Тысяча и одна ночь. В 12 томах [Автор неизвестен - Народные сказки] (fb2) читать онлайн

ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ ТОМ VIII

СОВЕТ ВЕСЕЛЫХ И НЕ СОБЛЮДАЮЩИХ ПРИЛИЧИЙ ЛЮДЕЙ

ИСТОРИЧЕСКИЙ ПУК

Сказывают — но Аллаху все лучше известно, — что в городе Каукабане, в Йемене, жил бедуин из племени Разли, по имени Абул Госсейн, который давно уже отказался от кочевой жизни и сделался именитым горожанином и одним из богатейших купцов. В первый раз женился он еще в молодости, но Аллах призвал к Себе его жену после года супружества. Поэтому друзья Абул Госсейна постоянно уговаривали его вступить в новый брак, повторяя ему слова поэта:

Наконец Абул Госсейн, будучи не в силах противиться настояниям своих друзей, решился вступить в переговоры со старухами, устроительницами браков; и нашел он невесту, молодую девушку, прекрасную, как луна, когда она отражается в море. И по случаю свадьбы своей он задал большие пиры, на которые пригласил всех друзей и знакомых, а также улемов^[1], факиров, дервишей^[2]и сантонов^[3]. И широко открыл он двери своего дома и угощал гостей всякого рода яствами и между прочим рисом семи различных цветов, шербетом, ягнятами, нафаршированными орехами, миндалем, фисташками, изюмом и, наконец, целым жареным молодым верблюдом. И все ели, пили, радовались и веселились. И молодую провели семь раз и показали каждый раз в другом платье, и одно было великолепнее другого. И провели ее даже в восьмой раз ради удовольствия тех гостей, которые недостаточно насмотрелись на нее. Затем старухи отвели ее в брачную комнату и уложили на кровати, высокой, как трон, и всячески приготовили ее в ожидании супруга.

Тогда Абул Госсейн, окруженный свадебным кортежем, вошел к новобрачной медленно и с достоинством. И, войдя, присел на диван, чтобы показать себе, супруге и окружавшим дамам, как много у него такта и умения держать себя. Потом степенно поднялся с дивана, чтобы принять пожелания дам и отпустить их, а затем уже приблизиться к ложу, на котором скромно ждала его юница, как вдруг — о несчастье! — он испустил из живота своего, который был полон тяжелым мясом и напитками, шумный до предела пук, страшный и великий. Прочь от нас нечистая сила!

При этом каждая из дам повернулась к соседке и заговорила громким голосом, делая вид, что ничего не слышала, и юница тоже не засмеялась, а принялась звонить в свои браслеты. Но Абул Госсейн, смущенный до последней степени, под предлогом неотложной надобности вышел во двор, оседлал свою лошадь, вскочил в седло и, покидая и дом, и гостей, и новобрачную, умчался в сумрак ночи. И прискакал он на берег моря, где стоял готовый к отплытию в Индию корабль.

^{В городе Каукабане жил бедуин Абул Госсейн, который отказался от кочевой жизни и сделался именитым горожанином и одним из богатейших купцов.}

И сел он на корабль и высадился на Малабарском берегу^[4]. Там он познакомился с несколькими уроженцами Йемена, которые представили его царю того края. И царь назначил его на важную должность и дал ему звание капитана своей стражи. И жил он в той стране десять лет, уважаемый и почитаемый всеми, и вел спокойную и приятнейшую жизнь. И каждый раз, как вспоминалось ему неприятное приключение, он гнал от себя это воспоминание, как гонят зловоние.

Но к концу этих десяти лет им овладела тоска по родине, и мало-помалу он стал чахнуть, и беспрестанно вздыхал он, думая о своем доме и о родном городе, и едва не умер он от этой тоски.

Однажды, будучи не в силах подавить желание души своей, он, не простившись даже с царем, уехал тайно в свой родной Хадрамаут в Йемене. Там нарядился он дервишем и пешком пришел в город Каукабан; и никому ничего не говоря о себе, не называя своего имени, взошел на холм, с которого виден был город. И глазами, полными слез, взглянул он на крышу своего старого дома и на соседние кровли и сказал он себе: «Только бы никто не узнал меня! Дай Аллах, чтобы они все забыли о моем приключении!»

И с такими мыслями спустился он с холма и окольною дорогою направился к своему дому. И на пути увидел он старуху, сидевшую у своего порога и искавшую в голове у девочки лет десяти; и девочка говорила старухе:

— О матушка, я очень хотела бы знать, сколько мне лет, потому что одна из подруг хочет погадать мне. Скажи же мне, в каком году я родилась?

Старуха подумала немного и ответила:

— Ты родилась, о дочь моя, как раз в ту ночь, когда Абул Госсейн испустил свой пук.

Когда несчастный Абул Госсейн услышал эти слова, он повернул обратно и побежал так, что только пятки засверкали. И говорил он себе: «Ну вот, теперь ведут и летосчисление с той несчастной ночи. И будут передавать об этом во веки веков, пока цветы будут появляться на пальмах».

И бежал он и путешествовал до тех пор, пока не прибыл в страну Индию. И вел он горькую жизнь на чужбине до самой смерти. Да сжалится над ним и да помилует его Аллах!

Потом Шахерезада в ту же ночь рассказала следующее:

ДВА ШУТНИКА

Рассказывали мне также, о благословенный царь, что в былое время в городе Дамаске, в Сирии, жил человек, славившийся своими веселыми проделками, шутками и грубостями, а другой, пользовавшийся известностью по причине таких же качеств, жил в Каире. Дамасский шутник, много слышавший о каирском, очень желал с ним познакомиться, тем более что обычные клиенты его беспрестанно говорили ему: «Нет уж, без сомнения, египтянин гораздо хитрее тебя, умнее, способнее и забавнее. С ним веселее, чем с тобой. Впрочем, если не веришь нам, тебе стоит только поехать в Каир посмотреть на него, и ты сам убедишься, что он лучше тебя».

И так они старались, что человек сказал себе: «О Аллах! Вижу, что мне остается только ехать в Каир и собственными глазами проверить то, что говорят об этом человеке».

И собрался он, покинул свой родной город Дамаск и отправился в Каир, куда волею Аллаха и прибыл в добром здравии. И тотчас же осведомился он о местожительстве соперника и посетил его. И он был принят со всяким вниманием, широким гостеприимством, почетом и угощением после первых самых сердечных приветствий. Потом оба стали рассказывать друг другу о важных делах на белом свете и провели всю ночь в приятных разговорах.

На другой же день человек из Дамаска сказал человеку из Каира: — Клянусь Аллахом, о товарищ, я приехал из Дамаска в Каир только для того, чтобы собственными глазами посмотреть на веселые проделки и шутки, которыми ты беспрестанно смешишь город. И хотел бы я возвратиться на родину, научившись от тебя многому. Не хочешь ли показать мне свое искусство?

Тот сказал:

— Клянусь Аллахом, о товарищ, те, кто говорили обо мне, обманывали тебя! Я-то?! Да я едва умею отличить левую руку от правой! Чему же буду я учить такого благородного жителя Дамаска, как ты?! Но так как я по долгу гостеприимства обязан показать тебе все, что есть хорошего в нашем городе, то пойдем погуляем.

И вышли они вместе, и повел он его прежде всего к мечети Аль-Азхар для того, чтобы он мог рассказать жителям Дамаска о чудесах науки и образованности. По дороге, проходя по цветочному рынку, он составил себе букет из цветов и ароматических трав — гвоздик, роз, майорана, жасмина, мяты и базилика. И пришли они в мечеть и вошли во двор. И, входя, они увидели перед фонтаном для омовений присевших на корточки людей, которые справляли свои насущные потребности. И человек из Каира сказал человеку из Дамаска:

— Ну, товарищ, если бы тебе предстояло сыграть шутку над этими людьми, сидящими на корточках, как ты бы взялся за это дело?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ВОСЕМНАДЦАТАЯ НОЧЬ^[5],

она сказала:

А если бы тебе, товарищ, предстояло сыграть шутку над этими людьми, сидящими на корточках, как ты бы взялся за это дело?

Тот ответил:

— Нет ничего проще! Я бы прошелся позади них с метлой из колючки и как будто нечаянно исколол бы им зады! Человек же из Каира сказал:

— Эта шутка, товарищ, несколько тяжеловесна и груба. Право, неделикатно так шутить! Я же вот бы что сделал. — И, сказав это, он с любезным и предупредительным видом подошел к людям, сидевшим на корточках и каждому по очереди предложил пучок цветов, говоря: — Не позволишь ли предложить тебе, о господин мой?

И каждый отвечал ему в крайнем смущении и бешенстве:

— Да разорит Аллах дом твой, о сын сводника! Да разве мы на пиру сидим?!

А все собравшиеся во дворе мечети при виде негодующих лиц тех людей покатывались со смеху.

Поэтому, когда человек из Дамаска увидел это собственными глазами, он обратился к человеку из Каира и сказал ему:

— Клянусь Аллахом, ты победил меня, о шейх шутников! И справедлива пословица: «Хитер и тонок, как египтянин, он и в игольное ушко пролезет».

В ту же ночь Шахерезада рассказала следующее:

ЖЕНСКАЯ ХИТРОСТЬ

Слышала я, о благословенный царь, что в городе из городов одна женщина высокого звания, муж которой часто отлучался, совершая долгие и короткие путешествия, в конце концов не выдержала мучений и выбрала себе в качестве успокоительного бальзама юношу, подобного которому не было среди всех юношей того времени. И полюбили они друг друга до чрезвычайности; и удовлетворяли друг друга со всей радостью и в спокойствии, вставая, чтобы насыщаться, и насыщаясь, чтобы возлежать на ложе, и возлежа, чтобы совокупляться. И жили они так, наслаждаясь, долгое время.

Однажды седобородый шейх пристал к юноше с недостойными предложениями, но юноша не согласился, поссорился с шейхом, ударил его по лицу и вырвал у него бороду. Шейх пожаловался городскому вали на такое обращение; а вали велел арестовать юношу и заключить его в тюрьму.

Между тем молодая женщина узнала о том, что случилось с ее возлюбленным, и сильно опечалилась. Поэтому она тотчас же придумала способ для освобождения своего друга из тюрьмы и, нарядившись в лучшие одежды свои, отправилась во дворец к вали, испросила аудиенцию и была введена в залу, где подавали прошения. Клянусь Аллахом, одного появления ее гибкого стана было бы достаточно, чтобы исполнены были все просьбы на земле вдоль и поперек! Поклонившись вали, она сказала ему:

— О господин наш вали, юноша такой-то, которого ты велел посадить в тюрьму, мой родной брат и единственная опора семьи. Его оклеветали свидетели шейха, а сам шейх — лживый и развратный человек. Я пришла в надежде на твою справедливость просить тебя освободить юношу, иначе дом мой будет совершенно разорен, я же умру с голоду!

Вали же, как только увидел молодую женщину, прельстился ею и немедленно влюбился в нее, и сказал он ей:

— Конечно, так я готов освободить твоего брата! Но сперва войди в гарем моего дома, а я по окончании присутствия приду поговорить с тобой об этом деле.

Но она поняла, чего он хочет, и сказала себе: «Клянусь Аллахом! Ах ты, прилипало, ты коснешься меня лишь тогда, когда перестанут расти абрикосы!»

И отвечала она ему:

— О господин наш вали, лучше было бы, если бы ты сам пришел переговорить ко мне в дом, и там удобнее будет говорить о деле, чем здесь, где я чужая!

Вали беспредельно обрадовался и спросил:

— А где дом твой?

Она сказала:

— Там-то. Я буду ждать тебя вечером на закате солнца.

И вышла она от вали, оставив его взволнованного, как бурное море, и отправилась к городскому кади.

И вошла она к кади, который был уже человек в летах, и сказала ему:

— О господин наш кади…

А он сказал:

— Да.

Она же продолжала:

— Умоляю тебя, обрати внимание на мое дело, и Аллах наградит тебя за это!

Он спросил:

— Кто обидел тебя?

Она ответила:

— Вероломный шейх, который благодаря лжесвидетелям добился заключения в тюрьму моего брата, единственной опоры семьи. Я пришла просить тебя, чтобы ты исходатайствовал у вали освобождения брата моего.

Когда кади увидел и услышал молодую женщину, он сейчас же без памяти влюбился в нее и сказал ей:

— Хорошо, я займусь делом твоего брата. Ты же иди в гарем и жди там моего прихода. И тогда мы поговорим об этом деле. И все будет исполнено по твоему желанию.

А молодая женщина сказала себе: «Ах ты, сын сводника, не видать тебе меня как своих ушей!»

И отвечала она:

— О господин наш, лучше буду ждать тебя в своем доме, где никто не помешает нам.

Он же спросил:

— А где твой дом?

Она сказала:

— Там-то. Буду ждать тебя после заката солнца.

И вышла она от кади и пошла к царскому визирю.

Визирю она также рассказала о заключении в тюрьму юноши, также выдала его за брата и умоляла отдать приказ об освобождении. И визирь сказал:

— Этому нет препятствий. А пока зайди в гарем, и я приду туда к тебе, чтобы переговорить об этом деле.

Она же сказала на это:

— Клянусь твоею жизнью, о господин наш, я очень робка и не сумела бы даже найти дорогу в гарем твоей милости. Но в моем доме удобнее вести такого рода разговоры, и я буду ждать тебя там час спустя после захода солнца.

И указала она ему место, где стоит ее дом, и вышла от него, и отправилась во дворец к царю того города.

Когда же она вошла в тронную залу, царь, восхищенный ее красотой, сказал себе: «О Аллах! Какой лакомый кусочек!»

И спросил он ее:

— Кто же обидел тебя?

Она сказала:

— Я не обижена, так как имеется царское правосудие!

Он сказал:

— Один Аллах справедлив! Но скажи мне, что я могу сделать для тебя?

Она сказала:

— Отдать приказ об освобождении несправедливо заключенного в тюрьму брата моего!

Он сказал на это:

— Это нетрудно. Ступай, дочь моя, и жди меня в гареме. И все будет так, как ты того желаешь.

Она же ответила:

— Если так, то я буду лучше ждать тебя у себя в доме. Ведь царю нашему известно, что для такого рода вещей требуется немало приготовлений, ванна, чистота и тому подобное. А все это я могу исполнить только у себя дома, и дом мой от присутствия царя будет навсегда почтен и благословен.

Царь сказал:

— Пусть будет так.

И назначили они час и место для своей встречи.

А молодая женщина, выйдя из дворца, отправилась к столяру…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ДВАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Столяру, к которому и пришла, молодая женщина сказала:

— Сегодня вечером пришли самый большой шкаф с четырьмя ярусами, расположенными один над другим, и чтобы в каждом ярусе была отдельная дверь, которую можно было бы хорошенько запирать на висячий замок.

Столяр ответил:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, шкаф не может быть готов к вечеру!

Она сказала:

— Я заплачу тебе, сколько ты захочешь.

Он сказал:

— В таком случае все будет готово. Но не нужно мне ни золота, ни серебра, о госпожа моя, заплати мне иным образом, ты понимаешь каким. Зайди в заднюю комнату, чтобы я мог поговорить с тобой.

На такие слова столяра молодая женщина ответила:

— О благословенный плотник, не понимаешь ты ничего! Клянусь Аллахом, разве пригодна эта жалкая комната за твоей лавкой для такой беседы, какую ты желаешь повести? Приходи лучше сегодня вечером ко мне в дом, после того как отошлешь шкаф, и ты найдешь меня готовой беседовать с тобою до утра.

И столяр отвечал:

— От души готов и почту долгом!

А молодая женщина продолжала:

— Да. Но шкаф ты сделаешь уже не в четыре, а в пять ярусов. Мне нужно именно пять, для того чтобы спрятать в него все, что имею.

И, оставив ему свой адрес, она простилась с ним и вернулась домой. Вынула она из сундука пять платьев разного цвета и покроя, тщательно расправила их, велела приготовить яства и напитки, убрать комнату цветами и накурить благовониями. И стала она ждать приглашенных.

К вечеру носильщики принесли от столяра заказанный шкаф, и молодая женщина велела поставить его в приемной зале. Потом отослала она носильщиков, и не успела она попробовать замки у нового шкафа, как в дверь постучали. И вскоре вошел первый из приглашенных, и это был вали этого города. И встала она ему навстречу и поцеловала землю между рук его, посадила и предложила прохладительные напитки. Потом стала она бросать в его сторону жгучие и долгие взгляды, так что вали задрожал, замахал руками и захотел овладеть ею, не медля ни минуты. Но молодая женщина вырвалась из его объятий и сказала ему:

— О господин мой, какой же ты неутонченный человек! Начни с того, что сними свое платье, чтобы не быть стесненным в движениях.

И вали сказал:

— Что ж, это можно.

И снял он свою одежду, а она подала ему, как это обыкновенно делается на пирах распутных людей, вместо его одежд темных цветов платье из желтого шелка необыкновенного покроя и колпак такого же цвета. И вали нарядился в желтое платье и в желтый колпак и приготовился веселиться. Но в эту самую минуту кто-то сильно постучал в дверь. Озадаченный вали спросил:

— Разве ты ждешь соседку или товарку?^[6]

Она ответила с испуганным видом:

— Нет, клянусь Аллахом! Но я забыла, что сегодня вечером возвращается из путешествия муж мой. Это он стучится.

Вали спросил:

— А со мною что же будет? И что должен я делать?

Она сказала:

— Тебе остается только одно спасение — спрятаться в этот шкаф.

И отворила она дверцу первого яруса шкафа и сказала вали:

— Полезай туда!

А он:

— Да каким же образом?

Она сказала:

— Садись там на корточки.

И вали, перегнувшись пополам, влез в шкаф и сел там на корточки. А молодая женщина заперла дверцу на ключ и пошла отворять тому, кто стучал.

То был кади. Она приняла его так же, как принимала вали, и в должную минуту нарядила его в красное платье необыкновенного покроя и в колпак того же цвета; а когда он захотел обнять ее, она сказала ему:

— Нет, клянусь Аллахом, прежде всего напиши приказ об освобождении моего брата!

И в ту самую минуту, когда он подавал его ей только что написанный приказ, снова постучали у дверей. Молодая женщина испугалась и закричала:

— Это возвращается муж мой!

И заставила она кади влезть во второй ярус шкафа, а сама пошла отворять дверь.

Это пришел визирь. И с ним случилось то же самое, что и с двумя первыми посетителями; и, наряженный в зеленое платье и в зеленый колпак, он был втиснут в третий ярус шкафа в ту самую минуту, как явился, в свою очередь, и царь того города. И царя нарядили в голубое платье и голубой колпак, а в ту минуту, как он хотел исполнить то, зачем пришел, в дверь постучали. Молодая женщина перепугалась, и пришлось царю лезть в четвертый ярус шкафа, где он и присел в весьма неудобном положении, так как был очень толст.

Тогда вошел столяр, глаза которого имели пожирающее выражение, и в виде платы за шкаф хотел немедленно наброситься на молодую женщину. Но она сказала ему:

— О столяр, зачем ты сделал пятый ярус шкафа таким низким? В него с трудом можно уложить содержимое маленького сундучка!

А он сказал:

— Клянусь Аллахом! В этом ярусе можно поместить и меня, и еще четверых более толстых людей!

Она же сказала:

— Попробуй влезть туда!

И столяр, взгромоздясь на несколько табуретов, поставленных один на другой, влез в пятый ярус, где и был заперт на ключ.

Тогда молодая женщина взяла приказ, данный ей кади, отправилась к тюремщикам, которые, увидав печать самого кади на бумаге, выпустили юношу из тюрьмы. Затем оба они поспешили домой и, радуясь свиданию, долго и много совокуплялись с большим шумом и вздохами. А сидевшие в шкафу слышали все это, но не смели и не могли пошевелиться. И, сидя на корточках один над другим в разных ярусах, они не знали, когда их освободят.

Однако, когда молодой человек и молодая женщина закончили свои любовные дела, они собрали в доме все ценные вещи, которые могли собрать, уложили их в сундук, продали все остальное и покинули этот город ради другого города и другого царства.

Вот и все, что случилось с ними.

А что до этих пятерых, то с ними было вот что. После двух дней, проведенных в шкафу, у всех пятерых возникла неотложная необходимость помочиться. И первым мочиться стал плотник. И таким образом, его моча полилась на голову царя. И царь в то же время помочился на голову своего визиря, который помочился на голову кади, который помочился на голову вали. Тогда все они начали вопить, кроме царя и плотника, крича:

— О, какое осквернение!

И кади узнал голос визиря, который узнал голос кади. И они сказали друг другу:

— Мы попались в ловушку! Какое счастье, что об этом не знает царь!

Однако в этот момент царь, который до этого молчал, сохраняя свою честь и достоинство, крикнул им:

— Заткнитесь! И я здесь, но я не знаю, кто из вас на меня помочился!

Тогда плотник воскликнул:

— Пусть Аллах высоко несет достоинство царя! Думаю, что это я, потому что я на пятом ярусе. — И затем он добавил: — Ради Аллаха! Я всему виной, потому что этот шкаф — моя работа.

Тем временем супруг молодой женщины возвратился из путешествия, и соседи, не заметившие отъезда женщины, видели, как он напрасно стучится в дверь своего дома. И спросил он их, почему никто не откликается ему изнутри. Но они не могли ничего сказать. Тогда после напрасных ожиданий все вместе выломали они дверь и вошли в дом; но в доме все было пусто, внутри стоял только один шкаф. А из шкафа доносились человеческие голоса. И они решили, что в нем поселились джинны.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А из шкафа доносились человеческие голоса. И они решили, что в нем поселились джинны. И предложили они (причем очень громко) поджечь шкаф и сжечь его со всем, что в нем заключалось. Когда же приступили к исполнению своего намерения, из глубины шкафа послышался голос кади, который кричал:

— Остановитесь, добрые люди! Мы не джинны и не воры! Мы такие-то и такие-то!

И в коротких словах рассказал он о хитрости, жертвой которой они все сделались. Тогда соседи с хозяином дома во главе разбили замки и освободили пятерых заключенных, которые предстали в надетых на них молодою женщиною странных нарядах. И, увидев их в таких одеяниях, никто не мог удержаться от смеха. А царь, чтобы утешить мужа, от которого сбежала жена, сказал ему:

— Назначаю тебя моим вторым визирем.

Таково было происшествие. Но Аллаху все лучше известно.

И, закончив так рассказ свой, Шахерезада сказала царю Шахрияру:

— Но не думай, о царь, что все это может сравниться с рассказом о сне наяву.

А когда, услышав это незнакомое ему название, царь Шахрияр насупил брови, Шахерезада, не медля ни минуты, начала:

СОН НАЯВУ

В былые времена, о благословенный царь, жил в Багдаде, при халифе Гаруне аль-Рашиде, молодой и холостой человек по имени Абул Гассан, который вел очень необыкновенную и очень странную жизнь. В самом деле, соседи заметили, что он никогда не посещал одного и того же человека два дня подряд и никогда не приглашал к себе никого из жителей Багдада; посещавшие же его все были чужеземцы. Поэтому жители того квартала, не понимая его жизни, прозвали его Абул Гассан Беспутный.

Каждый вечер имел он обыкновение становиться в конце багдадского моста и ждать там прохожего чужеземца; и как только заметит такого, будь он богат или беден, стар или молод, тотчас подойдет к нему, приветливо улыбаясь, и после приветствий и добрых пожеланий пригласит к себе, чтобы чужеземец переночевал с ним первую ночь, проведенную в Багдаде. И уводил он его к себе и угощал как только мог лучше; а так как он был человек веселый и забавный, то всю ночь сидел с гостем и ничего не жалел, чтобы доказать свою щедрость. Но на другой день он говорил:

— О гость мой, знай, что если я пригласил тебя к себе, между тем как одному Аллаху был ты известен в этом городе, то у меня были на то особые причины. Но я поклялся никогда не видеться два дня подряд с одним и тем же чужеземцем, хотя бы он был обаятельнейшим из людей. И вот поэтому я вынужден расстаться с тобой, и даже, прошу тебя, если встретишь меня на багдадских улицах, сделай вид, что не узнаешь меня, чтобы не заставить меня отвернуться от тебя.

И, сказав это, Абул Гассан отводил своего гостя в какой-нибудь хан в городе, сообщал ему все необходимые для него сведения, прощался с ним и никогда уже более не виделся с ним. Если же случайно и приходилось ему встретиться на базарах с одним из принятых им у себя чужеземцев, то он делал вид, что не узнает его, или даже отворачивался от него, чтобы не подойти и не поклониться ему. И так продолжал он поступать, и каждый вечер неизменно приводил он к себе нового чужеземца.

И вот однажды вечером, перед заходом солнца, когда он, по своему обыкновению, сидел на багдадском мосту и ждал прихода какого-нибудь чужеземца, он заметил приближавшегося к нему богатого купца, одетого по обычаю купцов из Мосула и сопровождаемого рабом высокого роста и внушительного вида. Был же это сам халиф Гарун аль-Рашид, переодевшийся, как имел обыкновение делать каждый месяц с целью собственными глазами увидеть, что делалось в Багдаде. И Абул Гассан не узнал его и далек был от мысли, что видит перед собою халифа; он встал со своего места, подошел к нему и после самого любезного приветствия сказал ему:

— О господин мой, благословен твой приход к нам! Окажи мне милость и прими на эту ночь гостеприимство под моим кровом, вместо того чтобы идти ночевать в хан! А завтра утром у тебя будет время поискать себе помещение.

И чтобы заставить его решиться принять предложение, он в нескольких словах рассказал ему, что уже с давних пор имеет обычай предлагать гостеприимство на одну ночь первому чужеземцу, которого встречает на мосту. Потом он прибавил:

— Аллах щедр, о господин мой! В моем доме ты найдешь широкое гостеприимство, горячий хлеб и светлое вино!

^{Он заметил приближавшегося к нему богатого купца, одетого по обычаю купцов из Мосула и сопровождаемого рабом высокого роста и внушительного вида.}

Когда халиф выслушал Абул Гассана, он нашел приключение таким необычайным, а Абул Гассана таким странным, что ни минуты не колебался и пожелал с ним поближе познакомиться. Заставив себя только для приличия попросить еще раз, чтобы не показаться неблаговоспитанным человеком, он принял предложение, говоря:

— Клянусь головою и глазом! Да умножит над тобою Аллах щедроты Свои, о господин мой! Я готов следовать за тобою!

И Абул Гассан, показывая дорогу своему гостю и беседуя с ним приятнейшим образом, увел его к себе.

В тот вечер мать Гассана приготовила превосходный ужин. Прежде всего она подала им поджаренные в масле и начиненные рубленым мясом лепешки с сосновыми семечками, затем жирнейшего каплуна, вокруг которого расположились четыре крупных цыпленка, потом гуся, начиненного изюмом и фисташками, и, наконец, голубей под соусом.

И все это поистине имело приятный вид и превосходный вкус.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И все это поистине имело приятный вид и превосходный вкус.

А поэтому, усевшись перед подносами, и хозяин, и гость ели с большим удовольствием; Абул Гассан же выбирал и подкладывал гостю самые лакомые куски. Потом, когда они закончили, невольник подал им кувшин и таз, и они стали мыть руки, между тем как мать Гассана убирала со стола посуду с едой и ставила на ее место подносы с плодами, полные изюма, фиников и груш, а также другие подносы, на которых стояли горшочки с вареньем, миндальное тесто и разного рода тонкие лакомства. И ели они досыта, чтобы потом приступить к напиткам. Тогда Абул Гассан наполнил вином пиршественный кубок и, держа его в руке, обратился к гостю:

— О гость мой, ты знаешь, что петух никогда не станет пить, не созвав криком кур, чтобы они пили вместе с ним. Я же, если бы должен был поднести этот кубок к губам моим и пить из него один, не мог бы этого сделать — вино остановилось бы у меня в горле, и я, наверно, умер бы. Поэтому, прошу тебя, предоставь трезвость на эту ночь угрюмым людям и вместе со мной поищи веселья на дне этого кубка. Я же, о гость мой, чувствую себя беспредельно счастливым, принимая у себя в доме такого почтенного человека.

Халиф из вежливости и, кроме того, желая заставить его разговориться, не отказался от вина и стал пить вместе ним. Когда же вино начало облегчать их души, халиф сказал Абул Гассану:

— О господин мой, теперь, когда между нами установлен союз хлеба и соли, не пожелаешь ли мне сказать, какая причина заставляет тебя так поступать с незнакомыми тебе чужеземцами, и не расскажешь ли мне о своей жизни, которая должна быть удивительной?

И Абул Гассан ответил:

— Знай, о гость мой, что жизнь моя нисколько не удивительна, а только поучительна. Зовут меня Абул Гассан, я сын купца, который после смерти своей оставил мне состояние, позволявшее жить в полном довольстве в нашем городе Багдаде. Так как отец держал меня очень строго, то после смерти его я сделал все возможное, чтобы как можно скорее вознаградить потерянное время. Но так как от природы был я человек рассудительный, то имел осторожность разделить полученное наследство на две части: одну я обратил в золото, другую оставил в недвижимости. И стал я полными горстями сыпать золото в обществе сверстников, молодых людей, которых я угощал и содержал с щедростью и расточительностью эмира.

И ничего не щадил я для того, чтобы жизнь наша была полна наслаждений и удовольствий. Но, поступая таким образом, к концу первого же года я увидел, что в моей казне не осталось и одного динара, а когда захотел просить о помощи друзей моих, то увидел, что они все исчезли. Тогда я разыскал их и попросил, чтобы они, в свою очередь, помогли мне в моем затруднительном положении. Но все нашли предлог, мешавший им прийти ко мне на помощь, и ни один не согласился дать мне содержание хотя бы на один день. Тогда я одумался и понял, как прав был отец мой, воспитывая меня в строгости. И вернулся я в дом свой и стал раздумывать о том, что мне остается делать. Тогда-то и пришел я к решению, которого и держусь с тех пор неослабно. Я поклялся перед Аллахом никогда не общаться с моими земляками и давать гостеприимство в моем доме только чужеземцам; но кроме того, опыт показал мне, что кратковременная и горячая дружба предпочтительна дружбе продолжительной, всегда приводящей к дурному концу, и я поклялся никогда не видеть два дня подряд одного и того же чужеземца у себя в доме, как бы ни был он обаятелен. И это потому, что я живо почувствовал, как жестоки продолжительные связи и как мешают они вкушать во всей полноте радость дружбы. Поэтому, о гость мой, не удивляйся, если завтра утром, после ночи, когда дружба являлась нам в самом привлекательном виде, я должен буду распроститься с тобою. И даже после, если я повстречаюсь с тобою на улицах Багдада, не обижайся, если не буду узнавать тебя.

Выслушав такие слова Абул Гассана, халиф сказал ему:

— Клянусь Аллахом, поведение твое прекрасно, и в жизнь свою не видал я, чтобы кутила вел себя с таким умом. Поэтому я восхищаюсь тобой чрезвычайно; ты сумел при помощи оставшейся тебе другой части наследства вести осмысленную жизнь, благодаря которой имеешь возможность пользоваться каждую ночь обществом нового человека, с которым можешь вести разнообразную и интересную беседу, избегая скуки и неприятностей. — А потом халиф прибавил: — Но, о господин мой, то, что ты сказал мне о завтрашней разлуке нашей, причиняет мне большое огорчение. И это потому, что мне хотелось чем-нибудь выразить благодарность за оказанное мне в эту ночь гостеприимство. Прошу тебя теперь же высказать какое-нибудь желание, и я клянусь святою Каабой, что исполню его. Говори откровенно и не бойся пожелать слишком многого, так как милостью Аллаха я богатый купец и с Его помощью ничто не покажется мне слишком обременительным.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А я богатый купец, и ничто не покажется мне слишком обременительным с помощью Аллаха.

На эти слова переодетого купцом халифа Абул Гассан ответил без малейшего смущения или удивления:

— Клянусь Аллахом, о гость мой, я достаточно вознагражден удовольствием видеть тебя, и всякое другое благодеяние было бы излишним. Благодарю тебя за твое доброе желание, но так как у меня нет никаких желаний и никаких честолюбивых стремлений, то я и не знаю, чего просить. Я доволен своею участью и желаю только продолжать жить, как живу, не нуждаясь ни в ком.

Но халиф возразил:

— Именем Аллаха прошу тебя, о господин мой, не отвергай моего предложения, и пусть душа твоя выразит желание, чтобы я мог удовлетворить его! Иначе я уйду от тебя с огорченным и униженным сердцем. Благодеяние, принятое человеком, тяготит его сильнее, нежели даже сделанное ему зло, и благородный человек должен всегда платить за сделанное ему добро двойною платой. А потому говори и не бойся просить слишком много.

Тогда Абул Гассан, видя, что уже нельзя более отказываться, опустил голову и глубоко задумался; потом вдруг поднял голову и воскликнул:

— Хорошо, я придумал! Но без сомнения, желание мое безумно. И пожалуй, лучше не высказывать его, чтобы ты не получил обо мне дурного мнения на прощание.

Халиф сказал:

— Клянусь жизнью своей! Кто же может наперед сказать, безумна или разумна какая-нибудь мысль?! Я, конечно, только купец, но могу сделать больше, нежели можно ожидать от человека моего ремесла. Поспеши же ответом.

Абул Гассан ответил:

— Я скажу, о господин мой, но, клянусь достоинствами нашего пророка (мир и молитва над ним!), один только халиф мог бы исполнить мое желание! Или же я сам мог бы исполнить его, сделавшись хотя бы на один день халифом вместо господина нашего, эмира правоверных Гаруна аль-Рашида.

Тогда халиф спросил:

— Но, наконец, йа Абул Гассан, что бы ты сделал, если бы на один день превратился в халифа?

Абул Гассан ответил:

— А вот что, — и, помолчав немного, сказал: — Знай, о господин мой, что город Багдад разделен на участки, и во главе каждого земельного участка стоит шейх, именуемый шейх-аль-балад^[7]. К несчастью для этого участка, в котором я живу, здешний шейх-аль-балад такой безобразный и гнусный человек, что, без сомнения, он родился от совокупления гиены и свиньи. Его приближение пагубно, ибо рот его — не обычный рот, а грязная задница, сравнимая с отхожим местом, рыбьи глаза его косят во все стороны и готовы вывалиться к его ногам; распухшие губы его имеют вид злокачественной язвы, а когда он говорит, то брызжет слюной; уши у него как у борова; обрюзглые и нарумяненные щеки его похожи на зад старой обезьяны; челюсти его беззубы, так много жевал он всякой мерзости; тело его поражено всякого рода болезнями от гнусных привычек, и весь он сгнил. Что же касается его зада, то его и вовсе нет, ранее он служил выгребной ямой для ослиного дерьма и служил золотарям, а потом сгнил, и теперь заменен пуховыми подушками, которые удерживают его кишки от выпадения.

И вот именно эта гадина с двумя другими, которых также опишу тебе, позволяет себе наполнять смутой весь участок. Нет мерзости, которую он бы не совершил, нет клеветы, которую он бы не распространил, а так как душа его переполнена всякими испражнениями, то его старческая злость обрушивается на честных, смирных и опрятных людей.

Он один не может заражать весь квартал, а потому имеет двух таких же гнусных, как и сам он, помощников. Первый из этих мерзавцев — раб с безволосым, как у евнухов, лицом, желтыми глазами и голосом таким же неприятным, как звук выходящего воздуха из зада осла. И этот раб, сын блудницы и пса, выдает себя за благородного араба, тогда как он просто руми^[8] самого низкого и гнусного происхождения.

Ремесло его заключается в том, что он водит компанию с поварами, слугами и евнухами визирей и вельмож, чтобы выведывать тайны господ и передавать их своему начальнику, шейх-аль-баладу, и болтать о них в духанах и притонах. Никакое самое грязное дело не может внушить ему отвращения, он готов облизать любой зад, если на вылизанном заду окажется золотой динар.

Что касается второго мерзавца, то это нечто вроде толстого большеглазого шута, который занимается тем, что несет всякий вздор на базарах, где все знают его голый, как луковица, череп и его заикающийся язык, которому так трудно говорить, что при каждом слове боишься, что он выплюнет все свои внутренности. Впрочем, никто из купцов не приглашает его садиться в своей лавке, потому что он так грузен, что, когда садится, стул разлетается под ним на куски. Этот не так грязен, как первый, но он несравненно глупее.

Если бы, о господин мой, я сделался только на один день эмиром правоверных, я не старался бы ни сам разбогатеть, ни обогатить своих родных, но поспешил бы избавить наш участок от этих трех ужасных негодяев и, наказав каждого сообразно со степенью его гнусности, поместил бы их в помойную яму. Таким образом я возвратил бы спокойствие жителям нашего квартала. Вот все, чего я желаю.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Таким путем я возвратил бы спокойствие жителям нашего квартала. Это все, чего я желаю.

Выслушав речь Абул Гассана, халиф сказал ему: — Йа Абул Гассан, воистину желание твое есть желание человека, идущего прямым путем и обладающего честным сердцем, потому что только люди, следующие правым путем и имеющие честное сердце, не терпят, чтобы безнаказанность была преимуществом злых и бесчестных. Но не думай, что твое желание уж так трудно исполнить: я уверен, что, если бы эмир правоверных узнал о нем, он поспешил бы передать тебе свою власть на один день и одну ночь, так как ничто не нравится ему так, как необыкновенные приключения.

Но Абул Гассан только рассмеялся и ответил:

— Клянусь Аллахом! Я ведь понимаю, что все, что мы говорим теперь, только шутки! Я, в свою очередь, уверен, что, если бы халиф узнал о моем странном желании, он велел бы посадить меня в дом умалишенных. Поэтому прошу тебя, если когда-нибудь придется тебе встретиться с кем-нибудь из придворных, никогда не говори им о том, о чем болтали мы здесь под влиянием винных паров.

И халиф, чтобы не перечить хозяину дома, сказал ему:

— Клянусь, что никому не буду говорить об этом!

Но про себя он решил, что не упустит случая позабавиться так, как никогда еще не забавлялся с той поры, как начал ходить по городу переодетым во всякого рода платье.

И сказал он Абул Гассану:

— О хозяин, теперь я, в свою очередь, должен налить тебе вина, до сих пор ты один услуживал мне.

И, взяв бутылку и кубок, он налил в него вина, ловким движением всыпал в него щепоть критского банжа высшего качества и предложил кубок Абул Гассану, говоря:

— Выпей на здоровье и с удовольствием!

Абул Гассан же отвечал:

— Можно ли отказываться от того, что предлагается нам рукою гостя? Но да будет над тобою милость Аллаха, о господин мой, так как завтра я не встану, чтобы проводить тебя. Прошу тебя, не забудь хорошенько притворить дверь, когда будешь уходить.

И халиф обещал ему и это. Успокоенный, Абул Гассан взял кубок и осушил его в один глоток. И банж тотчас же подействовал, и Абул Гассан свалился на пол головой вперед, и так быстро, что халиф засмеялся. Затем позвал он раба, остававшегося при нем, и сказал ему:

— Возьми этого человека к себе на спину и ступай за мной!

Раб исполнил приказание и, взвалив к себе на плечи Абул Гассана, пошел за халифом, который сказал ему:

— Запомни хорошенько место, где стоит этот дом, чтобы ты мог вернуться сюда, когда я тебе прикажу.

И вышли они на улицу, забыв, однако, запереть дверь, несмотря на просьбу хозяина.

Когда пришли во дворец, они вошли потайной дверью в особые покои, где находилась спальня. И сказал халиф рабу:

— Раздень этого человека, надень на него мои ночные одежды и положи его на мою постель!

Когда же раб исполнил приказание, халиф послал его созвать всех придворных визирей, евнухов и также всех дам из гарема; и когда все собрались и стали между рук его, он сказал им:

— Завтра утром вы все должны быть в этой зале, и каждый из вас должен с готовностью исполнять приказание вот этого человека, лежащего на моей постели и одетого в мое платье. И обращайтесь с ним совершенно так, как обращаетесь со мною. И, отвечая на его вопросы, называйте его эмиром правоверных и не перечьте ему ни в одном из его желаний, потому что, если кто-нибудь из вас, хотя бы мой собственный сын, не исполнит моих приказаний, я велю немедленно повесить его на больших воротах дворца.

Выслушав приказ халифа, все присутствующие отвечали:

— Слышать — значит повиноваться!

И по знаку визиря все вышли молча, поняв, что, давая такие инструкции, халиф намерен позабавиться каким-нибудь чрезвычайным способом.

Когда все вышли, аль-Рашид обернулся к Джафару и к меченосцу Масруру, остававшимся в зале, и сказал им:

— Вы слышали мои слова. Ну так завтра вы должны встать раньше всех и прийти в эту залу, чтобы исполнять приказания моего заместителя. И не удивляйтесь ничему из того, что он вам скажет; и делайте вид, что принимаете его за меня самого, как бы он ни разуверял вас. Будьте щедры ко всем, на когоон вам укажет, хотя бы для этого пришлось истощить государственную казну; награждайте, наказывайте, вешайте, убивайте, назначайте на должности, увольняйте, исполняя во всей точности его приказания. И для этого вам нет надобности предварительно совещаться со мной. Впрочем, я сам спрячусь поблизости и буду видеть и слышать все, что будет происходить. В особенности же делайте так, чтобы он ни на минуту не смог заподозрить, что все происходящее с ним — шутка, устроенная по моему приказанию. Это все. Да будет так! — Затем он прибавил: — Во всяком случае, не забудьте, когда встанете сами, разбудить и меня в час утренней молитвы.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Во всяком случае, не забудьте, когда встанете сами, разбудить и меня в час утренней молитвы.

На следующее утро в назначенный час Джафар и Масрур не преминули разбудить халифа, который сейчас же поспешил спрятаться за занавесом в той самой зале, где спал Абул Гассан. Отсюда он мог видеть и слышать все, не будучи замеченным ни Абул Гассаном, ни присутствующими.

Тогда вошли Джафар и Масрур, а также все вельможи, дамы и невольники; и каждый занял обычное место свое сообразно со своим званием. В молчании и чинно стояли все, совершенно так, как при вставании с постели эмира правоверных. И когда все выстроились в должном порядке, заранее назначенный невольник подошел к продолжавшему спать Абул Гассану и поднес ему под нос тампон, смоченный уксусом. И тотчас же Абул Гассан чихнул в первый, потом во второй, в третий раз, выбросив из носу длинные волокна, образовавшиеся от действия банжа. Невольник принял эту слизь на золотой поднос, чтобы она не попала на постель или на ковер; затем он вытер нос и лицо Абул Гассана и опрыскал его розовой водой. Абул Гассан вышел наконец из оцепенения, проснулся и открыл глаза.

Он увидел себя на роскошном ложе, одеяло которого было из красной с золотом парчи, вышитой жемчугом и драгоценными каменьями.

Он поднял глаза и увидел себя в большой зале, с обтянутыми атласом стенами и потолком с шелковыми занавесами, с золотыми и хрустальными вазами по углам, и, осмотревшись, он заметил, что его окружают молодые женщины и молодые невольники восхитительной красоты; а за ними увидел он толпу визирей, эмиров, старшин, придворных, черных евнухов и музыкантов, готовых ударить по гармоническим струнам и сопровождать выступление расположившихся вокруг эстрады певиц; а около себя, на табурете (он узнал по их цвету), — одеяние, плащ и тюрбан эмира правоверных.

Когда Абул Гассан увидел все это, он снова закрыл глаза, чтобы опять заснуть, так как был убежден, что все окружавшее его — сонная греза.

Но в эту самую минуту великий визирь Джафар приблизился к нему и, троекратно поцеловав землю, сказал ему почтительным голосом:

— О эмир правоверных, позволь рабу твоему разбудить тебя, час утренней молитвы настал!

При этих словах Джафара Абул Гассан несколько раз протер глаза, потом ущипнул себя за руку, да так сильно, что закричал от боли и сказал себе: «Нет, клянусь Аллахом, это не сон! Я стал халифом!»

Однако, продолжая колебаться, он громко сказал:

— О Аллах! Все это оттого, что рассудок мой помутился от вина, выпитого мною вчера с купцом из Мосула, а также и от нелепого разговора с ним!

^{Он увидел себя на роскошном ложе, одеяло которого было из красной с золотом парчи, вышитой жемчугом и драгоценными каменьями.}

И повернулся он к стене, чтобы снова заснуть. И так как он лежал неподвижно, Джафар подошел к нему еще раз и сказал ему:

— О эмир правоверных, позволь рабу твоему выразить удивление по тому поводу, что господин его нарушает обыкновение свое и не встает на утреннюю молитву!

И по знаку Джафара музыкантши тотчас же заиграли на арфах, лютнях и гитарах, и раздался стройный хор певиц. Абул Гассан повернулся к певицам и сказал себе вслух:

— С каких это пор, йа Абул Гассан, спящие слышат то, что ты слышишь, и видят то, что ты видишь?

И сел он на постели, очарованный и в величайшем изумлении, но продолжая сомневаться в действительности всего происходящего. И сложил он руки трубкой перед глазами, чтобы лучше видеть и отдавать себе отчет в своих впечатлениях, и сказал себе: «О Аллах! Не странно ли это? Не изумительно ли? Где же ты, о Абул Гассан, сын своей матери? Грезишь ты или нет? С каких же пор ты сделался халифом? С каких пор у тебя этот дворец, эта постель, эти вельможи, евнухи, прелестные женщины, музыкантши, очаровательные певицы и все это?»

Но в эту минуту концерт прекратился, меченосец Масрур приблизился к постели, троекратно поцеловал землю и, поднявшись, сказал Абул Гассану:

— О эмир правоверных, позволь последнему из рабов твоих сказать тебе, что час утренней молитвы уже прошел и что время идти в диван заниматься делами царства!

Приходивший все в большее изумление Абул Гассан не знал, на что решиться, и наконец, бросив свирепый взгляд на Масрура, гневно спросил его:

— Кто ты такой? И кто я?

Масрур почтительно ответил:

— Ты господин наш, эмир правоверных, халиф Гарун аль-Рашид, пятый из племени Бани Аббас, потомок дяди пророка (мир и молитва над ним!). А говорящий с тобою — раб, бедный, презренный, ничего не значащий Масрур, почтённый великой обязанностью носить меч воли нашего господина.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что брезжит утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

О ты господин наш, эмир правоверных, халиф Гарун аль-Рашид, пятый из племени Бани Аббас, потомок дяди пророка (мир и молитва над ним!). А говорящий с тобою — раб, бедный, презренный, ничего не значащий Масрур, почтённый великой обязанностью носить меч воли нашего господина.

Услышав такие слова Масрура, Абул Гассан закричал ему:

— Ты лжешь, сын тысячи рогоносцев!

Но Масрур, нисколько не смутившись, ответил:

— О господин мой, конечно, если бы кто-нибудь другой услышал такие слова из уст халифа, он бы умер от огорчения. Но я, старый раб твой, столько лет прослуживший тебе и живущий под сенью твоих благодеяний и твоей доброты, я знаю, что наместник пророка говорит так со мною лишь для того, чтобы испытать мою верность! Умоляю же тебя, о господин мой, не продолжай этого испытания! Или же, если в эту ночь дурной сон смутил твой покой, прогони его и успокой трепещущего раба твоего!

Выслушав эту речь, Абул Гассан не выдержал и, разразившись громким хохотом, упал на подушки, завернулся в одеяло и корчился так, что ноги закидывались у него за голову. А за занавесом Гарун аль-Рашид надувал щеки, чтобы заглушить встряхивающий его смех.

Абул Гассан хохотал целый час, не меняя положения, потом немного успокоился и, сев на постели, знаком подозвал к себе маленького негра-невольника и спросил его:

— Скажи, узнаёшь ты меня? И можешь сказать, кто я?

Негритенок скромно опустил глаза и почтительно и ответил:

— Ты господин наш, эмир правоверных Гарун аль-Рашид, халиф пророка (да будет он благословен!) и земной наместник Господина земли и неба.

Но Абул Гассан закричал ему:

— Ты лжешь, черномазый, о сын тысячи сводников!

Тогда повернулся он к одной из молодых невольниц и, подозвав ее к себе рукой, протянул ей палец, говоря:

— Укуси этот палец! И я увижу: сплю я или нет!

И девушка, знавшая, что халиф видит и слышит все, сказала себе: «Вот мне случай показать эмиру, что я могу сделать для его развлечения».

И, стиснув зубы изо всей силы, она прокусила палец до кости. И Абул Гассан, закричав от боли, воскликнул:

— Ай! Ах! Теперь вижу, что не сплю! Да, конечно, это наяву!

И спросил он у девушки:

— Можешь ли сказать, что узнаёшь меня и что я тот, за кого меня здесь выдают?

И невольница ответила, вытянув руку вперед:

— Имя Аллаха на халифе и вокруг него! Ты господин мой, эмир правоверных Гарун аль-Рашид, наместник Аллаха!

При этих словах Абул Гассан воскликнул:

— Ну вот, в одну ночь ты сделался наместником Аллаха, о Абул Гассан, о сын своей матери! — Потом, подумав, он закричал девушке: — Ты лжешь, тряпка! Разве я не знаю, кто я такой?

Но в эту минуту старший евнух подошел к постели и, троекратно поцеловав землю, поднялся, перегнулся пополам и, обращаясь к Абул Гассану, сказал:

— Да простит меня господин наш! Но в этот час господин наш отправлялся обыкновенно в кабинет удобств!

И, взяв его под руку, он помог ему встать с постели. И как только встал он, вся комната и весь дворец задрожали от крика, которым приветствовали его присутствующие:

— Да дарует Аллах победу халифу!

Абул Гассан же думал в это время: «Клянусь Аллахом! Не дивное ли это дело? Вчера я был Абул Гассаном, а сегодня я халиф Гарун аль-Рашид!» А потом сказал себе: «Ну что ж, если пришло время пописать, пойдем пописать. Однако я не уверен, что это также время, когда я удовлетворяю и другие свои потребности».

Но размышления его были прерваны евнухом, который подал ему пару туфель, вышитых жемчугом и золотом; у них были высокие каблуки, и предназначались они специально для ношения в кабинете удобств. Абул Гассан в жизнь свою не видал подобной обуви и, думая, что ему подносят это как драгоценный подарок, спрятал туфли в широкий рукав своего платья.

Увидев это, присутствующие, которым до этой минуты удавалось сдерживать смех, не выдержали. Одни отворачивались, другие, делая вид, что целуют землю перед величием халифа, падали на ковер, корчась от смеха. А за занавесом халиф так смеялся беззвучным смехом, что лежал врастяжку на полу.

Между тем старший евнух, поддерживая Абул Гассана под плечо, отвел его в кабинет, вымощенный белым мрамором, тогда как полы всех остальных комнат дворца были покрыты богатыми коврами. Затем евнух снова привел его в спальню и поставил между выстроившимися в два ряда сановниками и дамами. И тотчас же подошли другие невольники, те, которым поручалось одевание, они сняли с него ночную одежду и подали наполненный розовой водой золотой таз для омовений. А когда он умылся, с наслаждением вдыхая ароматичную воду, они облекли его в царское одеяние, надели ему на голову диадему и вложили в руку скипетр.

При виде всего этого Абул Гассан спросил себя: «Так как же, Абул Гассан я или нет?»

И, подумав немного, он громким и решительным голосом закричал присутствующим:

— Я не Абул Гассан! Пусть посадят на кол того, кто говорит, что я Абул Гассан! Я сам Гарун аль-Рашид! — И, произнеся эти слова, Абул Гассан уверенным тоном, как будто родился на престоле, приказал: — Идите!

И сейчас же образовался кортеж; и Абул Гассан стал позади всех и следовал за шествием, которое привело его в тронную залу. И Масрур помог ему взойти на трон, и сел он на него при кликах всех присутствующих. И положил он скипетр на колени и посмотрел вокруг себя. И увидел он, что все выстроились в добром порядке в зале, где сорок дверей; и видел он стражу с блестящими мечами, визирей и эмиров, знатных людей, представителей всех народов царства и целую толпу еще других. И узнал он в молчаливой толпе хорошо известные ему лица: Джафара-визиря, Абу Нуваса, аль-Ижди, аль-Ракати, Ибдана, аль-Фиразадха, аль-Лауза, аль-Сакора, Омара аль-Тартиса, Абу Ишаха, аль-Кхамию и Жадима.

В то время как он переводил глаза с одного лица на другое, приблизился Джафар в сопровождении главных сановников, одетых в великолепные одеяния; подойдя к трону, они распростерлись перед ним и лежали на полу до тех пор, пока им не приказали встать. Тогда Джафар достал из-под плаща большую связку бумаг, развернул, достал из нее несколько листов и стал читать их одну за другой; то были обыкновенные прошения. Абул Гассан ни на минуту не затруднился ими, хотя и никогда не занимался подобными делами; о каждом деле он высказывался с таким тактом и чувством справедливости, что халиф, спрятавшийся за занавесом в тронной зале, был поражен и удивлен.

Когда Джафар закончил свой доклад, Абул Гассан спросил его:

— Где начальник стражи?

А Джафар указал пальцем на начальника стражи Ахмеда Коросту и сказал:

— Вот он, о эмир правоверных!

И начальник стражи, как только на него указали, подошел к трону и распростерся перед ним, пав ниц. И Абул Гассан, повелев ему встать, сказал:

— О начальник стражи, возьми с собою десять стражников и ступай сию же минуту в такой-то участок, на такую-то улицу, в такой-то дом. Там ты найдешь скверную свинью — шейх-аль-балада того участка и двух его товарищей, таких же гнусных каналий. Задержи их и, чтобы приучить их к тому, что им придется испытать, начни с того, что дай каждому из них по четыреста палок по подошвам.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Задержи их и, чтобы приучить их к тому, что им придется испытать, начни с того, что дай каждому из них по четыреста палок по подошвам. Затем ты посадишь их на шелудивого верблюда лицом к хвосту и проведешь по всему городу и глашатаю велишь кричать: «Вот начало наказания клеветников, обидчиков женщин, тех, кто смущает соседей и плюет на честных людей!»

Сделав это, ты посадишь на кол ртом шейх-аль-балада, ибо им он больше всего и грешил, а затем ты бросишь его гнилое тело собакам.

Потом возьмешь желтоглазого человека с безволосым лицом, гнуснейшего из двух, помогавших шейх-аль-баладу в его гнусных делах, и утопишь его в дерьме в выгребной яме, находящейся при доме соседа его Абул Гассана. Потом будет черед и другого помощника, того, что похож на толстого и смешного шута. Его накажешь только следующим образом: вели искусному столяру сделать стул и устроить его так, чтобы он разлетался на куски каждый раз, как этот человек на него сядет, и ты приговоришь его к тому, чтобы он всю жизнь свою садился на этот стул. Ступай и исполни мои приказания!

Выслушав эти слова, начальник стражи Ахмед Короста, получивший от Джафара предписание исполнять все приказания Абул Гассана, приложил руку к голове в знак того, что готов сам лишиться головы, если не исполнит в точности того, что ему приказано. Потом он вторично поцеловал землю между рук Абул Гассана и вышел из тронной залы.

Вот и все, что было с ним.

А халиф, видя, что Абул Гассан с такою серьезностью относится к преимуществам царской власти, был чрезвычайно доволен.

Абул Гассан же продолжал творить суд: назначать, увольнять, решать текущие дела до тех пор, пока не вернулся начальник стражи. И спросил его Абул Гассан:

— Исполнил ли ты мой приказ?

Начальник стражи распростерся по обычаю перед престолом, потом вынул из-за пазухи бумагу и подал ее Абул Гассану, который развернул ее и прочитал всю. То был именно протокол о приведении в исполнение приговора троим кумовьям, подписанный законными свидетелями и лицами, известными всему кварталу. И сказал Абул Гассан:

— Хорошо! Я доволен! Пусть и всегда так будут наказаны клеветники, обидчики женщин и все, вмешивающиеся в чужие дела!

Затем Абул Гассан подозвал главного казначея и сказал ему:

— Возьми немедленно в казначействе мешок с тысячей золотых динаров, иди в тот самый участок, куда я посылал начальника стражи, и спроси, где находится дом Абул Гассана, того, которого зовут Беспутным. А так как этот Абул Гассан далеко не беспутный, а скорее превосходный и хорошо воспитанный человек, которого все знают в околотке, то все и поспешат указать тебе его дом. Тогда ты войдешь и спросишь его уважаемую мать; и после приветствий и знаков внимания, которых заслуживает эта почтенная старуха, ты скажешь ей: «О мать Абул Гассана, вот мешок с тысячей динаров золотом, его посылает тебе господин наш халиф. Этот подарок ничтожен в сравнении с твоими достоинствами. Но в настоящее время казна пуста, и халиф сожалеет, что сегодня не может сделать для тебя больше!» — передашь ей мешок и вернешься дать отчет.

Главный казначей ответил, что слышит и повинуется, и поспешно ушел исполнять приказ.

После этого Абул Гассан знаком дал знать великому визирю Джафару, что пора закрыть заседание Совета. Джафар передал знак визирям, эмирам, старшим придворным и другим присутствующим, и все, распростершись у подножия престола, вышли в таком же порядке, как и вошли. При Абул Гассане остались только великий визирь Джафар и меченосец Масрур, которые приблизились к нему и помогли встать, взяв его один под правую, а другой под левую руку. И довели они его до дверей внутренних женских покоев, где был подан обед.

И дежурные дамы заменили тотчас же Джафара и Масрура и ввели его в залу пиршества.

Сейчас же раздались чарующие звуки лютен, теорб^[9], гитар, флейт, гобоев и кларнетов, сопровождавших свежие голоса молодых девушек так мелодично и так стройно, что беспредельно восхищенный Абул Гассан не знал, на что решиться, и наконец сказал себе: «Теперь невозможно более сомневаться. Я действительно эмир правоверных Гарун аль-Рашид. Все это не может быть сном. Иначе как бы мог я слышать, чувствовать, ходить? Эта бумага, протокол приведения в исполнение приговора, у меня в руках; это пение, эти голоса — я их слышу; и все остальное, эти почести, это внимание, все для меня! Я халиф!»

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И все для меня! Я халиф!

Посмотрел он вправо, и посмотрел он влево; и то, что он увидел, еще более утвердило в нем уверенность в его царском достоинстве. Он находился среди великолепной залы, где золото блестело повсюду, где приятнейшие краски сплетались в разнообразные узоры на обивке стен и коврах и где привешенные к лазоревому потолку золотые люстры с семью шандалами проливали несравненный свет. А по самой середине залы на низких табуретках стояли большие подносы из массивного золота, покрытые дивными яствами, наполнявшими воздух ароматом амбры и пряностей. А вокруг этих подносов стояли, ожидая приказаний, семь девушек ослепительной красоты, одетые в платья разных цветов и покроев. И все они держали в руках опахала, готовые освежать воздух вокруг Абул Гассана.

Тогда Абул Гассан, ничего не евший со вчерашнего дня, сел перед подносами, и тотчас же все семь девушек вместе замахали опахалами.

Но так как он не привык, чтобы его так обмахивали во время еды, то посмотрел на девушек с любезной улыбкой и сказал им:

— Клянусь Аллахом, о юницы, мне кажется, что одного человека было бы довольно для махания. Садитесь же вокруг меня все, составьте мне компанию и скажите вон той негритянке, чтобы она помахала над нами.

И заставил он их сесть по правую, по левую руку и перед собою, так чтобы, куда бы он ни взглянул, повсюду было у него перед глазами приятное зрелище.

И начал он есть; но по прошествии нескольких минут он заметил, что девушки не смеют прикасаться к пище из уважения к нему; несколько раз просил он их не стесняться и даже собственноручно предлагал им отборные куски. Потом спросил каждую, как зовут ее, и они ответили:

— Нас зовут Зерно Мускуса, Алебастровая Шея, Розовый Лепесток, Сердце Граната, Коралловый Ротик, Мускатный Орех и Сахарный Тростник.

Услышав такие прелестные имена, он воскликнул:

— Клянусь Аллахом, эти имена подходят вам, так как вас можно сравнить и с мускусом, и с алебастром, и с розой, и с гранатом, и с кораллами, и с мускатным орехом, и вы ничего не потеряете от такого сравнения!

И продолжал он во все время трапезы говорить им такие любезности, что спрятавшийся за занавесом халиф, наблюдавший за ним с большим вниманием, не раз поздравил себя с тем, что устроил себе такое развлечение.

Когда трапеза была закончена, девушки позвали евнухов, которые тотчас же принесли все нужное для омовения рук. А девушки поспешили принять из рук евнухов золотой таз, кувшин, душистые утиральники и, став на колени перед Абул Гассаном, стали лить воду ему на руки. Потом помогли они ему подняться; евнухи отдернули широкий занавес — и открылась другая зала, где поданы были плоды на золотых подносах.

А девушки довели его до порога этой залы и удалились. Тогда, поддерживаемый двумя евнухами, Абул Гассан дошел да середины этой залы, которая была еще прекраснее и еще лучше украшена, чем предыдущая. И как только он сел, начался новый концерт, данный новым хором музыкантш и певиц, и дивны были эти звуки. Восхищенный Абул Гассан увидел на подносах десять рядов разнообразных редких и превосходнейших плодов; и было их всего семь подносов; и над каждым висела люстра; и перед каждым подносом стояла молодая девушка, одна другой прекраснее и наряднее; и эти также держали опахала. Абул Гассан рассмотрел их одну за другой и был восхищен их красотой. И пригласил он их сесть вокруг него; и чтобы заставить их есть, он сам подавал им, вместо того чтобы заставлять их услуживать ему. И осведомился он об их именах и сумел сказать каждой что-нибудь приятное, подавая то смокву, то гроздь винограда, то ломтик арбуза, то банан. Халиф же все слышал, и много забавлялся, и все более и более радовался, наблюдая Абул Гассана во всех проявлениях его нрава.

Когда Абул Гассан отведал всех плодов на подносах и угостил ими молодых девушек, он поднялся с места и, поддерживаемый евнухами, перешел в третью залу, которая была, несомненно, красивее двух первых.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тут он поднялся с места и, поддерживаемый евнухами, перешел в третью залу, которая была, несомненно, красивее двух первых. Здесь подано было варенье. Стояло семь больших подносов, и над каждым висела люстра, и перед каждым стояла девушка; а на этих подносах в хрустальных банках и серебряных и позолоченных тазиках было превосходное варенье всех цветов и всех сортов. Было жидкое, и было сухое варенье, и слоеное пирожное, и все прочее.

Под звуки музыкальных инструментов и голосов певиц, сменивших прежних, Абул Гассан отведал понемногу ото всех ароматических сладостей и угостил ими девушек, которых опять-таки пригласил составить ему компанию. И каждой из них сумел он сказать приятное слово в ответ на спрошенное имя.

После этого его ввели в четвертую залу, где поданы были напитки, и это была самая удивительная и самая дивная изо всех зал. Под семью золотыми люстрами, спускавшимися с потолка, стояло семь подносов, на которых правильными рядами расставлены были флаконы всех видов и величин; слышалось пение и музыка, но музыканты и певицы были скрыты от глаз зрителя; а перед подносами стояло семь молодых девушек в легких шелковых одеяниях; и все они имели разный цвет кожи и не походили одна на другую: первая была темнокожая, вторая черная, третья белая, четвертая имела кожу золотистого цвета, пятая была полна, шестая худощава, у седьмой были рыжие волосы. Абул Гассану тем легче было рассматривать их, что формы их явственно выделялись под прозрачной, тонкой тканью. Он с чрезвычайным удовольствием пригласил их сесть вокруг него и налить ему вина. И у каждой спрашивал он ее имя, и каждая предлагала ему кубок. И, выпив кубок, он каждую или поцеловал, или куснул, или ущипнул.

Халиф же прятался за занавесом, следил за Абул Гассаном и молча радовался тому, что судьба послала на дорогу его такого человека.

Между тем одна из девушек, получившая от Джафара надлежащее указание, взяла один из кубков и ловко бросила в него щепоть сонного порошка, того самого, который употребил и халиф в предыдущую ночь для усыпления Абул Гассана. Потом она, смеясь, подала кубок и сказала:

— О эмир правоверных, умоляю тебя, выпей и этот кубок, он, может быть, еще более развеселит тебя!

Абул Гассан засмеялся и разом осушил кубок. Потом он повернулся к той, которая подавала его, хотел что-то сказать, но мог только открыть рот, пролепетал что-то невнятное и свалился на пол головою вперед.

Тогда халиф, которого все это чрезвычайно забавляло и который ждал только усыпления Абул Гассана, вышел из-за занавеса, едва держась на ногах от смеха. И, повернувшись к подбежавшим невольникам, он приказал снять с Абул Гассана царское одеяние, в которое облекли они его утром, и надеть на него его прежнее платье. Когда же это было исполнено, он позвал раба, унесшего Абул Гассана, приказал снова взвалить его на плечи, отнести домой и положить на кровать.

Халиф же сказал себе: «Если бы это продолжалось, то я или умер бы от смеха, или сошел бы с ума».

Раб, взвалив к себе на плечи Абул Гассана, вынес его из дворца через потайную дверь и поспешил отнести его на кровать в его дом, и на этот раз, уходя, он не забыл затворить дверь.

Что же касается Абул Гассана…

В эту минуту Шахерезада заметила, что забрезжил рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но что касается Абул Гассана, то он проспал до полудня следующего дня и проснулся только тогда, когда совершенно рассеялось действие банжа на мозг его. Еще не открывая глаз, он подумал: «О, в конце концов, изо всех девушек я предпочитаю Сахарный Тростник, затем Коралловый Ротик и только на третье место ставлю Жемчужную Связку, белокурую, которая подавала мне последний кубок вчера!»

И громким голосом позвал он:

— Ну же, приходите, о молодые девицы! Сахарный Тростник, Коралловый Ротик, Жемчужная Связка, Утренняя Заря, Утренняя Звезда, Зерно Мускуса, Алебастровая Шея, Лик Луны, Сердце Граната, Цветок Яблони, Розовый Лепесток! Идите же сюда! Спешите! Вчера я был немного утомлен, но сегодня мой малыш чувствует себя бодряком!

И он подождал немного, но, так как никто не являлся на его зов, он рассердился, открыл глаза и сел на кровати. И увидел он себя в своей комнате, и уже не в великолепном дворце, в котором жил вчера и повелевал как властитель всей земли. И вообразил он себе, что грезит именно теперь, и, чтобы рассеять сон, закричал во все горло:

— Да где же вы, Джафар, собачий сын, Масрур, сын сводника?

На этот крик прибежала мать его и сказала ему:

— Что с тобою, сын мой? Имя Аллаха над тобой и вокруг тебя! Что приснилось тебе, сын мой Абул Гассан?

Абул Гассан, увидев старуху у своего изголовья, рассердился и закричал ей:

— Кто ты, старуха? И кто это Абул Гассан?

Она же сказала:

— О Аллах! Я мать твоя! А ты мой сын Абул Гассан, о дитя мое! Какие странные слова слышала я из уст твоих! Ты, кажется, не узнаешь меня?

Но Абул Гассан закричал ей:

— Ступай прочь, о проклятая старуха! Ты говоришь с эмиром правоверных Гаруном аль-Рашидом! Удались от лица наместника Аллаха на земле!

Услышав это, старуха стала бить себя по лицу и воскликнула:

— Имя Аллаха над тобой, дитя мое! Молю тебя, не кричи таких безумных слов! Соседи услышат — и мы пропали! Да снизойдет покой и ясность на твой рассудок!

Но Абул Гассан воскликнул:

— Говорю тебе, ступай прочь, противная старуха! Ты с ума сошла, если смешиваешь меня со своим сыном? Я — Гарун аль-Рашид, эмир правоверных, властитель Востока и Запада!

Она же била себя по лицу и говорила жалобным голосом:

— Да смутит Аллах лукавого! Милосердие Всевышнего да избавит тебя от наваждения, о дитя мое! Как такая безумная мысль могла проникнуть в твой ум? Разве не видишь, что эта комната вовсе не похожа на дворец халифа, разве не помнишь, что всегда жил в ней при своей старухе матери, любящей тебя, йа Абул Гассан? Послушай меня, отгони от себя эти пустые и опасные сны, которые привиделись тебе сегодня ночью, и выпей, чтобы успокоиться, немного воды из этого кувшина!

Тогда Абул Гассан взял кувшин из рук матери своей, выпил воды и сказал, несколько успокоившись:

— Может быть, и в самом деле я Абул Гассан!

И опустил он голову и, подперев щеку рукой, раздумывал с час и, не поднимая головы, сказал себе вслух, как человек, очнувшийся от глубокого сна:

— Да, клянусь Аллахом! Весьма возможно, что я Абул Гассан. Да, без сомнения, я Абул Гассан. Это моя комната. Валлахи!^[10] Узнаю ее теперь. А ты, ты мать моя, а я твой сын. Да, я Абул Гассан! — И прибавил он: — Но какими чарами влезли мне в голову все эти безумства?

При этих словах бедная старуха заплакала от радости, убедившись, что сын ее совершенно успокоился. И, осушив слезы, она собралась уже принести ему поесть и расспросить подробно о странном сне, как вдруг Абул Гассан, с минуту глядевший куда-то неподвижным взглядом, вскочил как бешеный, схватил бедную женщину за платье и принялся трясти ее и кричать:

— Ах ты, гнусная старуха, если ты не хочешь, чтобы я задушил тебя, говори сейчас же, какие враги лишили меня престола, и кто запер меня в эту тюрьму, и кто ты сама, держащая меня в этой жалкой норе?! О! Опасайся гнева моего, когда я возвращу себе престол! Бойся мести великого государя твоего, халифа Гаруна аль-Рашида, каким я и остаюсь!

И, встряхнув ее, он выпустил ее из рук. Она же упала на циновку, рыдая и жалуясь. Абул Гассан же, вне себя от бешенства, упал на кровать и, держась за голову обеими руками, предался вихрю своих мыслей.

Но спустя некоторое время старуха встала и, так как в сердце ее было много нежности к сыну, не колеблясь, хотя и дрожа всем телом, принесла ему немножко сиропа на розовой воде и заставила его выпить глоток, а чтобы придать другой оборот мыслям его, сказала:

— Слушай, сын мой, что расскажу тебе. Это, я уверена, доставит тебе большое удовольствие. Знай, что начальник стражи приходил вчера от имени халифа арестовать шейх-аль-балада и его двух помощников; им дали каждому по четыреста палок по подошвам и водили по городу на шелудивом верблюде лицом к хвосту, а женщины и дети плевали на них и свистали. После этого шейх-аль-балада посадили на кол ртом, бросили первого помощника в нашу выгребную яму, а второго приговорили к чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

К чрезвычайно сложному наказанию, которое заключается в том, что он всю жизнь должен сидеть на стуле, который все время будет подламываться под ним.

Когда Абул Гассан выслушал этот рассказ, который, по мнению доброй старухи, должен был успокоить взволнованную душу ее сына, он более, чем когда-либо, убедился в своем наследственном достоинстве эмира правоверных и халифа. И сказал он матери своей:

— О злосчастная старуха, твои слова не только не разубедили меня, но, напротив, только подтвердили мою уверенность в том, что я Гарун аль-Рашид, в чем, впрочем, я никогда и не сомневался. А чтобы и ты убедилась в этом, знай, что я сам дал приказ моему начальнику стражи Ахмеду Коросте наказать трех негодяев нашего участка. Перестань же уверять меня, что я брежу или что в меня вселился шайтан! Поклонись же моей славе, поцелуй землю между рук моих и проси у меня прощения за необдуманные слова и за то, что ты сомневалась!

После этих слов сына мать уже перестала сомневаться в том, что он сошел с ума, и сказала ему:

— Да ниспошлет Аллах росу благословения Своего на голову твою, о Абул Гассан, и да простит Он тебя, и да возвратит Он тебе разум милостью Своею! Но, умоляю тебя, сын мой, перестань произносить имя халифа и присваивать его себе, так как соседи могут услышать и передать слова твои вали, а он арестует и велит повесить тебя на дворцовых воротах.

Потом старуха, будучи не в силах подавить свое волнение, стала громко жаловаться и ударять себя в грудь от отчаяния.

При виде всего этого Абул Гассан не только не успокоился, но пришел в еще более раздраженное состояние; он встал на обе ноги, схватил палку и, не помня себя от бешенства, закричал ей громовым голосом:

— Запрещаю тебе, о проклятая, продолжать называть меня Абул Гассаном! Я сам Гарун аль-Рашид, а если ты еще сомневаешься в этом, то я вобью тебе в голову эту уверенность палкой!

И старуха при этих словах хотя и задрожала от страха и волнения, но не забыла, что Абул Гассан ее сын, и, взглянув на него, как мать смотрит на свое дитя, кротко сказала:

— О сын мой, я не думаю, чтобы закон Аллаха и пророка Его изгладился из твоей памяти до такой степени, что ты мог забыть уважение, которым сын обязан матери, девять месяцев носившей его под сердцем своим, кормившей его грудью и нежно лелеявшей его! Лучше дай мне сказать тебе в последний раз, что ты напрасно допускаешь рассудок свой погружаться в эти странные грезы и присваиваешь себе высочайший титул, принадлежащий лишь одному господину, эмиру правоверных Гаруну аль-Рашиду. А главное, ты оказываешься неблагодарным по отношению к халифу как раз на другой день после того, как он осыпал нас своими благодеяниями. Знай, что главный казначей дворца приходил вчера в наш дом по приказанию самого эмира правоверных и передал мне по его приказу мешок с тысячей динаров золотом, да еще извинялся, что сумма невелика, и обещал, что это не последний дар его щедрости.

Когда Абул Гассан услышал эти слова матери своей, у него исчезли последние сомнения, которые еще могли оставаться у него относительно прежнего звания его, и он окончательно убедился, что всегда был халифом, так как он сам послал мешок с золотом матери Абул Гассана. Он посмотрел на бедную женщину грозным взором и закричал:

— Так ты полагаешь, о несчастная старуха, что не я послал тебе мешок с золотом и что не по моему приказу принес его тебе вчера мой главный казначей?! И посмеешь ли ты после этого называть меня своим сыном и уверять, что я Абул Гассан Беспутный?!

А так как мать затыкала себе уши, чтобы не слышать переворачивавших ей душу слов, Абул Гассан, взбесившись до последней крайности, не мог уже более сдерживать себя, бросился на нее с палкой и принялся осыпать ее ударами.

Тогда бедная мать не могла уже подавить боль и негодование, и она завыла, призывая на помощь соседей, и закричала:

— О, беда моя! Скорей сюда, мусульмане!

Абул Гассан же, которого эти крики приводили только в еще сильнейшее раздражение, продолжал осыпать ударами старуху, приговаривая от времени до времени:

— Эмир правоверных я или нет?

Мать же, несмотря на удары, отвечала:

— Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!

Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОКОВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Ты сын мой! Ты Абул Гассан Беспутный!

Между тем соседи, сбежавшись на крик и на шум, проникли в комнату, стали между матерью и сыном, отняли палку из рук Абул Гассана и, возмущенные его поведением, схватили его. Они держали крепко и спрашивали:

— Не с ума ли ты сошел, Абул Гассан, что поднял руку на мать свою, бедную старуху? Или забыл ты предписание святой книги?

Но Абул Гассан со сверкавшими от бешенства глазами закричал им:

— Это что еще за Абул Гассан? Кого зовете вы этим именем?

Такой вопрос привел соседей в большое затруднение, но наконец они спросили у него:

— Как?! Да разве ты не Абул Гассан по прозванию Беспутный?! А эта добрая старуха разве не мать твоя, воспитавшая и вскормившая тебя?!

