики, но и возрождение мифа, из-за которого его персонаж вновь одержал верх над личностью. Сарко подошел ко мне, улыбаясь, с нахальным и в то же время невменяемым видом, и, положив руку мне на плечи, повернулся к своим приятелям, как актер к партеру. «Эй, чуваки!» — сказал он, чтобы привлечь их внимание. Рыжий продолжал спать, а негр посмотрел в нашу сторону, направив на нас пульт от телевизора. Сарко предпочел сделать вид, будто оба ему внимали. «Вот, собственной персоной, — объявил он. — Мой адвокат. Настоящий сукин сын, упорнее зубной боли». Сарко хохотнул, показав два ряда гнилых зубов, и похлопал меня по плечу. Негр равнодушно повернулся к телевизору, снова положив пульт управления себе на колено. Сарко выглядел как бродяга: от него отвратительно пахло потом, табаком и алкоголем, глаза были красные, волосы немытые, а одежда — перепачканная и мятая. На ногах у него были носки с дырками, в которых торчали пальцы с грязными длинными ногтями. Сарко предложил мне поджечь косяк, но я отказался, и он сделал это сам. Потом пьяным жестом, изображая радушного хозяина, обвел всю комнату. «Ну, так что, — сказал он нам как вновь прибывшим гостям. — Может, присядете? Если хотите пива, здесь где-то еще должно остаться». Мы с Тере продолжали стоять молча, а сам Сарко уселся на диван. В этот момент рыжий парень внезапно проснулся и испуганно посмотрел на нас. Сарко успокоил его, похлопав по колену и тихо что-то сказав, отчего на губах у того стала блуждать улыбка. Затем рыжий поднялся, потянулся и принялся готовить две дорожки кокса, а Сарко наблюдал за ним, потягивая косяк.

Я повернулся к Тере и вопросительно посмотрел на нее: что дальше? Не знаю, поняла ли это Тере, однако сам я почувствовал, что она безмолвно просила меня попробовать все уладить. И я решил попытаться. «Мне нужно с тобой поговорить», — сказал я Сарко, который, как казалось, только в тот момент вспомнил о моем присутствии и, в последний раз затянувшись, предложил мне косяк. «Да без проблем, — усмехнулся он. — Выкладывай». Я с сомнением покосился на его приятелей. «На этих двоих можешь не обращать внимания, — успокоил Сарко, указав на негра и рыжего. — Они сейчас вообще ничего не соображают». Сарко помахал в воздухе косяком, настойчиво предлагая его мне. Я покачал головой, и его нетерпеливым жестом забрала Тере. Сарко выжидающе уставился на меня. «В общем, тут нечего особо рассказывать, — произнес я. — Тебе нужно вернуться, вот и все». Изобразив на лице разочарование., Сарко пощелкал языком и спросил: «За решетку, что ли?» Я ничего не ответил. «Я туда не вернусь». «Почему?» «Потому что не хочу. Мне и здесь хорошо. А ты что-то имеешь против?» Повернувшись к Тере, Сарко похлопал по дивану и произнес: «Давай, Тере, садись, и скажи этому, чтобы он тоже дунул чуток и забыл пока о своих дурацких делах. Хоть разок оторвемся вместе». Тере ничего не сказала, не села рядом с Сарко и не отдала мне косяк. «Ты должен вернуться, — повторил я. — Мне звонил начальник тюрьмы и сказал, что ждет тебя: если вернешься, он готов сделать вид, будто ничего не произошло». Упоминание начальника тюрьмы не помогло. Сарко внезапно напрягся и произнес: «Так скажи ему, что он может ждать меня сколько угодно». Он приподнялся на диване, налил себе в стакан остаток виски, выпил залпом и принялся вываливать на нас бесконечные жалобы, с каждой минутой распаляясь все больше. Жаловался на условия содержания в тюрьме и уверял, что с тех пор, как ему стали давать отпуска на выходные, все ухудшилось. Надзиратели и заключенные будто задались целью делать его жизнь невыносимой — с молчаливого согласия или даже с одобрения начальника тюрьмы. Под конец своей тирады Сарко заявил, что на следующий день позвонит приятелю Пере Прада, а потом созовет пресс-конференцию, чтобы открыть всем глаза на истинное положение дел в тюрьме.

Я слушал жалобы Сарко с тягостным ощущением, будто слышал все это уже множество раз, но мне не хватило решимости перебить его. Сарко выглядел измученным и погрустневшим, даже немного смущенным. Я решил возобновить атаку и постараться все-таки убедить его, но в этот момент рыжий парень втянул первую дорожку кокаина и, указав на вторую свернутой в трубочку тысячей песет, предложил Сарко угоститься. Я сообразил, что если он это сделает, то уже не будет никакой возможности заставить его вернуться с тюрьму. Выхватив у рыжего скрученную тысячу, я присел над столом и принялся втягивать кокаин. Рыжий и Сарко замерли в изумлении. Пока мой мозг принимал на себя удар наркотика, Сарко переглянулся с рыжим, потом снова посмотрел на меня, сузил глаза, как щелки, и усмехнулся: «Какой же ты сукин сын, Гафитас».

Я закончил втягивать кокаин и вернул свернутую банкноту рыжему. Сарко снова пришел в хорошее расположение духа. Закурив сигарету и откинувшись на спинку дивана, он произнес: «Значит, ты явился, чтобы спасти меня?» Я промолчал. Сарко несколько секунд пристально смотрел на меня и расслабленным тоном продолжил: «Слушай, Гафитас, вот мне любопытно… Я уже давно хотел спросить тебя от этом, но все как-то забывал». — «Что тебе любопытно?» «Почему ты согласился защищать меня? Зачем устроил весь этот цирк с журналистами и с идиоткой Марией? И с какой стати ты стараешься вытащить меня из тюрьмы?» — «Ты знаешь почему», — ответил я. «Нет, я не знаю правды. Может, все-таки скажешь мне, Гафитас? Для чего ты все это делаешь? Хочешь стать святошей, чтобы попасть на небо? Или хочешь, чтобы я попал на небо, и поэтому вырываешь у меня кокс прямо из-под носа? Ты ведь не стал бы это делать только ради того, чтобы трахаться с Тере, правда? Потому что, если дело в этом…» Сарко взглянул на Тере и замолчал. Она сидела на ящике из-под пива, прислонившись спиной к стене и положив ногу на ногу. В руке у нее был почти потухший косяк, и она наблюдала за нашим разговором издалека, не проявляя ко всему происходившему особого интереса. Сарко отвел взгляд от Тере и посмотрел на меня, заинтригованный. Все эти месяцы я не раз задавался вопросом, было ли ему известно, что мы с Тере встречались, но в тот момент у меня возникло ощущение, что он даже не догадывался об этом. Я ответил: «Я ведь уже говорил тебе: сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня». В глазах Сарко любопытство сменилось скептическим выражением, и прежде чем он успел что-либо произнести, я опередил его: «Не забывай, что это, между прочим, моя работа. Именно этим я зарабатываюсебе на жизнь». «Хорош заливать, Гафитас, — поморщился Сарко. — За свою работу люди берут деньги. А ты пока не взял с нас ничего». «Но ты сам тоже ни разу не поинтересовался, сколько должен мне за услуги, — ответил я. — К тому же в этом случае моя выгода не в том, чтобы получить деньги. Наверное, я должен еще и доплачивать тебе за возможность защищать тебя, потому что с этим делом, похоже, я становлюсь знаменитым». Сарко, казалось, снова хотел рассмеяться, но сдержался и ограничился лишь тем, что саркастически растянул губы, махнул на меня рукой и, повернувшись к телевизору, повторил: «Хорош заливать, Гафитас!»

На экране показывали гонки машин по пустыне, и Сарко увлекся этим зрелищем — так же, как были увлечены им рыжий и негр. За окном уже начало светать. Я заметил, что мысли в моей голове начали крутиться быстрее под воздействием кокаина. Сарко, покачивая головой и не отводя глаз от экрана, несколько раз пробормотал себе что-то под нос. Неожиданно он повернулся ко мне и спросил: «Ты делаешь это из-за того, что произошло в день нашего налета на банк в Бордильсе?»

— Он именно так и сказал?

— Я не помню точно его слова, но смысл был именно такой.

— Что вы ответили?

— Ничего. Это был неподходящий момент для разговора, и я лишь ждал, что Сарко предпримет дальше.

— И что он предпринял?

— То же, что и я: стал ждать моей реакции. Потом, видя, что я не собираюсь ничего говорить, кинул взгляд на Тере и произнес: «Гафитас никогда не рассказывал тебе, что произошло в тот день, когда нас поймали? Вернее, когда нас поймали, а он смог удрать? Не рассказывал? Нет?» «Я не сдавал вас! — воскликнул я. — Если ты думаешь, что это я был предателем, то ошибаешься. Как я мог сдать вас? Ведь я тоже находился с вами и едва не попался». «Я знаю, что ты не предатель, — сказал Сарко. — Если бы ты нас тогда сдал, тебе бы уже пришлось ответить за это». «И я никому ничего не выбалтывал», — заявил я. «Вот в этом я не уверен, — заметил Сарко. — И не понимаю, откуда у тебя самого может быть такая уверенность». «Потому что я точно знаю, — солгал я. — Абсолютно». «Осторожнее, Гафитас, — предупредил Сарко. — Чем дольше ты говоришь, что не ты был в этом замешан, тем больше уверенность, что ты теперь просто пытаешься скрыть это».

Я молча смотрел на него. Потом Сарко, уже другим тоном, добавил, что в любом случае он имел в виду вовсе не это. Сарко повернулся к Тере и стал говорить с ней так, будто меня не было рядом и он находился с ней наедине. «Значит, он ничего тебе не рассказывал? Ему стыдно. Он чувствует себя виноватым. Этот придурок более двадцати лет чувствует себя виноватым: Охренеть можно, да? Он думает, что бросил меня, а я остановил легавых, чтобы он мог спастись». Вот что сказал тогда Сарко. Разумеется, он имел в виду то, что произошло в парке Ла-Девеса после нашего налета на отделение «Банко Популар» в Бордильсе.

— Вы ощущали себя виноватым?

— Нет. И меня удивило, что Сарко считал так. Безусловно, я чувствовал, что произошедшее тогда в Ла-Девеса было важным, я находился там на волосок от катастрофы, и мне просто чудом удалось спастись. Конечно, я знал, что Сарко спас меня, и был благодарен ему за это. Однако я вовсе не чувствовал себя виноватым: если Сарко помог мне тогда, то сделал это только потому, что мог сделать. Вот и все, уверяю вас. Никакой вины за собой я никогда не чувствовал.

— Однако Сарко не верил в то, что вы не считали себя виноватым?

— Он продолжал гнуть свое. Говорил, жестикулировал — такой надменный и презрительный, и, чем дальше, тем сильнее он расходился, хотя выглядел при этом на удивление трезвым. «Ну-ка, скажи мне правду, Гафитас, — настаивал Сарко. — Ты ведь думаешь, что я тебя спас?» «Единственное, что я думаю, — сказал я, — что сегодня ночью ты пускаешь все псу под хвост и потом тебе придется об этом пожалеть». Сарко засмеялся: «Не надо держать меня за идиота. Считал, я не знаю об этом? Да, да, ты так думаешь и чувствуешь себя обязанным. Ты кретин и всегда останешься таким. И тебя ничто уже не исправит, дерьмовый адвокатишка. Ты ничтожество! Подумать только: приперся сюда спасать своего якобы друга! Тебе не стыдно быть таким идиотом? Не понимаешь, что никакие мы с тобой не друзья?» «Замолчи!» — воскликнула Тере. «И не подумаю! — бросил Сарко, не отводя от меня взгляда. — Мы с тобой не друзья, — продолжил он, — и никогда ими не были. Хватит уже, черт возьми, изображать святошу и выставлять себя на посмешище. Ты не понимаешь, что мы тебя просто использовали, потому что я знал: ты захочешь облегчить свое чувство вины, поэтому никто не сделает для меня больше, чем ты». «Замолчи», — снова вмешалась Тере. «А я тебе тоже говорю: не собираюсь, — ответил Сарко. — Пусть этот тип узнает, что, хотя он считает себя очень умным, на самом деле он полный кретин. Тебе пора узнать наконец правду, черт возьми… И знаешь, в чем правда? Правда в том, что мы не знаем, кто тогда проболтался. Возможно, это был ты или кто-то другой. Нам это неизвестно — и тебя это спасает. Зато мне прекрасно известно, что я никого не останавливал тогда в парке и никого не защищал. Я защищал только самого себя, и если бы для этого нужно было подставить под удар тебя, я бы это сделал, не сомневайся. Уяснил наконец?» Я ничего не ответил, и этот вопрос на несколько секунд повис в спертом воздухе комнаты. Во время молчания Сарко попытался отпить пива из банки и, обнаружив, что она пуста, с яростью бросил ее на пол. «Черт возьми. — пробормотал он, откидываясь на спинку дивана. — Это было уже сто лет назад. Ты не можешь оставить меня в покое хотя бы сегодня ночью? Отстань от меня. Ты ничего мне не должен. А если и был должен, то уже расплатился. Все. Конец истории. Долги заплачены. Можешь идти».

Однако я не ушел. «Странно, — подумал я. — Чем больше говорю, что не я разболтал про налет, тем сильнее Сарко убеждается в том, что это был я, и, с другой стороны, чем старательнее Сарко уверяет, будто ничего не делал, чтобы остановить полицейских, тем больше мне верится в то, что все было наоборот. Сарко считает, что я решил помогать ему, чувствуя себя обязанным. Он даже не догадывается, что я стал делать это, чтобы быть с Тере». Пока я размышлял об этом, Сарко нашел смятую сигарету в пачке «Фортуны», расправил ее и закурил, с остервенением глядя на экран телевизора, где двое гонщиков и женщина вели разговор, сидя на табуретах у стойки в каком-то придорожном баре. Кокаин разогрел не только мой мозг, но и сердце. Я был сыт по горло Сарко и той ситуацией, в какую он меня вовлек. Я посмотрел на Тере и решил предпринять последнюю попытку. «Ты все разрушишь, — обратился я к Сарко, который по-прежнему не отрывал взгляда от экрана. — Это твой последний шанс, и ты его вот-вот потеряешь. А другого уже не будет. Если не вернешься сейчас, то можешь забыть про отпуска, про смягченный режим, про помилование — вообще про все. И приготовься к тому, что станешь никому не интересен и тебе придется всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме». Я замолчал, внезапно охваченный уверенностью в том, что, благодаря неожиданному озарению, мне только что стала ясна суть Сарко. «Правда, сейчас я, кажется, начинаю понимать, — продолжил я, — что, наверное, именно этого ты хочешь». Произнеся эту фразу, я замолчал, дожидаясь, чтобы Сарко посмотрел на меня или задал вопрос. Однако он не сделал ни того, ни другого. Тогда, словно желая отомстить ему за его дерзкое поведение и оскорбления в мой адрес, я произнес: «Может, я и кретин, а ты трус. Тебя не пугает перспектива провести остаток жизни в тюрьме, но ты боишься жить за ее пределами». Не успел я договорить, как вдруг Сарко подскочил с дивана, пинком отшвырнул импровизированный столик, схватил меня за ворот рубашки и почти приподнял над полом. «Если еще раз я от тебя это услышу, тебе не поздоровится, — угрожающе прорычал он, приблизив свое лицо вплотную к моему так, что я почувствовал его дыхание. — Ты понял, Гафитас?» Я был так напуган, что не мог даже кивнуть. Через несколько секунд Сарко отпустил меня, но продолжал смотреть на меня с отвращением, тяжело дыша. Казалось, он хотел сказать что-то еще или вернуться на диван, но повернулся к Тере, которая наблюдала за нами с невозмутимым видом, сидя на ящике из-под пива и прислонившись спиной к стене. «А ты чего смотришь?» — бросил Сарко. «Ничего, — ответила Тере, погладив свою родинку возле носа. — Я просто думала над тем, что сказал Гафитас». Потом она встала и, направившись к двери, добавила: «Мы будем ждать тебя в автомобиле».

Когда мы в полумраке спускались по лестнице, я пробормотал: «Этот сукин сын совсем с катушек слетел, и я уже сыт по горло. Нет, ты видела? Ведь он меня чуть не задушил!» «Не говори глупостей, Гафитас, — сказала Тере, спускаясь передо мной. — Ты был великолепен». «Просто обалдеть как великолепен, — усмехнулся я. — И ты тоже была на высоте. Кстати, спасибо, что поддержала меня: если бы не ты, не знаю, чем бы все закончилось». На улице светало. Мы сели в машину, и я завел двигатель. Положив свою руку на мою, лежавшую на рукоятке переключения передач, Тере произнесла: «Подожди. Он спустится». «Ты совсем, что ли, ничего не соображаешь? — раздраженно буркнул я. — Он не спустится — можешь себя не обманывать». Неожиданно я потерял над собой контроль и принялся кричать, ругая Сарко последними словами. Не помню, что я тогда говорил, и предпочитаю не вспоминать. Однако хорошо помню, как Тере прервала мой поток ругательств, влепив мне пощечину. И только тогда я замолчал, ошеломленный. Через несколько секунд Тере промолвила: «Прости». Я заглушил двигатель, и мы сидели молча, глядя, как по окружной дороге начали проезжать первые автомобили, в то время как в лобовое стекло стал все настойчивее пробиваться пепельно-серый свет раннего утра. Прошло минут пять, когда я вдруг услышал, что Тере сказала: «Вон он идет». Я посмотрел в зеркальце заднего обзора и увидел, как Сарко появился из здания, которое еще полчаса назад казалось космическим кораблем, а теперь вновь обрело свой обычный облик дома на городской окраине. Пошатываясь, он приблизился к машине, забрался на заднее сиденье и произнес: «Поехали».

8

— Он появился около семи, перед завтраком. Я уже свыкся с мыслью, что Гамальо не вернется, и ждал, когда можно будет позвонить главе нашего ведомства и сообщить эту новость, а потом отправиться домой немного поспать. Всю ночь я провел без сна в своем кабинете. Утром вышел во двор, чтобы убить время, размять ноги и немного развеяться, и в этот момент перед воротами показалась машина. Еще не совсем рассвело, но, прежде чем автомобиль остановился, я различил в салоне силуэты Каньяса и женщины. Как ее звали?

— Тере. Вы уже знали ее?

— Конечно. Видел в тюрьме пару раз, но мне было известно, что она приходила навещать Гамальо каждые выходные. И еще я знал, что она ж вместе с Каньясом и Марией Вела — работала над тем, чтобы вытащить Гамальо из тюрьмы.

— Вы знали, какие отношения связывали ее с Гамальо и Каньясом?

— Мне сказали, что она была подругой или родственницей Гамальо. Насколько я помню, это все, что мне было известно на тот момент. Остальное я узнал позднее.

— Продолжайте.

— Гамальо вылез из машины, позвонил в дверь, ему открыли, и, прежде чем войти в здание тюрьмы, он прошел мимо меня, опустив голову и держа руки в карманах, даже не взглянув в мою сторону и не проронив ни слова. Я пересек двор, приблизился к воротам и остановился перед машиной Каньяса. Не знаю, чего я ждал. Возможно, того, чтобы Каньяс вышел из автомобиля и дал мне какие-то объяснения. Но он лишь посмотрел на меня через лобовое стекло, а потом завел машину, развернулся и уехал, быстро пропав из виду в сером утреннем свете.

— А вы закрыли глаза на выходку Гамальо.

— Да.

— Но почему? Ведь, не вернувшись в тюрьму вечером в воскресенье, Гамальо нарушил условия предоставления отпуска. Почему вы не доложили об этом нарушении? Не сообщили начальнику вашего ведомства? Почему, вместо того чтобы действовать по инструкции, вы позвонили Каньясу, чтобы дать ему возможность все уладить — найти Гамальо и вернуть его в тюрьму?

— Это было разумнее всего. Бывают ситуации, когда не следует действовать по инструкции. К тому же это был не первый раз, когда я поступал таким образом, то есть звонил адвокату заключенного, чтобы можно было попытаться исправить ситуацию. Да, Каньяс был прав в том, что Гамальо не являлся рядовым заключенным, но, по крайней мере, в тот раз я действовал также, как повел бы себя по отношению к любому другому. Мне кажется, вы не до конца понимаете ситуацию. Я ничего не имел против Гамальо и против Каньяса. Оставив в стороне вопросы принципов, у нас с адвокатом имелись разногласия по поводу средств, но не по поводу целей. Провал реабилитации Гамальо стал бы не только провалом для самого Гамальо, Каньяса и главы нашего ведомства. Это был бы провал и для меня, потому что Гамальо являлся моим подопечным. Не забывайте об этом: неудача Гамальо была моей неудачей, а его успех — моим успехом. Я тоже был заинтересован в том, чтобы все закончилось хорошо.

— Хотя вы не верили в то, что это возможно.

— Да. Именно это я имел в виду, говоря насчет принципов. Правда, в том случае дело заключалось не столько в принципах, сколько в моем характере. Должен признаться, я пессимист: всегда ожидаю худшего. Зато умею ценить хорошее. Во всяком случае, так мне кажется.

