Книга в формате epub! Изображения и текст могут не отображаться!
© Сергей Васильевич Пономарев, 2016
© Альбина Викторовна Сергеева, дизайн обложки, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Я влетел в класс за секунду до того, как в коридоре прозвенел звонок. Лямки ранца натерли подмышки, дыхание сбилось, а рубашка выбилась из брюк. Я встал у двери, согнулся, уперев руки в колени, и пытался отдышаться.
Постоянно после танцев опаздывал. В этот раз вроде бы успел.
– Смотрите, Сотня опять в луже купался, – Витька Андропов указал всему классу на мои испачканные брюки. – Хрю, Сотня, хрю-хрю.
Класс засмеялся.
Разбить бы тебе хрюкалку твою, Андропов.
Учителя еще не было на месте. Правильно. Мама так и говорит: «Поспешишь – людей насмешишь». Я прям все сделал, как сказано, и поспешил, и людей насмешил. А оно, оказывается, ни к чему было. Противно.
Не в силах посмотреть в глаза Андропову, я просто опустил голову и поковылял к последней парте. Витька тем временем начал рассказывать, что его назвали учеником года в кружке «Юный космонавт». Правильно. Сначала убогого танцора унизил на глазах у тридцати восьмиклассников. Потом свою персону расхваливать начал. А как же – космонавт будущий. Сыграл, как говорится, на контрасте. Противно.
Самое противное, что Машка Федорова смотрит на Витьку такими влюбленными глазами, что мне казалось, еще секунда – и вокруг нее запорхают амурчики, как в каком-нибудь мультике, а из глаз на пружинах выскочат два огромных сердца.
Андропов тем временем продолжал вещать. Даже с парты поднялся, урод, как будто домашнее задание учителю отвечает. Витька пересказывал поздравительную речь отставного космонавта Дмитрия Алексеевича Лаврентьева, лично посетившего двадцатилетие клуба, к которому и приурочили такую вот супер крутую премию. Ее, кстати, подчеркнул Андропов, изначально хотели назвать не «Ученик года», а «Надежда нации». Ой, ну да, без этой информации, Витенька, как бы мы поняли, что ты самый-самый лучший, что по сравнению с тобой мы все говно-говно? Противно.
Я заправил рубашку. Тряпочкой для обуви протер грязные брюки. Впервые залез в верхний наружный карман рюкзака и достал оттуда расческу и маленькое зеркальце. И причесался. Впервые в жизни причесался прямо в школе. Победители выглядят опрятно.
Надо же с чего-то начинать восхождение на Олимп.
***
Я ел суп и смотрел на бледно-желтую скатерть. Мама стояла ко мне спиной, мыла посуду и изредка поворачивалась к телевизору, который как будто возвышался над кухней, расположившись на наивысшей точке – на холодильнике. Я подумал, что в целом вся эта конструкция напоминает циклопа. Худое бело тельце и огромный разноцветный глаз. Разве что ручек да ножек не хватает.
– Я больше не пойду на танцы, – заявил я, не поднимая глаз.
Тишина – интересная штука. Иногда ее не дождешься. Например, когда хочешь спать. Или пытаешься сосредоточиться на книге. А иногда – когда она совсем не нужна – тишина застает врасплох.
В телевизоре картинками мигала немая сцена. Мама перестала греметь посудой. Я поднял ложку, но так и застыл, наблюдая, как суп стекает обратно в тарелку. Звук стекающей жидкости – единственное, что сейчас разбавляло гнетущую тишину.
Мама вытерла руки о фартук и повернулась ко мне. Я не видел этого. И даже не слышал. Просто знал, что именно она сейчас делает.
– Что? – я услышал в голосе мамы легкую дрожь.
Тишина тут же прекратилась. По телевизору включили новости. Рассказывали про новую атаку на лунную станцию. Ложка со звоном рухнула в тарелку. На улице загудела машина.
Я ожидал уточняющего вопроса от мамы. Поэтому сделал все по плану: встал, приложил руку к сердцу и, высоко задрав голову, начал:
– Я, Сотников Алексей Юрьевич, торжественно клянусь больше никогда не ходить в танцевальный класс, – продекламировал я заученную речь. – Клянусь, клянусь, клянусь. Если я еще раз посещу танцевальный класс – клянусь ненавидеть себя до конца своих дней. Клянусь, клянусь, клянусь.
Я сел на прежнее место и продолжил есть суп.
Ни до, ни во время, ни после своего спича, на маму я даже не взглянул. Но знал, что сейчас она схватилась за сердце. Она всегда так делала, когда нервничала.
– Ты же не хочешь, чтобы я ненавидел себя? – уточнил я.
Черт, зачем я это сказал? Дал слабину. Не было же по плану такой фразы. Идиот.
– Не хочу, – почти прошептала мама.
Я смотрел на желтую скатерть. Циклоп слева от меня все еще рассказывал о военных действиях на Луне. Мама все еще держалась за сердце. Я знал, что ее мучает только один вопрос. Если не танцы, то?
– Я стану космонавтом, мама.
***
Сложнее всего – начать.
Я это понял еще на танцах. Я чертовски волновался перед каждым выходом на сцену: сердце колотилось, ладошки потели, в горле становилось сухо, даже дышать тяжело становилось. Но стоило сделать первый шаг – начиналась магия. Я переставал чувствовать биение сердца, не ощущал собственных ладоней, сухость проходила, дыхание восстанавливалось. Оставался танец.
Не знаю, у всех ли так. Но мне начало давалось сложнее всего. В любом деле. Противно.
Я стоял перед дверью директора кружка «Юный космонавт» и не мог постучаться.
Ладно. Пора. Свет. Музыка. Первый шаг.
Я сделал три добротных удара кулаком по двери и ворвался внутрь. Встал перед столом директора. От волнения даже не успел разглядеть его.
– Я хочу у вас учиться, – выпалил я.
– Дурак?
– Извините?
– Ты дурак, спрашиваю? – повторил директор.
Первое волнение спало, я чувствовал себя вполне уверенно, неодобрительный диагноз казался мне оправданным. Я рассмотрел на директора. Высокий, даже сидя на стуле он был моего роста, немного седой, нос кривой. В принципе, ничего особенного. Разве что осанка впечатляла – как фокусник проглотивший зонт. Интересно, как он нагибается за упавшей ручкой? Я бы на это глянул.
– Не исключаю, – кивнул я.
– Молодой человек, – директор осмотрел меня с ног до головы и поморщился, – идите-ка отсюда, а?
– Только после зачисления в премногоуважаемый, глубоко любимый и самый лучший в мире кружок «Юный космонавт», – продекламировал я, стоя по струнке, как военный, не двигаясь с места.
– Точно дурак, – подтвердил директор, встал из-за стола и подошел ко мне вплотную.
Не такой уж и высокий. Я ему всего по шею.
Директор взял меня за подбородок, поднял голову, кончиком носа дотронулся до моего носа. Взгляд испепелял.
– В кружок набирают с семи лет, – сказал он так громко, что я всерьез забеспокоился за сохранность собственного слуха. – Вам сколько?
– Если надо – будет семь, – я старался не отводить взгляд, но глаза уже начинали слезиться. Я понял, что еще десяток секунд – и мне придется сдаться.
– Я еще раз спрашиваю, – заорал директор, – сколько вам лет?
Он, наверное, голос сорвал. И чего так нервничать?
А мне теперь точно придется идти к ЛОРу.
– Семь, – крикнул я и зажмурил глаза – неплохой повод, чтобы начать гляделки с новой силой. – Если надо.
Директор отпустил подбородок, обошел стол и сел на прежнее место.
– Вы дурак, молодой человек? – прозвучал прежний вопрос.
И чего он заладил?
– Сотников Алексей Юрьевич, – представился я.
– Чем занимались раньше, Алексей Юрьевич?
– Танцами.
Директор не засмеялся и даже не пшикнул.
– А зачем же в космонавты решили податься? – продолжал он допрос.
– Мною движет исключительно гордыня, – я заранее решил не врать. – Хочу стать сильнее, круче и популярнее Витьки Андропова.
Тут директор не сдержался. Заржал в голос и даже схватился за живот. Но спину так и не разогнул. Потрясающая выдержка. Осанка Бога. Аж противно.
– Молодой человек, – начал он, успокоившись. – Война идет, в курсе? Не на Земле. А там, – директор ткнул пальцем вверх. – Через пару лет даже армию расформируют. Вся война за территорию Луны будет, не за нашу бренную матушку Землю. Космонавты – новые воины.
– В курсе, – кивнул я.
– За гордыню погибать будете?
– А за что же еще?
– За родину, например?
– Одно другому не мешает.
– Дурак, – директор стукнул ладонью по столу и, отвернувшись от меня, уставился в окно.
***
Рюкзак всегда казался мне тяжелым. Но сейчас – особенно.
Я теперь брал с собой все учебники, все тетради и даже сменку не забывал. Сегодня набор для черчения прихватил и пенал собрал.
Раз решил стать космонавтом – придется учиться. Не абы как, а на одни пятерки. Так сказал директор кружка. Мол, ежели с этих пор хоть одна четверка в четверти – выгонит взашей.
Сначала, конечно, тяжело будет, и я это понимал.
Но главное же – начать.
Вот я и притащил этот – рюкзаком даже язык назвать не поворачивается – сундук у себя на плечах. И как остальные ходят? Может, я с непривычки?
– Гляньте, какой у Сотни горб, – смеялся Витька Андропов и тыкал в меня пальцем. – еле волочет на себе. В натуре, из Нотр Дама.
Класс засмеялся. Как обычно.
Я подошел к своей парте. Снял кое-как рюкзак. Достал тетрадь, учебник и пенал. Аккуратно разложил на столе. Потом из пенала достал ручку. И рванул к Андропову.
Одним ударом ноги вышиб из-под Витьки стул. Рукой схватил за лацкан пиджака. Ручку приставил к глазу.
– Первое предупреждение.
– Ой, как страшно, – изобразил ужасающуюся рожу Андропов. – Давай, ткни, Сотня, ты же теперь тоже у нас в кружке космонавтов. Крутой теперь, да? Только на Луне не танцуют, а воюют, милочка.
У меня возникло непреодолимое желание затолкать эту чертову ручку так глубоко в глазное яблоко Андропова, чтобы сдуть, как шарик, его воздушный мозг. Но такой поступок противоречил моим планам.
Вылететь из школы стало бы полнейшим крахом. И ознаменовало победу Витьки. Встать на учет в детскую комнату полиции означало вылететь из кружка. И снова это было поражением.
Не сделать ничего в данном случае тоже выглядело бы с моей стороны слабостью. Варианты того, как поступить, отметались один за другим.
Меня спасла открывшаяся дверь и зашедший в класс учитель.
– Андропов, Сотников, – строго пробасил учитель. – Что это тут у вас?
– Мы просто танцевали, – улыбнулся я и спрятал ручку, а потом добавил, тихо, так, чтобы не услышал учитель. – И еще потанцуем.
***
Уроки по истории я слушал внимательнее всего. Во-первых, здесь крылась моя наибольшая слабина – не любил этот предмет всей душой. Во-вторых, в кружке по знанию истории космонавтики даже зачет был. Вылетать в первый же год учебы совсем не хотелось.
Теперь я знал, в каком году война перекочевала с Земли в космос. Знал, что державы бились за лунное пространство и полезные ископаемые, которые нашли на спутнике. Знал, что США уже прекратила набор в привычную армию – теперь набирали только космонавтов. Знал точную дату, когда американцы совершили первый рейд к нашей орбитальной станции, которая едва не закончилась гибелью всего экипажа, и тем самым развязали войну.
В общем-то, новейшая история давалась просто.
Все, что происходило до первого полета на Луну казалось скучным и не интересным. Пресным. Противным.
Но учить приходилось – тут ничего не поделаешь. Необходимая жертва.
С физическими тренировками дела обстояли тоже непросто. После непрерывных легких растяжек на танцах тяжелые металлические тренажеры давались с большим трудом. За первый месяц занятий я даже схуднул на несколько килограмм, хотя по мнению тренера должен был столько же набрать.
Мама переносила мой уход с танцев тяжело. Я слышал, как она плакала однажды ночью. Боюсь, что это из-за меня.
Хотя горевать было нечего, в принципе. Учиться стал лучше? Да. В тренажерку начал ходить? Ну ничего, что сбросил пару кило, с кем не бывает. В кружок космонавтов записался? На благо Родины же тружусь.
Что-то мне подсказывало, что мама так переживала, потому что ее танцевальная карьера в юношестве прервалась из-за травмы. Она хотела, чтобы я продолжил ее путь.
В ту ночь я подошел к плачущей маме и обнял так крепко, как только получилось. Хотел двинуть душещипательную речь про то, что человек должен найти себя, обрести собственные цели, предаваться мечтам своим, а не чужим, отдаваться без остатка лишь тому, что греет его сердце, а не сердца окружающих. Но я выдавил из себя лишь:
– Прости.
Мы пролежали всю ночь, обнявшись, и не сказали больше ни слова.
***
Тренировки в кружке «Юный космонавт» оказались по-настоящему увлекательными. Особенно, когда мы уехали на два месяца в летний лагерь.
Где еще увидишь огромный макет космической станции, от вида которого дух замирает, а мурашки носятся по коже вверх-вниз, как муравьи? Где еще сможешь прийти на экзамен в скафандре? Где еще ученики сдают зачеты, болтаясь вверх тормашками? Где в столовой кормят только из тюбиков?
Центрифуга, бассейн и невесомость – три моих лучших друга этим летом.
Витька Андропов – мой злейший враг. Не только этим летом.
Конечно, он занимается в кружке с семи лет, а значит – сильнее, быстрее и опытнее меня.
Я и не спорю.
Но зачем подначивать? Зачем издеваться? Зачем подшучивать?
– Сотня опять рухнул, неумеха!
– Ты будешь первым танцором в космосе?
– Смотрите, как ест – точно модерн!
– Ой, Сотня, а что со штанами? Саечку за испуг!
– Сотня, ты чего такой бледный? В центрифуге не нашлось партнерши?
И так далее.
Первый раз мы сцепились после центрифуги. Мне было реально плохо, а тут он со своими издевками.
Я успел только дать обидчику в челюсть. Потом потерял сознание.
Все-таки, он сильнее. Чего уж тут.
– Попробуй только сказать инструктору, что это я, – Андропов склонился над моей кроватью. – Прибью.
Я хотел плюнуть в него, но во рту было сухо.
– Не волнуйся ты так за свою жопу. Если тебе кто ее и надерет – это буду я. Только позже.
Андропов снова замахнулся, но пацаны оттащили его в сторону.
Разговор с директором кружка вышел недолгим. Еще раз – и оба на исключение. Вот и весь вердикт.
Но через пару дней история повторилась.
– Да помиритесь вы с ним, – сказал мне один из ребят. – Чего как два петуха?
– Андропов тот еще петушок, – крикнул я так, чтобы Витька услышал.
На этот раз я выдержал чуть дольше. Успел врезать Андропову под дых и пробить локтем в ухо. Потом физическое превосходство все-таки возобладало. Пространство перед глазами подскочило вверх, завибрировало, помутнело и схлопнулось.
– Что мне с вами обоими делать? – директор барабанил пальцами по столу.
– Полагаю, исключить, – предложил я.
Если вылетит Андропов – и самому не страшно, заключил я. Крах Витька – тоже неплохой вариант, даже если он не приведет к моей победе.
– Дурак, – в очередной раз констатировал директор. – Твои мысли, Андропов?
– Дать последний шанс на исправление, – пробубнил Витька.
– Я уже дал вам последний шанс, кретины, – заорал директор. – А вы мне тут бойцовский клуб устроили. Вам чего, скучно что ли? Вам центрифуги мало? Или бегаете недостаточно? Вы в военное училище думаете поступать? С какими рекомендациями?
Витька молчал. Меня бесило, что мне приходится делать то же, что и Андропов. Молчать.
– Мне придется перевести вас, Сотников, в другую группу. Годом помладше.
Андропов прыснул.
– Почему меня? – спросил я.
– Сам подумай, идиот!
И впрямь, идиотский вопрос.
В любом случае, раз переводит, а не выгоняет – значит, подаю надежды.
Еще бы – всего год обучения и тренировок, а результаты почти как у Андропова.
Все-таки, следует согласится, что гордыня – шикарный стимул. Лучше любви к Родине, уж точно.
Видимо, директор понимал это так же ясно, как и я.
***
В следующий раз я встретился с Андроповым первого сентября в школе.
Он стоял на линейке в обнимку с Машкой Федоровой. Рука Витьки бесцеремонно обхватывала талию девушки. Противно.
Первый урок прошел неплохо – я получил сразу две пятерки за точные, краткие и обстоятельные ответы, как выразился учитель. Машка повернулась с первой парты и как будто одобрительно улыбнулась.
Так, наверное, со всеми подростками случается. Работаешь на износ, тренируешься как проклятый, не спишь ночами, чтобы оказаться лучшим. Чтобы стать лучшим. Учишь все эти чертовы уроки, раскаляешь тренажёры, тренируешь силу воли – все ради великой цели, которая больше не кажется недостижимой, а потом – раз – один поворот головы, кивок, улыбка и ты поплыл.
Думаешь, а может к черту это все? Останусь таким же простым парнем, среднестатистическим хорошистом, поступлю в обычный универ на экономиста или юриста, найду вот такую красавицу, заведу детей, семью, жизнь станет спокойной, размеренной, комфортной.
Все из-за одной чертовой улыбки.
Нет, дурные мысли. Вон. Вон. Вон.
Не было бы этой улыбки, если бы я был среднестатистическим хорошистом с очевидными планами на жизнь.
– Я видел, как ты ему улыбнулась, – пробасил Витька Андропов. – Понравился этот олух, да? Глянь, умный какой стал, сильный, в космонавты метит. Приглянулся Сотня, признавайся?
Они стояли в коридоре. Андропов держал Машку за руку, тряся своими лапами хрупкое запястье Федоровой. Я вышел из класса и замер, ожидая продолжения.
– Ты сбрендил, Вить? – тихо спросила Машка.
– Чего сбрендил, – Андропов не унимался и схватил девушку за плечо. – Чего сбрендил-то? Я ж видел, как ты на него пялилась. Иди к своему Сотне, я тебя не держу, просто признайся, что ты влюбилась в этого чечеточника.
Федорова опустила голову и промолчала.
– Говори, сука! – заорал Витька.
Крик почти заглушил звук звонка.
На этот раз борьба шла почти на равных. Мне даже удалось не потерять сознание.
В кабинете завучей мы выглядели комично. Я держал ватку у носа, пытаясь остановить кровотечение. Витька расчесывал скулу, которая прямо на глазах увеличивалась в размерах и синела. У меня – практически полностью оторванный рукав пиджака. У Андропова – рюкзак без лямок.
– Мне придется доложить об этом в ваш кружок, – констатировала завуч.
– Ради Бога, МаринПална, – Андропов умоляюще сложил руки, – не надо.
– Готовы на любой вид компромисса, – более дипломатично заключил я.
Завуч стукнула ручкой по столу.
– Месяц дежурства по столовой, – заявила Марина Павловна. – Со следующей недели. Нулевым уроком. В семь утра. Только вы вдвоем. И ежели еще раз подеретесь – непременно сообщу в кружок.
– Ладно, – согласились мы одновременно.
Противно.
***
Мама долго причитала, увидев мой вывихнутый нос. Обещала отлучить от школы и от кружка. Грозилась переездом и переводом в новую школу. Выдвигала требования по возобновлению тренировок в танцевальном классе.
Но в итоге все-таки позвонила директору «Юного космонавта» и поведала страшную историю о том, как сильно я заболел и сколь сильно мне необходимо недельку минимум побыть дома.
Это же мама. Я ее тоже люблю.
Первый день дежурства по столовой вышел очень тихим. Ни привет, ни пока. Просто помыли полы, каждый свою половину, при чем заранее не сговариваясь. Молча поделили подносы. Вымыли до блеска. Расставили посуду по столам. На все про все ушло полчаса. Оставшееся время до уроков провели каждый по-своему. Я перечитывал параграф по химии, а Андропов воткнул наушники и покачивал головой в такт каким-то ужасным крикам, которые навеяли на мысли о муках преисподней.
Машка в школу не пришла. Говорят, заболела. Мне почему-то показалось, что это правда. Перенервничала.
Во второй день дежурства Андропов зачем-то предложил мне конфету.
Решил пойти на примирение? Вряд ли. Скорее всего плюнул на конфетку, а потом завернул в фантик – мелкая шалость, но вполне в духе Андропова.
Я просто отвернулся, помотав головой.
Машка в школе так и не появилась.
На третий день Витька вздумал со мной заговорить:
– Ты с Федоровой общаешься? – спросил он как бы невзначай, пока мы драяли полы. – Что-то ее в школе второй день нет.
Я промолчал. Не хватало еще поддаваться на его провокации.
Машку я увидел в коридоре на подходе к классу. Андропов подлетел к ней и начал, интенсивно жестикулируя, что-то объяснять. Она смерила бывшего парня ненавидящим взглядом и проскользнула в класс.
Я весь день мучился. Подойти или не подойти? Заговорить или не заговорить? Признаться, или не признаваться?
И здесь я впервые почувствовал себя по-настоящему слабым.
Я просто не смог.
На четвертый день объявили, что в армию набирают всех парней от шестнадцати лет из кружков космонавтики. Война началась с новой силой. Стране нужны новые герои.
Ни я, ни Андропов в столовой не появились.
***
Мама плакала почти беззвучно, содрогаясь всем телом. Из уголков глаз то и дело скатывались на щеки крупные капельки слез.
Мама была единственной, кто провожал меня на вокзале.
Вокруг Андропова, который стоял чуть дальше по перрону, столпились друзья, подруги, куча родственников, все смеялись, подбадривали новобранца и громко шутили.
И я ему ни капли не завидовал.
– Сынок… – начинала мама, но фраза терялась в беззвучных содроганиях хрупкого тела.
– Я же не на войну еду, мамуль, – я гладил маму по начавшим седеть волосам. – Сначала два года обучения. Потом только распределят. Может, к тому времени все закончится.
– Закончится, – эхом повторяла мама, и слеза скатывалась на щеку, змеей проползала по коже и пряталась в уголках губ.
Тридцать шесть одинаковых лысых голов выстроили вдоль поезда и пересчитали.
– Занять места в соответствии с полученным билетом, – старший лейтенант, который вез нас в учебку оказался неплохим малым и дал еще минуту на прощание с ближайшими родственниками.
– И почему ты бросил танцы?
– Ты же понимаешь.
Мама кивнула и обняла меня так, что у меня аж суставы хрустнули. Никогда бы не подумал, что в этой маленькой женщине столько силы.
Мы с Андроповым оказались в разных вагонах.
Хоть что-то радует.
Я стоял у окна и смотрел на плачущую маму.
Хотелось выпрыгнуть из поезда, взять самого дорогого в мире человека за руку и сказать, что передумал, что брошу я все это и пойду снова на танцы.
По сути, вражда с Андроповым уже не так занимала меня, как полгода назад.
Уже не это двигало мной.
Просто я знал, что там, за окном этого поезда мир, полный обыденности и скуки. Понимал, что там мне не место. Понимал, что просто не вынесу размеренности, комфорта и простоты. А еще. А еще я знал, что там есть Машка, с которой я никогда не заговорю. Просто не смогу. Потому что не смог однажды.
Когда поезд тронулся, и я потерял из виду маму, на телефон пришла смс-ка:
«Береги себя»
И откуда она узнала мой номер?
***
Мы с Андроповым попали в разные роты.
Пересекались иногда в столовой, иногда у центрифуге, играли друг против друга в футбол между подразделениями.
Ненависти не было. Ничего не было. Безразличие.
Дни казались одинаковыми, но при этом очень насыщенными. Чего только не успеешь переделать с шести утра до полдесятого вечера. Расписание напряженное, сложное, даже интересное, но – на то оно и расписание – однообразное. Как будто вереница скопированных под копирку дней, которые ты просто раскрашиваешь по-разному своими эмоциями.
Машка больше не писала. Ни единой смс-ки. Ни одного письма. Ни звоночка.
Хотя я от безысходности отправил ей два сообщения.
«И ты» – на следующий день после присяги.
«Как ты?» – той самой ночью, когда прошел ровно год с моего отъезда с вокзала.
Мама, конечно же, звонила регулярно. Два раза приезжала, несмотря на то, что учебка была за тысячу километров от дома.
Скучная армейская жизнь.
Конспекты, тренировки, марш-броски, центрифуги, пробные полеты, песни под гитару – все это только звучит привлекательно.
Да вот только сложно разобраться, сильно ли это отличается от той гражданской жизни, от которой я отказался, ради риска, неопределенности и приключений?
Я бы точно разобрался с этим. Когда-нибудь позже.
В воскресение я шел в чепок, полакомиться вафлями с вареной сгущенкой и крепким кофе – в другие дни позволить себе такую роскошь могли лишь сержанты.
Пахло осенней листвой, мокрым асфальтом и немного стираным бельем из бани.
Из гостиницы, в которой мы жили во время увольнений, вышли они.
Андропов и Федорова держались за ручку. Машка хохотала, разбивая ударом футболиста аккуратные кучки листвы – результат утренних трудов нарядов. Андропов блаженно смотрел на небо и что-то беззаботно рассказывал.
Они увидели меня и замерли.
Даже не представляю, насколько грозно я выглядел, но на лице Машки я прочел искренний испуг. Андропов сжал кулаки и стоял, не двигаясь, как будто ожидая от меня атаки.
Я махнул рукой, приветственно улыбнулся и зашел в чепок.
Пришлось просить у мамы, чтобы она перевела деньги. Два стола и три стула я обязан был заменить за собственный счет.
***
Через неделю у роты Андропова стоял экзамен. Вращение на центрифуге. Максимальной степени сложности.
В нашем подразделении он был ровно неделю назад. Двое курсантов благополучно слились, не выдержав нагрузок. Я лично видел, как старший лейтенант Гладько постепенно увеличивал скорость вращения до максимума, а через пару минут под крики: «Нет!» останавливал тренажер.
Я проверил: Андропов будет сдавать экзамен первым. До него по алфавиту никого не было.
Героем может стать только один.
Ночью договорился с постовыми, чтобы подойти к центрифуге. Мол, на экзамене потерял зачетку здесь, если сегодня не найду – позор и отчисление. Цена вопроса – пакет молока и две пачки печенья.
Знания, полученные в школе, оказались совсем не бесполезными. Физика и механика – великие науки.
На утро мне предстояло задание посложнее. Надо было как-то договориться с лейтехами и сержантами, чтобы не присутствовать на первых занятиях. Выход нашелся сам по себе – кто-то из наших сильно заболел и его направляли в санчасть. Я тоже покашлял в кулак, мол, заразился.
В санчасть нас вел сержант Лебедев. В простонародье – Лебедь.
– Короче, Лебедь, я ни фига не заболел, – честно признался я. – Надо свалить на часик.
– Мне-то че?
– Телка осталась в гостинице с выходных, надо проводить, – я умоляюще поднял на сержанта глаза. – Будь человеком. Всего час.
– Две бутылки колы и коробка шоколада, – Лебедь оказался предприимчивее, чем я думал.
Я был у центрифуги через десять минут. Солдаты стояли в строю по стойке смирно. Вдоль ряда прохаживался сержант и выкрикивал фамилии. В ответ получал громкое и четкое: «Я!».
Я встал за стенд, на котором подробно были расписаны инструкции работы с центрифугой.
Перекличка. Едва успел. Еще несколько минут и мне не удалось бы лицезреть собственный триумф.
Сейчас Андропов пойдет первым. Лейтенант повернет ручку до максимума, но не сможет остановить центрифугу. Точнее, сможет. Но для этого потребуется секунд тридцать-сорок: нужно добраться до розетки в другом конце помещения и выключить вручную.
Норматив выдержки на максимальной скорости – двенадцать секунд. Это на пятерку. Даже не представляю, что будет с Андроповым за двадцать дополнительных секунд. Не представляю. Но очень хочу посмотреть.
– Сотников? – лейтенант увидел мою выглядывающую из-за стенда физиономию. – Чего тут забыл?
– Уже ухожу, товарищ лейтенант, – я развернулся и направился в сторону выхода.
– Нет-нет, останься, – лейтенант подошел ко мне, по-свойски приобнял за плечо и повел к строю. – Смотрите сюда, солдаты. К нам в гости заглянул рядовой Сотников. Лучший результат из всей дивизии.
Я скромно кивнул головой, подтверждая заслуги. На Андропова старался не смотреть.
– Пусть начнет Сотников, – лейтенант похлопал меня по плечу. – Покажет остальным пример.
И посмотрел на меня таким взглядом, который говорил:
«Да не за что, потом рассчитаемся»
***
Все остальное помню смутно.
Я подошел к центрифуге. Сел внутрь. Меня закрепили ремнями и пластинами.
Мир начал вертеться.
Надо было отказаться? Вряд ли. Это трибунал.
Надо было во всем признаться? Смешно. Это позор.
Не стоило этого затевать? Да ладно. Сами-то лучше?
Я увидел танец.
Увидел расческу, которую я достаю из внешнего кармана рюкзака.
Увидел директора кружка, который стучит по столу и говорит: «Дурак».
Увидел поворот головы и одобрительную улыбку.
Увидел футбольный удар по листве.
Увидел, как слеза прячется в уголках маминых губ.
***
Через полтора года после описываемых событий лейтенант Андропов стал Героем войны. Его экипаж сыграл ключевую роль в тотальном разгроме американских войск в районе кратера Платон.
Еще через год Виктор женился на Марии, которая теперь стала Андроповой. Вскоре у них родилась дочь.
Школу, в которой учились ребята, назвали именем Виктора Андропова.
Один из комических кораблей нового поколения получил название «ВА-1».
В одном из многочисленных интервью Виктора спросили:
– Можете назвать человека, который оказал на вас наибольшее влияние, сыграл главную роль в становлении вашей личности?
– Сотников Алексей Юрьевич.
– Кто он? – уточнил корреспондент
– Друг, – не раздумывая ответил Виктор.
– Как именно он оказал на вас влияние? Вы выросли вместе? Чем занимается ваш друг?
– Я не хочу об этом, – отмахнулся Андропов. – Но думаю, что он сейчас танцует.
И он не ошибся.
Я то и дело поправлял шапку, которая сбивалась от сильных порывов ветра.
Бесит. Так задувает, а тишина абсолютная. Ни свиста, ни шороха, ни даже скрипа снега под ногами. Я, наверное, никогда не привыкну.
Не думаю, что хоть кто-то смог привыкнуть.
Витька стоял у забора, оценивающе прошёлся взглядом сверху вниз.
Он посмотрел на меня. Вскинул брови, мотнул головой, указывая пальцем на забор – мол, справимся?
Я пожал плечами. Высоко, конечно. Но что нам остаётся?
Нам, потерявшим. И потерявшимся.
У Витька, если вы не в курсе, умерла мама. Всего неделю назад. Он сильный пацан – не ныл, не рассказывал грустных историй, не пытался уговаривать. Просто подошёл ко мне в колледже и положил на парту листок с надписью:
«Ты собираешься к ангарам?»
Я кивнул.
Витька перевернул листок. На обратной стороне было написано:
«Я с тобой».
Тогда я уже знал о его потере. Я видел маму Витьки пару раз на собраниях и однажды у этой самой стены: тощая, бледная, с жиденькими волосиками. Но она постоянно улыбалась. Получалось нелепо, но становилось как-то светло от того, что она не падает духом, не ломается, а борется, смеётся над миром. Наверное, Витька пошёл в неё. Потрясающая сила духа.
Когда я потерял Наську, всё было по-другому.
Я не такой стойкий.
***
Наська обожала звуки. Представляете, каково ей было, когда город заболел? Вряд ли вам было так же больно.
Она училась в музыкальном классе тётушки Мэри. Наська играла на тромбоне. Так я её впервые заметил. Она выходила из класса. На левом плече висел огромный рюкзак. Казалось, что при желании Наська сама смогла бы в него влезть. В правой руке она держала чехол с тромбоном. Я тогда подумал – муравейчик. Маленький, безопасный и трудолюбивый.
Тащит такую тяжесть, а движения всё равно остаются такими простыми и лёгкими, как будто у неё только ромашка в руке, а идёт она не по пыльным школьным коридорам, а едва не бежит по зелёному лугу.
Я знал, что у меня нет шансов. Мой рюкзак был ещё больше Наськиного, я горбился, а на щеках высыпали прыщи, которых от маминого хозяйственного мыла становилось больше с каждым разом.
Я подошёл к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, на урок по паровым машинам. Наська окликнула меня:
– Сань.
Откуда она знала моё имя? Понятия не имею, если честно. Потом она рассказывала, что у неё отличная память на имена. Мне кажется – врала.
– Помоги, – она кивнула на чехол с тромбоном.
Я, конечно же, помог. И едва справился с тяжестью, кое-как удержав равновесие. Он оказался тяжеленым, по крайней мере, для меня, как говаривал отец «плюгавенького».
Наська хихикнула и начала рассказывать, как прошёл урок. Мне. Просто так. Ни с того ни с сего.
Она потом рассказывала, что её привлекло моё спокойствие. Говорила, что молчаливость и отчужденность отличали меня от других. Это она точно врала. Я был не молчаливым, а замкнутым, не отчужденным, а одиноким.
Смех и рассказ об уроке тётушки Мэри заглушили одиночество.
Если одиночество было бы звуком.
***
От стены к городу тянулась проложенная в снегу двойная колея, словно проехал паровоз – это мы с Витькой тащили сюда лестницу.
Стена казалась огромной и недостижимой. Таким мне казался папа в детстве – до того, как я повзрослел и увидел грустные глаза. Витька подошёл к лестнице, схватился за верхнюю балку и кивнул мне, мол, держи, чего встал. Секции выдвигались медленно, но беззвучно. Я хотел представить скрип, который должен был сейчас раздаваться, но ничего не получилось. Уши забили плотной ватой навсегда.
Витька шагами померил лестницу. Потом отсчитал шаги до стены.
Я смотрел неприкрытым уважением. Мне сейчас хотелось либо убежать отсюда прочь, либо, увидев в очередной раз высоту стены, сдаться, лечь на снег и уткнуться покрытыми инеем бровями в тепло дублёнки. Витька же был хладнокровен и расчётлив. Сейчас он рассчитает всё так, чтобы мы точно не свалились.
Витька пинками подтолкнул лестницу к стене.
Опять вопросительно посмотрел на меня. Мол, чего встал, помогай.
Осилили с четвёртого раза. Сначала вообще от земли еле оторвали, потом два раза не хватало сил поднять лестницу над головой. У меня тряслись руки. Витька сделал успокаивающий жест и сел на снег, мол, надо отдохнуть. Посидели, собрались. В общем, на четвёртый раз справились.
Витька посмотрел на стену, сплюнул и ногой пнул снег. Посыпались белые искры.
Лестница доставала только до середины стены. От последней балки до края оставалось метра два, а то и больше.
Не зря горожане отчаялись сюда ходить ещё год назад. Проклятое место – кто уходил, тот не возвращался, кто возвращался – чах на глазах, как желтеющий и ссыхающийся, готовый к падению, осенний лист.
Только вот люди шли в ангары, чтобы попробовать убраться из Соннер-Вилля на цепеллинах. Мы же шли туда совсем по другой причине.
***
Вы помните тот день, когда Соннер-Вилль заболел?
Я – нет.
Да и никто не вспомнит точную дату.
Я был в десятом классе, кажется. Всё происходило неспешно, как болезнь, которая не убивает сразу, а преследует долго, годами, а потом добивает, но тоже не одним выстрелом, а несколькими точечными ударами.
Сначала случилось странное – из города уехал певец, знаменитость и всеобщий любимец Антоша Лорей. Он собрал вещи, пришёл к жене и, как она потом судачила, умолял взять дочек и бежать вместе с ним. Жена, как всегда, решила, что Антоша пьян, отвесила оплеуху и велела идти отсыпаться. С тех пор Антошу никто не видел.
Потом у нас дома перестал работать граммофон. Мама сунула мне в руки коробку и велела тащить «эту рухлядь» в ремонт. Мастерская в Соннер-Вилле была одна.
Вы тоже пошли к дяде Винтеру, когда граммофон сломался?
Тогда вы видели ту очередь. Очередь длинною в улицу, где ещё слышались перешёптывания, где ещё свистел ветер, где шаги не тонули в бездне. Все уже говорили тихо. Змея из людей извивалась, но медленно и вяло, неохотно, как будто заклинатель змей отбросил флейту и просто ждал, когда липкая длинная тварь наконец успокоится и обмякнет.
А помните, как перестали летать цепеллины?
Раньше я их считал. Если за день наберётся чётное количество – следующий день будет удачным. Если нечетное – ждут плохие вести. Почти никогда не совпадало, но, когда в небе не появилось ни одного цепеллина, я понял – удачных дней станет меньше. Намного.
Папа лишился работы. Раньше он работал грузчиком в ангаре для цеппелинов. Теперь – всё чаще лежал на диване и брал в руки книгу. Именно брал, а не читал. Как-то я заметил, что в течение часа у него открыта одна и та же страница.
Потом правительственные войска окружили Соннер-Вилль, а вокруг города начала вырастать стена. Помните те дни? Когда жители ещё пытались говорить, но лишь открывали рты и напоминали рыб. Тысячи, а если быть точнее, двенадцать с чем-то тысяч рыб, которых выбросили на берег, отгородили стеной и заставили беззвучно глотать воздух. Бросили барахтаться в страхе от того, что тишина напомнила о смерти.
А потом произошло самое пугающее – соседский механический пёс Балт перестал скрипеть по ночам. Кажется, тогда я впервые по-настоящему выспался. И с тех пор больше не слышал звуков.
Наверное, вы пережили что-то подобное.
Но есть разница между нами. Мне было плевать. Почему?
Мы стояли в моей комнате. Жёлтые выцветшие обои казались яркими и напоминали о солнце. Пахло Наськиными волосами и ухой, которую варила на кухне мама. Я взял ладонь Наськи в свою и почувствовал тепло от тонких пальцев.
Я говорил:
– Я тебя люблю.
Она, конечно, ничего не слышала. Просто мотала головой.
Я складывал из больших и указательных пальцев сердце. Она приоткрывала губы. Я понимал, что она говорит:
– И я.
Для меня на тот момент ещё ничего не случилось. Мне не было страшно.
Всё произошло позже.
***
Вы спросите, зачем мы с Витькой пришли к этим ангарам? Зачем вообще приблизились к стене?
Нас привели сюда тени. Призраки. Очертания тех, кого мы любили.
