Annotation
Однажды принц встретил Золушку и влюбился. Но Золушка была пугливой. "Зачем я принцу? Он бросит меня" - решила она. И тогда появилась фея и сказала: "А хочешь я убью принца, а ты его воскресишь? И будет он навеки твой?" И так она и сделала. Только это история произошла в современной Москве, а вместо феи был колдун, который очень хотел... Впрочем, вы и сами узнаете. Читайте, но помните: один из них умрёт.
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Эпилог
Глава 1
- …Пока я не встретила человека, который научил меня верить в себя.
- Ага, - сказал я. – Но сначала тебе пришлось меня выкопать.
Норман Партридж «Моя ведьма»
Глава 1
Семиклассника Мишу Чиханова убили вчера – и он сразу стал школьной знаменитостью. Первый урок из-за него отменили, вместо него устроили собрание в актовом зале, траурно убранном, с Мишиным портретом над сценой. Портрет перевязан чёрной лентой, и на нём Миша как живой – испуганный, хмурый. Мы все смотрим на него и думаем, каким его нашли утром – зарезанным. Кто-то даже ставки делает, куда именно Мишу пырнули, и как. Как бы цинично ни звучало, его смерть вряд ли кого бы здесь тронула, не будь он нашим стипендиатом.
- Да он же нищий, - громко шипят из третьего ряда, пока завуч плачет на сцене. - Ему уже точно пофиг, а чего мы время тратим? У меня эксперимент стоит! Может, мы по-быстрому как-нибудь закончим?
Я пинаю Никиту, тот ловит мой взгляд, кивает, и ворчуна быстро заставляют заткнуться.
- Тох, - Никита тоже слёзную речь завуча не слушает – изучает ассортимент электронных магазинов в айфоне. - Ты не в курсе, что Ириша хочет на Новый год?
Ириша! Чёрт возьми, Никита – нормальный парень, пока дело не доходит до моей сестры. Которой он, кстати, на фиг не сдался.
Я тоже достаю айфон и, пряча его под креслом, показываю Никите фото страницы из “Cosmopolitan” – тонкий Ирин намёк утром. «Тох, я хочу на Новый год!» Никита делает пометку в блокноте (его пунктик – он не доверяет планировщикам смартфона) и подмигивает.
- Спасибо, бро.
“Тебе спасибо”, - думаю я. Мотаться по магазинам косметики мне сейчас совершенно не улыбается.
На минуте молчания я умудряюсь задремать. И вижу этого мёртвого беднягу на фото с лентой. Миша смотрит на меня так же серьёзно и говорит: “Ты следующий”. Губы не двигаются, но я всё равно слышу.
Похоже, что-то не то мы вчера пили с Никитой. Вроде было пиво – а убойная оказалась штука!
В следующее мгновение Никита дёргает плечом, на которое я упал головой, и всё возвращается: актовый зал, чёрно-белая фотография семиклассника (теперь молчит), заплаканная завуч.
Я вздрагиваю от странного холода (с утра мучаюсь, наверное, простыл) и снова прячу ладони под мышки. Никита что-то шепчет, также шёпотом переговариваются ученики и учителя. «Быр-быр-быр» слышно отовсюду. Мы выходим в коридор, и я, на секунду обернувшись, очень реально представляю своё фото в этой рамке с чёрной лентой.
Да чёрт возьми, чем Ник меня вчера напоил?!
Перед дверью в класс он отдаёт мне учебники, которые я благополучно забыл на кресле в зале. Ещё и суёт таблетку «Аспирина» со словами: “Выпей, полегчает”. Я выдавливаю улыбку и ухожу в класс. У Никиты сейчас литература, как у Иры, встретимся мы лишь на истории через два часа.
Поскольку школа у нас продвинутая – для ботанов, как говорит папа – при поступлении мы сами выбирали учебный профиль. Меня родители со средней школы готовят в дипломаты, потому моя жизнь расписана на несколько лет вперёд. Сейчас я налегаю на историю, общественные науки, психологию и языки. В конце этого класса на выпускном я получу аттестат, обязательно без троек и самое большое с двумя четвёрками; сертификат “ЕГЭ” по истории, обществознанию, английскому, французскому и, конечно, русскому и математике – не меньше восьмидесяти баллов каждый. А ещё сертификат баккалавриата, потому что родители ещё не определились, куда послать меня после школы – в МГИМО, как хочет папа, или в SciencesPo, Институт политических исследований в Париже, как желает мать. Решающим на семейном совете будет слово деда Эдмонда, потому что полгода назад он переписал в мою пользу завещание.
Лично я не вижу никакой разницы между Парижем и Москвой – семья меня везде достанет. Ну и пусть.
На психологии сосредоточенная Дарья Николаевна вместо продолжения лекции о конформизме моделирует ситуацию “На вас напал маньяк: что делать?”. Ну правильно, на бедного Мишу он же напал. Значит, и мы в потенциальной опасности. Надо знать, что делать.
Нервная у нас психолог.
Если бы роль маньяка не исполняла активная, но очень уж безобидная Саша Колесникова, мы бы, наверное, прониклись. А так к Саше за нападением выстраивается очередь – заодно договариваются списать полугодовой тест по русскому.
- Сломайте его шаблон, - твердит Дарья Николаевна. - У преступника, как и у любого человека, в голове заложен определённый шаблон поведения жертвы. Сломайте его – это даст вам, по крайней мере, минуту.
Лучше всех ломает шаблон Ванька. Огромный, как шкаф, он надвигается на обомлевшую Сашу, распахнув руки, и басит на весь класс:
- Я люблю тебя!
- Ванюш, маньяк тебе не грозит, - смеётся Таня, которая как обычно сидит в углу и что-то помечает в блокноте. Иногда я думаю, мы все для неё подопытные кролики, и она за нами наблюдает. Порой, я на сто процентов в этом уверен.
- Татьяна! - тут же вскидывается Дарья Николаевна. - Никто не застрахован…
- Да, - перебивает Таня, - но вы на него посмотрите: любой нормальный человек в тёмном переулке обойдёт его стороной.
- Маньяк – не нормальный человек, - заводится Дарья Николаевна, и ролевая игра останавливается минут на двадцать – для лекции о ненормальности преступных элементов. Дарья Николаевна любит читать лекции, прямо как моя мать.
Когда доходит очередь до меня, Серый восклицает со своего места:
- Тоха, просто скажи, что у тебя отец ФСБшник, и маньяк сам свалит!
Улыбается даже Дарья Николаевна – ну и я тоже. И с улыбкой говорю Саше:
- Мой отец – директор ФСБ. Беги!
- Вот уж кому маньяк точно не светит. Его даже ненормальный стороной обойдёт, - добавляет Таня, и к маньяку-Саше вызывают её.
Всё ещё очень холодно. Особенно, когда нервная Вика Сафронова вдруг бросается в слёзы:
- Я просто представила, - лепечет она, - как на него… На этого мальчика… Тоже вот так… Напали… Он же ещё совсем ребёнок!
И мы все понимаем, что говорит она о погибшем Мише. Я с трудом вспоминаю, что видел его пару раз здесь, на общих семинарах по психологии. Худенький, низкого роста мальчик – идеальная жертва. Есть такие люди – не хищники, а именно жертвы. Слабые. Хищники их за версту чуют.
Но всех нас всё равно гложет нездоровое любопытство: почему он? Маленький семиклассник любил ходить ночью по тёмным переулкам? Правда? Неужели колоритней жертвы во всей школе не нашлось? Тот же Никита – наследник миллиардера. Его даже убивать не надо – отправляй отцу палец за пальцем. И маньяку удовольствие, и деньги от Никитиной семьи накапают. Правда, месть их тоже будет страшной – это простых людей не обязательно бояться, а у Никитиного отца связи. Но и куш больше.
Или я. А не дай бог Ирка. Правда, мы-то уж точно не ходим по тёмным переулкам, за нами постоянно следят – мать, горничные, водитель… Нет, вероятность того, что маньяк сумеет затесаться среди моих знакомых, близка к нулю, а значит, моя фотография никогда не окажется с чёрной лентой в актовом зале.
От этой мысли становится чуть-чуть теплее.
Вику успокаивают, на этом урок заканчивается. Следующей парой идёт история, там я встречаю и Иру, и Никиту. Сестра как обычно в окружении свиты верных подружек, мечтающих её подсидеть. Идеальная иллюстрация королевы школы, просто слизана из американских подростковых фильмов. Меня всегда удивляло: зачем это Ире? Она же не настолько глупа.
Никита поедает Ирку взглядом и уж точно не слушает об экономических реформах Хрущёва. Я сижу в чате нашего потока, пролистываю сто пятьсот непрочитанных сообщений – не то чтобы мне было скучно, просто я эту тему вдоль и поперёк уже изучил, и ничего нового учитель пока не рассказал. Ничего интересного нет и в чате: там со смаком обсуждают предстоящий тест по русскому и сегодняшнюю итоговую по алгебре. Много пишут об Ирке – здесь она на коне, русский ей, как мне обществознание или история: пятёрка обеспечена.
Потом – середина второго урока, от экономических реформ мы переходим к внешней политике, и это я слушаю с большим интересом, – а в чате всплывает: “Правда, что Фетисов всё ещё без пары на зимний бал?”
Я кусаю губу и буквально чувствую на себе взгляды всего класса. Чёрт, забыл! Надо было давно кого-нибудь выбрать, чтобы отвязались.
“Всех нормальных уже забрали, так что Фетисов в пролёте” - отвечает другое сообщение. И сразу же появляется следующее: “Ха, а я? Я свободна! Антон, возьми меня, я вся твоя”.
Начинается… И как-то сразу выходит, что большинство девочек с потока свободны и очень хотят напроситься ко мне в пару. Господи, да зачем? Спустя минут пять в чат приходит Ирка и предлагает аукцион: она согласна отдать мою руку, отрубленную, если нужно, за скромное вознаграждение. Размер скромности моей сестры впечатляет, но и тут находятся желающие. И даже второй после сестры знаток русского Саша Колесникова предлагает мне свой решёный тест, “или я встречусь тебе в тёмном переулке, берегись, Фетисов”.
Я закрываю чат и вызываюсь к доске – наш историк любит показательные диспуты с учениками и обычно просит выйти пятерых добровольцев, которым потом добавит бонусные баллы к финальной оценке. Помогает, если не смог набрать нужное количество на итоговом тесте, поэтому диспуты у нас любят, хоть историк остёр на язык и может так пропесочить, что самооценка скатится ниже плинтуса. Его любимая фраза: “Нужно уметь проигрывать”.
Никита тоже тут, наконец-то оторвался от “Ириши”. Толкает меня локтем, пока историк готовит доску.
- Ты чего пару-то к балу не выбрал?
- Забыл, - тоже шёпотом отвечаю я. - А ты с кем идёшь?
Он опускает взгляд, и я понимаю, что Ирка снова его продинамила. Вот стерва! Её пассия даже не из этой школы, могла бы… Могла бы хоть сюда его не тащить!
- Брось, - говорю я, глядя, как сестра хихикает с подругами. – Она ещё одумается.
Никита грустно улыбается. Кажется, он готов пребывать во френдзоне вечно, лишь бы быть рядом с Иришей. Надеюсь, это не заразно.
Историк, наконец, заканчивает с доской, и проектор транслирует запись известного заседания ООН, где Хрущёв стучит ботинком по трибуне и грозится показать кузькину мать. А я с головой ухожу в задание и не вспоминаю о бале и не найденной к нему паре до обеденного перерыва. Вот тогда меня накрывает – кажется, вся женская часть нашего потока решила перекусить мной.
Они занимают мой любимый столик, они приносят для меня поднос с едой, они говорят все разом и строят глазки – все по-разному, и я понимаю Таню: на них сейчас можно ставить любой социальный эксперимент, согласятся не раздумывая. А можно записать результаты наблюдения, и этого хватит на итоговую работу по психологии.
Чего я не понимаю, так это почему я? Да, у меня папа – директор ФСБ, а дед – французский граф. И что? У нас в школе через одного все такие. Я ничем не отличаюсь – в учёбе я середняк, по жизни не лидер, не выделяюсь. Серьёзно, они правда только на внешность клюют? Вон, Никита тоже не занят, а он у нас звезда, почему никто не набивается в пару ему?
Короче, отвалите от меня, дайте спокойно поесть!
Ничего подобного я, конечно, не говорю. Женщина – существо нежное, и обижать её нельзя, это в меня с детства вбили. И я улыбаюсь девочкам, пытаюсь участвовать в беседе, говорю комплименты. Но больше всего на свете хочу оказаться за дальним столиком столовой, на “галёрке”, где пусто и тихо.
А сразу после обеда начинается мой личный ад – алгебра.
Здесь уместна предыстория. Весь десятый класс, пока к нам в школу не пришёл Дзиев Олег Николаевич, такие, как я, на алгебре жили хорошо. Проще говоря, мы списывали. Стипендиаты давали нам свои домашние, контрольные и за умеренную плату, а иногда и вовсе из энтузиазма делали за нас практические проекты. Я честно даже не вникал, что копирую в тетрадь или в контрольный лист. А зачем? В жизни мне не придётся решать логарифмы и запоминать число “пи” после запятой. А тратить время на ненужный, но обязательный по решению государства предмет – уж увольте.
Но в начале года наш старый преподаватель отправился на пенсию, и ему на замену явился молодой, но перспективный Олег Николаевич.
Первым делом весь поток обсуждал в чате, каково негру – а Олег Николаевич просто идеально чёрен, ещё и одежду предпочитает такого же цвета; не человек, а уголь! - так вот, каково ему носить русское имя? Его родители русские? Нет, оказалось, русская у него только мать, и той давно нет в живых. Олег Николаевич (отчество по русскому дедушке) долго путешествовал по миру, пока не решил снова осесть в Москве. Как он попал к нам в школу – чёрт его знает, но мы сходу окрестили его “Шоколадным зайцем”. И заяц этот оказался весьма жесток.
Он быстро вычислил халтурщиков вроде меня. На первой же его контрольной мы схлопотали двойки – треть потока. Пришлось засесть за учебники (хотя кое-кто устраивал истерики завучу и директору), но это, конечно, не помогло. К концу полугодия я – зачем себе врать? – не освоил и половину материала предыдущего года. И как выкручиваться сейчас – не представляю.
Уроки алгебры Олега Николаевича больше напоминают индивидуальные занятия. Он каждому раздаёт свой список заданий – и решай их хоть до посинения, пока не закончишь. А когда закончишь – дадут ещё. И ещё. Я зверею уже через полчаса, через час хочу тихо выть, через полтора – ругаться в голос. Мой личный рекорд – пять часов алгебры. И дольше бы просидел с этим инквизитором, если бы завуч нас не выгнала (ей мать позвонила, поинтересовалась, почему сын не присутствует на семейном ужине; ибо семейный ужин – это святое).
И вот сижу я теперь, смотрю на листок с заданиями и пока ещё тихо тоскую. Ох, чувствую, установлю сегодня новый рекорд. Интересно, дядя Федя… Фредерик знает телефон школы и догадается меня спасти? Ирка – точно нет, она по торговым центрам закупаться побежит. Отец на работе, а мать только к полуночи приедет, и то если самолёт из Милана не опоздает.
Сумки и телефоны мы оставляем на столе у входа в класс, так что даже занять себя кроме алгебры нечем. А решать смысла нет – я и отдалённо не понимаю, что тут происходит! В смысле, на листке с заданиями.
Надо было выбрать за обедом самую умную по алгебре девчонку и пригласить её на бал – может, тогда она бы как-нибудь мне помогла? Хотя как? Этот цербер заранее знает, что я половину не решу, и точно не примет «не мой» результат.
Да и кто у нас по алгебре шарит? Хм… Ну у кого-то же я раньше списывал?
Время идёт, класс пустеет. Я оглядываюсь, ловлю виноватый взгляд уходящего Никиты: прости, мол, но что я могу? Ну да, цербер бдит, сидит, вон, в углу с кем-то из сильно умных, задачу обсуждает.
Нет, списывать смысла нет – он поймёт и работу не примет. Если списывать, то только так, чтобы ошибиться в тех местах, где я обычно ошибаюсь – то есть, похоже, везде.
Ещё полчаса. Я мусолю листок с заданием. Отпрашиваюсь в туалет – школа уже тихая-тихая, почти пустая. Заодно покупаю в автомате кофе, сразу два. Холодно…
Нарочито медленно возвращаюсь – цербера в классе уже нет, но (я знаю), только попробуй сбежать – и завтра это сидение продолжится. При необходимости даже послезавтра. Знаем, проходили.
Как же скучно!
Минут через десять, в очередной раз не справившись с графиком, я откидываюсь на спинку кресла и оглядываю пустой класс. А, нет, не пустой. В противоположном углу горбится над тетрадью какая-то девчонка. Забавная у неё косичка – тонкая, как мышиный хвостик. Ей совершенно не идёт, такие волосы распускать надо. Ирка бы прочитала ей лекцию по стилю и очень едко бы высмеяла…
Кстати, а кто это? Откуда? Десятый класс? Девятый? Своих-то я всех знаю.
Девочка поднимает голову, словно чувствует мой взгляд. Вздрагивает и тут же опять утыкается в лист, просто излучая страх – длинная неопрятная чёлка висит, закрывает её глаза и бросает тень на лицо. Мне становится стыдно – только почему? Я же ничего не сделал, чем я мог её напугать?
Отворачиваюсь – но делать нечего, а девочка кажется интересной. Чего она боится? Не меня же. И как вышло, что раньше я её не видел?
Ещё минут десять я развлекаюсь тем, что ловлю её взгляд искоса – она подсматривает из-под чёлки. Насторожено, и впрямь как мышонок. Я снова ей улыбаюсь – специально стараюсь, чтобы улыбка вышла ободряющей. Получается – «мышонок» поднимает голову и робко улыбается в ответ.
А я получаю возможность её рассмотреть. Господи, да она как будто специально серую мышь изображает! Серое платье-балахон, косичка эта, резинка для волос тоже серая. Полиции моды на неё нет.
Но чем больше я смотрю, тем больше удивляюсь – она же симпатичная. Очень худая, тонкая, вся словно из углов состоит и прямых линий. Какие острые скулы… И глаза огромные. Робкие, как её улыбка. Девочка-эльф.
Хм! А как я предупредительно взял второй стакан кофе! Я же тут надолго решил остаться – почему бы не познакомиться с серым эльфом? Делать-то всё равно нечего.
Она вздрагивает, когда я встаю, снова опускает голову, отгораживается волосами. Ни-че-го, сейчас я с помощью кофе её выманю. Надеюсь, ты, эльф, сладкоежка, как и я? И любишь карамельный латте? Хорошо, ещё остыть не успел. И шоколад у меня где-то был. Все девчонки любят шоколад, это же аксиома.
Я подвигаю ближайшее кресло к её столу, снимаю крышку с кофе. Жду. Должна же она хоть голову на запах поднять?
График чертит. Забавно. Может, она кофе не любит?
Ну ладно…
Я шуршу фольгой нарочито громко, а потом, сделав голос мягким, чтобы не вспугнуть, тихо спрашиваю:
- Хочешь шоколадку?
Она поднимает голову, смотрит на меня огромными чёрными (тёмно-карими, конечно, но сейчас, в тени, они кажутся чёрными) глазами. Потом зачем-то оборачивается – но за её спиной никого, естественно, нет.
- И кофе. – Я вручаю ей стакан и кладу шоколадку рядом. - Тут холодно, тебе не кажется? Кофе согреет.
Лично на меня кофе уже не действует, но девочка послушно пьёт его следом за мной. И как будто чуть-чуть смелеет. По крайней мере, даёт услышать свой голос, тихий и прерывающийся.
- Т-ты сп-писать хочешь?
Зрелище жалкое, если честно. Ещё и заика. И я откровенно не понимаю, почему от него у меня вдруг теплеет на душе, и хочется погладить этого забитого эльфа по голове, успокоить: “Не бойся, я не обижу”. Кто её так запугал?
Я делаю ещё глоток кофе, потом улыбаюсь.
- Нет, зачем? У нас же задания разные. - И, чтобы она опомниться не успела, тут же интересуюсь: - Как тебя зовут?
- Оля, - шепчет она.
Мда. Кто назвал эту забитую серую мышь именем суровой княгини-реформаторши[1]?
Я наклоняюсь к ней, ловлю взгляд.
- А я Антон.
- Я з-знаю, - говорит она и глаз не сводит с моих губ. Да, я очаровательно улыбаюсь. Смотри и расслабляйся. Улыбкотерапия. Но, чёрт возьми, у меня и правда на душе теплеет от её робкого взгляда. Почему так?
- Правда? А я умудрился тебя раньше не замечать. С какого ты потока?
- С т-твоего.
Ничего себе! Я замираю. Серьёзно? Где раньше были мои глаза? Этот серый эльф так мила, и всё это время училась со мной? Эх, Антон, Антон! А я ещё считал, что разбираюсь в людях. Ну-ну – под носом ничего не вижу.
- Правда? - Я бросаю взгляд в её тетрадь. Бог мой, я формул-то таких не знаю! Она явно не из отстающих по алгебре. - Наверное, ты с технической параллели? Алгебра-физика-химия?
- Д-да. - Она беспокойно теребит руками карандаш и листок черновика.
Интересно, если я возьму её за руку, это её испугает?
- Тогда неудивительно, что я тебя не знаю. Мы вряд ли часто встречались.
На её лице мелькает грустная улыбка, словно говорит: “Чаще, чем ты думаешь”. Я тихо смеюсь, потом чокаюсь с ней стаканом.
- Что ж, тогда за знакомство. Почему ты не берёшь шоколад? Не любишь белый?
Помедлив, она смущённо говорит:
- Он очень сладкий.
- О да! И это же круто, - улыбаюсь я. - Ты не сладкоежка?
Она качает головой.
- А горький любишь?
Она колеблется, но я и так читаю по её лицу – любит. Не понимает, почему я предлагаю, боится согласиться, но любит и хочет.
- Тогда жди здесь.
Через пять минут я приношу ей большую плитку горького шоколада из автомата в коридоре. Она смотрит настороженно сначала на меня, потом на тетрадь у меня на столе. И, наконец, спрашивает.
- З-зачем?
- Что “зачем”?
- З-зачем т-ты… это д-делаешь? - и кивком указывает на распечатанную и уже разломанную плитку горького шоколада у себя на столе.
Хороший вопрос. Я пожимаю плечами и закусываю белым шоколадом. Чёрное и белое на одном столе рядом – смотрится красиво.
- Захотелось. Ты против?
Она снова смотрит на мой стол.
- Т-тебе н-нужна п-помощь п-по алгебре?
Боже мой, эльф, за тобой что, никогда не ухаживали? Из какой пещеры ты вышла?
Но вместо ответа я сначала снова улыбаюсь, притягивая её внимание, потом спрашиваю:
- Как твоя фамилия?
Она медлит, словно я спросил что-то не то. Но потом всё же отвечает:
- Алиева.
Э-э-э… Кто?
- Алиева? - повторяю я. - Дочь гендиректора холдинга “Нефтегаз”?
Она отводит взгляд.
- Странно, - вырывается у меня. - Я видел его дочь. Ей лет двенадцать.
- Альбина, - тихо говорит она, больше не глядя на меня. - Моя сводная сестра.
А-а-а… Что ж, бывает.
- Ты, наверное, живёшь с матерью? - Бывает, первый брак распался, потом нефтяной магнат Алиев мог жениться на любовнице. Обычное дело.
Эльф опускает голову, снова утыкается взглядом в свою тетрадь.
- Нет, она умерла… одиннадцать лет назад.
Чёрт.
Я подвигаю ей шоколадку. И говорю так мягко, как только могу:
- Извини. Я не знал.
Она молчит. Я тоже – понятия не имею, что бы ещё у неё спросить, чтобы не испугать и не расстроить. Можно, конечно, вернуться за свой стол… И оставить её так? Нет, нельзя.
Я редко попадаю в ситуации, где не знаю, что сказать. И не понимаю, почему сейчас таким важным кажется заставить её снова смотреть на меня, вырвать ещё одну, пусть и робкую улыбку. Да что со мной сегодня?
О!
- Хочешь пойти на зимний бал? В смысле, со мной.
Получилось! Она смотрит на меня – изумлённо, словно ушам не верит. А может, и правда не верит.
- Хочешь? - повторяю я и всё-таки беру её за руку. Ту, которой она вцепилась в свой карандаш.
Рука у неё тёплая, маленькая с длинными нервными пальцами. Мне хочется сжать её крепче, успокоить, но эльф напряжена, снова испугана – вот-вот вырвется.
- Х-хочу, - тихо говорит она, и я улыбаюсь ей искренне, а не фальшиво-ободряюще, как обычно.
- Отлично. - И лезу в карман за телефоном. А, чёрт, он же на столе математика. Ладно. Я хоть и не Никита, но блокнот у меня тоже есть, как раз для памяток. Я отрываю жёлтый лист, пишу на нём номер телефона и кладу эльфу на тетрадь. Потом протягиваю ей блокнот. - Напиши свой номер.
- Зачем? - выдыхает она.
Точно из пещеры вышла. Но, чёрт возьми, даже это кажется милым. Почему?
- Я тебе позвоню.
- Н-не надо! - тут же выдыхает она, отпрянув.
- Почему?
- Т-ты же шут-тишь, да?
Неужели похоже?
- Нет.
Она изумлённо смотрит на меня, и за это время я обещаю себе узнать, кто с ней встречался раньше и как минимум жестоко его избить. Как у него получилось так запугать этого бедного эльфа?
Потом она пишет номер, я смотрю на него и только сейчас (вверх ногами, как я раньше смотрел на её тетрадь, сообразить было сложно) понимаю, что уже не раз видел этот почерк. Не она ли писала мне домашние работы и практические по алгебре, которые я потом списывал? И лабораторки по физике?
Почему меня никогда раньше не интересовало, кто их пишет?
- Спасибо. - Я убираю блокнот.
Она кивает, потом ставит на стол стакан с кофе и просит:
- Д-дай мне, п-пожалуйста, т-воё зад-дание.
Я улыбаюсь и смотрю ей в глаза.
- Незачем. Давай лучше поболтаем. Где тебя встретить, когда поедем на бал? Ты ведь не будешь против, если я тебя подвезу?
Она отводит взгляд, потом молча встаёт, подходит к моему столу и берёт листок с заданиями вместе с тетрадью. Возвращается.
- Не стоит. - Я протягиваю руку за тетрадью. - Всё равно будет видно, что не я решал.
Она садится, переворачивает свой черновик чистой стороной листа вверх. Смотрит на мои задания, потом на решения, поднимает брови, но не смеётся, хотя именно этого я жду.
- Не будет.
И быстро-быстро пишет убористым знакомым почерком на листке с моим номером телефона. Пяти минут не проходит, а она протягивает решения мне.
- В-вот. Т-там с ошибками, к-как т-ты об-бычно делаешь. Но п-почти верно.
- Откуда ты знаешь, какие я обычно делаю ошибки?
Она кивает на мою тетрадь.
- В-вижу. Они системные. П-повторяющиеся.
Ух ты. А эльф у нас с мозгами. Причём, по алгебре… То, что она может быстро меня подтянуть, я понимаю сразу, как и то, что она мне нравится. Выгода налицо.
Прекрасно, значит, балом мы не ограничимся.
Я окидываю её взглядом снова, на этот раз всю. Значит… стилист – это точно. В ателье уже не успеем, у них сейчас горячий сезон. Привезу ей несколько готовых платьев на примерку. Голубой… Ей точно подойдёт голубой, прохладный, светлый. И металлик. Или цвет «электрик». Определённо. Размер точно “S”, можно даже поменьше посмотреть. Скинуть матери сообщение, чтобы что-нибудь подобрала в Милане? Я привычно тянусь за телефоном, но снова понимаю, что он на столе. Чёрт. Ладно, “Шанель” и в Москве есть. Точно “Шанель”… И “Маноло Бланик”, она же на каблуках наверняка ходить не умеет, а эти туфли, если верить Ире, самые удобные. Какой у неё размер? Я опускаю взгляд. Мда, эти сапоги точно безразмерные. Как и её балахон.
- Чт-то т-ты делаешь? - удивлённо спрашивает она, прерывая мои размышления.
Я качаю головой.
- Можно будет заехать за тобой пораньше? Перед балом? Часа в два?
- У м-меня н-нет платья, - тихо говорит она.
Кто бы сомневался! А если бы и было, оно вряд ли бы подошло: этот эльф точно не умеет одеваться.
- Нестрашно, - говорю я и снова улыбаюсь. Взгляд падает на её левую руку, наконец успокоившуюся. - Какая интересная у тебя татуировка. Что она означает?
Эльф быстро убирает руку под стол.
- Эт-то не… - и принимается её тереть о колено. - Я н-не… эт-то…
Кажется, я снова не то спросил.
- Оля, вы уже закончили? - врывается в наш разговор голос математика.
Явился! Мог бы и подольше ужинать… Или где он там был.
- Д-да, Ол-лег Н-николаевич, - тут же вскидывается эльф, и глаза её блестят.
Он ей нравится, понимаю я. И эта мысль, наоборот, не нравится мне.
- Отлично, Оля, тогда можете быть свободны. Антон?
Я комкаю листок эльфа с ответами.
- Почти.
И, пока переписываю – осторожно, чтобы математик не заметил – эльф собирает вещи, больше не глядя на меня. Только когда она уже стоит у двери, я спохватываюсь.
- Оля? Подожди, я тебя подвезу.
- Н-не н-надо… - начинает возражать она, но я внимательно смотрю на неё и со значением говорю:
- Надо. Подожди.
- Х-хорошо.
Её руки снова живут своей жизнью: теребят подол платья, лямку рюкзака. Дешёвые вещи – и платье, и рюкзак. Неужели отец совсем о ней не заботится?
С ней из класса уходит тепло. Я заканчиваю с решением, отдаю математику тетрадь и сажусь на стул рядом, пряча руки под мышки. Чёрт, да что же такое! Весь день мёрзну. Завтра надо одеться теплее.
А когда у нас бал? Двадцать седьмого вроде бы? Послезавтра… Отлично, уговорю Ирку помочь с платьями для эльфа. И мамин стилист, надеюсь, будет свободна? Она лучшая. Сегодня же позвоню и узнаю…
- Великолепно, - тихо говорит Олег Николаевич, откладывая мою тетрадь. - Я давно понял, что Оля талантлива, но так подделать вашу работу, Фетисов, это нужно уметь.
Сейчас даст новое задание и снова заставит решать. Вот… гад! Меня там девушка ждёт, войди в положение и отпусти!
- Олег Николаевич…
- Антон. - Он внимательно смотрит на меня. - Хотите чаю? Нам стоит поговорить. И уже давно.
- Но…
- Олю не нужно никуда везти, она живёт здесь, в пансионе.
Что? У Алиева шикарный особняк в Подмосковье, зачем девочке мучиться в пансионных комнатах? Не понимаю…
- Вам чёрный или зелёный, Фетисов?
- Мне кофе, и он у меня есть, - отвечаю я, глядя на дверь.
- Хватит с вас кофе. Пусть будет чёрный. - Олег Николаевич отходит к учительскому столу, на котором уже пыхтит электрический чайник. Потом колдует над заваркой, как-то хитро – только пальцы туда-сюда мелькают.
Чай у него странный, горчит.
- Чем же вам не нравится алгебра, Антон? - спрашивает, наконец, математик, тоже делая глоток.
- Она скучная, - отвечаю я.
У кого бы узнать, где живёт Алиева Ольга?.. Одиннадцатый класс поселили на последнем, третьем этаже общежития, а зданий всего пять. Значит, мне нужен номер дома и комнаты. Кто может быть в курсе? Никита, конечно, и ушлый, хитрый Венька – этот точно знает, он достаёт задания для списывания. Чем он подкупает Олю? Он её не обижает? Может, из-за него она такая?
Поговорить с Венькой. Обязательно. Хор-рошенько поговорить.
- А в жизни вы собираетесь заниматься только интересными вещами?
О да, ещё один человек решил поучить меня жизни. Личного психолога мне по понедельникам, средам и пятницам как будто мало. И матери.
Я залпом допиваю чай и встаю.
- Конечно, Олег Николаевич. Жить ведь надо интересно. Я пойду?
Математик смотрит на меня, как моя мать на Иркиного парня – то есть как на таракана. Хотя для этого парня таракан – комплимент…
- Чего вы хотите от жизни, Антон?
Я улыбаюсь математику – очаровательно и фальшиво. И отвечаю то, что он ждёт:
- Развлечений, Олег Николаевич. Чего ещё может хотеть парень с Рублёвки? Счастливого Рождества. Вы ведь тоже сегодня празднуете?
Математик морщится, допивает чай, его взгляд скользит по мне – ну точно как по таракану, с гадливым интересом. Его голос останавливает меня уже у двери.
- У вас нет ни цели в жизни, ни интереса, ни желаний, вы ни к чему не стремитесь, только подстраиваетесь под ожидания других. Под вашими масками, Антон, пустота. Ваша жизнь пуста. Вас это не смущает?
Я сжимаю ручку двери. Стопроцентный конформист – это я, да, знаю. И что?
- Неужели вас это устраивает? - продолжает Олег Николаевич. - Вы же умный юноша…
- И математика должна развить во мне дисциплину ума и упорство, - подхватываю я. - Спасибо, Олег Николаевич, я понимаю, к чему вы клоните. Я уважаю вас и ваши советы, но сейчас меня ждут. До свидания.
«Заяц» ставит кружку на стол.
- Представьте, что вас сегодня не станет, Антон? Что этот день последний. Вы хорошо его прожили? Вы понимаете, что такое смысл жизни?
Чёрт возьми, я такое привык от личного психолога слышать! Но не от математика.
- До свидания, Олег Николаевич.
Серый эльф Оля Алиева послушно ждёт меня на диване в коридоре. Ей я улыбаюсь от души, забираю её рюкзак (никому ещё сумку не носил – есть в этом что-то волнительное).
- Разреши, я провожу тебя до общежития?
Если эльф и против, отказать у неё нет времени: я подхватываю её под локоть и забалтываю всю дорогу до нужного корпуса – к нему она сама ведёт, очень торопится от меня избавиться. На крыльце выхватывает у меня рюкзак, срывающимся голосом прощается и исчезает в дверях, как мышка в норке.
Нет ровно никаких причин обращать на неё внимание. По математике можно и нужно нанять репетитора, её домашние задания я и так получу. Меня она явно боится. С ней будет куда сложнее, чем с любой из Иркиных подруг. Она даже поцеловать себя дай бог через полгода даст. И наследство отца этому эльфу, похоже, не грозит.
Но я стою, как идиот, на крыльце и смотрю, где зажжётся свет. Загораются сразу три окна, я отмечаю все, примерно представляю расположение комнат, и позже, в машине, записываю. Если что завтра буду стучаться во все три комнаты.
Водитель, дядя Миша (Михаилом Александровичем его язык не поворачивается называть) удивлённо наблюдает за мной – обычно, когда он забирает меня одного, без Ирки, я развлекаю его рассказами. Но теперь мне есть, о чём подумать.
Позвонить маминому стилисту – это первое…
***
- Пять платьев? - удивлённо повторяет Ирка. - “S”-ки, пять, цвета металлик?
- Или холодный голубой, - добавляю я. – Можно ещё электрик. И про туфли не забудь, под цвет платья, где-то тридцать шестой размер.
Ира смотрит на меня, как на сумасшедшего. Почти полночь, мы стоим во дворе французского посольства, вотчины дяди Фредерика, в накинутых поверх праздничных костюмов пальто и ждём, пока дядя установит ракеты для фейерверков. Мать (конечно, приехала идеально вовремя, кто бы сомневался – у неё всё всегда продумано) ходит следом за ним и что-то тихо говорит по-французски. Наверное, отчитывает за то, что дядя притащил на праздник любовницу – та кутается в норковую шубку шагах в десяти от нас.
- Пять платьев, - снова говорит Ирка. - Антон, ты что, напился?
И встаёт на цыпочки, принюхивается.
- Ира, я не шучу. Мне нужна твоя помощь.
Сестра отходит на шаг, изумлённо смотрит на меня.
- Ты первый раз так ответственно подходишь к партнёрше по балу. И кто она?
Дядя закончил устанавливать ракеты и теперь проверяет, чтобы они были расположены точно по цветам французского флага: синий, белый, красный. Вертикальные полосы.
- Оля Алиева.
- Кто? - ахает сестра. - Эта мышь серая? Эта з-з-заика? Тоха, ты шутишь?
Я хватаю её за плечо, осторожно встряхиваю.
- Прекрати. Немедленно. И я не шучу.
- Но… Серьёзно? Нелюбимая дочка Алиева? Тоха, ты что, лучше никого не нашёл? Она же…
- Я сказал: прекрати.
Ирка замолкает – я и сам удивляюсь, как странно, по-чужому прозвучал сейчас мой голос. Но слышать ничего, даже правду – она действительно жалкая, эта мышка Оля – я не хочу.
Пару минут мы молчим и слушаем сердитый шёпот матери да весёлые ответы дяди – они сливаются в одно тихое журчание, когда ракеты, шипя, загораются.
- Она тебе правда нравится, - тихо говорит, наконец, Ирка. - С ума сойти! Тебе же никогда… Никто… Зуб даю, ты и не знал о её существовании до сегодняшнего дня! Что она такого сделала? Отдалась тебе на парте в кабинете математики, когда все ушли? И оказалась слишком хороша? Ну надо же! Ну серая мышь!..
- Ира! - Мне впервые хочется ударить сестру. Она и раньше не знала, когда вовремя остановиться, но сейчас странным образом переходит границу.
- Что? Ну так же не бывает! Знать-не знал, и пожалуйста! Золушку из неё сделаешь? А ты типа добрая фея и принц в одном лице?
“Девушек бить нельзя”, - в унисон звучит в голове папин голос. Как же заставить сестру заткнуться? Я не могу это слушать!
- Ира…
Ракеты с оглушительным грохотом дают залп, заставляя и нас, и мать с дядей умолкнуть. Тонко взвизгивает дядина любовница, в чёрном небе расцветает французский флаг, сначала маленький, потом всё больше и больше, рассыпается на светящиеся цветы, а те падают на землю яркими звёздами.
И, не успевают они погаснуть, новые ракеты дают залп.
- С Рождеством! - весело кричит дядя по-французски.
Мать качает головой, но тоже улыбается (как и я, фальшиво) и поддакивает.
- С Рождеством, - эхом отзываемся мы с Ирой.
В тепле гостиной нас ждёт ещё “Рождественское полено”[2] и мороженое. Любовница поглядывает на меня и поёт что-то рождественское.
Ира тоже смотрит на меня – с упрямством и замешательством, её ярко-алые от праздничной помады губы открываются, но слов я уже почему-то не слышу.
Воздух неожиданно исчезает.
Я рву на себе ворот пальто, а за ним и рубашки. Кажется, на снег падают пуговицы.
Нечем дышать!
Меня пронзает дикая паника, и я падаю на колени в снег, как подкошенный. Мороз запускает когти, рвёт мне сердце. Что со мной?!
Я лежу на снегу, раздирая себе горло и силясь вдохнуть, а в ушах бухают барабаны. И когда натянутая, точно струна, боль в груди рвётся, а я быстро проваливаюсь в темноту, то уже знаю, что не проснусь.
…И всё-таки мой последний день оказался не так уж плох, а?
[1] Имеется в виду княгиня Ольга, регент в Киевской Руси с 945 по 960-е годы.
[2] «Буш до ноэль», рулет из шоколадного бисквита, традиционное рождественское блюдо во Франции.
Глава 2
Оля
Я снова чуть всё не пропускаю – школьная жизнь часто проходит мимо меня. Сообщения в чате, болтовня соседей в общаге, бурные обсуждения за завтраком, даже объявления завуча, - обычно я слишком занята книгами по алгебре. Или физике. Сегодня это «Теория всего» Стивена Хокинга, и уж конечно школьным новостям сложно сквозь неё пробиться. Я живу в комнате одна (безумное везение), завтракаю в столовой тоже одна и одна хожу от корпуса к корпусу и по коридорам, уткнувшись в книгу, потому что она намного интереснее жизни вокруг. Конечно, я всегда всё узнаю последняя.
И сегодня я прихожу в себя в пустом классе под объявление по громкой связи от завуча – собраться в актовом зале. Последний раз то же самое было, когда погиб семиклассник. Сейчас тоже кто-то умер?
В актовом зале я забиваюсь в угол – оттуда плохо видно сцену, зато и меня тоже. Чем незаметнее, тем безопаснее.
Снова в Хокинга уткнуться я не успеваю: шепотки (любопытно, обычно до выступления завуча здесь голос никто не понижает) повторяет одно имя: Антон Фетисов. Много, много раз. Сначала я пугаюсь: узнали о том, что этот… петух пригласил меня на бал? Не дай бог! Я ищу глазами Фетисовых в первом ряду, но странно: ни брата, ни сестры нет. Их обычно издалека видно, и школу они пропускают редко. Что-то случилось? Хорошо вчера католическое Рождество отпраздновали?
Пока ищу, взглядом задеваю портрет с чёрной лентой над сценой. Значит, опять кто-то умер. Хорошо хоть этого я во сне не видела, а то после гибели Миши Чиханова (к моему стыду, я лишь на панихиде узнала его имя), я себе вообразила, что как-то и правда видела его смерть, настоящую. Глупости, конечно, но было страшно.
Место рядом со мной освобождается, я двигаюсь, чтобы лучше видеть сцену. Наверное, снова погиб кто-то из стипендиатов. Кто же сунется к «золотой молодёжи»? Это мы, нищеброды, лёгкая добыча для маньяков. Нас-то с учёбы не забирают личные водители, поди, ещё и с охраной. Господи, только бы не кто-то, кого я знаю… Только бы не…
С портрета улыбается Антон Фетисов. Всё та же очаровательная, солнечная улыбка, хоть и тусклее, чем в жизни – портретные фотографии с чёрной лентой всегда тусклее и печальнее обычных, даже если люди на них смеются. С Антоном так же – это бледная копия его, живого, высокомерного «золотого мальчика», уверенного, что мир существует для его удовольствия. И всё обязательно будет так, как он хочет.
Похоже, уже не будет. Оставшееся до речи завуча время я сижу, как пришибленная, глядя на портрет, и не пойму, что чувствую. Изумление – да, но оно быстро проходит. Все мы смертны, я привыкла к этой мысли ещё в пять лет, когда мама умерла. Смятение? Да, пожалуй. Ещё вчера он был жив и пугал меня. Ещё этим утром я надеялась, что он забыл свою блажь с балом и оставит меня в покое. Или вовсе пошутил.
И вдруг – портрет с чёрной лентой?
Потом включается микрофон, и завуч начинает говорить. Машинально я сравниваю эту речь с предыдущей. У меня эйдетическая память, я помню каждое слово и то, как оно было произнесено. И я не могу не заметить, что сейчас голос завуча неподдельно дрожит, и ейприходится то и дело отвлекаться, чтобы прижать ладонь ко рту или платок.
Ну конечно, когда погиб тринадцатилетний Миша Чиханов, кого это тронуло, кроме учителя биологии? В прошлом году Миша вошёл в тройку победителей на Всероссийской олимпиаде по этому предмету.
Кого тронет, если завтра или даже сейчас не станет меня? Олега Николаевича, остальные даже не заметят.
А вот смерть Антона Фетисова – это, полагаю, дыра в бюджете школы и лишние нервы директора. Вдруг Фетисов-старший больше не захочет в полном объёме спонсировать школу? Или помогать обеспечивать школьную безопасность по высшему разряду? А вдруг и дочь переведёт в другую школу – хотя причём тут школа, сказали же, что у Антона всего лишь остановилось сердце. Да, всего лишь: его не порезали, как бедного семиклассника Мишу. Антон умер быстро. Даже здесь ему повезло.
Я слушаю речь – она долгая, потому что после завуча выступает директор, потом кто-то из родительского комитета, а также ученики, например, Никита Круглов, лучший друг Антона. Я слушаю, и меня трясёт от гнева: всё это очередная наглядная демонстрация нашего места – ботаников, поступивших в крутую школу своим умом. Здесь нас травят все, кому не лень, мы обязаны давать списывать, мы делаем за мажоров домашние проекты. А когда мы умираем, всем плевать. Зато если умрёт кто-то из их круга, «золотой молодёжи» – о, тогда да, тогда траур обязаны носить все.
В конце панихиды все рыдают. Даже здесь, на «галёрке», среди отверженных вроде меня, девчонки плачут. Дуры! Что они нашли в этом Антоне? Хорошенькую мордашку? Вы – над вами ещё вчера издевалась его золотая сестричка, а вы смотрели на её брата и пускали слюни! Вы что, не видели, что в нём нет ничего, кроме красоты? Прав был вчера Олег Николаевич – Антон жил пусто, пусто и умер.