Он ответил:

— Ах вы, собачьи дети, ступайте прочь! Я ваш господин, халиф Гарун аль-Рашид, эмир правоверных!

Услышав такие слова Абул Гассана, соседи окончательно убедились в его безумии, и, боясь оставить на свободе человека, которого видели в таком бешенстве, они связали ему руки и ноги и послали одного из соседей за привратником дома умалишенных. И через час привратник в сопровождении двух дюжих сторожей явился с целым снаряжением ручных и ножных цепей и с хлыстом из воловьих жил. А так как при виде всего этого Абул Гассан изо всех сил пытался освободиться от веревок и осыпал бранью присутствующих, то привратник стегнул его два-три раза своим хлыстом из воловьих жил. Потом, не обращая внимания на его сопротивление и на титулы, которые он себе давал, они надели ему цепи и повели в больницу для умалишенных среди большого скопления прохожих, из которых одни наделяли его ударами кулаком, а другие толкали его ногами и называли сумасшедшим.

В больнице его заперли в железную клетку, как дикого зверя, и угостили пятьюдесятью ударами воловьего хлыста для начала лечения. И с этого дня он ежедневно, раз утром и раз вечером, получал порцию в пятьдесят ударов, так что по прошествии десяти дней переменил кожу, как змея. Тогда он одумался и сказал себе: «Вот в каком я теперь положении. Должно быть, я неправ, или все считают меня сумасшедшим. Однако не сон же все, что случилось со мною во дворце?! Ну да все равно! Не стану более раздумывать об этом, а то и в самом деле лишусь рассудка. Впрочем, не одно это остается непонятным человеческому разумению, и я полагаюсь на волю Аллаха!»

И между тем как он предавался таким размышлениям, его мать, вся в слезах, пришла проведать его и узнать, опомнился ли он от своего заблуждения. И увидела она его таким исхудалым и изнуренным, что разразилась горькими рыданиями; она подавила, однако, свое горе и нежно поздоровалась с ним; и Абул Гассан ответил на ее привет спокойным голосом, как человек в полном разуме, и сказал:

— Спасение и милосердие Аллаха, благословение Его над тобою, о мать моя!

И мать была глубоко обрадована, когда услышала, что он называет ее матерью, и сказала ему:

— Имя Аллаха над тобою, о дитя мое! Благословен Аллах, возвративший тебе разум и восстановивший потрясенный мозг твой!

Абул Гассан же с глубоким сокрушением ответил:

— Прошу прощения у Аллаха и у тебя, о мать моя! Воистину, не понимаю, как мог я держать такие безумные речи и позволить себе излишества, на которые способен только безумец. Верно, шайтан вселился в меня и подтолкнул меня на это. Без сомнения, другой человек совершил бы еще большие безумства. Но все это кончено, и я опомнился от своего заблуждения.

И при этих словах мать почувствовала, как слезы печали превращаются у нее в слезы радости, и воскликнула:

— О дитя мое, сердце мое возрадовалось так, как будто я во второй раз произвела тебя на свет! Да будет благословен Аллах во веки веков! — А потом прибавила…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А потом прибавила:

— Конечно, ты ни в чем не виноват, о дитя мое; все злое, случившееся с нами, произошло от того иностранного купца, которого ты пригласил в ту ночь есть и пить с тобой и который ушел от нас утром, не заперев за собой дверь. А ты знаешь, что каждый раз, как дверь остается отворенной до восхода солнца, шайтан входит в дом и вселяется в его обитателей. И случается тогда то, что случается. Возблагодарим же Аллаха за то, что Он не допустил еще худших несчастий!

А Абул Гассан ответил:

— Ты права, о мать! Это дело шайтана! Что же до меня, то я предупреждал того купца из Мосула и просил его запереть дверь, чтобы шайтан не мог войти в наш дом; но он забыл это сделать и навлек на нас таким образом все эти неприятности. — И потом он прибавил: — Теперь, когда я чувствую, что мозг мой пришел в порядок и что безумства мои кончены, прошу тебя, о милая мать моя, скажи привратнику дома умалишенных, чтобы он избавил меня от этой клетки и от мучений, которые терплю здесь ежедневно!

И, не медля ни минуты, мать Абул Гассана поспешила предупредить привратника, что сын ее пришел в себя. И привратник пришел вместе с ней осмотреть и расспросить Абул Гассана. А так как Абул Гассан отвечал разумно на вопросы и признал себя Абул Гассаном, а не Гаруном аль-Рашидом, то привратник вывел его из клетки и освободил от цепей. Едва держась на ногах, Абул Гассан, поддерживаемый матерью, медленными шагами вернулся домой и пролежал несколько дней, пока не вернулись к нему силы и не зажили раны от полученных ударов.

Тогда он начал скучать в своем уединении и решился повести прежнюю жизнь; вечером перед заходом солнца он пошел на мост и сел на свое обычное место в ожидании чужеземного гостя, которого пошлет ему судьба.

Именно этот день был первым днем месяца, и халиф Гарун аль-Рашид, переодевавшийся купцом в первый день каждого месяца, тайно вышел из своего дворца в поисках какого-нибудь приключения, а также и для того, чтобы убедиться собственными глазами, что в городе господствует порядок, как он того желает. И подошел он к мосту, в конце которого сидел Абул Гассан. Абул Гассан, стороживший появление чужеземца, скоро заметил купца из Мосула, того самого, которого он уже принимал у себя и который, как и в первый раз, приближался к нему в сопровождении рослого раба.

Увидев их, Абул Гассан, потому ли, что считал этого купца главной причиной своих несчастий, или потому, что имел привычку не узнавать людей, которым уже раз оказал гостеприимство, поспешил отвернуться к реке, чтобы не кланяться своему бывшему гостю. Но халиф, узнавший через своих соглядатаев обо всем случившемся с Абул Гассаном и о том, что пришлось ему испытать в доме умалишенных, не желал упускать случая еще более позабавиться насчет такого странного человека. К тому же халиф, обладая великодушным и человеколюбивым сердцем, решил вознаградить, насколько то было в его власти, Абул Гассана за все, что он претерпел, и так или иначе отблагодарить его за удовольствие, испытанное в его обществе. Поэтому, как только он увидел Абул Гассана, подошел к нему и наклонился к его плечу, а так как Абул Гассан упорно отворачивал голову к реке, он посмотрел ему в глаза и сказал:

— Салам тебе, о друг мой Абул Гассан! Душа моя желает обнять тебя!

Но Абул Гассан не посмотрел на него, даже не пошевелился и ответил:

— Нет тебе салама от меня! Ступай! Я не знаю тебя!

Халиф же воскликнул:

— Как, Абул Гассан?! Ты не узнаешь гостя, которого ты угощал у себя целую ночь?!

Тот же ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, я не узнаю тебя! Ступай своей дорогой!

Но Гарун аль-Рашид продолжал настаивать и сказал:

— Однако же я узнаю тебя и не могу поверить, чтобы ты совершенно забыл меня, когда не прошло и месяца после нашей последней встречи иприятного вечера, проведенного мною у тебя в доме и с тобою одним.

А так как Абул Гассан продолжал молчать и гнал его прочь, халиф обвил шею его руками и принялся целовать его, говоря:

— О брат мой Гассан, как нехорошо с твоей стороны так шутить со мною! Я же твердо решился не расставаться с тобой до тех пор, пока ты не поведешь меня вторично в дом твой и не расскажешь о причине твоей досады на меня. Вижу я, что ты имеешь что-то против меня, потому как ты отталкиваешь меня.

Абул Гассан воскликнул негодующим тоном:

— Чтобы я ввел тебя опять в мой дом, о зловещее лицо, после всего зла, которое твой приход причинил мне?! Ступай прочь и покажи мне ширину спины своей!

Но халиф еще раз обнял его и сказал ему:

— Ах, друг мой Абул Гассан, как ты жестоко обращаешься со мной! Если правда то, что мое присутствие было причиной несчастья для тебя, будь уверен, что я готов загладить невольно причиненный тебе ущерб. Расскажи же мне, что случилось и что пришлось тебе испытать, чтобы я мог помочь твоему горю!

И, не обращая внимания на сопротивление Абул Гассана, он присел около него на мосту, обнял его по-братски и стал ждать ответа.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

И не обращая внимания на сопротивление Абул Гассана, он присел около него на мосту, обнял его по-братски и стал ждать ответа.

Тогда Абул Гассан, покоренный ласковым обращением, наконец сказал:

— Хорошо, я расскажу тебе о странных вещах, случившихся со мной после того вечера, и о несчастьях, затем последовавших. И все это случилось из-за того, что ты забыл запереть тогда дверь, а в нее и вошло наваждение…

И рассказал он обо всем, что видел в действительности, но что почитал внушением шайтана, а также и о тех мучениях, которые вытерпел в доме умалишенных, и о скандале, произведенном всем этим делом в квартале, и о дурной славе, упрочившейся за ним среди соседей. И не пропустил он ни одной подробности, и внес в рассказ свой такую горячность, и рассказал обо всем виденном во дворце с такою верой в то, что все это было наваждением от шайтана, что халиф не выдержал и громко расхохотался. Абул Гассан, не зная, чему именно приписать его смех, спросил его:

— Разве тебе нисколько не жаль меня, испытавшего все эти обрушившиеся на мою голову несчастья, что ты еще смеешься надо мною?! Или, быть может, ты думаешь, что я смеюсь над тобой, рассказывая тебе вымышленные происшествия?! Если так, то я сейчас уничтожу твои сомнения и представлю доказательства справедливости того, что рассказал. — И с этими словами он засучил рукава, обнажил плечи и спину и показал таким образом халифу рубцы и красноту своего тела, избитого ударами воловьих жил.

Увидев все это, халиф почувствовал действительное сострадание к несчастному Абул Гассану. С этой минуты ему уже не захотелось смеяться над ним и обнял он его на этот раз сердечно и дружески и сказал ему:

— Именем Аллаха, брат мой Абул Гассан, умоляю тебя, уведи меня в дом еще и на эту ночь, так как я желаю, чтобы душа моя радовалась твоему гостеприимству. И увидишь ты, что завтра Аллах вознаградит тебя сторицей за твое благодеяние!

И продолжал он говорить ему такие ласковые слова и так нежно обнимать его, что заставил его наконец согласиться, несмотря на то что Абул Гассан никогда не принимал у себя два раза одного и того же гостя. Но по дороге он сказал ему:

— Я уступил твоим настояниям, но весьма неохотно. Взамен я прошу только, чтобы ты не забыл запереть за собою дверь, когда будешь уходить утром.

Халиф, сдерживая смех, душивший его при мысли, что Абул Гассан продолжает верить тому, что шайтан вошел в открытую дверь его дома, клятвенно обещал, что не забудет запереть дверь.

И дошли они таким образом до дома.

Когда они вошли и немного отдохнули, невольник подал им ужин, а после ужина — напитки. И с кубком в руке они приятно беседовали о том о сем до тех пор, пока мозги их не оживились под влиянием винных паров. Тогда халиф ловко навел разговор на любовные темы и спросил своего хозяина, приходилось ли ему сильно влюбляться в женщин, женат ли он или остался холостым, и Абул Гассан отвечал:

— Я должен сказать тебе, о господин мой, что до сих пор я истинно любил только общество веселых товарищей, тонкие блюда, напитки и благовония; и ничего не знал я в жизни лучше беседы с друзьями и с кубком в руке. Но это не значит, что при случае я не сумел бы оценить достоинств женщины, в особенности же если она похожа на одну из тех чудных девушек, которую показал мне шайтан в одном из фантастических снов, от которых я едва не лишился рассудка; одну из тех, которые всегда веселы, умеют петь, играть на музыкальных инструментах, танцевать и успокаивать малыша, которого мы наследуем от своих отцов, и которые посвящают всю свою жизнь нашему удовольствию и изощряются в искусстве нравиться нам и развлекать нас. Разумеется, если я встретил бы такую девушку, я поспешил бы купить ее у отца ее, женился бы и глубоко привязался бы к ней. Но такого рода женщины встречаются лишь у эмира правоверных или разве только у великого визиря Джафара. Вот почему, о господин мой, вместо того чтобы жениться на девушке, которая могла бы испортить мне жизнь своим дурным характером и своими несовершенствами, я предпочитаю общество случайных друзей и вот этих бутылок старого вина. Таким образом, я живу спокойно, а если обеднею, то один буду есть черствый хлеб нужды.

И, сказав это, Абул Гассан залпом осушил кубок, который налил и подал ему халиф, и сейчас же свалился на ковер головою вперед. Халиф и на этот раз подмешал к вину немного критского сонного порошка. И тотчас же по знаку своего господина невольник взвалил к себе на спину Абул Гассана и вышел из дома; халиф шел позади и на этот раз не забыл тщательно притворить за собою дверь. И пришли они во дворец и бесшумно пробрались во внутренние покои через потайную дверь.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И пришли они во дворец и бесшумно пробрались во внутренние покои через потайную дверь.

Тогда халиф, как и в первый раз, повелел положить Абул Гассана на свою собственную кровать и велел переодеть его так же, как и тогда. И отдал он такие же, как и в прошедший раз, приказания, а Масруру велел разбудить себя рано утром до наступления часа молитвы.

И пошел он спать в соседнюю комнату.

На другое утро в назначенный час разбуженный Масруром халиф отправился в комнату, где еще спал Абул Гассан, и велел привести всех девушек, которые в тот раз находились в различных залах, по каким проходил Абул Гассан, а также всех музыкантов и всех певиц. И велел он им разместиться в стройном порядке и отдал им свои приказания. Потом, дав понюхать Абул Гассану немного уксуса, после чего тот чихнул и у него выскочило из носа немного мокроты, халиф спрятался за занавес и подал условный знак — и тотчас же голоса певиц слились со звуками арф, флейт и гобоев, и райские звуки и ангельское пение раздались в комнате. В эту минуту Абул Гассан очнулся и, еще не открывая глаз, услышал эту стройную музыку, которая и довершила его пробуждение. И открыл он глаза и увидел себя окруженным двадцатью восемью девушками, которых он видел тогда в различных залах, по семь в каждой; и в один миг узнал он их так же, как и комнату, обивку стен и убранство. И узнал также голоса, очаровавшие его в тот первый раз. И, широко открыв глаза, сел он на постели и несколько раз провел рукою по лицу, чтобы убедиться, что не спит.

В эту минуту музыка и пение прекратились, и глубокая тишина воцарилась в комнате. И все женщины скромно опустили глаза перед устремленными на них высочайшими взорами. Тогда остолбеневший от удивления Абул Гассан укусил себе пальцы и воскликнул среди царившего вокруг него молчания:

— Горе тебе, йа Абул Гассан, о сын матери своей! Опять это сонное видение, а завтра — воловьи жилы, цепи, больница для сумасшедших и железная клетка! — А затем он прокричал: — Ах ты, гнусный купец из Мосула, пусть задушит тебя шайтан, господин твой, в глубине ада! Это ты, наверное, забыл запереть дверь и впустил опять шайтана, а с ним и наваждение в дом мой. И вот теперь злой дух смутил ум мой и показывает мне всякую небывальщину. Да смутит тебя Аллах, о шайтан, со всеми твоими помощниками и всеми мосульскими купцами! И пусть разрушится весь город Мосул и раздавит под своими развалинами всех своих жителей! — Потом он зажмурился, затем снова открыл глаза, и так несколько раз под ряд, и воскликнул: — О бедный Абул Гассан, лучше всего для тебя было бы заснуть и проснуться лишь тогда, когда злой дух выйдет из твоего тела, а мозг придет в порядок. А то берегись, завтра ждет тебя, ты знаешь что! — И, сказав это, он снова лег, закрылся одеялом с головой и, чтобы уверить себя, что спит, принялся храпеть, как верблюд или как стадо буйволов, стоящее в воде.

Видя и слыша все это из-за занавеса, халиф едва не задохнулся от смеха.

Абул Гассану же не удалось уснуть, потому что Сахарный Тростник, так понравившаяся ему девушка, следуя полученным инструкциям, подошла к кровати, на которой он храпел, не засыпая, села на краю и милым голоском своим сказала ему:

— О эмир правоверных, предупреждаю твое высочество, что настал час утренней молитвы!

Но Абул Гассан закричал глухим голосом из-под одеяла:

— Да смутится лукавый! Прочь от меня, шайтан!

Нисколько не смутившись, Сахарный Тростник продолжала:

— Эмиру правоверных, без сомнения, приснился дурной сон! Не шайтан говорит с тобою, о господин мой, а маленькая Сахарный Тростник! Удались, лукавый! Я маленькая Сахарный Тростник, о эмир правоверных!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Удались, лукавый! Я маленькая Сахарный Тростник, о эмир правоверных!

При этих словах Абул Гассан отбросил одеяло и, открыв глаза, увидел, что на краю постели действительно сидит его любимица, Сахарный Тростник, а перед ним, выстроившись в три ряда, стоят и другие девушки, которых он и узнавал всех одну за другою: Розовый Лепесток, Алебастровая Шея, Жемчужная Связка, Утренняя Звезда, Утренняя Заря, Зерно Мускуса, Сердце Граната, Коралловый Ротик, Мускатный Орех, Сила Сердца и другие. И, увидев их всех, он протер глаза так, что едва не вдавил их себе в череп, и воскликнул:

— Кто вы? И кто я?

И все хором отвечали:

— Слава господину нашему, халифу Гаруну аль-Рашиду, эмиру правоверных, царю мира!

И, остолбенев от удивления, он спросил:

— Да разве я не Абул Гассан Беспутный?

И они отвечали все вместе разными голосами:

— Да удалится лукавый! Ты не Абул Гассан, а Абул Госн!^[11] Ты государь наш и венец головы нашей!

Абул Гассан же сказал себе: «Сейчас увижу, сплю я или нет».

И, обернувшись к Сахарному Тростнику, он сказал ей:

— Подойди сюда, милая!

Сахарный Тростник вытянула шею, а Абул Гассан сказал ей:

— Укуси меня за ухо!

И Сахарный Тростник впилась своими зубками в ушную мочку Абул Гассана и укусила его, но так жестоко, что он завыл ужаснейшим образом. А потом воскликнул:

— Да, разумеется, я эмир правоверных, сам Гарун аль-Рашид!

И тотчас же все музыкальные инструменты заиграли увлекательный танец, а певицы запели хором веселую песню. И все девушки, взявшись за руки, составили большой круг и легкими ногами заплясали вокруг постели, повторяя припев главной мелодии, и с таким безумным увлечением, что Абул Гассан, внезапно воодушевившись, отбросил одеяло, подушки, подбросил вверх свой ночной колпак, спрыгнул с кровати, сорвал с себя одежду и с зеббом впереди и голым задом сзади бросился в круг девушек и принялся отплясывать среди всеобщего смеха и шума, тряся животом, зеббом и извиваясь всей спиной. И так был он забавен, что стоявший за занавесом халиф уже не в силах был сдерживать смех и так захохотал, что заглушил своим хохотом и шум пляски, и гром баскских барабанов^[12], и струнные, и духовые инструменты! А потом заикал, упал навзничь и едва не лишился чувств. Однако все-таки ему удалось подняться, и, раздвинув занавес, он закричал:

— Абул Гассан, йа Абул Гассан, да ты, верно, поклялся уморить меня смехом!

При виде халифа и при звуках его голоса пляска внезапно остановилась, девушки остались неподвижными на своих местах, и водворилась такая тишина, что можно бы услышать звук падающей на пол иголки.

И остолбеневший Абул Гассан остановился вместе с другими и повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос. И, увидев халифа, тотчас же узнал в нем купца из Мосула. Тогда с быстротою сверкнувшей молнии понял он причину всего того, что случилось с ним. И разгадал он шутку. Но, не смутившись и не растерявшись, он сделал вид, что не узнает халифа, и, желая, в свою очередь, позабавиться, он подошел к халифу и закричал ему:

— Ха, ха, так вот ты где, о купец моей задницы! Погоди, я покажу тебе, как оставлять незапертыми двери честных людей!

Халиф же засмеялся во все горло и ответил:

— Клянусь моими святыми предками, о Абул Гассан, брат мой, я вознагражу тебя за все причиненные тебе неприятности и дарую тебе все, что пожелает душа твоя! И отныне ты будешь братом моим в этом дворце!

И обнял он его горячо и прижал к груди своей.

Затем он приказал девушкам надеть на брата его Абул Гассана одеяния, вынутые из особого шкафа, и выбрать все, что было там самого богатого и великолепного. И девушки поспешили исполнить приказание.

Когда же Абул Гассан был одет, халиф сказал ему:

— Теперь говори, Абул Гассан! Все, чего бы ни попросил ты, будет немедленно исполнено!

И Абул Гассан, поцеловав землю между рук халифа, ответил:

— Я хочу попросить у великодушного господина нашего только одной милости — позволить мне всю жизнь мою прожить под сенью халифа!

И чрезвычайно тронутый бескорыстием Абул Гассана халиф сказал ему:

— Я очень ценю твое бескорыстие, йа Абул Гассан. Поэтому я не только с этой минуты выбираю тебя своим товарищем и братом, но разрешаю тебе свободный вход и выход во всякий час дня и ночи, не спрашивая ни аудиенции, ни отпуска. Более того, я желаю, чтобы ты был допускаем даже в покои дочери моего дяди Сетт Зобейды, куда не допускаются другие. И когда я буду там, и ты будешь со мной, все равно в какой час дня и ночи!

В то же время халиф назначил Абул Гассану роскошное помещение во дворце и в виде первого жалованья выдал ему десять тысяч золотых динаров. И обещал ему, что сам будет заботиться о том, чтобы он ни в чем не нуждался. После этого халиф отправился в Совет заниматься делами государства.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Калиф отправился в Совет заниматься делами государства.

Тогда Абул Гассан не захотел более оставлять в неизвестности мать свою. И побежал он к ней и рассказал ей во всех подробностях о странных происшествиях от начала и до конца. Но повторять все это нет надобности.

И объяснил он ей, так как она сама не могла бы понять этого, что халиф сыграл с ним всю эту шутку просто так, для своего развлечения. И прибавил:

— Но так как все кончилось к моему благополучию, то да будет прославлен Благодетель наш Аллах!

Потом он поспешил расстаться с матерью, пообещав ей навещать ее каждый день, и направился снова во дворец, между тем как слух о его приключении с халифом и о перемене в его положении распространялся по всему кварталу, а оттуда и по всему Багдаду, а затем и по ближним и дальним областям царства.

Что же касается Абул Гассана, то, войдя в милость халифа, он не только не сделался дерзким и надменным, но стал еще более веселым человеком, неизменно находившимся в добром и радостном расположении духа. И не проходило дня, чтобы он не развлекал халифа и всех придворных, больших и малых, своими остроумными речами и шутками.

Халиф не расставался с ним и всюду водил его за собой, даже в особые покои супруги своей Сетт Зобейды, — такой милости не удостаивался никогда даже его великий визирь Джафар.

Сетт Зобейда же скоро заметила, что каждый раз, как Абул Гассан приходил с халифом в женское отделение дворца, он обращал особенное внимание на одну из ее служанок по имени Сахарный Тростник и что девушка при этом сильно краснела от удовольствия. Поэтому однажды Сетт Зобейда и сказала своему супругу:

— О эмир правоверных, ты, как и я, вероятно, заметил, что Абул Гассан и Сахарный Тростник обмениваются взглядами, в которых выражается несомненная любовь. Что думаешь ты о браке между ними?

Халиф же ответил:

— Это возможно. Не вижу к тому препятствий. Впрочем, я и сам давно должен был подумать об этом. Весьма досадую на это, так как я еще во второй вечер, проведенный в доме Абул Гассана, обещал приискать ему достойную супругу. Нам остается только спросить их обоих, желают ли они сочетаться браком.

И тотчас же призвали Абул Гассана и Сахарный Тростник и спросили их, желают ли они вступить в брак. Сахарный Тростник вместо всякого ответа сильно покраснела, бросилась к ногам Сетт Зобейды и поцеловала у нее край одежды в знак благодарности. Но Абул Гассан ответил:

— Без сомнения, о эмир правоверных, Абул Гассан утопает в твоих щедротах. Но прежде чем взять к себе в дом в качестве супруги эту очаровательную юницу, я с позволения твоего и с позволения госпожи нашей Сетт Зобейды хотел бы задать ей один вопрос.

Сетт Зобейда улыбнулась и сказала:

— Какой же это вопрос, Абул Гассан?

Он ответил:

— О госпожа моя, я хотел бы знать, любит ли моя супруга то, что люблю я сам. Я же, должен признаться тебе, о госпожа моя, ценю только следующие вещи: веселье, порождаемое вином, удовольствие, доставляемое яствами, и радость, которую дают пение и прекрасные стихи. Итак, если Сахарный Тростник любит все это и если, кроме того, она чувствительна и никогда не будет отказывать мне в ласках, то я согласен любить ее сильною любовью. Если же нет, то, клянусь Аллахом, я останусь холостяком!

При этих словах Сетт Зобейда обернулась к Сахарному Тростнику и спросила ее:

— Ты слышала? Что можешь ответить?

И Сахарный Тростник ответила, наклонив голову в знак согласия.

Тогда халиф велел немедленно позвать кади и свидетелей, которые и написали брачный договор. И по этому случаю во дворце даны были большие празднества, и веселились тридцать дней и тридцать ночей, а по окончании празднеств молодые супруги могли наслаждаться счастьем в полном спокойствии. И проводили они жизнь в еде, питье и веселом смехе, тратя деньги без счета. И блюда с кушаньями, плодами и пирожным никогда не были пусты у них в доме, в напитках никогда не было у них недостатка, а радость и наслаждение наполняли все минуты их жизни. Поэтому по прошествии некоторого времени, израсходовав свои деньги на пиры и развлечения, они истратили все, что имели. А так как халиф, занявшись государственными делами, забыл назначить Абул Гассану правильные сроки для получения им содержания, то молодые супруги проснулись в один прекрасный день и увидели, что им нечем платить отпускавшим им в долг поставщикам. И почувствовали они себя совсем несчастными и из скромности не решились идти просить о чем бы то ни было халифа или Сетт Зобейду. Тогда они опустили голову и принялись раздумывать о своем положении. Но Абул Гассан первый поднял голову и сказал:

— Без сомнения, мы были очень расточительны. И я не хочу идти просить, как какой-нибудь нищий. Не хочу, чтобы и ты шла просить денег у Сетт Зобейды. Я придумал, что остается нам сделать, о Сахарный Тростник!

А Сахарный Тростник отвечала со вздохом:

— Говори! Я готова помогать тебе в том, что ты придумал, потому что мы не можем попрошайничать, а с другой стороны, не можем и изменить наш образ жизни, уменьшить наши расходы, так как вследствие этого потеряли бы уважение окружающих!

Абул Гассан сказал:

— Я был уверен, о Сахарный Тростник, что ты никогда не откажешься помогать мне при всякого рода обстоятельствах, в которые поставит нас судьба. Так знай же, что нам остается только одно средство выпутаться из затруднения, о Сахарный Тростник!

Она же ответила:

— Говори скорее!

А он сказал:

— Это смерть.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

Шахерезада продолжила:

При этих словах испуганная Сахарный Тростник воскликнула:

— Нет, клянусь Аллахом, я не хочу умирать!

Это средство ты можешь употребить для себя одного! Абул Гассан, не волнуясь и не сердясь, сказал на это:

— Ах, дочь женщины, я знал, когда был холостяком, что нет ничего лучше одиночества! Слабость твоего суждения доказывает мне это лучше, чем когда-либо! Если бы вместо такого быстрого ответа ты потрудилась бы спросить у меня разъяснения, то до крайности обрадовалась бы смерти, которую я предложил и еще раз предлагаю тебе! Разве ты не понимаешь, что для того, чтобы иметь золото, которого хватило бы на весь остаток наших дней, нам стоит только умереть мнимою, а не настоящею смертью?

При этих словах Сахарный Тростник рассмеялась и спросила:

— А как же это сделать?

Он сказал:

— Слушай же! И не забудь ничего из того, что скажу тебе. Вот. Как только я умру или как только я притворюсь мертвым, так как я умру первым, ты возьмешь саван и завернешь меня. Затем ты поставишь меня посредине вот этой самой комнаты в предписанном для покойников положении, с тюрбаном на лице и с ногами, обращенными в сторону святой Каабы, в сторону Мекки. Потом ты начнешь издавать пронзительные крики, выть, проливать обычные и чрезвычайные слезы, раздирать на себе одежду и притворяться, что вырываешь у себя волосы. И когда ты приведешь себя в полный беспорядок, тогда, вся в слезах и с растрепанными волосами, иди к своей госпоже Сетт Зобейде и прерываемым рыданиями голосом расскажи ей в трогательных выражениях о моей смерти; и потом ты упадешь на пол, и останешься в таком положении целый час, и придешь в чувство после того, как тебя не преминут облить потоками розовой воды. И тогда увидишь ты, о Сахарный Тростник, каким путем войдет золото к нам в дом!

На это Сахарный Тростник ответила:

— Ну, на такую смерть можно согласиться. Я помогу тебе все это устроить, — а потом прибавила: — А я, когда и каким образом я должна умереть?

Он сказал:

— Начни с исполнения того, что я тебе сказал теперь. А затем нам поможет Аллах! — и прибавил: — Вот! Я умер! — И растянулся он посредине комнаты и притворился умершим.

Тогда Сахарный Тростник раздела его, завернула в саван, повернула его ногами по направлению к Мекке и положила тюрбан на лицо.

Потом она принялась исполнять все, что приказал Абул Гассан: кричала, выла диким голосом, плакала, заливаясь слезами, рвала на себе одежду, волосы и царапала щеки. И, приведя себя в полный беспорядок, с лицом желтым, как шафран, и с распущенными волосами, она отправилась к Сетт Зобейде, упала к ее ногам и так застонала, что могла растрогать каменную скалу.

При виде всего этого Сетт Зобейда, уже слышавшая из своих покоев пронзительные крики и погребальные завывания Сахарного Тростника, не усомнилась в том, что смерть похитила мужа у ее любимицы. Беспредельно огорчившись этим, она сама принялась ухаживать за ней, посадила ее к себе на колени и привела ее в чувство. Но Сахарный Тростник, вне себя от горя и заливаясь слезами, продолжала стонать, царапать себе лицо, дергать себя за волосы, вздыхать, рыдать и звать Абул Гассана. И наконец отрывистыми словами рассказала она, что муж ее умер ночью вследствие несварения желудка. И прибавила она, ударяя себя в грудь:

— Мне остается только и самой умереть. Но да продлит Аллах жизнь моей госпожи на весь срок, который мне предстояло прожить!

И еще раз упала к ногам Сетт Зобейды и лишилась чувств от горя.

Тогда все женщины стали стонать вокруг нее и оплакивать смерть Абул Гассана, который так развлекал их при жизни своими шутками и веселым нравом. И слезами, и вздохами своими выражали они свое участие Сахарному Тростнику, которая пришла в себя после того, как ее опрыскали розовой водой.

Что касается Сетт Зобейды, оплакивавшей вместе со своими прислужницами смерть Абул Гассана, то после всех обычных выражений соболезнования она велела позвать свою казначею и сказала ей:

— Ступай скорее, возьми из моих собственных денег десять тысяч золотых динаров и принеси их этой бедной, убитой горем женщине, чтобы она могла достойно похоронить мужа своего Абул Гассана!

И казначея поспешила исполнить приказание и велела нагрузить мешок с золотом на плечи одного из евнухов, который отнес его в покои Абул Гассана.

Затем Сетт Зобейда обняла свою служанку, сказала ей еще несколько ласковых слов, чтобы утешить ее, и проводила до дверей, говоря ей:

— Да утешит тебя Аллах, о Сахарный Тростник, да исцелит Он раны твои и продлит жизнь твою на все те годы, которые потерял покойный!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И пусть утешит тебя Аллах, о Сахарный Тростник, да исцелит Он раны твои и продлит жизнь твою на все те годы, которые потерял покойный!

И убитая горем Сахарный Тростник поцеловала руку у своей госпожи и, продолжая плакать, возвратилась в свои покои. Она вошла в ту комнату, где ждал ее Абул Гассан, продолжавший лежать в саване, как покойник, заперла за собою дверь и начала с того, что рассмеялась веселым смехом. И сказала она Абул Гассану:

— Вставай из мертвых, о отец хитрости, и помоги мне тащить этот мешок с золотом, плод твоей хитрости! Клянусь Аллахом, если мы и умрем с голоду, то не сегодня!

И при помощи жены Абул Гассан освободился от савана и, вскочив, подбежал к мешку с золотом, притащил его на середину комнаты и принялся плясать вокруг него на одной ноге. Потом обратился он к своей супруге, поздравил ее с успешным окончанием дела и сказал:

— Но это еще не все, о женщина! Теперь твоя очередь умирать по моему примеру, а моя — добывать второй мешок. Увидим, так ли хорошо сумею я действовать у халифа, как ты у Сетт Зобейды. Нужно же, чтобы халиф, так потешавшийся на мой счет раньше, узнал, что не ему одному удаются шутки! Но нечего терять время в бесполезной болтовне! Начинай! Ты умерла!

И Абул Гассан закутал жену в тот самый саван, в который она завертывала его самого, положил ее посредине комнаты, на то место, где только что лежал сам, повернул ее ноги в сторону Мекки и велел ей не подавать признаков жизни, что бы ни случилось. После этого он привел в беспорядок свою одежду, распустил наполовину свой тюрбан, натер себе глаза луком, чтобы заставить их плакать крупными слезами, и, раздирая одежды, дергая себя за бороду и ударяя себя в грудь кулаком, вбежал к халифу, который в эту минуту сидел в Совете, окруженный великим визирем Джафаром, Масруром и несколькими старшими придворными. Увидев всегда веселого и беззаботного Абул Гассана в таком огорчении и в такой растерянности, халиф сам чрезвычайно огорчился и удивился, и, прервав заседание Совета, он встал и поспешил навстречу Абул Гассану, требуя, чтобы тот рассказал ему о причине своего горя. Но Абул Гассан, прижав к глазам платок, ответил лишь удвоенными слезами и рыданиями и наконец, после многих вздохов и притворных обмороков, произнес имя Сахарного Тростника:

— Увы мне! О бедная Сахарный Тростник! О, нет для меня удачи! Что станется со мною без тебя?

При этих словах и этих вздохах халиф понял, что Абул Гассан пришел известить о смерти жены своей, и был чрезвычайно огорчен. И слезы навернулись у него на глаза, и сказал он Абул Гассану, положив руку свою ему на плечо:

— Да смилуется над нею Аллах! И да продлит Он дни твои на все отнятые у этой кроткой и прелестной невольницы годы жизни! Мы отдали ее тебе для того, чтобы она была для тебя источником радости, а вот теперь она сделалась для тебя причиной скорби! Бедная!

И халиф не мог удержаться от горючих слез. И вытер он глаза платком. И Джафар, и другие присутствующие также заплакали горючими слезами и так же утирали глаза свои платками, как это делал халиф.

Потом халифу пришла та же мысль, что и Сетт Зобейде, он велел позвать казначея и сказал ему:

— Выдай сейчас же десять тысяч динаров Абул Гассану на погребение умершей супруги его! И вели отнести мешок к дверям его помещения!

И казначей повиновался и поспешил исполнить приказание. Абул Гассан же принял еще более убитый вид, поцеловал руку у халифа и, рыдая, удалился.

Когда он пришел в комнату, где ждала его закутанная в саван Сахарный Тростник, он воскликнул:

— Не одна ты достала столько золотых, сколько пролила слез! Смотри! Вот мой мешок! — И притащил он мешок с золотом на середину комнаты и, освободив Сахарный Тростник от савана, сказал ей: — Да, но это еще не все, о женщина! Теперь остается нам сделать так, чтобы халиф и Сетт Зобейда не разгневались на нас, когда узнают о нашей плутне! Так вот что мы сделаем…

И принялся он наставлять жену и объяснять ей свои намерения.

Вот и все, что случилось с ними.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СОРОК ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И халиф, сократив заседание Совета, взял с собою Масрура и отправился во дворец Сетт Зобейды, чтобы выразить ей свое соболезнование по поводу смерти любимой невольницы ее. Приотворив двери покоев супруги своей, он увидел, что она лежит на постели, окруженная служанками, осушавшими глаза ее и утешавшими ее. И подошел он к ней и сказал:

— О дочь моего дяди, да проживешь ты годы, утраченные бедной любимицей твоей Сахарный Тростник!

Услышав такие слова утешения, Сетт Зобейда, ожидавшая прихода халифа, чтобы сказать ему подобные же слова по поводу смерти Абул Гассана, чрезвычайно удивилась и, подумав, что халиф получил неверные известия, воскликнула:

— Да хранит Аллах жизнь любимицы моей Сахарный Тростник, о эмир правоверных! Скорее мне нужно выражать тебе соболезнование! Желаю тебе долгой жизни, чтобы ты на многие годы пережил товарища своего Абул Гассана! Если ты видишь меня такою огорченной, то это только по случаю смерти твоего друга, а не по причине смерти Сахарного Тростника, которая, да будет благословен Аллах, находится в добром здравии!

При этих словах халиф, имевший основание полагать, что он вполне хорошо осведомлен, не мог удержаться от улыбки и, обернувшись к Масруру, сказал ему:

— Клянусь Аллахом! О Масрур, что думаешь ты об этих словах своей госпожи? Она, обыкновенно столь разумная и рассудительная, потеряла голову совершенно так, как это бывает с прочими женщинами! До какой степени верно, что все женщины похожи одна на другую! Я прихожу утешать ее, а она пытается огорчить меня, объявляя заведомо ложное известие. Поговори с ней! И расскажи ей то, что видел и слышал сам. Быть может, она скажет тогда иное и не будет стараться ввести нас в обман.

И, повинуясь халифу, Масрур сказал его супруге:

— О госпожа моя, господин наш, эмир правоверных, прав. Абул Гассан жив и здоров, но он горько оплакивал смерть жены своей; Сахарный Тростник, любимица твоя, умерла сегодня ночью от несварения в желудке. Знай, что Абул Гассан только что вышел из Совета, куда приходил известить нас о смерти супруги своей. Он вернулся к себе огорченный и награжденный, благодаря щедротам господина нашего, мешком с десятью тысячами золотых динариев на похороны.

Эти слова Масрура не только не убедили Сетт Зобейду, но еще более утвердили ее в уверенности, что халиф желает шутить, и воскликнула она:

— Клянусь Аллахом, о эмир правоверных, сегодня не время заниматься шутками, по твоему обыкновению! Я знаю, что говорю; и моя казначея скажет тебе, во что обошлись мне похороны Абул Гассана. Мы должны бы оказать более участия к горю нашей невольницы, а не смеяться так бестактно и неуместно!

При таких словах халиф сильно разгневался и воскликнул:

— Что ты говоришь, дочь моего дяди? Клянусь Аллахом, да не лишилась ли ты рассудка, если говоришь такие вещи? Говорю же тебе, что умерла Сахарный Тростник. Впрочем, совершенно бесполезно спорить об этом. Я сейчас докажу тебе справедливость того, что утверждаю!

И сел он на диван и, обратившись к Масруру, сказал:

— Поспеши в покои Абул Гассана, чтобы узнать, хотя я и без того это знаю, кто из двух супругов скончался! И возвращайся скорее сказать нам, в чем дело!

Между тем как Масрур поспешил исполнять приказ, халиф обратился к Сетт Зобейде и сказал ей:

— О дочь моего дяди, мы увидим сейчас, кто из нас прав. Но коль скоро ты отрицаешь такую ясную вещь, я хочу побиться с тобою об заклад, на что бы ты ни пожелала!

Она ответила:

— Согласна! Если проиграю, отдам тебе то, чем дорожу больше всего на свете, а именно мой павильон с картинами, а если выиграю — ты дашь мне, что хочешь, как бы ничтожна ни была эта вещь!

Халиф сказал на это:

— Я предлагаю со своей стороны то, чем дорожу больше всего на свете, а именно мой увеселительный дворец. Думаю, что, таким образом, не обижу тебя! Мой дворец во многом превосходит и ценностью, и красотой твой павильон с картинами!

Сетт Зобейда жестоко обиделась и ответила:

— Теперь нечего спорить о том, что лучше: твой дворец или мой павильон. Чтобы решить это, тебе стоит только прислушаться к тому, что говорят у тебя за спиной. Освятим-ка лучше наш заклад. Да будет между нами Аль-Фатиха!^[13]

И халиф согласился:

— Да, пусть Аль-Фатиха Корана будет между нами!

И они прочли вместе первую главу святой книги, чтобы скрепить свой заклад.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А чтобы скрепить свой заклад, прочли они вместе первую главу святой книги. И стали они ждать возвращения меченосца Масрура, молча и враждебно настроенные друг против друга.

Вот и все, что было с ними.

Что же до Абул Гассана, то он зорко следил и, еще издали увидав приближавшегося Масрура, понял, с какою целью тот идет к нему. И сказал он Сахарному Тростнику:

— О Сахарный Тростник, Масрур идет прямо к нашему дому! Его посылают к нам, без сомнения, вследствие спора, возникшего по поводу нас с тобой между халифом и Сетт Зобейдой. Начнем с того, что будет прав халиф, а Сетт Зобейда ошибется. Ложись скорей и притворяйся опять покойницей!

И Сахарный Тростник сейчас же притворилась умершей; а Абул Гассан завернул ее в саван и положил, как и в первый раз, сам же сел около нее в распущенном тюрбане, с длинным лицом и платком, прижатым к глазам.

В эту самую минуту вошел Масрур. И, увидав Сахарный Тростник, завернутую в саван и лежащую посредине комнаты, и Абул Гассана, погруженного в глубокое отчаяние, он сам испытал некоторое волнение и сказал:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Очень сожалею о тебе, о бедная Сахарный Тростник, сестра наша, о ты, некогда такая кроткая и милая! Как огорчает нас всех судьба твоя! И как краток был твой земной путь, как скоро отозвал тебя к Себе Тот, Кто создал тебя! Да смилуется и пожалеет тебя Раздаватель щедрот!

Затем он обнял Абул Гассана и, опечаленный, поспешил проститься с ним, чтобы отдать отчет халифу в том, что видел. И не сожалел о том, что может доказать Сетт Зобейде, до какой степени она была упряма и неправа, противореча халифу. Он вошел к Сетт Зобейде и, поцеловав землю, сказал:

— Да продлит Аллах жизнь госпожи нашей! Усопшая лежит посредине комнаты, и тело ее уже вздувается под саваном, и от нее уже идет дурной запах. А что касается бедного Абул Гассана, то он, вероятно, не переживет своей супруги.

При этих словах Масрура халиф выразил полное удовольствие; потом, обернувшись к мгновенно пожелтевшей Сетт Зобейде, он сказал ей:

— О дочь моего дяди, что же не зовешь ты писца, который должен записать на мое имя павильон с картинами?

Но Сетт Зобейда принялась бранить Масрура и с беспредельным негодованием сказала халифу:

— Как можешь ты доверять этому евнуху, лжецу и сыну лжеца? Не видела ли я собственными глазами, не видели ли все служанки мои час тому назад любимицу мою Сахарный Тростник всю в слезах, оплакивающую смерть Абул Гассана?

И, возбужденная собственными словами, она бросила туфлю в голову Масрура и закричала ему:

— Прочь отсюда, о собачий сын!

И Масрур, более самого халифа оцепеневший от удивления, не захотел усиливать раздражения госпожи своей и, перегнувшись пополам, поспешил убраться, мотая головой.

Тогда разгневанная Сетт Зобейда обратилась к халифу и сказала ему:

— О эмир правоверных, никогда не думала я, чтобы ты когда-нибудь мог сговориться с этим евнухом, чтобы причинить мне такое огорчение и заставить меня поверить тому, чего нет. Не могу более сомневаться в том, что этот доклад был заранее условлен с Масруром, чтобы огорчить меня. Как бы то ни было, чтобы доказать, что права именно я, хочу, в свою очередь, послать кого-нибудь, чтобы узнать, кто из нас проиграл. И если ты прав, то это будет значить, что и я потеряла голову и все мои служанки обезумели вместе со своею госпожой! Если же, напротив, права я, то желаю, кроме того, что выиграю по нашему условию, получить еще и голову этого дерзкого негра!

Зная, до какой степени раздражительна его супруга, халиф немедленно согласился на ее требование.

А Сетт Зобейда сейчас же велела позвать воспитавшую ее кормилицу, пользовавшуюся ее полным доверием, и сказала ей:

— О кормилица, иди сейчас же в дом Абул Гассана, сотоварища господина нашего халифа, и посмотри только, кто умер там: Абул Гассан или супруга его Сахарный Тростник. И возвращайся скорее, чтобы доложить мне, что видела и узнала!

Кормилица ответила, что слушает и повинуется, и, несмотря на свои старые ноги, скорыми шагами направилась к дому Абул Гассана.

Абул Гассан же, внимательно наблюдавший за всеми проходившими взад и вперед мимо его дома, еще издали заметил старую кормилицу, подходившую, с трудом передвигая ноги; и понял он причину ее появления и со смехом сказал супруге своей:

— О Сахарный Тростник, я умер!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Я умер, о Сахарный Тростник!

А так как нельзя было терять времени, он завернулся в саван и растянулся на полу, обратив ноги в сторону Мекки. А Сахарный Тростник положила ему тюрбан на лицо; и, распустив волосы, она принялась бить себя по лицу и испускать погребальные вопли. Старая кормилица вошла и увидела то, что увидела.

И, сильно опечаленная, подошла она к рыдающей вдове и сказала ей:

— Да дарует тебе Аллах годы, утраченные покойником! Увы, дочь моя Сахарный Тростник, ты осталась одинокой вдовой во цвете лет! Что станет с тобой без Абул Гассана, о Сахарный Тростник?!

И поплакала она с ней некоторое время, а потом сказала:

— Увы, дочь моя, я должна покинуть тебя, хотя и жаль мне расставаться с тобою. Но я должна спешить к госпоже моей Сетт Зобейде, чтобы избавить ее от тревоги и печали, причиненной ей этим бессовестным лгуном, евнухом Масруром, уверявшим, что смерть похитила не супруга твоего, Абул Гассана, а тебя!

А Сахарный Тростник сказала жалобным голосом:

— О мать моя, дал бы Аллах, чтобы этот евнух сказал правду, не пришлось бы мне оплакивать мужа! Но это недолго будет продолжаться. Не дальше как завтра утром я умру от горя!

И, проговорив это, она удвоила свои слезы, вздохи и жалобы. Кормилица же, еще сильнее растроганная, обняла ее, вышла тихими шагами, чтобы не мешать ей, и заперла за собой дверь. И отправилась она к госпоже своей отдать отчет во всем, что видела и слышала. Когда же рассказала обо всем, у нее захватило дух от чрезмерного для ее преклонного возраста усилия.

Когда Сетт Зобейда выслушала доклад кормилицы своей, она высокомерно обратилась к халифу и сказала ему:

— Прежде всего следует повесить этого дерзкого евнуха, раба твоего Масрура!

Халиф же, беспредельно встревоженный, тотчас же велел позвать Масрура, гневно посмотрел на него и хотел упрекнуть его за ложь. Но Сетт Зобейда не дала ему этого сделать и, обернувшись к кормилице, сказала ей:

— Повтори, о кормилица, то, что ты сейчас сказала нам, чтобы слышал этот собачий сын.

И не успевшая еще отдышаться кормилица принуждена была повторить свой доклад перед Масруром. Раздраженный ее словами, Масрур закричал ей:

— Ах ты, беззубая старуха, как смеешь ты так нагло лгать и срамить свои седины? Не хочешь ли уверить меня, что я не видел собственными глазами мертвую и завернутую в саван Сахарный Тростник?

Задыхаясь от бешенства, кормилица вытянула шею и закричала ему:

— Ты один лжешь, черномазый негр! Не повесить тебя следовало бы, а изрезать твое тело на куски и заставить тебя есть твое собственное тело!

Масрур же возразил:

— Замолчи, старая врунья! Ступай рассказывать свои басни гаремным женщинам!

Но, возмущенная до последней крайности дерзостью Масрура, Сетт Зобейда вдруг разразилась рыданиями, и принялась швырять в него подушками, вазами, кувшинами, табуретами, плюнула ему в лицо и кончила тем, что в изнеможении бросилась на постель свою, обливаясь слезами.

Услышав и увидев все это, до крайности озадаченный халиф ударил одною рукою о другую и сказал:

— Клянусь Аллахом! Лжет не один только Масрур. Я тоже лжец, и кормилица — лгунья, и ты тоже лгунья, о дочь моего дяди!

Потом он опустил голову и замолчал. Но спустя час он поднял голову и сказал:

— Клянусь Аллахом, мы сейчас же должны узнать истину. Остается только идти в дом Абул Гассана и собственными глазами увидеть, кто из нас лжет, а кто говорит правду!

И встал он и попросил Сетт Зобейду сопровождать его; и вместе с Масруром, кормилицей и толпой женщин направился он к помещению Абул Гассана.

Увидавприближающееся шествие, Сахарный Тростник сильно встревожилась и взволновалась, хотя Абул Гассан и предупреждал ее, что это очень даже может случиться. И воскликнула она:

— Клянусь Аллахом! Не каждый раз, когда бросают кувшин, остается он целым!

Но Абул Гассан засмеялся и сказал:

— Умрем оба, о Сахарный Тростник!

И положил он жену свою на пол, завернул в саван, завернулся сам в кусок шелковой материи, вынутой из сундука, и лег рядом с ней, не забыв по обряду поставить тюрбан на лицо. И не успел он закончить все эти приготовления, как все общество вошло в залу.

Когда халиф и Сетт Зобейда увидели погребальное зрелище, они остались безмолвными и неподвижными. Потом вдруг Сетт Зобейда, потрясенная столькими волнениями за такое короткое время, сильно побледнела, изменилась в лице и упала без чувств на руки своих служанок. А придя в себя, она пролила поток слез и воскликнула:

— Увы, о Сахарный Тростник, ты не могла пережить супруга, и ты умерла от горя!

Но халиф, понимавший дело иначе и, со своей стороны, оплакивавший смерть друга своего Абул Гассана, повернулся к Сетт Зобейде и сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! Не Сахарный Тростник умерла от огорчения, а бедный Абул Гассан не мог пережить супруги своей! Это несомненно!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и с присущей ей скромностью замолчала.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Когда Сетт Зобейда пришла в себя, она воскликнула: — Увы, о Сахарный Тростник, ты не могла пережить супруга, и ты умерла от горя!

Но халиф, понимавший дело иначе и, со своей стороны, оплакивавший смерть друга своего Абул Гассана, повернулся к Сетт Зобейде и сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! Не Сахарный Тростник умерла от огорчения, а бедный Абул Гассан не мог пережить супруги своей! Это несомненно! — И прибавил он: — Да! Но ты плачешь и падаешь в обморок и потому считаешь себя правой!

Сетт Зобейда же ответила:

— А ты почитаешь себя правым в споре со мной, потому что этот проклятый раб солгал тебе! — И она прибавила: — Да! Но где же слуги Абул Гассана? Пусть скорее приведут их ко мне! Они сумеют ответить, кто из супругов умер первым и который умер от горя, так как ведь они же одевали своих господ в погребальные одежды!

Халиф ответил:

— Ты права, о дочь моего дяди! Я же, клянусь Аллахом, обещаю десять тысяч золотых динаров тому, кто принесет мне это известие!

Но не успел халиф произнести эти слова, как из-под савана, лежавшего с правой стороны тела, раздался голос, говоривший:

— Пусть отсчитают мне десять тысяч динаров. Объявляю господину нашему халифу, что я, Абул Гассан, умер вторым — от горя, разумеется!

Как только раздался этот голос, Сетт Зобейда и все женщины, объятые ужасом, громко вскрикнули, бросаясь к дверям, между тем как, напротив, халиф, сейчас же угадавший, какую шутку сыграл с ним Абул Гассан, разразился таким хохотом, что опрокинулся навзничь посредине залы и воскликнул:

— Клянусь Аллахом, йа Абул Гассан, теперь уж мне придется умереть от смеха!

Потом, когда халиф перестал смеяться, а Сетт Зобейда успокоилась, Абул Гассан и Сахарный Тростник вышли из своих саванов и среди всеобщей веселости решились рассказать о причине, заставившей их сыграть такую шутку. Абул Гассан бросился затем к ногам халифа, а Сахарный Тростник обняла колени госпожи своей, и оба с опечаленными лицами попросили прощения. И Абул Гассан прибавил:

— Пока я был холостым, о эмир правоверных, я ни во что не ставил деньги! Но эта Сахарный Тростник, которой я обязан твоему великодушию, обладает таким аппетитом, что так и поглощает мешки со всем их содержимым, и, клянусь Аллахом, она способна проглотить всю казну халифа, и с самим казначеем!

Халиф и Сетт Зобейда снова расхохотались. И даровали им обоим прощение и, сверх того, тут же велели выдать им десять тысяч динаров, выигранных ответом Абул Гассана, и еще другие десять тысяч по случаю избавления их от смерти.

После этого халиф, узнав вследствие этого маленького надувательства о тратах и нуждах Абул Гассана, уже не захотел, чтобы он терпел от неправильной выдачи ему жалованья. И приказал халиф казначею ежемесячно выдавать ему содержание, равное тому, которое получал великий визирь. И более, нежели когда-либо, пожелал халиф, чтобы Абул Гассан оставался его другом и сотрапезником.

И жили они все счастливейшей жизнью до той поры, когда явилась разлучница друзей, разрушительница дворцов и строительница гробниц, неумолимая и неизбежная — смерть.

И, закончив в эту ночь свой рассказ, Шахерезада сказала царю Шахрияру:

— Вот все, о царь, что знаю я о сне наяву. Но если позволишь, я расскажу тебе другую сказку, которая много и во всех отношениях превосходит ту, которую ты только что слышал!

Царь Шахрияр же сказал:

— Прежде всего, Шахерезада, ты должна сказать мне, как она называется!

Она же сказала:

— Это рассказ о любовных приключениях Зейн аль-Мавассиф!

Царь спросил:

— А что же это за неизвестный мне рассказ?

Шахерезада улыбнулась и сказала:

ЛЮБОВНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗЕЙН АЛЬ-МАВАССИФ

Передавали мне, о благословенный царь, что в давнопротекшие времена и годы жил прекраснейший собою юноша по имени Анис и был он, без сомнения, самым богатым, самым щедрым, самым утонченным, самым превосходным и самым привлекательным из юношей своего времени. А так как, сверх того, он любил все, что стоит любить на земле: женщин, друзей, хорошую пищу, поэзию, музыку, благовония, зелень, красоту вод, прогулки и всякого рода удовольствия, — то и жил счастливейшей жизнью.

И вот однажды после полудня прекрасный Анис отдыхал, по своему обыкновению, под тенью рожкового дерева. И увидел он во сне, что он играет и развлекается с четырьмя красивыми птицами и одной голубкой ослепительной белизны. И увлекался он все более и более, лаская их, приглаживая их перья и целуя их, как вдруг большой и скверный ворон бросился на голубку и унес ее, разогнав и четырех милых птичек, подруг ее. Анис проснулся сильно опечаленный, встал и отправился искать человека, который истолковал бы ему этот сон. Но долго бродил он, не находя никого. И думал он уже возвратиться домой, когда поравнялся с очень красивым жилищем, из которого, когда он приблизился к нему, послышался женский голос, пленительный и печальный, и пел этот голос такие стихи:

И Анис почувствовал, что звуки этого голоса проникают в его душу; и, желая узнать, кто это поет, он подошел к полуоткрытой двери и заглянул в нее. И увидел он великолепный сад, в котором, насколько мог обнять глаз, тянулись стройные цветники, обвитые зеленью и цветами, беседки и целые рощи роз, жасминов, фиалок, нарциссов и тысячи других цветов, среди которых под сводом Божьего неба жило целое население певчих птиц.

Привлеченный чистой прелестью этого места, Анис не колеблясь вошел в дверь и вступил в сад. И увидел он среди зелени в конце аллеи, перерезанной тремя зелеными арками, белую группу, состоявшую из нескольких молодых девушек.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тут увидел он среди зелени в конце аллеи, перерезанной тремя зелеными арками, белую группу из нескольких девушек. И направился он в их сторону и подошел к первой арке, на которой виднелась надпись алыми буквами:

И подошел он ко второй арке и прочитал на ней следующую надпись золотыми буквами:

И приблизился он к третьей арке и прочитал на ней такую надпись темно-голубыми буквами:

Пройдя же эту третью арку, он дошел до конца аллеи, и перед собой, у подножия чистых мраморных ступеней, ведущих в дом, увидел он девушку, которой было более четырнадцати и, без всякого сомнения, менее пятнадцати лет. И лежала она на бархатном ковре и опиралась на подушки. И окружали ее четыре других девушки, и ждали они ее приказаний. И была она бела и прекрасна, как луна, а брови у нее были нежны и тонки, как арка из драгоценного мускуса; большие черные глаза грозили гибелью и убийством; коралловый ротик был величиною с мускатный орешек, а подбородок, казалось, говорил совершенству: «Я здесь!»

И без сомнения, столькими прелестями своими она могла бы воспламенить любовью самые холодные и самые зачерствевшие сердца.

Прекрасный Анис приблизился к девушке, поклонился ей до земли, приложил руку к сердцу, к губам и ко лбу и сказал ей:

— Привет тебе, о царица чистых!

Но она ответила ему:

— Как смел ты, дерзкий, войти в запретное и не принадлежащее тебе место?!

Он же ответил:

— О госпожа моя, виноват не я, а ты и этот сад. В полуоткрытую дверь увидел я этот сад с его цветниками, жасминами, миртами и фиалками и увидел, как весь сад со своими цветами преклонялся перед дивным светилом, сиявшим на том самом месте, где находишься ты. И душа моя не в силах была противостоять желанию, побуждавшему ее прийти и преклониться пред тобою вместе с птицами и цветами.

Тогда девушка засмеялась и сказала ему:

— Как зовут тебя?

Он отвечал:

— Раб твой Анис, о госпожа моя!

Она же сказала:

— Ты чрезвычайно нравишься мне, йа Анис! Сядь возле меня! — И таким образом посадила она его возле себя и сказала ему: — Йа Анис, мне хочется немного развлечься! Не умеешь ли ты играть в шахматы?

Он отвечал:

— Да, конечно, умею!

И подала она знак одной из девушек, которая тотчас же принесла им шахматную доску из черного дерева и слоновой кости с золотыми уголками, на которой стояли красные и белые фигуры; красные были выточены из рубина, а белые — из горного хрусталя.

И спросила она его:

— Какие ты возьмешь, красные или белые?

Он же ответил:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, я возьму белые, потому что красные напоминают цвет газелей и в этом отношении и во многих других вполне подходят тебе!

Она сказала на это:

— Может быть…

И принялась она расставлять фигуры.

И игра началась.

Но Анис, обращавший несравненно более внимания на прелести партнерши своей, нежели на игру, пришел в восторг от красоты ее рук, которые уподоблял миндальному тесту, и от изящества и тонкости ее пальцев, которые сравнивал с белой камфорой. И наконец он воскликнул:

— Как мог бы я играть, не опасаясь таких пальцев?

Она же, занятая игрой, ответила:

— Шах королю! Шах королю, йа Анис! Ты проиграл!

Потом, видя, что Анис не обращает внимания на игру, она сказала ему:

— Анис, чтобы ты был внимательнее в игре, мы будем играть на деньги, и каждый из нас поставит по сто динаров.

Он ответил:

— Хорошо, поставим!

И расставил шахматы. Девушка же, которую звали Зейн аль-Мавассиф^[14], в эту самую минуту сняла прикрывавшее ей волосы шелковое покрывало и явилась ослепительным столпом света.

Анис, будучи не в силах оторвать глаз от своей партнерши, по-прежнему сам не знал, что делает: он то брал красные шахматы вместо белых, то делал не те ходы и проиграл пять партий сряду — по сто динаров за каждую.

Тогда Зейн аль-Мавассиф сказала ему:

— Вижу, что ты так же невнимателен, как и прежде. Поставим ставку покрупнее! Тысячу динаров за партию!

Но, несмотря на это, Анис продолжал быть рассеянным и снова проиграл.

Тогда она сказала ему:

— Поставим все твое золото против всего моего золота!

Он согласился и проиграл. Затем он поставил свои лавки, дома, сады, своих рабов и проиграл все это одно за другим. И не осталось у него ничего.

Зейн аль-Мавассиф сказала ему тогда:

— Анис, ты безумец! Я не хочу, чтобы ты раскаивался в том, что вошел ко мне в сад и познакомился со мною. Отдаю тебе все, что ты проиграл. Вставай, Анис, и возвращайся с миром, откуда пришел.

Но Анис отвечал:

— Нет, о госпожа моя, я нисколько не сожалею о проигранном. И если бы ты попросила у меня саму жизнь мою, я отдал бы ее тебе сейчас же. Но молю тебя, не принуждай меня покидать тебя!

Она сказала:

— Если ты не хочешь взять обратно то, что ты проиграл, иди и позови сюда, по крайней мере, кади и свидетелей, чтобы они написали правильную дарственную запись на выигранное мною имущество.

И Анис отправился за кади и свидетелями. И кади, хотя при виде красавицы Зейн аль-Мавассиф у него едва не выпал из рук калям, составил акт и велел обоим свидетелям приложить к нему свои печати, а потом ушел.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И кади, хотя при виде красавицы Зейн аль-Мавассиф у него едва не выпал из рук калям, составил акт и велел обоим свидетелям приложить к нему свои печати, а потом ушел.

Тогда Зейн аль-Мавассиф обернулась к Анису и, смеясь, сказала ему:

— Теперь, Анис, ты можешь уходить. Мы незнакомы друг с другом.

Он же сказал:

— О госпожа моя, неужели ты отпустишь меня, не удовлетворив моего желания?!

Она ответила:

— Я согласна, Анис, но я хочу попросить у тебя еще кое-что. Ты должен принести мне четыре пузыря чистого мускуса, четыре унции серой амбры, четыре тысячи кусков золотой парчи высшего качества и привести четырех оседланных мулов.

Он сказал:

— Клянусь головою, о госпожа моя!

Она же спросила:

— Как же ты достанешь все это? У тебя теперь ведь ничего нет!

Он ответил:

— Аллах поможет мне! У меня есть друзья, которые дадут взаймы, сколько мне нужно.

Она сказала:

— Так принеси поскорее все, что попросила я у тебя.

И, не сомневаясь в том, что друзья придут к нему на помощь, Анис пошел искать их.

Тогда Зейн аль-Мавассиф сказала одной из служанок своих, которую звали Губуб:

— Ступай за ним и следи за всем, что он будет делать. И когда увидишь, что все друзья отказали ему и под тем или иным предлогом выпроводили его, тогда подойди к нему и скажи:

— О господин мой Анис, госпожа моя Зейн аль-Мавассиф посылает меня сказать тебе, что желает видеть тебя сейчас же!

И уведешь его с собою и введешь его в приемную залу. И тогда произойдет то, что произойдет.

Губуб ответила, что слушает и повинуется, и поспешила выйти вслед за Анисом, чтобы проследить за всеми его поступками.

Что же касается Зейн аль-Мавассиф, то она вошла в дом свой и прежде всего отправилась в хаммам принять ванну. И после ванны служанки тщательно занялись ее туалетом: они выщипывали лишние волоски, натирали ее, опрыскивали духами, вытягивали то, что должно быть вытянуто, сокращали то, что должно быть сокращено. Потом одели ее в вышитое тонким золотым шитьем платье; чтобы поддерживать богатую диадему из жемчуга, воткнули в волосы серебряную шпильку, образовывавшую сзади узел, концы которого, украшенные двумя рубинами величиной с голубиное яйцо, ниспадали на плечи ее, ослепительные, как чистое серебро. Потом они заплели ее прекрасные черные волосы, надушенные амброй и мускусом, в двадцать пять кос, которые доходили ей до пят.

Когда же украсили ее и она уподобилась новобрачной, они бросились к ее ногам и сказали дрожащим от восхищения голосом:

— Да хранит тебя Аллах во всем твоем великолепии, о госпожа наша, и да удалит Он от тебя навсегда взор завистника и избавит тебя от дурного глаза!

И в то время как она, танцуя, проходила по комнате, служанки не переставали из глубины души посылать ей тысячи похвал.

Между тем молодая Губуб возвратилась вместе с прекрасным Анисом, которого она увлекла за собою, после того как друзья отказали ему и выпроводили его вон. И ввела она его в залу, где находилась госпожа ее Зейн аль-Мавассиф.

Когда красавец Анис увидел Зейн аль-Мавассиф во всем блеске ее красоты, он остановился, ослепленный, и спросил себя: «Она ли это, или одна из тех новобрачных, которых можно видеть только в раю?»

Но Зейн аль-Мавассиф, довольная произведенным ею на Аниса впечатлением, подошла к нему, улыбаясь, взяла его за руку и подвела к широкому низкому дивану, где села сама и посадила его рядом с собою.

Потом по ее знаку служанки тотчас же принесли большой низкий стол, сделанный из цельного куска серебра, на котором выгравированы были следующие гастрономические стихи:

Потом служанки подали им ароматические яства. И ели они оба до насыщения и лакомились. И принесли им вино, и пили они из одного и того же кубка. И Зейн аль-Мавассиф нагнулась к Анису и сказала ему:

— Мы вместе ели хлеб и соль, и теперь ты мой гость и друг. Не думай, что я могу удержать малейшую частицу того, что принадлежало тебе. Поэтому, хочешь ли, нет ли, я отдаю тебе все, что выиграла у тебя.

И Анис вынужден был принять в виде дара все, что принадлежало ему. И бросился он к ногам девушки и много благодарил ее. Но она подняла его и сказала:

— Если ты, Анис, действительно хочешь отблагодарить меня за этот дар, тебе остается только последовать за мной в постель мою. И там ты докажешь мне, на этот раз всерьез, что ты отличный шахматист.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И там ты докажешь мне, на этот раз всерьез, что ты отличный шахматист.

Анис же вскочил и ответил:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, ты увидишь в постели, что белый король превзойдет всех наездников!

И, сказав это, он понес ее на руках и, неся это светило, вбежал в спальню, двери которой отворила служанка Губуб. И там он сыграл партию в шахматы с красавицей, следуя всем правилам величайшего искусства, после чего последовала и вторая, и третья партия, и так до пятнадцатой. И он заставлял своего короля доблестно нападать и сражаться, так что поверженная красавица, задыхаясь, призналась в своем поражении и воскликнула:

— Ты преуспел, о отец копий и наездников! — Затем она добавила: — Во имя Аллаха, о мой господин, прикажи твоему королю передохнуть!

И, смеясь, она встала и закончила шахматную игру в этот вечер.

Тогда, утопая в блаженстве телом и душой, они отдохнули наконец в объятиях друг у друга, и Зейн аль-Мавассиф сказала Анису:

— Настал час заслуженного отдыха, о непобедимый Анис! Но я хочу, чтобы еще лучше судить о твоих достоинствах, узнать, так же ли хорошо ты слагаешь рифмы, как играешь в шахматы! Не можешь ли ты изложить в стихах различные эпизоды нашей встречи и нашей игры, так чтобы они запечатлелись в памяти?

Анис ответил:

— Это не затрудняет меня, о госпожа моя!

И сел он на ароматическом ложе, и, в то время как Зейн аль-Мавассиф обвивала рукою его шею, он сымпровизировал следующую дивную оду:

Слушая эту сочиненную в ее честь оду, Зейн аль-Мавассиф пришла в восхищение и расцвела от радости.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И слушая эту сочиненную в честь ее оду, Зейн аль-Мавассиф пришла в восхищение и расцвела от радости. И сказала она Анису:

— О Анис, как это дивно хорошо! Клянусь Аллахом, хочу жить только с тобой!

И они провели вместе остаток ночи среди различных игр, и ласк, и совокуплений до самого утра. И провели они друг возле друга весь день; они то отдыхали, то ели, пили и развлекались до самого вечера. И так продолжали они жить в течение месяца среди радости и сладострастия.

Однако в конце месяца молодая Зейн аль-Мавассиф, бывшая замужней женщиной, получила письмо от своего супруга, извещавшего о своем скором возвращении, и, прочитав это письмо, она воскликнула:

— Желаю, чтобы он переломал себе ноги! Прочь, безобразие! Теперь наша чудесная жизнь будет испорчена появлением этого зловещего лица.

И показала она письмо своему другу и сказала:

— Что же нам теперь делать, Анис?

А он ответил:

^{И провели они друг возле друга весь день; они то отдыхали, то ели, пили и развлекались до самого вечера. И так продолжали они жить в течение месяца среди радости и сладострастия.}

— Полагаюсь вполне на тебя, о Зейн! По части хитрости и тонких уловок женщины всегда превосходили мужчин.

Она же сказала:

— Да, но мой муж — человек свирепый, и он ревнив до крайности. Нам очень трудно будет не возбуждать в нем подозрений. — И, подумав с час, она сказала: — Единственное средство для тебя быть вхожим в наш дом после его приезда — это выдать себя за торговца пряностями и благовониями. Подумай об этом ремесле, а главное, когда будешь торговаться с ним, остерегайся противоречить ему в чем бы то ни было.

И сговорились они, каким способом обмануть мужа. Между тем муж возвратился из путешествия и был крайне удивлен, увидев, что жена его пожелтела с ног до головы. А плутовка натерла себе тело шафраном. Муж ее спросил, чем она больна; она же ответила:

— Если я так пожелтела, то это не от болезни, а от тревоги и печали по причине твоего отсутствия! Сделай милость, не уезжай никогда один и бери с собою товарища, который мог бы защищать тебя и ходить за тобою! Тогда и я не буду так беспокоиться!

Он же ответил:

— С удовольствием! Я так и сделаю! Клянусь жизнью, твоя мысль разумна! Успокой же душу свою и постарайся вернуть себе прежний блестящий цвет кожи!

Затем он поцеловал ее и отправился в свою лавку, так как он был купец и по вере еврей. И молодая супруга его тоже была еврейка.

Анис, осведомившийся по части подробностей предстоявшего ему нового ремесла, ждал мужа у дверей его лавки. И чтобы тотчас же завязать знакомство, предложил ему пряностей и благовоний по очень дешевой цене. Муж Зейн аль-Мавассиф был так доволен этим и обращением Аниса, что сделался его постоянным покупателем. А несколько дней спустя он предложил ему партнерство, если только Анис сможет представить достаточный капитал. Анис не преминул согласиться на предложение, которое должно было неминуемо сблизить его с его возлюбленной, Зейн аль-Мавассиф; поэтому он ответил, что и сам желает вступить в партнерство с таким достойным всякого уважения человеком. И, не откладывая дела, они составили договор и приложили к нему свои печати в присутствии двух свидетелей из числа именитых людей, торговавших на базаре.

В тот же вечер супруг Зейн аль-Мавассиф, желая отпраздновать заключение договора, пригласил нового компаньона в свой дом, разделить с ним трапезу. И увел его с собой; а так как он был еврей, а евреи не прячут жен от чужих людей, то захотел познакомить его и с женой своей. И пошел он предупредить ее о приходе товарища своего Аниса и сказал ей:

— Это богатый молодой человек, и он хорошо держит себя. Я хочу, чтобы ты вышла к нему.

Обрадованная таким известием, Зейн аль-Мавассиф тем не менее постаралась скрыть свои истинные чувства и, притворившись рассерженной, воскликнула:

— Клянусь Аллахом, как смеешь ты приводить к нам в дом чужеземцев? И как не стыдно тебе подвергать меня тягостной необходимости показываться им все равно с открытым или закрытым лицом! Должна ли я забыть скромность, подобающую молодым женщинам только потому, что ты нашел себе компаньона? Да я лучше дам разрезать себя на куски!

Но он ответил:

— Ты не подумала о том, что говоришь, о женщина! И с каких это пор решили мы подражать мусульманам, которым их закон повелевает прятать жен? И какой неуместный стыд, и какая скромность некстати?! Мы держимся Моисеева Закона, и ты слишком щепетильна для исповедующей этот закон.

Так говорил он ей, но в душе своей думал: «Какое благословение для дома моего такая целомудренная, скромная, рассудительная и сдержанная жена!»

Потом заговорил он так красноречиво, что в конце концов уговорил ее выйти и принять нового товарища.

Анис и Зейн аль-Мавассиф не подали и виду, что знают друг друга. Во все время трапезы Анис сидел, скромно опустив глаза; он был осторожен и смотрел только на мужа. А еврей думал про себя: «Какой превосходный молодой человек!»

После трапезы он не преминул пригласить его разделить с ним трапезу и на следующий день, и каждый раз Анис вел себя с большим тактом и с изумительной скромностью.

Но еврей уже заметил, что происходит нечто странное каждый раз, как Анис у него в гостях. Дело в том, что в доме была ручная птица…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А дело в том, что в доме была ручная птица, которую воспитал еврей и которая знала и очень любила своего хозяина. Но во время отсутствия еврея птица перенесла свою привязанность на Аниса и привыкла садиться к нему на голову, на плечи, ласкаться на тысячу ладов, так что, когда прежний хозяин ее возвратился из путешествия, птица уже не узнавала его и смотрела на него как на чужого. Она издавала радостный крик, била крыльями только при виде Аниса и ласкалась только к нему. А еврей думал: «Клянусь Моисеем и Аароном, эта птица забыла меня! Тем драгоценнее для меня чувства жены моей, которая заболела от огорчения в мое отсутствие».

Так думал он. Но скоро он заметил другую странную вещь, которая навела его на многие мучительные мысли.

В самом деле, он заметил, что столь скромная и сдержанная в присутствии Аниса супруга его, как только заснет, сейчас начинает видеть какие-то необыкновенные сны. Она протягивает руки, тяжело дышит, вздыхает, произнося имя Аниса, и говорит с ним тем страстным языком, на котором изъясняются влюбленные. И еврей чрезвычайно удивился, замечая это в течение нескольких ночей сряду, и подумал: «Клянусь Пятикнижием! Это показывает, что все женщины одинаковы и что если которая-нибудь из них добродетельна, целомудренна и хорошая жена, то так или иначе ей понадобится удовлетворять свои греховные желания хотя бы во время сна. Прочь от нас, лукавый! Какое наказание с этими существами, сотворенными из адского пламени!»

А затем сказал он себе: «Мне следует испытать жену мою. Если она выдержит испытание и останется скромной и чистой, значит, и дело с птицей, и сны — пустая случайность и мне нечего волноваться».

И вот когда наступил час обычной трапезы, еврей объявил жене и компаньону своему, что вали зовет его к себе для какого-то крупного заказа; и попросил он их подождать его к обеду. Потом простился с ними и вышел в сад. Но вместо того чтобы идти к вали, он вернулся и поднялся в верхний этаж своего дома; оттуда, из комнаты, окно которой выходило в приемную, он мог видеть все, что там происходит.

Недолго пришлось ему ждать, и скоро ему пришлось стать свидетелем и поцелуев, и неистово страстных ласк. А так как он не хотел ни обнаружить своего присутствия, ни дать заметить, что не пошел к вали, то и принужден он был целый час присутствовать при любовной сцене. Но после этих мучительных минут он сошел в залу с улыбкой на лице, как будто ничего не ведая. И в продолжение всего обеда он не дал им заметить своих чувств, внимательно и вежливо обращался с молодым Анисом, который, впрочем, держал себя еще скромнее и сдержаннее, чем когда-либо.

Но когда трапеза была закончена и молодой человек ушел, еврей сказал себе: «Клянусь рогами господина нашего Моисея!^[15] Я сожгу сердца их разлукой!»

