Монах и черногорская вила [Юрий Михайлович Лощиц] (fb2) читать онлайн

Юрий Лощиц Монах и черногорская вила

«СЛАВЯНСКИЕ СВЯТЦЫ»

(Три исторические повести)

Вот и ещё один мальчик появился на свет под звуки ружейной пальбы. Дали ему имя Раде, Радивой.

— Рады воину! Рады вою! — пытаюсь я перевести те ружейные звуки на язык человеческий и, кажется, слышу, как отдаётся весёлое эхо в горах, окружающих малые и небогатые Негуши.

Ружьё у юнака исправное, считают стрелки, если эхо от выстрела прозвучит в горах не менее четырёх раз. А кому посчастливилось иметь ружьё отличное, так и шесть раз отзовутся ему горы. Густое жертвенное воскурение синего дыма поплыло над жилищами — целая туча! И немудрено: ведь не один отец новорожденного стрелял. Стоило ему разрядить в воздух свой тяжёлый джевердан, как тут же, будто по команде, повыскакивало из жилищ всё взрослое мужское население Негушей, все со стволами в руках. Как тут не ликовать? — ещё одним ружьём пополнилось сегодня черногорское воинство!

Впрочем, можно и усомниться: а имела ли место канонада по случаю появления на свет мальчика Раде из рода Петровича, будущего теократического правителя Черногории, автора поэм «Свободиада», «Луч микрокосма», стихотворной героической драмы «Горный венец». Ведь он родился в 1813 году, а черногорцы в ту пору воевали против французов в Далмации. И, значит, воинов в Негушах была недостача, да и пороха тоже.

Но если хотя бы два-три выстрела прозвучало на тот час, многократно и бодро повторённых скалами и ущельями, то вот уже и вышла черногорская ружейная здравица, слышимая повсеместно — от волн голубого Ядрана до Косова поля, от стен древнего Скадра до боснийских мечетей:

— Рады воину! Рады вою!..

Владыка Пётр

Русский путешественник и учёный-славист Измаил Срезневский, посетивший Черногорию в июле 1841 года, поразился, глядя на одеяние здешних священников: одеваются точно так же, как и все остальные мужчины-черногорцы, «только риза накинута сверху». Под ризой же — куртка, короткие шаровары, чулки, опанки. За поясом — кинжал и пистолеты.

Впрочем, за два дня пребывания в здешних горах поражался он беспрерывно. Когда приблизились к Цетинье — крошечной столице этой страны, — путешественников ошеломил зловещий вид башни с торчащими шестами, на которых висели головы турок, убитых в недавних сражениях. Ещё в Вене Вук Караджич, любезно помогавший Срезневскому в усвоении народного языка и народной поэзии, предупредил русского гостя, что этот дикий обычай, перенятый черногорцами от своих врагов, соблюдается и по сей день. И всё-таки, одно дело, когда слышишь об этом в песнях или рассказах, и совсем другое, когда наяву видишь страшные, усохшие головы с оскаленными зубами.

Путники имели возможность оправиться от этого жуткого впечатления и заодно отдохнуть с дороги, благо их предупредили: владыка теперь почивает, устал после долгой праздничной службы, которая началась в монастыре ещё вчера вечером.

Когда Радивой проснулся — по привычке земляки часто звали его мирским именем, — гостей позвали в его покои.

«Можете представить мое изумление, — восклицает Срезневский в письме к матери, — когда я увидел епископа Петра Петровича Негоша в таком же черногорском костюме, только с бородой. Гигантского роста, красавец, молодой, он говорит по-русски, французски, немецки, итальянски, очень обходителен, умён в разговоре и с нами очень мил».

В «главной комнате» владыки гости подивились снова: тут стоял бильярд, на стенах висели ружья, отбитые у турок, кроме того, помещение было украшено четырьмя портретами — слегка пучеглазого Николая I, чуть капризного на вид Наполеона, ребячливого, будто только что нашалившего Байрона и хмурого, даже мрачноватого Георгия Чёрного, знаменитого вождя сербских повстанцев.

Владыка сразу отсоветовал гостям путешествовать по Черногории. Они ведь сами уже имели возможность убедиться, какая кругом нищета; с ночлегом в деревнях совсем худо; черногорец гостеприимен не менее, чем всякий иной славянин, но вряд ли его гостеприимство покажется им достаточным после европейских гостиниц. К тому же в эту пору года в пути вредны бывают испарения здешних болот.

И, похоже, они легко поддались уговорам. Самым красноречивым подтверждением грозящих в дороге неудобств была все та же страшная башня, видная в одном из окон, и они на неё непроизвольно раз от разу поглядывали.

На другой день в обратный путь отправились вместе с владыкой, у него в приморской Боке Которской оказались свои дела. «Картина чудесная: колокола звенят, выстрелы гремят и по три, по четыре раза повторяются горами, караван вьётся по тропинке и шумит; встречающиеся доверчиво глядят в лицо владыке и приветствуют его поклоном и поцелуем в свою руку».