Чего я точно не чувствую, так это жалости. И когда иду в класс математики и вижу в нише стены Никиту Круглого – он поливает слезами новенький дорогой айфон – мне не жалко. Я только злюсь: эти мажоры родились с золотой ложкой во рту, поэтому, когда смерть их вдруг коснулась, им стало страшно – вот и вся их печаль. А ещё ведь похороны сегодня – что же они будут делать, эти золотые мальчики и девочки, когда их крокодильи слёзы кончатся? А они кончатся, очень скоро. Никита и остальные просто ещё этого не знают.
Урок алгебры тоже отменяют. Вообще все занятия отменяют – как же, вдруг не все желающие смогут попасть на похороны любимца школы! К полудню к воротам подают школьные автобусы, которые обычно мы используем для экскурсий. Сейчас они тоже «украшены» чёрными лентами. И, кажется, вся школа – девчонки так уж точно – дружно загружается в эти автобусы. Массовая истерия какая-то!
Я привычно прячусь, и вместо похорон провожу отличный день в тишине, покое наедине с Хокингом и другими. В моей жизни уже были похороны, благодарю покорно, мне этого добра не нужно. Тем более, я не скорблю о покойнике.
Уже вечером, сидя у окна и глядя, как в свете фонаря у подъезда кружатся снежинки, я думаю: не слишком ли сильно злюсь? Может, я просто уже не умею, не могу быть… если не доброй, то хотя бы хорошей? Всё-таки этот парень вчера угощал меня кофе и шоколадкой, пытался… не знаю… понравиться?
Ха! Я хорошо знаю своё место и умею анализировать. У золотого мальчика были проблемы с математикой, а я бы их легко решила. Ещё Антон привык, что девочки с ним флиртуют, и моё невнимание его задело. Интересно, если бы я решилась сказать ему: “Отойди, не мешай мне заниматься”, - он бы ушёл? Вряд ли. Я, должно быть, показалась ему любопытной зверушкой, занимательной мышкой. Он даже шоколадом меня кормил, как домашнего питомца – только что не с рук. А потом? Вывел бы меня в “свет”, показал своим поклонницам и друзьям… Стерве-сестре. А после, когда я подтянула бы его по алгебре, он бы меня бросил – к тому времени уже бы наигрался, и я надоела бы ему до смерти. Для него бы это ничего не значило – кто сожалеет о надоевших игрушках? А меня после этого травили бы до окончания школы.
Нет, мне совсем не хочется плакать по мальчику, привыкшему получать любую игрушку. Мои слёзы кончились, когда умерла мама, и отец меня бросил. Потом, когда скончался дедушка, а за ним и бабушка, у которых я жила, мне тоже не хотелось плакать. Честно говоря, тогда ничего кроме облегчения я не чувствовала, хоть мне и светил детский дом. И если бы не получилось так удачно с этой школой, думаю, я и сейчас жила бы под Волгоградом и не мечтала бы ни о каком МГУ…
Всё это очень далеко от жизни и смерти блистательного Фетисова. Такие, как я, пыль под его ногами. Его и сестры. Что случилось, когда Аня Загородная отказалась давать Ире ответы по физике? Аню затравили, и никто из преподавателей слова не сказал, даже физик. Конечно, ему-то зачем пациентка психиатра, она ведь больше не может выигрывать олимпиады! Если бы я не давала списывать, со мной сделали бы то же самое. Так везде – в моей предыдущей школе тоже была своя Ира Фетисова. Правда, в Волгограде действовали не так тонко: обычно только до травмпункта доходили. Зачем психиатр, когда есть хирург?
И я давно поняла: лучше дать им что они хотят… Как будто я вообще могла отказать! Её брату я бы точно отказать не смогла, несмотря на то, что знала, чем всё кончится.
И лишь одно царапает меня где-то на задворках сознания: у Антона всё-таки была очень красивая, тёплая улыбка. Ненастоящая, я понимаю, я видела, как легко он меняет маски. Это он меня не замечал, но его было невозможно не заметить. И всё-таки… люди с такой солнечной улыбкой не должны умирать. Есть в этом что-то неправильное.
Как будто смерть когда-то была правильной! А я, похоже, совсем как те дуры, которые пускали по нему слюни. Убожество.
Так что в конце концов думая о смерти Фетисова, я чувствую облегчение: он не будет мной играть. Я спокойно закончу школу, и никто меня здесь не тронет, если я не буду выделяться. Тише едешь – дальше будешь.
Было бы мне куда ехать.
На следующий день в общежитии тихо, несмотря на приближающиеся праздники. Все тихонько, как будто об этом нельзя говорить вслух, продолжают обсуждать смерть Фетисова. Эта тема вертится по кругу, словно свет на ней клином сошёлся. Ну да, кроме того, что Антон был красив и богат, он ещё и второй умерший ученик нашей школы. По дороге в столовую я слышу, наверное, с десяток теорий, кому были нужны убитые, кто может оказаться маньяком, а кто – его следующей жертвой. Какие глупости! Во-первых, Антон умер сам. А во-вторых, ха! Меня тётя убьёт, если я не придумаю, как прожить на те крохи, что остались со стипендии. И это совсем не фигура речи, если вспомнить её ротвейлера. Она ещё ни разу не выходила из себя при мне, как бабушка, но… всё бывает впервые.
Если бы я только могла остаться на праздники в общежитии! Но к родителям уезжают даже стипендиаты. Сидя за дальним столиком за завтраком одна, я не могу не сравнить себя с ними – они ждут праздников, а я их боюсь; у них есть дом, а у меня нет; их ждёт семья, а меня… Разве и моя жизнь не пуста?
Пуста, я знаю – в ней нет ничего, кроме постоянного страха. И математики, но её не хватает, чтобы меня успокоить. Не будь я такой трусихой, я бы давно всё это закончила. Если бы был безболезненный способ, если бы мне позволили, если бы… В одиннадцать, когда я считалась трудным подростком, школьный психолог – тогда ещё обычной общеобразовательной школы – провела со мной пять обязательных сеансов. Конечно, бесплатно – кто бы стал тратиться на меня? Бабушка – никогда, как и тётя. Психолог была не слишком хорошим специалистом, но она в красках описала, каково это – умирать. У меня повышенный болевой порог, и я очень боюсь боли, а смерть – это больно. Тогда я поняла, что никогда не решусь на самоубийство.
Насколько пустой была жизнь Антона в сравнении с моей? Мажора из “золотой молодёжи”, у которого было всё – семья, любовь, деньги, друзья… И моя. Справедливо ли, что он мёртв, а я всё ещё… существую?
Последнюю ночь в общежитии перед праздниками я провожу, пытаясь заснуть. Голова раскалывается так, что я плачу от боли. Ну почему врач говорит, что я здорова, если моя голова вот-вот лопнет? Может, я умру после какого-нибудь особенно сильного приступа? Отмучаюсь?
Когда я думаю об этом, левое запястье дёргает. Татуировка – я зашла позавчера к медсестре, и она авторитетно заявила, что это не временные чернила и не аллергия. Как?..
Вопросы и мысли о тёте с сёстрами, об ужасном застолье, о деньгах, которых нет, - крутятся в голове минута за минутой, час за часом. Задремать удаётся только после полуночи. И – ну точно проклятье – во сне я снова вижу кладбище, тоскующего ангела, саркофаги в снегу, туннель, жертвенный камень и… Антона на нём. Да что это такое, он ведь уже умер! Может, я тоже умудрилась в него втюриться, вот он мне и снится? По Фрейду? Поулыбался прекрасный принц серой мышке, она и разомлела… Фу, противно!
Наверное, что-то значит по Фрейду и круг, выведенный кровью, в котором стоит жертвенник, и непонятные кровавые знаки на груди Антона (во сне я почему-то уверена, что это кровь, а не краска).
Во сне я чувствую себя в безопасности, и могу просто наблюдать. Как наблюдатель, я отмечаю, что Антон так трогательно беззащитен на алтаре, что сейчас мне даже немного его жаль. Точно втюрилась, дура…
А ещё эти кровавые знаки на его груди кажутся совершенно уместными и… как будто… знакомыми. Словно я их уже видела. И даже знаю, для чего они.
Наверное, это нормально – это же мой сон. Во сне я и правда знаю, но когда проснусь – уже не буду помнить. Шутки подсознания, что же ещё?
Бой барабанов…
***
Антон
… зовёт плясать – весело и безумно. Я хочу встать, но не могу пошевелиться, только открываю глаза. И то, что вижу, достойно первоклассного бреда под сильной наркотой.
На полу серым мелом (а мелом ли?) выведен сложный знак с кругом и стрелами, и я точно его раньше видел… Да, на татуировке у Оли Алиевой. Эта мысль на мгновение вырывает меня из власти барабанов, я пытаюсь хотя бы отвернуться… Но снова ничего не получается: тело не слушается. Перед глазами на мгновение темнеет от ужаса, снова нечем дышать… Но потом барабаны прогоняют панику, и я опять дышу им в ритм, мне хорошо, спокойно и совсем не хочется думать. Бам-бам-ба-ба-бам… Эйфория не меньше паники захлёстывает меня. Перед глазами плывёт, то и дело цвета меняются с обычных на кислотные. Ну точно бред наркомана… И чёрт с ним, мне так хорошо…
Знак Оли вдруг вспыхивает. Не весь – только крест внизу, но синее пламя медленно ползёт к кругу в центре. Пожалуй, это даже красиво. Как и чёрные свечи по кругу. Вау, только чёрной кошки не хватает для полной гармонии шабаша. И обнажённой ведьмочки. Пожалуй, я бы не отказался от обнажённой Оли. Она наверняка худая и миниатюрная, но такие мне и нравятся…
Мысль об Оле немного разгоняет туман от барабанов – не настолько, чтобы снова запаниковать, а, скорее, чтобы задуматься…
А что вообще происходит? Помню, как было нечем дышать, когда запускали фейерверки на Рождество. Может… я в коме, и это мне снится? Или кто-то подсыпал наркотик в бокал, пока мы праздновали? Ирка? Вряд ли, я помню, как она испугалась, когда я упал. Прислуга? И что это – неудачное покушение (я ведь жив). Угроза папе?
Да и чёрт с ним. О, кстати, о чёрте – я же его вижу! Вот он, у кровавого круга пляшет. (Говорю же, бред). Рогов у черта нет, но вместо лица – череп, в руках трость с серебряным набалдашником-гробом и бутылка рома (на этикетке так и написано «Rum»). Вдобавок на чёрте алый жилет, чёрный смокинг и шляпа-цилиндр, кокетливо украшенная маленькими человеческими черепами и фазаньими перьями. Прелесть у меня бред!
А танцует как! Смотреть классно, и я бы с удовольствием присоединился, если бы сил было чуть больше. Но пока я могу только лежать и лениво наблюдать. Ну и ещё, наверное, улыбаться. Но то, как улыбается чёрт – такую улыбку мне никогда не изобразить! Этот тип абсолютно и полностью безумен, и счастлив от этого. Мне чудится, что он хохочет, но слышу я почему-то только барабаны и всё усиливающийся странный шёпот. Словно… Сравнение приходит только одно: словно сухие листья на кладбищенском дереве.
И он, этот шёпот, становится всё отчётливее, я даже слышу, что именно он хочет – он зовёт меня. Если барабаны звали станцевать, то шёпот предлагает отдохнуть. Иди к нам, ты один не будешь, не бойся, уже нечего бояться. Впереди только отдых, иди к нам.
Я иду – или мне это кажется. Так легко, с каждым шагом становится всё легче, и мысли скользят, исчезают струйками тумана, я и сам вот-вот стану туманом…
Но когда до полного ничто остаётся один-единственный шаг, сильный удар по затылку выбивает из меня дух.
Вдали стихает бой барабанов…
***
Оля
Вдали взрывается фейерверк, и я снова вздрагиваю. За чёрными силуэтами деревьев распускается алый цветок и, вспыхнув, летит по ночному небу к земле серебристыми искрами.
До полуночи ещё пять часов – те, кто запускают фейерверки, пока только разогреваются.
Я стою на заснеженной парковой дорожке и отчаянно тру руки в варежках. Очень холодно.
Сейчас бы залезть дома под плед, выпить чашку горячего молока с мёдом и лимоном, потому что горло уже першит, а ног я не чувствую.
Но у меня нет дома, а к тёте я до утра не вернусь. Окочурюсь здесь, задубею от холода, но не вернусь.
С деньгами я так и не смогла разобраться – ни одна бухгалтерия не выдержит тётиных запросов. Тётя может устроить скандал о купленной в соседнем магазине якобы дорогой ветчине – и тут же заказать торт на десять килограмм в дорогой кондитерской. Собственно, из-за торта всё началось: я на него не рассчитывала и когда попыталась сказать ей, что мы не можем это себе позволить – разве что на отцовской карточке что-то осталось… Про карточку заикаться не стоило. Думаю, это своеобразное чувство вины: тётя знает, что эти деньги отец перечисляет для меня, но всё равно тратит их на себя и дочерей. Поэтому, когда я говорю про них, она злится. Очень сильно…
Но ротвейлера на меня всё равно не натравила. Пока. Хотя кричала громко.
Потом из-за слишком громкой, по их мнению, уборки (а я думаю, из-за тётиных воплей) проснулись двоюродные сёстры – и к тёте присоединились. У одной не успело высохнуть после стирки праздничное платье, второй служба доставки не привезла подарок, и крайней, конечно, оказалась я.
Вдобавок, как будто раньше всё было хорошо, на два часа раньше запланированного явились гости. Я еле успела нарезать салаты, и мне досталось от тёти за то, что забыла тряпку для пыли на журнальном столике и не вовремя накрыла на стол. А ещё не крепко повесила гирлянду в коридоре – то есть не настолько крепко, чтобы решивший с ней поиграть ротвейлер не смог её отцепить.
В шесть уже изрядно набравшаяся подруга тёти Анна Владимировна вытащила из-за дивана мой рюкзак и принялась обсуждать, какой же он простой, не стильный, а вот у её дочери… Её дочь сидела рядом и посмеивалась, пока я разливала для них вторую бутылку шампанского.
Рюкзак через десять минут оставили в покое, но из него пропал планшет. Уверена, что он ко мне уже не вернётся, и сейчас я не хочу думать, как буду делать домашние задания по выходным. В школе есть компьютерный класс в общежитии, но дома сёстры меня за компьютер точно не пустят. Да и у меня духу не хватит их попросить.
В общем, на этом моё терпение кончилось. На этом, а ещё на осознании того, что у тёти вот-вот закончится алкоголь, до полуночи пять часов, а они уже весёлые – и как приятно поиздеваться над кем-нибудь безответным, когда ты пьян, правда?
Рюкзак я забрала, схватила куртку, напрочь забыв про шарф и шапку (хорошо хоть рукавицы были в карманах) и выскочила на улицу. Провожал меня только заинтересованный взгляд ротвейлера, пьяный смех гостей да недовольный тётин голос: “Купи ещё вина, бестолочь!” Ей вторило чьё-то: «Зачем вино, пусть сразу водку тащит!»
Сейчас за столом одни женщины. Но позже к ним точно присоединятся их мужья и сыновья – как же, такое застолье, бесплатно наливают, и Новый год же! От сорокалетнего сына бабы Зины я уже получала недвусмысленные взгляды… Нет, до завтра я точно не вернусь.
А может приехать в общежитие, устроиться в сугробе перед домиком охраны – пропустят ведь, да? Не станут же смотреть, как я замерзаю? Ну да, если ещё не пьяные. А пьяными сегодня все – Новый год же.
Поэтому я медленно бреду по Измайловскому парку, отчаянно мёрзну и не знаю, что делать.
В прошлом году тётя была хоть немного скромнее… Хотя… В прошлом году у меня не получилось сбежать, потому что на лестничной площадке сёстры устроили что-то вроде девичника, так что выбраться незамеченной я могла бы разве что через окно, а когда живёшь на одиннадцатом этаже, этот вариант не подходит.
Одной в парке не так страшно, как среди этих пьяниц в квартире. Если бы ещё голова перестала взрываться от боли! Скоро вдобавок к ней начнётся насморк, поднимется температура, и завтра, когда приплетусь домой, я слягу с бронхитом. Если до смерти не замёрзну сейчас.
Может, всё-таки вернуться?
Но стоит мне представить полную квартиру пьяных, весёлых гостей и тётю, которой придётся объяснять, что денег на шампанское больше нет, холод уже не пугает.
Измайловский парк тих и безлюден. Только снег поскрипывает под ногами. Да иногда тихо звенят на ветру обледеневшие деревья.
Попробовать и правда вернуться в общежитие? Здесь я точно до смерти замёрзну. И переждать негде – даже круглосуточные магазины закроются к полуночи.
Как же холодно!
Нет, всё. Еду в общежитие. Попрошу позвать Олега Николаевича, он живёт в учительском корпусе. Он-то точно ещё не пьян, и он поможет… Больше обратиться не к кому.
Поёжившись, я поворачиваюсь к выходу. В тишине мне кажется, что снег стал скрипеть громче. Ну точно! Кто-то идёт за мной, тоже медленно и неторопливо.
Я мгновенно пугаюсь – хотя чего бояться, просто кто-то тоже решил прогуляться перед праздником. Может, собаку выгуливает. Хоть бы не ротвейлера…
Продолжая идти к воротам – медленно из-за замёрзших ног – я на ходу оборачиваюсь. Нет, не ротвейлер. Тёмная фигура, идёт, пошатываясь, за мной, как пьяный.
Ну что ж, пьяный сейчас не редкость – Новый год. Я пытаюсь ускорить шаг, но вместо этого поскальзываюсь – так, что не могу удержать равновесия. И падаю в сугроб у дороги.
А когда, побарахтавшись, выползаю обратно на дорогу, пьяный прохожий входит в круг фонаря, и я понимаю, что это ребёнок – мальчик. Вязаная красная шапка, зеленая куртка, шарф развязался и волочится по снегу… При этом мальчик идёт, как робот, медленно, неуклюже. И горбится.
Я замираю, сидя на льду. От страха меня колотит, но я не могу пошевелиться. Лучше бы это был пьяница!
Странный мальчик неотвратимо приближается, и мне кажется, что от него веет холодом – хотя куда холоднее? Снег скрипит в мёртвой тишине. Шаг. Ещё шаг. Ещё…
Я так и сижу, дрожа, пока он не подходит совсем близко и смотрит прямо на меня пустыми стеклянными глазами. Даже у куклы взгляд выразительнее!
Левое запястье горит огнём, когда я смотрю в ответ. На красную шапочку, на пустые глаза, на зашитый толстыми чёрными нитками – грубые-грубые стежки – порез на горле. И понимаю, что уже видела этого ребёнка – на фотографии в актовом зале. Это ведь Миша Чиханов. Только… он же… умер.
Из моего рта вырывается облачко пара. Только из моего – Миша как будто не дышит, грудь не двигается. Просто смотрит на меня. А потом медленно наклоняется и берёт меня под локоть жёсткой холодной рукой. А я бесполезно открываю и закрываю рот, как рыба – не то умолять хочу, не то закричать. Господи, да что происходит?! Это же не может быть правдой!
Это последнее, что я думаю, смотря в пустые глаза мёртвого семиклассника. Потом моё запястье под холодными пальцами Миши вспыхивает, перед глазами сначала бело от боли, а потом – темно. Что происходит дальше, я не знаю. Может быть, Миша куда-то меня вёл, а я шла за ним – или с ним под руку. С меня станется. Но я точно этого не помню. Как и не помню, куда именно мы шли.
Я просто вдруг открываю глаза и оказываюсь в центре вычерченного кровью круга, освещённого чёрными свечами. Уже не в парке, а в том подвале, который я дважды видела во сне. Тени гуляют по покатому, низкому потолку, сильно пахнет алкоголем, но барабанов я не слышу. Как не вижу и скелета в чёрном смокинге – только у стены в тени стоит другой мертвец, не Миша… Боже, да Антона Фетисова ведь похоронили четыре дня назад!
Я сошла с ума, я сошла с ума, я…
Паника накрывает мгновенно, как в парке. Только я уже не замираю, словно парализованная – я скатываюсь с саркофага, падаю на холодный скользкий пол, больно ударяюсь коленками. И с визгом отскакиваю от трупа чёрной кошки – только что убитой, из перерезанного горла у неё до сих пор течёт кровь.
И только сейчас, глядя в пустые кошачьи глаза, я вдруг очень чётко понимаю, что всё это не сон. И, кажется, даже не бред, потому что слишком реален.
Да. Я сижу в подвале, в кругу, начерченном кровью, слева истекает кровью мёртвая кошка, за моей спиной саркофаг, а у стены стоит живой труп.
Меня тоже убьют!
На какое-то время сознание словно выключается: я паникую. Перед глазами черно, грудь будто ватой забили, дышать не могу, голову ломит от боли, вдобавок, меня ещё и колотит, да так сильно, что зубы стучат, и пару раз я чуть не прикусываю себе язык.
Потом до меня доходит, что несмотря на всё это ничего страшного пока не произошло. Никто не собирается убивать меня прямо сейчас – здесь вообще никого нет, кроме Антона… Мёртвого… (Нет, я правда сошла с ума! Как он может тут быть?! Или это его брат-близнец?.. О-о-оля, какая чушь, успокойся сейчас же!) Но он тоже не спешит меня загрызть, как зомби в фильмах ужасов. На самом деле, как это ни странно, здесь намного безопаснее, чем у тёти в квартире. Там и в обычное время ротвейлер ко мне принюхивается…
Тихо-тихо, спокойно… Дышу. Сначала взахлёб, потом выравниваю дыхание. Минут через пять даже получается встать. Я опираюсь о саркофаг – ноги не держат, но мне легче с каждым мгновением. Ладно… Ничего…
Где тут выход?
Оборачиваясь, я случайно делаю неловкий жест рукой и чуть не роняю открытую бутылку у саркофага. Аккуратно ставлю её на место. Прислушиваюсь. Но звуки в этом подвале словно умирают, я даже своё дыхание слышу с трудом – как в густом тумане. Но хуже всего другое – я быстро понимаю, что не могу идти. Ноги от страха “пляшут” так, что и шаг сделать не получается – я заваливаюсь и опять больно ударяюсь коленями о каменный пол. Меня по-прежнему колотит. Очень хочется пить…
Как зачарованная, толком не соображая от боли, страха и жажды, я беру бутылку и подношу ко рту. Судя по запаху там крепкий алкоголь. Я никогда раньше не пила ничего крепче шампанского. Может… может, это и хорошо? Крепкий алкоголь поможет мне успокоиться. Мне, наверное, и глотка хватит?
Уже касаясь губами горлышка я понимаю, какая это огромная глупость: пить что-то… здесь. А вдруг там яд? Или наркотики? Скорее всего.
Ха, а вдруг тут сатанисты под боком, а я даже убежать не могу? Тем более, зачем им меня травить? Хотели бы – давно убили. И меня так мучает жажда…
Больше не раздумывая, я пью – скорее, проливаю на себя и на пол, чем в рот, уж очень дрожат руки. Господи, какая гадость! Там что, была водка? Она обжигает горло и моментально туманит голову.
Бутылку я роняю – её содержимое разливается по полу. А я неожиданно легко (на самом деле очень легко, у меня словно крылья за спиной) встаю, подхожу к нарисованному кровью кругу, озираюсь в поисках выхода. Прямо сейчас мне море по колено, и даже возможные сатанисты пока не пугают. Надо только выбраться отсюда… Как?
Оглядываясь, я вдруг замечаю идущую от нарисованного знака на полу к стене золотистую, вспыхивающую в свете чёрных свечей нить – надо же, горит точь-в-точь как моя татуировка. Я прослеживаю нить взглядом, и вижу, что она захлёстывает шею Антона.
Кажется, в бутылке всё-таки был наркотик… Потому что никакой нити до этого я точно не видела. И уж тем более не думала бы, что это – нормально. Ну нить. Ну держит мертвеца на привязи. Ну и что?
Я отворачиваюсь, но нить дрожит, сверкает. Манит. Я пытаюсь, но почему-то не могу отвести от неё взгляд. А потом, словно меня магнитом тянет, иду к ней.
Спокойствие, неестественное, жуткое, снисходит на меня, стирая мысли. Последняя: “Дура, знала же, что не надо было пить”, – исчезает, и я опускаюсь на колени перед кровавым знаком и нитью. Потом аккуратно пропускаю её между пальцев и тяну.
Антон, пошатываясь, совершенно как зомби, тяжело шагает ко мне. Сейчас это абсолютно меня не пугает: я откуда-то знаю, что так и должно быть. Откуда? Да неважно.
И когда я отвожу правую руку, левой держа нить, я знаю, что у саркофага лежит серебряный короткий кинжал. Ничего, что только что его там не было – это ведь бред, он и не должен быть логичным. И то, как привычно рукоять кинжала ложится мне в ладонь, тоже нормально. И даже то, что я подношу её к своему левому запястью. А что? Почему бы и нет?
Барабаном стучит кровь в ушах, и губы сами в бреду шепчут незнакомые в обычное время, но сейчас совершенно понятные и нормальные слова. Я не осознаю их значение, просто произношу раз за разом, тихо, мерно пробую на вкус. И так же мерно и медленно приближается ко мне Антон. У самого круга он становится на колени, и это тоже совершенно не удивляет – как часть ритуала, который по-другому не провести. Откуда я это знаю? Сейчас неважно.
Совершенно нормальным кажется и то, что я делаю после: прижимаю лезвие кинжала к левому запястью и аккуратно перерезаю татуировку слева направо. Быстро, чётко и тонко – крови не много, она стекает мне на ладонь, а потом, когда я поднимаю руку к губам – в рот.
В нормальном состоянии я уже билась бы в истерике. Сейчас, осознавая всю абсурдность происходящего, я продолжаю думать, что всё в порядке.
Кровь на вкус как слёзы. Я слизываю её, набираю полный рот и – ужас будет потом, когда буду это вспоминать – качаюсь в сторону Антона, тянусь, касаюсь его холодных приоткрытых губ и целую, жарко и страстно.
Мой первый поцелуй – под наркотиками и с трупом.
Отпрянув пару мгновений спустя, когда воздуха перестаёт хватать, я краем глаза вижу, что золотая нить теперь обвивается вокруг моего запястья и уже не захлёстывает шею Антона, а уходит ему в грудь.
И да, это тоже нормально.
Я прислоняюсь спиной к саркофагу, он почему-то кажется мне мягче пуха. В голове шумит, левое запястье пульсирует. Я опускаю взгляд и на месте пореза вижу лишь розоватую царапину, перечеркнувшую татуировку – как раз под одной из стрел над кругом.
Голова клонится на бок, глаза закрываются. Я пытаюсь держаться и частью сознания, которая ещё не заснула, слышу резкий вдох. Поднимаю взгляд и сквозь туман вижу, что Антон, почему-то больше не похожий на зомби, а очень даже живой (даже не спрашивайте меня, как так вышло) удивлённо озирается. Его кожа порозовела, и он совершенно точно дышит. Мне даже кажется, что в тишине подвала я слышу стук его сердца – быстрый, испуганный.
Наверное, я уже сплю, потому что, когда Антон смотрит на меня, его взгляд полон такой абсолютной любви и нежности, что у меня даже во сне (или бреду, какая разница?) ёкает сердце. Так на меня смотрела только мама… давным-давно…
Антон наклоняется, кажется, что-то говорит, но я уже ничего не слышу. И из последних сил прошу его… или маму:
- Забери меня. Пожалуйста… Я очень хочу домой.
Потом туман окончательно укрывает всё вокруг, и я больше ничего не чувствую. Разве что чьи-то руки, живые и тёплые, на моих плечах. Мне кажется, я теперь впервые за годы в безопасности, и больше ничего плохого со мной не случится.
Это очень счастливый сон.
Глава 3
Антон
Какой сладкий воздух! Я никак не могу им надышаться. Чёрное небо, вспышки фейерверков и искрящийся в свете фар снег, - я смотрю на них в окно, и моё сердце замирает от восторга. Даже мяуканье какой-то певички по радио кажется замечательным. И слишком резкий, неестественно сладкий освежитель воздуха – качающийся листик на зеркале заднего вида – нравится мне. И сидение из потёртой кожи, от которой пахнет дешёвыми сигаретами – я глажу его, а меня переполняет радость.
Наверное, раньше было по-другому. Другие сидения, другая машина и другой водитель. Я не уверен, но думаю, что прежде они не казались мне чудом. А звёзды? Я вообще видел раньше звёзды? И этот искрящийся снег? Да… Наверное… Мысли в голове ползут, как сонные мухи, то и дело застревая, зацикливаясь на чём-то вроде песни по радио. Она режет слух, такая визгливая и немузыкальная. Но я её слышу. Это счастье – слышать снова. Я не понимаю, почему, но что это счастье, понимаю хорошо – сложно не понять, когда оно переполняет тебя, как солнечный шарик, рвётся наружу пьяной улыбкой.
Но настоящее солнце не во мне – она рядом, спит у меня на груди, горячая и сияющая. Настоящее волшебство… Смотреть на неё и больно, и сладко. Слышать дыхание, чувствовать жар её кожи на моей шее – и страшно, и притягательно.
Я обнимаю её очень осторожно: это чудо такое хрупкое! И когда ловлю любопытный взгляд таксиста в зеркале заднего вида, мне приходится подавить вспышку гнева: как он смеет так свободно смотреть на неё? Так пренебрежительно. “Оба под дурью, что ли?” - пробормотал он, когда согласился нас везти. Я понял, что его почему-то смущает моя улыбка и мой спящий ангел, но не понял, почему. Наверное, таксист не в себе. Но он не опасен, и он нам нужен: пешком мы домой не попадём. Я откуда-то чётко это знаю.
И также знаю, куда ехать: адрес на Минском шоссе всплыл в голове сам собой. Ангел сказала, что хочет домой. И мы едем домой. Дом – там, это я точно помню.
Заснеженный лес проносится мимо, сказочный в свете фар. Минуем развилку – и направо. Я бывал здесь много раз, и какая-то часть меня очень рада опять тут оказаться. Но это тихая радость, несравнимая с возможностью снова чувствовать. И исполнять желания моего ангела и солнца, моей госпожи.
У шлагбаума происходит заминка: оробевший водитель смотрит сначала на особняки вокруг площади, потом на меня. И просит какой-то пропуск.
Я не понимаю, о чём он, но делаю то, что кажется правильным, возможно, даже привычным: опускаю стекло, высовываюсь и улыбаюсь охраннику. Тот таращится в ответ и испуганно шепчет:
- Господи!
А потом истово крестится.
- Чего это он? - удивляется таксист. И смотрит на нас с куда большим подозрением.
Госпожа тихо стонет, уткнувшись мне в плечо, и я осторожно глажу её по волосам. Мы уже почти дома, солнце моё. Сейчас, ещё немного…
Таксист наблюдает за нами, крепко сжимая руль.
- Проезжайте, - бросаю я ему.
Охранник всё ещё крестится, но шлагбаум остаётся поднят, и мы трогаемся с места. Медленно едем мимо заснеженных замков во французском стиле, мимо памятника Чарли Чаплину, мимо выключенного фонтана…
- Дальше? - уточняет таксист.
Я с трудом отрываю взгляд от госпожи и смотрю в окно.
- Да. К озеру, четвёртый дом у леса.
Таксист поворачивает руль, и у него вырывается тихое:
- Во живут люди!
Я не понимаю, о чём он, да это и не важно. Что может быть важнее ангела у меня на груди? Я смотрю на неё, поглаживаю её слипшиеся влажные волосы и начинаю подозревать, что ей, кажется, плохо. Она вся горит. Почему? Что мне делать? И её сияние – мне чудится, или оно потускнело?
Нарастающее беспокойство перебивает голос таксиста:
- Этот дом? Тогда приехали.
Я молча отдаю ему все деньги из рюкзака, который нашёл рядом с госпожой, подхватываю её на руки и открываю дверь.
В небе взрывается очередной фейерверк. Таксист смотрит на него, потом на нас и зачем-то говорит:
- С Новым годом, - грустно так. И тут же добавляет: - Что ты собираешься с ней делать?
Я бросаю на него внимательный взгляд.
- Не моё дело, - тут же отвечает таксист и с явным нетерпением ждёт, когда я выйду и вынесу госпожу. А потом газует так, что снег из-под колёс летит во все стороны.
Впрочем, всё это тоже неважно.
- Мы уже дома, - шепчу я госпоже.
Держать её на руках и толкать калитку неудобно, к тому же, петли заледенели, их заклинило. В итоге я просто отрываю калитку от забора и оставляю у дороги. Войти в дом – важнее сейчас ничего для меня нет. Кроме, госпожи, конечно.
Я прохожу по подъездной дорожке, и мысли оживают – я точно бывал здесь раньше. И видел эти клумбы цветущими, и… Неважно. Зайти в дом. Госпоже нужна помощь. Наверное, там ей помогут? Поэтому она приказала принести её сюда, ведь так?
Почему-то мне кажется, что так.
Я останавливаюсь на крыльце и стучу в дверь. Вздрагивает рождественский венок, отчего-то с чёрной лентой. Я стою и жду ответа. Откуда-то я знаю, что не могу сорвать эту дверь с петель, как калитку. Что меня должны пригласить войти. Значит, надо стучать и ждать.
Ждать приходится долго, и беспокойство заменяет мне радость. Сияние госпожи точно стало тише, но как, как я могу помочь?
Дверь всё-таки открывается: на пороге стоит светловолосая девушка в чёрном платье. У неё серая в сумерках кожа и запавшие, заплаканные глаза. Я чувствую в её дыхании крепкий запах перегара.
- Какого… - хриплым голосом начинает она, глядя вниз, на мои туфли. Потом поднимает глаза, встречается со мной взглядом. - А…
- Впусти меня, - прошу я.
Однако вместо того, чтобы позволить мне войти, девушка издаёт тихий писк и падает на крыльцо без сознания.
Я прислоняюсь спиной к косяку. Да что же это… Надеюсь, она здесь не одна? Я не могу даже привести её в чувство – она всё ещё в доме, а мне не протянуть и руки через порог.
Не одна. И минуты не проходит, как я слышу тихую французскую речь: женский голос сетует, что некая Ирэн снова не закрыла входную дверь. Ей отвечает такой же тихий, но мужской, тоже по-французски, правда, с сильным акцентом – успокаивает. Оба эти голоса роднит печаль – моё сердце сжимается, когда я слышу их, но это быстро проходит. Кто они такие? Я знал их раньше? Неважно, они должны впустить меня и помочь госпоже, остальное не имеет значения.
Голоса приближаются – хорошо, мне не приходится снова просить. Может быть, я что-то сделал неправильно, ведь именно от моей просьбы эта девушка лежит сейчас без сознания?
Наконец, на крыльце появляются мужчина и женщина – примерно одних лет, но в его волосах седина, а её – такие же золотистые, как у девушки без сознания. И такие же мягкие, плавные черты. Зато мужчина совершенно блёклый на фоне обеих, невзрачный.
- Что… - выдыхает он, бросаясь к девушке.
Потом замечает меня и резко останавливается. Они оба смотрят, мужчина и женщина. Именно на меня, не на госпожу. Её они как будто вообще не видят.
Сцена с охранником повторяется почти целиком. Мужчина также бледнеет и, выпалив: “Господи!” - начинает креститься. В его глазах ужас мешается с недоумением, а вот во взгляде женщины я замечаю тоску. Словно она увидела то, чего очень сильно боялась, но теперь ей уже не страшно: бесполезно волноваться, когда ужас стоит прямо перед тобой.
Я не понимаю, что происходит, и что их так напугало. И уже собираюсь снова попросить впустить меня, когда женщина, привалившись к стене, хрипло и чётко произносит:
- Entre[1].
Я переступаю через лежащую девушку, прохожу мимо остро пахнущего ужасом мужчины и тоской – женщины. И несу госпожу, минуя холл, по лестнице на второй этаж, по коридору – в гостиную с камином. Кладу на диван, согнав с него шипящую кошку.
Всё. Мы дома. Госпожа, я сделал, как ты просила. Что ещё ты желаешь?
***
Антон
Она не отвечает и не просыпается. И дышит всё так же часто и хрипло, а её сияние всё меркнет. Сначала я держу её за руку, надеясь, что это поможет.
Не помогает, поэтому, когда тоскующая женщина тихо говорит по-французски: “Позволь мне посмотреть”, - я отхожу. От женщины веет уверенностью. Ей плохо, она еле жива от горя, но она знает, что делать, а это главное. Поэтому я позволяю ей дотрагиваться до госпожи, но внимательно слежу за тем, что она делает: щупает лоб, шею, считает пульс.
Испуганный мужчина тоже здесь. Он смотрит в основном на меня, и его ужас постепенно сменяется изумлением.
- Что с Ирэн? - также тихо, как говорила со мной, интересуется женщина.
Щека мужчины дёргается, словно он пытается улыбнуться, но потом его взгляд утыкается в меня, и веселья как ни бывало.
- С ней Фредерик. Я разбудил его. - И с лёгким возмущением добавляет: - Уж конечно я не оставил её на крыльце.
Женщина не отвечает, она внимательно всматривается в лицо госпожи. Долго и пристально, словно впадает в транс. Мужчина сначала ждёт, хотя я чувствую его терпение очень ясно. Потом всё-таки тихо просит:
- Лика, в чём дело? - И, так как женщина не отвечает, повышает голос: - Что, чёрт возьми, происходит?
Женщина наконец отводит взгляд от госпожи.
- Ей нужен врач.
- Что? - обескураженно переспрашивает мужчина.
- Толья, - терпеливо повторяет женщина. - Этой девочке нужен врач. Немедленно. Пожалуйста…
Мужчина перебивает её, указывая на меня:
- Лика, наш сын восстал из мёртвых! Тебя, что, это нисколько не удивляет?
Женщина отпускает руку госпожи и встаёт с колен.
- Толья, прошу тебя, соберись. Я понимаю, как это выглядит, и я всё объясню, обещаю. Но сейчас этой девочке нужен врач, или наш сын вернётся в могилу уже завтра.
Мужчина потрясённо хмурится, но когда он говорит, его голос звучит тише и спокойнее:
- Лика, врач в новогоднюю ночь? Это Россия, знаешь ли, а я не волшебник.
Женщина просто смотрит на него почти так же пристально, как до этого на госпожу. И мужчина расслабляется под её взглядом, его страх совсем уходит.
- Хорошо. Я посмотрю, что можно сделать.
Он бросает на меня последний взгляд, но страха в нём больше нет, только недоумение. И уходит. Я слышу его голос из коридора, тихо ругающийся по-русски, но потом забываю про него: женщина принимается снимать с госпожи куртку. Неуклюже, неосторожно, и я не понимаю, помешать ей или помочь.
В это время в гостиной появляется ещё один мужчина, тоже блондин, как и женщина – и с такими же плавными чертами лица.
- Фредерик, - не оборачиваясь, говорит женщина по-французски. - Помоги.
Мужчина смотрит на меня, тяжело сглатывает и медленно, даже заторможено подходит к дивану.
- Лика… Как?..
- Ну хоть ты столбом не стой, - в сердцах выдыхает женщина. - Помоги.
Блондин прикусывает губу, и вместе они раздевают госпожу, потом укрывают одеялом, подкладывают под голову подушку, а на лоб – компресс.
- Ты думаешь, это она? - когда они заканчивают, тихо спрашивает блондин, бросая взгляд на меня. - Но совсем не… её… стиль, Лика. И если она намеренно…
Женщина шикает на него:
- После.
Какое-то время в гостиной стоит тишина, в которой отчётливо слышатся шаги на лестнице. Потом дверь открывается, и в гостиной появляются ещё двое – мужчина, который уходил за врачом; и, наверное, врач, потому что он, лишь сухо поздоровавшись, сразу направляется к госпоже и действует очень деловито.
- Позволь ему, - просит меня по-французски женщина.
Я молчу. Мешать я и не собирался: от незнакомца не чувствуется угрозы, скорее, наоборот. И осматривает госпожу он не неуклюже, как женщина, а уверенно.
- С работы привёз, - шёпотом объясняет мужчина (Толья?) женщине. - Олег в отрубе, а этот… Игорь как раз дежурил.
Женщина кивает.
- Так даже лучше, вопросов будет меньше.
Мужчина морщится, потом они вместе наблюдают за врачом. Тот, закончив осмотр, делает госпоже три укола, греет грудь синим рефлектором и пишет список лекарств.
Когда он уходит, госпожа сияет ярче, её дыхание выравнивается. Я облегчённо выдыхаю.
- Лика, объясняй, - говорит мужчина, вернувшись снова, после того, как проводил врача сначала к какой-то Ирэн… а, кажется это та девушка без сознания; а потом и к выходу из дома. - Что происходит?
- Что с Ирэн? - вместо ответа снова спрашивает женщина.
Мужчина хмурится.
- Всё хорошо, но ей тоже интересно, почему её брат вдруг встал из могилы. Мне пришлось запереть её в комнате, чтобы не подслушивала. Полагаю, это тот самый разговор не для детских ушей, как ты это называешь?
- Именно. - Женщина бросает на меня быстрый взгляд. - Толья, можно мне воды?
И тяжело опускается в кресло рядом с диваном госпожи. Потом долго пьёт, а комнату в это время распирает от нетерпения. Даже замерший у стены в углу блондин, до этого молча наблюдавший за нами, хмурится.
Когда я прохожу к госпоже, становлюсь перед ней на колени и беру за руку, все смотрят на меня, и тишина взрывается.
- Мать твою, Лика! - восклицает мужчина по-русски.
- Не кричи, - тихо приказывает женщина. Итут же, без перехода: - Ты знаешь, что у нас с Фредериком есть старшая сестра?
Мужчина удивлённо поднимает брови.
- Да, конечно, ты говорила. Жаки… Жанна?
- Жаклин, - вставляет блондин и снова смотрит на госпожу. Очень странно смотрит, с недоумением пополам с испугом.
- Ваша семейная тайна, ну да, - хмыкает мужчина. - И что?
- Наша семейная тайна, - тихо повторяет женщина. - Есть веская причина, почему мы о ней не говорим. Но ты наверняка узнавал, не так ли, Толья? Что ты уже знаешь?
Мужчина отводит взгляд.
- Совершенно нормально, что я навёл справки о твоей семье, - говорит он, словно оправдывается.
Блондин в углу хмыкает, но на него не обращают внимания. Мужчина продолжает:
- О Жаклин я знаю лишь, что она ушла из дома, когда тебе было двадцать. Исчезла, и ваш отец, - тут в его голосе появляется недовольство, как будто ему неприятно говорить об этом человеке, - её искал. Безуспешно. Лика, и что? Прости, конечно, но от твоего отца не сбежал бы только святой.
Из угла слышится смешок, но на блондина снова не обращают внимания.
- Отец тут ни при чём, - холодно говорит женщина. Её руки вцепились в подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. - Жаклин… связалась с…
- Оккультистами, я в курсе, - усмехается мужчина. - Твой брат рассказывал про неё детям как о ведьме. Да, Фредерик?
Из угла доносится вздох, потом, ёжась под взглядом женщины, блондин говорит:
- Да, рассказывал. Лика, она всё-таки наша сестра… И, Толя, она и есть ведьма.
Некоторое время в гостиной снова царит тишина, потом мужчина опять взрывается:
- Ведьма? Серьёзно? Фредди, этот розыгрыш не вовремя, тебе не кажется? Я-то не ребёнок.
Блондин не успевает ответить – женщина взглядом указывает на меня.
- Толья, ты действительно всё ещё не веришь?
Мужчина тоже смотрит на меня, и в его голосе теперь звучит растерянность.
- Но… Лика, мы же взрослые люди!
- И как взрослые люди должны признать факт, - перебивает женщина. - Несколько дней назад мы похоронили нашего сына, он был мёртв, Толья, твои врачи это десять раз нам повторили! Отёк лёгкого. И я десять раз, не меньше, просила поставить охрану у его могилы. Ты этого не сделал. Ты счёл меня сумасшедшей.
- Но, Лика, это было чересчур! Зачем охранять могилу?
- Чтобы он не встал! - Женщина яростно смотрит на меня, и её голос срывается на крик: - Видишь, что она с ним сделала? Видишь?!
Снова тишина.
- Я не понимаю, - беспомощно говорит мужчина, и на мгновение мне становится его жаль. Это как искра – блеснула и исчезла. Меня даже удивляет это странное чувство к незнакомцу. Ведь весь я: любовь, жалость, горе и прочее, - принадлежу госпоже и только ей.
- Анатолий, - успокаивающе-тихо начинает блондин, вставая с кресла в углу. - Вы слышали что-нибудь про… колдовство вуду? Сантерию?[2]
Мужчина хмыкает.