Витька достал из рюкзака тетрадку и карандаш. Снял перчатку и трясущейся рукой начал выводить одну за другой угловатые и острые буквы:
«Лезем вверх, там я подсажу тебя».
Понятия не имею, как он себе это представляет.
Лестница казалась мне не очень-то устойчивой. Плюс – по такому морозу дерево становилось ломким. Скрип, хруст – кого я обманываю, всё произойдёт в абсолютной тишине – и мы летим вниз, дай бог, чтобы не головой вниз.
Витька нацепил обратно перчатку, отбросил в сторону рюкзак, покрутил шеей, разминаясь. Потом начал лезть вверх. Уже на середине пути он бросил на меня недоуменный взгляд. Мол, почему ещё не на лестнице?
Всё-таки я был слабее Витьки.
Во мне оставались сомнения. Они шуршали внутри, как отголоски звуков, которые когда-то слышал ежедневно, а теперь не смог бы повторить. Я вспомнил сейчас почему-то папу, который держит книгу, часами не листая страниц. Вспомнил маму, которая тоже начинала становится прозрачной. Вряд ли это связано с музыкой или звуками – скорее, с общим чувством отчаяния. Обидно, что так всё получилось.
Я вспомнил Наську: клетчатую юбку, скол на зубе, чехол от тромбона, запах ухи. Потом – прозрачные плечи, испуганный взгляд, силуэт, напоминающий скорее клубящуюся в воздухе тень, нежели человека.
И решился. Схватился за первую балку и двинулся вверх.
Надо попасть в ангар. Если не справлюсь – окончательно признаю себя трусом. Дедушка давным-давно говорил: «Если ты хоть раз согнулся в покорности перед страхом, судьба твоего позвоночника предрешена: ты согнёшься снова». Мне кажется, что он не врал.
А, к чёрту. Хорошо, что Витька рядом. Иначе бы точно струсил.
***
Наська исчезала так же медленно, как болезнь, пожиравшая город.
Сначала она горевала по Антоше Лорею, снимала со стен плакаты, которые тлели, покрывались чёрной коркой, копотью и ссыхались, как надкусанные яблоки ссыхаются от времени.
Потом она пришла в мастерскую к дядюшке Винтеру и пыталась помочь со сломанными граммофонами. Получалось выудить звуки только из самых новых проигрывателей, а остальные молчали, хотя всё внутри было по своим местам, вычищено и ухожено. Руки дядюшки Винтера дрожали, голос сбивался, и через два дня безуспешной возни он закрыл лавку, выпроводил Наську, поднялся в комнату и уснул. Сами знаете, что он таки и не проснулся.
Я пришёл к Наське домой в тот день. Она сидела на диване и пыталась рассмеяться. Я слышал лишь отдаленные звуки. Как ломающиеся на крыше льдинки. Наська держалась за живот, каталась по дивану, но я не слышал ничего, кроме этого тихого звона.
Тогда явпервые заметил, что она утратила цвет. Как будто кто-то подкрутил яркость. Кожа Наськи побледнела, глаза стали серыми, а в руки она не могла взять ничего тяжелее чашки – всё тут же рушилось на пол. Муравейчик оказался в мире, где нет любимого – работы. То есть музыки.
Я писал ей признания в любви на маленьких листочках, но не видел в ответ даже улыбки. Как-то она взяла один листок и написала аккуратным, плотным девчачьим почерком:
«Я тебя не слышу»
Подняла на меня умоляющий взгляд. Я указал пальцем на признание. Успокойся, хотел сказать я, всё будет хорошо, мы же рядом.
Она подписала рядом:
«Ты не понимаешь! Я тебя совсем не слышу!»
Я пожал плечами.
Наська схватила чехол с тромбоном и выкинула в окно. Не услышав звука падения, она заткнула уши ладонями и начала кричать. Я понял это по тому, как она покраснела. Как сжались её кулаки. Как напрягся её живот.
Мне почему-то вспомнилось, как мама однажды кричала на папу, плача:
– Ты меня совсем не слышишь, – она била маленьким кулачком по столу. – Не! Слышишь!
Папа пожимал плечами, и мама начинала плакать ещё сильнее.
Наверное, надо было отреагировать иначе.
Вы бы что сделали?
***
Витька добрался до самой верхней точки и ждал меня.
Ветер поднимался всё сильнее. Я старался как можно аккуратнее наступать на каждую следующую балку, чтобы не потерять равновесие. Сердце ухало, как испуганный филин, било в виски, отзывалось ритмичными вибрациями в затылке. Трус-трус-трус.
Когда я поднялся наверх, Витька стукнул ладонями по плечам. Забираться? На плечи? Это как?
Витька схватил меня за руку, и потянул наверх. Я в несколько перехватов оказался лицом к лицу с другом. Оттолкнулся от последней балки и наступил на Витькино плечо правой ногой. Потом подтянул левую. Вытянул руки. Я чувствовал, как Витька дрожит внизу. Ещё бы – я же не сорок килограмм вешу. А в дублёнке и валенках – и подавно.
Витька стоял на последней балке в полный рост. Я вытянулся, опираясь о Витьку и пытаясь дотянуться до края. И теперь точно понял – не получится. До края стены оставалось ещё сантиметров двадцать. Не прыгать же мне, отталкиваясь от Витькиных плеч.
Я сдался.
Я – трус. Я хотел слезть.
Но только не Витька. Он взял меня за правый валенок, поднял ногу и поставил себе на голову. Два раза хлопнул по голени. Мол, прыгай.
Мой позвоночник согнулся бы сегодня дважды, если бы не этот белобрысый отличник, который не боялся абсолютно никаких трудностей. Бывает же.
Я опёрся и прыгнул. Пальцы в грубых перчатках зацепились за край.
***
Наська исчезла, когда умерла тётушка Мэри. Кажется, тогда она окончательно поняла, что музыка ушла насовсем, что никто больше её не услышит, и она не услышит никого. И никогда. Совсем никогда.
Странное слово – «никогда». Мы так часто его произносим. Сгоряча или в порыве эмоций, или просто так, вскользь. Но, если «никогда» приходит к нам в жизнь по-настоящему, без шуток, без упрямства, молча заходя и обосновываясь на кухне, мы понимаем, какое же это страшное слово.
Ты никогда больше не услышишь звуков.
Ты никогда больше не будешь вместе с Наськой.
Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее? Смешно, да. Что же вы тогда сидите по квартирам и не вслушиваетесь? Не слышите? Не хотите услышать?
Это случилось десять дней назад. Мы сидели вместе, на моей кухне. Папа читал всё ту же страницу книги, мама что-то готовила. Пахло картофелем.
Наська смотрела на меня и пыталась улыбаться. Я понял, что происходит непоправимое, когда увидел узор на стене за Наськиной головой. Она сдувалась, как воздушный шар, но из неё выходил не воздух, а звук. Даже, скорее – жизнь.
Наська стала тенью. Очертанием на фоне стены, силуэтом, нарисованным мелким штрихом. Она пропала, но я чувствовал её взгляд, видел, как пальцы, точнее то, что от них осталось, тянутся ко мне, тонут в волосах, чувствовал, как она пытается улыбнуться, но не получается, как хочет сказать, но я не слышу. Не слышу.
– Мам, ты видишь? – я указал на то место, где только что сидела Наська, а теперь тёмным пятном, словно рой невидимых пчёл, вибрировал разряженный воздух.
Мама повернулась и спросила:
– А что я должна видеть?
– Наську.
– Какую Наську?
Я пожал плечами. И впрямь – какую?
Силуэт отделился от стены и двинулся в сторону двери.
– Я не буду обедать, – сказал я маме, схватил со стола тетрадь и ручку, сорвал с вешалки дублёнку и кинулся за Наськой. За тем, что от неё осталось.
***
Я подтянулся и забрался на стену. Потом помог Витьке. Было тяжело, но я справился. Потому что уже увидел, что никаких ангаров больше нет.
Перед нами была сплошная равнина. Выжженная, покрытая, как плёнкой, чёрной сажей. Необъятная, как небо. И не было вокруг ни ангаров, ни правительственных войск, ни гигантских паровых машин, которые выкачивали у нас звук и отдавали его в столицу (так говорил чокнутый профессор Вольский). Просто чёрное поле. И вокруг – ничего. Кроме редких звёзд, которые неохотно освещали это безжизненное место.
Я подумал: «Чистилище».
А потом я почувствовал стоны. Не услышал, нет. Именно почувствовал. Не звук, а волну. Не сами стоны, а лишь их отголоски где-то в районе затылка. Как будто они ухали в такт сердцу, отдаваясь вибрацией и головной болью.
Я опустил глаза к самому подножию стены и увидел их.
***
Я пошёл за Наськой.
Начеркал на листке быстро, на ходу:
«Остановись».
Я побежал вперёд и обогнал тень. Обогнал призрак. Обогнал то, что было Наськой. Вытянул перед ней листок. Она (оно?) на секунду остановила движение, взглянула на мои каракули и покачала головой.
Я понял – теперь она меня не слышит. Не понимает почерка. Не видит, что я ей пишу. Все самые тёплые слова бьются о главную трудность, главную стену, главную боль – о непонимание. О «ты меня совсем не слышишь! Не! Слышишь!».
Мы шли по улицам Соннер-Вилля.
Тень Наськи проплыла мимо закрытой мастерской дядюшки Винтера, обогнула сожжённую академию профессора Вольского, оставила позади посеревшую с покосившейся крышей школу, скользнула мимо особняка Антоши Лорея, и через минуту уже оказалась за пределами города, на пути к стене.
Я шёл.
Я думал – надо ещё попробовать. Ещё разок.
Я написал на листке:
«Пожалуйста, останься».
И протянул ей. Но тень шла вперёд, тень не хотела слушать, не хотела читать, не хотела понимать. Хотела убежать. Скорее убежать.
Вскоре она прошла сквозь стену.
Я потянулся за ней. Пальцем коснулся очертания. И ничего не почувствовал. Я рухнул и уставился в ту точку, где только что исчезла она.
Справа от меня точно так же у стены сидел Витька.
Пялился в одну точку.
Он не плакал. Не покачивался туда-сюда, как маятник. Не хватался руками за голову. Он просто смотрел в одно место.
Потом подошёл ко мне, помог подняться, и мы пошли в город.
В абсолютной тишине. И в этой ситуации она была абсолютно необходима.
***
У подножия стены толпились призраки.
Антоша Лорей пытался пройти то сквозь стену, то выйти на равнину, но всякий раз вскидывал голову и пытался зайтись в крике. Безуспешно. Тётушка Мэри держала в руках Наськин прозрачный тромбон, пытаясь что-то сыграть. Безуспешно. Дядюшка Винтер чинил очертания граммофона, он откидывал его в сторону. Безуспешно. Тот снова появлялся перед несчастным.
Я увидел маму Витьки. Она стояла, смотрела вверх и улыбалась. Махала руками в сторону стены. Как будто показывала: «Идите отсюда».
Потом я разглядел Наську. Она была самым чёрным из призраков. Как будто облако, обмакнутое в чернила. Она не двигалась. Сидела, сложив руки на коленях.
Я написал на листке:
«Я пришёл к тебе»
Сложил из бумаги самолётик. Он пролетел мимо призрака дядюшки Винтера, заложил вираж и оказался у Наськиных ног.
Она пыталась подхватить листок, но не получалось. Она хватала его снова и снова, но листок оставался на месте. Безуспешно.
Я пишу ещё одно письмо с точно таким же посланием. Кидаю, не сворачивая бумаги. Оно не долетает до Наськи.
Оно не долетает снова и снова.
***
Витька хлопает меня по плечу.
Я оборачиваюсь. Он протягивает мне руку.
Крепкое рукопожатие.
И он прыгает вниз.
Я вижу, как его тело на лету теряет цвет. Сначала становится чёрно-белым, потом очертания жирнеют, и всё, что между ними – исчезает, пропадает, выветривается ледяной пургой, сливается с чернотой равнины. И – через секунду – он стоит в объятиях матери.
Я не могу решиться.
Я не такой сильный, как Витька.
Прыгнуть вниз, в мир, где она меня поймёт, примет и услышит? Или свалиться обратно, к лестнице, в мир без звуков? Отучить папу читать одну и ту же страницу, научить слушать маму. Ну, или хотя бы слышать. Как минимум – понимать. В мире без звуков это не так-то просто, но ведь возможно?
Скажите, а что бы выбрали вы?
Если она не поймёт последнего послания, решаю я, то вернусь. Пусть я буду хоть сто раз трусом – так правильно. Так должно быть. Если мы не смогли понять друг друга просто без слов – стоит ли оно того?
Я пишу на листке: «Слышишь?»
И кидаю в сторону Наськи.
Она встаёт со своего места, подхватывает листок. Выставляет на расстоянии вытянутой руки перед собой. Потом поднимает голову, смотря прямо на меня. И кивает.
Это случилось вчера. Я хотел плакать. Но не умею. Жаль.
Тяжелая винтовка совсем не доставляла мне неприятностей. Легко в руках лежала, непринужденно. На своем месте, верно.
Вообще-то я редко ею пользовался, потому что Малыш использовал меня в основном, как доктора, а не обычного солдата. Наверное, это из-за моего игриво-фиолетового покрытия, которое порой очень весело играло бликами на солнце. Особенно, когда оно, в периоды своего пика, заливало светом всю комнату Малыша. Да, скорее всего этим я и отличался. Остальные солдаты из моего набора были просто темного цвета. И на солнышке не блестели.
Кстати, зовут меня Рид. Конечно, не сам это придумал – имя мне дал Малыш, когда открыл упаковку, в которой я пролежал месяцев, пожалуй, восемь. Как сейчас помню – была она камуфляжной расцветки, а прямо посередине изображался отряд солдат, выстроившийся в строй: бравые, накачанные молодцы с обездушенными лицами.
Эту упаковку родители Малыша стали использовать по назначению всех ненужных коробок – для обуви.
Имя дали, отмечу, только мне. Это из-за разницы в цвете, как я уже говорил. Малыш выделил меня сразу, почти без раздумий.
У мальчика уже было несколько наборов солдатиков. И теперь, заполучив еще один отряд, ребенок решил устраивать по-настоящему эпические схватки.
Каждое утро, едва мальчик открывал глаза, как сразу же начинал свою игру. Поле битвы – ковер. На нем, и с одного, и с другого края Малыш расставлял несколько домиков: штабы, полевой госпиталь и пару казарм. Посередине – поле битвы. Сражение редко длилось долго, и почти всегда побеждала наша сторона. Наиболее же тщательное внимание уделялось не самому бою, а, как ни странно, помощи раненым.
Выстрел – один упал. Еще удар – падает другой. Третий хлопок – появился раненый. И вот тут в дело вступал я. Делал перевязку, утешал плачущих в предсмертном рыдании солдат, вправлял кости, тащил уже полумертвых в госпиталь: у мальчика было на редкость изощренное воображение. Потом бой возобновлялся… Пару минут… И снова я помогаю тем, кому удалось-таки выжить.
Заканчивалось это, когда родители забирали мальчика в садик. Но, как только он возвращался, – снова то же самое.
А в конце дня, когда глаза у ребенка уже начинали слипаться от подкрадывающейся ночи, он раздавал награды в виде монеток. Награда за мужество – некоторым особо отличившимся воинам – стоила копейку. Награда за заслуги перед Отечеством – шпионам, которых иногда Малыш отправлял в тыл врага на разведку – пять копеек. И награда за Добро – десять. Одному мне. Потому что я был единственным врачом у выигрывающей стороны. И эта монетка, десятикопеечная, потом всегда лежала рядом со мной, до следующей битвы, в которой я вновь ее же и получал.
Перед сном Малыш расставлял нас по местам, на каждую полку – по отряду. Аккуратно, в строй, почти как на картинке. Но я всегда стоял впереди, а рядом – моя награда. В бессонные ночи я часто любовался отражением вылезающей из-за окна луны в этой, начищенной до блеска, монетке. Эх, луна, ты была так прекрасна здесь, в этой только моей награде. Самой главной награде за Добро.
Ночью все солдаты спали. Люди крупно ошибаются, когда думают, что мы, игрушки, с заходом солнца оживаем. Нет, совсем все не так. Мы всегда живые. Но за день достаточно устаем. Устаем хотя бы за счет того, что двигаться нам нельзя и приходиться терпеть, чтобы никак не выдать себя. И ночью отдыхаем.
И у нас, в комнате Малыша, редко бывало, чтобы кто-то в темноте вдруг начинал разговор. Но, все-таки, иногда я слышал, как солдаты перешептываются, как они завидуют мне, самому популярному, славному и титулованному. Они хотели иметь такую же славу. Но им никогда не получить награду за Добро. Ведь его совершал только я и никто другой.
Мне кажется, я знаю, почему Малыш отдавал предпочтение именно этой награде, как наиболее важной. Расскажу одну историю, она все объясняет.
Малыш часто брал меня в садик.
Много детей = много игрушек. Часто я ловил на себе любопытные взоры солдатиков других ребят. Все отмечали меня, даже некоторые куклы, в том числе и знаменитые Барби, которые в изобилии присутствовали у местных девочек. Заинтересовывал всех их, похоже, цвет моего покрытия. Есть чем гордиться. К слову сказать, иногда даже удавалось перекинуться взглядом с какой-нибудь рыжеволосой красоткой. В неразберихе игры, так сказать.
Были в садике нехорошие мальчишки, настоящие хулиганы. Чаще всего они приносили с собой роботов, которых я, пусть в тайне и боялся, но виду не показывал и держался беззаботно. Мальчишки докапывались до Малыша очень часто: «Че это у тебя за урод всегда с собой?», «Че он такой фиолетовый? А чего такой блестящий? Ты его полируешь что ли?», «Дай поиграться, не будь жлобом!» и т. п.
Реакция мальчика была непонятна, но вызывала у меня только уважение. Он совершенно спокойно терпел все подколки ребят и потом спокойно, словно ничего и не случилось, отходил в сторонку и продолжал играть. Воспитателю он не жаловался, ребятам никак не отвечал, но получалось у него это с таким достоинством, что пластмассовое мое покрытие чуть ли не дрожало.
И все-таки, спустя какое-то время, воспитатель заметила задирания мальчишек, о чем сразу же доложила родителям Малыша. Конечно же, любящие предки сразу же решили пообщаться с мальчиком на такую важную тему. Передать жизненный опыт, объяснить, как себя вести. В общем, решили упорно нравоучать сына. Так и состоялись эти две беседы, с отцом и с матерью.
Когда папа разговаривал с Малышом, я лежал у него в кармане и в моменты, когда голос отца повышался, чувствовал, как малыш начинает поглаживать меня большим пальцем. Словно успокаиваясь.
– Малыш, ты не должен терпеть этого. Я – твой отец и ты должен меня слушаться, пойми. Я был когда-то тем еще хулиганом и ясно запомнил: либо ты, либо тебя. Отвечай на их нападки тем же. Око за око, зуб за зуб, понимаешь? Как бы тебе объяснить, – задумался глава семейства, – просто ты должен отвечать. Если тебя ударили в нос – бей в ответ. Если тебя оскорбили – делай то же самое. Не будь слюнтяем. Доказывай, что ты можешь ответить. И тогда это прекратиться. Ты должен отвечать. Понимаешь, сынок?
– Да, папа. – Отвечал Малыш, уже потным от переживаний пальцем поглаживая меня по каске. Врал. По тому, как дрожала его рука, я тут же понял, что мальчик сказал именно так, только чтобы папа перестал его отчитывать.
И в том же кармане был я, когда мама нежно шептала мальчику на ухо, ласково обняв его:
– Сынок. Добро всегда побеждает, запомни. И, если ты будешь к людям тепло относиться – они рано или поздно станут так же относиться и к тебе. Просто надо смириться с тем, что они еще глупенькие и не понимают смысла добра. Как бы подоступнее… В общем, сынок, любимый, будь добр с людьми. Тогда ты получишь и признание… и славу. Потому что Добро никогда не проходит незамеченным. Рано или поздно ты выиграешь за счет своего теплого отношения к людям. Я надеюсь на тебя, любимый. Ты же будешь добр?
– Да, мама. – Отвечал мальчик, спокойно держа меня в руке. Теперь он говорил правду.
Вот такая история. Пожалуй, именно после нее я стал еще чаще получать свои награды, а моменты спасения людей в воображении Малыша прорабатывались все лучше.
Десять копеек – моя медаль за Добро. Малыш вручал ее мне с особой щепетильностью. Иногда он долго разглядывал отблески сползающего за подоконник солнца на моем фиолетовом корпусе. А потом расставлял нас по местам и ложился спать. Чтобы с утра вновь начать свою игру.
И вот вчера случилось это.
Папа с Малышом поехали в магазин за продуктами. Мальчик, как обычно, взял меня с собой. Мы вместе сели в автобус. Малыш начал выклянчивать у отца новую игрушку чуть ли не со слезами. Я был частым свидетелем подобных истерик, поэтому ничуть не удивился, греясь в пальто мальчика.
Вдруг автобус тряхнуло. Тряхнуло так, что я вылетел из кармана Малыша. Это было ужасно. Страшно. Я закатился прямо за сиденье, застряв между огнетушителем, непонятно как тут оказавшимся, и стеной.
«Малыш, пожалуйста, заметь, что я вылетел. Заметь и найди. Давай же» – думал я. Нет, скорее умолял. Я застрял слишком сильно, чтобы выбраться. Я был как тоненькая брошюрка, зажатая между огромными томами на полностью забитой книжной полке. Мне еще никогда не было так страшно.
Малыш, казалось, услышал мои мольбы. Через две минуты он вскричал: «Папа, Рид упал! Папа, где Рид? Папа, надо найти, он просто выпал!». Он кричал громко. Так, что все едущие услышали. Ему тоже было плохо. Я почти физически ощущал, что он неимоверно, невозможно боится потерять свою любимую игрушку. Хотелось плакать.
Мальчик, не обращая внимания на народ в автобусе начал рыскать по полу. Я видел его стоптанные детские кеды почти перед самым лицом, но он не замечал меня. «Найди же, вот он я, тут» – шептал про себя я. Рядом со мной упала его слеза. Я ощущал его горе. Настоящее, неподдельное горе мальчишки, который теряет любимую вещь. «Вот же я. Ну!» – бормотал в ужасе я. Но нет.
Отец сказал: «Вот наша остановка. Пошли, Малыш… Мы тебе нового купим».
И тут я впервые услышал, как он на самом деле плачет. Как Малыш рыдает, бьется в истерике, практически сходит с ума. Пожалуй, последняя фраза просто его убила. Как и меня. Заменить? Не получится. Мы стали слишком близки друг другу. Слишком.
– Неееееееееееет! Мы больше такого не найдем! Он фиолетовый! Отпусти! У него столько наград за Добро! Он так светится! Отпусти меня! Не нужен мне другой! – Малыш кричал так, что, казалось, сейчас весь этот небольшой городок слышит его мольбы. Он вырывался из рук отца, продолжая рыдать и кричать. Пассажиры ошеломленно оглядывались, не понимая, что же такого в потере простой игрушки. Об этом знали только я и Малыш. И это было по-настоящему ужасно. Ведь такого, как я у него больше не будет. Никогда.
Отец все-таки вытолкал мальчика из автобуса.
Двери закрылись.
А я еще минуты три слышал его крики. Детские, полные отчаяния, безудержные крики, разрывающие мое несуществующее сердце.
Это было вчера.
А сегодня я лежал в пустом автобусе. Вокруг не было ни души. Автостанция.
Тягучая как патока, тишина окутывала все вокруг.
Я смотрел в окно, даже не пытаясь шевельнуться. Чувствовал, что слишком плотно зажат здесь.
Я видел луну. И теперь она не казалась мне такой красивой. Ты ничтожна по сравнению с той луной, которая отражалась в только моей награде за Добро, думал я.
И ты, ковер, залитый полуденным солнцем – только мой.
И твой взгляд, Малыш, – принадлежал мне.
И, надеюсь, я еще увижу свои десять копеек славы и Добра…
Потом. А пока что ты, луна, стань такой же прекрасной. Порадуй мое разбитое, пусть и несуществующее сердце.
Алексей Викторович прохаживался по кабинету, заложив руки за спину. Сначала поправил рамку с фотографией дочери. Стёр пыль с диплома о высшем музыкальном образовании. Потом подошёл к огромному глобусу, подарку от довольных подчинённых. Провёл указательным пальцем по линии экватора. Поддел ногтем где-то в районе Бразилии. Глобус со скрипом открылся. Теперь он напоминал зелёно-голубого разинувшего пасть пакмана. Когда-то дочь играла в эту дурацкую игру. Ох, хорошие были времена.
Так, что тут у нас в глобусе осталось. Две бутылки Хеннеси, шестилетний бренди, двенадцатилетнее вино и, конечно же, любимый напиток Алексея Викторовича – дорогущий, выторгованный у одного очень влиятельного человека, портвейн выдержкой – только подумать – пятьдесят пять лет.
Алексей Викторович взял бутылку, откупорил со свистом пробку. Вдохнул аромат миндаля, апельсина и цветочного мёда. Прикрыл глаза от наслаждения. Задержал дыхание.
Впрочем, Алексей Викторович тут же закрыл напиток – не хватало ещё, чтобы вкус выветрился. Пускай стоит. Да и пить сейчас неуместно – самое начало рабочего дня, впереди встреча, которая может изменить если не жизнь, то уж карьеру – точно.
Алексей Викторович закрыл глобус. Потом, часа через три-четыре, когда основные дела закончатся – тогда можно рюмашку. За успех.
Зашла секретарша. Олеся, она же Леся, она же Лиса, а для своих – просто Ли. Она носила очки без диоптрий – хотела казаться старше. Острые черты лица делали её похожей на лисичку из мультяшек. Длиннющие чёрные волосы, которые до этого успешно пытались оккупировать любую симпатичную поверхность офисного помещения, по указанию – даже требованию – начальства были укорочены до симпатичного «каре». Несмотря на почти модельную внешность, Алексей Викторович взял Олесю на работу вовсе не за «отсос» или «раздвинутые ножки», как завистливо предполагали дамочки из бухгалтерского отдела. Леся, несмотря на юный – всего двадцать четыре года – возраст, успела приехать из своего какого-то там Устьперепиздюйска, закончить без взяток МГУ, выучить два языка и даже получить дополнительное образование по социологии за границей.
– Лексей Виииииктрыч, – протянула Лиса и одёрнула юбку, из-под которой выглянули черные ажурные чулки.
Красотой она, несомненно, пользоваться умела. Хоть и знала, что Алексей Викторович – мужчина разведённый, но с принципами. Не зря почти полностью поседел в свои сорок два. Пройти через всякое прошлось – начиная от музыкального училища, продолжая участием в военных действиях в горячих точках, заканчивая постом директора ЦВЛнД. Но обычные мужские слабости всё-таки характерны даже самым стойким.
Алексей Викторович кашлянул в кулак – юбка была мгновенно опущена до приличного уровня – и вопросительно мотнул головой. Мол, чего тебе?
– У вас до девяти тридцати ни одной встречи, – Лиса хлопнула ресницами – ну прямо-таки Мэрилин Монро офисного пошиба, – примите, пожалуйста, моих оооооочень близких друзей.
Она маленькими шажками подошла к столу Алексея Викторовича, положила стопку бумаг на самый угол, так же аккуратно начала пятиться назад. Как будто акулу пыталась покормить хлебушком.
– Они два-миллиона-сто-двадцать-тысяч-какие-то-там в очереди, – Лиса округлила глаза, показывая весь ужас такой большой цифры.
Алексей Викторович взял бумаги и сел в кресло. Кожа приятно скрипнула под тяжестью хозяйской спины. А что – всё равно до следующей встречи заняться нечем. Может, и впрямь чем-то помочь удастся.
– Пусть заходят, – благодушно кивнул Алексей Викторович. Немного подумав, добавил, – только быстро!
Лиса кивнула, выскочила из кабинета и что-то зашептала за дверью. Слова напутствия для друзей?
В дверь вошли двое приятных молодых людей. Парень лет двадцати трёх с круглым шрамом над бровью, и девушка с курносым носом и длинными ухоженными волосами.
– Почему не можете подождать? – сразу начал с главного Алексей Викторович и указал посетителям на кресла, – присаживайтесь.
– Моя жена больна, – лицо парня, до этого момента такое дружелюбное, вдруг стало серьёзным и очень взрослым. – Осталось лет семь-восемь, как говорят врачи. Боимся не дождаться. Рак.
Последнее слово он произнёс на выдохе. Тяжело даётся парню.
Алексей Викторович открыл папку. Полистал документы. Достал один из листов, отложил в сторону и принялся водить пальцем по строчкам.
Посетители, кажется, перестали дышать. Алексей Викторович чувствовал аромат манго – шампунь девушки. Похоже, прямо перед выходом голову мыла. Чувствовал спёртый запах сигарет – от парня. Жёлтые ногти на указательном и среднем пальцах правой руки подтверждали догадку. Ещё Алексей Викторович чувствовал страх, который становился сильнее с каждой секундой.
Так, Виталий и Мария. Что же с вами делать?
Алексей Викторович давно знал – чем жёстче, тем лучше.
– Вы же знаете, какой показатель нормы, – он внимательно посмотрел сначала на парня, потом на девушку.
– Тридцать процентов, – Виталий сжал в руке пальцы Марии.
– Вероятность рождения нездорового ребёнка в вашем случае – более тридцати пяти процентов.
– Всего пять процентов разницы, – Мария опустила взгляд и прикрыла ладонью свободной руки искривившиеся губы.
– Ей осталось пять лет, – парень смотрел прямо на Алексея Викторовича, не мигая. – Помогите, – он сделал паузу, сглотнул. – Пожалуйста.
– Годы не имеют значения. Если бы вы попадали под процент – я бы ещё мог что-то сделать. С такой цифрой – я бессилен.
Мария начала беззвучно вздрагивать телом. Было видно, что её пальцы побледнели.
– По жа луй ста, – повторил по слогам Виталий. – Если надо…
– Деньги не помогут.
Алексей Викторович встал со стула и поклонился как можно ниже.
– Извините, у меня через минуту следующий посетитель.
Дверь хлопнула, и Алексей Викторович ещё долго чувствовал в кабинете вкус сигарет и манго. Одна роспись – и они бы падали тебе в ноги. Но одна роспись – это слухи, это ещё сотни таких же просильцев с тяжелой судьбой, это утраченная репутация неподкупного директора.
Взятки того или иного рода брать иногда приходилось, конечно же. Но никогда – деньгами. И никогда – малознакомым людям. Только влиятельным и важным персонам. Абсолютно инкогнито. Далеко не у всех из сильнейших мира сего показатель дотягивал даже до сорока процентов.
Приходилось выкручиваться.
Стало противно. Взрослый мужчина, а через день приходится чувствовать себя моральным уродом. Да ещё и перед какими-то юнцами! Как она вообще сюда их провела, дура малолетняя. Другие за полгода записываются – а тут на-те, нашла лазейку в расписании. Лиса, не даром так называют.
Выпить захотелось ещё сильнее. Лишь бы перебить запах сигарет и манго.
Алексей Викторович встал, чтобы снова подойти к глобусу. Но не успел. Прогремел взрыв. Сначала заложило уши, потом потолок начал уходить назад, а уже через секунду директор ЦВЛнД потерял сознание. Единственное о чём он успел подумать – позвонить бы сейчас дочери, с которой не общался последние два года. И просто сказать, что любит её, несмотря ни на что.
Пётр готовился к рабочему дню. Разобрал все накопившиеся бумаги. Разложил на одинаковом расстоянии друг от друга ручки, карандаш, линейку и ластик. Чуть дальше под прямым углом поставил степлер и дырокол. Поправил монитор так, чтобы он был строго параллелен краю стола. Прямо перед собой положил самые важные предметы – скипетр и державу офисного могущества – три печати с пометками «отложить» – жёлтого цвета, «одобрить» – зелёного и «отказать» – красного.
На стене кабинета висело две фотографии – президента государства, конечно же, в первую очередь, а рядом – начальника Центра Выдачи Лицензий на Деторождение Алексея Викторовича. Два самых влиятельных человека страны, чего уж там греха таить.
Пётр выглянул в коридор. Чинно и тихо. Всего два посетителя мирно ждут своей очереди. Мимо прошла Лиса, сверкнула чулками. Пётр глубоко вдохнул. Видел вчера её фотографии в социальных сетях. Знала бы она, какой незабываемый вечер они провели вместе. От воспоминаний о её снимках в нижнем белье Пётр почувствовал холодок в ногах и лёгкую дрожь в пальцах. Хороша, сучка.
Пётр выглянул в окно, чтобы хоть как-то отвлечься. Стандартная картина – вся площадь перед ЦВЛнД кишела людьми. Наверное, тысяч двадцать. Ну, или близко к тому.
Так, всё, отдышались. Раз, два, три.
Часы стукнули. Десять часов утра. Он нажал на кнопку телефона и проговорил:
– Первые, пожалуйста.
В дверь постучался мужчина нерусской внешности с густыми бровями и в кожаных сапогах. Азербайджанец или армянин, похоже – в тонкостях расы Пётр совсем не разбирался. Следом просеменила женщина в чёрной парандже, горбатая или просто согнувшаяся в три погибели.
Мужчина протянул толстую синюю папку.
– Потошла наша очереть, – сказал он с лёгким акцентом.
– Когда вы вставали в очередь? – уточнил Пётр, внимательная просматривая каждую строку документов.
– Твенатсать лет назат.
– К сожалению, придётся ещё отложить ненадолго, – Пётр взялся за жёлтую печать. – Вернитесь через…
Мужчина вскочил со стула и бесцеремонно схватил руку менеджера.
– Потчему?
– Вы же помните, какие проблемы были всего десять лет назад из-за перенаселения? – проговорил Пётр отработанную фразу. – Мы не хотим повторения ситуации и внимательно следим за рождаемостью. Сейчас итак перегруженность…
Договорить Пётр не успел. Мужчина схватил ручку и проткнул менеджеру горло. Кровь брызнула на монитор. Мужчина махнул рукой жене. Она выхватила из волос длинный предмет шириной с батарейку.
– Пора.
Двадцатитысячная толпа ахнула, когда второй этаж здания ЦВЛнД сотряс взрыв. В людей полетели осколки – кирпичи, оконная рама, горящий стол. Послышались крики.
Сначала зазвенело в ушах. Потом появился свет. Крепкие руки схватили за лацканы разодранного пиджака и вытянули наружу. Тело обожгло болью, как будто на все мышцы обрушилось по валуну. Потом мимо провезли тело. Белая простыня была покрыта красными пятнами. Простыня съехала в сторону, и Алексей Викторович увидел лицо. И снова провалился в темноту.
Потом откуда-то издалека, словно из-под песка, шипел с прерываниями мужской голос.
– Это уже третий случай за неделю, когда террористы нападают на офисы Центров Выдачи Лицензий на Деторождение. Напомним, что первый произошёл в понедельник в Москве, второй – в среду в Женеве и вот сейчас взрыв прогремел в Лондоне. Общее количество жертв уже составляет сто четырнадцать человек. Отметим, что до сих пор ни одна из террористических группировок не взяла на себя ответственность за теракты. В рядах общественности укрепляется мнение, что взрывы организованы безутешными семьями, которым годами приходится ждать своей очереди в рамках программы по стабилизации населения планеты. Чаша общественного терпения переполняется. Завтра мы возьмём интервью у одного из основоположников программы – Сергея Титова. Смотрите только на нашем канале в восемнадцать ноль-ноль по московскому времени в прямом эфире.
Так же хотелось бы заметить, что на этой неделе были обнаружены и обезврежены две группировки шарлатанов. Они за деньги якобы избавляли людей от действия вакцины бесплодия, которой привито девяносто девять процентов населения страны. Мошенники вкалывали жертвам самодельное вещество, которое неоднократно приводило к смерти. От вакцины оно, конечно же, не спасает. «Мы все должны ждать своей очереди – подчёркивает официальный представитель ЦВЛнД, – не идите на поводу у шарлатанов, которые обещают избавить вас от бесплодия. Это возможно только после получения печати и ряда сложных процедур, которые могут осуществить только наши медики».
Алексей Викторович перестал вслушиваться. Лёгкий звон всё ещё стоял в ушах, а напряжение отдавало острой болью в затылке. Во рту было сухо, хотелось сглотнуть, но не получалось. Чувствовался запах фенола. Значит, в больнице. Ну что ж – жив, и то хорошо. Алексей Викторович попробовал пошевелить пальцами рук – успешно. Ноги тоже слушались. По сути болела только голова. И жгло в висках. Всё остальное тело – в полном порядке.
– Мммда, – с трудом выговорил он, чтобы проверить голос.
– Алексей Викторович, как вы? – ласково спросила Лиса.
Алексей Викторович открыл глаза. И ничего не увидел. Абсолютная темнота.
Так вот оно в чём дело. Ну конечно. Нельзя было так просто отделаться. Он закрыл глаза.
– Нормально, – Алексей Викторович попробовал улыбнуться. Попытка тут же отдалась очередным приливом боли в затылке. – Ты как?
– Вчера выписали. С перебинтованной рукой. Сразу к вам забежала. Вот апельсинчики здесь…, – она зашуршала пакетом.
По голосу было понятно, что Лиса улыбается.
– Сможешь найти номер моей дочери?
На следующий день Алексей Викторович проснулся после полудня. Ни за что бы не догадался, если бы медсестра не подвезла к койке столик с едой и не объявила бы вслух: «Обед».
Едва Алексей Викторович закончил трапезу, как дверь отворилась и в палату зашёл посетитель. Кого это сюда пустили без спроса?
– Ого, сколько у вас тут цветов и подарков.
Ого, у меня есть цветы и подарки.
– Я от Виталия Витальевича, – объяснил посетитель. – Передаю пожелания скорейшего выздоровления. И… – он на секунду осёкся. – Президент попросил вас связаться с ним, как только вам станет легче. Касательно ЦВЛнД. Важна ваша точка зрения на сложившуюся ситуацию.
Точка зрения? Очень смешно.
Посетитель сделал два шага вперёд. Положил на прикроватный столик металлический, судя по звуку, предмет.
– Там вбит только один телефон, – уточнил посетитель. – Он ждёт.
Ещё несколько шагов и дверь захлопнулась.
Алексей Викторович хотел встать и пройтись по комнате, хоть немного размять затёкшие мышцы. Попытка отозвалась болью в затылке. В ушах снова зазвенело.
В палату зашла медсестра.
– Как самочувствие? – в голосе Алексей Викторович не чувствовал сочувствия. Дежурный вопрос.
– Шикарно.
– Через час в больницу приедет лучший в России врач, работающий со слепыми.