В Негушах Петр Петрович пригласил Срезневского и его спутника Петра Ивановича Прейса в свой родительский дом. «Дом порядочный, но устроен по-мужицки, только больше и чище. В комнате собрались все, подали кофе, потом окорок, баранины, вина». Владыка усадил Срезневского и Прейса возле себя. Угощали гостей мать Радивоя и его сестра; отец владыки, восьмидесятилетний старик, остался в Цетинье. «Мать здоровая, добрая, простая женщина, глядящая на сына как на солнце; мы адресовались к ней с приветствием и по-христиански облобызались».

… А потом, уже у моря, в Боке Которской, отдохнув после утомительного спуска с черногорских крутизн, отправились вместе с владыкой на прогулку по набережной. И опять напоследок поразил их Пётр Негош. «Чем больше с ним говоришь, тем больше удивляешься ему как человеку и как правителю черногорцев. Говорит хорошо, умно, с чувством, с достоинством и без натяжки, и во всех словах видна любовь к народу так же, как и в обращении черногорская простота».

Жаль, не догадывались они тогда, что беседуют не только с духовным лицом, не только с гражданским правителем, господарем маленькой горной страны, но и с литератором, которому суждено будет стать одним из самых больших поэтов всего славянского мира.

Фильм о Негоше

В жарких волнах расплавленного, будто стекло, воздуха автобус мчал нас мимо серо-бурых каменных осыпей, мимо крутолобых холмов, усаженных по самый горизонт бесконечными рядами оливковых деревьев. Ряды эти веерообразно разворачивались, отчего хотелось дремать. Потом снова дыбились с той и другой стороны шоссе дикие скалы с кое-где уцепившимися за выступы пучками жёсткой травы. Время от времени по салону проходил помощник водителя и предлагал пассажирам сполоснуть руки лавандовым лосьоном.

Мой молчаливый сосед, кинооператор из Киева Вилен Калюта вдруг тронул меня за плечо:

— А знаешь, я иногда совершенно теряю представление о том, где мы находимся. Ну, какая, думаю, Турция? Это же самая настоящая Черногория!.. Моя любимая Черногория… Такие же скалы, растительность, цвет каменных осыпей.

«Вот, отдыхал человек в Черногории, — подумал я не без легкой зависти, — и, наверное, не знает даже, что в этой земле был написан «Горный венец».

— А что ты там делал-то, в Черногории, Виля?

— Как что? Снимали заказной фильм… О Петре Петровиче Негоше…

Теперь уже моя очередь была тормошить его за плечо.

— Виля, и ты молчал до сих пор? Ты снимал фильм о Негоше и молчишь! Как? Когда?.. Где он, твой фильм? Разве он у нас шёл в прокате?

— Я же говорю, заказной, — встрепенулся Калюта, поражённый, кажется, тем, что кто-то ещё в автобусе, кроме него, знает это имя: Негош. — Мы снимали по заказу черногорцев. С Юрой Ильенко. А в нашем прокате он не пошёл.

— Почему?

— Откуда я знаю, почему, — эта тема явно была ему неинтересна. — Ах, если б ты знал, что за страна Черногория! Вся Сербия была под турками, а черногорцы дрались пятьсот лет подряд и не пустили к себе турок. Какие люди! Самый свободолюбивый народ на целом свете, самые выносливые воины, самые меткие стрелки… А как они любят петь! Они могут петь сутками… Я уже через неделю понимал всё, что они говорят… Помга Бог! Добра ти среча!.. А до чего гостеприимны!.. Еси ли здрав и еси ли рад гостима? — Здрав сам, а гостима увиек рад… Черногорец — воин с головы до пят. Вазда му е рука на оружью… Вазда, значит, всегда. Шала на страну, значит, шутки в сторону, я се не шалим, ту шале нема. Ах, Черногория!.. Ах, весела ми майка!..

И он ещё долго не мог успокоиться; то говорил, что черногорцы ведут свою историю от битвы на Косовом поле, когда войско сербского князя Лазаря было разгромлено турками и только малый отряд уцелел и укрылся на Чёрной горе, положив начало народу; то вспоминал черногорские приветствия, изречения, какие-то обрывки из разговоров, песен; то вздыхал и как-то пристанывал, жмурился; и вот-вот готов был, кажется, расплакаться, так обуревали его эти воспоминания о блаженном времени, проведенном рядом с черногорцами.

За окнами между тем горы сменились равниной, в остывающих к вечеру полях замелькали цветастые одежды женщин, взмахивающих тяпками. Будто кто разбросал по земле пригоршни цветов.

И, глядя на эти ухоженные поля, на эту мирно трудящуюся Турцию, невозможно было вообразить, что когда-то сыны этих гор и долин наводили ужас на сербских и болгарских детей, на всю подневольную райю Балкан, где только Черногория оставалась свободной.

Дуэль с учителем

Мальчиком Раде, как и положено, ходил в подпасках, потом в пастухах. Он знал наизусть все тропы по склонам горы Ловчен, самой высокой в его краю. Здесь состязался со своими сверстниками; кто дальше забросит камень, кто резвее прыгнет с места или с разбегу, кто дольше удержится за гриву злого коня, кто самый меткий в стрельбе из тяжёлых отцовых джеверданов. Здесь жадно слушал он рассказы про белых дев — черногорских вил, живущих в пещерах Ловчена. Вилы — суровые вещуньи, обитают при реках, ручьях и в горах, кричат громким голосом, предупреждая своих побратимов-юнаков о грозящей им беде или предрекая погибель тем, кто не считается с их советами.