- Да, они кукол делают. И… - Он снова смотрит на меня. - Вы хотите сказать, что это… - хмурясь, он замолкает.
- Кукол они тоже делают, - кивает блондин. Его голос звучит преувеличенно безмятежно. - Только их называют “вольты”, но дело не в этом. Считается, что бокоры, колдуны вуду, способны поднимать мёртвых.
- Считается! - снова выходит из себя мужчина. - Зомби! Детские сказки!..
- Толья, твой сын сейчас часть этих сказок. Открой, наконец, глаза! - шипит женщина.
О ком они говорят?.. Не имеет значения. Я сжимаю руку госпожи и мысленно прошу, чтобы она очнулась поскорее. Увидеть её взгляд, услышать голос – ничего другого мне не нужно.
- Посмотрите на запястье девочки, Толя, - просит блондин, когда снова воцаряется тишина. - Необычная татуировка, правда?
- И что? - Мужчина обескуражен, ничего не понимает и зол из-за этого. Кажется, он не привык быть в таком положении.
Блондин грустно улыбается.
- Погуглите, Толя. Это знак Барона Субботы, лоа[3] смерти. О нём вы наверняка слышали?
Мужчина хмурится.
- А…
- Толья, тебя не смущает, что эта «совершенно обычная» татуировка светится? Фредерик, выключи свет, пусть посмотрит.
Становится темно, и в этой мягкой, уютной темноте из-под моих пальцев с запястья госпожи вырывается алый свет. Я почти не замечаю его: для меня она и так сияет, как солнце. Но мужчину это почему-то удивляет.
- Ну знаете! Если вколоть себе фосфор, к примеру… Это сейчас модно[4].
- Не неси чепухи, Толья, фосфор ядовит, она была бы уже мертва.
- Так она и… так почти…
- Это бронхит, - отрезает женщина.
Снова тишина. И снова нарушает её мужчина:
- И причём здесь ваша сестра?
- Она колдунья…
- Да, это я уже слышал, Фредерик. Вы говорили это моим детям. Но я не ребёнок…
- Колдунья вуду, - добавляет женщина.
Мужчина смотрит на неё сначала недоумённо, потом со злостью.
- И ты хочешь сказать, что ваша сестра… оживила Антона?
- Сначала она его убила, - голос женщины снова звучит глухо, зло. - А потом… - Она бросает взгляд на госпожу и кусает губу.
В наступившей было тишине мужчина резко хлопает в ладоши. И заявляет:
- Это бред. - И тут же: - Мне надо выпить.
Когда он уходит, никто его не останавливает. Какое-то время в комнате ещё царит тишина, потом, глядя на меня, блондин нерешительно говорит:
- Господи… Антуан, тебе нужно переодеться. Это всё тот же костюм, в котором мы тебя… да?
И замолкает, как будто ждёт ответа.
Вздыхает женщина.
- Он не будет говорить с тобой, Фредерик, и ты это знаешь. Прекрати.
Блондин обескураженно смотрит на неё.
- Но…
- Он выполняет теперь её приказы, - женщина кивает на госпожу. - Все. Без неё он и шага не ступит.
Блондин снова смотрит на меня, и в его глазах жалость мешается с ужасом.
- Лика, - неожиданно решительно говорит он. - Жаки не могла этого сделать.
- Неужели? - усмехается женщина. - Ты не видел, как она меняет тела. Взгляни, - она снова смотрит на госпожу… И я неосознанно заслоняю моё солнце от её взгляда. - Взгляни, как выглядит теперь наша сестра.
Блондин качает головой.
- Лика, я понимаю, ты её ненавидишь. Но подумай: зачем ей убивать племянника? Семья для Жаки значит очень много, ты это знаешь. К тому же, зачем тогда его оживлять? И приходить в твой дом? Из всех мест – в твой дом?
- Неужели не понимаешь? - Каким ядовитым становится у женщины голос! - Она мне мстит! И хочет насладиться этой местью сполна.
- И потому появляется здесь с этим? - Блондин кивает на татуировку госпожи. - Наверняка чтобы ты точно на неё не подумала, не так ли?
Женщина качает головой.
- Ты можешь себе представить, что королева вуду[5] появится в Москве? - она кивает на госпожу. - Вот так сразу, в считанные дни? В России, где о магии знают только, что “они делают кукол”?
- Отсвечивая татуировкой? - подхватывает блондин. - Действительно, Лика. Разве ты не видишь: девочку просто подставили. Повторяю: Жаки не станет так мстить. Как правильно говорит твой муж, мы уже не дети.
Женщина не успевает возразить: в гостиной снова появляется мужчина… Толья. Выглядит он теперь куда более собранным и спокойным. И на меня старается не смотреть.
Видимо, алкоголь помог.
- К чёрту вашу сестру, - сходу говорит Толья. - Объясните, что сейчас творится с Антоном. Как ему помочь? За каким врачом поехать, когда рассветёт?
Женщина и блондин переглядываются.
- Ни за каким, - отвечает женщина. - Вот теперь его врач, - она кивает на госпожу. - Толья, я понимаю, это будет казаться странным… и звучать тоже, но наш сын теперь полностью зависит от неё. И наверняка ничего не помнит. Включая нас.
- Не помнит? - повторяет мужчина, всё-таки глядя на меня.
- Ты же видишь: мы говорим о нём, а он не отвечает. Скорее всего, он даже не понимает, что речь о нём. Она, - женщина снова кивает на госпожу, - могла назвать его иначе, и тогда он будет откликаться на другое имя.
Мужчина дёргает щекой.
- Это…Чёрт, ладно, продолжай.
- А что продолжать? - устало вздыхает женщина. - Всё просто: он будет защищать её, преклоняться перед ней, исполнять любое её желание. Она теперь его госпожа.
Мужчина хмурится. И вдруг говорит:
- Он сдернул калитку с петель. А она свинцовая, эта калитка.
Женщина кивает:
- Конечно. Он побывал… за гранью и вернулся благодаря колдовству. Его сила возросла, как физическая, так и ментальная. Я не знаю всех подробностей, но думаю, калитка теперь для него не предел.
Мужчина недоверчиво качает головой.
- А ментальная? Что, Антон теперь и мысли читает?
- Не называй его так, - устало просит женщина. - Это больше не наш сын, Толья. Чем быстрее ты это поймёшь, тем лучше.
- Что значит, не наш сын? – Мужчина снова повышает голос.
- Он будет вести себя иначе. Совершенно иначе. Я видела такое только раз, но могу сказать, что поведение меняется абсолютно. Жаки сделала это с главным хулиганом у нас… там. Он приставал к ней, довольно грязно. А потом только что ноги ей не целовал. - Женщина трёт пальцами виски.
- К слову, он был мерзавцем, - вставляет блондин. - И после этого Жаки сбежала.
Мужчина отмахивается от него.
- Про вашу сестру я позже послушаю. Как помочь Антону? Его можно вернуть?
Женщина качает головой.
- Нет. Только убить. Попроси её, - она смотрит на госпожу, - когда очнётся, пусть разорвёт связь. Поверь мне, она откажется.
Мужчина хмурится и качает головой.
- Никого убивать мы не будем… А она вообще кто?
Блондин с женщиной снова переглядываются.
- Понятия не имею, - говорит, наконец, женщина.
Мужчина поднимает брови.
- Хорошо… Это, - он подходит ко мне. - Наверняка ведь её рюкзак? Вещи никто не посмотрел? Телефон? - И берёт рюкзак. Тянется открыть…
А потом вздрагивает, когда я вырываю рюкзак у него и ставлю обратно на пол рядом с диваном.
В наступившей тишине слышится вздох женщины.
- Толья, ты не понял. Он теперь её верный раб. Он будет беречь её вещи. И особенно он будет беречь её. От всего.
Мужчина испуганно смотрит на меня, тяжело сглатывает. Потом в сердцах восклицает:
- Господи, но не может же это быть правдой!
Блондин и женщина одинаково грустно усмехаются.
- Толья, - просит вдруг женщина. - Если не хочешь сделать больно нашему сыну… веди себя с ней, - она смотрит на госпожу, - вежливо. Пожалуйста.
- Ты же только что сказала, что это не наш сын.
Женщина с болью смотрит на него. И тогда он подходит к ней, обнимает.
- Всё будет хорошо, Лика. Мы вернём Антона. Иначе и быть не может.
Женщина закрывает глаза и прижимается к нему.
- А девочку я сейчас по своим каналам пробью, - устало говорит мужчина. - Лика, иди спать. Фредерик, выпусти Иру, не вечно же ей в комнате торчать. Пусть успокоительное выпьет.
- И что мы ей скажем? - неожиданно беспомощно шепчет женщина.
- Правду, - откликается мужчина. - Ира не глупа и уже не ребёнок – поймёт. И, Фредерик, в столовой шампанское осталось. Допьёшь? Ложись тоже спать. - И взглядом смотрит выразительно, указывает на женщину. Мол, помоги.
Блондин вздыхает, но уводит женщину, уговаривает: утро вечера мудренее.
- Ей таблетки надо будет дать, - вставляет та, и снова её голос, когда она говорит про госпожу, срывается.
- Разберусь, - отвечает мужчина. - Лика, отдохни. Давай.
Он включает ноутбук, садится рядом с нами в кресло, изучающе смотрит на госпожу. Потом фотографирует на айфон.
Дверь за блондином и женщиной закрывается. Мы с мужчиной и госпожой остаёмся одни.
Я кладу голову на подлокотник дивана госпожи, глажу её руку. Слышу вздох мужчины и потом тихое, неожиданно приятное:
- Ничего, Антон, прорвёмся.
Везёт, кажется, этому Антону. Его любят.
А у меня есть госпожа. Я любуюсь ею, пока глаза сами не закрываются, и я проваливаюсь в сон, как в бездну.
Ненавижу сон – там не светит моё…
***
Оля
…солнце. Бьёт прямо в глаза, вспыхивает на ресницах. Я пытаюсь прогнать его, поворачиваю голову, но оно не исчезает. Так что я жмурюсь и зарываюсь лицом в подушку. Очень мягкую, шёлковую подушку, мокрую от пота.
Шёлковую?
Перед глазами всё плывёт, когда я пытаюсь их открыть – это не с первого раза получается, они словно песком засыпаны. И ужасно болит горло, а в носу неприятно свербит, и скребётся в груди – так сильно, что я вздрагиваю в приступе кашля.
В руки будто сама собой толкается кружка, полная горячего малинового чая. Малинового? Откуда у нас малина, я же не покупала. Да и кто бы стал готовить мне чай? Тётя? Возможно. Год назад, когда я сильно заболела, она напоказ очень примерно за мной ухаживала. Наверняка испугалась, что я умру, и денег отец больше не даст.
- Спасибо, - пытаюсь прохрипеть я, выпив половину кружки, а остальное смакуя.
Надо же, голова совсем не болит, впервые за столько дней. Зато кружится так, что пол с потолком уже раза три поменялись местами. Я закрываю глаза, но ощущение движения почему-то остаётся. И дикая слабость давит: я еле могу сесть. Что же со мной такое?
- А откуда у нас малина? - Язык заплетается, голос как у пьяной.
- В доме, полном сладкоежек? - интересуется в ответ незнакомый мужской голос. – Малина была, есть и будет.
Я чуть не обливаюсь чаем. Если бы не слабость, которая не даёт собраться, я была бы сейчас, наверное, вне себя от ужаса. А так я только удивлённо нахожу взглядом говорящего: седеющий мужчина с таким пристальным взглядом, словно прожигает им насквозь. Стальная напряжённая пружина, - вот что он мне напоминает.
Кто он такой? Один из друзей тёти? Нет, я его не знаю. Случайный новогодний гость? Даже для тёти это слишком. И… господи, где я? Это точно не тётина квартира, тут даже на беглый взгляд слишком шикарно.
На детальной обстановке комнаты сфокусировать взгляд уже сложнее – она кружится, кружится… Я сдаюсь и допиваю чай. К чёрту, будь что будет.
Когда болею, я всегда, как пьяная – соображаю очень туго.
- Ну что, Ольга Алиева, вуду увлекаемся? - спрашивает тем временем незнакомец.
Я пытаюсь сосредоточить взгляд на нём.
- Чем?
- Вуду. Магия такая.
Голова кружится, кружится… И само собой в ней всплывает: вуду, Гаити, Мария Лаво, королева Нового Орлеана, зомби, куклы, барон Суббота, пляски с бубном. Или с барабаном? О, диснеевский мультик «Принцесса и лягушка»! Там был доктор… Как-его-там, вудуист! Точно. Он принца превратил в лягушку.
Не знаю, почему эта мысль меня веселит. Хотя нет, знаю: доктор Как-его-там из мультика классно танцевал, когда заколдовывал принца.
- Ага… - бормочу я, улыбаясь. - Они кукол делают.
- Вот и я так сначала подумал, - говорит мужчина. - Выходит, не только кукол. Кто тебя научил?
- Чему? - Я ставлю кружку на пол и зеваю.
- Вот этому, - кивает мужчина.
Я слежу за его взглядом и вижу свернувшегося на полу в клубок парня, в котором не сразу узнаю… Антона Фетисова? Да… ладно! Точно сплю. Ну точно же. Он ведь в строгом чёрном костюме, я его в таком никогда не видела, он предпочитает белые и бежевые. В таком его наверняка похоронили.
Я заболела и брежу.
- Ольга, - повышает голос мужчина, когда я снова пытаюсь зарыться лицом в подушку. – Кто тебя научил?
- Вы мне снитесь, - бормочу я. Но любопытство побеждает, и я поднимаю голову. - А вы кто?
Мужчина усмехается.
- Анатолий Николаевич Фетисов. И ты в моём доме.
О-о-о! Какой первоклассный у меня бред…
- А теперь, милая леди, ты всё мне расскажешь. Кто тебя научил, что ты сделала с моим сыном, и как это исправить. Поверь, лучше мне, чем… соответствующим органам, куда ты с моей подачи быстро попадёшь, это я тебе обещаю.
Я сейчас закрою глаза, и он исчезнет. Точно. Я проснусь дома у тёти. Или, быть может, в общаге. Что вчера было? Новый год? Я… а… Зомби? Мне это снилось, наверное. Да, всё это и до сих пор снится. Я брежу. У меня жар, конечно! Не пойму, где кончается бред и начинается явь, но… А, неважно, спать, спать, спать…
- Юная леди, - звучит словно издалека голос Фетисова. - Изволь нормально сесть, когда с тобой разговаривают.
Исчезни…
И тут над самым моим ухом оглушительно хлопают в ладоши.
Я испуганно подскакиваю. На полу возится Антон, который из моего бреда пока никуда не делся, но я не обращаю на него внимания (выходит, сильно я в него… того, раз он мне всё снится и снится). Я смотрю на склонившегося надо мной Фетисова-старшего, и мне становится жутко от его взгляда.
- Ты мне сейчас всё расскажешь, Ольга. Или мне, или, обещаю, альтернатива тебе не понравится.
Я знаю, что означает такой взгляд, и что бывает после того, как на тебя так смотрят. Сон или нет – я вздрагиваю и, снова заикаясь, прошу:
- Чт-то вы хот-тите? Я н-ничего н-не сделала!
Фетисов-старший поднимает брови… А потом неожиданно между ним и мной становится бледный, усталый Антон. Точнее, не становится – он легко, как котёнка, берёт отца за грудки, поднимает и… ставит в сторону. Просто, спокойно, словно так и надо.
А?..
После поворачивается ко мне, светло улыбается – да что там, буквально сердце рвёт улыбкой – и опускается перед диваном на колени. Я смотрю на него зачарованно – как он красив, даже сейчас, даже…
Что-то настойчиво бьётся в голове, какая-то мысль, но я не хочу пока знать, какая. Если это сон, пусть снится. Пусть хоть во сне мне кто-то так улыбается. Пусть!
Потом Антон берёт меня за руку – я чувствую тепло его пальцев – и, заглядывая мне в глаза, с благоговением произносит:
- Моя госпожа.
Чего?
Тогда я сразу вспоминаю, что во сне нет тактильных ощущений. И запахов, а я чувствую лёгкую ноту алкоголя в воздухе и… ладана?
А ещё, моргнув, на мгновение вижу золотую нить, тянущуюся от моего левого запястья к груди Антона. И вспоминаю тот… кошмар… который… но не был же он реальным? Или… был?
Антон сжимает мою руку крепче и шепчет:
- Госпожа, не бойся, прошу тебя. Ты же приказала привезти тебя домой. Я привёз. Что ещё ты хочешь?
Я? Дом. Фетисова. Мёртвый Антон. Который улыбается и называет меня госпожой. Его отец, который только что мне угрожал, а теперь смотрит на нас с таким видом, словно его вот-вот стошнит.
А-а-а-а!
Кричу я пока только мысленно, вслух не могу вымолвить и слова. Зато сначала вырываю у Антона руку (как? чёрт возьми, как он здесь оказался?! он же умер!) и прижимаюсь к спинке дивана. Изыди!
- Госпожа? - недоумённо спрашивает Антона. И тянется ко мне.
Вот теперь у меня отлично получается вслух:
- А-а-а-а!
Звонко так, громко. Забыв про слабость, я выскакиваю из постели, замечаю, что лежала полураздетая (свитера нет), и визжу ещё сильнее. От души, похоже, одинаково шокируя и Антона, и его отца. А потом ещё мечусь по комнате в панике, забиваюсь в угол у двери и, когда Антон бросается ко мне, кричу:
- Не трогай, не трогай, не трогай меня!
И снова визжу. Отстранённо, той частью мозга, которая ещё соображает, несмотря на панику, сама же удивляюсь, откуда силы берутся. Сейчас голос нафиг сорву, горло и так словно наждачкой поцарапанное, болит…
Но я кричу и не могу остановиться – хотя меня никто не трогает. Антон сидит рядом на коленях с видом побитого щенка, его отец ошарашенно за нами наблюдает.
А когда воздух у меня кончается, и я, захлебнувшись криком, замолкаю, женский голос спокойно говорит по-французски:
- Кажется, Фредерик, ты был прав: это не Жаки. Даже она не могла бы так качественно сыграть идиотку.
Я резко поворачиваюсь: в дверях стоят два похожих друг на друга блондина – мужчина и женщина. Мужчина почти копия Антона, только старше лет на десять, а женщина… Очень высокомерно смотрит на меня. Как на муху в супе.
- Не подходите ко мне! - хрипло прошу я.
Блондин смотрит удивлённо – я кое-как пытаюсь прикрыться руками. А женщина вздыхает и с потрясающим презрением, напоминающим мне Иру Фетисову, говорит по-французски:
- Конечно, дорогая. Сиди там хоть вечно. Дать тебе одеяло?
Я обескураженно молчу, а она проходит к креслу, берёт с него плед и кидает мне. Я машинально в него заворачиваюсь. Какой мягкий!
Женщина ещё смотрит на меня какое-то время, потом трёт пальцами виски и поворачивается к Фетисову. Спрашивает по-французски:
- Ну и кто она?
- Ольга Алиева. Учится с Антоном и Ирой, - отвечает тот. По-французски он говорит с диким акцентом, прямо как я на уроке, только в два раза быстрее. – Дочь Алиева от первого брака. Два раза победила на Всероссийской олимпиаде по математике, в прошлом и позапрошлом году. Вошла в тройку призёров на олимпиаде по физике. И это всё, что говорит о ней Интернет, а своих я пока не могу разбудить.
Брови женщины ползут вверх, когда она снова смотрит на меня.
- Победила? Надо же. Всегда подозревала, что математика нисколько не влияет на мозги.
А вот это поклёп! Я даже возмущённо вскидываюсь, забыв про страх. Не надо обижать мою математику!
- Влияет, - получается хрипло, зато по-французски.
- Ты нас понимаешь, - удовлетворённо кивает женщина. - Прекрасно.
Понимаю – это сильно сказано. Как собачка, которая всё соображает, только сказать не может. Чаще всего именно так я чувствую себя на уроке иностранного языка. Английский у меня ещё как-то идёт, на нём научные статьи читать приходится. А вот французский, тоже обязательный в нашей школе… С ним всё плохо.
Женщина тем временем продолжает:
- И что, милая, ты умирала в этом году?
А?
Я снова не успеваю испугаться: вопрос выбивает меня из колеи.
- Ну? - торопит женщина. - Тяжелая болезнь, несчастный случай? Было?
Я мотаю головой.
- Точно? А татуировка, дорогая, у тебя когда появилась?
Тату… а…
- Не-неделю назад, - кое-как выдавливаю я. - Её… моя сестра… сделать.
- Сестра? - женщина улыбается. - Прекрасно! Подробнее, пожалуйста, о сестре.
- Кузина… - бормочу я на русском, не зная, что от меня хотят, и как это сказать по-французски.
- Она живёт у тёти, - спасает меня Фетисов. Он разворачивает к женщине ноутбук. - Их страницы в соцсетях. Тётя, двоюродные сёстры.
Женщина внимательно их изучает.
- А они недавно умирали?
Я недоумённо смотрю на неё, а Фетисов усмехается.
- Вряд ли. Взгляни, у них в Instagram каждодневная хроника. Очень аккуратные девочки. И точно живые.
- Лика, - подаёт голос блондин в дверях. - Тот, кто её подставил, должен быть близок к нам, не к ней. Иначе в чём смысл?
Женщина хмурится, Фетисов пожимает плечами.
- Необязательно. Но на первый взгляд девочка чиста. К слову, твой брат дело говорит: чаще всего в таких случаях преступник использует подставное лицо. Бывает, такое же чистое, как эта, - он смотрит на меня. - Особенно если это маньяк. Это могла сделать не она?
Женщина кивает на Антона, который по-прежнему сидит около меня на коленях.
- Вряд ли. Но… я не знаю… эту магию так, как Жаки. Может быть… - Она замолкает, потом смотрит на меня. - Неважно, об этом мы позже подумаем. А теперь, милая, вставай и марш под одеяло. Истерики нам закатывать ты не будешь.
Я невольно встаю и, горбясь, кутаясь в плед, возвращаюсь на диван. Антон глядит на меня с удивлением, потом бросает гневный взгляд на женщину и идёт ко мне. Но видит, как я отшатываюсь, и замирает. Потом медленно отступает к ближайшей стене, понурившись, как наказанный пёс.
Что это за спектакль?
- Если она не прекратит с ним это делать… - звучит гневный голос Фетисова. Продолжить он не успевает: во-первых, Антон поворачивается к нему, прожигая гневным взглядом, во-вторых, женщина восклицает какое-то французское ругательство.
- Толья, тебе тоже не помешает отдохнуть. Иди, я разберусь. - И, когда Фетисов действительно забирает ноутбук и уходит, женщина добавляет: - Фредерик, ты тоже.
Блондин в дверях исчезает. Как эта француженка всех строит! И что… что вообще происходит?
- Олья, - кивает женщина, когда в комнате остаёмся только мы с ней и Антон. - Меня зовут Анжелика. Антуан – мой сын. Был моим сыном.
Я молча гляжу на неё, дрожа под одеялом. На меня снова нападает озноб, и боже, так дерёт горло!
Женщина… Анжелика внимательно смотрит на меня.
- Тебе нужно принять лекарство, - говорит она. - Толья, конечно, ничего тебе не давал?
Я качаю головой, а потом медлю, прежде чем взять стакан с шипучей таблеткой. Аспирин? Антон дёргается было в нашу сторону, я пугаюсь, невольно забираю стакан – и Антон возвращается к стене.
Анжелика Фетисова наблюдает за мной, пока я пью, потом скармливает мне ещё несколько таблеток. Последняя – для горла, от неё боль на время уходит.
- Что ж, Олья, - говорит мадам Фетисова, когда я проглатываю последнюю пилюлю. - Как давно ты практикуешь вуду?
Я изумлённо смотрю на неё. Голова по-прежнему кружится, от тепла клонит в сон. Озноб исчез как не бывало. Что-то странное со мной происходит…
- Я н-ничего не п-практикую.
Она поднимает брови и смотрит на меня.
- Ты всегда заикаешься?
Я пытаюсь вспомнить, как будет по-французски “почти”, но Анжелика уже продолжает:
- Ты оживила моего сына, Олья. Глупо отпираться, это сделала ты, иначе он не считал бы тебя госпожой. Зачем ты это сделала?
- Но я н-ничего н-не делала!
Анжелика смотрит на меня, потом на мою левую руку поверх одеяла.
- Ты лжёшь.
Я мотаю головой. Потом прошу:
- Отп-пустите меня. П-пожалуйста. Я н-не понимаю… Я уйду и всё з-забуду. Хорошо?
В глазах Фетисовой мелькает недоумение.
- Отпустить? Милая моя, ты сама сюда пришла. На руках у Антона. Он понял это как твой приказ, так что тебя здесь никто не держит. Только прежде чем уходить, подумай, далеко ли ты уйдёшь на таблетках с температурой под сорок?
Она права. Я ёжусь под одеялом и пытаюсь вспомнить вчерашний день. Я долго гуляла в парке, сильно замёрзла. Да, конечно, я заболела. Но здесь-то как оказалась?
- Но… - Я смотрю на Антона и тот с готовностью ловит мой взгляд. - Он же живой. А я… п-помню, как его х-хоронили. П-почему он жив-вой?
Анжелика моргает. Потом дрогнувшим голосом спрашивает:
- Ты действительно не понимаешь?
Я очень хочу, чтобы она мне поверила. Эта женщина кажется мне страшнее всех, кого я раньше видела, включая её мужа и дочь. И мою тётю. И бабушку. Эта бить не будет, эта сделает намного больнее.
- О господи! – неожиданно вздыхает Фетисова. - Ты, похоже, не врёшь.
- Нет! - Я даже вздрагиваю.
Антон снова делает шаг к нам, но натыкается на мой испуганный взгляд – и снова возвращается к стене.
- Это невозможно, - шепчет Анжелика. - Просто невозможно… - Потом снова смотрит на меня. - Ты подняла зомби, глупая девочка. Я не знаю, как у тебя получилось, если ты не колдунья, но ты это сделала.
- З-зомби? - переспрашиваю я. Может, ослышалась? Или неправильно перевела?
- Антон умер, - добивает меня Фетисова. - Ты его оживила. Теперь он полностью твой.
Я ошарашенно молчу, кутаясь в одеяло. Анжелика словно чего-то ждёт.
- Чт-то зн-начит, м-мой?
- А ты не видишь? - грустно усмехается Анжелика. - Он выполнит любой твой приказ, убьёт за тебя или снова погибнет. Впрочем, убить зомби, как я слышала, непросто.
Я смотрю на Антона, и он смотрит в ответ. С надеждой.
- Вы меня разыгрываете? - спрашиваю я по-русски, от шока.
Анжелика понимает, но отвечает по-французски:
- Если бы. Кажется, кто-то разыгрывает нас. Нас всех. - Мы минуту молчим, потом она продолжает: - Но так или иначе, Антон теперь зависит от тебя. Без твоего приказа он не будет делать ничего. Поэтому… Олья, прикажи ему позаботиться о себе. Хотя бы переодеться. Мы хоронили его в этом костюме. И… он спал на полу…
Мне страшно – от её слов, её умоляющего тона, который с ней так не вяжется. И меня колотит.
Тут же Антон делает длинный плавный шаг к дивану, заслоняет меня от матери. Весьма решительно – и она, вздрогнув, отступает к двери.
- Уйди, - вырывается у меня. - Пожалуйста, оставь меня в покое!
Красивое лицо Антона кривится от боли, словно я его ударила, а Анжелика говорит от двери:
- Ты не можешь его прогнать, глупая девчонка, или он умрёт. Он теперь твой и, хочешь ты или нет, тебе придётся привыкнуть. Не делай ему больно. Не смей.
Антон поворачивается к ней – и под его яростным взглядом Анжелика исчезает. Хорошо – я снова на краю истерики. Закрываю лицо руками, прячусь под одело. Это сон, это спектакль, так же не бывает, какой зомби, что…
Мысли варятся в голове, закипают, я чувствую, что плачу и, глотая слёзы, сижу так под одеялом долго-долго, потому что очень боюсь вылезти. Но когда слышу тихое, дрожащее русское: “Тоша? Это правда ты?” - выглядываю.
Ира Фетисова, бледная, в одной пижаме винно-красного цвета, стоит босиком перед братом, заглядывает ему в глаза.
- Тоша? - и пытается взять его за руку.
Антон, стоящий на коленях перед моим диваном, плавно уклоняется. Смотрит равнодушно.
- Тоша, как?.. Почему?.. Почему ты не смотришь на меня? Посмотри на меня, пожалуйста, - умоляет его Ира, очень жалкая сейчас, совсем не та золотая девочка, которую я привыкла видеть в школе.
Она плачет и тянет к нему руки.
- Тоша, пожалуйста…
Я узнаю её слёзы – неправильно говорил Толстой, горе тоже одинаково. Я когда-то цеплялась за гроб мамы с такими же слезами.
- Тоша, почему ты мне не отвечаешь? Что происходит? Тоша?
Сил нет на это смотреть.
- Да ответь же ей, - вырывается у меня, прежде чем успеваю подумать.
Ира вздрагивает, как будто только сейчас меня замечает. А Антон склоняет голову и тихо говорит:
- Как пожелаешь. - Потом поворачивается к сестре и совершенно равнодушно сообщает: - Я тебя не знаю.
- Что? - в унисон вздыхаем мы с Ирой.
Антон молча смотрит на неё. Ира съёживается под его взглядом.
- Это… что, какая-то ролевая игра? – спрашивает она.
Антон поворачивается ко мне:
- Мне ответить, госпожа?
Этого уже слишком много – “госпожи”, взгляда Иры, простуды, незнакомого дома, Фетисовых…
- П-почему ты это делаешь? - дрожа под одеялом, я всё-таки пытаюсь спросить твёрдо. - Зачем?
- Что, госпожа?
- Это, - я неопределённо киваю. – В-вот это всё. Т-ты же умер! Зачем этот сп-пектакль? Эта “г-госпожа”? Я-то здесь п-причём?
Он непонимающе смотрит на меня, потом тихо, но чётко отвечает:
- Я живу для тебя.
- Правда? - от страха… и простуды, полагаю, я становлюсь саркастична.
А Антон смотрит мне в глаза и отвечает так, что все дальнейшие вопросы исчезают сами:
- Да. Я не могу солгать.
Я смотрю на обалдевшую Иру. Она прижимает ко рту руки и тоже дрожит.
- Я не п-понимаю, - говорю я.
Антон осторожно подходит к моему дивану.
- Госпожа, я живу, чтобы служить тебе. Это всё, что я знаю. Только это важно.
- Но… Она же твоя сестра, - беспомощно говорю я. - Как ты можешь её не знать?
- Только ты, - повторяет Антон, и смотрит на меня с таким благоговением, что я верю ему. - Остальные не важны. Пожалуйста, госпожа, что я могу для тебя сделать?
За его спиной Ира медленно оседает на пол. А потом не поднимаясь, на четвереньках отползает к двери. В школе я бы многое отдала, чтобы увидеть её такой же беспомощной, но сейчас мне нисколько не весело и удовлетворения я тоже не чувствую.
Антон не обращает на неё внимания. Живой, золотой мальчик Антон Фетисов стоит передо мной на коленях, смотрит с обожанием и не решается взять за руку.
И только когда за Ирой закрывается дверь, а потом из коридора слышатся всхлипывания, я понимаю, что всё это правда.
Это страшная, ненормальная правда. И золотая нить, мелькающая на краю зрения, идущая от груди Антона к моему запястью – тоже правда.
Что мне делать?
[1]Входи (фр).
[2] Сантерия – религия, распространённая на Кубе и среди афрокубинских эмигрантов в США, очень похожая на вуду.
[3] В религии вуду лоа – невидимые духи, посредники между людьми и Богом.
[4] Имеются в виду ультрафиолетовые татуировки, которые или видны только в темноте (неоновые), или с наступлением темноты начинают светиться. И в их краску фосфор, конечно, не входит.
[5] Королева вуду – верховная жрица (мамбо) вуду в Новом Орлеане. Верховный жрец обычно зовётся «доктором». В словах героини неточность: мамбо не станет оживлять зомби, этим занимается бокор, чёрный колдун, которого никогда не признают ни доктором, ни королевой вуду.
Глава 4
Что делать, что делать… Возьми себя в руки, Оля, ты трусиха, а не дура. И тебе не нравится чувствовать себя… как мадам Фетисова выразилась? Как идиотка. Ну да, а кто же ещё – больная и полуголая бегаешь по их гостиной и визжишь, как поросёнок. Боже, как стыдно.
В первую очередь мне не хватает знаний. Значит, нужно их достать.
Я осторожно вылезаю из-под одеяла. Меня всё ещё колотит, и я не пойму, от озноба или от страха. Голова кружится, но (господи, спасибо!) уже не болит. Я уже почти привыкла к постоянной мигрени за эти дни. Хм… Если подумать, татуировка у меня появилась как раз тогда, когда заболела голова. Я проснулась утром, увидела этот рисунок на запястье, и решила, что это мои двоюродные сестры пошутили. Раньше они меня маркером изрисовывали, теперь это. Я не знала, как они умудрились меня не разбудить, но всё возможно. Например, подмешать мне тётино снотворное… А что голова тогда же заболела – я думала, краска ядовитая. Сестры не стали бы травить меня специально, но посмотреть состав у них ума бы не хватило. Когда татуировка светилась, я была почти уверена, что в ней содержится фосфор или что-то вроде. Даже напугала медсестру, и химический анализ мне всё-таки сделали. Это не так сложно: оборудование у нас в школе лучше, чем во многих университетах, а ученики – победители олимпиад по химии… Фосфор они не нашли, и вообще результат поставил их в тупик: по их мнению, краской оказалась… кровь. Если бы не новогодние праздники, наши учителя и олимпиадники обязательно заинтересовались бы светящейся кровью. А так – оставили на “потом”.
Но что если между моей головной болью, татуировкой и смертью Антона действительно есть связь? Конечно, магия, вуду, золотые нити и прочее в том же духе – это конечно, глупости и суеверия. Но как я могу отрицать, что мои сны с кладбищем и странное поведение внезапно ожившего Антона не часть чьего-то плана? Это только в кино магия в герое внезапно открывается, потому что он избранный, а в жизни это всегда кому-то надо. Очевидно, ритуал с Антоном кто-то подготовил. Определённо всё это – чей-то план, и в него меня зачем-то втянули. Зачем? Я же никто и ровным счётом никому не нужна. Чтобы отвлечь внимание от настоящего преступника? Допустим, но почему я? Или в этом нет логики, а причина – обычный человеческий фактор? В смысле, я просто случайная жертва?
Задумавшись, я устраиваюсь на диване поудобнее и опускаю взгляд на левое запястье. Татуировка выглядит нормальной, но золотая нить, снова видимая, переливается в солнечных лучах и тянется от меня к Антону. Правой рукой я легко касаюсь её и тут же слышу резкий вздох Антона. Поворачиваюсь: он, дрожа, держится за грудь, взгляд стеклянный.
Хм. Эта штука явно им управляет. И другие её не видят, или спросили бы меня о ней. Да и я не всегда её вижу. Почему? Это галлюцинация? Я читала о таком: гипнотизируемому даётся триггер (в моём случае татуировка), и при взгляде на него, он видит то, что хочет гипнотизёр. Допустим, я вижу нить, но почему тогда Антон так на неё отзывается?
- Скажи, - увлёкшись размышлениями, прошу я. - Ты её видишь? Нить от моей руки к тебе?
Короткая пауза, тяжёлое дыхание, словно Антон пробежал марафон. Я жду.
- Да, - сдавленно отвечает он наконец.
Я снова приближаю к нити руку (Антон испуганно смотрит на меня), но теперь не касаюсь её. Однако чувствую, как дрожит вокруг запястья воздух. Словно это не нить, а оголённый провод. Трогать провод я бы не стала, а нить могу и даже почему-то знаю, что ничего страшного со мной не произойдёт. А вот с Антоном… Эксперимента ради (вдруг прошлый раз у него просто сердце прихватило?) я снова аккуратно касаюсь нити, теперь запоминая ощущения. Она тёплая наощупь, как солнечный луч, и настолько же реальна – я её вижу, но никак не ощущаю.
Антон у стены крупно вздрагивает и падает на колени.
Я поспешно убираю руку, но уже не пугаюсь – усталый мозг не может удержать в себе ещё и страх. За главного сейчас любопытство, поэтому, помолчав, я спрашиваю:
- А ты можешь её коснуться?
Антон не спрашивает, о чём я. Он тихо отвечает:
- Я не знаю, госпожа.
- Попробуй, - прошу я и пристально смотрю на свою руку. Будут ли изменения? Я почувствую то же, что и он? Боль в груди? В руке?
Антон молчит – очень долго, поэтому я снова оборачиваюсь и вижу, как он застыл с поднятой у груди рукой.
- Не могу, госпожа, - всё-таки говорит он тихо, и я замечаю, как он морщится. Волосы у лба и висков у него слиплись от пота.
Не может? Но я же смогла. Странный какой-то гипноз. Я не чувствую ничего, кроме тепла, а он? Ему явно больно. Или нет?
- Что ты чувствуешь?
Антон кривится и выдавливает:
- Больно…
«Так и знала», - удовлетворённо думаю я. А потом всё-таки пугаюсь. В голове мелькает простая мысль: ему плохо из-за меня. Я что-то сделала не так.
Оля, ты и правда идиотка! Ты же читала, чем заканчиваются эксперименты с людьми. Даже такие простые. Никогда ничем хорошим! Как ты вообще смогла даже подумать…
Я вспоминаю, как только что сгорала от любопытства, бросаю взгляд на левое запястье и, к счастью, на этот раз вижу на нём только татуировку. На мгновение меня обжигает жгучий стыд: я намеренно сделала Антону больно.
Голова по-прежнему кружится, но я неуклюже сползаю с дивана и, кутаясь в плед, пошатываясь, подхожу к Антону, ловлю за руку. Почему-то прикосновение кажется сейчас правильным. Более правильным, чем просто отменённый приказ.
- Не надо, хватит.
Антон сразу расслабляется. Его рука безвольно лежит в моей, и я сама её опускаю.
- Прости, - прошу я. - Я не… должна была.
Он с нежностью смотрит на меня, и заглянувшее в комнату солнце вдруг вспыхивает в его волосах так ярко, словно корона… Я всё ещё держу его за руку.
Антона Фетисова. За руку. Я.
Эта мысль отрезвляет и заставляет меня отпрянуть. Антон снова мрачнеет.
- Чем я испугал тебя, госпожа? - спрашивает он нерешительно.
Я ошарашенно гляжу на него. Нить реальна, это точно – я никогда не слышала о двойной галлюцинации, а у Антона точно нет триггера, его взгляд только что бродил по мне и даже по комнате. Взгляд у гипнотизируемого обычно застывший, если мои книги не врут. Я могу чего-то не знать и не понимать, конечно, но…
Почему он зовёт меня госпожой?
Я спрашиваю об этом Антона, запинаясь и стараясь унять дрожь.
Он снова ласково улыбается.
- Потому что ты моя госпожа.
Ну да. Исчерпывающе.
- Правда? А почему именно я?
Теперь он смотрит с недоумением, словно сама мысль кажется ему невероятной. Как будто я действительно центр его мироздания, и по-другому быть не может. Ну, как раньше верили, что Земля – центр мира.
- Пожалуйста, не называй меня так больше, - прошу я. И в ответ на его недоумённый взгляд добавляю: - Мне… неуютно.
- Как пожелаешь, - отзывается он. - Но как же мне к тебе обращаться?
- Просто: по имени. Оля.
- Оля, - повторяет он и улыбается. Я бы влюбилась в его мягкий голос и улыбку, точно бы влюбилась… Если бы не вот это вот всё сейчас.
- Спасибо, Антон, - говорю я, тоже пытаясь улыбнуться. Мои губы дрожат.
- Антон? – удивлённо переспрашивает он. - Это моё имя?
Боже, он действительно не помнит?
- Да, - тихо отвечаю я.
Мне снова почему-то стыдно и очень неловко. А он хмурится, опускает голову, будто что-то припоминает, и одновременно тихоговорит:
- Спасибо. Оля.
Я возвращаюсь на диван. Залезаю под одеяло чуть не с головой и только тогда с облегчением вздыхаю. Закрываю глаза и вспоминаю, что кроме улыбки и голоса, у Антона очень бледное лицо и синяки под глазами. Наверное, для бывшего мертвеца это нормально, но… А что, если без меня он действительно не станет ничего делать? Вообще ничего?.. Это ненормально, но… Ну да, как будто эта дурацкая нить – нормально!
- Ты правда выполнишь любой мой приказ? - спрашиваю я тихо, старательно изучая рисунок пледа. Коричневые и зелёные цветы и линии красиво изгибаются на восточный манер, переплетаются и завораживают. - Антон?
- Да, госпожа, - тут же отзывается он. Потом поправляется: - Прости, Оля.
Неужели это правда?
Мне катастрофически не хватает знаний. Вуду, гипноз? Нужен компьютер или планшет, чтобы выйти в Интернет. Мой телефон не потянет, а планшет остался у тёти…
Антон ведь живёт здесь? То есть, жил. Живёт… А, чёрт, какая разница! У него должен быть ноутбук или планшет, верно? Если я им сейчас воспользуюсь, он же не обидится?
Я бросаю осторожный взгляд на Антона, по-прежнему застывшего у стены. Он тут же вопросительно смотрит на меня, и я поскорее отворачиваюсь.
Ну да, конечно не обидится. Уже. Я понятия не имею, что с ним сделали, и это точно была не я, но ему, похоже, действительно нужно сейчас моё внимание. Он всем своим существом это выражает. Даже когда не говорит, не заметить сложно.
Ладно…
- Т-тогда м-можно тебя поп-просить? - Я сильно-сильно сжимаю пальцы в “замок” для храбрости. - П-пожалуйста?
- Конечно, Оля.
Нет, радость в его голосе мне не чудится. Какой гипноз, это и правда похоже на магию!
- П-принеси мне, п-пожалуйста, свой п-планшет. Или ты не п-помнишь?..
Он молчит немного, потом тихо говорит:
- Помню. Как пожелаешь.
Я закрываю глаза, собираюсь с духом.
- И м-можно ещё… Антон, тебе нужно… Ты д-должен… - Господи, как же сложно отдавать приказы! - Переоденься, пожалуйста. И… ну… прим-ми душ… что ли… - Не знаю, как он слышит, потому что я выдыхаю всё это шёпотом. - Ты устал, т-тебе н-нужно отдохнуть. Ты п-понимаешь?
Он серьёзно смотрит на меня и кивает.
- Сделаю, Оля. - И тихо добавляет: - Пожалуйста, не бойся меня.
Ха! Я всего на свете боюсь.
Отвернувшись и рассматривая вычурные часы на каминной полке, я тихо говорю:
- Прости. Я трусиха.
Его руки осторожно ложатся мне на плечи, и я, полностью оправдывая свои слова, от неожиданности вскрикиваю. Он тут же отступает.
- Прости.
Да уйди уже.
Словно прочитав мои мысли, он кивает и наконец исчезает за дверью. А я, конечно, остаюсь. Меня трясёт, но на душе отчего-то становится легче. Взглядом я нахожу свой рюкзак, думаю, что в нём наверняка уже покопались. Ещё бы, усопший сын главы ФСБ принёс в дом девицу в отрубе. Надо же узнать, что это за девица. И Анатолий Николаевич уже знал моё имя, когда я проснулась, так что…
Но странно: когда я, снова выбравшись из кокона на диване, проверяю вещи, всё лежит на своих местах. И ни одного звонка на телефоне. Ну ещё бы, если тётя обо мне и вспомнила, то только из-за выпивки, которая наверняка закончилась ещё до полуночи. Но звонить мне? Ну да, щас! Одиннадцать утра, она и сёстры наверняка ещё дрыхнут, как и их гости. На мгновение я даже рада, что могу прямо сейчас к ним не возвращаться. Но потом оглядываюсь, и радость увядает.
Наверное, как-то так должна выглядеть гостиная в доме моего отца. Хотя, говорят, он любит модерн… Здесь, похоже, предпочитают прованский стиль: гостиная вся в бежевых тонах, аж светится на солнце, и эти фиалки на обивке кресел и дивана, журнальный столик под цвет потолочных балок, закрытый белой ширмой камин и зелёный прихотливый узор на тканевых обоях… Тут точно поработал дизайнер, даже корешки книг в шкафу попадают в цвет, и, конечно, оконные рамы (в тон всё тех же балок), и шторы цвета жёсткого на вид паласа…
Я здесь как муха в дорогом кофе. Бедные хозяева!
Открывается дверь, но заходит не Антон и не кто-то из его семьи, а серая кошка. Заходит она не спеша, помедлив на пороге, внимательно изучает меня. Потом, подняв хвост трубой, степенно шагает к дивану. Настоящая хозяйка!