И вынул он из-за пазухи письмо, развернул его, прочитал и воскликнул:

— Мне опять приходится уехать, и надолго. Это письмо от моих иностранных корреспондентов, и я должен ехать к ним для одного крупного торгового дела.

Зейн аль-Мавассиф сумела в совершенстве скрыть радость, испытываемую ею при таком известии, и сказала:

— О возлюбленный супруг мой, твое отсутствие заставит меня умереть от тоски! Скажи же мне, по крайней мере, надолго ли ты уезжаешь?

Он ответил:

— На три, а может быть, на четыре года, но не более и не менее!

Она же воскликнула:

— Ах, бедная Зейн аль-Мавассиф! Как горька твоя участь, никогда не наслаждаешься ты присутствием супруга своего! О отчаяние души моей!

Но он сказал ей:

— Не приходи в отчаяние теперь! На этот раз, чтобы не подвергать тебя болезни и огорчению, я хочу взять тебя с собой! Вставай же и вели уложить твои вещи служанкам своим: Губуб, Кутуб, Сукуб и Рукуб!

Услышав это, несчастная Зейн аль-Мавассиф пожелтела, и глаза ее наполнились слезами, и не могла она вымолвить ни одного слова. А муж ее, ликовавший в душе своей, спросил у нее ласковым голосом:

— Что с тобою, Зейн?

Она ответила:

— Ничего, клянусь Аллахом! Меня немного взволновало приятное известие, что я не буду больше разлучаться с тобою.

Потом встала она и принялась готовиться к отъезду с помощью служанок и под наблюдением еврея, супруга своего. И не знала она, как передать печальное известие Анису. Наконец, воспользовавшись свободною минутою, она написала на входной двери такие прощальные стихи своему другу:

Затем села она на приготовленного для нее верблюда и, зная, что уже не увидится с Анисом, обратилась к дому и саду с прощальными стихами. И караван пустился в путь; впереди шел еврей, посредине Зейн аль-Мавассиф, а позади служанки.

Вот и все, что было с Зейн аль-Мавассиф и евреем, супругом ее.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И вот все, что было с Зейн аль-Мавассиф и евреем, супругом ее.

А о молодом Анисе скажу вот что. Когда на другое утро он заметил, что купец-еврей, несмотря на свое обыкновение, не пришел на базар, он чрезвычайно удивился и ждал его прихода до вечера. Но напрасно. Тогда решил он пойти узнать о причине такого отсутствия. И пришел он таким образом к входной двери и прочитал надпись, оставленную Зейн аль-Мавассиф. И понял он смысл ее, и, потрясенный, в отчаянии упал он на землю. Успокоившись же немного от волнения, причиненного отъездом возлюбленной, он навел справки о ней у соседей. И узнал он, что еврей, муж ее, увез ее в далекое путешествие со всеми служанками, множеством тюков и узлов, что взято ими шесть верблюдов и много провизии.

Узнав обо этом, Анис стал бродить по саду как безумный и сымпровизировал следующие стихи:

В то время как он предавался размышлениям и воспоминаниям, услышал он карканье ворона, свившего себе гнездо на одной из пальм в саду. И он сымпровизировал такие стихи:

Потом, изнемогая от стольких огорчений и мук, Анис лег на землю и заснул. И возлюбленная явилась ему во сне, и был он счастлив с нею, сжимал ее в своих объятиях, и она также. Но вдруг пробудился он — и все исчезло. И себе в утешение он мог только сымпровизировать такие стихи:

Так жаловался молодой Анис. И продолжал он жить под сенью покинутого дома, уходя из него к себе лишь для того, чтобы немного подкрепиться.

И это все, что было с ним.

Караван же после месяца пути остановился. Еврей велел разбить палатки недалеко от города, лежавшего на морском берегу.

Там снял он с жены своей ее роскошную одежду, взял длинный и гибкий хлыст и сказал ей:

— Ах ты, дрянная развратница, твое грязное тело может быть очищено только этим! Пусть придет избавить тебя из рук моих молодой мерзавец Анис!

И, не обращая внимания на ее крики и мольбы, он больно отхлестал ее. Потом набросил он на нее старый плащ из волосяной материи и пошел в город за кузнецом.

В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Он набросил на нее старый плащ из волосяной материи и пошел в город за кузнецом.

И сказал он кузнецу:

— Ты должен подковать покрепче ноги этой невольницы, потом подкуешь ей руки. Она будет возить меня!

Остолбеневший от удивления кузнец взглянул на еврея и сказал ему:

— Клянусь Аллахом, никогда не приходилось мне подковывать людей! Что же сделала эта молодая невольница, чтобы заслужить такое наказание?

Еврей сказал:

— Клянусь Пятикнижием! Так наказываем мы, евреи, рабов, которые дурно ведут себя.

Но кузнец, ослепленный красотой Зейн аль-Мавассиф и чрезвычайно пораженный ее прелестями, с негодованием и презрением посмотрел на еврея и плюнул ему в лицо; и вместо того чтобы прикоснуться к молодой женщине, прочел тут же сочиненные стихи:

Потом кузнец побежал к вали того города и рассказал ему о том, что видел, описав дивную красоту Зейн аль-Мавассиф и сообщив, какое наказание придумал для нее муж ее. Вали приказал страже идти немедленно к палаткам и привести оттуда красавицу невольницу, еврея и всех женщин каравана. И стражники поспешили исполнить приказ. Час спустя они возвратились и ввели к вали в приемную залу еврея, Зейн аль-Мавассиф и четырех служанок: Губуб, Кутуб, Сукуб и Рукуб. Ослепленный красотой Зейн аль-Мавассиф, вали спросил ее:

— Как зовут тебя, дочь моя?

Она ответила:

— Раба твоя Зейн аль-Мавассиф, о господин наш!

Он же спросил:

— А этот человек, такой безобразный, кто он такой?

Она ответила:

— Это еврей, о господин мой, он похитил меня у отца моего и материмоей, изнасиловал и дурным обращением хотел принудить к отречению от святой мусульманской веры отцов моих. И каждый день пытает он меня и таким образом старается побороть мое сопротивление. А чтобы доказать, что говорю правду, вот следы ударов, которыми он не перестает осыпать меня. — И с большою скромностью открыла она верхнюю часть рук своих и показала исполосовавшие их рубцы, затем прибавила: — Впрочем, о господин наш, честный кузнец засвидетельствует, какому варварскому наказанию хотел подвергнуть меня этот еврей. И служанки мои подтвердят это. Я же мусульманка, правоверная, и свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его!

При этих словах вали обернулся к служанкам Губуб, Кутуб, Сукуб и Рукуб и спросил:

— Правду ли говорит госпожа ваша?

Они ответили:

— Это правда.

Тогда вали обратился к еврею и со сверкающими глазами закричал ему:

— Горе тебе, враг Аллаха! Зачем вырвал ты девушку из рук отца и матери ее, из дома, из родного края, и мучил, и пытался заставить ее отречься от нашей святой веры и ввергнуть ее в ужасные заблуждения твоей проклятой веры?

Еврей отвечал:

— О господин наш, клянусь головою Иакова, Моисея и Аарона! Клянусь тебе, что эта молодая женщина — моя законная жена!

Тогда вали закричал:

— В палки его!

И стражники повалили его на землю и дали ему сто палочных ударов по подошвам, сто ударов по спине и сто ударов пониже спины. А так как он продолжал кричать и вопить, протестуя и утверждая, что Зейн аль-Мавассиф его законная жена, то вали сказал:

— Коль скоро он не хочет сознаваться, отрезать ему руки и ноги и сечь его!

Услышав страшный приговор, еврей воскликнул:

— Клянусь святыми рогами Моисея! Если для моего спасения нужно только это, то я сознаюсь, что эта женщина не жена мне и что я похитил ее из семьи ее.

Тогда вали произнес решение:

— Так как он сознался, то пусть бросят его в тюрьму! И пусть остается там всю свою жизнь! Так наказывают неверных!

И стражники немедленно привели решение вали в исполнение. И потащили они еврея в тюрьму.

Там и умрет он, конечно, в своем неверии и своем безобразии. Да не смилуется над ним никогда Аллах! Да низвергнет Он его еврейскую душу в преисподнюю! Мы же правоверные и признаем, что нет иного Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его!

А Зейн аль-Мавассиф поцеловала руку у вали и в сопровождении служанок своих: Губуб, Кутуб, Сукуб и Рукуб — возвратилась к палаткам, приказала погонщикам верблюдов снять лагерь и пуститься в путь, в край возлюбленного ее, Аниса.

Караван шел беспрепятственно и уже вечеру третьего дня прибыл к христианскому монастырю, в котором жило сорок человек монахов и их патриарх. Патриарх этот, которого звали Данис, сидел у монастырских ворот, куда вышел подышать чистым воздухом как раз в то время, когда молодая красавица проезжала мимо на своем верблюде. И патриарх, увидав ее подобное луне лицо, почувствовал, как это омолаживает его старую плоть, и он почувствовал дрожь в своих ногах, в спине, в сердце и в голове.

И поднялся он со своего места и сделал знак каравану, чтобы тот остановился, и, поклонившись до земли перед Зейн аль-Мавассиф, пригласил он молодую женщину слезть с верблюда и отдохнуть со всеми своими провожатыми. И горячо уговаривал он ее переночевать в монастыре, уверяя, что ночью по дорогам бродит множество разбойников.

И Зейн аль-Мавассиф не отказалась от предложения этого гостеприимства, пусть даже сделанного со стороны христиан и монахов, и спустилась она со своего верблюда и вошла в монастырь вместе с четырьмя спутницами своими. Патриарх же Данис был очарован красотой Зейн аль-Мавассиф и воспылал к ней любовью…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

^{Караван шел беспрепятственно и уже вечеру третьего дня прибыл к христианскому монастырю, в котором жило сорок человек монахов и их патриарх.}

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Патриарх же Данис был очарован красотой Зейн аль-Мавассиф и воспылал к ней любовью, но не знал он, как ее выразить. И задумался он, как решить эту сложную задачу, и наконец придумал отправить к юнице самого красноречивого монаха из сорока монахов монастыря. И этот монах пришел к юнице, намереваясь говорить в пользу своего патриарха. Но, увидав эту прекрасную луну, он почувствовал, как язык его скручивается во рту в тысячу узлов, а низ живота его красноречиво говорит под его одеждой, поднимаясь, как хобот у слона. При виде этого Зейн аль-Мавассиф рассмеялась во все горло вместе с Губуб, Кутуб, Сукуб и Рукуб. Затем, видя, что монах, не говоря ни слова, стоит со своим поднявшимся инструментом, она подала знак своим служанкам, и они вытолкали его из комнаты.

Тогда патриарх Данис, заметив пристыженный вид возвратившегося к нему монаха, сказал себе: «Он, вероятно, не сумел уговорить ее». И послал он к ней другого монаха. И другой монах отправился к Зейн аль-Мавассиф, но и с ним случилось то же, что и с первым. И его прогнали, и повесив голову возвратился он к патриарху, который послал тогда третьего, четвертого, пятого и так далее, до сорокового. И каждый раз посланный для переговоров монах возвращался, ничего не добившись, не исполнив поручения своего патриарха и лишь обозначая свое присутствие поднятием отцовского наследия.

Когда патриарх убедился в этом, он вспомнил пословицу: «Если хочешь почесаться, чешись собственными ногтями, а если хочешь ходить, то ходи на своих ногах». И решил он действовать сам.

Тогда встал он и важными и размеренными шагами вошел в комнату, где находилась Зейн аль-Мавассиф. И вот с ним случилось то же, что и с монахами: и у него язык оказался завязанным в тысячу узлов, и его инструмент красноречиво поднялся. И, провожаемый смехом и шутками молодых женщин, вышел он из комнаты, а нос его вытянулся при этом до земли.

Как только он вышел, Зейн аль-Мавассиф встала и сказала своим спутницам:

— Клянусь Аллахом, нам следует убираться как можно скорее из этого монастыря; я очень боюсь, что эти ужасные монахи и их вонючий патриарх придут насиловать нас этой ночью и замарают нас в результате своих унизительных домогательств.

И под покровом ночи все пять женщин выскользнули из монастыря, сели на своих верблюдов и продолжили путь свой в родную страну.

Вот и все, что случилось с ними.

Что же касается патриарха и сорока монахов, то, когда они проснулись на следующее утро и заметили исчезновение Зейн аль-Мавассиф, они почувствовали, как скрутились кишки их. И они собрались в своей церкви, чтобы петь, как ослы, согласно их обычаю. Но вместо того чтобы петь свои антифоны^[16] и читать обычные молитвы, вот что они импровизировали.

Первый монах запел:

Второй ответил такою песнью:

Третий монах запел:

Четвертый монах ответил:

Пятый монах пропел с рыданием в голосе:

Шестой монах продолжил:

Затем седьмой монах запел:

И так каждый из монахов импровизировал что-нибудь, пока не дошла очередь до их патриарха, который пропел рыдающим голосом:

Покончив с пением, монахи долго плакали, после чего они решили нарисовать по памяти портрет беглянки и поместить его на свой алтарь. Однако им не удалось исполнить намерения своего, потому что смерть застала их и положила предел их мучениям после того, как они сами вырыли себе могилы в монастыре.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Однако им не удалось исполнить намерения своего, потому что смерть застала их и положила предел их мучениям после того, как они сами вырыли себе могилы в монастыре.

Вот и все, что случилось с сорока монахами и их патриархом.

Что же касается каравана, то Аллах даровал ему благополучный путь, и после счастливого путешествия он прибыл в добром здравии в родной край. При помощи подруг Зейн аль-Мавассиф сошла с верблюда в своем саду. Она вошла в дом свой и тотчас же велела приготовить и надушить ложе драгоценной амброй, прежде нежели послать Губуб к возлюбленному своему Анису с известием о своем возвращении.

В это самое время Анис, продолжавший проводить дни и ночи в слезах, лежал на своей постели и видел во сне ясно и отчетливо вернувшуюся возлюбленную свою. А так как он верил снам, то встал взволнованный и тотчас же направился к дому Зейн аль-Мавассиф, чтобы убедиться, что сон его сбылся. И вошел он в сад и сейчас же почувствовал в воздухе аромат амбры и мускуса своей возлюбленной. И полетел он к ее жилищу и вошел в комнату, где Зейн аль-Мавассиф уже ждала его прихода. И упали они в объятия друг к другу и долго обнимались, расточая друг другу страстные выражения любви своей.

И чтобы не лишиться чувств от радости, они пили из кувшина, наполненного освежающим питьем из сахара, лимона и цветочной воды.

Потом принялись они рассказывать друг другу обо всем, что случилось с ними во время разлуки; и прерывали они свой рассказ лишь для нежных ласк и поцелуев. И одному Аллаху известно, сколько раз доказывали они свою любовь друг другу в эту ночь. А на другой день они послали Губуб за кади и свидетелями, которые немедленно написали их брачный договор.

И жили они счастливой жизнью до той поры, пока не пришла та, которая беспощадно косит и юношей, и молодых дев. Но слава и хвала Тому, Кто справедливо распределяет красоты и радости! Да пребудет мир и молитва над пророком Его Мухаммедом, предназначившим рай для своих правоверных!

Когда Шахерезада закончила таким образом этот рассказ, маленькая Доньязада воскликнула:

— О сестра моя, как сладки, прелестны, чисты и восхитительны слова твои!

Шахерезада же сказала:

— Но что все это в сравнении с тем, что я расскажу вам, если дозволит царь, о молодом лентяе!

А царь Шахрияр сказал:

— Да, Шахерезада, я еще позволю тебе рассказывать и в эту ночь, потому что остался доволен твоими словами и не знаю рассказа о молодом лентяе!

И Шахерезада сказала:

РАССКАЗ О МОЛОДОМ ЛЕНТЯЕ АБУ МУХАММЕДЕ

О великий царь, рассказывают между многими прочими рассказами, что однажды, когда халиф Гарун аль-Рашид сидел на своем престоле, вошел молодой евнух, державший в руках корону из червонного золота, украшенную жемчугом, рубинами и всевозможными видами самых бесценных из драгоценных камней и самоцветов. И молодой евнух поцеловал землю между рук халифа и сказал:

— О эмир правоверных, госпожа наша Сетт Зобейда послала меня передать тебе ее привет и поклон и в то же время велела сказать, что на вершине этой дивной и хорошо тебе известной короны недостает крупного драгоценного камня и что никак не могли подыскать достаточно прекрасного камня для этого пустого места. Она приказывала искать у всех купцов, искала в собственной сокровищнице, но до сих пор еще не нашлось камня, достойного увенчать эту корону. Вот почему она желает, чтобы ты сам велел сделать розыски, чтобы исполнить желание ее.

Тогда халиф обернулся к своим визирям, эмирам, старшим придворным и военачальникам и сказал им:

— Ищите все камень, такой большой и такой прекрасный, как этого желает Зобейда!

И искали они драгоценный камень среди драгоценных камней жен своих но не нашли ничего отвечающего желанию Сетт Зобейды. И доложили они халифу о неудачных поисках своих. И халиф очень огорчился при этом известии и сказал им:

— Как может это быть, что халиф и царь царей не может получить такой ничтожной вещи, как камень?! Горе на ваши головы! Ступайте и ищите у торговцев!

И искали они у всех купцов, и все как один купцы отвечали:

— Напрасно ищите! Господин ваш халиф может найти такую драгоценность только у одного молодого человека из Басры, по имени Абу Мухаммед Мягкие Кости.

И пошли они доложить об этом халифу и сказали ему:

— Господин наш халиф может найти такую драгоценность лишь у молодого человека из Басры, по имени Абу Мухаммед Мягкие Кости!

Тогда халиф приказал визирю своему Джафару дать знать эмиру Басры, что он должен немедленно разыскать этого Абу Мухаммеда Мягкие Кости и как можно скорее прислать его в Багдад.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Приказал халиф разыскать этого Абу Мухаммеда Мягкие Кости и как можно скорее прислать его к нему в Багдад. И Джафар тотчас же написал об этом письмо и поручил самому меченосцу Масруру, не медля ни минуты, доставить его в Басру, эмиру эль-Зобейди, правителю того города. И Масрур без промедления отправился исполнять это поручение.

Когда правитель Басры, эмир эль-Зобейди, получил приказ халифа, он ответил, что слушает и повинуется; и, встретив посла халифа со всеми надлежащими почестями, он предоставил ему стражу, чтобы проводить к Абу Мухаммеду Мягкие Кости. И Масрур скоро пришел во дворец этого молодого человека; у ворот его встретила толпа богато одетых рабов, которым он сказал:

— Известите господина вашего, что эмир правоверных требует его в Багдад.

И рабы пошли доложить об этом своему господину.

Несколько минут спустя молодой Абу Мухаммед сам появился на пороге своего жилища и увидел посланца халифа и стражу эмира города Басры; и поклонился он ему до земли и сказал:

— Повинуюсь эмиру правоверных! — И прибавил он: — Но умоляю вас, о достоуважаемые, почтите хотя на минуту дом мой вашим присутствием!

Масрур ответил:

— Мы не можем мешкать здесь, так как халиф велел нам торопиться и ждет тебя в Багдаде.

Тот сказал:

— Во всяком случае, я должен иметь время приготовиться к отъезду. Войдите же и отдохните!

Масрур и его спутники заставили еще немного просить себя, но только ради приличия, и в конце концов последовали за молодым человеком.

Уже в прихожей увидели они роскошные занавесы из голубого, затканного золотом бархата, и дорогой мрамор, и резьбу на дереве, и всякого рода чудеса. И повсюду: на стенах, на обивке стен, на мебели и на потолках — драгоценные металлы и самоцветные камни. Хозяин повел их в хаммам; зала для принятия ванн сияла чистотой и благоухала, как роза, и была так великолепна, что и во дворце халифа не было такой. А после ванны невольники надели на них роскошные парчовые одеяния, усеянные рисунками из жемчуга, золота и драгоценных каменьев всех цветов.

И, приветствуя их после ванны, невольники предложили им на подносах из золоченого фарфора кубки с шербетом и прохладительными напитками. После этого вошло пять подростков, прекрасных, как ангелы, и, поздравив с принятием ванны, подали каждому по кошельку с пятью тысячами динаров от имени хозяина дома. Тогда вошли те невольники, которые привели их в хаммам; они попросили следовать за ними в приемную залу, где ожидал их Абу Мухаммед, сидя на шелковом диване и опираясь на подушки, обшитые жемчугом. И встал он, чтобы встретить их, потом сел рядом с ними. И ели они дивные яства и пили напитки, которые подают лишь во дворцах кесарей.

Тогда молодой человек встал и сказал:

— Я раб эмира правоверных. Все готово, и мы можем отправляться в Багдад.

И вышел он вместе с ними, и, в то время как они садились на своих лошадей, спешившие услуживать ему рабы помогли ему вдеть ногу в стремя и сесть на белого, как чистое серебро, мула, седло и сбруя которого сверкали всеми огнями золота и украшавших их драгоценных камней. Масрур и молодой Абу Мухаммед поехали во главе стражи, и выехали они из Басры и направились в Багдад. И после благополучного пути прибыли они в Город мира и вошли во дворец эмира правоверных.

Когда Абу Мухаммед был введен в приемную залу и поставлен пред лицо халифа, он три раза поцеловал землю между рук его и стал в скромной и почтительной позе. А халиф пригласил его сесть. И сел он почтительно на край табурета и с большим достоинством сказал:

— О эмир правоверных, покорный раб твой узнал, хотя ему и не говорили, причину, по которой он призван к государю своему. Вот почему вместо одного драгоценного камня он почел долгом смиренного подданного принести эмиру правоверных то, что предназначено ему судьбою. — И, произнеся эти слова, он прибавил: — Если дозволишь, господин наш халиф, я прикажу открыть сундуки, привезенные мною как дар верноподданного своему государю.

А халиф сказал:

— Не вижу тому препятствий.

Тогда Абу Мухаммед велел принести сундуки в приемную залу. И, открыв первый сундук, он вынул из него между прочими диковинами, сводившими с ума тех, кто смотрел на них, три золотых дерева, ветви которых были из золота, листья из изумрудов и аквамарина, а плоды: апельсины, яблоки и гранаты — из рубинов, жемчуга и топазов.

В то время как халиф восхищался красотой этих деревьев, молодой человек открыл второй сундук и между прочими великолепными вещами…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И в то время как халиф восхищался красотою этих деревьев, молодой человек открыл второй сундук и между прочими великолепными вещами вынул из него палатку из шелка и золота, украшенную жемчугом, желтыми яхонтами, изумрудами, рубинами, сапфирами и многими другими самоцветными камнями неизвестных названий; центральный столб палатки был из индийского алоэ; все полы палатки были унизаны разноцветными драгоценными камнями, а внутренность ее была украшена дивно прекрасными изображениями грациозно резвящихся животных и летающих птиц; и все эти животные и птицы были из золота, хризолита, граната, изумруда и множества других родов драгоценных камней и драгоценных металлов.

И когда молодой Абу Мухаммед вынул из сундука эти различные предметы, он расставил их одни за другими на ковре и стоял не шевелясь, только опускал и поднимал ресницы. И сейчас же палатка сама раскинулась посредине зала, и так быстро, так правильно и аккуратно, как будто работали над ней двадцать ловких невольников; а три дивных дерева сами стали у входа в палатку и защищали ее своею тенью.

Тогда Абу Мухаммед взглянул еще раз на палатку и слегка посвистел. И тотчас же птицы из драгоценных камней запели в ней, а сделанные из золота звери отвечали им тихо и стройно. А минуту спустя Абу Мухаммед снова засвистел — и весь хор внезапно умолк.

Увидев и услышав все эти необыкновенные вещи, халиф и все присутствующие уж не знали, бодрствуют ли они или грезят. Абу Мухаммед же еще раз поцеловал землю между рук аль-Рашида и сказал:

— О эмир правоверных, не думай, что я на что-нибудь рассчитываю, преподнося тебе эти маленькие подарки, которые имели счастье тебе понравиться; я принес их просто как знак привета верноподданного своему господину и государю. И эти подарки — ничто в сравнении с теми, которые я намеревался поднести тебе, если только ты позволишь мне это.

Когда халиф немного пришел в себя от удивления, вызванного в нем всеми этими предметами, подобных которым он никогда не видал, он сказал молодому человеку:

— Не можешь ли сказать мне, о молодой человек, откуда у тебя все эти вещи, когда ты не более как один из моих подданных? Ты известен под именем Абу Мухаммед Мягкие Кости, и мне известно, что отец твой ставил банки в хаммаме и умер, не оставив тебе никакого наследства. Как же случилось, что ты достиг в такое короткое время такого богатства, уважения и могущества?

Абу Мухаммед же ответил:

— Я расскажу тебе мою жизнь, о эмир правоверных; эта жизнь так полна необычайных происшествий, что, если бы записать ее во внутреннем уголке глаза иглой, употребляемой для татуировки, она могла бы послужить на пользу многим, кто пожелал бы извлечь из нее полезные уроки.

Крайне заинтересованный, аль-Рашид сказал:

— Поспеши же и дай услышать то, что имеешь сказать нам, йа Абу Мухаммед!

И молодой человек сказал:

— Знай же, о эмир правоверных (да увеличит Аллах твою славу и могущество!), что меня действительно зовут в народе Абу Мухаммед Мягкие Кости и что я сын бедного человека, жившего тем, что ставил банки в хаммаме, и оставившего после своей смерти меня и мать мою без всяких средств к существованию. Те, кто сообщил тебе эти подробности, говорили правду; но они не сказали тебе, почему и как я получил свое прозвище. Так вот, с самого детства моего, о эмир правоверных, я был самым вялым и самым ленивым мальчиком, какого только можно было встретить на поверхности земли. Я был так вял и ленив, что, если лежал на земле и солнце палило мою непокрытую голову в самый полдень, у меня не хватало воли переменить место и укрыться в тени, и я предпочитал давать испечь себя, лишь бы не двинуть ногой и рукой. Поэтому череп мой закалился и приобрел необыкновенную крепость; ты можешь, о эмир правоверных, приказать, например, Масруру, меченосцу твоему, рассечь мне голову и увидишь, что меч его разлетится в куски, ударившись о кости моего черепа. Когда умер отец мой (да смилуется над ним Аллах!), мне было пятнадцать лет, но я походил на двухлетнего ребенка, так как не хотел ни работать, ни двигаться; бедная мать моя вынуждена была работать на соседей для моего прокормления, а я проводил целые дни, лежа на брюхе и не имея сил даже на то, чтобы отгонять мух, облеплявших лицо мое.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Как-то раз по какой-то весьма редкой случайности мать моя, промучившись на работе целый месяц, вошла ко мне, держа в руке пять серебряных монет, плод всего ее труда.

И сказала она мне:

— О дитя мое, я только что узнала, что сосед наш шейх Музаффар отправляется в Китай. Ты знаешь, сын мой, что этот почтенный шейх превосходный и добродетельный человек, не презирающий таких бедняков, как мы, и не отталкивающий их. Возьми же эти пять серебряных драхм, вставай и пойдем со мною к шейху; ты отдашь ему эти пять драхм и попросишь его купить тебе на них в Китае товаров, которые продашь потом здесь (да поможет нам в этом Аллах в Своем милосердии!), и, наверное, получишь значительный барыш. Таким образом, о сын мой, нам представляется случай разбогатеть. И неверный тот, кто отказывается от хлеба, предлагаемого Аллахом!

Я же, слушая эти речи матери моей, разленился еще более и лежал неподвижно, как мертвый. Мать умоляла и заклинала меня всячески: и именем Аллаха, и могилой отца, и всем на свете. Но все было напрасно! Я притворялся спящим и храпел.

Тогда она сказала мне:

— Клянусь добродетелями покойного! Клянусь, о Абу Мухаммед Мягкие Кости, что, если ты не послушаешься меня и не пойдешь со мною к шейху, я перестану кормить, поить тебя и оставлю умирать с голоду!

И сказала она эти слова решительным голосом, о эмир правоверных, и я понял, что на этот раз она приведет их в исполнение; и я издал глухое ворчанье, означавшее: «Помоги мне сесть!»

И взяла она меня за руку и помогла встать и сесть. Тогда я почувствовал усталость, принялся плакать и, всхлипывая, вздыхал:

— Подай мне мои туфли!

И принесла она их мне.

А я сказал ей:

— Надень мне их!

И надела она мне их.

А я сказал ей:

— Помоги мне встать на ноги!

И приподняла она и поставила меня. Я же стонал, точно душа у меня расставалась с телом, и сказал ей:

— Поддерживай меня, чтобы я мог идти!

И поддерживала она меня, идя позади, и тихонько подталкивала, чтобы я шел вперед. А я шел медленным шагом, останавливаясь беспрестанно, чтобы отдышаться, и свешивая голову на плечо, как умирающий. И дошел я наконец в таком виде до морского берега, до шейха Музаффара, собиравшегося сесть на корабль и окруженного родными и друзьями. Мое появление повергло всех в изумление, и, глядя на меня, они восклицали:

— Вот так чудеса! В первый раз видим мы Абу Мухаммеда Мягкие Кости на ногах! В первый раз вышел он из дому!

Я же, когда подошел к шейху, сказал ему:

— О дядя, ты ли шейх Музаффар?

А он ответил:

— К твоим услугам, о Абу Мухаммед, о сын моего друга, покойного служителя хаммама (да смилуется над ним Аллах!).

Я протянул ему пять серебряных монет и сказал:

— Возьми эти пять драхм, о шейх, и купи мне на них товаров в Китае. Может быть, при твоем посредстве это послужит к нашему обогащению.

И шейх Музаффар не отказался и взял те пять драхм; и, спрятав их в пояс свой, он сказал:

— Именем Аллаха! Да благословит это дело Аллах!

И простился он со мной и с моей матерью и вместе с несколькими купцами, присоединившимися к нему для этого путешествия, сел на корабль и отплыл в Китай.

И Аллах благословил путешествие шейха Музаффара, и он благополучно прибыл в Китай. И купил он, а также и бывшие с ним купцы то, что собирался купить, и продал то, что собирался продать, и заключил все сделки, которые предстояло заключить. После этого он снова сел на тот же самый корабль, который зафрахтовал в Басре, чтобы плыть на родину. И развернули они паруса и покинули Китай.

По прошествии десяти дней пути шейх Музаффар встал однажды утром, в отчаянии ударил одной рукою о другую и воскликнул:

— Поворачивайте корабль!

Удивленные купцы спросили:

— В чем дело, шейх Музаффар?

Он сказал:

— Нам нужно вернуться в Китай!

Изумленные до последней крайности, они спросили:

— Да зачем все это, о шейх Музаффар?

Он ответил:

— Знайте же, что я забыл купить товары, на покупку которых дал мне пять драхм Абу Мухаммед Мягкие Кости!

Купцы же сказали ему:

— Аллах над тобою, о шейх наш, не заставляй нас возвращаться в Китай за такой малостью после всей перенесенной нами усталости, после испытанных опасностей и после такого долгого отсутствия в родном краю!

Он же сказал:

— Нам необходимо вернуться в Китай! Я дал слово Абу Мухаммеду и его бедной матери, вдове моего умершего друга, покойного служителя хаммама!

Они ответили:

— Это не должно останавливать тебя, о шейх. Мы все готовы уплатить тебе по пять золотых динариев в виде процента на пять серебряных монет, данных тебе Абу Мухаммедом Мягкие Кости.

Тогда купцы заплатили каждый по пять золотых динариев на мое имя шейху Музаффару и продолжили путь. И во время этого пути корабль пристал к одному острову, чтобы запастись съестными припасами. Купцы и шейх Музаффар вышли на берег прогуляться. Прогулявшись и подышав воздухом того острова, шейх уже возвращался на корабль, когда увидел на морском берегу торговца обезьянами, при котором было штук двадцать этих животных.

Но среди обезьян была одна, поражавшая своим жалким видом, облезлая, дрожавшая от холода и со слезами на глазах. А остальные обезьяны, как только отворачивался хозяин, чтобы заняться с покупателем, сейчас же бросались на несчастного товарища, кусали его, царапали и всячески обижали. Шейх Музаффар, обладавший сострадательным сердцем, сжалился над бедной обезьяной и спросил у торговца:

— Что стоит эта обезьяна?

Тот отвечал:

— Эта, о господин, недорого стоит. Я уступил бы ее тебе за пять драхм.

Шейх же сказал себе: «Это ровно столько, сколько дал мне сирота! Куплю ему это животное, чтобы он мог показывать его на базарах и зарабатывать хлеб себе и своей матери». И заплатил он пять драхм купцу и велел одному из матросов взять обезьяну. Затем сел он на корабль с остальными купцами.

Перед самым отплытием увидели они рыбаков, которые ныряли на дно морское и каждый раз появлялись на поверхности воды, держа в руках раковины, наполненные жемчугом. И обезьяна заметила это.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И обезьяна заметила это. И вдруг она подскочила и прыгнула в море. И нырнула она на дно моря и некоторое время спустя появилась, держа и в руках, и во рту раковины, наполненные жемчужинами необыкновенной величины и красоты. И вскарабкалась она на корабль и принесла свой улов шейху. Потом она сделала ему несколько знаков рукою, означавших: «Привяжи мне что-нибудь на шею».

Шейх же подвязал ей на шею мешок, а обезьяна снова прыгнула в море и вернулась с мешком, наполненным раковинами, и в них был жемчуг еще крупнее и еще прекраснее первого. И несколько раз подряд прыгала она в море, и каждый раз приносила шейху полный мешок своего дивного улова. Вот как оно было.

И шейх, и все купцы остолбенели от удивления. И говорили они друг другу:

— В одном Аллахе могущество и сила! Эта обезьяна владеет тайной, которую мы не знаем. Но все это пойдет на пользу сыну служителя хаммама, Абу Мухаммеду Мягкие Кости.

Затем распустили они паруса и покинули Жемчужный остров. И после счастливейшего плавания прибыли в Басру.

Как только сошли они на берег, шейх Музаффар постучался в дверь. А мать моя спросила:

— Кто там?

Он же ответил:

— Это я! Отвори, о мать Абу Мухаммеда. Я вернулся из Китая!

И мать моя закричала мне:

— Вставай, Мягкие Кости! Шейх Музаффар вернулся из Китая! Отвори ему дверь и поздравь его с приездом! Потом спроси у него, что привез он тебе; быть может, Аллах послал нам через него что-нибудь такое, что поможет нам прокормиться.

Я же сказал ей:

— Помоги мне встать и идти!

И она сделала это. А я дотащился до двери, путаясь в полах моей одежды, и отворил ее.

Шейх Музаффар в сопровождении своих рабов вошел в прихожую и сказал мне:

— Салам и благословение тому, чьи пять драхм принесли нам счастье в пути! Вот, сын мой, что они доставили тебе!

И приказал он поставить мешки с жемчугом в прихожей, отдал мне золото, данное ему купцами, и всунул мне в руку веревку, к которой была привязана обезьяна. А потом сказал мне:

— Вот все, что приобрел ты за свои пять драхм! Что до обезьяны, о сын мой, то обращайся с ней хорошо, потому что она приносит благословение!

И простился он с нами и ушел со своими невольниками.

Тогда, о эмир правоверных, я повернулся к матери и сказал ей:

— Видишь теперь, кто из нас был прав. Ты отравляла мне жизнь, повторяя каждый день: «Вставай, Мягкие Кости, и работай!» Я же говорил тебе: «Тот, Кто сотворил меня, Тот и прокормит!»

И мать ответила:

— Ты прав, сын мой! У каждого своя судьба, и избежать ее невозможно!

Потом она помогла мне пересчитать жемчуг и рассортировать его по величине и красоте. Я же перестал лениться и ежедневно отправлялся на базар продавать жемчужины купцам. И выручил я за них так много, что мог купить земли, дома, лавки, сады, дворцы, рабов и рабынь.

Обезьяна же следовала за мною повсюду, ела то, что ел я, пила то, что пил я, и не сводила с меня глаз. Однажды, когда я сидел во дворце, который я велел для себя построить, обезьяна знаками дала мне понять, что ей нужна чернильница, бумага и калям. Я принес ей все это. Она взяла бумагу, положила на нее левую лапу, как делают писцы, взяла калям, погрузила его в чернила и написала: «О Абу Мухаммед, достань мне белого петуха и приходи ко мне в сад!»

Прочитав это, я пошел за белым петухом и побежал в сад, чтобы отдать его обезьяне, которую застал держащей в лапах змею. Она взяла петуха и спустила его на змею. И тотчас же петух и змея вступили в борьбу, и кончилось тем, что петух победил змею и убил ее. Потом в противность тому, как обыкновенно делают петухи, он съел змею, всю без остатка.

Тогда обезьяна взяла петуха, вырвала у него все перья и одно перо за другим посадила в саду. Потом убила петуха и полила его кровью все перья.

И взяла она затем петуший зоб, вычистила и положила посредине сада. После чего…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

маленькая Доньязада сказала сестре:

— О сестра моя, прошу тебя, расскажи нам поскорее, что сделала обезьяна Абу Мухаммеда после того, как она посадила петушьи перья в саду и полила их кровью петуха!

И Шахерезада сказала:

— С удовольствием!

И продолжила она так:

— Тут обезьяна взяла петуший зоб, вычистила его и положила посредине сада. После этого она становилась перед каждым пером, щелкала челюстями, кричала что-то непонятное, потом она вернулась ко мне, высоко подпрыгнула и исчезла. И в ту же минуту все петушьи перья в моем саду превратились в золотые деревья с ветвями и листьями из изумруда и аквамарина, а вместо плодов повисли на них рубины, жемчуг и всякого рода самоцветные каменья. А петуший зоб превратился в волшебную палатку, которую я позволил себе предложить тебе, о эмир правоверных, вместе с тремя деревьями из моего сада.

Тогда, разбогатев от этих неоцененных сокровищ, каждое из которых было целым состоянием, я попросил себе в жены дочь шерифа^[18] города Басры, потомка нашего пророка. И теперь живу я с ней в счастье и наслаждении. И все это случилось потому, что в молодости я возложил свое упование на бесконечные щедроты Раздавателя, никогда не оставляющего в нужде верных слуг Своих.

Выслушав этот рассказ, халиф Гарун аль-Рашид чрезвычайно восхитился и воскликнул:

— Милости Аллаха безграничны!

И задержал он у себя Абу Мухаммеда, чтобы он мог продиктовать эту сказку придворным писцам. И отпустил он его из Багдада только после того, как осыпал почестями и подарками, настолько же роскошными, как и те, которые привез ему гость его. Но Аллах могущественнее и великодушнее всех!

Когда Шахрияр выслушал этот рассказ, он сказал Шахерезаде:

— О Шахерезада, мне нравятся нравоучения этого рассказа!

А Шахерезада ответила:

— Да, о царь, но эта сказка — ничто в сравнении с той, которую расскажу тебе сегодня вечером!

И она сказала:

ИСТОРИЯ ЮНОГО НУРА И МУЖЕСТВЕННОЙ ФРАНКСКОЙ ДЕВУШКИ

Благословенный царь, до меня дошло, что был в древности времен и в прошлом веков и мгновений в стране Египетской некий человек из числа именитых людей, по имени Корона, который всю жизнь свою провел в странствованиях по морям и землям, по островам и пустыням, в странах знакомых и незнакомых, не боясь ни потерь, ни утомления, ни тревог и смело встречая опасности, столь ужасные, что при одном повествовании о них поседели бы волосы даже у малого ребенка. Но, снискав богатство, счастливый и всеми уважаемый купец Корона отказался от путешествий, чтобы благодетельствовать в своем дворце и спокойно сидеть на диване, покрыв свое чело чалмой из девственно-белой кисеи.

И не было у него недостатка ни в чем, и он всегда мог удовлетворить все желания свои. Ибо покои его, его гарем, шкафы и сундуки его были полны сокровищ: одежд из Мардина, тканей из Баальбека, шелков из Гомса, оружия из Дамаска, парчи из Багдада, кисеи из Мосула, плащей из Магриба и вышивок из Индии, — и не было им равных по великолепию даже во дворцах султанов и царей. И он имел также во множестве невольников чернокожих и невольников белых, турецких мамелюков, наложниц, евнухов, чистокровных коней и мулов, двугорбых верблюдов из Бактрианы и одногорбых ездовых верблюдов, молоденьких мальчиков из Греции и Сирии, юных дев из Черкесии, маленьких евнухов из Абиссинии и женщин всех стран. И он был, таким образом, самым состоятельным и самым уважаемым купцом своего времени.

Но самое драгоценное благо и самое дивное сокровище из всех, которыми обладал купец Корона, был его собственный сын, отрок четырнадцати лет, который был, несомненно, много прекраснее луны в четырнадцатый день ее появления. Ибо ничто: ни свежесть весны, ни гибкие ветви банана, ни роза в чашечке своей, ни прозрачный алебастр — не могло сравниться с нежной прелестью его счастливой юности, легкой поступью его, нежными красками лица его и безупречной белизной его чудного тела. Да и поэт, вдохновленный совершенствами его, воспел его в следующих стихах:

И другой поэт сказал:

И третий сказал:

И еще один сказал так:

И еще один сказал:

Еще один воспел его следующим образом:

Наконец, еще один из тысячи поэтов, воспевавших его красоту,сказал так:

Но вот однажды, когда очаровательный юноша, сын купца Короны, сидел в лавке отца своего, к нему подошли несколько отроков, товарищей его, и предложили ему…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но вот однажды, когда очаровательный юноша, сын купца Короны, сидел в лавке отца своего, к нему подошли несколько отроков, товарищей его, и предложили ему отправиться вместе с ними погулять в саду, принадлежавшем одному из них, и сказали ему:

— О Нур, ты увидишь, как прекрасен этот сад!

И Нур ответил им:

— Я-то очень хочу! Но я должен сначала спросить позволения у отца.

И он пошел просить позволения на это у отца своего. И купец Корона не стал особенно колебаться и, дав ему разрешение ехать, снабдил его также кошельком, полным золота, дабы он не был в тягость своим товарищам.

Тогда Нур и другие юноши сели на мулов и ослов и скоро подъехали к саду, заключавшему все, что может ласкать глаз и услаждать вкус. И они вошли туда через сводчатые ворота, прекрасные, как врата рая, выстроенные из чередующихся рядов разноцветного мрамора и обвитые виноградными лозами, отягченными гроздями винограда, красного, черного, белого и золотистого, о которых сказал поэт:

И, входя, они увидели над этими воротами следующую надпись, начертанную чудными лазоревыми письменами:

Войдя в ворота, они увидели сторожа сада, сидящего в тени, в беседке из виноградных лоз, прекрасного, как ангел Ридван^[19], сторожащий сокровища рая. И он поднялся в честь их, и пошел им навстречу, и после обычных приветствий и гостеприимных пожеланий помог им соскочить на землю, и пожелал быть их проводником, чтобы показать им красоты сада во всех подробностях. И они увидели тогда прекрасные воды, струящиеся среди цветов и как будто с сожалением расстающиеся с ними; растения, отягченные ароматами; деревья, изнемогающие под бременем плодов, певчих птиц; цветущие рощи, пряные растения, и все, что делало этот сад похожим на сады Эдема. Но что пленяло их превыше всяких слов, так это ни с чем не сравнимый вид чудесных плодовых деревьев, воспетых поочередно всеми поэтами, как видно из следующих нескольких стихотворений, выбранных из тысячи подобных:

ГРАНАТЫ

ЯБЛОКИ

АБРИКОСЫ

ФИГИ

ГРУШИ

ПЕРСИКИ

МИНДАЛЬ

ЯГОДЫ ЮЮБЫ^[20]

АПЕЛЬСИНЫ

ЛИМОНЫ

ЕЩЕ ЛИМОНЫ

БАНАНЫ

ФИНИКИ

Таковы некоторые из тысяч других подобных же стихотворений о плодах. Но не хватило бы и целой жизни, чтобы пересказать стихи обо всех цветах, какие находились в этом чудесном саду, — о жасминах, гиацинтах, водяных лилиях, миртах, гвоздиках, нарциссах и розах во всех их разновидностях.

Но сторож сада скоро провел юношей по различным аллеям к крытой беседке, утопающей в густой зелени. И он пригласил их войти отдохнуть, усадил на парчовых подушках вокруг бассейна, наполненного водой, и попросил юного Нура занять место посредине. И он поднес ему, чтобы освежить лицо, опахало из страусовых перьев, на котором были начертаны следующие строки…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он поднес ему, чтобы освежить лицо, опахало из страусовых перьев, на котором были начертаны следующие строки:

Затем отроки, сняв плащи и чалмы свои, принялись болтать и беседовать между собой и не могли оторвать глаз от прекрасного товарища своего Нура. И сторож сам подавал им трапезу, которая была великолепна и состояла из цыплят, гусей, перепелок, голубей, куропаток и барашков с начинкой, не говоря уже о корзинах плодов, сорванных прямо с деревьев.

После еды юноши вымыли руки мылом, смешанным с мускусом, и вытерли шелковыми салфетками, затканными золотом.

Тогда сторож принес великолепный букет роз и сказал:

— Прежде чем приступить к напиткам, надлежит, о друзья мои, расположить душу свою к наслаждениям чудными красками и ароматами роз.

И они воскликнули:

— Ты верно говоришь, о сторож!

Он сказал:

— Хорошо. Но я отдам вам эти розы только в обмен на хорошие стихи в честь этого восхитительного цветка.

Тогда юноша, которому принадлежал сад, взял корзину с розами из рук сторожа, погрузил в цветы голову свою, долго вдыхал аромат их и затем, сделав знак, чтобы все замолчали, произнес следующие стихи, сочиненные в эту же минуту:

Услышав эту восхитительную похвалу розе, юноши не могли удержать своего восторга и издали тысячи восклицаний и повторили хором, качая головами:

— И ты остаешься возлюбленной, которая никогда не наскучит!

И тот, который сочинил эти стихи, тотчас же опорожнил корзину и осыпал розами гостей своих. Затем он наполнил вином большой кубок и пустил его вкруговую. Но когда черед дошел до юного Нура, то он принял кубок с некоторым смущением, ибо он еще никогда не пил вина, и нёбо его не ведало вкуса крепких напитков, так же как тело не знало прикосновения женщины. Ибо он был еще девственен, и родители его ввиду юного возраста его еще не подарили ему наложницу, как это принято у знатных, которые желают еще до женитьбы дать знания и опыт в этих вопросах сыновьям своим, достигшим половой зрелости.

И товарищи его знали о девственности Нура и решили, приглашая его в эту поездку, расшевелить и пробудить его в этом отношении.

И вот, увидев, что он, держа кубок, колеблется прикоснуться к нему, как к чему-то запрещенному, юноши принялись нарочно громко хохотать, так что Нур, слегка задетый и раззадоренный, наконец решительно поднес кубок к губам своим и сразу осушил его весь до последней капли.

И юноши, увидев это, испустили крик торжества, а владелец сада приблизился к Нуру с вновь наполненным кубком и сказал ему:

— Как хорошо делаешь ты, о Нур, не лишая себя долее этого драгоценного напитка, дающего опьянение! От него рождаются все добродетели, это — лучшее средство против всех печалей, лекарство от всех недугов, телесных и душевных. Бедным дает оно богатство, малодушным — мужество, слабым — силу и могущество! О Нур, прелестный друг мой, и я, и все мы здесь прислужники и рабы твои! Но возьми же этот кубок, умоляю тебя, и выпей это вино, которое опьяняет меньше, чем глаза твои!

И Нур не мог отказаться и одним духом осушил кубок, который поднес ему хозяин.

Тогда легкий хмель опьянения стал бродить в голове его, а один из молодых людей воскликнул, обращаясь к хозяину:

— Все это хорошо, о щедрый друг! Но ведь наслаждение наше не может быть полным без пения и музыки женских уст.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А когда легкий хмель опьянения стал бродить в голове его, один из молодых людей воскликнул, обращаясь к хозяину:

— Все это хорошо, о щедрый друг! Но ведь наслаждение наше не может быть полным без пения и музыки женских уст. И разве не знаешь ты слов поэта:

Услышав эти стихи, молодой человек, владелец сада, улыбнулся в ответ и, тотчас поднявшись, вышел из залы пиршества, и мгновение спустя он возвратился, ведя за руку молодую девушку, одетую в синий шелк. Это была стройная египтянка, восхитительного сложения, прямая, как буква «алеф», с вавилонскими глазами, волосами, черными, как ночная тьма, и кожей, белой, как самородное серебро или как очищенная миндалинка. И была она так прекрасна и так ослепительна в своей темной одежде, что можно было принять ее за луну летней поры среди темной зимней ночи. И притом разве не были груди ее белы, как слоновая кость, а живот не был сложен гармонично?! И ягодицы ее напоминали две подушки, а бедра были так славны, а между ними был как будто гладкий розовый пакетик, сложенный в пакет побольше.

И не об этой ли именно египтянке сказал поэт:

И юный владелец сада сказал девушке:

— О прекрасная повелительница светил, знай, что мы призвали тебя сюда, в этот сад наш, лишь для того, чтобы угодить гостю и другу нашему Нуру, которого ты видишь перед собой и который впервые почтил нас сегодня своим посещением!

Тогда юная египтянка подошла и села возле Нура, бросив на него взгляд необычайной выразительности; затем она достала из-под своего покрывала мешок из зеленого шелка и, развязав его, достала оттуда тридцать два кусочка из дерева, которые она соединила по два, поскольку мужчины соединяются с женщинами и женщины с мужчинами, и в конце концов сложила из всего этого прекрасную индийскую лютню.

Затем, приподняв рукава до локтей и обнажив руки свои, прижала она лютню к груди, как мать прижимает ребенка, и стала щекотать ее ногтями пальцев своих. И лютня вздрогнула, звучно застонала от этого прикосновения и вспомнила вдруг о своем происхождении и обо всей судьбе своей: вспомнила землю, где была она посажена, когда была деревом; воды, которые омывали ее; ту местность, где жила она в неподвижности ствола; птиц, которым давала кров; дровосеков, которые ее срубили; искусного мастера, который обделал ее; лакировщика, придавшего ей блеск; корабль, который привез ее, и все прекрасные руки, в которых она перебывала. И при этих воспоминаниях она застонала и запела стройно и звучно, и, казалось, отвечала на своем музыкальном наречии вопрошавшим ее ногтям следующими стихами:

После этого вступления без слов, в котором лютня говорила на языке, доступном лишь пониманию души, прекрасная египтянка на минуту перестала играть; затем, обратив взгляд свой на юного Нура, она запела, подыгрывая себе на лютне, следующие стихи…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И прекрасная египтянка, обратив взгляд свой на юного Нура, запела, подыгрывая себе на лютне, следующие стихи:

Услышав эти стихи, юный Нур, опьяненный вином и любовью, устремил пламенный взгляд на прекрасную невольницу, которая ответила ему поощрительной улыбкой. Тогда он склонился над нею, увлеченный желанием, и она тотчас подвинула к нему свои заостренные груди, поцеловала его между глаз и полностью отдалась в объятия его. И Нур, уступая волнению крови и охватившему его пламени, прильнул губами к устам девушки, вдыхая аромат ее, как благоухание розы. Но она, пробужденная взглядами других молодых людей, освободилась из объятий юноши и, вновь взяв в руки лютню, запела:

Услышав это пламенное признание, Нур, вдохновленный любовью, ответил ей следующими стихами, которые тут же сочинил:

Когда молодой человек, владелец сада, увидел, в каком состоянии находится Нур, он решил, что настала минута предоставить прекрасной египтянке дать ему вкусить радости любви. И он сделал знак другим юношам, которые поднялись один за другим и вышли из залы пиршества, оставив Нура с глазу на глаз с прекрасной египтянкой.

И как только молодая девушка осталась наедине с прекрасным Нуром, она поднялась во весь рост, сбросила с себя все украшения и одежды, чтобы полностью обнажиться, оставив лишь единственную вуаль — волосы свои. И она опустилась на колени к Нуру, поцеловала его между глаз и сказала ему:

— Знай, глазок мой, что дар всегда равноценен щедрости дарителя! Я же за красоту твою и за то, что понравился ты мне, отдаю тебе все, что имею! Возьми уста мои, язык мой, грудь мою, возьми живот мой и все остальное!

И Нур принял ее чудный дар и дал ей взамен другой, еще более чудесный. И молодая девушка, очарованная и в то же время удивленная его щедростью и его знаниями, спросила его, когда они закончили:

— Как это удивительно! И все же, о Нур, твои спутники сказали, что ты девственник!

И он ответил, что это правда.

Она же сказала:

— Как здорово! И каким ты оказался знатоком с первой попытки!

А он засмеялся и сказал:

— Когда ударяют о кремень, всегда сыплются искры!

И так, среди роз и веселья, юный Нур впервые узнал радости любви в объятиях египтянки, прекрасной и здоровой, как глаз петуха, и белой, как очищенная миндалинка…

В эту минуту Шахерезада заметила, что уж близок рассвет, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Так, среди роз и веселья, юный Нур впервые узнал радости любви в объятиях египтянки, прекрасной и здоровой, как глаз петуха, и белой, как очищенная миндалинка.

Ибо так было предопределено судьбой относительно первых его объятий. Ибо как иначе можно было бы понять еще более изумительные происшествия с отметинами шагов его, что легли на ровном пути счастливой жизни?!

Но вот, насладившись объятиями, юный Нур поднялся, ибо звезды уже заблестели на небе и дыхание Божие пронеслось над землею с ночным ветром. И он сказал молодой девушке:

— С твоего позволения!

И, несмотря на все ее мольбы удержать его, он не захотел долее медлить и расстался с нею, чтобы взлезть на своего мула и поспешить домой, где в тревоге ожидали его отец и мать.

И лишь только он переступил порог, мать его, встревоженная непривычным отсутствием сына, бросилась ему навстречу, крепко обняла и сказала:

— Где был ты, дорогой мой, что так запоздал домой?

Но лишь только Нур открыл рот, мать его заметила, что он под хмельком и услышала запах его дыхания. И она сказала ему:

— Ах, злосчастный Нур, что ты сделал? Если отец твой услышит, чем пахнет от тебя, то ведь какое будет несчастье!

Ибо Нур, не поддававшийся хмелю в объятиях египтянки, теперь на свежем воздухе окончательно ослабел, сознание его помутилось, и он качался и шатался то вправо, то влево, как настоящий пьяница. И мать поспешила подвести его к постели и, уложив, тепло закутала, накрыла его.

Но в эту минуту в комнату вошел купец Корона, который был строгим блюстителем заветов Аллаха, запрещающего правоверным хмельные напитки. И, увидав, что сын его лежит весь бледный, с утомленным лицом, он спросил супругу свою:

— Что с ним?

Она ответила:

— У него ужаснейшая головная боль, явившаяся вследствие сильного ветра в том саду, куда ты отпустил его гулять вместе с товарищами!

И купец Корона, весьма расстроенный этим упреком супруги своей и нездоровьем сына, наклонился к Нуру, чтобы спросить его, как он себя чувствует. Но, услышав запах его дыхания, он в негодовании потряс Нура за руку и крикнул ему:

— Как, распутный сын! Ты преступил закон Аллаха и пророка Его и дерзаешь входить в дом мой, не омыв от скверны уста свои!

И он продолжал жестоко бранить его. Тогда Нур, находившийся в состоянии полнейшего опьянения, не зная сам, что делает, поднял руку и залепил отцу своему, купцу Короне, удар кулаком, который попал ему по правому глазу, с такою силою, что свалил его с ног. И старик Корона, возмущенный до последней степени возмущения, поклялся разводом, трижды произнесенным на следующий же день, выгнать из дому сына своего Нура, предварительно отрубив ему правую руку. Затем он вышел из комнаты.

Когда мать Нура услышала эту грозную клятву, против которой бессильны были все мольбы, раскаяния и заклинания, она разодрала одежды свои от отчаяния и всю ночь провела в причитаниях и слезах у постели сына своего, погруженного в опьянение. Но так как дело было спешное, ей удалось наконец, заставив его хорошенько пропотеть и облегчиться вволю, рассеять винные пары. И так как он не помнил ничего из всего происшедшего, она сообщила ему о совершенном им проступке и о страшной клятве отца его. Затем она сказала ему:

— Увы нам! Сожаления теперь уже бесплодны! И единственное, что тебе остается сделать в ожидании, когда судьба изменит положение вещей, — это как можно скорее, о Нур, покинуть дом отца твоего. Уезжай, сын мой, в город Аль-Искандарию; вот тебе кошелек с тысячей золотых динаров и еще сто динаров. Когда деньги у тебя выйдут, через кого-нибудь попросишь у меня еще, не забыв при этом сообщить что-нибудь о себе.

И она принялась плакать, обнимая его.

Тогда Нур, в свою очередь, пролив немало слез раскаяния, привязал кошелек к поясу своему, попрощался с матерью и тайком вышел из дому, чтобы, не теряя времени, добраться в гавань Булак и, сев на корабль, спуститься вниз по Нилу до Аль-Искандарии, где он и высадился в полном здравии и благоприятно. И юный Нур нашел, что Аль-Искандария — чудный город, населенный удивительно милыми людьми и обладающий чудным климатом, садами, полными плодов и цветов, прекрасными улицами и великолепными базарами. И ему нравилось бродить по различным кварталам города и по всем базарам, переходя с одного на другой. И в то время как он осматривал особенно понравившийся ему базар цветов и плодов…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И в то время как он осматривал особенно понравившийся ему базар цветов и плодов, он увидел персиянина, который ехал на муле и вез за седлом очаровательную девушку, с чудной осанкой и станом, подобным пяти сросшимся пальмовым стволам. И она была бела, как желудь в скорлупе своей, как рыбка уклейка в бассейне, как тушканчик среди пустыни. Лицо ее было ослепительнее солнечного света, и под крутыми дугами бровей, словно под охраной натянутого лука, блестели ее большие черные глаза, глаза вавилонянки. И за легкой тканью, окутывавшей ее, скрывались несравненные сокровища: щеки, гладкие, как самый гладкий атлас; зубы, как два ряда жемчужин; груди, возвышающиеся, как грозные укрепления; волнующие бедра; ляжки, подобные бурдюкам из шкуры сирийских баранов и поддерживающие круп, белый, как жемчуг, и напоминающий и розы, и жасмины. Слава ее Создателю!

И когда молодой Нур увидел эту девушку, превосходившую красотою смуглую египтянку, виденную им в саду, он невольно последовал за мулом, имевшим счастье нести ее. И шел он за ней до тех пор, пока не прибыли они на невольничий рынок.

Тогда персиянин слез с мула, помог слезть девушке, взял ее за руку и передал ее глашатаю, чтобы он начал торги. И глашатай, раздвинув толпу, посадил девушку на украшенное золотом седалище из слоновой кости, стоявшее в центре площади. Потом, окинув взглядом окружавших ее, он закричал:

— О купцы! О покупатели! О обладатели богатств! Горожане и бедуины! О присутствующие, стоящие и близ меня, и вдали, открывайте публичный торг! Да не коснется порицание открывающего торг! Оценивайте и говорите! Аллах всесилен и всеведущ! Открывайте торги!

После этого подошел прежде всех старик, бывший синдик^[23] того города, раньше которого никто не смел возвысить голос. Он медленно обошел седалище, на котором сидела девушка, и, осмотрев ее с большим вниманием, сказал:

— Открываю торги, даю девятьсот двадцать пять динаров!

И тотчас же глашатай закричал громким голосом:

— Торги открыты! Дают девятьсот двадцать пять динаров! О открывающий торги! О всеведущий! О великодушный! Девятьсот двадцать пять динаров за несравненную жемчужину!

Потом, так как никто не хотел надбавить цену из уважения к почтенному синдику, глашатай обратился к девушке и спросил ее:

— Согласна ли ты, о царица светил, принадлежать нашему уважаемому синдику?

А девушка ответила из-за своих покрывал:

— Не сошел ли ты с ума, или просто заплетается у тебя язык, о глашатай, что решился сделать мне такое предложение?

Озадаченный же глашатай спросил:

— А почему же, о царица красавиц?

А девушка, улыбнувшись и обнаружив жемчужины рта своего, сказала:

— О глашатай, не стыдно ли тебе перед Аллахом и перед собственной бородой отдавать девушек моего достоинства таким старикам, как этот дряхлый слабак и которых не раз ругали жены за их неспособность!

И разве не знаешь ты, что именно к этому старику применимы такие стихи поэта:

Когда присутствующие услыхали такие слова, они чрезвычайно оскорбились таким неуважением к синдику. А глашатай сказал девушке:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, ты заставила почернеть лицо мое перед этими купцами! Как можешь ты говорить такие вещи о нашем синдике, человеке уважаемом, мудреце и даже ученом?!

Но она ответила:

— Ах! Если это ученый, то тем лучше! Пусть послужит это ему уроком. На что они, ученые, без зебба?! Пускай лучше спрячется куда-нибудь!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

На что они, ученые, без зебба?! Пускай лучше спрячется куда-нибудь!

Тогда глашатай, чтобы девушка не продолжала оскорблять старого синдика, поспешил продолжить торги и изо всех сил закричал:

— О купцы! О покупатели! Торги открыты и остаются открытыми! Царица красавиц тому, кто больше предложит!

Тогда приблизился другой купец, не присутствовавший при только что происшедшем, и, ослепленный красотою невольницы, сказал:

— Мне, за девятьсот пятьдесят динаров!

Но, увидев его, девушка громко рассмеялась; а когда он подошел к ней поближе, чтобы рассмотреть ее, она сказала ему:

— О шейх, скажи мне, нет ли у тебя в доме хорошего тесака?

Он ответил:

— Есть, клянусь Аллахом, но на что он тебе?

Она ответила:

— Разве не видишь, что следует отрезать порядочный кусок баклажана, который заменяет тебе нос? И разве тебе неизвестно, что именно о тебе более, чем о ком-либо другом, сказал поэт:

Когда толстоносый купец услышал такие слова девушки, он так рассердился, что чихнул изо всей силы, а потом схватил глашатая за ворот, дал ему несколько ударов по затылку и закричал:

— Проклятый глашатай! Да ты привел сюда эту бесстыдную невольницу только для того, чтобы она оскорбляла и осмеивала нас?!

Огорченный всем этим глашатай обернулся к девушке и сказал ей:

— Клянусь Аллахом! За все время, что я занимаюсь своим ремеслом, не было у меня такого злополучного дня! Не можешь ли ты сдерживать свой дерзкий язык и не мешать нам зарабатывать себе хлеб?

Затем, чтобы заставить умолкнуть шумевшую толпу, он продолжил торги.

Тогда подошел третий, имевший необычайно длинную бороду купец и пожелал купить прекрасную невольницу. Но не успел он открыть рта и предложить что-нибудь, как девушка засмеялась и воскликнула:

— Посмотри, о глашатай! На этом человеке природа нарушила свои порядки: это баран с толстым хвостом, но хвост вырос у него на подбородке! Ты, конечно, не уступишь меня человеку с такой длинной бородой, а следовательно, с коротким умом! Ведь ты знаешь, что ум всегда бывает в обратном отношении к длине бороды!

При этих словах глашатай пришел в полное отчаяние и не захотел уже продолжать торги. И воскликнул он:

— Нет, клянусь Аллахом, не могу продолжать! — И, взяв за руку девушку, он с ужасом передал ее хозяину, персиянину, говоря: — Нам не продать ее! Да откроет тебе Аллах двери продажи и покупки в другом месте!

А персиянин, нисколько не смущенный и не встревоженный, обратился к девушке и сказал ей:

— Аллах великодушнее всех! Пойдем, дочь моя! В конце концов мы найдем подходящего покупателя!

И увел он ее и ушел, ведя ее одной рукой, между тем как другой вел за повод своего мула, а девушка бросила на всех, кто смотрел на нее, взгляд, пронзавший, как черные острые стрелы.

И вот теперь-то заметила ты молодого Нура, о дивная, и, увидав его, почувствовала, как желание уязвило твою печень, а любовь перевернула твои внутренности! И ты внезапно остановилась и сказала хозяину своему, персиянину:

— Вот тот, кого я желаю! Продай меня ему!

А персиянин обернулся и, в свою очередь, увидел юношу, украшенного всеми чарами молодости и красоты и изящно завернувшегося в плащ цвета сливы. И сказал он девушке:

— Этот молодой человек также был в толпе присутствовавших и не принимал участия в торгах. Как же ты хочешь, чтобы я предложил ему тебя помимо его воли? Разве не знаешь, что это докрайности понизило бы на тебя цену?

Она ответила:

— Не беда. Я желаю принадлежать только этому прекрасному юноше. И никто другой не будет обладать мною.

И с решимостью подошла она к молодому Нуру и сказала ему, бросив на него взгляд, полный соблазнов:

— Разве я не хороша, о господин мой, что ты ничего не предложил за меня на торгах?

Он отвечал:

— О царица моя, есть ли на свете красавица, которую возможно было бы сравнить с тобою?

Она спросила:

— Почему же ты не захотел взять меня, когда меня предлагали тому, кто больше даст? Вероятно, потому, что я не пришлась тебе по вкусу?

Он ответил:

— Да благословит тебя Аллах, о госпожа моя! Если бы я был в своем крае, я купил бы тебя ценою всех богатств и всех имений, которыми располагаю. Но здесь я только чужеземец, и все мое богатство заключается в кошельке с тысячей динаров!

Она сказала:

— Предложи их за меня, и ты не пожалеешь о своей покупке!

И молодой Нур, будучи не в силах противостоять чарам устремленного на него взора, распустил свой пояс, в котором хранилась тысяча динаров, и пересчитал и взвесил золото перед персиянином. И заключили они торговую сделку, после того как пригласили кади и свидетелей, для того чтобы договор получил законную силу. И чтобы подтвердить акт, девушка сказала:

— Я согласна на продажу мою этому прекрасному юноше за тысячу динаров, данных хозяину моему, персиянину!

И все присутствующие сказали:

— Йа Аллах! Они созданы друг для друга!

А персиянин сказал Нуру:

— Да послужит она для тебя благословением! Радуйтесь вместе молодости вашей! Вы оба равно заслуживаете ожидающего вас счастья!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ШЕСТЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Наслаждайтесь вместе молодостью вашей! Вы оба равно заслуживаете ожидающего вас счастья!

Тогда молодой Нур, сопровождаемый девушкой с волнующими бедрами, направился к большому хану этого города и поспешил нанять там комнату. И извинялся он перед девушкой, что не может предложить ей ничего лучшего, говоря:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, если бы я был в родном городе моем Каире, я поместил бы тебя во дворце, достойном тебя! Но повторяю тебе, здесь я только чужеземец. И имею я при себе лишь ровно столько денег, сколько нужно для уплаты за эту жилье!

Она ответила, улыбаясь:

— Не беспокойся об этом, — сняла с пальца кольцо, в которое вставлен был дорогой рубин, и сказала ему: — Возьми вот это и продай на базаре. И купи все, что нужно для того, чтобы пировать вдвоем; и не скупись, купи все, что есть лучшего по части съестного и напитков, не забывая о цветах, плодах и благовониях!

И поспешил Нур исполнить ее приказание и не замедлил возвратиться, нагруженный всякого рода припасами. И, засучив рукава одежды своей, он разостлал скатерть и заботливо приготовил пиршество. Потом сел он рядом с девушкой, смотревшей с улыбкой на все, что он делал; и начали они с того, что стали есть и пить. И когда они насытились и напитки стали оказывать свое действие, молодой Нур, немного оробевший от блестевших глаз своей невольницы, не пожелал поддаваться волновавшим его бурным желаниям, не осведомясь сперва о родных и происхождении девушки. Он взял ее руку, поцеловал и сказал ей:

— Именем Аллаха, о госпожа моя, не скажешь ли мне теперь, как твое имя и откуда ты родом?

Она же ответила:

— Вот именно об этом, о Нур, я и сама хотела заговорить. — И, помолчав немного, она сказала: — Знай, о Нур, что зовут меня Мариам и что я единственная дочь могущественного царя франков, царствующего в городе Константинии. Поэтому не удивляйся, что я с детства получила прекраснейшее образование и что меня обучали всякого рода учителя. Научили меня также управлять иголкой и веретеном, ткать шелковые ткани, вышивать, ткать ковры и пояса и изготовлять ткани из золотых нитей по серебряному полю и из серебряных — по золотому. И научилась я также всему, что может украсить ум и увеличить красоту. И росла я таким образом во дворце отца моего, вдали от всех. И придворные женщины, глядя на меня с нежностью во взгляде, говорили, что я чудо века. Поэтому множество царевичей и царей, владевших разными странами и островами, не замедлили просить моей руки; но царь, отец мой, отверг все эти предложения, не желая расставаться с единственною дочерью, с той, которую любил более жизни своей и многочисленных детей своих мужского пола, моих братьев. Между тем я заболела и дала обещание, что, если здоровье вернется ко мне, я отправлюсь на богомолье в монастырь, весьма чтимый всеми франками. И когда я выздоровела, я пожелала исполнить свое обещание и села на корабль с одной из придворных дам, дочерью вельможи из вельмож, находившегося при дворе царя, отца моего. Но как только мы потеряли из виду землю, на наше судно напали и овладели им мусульманские морские разбойники; и меня и всю мою свиту увели в рабство, отвезли в Египет и продали там персидскому купцу, которого ты видел и который, по счастью для моей девственности, был евнух. Судьбе было угодно, и также на мое счастье, чтобы хозяин мой тотчас после того, как привез меня в свой дом, опасно заболел продолжительною болезнью, во время которой я ходила за ним самым заботливым образом. Поэтому, как только он выздоровел, он захотел выразить мне свою благодарность за все знаки внимания, оказанные ему мною во время болезни его, и просил меня требовать от него всего, чего бы ни пожелала душа моя. Я же вместо всякой милости просила продать меня кому-нибудь, кто мог бы воспользоваться тем, что было во мне хорошего, но уступить меня только тому, кого выберу сама. Персиянин тотчас же согласился и поспешил отвести меня на рыночную площадь, где я и могла остановить мой выбор на тебе, о глаз мой, и отвергнуть всех старых и дряхлых мужчин, желавших приобрести меня!

И, сказав это, молодая франкская девушка взглянула на Нура очами, в которых пламенело золото соблазна, и сказала ему:

— Могла ли я, такая, какая есть, принадлежать кому бы то ни было, кроме тебя, о юноша?

И быстрым движением она сбросила покрывало и полностью разделась, чтобы оказаться в наготе своей. Благословенно чрево, носившее ее! Тогда только мог судить Нур о благословении, снизошедшем на его голову! И увидел он, что царевна была кроткой и белой, как льняная ткань, красавицей, и шел от всего ее тела сладкий аромат амбры, как роза, источала она свое природное благоухание.

И сжал он ее в своих объятиях и нашел в ней, исследуя ее в глубокой глубине, все еще нетронутую жемчужину. И он обрадовался этому открытию, и велика была его радость, и был он на вершине ликования.

И начал он гладить рукою ее нежную шею, и терялась его рука в волнах и завитках ее кудрей, и раздавались его поцелуи, как звук падающих в воду звонких камешков, и пил он сладость с губ ее и звонко хлопал ладонями по подпрыгивающей нежности ягодиц ее! Поистине, все это было!

Она же, со своей стороны, не преминула показать значительную долю своих дарований и дивных способностей, которыми обладала, так как в ней соединялись: сладострастие гречанок с любовными добродетелями египтянок, похотливые движения арабских девушек с горячностью эфиопок, искренность и робость франкских девушек с необыкновенною осведомленностью индианок, опытность дочерей Кавказа со страстностью дочерей Нубии, кокетливость женщин Йемена с мускульной силой женщин Верхнего Египта, миниатюрность членов китаянок с пламенностью дочерей Хиджаза, мощность женщин Ирака с нежностью персиянок. И объятия следовали за объятиями, поцелуи — за ласками, и совокуплялись они в течение всей ночи, пока, немного утомленные от таких многократных занятий любовью, наконец не заснули, обняв друг друга и опьянев от удовольствия.

Слава Аллаху, Который никогда не создавал более чарующего зрелища, нежели зрелище двух счастливых любовников, которые, опьяненные прелестями друг друга, отдыхают на своей постели, сплетя руки, соединив свои бьющиеся в гармонии сердца!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМИСОТАЯ НОЧЬ^[24],

Шахерезада продолжила:

О слава Аллаху, Который никогда не создавал более чарующего зрелища, нежели зрелище двух счастливых любовников, которые, опьяненные прелестями друг друга, отдыхают на своей постели, сплетя руки, соединив свои бьющиеся в гармонии сердца!

Когда же они проснулись на следующий день, то не преминули снова начать многократно заниматься любовью с еще большей интенсивностью, жаром, энергией и опытом, чем прежде. Поэтому франкская царевна, чрезвычайно изумленная тем, что в сынах мусульманских соединяется так много дарований, сказала себе: «Без сомнения, если религия внушает и развивает у людей, ее исповедующих, так много мужества, героизма и добродетелей, такая религия есть, бесспорно, лучшая, наиболее человечная и единственно истинная из всех религий».

И тотчас же она пожелала облагородить себя исламом. И потому она обратилась к Нуру и спросила:

— Что должна я сделать, о глаз мой, чтобы облагородить себя исламом? Я хочу стать такой же мусульманкой, как и ты, исповедовать твою веру, так как не могла найти покоя в душе своей у франков, которые почитают за добродетель крайнее воздержание и считают высшим совершенством лишенного мужских достоинств священника. Это люди превратных понятий, не знающие неоцененную стоимость жизни! Это несчастные, которых солнце не согревает своими лучами! Поэтому душа моя хочет остаться здесь, где расцветет она всеми своими розами и запоет всеми своими птицами! Скажи же мне, что я должна сделать, чтобы стать мусульманкой?

И Нур, преисполненный радости, что содействовал таким образом по мере своих сил обращению франкской царевны, сказал ей:

— О госпожа моя, наша вера проста и не знает внешних усложнений. Рано или поздно все неверные признают преимущество наших верований и сами направятся к нам, как идут из тьмы к свету, от непостижимого к ясному, от невозможного к естественному. Тебе же, о благословенная царевна, нужно только произнести эти несколько слов, чтобы окончательно смыть с себя христианскую грязь: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его!» — и тотчас же сделаешься ты правоверной, мусульманкой.

При этих словах царевна Мариам, дочь царя франков, подняла палец и произнесла:

— Признаю и свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и что Мухаммед — пророк Аллаха! — И в тот же миг облагородилась она исламом.

Слава Тому, Кто простыми способами открывает глаза слепым, возвращает чувствительность устам глухих, развязывает язык немым и облагораживает сердца испорченных, — Господину добродетелей, Дарителю милостей, Благому для своих верных! Аминь.

Совершив это важное дело (слава Аллаху!), они оба покинули ложе наслаждений и удалились в кабинеты удобств, чтобы затем приступить к омовениям и предписанным молитвам. Затем они пили и ели, а потом вели занимательную дружескую беседу. И Нур все более и более восхищался многочисленностью знаний царевны, ее умом и проницательностью.

После полудня же, когда наступил аср, час молитвы, молодой Нур направился к мечети, а царевна Мариам пошла погулять по ту сторону, где стоит Помпеева колонна^[25].

Вот и все, что случилось с ними.

Что же касается царя франков в Константинии, отца Мариам, то, когда он узнал, что дочь его взята в плен мусульманскими морскими разбойниками, он огорчился беспредельно и пришел в смертельное отчаяние.