– Зачем?
– Слышали что-нибудь про эхолокацию?
Алексей Викторович не стал отвечать.
– Там представители федеральных каналов. Атакуют двери с шести утра. Мы не пускаем. Ничего передать не надо?
– Можете послать их куда подальше.
– И ещё, – добавила медсестра. – К вам вчерашняя посетительница. Пропустить?
Он кивнул.
Алексей Викторович прислушивался. За окном в стекло врезалась муха, чуть дальше проскрипел шинами автомобиль, в коридоре кто-то глухо выругался, словно в кулак. Звякнула монета, как будто кинутая в колодец. Заскрипел механизмами кофейный аппарат. Лиса совсем рядом зашуршала тканью. Перекинула ногу на ногу, догадался Алексей Викторович.
Теперь очередь запахов. От Олеси – грейпфрут, горький апельсин, немного земляники. Хороший летний аромат, скорее всего, подарок коллег или ухажёра – собственных сбережений секретарше вряд ли хватит на такие дорогие духи. Что ещё? Цветы. Много-много цветов к палате. Разбираться не хотелось, слишком уж сильные и резкие запахи. Из коридора – если прямо ну очень сильно принюхиваться – можно уловить аромат кофе. Не совсем понятно, то ли растворимого, то ли скверно сваренного. Ещё пахло душистым мылом – тоже едва уловимо – Алексей Викторович мылся часов шесть назад.
Пальцы чувствовали пуховую набивку одеяла. Во рту стоял привкус обеда – борщ вперемежку с кислым вкусом чая с лимоном.
– О, так вам уже принесли телефон? – спросила Олеся. – А я свой старый взяла, ваш мы всё равно уже не найдём.
– Давай свой, – Алексей Викторович протянул руку. – Нашла её номер?
– Это было непросто.
– Но?
– Лексей Виктрыч, ну как я могла не выполнить прямой приказ начальства, – засмеялась Лиса. – Набирать ей?
Сердцебиение участилось. Боль в затылке усилилась. В висках зажгло с новой силой.
– Набирай.
Алексей Викторович почувствовал, как в ладонь ложится прохладный металл. Поднёс к уху. Длинный гудок.
Что сказать? «Привет, дочь, я люблю тебя»? Пошло до одури. Спросить, как дела? Как-то просто.
Ещё один гудок.
Может, просто сказать «Привет» и ждать, пока она сама ответит? Наверняка уже видела новости. И что, получается, давить на жалость? Противно. Не для этого он ей звонил.
Третий длинный гудок.
Сказать «у меня всё хорошо»? Ещё хуже. Вдруг она и впрямь новости не смотрит. А мать просто не рассказывает про ненавистного бывшего мужа. Надо как-то честно, искренне поговорить. Сразу дать понять, что он не просто для галочки звонит. Что ему на самом деле важен этот разговор.
– Алло, – какой взрослый голос! Девочка выросла. Она больше не маленький пузырик, который бегает с воплями по комнате, подняв маленькие пухлые ручки. Она даже не милая первоклассница, которая начинает кидаться карандашами в стену, когда не может решить задачку. Она взрослая девушка, с приятной хрипотцой в голосе.
Алексей Викторович не знал, что сказать. Смешно – один из самых влиятельных людей страны не может вымолвить ни слова в разговоре с семнадцатилетней девушкой.
– Алло, – повторила Маша. – Пап, это ты?
– Я.
– Ты в порядке? – вопрос был честный, Алексей Викторович чувствовал, что она в самом деле волнуется.
– Да.
– Выздоравливай, – тихо проговорила она и положила трубку.
Пошли короткие гудки. Пи-пи-пи-пи-пи-пи.
Стало очень больно. В затылке, в висках и где-то там, в районе груди.
Лиса, умная девочка, молчала. Просто забрала из оледеневших рук мобильный телефон и снова прошуршала тканью. Грейпфрут, горький апельсин, немного земляники. Приятный аромат, кроме которого в жизни Алексея Викторовича не осталось ничего.
Андрей – только так требовал называть себя знаменитый врач – вёз Алексея Викторовича по коридору. В кресле каталке. Смешно же. Алексей Викторович вполне мог ходить сам, даже превозмогая головную боль. Уж как-нибудь под ручку доковылял бы, пусть теперь и слепой, но не инвалид же на ноги. Но был строгий запрет врача.
– С теорией мы более или менее разобрались, – говорил Андрей из-за спины. – Теперь опробуем на практике. Заедем, к примеру, вот в эту палату. Пробуйте.
Для начала Алексей Викторович попробовал поймать все возможные ароматы. Надоевший запах чистящего средства, которым мыли все палаты, перебивал все остальные. Внимательнее. Немного отдавало чем-то приторно сладким. Как будто где-то на тумбочке лежала раскрытая упаковка шоколада. Или это просто пачка шоколадных печений? Ну, явно что-то в этом духе. Ладно, с запахами сложно. Пора приступать к звукам. «Уши заменят тебе глаза» – сказал Андрей прежде, чем приступить к первому вчерашнему занятию. Ну-ну, умник, тебе бы глаза ушами заменили…
Алексей Викторович попробовал сосредоточиться. Абсолютная темнота. Как в ней разобраться? Как найти предмет? Как понять его свойства?
– Ммммм, – не разжимая губ, протянул Алексей Викторович.
Звук волнами начал разливаться по помещению. Воображение Алексея Викторовича работало на полную: он представил, как по палате расходятся белые радиоволны в виде полуокружностей. И вот – как поток воды, наткнувшийся на камень – звук где-то остановился, глухо ударился о предмет и эхом вернулся назад.
– Ммммм, – повторил Алексей Викторович. Захотелось присмотреться – ха! – к этому предмету внимательнее.
Волна точно так же двинулась в путь. Только теперь Алексей Викторович не распространял внимание на всю палату. Только этот маленький – вот, уже по каким-то признакам понял, что именно маленький – предмет. Эхо вернулось, но Алексей Викторович уже знал, что там.
– Вот там, – указал он левее себя, – то ли чайник, то ли термос. Что-то небольшое и круглое, явно металлическое.
Секунд десять Алексей Викторович слышал дыхание Андрея. Потом – он что, оглушить меня решил? – врач хлопнул в ладоши.
– Просто невероятно, – восклицал Андрей. – Никто из моих учеников не достигал подобных результатов так быстро. Это… – он запнулся. – Это… Как вообще?
Алексей Викторович пожал плечами. На войне в кромешной тьме каждый звук может стоить тебе жизни. А тут – подумаешь – задачку с предметами разгадать.
– Так что там?
– Ах, ваше музыкальное образование сделает нам оооочень большую фору, – пообещал Андрей, с удовольствием растягивая слова. – Через месяц-два у меня по щелчку пальцев сможете всю обстановку комнаты воспроизвести.
Андрей представлялся Алексею Викторовичу мужчиной лет тридцати. Достаточно высоким – если бы они хоть раз поговорили стоя, можно было бы определить точнее. В очках – Андрей неоднократно протирал их с очень неприятным звуком своей рубашкой. И очень улыбчивым. Улыбку в голосе определить легче всего.
– Что там стоит?
– Там? – Алексей Викторович почувствовал, точнее – услышал, как Андрей встрепенулся, отвлечённый от интересных мыслей. – Да, там чайник. Совсем небольшой. Никогда бы не подумал, что вы сразу сможете найти такой маленький предмет. Обычно даже самые успешные из учеников кровати или шкафы только на третье-четвёртое занятие находят. Вы – индиго!
– Ага. Отвези меня в палату, – попросил Алексей Викторович. – От твоих эхолокаторов голова разболелась.
– Да, конечно-конечно. На первый раз более чем достаточно.
Колеса кресла-каталки почти бесшумно скользили по кафельному полу в коридоре. Но Алексей Викторович по тихому, едва уловимому звуку «чш» чувствовал каждый стык кафельных плит, по которому проезжали колёса. Сначала два передних. «Чш». Потом, меньше, чем через секунду, оба задних. «Чш». Сколько же в мире звуков, которых я никогда не слышал?
– Алексей Викторович, – Андрей обратился не как обычно – с энтузиазмом или поучительно, а каким-то другим тоном, как будто просящим. – А вот в палате – это ваша секретарша, насколько я слышал, да?
Ох, Андрюша, не суйся в пасть акуле.
– Да.
– А насколько, – он осёкся, кашлянул. – Хотя, неважно. Извините.
Лучшийспециалист по работе со слепыми? А ведёт себя как школяр. Вот что короткие юбки делают с мужиками – из степенных майоров в изнемогающих по женскому телу лейтенантов за несколько минут. Стоит только ногу на ногу закинуть.
– Мы с ней не любовники, – Алексей Викторович решил, что молчанием можно окончательно вывести Андрея из душевного равновесия. – Даже вряд ли друзья.
Андрей промолчал. Это хороший признак. Какой-нибудь тюфяк сейчас бы всё отрицать начал. Мол, нет, да как вы могли подумать, я вообще не про это! А здесь – какой-никакой, а признак адекватности.
Задние колёса каталки в последний раз чиркнули «чш», открылась дверь. В палате слышались приглушённые рыдания.
– Настя умерла, – сквозь слёзы прошептала. – Последняя.
При взрыве погибло одиннадцать человек. Отдел кадров, который был за задней стеной кабинета Петра, погиб в полном составе на месте. Помещение, что находилось под местом трагедии – серверную – завалило полностью. Только после девяти часов раскопок нашли там тела двух программистов. Плюс, бухгалтерский отдел пострадал. Он находился справа от кабинета Петра. Там погибли на месте все, кроме Насти. Той самой сплетницы, которая чаще других язвила насчёт «отсосов». Так и не смогла выйти из комы. И вот сейчас бедная Лиса утирает слёзы из-за неё.
На ком все эти смерти? Не на мне ли?
Алексей Викторович прогнал дурные мысли. Надо в себя прийти, с головной болью разобраться, свыкнуться с тошнотворным осознанием слепоты. А потом уже морально-этические вопросы решать.
– Может быть, кофе? – участливо спросил из-за спины Андрей.
– Да.
По коридору застучали каблуками туфли врача.
Лису утешать совсем не хотелось. Только хуже сделаю.
Алексей Викторович с трудом поднялся с кресла-каталки. Прошёл два шага вперёд и плюхнулся на койку. Попал. Было бы забавно сейчас рухнуть рядом, не дойдя полшага. Уроки эхолокации помогают.
Алексей Викторович откинулся на подушки. От Лисы снова повеяло грейпфрутом с земляникой и горьким апельсином. Всё-таки чудный аромат. Реально успокаивает.
Лиса вложила руку в ладонь Алексея Викторовича. Он почувствовал приятную прохладу кожи и подумал: «Только не сейчас».
Алексей Викторович услышал, как по кафельному полу шаркнул со свистом резиновый тапочек. Неприятный звук. Кто это в такой обуви по больнице гуляет? Через секунду в палату въехало что-то продолговатое и громоздкое. Уборщица, – кто же ещё – тащившая за собой неизвестный предмет, безапелляционно заявила:
– Кварцевание.
Лиса помогла Алексею Викторовичу выйти в коридор. Сели на диванчик. Андрей подошел, всучил нам по стаканчику кофе. Потом снял очки и протёр о рубашку.
– Я пойду, – как будто не утверждая, а задавая вопрос, сказал Андрей. – Вы отдыхайте. Завтра попробуем подольше позаниматься. До завтра, Алексей Викторович, – недолгое, но ощутимое молчание. – До свидания, Олеся.
Стук туфель постепенно удалялся.
В коридоре пахло уличной свежестью – листвой и распускающимися цветами. Слышался шум города – шуршали деревья, звенела где-то сигнализация, стучали по асфальту десятки ног. Хорошо, что открыли окно. Правильно.
– Зачем ты со мной тут возишься? – Алексей Викторович сделал глоток кофе. Совсем некрепкий и без сахара. Сразу понятно – врач наводил.
Лиса ничуть не смутилась. Тоже глотнула кофе. Алексей Викторович готов был поклясться, что она поморщилась. Он не видел, не слышал, даже не чувствовал. Просто знал. Видимо, Андрей сделал ей такое же кофе.
– Мне вот что непонятно, – проговорила Лиса вместо ответа. – Вы – самый влиятельный человек страны. Ну, кроме понятно кого. Но за два дня к вам пришло всего три гостя. Я, Андрей Саныч и какой-то хрыч в смокинге. Почему?
Алексей Викторович пожал плечами.
– Мне как-то папа говорил, что одиночество – лучший катализатор творчества, – объяснил он. – А если говорить простыми словами, то мысль такая – коли тебе скучно наедине с самим собой, значит, человек ты хреновый.
– Ну это же не значит, что у вас совсем нет друзей, – парировала Лиса.
– Согласен, – кивнул Алексей Викторович, сделал ещё один глоток кофе, передёрнул плечами и, согнувшись, поставил стаканчик на пол. – У меня есть два друга. Но живут они, к сожалению, не в России. И, как и все мои «знакомые» отделались конвертами.
– Или цветами.
– Да, или цветами.
Лиса не унималась.
– Но с кем же вы проводите вечера? Выходные? С кем день рождения встречаете, в конце концов. Неужто совсем один, дома?
– Олеся, – какая же она милая, ей-богу. – Я не провожу вечера в одиночестве. Но от тех компаний, в которых я бываю, я визитов не жду, цветов – более, чем достаточно. Не хватало ещё, чтобы сюда с оркестром и кабаре вломились.
Лиса встала с диванчика, подняла с пола стаканчик с кофе – ох, только представить, как низко ей пришлось нагнуться – и выкинула в мусорку вместе со своим напитком. Да, бариста из Андрея никакой.
Алексей Викторович встрепенулся. В палате звонил телефон. Только этого не хватало.
– Это твой? – спросил он у Лисы, вставая с дивана.
Олеся немного помолчала. Прислушивалась.
– Нет, на том беззвучный – просто вибрация стоит.
Да уж. А второй телефон просто так не зазвонит. Никогда.
Алексей Викторович, выставив руки вперёд, пошёл ко входу в палату. Открыл дверь – едва не выругался, пока несколько секунд пытался найти ручку – и так же, как зомби, двинулся на звук телефона. Чуть не наткнулся на кварцевую лампу. Слегка ударился ногой, но боли совсем не почувствовал.
– Алло.
В трубке две или три секунды стояла абсолютная тишина. Потом что-то щелкнуло, пшикнуло, и Алексей Викторович услышал знакомый всему миру голос:
– Добрый вечер, – вежливое приветствие, как всегда. Но это только поначалу. – Видели новости?
– Нет ещё.
– Хорошо. Пока что не смотрите. Я хочу, чтобы вы ответили на один мой вопрос – мы можем рассчитывать на вашу поддержку?
На мне одиннадцать смертей. Минимум. На мне – алкоголизм жены. На мне – разочарованная в жизни семнадцатилетняя дочь. А всё потому, что я стартовал проект, который по задумке должен был сделать мир лучше. Поддержка?
– Вряд ли.
Вряд ли кто-то ещё смог бы сказать такое президенту. Но терять Алексею Викторовичу было нечего.
– Я так и думал. Знаю, какие у вас проблемы с семьей.
Самое важное подчеркнул. Молчание.
– Я хочу, – очень странно. Не «требую», не «приказываю», не «вам необходимо», а «хочу». – Я хочу, чтобы вы сейчас отделили личное от общественного. Если хотите отказаться от поста – это ваше право. Только, пожалуйста, без комментариев. Нам нужна ваша поддержка. В данном случае – молчания будет достаточно.
Очень мудро. Наверняка он видел карточку бывшей жены. Выводы – абсолютно верны.
– Я понял, – Алексей Викторович чувствовал, что сдался.
– Я могу на вас рассчитывать?
– Да.
Конечно, он не может допустить отмены программы. Ресурсов на всех людей попросту не хватит. Десять лет назад, когда воды неоткуда было взять – все выступили за реформы. Кое-как справились. Пусть и ценой миллионов смертей. А что теперь? Передумали? Проснувшийся вдруг у всего человечества повальный материнский инстинкт, да ещё и такой истеричный – не более, чем запретный плод, который сладок. Лучше уж без потомства, чем без куска хлеба.
Тут понятно волнение президента. Если основатель программы по стабилизации населения и её идейный вдохновитель вдруг изменит свою позицию и начнёт выступать за послабления в выдачах лицензий, за отстаивание прав молодых семей, за отмену вакцинации – что начнётся?
У Алексея Викторовича на этот счёт имелось множество соображений. Разных. Противоречивых. Почти все прогонялись прочь. Или откладывались на завтра. Но после того, что случилось, после того, как прямо перед тобой провезли тело под белой тканью, из-под которой виднелось испещрённое осколками лицо бухгалтерши, с утра тебе мило улыбавшейся и желавшей доброго утра, после этого мысли о благородстве куда-то улетучились. Одна смерть, чтобы спасти десять? Десять, чтобы осталось жить сто? Нет. Белое покрывало в красных пятнах – воспоминание, которое Алексей Викторович два дня прогонял прочь, о котором никому не рассказывал и вряд ли кому-то расскажет, но которое мгновенно изменило восприятие. На войне всё было по-другому. Там погибали мужчины, воевавшие за свою страну. Было больно, было жутко и страшно. Но никогда не было чувства вины. Чувства отчаяния.
Но воевать не хотелось. Против программы. Или за неё. В каждой позиции была своя справедливость. Главное, что печалило Алексея Викторовича – он не чувствовал справедливости в себе самом. Цель была только одна – наладить отношения с дочерью. И плевать на всё остальное.
– Отлично, – попрощался президент. – Доброй ночи.
Послышались короткие гудки.
Алексей Викторович ногой отыскал мусорку. Бросил туда телефон. Больше он не зазвонит – это точно.
Запах от кварцевой лампы мерзко бил в нос озоном. Алексей Викторович вышел из комнаты. Вдохнул аромат свежего воздуха, шедшего из окна. Уловил горький апельсин от Лисы. Она щёлкала пальцами по клавишам на телефоне.
– Полчаса назад в прямом эфире убили Сергея Титова, – в её голосе не чувствовалось ужаса, скорее – усталость. – Убийца зашёл в зал, как зритель, и пронёс с собой два дротика с ядом. Один для Титова, один для себя.
– Это ж как близко надо было сидеть.
– Ещё до начала съёмок. Когда привели Титова – вскочил с криком «хочу автограф» и побежал к сцене. Приблизился. И…
– Не продолжай. Хороший мужик был. Рыбалку любил. Звал меня раз десять, так и не получилось ни разу.
– От него у вас в палате огромный букетище.
Лиса встала с дивана, подошла к Алексею Викторовичу, обхватила руками крепкое тело. Прижала к себе. Тут же, выдохнув, отпустила.
– Я пошла. До завтра.
– У тебя тоже друзей нет?
Она не ответила. И правильно сделала.
На этот раз Андрей вёл Алексея Викторовича под руку. От кресла каталки пациент отказался категорически. Шлёпали по полу тапочки, стучали каблуки врача. От Андрея пахло свежим цитрусом и мятным чаем – хороший аромат, неужто новые духи приобрёл? Не ради Лисы?
– Зайдём вот сюда, – Андрей открыл дверь, провёл Алексея Викторовича немного вперёд. – Цель – не менее трёх предметов в этот раз. Постарайтесь.
– Ммммммм.
Алексей Викторович представил океан.
Волны ударяются о песок. Движутся дальше, покрывая пляж как будто бы плёнкой. На секунду замирают. И начинают откатываться назад.
Теперь вопрос – где камни? Где препятствия, которые приходится обходить волнам? Надо сосредоточиться на тех, что поближе – дальние камни «рассмотреть» пока что опыта не хватает.
Вот здесь справа метрах в двух – высокий и тонкий в диаметре камень с широким основанием. Вода как будто проваливается внутрь. Вязнет. Дерево?
Чуть дальше и немного левее – широкий круглый камень. Полый. Внутри пусто. Хорошо отражает волну. Пластмасса?
Совсем рядом – что-то совсем неопределённой формы. Как будто смятая бумажка. Впитывает воду, как губка. Ткань?
– Мы в кладовке, – резюмировал Алексей Викторович. – Вот здесь швабра, левее – пустое ведро, прямо за ним – тряпка.
Андрей обнял Алексея Викторовича за плечо. Энергично тряхнул. Пространство наполнилось запахом мятного чая.
– Со мной вчера вышли на связь люди из Голливуда. В очередной раз, – Андрей отпустил плечо и отошёл от Алексея Викторовича. – Хотят снять драму про человека, который владеет навыком эхолокации.
– Слепая ярость два?
– Нет, – усмехнулся Андрей. – То ж боевик. А здесь – посерьёзнее вещь планируется. Обещали завтра скинуть сюжет. Зовут экспертом.
– Рад, – кивнул Алексей Викторович
– Поедете со мной?
– Андрей, вы сами-то поняли, что спросили?
Андрей, кажется, всё прекрасно понял. Судя по громкому вздоху. Но не спросить, видимо, просто не смог.
– Жаль. Ни разу ещё не слышал о таких выдающихся результатах в эхолокации. Через месяц-два будете видеть всю улицу в деталях, – пророчествовал Андрей. – Да в таких, что ни один зрячий не разглядит.
– Надеюсь.
Андрей взял Алексея Викторовича под руку, и они пошли обратно по коридору.
– Можно личный вопрос?
– Не знаю, -Алексей Викторович покачал головой. – Может, не надо?
– Вы планируете возвращаться в ЦВЛнД?
Смотрите-ка, а врач-то наш, похоже, даже новости смотрит. И политикой интересуется.
– Нет.
Они встали около двери в палату. Запахло горьким апельсином. Лиса уже пришла. Дожидается в палате?
– Я так и думал, – Андрей снова начал протирать очки.
– Почему вы спросили?
– Я по первому образованию психолог. Интересно.
– Что дальше меня ждёт? Если по науке.
– Надеюсь, – Андрей крепко пожал руку Алексею Викторовичу, – что осознание. А, следовательно, очищение.
– Церковно-приходское не заканчивали? – улыбнулся Алексей Викторович. – Говорите, как батюшка.
– Выздоравливайте.
Андрей пошёл в сторону лифта.
Алексей Викторович зашёл в палату. От этого простого и, казалось бы, бессмысленного диалога на душе стало легко и как будто свежо. Когда какой-то намёк на чувство юмора образуется – это явно хороший знак. Скоро выпишут, чувствовал Алексей Викторович.
В палате больше не пахло цветами. Викторович велел все выкинуть, собрав только открытки. Потом кому-нибудь даст вслух почитать одинаковые пожелания. Сейчас в помещении господствовали ароматы грейпфрута, земляники и апельсина. Алексей Викторович пошёл в сторону койки. Лиса молчала. Ждала. Чувствовалось, что она напряжена. От неё шли странные, едва уловимые вибрации. Как от натянутой струны, которую уже задел ноготь музыканта.
– Звонила ваша дочь, – сказала она.
Алексей Викторович почувствовал, что ладони вспотели. Именно это он и предчувствовал.
– Номер незнакомый был, – оправдывалась Лиса. – Ну, я и взяла. Мало ли кто.
– Продолжай.
– Она спросила, кто это, – послышался лёгкий хруст, Олеся грызла ноготь. – Ну, я сказала, мол, это Олеся. А она, она…
Да уж, представляю, что она могла наговорить ни в чём неповинной Лисе.
– Она сказала, что она – ваша дочь и что в следующий раз я могу ей представляться просто «папиной подстилкой».
– Так, – Алексей Викторович склонил голову. Пальцами помассировал виски. – Что дальше?
Сейчас она скажет: «Я отчитала грубиянку, послала ко всем чертям и обложила трёхэтажным матом. Я же не могла этого терпеть!». Ну, или что-то в этом духе.
– Она попросила позвонить вас, когда вернётесь.
– А ты? – Алексей Викторович поднял голову и даже на автомате открыл глаза, чтобы выразить удивление. Наверное, зрелище не из приятных. Надо бы уже заказать себе чёрные очки.
– А я что? Сказала, что всё передам и положила трубку.
Умница!
– Хм.
– Не буду же я на вашу девочку ругаться, – усмехнулась Лиса. – У неё переходный возраст. А меня ещё с института, как только не называли. Переживу. Я только волновалась, что вы совсем не хотели, чтобы она узнала обо мне.
Алексей Викторович протянул ладонь. Получилось так, что она оказалась на колене Лисы. Голом прохладном колене. Чуть ниже – аккуратные икры, чуть выше – ох, не стоит об этом.
Алексей Викторович одёрнул руку, извиняющееся улыбнулся.
– Это не важно, Олеся. Ты молодец.
Лиса хихикнула.
– Давай же мне быстрее телефон.
Судьбоносный разговор. Нужно объясниться. Сейчас или никогда.
Начались длинные гудки.
«Абонент не может ответить на ваш звонок. Оставьте ваше сообщение после звукового сиг…»
Алексей Викторович положил трубку. Надо попробовать попозже.
– Почему вы не общаетесь с дочерью? – Лиса выпалила эту фразу быстро, как скороговорку. Как будто давно держала в себе, наполнялась ею, как воздушный шарик воздухом и вот всё-таки не выдержала – лопнула.
Алексей Викторович не хотел отвечать. Потом вдруг решил – а почему бы и нет? Раз ты изменил свою жизнь – пора менять и привычки. Наверное.
– Семь лет назад мы с её матерью решили сделать второго ребёнка.
– Не получилось?
– Получилось бы, наверное.
Лиса ахнула. Догадалась.
– Да, я не дал ей лицензию. Тесты показали сорокапроцентную вероятность, что ребёнок родится… с отклонениями, – Алексей Викторович сделал паузу. Говорить об этом было противно. Тошно. – Если быть совсем откровенным, наш второй ребёнок скорее всего родился бы слепым.
– И что? – Лиса произнесла эту фразу глухо. Похоже, от эмоций прикрыла рот ладонью.
– Вот и жена сказала: «И что?». А потом подала на развод, начала употреблять какие-то таблетки и пить, как мой покойный дедушка.
Почти минуту молчали. Лиса переваривала то, что услышала. Алексей Викторович совсем по-другому вспоминал события трёхлетней давности. Совсем под другим углом «зрения», будь оно неладно.
– Карма, – подытожил Алексей Викторович
– И после этого дочь с вами не разговаривает?
– Нет, с дочерью после этого ещё кое-как общались. С женой недолгий скандал был. Я без суда отдал всё, что она требовала – был слишком увлечён проектом. С дочерью перестали общаться, когда ей исполнилось четырнадцать.
Лиса опять охнула. Какая же догадливая.
– Она просила, – Олеся запнулась. – Просила вас, чтобы вы…
– Да, просила, чтобы я договорился, и ей не делали вакцинацию от бесплодия. – Алексей Викторович ударил кулаком в подушку. – Я отказал.
– Вы не хотите внуков?
– Я хотел, чтобы она получила лицензию, как все. Законно. Чтобы пришла ко мне со своим мужчиной, я посмотрел их результаты и собственноручно впечатал туда этот чёртов зелёный штамп.
Алексей Викторович взялся руками за голову. Глубоко вдохнул.
– Я бы вас не простила, – констатировала Лиса. – Даже если бы очень сильно извинялись.
Извинялся? Точно, дубина. Вот что ты должен был сделать в первую очередь. Уже седой, а такой дурак.
Алексей Викторович взял телефон и два раза нажал на кнопку вызова.
Гудок. Второй.
– Алло.
– Извини, пожалуйста, – голос Алексея Викторовича срывался. Было тяжело дышать.
– За что?
– Ты знаешь. Если бы можно было вернуть всё назад – я сделал бы всё по-другому. – Вдох-выдох, собраться. – Я ошибся.
– Я приеду завтра.
Алексей Викторович вскочил с места. Вытянул Олесю за руку из кресла. И крепко обнял, запустив руки в волосы. Всё вокруг заполнилось запахом земляники.
– Давай сходим куда-нибудь, когда выпишут? Куда там сейчас слепых водят выгуливать?
– Конечно, – Лиса улыбнулась.
– Наверное, надоело смотреть на меня в этой убогой пижаме.
– Ни капельки.
Лиса запустила прохладную руку под кофту, пробежалась ноготками по рёбрам.
Алексей Викторович нагнул голову пониже и почувствовал тяжелое дыхание.
Когда их губы соприкоснулись, Алексею Викторовичу на мгновение показалось, что он видит. Белые стены палаты, чёрное облегающее платье Лисы, коричневую дверь с золотистой ручкой. Но только на мгновение. Потом стало не до этого.
Алексей Викторович не мог уснуть. Лиса ушла уже час назад, телевизор был выключен, и ничего не отвлекало от мыслей. Такая короткая и быстрая жизнь. Как будто по щелчку пальцев – и перекинуло из первого воспоминания, где он пытался поехать на красном маленьком велосипеде под шутливые замечания отца сразу в тот самый день, когда мимо провезли тело бухгалтерши. А все остальные чувства, страхи, воспоминания – просто вихрем кружатся между этими двумя точками. Есть там и мерзкие – кровь сослуживца, забрызгавшая лицо. Есть и прекрасные – рождение дочери. Странно, как это бывает…
Дверь открылась. Как Лиса смогла сюда проникнуть так поздно, подумал Алексей Викторович, улыбнувшись.
Потом понял, что это не Лиса. Он понял, что в палату зашёл мужчина. Судя по звуку- в кедах с резиновой подошвой.
Он сделал три шага вперёд. Сел рядом. На то место, где только два часа назад одевалась Лиса. От мужчина пахло сигаретами. Сильно. И шампунем со вкусом манго – отдалённо.
– Она не справилась, – сказал Виталий и застонал, как раненый.
От него по комнате волнами пошёл звук. Алексей Викторович ясно почувствовал – как озарение – все предметы в комнате. Знал, где они располагаются, из какого материала состоят, даже знал цвет. Стон боли нарисовал самую чёткую картинку, которую только мог представить Алексей Викторович. Он видел, – точнее, слышал, но картинка представлялась даже чётче, чем бывает в реальности – что Виталий одет в чёрную олимпийку и чёрные спортивные штаны. Алексей Викторович даже чувствовал круглый шрам над бровью – именно в нём утонул последний отзвук эха.
– Она покончила с собой вчера, – продолжал Виталий, – нажралась каких-то таблеток. И залила почти целой бутылкой виски.
Парень выдохнул. Встал с дивана. И сказал очень тихо и очень грустно:
– Она никогда не пила.
Алексей Викторович почувствовал, как в тело входит что-то ледяное и обжигающее одновременно. По животу ручейками заструилась кровь. Нож выскользнул из тела, и Алексей Викторович в последний раз выдохнул. Смешно получается – всю жизнь был слепым, а умер зрячим. Или наоборот?
Я вышел на веранду. Первые осенние листья замели низкие ступеньки. Деревья будто распрямились, с каждым днем скидывая груз, который пронесли через лето. Солнце садилось все быстрее. Порывы холодного ветра напоминали о предстоящих морозах.
Дедушка сидел в инвалидном кресле. Как и всегда. Вязал, очень быстро перебирая спицами. Эти резкие, короткие манипуляции напоминали мне порой лихого гонщика, который держится за ручки блестящего байка и такими же движениями заводит мотор.
Наверное, мне просто хотелось верить, что в детстве дедушка был сильным, физически развитым и даже мог говорить. В противоположность его нынешнему бессилию.
Я бы хотел спросить дедушку, как так вышло, что он перестал ходить, потерял дар речи. Хотел бы узнать, что он делал всю жизнь, чем занимался. Неделями готов был бы слушать историю жизни. Но меня отдали в этот домик совсем недавно, после смерти родителей, от которых я ни единого упоминания про родного деда не слышал. Я застал его уже таким, беззащитным и бессильным. Хотя в умных глазах, быстрых руках и безупречной осанке все еще чувствовался властный характер и внутренняя сила.
Ветер подул в очередной раз, подхватив желтый лист и направив прямо в дедушку. Звук удара по лицу отдалено напомнил пощёчину.
Дедушка ни на мгновение не прекратил вязать. Ни один мускул на старческом, покрытом морщинами лице не дрогнул. Только через несколько секунд он повернулся ко мне и кивнул головой. Умные голубые глаза блеснули в свете заходящего солнца. Пора спать.
Я довез дедушку до комнаты, забрался в кровать, обнял любимую игрушку дракона и быстро заснул.
К дедушке часто приходили посетители. Со всего городка люди стекались в нашу крохотную хибарку. Даже столичные жители несколько раз приезжали, считали честью встречу со стариком, кланялись так, что едва лбом о пол не бились.
Тут следует сказать о том, что главной дедушкиной причудой была скрытность. Точнее даже, скрытность по отношению ко мне. В свою комнату он пускал всех, кто приходил в наш дом. Не знаю, уж за советом ли или просто по старой дружбе. Но меня дедушка так ни разу в комнату не пустил. Даже когда на веранду вязать отправлялся – закрывал дверь на замок.
Единственное, что он выносил из комнаты – были спицы и нитки. Нет, вру, когда я только переехал сюда, он вынес мне маленького плюшевого дракончика. Он был крохотный, может, в две моих ладони. Голубой, в цвет дедушкиных глаз. Дракончик источал безопасность, словно духи – аромат. Такой вот подарок на новоселье. Игрушка мне понравилась, и я быстро к ней привязался. Будто бы нас сковали магическими наручниками. По-другому сложно было объяснить эту моментальную привязанность к вещи. Только никому не говорите. Не пристало старшекласснику спать с мягкими игрушками.
Больше я ни одного предмета из комнаты дедушки не видел. Да и саму комнату тоже, даже краешка ее, потому что за дверью располагался тесный коридор, за которым уже скрывалась другая дверь, ведущая непосредственно в комнату. Дедушка закрывал сначала первую и потом только заходил дальше.
Поначалу я не обращал внимания, мол, что там у старика может быть. Но неделю назад, когда к нам пожаловал один из самых влиятельных политиков по эту сторону океана, сомнений во мне не осталось: он прячет там что-то необыкновенно важное. Вместе с тем, как сомнения ушли, пришло любопытство. А следом за ним – уверенность, даже убежденность в том, что узнать, что находится в комнате – чуть ли не жизненно необходимо.
Скучная жизнь сельского школьника приобрела авантюрную нотку. Каждый день я пытался придумать, как подсмотреть, подслушать, разузнать все так, чтобы подозрения не пали на меня. Признаюсь честно, несмотря на физическую немощь, дедушку я боялся. Или уважал. Настолько, что не хотел быть уличённым в этой детской, не присущей достойному старшекласснику, любознательности.
День Икс настал сегодня. Я как раз заканчивал делать уроки, когда во входную дверь постучались. Я выглянул в окно. Мелкий осенний дождь стучал по крыше, солнце спряталось за стянувшимися в одну серую массу тучами. Листья то подскакивали от ударов капель, то, срываемые порывами ветра, уносились прочь.
На крыльце стоял шериф, Энтони Скрип. Он заведовал безопасностью целого штата, но сейчас выглядел жалко. Шериф промок, волосы слиплись и, словно мокрые змеи, сползали по узкому лицу. Управляющий то и дело оглядывался. Замахнулся, чтобы постучать еще раз, но сдержался. Из-за уважения к дедушке?
Я направился к двери. Надо открыть гостю и начинать то, что задумывал. Пора.
Через две двери ничего не слышно. Окон у дедушки в комнате нет. Какой выход из ситуации?
Вот и я решил, что только один – крыша.
Тут самым важным оказался факт того, что дедушкина комната – угловая. Угол крыши уходил на полметра дальше стены, но забравшись туда несколько дней назад, я заметил, что между ней и стеной, на которую она ложится, на самом углу, имеется небольшой зазор, через которую даже видно часть комнаты. Приходилось выворачивать голову, залезая под выступающую часть крыши, чтобы разглядеть, что внутри.
Видно было не самую, честно говоря, интересную часть. Ковер и край стола. Как назло – край, на котором ничего не стоит или лежит. Зато слышимость просто превосходная.
Я не знал, поможет ли мне это, учитывая то, что дедушка немой, но я все-таки надеялся на то, что посетители окажутся разговорчивее, чем хозяин.
Сейчас, лёжа на мокрой крыше, я уже корил себя за излишнюю изобретательность. Грязные листья липли на одежду, вода затекла в штанину, противный дождь стучал по макушке. Руки испачкались, а ботинки промокли. Еще заболеть не хватало.
В зазор между крышей и стеной я увидел шерифа. Он растирал руками плечи. Озяб, бедняга. Ему бы на мое место.
– Нам необходима ваша помощь, поймите, – умоляюще восклицал он. – Уже три случая. Девочкам и восемнадцати не исполнилось. И это только начало, понимаете? Я знаю о всех ваших запретах, знаю о вашем обете, все знаю. Но невинные девочки? Этот маньяк не достоин жить. Разве жизнь этих бедняг, жизнь всех, на кого еще он нападет, разве не достойны они того, чтобы отказаться от принципов?
С каждым словом я все больше утверждался в мысли, что шериф долго готовился к речи, если даже не учил ее наизусть. Уж больно гладко текли слова. Только одного я никак не мог понять: какое отношение к этому имеет дедушка?
– От имени мэра столицы, губернатора и всех испуганных семей прошу вас помочь, – продолжал Скрип. – У нас есть очень точный фоторобот убийцы. Последний месяц вся полиция штата на ногах, но он очень хитер. Ни разу не попался. Хотя и следов оставил достаточно. Если говорить подробнее…
Шериф осекся. Видимо, дедушка жестом заставил его замолчать. Скрип сдвинул брови, сосредоточился. Пару раз кивал головой.
– Да-да, я знаю. Знаю, всем это известно. Но поймите, это же маленькие девочки. Одной было всего двенадцать лет. И этот извращенец…
Шериф вновь замолчал. В мое поле зрения попал дедушкин палец, указывающий на дверь. Скрип недоуменно спросил:
– Что?
Дедушка все еще указывал на дверь.
– Мне уйти? – воскликнул он.
Молчание. Удивленный взгляд шерифа.
– Позвать кого-то? – вновь последовала небольшая пауза, и шериф переспросил. – Кого?
Через несколько секунд он всплеснул руками, словно его осенило. И рванулся к двери.
Еще через пару мгновений я тоже понял, кого позвал дедушка.
И поспешил слезть с крыши.
Мне было стыдно представать перед дедушкой в таком виде. Грязь вперемешку с водой, сдобренная прилипшими к одежде листьями. Мне казалось, что он может догадаться, что я неблагородно подслушивал разговор. Да и вообще, видок у меня был неподобающим для серьезных бесед.
Но шериф, застав меня у входной двери, даже внимания не обратил на мой внешний вид. Схватил за руку и затолкал к дедушке в комнату.