Сидя в коконе одеяла, я наблюдаю за ней.
Кошка суёт нос в мой рюкзак, тонко фыркает и снова смотрит на меня. В её глазах мне чудится упрёк: “Что за гадость ты притащила в мой дом?”
Я кусаю губу, вспоминаю брезгливые рассуждения тётиной подруги всё о том же рюкзаке (слишком серый, не стильный, бедный), ложусь и думаю, что уйти отсюда нужно поскорее. Мне здесь не место. Даже кошка осуждает.
А та, окинув меня длинным взглядом, неожиданно прыгает мне сначала на живот, а потом перешагивает на грудь. И, жмурясь, принимается топтаться по мне передними лапками, звонко мурча. Мнёт, обмахивает хвостом, толкается лбом в подбородок.
Кто-то однажды сказал, что кошка – тепло в доме. Мне действительно становится тепло, и напряжение постепенно исчезает. Я расслабляюсь под кошачье мурчание… Которое резко прерывается, когда в комнату заходит Антон.
Кошка юркает под одеяло, а Антон подаёт мне айпад в сером кожаном футляре.
- Оля, что-нибудь ещё?
Его покорность пугает.
- Н-нет, - с трудом отвечаю я. - Отдохни. П-пожалуйста.
Звучит это как “убирайся”, и Антон, кивнув, послушно уходит. Кошка тут же выныривает из-под одеяла и мнёт мне ключицы и плечи, пока я включаю планшет.
С заставки на меня смотрит сам Антон. Улыбаясь, он обнимает сестру в ярко-алом платье, накрашенную, как модель. Она хохочет, жмурится и салютует бокалом. Они оба выглядят такими счастливыми…
Я смотрю на закрытую дверь и снова кусаю губу. Эта заставка невольно приводит меня к мысли… Каково семье Антона увидеть его таким? Они (по крайней мере его мать) уверены, что я это сделала. Как же они должны тогда меня ненавидеть!
Кошка чувствует мою дрожь и принимается тереться о мой подбородок и щёки сильнее, упорнее. Я осторожно чешу её за ухом и жму на значок браузера. Вуду, значит. Что ж, поглядим…
Время проходит незаметно, пока я читаю статьи и главы из книг. Вопреки ожиданию эта информация только сильнее меня запутывает.
Например, я узнаю, что моя татуировка – точь-в-точь знак Барона Субботы, и сам Барон, кажется, мне снится. Про ритуал зомби известно не много: только что на Гаити в него верят, есть даже какой-то пункт об этом в Уголовном кодексе. Книги и статьи о зомби пестрят историями о пропавших без вести и чудом вернувшихся к родным, потому что какие-то ведьмы их якобы “отпустили”. Как можно, хм, “отпустить” зомби, нигде точно не написано, но в описании обряда якобы большую роль играет яд тетродотоксин, который добывает в рыбе фугу и какой-то лягушке. Этот яд вызывает паралич, похожий на отёк лёгкого, а после похорон жертву выкапывают и дают противоядие, лишающее её воли. Такой зомби может выполнять простые приказы, например, работать на плантации. Антон на зомби не похож совершенно. Правда, в одной статье есть короткая заметка про так называемого астрального зомби или “зомби третьего типа” (какие первые два, я не поняла). Такой зомби похож на живого человека, но обладает невероятной физической и ментальной силой, а также выполняет все приказы колдуна. Именно колдуна, а не кого-то третьего – теперь я понимаю, почему Анжелика, явно осведомлённая о вуду, подозревает во всём меня.
Но я же ничего не умею! Какая из меня… эта…как её… мамбо?
В ритуале зомбирования постоянно упоминается Барон Суббота. Так и должно быть – он же дух смерти, этакий гробовщик, проводник в мир мёртвых. Но меня смущает другое: моя татуировка всё-таки его знак. И сам обряд – приношение в жертву чёрного кота, кровавый круг, даже алкоголь (теперь я уверена, что это был ром) – очень меня смущают. Кто-то явно готовил эту церемонию. Кто-то знавший и веривший в эту вудуистскую ересь. И наверняка что-то подмешал в ром, что-то, заставившее меня выполнять его волю, как Антон выполняет мою. Возможно ли это, Интернет не в курсе – ни в одной статье ничего подобного я не нахожу. Но читаю достаточно, чтобы… нет, не поверить в магию, но начать сомневаться.
Миша Чиханов, которого я встретила в парке – он-то как раз был похож на обычного зомби…
Колдуны вуду, бокоры, те, кто проводят обряд зомбирования, в статьях представляются прямо-таки злом во плоти. Особенно они любят свежевать людей, чаще детей, чтобы накормить духа, с которым связаны. Наверное, Барона Субботу. Это якобы даёт им чуть не всесилие, и если правда хоть половина прочитанного, то я совсем не горю желанием с таким колдуном встретиться. Что он забыл в России? В Гаити или в той же Америке ему должно быть и теплее, и привычнее…
На изучении пантеона вудуистских духов меня застаёт хозяин дома, Анатолий Николаевич. Планшету он нисколько не удивляется, кошке усмехается (та зевает, продолжая обнимать лапами мою шею), а мне скупо улыбается.
- Ты отправила Антона отдохнуть, - говорит он, проходя к креслу рядом с моим диваном. - Анжелика передаёт тебе спасибо. Тебе и самой не мешало бы поспать… А-а-а! - Он заглянул в планшет. - И зачем же королеве вуду читать такие глупости?
- Я н-не…
- Я знаю, - спокойно перебивает он. - Тебе это наверняка не понравится, но… Я звонил в школу, и твою комнату обыскали. Так же как и квартиру твоей тёти. Никаких алтарей, ничего подобного, а твоё расписание можно восстановить буквально по минутам. Голову дам на отсечение, о вуду ты только что узнала.
- Да, - тихо говорю я, чувствуя невероятное облегчение. Я действительно рада, что он мне верит.
- Тогда кто-то крупно тебя подставил, - кивает Анатолий Николаевич. - Ты не знаешь, кто бы это мог быть?
Я качаю головой. Странно, но сейчас мне уже не страшно с ним говорить. Может, после прочитанных в Интернете ужасов про зомби я просто устала бояться?
- Что ты знаешь? - спокойно интересуется Фетисов-старший.
Я смотрю на него и чётко понимаю: без его помощи я загнусь. Если кому и выгодно мне помочь, так это ему. К тому же, он единственный, кто для этого достаточно влиятелен.
И я рассказываю ему о своих снах, о вчерашнем вечере, о татуировке и о своих подозрениях. Анатолий Николаевич не говорит, что это бред, не изумляется, а демонстрирует спокойный профессионализм: кивает, иногда задаёт уточняющие вопросы и быстро-быстро что-то набирает в маленьком ноутбуке, который включил с самого начала моего рассказа. А стоит мне замолчать, задумчиво смотрит на меня.
- Хорошо. Молодец, Оля. Я посмотрю, что с этим можно сделать. И твою версию о гипнозе мы уже рассматриваем… Но хватит пока. - Он устало улыбается. - Я звонил твоему отцу. И тёте, конечно же. Между прочим, твой телефон наверняка разрядился? Ты не хочешь с ними поговорить? Я одолжу тебе свой.
Я качаю головой и внутри вся сжимаюсь. О вуду думать легче, чем о звонке родственникам.
- Как знаешь. Мы договорились, что ты проведёшь праздники у нас. После – посмотрим, но пока ты наша гостья. Ты не против?
Как мило, что он спросил. Я опускаю взгляд и думаю, что больше всего хотела бы вернуться сейчас в школьное общежитие и забыть обо всём, как о страшном сне. Но понимаю, какая это глупость, поэтому выдавливаю из себя:
- Сп-п-пасибо.
- Не стоит, ты наверняка понимаешь, зачем мы это делаем. – Потом его голос смягчается, когда он добавляет: - Оля, не беспокойся, никто в этом доме тебе не навредит. Это просто новогодние праздники. И… Если тебе что-то не нравится, говори, мы посмотрим, что можно сделать.
Да. Если верить Анжелике и Интернету, их сын теперь крепко привязан ко мне. Даже если я умру, он или погибнет, или обезумеет, но не освободится. Конечно, они мне не навредят.
- Анжелика приготовила тебе гостевую комнату. – Фетисов-старший встаёт. - Надеюсь, она тебе понравится. Ты не против переехать туда сейчас? Скоро приедет наш семейный врач, он тебя осмотрит. С бронхитом, знаешь ли, шутки плохи.
- Спасибо, - повторяю я, действительно начиная чувствовать благодарность. Они и правда пытаются обо мне заботиться. Никто, даже родственники, которым отец платил, никогда этого не делали.
Анатолий Николаевич кивает.
- Жужу, - он смотрит на кошку, - можешь забрать с тобой. Вижу, ты ей понравилась.
Кошка в ответ выдаёт длинное “мр-ря”, а я невольно улыбаюсь.
- Да, я должен сказать, что твоя комната находится рядом с комнатой Антона. Анжелика уверена, что он должен почаще тебя видеть. Так что если тебя не затруднит… - Он делает паузу, и я судорожно выдыхаю.
- Д-да… Конечно.
- Отлично. Тогда идём.
Так я, замотанная в плед, с кошкой на руках, медленно, шатаясь от усталости, иду за Анатолием Николаевичем. Он то и дело поддерживает меня за плечо, а на лестнице и вовсе обнимает, но в этом нет ничего страшного или странного. Он предельно корректен, и я начинаю всё сильнее проникаться к нему симпатией. Несмотря на его предыдущие угрозы – просто я понимаю их. Может, поэтому он мне и нравится – Анатолий Николаевич ведёт себя совершенно понятно и разумно.
Обстановку дома из-за слабости я рассмотреть не успеваю, лишь замечаю, что он большой. Мы спускаемся по лестнице, идём по коридору, проходим нечто вроде просторного зала (или холла?), снова поднимаемся по лестнице.
Из приоткрытой двери слева доносятся недовольные голоса, говорящие по-французски. Кажется, это Ира и Анжелика. Когда проходим мимо, в приоткрытую дверь я замечаю, что мать и дочь совершенно не стесняются блондина (наверное, брата Анжелики, они очень похожи), который мечется от одной к другой в тщетной попытке успокоить. Что они кричат, я не улавливаю, но вздрагиваю, и Анатолий Николаевич поскорее закрывает дверь, а потом уводит меня дальше.
- Не обращай внимания, здесь это норма. Девочкам нужно выпустить пар.
Знаю я, как Ира выпускает пар. Господи, я буду жить с ней в одном доме! Что она со мной сделает?
Ничего, шепчет мой разум. Я же теперь связана с её любимым братом. Она не посмеет. Да, не посмеет.
Но мне всё равно страшно. В глубине души я всё ещё боюсь, что это такой глупый розыгрыш. Мой страх совершенно нерационален, но я боюсь.
Анатолий Николаевич то ли не замечает моих волнений, то ли делает вид. Он доводит меня до конца коридора, толкает дверь и делает приглашающий жест. Я же оглядываюсь, замечаю ещё одну дверь совсем рядом, смотрю вопросительно.
- Это комната Антона, - говорит Фетисов-старший.
Что ж, по крайней мере, мы будем жить не в одной комнате, думаю я. Нас всё-таки будет разделять стена. Я смогу оставаться одна.
- Дальше по коридору комната Иры. Тебе, наверное, легче договориться с ней, чем с нами, не так ли? - улыбается Анатолий Николаевич, конечно намекая на то, что мы с Ирой одного возраста.
Легче договориться – ну да, как же!
Я опускаю взгляд и послушно переступаю порог гостевой.
- Думаю, здесь всё для тебя готово, - Анатолий Николаевич заходит следом. - Но если вдруг мы что-то забыли… Ах да, твой рюкзак я сейчас принесу. Ты пока осмотрись.
Он ненадолго оставляет меня одну – это очень хорошо, я могу немного расслабиться. Эта комната – мне никогда не приходилось жить так… богато и комфортно. Мне никогда не предлагали такую жизнь.
У меня стойкое ощущение, что меня подкупают.
Кошка с мявом спрыгивает с моих рук и по-хозяйски шествует по комнате, трётся о кровать, диван и письменный стол. Я же сажусь на краешек кресла и пытаюсь заставить себя успокоиться.
Комната огромна – по моим меркам. Да и не только по моим, полагаю. Аркой она разделена на две части: гостиная-кабинет и спальня-будуар. Прованскому стилю не изменили и здесь: тканевые обои с розочками смотрятся мило и уютно, а в пушистом бежевом ковре утопают мои босые ноги. Два узких книжных шкафа тут же притягивают внимание, как и письменный стол с тумбочкой. На нём красуется изящный ноутбук с погрызенным яблоком на крышке. А на кровати, которая раза в три больше, чем те, к которым я привыкла, сидит большой плюшевый мишка с золотистым бантом. Туалетный столик слева от окна девственно-пуст.
Мне страшно даже прикасаться к этим вещам. Муха в кофе? Ха, да я в этой комнате просто как плевок, или нет… обычный булыжник в слишком дорогом для него футляре.
Снова хочется плакать, но я просто не успеваю разрыдаться: возвращается Анатолий Николаевич.
- Ну как?
Я отвожу взгляд и кусаю губы, чтобы они не дрожали.
- Сп-пасибо…
Фетисов некоторое время молчит, глядя на меня, потом бросает:
- Ничего, ты привыкнешь. - Он ставит рядом со мной рюкзак. - Врач будет примерно минут через сорок, приведи себя в порядок. Ванную ты нашла?
Я поднимаю на него удивлённый взгляд, и он усмехается.
- Идём.
Из комнаты даже выходить не приходится: одна неприметная дверца в стене ведёт в ванную, другая – в туалет, а третья – в гардеробную, полупустую. В ней сейчас только то, что Анатолий Николаевич называет домашними платьями и пижамами. Не хочу думать, что скорее всего раньше их носила Ира. Если да, в груди они мне точно будут большими. И в бёдрах.
- Выбери что надеть, умойся и ложись, - советует Анатолий Николаевич. - Я принесу тебе завтрак. Прислуга вернётся завтра в полдень, тогда, если тебе что-то понадобится, обращайся к горничной. А пока ко мне.
Ничего мне не понадобится, хмуро думаю я.
- Пароля нет, ноутом пользуйся, как хочешь, - говорит напоследок Анатолий Николаевич, кивая на макбук. - Ты попросила у Антона именно планшет, он тебе привычнее? - И, не дожидаясь ответа, добавляет: - Завтра у тебя будет новый. Твоя тётка уверена, что у тебя был свой, но найти его не смогла. Ничего, купим тебе ещё один. Есть пожелания насчёт модели? Такой же, как у Антона, подойдёт?
- Это очень дорого, - тихо, почти шепотом говорю я.
Анатолий Николаевич поднимает брови.
- У тебя очень обеспеченный отец.
Я обнимаю себя за плечи и честно говорю:
- Он п-пересылает деньги м-моим опекунам, н-не м-мне. Я н-не смогу вернуть в-вам д-долг.
- О чём ты говоришь, Оля? - вздыхает Анатолий Николаевич. - Какой долг? Деньги за этот месяц будут перечислены нам, с твоим отцом мы это оговорили. Ты ничего не будешь должна. Успокойся, пожалуйста. Ты не должна об этом даже думать.
Неужели? Но я молчу, а Фетисов-старший грустно смотрит на меня, потом делано улыбается:
- Я отрежу тебе кусок побольше от праздничного пирога. Он сладкий, тебе полегчает. А пока обживайся.
Он уходит, а я невольно думаю, что в этой семье проблемы, похоже, решают сладким. Впрочем, какие у них могут быть проблемы?
Ну да, Оля, вспомни Антона. Каково им увидеть своего сына с незнакомой девчонкой, к которой он привязан невидимым поводком! Меня наверняка подставили, но отравили их сына и загипнотизировали (или что они там сделали) так паршиво, что… Да, они должны меня ненавидеть, все, но от Фетисова-старшего ненависти я пока не чувствую.
А, чёрт, подумаю об этом позже! Голова так кружится, живот сводит от голода, а от ванны я бы сейчас совсем не отказалась. И плевать, что она в таком… дорогущем интерьере. Я потом испугаюсь, ладно?
Договорившись сама с собой, я наугад выбираю пижаму и иду мыться.
А следующие полчаса потихоньку схожу с ума.
Я не могу назвать то, что со мной происходит, страхом. Я боялась бабушки с дедушкой, тёти с сёстрами, одноклассников, того же Антона. Меня трясло и всё, о чём я мечтала: забиться в какой-нибудь угол и тихонько пересидеть опасность там, авось не тронут.
Сейчас это не страх, а неловкость пополам с изумлением. Как сомнамбула, я наполняю джакузи и разбираюсь, как оно работает. Потом добавляю пакетик с ароматной солью, и она быстро растворяется в воде, обволакивая меня лавандой. Так я лежу в прохладной ванне, словно в газировке, и не замечаю, как плачу – не от страха, а от растерянности.
Слишком мягкие и большие полотенца, слишком пенящийся шампунь, тоже на травах, слишком много пара – слишком много всего.
Тёплые домашние тапочки находятся на этажерке у двери, а шёлковая нежно-розовая пижама льнёт к телу. Такая гладкая, я никогда не носила ничего подобного!
Такой была бы моя жизнь, если бы отец меня любил?
На сервировочном столике у дивана уже ждёт завтрак (или обед?): густой куриный бульон, фруктовый салат и действительно огромный кусок торта. Всё это безумно вкусно, но я ем, давлюсь слезами и чувствую себя, как попавшая в клетку птица.
Мне здесь совсем не место.
Голова кружится, меня снова бьёт озноб, но я по привычке, хоть и шатаясь от слабости, прибираюсь за собой и в ванной, и на столике. Потом залезаю в кровать, и тогда, словно только того и ждали, в дверь стучат.
Голос меня не слушается, поэтому я снова встаю и иду открывать.
- Юная леди, вы бы лежали, - укоризненно говорит пожилой мужчина в белом спортивном костюме при виде меня. Потом представляется. - Олег Александрович. Ну чего стоим? В кровать, живо!
Я слушаюсь, и они с Фетисовым-старшим входят в комнату.
Конечно, Олег Александрович врач. Он сетует на то, что семейство Фетисовых не даёт ему нормально попраздновать. Я смущаюсь, а он хмыкает:
- Да в вас ли дело, милая! Мне ещё этим крикуньям успокоительное впихивать.
Из коридора действительно долетает ругательство и звон посуды.
- Вот-вот, - улыбается Олег Александрович. - Вы, милая моя, это так, мелочи… В гости на праздники приехали? Вы, наверное, подруга Ирочки? Не поможете её успокоить?
- Я н-не…
- Олег, ты работай давай, - встревает Фетисов.
- А ты выйди, - отзывается врач с усмешкой. - И не мешай.
Фетисов действительно выходит, и я слышу, как в коридоре он пытается успокоить жену и дочь. Мне страшно оставаться с незнакомым человеком наедине, особенно, когда он просит меня раздеться. Но врач ведёт себя очень корректно, хоть и постоянно болтает. Наверное, это его способ успокоить пациента. В моём случае он не работает, особенно когда я замечаю, что Олег Александрович мрачнеет, слушая мою грудь.
- Как бы не было осложнений… Посмотрим, конечно… Ты уверена, дорогая, что не хочешь съездить в клинику, там лучше проверят? - Я молчу, он без проблем отвечает за меня. - Нет? Ну как хочешь. Лекарства я принёс, список Толе оставлю… И тебе тоже, пей, как тут написано… - Он быстро и достаточно разборчиво для врача пишет мне заметку в блокнотном листе, потом вырывает и кладёт на прикроватную тумбочку. - Ты молодая, организм у тебя крепкий, думаю, всё обойдётся. Не гуляй долго на морозе! И больше не болей!
На том и прощается.
Вместо него приходит помурчать Жужа, а я сначала разбираюсь с лекарствами, потом изучаю ноутбук и статьи про вуду в Интернете. Уже вечереет, когда кошка, растянувшаяся на кровати рядом со мной, просыпается и бросается прочь из комнаты. Я поднимаю взгляд, ничего странного не вижу и тянусь включить ночник – в комнате стемнело.
А потом чуть не роняю ноутбук на пол.
Антон сидит на коленях, положив голову на край кровати и с нежностью смотрит на меня. То ли из-за сумерек, то ли потому, что отдохнул, но выглядит он действительно лучше. А от его ласкового взгляда к моим щекам приливает кровь.
Мы молчим и смотрим друг на друга. Я побаиваюсь, и мне неловко начинать разговор первой, а он просто глядит на меня, словно не может насмотреться. Я замечаю, что от него больше не пахнет ладаном, только чем-то дразнящим, мужским; и он больше не в траурном костюме, а в пушистом халате, под которым надета синяя пижама.
- Ты… выспался? - всё-таки говорю я и на мгновение отвожу глаза.
Его рука осторожно касается моей.
- Да, Оля. - Потом он зачем-то добавляет: - Если бы мог, я не спал бы совсем. Во сне нет тебя.
Боже! Да это одержимость…
Он мягко сжимает пальцы на моём запястье.
- Почему ты пугаешься, когда я это говорю?
- Потому что это странно и ненормально, - честно отвечаю я, забыв добавить, что это ещё и страшно. Такой увлечённости другим человеком быть просто не должно, она не здоровая!
Антон мягко улыбается.
- Не бойся. Я никогда не сделаю ничего, что будет тебе неприятно. - Он вздыхает, потом оглядывается. - Тебе нравится здесь?
- А тебе? – зачем-то спрашиваю я.
Он смотрит мне в глаза.
- Это странно, но мне кажется… что я знал это место раньше.
Я понимаю, что он по какой-то причине ничего не помнит: он не узнал сестру и родителей, конечно, он не узнал дом. Но слышать это – чересчур.
- Оля? Я расстроил тебя?
Нет, меня расстроил тот, кто сделал это с нами. Как он мог так поступить, это ведь жестоко! По отношению ко мне – ладно, со мной поступают жестоко с пяти лет, и всем плевать. Может, я проклята или со мной что-то не так?
Но Фетисовых за что?
Сейчас, глядя на грустного и такого беспомощного Антона, мне его жаль. Я забываю, что он был раньше счастлив, что в отличие от меня, нищей, никому не нужной, весь этот прекрасный дом – его. И наверняка не только дом… А ещё семья его любит… Но нельзя так с человеком. Ни с кем. Это неправильно. Это очень-очень неправильно!
- Оля?
- Ты жил раньше в этом доме, - вырывается у меня.
Антон не выглядит удивлённым.
- Правда? - равнодушно говорит он. Потом вдруг спрашивает: - Оля, ты назвала меня именем человека, о котором здесь все говорят. Я был этим человеком? До моей смерти? Я правильно понял?
Надо же, а я думала, хуже не бывает.
- Да, - сдавленно отвечаю я.
Антон кивает.
- Сложно было не догадаться. Ты грустишь поэтому? Потому что я умер? Как и все, кто смотрят на меня здесь?
- Да, - шепчу я.
Антон улыбается.
- Зря. Мне ведь хорошо.
- Хорошо? - Я ошеломлённо смотрю на него, спокойного и рассудительного… на коленях у моей кровати.
- Конечно. Я снова живу благодаря тебе. Теперь я твой.
- И это хорошо?!
- Конечно, - повторяет он. - Оля, ты как будто не понимаешь: в моих глазах ты сияешь. Касаться тебя – наслаждение. Говорить с тобой…
- Пожалуйста, замолчи, - в ужасе прошу я.
Он послушно затихает, но по-прежнему смотрит на меня с улыбкой. Господи, это кошмар! Мне страшно! Наедине с этим… сумасшедшим мне страшнее, чем когда-либо в жизни. Страшнее даже, чем с матерью, когда она умерла – она-то не говорила и не двигалась, а этот – от него всего можно ожидать!
- Оля? - Антон отодвигается. - Я сказал что-то не то?
- Т-ты ужинал? - вместо ответа интересуюсь я. Меня снова трясёт.
Он пожимает плечами.
- Сходи… от-тдохни, - прошу я. - П-пожалуйста. Я хочу ост-таться одна.
Он грустно кивает.
- Как пожелаешь. Ты позовёшь меня, когда я понадоблюсь?
Он смотрит внимательно и с надеждой, и только поэтому (а ещё помня его мать) я говорю:
- К-конечно. Т-ты только наб-берись сил, п-пожалуйста. От-тдохни.
Не признаваться же, что в его присутствии меня колотит от страха. Он сумасшедший! А если его переклинит? Его семья спокойно отдаст меня ему, и никто пальцем в мою защиту не шевельнёт.
Под эти весёлые мысли я окончательно срываюсь: сначала рыдаю, как ненормальная, потом пью таблетки и, наконец, засыпаю. Тогда этот сумасшедший день заканчивается.
И начинается не менее сумасшедшая ночь.
***
Мне редко снятся кошмары – наверное, я слишком много боюсь наяву, на сон страха уже не остаётся. Ещё во сне я верю, что могу всё.
Это действительно сон: я вижу, как дрожит в лунном луче паутина за надгробием, как самоцветами переливаются на ней дождевые капли. Но не чувствую, что трава под ногами мокрая, а ветер промозглый – только слышу шелест листвы, словно кто-то тоскливо шепчет, и ему отвечают.
Могил вокруг сотни – вычурных, свежих или наоборот, старых, еле различимых среди сумрачной зелени. Покосившиеся кресты, поросшие мхом надгробные плиты, увядшие букеты, низенькие оградки… У склепа, вход в который загораживает скорбящий ангел, мы с Антоном танцуем под музыку кладбищенского ветра.
Конечно, до этого я никогда ни с кем не танцевала, даже во сне. Особенно вальс. В глубине души ты на самом деле без ума от него, думаю я о себе, глядя на Антона. Он снова одет в траурный костюм, но больше не смотрит на меня с нежностью или благоговением. Он вообще на меня не смотрит. Но он так близко, и он такой… такой настоящий. Словно эта часть вовсе не сон. Мне даже начинает казаться, что я действительно чувствую его прикосновения, холодные и жёсткие. Он не живой – со мной танцует мертвец.
Но это ведь сон, поэтому я не пугаюсь – только наблюдаю.
Антон смотрит куда-то в сторону. Я слежу за его взглядом и вижу свежую разрытую могилу. Из-под комьев земли выглядывают помятые розы и гвоздики, а у изголовья стоит портрет Антона, перевязанный чёрной лентой. Слева от ленты угол рамы треснул…
- Дамы и господа! – взрывает вдруг тишину глубокий баритон. – Завязываем киснуть! Въе…м музыку!
В ответ зажигательно бьют барабаны и шелестят маракасы. Всё это непостижимом образом действительно складывается в музыку, и она так и тянет пуститься в пляс. Ни в коем случае не вальс, а что-то безумное, безудержное, которое я даже во сне представить не могу.
Или могу? Отплясывает же на соседней могиле… э-э-э… Что в моём сне делает незнакомый негр? Я не против Олега Николаевича, я даже пару раз о нём фантазировала – мы задачи вместе решали, он меня нежно по руке гладил и хвалил. Но… это… что?
С Олегом Николаевичем его сближает разве что цвет кожи – идеально-чёрный. Этот незнакомец помахивает полами траурного сюртука, и жилет под ним алый, как свежая кровь. Шляпой-цилиндром с фазаньим пером он умудряется жонглировать – сверкают в лунном свете маленькие человеческие черепа-украшения. Но лучше всего – лицо, выбеленное, как у мексиканцев в День Смерти. То есть, как у скелета. А, и дреды. Дреды – полный класс!
И вся эта эклектика сейчас такие коленца выделывает, что честное слово, я начинаю сомневаться, а сон ли это? У меня неплохое воображение, но… не настолько же хорошее!
Пока я смотрю это шоу, Антон незаметно отступает. Мир словно разделяется на две части: похоронный шелест листвы, и Антон в нём; и танцующий под барабаны чудак. Улыбается он так, словно уже хорошо принял. И, похоже, не только алкоголь…
Я стою на границе миров и очень хочу проснуться.
- Давай сюда, детка! - зовёт чернокожий танцор. – Иди, потанцуй со мной, не обижу!
Я качаю головой и сажусь на край могильного камня. Мгновение во сне тянется долго – незнакомец взмахивает тростью, в лунном луче сверкает серебряный набалдашник-гроб. И ритм барабанов, по-прежнему заводной, чуть замедляется.
Меня обдаёт сизым дымом от сигары, но запаха я по-прежнему не чувствую. Теперь танцор развалился на том же могильном камне, в одной руке бутылка, в другой – сигара.
- Кто вы? – тихо спрашиваю я.
Мне кажется, я видела его раньше. Во сне, наверное, и ещё сегодня, когда читала о вуду. Точно же видела… Трость, украшенная гробом, черепа на цилиндре, сигара, выбеленное лицо…
Он довольно улыбается, и я не могу оторвать взгляд от его белых губ. Если у Антона улыбка очаровательная, то у этого – безумная. Весёлая. Опасная.
«Он так весел и опасен в пляске лунных теней…»[1]
- Барон Суббота, - выдыхаю я, и хоть во сне обычно не боюсь, сейчас в груди что-то болезненно сжимается. Барон Суббота, Барон Самди и Ля Круа – хозяин кладбища и проводник смерти. В моём сне?
Я вижу его сейчас только потому, что читала об этом вечером. Только поэтому. Оля, успокойся.
- Не боись, детка. – Барон снова затягивается. Потом толкает ко мне бутылку. – На глотни.
Я отодвигаюсь. Уже глотнула однажды, теперь за мной всюду ходит безумный одноклассник, а его родители уверены, что я колдунья вуду.
Барон смеётся приятным грудным смехом. Почему-то это успокаивает.
- Не боись, - повторяет он. – Я гробовщик, а не убийца.
В какой-то из статей упоминалось, что Барон стал духом потому, что пытался кого-то спасти. Поэтому, говорилось там, он справедлив и может отказаться «рыть могилу» по указу колдуна. Не уверена, что этому стоит верить: смерть во многих религиях пытаются сделать справедливой. Наверное, так легче жить.
- Вы мне снитесь, - уже громче, чтобы убедить саму себя, говорю я. – Это всего лишь сон.
Но почему тогда я не могу проснуться? Ведь стоит человеку во сне понять, что это сон, и всё, он пробуждается.
Барон смеётся – нет, хохочет.
- Детка, не п…ди! На тебе моя метка, знаешь ли.
Сквернословит, об этом тоже писали в статьях. Ругательства так гармонично сочетаются с ним… Как сюртук с дредами.
- Метка?
На левом запястье свернулась коричневая змейка. Я изумлённо гляжу на неё, и она пропадает, всасывается под кожу, превращаясь в сияющую татуировку.
- Почему?.. – начинаю я, но Барон неожиданно серьёзно говорит:
- Твою кровь предложили мне в жертву. Я не принял.
Во сне, порой, услышишь и не такой абсурд. Я понимаю это, но меня охватывает ужас.
- П-почему?
Он снова улыбается, так же безумно. Цокает языком.
- Зачем мне кровь, когда я могу получить тебя всю?
- Но зачем я?..
Он протягивает мне бутылку и приказывает:
- Глотни.
Я сцепляю руки за спиной.
- Не буду.
- Вот поэтому, - кивает Барон. - Смерть давно полюбила тебя, очень скоро ты и так ей отдашься, как продажная девка, снова и снова. Ты тоже её любишь. Я могу показать тебе жизнь и получить от этого удовольствие. Это будет справедливо.
Справедливо! Я помню статью из философского словаря: справедливость – это лишь представление людей о том, что зло будет наказано. Представление! Справедливости не существует.
- Лучше помогите мне избавиться от этого. – Я оглядываюсь на Антона, замершего у разрытой могилы. – Если это и правда вы, расскажите, что нужно делать. Разве справедливо, что он помешался?
Барон тоже смотрит на Антона и усмехается.
- А тебе его уже жалко? Что, детка, память заклинило? Вспомни-ка, что ты думала, когда узнала о его смерти?
Я невольно отшатываюсь. Облегчение – я думала, что Антон теперь не сможет сделать мне больно, и от этой мысли мне было легко. Я не жалела его и уж тем более не скорбела.
- Больше он тебе не навредит. Никогда, - грудной голос Барона бьёт, словно плеть. – Ты проснёшься, детка, и он будет перед тобой на коленях. Хорошо же?
Я машинально прижимаю руки к щекам – они горячие, я наверняка покраснела. Это правда. Я действительно…
- Но п-почему я?
- О-о-о! – издевательски стонет Барон. – Детке хочется, чтобы её оставили в поко-о-оее! Чтобы она забыла всё как страшный со-о-он! – Он хохочет. – Детка не хочет ни за кого отвечать! Оставьте детку в покое!
Я закрываю руками лицо. Он прав, чёрт возьми, он прав. Мне стыдно.
- Я дух, куколка, - наконец успокаивается Барон. – А не святоша. Я ничего не делаю просто так. Попроси меня правильно, принеси жертву, накорми меня – и я подумаю.
- Но я не умею…
- А мне пох…й!
Я стискиваю пальцы.
- Но пожалуйста…
Барон только хохочет и дышит мне дымом в лицо. Его взгляд бесстыдно блуждает по мне, и я отворачиваюсь.
- Попроси меня, крошка. По правилам попроси.
- Но как же справедливость? – нахожусь я. – Разве то, что с ним случилось – справедливо?
Я оглядываюсь – Антон пытается улечься в разрытую могилу, но земля раз за разом вспучивается и не погребает его.
- Он же страдает, - шепчу я. – Неужели ничего нельзя сделать?
Барон насмешливо смотрит на меня и затягивается сигарой. Бой барабанов теперь звучит издевательски.
- Он говорил, - размышляю я вслух, - что ему не нравится сон. Он засыпает только по приказу. Потому, что во сне нет меня? Но я здесь. И он тоже. Выходит… Он всё помнит во сне, да?
Барон впервые оглядывается.
- Это? Детка, какая же ты невежда! Это ти-бон-аж[2], а не человек. Память, опыт, личность. Колдун поймал его, и ти-бон-аж в его плену. Но ты, - он снова смотрит на меня. – Ты можешь его выпустить. Обряд для этого не нужен.
- Как? – выдыхаю я.
- Пожелай, - пожимает плечами Барон. – Проснись и пожелай, чтобы память к твоему слуге вернулась. – Он молчит немного, глядя на меня, потом снова улыбается, зло и опасно. – Пожелай, чтобы помучить его ещё сильнее.
- Помучить? Но разве не этого он хочет? – удивляюсь я, глядя на попытки Антона устроиться в своей могиле.
Барон хмыкает.
- Ти-бон-аж хочет умереть. Ты можешь вернуться его к не-жизни. Кто же это захочет?
- Но…
- Идиотка, - фыркает Барон. – Он очнётся, связанный заклинанием, пленником, не живым. Ты будешь сиять для него, и он будет знать, что это магия, приказ – твой. Тебе нравится, как он сейчас тебя обожает? Он возненавидит. Ты по-прежнему будешь связана с ним, а он – с тобой. Но ты вернёшь ему ти-бон-аж, и тогда вы оба будете понимать, что происходит. Ты боишься, что он безумен? Он покорен тебе, он твой раб, и ему это нравится. А когда вспомнит и поймёт, что ты с ним сделала…
- Я не делала!
Барон улыбается.
- Неужели? Впрочем… не этого ли ты хотела? Красивый, богатый мальчик на коленях перед тобой. Тебе это нравится. В душе – тебе это нравится.
- Замолчите! – прошу я.
Я не хочу это слышать. Но как же… Антон вспомнит семью, поймёт, что они снова с ним, он будет не один, будет знать, что его любят. Может быть вместе мы выкрутимся?
И он действительно меня возненавидит. Я живу в его доме только потому, что он рядом, привязан ко мне. Если он попробует освободиться – а ненависть и не до того доводит – не хочу даже думать, что со мной сделает его стервозная мать и отец-ФСБшник.
Барон смеётся, словно читает мои мысли. Потом вдруг встаёт и хватает меня за руку. Я не чувствую его прикосновений, конечно, это же сон. Интересно, а почувствовала бы в реальности? Он же бесплотный дух.
- Идём, детка. Ты хотела покоя? Ты его получишь.
Мне страшно, но я не сопротивляюсь. Даже когда мы останавливаемся у свежей, ещё пустой могилы. Даже когда Барон толкает меня, и я падаю, а трость в руках Субботы превращается в лопату. Этой лопатой он загребает побольше земли и бросает на меня.
- Вот тебе покой. Наслаждайся!
Я закрываю глаза и всем своим существом желаю проснуться.
Смех Барона звенит в ушах, земля давит на грудь. Я открываю глаза и вижу над собой равнодушное лицо Антона.
Барон хохочет всё громче, его смех сплетается с боем барабанов.
Я задыхаюсь.
[1] Строчка из песни Канцлера Ги (М. В. Котовской) «Барон Самди».
[2] Ти-бон-аж (Ti-bon-age, маленький хороший ангел) – по представлениям вуду, часть души, источник индивидуальности, личность человека.
Глава 5
А когда просыпаюсь, по мне ползают гусеницы.
По лицу. Мохнатые, толстые гусеницы ползут по судорожно сжатым губам и заглядывают в глаза. Я вижу их так близко, как могла бы, наверное, рассмотривая под микроскопом.
И если сразу у меня не получается закричать, то только потому, что голос отнялся от ужаса, и я боюсь открыть рот – они всё ещё на губах.
В детстве, когда я вдруг находила на ноге зелёную гусеницу капустницы, я не кричала – я бежала так быстро и так далеко, пока она сама с меня не сваливалась. Мне было страшно даже палкой её потыкать, и ночью потом казалось, что она лежит в постели рядом, шевелится, а я обнимаю её вместо плюшевого мишки. Из-за этого маме приходилось оставлять мне ночник: я же должна была убедиться, что мишка — это действительно мишка, а не… что-то ещё.
Тик-так, тик-так – нарастает ужас. Я лежу, парализованная страхом и буквально слышу в голове щелчок «переключателя». Подскакиваю – и с закрытыми глазами принимаюсь носиться по комнате, быстро-быстро, как в детстве – чтобы гусеницы с меня свалились. Натыкаюсь на туалетный столик – он протяжно звенит. Отскакиваю и, наконец, от боли, прихожу в себя. Гусеницы, конечно, по-прежнему на мне. Тогда я бестолково машу руками, сдирая с себя эту мерзость, бросая её на пол…
Проходит ещё какое-то время, чтобы я вспомнила: нужно же кричать. На помощь! Слово гаснет на половине, у меня опять сводит горло. А внизу, на полу, копошатся содранные мной гусеницы… Это открывает во мне второе дыхание – я взлетаю на столик, и что есть мочи визжу.
Лениво ползают по полу мохнатые разноцветные гусеницы, мой личный кошмар.
Дальнейшее, полагаю, достойно юмористического скетча. На мой визг – мощнее с каждой секундой (я узнаю много нового о моём голосе в этом доме) – дверь распахивается,стукается о стену, и в комнату влетает всклоченный Антон, всё ещё в пижаме. Бросается ко мне, в упор не замечая гусениц, невольно давя их тапочками.
- А-а-а! - визжу я, прыгая на столике (тот ходуном ходит, а зеркало звенит). - Убей их! Убе-е-ей!
И кровожадно тычу пальцем в пол – чтобы Антон уж наверняка понял, кого убивать.
Антон повинуется… весьма необычно. Я честно предполагала, что он их просто окончательно затопчет. Разве не так от насекомых избавляются? Вместо этого Антон креативно поджигает ковёр.
Я серьёзно: он выхватывает из ящика прикроватной тумбочки автоматическую зажигалку (я понятия не имела, что она там есть, но Антон, очевидно, помнил), нажимает на кнопку и спокойно, деловито подносит к ковру в нескольких местах.
Вспыхивает ковёр быстро, дымит жутко, и где-то в глубине дома испуганно визжит пожарная сигнализация. Прямо как я только что.
Уже нет, конечно, теперь я молчу – зачем кричать: открыв рот, я наблюдаю. Мне вдруг становится любопытно: это Антон после смерти поглупел, или по жизни таким был? Он спалит сейчас дом на фиг!
Но сама я поражённо замираю на туалетном столике, пока пламя не перекидывается на кровать. Тогда я кричу что есть мочи:
- Туши! Быстро туши!
Антон послушно принимается хлопотать, набрасывает на огонь одеяло, плед, мой халат… И заливает пламя из кувшина ровно в тот момент, когда в дверях появляется врач, Анатолий Николаевич с огнетушителем и Анжелика, почему-то с противогазами. В руке, не на голове… по назначению. Она мнёт их, как игрушку-антистресс и смотрит на меня со знакомым выражением презрения и удивления (пятьдесят на пятьдесят). Она молчит, но я и так слышу непроизнесённое: “Идиотка!!!”
Самый спокойный из всех, Олег Александрович отодвигает Фетисова-старшего, заходит в комнату, открывает окно – у меня почти сразу перестаёт першить в горле от едкого дыма – поднимает с кровати чудом выжившую в этом дурдоме гусеницу, с любопытством изучает, потом выдаёт что-то на латыни и улыбается, подняв на меня взгляд.
- Они не ядовиты. Юная леди, слезайте.
Словно мне от этого должно стать легче. Да какая разница, ядовиты или нет – это же гусеницы! Я умру от страха.
Так что я смотрю на него с открытым ртом и не двигаюсь.
- Давайте, Оля. Эта крошка, - врач вертит в пальцах гусеницу, а та пытается согнуться в кольцо, наверное, хочет его если ни обжечь, то укусить, - боится вас куда сильнее, чем вы её.
Я смотрю на гусеницу и думаю, что поспорила бы с этим утверждением. А Олег Александрович продолжает:
- Слезайте, я как раз вас осмотрю. Толя, соседняя комната, Антона, ведь свободна?
- Э-э-э… - выдаёт Фетисов-старший и звонко роняет на пол огнетушитель.
Подо мной громко скрипит столик. Я пугаюсь и падаю на руки Антону – тот, конечно, ловит и осторожно прижимает меня к себе, легко, словно я ничего не вешу.
- Вот и прекрасно, юная леди, - невозмутимо кивает врач, глядя на нас. - Идёмте в соседнюю комнату, я вас осмотрю. Вам нельзя быть на сквозняке…
Тут он, похоже, впервые обращает внимание на Антона. И наконец-то его узнаёт.
Пауза.
Антон держит меня, Анжелика мнёт противогазы, Анатолий Николаевич хмурится, потом тихо произносит:
- Ну вот… э-э-э… как-то так. Мда…
А врач издаёт тихий звук вроде кряканья. И натурально падает в обморок – медленно, обмякнув, укладывается на пол. К останкам ковра и гусениц.
- Мда… Как-то так, - повторяет Анатолий Николаевич. - Лика, у нас ещё остался нашатырь?
На этой минорной ноте скетч можно было бы закончить. В книге, на сцене или фильме. В жизни он, к сожалению, продолжается.
Поднятый нашатырём (ну хоть не вуду), Олег Александрович больше не хочет меня осматривать. Он кружит вокруг равнодушного Антона и тоненько восклицает:
- Это же невозможно! Невозможно! Так не бывает!
А мы – я, Фетисов-старший и его жена – сидим в комнате Антона на креслах и диване. И переглядываемся, как заговорщики. Невозможно, ну да…
- Кхм, - откашливается Анатолий Николаевич. – Олег, успокойся…
- Но он же жив! Как он может быть жив после того, как его похоронили?!
Фетисов-старший на мгновение устало закрывает глаза. Потом снова откашливается.
- Это долгая история. Давай ты осмотришь Олю, потом мы выпьем, и я её тебе расскажу?
Олег Александрович не хочет пить. Он пытается ткнуть в Антона пальцем (может, думает, что Антон испарится, как привидение?). Антон уклоняется. Врач наступает, и так они доходят до противоположной стены, потом Антон как-то изворачивается – и к стене спиной прижимается уже врач.
- Но как?! – спрашивает он слабо.
- Врачебная ошибка, - Фетисов-старший, наоборот, выглядит очень уверенно, даже посмеивается. - Ты не представляешь, как мы были рады, когда узнали! И смогли вовремя Антона… вытащить. Из могилы. Мда. Сам бы он не вышел ведь, правильно?
- Oui[1], - эхом повторяет мадам Анжелика.
Я тихо хихикаю – это нервное. Но да, я догадываюсь, как эти двое были счастливы увидеть сына живым… Со мной на руках.
Олега Александровича заботит другое.
- Ошибка? - взвизгивает он. - Я был среди тех врачей, которые, по-твоему, ошиблись! Это невозможно! Ты видел приборы! Ты его видел! Он же синий был, он задохнулся!
Фетисов-старший разводит руками.