И разослал он во все стороны всадников и патрициев, чтобы искали они царевну, выкупили ее, спасли из рук похитителей полюбовно или силой. Но все, кому он поручил эти розыски, возвратились через некоторое время, ничего не узнав. Тогда призвал он своего визиря, маленького старичка, кривого на правый глаз и хромого на левую ногу, но истинного дьявола среди соглядатаев; этот человек способен был распутать, не порвав даже нити паутины, вырвать зубы у спящего, не разбудив его, и поиметь негра три раза подряд так, что этот негр даже и не обернулся бы. Этому-то человеку велел царь объехать все мусульманские страны и не возвращаться до тех, пор пока не найдет он царевны. И обещал ему царь всякого рода почести и преимущества по его возвращении, но дал ему понять, что в случае неудачи он будет посажен на кол.

Кривой и хромоногий визирь поспешил уехать. И стал он путешествовать по дружественным и вражеским странам, не нападая нигде на след, пока наконец не прибыл в Аль-Искандарию.

И именно в день своего приезда он с сопровождавшими его рабами направился на прогулку к Помпеевой колонне. И судьбе было угодно, чтобы он встретил царевну Мариам, которая прогуливалась в том же месте.

Как только визирь узнал ее, он затрясся от радости и бросился ей навстречу. И, подбежав к ней, он стал на одно колено и хотел поцеловать у нее руки. Но царевна, которая уже успела приобрести все мусульманские добродетели и научилась пристойному обращению с мужчинами, отвесила здоровую пощечину столь безобразному франкскому визирю и закричала:

— Проклятая собака! За каким делом приехал ты в мусульманские края? И неужели ты думаешь, что я покорюсь тебе?!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Царевна, которая уже успела приобрести все мусульманские добродетели и научилась пристойному обращению с мужчинами, отвесила здоровую пощечину столь безобразному франкскому визирю и сказала ему:

— Проклятая собака! За каким делом приехал ты в мусульманские края? И неужели ты думаешь, что я покорюсь тебе?!

Франк же ответил:

— О царевна, я ни в чем не виноват. Это воля отца твоего, пригрозившего мне колом, если я не найду тебя. Поэтому ты должна вернуться с нами волей или неволей, чтобы избавить меня от этой страшной казни. К тому же отец твой умирает от горя, зная, что ты в плену у неверных, а мать твоя не осушает слез, думая обо всех оскорблениях, которым ты подвергалась в руках этих разбойников и насильников.

Но царевна Мариам отвечала:

— Нисколько! Я нашла здесь покой душе моей. И не покину я эту благословенную страну! Возвращайся туда, откуда приехал, а не то велю посадить тебя на кол здесь же, на вершине этой колонны!

При этих словах хромоногий франк понял, что царевна не последует за ним добровольно, и сказал ей:

— С твоего позволения, о госпожа моя!

И подал он знак своим невольникам, которые тотчас же окружили ее, заткнули ей рот платком и, несмотря на то что она сопротивлялась и жестоко царапала их, понесли ее, а с наступлением ночи доставили на корабль, отправлявшийся в Константинию.

Вот и все, что было с кривым визирем и царевной Мариам.

А что касается молодого Нура, напрасно ждавшего возвращения в хан царевны Мариам, то он не знал, чему приписать ее отсутствие. А так как уже становилось темно и тревога его возрастала, то он вышел из хана и стал бродить по пустынным улицам в надежде встретить ее, и наконец дошел он до гавани. Здесь лодочники сказали ему, что только отплыло какое-то судно и что они доставили на него девушку, приметы которой вполне совпадают с теми, которые он давал им.

Узнав об отъезде своей возлюбленной, Нур застонал и заплакал, прерывая свои рыдания только криками:

— Мариам! Мариам!

Тогда какой-то старик, тронутый его красотою и отчаянием, подошел к нему и ласково осведомился о причине его слез. И Нур рассказал ему о несчастье, которое только что постигло его. Тогда старик сказал ему:

— Не плачь, дитя мое, и не отчаивайся! Судно, которое только что ушло отсюда, направилось в Константинию, я же сам морской капитан и сегодня ночью отправляюсь именно в этот город с сотнею мусульман на своей палубе. Значит, тебе стоит только сесть на мой корабль, и ты найдешь предмет своих желаний.

И со слезами на глазах Нур поцеловал руку морского капитана и поспешил на его корабль, который на всех парусах полетел по морю.

Аллах даровал им благополучный путь, и после пятидесяти одного дня плавания они подошли к Константинии, куда и не замедлили пристать. Но их немедленно окружили франкские воины, охранявшие берег, обобрали и бросили в тюрьму по приказу царя, желавшего мстить всем чужеземным купцам за оскорбления, причиненные его дочери в мусульманских краях.

Царевна же Мариам действительно прибыла в Константинию накануне того дня.

И как только весть о ее возвращении распространилась по городу, жители украсили все улицы в ее честь и все население вышло ей навстречу.

Царь и царица верхом на конях и вместе со всеми вельможами и придворными встретили ее на берегу. И царица, нежно обняв дочь, прежде всего с тоской и тревогой спросила ее, девственница ли она еще или же, к несчастью и позору своего имени, лишилась неоценимого сокровища.

Но царевна, расхохотавшись при всех, ответила:

— О чем ты спрашиваешь, о мать моя? Разве ты думаешь, что можно остаться девственницей в мусульманских краях? Разве тебе неизвестно, что в мусульманских книгах сказано: «Ни одна женщина не состарится девственницей в исламе»?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

О мать моя, разве тебе неизвестно, что в мусульманских книгах сказано, что ни одна женщина не состарится девственницей в исламе?!

Когда царица, всенародно задавшая этот вопрос своей дочери лишь для того, чтобы немедленно по ее прибытии распространить слух о том, что она сохранила свою непорочность и что честь царского дома спасена, услышала такой непредвиденный ответ и к тому же в присутствии всего двора, она в ту же минуту вся пожелтела и без чувств упала на руки своих служанок, взволнованных таким чудовищным скандалом. Царь же, также взбешенный приключением, а в особенности откровенностью, с какою дочь его признавалась в случившемся с нею, почувствовал, что желчный пузырь лопается у него в печени, и, негодуя до последней степени, увел царевну и поспешил вернуться во дворец посреди всеобщего уныния сановников с вытянутыми носами и угрюмых лиц старых матрон, задыхавшихся от негодования. Во дворце немедленно созван был Чрезвычайный совет, и царь спросил, что по этому поводу думают визири и патриархи. Визири же и патриархи ответили:

— Мы придерживаемся того мнения, что есть только одно средство для очищения царевны от мусульманской скверны, а именно: омыть ее в мусульманской крови. Поэтому следует вывести из тюрьмы сто мусульман — ни одним более, ни одним менее — и отрубить им головы. Потом пусть соберут их кровь и выкупают в ней царевну как будто в виде нового крещения.

Вследствие такого решения Совета царь велел привести сто мусульман, только что отведенных в тюрьму и среди которых, как было уже сказано, находился и молодой Нур. Начали с того, что отрубили голову капитану. Потом отрубили головы всем купцам. И каждый раз собирали в большой таз кровь, которая текла из обезглавленных тел. И настал черед молодого Нура. И отвели его на место казни, завязали глаза, поставили на окровавленный ковер, и уже палач занес меч над его головою, как вдруг какая-то старуха подошла к царю и сказала ему:

— О царь времен, сто голов уже отрублено, и таз полон крови. А потому следует пощадить этого молодого мусульманина и лучше отдать его мне для служения в церкви!

Царь воскликнул:

— Клянусь Мессией, ты сказала правду! Сто голов уже есть, и таз полон. Возьми же этого и воспользуйся им на благо церкви!

И старуха, бывшая главной охранительницею церкви, поблагодарила царя, и, в то время как он со своими визирями удалялся, чтобы приступить к кровавому крещению царевны, она увела с собою молодого Нура. И, восхищенная его красотой, она немедленно отвела его в церковь.

Там старуха приказала ему переодеться и дала длинную черную хламиду, шапку священника, большую черную вуаль, которая закрывала эту шапку, и широкий пояс. И одела она его сама, чтобы научить, как он должен носить все это, и она дала ему указание, что он должен отправлять службы в церкви по мере необходимости. И в течение семи дней подряд наблюдала она за тем, как он исполняет это, и поощряла его способности, между тем как он скорбел своим правоверным сердцем о том, что принужден исполнять такую службу у неверных.

Вечером же седьмого дня старуха сказала Нуру:

— Знай, сын мой, что через несколько минут царевна Мариам, очищенная кровавым крещением, придет в церковь, чтобы провести всю ночь в молитве и вымолить себе таким образом отпущение своих прежних грехов. Предупреждаю тебя о ее приходе для того, чтобы, когда я уйду спать, ты остался у дверей и мог услужить ей, если понадобится, или позвать меня, если она лишится чувств от печали по причине своих прежних грехов. Понял ли ты?

И Нур, глаза которого сверкали, ответил:

— Я понял, о госпожа моя!

Между тем царевна Мариам, одетая во все черное с ног до головы и с покрытым черным покрывалом лицом, взошла на церковный порог и, низко поклонившись Нуру, которого она приняла за священника из-за его одежды, прошла в церковь, двери которой отворила ей старая охранница, и медленными шагами направилась к чему-то вроде внутренней часовни, весьма мрачной на вид. Тогда старуха, не желая мешать ее молитве, поспешила удалиться и, напомнив Нуру, что он должен сторожить у дверей, ушла спать в свою комнату.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

И ушла спать в свою комнату.

Когда Нур убедился, что старуха заснула и храпит, как людоедка, он проскользнул в церковь и направился к тому месту, где находилась царевна Мариам; то была часовня, освещенная маленькой лампадой, горящей перед безбожными образами (да погубит их огонь!). И вошел он в эту часовню и дрожащим голосом сказал:

— Я Нур, о Мариам!

И царевна, узнав голос своего возлюбленного, подумала сперва, что это сон, а потом бросилась в его объятия. И оба, взволнованные до крайности, долго и молча целовались. А когда наконец они нашли силы заговорить, то рассказали друг другу обо всем, что случилось с ними со дня разлуки. И вместе возблагодарили они Аллаха за то, что дозволил Он им снова встретиться.

Затем царевна, чтобы радостно отпраздновать эту минуту их свидания, поспешила сбросить траурные одежды, которые заставила ее носить царица, мать ее, для непрестанного напоминания об утраченной девственности.

И, полностью раздевшись, села она на колени Нура, который, со своей стороны, сбросил одежду христианского священника. И начались у них необычайные ласки, и такие, каких это место разрушения душ неверных никогда и не видало. И они не преминули предаться самым разнообразным удовольствиям без каких-либо ограничений, всю ночь даря друг другу самые совершенные знаки горячей любви. И Нур в это время чувствовал, что в него вливаются такие силы, что мог бы он убить, не останавливаясь, одного за другим тысячу священников со своими патриархами. Пусть Аллах истребит этих нечестивых и даст силу и мужество Его истинным верующим! Когда же на рассвете церковные колокола прозвенели первый раз, призывая верующих и неверующих, принцесса Мариам поспешила, хотя и со слезами сожаления, облачиться в траурную одежду; и Нур также облачился в нечестивые одежды (пусть Аллах, Который видит совесть каждого до ее самой глубокой глубины, простит его за эту вынужденную необходимость!).

И, поцеловав его в последний раз перед своим уходом, царевна сказала ему:

— Нур, ты уже семь дней находишься в этом городе и, вероятно, хорошо знаешь окрестности этой церкви.

Нур ответил:

— Да, о госпожа моя!

Она же сказала:

— Хорошо, выслушай внимательно и запомни мои слова. Я придумала способ навсегда вырваться из этого края. Для этого тебе стоит только отворить ту церковную дверь, которая выходит на море, и немедля выйти на берег. Там увидишь ты небольшое судно с десятью людьми экипажа; заметив, что ты подходишь, капитан этого судна поспешит протянуть тебе руку. Но подожди, чтобы он назвал тебя по имени, а главное, не торопись! Обо мне же не беспокойся: я сумею встретиться с тобою беспрепятственно. И Аллах избавит нас из их рук! — Затем, перед тем как покинуть его, она добавила: — О Нур, и не забудь также сыграть славную шутку со священниками — укради из церковной сокровищницы все, что ты найдешь важным с точки зрения цены и легким по весу, и, прежде чем уйти, возьми сундук, в который неверные складывают золотые приношения главарям собственного обмана.

И, заставив Нура повторить слово в слово свои наставления, царевна вышла из церкви и с печальным лицом явилась во дворец, где ожидала ее мать, чтобы говорить ей о раскаянии и воздержании. Да будут навеки избавлены правоверные от нечестивого воздержания и да будут они раскаиваться лишь в прегрешениях, содеянных против ближнего! Аминь.

С наступлением ночи Нур, заслышав храп старой церковной людоедки, не преминул забрать все драгоценности, хранившиеся в подвале, и спрятать в свой пояс все золото и серебро из сундука священников. И, нагруженный этими трофеями, он поспешил выйти на морской берег в указанную ему дверь.

И увидел он судно, о котором говорила ему царевна, капитан которого, протянув ему руку и назвав его по имени, принял его со всяким радушием. И тотчас же был дан знак к отплытию.

Но матросы, вместо того чтобы повиноваться приказу своего капитана и отвязать судно, привязанное к столбам на берегу, стали роптать, а один из матросов возвысил голос и сказал:

— О капитан, тебе известно, однако, что мы получили совершенно иной приказ от господина нашего царя, который завтра же хотел послать на нашем судне своего визиря, чтобы напасть на след мусульманских разбойников, о которых донесли, что они грозили похитить царевну Мариам.

Но капитан взбесился до последней крайности и закричал:

— Кто смеет ослушаться моих приказаний?!

И, выхватив свою саблю, он одним ударом снес голову тому, кто говорил. И окровавленная сабля засверкала среди ночи, как факел. Но этот решительный поступок не помешал остальным матросам, людям закаленным, продолжать роптать. А потому все они в один миг разделили участь товарища под быстрою, как молния, саблей, и у всех десяти по очереди слетели головы с плеч. Капитан же столкнул ногою их тела в море.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит утро, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Капитан же столкнул ногою их тела в море.

После этого он обернулся к Нуру и начальственным голосом, не допускавшим возражений, закричал ему:

— Йа Аллах! Идем! Развязывай канаты, ставь паруса, управляй такелажем, а я стану к рулю!

И, подчиняясь страшному капитану, не имея к тому же никакого орудия для сопротивления и никакой возможности бежать, Нур исполнил его приказания как только мог лучше. А маленькое судно, управляемое твердой рукой капитана, полетело на всех парусах в открытое море и, подгоняемое попутным ветром, направилось к Аль-Искандарии.

Между тем бедный Нур сокрушался в душе свой, не смея открыто жаловаться перед бородатым капитаном, смотревшим на него сверкающими глазами; и говорил он себе: «Какое бедствие обрушилось на мою голову в ту минуту, когда я уже думал, что кончились мои злоключения! И каждое новое несчастье еще хуже предыдущего! И если бы я хоть что-нибудь понимал во всем этом! И что станется со мною и этим свирепым человеком? Не выйти мне живым из рук его». И всю ночь предавался он этим скорбным мыслям, присматривая за парусами и снастями.

А наутро, когда перед ними был какой-то город, к которому они должны были пристать, чтобы взять несколько новых людей экипажа, капитан вдруг встал в сильной тревоге и бросил тюрбан к ногам своим. Потом, между тем как Нур, остолбенев, смотрел на него, ничего не понимая, он громко расхохотался, сорвал свою бороду, усы и внезапно превратился в молодую девушку, прекрасную, как луна, когда она встает над морем. И Нур узнал царевну Мариам. И, немного успокоившись, он бросился к ее ногам, беспредельно восхищенный и обрадованный, и признался ей, что сильно боялся ужасного капитана, который с такой легкостью сносил головы с плеч. А царевна Мариам много смеялась над его страхом, и, после того как они обнялись, каждый поспешил заняться снова своим делом, чтобы направить судно в гавань. На берегу они наняли несколько матросов и опять пустились в море. Царевна Мариам, превосходно изучившая мореплавание, знавшая морские пути и игру ветров и течений, продолжала отдавать необходимые приказания в продолжение целого дня и во все время пути. Но ночью она не забывала ложиться около своего возлюбленного Нура и вкушала с ним всю сладость любви среди морской свежести, под открытым небом. Да хранит их Аллах и да умножит Он над ними милости Свои!

И даровал им Аллах беспрепятственное плавание, и скоро увидели они Помпееву колонну. Когда судно было привязано в гавани, а люди экипажа сошли на берег, Нур сказал царевне Мариам:

— Наконец-то мы на мусульманской земле! Подожди меня здесь немного, пока я пойду купить для тебя все, что нужно, чтобы ты могла прилично войти в город, ведь у тебя нет ни платья, ни покрывала, ни туфель.

И Мариам отвечала:

— Да, ступай купить мне все это, но возвращайся поскорее.

И Нур сошел на берег за покупками.

Вот и все, что было с ними.

^{Но ночью она не забывала ложиться около своего возлюбленного Нура и вкушала с ним всю сладость любви среди морской свежести, под открытым небом.}

А о царе франков в Константинии скажу вот что. На другой день после ночного побега царевны Мариам ему доложили, что она исчезла, но не могли сообщить никаких подробностей, кроме только того, что она ушла молиться в большую патриаршую церковь. В ту же минуту старуха, сторожившая церковь, объявила, что исчез и новый служитель церкви, и сейчас же вслед за тем пришли объявить об отплытии судна и о смерти десяти матросов, обезглавленные тела которых были найдены на берегу. Царь франков, кипя бешенством в душе своей, раздумывал с час и потом сказал:

— Если мое судно исчезло, то нет сомнения, что его похитила дочь моя! — И тотчас же велел он призвать начальника гавани и хромоногого, кривого визиря и сказал им: — Вы знаете, что случилось! Дочь моя, без сомнения, уехала в мусульманские края к своим насильникам! Если вы не привезете ее сюда живой или мертвой, я велю посадить вас обоих на кол, и ничто не спасет вас! Ступайте!

Тогда старый, хромоногий и кривой визирь и начальник гавани поспешили снарядить корабль и немедленно отплыли на нем в Аль-Искандарию, куда и прибыли одновременно с беглецами. И тотчас же узнали они небольшое судно, привязанное у берега. Заметили они также и царевну Мариам, сидевшую на палубе, на куче каната. И, не медля ни минуты, посадили они в лодку вооруженных людей, которые неожиданно напали на судно царевны, схватили ее, заткнули ей рот и перенесли на свой корабль, а маленькое судно подожгли. И, не теряя времени, они уплыли в открытое море и направились в Константинию…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И посадили они в лодку вооруженных людей, которые неожиданно напали на судно царевны, схватили ее, заткнули ей рот и перенесли ее на свой корабль, а маленькое судно подожгли. И, не теряя времени, они уплыли в открытое море и направились в Константинию, куда и прибыли без помех. И поспешили они передать царевну Мариам царю, отцу ее.

Когда царь франков увидел входившую дочь свою и встретился с нею глазами, он не мог сдержать сильного гнева и, наклонившись на своем троне, грозя ей кулаком, закричал:

— Горе тебе, проклятая дочь! Ты, конечно, отреклась от веры предков твоих, если покинула таким образом жилище отца и вернулась к обесчестившим тебя неверным. Без сомнения, и сама смерть твоя не может смыть вполне позор, которым ты покрыла имя христианское и честь нашего рода! Ах ты, проклятая, готовься к смерти, тебя повесят у дверей церкви!

Но царевна Мариам, нисколько не смутившись, отвечала:

— Тебе известна моя прямота, о отец мой. Я не так виновна, как ты думаешь. В чем же преступление мое, если я захотела вернуться в край, который солнце согревает своими лучами и где мужчины добродетельны и крепки здоровьем? И что делала бы я здесь, среди священников и евнухов?

При этих словах гнев царя дошел до крайних пределов, и закричал он своим палачам:

— Уберите с глаз моих эту гнусную дочь и уведите ее, чтобы казнить самой жестокой смертью!

Когда палачи уже собирались схватить царевну, старый кривой визирь, хромая, дошел до трона и, поцеловав землю между рук царя, сказал:

— О царь времен, позволь рабу твоему выразить просьбу раньше, нежели умрет царевна!

Царь сказал:

— Говори, о старый преданный визирь мой, опора христианства!

И визирь сказал:

— Знай, о царь, что недостойный раб твой давно уже очарован прелестями царевны. И вот почему я пришел просить, чтобы ее не казнили, а как единственную награду за многие доказательства моей преданности твоему престолу и христианству выдали бы за меня замуж. К тому же я так безобразен, что этот брак, который для меня будет милостью, в то же время может послужить карой царевне за ее ошибки. Сверх того, я обязуюсь держать ее взаперти во дворце моем, и отныне ей невозможно будет убежать, и будет она защищена от попыток со стороны мусульман выкрасть ее.

Выслушав эти слова своего старого визиря, царь сказал:

— Твоему желанию нет препятствий! Но что будешь ты, бедный, делать с этой головней, зажженной адским огнем? И разве ты не боишься последствий такого брака для головы своей? Клянусь Мессией! На твоем месте я немало бы подумал, прежде нежели решиться на такое важное дело.

Но визирь ответил:

— Клянусь Мессией! Не обольщаю себя ничем и вполне понимаю всю серьезность положения. Но я сумею действовать так осмотрительно, что супруга моя не будет предаваться предосудительным излишествам.

При этих словах царь франков затрясся от смеха на своем троне и сказал старому визирю:

— О хромоногий, желаю, чтобы на голове твоей выросло два слоновых клыка! Но предупреждаю тебя, если ты выпустишь мою дочь из своего дворца или не помешаешь ей прибавить лишнее приключение к столь позорным для нашей фамилии прочим приключениям, то голова твоя немедленно слетит с плеч! С таким только условием даю тебе мое согласие!

И старый визирь принял условие и поцеловал ноги царя.

Немедленно извещены были о предстоявшем браке священники, монахи и патриархи, а также все христианские сановники. И по этому случаю во дворце давались большие празднества. По окончании же церемоний отвратительный старый визирь вошел в комнату царевны. Да не допустит Аллах, чтобы безобразие оскорбило ослепительную красоту! И пусть эта вонючая свинья издохнет прежде, нежели загрязнит чистое!

Но мы еще встретимся с ними.

Что касается Нура, отправившегося на берег, чтобы купить необходимую для царевны одежду, то, возвращаясь с платьем, покрывалом и парой туфель из лимонно-желтого сафьяна, он увидел в гавани толпу чем-то взволнованного народа. И спросил он о причине этого волнения, и сказали ему, что экипаж франкского корабля неожиданно напал на привязанное неподалеку судно и сжег его, похитив с него перед тем молодую девушку. При таком известии Нур изменился в лице и без чувств упал на землю.

Когда же некоторое время спустя он пришел в себя, то рассказал присутствующим о своем печальном приключении. Но повторять этого нет надобности. И все принялись осуждать его и осыпать упреками, говоря:

— Так тебе и надо! Зачем ты оставил ее одну? Очень нужно было уходить и покупать ей покрывало и новые туфли лимонно-желтого цвета?! Разве не могла она сойти на берег в старом платье и закрыть пока лицо куском полотна или другой какой-нибудь ткани?! Да, Аллах свидетель, ты получил только то, что заслужил!

Между тем подошел шейх, которому принадлежал хан, где жили Нур и царевна после своей первой встречи, и узнал он бедного Нура, и, увидав его в таком жалком положении, спросил о причине, и, узнав, в чем дело, сказал ему:

— Разумеется! Покрывало было совершенно лишним, а равно новое платье и желтые туфли. Но еще менее полезно — говорить об этом. Пойдем со мной, сын мой! Ты молод, и, вместо того чтобы плакать о женщине и приходить в отчаяние, ты должен лучше пользоваться своею молодостью и своим здоровьем. Пойдем, род красивых девушек еще не угас в нашей стране! И мы сумеем найти для тебя египтянку, прекрасную и опытную в любви, которая, без сомнения, вознаградит тебя за потерю этой франкской царевны.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И мы сумеем найти для тебя египтянку, красивую и опытную в любви и которая, без всякого сомнения, вознаградит тебя за потерю этой франкской царевны. Но Нур, не переставая плакать, ответил:

— Нет, клянусь Аллахом, добрый дядя, ничто не вознаградит меня за утрату царевны и не заставит забыть о моем горе!

Шейх спросил:

— Так что же ты будешь делать теперь? Судно уплыло с царевной, и слезами ты делу не поможешь.

Нур же ответил:

— Вот поэтому-то я и хочу возвратиться в город царя франков и вырвать оттуда мою возлюбленную!

Шейх же сказал:

— Ах, сын мой, не слушай внушений своей безумно смелой души! Если тебе и удалось увезти ее в первый раз, то остерегайся второй попытки и не забывай пословицу: «Не каждый раз, как его бросят, остается цел кувшин».

Однако Нур ответил ему:

— Благодарю тебя, дядя, за благоразумные советы, но ничто не испугает меня и не помешает мне идти отвоевать мою возлюбленную, даже подвергаясь опасности положить за это драгоценную жизнь души моей!

А так как волею судьбы в гавани именно в это время находилось судно, готовое к отплытию на острова франков, то молодой Нур поспешил сесть на него; и тотчас же снялось судно с якоря.

Шейх же, хозяин хана, был совершенно прав, предупреждая Нура об опасностях, которым он шел навстречу самым необдуманным образом. Действительно, царь франков со времени последнего приключения своей дочери поклялся Мессией истребить мусульман на земле и на море; и велел он снарядить сто военных кораблей, чтобы преследовать мусульманские суда, опустошать берега и повсюду сеять разорение, резню и смерть. Поэтому в то самое время, когда судно, на котором находился Нур, вступило в воды франкских островов, его встретил один из этих военных кораблей, взял в плен и отвел в гавань царя франков именно в тот самый день, когда давался первый праздник по случаю бракосочетания кривого визиря и царевны Мариам. И чтобы отпраздновать должным образом это событие и удовлетворить свое желание мести, царь приказал посадить на кол всех взятых в плен мусульман.

Это зверское приказание и было исполнено, и все пленники один за другим были посажены на кол перед воротами дворца, в котором справляли свадьбу. Оставался один только молодой Нур, когда царь, присутствовавший со всем своим двором при казни, внимательно взглянул на него и сказал:

— Не знаю, но, клянусь Мессией, мне кажется, что это тот самый молодой человек, которого я недавно уступил церковной сторожихе. Каким образом он оказался здесь после побега своего? — И прибавил царь: — А пусть его посадят на кол за то, что убежал!

Но в эту минуту кривой визирь приблизился к царю и сказал:

— О царь времен, я также дал обет. Я обещался умертвить у дверей моего дворца трех молодых мусульман, чтобы призвать благословение на брак мой. Прошу тебя, дай мне возможность исполнить мой обет и позволь мне выбрать трех пленников из тех, что были взяты на мусульманском судне!

Царь же сказал:

— Клянусь Мессией! Я не знал о твоем обете! Иначе я уступил бы тебе не троих, а тридцать пленников. Теперь у меня остался только этот, возьми его, пока не наберется еще!

И визирь увел с собою Нура с намерением полить его кровью порог своего дворца; но, сообразив, что обет его не был бы в точности исполнен, если бы не принес он в жертву разом троих мусульман, он велел бросить закованного в цепи Нура в дворцовую конюшню, где в ожидании казни собирался мучить его голодом и жаждой.

В конюшне же кривого визиря стояло два коня-близнеца дивной красоты, благороднейшей арабской крови, история происхождения которых была положена в небольшой мешочек, висевший у них на шее на золотой с бирюзой цепочке. Один из коней был бел, как голубица, и звали его Сабик, а другой — черен как ворон, и звали его Лагик. Эти дивные кони славились и у франков, и у арабов и возбуждали зависть и у царей, и у султанов. Но у одного из этих коней было бельмо на глазу, и не удалось свести его искуснейшим из мудрецов. Сам кривой визирь пробовал лечить его, так как был сведущ по части медицинских наук, но он сумел только усилить болезнь, и бельмо сделалось еще менее прозрачным.

Когда визирь привел Нура в конюшню, тот заметил бельмо у лошади и стал улыбаться. Визирь же заметил это и сказал:

— О мусульманин, почему ты улыбаешься?

А Нур ответил:

— Я смотрю на это бельмо.

А визирь сказал:

— О мусульманин, я знаю, что твои единоплеменники хорошо умеют обращаться с лошадьми и лучше нас умеют лечить их. Не потому ли ты улыбаешься?

Нур же, прекрасно знавший ветеринарное искусство, ответил:

— Вот именно! Во всем христианском царстве нет человека, который сумел бы вылечить эту лошадь! Я же могу! Что дашь ты мне, если завтра глаз этой лошади будет здоров, как глаза газели?

Визирь ответил:

— Я обещаю тебе жизнь и свободу и тотчас же назначу тебя начальником моих конюшен и придворным ветеринаром!

Нур сказал:

— В таком случае развяжи меня!

И визирь развязал Нуру руки; и сейчас же Нур взял сала, воску, извести, чесноку, смешал все это с густым соком, выжатым из луковиц, сделал пластырь и приложил его к больному глазу лошади.

После этого он лег нанеудобную кровать, стоявшую в конюшне, и предоставил Аллаху заботу об излечении…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А после этого он лег на неудобную кровать, стоявшую в конюшне, и предоставил Аллаху заботу об излечении коня.

На другое утро кривой визирь, прихрамывая, сам пришел в конюшню снимать пластырь. И удивился он и обрадовался до крайности, когда увидел, что глаз у лошади был ясен и чист, как свет дня. И пришел он в такой восторг, что надел на Нура свой собственный плащ и тотчас же назначил его начальником своих конюшен и старшим дворцовым ветеринаром. И отвел он ему жилье над конюшнями, против дворца, где находились его собственные покои, отделяемые от конюшен только двором. Затем он вернулся на празднество, даваемое по случаю его бракосочетания с царевной. И не знал он, что человек никогда не может избежать своей судьбы, и не знал, какие удары готовит судьба тем, кто заранее предназначен служить примером для грядущих поколений.

И вот наступил седьмой день празднеств, и вечером того дня безобразный старик должен был войти в комнату царевны и обладать ею (да бежит прочь лукавый!). В это самое время царевна сидела у окна и слушала смолкающий шум празднества и последние возгласы, которыми вдали приветствовала ее толпа. Она сидела печальная и думала о своем возлюбленном Нуре, мощном и прекрасном юноше-египтянине, который сорвал цвет ее невинности. И душа ее погружена была в печаль при этом воспоминании, от которого слезы подступали к глазам ее. И говорила она себе: «Ни за что не позволю противному старику подойти ко мне! Я лучше убью его, а потом сама выброшусь из окна в море!»

И в то время как она предавалась этим горьким мыслям, под окном раздался прекрасный молодой голос, певший среди вечерней тишины арабские стихи о разлуке любовников. То был Нур, который, покончив с уходом за двумя конями, пришел в свою комнату и также сел у окна, чтобы вспоминать о своей возлюбленной. И пел он такие стихи поэта:

Когда царевна Мариам услышала эту песню, в которой друг сердца ее выражал свою любовь и верность, она сейчас же узнала его голос и беспредельно взволновалась. Но так как она была благоразумна и догадлива, то сумела овладеть собой, чтобы не выдать себя перед окружавшими ее служанками, и начала с того, что отпустила их всех.

Потом взяла она лист бумаги и калям и написала: «Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного!»

И затем: «Да будет над тобою, о Нур, милосердие и благословение Его! Я хочу сказать тебе, что раба твоя Мариам кланяется тебе и горит желанием соединиться с тобою! Слушай то, что она скажет тебе теперь, и исполни ее приказание! В первый час ночи, время благоприятное для любовников, возьми коней, Сабика и Лагика, отведи их за город, за ворота Султанийе^[26], и жди меня там. И если спросят у тебя, куда ведешь лошадей, отвечай, что ты ведешь их прогуляться немного».

Затем сложила она это письмо, завернула в шелковый платок и помахала этим платком в ту сторону, где был Нур. И когда она увидела, что он заметил и подошел поближе, она бросила платок в окно.

Нур поднял, развернул, нашел письмо, приложил его к губам и ко лбу в знак согласия. И поспешил он в конюшню, где с величайшим нетерпением стал ждать наступления ночи. Тогда он оседлал благородных животных и отправился за город, и никто не беспокоил его на пути. И ждал он царевну за воротами Султанийе, держа в поводу двух коней.

В это самое время, по окончании свадебных празднеств и с наступлением ночи, кривой и безобразный старик вошел в комнату царевны, чтобы совершить то, что должен был совершить. И царевна Мариам задрожала от ужаса, до такой степени отталкивала его наружность. Но так как у нее был замысел и она не хотела, чтобы ей не удалось его выполнить, то попыталась она подавить свое отвращение и, встав в знак уважения, пригласила его сесть рядом с нею на диван.

А хромой старик сказал ей:

— О госпожа моя, ты жемчужина Востока и Запада, и я скорее должен бы лежать у ног твоих!

И царевна ответила:

— Прекрасно, но не будем терять времени на пустые приветствия! Где ужин? Я очень голодна, и прежде всего нам следовало бы поесть!

Старик тотчас же позвал рабов, и в мгновение ока были поданы подносы, заставленные самыми редкими яствами, изготовленными из всего, что летает по воздуху, плавает в морях, ходит по земле и растет на деревьях и кустарниках плодовых садов. И оба принялись за ужин; и царевна принуждала себя подавать ему куски, старик же был восхищен ее вниманием, и грудь его расширялась от радости при мысли, что ему будет гораздо легче добиться цели, нежели он ожидал.

Но вдруг он упал на спину головою вперед и лишился чувств. Царевна ловко всыпала ему в кубок щепотку марокканского банжа, способную свалить и смять слона. Слава Аллаху, не дозволяющему безобразию осквернять красоту!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тут он упал на спину головою вперед и лишился чувств. Царевна ловко всыпала ему в кубок щепотку марокканского банжа, способную свалить и смять слона. Слава Аллаху, не дозволяющему безобразию осквернять красоту!

Когда визирь скатился на пол, как нажравшаяся свинья, царевна Мариам встала, взяла два мешка, которые наполнила драгоценностями, сняла со стены меч, омоченный в крови львов, привязала его к поясу, закуталась в широкое покрывало и при помощи веревки спустилась из окна во двор, а потом, никем не замеченная, вышла

и направилась к воротам Султанийе, куда и прибыла без помех. И как только увидела она Нура, тотчас же побежала к нему, не дав ему времени даже поцеловать ее, вскочила на Лагика и закричала Нуру:

— Садись на Сабика и следуй за мною!

И Нур, ни минуты не колеблясь, в свою очередь, вскочил на коня и пустил его галопом, чтобы нагнать возлюбленную свою, которая была уже далеко. И скакали они так всю ночь до зари.

Когда же царевна рассудила, что расстояние между ними и теми, кто мог бы гнаться за ними, довольно велико, она согласилась отдохнуть немного и дать передохнуть благородным животным. А так как место, где они остановились, привлекало своими зелеными лугами, тенистыми и плодовыми деревьями, цветами и чистой водою, а утренняя свежесть приглашала к тихой радости, то они с восхищением сели рядом среди тишины этих мест и рассказали друг другу обо всем, что претерпели во время разлуки. И, утолив жажду водой из ручья и освежившись плодами, сорванными с деревьев, они совершили омовения свои и растянулись на траве, обняв друг друга, свежие, бодрые и влюбленные. И вознаградили они себя за потерянное в разлуке время. Потом, убаюканные мягкостью воздуха и тишиною, они заснули под лаской утреннего ветерка.

И спали они до середины дня и пробудились, лишь услышав, что земля дрожит от топота тысяч копыт. И открыли они глаза и увидели, что солнце затемнилось от громадного облака пыли, и из этого облака сверкали молнии, как среди грозового неба. И скоро различали они топот конских копыт и бряцанье оружия — целое войско гналось за ними!

Действительно, утром того дня царь франков поднялся очень рано, чтобы самому навестить царевну, дочь свою, и успокоиться на ее счет.

Дело в том, что он далеко не был спокоен относительно ее брака со стариком, давно утратившим силы. Но как же велико было его удивление, когда он не нашел дочери и увидел визиря, распростертого на полу и без чувств! А так как он прежде всего хотел узнать, что случилось с его дочерью, то велел впрыснуть уксуса в нос визирю, который тотчас же пришел в себя. Царь же громовым голосом закричал ему:

— О проклятый, где дочь моя Мариам, твоя супруга?

Визирь отвечал:

— О царь, я не знаю.

Тогда взбешенный царь обнажил саблю свою и одним ударом разрубил надвое голову визиря своего — и душа его, сверкая, вылетела из челюстей. Да поместит навеки Аллах его нечестивую душу в самом низком ярусе геенны огненной!

В то же время конюхи, дрожа всем телом, пришли объявить царю об исчезновении нового ветеринара и двух коней, Сабика и Лагика.

Тогда царь уже не сомневался в том, что дочь его убежала с начальником конюшни, и сейчас же призвал трех своих военачальников и приказал им стать каждому во главе трех тысяч войска и следовать за ним в погоне за его дочерью. И присоединил он к этому войску патриархов и сановников, и сам взял главное начальство, и поехал впереди всех за беглянкой, которую и настиг на том лугу.

Когда Мариам увидела приближающееся войско, она вскочила на коня и закричала Нуру:

— Хочу, о Нур, чтобы ты оставался позади, так как я одна нападу на наших врагов и буду защищать и тебя и себя, хотя они бесчисленны, как песок морской!

И, взмахнув мечом, сымпровизировала она такие стихи:

Сказала — и бросилась вперед на войско отца своего.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Как только царевна произнесла эти стихи, она бросилась на войско отца своего.

И у царя, когда он увидел ее, глаза забегали в глазницах, как ртуть. И воскликнул он:

— Клянусь верой в Мессию! Безумная нападает на нас!

И остановил он войско свое, и один стал приближаться к дочери, и кричал ей:

— О развращенная дочь! Ты смеешь восстать против меня и делаешь вид, что хочешь напасть на франкское войско?! О безумная! Неужели ты забыла всякий стыд и отреклась от веры отцов?! И разве не знаешь, что тебя ждет верная смерть, если ты не отдашь себя моему милосердию?!

Она же ответила:

— Что прошло, то прошло безвозвратно, и такова тайна мусульманской веры! Я верую в Единого Аллаха и в пророка Его Мухаммеда, благословенного сына Абдаллаха! И никогда не отрекусь я от своей веры и от привязанности к египетскому юноше, хотя бы пришлось мне увидеть погибель свою!

Сказала и прогарцевала на своем покрытом пеной коне перед фронтом войска франков, и запела она такие воинственные стихи, потрясая в воздухе сверкающим мечом:

Так пела героическая царевна. И наклонилась она над конем своим, поцеловала его в шею, приласкала рукою и шепнула ему на ухо:

— Сегодня, Лагик, день славы твоего рода!

И сын аравийских степей затрепетал, заржал и ринулся быстрее северного ветра, извергая пламя из ноздрей. И, издав ужасающий крик, царевна Мариам атаковала правое крыло франков и, мчась на коне, по пути сразила девятнадцать голов их всадников. Потом вернулась она на середину арены и стала громким голосом вызывать франков. Увидав это, царь подозвал одного из военачальников, по имени Барбу. То был искусный воин, живой, как огонь; он был лучшей опорой престола франкского царя и первый из вельмож царства и двора своею доблестью и силой; и был он истинным воином. Барбу, отвечая на призыв царя своего, приблизился, кипя отвагой, на благородном коне с могучими поджилками; на рыцаре была золотая кольчуга с узкими и тонкими, как крылья саранчи, петлями и покрытая украшениями. Оружием ему служила острая губительница-сабля, длинное, подобное корабельной мачте, копье, четыре острых дротика и страшная палица, усеянная гвоздями. И, вооруженный таким образом наступательным и оборонительным оружием, он казался целой башней.

И царь сказал ему:

— О Барбу, ты видишь опустошение, произведенное этой недостойной дочерью! Тебе победить ее и привести ко мне живой или мертвой!

Затем его благословили патриархи, одетые в разноцветные одежды, и подняли они кресты над его головою, читая Евангелие в своем заблуждении и нечестии, и умоляли они своих идолов решить поединок в его пользу. И военачальник Барбу тотчас же бросился в битву, крича, как взбешенный слон, и осыпая на своем языке гнуснейшими ругательствами религию правоверных. Да будет он проклят!

Царевна, со своей стороны, ждала его и зарычала, как львица, защищающая своих львят; и, издавая рев и рычание, быстрая, как хищная птица, она ринулась на коне своем Лагике навстречу противнику.

И оба сшиблись, как две движущиеся горы, и бешено давали отпор друг другу, вопя, как демоны. Затем они разошлись и делали разные движения на своих конях, а потом снова бешено сшиблись, отражая взаимно удары с такою дивной ловкостью и быстротою, что все остолбенели от удивления. И пыль, поднятая копытами, скрывала их по временам от взоров; и томительный жар был так силен, что камни загорались, как кустарник. И борьба продолжалась час с равным геройством с обеих сторон.

Но Барбу ослабел первым и захотел закончить бой; он переложил свое оружие из правой руки в левую, схватил один из четырех дротиков своих и метнул им в царевну, испустив крик, подобный раскату грома. И дротик полетел из его руки, как ослепляющая глаза молния. Но царевна следила за ним, она подождала немного и быстро отклонила его саблей наотмашь — и дротик со свистом воткнулся вдали в песок. И все войско видело это и дивилось.

Тогда Барбу взял второй дротик и бешено метнул его, крича:

— Пусть поразит он и убьет ее!

Но царевна избежала и этого удара, он оказался напрасным. И такая же участь постигла и третий, и четвертый дротик. Немедля взбешенный и пристыженный Барбу снова взял свою палицу в правую руку, зарычал, как лев, и изо всех сил руки своей бросил ее, прицелившись в противницу. И огромная палица тяжело рассекла воздух и, долетев до Мариам, сгубила бы ее без возврата, если бы героиня не схватила ее на лету и не удержала в руке (Аллах наделил ее ловкостью, хитростью и силой). И в свою очередь, потрясла она ей в воздухе. И взоры всех преисполнились восхищением. И, как волчиха, побежала она на военачальника и закричала ему, между тем как дыхание ее шипело, как шипит ехидна:

— Горе тебе, проклятый! Приходи учиться управлять палицей!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Так взоры всех преисполнились восхищением. И, как волчиха, побежала она на военачальника и закричала ему, между тем как дыхание ее шипело, как шипит ехидна:

— Горе тебе, проклятый! Приходи учиться управлять палицей!

Когда военачальник Барбу увидел, что противник его схватил таким образом палицу на лету, ему показалось, что из глаз его исчезают небо и земля. И, растерявшись, утратив всякую храбрость и присутствие духа, он повернул спину и побежал, защищаясь щитом своим. Но героическая царевна следовала за ним по пятам, она прицелилась и, покружив в воздухе тяжелой палицей, метнула ее ему в спину. И, загремев, ударила в щит палица, тяжелее большого камня, брошенного военной машиной. И сбросила она военачальника с коня, переломив ему четыре ребра. И покатился он в пыль, и корчился он, плавая в крови своей и раздирая землю ногтями. И смерть последовала быстро, потому что ангел смерти Азраил подошел к нему в последний час и взял душу его, которая полетела отдавать отчет в своих заблуждениях и неверности Тому, Кому известны все тайны и Кто проникает в глубину всех чувств.

Тогда царевна Мариам подскакала во весь опор на своем коне, подняла громадное копье своего убитого противника и удалилась на некоторое расстояние. И здесь глубоко всадила она копье свое в землю, и, повернувшись лицом к войску отца своего, внезапно остановила она покорного коня, прислонилась спиной к длинному копью и осталась неподвижной в этом положении, высоко и вызывающе подняв голову.

И в таком виде, составляя одно целое с конем и воткнутым в землю копьем, она стояла непоколебимая, как скала, и непреложная, как судьба.

Когда царь франков увидел гибель военачальника Барбу, он от горя стал ударять себя по лицу, разорвал одежды свои и вызвал второго военачальника, которого звали Барту и который был героем, известным между франками своею неустрашимостью и доблестью в единоборстве.

И сказал ему царь:

— О Барту, тебе отомстить за смерть Барбу, товарища твоего по оружию!

И военачальник Барту, поклонившись, ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И поскакал он на арену, прямо на царевну.

Но героиня оставалась в прежнем положении и стояла неподвижно; и конь ее стоял твердо, упираясь в землю, как мост. И вот бешеным галопом налетел на нее военачальник, опустивший поводья коня и нацелившийся копьем, железное острие которого походило на жало скорпиона.

И сшиблись они в бурной схватке.

Тогда все воины сделали шаг вперед, чтобы лучше видеть страшный и дивный бой, какого никогда не приходилось им еще лицезреть. И трепет восхищения пробежал по рядам.

Но противники, окутанные уже густою пылью, свирепо сшибались и раздавали друг другу удары, от которых стонал воздух. И долго бились они так, с бешенством в душе и бросая один другому ужасающие ругательства. И скоро военачальник признал превосходство своего противника и сказал себе: «Клянусь Мессией, настал час выказать всю мою мощь!»

И схватил он пику, предвестницу смерти, взмахнул ею и бросил ею в противницу, закричав:

— Вот тебе!

Но не знал он, какой несравненной воительницей Запада и Востока была царевна, всадница степей и пустынь, долин и гор!

Она следила за движениями военачальника и угадала его намерение.

И когда пика полетела к ней, она дождалась, чтобы она коснулась груди, схватила ее внезапно на лету и, повернувшись к остолбеневшему от удивления военачальнику, ударила его этим оружием в самую середину живота его и проколола насквозь, так что конец пики вышел, сверкая, из позвонков. И упал он, как обрушившаяся башня, — и эхо повторило звон его оружия. И душа его встретилась с душой его товарища и осталась навеки в неугасимом пламени, зажженном гневом Верховного Судьи.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ОДИННАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Упал он, как обрушившаяся башня, — и эхо повторило звон его оружия. И душа его встретилась с душою товарища и осталась навеки в неугасимом пламени, зажженном гневом Верховного Судьи.

Тогда царевна Мариам снова прогарцевала на коне своем Лагике вокруг войска, закричав:

— Где рабы? Где воины? Где герои? Где кривой визирь, хромоногая собака? Пусть выходит доблестнейший из вас, если у него хватит мужества! Стыд вам всем, трепещущие перед рукою женщины!

Услышав и увидев все это, царь франков, чрезвычайно огорченный и доведенный до отчаяния потерей двух военачальников своих, призвал третьего, по имени Фассиан, то есть Пердун, поскольку славен он был испускаемыми ветрами, а также тем, что был знаменитым содомитом, и сказал ему:

— О Фассиан, твой черед сражаться с этой развратницей и ее смертью отомстить за гибель товарищей твоих!

Военачальник Фассиан выслушал, повиновался и поскакал галопом, издавая из своих внутренностей гром таких страшных пуков, что от них могли поседеть волосы на голове грудного младенца и вздуться паруса корабля.

Но уже, со своей стороны, Сетт Мариам не теряла времени и ринулась на своем коне Лагике быстрее молнии сверкающей и падающего града. И сшиблись они, как два барана, и с такою силою, что, казалось, сшиблись две горы. И с громким криком бросился военачальник на царевну и хотел нанести ей бешеный удар, но она проворно увернулась, ловко ударила по копью своего врага и переломила его надвое. Потом, в ту минуту, как Фассиан скакал мимо нее, увлекаемый конем, она внезапно сделала быстрый поворот к неприятелю и наконечником копья ударила противника между плеч с такою силою, что выбила его из седла. И, сопровождая это движение страшным криком, она бросилась на него в ту минуту, как он лежал на спине, и одним ударом пригвоздила его к земле копьем, проткнув ему рот.

Тут воины онемели от изумления. Потом они почувствовали, что панический ужас овладевает их головами, так как не знали, человеческое ли существо героиня, совершающая такие подвиги, или же это дело какого-нибудь демона. И, повернув спины, искали они спасения в бегстве, и засверкали их пятки. Но за ними помчалась Сетт Мариам, уничтожая расстояние между ними. И она настигала группы или отдельных воинов, разила их своей кружившеюся в воздухе саблей и одним ударом погружала их в океан небытия. И радость так наполняла сердце ее, что целый мир казался ей тесным. И убила она тех, кого убила, и ранила тех, кого ранила, и усеяла землю убитыми вдоль и поперек. И царь франков, в отчаянии подняв руки к небу, бежал вместе со своими воинами, бежал среди их беспорядочной толпы, среди своих патриархов и священников, как бежит преследуемый бурей пастух среди стада своих баранов. А царевна не переставала преследовать их таким образом и рубить без пощады до той минуты, пока солнце не скрылось из глаз.

Только тогда остановила победоносный бег свой царевна Мариам. Она повернула коня и возвратилась к возлюбленному своему Нуру, который начинал уже сильно тревожиться о ней, и отдохнула в эту ночь в его объятиях, забывая среди разделенных ласк и наслаждений любви усталость и опасности, которым только что подвергалась, чтобы спасти его и навсегда избавиться от преследователей своих. А на другой день они долго обсуждали, в каком месте им приятнее всего было бы поселиться, и решили испробовать климат Дамаска. И пустились они в путь, направились к этому прелестному городу.

Вот и все, что было с ними.

А о царе франков скажу вот что. Когда, сильно потрясенный смертью троих своих военачальников — Барбу, Барту и Фассиана, — а также и поражением своего войска, повесив нос вернулся он во дворец свой в Константинии, то созвал Совет и, изложив во всех подробностях свою неудачу, спросил, что ему теперь делать. И прибавил он:

— Не знаю, куда ушла эта бесстыднейшая из дочерей! Но полагаю, что она отправилась в мусульманские края, туда, где, по ее словам, мужчины сильны и неутомимы! Эта развратница — головня, зажженная адским огнем! Христиане, по ее мнению, не могут удовлетворить ее неутолимых желаний! И прошу я вас, о патриархи, сказать мне, как должен я поступить в таких трудных обстоятельствах?

И патриархи с монахами думали целый час, а потом ответили:

— Мы полагаем, о царь времен, что тебе остается только одно после всего, что произошло, — послать письмо и подарки могущественному главе мусульман, халифу Гаруну аль-Рашиду, который царствует в странах и землях, куда прибудут беглецы; в письме, которое ты напишешь ему собственноручно, дай ему всякого рода обещания и уверения в дружбе, чтобы он согласился задержать беглецов и под конвоем прислать их к тебе в Константинию. И это не свяжет тебя и не обяжет нас ничем перед этим предводителем неверных, ибо, как только он согласится и мы повесим беглецов, мы поспешим убить мусульман сопровождения и позабудем наши клятвы и наши обязательства, как мы и привыкли поступать, заключая договоры с этими неверными, последователями Мухаммеда.

Так говорили патриархи и советники царя франков. Пусть они будут прокляты в этой и следующей жизни за неверие свое и тяжкие преступления свои!

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВЕНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Они же, патриархи и советники франкского царя, пусть будут прокляты в этой и следующей жизни за неверие свое и тяжкие преступления свои!

И царь франков в Константинии, чья душа была столь же низка, как и у его патриархов, не преминул последовать этому коварному совету. Но не знал он, что коварство рано или поздно обращается против тех, от кого оно исходит, и что глаз Аллаха постоянно следит за правоверными и охраняет их от козней их зловонных врагов.

И взял царь бумагу и калям и написал греческими буквами письмо халифу Гаруну аль-Рашиду, в котором, выражая почтение и восхищение, сообщал: «О могущественный эмир братьев наших мусульман, у меня есть бесчеловечная дочь по имени Мариам, которая допустила соблазнить себя молодому каирскому египтянину, похитившему ее и увезшему в края, тебе подвластные. Поэтому молю тебя, о могущественный эмир мусульман, повели разыскать ее и прислать ее как можно скорее под верным конвоем.

Я же, со своей стороны, осыплю почестями и знаками уважения конвой, который ты пришлешь с моею дочерью, и сделаю все, что может доставить тебе удовольствие. Так, в доказательство моей благодарности и дружбы я обещаю тебе построить в моей столице мечеть и предоставляю тебе самому выбрать для этого зодчих. И сверх того, я пришлю тебе неописуемые сокровища, подобных которым не видал ни один человек: молодых девушек, подобных гуриям, безбородых юношей, прекрасных, как луны, драгоценности, неистребимые огнем, жемчуг, самоцветные камни, лошадей, кобыл и жеребят, верблюдов, старых и молодых, и мулов, нагруженных прекраснейшими дарами стран наших. И если ты найдешь, что всего этого мало, я сокращу предел своего царства и расширю границы твоих собственных владений.

И обещания эти я скрепляю своей печатью, печатью цезаря, царя поклоняющегося Кресту».

И, запечатав это письмо, царь франков отдал его новому визирю, назначенному на место кривого и хромого старика, и сказал ему такие слова:

— Если получишь аудиенцию у этого Гаруна, то скажешь ему: «О могущественнейший халиф! Я пришел требовать у тебя нашу царевну, — в этом заключается наше важное поручение. Если ты примешь благоприятно наше требование, можешь рассчитывать на благодарность царя, господина нашего, который пришлет тебе богатые дары».

Затем, чтобы еще более поощрить усердие своего визиря, отправляемого в качестве посла, царь франков обещал ему в случае счастливого успеха его посольства выдать за него замуж дочь свою и осыпать его богатствами и всякими преимуществами. Потом отпустил его и наказал непременно отдать письмо халифу в собственные руки. И визирь, поцеловав землю между рук царя, пустился в путь.

После долгого путешествия прибыл он со своей свитой в Багдад, где прежде всего отдохнул три дня. Затем спросил он, где находится дворец халифа, и, когда ему указали место, отправился туда просить о допущении к эмиру правоверных. Когда же ввели его в приемную залу, он три раза поцеловал землю между рук его, в нескольких словах изложил предмет порученной ему миссии и вручил письмо своего господина, царя франков, отца царевны Мариам.

И аль-Рашид распечатал письмо, прочитал и, оценив его содержание, благоприятно отнесся к заключавшемуся в нем требованию, хотя и исходило оно от басурманского царя. И немедленно велел он написать всем наместникам всех мусульманских областей, чтобы сообщить им о приметах царевны Мариам и ее спутника и наказать им разыскать их, грозя страшными карами в случае неуспеха или небрежности, по разыскании же немедленно прислать беглецов ко двору под надежным конвоем. И посланные на верблюдах и на конях отправились по всем направлениям, и у каждого было письмо к губернатору провинции. А халиф пока удерживал у себя во дворце франкского посланника и всю его свиту.

Вот и все об этих царях и переговорах, которые они вели между собою.

А о двух любовниках скажу вот что. После того как царевна одна обратила в бегство все войско отца своего, царя франков, и отдала в добычу коршунам трех военачальников, мерившихся с ней силами, она вместе с Нуром направилась в Сирию и благополучно прибыла к воротам Дамаска. Но так как путники часто останавливались для отдыха, делали привалы в красивых местностях, чтобы предаваться утехам любви, и нисколько не заботились о кознях врагов своих, то и прибыли они в Дамаск несколько дней спустя, после того как быстрые гонцы халифа успели передать вали того города касавшийся их приказ. А так как они не знали, что их ожидает, то без всякого опасения назвали имена свои шпионам, которые тотчас же узнали их и велели страже арестовать их. И, не теряя времени, стражники заставили их повернуть, не позволив даже войти в город, и, окружив грозным оружием, принудили следовать за ними в Багдад, куда и прибыли после десяти дней пути ускоренным шагом по пустыне, измученные усталостью.

И ввели их в залу Совета, окруженных дворцовой стражей.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Так и ввели их в залу Совета, окруженных дворцовой стражей.

И когда они предстали пред лицом халифа, то распростерлись перед ним и поцеловали землю между рук его. И старший придворный сказал:

— О эмир правоверных, вот царевна Мариам, дочь царя франков, и похититель ее, Нур, сын каирского купца. Их обоих арестовали в Дамаске по приказанию местного вали.

Тогда халиф взглянул на Мариам и был восхищен стройностью ее стана и красотою лица ее; и спросил он ее:

— Ты ли именуемая Мариам, дочь франкского царя?

Она же ответила:

— Да, я царевна Мариам, я только твоя раба, о эмир правоверных, опора веры, потомок государя, происходящего от посланников Аллаха!

Удивленный ответом, халиф обернулся затем к Нуру и был очарован его молодостью и приятной наружностью, и сказал он ему:

— А ты? Ты Нур, сын каирского купца?

Тот отвечал:

— Да, это я, раб твой, о эмир правоверных, опора царства, защитник веры!

А халиф сказал ему:

— Как смел ты похитить эту франкскую царевну, нарушая тем закон?

Тогда Нур, воспользовавшись тем, что ему позволяют говорить, рассказал во всех подробностях свое приключение халифу, который прослушал его рассказ с большим интересом. Но повторять его нет надобности.

Тогда аль-Рашид обратился к царевне Мариам и сказал ей:

— Знай, что отец твой, царь франков, прислал ко мне вот этого посланника с собственноручным письмом. Он обещает мне свою благодарность и выражает намерение построить мечеть в своей столице, если я соглашусь отправить тебя к нему, в его царство. Что скажешь ты на это?

Мариам же подняла голову и твердым и прелестным голосом ответила:

— О эмир правоверных, ты представитель Аллаха на земле и охраняешь закон Его пророка Мухаммеда (мир и молитва навеки над ним!). Я же приняла мусульманство, верую в Единого Аллаха, исповедую эту веру и в твоем царском присутствии говорю: нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк Его! Так можешь ли ты, о эмир правоверных, отослать меня обратно в страну неверных, которые, отдавая должное Аллаху, верят в божественность Иисуса, Сына Человеческого, почитают крест, поклоняются идолам и различным мерзостям, кои Аллах уничтожает пламенем гнева Своего? Если же ты поступишь так, предав меня этим христианам, то я в Судный день, когда всякое земное величие не будет считаться ни во что и когда зачтется единственно чистота сердца, обличу твой поступок перед лицом Аллаха и нашего пророка, твоего родственника (мир и молитва над ним!).

Когда халиф выслушал эти слова Мариам и ее исповедание веры, душа его пришла в восхищение, оттого что такая героиня — мусульманка, и воскликнул он со слезами на глазах:

— О Мариам, дочь моя, да не допустит никогда Аллах, чтобы я выдал неверным мусульманку, верящую в единство Аллаха и в пророка Его! Да хранит и оградит тебя Аллах и да прольет Он на тебя Свое милосердие и благословение, усилив крепость веры твоей! А теперь за свое геройство и за свою храбрость требуй от меня всего, чего только пожелаешь; и я клянусь не отказывать тебе ни в чем, хотя бы ты попросила у меня полцарства! Радуйся же, и веселись, и изгони из сердца своего всякую тревогу! И скажи мне, чтобы я мог приготовить все, что нужно. А не желаешь ли ты выйти замуж за этого молодого человека, сына каирского купца?

И Мариам ответила:

— Как мне не желать этого, о эмир правоверных?! Не он ли купил меня?! Не он ли первый обладал мною?! Не он ли столько раз ради меня подвергал жизнь свою опасности?! И не он ли, наконец, дал мир душе моей, открыв мне чистоту мусульманской веры?!

И немедленно велел халиф призвать кади и свидетелей и в тот же час составить брачный договор. Потом велел он приблизиться визирю, посланнику царя франков, и сказал ему:

— Ты видишь собственными глазами и слышишь собственными ушами, что я не могу исполнить требование твоего господина, ибо принцесса Мариам, сделавшись мусульманкой, присоединилась к нам. И этим я совершил бы проступок, за который должен был бы дать ответ Аллаху и пророку Его в день Страшного суда. Ибо написано в книге Аллаха: «Никогда не будет дано неверным одержать верх над правоверными». Возвратись же к господину твоему и сообщи ему о том, что видел и слышал.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Написано в книге Аллаха: «Никогда не будет дано неверным одержать верх над правоверными». Возвратись же к господину твоему и сообщи ему о том, что видел и слышал.

Когда посол понял наконец, что халиф не хочет выдать ему дочь царя франков, он в своем высокомерии и негодовании осмелился дать волю гневу своему (ибо Аллах ослепил его относительно последствий слов его), и он воскликнул:

— Клянусь Мессией! Будь она еще в двадцать раз более мусульманкой, я все-таки должен отвезти ее к отцу ее, господину моему. В противном случае он придет и завоюет твое царство и покроет войском своим твою страну, от берегов Евфрата до Йемена!

При этих словах халиф, взбешенный до последней степени, воскликнул:

— Как?! Этот христианский пес смеет грозить нам?! Отрубить ему голову и выставить ее при въезде в город, распяв его тело на кресте, дабы это навсегда послужило уроком всем посланникам неверных!

Но царевна Мариам воскликнула:

— О эмир правоверных, не оскверняй славную саблю свою кровью этой собаки! Я хочу сама расправиться с ним так, как он заслуживает!

И, проговорив эти слова, она сорвала саблю, которую визирь франков носил на боку, и, взмахнув ею, одним ударом отрубила ему голову и выбросила ее за окно. И затем она оттолкнула тело его ногой, сделав знак рабам, чтобы они унесли его.

Увидев это, халиф был восхищен быстротою, с какой царевна покончила с этой казнью, и он окутал ее собственным плащом. И велел также дать почетную одежду Нуру, и осыпал их обоих богатыми подарками, и, согласно выраженному ими желанию, дал им великолепную свиту, которая сопровождала бы их в Каир, и дал им рекомендательные письма к вали Египта и улемам^[28]. Нур и царевна Мариам возвратились, таким образом, в Египет, к престарелым родителям. И купец Корона, увидав, что сын его привел в дом его невестку-царевну, был до крайности польщен в своей гордости и простил ему его прежнее поведение. И он устроил в его честь большое празднество и пригласил всех именитых людей Каира, которые осыпали молодых супругов богатыми подарками, один другого лучше.

И юный Нур и царевна Мариам прожили много лет в величайшем спокойствии и счастье, не отказывая себе решительно ни в чем: хорошо ели, хорошо пили и совокуплялись страстно, жарко и долго. И жили они так в почете и благоденствии, жизнью самой безмятежной и самой восхитительной до тех пор, пока не явилась к ним разрушительница всех наслаждений, разлучница друзей и обществ, та, что обращает в прах и дома, и дворцы и наполняет жертвами разверстую пасть могил, — смерть.

Но да будет прославлен Единый Живой, вовеки не ведающий смерти и держащий в руках Своих ключи ко всему видимому и невидимому! Аминь.

Когда царь Шахрияр выслушал эту историю, то внезапно приподнялся на ложе своем и воскликнул:

— Ах, Шахерезада, эта история, полная доблести, поистине восхищает меня!

И, сказав это, он снова облокотился на подушки, говоря самому себе: «Мне кажется, что теперь у нее нет больше новых историй, которые бы она могла рассказать мне, и мне нужно подумать, как поступить с головой ее».

Но Шахерезада, видя, что он хмурит брови, подумала: «Нельзя терять ни минуты!»

И она сказала:

— Да, о царь, эта славная история восхитительна, но можно ли сравнить ее с теми, которые я собираюсь еще рассказать тебе, если только ты позволишь!

И царь спросил:

— Что говоришь ты, Шахерезада? И какие еще истории, удивительнее и восхитительнее этой, можешь ты рассказать мне?

А Шахерезада улыбнулась и сказала:

— Пусть царь сам рассудит. Но до конца этой ночи, чтобы завершить наше бдение, я хочу рассказать тебе лишь коротенькую историю из тех, которые нетрудно слушать! Она почерпнута из книги «Уроки великодушия и житейской мудрости».

И она тотчас начала:

УРОКИ ВЕЛИКОДУШИЯ И ЖИТЕЙСКОЙ МУДРОСТИ

САЛАДИН И ЕГО ВИЗИРЬ

До меня дошло, о царь благословенный, что визирь победоносного султана Саладина имел в числе любимых невольников своих молоденького христианского мальчика такой совершенной красоты и необычайной привлекательности, что никогда человеческие глаза не встречали подобного ему, а мальчика этого он любил до чрезвычайности. Но вот однажды, когда визирь гулял вместе с с этим отроком, с которым почти никогда не расставался, его увидел султан Саладин и знаком приказал ему приблизиться. И, окинув мальчика взглядом, полным восхищения, султан спросил визиря:

— Откуда у тебя этот мальчик?

И визирь, слегка смущенный, ответил:

— От Аллаха, о господин мой!

И султан Саладин улыбнулся и сказал, продолжая путь свой:

— Итак, теперь, о визирь мой, ты нашел средство покорить меня красотой светила и пленить глазами месяца.

Эти слова заставили визиря призадуматься, и он сказал себе: «Поистине, мне невозможно долее оставлять у себя этого отрока, после того как султан обратил на него внимание».

И он приготовил богатый подарок и, призвав прекрасного мальчика, сказал ему:

— Клянусь Аллахом, о отрок, не будь это необходимо, душа моя никогда не рассталась бы с тобой! — И он вручил ему подарок, говоря: — Ты отнесешь этот подарок от меня господину нашему султану и сам будешь частью подарка, ибо с этой минуты я уступаю тебя господину нашему!

И он дал ему также, чтобы передать султану Саладину, записку, где написал следующие строки:

И подарок этот пришелся необычайно по сердцу султану Саладину, и он…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И подарок этот пришелся необычайно по сердцу султану Саладину, и он, как всегда, щедрый и великодушный, не преминул вознаградить визиря своего за эту жертву, осыпав его милостями и богатствами и выказывая при каждом удобном случае свое милостивое к нему расположение.

Между тем визирь купил в числе женщин для своего гарема молодую девушку из самых очаровательных и совершенных девушек своего времени. И девушка эта тотчас же по прибытии сумела пленить сердце визиря; но прежде чем привязаться к ней, как это было с молоденьким мальчиком, он сказал себе: «Кто знает, не достигнет ли слава этой новой жемчужины ушей султана! Уж лучше мне теперь же подарить султану и эту новую невольницу, раньше чем сердце мое успеет привязаться к ней. Таким образом, жертва будет не так велика, и разлука не так ужасна».

И, размышляя таким образом, он позвал девушку, вручил ей для султана дар еще более роскошный, чем в первый раз, и сказал ей:

— Ты будешь сама частью подарка!

И он дал ей для передачи султану записку со следующими стихами:

И вот с этих пор визирь был еще более в милости у султана Саладина, который уже не пропускал случая засвидетельствовать ему перед всем двором уважение и дружбу, которые питал к нему. И вследствие этогоу визиря оказалось очень много врагов и завистников, которые, решив погубить его, попытались сначала очернить его в мнении султана. И они дали понять Саладину посредством различных намеков и наводок, что визирь все еще питает склонность к христианскому мальчику и не перестает, в особенности когда свежий северный ветерок пробуждает в нем воспоминания о былых проделках, по-прежнему от всего сердца жаждать и призывать его всей душой. И они сказали ему, что он, по-видимому, горько упрекает себя за этот дар султану и в досаде позднего сожаления даже кусает себе пальцы и вырывает зубы свои. Но султан Саладин, далекий от того, чтобы склонить слух свой к этим низким наговорам на визиря, к которому он чувствовал полное доверие, крикнул голосом, полным ярости, тем, которые обратились к нему с этими речами:

— Довольно вам болтать вашими проклятыми языками против визиря, или головы ваши сию же минуту скатятся с плеч! — Но затем, так как был осторожным и справедливым, он сказал им: — Я хочу все-таки доказать, что вы лжете и клевещете, и обратить ваше оружие против вас же самих! И я испытаю прямодушие визиря моего!

И он призвал мальчика, о котором шла речь, и спросил его:

— Умеешь ты писать?

Он ответил:

— Да, о господин мой!

Он сказал:

— Так возьми бумагу и калям и напиши то, что я скажу тебе! — И он продиктовал как будто от лица самого мальчика следующее письмо визирю: — «О возлюбленный прежний господин мой, ты знаешь, конечно, судя по тому, что сам испытывал по отношению ко мне, какую нежность чувствую я к тебе и какие дивные воспоминания остались в душе моей. И потому-то я обращаюсь к тебе с жалобой на нынешнюю судьбу мою во дворце, где ничто не может заставить меня забыть твою доброту, тем более что величественность султана и почтение, которое я чувствую к нему, мешают мне насладиться его милостями. И я очень прошу тебя найти средство взять меня обратно от султана каким бы то ни было способом. Кроме того, султан до сих пор не был наедине со мной, и ты увидишь меня таким, каким оставил».

Когда письмо это было написано, султан поручил маленькому невольнику отнести его к визирю, которому он и передал его, говоря:

— Это бывший раб твой, христианский мальчик, просил меня передать тебе это письмо от его имени.

И визирь взял письмо, с минуту смотрел на него и затем, даже не распечатав его, написал на обратной стороне следующее:

По получении этого письма султан Саладин возликовал и не преминул прочесть его вслух перед вытянувшимися носами завистников. Затем он велел позвать визиря и, еще раз высказав ему дружеское свое расположение, спросил его:

— Не можешь ли ты сказать нам, о отец мудрости, что делаешь ты, чтоб так владеть собой?

И визирь ответил:

— Я никогда не позволяю страстям моим переступить порог воли моей. Но Аллах мудрее нас!

Затем Шахерезада сказала:

— Но теперь, о царь благословенный, рассказав тебе, как воля мудрого помогает ему побеждать страсти, я хочу рассказать тебе историю страстной любви.

И она сказала:

МОГИЛА ВЛЮБЛЕННЫХ

Абдаллах, сын Имрана аль-Кайси^[29], передает нам в писаниях своих эту историю.

Он повествует:

— Однажды отправился я в паломничество к священному дому Аллаха^[30].

И, исполнив все, что надлежало исполнить богомольцу, я вернулся в Медину, чтобы еще раз посетить могилу пророка (мир и благословение Аллаха да почиют над ним!). Но вот однажды ночью, в то время как я сидел в саду, недалеко от священной могилы, я услышал голос, который тихо пел среди безмолвия. И, пораженный, я напряг все свое внимание и, прислушавшись, услыхал следующие стихи:

Затем наступило молчание. И я оглядывался во все стороны, чтобы узнать, кто пропел это страстное воззвание, как вдруг передо мной появился сам обладатель голоса. И при свете звездного неба я увидел, что это был юноша, писаный красавец, лицо которого было залито слезами.

И я повернулся к нему и не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Йа Аллах, что за превосходный юноша!

И я протянул к нему руки свои, а он посмотрел на меня и спросил:

— Кто ты и чего ты хочешь от меня?

И я ответил, преклоняясь пред красотою его:

— Чего мог бы я желать от тебя, как не благословлять Аллаха, любуясь тобой? Что же до меня и до имени моего, то я раб твой Абдаллах ибн Имран аль-Кайси. О господин мой, как жаждет душа моя узнать тебя! Пение твое взволновало меня до чрезвычайности, вид же твой окончательно привел в восторг. И вот я стою пред тобою, готовый пожертвовать для тебя жизнью моей, если только она нужна тебе.

Тогда юноша посмотрел на меня — ах, какими очами! — и сказал мне:

— Сядь же подле меня!

И я с трепещущей душой сел подле него, и он сказал мне:

— Послушай же, если сердце твое занято мною, и о том, что случилось со мной.

И он продолжал так:

— Я Отбах ибн аль-Хубаб ибн аль-Мунзир ибн аль-Джамух, ансарит^[31]. И вот вчера утром, когда я совершал молитву в мечети нашего племени, туда взошли, покачивая станами своими и бедрами, несколько женщин, столь прекрасных, что хотелось умереть, глядя на них, и они сопровождали совсем еще молоденькую девушку, прелесть которой затмевала чары всех ее спутниц. И вдруг в одно прекрасное мгновение луна эта незаметно приблизилась ко мне среди толпы правоверных и сказала мне:

— Отбах! Я так давно ищу случая заговорить с тобой! О Отбах, что сказал бы ты о соединении с той, которая любит тебя и мечтает быть супругой твоею?

Затем, раньше чем я успел открыть рот, чтобы ответить ей, она оставила меня и скрылась среди своих подруг. И затем все они вместе вышли из мечети и исчезли из виду в толпе богомольцев. И я, несмотря на все усилия отыскать ее, не видел ее больше с той минуты. И душа моя, и сердце мое постоянно с ней. И до тех пор, пока мне не будет дано вновь увидеть ее, я не буду знать счастья даже среди утех и наслаждений рая!

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и со свойственной ей скромностью умолкла.

Но когда наступила

СЕМЬСОТ СЕМНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И я, несмотря на все усилия отыскать ее, не видел ее больше с той минуты. И душа моя, и сердце мое постоянно с ней. И до тех пор, пока мне не будет дано вновь увидеть ее, я не буду знать счастья даже среди утех и наслаждений рая!

Так говорил он, и щеки его, покрытые легким пушком, все больше краснели, и любовь моя к нему возрастала в такой же мере. И я сказал ему, когда он замолчал:

— О Отбах, о брат мой! Предай дух свой в руки Аллаха и умоляй Его простить тебе все твои прегрешения! Что же до меня, то я готов помогать тебе насколько хватит сил и всеми способами отыскать девушку, которая составляет предмет мечтаний твоих. Ибо, увидев тебя, я почувствовал, что вся душа моя потянулась к чарующей красоте твоей, и отныне все, что я буду делать, единственно лишь для того, чтобы видеть, как глаза твои обратятся ко мне с выражением удовольствия.

И, говоря так, я ласково прижал его к себе и поцеловал его, как брат целует брата, и всю ночь не переставал я успокаивать милую душу его. И клянусь, во всю жизнь не забуду я этих чудных мгновений пламенной страсти, дружески проведенных подле него.

На следующий день я пошел вместе с ним в мечеть и пропустил его вперед из уважения к нему. И мы оставались там с утра до полудня, ибо в этот час обыкновенно приходят в мечеть женщины.

Но к великому нашему разочарованию, мы увидели, что все женщины явились в мечеть, но девушки, которую мы искали, не было между ними. И я, видя, как печалит юного друга моего это открытие, сказал ему:

— Пусть это не тревожит тебя! Я сейчас узнаю о возлюбленной твоей у этих женщин, раз в их обществе была она вчера.

И я тотчас проскользнул через толпу к тем женщинам и узнал от них, что девушка, о которой шла речь, была еще девственна, что она была великого происхождения, что назывались она Рийа и была дочерью аль-Бентрифа, предводителя племени Бану Сулайм^[32]. И я спросил их:

— О достойные женщины, почему же не пришла она снова сегодня вместе с вами?

И они ответили:

— А как же могла бы она прийти? Отец ее, взявшийся охранять богомольцев во время перехода по пустыне от Ирака до Мекки, возвратился вчера с всадниками своими к своему племени, на берега Евфрата, и увез с собой и дочь свою Рийу.

И я поблагодарил их за эти сведения и, вернувшись к Отбаху, сказал ему:

— Новости, которые я должен сообщить тебе, увы, не соответствуют моим обещаниям. — И я сообщил ему об отъезде Рийи вместе с отцом к племени своему. Потом я сказал ему: — Но успокой душу твою, о Отбах, о брат мой! Ибо Аллах даровал мне огромные богатства, и я готов потратить их все на то, чтобы ты достиг цели своих желаний. И с этого мгновения я отдаю себя твоему делу и с помощью Аллаха достигну желаемого! — И я прибавил: — Согласись только сопровождать меня!

И он поднялся и направился вместе со мной в мечеть ансаритов, родичей его.

Там мы подождали, пока в мечеть собрался народ, и тогда я поклонился собравшимся и сказал:

— О правоверные ансариты, собравшиеся здесь! Каково ваше мнение об Отбахе и об отце Отбаха?