9

— После того как мы оставили Сарко в тюрьме, Тере попросила меня отвезти ее домой. Я согласился, и мы в очередной раз за этот понедельник пересекли город из конца в конец, в то время как солнце начинало подниматься, а люди шли на работу. Уже рассвело, когда я остановил машину перед зданием, где жила Тере, и лучи почти летнего солнца подсвечивали белые фасады домов Виларрохи. Я почти не произнес ни слова с того момента, как Тере дала мне пощечину в Ла-Креуэте, чтобы заставить меня замолчать и убедить подождать Сарко. У меня до сих пор было неприятное чувство после всех оскорблений и угроз, которые пришлось выслушать от него. В то же время мне не хотелось, чтобы Тере начала расспрашивать меня о том происшествии, которое упомянул Сарко, вспомнив наш неудавшийся налет на «Банко Популар» в Бордильсе. Наконец я повернулся к ней и спросил: «Как ты догадалась, где искать Сарко?» Тере ничего не ответила. Она выглядела бледной и сильно уставшей после бессонной ночи. «Ты действительно не виделась с ним в эти выходные?» Тере по-прежнему хранила молчание, и я, еще сильнее распалившись, решил выговориться. «И вот еще что хочу у тебя спросить, — произнес я. — Ты тоже считаешь меня кретином и недоумком? Думаешь, что я изображаю святошу? Ты тоже меня использовала?» Тере с невозмутимым видом выслушала меня и, когда я замолчал, лишь вздохнула и открыла дверцу машины. «Ты так и не ответишь мне?» — спросил я. Уже поставив одну ногу на тротуар, Тере повернулась ко мне. «Не понимаю, почему ты так со мной разговариваешь», — произнесла она. «Потому что я сыт всем этим по горло! — воскликнул я и добавил: — Послушай, Тере, я не знаю, виделась ли ты с Сарко в выходные и какие у вас вообще с ним дела. Не знаю и знать не желаю. Но теперь, если ты хочешь, чтобы наши отношения продолжались, у нас все должно быть так, как у нормальных людей. Если нет, то лучше нам вообще прекратить наши встречи». Тере задумалась, кивнула и пробормотала что-то. «Что ты сказала?» — произнес я. «Да так, ничего особенного, — ответила Тере, выходя из автомобиля. — Я так и думала, что это произойдет».

В течение той недели мы больше не виделись и не говорили по телефону. Постепенно я стал приходить в себя и в субботу отправился в Барселону, где провел много времени в «Револьвере» и «Дискос Кастельо», покупая диски, и на следующей неделе позвонил Тере и пригласил к себе домой. «У меня есть новая музыка», — сообщил я и, чтобы соблазнить ее, принялся перечислять все свои приобретения. Выслушав меня, Тере ответила, что не может принять приглашение. «Ты все еще сердишься?» — спросил я. «Я и не сердилась, — сказала она. — Это ты тогда надулся». «Но я уже не дуюсь, — ответил я и добавил: — Ты подумала над тем, о чем мы говорили?» «Тут нечего думать, — промолвила она. — Послушай, Гафитас, у нас все слишком усложнилось, а я не хочу сложностей. Ни сложностей, ни обязательств. Я тебе уже говорила об этом. Ты прав: мы не можем встречаться как нормальные люди, поэтому лучше нам вообще не встречаться». «Почему мы не можем встречаться как нормальные люди?» — воскликнул я. «Потому что ты — это ты, а я — это я». «Пусть тогда все будет, как прежде. Приходи ко мне. Мы будем ужинать и танцевать, как делали раньше. Ведь нам было хорошо, правда?» «Да, — признала Тере. — Но теперь все в прошлом. Я не хотела, чтобы все закончилось, но это произошло. А что закончилось — то закончилось». Я долго пытался убеждать ее, но было бесполезно: Тере приняла решение, и невозможно было заставить ее отступить. Однако это решение не означало окончательного разрыва: она просто попросила меня дать ей время подумать, привести в порядок мысли, понять, что же в конце концов она хотела от своей жизни. Эти слова показались мне напыщенными, неестественными, словно подслушанными в каком-то фильме, но у меня не было другого выхода, кроме как принять их.

Тем летом мы с Тере перестали встречаться. Я продолжал звонить ей раз в неделю, но наше общение было кратким, холодным и исключительно деловым. В основном мы говорили о Сарко и Марии, и, когда я пытался перевести разговор на личные темы, Тере прерывала меня или, молча выслушав, поскорее старалась положить трубку. В начале августа Тере перестала отвечать на мои телефонные звонки, и я решил, что она в отпуске, но не поехал в Виларроху, чтобы удостовериться в этом. Мы снова увиделись с ней уже только на свадьбе Сарко.

— На свадьбе Сарко?

— Да, на свадьбе Сарко и Марии. Это произошло в сентябре, через три месяца после его бегства в Ла-Креуэту, и было одним из положительных последствии того происшествия или даже кульминацией всех его положительных последствий. Все было хорошо, и я даже думал, что та ночь стала для Сарко чем-то вроде последнего рецидива или прощального выхода на сцену умиравшего в нем мифического персонажа. Данный эпизод имел незамедлительный терапевтический эффект и произвел настоящую революцию в жизни Сарко. Мне сразу стали заметны улучшения в его поведении, настроении и даже физическом состоянии, и я был не единственным, кто обратил на это внимание. Характер тюремных отчетов о нем кардинальным образом изменился: надзиратели перестали жаловаться на Сарко, он снова стал проходить заместительную метадоновую терапию для избавления от героиновой зависимости и вернулся к прочим реабилитационным процедурам. Вероятно, исправлению способствовало также и то, что я вновь стал уделять ему больше внимания, и, конечно же, немалую роль сыграл факт, что, несмотря на выходку Сарко в Ла-Креуэте, начальник тюрьмы не лишил его в дальнейшем отпусков на выходные. Однако с тех пор я вынужден был проводить воскресные вечера начеку, стараясь не отходить от телефона. Впрочем, Сарко не допускал нарушений, и мне ни разу не поступало тревожного звонка от начальника тюрьмы.

Надежным доказательством того, что Сарко стал другим человеком — менее заносчивым и сумасбродным, более рассудительным и независимым от своего мифа, не персонажем, а личностью, готовой к жизни на воле, — была его свадьба с Марией. Свадьба также означала, что кампания по освобождению Сарко, длившаяся уже девять месяцев, неуклонно продвигалась вперед. При этом в те времена, накануне женитьбы, Сарко даже не пытался скрывать, что брак был на самом деле фарсом! Это, как ни странно, казалось мне проявлением, не столько его цинизма, сколько честности. В соответствии с моей изощренной интерпретацией Сарко использовал Марию для обретения свободы, но не обманывая ее или не совсем обманывая. Что касается Марии, то она по-прежнему была влюблена в Сарко, хотя понимала, что этот брак был обманом. Вероятно, данное обстоятельство удручало ее, но не могло погасить нетерпение выйти замуж, Мария надеялась, что ей удастся завоевать любовь Сарко, она привыкла к известности и сознавала, что расстаться с Сарко ей никак нельзя, потому что, лишившись его, она вынуждена была бы распрощаться и со своей популярностью. В то лето Мария все же высказывала мне сомнения по поводу предстоящей свадьбы. Моя реакция на это всегда была одинакова: я решительно прерывал ее и использовал все свое красноречие, чтобы вселить в нее уверенность и заставить забыть про сомнения. Эти старания были оправданны, поскольку я понимал, что брак с Марией необходим не только для того, чтобы Сарко мог быть переведен на смягченный режим, но и для успеха всей нашей кампании по его помилованию, а обретение им свободы означало конец всех его проблем.

— Конец проблем Сарко и конец ваших собственных проблем с Сарко?

— Да, таким образом я исполнил бы свое обязательство по возвращению его на свободу. Свадьба Сарко и Марии оказалась не просто фарсом, но и превратилась в настоящее медийное событие. Она состоялась в суде Жироны. Тере взяла на себя роль посаженой матери, а я — отца. Во время церемонии мы смогли обменяться лишь протокольными фразами, а по ее окончании не имели уже и такой возможности: нас поджидала на улице толпа фотографов, буквально ослепившая Сарко вспышками своих фотокамер, когда он спускался по ступенькам на выходе из здания, неся на руках Марию. Свадебного банкета не было, и в какой-то момент, оглядевшись вокруг, я заметил, что Тере исчезла. В последующие дни фото жениха, выносящего на руках невесту из здания суда, красовалось на первых страницах газет и журналов. Это событие упоминали в новостях и обсуждали в ток-шоу по телевизору, и журналисты преследовали новобрачных даже во время их медового месяца в отеле на Коста-дель-Соль, оплаченного андалузским строительным магнатом, много раз заявлявшим в прессе о своем юношеском восхищении Сарко и повесившим в своем главном офисе его портрет, рядом с изображением Марлона Брандо в роли крестного отца.

После ажиотажа, связанного со свадьбой и медовым месяцем, в жизни Сарко все вернулось в нормальное русло. Через несколько недель, в середине октября, пенитенциарное ведомство наконец предоставило ему право на смягченный режим. Это внесло в жизнь Сарко два важных изменения: во-первых, он стал ночевать не в самой тюрьме, а в прилегающем к ней здании, куда помещали заключенных, переведенных на смягченный режим, и где ему была предоставлена маленькая отельная комната с кухней и санузлом. А во-вторых, он получил возможность проводить весь день за пределами тюрьмы, покидая ее в восемь часов утра и возвращаясь окодо девяти. Я устроил его на работу на фабрику картонажа в Видрересе, неподалеку от города — мне помог в этом предприниматель, которого я несколько лет назад избавил от срока за мошенничество. Сарко проводил часть дня на фабрике, куда его доставлял автобус и где ему полагалось отрабатывать ежедневно по восемь часов: с девяти утра до шести вечера, с перерывом на обед один час. С шести вечера и до возвращения в тюрьму он был предоставлен самому себе.

Таков был тогда его распорядок дня. После перевода Сарко на смягченный режим наши беседы с ним в комнате для встреч завершились, мы перестали видеться, и я постарался отстраниться от его настоящей и прошлой жизни. Я даже думал, что эта история закончилась и в дальнейшем я буду узнавать о Сарко из прессы, а снова встречусь с ним, когда придет время для его окончательного освобождения и мне нужно будет заниматься связанной с этим рутиной. Или, возможно, этому могла бы поспособствовать Тере. Хотя мы с ней по-прежнему не встречались и во избежание ненужных переживаний я перестал звонить ей по телефону, сама Тере начала это делать. Она звонила мне в офис два-три раза в неделю, чтобы немного поболтать. Эти беседы были вовсе не такими холодными и деловыми, как те, что происходили вскоре после нашего мирного разрыва, когда я сам звонил ей домой. Наши разговоры были очень короткими и тривиальными: мы никогда не затрагивали в них ту ночь в Ла-Креуэте и не вспоминали сказанное тогда Сарко, не говорили и о том замороженном состоянии, в котором по воле Тере пребывали наши отношения. Каждый раз после нашего общения я вешал трубку с ощущением, что мое ожидание должно скоро счастливо закончиться. Иначе зачем бы тогда Тере стала мне звонить? Во время этих разговоров она мимоходом, будто невзначай, рассказывала что-то о Сарко, сообщая о нем какие-нибудь новости. Я понятия не имел, как она их узнавала, но у меня не было ни малейшего желания выяснять это.

Все это продолжалось недолго. Вскоре мне стало ясно, что история не закончилась и даже не была близка к завершению, и через некоторое время уже я сам стал сообщать Тере новости о Сарко. Однажды, через два или три месяца после того, как ему предоставили относительную свободу, он без предупреждения объявился у меня в офисе. Сарко только что вернулся из Видререса; хорошо выглядел, похудел и был одет как нормальный человек — в вельветовые брюки, красный свитер и кожаную куртку. Его появление вызвало настоящий ажиотаж в нашем офисе: Сарко впервые объявился у нас, и все сотрудники оторвались от работы, чтобы поприветствовать его, поздравить и оказать радушный прием. Он выглядел счастливым, улыбался и шутил с моими компаньонами, секретаршами и другими служащими и в конце концов предложил мне пойти куда-нибудь пропустить по стаканчику. Я охотно согласился, и мы отправились в «Ройаль». Хотя посетители бара узнали Сарко и поглядывали на нас, переговариваясь между собой, мы спокойно выпили и поболтали за барной стойкой. Он рассказал мне о своей новой жизни, мы поговорили о его работе, о появившихся у него новых знакомых, в особенности о его шефе, которого Сарко хвалил. В общем, у меня сложилось впечатление, что он вполне доволен новым положением вещей. Около девяти часов я отвез его обратно в тюрьму.

В последующие месяцы визиты Сарко ко мне в контору сделались регулярными. Пару раз в неделю он появлялся у меня в офисе около семи часов, и мы отправлялись в бар — немного отдохнуть после окончания рабочего дня. Сначала эти визиты радовали меня: мне нравилось общаться с Сарко, и я гордился, что люди видели нас сидящими вместе за барной стойкой в «Ройале» или прогуливающимися по улице Жауме I или крытой галерее Сан-Агусти. Это был тот самый Сарко, и знакомством с ним можно было гордиться. Однако еще больше я радовался, что теперь он был свободным и преобразившимся человеком, и его свобода и преображение во многом являлись моей заслугой. В то время — вероятно, под влиянием жизнерадостности Сарко — между нами установились доверительные отношения, и именно тогда произошло событие, о котором я вам сейчас расскажу, с условием, что вы не станете включать этого в свою книгу.

— Повторяю: вы сможете прочитать мою рукопись, прежде чем я сдам ее в издательство, и если вам что-нибудь не понравится, я это уберу.

— В таком случае вот моя история. Речь пойдет о Батисте. Помните его?

— Конечно, задира из вашей школы.

— Большинство своих друзей с улицы Катерина-Альберт я к тому времени потерял из виду, хотя иногда доводилось встречать кого-либо из них, и я знал, что все они остались в городе или в этой же провинции, за исключением Каналеса, ставшего инженером лесного хозяйства и жившего в одном из городков Авилы, и Матиаса, много лет работавшего в Брюсселе, в Европейском парламенте. Жизненный путь Батисты проследить не составляло труда, потому что он сделался популярным персонажем, и его история явилась примером личного успеха, столь любимым журналистами и становящимся не редкостью во времена больших возможностей. Батиста происходил из богатой и очень влиятельной местной семьи. Я упоминал, что его отец много лет был начальником моего, а прежде он был председателем Совета провинции, кстати, последним председателем франкистского совета. Однако с приходом демократии жизнь семьи свернула с дороги процветания, и через несколько лет отец Батисты умер, оставив родных разоренными. И тогда Батиста, которому в то время было лет двадцать, взялся за маленькую свиноферму своего деда в Монельсе, превратил маленькую свиноферму в большую, затем большую свиноферму в маленькую колбасную фабрику, а маленькую колбасную фабрику — в большую и в конце концов стал крупнейшим производителем колбасных изделий в Каталонии, молодым образцовым предпринимателем, которому благоволила новая каталонская власть, в результате чего яростный сторонник всего испанского перевоплотился в столь же яростного каталонского националиста. И вот однажды, когда я сидел за барной стойкой в «Ройале» рядом с Сарко, мне вдруг пришло в голову спросить его в лоб: «А знаешь, почему я присоединился тогда к вашей компании, для чего стал бывать каждый день в «Ла-Фоне?»

Сарко благодушно рассмеялся и заказал себе пива. «Для чего же еще? — произнес он. — Чтобы быть поближе к Тере». Я тоже засмеялся: «Ну, помимо этого». «Чтобы помочь нам, — добавил Сарко. — Ведь я тебя обманул». «Ты меня обманул?» — удивился я. «Конечно, — радостно кивнул он. — Я сказал тебе, что мы собирались грабануть старика из игрового зала «Виларо», и ты думал потом, будто мы отказались от своего намерения, чтобы сделать тебе одолжение, и мне пришлось уговаривать Гилье». Сарко подали пиво, он жадно выпил его и рыгнул. «Ты был тогда просто дурачком, Гафитас», — усмехнулся он. Я заказал еще два пива и ответил: «А ты настоящий сукин сын». «Ты только сейчас это понял? Вообще-то, это была идея Тере. Она сказала, что будет лучше, если ты присоединишься к нам по своей воле, чем по принуждению. Кстати, ты видишься сейчас с ней?» «В последнее время нет, — ответил я. — А ты?» «Я тоже», — ответил Сарко. «А с Марией?» «Конечно».

Нам принесли пиво. Сарко отпил глоток из своей кружки и напомнил мне про мой вопрос: почему я присоединился к их компании, для чего каждый день стал ходить в «Ла-Фон»? Тогда я протянул ему газету, сложенную на странице, где была помещена фотография Батисты. «Чтобы спастись от этого типа», — объяснил я, указав на фото. Пока Сарко, отхлебывая пиво, разглядывал лицо Батисты, я кратко пересказал ему ту историю. «Черт возьми! — воскликнул он. — Вот это действительно сукин сын». Я продолжал свой рассказ, признавшись, что в глубине души так и не простил Батисту и порой, в периоды слабости, когда я видел его такое самодовольное лицо в газетах или по телевизору, на меня вновь накатывали унизительные воспоминания обо всем том, что мне пришлось пережить по его вине. Иногда я даже жалел, что не отомстил ему в свое время, и в такие моменты, если бы я мог уничтожить его, нажав кнопку, сделал бы это без колебаний.

В тот вечер мы уже не говорили ни о чем другом, и я тогда выпил липшего, однако в последующие дни больше не обсуждали данную тему, и Сарко забыл о Батисте. И вот потом, через две недели, все и случилось. В тот день Губау пришел в офис очень взволнованный и рассказал услышанную по радио новость: Батисту изрезали ножом у дверей его дома в Монжуике, пригородном квартале Жироны. Все утро поступали дальнейшие известия об этом происшествии: Батисту госпитализировали в больницу «Труэта», он находился между жизнью и смертью. Ему нанесли семь ножевых ранений, и нападавшего никто не видел. К полудню стало известно, что мой бывший товарищ по школе Лос-Маристас скончался.

Вечером Сарко в очередной раз появился у меня в офисе, чтобы отправиться со мной в «Ройаль» выпить пива. «Помнишь типа, о котором я недавно тебе рассказывал? — спросил я и уточнил: — Задиру из моей школы?» «Естественно», — ответил Сарко. «Его убили сегодня утром». Сарко уставился на меня и, увидев, что я не собирался продолжать, произнес: «Ну и что?» «Его семь раз ударили ножом! Представляешь?» Я хотел сказать что-то еще, но промолчал, заметив, что на губах у Сарко блуждает улыбка. В этот момент мне вспомнилось, что каждое утро он покидал тюрьму незадолго до того времени, когда убили Батисту, и, охваченный неожиданным подозрением, я подошел к двери своего кабинета, закрыл ее и повернулся к Сарко. «Послушай, — произнес я, понизив голос. — Ты ведь не имеешь к этому никакого отношения?» Похоже, мой вопрос нисколько не удивил его. Сарко улыбнулся еще шире и, покачав головой, с упреком сказал: «Ты невыносим, Гафитас». «Так имеешь или нет?» — повторил я свой вопрос, глядя ему в лицо. «А если я имею к этому отношение? — усмехнулся он. — Станешь плакать над этим сукиным сыном? Разве ты не говорил мне, что сожалеешь, что не отомстил ему?» «Это были просто слова. Одно дело — говорить и совсем другое… Батиста был никто, и он ничего мне не сделал». «Неужели? — возразил Сарко. — Ведь он издевался над тобой, хотя ты был тихоней и не мог даже защититься. И это, по-твоему «ничего»? Да меня сажали в тюрьму за гораздо меньшее! А он так и оставался безнаказанным. Вот наконец правосудие и свершилось, — помолчав, Сарко продолжил: — Да если это и было бы моих рук дело — что с того? Кто стал бы подозревать меня, ведь я с ним даже не был знаком. И кто бы заподозрил тебя? Все в ажуре, — заключил он. — Дело чистое — все равно что нажать кнопку». Я молчал, пытаясь осмыслить только что услышанное. Сарко ткнул в мою сторону указательным пальцем и, словно для того, чтобы заставить меня заговорить, добавил: «Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня, да, Гафитас?» Эта фраза вывела меня из оцепенения. Я приблизился вплотную к Сарко, и в тишине кабинета было слышно, как скрипнули при этом подошвы моих ботинок по деревянному полу. «Скажи мне правду, Антонио, — произнес я. — Ты имеешь к этому отношение?» Сарко вновь помедлил с ответом, и его голубые глаза пристально смотрели на меня. В конце концов он моргнул, широко улыбнулся и, похлопав меня по щеке, воскликнул: «Конечно же, нет, придурок!»

Это был последний раз, когда мы с Сарко говорили о Батисте и его убийстве. Преступление так и не было раскрыто: полиция пришла к заключению, что убийство совершил профессионал, вероятно киллер, приехавший из какой-нибудь латиноамериканской страны, но никаких следов убийцы обнаружено не было. С тем же успехом полиция искала заказчика среди родственников, друзей и конкурентов Батисты. Вскоре дело сдали в архив.

— Теперь понятно, почему вы не хотите, чтобы эта история была описана в моей книге. Читатели могли бы подумать, что Сарко убил Батисту.

Да, он вполне мог убить его. Или подослать к нему кого-нибудь. Иногда мне кажется, что это действительно было дело рук Сарко. Возможно, пойдя на это убийство, он думал, будто оказывает мне услугу в качестве благодарности за все, что я для него делал. Однако порой я думаю, что Сарко не мог убить его: у него не было финансовой возможности нанять киллера, а сам он не сумел бы совершить убийство так чисто. К тому же у него не было достаточно времени в то утро для того, чтобы успеть добраться из тюрьмы в Монжуик и застать там Батисту выходящим из дома. Знаете, сейчас, по зрелом размышлении, мне даже кажется, что вам следует включить эту историю в свою книгу. В конце концов, ее цель — поведать читателям правду о Сарко. И все это, в том числе мои сомнения, являются неотъемлемой частью правды.

— Вы не боитесь, что кто-нибудь из читателей заподозрит вас во лжи или затушевывании правды и в том, что именно вы отправили тогда Сарко убить Батисту, желая отомстить своему обидчику, не марая собственных рук?

— Вы думаете, если бы это было так, стал бы я рассказывать вам об этом? Я не хотел мстить Батисте: для меня это была забытая или почти забытая история. Мы с Сарко вели обычные разговоры в подпитии, никем не принимаемые всерьез — минутные и ничего не значащие откровения, о которых, я сразу же пожалел… В общем, поступайте, как считаете нужным. Хотите — включайте данный эпизод в свою книгу.