- И тем не менее. Олег, ну правда, успокойся. Я покажу тебе медицинское заключение… Из твоей же клиники, между прочим.
- Покажи!
- Хорошо, но сначала осмотри Олю.
Олег Александрович ловит мой взгляд, моментально смущается – наверное, ему стыдно за свою вспышку. Он огибает Антона по широкой дуге и приближается ко мне.
- Д-да, конечно… Сейчас… Ну что же, юная леди, что вас, хм, беспокоит сегодня?
- Гусеницы, - честно отвечаю я.
- Гусеницы, - повторяет Олег Александрович. Мыслями он сейчас определённо не со мной.
Мыслями – да, а вот руки у него, словно автомат, сами находят в чемоданчике термометр, стетоскоп…
- Гусеницы, - по-французски повторяет Анжелика. И резко встаёт. - Я проверю, разогрет ли завтрак.
Фетисов хмурится, глядя ей вслед, но оставлять нас с Антоном наедине с доктором не решается.
- Ну как… Как… - повторяет Олег Александрович, слушая мне грудь. - Это невозможно, не-воз-мож… - Тут он замирает. Хмурится… И медленно отступает от меня, словно и я стала привидением.
- Ну что такое? - вздыхает Анатолий Николаевич. - Она умирает?
Я тут же пугаюсь. Умираю? Уже? Но я же отлично себя чувствую! Даже выспалась.
- Не-е-ет, - тянет врач. - Она… полностью здорова!
Я облегчённо выдыхаю. Ура! Я так и знала.
Хм, вообще это странно, конечно. Почему я здорова, если вчера буквально загибалась от озноба, а горло и грудь болели так, что жуть просто?
- Ну это же замечательно, - натянуто улыбается Фетисов-старший. И тоже смотрит на меня с подозрением.
- Но у неё только вчера был острый бронхит! - снова взвизгивает доктор.
Снова пауза. Фетисов-старший вопросительно смотрит на меня. Я мотаю головой, дескать, я ничего не делала, правда! Да и что я могла?
Фетисов хмыкает.
- Ну так… Организм молодой, здоровый. Вылечился.
- Вылечился?! - повторяет Олег Николаевич. - Да что за чертовщина творится в этом доме?!
Согласна.
И Анатолий Николаевич согласен, но конечно, молчит. Он встаёт и говорит совсем другое:
- Олег, пойдём-ка выпьем. Мне тут… э-э-э… передали ведро красный икры. Ты же любишь красную икру? А куда мне одному ведро, если эти вот все от неё нос воротят. Пошли – на закуску самое оно.
Врач даёт себя увести, но постоянно оглядывается то на меня, то на Антона. И беззвучно что-то шепчет дрожащими губами. Наверняка “Чертовщина!”
Оставшись одна (Антон не в счёт), я прижимаю ладонь ко лбу (и правда прохладный, а не тревожно-жаркий, как вчера) и сгибаюсь пополам от истеричного хохота. Чертовщина, о да-а-а!
Антон смотрит на меня с ласковой улыбкой блаженного. Смотрит, но не делает и шага ближе, словно боится, что я снова его прогоню. В памяти сами всплывают слова Барона из сна: “Красивый, богатый мальчик на коленях перед тобой. Тебе это нравится. В душе – тебе это нравится”.
Мой смех стихает, и одновременно увядает улыбка Антона. Я ловлю странное выражение на его лице – тоска пополам с отчаянием – и против воли ободряюще улыбаюсь. И он, конечно, подхватывает мою улыбку и даже делает шаг вперёд.
- Ты отдохнула, Оля, моя госпожа? - И, наверное потому что я не отшатываюсь, делает ещё шаг. - Ты снова светишься ярко.
Я же внезапно ловлю себя на том, что теперь его не боюсь. Больше того – верю во всю эту… всё это вуду. Оно невозможно, ненормально, антинаучно, но я, кажется, с ним смирилась.
Надо же. Не ожидала от себя. Стоило один раз дать вуду-духу закопать себя в свежей могиле, и всё стало на свои места. Ха-ха.
Думая так, я не отхожу, когда Антон делает последний шаг и оказывается совсем рядом. Краем глаза я вижу золотую нить у его груди и знаю, что он ничего плохого мне не сделает. Не посмеет… ха, да ему и в голову не придёт! “Твой слуга”, - так говорил о нём Барон. Что ж…
Я всегда была честна с собой. Почему же сейчас так сложно признать, что мне нравится, когда на меня смотрят с обожанием, когда улыбаются, нежно и ласково, когда ловят каждое слово? И ещё сильнее нравится, когда это делает мой одноклассник, в которого влюблены все девчонки в школе. Красивый и богатый – целиком мой. Абсолютно. Господи, я ведь только сейчас это полностью поняла…
И его семья будет ходить по струночке, пока он со мной… Глупо, очень глупо этим не пользоваться.
Я смотрю в серые глаза Антона – он сильно выше меня, поэтому приходится поднять голову – и думаю, что, в сущности, это мне на руку. Никто и никогда не давал мне хоть капельку власти – надо мной издевались те, у кого она была. Теперь всё наоборот. Я могу сделать с тобой, Антон, что угодно, а ты будешь улыбаться и счастливо на меня смотреть. Кто меня остановит? Твои родители? Я могу… Могу заставить тебя страдать у них на глазах. Резать вены, поджечь пальцы, даже не дышать… Бояться меня, как я боюсь всего на свете…
Господи, откуда такие мысли?!
- Оля? - почувствовав мой внезапный испуг, Антон ловит мою руку, а пальцами другой осторожно гладит меня по щеке.
Я замираю. Меня словно током пронзает его прикосновение, и даже слёзы наворачиваются на глаза.
- Всё хорошо? - уточняет Антон спустя пару секунд, но руку не убирает.
- Да, - выдыхаю я, закрыв глаза. - Кажется, да. - Мгновение я просто наслаждаюсь его прикосновением (как давно никто не трогал меня вот так… и чтобы совсем не страшно!), потом зачем-то спрашиваю: - Ты говоришь, я свечусь. Это правда? Как?
- Как солнце. - Его голос – сама нежность… музыка для меня. - Ты моё солнце…
“Не уходи, - думаю я, загоняя вездесущий страх глубоко-глубоко внутрь; Антон накрепко привязан ко мне, так чего мне бояться? - Не останавливайся”.
И словно читая мысли, Антон прижимает меня к себе – не просто, а… Это настоящее объятие. Заботливое. Любящее. Меня с пяти лет никто не обнимал…
Настоящее? Ну да, а то я не понимаю, что не будь этой… магии, он никогда бы не смотрел на меня так, не говорил и, конечно, не обнимал бы. Он бы использовал меня, поиграл со мной, как с куклой, и бросил.
Тогда может быть и хорошо… что эта магия есть? Пусть всё это и ненастоящее, но…
Да и чёрт с ним.
Закрыв глаза, я нежусь в его объятьях и не замечаю, как дверь открывается, и в комнату заглядывает Ира. Зато её злобное: “Ведьма!..” - слышу очень хорошо.
От неожиданности я отталкиваю Антона. Успеваю увидеть в его глазах недоумение, потом он тоже поворачивается к Ире и заслоняет меня, словно защищает.
Надо же, я о таком и мечтать не могла. Магия или что-то ещё, оно мне явно на руку.
- Ты его заколдовала! - шипит Ира. И сразу же требует: - Верни его обратно!
Я смотрю на неё, и мне впервые не страшно. “Тебе стоит только пожелать, и он всё вспомнит, будет как раньше”, - шепчет в голове голос Барона. “Вот ещё, - думаю я в ответ. – С какой стати мне это делать?”
- Раз ты виновата, - продолжает Ира, медленно приближаясь, - ты наверняка можешь это исправить. Мать мне всё объяснила. Ты колдунья. Но ты всё обратно отыграешь, поняла меня?
Прячась за спиной Антона, я неожиданно становлюсь очень смелой. Смотреть Ире в глаза я всё ещё не могу, но напоминаю себе (три раза), что её брат теперь полностью мой. Вон, золотая нить мерцает у моего запястья. Мой. Мой совсем, что хочу, то и сделает. Да, Барон?
- Поняла? - повторяет Ира, останавливаясь перед Антоном и пытаясь заглянуть ему за спину. Наверное, чтобы прожечь меня взглядом. – Ты, ничтожество!
Неужели? Я не могу сдержать улыбку, опуская взгляд на запястье с татуировкой. И кто из нас теперь ничтожество?
Тишина дрожит от напряжения…
- А то что? – нарушаю её я. - Что ты мне сделаешь?
Ира улыбается, мерзко и уверенно. А потом ласково интересуется:
- Понравились гусеницы?
Что?! Я ещё не успела подумать, откуда они взялись, но первым делом винила бы на Барона. Раз магия, оказывается, столь могущественна… А это просто мелкая месть расстроенной девочки! Даже жаль почему-то.
- Новогодний подарок, - ухмыляется Ира. - Специально для тебя, Мышильда. Если не хочешь каждый раз так просыпаться… У меня ещё и пауки есть!
Сейчас мне не страшно – мне смешно. Чего мне бояться, если у меня есть на всё согласный Антон? Который, конечно, чуть не сжёг мою новую комнату, но… Это он от большого энтузиазма.
- Как по-детски, - вырывается у меня, пока я рассматриваю татуировку. - Ничего умнее ты не придумала? Или… Без группы поддержки ты ничего и не можешь?
Конечно, за ней же вечно следуют такие же “золотые” девочки, копируют её причёску, платье, готовы подраться за её новый рюкзачок. И подсидеть свою «королеву» при первой возможности. И это можно использовать. Сейчас, когда у меня есть возможность… Это ты будешь бояться поднять глаза, Ирочка. Корону я с тебя сниму… Королеве вуду она больше подойдёт.
- По-детски? - шипит Ира. - А за тебя нужно взяться всерьёз? Что ж, я не хотела. Ты сама напросилась.
Она гордо отворачивается, идёт к двери. Но у порога вдруг останавливается, смотрит на меня – я выглядываю из-за плеча Антона и ловлю её взгляд.
- Что, - с усмешкой говорит тогда Ира, - попробовала власть, а, мышка? Нравится?
Очень, думаю я. Ты ещё узнаешь, насколько. Не всё же вам, богатым деткам над нами, умниками, издеваться. Раньше я вас молча ненавидела, но сейчас… Дайте только праздникам закончиться, и вы все меня узнаете. Прокляну…
В ответ на мои мысли Антон улыбается и с нетерпением спрашивает:
- Оля, хочешь я её убью?
Я вижу в его глазах отражение моей жажды мести. На мгновение меня буквально пронзает экстаз – никто никогда не понимал меня настолько. Нет, мне определённо нравится этот обновлённый Антон! Почему я раньше его боялась? Глупо, как это было глупо…
- Что? – выдыхает Ира, поражённо глядя на брата.
Дурочка, неужели она ещё не поняла?
- Она смеет непочтительно говорить с тобой, Оля, - продолжает Антон. - Угрожать тебе. Её легко… устранить.
Пожалуй. Мне вдруг очень сильно хочется отдать Антону соответствующий приказ – просто посмотреть, что будет.
Но я всё ещё не решаюсь. Потому медлю и отвечаю лишь:
- Нет. Пока не надо.
Антон кивает, не сводя с сестры презрительного взгляда.
- Как скажешь, Оля. - Потом добавляет, обращаясь к Ире: - Ты и мизинца её не стоишь.
Мне радостно это наблюдать. Видеть, как губы Иры дрожат, как в её глазах появляются слёзы, как она резко отворачивается и так быстро выскакивает за дверь, словно за ней кто-то гонится. Мне это действительно нравится. Ещё бы – я так долго боялась эту стерву, а теперь она всё равно что муха на стене. Прихлопнуть легче лёгкого.
Чёрт, она же передаст всё отцу…
Я глубоко вдыхаю – это помогает успокоиться. Ничего они не сделают, пока Антон рядом. А он будет рядом. Я же не дура, чтобы и впрямь его отпустить. А Фетисову-старшему я про гусениц расскажу, пусть усмирит дочку. Теперь это в его же интересах.
М-м-м, пожалуй, теперь я знаю, что чувствуют злые королевы в сказках. Абсолютная безнаказанность – это прекрасно!
Пожалуй, более счастливого дня у меня ещё не было. Я ни разу не вспоминаю про математику, а это о чём-то говорит. Так легко: поверить, что у меня теперь есть защита.
И она действительно есть. Антон улыбается – отражение моей улыбки. И всюду следует за мной, как послушная собака. Теперь я нахожу в этом удовольствие. Мне не страшно, когда в дверях появляется горничная – ну, в этой стандартной форме, как в фильмах, чёрное платье и фартук, и на чистом французском объявляет, что моя комната снова готова. При виде Антона она не крестится, только поджимает губы и смотрит на меня недовольным взглядом, за которым мне чудится ненависть. Да и плевать!
Никогда ещё мне не было так легко.
В моей – о да, я уже воспринимаю её как свою – комнате прибрались, заменили ковёр (на такой же пушистой, но лиловый), проветрили. В гардеробной я нахожу чёрную пижаму (подходящий моему настроению цвет), говорю Антону подождать и с удовольствием принимаю ванну – нежусь в ней, наверное, аж полчаса. Вода сама подогревается, бурлит, я наслаждаюсь сладким ароматом роз и мне так же сладко от мысли, что Антон в комнате послушно меня ждёт.
Раньше он хотел пользоваться мной. Что ж, будет справедливо, если я стану пользоваться им, не так ли?
За завтраком Антон ухаживает за мной так галантно и изящно, что это выглядит прямо как в тех романтических фильмах, которые так любила смотреть бабушка. Красивый мальчик, не отводя восхищённого взгляда, кормит меня с ложечки десертом… Почувствуй себя героиней мелодрамы!
Во время завтрака, между прочим без стука (или я не слышала?), в комнату заглядывает Анжелика. Видит Антона с ложечкой, и лицо у неё искажается так, словно она хочет убить меня прямо сейчас. Например, прирезать десертным ножом.
Но когда Антон оборачивается, в комнате мы снова одни.
- Она ненавидит тебя, Оля, - тихо говорит он, подливая мне чай.
- Ну естественно! - усмехаюсь я. – Она же уверена, что это я сделала тебя таким.
Антон хмурится.
- Естественно? Оля, я не понимаю, как кто-то может не восхищаться тобой?
Я улыбаюсь. Антон ласкает меня взглядом и продолжает:
- Позволь мне наказать её. Пожалуйста… Оля.
- Наказать? - эхом повторяю я.
Антон кивает, как будто говорит о совершенно естественных вещах.
- Да. До того, как она посмеет сделать тебе больно. Она и эта девочка… Ира?
Мысли “Он точно теперь совершенно мой!” и “Неужели я действительно обсуждаю убийство?” сталкиваются в моей голове, и я сильно-сильно жмурюсь, чтобы избавиться от обеих. Когда он впервые заговорил об этом, я думала лишь об эксперименте. Сейчас же всё реально.
Антон ласково гладит мою ладонь и ждёт.
- И ты… ничего… не почувствуешь? - медленно спрашиваю я, буквально выталкиваю из себя эти слова. - Они же твои мать и сестра.
- Они для меня никто. - Антон улыбается. - Лишь ты важна. Только пожелай, и я всё сделаю.
Старая песня отзывается мурашками по спине. Он мой, да, но он сумасшедший!
- Нет, - тихо говорю я. - Не надо. Никогда.
- Как пожелаешь. - Антон сжимает мои пальцы и быстро отпускает.
Я пью чай, но больше не чувствую его вкус. И зачем-то спрашиваю:
- Антон, скажи… Ты не хотел бы вернуть свои воспоминания? О семье, школе, друзьях… - Я замолкаю и пристально смотрю на него.
Антон поднимает брови.
- Если ты этого желаешь, Оля.
- Но… А чего желаешь ты?
- Чтобы ты была счастлива. - Антон тянется через столик, гладит мою щеку кончиками пальцев.
Приятно, это действительно безумно приятно…
- Да, но я хочу узнать, чего хочешь ты. Твоё мнение. Скажи, Антон, я правда хочу.
Он хмурится.
- Я не понимаю, Оля. Важно только то, чего хочешь ты.
До меня наконец доходит: Анжелика говорила что-то такое… Что у него не будет своих желаний и мыслей тоже. Мёртвый слуга, наверное, для него это нормально.
Чёрт возьми, какое мне дело?
Завтрак я заканчиваю в молчании, обдумываю всё это. Ох ну в самом деле! Буду думать за нас обоих. Я же госпожа! Это не сложно.
Сразу, как горничная уносит завтрак, в комнату заглядывает Анатолий Николаевич.
- Я смотрю, ты уже освоилась, - старательно не обращая внимания на сына, говорит он.
Антон окидывает отца оценивающим взглядом и отходит к стене. Видимо, он решил, что Фетисов-старший не опасен, или закрыл бы меня, как в случае с Ирой. Что ж, отлично.
Но голос у меня всё равно тихий и немного дрожит, когда я говорю.
- А в-вы уже выяснили, откуда взялись г-гусеницы?
Фетисов склоняется над ноутбуком.
- Если тебе приятно это узнать, то Анжелика сейчас отчитывает Иру. Ничего подобного больше не случится, но если вдруг она додумается принести паука… Не надо больше жечь ковёр, хорошо?
- А если бы они б-были ядов-виты? Или у м-меня было бы б-больное сердце? - бормочу я.
- Они не были ядовиты, и с твоим сердцем всё в порядке, - отзывается Фетисов-старший. - Я смотрю, ты и правда освоилась. Что ж, - он бросает взгляд на довольного Антона. - Наверное, это хорошо. Между прочим, ты всегда так быстро выздоравливаешь?
Я тоже смотрю на Антона и напоминаю себе: они ничего не смогут мне сделать.
- Вы же знаете, что нет.
- Ты права, знаю. А ты, выходит, всё-таки знакома с этим… вуду?
- Только вчера познакомилась. - Я старательно смотрю на Антона, это придаёт мне смелости. А он прямо млеет от моего внимания.
- Ну что ж, - повторяет Анатолий Николаевич. - Видимо, побочный эффект… Оля, мы нашли тебе… эм… учительницу. Она, хм, жрица вуду из Нового Орлеана. С английским у тебя, как я понимаю, не очень, так что если что, проси – я переведу. Она должна объяснить, что нам делать.
Я пугаюсь: вдруг сейчас всё закончится, и Антона у меня заберут!
- Она з-знает, к-как в-вернуть в-всё обратно?
- Нет, к сожалению, - Анатолий Николаевич настраивает “Скайп”. - Но объяснит тебе, как она обещала, азы. Как связываться с духом и зачем это нужно. Как построить алтарь. Короче, всё, что необходимо, чтобы вычислить того, кто это сделал и понять, что происходит. Веди себя, пожалуйста, хорошо, её трудно было найти, знаешь ли. Так что… секунду… Ага. Познакомься с мадам ЛаШондой.
С экрана ноутбука на меня пристально смотрит типичная афро-американка. В уголках пухлых губ прячется улыбка, кудрявые волосы стянуты алой повязкой, в ушах висят тяжёлые кольца. Увидишь такую на улице и не подумаешь, что ведьма. Настолько она обычная, что у меня закрадывается сомнение, что Анатолий Николаевич ошибся.
Я бросаю на него растерянный взгляд, и в то же мгновение мадам ЛаШонда говорит грудным голосом, который не искажают даже динамики:
- I gonna speak only with the girl. You - leave[2].
Акцент у неё страшный, но даже я понимаю, что она выставляет Фетисова-старшего за дверь. Ух ты. Пожалуй, и правда ведьма.
Анатолий Николаевич не доволен. Его английский стопроцентно правильный, каждый звук идеально выделен, настолько, что кажется неестественным.
- No way. She does not speak English[3].
Негритянка качает головой.
- She does. Leave now or I wonna say nothing[4].
Фетисов бросает на меня задумчивый взгляд, потом куда-то наверх, на потолок, сразу заставляя меня подумать о камере. Неужели?..
Потом он встаёт и действительно уходит.
Я удивлённо смотрю ему вслед, а мадам ЛаШонда, стоит двери закрыться, вдруг говорит на ломаном русском:
- Девочка проверить… - Она запинается и касается уха. - Не хотеть, что мы слышать. Это соединение есть защищено, но твоя комната есть нет.
Я понимаю, что она тоже намекает на камеру. Но не станут же Фетисовы шпионить за гостями! Хотя… За мной наверняка станут.
- Антон, ты не помнишь, здесь есть записывающие устройства? В этой комнате? Жучки, камера? Или куда их можно тут поставить? - спрашиваю я, оглядывая комнату. А что, вдруг эта ЛаШонда мне сейчас секреты магии откроет? Я хочу знать их одна, а не делить с семейством директора ФСБ, который наверняка использует их против меня.
Антон тоже оглядывает комнату, потом приставляет стул к книжному шкафу у окна, залезает и долго там копается. Слышится треск проводов, шипение – и в комнате резко начинает пахнуть палёными проводами.
Значит, всё-таки камера. Что ж, это логично.
- Только не подожги ещё раз дом, - прошу я.
Антон улыбается и открывает форточку.
- Не буду, Оля.
ЛаШонда с интересом следит за нами из ноутбука.
- Какой красивый есть кадавр, - говорит она об Антоне.
- Эм… Кадавр?
- Мёртвый, - кивает ЛаШонда. - Совсем мёртвый. Как ты его поднять?
Я молча смотрю на неё, и мадам смеётся.
- Ты уже рассказать, - она кивает куда-то мне за спину, наверное, намекая на Анатолия Николаевича. - Он рассказать я. Но я хочу услышать от ты. Что ты делать?
Она далеко, в своём Новом Орлеане, на другом конце мира. И ничего мне не сделает. Я боюсь, конечно, по привычке. Но знаю, что показывать этого не нужно.
- А что в-вы м-мне р-раскажете? - спрашиваю я так твёрдо, как только могу.
ЛаШонда заливается весёлым смехом.
- Милая девочка есть! Не есть странно, Барон всегда выбирать такие. Он же выбрать ты, или ты есть солгать ему? - Она снова кивает мне за спину, опять намекая на Фетисова.
Мне нужны знания из первых рук, говорю я себе. Даже из таких странных.
Поэтому я подхожу к столу, сажусь в кресло перед ноутбуком, закатываю рукав пижамы и показываю татуировку. Мадам просит поднести её к камере, долго внимательно смотрит, потом улыбается.
- Как давно?
Я отвечаю. Она кивает.
- Хорошо есть. Но ты не рассказать мне про обряд. Я не помочь тебе иначе. Ты не понять.
- Зачем вам вообще мне помогать?
Естественно, я ей не верю. С чего бы? У директора ФСБ уж конечно имеется целый штат засланных казачков, даже таких необычных. Откуда я знаю, что эта ЛаШонда настоящая? По-русски, вон, говорит, хоть и плохо. Словно специально, чтобы я поняла. Соединение у неё защищено, ну-ну…
- Затем, - добродушно усмехается ЛаШонда. - Меня просить об это мой лоа. Дух!
Я хмурюсь. Она что, тоже?..
- Вы тоже связаны с Бароном Субботой?
- Самди? Нет, - мадам это почему-то смешит. – Мой лоа – Легба[5]. Проводник.
- Проводник? - переспрашиваю я, вспоминая всё, что читала про Легбу.
Мадам кивает.
- Я есть открыть путь для тебя, девочка. Только открыть, идти ты сама. Как зовут тебя?
- Оля.
Она снова кивает.
- Я есть открыть путь для тебя, Оля. Ты ступить на дороги… пере… Перекрёсток! Куда дальше идти есть твой выбор. Ты решать.
- Я решу… Я не понимаю, какой перекрёсток?
Мадам чуть отодвигается от камеры и пожимает плечами. Я теперь вижу, что на ней яркая футболка, милая, с розовыми зайчиками-логотипом «Playboy». Да уж, как-то не так я представляла колдунью вуду. Как минимум с черепами.
- Ты смотреть так смешно, - хохочет ЛаШонда. - Я выглядеть странно для ты? Ты ждать бубен?
- Э-э-э… Что-то вроде, - ошеломлённо отвечаю я.
Мадам смеётся.
- Часто думать так. Про бубен. Бум-бум! – веселится она. – А мы нормальные есть. Но на алтарь, да, можно положить череп. Если дух хотеть.
- Что за алтарь?
Она ещё отодвигается, открывая моего взгляду маленький столик, прикрытый алой скатертью. На нём среди стеклянных кругляшей – камней вроде тех, которые кладут в аквариумы – стоит деревянная лобастая голова (такие привозят как сувенир из Африки). Всё это заключено в вышитый чёрной нитью круг, рядом рассыпаны карты Таро.
- Красиво, - выдавливаю я, начиная подозревать, что эта женщина тоже не в себе. – То есть духам нужно… поклоняться?
Мадам снова смеётся.
- Ох уж вы, белые, с ваша рабская религия! Лоа не поклоняться. С лоа – договариваться.
- Договариваться, - повторяю я, понимая, что… ничего поняла. - А зачем тогда алтарь?
- Чтобы говорить с лоа, - объясняет мадам так, словно это очень просто, поймёт и ребёнок. - Лоа – дух, Оля. Нет тела! Другой мир… Нет, не мир… э-э-э…
- Измерение?
Мадам хмурит густые брови.
- Наверно… Я не знать это слово. Лоа – не человек, он другой. Он не мочь появиться в наш мир так просто. - Тут она хмурится ещё сильнее. - Окей, Легба мочь. И Барон мочь. Но ты не позвать их куда и когда хотеть. Они приходить только если они хотеть. А если ты хотеть, то строить алтарь. Это… как айфон. – Она крутит перед камерой смартфоном. – У алтарь они говорить с ты. Это как… договор. У алтарь они говорить всегда, если ты звать правильно.
О… О!
- Всегда? - невольно улыбаюсь я. Я бы задала пару вопросов Барону – так, чтобы он гарантированно ответил. Неизвестно, приснится ли он мне ещё. И не закопает ли снова в могилу из чистой вредности. А то и вовсе не захочет говорить. По айфону абонент может быть и не доступен, может сбросить звонок. А с алтарём, похоже, лоа будет в зоне доступа всегда. Хм!
- Всегда, - кивает мадам. - Если и ты соблюдать договор. Кормить лоа. Давать ему, что он хотеть.
- А что он может хотеть? Душу?
ЛаШонда хихикает.
- Зачем Барон твоя душа? Ха-ха! Что он с ней делать? Дух и дух, к чему? Нет, лоа всегда хотеть одно. Чувствовать. Как человек. Барон любить пить, курить и секс.
А… ну конечно, так и знала, что где-то будет подвох.
- Кажется, с этим будут проблемы, - я кусаю губу.
- Ты не любить секс? Или пить? Что, и не курить? Ай-ай, правильная девочка есть, - смеётся мадам. - Ничего. Барон не взять насильно. Только если ты предложить.
- Но зачем тогда я вообще ему нужна?
- О! - усмехается мадам. - Вкусен есть страх для Барон. Человеческий страх тоже можно предложить. Ненадолго, но можно. Ты бояться? О да, много. Ты уже танцевать со смерть?
Я пожимаю плечами, не совсем понимая, о чём она.
- Бокор такой всегда, - объясняет ЛаШонда. - Вы есть les misérables[6].
Я узнаю название романа Гюго и понимаю, что это правда: вся я в одной фразе.
- Он сказал, что хочет, чтобы я почувствовала жизнь. - Я оглядываюсь на Антона. Интересно, Барон имел в виду это? Этот сладкий вкус власти?
- Барон сказать? Он уже сниться тебе? Без алтаря?
- Да…
- Значит, он хотеть тебя. Рассказать. Хватит бояться – рассказывать.
Я расслабляюсь и действительно рассказываю ей сначала вчерашний сон, потом ритуал, а ещё о том, как встретила мёртвого семиклассника, каким он был, как выглядел Антон до того, как ожил, как давно, что теперь он говорит, какие приказы выполняет… Если задуматься, мадам легко вытягивает из меня всю подноготную. Но мне уже не кажется, что она передаст её Анатолию Николаевичу. Эти разговоры об алтаре и лоа словно сближают нас. Я, конечно, понимаю, что это тоже может быть психологический трюк, но… Ты или веришь, или нет – в жизни это так работает. В моём положении приходится верить.
Мадам ЛаШонда качает головой, когда я замолкаю. Смотрит на меня с жалостью.
- Ты и правда есть на перекрёсток. Тот, кто подготовить обряд для тебя, делать это не в твоя польза.
Я киваю.
- Знаю.
- Умная девочка. Тебе нужно записать и отдать свой кадавр, что нужно для алтарь. И заклинания. Чтобы кадавр их хранить. Прикажи. То, что я сейчас говорить только для ты. Понимать?
- Да. Я сделаю.
- Хорошо. Тебе есть нужна защита. Вот… - Она диктует рецепт. Потом добавляет: - Ты говорить с Барон. Он ты ещё помочь.
- Если захочет, - усмехаюсь я.
- Он уже хотеть. Просто… выпендриваться, - улыбается мадам. – Не давать им спуску, дитя. Лоа как мужчина. Позволять слишком много – и отбиваться от рук. Запомнить!
Я смеюсь. Не знаю, как она это делает, но мы проговорили час с лишним, а я уже считаю её чуть не лучшей подругой. Ведьму непонятно откуда. Я! У которой друзей отродясь не было.
- Ты думать о тот большой человек? - Мадам кивает мне за спину. - Отец твой кадавр? Я слышать от мой Russian lover[7]. Нехорошо, он будет ты мешать.
- А есть заклинания, которые как… ну… проклятия? - холодея, спрашиваю я. Что если я могу не только защититься, а и… напасть?
- Есть, - улыбается мадам. - Хотеть? Папа Легба говорить, что ты хотеть. Что же. Тогда слушать.
Через полчаса я узнаю аж три проклятия, и одно очень хочу испробовать сегодня же на Ире. Оно лишит её женской привлекательности, а что может быть хуже для этой куклы?
- Эти заклинания есть для всех. Уни…
- Универсальные?
- Да. Спросить Барон о других. Он ты помочь.
Я киваю, и мадам кивает тоже.
- Спуску не давать. И помнить про перекрёсток?
- Куда он приведёт? – напоследок спрашиваю я.
- Известно есть, - улыбается ЛаШонда. - В рай или ад, как говорить вы, белые. В ад или рай. Идти, девочка. - Она смеётся. - Сладко, да? Чувствовать, что мочь, что хотеть?
- А какой… в вуду ад?
- В вуду? Никакой, дитя. Ад стать твоя жизнь. Лоа хотеть кровь, и ты давать кровь. Кровь дети, например. Ты бояться сперва. Но потом дать. Голод слишком силён. Голод по власть. Ты хотеть её, ты не мочь отказать. Так стать бокор.
- Барон Суббота не убивает детей, - замечаю я, думая совсем о другом.
- Барон – нет, - кивает мадам. – Он от тебя просить наверняка кровь такой красивый мальчик, как твой кадавр. Но сначала секс. Барон любить секс очень. Барон есть справедливый, но тоже есть чёрный сторона. Думать об это.
Она неожиданно отключается, а я откидываюсь на спинку кресла и действительно думаю об этом. Перспектива свихнуться и приносить в жертву чью-то там кровь меня не радует. Сразу вспоминаются вчерашние статьи из Интернета, в которых сумасшедшие вуду-колдуны свежевали людей и кормили ими своих духов. Эти колдуны, они что, не сразу такими стали? Я думала, они психи, но сейчас… Как бы и мне таким психом не стать.
О нет, успокаиваю я себя. Я точно не стану. От такой мелочи как обычная защита? Чтобы никто меня больше не тронул, не напугал. Я устала бояться. Разве это не справедливо? Сама мысль об убийстве была мне недавно противна. Да и зачем убивать, когда можно просто лишить врага удачи. Я же не стану бросаться в крайности! Просто нужно быть осторожной. Я же не глупа, я смогу сделать всё, как надо. Теперь, когда у меня на руках такие козыри, я просто обязана хотя бы попытаться!
Поэтому, когда в комнату, между прочим, опять без стука, заходит Анатолий Николаевич, я скрещиваю пальцы – сильно, чтобы почувствовать боль – и заставляю себя не дрожать. Всё хорошо, я ничего плохого пока не сделала.
Он не посмеет меня обидеть. Не посмеет, не посмеет, не…
- Как поговорили? - буднично интересуется Фетисов-старший.
И я также буднично отвечаю:
- Хорошо.
Мне нечего бояться, нечего, нечего, нечего…
- Хорошо, - улыбается Анатолий Николаевич. Странным образом его улыбка похожа на ту, какую я раньше часто увидела у Антона – такая же фальшивая. – Так что тебе нужно для этого… колдовства?
Я просматриваю свои записи. Делаю вид, что я снова боюсь. Только вид, чтобы не казаться опасной. Раньше я так поступала, чтобы защититься, сейчас с этим же оружием я смогу нападать. Никто не будет подозревать серую мышку, ведь так? Поэтому Фетисов-старший сразу мне поверил.
- Эм... У меня… в-вот… П-простите, п-почерк п-плохой. Эт-то н-нужно для св-вязи с д-духом. Я н-не очень п-поняла, но…
Анатолий Николаевич бегло просматривает мои заметки – так, список ингредиентов, не более.
- Хорошо. Что-нибудь ещё?
- Я д-должна б-буду попробовать общаться с д-духом сама, - я пристыженно смотрю в пол. - Я не знаю… Анатолий Николаевич, я н-не в-верю в магию…
Думаю, то же самое думает и сам Фетисов: он вряд ли верит мне. Но он смотрит на Антона и со вздохом кивает.
- Хорошо. - И уже у самой двери добавляет: - Оля. Если ты навредишь моей семье, с помощью вуду или нет, ты очень пожалеешь. Мы понимаем друг друга?
Я пугаюсь – почти не притворно.
- Что вы! Я н-никогда…
- Хорошо, - снова повторяет Анатолий Николаевич и уходит.
А я вдруг думаю, что его подчиню следующим. Как Антона, только воспоминания верну. Будет у меня покорный директор ФСБ. Почему нет? Спрошу у Барона, как это делается. Сейчас он принесёт мне всё, что нужно, и я это сделаю.
Как забавно получается! И насколько в мою пользу! Потом, когда выяснится, кто сделал это с нами – со мной и Антоном – я скажу ему или ей спасибо.
- Госпожа довольна? – нарушает тишину Антон, снова улыбаясь мне.
Я встаю ему навстречу. “Госпожа” уже не режет слух, и мне и сладко, и страшно ловить его взгляд.
- Да… - А потом как-то само вырывается: - Ты любишь меня?
- Конечно, Оля, - не раздумывая, отвечает Антон, и буквально светится от удовольствия, когда я кладу руки ему на плечи.
- Тогда п-поцелуй меня.
Я закрываю глаза, и когда он делает это, мне жаль лишь, что камера отключена. Вот бы посмотреть на лицо Иры!
Сам поцелуй совершенно пресный – обычное прикосновение губ к губам, ну разве что чуть глубже, но и только. Просто физиология, ничего больше. Я думала… Думала это будет не так. Словно чего-то не хватает. Может быть, во мне?
Я отстраняюсь, зачем-то говорю спасибо и стараюсь забыть разочарование. Наверное, нужно попробовать поцеловаться снова? Возможно, важна практика? У меня-то её совсем нет.
Остаток дня я очень занята. Стоит нам с Антоном пообедать, как возвращается горничная и Фетисов-старший. Они приносят всё, что нужно для алтаря и заклинаний: кладбищенская земля, чёрные восковые свечи, яйца трёх чёрных куриц и всё в этом духе. До вечера я… выполняю с одной стороны совершенно бесцельные действия. Например, шью кукол. И строю алтарь для Барона. ЛаШонда уверяла, что во всё это нужно верить, и я буквально заставляю себя это сделать. Это просто новые правила игры. Если раньше я в них сомневалась, это не значит, что они не работают. С Антоном же получилось.
На поцелуи и другие исследования не остаётся времени. Поздно ночью я спохватываюсь, отправляю Антона отдыхать в его комнату – мне пока неуютно оставаться с ним так надолго вместе, а тем более спать с ним. Умывшись, напоследок заглядываю по привычке в телефон – он как раз зарядился.
Количество звонков и сообщений от одноклассниц и даже одноклассников меня ошеломляет. Изумившись неожиданной популярности, я лезу в наш классный чат. Редко там бываю, но сейчас интуиция подсказывает, что обсуждают меня. Неужели Фетисовы рассказали, что их сын ожил? Быть не может! Они станут держать это в тайне так долго, как смогут. Даже врачу не говорили, а уж в школе-то точно не скажут, пока праздники не кончатся…
Тогда что?
Устало я пытаюсь сосредоточиться на сообщениях, но они скользят мимо сознания, пока я не натыкаюсь на имя нашего учителя математики. И ссылку. На самом деле она дублируется столько раз, что пропустить её невозможно. Удивлённая, я перехожу – может, новости по олимпиаде? Вряд ли, причём тогда другие? Наша математическая команда уж конечно не включает весь выпускной класс. А если Олег Николаевич выступил на какой-то из международных конференций (что странно, в праздники их не делают), то причём здесь я?
По ссылке открывается статья с фотографией, где мне вручает награду за последнюю олимпиаду. И подпись: «Чем она её отработала?» Всё ещё не понимая, я вчитываюсь… И вижу такую… мерзость! в стиле Иры Фетисовой, что мне хочется проклясть её прямо сейчас – как-нибудь позаковыристее. Она пишет много, очень много грязи о том, чем я якобы занимаюсь на индивидуальных занятиях с Олегом Николаевичем. “Просите её избавить вас от проблем с математикой”, - выделено жирным во втором абзаце. Убедительно: я и не знала, что эта… стерва за мной следит. Похоже на то: она скрупулёзно перечисляет всё то хорошее, что Олег Николаевич мне сделал: помог пройти собеседование в эту школу, достал отдельную комнату, неоднократно кормил ужинами в кафе, давал книги из своей библиотеки, занимался со мной в своей квартире… Ира со вкусом чёрного пиарщика извращает всё это так, что я чувствую, будто меня макнули головой в унитаз минимум три раза. Вот злобная… стерва!
Ну ты у меня попляшешь!
Пока я читаюкомментарии к статье, в комнату осторожно стучится Антон.
- Оля? Всё хорошо? – спрашивает он, когда я открываю дверь.
Меньше всего мне хочется сейчас видеть его! Ох, видит бог, ещё немного и я буду согласна уничтожить всю их семью!
- Да, - шиплю я. – Всё замечательно. Пошёл вон!
Антон отступает.
- Оля, ты же помнишь, я всё для тебя сделаю…
- Вот и вали отсюда!
Наверное, ещё немного, и я бы приказала ему убить тут всех, начиная с сестры. Меня буквально трясёт от ярости. Да как она посмела?! Ладно я, но Олег Николаевич – он же святой!
Я захлопываю дверь и думаю, что сама возьмусь за Иру всерьёз. Сейчас уже нет, но завтра… Никуда она от меня не денется. Прокляну. Ох как я её прокляну!
Убийство от руки любимого брата было бы, конечно, драматичным, но… чёрт возьми я не откажу себе в удовольствии поиздеваться над этой гадиной сама! Заслужила.
Тварь.
Перечисляя в уме всё, что нужно спросить у Барона, если он мне приснится, я закрываю глаза. Думаю, что долго не засну – так меня сжигает гнев. Но стоит чуть расслабиться, и я проваливаюсь в сон моментально – меня буквально затягивает. Словно в бездну ныряю.
Ну и ладно, лишь бы узнать, что хочу. Барон, ты где?
***
Комната тонет в сумерках и приторном запахе сигары. С бокалом рома, приправленного перцем, я сижу на коленях юноши старше Антона, но неуловимо на него похожего. Тоже красивый, тоже блондин – в волосах путается отблеск чёрных ритуальных свечей, единственный источник освещения. Я затягиваюсь сигарой и улыбаюсь, когда слышу сдавленный кашель. Этот красавчик предпочёл бы сейчас быть где угодно, но не здесь – и это прекрасно, это невероятно меня возбуждает. Я по-хозяйски глажу его руку, безвольно лежащую на подлокотнике. Решаю, что этого мало, ставлю бокал на стол рядом с алтарём, туда же кидаю сигару. Поворачиваюсь и встречаюсь с юношей взглядом. Страх – всё, что я вижу в его серых глазах. Он даже ненавидеть меня боится, бедный мальчик. Неужели он не понимает, что страх меня только подстёгивает? С некоторых пор я не лучше животного… Но ничего не могу с собой поделать, мне это нравится! И я тянусь к его губам, и целую, требовательно, крепко – так, как мне хочется. Мне нравится. Что ему неприятно, мне нравится, что больно, что от привкуса сигары и жгучего рома на моих губах его тошнит. Что целовать меня ему так же противно, как змею. Да, нравится даже это.
- Do you love me[8]? - шепчу я, отстранившись.
- Of course, madame![9] – торопливо отвечает юноша.
Конечно! Что ещё ты можешь сказать, красивый мальчик? Ты же так меня боишься…
В дверь стучат. Я со вздохом выгибаюсь, прикусив губу, потом спрыгиваю с колен мальчика, снова беру бокал и киваю на дверь.
- Open, sweetie, will you?[10]
Входит толстяк – таких в советское время рисовали на антикапиталистических плакатах. Парадный костюм натянут на его огромном животе так, что я невольно удивляюсь, как он по швам до сих пор не лопнул; золотая цепь сверкает в отблесках свечей, а толстые губы шепелявят, когда он говорит по-английски – очень тихо и почтительно: “Мадам, вы же обещали”. И дальше, очень много глупых, ненужных слов про жалость и человеколюбие. И даже про мою выгоду от этого.
Болтливый дурак. Губернатором он поэтому же стал – много, очень много и красиво болтал… В Штатах это любят.
Я слушаю, потягивая ром. В конце концов этот человек мне платит… Ну ещё бы не платил, я ведь держу его за горло, беднягу!
Наконец, все формальности соблюдены: толстяк-губернатор выговорился, «вразумил» меня, я как будто прониклась и даже согласилась вести себя пристойно. Теперь вместо толстяка в комнату входит подтянутый мужчина. Невероятно красивый – и, к сожалению, уже в преклонном возрасте. Я играю только с молодыми… Наверное, поэтому и соблазнилась его сыном.
Мой золотовлосый красавчик вздрагивает у двери. Ах какой актёр! Как будто не он слал сто и одно испуганное сообщение заботливому папочке: «Забери меня отсюда!» Глупый мальчик, ты никуда от меня не денешься. Никуда, даже в могилу.
Но я позволяю ему переглянуться с отцом – ха, я этим наслаждаюсь. Бабочки ещё не знают, в какую крепкую паутину они угодили…
Потом пауза затягивается, и я жестом приказываю юноше вернуться в кресло. А потом с наслаждением снова устраиваюсь у него на коленях. Мне нравится, что его отец смотрит. И очень нравится, когда он сам становится передо мной на колени и целует мою руку. У него мягкие, нежные губы...
Но за удовольствие приходится платить: я слушаю долгую и, надо отдать должное, весьма недурную речь о том, почему мне выгодно оставить его сына в покое. Причин много, очень. Мне сулят буквально золотые горы и даже то, что действительно может меня соблазнить – власть. Несчастный отец хорошо подготовился.
Я слушаю, улыбаюсь и пью жгучий ром. А когда речь заканчивается красивой финальной фразой, хлопаю в ладоши.
- Спасибо. Это было прекрасно. Но… Я ведь так люблю вашего сына, сэр. А он любит меня. Не так ли? - Я с улыбкой поворачиваюсь к юноше
Забавно: я ведь даже не помню, как его зовут.
Отец, не вставая с колен – он всё ещё думает меня задобрить – предлагает дюжину красивых мальчиков, любого возраста, каких угодно – в обмен. В общем, всё, что я пожелаю – кроме его сына.
Не люблю, когда мне отказывают.
- Щедрое предложение! Но у меня есть дюжина мальчиков, - улыбаюсь я. – И даже больше. Пока мне нужен только один, - я ласково глажу юношу по щеке. – И он у меня тоже есть.
В глазах отца наконец-то мелькает отчаяние. Потом он говорит:
- Он же всё равно скоро вам наскучит.
- А вы мне уже наскучили, - говорю я. – Ну хорошо. Если вы настаиваете… - Я тянусь и беру с алтаря ритуальный нож. – Вы знаете, как перерезать вены, да? Вдоль, а не поперёк. Вот и замечательно. Мне нужна кровь, и так или иначе я её получу. Убейте себя. Клянусь, после этого ваш сын будет свободен.
Ох, как же сладко за ними наблюдать! Лучше любой травы или зелья. Красавчик так напрягся, бедный, что мне неудобно сидеть на его коленях. Но молчит. А отец медлит и смотрит на меня теперь с ненавистью. Ещё чуть-чуть и я поверю, что он правда покончит с собой. Но… конечно же нет.