И все ответили в один голос:

— Это арабы именитого рода и благородного племени!

И я сказал им:

— Знайте же, что Отбах, сын аль-Хубаба, сгорает пламенной страстью. И я пришел просить вас присоединить усилие ваши к моим, чтобы упрочить счастье его!

Они ответили:

— С радостью и от дружеского сердца!

Я сказал:

— В таком случае вы должны сопровождать меня к шатрам племени Бану Сулайм, к шейху аль-Бентрифу, предводителю их, дабы просить у него дочь его Рийу в жены брату вашему Отбаху, сыну аль-Хубаба.

И все они ответили мне, что слушают и повинуются. Тогда я вскочил на коня, так же как сделали это Отбах и все присутствующие.

И мы погнали лошадей наших во весь опор, нигде не останавливаясь. И благодаря этому мы застали шатры всадников шейха аль-Бентрифа на расстоянии шести дней пути от Медины.

Когда шейх аль-Бентриф заметил наше приближение, то вышел к дверям шатра своего, навстречу нам, и мы после первых приветствий сказали ему:

— Мы просим у тебя гостеприимства, о отец арабов!

Он ответил:

— Добро пожаловать под шатры наши, о благородные гости!

И, говоря это, он немедленно отдал нужные приказания рабам своим, чтобы принять нас как следует. И невольники разостлали в честь нас циновки и ковры и, чтобы угостить нас роскошным пиршеством, зарезали несколько баранов и верблюдов.

В этот момент Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

СЕМЬСОТ ВОСЕМНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Невольники разостлали в честь нас циновки и ковры и, чтобы угостить нас роскошным пиршеством, зарезали несколько баранов и верблюдов. Но когда наступила минута садиться за пир, все мы отказались, и я от имени всех собравшихся заявил шейху аль-Бентрифу:

— Клянусь священным союзом хлеба и соли^[33] и совестью арабов! Никто из нас не прикоснется ни к одному из яств твоих, раньше чем ты не исполнишь просьбу нашу!

И аль-Бентриф сказал:

— А в чем ваша просьба?

Я ответил:

— Мы явились просить у тебя благородную дочь твою Рийу в жены ансариту, Отбаху ибн аль-Хубабу ибн аль-Мунзиру ибн аль-Джамуху из храброго, великодушного, знаменитого, победоносного, великолепного рода.

И отец Рийи, сразу переменившись в лице, сказал нам спокойным голосом:

— О братья-арабы, та, которую вы делаете мне честь просить в жены именитому Отбаху, сыну аль-Хубаба, одна может решить это. И я не буду противиться решению ее. Так пусть сама она обсудит это с вами! Я тотчас же пойду к ней, чтобы узнать ее мнение!

И он поднялся, весь желтый, и оставил нас, полный гнева, с таким лицом, на котором ясно отражалось, что он думает совсем иначе, чем говорит.

И он вошел в шатер дочери своей Рийи, которая, испугавшись выражения лица его, спросила его:

— О отец мой, почему гнев так сильно взволновал душу твою?

Но он сел подле нее, храня молчание, и наконец, как мы узнали

впоследствии, заговорил так:

— Знай же, о Рийа, дочь моя, что я только что оказал гостеприимство ансаритам, пришедшим ко мне просить руки твоей для одного из них!

Она сказала:

— О отец, племя ансаритов — одно из знаменитейших среди арабских племен. И гостеприимство твое как нельзя более уместно! Но скажи мне, для кого же именно из них пришли они просить меня в жены?

Он ответил:

— Для Отбаха, сына Хубаба.

Она сказала:

— Этот юноша известен. И он вполне достоин вступить в родство с тобой.

Но он воскликнул в ярости:

— Какие слова ты сказала? Уж не завязала ли ты с ним каких-нибудь сношений? Что же до меня, то, клянусь Аллахом, я некогда дал клятву брату моему отдать тебя его сыну, и никто, кроме сына дяди твоего, недостоин вступить в родословную мою!

Она же сказала:

— О отец, что же ответишь ты ансаритам? Ведь это арабы, полные чувства собственного достоинства и весьма чувствительные ко всем вопросам чести и первенства. И если ты откажешь отдать меня в жены одному из них, то навлечешь на себя и на все племя наше их гнев и последствия их мести, ибо они сочтут, что ты выказал по отношению к ним пренебрежение, и не простят тебе этого.

Он же сказал:

— Ты говоришь правду. Но я скрою отказ свой тем, что потребую за тебя несоразмерно огромный выкуп, ибо пословица гласит: «Если не хочешь отдать замуж дочь свою, запроси чрезмерный выкуп».

Тут он оставил дочь свою и вернулся, чтобы дать ансаритам такой ответ:

— Дочь нашего племени, о гости мои, не противится сватовству вашему; но она требует выкупа, который бы был достоин ее. Кто же из вас сможет дать мне столько, сколько заслуживает эта несравненная жемчужина?

При этих словах Отбах выступил вперед и сказал:

— Я!

И шейх аль-Бентриф сказал:

— Ну так слушай. Дочь моя требует: тысячу браслетов из червонного золота, пять тысяч золотых монет чекана Хайдара, ожерелье из пяти тысяч жемчужин, тысячу кусков индийской шелковой ткани, двенадцать пар сапог из желтой кожи, десять мешков фиников из Ирака, тысячу голов скота, кобылу из табунов племени аназа, пять ящиков мускуса, пять склянок розовой воды и пять коробов серой амбры. — И он прибавил: — Из таких ли ты, чтобы согласиться на эти требования?

И Отбах ответил:

— О отец арабов, можешь ли ты сомневаться в этом? Я не только склонен уплатить просимый выкуп, но еще и прибавлю сверх того.

Тогда я вернулся в Медину вместе с другом моим Отбахом, и нам удалось не без многочисленных препятствий и поисков собрать все указанные вещи. И я беспрерывно тратил деньги свои и делал это с большим удовольствием, чем если бы покупал все это для себя. И мы возвратились к шатрам племени Бану Сулайм со всеми нашими покупками и поспешили вручить их шейху аль-Бентрифу. И шейх, не имея более возможности взять назад свое слово, был вынужден принять как гостей своих всех ансаритов, собравшихся, чтобы поздравить его с браком дочери его. И начались празднества, и продолжались они сорок дней. И множество было зарезано верблюдов и баранов, и варились целые котлы различных кушаний, и каждый мог есть досыта.

По истечении же этого времени мы приготовили роскошный паланкин и, укрепив его на спине двух верблюдов, поместили туда новобрачную. И тогда все мы тронулись в путь в величайшей радости, сопровождаемые целым караваном нагруженных верблюдов.

И друг мой Отбах трепетал от счастья в ожидании дня прибытия, когда он останется наконец наедине со своей возлюбленной. И в продолжение всего путешествия он ни на минуту не покидал ее, сидя вместе с ней в ее паланкине, и выходил оттуда лишь для того, чтобы побаловать меня дружеской беседой с полным доверием и признательностью.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Ну и в продолжение всего путешествия он ни на минуту не покидал ее, сидя вместе с нею в паланкине, и выходил оттуда лишь для того, чтобы побаловать меня дружеской беседой с полным доверием и признательностью. И я радовался в душе своей и говорил себе: «Отныне, о Абдаллах, ты стал навеки другом Отбаха! Ибо ты сумел, забывая о своем собственном чувстве, тронуть сердце его, соединив его с Рийей! Настанет день, не сомневайся в том, когда жертва твоя будет вознаграждена с лихвою. И ты узнаешь, в свой черед, любовь в самом изысканном наслаждении».

Но вот, находясь на расстоянии лишь одного дня пути от Медины, с наступлением ночи мы остановились в маленьком оазисе, чтобы немного отдохнуть. И все вокруг дышало миром; и свет луны лениво смеялся радостному покою нашего стана; и над головами нашими двенадцать пальм, точно юные девы, сопровождали мерным шелестом листвы своей песнь ночных ветерков. И мы, как первобытные люди в первые дни создания, наслаждались тихим вечерним часом, прохладной водой, густой и свежей травой и мягкостью воздуха. Но увы! Нельзя избежать судьбы своей, даже спасаясь от нее на крыльях, и другу моему Отбаху суждено было в один глоток испить до дна ту неминуемую чашу. Ибо покой наш был внезапно нарушен яростным нападением вооруженных всадников, вдруг налетевших на нас с криком и гиканьем.

То были всадники из племени Бану Сулайм, посланные шейхом аль-Бентрифом, чтобы отбить у нас его дочь. Ибо он не посмел нарушить законы гостеприимства под кровом шатров своих и ждал, чтобы мы были далеко, дабы напасть на нас, не преступая обычаев пустыни. Только забыл он в расчетах своих о доблести Отбаха и других всадников наших, которые с большим мужеством отразили нападение племени Бану Сулайм и, перебив многих, обратили их в бегство. Но в пылу схватки друг мой Отбах получил сильный удар копьем и, возвратившись к своему стану, упал бездыханным в мои объятия.

При виде этого юная Рийа с громким криком бросилась к трупу своего возлюбленного. И всю ночь провела она над ним, оплакивая его.

Когда же наступило утро, мы нашли ее умершей от отчаяния. Да упокоит Аллах их обоих в милосердии Своем! И мы вырыли им в песке общую могилу и похоронили их рядом. И со скорбной душой мы возвратились в Медину. Я же, закончив все, что мне нужно было закончить там, возвратился в родную страну.

Но семь лет спустя меня охватило желание посетить еще раз святые места. И душа моя пожелала увидеть могилу Отбаха и Рийи. И, подойдя к могиле, я увидел, что она осенена тенью красивого дерева неизвестной породы, посаженного здесь благочестивыми людьми из племени ансаритов. И, плача, с полной скорби душою, опустился я на камень под сенью дерева. И спросил я у сопровождавших меня:

— О друзья мои, скажите, как называется это дерево, оплакивающее вместе со мною смерть Отбаха и Рийи!

И они ответили мне:

— Оно зовется Деревом влюбленных.

— Ах! Да упокоишься ты, о Отбах, в мире Господа твоего, под сенью дерева над твоей могилою!

И это все, что я знаю, о царь благословенный, о могиле влюбленных!

Затем, видя, что, выслушав эту историю, царь Шахрияр стал мрачен, она поспешила в эту же ночь рассказать еще историю Хинды, брака и развода ее.

РАЗВОД ХИНДЫ

Рассказывают, что юная Хинда, дочь аль-Немана, была самой прекрасной девушкой из всех девушек своего времени, настоящая газель по стройности, и грации, и чудным глазам. И вот молва о красоте ее достигла ушей аль-Хаджаджа, правителя Ирака, и он посватался к ней. Но отец Хинды заявил, что согласится на это только с условием выкупа в двести тысяч серебряных драхм, выплаченного до свадьбы, и с условием заплатить ему еще двести тысяч драхм в случае развода.

И аль-Хаджадж согласился на все условия и увез Хинду в дом свой.

Но аль-Хаджадж, к великому огорчению и несчастью своему, страдал бессилием. Он появился на свет с изуродованным зеббом и с забитым анусом. И так как ребенок, неправильно сложенный, по-видимому, отказывался жить, то шайтан, явившись матери его в человеческом образе, предписал ей, если она хочет, чтобы ребенок выжил, давать ему сосать вместо молока кровь двух черных козлят, черного козла и черной змеи. И мать последовала этому указанию и достигла желаемого результата. Но уродство и бессилие, которые посылает людям шайтан, а отнюдь не Аллах Благой, остались уделом мальчика, даже когда он стал взрослым мужчиной.

Потому-то аль-Хаджадж, приведя Хинду в дом свой, долгое время не решался приблизиться к ней иначе как днем и не смел коснуться ее, несмотря на сильнейшее желание сделать это. И Хинда скоро узнала причину этой воздержанности и немало горевала об этом вместе с невольницами своими.

Но однажды аль-Хаджадж пришел к ней, по своему обыкновению, чтобы усладить глаза свои красотой ее. Она же, стоя к двери спиною, занималась тем, что рассматривала себя в зеркале, напевая следующие стихи:

Когда аль-Хаджадж услышал, что Хинда в песне своей сравнивает его с мулом, то, совершенно расстроенный, вышел из комнаты, так что супруга его не заметила ни появления его, ни исчезновения, и тотчас же послал за кади Абдаллахом, сыном Тахера, чтобы устроить развод его. И Абдаллах явился к Хинде и сказал ей:

— О дочь аль-Немана, Абу Мухаммед аль-Хаджадж прислал тебе двести тысяч серебряных драхм и в то же время поручил мне выполнить от его имени все формальности его развода с тобой!

И Хинда воскликнула:

— Хвала Аллаху, желание мое исполнилось, и я свободна возвратиться в дом отца моего! О сын Тахера, ты не мог сообщить мне более приятной новости, чем объявить, что я освобождена от этого назойливого пса. Оставь же себе эти двести тысяч драхм как награду за радостное известие, которое ты принес мне!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тем временем халиф Абд аль-Малик ибн Марван, который был наслышан о несравненной красоте и уме Хинды, пожелал обладать ею и послал просить ее себе в жены. Но она ответила ему письмом, в котором после восхваления Аллаха и формул уважения сказала ему: «Знай, о эмир правоверных, что собака испачкала вазу, коснувшись ее носом, чтобы понюхать».

И халиф, получив это письмо, громко рассмеялся и немедленно написал ответ: «О, если собака испачкала вазу, прикоснувшись к ней носом, мы помоем ее семь раз и, очистив, используем ее».

Тогда Хинда, видя, что халиф, несмотря на поставленные ею препятствия, продолжает пламенно желать ее, могла только склониться пред волей его. И поэтому она согласилась, поставив только одно условие, о чем и написала ему во втором письме, в котором после славословий и приветствий говорилось: «Знай, о эмир правоверных, что я поеду с одним лишь условием, а именно, чтобы аль-Хаджадж босиком вел под уздцы верблюда моего во время переезда во дворец твой».

Это письмо еще более, чем первое, насмешило халифа. И он тотчас послал аль-Хаджаджу приказ вести под уздцы верблюда Хинды. И аль-Хаджадж, несмотря на всю свою досаду, прекрасно знал, что мог лишь повиноваться приказаниям халифа. И так, босиком, он и явился к дому Хинды и взял за узду верблюда ее. И Хинда села в паланкин свой и в течение всего пути не переставала от души хохотать над проводником своим.

И она подозвала кормилицу свою и сказала ей:

— О кормилица моя, раздвинь немного занавесы.

И Хинда, высунув голову в дверцы, бросила на землю в грязь золотой динар. И, обратившись к бывшему супругу своему, сказала ему:

— О придворный, подай мне эту серебряную монету!

И аль-Хаджадж поднял монету и подал ее Хинде, говоря:

— Это золотой динар, а не серебряная монета!

А Хинда, заливаясь смехом, воскликнула:

— Хвала Аллаху, Который превращает серебро в золото, несмотря на прикосновение к грязи!

И аль-Хаджадж отлично понял, что в этих словах заключалась насмешка с целью еще раз унизить его. И он сделался совсем красным от стыда и ярости. Но он опустил голову и вынужден был скрыть гнев свой на Хинду, ставшую супругою халифа.

Когда Шахерезада рассказала эту историю, она умолкла. И царь Шахрияр сказал ей:

— Историйки эти, Шахерезада, нравятся мне. Но мне хотелось бы лучше послушать теперь какую-нибудь чудесную историю. И если ты не знаешь более ни одной такой истории, то скажи мне, дабы я это знал.

И Шахерезада воскликнула:

— Какая же история более полна чудес, чем та, которую я как раз сейчас буду рассказывать царю, если только он разрешит мне это!

И Шахрияр сказал:

— Ты можешь рассказывать!

И Шахерезада стала рассказывать царю Шахрияру:

ЧУДЕСНАЯ ИСТОРИЯ О ЗЕРКАЛЕ ДЕВСТВЕННИЦ

Жил-был в древности времен и давно минувшую пору мгновений и веков в городе Басре некий султан, юноша очаровательный и прелестный, полный доблести и великодушия, благородства и силы, и назывался он султан Зеин. Но этот юный и прекрасный султан Зеин, несмотря на все свои достоинства и всякого рода дарования, вследствие которых не было ему равных во всем свете ни в длину, ни в ширину, был совершенно необыкновенный расточитель богатств, мотовство которого не знало ни удержу, ни меры. И щедростью, всегда открытой для юных и жадных любимцев руки своей, огромными тратами на бесчисленных женщин всевозможных цветов и сложения, которых он содержал в роскошных дворцах, и непристойной покупкой все новых и новых молодых девушек, которых ежедневно доставляли ему за безумные цены, дабы он насладился девственностью их, он наконец совсем истощил наследственные богатства, веками накопленные предками его, завоевателями и султанами. И визирь его однажды явился к нему и, облобызав землю у ног его, объявил ему, что все сундуки для золота опустошены и поставщикам дворца нечем уплатить за следующий день; и, сделав это мрачное сообщение, он поспешил, опасаясь опалы, удалиться так же, как пришел.

Когда юный султан Зеин узнал таким образом, что все богатства его истощены, он пожалел, что не подумал раньше сберечь хоть что-нибудь на черный день; и он опечалился в душе своей до чрезвычайности. И сказал он себе: «Тебе ничего не остается более, султан Зеин, как бежать отсюда тайком, предоставив на произвол судьбы всех любимцев твоих, юных наложниц, жен и все государственные дела, и оставить обесславленный престол царства отцов твоих тому, кто пожелает его занять. Ибо предпочтительнее быть нищим, который просит милостыни на дороге, благословляемый Аллахом, чем царем без богатства и без славы, и ты знаешь пословицу: «Лучше быть в могиле, чем жить в бедности»».

И, думая так, он ожидал наступления ночи, чтобы, переодевшись, незаметно ускользнуть через потайную дверь дворца. И он уже собирался взять посох и пуститься в путь, как вдруг Аллах Всевидящий и Всезнающий вызвал в памяти его последние слова и наставления отца его. Ибо отец его перед смертью призвал его к себе и в числе прочего сказал ему: «И в особенности, о сын мой, не забывай, что если судьба когда-нибудь обратится против тебя, то ты найдешь в шкафу для бумаг сокровище, которое даст тебе силу выдержать все удары судьбы».

Когда Зеин вспомнил слова эти, которые совсем было исчезли из его памяти, он, не медля ни минуты, бросился к шкафу для бумаг и открыл его, весь дрожа от радости. Но тщетно он искал, осматривал, перебирал, рылся в бумагах и книгах для записей, смешав в кучу летопись царствований; он не нашел в этом шкафу ни золота, ни даже запаха золота, ни серебра, ни намека на серебро, ни драгоценностей, ни самоцветных камней, ни чего-либо хоть сколько-нибудь похожего на это. И, придя в отчаяние свыше меры, которую только могло вместить стесненное сердце его, и взбешенный, что обманулся в ожиданиях, он принялся рвать все, что попадалось, швыряя во все стороны государственные бумаги и с бешенством топча их ногами, как вдруг почувствовал под всесокрушающей рукою своею нечто твердое, как металл. И, вытащив этот предмет и осмотрев его, он увидел, что это небольшая, но тяжелая шкатулка из красной меди. И он поспешил открыть ее и нашел в ней лишь маленькую сложенную записочку, запечатанную печатью отца его. Тогда, хотя и сильно раздосадованный, он взломал печать и прочел следующие слова, начертанные на этом листе бумаги рукой отца: «Пойди, о сын мой, в такое-то место дворца, возьми заступ и самолично, своими руками рой землю, призывая имя Аллаха».

Прочитав эту записку, Зеин сказал себе: «Пожалуй, понадобится, чтобы я исполнил тяжелую работу пахаря. Но если такова последняя воля отца моего, я не могу ослушаться».

И он вышел в дворцовый сад, взял заступ у стены дома садовника и направился к указанному месту, а именно в находившееся под дворцом подземелье.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

маленькая Доньязада, сестра Шахерезады, поднялась с ковра, на котором примостилась, и воскликнула:

— О сестра моя, как сладостны, милы, завлекательны и свежи слова твои!

И Шахерезада сказала, целуя в глаза младшую сестру свою:

— Да. Но это ничто в сравнении с тем, что я расскажу в сегодняшнюю ночь, если только разрешит мне царь наш, отличающийся прекрасными манерами и обходительностью.

И царь Шахрияр сказал:

— Можешь рассказывать!

Тогда Шахерезада продолжила:

Между тем юный султан Зеин захватил кирку и направился в подземелье, находящееся под дворцом. И он зажег факел и при свете его начал постукивать рукояткой заступа по полу подземелья и наконец услышал глухой звук пустоты. И он сказал себе: «Вот где нужно работать».

И принялся он усердно рыть и поднял больше половины каменных плит пола, не находя ни малейшего признака сокровищ. И затем оставил работу, чтобы немного отдохнуть, и, прислонившись к стене, подумал: «Клянусь Аллахом! С каких это пор, султан Зеин, должен ты следовать за своей судьбой и искать счастье глубоко под землей, вместо того чтобы ожидать его без забот, без волнений и без труда?! Разве не знаешь ты: что прошло, то прошло, а что суждено — сбудется?!»

Тем не менее, немного отдохнув, он вновь принялся за работу и продолжал поднимать плиты одну за другою, не особенно надеясь на успех, как вдруг обнаружил под одной из плит белый камень, который и приподнял, и под ним оказалась дверь, на которой был привешен стальной замок. И он разбил замок этот ударами заступа и открыл дверь.

Тогда он увидел перед собой великолепную лестницу из белого мрамора, которая вела в обширную залу из белого китайского фарфора и хрусталя, все украшения, потолок и колоннада которой были из лазуревого камня. И он увидел в зале этой четыре возвышения из перламутра, на каждом из которых стояли десять больших урн из алебастра и порфира, поочередно. И он спросил себя: «Кто знает, что заключается в этих прекрасных сосудах? Весьма вероятно, что покойный отец мой велел наполнить их старым вином, которое должно быть теперь самого превосходного качества».

И, думая так, он поднялся на одно из возвышений, подошел к одной из урн и снял крышку с нее. И — о удивление! о радость! о ликование! — он увидел, что она была полна до краев золотым песком. И чтобы лучше убедиться в этом, он погрузил в нее руку и, не достав до дна, вынул ее, всю в золоте, точно залитую солнечными лучами. И он поспешил снять крышку со следующей урны и увидел, что она наполнена до краев золотыми динарами и золотыми цехинами всевозможной величины. И он осмотрел одну за другой все сорок урн и увидел, что все алебастровые были до краев полны золотого песка, а все порфировые сестры их наполнены золотыми динарами и цехинами.

При виде этого юный Зеин успокоился, развеселился и стал прыгать и кричать от радости, и, воткнув факел свой в углубление хрустального свода, он наклонил к себе один из алебастровых сосудов и стал сыпать золотой песок на голову, на плечи, на живот и на все тело свое; и он купался в нем с большим сладострастием, чем в самых изысканных хаммамах, и восклицал:

— Ха! Ха! Султан Зеин, ты уже взял было посох дервиша и собирался бродить по дорогам и просить милостыню. Но вот теперь благословение Аллаха снизошло на главу твою за то, что ты не усомнился в благости Подателя благ и еще за то, что ты тратил рукой, широко открытой для всех, богатства, которые Он раньше даровал тебе. Осуши же глаза твои и успокой милую душу свою! И не бойся снова черпать из неиссякаемых даров Того, Кто создал тебя!

И в то же время он поочередно наклонял алебастровые урны и высыпал содержимое их на пол фарфоровой залы. Затем то же сделал он и с урнами из порфира; и золотые динары и цехины шумно посыпались на пол, будя звоном и звяканьем своего падения дрожащее эхо фарфоровых сводов и мелодичный отзвук хрусталя. И он любовно погрузил тело свое в эту груду золота; и при мерцающем свете факела чудный блеск стен и сводов белой с голубым залы чудно сочетался со сверкающими, лучезарными искрами и снопами, падавшими от холодного пламени этого золотого пожара.

Когда юный султан Зеин искупался таким образом в золоте, наслаждаясь им, чтобы скорей забыть призрак нищеты, который еще так недавно грозил ему и чуть не заставил его покинуть дворец отцов его, он поднялся, весь блестя золотыми струями песка, и, несколько успокоившись, принялся тщательно осматривать все с величайшим любопытством, удивляясь, что отец его, царь, сумел вырыть это подземелье и выстроить эту восхитительную залу настолько втайне, что никто во дворце никогда ничего не слышал о ней. И внимательный взгляд его заметил в уголке скрытую между двумя хрустальными колоннами маленькую шкатулочку, точь-в-точь похожую, но только меньшего размера, на ту, которую он нашел в шкафу для бумаг.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И внимательный взгляд его заметил в уголке скрытую между двумя хрустальными колоннами маленькую шкатулочку, точь-в-точь похожую, но только меньшего размера, на ту, которую он нашел в шкафу для бумаг. И он открыл ее и нашел там золотой ключик, украшенный драгоценными камнями. И он сказал себе: «Клянусь Аллахом! Это, должно быть, ключ от того замка, который я разбил».

Но, поразмыслив еще, он сказал себе: «Но как же мог бы тогда этот замок быть запертым снаружи? Ключ этот, несомненно, должен иметь другое назначение».

И он принялся искать повсюду, для чего он мог бы предназначаться. И он с величайшим вниманием принялся осматривать все стены и своды и наконец нашел в одном из стенных украшений заметную скважину. И, полагая, что это именно та, для которой предназначался этот ключ, он сейчас же сделал пробу. И пружина тотчас подалась, и потайная дверь открылась настежь. И он проник в другую залу, еще более великолепную, чем первая, ибо вся она, от пола до потолка, была из зеленого фаянса с золотыми жилками, и можно было подумать, что она высечена в изумрудной скале. И она была так удивительно красива в своей простоте, без единого украшения, что и во сне бы такого не приснилось. И посреди этой залы, под средним сводом, стояли шесть молодых девушек, подобные лунам и блиставшие так ярко, что вся зала была, казалось, ими освещена. И так стояли они на подставках из массивного золота и не говорили ни слова. И Зеин, в одно и то же время восхищенный и изумленный, подошел к ним, чтобы лучше рассмотреть их и обратиться с приветом, и увидел, что они были не живые, а сделанные из одного цельного алмаза каждая.

При виде этого Зеин, пораженный до крайности, воскликнул:

— Йа Аллах! Как это удалось покойному отцу моему приобрести такие диковины?!

И он стал внимательнее рассматривать их и заметил, что, стоя на подставках своих, они окружали седьмую подставку, еще не занятую алмазной девушкой, и на ней лежала полоса шелковой ткани, на которой были вышиты следующие слова:

Когда юный Зеин прочитал эти слова, он сказал себе: «Уж конечно, я не буду откладывать этого путешествия в Каир. Эта седьмая алмазная дева, должно быть, действительно нечто дивное, если отец мой уверяет, что она одна стоит всех этих, вместе взятых, и еще тысячи подобных же».

И таким образом решив насчет отъезда, он на минуту вышел из подземелья, чтобы возвратиться с корзиной, которую наполнил золотыми динариями и цехинами. Затем он отнес ее в свои покои и потом еще часть ночи переносил к себе все это золото, не обратив ничьего внимания на все свои выходы и приходы.

Потом он снова запер дверь подземелья и поднялся во дворец, чтобы хоть немного отдохнуть.

На следующий же день он созвал визирей, эмиров и всех вельмож царства своего и сообщил им о своем намерении отправиться в Египет, чтобы несколько освежиться. И он поручил великому визирю своему, тому самому, который опасался опалы за принесенное им дурное известие, управлять страной во время его отсутствия. Почетная стража, которая должна была сопровождать его в путешествии, состояла лишь из небольшого числа избранных любимых невольников, и он пустился в путь без торжественных проводов и без обычной свиты. И Аллах судил ему благополучие и безопасность, и он беспрепятственно прибыл в Каир.

^{И он стал внимательнее рассматривать их и заметил, что, стоя на подставках своих, они окружали седьмую подставку, еще не занятую алмазной девушкой.}

Там поспешил он осведомиться о Мубараке; и ему сообщили, что в Каире под этим именем известен лишь весьма богатый купец, старшина купеческого общества, проживающий в полном довольствии и благости во дворце своем, двери которого всегда открыты для бедняков и для чужестранцев. И Зеин велел, чтобы его проводили во дворец этого Мубарака; и он увидел у ворот множество невольников и евнухов, которые поспешили, доложив о нем господину своему, приветствовать его с прибытием, и они провели его через обширный двор в великолепную, всю изукрашенную залу, где, сидя на шелковом диване, ожидал его хозяин дворца. И затем они удалились.

Тогда Зеин приблизился к хозяину, который поднялся в честь его и после обычных приветствий попросил его сесть с ним рядом, говоря ему:

— О господин мой, благословение Аллаха снизошло на дом мой с твоим приходом!

И он стал беседовать с ним с большим радушием, тщательно соблюдая обязанности гостеприимства, и не спрашивал его ни об имени его, ни о цели его посещения. И потому Зеин первый стал расспрашивать его, говоря:

— О господин мой, вот я только что приехал из Басры, родины моей, чтобы найти человека по имени Мубарак, который был некогда в числе невольников покойного султана, которому я прихожусь сыном. И если ты спросишь, как имя мое, то я скажу тебе, что зовут меня Зеин, я-то и есть теперь султан Басры.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Только что приехал я из Басры, родины моей, чтобы найти человека по имени Мубарак, который был некогда в численевольников покойного царя, которому я прихожусь сыном. И если ты спросишь, как имя мое, то я скажу тебе, что зовут меня Зеин, я-то и есть теперь султан Басры.

При этих словах купец Мубарак, до крайности взволнованный, поднялся с дивана и, бросившись на колени перед Зеином, облобызал землю у ног его и воскликнул:

— Хвала Аллаху, о государь мой, дозволившему соединение господина с рабом его! Приказывай — и я отвечу тебе покорностью и послушанием, ибо я тот самый Мубарак, невольник покойного султана, отца твоего! Человек, рождающий потомство, не умирает! О сын господина моего, дворец этот — твой дворец, и я сам — собственность твоя!

Тогда Зеин, подняв Мубарака, рассказал ему все, что с ним случилось, от начала и до конца, не пропуская ни одной подробности. Но нет надобности повторять это теперь.

И он прибавил:

— Итак, я приехал в Египет, дабы ты помог мне отыскать эту диковинную алмазную деву.

И Мубарак ответил:

— От всего верноподданного сердца моего и вменив себе это в первейшую обязанность! Я раб твой, не отпущенный на волю, жизнь моя и имущество мое принадлежат тебе по праву. Но прежде чем отправиться на поиски алмазной девы, о повелитель мой, хорошо было бы, чтобы ты отдохнул здесь от утомления долгого пути и позволил мне дать пир в честь твоего прибытия.

Но Зеин ответил:

— Знай, о Мубарак, что относительно рабства своего ты можешь считать себя свободным, ибо я отпускаю тебя на волю и вычеркиваю имя твое из числа имений и владений моих, что же до алмазной девы, то нужно немедля отправиться на ее поиски, ибо путешествие нисколько не утомило меня, а нетерпение, которым я сгораю, не позволило бы мне ни минуты насладиться отдыхом.

Тогда Мубарак, видя, что решение султана Зеина вполне твердо, не захотел противоречить ему; и, еще раз облобызав землю у ног его, чтобы поблагодарить его за дарованную ему свободу, и поцеловав полу плаща его и прикрыв ею голову свою, он поднялся и сказал Зеину:

— О повелитель мой, подумал ли ты хоть раз об опасностях, которым подвергнешься во дворце старика с Трех Островов? А эти Три Острова расположены в стране, доступ в которую воспрещен обыкновенным людям. Тем не менее я могу проводить тебя туда, ибо знаю заклинание, которое нужно произнести, чтобы проникнуть туда.

И султан Зеин ответил:

— Я готов испытать все опасности, чтобы приобрести эту дивную алмазную деву, ибо ничего не случится, кроме того, что должно случиться. И я готов хоть сейчас с наполняющим грудь мою мужеством идти против старика с Трех Островов.

Тогда Мубарак приказал невольникам своим быть наготове. И, совершив омовения и молитву, они сели на коней и тронулись в путь. И они ехали много дней и ночей по долинам, и пустыням, и по безлюдным местностям, где росла лишь трава и парил Аллах.

И в течение всего странствования они беспрестанно поражались вещам, все более и более странным, которые встречались им в первый раз в жизни. И наконец они выехали на прелестный луг, где и спешились; и Мубарак, обратившись к рабам, которые следовали за ним, сказал им:

— Вы все оставайтесь на этом лугу до нашего возвращения, чтобы сторожить лошадей и припасы.

И затем он попросил Зеина следовать за собой и сказал ему:

— О повелитель мой, нет спасения и силы, кроме как у Аллаха Всемогущего! Мы стоим на пороге запретных земель, где находится алмазная дева. Но нужно, чтобы мы шли вперед одни, не поддаваясь отныне ни на миг малейшему колебанию. И теперь-то должны мы выказать твердость нашу и мужество.

И султан Зеин последовал за ним; и они шли долго не останавливаясь, пока не дошли до подошвы высокой горы с остроконечной вершиной, заслонявшей весь горизонт своей непроницаемой стеной.

Тогда султан Зеин обратился к Мубараку и сказал ему:

— О Мубарак, какая сила поможет нам теперь взобраться на эту неприступную гору? Кто даст нам крылья, чтобы взлететь на ее вершину?

И Мубарак ответил:

— Нам не нужно ни взбираться на нее, ни перелетать на крыльях через ее вершину!

И он вытащил из кармана старую книгу, в которой были начертаны в обратном направлении неизвестные письмена, похожие на муравьиные лапки; и, стоя пред горою, он принялся громко читать, покачивая в такт головой, духовные стихи на каком-то непонятном языке. И гора тотчас расступилась в обе стороны и разделилась на две части, оставив на уровне земли проход, достаточно широкий, чтобы мог пройти один человек. И Мубарак взял султана за руку и решительно вступил первым в этот узкий проход. И они шли так друг за другом в течение часа и дошли до другого конца прохода. И лишь только они вышли из него, как обе половины горы сошлись и сомкнулись вновь настолько плотно, что между ними не осталось даже малейшей трещины, в которую можно было бы вонзить кончик иглы.

И они очутились таким образом на берегу озера величиной с море, из глубины которого поднимались вдалеке Три Острова, покрытые растительностью. И берег, на котором они находились, радовал взор деревьями, кустарниками и цветами, которые смотрелись в зеркальную гладь воды и наполняли воздух нежнейшими благоуханиями, в то время как птицы распевали на разные голоса свои песни, восхищавшие дух и пленявшие сердце.

И Мубарак присел на берегу и сказал Зеину:

— О повелитель мой, ты видишь, так же как и я, вон те острова вдалеке. Так вот туда-то нам и нужно ехать!

И Зеин, весьма изумленный, спросил:

— А как же переправимся мы через это озеро, обширное, как море, чтобы достигнуть этих островов?

Он ответил:

— Не беспокойся об этом, ибо через несколько минут подойдет лодка и переправит нас на эти острова, прекрасные, как земля, обетованная Аллахом правоверным Своим. Ибо там находится старик, владетель алмазной девы. Только умоляю тебя, о повелитель мой, что бы ни случилось и что бы тебе ни пришлось увидеть, не высказывай никаких размышлений об этом. И в особенности, о господин мой, сколь ни покажется тебе странным лицо лодочника и что бы ты ни заметил в нем необычайного, берегись сделать малейшее движение. Ибо, если, уже войдя в лодку, ты будешь иметь несчастье произнести хоть одно слово, лодка вместе с нами пойдет ко дну!

И Зеин, сильно взволнованный, ответил:

— Я буду держать свой язык за зубами, а рассуждения свои — в уме.

В эту минуту Шахерезада заметила, что занимается утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Зеин, сильно взволнованный, ответил:

— Я буду держать свой язык за зубами, а рассуждения свои — в уме.

Но в то время как они разговаривали таким образом, они увидели, что на озере вдруг появилась лодка с лодочником и была уже так близко от них, что они не знали, поднялась ли она из лона вод или же спустилась с воздушной высоты. И лодка эта была из красного сандалового дерева с тройной мачтой из янтаря посредине и со снастями из шелка. Что же до лодочника, то тело у него было, как у человеческого существа, сына Адамова; но голова его походила на голову слона и была снабжена двумя большими ушами, ниспадавшими до земли и тащившимися сзади, как шлейф Хаджар^[34].

Когда лодка была уже не более как на пять локтей от берега, то она остановилась; и лодочник с головою слона вытянул хобот свой и схватил одного за другим обоих путешественников; и он перенес их в лодку и бережно опустил в нее. И тотчас же, погрузив свой хобот в воду и работая им как веслами и как рулем в одно и то же время, отчалил от берега. И затем он приподнял свои огромные висячие уши и развернул их над головой своей по ветру, который с шумом надул их, точно паруса. И он управлял ими, поворачивая по направлению ветра с большой уверенностью, как капитан управляет снастями своего корабля. И лодка, движимая таким образом, понеслась по озеру, точно большая птица.

Когда они подъехали к берегу одного из островов, лодочник опять взял их одного за другим своим хоботом и осторожно поставил на берег, после чего тотчас же исчез вместе со своей лодкой.

Тогда Мубарак снова взял султана за руку и направился вместе с ним вглубь острова по дорожке, вымощенной вместо булыжника драгоценными камнями всех цветов. И они шли так до тех пор, пока не подошли к дворцу, выстроенному целиком из изумрудов и окруженному широким рвом, по краям которого были посажены на некотором расстоянии друг от друга деревья такой вышины, что тенью своей покрывали весь дворец. И напротив главных ворот, выкованных из золота, находился мост из драгоценного черепахового панциря, имевший по меньшей мере шесть сажень в длину и три в ширину. Мубарак, не решаясь перейти через этот мост, остановился и сказал султан:

— Мы не можем идти дальше. Но если мы хотим видеть старика с Трех Островов, то должны совершить волшебный обряд.

И, говоря это, он вытащил из мешка, который был спрятан у него под платьем, четыре полосы желтой шелковой ткани. Одною из них он обвил себя вокруг стана, а другую положил себе на спину. Затем он подал две другие полосы султану, который сделал то же самое.

И также Мубарак вытащил из мешка два молитвенных коврика из легкого шелка, расстелил их на земле и посыпал на них несколько зерен мускуса и амбры, бормоча какие-то волшебные заклинания. Затем он сел, поджав ноги, посредине одного из ковриков и сказал султан:

— Сядь посредине другого коврика.

И Зеин исполнил его приказание

И Мубарак сказал ему:

— Я буду сейчас вызывать старика Трех Островов, который живет в этом дворце. Но да даст нам Аллах, чтобы старик явился к нам без гнева! Ибо признаюсь тебе, о господин мой, что я далеко не уверен относительно того, как он нас примет и неспокоен относительно последствий нашего предприятия. Если прибытие наше на этот остров не нравится ему, то он явится взорам нашим в виде ужаснейшего чудовища; если же он не рассержен нашим появлением, то покажется в образе Ибн-Адама, приятного на вид. Но ты, лишь только он будет перед нами, должен будешь подняться в честь него, не сходя с середины ковра, высказать ему почтительнейшие приветствия и потом сказать: «О могущественный властитель, о повелитель повелителей, мы стоим пред тобой в пределах владения твоего и вошли в пределы твоего покровительства! Я же раб твой, я Зеин, султан Басры, сын покойного султана, который унесен был ангелом смерти, после того как отошел в мире к Господу своему. И я пришел просить от великодушия и могущества твоего тех же милостей, какие ты даровал покойному моему отцу, служителю твоему». И если он спросит тебя, какую милость просишь ты даровать тебе, то ответь: «О повелитель мой, седьмую алмазную деву пришел я просить от щедрот твоих!»

И Зеин ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

^{И они шли так до тех пор, пока не подошли к дворцу, выстроенному целиком из изумрудов и окруженному широким рвом.}

Тогда Мубарак, дав султану Зеину все нужные наставления, начал свои заклинания, курения, заговоры, заклятия и колдовство, не имевшие для Зеина никакого смысла. И тотчас вслед за тем солнце скрылось за тяжелыми черными тучами, и весь остров окутала густая тьма, и блеснула длинная молния, за которой последовал удар грома. И поднялся вдруг страшный ветер, дувший по направлению к ним; и они услышали ужасающий крик, который потряс воздух; и земля содрогнулась, как заставит ее содрогнуться ангел Исрафил^[35]в день Страшного суда.

Когда Зеин увидел и услышал все это, то почувствовал, что его охватило сильное волнение, но он постарался не показать этого и подумал: «Клянусь Аллахом! Это весьма дурное предзнаменование».

Но Мубарак, угадывавший чувства его, улыбнулся и сказал ему:

— Не бойся, о господин мой! Знамения эти, напротив, должны успокоить нас. С помощью Аллаха все пока идет хорошо!

И действительно, в ту минуту, как он произносил эти слова…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И действительно, в ту минуту, как он произносил эти слова, старик с Трех Островов появился перед ними в образе Ибн-Адама почтенной наружности и столь прекрасный, что не было во всем свете никого, кто бы превосходил его совершенством, кроме Того, Кто один обладает великой красотой, добродетелью и славой (да будет прославлено имя Его!). И он приблизился к Зеину, улыбаясь ему, как отец улыбается своему ребенку. И Зеин поспешил подняться в его честь, не покидая, однако, середины ковра, и затем склонился перед ним и облобызал землю у ног его. И он не забыл высказать ему все приветствия и похвалы, которым научил его Мубарак. И тогда только он изложил ему цель своего прибытия на Три Острова.

Когда старик услышал слова Зеина и ясно понял их значение, то улыбнулся еще более ласковой улыбкой и сказал Зеину:

— О Зеин, это правда, что я любил отца твоего великой любовью; и всякий раз, как он навещал меня, я дарил ему алмазную деву и брал на свое попечение даже доставку их в Басру из опасения, чтобы проводники караванов не попортили их. Но не думай, что я менее расположен к тебе, Зеин, и знай, что это я сам по собственному своему побуждению обещал отцу твоему взять тебя под свое покровительство и побудил его написать те два сообщения и спрятать — один в шкафу для бумаг, а другой в шкатулке в подземелье. И теперь я готов отдать тебе алмазную деву, которая одна стоит всех других, вместе взятых, и еще тысячи других таких же. Но только, о Зеин, я смогу сделать тебе этот дивный подарок не иначе как в обмен за другой, о котором я попрошу тебя.

И Зеин ответил:

— Клянусь Аллахом! О повелитель мой, все, что принадлежит мне, — твоя собственность, и сам я в том числе принадлежу тебе!

И старик улыбнулся и ответил:

— Так, о Зеин, но требование мое будет очень трудно исполнить! И я не знаю, удастся ли тебе когда-либо удовлетворить мое желание?

Он спросил:

— Какое же это требование?

Он сказал:

— Дело в том, что ты должен отыскать и привести ко мне на Три Острова девушку пятнадцати лет, которая была бы в одно и то же время девственна и несравненная красавица!

И Зеин воскликнул:

— Если в этом все твое требование, о повелитель мой, то, клянусь Аллахом, мне будет очень легко удовлетворить тебя. Ибо ничто не встречается так часто в наших краях, как пятнадцатилетние девушки, одновременно и девственные и прекрасные!

При этих словах старик взглянул на Зеина и так расхохотался, что опрокинулся на спину. И когда он несколько успокоился, то спросил Зеина:

— Разве так легко найти то, чего я требую от тебя, о Зеин?

И Зеин ответил:

— О господин мой, я могу доставить тебе не то что одну, а десять девушек, таких, как ты желаешь! Что же до меня, я уже имел во дворце у себя значительное число такого рода девушек, и они были совершенно девственны, и я немало наслаждался!

Но старик, услышав слова эти, не мог удержаться, чтобы не расхохотаться вторично. Затем он сказал Зеину с жалостью в голосе:

— Знай, сын мой, то, что я требую от тебя — такая редкость, что никто до сегодняшнего дня не мог доставить мне этого. И если ты думаешь, что девушки, которыми ты обладал, были девственны, то заблуждаешься и обманываешь себя. Ибо ты не знаешь, что женщины имеют тысячи способов, чтобы заставить поверить девственной чистоте своей; и они ухитряются обманывать самых опытных в этом деле мужчин. Но так как я вижу по уверенности речей твоих, что ты ничего не знаешь о них, то дам тебе средство проверить, девственны они или нет, не прикасаясь к ним ни одним пальцем, не обнажая их и так, что они не будут даже подозревать об этом. Ибо раз я требую, чтобы ты доставил мне девственницу, то необходимо, чтобы ни один мужчина не касался ее и не видел собственными глазами ее интимные органы.

Когда юный Зеин услышал эти слова старика с Трех Островов, он сказал себе: «Клянусь Аллахом! Он, должно быть, сумасшедший.

Уж если, как он сам утверждает, настолько трудно узнать, чиста ли девушка, то как же хочет он, чтобы я нашел ему такую, не увидев ее и не прикоснувшись к ней?!»

И он подумал с минуту и вдруг воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Я теперь знаю как! Верно, запах ее подскажет мне это!

Старик улыбнулся и сказал:

— Девственность не имеет запаха!

— Так, верно, нужно пристально посмотреть ей в глаза!

— Девственность нельзя узнать по глазам.

— Но что же тогда должен я сделать, о господин мой?

— Это-то я и скажу тебе сейчас!

И он внезапно исчез из глаз их, но лишь для того, чтобы появиться вновь спустя мгновение; и в руках он держал зеркало. И, обратившись к Зеину, он сказал:

— Я должен сказать тебе, о Зеин, что невозможно сыну Адама узнать по лицу дочери Евы, девственна она или нет. Это знание принадлежит лишь Аллаху и избранникам Его. И так как я не могу положиться на тебя в этом отношении, то пришел, чтобы передать тебе зеркало, которое вернее, чем все людские уверения. Так вот, как только ты увидишь пятнадцатилетнюю девушку безупречной красоты, которая покажется тебе девственной или же которую будут выдавать за таковую, тебе нужно будет только заглянуть в это зеркало — и в нем тотчас же появится образ этой самой девушки. Ты же не бойся подробно рассматривать это изображение, ибо, глядя на изображение в зеркале, ты тем не посягнешь на чистоту тела ее, как это бывает, когда смотрят на само тело. Так вот если девушка окажется уже не девственной, то ты сейчас же увидишь ее «историю», которая покажется тебе глубокой и зияющей, как бездна, и ты увидишь также, что само зеркало как будто запотело и подернулось дымкой. Если же, напротив, Аллаху будет угодно, чтобы девушка эта оставалась девственницей, то ты увидишь, что ее «история» не больше миндального орешка, а поверхность зеркала останется при этом светлой, ясной и чистой.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А если же, напротив, Аллаху будет угодно, чтобы девушка эта оставалась девственницей, то ты увидишь, что ее «история» не больше миндального орешка, а поверхность зеркала останется при этом светлой, ясной и чистой.

И, сказав это, старик с Трех Островов передал волшебное зеркало Зеину и прибавил:

— Желаю тебе, о Зеин, чтобы судьба послала тебе как можно скорее пятнадцатилетнюю девушку, которую я требую от тебя. И не забудь, что она должна быть при этом безупречной красоты! Ибо на что нужна невинность без красоты! И береги хорошенько это зеркало, ибо потеря его была бы для тебя невознаградимой утратой!

И Зеин, выслушав это, повиновался и, простившись со стариком с Трех Островов, направился вместе с Мубараком обратно к озеру. И лодочник с головой слона явился к ним со своей лодкой и привез их так же, как в первый раз. И гора снова расступилась, чтобы дать им пройти. И они поспешили отыскать своих невольников, которые стерегли лошадей, и возвратились наконец в Каир.

Султан Зеин согласился отдохнуть несколько дней во дворце Мубарака, чтобы прийти в себя после утомления и волнений путешествия.

И он думал: «Йа Аллах, как он наивен, этот старик с Трех Островов, что не колеблется отдать мне самую дивную алмазную деву в обмен за девственную дочь Адама! И он воображает, что род девственниц уже угас на земле!»

Затем, когда он нашел, что отдохнул достаточно, он призвал Му-барака и сказал ему:

— О Мубарак, поднимемся и поедем в Багдад и в Басру, где девственно-чистые девушки бесчисленны, как стрекозы. И мы выберем среди них самую прекрасную и отвезем ее старику с Трех Островов в обмен за алмазную деву!

Но Мубарак ответил:

— Зачем же, о повелитель мой, ехать так далеко за тем, что есть у нас под руками? Разве не находимся мы в Каире, городе из городов, любимом местопребывании прекраснейших людей, куда стекаются все красавицы мира? Не беспокойся же относительно этих поисков и предоставь мне действовать по своему разумению.

— А что же ты предпримешь?

— У меня есть среди прочих знакомств одна изворотливая старуха, весьма опытная в том, что касается девушек, которая доставит их нам даже больше, чем мы пожелаем. Так вот, я поручу ей привести сюда всех молодых девушек пятнадцати лет, какие только есть не только в Каире, но и во всем Египте. И я скажу ей, дабы облегчить нашу задачу, чтобы она сама сделала предварительный выбор и приводила сюда лишь тех, которых она сочтет достойными для подарка царям и султанам. И я пообещаю ей, чтобы разжечь ее усердие, богатый бакшиш^[36], и тогда она не оставит в покое ни одной молодой девушки, сколько-нибудь представительной, не приведя ее к нам с ведома или без ведома ее родителей. Мы же остановим выбор свой на той, которая покажется нам самой прекрасной из числа египтянок, и купим ее, или же, если окажется, что она знатного рода, я посватаю ее за тебя, и ты обвенчаешься с ней для виду, ибо условлено, что ты не прикоснешься к ней. После чего мы поедем в Дамаск, затем в Багдад и в Басру и там произведем те же поиски. И в каждом городе будем мы покупать или приобретать посредством условного брака ту, которая наиболее поразит нас своей красотой, после того, разумеется, как мы убедимся в ее девственности при помощи зеркала. И тогда только мы соберем вместе всех этих девушек, которых приобретем уже указанным способом, и выберем из них ту, которая, без сомнения, будет самой восхитительной. И таким образом, господин мой, ты сдержишь свое слово, данное старику с Трех Островов, который, в свою очередь, исполнит свое обещание и в обмен за прекрасную пятнадцатилетнюю девушку отдаст тебе алмазную деву.

И Зеин ответил:

— Мысль твоя, о Мубарак, превосходна! И язык твой произносит слова, полные мудрости и красноречия!

Тогда Мубарак пошел к упомянутой старухе, которая не имела себе равной в различных хитростях и проделках, ибо могла бы давать уроки плутовства, изобретательности и лукавства самому Иблису. И, вложив ей в руку для начала довольно значительный бакшиш, он сообщил ей о цели, приведшей его к ней, и прибавил:

— Ибо девушка эта, несравненной красоты и девственная, которую я поручаю тебе выбрать из всех пятнадцатилетних девушек Египта, предназначается сыну господина моего. И ты можешь быть уверена, что поиски и труды твои будут щедро вознаграждены. И ты не сможешь нахвалиться великодушием нашим!

И старуха ответила:

— О господин мой, успокой дух твой и осуши глаза твои, ибо я, клянусь Аллахом, посвящу себя тому, чтобы угодить тебе свыше твоего требования. Ибо знай, что у меня под рукой есть юные девственницы пятнадцатилетнего возраста, несравненной грации и красоты, и притом все дочери почтенных и именитых людей. И я приведу к тебе их всех одну за другой. И ты будешь в большом затруднении, когда придется тебе выбирать между этими лунами, которые все одна другой восхитительнее.

Так говорила старая плутовка. Но, несмотря на всю свою опытность и сметливость, она ничего не знала о зеркале. И потому-то она так уверенно вышла из дому и пошла бродить по городу, чтобы путем обычных своих уловок и приемов отыскать нужных ей молодых девушек.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И потому-то она так уверенно пошла бродить по городу, чтобы путем обычных приемов и уловок своих найти нужных ей молодых девушек.

И действительно, она не замедлила привести во дворец Мубарака первую, весьма значительную партию отобранных молодых девушек: все были пятнадцатилетнего возраста (но на вид казались несколько моложе) и безупречно чистые в отношении девственности. И она вводила их одну за другой, закутанных в покрывала, со скромно потупленными ниц глазами, в залу, где ожидал их султан Зеин, вооруженный волшебным зеркалом, и рядом с ним купец Мубарак. И право, глядя на все эти опущенные глаза, на эти невинные лица и скромные манеры, никто бы не мог усомниться в чистоте этих молоденьких девушек, которых вводила старуха. Но — вот ведь! — здесь было зеркало, и ничто не могло обмануть его: ни опущенные веки, ни невинные лица, ни целомудренная осанка. Ибо каждый раз, как в залу входила новая девушка, султан Зеин, не говоря ни слова, поворачивал зеркало к осматриваемой девушке и потом смотрел на него. И она появлялась в нем совершенно обнаженная, несмотря на окутывавшие ее многочисленные одежды; и ни одна часть тела ее не оставалась скрытой, и ее «история» отражалась со всеми подробностями, как если бы находилась в ящике из прозрачного хрусталя.

И каждый раз, как султан Зеин осматривал в зеркале нововведенную юницу, он был крайне далек от того, чтобы увидеть крошечную «историю» в форме ядрышка миндаля, и он был удивлен, в какую глубокую бездну он мог бездумно бросить себя или старика Трех Островов, если бы не было у него волшебного зеркала. И он отсылал после этого осмотра всех, которые приходили, не объясняя старухе причины своего отказа, ибо он не желал вредить этим девушкам, показывая то, что Аллах окутывал тайной, открывая то, что было скрыто. И он только обтирал каждый раз обшлагом своего рукава густой пот, покрывавший поверхность зеркала после каждого такого отражения. Но старуха, не отчаиваясь в успехе и поощряемая надеждой на вознаграждение, привела к нему вторую партию девушек, еще более значительную, чем первая, и третью, и четвертую, и пятую партию, но с таким же «успехом», как и в первый раз.

И таким образом, о Зеин, видел ты и египтянок, и копток, и нубиек, и абиссинок, и суданок, и магрибинок, и аравитянок, и бедуинок. И без сомнения, в числе их было несколько девушек бесподобной красоты и привлекательности. Но среди всех них не нашлось ни одной, которая была бы девственна, чиста, невинна.

И потому-то султан и Мубарак, не найдя в Египте ни среди дочерей знатных людей, ни среди дочерей простого народа девушку, которая бы удовлетворяла поставленным требованиям, решили, что им ничего более не остается, как покинуть эту страну, чтобы отправиться продолжать поиски свои, и прежде всего в Сирии. И они поехали в Дамаск и наняли там великолепный дворец в лучшей части города. И Мубарак вступил в сношение с различными старыми свахами и сводницами и сообщил им то, что следовало сообщить. И все они, выслушав его, поспешили повиноваться. И они вступили в переговоры с разными девушками, дочерьми великих и малых людей, как с мусульманками, так и с еврейками и христианками. И, не подозревая о свойствах волшебного зеркала, самое существование которого было им неизвестно, они приводили их поочередно в залу, предназначенную для смотрин. Но с уроженками Сирии случилось то же, что и с египтянками, и с другими, ибо, несмотря на скромные манеры и чистоту взоров их, все они оказались лишенными невинности.

А при таких условиях ни одна из них не могла быть взята. И все сводницы и другие старухи вынуждены были убраться восвояси с носом, вытянувшимся до земли.

Вот и все, что было с ними.

А что до султана Зеина и Мубарака, то с ними случилось вот что. Когда они убедились, что и Сирия, так же как Египет, совершенно лишена юных девственниц, то были весьма смущены; и Зеин подумал: «Это поразительно!»

И он сказал Мубараку:

— О Мубарак, мне кажется, нам нечего больше делать в этой стране, и мы должны искать в иных краях то, чего мы желаем. Ибо сердце мое и ум полны мыслей о седьмой алмазной деве, и я готов продолжать наши поиски, чтобы найти пятнадцатилетнюю девственницу, которая должна быть доставлена старику с Трех Островов в обмен за его подарок.

И Мубарак ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и прибавил: — По-моему, бесполезно ехать куда-либо, кроме как в Ирак, ибо только там можем мы надеяться, что найдем то, что ищем. Снарядим же наш караван и отправимся в Багдад, Город мира.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

По-моему, бесполезно ехать куда-либо, кроме как в Ирак, ибо только там можем мы надеяться, что найдем то, что ищем. Снарядим же наш караван и отправимся в Багдад, Город мира.

И Мубарак сделал нужные приготовления к отъезду, и, когда караван был снаряжен, он вместе с султаном Зеином двинулся через пустыню по дороге, которая ведет в Багдад. И Аллаху угодно было, чтобы они совершили путешествие свое благополучно; и ни разу не преградили им путь, и они прибыли в Город мира целыми и невредимыми.

Там, так же как и в Дамаске, они прежде всего наняли дворец, расположенный на берегу Тигра, с великолепным видом и с садом, подобным Саду Утех халифа Гаруна аль-Рашида. И они стали вести роскошный образ жизни, держа открытый стол и задавая неслыханные пиры. И каждый раз, когда все гости наедались и напивались досыта и пир был окончен, они приказывали раздавать оставшееся беднякам и дервишам. Но среди этих дервишей был один по имени Абу Бакр, который был противнейшим обжорой и негодяем, и он ненавидел всех богачей за одно то, что они были богаты, тогда как он был беден. Ибо нужда ожесточает сердце человека с низменной душою, тогда как человека с душой возвышенной она облагораживает. И так как он видел изобилие и блага Аллаха в жилище пришельцев, то ему этого было достаточно, чтобы их возненавидеть. И вот в один из дней он пришел в мечеть к послеполуденной молитве и, став посредине толпы молящихся, воскликнул:

— О правоверные, вы должны, конечно, знать, что в нашем околотке поселились с некоторых пор два чужестранца, которые тратят ежедневно огромнейшие суммы и выставляют на вид свое богатство единственно для того, чтобы пускать пыль в глаза таким беднякам, как мы. Но мы не знаем, что за люди эти чужестранцы, и не можем быть уверены, что это не мошенники, награбившие у себя на родине значительные богатства, чтобы приехать затем в Багдад проматывать мошеннически доставшиеся им деньги вдов и сирот. Заклинаю вас именем Аллаха и заслугами господина нашего Мухаммеда (да пребудет мир и молитва над ним!) остерегаться этих незнакомцев и ничего не принимать от щедрот их. К тому же если бы господин наш халиф узнал, что в нашем околотке находятся такого рода люди, то он признал бы всех нас ответственными за их проступки и наказал бы нас за то, что мы не сообщили ему об этом. Что же до меня, то я теперь же заявляю всем вам, что совершенно умываю руки в этом деле и не имею ничего общего с этими чужаками и с теми, которые принимают их приглашения и входят в дом к ним.

И все присутствующие ответили в один голос:

— Конечно, это так! Ты прав, о Абу Бакр. И мы поручаем тебе составить по этому поводу жалобу к халифу, дабы он велел разобрать это дело.

Затем все собравшиеся вышли из мечети. А Абу Бакр вернулся домой, чтобы подумать, как вернее навредить этим чужестранцам.

Между тем по велению судьбы Мубараку стало известно обо всем происшедшем в мечети; и он возымел серьезные опасения по поводу происков дервиша; и он подумал, что если слухи об этом распространятся, то он не сможет более внушать доверие разным сводницам и свахам. И потому, не теряя времени, он положил шестьсот золотых динаров в мешок и поспешил к дому дервиша. И он постучал в дверь, и дервиш открыл ему и, узнав его, спросил сердитым голосом:

— Кто ты? И что тебе нужно?

И он ответил:

— Я Мубарак, раб твой, о господин мой Абу Бакр. И пришел к тебе от имени эмира Зеина, который много слышал о мудрости твоей, познаниях и влиятельном положении твоем в этом городе; и он послал меня засвидетельствовать тебе его почтение и сказать, что он всецело в твоем распоряжении. И чтобы доказать свои добрые намерения, он поручил мне передать тебе как дар подчиненного повелителю своему этот кошелек с шестьюстами золотыми динарами, весьма извиняясь перед тобой, что подарок этот так мало соответствует громадным заслугам и достоинствам твоим. Но если Аллаху будет угодно, он не замедлит в ближайшие дни доказать тебе еще лучше, насколько он чувствует себя обязанным тебе и затерявшимся в беспредельной пустыне благодушия твоего!

Когда дервиш Абу Бакр увидел мешок с золотом и выложил содержимое его, то он стал очень нежен во взорах своих и весьма кроток в своих намерениях. И он ответил:

— О господин мой, я пламенно молю прощения у господина твоего эмира за все, что язык мой когда-либо необдуманно болтал о нем, и я раскаиваюсь, как только можно раскаиваться, что погрешил в своих обязанностях по отношению к нему! И я очень прошу тебя быть моим уполномоченным перед ним и выразить ему мое глубочайшее сожаление относительно прошедшего и мои лучшие намерения относительно будущего. Ибо я хочу сегодня же, если будет угодно Аллаху, загладить перед всеми все, в чем мог я легкомысленно погрешить перед ним, и заслужить таким образом милость эмира!

И Мубарак ответил:

— Хвала Аллаху, наполнившему сердце твое добрыми намерениями, о господин мой Абу Бакр. Но я умоляю тебя не забыть прийти после молитвы почтить дом наш своим присутствием и усладить дух наш обществом своим, ибо мы знаем, что благословение Аллаха проникает в жилище наше по следам святости твоей!

И, сказав это, он поцеловал руку дервиша и возвратился домой.

Что же касается Абу Бакра, то он не преминул пойти в мечеть в час молитвы и там, поднявшись среди собравшихся верующих, воскликнул:

— О правоверные, братья мои, вы знаете, что нет никого, кто бы не имел врагов, и знаете также, что зависть преследует больше всего тех, на кого снизошли благословение и милость Аллаха! И я спешу, чтобы облегчить совесть свою, сегодня же сказать вам, что те два чужестранца, о которых я необдуманно отзывался вчера, оказались людьми, полными благородства, такта и других бесценных достоинств. Сверх того, сведения, которые я собрал о них, дали мне возможность установить, что один из них — эмир высокого звания и с большими заслугами, и присутствие его может быть благодетельным для нашего околотка. Итак, вам следует выказывать ему почтение везде, где бы вы его ни встретили, и оказывать ему почести, подобающие его сану и доблести. Уассалам!

И дервиш Абу Бакр изгладил таким образом в уме своих слушателей впечатление от речи, произнесенной им накануне. И затем он оставил их, чтобы пойти домой переодеться и надеть совершенно новый кафтан, полы которого волочились по земле, а длиннущие рукава ниспадали до колен. И тогда он пошел навестить султана Зеина и вошел в залу, предназначенную для посетителей.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметала, что брезжит утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И тогда он пошел навестить султана Зеина и вошел в залу, предназначенную для посетителей. И он склонился до земли перед султаном, который ответил ему на его приветствие и, радушно встретив его, пригласил сесть рядом с собою на диван. Затем он велел подать ему кушаний и напитков и разделил трапезу с ним и Мубараком. И они принялись беседовать, как хорошие друзья. И дервиш, совершенно очарованный обхождением султана, спросил его:

— О повелитель мой Зеин, долго ли думаешь ты освещать город наш своим присутствием?

А Зеин, который, несмотря на юный возраст свой, был весьма опытен и умел извлекать выгоду из случайностей, которые посылала ему судьба, ответил:

— Да, о господин мой Абу Бакр. Я намерен оставаться в Багдаде до тех пор, пока цель моя не будет достигнута!

И Абу Бакр сказал:

— О господин мой эмир, какую же благородную цель ты преследуешь? Раб твой был бы весьма счастлив, если бы мог помочь тебе в чем-нибудь и от всего дружеского сердца отдался бы служению на пользу твою!

И султан Зеин ответил:

— Знай в таком случае, о почтенный Абу Бакр, что мечта моя — жениться. Но я желал бы найти и взять в жены себе молодую девушку пятнадцати лет, которая была бы в одно и то же время и необычайно прекрасна и девственна. И нужно, чтобы красота ее была совершенна, чтобы она не имела себе равных среди юных дев нашего времени и чтобы девственность ее была безупречна, — вот цель, которую я преследую, и причина, побудившая меня приехать в Багдад после того, как побывал я в Египте и в Сирии.

И дервиш ответил:

— Конечно, о господин мой, это вещь очень редкая, и очень трудно ее найти. И если бы Аллах не поставил меня на пути твоем, пребывание твое в Багдаде никогда бы не закончилось и все свахи понапрасну теряли бы время в поисках. Я же знаю, где ты сможешь найти эту редчайшую жемчужину, и я скажу тебе это, если только ты позволишь мне.

При этих словах Зеин и Мубарак не могли удержаться от улыбки.

И Зеин сказал ему:

— О святой дервиш, вполне ли ты уверен в девственности той, о которой говоришь? И если так, каким образом ты убедился в этом? Если ты сам осматривал эту девушку, то как же может она быть девственной? Ибо девственность не только в том, чтобы никто не касался тела ее, но и в том, чтобы никто его не видел!

И Абу Бакр ответил:

— Конечно, сам я не видел ее! Но я готов отрезать себе правую руку, если она не такова, как я говорю тебе! Да и притом сам ты, о господин мой, как можешь убедиться в этом до свадебной ночи?

И Зеин ответил:

— Очень просто: мне нужно видеть ее, совершенно одетую и закутанную в покрывало, лишь одно мгновение!

И дервиш из уважения к хозяину своему удержался от смеха и ответил только:

— Господин наш эмир, вероятно, хорошо умеет понимать выражение лиц, если может угадать таким образом, видя только одни глаза из-под покрывала, чиста ли стоящая перед ним девушка, которую он никогда раньше не знал!

И Зеин сказал:

— Да, это так. И ты должен только дать мне взглянуть на эту девушку, если думаешь, что дело это действительно может состояться. И будь уверен, что я сумею оценить твои услуги и с лихвою вознаградить тебя за них.

И дервиш ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И он тотчас же отправился разыскивать девушку, о которой шла речь.

Ибо Абу Бакр действительно знал одну молодую девушку, которая обладала нужными качествами и которая была не кто иная, как дочь старшины дервишей Багдада. И отец воспитал ее вдали от нескромных взоров в простоте, согласно божественным наставлениям священной книги. И она выросла дома, не зная зла, как растет цветок. Она была бела, и изящна, и прекрасного сложения, выйдя без малейшего изъяна из формы красоты. И восхитительна была соразмерность тела ее, и черные очи ее, и гладки, как частицы луны, нежные члены ее. И над широкими, округлыми бедрами ее возвышался тонкий стан, что же до прочих прелестей, то никто не смог бы описать их, ибо никто никогда не видел тела ее. И лишь в волшебном зеркале впервые отразилась красота ее — и лишь благодаря этому появилась возможность описать ее, если на то будет воля Аллаха!

И вот дервиш Абу Бакр явился в дом шейха дервишей и после обмена обычными приветствиями и любезностями произнес длиннейшую речь, подкрепленную различными выдержками из священной книги относительно необходимости замужества для молодых девушек, достигших зрелости; и под конец он сообщил ему во всех подробностях, как обстоит дело, и прибавил:

— И эмир этот столь благородный, столь богатый и столь великодушный, готов заплатить тебе какой угодно выкуп, какой только ты потребуешь за дочь свою; но за это он требует, чтобы ему позволили раз взглянуть на нее, в то время как она будет совершенно одета, скрыта и закутана в изар.

И старшина дервишей, отец молодой девушки, размышлял об этом в течение часа и потом ответил:

— Это возможно.

И он пошел к супруге своей, матери молодой девушки, и сказал ей…

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Это возможно!

И он пошел к супруге своей, матери молодой девушки, и сказал ей:

— О мать Латифы, встань, возьми дочь нашу и следуй за сыном нашим, дервишем Абу Бакром, который отведет тебя во дворец, где судьба дочери нашей сегодня ожидает ее!

И супруга шейха дервишей тотчас же повиновалась и, укутавшись покрывалом своим, вошла в комнату дочери своей и сказала ей:

— О дочь моя Латифа, отец твой желает, чтобы сегодня ты впервые вышла из дому вместе со мною!

И, причесав и одев ее, она вышла вместе с ней и следовала в десяти шагах за дервишем Абу Бакром, который привел их во дворец, где, сидя на диване в приемной зале, ожидали их Зеин и Мубарак.

И ты вошла, о Латифа, с широко открытыми от изумления черными глазами, блестевшими из-под маленького личного покрывала, ибо во всю твою жизнь не видала ты другого мужского лица, кроме почтенного лица отца твоего, шейха дервишей! И ты не опустила глаз своих, ибо не ведала ни ложной скромности, ни лицемерной стыдливости — ничего из того, чему научают обыкновенно дочерей человеческих, чтобы пленять сердца!

Но ты смотрела на все вокруг своими чудными черными глазами дрожащей, робкой и очаровательной газели. И султан Зеин при твоем появлении почувствовал, что разум покидает его, ибо среди всех женщин во дворце своем и всех молодых девушек Египта и Сирии он не видел ни одной, которая могла бы хоть сколько-нибудь равняться в красоте с тобою. И ты отразилась в зеркале нагая. И он мог видеть, как голубок, примостившийся наверху колонны, твою чудную «историю», запечатанную неповрежденной печатью Сулеймана (мир и молитва над ним!), и он присмотрелся к ней повнимательнее и увидел, что твоя «история», о Латифа, во всех отношениях похожа на очищенный миндаль. Хвала Аллаху, сохраняющему сокровища и отдающему их верным Своим!

Когда же султан Зеин благодаря волшебному зеркалу нашел наконец девушку, которую искал, он поручил Мубараку немедленно пойти сватать ее. И Мубарак, сопровождаемый дервишем Абу Бакром, тотчас же пошел к шейху дервишей, чтобы передать ему предложение султана, и получил его согласие. И он проводил его во дворец; и тотчас вызвали кади и свидетелей и заключили брачный договор. И свадьба была отпразднована с необычайною пышностью. И Зеин дал несколько больших пиров и щедро одарил всех бедняков околотка. И когда все гости удалились, Зеин удержал у себя дервиша Абу Бакра и сказал ему:

— Знай, о Абу Бакр, что мы уезжаем сегодня же вечером в далекую страну. И в ожидании возвращения моего в Басру, родину мою, вот тебе десять тысяч золотых динаров в награду за твои ценные услуги. Но Аллах еще щедрей! И настанет день, когда я смогу лучшедоказать тебе свою признательность.

И он дал ему десять тысяч динаров, решив про себя впоследствии, по возвращении в царство свое, назначить его первым придворным. И после того как дервиш поцеловал руки его, он дал знак трогаться в путь. И юная девственница была помещена в паланкин на спину верблюда. И Мубарак открывал шествие, а Зеин шел последним. И, сопровождаемые свитой своей, они вновь направились к Трем Островам.

Но Три Острова эти находились очень далеко от Багдада, и путешествие длилось целые месяцы, в течение которых Зеин чувствовал себя с каждым днем все более и более очарованным прелестью обворожительной невинной девушки, ставшей законной супругой его. И он полюбил ее в сердце своем за кротость, и прелесть, и приветливость, и достоинства, которые были в ней. И в первый раз испытал он силу настоящей любви, о которой до сих пор и не подозревал, и потому с большой горестью в сердце думал он о той минуте, когда нужно будет отдать ее старику с Трех Островов. И не раз соблазняла его мысль повернуть назад, возвратиться в Басру и увезти эту девушку к себе. Но он чувствовал себя связанным клятвой, данной старику с Трех Островов, и не мог не сдержать ее.

Между тем они вступили в запретную землю и тем же путем и теми же способами, что и прежде, достигли Трех Островов, где жил старик. И после приветствий и обмена любезностями Зеин представил ему девушку, закутанную в покрывало. И он вручил ему и зеркало. И старик с Трех Островов внимательно посмотрел на нее, не пользуясь зеркалом; и, казалось, глаза его были как два зеркала. И спустя несколько мгновений он подошел к Зеину и, бросившись ему на шею, горячо расцеловал его и сказал:

— Султан Зеин, я поистине весьма доволен твоим старанием угодить мне и плодом трудов твоих, ибо девушка, которую ты привез мне, именно такая, как я желал. Она очаровательно прекрасна и превосходит прелестью и совершенствами всех юных дев земли. Сверх того, она девственна, и девственность ее запечатлена печатью господина нашего Сулеймана ибн Дауда (да пребудет над ним мир и молитва!). Что же касается тебя, то тебе остается только возвратиться в государство твое; и когда ты войдешь во вторую залу, — из фаянса, где находятся шесть алмазных дев, — то ты найдешь там седьмую, которую я обещал тебе и которая одна стоит больше, чем тысяча других, вместе взятых. — И он прибавил: — Объясни теперь девушке, что ты оставляешь ее у меня и что она не имеет больше ничего общего с тобою.

При этих словах прелестная Латифа, которая, в свою очередь, также сильно привязалась к прекрасному султану Зеину, испустила глубокий вздох и заплакала. И, весьма опечаленный, он объяснил ей все, что было условлено между ним и стариком с Трех Островов, и сказал ей:

— Ты разведена!

И, рыдая, вышел он от старика с Трех Островов, в то время как Латифа от горя упала в обморок. И, поцеловав руку старика, он пустился вместе с Мубараком в обратный путь, в Басру. И в продолжение всего путешествия он не переставал думать об этой столь очаровательной и кроткой Латифе; и он горько упрекал себя в том, что обманул ее, дав ей поверить, что она стала супругой его; и он считал себя виновным в несчастье их обоих и не мог утешиться.

В этом-то горестном настроении прибыл он наконец в Басру, где все великие и малые, обрадованные его возвращением, встретили его ликованиями. Но султан Зеин, ставший очень печальным, не принимал никакого участия во всех этих празднествах и, несмотря на все настояния верного Мубарака, отказывался спуститься в подземелье, где должна была находиться алмазная дева, которую он так долго ждал и о которой так много мечтал. Наконец, уступая советам Мубарака, которого он назначил визирем тотчас по прибытии в Басру, он согласился сойти в подземелье. И он прошел через залу из хрусталя и фарфора, блиставшую золотыми монетами и золотым песком, и проник в залу из зеленого фаянса с золотыми жилками. И он увидел прежние шесть фигур на прежних местах и нехотя взглянул на седьмую золотую подставку.

И вот что он увидел.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Фигуры стояли на прежних местах, и нехотя взглянул султан Зеин на седьмую золотую подставку.

И вот что он увидел. На подставке во весь рост стояла, улыбаясь, нагая девушка, блиставшая ярче алмаза, в которой султан Зеин с величайшим волнением узнал ту, которую отвез на Три Острова. И, оцепенев, он мог только открыть рот, будучи не в состоянии произнести ни слова.

И Латифа сказала ему:

— Да, это я, Латифа, которую ты никак не ожидал здесь увидеть! Увы! Ты шел с надеждой найти здесь нечто более драгоценное, чем я!

И Зеин обрел наконец дар речи и воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом, о госпожа моя, я сошел сюда лишь против желания сердца моего, занятого лишь тобою! Да будет благословен Аллах, дозволивший нам соединиться!

И в то время как он произносил эти последние слова, раздался удар грома, от которого содрогнулось все подземелье, и в то же мгновение появился старик с Трех Островов. И он улыбался доброй улыбкой. И, приблизившись к Зеину, он взял руку его и вложил ее в руку девушки, говоря:

— О Зеин, знай, что с самого рождения твоего я взял тебя под свое покровительство. И я должен был упрочить твое счастье. Но я не мог сделать этого вернее, чем дав тебе единственное сокровище, которое поистине бесценно. И сокровище это, которое прекраснее всех алмазных статуй и всех драгоценных камней на свете, есть эта юная девственница. Ибо девственность в соединении с красотою тела и достоинством души есть противоядие, которое избавляет от всяких лекарств и заменяет все богатства!