Сам он, сколько ни бродил мимо пещер, никогда не встречал вилу наяву, да и испугался бы такой встречи. Зато с весны до осени каждый день мог наблюдать летающих туда-сюда вилиных коников — стрекоз.

Отсюда, с Ловчена, видна была ему вся Черногория: солнце каждое утро поднималось со стороны загороженного скалами Косова поля, а садилось в море, даже за море, туда, где живут латины, и опять сияла над Ловченом звездная псалтырь, испещрённая торжественными и вселяющими смятение письменами. Да, Черногория отгорожена от иных земель утёсами и морем, но зато ближе всех вознесена к небу, так близко, что голова чуть кружится от созерцания его несметных богатств.

И такова доля любого черногорца — он и нищ и богат сразу. Взять хотя бы Негуши. Жалкое, забытое Богом селение, каждый с этим согласится. Но род Негошей, к которому принадлежит Раде, уже больше ста лет держит над Черногорией два скипетра — государственный и церковный. Первым в этой чреде был митрополит Данило, правивший страной в конце семнадцатого века и очистивший её от потурченцев, которые крест своих отцов сменили на стамбульскую луну. А последним — нынешний владыка Пётр, родной дядя Радивоя. Этого человека земляки при жизни почитают за святого — за его мудрость и доброту, за бесстрашие в войнах против турок и французов.

А вот Раде, несмотря на такое родство, пасёт овец своего отца, как и другие мальчишки, потому что черногорцу не пристало стыдиться ни бедности, ни любого труда.

Правда, подошла пора, и дядя отдал его учиться родному языку, а заодно и итальянскому, в Боку Которскую. Потом подростку велено было явиться в Цетинье, и он стал заниматься здесь у дядиного секретаря Симы Милутиновича, про которого говорили, что он поэт, но не могли объяснить, что это значит.

Впрочем, подростки сами обо всём быстро догадались. Когда они смотрели на Симу Милутиновича, когда слушали его речи, они просто задыхались от жара этих речей и поневоле у них приоткрывались рты.

— Какого дьявола завтрашним юнакам сидеть в каменных стенах! — хмурился, сверкал очами Сима. — Лучшая для вас школа — горы, вольная воля! В горы нужно идти только на босу ногу. Что такое? В кровь расцарапаны ступни? Эка беда! Может, вы еще в обморок упадёте при виде двух-трех капель крови на острых камнях! И кто поверит, что вам не хватает воздуха при быстрой ходьбе наверх. Вон его, воздуха, сколько вокруг! И шапки незачем нахлобучивать на голову, не басурмане же мы. Или боитесь, что у вас мозги от солнца растопятся, как сало?.. Словом, что касается выносливости, запомним хотя бы вот что. Сократ, призванный на войну, несколько часов шёл босым по замёрзшему озеру. На севере люди спят, зарывшись в сугробы. Байрон переплывал расстояние вполовину Ядранского моря. Суворов провёл целую армию русских через альпийские льды и одолел Чёртов мост, по которому даже кошка боится пробежать… Вы ведь знаете эту пословицу: в горах растут герои, а в долинах — тыквы. Сербия и Черногория — колыбель героев. Лгуну, который скажет противное, пожелаем встретиться на том свете с самим Милошем Обиличем… Даже изнеженный лежанием на восточных диванах немецкий поэт Гёте, услышав песни о наших юнаках и гайдуках, пожелал перевести что-нибудь с сербского на немецкий. Сербские песни знают уже и в России. Кто самый большой у них поэт? Конечно, Александр Пушкин. Когда сам я жил в Одессе, Пушкин тоже там жил и тоже наведывался часто к Ризничам. Между прочим, Ризнич дал мне тогда деньги на издание поэмы «Сербиада»… Но возвратимся к теме выносливости. Итак, нужно научиться отлично прыгать по горам, лихо скакать верхом, не боясь круч и горных речек, метко стрелять по летящим предметам, например, по этому вот лимону, чтобы от него только брызги на камнях остались. Нужно запомнить как можно больше песен о героях старой и нынешней Черногории, о великих юнаках Сербской земли. И самым толковым учеником будет тот, кто не только сумеет спеть всем известное, но и своё, новое сочинит так, что не отличить будет от старого. Но кто сочинит такое новое, что способно потягаться силой со старыми песнями, про того мы скажем: это — поэт…

Раде оказался способным учеником — и в прыжках, и в стрельбе, и в обращении с лошадьми. Однажды он, правда, свалился с коня на скаку и крепко побился, но верховую езду и после этого случая не забросил (позже многие говорили, что именно это неудачное падение послужило причиной болезни, так неожиданно сведшей молодого владыку в могилу).

Настойчивей других учеников внимал Раде песням гусляров и так усвоил их искусство, что сам сочинил позже несколько песен, которые никто не мог отличить от народных. Наконец, начал он сочинять и своё, совсем новое для черногорского слуха, и при первых же шагах легко обошёл учителя. Сима Милутинович пробудил в подростке вулканическую стихию дарования и отошёл, смущённый, в сторону, как только эта сила дала о себе знать.