Он осторожно кладёт нож на пол и тихо говорит:
- Вы же знаете, что я не могу.
- Да, - улыбаюсь я. – И вы знаете, что я не отпущу свою новую игрушку. Уходите.
Больше он не смотрит ни на меня, ни на сына. И я знаю, что когда закончу с его мальчиком, то пришлю ему в подарок, например, голову. Вот тогда он решится перерезать себе вены. Тогда чувство вины станет слишком большим. Пока ещё нет. Но скоро.
- Ты пожаловался папочке? - говорю я, когда мы остаёмся наедине. - Почему, милый? Тебе у меня не нравится?
Он плачет. Бедный мальчик, отец тебя предал, страшная ведьма грозится выпотрошить, и ты уже не надеешься на счастливый конец. Да?
- Я же и правда скоро вам наскучу, - говорит он наконец. Его голос так мило дрожит.
- И ты боишься узнать, что тогда будет? - улыбаюсь я. – Не бойся, сладкий. Идём, я покажу.
Он повинуется только из страха – идти за мной ему совсем не хочется. Он знает, куда я его приведу – в комнату, к которой запретила даже приближаться. Как в сказке про Синюю Бороду, только в отличие от несчастной жены, этот юноша слушается. Он не хочет знать, что там…
… Такие же милые красавцы, как он, и даже ещё живы – я слежу, чтобы они не умирали. Моему лоа нужна их боль, кровь и отчаяние. Но главное, конечно, кровь. А она портится после смерти.
Страхом эта комната просто смердит. И среди десятка вздохов, которые можно было бы принять за томные при некотором воображении, я с трудом слышу, как тяжело дышит моя нынешняя игрушка. Красавчика тошнит, он закрывает рот рукой, но боится даже выйти, и смотрит, как я, поймав своё отражение в зеркале, наклоняюсь и слизываю струйку крови с щеки ближайшего полуживого мальчика. Тоже моего. Они все мои. Они же любят меня, не так ли?
- Ты меня любишь? - спрашиваю я, обернувшись к юноше, который скоро тоже переселится в эту комнату. - Да?
На этот раз он не отвечает – его трясёт. А потом он складывается пополам, и его выворачивает наизнанку, а я смотрю и смеюсь. Моё отражение в зеркале танцует с Бароном…
***
Смеюсь, когда просыпаюсь. Этот жуткий смех пугает меня саму. Я резко сажусь, вижу свою комнату… То есть гостевую в доме Фетисовых. Пытаюсь отдышаться, но вспоминаю кровь в той проклятой комнате…
Меня тоже тошнит.
Я сваливаюсь с кровати и ползком, но торопливо добираюсь до ванной. Цепляюсь за раковину, и меня выворачивает. Ромом.
Я смотрю, как он исчезает в сливном отверстии, и меня трясёт так, словно это я, а не тот мальчик из сна – следующая жертва.
А сна ли? Я помню вкус рома. Запах сигары. Спящие не слышат запахи, им не даны тактильные ощущения. А я помню холодную руку блондина и даже твёрдость его коленей. Я помню вкус крови того, полумёртвого, в комнате…
От этого воспоминания меня снова рвёт. Я торопливо включаю воду и пью её, лишь бы смыть привкус перца во рту, господи, да как же это, как же так?
ЛаШонда говорила, что Барон ответственен за вещие сны. Что наверняка поначалу он станет посылать их мне чуть не каждую ночь, если захочет. Потом, когда надоест, я смогу от них защититься, но сейчас…
И это был вещий сон? Словно осколок реальности? Обо мне? Я стану такой? Такой… Боже!
Я видела отражение в зеркале во сне, и это была я…
Меня ещё долго колотит от озноба на полу ванной, и я плачу, словно мама опять умерла, а я только что об этом узнала. Мне кажется, я выплакиваю себе все глаза, но это снова не помогает.
Я стану такой. Таким чудовищем. А что, я же хотела власти? У меня во сне была власть – много власти.
Кое-как, цепляясь за бортик раковины, я встаю и смотрю на себя в зеркало. Мне противно.
Если я не остановлюсь, это сбудется. Я просто это знаю. Да.
Пожалуйста, кто-нибудь, остановите меня!
Долго, очень долго я смотрю на своё отражение. Никто мне не поможет, кроме меня самой. Я же давно это знаю. Никто. И я не стану тем монстром. Лучше остаться трусихой.
Господи, я сегодня думала о смерти Иры, а с Антоном… Как я себя с ним вела! Если он однажды всё вспомнит…
Вспомнит. Если он всё вспомнит, он не позволит с собой так поступать. Он остановит меня. Он всё будет понимать, больше не будет моей куклой. Да, ему будет больно, но лучше так, чем… то, что сейчас. Пусть это будет последний приказ, который я ему отдам.
Решившись, я кладу руку на золотую нить, снова видимую и громко желаю:
- Я хочу, чтобы ты снова стал самим собой. Как раньше. Пожалуйста.
Мне кажется, что нить дрожит – а больше ничего и не происходит. Господи, что я наделала, они же уничтожат меня вместе с отцом…
Да и к чёрту. Лучше так, чем то, что я только что увидела. Такой я не стану. Никогда. Ни за что.
Я умываюсь, потом возвращаюсь в комнату, нахожу куклу, которую сделала для Иры. Чтобы она стала вольтом, волшебной, над ней нужно прочесть заклинание. А пока это просто кукла. И я распарываю её, выворачиваю и бросаю в мусорное ведро. Никакого проклятья. Никакой магии, кроме той, что поможет мне избавиться от всего этого и жить, как раньше. И никакого вуду потом.
Когда я снова засыпаю, мне не снится Барон. Мне снится перекрёсток. Я стою у пересечения двух дорог: одна прямая и короткая, над ней клубится чёрный туман; другая извилистая и длинная, совершенно обычная. Две дороги – чёрная и серая.
Прямая манит – идти по ней будет легко, а ещё она быстрее приведёт к цели.
Но я отворачиваюсь от неё и ступаю на обычную. Заставляю себя – первый шаг даётся тяжело. Второй уже легче, третий – совсем легко. Лучше быть как все, чем быть чудовищем.
Чёрная дорога исчезает за поворотом.
[1] Да (фр.)
[2] Я буду говорить только с девочкой. Вы – уходите. (англ).
[3] Ну уж нет. Она не говорит по-английски. (англ.)
[4] Говорит. Уходите, или я ничего не скажу (англ).
[5] В религии вуду лоа-посредник между духами и людьми. К нему обращаются, если хотят вызвать в мир людей других духов. Иногда его путают с Бароном Субботой, потому что Легба (Папа Легба) также может провести душу в загробный мир и помочь родственникам связаться с нею. Но это не прямая его обязанность, как у духов смерти.
[6] Имеется в виду роман В. Гюго "Отверженные"
[7] Русский любовник (англ).
[8] Ты любишь меня? (англ)
[9] Конечно, мадам! (англ)
[10] Открой, дорогуша (англ).
Глава 6
Моя могила разрыта и пуста.
Я знаю, что мёртв, знаю, что должен лежать в гробу, и очень этого хочу. Никогда больше не слышать барабанов и не плясать под них, как верёвочная кукла.
Я мечтаю о покое.
Вместо этого я помню всё. Как Ира захлёбывается криком – ещё в коридоре больницы. Я лежу в реанимационной, но отлично её слышу. Тонко и безостановочно пищит прибор ЭКГ, врач тянется его отключить. Сосредоточенная медсестра отсоединяет капельницу и электроды. Сквозь полуразомкнутые веки я вижу, как папа поддерживает мать. Какой у него застывший взгляд, и как она дрожит, пряча лицо у него на груди.
Я помню небо в день моих похорон. Оно серое, с него падает снег. Эти снежинки ложатся мне на ресницы, но не тают – я отлично помню их узоры.
Я помню чьё-то сдавленное рыдание и шелест обёрточной упаковки для цветов. Вижу дрожащие на ветру чёрные ленты венков, пока гроб не закрывают и меня не опускают в могилу.
Помню, как с глухим стуком на крышку падает мёрзлая земля…
Сейчас я лежу не в могиле, а в своей комнате и в ужасе смотрю, как по потолку гуляют тени – ветер из открытой форточки играет с занавеской.
Я жив, и это неправильно.
В комнате тихо, в коридоре и в соседней гостевой тоже, хотя я слышу даже лёгкое дыхание спящей там Оли. Я знаю, что она чувствует (покой; вот счастливая!), хорошо ли ей (хорошо). Даже сквозь стену я вижу, как она сияет – как яркое полуденное солнце. В ответ сквозь леденящий ужас, который охватывает меня, пробивается умиротворяющая нежность к ней. Словно кто-то нашёптывает: «Успокойся, не думай, просто исполняй её желания…»
Я помню, как принёс её домой. Я помню, как целовал её вчера. Я помню её дикую, яростную ненависть к Ире.
Я всё помню.
Это страшно.
Меня как будто разрывает на части: с одной стороны шепчут: «Умри!»; с другой: «Повинуйся».
Медленно – тело словно чужое, не желает слушаться – я встаю с кровати. И босиком иду в ванную. Не включаю свет – его достаточно из узкого окошка под потолком – достаю с верхней полки опасную бритву, подарок от дяди Фредерика на пятнадцатилетие. Серебряное лезвие холодно поблёскивает, чёрной змейкой вьётся надпись на латыни «Stylo et gladio»[1] , девиз дедушки. Красивая и абсолютно бесполезная вещь; сувенир, не более. Но замечательно острая.
Я засучиваю рукава пижамной куртки, потом приставляю лезвие к запястью. На какое-то время застываю.
И тишина шепчет:
- Вдоль.
Вздрогнув, я оборачиваюсь.
Оля стоит на пороге, держась худенькой рукой за косяк. Огромные эльфьи глаза распахнуты, я чувствую, что ей страшно – словно отголосок моего страха. И, боже, как она сияет! Мне ничего не хочется сейчас больше, чем закрыть глаза и нежиться в этом свете.
Я отворачиваюсь и выдавливаю:
- Уйди.
Она отшатывается – я вижу в зеркале. Но не двигается с места.
- Вдоль, - и кивает на лезвие бритвы. - Не поперёк.
- Что? - шепчу я.
Она вздыхает.
- Если хочешь перерезать вены, делать это надо вдоль. Потому что вены, они как трубки, а если трубку перерезать вдоль, жидкости вытечет больше, чем поперёк. Так что резать нужно вдоль, так легче умереть.
Я снова оборачиваюсь, и меня медленно, волной, накрывает злость.
- Спасибо, госпожа. Позволяешь?
Она отталкивается от косяка, выпрямляется и сцепляет руки за спиной, наверное, чтобы не так было заметно, как они дрожат.
- Делай, что хочешь.
Я перевожу взгляд на лезвие, прижатое к запястью. Чем ярче её сияние, чем громче шёпот в голове, требующий ей покориться, тем сильнее мне хочется сделать ей больно.
- Неужели? И ты не хочешь оставить ценного раба? Моя семья только из-за меня перед тобой по струнке ходит.
Она вздрагивает, словно я её ударил, и на секунду мне кажется, что она вот-вот расплачется. Но вместо этого она очень тихо говорит:
- Я не твоя госпожа. Я не делала это с тобой. Я бы никогда этого не сделала.
Я горько смеюсь ей в лицо.
- Правда? Вчера ты хотела убить мою сестру.
Она до крови кусает губу и опускает голову.
- Да. И сейчас мне стыдно. Твоя сестра злобная стерва, но мне стыдно за всё, что я думала о ней. И о твоём отце. И о твоей матери. – Она замолкает на мгновение, словно собирается с силами. Меня колотит от её страха по полам с решимостью. – Ты понятия не имеешь, что такое всю жизнь бояться, а потом получить возможность разом избавиться от всех, кто тебя пугал. Я понимаю сейчас, что так нельзя. И я прошу прощения за… то… как вела себя с тобой. - Она снова переводит дух, потом продолжает: - Я не должна так поступать и больше никогда ничего подобного не сделаю. Больше никаких приказов. Пожалуйста, поверь мне. Поэтому если хочешь умереть… делай, что хочешь.
Я смотрю на неё и не понимаю, что мне хочется больше: повиноваться ей или заставить её плакать. Останавливает меня лишь ощущение её страха. От него не по себе. Чего она боится? Это я мёртв и… А ей-то что?
- И не остановишь меня?
- Это твоё желание, я уважаю его, - очень серьёзно говорит она.
Я смотрю на неё – долго, ей становится неуютно. А я ведь просто пытаюсь привыкнуть к её сиянию и привести мысли в порядок.
Лезвие всё ещё зажато в моей руке.
- Тогда зачем ты пришла?
Она пожимает плечами и лжёт – я же слышу её настоящие чувства:
- Мне стало любопытно, оживёшь ты снова, или эта связь между нами всё-таки исчезнет?
Против воли я усмехаюсь. Потом смотрю на бритву – и кладу её на раковину.
- А чего хочешь ты? Кроме смерти всем нам, конечно.
- Я никому не хочу смерти, - шепчет она. И добавляет громче: - Я хочу, чтобы всё вернулось, как было.
Я снова усмехаюсь.
- Правда? Та жизнь, в которой ты всех боишься?
Она пожимает плечами.
- Зато нормальная. А знаешь… - Она замолкает на мгновение, но потом решается: - Я всегда думала, что ты изнеженный эгоист, у которого всё есть, и ты не умеешь это ценить. Ты даже не представляешь, как будет больно твоей семье, если ты снова умрёшь, они же тебя так любят!
«Я уже мёртв», - думаю я, а вслух огрызаюсь:
- Представляю. Ещё как представляю, я же всё помню. Всё, что было на похоронах. А ты? Ты хоть представляешь, каково это – когда тебя хоронят заживо?
Она снова вздрагивает, но не отступает. И твёрдо говорит:
- Я представляю, каково потерять любимого человека. Твой отец делает всё, чтобы понять, кто так с нами поступил, и как всё вернуть. Я собираюсь ему помочь. А ты… - она всё-таки срывается, бросает злой взгляд на бритву. - Ты… режь вдоль, понял?!
А потом выскакивает из ванной, захлопнув дверь.
Поздравляю, Антон, ты всё-таки довёл её до слёз. Тебе похорошело?
Я слышу, как она плачет в гостевой – матрас под ней легонько поскрипывает. Хороший у меня теперь слух… Я знаю, что её слова – правда. И мне уже сложно на неё сердиться.
Я убираю бритву обратно в футляр на верхнюю полку, выхожу в комнату и сажусь на подоконник. Открываю окно – холод мне, очевидно, теперь не страшен.
Я смотрю в окно, на чистое небо, полное звёзд (их я теперь тоже вижу отлично), на луну, которая медленно катится к горизонту, и пытаюсь разобраться в себе. Ужас от того, что я до сих пор жив, не исчезает – но я отправляю его подальше. И стараюсь не думать, что оставил бритву в покое только потому, что знал: Оля этого хочет. Выполнять её желания – этот голос тоже не смолкает, но я пытаюсь не слушать и его. Это сложно, но я по крайней мере могу теперь думать о чём-то другом, кроме «Какая моя госпожа хорошая!»
Зачем ей это нужно? Это ведь было её желание – вернуть мне память, я откуда-то это знаю. Почему она не оставила меня куклой, как раньше? Я чувствую её отношение ко мне – оно далеко от восхищения. Я не знаю, что не так с этой девчонкой, и почему она не поддается моему, хм, очарованию, как остальные, но Оле на меня плевать, я это сейчас отлично понимаю. Нет, не так – я ей нравлюсь именно как кукла, красивая, нестрашная. Меня настоящего она почему-то боится.
Почему? Я же ничего плохого ей не сделал.
И как теперь жить? Родители никому не сказали, что я… ну… больше не в могиле. Прятаться ото всех, пока папа не найдёт этого колдуна? Я так не могу.
Но буду, если мне скажут, что это нужно.
Ира так плакала, когда я умер… Я должен пойти к ней и утешить. А мать, что она говорила про тётю Жаклин? Спросить папу, мне необходимо с ним поговорить…
Но я сижу на подоконнике и смотрю, как небо из серого становится сиреневым, и впервые понимаю, как оно прекрасно. Как сладок воздух, когда ты снова способен дышать. А этот рассвет вполне может оказаться для меня последним, если мать права, и я умру, когда всё закончится.
Получилось бы у меня вообще перерезать себе горло? Или кровь прямо сразу свернулась бы, как в фантастических фильмах?
Я смотрю, как небо медленно затягивается тучами, и снег опять падает, как в день моих похорон. Пушистый праздничный снег.
Наверное, нужно просто не думать. Пока, по крайней мере. Переждать эту кашу в голове… Так я и делаю.
Я просто смотрю на снег.
Где-то через час-два моё внимание привлекают крадущиеся шаги. Они движутся по коридору к гостевой комнате. Оля там не спит и на чём-то сосредоточена, это всё, что я знаю, потому что совершенно не хочу о ней думать.
Но шаги такие тихие и аккуратные, что я невольно улыбаюсь – догадываюсь, кто это. И также тихо и аккуратно встаю с подоконника, подхожу к двери и выглядываю в коридор.
Ира с решительным видом крадётся к гостевой.
Я с трудом сдерживаю смех.
И говорю:
- Во-первых, она не спит. – Ира замирает, медленно поворачивается ко мне, а я продолжаю: - Во-вторых, куда это ты несёшь Петю?
Ира переводит взгляд на чёрного паука-птицееда на своё плече и возмущённо сообщает:
- Это не Петя, это Миша! Почему ты их вечно путаешь? – Потом резко поворачивается. – Ты… Т-тоша?
Я улыбаюсь, шагаю к ней и тянусь обнять – стараясь не тронуть паука, не люблю, уродливые твари. Не понимаю, что Ира в них находит?
- Т-тоша! – У Иры глаза снова на мокром месте. – Ты вернулся? Ты правда-правда вернулся?
- Правда, - улыбаюсь я, не желая её пугать.
Но в тот момент, когда Ирины губы касаются моей щеки, меня словно раскалённой иглой прошивает боль. Такая сильная, что я вскрикиваю, падаю на пол. И снова начинаю задыхаться.
- Тоша? – суетится Ирка, её голос звенит от паники. – Тоша! Помогите!
«Опять?» - тоскливо думаю я и, уже теряя сознание, вижу, как распахивается дверь гостевой. Потом в глазах темнеет, но я чувствую теплое прикосновение к щеке… И сразу становится легче дышать. Сначала я захлёбываюсь воздухом, прежде чем успокаиваюсь и поднимаю голову.
Испуганная Оля сидит на коленях рядом, держит меня за руку – от её прикосновения по моему телу разливается блаженное тепло. И лопочет:
- Я не знала, я правда не знала, правда!
Ира сидит тут же, рядышком, и прожигает её таким взглядом, как будто примеривается, как бы поудобнее свернуть ей шею.
А Олю колотит не то от страха, не то от напряжения.
- Я правда… я не знала…
- Чего ты не знала? – спрашиваю я, когда ко мне возвращается голос.
Оля тяжело дышит, прямо как я.
- Что тебе нельзя дотрагиваться до других. ЛаШонда говорила, что такое возможно, но я не думала, я правда не думала! Зачем это может быть кому-то нужно?!
Действительно. С другой стороны, я помню, что до сегодняшнего утра действительно избегал чужих прикосновений. Как будто знал…
Оля всё ещё торопливо извиняется. Её взгляд мечется от меня к Ире, потом падает на наши сжатые руки, и она отшатывается.
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы снова не схватить её за руку – прикосновение было невыразимо приятным. Знаю, что это магия, но… это просто слишком хорошо. И собираюсь её успокоить, но не успеваю.
Ира взвизгивает: «Ведьма!» и бросается на Олю. Боже ты мой она так с младшей школы не делала!
Оля даже не сопротивляется, а Ирка дёргает её за волосы и кричит:
- Убью! Дрянь! Мерзавка! Ты всё подстроила! Ты заплатишь, заплатишь, за…
На этом я её оттаскиваю, старательно касаясь только ткани пижамы. Встряхиваю и требую:
- Немедленно прекрати.
Ирка замолкает, как выключенная. Зато заводится Оля. Птицеед во время, хм, девчачьей драки свалился с Ириного плеча и теперь вальяжно шествует по полу. Оля смотрит на него округлившимися глазами и тихонько попискивает. Пока тихонько, но я чувствую, как близка она к панике.
Девчонки!
Я наклоняюсь, подставляю пауку руку и ссаживаю его обратно на плечо Ире. Киваю на открытую дверь моей комнаты.
- Иди и жди меня там.
- Но!.. – Ира бросает на Олю свирепый взгляд.
- Иди.
И когда она уходит, я занимаюсь второй девчонкой – подаю руку, помогаю подняться. А потом (это ведь правильно) говорю:
- Извини мою сестру, она не подумала.
Оля ошеломлённо смотрит на меня, а Ира высовывается в коридор и шипит:
- Всё я подумала! Ещё как подумала! Ты у меня, дрянь, попляшешь!
Страсти-то какие…
- Скройся, - приказываю я.
- Но Антон, она же!..
- Я сказал: скройся.
Ира зыркает напоследок на Олю и действительно исчезает в комнате.
Оля дрожит, но, я чувствую, что пытается успокоиться.
- Она тебя больше не тронет, я прослежу, - говорю я, а сам думаю, в который уже раз защищаю девчонок от Ирки. С этим давно пора заканчивать, а кому-то – вставить мозги.
- Спасибо, - шепчет Оля и отпускает мою руку. – Я… - Она отступает к двери. – Я там буду.
Я не знаю, что ещё ей сказать, поэтому молча смотрю, как она скрывается в комнате. И чувствую, как её медленно отпускает страх.
Ладно, с ней я позже разберусь.
Ира сидит на моей кровати с ногами и наблюдает, как птицеед вышагивает по одеялу. Время от времени она всхлипывает и громко шмыгает носом.
- Ну что, мамзель в беде? – шучу я, закрывая дверь.
Ирка поднимает голову – глаза опять на мокром месте.
- То-о-ош, мне было та-а-ак плохо без тебя!
Так и хочется подвыть: «У-у-у!»
Вместо этого я подхожу к письменному столу, открываю потайной ящик и достаю вазочку с конфетами.
- Ты серьёзно думаешь, что сладкое сейчас поможет? – возмущается Ирка, всхлипывая. – Я тебе душу изливаю, а ты… Ой, это воздушный зефирчик? Давай сюда!
Ирка…
Минут пять спустя мы сидим на кровати вдвоём и едим зефир. Птицеед Миша тоже ест зефир. По крайней мере он на нём сидит.
- Тут всё без тебя словно остановилось, - тихо говорит Ира. – Я серьёзно, Тох. Ты же не умрёшь больше? Правда?
- Ага, никогда, - усмехаюсь я.
- Обещаешь?
Я молчу, и Ирка грустнеет. Тогда я подвигаю ей клубничную зефирку – можно сказать, от сердца отрываю.
Снова молчим. Ира то и дело тянется к моей ладони, но вовремя отдёргивает руку. Я делаю вид, что не замечаю.
Проходит минут пять, прежде чем я спрашиваю, кивая на стену, за которой сидит Оля.
- Что ты на неё так взъелась?
- Что? – ахает Ирка – А ты помнишь, как она с тобой обращалась?
- Помню. – Я подвигаю к Ире ещё клубничного зефира. Ирка строит рожицу и отпихивает его обратно. Я улыбаюсь. – Строго говоря, это был не совсем я. И она извинилась.
- Ах она извинилась! – фыркает сестра. – Да что ты! А ты знаешь, что мать уверена, что это она во всём виновата?
Я усмехаюсь.
- А ещё мать уверена, что она – это тётя Жаки. Ты серьёзно, Ир?
Сестра отвечает мне прямым взглядом.
- А я уже ничему не удивлюсь.
Я вздыхаю.
- Это не она. Я помню, как всё было, Ир. Её притащил зомби – настоящий зомби, не как я. Притащил без сознания, а она потом истерила, когда проснулась. Я не знаю, как, но её заставили, я это видел. И уж никакая она нам не тётя, у неё же всё, что она чувствует на лице написано.
- А откуда ты знаешь, что она чувствует? – скептично хмурит брови Ира.
- Теперь – знаю.
Ира вздыхает.
- Всё равно она – ничтожество.
- Ир…
- А ты её защищаешь, потому что тебя к ней приворожили. Очень удобно для неё, а?
Я качаю головой.
- Только гусениц ей больше подкладывать не надо, ладно? И Мишу.
- А то она прикажет тебе их убить? – огрызается сестра.
- А то мне будет больно, - объясняю я. – Ир, ты не понимаешь. Я чувствую всё то же, что и она. Если ей страшно – мне тоже. Ей больно – и мне. Так что пожалуйста, не вреди ей, ладно? Если не хочешь сделать больно мне, конечно.
- Естественно не хочу!
- Ну вот и договорились.
Сестра сидит, поджав губы, а когда я тянусь достать другую заначку – с пастилой – качает головой.
- Не надо, у нас там торт знаешь какой остался? Мать заказала на Новый год, чуть не с самой Франции привезли. Ты должен его попробовать.
Я улыбаюсь. Мать у нас главная сладкоежка.
- Ладно. Тогда, может, расскажешь, что там было без меня? Ну, в последние дни? Я помню, как меня хоронили. А как прошли поминки?
- Тох, ты серьёзно? – Ирка хлопает ресницами, глядя на меня. – Зачем?
- Да ладно, Ир, когда я ещё о своих поминках послушаю, - смеюсь я. – Давай, рассказывай. Обо мне говорили только хорошее, м-м-м? Давай, хвали меня.
Ира тоже невольно улыбается, ложится рядом и рассказывает. А я закрываю глаза, стараюсь дышать ровно, и казаться спокойным. Меня теперь бросает в другую крайность: я ведь снова умру. И снова будут похороны и поминки. Да, это правильно, я уже должен быть мёртв, но… Это как ждать казнь… неизвестно сколько. А родителям это за что? Ире?
Завыть от таких мыслей хочется очень сильно, но я улыбаюсь и поддакиваю, когда Ира принимается шутить. Она моей тоски видеть не должна. Она должна быть счастлива.
Позже я отправляю сестру вместе с птицеедом Мишей в её комнату.
- Ты же придёшь на завтрак? – улыбается Ира. – Я родителям пока ничего не скажу. Хочу видеть, как они обрадуются!
Что-то я уже сомневаюсь, что они обрадуются… Но я киваю, и довольная Ира уходит. На всякий случай я слежу, чтобы она не свернула в гостевую комнату, к Оле. Нужно будет с этими двумя что-то делать. Не знаю только, что.
Я привожу себя в порядок и переодеваюсь (стараясь не вспоминать, что недавно был беспомощен даже для этого). За стеной подозрительно тихо.
Потом проверяю сейф – он, конечно, пуст. Надо попросить папу хоть кредитку вернуть. Что он с подарками, интересно, сделал?
Напоследок я заставляю себя постучать дверь в гостевой. С этой трусихи станется заморить себя голодом.
Оля открывает, смотрит с опаской.
- Пойдём завтракать? – зову я.
Она опускает голову. Я буквально чувствую, что она думает: «Мне у вас и так не рады».
Но вслух Оля говорит совсем другое:
- А м-можно я з-здесь п-позавтракаю?
Она заикается, когда ей страшно, осеняет меня. И от понимания, что она настолько боится – ради бога, её же здесь никто, кроме Иры, не укусил! – и так беспомощна, я больше не хочу ёрничать про «как хочешь, но твоим официантом я не буду». Я просто киваю и говорю:
- Ладно, позову Адель, она накроет.
Оля выдавливает спасибо и, когда я отступаю, с облегчением закрывает дверь. Наверняка если бы можно было, она бы с удовольствием со мной вообще не разговаривала. Как и я с ней, но не-а, не получится.
С ней тоже надо что-то делать, но фиг знает, что.
Реакция родителей предсказуема. Папа, конечно, искренне рад.
- Я так и знал! – громко сообщает он и тянется обниматься.
Я уклоняюсь.
- Пап, Тохе плохо будет, если мы его коснёмся, - объясняет по-французски Ира. – Эта так сказала.
Обращение мне не нравится, но я пока пропускаю его мимо ушей. Тем более, мать вместо кресла оседает на пол и шепчет:
- Я так и знала… Она хочет меня помучить!
- Лика, - вздыхает папа и бросается её поднимать.
- Мам, - я сажусь рядом. – Ты ошибаешься. Оля никакая нам с Ирой не тётя. Ну правда!
- Тогда зачем она это сделала? – парирует мать. – Зачем заставила тебя вспомнить?
- Потому что она неплохая девочка, - улыбается папа и подталкивает к матери тарелку для десерта. – Тортик, дорогая?
- Перед основным блюдом? – тут же вскидывается мать. – К тому же, мы не знаем, может ли Антуан есть без её разрешения.
Они с Ирой просто сговорились не называть Олю по имени.
- Может, - вставляет Ирка. – Тоха все клубничные зефирки только что схомячил.
- Ира! – я обиженно смотрю на неё. – Ну спасибо!
Сестра довольно улыбается.
- Зефирки? – повторяет мать. – Антуан, ты портил себе аппетит перед завтраком?
Ох!
Не скажу, что скучал бы по всему этому семейному быту, но… Ладно, немного скучал даже по материнским вечным лекциям.
После завтрака я уточняю у Адель, позавтракала ли Оля. Адель, всегда сдержанная, даже улыбается мне в кои-то веки. «Как я рада, что вы в порядке!» Класс! Стоит только умереть – и все тебя сразу любят.
Папа бегло уточняет, что я помню, вздыхает и просит перенести серьёзный разговор на вечер. «И с Олей тоже поговорим», - бросает он, а потом идёт успокаивать маму. Та снова параноит насчёт тёти Жаки. Дурдом…
Я возвращаюсь в свою комнату (вместе с аж двумя кредитками на карманные расходы) и, предвкушая веселье, набираю в Скайпе Никиту. Он мой лучший друг, я сразу папу предупредил, что всё ему расскажу, как есть. А для остальных пусть папа правдоподобную версию придумывает. Он, конечно, согласился.
Никита долго не отвечает, потом – слава богу, у него как обычно включена камера – я вижу его испуганную физиономию.
Никита говорит:
- А-а-а-а!
И сбрасывает звонок.
Мне приходится набирать его ещё раза четыре, прежде чем он снова отвечает. Я трясусь от смеха, он – похоже, от страха.
- Т-тоха? А… Но…
- Семь дней! – завываю я. – Через семь дней я приду за тобой! И если ты не отдашь мне те сто долларов, которые… Да ладно, Ник!
Кажется, я переборщил с драматизмом. Отключиться Никита не отключается, но выглядит так, словно я за ним уже пришёл.
Я подношу планшет к окну, чтобы на свету видеть лучше, потому что у Никиты, наоборот, темно.
- Ник? У тебя там удар, что ли? Врача уже звать?
Никита что-то сдавленно хрипит – я повышаю громкость динамиков.
- Да я же пошутил! Ну жив я… В общем, вот. А про сто долларов, так и быть, забуду. Но в казино с тобой больше ни ногой, так и знай…
Никита наконец отмирает.
- Ты идиот! – орёт он, и я откручиваю динамики обратно. – Да я прямо чуть тут копыта не откинул!
Ещё минуту я слушаю его возмущения, потом Ник успокаивается… И начинает подозревать.
- А это точно ты? Если это шутка, я вот не знаю, что с вами сделаю!
- Точно я… - Я отвлекаюсь на сообщение в другом чате, от папы. – Слушай, приезжай к нам, сам убедишься. Папа говорит, возьми лыжи.
Никита всё ещё смотрит недоверчиво, но кивает.
- Окей, щас буду.
«Узнай у Оли, как далеко ваша связь тебя отпустит, - приходит второе сообщение от папы. – Мама говорит, что, возможно, не отпустит совсем».
Я вздыхаю и плетусь в соседнюю комнату. По дороге мелькает мысль соврать, что спросил, и всё в порядке, но я вспоминаю утреннюю боль и решаюсь постучать.
Оля, снова испуганная, на меня даже не смотрит. Мнётся на пороге. Ха, это кто тут вообще жертва! Мне же перед ней отчитываться, куда я еду, между прочим, не ей.
Но Оля быстро всё понимает.
- О! Сейчас. – И закрывает дверь у меня перед носом.
Какое-то время я пытаюсь понять, что это только что было. Потом – как полагается интерпретировать её «сейчас». Как «сейчас подожди» или «да щас, никуда ты не поедешь!»
Я жду в коридоре минут пять, а когда уже собираюсь уходить, дверь снова открывается.
- Всё н-нормально, м-можешь ехать, - говорит Оля, глядя в пол.
- Спасибо, - саркастично отзываюсь я. И тут же не выдерживаю: - Чего ты боишься?
Оля резко поднимает голову, наконец встречается со мной взглядом. Неожиданно зло усмехается.
- Всего.
И снова исчезает в комнате.
Ну вот и поговорили…
Всё действительно нормально – папа отвозит нас в парк на Дмитровском шоссе. Несмотря на праздники там пусто.
- Я его снял на сегодня, - объясняет папа, выруливая на стоянку.
- Сказали бы отцу, - бормочет Никита. – Это его парк.
Папа усмехается.
- Незачем.
Катаемся мы первое время… сконфуженно. Я знаю, папа рассудил, что снег, солнце и физическая активность как-то… ну, помогут нам отогреться. Похоже, наоборот – Никита мёрзнет и всё пытается дотронуться до меня, проверить, насколько я живой. Папа, что-то постоянно бормоча в гарнитуру (он всегда на работе), откатывает трассу и даже возвращается к нам, мы же не делаем пока и половины пути.
У меня другая проблема – я слишком разгоняюсь. Скорость теперь даётся мне легко, реакция же вообще нечеловеческая, и Никита смотрит на меня огромными глазами, когда я лихо качусь со склона. Я останавливаюсь, пытаюсь двигаться медленно, у меня не получается…
- Ребят, идите чайку попейте, - бросает папа, наблюдая за нами. – Поболтайте, я пока сам прокачусь. Тох, ты где шапку потерял?
Я оглядываю склон, сразу нахожу шапку среди снега и показываю рукой. Папа с Никитой смотрят туда же, потом переглядываются.
- Офигеть, - тяжело дышит Никита. – Как ты там что-то видишь, она же белая на снегу!
А папа говорит:
- Ладно, идите. Антон… без глупостей, хорошо?
А я-то что?
В кафе, тоже пустом, я очень ласково прошу официантку послушать пока музыку на кухне: нам с другом надо поболтать.
Никита в это время отогревается чаем. Потом тянется к бару за бутылкой рома. Я изумлённо наблюдаю за ним.
- На Новый год попробовал, ваще крутая штука, - объясняет Никита. – Хочешь?
- Нет.
Никита медленно пьёт и тут же краснеет. Очевидно, отогрелся.
- Так что… как ты?.. Ну… Эм…
- Ты не поверишь, - предупреждаю я.
Никита пожимает плечами.
- Я и сейчас не верю.
Я усмехаюсь… И действительно рассказываю ему всё, что произошло. Он не Ира, чьи чувства надо щадить. И не папа, который… слишком иногда ФСБшник. Никита меня понимает.
Он даже глупых вопросов не задаёт, вроде: «Почему Оля?» и «Да ладно, как такое вообще возможно?» Ирка бы задала. Он только всё прикладывается к бутылке, пока я не убираю её обратно в бар. Никита нисколько не пьянеет и слушает очень внимательно, а потом спрашивает лишь:
- И что ты теперь чувствуешь?
Я рассказываю. Никита качает головой.
- Ну… Ну…
Здесь подошло бы бранное слово, мат, но нас с Никитой один и тот же гувернёр ещё в детстве отлично от ругательств отучил. Вот и можем теперь только «нукать» да чертыхаться.
- Что ж, - говорит Никита чуть погодя. – Теперь понятно, чего Ирочка так на Алиеву взъелась.
- Ты-то откуда знаешь?
Никита отводит взгляд и кусает губу, и я начинаю понимать, что кроме пауков и гусениц Ира натворила что-то ещё.
- Дома посмотри наш чат, - говорит Никита наконец. И, когда я тянусь за телефоном, останавливает. – Нет, дома. И обещай, что не будешь сильно на неё злиться. Ты представь, как ей было тяжело, ладно?
- А ты представь, как тяжело было Оле, - огрызаюсь я.
- Да неужели! – улыбается Никита. – Из твоего рассказа следует, что девочке прямо сильно подфартило.
- Ты не понимаешь…
- Ладно, Тох, пошли правда покатаемся.
Я смотрю на полупустую бутылку рома. По идее Никиту она должна была давным-давно свалить… Пить он, конечно, умеет, ноэто слишком даже для него.
- Тебе не хватит?
Никита напоказ подбрасывает пустой бокал и ловит.
- Не-а. Пойдём. А ты сейчас вообще холод не чувствуешь, или всё-таки немного есть?..
Лёд тронулся – мы катаемся до заката, одни; папа сидит в кафе с ноутбуком и телефоном. Весело почти как всегда – особенно когда я сдерживаю себя и не гоню, как угорелый. Если бы ещё это постоянное тянущее чувство, что я должен быть совсем не здесь, что там, дома, меня ждут…
Я всё чаще оглядываюсь на парковку, а Никита мёрзнет.
- Всё, поехали, - говорит папа, когда мы в который раз заваливаемся в кафе отогреваться. – Тут хорошо, но дома лучше. И добавляет: - Никита, ты бы не пил, а?
- А вы, когда всё узнали, прямо совсем не пили? – усмехается Никита.
Папа кивает.
- Справедливо. Ладно, поехали.
Дома я захожу сначала к матери и отдаю ей ещё один новогодний (или рождественский, без разницы) подарок – мы с папой заехали по дороге в торговый центр. На мать это не слишком действует – переживает она за меня будь здоров. Но действительно пытается вести себя как обычно: изображает сначала радость, потом строгость («Ты опять без шапки?»).
Ирка занята – чатится со своим парнем. Мне она, конечно, рада, но парню всё рассказать тоже хочется. Он проверен папой, значит, тоже может знать правду. Хотя могла бы Ира и подержать секрет от всяких…
Я передаю ей привет от Никиты (Ира только отмахивается) и иду в свою комнату. Оля у себя сидит тихонько, я опять думаю, что надо бы с ней поговорить, но… Как-нибудь потом.
И вспоминаю, что надо заглянуть в чат. Надеюсь, ребята кто там сейчас есть, решат, что это Ирка зашла с моего телефона – если папа ещё не придумал правдоподобную версию моего, хм, оживления. Её он наверняка нам с Олей скоро озвучит. Вот тогда и поговорим…
Так, ну что там Ирка натворила?..
Через полчаса, когда я сначала не верю собственным глазам, а потом разбираюсь, что к чему, мне хочется пойти и… как следует Ирку потрясти как минимум. Чёрт возьми, есть же границы! Ну есть же! Даже если ты девочка, их нельзя переходить!
Вот когда материться-то очень хочется…
Так, Антон, остынь… Ира своё получит, но только когда ты придёшь в себя. Не раньше…
Как Оля это терпит? Вырвала бы Ирке уже всю шевелюру! Или как там девчонки дерутся? Ира – именно так, она сегодня утром это наглядно продемонстрировала.
Но чёрт возьми, чем она думала?!
Нет, сейчас я пойду и… тряхну её как следует. Наверняка же не извинилась. Как… Как у неё руки-то повернулись такое напечатать?
Я действительно выхожу в коридор, но вместо комнаты сестры поворачиваю к Оле. По наитию.
Похоже «потом» настало. Нам точно надо поговорить.
Спокойствие, только спокойствие… Буду за сестру извиняться. Ирка-а-а-а! Ну как же так-то?!
Оля открывает дверь как-то подозрительно быстро – может, прислушивалась, пока я метался по комнате и тряс вместо Ирки школьный рюкзак? Снова смотрит в пол, но когда я решительно говорю ей: «Нам надо поговорить», вздрагивает и поднимает голову. Замечает в моих руках планшет со статьёй, видит свою фотографию… Взгляд моментально становится колючим – и она снова захлопывает дверь у меня перед носом.
Девчонки, мать вашу!
- Оля, - я очень стараюсь казаться спокойным. Очень-очень. Она наверняка не читает мои чувства, как я её, значит, ничего во мне её напугать не должно. – Оля, открой, пожалуйста.
Она, как мышка, стоит прислонившись спиной к закрытой двери, и тяжело дышит – это всё я отлично слышу и представляю.
- Оля, нам надо поговорить.
- Н-не н-надо!
Я борюсь с мимолётным желанием оставить всё как есть. Не я же этот дурацкий текст написал! Пусть девчонки сами разбираются.
Ну да, они разберутся…
- Оля, пожалуйста.
Она молчит. А ведь уже давно могла бы приказать мне убраться к чёртовой матери. Похоже, не шутила утром насчёт приказов.
- Оля, ты же знаешь, что я всё равно эту дверь открою.
В ответ красноречиво звякает замок. Девчонка окопалась – смех да и только.
Ладно, вот сейчас и проверим её решимость насчёт приказов… И мою возросшую силу. Пап, прости, тебе придётся вызывать плотника.
Я минуту рассматриваю петли и даю Оле шанс одуматься. Она замерла за дверью, испуганная, типа спряталась.
Тогда я аккуратно, как могу, достаю дверь из петель, захожу, смотрю на обалдевшую Олю. Разворачиваюсь и прислоняю дверь к косяку.
- З-зачем ты это сд-делал? – вырывается у Оли.
Я пожимаю плечами.
- Ты же не открывала. Не волнуйся, сейчас починим. – Я быстро скидываю папе сообщение. – Пошли в мою комнату, сюда сейчас плотник придёт.
Оля свирепо смотрит на меня. Потом на странную штуку вроде алтаря с чёрными свечами.
- Н-не хочу.
Я смотрю на неё.
- Ладно. А ты в нашей оранжерее уже была?
Она хмурится, а я улыбаюсь.
- Ну вот и побываешь. – И хватаю её за руку.
Она не сопротивляется, а мне приходится конкретно так взять себя в руки, чтобы не млеть от прикосновения. Но Иркина статья отлично помогает прийти в себя. Шедевр, блин, публицистического жанра!
В оранжерее – вообще-то, принадлежащей матери, но её здесь быть не может, она сейчас наверняка занята (если, конечно, распорядок дня за время моей смерти не сменила) – Оля отскакивает от меня, как от прокажённого и смотрит почти с ужасом, особенно когда я закрываю дверь на засов. Мне не по себе от её страха.
- Чего ты боишься? – снова спрашиваю я, подводя её к качелям.
Оля как-то заторможено садится, а я рассматриваю её – на ней серая пижама, где только такую нашла, она ей совершенно не идёт. И снова куцая косичка. А взгляд! Если руки молитвенно сложит, то запросто сойдёт за святую-великомученицу.
- Чт-то тебе нужно?
- Это не ответ. – Я сажусь рядом, раскачиваю качели. – Я хочу понять, что во мне тебя пугает? – Она удивлённо смотрит, и я поясняю: - Чтобы больше так не делать.
- Всё, - шепчет она.
Внутри меня всё обмирает – чёртова магия! Но внешне я остаюсь совершенно спокойным.
- Но почему? Ты же знаешь, что я ничего не могу тебе сделать.
Она старательно рассматривает мраморный пол.
- Да. Т-ты н-наверняка н-ненавидишь м-меня за это.
Я изумлённо смотрю на неё.
- Тебя? Тебя-то за что?
- Н-ну, за всё.
Неужели именно это её сейчас волнует? Какая ей вообще разница, что я чувствую?
- Ты-то здесь причём? Я же всё помню. И мне жаль, что… из-за меня ты оказалась в это впутана. Я не знаю, почему колдун выбрал именно тебя. Может, потому что ты мне понравилась… - Тут в голове шевелится какая-то мысль, но я пока её отбрасываю. – Но ясно же, что ты тут не при чём. Мы с тобой в одной лодке.
- Т-твоя мать т-так не с-считает.
- Забей, - советую я. – Если обращать внимания на всё, что считает моя мать, убиться можно уже сейчас. И она ничего тебе не сделает, не бойся, для этого она слишком умна. Оль, я серьёзно. Успокойся.
Она, хмурясь, смотрит на меня – но всё-таки смотрит, уже достижение.
- Я бы всё равно пригласил тебя на праздники к себе домой, - продолжаю я. – Так что можешь представить, что ничего не произошло, пока папа…
- Зачем? – тихо перебивает она.
- Что?