Однако вернемся к нашей истории. После того случая наши веселые дружеские вечера с Сарко за кружкой пива в «Ройале» изменились. Радость и доверительность в отношениях исчезли, и в голове у Сарко вновь возник хаос — во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что персонаж внутри него снова одержал победу над личностью. Раньше, во время наших встреч в тюрьме, он постоянно жаловался на ограничения его свободы, на жесткость режима, на плохое обращение надзирателей. Проведя несколько месяцев практически на свободе, Сарко вновь вернулся к своей привычке жаловаться на все вокруг, и это стало опять отравлять наше общение. Он говорил, что его работа по сгибанию и разгибанию картонок на фабрике в Видрересе была работой раба, он горбатился с утра до вечера, как раб, и зарабатывал, как раб, так что его нынешняя жизнь была ничем не лучше, если не хуже, той, какую он вел в тюрьме. Слушая его, я начал понимать, что был слишком оптимистичен относительно душевного состояния Сарко, мне снова стал внушать опасения его страх свободы, и я попытался бороться с его упадническими настроениями. «Это неправда, что ты живешь сейчас так же, как жил в тюрьме, — убеждал я. — Твоя жизнь сейчас несравнимо лучше. И конечно, это не жизнь раба. Так живет большинство обычных людей. Посмотри на своих товарищей — на тех, кто работает рядом с тобой». «Какое мне до них дело, Гафитас? — возражал Сарко. — Мне плевать, как живут другие. Если их устраивает жизнь во всем этом дерьме — их дело. Но лично я не хочу в этом барахтаться. Надеюсь, ты меня понимаешь? А сейчас на воле для меня все так же дерьмово, как в тюрьме». Я несколько раз говорил Сарко, что понимаю его разочарованность работой, и предлагал найти другую. «Вот как? — восклицал он. — И какую же, интересно?» «Какую захочешь. Многие будут рады взять тебя на работу». «Не говори ерунды, Гафитас! Им это нужно лишь для того, чтобы демонстрировать меня, как обезьяну на ярмарке, сделать рекламу своей фирме, как это делает сейчас мой шеф. К тому же я абсолютно ничего не умею делать и сейчас уже вряд ли чему-нибудь научусь. Мне никогда не предложат ничего, кроме какой-нибудь рабской работенки».

С небольшими вариациями подобные разговоры происходил и у нас за пивом в «Ройале» каждую неделю, и мне с каждым разом становилось все беспокойнее, потому что нервозность Сарко возрастала, а его физическое состояние ухудшалось. Позднее мне стало известно, что это во многом было связано с его возвращением к героину. Кроме того, перед моими глазами разворачивалась тогда борьба между персонажем Сарко и его личностью: он утверждал, будто хотел, чтобы все вокруг забыли о Сарко и позволили ему быть Антонио Гамальо — обычным человеком с обычной жизнью — такой, как у большинства людей. Однако в то же время не желал быть обычным человеком, не желал, чтобы его перестали воспринимать как Сарко, и не хотел отказываться от связанных с этим привилегий, в том числе от права не жить жизнью раба, какую вели большинство обычных людей. Сарко не только не хотел этого, но и не мог: несмотря на его стремление стать обычным человеком и начать жить по-новому, он панически боялся перестать быть Сарко, потому что это означало перестать быть тем, кем он являлся почти всю жизнь.

Однако все это теоретические рассуждения, не более. Вероятно, будучи сыт по горло моими нравоучениями и наставлениями, Сарко перестал приходить ко мне в офис после работы, и я какое-то время почти не имел от него известий. Через два или три месяца Сарко наконец получил частичное помилование и условно-досрочное освобождение. Это была преждевременная кульминация кампании, начатой нами почти два года назад, и, несмотря на мое печальное предчувствие, что Сарко двигался по направлению к катастрофе, это событие было воспринято мной как успех — и не только потому, что я проделал отличную работу, освободив Сарко из тюрьмы в рекордные сроки, и извлек из его дела максимальную выгоду для своего авторитета. Гораздо важнее для меня было другое: как стало мне казаться в последние месяцы, я сумел бы вернуть Тере только после окончательного освобождения Сарко, потому что тогда мы могли наконец избавиться от него и он перестал бы стоять между нами. Я надеялся, что, освободившись от Сарко, мы с Тере возобновим наши отношения после той ночи, когда мы вытаскивали Сарко из Ла-Креуэты. Я с нетерпением ждал известия о помиловании Сарко и, когда оно пришло, бросился к телефону, чтобы сообщить ему новость.

Это произошло в начале или середине июля. Я позвонил Сарко на работу в Видререс и попросил позвать его к телефону, но мне сказали, что он уже два дня болен и не покидает тюрьмы. Тогда я позвонил в тюрьму и спросил насчет Сарко, но там мне ответили, что он находился в Видрересе. Подобная ситуация меня не удивила. Хозяин фабрики, где работал Сарко, сообщал о его прогулах. Кроме того, он постоянно нарушал установленное расписание и отказывался от токсикологических анализов, в результате чего начальник тюрьмы написал докладную, в которой не рекомендовал предоставлять ему помилование и выступал за лишение его права на смягченный режим, аргументируя это тем, что Сарко не готов к выходу на свободу. К счастью, никто не принял во внимание подобные соображения. Учитывая все эти обстоятельства, я не решился в то утро позвонить начальнику тюрьмы. Потом я задумался над тем, не следует ли связаться с Марией. Я не общался с ней несколько месяцев, но от Тере мне было известно, что Мария была разочарована их фальшивым браком, и они с Сарко почти не виделись. Однако это не мешало ей становиться все более популярным персонажем, притом что в своих выступлениях в прессе, по радио и телевидению она все меньше упоминала Сарко и все больше говорила о себе.

В конце концов я решил поговорить с Тере. После того как я позвонил ей на фабрику в Касса и мне сообщили, что она там уже не работает, мне удалось застать ее дома. Как я вам уже говорил, мы с Тере периодически разговаривали по телефону, но она всегда сама звонила мне, поэтому, не дав ей времени удивиться моему звонку, я спросил, почему она не сказала мне, что потеряла работу на фабрике. «Потому что ты не спрашивал», — заявила Тере. «Ты уже нашла другую работу?» — допытывался я. «Нет». Я спросил, что она собиралась делать, и Тере ответила, что ничего. «У меня несколько месяцев будет пособие по безработице, — пояснила она. — Возможно, поеду отдыхать или буду заниматься учебой. В следующем месяце у меня экзамены. — Тере помолчала и произнесла: — А у тебя какие-то новости?» Я сообщил ей свои известия. «Поздравляю, Гафитас. Миссия выполнена». Я не услышал энтузиазма в ее голосе и невольно задался вопросом, действительно ли она радовалась тому, что все закончилось. «Спасибо, — ответил я. — Ты знаешь, где он?» «Сарко? — уточнила Тере. — Разве он не на работе?» «Нет. И в тюрьме его тоже нет». «Тогда я понятия не имею, где он», — заявила Тере.

Вечером я отправился в тюрьму. Около девяти часов я спросил по внутренней связи у входа, вернулся ли Сарко. Мне сказали, что нет, и я остался ждать его в автомобиле. Я провелтам много времени и, решив, что Сарко не вернется, собрался уезжать, как вдруг увидел его выходящим из старого «Рено», припарковавшегося перед наружным двориком. «Эй, Антонио!» — позвал я его, выбравшись из машины. Он обернулся и остался ждать меня на тротуаре, у самого входа на территорию тюрьмы. Как казалось, Сарко был раздосадован моим появлением. «Что ты здесь делаешь? — спросил он, однако, как только я сообщил ему свою новость, напряженное выражение исчезло с его лица, он глубоко вздохнул и, широко раскинув руки, воскликнул: — Иди сюда, Гафитас!» Сарко обнял меня, и я почувствовал исходивший от него сильный запах алкоголя и табака. «Ладно, — произнес он, выпуская меня из объятий. Я заглянул в его глаза и увидел, что они красные. — Когда я смогу выйти?» «Не знаю, — ответил я. — Завтра это известие будет объявлено официально, так что, думаю, сразу и сможешь выйти». Потом я заметил: «Но проблема не в том, когда тебя выпустят, а в том, что станешь делать, когда выйдешь». Дожидаясь Сарко в тот вечер у здания тюрьмы, я успел запастись множеством благоразумных аргументов, и поэтому не преминул упрекнуть его в том, что он два дня уже не был на работе, и поинтересовался, на что он планирует существовать, если потеряет это место. Я также сказал ему, что мне известно о его игнорировании Марии, и спросил, где он собирается жить, если не станет жить с ней. «Спокойно, — произнес Сарко, положив руку мне на плечо. — Я только узнал, что теперь свободен. Дай мне насладиться этим, а нравоучения — как-нибудь в другой раз. Да и вообще, черт возьми, не надо беспокоиться за меня, я уже взрослый дядя». Его пьяная речь меня разозлила. «Я и не беспокоюсь, — возразил я. — Просто хочу дать тебе понять, что для тебя ничего не закончилось, и все может сгинуть псу под хвост, если отныне и впредь ты не будешь вести нормальный образ жизни. И учитывая, скольких трудов нам стоило твое освобождение…» «Я все понимаю! — воскликнул Сарко.

Он убрал руку с моего плеча и похлопал меня по щеке, после чего, показав на здание за забором, по другую сторону плохо освещенного двора, добавил: — Ладно, Гафитас, уже чертовски поздно: если я не вернусь прямо сейчас, меня оставят без помилования». Сарко позвонил по внутренней связи, и ему открыли калитку. «Завтра можно было бы отметить это дело в «Ройале», — предложил я. — После того как вернешься с работы. Думаю, если ты позовешь Тере, она тоже захочет присоединиться к нам. Кстати, она теперь безработная». Эта новость, казалось, не произвела на Сарко особого впечатления. «Завтра? — уточнил он, едва повернувшись в мою сторону. — Но ведь завтра нужно будет созывать пресс-конференцию. Ладно, давай я позвоню тебе позднее, и мы все обсудим».

Сарко не позвонил мне, мы ничего не обсудили и не отметили его освобождение. Пресс-конференция, напротив, состоялась. Это произошло через два дня, прямо в тюрьме, и созвал журналистов сам глава пенитенциарного ведомства. Я не присутствовал на мероприятии, поскольку меня не пригласили. Мария и Тере тоже отсутствовали, не было даже и начальника тюрьмы — во всяком случае, так сообщали освещавшие данные событие газеты. Во всех них красовались фото Сарко вместе с главой тюремного ведомства: на снимках оба улыбались и показывали пальцами знак «победа». Везде цитировалось высказывание этого чиновника о том, что освобождение Сарко было «победой Антонио Гамальо, победой нашей пенитенциарной системы и победой демократии». Также приводились слова Сарко, выразившего свою благодарность «всем, кто внес свою лепту в приближение этого момента». Издания также отмечали отсутствие на этом мероприятии Марии, связывая это обстоятельство с ходившими в последнее время слухами об их расставании.

Вскоре фигура Сарко исчезла из СМИ и вновь появилась там лишь через несколько месяцев. Как я и ожидал, на протяжении этого времени мы с ним ни разу не виделись. Однако я не перестал получать о нем известия. От своего бывшего клиента, хозяина фабрики в Видрересе, я узнал, что после своего окончательного выхода на свободу Сарко больше не объявлялся на месте работы. Потом Мария в одном из телевизионных интервью как бы невзначай обронила несколько фраз, подтверждавших, что у них с Сарко произошел разрыв и еще до его помилования они уже не виделись несколько месяцев. Кроме того, в ее словах улавливался намек на то, что их отношения с самого начала были фарсом. Эти заявления спровоцировали бурю сплетен и домыслов, журналисты стали осаждать Марию, пытаясь добиться разъяснений, но она, подогревая интерес, упорно молчала. На эту тему несколько недель судачили в различных телевизионных программах и писали в журналах, и я воспринял ее как последнюю серию «мыльной оперы» с Марией и Сарко в главных ролях.

С Тере у меня все стало развиваться совсем не так, как предсказывал мой неисправимый оптимизм. В первые недели она продолжала звонить мне, и я дожидался момента, чтобы сделать шаг вперед, словно боясь, что если мои действия будут слишком поспешными и я потерплю неудачу, то второго шанса у меня не появится. Однако через полтора месяца Тере перестала звонить мне, и тогда я решился действовать: начал звонить ей сам, предлагая увидеться, сходить куда-нибудь пообедать или поужинать, приглашал к себе домой и пытался убедить, что мы должны попробовать восстановить наши отношения. Я уверял Тере, что готов принять все ее условия, и на сей раз точно не возникнет ни сложностей, ни обязательств, ни требований. Тере отвечала отговорками, хотя и говорила, что понимает меня, когда я жаловался на то, что жду ее много месяцев и уже устал от всего этого. «Поищи себе другой вариант, Гафитас», — советовала она. «Не нужен мне никакой другой вариант! — возражал я ей. — Я знаю, чего хочу. А вот ты, похоже, нет». Наш последний разговор с Тере оказался не бурным, а грустным. Смирившись с реальностью, я не стал больше умолять ее, и мы ни о чем не спорили. Однако чувствуя, что это было наше прощание, спросил Тере о Сарко, чего не делал уже давно. Она ответила, что с Сарко они много времени не виделись и ей известно лишь то, что он живет в Барселоне и работает в авторемонтной мастерской, принадлежавшей его давнему тюремному приятелю. Почему-то мне показалось, что это ложь, произнесенная для того, чтобы отвязаться от меня. Кроме того, я уловил, что Тере намекала, что жизнь Сарко уже меня не касается, поскольку моя работа с ним закончилась. Когда я положил трубку, мне вспомнились слова Сарко, произнесенные им в Ла-Креуэте: «Конец истории, долги заплачены, можешь идти».

Я перестал звонить Тере и постарался забыть ее. Это было безуспешно. Каждое утро я поднимался с тягостным ощущением пережитого поражения. Это ощущение стало еще острее через несколько недель, когда пришло известие, что Сарко задержали на Рамбла-де-Каталуния в Барселоне, после нападения на аптеку и попытки угона машины с подземной парковки. Со времени его помилования и условно-досрочного освобождения не прошло тогда и пяти месяцев. Новость заняла первые страницы газет и журналов, бурно обсуждалась на радио и телевидении и вызвала жаркий спор в прессе по поводу мягкости испанского законодательства, несовершенства пенитенциарной системы и возможностей социальной реабилитации. Кроме того, это событие послужило поводом для небольшой политической встряски в виде перепалки в конгрессе, взаимных обвинений между центральными и автономными властями и смещения главы тюремного ведомства, господина Пере Прада. Для Сарко это происшествие означало конец. Нарушение закона при условно-досрочном освобождении предполагало возвращение в исходную точку: то есть на Сарко по-прежнему висело тридцать лет тюрьмы, к которым должен был добавиться срок и за два последних преступления. Учитывая его возраст и то, что никто уже не стал бы рисковать, давая ему послабления, это означало, что Сарко ожидало пожизненное заключение. Это был конец его надежд на свободу. И это был конец мифа о Сарко.

— Очевидно, вы хотите сказать, что таким образом закончился старый миф о Сарко, который вы воскресили, добиваясь его освобождения. Однако сам по себе миф никуда не исчез, и доказательство — то, что мы с вами сейчас сидим и обсуждаем его.

— Вы правы. На самом деле миф о Сарко тогда трансформировался и приобрел другую окраску. Я имею в виду, что Сарко перестал быть легендарным благородным преступником, вступившим на праведный путь. Все видели в нем безнадежного и отвратительного наркомана, неисправимого преступника — хитрого и неблагодарного; омерзительного маргинала, не способного вызывать ни малейшей симпатии и сочувствия. В общем, воспринимали Сарко как злодея, а не как жертву. Этой трансформации значительно поспособствовала Мария, которая в своих выступлениях по телевидению принялась лить грязь на Сарко, Тере и меня. Тогда я осознал, что она превратилась в злобную и жаждущую отмщения женщину. Полагаю, вы не видели то первое ее интервью, потому что у меня нет его в записи. В любом случае подобное имеется в Интернете.

— Я поищу.

— Интервью вышло в субботу, поздно вечером, в одной из самых рейтинговых передач. С Марией более часа беседовали ведущий и несколько журналистов, чтобы она наконец рассказала правду о своих взаимоотношениях с Сарко и прояснила предыдущие намеки о том, что их свадьба на самом деле была фикцией. В то время в ее внешнем виде уже не осталось ничего от робкой, грустной и незаметной женщины, какой я впервые увидел ее в своем кабинете несколько лет назад. Мария отрастила волосы, перекрасилась в блондинку и сделала химическую завивку, на лице у нее был яркий макияж, и одета она была в атласный фиолетовый костюм — блестящий, узкий и с большим декольте. В тот вечер Мария устроила настоящий спектакль, достойный театральной дивы: в ее речи эмоций били через край, она делала эффектные паузы, заламывала руки и выразительно смотрела в камеру. Заявила, что они с Сарко не виделись уже много месяцев и новости о нем она узнавала только из прессы. Затем сообщила, что длительное время Сарко избивал ее, воровал у нее деньги, совершал над ней сексуальное насилие и к тому же домогался ее дочери. Он изменял ей с Тере, а мы трое — Сарко, Тере и я — обманным путем склонили ее к браку с ним, чтобы вытащить его из тюрьмы. Мария утверждала, будто выплачивала мне огромные суммы за защиту Сарко, и я знал об издевательствах над ней со стороны Сарко и Тере, но ничего не предпринимал, чтобы остановить это, поскольку в юности принадлежал к банде Сарко, и они с Тере шантажировали меня, угрожая сделать достоянием общественности мое преступное прошлое. Я слушал все это в прямом эфире, сидя в мансарде на улице Ла-Барка, скорее зачарованный, чем рассерженный или возмущенный, будто речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке. Когда Мария принялась сыпать этими откровениями, я подумал, что хорошая ложь не может быть чистой ложью, поскольку чистая ложь всегда неправдоподобна. Чтобы выглядеть правдоподобной, она должна отчасти быть построена на правде. Я задавался вопросом, каковы были те частицы правды, содержавшиеся в лживых словах Марии? Например, мне было известно, что Сарко действительно воровал у нее деньги. Я спрашивал себя, правда ли Сарко избивал Марию и домогался ее дочери? Однако то, что в юности я состоял в банде Сарко, разумеется, было правдой — как и то, что все мы в какой-то степени обманули Марию, желая устроить их брак с Сарко, заполучив весомый аргумент в пользу его освобождения. Также я размышлял над тем, действительно ли Сарко изменял Марии с Тере и не потому ли Тере не захотела больше встречаться со мной, когда он стал получать отпуска на выходные? Может, они виделись тайком и именно поэтому она решила держать меня в то время на расстоянии?

Едва началась та передача, как мне позвонил Губау, а следом за ним — моя дочь и Кортес, и, прежде чем я лег спать в тот вечер, со мной поговорили по телефону по меньшей мере человек десять. Все они посмотрели передачу и желали высказать свое мнение, а также выяснить, как я все это воспринял. Большинство пытались успокоить меня, заверяя, что эта женщина не в себе, она порола чушь и единственным ее желанием было красоваться на телевидении. Однако имелись и другие реакции. В тоне моей сестры, например, я уловил под напускным негодованием нотки досады, словно ей было обидно, что «младший братик» достиг такой громкой известности, и в то же время чувствовалось, что она испытывала тайную гордость за то, что я наконец-то добился настоящего успеха. «Это правда, что ты состоял в этой банде? — спросила меня бывшая жена — со смесью восхищения и удивления. — Черт возьми, мог бы рассказать мне об этом. Тогда понятно, почему ты всегда был помешан на Сарко…» Я старался сохранять хладнокровие в разговорах со всеми, показывая, что не следует придавать особого значения передаче и обвинениям Марии. Однако к тому моменту, когда телефоны наконец замолчали, осознал, что все это несомненно повлияет на мнение общества обо мне, а значит, не может не сказаться на моей репутации.

В последующие дни желтая пресса охотно тиражировала высказывания Марии, тему с жаром обсуждали на радио и телевидении, и в понедельник утром я прочитал в глазах всех вокруг — и у себя в офисе, и в суде, — что это только начало. Днем моя секретарша перевела мне звонок, которого я не ждал. Звонил продюсер той программы, в которой Мария приняла участие пару дней назад. Он назвал свое имя — Лопес де Соль — и предложил мне прийти в следующую субботу к ним в студию, чтобы ответить на обвинения Марии. Предполагалось, что это будет интервью в то же время, на той же площадке и с участием тех же журналистов, что и в прошлый раз. Я поблагодарил за это приглашение, но отказался. Продюсер же сказал, чтобы я не торопился и подумал, а он снова позвонит мне вечером. Я ответил, что уже подумал, так что ему не стоило утруждать себя лишним звонком. После этого продюсер заговорил несколько по-иному: дружеским и одновременно покровительственным тоном предложил мне довольно скромную сумму денег и пояснил, что выступление Марии в их программе имело огромный успех и в следующую субботу они планировали продолжение. Если я не соглашусь на интервью, то героем их передачи снова станет Мария. В тот момент я потерял над собой контроль и принялся кричать, что он мог поступать, как ему вздумается, но, если Мария опять начнет говорить про меня гадости, я подам в суд за клевету и оскорбление чести и достоинства — как против нее самой, так и против создателей передачи. Моя угроза не произвела впечатления на продюсера. Он пощелкал языком, вздохнул и, прежде чем положить трубку, сказал: «Вы так ничего и не поняли, господин адвокат».

В субботу вечером Мария вновь появилась в той программе на телевидении. Я решил не смотреть ее, и в воскресенье мне стало известно, что второе выступление оказалось еще более скандальным. Несколько дней я размышлял над тем, чтобы исполнить свою угрозу и подать в суд на Марию и создателей передачи. Однако Кортес и Губау уговорили меня отказаться, и с их доводами трудно было не согласиться: несомненно, с подобным иском непросто было добиться победы, но даже если бы это удалось и суд заставил бы Марию взять назад свои обвинения, а создателей передачи — выступить с опровержением, все равно сильнее всего в данной ситуации пострадал бы я сам. Этот процесс испортил бы мою репутацию, а все прочие стороны остались бы в выигрыше: судебные дрязги могли лишь увеличить известность Марии и повысить рейтинг программы. В общем, я предпочел молчать, сдерживать себя и делать вид, будто ничего не произошло. Наверное, я поступил неправильно. Кто знает? В последующие недели поселившееся у меня в душе чувство поражения и стыда сделалось острее и стало съедать меня изнутри, словно рак.

— Вы не пробовали поговорить с Тере? Не пытались связаться с ней?