Рассказывают: как-то Сима и Раде заспорили о геройстве. Подросток горячо доказывал, что по всей Сербии теперь не сыскать героев, подобных черногорцам. Вспыхнул и учитель: пусть он и последний из сербов, но готов выйти на поединок с самым храбрым из черногорцев. С этими словами раздражённый Сима хлопнул дверью и покинул комнату. Через несколько минут Раде чуть не силком затащил его обратно, запер дверь на ключ и показал на два пистолета. Милутинович побледнел. Нет, он ни за что не станет стрелять в отпрыска Негошей. Наконец, видя упрямство и гнев Раде, тоже рассердился, стал спиной к стене, распахнул грудь.

— Стреляй в меня!

— А думаешь, не выстрелю?! — Раде схватил пистолет и нажал на курок. Звук был слабый, пуля даже не долетела.

— Бери другой. В этот ты от испуга недосыпал пороху.

Ещё выстрел, и снова недолёт. Тут Раде, не в силах больше притворяться, бросился к учителю, обнял и расцеловал его.

— Я нарочно так зарядил, чтобы убедиться, что ты до конца сохранишь мужество.

То был век дуэлей, век особых понятий о мужской чести и храбрости. И учитель, и ученик поступили, как сыновья своего века.

Мог ли я предположить, что в наши дни в немецкой деревне на юге Саксонии познакомлюсь с одним из, может быть, самых убеждённых и последовательных славянофилов двадцатого столетия? Пусть он не немец, а лужицкий серб, сын самого малочисленного из славянских народов, не имеющего даже собственной государственности, живущего на территории ГДР, но своего славянофильства нисколько не стесняется, осознаёт его как безусловное достоинство: более того, он искренне удивляется, узнав, что есть ещё, оказывается, в Советском Союзе учёные и публицисты, которые славянофилов боятся, как чёрт ладана.

Старейший лужицкий художник и писатель Мерчин Новак-Нехорнский знаменит не только в своём народе, почитаем не только в Германии, его ценят поляки, чехи, сербы, македонцы, словаки, хорваты. Обо всём этом я знал ещё до встречи с ним. Но лишь в его деревенской мастерской, разглядывая библиотеку хозяина, убедился в том, насколько глубоки и прочны его творческие связи со всем славянским миром. Но особенно возлюбил он югославян, о чём свидетельствует его давнишняя книга «В царстве Душана Сильного».

Листаю дополненное переиздание этой книги, глаза натыкаются на главу «По следам поэта богатырской страны». Да это же — о Петре Петровиче Негоше! Удивительно всё же, до чего тесен и един многоликий славянский мир, до чего многочисленны, пусть и мало кому видны со стороны, связующие этот мир культурные скрепы. И вот, читая страницы лужицкого путешественника, поневоле вновь испытываю чувство лёгкой, родственной восхищению зависти, какое уже испытывал не раз, читая «Путевые письма» Измаила Срезневского или «Четыре месяца в Черногории» Егора Ковалевского, или «Путешествие в Черногорию» Александра Попова. Или тоже до революции вышедшие книги П. А. Лаврова и П. А. Ровинского, в которых видные наши слависты знакомят русского читателя с биографией Петра Негоша. Они там были, они дышали воздухом Ловчена, одни из них ещё застали в живых самого поэта-монаха, другие беседовали со стариками, которые помнили своего владыку.

Как волнуют книги путешествий и книги встреч! Как бы и я сам хотел когда-нибудь хоть краем глаза увидеть заповедную Черногорию, поглядеть на русские книги из личной библиотеки величайшего югославянского поэта, услышать, как звучат гусли, как поют гусляры в Негушах или Никшиче, поглядеть на легендарное Скадарское озеро, подойти к пещере, которая при резких порывах ветра с моря начинает стенать, будто там и вправду обитает негодующая на кого-то вила…

В Россию

Первое из двух пребываний Петра Петровича Негоша в России относится к лету — осени 1833 года. Тремя годами раньше, по завещанию скоропостижно скончавшегося черногорского владыки Петра, семнадцатилетний Раде при великом стечении народа был провозглашён на цетиньской площади новым гражданским и церковным властелином земли. Юношу постригли в монахи, а вскоре произвели в архимандриты, дали ему новое имя: Пётр II Петрович. С этим именем Раде Томов из рода Негошей навсегда войдет в историю.

За посвящением в епископский чин, положенный главе черногорской церкви, ему надлежало прибыть в Россию.

И вот он в Петербурге, в стране, которая ещё со времён Петра I неизменно покровительствует маленькой единоверной славянской землице Черногории. Высокому гостю отводят квартиру в Александро-Невской лавре. На литургии в Казанском соборе во время его рукоположения в епископы соблаговолил присутствовать сам русский государь. Петра Негоша знакомят с виднейшими петербургскими сановниками, дипломатами, деятелями церкви. Помимо государственной субсидии, он получает немало личных денежных пожертвований в пользу Черногории. Этот «высокий как копьё» красавец-монах не догадывается даже, как много его прибытие возбудило разговоров в салонах столицы, особенно среди падких на все экзотическое великосветских дам. Монтенегро… Черногория… Эти слова у всех на устах. Черногорцы не подпустили к себе даже самого Буонапарте… Не зря о них говорят как о самом храбром народе в мире. И самом жестоком… Разве вы не слышали, что этот восхитительный монах носит под рясой кинжал?..