- Зачем ты это делаешь? Я же всё равно ничего не могу тебе больше дать. В смысле, я буду делать всё, что скажет твой отец, я связываюсь с лоа, духом – но это даже не моя заслуга, он сам от меня не отстанет. В моих силах было вернуть тебе память, и я это сделала. Что ещё ты от меня хочешь?
- В смысле? – у дивляюсь я. – Ты о чём?
Она усмехается и сцепляет пальцы в замок – ей это, похоже, придаёт уверенности.
- Ты такой милый. Даже стараешься обо мне заботиться… после всего. Зачем ты это делаешь?
Этим вопросом она совершенно ставит меня в тупик.
- В смысле? – тупо повторяю я.
Она отворачивается.
- В смысле, я не могу тебе больше ничего дать, а если могу, дам и так… Или ты всё-таки хочешь, чтобы я помогла тебе с алгеброй?
Кажется, мы говорим на разных языках…
- Что? – уже и не пытаясь её понять, переспрашиваю я. – Причём тут алгебра?
- Это всё, что ты можешь от меня взять. Тебе это нужно? Если да, то можешь больше не играть – я же вижу, ты специально пытаешься быть со мной милым. Не надо. Я и так тебе помогу, просто… оставь меня в покое, ладно?
И встаёт с качелей, явно собираясь уйти.
А до меня наконец-то доходит…
- Оля, вернись, пожалуйста.
Она замирает, и мне приходится за руку притянуть её обратно на качели.
- Поправь меня, если я ошибаюсь, но… ты любой добрый жест воспринимаешь так, словно ты его купила?
Оля хмурится и снова смотрит на меня.
- Эм… Д-да.
У кого-то тараканы даже больше, чем у Ирки! Вау!
- Ясно… А…эм… Как насчёт твоих родителей? Ты им тоже что-то должна?
Она пожимает плечами и говорит словно само собой разумеющееся:
- Мама умерла, а с отцом мы подписали контракт, что после окончания школы я начну отдавать ему деньги, которые он платит моим опекунам.
Офигеть…
- Что, и с процентами?
- Да.
- И какая ставка, если не секрет?
- Тридцать.
- Ничего так у твоего отца аппетиты, - вырывается у меня.
Оля пожимает плечами.
- Вполне подъёмная. Я с грантов откладываю. За международную олимпиаду по математике вообще почти миллион дали.
Блин! А я на прошлый свой грант в Куршевель съездил. Неудивительно, что у Оли всё такое… дешёвое и простое.
Мы реально из разных миров.
- Ясно. А когда я тебя шоколадкой угощал… Ты тоже решила, что я что-то от тебя хочу?
- А разве нет? – забывшись, она прямо смотрит на меня.
Блин, даже обидно.
- Да нет, вообще-то, ты мне просто понравилась.
Она усмехается.
- Неужели? И что же во мне тебе понравилось больше, алгебра и моё з-з-заикание?
Теперь ясно, почему она так настаивала помочь мне с контрольной. У человека поведенческий шаблон чуть не сломался!
- В основном, твои глаза, - честно отвечаю я.
- Глаза? – повторяет она и отодвигается.
- Ага, ты в курсе, что они у тебя красивые. Большие, как у эльфа.
Она поражённо смотрит на меня и начинает медленно заливаться краской. А я решаю всё прояснить:
- Оль, скажи честно, ты ведь раньше ни с кем не встречалась?
Она горько усмехается.
- Кому я нужна?
- Зря ты так. Ты по крайней мере красивая. И умная. Хотя тараканы у тебя в голове побольше, чем у всех моих знакомых. Но это даже забавно.
Она смотрит недоверчиво, потом вздыхает.
- Я не понимаю, - говорит беспомощно. – Что тебе от меня нужно?
Всё-таки бедная она девчонка… Не думаю, что мы когда-нибудь друг друга поймём.
- Оля, - говорю я, улыбаюсь. – Ты удивишься, но так реально бывает. Мне от тебя вообще ничего не нужно, даже алгебры. Я наверняка не доживу даже до итоговой контрольной, не то что до ЕГЭ… Слушай, ну тебя что, никто никогда не любил?
Она пожимает плечами и принимается мять правый рукав пижамной крутки.
- Кажется, мама. Но это было давно, и я плохо помню.
- Ладно. – Мне хочется взять её за руку, хоть как-то успокоить, но она же наверняка испугается. – Ладно, твой отец мудак. Ну а у кого ты потом жила? Родственники, опекуны? Они тоже?..
- У бабушки, - тихо отвечает она.
Вот! Бабушки вообще внуков залюбливают, моя нас с Ирой обожает!
- И?
- И я была рада, когда она умерла, - опустив голову, ещё тише добавляет Оля.
А-а-а! Но так же, блин, не бывает!
- Ладно, я понял, - помолчав, говорю я и всё-таки беру её за руку. – Но меня ты точно можешь вычеркнуть из списка своих врагов. Мы же в одной лодке, помнишь? И я уже мёртвый, ты снова рада, всё такое. Бинго, а?
Она молчит.
- Короче, если тебе что-то нужно, ты можешь обратиться ко мне, - разжёвываю я. – Понимаешь?
Она неопределённо пожимает плечами. Ясно – этой ничего не нужно, будет терпеть молча. Мне её жаль. С ума сойти, это я умер и вообще – а жаль мне её. Что-то с этим миром не так.
- И кстати, я по жизни милый, а не только с тобой.
Она опускает голову, прячет улыбку. А я оглядываюсь. Снаружи стемнело, в оранжерее автоматически зажглись фонари. Папа на серьёзный разговор ещё не позвал…
- Слушай, а ты так всё время в комнате и просидела?
Она снова пожимает плечами.
- Не хочешь выйти прогуляться? Я тебе наш посёлок покажу. Тут вечером ничего так, красиво.
Она поднимает голову, смотрит на меня и начинает судорожно искать причину отказаться.
- У меня одежды нет, и там наверняка очень холодно, и…
- Пошли, принцесса, - усмехаюсь я. – Одежда не проблема, от маминых подруг вечно что-то остаётся, тебе должно подойти. А завтра поедем – новое тебе купим.
- Нет! – вздрагивает она. – Это дорого и…
- И сейчас Новый год, а я чувствую жизненную необходимость дарить тебе подарки, - заканчиваю я. – Считай это магией. Идём.
Наверное, можно считать моей победой уже то, что она идёт за мной, а мне не приходится её тащить.
Дверь ей уже сделали, в закромах гардероба и правда находится несколько подходящих комбинезонов и курток – когда я показываю Оле секретную дверцу. Видимо, слишком секретную, раз она не нашла. Или не особенно-то искала?
- Но откуда это у вас? – недоумевает Оля.
Я пожимаю плечами.
- Мамины подруги забывают, дальние родственники, другие гости…
- Но они с этикетками!
- Да? - Я присматриваюсь к ближайшей куртке. – А, ну тогда это тётя Лида. Она шопоголик – наберёт, а потом не знает, куда деть и что с этим делать.
Оля смотрит на меня, как на инопланетянина, и нерешительно берёт ближайшую кофту размера на три больше, чем ей нужно. Естественно, серую.
Похоже, кто-то выключил у неё чувство прекрасного.
- Оль, попробуй лучше это. – Я достаю ей голубой комбинезон и куртку под цвет.
Оля смотрит на меня с тихим отчаянием.
- Неужели не нравятся? – удивляюсь я. – На них тоже этикетки, они новые совсем.
- Но они очень яркие…
Понятно. Кому-то страшно из своей скорлупы вылезать.
- Нормальные они, надень, - я отдаю ей одежду и отступаю к порогу гардеробной. – Серый не твой цвет.
Она молча смотрит мне вслед, а в её чувствах я читаю удивление куда ярче, чем постоянный страх.
Результат – Оля в голубом – меня устраивает больше, чем её. Она хмурится, нервно теребит замок куртки и затравленно смотрит на меня.
Я киваю на зеркало.
- Глянь, совсем же другое дело.
Оля смотрит и вздыхает.
- Чем тебе так серый-то нравится? – не выдерживаю я.
- Я в нём не выделяюсь, - отвечает Оля.
Чертовски логично.
- А стоило бы, - усмехаюсь я. – Ты красивая.
Она мило розовеет, и я с трудом сдерживаю смех.
Потом мы находим ей тёплые кроссовки в тон и размер – у тёти Лиды нога, очевидно, такая же маленькая. И я вывожу Олю в коридор.
Стоит нам выйти, как из гостиной раздаётся оглушительное на французском:
- Ирэ-э-эн! Что за мерзость я читаю?!
Видимо, и мать ознакомилась со статьёй. Ну, сейчас тут такое начнётся!
Я хватаю Олю за руку.
- Валим!
Ирка вяло отбрехивается из своей комнаты. Я успеваю захватить с кухни и сунуть в карман пакет жевательного мармелада, сам в рекордные сроки накидываю куртку, надеваю кроссовки и выбегаю на улицу. Оля спешит за мной.
- Чт-то случ-чилось?
- Мать оценила публицистический дар Ирки. Забей, потом об этом поговорим. Пошли.
Я веду её к озеру – это сплошное удовольствие гулять с таким незамутнённым зрителем по нашему городку.
- Тут все дома – дворцы? – удивляется она, поражённо осматриваясь.
Да разве ж это дворцы…
- Ага, и ни одного одинакового.
- Так сказочно, - шепчет Оля.
Я смотрю на украшенные новогодними огнями дома, на праздничную ёлку, которую мы как раз проходим мимо – всю в дизайнерских игрушках. Да, пожалуй, сказочно, если раньше подобного никогда не видел.
Каток на озере работает, хотя посетителей почти нет.
- Почему так пусто? – тоже удивляется Оля, оглядывая подступающий к озеру лес, одетый в снежные шапки.
- Так праздники же, - я пожимаю плечами. – Кто где, на островах или на лыжах. Зачем тут сидеть? Здесь на праздники всё вымирает.
Оля тихо усмехается.
- А вы почему остались?
- Наверное, из-за меня. – Я подвожу её к пункту проката коньков и достаю кредитку. – У меня билеты в Куршевель тоже пропали. Позавчера должен был улететь.
Оля качает головой. И тихо говорит:
- Я даже не мечтаю там побывать.
- Побываешь, - улыбаюсь я. – А ты любишь лыжи?
- Не знаю, я не пробовала.
- Зря.
Я оплачиваю нам коньки, Оля долго смотрит на свои, потом переводит взгляд на меня.
- Я н-не ум-мею…
Я заставляю себя не удивляться вслух – обидится ещё. Жить в Москве – и не кататься ни на лыжах, ни на коньках? Так вообще бывает?
- Ничего, я научу.
Оля в ответ излучает неуверенность и страх. Но я уже к ним привык, а для неё это и вовсе нормальное состояние.
В раздевалке она долго возится с коньками – пока я не становлюсь перед ней на колени и не помогаю зашнуровать их как следует. Оля смотрит на меня, как на чудо света, но лишь благодарит в конце.
У неё оказывается отличное чувство баланса. На льду она робкая, но для новичка удивительно устойчивая.
- Ты прекрасно держишься, - говорю я, оглядывая её. – Танцами занималась, да?
- Чт-то? Антон, п-пожалуйста, м-мне ст-трашно!
- Почему?
- Я уп-паду.
Трусиха. Я улыбаюсь и крепко-крепко держу её обеими руками – что не очень-то удобно, но я с детства отлично катаюсь.
- Не упадёшь. Я не дам.
Она потрясённо смотрит на меня, а я вспоминаю, что забыл найти ей перчатки и надеваю на неё свои. Мне-то уже ни к чему, холод и так почти не чувствую.
Оля в шоке.
Так мы делаем круг по озеру. Оля молчит и едет за мной прицепом. Я думаю: пойти на второй заход или взяться за фигуры посложнее круга, но тут ловлю её взгляд. Он… странный.
- Что-то случилось?
- Т-ты б-боишься, что я б-буду плохо с т-тобой обращаться из-за этого? – она кивает на левое запястье с татуировкой, нить между нами, которую я стараюсь не замечать.
И сейчас не выдерживаю и смеюсь.
- Оля, ты безнадёжна! Ещё круг?
Она странно смотрит и еле заметно кивает. Я катаю её ещё минут десять, потом замечаю палатку с кофе, отвожу Олю к скамейке и еду купить ей что-нибудь горячее, чтобы согрелась. И, наверное, несладкое…
А когда возвращаюсь, Оля с видом естествоиспытателя наворачивает круги по льду.
- Ну вот, не так уж это и страшно, - усмехаюсь я и отдаю ей кофе. – Согрейся.
Оля даже выдавливает благодарную улыбку, и я чувствую, как в душе она борется – похоже, как я, когда пытаюсь задвинуть подальше надоедливую мысль, например, о самоубийстве, или о том, что Оля светится, как солнце. А она старается избавиться от мысли о деньгах, очевидно.
Я отъезжаю чуть подальше и киваю.
- Ну что? Наперегонки?
Она сомневается, но я терпеливо жду, и она всё-таки кивает.
Мне даже почти не приходится ей поддаваться. И падать я ей действительно не даю – подхватываю, когда она спотыкается о трещину во льду.
- Спасибо, - выдыхает она. А потом признаётся: – Я и не думала, что это так круто.
Ты много чего не думала, мысленно говорю я. Но только мысленно.
- Мармелад?
Она берёт одну клубничку на пробу, но морщится, и в итоге всё съедаю я. Идеальная девушка! Раньше всегда приходилось сдерживаться на свиданиях, чтобы не объесть подругу, а тут она сама отказывается. Хотя не уверен, что это можно назвать свиданием: когда одного человека насильно сюда притащили, а другой явился чисто из жалости. Ну и чтобы избежать скандала в доме – когда мать с Иркой цапаются, я всегда норовлю куда-нибудь свалить. Например, к Нику.
- Оль, я хотел тебе сказать. То, что Ира написала…
Она замирает, смотрит на меня обречённо. Я вздыхаю.
- Короче, я прошу за неё прощения. Она это из-за меня. Ира уверена, что ты во всём виновата. Ей… ну, надо кого-то винить, а ты идеально подходишь на роль козла отпущения.
Оля саркастично усмехается.
- Я в курсе.
Ну вот и чудненько. На этом можно было бы и закончить, но я почему-то продолжаю оправдываться:
- Обычно мы закрываем на её выходки глаза, но сейчас ей это с рук не сойдёт. Обещаю.
Оля отводит взгляд, молчит. Я жду: чувствую, что она собирается с духом. И она наконец спрашивает:
- Как с Аней Загородной? Которая сейчас в психиатрии. Тогда твоей сестре всё сошло с рук.
Я мрачнею.
- А что ты про Аню знаешь?
Оля искоса смотрит на меня.
- Что она отказалась давать Ире и её подругам ответы по физике. Она такая же, как я была, не… не из вашего круга.
- Ты как раз из нашего, - поправляю я. – Твой отец Алиев, имей совесть, Оль.
- Да, но…
- А насчёт Ани – ты права, это все слухи, которые по школе ходили. Ты же больше ничего не слышала?
Она медленно качает головой, а я усмехаюсь. Так и думал.
- В общем, слушай. У меня есть дядя, ты его видела, Федя… Прости, Фредерик. Он французский посол. Ты знаешь? Он очень богат и не мене знатен.
Оля хмурится.
- Да, я помню… - и замолкает.
Я киваю – я тоже помню, когда она видела дядю Фредерика. И продолжаю:
- Аня сначала набилась Ире в подруги, таскалась за ней всюду, а потом, когда дядя приехал в гости – он часто нас навещает – мы нашли её голой в его постели. Собственно, я нашёл – зашёл вечером вместе с дядей в его гостевую, а там эта… Нас двоих она увидеть не ожидала, но поверь мне, не растерялась. Позже она папе честно рассказала, что хотела денег и положения в обществе, желательно, заграничном. А так как ничего умнее, чем стать любовницей ей в голову не пришло…
Оля молчит пару секунд потом спрашивает:
- Это и стало поводом отправить её в психушку?
- Нет, поводом стали фотографии Иры. Она с Аней, знаешь ли, часто оставалась вдвоём… Как девчонки, подруги, всё-такое. Когда с дядей не выгорело, Аня пошла на шантаж. Она ещё до этого подстраховалась: сняла сестру спящей. Весьма пикантно. Папа, когда узнал, очень расстроился. Я до сих пор не знаю, то ли он переборщил с психотропными, то ли это Ирка отомстила, то ли Аня сама свихнулась. Истерила будь здоров… А те фотки мы потом со всего интернета вычищали. Некрасиво, согласись? Не знаю, как тебе, а мне эту дуру совсем не жаль. – Рассказывать, что я хотел с ней сделать, пока успокаивал Иру, когда она те фотографии увидела, я Оле совсем не хочу – точно испугается.
Оля молча смотрит на лёд.
- Я не знала, - тихо говорит она наконец. – Но всё равно, так нельзя.
Много ты понимаешь, думаю я и усмехаюсь.
- Мы решили это не афишировать. Ирка с тех пор вообще всех подруг подозревает, так что… Просто знай, что мы такое не одобряем: в той статье она перешла границы. Думаю, папа ещё сам перед тобой извинится.
- Пусть лучше у Олегом Николаевича прощения просит, - морщится Оля.
Олег Николаевич! Вот оно, точно! Но внешне я остаюсь спокойным.
- Наверняка папа уже это сделал. Ладно, пойдём домой?
С папой надо срочно поговорить! Папа просит перенести его на завтра, я соглашаюсь, только кидаю ему контакты нашего математика и прошу его проверить. Завтра так завтра, а проверят нашего шоколадного зайца уже сегодня. Хм, почему бы и не он? И Олю он тогда не подставил, а наоборот, продвинул, по-своему. Я верю, что она ничего не знала, зато он… Ладно, потом так потом. Рано пока радоваться, может, и не он.
Я отвожу Олю в столовую, подальше от шума в нашем коридоре, и мы тихо ужинаем. По-моему, Оля чуть расслабляется в моём присутствии. Не факт, но я надеюсь на это.
И ещё надеюсь, что меня к ней тянет не из-за магии. И раньше ведь тянуло?
С ней, например, приятно молчать… Что очень непривычно, но почему-то классно.
- Спасибо, - говорит Оля, когда я провожаю её до двери гостевой. И я чувствую, что она искренна.
Я улыбаюсь, тоже искренно. Мне хочется взять её за руку, но я знаю: она испугается.
- Обращайся. Я серьёзно, если что-то понадобится, ты знаешь, где меня найти.
Она слабо улыбается в ответ и ныряет в свою норку-скорлупу. В смысле, комнату.
Прежде чем дверь за ней закрывается, я тихо говорю:
- Спасибо, что не дала мне умереть утром.
Темнота в её комнате сначала молчит, а потом из неё раздаётся тихое, но даже немного насмешливое:
- Обращайся.
[1] Пером и шпагой (лат).
Глава 7
Оля
Я начинаю понимать, что девочки находят в Антоне. Он действительно милый. И я верю, что это искренне. То есть, он конечно улыбается фальшиво и всё такое, но старается понравиться не потому, что ему что-то нужно. Его просто так научили: наверняка отец однажды объяснил, что девочка – существо хрупкое, с ней нужно бережно обращаться. Я же вижу, как сам Анатолий Николаевич относится ко мне. И к своей жене. И как Антон всегда ведёт себя с Ирой – как будто она сахарная. Эта стерва-то.
Я стою перед зеркалом в ванной и смотрю на свои глаза. Они и правда большие – непропорционально огромные для моего лица. В начальной школе меня из-за них дразнили Глазастой.
Я не вижу в них ничего красивого. В них и во всей мне – ничего, серая заурядность. Обычная, не уродливая… никакая.
Но Антон не врал, когда говорил мне про красоту. Я знаю – я вижу, когда люди врут. Я хорошо распознаю такие вещи, отлично знаю язык тела. Это нужно, чтобы вовремя спрятаться, чтобы меня не заметили. Нет, Антон не врал… Выходит, он действительно видит во мне что-то? В… этом вот? Что-то красивое? Как такое может быть?
Или это магия? Но сегодняшнее поведение Антона отличалось от вчерашнего, он и правда стал самим собой и больше меня не боготворит. Всё, как я пожелала…
То, что я хочу, не даст никакая магия. Я хочу нравиться Антону. Просто так, не потому, что он нравится мне, а… Я хочу, чтобы он по-настоящему восхищался мной и заботился обо мне хоть вполовину так же сильно, как о своей стерве-сестре. Такой милый бесхитростный золотой мальчик, такой красивый… Как солнце. Его красота и раньше меня трогала, а сейчас… Я млела сегодня от одного лишь его прикосновения. Как другие... дуры.
Мне до него, как до луны на велосипеде – не стоит и мечтать. Да и зачем? Если включить логику (Оль, включи немедленно!) – мы из разных миров и вряд ли когда-нибудь поймём друг друга. Да, он красивый, да, милый, но я же чувствую, что он жалеет меня. Жалость! Унизительно. Да, конечно, что ещё можно испытать к серой мышке, несчастной девочке вечно без средств, сироте – когда ты в жизни не задумывался, откуда берутся деньги на твои дорогие шмотки, а семья готова пойти ради тебя на всё, даже заняться тёмной магией, если потребуется.
Но логика не включается. Что ж, напоминаю я себе, Оля ты же не робот. Тебе всего шестнадцать. Префронтальная кора головного мозга ещё развивается, гормоны бунтуют… Я подросток, с этим ничего не сделаешь. Мне должны нравиться такие вот… красивые мальчики. Мне должно быть приятно, когда они берут меня за руку, катают на коньках, покупают кофе (и даже вспоминают, что я не люблю сладкое). Ну вот они мне и нравятся. А логика здесь и рядом не стояла – обычная физиология.
Это пройдёт.
Я отворачиваюсь от зеркала (глаза! убожество вечно заплаканное – как же я себя ненавижу) и иду в кровать. Завтра всё будет болеть – давно я так много не двигалась, даже от физ-ры освобождена подготовкой к олимпиаде. Чёрт, олимпиада! Я же готовиться должна…
Обычно математика для меня – путь к эскапизму, способ хоть как-то убежать от этого мира. Я с удовольствием берусь за него, и ещё попробуй-ка меня оттуда вытащить! Обычно – но почему-то не сейчас. Я отвлекаюсь – зачем-то прислушиваюсь, что делает Антон за стеной (стены тут слишком толстые, чтобы я что-то услышала), оглядываюсь на алтарь, которым как следует так и не занялась, пытаюсь выбросить из головы ту дурацкую статью и комментарии к ней. Грязно, как же грязно от них!
Буквы расплываются, и на задачах я никак не могу сосредоточиться. Ладно, оставлю на завтра. Завтра – точно, кровь из носу всё сделаю. Не хватало ещё вдобавок ко всему проиграть на олимпиаде. Олега Николаевича подведу – как я вообще ему в глаза теперь посмотрю?
Он же мне звонил несколько раз, но я струсила и не взяла трубку…
Грустные мысли прерывает внезапно открывшаяся дверь. Я вздрагиваю под одеялом, но это всего лишь кошка. Она деловито обходит комнату, потом останавливается перед кроватью, пару секунд раздумывает, но всё-таки прыгает на одеяло и принимается утаптывать меня лапами.
Я глажу её, смотрю, как она довольно жмурится – в сумерках это выглядит несколько сюрреалистично. Потом вздыхает и укладывается на меня. Килограмма три в ней, наверное, есть…
Я закрываю глаза и думаю, что такие, как я никогда не получат то, что хотят. Даже с помощью магии. Иногда мне даже жаль, что я не такая, как Ира. Стерва, зато её любят.
Я не хочу, чтобы меня жалели. А тут даже кошка мне явно сочувствует!
Засыпаю я с мыслью, что справлюсь со своими эмоциями. Завтра. Пока буду решать математику – обязательно возьму и справлюсь! Об Антоне больше думать не буду, смотреть на него тоже, и вообще: Оля, нужно знать своё место. Твоё – за учебником алгебры. Вот и не забывай про него.
***
Больше всего это похоже на английский паб – такие появляются иногда в фильмах. Старинный английский паб. Или американский трактир? В вестернах типа «Человек с бульвара Капуцинов» из таких люди вперёд ногами вылетают.
Сейчас здесь вполне пристойно – если можно считать пристойным сидящую за столиками нежить. Всё, что могло породить моё воображение (или не моё?): ходячие мертвецы, скелеты, оборотни и вампиры, ещё какие-то монстры… Всё это реалистично донельзя и кажется удивительно к месту: например, скелет в вечернем платье и меховой накидке распивает что-то шипуче-зелёное с обряженным в радужные перья полуволком-получеловеком.
На мне маленькое чёрное платье и длинные перчатки в тон. На столике бутылка рома, бокал и семь красных перчиков на блюдце. Скелет в переднике останавливается передо мной, предупредительно раскупоривает бутылку, наливает полстакана и бросает в него перец. Я машинально благодарю и пью – жгучий ром.
На сцене скелеты вопреки законам физики (серьёзно, кости же лёгкие, как они могут что-то там носить?) устанавливают оборудование для певца. Наверное, рока – электрогитара уже готова, огромные колонки подключают, посреди торчит стойка для микрофона. Самого исполнителя ещё нет, но я подозреваю, кто это будет.
Я пью ром и оглядываюсь, потому что делать больше нечего. Проснуться не выйдет, пока сон сам меня не вытолкнет… Да и сон ли? Я даже жёсткий стул чувствую очень и очень хорошо. Подложили бы на сидение какую-нибудь подушечку…
- Мадам скучает одна? – басит вдруг голос где-то высоко надо мной.
Я поднимаю голову. Зомби-пират улыбается мне половиной лица. Другой у него просто нет.
- Мадам пьёт ром? – подмигивает он. – Мадам знает толк в выпивке.
«Отвали», - думаю я, отворачиваясь.
Пират, не дожидаясь приглашения, бухается на свободный стул и тянется к моей руке – надеюсь, не собираясь её облобызать. Серьёзно, у него черви вместо языка!
- Мадам ждёт меня, - говорит Антон, возникая за спиной пирата. Потом легко, как котёнка, поднимает его за шкирку-воротник и освобождает себе место. – Ещё всякие зомбяки девушек у меня не уводили.
Я откидываюсь на спинку стула и выпиваю сразу полбокала. Чёрт возьми, нигде от него покоя нет!
Пират – высокий, огромный, как Антон вообще смог его поднять? – поправляет воротник, потом хватает со стола бутылку и, поигрывая ею, тянет:
- Крошка, он тебе докучает?
Антон запрокидывает голову и насмешливо смотрит на него.
Блин, да ладно! Это классика жанра всех мелодрам – и я не хочу в ней участвовать. Поэтому я кладу руки на стол, привстаю и громко приказываю:
- Поставил мой ром на место и ушёл сейчас же!
Пожалуй, самое забавное, что пират слушается: действительно ставит бутылку на место и подмигивает мне.
- Ну смотри – если что, я неподалёку, крошка.
- Да пошёл ты! – наверное, я умудряюсь опьянеть во сне, обычно-то веду себя вежливее.
Антон изумлённо смотрит на меня, а когда я упираюсь в него взглядом (во сне я совсем ничего не боюсь, даже красивых одноклассников), говорит:
- Неплохо. Ты, когда спишь, всегда так отрываешься?
Я хмурюсь.
- Как?
- По Фрейду. Замещение[1], ты же наверняка читала. – Антон жестом подзывает официанта и делает заказ: - Хоккайдское саке, пожалуйста.
Скелет только кивает и как по волшебству вытаскивает из-под передника малюсенькую бутылочку и такую же фарфоровую чашечку. Антон молча наблюдает, как ему наливают, потом пробует и восхищённо поднимает брови.
- Неплохо. Что это за место?
Я пожимаю плечами, а потом ёжусь, потому что Антон окидывает меня длинным внимательным взглядом.
- Шанель? Тебе идёт.
Я начинаю подозревать, что V-образный вырез платья слишком мало скрывает… Было бы что скрывать, конечно! Но…
Антон (в бежевом смокинге, сто раз видела его в таком на танцевальных вечерах в школе) тем временем оглядывается и усмехается.
- Да, мило… А кто петь будет?
Я отпиваю ещё рома для храбрости. Гадость, если честно, но от неё я точно становлюсь смелее.
- Понятия не имею. Но подозреваю, что Барон Суббота.
Антон снова смотрит на меня.
- Кто?
Я не успеваю ответить – зал взрывается аплодисментами, и на сцену выскакивает действительно Барон. Сходу хватает микрофон и орёт на весь зал что-то на ломаном английском… или французском? Не знаю, у меня уже на втором слоге уши закладывает.
У зрителей, очевидно, нет – они беснуются. Кто-то подкидывает в воздух обалдевшего юного оборотня (он похож на щенка и визжит не то от ужаса, не то от восторга). «Е-е-е!» - немузыкально орёт в унисон компания вампиров слева. Я и не знала, что такие задохлики могут издавать такие громкие звуки!
Куда я попала?
Барон жестом требует включить музыку, отшвыривает микрофон, хватает гитару… А-а-а, мои уши!
А вот Антону явно нравится. Он вместе со стулом подсаживается поближе ко мне и, восхищённо открыв рот глядит, как по сцене носится лоа, а потом восклицает:
- Это круче, чем «Rammstein»!.. Это и есть Барон?
«Самди-и-и-и!» - надрываются две красотки-зомби, выскакивая вперёд. Одеты они как девушки лёгкого поведения.
Я только киваю. Господи, заткните его кто-нибудь!
Но Барон не только не затыкается – он отшвыривает гитару (та почему-то продолжает играть) и под «бум-бум-бум» барабанов принимается танцевать. В его руках мелькает чёрная трость с серебряным набалдашником-гробом, которую Барон-скелет, утянутый в чёрный смокинг, вертит, словно это его партнёрша.
Вакханалия в зале набирает обороты: зрители принимаются танцевать вслед за Бароном. А, поскольку места на сцене еле-еле хватает самому певцу, танцуют все на столах. На пол летят бутылки, бокалы и стаканы, а невозмутимые официанты-скелеты их подбирают.
Что я здесь делаю?
- Воу! – одобрительно кричит Антон и тоже забирается на стол.
Я не успеваю отшатнуться – он наклоняется, подаёт мне руку.
- Давай, Оль, весело же!
По-моему, больше на «безумно» похоже.
«Ай-ай-ай!» - кричат два оборотня на два столика слева. Обнявшись, они лихо отплясывают что-то задними лапами. Наверное, ирландский танец. Удивительно, но получается у них точно под музыку.
- Я не умею! – пытаясь перекричать музыку, отвечаю Антону я.
Его это нисколько не смущает.
- Я научу! – И затаскивает меня на стол.
Словно специально музыка становится ещё безумней, а Антон прижимает меня к себе – слишком близко и слишком крепко. Выдыхает на ухо:
- Следуй за мной.
Меня бросает в краску, но я позволяю Антону повернуться вместе со мной, потом ещё и ещё. Танец неожиданно увлекает: я начинаю угадывать движения, это не сложно, они повторяются, и в них есть порядок.
Я даже получаю удовольствие, и Антон это наверняка замечает – он отпускает меня, подмигивает (мол, повторяй), и танец становится в разы сложнее. Это и правда похоже на математическую задачу, а в них я сильна, поэтому минут десять спустя начинаю импровизировать. Антон улыбается одобрительно, закрывает глаза… И я замираю от изумления – оказываетсяраньше он ещё сдерживался! Ради меня? Он так… изумительно танцует… Я понимаю, что мне за ним не угнаться, но пробую – мне хочется снова поймать ту волну удовольствия: опьянение, гром музыки и умелые руки на моей талии… Кружится Барон на сцене, кружится зал, и среди нежити мне чудится почему-то Олег Николаевич: он сидит за дальним столиком, пьёт ром, как и я, с перцем. И наблюдает за нами с Антоном.
От неожиданности я спотыкаюсь, и если бы не Антон, обязательно свалилась бы со стола.
- Оля? – выдыхает Антон мне на ухо. – Всё хорошо?
Я прижимаюсь к нему, тяжело дышу и осматриваю зал. Я же видела… Наверное, показалось?
Антон помогает мне спуститься, потом легко, словно я пушинка, подхватывает на руки. Он делал так и раньше, но когда был заколдован. А сейчас… Но это же сон, верно? Это всё равно ничего не значит.
За дверью зала не пустота и не кладбище, как я думала. Там коридор – замызганный, с трещинами на деревянных панелях и отклеивающимися плакатами. Я останавливаюсь у стены и пытаюсь одновременно отдышаться и улыбаться.
- Мне что-то… нехорошо…
Антон сначала аккуратно придерживает меня, потом отстраняется.
- Воды?
- Нет. Я бы лучше нормально поспала, - я оглядываюсь, - без этого вот всего.
Антон усмехается.
- Я хотел спросить – так каждую ночь будет? – интересуется он какое-то время спустя.
Я пожимаю плечами.
- Не знаю. Но у меня уже третью.
Антон удивлённо вскидывает брови.
- Да? А я тут тоже был?
- Один раз, на кладбище, - я глубоко дышу (воздух странно свежий и даже прохладный). – Ты не помнишь?
Антон качает головой. А потом уточняет:
- И как… ты тогда проснулась? Потому что я так понимаю, это что-то вроде другой реальности. – Он проводит пальцем в шёлковой перчатке по стенной панели. – Это выглядит до ужаса реальным. Я даже вкус саке помню.
Я прижимаю пальцы к вискам – голова неожиданно становится тяжёлой. Мой голос звучит очень слабо:
- И что, правильный был вкус?
Антон пожимает плечами.
- Понятия не имею, никогда не пробовал хоккайдское саке. Но от обычного точно отличается. Сладкое. – Он смотрит на меня. – Так как нам проснуться?
- Не знаю. Прошлый раз меня закопали в могиле, и я задохнулась.
Антон присвистывает.
- Мрачно. То есть, умереть?
- Не знаю…
- Тебе точно воды не принести? Или давай на свежий воздух выйдем? Если он тут есть…
Вот именно.
- Нет, я просто устала. Дай мне минуту, пожалуйста.
Антон кивает. Скучающе оглядывает коридор, делает пару шагов к ближайшему плакату, приподнимает его, рассматривает. Его брови снова ползут вверх.
- Хм.
Он идёт к следующему плакату. Точно так же его рассматривает, потом переходит к третьему.
- Что там? – не выдерживаю я.
Вместо ответа Антон возвращается и поднимает отклеившиеся края первого плаката. Я смотрю, и мои брови тоже лезут на лоб – на плакате портрет Миши с чёрной лентой. Того семиклассника, которого маньяк-колдун убил первым. Под портретом – дата рождения и смерти, а также краткая полицейская сводка про ножевые ранения.
Я хмурюсь. Антон поднимает второй плакат. На нём – он сам, и диагноз «отёклёгкого». На третьем плакате Вика Алексеева, наша одноклассница, нервная дочь медиа-магната, увлечённая оккультными науками. Её диагноз звучит как «отравление». На четвёртом – девочка-восьмиклассница. Я знаю, что она увлекается лингвистикой, но совершенно не помню её имени. Кажется, она тоже из простых, но москвичка. Ещё её мать вроде литературный критик в «Медузе»…
Подняв за уголки пятый плакат, Антон вскрикивает. Мне приходится подойти ближе, потому что оттуда, где стою, ничего не вижу.
- Кто там?
- Н-ник, - шепотом выдыхает Антон.
Я смотрю. Действительно, Никита Круглов. Антон всматривается в диагноз «сердечный приступ». Его руки, прижимающие плакат к стене, дрожат.
- Ты тоже думаешь?.. – тихо говорю я.
- Они мертвы, - выдыхает Антон. – Это же не простой сон. Я здесь. И этот, первый…
Я внимательно смотрю на плакат. Никита улыбается, всё портит лишь чёрная лента на рамке его портрета, если бы не она…
- Эм… Антон? Тебя дата не смущает?
- Что? – Он часто-часто моргает и кусает губу.
- Дата смерти, - я указываю пальцем на цифры. – Получается, Круглов должен быть первой жертвой. Сильно первой. И он мёртв уже месяца три. А ты с ним вроде бы только вчера на лыжах катался. Или я ошибаюсь?
- Действительно, - бормочет Антон. – Я не заметил… Тогда что это? – Он оглядывает коридор. – Чья-то шутка?
Я поднимаю следующий за Кругловым плакат. С него мне улыбается незнакомый пухлый парень. Обаятельный такой, добродушный – по глазам видно. Даже симпатичный.
Дату его смерти я рассмотреть не успеваю. Костлявые руки скользят по моей груди, поднимаются к шее, а низкий звучный голос говорит на ухо:
- Куколка, почему не танцуешь?
Антон моментально теряет к плакатам интерес.
- Отойди от неё!
- Антон, не надо, - прошу я, замирая.
Барон усмехается – от него пахнет почему-то не ромом и не дымом сигары, а чем-то приторно сладким… Наверное, завядшими цветами с могилы.
- Да, игрушка бокора, не стоит вы…ться в моём доме.
Антон смотрит на меня и молчит, лишь зубы стискивает.
Я заставляю себя не думать о нём, расслабляюсь и холодно прошу:
- Отпусти меня.
Костлявые пальцы в перчатке лежат на моей груди.
- Не нравится, куколка? – усмехается Барон.
- Нет.
Он никогда не принуждает, это я помню… Поэтому не удивляюсь, когда Барон отступает.
- Идём потанцуем. – Его глаза смеются. – Потанцуй со смертью!
- Я хочу проснуться.
Барон тихо смеётся.
- Уже? Ночь длинна, идём со мной.
- Оля, - начинает Антон, но Барон холодно бросает ему:
- Заткнись.
И Антон почему-то слушается.
- Идём со мной, - повторяет Барон, протягивая костяную руку.
Я смотрю на него и говорю снова.
- Я хочу проснуться.
Барон вздыхает и затягивается невесть откуда взявшейся сигарой.
- Зачем вы…ся, куколка? Ты всё равно пойдёшь рано или поздно. Ты или он, - Барон кивает на Антона. Я замечаю, что он странно неподвижен и смотрит перед собой стеклянным взглядом.
- Что ты с ним сделал?
- Ничего, - бросает Барон. – Не обижу я твою игрушка, куколка, не кипишуй. – Он выпускает кольцо дыма прямо на меня. – Вижу, Легба ведёт тебя по серой дороге. Что, кровь тебя не прельстила?
Я обхватываю себя руками.
- Отпусти меня.
- Подожди, куколка. Рассвет вот-вот, - улыбается Барон. – Уверена, что не хочешь остаться? Покой не обещаю, но будет улётно! – Он оглядывается на разгулявшийся зал.
- Уверена.
Барон усмехается.
- Что ж. Я подожду. – Он кивает на что-то у меня за спиной. – Иди, куколка. Забирай свою игрушку и убирайся.
Я беру Антона за руку, но в последнюю минуту вспоминаю:
- Барон, скажи… Он обязательно умрёт потом? Снова?
- Он уже мёртв, куколка. Он зомби, игрушка, а разве игрушка может быть живой? - отвечает Барон. – Давай, проваливай! Ты же хотела.
Я замечаю в стене дверь, толкаю её и вывожу Антона наружу… В серое ничто.
Ну хоть на этот раз мне не нужно умереть, чтобы проснуться.
***
Антон
Я просыпаюсь, прижимая лезвие опасной бритвы к запястью.
Да вашу мать!
Ещё и руку убрать получается не сразу – тело словно одеревенело и не слушается. Это что, всегда теперь так будет? Почему?
«Потому что ты уже давно должен быть мёртв», - бьётся в голове настойчивая мысль. Она теперь всегда со мной, ничего не могу с ней поделать… Разве что загнать поглубже в сознание и на день про неё забыть. Зато ночью самоконтроль слабеет и…
Что ж, теперь понятно, как это работает.
Привязывать себя к кровати, что ли? Хм, а это ведь мысль… Возьму у папы наручники и…
Вот только я сильно сомневаюсь, что наручники меня теперь удержат.
Но должно же быть что-то! С папой обязательно об этом поговорю. А пока…
А пока я убираю бритву обратно в футляр, потом нахожу ненужную коробку из-под обуви… И целый час трачу, складывая туда все колюще-режущие предметы. Звенит коробка потом будь здоров, а я остаюсь без обычной бритвы, в том числе и безопасной (электрическую я оставляю – не смогу же разобрать её во сне… надеюсь), ножниц, маникюрного набора, даже карандашей и ручек! Их же можно воткнуть в глаз.
Но вряд ли меня это спасёт, так что надо найти способ на ночь себя обездвижить…
Потом, успокаивая себя, что сны – это не предсказания, и вообще обман, я звоню Никите. По телефону – в Скайпе его, естественно, сейчас нет.
Берет он с третьего раза, заспанный, недовольный.
- Тох, ты на часы смотрел? Пять утра, блин! Что?
- С тобой всё хорошо?
Никита вздыхает.
- Кроме того, что ты разбудил меня в чёртову рань? Вообще замечательно.
Фух! Ну конечно, это был просто сон. Или чья-то пугалка. Может, колдуны вуду так развлекаются?
- Хорошо. Тогда спи дальше.
Но прежде чем я успеваю отключиться, у Никиты срабатывает позднее зажигание:
- Тох, а… как там Ирочка?
Я морщусь.
- Да, ты можешь приехать повидать её. Родители ей вчера вставили, сегодня я добавлю, и ей нужна будет жилетка для плача.
Никита не против для своей Ирочки быть кем угодно, хоть ковриком для ног.
- Тогда к полудню буду!
- К полудню она только глаза продерет, - усмехаюсь я. – Давай вечером. Снова сделаем вид, что ты ко мне заехал?
- Ага!
- Тогда до вечера.
Нормальный был друг, пока его не торкнуло, что он любит Ирочку. И сейчас нормальный, когда дело до сестры не доходит.
Пять утра плавно переходят в шесть, пока я привожу себя в порядок и роюсь в Интернете. Статья, конечно же, отовсюду исчезла. На её месте висит сухая заметка о том, что «автор приносит извинения всем указанным лицам». Ну да, хотел бы я посмотреть, как этот автор извинится!
Будить папу в шесть утра я считаю жестоким – да и мать рада не будет. Во всём доме не спит сейчас, пожалуй, только повариха, да может, горничные. И Оля – это я хорошо чувствую.
Ну что ж, вчера у нас установилось какое-никакое понимание… Надеюсь. Чёрт, девочка-то по всем параметрам интересная! Ершится, конечно, но её можно понять – с таким-то опытом… Лучше бы она всегда вела себя, как во сне – там она явно ничего не боится и показывает себя настоящую. Мне нравится. Даже не знаю, почему… Хм, да нет, знаю: она умная. И – пожалуй, это важно – ей не нравлюсь я. Это ново, серьёзно. И странным образом привлекает.
В общем, посидев ещё в Интернете и сильно заскучав, я иду к Оле. Нет, это не магия. Мне правда любопытно, как она там.
Оля (снова в сером) сидит за столом, обложившись книгами, и что-то пишет. Стука не слышит, меня не замечает – я сажусь в кресло сбоку, оттуда её хорошо видно. И смотрю.
Нет, это не магия. Совсем-совсем не магия, хотя раньше я такое тоже не чувствовал – этот странный, болезненный интерес. Мой взгляд ловит каждое её движение – как она водит карандашом по бумаге, как покусывает губу и, забывшись, играет косой.
В голове сама собой всплывает строка из песни: «I'd never dreamed that I'd love somebody like you»[2]. Это не любовь, конечно, но… Нет, не думал. Я всегда представлял рядом с собой сногсшибательную блондинку, ну или жгучую брюнетку. Кого-то вроде… не знаю… Блондинка как Мэрилин Монро напоминала бы мне о сестре, девушка вроде Анжелины Джоли – о матери. Оля стала бы мечтой какого-нибудь неформала-ролевика, который любит бегать по лесам с накладными ушами и отстреливаться из лука от таких же орков.
Но мне почему-то хочется смотреть именно на этого озлобленного на весь свет мышонка с глазами эльфа… Как она плясала во сне!
Но я же не люблю её, это просто интерес?
Какая любовь, если я одной ногой стою в могиле…
Вот и ладушки.
- Оль, не пугайся, ладно? – говорю я тихо, откидываясь на спинку кресла. – Я зашёл, а ты не заметила.
Она поднимает голову, смотрит куда-то сквозь меня, говорит:
- Ага.
И снова поворачивается к тетради.
Ага? Чёрт, это даже обидно. Я тут сижу, только о ней и думаю, а она: «Ага»?
Язвительный ответ рвётся с языка, но вместо этого я встаю, прохожу по комнате, размышляю… Ну окей, я вот умру, а с этой, которая «ага», что станет? Без меня моей семье она не нужна. Им Ирки за глаза хватает… Что с ней будет? Отправят обратно к её, хм, опекунам? Кто там у неё сейчас? Тётя вроде. О которой она и подумать боится. Жестоко – Золушку с бала обратно в подворотню.