Я ожидал увидеть там все, что угодно. Мечи, древние амулеты, какие-нибудь алхимические приборы, шаманские травы, горы книг, шкуры убитых животных, скальпы пришельцев, алтарь для жертвоприношений или просто обычную комнату старика. Все, что угодно. Но только не это.
Вдоль двух стен стояли два шкафа, на полках которых стояли сотни игрушек. В этот момент я понял, что именно их вязал дедушка (я вечно задавался вопросом, где вся та одежда, что он вяжет), поэтому он всегда начинал вязание при мне, но заканчивал уже тут, в комнате. Только зачем скрывать от меня это?
Тут были сотни игрушек. Все такие милые, такие добрые. Зайчики с огромными ушами и сложенными на брюхе лапками, мишки с большими глазами, попугайчики с красивыми добрыми улыбками и многие другие.
Заметив мой удивленный, даже ошалелый взгляд, шериф спросил у дедушки:
– Он что, впервые это видит?
Старик кивнул, улыбнувшись. Ему было приятно мое восхищение.
– И как ему объяснить, что от него требуется?
Дедушка плавно взмахнул рукой, указав на шерифа.
– Мне придется все объяснять? – он вопросительно ткнул себя пальцем в грудь.
Дедушка улыбнулся, поправил подушку за спиной и выжидательно посмотрел на шерифа. Тот лишь вздохнул.
– Даже не знаю, откуда начать…
– Дедушка твой был самым известным кукольником страны. Да и остается им, по чести говоря. Люди со всех уголков нашей необъятной родины стягивались, чтобы посмотреть на великого Чейза. Для каждого он находил индивидуальную игрушку, которая привнесла бы в жизнь получателя что-то, что ему не хватает. Любви, счастья, добра, если банальные примеры приводить. Или же наоборот, игрушку, которая отняла бы что-то. Плохие какие-то качества. Ревнивость, лицемерие, лживость и так далее. Не в эпических масштабах, конечно, но частичку любви игрушка приносила или делала человека менее ревнивым.
С каждым словом мне все больше начинало казаться, что предыдущая его речь, обращенная к дедушке, вовсе не была заучена. Уж больно грамотно он и теперь строил предложения. Хороший рассказчик.
– Видишь ли, твой дедушка отдавал положительную энергию многим людям, – продолжал шериф. – Но он распределял ее равномерно, так, чтобы никому не досталось больше или меньше. И эта энергия возвращалась к нему. Со временем, в тех же количеством. Прописная истина, но добро всегда приносит добро. Карма, сам понимаешь. Но вот однажды нам потребовалось поймать опасного преступника. Он зашел в таверну и расстрелял из кольта семь посетителей и бармена. Его искали по всей стране. Безуспешно.
– Тогда вы обратились к дедушке? – предположил я.
Дедушка кивнул, закатив глаза. Неприятные воспоминания.
Шериф лишь пожал плечами.
– Да, вы правы, юноша. Мы обратились к вашему дедушке. И он по фотороботу.. Эм. Как бы уничтожил убийцу на расстоянии.
– Убил?
– Пусть будет так, – вздохнул шериф. – Путники нашли убийцу посреди пустыни через пару недель. Сердечный приступ. А вот твой дедушка…
– Перестал ходить и говорить?
Дедушка отвернулся к окну. Впервые я видел, чтобы он выдерживал моего взгляда.
– Точно, молодой человек. Потому что зло…
– Не надо меня нравоучать, – прервал я шерифа. – Что теперь вы хотите от дедушки?
– Насколько я знаю, с тех пор он сделал только одну игрушку, которая может принести страдания. Всего одну игрушку. И он поклялся больше не делать таких. Зная твоего деда – он сдержит обещание. И эта единственная игрушка – этоо твой дракончик, мальчик.
– И?
– Ты дашь нам игрушку, – шериф, перечисляя, начал загибать пальцы. – Твой дедушка сделает все, что нужно. Маньяк умрет. Весь штат будет жить в спокойствии.
– А что с дедушкой?
– Не знаю, не знаю, – шериф с опаской покосился на старика, но тот все еще разглядывал что-то в окне. – Унесенные жизни уже не вернуть. Но мы можем предотвратить страдания десятка девочек. Спасти их. Уберечь.
– Дедушка, – я положил ему руку на плечо. – Ты умрешь?
Он скривил губы, повел бровями и неоднозначно помотал головой. Он словно бы говорил:
– Может, да, может, нет, как получится.
– Этот маньяк… – шериф хотел снова начать, но я остановил его движением руки.
– Дедушка, ты готов на это?
Старик промолчал, устремив взгляд за окно, туда, где деревья сбрасывали последнюю листву. Мой дедушка был в этот момент подобен еще не опавшим листьям. Один порыв ветра, одно мое слово – и он сорвется с ветки, чтобы улететь вслед за другими.
Я сидел в комнате и рассматривал игрушку дракончика. Голубая кожа, узкие разрезы глаз, огромные когти, длинные клыки и узкий язык: только сейчас я понял, что он не так уж и красив. Не так уж и мил, как я его себе представлял. Раньше. Когда не знал, что кроется под нитями.
Почему между мной и этой игрушкой установился такой контакт? Почему я сразу почувствовал заботу и защищенность, когда впервые взял ее в руки. И почему сейчас я готов придумать любые причины, найти любое оправдание, чтобы не отдавать ее шерифу? Не давать дедушке умирать за нее?
Я положил дракончика на сгиб локтя, как младенца. Начал раскачивать из стороны в сторону.
– Не могу. Не могу я тебя отдать. И ты ведь не пойдешь к ним, да?
Я и в самом деле не мог променять дедушку на возможных, таких далеких и неосязаемых жертв убийцы. Не мог отдать дракончика в руки шерифу. Не мог распоряжаться чужими жизнями.
Я почему-то отчетливо представлял себе маньяка. Нет, он выглядел на так, как должен выглядеть шаблонный серийный убийца. Крупный такой мужчина, под метр восемьдесят, широкий в плечах, с добродушным круглым лицом. Никакой злой искорки в глазах. Обычный спокойный взгляд из-под редких бровей. Походка плавная, медленная.
Я знал, что нас связывает игрушка. Маленькая игрушка дракона.
Он шел по улице. Из пекарни на углу пахло свежим хлебом, а из лавочки напротив – розами. Недавно только сорвали. Мелкий дождь стучал по крышам домов. Ноги то и дело наступали в неразличимые в темноте лужи. Кожаная куртка, застёгнутая сегодня до подбородка, натирала шею.
Игрушка, которая должна принести страдания человеку. И мальчик, которому эта игрушка принадлежала.
Он зашел в таверну на углу. Тут было темно, лишь бар подсвечивался несколькими фонарями. Бармен пристально посмотрел на гостя, но тут же безразлично отвернулся. Пахло виски, несвежим бельем, сигаретами.
Я сидел в комнате, обхватив колени руками. Раскачивался из стороны в сторону, зажмурив глаза.
Он заказал пива, устроился удобнее на высоком стуле. В углу, на сцене, танцевала девушка. Невысокая, но с внушительными формами. Глаз сразу распознал, что под тонной макияжа прячется невинное личико. Лет шестнадцать, семнадцать от силы. А как танцует, как двигается, какая грация.
Я не мог вынести этого. Не мог так долго быть внутри этого сумасшедшего.
Он смотрел. Смотрел, не отрываясь. Пытался запомнить каждый изгиб ее совершенного тела, каждое движение, пытался почувствовать тяжелое дыхание. Хозяина таверны могут и посадить за то, что разрешает несовершеннолетним танцевать, развлекая публику. Но теперь не посадят. Он лишит хозяина таверна такой участи, сделает доброе дело.
Я раскачивался из стороны в стороны. Я не знал, что делают там, за стенкой дедушка с шерифом. Но игрушки дракона давно уже не было в моих руках.
Он спросил у бармена, как зовут девушку, давно ли она тут работает. Сделал глубокий вдох, чтобы спросить, можно ли снять ее на ночь.
Но тут сердце перестало биться. Добродушное лицо искривилось. Огромная туша рухнула на влажный пол таверны.
Мои виски пронзила боль. Уши наполнились шипением, словно кто-то засунул неисправный радиоприемник в голову. Перед глазами запрыгали разноцветные искры.
Не знаю, как сквозь этот шум я услышал крик шерифа.
– Дедушке плохо! Твоему дедушке плохо, слышишь! Сиди тут! Я за помощью.
Быстрые шаги и хлопок дверью.
Я потом много раз слушал эту историю от шерифа. Как дедушка проткнул спицей дракончика, как он тут же стал тяжело дышать и схватился за сердце. Как Скрип ринулся за помощью, но прежде наткнулся на меня, мальчика, схватившегося руками за виски и рухнувшего от боли на колени. Как помчался за помощью.
Медики ворвались в комнату к дедушке вместе с шерифом. Они бросились было помогать старику, но Скрип остановил их. Прямо перед дедушкой стоял я, схватившись руками за спицы. Тогда я впервые вязал.
Я не помню, откуда в памяти всплыло это умение. Не знаю, наверное, я слишком часто наблюдал за вяжущим дедушкой. Запомнил. Я делал это рефлекторно, на уровне подсознания.
Красными нитями, очень быстро, я связал дедушке сердце.
Медики и шериф вошли, когда оно было почти готово.
Позже, когда я вручил дедушке сердце, и он снова задышал, открыв глаза, – все удивленно и облегченно вздохнули. Их помощь больше не требовалась. Старик сжал сердце в руках как можно сильнее, и на глазах его проступили слёзы.
Тогда я понял, что меня связало с игрушкой дракона. Это была дедушкина любовь. Он связал этого дракона, чтобы спасти меня, если вдруг что случится. Если кто-то или что-то будет угрожать моей жизни.
В тот же день я впервые обнял деда. Крепко обнял. Когда все уже разошлись по домам, а мы сидели на крыльце и наблюдали, как никакой, даже самый сильный порыв ветра не может сорвать с дерева один маленький, но стойкий светло-желтый лист.
Сегодня первый день зимы. Это может показаться странным, но никто из моего класса никогда не видел снега. Папа говорит, что раньше каждую зиму он с ребятами играл в снежки. Но это было почти двадцать лет назад. Он сам даже, наверное, не помнит, каково это.
Я же видел снег только на картинках в фантастических книжках. Заснеженные поля и равнины, дети, лепящие снеговика. Все это так прекрасно и кажется таким далеким, что я больше всего в жизни боюсь так и не повидать настоящей зимы. Зимы со снегом.
В классе меня не любят, называют «папеньким сынком». На самом деле, мне кажется, что они просто завидуют. Папа богатый, и у меня всегда самые лучшие игрушки. Вот и злятся.
Вчера после школы ребята решили поиграть в снежки. Песком. Большая песочница стояла прямо рядом со школой. Я любил сидеть на ней и ждать, пока за мной не приедет шофер.
Сама идея игры в песочные снежки показалась странной, но я все-таки решил присоединиться. Меня долго не принимали в игру, но потом сдались. Правда, они объединились и всей толпой начали закидывать меня. Ганс залепил мне песочным комком прямо в затылок, когда я уже убегал от них, при этом радостно заорав:
– Получи прямой в голову!
Я совсем не обижался на ребят. Папа сказал, что глупо обижаться на дураков. И потом долго рассказывал, что зависть – смертный грех, и надо им все простить. Папа всегда так говорил, приводя в пример Библию. Не знаю, следовал ли он сам Библии, но меня явно хотел вырастить по всем ее законам.
В этот раз я, конечно, сильно расстроился, да и голова побаливала, но решил ничего не рассказывать папе. И так знаю, что он скажет.
А сегодня на уроке учительница говорила, что на каком-то там полюсе все еще есть снег. Но люди там давным-давно не живут. Вроде как полезные ископаемые все возможные откопали и решили, что делать на этом самом полюсе больше нечего.
Я слушал внимательно. Даже записывал. Надо рассказать папе.
Ребята сегодня меня даже не обзывали. Видимо, совесть замучила, что вчера так жестоко обкидали. Все-таки есть в них что-то человеческое. Папа был прав.
Домой я пришел уставший. Все из-за физкультуры, которую не люблю с самого первого занятия.
Мама сидела на кухне. С грустным лицом. К этому я привык, мама всегда грустная, потому что ей скучно. Она не работает и занимается только тем, что иногда гуляет с подругами и готовит нам с папой покушать. Да, маме скучно, только она никому в этом не признается.
Я подошел и поцеловал ее в щечку. Рассказал, как все прошло в школе. Мама не слушала. К тому же, от нее плохо пахло. Не то, чтобы я брезговал, но все равно неприятно.
Когда-то давно к папе приходили друзья, и они играли в карты. Я захотел пить и подошел к столу. Взял первый попавшийся стакан. Там было что-то ужасное, и мне обожгло все горло. Я долго плевался и кашлял. Папа сказал, что брать со стола взрослых – нехорошо.
Тот запах я запомнил навсегда, уж больно неприятный. Вот от мамы сейчас пахло так же.
Мне стало обидно. Я очень любил маму и не хотел, чтобы она пила. Но говорить ей об этом не стал, вдруг она расстроится. Надо папе рассказать, он знает, как ее успокоить.
Я пошел в комнату и долго шарился по интернету. Искал картинки со снегом. Нашел много интересного, особенно меня заинтересовали цитаты про зиму. Некоторые даже выписал. Папа говорил, что нужно всегда помечать в тетради понравившиеся вещи, чтобы потом вспомнить. Помимо картинок, тут было много статей о том, почему сейчас по всему миру нет снега. Самое частое словосочетание – «глобальное потепление». Я мало что понял, но рад был хотя бы тому, что хоть какое-то объяснение отсутствия зимы присутствовало.
Через минуту должен придти папа.
Я записал все вопросы, которые хотел ему задать на листочек, чтобыне забыть.
Сначала я долго рассказывал папе про то, что нам сказала учительница. Про полезные ископаемые и, самое главное, про то, что на полюсе том все еще есть снег.
Потом спросил:
– Пап, что ты мне подаришь на новый год?
Он улыбнулся и шепнул мне на ушко:
– А что ты хочешь, сынок?
– Я хочу снег, папа, – прошептал я в ответ. – Отвези меня туда, где есть снег.
А потом добавил, похлопав ресницами и постаравшись сделать глаза как можно честнее:
– И тогда можешь больше никогда не дарить мне ничего на новый год. Честно-честно. Только отвези меня туда. Я очень хочу поиграть в снежки.
Папа чуть не прослезился. Наверное, вспомнил про то, как сам в детстве любил играть в снежки. А, может, еще почему-то. Но ответил он так:
– Я подумаю, сынок. Сделаю все, что возможно.
Я, конечно же, поверил папе. Он не стал бы мне врать.
Когда я ложился спать, мама с папой долго ругались. Я закрывал уши, прятался под подушку, но все равно слышал их крики.
Раньше я всегда плакал, если мама с папой начинали ругаться. Я ведь хотел, чтобы мы жили счастливо. Как настоящая, любящая друг друга семья.
Но сегодня я не плакал. Старался отвлечься и представлял, как мы с папой и мамой играем в снежки. Если бы они тоже подумали об этом, то никогда не стали бы ругаться, я уверен.
Сон пришел незаметно. И там снова было много снега. Полным-полно, как в сказке.
В школе я всем сразу рассказал, что папа повезет меня туда, где есть снег. Кажется, меня невзлюбили еще больше, но я не переживал. Просто хотелось поделиться этим со всем миром.
Мама с папой ругались все чаще. Я сильно переживал и однажды выбежал из комнаты и долго просил их перестать. Пытался сказать, что ругаться нельзя. Что мы должны любить друг друга, а не говорить всякие глупости.
Но они меня не слушали. Я плакал и просил их успокоиться. В очередной раз закричал: «Хватит! Не надо, пожалуйста!».
В этот момент они одумались и мы легли спать втроем, в большой родительской кровати.
Но я все равно замечал, что они все реже проводят время вместе и все меньше разговаривают.
Я плакал ночами, но успокаивал себя тем, что скоро новый год, и папа обязательно исполнит свое обещание.
Все произошло так неожиданно. Как по щелчку пальцев. Вот я дома, только пришел из школы. Раз. И мы с мамой и папой уже летим куда-то на самолете.
В школе меня часто подтрунивали тем, что ни в какие снежки я никогда не поиграю. Говорили, что я врун. Странные люди, как они не понимают, что папа никогда бы мне не соврал. Никогда.
Так что я их не слушал, просто молчал. И мечтал.
Теперь, уже сидя в самолете, я так и не решался спросить папу, куда мы летим. Хотел сделать себе сюрприз, сидел, зажмурив глаза и скрестив пальцы, представляя снег. Белый и такой чистый. Много снега.
Я никогда еще не был так счастлив. Мама с папой смеялись, а я плакал, потому что не мог поверить, что это случилось.
Вокруг – море снега. До горизонта, прямо на льду. Везде. Снег.
Белый, чистый, такой желаемый.
Повсюду. Снег.
Слой его был мне по щиколотку. Я чувствовал его холод. Катался, как безумный, так и не переставая плакать.
А мама с папой держались за ручку, хохотали.
Мы были по-настоящему счастливы.
Потом слепили снежную бабу. Кривоватую, но такую белую, такую прекрасную.
Я подумал, что надо привезти немного снега одноклассникам. Порадовать их. Чтобы они тоже были счастливы.
Еще подумал, что после такого мама больше никогда не будет пить.
Ведь она теперь снова веселится и смеется. Как раньше. Теперь ей никогда не будет скучно, потому что в любой момент можно будет вспомнить. Вспомнить про снег. И про нашу радость.
– Как мало надо для счастья, – с умным видом изрек папа.
Я спрятался за снежной бабой, сжимая в руке ледяной шарик, и крикнул:
– Получи прямой в голову!
Мы начали играть в снежки. Ничего прекраснее я не делал никогда.
Мы шли по улице. Справа и слева высились многоэтажки. Фонари вдоль дороги напоминали рыболовные крючки, вбитые в асфальт. Хозяин напевал песню: «И если есть порох – дай огня» и то сжимал, то разжимал кулак. Это у него бывает.
Из-за угла вышли два молодых человека. Я, конечно же, их просканировал. Спортивные штаны у обоих. «Nyke» и «Adibas». Очень характерно. Спортивные майки. Фирмы не сканируются. Один обут в сланцы «через палец», второй – в кроксы. Вывод о социальном статусе. Гопники. Я замигал красным цветом. Хозяин, как ни в чём не бывало пошёл дальше. Только напевать перестал.
Хозяин опустил руку в карман. Взял зажигалку. Крепко сжал в кулаке.
– Слышь, брэтэн, – типичный акцент представителей народа юга. – Дай закурить.
Рука гопника напряглась. Мышцы пришли в тонус и у второго незнакомца. Я подал хозяину сигнал. Опасность.
– А чё у тебя за очки такие модные? Соушл вижн чтоль?
– Ага.
Хозяин с размаху приложился в висок ближайшему гопнику. Движение было быстрым, тот даже не успел заметить момент удара. Просто упал лицом в асфальт.
Второй оказался более сноровистым. Встал в стойку, технично начал переставлять ноги, обходя хозяина по дуге.
Я тем временем нашёл всю возможную информацию в интернете. Страничка вконтакте. Витёк Атаман. Ясненько. Так, смотрим группы. «Mixfight», «Боевое самбо», «Фёдор Емельяненко – официальная страница». Да тут перед нами явно боец. Аудиозаписи. «Воровайки», «Баста», «Рома Жиган». Что ж, вполне соответствует психотипу. Друзья. Из интересного – Малышка Окси, Люблю Сосать, Грязная Шлюха. Имена говорящие, да.
Бить нужно в правую ногу. Чувствуется лёгкое прихрамывание.
Хозяин умеет слушаться. Когда нужно.
Лоукик под правое колено. Обидчик обваливается на асфальт. Руки опущены. Мощный крюк в челюсть. Ещё одни мешок. Идём прямо. Не оборачиваемся.
Нет, всё-таки обернулись.
Два тела. Прямо-таки рыбы, пойманные большим рыболовным крюком-фонарём. Жаль, не барахтаются. Для полноты картины.
Хозяин хихикнул.
ИИ умеет шутить, а вы как хотели?
В баре выбор хозяина пал на блондинку в синих джинсах и широком оранжевом топе. Никогда не понимал его вкус. Я бы взял малышку-брюнетку в коротком красном платье. На ней и трусиков нет – совсем готовый материал.
Родителей не выбирают. Пусть будет блондинка. Начинаем поиск. Анна Андреева. Фотографируем, загружаем. Так. Нет ни одной фотографии в нижнем белье – оценить размер груди всё ещё трудно. Что с группами? «Веган», «Музыка для тренировок», «Йога для начинающих». Тьфу. Хозяин провёл пальцем по моей левой дужке. Так, теперь я не буду давать собственную оценку выдаваемой информации. Ладно. Дальше. Аудиозаписи. «Lana del Rey», «Scorpions» и «Flёur». Ок. Друзья. Из интересного – Доставка Суши, Магазин Игрушек. Теперь самое главное. Семейное положение – есть друг. Вывод о социальном статусе? Хипстер. Перейдём к брюнетке?
Хозяин снял меня и убрал в карман. Пришлось слушать их диалог из кармана.
– Привет, я Саша.
– Привет, я Аня.
– Одна?
– Ага.
– Составлю компанию?
– Мне нравится, что ты не подошёл и не спросил «вашей маме не нужен зять»? – Она засмеялась, негромко, не слишком вызывающе – даже приятно. – Ты, кажется, искренний человек, Саша.
– Что пьёшь?
Пока делать нечего, можно поковыряться в интернете. Лучшие новости для хозяина отобрать. Что тут у нас?
В Японии новый девайс помог предотвратить самоубийство.
Гаджет «Social Vision», появившийся в продаже два месяца назад, передал на почту токийской полиции информацию о том, что его хозяин, шестнадцатилетний Мусаси Тэкэси планирует покончить жизнь самоубийству. Как доказательство, к письму были приложены последние поисковые запросы подростка, среди которых были «групповое самоубийство», «я не хочу жить», «секс с самоубийцей». Сейчас мальчик проверяется на психическое здоровье. Гаджет с кодовым номером N-1002lw200 приставлен к государственной награде, присуждаемой роботам «За спасение человеческой жизни». Уже завтра мы опубликуем интервью с гаджетом.
Я бы сейчас высказал своё мнение. Но не буду. В целом – идея не очень-то давать награды роботам. Мы ребята тщеславные.
Хозяин надел меня обратно минут через десять. Сердцебиение участилось, ладони вспотели, налицо сильное волнение.
В бар зашёл Витёк Атаман. Рыскал глазами по помещению. Увидел хозяина. Вытащил пистолет.
Я просканировал. Не травматический. Самый натуральный тульский токарь – у дедушки отобрал, не иначе.
Уворачиваться следовало влево, в сторону Ани. Справа сидит какая-то очень упитанная дама, там не развернуться. Сзади – барная стойка. Вперёд кидаться – самоубийство. Будет как мишень. Выход один – влево.
Хозяин – молодец. Хозяин послушный. Кинулся влево. Начал перекатываться. Передо мной начали сменять друг друга пол с потолком.
Прогремел выстрел.
Аня схватилась за плечо. Кровь сочилась между пальцев.
Я просчитывал вероятности. Цель максимального приоритета – уберечь хозяина. Цель второго уровня – избежать жертв в баре. Цель третья – обезвредить нападавшего. Цель четвёртая – вызвать медиков для Ани.
Хозяин всё решил без меня. Выхватил у ближайшего посетителя пивной бокал и швырнул в стрелявшего. Попасть – не попал. Но заставил того пригнуться. Секундной заминки хватило. Сзади на гопника напрыгнул подоспевший охранник.
Полная женщина вызывала полицию. Её соседка – скорую.
Хозяин выставил мне интеллект на полную мощность.
Какой от меня толк. Человек принял решение быстрее меня. Никогда нам не заменить этих уникальных существ.
Все в баре переполошились. Толпились вокруг хозяина и блондинки. Пытались помочь. Какими все заботливыми стали, когда всё закончилось. Противоречивые существа. Да.
Только брюнетка в коротком платье спокойно попивала коктейль. Как будто ничего не случилось. Лучше бы хозяин к ней подошёл. У неё любимая книга – «Алхимик». Её не жалко.
Дядь Миша Виталику не нравился.
Слишком много странностей было у юродивого. Во-первых, он никогда не закрывал входную дверь – держал постоянно нараспашку, словно ждал гостей. Хотя за двадцать лет Виталик не видел ни одного человека, который бы пришёл к дядь Мише. А всё-таки соседи.
Во-вторых, на площадке у дядь Миши стоял велосипед. Ярко-синий, с металлическими спицами, с зачем-то установленным задним сиденьем, с вычищенным до блеска звоночком – он как будто был всегда наготове, словно вот-вот придётся выехать, да ещё и в компании какого-нибудь друга. Самое дикое – дядь Миша каждое утро, ровно в шесть ноль-ноль выходил чистить велосипед. С двумя тряпочками, со специальным средством, ещё и ящичек с инструментами с собой прихватывал. Каждое утро! В шесть утра! И тратил минимум десять минут на чистку. Как на зарядку или утреннюю пробежку.
В-третьих, с дядь Мишей случались припадки. Даже жутко становилось. Как будто не на лестничную клетку выходишь, а ужастик читаешь. Однажды юродивый просто стоял у мусорного бака и протяжно мычал: «М-м-м-м-м-м-м-м-м-м», расставив руки в стороны. В форме креста, так сказать. Даже голову на бок склонил. Для пущего сходства, видимо. Виталик закрывал дверь и думал: «Вызвать бы скорую, пусть его в психушку упрячут». Он бы так и сделал, но мама очень любила дядь Мишу.
Это как раз было четвёртым, что раздражало Виталика. Мама таскала юродивому еду, таблетки, с сада вечно по целому мешку картошки оттаскивала и даже отдавала старую одежду и обувь Виталика.
Видеть низенького, щупленького и абсолютно лысого юродивого в своей любимой детской футболке, старых кедах, в которых когда-то всё лето играл с пацанами в футбол, и в порванных за гаражами джинсах было неприятно Виталику. Как будто на старую, поломанную, осыпавшуюся ёлку нацепили любимые игрушки детства, каждая из которых – память, история и ностальгия.
Как-то лет семь назад, зимой, Виталик встал на работу пораньше, чтобы закрыть отчёт. Банк открывался только с девяти, но это только для клиентов. Старшим менеджерам можно было там хоть круглосуточно торчать – лишь бы вовремя отчитаться по закреплённой группе продажников в конце года. Приготовив для мамы два бутерброда, Виталик укутался в широченный шерстяной шарф, который остался ещё от бабушки, нацепил красный спортивный пуховик, прихватил чёрный кожаный портфель, вышел в общий коридор и испугался.
Юродивый пробежал мимо по площадке с ошалевшими красными глазами и скрылся на ступеньках, которые вели вниз. Как будто убегал от кого-то с верхних этажей. Причём убегал быстро. Виталик нехотя поднялся с шестого на девятый, но никого не нашёл. Начал вызывать лифт – он не работал. Пришлось спускаться пешком.
Снова послышался топот. Снова тяжёлое дыхание. Снова испуганный взгляд. Дядь Миша бежал наверх. Приветственно кивнул Виталику и исчез за поворотом.
– Ты чего, дядь Миш? – крикнул Виталик.
– Лифт чиню, – послышалось в ответ.
Потом мама рассказала Виталику, что лифт починили только в семь вечера. Всё это время дядь Миша бегал вниз-вверх. С первого на девятый, потом с девятого на первый. Ел ли, ходил ли в туалет, пил ли воду – загадка. Мама потом его весь вечер чаем отпаивала и жалела. А дядь Миша только причитал:
– Долго теперича лифты чинются. В былые времена туда-назад мотнёшься – и ужо ехать могёшь.
Виталику юродивого жалко не было. Вроде и понимал, что Дядь Мише
по жизни пришлось нелегко, хоть он и постоянно с блаженной улыбкой на лице ходил. Но в душе почему-то хотелось от него избавиться. «Как от нежеланного ребёнка» – подумал Виталик.
Обе бывшие жены тоже обожали дядь Мишу.
Первая – Машка – таскалась к нему за книгами. У юродивого из мебели-то только кровать да стол остался, но вот книг были горы. Прямо на полу стояли, в стопочку, напоминали башенки. Машка читать любила очень. Наверное, потому и ушла к какому-то учёному. С Виталиком – на тот момент просто рядовым менеджером по продажам – даже год вместе не прожили. А ведь какая в институте любовь была. Цветы, разбитые вазы, подарки, драки, признания в любви, угрозы и слёзы – всё как у людей. А ушла как-то молча, без эмоций. Сказала просто: «Не люблю», собрала вещи и исчезла. Как не было.
Виталик пытался найти хоть одну Машкину вещь, хоть один волос, хотя бы запах её почуять – не ради какого-то мазохизма, а просто, чтобы по-доброму погрустить. И не получилось. Исчезло всё.
– Забудь, – сказала мама, когда они клеили новые обои в комнате Виталика – чтобы ничего не напоминало о неудачном браке. – Как будто и вовсе не было этой Машки.
Так оно и получалось.
Дядь Миша как-то спросил у Виталика, когда они столкнулись во дворе у подъезда:
– А где Машка-то?
– Какая Машка? – не понял сначала Виталик. А потом самому себе изумился – жену, с которой всего три месяца развёлся уже не помнит.
– И впрямь, – Дядь Миша часто закивал, как собачка в автомобиле. – Какая Машка-то? Эт я сдуруума, Виталь, не злись на дурака.
Вторая жена – Танька – тоже долго не продержалась. Познакомились на работе – пришла от института практику проходить. Танюха была эффектной студенткой. Волосы до попы, большущие карие глаза, улыбка белоснежная, а главное, считал Виталик, – на маму носом похожа, тоже с горбинкой.
Как закрутилось, Виталик и не заметил. Сходили в кафе, прогулялись по парку, потом раз – и он её у подъезда целует.
– Ты мне нравишься за загадочность, – сказала она тогда. – Ты всегда такой грустный и серьёзный, как будто через многое прошёл – ну, там, как на войне был или как потерял близких. Тебя хочется разгадать.
Виталику нравилось быть загадочным. И нравилось быть с Танюхой. Она заряжала позитивом, постоянно улыбалась, танцевала, могла ни с того ни с сего запеть песню, участвовала во всех студенческих постановках. В общем, активистка.
– Очень даже здоровский у тебя сосед, – сказала она как-то. – Дверь мне приоткрыл, пожелал хорошего дня. Зря ты на него наговариваешь. Давай ему кепку купим. Мне кажется, ему кепки не хватает.
Виталик кивнул.
Через месяц сделал предложение. Танюха хлопнула ресницами и схватилась за сердце. В тот день Виталик в первый и в последний раз видел, как она плачет.
Долго спорили, звать ли дядь Мишу на свадьбу.
Когда Виталик на Машке женился – решили не звать, попросту мест в зале не хватило. Слишком много гостей со стороны невесты было.
В этот раз мама настаивала, уверяла, что позвать дядь Мишу необходимо. Танюха поддерживала – они с юродивым часто в подъезде и во дворе встречались, он ей истории интересные рассказывал, про Виталика в том числе. При чём про Машку – отметил жених – ни слова. Очень тактично.
Пришли приглашать всей семьёй. Юродивый положил короткую ладонь на лысину и расхохотался в голос.
– Какая свадьба-то? Да я костюмов вашенских отродясь не натягивал! – утверждал он потом. – Да и чего мне вас позорить-то?
Женским собранием в лице мамы и Танюхи было решено купить дядь Мише костюм. Виталик не спорил. С женщинами упорствовать – себе дороже, справедливо считал он.
Дядь Миша костюм принял, но на свадьбу не попал по причине, как выразился юродивый «связанной со здоровьем».
Оно того и не стоило.
Через месяц Танюха не переночевала дома. Пришла с утра пьяная. Икала постоянно. Села на пол, ударила ладошками по паркетному полу и заявила:
– Я так больше не могу.
Виталик, который всю ночь стоял у окна, поднял жену с пола, посадил в ванну, помыл под прохладным душем и уложил спать. Сам уснуть так и не смог.
На следующий день она собрала вещи и ушла. Ни к кому, ни куда – не ясно. Поцеловала Виталика на прощанье в лоб, как покойника и сказала:
– Тяжело мне. А с ним весело.
– Ты же жена мне, – зачем-то сказал он. Хотел добавить: «я прощу», но не смог.
Танюха не ответила. Колёсики чемодана стукнули о дверной порог и дверь захлопнулась.
Тогда мама впервые рассказала Виталику о проклятье:
– Я думала – может, тебя не коснётся, – мама сидела на кухне и зачем-то протирала абсолютно сухие глаза платочком. – Все мужики в твоём роду по отцу с бабами не уживаются. Дед твой четырежды женат был – и ни разу больше года. Отец, сам знаешь, ушёл, когда я беременная была – даже не посмотрел на тебя. Он мне и сказал – мол, проклятье. От прадеда идёт.
– Бред, – не хотел верить Виталик.
– Я тебя совсем маленького к одной бабке водила, – продолжала мама. – Ясновидящей. Она сказала – юродивый сможет снять проклятье. Поэтому я дядь Мише помогаю. Вдруг и правда – спасёт?
– Бред, – повторил Виталик, вышел с кухни, лёг на кровать и спрятал, как в детстве, голову под подушку. «Неужто?» – подумал он и захотел разрыдаться. Но не получилось.
На следующий день после ухода Танюхи Виталик пошёл гулять. Прошёлся по двору, покачался на качелях, зашёл за дом и пошёл в сторону пруда. Нахлынули воспоминания.
Перед глазами встали игры в казаки-разбойники, обстрел лягушек из рогаток, драки в кустах. Всякое случалось у пруда. Он стал дороже, чем двор – слишком много времени они там проводили пацанами.
Сегодня там пахло так же, как и семь-восемь лет назад – как на болоте. Неприятно вроде бы, но Виталику нравилось. Сразу ассоциации.
У самой воды стоял дядь Миша.
В синих кедах Виталика. В чёрной майке Виталика. В джинсах Виталика. В полосатой кепке, которую дядь Мише подарила бывшая жена Виталика.
– Ты знал, что в ентом пруду живёть дельфинчик? – спросил юродивый, услышав шаги.
– Нет тут никаких дельфинов, – грустно ответил Виталик.
– Есть, – дядь Миша снова часто закивал. – Точнёхонько говорю – есть. У тебя вот почему с бабами не складывется?
Виталик вздрогнул.
– Почему же?
– Потому что в чудяса разучился веровать, – юродивый снял кепку. – Я вот ужо тридцать лет каждый день к ентому пруду хожу. Беру вот такую монетку, – он достал из кармана рублёвую монету и белый маркер. – Рисую на ней сердце, – дядь Миша маркером нарисовал на монете сердце, получилось криво, правая половинка заехала за край. – И бросаю в пруд. Когда дельфинчик мне монетку вернёт – значит, пряшло время. Надо на следующий день с восходом солнца вставать и идти прямо на восток. Пока не встретишь любовь.
– Ясно, – Виталик перестал слушать и отошёл в сторону.
– Енто не сказка. Так мой батя мать встретил.
– Ну да, – тихо усмехнулся Виталик и пошёл прочь. – И вот кто родился.
– Ты не бормотай там, не бормотай, – прокричал вслед дядь Миша. – Брось монетку и жизнь наладится.
«Точно, надо в дурдом звонить, – думал Виталик. – Дельфины в грязном городском пруду – это перебор».
Виталик вернулся домой, сел перед телевизором и всё никак не мог отделаться от навязчивой мысли: «А вдруг?». Он даже достал рублёвую монетку. Присматривался.
На кухне послышался грохот. Сначала упало что-то металлическое. Похоже – кастрюля. Потом что-то тяжелее. Намного тяжелее. Похоже – мама.
Виталик забыл про монетку и бросился на кухню. Было очень страшно.
Хоронили на третий день. Собралось почти сорок человек – из всех деревень родственников приехало. Дядь Миша тоже был. В купленном мамой костюме. Но до конца церемонии не дождался и на поминки не поехал в ресторан. Просто перекрестился в церкви у покойницы и исчез.
Виталику во время всей церемонии не давала покоя одна мысль – зачем же я дядю Юру послушал? Зачем же мы её в белое одели? Не нравилось ей никогда белое! У неё зелёный – самый любимый цвет. А то, что положено в белом – кого это волнует?
Вечером Виталик пришёл домой, в пустую, как жизнь, квартиру, сел на пол, как когда-то Танюха, стукнул кулаками о паркетный пол и закричал:
– Прости!
А потом тихо добавил:
– Надо было в зелёном.
На работе дали отгул два дня. Плюс – была пятница. То есть впереди предстояло минимум четыре дня отдыха. Виталик никогда не пил много. А в одиночестве – тем более. Но на следующий день после похорон он купил две бутылки коньяка и – всё-таки не решился пить в одного – пошёл к соседу. Дверь у дядь Миши была, как всегда, открыта.
Юродивый даже не удивился:
– О, привет, Виталя, – он улыбнулся. – Смотри сюды, дельфинчик-то вернул.
Дядь Миша показал Виталику рублёвую монетку. На ней белым было нарисовано сердце. Только корявое – правая половинка заехала за край.
– Пойдёшь завтрева со мной с рассветом? – спросил юродивый.
Виталик не понимал, что происходит. Он чувствовал себя, как во время осознанного сна – вроде всё понимаешь, делать можешь, что угодно, но ощущение реальности отсутствовало. Дядь Миша никогда не нравился Виталику. Но жизнь же, как говорится, свела.
– В пять утра выйдем, – уточнил дядь Миша. – Ровно. Воскресение же! Чего ещё делать-то?
Виталик усмехнулся. Естественно, никуда идти он не собирался.
– Давай выпьем, дядь Миш.
– Зря ты ентак, – сказал юродивый, осушив рюмку. – Посмотришь хоть на чудяса! Решайся! Наконец-то на вялосипеде скатнёмся! Не зря ж я ему сиденье задняе присобачил.
Виталик выпил свою рюмку и подумал: «Поехать на велосипеде с сумасшедшим в воскресение в пять утра чёрти знает куда или спать дома, наглотавшись коньяку? Сложный выбор».
– Посмотрим, – ответил Виталик. – Давай ещё по одной.
Кате всегда нравилась тётя Тамара. В ней было столько чудесного, волшебного и удивительного, что Кате казалось – тётя вошла в наш мир из сказки.
Жили они вместе. Мама не хотела оставлять «придурковатую», как она выражалась, сестру «на волю жестокого мира». Поэтому следила, чтобы тёть Тамара как можно реже выходила из квартиры. Нечего, мол, соседей пугать.