Впрочем, он и сам то и дело пребывает в восхищении — от обилия и яркости впечатлений. В письме Вуку Караджичу в Вену говорит, что ошеломлён «пространством города, симметрией улиц, величественностью строений, архитектурным искусством дворцов, храмов, памятников…».

Он много покупает русских книг, много читает. «У меня есть и Гомер, — сообщает тому же Караджичу, — переведенный на русский язык Гнедичем». И добавляет: «А сербский Гомер — в народной поэзии».

Он встречается со здешними сербами, находящимися на русской службе. Узнав о том, что в Петербург прибыл черногорский владыка, его приезжает приветствовать делегация малороссийских сербов — их предки ещё в прошлом веке поселились на постоянное жительство в землях Украины.

Нет нужды восстанавливать здесь во всех подробностях картину пребывания Негоша в городе на Неве. Имеет смысл сосредоточиться лишь на одной теме.

Известно, что весной 1833 года, незадолго до приезда юного черногорца в Россию, Пушкин с семьёй оставил зимнюю свою петербургскую квартиру и переехал на дачу на Чёрную речку, откуда ежедневно ходил пешком в город, чтобы работать в архиве. А во второй половине августа этого же года он покинет столицу и отправится на Волгу и в Заволжье — собирать материалы для своего исторического исследования о Пугачёве.

Хотя в бумагах Пушкина не сохранилось ни одного упоминания о приезде в Петербург теократического правителя Черногории, невозможно допустить, чтобы в эти месяцы Пушкин совершенно ничего не узнал, не услышал о Петре Петровиче Негоше. Странно, но, кажется, никто из пушкинистов не собрался до сих пор сопоставить два соседствующих события: торжественный акт рукоположения в Петербурге черногорского правителя и начало работы Пушкина осенью того же 1833 года над «Песнями западных славян», в том числе над стихотворным сюжетом «Бонапарт и черногорцы».

Да, у Пушкина, безусловно, было сразу несколько причин для того, чтобы приняться наконец за стихотворный цикл, посвящённый сербам и черногорцам. Эти причины хорошо известны: «Гюзла» Проспера Мериме; обстановка творческого состязания с теми, кто уже писал или тоже собирался писать на славянскую тему — с Востоковым, Мицкевичем, Венелиным; наконец, постоянно углубляющееся в течение многих лет знакомство поэта с сербскими и черногорскими народными песнями из сборников Вука Караджича…

А тут ещё и явление во плоти настоящего черногорца, теократического правителя маленькой неприступной страны, певца, знающего на память десятки эпических сказаний своего народа…

Но что сам Негош? В его бумагах, относящихся к той первой поездке в Россию, кажется, тоже нет ни строчки о Пушкине. Но, покидая берега Невы осенью 1833 года, он увозит с собой сильнейшее впечатление о поэзии Пушкина, впечатление, которое станет пожизненным спутником, частью его поэтического естества.

Поэт

Вторая поездка Петра Негоша в Россию так решительно не походила на первую. Вынужденный покинуть голодную, истерзанную недородом, налогами, турецкими набегами Черногорию тайком, без согласования с русским консулом в Дубровнике, вынужденный затем унизительно долго дожидаться в Вене визы на въезд в Россию, вынужденный, наконец, несколько недель томиться в Пскове, пока официальный Петербург составит своё мнение о наплодившихся вокруг имени черногорского владыки политических сплетнях, Пётр Негош, пользуясь первым же удобным случаем, спешит из Пскова в Святогорский монастырь, чтобы отслужить панихиду у могилы любимого поэта.

Он неутешен. Всё, что он сделал у себя на родине в память о русском гении, такая малость сравнительно с тем, что ему хотелось бы сделать. Да, он откроет свой сборник народных песен «Зерцало сербское» стихотворным посвящением «Тени Александра Пушкина». Да, в цетиньском альманахе «Горлица» будут перепечатаны два пушкинских стихотворения из «Песен западных славян» — «Бонапарт и черногорцы» и «Песня о Георгии Чёрном». Да, он переведет несколько отрывков из «Слова о полку Игореве» — древнерусской поэмы, которая, знает он, была предметом особой любви Пушкина, его неустанных филологических разысканий.

Но двух поэтов связывает неизмеримо большее: любовь ко всему славянству, к сокровищам народной поэзии; верность героическому началу жизни; взгляды на поэта, как на существо, вдохновлённое свыше:

Подлинный поэт не может прожить отражённым светом, пусть и исходящим от гения. Но как заговорить о поэтической личности самого Петра Негоша? Такое сегодня — дело почти невозможное, Негош-поэт слишком мало известен современному русскому читателю. Правда, у нас имеется (в давнишнем переводе М. Зенкевича, в новых переводах А.Шатилова и Ю.Кузнецова) его самое знаменитое произведение — «Горный венец». Но это то же самое, как если бы мы знали Пушкина только по «Евгению Онегину», не имея совершенно никакого понятия ни о его лирике, ни о поэмах, ни о «Борисе Годунове», ни о переписке, наконец. Кто бы взялся внушить и самому доверчивому читателю, что такой вот «неизвестный» Пушкин не менее гениален, чем автор «Онегина»?