— Пытался, но мне не удалось. Я позвонил ей по телефону, однако мне никто не ответил. Потом я поехал к ней домой, но ее там не оказалось. Мне сказали, что она уже не живет в Виларрохе. Впрочем, вряд ли встреча с ней могла бы чем-либо помочь. Что касается Сарко, то, разумеется, я даже не подумал о том, чтобы выяснить, в какую тюрьму его поместили, хотя воспоминания о нем посещали меня часто. Знаете, о чем больше всего я вспоминал? О той ночи в Ла-Креуэте, когда Сарко бросил мне в лицо неприятную правду, назвав кретином и недоумком и заявив, что я выставляю себя на посмешище. Да, да, это была правда, я действительно чувствовал себя кретином и недоумком, выставившим себя на посмешище самым нелепым образом.

Следующие месяцы я снова пытался забыть о Тере. И о Сарко тоже. Но забыть о Марии было намного сложнее, потому что после двух ее выступлений в вечерней программе она стала настоящей звездой и начала постоянно появляться в журналах, на радио и телевидении, заслонив своей персоной фигуру Сарко. Нет, не образ Сарко сразу стерся из памяти людей, но он стал иным — размытым и далеким, как второстепенный отрицательный персонаж из трагедии или мелодрамы. Прежде Мария была лишь женой главного героя, но теперь ведущая роль перешла к ней самой, а Сарко превратился в мучителя и злодея, издевавшегося над своей жертвой. Для меня же это был тяжелый период. Мне исполнилось сорок лет, но я чувствовал, что жизнь не удалась, и мне казалось, будто я находился в каком-то зловонном болоте, из которого невозможно выбраться. Меня стало преследовать ощущение, что я по ошибке свернул на чужую дорогу, и все мое дальнейшее существование стало одним большим недоразумением. Я потерял интерес к работе, утратил способность радоваться жизни и чувствовал, что физические силы тоже покидают меня. Иногда я просыпался утром в слезах, порой плакал ночью в подушку, и бывали дни, когда я даже не находил в себе сил, чтобы подняться с постели и отправиться на работу. И в то время я наконец сделал открытие — осознал правду, которую не хотел замечать прежде, хотя она постоянно находилась у меня перед глазами, и эта правда заставила меня на многое взглянуть по-другому, хотя не избавила от ощущения, что я был кретином и недоумком, выставившим себя на посмешище.

Прозрение произошло самым тривиальным образом, утром, когда я разговаривал со своими коллегами в коридоре суда и кто-то упомянул в беседе Ихинио Редондо, друга моего отца — не знаю, помните ли вы его…

— Тот самый друг, который предоставил вам свой дом в Колере после налета на отделение банка в Бордильсе?

— Да и еще мой наставник. Под его крылом я начал свою адвокатскую карьеру. Имя Редондо послужило для меня детонатором: я перестал слышать и видеть, что происходило вокруг, и внезапно ко мне пришло осознание той правды, которая находилась у меня перед носом: она была словно скрыта под полупрозрачным покровом, слетевшим в одно мгновение при неожиданном упоминании о Редондо. Я не помню, что произошло потом и чем закончился разговор. Несколько дней я пребывал в оглушенном состоянии из-за пришедшего ко мне унизительного осознания, что мой случай был на самом деле банальной копией истории Редондо — очередной вариацией старой как мир, и нелепой истории. Я уже рассказывал вам, что Редондо влюбился, как школьник, в жену своего разорившегося клиента, и та использовала его, чтобы вытащить своего мужа из тюрьмы, после чего бросила.

— Вы решили, что ваша история с Тере представляла собой нечто подобное?

— Это казалось мне очевидным. И она не только была чем-то подобным: она была еще хуже. Более нелепой. Унизительной. Внезапно мне стало ясно, что все сходилось: Тере была девушкой Сарко, когда я познакомился с ней в игровом зале «Виларо». Она продолжала быть ей во времена расцвета мифа о Сарко и, вероятно, оставалась и тогда, когда он своими руками разрушил свою легенду и обрек себя на пребывание за решеткой до конца своих дней. Это не означало, что Тере совсем меня не любила или, по крайней мере, не была в меня влюблена, когда мы встречались с ней у меня дома, чтобы заниматься любовью и слушать старые песни, или даже в то лето, как меня уверяли в том Сарко и она сама. Почему бы ей и не влюбиться в меня? Кто сказал, что любовница Редондо не была тогда по-своему в него влюблена? Все женщины таковы: они умеют подстраивать чувства под свою выгоду. Они всегда так поступали. В общем, как я уже сказал, нельзя утверждать, будто Тере вовсе меня не любила: просто она любила меня временно и на определенных условиях. А ее любовь к Сарко была постоянной и безусловной. Все или почти все, что Тере делала со мной, она делала из-за Сарко. Соблазнила меня в туалете игрового зала «Виларо», потому что я нужен был Сарко в его банде, и в то же лето Тере переспала со мной на пляже в Монтго, желая отомстить ему за то, что он ушел с другой. Через двадцать лет она снова решила соблазнить меня, чтобы быть уверенной в моем максимальном рвении в освобождении Сарко. Когда он стал получать отпуска на выходные, Тере отдалилась от меня, продолжая удерживать меня словно на привязи, чтобы я не отказался от защиты Сарко, прежде чем он окончательно выйдет на свободу, и она сможет убежать с ним… Да, все сходилось. И хуже всего то, что я всегда знал эту правду, но в то же время не желал ее знать. Все было настолько очевидно, что Тере с Сарко даже не пытались скрывать это от меня, но именно поэтому я смог закрывать на все глаза или делать вид, будто пребываю в блаженном неведении. Мне стало понятно, почему Тере в ту ночь в Ла-Креуэте упорно старалась заставить Сарко замолчать, когда он под действием алкоголя и наркотиков чересчур разошелся и стал выливать на меня поток откровений, называя меня кретином и недоумком и говоря, что они просто использовали меня, а я ничего не понимал. Ирония судьбы: два таких опытных профессионала, как Редондо и я, попались в одну и ту же, давно известную и банальную ловушку! Мне стало понятно бегство Редондо, в которое он пустился, узнав, в какую ситуацию попал, и я хотел последовать его примеру, оставив свою контору на Кортеса и Губау и надолго покинув город. Я понял, что самым большим недоразумением моей жизни являлось то, что в ней не было никакого недоразумения.

— Значит, вы поступили, как Редондо? Бросили все и уехали?

— Нет, я остался. У меня не хватило даже духу уехать. Врач диагностировал у меня депрессию, и я больше года лечился, принимая антидепрессанты и анксиолитики. Потом стал понемногу приходить в себя, и, хотя мне не удалось полностью отказаться от приема лекарств, я значительно снизил их дозы, возобновил свою работу и вернулся к прежней жизни. В то время я чувствовал себя как человек, выживший после катастрофы. Мне все чаще стало казаться, будто худшее позади, и поскольку я совершил в своей жизни все ошибки, какие только можно, впереди у меня только хорошее. Я полагал, что хуже быть уже не может.

— Это означает, что Сарко вновь дал о себе знать?

— Угадали. В мае или июне 2004 года, почти через три года после того, как мы в последний раз виделись с ним у дверей тюрьмы Жироны, я получил от него письмо. Это было первое известие от Сарко, дошедшее до меня с тех пор, как в прессе сообщили о его последнем задержании. Письмо пришло из тюрьмы «Куатре Камине». Оно было написано от руки, округлым старательным почерком и в официальном тоне ходатайства. Я прочитал его два раза. Сначала у меня сложилось впечатление, будто Сарко писал таким почерком и в подобном тоне для того, чтобы установить профессиональную дистанцию между нами. Однако после повторного прочтения сообразил, что он писал мне так, как привык это делать. Письмо начиналось с официального приветствия, после чего Сарко просил меня снова стать его адвокатом. Затем он объяснял причину своего обращения: несколько дней назад в тюремном дворе один бритоголовый тип избил его до потери сознания. Когда его в срочном порядке везли в больницу Террассы, по дороге их остановили двое полицейских, заставили его выйти из машины и начали издеваться над ним. Теперь Сарко снова находился в тюрьме, изолированный от других заключенных в больничном отделении, и он хотел, чтобы я подал заявления об этих двух нападениях. Кроме того, ему было нужно, чтобы я защищал его в суде по делу о неподчинении представителям власти, и особенно он просил меня, чтобы я похлопотал о его переводе в тюрьму Жироны и сделал все возможное, чтобы это прошение удовлетворили. В конце письма Сарко решил добавить жалостливые нотки к своему официальному стилю и сообщил, что болен, умолял не бросать его в тяжелых жизненных обстоятельствах и просил поговорить с Тере, чтобы она обрисовала мне ситуацию и уточнила подробности.

Это было словно послание от инопланетянина.

Я возмутился, что после того, как Сарко пустил под откос два года моей работы и обманул мое доверие и доверие тех, кто поддерживал кампанию за его освобождение, он имел наглость объявиться как ни в чем не бывало — без извинений и раскаяния. Я пришел в изумление и ярость от того, что он не чувствовал себя виноватым и даже не помнил о своих проступках, а выставлял себя жертвой. И больше всего поразило, что, обманув меня при помощи Тере, Сарко вновь решил размахивать передо мной той же наживкой, решив, что я клюну на нее и в третий раз. Правда, мне показалось странным, что письмо не содержало ни адреса, ни телефона Тере, по которым я мог бы на нее выйти. Из-за всего этого я не проникся к Сарко и его ситуации ни малейшим сочувствием, наоборот, знал, что чувство ненужности, пустоты и последовавшая за этим депрессия на девяносто пять процентов были вызваны осознанием того, что Тере использовала меня. Однако, прочитав письмо Сарко, понял, что на пять процентов причина заключалась в том, что я пытался взять на себя ответственность за действия человека, не способного отвечать за свои поступки, и в том, что я старался спасти человека, который в глубине души не хотел спасения. Также я понял, что лучше держаться от него подальше. От него и от Тере. Я не ответил на письмо Сарко, неожиданно почувствовав себя легко и свободно, словно с моей шеи слетел свинцовый ошейник, о наличии которого я не подозревал.

В последующие дни я пребывал в состоянии эйфории. Приходил в офис с такой же радостью, как в первые годы своей карьеры, кокетничал в суде с молодой прокуроршей и пару раз сходил с Кортесом и Губау выпить пива в «Ройале» после работы. Однако это состояние счастливой легкости мгновенно рассеялось в четверг утром, когда в моей конторе неожиданно объявилась Тере. Она почти не изменилась за эти три года и была одета в своем вечном подростковом стиле — в джинсы, белую футболку и с сумкой, перекинутой через плечо. Волосы у нее были влажные и растрепанные. Казалось, она была очень рада меня видеть. Я же, напротив, не мог и не хотел скрыть своего неудовольствия. Даже не поздоровавшись, я спросил: «Зачем ты пришла?» Тере поцеловала меня в щеку и, прежде чем я успел пригласить ее войти, прошмыгнула ко мне в кабинет и села на диван. Я прошел следом, закрыл дверь и остановился перед ней. «Сарко ведь тебе написал?» — произнесла Тере. «Это он тебе об этом сказал?» «Нет, — ответила Тере. — Он дал мне письмо, а я опустила его в твой почтовый ящик». Я понял, почему в письме Сарко не было ни адреса, ни телефона Тере: оно было написано в расчете на то, что она вручит мне его лично. «А почему ты не зашла сюда, чтобы передать его?» — спросил я. «Не хотела обрушивать на тебя это сразу. Думала, будет лучше, если у тебя будет несколько дней на размышления». Я заметил: «В этом не было необходимости. Тут нечего обдумывать». «Я рада», — кивнула Тере. «Тебе нечему радоваться, — заметил я. — Я не собираюсь больше попадаться в эту ловушку». «Какую ловушку?» «Ты прекрасно знаешь — какую. Быть адвокатом Сарко». «Это никакая не ловушка, — возразила Тере. — И я не понимаю, почему ты не хочешь помочь ему». «Вопрос не в том, почему я не хочу помочь ему, — усмехнулся я. — А в том, почему я вообще должен ему помогать». «Но ему некому помочь, кроме тебя и меня, — заявила Тере. — Он один на всем белом свете». «И сам в этом виноват. Мы пытались помочь ему, но это ни к чему не привело. Вернее, привело к тому, что все мы оказались в полной заднице и к тому же потеряли время и деньги». «По-моему, единственный, кто оказался в заднице, так это он сам», — промолвила Тере. «Ах, вот как?» — воскликнул я и едва не обрушился на нее с упреками в том, что она обманула меня и бросила, чуть не рассказал ей о своей депрессии. Вместо этого я заговорил о Марии. «В чем дело? — спросил я. — Разве ты не смотришь телевизор, не читаешь журналов? Не знаешь, сколько грязи вылила на меня Мария?» «Это все в прошлом», — вздохнула Тере. В какой-то степени она была права. Хотя Мария в последний год не исчезла из СМИ, ее звезда была уже близка к закату. Она все еще участвовала в каких-нибудь телевизионных ток-шоу и появлялась в желтых изданиях, но ее фигура перестала притягивать журналистов, интерес к истории и личности Марии угасал, и, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось возобновить его. «К тому же, — продолжила Тере, — все, что она говорила, являлось ложью». «Далеко не все», — возразил я. «Почти все, — уточнила Тере. — И сейчас никто не воспринимает ее всерьез. Да и раньше никто не воспринимал. Ты не понимаешь, что это просто комедия, и все вокруг знают об этом?»

Тере умолкла, и я тоже хранил молчание. Я пребывал в смятении, и у меня не было желания спорить с ней. Хотелось как можно скорее отделаться от нее, чтобы она не успела пустить в ход одну из своих уловок, которая могла сделать меня уязвимым и заставить согласиться на просьбу Сарко. Я уселся в кресло рядом с Тере: она по-прежнему сидела на диване, глядя на меня выжидающе и почти спокойно. «Послушай, Тере, — произнес я. — Я скажу тебе правду. Я сыт по горло этой историей. Сыт по горло Сарко и тобой. Вами обоими. Вы обманули меня тогда, в юности, и снова обманули сейчас. Думаешь, я ничего не понимаю? Считаешь меня идиотом? Сарко прав: я был кретином и недоумком и выставил себя на посмешище, позволив себя использовать. Мне слишком многое пришлось пережить. Я тебя любил, и мне было очень больно, когда ты меня бросила. Не хочу больше страдать. Конец истории. Не желаю иметь с тобой ничего общего. Ни с тобой, ни с Сарко. И не проси меня снова стать его адвокатом, я не соглашусь. Я не хочу ничего знать о Сарко. И если бы у тебя было хоть немного соображения, ты бы сделала то же самое. Тебя он тоже держит за идиотку и использует. Разве ты не поняла, что он законченный мерзавец и псих, помешанный на собственной славе?» Тере погладила свою родинку возле носа и опустила голову. Я продолжал ругать их с Сарко, все сильнее возмущаясь. Сыпал проклятиями до тех пор, пока не услышал, как Тере что-то пробормотала себе под нос. Я замолчал, и она повторила: «Он мой брат». В комнате воцарилась тишина. Я прекрасно расслышал эти слова, однако переспросил: «Что ты сказала?» Тере подняла голову: в ее зеленых глазах была пустота, а на ее лбу прорезались три тонкие морщины. «Он мой брат, — повторила она. — Его отец — мой отец. У нас разные матери, но один отец». Тере вновь погладила пальцем свою родинку возле носа и пожала плечами, словно извиняясь.

Я тоже не знал, что сказать, и, поднявшись с кресла, сделал несколько шагов к своему письменному столу. Потом, повернувшись к Тере, произнес: «Это правда?» Она кивнула. «Но об этом никто не знает, — пояснила она. — Только его мать и моя мать. И я. Больше никто». «А Сарко?» «Он тоже не знает. Мама рассказала мне, что мы с ним брат и сестра, после того как он приехал в Жирону — незадолго до нашего знакомства с тобой. Мы с Сарко постоянно находились вместе: она знала, что мы очень привязались друг к другу, и не хотела, чтобы что-то произошло». «Почему ты не рассказала об этом Сарко?» — удивился я. «Для чего? Было достаточно и того, что одному из нас все известно. Я могла жить с этим, а он, вероятно, не сумел бы: он намного слабее, чем ты представляешь». — «Вот как?» Я заметил, что Тере плачет: крупные слезы катились по ее щекам и падали на футболку, расплываясь на ней мокрыми пятнами. Никогда прежде я не видел ее плачущей. Сев в кресло рядом с Тере, я взял ее за руку: она была влажная и теплая. «Мы были просто детьми, — сказала она. — Не знали, что делаем, никто нам ничего не сообщил». Тере продолжала плакать, не вытирая слез, будто не замечая, что они текли по ее щекам, и я понял, что она не скажет ничего больше.

Некоторое время мы сидели молча. Я гладил ее пальцы, не в состоянии сконцентрироваться ни на одной мысли: я даже не думал тогда о том, что это и было настоящее недоразумение и оно наконец разрешилось. Теперь все стало сходиться. Когда Тере перестала плакать и начала вытирать лицо руками, я поднялся, вышел из кабинета и, вернувшись с упаковкой бумажных платочков, дал ей несколько штук. «Извини, — промолвила она, вытирая слезы. — Не знаю, зачем я тебе рассказала». Тере сморкалась и утирала слезы. А я молчал. «У Сарко никого нет, кроме нас с тобой, — вдруг произнесла Тере. — И еще он болен». Она снова повернулась ко мне и спросила: «Ты ведь поможешь ему?»

10

— Когда Гамальо, получив помилование и условнодосрочное освобождение, покинул тюрьму Жироны с добрыми напутствиями от всех, я надеялся, что никогда больше не увижу его. Вскоре он снова совершил преступление, и его поместили в тюрьму «Куатре Камине», но я все же продолжал надеяться. Однако напрасно. И виноват во всем был его адвокат.

После того как Гамальо вышел на свободу, мы с Каньясом продолжали видеться — главным образом в те дни, когда он приходил в тюрьму для встреч со своими клиентами. У нас было с ним однажды столкновение из-за Гамальо, но благодаря тому случаю я поменял свое мнение о нем в лучшую сторону, и наши отношения стали прекрасными. Встречаясь на территории тюрьмы, а иногда в городе, мы здоровались, останавливались перекинуться парой фраз, хотя всегда избегали разговаривать о Гамальо. У Каньяса в жизни начался не самый простой период, когда эта сумасшедшая начала лить грязь на адвоката, обвиняя его в том, что он являлся пособником Гамальо в издевательствах над ней. Я имею в виду его жену. Наверное, Каньяс рассказывал вам об этом, а мне известно только то, что известно всем. Некоторое время мы с ним не виделись. Я стал спрашивать о нем, и мне сказали, что у Каньяса возникли проблемы со здоровьем. Также ходили слухи, что была у него какая-то история с женщиной, навещавшей в тюрьме Гамальо. Вскоре Каньяс вновь объявился: начал посещать в тюрьме клиентов, и мы опять стали периодически встречаться, избегая лишь говорить о Гамальо.

Однажды Каньяс появился у меня в кабинете. Ничего подобного не происходило уже несколько лет, и я решил, что он хочет поговорить о каком-нибудь заключенном. Но адвокат ошарашил меня неожиданным заявлением: его визит ко мне связан с тем, что он согласился быть адвокатом Гамальо и собирался подавать ходатайство о его переводе из «Куатре Камине» в тюрьму Жироны. Я не мог поверить своим ушам. «Вы неисправимы», — вздохнул я. Каньяс улыбнулся: «Я просто адвокат. А Гамальо — мой клиент. Я всего лишь выполняю свою работу». «Разумеется, — сказал я. — Но мне кажется, что ошибаетесь именно вы. В любом случае благодарю вас за то, что проинформировали меня о своих намерениях». «Что ж, — произнес тогда Каньяс, и на его губах появилась какая-то лукавая, немного детская улыбка. — На самом деле я пришел не просто проинформировать вас». Он вытащил из портфеля стопку фотокопий и, положив ее передо мной на стал, заявил: «Мне бы хотелось, чтобы вы поддержали мое ходатайство». Я посмотрел на стопку бумаг, но не притронулся к ним. Решение о переводе заключенного в другую тюрьму зависело от пенитенциарного ведомства, но Каньяс знал, что мнение начальников тюрьмы также было немаловажным. Понимал, что будет непросто убедить меня поддержать его ходатайство, поэтому явился на встречу хорошо подготовленным. Каньяс объяснил, какие документы лежали передо мной: записка от начальника тюрьмы «Куатре Камине», где он высказывался в поддержку перевода Сарко, и несколько отчетов от тюремного персонала. По словам Каньяса, все эти отзывы свидетельствовали о том, что нынешний Сарко имел мало общего с тем персонажем, каким был во время прошлого своего пребывания в тюрьме Жироны. Болезнь, годы и собственные ошибки лишили его прежних сил и бунтарства, превратив в безобидного заключенного. Под конец Каньяс добавил и сентиментальные нотки. Он произнес следующее: «В прошлый раз Гамальо приехал сюда, чтобы обрести свободу. Теперь хочет одного: чтобы ему позволили дожить свои последние годы в покое. Не думаю, что у кого-нибудь есть право лишать его этого».

Я слегка приподнялся в кресле, взял принесенную им стопку бумаг, полистал их, не читая, и потом, вздохнув, вернул на место. «Послушайте, господин адвокат, — сказал я. — Возможно, Гамальо уже не тот, что раньше. Но все равно — даже старый, больной и умирающий, этот человек всегда будет источником головной боли. Мне осталось до пенсии более двух лет. Вам не кажется, что я тоже имею право прожить это время спокойно? Вам известно, что когда Гамальо находился в тюрьме, я не знал покоя, и к тому же все оказалось напрасно. У меня нет ни малейшего желания, чтобы все это повторилось. Да и вообще, какая польза от перевода? Естественно, начальник «Куатре Камине» не прочь избавиться от Гамальо, но на самом деле та тюрьма более современная, и условия там гораздо лучше, особенно для содержания Гамальо. Не принимайте это как нечто личное, но, если у меня будет возможность избежать появления этого человека здесь, я предпочту этого избежать. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли это». Однако Каньяс не понял, и наш спор продолжался еще несколько минут. Потом мы вполне по-дружески расстались с ним, и, хотя адвокат все же всучил мне свои бумаги, ему не удалось вырвать у меня обещание если не поддержать перевод Гамальо, то, по крайней мере, не возражать против него.

— Но в конце концов вы поддержали его. Почему вы это сделали?