Тётя Тамара сразу запоминалась приятной полнотой, коротким ёжиком седых волос и весёлым нравом. Хохотала иногда так, что посуда вибрировала.
Так как ходить особо было некуда, дома тётя Тамара развлекалась, как могла. Каждую неделю в ночь с пятницы на субботу она гадала на суженого. Всякий раз задействовала новые предметы. То с помощью расчёски гадала, то на картине, снятой со стены, то проворачивала манипуляции с кухонными приборами: в ход шли чашки, вилки, ложки, блюдца. Только ножей не хватало – мама не разрешала.
Катя всячески помогала. Читала вслух придуманные тёть Тамарой заклинания, раскладывала ложки чашкой на север, ломала чётные зубчики расчёски. Каждый раз всё заканчивалось одинаково: тёть Тамара бросала свои потуги через пару часов, садилась на диван и начинала беззвучно плакать:
– Не найти мне суженого.
«И мне» – думала Катя, но вслух не произносила. Она искренне считала, что мысли, а уж тем более слова – материализуются.
С парнями у двадцатипятилетней Кати никак не ладилось. Вроде бы с внешностью всё было в порядке: аккуратная стрижка каре, в целом миловидные округлые черты лица, ресницы длинные и глаза красивые. Хотя мама говорила – коровьи. Мол, шибко круглые. Но это она от зависти. У самой-то узенькие, как у азиатки.
Парни бывали. В школе увлеклась хулиганом Витькой. Начала всюду за ним ходить, словечки блатные заучила, перед подругами его защищала, спортивные штаны даже купила. Пыталась везде рядом быть. Чуть ли не на стрелки вместе ходили. А что в итоге? Забрали после одиннадцатого класса сразу в армию.
Катька ждала полгода. Слушала блатные и армейские песни, сидела на форумах, общалась с мамочками и подружками солдат, когда спрашивали: «Дождёшься?» даже не отвечала, рукой взмахивала только, мол, о чём разговор.
Через полгода звонок:
– Я остаюсь на контракт.
– Я приеду, – моментально, ни секунды не раздумывая, ответила Катька. Уже думала о таком варианте. Он хоть и хулиганом в школе был – а для армии больше годен. Добрый же и ласковый. В душе. Солдатской женой стать казалось Катьке не худшей перспективой.
– Не надо, – выдавил Витька как будто через силу. – Прости.
Больше она Витьку не слышала.
Рассказала тёть Тамаре. Та махнула рукой:
– Не везёт нам с мужиками. Что мне, что тебе, что мамке твоей – всё едино. Слишком сильно любим, мне кажется. Оттого и беда. Боятся они. Надо у льва просить.
– Что? У какого такого льва?
– Пойдём со мной с утра прогуляемся в воскресение. Я покажу. И расскажу.
По воскресениям тёть Тамаре позволялась утренняя прогулка. Выходила она в шесть утра и шла невесть куда. Возвращалась в семь. Самое странное – всегда брала с собой коробку со скрепками. Зачем – неведомо. Катька раз сорок обещала себе проснуться вместе с тёткой, чтобы утолить любопытство. Бесполезно. Воскресный сон – он самый крепкий. Никогда не удавалось проснуться вовремя.
В институтские времена появился Стёпка. Парень интеллигентный, из семьи академиков, очень начитанный. У него были очки в синей оправе и куча белых рубашек. Катька, конечно же, влюбилась.
Всё началось по второму кругу. Она обложилась книгами и уже через месяц могла на равных обсуждать как Толстого, так и Канта. Катька купила очки без диоптрий и чёрный портфель. Так она казалась самой себе достаточно интеллигентной, чтобы дружить со Стёпкой.
Если Стёпа считал, что раннее творчество Гоголя достаточно безлико – через пять минут Катька повторяла то же самое подругам. В точно таких же фразах и точно таких же интонациях. Если Стёпа считал Чехова абсолютным литературным гением – Катька тут же начинала считать так же. Не было для неё человека авторитетнее Стёпки.
Через пару месяцев он познакомил её с родителями. Они ужинали в обеденной зале. Кушали в абсолютной тишине, так как в зале не было ни телевизора, ни радио. Это жутко бесило Катьку. Она пару раз пыталась завязать разговор, но Стёпка пинал её ногой под столом – как он потом объяснил: «Родители твёрдо считают, что кушать нужно молча!». Разговорились только за чаем. Они оказались чудесными, умными людьми с хорошим чувством юмора. Катька вздохнула с облегчением. Она боялась, что ей предстоит ужин с чёрствыми ханжами. Обошлось.
Говорить старалась поменьше. Всё вопросы задавала.
Родители одобрили свадьбу. И даже согласились взять все затраты на себя – чудесные люди. Да вот только не сложилось.
Жизнь – странная штука. Шёл интеллигентный парень по улице и никого не трогал, слушал в наушниках музыку. А два алкаша, ну или наркомана, неизвестно, кто они там, вдруг решили, что дорогое на вид чёрное пальто – верный залог того, что кошелёк у прохожего тяжёлый.
Стёпка был своенравным мальчиком. Кошелёк отдавать отказался. Пригрозил вызвать полицию.
Три ножевых в груди. Врачи говорили – чудо, что на месте не скончался.
Катька плакала у койки, жуя принесённые зачем-то апельсины. Смотреть на любимого в коме было горько, жутко и даже страшно. «Вдруг это я виновата?»
Спала Катька час или два. Максимум – три. И те неспокойно. Вскрикивала во сне. То и дело просыпалась в холодном поту. Начинала плакать. Мама носила малиновый чай. Тёть Тамара перекрещивала Катьку и молилась.
В воскресение вообще спать не могла. Ворочалась, слушала стук сердца, плакала. Ранним утром решила сходить на прогулку с тёть Тамарой.
Шли в сторону лога. Местные называли его «ямой». От одного края до другого тянулся мост, именуемый по непонятным причинам «железкой». Катька с тёть Тамарой встали прямо посреди моста.
Лог был очень глубокий, не зря ямой прозвали. От моста до дна было метров тридцать-сорок. Землю Катька не смогла разглядеть, всё купалось в зелени: широкие деревья от края до края.
Тёть Тамара достала из кармана скрепку. Согнула в форме сердца. Получилось неровно – левая половинка вышла угловатой и острой. Бросила с моста в лог.
Листва на деревьях заходила ходуном, как от резкого порыва ветра. У Катьки перехватило дыхание. Казалось, она слышала рёв.
– Я видела там льва, – сказала тёть Тамара, склонившись над краем моста. – Лет шесть назад. Кидаю ему скрепки каждое воскресение. Загадываю желание. Вдруг?
– Куда ж он зимой девается? – зачем-то уточнила Катька, как будто само существование льва уже не ставила под сомнение.
– Он ж волшебный, – пожала плечами тёть Тамара, в потом повторила. – Вдруг?
Катька кивнула. И впрямь. Мало ли.
Вернулись домой в молчании. Тёть Тамара достала своё любимое зелёное платье и начала гладить.
– Куда-то собираешься?
– Нет. Предчувствие.
– Хорошее?
– Разное.
Через час позвонили и сообщили, что Стёпка умер.
На похоронах Катьке не давало покоя, что Стёпе зачесали чёлку набок. Он так не любил. Зачем они так сделали? Бесчеловечно как-то. Без уважения к покойнику.
Она даже хотела поправить чёлку, но мама Стёпы схватила Катьку за руку:
– Пусть.
Когда вернулись домой, Катька дождалась, пока все уснут, потом пришла на кухню, достала все таблетки, которые были в аптечке, вывалила в пакет. Налила полный фильтр воды. Оттащила всё в комнату. Села на край дивана.
– Пусть? – спросила она в пустоту.
Зачерпнула в ладонь горсть таблеток. В свободную руку взяла стакан с водой. Глубоко выдохнула.
– Или вдруг?
Катька сидела, смотрела на стену, думала о том, есть ли жизнь после смерти и встретит ли она там Стёпку. «Пусть или вдруг? – вертелось в голове Катьки. – Пусть или вдруг?»
Мама вошла в комнату и перепугалась, схватилась за сердце. Пыталась вскрикнуть – не смогла. Опёрлась о дверь. Послышался скрип.
Катька проснулась, посмотрела сначала на маму, потом на разбросанные вокруг таблетки и извиняющееся улыбнулась:
– Передумала. Просто снотворного выпила.
– Выспалась? – мама не только быстро отходила, но и обладала чувством юмора.
– Да.
Катька начала собирать с пола таблетки и не поверила своим глазам. Между двух пилюль лежала скрепка. В форме сердца. Левая половинка была угловатой. Эту скрепку Катька ни с какой другой бы не спутала.
– Тёть Тамар!
– Чего? – вышла из комнаты заспанная тётя.
– Вот, – Катька подняла вверх скрепку.
– Наконец-то!
Тёть Тамара не удивилась. Просто обрадовалась. Выхватила скрепку из рук Катьки и воскликнула:
– В субботу гадать будем!
Всю неделю Катька пила вино из картонных коробок в комнате, смотрела грустные фильмы и никуда не выходила. Вспомнила, как Стёпка говорил, что такое кино отупляет. И как она сама была в этом почти два месяца уверена. Расплакалась. Но смотреть не перестала – только стала пить большими глотками.
В субботу ночью пришла тёть Тамара.
– Я точно знаю, что нам нужно!
– Что же? – практически безучастно спросила Катька. Она не испытывала энтузиазма. Появление скрепки уже не казалось таким магическим, как при находке. Всякое бывает.
– Часы и компас.
Катька достала из старой школьной коробки компас. В одиннадцатом классе ходили в поход. Остался реквизит.
Тёть Тамара принесла настенные часы с кухни и магнит с балкона. Выключили свет, зажгли свечи.
Построили своеобразную пирамиду. В основание положили часы. Сверху, ровно посередине, положили компас, верхушкой стала скрепка.
Тёть Тамара стала читать с бумажки какую-то белиберду:
– Свет мой, заря алая, просьба моя к тебе немалая – обряди и приведи ко мне молодца для венца. Ты веди сердце его, глаза его. Поставь с ним нас под образа.
– Что за бред?
– Тсссс, – тёть Тамара приложила палец к губам. – С интернета скачала. Это не важно! Главное – верить.
«Ну-ну», – подумала Катька и не стала мешать.
Тёть Тамара повторила заклинание ещё восемь раз. Потом начала опускать на конструкцию сверху магнит.
Скрепка подскочила и прилипла к магниту. Стрелки часов и компаса начали мелко вибрировать. Через секунд они вдруг изменили своё положение.
Часы показывали пять утра.
Компас указывал на запад.
Скрепка вдруг отскочила от магнита и упала на стол.
– Ты со мной?
Катька была впечатлена. И не знала, что ответить.
В пять утра идти на запад, потому что так сказал лев, который живёт в логу за домом. Смех, да и только.
– Мне это снится? – спросила Катька.
– А вдруг? – ответила вопросом на вопрос тёть Тамара.
Они встретились в парке. Ровно посередине между домом Виталика и домом Катьки.
Пахло листвой и костром. Зелёные деревья трясли шевелюрой.
Они стояли у скамейки. Дядь Миша взялся ладонью за шершавую скамейку и улыбнулся.
Тёть Тамара облокотилась о громадный дуб и улыбнулась в ответ.
Дядь Миша взял тёть Тамару за руку. Они сели на скамейку.
Подул прохладный утренний ветерок. Он сдувал горе.
Виталик стоял за скамейкой. Катька стояла у дерева.
На полянке валялся синий велосипед.
Дядь Миша протянул Катьке монетку с белым сердцем.
Тёть Тамара протянула Виталику скрепку в виде сердца.
На следующий день Виталик с Тамарой пошли к логу. Кинули туда монетку. Снова зашуршала листва. Снова послышался рёв. В промежутках между деревьев мелькнуло что-то жёлтое.
Потом они пришли к пруду. Кинули туда скрепку. Поднялись небольшие волны. Над водой на секунду мелькнул дельфиний хвост.
Дядя Миша подарил Виталику и Катьке синий велосипед.
Они старались кататься на нём как можно чаще.
Но, как всегда, не получилось.
Когда Катька забеременела – про велосипед как-то позабыли.
С именами решили моментально.
Если мальчик – будет Мишей.
Если девочка – будет Тамарой.
В день рождения двойняшек под люлькой Виталик с Катькой нашли скрепку и монетку. Сердца скрепились.
Мой папа всегда улыбается. Или просто старается быть улыбчивым.
В уголке рта у папы всегда зубочистка. Зубочистки – единственное, чего у нас в супермаркете полным полно.
Еще у папы есть кольт. Серебристый. Модели M1911 (А1). Я специально заучил, чтобы папу порадовать. Кольт бы отлично блестел на солнце. Я-то знаю.
Однажды папа даже дал мне подержать пистолет, предварительно вытащив обойму. Кольт был очень тяжелым. Я едва удержал его в руках. Но мне понравилось. В оружии чувствовалась сила. В тот момент мне показалось, что я непобедим.
***
Вообще-то мой папа переводчик.
К нам часто приходят люди, которым требуется перевод. У многих из них трясутся руки, глаза бегают, а лоб блестит от пота. Исключений практически не бывает.
Папа отводит всех посетителей в подвал. Там стоит огромная машина для перевода. Я сам не видел, мне так папа рассказывал. Меня он туда не пускает. Говорит, не дорос еще.
Там папа отправляет людей в другие миры. Точнее, как он выражается, переводит. Существуют тысячи миров, и для каждого можно найти свой, наиболее комфортный мир. Так говорит папа. Я ему, конечно же, верю.
Перевод длится долго. Иногда папа выходит из подвала через несколько часов. После перевода он всегда кажется усталым и сонным. И каждый раз наливает себе бокал виски.
Виски в нашем супермаркете осталось немного, а то бы папа сразу по бутылке выпивал.
Очень сложно – переводить людей в другие миры. Я сам не знаю, но по папе видно.
***
Вокруг супермаркета – только пустыня. Облака затянуты желтой пеленой. Я не знаю, что это.
Папа говорит, что после того, как на Землю напали кроги, вся Канада стала одной большой пустыней. И многие другие страны. А Канада ведь очень большая. Я на картах видел.
И именно после того нападения небо стало желтым. Как песок, как пустыня вокруг, только цвет его был еще грязнее.
Иногда сквозь эту отвратительную пелену прорывались лучи солнца. В такие дни мы с папой устраивали праздник. Включали старенький двд-проигрыватель и долго смотрели фильмы. Папа даже открывал мне баночку колы. Ее тоже практически не осталось.
Еще папа говорит, что городов больше не существует. Остатки людей живут по отдельности на заправках или в супермаркетах, вроде нашего.
Я, кстати, видел города. Когда был еще совсем маленьким. Но уже не помню. От этого мне иногда становится очень грустно.
Бандитов у нас тоже нету. Папа говорит, что люди слишком напуганы для этого.
Кроги нападают редко, но основательно. Группой в пять-шесть особей. И тогда уж никому не поздоровится. Папа говорит, что человек, хоть раз увидевший, что кроги делают с жертвой, может сразу сойти с ума. Они не убивают сразу. Они делают это долго и мучительно. Мне кажется, кроги не специально, просто у них обычаи такие или что-то в этом духе.
Когда папа выпьет виски, он рассказывает мне про то, что где-то за океаном, в далекой Сибири еще остались большие поселения людей, которые сражаются до последнего. Папу вдохновляет эта мысль.
Однажды он выпил слишком много. Это был один из немногих моментов, когда папа не улыбался. Он долго рассказывал мне, какие люди трусливые. Они не способны даже на самоубийство, когда осознают саму глупость своего существования. Кроги настолько напугали всех, что люди боятся чуть ли не собственной тени.
Поэтому многие и пользуются услугами переводчика.
Нам пока что везет. Кроги еще ни разу не появлялись здесь. Пока что.
***
Иногда к нам приходят люди, которым не нужен перевод. Они просто меняются с папой вещами. Бутылку мартини на свитер. Упаковку чая на перчатки. Блок сигарет на новое постельное белье.
У нас много продуктов, но очень мало вещей.
Папа называет таких людей покупателями. Они всегда уходят довольные. Часто даже с улыбкой на лице.
Один из них, Брайан, был особо весел и даже подарил мне мягкую игрушку. Мне понравился такой покупатель.
Через полгода он пришел снова. С трясущимися руками, бегающими глазами и мокрым от пота лбом. Папа переводил его очень долго. Вернулся из подвала он только через два с половиной часа. Я решил, что мир у Брайана слишком интересный, и перевести его туда было не так просто.
***
Однажды, в один из дней, когда сквозь грязно-желтую пелену пробилось солнце, папа разрешил мне погулять. К нему пришел покупатель, и мы не смогли посмотреть фильмы.
Я взял бутылку колы и пошел гулять. В этот раз я зашел далеко.
И увидел кладбище.
Много-много возвышений из песка будто бы толпились на тесной площадке, обнесенной забором из камней. У каждой могилы тоже стоял маленький камешек.
Я испугался. Потому что мое воображение включилось на полную. Я стал представлять, как эти люди умирали. Как над ними зверски издевались кроги.
Мне стало по-настоящему страшно.
Я сам не понимал, что случилось. Просто боялся думать. Думать о том, что свежее кладбище делает рядом с нашим домом. О том, кто хоронит этих несчастных. О том, что здесь происходит.
И я что есть мочи бросился назад к родному супермаркету.
По дороге я заметил, что небо снова заволокло грязной пеленой.
***
В десять лет я все-таки решился.
Вообще-то, все часы встали, когда мне было семь. Но три года-то с того момента уж точно прошло, я уверен.
К нам пришел очередной мужчина с трясущимися руками. Он выглядел жалко. Настолько, что я даже не запомнил его имени.
А потом вспоминать уже не хотелось. Потому что тот день я стараюсь выкинуть из памяти навсегда.
Папа повел мужчину в подвал. А сам отправился в подсобные помещения, чтобы подготовиться.
И тогда я тоже спустился в подвал. Тихо и незаметно, как мышка, я прошмыгнул в темный уголок. Свет в подвале оказался тусклым. Мне на руку. Так что спрятаться труда не составило.
Но самое странное, я не увидел никакой машины. Никакого приспособления для перевода. Подвал был совершенно пуст. Только в углу, где я прятался, стояли деревянные ящики. За ними я и укрылся.
Вскоре спустился папа. Я никогда не видел его настолько серьезным.
Он не улыбался. В зубах не было зубочистки. Только неизменный кольт торчал из кобуры, прикрепленной к ремню.
– Вы уверены? – серьезно спросил папа.
– Д… да, – мужчина трясся, будто на морозе.
– Так просто я не перевожу. Расскажите, что случилось.
– Семья, семью кроги… Я пришел, а никого нет, – мужчина запинался, на глазах выступили слезы. – Я ушел буквально на час-два. Прихожу, и никого. Точнее, останки. Вы поняли…
Папа устало посмотрел на мужчину. Напрягся. Рука потянулась к кобуре.
– Вы уверены, что хотите перевестись в лучший из миров? Это последний вопрос.
– Да.
На этот раз мужчина ответил спокойно. Руки его перестали трястись. Слезы высохли.
И я все понял. Сразу вспомнилось кладбище. Вспомнились слова папы о том, что люди стали настолько трусливыми, что не могут покончить жизнь с самоубийством.
Я знал, что сейчас папа выстрелит. Я понимал это, и стало очень страшно. Мне не хотелось видеть смерть.
Поэтому я зажмурился, что было сил, и заткнул уши.
***
Я знал, что папа никому не желает зла. Сам же слышал, как эти людипросят перевести их. Странно как-то, на самоубийство не способны, а умереть от рук постороннего человека – запросто. Вот что делает с людьми время.
Мы жили спокойно. Я ни разу не сказал папе о том, что видел. Он бы сильно переживал, я знаю.
Дни тянулись. Покупателей и людей, которым требовался переводчик, становилось все меньше. Солнце все реже проглядывало сквозь желтое небо.
Но папа все равно улыбался. Мне это так нравилось. Мы играли, смеялись, старались быть, как говорит папа, беззаботными.
Уже в который раз мы пересматривали одни и те же фильмы, перечитывали те же книги. Папа учил меня математике и истории. Некоторым другим наукам. Он говорил, грустно улыбаясь, что когда мы выберемся, я стану ученым. Я верил.
В тот день мне исполнилось тринадцать. Конечно, точно я об этом не знал. Но у меня будто часы внутри тикнули. Для меня это было так же очевидно, как и то, что вокруг – пустыня.
Да, мне исполнилось тринадцать. С утра даже солнце появилось, словно поздравляя с днем рождения.
А вечером, когда небо снова затянулось грязной желтизной, мы услышали странные звуки.
Откуда-то издалека, эхом гуляя по пустыне, до нас доносилось жуткое рычание.
Папа улыбнулся и сказал, чтобы я спустился в подвал. Сам он схватил бинокль, обмененный когда-то на десяток упаковок макарон.
Я спустился в подвал. Мне почему-то не было страшно. Ни капли.
Я был уверен, что папа сможет нас защитить.
Но он спустился через минуту. Глаза его покраснели от выступающих слез. На губах играла вымученная улыбка. Руки тряслись, как у тех, кто хотел перевестись.
Папа хрипло выдавил:
– Три крога на горизонте, сынок. Я не могу позволить им мучить нас.
По щеке его покатились капельки слез.
– Прости, сынок.
Он направил на меня пистолет. Руки затряслись еще сильнее. Слезы текли уже маленькими ручейками. Только вымученная улыбка оставалась неизменной.
– Все будет хорошо, сынок.
Я стоял и просто смотрел перед собой. Мне было все равно. Если папа так решил, значит так, наверное, лучше. Он же не пожелает мне зла.
Хотя я бы на его месте поступил бы иначе.
Лучше уж уничтожить хотя бы одного крога. И пусть нас мучают.
Но зато мы бы избавили людей как минимум от одной опасности.
Но папе лучше знать.
Он протер глаза рукой. Вытер слезы. А потом произнес:
– Прости, сынок.
И улыбнулся.
Мой папа всегда улыбался.
***
Он отвел пистолет от моего лица. И выстрелил себе в голову.
Свет был тусклым, и я не видел стену. Но ясно представлял, что сейчас она окрасилась в красный цвет.
Я хотел заплакать, спрятаться, убежать. Но меня вдруг охватило неясное спокойствие и уверенность в себе. В безнадежной ситуации я снова почувствовал себя непобедимым. Я почувствовал, что папа следит за мной с небес. Он не даст мне умереть. Он всегда охранял меня от любой опасности.
Я поднял папин кольт, выбрался из подвала. Открыл дверь и вышел на улицу.
Перед глазами все еще стояла жуткая картина.
Тело папы в луже крови. На лице все та же вымученная улыбка. А в открытых глазах – ужас.
Я хотел отомстить. За все.
Кольт уже не казался тяжелым.
***
Сейчас мне кажется это настолько безрассудным. Настолько по-детски наивным.
Я поражаюсь своей храбрости в тринадцать лет. Даже сейчас я не смог бы быть таким сдержанным, таким уверенным в себе и таким непоколебимым.
И больше всего в жизни я жалею о том, что не стал переубеждать папу. Жалею, что не отнял у него кольт. Ведь мы бы оба могли жить.
Это так и осталось главной ошибкой, которую я когда-либо совершал.
Тот день приходит ко мне в кошмарах. Не дает покоя.
Ведь мой папа так красиво улыбался. Больше я ни разу не видел такой улыбки. Папа улыбался лучше всех. Можете мне поверить.
Пуэрта дель Соль, главная площадь Мадрида, кипела под обжигающими лучами полуденного солнца. Непривыкшие к жаре туристы фотографировались у памятника королю Карлу III. Дети радостно вскрикивали, обрызгивая друг друга у фонтана. Палатки с мороженым ломились от очередей. Ловкие мошенники тут и там предлагали сыграть в напёрстки, озабоченно оглядываясь по сторонам. Парочки, держась за руки и томно улыбаясь, засели на ступенях перед зданием почты. Гладковыбритые студентики взмахивали руками, закатывали глаза к небу от недоумения, громко спорили, но все их возгласы тонули среди какофонии звуков площади.
Больше всего люда собралось у памятника «Медведь и земляничное дерево», который является символом Мадрида. Но вовсе не культурное обогащение влекло сюда граждан. Люди стягивались со всех уголков площади, как муравьи на мёд, увлеченные мотивами уникального испанского джипси-дэнса, звучание которого могло означать только одно – где-то там, у знаменитого памятника, танцуют пасодобль.
Альваро, вопреки всем канонам, вышагивал по специально установленному помосту в одиночестве. Высоко поднятая грудь вздымалась к небу, отточенные, жесткие, выверенные до мелочей взмахи рук разрезали воздух, каждый шаг отдавался стуком каблука о деревянную поверхность так, что помост вздрагивал. Даже отсутствие партнерши не мешало народу любоваться дивным зрелищем.
Музыка охватила зрителей. Детишки у сцены начинали грозно махать руками и стучать ножками об асфальт, подражая танцору. Девушки в толпе прикрывали ладошками открытые от удивления рты. Мужчины, завороженные силой, которой отдавало каждое движение танца, выпрямляли спины и гордо выпячивали груди.
С последним тактом мелодии Альваро исполнил экартэ, стукнул каблуком по помосту, упал на одно колено и расправил руки, будто бы собираясь обнять разом всю площадь. Острый нос, широкие скулы и густые брови обрамляли, словно утренние росинки – листы деревьев, капли пота.
Толпа громыхнула аплодисментами и потребовала исполнения «на бис». Уставший, едва державшийся на ногах Альваро измученно улыбнулся и попросил перерыва. Толпа снисходительно ухнула. Танцор присел неподалеку от сцены и залпом выпил бутылку воды. Его сражение с собой только входило в силу. Как настоящий матадор он должен был бороться с усталостью, раз того требует толпа.
Мужчина в голубой рубашке со сверкающими запонками и в красных мокасинах подсел рядом с Альваро. Танцор отметил, что тому очень подошел бы черный пиджак к этому наряду. Видимо, жара не позволила.
– Уважаемый Альваро, – мужчина дружелюбно улыбнулся. – Почему вы танцуете без партнерши?
– Настоящий матадор должен найти любимый плащ, – повторил Альваро заученную давным-давно фразу. – Я пока что не нашел.
– Тогда я вам найду, – усмехнулся собеседник. – Я – художественный руководитель театра Бельяс Артес.
Он внимательно уставился на Альваро, ожидая чего угодно: счастливого взгляда, брезгливой ухмылки, восторженных воплей, недовольной гримасы. Что угодно. Кроме того, что сделал Альваро.
Он развернулся к собеседнику спиной, махнул рукой куда-то за помост. Тут же включилась музыка и Альваро начал под ликующие возгласы толпы новый танец.
Обескураженный художественный руководитель думал о том, что, наконец-то, нашел не только танцора высокого класса для исполнения пасодобля, но и настоящего матадора по духу.
Альваро вовсе не с безразличием, как казалось со стороны, выслушал предложения незнакомца. Все в душе у него пело. От счастья, что долгожданная карьера на большой сцене вот-вот станет реальностью. От осознания того, что дело всей жизни, наконец-то, нашло себе достойное применение.
Сердце замирало, толпа ликовала, и Альваро выплескивал всю свою радость в непостижимом по красоте, очень редком, «одиночном» пасодобле.
Фернандо, с виду такой дружелюбный и милый, на деле оказался жестким и принципиальным руководителем. В рабочие часы вся его душевная доброта исчезала, как по щелчку пальцев. Он никогда не сквернословил, но словечки подбирал такие, что не задеть ими было невозможно. Он никогда не повышал голос, но тихая речь его, заставлявшая окружающих замолкнуть, была страшнее любого крика. Он никогда не ругал отдельно взятого артиста, но когда подзывал легким движением указательного пальца к себе, все знали – кого-то сейчас ждет разнос.
Альваро, уставший, потный, не успевший вымыться после репетиции, сидел перед чистым, от иголочки одетым Фернандо. Чувство безобразное. Как крепостной, провинившийся перед барином. Как нищий, молящий негоцианта о кусочке хлеба. Как грязная повозка рядом с блестящим лимузином.
– Альваро, – начал художественный руководитель. – Ты понимаешь, что пройдет еще немного времени, и если ты не найдешь себе пару, мне придется выгнать тебя из труппы.
Альваро в любой другой ситуации возразил бы. Заученными словами. Но сейчас, из-за не уютности обстановки и чувства вины, он лишь молча пожал плечами.
– Да-да, – Фернандо поднял руку, словно останавливая возможные возражения танцора. – Я в курсе, что толпа на Пуэрта дель Соль приходила в восторг, даже когда ты танцевал один. Но Альваро! Ты же собираешься выступать не перед туристами со студентами, а перед искушенной столичной публикой. Сколько я тебе приводил танцовщиц? Десяток? Два десятка?
– Я могу танцевать один, – в очередной раз начал Альваро.
– Нет, друг мой, не можешь. Спляшешь перед мадридской публикой в одиночку, когда осмелишься костлявую на пасодобль пригласить, – Фернандо усмехнулся своим словам и продолжил. – А пока выбери себе партнершу на время из тех, что я тебе показывал. Все просто прекрасны. У меня при виде Аннет аж дух захватывал. На время, а?
– Нет.
Фернандо стукнул кулаком по столу. Альваро вздрогнул, он впервые видел такой резкий жест от руководителя труппы. Значит, тот и вправду разъярен не на шутку.
– Нет? Нет, Альваро? Ты сказал «нет», – Фернандо приложил ладонь к уху, словно прислушиваясь, – или мне послышалось? Ты что и впрямь не понимаешь, что я не шучу? У тебя неделя. Если через неделю не будет достойной партнерши, я вышвырну тебя назад на улицу доводить до истерики школьниц.
Фернандо указал пальцем на дверь.
Альваро вышел не в силах поверить, что мог довести художественного руководителя если не до бешенства или ярости, то, как минимум, до крайней степени возмущения. Танцор никогда не слышал, чтобы Фернандо повышал голос. И не знал, стоит ли гордиться этим или нет.
В любом случае всю неделю предстоит потратить на поиск партнерши. Гневать Фернандо еще сильнее не хотелось. А не то и впрямь заставит пригласить костлявую на пасодобль.
Огни кабаков смешались перед глазами как фары автомобилей на оживленном шоссе. Ритмы пасодобля не переставали стучать в висках даже в тишине. Запах пота, табачного дыма, бренди, сангрии и хереса перебивали аромат любого блюда.
Альваро перебирался из одного бара в другой, как шпион перебегает от дерева к дереву, выслеживая цель. Танцор пересмотрел сотни испанских народных танцев, увидел десятки новых лиц, подсмотрел несколько новых, смешных в исполнении любителей, но интересных движений. Он заглядывался на каждую женщину, отдающую себя танцу, как художник на несовершенную картину. Пытался найти что-то свое, близкое, родственное не только по пластике, но и по духу. Все тщетно.
На шестой день он практически отчаялся, двигаясь по мощенной мостовой и глядя на лунную дорожку, подобно морщине залегшую между домами. Казалось, все потеряно. Спина, доселе прямая и твердая, согнулась, руки опустились. С лица исчезло привычное надменное выражение, оставив место лишь печальной гримасе.
Альваро открыл дверь очередного паба, уже ни на что не надеясь. На двери висела афиша, изображавшая мужчину в черной шелковой рубашке, вышагивавшего перед женщиной в синем с блестками платье. Заголовок гласил: «Только сегодня в Вилла-Росса непревзойденная Исабель и неповторимый Диего. Пасодобль». Таких плакатов Альваро перевидал уже великое множество.
Свет в зале колыхался в облаке табачного дыма. Веселая компания у бара распевала какую-то песню так громко, что едва ли не перебивала ритмы музыки, лившейся из колонок. За столиком у бара сидела молодая парочка. Парень не стесняясь гладил девушку по ноге, едва не задирая юбку и что-то горячо шепча ей на ухо. За остальными столами расположился контингент постарше: дамы в шляпках, из которых, как антенны, торчали перья, женщины в меховых накидках с тонкими мундштуками в длинных пальцах, джентльмены в смокингах, мужчины в элегантных блестящих рубашках, сжимавшие в зубах толстые сигары. Все они не отрывали взгляд от сцены, где под звучные ритмы испанского джипси-дэнса танцоры кружились в пасодобле.
Альваро подошел к бару, заказал безалкогольный коктейль. Сцена находилась в другом конце зала, и из-за табачного дыма видимость была практически нулевая. Забрав коктейль, понурый, уставший, практически обрекший себя на невозможность найти партнершу, Альваро двинулся в сторону танцующих.
Как только он увидел ее, все сомнения отпали. Как и остальные зрители, он больше не мог оторвать взгляд от сцены.
Скользящий аппель. Поворот стройной, необычайно грациозной ножки влево на сорок пять градусов. Шаг с подушечки на всю ступню. Затем шаг вперед, накрест партнеру. Тонкая талия выгибается. Руки поднимаются вверх, словно у собравшейся вспорхнуть птицы. Грудь поднята как после глубокого вдоха. Милое, нежное, почти детское личико с огромными зелеными глазами блестит в свете ламп. По лицу скатываются маленькие, едва заметные капельки пота, дождем спадающие на полные, подкрашенные красной помадой губы.
Альваро заворожен. Он едва не роняет бокал с коктейлем. Спина, как у солдата по команде, вытягивается. С лица исчезает озабоченность. Ноги сами становятся в исходную стойку. Острый подбородок поднимается к потолку. Такт, такт. Еще один. Вот. Пора.
Он вскакивает на сцену, как хищник на поле сражения. Одним движением отстраняет партнера прекрасной танцовщицы. Альваро начинает движения, партнерша тут же подстраивается. Шаг за шагом они начинают чувствовать друг друга все лучше. Взмах руки – и они неразделимы, как матадор и плащ.
Сидящие в зале ликуют. Поднимают бокалы, хлопают, улыбаются. Им явно по нраву смена танцора. Компания у бара, парень, охмуряющий девицу, – и те вскакивают с мест, подходя поближе к сцене.
Запахи исчезают, дым рассеивается, как гонимые солнцем тучи, свет меркнет, посторонние звуки утихают. Остается только музыка и стук каблуков по сцене. Только пасодобль.
Шаг за шагом. Движение за движением. Такт за тактом.
Альваро нашел свой «плащ». Но этого мало. Он нашел себя.
Барселона, Москва, Париж, Милан, Амстердам, Нью-Йорк, Сидней, Шанхай, Берлин, Лос-Анджелес, Лондон. Города меняли друг друга с необыкновенной скоростью. Альваро даже не чувствовал, что успел побывать во всех крупных столицах мира – на осмотр достопримечательностей времени не хватало. Все свободные минуты олицетворялись запертой дверью номера отеля с раскачивающейся табличкой: «Не беспокоить». Исабель не любила ни архитектуру, ни живопись, ни вообще какой-либо вид искусства, кроме танца. И кроме Альваро.
Триумфальная арка, Эйфелева башня, Красная площадь, Таймс-Сквер, Биг-Бен, Браденбургские ворота и многое другое – все пронеслось мимо Альваро, как едва различимый порыв ветра. Полные залы, свет прожекторов, слепящий, но теперь такой привычный, цветы, цветы, цветы, публика, хлопающая стоя, – ни на чем взгляд Альваро не останавливался, скользя между событий, дат, лиц, имен, мест. В памяти танцора, перед его глазами была только Исабель.
Мокрые волосы после душа или танца. Тонкие длинные пальцы, обнимающие так крепко, что казалось еще чуть-чуть и перехватит дыхание. Ямочки на пояснице. Томный шепот по ночам. Заливистый, почти что детский, смех. Это было единственным, что занимало разум и сердце Альваро.
На сцене, опьяненный любовью, он превосходил самого себя. «Истинный матадор, – говорил Фернандо, открывая шампанское после очередного триумфа. – Стиль. Грация. И, самое главное, страсть».
Художественный руководитель одобрил кандидатуру Исабель сразу, практически не раздумывая, после одного-единственного танца. Через неделю, после первого же удачного концерта он подошел к Альваро и сказал:
– Я рад, что ты не послушался меня, друг, – прошептал он, пожимая руку танцора. – Рад, что нашел ее. Вы – лучший дуэт в истории пасодобля.
Впервые Фернандо назвал Альваро другом. Впервые сделал комплимент.
Концерт в Москве должен был состояться через день. Художественный руководитель ходил вдоль сцены, уткнувшись подбородком в кулак. Он думал, как разнообразить программу.
– Может, не надо ничего менять, Фернандо? – спросила Исабель, стоявшая в сторонке. – Мы и отрепетировать-то как следует не успеем. К чему вся эта суета?
– Да-да, пожалуй, – кивнул руководитель, но ходить взад-вперед продолжил.
Пустые красные кресла огромного зала навевали уныние. Погашенные прожекторы усугубляли чувство. Альваро не любил работать без публики. На роль зрителя годились даже другие артисты из труппы, но сегодня Фернандо распустил всех раньше, оставив только дуэт пасодобля.
– Значит так, – перешел к делу художественный руководитель, – сейчас попробуйте еще раз отрепетированную программу. Только в финале ты, – он указал на Исабель, – падаешь. Как поверженный на корриде бык. Ты, Альваро, склоняешься и делаешь движение вроде взмаха плаща. Лицо грустное-грустное, мол, ты не очень-то и рад, что поразил такого сильного соперника. Вот и все изменение. Очень просто, да, но изюминку добавляет. Давайте попробуем.
Танцоры повторили заученные движения, шаги, взмахи, мимику. Музыки не было, но она оказалась не нужна. Ритмы лились сами собой, такты отбивались по памяти, словно колонки находились в головах дуэта. Фернандо мысленно хлопал, в тысячный раз восхищаясь исполнению, страсти, с которой танцоры отдавались танцу и друг другу.
Закон подлости таков, что легчайшее дуновение ветра может нарушить целую композицию.
Исабель после сотни сложных движений, в которых не сделала ни единой ошибки, в финале падает на сцену. Только падает она не от того, что так предполагалось, а просто потому что оступается. Подворачивает тоненькую ножку на ровном месте.
Один неудачный шаг, и вот она уже летит к земле, не успевает сгруппироваться и с треском, от которого неприятные мурашки облепляют кожу, бьется головой о край сцены.
Альваро не верит, что случилось нечто непоправимое. Подходит, начинает расталкивать лежащую без сознания партнершу. Бездыханную любимую. Фернандо отворачивается, кусает ноготь большого пальца. Это ведь была его задумка. Значит, его вина. Веки сжимаются, но слёз нет.