А как внушить читателю, что Негош — создатель эпической поэмы «Свободиада», фантастической поэмы «Луч микрокосма», стихотворной исторической драмы «Степан Малый», автор больших и малых лирических стихотворений, таких, например, как «Черногорец в плену у вилы», — что этот Негош если не превосходит автора «Горного венца», то разнообразнейше его дополняет?

Не возьмусь, вослед дореволюционному биографу Негоша П. А. Лаврову, подробно пересказывать, за неимением до сих пор стихотворного перевода, содержание «Черногорца в плену у вилы». Сюжет вроде бы прост: юный поэт, увлекаемый вилой на гору Ловчен, оказывается внутри пещеры и становится зрителем грандиозного исторического действа, в котором перед его глазами проходят трагические судьбы создателей древнего сербского государства, а затем и деяния новейших вождей и героев, в том числе «сербского Марса» — Георгия Чёрного… Вила — мифическое существо сербского эпоса. Но, в отличие от певцов-гусляров, Негош в своей Виле-посестриме видит, скорее всего, музу — спутницу поэта, помогающую ему заглянуть в иные века, заново пережить самые грозные часы в истории многострадального народа.

Не эта ли муза подвигла его и на создание «Свободиады»? В десяти песнях эпической поэмы он последовательно восстанавливает кровавую летопись борьбы черногорцев против Стамбула в XVIII веке. Но начинает рассказ всё же с XIV столетия, с Косовской битвы, потому что черногорцы, напомним, считают себя, как и все сербы, родом с Косова поля. Оттуда — счёт их унижений и славы. Вот как об этом в добросовестном лавровском подстрочнике-пересказе: «Сербское царство погибло на Косовом поле, но слава и доблесть проявились во всем блеске; тому свидетелем кровавый меч Обилича, который заставил Амурата испить на Косовом поле горькую чашу смерти».

Ещё труднее дать понятие о содержании также, увы, не переведенного у нас «Луча микрокосма». Поэма написана в середине сороковых годов, в пасмурные для поэта времена разочарования в делах государственных, когда ему порой казалось, что многолетние труды — устройство в деревнях складов и магазинов, прокладка дорог, укрепление границ, попытки примирения с соседями-мусульманами, создание типографии в Цетинье, заботы о просвещении детей, — всё идет прахом. Словно во сне видит свои дела человек, и все эти дела несовершенны, как он сам. Смешны его порывания к земному счастью, потому что нет ничего более зыбкого, ненадёжного. «С какой стороны ни посмотри на человека, как хочешь суди о человеке, человек один другому самая великая загадка». И всё же, всё же! «Человек, избранное создание Творца! Если восток рождает светлое солнце, если земля не призрак, то душа человеческая бессмертна, человек искра в тленной пылинке, луч света, объятый тьмой!»

В «Луче микрокосма» позднее обнаружили влияние «Потерянного рая» Мильтона и осмысление опыта новейшей европейской поэзии с её космическим визионерством. Но всё же поэму эту мог написать только черногорец. Только человек, которому космос открывался ежедневно — не в виде умозрения, мыслительной головоломки или математической схемы, а лицом к лицу, глаза в глаза, когда поэт остаётся один на один с этой беспокойно сверлящей душу безмерностью звёздного неба, говорящего то ли о Боге, то ли о хаосе.

И «Горным венцом» своим он тоже обязан был Ловчену (где частично и происходит действие драматической поэмы), обязан черногорским своим вилам, покровительницам воинов и певцов. События разворачиваются в конце XVII века, когда Черногорией правил предок поэта, первый владыка из рода Негошей — Данило. Тяжелейшее испытание выпало на долю молодого Данилы. В его земле прочно обосновались потурченцы — единоплеменники, перешедшие в ислам. Даже в самом Цетинье маячат уже минареты, и, кажется, последняя на Балканах пядь свободной от ига земли обречена. Данило, как и все его единоверцы, с ужасом думает о возможности позорного исхода многовековой борьбы за свободу. Но его христианская совесть противится и тому, что предлагают народные вожаки. Нельзя ненавистью отвечать на ненависть, это измена заветам Христа. И лишь тогда, когда изгнание потурченцев начинается стихийно, то есть как бы по верховной воле, а не по человеческому наущению, Данило твёрдо благословляет народ на борьбу. О труднейшем, поистине мучительном пути владыки к такому решению, о драме его совести, может быть, лучше всего скажет следующий монолог:

Не только «Горный венец», все творения Петра Негоша должны когда-нибудь зазвучать по-русски!

И ещё одна страничка его поэзии. Самая, быть может, неожиданная, трогательная и сокровенная.