— Поддержал перевод? Если честно — не знаю. Однажды мне позвонили из пенитенциарного ведомства и спросили, согласен ли я на возвращение Гамальо в Жирону, и я не смог возразить. Вероятно, слова Каньяса и отчеты из «Куатре Камине» убедили меня в том, что Гамальо уже не представлял никакой угрозы и был совершенно безобиден.

— Это соответствовало действительности?

— Да. Когда Гамальо привезли в нашу тюрьму, меня поразило, что за столь короткое время можно было прийти в такое плачевное состояние. Гамальо страшно исхудал и с трудом передвигался. У него выпали почти все волосы, а лицо выглядело как череп, с черными зубами, ввалившимися глазами и отсутствием щек. Он производил впечатление не живого человека, а ходячего скелета, и отчеты врачей подтверждали, что все очень плохо. Гамальо в очередной раз получал заместительную метадоновую терапию, но СПИД пожирал его изнутри, и в любой момент даже самая незначительная болезнь могла сломить последние защитные силы организма и уничтожить его.

О возвращении Сарко в город не только не написала ни одна газета, но и в тюрьме его появление не вызвало ажиотажа. Однако я решил перестраховаться и отвел Гамальо отдельную камеру, чтобы держать его изолированным от других заключенных. Для него это была унизительная мера, уравнивавшая его с тюремными отбросами — насильниками и стукачами, но он не стал протестовать. Понимал: его былая слава и нынешняя физическая слабость были большим соблазном для типов, жаждавших утвердить свой авторитет, а у него уже не осталось сил, чтобы противостоять им. Гамальо не возражал, когда я попытался ввести для него расписание, в соответствии с которым он был бы постоянно чем-то занят с утра и до вечера. Это было глупо. В своем физическом состоянии Гамальо не мог следовать никакому расписанию, и, когда я осознал это, мне стало ясно, что Каньяс был прав и единственное, что мы могли сделать, — дать ему спокойно дожить свои дни.

11

— В конце весны 2005 года Сарко перевели в тюрьму Жироны, и я стал посещать его раз в неделю. Лишь тогда, почти через тридцать лет после нашего знакомства, я начал ощущать, что нас соединяло нечто похожее на дружбу. Конечно, я продолжал быть его адвокатом, но после перевода Сарко в Жирону ему почти не нужен был адвокат или нужен был намного меньше, чем прежде. На сей раз не могло быть речи об отпусках на выходные и возможном освобождении, так что в юридическом плане мало что можно было предпринять. К тому времени Сарко остался совсем один, никому не нужный и не интересный — ни в тюрьме, ни за ее пределами, и, как казалось, у него уже не было даже сил продолжать играть роль Сарко. Это важный момент: когда я снова встретился с ним, у меня создалось впечатление, что в Сарко наконец перестали бороться личность и персонаж, его самодовольство постепенно сходило на нет, и великолепный фасад мифа готов был окончательно обрушиться, оставив на виду сорокалетнего, состарившегося, раздавленного и больного человека. Сначала это было всего лишь впечатление, но оно заставило меня взглянуть на Сарко по-другому. Так же изменился мой взгляд на Сарко после того, как мне стало известно, что он являлся братом Тере. Я не знал, что было между ними, однако факт тот, что Сарко больше не стоял между мной и Тере и Тере не вмешивалась в мои отношения с Сарко.

В общем, понятно, почему я стал посещать Сарко в тюрьме больше для того, чтобы просто поболтать, чем по работе, и наши разговоры с каждым разом становились все доверительнее и откровеннее. Разумеется, мне не пришло в голову открыть ему то, что рассказала мне Тере. Да и о ней самой мы почти не упоминали, разве что мимоходом. Напротив, мы много говорили о его матери, и особенно Сарко нравилось вспоминать своих старших братьев — трех бандитов, которых он впервые узнал, когда ему было уже лет одиннадцать. С ними он прожил недолго, и они были кумирами его детства. Все трое умерли лет десять назад, при криминальных обстоятельствах. Хоакин, самый младший, врезался в грузовик на перекрестке в районе Эль-Клот в Барселоне, удирая на угнанной машине от полиции. Хуан Хосе, старший, погиб, спускаясь на веревке из окна больницы в Мадриде, куда его перевели из тюрьмы, где он отбывал тридцатилетний срок за убийство. Андрес, средний и, по мнению многих, копия Сарко, был застрелен полицейским патрулем на въезде в Жирону, после совершенного им налета на банк в Льягостере.

— Вы все верно помните.

— Многое из того, что Сарко рассказывал мне в то время, он описывал прежде в своих мемуарах — иногда даже в той же манере и теми же словами. У меня порой создавалось впечатление, будто Сарко рассказывал не свои воспоминания, а то, что он помнил из мемуаров. Мне нравились эти беседы, нравилось слушать рассказы Сарко об устроенных им тюремных бунтах и совершенных побегах, о посвященных ему книгах и фильмах, где он являлся главным героем, о журналистах, режиссерах, актрисах, музыкантах и футболистах, с которыми ему довелось познакомиться. Таким образом я открыл нечто,удивившее меня: в своих мемуарах и интервью Сарко врал и приукрашивал правду намного меньше, чем я предполагал (и во втором томе мемуаров — меньше, чем в первом: как пояснял он сам — по вине Хорхе Угаля, писателя, редактировавшего эту книгу и потом, отчасти благодаря ей, сделавшего недолгую политическую карьеру). Иными словами: я понял, что не Сарко создал свой миф, а это сделали газеты и фильмы Бермудеса, а сам он лишь принял его и стал поддерживать и развивать.

— Вы считаете, что его мемуары заслуживают доверия?

— Да. За исключением нескольких моментов.

— Например?

— В эпизоде, касавшемся смерти Бермудеса. С самого начала все решили, что Сарко убил его — ввел ему смертельную дозу героина и обставил все как ритуальное убийство или преступление на сексуальной почве.

— Однако в своих мемуарах Сарко отрицает это.

— А что еще ему оставалось делать? Но я уверен, что именно так все и происходило.

— Он вам признался?

— Нет, в разговорах со мной он тоже это отрицал.

Но в те времена я уже умел различать, когда он мне лгал, а когда говорил правду, и насчет того случая он точно мне лгал. Нужно было слышать, как Сарко отзывался о Бермудесе. «Плесень», — называл он режиссера — и не потому, что тот, как поговаривали, был гомосексуалистом: на это Сарко было плевать, и, думаю, он всегда знал, что Бермудес влюблен в него, и даже, возможно, пытался играть на этом. Нет, он ненавидел режиссера по иной причине: сага о Сарко и другие фильмы о молодежной преступности, где играли настоящие юные преступники, принесли Бермудесу богатство и громкую славу. Сарко считал, что тот получил все это за его счет. К тому же Бермудес изображал филантропа и твердил, что единственным его желанием было помочь Сарко и другим таким же парням, как он. Сарко же утверждал, что, изображая католика-альтруиста, Бермудес лицемерил и все это было нужно ему лишь для того, чтобы делать рекламу своим фильмам. По словам Сарко, режиссер обманул его с самого начала: украл его жизнь, чтобы создавать свои фильмы. Он обещал Сарко, что даст ему возможность сыграть самого себя, и неправда, что это не получилось, потому что ему не удалось добиться отпуска из тюрьмы. Бермудес предпочел отдать роль другому актеру. Также Сарко говорил, что режиссер заплатил ему намного меньше денег, чем они договаривались, что было враньем то, что Бермудес официально усыновил его в период съемок своего последнего фильма, и тем более то, что он впоследствии якобы лишил его наследства в наказание за побег, который Сарко совершил из тюрьмы в Оканье, воспользовавшись презентацией новой картины. В общем, их отношения с Бермудесом испортились, и Сарко решился на побег, желая насолить режиссеру. Позднее, будучи в розыске, он вновь явился к Бермудесу, и тогда, возможно, после ссоры, находясь в состоянии аффекта или заранее спланировав преступление, Сарко убил его. Да, Сарко был таков: если у него возникало стойкое убеждение, что некто был настоящей сволочью, он не медлил с тем, чтобы заставить этого человека заплатить по счетам.

— Как, возможно, произошло с Батистой..

— Да.

— Странно, что Сарко не захотел поквитаться с Марией Вела за все, что она сделала.

— Марию он не считал мерзавкой. Она тоже была просто «медиопатом», как и он сам или как персонаж Сарко. Она сумела извлечь выгоду из ситуации. Во время наших разговоров в тот период Сарко не отзывался о ней плохо и всегда со снисходительностью относился к ее отрицательным высказываниям о нем в прессе. Сарко вовсе не злило то, что Мария завоевала популярность за счет очернения всех нас. У меня сложилось впечатление, что Сарко в то время отзывался о Марии с гораздо большей теплотой, чем когда они находились вместе, и она из кожи вон лезла, чтобы вытащить его из тюрьмы.

Однако больше всего мы с Сарко говорили о лете 1978 года, и именно благодаря этому наши отношения сделались доверительными. Вспоминали парней из банды, наши грабежи, налеты, гулянки, споры с Генералом и его женой, которая, как уверял Сарко, вовсе не притворялась, а на самом деле была слепой. Мы делились подробностями наших визитов в «Ла-Ведет» и пытались извлечь из забвения имена и лица завсегдатаев «Ла-Фона» и «Руфуса». Порой наши беседы превращались в ожесточенные турниры, во время которых мы с Сарко соревновались в точности восстановления прошлого. Благодаря этому и нашим разговорам с Тере, происходившим несколькими годами ранее, во время наших безумных ночей в моей мансарде на улице Ла-Барка, мне удалось полностью восстановить лето 1978 года, и именно поэтому я так хорошо его помню. Разумеется, Сарко часто говорил о жизни в бараках. Однажды я рассказал ему о своем единственном посещении этого квартала, вскоре после нашего неудавшегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе. Однако не упомянул, что на самом деле отправился в тот день туда, чтобы увидеть Тере и, прежде всего, желая узнать, не считали ли остальные, что я был тем доносчиком, который всех сдал. Это не означает, что в то время мы вообще не затрагивали с ним данную тему. Мы говорили об этом, но отстраненно и рассудочно, словно это было обсуждение шахматной задачи. Каждый раз мне доводилось сделать вывод: Сарко считал, что доносчиком и предателем мог быть кто угодно, и из потенциального списка меня не исключал.

— Вы хотите сказать, что не смогли убедить Сарко в своей невиновности?

— У Сарко всегда оставались сомнения. Хотя он и не произносил этого вслух, я знал, что в глубине души они у него оставались.

— Видимо, вы сами не до конца были уверены в своей невиновности. Допускали, что именно вы могли быть тем человеком, который проболтался кому-то перед налетом на банк в Бордильсе.

— Вероятно.

— Вы упоминали о том, что в момент возвращения в Жирону физическое состояние Сарко было плачевным. Оно не улучшилось впоследствии?

Нет. Хотя в тюрьме ему создали хорошие условия, он был болен и истощен, сил у него совсем не осталось. Когда мы общались с ним в комнате для встреч, у меня возникало ощущение, будто я говорю с живым мертвецом или с очень старым человеком. В то время я сделал для себя три открытия о Сарко и о моих отношениях с ним: первые два показали, что на протяжении многих лет у меня было наивное и романтическое представление о Сарко. Третье стало свидетельством того, что сам Сарко никогда не разделял подобного заблуждения. Возможно, вы догадались, какие три открытия я сделал, но до меня все это дошло только тогда.

— Что вы имеете в виду?

— Во взаимоотношениях между людьми первое впечатление оказывается самым устойчивым. Мне кажется, первое впечатление — единственное навсегда остающееся впечатление. Все остальное — последующие довески, не изменяющие содержания. По крайней мере, именно так было у меня с Сарко. Тогда, в тюрьме Жироны, Сарко был уже развалиной, однако это не мешало мне по-прежнему видеть его таким, каким впервые увидел его в игровом зале «Виларо». Это было первое мое открытие: три месяца своей юности я по-настоящему восхищался Сарко — его спокойствием, смелостью и бесшабашностью. Впоследствии мне так и не удалось избавиться от этого восхищения. Вторым моим открытием явилось то, что я не только восхищался Сарко, но и завидовал ему. Тогда, в тюрьме Жироны, с высоты прожитых лет, жизненный путь Сарко уже едва ли мог показаться завидным. Это был путь не победителя, а побежденного, однако при сравнении с моей жизнью, столько раз казавшейся мне чужой и искусственной, каким-то недоразумением или, что еще хуже, жалким подобием недоразумения, мне становилось ясно, что жизнь Сарко стоила того, чтобы ее прожить. И я согласился бы обменяться с ним судьбами. И третье, что мне открылось тогда: Сарко понимал, что все эти годы лишь играл роль Сарко.

— Вы это имели в виду, говоря, что в то время персонаж Сарко исчез и осталась только его личность?

— Да. Давайте я расскажу вам об одной из последних наших бесед с Сарко, состоявшихся в тюремной комнате для встреч. В тот день мы, как обычно, вспоминали лето 1978 года, и я что-то сказал про бараки, после чего Сарко попросил меня повторить произнесенную фразу. Я сообразил, что у меня невольно вырвалось название, некогда придуманное мной для района бараков, поэтому попытался перевести разговор на другую тему, но Сарко повторил свой вопрос. «Лян Шань По», — признался я, чувствуя себя нелепо, как любовник, вынужденный произнести вслух тайное имя своей возлюбленной. «Это так ты называл район бараков?» — уточнил Сарко. Я кивнул. Лицо Сарко сморщилось, глаза сузились, и он спросил: «Это река из «Синей границы»?» Мое удивление он встретил черной и беззубой улыбкой. «Ты видел тот сериал?» — произнес я. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнул Сарко. — Думаешь, ты единственный, кто смотрел тогда телевизор?» Он принялся говорить о «Синей границе», о драконе и змее, о Линь Чуне, Као Чу и Ху Сань-Нян, но вдруг в середине фразы замолчал, нахмурился и посмотрел на меня так, будто ему удалось расшифровать иероглиф, написанный на моем лице. «Слушай, — сказал Сарко. — Ты тоже верил во всю эту чушь?» «Какую чушь?» «Во всю эту чушь про Лян Шань По. В благородных разбойников. И прочую дребедень». Я спросил, что он имеет ввиду. «Ты верил в выдумки из «Синей границы»? — продолжил Сарко. — В то, что люди по эту сторону— больше мерзавцы, чем те, кто обитает на той, другой стороне? Что единственная разница между мной и тобой в том, что я родился не в том месте и не на том берегу реки? Что во всем виновато общество, а я — невинный младенец?»

Именно в тот момент я все понял. Это звучало не только в его словах, но и в сарказме, которым был пропитан его голос, в разочаровании, иронии и грусти его глаз. Я осознал, что Сарко перестал существовать, персонаж исчез и уже мало что оставалось даже от его личности — одинокого, больного и доживающего свои дни преступника, сидевшего напротив меня по ту сторону решетки. Сарко никогда не верил в свой миф, не принимал его всерьез и не считал себя Робин Гудом своей эпохи или великим раскаявшимся преступником. Для него это была лишь придуманная личность, служившая ему в качестве выгодной маски, — личность, которая в последние годы, когда уже не осталось сил смеяться или плакать, не вызывала у него никаких чувств, кроме жалости.

— И вам могла прийти в голову еще одна мысль.

— Какая?

— Возможно, Сарко, уже не веривший в свой собственный миф, считал, что вы продолжали верить в него. Он наверняка думал, что вы верили в то, будто он являлся невинной жертвой, вы были последним, кто по-прежнему видел в нем Робин Гуда своей эпохи или великого раскаявшегося преступника. Вы были для него ни другом, ни адвокатом, а единственным почитателем. Или последним соратником — последним честным товарищем, оставшимся рядом с Линь Чуном по ту сторону синей границы. Ведь те вопросы, которые задал вам Сарко, были риторическими, не так ли?

— Полагаю, вы правы.

— И вы ему ничего не сказали?

— Я сказал Сарко, что не верил во всю ту «чушь», как он ее называл. Я не считал, будто во всем виновато общество, а он был всего лишь невинной жертвой. Тогда Сарко спросил, почему я называл их «людьми с Лян Шань По», и я ответил, что сначала я действительно верил в это — ведь в то лето мне было всего шестнадцать лет, а в таком возрасте легко поверить в подобные романтические выдумки. Позднее я перестал в это верить, но в те времена было трудно отвыкнуть от придуманного мной названия, и оно осталось.

— Значит, вы позволили Сарко оставаться в заблуждении относительного того, как вы воспринимали его?

— Да.

— Я полагал, что вам всегда была важна правда.

— Добродетель, доведенная до крайности, — порок. Есть вещи более важные, чем правда, и человек, не понимающий этого, не осознает и ценность правды.

— Вы больше не беседовали на эту тему?

— Нет.

— Не упоминали о Лян Шань По?

— Нет.

— А что насчет Тере? Сегодня вы не говорили мне о ней.

— Не было повода. В то лето мы виделись с ней довольно часто. Тере прежде жила в Барселоне, но на тот момент два или три года обитала в Жироне, вернее, в Сальте, где работала уборщицей при муниципалитете. Она бросила учебу на медсестру и встречалась с парнем, работавшим в городской библиотеке. Это был тип с «хвостиком» и козлиной бородкой, ездивший повсюду на велосипеде, говоривший на смеси испанского и каталанского и арендовавший участок возле реки Тер, где выращивал латук и помидоры. Его звали Жорди, он был на десять лет младше Тере. Мы быстро прониклись друг к другу симпатией, поэтому иногда по субботам я приходил к нему на участок и проводил там много времени, наблюдая, как они с Тере обрабатывали грядки. Также мы покуривали марихуану и разговаривали о политике (Жорди был сторонником независимости) и о Сальте (он там родился и хотел умереть, хотя ему довелось попутешествовать по всему миру). Когда темнело, мы возвращались в город: они — на велосипеде, а я — на своей машине, а потом мы заходили перекусить домой к Жорди или в бар.

Порой мы с Тере встречались наедине. Для этого мне приходилось придумывать какой-нибудь важный повод, связанный с Сарко, что было совсем не просто. Однажды в субботу мы встретились с ней в полдень в баре на площади Сан-Агусти и, выпив кофе и обсудив заготовленную мной проблему, отправились на передвижной рынок, каждую неделю появлявшийся на задворках Ла-Девеса, на берегу реки Тер. Пока Тере делала покупки, мне пришло в голову расставить ей ловушку, предложив перейти на противоположную сторону реки и посетить то место, где много лет назад находился район бараков. «Ты бывала там когда-нибудь с тех пор?» — спросил я. Тере покачала головой. «В том районе сейчас все изменилось», — сообщил я и принялся описывать восхитительный парк с постриженным газоном, деревянными скамейками, качелями и новенькими детскими горками, которые пришли на смену убогим баракам, с протекавшими вдоль них зловонными ручьями и роившимися повсюду мухами. Тере посмотрела на меня с недоумением. «А если там сейчас все по-другому, зачем мне туда идти?» — сухо промолвила она. В те времена Тере стала будто неуязвимой к приманкам былых годов и не имела желания вести со мной беседы о нашем общем прошлом. В одну из тех суббот, когда мы встречались с ней, чтобы обсуждать дела Сарко, она пригласила меня в кафе в Санта-Эухения. Явившись туда, я увидел Тере в компании тучной женщины, которая поприветствовала меня крепким поцелуем. «Помнишь меня?» — спросила она. Мне с трудом удалось узнать ее: это была Лина. Волосы у нее были такие же светлые, как в те времена, когда мы встречались в «Ла-Фоне», но она набрала килограммов двадцать пять лишнего веса, сильно постарела и разговаривала крикливым голосом. Лина не упомянула Гордо, но рассказала мне, что вышла замуж за гамбийца, жившего в Салте, что работала в парикмахерской и у нее трое детей. Любопытная встреча. Тере и Лина никогда не теряли связи, но в то время не виделись давно, так что беседа получилась оживленной. В какой-то момент Лина заговорила о Тио, единственном из банды Сарко, помимо нас, кто до сих пор был жив. Сообщила, что случайно встретила его в больнице «Труэта» (он все также был прикован к инвалидному креслу), и они очень обрадовались друг другу. Лина предложила нам навестить Тио в Жерман-Сабат, где он по-прежнему жил с матерью. Мы с Тере согласились и договорились увидеться в следующую субботу в то же время и в том же месте, а потом отправиться домой к Тио. Однако в следующую субботу я не пришел на встречу, и, как мне стало известно через несколько дней, Тере тоже туда не явилась.

В середине октября я перестал видеться с Тере и Жорди. Никакой размолвки между нами не возникло, просто Тере перестала звонить мне, и я решил, что мое общество начало тяготить их и они предпочитали проводить время вдвоем. Я снова встретился с Тере лишь спустя три месяца, и это произошло случайно. В тот день я ездил в Ла-Бисбаль на встречу с клиентом. Вечером, возвращаясь в Жирону и въезжая в город через Пон-Мажор, заметил Тере, стоявшую на ближайшей к тюрьме автобусной остановке, среди других женщин и детей, пытавшихся укрыться под навесом от декабрьского холода. Это было последнее воскресенье года. Я остановил машину, поздоровался с Тере и предложил подвезти ее домой. Она согласилась и села рядом со мной, после чего, как только мы тронулись, сообщила, что Сарко заболел. В пятницу и субботу у него была высокая температура, а этим утром у Сарко обнаружили пневмонию. Немного удивленный, я рассказал, что видел Сарко в среду, и он не жаловался, да и сам я ничего не заметил. «Ты виделась с ним?» — спросил я. Тере ответила, что нет, но ей удалось поговорить с начальником тюремной службы. «Его собираются перевезти в больницу», — сообщила Тере. Я поинтересовался в какую. Она ответила, что не знает. На мгновение я отвел взгляд от проспекта Педрет, посмотрел на Тере и заверил: «Не беспокойся. Завтра я поговорю с начальником тюрьмы. Все будет хорошо». Мои слова прозвучали натянуто и лживо. Потом молча мы ехали по направлению к городу, издалека сверкавшему в этот час рождественскими огнями. Вскоре я спросил про Жорди. Тере рассеянно ответила, что уже некоторое время не встречается с ним. Я ждал, что она как-то объяснит или прокомментирует это, но ничего подобного не последовало, и я решил не приставать с расспросами.