Альваро все еще пытается растолкать Исабель. На лице недовольная, вымученная улыбка. Мол, что ты, девочка, шутишь так? А ну, быстро вставай.
Фернандо кричит на весь театр:
– Врача! Кто-нибудь! Врача!
Альваро сидел перед кроватью Исабель днями и ночами. Рядом на столике лежал огромный букет роз. Фернандо хотел искупить свою вину.
Альваро не держал на художественного руководителя зла. Да, всякое бывает. Воля случая. Не сам же тот Исабель подножку подставил. Просто так вышло.
Свет солнца бил сквозь жалюзи и тонкими параллельными полосками, похожими на лезвия бритвы, ложился на стену. Капельница, подведенная к вене Исабель, то и дело неприятно булькала. Топот сапог, разбавляющий тишину коридора, каждый раз отдавался в Альваро усиленным стуком сердца. Вдруг врач? Вдруг хорошие новости? Топот начинал постепенно удаляться, и Альваро переводил дух. Оно, может, и хорошо. Вдруг вести все же будут печальными?
Он не мог думать ни о чем. Ни об отмененном концерте, ни о проваленном туре. Альваро смотрел на чистое, прекрасное личико Исабель, на прикрытые глаза, на поднимающуюся от дыхания грудь, на трепещущие ноздри. Он представлял, что вот, сейчас, через пару секунд, она откроет глаза, улыбнется так, как улыбаются богини, махнет рукой и скажет, что все в порядке, что можно продолжать гастроли, продолжать танец, продолжать пасодобль.
Альваро считал: «Раз, два», но ничего не происходило. Тогда он начинал все заново.
Влюбленный не ел больше недели ничего, кроме снеков и легких закусок. Не пил ничего, кроме кофе. Спал редко и так беспокойно, что, можно сказать, не спал вовсе.
Провал в памяти случился внезапно. Но, можно сказать, закономерно.
Он не понимал, как оказался в коридоре. Кто выгнал его из палаты? Что случилось? В руках теплела чашка остывшего кофе. Он что, уснул? Как давно?
Цвета поблекли, словно на выцветшей фотопленке. Шумы больницы, разговоры больных и санитаров, шаги по кафелю, стук захлопывающихся дверей, писк медицинских приборов – все казалось приглушенным, как будто происходило не здесь, а в телевизоре с практически выключенным звуком. Запахов Альваро не чувствовал вовсе. В носу давно и, похоже, надолго поселился вкус крепкого черного кофе.
И все-таки что случилось? Как он оказался в коридоре?
Как негласный ответ на вопрос, из палаты выглянул доктор. С невинной улыбкой начал что-то объяснять.
«Все хорошо, – подумал Альваро, выслушав врача и начав впадать в сон. – Наконец-то, все хорошо».
Он уснул тут же, прямо в коридоре, на маленьком диванчике. Чашка вывалилась из рук, разбилась на два практически идентичных кусочка, оставляя вокруг себя черное, очень похожее на кровь, пятно.
Исабель улыбалась, лежа на кровати. Игриво побалтывала ножками, которые скрывал лишь тоненький зеленый халатик.
– Ты испугался, глупенький? – она надула губы и жалобно округлила глаза. – Ничего с твоей маленькой Исабель не случится. Маленькая Исабель не может оставить бесстрашного матадора одного.
Альваро разлил по бокалам красное вино. Подсел рядом с любимой. Пригладил распущенные волосы. Он все еще не верил, что она рядом, что все обошлось. Исабель, весело хохотнув, отстранилась, схватила бокал с вином и громко, как будто со сцены, произнесла тост:
– За выздоровление Исабель!
– За выздоровление, – повторил Альваро и залпом, вопреки всем правилам гурманов, выпил бокал.
Он никогда не чувствовал себя таким счастливым.
– Когда мы будем танцевать? – Исабель вскочила на кровать и начала прыгать, как на батуте. – Исабель хочет танцевать!
Альваро вместо ответа взял в руки телефон и набрал Фернандо. Тот все еще не уезжал из Москвы, тоже дожидаясь выздоровления Исабель.
– Привет, друг, – с грустью в голосе поздоровался Фернандо.
– Можешь устроить нам сегодня репетицию? – Альваро сразу перешел к делу.
– Ты уверен, что тебе это нужно?
– Конечно! – воскликнул танцор. – Так можешь?
Фернандо хмыкнул и сказал приходить в театр в семь.
Альваро смотрел на прыгающую на кровати, как шкодливый и капризный ребенок, Исабель. Мир вновь обрел краски. Зеленые глаза любимой полыхали сильнее полуденного московского солнца. Звуки приобрели привычную четкость. Смех Исабель, скрип кровати, шелест проезжающих под окном отеля машин слышались также ясно, как прежде. А ароматы? Запах ее духов, красного вина и винограда, стоявшего рядом с Альваро, чувствовались, как будто он был прирожденным парфюмером. Все встало на свои места.
Альваро и Исабель, даже не поздоровавшись с Фернандо, вскочили на сцену. Приняли исходную позицию. Он – стоя на одном колене и обхватив руками плечи. Она – приподняв над сценой правую ногу и вытянув вперед левую руку. Груди приподняты, головы зафиксированны в одном направлении. По кивку Альваро они начали. Музыки снова не потребовалось.
На этот раз все пошло не так. Исабель сбивалась, не дотягивая шаг. Ее прежняя гибкость уступила место топорности. Легкость и плавность движений сменилась жесткостью. Она не успевала за движением партнером, с каждым новым витком начинала заново подстраиваться. Альваро, в душе озабоченный такими изменениями в танце, виду не подавал. Продолжал свои отточенные, неизменяемые уже который пасодобль движения.
Финал, несмотря на все ошибки, допущенные Исабель, прошел выше всяких похвал. Партнерша как будто не падала тут всего месяц назад. Удар, рассекающий воздух, – и вот она уже лежала спиной на сцене, схватившись одной рукой за сердце. Альваро провел по ней невидимым плащом, стараясь изобразить на лице максимальную скорбь. Потом рухнул на одно колено и впервые за танец опустил вниз голову.
Альваро ожидал похвалы за потрясающий финал и сильных, серьезных упреков в исполнении самого пасодобля от художественного руководителя. Но их не потребовалось. Фернандо сидел в кресле словно громом пораженный. Кулаки стиснулись так, словно он готовился к драке. Узкие губы сжались, превратившись в одну бледную полоску. Кожа лица побледнела, как у мифических вампиров. И, самое главное, из глаз художественного руководителя, стекая градинами по щекам, лились слёзы.
Он хотел встать, приподняв руки для аплодисментов, но тут же рухнул назад в кресло, не найдя сил. Рот беззвучно открывался, как у рыбы на суше, но слова не шли из пересохшего горла.
Альваро не очень понимал в чем дело. Неужели финал произвел на Фернандо такое впечатление? Но ведь ошибки Исабель были очевидны. Или, может, художественный руководитель нашел в них нечто особенное, яркое, придающее танцу индивидуальности?
Альваро обнял запыхавшуюся Исабель. Пригладил волосы. Она улыбалась, видя реакцию художественного руководителя.
Фернандо смотрел на них каким-то непонятным взглядом. Слезы еще не успели высохнуть, но пальцы разжались, а с лица сползла бледность. Он тяжело дышал, как будто сам только что танцевал. Альваро не мог понять, что такое он видит во взгляде художественного руководителя. Безграничную радость, невыносимую тоску, страх или удивление. Этот взгляд исподлобья мог выражать все что угодно.
– Как Исабель станцевала? – Альваро решил прервать молчание. – Все в порядке, ты доволен?
Фернандо, до этого погруженный в свои мысли, вздрогнул, как от разряда шокера. Встрепенулся, будто пес после купания, возвращаясь в реальный мир.
– Да, да, все прекрасно, – пробубнил он себе под нос. – Просто чудесно. Надо назначать концерты. Сегодня же надо вылетать в Мадрид.
– У нас там много вещей, дорогая? – спросил Альваро у Исабель.
– Нет, милый, почти все собрано.
Фернандо кивнул каким-то своим мыслям, взглядом уткнувшись в пол. Потом подошел к Альваро, предложил поговорить наедине.
Сцена еще дрожала, как испуганный зверь, после ритмов пасодобля.
В Мадрид Альваро вернулся вдвоем с Фернандо, который смог-таки убедить танцора, что партнерши необходимо завершить курс восстановления. Потом был долгий разговор с Исабель. Она грустно кивала, скрестив руки на груди. Ей тоже хотелось обратно в Мадрид поскорее.
– Еще пару недель, – шептал Альваро, обнимая любимую. – Ты вернешься, и мы начнем новые выступления. Все будет в порядке. Только обещай мне, пожалуйста, что не вернешься раньше времени.
Исабель согласилась. В тот вечер она была грустнее обычного. Глаза потухли, как будто кто-то выключил в них вечно светящийся зеленый огонёк. Руки хватались за ненужные предметы, вроде бумажки, скрепки или наушников, Исабель подолгу перебирала их между пальцев. Альваро корил себя, что оставляет любимую одну, но пути назад уже не было: билеты лежали в кармане, а ей необходимо было пройти курс лечения.
В самолете Альваро вспоминал угрюмую Исабель. Как она, потупив взгляд, наблюдала в окно за проезжающими автомобилями, как включала телевизор, выключала звук и просто смотрела одну картинку, как исчезла в ванне, забравшись туда на пару часов. Она ничего не ела и не пила. На предложение остаться она лишь отрицательно мотала головой, подняв взгляд к потолку и явно размышляя о чем-то своем. Теперь, в свете воспоминаний, Альваро казалось ужасным и недопустимым, что он оставил любимую в таком состоянии. Не надо было слушаться ее и Фернандо. Следовало просто сдать билет и остаться рядом. Глупый Альваро.
В Мадриде каждую свободную минуту он проводил за разговорами с Исабель по домашнему телефону. Он опаздывал на репетиции, плохо спал, постоянно беседуя с любимой. Она вроде бы пришла в тонус. Голос здоровый, без капли грусти, сообщал, что через два-три дня она, может быть, прилетит. Альваро громко просил не обманывать и пройти лечение до конца. Исабель громко смеялась, говорила «мой глупенький матадор», и они продолжали разговоры на отвлеченные темы.
Фернандо назначил репетиции одному Альваро. После репетиции основной труппы. Художественный руководитель занимался с танцором отдельно, и тому нравилось такое внимание. Разговор о Исабель Фернандо избегал. «Она приедет – и я лично с ней поговорю и позанимаюсь, не собираюсь я с тобой это обсуждать», – говорил он.
Альваро выкладывался на репетициях как мог. Уставший, сонный, едва стоявший на ногах, он упорно продолжал ночные беседы с Исабель.
Она прилетела поздно вечером, не предупредив. Хотела сделать сюрприз. Весь тот день Альваро проспал, наконец-то избавившись от бессонницы. Он был рад, что Исабель выбрала для сюрприза именно этот день. В любой другой, Альваро, не дождавшись ответов на звонки, извелся, места бы себе не находил.
Но вот, самое главное, она здесь. В джинсах и тунике, ненакрашенная, волосы забраны в пучок, но Исабель все равно заставляла самим фактом своего присутствия рядом Альваро чуть ли не плакать от счастья. Теперь ее голос был совсем близко. И танцору в такие моменты не хотелось больше слышать никаких звуков мира.
Фернандо ходил взад-вперед по раздевалке, держа руки за спиной. Помятая рубашка и растрепанные волосы говорили о том, что художественный руководитель давно не спал. Ничего, это его обычное состояние перед выступлением. Как у режиссера перед премьерой, как у автора перед выходом книги, как у художника, картины которого отправляются на всемирно известную выставку.
Все должно было пройти гладко. Фернандо запрещал танцору репетировать со всей группой и занимался индивидуально. А, значит, все не могло не пройти отлично. Альваро все еще не совсем был удовлетворен танцем партнерши. Но влюбленность не позволяла сказать об этом ей. А радость Фернандо после каждого танца, восторженные комплименты и отсутствие замечаний заставляли Альваро гордиться за себя и Исабель. Так что он дипломатично молчал.
– Ты выйдешь из-за правой кулисы, – сказал художественный руководитель, указав на Альваро пальцем.
– А Исабель?
– А Исабель – из-за левой, – кивнул Фернандо и начал грызть ноготь. – Так, разойдитесь по кулисам, скоро начало. Это должно быть триумфом.
Альваро поцеловал любимую, пожелал удачи. Двинулся по слабо освещенным коридорам в сторону сцены. Почему Фернандо так нравится несовершенный танец Исабель? Что в нем такого? Ладно, сейчас не об этом.
Полный зал. Зрители хотят танца. Зрители требуют пасодобля. Значит, надо отдаться выступлению так, как Альваро не отдавался никогда. Выложить все силы. Стать самой силой. Показать все эмоции. Стать самой эмоцией.
Глубокий вдох. Темная ткань кулис подрагивает, как флаг на ветру.
Исабель напротив. Она готова.
Музыка.
Пасодобль – танец, олицетворяющий корриду. И коррида в голове Альваро затмевает все остальное. Вокруг нет больше зала, нет прожекторов, нет зрителей, нет сцены под ногами. Стать эмоцией, стать силой, стать матадором.
Песок под ногами обжигает пятки сквозь черные туфли. Бахрома на обтягивающих бриджах дрожит от порывов ветра. Красный плащ, сжатый в крепких кулаках, скользит по песку.
Бык не спешит. Обходит стороной, присматривается.
Матадор поднимает плащ, держит немного левее себя. Бык взбивает ногой песок, поднимая фонтаны мелких песчинок.
Толпа заводит песнь. Очень похожую на мелодии пасодобля. Трибуны покачиваются в такт песни как один, общий, неразделимый организм.
Матадор идет вперед, прямо на быка. Шпага наготове. Солнце бьет по глазам. Но матадор не моргает.
Плащ развевается в руках. Легкий ветерок не спасает от жары. Песок под ногами – раскаленные угли. Толпа беснуется, продолжая песнь. Бык срывается с места.
– Ни в коем случае не выходи к репортерам, – Фернандо размахивал руками. Альваро впервые видел его таким озабоченным. – Не давай интервью. Не смотри телевизор, не читай газеты.
– Что так плохо? – усмехнулся Альваро. – По-моему, зал был в восторге.
– Это уж точно, – хмыкнул Фернандо. – Первый ряд чуть ли не весь разрыдался. Это лучший пасодобль, который я видел в жизни, мой друг. Но! Не стоило бы тебе сейчас обзавестись еще и «звездной» болезнью. Так что ни с кем не общайся. И новости не смотри, ладно?
Альваро пожал плечами. Фернандо принялся снова обкусывать ногти. Что за дурацкую привычку он обрел? Перенервничал?
– Ладно.
– Обещаешь? – не унимался Фернандо.
– Да, обещаю! – Альваро оглянулся по сторонам. Раздевалка была пуста. Только они с художественным руководителем. – А где Исабель?
– Не знаю. Ищи сам.
Исабель сидела на пустой сцене. Подсобные рабочие давно разошлись. Зал пустел. Не было слышно ни звука. Пахло намытым паркетом.
Исабель уткнулась лицом в колени и тихонько подрагивала. Плачет?
– Что случилось, любовь моя? – Альваро подсел рядом, обнял Исабель за плечи, заговорил тихо-тихо. – Что случилось? Мы выступили бесподобно.
– Я знаю, – она вытерла с щек потекшую тушь и вымученно улыбнулась. – Я знаю. Мне нужно тебе о чем-то сказать. Я больше не могу скрывать.
– В чем дело? – испуганно спросил Альваро. Сердце танцора забилось быстрее, по спине пробежал холодок. Что могло так испортить ей настроение после такого бесподобного выступления?
И тут на сцену вбежал репортер. Высокий парень лет двадцати пяти в черном смокинге. Явно только что был на выступлении. В руках репортера на ремешке мотался из стороны в сторону как маятник фотоаппарат. Альваро вскочил.
– Как Вы попали сюда?
Парень и слушать не хотел таких вопросов. Он сразу перешел к делу:
– Как Вам удалось достичь такой игры светотени? – забарабанил он, выудив из кармана диктофон. – Или это было три-дэ проекция? Ваша заслуга в создании такой экстравагантной тени? Или это задумка художественного руководителя? Сможете ли Вы повторить такой номер на улице?
– Вы про что? – недоуменно спросил Альваро.
Всхлипы Исабель перешли в настоящие рыдания. Тело содрогалось, маленькие утонченные ручки дрожали. Репортер, казалось, не обращал внимания.
– Как про что? Про сегодняшнее выступление.
– Я не понимаю, о чем Вы, – Альваро раздраженно махнул рукой. – Убирайтесь отсюда.
– Не делайте вид, что Вы ничего не понимаете, – не унимался репортер. – Это нонсенс в создании танца. Использование вместо партнера тени – это очень сложный технический прием. Хотя, я слышал, как во время представления поговаривали, что это вовсе не тень, а настоящий призрак Вашей умершей партнерши, Исабель Понсе.
Альваро вздрогнул. Кашлянул в кулак.
– Что?
– Хах, – репортер криво усмехнулся. – Мистики нагоняете? Думаете, я из-за вашего одуревшего выражения поверю, что это не игра светотени, а, правда, призрак? Мол, Вы ни о чем не знаете и видите Исабель?
– Что? – Альваро повторил вопрос, не в силах выдавить из себя что-то еще.
– Ну вот, посмотрите.
Репортер подошел поближе и протянул Альваро камеру. Пролистав несколько снимков, на которых были запечатлены какие-то знаменитости, сидящие в зале, парень остановил прокрутку на том фото, где была снят танец.
На сцене в одиночестве, исполняя экартэ, был виден Альваро. Рядом, делая шаг накрест партнеру, прямо на полу лежала тень Исабель. Самой ее не было. Две тени и один человек кружились в ритмах пасодобля.
– Уйдите, – шепотом приказал Альваро. – Уйдите! – громыхнул он следом так, что кулисы задрожали.– Уйдите!
Репортер, испуганно округлив глаза, убежал. Еще чего доброго и убьет, как матадор – быка.
Альваро рухнул на сцену рядом с Исабель. Голова шла кругом. Мир вокруг как будто скручивался в воронку.
Теперь все становилось на свои места. Он представил, как художественный руководитель видит, как Альваро обнимает воздух. Теперь ясно, что тогда значил взгляд Фернандо. Это был испуг. И ведь не растерялся, хитрюга. Сразу сообразил, что к чему.
Теперь все стало ясно. Вот почему они отправились в Мадрид вдвоем. Вот почему репетиции, когда Исабель якобы вернулась из Москвы, проводились только после ухода остальной труппы. Вот почему Исабель отказывалась выходить из дома на прогулки и отказывалась вдвоем идти даже в магазин. Вот почему Фернандо приказал не слушать журналистов, не смотреть телевизор.
– Почему ты не сказала сразу?
– Я хотела подыграть, – сквозь рыдания сказала Исабель. – Хотела, чтобы ты как можно дольше думал, что я жива. Поэтому, не пошла за тобой, когда ты улетел в Мадрид. Точнее, не показывалась на глаза. Хотя была рядом. Ты бы заметил, если бы следил за тенями.
Альваро встал. Предметы вокруг кружили как после карусели. Ноги подкашивались.
– Только не принимай поспешных решений, пожалуйста. Я же все равно рядом, – Исабель не прекращала плакать. – Не знаю, сколько еще получится, но я буду рядом.
– Нет, это я буду рядом.
– Пожалуйста, не надо.
Альваро вспомнил площадь Пуэрта дель Соль. Вспомнил огни кабаков, по которым искал Исабель. Вспомнил, как она одним взглядом, жестом, движением пленила его. Вспомнил все то, что чувствовал. Вспомнил каждый пасодобль, который они станцевали вдвоем.
Потом он вспомнил старый разговор с Фернандо. Пригласить костлявую на пасодобль?
Он зажмурился. Сжал кулаки. Напрягся всем телом. Сосредоточился.
«Давай же, смерть, станцуй со мной всего один танец. Всего один».
– Пожалуйста, не надо, – повторяла Исабель.
«Надо. Мне надо к тебе. На свое место. Давай же, смерть, удели бедолаге время. Всего один танец. Один пасодобль».
Задул прохладный ветерок. По коже пробежали мурашки.
Заиграла музыка.
Свернем с широченной Смоленской площади в Глазовский переулок. Тихо, чинно, спокойно. Домики небольшие, разноцветные, как детские игрушки. Тявкают маленькие безобидные собачонки, шипит граммофон, скрежет когтями птичка на крыше. Исчезает шум, гам, пыль и крики широких улиц, как будто в другую вселенную нырнул.
Поворачиваем налево и движемся вдоль Денежного переулка. Тут пахнет свежей выпечкой, раскаленным асфальтом и немного безумием. Как безумие пахнет? Сейчас определим, идти осталось совсем немного.
Путем нехитрых движений, попадаем на Плотников переулок. Ныряем между красивых, статных, как из-под пера художника, домиков и – вуаля! – мы на месте. Что же тут можно увидеть?
Голубой двухэтажный домик. Покатая белая крыша с небольшими чердачными окошками. Коричневая дверь, двухстворчатая. У входа – крылечко. Все мило, чинно и ухожено.
Так вот. Как же пахнет безумие? Именно здесь можно познать сей аромат с необычайной легкостью. Тут можно уловить и нотки свежевыстиранного белья, и крепкий аромат брожения, и корицы, и уксуса, и пороха, и кофе. Но все это лишь прелюдия, что-то рядом, около, вокруг, но не совсем то, что нужно.
В доме всего четыре квартиры. Но жилец каждой из них заслуживает отдельного упоминания.
Петр Львович в пору бурной молодости считался человеком от Бога. Какие дарования! Гениальный физик, великолепный химик, необычайный инженер, знаток языков, немного даже писатель. А что потом?
Смерть отца, смерть матери, смерть жены, смерти, смерти, смерти. Сплошная череда покойников. Тех, кого любил, уважал, боготворил. И никуда от этого не спрятаться, никуда не деться, так уж устроено мироздание, чем дольше ты живешь – тем меньше вокруг близких, словно сокращенные об твой возраст дроби.
Петр Львович не выдержал. Говорили, что сдался. Говорили, что устал. Говорили, что сломался. Пусть говорят. Они не правы.
Новая идея постигла всепоглощающий ум ученого. Нужно научиться ловить души. Труп хоронят, сжигают, сбрасывают в реку. Он остается с нами, где-то здесь, будь это прах или разлагающиеся останки. А что происходит с душой? Улетает на небо? За этим делом в церковь. Остается в теле? Это уж навряд ли, там совсем находиться не за чем. Выходит, витают среди нас? Так почему не ловить души? Не оставлять их рядом? Не превратить их в некую осязаемую субстанцию?
Этому безумному занятию и посвятил старость гениальный в прошлом, но ныне совсем отчаявшийся Петр Львович.
В квартире старика было пустынно. Все вещи, напоминающие о родителях, жене, братьях, он немедленно утилизировал. Зачем над собой издеваться? Нужно работать, а не отвлекаться на ненужную ностальгию.
В коридоре – шкаф и голые стены. В одной комнате – кровать и столик, вокруг – пусто. В другой – два дивана друг напротив друга, и шахматная доска посреди. Во всю дальнюю стену – полки с книгами. Книги, книги, книги. Старые и новые, потрепанные и блестящие, ни разу не открытые и зачитанные до дыр. На кухне – стол, плита, да чайник с холодильником. Пустынно до испуга. Того и жди, вот-вот перекати-поле прокатится.
Зато в мастерской – полнейший бедлам. Его еще называют творческий беспорядок. Просто кабинет алхимика какой-то. Даже не стоит описывать до боли нудное и заезженное нагромождение склянок, электрических приборов, мусора и ужасающих солений.
Петр Львович назвал изобретение – «Ловитель душ». Ни одной души из окружающего пространства пока что выудить не удалось, но старик не унывал – все впереди. Сколько светлых дней впереди. Сколько бессонных ночей. Спать больше двух часов ученый разучился после смерти жены. Так не хочется смотреть вечные кошмары.
Можно еще попробовать из свежеумершего тела забрать душу, прикидывал Петр Львович. Но для этого придется убивать. Но мысль о том, что придется собственноручно умертвить хотя бы животное или таракана, заставляла ученого зажмуривать глаза от тошноты, подступавшей к горлу. Смерть слишком пугала старика. Потому что всегда была где-то рядом. Протяни руку – и нащупаешь ее черный саван.
Вечерами Петр Львович читал. Художественную, научную, документальную литературу – все, что угодно, лишь бы отвлечься от страшных мыслей о подходящей смерти, лишь бы отдохнуть после десятка часов в мастерской.
Вечер тенями лег на город, накрыл, будто заботливый папа одеялом. Лунаокончательно отстояла свои права у солнца и единолично осела на небосклоне. Звезды расселись в неровные ряды, как зрители в кинотеатре. Завеяло прохладой.
Петр Львович решил, что это чудесный вечер, чтобы сделать любимый коктейль. Он прошел на кухню, достал бутылку крепкого, тысячу лет назад кем-то подаренного, джина. Кажется, английского. Размешал с вишневым соком. Кинул два кубика льда. Стук и треск.
Старик подошел к книжной полке. Провел пальцем по корешкам. Достал Достоевского «Преступление и наказание». Петр Львович давно понял, что Федор Михайлович лучше всего идет с джином. Если читаешь и пьешь, к примеру, ром – быстро засыпаешь. Если виски – тянет на депрессию. Если чай – скоро устаешь от тяжелого языка классика. Пивом же Достоевского никто, даже самый пропащий юноша, унижать не станет.
А вот джин – что надо. И мысли в порядке, и читать интересно, и в сон не клонит.
Петр Львович уселся на диване и сделал глоток. Вдох. Свежий вечерний воздух из открытого окна легко проник в легкие. Хорошо.
В доме всего четыре квартиры, так что никто не мешал. Ни оров, ни криков, ни гоготания. Всех соседей ученый знал хорошо, пусть и не близко. Сумасшедшие, считал он. Особенно, одна. Та, что моложе. И не ошибался.
Пора приступать к чтению. Только для начала еще глоток джина с вишневым соком.
Но едва Петр Львович открыл книгу, как случилось странное.
Серафима Евдокимовна так же жила в огромной квартире одна. Разница с соседской тем не менее была колоссальной. Огромные полотна известных художников украшали стены, высокие дубовые шкафы возвышались над низенькими софами и диванчиками, полированный паркет сверкал от света широких люстр, столы с узорчатыми ножками украшали шикарные цветы. Красные, белые, розовые розы, пестрые ромашки, очаровательные хризантемы – чего тут только не было.
Сама Серафима Евдокимовна сливалась с квартирой. Высокая, статная, всегда вычурно одетая, с пышными прическами и громогласным голосом.
Многие считали, что женщина родилась актрисой.
Она долго не могла говорить. Даже слово «мама» произносила редко и лишь в нужный момент. Зато в три года вдруг обратилась к отцу: «Батюшка, соизвольте налить дочурке сочку». Так говорят. Родители подтверждали слухи, но сама Серафима не верила. Никогда она отца батюшкой не называла. Батюшки – они в церкви, зачем такой драматизм?
Тут и началось – театральные кружки, частые выступления на сцене, первые подаренные из зала цветы. Потом триумф, газеты, интервью и вселенское счастье, что жизнь идет, как надо. Театральные кружки, новые победы, а там и замужество.
Человек он был совсем не творческий, скорее наоборот. Подающий надежды политик, охотник по призванию. Загородный дом до сих пор захламлялся шкурами, рогами, когтями и прочими трофеями, добытыми в многонедельных походах по лесам, полям и озерам бескрайней матушки-России.
Там и погиб. Пошел с друзьями охотиться на медведя, который истерзал девочку в какой-то деревне. Идеальная смерть для охотника. Трагичная, но по-своему красивая. Про этот случай почти все газеты писали. И в новостях показывали. Говорят, тот медведь был втрое больше мужа Серафимы. К тому, же благоверный все-таки смог подстрелить огромного зверя и забрать вместе с собой на тот свет.
В память осталось ружье. Шикарное, резное, гладкое, подаренное кем-то столь высоко сидящим, что и упоминать о нем не следует.
Смерть мужа как-то пережила. Продавать загородный дом не стала. Ездит туда изредка. Вспоминает. Плачет. Какой мужчина был. Настоящий, со стальным характером и нежным сердцем. Приобрела на оставленное наследство квартиру в дорогом доме, где ныне и проживает.
Матушка с батюшкой живы и здоровы, хоть это радует.
Да и карьера движется вперед. Не так быстро, не теми семимильными шагами, как раньше. Нет. Идет своим чередом. Спокойно размеренно, как трамвай по рельсам.
Только вот кошмары. Каждую ночь – каждую! – снится одно и то же. Вот она стоит с ружьем посреди леса. Деревья настолько высоки, что не видно верхушек, даже если голову задрать. А впереди – медведь. Огромный, размером с дом. Ручищи шире стволов деревьев. И глаза красные-красные. Бешеные. Медведь не бежит. Стоит на месте. Разглядывает жертву, так как знает – никуда ей не деться. А Серафима даже выстрелить не может. Дух перехватывает, дышать тяжело, слезы к глазам подступают. Разворачивается и бежит. Но тут же падает, спотыкаясь о какой-то сучок. Оборачивается – а медведь там же. На таком же расстоянии. Смотрит, наблюдает, интересно ему, как ведет себя та, кому некуда деться.
Просыпалась Серафима Евдокимовна всегда с криком. Иногда – в слезах. Иногда – в холодном поту.
Дальше – больше.
Как-то на репетиции глянула в зал. А там – он. Огромный медведь. Сверкает красными глазами. Наблюдает.
Серафима Евдокимовна сбежала в гримерку. Рыдала, истерила, крушила все, что попадет под руку. До вечера ее оттуда вытащить не могли. Режиссер дал неделю отдыха. Решил, что актриса переутомилась.
Медведь стал чудиться все чаще. То посреди улицы он встанет. То в кафе где-нибудь в углу сядет. И близко не подходит. Смотрит. Глаз не отводит. Красных, бешеных, диких глаз.
Актриса никому о напасти рассказывать не стала. Молчала. Зачем делать из себя сумасшедшую. Может, пройдет.
Она нашла идеальное лекарство от видений. Как-то Серафима сидела в кафе с друзьями по театру. Заказали красного сухого вина. Разлили по бокалам. Начали обычные беседы.
Тут снова появился медведь. Сидел прямо посреди зала, на пустом месте, предназначенном для танцев. Снова смотрит.
Актриса лишь вздрогнула. Привыкла уже. Просто отвернулась и старалась не смотреть в ту сторону.
– Смотрите какую шубу купил себе, – говорил актер Гаврилов. – Медвежья, натуральная.
Серафима Евдокимовна вновь вздрогнула. Пригубила красного вина.
– Ага. Это как у Пушкина, – заметил сценарист Пахомов. – «Вот тебе, жена, подарочек, что медвежия шуба в пятьдесят рублев, а что вот тебе другой подарочек, трои медвежата по пять рублев».
Взглянула Серафима Евдокимовна в центр зала. А там – пусто.
Еще пару раз опробовала. С тех пор знает – если Пушкина читать и красное сухое вино употреблять – исчезнет медведь.
Вот и сегодня вечером решила на ночь так же поступить. Дабы кошмары не снились. Открыла форточку, впустила вечернюю прохладу в квартиру. Полюбовалась на луну.
Прошла на кухню. Но вино налить так и не успела. Уронила от испуга бокал на паркетный пол. Брызги осколков фонтаном брызнули в разные стороны.
История семьи Гальцевых не насыщена интересными событиями. До определенного момента.
Виктор Гальцев родился в семье писателя и поэтессы. С детства приучился к хорошей литературе, даже перенял у отца вечную традицию – каждую последнюю субботу месяца брать томик Гоголя, наливать бокал дорогой медовухи и читать пока глаза не устанут. Отец говорил, что такой коктейль раскрепощает чертоги разума. Дает волю интересным и мудрым мыслям. Стимулирует к активному творчеству. Иначе говоря, искусственно вызывает музу.
Виктор не пошел по стопам отца. Едва исполнилось восемнадцать пошел работать на фондовую биржу. Поступил учиться в финансовый. Через пару лет стал зарабатывать в десять раз больше обоих родителей, вместе взятых. Гоголя с медовухой не забыл. Но вызывал вовсе не литературную музу. Скорее, экономическую.
В двадцать два женился. На дочери босса. Елена была богата, стройна и избалованна. Стандартный набор, в общем-то.
Скоро родился сын. Сережа рос веселым, игривым и, опять же, избалованным.
Через пару лет случилось нечто, по мнению Виктора Гальцева, сверхъестественное. В один день умер его отец и отец Елены. Первый – от сердечного приступа. Второй – подавился оливкой. Ничего нелепее и придумать невозможно. Бизнес отца Елены перешел к Виктору. Зажили лучше. Шире. Богаче.
Ровно через сорок суток, день в день, умерла мать Виктора и мать Елены. Первая – от тяжелой пневмонии, вторая – от сердечного приступа. Горевала по мужу.
Семья пребывала в шоке не столько от траура, сколько от необъяснимости происходящего. Елена стала неразговорчива и замкнута. Виктор все больше времени проводил на работе. Ограждал себя от мыслей, бесполезных и тяжелых. Теперь он каждую субботу пил медовуху и читал Гоголя. Искал вдохновения для объяснений.
Сын ничего не понял, но насторожился. Недомолвки и напряжение, появившиеся в семье, сделали его менее улыбчивым и игривым.
За завтраком маленький Сережа рассказал, что ему приснилась душа, которая вылетает из тела человека. Ее ловит в лапу огромный медведь и раздирает на куски.
– Мне снилось то же самое, – признался Виктор.
– И мне, – опустила голову вниз Елена.
Виктор перестал что-либо понимать. Теперь им стали сниться одинаковые сны. Зачем? Почему? Связано ли это как-то со смертями родителей? И если да, то как?
Он дождался вечера. Отворил форточку. Вдохнул прохладу. Всмотрелся в звезды, сегодня светящие как-то особенно ярко. Налил медовухи. Сел в кресло и открыл томик Гоголя. Тут и случилось это.
Жена вскрикнула и схватилась за кухонный нож, размахивая им из стороны в сторону, будто наивно пыталась попасть по мухе в полете. Сережа заплакал и взял в руки игрушечный автомат, стреляя по сторонам. Виктор услышал, как в квартире сверху что-то со звоном разбилось. Он откинул в сторону Гоголя, залпом выпил медовуху, вытащил из кармана пальто самое дорогое – кошелек с банковскими карточками. Единственное оружие финансиста.
– Все вон из квартиры! – рявкнул он, что было сил.
Альфия родилась в очень темном помещении. На стенах висели изображения демонов. На столе сверкала острыми углами пентаграмма. Окна закрывали плотные черные шторы.
Позже Альфия узнала, что родилась потомственной колдуньей. В пяти поколениях. Мальчиков в семье ведьм отдавали в детдом. Рожали только девочек. И сразу посвящали во все ритуалы, учили гадать, колдовать, вызывать демонов.
Бабушка Альфии умерла вскоре после рождения внучки. Мама говорила, что старуха выпустила темноту из себя наружу. Чтобы дать больше сил им.
Зарабатывали колдуньи неплохо. Наложить проклятье, привить болезнь, даже умертвить – они могли все. И это пользовалось успехом. Иногда просто гадали, если клиент платил щедро. Богатый репертуар, ничего не скажешь. Купили квартиру в тихом районе, недалеко от центра, где было всего четыре квартиры. Дорого, но зато места много. И не мешает никто. Работы становилось все больше. Злыми, завистливыми, ревнивыми, отчаявшимися, брошенными людьми всегда будет кишеть любой город планеты.
Мама Альфии умерла, едва ей исполнилось восемнадцать. Жить одной в огромной квартире было не скучно. Клиентов приходило много. Да и друзьями в определенных кругах колдунья обзавелась. Стали проводить совместные обряды, помогать друг другу, подсказывать.
Вскоре она получила очень интересный заказ. Жена умирающего мужа требовала, чтобы он после смерти попал в ад.
Подготовка заняла долгое время. Пришлось даже обратиться за помощью к подругам. Пентаграмма, нарисованная мелом на полу все-таки стала идеально ровной. Свечи горели медленно, воск не спеша скатывался по бокам и застывал посередине, как капля росы, затаившаяся на кончике листа.
Колдунья прочитала сложный заговор. Кинула в чашу с красным вином щепотку волос умирающего. Представила, как она хватает душу, вырывающуюся из тела. Вот она, белая, осязаемая, не густая, но и не жидкая, будто плотный туман. Поймать душу было просто. Сложнее – удержать. Она взмывала вверх, текла, как песок, сквозь пальцы, норовила вырваться. Но колдунья смогла.
Щепотка волос в вине зашипела. Жидкость закипела, будто все это время чаша стояла на включенной плите.
Альфия представила, как она сжимает душу и кидает ее вниз, под землю, глубже, чем к ядру, в самую пучину ада. Душа стала черной, вытекла из рук и обрушилась вниз, сквозь пол, сквозь асфальт, навстречу Сатане.
Колдунья знала, что выполнила поручение. И гордилась собой.
В тот вечер Альфия нарисовала картину. На ней изобразила, как колдунья держит в руке душу, белую, едва осязаемую, субстанцию, которую норовит с размаху кинуть в пол. В полу сияла дыра, кишащая адским огнем.
Как всегда, после удачно выполненного заказа, она брала в руки томик Булгакова. Открывала сцену бала у Сатаны в «Мастере и Маргарите». Выпивала стопку водки и с упоением читала. Это помогало Альфии расслабиться. Прийти в нужное расположение духа. Восстановить силу после сложных ритуалов.
Вскоре пришла клиентка, которая хотела смерти животного. Речь шла о медведе, который напал и растерзал ее маленькую дочь. Убийцу так и не удалось найти, хотя охотники обошли все в округе.
Задание оказалось простым. Альфии даже удалось переместиться в то место, где находился зверь. Не физически, конечно, а ментально. Там было еще несколько мужчин, которые обступили животное со всех сторон. Он кинулся на одного из них. Одним ударом распорол брюхо. Мужчина успел выстрелить.
Альфии даже делать ничего не пришлось. За нее все сделал охотник. Приятно было чувствовать, что очередной заказ выполнен. Ни одного провала. Про колдунью стали говорить в городе, слагать легенды.
Тогда Альфия нарисовала еще одну картину. На ней охотник убивал огромного медведя с красными глазами. Вышло очень натурально.
Все стены одной из комнат были завешены картинами с успехами колдуньи. Как память о былых успехах.
Но все рано или поздно подходит к концу.