Личный секретарь владыки в воспоминаниях о своём господине рассказал, что в 1848 году, когда они находились в Боке Которской, произошёл следующий случай: «Владыка, по обычаю своему, сидя в своей комнате, читал или писал что-нибудь; а в другом доме (через узкую улицу) была девушка, которая из любопытства или почему-либо другому заглядывалась на владыку: по всем вероятиям, владыка ей нравился; да и было поистине на что заглядеться, потому что владыка был красивейший из людей. И так она часто бросала свой взгляд на владыку, а этот — ещё в молодых годах и в полной силе, не пренебрегал этими умильными взглядами. В такие сладкие минуты, когда природа берёт верх надо всем, когда человеком овладевает чувство, а поэтическое вдохновение летит по высотам, — владыка, этот поэт, написал песню любви. Эту песню владыка постоянно носил за поясом и, когда воротились в Цетинье, прочитал её однажды своему адъютанту (Медаковичу). Песня эта отличалась от всех его песен; она представляла живую силу любви; в ней были все прелести и очарования, и она должна быть названа венцом его поэзии. Адъютант стал просить, чтобы он ему дал; а он улыбнулся и говорит: «Зачем тебе дать. Может быть, ты напечатаешь её в журнале?» — Она заслуживает быть напечатанною, где бы ни было, — ответил я. — «А как бы то было; владыка пишет песни любви? — Не дам». Опять адъютант просит, чтобы дать ему переписать, а владыка на то: «Нетьешь да дьяволю!» Смеясь, свернул песню и опять засунул её за пояс. Неизвестно, что он сделал с нею после, а по всем вероятиям, сжег».

Личный секретарь всё же ошибся: после смерти поэта стихотворение было обнаружено в личных его бумагах и опубликовано.

Стар и млад знают в Черногории, по всей Сербии это имя: Пётр Негош. Стар и млад знают наизусть его стихи и песни. Ни одна беседа не обходится, чтобы не прозвучали строки из «Горного венца», давно ставшие народными пословицами. В Цетинье стоит монастырь, в котором он жил, долгие зимние вечера коротал в кругу воевод, сельских старост, бродячих певцов, слушая рассказы о самых искусных ружейных стрелках, о пограничных стычках с арнаутами или босняками… Современники не знали толком, отчего всё же он заболел весной 1850 года, тридцати семи лет от роду. Одни настаивали на том, что болезнь была следствием злосчастного падения мальчика Раде с лошади. Ходил слух, что смерть последовала в итоге медленного отравления владыки. Третьи считали, что виной всему чахотка. Старый служка владыки, один из его «сенаторов», Новица Церович рассказывал, что однажды во время игры на биллиарде Пётр Петрович закашлялся, кровь показалась на губах, да так сильно полилась, что тот вынужден был лечь в постель. Врач, прибывший из Боки Которской, не нашёл лучшего средства, как прибегнуть к кровопусканию. И это ещё больше подорвало здоровье владыки.

Напоследок сложилось и такое мнение: причину смерти нужно искать в чисто нравственных переживаниях владыки, в семнадцать лет принявшего на себя такое тяжкое бремя двойной власти. А какие великие труды нужно подразумевать за его по наружности лёгким и стремительным восхождением на вершины европейской поэзии? Ведь он шёл почти без посторонней помощи, почти наугад. И вышел, не сбившись.

Он умер на мирном одре 19 октября 1851 года. Стали вспоминать и с удивлением обнаружили, что в этот именно день двадцать один год назад он сделался черногорским правителем. И что только не вспомнилось у его изголовья. И юнацкая его храбрость: семь лет назад он оказался под выстрелами во время боя черногорцев за остров Лесандру. Какой-то из своих воинов подошёл к владыке, чтобы, как положено, поцеловать у него руку.

Пётр Петрович обернулся на голос, и тут ядро, пролетев мимо него, наповал убило подошедшего черногорца… И о неколебимой его верности православию вспоминали: будучи проездом в Риме, владыка отказался встретиться с папой и целовать знаменитую католическую реликвию — вериги апостола Петра: черногорцы, сказал он, никогда цепи не целуют, а рождены, чтобы рвать их. И о том вспомнили, что любил он шутку: на первой книжке, изданной в цетиньской типографии, стояла надпись «просмотрено и допущено к печати цензором Драго Драговичем»; на самом-то деле никакого такого цензора в Цетинье не водилось, а имя Драго Драгович означало, как объяснял сам владыка, «пиши, што ти е драго».

После его смерти неделями лил беспрестанный осенний дождь, это помешало отнести его гроб на Ловчен. Просьба владыки была выполнена лишь спустя четыре года. Присутствующих умилило, что из Негушей приехал верхом столетний отец Раде и что, когда гроб извлекли из земли и приоткрыли, старик приблизился и поцеловал руку своего сына и своего владыки. Руку, написавшую «Горный венец».

Гусляр

Среди ночи разбудила меня пушечная канонада. И хотя в тот же почти миг я сообразил, что это не пальба, а просто гроза идёт в горах, ощущение её сходства с лихорадочным артобстрелом никак не покидало.

Нет, про такое не скажешь: просто гроза. По крайней мере, нашему российскому небу неведома подобная частота громовых ударов. Они так плотно сбиты в невидимые обоймы, что производят впечатление захлебывающихся очередей… Так длилось минуту, две или больше, и тут я снова задремал, легко ушёл в какую-то густую и тёплую тишину, как бывает лишь в детстве, когда ты переполнен счастьем…

Это ли не счастье?! Да я же наконец в Черногории, в Цетинье! Многолетняя мечта моя всё же сбылась, хотя ещё несколько дней назад не было ясно, удастся ли выбраться сюда, на родину поэта; но вот — живу в пяти минутах ходьбы от его дома.