Дом Тере находился на окраине Сальта, неподалеку от моста автострады и шоссе на Бескано. Это было многоквартирное здание, стоявшее на пустыре, посреди зарослей травы и валявшегося повсюду мусора. Я остановился напротив дома и повторил Тере свое обещание на следующий день поговорить с начальником тюрьмы. Она кивнула, попросила, чтобы я непременно сделал это, и попрощалась. Однако, собираясь выйти из машины, о чем-то задумалась. Снаружи была почти непроглядная темнота, и тишину вокруг нарушал лишь гул, доносившийся автострады. Не поворачиваясь ко мне, Тере промолвила: «Может, поднимешься?»

Это был первый раз, когда она приглашала меня к себе домой. Мы поднялись по лестнице с обшарпанными стенами, освещенной тусклыми люминесцентными лампочками. На середине пути нам встретились две закутанные в платки арабские женщины. Когда мы вошли в квартиру, Тере провела меня в крошечную гостиную, зажгла газовый обогреватель и предложила чай или настой ромашки. Я выбрал ромашку. Пока Тере занималась приготовлением напитка, я осмотрелся и заметил, что в комнате, несмотря на убогость обстановки, царил идеальный порядок: там были лишь два стула, стол, старое кресло, сервант, маленький музыкальный центр, портативный телевизор и обогреватель. Также были видны три приоткрытые двери, выходившие в гостиную. За одной из них находилась кухня, где хлопотала Тере, а за двумя другими, как я догадался, располагались ванная и спальня — еще более крошечная и холодная, чем гостиная. Рассматривая эту убогую обстановку, я вспомнил, что Тере рассталась с Жорди, и мое сердце наполнилось грустью из-за того, что она жила в маленькой квартире на окраине. Я вздохнул из-за полученного известия о плохом состоянии Сарко и просто оттого, что это был воскресный вечер и приближалось Рождество.

В ту ночь мы с Тере вновь были вместе. На следующий день, рано утром, вместо того чтобы пойти к себе в контору, я отправился в тюрьму. Дежурный на входе сказал, что увидеться с Сарко нельзя, потому что его положили в больничное отделение. Тогда я решил встретиться с начальником тюрьмы. Мне пришлось подождать в его приемной несколько минут, и секретарша провела меня в кабинет. Без какого-либо вступления я сразу спросил о Сарко. Он вытащил бумагу из вороха документов, лежавших на его столе, и протянул ее мне. «Что это означает?» — произнес я, ознакомившись с бумагой. «Это означает, что по прогнозам врача Гамальо не сможет справиться с болезнью», — ответил Рекена. «Неужели ничего нельзя сделать? — воскликнул я. — Почему вы не отправите его в больницу?» Начальник тюрьмы вздохнул. «Если хотите, мы могли бы его отправить в больницу. Но врач настоятельно этого не советует. Гамальо сейчас слишком плох, чтобы его можно было куда-то перевозить, а здесь мы тоже в состоянии обеспечить ему хороший уход». «Я могу увидеть его?» — спросил я, возвращая Рекене бумагу. «К сожалению, нет, — ответил начальник тюрьмы. — В больничном отделении не разрешены визиты. Но повторяю: вам не нужно беспокоиться. О Гамальо у нас хорошо позаботятся. К тому же вы же знаете этих врачей: они всегда предполагают самое худшее. А вдруг наш доктор ошибается?»

Выйдя из тюрьмы, я позвонил Тере и сообщил то, что мне удалось узнать. Она молча выслушала меня и ничего не сказала.

Три следующих дня были очень странными. Я помню их как самые счастливые и в то же время самые печальные дни в моей жизни. Мы с Тере почти не расставались. У нее была неделя отпуска, и я тоже взял себе выходные. Сначала я предложил ей поехать куда-нибудь, но она не согласилась. Потом пригласил Тере пожить у меня дома, но она отвергла и это предложение. В конце концов я сам поселился в ее квартире, прихватив с собой большую сумку с одеждой и еще одну — с частью моей коллекции дисков с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. Это было похоже на медовый месяц. Мы выходили из дома только для того, чтобы перекусить в местном ресторанчике «Л’Эсплема», и все утро, день и вечер проводили в постели, слушая мои диски, смотря фильмы по телевизору и занимаясь любовью — без прежнего жара, но с необыкновенной чувственностью и нежностью. Как будто это был медовый месяц, но очень тревожный, омраченный тяжелыми предчувствиями. В те счастливые дни меня посещали мысли о том, что все скоро закончится.

Ранним утром, в первый день нового года меня разбудил звонок начальника тюремной службы, сообщившего, что ночью Сарко умер. С того момента все происходило словно в тумане, и последовавшие за этим часы и дни сохранились в моей памяти как сон или скорее кошмар. Например, я не помню, как сообщил это известие Тере. Также не помню, как она приняла его и как мы посетили тюрьму, чтобы решить вопрос с оформлением бумаг и получением тела Сарко для погребения. Однако мы там были и занимались всеми проблемами, необходимыми для соблюдения формальностей. Церемония прощания состоялась во второй день нового года. Газеты дружно написали, что это было медийное событие и в то же время проявление народной скорби. Кстати, данное клише в тот раз соответствовало реальности. В последние годы страна почти забыла о Сарко или вспоминала о нем лишь как о муже-тиране, однако столпотворение на прощании свидетельствовало о том, что это не так.

У гроба появились многочисленные родственники, друзья и знакомые Сарко. Прежде я не видел никого из этих людей и не знал, чтобы кто-либо из них навещал Сарко в тюрьме или поддерживал с ним в последнее время отношения. Тере, напротив, казалось, знала их всех — во всяком случае, она вела себя с ними как со своими знакомыми. Прощальная церемония проходила в ритуальном зале в Сальте. Как я уже говорил, с самого начала организацией похорон занимались мы с Тере, но потом она стала своего рода распорядительницей церемонии. Вскоре после нашего появления в ритуальном зале Тере подвела меня к еще не слишком старой и довольно красивой женщине, с голубыми глазами и роскошными светлыми волосами, и представила нас друг другу, сказав, что это ее тетя и мама Сарко. Затем познакомила меня с другими родственниками Сарко, в том числе и с одним из его младших братьев — альбиносом, нисколько не похожим внешне на Сарко. Ни с кем из них мне не довелось пообщаться больше, чем высказав слова соболезнования. Наверное, потому, что Тере всем представляла меня как адвоката. Некоторые из этих людей были цыганами или выглядели цыганами, но никто из них не выражал скорби по Сарко, за исключением матери, которая тяжело вздыхала.

К середине дня ритуальный зал заполнился зеваками и журналистами, охотившимися за сенсациями. Я старался избегать их. К тому моменту меня уже оттеснили от гроба, и я бродил среди незнакомой толпы. Возникло ощущение, будто я не только не помогаю, а скорее досаждаю Тере своим присутствием. Мы договорились, что будет лучше, если я уйду, а она останется с родственниками. Вечером я позвонил ей и предложил поужинать вдвоем. Тере сказала, что не может, потому что они все еще находились вместе и собирались оставаться допоздна. Она попросила меня позвонить на следующий день. Я перезвонил Тере рано утром, но ее мобильный был выключен. Я набирал номер несколько раз, но бесполезно. Мне удалось дозвониться до нее лишь около часу дня. Мне показалось, будто Тере нервничала. Она призналась, что кое с кем повздорила, и рассказала о приготовлениях к похоронам. Я спросил ее, где она, но Тере лишь ответила, что мне не о чем волноваться и мы увидимся днем. Забеспокоившись, я перезвонил ей через минуту. Телефон был занят.

Похороны состоялись в Виларрохе. Там в четыре часа дня собралось множество народа, заполнившего всю церковь и окрестности. Мне пришлось пробираться через эту толпу вместе с Кортесом и Губау, пожелавшими тоже присутствовать на похоронах. Я нашел Тере в группе людей, облаченных в траур. Мы обнялись. Мне показалось, что к ней вернулось спокойствие, но вид у нее был очень усталый. Вероятно, она тяготилась ролью, которую была вынуждена исполнять, и с нетерпением ожидала, когда все наконец закончится. Когда в церкви появился священник, мы расстались: Тере села в первом ряду, возле матери Сарко, а я остался стоять почти у самого входа. Церемония была краткой. Пока священник говорил, я окинул взглядом церковь и заметил неподалеку, позади меня, Жорди, бывшего бойфренда Тере, а в боковом нефе — Лину с инвалидной коляской, в которой сидел бледный и плачущий Тио — более толстый, чем тридцать лет назад, но легко узнаваемый, с тем же ребячливым выражением лица, что и прежде. По окончании церемонии толпа не захотела расходиться и отправилась следом за родственниками и катафалком на кладбище, находившееся в нескольких километрах от церкви. Процессия оказалась чрезвычайно пестрая: норковые шубы в ней соседствовали с лохмотьями, велосипеды — с «Мерседесами», старики — с детьми, родственники — с журналистами, преступники — с полицейскими, цыгане — с нецыганами. Я шел вместе со своими двумя компаньонами. Жорди шагал рядом с нами, ведя за руль велосипед. Он с сожалением сообщил мне, что ему не удалось даже поздороваться с Тере. Мы двигались на значительном расстоянии от катафалка — там, где толпа была менее плотной. Поскольку по дороге к процессии присоединялись еще люди, кладбище быстро переполнилось, и мы с Кортесом, Губау и Жорди решили не заходить туда, а остаться ждать у ворот. По этой причине мы не видели погребения и также не были свидетелями инцидента, описанного на следующий день в газетах. Он был связан с Марией Вела, которая, как оказалось, присутствовала на похоронах, хотя я не заметил ее ни на отпевании в церкви, ни на кладбище. Версий произошедшего было несколько. Согласно самой распространенной, после церемонии Мария подошла поздороваться с Тере, и та спокойно ей ответила. Все на этом бы и закончилось и не случилось никакого скандала, если бы фотограф не запечатлел этот самый момент, а Тере бы этого не заметила. Однако она увидела это и потребовала, чтобы фотограф отдал ей карту памяти от камеры. Тот отказался, и тогда она выхватила у него аппарат и растоптала его на земле.

Этот случай — последнее, что мне стало известно о Тере. После похорон Сарко она испарилась — в буквальном смысле слова. По окончании погребения я дожидался ее у ворот, в компании с Жорди, Кортесом и Губау, но вскоре мы узнали, что она покинула кладбище через другой выход вместе с родственниками Сарко. Я позвонил Тере на мобильный, но он был выключен. Только тогда я начал понимать, что на самом деле происходило. А происходило то, что Тере избегала меня с того момента, когда я сообщил ей о смерти Сарко. Кортес и Губау предложили мне пойти пропустить по стаканчику. Я согласился, и Жорди тоже изъявил желание присоединиться к нам, однако в результате мы пропустили не по стаканчику, а гораздо больше, и все это время я набирал номер Тере, но безуспешно.

В общем, к вечеру я изрядно набрался. Как я ни старался, мне не удавалось понять причину исчезновения Тере. Я не только не понимал, но и отказывался принимать это: звонил ей с утра до вечера и постоянно ждал ее звонка. Несколько раз я ездил к ней домой и много часов просидел на лестнице. Мне даже пришло в голову попытаться найти Тере через родственников Сарко, с которыми она знакомила меня на церемонии прощания, но я не знал, как это осуществить, и после нескольких неудачных попыток разыскать кого-нибудь из этих людей отказался от затеи. В конце концов, когда прошла неделя с момента исчезновения Тере, я решил обойти, квартира за квартирой, всех соседей и порасспрашивать о ней. Мне удалось поговорить далеко не со всеми: кто-то отсутствовал, большинство жильцов были арабы, и некоторые вообще не понимали по-испански. Но благодаря этому расследованию я узнал, что Тере не возвращалась домой со дня похорон, однако она никуда не съехала, так что в любой момент могла объявиться. На следующий день я отправился в библиотеку к Жорди и получил подтверждение сделанному мной выводу: он сказал, что не знает, где Тере, и она без каких-либо объяснений перестала появляться на работе в муниципалитете. В тот день мы с ним отправились выпить пива в баре возле библиотеки и сидели там до самого закрытия, разговаривая о Тере. Поскольку мне сразу стало ясно, что Жорди по-прежнему был влюблен в нее, не хватило духу открыть ему правду, рассказать о нашем недавнем медовом месяце у нее на квартире. Когда мы прощались, Жорди не выдержал и расплакался у меня на плече.

В последовавшие за этим недели я с головой ушел в дела своей конторы. Меня пугала перспектива вновь впасть в депрессию — еще более мрачную и глубокую, чем прежняя, или даже вообще не дающую шансов на возвращение, поэтому я изо всех сил старался бороться с ней, целиком отдавшись работе. Мои компаньоны Кортес и Губау оказывали мне большую поддержку. У них было достаточно ума, чтобы обращаться со мной как с больным или выздоравливающим, и достаточно такта, чтобы я не заметил, что они обращались со мной подобным образом. Они без возражений приняли мою патологическую активность, мои исчезновения без объяснений, промахи на работе и неожиданные причуды — вроде нежелания посещать клиентов в тюрьме, поскольку я возвращался оттуда в подавленном состоянии. В выходные дни Кортес и Губау по очереди брали на себя заботу обо мне, стараясь развлечь меня. Звали посидеть в баре, вытаскивали в кино, в театр или на футбол, приглашали на ужин или знакомили со своими незамужними подругами. Помогло и то, что я сумел скрыть все происходившее от дочери: мне не удалось этого сделать в мой прошлый депрессивный период, случившийся после исчезновения Тере, что усугубило страдания. Кроме того, мне помогло посещение психоаналитика, к которому меня буквально затащил Губау. Психоанализ оказал на меня благотворное воздействие по трем причинам. Во-первых, позволил мне сформулировать то, что произошло у меня в шестнадцать лет с Батистой. Только тогда, например, я осознал, что несколько месяцев он являлся для меня воплощением абсолютного зла. Во-вторых, хотя психоанализ не помог мне полностью пережить историю с Тере, однако позволил мне принять многое и продолжать жить со всем этим, держа оборону от враждебных призраков, посещавших меня в виде горьких догадок, чувства вины, угрызений совести и тяжелых воспоминаний — реальных и вымышленных, служивших благодатной почвой для мук, терзавших меня изо дня в день.

— И каков же третий пункт? Чем еще вам помог психоанализ?

— Тем, что я начал писать. Когда я впервые лег на диван в кабинете психоаналитика, мне пришло в голову, что если изложение вслух моей истории помогло бы ее пониманию, то еще полезнее могло оказаться ее написание. Писать труднее, чем говорить: данный процесс требует большего напряжения и способствует погружению в суть. У меня появилась привычка делать наброски эпизодов, диалогов, описаний, размышлений о Сарко и Тере, о лете 1978 года и о своей повторной встрече с ними через двадцать лет. В общем, обо всем том, о чем мы с вами вели наши беседы. Заметки были беспорядочны и фрагментарны, в них отсутствовала какая-либо система, не говоря уже о литературном качестве. Поводом к ведению записей послужил психоанализ, однако я не ставил перед ними терапевтической задачи, но они действительно оказывали на меня лечебное действие или, по крайней мере, давали позитивный эффект. Через год после смерти Сарко и исчезновения Тере я считал, что мне удалось избежать повторного кризиса, восстановить душевное равновесие и полноценно вернуться к своей работе и своим прежним привычкам, в том числе к посещению клиентов в тюрьме как минимум раз в неделю. Признаком моего полного восстановления стало то, что на Рождество я взял полторы недели отпуска и провел его в Картахене-де-Индиас, в Колумбии. Поселившись в отеле «Америка», я купался утром на пляже или на островах Росарио, днем читал и пил кофе и белый ром, а вечером танцевал в клубе «Гавана». Там познакомился с разведенной голландкой, переспал с ней несколько раз, а по возвращении в Жирону посылал ей множество писем по электронной почте в течение пятнадцати дней. Затем эта история закончилась с той же легкостью, с какой началась. Вскоре я стал встречаться с недавно приехавшей в местный университет преподавательницей лингвистики, подругой Пилар, жены Кортеса, — красивой, веселой и очаровательной андалузкой, от которой сбежал, заметив, что она стала слишком часто названивать мне по телефону.

В течение всего этого времени я ничего не знал о Тере. Между тем о Сарко, или о том, что осталось от него, до меня доходило много известий. Его смерть вызвала последний всплеск всеобщего интереса к нему и способствовала окончательной кристаллизации мифа о нем. Это было вполне ожидаемо: когда Сарко умер, все осознали, что мифы о живых довольно хрупки, поскольку живой человек легко может разрушить свой миф, тогда как мертвый уже не в состоянии этого сделать, а значит, мифу о мертвом уже ничто не угрожает. Сделав это открытие, все кому не лень бросились вновь сочинять миф о Сарко — на сей раз неуязвимый миф, который никто не мог опровергнуть или разрушить.

— Неуязвимый, но скромный миф.

— Скромный, однако реальный. И доказательство этому — то, что вы сейчас сидите здесь и готовите книгу о Сарко. А еще лучшее доказательство — то, что и в наши дни даже мальчишки знают, кто такой Сарко. Если подумать, то это экстраординарный случай: ведь мы говорим о человеке, который был всего лишь мелким преступником, известным главным образом по трем-четырем посредственным фильмам, тюремному бунту и нескольким громким побегам. Это правда, что образ Сарко, сложившийся в сознании людей, не соответствует действительности, но посмертная слава, какой бы скромной она ни была, невозможна без упрощений или идеализации. Естественно, Сарко превратился в героического преступника, для журналистов и даже историков он стал воплощением стремления к свободе и несбывшихся надежд тех эпохальных лет, когда Испания, покончив с диктатурой, вступила на путь демократии.

— Робин Гуд своей эпохи.

— Да, своего рода, Линь Чун переходного периода. Вот образ, к которому свели всю личность Сарко.

— Данный образ не так уж плох.

— Конечно же, он плох. И вам следовало бы с этим покончить. Вы должны рассказать настоящую историю Линь Чуна, настоящую историю Лян Шань По. Именно поэтому я согласился на беседы с вами.

— Я не забуду об этом. Хотя в своей книге, наверное, стану писать не только о Сарко, но и о вас с Тере.

— Пишите, о чем считаете нужным, главное, чтобы все это было правдой.

— Вы увиделись снова с Тере?

— Нет.

— Вам удалось узнать о ней что-нибудь?

— Нет.

— А о Марии?

— Она продолжала держаться когтями и зубами за свою известность или то, что от нее осталось — а осталось, как вы понимаете, совсем немного. Смерть Сарко и возобновление интереса к нему в СМИ позволили Марии снова забраться на пьедестал жены знаменитого человека и вновь пустить в ход душещипательную историю своей жизни с ним. Очередными лживыми россказнями она вернула себе некогда утраченные позиции, правда, лишь на недолгое время. С тех пор я о ней ничего не слышал. Могу только добавить, что со своей стороны делал все, чтобы не поддерживать этот фарс. Как меня ни уговаривали, я ни разу не согласился на участие ни в одном ток-шоу, где должна была появиться Мария. Я поступал так не по этическим соображениям, я не считаю себя выше Марии и даже ничего не имею против нее, а уж тем более — против ток-шоу. Каждый человек зарабатывает себе на жизнь как может. Мое дело — уголовный суд, а не моральный. Однако у меня не было ни малейшего желания выступать на телевидении с рассказами о своей жизни. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Разумеется. Только не ясно, почему после смерти Сарко и до настоящего времени вы отказывались говорить также и с серьезными журналистами — теми, кто готовит хроники, репортажи, документальные фильмы и биографии.

— По двум причинам. Во-первых, в то время у меня вообще не возникало желания говорить о Сарко, как и о Тере. Единственное, чего я хотел, — забыть их обоих. А во-вторых, я не доверяю журналистам, особенно серьезным журналистам или претендующим на то, чтобы называться серьезными. Они хуже всех. Именно они настоящие лжецы, а не желтая пресса. Журналисты из желтых изданий тоже лгут, но все знают, что они лгут, и никто не принимает их всерьез. Серьезные же журналисты лгут, прикрываясь правдой, поэтому им верят. Их ложь наносит намного больше вреда.

— Значит, только вы можете рассказать правду?

— Нет. Я могу рассказать часть правды.

— Почему же вы ее никому не рассказали? И почему в таком случае согласились сообщить ее мне? Я не журналист, но все-таки недалек от этого — ведь, в конце концов, я собираюсь написать книгу о Сарко.

— А разве вы не знаете? Ваши издатели ничего вам не говорили? Ладно, я вам все объясню, но это долгая история. Давайте перенесем ее на следующий день?

— Договорились. Следующий день, насколько я понимаю, будет последним?

— Да. Я расскажу вам финал истории.

12

Гамальо умер в последнюю ночь 2005 года. Или 2006-го? Да, 2006-го, потому что это произошло незадолго до моего выхода на пенсию. Тогда пресса кинулась на это событие, как стервятники в поисках падали. Журналисты пытались добиться интервью у меня, но я не стал с ними общаться. Но они все равно разыграли свой отвратительный спектакль: им было недостаточно того, что они сочиняли о Гамальо при его жизни и потом, после его смерти, когда он уже не мог защищаться, хотели продолжать придумывать про него небылицы.

Адвоката я потерял из виду на год или на полтора. Все это время он не появлялся в тюрьме. Я спросил про него, и мне ответили, что он не оставил работу, а просто перестал посещать клиентов. Позднее я узнал, что этим все не ограничивалось, и Каньяс, очевидно, был далеко не в порядке. Он не присутствовал на судебных заседаниях — вместо него всеми делами занимались его компаньоны, а сам приобрел славу нелюдимого и эксцентричного типа. Я давно проникся симпатией к Каньясу, и мне было очень жаль, что так произошло, его дело потерпело крах и стало для него ударом. Больше всего я сожалел о том, он не прислушался ко мне, упорствовал в своих иллюзиях и пытался вернуть Сарко к нормальной жизни.

— Вы считаете, что именно в этом заключалась причина проблем, возникших у Каньяса?