И, сказав это, он поцеловал Зеина и исчез.

Султан Зеин и супруга его Латифа, будучи на вершине счастья, полюбили друг друга великой любовью и жили долгие годы жизнью самой изысканной и полной наслаждений до тех пор, пока не явилась к ним неизбежная разлучница друзей и сообществ — смерть. Слава Единому Хранителю жизни, не ведающему смерти!

Когда Шахерезада закончила эту историю, она умолкла. И царь Шахрияр сказал:

— Это зеркало девственниц, Шахерезада, чрезвычайно удивительно!

И Шахерезада улыбнулась и сказала:

— Да, о царь! Но может ли оно сравниться с волшебной лампой?

И царь Шахрияр спросил:

— Какая же это волшебная лампа, о которой я ничего не знаю?

И Шахерезада сказала:

— Это лампа Аладдина! И именно о ней я и буду рассказывать тебе!

И она сказала:

АЛАДДИН И ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА

Дошло до меня, о благословенный царь, одаренный обходительностью, что — но Аллах знает больше всех — в древности времен и давнопрошедших лет в одном городе из городов Китая, название которого не припомню в настоящую минуту, жил человек, по ремеслу — портной, а по положению — бедняк. И у этого человека был сын по имени Аладдин, очень плохо воспитанный и с самого младенчества, по-видимому, дрянной мальчишка. Когда же минуло ему десять лет, отец захотел научить его какому-нибудь честному ремеслу; но так как он был очень беден, то и не мог платить за учение и должен был удовольствоваться тем, что брал сына в мастерскую, чтобы научить собственному ремеслу, то есть владеть иголкой. Но Аладдин был ребенком непутевым, привыкшим играть с уличными детьми, и ни одного дня не мог высидеть в мастерской. Напротив, вместо того чтобы быть внимательным к работе, он улучал минуту, когда отец или уходил по какому-нибудь делу, или отворачивался, чтобы заняться с заказчиком, и тотчас же спешил удрать в переулки и сады к таким же молодым негодникам, как он сам. Таково было поведение этого повесы, не желавшего ни слушаться родителей, ни работать в мастерской. Огорченный отец пришел в отчаяние, видя, что сын имеет склонность ко всем порокам, и предоставил его беспутному образу жизни; от горя он заболел и скоро умер. Но это не исправило Аладдина и не изменило его поведение нисколько.

Тогда мать Аладдина, видя, что муж ее умер и что сын ее бездельник, лоботряс, от которого ничего хорошего не дождешься, решилась продать мастерскую со всем, что в ней было, чтобы просуществовать некоторое время на вырученные от продажи деньги. Но так как эти средства весьма скоро иссякли, то ей пришлось день и ночь прясть шерсть и хлопок, чтобы заработать что-нибудь на хлеб для себя и для сына своего, беспутного малого.

Что же касается Аладдина, то, избавившись от всякого страха после смерти отца, он повесничал и беспутствовал уже без всякого удержу.

И проводил он целые дни вне дома, приходя туда, только чтобы поесть. А бедная мать, несчастная, продолжала, несмотря на все провинности сына, кормить его трудами рук своих, работая по ночам, и, оставаясь одна, плакала она горькими слезами. И таким образом Аладдин достиг пятнадцатилетнего возраста. И был красив и строен; черные глаза его были великолепны, лицо было как жасмин, и вся наружность его была обворожительна.

И вот однажды, в то самое время, как он забавлялся с мальчишками и подобными себе бродягами на базарной площади, проходил мимо них магрибский дервиш, который остановился и принялся упорно смотреть на детей. И наконец он обратил внимание на Аладдина и с каким-то особенным и странным любопытством стал наблюдать за ним, перестав заниматься остальными его товарищами, мальчишками, игравшими с ним. И этот дервиш, пришедший из глубины Магриба, из отдаленных внутренних областей, был знаменитым чародеем, искусным в астрологии и в деле изучения физиономий; и мог он силою своих чар приводить в движение и заставлять сгибаться высочайшие горы. Так вот, он с необыкновенной настойчивостью продолжал свои наблюдения за Аладдином и думал про себя: «Вот наконец именно такой мальчик, какой мне нужен, тот, кого ищу уже так долго и из-за кого я ушел из родного Магриба!»

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он думал про себя: «Вот наконец именно такой мальчик, какой мне нужен, тот, кого ищу уже так долго и из-за кого я ушел из родного Магриба!»

И тихонько подошел он к одному из мальчиков, не теряя, однако, из виду Аладдина, и подробно расспросил его об отце и матери Аладдина, а также спросил об имени и звании его. И, заручившись этими сведениями, он, улыбаясь, подошел к Аладдину, успел отвести его в сторону и сказал ему:

— О дитя мое, не ты ли Аладдин, сын такого-то портного?

А тот ответил:

— Да, я Аладдин. Отец же мой давным-давно умер.

При этих словах дервиш из Магриба бросился на шею к Аладдину, взял его на руки, долго целовал его щеки и плакал над ним, взволнованный до крайности. Чрезвычайно удивленный, Аладдин спросил его:

— Какая причина слез твоих, господин? И каким образом известен тебе мой покойный отец?

А человек из Магриба печальным и точно разбитым голосом ответил ему:

— Ах, дитя мое, как же не проливать мне слез печали над умершим, когда я твой родной дядя и так неожиданно узнал от тебя сейчас о смерти моего бедного брата, твоего покойного отца! О сын брата моего, знай, что я покинул родину и подвергся опасностям долгого путешествия единственно в надежде радостного свидания с твоим отцом. И вот, увы, ты сообщаешь мне о его смерти. — И он замолчал на минуту, как будто задыхаясь от волнения, а потом прибавил: — Впрочем, должен сказать тебе, о сын брата моего, что как только я увидел тебя, кровь моя сказала мне, что ты мой родственник, и я без всякого колебания отличил тебя от всех твоих товарищей. И хотя в то время как я расстался с отцом твоим, тебя еще не было на свете, так как он не был еще женат тогда, увидев тебя, я сейчас же узнал в тебе его черты и заметил сходство. И вот именно это сходство и утешает меня немного в моей утрате. О, какое несчастье пало на мою голову! Где ты теперь, брат мой, ты, которого надеялся я обнять хотя бы еще один раз в жизни после такого долгого отсутствия и прежде, нежели смерть разлучит нас навеки?! Увы! Кто может помешать тому, что должно случиться?! Кто может избегнуть судьбы своей и того, что предначертано Аллахом Всевышним?!

Потом, снова помолчав с минуту, он обнял Аладдина, прижал его к груди своей и сказал ему:

— Впрочем, о сын мой, слава Аллаху, допустившему меня встретиться с тобой! Отныне ты будешь служить мне утешением и заменишь в сердце моем отца своего, так как ты кровь его и потомство его; и в пословице сказано: «Не умер тот, кто оставил потомство».

Потом человек из Магриба вынул из пояса своего десять золотых динаров, положил их в руку Аладдину и спросил:

— О сын мой Аладдин, где же живет она, мать твоя, жена моего брата?

И Аладдин, почувствовав расположение к человеку из Магриба за его щедрость и приветливость, взял его за руку, довел до конца площади и, показав пальцем дорогу к их жилищу, сказал ему:

— Она живет вон там!

А человек из Магриба сказал ему:

— Эти десять динаров, которые я дал тебе, о дитя мое, ты передашь жене моего покойного брата вместе с моим приветом. И скажешь ты ей, что дядя твой только что прибыл из долговременного путешествия в чужих краях и что завтра он надеется, если будет угодно Аллаху, явиться к ней в дом и лично приветствовать супругу брата своего, взглянуть на места, где покойный провел свою жизнь, и посетить его могилу.

Услышав эти слова человека из Магриба, Аладдин захотел показать ему, как спешит исполнить его желание, и, поцеловав у него руку, он радостно побежал домой и, вопреки своему обычаю, явился туда в такой час, в который не было никакой еды, а входя, воскликнул:

— О мать моя, я пришел сказать тебе, что дядя мой возвратился после долговременного путешествия по чужим краям и шлет тебе свой привет!

Мать Аладдина, удивленная такою необычной речью сына и его неожиданным появлением, отвечала:

— Похоже на то, сын мой, что ты насмехаешься над своею матерью! О каком дяде ты говоришь? Откуда и с каких пор появился у тебя дядя?

Аладдин же сказал:

— Как можешь ты, о мать моя, говорить, что нет в живых дяди моего, или родственника, когда человек, о котором говорится, — брат моего покойного отца?! А доказательство тому то, что он прижал меня к груди своей, поцеловал меня со слезами и поручил мне передать тебе известие о его приезде!

Мать же Аладдина сказала:

— Да, дитя мое, я знаю, что у тебя был дядя, но он умер уже много лет тому назад. И никогда не слышала я, чтобы у тебя был еще другой дядя!

И удивленными глазами посмотрела она на сына своего Аладдина, который уже занялся другим.

Он же, со своей стороны, ничего не сказал ей о подарке человека из Магриба.

На другой день ранним утром Аладдин поспешил уйти из дома; а человек из Магриба, уже искавший его, встретил его на том же месте, что и вчера, забавляющимся, по своему обыкновению, с уличными мальчишками, сверстниками своими. Он быстрыми шагами подошел к нему, взял за руку, прижал к сердцу и с нежностью поцеловал. Потом, вынув два динара из пояса, отдал ему и сказал:

— Ступай к матери, отдай ей эти два динара и скажи: «Дядя мой имеет намерение прийти сегодня вечером поужинать вместе с вами, вот почему он посылает тебе эти деньги, чтобы ты могла приготовить нам превосходные блюда». — А затем прибавил, наклоняясь к его лицу: — Теперь, йа Аладдин, покажи мне еще раз дорогу к твоему дому!

Аладдин же ответил:

— Клянусь головой и глазами, о дядя!

И он пошел вперед и показал дорогу. А человек из Магриба расстался с ним и пошел своей дорогой.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

А человек из Магриба расстался с ним и пошел своей дорогой.

Аладдин же возвратился домой, рассказал матери о встрече и отдал ей два динара, говоря:

— Дядя придет сегодня вечером к нам ужинать. Тогда, увидев деньги, мать Аладдина сказала себе: «Может быть, у покойного мужа моего были и другие братья?»

И встала она и отправилась на базар, где и купила все необходимые для хорошего ужина припасы, а возвратясь домой, тотчас же принялась за стряпню. Но так как у бедной женщины не было никакой кухонной утвари, то она заняла все, что нужно было по части кастрюль, тарелок и другой посуды. И стряпала она целый день, к вечеру же сказала она Аладдину:

— Сын мой, ужин готов, но, может быть, дядя твой не знает хорошо дорогу к нашему дому. Поэтому ты хорошо сделаешь, если выйдешь ему навстречу или подождешь его на улице.

Аладдин ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Он уже собирался выйти, как вдруг у дверей постучали. И побежал он отворять. А это был человек из Магриба. За ним стоял носильщик, на голове у которого был целый груз плодов, печений и напитков. Аладдин ввел их обоих в дом. Носильщик поставил свою ношу и, получив плату, ушел. Аладдин же ввел человека из Магриба в ту комнату, где находилась его мать. И человек из Магриба сильно взволнованным голосом сказал, поклонившись ей:

— Мир тебе, о супруга моего брата!

Мать Аладдина ответила тем же. Тогда человек из Магриба заплакал тихими слезами. Потом спросил:

— Где место, на котором имел обыкновение сидеть покойный?

И мать Аладдина показала ему место; и тотчас же человек из Магриба бросился наземь и стал целовать это место, вздыхать и со слезами на глазах говорить:

— О, я несчастный! О, несчастная судьба моя — потерять тебя, о брат мой, зеница ока моего!

И продолжал он плакать и жаловаться, и лицо его изменилось, и так он был потрясен, до глубины своих внутренностей, что едва не лишился чувств, а мать Аладдина перестала сомневаться, что это родной брат ее покойного мужа. И подошла она к нему, подняла его с земли и сказала ему:

— О брат супруга моего, ты убьешь себя без пользы своими слезами! Увы, что написано, то должно случиться!

И продолжала она утешать его ласковыми словами до тех пор, пока он не согласился выпить немного воды, чтобы успокоиться и сесть за ужин.

Когда же постлали скатерть, человек из Магриба начал беседовать с матерью Аладдина. И рассказал он ей то, что имел рассказать, говоря:

— О жена брата моего, не удивляйся тому, что еще не имела случая меня видеть и не знавала меня при жизни брата моего, ныне умершего. Вот уже тридцать лет прошло с той поры, как я покинул этот край и уехал в чужие края, отказавшись от родины. И с тех пор я не переставал путешествовать по странам Индии и Синда, по стране арабов и землям других народов. И был я также в Египте и жил в великолепном городе Маср^[37], который есть чудо света. И, прожив там долгое время, я уехал в Центральный Магриб, где и прожил двадцать лет. Однажды, о жена брата моего, когда я сидел в доме моем, задумался я о родном крае и о брате моем. И загорелся я желанием увидеть кровь мою; и стал я плакать о том, что живу на чужбине, и стенать. И в конце концов горечь разлуки с дорогим для меня существом так овладела мною, и сожаление стало так непреодолимо, что я решился предпринять путешествие и направиться в страну, где увидел свет. И думал я в душе своей: «О человек! Сколько лет протекло с той поры, как ты покинул родной город, родной край и жилище единственного брата, которого имеешь в мире! Вставай же и уезжай отсюда, чтобы свидеться с ним перед смертью! Кто знает, какие беды готовит судьба, какие могут произойти случайности и перевороты? И не было ли бы величайшим несчастьем умереть, не порадовав глаз своих лицезрением брата твоего, в особенности теперь, когда Аллах (слава Ему!) даровал тебе богатство, а брат твой, быть может, продолжает жить в тесноте и бедности?! Не забывай же, что, уехав отсюда, ты сделаешь два добрых дела: увидишь брата и поможешь ему».

И под влиянием этих мыслей, о жена брата моего, я тотчас же встал и приготовился к отъезду. И, прочитав молитву, какая полагается в пятницу, и первую главу Корана, я сел на лошадь и направился на родину. И после многих опасностей и утомительного пути я с помощью Аллаха (да будет Он прославлен и почтен) благополучно прибыл в этот город. И сейчас же принялся я бродить по улицам и кварталам, разыскивая жилище брата моего. И Аллах привел меня встретить таким образом этого ребенка, игравшего со своими товарищами.

Я же, клянусь Аллахом Всемогущим, о жена брата моего, едва увидел его, сразу почувствовал, что сердце мое разрывается от волнения; а так как кровь всегда узнает родную ей кровь, я, не колеблясь ни минуты, признал в нем сына брата моего. И забыл я в ту же минуту свою усталость и заботы свои и готов был взлететь от радости.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Забыл я в ту же минуту свою усталость и заботы свои и готов был взлететь от радости. Но увы! Зачем пришлось мне скоро узнать из уст этого ребенка, что волею Всевышнего брата моего уже нет в живых?! Ах, это ужасающее известие едва не свалило меня с ног, так я был потрясен горем. Но, о жена брата моего, ребенок, вероятно, рассказал тебе, как его вид и сходство с покойным несколько утешили меня, напомнив, таким образом о пословице, гласящей: «Человек, оставляющий потомство, не умирает».

Так говорил человек из Магриба. И увидел он, что при напоминании о муже, мать Аладдина горько плакала. И чтобы утешить ее и отвлечь от мрачных мыслей, он обернулся к Аладдину и, чтобы завязать разговор, спросил:

— Сын мой Аладдин, какое же ты знаешь ремесло и что работаешь, чтобы помогать бедной матери своей и существовать вам обоим?

Услышав это, Аладдин застыдился в первый раз в своей жизни, опустил голову и уперся глазами в землю. А так как он не вымолвил ни единого слова, мать отвечала за него:

— Какое ремесло, о брат моего мужа? Ремесло для Аладдина? Да как же это? Клянусь Аллахом, он ничего не умеет. Ах! Никогда не видела я такого непутевого ребенка! День-деньской бегает он с уличными детьми, бродягами, сорвиголовами, негодяями, как и он сам. И это вместо того, чтобы следовать примеру хороших детей, сидящих и работающих с отцами. Ах, его отец и умер-то — о горе жестокое! — только по его милости! Да и я сама еле жива! Глаза мои износились от слез и работы по ночам. Не покладая рук день и ночь пряла я шерсть и хлопок, чтобы иметь возможность купить пару маисовых лепешек для нас двоих. Таково мое положение. И клянусь твоей жизнью, о брат мужа моего, что он приходит домой, только чтобы поесть. Вот и все. Поэтому иногда, когда он бросает меня таким образом, я уже думаю о том, чтобы не отворять ему больше двери и этим заставить его искать какую-нибудь работу, которая кормила бы его. И нет у меня силы это сделать, потому что сердце-то материнское жалостливо и милостиво. Но годы берут свое, и я становлюсь старухой, о брат мужа моего. И плечи мои уже не выносят по-прежнему усталости. А пальцы едва находят силы вертеть веретено. И не знаю, до каких пор буду я в состоянии нести такую ношу и когда покинет меня жизнь, как покидает меня сын, вот этот Аладдин, стоящий пред тобою, о брат мужа моего!

И принялась она рыдать.

Тогда человек из Магриба обратился к Аладдину и сказал ему:

— Ах! О сын моего брата, воистину не знал я всего этого о тебе! Зачем идешь ты путем бродяжничества? Какой стыд, Аладдин! Это совсем не годится для таких людей, как ты! У тебя есть рассудок, дитя мое, и ты сын из хорошей семьи! Разве не бесчестит тебя то, что ты бросаешь таким образом свою бедную мать, старую женщину, и допускаешь ее кормить тебя, между тем как ты в таком возрасте, что можешь иметь занятие, способное прокормить вас обоих?! К тому же, о дитя мое, посмотри! Благодарение Аллаху, в нашем городе множество мастеров. Тебе стоит только выбрать ремесло по своему вкусу, а я беру на себя определить тебя. И таким образом, когда вырастешь, сын мой, у тебя в руках будет ремесло, которое защитит тебя от ударов судьбы. Так говори! И если ремесло твоего покойного отца, портняжное дело, не нравится тебе, то ищи что-нибудь другое и скажи мне! А я помогу тебе всеми силами моими, о дитя мое!

Но Аладдин вместо ответа продолжал стоять, опустив голову, и молчал, как будто давая понять, что не желает никакого ремесла, а хочет оставаться бродягой. Человек же из Магриба понял его отвращение к ручному труду и подошел к нему с другой стороны. И сказал он ему:

— О сын брата моего, не обижайся и не огорчайся тем, что я настаиваю. Дай мне только прибавить, что, коль скоро ты питаешь отвращение к ремеслу, я готов, если только ты захочешь сделаться честным человеком, открыть тебе прекрасную лавку шелковых тканей на большом базаре. И в эту лавку я доставлю самые дорогие ткани и парчу самого высокого качества. И таким путем ты войдешь в сношение с миром крупных торговцев. И получишь ты привычку продавать и покупать, брать и отдавать. И приобретешь добрую славу в городе. И таким образом почтишь память своего покойного отца. Что скажешь на это, о Аладдин, сын мой?

Когда Аладдин услышал предложение дяди и понял, что сделается крупным торговцем на базаре, важным человеком, одетым в красивую одежду, с шелковым тюрбаном на голове и с хорошеньким разноцветным поясом вокруг стана, он чрезвычайно обрадовался. Он взглянул на человека из Магриба, улыбнулся и склонил голову набок, что ясно означало: «Принимаю».

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тут взглянул он на человека из Магриба, улыбнулся и склонил голову набок, что ясно означало: «Принимаю».

И человек из Магриба понял, что предложение его понравилось, и сказал он Аладдину:

— Коль скоро ты захотел сделаться важным лицом, купцом, торгующим в лавке, старайся отныне быть достойным своего нового положения.

Будь же, о сын брата моего, с сегодняшнего же дня человеком. Я же, если угодно будет Аллаху, завтра пойду с тобой на базар и прежде всего куплю тебе прекрасную новую одежду, такую, какую носят богатые купцы, и все необходимые принадлежности. После этого мы вместе поищем хорошую лавку, в которой ты и устроишься.

Вот как было дело.

Мать же Аладдина, слушая эти увещания и видя такую щедрость, благословляла Аллаха Благодетеля, столь неожиданным образом пославшего ей родственника, который спасал ее от нищеты и направлял на путь истинный сына ее Аладдина. И с облегченным сердцем подала она ужин, точно помолодев на двадцать лет.

И ели они и пили, продолжая беседовать о том же предмете, столь сильно занимавшем их всех. И человек из Магриба стал посвящать Аладдина в образ жизни и обычаи торговцев и внушать ему большой интерес к его новому званию. Потом видя, что уже прошла половина ночи, он встал, простился с матерью Аладдина и обнял самого Аладдина.

И вышел он от них, пообещав прийти завтра. И в эту ночь Аладдин не сомкнул глаз от радости и думал только об ожидавшей его приятнейшей жизни.

На другой день рано утром у дверей постучали. Мать Аладдина сама пошла отворить и увидела, что брат ее мужа, человек из Магриба, сдержал обещание, данное им накануне. Однако, несмотря на настоятельные приглашения матери Аладдина, он не захотел войти в дом и объяснил свой отказ тем, что этот ранний час неудобен для принятия гостей; он пожелал только увести с собою Аладдина на базар.

Аладдин же уже встал, оделся и, выбежав к дяде, пожелал ему доброго утра и поцеловал у него руку. И человек из Магриба взял его за руку и ушел с ним на базар. И вошел он с ним в лавку самого крупного купца и спросил самую красивую и самую богатую одежду на рост Аладдина. И купец показал ему несколько одежд, из которых одна была прекраснее другой. И человек из Магриба сказал Аладдину:

— Выбери сам, сын мой, ту, которая тебе понравится.

И, восхищенный щедростью дяди своего, Аладдин выбрал шелковое платье, полосатое и блестящее. И выбрал он также тюрбан из шелковой кисеи, затканной золотыми нитями, кашемировый пояс и сапоги из красного сафьяна. И человек из Магриба заплатил за все, не торгуясь, и отдал сверток Аладдину, говоря ему:

— Теперь пойдем в хаммам, потому что, прежде чем оденешься во все новое, ты должен быть совершенно чистым.

И повел он его в хаммам, вошел вместе с ним в отдельную залу и вымыл его собственными руками; также вымылся сам. Потом велел подать прохладительные напитки; и оба они пили с наслаждением и были довольны. После этого Аладдин оделся в то роскошное платье, шелковое, полосатое и блестящее, надел на голову тюрбан, опоясался индийским поясом и обулся в красные сапоги. И стал он в таком наряде прекрасным, как луна, и похожим на сына какого-нибудь царя или султана. И, восхищенный таким превращением, он подошел к дяде, поцеловал у него руку и много благодарил за его щедрость. А человек из Магриба обнял его и сказал ему:

— Все это только начало.

И вышел он с ним из хаммама и повел на самые многолюдные базары, и заходили они в лавки богатых купцов. И обращал он его внимание на богатейшие ткани и на ценные вещи, сообщая ему название каждого предмета; и говорил он ему:

— Необходимо, чтобы ты знал все подробности покупки и продажи, так как сам будешь купцом.

Затем посетили они замечательные здания города, главные мечети и ханы, где останавливались караваны. И завершили они свой обход посещением султанского дворца и окружавших его садов. Наконец привел он его в большой хан, где остановился сам, и представил его знакомым своим, купцам, говоря им:

— Это сын брата моего.

И пригласил он их всех на обед, который давал в честь Аладдина, и угостил отборнейшими яствами и остался с ними и с Аладдином до самого вечера.

Тогда он встал и простился со своими гостями, говоря им, что отведет Аладдина домой. И действительно, не хотел он, чтобы Аладдин возвращался один, и взял его за руку и вместе с ним пришел к матери его. Мать же Аладдина, увидев сына в таком роскошном одеянии, от радости едва не лишилась рассудка, бедная. И стала она благодарить и тысячу раз благословлять своего деверя, говоря ему:

— О брат супруга моего, если бы даже всю жизнь благодарила я тебя, все-таки и этого было бы недостаточно за благодеяния твои!

А человек из Магриба отвечал:

— О жена брата моего, воистину никакой заслуги нет с моей стороны, ровно никакой, так как Аладдин — сын мой и я обязан заменить ему отца. Не беспокойся же более о нем и будь счастлива!

А мать Аладдина сказала, поднимая руки к небу:

— Молю Аллаха честью святых, прежних и нынешних, оградить и сохранить тебя, о брат мужа моего, и продлить жизнь твою ради нас, чтобы был ты крылом, под сенью которого укрывался бы всегда этот сирота! И будь уверен, что и он, со своей стороны, будет всегда послушен твоим приказаниям и будет делать только то, что ты прикажешь ему!

А человек из Магриба сказал:

— О жена брата моего, Аладдин стал рассудительным человеком, потому что это превосходный молодой человек, сын почтенных родителей. И я вполне надеюсь, что он будет достойным сыном отца своего и осушит глаза твои! — А затем он прибавил: — Извини меня, о жена брата моего, если завтра, в пятницу, не открою ему обещанной лавки; ты знаешь, что по пятницам базары закрыты и нельзя заниматься делами. Но послезавтра, в субботу, дело будет сделано, если то будет угодно Аллаху! Впрочем, завтра я приду за Аладдином, чтобы продолжать учить его, и поведу его на общественные сборища в загородные сады, куда отправляются гулять богатые купцы, чтобы он привыкал к зрелищу роскоши и большого света. До сих пор он водился только с детьми; теперь нужно, чтобы он узнал взрослых и чтобы они узнали его.

И простился он с матерью Аладдина, обнял племянника и ушел.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Затем простился он с матерью Аладдина, обнял племянника и ушел. Аладдин же всю ночь думал обо всех виденных им прекрасных вещах, и о только что испытанных им радостях, и о новых наслаждениях, предстоявших ему завтра. Поэтому он не смыкая глаз всю ночь поднялся с зарей, оделся в свои роскошные одежды и стал ходить взад и вперед, путаясь в длинном платье, к которому не привык. Потом от нетерпения ему показалось, что человек из Магриба опоздал, и он вышел ждать его у дверей и наконец увидел его. И побежал он ему навстречу, как молодой жеребенок, и поцеловал у него руку. А человек из Магриба обнял его, обласкал и велел сказать матери, что уводит его. Затем взял его за руку, и пошли они вместе. И по дороге беседовали они о том о сем; и вышли они за городские ворота, за которые еще ни разу не выходил Аладдин. И показались перед ним красивые дома частных лиц и дворцы, окруженные садами; и Аладдин смотрел на них с восхищением, и каждое новое здание казалось ему красивее предыдущего.

И зашли они далеко за город, постепенно приближаясь к цели, намеченной человеком из Магриба. Но наконец настала минута, когда Аладдин начал уставать и сказал человеку из Магриба:

— О дядя, долго ли нам еще идти? Мы уже миновали сады, и перед нами только гора! Я очень устал и хотел бы чего-нибудь поесть!

Человек же из Магриба вытащил из пояса шелковый платок, в котором завернуты были плоды и лепешки, и сказал Аладдину:

— Вот, сын мой, утоли свою жажду. Но мы должны пройти еще немного, чтобы добраться до дивного места, которое я хочу показать тебе и подобного которому нет на всем свете. Собери свои силы и мужайся, Аладдин, ведь ты теперь мужчина!

И продолжал он ободрять его, давая ему в то же время советы относительно поведения его в будущем и побуждая его отстать от общества детей и водиться с людьми рассудительными и благоразумными. И так умел он развлечь его, что они дошли наконец до подошвы горы в глубине пустынной долины, в которой не было никого, кроме Аллаха.

Именно это место и было целью путешествия человека из Магриба. Чтобы дойти до этой долины, он приехал из глубины Магриба на окраину Китая.

Обратившись к истомленному усталостью Аладдину, он сказал ему, улыбаясь:

— Мы достигли цели, сын мой Аладдин! — И сел он на камень, посадил его рядом с собой, нежно обнял его и сказал ему: — Отдохни немного, Аладдин. Я могу теперь показать тебе то, чего не видели еще глаза человека. Да, Аладдин, ты сейчас увидишь сад, который прекраснее всех садов мира. И, только увидев и восхитившись чудесами этого сада, ты сможешь действительно иметь повод быть мне благодарным, и забудешь всю усталость свою, и будешь благословлять тот день, когда встретил меня впервые.

И оставил он его отдохнуть немного, причем Аладдин вытаращил глаза от удивления при мысли, что увидит сад в таком месте, где были только беспорядочно нагроможденные камни да кустарник.

Затем человек из Магриба сказал ему:

— Теперь вставай, Аладдин, и собери рядом с этим кустарником самые сухие ветви и древесную кору, которые найдешь, и принеси все это мне. Тогда увидишь, на какое зрелище я тебя приглашаю!

И Аладдин встал и поспешил набрать между кустами и вереском множество сухих веточек и древесной коры и принес все это человеку из Магриба, который сказал ему:

— Теперь отойди и стань позади меня!

И повиновался Аладдин дяде своему и встал позади на некотором расстоянии от него.

Тогда человек из Магриба вынул из своего пояса огниво, высек огонь и зажег костер из сухих веток, которые запылали и затрещали. И тотчас же вынул он из кармана черепаховую коробку, открыл ее, взял из нее щепоть ладана и бросил ее на огонь, и поднялся густейший дым, который он стал разводить руками во все стороны, бормоча какие-то слова на совершенно незнакомом Аладдину языке. И в ту же минуту земля задрожала, и скалы заколебались в своих основаниях, и земля приоткрылась и образовала отверстие шириною локтей в десять; на дне этого отверстия обозначилась мраморная плита шириною в пять локтей, а на самой середине ее — бронзовое кольцо.

Увидав все это, испуганный Аладдин вскрикнул и, взяв в зубы подол своей одежды, пустился бежать во всю мочь. Но человек из Магриба одним прыжком догнал его. И взглянул он на него страшными глазами, встряхнул его, держа за ухо, замахнулся и влепил ему такую ужасную пощечину, что чуть не выбил все зубы, так что ошеломленный Аладдин упал на землю.

Человек же из Магриба обошелся с ним так лишь для того, чтобы раз и навсегда подчинить его себе, ввиду того что он был необходим для его дела и без него он не мог приступить к предприятию, из-за которого явился сюда. Увидев его, одуревшего и лежавшего на земле, он сказал ему, стараясь как можно более смягчить свой голос:

— Знай, Аладдин, что если я поступил с тобой таким образом, то это для того, чтобы сделать из тебя настоящего человека! Я ведь дядя тебе, брат отца твоего, и ты обязан слушаться меня! — Потом прибавил он уже совершенно мягко: — Аладдин, выслушай внимательно то, что скажу тебе, и не пропусти ни одного слова! И это потому, что ты извлечешь из этих слов большие выгоды для себя и скоро забудешь неприятности, которые случились с тобой! — И обнял он его и, отныне вполне покорив и подчинив его себе, сказал ему: — Ты видел сейчас, дитя мое, как разверзлась земля от моих окуриваний и слов, мной произнесенных. Ты должен знать, что все это я делал только для твоего блага; дело в том, что под этою мраморной плитой с бронзовым кольцом, которую видишь на дне этого отверстия, находится клад, записанный на твое имя, который может открываться только пред лицом твоим. И этот предназначенный для тебя клад сделает тебя богаче всех царей на свете! И чтобы доказать тебе, что эти сокровища предназначены для тебя, а не для кого другого, знай, что один ты можешь прикоснуться к этой мраморной плите и поднять ее; я сам, несмотря на все мое могущество, которое велико, не мог бы ни наложить руку на бронзовое кольцо, ни приподнять плиты, хотя бы обладал и в тысячу раз большим могуществом и силой, нежели те, которыми владею. И коль скоро плита будет приподнята, мне все-таки нельзя будет проникнуть в подземелье и даже нельзя будет переступить ни одной ступени. Поэтому тебе надлежит сделать то, чего не могу сделать я. Для этого же тебе стоит только в точности исполнить то, что прикажу тебе. И таким образом ты будешь обладать кладом, который мы честно разделим на две равные части, одну тебе и одну мне.

^{Эти сокровища предназначены для тебя, а не для кого другого, знай, что один ты можешь прикоснуться к этой мраморной плите и поднять ее.}

Выслушав эти слова человека из Магриба, бедняга Аладдин забыл о своей усталости и о полученной им пощечине и ответил…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Выслушав эти слова человека из Магриба, бедняга Аладдин забыл о своей усталости и о полученной им пощечине и ответил:

— О дядя, приказывай мне что хочешь, и я буду повиноваться тебе!

И человек из Магриба обнял его, несколько раз поцеловал его в щеки и сказал ему:

— О Аладдин, ты для меня сын и еще дороже сына! Ведь у меня нет никаких родных на свете, кроме тебя; ты мой единственный сын и наследник, о дитя мое! Я работаю в настоящую минуту и пришел издалека, в сущности, только для тебя. И если я резко обошелся с тобой, то ты понимаешь теперь, что это было сделано только для того, чтобы ты не лишал себя дивной будущности, которая тебя ожидает. Так вот что ты должен сделать. Прежде всего спустись в эту яму вместе со мной; там возьмись за бронзовое кольцо и приподними мраморную плиту.

И, сказав это, он прыгнул в яму и протянул руку Аладдину, чтобы помочь ему спуститься в нее. Когда же Аладдин спустился, то сказал:

— Но, о дядя, как же подниму я один такую тяжелую плиту? Если бы ты хоть помог мне, я охотно сделал бы это!

Человек из Магриба отвечал:

— Ах, нет! Ах, нет! Если бы я имел несчастье прикоснуться к плите, ты уже ничего не мог бы сделать и имя твое навсегда было бы стерто с этого сокровища! Попробуй один — и увидишь, что поднимешь плиту так же легко, как если бы это было птичье перо! Тебе стоит только произнести, взявшись за кольцо, свое имя, имя отца твоего и деда твоего!

Тогда Аладдин нагнулся, взялся за кольцо, потянул его к себе и сказал:

— Я Аладдин, сын портного Мустафы, сына портного Али!

И без всякого труда поднял он мраморную плиту и положил ее рядом. И увидел он подземелье, в котором двенадцать мраморных ступеней вели к двустворчатой двери из красной меди с толстыми гвоздями. А человек из Магриба сказал ему:

— Сын мой Аладдин, спустись теперь в это подземелье. Когда же переступишь двенадцатую ступень, то войдешь в эту медную дверь, которая сама отворится перед тобой. И придешь под высокие своды, разделенные на три сообщающиеся одна с другой залы. В первой зале ты найдешь четыре большие бронзовые лохани, наполненные расплавленным золотом; во второй — четыре большие серебряные лохани, наполненные золотым песком, а в третьей — четыре большие золотые лохани, наполненные золотыми динарами. Но ты проходи, не останавливайся! И подбери повыше полы своей одежды и заверни их хорошенько вокруг пояса, чтобы они не коснулись стенок лоханей, потому что, если будешь иметь несчастье прикоснуться к этим лоханям или к их содержимому пальцами или одеждой, ты немедленно превратишься в глыбу черного камня. Итак, ты войдешь в первую залу и поскорее перейдешь во вторую, откуда, ни минуты не останавливаясь, проникнешь в третью, где найдешь обитую гвоздями дверь, подобную той, которая у входа, и она тотчас же сама отворится перед тобою. Ты войдешь в нее и внезапно очутишься в великолепном саду, усаженном деревьями, гнущимися под тяжестью плодов. Но не останавливайся и здесь! Ты пройдешь по саду, глядя прямо перед собой, и придешь к лестнице с колоннами и тридцатью ступенями; поднимись по ней на террасу. Когда же очутишься на террасе, Аладдин, будь внимателен. Прямо перед собою ты увидишь нечто вроде ниши под открытым небом, в этой нише ты найдешь на бронзовом подножии маленькую медную лампу. Лампа эта будет гореть. Ты же — запомни это хорошенько, Аладдин, — возьмешь эту лампу, погасишь ее, выльешь масло на землю, а лампу поскорее спрячешь за пазуху. И не бойся замарать одежду свою, так как это масло, которое ты прольешь, не масло, а совсем другая жидкость, не оставляющая никаких следов на платье.

И ты возвратишься комне той же дорогой, по которой шел в подземелье. И на обратном пути можешь остановиться и побыть немного в саду, если захочешь, и нарвать, сколько тебе будет угодно, плодов из этого сада. А вернувшись ко мне, ты отдашь мне лампу, цель и причину нашего путешествия и основу нашего богатства и нашей славы в будущем, о дитя мое!

Сказав все это, человек из Магриба снял кольцо, которое носил на пальце, и надел его Аладдину на большой палец, говоря:

— Это кольцо, сын мой, оградит тебя от всех опасностей и предохранит от всякого зла. Мужайся же в душе своей и будь смел в сердце своем, так как ты уже не ребенок, а мужчина! И с помощью Аллаха с тобой не случится ничего дурного! И мы будем богаты благодаря этой лампе и в почете на всю жизнь! — Потом он прибавил: — Но только помни, Аладдин, что ты должен высоко поднять полы одежды и закрутить их вокруг пояса, а не то ты пропал, и клад вместе с тобой!

Затем он обнял его, ласково похлопал его по плечу и сказал:

— Иди же и да сопутствует тебе удача!

Тогда Аладдин, почувствовав необыкновенную смелость, сбежал по мраморным ступеням и, подняв полы одежды своей выше пояса и плотно прижав их к себе, вошел в медную дверь, обе половины которой сами отворились при его приближении. И, ничего не забывая из наставлений человека из Магриба, он с тысячей предосторожностей прошел по первой зале, по второй, по третьей и, обойдя лохани, наполненные золотом, дошел до последней двери, вошел в нее, прошел по саду не останавливаясь, поднялся по тридцати ступеням лестницы с колоннами на террасу и направился прямо к нише, которая находилась прямо перед ним. И увидел он на бронзовом подножии горящую лампу.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И увидел он на бронзовом подножии горящую лампу. И протянул он руку и взял ее. Вылил содержимое на землю, и, увидев, что стенки ее тотчас же высохли, он быстро спрятал ее за пазуху, не боясь замарать одежду. И спустился снова с террасы в сад.

Тогда, освободившись от своей заботы, он остановился на минуту на нижней ступени лестницы, чтобы взглянуть на этот сад. И стал он разглядывать деревья, плодов на которых не успел заметить, когда шел, и увидел, что действительно деревья гнутся под тяжестью плодов, которые необыкновенны и по форме своей, и по величине, и по цвету. И заметил он, что, в противность обыкновенным плодовым деревьям, на каждой ветке плоды особой окраски. Некоторые белы и прозрачны, как хрусталь, или матово-белы, как камфора, или цвета чистого воска. Были и красные, цвета гранатов или кроваво-красных апельсинов. Были темно-зеленые и светло-зеленые, были голубые, желтые и фиолетовые; другие же были необыкновенных цветов и бесконечно разнообразных оттенков. И бедняга Аладдин не знал, что белые плоды — это бриллианты, жемчуг, перламутр и лунный камень; красные — рубины, карбункулы, яхонты, кораллы и сердолики; зеленые — изумруды, бериллы, нефриты, праземы и аквамарины; голубые — сапфиры, бирюза и лазуревые камни; фиолетовые — аметисты, яшма и сарды; желтые — топазы, янтарь; а другие, неизвестных ему цветов, — опалы, искряки, хризолиты, гематиты, турмалины, желто-зеленые изумруды, агаты и хризопразы! Солнце заливало обильными лучами своими сад, и деревья со всеми своими плодами пылали не сгорая.

Тогда восхищенный Аладдин подошел к одному из тех деревьев и захотел сорвать несколько плодов и съесть их. И убедился он, что зуб их не берет и что они только по внешнему виду похожи на апельсины, смоквы, бананы, виноград, арбузы, яблоки и другие превосходные плоды Китая. И сильно разочаровался он, попробовав их; и совсем не пришлись они ему по вкусу. И подумал он, что это просто цветные стеклянные игрушки, потому что никогда в жизни не имел он случая видеть драгоценные камни. Однако, несмотря на свою досаду, он захотел сорвать несколько плодов, чтобы подарить их мальчикам, бывшим товарищам своим, а также бедной матери своей. И взял он по несколько штук каждого цвета, наполнил ими пояс, карманы и насыпал их между рубашкой и одеждой и между рубашкой и телом; и так много набрал он их, что стал походить на тяжело навьюченного осла. И, нагруженный таким образом, он тщательно подобрал полы своей одежды, завернул их вокруг пояса и со всеми предосторожностями легкими шагами прошел через все три залы, где стояли лохани, и возвратился на лестницу подземелья, у входа в которое с нетерпением и тревогой ждал его человек из Магриба.

Как только Аладдин прошел медную дверь и появился на первой ступени лестницы, человек из Магриба, стоявший наверху, у самого входа в подземелье, не имел терпения дождаться, чтобы он поднялся по лестнице и вышел; и сказал он ему:

— Ну, Аладдин, где же лампа?

Аладдин же ответил:

— Она у меня за пазухой!

Тот сказал ему:

— Достань ее скорей и дай мне!

Но Аладдин ответил ему:

— Никак не могу, о дядя, подожди, она застряла между стекляшками, которыми я набил всю свою одежду. Дай мне подняться и помоги мне выйти из ямы; тогда я выгружу все эти стеклянные шарики в верном месте, а не здесь, на лестнице, где они покатятся и разобьются. Тогда я освобожусь от этого несносного груза, вытащу лампу и отдам тебе. Впрочем, она уже проскользнула мне за спину и жестоко натирает мне кожу. Я очень рад буду от нее избавиться.

Но взбешенный отказом человек из Магриба, убежденный, что Аладдин выдумывает все эти затруднения только для того, чтобы оставить лампу себе, закричал, да так страшно, как будто он был не человек, а какой-нибудь злой дух:

— О собачий сын, отдай мне сейчас эту лампу или умри!

Аладдин же, не зная, чему приписать такую перемену в обращении дяди своего, испугавшись его бешенства и опасаясь, что ему дадут вторую пощечину, горше первой, сказал себе: «Клянусь Аллахом, лучше мне улизнуть от него! Ворочусь в подземелье и подожду там, чтобы он успокоился».

И повернул он спину и, подобрав одежду, осторожно вошел в подземелье. Увидав это, человек из Магриба испустил страшный крик, дошел до последних пределов бешенства, трясся, корчился, рвал бороду свою, предаваясь отчаянию, так как не мог бежать за Аладдином в это подземелье, вход в которое запрещен был волшебными силами. И воскликнул он:

— Ах ты, проклятый Аладдин, ты будешь наказан, как того заслужил!

И в тот же миг мраморная плита, которою закрывался вход в подземелье, приподнялась сама собою и легла на прежнее место, заткнув отверстие, а земля задрожала и сомкнулась. И таким образом Аладдин был заперт в подземелье.

Человек же из Магриба был, как уже говорилось, знаменитым чародеем, пришедшим из глубины Магриба; он вовсе не был дядей Аладдина и никаким родственником ему не приходился. На самом деле он родился в Африке, откуда происходят самые зловредные чародеи и колдуны.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОКОВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

На самом деле он родился в Африке, откуда происходят самые зловредные чародеи и колдуны. С самой молодости своей он упорно изучал колдовство и землегадание, алхимию, астрологию, окуривание и чародейство. После тридцатилетних упражнений он при помощи колдовства узнал, что в неведомом уголке земли находится волшебная лампа, свойство которой — доставлять счастливцу, которому удастся завладеть ею, могущество, превышающее власть царей и султанов. Тогда он удвоил свои окуривания и колдовство, и путем последнего землегадательного опыта ему удалось узнать, что эта лампа находится в подземелье, в окрестностях города Колокатзэн в стране Китай. (Это было именно то место, которое мы только что видели во всех подробностях.) Не откладывая дела, чародей пустился в путь и после долговременного путешествия прибыл в Колокатзэн, где немедленно принялся изучать окрестности и наконец в точности определил местонахождение подземелья со всем, что в нем заключалось. И при помощи волшебного столика он узнал, что клад и волшебная лампа записаны подземными силами на имя Аладдина, сына Мустафы-портного, и что он один может отворить подземелье и унести лампу, между тем как всякий другой неминуемо погибнет, если сделает малейшую попытку проникнуть туда. Вот почему он стал разыскивать Аладдина и вот почему, найдя его, он прибегнул ко всякого рода хитростям и уловкам, чтобы расположить его к себе и завести в то пустынное место, не возбудив подозрения ни с его стороны, ни со стороны его матери. Когда же Аладдину удалось добыть лампу, он поспешил потребовать ее только потому, что хотел отнять лампу и навеки замуровать Аладдина в подземелье. Но мы уже видели, как Аладдин из страха перед второй пощечиной убежал в подземелье, куда не мог проникнуть чародей, и как чародей, чтобы отомстить ему, запер его там, обрекая на смерть от голода и от жажды.

Совершив это черное дело, чародей, корчась и с пеной бешенства на губах, ушел своей дорогой, по всей вероятности в Африку, на свою родину.

Вот пока и все о нем, но, без сомнения, мы еще встретимся с ним.

А об Аладдине скажу вот что. Как только он вошел в подземелье, услышал, как земля задрожала от чародейства человека из Магриба, и, объятый ужасом и боясь, что своды обрушатся ему на голову, поспешил к выходу. Но, дойдя до лестницы, он увидел, что тяжелая мраморная плита уже заткнула отверстие, и до последних пределов был он потрясен и взволнован этим. С одной стороны, не мог он понять злости человека, в котором видел родного дядю, который так ласкал и лелеял его, с другой — нечего было и думать о том, чтобы приподнять мраморную плиту, так как он не мог достать до нее рукою, находясь внизу. В таком положении Аладдин стал кричать громким голосом, звал дядю и клялся ему всеми клятвами, что готов сейчас же отдать ему лампу. Но ясное дело, крики и рыдания его не могли быть услышаны чародеем, который был уже очень далеко. Видя, что дядя не отвечает ему, Аладдин несколько усомнился в нем, в особенности потому, что он назвал его собачьим сыном, что является весьма сильным оскорблением, которое никогда не мог бы нанести настоящий дядя сыну брата своего. Как бы то ни было, он решил идти в сад, где было светло, и искать выход из этих мрачных мест. Но, дойдя до двери, ведущей в сад, он увидел, что она заперта и уже не открывается сама перед ним. Тогда, обезумев, он снова побежал к выходу из подземелья и, обливаясь слезами, бросился на ступени лестницы. И уже видел он себя погребенным живым в четырех стенах этого подземелья, мрачного и ужасного, несмотря на все заключающееся в нем золото. И долго рыдал он, уничтоженный горем. И в первый раз в жизни подумал он о доброте своей бедной матери, о ее неутомимой преданности, несмотря на его дурное поведение и неблагодарность. И смерть в этом подземелье показалась ему тем более горькой, что во всю свою жизнь не мог он порадовать сердце матери каким-нибудь исправлением своего поведения или каким-нибудь проявлением благодарных чувств. И много вздыхал он от этой мысли, и ломал он себе руки, как это делают люди, дошедшие до отчаяния, и говорил, как будто отказываясь от жизни:

— Нет прибежища ни в ком, нет никого могущественнее Аллаха!

И, говоря это, Аладдин нечаянно потер кольцо, которое надел ему на большой палец чародей, чтобы предохранить от опасностей, ожидавших его в подземелье. И не знал проклятый человек из Магриба, что именно это кольцо должно было спасти жизнь Аладдину, иначе он наверное не отдал бы его, или же поспешил бы сорвать кольцо с его пальца, или же запер бы подземелье лишь после того, как заставил бы Аладдина отдать обратно это кольцо. Но чародеи все таковы, и все похожи на брата своего, человека из Магриба: несмотря на могущество их колдовства и их проклятых знаний, они не умеют видеть последствий самых простых поступков и никогда не думают об ограждении себя от опасностей, которые предвидят обыкновенные люди. И это потому, что по своей гордости и самоуверенности они никогда не обращаются к Творцу всех созданий, и их ум остается постоянно затемненным дымом еще более густым, нежели дым их окуриваний, и глаза их закрыты повязкой, и бродят они впотьмах!

И вот когда доведенный до отчаяния Аладдин нечаянно потер кольцо, бывшее у него на большом пальце и свойства которого были ему неизвестны…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И вот когда доведенный до отчаяния Аладдин нечаянно потер кольцо, бывшее у него на большом пальце и свойства которого были ему неизвестны, внезапно встал перед ним, точно вышел из земли, огромный джинн, подобный черному негру, с головой, похожей на котел, страшным лицом и огромными, красными, сверкающими глазами; и сказал он ему голосом, подобным раскатам грома:

— Раб твой между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга кольца на земле, на воде и в воздухе!

Аладдин вовсе не отличался храбростью и страшно испугался, во всяком другом месте и при иных обстоятельствах он лишился бы чувств или удрал куда глаза глядят. Но в этом подземелье, где он уже ждал смерти от голода и жажды, вмешательство этого ужасного джинна показалось ему спасением, особенно когда услышал он вопрос его. И он нашел силы пошевелить языком и ответить:

— О великий шейх джиннов на земле, на воде и в воздухе, выведи меня поскорее из этого подземелья!

Едва успел Аладдин произнести эти слова, как земля над его головою заколебалась, раскрылась — и в один миг был он вынесен из подземелья на то самое место, где человек из Магриба разжигал костер. Джинн же исчез.

Тогда Аладдин, еще дрожавший от волнения, но счастливый тем, что вернулся под открытое небо, возблагодарил Аллаха Благодетеля, избавившего его от верной смерти и козней человека из Магриба. И посмотрел он вдаль и увидел город, окруженный садами. И поспешил он пойти по той самой дороге, по которой вел его чародей, и ни разу не оглянулся он на долину. И глубокою ночью, измученный и задыхающийся, вернулся он в дом матери своей, с тоской и тревогой ожидавшей его возвращения. И побежала она отворить ему и успела только обнять его в ту минуту, как, изнемогая от волнений, он лишился чувств.

Когда Аладдин заботами матери пришел в себя, мать дала ему выпить немного розовой воды. Потом с тоскою в душе спросила она его, как он себя чувствует. Аладдин же ответил:

— О мать моя, я голоден. Прошу тебя, дай мне поесть, я с утра ничего не ел.

И мать Аладдина поспешила принести ему все, что было в доме. И принялся он глотать с такою поспешностью, что мать, опасаясь, чтобы он не задохнулся, сказала ему:

— Не торопись, сын мой! У тебя может лопнуть горло! Если ты так спешишь для того, чтобы скорее рассказать мне то, что имеешь рассказать, то ведь у нас много времени впереди! С той минуты, как я снова увидела тебя, я уже спокойна. Но Аллаху известно, как тревожилась и тосковала я, когда ночь приближалась, а ты не возвращался! — Потом она прервала речь свою, взглянула на него и заметила: — Ах, сын мой, будь осторожен, умоляю тебя! Бери не такие большие куски!

Аладдин же, который уже поглотил все, что поставили перед ним, попросил пить, взял кувшин с водой и залпом осушил его. После этого он успокоился и сказал матери своей:

— Теперь наконец могу рассказать тебе, о мать моя, обо всем, что случилось со мною и тем человеком, которого ты почитала моим дядей и благодаря которому я был на два пальца от смерти. Ах, ты не знала, что это вовсе не дядя, не брат отца моего, а обманщик, который так ласкал и так нежно целовал меня, проклятый человек из Магриба, колдун, вероломный лжец, убийца, собака, негодяй, злой дух, которому нет подобного и среди джиннов во всем свете! Прочь от нас, лукавый! — И он прибавил: — Послушай лучше, о мать моя, что он сделал со мной! — И сказал еще: — Ах, как я рад, что вырвался из его рук!

Затем он остановился на минуту, вздохнул несколько раз и вдруг заговорил без остановки и принялся рассказывать все, что с ним случилось, от начала и до конца, не забывая ни о пощечине, ни об оскорблении, ни обо всем остальном. Но повторять все это нет надобности.

А когда закончил рассказ, Аладдин распустил пояс и высыпал на лежавший на полу матрас весь дивный запас прозрачных и разноцветных плодов, сорванных им в саду. Тут же вместе с драгоценными камнями лежала и лампа.

И прибавил он в заключение:

— Вот, о мать моя, приключение мое с этим проклятым чародеем, и вот все, что принесло мне мое путешествие в подземелье.

И, говоря это, он показывал матери дивные плоды, но с таким презрением на лице, которое ясно выражало: «Я ведь уж не ребенок, чтобы забавляться стеклянными шариками!»

В то время как сын ее Аладдин рассказывал, мать слушала, и в особенно удивительных или трогательных местах рассказа у нее вырывались восклицания, в которых выражался гнев по отношению к чародею или жалость к Аладдину. И как только он закончил рассказ о своем странном приключении, она не выдержала и разразилась проклятиями, называя человека из Магриба всеми позорными именами, которые только может найти для похитителя гнев и негодование матери, едва не лишившейся своего ребенка. И немного отведя душу она прижала сына своего Аладдина к груди своей, обняла его и со слезами сказала:

— Поблагодарим Аллаха, о сын мой, за то, что Он извлек тебя живого и здорового из рук этого магрибского колдуна! Ах он, предатель проклятый! Он, без сомнения, хотел твоей смерти, чтобы обладать этой жалкой медной лампой, не стоящей и полдрахмы! Ненавижу его! Презираю! Мое бедное дитя, сын мой Аладдин, ты возвратился ко мне! Но какой опасности ты подвергался по моей воле! Я должна была узнать по косым взглядам этого человека из Магриба, что он не дядя тебе и не родня, а проклятый и нечестивый колдун!

И с такими словами мать прижала к себе сына, сидя на матрасе, и целовала, и укачивала его. И Аладдин, не спавший три ночи, занятый своим приключением с человеком из Магриба, укачиваемый матерью, не замедлил закрыть глаза и заснуть у нее на коленях. И со множеством предосторожностей положила она его на матрас, и сама легла около него и заснула.

На другой день, когда они проснулись…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Когда проснулись на другой день, они начали с того, что много целовались, и Аладдин сказал матери, что приключение исправило его навсегда от лени и праздности и что отныне он будет искать работу, как взрослый человек. Потом, продолжая еще чувствовать голод, он попросил у матери чего-нибудь на завтрак, а мать сказала ему:

— Увы, сын мой, все, что было у меня в доме, я подала тебе вчера вечером, и теперь у меня не осталось ни кусочка хлеба. Но потерпи немного, я пойду продам немного пряжи, которую успела напрясть за последние дни, и куплю тебе что-нибудь на эти деньги.

Но Аладдин сказал ей:

— Оставь пряжу до другого раза, о мать моя, а сегодня возьми эту старую лампу, которую принес я из подземелья, и продай ее на базаре медникам. Вероятно, за нее дадут сколько-нибудь, и мы проживем сегодня на эти деньги.

Мать Аладдина ответила:

— Это правда, сын мой, а завтра я возьму стеклянные шарики, которые ты принес из этого проклятого места, и пойду продавать их в тот квартал, где живут негры, — они дадут больше, чем обыкновенные купцы.

И мать Аладдина взяла лампу, чтобы нести ее на базар, но нашла, что она слишком грязна, и сказала Аладдину:

— Сын мой, я сперва почищу эту лампу, чтобы она блестела, и тогда за нее больше дадут.

И пошла она в кухню, взяла в руку немного золы, развела водой и принялась чистить лампу. Но не успела она начать тереть ее, как вдруг явился перед ней неизвестно откуда ужаснейший джинн, наверное, еще безобразнее того, который являлся в подземелье, и такой огромный, что голова его упиралась в потолок. И склонился он перед нею и сказал оглушительным голосом:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

Когда мать Аладдина увидела это явление, которого вовсе не ожидала, она, так как не привыкла к таким вещам, приросла к месту своему от ужаса; язык ее онемел, рот открылся; обезумев от страха и отвращения, она не вынесла лицезрения такого отвратительного и ужасного существа и упала в обморок. Но Аладдин, также находившийся в кухне и уже немного привыкший к такого рода существам, так как в подземелье ему являлся, быть может, еще более безобразный и чудовищный джинн, не так взволновался, как его мать. Он понял, что причина появления джинна — лампа, поспешил взять лампу из рук лежавшей еще в обмороке матери и, держа ее крепко всеми десятью пальцами, сказал джинну:

— О слуга лампы, я очень голоден и желаю, чтобы ты принес мне поесть самых лучших вещей!

И джинн исчез, но минуту спустя вернулся, неся на голове большой поднос из массивного серебра, на котором стояло двенадцать золотых блюд, а в них были приятно пахнувшие и превосходные на вид и на вкус кушанья, и тут же шесть горячих хлебцев, белых как снег и с золотистой корочкой посредине, и две бутылки старого,

прозрачного, превосходного вина, а в руках у джинна был табурет из черного дерева с перламутровыми и серебряными инкрустациями и две серебряные чашки. И поставил он поднос на табурет, проворно поправил то, что нужно было поправить, и скромно исчез.

Тогда Аладдин, видя, что мать его продолжает лежать в обмороке, обрызгал ей лицо розовой водой, и свежесть воды вместе с приятным запахом яств не замедлили привести в чувство бедную женщину. Аладдин же поспешил сказать ей:

— Не бойся ничего, о мать моя! Вставай и ешь! Благодарение Аллаху, здесь есть чем подкрепить твои силы и утолить наш голод, так не дадим же остыть этим превосходным кушаньям!

Когда мать Аладдина увидела серебряный поднос на красивом табурете, двенадцать золотых блюд и то, что в них было, шесть дивных хлебцев, две бутылки и две чашки и когда превосходный аромат ото всех этих превосходнейших вещей коснулся обоняния ее, она забыла об обстоятельствах, вызвавших ее обморок, и сказала Аладдину:

— О сын мой, да хранит Аллах жизнь нашего султана! Он, вероятно, узнал про нашу бедность и прислал нам этот поднос с одним из своих поваров.

Но Аладдин ответил:

— О мать моя, теперь не время спрашивать и строить предположения. Будем прежде всего есть, а потом я расскажу тебе, что случилось.

Тогда мать Аладдина села рядом с ним, широко открыв глаза от удивления и восхищения перед такими дивными вещами; и оба принялись есть с большим аппетитом. И так были они довольны, что долго сидели у подноса, не уставая пробовать прекрасно приготовленные кушанья, так что обед слился у них с ужином. Когда же они наконец закончили, то отложили остатки трапезы на завтрашний день. Мать Аладдина пошла спрятать блюда с кушаньями в кухню, но сейчас же возвратилась к Аладдину, чтобы выслушать то, что он готов был рассказать об этом великодушном подарке. И Аладдин рассказал ей, что произошло и как слуга лампы немедленно исполнил приказание.

Тогда мать Аладдина, слушавшая рассказ его с возрастающим страхом, сильно взволновалась и воскликнула:

— Ах, сын мой, заклинаю тебя молоком, которым вскормила твое младенчество, забрось подальше эту волшебную лампу и отделайся от кольца, дара проклятых джиннов! Я не вынесу вторично вида этих ужасных и отвратительных лиц и, наверное, умру! Я уже и теперь чувствую, как эти кушанья становятся мне поперек горла и душат меня! К тому же и пророк наш Мухаммед (да будет он благословен!) настоятельно советовал нам остерегаться джиннов и никогда не общаться с ними!

Аладдин же ответил:

— Слова твои дороги мне, мать моя, но, право же, не могу я бросить лампу и кольцо! Ведь кольцо оказало мне большую помощь, избавив меня от верной смерти в том подземелье, и ты сама была только что свидетельницею услуги, которую оказала нам эта лампа, столь драгоценная, что человек из Магриба не колеблясь предпринял такое дальнее путешествие только для того, чтобы найти ее. Но чтобы доставить тебе удовольствие и уважить тебя, мать моя, я спрячу лампу, и она не будет попадаться тебе на глаза и пугать тебя.

И мать Аладдина ответила:

— Делай как знаешь, сын мой. Но со своей стороны, объявляю, что не хочу иметь дело с джиннами, ни со слугой кольца, ни со слугой лампы. И желаю я, чтобы ты не говорил мне о них, что бы ни случилось.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

И желаю я, чтобы ты не говорил мне о них, что бы ни случилось.

А на другой день, когда превосходные припасы иссякли, Аладдин, не желая снова подвергать испугу мать свою и теперь же прибегать к помощи лампы, взял одно из золотых блюд, спрятал под полу и вышел с намерением продать его на базаре и на вырученные деньги купить, что нужно для дома. И пошел он в лавку к одному еврею, который был хитрее самого шайтана. И, достав блюдо из-под полы, показал он его еврею, а тот взял, осмотрел, поскреб и небрежно спросил у Аладдина:

— Сколько же хочешь за него?

Аладдин же, отроду не видавший золотых блюд и вовсе не знавший цены подобному товару, ответил:

— Клянусь Аллахом, о господин мой, ты лучше меня знаешь, сколько может стоить это блюдо; я же полагаюсь на твою оценку и на твою добросовестность.

Еврей же, хорошо знавший, что блюдо это из чистого золота, сказал себе: «Вот малый, не знающий цены того, чем владеет. Превосходный барыш посылает мне сегодня благословение Авраамово».

И, выдвинув ящик, скрытый в стене его лавки, он вынул из него одну золотую монету, не составлявшую и тысячной доли стоимости блюда, и, подавая ее Аладдину, сказал:

— Вот, сын мой, это за твое блюдо! Клянусь Моисеем и Аароном! Никогда не дал бы такой суммы кому-нибудь, кроме тебя! Но это только потому, что надеюсь иметь тебя своим клиентом и на будущее!

И Аладдин поспешил взять золотой динар и так был доволен, что, не оборачиваясь, побежал домой во все лопатки. А еврей, видя радость Аладдина и его торопливый уход, сильно пожалел о том, что не предложил ему еще более скромной суммы, и готов был бежать за ним, чтобы выманить у него что-нибудь из этого динара, но отказался от своего предприятия, видя, что не смог бы догнать клиента.

Аладдин же, не теряя времени, побежал к пекарю, разменял золотой динар, купил у него хлеба и возвратился домой к матери, чтобы отдать ей хлеб и деньги, и сказал он ей:

— Мать моя, ступай теперь и купи на эти деньги все, что нужно из припасов, так как я не знаю в этом толк!

И мать встала и отправилась на базар покупать все необходимое. И в тот день они ели и были довольны. И с той поры, как только они нуждались в деньгах, Аладдин шел на базар, в лавку того же еврея, и относил золотое блюдо, за которое тот давал по динару, не смея, раз дав ему такую сумму, предлагать меньше из боязни, чтобы он не обратился к другим евреям, которым и достались бы вместо него огромные барыши. Аладдин же, так и не узнавший стоимости своего имущества, продал ему таким образом все двенадцать блюд.

Затем он задумал отнести туда же и большой поднос из литого серебра; но так как поднос показался ему слишком тяжелым, то Аладдин пошел за евреем и привел его к себе в дом. Еврей рассмотрел драгоценный поднос и сказал Аладдину:

— Этот стоит два золотых.

Восхищенный Аладдин согласился и взял деньги, которые еврей отдал ему, лишь взяв в придачу две серебряные чашки.

Таким образом, у Аладдина и матери его хватило денег еще на несколько дней. И продолжал он ходить на базары и степенно беседовал с купцами и именитыми людьми, так как после своего возвращения он тщательно избегал общества своих прежних товарищей, уличных мальчишек; теперь он старался учиться, слушая разговоры пожилых людей; и так как он был умен от природы, то в короткое время приобрел всякого рода полезные знания, которые лишь весьма немногие молодые люди его возраста были способны приобрести.

Тем временем деньги в доме иссякли, и, несмотря на ужас, испытываемый матерью, Аладдину пришлось прибегнуть к волшебной лампе.

Однако мать, когда он сообщил ей о своем намерении, поспешила уйти из дома, не желая видеть появление джинна. Тогда Аладдин, получив возможность делать, что ему угодно, взял лампу в руки и стал искать то место, которое следовало потереть и которое можно было узнать по следу, оставшемуся от первой чистки золою; и потер он слегка и не торопясь. И тотчас же появился джинн, который

склонился и весьма спокойным голосом, именно потому спокойным, что терли лампу слегка, сказал Аладдину:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

Аладдин же поспешил ответить:

— О слуга лампы, я очень голоден и желаю, чтобы ты принес поднос с блюдами, совершенно такими же, как и в первый раз!

И джинн исчез и в мгновение ока возвратился с подносом, который поставил на табурет, и снова исчез.

Немного спустя вернулась мать Аладдина, она увидела поднос и издававшие приятный запах яства и удивилась не менее, чем в первый раз. И села она рядом с сыном и отведала кушанья, которые нашла еще превосходнее, нежели те, что были на первом подносе. И, несмотря на страх, внушаемый ей слугою лампы, она ела с большим аппетитом; и она и Аладдин не в силах были оторваться от подноса до тех пор, пока не насытились. Но так как чем больше ела она эти кушанья, тем более хотелось ей есть, то встала она из-за стола лишь с наступлением ночи, соединив таким образом обед с ужином. То же было и с Аладдином.

Когда же яства на подносе иссякли, как и в первый раз…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А когда яства на подносе иссякли, как и в первый раз, Аладдин не преминул взять одно из золотых блюд и отправился, по своему обыкновению, на базар, чтобы продать его еврею, как продавал и прежние. Но когда он проходил мимо лавки одного почтенного мусульманского шейха, золотых и серебряных дел мастера, пользовавшегося большим уважением за свою честность и добросовестность, кто-то назвал его по имени, и он остановился. Почтенный шейх, сделав ему знак рукой, пригласил его зайти на минуту в лавку. И сказал он ему:

— Сын мой, я уже много раз имел случай видеть, как ты приходишь на базар, и заметил, что ты всегда несешь под полою какую-то вещь, которую стараешься скрыть; ты входил в лавку моего соседа, еврея, и выходил затем уже без этой скрываемой тобою вещи. Я должен сказать тебе нечто, быть может, тебе неизвестное по причине твоих молодых лет. Знай же, что евреи — прирожденные враги мусульман; они находят, что имеют право присваивать себе наше имущество всеми возможными способами. А именно этот еврей самый отвратительный, самый ловкий, самый бесчестный из всех и более всего ненависти питает к нам, верующим в Единого Аллаха. Итак, о дитя мое, если ты продаешь что-нибудь, то покажи это прежде мне; я же, клянусь истинностью Всевышнего, оценю по настоящей стоимости, чтобы, уступая, ты знал, что делаешь! Покажи же мне, что у тебя под полой, и не бойся меня! И пусть проклянет Аллах обманщиков и смутит лукавого! Да удалится он навсегда!

Услышав эти слова старого золотых и серебряных дел мастера, Аладдин почувствовал к нему доверие и, не колеблясь ни минуты, вытащил из-под платья своего золотое блюдо и показал ему. И по первому взгляду шейх оценил вещь и спросил Аладдина:

— Не можешь ли теперь, дитя мое, сказать мне, сколько таких блюд ты продал еврею и по какой цене?

Аладдин же отвечал:

— Клянусь Аллахом, о дядя, я отнес ему уже двенадцать таких блюд и брал по одному динару за каждое!

При этих словах старый золотых и серебряных дел мастер пришел в сильнейшее негодование и воскликнул:

— Ах, проклятый еврей, собачий сын, потомство Иблиса! — С этими словами он положил блюдо на весы, взвесил его и сказал: — Знай, сын мой, что это блюдо сделано из чистейшего золота и стоит оно не один, а ровно двести динаров. Это значит, что еврей один надул тебя на столько золотых динаров, на сколько надувают мусульман в один день все евреи этого базара. — И он прибавил: — Увы, сын мой, что прошло, то прошло, и так как у нас нет свидетелей, то мы и не можем посадить на кол этого проклятого еврея. Во всяком случае, ты знаешь теперь, в чем дело. И если хочешь, я сейчас же отсчитаю тебе двести динаров за твое блюдо. Но еще лучше будет для меня, если ты дашь оценить его другим купцам, и если они дадут больше, то я уплачу излишек и еще приплачу что-нибудь!

Но Аладдин, не имевший никакого повода сомневаться в добросовестности всем известного своей честностью старого шейха, с удовольствием продал ему блюдо за такую хорошую цену. И получил он двести динаров. После этого он и остальные одиннадцать блюд отнес тому же честному мусульманину.

Разбогатев таким образом, Аладдин и мать его не злоупотребляли благодеяниями Раздавателя щедрот. И продолжали они вести скромную жизнь, раздавая бедным и нуждающимся излишки достатка своего. И за все это время Аладдин не забывал пользоваться каждым случаем, чтобы продолжать свое образование и изощрять свой ум в общении с именитыми купцами и благовоспитанными людьми, посещавшими базар. И таким образом в короткое время он и сам сделался благовоспитанным человеком и завязал постоянные отношения с ювелирами, золотых и серебряных дел мастерами, у которых сделался обычным гостем. И, присмотревшись к драгоценным камням и украшениям, он узнал, что плоды, принесенные им из подземного сада, которые он принимал за разноцветные стеклянные шарики, на самом деле неоцененные сокровища, которыми не обладают даже богатейшие цари и султаны. А так как он сделался умным и очень рассудительным, то имел осторожность не говорить об этом никому, даже своей матери. Вместо того чтобы оставлять валяться эти плоды-самоцветы за подушками дивана и по всем углам, он тщательно собрал их все и спрятал в нарочно для этого купленный сундук. И скоро пришлось ему испытать последствия своего благоразумия самым блестящим и великолепным образом.

И действительно, однажды, в то время как он беседовал у одной лавки с некоторыми из друзей-купцов…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И действительно, однажды, в то время как он беседовал у одной лавки с некоторыми из друзей-купцов, на базаре появились два глашатая султана с длинными палками, и кричали они оба вместе громким голосом:

— О вы все, купцы и жители! Знайте! Приказом нашего милосердного царя времен, господина веков и минут, повелевается вам сейчас же запереть лавки и запереться самим в домах ваших, заперев все двери снаружи и изнутри! Потому что единственная жемчужина, дивная, благодетельная молодая госпожа наша Бадрульбудур^[38], полная луна из полных лун, дочь славного султана нашего, пройдет здесь, отправляясь в хаммам! Да будет приятно ей купание! А те, кто осмелится ослушаться приказа и будут смотреть в дверь или в окно, будут наказаны смертью мечом, или повешены, или посажены на кол! Да ведают это те, кто желает сохранить кровь в жилах своих!

Услышав это, Аладдин почувствовал непреодолимое желание взглянуть на дочь султана, на эту дивную Бадрульбудур, о которой говорил весь город, прославляя ее красоту и совершенство. Поэтому, вместо того чтобы сделать, как все, и бежать прятаться в дом свой, он придумал бежать в хаммам и укрыться за входной дверью, так что, не будучи сам замеченным, мог из своего угла смотреть на дочь султана и любоваться ею без помех, когда она будет входить в хаммам.

Не прошло и нескольких секунд после того, как он спрятался, показался кортеж царевны, впереди которого шла толпа евнухов. И увидел он саму царевну, окруженную женщинами, и была она под своим шелковым покрывалом подобна луне, окруженной звездами. Но как только ступила она на порог хаммама, поспешила открыть лицо свое — и явилась она во всем солнечном блеске красоты, превосходившей все описания. То была девушка пятнадцати лет (на вид ей было меньше), стройная, как буква «алеф»; стан ее соперничал в гибкости с молодою ветвью дерева бан^[39]; чело ее сияло, как серп луны в месяце Рамадане; брови ее были очерчены безукоризненно; глаза у нее были большие и томные, как у жаждущей газели; веки скромно опущены и похожи на два лепестка розы; нос правильный, как отборный клинок; ротик крошечный, с пурпурными губками; лицо так бело, как будто было вымыто в источнике Сальсабиль^[40]; подбородок смеющийся; зубы как ряд льдинок одинаковой величины; шейка как у горлицы, и все остальное, то, что не было видно, соответствовало этой красе. Это о ней сказал поэт:

^{Не прошло и нескольких секунд после того, как он спрятался, показался кортеж царевны, впереди которого шла толпа евнухов.}

Когда царевна дошла до порога хаммама, она, не опасаясь уж более нескромных взоров, приподняла малое покрывало, скрывавшее лицо ее, и явилась в полном сиянии красоты своей. И Аладдин, увидев ее, сразу почувствовал, что кровь в три раза быстрее обращается в голове его.

И только теперь узнал он, не имевший никогда случая видеть открытое лицо женщины, что бывают женщины прекрасные и женщины безобразные и что не все они стары и похожи на его мать. И это открытие вместе с несравненною красотой царевны заставило его оцепенеть от восторга в уголке за дверью. А царевна давно уже вошла в хаммам, между тем как он продолжал стоять, озадаченный и дрожащий от волнения. И когда он немного опомнился и пришел в себя, он решился выскользнуть из своего угла и возвратиться домой, — но в каком потрясенном состоянии и какая перемена совершилась в нем! И думалось ему: «Клянусь Аллахом! Кто мог бы вообразить, что существует на земле такое прекрасное существо! Благословен Тот, Кто создал ее и наделил ее такими совершенствами!»

И, полный смутных и бурных мыслей, вошел он к матери и в изнеможении, с сердцем, охваченным любовью, упал на диван и долго оставался неподвижен.

Мать тотчас же заметила необыкновенное состояние его, подошла к нему и с тревогой стала расспрашивать. Но он отказывался от какого бы то ни было ответа. Тогда она принесла ему поднос с блюдами на завтрак, но он не захотел даже прикоснуться к ним. И спросила она его:

— Что с тобою, о дитя мое? Не болит ли у тебя что-нибудь? Скажи мне! Что же случилось с тобою?

И ответил он ей наконец:

— Оставь меня!

И стала она упрашивать, чтобы он съел что-нибудь, и так настаивала, что он согласился притронуться к кушаньям, но ел несравненно меньше, чем обыкновенно; и сидел он, опустив глаза, и молчал, не желая отвечать на вопросы встревоженной матери. И оставался он задумчивым, бледным и унылым до следующего дня.

Тогда мать Аладдина, доведенная до последней степени беспокойства, подошла к нему и со слезами на глазах сказала ему:

— О сын мой, Аллах да пребудет с тобою! Скажи мне, что ты чувствуешь, и не терзай более моего сердца молчанием своим! Если ты болен, не скрывай от меня своей болезни! Я сейчас же пойду за врачом. Как раз теперь в нашем городе находится проездом знаменитый врач из страны Аравийской, которого пригласил султан для совета. Теперь только и разговоров, что о его знаниях и чудодейственных лечебных средствах. Хочешь, я пойду за ним и приведу его к тебе?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

О его знаниях и чудодейственных лечебных средствах теперь только и говорят. Хочешь, я пойду за ним и приведу его к тебе?

Тогда Аладдин поднял голову и печальным голосом ответил:

— Знай, о мать моя, что я здоров и никакой болезни во мне нет. И если ты видишь меня так сильно изменившимся, то это потому, что до сих пор я воображал, что все женщины похожи на тебя. И только вчера заметил я, что это совсем не так.

Мать же Аладдина подняла руки вверх и воскликнула:

— Да отойдет от нас лукавый! Что такое говоришь ты, Аладдин?! Он же ответил:

— Я хорошо знаю, что я говорю, будь покойна! Я действительно видел царевну Бадрульбудур, дочь султана, при входе в хаммам. И, взглянув на нее, я понял, что существует красота! И теперь я никуда не гожусь! Вот почему я успокоюсь и приду в себя только тогда, когда султан отдаст за меня дочь свою!