Вчера утром мы ездили на Ловчен, поднимались пешком на самую вершину горы, к мавзолею поэта, и спутник мой просил обратить внимание на чуть вогнутую, искривлённую плиту пешеходной дорожки, ведущей от мавзолея к смотровой площадке на северной кромке горы: это, пояснил он, молния ударила, а вот ещё и ещё следы ударов; когда над Ловченом бушует гроза, в Цетинье насчитывают до пятидесяти разрядов в минуту…

И я вспомнил старую черногорскую легенду: пролетал над этими местами творец неба и земли, и вот заплечная сума, в которой у него имелись все необходимые материалы для земного устроения, вдруг прохудилась, и просыпалась из неё груда камней; весь запас, необходимый для сооружения гор, сгрудился оттого в одном месте, в том самом, которое и зовется теперь Черногорией… Может быть, свирепые ночные грозы над Ловченом — всего лишь слабый отзвук того допотопного грохота от падающих с неба камней? Или молнии устремляются сюда пучками, чтобы озарить в ночи последнее пристанище поэта, воспевшего чудотворный огненный космос?..

Над Ловченом вчера стояло солнце, уже не очень яркое, лучи его не в силах были разогнать мглу, что с утра заволокла море; но небольшой отрог Которского залива был всё же отсюда виден; и видны были далеко внизу игрушечные красные черепицы Негушей, родного села поэта; и в малой котловине справа от Негушей проступали крошечные кварталы и улицы Цетинье; бывшая столица Черногории напоминала добротно слаженное гнездо горной птицы.

Свежий ветер овевал гору, шевелил пучки трав на её откосах. Маленькие, подобные букашкам автомобили изредка сновали внизу, на полузакрытых кустарником серпантинах. Мои цетиньские спутники невозмутимо ждали меня внизу, на открытой веранде, и виду не показывая, что у них могут быть сегодня иные, более важные дела, и если бы не они, я бы, конечно, ещё остался тут на час, а то и на два-три, чтобы всё так же озираться и смотреть — то в сторону Герцеговины, то в противоположную сторону, где при лучшей погоде, может быть, ещё удастся разглядеть мне сизую спину моря. И так, пожалуй, не скучал бы и до вечера, а затем и до звёзд, при свете которых здесь когда-то вели свои разговоры юнаки «Горного венца».

Но мои спутники оказались, конечно же, мудрее меня. Уж они-то знали, что Ловчен противопоказан новичку в больших количествах, что Ловчен нужно открывать постепенно, не покушаясь чересчур на вечный покой поэта, безмолвно собеседующего тут с ветром, солнцем, звёздами и громами.

Внизу, в Цетинье, Павле Джонович, поэт, он же директор музея Петра Негоша, повёл меня к своим приятелям, обещая показать замечательное произведение современного народного искусства — яворовые гусли. Я многократно уже видел в Сербии разные гусли, чаще всего старинные, потемневшие от времени, и чаще в музеях их видел, чем в домах. Но эти, правда, были вырезаны и слажены на славу. Чело гуслей украшал светло-яворовый орёл, государь высоты, символ свободы и гор. На лицевой стороне инструмента мастер разместил рельефные портреты Вука Караджича, Милоша Обилича и Петра Негоша, а на дне гуслей вырезал герб Югославии и могилу Негоша на Ловчене. Смычок-гудало был, как обычно, исполнен в виде прихотливо перевившейся змеи.

И всё же инструмент, даже такой прекрасный, мёртв, пока к нему не прикоснутся пальцы гусляра.

Тут и появился маленький, плотный, как медвежонок, Джордже Вуйович, поэт и певец. Узнав, что слушать его будет гость из России, он стал метать на своих друзей свирепые взгляды: почему не предупредили заранее, он бы надел, как положено, старинный черногорский костюм, а не заявился сюда в джинсах и рабочей рубашке.

Всё же его уговорили петь. Джордже скорбно потупил глаза, его лицо, обрамлённое густой чёрной шевелюрой, усами и бородой, покрылось испариной. Он побледнел и замкнулся. Змея-гудало принялась терзать тугую струну.

Мы приготовились к долгому, может быть, на полчаса, слушанию черногорской эпической песни. Наконец он запел, громко, едва ли не навзрыд. Но что такое? Вдруг, всего после нескольких строк песни наш Джордже встаёт с сиденья, невозмутимо откладывает в сторону гусли и смычок и, набрав побольше воздуху в грудь, принимается декламировать по-русски строфы из пушкинских «Песен западных славян»:

Мы были все растроганы от неожиданности, но Джордже, кажется, больше всех нас. В глазах его сверкнули слёзы, те самые «грозные слёзы», о которых поют в своих старых песнях сербы и черногорцы. Он громко приложил ладонь к левой стороне груди:

— Я — русский човек!.. Да-да, я — русский човек… Ти ещьо жива, моя старушка, жив и я, привьет тебье, привьет… Да, я — русский човек!..

— Джордже, ну, какой же ты русский? Ты же наш, черногорец, — попытался кто-то из присутствующих успокоить взволнованного поэта.

— Нет! — отмёл он властным жестом этот слабый довод. — Слышите, я русский човек!

— Ну, конечно, Джордже, дорогой, — сказал я, поднимаясь, чтобы обнять поэта. — Ты — русский человек! Разве можно в этом сомневаться?.. Но теперь остаётся и вам всем принять меня в черногорцы…

1989

Оглавление

Владыка Пётр

Фильм о Негоше

Дуэль с учителем

В Россию

href=#t5> Поэт

Гусляр