— Отчасти да. Я не говорю, что его неудачная история с той женщиной также не повлияла, однако с тех пор прошло много времени, и логично, что к моменту смерти Гамальо все это было уже забыто. Крах надежд — это очень тяжело, настоящий яд, способный отравить существование, а Каньяс чувствовал, что с Гамальо он потерпел полный крах — и это после того, как он столько в него вложил. На мой взгляд, проблема Каньяса состояла в том, что он верил в легенду Сарко и решил спасти знаменитого преступника, символа своего поколения. Провал этого дела стал для него ударом: люди, привыкшие к успеху, с трудом переносят постигшую их неудачу. Каньяс был совершенно раздавлен провалом и, возможно, испытывал чувство вины.

— Почему вы так думаете?

— Каньяс долго не мог вернуться к своей привычке посещать клиентов, но позднее вновь стал это делать. Я случайно встретился с ним в тюрьме. Мы столкнулись в коридоре, когда я вышел из своего кабинета в конце рабочего дня. «Сколько лет, сколько зим, сеньор адвокат! — воскликнул я. — Мы уже начали скучать по вам». Каньяс посмотрел на меня с недоверием, словно подозревая, что я над ним насмехаюсь, но потом его губы тронула улыбка. Выглядел адвокат не так, как раньше: на нем по-прежнему был безупречный костюм, но он сильно похудел, и в его волосах было полно седины. «Я взял отпуск», — пояснил Каньяс. «Я тоже через пару месяцев последую вашему примеру, — сказал я. — Только мой отпуск будет намного более долгим». «Выходите на пенсию?» — кивнул он. «Да», — подтвердил я. Это была правда, однако предстоящий выход на пенсию вовсе не делал меня таким счастливым, каким я пытался казаться в те дни. С одной стороны, я был доволен, но, с другой, подобная перспектива вселяла в меня беспокойство. У меня наконец-то появлялась возможность отдохнуть и заняться восстановлением пошатнувшегося здоровья и расшатанных нервов, однако я не представлял, чем стану заниматься и что вообще будет с моей жизнью. Мне пришло в голову, что я, как и Каньяс, в некоторой мере заслуживал жалости, но я подумал о том, что нет ничего отвратительнее, чем считать себя заслуживающим жалости. Мы с Каньясом продолжали наш разговор, и он спросил: «Могу я пригласить вас на кофе?» «Мне очень жаль, — ответил я, — но этим утром я сдал свою машину в ремонт, и мне нужно забрать ее до закрытия автосервиса». «Если хотите, могу вас туда отвезти», — предложил Каньяс. «Спасибо, — произнес я. — Я собирался вызвать такси». «Соглашайтесь!» — улыбнулся он.

Автосервис находился на другом конце города, на выезде, ведущем в аэропорт по Барселонскому шоссе. Не помню, о чем мы беседовали в пути, но уже за городом, огибая Форнельс-парк, Каньяс завел речь об одном из своих клиентов, недавно поступившем в тюрьму, — бывшем работнике автозаправки, которому мы оказывали всяческую поддержку и защиту. Потом вспомнил о Гамальо, который был последним его клиентом, пользовавшимся подобными особыми условиями. У меня создалось впечатление, будто он специально упомянул о том человеке, чтобы перевести разговор на Гамальо. Адвокат признался мне, что его удручало произошедшее с Гамальо и ему было жаль, что тот не смог провести последние годы своей жизни на свободе. Потом он добавил: «По крайней мере, у нас с вами совесть чиста.Ведь мы сделали для него все что могли». Я ничего не ответил. Мы ехали между двумя рядами мастерских и стоянками автодилеров, затем свернули направо в переулок, к автосервису «Рено». Каньяс остановил машину у входа и продолжил: «Мне кажется, что это так. В данном случае почти у всех совесть чиста. Ему предоставлялось множество возможностей, но он ими не воспользовался. Во всем виноват он сам, а не мы». Я уловил странное несоответствие между его успокоительными словами и тревожным взглядом. У меня мелькнула мысль: была ли наша встреча в тюрьме случайной или спланированной Каньясом? Действительно ли была спокойна совесть того, кто твердил, что она спокойна? Не винил ли себя человек, упорно пытавшийся оправдаться, хотя никто его не думал обвинять? Я смутно ощутил муки Каньяса, решив, что пока не удалось вырваться из этого лабиринта и наш разговор с ним не являлся случайностью. Он надеялся получить от меня слова поддержки.

Я снова почувствовал жалость к нему и к себе и разозлился из-за этого. «Помните, что я сказал вам о Гамальо, когда мы впервые говорили о нем? — спросил я. — А ведь я оказался прав. Да, нашей вины в этом провале нет. Однако вам нужно оставить наконец свое заблуждение: у Гамальо вообще не было шансов. Ни единого. Мы предоставили ему все возможности, но он ими не воспользовался. Вы были его другом и можете понять это лучше, чем кто-либо другой. Вы понимаете это?»

Я кинул взгляд внутрь автосервиса. Оставалось буквально несколько минут до его закрытия, и в застекленном офисе находился лишь один механик, перебиравший бумаги. Я вздохнул и отстегнул ремень безопасности. «Позвольте сказать вам одну вещь, адвокат, — произнес я и подождал, пока он заглушит двигатель, прежде чем продолжить: — Я говорил вам когда-нибудь, что я из Толедо? Мои родители тоже оттуда. Мать умерла, когда мне исполнилось пять лет. У отца не было родственников, и он больше не женился, поэтому ему пришлось самому взять на себя заботу обо мне. Он был уже немолод, и за плечами у него была война — проигранная война. А после нее к тому же он провел несколько лет в тюрьме. Отец работал в магазинчике скобяных изделий неподалеку от площади Сокодовер, и после школы я всегда отправлялся к нему. Садился на табурет перед столиком у прилавка и делал уроки, дожидаясь, пока отец закончит свою работу и мы пойдем домой. Это повторялось каждый день в течение десяти лет. Потом, незадолго до своего шестнадцатилетия, я получил стипендию и поехал заканчивать школу в Мадриде. Сначала я очень скучал по отцу и своим друзьям, но когда началась учеба в университете, у меня пропало желание возвращаться в Толедо. Конечно, я любил отца, но немного стыдился его. А вскоре наступил момент, когда я стал стремиться видеть его как можно реже. Мне нравилась жизнь в Мадриде, а отец жил в Толедо. Я чувствовал себя победителем, а он в моих глазах являлся неудачником. Я был благодарен отцу за то, что он меня вырастил, и если бы он не умер так рано, позаботился бы о том, чтобы он ни в чем не нуждался в старости. Однако я не чувствовал себя в долгу перед ним, не считал, что отец имел для меня какое-то значение или оказал на меня какое-либо влияние. В общем, обычная история между родителями и детьми. Зачем я вам все это рассказываю? — Я сделал паузу и снова взглянул на автосервис: дверь его все еще была открыта, и механик еще не ушел из застекленного офиса. — Я рассказываю вам это потому, что мой отец никогда не говорил мне, что хорошо, а что плохо, — продолжал я. — В этом просто не было необходимости. Прежде чем я вообще начал что-либо понимать в жизни, я уже знал, что хорошо — это ходить каждый вечер в скобяную лавку, делать уроки, сидя на табурете рядом с отцом, и ждать, пока магазинчик закроется. К «плохому» могло относиться все что угодно, но я точно знал, что именно было хорошо». Я снова помолчал, но на сей раз не кинул взгляд в сторону автосервиса, а продолжал смотреть на Каньяса. В конце концов я заключил: «Гамальо никто не учил ничему этому, адвокат. Его учили противоположному. Но кто может поручиться, что это было неправильно? Кто может с уверенностью сказать, что в случае Гамальо то, что мы называем добром, являлось злом, а то, что мы называем злом, было добром? Вы уверены, что добро и зло одинаковы абсолютно для всех людей? Мог ли Гамальо вообще стать другим? Каковы были шансы у мальчишки, родившегося в бараке и в семь лет попавшего в исправительный дом, а в пятнадцать — в тюрьму? Никаких. Разве что если бы произошло чудо. Но с Гамальо не вышло никакого чуда. Вы попытались совершить его, но оно не случилось. Вы абсолютно правы: никакой вашей вины в этом нет».

Адвокат ничего не ответил: он лишь потряс головой, словно соглашаясь с моими словами или просто не желая с ними спорить; после этого мы сразу же распрощались. Я вошел в автосервис, а он завел мотор своей машины и уехал.

— Это был последний раз, когда вы видели Каньяса?

— Нет. С тех пор мы встречались иногда. Например, недавно, в супермаркете «Иперкор»: адвокат был один, а я со своей женой, но тогда мы уже не разговаривали с ним о Гамальо.

— Позвольте задать вам последний вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы были искренни с Каньясом в тот день? Сказали ему все, потому что действительно так думали или просто из сочувствия? Чтобы он не ощущал себя виноватым и раздавленным, желая помочь ему выбраться из лабиринта?

— Вы имеете в виду мои слова о том, что у Гамальо не было ни единого шанса?

— Да. Вы действительно так считаете?

— Не знаю.

Эпилог Настоящая история Лян Шань По

В последнюю нашу встречу вы сказали, что сегодня закончите свою историю. Вы обещали рассказать, почему — вместо того чтобы писать самому — согласились на то, чтобы это сделал я.

— Сейчас я вам все быстро расскажу.

Не надо торопиться, ведь это наш последний день.

— Да, но прошло уже много времени с тех пор, как начались наши встречи, и за этот период я осознал: то, что я считал концом истории, на самом деле вовсе не являлось таковым. Итак, перейду к сути. Я уже упоминал о галантных ужинах, которые Кортес с женой иногда устраивали для меня у себя дома? Теоретически они должны были служить для того, чтобы найти мне пару, да и практически тоже, хотя это был просто предлог для наших встреч по вечерам в субботу. И вот в одну из суббот приглашенными дамами оказались две женщины лет тридцати, недавно основавшие маленькое издательство, для которого жена Кортеса переводила какую-то популярную книгу по философии.

— Мои издательницы.

— Они самые — Сильвия и Нерея. Они мне понравились, и, как бывало обычно на ужинах, к десерту Кортес с его женой перевели разговор на дела моей конторы, чтобы я чувствовал себя как можно комфортнее. Их невинное покровительство раздражало меня, но в тот вечер я с удовольствием воспользовался им, чтобы покрасоваться, и, когда мы дошли до кофе и напитков, принялся рассказывать о Сарко и о своих отношениях с ним. Никогда прежде я не говорил об этом с Кортесом и его женой, хотя им было известно, что в юности я состоял в банде Сарко, и они знали все перипетии моей работы в качестве адвоката Сарко. В общем, мы говорили только об этом, засидевшись до двух часов ночи.

На следующий день, в воскресенье, я проснулся поздно и сразу пожалел о том, что накануне рассказал свою историю двум малознакомым женщинам. Пару раз я даже звонил Кортесу, и тот пытался успокоить меня, заверяя, что прошлой ночью я не сказал ничего предосудительного. Напротив, моя история произвела большое впечатление на издательниц. В понедельник утром мне позвонила Сильвия и поинтересовалась, можем ли мы пообедать вместе как-нибудь на неделе, добавив, что хочет сделать мне одно предложение. «Что за предложение?» — спросил я. Сильвия ответила, что расскажет мне об этом при встрече. «Ну, скажи хотя бы в общих чертах, — настаивал я. — Не томи». «Мы хотим, чтобы ты написал книгу о Сарко», — объяснила она. Едва услышав это, я уже знал, что приму предложение. Накануне я не зря рассказывал Сильвии и Нерее о своих отношениях с Сарко. Хотел убедить их в том, чтобы они сделали мне то предложение, какое я от них в результате получил. Мне было немного стыдно за свою хитрость, и, чтобы Сильвия и Нерея не догадались о том, что попали в расставленную мной ловушку, сначала отверг их предложение. Сказал Сильвии, что не представляю, как им могла прийти в голову подобная идея, благодарю их за предложение, но принять его не могу. Потом, словно нехотя, пояснил: «Понимаешь, ведь я умею говорить, но вовсе не мастер писать. Да и вообще, о Сарко уже было сказано абсолютно все». «Именно поэтому ты и должен написать книгу, — произнесла Сильвия. — О Сарко сказано все, но это ложь. Ты сам так заявил в субботу. Ты можешь рассказать о нем нечто правдивое. А что касается того, что ты якобы не мастер писать, то об этом не беспокойся: писать легче, чем говорить. Когда говоришь, то не можешь ничего исправлять, а когда пишешь — запросто. Кстати, Кортес поведал нам, что ты начал писать мемуары». Вот что сказала мне Сильвия, и только тогда я с облегчением осознал, что для нее и Нереи тот галантный ужин являлся скорее деловым, и в сложившейся ситуации моя жажда писательства удачно совпала с предпринимательским рвением начинающих издательниц. «Это не мемуары, — поправил я Сильвию, готовый перестать делать вид, будто мне вовсе этого не хотелось. — Всего лишь наброски, фрагменты, отрывки воспоминаний, и там речь идет не только о Сарко». «Не имеет значения! — с энтузиазмом воскликнула Сильвия. — Это ведь твоя книга, начал писать ее до того, как мы обратились к тебе со своим предложением. Теперь тебе остается закончить все отрывки и сшить их воедино».

Честно говоря, я тоже загорелся данной идеей. Настолько, что после обеда с Сильвией на следующий день взялся за работу и целый месяц все вечера и ночи напролет занимался написанием книги. Однако вскоре стало ясно, что это мне не под силу — прежде всего потому, что, хотя я писал чистую правду, все у меня выходило так, будто это не более чем вымысел. Я решил отказаться от затеи. Тогда-то Сильвия и предложила мне такой вариант: чтобы я рассказал свою историю другому человеку, а тот, в свою очередь, создал бы на ее основе книгу. Мне эта идея понравилась. Я подумал, что, если история правдива, то не важно, кто ее напишет, а со временем пришел к мысли, что даже лучше, что ее напишет кто-то другой, далекий от всего этого и способный вести повествование отстраненно.

— Как я, например?

— Да.

— Значит, вы предложили мою кандидатуру?

— Нет, Сильвия или Нерея. Но окончательное одобрение зависело от меня, как и определенные условия. Через несколько дней после того, как я согласился на предложение Сильвии, она позвонила мне и сообщила, что у нее есть прекрасная кандидатура на выполнение работы. На следующее утро я получил вашу книгу о преступлениях в Айгуаблаве. Раньше я не слышал о вас, но за тем случаем следил по газетам, и книга мне понравилась. В ней все действительно было похоже на правду. По крайней мере, ваша версия событий совпадала с версией судьи.

— Это было не трудно.

— Нет, но о той истории ходило много вымыслов, и меня порадовало, что вы не позволили себе соблазниться ими и не поддались искушению все это воспроизвести. Я решил, что вы не только умеете писать, но и на вас можно положиться.

— Спасибо. Должен заметить, что в моем случае в этом нет ничего особенного: просто я из тех, кто считает, что вымысел сильнее реальности, но реальность богаче вымысла.

— В общем, сейчас мы уже подобрались почти к финалу.

— Почти?

— Финал произошел пару недель назад, после нашей с вами последней встречи. Однажды, когда мы с Губау находились дома у одной нашей клиентки, которую собираемся защищать на суде по обвинению в растрате, я получил эсэмэску: «Привет, Гафитас. Это Тере. Приезжай ко мне как можно скорее». Далее адрес квартиры на улице Мимоса в Ла-Фон-де-ла-Польвора и в конце приписка: «Это над снэк-баром «Хосе и Хуан». Жду тебя». Я убрал телефон и попытался вновь сконцентрироваться на объяснениях нашей клиентки, но понял, что не в состоянии улавливать ничего из того, что она говорила, и прервал ее. «Простите, — произнес я, поднимаясь. — Возникло непредвиденное обстоятельство, мне нужно уехать». «Что случилось?» — встревоженно спросил Губау. «Ничего, — ответил я. — Заканчивай без меня, потом вернешься на такси. Завтра поговорим в конторе».

Было около семи вечера, и мы находились в Амере, поэтому в Ла-Фон-де-ла-Польвора я приехал в половине восьмого. Район произвел на меня то же впечатление, что и всегда: бедность и грязь. Но люди вокруг казались вполне довольными жизнью. Я увидел компанию детей, скакавших на пыльном матрасе, нескольких женщин, примерявших платья, вывешенные в фургончике, группу мужчин, куривших и хлопавших в такт звучавшей румбе. Я быстро нашел снэк-бар «Хуан и Хосе», находившийся на первом этаже здания с желтоватым фасадом. Припарковав машину, вошел в дом.

В подъезде я попытался зажечь свет, но лампы не загорелись, и мне пришлось подниматься в темноте, держась за обшарпанные стены. Запах на лестнице стоял отвратительный. Добравшись до двери квартиры, указанной Тере, я нажал кнопку звонка, но он тоже не работал. Я хотел постучать и вдруг заметил, что она не заперта. Я распахнул ее, миновал крошечный коридор и оказался в маленькой комнатке. Тере сидела в старом кресле, закутав ноги покрывалом, и смотрела в окно. Она сразу повернулась ко мне и улыбнулась: «Привет, Гафитас! Как ты быстро». Тере провела рукой по растрепанным волосам, пытаясь привести их в порядок, и добавила: «Почему не предупредил, что приедешь?» Я заметил, что она изменилось. Тере выглядела очень плохо: изможденная, с огромными темными кругами под глазами и выступающими скулами. Ее губы, прежде такие полные и яркие, теперь были иссохшими и бледными, и она тяжело дышала ртом. Вместо того чтобы пояснить, что я приехал так быстро, потому что она попросила меня, я спросил: «Что ты здесь делаешь?» «Что я могу здесь делать? — усмехнулась Тере. — Я тут живу, это мой дом». Однако это меньше всего походило на дом, скорее на какой-то заброшенный гараж. Стены комнаты были серые, покрытые пятнами от сырости; мебели практически никакой — лишь пластиковый стол, пара стульев и на полу, перед Тере, старый выключенный телевизор. Кроме того, на полу валялись газеты, окурки и пустая литровая бутылка из под кока-колы. Тере словно не замечала этого хаоса. Она сидела в халате, сложив руки на коленях, и под халатом у нее была видна розовая ночная рубашка. «Ты можешь ходить?» — спросил я. Тере посмотрела на меня: глаза у нее были мутно-зеленые, потухшие. «Ты не можешь оставаться здесь, — произнес я. — Где твое пальто? Мы поедем домой». «Я никуда не поеду, Гафитас, — заявила она. — Я же тебе сказала, что это мой дом». Я пристально посмотрел на нее; теперь она была очень серьезна. «Давай, — промолвила Тере, махнув рукой. — Возьми стул и садись сюда».

Я сел перед ней и взял ее за руки: они были исхудавшие и холодные. Тере повернулась к окну. Сквозь грязные стекла виднелись задворки двух многоквартирных домов, где валялись кучи мусора и выброшенного хлама. Несколько детей играли в футбол на пустыре, а еще дальше, привязанная веревкой к столбу, паслась ломовая лошадь. Небо затянули темные, похожие на скалы облака. Я спросил Тере, больна ли она; Тере ответила, что нет. У нее была простуда, но она уже выздоравливала, хорошо питалась, и ей обеспечивали нужный уход. Так сказала Тере, но, поскольку много объяснений убеждают меньше, чем одно, я ей не поверил. «Скоро придет Хулиан», — добавила она. Я не стал уточнять, кто такой Хулиан. Мы помолчали, а потом я спросил, почему она оставила меня после смерти Сарко, почему исчезла. Прежде чем ответить, Тере высвободила свои руки из моих и снова откинулась на спинку кресла. «Я не знаю, — ответила она. — Да и вообще, ты этого не поймешь». Затем, словно желая сменить тему, Тере заговорила о Ла-Фон-де-ла-Польвора. Она знала, что я бывал там по работе, и спросила, как мне район. «Как всегда, — ответил я. — Город меняется, но здесь все остается по-прежнему». Тере кивнула с задумчивым видом, провела языком по губам и улыбнулась. «Прямо как у меня», — заметила она. Я спросил, что она имела в виду. Тере пожала плечами и кинула взгляд в окно. «Что ж, — произнесла она. — Я ведь тоже пыталась измениться, правда?» Увидев недоумение на моем лице, пояснила: «Измениться, перестать быть той, кем была, стать иной. Я пыталась. Жила в другом месте, пробовала учиться, встречалась с тобой, с Жорди, да и вообще… И что? Я была идиоткой, думала, это получится. Но в результате — опять здесь». Тере сделала паузу и добавила: «На Лян Шань По». Она улыбнулась — на сей раз широко и почти весело — и, прежде чем я успел оправиться от удивления, спросила: «Ведь так ты называл район бараков?» Тере расцепила на мгновение скрещенные руки и показала на то, что находилось за окном — беспросветную нищету гетто, в котором оказались заключены после лета 1978 года последние обитатели района бараков. «Вот что осталось от Лян Шань По», — сказала она. Я ждал продолжения, но его не последовало. Тогда я заметил: «Все это, насчет Лян Шань По, было просто глупостью». Тере ответила: «Я же говорила, что ты не поймешь».

Я снова хотел спросить, что это означало, но она скинула с ног покрывало и, поднявшись с кресла, произнесла: «Мне нужно в туалет». Я тоже встал и, помогая ей идти, заметил, что она была еще сильнее исхудавшая, чем казалось. Я почувствовал под своими пальцами кости ее плеч, лопаток, бедер. В туалете не было света и бачок унитаза не работал. Боясь, что Тере упадет, я спросил, не остаться ли мне с ней, но она отказалась и, протянув тазик, попросила набрать в него воды в кухне. Я сделал это и, дожидаясь под дверью туалета, подумал, что должен непременно вытащить Тере из этого дома — и не только ради нее, но и ради себя. Поскольку она долго не выходила, я спросил, все ли у нее в порядке. Тере открыла дверь, забрала у меня тазик и снова закрылась.

Когда она вышла из туалета, лицо у нее было умыто, а волосы причесаны. Тере снова вручила мне тазик и попросила отнести его в кухню. Я едва не сказал ей: «Поедем отсюда, Тере. Ты больна, тебе нужно к врачу. Надень что-нибудь, и пойдем, моя машина внизу». Однако я сдержался, взял тазик, а Тере одна дошла до своего кресла и села, накинув покрывало на ноги. Она опять стала смотреть в окно. Небо потемнело, но сумерки еще не наступили. Я оставил тазик в кухне и вернулся в комнату. Увидев меня, Тере произнесла: «Ты не хочешь спросить, почему я попросила тебя приехать?» Я сел рядом с ней и попытался взять ее за руки, но она отняла их и скрестила их на груди, словно внезапно ей стало холодно. «Почему ты попросила меня об этом?» — промолвил я. Тере помолчала несколько секунд и неожиданно сказала: «Это я вас предала». Я услышал ее слова, но не понял их смысла. Тере повторила.