Впервые Альфия провалила заказ, когда к ней пришли сразу две клиентки, желавшие смерти мужей. Одна пошла на такой шаг из ревности. Вторая – из-за богатого наследства.
Альфия очень старалась. Сделала необходимые приготовления. Провела ритуал. Один должен был умереть от сердечного приступа, второй – подавиться едой. Как оказалось – не вышло. Оба жили и здравствовали. Зато у дома через денек-другой появилась похоронная процессия. Кто-то из соседей умер.
Альфия повесила на стену рисунок. В одном мужчина хватается за сердце. В другом – давится оливкой. И перечеркнула его двумя густыми черными линиями. Первый провал тоже должен запомниться. Как напоминание о том, что все могут ошибиться. И она – не исключение.
Альфия вернула деньги клиенткам. Но сказала, что попробует повторить процедуру ровно через сорок дней. Как итог – на стене рядом вторая картина, перечеркнутая жирным черным крестом. Там мужчина хватается за воспалившиеся легкие, а другой – вновь за сердце. Лица у мужчин получились неправильными, чересчур смазливыми, будто женскими. Но это ничего. Главное, провал запомнили. Через два дня у дома вновь была похоронная процессия. Опять соседи. Жаль.
Пару месяцев Альфия не бралась ни за один заказ. Пережидала. Восстанавливала силы.
Колдунья не знала, вечер сейчас или день. Все окна были закрыты, шторы плотно завешены, а часы она перевернула циферблатом вниз почти два месяца назад. Альфия открыла книгу Булгакова. Налила водки. Задумалась. Как прекратить это? Как вернуть прежнее могущество? К кому обратиться?
Тут в голове родилось идеальное решение. Надо спросить совета у мамы с бабушкой. А, может, у всех пяти поколений ведьм?
Тихий голубой дом неподалеку от Плотникова переулка теплым летним вечером в один миг стал эпицентром звуков. В одной из квартир раздался выстрел, вспышкой озаривший окна. Это Серафима Евдокимовна схватилась за ружье мужа. Выстрел. Тут же звук перезарядки.
Из другой квартиры послышался невообразимый грохот. Это Петр Львович уронил шкаф в мастерской. Пробирки, колбы, банки посыпались на пол. Петр Львович как будто не услышал. Схватил «Ловитель душ», который при ближайшем рассмотрении напоминал некое сочетание металлоискателя с сачком для ловли бабочек.
Снизу раздался звук стреляющего детского автомата. И тут же крик: «Все вон из квартиры».
Ненадолго все стихло. Но, если приблизиться к дому, можно было расслышать, как открываются три из четырех дверей, и жители выходят на площадку.
Петр Львович даже не успел испугаться. Мимо него, пройдя сквозь потолок, проплыв по комнате и уйдя сквозь пол, только что пролетели два приведения. Две старые женщины с ужасными лицами. Белые, прозрачные, едва различимые.
Он сразу понял, что это очередные темные дела колдуньи Альфии, что живет ниже. Давно пора выдворять дрянную девку из приличного дома.
Ни одной души своим изобретением Петр Львович не поймал. Может, с призраками получится?
Где-то совсем рядом послышался выстрел. Ученый не придал значения. Не до того.
Старик даже не заметил, как уронил шкаф. Только громкое биение стекла заложило уши. Петр Львович схватил «Ловитель душ» и ринулся к входной двери. С грохотом открыл.
Серафима Евдокимовна увидела призрак бывшей соседки. Соседки, которая уже несколько лет, как умерла.
Не успел бокал с вином разлететься о паркетный пол, как женщина побежала за ружьем мужа. Выстрелила в проплывающий по квартире призрак. Ничего.
Призрак утонул во входной двери.
«Держись, Альфия, чертова ведьма, – думала Серафима Евдокимовна перезаряжая ружье. – Уж это мы тебе с рук не спустим».
Она ринулась к входной двери. Предварительно посмотрела в глазок. Там, держа какой-то странный предмет, стоял Петр Львович.
Семья Гальцевых, увидев призраков двух женщин, летящих по квартире, опешила. Игрушечный автомат, нож и кошелек с банковскими карточками – вот все оружие, которое у них было.
Семья вывалилась на лестничную площадку.
– Опять это чертова ведьма! – кричал Виктор.
По лестнице на нижний этаж спускались Петр Львович и Серафима Евдокимовна. Они спорили:
– Надо вызывать полицию! – вопила актриса.
– Они не охотники за приведениями! – возражал ученый. – Сами накажем. По-соседски!
– О, а вот и вы, – Серафима Евдокимовна заметила семью Гальцевых и не удержалась от вежливости. – Добрый вечер.
– Да уж, добрый, – кивнул раскрасневшийся Виктор.
– Что будем делать? – спрятав кухонный нож за спину, спросила Елена.
– Надоело, – злобно прошептал Петр Львович, но тут же рявкнул. – Вышибай эту чертову дверь!
Соседи нашли Альфию в дальней комнате. Она сидела на полу посреди пентаграммы. Беззвучно шевелила губами. Вокруг нее, как пять старейшин над просящим совета, на каждом из углов пентаграммы стояло по призраку.
Петр Львович вскинул «Ловитель душ». Навел на одну из женщин. Ее, будто пыль пылесосом, всосало внутрь прибора.
– Ха-ха! – воскликнул он с безумными глазами. – Получилось!
Навел «ловитель» на следующее приведение. Но ничего сделать не успел.
К нему кинулась Альфия, вырывая из рук старика прибор.
В дело вступил маленький Сережа. Выглянув из-за спины родителей, он первым успел сориентироваться в ситуации. Кинул в ведьму игрушечным автоматом. Да еще и точно попал. Альфия отшатнулась.
Призраки оставались на своих местах, бездейственные и непоколебимые. Покачивались слегка, только и всего.
Петр Львович вскинул прибор и навел на следующую колдунью. Секунда – и она тоже оказалась пойманной.
Альфия закричала, как тигр в клетке. Снова кинулась на Петра Львовича.
Тут не сплоховала Серафима Евдокимовна. Подошла вплотную и приставила ствол ружья к голове ведьмы.
– Еще движение – и твои мозги окажутся на стене, – театральным голосом продекламировала актриса.
Альфия замерла. Зажмурила глаза, сжала кулаки, что-то вновь беззвучно забормотала.
Петр Львович тем временем поймал в свой магической прибор еще один призрак женщины.
Альфия продолжала что-то бормотать себе под нос. Кажется, общалась с оставшимися двумя призраками, потому что обе вдруг ни с того ни с сего поднялись со своих мест и ринулись на соседей. Подняли перед собой руки, словно зомби в ужастике. Закричали неестественным загробным криком.
Серафима Евдокимовна не выдержала. Подняла ружье и стрельнула в одну из них. Но толку не было никакого. Дробь ударила в стену комнаты и пылью разлетелась во все стороны.
Пришла очередь Елены Гальцевой взять ситуацию в свои руки. Она схватила Альфию, сидевшую перед ней. Приставила ей нож к горлу и завопила срывающимся голосом:
– Приблизитесь еще немного – и я убью эту сучку!
Серафима Евдокимовна одобрительно кивнула.
Петр Львович поймал в свой чудо-аппарат еще один призрак. В комнате осталась витать лишь полупрозрачная мать Альфии. Она встала на месте, не рискуя приблизиться. Угроза Елены показалась ей правдоподобной.
Виктор Гальцев оттеснял любопытного сына из комнаты, не подходя близко к эпицентру событий. Серафима Евдокимовна пыталась перезарядить ружье. Елена трясущимися руками держала нож у горла ведьмы. Петр Львович направил «Ловитель душ» на призрака матери Альфии.
Но тут случилось непоправимое. Диск металла вдруг отскочил от прибора.
Альфия открыла глаза и глубоко выдохнула:
– Получилось.
– Нужно что-нибудь магнитное! – завопил Петр Львович. – Быстрее. Карточку хотя бы. Банковскую. В темпе!
Призрак заколыхался и двинулся назад, вглубь комнаты.
– Слышишь, ты, – воскликнула Серафима Евдокимовна. – Если ты сдвинешься с места в любую сторону, слышишь, любую, твоей доченьке несдобровать.
Виктор Гальцев протянул Петру Львовичу банковскую карточку. Призрак остался на месте. Серафима Евдокимовна следила, чтобы он не двигался.
Еще несколько нехитрых манипуляций – и последний призрак оказался пойманным.
Соседи облегченно выдохнули.
Альфия без сознания упала на пол. Елена Гальцева выронила из руки нож и заплакала. Маленький Сережа кинулся за утраченным игрушечным автоматом. Петр Львович с гордостью смотрел на «Ловитель душ». Виктор Гальцев пытался успокоить жену. Серафима Евдокимовна наконец перезарядила ружье.
Отдышавшись и придя в себя, они в один и тот же момент взглянули на стену. И увидели рисунки.
Огромный медведь под прицелом охотника. Пойманная душа, которую норовят низвергнуть в пучины ада. Мужчина, который хватается за сердце. Мужчина, который давится оливкой. Мужчина с лицом женщины, который держится за воспалившиеся легкие. Мужчина с лицом женщины, который, опять-таки, держится за сердце.
Они одновременно перевели взгляды на Альфию. Взгляды рассерженные. Взгляды, полные жаждой мести. Взгляды почти что безумные.
– Ну и что будем с ней делать?
Петр Львович закопал «Ловитель душ» во дворе, никому не сказав. Ни к чему пойманным душам ведьм обретать покой. Потом старик пошел устраиваться на работу. Теперь он – преподаватель химии в местном университете.
Серафиме Евдокимовне перестали являться видения. Никаких медведей. Она все так же преуспевает на театральной сцене.
Семья Гальцевых перестала видеть одинаковые сны. Виктор стал уделять больше времени семье. Елена решила, что пора посвятить всю жизнь воспитанию сына. Сережа начал улыбаться, как прежде, становясь все веселее и беззаботнее.
Теперь о судьбе Альфии. Что с ней сделали соседи? Как поступили? Оставили ли жить ту, которая портила жизнь каждому? Простил ли Петр Львович то, что ему пришлось так надолго отойти от науки из-за навязчивых мыслей о том, как поймать душу? Пощадила ли Серафима Евдокимовна ведьму, из-за которой чуть не сошла с ума? Решили ли Гальцевы отомстить ей за то, что она практически собственноручно убила их родителей?
Альфия питалась такими же чувствами, как те, что испытывали к ведьме соседи. Зарабатывала гневом, жаждой мести, смерти. Существовала для этого.
И была прощена. Подробностей нет. Просто известно, что ведьма жива. Но теперь в другом доме. А, может, и городе. Где именно – не спрашивайте.
Голубой двухэтажный домик стоит на том же месте. Покатая белая крыша с небольшими чердачными окошками так же приветлива к любому прохожему. Коричневая дверь, двухстворчатая, гостеприимно открыта. У входа – крылечко, чтобы каждый проходящий мимо мог переждать дождик. Все так же мило, чинно и ухожено.
Есть одна разница. Теперь здесь не пахнет безумием.
Нет-нет, запахи остались те же. Вот вам и такой же аромат свежевыстиранного белья, и крепкого брожения, и корицы, и уксуса, и пороха, и кофе. Все то же самое, один в один. Не отличишь почти что.
Так как же пахнет безумие?
Авдея Бенедиктовича считали человеком странным и чудаковатым. Не от мира сего.
Пенсионер, который ведет себя как ребенок – чем не тема для такого рода предположений?
Антон Сергеевич и Сергей Антонович, вечно проводившие все свободное время на скамейке у подъезда, так и вовсе кликали соседа слабоумным. Сидя под серым небом, сквозь которое прорывались только самые яркие и настойчивые лучи солнца, они перемывали косточки всем соседям, но бедного Авдея обсуждали чаще остальных. Более всего их осуждение относилось к необычному пристрастию чудака к рисунку.
Художники перевелись в городке уже добрые полсотни лет. С тех самых пор, как солнце окончательно скрылось из поля зрения, трава окрасилась в бледно-серые цвета, а деревья стыдливо склонились к земле. Откуда же тут возникнет любовь к краскам?
– Молодежь уже других цветов-то и не помнит, – кряхтел Антон Сергеевич.
– Да и вспомнит – плюнет, да и только, – подхватывал Сергей Антонович. – Для них нынче любая яркость – от лукавого.
– А этот у себя на уме, Авдеюшка-то наш. Что делает? Зелёным али красным мазюкнет иной раз так, что едва не слепнешь!
– Да ладно бы еще дома рисовал, – соглашался Сергей Антонович. – Так он же на улице рисует, умник. Ему, видите ли, свежего воздуха подавай!
– Безобразие, – поддакивал Антон Сергеевич.
И разговор переходил на соседских мальчишек, побивших окна или на Ксению Петровну, ведьму эдакую, мужиков табунами в дом водящую, как в пустыню на водопой.
Авдей Бенедиктович в Ксению Петровну был влюблен. И очень хорошо, что ни разу он не попадал на обсуждение такого рода. Хоть странным Авдей и был, но за любовь свою постоять бы не постеснялся. И возраст бы не стал помехой. Вдовцу на старости лет терять-то уже особо и нечего. Если бы знали об этом Антон Сергеевич и Сергей Антонович – наверняка бы говорили о Ксении потише, шепотом. Или не говорили бы вовсе. Оба они были теми еще трусами.
Ксения Петровна, меж тем, и впрямь считалась ведьмой. Потомственной. Бабка еще в цветные времена так колдовала, что весь городок о ней шептался. Но злого слова сказать боялись. Вдруг услышит или в магический шар увидит?
У Ксении Петровны в нынешнее время работы стало поменьше. Людей все-таки на планете втрое поубавилась. И городок многие покинули. Но, несмотря на это, гости захаживали частенько. И не ухажеры то были, как говаривали Антон Сергеевич и Сергей Антонович, а клиенты. Очень хорошо, что ведьма ни разу не попала на подобный разговор. Иначе квакали бы себе соседи не на скамейке, а по болотам, да по трясинам, недостатка в которых в последнее время не стало даже в черте города.
Авдей Бенедиктович, хоть соседей и недолюбливал, но рассказывал им все идеи, пришедшие в седую голову, потому что больше говорить было не с кем.
Из таких рассказов и сложилось у Антона Сергеевича и Сергея Антоновича мнение, что Авдей – не просто странноватый, но и, они не боялись в личной беседе этого слова, «придурковатый».
Сначала Авдей Бенедиктович поведал соседям, как влюбился в Ксению Петровну. Как постоянно наблюдает за ведьмой из окна, как восхищается своенравию и напористости ее походки, как умиляется широким плечам и дивным коротким ножкам. Рассказал он так же, как разрывается сердце, когда видит Ксению в компании мужчин; как хочет он в такие моменты выбежать на улицу и поколотить каждого, кто идет рядом; как осознает собственное бессилие перед властной женщиной и, в конце концов, остается один дома, наедине с печальными мыслями.
Антон Сергеевич и Сергей Антонович, нахмурившись, кивали, поддакивали, ублажали соседа сочувственным словом. Но, едва оставшись наедине, покрыли несчастного Авдея оскорблениями. Не понимали, не укладывалось в их головах, как такая страхолюдина, как Ксения Петровна, могла вообще нравится мужчинам.
– Приворожила, – охнул неожиданной догадке Антон Сергеевич.
– Не иначе, – кивнул Сергей Антонович. – Колдунья.
Они не предавали этим словам большого значения. Поэтому и не представляли, насколько близки к истине. Но, даже если бы Антон Сергеевич и Сергей Антонович знали наверняка, отчего Ксения Петровна так часто бывает в компании мужчин, Авдею Бенедиктовичу не сказали бы ни слова. Хотя и осознавали бы, как тому станет проще, узнав, что с соседкой ходят не ухажеры, а клиенты. Все равно не сказали бы. Оба они были не только трусами, но и теми еще врединами.
Через некоторое время Авдей Бенедиктович поведал соседям, что хочет подарить Ксении Петровне цветок. Настоящий, зеленый, с красными лепестками и белыми кончиками на коротких шипах. И даже рассказал, как он это сделает.
– Я построю машину времени, – поднял вверх указательный палец Авдей Бенедиктович. – И принесу прекрасной Ксении цветок.
– Интересная идея, – закивал Антон Сергеевич.
– У вас всенепременно получится, – подтвердил Сергей Антонович.
В тот вечер соседи окончательно заклеймили Авдея Бенедиктовича «слабоумным».
Он не появлялся из дома семь дней и семь ночей.
Небо было таким же серым. Трава – такой же иссохшей, красный когда-то фасад садика, что стоял во дворе – таким же грязным и бесцветным. Это устраивало и Антона Сергеевича и Сергея Антоновича, рассевшихся на потрескавшейся бледно-коричневой лавочке. Мальчишки так же били футбольным мячом стекла, Ксения Петровна водила мужиков. Тем для обсуждения даже прибавилось – кто-то проколол шины на машине соседа с первого этажа. Под подозрения попадали почти все жители двора. Но истина так и не была установлена. Сосед вскоре поменял шины и тема исчерпалась.
Авдей Бенедиктович вышел во двор утром понедельника, когда болото за домом неприятно забулькало, утром, особенно серым и дождливым, и развел руками:
– Ничего не вышло, – печально буркнул он.
– Не расстраивайся, – похлопал соседа по плечу Антон Сергеевич. – Первый блин – комом.
– Нечего горевать, – подтвердил Сергей Антонович. – Это же невозможно. Как и то, если бы на планете снова начали расти красные цветы.
Авдей Бенедиктович вскинул седые кудри и о чем-то надолго задумался.
Антон Сергеевич и Сергей Антонович на несколько дней вперед обзавелись темой для обсуждения и насмешек.
В тот день, придя домой, Авдей Бенедиктович водрузил на гору рисунков, что возвышались над столом, свежую газету. И стал искать по объявлению ведьм. Как ни странно, он нашел множество подобных предложений. Но больше всего Авдей удивился, увидев объявление следующего содержания: «Приворот, отворот, порча, гадание по картам и кофе. Обращаться к Ксении Петровне Даль». Далее шел номер телефона.
Авдей Бенедиктович занервничал от пришедших в голову мыслей. Поэтому начал рисовать. Он всегда рисовал, когда не мог сразу привести мысли в порядок.
От покойного отца Авдею Бенедиктовичу досталась настоящая палитра. На ней было всего шесть цветов: красный, синий, белый, желтый, черный и зеленый. Красного и желтого почти не осталось, потому что Авдей Бенедиктович любил яркие рисунки. Поэтому приходилось смешивать краску с водой, чтобы экономить.
Рисунки, валявшиеся в квартире пенсионера всюду, один даже можно было найти на шифоньере, изображали либо пейзажи, либо Ксению Петровну. На многих виднелся двор самого Авдея Бенедиктовича. Только трава была зеленой; деревья – гордо выпрямленными, все в ярких листьях; здание садика – красным; небо – синим и чистым, без серой пелены тучи и облаков; а солнце – желтым настолько, что резало глаза.
Многие сочли бы Авдея Бенедиктовича сумасшедшим. Никому давно не нравился мир таким, каким он представал на рисунках мечтателя. Люди давно свыклись с серостью, которая окружала всех. Смирились. И не принимали ничего иного.
Но Авдей Бенедиктович продолжал рисовать идеальный для себя мир.
Сегодня он в который раз изображал Ксению Петровну. Желтое лицо, зеленые глаза, красные губы, оранжевый браслет на руке – всему Авдей Бенедиктович больше яркости, чем было на самом деле, в жизни. Иногда в голову к пенсионеру приходила мысль, что он влюбился больше в собственное представление Ксении Петровны, чем в нее саму.
Но сейчас Авдей Бенедиктович думал вовсе не об этом. Он представлял, как завтра – да! непременно завтра же! – направится к Ксении Петровне и заведет с ней беседу. План складывался в голове мечтателя по кусочкам, каждый мазок кисточкой по листу добавлял в мозаику недостающую деталь, помогал сосредоточиться.
«Минус на минус дает плюс», – неожиданно подумал Авдей Бенедиктович.
С этой фразой на место встала последняя деталь плана. А на картину лег последний мазок.
Ксения Петровна получилась лучше обычного. Яркая и живая. Даже строгую вертикальную морщину меж бровей Авдей Бенедиктович не забыл изобразить.
Довольный проделанной работой, он продолжил мечтать о завтрашнем дне.
Ксения Петровна вставляла тонкую сигариллу в мундштук, сидя на вертящемся стуле.
Авдей Бенедиктович нервничал. Руки мелко тряслись от стресса, сердце билось сильнее обычного, на лбу проступили капельки пота. «Сейчас бы порисовать», – неуместно подумал он.
В комнате Ксении Петровны не наблюдалось обычных колдовских принадлежностей вроде трав, развешанных по стенам, колб с неизвестным мутным содержимым или пентаграмм на полу. Просто прямо перед стулом ведьмы находился маленький журнальный столик, на котором стоял магический шар. Рядом Ксения Петровна выставила чашечки со свежезаваренным кофе.
Казалось, что соседка вовсе не узнала Авдея Бенедиктовича. От этого тот нервничал еще больше.
– Какогорода услуги вас интересуют? – спросила Ксения Петровна, раскуривая сигариллу.
– Порча, – тут же выпалил Авдей Бенедиктович.
– На кого следует навести порчу?
– Я бы предпочел об этом умолчать, – опустив глаза, промямлил Авдей.
– Вам придется сказать мне. Но не сегодня. Слушайте. Важно понимать, – Ксения Петровна выпустила струйку дыма в потолок. – Что ненависть к предмету, на который придется воздействовать должна быть очень и очень сильной. Иначе ничего не выйдет.
– Это хорошо, да. Это легко, я…
– Теперь слушайте внимательно. Вы должны придти завтра, – ведьма сбросила пепел прямо на пол. – Сегодня в полночь закрываете все двери в комнате. Думаете о том, на кого хотите навести порчу. Потом зажигаете две свечи. Берете веник. Выметаете пыль из каждого угла комнаты. Углы обходите против часовой стрелки. Собираете всю пыль и грязь на листочек бумаги. Не забываете думать об объекте вашей ненависти. Потом держите шестьдесят шесть секунд над свечами, но так, чтобы бумага не сгорела. Я внятно объясняю?
– Д.. – Авдей Бенедиктович запнулся. – Да.
– Ну что же. Потом приносите пыль мне. Я сделаю, что нужно. И смиритесь с тем, что завтра вы мне скажете имя того, на кого наводите порчу. Все ясно?
– Да, – на этот раз твердо ответил Авдей Бенедиктович. Даже попробовал посмотреть Ксении Петровне в глаза. Но тут же отвел взгляд. Засмущался.
– Провожать я вас не буду, – Ксения Петровна указала на дверь. – Соседи же.
Авдей Бенедиктович на секунду растерялся, но, так и не найдя слов для нормального прощания, просто вышел за дверь, не произнеся ни слова.
Антон Сергеевич и Сергей Антонович, как обычно, сидели на скамейке. Увидели выходящего не из своего подъезда Авдея Бенедиктовича.
– Неужто от Ксении Петровны путь держите? – громогласно спросил Антон Сергеевич.
– Мы отвлеклись на обед и даже не заметили, как вы заходили, – пояснил Сергей Антонович.
– Да, от нее, – удовлетворил любопытство соседей Авдей Бенедиктович и быстрым шагом проследовал к двери своего подъезда. Он спешил. Пенсионеру необходимо было порисовать. Как можно быстрее. Как можно больше рисунков. Очень уж он распереживался, пусть от недолгой, но от беседы с ведьмой.
Когда дверь подъезда с грохотом захлопнулась за Авдеем Бенедиктовичем, Антон Сергеевич шепотом заметил:
– Совсем из ума выжил.
– Не ту выбрал – подтвердил Сергей Антонович. – Но не все же на нее смотреть. Решился, видимо. Может, и охмурит.
– Может. Но меньшим дураком от этого не станет.
Они еще не знали, к чему приведет личное знакомство Авдея Бенедиктовича и Ксении Петровны.
Авдей Бенедиктович снова, совсем как вчера, сидел перед Ксенией Петровной.
– Все сделали, как я сказала? – спросила ведьма, забирая из рук соседа протянутый листок.
– Непременно сделал, – засмущавшись, ответил Авдей. – Как сказали, да. Всё, как положено.
Ведьма развернула бумагу. Посмотрела на мелкие черные песчинки пыли. Принюхалась. Потом кивнула:
– Отлично. На кого порчу наводим?
Авдей Бенедиктович перегнулся через журнальный столик и что-то горячо прошептал ведьме на ухо.
– Это что за имя такое? – нахмурившись, спросила Ксения Петровна.
– Вот такое, – развел руками Авдей Бенедиктович.
– А отчество с фамилией?
– Не имеется, – ответил он шепотом. Боялся лишних вопросов.
Ксения Петровна меж тем снова вставила сигариллу в мундштук. Глубоко затянулась и задумалась. Потом сбросила пепел поверх пыли на листочек. Свернула бумагу обратно и протянула Авдею Бенедиктовичу.
– Высыпите в чай или любую другую жидкость, которую использует тот, на кого порчу наводите. К утру должно сработать.
Авдей Бенедиктович опять не нашел слов, чтобы как-то распрощаться с ведьмой. Он понурил голову и вышел за дверь, расстроенный собственным немногословием.
– И все-таки, странное имя-то, – проговорила Ксения Петровна, выпуская в потолок очередную струю дыма.
Сергей Антонович и Антон Сергеевич снова дежурили на лавочке.
– Ишь ты, как он быстро, – усмехнулся Сергей Антонович.
– Видать, выгнала она его взашей, – предположил Антон Сергеевич.
– И правильно сделала.
– И поделом ему.
Авдей Бенедиктович, вопреки ожиданиям, прошел мимо соседей и свернул за угол дома, чем вызвал любопытство обоих. Но, помимо того, что Антон Сергеевич с Сергеем Антоновичем были трусами и врединами, по жизни они шли еще и неисправимыми лентяями. Поэтому остались сидеть на скамейке, лишь выдвигая предположения о том, куда мог направиться сосед после скорой беседы с Ксенией Петровной.
Авдей Бенедиктович зашел за угол дома и направился к болоту. Оно было серым, с коричневатым оттенком. По краям росли бесцветные растения. На поверхности образовывались пузырики и, немного поднявшись над болотом, лопались с неприятным звуком.
Авдей Бенедиктович постоял немного на берегу. Подумал, как странно, наверное, Ксении Петровне было слышать, что он наводит порчу на кого-то по имени «Земля».
Потом Авдей Бенедиктович высыпал содержимое листочка в болото и направился к дому. Сегодня рисовать не хотелось. Пенсионер просто мечтал поспать. Чтобы завтрашний день наступил как можно раньше.
Авдей Бенедиктович стоял на крыльце подъезда. Он жил в этом доме добрых полсотни лет, но никогда еще не видел вокруг такой красоты.
Тучи расступились. Небо ослепляло синевой. Солнце резало глаза, приходилось сильно сжимать веки. Трава окрасилась в зеленый цвет. Садик у дома стал снова чистым и ярко-красным. На лужайке у подъезда вылезли на свет цветы: красные, желтые, белые.
Все как на рисунках Авдея Бенедиктовича. Только ярче. Намного. В сотни, тысячи раз. Он и не думал, не мог вспомнить, что мир может приобрести такую яркость.
Выбежавшие на улицу Антон Сергеевич и Сергей Антонович закрывали руками глаза, опускали головы вниз. Истошно вопили.
– Это ты, ты все сделал! – срывал голос Антон Сергеевич.
– Зачем? За что ты так с нами? – спрашивал, едва не рыдая, Сергей Антонович.
– Мы к другому миру привыкли. Не надо нам всего этого!
– Верни все назад, дьявол. Тут слишком, слишком ярко! Оставь все, как было!
Дети выбежали на улицу, но тут же разбежались по домам. Они думали, случилось что-то страшное. Они ведь никогда не видели ничего, кроме серого неба над головой.
– Пожалуйста, верни все назад, – умолял Антон Сергеевич, падая на колени.
– Мы не сможем жить среди этого ужаса, – все-таки заплакав, утверждал Сергей Антонович.
Соседи оказались не только трусами, врединами и лентяями, но еще и слепцами, не способными оценить настоящую красоту. Как и многие из ныне живущих.
Поэтому Авдей Бенедиктович их не слушал. Он сорвал с лужайки цветок и пошел к Ксении Петровне.
Она стояла в дверях, уперев руки в бока.
– Так вот на какую Землю ты порчу наводил, – строго заметила потомственная ведьма.
Авдей Бенедиктович скромно кивнул.
– На мир навели однажды порчу, – продолжала Ксения Петровна. – Теперь еще ты. Не понимаю, почему же все не стало еще хуже?
– Минус на минус дает плюс, – пожал плечами Авдей.
– Для кого минус, для кого плюс, – хмыкнула Ксения Петровна. – Тут уж как посмотреть.
Он достал из-за спины красный цветок на зеленом стебле, покрытом тонкими шипами с белыми наконечниками, и протянул Ксении Петровне.
Она впервые заулыбалась. Авдей Бенедиктович никогда не видел ее улыбающейся. Только ради этого и стоило жить.
– Ну, ты и начудил, – усмехнулась она, принимая цветок. – Проходи, чаевничать будем.
Авдей Бенедиктович, проходя в квартиру, представлял, сколько еще цветов он сможет подарить Ксении Петровне. Десятки, сотни и тысячи. А, значит, увидит столько же улыбок. Все ради этого. Больше ничего и не надо.
Авдей Бенедиктович был романтиком. А настоящие романтики никогда не остановятся ни перед чем, чтобы порадовать любимую.
Учитель стоял у доски и выводил формулы. Мел неприятно скрипел. Пахло хлоркой – на первых уроках всегда так, уборщица только-только помыла класс.
Я складывал бумажный самолётик из плотного картона. Последняя парта давала определённые преимущества – можно заниматься, чем душе угодно, учительвсё равно не заметит.
– Пшшш, – раздалось справа. – Малец, если кинешь своей ракетой в Иван Сергееича – дам сотку.
Раздался приглушённый смех.
Говорил, конечно же, Юрьев. Наш главный задира, хулиган и весельчак. Справа от него хихикал Толик – подпевала Юрьева.
Я реагировать не стал. Заметил, что если вступать с ними в споры – себе дороже выходит. Язык у засранцев подвешен как следует, не даром с одиннадцатиклассниками на переменах в туалетах курят – перенимают опыт.
– Даём две сотки, Малец, – поступило новое предложение.
Я снова промолчал. Во-первых, кличка «Малец» происходила от фамилии Мальцев и жутко меня бесила. Во-вторых, за двести рублей я даже хорошей бумаги для самолётиков не купил бы. Так что торговаться я не планировал.
– Хана тебе, Малец, – боковым зрением я увидел, как Юрьев проводит большим пальцем по горлу. – Даю три сотки. Либо кидаешь свою боеголовку, либо на перемене тебе кабздец.
Я сглотнул слюну. Самолётик не складывался: согнул чуть-чуть не так, и теперь всё придётся переделывать заново. Чёртовы задиры.
Конечно, пару споров со свитой Юрьева я уже пережил, но приятных впечатлений осталось мало.
– До встречи, – констатировал Юрьев, повернулся к Толику и что-то зашептал тому на ухо.
Сердце забилось чаще. Руки едва заметно затряслись. Я отложил самолётик в сторону и попытался вслушаться в слова учителя.
Не получилось.
Может быть, проще было бы всё-таки кинуть самолётиком в Иван Сергеевича?
Первый бумажный самолётик я сложил в три года – папа научил. Впечатления незабываемые.
Я помню тот день, как ни один другой из всех четырнадцати лет жизни.
Папа сказал, что на самолётике надо написать желание. И оно точно-точно исполнится. Чем выше кинешь – тем быстрее случится то, о чём мечтаешь.
Я вывел корявыми мальчишескими буквами своё пожелание на разлинованной в клеточку бумаге.
Мы вышли во двор, светило солнце и не было даже малейшего дуновения ветерка. Взрослые мальчишки пинали мяч и обливались потом. То и дело хватались за баклажку с водой. В воздухе висела мелкая пыль. Пахло раскалённым асфальтом.
Папа поставил меня на горку. Одной рукой я взялся за поручень с облупившейся синей краской. Другой как следует размахнулся и кинул самолётик вверх.
Я посмотрел наверх и хотел разглядеть, куда улетит самолётик, но в глаза ударило солнце. Я зажмурился.
Папа предусмотрительно приставил ко лбу ладонь. Я видел, как на широком лбу переливаются капельки пота.
– Вот это да, – ахнул папа.
– Что?
– Он улетел.
– Что?
– Он улетел вверх, он не упал, – папа рассеянно всматривался в небо и качал головой.
– И что? – не понимал я.
– Так не бывает, Серёж, – пояснил папа. – Есть закон притяжения.
– И?
Папа взял меня на руки и поставил на землю. Он смотрел удивлённо и озадаченно. Капельки пота на его лбу переросли в ручейки и стекали на брови.
Мальчишки во дворе кричали кому-то, задрав головы наверх. Просили скинуть ещё баклажку воды.
– Ветра же нет, – зачем-то сказал папа.
Я не понял.
Песок с детской площадки забился в сандалии. Я мигом забыл про самолётик и принялся трясти ногой. Папа погладил меня по голове:
– Ты молодец, твоё желание непременно сбудется.
Я кивнул. Закончив с сандалиями, указал на качели.
Папа ещё раз взглянул на небо. Осмотрелся по сторонам. Глубоко вздохнул и вытер со лба пот.
– Пошли кататься. Может, ещё упадёт.
– Зачем падать? Пусть летает.
– Твоя правда, – согласился папа и повёл меня за руку к качелям.
Больше всего на свете я не хотел, чтобы звенел звонок. Но это произошло.
Юрьев схватил портфель, махнул рукой Толику и выскочил из класса первым. Даже домашнее задание не дослушал.
Я очень аккуратно, выводя каждую букву, записал всё, что задал учитель. Потом долго собирал портфель. Зачем-то разложил учебники по размеру, потом собрал тетрадки в плотную стопку и вставил в отдельный кармашек. Проверил, на месте ли бумага для самолётиков.
Сердце билось часто-часто и выходить из класса совсем не хотелось.
В кабинете осталась только отличница Галкина, которая уточняла у учителя домашнее задание.
Я вспомнил, что папа как-то сказал: «Перед смертью не надышишься». Уж не знаю, насколько это применимо к моей ситуации, но я чувствовал себя, как приговорённый.
Я подошёл к двери и остановился. Представлялось страшное: я переступаю порог двери, Юрьев хватает меня за шкирку и кидает на пол. Рядом его приспешники. Толик громко хохочет и пинает меня ногами. Весь класс стоит вокруг и смотрит.
Сзади меня толкнула Галкина:
– Чего встал, Серёж? – участливо спросила дружелюбная отличница. – Пошли кушать.
Я шагнул за дверь. Коридор был практически пуст. Ни Юрьева, ни Толика, ни толпы хохочущих хулиганов.
Ну да, как же я мог забыть – обеденный перерыв.
Эти бездари ни за что не пропустят кормёжку. Они ещё и едят быстро, чтобы до начала урока успеть покурить.
– Спасибо, Тань, я сразу в класс, не хочу кушать.
Галкина кивнула и пошла вниз в сторону лестницы, чтобы спуститься в столовую.
Я стоял перед пустым коридором и вспомнил, как папа рассказывал мне бурятскую народную сказку про Мээл-батора, который в одиночку справился с армией противника. Просто метко пустил стрелу в командующего вражеским войском. Пусть ночью, издалека и исподтишка, но это помогло Мээл-батору выиграть битву.
Раньше я никогда не задумывался над этой сказкой всерьёз.
Но теперь вдруг понял, что ведь это я Мээл-батор. Не лучший стрелок в Бурятии, но уж в двенадцатой школе – точно. Я побежал в сторону кабинета географии. Там будет следующий урок.
Ещё целых сорок минут, чтобы подготовиться.
На следующий день мы вышли во двор уже втроём. Я, мама и папа.
Я этот день не помню – только со слов родителей. Папа говорит, что было пасмурно. Мама – что стояла такая же жара, как за день до этого. Не знаю, кому из них верить, но не в этом суть.
Я написал на самолётике, что хочу новый большой конструктор «Лего». Папа поставил меня на ту же горку. Я так же взялся за поручень с облупившейся синей краской. Точно так же размахнулся.
Но самолётик даже не взлетел. Просто рухнул у подножия горки. Подул ветер, и он перевалился на другую сторону. Мама посмотрела на папу и покрутила пальцем у виска.
– Это работает только, когда никто не смотрит, – воскликнул папа. – Нужно, чтобы Серёжка один кидал или со мной. При тебе не сработает.
– Ну-ну, – кивнула мама. – Парашютисты.
На следующий день мы снова вышли на площадку. С папой вдвоём. Я снова сделал самолётик – папа специально выдрал бумагу из той же тетрадки, что и в первый раз. Он внимательно следил, чтобы я сделал всё так же, как и позавчера, не ошибся в сгибах и соблюдал пропорции. Потом я написал пожелание – снова конструктор.
В тот день точно было пасмурно – папа говорит, что помнит, как брал с собой зонтик на всякий случай.
И опять ничего не получилось. Ветер подхватил самолётик на секунду, чтобы сразу бросить на песок.
– Может быть, нам привиделось? – с надеждой спросил папа.
– Не-а, он улетел.
– Мама теперь нас считает за сумасшедших. Точнее, меня.
– Почему?
– Я же говорю, Серёж, это невозможно, – папа постучал зонтиком по горке. – Не может самолёт вверх взлететь, как ракета. Просто по законам физики.
– И что?
– Ты мастерски задаёшь вопросы, – папа улыбнулся и показал в сторону качелей. – Будешь кататься?
Я скатился с горки, подошёл к папе и, даже не взглянув на качели, спросил:
– Давай научимся делать самолётики лучше всех-всех в мире?
Наверняка, я сказал не так. Мне же было всего три года.
Но папа уверяет, что помнит мою фразу слово в слово.
Что ж, звучит красиво.
Я сидел на месте, сделав грозное лицо: сдвинул брови, поджал губы и округлил глаза. Ждал новых угроз. Что-то из серии: «На следующей перемене, Малец, теперь на следующей». Планировал отреагировать подобающе – оскалить зубы и предложить помолиться за время урока. Не помешает.
Но Юрьев вбежал в класс уже после звонка и в мою сторону даже не глянул. Плюхнулся на стул, стукнул Толика по плечу и, активно жестикулируя, стал рассказывать удивительно смешную историю. По крайней мере, не скучную судя по тому, как Толик прикрыл губы ладонями, чтобы не захохотать в голос.