Услышав эти слова, мать Аладдина подумала, что сын ее сошел с ума, и сказала ему:

— Имя Аллаха над тобою, дитя мое! Приди в себя! Ах, бедный Аладдин, подумай о своем звании и брось безумные мысли!

Аладдин же ответил:

— О мать моя, мне нечего приходить в себя, так как я не принадлежу к числу безумцев. Слова же твои не заставят меня отказаться от мысли о женитьбе на Сетт Бадрульбудур, столь прекрасной дочери султана! И я твердо решился просить ее руки у отца ее!

Она сказала:

— О сын мой, заклинаю тебя жизнью твоей! Не произноси таких слов и остерегайся, чтобы не услышали их соседи и не передали их султану, который непременно велит тебя повесить! К тому же, если ты в самом деле принял такое безумное решение, неужели ты думаешь, что найдется человек, которому ты мог бы поручить такое дело?

Он ответил:

— Кому же я мог бы поручить такое щекотливое дело, когда ты здесь, о мать моя? И кому же могу я доверять так, как доверяю тебе? Да, конечно, ты и пойдешь к султану просить, чтобы он выдал за меня дочь свою!

А она воскликнула:

— Да сохрани меня Аллах от подобного предприятия, о сын мой! Я не дошла еще, подобно тебе, до пределов, где начинается безумие! Ах, вижу я теперь, что ты забываешь, что ты сын беднейшего и безвестнейшего портного в городе и что я, мать твоя, также не принадлежу к более знатному и более известному семейству. Как же осмелился тыдумать о царевне, которую отец ее не выдаст и за сына могущественного царя и султана?!

Аладдин помолчал немного и ответил:

— Знай, о мать моя, что я уже думал и долго размышлял обо всем, что ты только что сказала мне, но это не помешало мне принять это решение, совсем напротив. Умоляю тебя, если я действительно сын твой и если ты любишь меня, сделай то, о чем прошу тебя! Иначе смерть будет для меня предпочтительнее жизни! И ты лишишься меня наверняка! Еще раз, о мать моя, не забывай, что я ведь сын твой Аладдин!

При этих словах сына своего мать разрыдалась и сказала сквозь слезы:

— О сын мой, да, конечно, я мать твоя, и ты мое единственное дитя, ядро сердца моего! И моим самым дорогим желанием всегда было видеть тебя женатым и порадоваться, глядя на твое счастье, перед моей смертью. Поэтому, если ты хочешь жениться, я поспешу приискать тебе жену среди людей нашего звания. И все-таки я должна знать, что мне ответить, когда они спросят о тебе, о ремесле твоем, о заработке и о том, какое у тебя имущество и есть ли у тебя земля. Это очень смущает меня. Но что будет, когда придется идти не к людям скромного звания, а к самому султану Китая^[41] просить руки его единственной дочери Сетт Бадрульбудур. Послушай, сын мой, подумай об этом спокойно.

Я знаю, что наш султан полон благосклонности и что никогда не отпускает он от себя своего подданного, не оказав ему справедливости в его деле. И знаю я также, что он чрезвычайно щедр и никогда ни в чем не отказывает тому, кто заслужил его милость каким-нибудь военным деянием или малой или большой услугой. Но ты, скажи, чем ты прославился до сих пор и какие могут быть у тебя права на эту несравненную милость, о которой ты просишь? Да еще где же подарки, которые ты, как всякий просящий милости, должен поднести султану в знак уважения верноподданного к своему государю?

Он ответил:

— Вот именно! Если дело идет только о богатом подарке, для того чтобы добиться того, чего так желает душа моя, ну так я думаю, что ни один человек не может соперничать со мной в этом случае! Знай, о мать моя, что эти разноцветные плоды, которые я принес из подземного сада и которые я принимал за простые и ничего не стоящие стеклянные шарики, пригодные разве для детских игр, что эти плоды — драгоценные камни, и ни один султан в мире не обладает ничем подобным. Впрочем, ты сама сможешь судить об этом, несмотря на малую опытность свою в таких делах. Для этого тебе стоит только принести мне из кухни фарфоровое блюдо, в котором они могли бы поместиться, — и ты увидишь, какое это будет дивное зрелище.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она продолжила:

Принеси мне из кухни фарфоровое блюдо, в котором они могли бы поместиться, — и ты увидишь, какое это будет дивное зрелище.

И мать Аладдина, хотя и очень удивилась тому, что слышала, однако пошла в кухню, взяла большое и очень чистое белое фарфоровое блюдо и подала его сыну. Аладдин же уже принес плоды-самоцветы и принялся с большим искусством укладывать их на блюдо, принимая во внимание различный цвет их, форму и другие особенности. И когда закончил, показал матери, которая была совершенно ослеплена их блеском и красотой. И хотя она не привыкла видеть драгоценные камни, однако не могла удержаться от восклицания:

— Йа Аллах! Как это восхитительно!

И вынуждена она была даже закрыть минуту спустя глаза — так ослепил ее этот блеск. И сказала она наконец:

— Теперь вижу, что этот подарок может быть принят и султаном. Это правда. Но затруднение уже не в этом. Труден будет для меня этот шаг, чувствую, что не в силах буду выдержать величие присутствия султана и буду стоять неподвижно, с онемевшим языком, а может быть, и упаду в обморок от смущения и волнения. Но даже если предположить, что я совладаю с собой, чтобы удовлетворить твою душу, полную этого желания, и выскажу султану твою просьбу относительно дочери его Бадрульбудур, — что же случится? Да, что случится? Ну так вот, сын мой, или подумают, что я сумасшедшая и прогонят меня из дворца, или же султан, раздраженный нашей просьбой, накажет нас обоих страшным наказанием. Если же ты так не думаешь и уверен, что султан примет твою просьбу, то все-таки он станет спрашивать о твоем звании и положении. И скажет он мне: «Да, этот подарок великолепен, о женщина, но кто ты? И кто такой сын твой Аладдин? И чем он занимается? И кто отец его? И сколько у него дохода?» — да то, да се в том же духе. И тогда я должна буду сказать, что ты никаким ремеслом не занимаешься и что отец твой был бедным портным из базарных портных.

Но Аладдин возразил:

— О мать моя, не беспокойся! Султан не будет задавать тебе таких вопросов, когда увидит драгоценные камни, уложенные, как плоды, на фарфоре! Поэтому не бойся и не заботься о том, чего не может случиться. Встань и иди к нему с этим блюдом и проси выдать за меня замуж дочь его Бадрульбудур. И не смущайся таким простым делом. Да не забывай, если ты еще продолжаешь сомневаться в успехе, что у меня есть еще лампа, которая заменит мне всякие доходы и всякие ремесла.

И продолжал он говорить с матерью так горячо и с такою уверенностью, что в конце концов убедил ее совершенно. И просил он ее надеть самое лучшее платье; и подал он ей фарфоровое блюдо, которое она поспешила завязать в шелковый платок, чтобы нести в руке.

И вышла она из дома и направилась во дворец султана. И вошла она в приемную залу вместе с толпою просителей. И стала она в самом первом ряду, но стояла в смиренной позе среди присутствующих, скрестив руки на груди и с почтительно опущенными глазами.

И заседание Совета началось, когда вошел султан в сопровождении своих визирей, эмиров и стражи. И старший из секретарей султана стал вызывать просителей одного за другим, по порядку поданных прошений.

И тут же начали разбирать дела. И просители уходили, одни довольные исходом своего дела, другие с длинными лицами, а другие и вовсе не были вызваны за недостатком времени. И мать Аладдина была в числе этих последних.

Когда заседание было закончено и султан ушел в сопровождении визирей, она поняла, что и ей ничего не остается, как только уйти. И вышла она из дворца и возвратилась домой. Аладдин, нетерпеливо ждавший ее у дверей, увидел, что она возвращается, держа в руках фарфоровое блюдо; это взволновало и озаботило его, и, опасаясь несчастья или зловещего известия, он не захотел ни о чем спрашивать на улице и поспешил увести ее в дом, и там, с пожелтевшим лицом, он спросил ее глазами и знаками, так как от волнения не мог вымолвить ни слова. И бедная женщина рассказала ему о случившемся, прибавив:

— На этот раз надо простить твою мать, сын мой, потому что я не привыкла к дворцам; вид султана так смутил меня, что я не могла приблизиться, чтобы изложить ему мою просьбу. Но завтра я снова пойду во дворец и буду смелее.

И Аладдин, несмотря на все свое нетерпение, был все-таки счастлив, узнав, что не было более неприятной причины для возвращения фарфорового блюда в руках матери. И он был даже очень доволен тем, что самый трудный шаг был сделан без помех и без дурных последствий для матери и для него. И утешал он себя мыслью, что хотя дело и отложено, но все-таки будет исполнено.

Действительно, на другой день мать отправилась во дворец, держа за два уголка шелковый платок, в который был завязан драгоценный подарок.

В эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И действительно, на другой день мать отправилась во дворец, держа за два уголка шелковый платок, в который был завязан драгоценный подарок. Она твердо решила преодолеть робость и изложить свою просьбу. И вошла она в залу Совета и стала в первом ряду перед султаном. Но как и в первый раз, она не могла ни шагнуть вперед, ни обратить на себя внимание секретарей каким-нибудь другим движением. И заседание Совета было закрыто без всякого для нее результата. И, понурив голову, пришла она сообщить Аладдину о своей неудаче, но пообещала, что все исполнит в следующий раз. И Аладдину пришлось копить новый запас терпения, упрекая мать за недостаток смелости и твердости. Но это ни к чему не привело, так как бедная женщина шесть дней подряд ходила во дворец с фарфоровым блюдом, каждый раз становилась перед султаном, но не с большей смелостью и с таким же успехом, как и в первый раз. И без сомнения, она приходила бы и сто раз так же бесполезно, и Аладдин умер бы от нетерпения и отчаянья, если бы сам султан, заметив ее наконец, так как она стояла в первом ряду на каждом заседании Совета, не полюбопытствовал осведомиться о ней и о том, зачем она приходит. Действительно, на седьмой день по окончании заседания Совета султан обратился к своему великому визирю и сказал ему:

— Взгляни на эту старуху, которая держит что-то в шелковом платке. Вот уже несколько дней приходит она на каждое заседание и стоит неподвижно, ни о чем не прося. Не можешь ли сказать мне, что она здесь делает и чего она хочет?

А великий визирь, не знавший матери Аладдина, не хотел показать, что ему нечего ответить, и сказал султану:

— О господин мой, это одна из тех старух, а таких много, которые приходят в Совет из-за каких-нибудь пустяков. А эта, вероятно, пришла жаловаться, например, на то, что ей продали гнилой ячмень, или на то, что ее обругала соседка, или же на то, что ее прибил муж.

Но султан не захотел удовольствоваться таким объяснением и сказал визирю:

— Все-таки я хочу спросить эту бедную женщину. Вели ей подойти!

Визирь ответил, что слушает и повинуется, и приложил руку ко лбу. Он сделал несколько шагов по направлению к матери Аладдина и, сделав знак рукою, приказал ей подойти. И бедная женщина, дрожа всем телом, приблизилась к самому подножию трона и не распростерлась, а скорее упала и поцеловала землю между рук султана, так как видела, что это делали другие присутствующие. И оставалась она в этом положении до тех пор, пока не подошел великий визирь. Он тронул ее за плечо и помог ей встать. И стояла она, изнемогая от волнения, и султан сказал ей:

— О женщина, вот уже несколько дней вижу, что ты приходишь в Совет и стоишь неподвижно, ни о чем не прося. Скажи же мне, что приводит тебя сюда и чего желаешь, чтобы я мог оказать тебе справедливость.

И мать Аладдина, немного ободренная приветливым голосом султана, ответила:

— Да снизойдет благословение Аллаха на главу господина нашего султана! Служанка же твоя, о царь времен, умоляет тебя, чтобы ты обещал ей безопасность, раньше нежели изложит она свою просьбу, так как иначе я боюсь оскорбить слух султана, ввиду того что просьба моя может показаться странной и необыкновенной!

Султан же, как человек добрый и человеколюбивый, поспешил обещать ей безопасность; он велел даже удалить из залы всех присутствующих, для того чтобы женщина могла говорить не стесняясь. И оставил он при себе только одного великого визиря. И обратился он к ней и сказал:

— Можешь говорить. Аллах дарует тебе безопасность, о женщина!

Но мать Аладдина, ободрившаяся вполне вследствие такого обращения султана, ответила:

— Я также прошу прощения у нашего султана за то, что найдет он неподходящим в моей просьбе, и за чрезвычайную дерзость слов моих!

А султан, все более и более подстрекаемый любопытством, сказал:

— Говори скорее и не стесняйся, о женщина! Аллах простит и помилует тебя во всем, что ты можешь сказать или потребовать!

Тогда мать Аладдина распростерлась еще раз перед троном и, призвав на султана благословение Всевышнего, принялась рассказывать все, что случилось с ее сыном с того дня, как он услышал глашатаев, объявлявших жителям приказ запереться в домах по тому случаю, что должна пройти со своею свитою Сетт Бадрульбудур. И не преминула она упомянуть, в каком состоянии находится Аладдин, грозивший, что убьет себя, если не выдадут за него замуж царевну. И рассказала она обо всем от начала и до конца. Но повторять это нет надобности. Потом, перестав говорить, она опустила голову в величайшем смущении и прибавила:

— И мне остается только, о царь времен, умолять твое величие не обвинять меня за безумие сына моего и простить меня, если материнская любовь побудила меня идти и передать тебе такую странную просьбу!

Когда султан, слушавший с большим вниманием, так как он был справедлив и доброжелателен, увидел, что мать Аладдина молчит, он не только не пришел в негодование, но добродушно засмеялся и сказал ей:

— Ах, бедняжка, а что у тебя в этом платке, который ты держишь за два уголка?

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СОРОК ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но султан добродушно засмеялся и сказал ей:

— Ах, бедняжка, а что у тебя в этом платке, который ты держишь за два уголка?

Тогда мать Аладдина молча развязала шелковый платок и, не говоря ни слова, поднесла султану фарфоровое блюдо, на котором были уложены плоды — драгоценные камни. И вся зала осветилась их сиянием и блеском лучше люстр и факелов. И султан был ослеплен этим светом и изумлен их красотою. Потом взял он блюдо из рук доброй женщины и рассмотрел, перебрав один за другим все эти дивные камни. И долго смотрел он на них и щупал их в бесконечном восхищении. И наконец воскликнул, обернувшись к своему великому визирю:

— Клянусь головою своей, о визирь, как все это прекрасно и как изумительны эти плоды! Видал ли ты когда-нибудь или хотя бы слыхал ли о существовании таких восхитительных вещей на поверхности земли? Что ты думаешь об этом? Скажи мне!

И визирь отвечал:

— Воистину, о царь времен, я никогда не видал и никогда не слыхал о таких дивных вещах. Без сомнения, эти драгоценные камни не имеют себе подобных. И самые ценные украшения из шкафа нашего султана не стоят самого мелкого из этих плодов-самоцветов! Нет, не стоят!

А султан сказал:

— И не правда ли, о визирь мой, молодой Аладдин, присылающий мне с матерью своей такой прекрасный подарок, несомненно, заслуживает, и более всякого царского сына, чтобы я принял его просьбу и выдал за него замуж дочь мою Бадрульбудур?

При таком совершенно неожиданном вопросе султана, визирь изменился в лице, язык его онемел, ибо очень сильно опечалил визиря этот вопрос. Дело в том, что султан уже давно обещал ему ни за кого не выдавать замуж дочь свою, кроме как за одного из его сыновей, с детства сгоравшего от любви к султанской дочери. Поэтому после долгого молчания взволнованный и озабоченный визирь ответил с печалью в голосе:

— Да, о царь времен. Но твоя светлость забывает, что ты обещал дочь свою моему сыну, рабу твоему! Прошу у тебя как милости, если этот подарок неизвестного так понравился тебе, дай мне три месяца, и по окончании этого срока я обязуюсь найти еще более прекрасный подарок, который сын мой поднесет нашему султану!

Султан же, большой знаток в драгоценных камнях и украшениях, знал, что никто в мире, будь он царем или султаном, не мог найти подарок, хоть сколько-нибудь приближающийся к этим единственным в своем роде дивным драгоценностям, но не желал огорчать своего старого визиря, отказывая ему в милости, о которой тот просил, как бы ни была она бесполезна, и ответил ему:

— Разумеется, о визирь мой, я согласен на этот срок. Но знай, что по прошествии трех месяцев, если тебе не удастся найти для сына твоего приданое, которое он мог бы предложить мне для моей дочери и которое превосходило бы или только равнялось бы тому, что предлагает мне эта добрая женщина от имени сына своего Аладдина, я уж ничего более не смогу сделать для твоего сына за твою добрую и верную службу!

Потом, обернувшись к матери Аладдина, он сказал ей с большой приветливостью:

— О мать Аладдина, ты можешь вернуться спокойно и радостно к сыну и сказать ему, что брак может состояться не ранее как через три месяца, потому что нужно время для приготовления приданого для моей дочери и приличного ее званию устройства свадьбы.

И взволнованная до крайности мать Аладдина подняла руки к небу и пожелала султану благоденствия и долгой жизни, а затем простилась с ним и, выйдя из дворца, на крыльях радости полетела в дом свой.

И как только она вошла, Аладдин заметил, что счастье сияет на лице ее, и подбежал к ней и, волнуясь, спросил:

— Так что же, о мать моя, жить мне или покончить с собою?

А бедная женщина прежде всего в изнеможении опустилась на диван и, сняв покрывало с лица своего, сказала:

— Я пришла с доброю вестью, о Аладдин! Дочь султана отныне обещана тебе! Как видишь, подарок твой принят с радостью и удовольствием. Но только брак твой с Бадрульбудур может состояться не ранее как через три месяца. И причиной тому великий визирь, эта зловещая борода; он что-то шептал султану и, не знаю почему, посоветовал ему отложить торжество. Иншаллах!^[42] Случится только хорошее! И твое желание исполнится превыше всех ожиданий, о дитя мое! — И она прибавила: — А что до этого визиря, о сын мой, да проклянет его Аллах и да пошлет ему все худое! Дело в том, что я очень озабочена тем, что он мог шепнуть султану. Если бы не он, брак мог бы, по-видимому, состояться сегодня же или завтра, до такой степени государь был восхищен самоцветными плодами на фарфоровом блюде.

Потом, не успев передохнуть, она рассказала сыну обо всем, что случилось с той минуты, как она вошла в залу Совета, и до самого ухода из залы, и закончила рассказ свой такими словами:

— Да хранит Аллах жизнь нашего славного султана и да сохранит Он тебя для ожидающего тебя счастья, о сын мой Аладдин!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И да хранит Аллах жизнь нашего славного султана и да сохранит Он тебя для ожидающего тебя счастья, о сын мой Аладдин!

И, услышав то, что только возвестила мать, Аладдин затрясся от радости и удовольствия и воскликнул:

— О мать моя, слава Аллаху, посылающему милости Свои в дом наш и дарующему тебе в невестки царевну, дочь величайшего из царских домов!

И поцеловал он у матери своей руку и много благодарил ее за все понесенные ею ради этого щекотливого дела труды. А мать нежно поцеловала его, пожелала ему всякого рода благополучия и заплакала при мысли о том, что мужа ее, портного, отца Аладдина, нет более в живых и что не увидит он счастья и дивной судьбы сына, прежнего негодника и сорванца.

И с этого дня с крайним нетерпением стали они считать часы, отделявшие их от счастья, которого ожидали, когда минет три месяца. И не переставали они говорить о своих планах, о празднествах и щедрых милостях, которыми осыплют бедняков, вспоминая, что еще так недавно сами жили в нищете, и думая, что в глазах Раздавателя щедрот самая большая заслуга заключается в щедрости.

Таким образом прошло два месяца. Мать Аладдина, выходившая ежедневно для покупок по случаю предстоящей свадьбы, отправилась однажды утром на базар и, заходя в лавки и лавочки, закупая множество вещей, заметила нечто, на что сперва, придя на базар, не обратила внимания. Она увидела, что все лавки украшены зеленью, фонариками и разноцветными полосками, тянувшимися с одного конца улицы до другого, и что все торговцы, покупатели, все находившиеся на базаре люди, как богатые, так и бедные, чему-то шумно радуются, и что все улицы переполнены придворными в богатых, праздничных, парчовых одеждах, и что едут они на великолепно убранных лошадях, и что повсюду необычайное оживление. Поэтому поспешила она спросить у торговца растительным маслом, у которого делала покупки, какой такой праздник справляет вся эта веселая толпа и что значат все эти приготовления. А торговец маслом чрезвычайно обиделся, услышав вопрос ее, покосился на нее и ответил:

— Клянусь Аллахом, можно подумать, что ты насмехаешься! Или, может быть, ты чужеземка и потому не знаешь, что дочь султана, царевна Бадрульбудур, выходит замуж за сына великого визиря? А теперь тот час, когда она выходит из хаммама. А все эти роскошно одетые в раззолоченные одежды всадники — стража, сопровождающая ее во дворец.

Когда мать Аладдина услышала эти слова торговца растительным маслом, она уже ничего не хотела более слушать и, обезумев от огорчения, побежала по базару, забыв покупки свои у купцов, и прибежала она домой, задыхаясь, и бросилась на диван, где и пролежала некоторое время, будучи не в силах вымолвить ни одного слова. А когда смогла наконец заговорить, сказала поспешившему подойти к ней Аладдину:

— Ах, дитя мое, судьба развернула перед тобою страницу бедствий в книге своей! И вот все пропало, и счастье, к которому ты шел, рассеялось раньше, нежели осуществилось!

Аладдин, встревоженный состоянием, в котором видел мать свою, а также ее словами, спросил:

— Что же случилось, о мать моя, какое несчастье? Говори скорее!

Она же сказала:

— Увы, сын мой, султан забыл о данном нам обещании! И именно сегодня выдает он дочь свою Бадрульбудур за сына великого визиря, человека со зловещим лицом, бедового, которого я так боялась! И весь город украшен по случаю свадьбы, как в дни больших праздников!

Услыхав это известие, Аладдин почувствовал, что вся кровь прилила к голове его и лихорадочно забилась в ушах. И стоял он с минуту в недоумении, как одурелый, и казалось, что он сейчас упадет и сразу умрет. Но он скоро овладел собой, вспомнив о волшебной лампе, которою обладал и которая была ему теперь более, чем когда-либо, необходима. И обернулся он к матери своей и сказал ей совершенно спокойным голосом:

— Клянусь твоею жизнью, о мать моя, я уверен, что сын визиря не будет наслаждаться сегодня ночью всем, что отнимает у меня! Не бойся же, вставай и приготовь нам поесть. А потом с помощью Всевышнего мы увидим, что нам делать!

Мать Аладдина встала и приготовила еду, которую Аладдин поел с большим аппетитом, а затем тотчас же удалился в свою комнату, говоря:

— Я желаю остаться один, и чтобы мне не мешали!

И запер он дверь свою на ключ и достал волшебную лампу из того места, куда он ее спрятал. И взял он ее и потер в том месте, которое было ему известно. И в тот же миг джинн — слуга лампы — явился перед ним и сказал:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

Аладдин же сказал ему:

— Выслушай меня хорошенько, слуга лампы! Теперь дело идет не о том, чтобы принести мне еду или питье, а о том, чтобы послужить мне в несравненно более важном деле! Знай, что султан обещал выдать за меня свою чудную дочь Бадрульбудур, после того как получил от меня в подарок плоды — драгоценные каменья. И просил он у меня отсрочить свадьбу на три месяца. Теперь же он забыл о своем обещании и, не подумав даже о возвращении мне моего подарка, выдает замуж дочь свою за сына великого визиря. Но это не должно случиться! Прошу тебя помочь мне в исполнении моего намерения!

Джинн ответил:

— Говори, о господин мой Аладдин! И ты можешь не давать мне таких пространных объяснений! Приказывай — и я буду повиноваться!

И Аладдин сказал ему:

— Сегодня, как только новобрачные возлягут на брачное ложе, ты похитишь их вместе с этим ложем, перенесешь сюда, и тогда я увижу, что мне останется сделать!

Джинн же — слуга лампы — приложил руку ко лбу и ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Как только новобрачные возлягут на брачное ложе, ты похитишь их вместе с этим ложем, перенесешь сюда, и тогда я увижу, что мне останется сделать!

Джинн же — слуга лампы — приложил руку ко лбу и ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и исчез.

Аладдин же вернулся к матери, сел рядом с нею и стал спокойно беседовать о том о сем, не заботясь о свадьбе дочери султана, как будто ничего и не случилось.

Вечером он отпустил мать свою спать и снова заперся на ключ в своей комнате и стал ждать возвращения джинна.

Вот и все, что случилось с ними.

А о свадьбе сына великого визиря скажу вот что. Когда празднество, и пир, и церемонии, и приемы, и увеселения закончились, новобрачный, предшествуемый евнухами, вошел в спальню. Старший евнух поспешил удалиться и притворить за собою двери. А новобрачный, сняв одежду, приподнял полог и лег на ложе в ожидании царевны. Она не замедлила войти в сопровождении матери и женщин своей свиты, которые раздели ее, облачили в одну только простую шелковую рубашку и распустили ей волосы. Затем они сделали вид, что насильно укладывают ее в постель, между тем как она по обычаю новобрачных при таких обстоятельствах притворялась, что сопротивляется, и отбивалась от них всячески, стараясь не смотреть на уже лежавшего в постели сына визиря; и наконец они все вместе удалились, желая счастья новобрачным. Мать же ушла последней, затворила дверь комнаты и по обычаю громко вздохнула.

И вот когда новобрачные остались одни и не успели еще обменяться ни малейшей лаской, они вдруг почувствовали, что кровать приподнимается, и не могли понять, что с ними делается. И в один миг были они перенесены из дворца в неизвестное им место, а то было не что иное, как комната Аладдина. Они были сильно испуганы, а джинн распростерся перед Аладдином и сказал ему:

— Твое приказание исполнено, о господин мой! Я готов исполнить то, что еще пожелаешь приказать мне!

И Аладдин отвечал:

— Мне остается приказать тебе, чтобы ты схватил этого молодого сводника и запер его на всю ночь в кабинете удобств! Завтра же утром приходи сюда снова за моими приказаниями!

И дух лампы ответил, что слушает и повинуется, и поспешил повиноваться. Он грубо схватил сына визиря и запер его в кабинете удобств, ткнув его головою в зловонное отверстие. И подул он на него холодным и мерзким дыханием, которое сделало его неподвижным, как кусок дерева, в приданном ему положении.

Вот и все, что было с ним.

Аладдин же, оставшись наедине с дочерью султана Бадрульбудур, ни минуты не думал злоупотреблять своим положением, несмотря на свою сильную любовь к ней. Он начал с того, что склонился перед нею, приложив руку к сердцу, и голосом, дышавшим страстью, сказал ей:

— О царевна, знай, что здесь ты в большей безопасности, нежели в самом дворце отца твоего, султана! Если ты находишься здесь, в неизвестном тебе месте, то это лишь для того, чтобы не подвергаться ласкам этого глупца, сына визиря твоего отца! Я же, хотя обещали тебя мне в жены, не коснусь тебя до того времени, пока ты не станешь моей законной супругой согласно Корану и Сунне!

Царевна ничего не поняла из этих слов Аладдина, и потому что была сильно испугана, и потому что не знала о данном отцом ее обещании и обо всех подробностях этого дела. И, не зная, что сказать, она стала плакать. Аладдин же, чтобы показать ей, что не имеет никаких дурных намерений, и чтобы успокоить ее, не раздеваясь бросился на кровать, на то самое место, где лежал сын визиря, и положил между собою и ею обнаженную саблю, чтобы тем самым показать, что скорее убьет себя, чем прикоснется к царевне хотя бы концами пальцев. И он даже повернулся к ней спиной, чтобы нисколько не стеснять ее. И спокойно заснул он, так же мало заботясь о столь желанном для него присутствии Бадрульбудур, как если бы лежал один на своей холостяцкой постели.

Царевна же во всю ночь не могла сомкнуть глаз и вследствие волнения, причиненного ей таким странным приключением, и вследствие новизны положения, и от тревожных мыслей, волновавших ее, а также от ужаса и изумления. Но без сомнения, она далеко не настолько была достойна сожаления, как сын визиря, который находился в кабинете удобств, с головой, погруженной в отверстие, и не мог пошевелиться по причине ужасающего дуновения, которым обдал его джинн, чтобы придать ему неподвижность. Во всяком случае, участь обоих супругов в первую брачную ночь была весьма печальна и даже бедственна.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Во всяком случае, участь обоих супругов в первую брачную ночь была весьма печальна и даже бедственна.

На другое утро Аладдину не понадобилось снова тереть лампу, так как джинн, повинуясь данному ему приказанию, сам явился ждать пробуждения господина своего. А так как Аладдин долго не просыпался, джинн несколько раз подал голос, и это страшно испугало царевну, которая не имела власти видеть его. Аладдин открыл глаза и, как только узнал джинна, встал с постели и отошел поодаль, для того чтобы его слышал только джинн, и он сказал ему:

— Вытащи скорее сына визиря из кабинета удобств, положи его на кровать, на прежнее его место. Потом перенеси их обоих во дворец султана, на то самое место, откуда ты их взял. А главное, следи за ними хорошенько, чтобы они не ласкали друг друга и даже не прикасались один к другому!

И джинн — слуга лампы — повиновался и поспешил вытащить злополучного молодого человека из кабинета удобств и положить его на кровать, рядом с дочерью султана, а затем в мгновение ока перенес их в спальню, во дворец султана, а они не видели джинна и не понимали, что с ними происходит и каким образом они так быстро меняют местожительство. Впрочем, это было лучше всего для них, так как если бы они увидели ужасного духа — слугу лампы, — то, без сомнения, смертельно испугались бы.

Не успел джинн перенести новобрачных в дворцовую спальню, как султан и его супруга, нетерпеливо желавшие узнать, как провела их дочь, царевна, эту первую брачную ночь, и желавшие первыми поздравить ее и пожелать ей счастья и продолжения наслаждений, вошли к ней рано утром. И, взволнованные, подошли они к ложу дочери своей, нежно поцеловали ее между глаз и сказали:

— Благословен твой союз, о дочь нашего сердца! И да увидишь ты длинный ряд потомков, которые продолжат славу и благородство рода твоего! Ах, скажи нам, как провела ты эту первую ночь и как обращался с тобою супруг твой?

И, сказав это, оба умолкли в ожидании ответа. И вдруг увидели они вместо свежего и улыбающегося лица, что дочь их разразилась рыданиями и посмотрела на них печальными и полными слез глазами.

Тогда захотели они спросить супруга ее и посмотрели на то место, где думали, что он находится; но именно в то время, как входили они в комнату, он вышел, чтобы вымыть лицо и очистить его от покрывавших его нечистот. И они подумали, что он отправился в хаммам после первой брачной ночи. И снова обратились к дочери и с тоской и тревогой стали вопрошать ее и знаками, и взглядами, и словами. А так как она продолжала молчать, то они подумали, что стыдливость новобрачной не позволяет ей отвечать и что плачет она из приличия; и постояли они с минуту молча, не желая пока настаивать. Но так как такое положение грозило продлиться долго, а дочь плакала все сильнее и сильнее, султанша потеряла терпение и наконец с досадой сказала царевне:

— Ну же, дочь моя, будешь ты отвечать мне и отцу твоему? И долго ли ты будешь церемониться! Это и без того продолжается слишком долго! И я выходила замуж в свое время! Но имела настолько такта, что не так долго манерничала, наподобие обиженной курицы! Да и забываешь ты о должном к нам уважении, не отвечая на наши вопросы!

При таких словах оскорбленной матери бедная царевна, угнетаемая одновременно со всех сторон, вынуждена была прервать свое молчание, и, глубоко и печально вздохнув, она ответила:

— Да простит меня Аллах, ежели я нарушила уважение, которым обязана отцу и матери! Но извинением мне служит то, что я чрезвычайно взволнована, огорчена и изумлена всем, что случилось со мною сегодня ночью!

И стала она рассказывать обо всем случившемся с нею, но не так, как оно действительно было, а так, как могла она судить по тому, что видела своими глазами. Она сказала, как, едва успев лечь в постель рядом с супругом своим, сыном визиря, почувствовала, что кровать качается под нею; и как в мгновение ока перенесена была в спальню дома, которого до тех пор никогда не видала; и как супруг ее был разлучен с нею; и как не знала она, каким образом это случилось; и как принесен он был обратно; и как всю ночь на его месте находился прекрасный молодой человек, впрочем, весьма почтительный и внимательный, который положил между ними обоими обнаженную саблю и отвернулся лицом к стене; и как, наконец, утром супруг ее вернулся в постель, и как снова оба они были перенесены в свою спальню, во дворец, где он поспешил встать, чтобы бежать в хаммам и очистить лицо от ужаснейшей дряни, его облеплявшей.

И прибавила она:

— Вот в эту-то минуту вы и вошли, чтобы пожелать мне доброго дня и осведомиться обо мне! Увы! Мне остается только умереть!

И, произнеся эти слова, она зарылась головой в подушку и горько зарыдала.

Когда султан и султанша выслушали все, что сказала им их дочь Бадрульбудур, они остолбенели и переглянулись с выпученными от изумления глазами, а лица их вытянулись, и подумали они, что дочь их сошла с ума в эту первую ночь своего брака. И не хотели они верить ни одному ее слову, а мать сказала ей шепотом…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но не хотели они верить ни одному ее слову, а мать сказала ей шепотом:

— Это всегда так бывает, дочь моя! Но никому не рассказывай об этом, потому что об этом никогда не следует говорить! И люди, если услышат от тебя об этом, примут тебя за сумасшедшую! Вставай же и не думай об этом да будь повеселее, чтобы не заметили твоего печального лица во время празднеств, которые даются сегодня во дворце в честь твоего бракосочетания и которые будут продолжаться сорок дней и сорок ночей не только в нашем городе, но и по всему царству. Будь же весела, дочь моя, и поскорее забудь все происшествия этой ночи!

Затем султанша позвала своих женщин и поручила им одевать царевну; и вышла она вместе с сильно озабоченным султаном, чтобы разыскать сына визиря, зятя своего. И встретили они его наконец при выходе из хаммама. Султанша же, чтобы проверить то, что говорила дочь, принялась расспрашивать злополучного молодого человека обо всем случившемся. Но он не захотел признаваться в том, что вытерпел, и умолчал о приключении из опасения, что его осмеют и отвергнут родители супруги его, и сказал он только:

— Клянусь Аллахом, что же такое случилось, что, расспрашивая меня, вы смотрите на меня так странно?!

Султанша же, все более и более убеждаясь в том, что все рассказанное ее дочерью есть дурной сон, рассудила, что не следует больше расспрашивать, и сказала зятю:

— Слава Аллаху, что все произошло благополучно! Советую тебе, сын мой, проявляй побольше мягкости в обращении с супругой твоей, так как она очень нежное и хрупкое создание!

И, сказав это, она ушла в свои покои, чтобы заняться празднествами и развлечениями того дня.

Вот и все, что случилось с нею и с новобрачными.

Что же касается Аладдина, предвидевшего все, что должно было произойти во дворце, то он провел день, упиваясь мыслью о славной шутке, которую сыграл с сыном визиря. Но и этого было ему мало, и он хотел до конца насладиться унижением соперника. Поэтому он решил не давать ему ни минуты покоя; как только наступила ночь, он взял лампу и потер ее. И дух явился к нему, произнося все те же слова.

Аладдин же сказал ему:

— О слуга лампы, ступай во дворец султана! И как только увидишь, что молодые легли спать, перенеси их вместе с кроватью сюда, как это сделал ты и в прошедшую ночь.

И дух поспешил исполнить приказание и не замедлил вернуться со своею ношей, которую поставил в комнате Аладдина, а сына визиря отнес в кабинет удобств и уткнул его головою в прежнее место.

Аладдин же снова занял пустое место около царевны так же скромно, как и в первый раз. И, положив между собою и царевной саблю, он отвернулся к стене и спокойно заснул. А на другой день все произошло совершенно так, как и накануне: джинн по приказанию Аладдина перенес злополучного супруга, положил рядом с Бадруль-будур и доставил обоих вместе с кроватью в их спальню, во дворец.

Султан, с нетерпением ожидавший известий о дочери после второй ночи, пришел в спальню именно в эту минуту, и на этот раз один, так как больше всего боялся дурного расположения духа султанши, супруги своей, и предпочитал сам расспросить дочь свою. И как только сын визиря, находившийся в самом жалком положении, услышал шаги султана, он спрыгнул с кровати и выбежал из спальни, чтобы смыть с себя нечистоты в хаммаме. А султан вошел, приблизился к ложу дочери своей и, поцеловав дочь, сказал ей:

— О дочь моя, надеюсь, ты не видела в нынешнюю ночь тот страшный сон, о котором рассказывала нам такие несообразности? Скажи мне, как провела ты эту ночь?

Но вместо всякого ответа царевна разразилась рыданиями и закрыла лицо руками, чтобы не видеть раздраженных взоров отца своего, ровно ничего не понимавшего. И ждал он довольно долго, чтобы дать ей успокоиться, но так как она не переставала плакать и всхлипывать, то и он разозлился, вытащил саблю из ножен и закричал:

— Клянусь жизнью своей, если ты сейчас же не скажешь мне правду, то голова слетит с плеч твоих!

Тогда бедная царевна, вдвойне испуганная, вынуждена была перестать плакать и убитым голосом сказала:

— О возлюбленный отец мой! Не сердись на меня! Если бы ты захотел выслушать меня теперь, когда здесь нет матери и она не возбуждает тебя против меня, то, наверное, ты простил бы меня, и пожалел, и принял бы меры, чтобы помешать мне умереть от стыда и страха! И это потому, что если бы еще пришлось мне испытать те ужасы, которые испытала я в эту ночь, то ты нашел бы меня мертвою на этом ложе. Сжалься же надо мною, отец, и имей сострадание к моим горестям и волнениям!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Имей же сострадание к моим горестям и волнениям!

Султан, сердце которого было жалостливо и которого не раздражала теперь его супруга, наклонился к дочери, поцеловал, приласкал и успокоил свое дорогое дитя. А потом сказал:

— Теперь, дочь моя, успокойся и осуши глаза свои! И расскажи отцу своему откровенно и подробно о том, что так испугало и взволновало тебя!

И царевна, спрятав лицо свое на груди отца, рассказала ему, ничего не пропустив, обо всем, что случилось с нею неприятного в эти последние две ночи, и завершила рассказ свой, прибавив:

— А лучше всего, о возлюбленный отец мой, расспроси сына визиря, и он подтвердит мои слова.

Султан был сильно встревожен рассказом о странном приключении, проникся участием к дочери, и глаза его омочились слезами, так любил он ее. И сказал он ей:

— Без сомнения, дочь моя, я один виноват во всем, что случилось с тобою, так как я выдал тебя за этого грубияна и невежу, не умеющего защитить и оградить тебя от таких странных приключений. Но воистину, я желал тебе счастья, а не горестей и погибели! Клянусь Аллахом, сейчас призову я визиря и его сына-олуха и попрошу их объяснить все это! Но как бы там ни было, ты можешь быть совершенно спокойной, о дочь моя!

Потом оставил он ее, поручив женщинам, и возвратился в свои покои, сильно разгневанный. И тотчас же призвал он своего великого визиря и, как только тот явился между рук его, закричал ему:

— Где твой негодяй сын? И что говорит он обо всем случившемся за эти две ночи?

Изумленный визирь отвечал:

— Я не знаю, в чем дело, о царь времен! Сын мой ничего не сказал мне такого, что могло бы объяснить причину гнева нашего султана! Но если позволишь, я сейчас пойду и расспрошу его!

Султан же сказал:

— Ступай и принеси мне ответ!

И великий визирь повесив нос вышел и, согнув спину, пошел искать сына, которого нашел в хаммаме в то время, как он смывал с себя покрывавшие его нечистоты. И закричал он ему:

— О собачий сын, почему скрыл ты от меня истину? Если ты сейчас же не расскажешь мне все, что произошло за эти две ночи, то этот день — твой последний день!

Сын же опустил голову и сказал:

— Увы! Отец мой, только стыд помешал мне открыть тебе неприятнейшие приключения этих двух ночей и невыносимые унижения, которым я подвергся, не имея возможности им противиться или даже только узнать, какие враждебные силы причиняют нам все это!

И рассказал он отцу обо всем во всех подробностях, не пропустив ничего (но повторять все это нет надобности), и прибавил:

— Что до меня, отец, то я предпочитаю смерть такой жизни! И клянусь перед тобою трижды, что желаю окончательного развода с дочерью султана! Умоляю тебя, иди к султану и проси его признать недействительность моего брака с дочерью его Бадрульбудур. Это единственный способ избавиться от этих унижений и успокоиться! Я буду тогда иметь возможность уснуть на моей постели, вместо того чтобы проводить ночи в кабинетах удобств!

Выслушав сына, великий визирь сильно опечалился. Мечтой всей его жизни был брак сына с дочерью султана, и отказаться от такой большой чести дорого ему стоило. Хотя и сам он был убежден в необходимости развода ввиду таких условий, однако сказал сыну:

— Конечно, о сын мой! Невозможно долее терпеть такое унижение! Но подумай, чего лишил бы тебя этот развод! Не лучше ли потерпеть еще одну ночь, а мы постережем спальню, вооружив евнухов саблями и дубинами. Что скажешь на это, сын мой?

Сын ответил:

— Делай как знаешь, о отец мой, великий визирь! Я же твердо решил никогда не входить в эту грязную комнату!

Тогда визирь оставил сына и явился к султану. И стоял он перед ним, опустив голову. А султан спросил у него:

— Что имеешь сказать?

И визирь отвечал:

— Клянусь жизнью нашего господина, то, что рассказала тебе царевна Бадрульбудур, — истинная правда. Но сын мой не виноват. Во всяком случае, о царь времен, не следует подвергать царевну новым неприятностям из-за сына моего. И если позволишь, лучше было бы разлучить отныне супругов разводом!

Царь же сказал:

— Клянусь Аллахом, ты прав! Но если бы муж моей дочери не был твоим сыном, то я избавил быот него мою дочь не иначе как его смертью! Хорошо, пусть разведут их!

И тотчас же царь велел прекратить общественные увеселения во дворце, и в городе, и во всем Китайском царстве; и велел он объявить о разводе дочери своей Бадрульбудур с сыном великого визиря, дав всем понять, что они и не принадлежали друг другу и что царевна не утратила своей девственности.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тотчас повелел царь возвестить о разводе дочери своей Бадрульбудур с сыном великого визиря, дав всем понять, что супруги и не принадлежали друг другу и что царевна не утратила своей девственности. А что касается сына великого визиря, то султан из уважения к отцу его назначил его губернатором в отдаленной провинции Китая и приказал ему отправляться туда без промедления. Это и было исполнено.

Когда Аладдин вместе со всеми городскими жителями узнал о том, что глашатаи объявили о разводе Бадрульбудур, и о несостоявшемся союзе, и о том, что злополучный супруг выехал из города, он был на верху блаженства и сказал себе: «Благословенна эта волшебная лампа, причина всех моих благополучий! И хорошо, что развод совершился помимо более непосредственного участия духа, так как он, без сомнения, причинил бы непоправимый вред тому дураку».

И радовался он также тому, что месть его имела успех помимо чьего-либо ведома и что ни султан, ни великий визирь, ни даже мать ничего не знали о его участии в этом деле. И, не заботясь ни о чем, как будто бы ничего необычайного не случилось с того времени, как он просил руки царевны, он стал спокойно ждать истечения трехмесячного срока, назначенного султаном, чтобы на другой же день по прошествии этого срока послать во дворец мать свою, наряженную в лучшие одежды, с поручением напомнить султану о данном им обещании.

Когда же мать Аладдина вошла в залу Совета, султан, занимавшийся делами, взглянул в ее сторону и тотчас же узнал ее. И ей не пришлось даже говорить, так как он сам вспомнил о своем обещании и о назначенном им сроке. И обернулся он к своему великому визирю и сказал ему:

— Вот, о визирь, мать Аладдина! Это она принесла нам три месяца тому назад дивное блюдо, наполненное драгоценными каменьями. Теперь, по прошествии срока, она пришла, вероятно, просить об исполнении обещания, данного мною относительно моей дочери! Благословен Аллах, не допустивший женитьбы твоего сына, чтобы напомнить мне о данном мною слове, между тем как я из-за тебя забыл о взятом на себя обязательстве!

Визирь же, сильно досадовавший в душе своей обо всем случившемся, отвечал:

— Разумеется, о господин мой, султаны никогда не должны забывать о своих обещаниях. Но воистину, когда хочешь выдать замуж дочь свою, следует наводить справки о женихе. А наш господин не имеет никаких сведений об этом Аладдине и его семействе. Мне же известно, что это сын бедного портного, умершего в нищете, и был он самого низкого звания. Откуда же богатство у сына портного?

Султан сказал на это:

— Богатство дает Аллах, о визирь!

Тот сказал:

— Да, о султан! Но мы не знаем, так ли богат этот Аладдин, как можно было подумать по его подарку? А чтобы убедиться в этом, султану стоит только потребовать для царевны такое приданое, которое мог бы дать лишь сын какого-нибудь царя или султана. И таким образом султан будет знать, за кого выдает дочь свою, и не подвергнется еще раз риску выдать ее за супруга, не соответствующего ее достоинствам.

Султан сказал:

— Язык твой источает красноречие, о визирь! Вели же приблизиться этой женщине, чтобы я мог поговорить с ней!

Визирь дал знак начальнику стражи, который и подвел мать Аладдина к ступеням трона.

Тогда мать Аладдина распростерлась и три раза поцеловала землю между рук султана, который сказал ей:

— Знай, о тетушка, что я не забыл о своем обещании! Но до сих пор я еще не говорил тебе о приданом, которое потребую за дочь. Достоинства же дочери моей очень велики. Ты скажешь сыну своему, что брак его с эль-Сетт Бадрульбудур состоится, как только он принесет мне то, что требую в виде приданого, а именно: сорок больших блюд из литого золота, наполненных до краев такими же драгоценными камнями всех цветов и величин, какие он уже прислал мне на фарфоровом блюде; эти золотые блюда должны принести во дворец сорок молодых невольниц, прекрасных, как луны, а перед ними должны идти сорок молодых и крепких невольников; и все они должны быть великолепно одеты и составить шествие, которое и придет во дворец, чтобы поднести мне те сорок блюд с драгоценностями. И вот все, что я требую, добрая тетушка. Не хочу требовать больше с твоего сына, ввиду того что он уже прислал мне подарок.

Мать Аладдина, ошеломленная такими непомерными требованиями, вторично распростерлась перед троном и ушла отдавать сыну отчет в исполнении его поручения. И сказала ему:

— Ах, сын мой, я с самого начала советовала тебе не думать о браке с царевной Бадрульбудур!

И, беспрестанно вздыхая, рассказала она сыну о ласковом, впрочем, приеме царя и о тех условиях, на которых он соглашается выдать дочь свою. И прибавила она:

— Какое безумие с твоей стороны, дитя мое! Это еще ничего, что он требует золотые блюда и драгоценные камни! Ведь ты, конечно, будешь настолько неразумен, что опять пойдешь в подземелье и оборвешь там с деревьев все волшебные плоды! Но где же ты возьмешь сорок молодых невольниц и сорок молодых негров, скажи-ка! Ах, сын мой, если требование такое непомерное, это опять вина проклятого визиря. Я видела, как он наклонялся к уху царя и что-то шептал ему! Верь мне, Аладдин, откажись от этого намерения, оно приведет тебя к неминуемой гибели!

Но Аладдин только улыбнулся и сказал матери:

— Клянусь Аллахом, о мать моя, когда ты вошла с перекошенным лицом, я подумал, что ты принесла мне очень плохую весть! Но теперь вижу, ты всегда озабочиваешься такими вещами, о которых не стоит и думать! Осуши же глаза свои и успокойся! А со своей стороны, подумай только о том, чтобы приготовить нам поесть, так как я очень голоден. Мне же предоставь удовлетворить царя.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А со своей стороны, подумай только о том, чтобы приготовить нам поесть, так как я очень голоден. Мне же предоставь удовлетворить царя.

И как только мать ушла на базар за необходимыми припасами, Аладдин поспешил запереться в своей комнате. И взял он лампу и потер в том месте, которое было ему известно. И в тот же миг явился дух, поклонился ему и сказал:

— Раб твой здесь, между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга лампы и в воздухе, когда летаю, и на земле, когда ползаю!

И Аладдин сказал ему:

— Знай, о джинн, что султан соглашается выдать за меня свою дочь, дивную красавицу Бадрульбудур, которую ты знаешь, но с условием, что я пришлю ему как можно скорее сорок блюд из литого золота самого высокого качества, наполненных до краев плодами-самоцветами, подобными тем, какие были на фарфоровом блюде и какие я нарвал с деревьев сада в том месте, где нашел лампу, которой ты служишь. Но это еще не все. Он требует, сверх того, чтобы эти блюда несли ему сорок невольниц, прекрасных, как луны, и чтобы вели их сорок молодых и здоровых негров в великолепных одеждах. Вот что и я требую от тебя! Поспеши же исполнить это в силу той власти, какую имею над тобою, как владелец лампы!

И дух ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И он исчез, но минуту спустя явился снова.

И за ним шли восемьдесят человек невольников, мужчин и женщин, которых он выстроил вдоль стены дома. И женщины несли на головах каждая по глубокому блюду из литого золота, до краев наполненному жемчугом, бриллиантами, рубинами, изумрудами, бирюзою и тысячей других драгоценных камней в виде плодов разных цветов и величин. И каждое блюдо было покрыто шелковыми газом, вышитым золотыми цветочками. И камни были намного великолепнее тех, что поднесены были султану на фарфоровом блюде. А дух, выстроив невольников, склонился перед Аладдином и спросил у него:

— Не потребуешь ли еще чего-нибудь, о господин мой, у слуги лампы?

Но Аладдин сказал ему:

— Нет, пока мне ничего не нужно!

И джинн тотчас же исчез.

Тут вошла мать Аладдина, нагруженная купленными на базаре припасами. И очень удивилась она, увидав такое нашествие; и подумала она в первую минуту, что султан прислал арестовать Аладдина за его дерзкую просьбу. Но Аладдин не замедлил разуверить ее, так как, не успела она еще снять покрывала с лица своего, сказал ей:

— Не теряй времени на снимание покрывала, о мать моя, потому что тебе придется сейчас же идти во дворец вместе с этими невольниками, которых ты видишь здесь, на дворе. Как ты можешь видеть, эти сорок невольниц несут приданое, которое потребовал султан за дочь свою. Прошу тебя, прежде нежели приготовить обед, окажи услугу и проводи этих людей к султану!

И тотчас же мать Аладдина поставила невольников одного за другим: перед каждой молодою невольницей стоял негр, и между каждой группой было расстояние в десять шагов. И когда последняя пара вышла из дверей, мать Аладдина пошла позади, замыкая шествие. И успокоенный Аладдин запер двери и ушел в свою комнату спокойно ждать возвращения матери своей.

Как только первая пара показалась на улице, стали собираться любопытные; когда же выступило все шествие, громадная толпа наводнила улицу, зашумела, выражая удивление. И весь базар сбежался, чтобы полюбоваться таким великолепным и изумительным зрелищем. Каждая пара уже представляла дивное зрелище. Наряды были роскошны и необыкновенно изящны; белолицая красавица невольница следовала за красавцем негром; они шли, стройные, прекрасные, ровным и мерным шагом на равном расстоянии один от другого; на головах невольниц сияли золотые блюда с драгоценными каменьями; у золотых поясов негров сверкали самоцветные камни, а на их головах искрились парчовые шапочки, с покачивающимися эгретками^[43]. Все это представляло восхитительное, ни с чем не сравнимое зрелище, и народ ни минуты не сомневался, что во дворец должен прибыть какой-нибудь царский или султанский сын. И среди изумленной и ошеломленной толпы шествие дошло наконец до дворца. И как только стражники и привратники увидели первую пару, они были охвачены таким восторгом, прониклись таким уважением и изумлением, что внезапно выстроились шпалерами.

А начальник их при виде первого негра принял его за султана негритянского народа, прибывшего в гости к их султану, приблизился к нему, распростерся и хотел поцеловать край одежды его, но затем увидел всю следовавшую за ним дивную вереницу. И первый негр, получивший от джинна необходимое наставление, сказал, улыбаясь:

— Я и все мы лишь рабы того, кто появится, когда наступит для этого минута!

И, проговорив это, он вошел в ворота дворца, за ним последовала девушка с золотым блюдом и все стройное шествие. И все восемьдесят невольников и невольниц прошли через первый двор и выстроились в большом порядке во втором, на который выходили окна приемной залы, находившейся в нижнем ярусе дворца.

Как только занимавшийся в это время делами государства султан увидел во дворе этот великолепный кортеж, затмевавший своей роскошью все, чем обладал он во дворце, то приказал немедленно очистить залу и принять в ней новоприбывших. И вот они вошли мерным шагом и один за другим выстроились большим полумесяцем пред троном султана. И невольницы при помощи товарищей-негров поставили на ковер золотые блюда. Потом все восемьдесят распростерлись и поцеловали землю между рук султана, а затем тотчас же встали все вместе и одинаковым ловким движением открыли блюда, наполненные волшебными плодами. И, скрестив руки на груди, они стояли, выражая своими позами глубочайшее почтение.

Тогда только мать Аладдина, стоявшая позади, вышла на средину полумесяца, образуемого сорока перемежавшимися парами, и после обычных поклонов и взаимных приветствий сказала царю, онемевшему от изумления перед таким несравненным зрелищем:

— О царь времен, сын мой Аладдин, раб твой, посылает меня с приданым, которое ты требовал за Бадрульбудур, почитаемую дочь твою! Он поручил мне сказать тебе, что ты ошибся в оценке стоимости царевны и что все это много ниже ее достоинств. Но он надеется, что ты извинишь его за эту малость и примешь эту скромную дань в ожидании того, что он сделает в будущем.

Так говорила мать Аладдина. Но султан так озадачился, что был не в состоянии хорошенько понять то, что она сказала, и стоял, открыв рот и вытаращив глаза. И смотрел он попеременно на сорок золотых блюд, на то, что в них заключалось, на молодых невольниц, принесших блюда, и на молодых негров, сопровождавших этих разносчиц. И не знал он, чем ему больше любоваться: драгоценностями ли, подобных которым не было на всем свете, или невольницами, прекрасными, как луны, или невольниками-неграми, казавшимися царями? И стоял он так с час и не мог вымолвить ни слова и оторвать глаз от всех чудес, которые видел перед собою. И кончил он тем, что, вместо того чтобы обратиться к матери Аладдина и выразить ей свои чувства по поводу всего того, что она представила ему, он повернулся к своему великому визирю и сказал:

— Клянусь жизнью своею! Что значат богатства наши и мой дворец в сравнении с таким великолепием?! И что должны мы думать о человеке, могущем собрать и прислать нам все это в такой короткий срок, который едва достаточен для того, чтобы только выразить желание?! И чем становятся достоинства самой дочери моей перед лицом такого обилия красоты?!

И визирь, несмотря на всю досаду и неудовольствие, испытываемые им после всего случившегося с его сыном, сказал:

— Да, клянусь Аллахом! Все это прекрасно, но все-таки царевна Бадрульбудур — единственное сокровище и стоит больше всего этого!

А султан сказал:

— Клянусь Аллахом! Это стоит ее и даже много превышает ее стоимость! Вот почему я и не потерплю убытка, если выдам ее замуж за такого богатого, щедрого и великолепного человека, как властитель Аладдин, сын наш!

И, обернувшись к остальным визирям, эмирам и именитым людям, он вопросил их взглядом. И все ответили троекратным поклоном до земли в знак согласия своего с тем, что сказал султан.

Тогда султан уже перестал колебаться.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И все ответили троекратным поклоном до земли в знак согласия своего с тем, что сказал султан.

Тогда султан уже перестал колебаться. И, не заботясь уже о том, обладал ли Аладдин всеми остальными качествами и правами, которые требуются от жениха дочери султана, он повернулся к матери Аладдина и сказал ей: — О достоуважаемая мать Аладдина, прошу тебя передать сыну твоему, что с этой минуты он вошел в мой дом и в мою семью и я жду только его прихода, чтобы обнять его, как отец обнимает сына, и чтобы сочетать его браком с моей дочерью Бадрульбудур согласно Корану и Сунне!

И мать Аладдина после обоюдных приветствий поспешила удалиться и с быстротой ветра понеслась домой, чтобы сообщить сыну обо всем происшедшем. И торопила она его и говорила, чтобы он поспешил явиться к султану, ожидающему его с живейшим нетерпением. Аладдин же, узнав о том, что после столь долгого ожидания исполняются все его желания, не хотел показать, до какой степени опьянен он радостным известием, и спокойнейшим голосом и без всякой торопливости ответил:

— Это счастье послано мне Аллахом, твоими благословениями и твоим неутомимым усердием, о мать моя!

И поцеловал он у нее руки и попросил позволения удалиться в свою комнату, чтобы приготовиться к посещению султана.

Как только остался один, Аладдин взял волшебную лампу, оказавшую ему уже так много услуг, и потер ее, как делал это всегда.

И немедленно явился джинн и, склонившись перед ним, как обычно, спросил какая требуется от него услуга.

И Аладдин ответил:

— О джинн — слуга лампы, — я желаю идти в хаммам! А после хаммама хочу, чтобы ты принес мне такое платье, какого нет ни у одного из величайших царей мира, такое великолепное, чтобы знатоки могли оценить его по крайней мере в тысячу тысяч золотых динаров. Вот и все пока.

Тогда джинн — слуга лампы, — поклонившись в знак повиновения, согнул спину пополам и сказал Аладдину:

— Садись, обладатель лампы, ко мне на плечи!

И Аладдин влез на плечи к джинну, свесив ноги к нему на грудь, и джинн поднял его в воздух, сделав невидимым, подобно себе, и перенес в такой прекрасный хаммам, подобного которому не было ни у царей, ни у кесарей. И весь этот хаммам был построен из нефрита и прозрачного алебастра, и были в нем водоемы из розового сердолика и белого коралла, с изумрудными орнаментами очаровательного, нежного цвета. И глаза, и чувства могли насладиться вполне, потому что все было там стройно и в целом, и в подробностях. И пленительная свежесть господствовала там, и теплота стояла ровная, и жар был размерен. И ни один человеческий голос не нарушал тишины, царившей под белыми сводами. Но как только дух поставил Аладдина на помост первой залы, красивейший молодой джинн, подобный отроковице, но еще более пленительный, явился перед ним и помог раздеться, набросил ему на плечи ароматическую простыню и, поддерживая осторожно и кротко, привел его в прекраснейшую из зал, вымощенную разноцветными драгоценными камнями. И тотчас же другие молодые джинны, не менее пленительные и прекрасные, приняли Аладдина из рук первого, посадили поудобнее на мраморную скамью и принялись тереть и мыть его разными душистыми водами; и растирали они его с изумительным искусством и потом окатили водой из мускатных роз. И их умелыми стараниями цвет кожи его сделался подобным розовому лепестку, и белизна чередовалась с румянцем. И почувствовал он себя легким, как птичка, готовая улететь. А первый джинн пришел за ним и отвел на возвышение, где в качестве прохладительного предложил ему восхитительный шербет из серой амбры. И тут же стоял джинн — слуга лампы, — держа в руках одеяние, с великолепием которого ничто не могло сравниться. И при помощи молодого джинна с нежными руками он оделся и уподобился сыну царя из царей и был даже еще величественнее. И джинн — слуга лампы — снова посадил его к себе на плечи и принес в дом его, в комнату его без малейшего толчка.

Тогда Аладдин повернулся к джинну — слуге лампы — и сказал ему:

— А теперь знаешь ли, что остается тебе сделать?

Тот ответил:

— Нет, о владелец лампы! Но приказывай — и я буду повиноваться, летая ли в воздухе, ползая ли по земле!

И сказал ему Аладдин:

— Я желаю, чтобы ты привел мне чистокровную, бесподобную лошадь, такую, какой нет ни у султана, ни у могущественнейших государей во всем мире. И нужно, чтобы одна ее сбруя стоила по крайней мере тысячу тысяч золотых динаров. В то же время ты приведешь сорок восемь молодых, красивых, высоких и стройных невольников, опрятно, изящно и богато одетых, для того чтобы двадцать четыре из них, выстроенные по двенадцати в ряд, открывали передо мной шествие, а остальные, также по двенадцати в ряд, шли позади меня. Сверх того, не забудь приискать для моей матери двенадцать прекрасных, как луны, девушек, одетых с большим вкусом и великолепием, и каждая из них должна нести в руках по роскошному платью, такому, какое могла бы, не брезгая, надеть царская дочь. Наконец, ты дашь каждому из моих сорока восьми невольников по мешку с пятью тысячами золотых динаров, чтобы они повесили эти мешки себе на шею, а я мог иметь их под рукою, для того чтобы употреблять их, как мне вздумается. Вот все, чего хочу от тебя на сегодня.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И употреблять их, как мне вздумается. Вот все, чего хочу от тебя на сегодня.

Не успел Аладдин произнести эти слова, как дух, ответив, что слушает и повинуется, исчез, но минуту спустя вернулся с лошадью, сорока восемью невольниками, двенадцатью молодыми девушками, сорока восемью мешками с золотом и двенадцатью платьями из тканей разного цвета. И все это было именно такое, как требовал Аладдин, если не лучше. И отпустил духа Аладдин, сказав ему:

— Я призову тебя, когда ты будешь мне нужен.

И, не теряя времени, он простился с матерью, еще раз поцеловав у нее руки, и предоставил в ее распоряжение двенадцать молодых невольниц, приказав им, что они должны всячески угождать госпоже своей, и показал ей, как следует одеваться в прекрасные платья, которые они принесли.

Затем Аладдин поспешно сел на лошадь и выехал со двора своего дома. И, несмотря на то что в первый раз в жизни садился на коня, он держался на нем с таким изяществом и твердостью, что ему могли бы позавидовать лучшие из наездников. И двинулся он по придуманному им плану кортежа, предшествуемый двадцатью четырьмя невольниками, выстроенными по двенадцать в ряд, с четырьмя другими по бокам, державшими шнуры чепрака, и сопровождаемый остальными.

Как только кортеж показался на улице, толпа, еще более громадная, нежели та, которая сбегалась навстречу первому кортежу, собралась со всех сторон; и на базарах, и в окнах, и на крышах домов столпились любопытные. И по приказанию Аладдина все сорок восемь невольников брали золото из мешков и бросали его горстями то направо, то налево народу, теснившемуся вдоль дороги. И по всему городу раздавались приветственные клики и по причине щедрости великолепного всадника, и по причине его красоты и роскошно одетых рабов. И в самом деле, было на что посмотреть, так как Аладдин на коне представлял собою дивное зрелище, а лицо его благодаря волшебным свойствам лампы сделалось еще прекраснее; держал же он себя по-царски, и бриллиантовая брошь качалась на его тюрбане. И так, сопровождаемый кликами народа и всеобщим восторгом, Аладдин прибыл во дворец, куда уже долетела весть о его приближении и где все уже было готово для почетного приема, подобающего жениху царевны Бадрульбудур.

Султан же ждал его наверху парадной лестницы, выходившей на второй двор. И как только Аладдин при помощи державшего у него стремя самого великого визиря ступил на землю, султан спустился в его честь на две ступени. Аладдин же поднялся к нему и хотел было распростереться между рук его, но султан не допустил и, восхищенный его осанкой, и красотой, и роскошью его одеяния, обнял его как родного сына. И в ту же минуту раздались приветственные клики эмиров, визирей, стражи и раздались звуки труб, кларнетов, гобоев и барабанов. И, обняв Аладдина, султан повел его в большую приемную залу, посадил рядом с собою на трон, еще раз обнял и сказал:

— Клянусь Аллахом, о сын мой Аладдин, весьма сожалею о том, что судьба не привела меня встретиться с тобой раньше и что я откладывал на трехмесячный срок твое бракосочетание с дочерью моею Бадрульбудур, рабой твоей!

Аладдин же ответил с такою чарующею находчивостью, что расположение к нему со стороны султана еще более усилилось.

И сказал ему султан:

— Без сомнения, Аладдин, какой царь не пожелал бы тебя в супруги своей дочери!

И принялся он дружелюбно беседовать с ним и задавать ему вопросы, восхищаясь его умными ответами и тонкостью речей его. И велел он приготовить роскошный стол в самой тронной зале и сел за него один с Аладдином, приказав великому визирю, нос которого становился все длиннее и длиннее, эмирам и другим сановникам прислуживать им.

После обеда султан, не желавший откладывать исполнения данного им слова, призвал кади и свидетелей и велел немедленно написать брачный договор Аладдина и царевны Бадрульбудур. И кади в присутствии свидетелей поспешил исполнить приказание и написать договор согласно предписаниям Корана и Сунны. А когда это было закончено, султан поцеловал Аладдина и сказал ему:

— О сын мой, желаешь ли в нынешнюю же ночь вступить в спальню супруги своей?

Аладдин же ответил:

— О царь времен, без сомнения! Если бы я повиновался великой любви, которую испытываю к супруге моей, я сегодня же вечером проник бы в брачную комнату для довершения союза. Но я желаю, чтобы это совершилось во дворце, достойном царевны и принадлежащем ей самой. Поэтому позволь мне отложить довершение моего счастья до тех пор, пока велю построить дворец, ей предназначаемый. Прошу тебя уступить мне обширную площадь, находящуюся против твоего дворца, чтобы супруга моя не жила слишком далеко от отца своего и чтобы я сам мог всегда быть около тебя и служить тебе. Я же, со своей стороны, берусь велеть построить этот дворец в самый короткий срок.

Султан ответил:

— Ах, сын мой, тебе нечего и спрашивать позволения. Бери против моего дворца какой хочешь участок. Но прошу тебя как можно скорее выстроить свой дворец; дело в том, что я желал бы перед смертью полюбоваться на потомство свое.

Аладдин же улыбнулся и сказал:

— Да успокоит султан ум свой! Дворец будет построен так быстро, как только можно пожелать.

И простился он с султаном, который нежно обнял его, и возвратился домой в сопровождении того же кортежа и среди приветственных кликов народа и пожеланий счастья и благоденствия.

Как только возвратился он домой, сейчас же сообщил матери обо всем происшедшем и поспешил удалиться в свою комнату. И взял он волшебную лампу и потер ее, как обыкновенно.

Но в эту минуту Шахерезада увидала, что наступает утро, и скромно прервала свой рассказ.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И взял он волшебную лампу и потер ее, как обыкновенно. И джинн не замедлил явиться за приказаниями. Аладдин сказал ему:

— О джинн — слуга лампы, — прежде всего похвалю тебя за усердие, затем буду просить тебя сделать нечто более трудное, чем все, что ты до сих пор исполнял для меня, в силу власти, которую имеет над тобою госпожа твоя, эта лампа, находящаяся в моем владении. Вот в чем дело. Я хочу, чтобы в возможно короткий срок ты выстроил мне против султанского дворца другой дворец, достойный моей супруги эль-Сетт Бадрульбудур. Для этого я предоставляю твоему вкусу и твоим уже испытанным знаниям заботу обо всех подробностях украшений и выбор драгоценных материалов, каковы: нефрит, порфир, алебастр, агат, лазуревый камень, яшма, мрамор и гранит. Позаботься, чтобы посредине этого дворца возвышался большой хрустальный купол, опирающийся на колонны из литого золота, чередующегося с литым серебром, а в куполе должно быть девяносто девять окон, из них девяносто восемь — украшены бриллиантами, рубинами, изумрудами и другими самоцветными камнями, девяносто девятое же окно должно остаться неоконченным не в архитектурном строении, а по части орнамента, так как у меня есть особая мысль по этому поводу. И не забудь разбить прекрасный сад с водоемами и фонтанами и устроить обширные дворы. А главное, о джинн, припаси мне в подвале, место которого ты мне укажешь, богатую казну, наполненную золотыми динарами.

Во всем остальном — по части кухни, конюшен, прислуги — предоставляется тебе полная свобода, так как доверяю твоей рассудительности и усердию твоему. — И он прибавил: — Когда все будет готово, ты придешь известить меня!

Дух ответил:

— Слушаю и повинуюсь! — и исчез.

На другой же день, когда еще только начинало светать и Аладдин лежал еще в постели, явился к нему джинн — слуга лампы — и после обычных приветствий, сказал ему:

— О владелец лампы, приказание твое исполнено! Прошу тебя прийти и осмотреть!

Аладдин согласился, и джинн тотчас же перенес его в указанное место и показал ему против султанского дворца, среди великолепного сада, за двумя обширными мраморными дворами дворец, еще более прекрасный, нежели он сам ожидал. Дух заставил его полюбоваться архитектурой здания, общим видом и осмотреть его во всех подробностях. И Аладдин нашел, что все было исполнено с изумительною роскошью и великолепием; а в обширном подземном помещении он нашел казну, заключавшуюся в мешках с золотыми динарами, положенными один на другой, и занимавшими все пространство от земли до сводов. И обошел он также кухни, службы, кладовые с припасами, конюшни, и все было по его вкусу и содержалось в большой чистоте; и восхитился он лошадями, которые ели, стоя перед серебряными яслями, между тем как конюхи чистили их и перевязывали. И сделал он смотр рабам обоего пола и евнухам, выстроенным чинно в ряд и сообразно с важностью занимаемых ими должностей. А когда все осмотрел и внимательно рассмотрел, то обернулся к джинну, видимому только ему одному и всюду следовавшему за ним, и похвалил его за быстроту, хороший вкус и умение, которые он доказал этим в совершенстве исполненным делом. Затем прибавил:

— Ты забыл, о джинн, только одно — протянуть ковер от дверей моего дворца до дверей дворца султана, чтобы супруга моя не трудила ног, делая этот переход!

Дух ответил:

— О владелец лампы, ты прав. Но это сейчас будет исполнено!

И действительно, в мгновение ока великолепный бархатный ковер протянулся между двумя дворцами, и краски его восхитительно сочетались с тонами лужаек и цветников.

Тогда, в высшей степени удовлетворенный всем этим, Аладдин сказал джинну:

— Теперь все превосходно! Неси меня домой!

И джинн поднял и понес его в его комнату, между тем как во дворце султана слуги начинали отпирать двери и заниматься каждый своим делом.

Когда же двери были отперты, рабы и привратники остолбенели от удивления, увидев, что совершенно застроено то место, где еще накануне расстилалась обширная площадь для турниров и конских ристалищ. И прежде всего бросился им в глаза роскошный бархатный ковер, протянутый между свежею зеленью лужаек и сочетавший свои краски с естественными оттенками цветов и кустарников. И, следя глазами за этим ковром между лужайками чудесного сада, они заметили великолепный дворец, выстроенный из ценного камня, хрустальный купол которого сиял, как солнце. И, не зная, что и думать, они пошли доложить великому визирю, который, в свою очередь, взглянув на новый дворец, отправился доложить султану, говоря:

— Не может быть сомнения, о царь времен, супруг Сетт Бадруль-будур — знаменитый волшебник!

Но султан ответил:

— Ты очень удивляешь меня, о визирь, желая внушить, что дворец, о котором ты мне докладываешь, — дело волшебства! Тебе известно, однако же, что человек, который поднес мне такие дивные подарки, должен обладать несметным богатством и, располагая значительным количеством рабочих, в состоянии выстроить дворец и в одну ночь! Не ослепляет ли тебя зависть, не она ли побуждает тебя к злословию по отношению к зятю моему Аладдину?

И визирь, поняв из этих слов, что султан полюбил Аладдина, не посмел настаивать, боясь повредить себе, и благоразумно умолк.

Вот и все, что было с ним.

Что же касается Аладдина…

В эту минуту Шахерезада заметила, что занимается заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Что же касается Аладдина, то, когда джинн перенес его обратно в старый дом его, он приказал одной из невольниц разбудить мать и велел им всем надеть на нее одно из принесенных ими красивых платьев и убрать ее как можно лучше. И когда мать его была одета, как он того желал, он сказал ей, что наступила минута идти во дворец султана, чтобы взять новобрачную и отвести ее в построенный им дворец. И мать Аладдина, получив от него все необходимые указания, вышла из дома в сопровождении своих двенадцати невольниц, а за нею скоро последовал и Аладдин верхом на коне и сопровождаемый своим кортежем. Но на некотором расстоянии от дворца они расстались: Аладдин отправился в свой новый дворец, а мать его — к султану.

Когда же султанские стражники увидели мать Аладдина среди двенадцати молодых девушек ее свиты, они побежали предупредить султана, который поспешил выйти ей навстречу. И принял он ее со всеми знаками уважения и внимания, подобающими ее новому званию.

И приказал он старшему евнуху ввести ее в гарем к Сетт Бадрульбудур. И как только увидела ее царевна и узнала, что она мать супруга ее Аладдина, тотчас встала она и поцеловала ее. Потом посадила она ее рядом с собою и угощала различным вареньем и другими лакомствами, а служанки довершили ее убранство, украсив ее самыми драгоценными украшениями, подаренными ей супругом ее Аладдином. И скоро после этого вошел султан и в первый раз благодаря новому родству увидел открытым лицо матери Аладдина. И заметил он по тонкости черт, что она должна была иметь очень приятную наружность в молодости и что теперь, в своем богатом наряде и одетая к лицу, она казалась более величественной, чем многие царевны и супруги визирей и эмиров. И много лестного сказал он ей по этому поводу; это глубоко тронуло сердце бедной вдовы портного Мустафы, так долго бывшей несчастной, и глаза ее наполнились слезами.

Затем все трое стали дружелюбно беседовать, знакомясь друг с другом, пока не появилась султанша, мать Бадрульбудур. Старая султанша была недовольна браком дочери своей с сыном каких-то неизвестных людей; она держала сторону великого визиря, который продолжал тайно досадовать на то, что дело принимало невыгодный для него оборот. Однако, несмотря на все свое желание, она не посмела слишком сухо встретить мать Аладдина; и после обоюдных приветствий она села рядом с остальными, не принимая участия в разговоре.

Когда же наступила минута прощания, царевна Бадрульбудур встала и с большой нежностью поцеловала отца и мать и поплакала, как того требовало приличие. Затем, поддерживаемая с левой стороны матерью Аладдина, предшествуемая десятью евнухами в нарядных одеждах и сопровождаемая сотней молодых невольниц, роскошные одежды которых делали их похожими на шестикрылых мотыльков, Бадрульбудур направилась к новому дворцу между двумя шпалерами из четырехсот молодых невольников, причем черные и белые чередовались, и каждый из них держал золотой подсвечник, в котором горела большая свеча из амбры и белой камфоры. И медленно шла царевна посреди своей свиты по бархатному ковру, между тем как во время ее шествия раздавалась дивная музыка в аллеях сада и на террасах Аладдинова дворца. А вдали весь народ, сбежавшийся и столпившийся вокруг двух дворцов, приветствовал новобрачных громким ликованием, и радостный гул сливался со всем этим торжеством и великолепием. И наконец царевна дошла до входа в новый дворец, где ожидал ее Аладдин. И с улыбкой на лице вышел он ей навстречу; и была она очарована, увидев его таким красивым и блистательным. И вместе с ним вошла она в залу пиршеств, под большой купол с окнами, украшенными драгоценными камнями. И все трое сели перед золотыми подносами, которые позаботился приготовить джинн — слуга лампы; и Аладдин сидел посредине, имея по правую руку свою супругу, а по левую — мать. И приступили они к трапезе под звуки невидимого оркестра, состоявшего из джиннов обоего пола.