— Она говорила о вашем последнем налете на отделение «Банко Популар» в Бордильсе?

— Да.

— Тере хотела сказать, что это она вас сдала?

— Именно. Я остался сидеть неподвижно, лишившись дара речи, будто Тере сообщила мне, что только что видела НЛО или ее приговорили к электрическому стулу. Она опустила руки, и, когда начала говорить, я отвел от нее взгляд и устремил его за окно, где мальчишки играли в футбол, а ломовая лошадь бродила вокруг столба. Тере заверила, что сказанное ею абсолютная правда, она сдала нас полиции и именно поэтому в тот раз под благовидным предлогом не стала участвовать в налете. «Они запугали меня, — объяснила Тере. — Угрожали. И если бы они угрожали только мне, я бы им никогда ничего не сказала. Но они стали угрожать моей матери, сестрам, собирались забрать детей. Полиция была очень зла на нас, особенно на Сарко. Они хотели поймать его, понимали, что если он попадется, то придет конец всей банде. В общем, меня приперли к стенке. Я знала, что рано или поздно нас все равно поймают, а Сарко никогда не заподозрит меня. Даже если ему удастся это выяснить, то он мне ничего не сделает. И я сдалась. Что мне оставалось делать?» Я был потрясен, хотя не сомневался, что все сказанное Тере было правдой. Зачем Тере врать об этом, через столько лет? Для чего наговаривать на себя? «Только я поставила им одно условие, — продолжила она. — И они его приняли». Тере сделала паузу, ожидая, что я задам ей вопрос, но я промолчал. «Я поставила условие, чтобы они позволили тебе уйти», — промолвила она. Я отвел взгляд от окна и уставился на нее: «Мне?» Тере погладила пальцем родинку возле носа. «Я должна была выбрать кого-то, но не могла выбрать Сарко, — пояснила она. — Сарко они не согласились бы отпустить, а тебя — легко. В тот день полицейские гнались вовсе не за тобой. Даже если бы Сарко не задержал их у Ла-Девеса, они все равно не схватили бы тебя, а если бы и схватили, то быстро отпустили. Такой у нас с ними был уговор. А в подобных случаях обещания всегда выполняются. И ты это знаешь лучше меня».

«Почему ты решила рассказать мне об этом сейчас? — удивился я. — Почему не сообщила раньше?» «Раньше Сарко был жив, и я не хотела, чтобы ты передал все ему, — ответила Тере и добавила: — Не хочу, чтобы ты и дальше пребывал в заблуждении. Ты должен знать правду, а правда в том, что ты ничем не обязан Сарко». Тере несколько секунд пристально смотрела на меня, ожидая моей реакции. Затем спросила: «Ты злишься на меня?» «Почему я стал бы на тебя злиться? — воскликнул я. — Ты ведь сказала, что спасла меня». «Да, но сначала предала. Тебя и всех остальных. И в результате все стали думать, будто ты их сдал». «Что тебе еще оставалось делать? — пожал я плечами. — Сначала у тебя не было выбора, кроме как рассказать все полиции, а потом — молчать о том, что ты это сделала. Кроме того, знаешь, сколько лет назад это было? Тридцать. Тех, кого это могло касаться, уже нет в живых. Сарко умер. Остальные умерли. Все, кроме тебя и меня». Тере внимательно меня слушала, а когда я замолчал, вновь повернулась к окну. Я посмотрел на ее заострившийся профиль, на бледные виски и щеки и проступавшую под кожей голубую сеточку вен. Тере вдруг сказала: «Смотри, начался дождь».

С неба падали крупные капли, прогнавшие детей с поля, но лошадь осталась стоять на месте. Я пододвинул свой стул к креслу Тере — так что наши колени соприкоснулись, и, когда собирался заговорить, заметил, что ее левая нога не двигалась вверх-вниз, как прежде. Внезапно мне стало ясно, что это и было то изменение, на которое я обратил внимание. «Тере», — произнес я, снова взяв ее за руки. Она, казалось, была поглощена созерцанием дождя, измотанная только что сделанным признанием. Я повторил ее имя. Она повернула голову и посмотрела на меня. «Ты помнишь игровой зал «Виларо»? — спросил я. — Помнишь, как мы впервые встретились?» Тере молчала, ожидая, чтобы я продолжил. «Знаешь, что пришло мне в голову, когда я тебя увидел? Я подумал, что ты — самая красивая девушка в мире. И знаешь, что думаю сейчас? Ты — самая красивая женщина в мире». Тере слабо улыбнулась. «Давай я отвезу тебя в больницу? — продолжил я. — А потом мы поедем домой. У тебя все будет хорошо. Я стану заботиться о тебе. И мы никогда больше не расстанемся. Обещаю». Тере выслушала меня с безмятежным выражением лица, затем глубоко вздохнула, выпрямилась в кресле и, взяв мое лицо в свои ладони, поцеловала меня. На ее губах не чувствовалось никакого вкуса. Потом Тере произнесла: «Тебе пора, Гафитас. Скоро придет Хулиан».

Больше я не настаивал. Знал, что бесполезно. Мы сидели друг против друга, молча глядя в окно, в то время как темнота все больше заполняла комнату. За окном, в поле, оставленная под дождем лошадь, казалось, смотрела на нас издалека почти человеческим взглядом. Вскоре Тере повторила, что мне лучше уйти. Я поднялся и спросил, могу ли я что-нибудь для нее сделать. Тере покачала головой, прежде чем произнести «нет». «Послезавтра мы уезжаем», — добавила она. Я еще раз окинул взглядом царивший в квартире беспорядок и отметил про себя это «мы». «Куда?» — поинтересовался я. Тере пожала плечами: «Куда-нибудь». В тот момент я подумал о том, что никогда больше ее не увижу, и сделал шаг по направлению к ней. «Пожалуйста, Гафитас», — сказала Тере, подняв руку. Я остановился, пристально глядя на нее, словно в тот момент понял, что этот образ Тере — больной, бледной, исхудавшей и изможденной, сидящей в кресле в унылой квартире в забытом богом районе, в синем халате и изношенной ночной рубашке — навсегда вытеснит другие воспоминания о ней, и моя память заранее начала бороться против этой вопиющей несправедливости. Затем я молча повернулся и ушел.

Когда я вышел из дома Тере, на Ла-Фон-де-ла-Польвора стеной обрушился ливень.

Эта ночь и два следующих дня были для меня очень мучительными. Мне не хотелось звонить Тере или возвращаться в Ла-Фон-де-ла-Польвора, но я все же отправил ей несколько эсэмэсок. Сначала она мне отвечала. Я спрашивал ее, как она себя чувствовала и не нужно ли ей было что-нибудь, и Тере писала, что чувствует себя хорошо и ей ничего не нужно. Последнее сообщение от Тере было следующего содержания: «Я выздоровела, Гафитас. Врач выписал меня. Я уезжаю. Прощай». В ответном сообщении я поздравлял ее с выздоровлением и спрашивал, где она находилась и куда собиралась ехать, но Тере мне не ответила. Постепенно я успокоился, и тогда на смену тоске пришло другое, кисло-сладкое чувство: с одной стороны, я думал о том, что никогда больше не увижу Тере, это конец истории и все навсегда осталось в прошлом. А с другой стороны, утешал себя мыслью, что мне наконец открылась правда и все встало на свои места. Однако спокойствие длилось недолго. Однажды вечером, когда я решил выпить дома бокал перед сном, меня вдруг охватили сомнения. Я провел всю ночь в борьбе с ними и на следующее утро, едва войдя в свою контору, велел секретарше найти мне телефон инспектора Куэнки. Кажется, я вам говорил, что после лета 1978 года мы с инспектором периодически встречались.

— Да, вы упоминали. Я слышал это и от самого инспектора: он сказал, что после того лета потерял вас из виду на несколько лет, а потом вы снова стали встречаться, словно не были знакомы.

— Это правда. Мы притворялись, будто не знаем друг друга. Особенно часто виделись в тот период, когда Куэнка работал советником губернатора провинции по вопросам безопасности. В те годы между нами возникло нечто вроде дружбы, но даже тогда ни один из нас ни разу не упомянул прошлое — тем более то, что инспектор едва не отправил меня в тюрьму как члена банды Сарко. Потом мы снова перестали видеться, и недавно я узнал, что с некоторого времени он был начальником комиссариата аэропорта. И именно там, в аэропорту, его нашла мне в то утро моя секретарша. Когда я сказал инспектору, что мне нужно поговорить с ним, он лишь уточнил: «Это срочно?» «Для меня — да», — ответил я. Куэнка сказал, что утро у него полностью загружено, но мы могли встретиться во второй половине дня. Он предложил мне прийти к нему в кабинет в аэропорту. «Это личный вопрос, — объяснил я. — Было бы лучше обсудить его в другом месте». В трубке на несколько секунд повисло молчание, а потом я услышал: «Что ж, как хотите». Инспектор спросил, когда и где мы могли бы встретиться, и я сказал первое, что пришло в голову: в шесть часов на скамейке на площади Сан-Агусти.

Без четверти шесть я уже сидел в назначенном месте — на скамейке на площади Сан-Агусти, перед памятником генералу Альваресу Кастро и защитникам города. Вскоре появился инспектор Куэнка, тяжело дышавший, с перекинутым через руку пиджаком. Я поднялся, обменялся с ним рукопожатием, поблагодарил за то, что он согласился встретиться со мной, и предложил пойти выпить кофе в «Ройале». Инспектор устало опустился на скамейку, ослабил узел галстука и произнес: «Сначала скажите, о чем вы хотите со мной поговорить». Я сел рядом с ним и, не дав ему даже вздохнуть, произнес: «А вы разве не догадываетесь?» Все еще тяжело дыша, он посмотрел на меня иронично и одновременно подозрительно: «О Сарко?» Я кивнул.

Несмотря на возраст, вид у инспектора был крепкий, но почему-то своим лицом он показался мне похожим на грустную черепаху. Его взгляд был устремлен вперед — на статую генерала Альвареса де Кастро, или на клены, окружавшие центр площади, или на большие белые зонты, защищавшие от солнца террасы баров, или на аркады и кремовые фасады зданий, с рядами балкончиков из кованого железа. По щеке катилась капелька пота. «Что ж, — с видом человека, смирившегося с неизбежностью, промолвил Куэнка, когда наконец отдышался. — Думаю, рано или поздно это должно было случиться?» Положив пиджак себе на колени, он спросил: «Так что вы хотите узнать?» «Только одну вещь, — ответил я. — Кто тогда был доносчиком?» Инспектор Куэнка повернулся ко мне, вытирая ладонью каплю пота на щеке. «Вы ведь понимаете, что я имею в виду? — добавил я и, прежде чем он успел ответить, продолжил: — Вы ждали нас тогда снаружи со своими людьми. Знали, что мы совершим налет на банк. Значит, кто-то сообщил вам об этом. Кто?» Инспектор Куэнка, казалось, был раздосадован. «Зачем вы хотите это выяснить?» — спросил он. «Мне нужно это знать», — сказал я. «Зачем?» Инспектор Куэнка поморгал. «Я не скажу вам, — заявил он, покачав головой. — Это профессиональная тайна». «Да будет вам, инспектор, — усмехнулся я. — С тех пор минуло уже тридцать лет». «Это правда, — кивнул Куэнка. — И именно поэтому вам бы следовало забыть ту историю. У меня же навсегда остаются определенные обязательства, особенно перед людьми, которые мне доверились. Разве вы стали бы разглашать тайну своего клиента, даже если бы прошло тридцать лет, с тех пор как он вам ее доверил?» «Зачем эти уловки, инспектор? — возразил я. — Вы же понимаете, что тот случай не был обычным». «Вот именно, адвокат, уловки тут ни к чему, — ответил инспектор. — Вы тоже должны понимать, что обычных случаев вообще не бывает».

Мы замолчали. Я подождал несколько секунд и произнес: «Хорошо. Я не стану просить вас сообщить, кто это был. Только скажите «да» или «нет» Тере была доносчицей?» «Тере? — переспросил инспектор. — Какая Тере? Девушка Сарко?» С моего языка чуть не слетело, что она была не девушкой Сарко, а его сестрой, но я лишь кивнул. Инспектор Куэнка улыбнулся и разразился смехом. Впервые я видел его смеющимся: это был какой-то странный смех — веселый, молодой, исходивший от умудренного годами и лишенного иллюзий человека. «В чем дело?» — спросил я. «Ни в чем», — ответил инспектор. Теперь на его губах играла лишь едва заметная улыбка, и по его лицу уже не тек пот, хотя было жарко. Крупные, со вздувшимися венами руки по-прежнему лежали на коленях поверх сложенного пиджака. «Просто я не могу поверить, что вы говорите всерьез, — произнес он и спросил: — А ведь та девушка вам нравилась, верно?» Я покраснел: «Какое это имеет значение?» «Никакого, — пожал плечами Куэнка и добавил, имея в виду вас: — Я узнал об этом от журналиста, который собирается писать книгу о Сарко. Он сказал, что вы присоединились к банде Сарко из-за той девушки. Правда?» Я подтвердил, что это правда. Потом он поинтересовался: «А с чего вы взяли, что она была моим стукачом?» «Я не говорил, что она была вашим стукачом. Лишь спросил, она ли в тот раз донесла на нас». «Разве вы забыли, как обстояли дела в банде Сарко? Думаете, кто-то из вас осмелился бы донести? Вы бы сами решились на подобное? Помните, какой страх внушал вам Сарко?» «Я не боялся его, — заявил я. — Уважал, но не боялся». «Если кажется, будто вы не боялись его, то вы просто не осознавали этого — в отличие от прочих своих товарищей. А Сарко тогда был безбашенный. И, насколько мне известно, всегда являлся таким. Как кто-то из вас мог осмелиться совершить донос? А тем более та девушка из бараков? Вы ведь знаете лучше меня: она была предана Сарко как собака, и даже если бы ей стали вырывать ногти, то не выдала бы его».

Я подумал, что инспектор Куэнка прав. Понимал, что Тере не могла быть тем самым доносчиком, и следовало поговорить с инспектором и убедиться в этом. «У меня еще один вопрос», — сказал я. Инспектор Куэнка продолжал смотреть прямо перед собой, щурясь от солнца. Пиджак, лежавший на коленях, скрывал его живот. «Почему вы не задержали меня тогда, почему оставили на свободе?» Инспектор Куэнка догадался, что я имел в виду тот вечер, когда он приехал за мной в Колеру, и через пару секунд пробормотал: «Хороший вопрос». «И каков же ответ?» Куэнка помолчал немного и сказал, что не знает, каков ответ. Никогда больше в своей жизни он не отпускал виновного, и тогда даже пожалел о своем поступке, а потом пришел к выводу, что совершил его под влиянием ошибочных причин. «Как и лучшее, что я сделал в своей жизни», — добавил он.

Я подумал, что это шутка, но, заглянув ему в лицо, понял, что инспектор не шутит. Спросил, что он имел в виду. Куэнка принялся рассказывать о своей жизни. Сообщил, что родился не в Жироне, но жил тут почти сорок лет. Ему часто приходило в голову, что, если бы он не поселился в этом городе, его жизнь, вероятно, сложилась бы неудачно или, по крайней мере, была бы намного хуже, чем та, которую он прожил. «А знаете, почему я приехал сюда?» — произнес инспектор, поднял руку и указал куда-то в центр площади: «Из-за этого». Я проследил взглядом за его рукой и уточнил: «Из-за статуи?» «Из-за генерала Альвареса де Кастро, — ответил инспектор. — Из-за осады Жироны. Вы знаете, что есть роман Гальдоса, рассказывающий об этом?» «Конечно», — кивнул я. Он спросил, читал ли я книгу, и я ответил, что нет. «А я читал. Дважды. Первый раз — очень давно, когда мне было восемнадцать лет и я проходил практику в Мадриде, готовясь к работе инспектора. Книга произвела на меня сильное впечатление, показалась грандиозным романом о войне, а Альварес де Кастро — легендарным героем. Когда наступил момент выбирать место работы, я решил приехать сюда. Хотелось узнать этот город, славное место, где сражался Альварес де Кастро». Инспектор рассказал, что несколькими неделями ранее, разговаривая с вами о Сарко, упомянул этот роман Гальдоса, а потом решил перечитать его. «И знаете что? — Инспектор Куэнка снова повернулся ко мне. — У меня создалось впечатление, что это не роман о войне, а какая-то пародия на роман о войне — пошлое, жестокое и претенциозное произведение, помещенное в декорации города из папье-маше с жителями из папье-маше. А что касается Альвареса де Кастро, это отвратительный персонаж — психопат, способный пожертвовать жизнью тысяч людей ради удовлетворения своего патриотического тщеславия, чтобы не отдать французам заранее обреченный город. В общем, — заключил он, — закончив перечитывать роман, я вспомнил, как однажды видел по телевизору выступление одного профессора. Тот говорил, что книга подобна зеркалу и не человек читает книгу, а книга читает человека. Я согласился с ним. И еще сказал себе: черт возьми, лучшее в моей жизни произошло из-за заблуждения. Мне понравилась плохая книга, я счел злодея героем». Инспектор Куэнка замолчал и потом, не отводя от меня взгляда, спросил: «Что вы на это скажете?»

В тот момент я думал о том, что, возможно, не Тере солгала мне, а инспектор Куэнка. Вероятно, он рассказывал мне все это, желая увести от главной темы и не выдать человека, тридцать лет назад сыгравшего роль доносчика». Я хотел продолжать настаивать и просить инспектора ответить на мой вопрос, однако мне вспомнился наш последний разговор с Тере, и я понял, что это бессмысленно. «Ла-Фон», «Руфус» и китайский квартал перестали существовать несколько десятилетий назад, и мы с инспектором Куэнкой являлись будто двумя ископаемыми, оставшимися от той эпохи, — старый полицейский и бывший юный бандит, превратившийся в адвоката. Сидели на скамейке в вечерний час, как два пенсионера, и беседовали о давно ушедших временах, о том, чего никто в городе уже не помнил и что никому не было интересно. В общем, я решил смириться и не спрашивать больше. Я не знал, Тере ли говорила правду, а инспектор Куэнка лгал или наоборот. И поскольку я этого не знал, не мог знать и того, любила ли меня Тере или нет или она любила меня лишь периодически и на определенных условиях, тогда как Сарко она любила постоянно и безусловно. На самом деле я даже не знал, каковы были истинные чувства Тере к Сарко, потому что у меня не было никаких доказательств того, что они являлись братом и сестрой. Я не мог быть уверен, что Тере не солгала мне тогда в моем кабинете, открыв эту тайну, чтобы убедить меня помогать Сарко. Кроме того, даже если они действительно являлись братом и сестрой, я не мог быть уверен, что, узнав о связывавших их родственных узах, Тере стала любить Сарко по-другому, чем прежде. В общем, я не знал ничего. Ничего, за исключением того, что в данной истории никогда не прозвучат ответы на все вопросы. Я подумал о том, что, возможно, это не конец истории, со мной произошло еще не все, что должно было произойти, и, если Тере когда-нибудь вернется, я буду ждать ее.

Я кинул взгляд на инспектора Куэнку и понял, что, несмотря на его вид грустной черепахи и лишенного иллюзий старика, он был счастливым человеком. Мы сидели молча, подставив свои лица лучам вечернего солнца и наблюдая за городской суетой на площади Сан-Агусти, перед статуей генерала Альвареса де Кастро. Наконец я поднялся со скамейки и произнес: «Теперь вы согласитесь пойти выпить кофе?» Инспектор Куэнка широко раскрыл глаза, будто мой вопрос разбудил его, потом вздохнул, тоже встал и, когда мы двинулись через площадь в сторону «Ройаля», сказал: «Если не возражаете, давайте лучше выпьем пива».

Выражение признательности

Мой роман был бы невозможен без работ Франсиско Памплоны, и особенно Карлеса Монгилода, чье эссе «Двадцать пять лет и один день» стало одним из главных побудительным стимулов к его написанию. Кроме того, Кармен Бальсельс и Давид Труэба прочитали черновик и сделали ценные замечания. У Энтони Бивора я позаимствовал выражение, услышанное от него зимним вечером 2011 года, во время нашего совместного ужина. Мои книги, написанные за последние двадцать лет, и я сам многим обязаны Джорди Грасиа. Также я признателен следующим книгам: «К свободе» Хуана Хосе Морено Куэнки, «История Хулиана» Хуана Ф. Гамельи, «Кастильцы» Жорди Пунти, «Молодежная преступность 80-х. Кино, пресса и улица» нескольких авторов и «Воспоминания о китайском квартале» — неизданный текст Жерара Баге. Мне хотелось бы поблагодарить Жуана Боаду, Жозепа Антона Бофилля, Антони Канделу, Эмили Каулу, Жорди Каулу и Нарсиса Каулу, Жорди Короминаса, Марию Куэсту, Даниэля де Антонио, Томаса Фрауку, Пепе Герреро, Рамона Льоренте, Льоренса Марти, Пури Мену, Мариану Монтойа, Исабель Саламанья, Карлоса Собрино, Роберта Сотераса, Гильема Террибаса и Фернандо Веласко.

Примечания

1

От исп. zarco — голубоглазый. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

От исп. gafitas — очкарик.

(обратно)

3

От исп. gordo — толстый.

(обратно)

4

От исп. tio — чувак.

(обратно)

5

Мелкий наркоторговец в Испании.

(обратно)

6

Гашиш.

(обратно)

7

От исп. chino — китаец.

(обратно)

8

От исп. colilla — окурок.

(обратно)

9

Курортный город в провинции Жирона.

(обратно)

10

Псевдоним Долорес Ибаррури — испанской коммунистки.

(обратно)

Оглавление

Часть первая По ту сторону

Часть вторая По эту сторону

Эпилог Настоящая история Лян Шань По

Выражение признательности

*** Примечания ***