Я посмотрел на карту, которая висела на правой стене. Каждая страна была разукрашена разными цветами. Наверняка, где-нибудь в бордовом Алжире, жёлтом Судане или синей Гренландии сейчас есть люди, у которых проблемы посерьёзнее, чем у меня.
Эта простая мысль придала сил. Страх уходил. Как будто дверь открыли, и сквозняком сдуло.
Я достал картон. На самом деле, стандартные пособия, в которых описываются самые разные варианты того, как сделать бумажный самолёт, рекомендуют использовать обычную бумагу. Мол, картонные самолёты слишком тяжеловесны и легко падают. Мы с папой смогли доказать обратное, когда ещё лет пять назад сделали модель из картона, которая продержалась в воздухе почти 13 секунд. Что, кстати говоря, всего на секунду меньше, чем мировой рекорд, который действовал на тот момент.
Я покрутил картонку. Подумал. Какой сделать?
«Парашютист» с двумя рогообразными ответвлениями сверху? Или «Стрелу» идеально тонкую, больше напоминающую непосвященному острую сигару, нежели бумажный самолётик? Или «Заячий хвост» с небольшим наростом сзади?
В каждой модели были свои прелести.
Какая-то быстрее, какая-то прочнее, какая-то сильнее ударит. Если прямо в висок врезать, можно и сознания лишить при желании.
А если кинет мастер, который занимается метанием бумажных самолётиков одиннадцать лет? Хм.
Во мне скопилось слишком много злости. Особенно после того, что случилось три месяца назад.
Мы купили все книги, в которых так или иначе упоминались бумажные самолётики. Мы скачали с интернета все видеокурсы и фильмы, какие смогли найти, не обращая внимания на то, что большинство из них были не на русском языке. Мы начали изучать все законы физики, которые связаны с полётом. Мы даже ходили на консультацию с известным авиамехаником – четыре раза с разными вопросами.
У нас была цель. Стать чемпионами мира по метанию бумажных самолётиков. Для этого требовались не только умения, но и деньги – чемпионат мира проходил раз в три года в разных точках мира и никогда – в России. Папа начал усердно копить. Мама продолжала называть нас «парашютистами». Пальцем у виска больше не крутила.
У нас была мечта. Создать идеальный самолётик. Такой, который даже трёхлетний ребёнок мог бы запустить так высоко в небо, чтобы тот летал бесконечно долго.
Мы были счастливы. Каждую свободную минуту старались посвящать любимому делу. Старались узнать всё и стать лучшими. Не просто мастерами – Создателями.
В двенадцать лет я побил рекорд мира. Модель «Архангел» пролетела над гаражами, заложила вираж над мусоркой, зависла над уличным фонарём и приземлилась на открытый балкон соседа первого этажа. Двадцать девять секунд.
Где-то три месяца назад папа вдвое перебил действующий рекорд по дальности полёта.
Модель «Стрела» полетела над детской площадкой, закрутилась прямо над землёй, взмыла в воздух у тротуара, обошла по дуге киоск, нырнула в ветви лохматого дуба, вылетела на проезжую часть, перемахнула через пешеходный переход и грациозно рухнула в лужу. Сто двенадцать метров.
Мы веселились, как никогда. Папа сводил меня в кино, а мама приготовила праздничный торт.
– Вот если бы у нас было ещё пару тысяч баксов свободных, – папа поднял чашку с чаем. – Мы бы сделали всех этих засранцев из Нью-Мехико. Ну да ничего. Ещё годик покопим – и поедем им показывать силушку богатырскую.
То был последний раз, когда я видел папу по-настоящему счастливым.
На следующий день его увезли на скорой помощи.
Я почти неделю не мог сложить ни единого самолётика. Они разваливались от влажных капель.
Для начала я карандашом и линейкой начертил линии сгиба. Прикинул, как можно сделать так, чтобы при попадании в цель, которая находится на расстоянии десяти метров, самолётик успел разогнаться на максимум и ударить сверху вниз. Покачал головой, сразу увидев ошибки. Кое-что стёр резинкой и начертил заново.
Юрьев обернулся и махнул головой. Мол, готов?
Я подмигнул.
Хулиган кисло засмеялся. Удивление змеи, которая получает достойный отпор от кролика.
Сейчас я чувствовал, что там, в коридоре, когда я вспомнил сказку про Мээл-батора, всё изменилось. Я стал другим. Не лучше – это уж точно. Хуже? Скорее всего, да. Всё плохое, что копилось во мне три месяца вдруг из трусости переросло в решимость. Страх пропал. И дверь захлопнулась. Больше никаких сквозняков.
Все деньги, которые папа копил на чемпионат мира, пришлось потратить на лечение.
Я вряд ли смогу повторить название болезни, которое едва выговаривали сами врачи. Но в любом случае, проблемы с сердцем в сорок лет – это серьёзно.
Я поклялся, что смогу к тому моменту, как папа выздоровеет, создать идеальный самолётик – воплотить мечту в жизнь. И повторю тот самый бросок на следующий же день после того, как ему полегчает.
Я тратил всё свободное время на идеальный бумажный самолётик. Но теперь уже в одиночестве.
Мама открывала дверь в мою комнату, видела привычную картину и качала головой. Она немного сгорбилась и сильно похудела за последнее время.
Стыдно признаться, но даже в те дни я чувствовал себя счастливым.
Папа говорил, что так всегда бывает, если занимаешься любимым делом.
Юрьев стоял у кабинета. Чуть позади расположился Толик и два крепких парня из «Б» класса.
– Ты нарвался, Малец, – Юрьев хлопнул кулаком по ладони.
– Меня зовут Серёжа.
Юрьев взбесился. На лбу выступила синяя вена, и я готов поклясться, что слышал, как скрипнули его зубы. Интересно, это от природной склонности насилию или из-за того, что я был совершенно спокоен. Змея ведь привыкла видеть страх.
Юрьев швырнул портфель Толику. Щёлкнул пальцами. Повернул голову сначала влево, потом вправо. Раздался тихий хруст.
– Давай выйдем на улицу, – я указал пальцем на ближайший класс. – Тут всюду учителя.
– Слышь, – сказал парень из «Б» класса. – А Малец ваш – тот ещё суицидник.
Страшно снова в этом признаваться.
Но пока я шёл по коридорам школы, когда выходил на улицу, спускался по ступенькам крыльца, я всё ещё чувствовал себя счастливым.
Было в этом какое-то упоение. В бесстрашии, в отваге, в храбрости.
Мне вдруг стало противно.
А что сказал бы папа?
– Один на один, Малец, – Юрьев покрутился из стороны в сторону, Толик сзади мял ему плечи.
– Отличная у тебя массажистка.
Юрьев расхохотался. Толик так покраснел, что казалось, ещё чуть-чуть – и пар из носа пойдёт.
– Базаришь, Малец, – отсмеявшись, проговорил Юрьев. – А за базар, что надо делать?
Я не стал отвечать. Подумал: «Я сейчас кину самолётик – и что?»
Я представил, как папе звонят в больницу. Или мама приходит и рассказывает: «Благодаря этим вашим самолётикам твой сын…»
Я представил, как папе становится хуже, как он смотрит на меня с осуждением и повторяет: «Серёжа, Серёжа. Помнишь, я говорил тебе: сто раз сразиться и сто раз победить – не лучшее из лучшего. Лучшее из лучшего – сто раз не сразиться и сто раз победить».
Точно! Сто раз не сразиться и сто раз победить.
Как я раньше не додумался.
Я вытащил из портфеля картонный самолётик и разорвал.
Юрьев захохотал ещё сильнее:
– Будешь торпедами своими обороняться что ли?
Я кивнул.
– Мне нужна минута на подготовку.
Юрьев схватился за живот. Ребята из его своры смеялись не меньше.
– Он тебя сейчас бумажкой отлупит.
– Замотает, как камень, ага.
– Слышь, да он походу больной, – сказал один из «Б» -шек. – Может, не трогать слабоумного?
Я тем временем достал обычный бумажный лист, разлинованный в клеточку. Сложил самый простой самолётик. И написал карандашом то, о чём мечтаю.
Всё, как одиннадцать лет назад. И желание у меня – такой же силы, что и тогда.
– Когда я пишу на самолётике желание и пускаю его в небо – оно исполняется, – я встал в полный рост, держа оружие у бедра, как ковбой. – Сейчас я пожелал, чтобы любой из вас, кто прикоснётся ко мне, стал импотентом.
Смеяться они перестали и смотрели скорее испуганно и сожалеюще, нежели удивлённо. Видимо, и впрямь за дурака или помешнного посчитали. Ну ничего – оно же лучше.
– Следите за самолётиком.
Хоть бы получилось.
Я пустил самолётик в небо, и он полетел вверх, как ракета, ни на секунду не теряя высоты.
Хулиганы стояли, задрав головы и разинув рты. Юрьев сглотнул слюну, и я видел, как медленно ползёт вниз его кадык.
Я поднял портфель с земли и пошёл в сторону дома. Не оборачиваясь.
Меня так и не окликнули.
Я подошёл к дому. Пахло дождём и зеленью.
Облака ползли по небу быстро, словно стая существ причудливой формы, спешащая на водопой.
Я встал около горки. Взялся рукой за облупившийся синей краской поручень. Провёл рукой по шершавой поверхности.
Прямо к подножию горки упал бумажный самолётик.
Я поднял его и увидел, как на потрёпанной бумаге детскими каракулями выведено: «Хочу быть счастливым». Я аккуратно сложил самолётик и убрал в карман.
Папа как-то сказал: «Это мир заменяемых». Уж лучше он, чем я.
Главное – чтобы сбылось.
Сейчас где-то в небе, вслед за облаками плыл самолётик с надписью: «Пусть папа будет здоровым».
Папа вернулся из больницы через неделю.
Он улыбался и светился так, как будто никогда не болел.
– Мы едем на чемпионат мира, сынок! Едем! Едем! – папа прослезился, могучее тело содрогнулось от всхлипа, когда он обнял меня. – Нам наконец-то выплатили страховку!
Мама развернулась и вышла из комнаты. Она тоже чувствительная.
Теперь я узнал, что такое настоящее счастье. Последнее моё желание сработало куда лучше, чем первое.
Спустя месяц, за день до отлёта в Австралию ко мне подошёл Юрьев и пожелал:
– Удачи, Малец.
Город Верхоянск славится холодами.
Хотя тысяча человек – разве это город? Большое поселение. Все друг друга знают. Даже не в лицо. По меховой шапке, унтам или шубе узнать смогут. Да ещё и со спины.
Из достопримечательностей у нас – только обелиск с надписью: «Полюс холода». Зафиксировали здесь когда-то самую низкую температуру на северном полюсе Земли – около минус семидесяти градусов.
Мой папа – оленевод. Мама – домохозяйка.
Если бы сейчас меня отправили в любую другую точку Земли, я бы с трудом вспомнил хоть что-то захватывающее, незабываемое, интересное, будоражащее. Кроме, разве что, машины.
Знаете, у каждого человека есть воспоминание, которое заставляет сердце биться быстрее, от которого становится тепло на душе, смысл которого постижим только одному человеку.
Для папы таким воспоминанием было ружье, подаренное дедушкой на восемнадцатилетие.
Для мамы – маленькая игрушка Будды, которая до сих пор стоит на полке в гостинной.
Для меня – машина на школьном дворе. Заброшенная, вросшая колёсами в лёд. После уроков я садился туда, представлял, как еду по тёплым странам, как солнце слепит глаза, как от асфальта исходит жар, как проезжающие мимо машины сигналят, а водители машут руками в дружелюбном приветствии.
Машина времени, машина-телепорт, машина-мечта.
Она простояла там, на школьном дворе, семь лет. Когда я начал учиться в восьмом классе и пришёл на линейку, машины уже не было на старом месте.
Я стал спрашивать. Все пожимали плечами, качали головами, недоумевали. Только директор смог дать ответ.
Свалка.
С тех пор я каждый месяц, а иногда и через неделю ходил на свалку металлолома за городом. Чего там только не было – колёса, запчасти, двигатели, шины, кресла, разваленные тракторы, металлические бочки, инструменты, гвозди.
Всё смёрзшееся, ледяное, обжигающе холодное.
Я решил собрать машину. Всеми правдами и неправдами. Чтобы уехать в тёплые страны.
Хулиганы смеялись и тыкали пальцами.
– Смотри, техник.
– Да это ж Петька из десятого «А».
– Петька, ты чё, в бомжи заделался?
Я молчал. Хулиганы подходили ближе.
– Может, поможем чем, – серьёзно протянул дылда в заштопанном тулупе. – Ты чего делаешь-то?
– Машину собираю.
– И как успехи?
– Почти собрал.
– И чё, прям поедет? – засмеялся коротышка в коротком полушубке.
– Поедет, – кивнул я.
– А нас повозишь? – спросил третий хулиган, поправляя шапку-ушанку.
– Легко, – подтвердил я.
Все трое одновременно засмеялись.
– Сказочник ты, – хохотнул первый.
– Пиздабол, – процедил второй.
– Хер ты кого повозишь, понял? – Третий махнул рукой в сторону. – Вали отсюда. Машина твоя теперь наша.
Дылда в тулупе оттолкнул меня в сторону. Коротышка замахнулся рукой в большой кожаной перчатке, но бить не стал, лишь указал в сторону города, мол, вали. Хулиган в ушанке ногой пнул машину, и она накренилась набок.
Я хотел угрожать. Но не стал.
– Оставьте меня в покое, – предложил я. – И машину.
– Ты ебло своё просрать хочешь, техник недоделанный? Вали нахер, пока зубы на месте.
Я не стал спорить. Пошёл домой.
В гостиной я взял с полки старую игрушку Будды. Потряс немного. Она звенела, как обычная детская погремушка.
– Ты чего, сынок? – удивилась мама.
– Всё хорошо, мама, – я поставил игрушку на место. – Всё хорошо.
Я зашёл в комнату отца, взял ружьё и патроны. Проверил, всё ли нормально смазано. Вставил патроны. Вышел через задний ход.
По дороге не встретил ни одного человека. Не мудрено. У нас на улицу выходят только по особой надобности.
Хулиганы сидели в машине, пили из горла мутно-коричневый напиток из стеклянной бутылки и противно смеялись.
Я подошёл ближе и перезарядил ружьё.
– Вон отсюда.
Дылда сразу поднял руки, как пойманный преступник. Коротышка поперхнулся пойлом. Хулиган в шапке перестал смеяться.
– Вон, – повторил я.
Все трое вышли из машины. Стали пятиться спиной к городу. Молчали.
Коротышка выхватил из кармана бутылку и швырнул в меня. Стекло обожгло висок. Я отвернулся и зажмурил глаза. А через несколько секунд уже лежал на снегу. В переносицу уткнулось дуло отцовского ружья.
– Косой, гони в город за бензином. Подожжем эту хуйню к ебеней матери, посмотрим, как Петька будет хныкать.
Хулиган в шапке побежал в сторону города.
Дылда и коротышка допили коньяк. Я старался не слушать, о чём они говорят.
Просто представлял тёплые страны. Машущих водителей в цветастых рубашках. Зелёные деревья по обеим сторонам обочины.
– Нахуй тебе оно нужно было, Петь? – в голосе дылды появилось сочувствие. – Мы ж тебя тут можем кончить, хер кто нас найдёт.
Я не стал отвечать.
– В молчуна играешь? – коротышка пнул меня по рёбрам. – А, вон Косой бежит. Сейчас устроим тут фаер-шоу.
Хулиганы облили машину бензином. Коротышка пытался поджечь спичку. Получилось раза с десятого.
Он бросил спичку на машину. Я зажмурил глаза.
– Чё за херня?
– Не горит, братан.
Я открыл глаза. Машина не горела.
Хулиганы попытались поджечь машину снова. Безуспешно.
Подлили ещё бензина. Сделали дорожку до ног. Наконец подожгли. Огонь шёл по снегу, но прямо перед основанием машины затух.
– Да чё за нахуй? – Дылда обернулся ко мне. – Ты её заговорил что ли, уёбок?
– Да, – соврал я.
– Он ёбнутый на всю голову. Пойдёмте домой, пацаны.
– Давайте кончим ублюдка.
– Я тебя сейчас сам кончу, алкаш.
Хулиганы начали спорить, толкаться и громко орать друг на друга. Но всё-таки двинулись в сторону города. Коротышка пошатывался из стороны в сторону и размахивал ружьём. Дылда пытался его угомонить, но получалось скверно – коротышка только громче орал и сильнее махал руками.
– Ружьё верните, – попросил я вслед уходящим хулиганам. – Отцовское.
– Пошёл на …, – последнее слово я не расслышал. И так было понятно.
Я сел в машину. Постучал пальцами по рулю.
– Так ты волшебная? Может, ещё и желания исполняешь?
Молчание.
– Прикончить этих троих слабо?
Я услышал два выстрела. А спустя несколько секунд и третий.
К чёрту.
Я еду по тёплой стране. С обеих сторон обочины – деревья. Солнце слепит. От асфальта исходит жар. Проезжающие мимо машины сигналят, а водители в цветастых рубашках машут руками в дружелюбном приветствии. И пахнет летом.
Фэт Грэйп Гувер пел блюз, прижавшись спиной к стене автомобильной стоянки. Пел надрывисто, сжав глаза настолько, что морщины вокруг будто продавливались, становясь глубже.
Нехитрые слова без какого-либо смысла превращались в исполнении блюзмена в историю, полную переживаний и трудностей. Прохожие все чаще оборачивались, услышав берущую за душу музыку, прислушивались. Останавливались, чтобы кинуть монетку в серую потрепанную кепку, которая была небрежно брошена у ног Гувера.
А он не обращал внимания. Все так же пел, упоительно зажмурившись, словно солнце могло обжечь открытые глаза.
«Если ты подавлен и расстроен, и тебе
Действительно больно,
Приходи туда, где я играю,
Я попытаюсь сгладить твоё одиночество,
Я сыграю блюз для тебя». 1
Тени становились все длиннее, вечер подступал все ближе, а старый Гувер все пел и пел. Казалось, блюзмена невозможно остановить.
Появились даже постоянные слушатели. Группа ребят вот уже час, а то и все два, стояла перед негром, потопывая ногами в такт музыке. Даже подпевали, если припев оказывался особо запоминающимся. Правда, монет не кидали. Ну да что с них возьмешь – молодежь, самим денег ни на что не хватает.
Скоро тень заполнила собой всю улицу, укрыв последние остатки дня. Сент-Луис погрузился в ночь. Свет огней был слишком тусклым, чтобы освещать даже узкую улочку у автостоянки. Людей становилось все меньше. Редкие прохожие шли быстрым шагом, опустив голову, словно сыщики в поисках улик.
Все прекрасно знали, что с наступлением темноты улицы Сент-Луиса заполняются шпаной, грабителями и прочим отребьем. Будто дом с приведениями, с приходом ночи погружающийся в мир таинственных звуков, шорохов, криков.
Гувер тоже знал об опасностях ночного города. Поэтому, доиграв последнюю композицию, он закинул гитару за спину, высыпал монетки из кепки в ладонь и пошел прочь. Шел, правда, не слишком торопясь. Сегодня Гувер чувствовал музу.
Давненько ему не доводилось проводить двенадцать часов у автостоянки, чувствуя истинное вдохновение. Никто бы и не догадался, что каждая из песен, исполненная блюзменом сегодня – чистой воды импровизация. А если бы он и сказал об этом – почти все просто посмеялись бы. Уж больно отрепетировано звучали мелодии и песни. Слишком надрывно, чтобы быть единовременным порывом.
Да, сегодня Муза была близка к Гуверу как никогда. Он чувствовал это и не хотел отпускать ее. Хотел поглотить, словно капля ртути, вбирающая в себя другую каплю.
Хотел вновь насладиться давно позабытыми ощущениями.
Именно поэтому не спешил. Словно одно резкое движение могло спугнуть музу, как боязливого котенка.
Пройдя пару домов, Гувер вдруг услышал сзади смешки и окрики. Блюзмен обернулся и сразу узнал в преследователях недавних «поклонников». Отнять заработанные деньги у старого негра? Почему бы и нет? Это вполне в духе здешней молодежи. Даже если им и понравилась музыка. Даже если они вслушались в каждый аккорд, каждую строчку песен. Теперь, почувствовав вкус легких денег, они уже не поклонники, но изголодавшиеся охотники, готовые растерзать всех, кто встанет на пути к добыче.
Не было предела удивлению каждого из четырех преследователей, когда негр начал идти всё медленнее, а затем повернулся к ним лицом, остановившись и облокотившись об уличный фонарь.
Жертвы обычно бежали, звали копов, делали все, что угодно, но только не бросали вызов хулиганам из Сент-Луиса, славящейся своей жестокостью. А тут что? Старый пень, не имеющий ничего, кроме гитары? Легкая добыча. Слишком легкая, чтобы вот так спокойно выжидать, пока на нее не набросятся.
Луна окончательно закрепилась на небе, отправив последние дневные тучки вслед за солнцем. Мимо Фэт Грэйп Гувера прокатилась банка из-под колы. Ветер ленивыми порывами гнал ее вдоль улочки. Где-то за углом послышались быстрые шаги одного из последних прохожих. Шаги удалялись и тонули в шуме ночного города, словно эхо.
В воздухе перемешались запахи бензина и мазута. Промышленный район никогда не отличался богатством ароматов.
Приоткрытую дверку круглосуточного ларька уже не в первый раз пытался захлопнуть ветер. Безуспешно. Дверь то и дело со скрипом вставала на место.
Фэт Грэйп Гувер держал руки в карманах и пересыпал монетки между пальцев, словно песок. Расматривал приближающихся преследователей в свете фонаря и луны.
Трое выглядели максимум лет на шестнадцать. Тощие фигуры, бритые наголо головы и высокие ботинки – единственное, что можно было рассмотреть в темноте.
Еще один казался совсем мальчиком. На голову ниже остальных, в потрепанной кепке, немного полноват – он, в отличие от своих дружков, выглядел безобидно, словно щенок среди волков.
Но именно он тихо, как будто никто, даже ветер, не имеет права говорить громче, прошептал:
– Спой нам, дедуля.
Гувер припарковал свой раздолбанный кадиллак у бара «Укус аллигатора». Совсем еще молодой, с блестящей улыбкой, в стильном, пусть и слегка поношенном, костюме – выглядел он совсем не как сегодня. Совсем не как настоящий блюзмен.
Сейчас, когда Гувер думает о тех временах, все представляется ему каким-то нереально ярким, невероятно утонченным. Небо вспоминается слишком синим, солнце – слишком ослепительным, девушки – слишком красивыми и улыбчивыми. И, самое главное, люди в воспоминаниях Гувера кажутся добрыми и всегда готовыми прийти на помощь.
Старый кадиллак, готовый вот-вот заглохнуть раз и навсегда, видится ему до блеска отдраенным и красным настолько, что слепит глаза. Разваливающийся бар вспоминается огромным двухэтажным мотелем, постоянно полным гостей. Редкая публика, для которой он пел первые песни – вечно хлопающей толпой, просящей исполнить весь репертуар на бис.
И только одно воспоминание остается неизменным. Просто потому, что невозможно представить ничего ярче и прекраснее.
Ее звали Бэсси.
Она стала единственной, кого заметил Гувер, зайдя в «Укус аллигатора». Словно помещение погрузилось в темноту, и освещенным остался лишь один столик, за которым сидела Бэсси.
Не слишком длинные, но и не слишком короткие волосы едва прикрывали плечи. Платье с глубоким вырезом было вызывающим, но девушка носила его так, словно нет на свете ничего недоступнее того, что было скрыто под тонкой тканью. Высокие каблуки подчеркивали длину закинутых друг на друга ног. Огромные карие глаза блестели алкоголем и весельем. Тонкие длинные пальцы сжимали сигариллу так изящно и бережно, как блюзмен держит гитару.
Любовь с одного взгляда? Ерунда.
Одного взгляда Гуверу было слишком много.
Он отвернулся так же быстро, как успел окинуть взглядом Бэсси. Но каждая деталь ее образа осталась в памяти, то и дело мозаикой собираясь в полноценное воспоминание. Живое и совершенное.
Дух блюзмена замирал, сердце на время прекращало стучать, а пальцы так и норовили выронить стакан с дешевым виски, когда он собирался обернуться, чтобы вновь взглянуть на девушку. Но каждый раз он тяжело выдыхал, делая глоток виски. Не решался.
В тот день он первые в жизни почувствовал страх перед сценой.
Вдруг ей не понравится? Вдруг при взгляде на такую красоту он не сможет взять ни единого аккорда, спеть ни единого слова? Вдруг слова песен покажутся девушке чересчур простыми или лишенными смысла? Вдруг музыка послышится слишком легкомысленной?
Гувер допил последнее виски и встал с места, намериваясь уйти. Он решил трусливо сбежать. И сам корил себя за это. Но понимал, что не может ничего сделать. Понимал, что не сможет выступать.
Блюзмен шел в сторону выхода под недоумевающий взгляд бармена, с которым он договаривался о сегодняшнем выступлении.
Шел, зажмурив глаза, когда все вдруг изменилось. Все вокруг.
Словно спектакль на секунду прекратился, занавес упал, но тут же поднялся, чтобы явить зрителям новые декорации и новых актеров.
Гувер почувствовал в ушах слова. Слова песен, тысячи песен, которые он может спеть, которые явят миру истинный талант блюзмена. Аккорды дышали в нем, бежали по венам, трескались в ушах, искрами переливались в глазах.
Страх исчез мгновенно. На его место пришли спокойствие, уверенность, даже умиротворенность.
А потом пришла и Муза.
Время остановило ход. Звуки бара потонули в пространстве, словно все вокруг в один миг поглотил вакуум. Даже частички пыли в приглушенном свете остановили пляс.
Тот, кто говорит, что Муза – прекрасна – врёт. Гувер уж знает. Хотя, возможно, это только Муза Блюза не столь хороша собой.
Старая лысеющая женщина с обвисшим животом сидела прямо перед ним. Ее губы были вымазаны ярко-красной помадой. Между толстыми, как сардельки, пальцами она сжимала обгрызенную сигару.
– Сто лет ни к кому не хотелось прийти, малыш, – грубым басом сказала женщина, выдохнув на Гувера облако дыма, – а вот ты заинтересовал.
Блюзмен закашлялся.
– Знаешь моих детишек? Альберта Кинга, Джони Винтера, Альвина Ли или хотя бы Кенни Нила? – продолжала женщина, делая очередную затяжку.
Гувер кивнул, делая шаг назад, чтобы больше не попасть под дым.
– Да ни черта ты не знаешь, малыш, – хмыкнула она. – Короче, суть такая, я прихожу к каждому из таких талантливых ребят, как ты только три раза за всю вашу никчемную жизнь. Предлагаю что-то менять, короче, ну и вы вроде как меняете. Ясно?
– Не-а, – помотал головой Гувер.
– Блин, туповатые вы все по молодости. Короче, ты ведь вот тут на сцене выступать будешь, правильно?
– Правильно.
Блюзмен отвечал на автомате, не в силах осмыслить происходящее.
– Ну, блин, и я про то же. Сейчас идешь выступать и поешь песню. Про что первую споешь, то и будет. Ага?
Заметив растерянный и недоуменный взгляд Гувера, женщина тяжело вдохнула.
– Вот болван, – она затянулась крепче обычного. – Вот смотри. Идешь петь. Поешь про любовь? Будет тебе любовь. Поешь про известность или славу? Будет тебе, что захочешь. Поешь про деньги? Будут и они. Поешь про счастье? Будет. Теперь ясно? Только мешать нельзя. Ну и про бессмертие не пой, все равно ничего не выйдет. А то были хитрюги всякие. Короче, выбирай одно что-нибудь, малыш, теперь осознал?
Гувер остановил взгляд на одной ему известной далёкой точке. Почесал затылок и сосредоточенно сжал губы.
Задумался, решила Муза. Сложив ногу на ногу, стала ждать.
Через минуту она пощелкала пальцами перед глазами блюзмена, приводя того в сознание.
– А если я про любовь спою, что, я не буду счастлив что ли? – выпалил он. Словно эту фразу все время и обдумывал.
– Малыш, ты еще глуп, – захохотала Муза. – Не буду тебе ничего объяснять. Сам поймешь. Но поверь, блин, мне. Выбирай что-то одно.
Она выдохнула облако дыма прямо в глаза Гуверу.
Когда он вытер заслезившиеся глаза и откашлялся, ее рядом не было.
Зато рядом была Бэсси, которая тут же вновь заняла все мысли блюзмена. Теперь он не боялся. Сцена ждала музыканта. Гитара ждала хозяина. Бар ждал песен.
А Гувер грезил о том, чтобы узнать, как зовут предел его мечтаний. И поздним вечером Бэсси откроется ему. Но только блюзмен еще не знал об этом.
Хотя, признаемся честно, едва взяв в руки гитару, он об этом догадался. Понял, что ничего невозможного для него сегодня нет.
Песни о любви в исполнении Гувера еще никогда не звучали так искренне.
«Это как дар с небес, легко понять, что
Это была любовь свыше,
Которая могла бы спасти меня от ада.
В ее душе был огонь, и было легко увидеть,
Как дьявол уходил из моей души.»2
Банка из-под газировки прокатилась мимо Вилли.
Он прекрасно понимал, что старикан никуда не денется, но спокойствие блюзмена все-таки настораживало.
Ветер хлопнул дверью круглосуточного ларька.
– Спой нам, дедуля, – прошептал Вилли, зная, что все сейчас ждут только его команды.
Старик, не показав ни капли испуга, отошел от столба, встал посреди улочки и вытащил из-за спины гитару. Выглядел он словно ковбой, выхватывающий кольт.
Он сыграл пару аккордов.
Банда притормозила.
Вилли знал, что его приспешники вовсе не испугались. Скорее заинтересовались странным поведением жертвы. И снова давать команду атаковать – значило показать слабость. Страх перед беспомощным дедом.
– Вам нужны деньги? – спросил Гувер, продолжая играть на гитаре.
Вилли усмехнулся.
– В духе старого-доброго ультранасилия, дедуля.
– Но деньжата тоже не помешают, – поддержал разговор один из хулиганов.
– Забирайте, – сказал блюзмен, высыпая монеты на землю.
Вилли сделал шаг вперед, жестом показав остальным оставаться на месте. Улыбнулся. На невинном, казалось бы, детском лице улыбка казалась особенно страшной.
– Ты не понял, дедуля, – начал он, сложив руки за спиной, словно лектор в аудитории, продолжив явно заученными словами. – Потерять все и освободиться. Страдать, чтобы понять смысл страданий. Самопожертвоваться ради самопознания.
– Ты сам-то понимаешь о чем говоришь?
– Иначе бы молчал, дедуля. Завтра утром ты проснешься в своей лачуге, поняв наконец, что твоя жизнь еще не потеряла смысл. А все почему? – спросил Вилли, расхаживая взад-вперед и высоко поднимая ноги, словно маршируя. – Потому что перед смертью ты вспомнишь то, чего сделать еще не успел, но так хотел. Понимаешь?
– Глупыш.
– Нет, ты так и не понял. Сейчас я приближу твою смерть, – Вилли остановился и, сощурив глаза, словно присматриваясь, произнес. – Она будет рядом, дедуля. Совсем рядом. Тогда ты и поймешь, о чем я говорил.
– Сам придумал эту ерунду? Или кто-то научил? – Гувер даже не поднял взгляд на мальчугана. Блюзмен смотрел лишь на гитару, словно пытаясь найти в ней что-то новое. – Если заученная речь не закончилась, продолжай. Или все-таки скажешь что-то от себя?
Кулаки Вилли сжались. Брови поползли друг к другу. Ноздри раздулись.
От приступа бешенства он не смог даже ничего сказать, только махнул рукой в сторону старика.
Хулиганы сорвались с мест.
Гувер зажмурил глаза. Почувствовал витающее рядом вдохновение. Его пальцы застыли на струнах.
Гувер вспомнил Бэсси. Все тридцать пять лет жизни с ней пролетели перед глазами, словно в скоростной перемотке. Некоторые моменты, особенно важные, картинками встали перед глазами в ярких неестественных цветах, как и во всех воспоминаниях блюзмена.
Предстал перед ним и день ее смерти, когда счастье, столь близкое, находившееся рядом так долго, вдруг будто сдуло ветром. Гувер вспомнил, как сидел у кровати жены, держа ее за руку и уже зная, что пульса больше нет.
Скажи, Муза, разве стоит жить ради таких разочарований, ради такого горя, ради такой утраты?
И Гувер, вновь поймав вдохновение, запел.
«Ты часть меня.
И если тебе что-нибудь понадобится,
Жилетка, чтобы поплакаться,
Или собеседник,
Я буду рядом, я буду рядом,
Я не изменил твой мир,
Но я сделал бы это, если бы мог.»3
Злые и сосредоточенные лица хулиганов, которые были уже совсем рядом, застыли. Молодой главарь стоял, сжав кулаки.
Банка, которую ветер упорно катал по улочке, тоже остановилась.
Даже запахи исчезли.
Муза стояла у стены, опершись об нее ногой, словно проститутка. Черная короткая юбка, оголяющая жирные ляжки, лишь подтверждала это сравнение. Неизменная обгрызенная сигара торчала из уголка рта.
– Что, малыш, счастлив ты был в любви? – ехидно пробасила она.
– Поздновато ты пришла, – укорительным тоном сказал Гувер, не ответив.
– Ты про следующую песню? Про ту, которую сегодня петь будешь, малыш? Боишься не успеть до смерти стать счастливым или популярным? Хах. Не все так просто. Ты, блин, попробуй, – подмигнула она.
– Нет. У меня есть другие варианты.
Муза подняла брови.
– Ого, и какие же?
Гувер потоптал носком ботинка высыпанные монетки.
– Я спою песню о прошлом. Вернешь меня назад?
– Хочешь изменить выбор в прошлом? Неслабо.
– Я просто хочу вернуться в «Укус аллигатора» и попробовать все сначала.
– Ты делал там свой выбор уже один раз, малыш, ведь да? Сейчас делаешь еще и возвратишься назад, ага? И там же, в баре, снова сделаешь выбор. Все три раза используешь ведь, осознаешь?
– Умру скоро. А я хочу еще многое успеть.
Муза переметнула сигару из одного уголка рта в другой. Пожала плечами. Недоуменно хмыкнула.
– Все-таки разочаровался в своей хреновой любви? Хочешь счастья заказать, ага? – предположила она.
– Можно начинать петь? – не ответил Гувер.
– Блин, хитрюга ты, малыш. Ладно, вперед. Пробуй.
Муза, Маленький Вилли и его свора, улочка, круглосуточный ларёк и банка из-под газировки начали исчезать, словно надписи на песке, смываемые волной. А Гувер начал петь. И голос блюзмена звучал как раньше. Как в молодости. Как в том самом баре, когда он встретил Бэсси.
«И я сбился с пути.
Детка, мне нужен выбор,
И я сделаю что-нибудь, чтобы улучшить себе жизнь,
Какой-нибудь пустяк, который улучшит мне жизнь.»4
Прощальный концерт Фэт Грейп Гувера собрал рекордное количество слушателей.
Сто двадцать тысяч мест олимпийского стадиона были заняты. Билеты на большинство скупили за полгода до самого концерта.
Еще ни один блюзмен не мог похвастаться такой популярностью. За альбомами Гувера, каждый из которых стал не единожды платиновым, в день премьеры тянулись очереди в несколько кварталов.
Фанатам, попавшим на последнее выступление живой легенды, казалось, что нет на свете людей счастливее, чем они.
Стадион сиял сотнями прожекторов.
Два огромных экрана показывали Гувера вблизи. Можно было даже рассмотреть капельки пота на лбу.
Огромная сцена, расположенная посреди поля, сверкала фейерверками и огнями.
Фэт Грейп Гувер пел про любовь.
Тысячи зажигалок засверкало посреди черной бездны зрительских мест.
На южной трибуне,приблизительно посередине, сидела женщина, которая просила называть себя «Биг Мамой». На ней была черная короткая юбка, чулки в сетку, а на голове красовалась шляпка с торчащим пёрышком. Женщина много дымила обгрызенной сигарой, мешая остальным. Но пела она вместе со всеми, зная слова каждой песни наизусть. Иногда даже вставала с места, приплясывая. Словом, шаловливая была бабёнка.
На северной трибуне, под самой крышей, сидела старушка Бэсси. Она знала, что скоро умрет. Врачи не скрывали этого. Уже поседевшая, она не вставала и не подпевала, сидя на одном месте и сложив руки на коленях. Но переживала каждую песню, как будто сама ее написала. Как будто песня написана о ней и для нее. Этот концерт был последним счастливым мгновением в ее подходящей к концу жизни.
Гувер же все пел, зажмуривая от напряжения глаза, срывая голос.
Лишь немногие могли разглядеть в стареющем лице грусть. И никто, ни единый человек не знал, что вся его жизнь – одно большое сожаление. Сожаление о том, что не сделал верный выбор. Что снова не выбрал то же, что и в первый раз. Не зря же говорят, что первое решение – самое верное. Но тогда Гувер не познал это. А теперь уже слишком поздно.
Поэтому Фэт Грейп Гувер и пел про любовь.
Лишь немногие знали, что Гувер сожалеет о своей жизни. Но один из зрителей – догадывался.
Он сидел на западной трибуне, потопывал в такт музыке. Его серая поношенная кепка то и дело норовила упасть. На пухлом лице мальчика сияла улыбка. Совсем не злая.
Маленький Вилли видел, что его кумир грустит. Скорее чувствовал. Но ничего не мог сделать. Мог только слушать и радоваться тому, что находится здесь. Ему с раннего детства нравилась музыка блюзмена. И он был счастлив, подпевая любимым песням.
А папа мальчика, сидевший рядом, был рад, что сын растет послушным. Не хулиганит.
Быть может, если бы Фэт Грейп Гувер знал об этом, он был бы счастливее. Быть может.
А пока он просто делал то, что умел. Пел.
«Когда мир увидит свет,
В начале дня,
Ты позволишь произнести твое имя.
Ведь я люблю тебя больше, чем свет.
И так будет всегда,
Пока я верю в жизнь.»5
1 Albert King – I’ll Play the Blues for You (перевод: Лингво-лаборатория «Амальгама»)
2 Santana – Into The Night (перевод: Лингво-лаборатория «Амальгама»)
3 Ray Charles – If I Could (перевод: Лингво-лаборатория «Амальгама»)
4 Sаntana – Just Feel Better (перевод: Лингво-лаборатория «Амальгама»)
5 Eric Clapton – Believe in Live (перевод: Лингво-лаборатория «Амальгама»)
Липецк, 2016