А Бадрульбудур, восхищенная всем, что видела и слышала, говорила себе: «Никогда не воображала я, что могут существовать такие чудеса!»

Она даже перестала есть, чтобы лучше слышать музыку и пение джиннов. Аладдин же и мать его не переставали услуживать ей и подливать напитки, без которых, впрочем, она могла бы обойтись, так как и без них опьянела — от восторга. И это был для них счастливый и несравненный день, подобного которому не переживали и в дни Искандера и Сулеймана.

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и со свойственной ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Несомненно, это был для них счастливый и несравненный день, подобного которому не переживали и во дни Искандера и Сулеймана.

А когда наступила ночь, угощение было убрано и тотчас же вошла в залу под куполом целая толпа танцовщиц. Она состояла из четырехсот молодых девушек, дочерей джиннов — маридов и ифритов, — одетых, как цветы, и легких, как птички. И под звуки воздушной музыки они стали танцевать разные танцы, которые можно видеть только в райских садах. Тогда Аладдин встал и, взяв за руку супругу свою, мерным шагом направился с ней в брачную комнату. И молодые невольницы, возглавляемые матерью Аладдина, последовали за молодыми в стройном порядке. И сняли одежды с Бадрульбудур, и оставили на ней ровно столько, сколько нужно на ночь. И в таком виде была она подобна распускающемуся нарциссу. И, пожелав им счастья и радости, оставили их одних в опочивальне. И наконец Аладдин мог соединиться с Бадрульбудур, дочерью султана. И ночь их, как и день, не имела себе подобной даже в дни Искандера и Сулеймана.

А на другой день после ночи, полной наслаждений, Аладдин покинул объятия супруги своей Бадрульбудур, оделся в еще более роскошные, нежели накануне, одеяния и собрался ехать к султану. И велел он подать себе великолепную лошадь из конюшни, устроенной джинном, сел на нее и направился во дворец отца супруги своей посреди почетного конвоя. Султан же встретил его с живейшею радостью, обнял и осведомился о его здоровье и о здоровье Бадрульбудур. И Аладдин ответил на это, как следовало ответить, и сказал ему:

— Я поспешил к тебе, о царь времен, чтобы просить тебя озарить своим присутствием мое жилище и разделить с нами первую трапезу после нашей свадьбы! Прошу тебя привести с собой, чтобы посетить дворец твоей дочери, великого визиря и эмиров!

Султан же, чтобы лучше доказать ему свое уважение и расположение, без всяких отговорок принял приглашение, тотчас же поднялся и в сопровождении великого визиря и эмиров вышел вместе с Аладдином.

По мере того как султан приближался к дворцу дочери своей, восхищение его росло, а восклицания его становились более живыми, выразительными и учащенными. И все это было еще до входа его во дворец. Но когда вошел, — какое очарование! — повсюду видел он роскошь, великолепие, богатство, вкус и гармонию! Окончательно же ослепила его зала под хрустальным куполом, и он не мог оторвать глаз от ее воздушной архитектуры и украшений. И захотел он сосчитать число окон, украшенных драгоценными каменьями, и нашел, что окон было ровно девяносто девять. И удивился он чрезвычайно. Но вместе с тем султан заметил, что девяносто девятое окно осталось недоконченным и не имело никаких украшений; удивленный, обратился он к Аладдину и сказал ему:

— О сын мой Аладдин, вот, без сомнения, самый дивный из дворцов, когда-либо существовавших на земле! Я восхищен всем, что вижу! Но не можешь ли сказать мне, по какой причине ты не успел доделать это окно, которое своим несовершенством нарушает красоту остальных?

Аладдин же улыбнулся и ответил:

— О царь времен, прошу тебя, не думай, что я оставил окно в таком виде по забывчивости, или из расчетливости, или из простой небрежности; я оставил его таким с особым намерением. Я хотел, чтобы твое величество закончило этот труд, чтобы таким образом запечатлеть на камне этого дворца твое славное имя и память о твоем царствовании, — вот почему умоляю тебя освятить своим согласием это жилище, которое хотя и прилично, но остается недостойным твоей дочери!

Султан, чрезвычайно польщенный таким деликатным вниманием Аладдина, поблагодарил его и пожелал, чтобы работы начались немедленно. Для этого он приказал стражникам, чтобы они сейчас же привели во дворец самых искусных и самых богатых драгоценными камнями ювелиров, чтобы завершить инкрустацию окна. А в ожидании их прихода он пошел проведать дочь свою и спросить ее, как провела она первую ночь своего брака.

И уже по ее улыбке и по ее довольному виду увидел он, что излишне было бы настаивать на ответе. И обнял он Аладдина, много раз поздравил его и ушел с ним в залу, где уже приготовлен был обед со всем подобающим великолепием. И отведал он всего и нашел, что никогда не ел ничего такого превосходного, и что подано все несравненно лучше, нежели у него во дворце, и что серебро и все принадлежности восхитительны.

Между тем пришли ювелиры и золотых и серебряных дел мастера, которых стражники собирали по всей столице…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

^{И велел он подать себе великолепную лошадь из конюшни, устроенной джинном, сел на нее и направился во дворец отца супруги своей посредипочетного конвоя.}

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тем временем пришли ювелиры и золотых и серебряных дел мастера, которых стражники собирали по всей столице; и доложили о них султану, который тотчас же поднялся под купол с девяноста девятью окнами. И показал он им недоделанное окно и сказал мастерам:

— Нужно, чтобы в самый короткий срок вы сработали все, что требуется для этого окна по части инкрустации из жемчуга и разноцветных драгоценных камней!

И мастера ответили, что слушают и повинуются, и принялись во всех подробностях рассматривать работу и инкрустацию остальных окон и переглядываться круглыми от удивления глазами. И, посоветовавшись между собою, они пришли к султану и, после того как распростерлись перед ним по обычаю, сказали ему:

— О царь времен, в наших лавках не найдется и сотой доли драгоценных камней, нужных для украшения этого окна!

А царь сказал:

— Я доставлю вам все, что требуется!

И велел он принести плоды из драгоценных камней, поднесенные ему в подарок Аладдином, и сказал им:

— Возьмите, сколько потребуется, и возвратите мне остальное!

И ювелиры вымерили и высчитали, проверили несколько раз свои расчеты и ответили:

— О царь времен, все, что ты нам даешь, и все, что мы сами имеем, — всего этого недостаточно для того, чтобы украсить и десятую часть окна.

Султан обернулся к своим стражникам и сказал им:

— Ступайте в дома моих великих и малых визирей, эмиров и всех богатых людей моего царства и возьмите у них добровольно или насильно все имеющиеся у них драгоценные камни!

И стражники поспешили отправиться исполнять приказ.

В ожидании их возвращения Аладдин, заметивший несомненноебеспокойство султана, начинавшего сомневаться в благоприятном исходе предприятия, и чрезвычайно радовавшийся этому в душе своей, захотел развлечь султана музыкой. И подал он знак одному из рабов своих, молодому ифриту, который тотчас же ввел в залу толпу певиц, и были они так хороши собою, что могли сказать луне: «Сойди со своего места, и я займу его!» А голоса у них были так очаровательны, что они могли сказать соловью: «Замолчи и слушай, как я пою!»

И действительно, им удалось немного развлечь султана своим стройным пением. Но как только возвратилась стража, султан передал ювелирам и золотых и серебряных дел мастерам все, что собрала она у богатых людей, и сказал им:

— Ну, что скажете вы теперь?

Они же ответили:

— Клянемся Аллахом, о господин наш, и этого еще далеко не достаточно! Нам требуется материала в восемь раз более этого, что имеем теперь! Сверх того, нам требуется три месяца на это дело, если даже будем работать денно и нощно!

При этих словах султан чрезвычайно огорчился, встревожился и почувствовал, что нос его удлиняется до самой земли от стыда перед бессилием при таких тягостных для султанского самолюбия о б стоятельствах.

Тогда Аладдин, не желая продолжать испытание, которому подверг султана, и вполне удовлетворенный, обратился к мастерам и сказал им:

— Возьмите то, что принадлежит вам, и уходите!

А страже сказал:

— Возвратите драгоценные камни их владельцам!

Султану же сказал:

— О царь времен, не пристало мне брать у тебя то, что раз подарено мною! Поэтому прошу позволить мне возвратить тебе эти плоды из драгоценных камней, а также позволить мне заменить тебя в деле украшения этого окна! Но подожди меня в покоях супруги моей Бадрульбудур, потому что я не могу работать и распоряжаться, когда на меня смотрят!

И чтобы не стеснять Аладдина, султан удалился к дочери своей Бадрульбудур.

Тогда Аладдин вынул из перламутрового шкафа волшебную лампу, которую постарался не забыть, переезжая во дворец из своего старого дома, и потер лампу, как делал это всегда. И тотчас же появился джинн и склонился перед Аладдином в ожидании его приказаний, и сказал ему Аладдин:

— О джинн, я вызвал тебя для того, чтобы ты сделал девяносто девятое окно подобным во всем остальным окнам купола!

И не успел он произнести эти слова, как джинн исчез.

И услышал Аладдин как будто стук великого множества молотков и визг пил на том окне — и (прошло меньше времени, чем нужно жаждущему, чтобы выпить стакан воды) были закончены все состоявшие из самоцветных камней орнаменты окна. И не мог Аладдин отличить его от других. И пошел он за султаном и пригласил его в залу под куполом.

Когда же султан стал напротив окна, которое видел недоконченным несколько минут тому назад, он не узнал окно и подумал, что ошибся, и стал на другую сторону залы. Но, обойдя несколько раз вокруг купола и убедившись, что работа была закончена в такой короткий срок, между тем как все ювелиры и золотых и серебряных дел мастера потребовали для нее три месяца, султан пришел в неописуемое восхищение, поцеловал Аладдина между глаз и сказал ему:

— Ах, сын мой Аладдин, чем более тебя узнаю, тем более восхищаюсь тобою!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Поцеловал Аладдина между глаз и сказал ему:

— Ах, сын мой Аладдин, чем более тебя узнаю, тем более восхищаюсь тобою!

И послал он за великим визирем и, указывая пальцем на приводившее его самого в восторг чудо, сказал ему с насмешкой:

— Ну-ка, скажи, визирь, что думаешь об этом?

Визирь же, не забывавший о своей неудаче, все более и более убеждался в том, что Аладдин — колдун, еретик и алхимик. Но не сказал он ничего об этом султану, видя, как привязался он к своему зятю, и, не споря с ним, предоставил ему восхищаться и ограничился только таким ответом:

— Аллах мудрее всех!

С того дня султан каждый вечер по окончании дел в диване приходил проводить несколько часов в обществе зятя своего Аладдина и дочери своей Бадрульбудур, чтобы полюбоваться на чудеса дворца, где каждый раз находил новые предметы, одни восхитительнее других, и все это приводило его в восторг.

Аладдин же нисколько не зазнался и не изнежился в своей новой жизни; он посвящал те часы, которые не проводил с супругою своею Бадрульбудур, добрым делам и собирал справки о бедняках, чтобы облегчать их положение. И это потому, что он не забывал о своем прежнем звании и о той нужде, в которой жил с матерью в годы своего детства. И сверх того, каждый раз, как выезжал он верхом, приказывал идти за собой нескольким невольникам, которые всегда бросали горстями золото сбегавшемуся на протяжении всего пути народу. И каждый день после полуденной трапезы и после ужина по его приказу раздавались бедным остатки с его стола, которыми кормилось более пяти тысяч человек.

Его щедрость, доброта и скромность расположили к нему весь народ, и все благословляли его. Имя его и жизнь его были священны для всех. Но завоевала для него все сердца и довершила его славу большая победа, одержанная им над взбунтовавшимися против султана племенами, причем он выказал чудеса храбрости и воинскую доблесть, оставившую далеко позади все подвиги знаменитейших героев. И Бадрульбудур еще сильнее полюбила его за это и все более и более радовалась своей судьбе, давшей ей в мужья единственного достойного ее человека. И так прожил Аладдин несколько лет в полном счастье между женою и матерью, окруженный любовью и преданностью великих и малых, более любимый и более уважаемый, нежели сам султан, который, впрочем, продолжал превозносить его и беспредельно восхищаться им.

Вот и все, что было с Аладдином.

А что касается чародея из Магриба, ставшего причиной всех этих событий и невольно доставившего Аладдину все его благополучие, так о нем скажу вот что. После того как он оставил Аладдина умирать от голода и жажды в подземелье, он возвратился к себе на родину, в далекий Магриб.

И все это время печалился он неудачным исходом своего путешествия и сожалел о трудах и усталости, которым напрасно подвергал себя из-за волшебной лампы. И не проходило дня, чтобы он не вспоминал с горечью в сердце обо всем этом и не проклинал и Аладдина, и ту минуту, когда встретил его. И однажды, когда досада давала о себе знать особенно упорно, ему захотелось наконец узнать подробности смерти Аладдина. А для этого, так как он был весьма искусен в землегадании, взял он свой столик с песком, вытащив его из шкафа, сел на квадратную циновку, очертил красный круг, разровнял песок, расставил значки — мужские, женские, матерей и детей, — пробормотал землегадательные слова и сказал:

— Песок, песок, скажи мне, что сталось с волшебной лампой? И какой смертью умер этот сын сводника, негодяй по имени Аладдин?

И, сказав это, он потряс песок, как следовало по обряду. И вот составились фигуры, и образовался гороскоп. И беспредельно изумленный человек из Магриба после подробного изучения фигур гороскопа узнал достовернейшим образом, что Аладдин не умер, что он жив и здоров, что он владеет волшебной лампой, что живет он в роскоши и почете, что женился он на дочери царя Китая, царевне Бадрульбудур, которую любит и которая отвечает ему тем же, и, наконец, что по всему Китаю и до края света все называют его не иначе как эмиром Аладдином!

Когда чародей узнал таким образом, при помощи колдовства и землегадания, то, чего никак не ожидал, он пришел в бешенство и стал плевать на землю и в воздух, приговаривая:

— Плюю на твое лицо, о сын ублюдков! Мочусь на твою голову, о сводник Аладдин, собака, собачий сын, висельник, чумазое лицо!

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Плюю на твое лицо, о сын ублюдков! Мочусь на твою голову, о сводник Аладдин, о собака, собачий сын, висельник, чумазое лицо!

И он оплевывал, топтал ногами и осыпал жестокими ругательствами и самыми разнообразными оскорблениями воображаемого Аладдина до тех пор, пока не успокоился немного. И тогда он решился во что бы то ни стало отомстить Аладдину и заставить его искупить все блага, которыми тот пользовался в ущерб ему самому и благодаря волшебной лампе, которая стоила ему, волшебнику, стольких напрасных трудов и усилий. И, ни минуты не колеблясь, пустился в путь, отправился он в Китай. А так как злость и желание мести окрыляли его, то он ехал безостановочно, все время обдумывая, как лучше всего справиться с Аладдином; и не замедлил он прибыть в столицу Китайского царства. И остановился он в хане, где нанял помещение. И на другой же день после своего приезда стал посещать все общественные и самые многолюдные места; повсюду только и говорили, что об эмире Аладдине, о красоте эмира Аладдина, о щедрости эмира Аладдина, о роскоши у эмира Аладдина. И сказал он себе: «Клянусь светом и огнем! Скоро это имя будет произноситься лишь по случаю смертного приговора!»

Таким образом дошел он до дворца Аладдина и, увидев величественное здание, воскликнул:

— А! А! Так вот где живет теперь сын портного Мустафы, тот, у которого не было и куска хлеба после дневной работы! Ах, Аладдин, ты увидишь и очень скоро, что моя судьба одержит верх над твоей, и заставлю я твою мать по-прежнему прясть шерсть, чтобы не умереть с голоду, и своими руками выкопаю я могилу, на которую будет она приходить и плакать!

Затем подошел он к главным воротам дворца и, поговорив с привратником, успел узнать от него, что Аладдин уехал на несколько дней на охоту. И подумал он: «Вот и начало падения Аладдина! В его отсутствие мне будет еще удобнее действовать. Но прежде всего мне нужно узнать, взял ли Аладдин с собою лампу или же оставил ее во дворце».

И поспешил он вернуться в свою комнату в хане, где взял столик для гадания и спросил его. И гороскоп открыл ему: лампа оставлена Аладдином во дворце.

Тогда человек из Магриба, опьянев от радости, отправился на базар котельщиков, вошел в лавку продавца фонарей и медных ламп и сказал ему:

— О господин мой, мне нужна дюжина медных ламп, совершенно новых и отполированных!

И продавец ответил:

— У меня есть такие!

И выставил ему двенадцать блестящих ламп и спросил за них цену, на которую волшебник согласился, не торгуясь. И взял он лампы и положил их в корзину, купленную им у корзинщика. Затем ушел с базара и стал ходить по улицам с этой корзиной в руке я кричать:

— Новые лампы! Новые лампы! Меняю новые лампы на старые! Кто желает получить новую лампу?

И таким образом направился он к дворцу Аладдина. Как только дети, игравшие на улице, услышали такой необычайный крик разносчика и заметили широкий тюрбан человека из Магриба, тотчас же бросили они свою игру и сбежались целою толпою.

И принялись они скакать за спиною у магрибинца, свистеть и кричать хором:

— Ха! Дурак! Ха! Дурак!

Он же, не обращая ни малейшего внимания на их шалости, продолжал кричать, заглушая их свист:

— Новые лампы! Новые лампы! Меняю новые лампы на старые! Кто желает новую лампу, иди и получай!

И, сопровождаемый кричавшими и вопившими детьми, дошел он до площади, на которой находился дворец, и стал ходить по ней из конца в конец, продолжая без устали все более и более громко кричать о своем товаре. И наконец сама Бадрульбудур, находившаяся в это время в зале о девяноста девяти окнах, услышала необычный шум и выглянула на площадь. И увидела она скакавших и вопивших детей и услышала странный крик магрибинца. И рассмеялась. И служанки ее услышали этот крик и тоже засмеялись. А одна из них сказала ей:

— О госпожа, я как раз заметила, убирая комнату господина нашего Аладдина, старую медную лампу на одном из табуретов. Позволь же мне взять ее и показать этому старому магрибинцу, чтобы узнать, в самом ли деле он так глуп, как можно думать по его крику, и согласится ли он дать нам новую лампу вместо старой!

А старая лампа, о которой говорила невольница, и была волшебной лампой Аладдина. Ведь по несчастной для себя случайности он забыл запереть ее в перламутровый шкафчик и оставил на табурете! Но возможно ли бороться с решением судьбы?

Бадрульбудур ничего не знала о существовании этой лампы и о ее чудесных свойствах, поэтому она ничего не имела против обмена, предложенного невольницей, и ответила:

— Да, разумеется! Возьми эту лампу и передай ее аге^[44] наших евнухов, чтобы он променял ее на новую, а мы посмеемся над этим дурачком!

Тогда молодая невольница пошла в комнату Аладдина, взяла с табурета волшебную лампу и передала ее аге евнухов. Ага же немедленно спустился на площадь, позвал магрибинца, показал ему старую лампу и сказал:

— Моя госпожа желает поменять эту лампу на одну из тех, которые ты несешь в этой корзине!

Увидев лампу, волшебник сейчас же узнал ее и задрожал от волнения.

А евнух сказал ему:

— Что с тобою? Может быть, ты находишь, что эта лампа слишком стара и не хочешь брать ее?

Но волшебник, успевший между тем справиться со своим волнением, протянул руку с быстротою коршуна, нападающего на голубку, схватил лампу, которую предлагал ему евнух, и спрятал к себе за пазуху. Потом, подставив евнуху корзину, он сказал:

— Возьми любую!

И евнух выбрал самую блестящую и лучше всего отполированную и поспешил отнести ее госпоже своей Бадрульбудур, покатываясь со смеху и насмехаясь над глупостью магрибинца.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И евнух выбрал самую блестящую лампу и поспешил отнести ее своей госпоже Бадрульбудур, покатываясь со смеху и насмехаясь над глупостью магрибинца.

Вот и все об аге евнухов и об обмене волшебной лампы в отсутствие Аладдина.

Что до волшебника, то он пустился бежать, швырнув свою корзину со всем ее содержимым в толпу мальчишек, продолжавших издеваться над ним, и таким образом помешал им следовать за ним.

Освободившись от корзины, он пробежал по дворам и садам дворцов и исчез в переулке, всячески стараясь, чтобы не напали на его след те, кто вздумал бы гнаться за ним. А когда добрался он до пустынного квартала, то вынул лампу из-за пазухи и потер ее. И джинн лампы, отвечая на призыв, тотчас же явился перед ним и сказал:

— Раб твой между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я остаюсь слугою лампы, летаю ли по воздуху, ползаю ли по земле!

Джинн повиновался, не различая, всякому обладателю этой лампы, хотя бы тот, подобно волшебнику, шел путем злодейства и погибели.

Тогда магрибинец сказал ему:

— О джинн — слуга лампы, — приказываю тебе взять дворец, построенный тобою для Аладдина, и перенести его со всеми существами и вещами, которые в нем находятся, в известный тебе край мой, в далекий Магриб среди садов! И меня самого перенесешь ты туда вместе с дворцом!

И джинн — слуга лампы — ответил:

— Слушаю и повинуюсь! Закрой глаз и открой его — и ты увидишь себя в стране твоей и во дворце Аладдина!

И действительно, в мгновение ока дело было сделано. А магрибинец перенесен был вместе с Аладдиновым дворцом в африканский Магриб.

Вот и все, что случилось с ним.

Что же касается султана, отца Бадрульбудур, то, проснувшись на другой день, он, по обыкновению, вышел из дворца своего, чтобы посетить любимую дочь. И увидел он на том месте, где возвышался чудесный дворец, лишь одну широкую площадь, изрытую ямами из-под фундамента. И, встревоженный до крайности, испугался он при мысли, что теряет рассудок; и стал он протирать глаза, желая дать себе отчет в том, что увидел. И при блеске восходящего солнца и среди прозрачного утреннего воздуха, убедился он, что дворец исчез. Но, желая еще более убедиться в этой потрясающей действительности, он поднялся в верхний ярус дворца своего и открыл окно с той стороны, которая находилась против помещения его дочери. И отсюда не видно было ни дворца, ни каких-либо следов его, ни садов, ни каких-либо следов их — ничего не было, кроме широкой площади, где всадники могли бы свободно гарцевать, если бы не ямы.

Тогда раздираемый тоской, несчастный отец стал бить себя по рукам и рвать бороду свою, и плакать, хотя еще не сознавал всей глубины своего несчастья и его настоящего свойства. И в то время как он упал в таком состоянии на диван, великий визирь вошел, по обыкновению, чтобы возвестить об открытии заседания Совета. И, увидев его в таком положении, не знал, что и подумать.

А султан сказал ему:

— Подойди сюда!

Визирь подошел.

А султан сказал ему:

— Что сталось с дворцом моей дочери?

Тот ответил:

— Да хранит султана Аллах! Но я не понимаю, что ты хочешь этим сказать?!

Султан же продолжал:

— Ты, о визирь, кажется, не знаешь о несчастье?

Визирь же ответил:

— Ничего не знаю, о господин мой, клянусь Аллахом! Я ровно ничего не знаю!

Султан сказал:

— Так, значит, ты не смотрел в ту сторону, где был дворец Аладдина?!

Визирь же ответил:

— Вчера вечером я гулял в садах, окружающих дворец, и не заметил ничего особенного, разве что главные ворота были заперты по случаю отсутствия эмира Аладдина.

А султан сказал:

— В таком случае, о визирь, посмотри вот в это окно и скажи, не заметишь ли чего странного в этом дворце, у которого, как ты видел вчера, были заперты главные ворота.

Визирь выглянул в окно, но тотчас же поднял руки к небу, восклицая:

— Да бежит нас лукавый! Дворец исчез!

Потом, обращаясь к султану, он сказал ему:

— А теперь, о господин мой, неужели не поверишь, что дворец, архитектурой и украшениями которого ты так любовался, был не чем иным, как делом искуснейшего колдовства?

Султан опустил голову и думал с час. Затем он поднял голову, и на лице его отразилось страшное бешенство. И закричал он:

— Где он, этот злодей, этот проходимец, этот колдун, обманщик, сын тысячи собак, имя которому Аладдин?

А визирь, торжествуя и ликуя, ответил:

— Его нет, он на охоте! Но он велел ждать себя сегодня до полуденной молитвы! И если желаешь, я берусь сам осведомиться у него о том, куда исчез дворец и все, что в нем было.

Султан же не захотел и сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! С ним должно поступить, как с вором и лжецом! Пусть стража приведет его ко мне, закованного в цепи!

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению своему, скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Нет, клянусь Аллахом! С ним должно поступить, как с вором и лжецом! Пусть стража приведет его ко мне, закованного в цепи!

И великий визирь тотчас же вышел, чтобы передать приказ султана начальнику стражи, и научил его, как следует взяться, чтобы Аладдину не удалось ускользнуть. И начальник стражи с сотней всадников выехал из города на ту дорогу, по которой должен был возвращаться Аладдин, и встретился с ним в пяти парасангах от городских ворот. И сейчас же приказал он всадникам окружить его и сказал ему:

— Эмир Аладдин, о господин наш, сделай милость, прости нас! Но султан (а мы рабы его) приказал нам арестовать тебя и привести между рук его закованным в цепи, как преступника! Мы не можем ослушаться султанского приказа! Еще раз прости, что поступаем так с тобой, осыпавшим нас своими щедротами!

При этих словах начальника стражи Аладдин опешил от волнения и изумления. Но наконец он обрел дар речи и сказал:

— Знаете ли, по крайней мере, добрые люди, по какой причине султан отдал вам такой приказ, тогда как я не совершил никакого преступления ни против него, ни против государства?

А начальник стражи ответил:

— Клянусь Аллахом, мы ничего не знаем!

Тогда Аладдин слез с лошади и сказал:

— Делайте со мною то, что приказал вам султан, потому что приказ султана дороже глаза и головы!

И стражники схватили Аладдина, хотя и сожалели о том, связали ему руки, надели ему на шею толстую и тяжелую цепь, которой окружили и его пояс, и потащили его в город за эту цепь, заставив его идти пешком, между тем как сами продолжали путь свой верхом.

Когда стража доехала до первых предместий города, прохожие, увидав Аладдина в таком положении, не сомневались, что султан по неизвестной им причине велит отрубить ему голову. А так как Аладдин своей добротой и своею щедростью приобрел всеобщее расположение, то, увидав его, прохожие поспешили идти за ним следом, и одни вооружились саблями, другие — дубинами, третьи — палками и камнями. И число их росло, по мере того как стража приближалась к дворцу, так что, когда прибыли на дворцовую площадь, сопровождавших Аладдина жителей было уже тысяча тысяч. И все кричали и протестовали, грозили своим оружием страже, которой лишь с величайшим трудом удалось сдержать толпу и проникнуть во дворец. И в то время как толпа продолжала вопить, кричать и ругаться на площади, требуя, чтобы ей отдали целым и невредимым господина ее Аладдина, стражники ввели его, закованного в цепи, в залу, где ждал его тоскующий и разгневанный султан.

Как только Аладдин предстал пред лицо его, султан в невообразимом бешенстве, не спросив даже, что сталось с дворцом и дочерью его Бадрульбудур, закричал меченосцу:

— Руби сейчас голову этому проклятому обманщику!

И не захотел он ни слушать его, ни смотреть на него ни одной минуты. И меченосец увел Аладдина на террасу, господствовавшую над площадью, где собралась бурная толпа, велел ему стать на колени на кусок окрашенной в красный цвет кожи, завязал ему глаза, снял цепь с его шеи и с тела и сказал ему:

— Исповедуй свою веру перед смертью!

И, обойдя вокруг него три раза, он взмахнул саблей и уже готов был нанести удар. Но именно в эту минуту толпа, заметив, что меченосец сейчас казнит Аладдина, приняла свои меры и с грозным криком стала карабкаться на стены дворца и ломиться в двери.

И султан увидел это и сильно испугался, опасаясь какого-нибудь прискорбного события. И обернулся он к меченосцу и сказал ему:

— Повремени и не руби голову этому преступнику!

А начальнику стражи сказал:

— Вели объявить народу, что я дарую помилование этому проклятому человеку!

И когда тотчас же прокричали с террас этот приказ, возмутившаяся толпа успокоилась, и те, кто лез на террасы, и те, кто ломился в двери, отказались от своих намерений.

Тогда Аладдин, которому озаботились развязать глаза на виду у толпы и освободить руки, скрученные за спиной, поднялся с кожаного ковра, на котором совершались казни, и, подняв голову, посмотрел на султана с полными слез глазами и спросил:

— О царь времен, умоляю твое величие сказать мне только, какое же преступление я мог совершить, что заслужил гнев твой и такую немилость?

А султан, у которого лицо сильно пожелтело, сказал ему, сдерживая гнев:

— Какое преступление, несчастный?! Так ты не знаешь?! Но ты перестанешь притворяться, когда я заставлю тебя увидеть его твоими собственными глазами! — И закричал ему: — Ступай за мной!

И пошел султан впереди и повел его на другой конец дворца, в ту сторону, где возвышался прежде дворец Бадрульбудур, окруженный садами, и сказал султан:

— Посмотри в это окно и скажи мне, так как ты должен это знать, что сталось с дворцом, в котором жила дочь моя?

И Аладдин посмотрел в окно.

И не увидел он ни дворца, ни садов, ни каких-либо следов их, но лишь пустынную площадь, такую, какою она была в тот день, когда он приказал джинну — слуге лампы — построить на ней чудесное зрелище. И это так потрясло его, изумило и огорчило, что он едва не лишился чувств. И не в силах был он вымолвить ни слова.

А султан закричал:

— Ну что, проклятый обманщик, где дворец, где моя дочь, ядро моего сердца, мое единственное дитя?

Аладдин глубоко вздохнул и залился слезами, а потом сказал:

— О царь времен, я не знаю этого!

Султан же сказал:

— Слушай! Я не прошу тебя восстановить твой проклятый дворец, но приказываю тебе возвратить мне дочь мою! И если ты этого не сделаешь сейчас же или не скажешь мне, что с ней сталось, клянусь головою своею, я велю казнить тебя!

Бесконечно взволнованный, Аладдин опустил глаза и думал с час. Потом, подняв голову, он сказал:

— О царь времен, никто не избегнет судьбы своей. И если судьбе угодно, чтобы голова моя была отрублена за преступление, которого я не совершал, никакая сила в мире не сможет спасти меня. Я прошу у тебя только перед смертью сорок дней отсрочки, чтобы разыскать возлюбленную супругу мою, исчезнувшую вместе с дворцом, в то время как я был на охоте; не знаю, каким образом это случилось, и клянусь тебе в том истинностью нашей веры и достоинствами господина нашего Мухаммеда (мир и молитва над ним!).

Султан отвечал:

— Пусть так, я согласен. Но знай, что по прошествии этого срока ничто не спасет тебя от рук моих, если ты не возвратишь мне дочь! И в каком бы месте земли ты ни спрятался, я сумею настигнуть тебя и покарать!

После таких слов султана Аладдин вышел, понурив голову, прошел по дворцу среди придворных, которые едва узнавали его, до такой степени внезапно изменился он от печали и волнения. И вышел он из дворца и очутился в толпе, и с блуждающими взорами спрашивал себя: «Где мой дворец? Где супруга моя?»

И все видевшие и слышавшие его говорили про себя: «Бедный! Он сошел с ума! Это оттого, что впал в немилость у султана, и оттого, что был на волосок от смерти!»

Аладдин же, заметив, что теперь он для всех лишь предмет жалости, удалился быстрыми шагами, и никто не решился пойти за ним. И вышел он из города, и долго бродил он по окрестностям, сам не зная, что делает.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Никто не решился пойти за ним. И вышел он из города, и долго бродил он по окрестностям, сам не зная, что делает. И таким образом дошел он до большой реки, предаваясь отчаянию и говоря себе: «Где будешь искать свой дворец, Аладдин, где будешь искать супругу свою Бадрульбудур, о несчастный? В какую незнакомую страну пойдешь ты искать ее, да и в живых ли она? Да ты даже не знаешь, как она исчезла».

С отуманенной такими мыслями душой и видя перед собою один мрак и печаль, он хотел броситься в воду и утопить в ней свою жизнь и свою скорбь. Но в эту минуту он вспомнил, что он верующий мусульманин, исповедующий чистую веру. И исповедал он единство Аллаха и милосердие Его пророка.

И, подкрепленный этим и покорностью воле Всевышнего, он, вместо того чтобы броситься в воду, совершил омовения, требуемые перед вечерней молитвой. И, сев на корточки на берегу реки, он взял воды в ладонь и стал тереть ею себе пальцы, руки и ноги. И вот при этих движениях он потер и кольцо, данное ему в подземелье человеком из Магриба. И тотчас же явился джинн — слуга кольца — и распростерся перед ним, говоря:

— Раб твой между рук твоих! Говори, чего хочешь? Я слуга кольца на земле, на воде и в воздухе!

И по безобразной наружности, и по громовому голосу Аладдин сейчас же узнал джинна, когда-то освободившего его из подземелья. И, приятно удивленный его появлением, которого никак не ожидал в том жалком положении, в котором находился, он прервал свои омовения, встал на обе ноги и сказал джинну:

— О джинн — слуга кольца, — о спаситель, о добрейший! Да благословит тебя и да будет милостив к тебе Аллах! Поспеши возвратить мне мой дворец и супругу мою Бадрульбудур, дочь султана!

Однако джинн — слуга кольца — отвечал:

— О господин кольца, не в моей власти то, о чем просишь, потому что и на земле, и на воде, и в воздухе я только слуга кольца! Мне очень досадно, что не могу исполнить желание твое, так как дело касается той области, которая во власти лампы! Для этого тебе стоит только обратиться к джинну — слуге лампы, — и он удовлетворит тебя!

Тогда, сильно озабоченный, Аладдин сказал ему:

— В таком случае, о джинн — слуга кольца, — так как ты не можешь вмешиваться в то, что тебя не касается — возвратить мне дворец и супругу, — приказываю тебе в силу свойства кольца, которому служишь, перенести меня самого в то место, где находится мой дворец, и поставить меня под окном Бадрульбудур, супруги моей!

Как только Аладдин высказал это требование, джинн — слуга кольца — ответил, что слушает и повинуется, и в мгновение ока перенес его в далекий Магриб, в дивный сад, где возвышался во всей красоте своей дворец Бадрульбудур, и с величайшей осторожностью поставил он его под ее окнами, а сам исчез.

Тогда при виде дворца своего Аладдин почувствовал, как радостно забилось у него сердце, как успокоилась душа его и осушились глаза его. И вместе с радостью проснулась в нем и надежда. И, подобно человеку, приносящему продавцу вареных голов голову животного и во время варки заботливо бодрствующему, Аладдин, несмотря на утомление и огорчение, не захотел отдыхать. Он вознесся душою к Творцу и благодарил Его за милости Его, признавая, что намерения Его непостижимы для ограниченного ума. После этого он поднялся и стал под окнами супруги своей Бадрульбудур, так чтобы она могла его заметить.

С тех пор как волшебник похитил дочь султана вместе с ее дворцом, она пребывала в глубокой горести от разлуки с отцом и супругом и от постоянных покушений на нее со стороны проклятого магрибинца, которому, однако, не уступала, и привыкла вставать с постели с первыми лучами зари, а ночью плакала и не могла уснуть, предаваясь своим печальным мыслям. И не спала она, не ела и не пила. В этот же вечер волею судьбы к ней вошла служанка, чтобы попытаться развлечь ее. И открыла она одно из окон хрустальной залы и, выглянув в это окно, сказала:

— О госпожа моя, посмотри, как хороши деревья сегодня вечером и какой прелестный воздух! — Потом она вдруг громко вскрикнула: — Йа ситти, йа ситти!^[45] Вот Аладдин, господин наш! Вот Аладдин, господин наш! Он стоит под окнами дворца!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Йа ситти, йа ситти! Вот Аладдин, господин наш! Вот Аладдин, господин наш! Он стоит под окнами дворца!

При этих словах служанки Бадрульбудур бросилась к окну и увидела Аладдина, а он увидел ее. И сердца их едва не улетели от радости. Бадрульбудур заговорила первая и крикнула Аладдину:

— О милый мой, приходи скорей! Приходи скорей! Служанка моя сейчас отворит тебе потайную дверь! Ты можешь подняться сюда, ничего не опасаясь. Проклятый волшебник теперь в отсутствии!

И когда служанка отворила ему потайную дверь, Аладдин поднялся в комнату супруги своей и принял ее в свои объятия. И обнимались они, пьянея от радости, плача и смеясь в одно и то же время. А когда немного успокоились, то сели рядом, и Аладдин сказал супруге своей:

— О Бадрульбудур, прежде всего хочу спросить тебя, что сталось с медной лампой, которую оставил я в своей комнате, на табурете, перед тем как уехал на охоту?

А Бадрульбудур воскликнула:

— Ах, милый мой, именно эта лампа и есть причина нашего несчастья! Но все произошло только по моей вине!

И рассказала она Аладдину обо всем, что случилось во дворце во время его отсутствия, и как, желая посмеяться над глупостью продавца ламп, она променяла стоявшую на табурете лампу на новую, и рассказала она все, что затем последовало, и не забыла ни одной мелочи. Но повторять все это нет надобности. И закончила она свой рассказ, говоря:

— И только после перенесения моего сюда вместе с дворцом проклятый колдун открыл мне, что силою колдовства и при помощи свойств лампы, которую я променяла на новую, ему удалось отнять меня у тебя, чтобы самому обладать мною. И сказал он мне, что он магрибинец и что мы в его крае, в Магрибе.

Тогда, не сделав ей ни малейшего упрека, Аладдин спросил у нее:

— А чего же хочет от тебя этот проклятый?

Она сказала:

— Каждый день, и не более одного раза в день, он приходит ко мне и всячески старается соблазнить меня. А так как он необыкновенно хитрый, то, чтобы побороть мой отпор, он не переставал уверять, что султан велел отрубить тебе голову, как обманщику, и что ты сын бедняков, сын жалкого портного по имени Мустафа, и что ты обязан ему, колдуну, и своим богатством, и всеми почестями, которых добился. Но до сих пор он видел от меня одно презрение, и постоянно отворачивала я от него лицо свое. И каждый раз уходил он от меня повесив нос. И каждый раз боялась я, что он прибегнет к насилию. Но ты здесь, слава Аллаху!

Аладдин же сказал ей:

— Скажи мне, о Бадрульбудур, не знаешь ли, в каком месте дворца спрятана лампа, которую удалось похитить у меня этому проклятому магрибинцу?

Она ответила:

— Он никогда не оставляет ее во дворце, но всегда держит ее у себя за пазухой. Сколько раз он вынимал ее при мне, чтобы похвалиться своей победой!

Тогда Аладдин сказал ей:

— Хорошо. Но клянусь твоею жизнью, не долго будет он ее показывать! — А потом прибавил: — Я знаю, каким способом может быть наказан наш коварный враг. С этою целью я попрошу тебя оставить меня на минуту одного в этой комнате. Я позову тебя, когда придет время.

Бадрульбудур вышла из залы и присоединилась к своим служанкам.

Тогда Аладдин потер волшебное кольцо, которое носил на пальце, и сказал явившемуся джинну:

— О джинн — слуга кольца, — известны ли тебе сорта сонных порошков?

Тот ответил:

— Именно это я знаю лучше всего!

Аладдин оказал:

— Если так, приказываю тебе принести мне унцию критского банжа, один прием которого способен свалить слона!

Джинн исчез, но минуту спустя он вернулся, держа в руке маленький футляр, который вручил Аладдину, говоря:

— Вот, о господин кольца, критский банж самого высокого качества! — и исчез.

Тогда Аладдин позвал жену свою Бадрульбудур и сказал ей:

— О госпожа моя Бадрульбудур, если хочешь, чтобы мы одержали верх над этим проклятым магрибинцем, тебе стоит только последовать моему совету. Время не терпит, так как, по твоим словам, магрибинец должен скоро прийти сюда, и он будет стараться соблазнить тебя. И вот что тебе придется сделать. Ты сделаешь то-то и то-то и скажешь ему то-то и то-то.

И долго учил он ее, как должна она поступать с волшебником. И прибавил:

— Я спрячусь вот в этот шкаф. Выйду же из него, когда наступит для того час!

И отдал он ей коробочку с банжем, говоря:

— Не забудь о способе, о котором я тебе говорил!

И расстался он с ней и заперся в шкафу.

Тогда Бадрульбудур, несмотря на отвращение, которое внушала предстоявшая ей роль, не захотела упускать случая отомстить чародею и принялась исполнять наставления супруга своего Аладдина. Она приказала служанкам своим причесать себя самым подходящим к ее лучезарному лицу образом и велела подать себе прекраснейшее из платьев своего гардероба. Затем стянула она свой стан золотым, украшенным бриллиантами поясом, украсила шею ожерельем из благородных и одинаковой величины жемчужин, из которых только одна была больше остальных (величиною с грецкий орех) и находилась в середине; на руки и на ноги она надела золотые браслеты, драгоценные камни которых дивно сочетались своими цветами с красками остального наряда. И, обрызганная духами, подобная прекраснейшей из гурий и блистающая больше самой блестящей из цариц и султанш, она с умилением посмотрела на себя в зеркало, между тем как служанки громко восхищались ее красотой и дивились ей. И в небрежной позе легла она на подушки в ожидании волшебника.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СЕМИДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И легла в небрежной позе на подушки в ожидании волшебника.

В назначенный час он не замедлил явиться. Против своего обыкновения, дочь султана встала в знак уважения к нему и с улыбкой пригласила его сесть возле нее на софу. Взволнованный таким приемом, магрибинец, ослепленный блеском глядевших на него прекрасных глаз и дивной красотой, из вежливости и почтительности сел только на край софы. А красавица, продолжая улыбаться, сказала ему:

— О господин мой, не удивляйся такой перемене во мне; я по природе своей нисколько не склонна к печали, и мой веселый нрав в конце концов взял верх над моей тревогой и грустью. К тому же я размышляла о словах твоих относительно супруга моего Аладдина и теперь совершенно уверена, что вследствие гнева отца моего Аладдина уже нет в живых. Что предначертано, то должно свершиться! Ни слезы мои, ни мое сожаление не могут возвратить к жизни мертвеца. Вот почему я решила осушить слезы свои, забыть печаль и не отвергать более твоего внимания и расположения ко мне. Такова причина перемены в моем расположении духа! — А затем она прибавила: — Но я еще не предлагала тебе прохладительные напитки в знак дружбы!

И встала она во всем сиянии ослепительной красоты своей и направилась к большому табурету, на котором стоял поднос с винами и шербетами, и, позвав одну из прислужниц, чтобы она подала поднос, сама ловким движением бросила щепоть критского банжа в золотой кубок, стоявший на подносе. И магрибинец не знал, уж как и благодарить ее за такие милости. И когда служанка подала поднос со шербетом, он взял кубок и сказал Бадрульбудур:

— О царевна, как бы ни был прелестен этот напиток, он не мог бы освежить меня так, как улыбка глаз твоих!

И, произнеся эти слова, он приблизил кубок к губам своим и сразу осушил его. Но в тот же миг покатился он к ногам Бадрульбудур головой вперед.

Услыхав шум от его падения, Аладдин издал громкий крик торжества, вышел из шкафа и подбежал к недвижимому телу врага своего. И бросился он на него и, распахнув верхнюю часть его одежды, вынул спрятанную там лампу. И обратился он к Бадрульбудур, которая с беспредельной радостью подбежала обнять его, и сказал ей:

— Прошу тебя еще раз оставить меня одного! Нужно, чтобы все было кончено сегодня же!

И когда Бадрульбудур удалилась, он потер лампу в хорошо известном ему месте — и тотчас же явился джинн, который после обычной формулы стал ждать приказаний. Аладдин же сказал ему:

— О джинн — слуга лампы, — приказываю тебе в силу свойств лампы перенести этот дворец со всем в нем заключающимся в столицу Китайского царства, и именно в то место, с которого ты похитил его и принес сюда! И сделай так, чтобы это перенесение совершилось без малейших препятствий и толчков!

А дух ответил:

— Слышать — значит и повиноваться! — и исчез.

И в мгновение ока совершилось перенесение, так что никто и не почувствовал; дворец только слегка покачнулся два раза: один при отбытии, а другой — когда прибыл на место.

Тогда Аладдин, убедившись, что дворец действительно прибыл и поставлен против дворца султана, на том месте, где и раньше стоял, пошел к супруге своей Бадрульбудур, много целовал ее и сказал:

— Вот мы и приехали в город отца твоего! Но так как теперь уже ночь, то лучше объявить султану о нашем возвращении завтра утром. Теперь же будем думать только о нашем торжестве и радоваться ему и нашему свиданию, о Бадрульбудур!

А так как Аладдин со вчерашнего дня ничего не ел, то они велели слугам подать себе сытный ужин в зале с девяноста девятью окнами. Затем в наслаждениях счастливо провели они вместе эту ночь.

На другое утро султан, по обыкновению, вышел из дворца, чтобы идти оплакивать дочь свою на то место, где думал найти одни ямы из-под фундамента ее дворца. Печально взглянул он в ту сторону и остолбенел от удивления, увидев, что на площади снова стоит великолепный дворец и нет больше пустыря. И подумалось ему сперва, что это мираж или призрак, вызванный его встревоженным умом, и несколько раз протер он себе глаза. Но так как видение не исчезало, он перестал сомневаться в его действительности, и, забыв о своем султанском достоинстве, побежал, размахивая руками, крича от радости, толкая стражников и привратников, и взбежал одним духом на алебастровую лестницу, несмотря на свои преклонные лета, и вбежал в залу под хрустальным куполом и с девяноста девятью окнами, где, улыбаясь, ждали его Аладдин и Бадрульбудур. И, увидев его, они оба поднялись и побежали ему навстречу. И обнял султан дочь свою, проливая слезы радости, с бесконечным умилением; и она также.

В эту минуту Шахерезада заметила, что восходит утренняя заря, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И обнял султан дочь свою, проливая слезы радости, с бесконечным умилением; и она также. И когда наконец в состоянии был открыть рот и заговорить, он сказал:

— О дочь моя, с удивлением вижу, что лицо твое нисколько не изменилось и не пожелтело с того дня, как я видел тебя в последний раз. Но, о дочь моего сердца, ты ведь должна была сильно страдать во время разлуки нашей, и, вероятно, ты была страшно напугана и встревожена, когда тебя вместе со всем дворцом перенесли в другое место?! Я сам при мысли об этом дрожу от страха!

Поспеши же, о дочь моя, объяснить причину, почему так мало изменилось лицо твое, и расскажи, ничего не скрывая, обо всем от начала и до конца!

И Бадрульбудур ответила:

— О отец мой, знай, что если я так мало изменилась в лице и так мало пожелтела кожа моя, то это потому, что я успела восстановить то, что потеряла во время разлуки моей с тобою и супругом моим Аладдином. Радость свидания с вами обоими возвратила свежесть лицу моему. Но я много страдала и много плакала как потому, что была лишена вашей ласки, так и потому, что подпала под власть этого проклятого магрибского волшебника, который был причиной всего, что случилось со мною, говорил не нравившиеся мне речи и, похитив меня, желал еще и соблазнить меня. Но всему виной моя опрометчивость, побудившая меня уступить другому то, что мне не принадлежало.

И рассказала она отцу без перерыва все свое приключение, не пропуская и не забывая ни одной подробности. Но повторять все это нет надобности. И когда она закончила, Аладдин, не открывавший до сих пор рта, повернулся к султану, повергнутому в величайшее изумление, и указал ему на лежавшее за занавесом бездыханное тело волшебника, лицо которого совершенно почернело от приемасильной дозы банжа, и сказал он султану:

— Вот обманщик и настоящий виновник наших бывших несчастий и моей опалы! Но Аллах наказал его!

При виде этого султан вполне убедился в невиновности Аладдина, обнял его с большою нежностью, прижал к груди своей и сказал ему:

— О сын мой Аладдин, не осуждай меня слишком строго за мое отношение к тебе и прости меня за дурное обращение с тобой! Я немножко заслуживаю прощения твоего по причине привязанности моей к единственной дочери моей Бадрульбудур и потому, что ты знаешь, как полно нежности сердце отца; я же предпочел бы потерять все мое царство, лишь бы не упал волос с головы моей возлюбленной дочери!

И Аладдин ответил:

— Это правда, о отец Бадрульбудур, ты заслуживаешь прощения! Только любовь к дочери, которую ты почитал погибшей по моей вине, заставила тебя поторопиться с моим наказанием. Я не имею права упрекать тебя в чем бы то ни было. Я сам должен был предупредить коварные замыслы гнусного волшебника и оградить себя от них. Ты только тогда оценишь вполне его злобу, когда я в свободную минуту расскажу тебе всю историю моего знакомства с ним.

Султан еще раз обнял Аладдина и сказал ему:

— Конечно! О Аладдин, ты непременно и поскорее должен найти время и рассказать мне все! А пока мы должны прежде всего избавиться от вида проклятого тела, лежащего бездыханным у ног наших, и вместе порадоваться твоей победе!

Аладдин приказал своим молодым джиннам унести тело магрибинца и сжечь его посреди площади на подстилке из навоза, а прах бросить в яму для нечистот. Все это было исполнено в точности в присутствии жителей целого города, радовавшихся заслуженной каре и возвращению Аладдину милости султана.

После этого султан велел глашатаям, сопровождаемым музыкантами, игравшими на кларнетах, кимвалах и барабанах, объявить, что дает свободу заключенным в знак всеобщей радости; и велел он раздать много денег бедным и нуждающимся. А вечером приказал осветить весь город, а также дворец Аладдина и Бадрульбудур.

Таким образом Аладдин благодаря пребывавшему на нем благословению вторично избежал смерти. И это благословение должно было и в третий раз спасти его, как мы то увидим, о слушатели мои!

Действительно, уже несколько месяцев прошло со времени возвращения Аладдина, и жил он со своею супругой под зорким и нежным наблюдением матери своей, которая превратилась в почтенную и величественную даму, но совершенно лишенную надменности и высокомерия. И жили они счастливой и безмятежною жизнью. Но вот однажды, когда супруга Аладдина вошла в залу с хрустальным куполом, где он обыкновенно сидел, чтобы любоваться садами, он заметил, что лицо ее печально и бледно. И подошла она к нему и сказала:

— О господин мой! Аллах, осыпавший нас обоих дарами Своими, до сих пор отказывает нам в утешении иметь ребенка. Мы уже давно женаты, а в моих внутренностях не зарождается новая жизнь. Я пришла умолять тебя, чтобы ты позволил мне призвать во дворец святую старуху по имени Фатьма, прибывшую в город несколько дней тому назад; все почитают ее за удивительные исцеления и умение лечить, а также за то, что одним прикосновением рук своих избавляет она женщин от бесплодия!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Я пришла умолять тебя, чтобы ты позволил мне призвать во дворец святую старуху по имени Фатьма, прибывшую в город несколько дней тому назад; все почитают ее за удивительные исцеления и умение лечить, а также за то, что одним прикосновением рук своих избавляет она женщин от бесплодия!

Аладдин, не желая противиться супруге своей Бадрульбудур, охотно согласился исполнить ее просьбу и приказал четырем евнухам идти в город разыскать святую старуху и привести ее во дворец. Евнухи исполнили приказание и не замедлили возвратиться вместе со святой старухой, лицо которой было густо завешено покрывалом, а вокруг шеи в три ряда обмотаны были четки, длинные концы которых свисали до пояса. В руке держала она длинную палку, на которую опиралась, как человек, удрученный годами и подвижническою жизнью. Как только увидела ее Бадрульбудур, сейчас же поспешила ей навстречу, набожно поцеловала у нее руку и попросила благословения. И старуха проникновенным голосом призвала на нее благословение Аллаха и милость Его, и молилась она за нее долгой молитвой, прося Аллаха продлить и увеличить ее счастье и благоденствие и исполнить малейшие ее желания. И Бадрульбудур пригласила ее сесть на почетное место, на софу, и сказала ей:

— О святая Аллаха, благодарю тебя за твои молитвы и пожелания! А так как я знаю, что Аллах ни в чем тебе не откажет, то надеюсь при твоем ходатайстве получить от Его милости то, что составляет самое заветное желание души моей!

И святая ответила:

— Я смиреннейшее из созданий Аллаха! Но Он всемогущ и многомилостив! Не бойся же, о госпожа моя Бадрульбудур, выразить то, чего желает душа твоя!

Бадрульбудур сильно покраснела и, понизив голос, горячо сказала:

— О святая Аллаха, я прошу Его даровать мне ребенка! Скажи, что должна я для этого сделать, какие добрые дела, какие благодеяния совершить, чтобы заслужить такую милость! Я готова на все, лишь бы получить благо, которое для меня дороже жизни! И чтобы отблагодарить тебя, я дам тебе все, чего ты могла бы пожелать, не для себя, так как я знаю, что ты, мать наша, не нуждаешься в том, что нужно слабым созданиям, а для бедных и несчастных!

При этих словах глаза святой, остававшиеся до этих пор опущенными, открылись и засверкали необычайным светом сквозь покрывало, и все лицо ее как будто осветилось изнутри, а все черты ее выразили восторг и ликование. Она посмотрела с минуту на Бадрульбудур, не произнося ни единого слова; потом протянула руки и возложила их на ее голову, шевеля губами, словно молясь про себя, и наконец сказала:

— О дочь моя, о госпожа моя Бадрульбудур, святые Аллаха только что указали мне несомненный способ к тому, чтобы зародилась новая жизнь в твоих внутренностях! Но мне кажется, о дочь моя, что этот способ труден и даже невозможен, так как требует сверхъестественной силы и храбрости!

Тогда Бадрульбудур, услышав эти слова, уже не в силах была более сдерживать свое волнение, бросилась к ногам старухи и, обнимая ее колени, сказала:

— Молю тебя, о мать наша, укажи мне способ, каков бы он ни был! Нет ничего невозможного для супруга моего, эмира Аладдина! Говори, или я умру у ног твоих от подавленного желания!

Тогда святая подняла вверх указательный палец и сказала:

— Дочь моя, для того чтобы ты избавилась от бесплодия, необходимо привесить к хрустальному куполу этой залы яйцо птицы Рух, живущей на высочайшей из вершин Кавказа. И по мере того как ты будешь смотреть на это яйцо (так долго, как только можешь, целыми днями), внутреннее устройство твоего тела видоизменится и оживит в тебе материнство! Вот что я имела сказать тебе, дочь моя!

Бадрульбудур воскликнула на это:

— Клянусь жизнью, о мать моя, я не знаю, что это за птица Рух, и я никогда не видала ее яиц, но я уверена, что Аладдин может достать их, хотя бы гнездо с ними находилось на высочайшей вершине Кавказа!

Потом захотела она задержать старуху, собиравшуюся уже уходить, но та сказала ей:

— Нет, дочь моя, отпусти меня теперь, так как я должна идти облегчать несчастья и печали еще более тяжкие, чем твоя печаль. Но завтра — иншаллах! — я сама приду к тебе осведомиться о твоем здоровье, которое для меня драгоценно!

И, несмотря на все усилия и мольбы преисполненной благодарности Бадрульбудур, желавшей подарить ей несколько дорогих ожерелий и других драгоценностей, старуха не захотела оставаться во дворце ни минуты долее и ушла так же, как и пришла, отказавшись от подарков.

Спустя несколько минут после ухода святой Аладдин вернулся к своей супруге и нежно обнял ее, как это всегда делал после того, как отлучался хотя бы и на самое короткое время; но она показалась ему рассеянной и чем-то озабоченной, и с тревогой в душе спросил он ее о причине.

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Но она показалась ему рассеянной и чем-то озабоченной, и с тревогой в душе спросил он ее о причине.

Тогда Сетт Бадрульбудур, не переводя дух, сказала ему:

— Я непременно умру, если не получу как можно скорее яйца птицы Рух, живущей на самой высокой из вершин Кавказа!

Аладдин рассмеялся на это и сказал:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя Бадрульбудур, если только это требуется, чтобы помешать тебе умереть, то осуши глаза свои! Но скажи мне, чтобы я знал, на что тебе нужно яйцо этой птицы?

И Бадрульбудур отвечала:

— Это посоветовала мне святая старуха как самое действенное средство от бесплодия женщин. И я хочу иметь такое яйцо, чтобы привесить его к хрустальному своду залы с девяноста девятью окнами!

Аладдин ответил:

— Клянусь головой и глазами моими, о госпожа моя Бадрульбудур, у тебя сейчас же будет яйцо птицы Рух!

И ушел он от жены и заперся в своей комнате. И вытащил он из-за пазухи волшебную лампу, которую постоянно держал при себе со времени ужасной опасности, которой подвергся из-за своей неосмотрительности. И в тот же миг явился к нему за приказаниями джинн.

Аладдин же сказал ему:

— О добрейший джинн, повинующийся мне благодаря свойствам лампы, прошу тебя принести мне сейчас же, чтобы привесить к хрустальному своду купола, гигантское яйцо птицы Рух, обитающей на высочайшей из вершин Кавказа!

Не успел Аладдин произнести эти слова, как джинн — слуга лампы — весь скорчился в страшной судороге, глаза его засверкали, и крикнул он Аладдину таким ужасным голосом, что весь дворец потрясен был до самого основания, а Аладдин полетел, как камень из пращи, и ударился об стену так, что свету невзвидел. Джинн громовым голосом закричал ему:

— Презренный сын Адама, что осмелился ты требовать? О неблагодарнейший из людей низкого звания, после всех оказанных тебе мною услуг, после всего выказанного мной усердия и послушания ты не постыдился приказать мне идти за сыном моего высочайшего главы и господина Руха, чтобы привесить его к своду твоего дворца! Разве не знаешь ты, безрассудный, что и я, и лампа, и духи — слуги лампы — все мы рабы великого Руха, отца яиц? Счастлив ты, что тебя ограждает моя госпожа, лампа, и что носишь на пальце кольцо, преисполненное благодатных свойств! Иначе пропал бы ты совсем!

Аладдин стоял ошеломленный и отупевший, прижавшись к стене, и сказал он:

— О джинн — слуга лампы, — клянусь Аллахом! Не от меня исходит это требование, оно внушено супруге моей Бадрульбудур святой старухой, матерью плодородия и целительницею бесплодия!

Тогда джинн внезапно успокоился, заговорил своим обычным голосом и сказал ему:

— Ах, я не знал этого! Так вот как?! Значит, от этого существа исходит покушение! Счастлив ты, Аладдин, что не участвуешь в этом! Знай, что этим способом хотели твоей гибели, гибели жены твоей и разрушения твоего дворца! Особа, которую ты называешь святой старухой, не святая и не старуха, а переодетый женщиной мужчина. И человек этот — не кто иной, как родной брат магрибинца, твоего уничтоженного врага. И похож он на своего брата, как одна половинка боба на другую. И справедлива пословица: «Меньшой щенок сквернее старшего», так как собачий род чем дальше, тем больше вырождается! И этот новый неизвестный тебе враг еще искуснее в деле колдовства и еще коварнее своего старшего брата. Когда он узнал при помощи землегадания, что ты убил его брата и сжег труп его по приказанию султана, отца жены твоей Бадрульбудур, он решил отомстить вам всем и пришел сюда из Магриба переодетый святой старухой, чтобы проникнуть в этот дворец. И удалось ему пробраться сюда и внушить жене твоей это зловредное требование, являющееся опаснейшим покушением на моего главного господина, Руха! Предупреждаю тебя о его коварных планах для того, чтобы ты мог оградить себя. Уассалам!

И, проговорив все это, джинн исчез.

Тогда Аладдин, вне себя от гнева, поспешил в залу с девяноста девятью окнами, к супруге своей Бадрульбудур. И, ничего не открывая ей из того, что только что сообщил ему джинн, сказал ей:

— О Бадрульбудур, глазок мой! Прежде нежели принесут сюда яйцо Руха, мне необходимо выслушать своими ушами святую старуху, которая посоветовала тебе это средство. Поэтому прошу тебя послать за ней как можно скорее, и, в то время как я буду стоять за занавесом, вели ей повторить ее совет под предлогом, что ты плохо запомнила его.

Бадрульбудур ответила:

— Клянусь головою и глазами!

И сейчас же послала она за старухой.

И вот когда она пришла в залу под хрустальным куполом и, не снимая покрывала своего, подошла к Бадрульбудур…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Когда она подошла к Бадрульбудур, Аладдин выскочил из того места, где спрятался, бросился на нее и, прежде чем успела она сказать: «Бем!», одним ударом снес ей голову с плеч!

При виде этого Бадрульбудур в страшнейшем испуге воскликнула:

— О господин мой, какой ужас!

Но Аладдин только улыбнулся и вместо всякого ответа нагнулся, взял за чуб отрубленную голову и показал ее Бадрульбудур. И, остолбенев от удивления, увидела она, что голова вся обрита, как у мужчины, за исключением чуба посредине, а лицо обросло большой бородой. И, желая поскорее успокоить ее, Аладдин рассказал ей всю правду о мнимой Фатьме, мнимой святой и мнимой старухе. И сказал в заключение:

— О Бадрульбудур, возблагодарим Аллаха, навсегда избавившего нас от врагов наших!

И бросились они в объятия друг к другу, благодаря Аллаха за милости Его.

И с тех пор жили они счастливо вместе с доброй старухой, матерью Аладдина, и султаном, отцом Бадрульбудур. И родились у них дети, прекрасные, как луны. И после смерти султана Аладдин вступил на престол Китайского царства. И ничто не нарушало их счастья до неизбежного появления разрушительницы наслаждений и разлучницы друзей — смерти.

И, рассказав эту историю, Шахерезада сказала:

— Вот все, благословенный царь, что знаю я об Аладдине и волшебной лампе! Но Аллаху все лучше известно!

А царь Шахрияр сказал:

— Этот рассказ восхитителен, Шахерезада. Но он весьма удивляет меня своею скромностью.

Шахерезада же сказала:

— В таком случае, о царь, позволь рабе твоей Шахерезаде рассказать тебе о Камаре и сведущей Халиме.

А царь Шахрияр воскликнул:

— Разумеется, Шахерезада!

Но она улыбнулась и ответила:

— Да, о царь! Но прежде всего, чтобы открыть тебе значение дивной добродетели, именуемой терпением, и заставить тебя ждать, не гневаясь на слугу твою, блаженной участи, предназначенной Аллахом твоему роду и при моем посредстве, я сейчас расскажу тебе о том, что передали нам наши отцы, древние, — о способе приобрести истинное знание жизни.

Царь же сказал:

— О дочь визиря моего, поспеши указать мне способ такого приобретения. Но, о Шахерезада, какую же участь предназначает мне Аллах через твое посредство, коль скоро я не имею потомства?

А Шахерезада ответила:

— Позволь, о царь, слуге твоей ничего пока не говорить тебе о том, что таинственно совершилось в те двадцать ночей молчания, которые ты милостиво даровал мне, чтобы я могла отдохнуть по случаю моего нездоровья, и во время которых служанка твоя узнала о готовящейся для тебя блестящей судьбе!

И, ничего не прибавив по этому поводу, дочь визиря Шахерезада сказала:

^{И с тех пор жили они счастливо вместе с доброй старухой, матерью Аладдина, и султаном, отцом Бадрульбудур. И родились у них дети, прекрасные, как луны.}

Примечания

1

Улемы — признанные и авторитетные знатоки теоретических и практических сторон ислама.

(обратно)

2

То есть мусульманские нищенствующие монахи-отшельники.

(обратно)

3

Сантоны — религиозная секта мусульман, ведущих развратную жизнь и притворяющихся сумасшедшими, вследствие чего пользующихся уважением единоверцев, которые считают безумие признаком святости и вдохновения.

(обратно)

4

Малабарский берег — так принято называть полосу побережья на юго-западе Индии. Название этого географического региона на Индостане происходит от санскр. «малай» («гора») и иран. «бар» («берег»).

(обратно)

5

В оригинальном арабском тексте некоторые ночи разделены только несколькими строчками, поэтому в данном издании этот отрывок повествования включен в текст этой ночи. В аналогичных ситуациях такой прием будет использоваться и далее, поэтому появятся пропуски в нумерации ночей.

(обратно)

6

То есть подругу.

(обратно)

7

То есть глава города, поселения.

(обратно)

8

Руми (румы) — «римлянин» («римляне»); так арабы называли христиан, чаще всего византийцев.

(обратно)

9

Теорба — струнный щипковый музыкальный инструмент, басовая разновидность лютни.

(обратно)

10

Валлахи! (араб.) — «Именем Всевышнего подтверждаю!», «Клянусь именем Аллаха!»

(обратно)

11

Абул Госн (Абу аль-Госн) (араб.) — «отец красоты».

(обратно)

12

Баскский барабан — в средневековой Франции так называли бубен.

(обратно)

13

Аль-Фатиха («Открывающая») — первая глава (сура) Корана, которая состоит из 7 стихов (аятов).

(обратно)

14

Зейналь-Мавассиф (араб.) — «украшение достоинств».

(обратно)

15

На протяжении сотен лет ветхозаветного пророка Моисея изображали с рогами. По самой распространенной версии, рога на его голове появились в христианском искусстве в результате ошибки, которую допустил Иероним Стридонский (342–419/420), переводя Ветхий Завет с древнееврейского на латынь. Как сказано в Книге Исход, Моисей дважды поднимался на гору Синай, где говорил с Богом. В первый раз Господь вручил ему две скрижали с заповедями, которым должен был следовать народ Израилев. Однако по возвращении пророк обнаружил, что евреи впали в идолопоклонство и стали почитать золотого тельца. После этого он «воспламенился гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их под горою» (Исх. 32:19). Тогда он по велению Господа сам изготовил две каменные таблички и с ними во второй раз поднялся на гору, где Господь снова продиктовал ему заповеди. После сорока дней и сорока ночей на вершине горы Моисей, осененный божественной благодатью, вновь вернулся к израильтянам. В латинском переводе Ветхого Завета, который сделал Иероним, говорится, что, спустившись с Синая после общения с Господом, Моисей «не знал, что лицо его стало рогато (et ignorabat quod cornuta esset facies sua)» (Исх. 34:29). В греческом переводе (III–I вв. до н. э.) Ветхого Завета, известном как Септуагинта, в этом месте никаких рогов нет. Соответственно, нет их и в церковнославянском тексте Книги Исход, который был переведен с греческого («и Моисей не ведяше, яко прославися зрак плоти лица его»), и в русском синодальном переводе, сделанном в XIX в. («Моисей не знал, что лице его стало сиять лучами оттого, что Бог говорил с ним»). Считается, что Иероним неверно прочел древнееврейский текст и вместо слова «сияющий» увидел там созвучное ему слово «рогатый» (еще до него, во II в., та же «ошибка» появилась у Аквилы Синопского, который сделал свой перевод Ветхого Завета на греческий). Однако, судя по всему, дело в другом. В древнееврейском тексте в этом месте стоит крайне редкий глагол «каран», образованный от существительного «керен» — «рог». Что означало слово «каран» изначально, не совсем понятно, но позже его стали толковать как «сияние». Вероятно, стремясь описать Божью славу, осенившую Моисея после того, как он во второй раз вернулся с Синая, Иероним остановился на слове «рог» вполне осознанно. Во многих ближневосточных культурах, влияние которых заметно в Ветхом Завете, рога могли олицетворять величие, мощь и силу. То, что Моисей спустился с Синая «рогатым», значило, что он был исполнен небесной славы.

(обратно)

16

Антифон (от греч. antiponos — «звучащий в ответ») — рефрен, исполняющийся до и после псалма или евангельских песнопений.

(обратно)

17

Азраил (Азраиль) — в исламе и иудаизме ангел смерти, который помогает людям перейти в иной мир; изображается обычно с мечом или и с идеально ровным ножом в руках, этим ножом он отнимает душу праведника.

(обратно)

18

Шериф (шариф) — здесь: почетный титул мусульман, передаваемый по мужской и женской линиям. В мусульманском мире первоначально право на этот титул имели лишь потомки Хасана — внука Мухаммеда, однако позднее шерифами стали называть всех потомков Мухаммеда.

(обратно)

19

Ридван (Ризван) — «божественное благоволение»; в исламской ангелологии страж рая и начальник над сонмом ангелов — хранителей рая.

(обратно)

20

Ююба (китайский финик) — деревце с круглыми плодами с очень сладкой, вкусной и питательной мякотью; его плоды и семена используются в лечебных целях.

(обратно)

21

Сидр — другое название дерева ююба; упоминается в Коране.

(обратно)

22

Кошениль — название нескольких видов насекомых из отряда полужесткокрылых, из самок которых добывают вещество, используемое для получения красного красителя — кармина.

(обратно)

23

Синдик — в Средние века выборный глава (старшина) какой-либо корпорации (гильдии, цеха).

(обратно)

24

В нумерации пропущено 20 ночей. Как будет ясно из рассказа 774-й ночи, в это время Шахерезаде нездоровилось, и царь Шахрияр милостиво даровал ей «двадцать ночей молчания», чтобы она могла отдохнуть.

(обратно)

25

Помпеева колонна — была высечена в Александрии из цельного куска красного гранита в честь императора Диоклетиана по повелению префекта Элия Публия Помпея в 298–302 гг. и стала самым большим римский монолитом за пределами Рима и Константинополя; ее высота — 26,85 м, вес — 285 т.

(обратно)

26

Султанийе (Сольтание, Солтание, Султания) — небольшой город на северо-западе Ирана.

(обратно)

27

Колоквинт (колоцинт) — стелющееся или вьющееся травянистое растение семейства тыквенных, в диком виде растет в степях и пустынях Северной Африки, в степных областях Западной Азии, в Аравии, Иране, Пакистане, Индии, на Шри-Ланке; известно также под названиями: дикий арбуз, арбуз-колоквинт, горькое яблоко, горькая тыква, горький огурец и даже лоза Содома.

(обратно)

28

Улемы — признанные и авторитетные знатоки теоретических и практических сторон ислама.

(обратно)

29

Абу Мухаммад Абдаллах ибн Мухаммед ибн Касим ибн Хилал ибн Язид ибн Имран аль-Абси аль-Кайси (ум. 885 или 886) — один из первых мусульманских юристов и богословов.

(обратно)

30

Каaба — мусульманская святыня в виде кубической постройки во внутреннем дворе Масджид-аль-Харам (Запретной мечети) в Мекке. Это одно из основных мест, собирающее, согласно предписаниям Корана, паломников во время хаджа. Масджид-аль-Харам мусульмане также называют Харам-Бейт-Уллах (Запретный дом Аллаха).

(обратно)

31

Ансариты (ансары) — «помощники» [пророка]; коренные жители Медины, которые приняли ислам и стали сподвижниками пророка Мухаммеда. В 622 г. во время переселения мекканских мусульман ансары предоставили им убежище в своих домах.

(обратно)

32

Бану Сулайм — арабское племя, которое доминировало в части Хиджаза в доисламскую эпоху. Они поддерживали тесные связи с курайшитами Мекки и жителями Медины и участвовали в ряде сражений против исламского пророка Мухаммеда, но в конечном итоге приняли ислам перед его смертью в 632 г.

(обратно)

33

Между нами хлеб и соль — в арабской культуре установление союза через совместную трапезу, символизирующую сближение людей. Ср. с русским выражением «водить хлеб-соль», то есть знаться, дружить с кем‑либо, тесно общаться.

(обратно)

34

Хаджар (араб.) — «странница»; отождествляется с библейской Агарью.

Хаджар — жена пророка Ибрахима (библ. Авраама) и мать его старшего сына Исмаила (библ. Измаила). Отождествляется с библейской Агарью.

(обратно)

35

Исрафил (Исрафиль) — вестник Страшного суда в исламской эсхатологии, один из четырех (наряду с Джибрилем, Микаилом и Азраилом) ангелов, мукар-рабун («приближенных») Аллаха. Стоя на Иерусалимской горе, Исрафил звуками трубы возвестит о воскрешении мертвых для Страшного суда. Из-за его связи с трубой Исрафила иногда называют ангелом музыки. Исрафил представляется существом огромных размеров, у него четыре крыла, тело покрыто волосами, ртами, зубами. Исрафил передает веления Аллаха другим ангелам. Трижды в день и один раз ночью Исрафил плачет над мучениями грешников в аду.

(обратно)

36

Бакшиш (от перс. bahşiş — «подарок») — пожертвование, вознаграждение или взятка на Ближнем Востоке.

(обратно)

37

То есть в Каире.

(обратно)

38

Бадрульбудур (Бадруль-Будур, Бадр аль-Будур) (араб.) — «полная луна».

(обратно)

39

Бан — устаревшее название баньяна, на крупных горизонтальных ветвях которого образуются воздушные корни, обычно не несущие корневых волосков. В определенные моменты жизни дерева их появляется очень много, и они гирляндами свисают с горизонтальных ветвей.

(обратно)

40

Сальсабиль — в исламской эсхатологии название водоема или одной из четырех рек рая. Упоминается в Коране: «И будут поить их там [в раю] из кубка, в котором вино, смешанное с имбирем, из источника, находящегося там [в раю], который называется Сальсабиль».

(обратно)

41

Видимо, речь идет об Уйгурии; на территории современного Синьцзян-Уйгурского автономного района на северо-западе Китая с X по XIX в. существовали различные исламские государства, так, в 1860–1870 гг. одновременно существовали Кучарское ханство, Кашгарское ханство, Хотанское исламское государство, Урумчийский султанат и Илийский султанат.

(обратно)

42

Иншаллах! (араб.) — «если на то будет воля Аллаха».

(обратно)

43

Эгретка (эгрет) — похожее на брошь ювелирное украшение, которое прикрепляют к головному убору или прическе; как правило, основным его элементом является птичье перо или пучок перьев.

(обратно)

44

Ага (тюрк.) — «господин», «старший брат»; в некоторых странах Востока форма обращения к старшему по рангу, обозначение племенной знати и титул.

(обратно)

45

Йа ситти (от араб. «сайидат» — «госпожа») — «о госпожа моя».

(обратно)

Оглавление

СОВЕТ ВЕСЕЛЫХ И НЕ СОБЛЮДАЮЩИХ ПРИЛИЧИЙ ЛЮДЕЙ

  ИСТОРИЧЕСКИЙ ПУК

  ДВА ШУТНИКА

  ЖЕНСКАЯ ХИТРОСТЬ

СОН НАЯВУ

ЛЮБОВНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗЕЙН АЛЬ-МАВАССИФ

РАССКАЗ О МОЛОДОМ ЛЕНТЯЕ АБУ МУХАММЕДЕ

ИСТОРИЯ ЮНОГО НУРА И МУЖЕСТВЕННОЙ ФРАНКСКОЙ ДЕВУШКИ

УРОКИ ВЕЛИКОДУШИЯ И ЖИТЕЙСКОЙ МУДРОСТИ

  САЛАДИН И ЕГО ВИЗИРЬ

  МОГИЛА ВЛЮБЛЕННЫХ

  РАЗВОД ХИНДЫ

ЧУДЕСНАЯ ИСТОРИЯ О ЗЕРКАЛЕ ДЕВСТВЕННИЦ

АЛАДДИН И ВОЛШЕБНАЯ ЛАМПА

*** Примечания ***