«Пап, надо поговорить, - набираю в «WhatsApp», стоя у пустого туалетного столика. У Ирки похожий ломится от всякого, да даже у меня нечто подобное есть, правда, в ванной… А тут так не обжито, как в гостинице. – Напиши, как проснёшься».
«Заснёшь тут с вами, - тут же отвечает папа. – Зайди ко мне в кабинет. Жду».
- Тебе завтрак сюда или с нами? – спрашиваю я, проходя мимо Оли.
- Ага, - отвечает она, увлечённо стирая линию на графике ластиком.
В каком-то смысле… это даже мило.
- А в кино со мной вечером пойдёшь? – спрашиваю наугад.
- Ага, - тем же тоном отзывается Оля и чертит новую линию графика.
- Учти: я запомню.
- Ага…
Потом даже не вспомнит, что я приходил. Мда, исключительная девочка – я серьёзно. Первый раз такую встречаю. Раньше ни одна (честно!) мне вот так безразлично «ага» не бросала.
Исключительная…
Папа выглядит так, словно ещё не ложился. От пустой и грязной термокружки на столе разит кофе, ноутбук открыт на каком-то экселевском документе, планшет и два телефона (один смартфон, другой кнопочный) периодически мигают разноцветными огнями.
Я привычно сажусь в кресло «для посетителей» (или «позорное», каким оно было для нас с Ирой в детстве). Папа вымученно улыбается.
- Прости, я должен был давно с тобой поговорить. Как ты, Тох?
С папой сдерживаться не нужно. Я всегда знаю, что могу рассказать ему что угодно, абсолютно всё – ему единственному. И он стопроцентно меня поймёт.
И я рассказываю. Папа слушает, обещает «что-нибудь придумать» насчёт привязывания меня к кровати, потом неожиданно спрашивает:
- А ты не хочешь Олю попросить?
- Что?
- Если я правильно понимаю, - говорит папа, - эта магия как-то ей подчиняется. Она вернула тебе память – спроси, не может ли она избавить тебя и от этой, хм, проблемы?
Я хмурюсь. Просить Олю не хочется. Мне не по себе от одной мысли показаться ей уязвимым. И так-то мне агакает, а так вообще упаду в её глазах ниже плинтуса…
- Как она тебе? – неожиданно спрашивает папа. – Ира сказала, ты хотел пригласить её на бал. Ещё до того… ну…
Я киваю. Потом пожимаю плечами.
- Сейчас уже не хочешь?
Я снова пожимаю плечами.
- Я её чувствую, пап. Мне её жаль. И… ей совершенно на меня плевать. Это как-то… задевает.
Папа улыбается.
- Ну ещё бы. – И меняет тему: - Ладно, а скажи-ка мне, раз ты всё помнишь – кто проводил этот вудуистский обряд? И почему ты уверен, что это ваш математик.
- Пап, я же рассказал. Он поил меня какой-то горькой гадостью и разговаривал «за жизнь».
- И обряд проводил тоже он?
Я пожимаю плечами.
- Я видел какого-то чудика в маске. Мне вообще кажется, это был их дух. В вуду есть такой, Барон Суббота…
Папа кивает.
- Ну да, было бы всё так просто, этот ваш Барон тебя бы сюда не прислал…
- Прислал?
Папа снова кивает. Смотрит задумчиво на ноутбук.
- Ты ему не нужен, это очевидно – раз он так легко тебя отдал. Отправил к нам подсадную утку, Олю. Смотри, как красиво получается: она устраивает здесь концерт, мы заняты вами, а он под шумок делает всё, что нужно. Берёт того из нас, кто ему нужен.
Да, я тоже об этом думал.
- Почему сразу с нужного не начать?
- Вот и я думаю, - хмыкает папа. - Тох, мы проверили вашего математика. Мы за ним наблюдаем, конечно, но он чист. И у него железное алиби. Было ещё несколько смертей. В общем, это вряд ли он. Тебя отравили тетродотоксином, этот яд легко подбросить где угодно. Хуже всего, что его даже с пищей принимать не надо, можно просто коснуться серого порошка, легко с пылью спутать.
Ого… Магия, блин.
- Пап, нам теперь ходить в костюмах химзащиты? – шучу я.
- Да тебе-то уже зачем! Уже доходился. Мне бы понять, на кого из нас он нацелился… Да, теперь Ира под домашним арестом. Или везде бери её с собой и смотри, чтобы она носила перчатки и ничего в рот не тянула. И на выезде вас будут «пасти». Уж извини, Тох, так нужно.
Я пожимаю плечами. Да понимаю, чего уж там…
- А за матерью я сам прослежу, - бросает папа.
Я усмехаюсь.
- А как же её поездка к дедушке во Францию?
- Перенесена.
- Дедушка в шоке, а?
Папа нервно смеётся.
- Ещё как! Я слов-то таких по-французски не знаю, какими он меня вчера обругал. Да, и не говори ему, что умирал. Сам знаешь, больное сердце – если старик откинется, мать меня живьём съест.
Я улыбаюсь.
- Да ладно, пап, дед Антуан у нас мировой.
- Это для тебя он мировой, ты его наследник. А я тот медведь, который похитил его розу и увёз в страшную тундру… Тох, что ещё? Ты явно что-то хочешь мне сказать. Давай.
Я сжимаю пальцы.
- Ты правда думаешь, что это не зая… В смысле, не Олег Николаевич? Тогда понятно было бы, почему он к Оле меня привязал – она его любимица.
Папа качает головой.
- Может, я и не имел с этой чертовщиной дел раньше, но информаторов по ней мы нашли. Так вот, Тох, в вуду мысленно не колдуют. А ваш учитель всё время был на виду, когда всё это случилось. И ни на какое кладбище не выезжал, а ему ещё как минимум тебя выкапывать бы пришлось. Я понимаю, ты его не любишь… Да, не смотри так, я видел твои оценки по математике. Но к вуду он не имеет отношения.
- Он же чёрный! – вырывается у меня.
Папа смотрит удивлённо:
- А мой сын расист?
Я пристыженно качаю головой.
- Нет, просто… Ладно…
- Тох, мы за ним следим.
- Ладно. Пап, я тут ещё хотел спросить… Когда я снова умру…
- Ты не умрёшь! – перебивает папа. – Даже не думай!
- Ладно. В общем, если… ну… Что будет с Олей?
Папа молча смотрит на меня. Мол, а то ты не знаешь!
- Оставьте её здесь, - прошу я. – Ладно? Это же несправедливо, что с ней так все обходятся. Она же умная девчонка, она этого не заслуживает.
Папа кивает. Он не говорит, что «мы не богадельня» и «всем не поможешь». Вместо этого он замечает:
- Я видел её оценки. Впечатляет. Если так пойдёт, девочка многого добьётся.
- Ага, если её сейчас не добьют, - вставляю я.
Папа кивает.
- Я думал предложить ей работу. Посмотрим, какой универ выберет, а там что-нибудь ей подберу. Я понял тебя, Антон, одну я её не оставлю.
Я облегчённо выдыхаю.
- Спасибо, пап.
Он усмехается.
- А она тебе правда нравится.
- Что? Нет! – смеюсь я. – Пап, это просто несправедливо, согласись.
- Соглашусь, - улыбается папа.
Я киваю. И резко перевожу разговор – потому что давно надо было.
- Пап, а Вика Алексеева… она тоже мертва? Тетродотоксин?
Он меняется в лице – я, наверное, никогда не видел его таким удивлённым.
- Откуда ты?..
- Приснилось, - небрежно бросаю я.
Папа внимательно смотрит на меня.
- А другие жертвы тебе не приснились?
Я быстро пересказываю ему последний сон. Папа только головой качает.
- Массовый гипноз какой-то…
Он не поверит в магию, даже если сунуть ему её под нос, думаю я. Да что там? Я же вот сижу, под носом. И всё равно он надеется, что я ещё оживу. Хотя легко, наверное, надеяться, я сейчас очень похож на живого.
- Пап, зачем Вика и остальные, если ему нужны мы?
Папа закрывает глаза.
- Не знаю, Тох… - И тихо добавляет: - И это пугает.
Это пугает и меня: папа обычно знает всё. Или в основном всё, а об остальном догадывается. Так было всегда, и сейчас мир словно пошатнулся.
Но не больше, чем когда я проснулся помня свои похороны.
- Разберёмся, пап.
- Угу.
Ему не нужно напоминать, чтобы я никому ничего не говорил и уж тем более не пугал мать или сестру. Мы оба понимаем, что иначе никак.
- Приведи Олю завтракать с нами, - только бросает папа, когда я ухожу. – Хуже уже не будет, а я хочу, чтобы она перестала нас бояться.
А уж я-то как хочу!
Завтрак проходит ну в очень напряжённой обстановке. Мать дуется на Олю и Иру, Ира дуется на всех, кроме меня (потому что я ещё не успел с ней поговорить), папа делает вид, что всё хорошо, я тоже пытаюсь, но получается фигово.
Впрочем, из-за Иркиных закидонов так у нас не в первый раз. Разве что Оля никому тут не подруга, но… Папа её пригласил к столу, и это уже что-то значит.
Что именно мы узнаём после десерта. Аккурат, когда напряжённая тишина прерывается разговором о делах.
- Оля сейчас едет забирать свои вещи от тёти, - словно между делом говорит папа. – С ней мы это уже обсудили и с Алиевым тоже. Оля?
Она паникует, но молча. Что ж там за тётя?
- Я тоже еду, - словно само собой разумеющееся говорю я.
- Антуан, ты мне нужен днём, - тут же встревает на французском мать. – Я хотела…
- Лика, - останавливает её папа. – Дети едут вместе, Оле нужна будет помощь. И Ира, ты тоже едешь.
Немая сцена.
- Я? – сестра роняет десертную ложку. – Зачем?!
- Прогуляться, - улыбается папа. – Ты ведь жаловалась вчера, что мы тебя никуда не выпускаем и ты тут как в клетке. Вот и прогуляешься.
- С этой?!
- Ира, - начинаю я.
- Ты едешь, - повторяет папа тем самым голосом, от которого даже мать обычно перестаёт спорить.
И Ира тут же сникает. И начинает напоказ дуться.
Понятия не имею, зачем это, но папе, наверное, виднее.
Дядю Мишу всё-таки выдернули с новогодних каникул. Он обалдело смотрит на меня – я помню его на похоронах, но сейчас старательно делаю вид, что всё отлично – это ведь каждый день происходит, ну, когда ты сначала кладёшь цветы на могилку, а потом мертвец из неё встаёт, и ты везёшь его с подругой и сестрой на другой конец Москвы. В порядке вещей, ага.
- Я спереди сяду! – объявляет Ирка, но тут её ждёт облом. Вместо изящного «Рено-Сандеро» на подъездной дороге стоит настоящий монстр «Форд Экскёршн». И спереди, рядом с водителем уже сидит кто-то с папиной работы.
Дядя Миша с не менее офигевшим видом заводит мотор. Я помогаю Оле залезть на диванчик заднего сидения, сам сажусь рядом, Ира размещается впереди. Краем глаза я замечаю, что багажник отнюдь не пуст.
Не машина, а крепость. Папа основательно подошёл к нашей охране – точнее, Ириной, если судить по утреннему разговору. Мне-то уже всё равно, Оле тоже, а Иру зачем мы с собой тащим, я тоже не понимаю.
- А… у меня нет столько вещей, - тихонько говорит Оля, сжавшись на сиденье. – Зачем нам такая большая машина?
- Дура, - шепчет Ирка.
Я бросаю на неё внимательный взгляд, сестра в ответ улыбается. И тут же начинает канючить:
- То-о-оша, сядь со мной, давай во что-нибудь сыграем, ехать же далеко!
Оля намертво приклеивается к окну, и в конце концов я действительно оставляю её и перебираюсь к Ирке. Ссориться сейчас последнее дело, так что я лишь бросаю: «Дома поговорим» и вытаскиваю планшет. Бьёмся мы в итоге в морской бой на блокнотиках, потому что скучно, но атмосфера в машине остаётся напряжённой до конца поездки. Хорошо, пробок в праздники почти нет – ехать и правда далеко.
Потом дядя Миша долго мается, пытаясь припарковать этот фордовский монстр во дворе типовых многоэтажек годов этак шестидесятых. С одной стороны тут стройка, парковки нормальной нет, двор рандомно усеян малышами, колясками и празднующими родителями. Даже шашлыки кто-то жарит – в минус десять, прямо гордость берёт за наш народ. Внимания мы, конечно, привлекаем много, и я не виню Олю, когда она выскакивает из машины, как ошпаренная, бросает, что она «сейчас, быстро» и исчезает в третьем подъезде.
- Ну и на черта мы её везли? – ворчит Ирка. – Что, сама бы не добралась? Устроили выезд королеве!
Дядя Миша хмурится – я вижу в зеркало заднего вида. Охранник молча рассматривает двор.
- Ну ты же одна у нас королева, - бросаю я, закрывая блокнот.
Ирка удивлённо смотрит на меня.
- А пойдём-ка выйдем, Тох, - говорит она и пытается открыть дверь. Та заперта.
- Сидите здесь, - говорит охранник.
- Да блин! – кричит Ирка. – Что со мной тут-то случится?
Охранник – он так и не представился – поворачивается и равнодушно интересуется:
- Рассказать?
Ирка сдувается моментально. Иногда она, конечно, такое отмочит, что хоть стой, хоть падай, но по жизни всё-таки не глупа. Поэтому сейчас не спорит и, помолчав с минуту, кивает мне.
- Ну что, опять морской бой?
Я откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза и понимаю, что она меня достала. Я же просил оставить Олю в покое, хоть при других на неё не наезжать! Что за детские выходки?
- Да ну тебя.
Ирка пыхтит, достаёт смартфон и наверняка жалуется своему парню. У бедняги чат, наверное, уже полыхает от Иркиной обиды на всех и вся. Иногда я и сам удивляюсь, как он её терпит? Впрочем, такой флегматик, если уж на то пошло, прекрасно ей подходит в качестве жилетки. Как Ирка видит в нём парня – вот что я не пойму. В этом вот, которое… даже по утрам наверняка не бегает.
Олино «сейчас, быстро» занимает удивительно много время. Проходит полчаса, а её всё нет. Зато обычный её испуг, к которому я уже почти привык, переходит в глухую тоску, от которой у меня начинает заполошно биться сердце. Да что там с ней делают? И почему так долго?
Я терплю ещё десять минут – потом ощущение безысходности становится невыносимым. И теперь уже я дёргаю дверь.
По-прежнему заперто.
Ирка хмыкает, охранник, не поворачиваясь, повторяет:
- Ждём здесь.
- Мы уже давно ждём, - подаёт голос дядя Миша. – Может, там помощь нужна?
Охранник задумчиво смотрит на дверь подъезда, но качает головой.
- Нужна, - спокойно говорю я. – Откройте, или я выломаю дверь.
Охранник посмеивается, дядя Миша качает головой. Одна Ирка убирает телефон и выжидательно смотрит на меня.
Ладно, я не хотел.
Ехать без двери обратно – глупо, поэтому я аккуратно и без предупреждения бью охранника ребром ладони по шее. Время в это мгновение словно замедляется, охранник не успевает даже глаза в мою сторону скосить – и тут же падает лбом на бардачок.
- Ты его хоть не убил? – взволнованно спрашивает Ира.
Я нажимаю нужную кнопку на приборной панели, не обращая внимания на дядю Мишу.
- Конечно, нет.
- Офигеть, - шепчет дядя Миша. – Я такое только в фильмах видел… Ты же как молния…
Я не дослушиваю – распахиваю дверь и выскакиваю наружу. Магнитный замок мне поддаётся легко – я просто дёргаю дверь, и она распахивается. Ладно хоть у меня в руках не осталась, даже на вид хлипкая…
Ирка бежит следом и весело сообщает консьержке, пока я вызываю лифт:
- А у вас там кто-то дверь сломал!
Консьержка – бабушка боевого вида – успевает только ахнуть, когда лифт приезжает, и я запихиваю в него Ирку. Потом жму кнопку этажа.
- Откуда ты знаешь, где она живёт? – подозрительно спрашивает Ира, пока мы едем.
Лифт грязный, старый, опасно скрипит, и бутылки с водой в углу лично меня настораживают. Это что, для тех бедолаг, которые в этой конструкции застрянут, когда она сломается? Чтобы хоть от жажды не померли?
- Не знаю, - отвечаю я. – Чувствую.
Ира больше ничего не спрашивает, только брезгливо оглядывается.
С дверью на площадку (тоже на замке) я проделываю похожую операцию. Придётся прислать деньги на счёт домовой компании за ремонт замков.
- Какой ужас, - морщится Ира, продираясь по лабиринту площадки. Здесь стоят и висят велосипеды, санки, старый шкаф – только дивана с телевизором не хватает. И места для людей – идти приходится то и дело отшатываясь и пригибаясь.
Но в отличие от Иры я не обращаю на это внимания. Больше всего мне сейчас хочется найти Олю, взять её в охапку и унести обратно в машину, а потом что-нибудь ей подарить, чтобы эта глухая тоска, наконец, исчезла.
С дверью в квартиру всё выходит проще – она открыта. Я распахиваю её и нос к носу сталкиваюсь со здоровенным ротвейлером. Похоже, обалдевшим ещё сильнее меня.
Ирка испуганно выдыхает, у меня мелькает мысль, что зверюгу, имеющую привычку вставать на задние лапы и класть гостям передние на плечи без предупреждения, нужно держать как минимум на поводке, а лучше в наморднике.
Потом зверюга испуганно (а оттого яростно) щёлкает на меня зубами. Из коридора слышится недовольное: «Атос!» Я чисто рефлекторно в последний момент сдерживаюсь и не сворачиваю этому «мушкетёру» голову – просто откидываю от себя. Слишком сильно, наверное: псина падает на письменный стол в коридоре (или это второй холл?), ломает его и испуганно визжит.
Вокруг неё кудахчет девчонка нашего возраста в банном халате и с полотенцем на голове.
- Зачем вы его?
Я молча прохожу в квартиру, а зашедшая следом Ира презрительно отвечает:
- Следить надо за собакой, ясно?
Девчонка встаёт в проходе.
- Да вы кто такие?!
Потом смотрит на меня и, пока я решаю, отодвинуть её или сама уйдёт, она смотрит мне в лицо, краснеет и начинает совершенно идиотски улыбаться.
- Ой… Здрасьте…
- Да блин! – воет Ира, проталкивается вперёд и шипит на девчонку: - Ушла с дороги! – И громко: - Оля! Где тебя носит?! Мы домой едем или как?
Девчонка в халате только хлопает ресницами и, как завороженная, смотрит на меня.
- А вы… чайку? – И кричит в одну из спален: – Эй! Сделай чай!
«Эй!», очевидно, было Олей, потому что она выскакивает в коридор, как ошпаренная. В одной руке швабра, в другой веник. Выскакивает и зависает, тоже глядя на меня – только совсем не восхищённо, нет, больше всего она мечтает, чтобы я убрался сейчас обратно в машину.
Ну да, щас!
- Офигеть, Золушка, - выдыхает Ирка, глядя на неё.
Лучше всех реагирует девчонка в халате.
- Чай сделай, - грубо бросает она Оле. И улыбается мне. – У нас тортик есть.
- А ты типа безрукая, - вместо Оли отвечает Ира. – Иди и сама делай свой чай. А тортик я на твоём месте вообще бы не ела, толстуха.
Это Ира зря, девочка разве что пухлая, но от наглости сестры она теряет дар речи. Вот и отлично.
- Ты вещи собрала? – спрашиваю я у Оли.
- Д-да… Н-но я ещё д-должна…
- Где они?
Оля кивает на комнату, из которой вышла. Я иду туда… И знакомлюсь с её тётей. Вот уж правда – офигеть.
Низенькая и весьма уродливая толстуха сидит в кресле, положив на журнальный стол голые ноги, грызёт семечки (шелуха сыпется прямо на пол) и смотрит телевизор.
- И здесь прибери! – не поворачиваясь, бросает она, когда мы заходим. – Хоть какой-то от такой овцы клок, раз уж больше ты не наша.
Ну логично, да – опекунша напоследок отрывается. Чёрт, я такое разве что в паршивых сериалах Ирки видел.
Я беру спортивную сумку с дивана (права была Оля, мало у неё вещей) и громко спрашиваю:
- А вы знаете, что бывает за психическое и физическое принуждение по УК РФ?
Тётка поворачивается ко мне и тоже зависает.
- Статья 40-я Уголовного Кодекса, - бросаю я. Потом поворачиваюсь: - Оль, напишешь вечером папе заявление.
- Заявление? – Толстуха встаёт, небрежно отряхивает с себя семечки. – А ты, мальчик, кто такой, чтобы мне угрожать?
Ротвейлер у неё – этот от комплексов думаю я. Ещё бы – сама вон мелкая, толстая…
Я беру Олю за руку.
- Вот в суде и познакомимся. Хорошего дня.
- Она никуда сейчас не пойдёт, она ещё не закончила! – заявляет тётка, выходя за нами в коридор. – Атос!
Ротвейлер, скуля, подходит к ней с опущенной головой.
- И собаку у вас конфискуют! – бросает Ира, выходя в холл вслед за нами. – Я о вас такой репортаж накатаю, вы из Москвы на фиг переедете, ясно?!
Положив руку на шею пса, тётка молчит. Девчонка в халате тоже – приклеившись к стене. Только когда мы уходим, толстуха бросает:
- Только вернись, шлюха! Я твоему отцу всё-ё-ё расскажу, с кем ты и как…
На этом месте я поскорее захлопываю дверь. Потому что очень хочется вернуться и свернуть этой дуре шею. Ну очень.
В лифте Ира молчит, а Олю трясёт – она даже зубами лязгает. Я держу её за руку – так немного спокойнее.
Охранник как раз выскакивает из машины, когда мы появляемся в дверях подъезда.
- Ну и ничего не случилось, - королевским тоном заявляет Ира, устраиваясь обратно на сиденье.
Я отправляю Олину сумку в багажник, саму её – на диванчик в машину и спрашиваю у дяди Миши:
- У нас термоса нет? Или чего-нибудь погорячее?
Как и ожидалось, в машине находится бар. Я смешиваю Оле минералку с мятным сиропом и требую выпить. Она смотрит стеклянными глазами и слушается, словно кукла.
- Почему ты их терпела? – с искренним недоумением спрашивает Ира, когда мы выезжаем на МКАД.
Тоска наконец исчезает – Оля с такой яростью смотрит на Иру, что мне кажется, сейчас на неё кинется.
Но она только тихо спрашивает:
- А что бы я сделала?
- Ну в суд бы подала!
- Несовершеннолетняя? – хмыкает Оля. – На опекуна?
Ира прищуривается.
- Да хоть бы попыталась!
- И что потом? В детский дом?
Ира недоумевает:
- У тебя же есть отец.
Оля смеётся. Потом запрокидывает голову и с силой сжимает кулаки, но голос у неё по-прежнему тихий:
- То есть в детский дом.
- Но… - Ира замолкает на полуслове и, хмурясь, глубоко задумывается.
Оля смотрит в окно, и я чувствую, что сейчас её лучше не трогать.
Обратно мы едем молча, и если раньше обстановка была напряжённой, то что же сказать о ней сейчас?
Дома Оля забирает у меня сумку и тихо говорит «спасибо».
- Оль, но обед, - начинаю я, зная, что о еде она точно забыла.
Она повторяет «спасибо» и исчезает в своей комнате. Я очень хочу сделать хоть что-нибудь, чтобы она почувствовала себя лучше (а заодно и я), но это, кажется, один из тех моментов, когда нужно просто оставить её наедине с собой.
К тому же, папа требует зайти к нему – наверное, охранник пожаловался. Или счета пришли.
Мда, не сложится сегодня с кино…
***
Оля
Всё. Всё, не могу так больше! Когда Антон меня жалел, это было тошно, но если теперь ещё и эта стерва, его сестра, начнёт… Фетисов ведь для этого всю поездку затеял – вещи мне и сюда могли привезти без моего участия, я же понимаю.
Я бросаю сумку и принимаюсь метаться по комнате. Слабая, слабая, слабая, ничего не могу, ничего…
Хватит! Надоело! Надоело жить с оглядкой. У всего есть предел – и у меня он наступил!
Больше всего хочется что-нибудь разбить, но среди моих вещей нет ничего хрупкого, а бить чужое я не могу.
Тогда мой взгляд падает на алтарь. Ага!..
Бить его я, конечно, не собираюсь. Зачем? Трясясь, словно в ознобе, я падаю на колени перед доской для спиритизма и буквально требую показать мне, как достать того гада, из-за которого всё это началось. Сволочь! Из-за него я в этом дурацком положении, из-за него Антон видел меня такой жалкой, что просто… просто… Нет, меня совершенно не волнует, что Антон обо мне подумает, но это просто… ух!
Я этому бокору просто в глаза посмотрю. Просто. В глаза!
Стрелка по доске носится, как сумасшедшая, как и мои мысли, я еле успеваю записывать буквы, на которые она указывает. О! Так колдуна вызвать можно? Если верить ответу Барона – да. Прекрасно! Замечательно!
Щас я его вызову! Ка-а-ак я его сейчас вызову!
Смотря правде в глаза, я не думаю, что будет дальше – мне просто хочется сделать что-нибудь безумное, чтобы… выплеснуть эту злость хоть на что-нибудь! Или на кого-нибудь, на кого можно. А на колдуна, который зомби делает, разве нельзя? Эта тварь заслужила!
Мышь, я значит, серая? Так вот, эта мышь вышла на тропу войны!
В этот момент мне плевать, как сработает магия, и какой может быть побочный эффект. И что колдун наверняка опытнее и сильнее меня во всём этом вуду, мне тоже плевать. Я хочу крушить и ломать! И я очень хочу, чтобы всё это закончилось! Мне же ясно сказали: найдём колдуна, и всё станет, как прежде. Вот я его сейчас и найду!
В состоянии тихой ярости я закрываю шторы и использую всё, что нужно для пентаграммы: моя кровь (боли я сейчас почти не чувствую), кладбищенская земля и воск чёрных свечей. Черчу, сажусь в центр, кладу перед собой карманное зеркало (всё по инструкции Барона) и распарываю запястье. Ножницами, потому что ритуальный кинжал не могу найти. Где-то точно был, Фетисов-старший приносил, где-то… Да и чёрт с ним!
В общем, запястье я даже не распарываю, а пилю. Больно – жуть! Но на это моего запала ещё хватает.
Вот, и сижу, как дура, в центре звезды, и требую, тыча себя ножницами в татуировку:
- Тот, кто сделал это со мной, появись! Тот, кто…
Долго вызываю, а в комнате постепенно темнеет и холодает.
Ничего! Сейчас я до тебя доберусь, гад! Появись, я сказала! Щас же!
***
Антон
- Пап, мне пришлось, - оправдываюсь я, стоя перед его письменным столом.
В кресле для посетителей сидит сегодняшний охранник и внимательно смотрит на меня. Наверное, злорадствует. Ну и ладно.
- Правда, - я стараюсь быть очаровательным. – Извините. И я же не выломал дверь машины!
- Вот только дверь машины ты и не выломал, - сердито замечает папа. – Антон, я думал, мы друг друга сегодня поняли. Мы в опасности, это серьёзно… Что?
Я морщусь. Олю там колошматит, похоже. Наверное, бьёт ноутбук – ничего другого хрупкого у неё в комнате вроде нет.
- Ничего. У Оли истерика.
- С ней потом разберёмся, - бросает папа.
Я вздыхаю.
- Зачем вообще было Иру туда тащить, раз это так опасно?
Папа тоже вздыхает.
- Да чтобы посмотрела, как люди живут! – говорит он вдруг зло. – Ты читал, что она про твою подругу накатала? Да она же уверена, что все родились с золотой ложкой во рту, как она!
Я пожимаю плечами. Что-то я сомневаюсь, что это воспитательная метода поможет.
Папа качает головой и продолжает.
- Ладно. Антон, я хочу, чтобы ты… Да что с тобой?!
Я ловлю своё отражение в погасшем мониторе ноутбука – улыбаюсь, как чокнутый. Это отголосок настроения Оли, конечно, но… Зря, наверное, я её оставил. Надо идти к ней!
Я заставляю себя не улыбаться.
- Ничего. Пап, я схожу проверю, как там Оля, а то что-то… А потом вернусь и мы продолжим, ладно?
Ответить папа не успевает.
Дом содрогается.
[1] Механизм психологической защиты, направление психической энергии на другой, безопасный объект. Например, быть хорошей девочкой наяву и стервой во сне (грубо говоря).
[2] «Я даже не думал, что полюблю такую, как ты». (англ.) Строка из песни «Wicked game» исполнителя Chris Isaak.
Еще больше бесплатных книг на https://www.litmir.club/
Глава 8
Антон
Я, конечно, умер и помню всякое – как в гробу лежал, как меня оплакивали, как закапывали… Но это нисколько не подготовило меня к тому, что сейчас происходит.
Разом отключается всё электричество. Некоторое время (я успеваю добежать до коридора, слишком медленный папа ещё даже из комнаты не вышел) всюду царит гулкая, страшная тишина. Но не дольше мгновения. Потом дом снова содрогается так, словно им играют в футбол, и только что сделали пас. Я с трудом удерживаюсь на ногах, мимо летят осколки материных стеклянных собачек, ещё какая-то мелочь (говорил папа не держать эту глупость в коридоре, ей даже при случае отмахиваться неудобно). Стонут стены, дребезжат окна, с потолка сыпется пыль. Пару раз мимо проносится стеллаж с теми самыми собачками. И – совсем уж идиотская картина – туда-сюда ездит дверь. На двери восседает Жужа с таким царственным видом, словно дом дрожит специально, чтобы её покатать, а Жужка ему великодушно позволяет.
Вж-ж-ж! – в одну сторону едет дверь. Снова судороги у дома. Вж-ж-ж! – Дверь вместе с Жужей катает в другую сторону. Я успеваю невольно подумать, что хочу такую же траву, что без сомнения курила эта кошка – надо же быть такой спокойной, когда вокруг всё ходуном ходит!
Ещё пара метров – дом стонет от ужаса – и я понимаю, что трава мне уже не нужна. Просто такое… Такое можно ждать от фильма, которому компания отвалила кучу денег на спецэффекты. Но уж точно не от скучной, серой реальности.
Олька сидит в центре огромной пятиконечной звезды, обведённой в круг. Концы пентаграммы полыхают так, как тонкие свечи (пусть и чёрные) полыхать не должны. И всё это – особенно Оля – заляпано кровью. И если бы какой-нибудь чёрной кошки, ха! Оля смотрит в одну точку, тычет в себя ножницами и громко требует:
- Тот, кто сделал это со мной, появись! Тот, кто…
А я наконец понимаю, что это за чёрный сгусток колышется в левом краю пентаграммы. Олину кровь в него с пола буквально засасывает, словно в комнате открылся филиал невесомости, а Оля, видимо, решила изрезать себя всю – типа у неё крови на двоих хватит.
- Появись! – визжит она. – Появись!
С такой же настойчивостью туман вокруг фигуры никак не развеется. Он то становится тоньше, то, наоборот, гуще… Но, думаю, мы оба видим там знакомую чернокожую фигуру. Ну да, я был прав – только сейчас не до этого. У нас дом сейчас рухнет!
Окей, эта девчонка даст фору Ирке по истерикам. Ирка однажды просто банально пыталась сжечь дом. А эта, похоже, решила разобрать его по камешкам.
- А-а-а! – стонет Оля. – Появись!
Что-то я не завидую математику в тумане, если она и правда до него доберётся. Не оценила любимица его стараний, а? Впрочем, себе я завидую ещё меньше: меня в комнату вообще не пускают. Словно перед стеклянной стеной стою и долблюсь в неё раз за разом – и никак.
- Оля, прекрати!
Щас, она меня даже не слышит. Всё вопит и вопит, а туман с математиком приближается к ней, и то густеет, то истончается… Ну не сделает же он ей ничего плохого, он же её любит, нет? Или у колдунов какая-то другая логика?
Короче, не знаю, сколько бы это продлилось, если бы меня не задела очередная материна собачка. Точнее, её голова с острым сколом.
Крови неожиданно много – впрочем, раны на лице всегда сильно кровоточат. Зато эффект на весь этот колдовской бедлам она производит великолепный! Из комнаты словно на миг выкачивают воздух, а потом снова запускают. Туман и математик со свистом исчезают, словно лопнувший шарик (туман ещё и гоняет клочками по комнате, как сахарную вату… вот это спецэффекты!). Я, наконец, вваливаюсь внутрь, свечи потухают, по комнате ещё пару минут мечется ветер, дом тихонько дрожит…
И всё.
То есть совсем всё. Только Оля никак не успокоится –бьёт и бьёт себя ножницами да визжит: «Появись!»
В коридоре хрустят по битому стеклу шаги, кто-то шёпотом ругается, мявкает рассерженно Жужа (сняли с двери?).
Я хватаю Олю на руки, забираю у неё ножницы – и она замирает, словно выключенная кукла.
Первым в комнату заглядывает наш сегодняшний охранник. Сглатывает, шепчет: «Охренеть!». И пропускает папу.
Папа «охренеть» не шепчет. Папа смотрит, как медленно, само по себе поднимается с пола стекло, кружится, собирается обратно в собачек… Снова недовольно мявкает в коридоре кошка, потом урчит – и в комнату влетает дверь. Ещё и пристаёт к петлям, типа всё нормально, тут так и было, не виноватая я, только кошку покатать сходила.
Блин, может, папа прав, и это не магия, а какой-то массовый психоз? Ну не может же магия – такое! Ну нет же! Не должна…
В коридоре ругаются уже в голос. Я поудобнее перехватываю Олю, распахиваю дверь и успеваю заметить, как на место встаёт стеллаж – чуть не придавив охранника.
Обалдевшая Ирка стоит на пороге своей комнаты и хлопает ресницами. Один наушник у неё воткнут в левое ухо, второй болтается на розовом проводке у груди. Из него доносится взволнованный мужской голос, наверное, недотёпы этого, Иркиного ухажёра.
И, конечно, мать с противогазами! Ладно хоть папину охотничью винтовку не притащила, с неё станется.
Жесть, короче.
В наступившей довольно относительной тишине недовольно мявкает Жужа. И Оля с тихим стоном поднимает голову. Смотрит на меня мутными, сонными глазами. Оглядывает коридор… И ахает.
Меня прошибает от её ярости – словно оголённого провода коснулся.
- Зачем?! Зачем ты это сделал?! – вопит она и сначала пытается свалиться с моих рук, а потом – дотянуть до моего лица. Может, глаза выцарапать собирается – не знаю. Но очень похоже. – Как ты мог?! Ты всё, всё испортил! За что?! За что-о-о! Ненавижу! Ненави-и-ижу!
Я пытаюсь одновременно удержать её и, главное, её руки, а ещё не сделать ей при этом больно – что при моей внезапно возросшей силе довольно непросто. Успокаивать бесполезно, я по Ирке знаю (сестра обалдело смотрит на это – да-да, гляди, узнавай себя, истеричка), да и что я ей скажу? Ты зачем, идиотка, в моём доме монстра вызывала? У тебя крыша совсем поехала? Пусть это и твой любимый учитель, но ты же не могла это знать? Или тупо связалась бы с ним по телефону.
Думаю, она меня просто не услышит – потому что оглушительно вопит:
- А-а-а-а!
И дерётся. Ну да, слова-то кончились. А математик остался, и он колдун, а кое-кто точно не захочет это признавать. Поэтому козлом отпущения точно буду я. Отлично!
Мать смотрит на всё это ровно с тем же презрительно-любопытным взглядом, что и Жужа. Потом подхватывает кошку и уходит. Наверняка раздавать ценные указания горничным.
- Я вызову врача! - перекрикивает Олю папа, хватает под локоток охранника (тот до сих пор обалдело смотрит на нас и разевает рот, как рыба).
- Я помогу, - вызывается Ирка, но одной истерички, я думаю, мне достаточно.
- Скройся, - шиплю я, и всё-таки получаю кулаком под дых от Оли. Чёрт, а у девчонки удар поставлен!
Ира, слава богу, слушается – и я пинком распахиваю дверь в свою комнату, также ногой закрываю и несу воющую (как сирена, чес-слово, ни на минуту не затыкается) Олю в ванную.
От контрастного душа Оля немедленно успокаивается. А я вдруг понимаю, что все её раны от ножниц, а заодно и моя царапина – от стеклянной собачки – зажили, даже следов не осталось. Ну, кроме засохшей крови, которую я с Оли сейчас смываю. Хм, а если попытаюсь её раздеть, она снова заведётся? Вся же в крови.
- Что ты делаешь? – выдыхает она вдруг.
Я включаю душ погорячее.
- Ты успокоилась?
Сам знаю, что нет – она на грани новой истерики. Но хотя бы пытается держать себя в руках.
Оля безумным взглядом оглядывает ванную.
- Что. Ты. Со мной. Делаешь?! – раздельно произносит она. Её колотит.
Чисто интуитивно я быстро (мой новый турборежим всё-таки отменная вещь!) выключаю душ и достаю с полки огромное банное полотенце. А потом накидываю его на Олю, как смирительную… простыню. Выглядит жутковато – яростное такое привидение получается, мокрое.
Потом Оля встаёт, с трудом – я не решаюсь ей помочь, её и так колотит, и вовсе не от холода – выбирается из ванны. Смотрит на меня.
- Зачем?!
- Ты не успокаивалась.
- Зачем ты меня остановил?! – вопит Оля. – У меня же почти получилось!
А-а-а, ясно. Пошла на новый заход.
Хм, а может взять её прямо в полотенце за ноги и потрясти? С Жужкой срабатывает – в полотенце она и кусаться не может. Пока не вывернется, конечно. Зато потом споко-о-ойная! Почти сразу.
- И что бы ты сделала, если бы у тебя получилось? – интересуюсь я.
Оля щурится.
- В глаза бы ему посмотрела!
- Ну да.
Она отворачивается. Запахивается в полотенце. И принимается ходить по ванной – я на всякий случай отодвигаюсь к двери.
Девушка в истерике, как говорит папа, хуже обезьяны с гранатой. Граната-то один раз взорвётся, а вот девушка…
Блин, у меня и успокоительного нет…
- Что случилось-то? – не выдерживаю я.
Оля ходит очень сосредоточенно, вот-вот начнётся биться головой о стену. Или полезет на неё. Ну вдруг?
- Ничего!
Ну да, ну да. Стандартный ответ обиженной на весь свет женщины. Означает: «Спроси меня ещё раз».
Я и спрашиваю:
- И часто ты так срываешься?
Оля замирает.
- Что?
- У тебя это приступ или как? Я к тому, что ты предупреди в следующий раз, когда решишь кого-нибудь вызвать. Всё-таки… дом жалко. И я, может, чего-то не понимаю, но этот твой алтарь вообще не для этого собирали, разве нет?
Не знаю, что я такое сказал, но заводится она с пол-оборота.
- Не для этого? Жалко? На, держи! – и швыряет мне полотенце. – Давно надо было уйти! – и пытается взять штурмом дверь в комнату.
Но там стою я.
- И куда ты собралась? Оль, с тебя капает.
- А тебе не всё равно?
- Мы с тобой связаны вообще-то, - я киваю на её левое запястье.
Оля сжимает кулаки.
- Ну правда, - продолжаю я. – Не к своей же тёте. Учти, мне тогда придётся пойти с тобой, а я у неё жить не хочу. И ротвейлер там жуткий.
Олю снова трясёт.
- Хватит! – кричит она. – Хватит меня жалеть!
И в слёзы. Нет, с одной стороны это хорошо – мы нашли реальную причину её истерики. Я давно заметил, что Ирка во время истерики рыдает тогда, когда до корня её проблемы мы докопались. Думаю, у этой так же.
Правда что с ним делать, я понятия не имею. Она же и правда жалкая. И сама вроде это отлично понимает.
- Хорошо, хорошо, не буду.
- Ты! – Она пытается то ли протаранить меня головой, то ли отодвинуть, то ли её просто заклинило – толкается и толкается! Головой, руками… - Ты не имеешь никакого права! А каким бы ты был, если бы тебе с родителями не повезло?! Да ты вообще бы не справился! И это я-то ничтожество?!
Моя твоя не понимать…
- Оль, - я нахожу на полке носовой платок и протягиваю ей. – Это же не повод вызывать непонятно кого. Чёрт, ты себя ножницами резала!
- Сказал человек, который ещё вчера пытался порезать себя бритвой, - огрызается она.
И сегодня пытался…
- Да, но я-то мёртв! И потом, с чего ты взяла, что я тебя жалею? Это вообще-то мне тут скоро умирать, а ты – ты будешь жить дальше, долго и счастливо. Так что иди и радуйся.
- А я радуюсь, - мрачно говорит она, вытираясь платком.
- Да ладно! Ты или боишься, или не доверяешь, или… Что?!
- Откуда ты знаешь?
И ведь дёрнул же меня за язык…
- Эмоции твои читаю, а ты как думала? – огрызаюсь я, кивая на её запястье. – Я теперь вообще сверхчеловек, если ты не заметила. Сношу любые двери, открываю замки взглядом… - Ну, про замки это я приврал, но двери – да, легко!
- Читаешь… мои… эмоции? – тихо говорит Оля. – Ты! Не смей!
- А что я могу сделать?
- Не знаю! Но не смей!
- Меня, знаешь, тоже твой постоянный страх достал. Как будто над тобой тут издеваются… - Я прикусываю язык, когда она бледнеет и смотрит так, словно хочет придушить.
Что забавно, и впрямь хочет.
- Ты высокомерный, блаженный идиот! – шипит она мне в лицо. – И то, что ты умер – это тебе поделом! Слишком хорошо жил!
А вот это обидно.
- А ты тогда где нагрешила? - хмыкаю я.
Она пытается протиснуться между мной и косяком.
- Пусти!
- И куда ты пойдёшь?
Она снова замирает.
- Да. Мне некуда идти. Давай, злорадствуй. Расскажи, как тебя мой страх достал. Давай, золотой мальчик. Назови меня нищим ничтожеством. Ты же так думаешь?
- А ты уже рассказала всё, что думаешь обо мне, - вырывается у меня. – Квиты, нет?
Оля вздрагивает от гнева.
- Да чтоб ты сдох поскорее!
- Хочешь, тебя с собой прихвачу? Что? Ты же готовая суецидница.
- Кхм-кхм!
Я оборачиваюсь, и Оля всё-таки просачивается в комнату. Там стоит папа, переводит взгляд с меня на Олю. Поднимает брови.
- Карвалолчику?
Оля закрывает лицо руками и, конечно, бросается бежать. У двери её кто-то ловит, уверенно что-то говорит, я не слушаю – папа перехватывает меня.
- Оставь, пусть успокоится. Да и ты тоже.
Так я остаюсь у себя в комнате, массируя пальцами виски – не потому, что голова болит, а просто… Наверное, у меня отходняк. Я испугался – да мне до сих пор страшно. И стыдно, потому что я вышел из себя и сказал лишнее.
Как я буду общаться с человеком, который искренне меня ненавидит?
***
Оля
- Это лечится? – шутит Анатолий Николаевич, прижимая меня к кровати.
Незнакомый доктор, больше похожий на охранника – такой же безликий и цепкий – силой вливает в меня что-то, что немедленно обжигает мне нёбо и язык. Я давлюсь, кашляю, но всё-таки проглатываю. Надо же, а во сне жгучий ром пью, словно чай.
- Сейчас вылечится, - говорит охранник-врач, обрабатывая руку спиртом. Кажется, я его укусила. – Странно, что раньше не накрыло. – И косится на пентаграмму, которой ещё никто, кажется, не коснулся.
Я бьюсь в судорогах и уже совершенно себя не контролирую. Мне очень страшно.
Это началось, как только я убежала от Антона. Меня, кажется, останавливали, но я вырвалась. И прямо на пол у пентаграммы и упала. Даже не помню, как Анатолий Николаевич пришёл. И врач.
Зато как билась, пока они меня к кровати переносили, помню хорошо. Отстранённо – разум вопит от ужаса и подкидывает симптомы истерического припадка, а тело вырывается и царапается.
Это правда страшно – когда не можешь себя контролировать.
Жгучее лекарство рвёт что-то во мне, и как вода через плотину, прорываются эмоции: я принимаюсь рыдать. Хорошо хоть не вслух – образ жалкого ничтожества стал бы полным.
Пожалуйста, пусть всё закончится. Пожалуйста, я больше не могу. Пожалуйста…
- Это нормально, - говорит врач и заставляет меня выпить другое лекарство, напоминающее горький шоколад.
Я тихо всхлипываю, сжавшись в комок, и мечтаю умереть. Сейчас мне очень плохо, как не бывало давно, даже когда я оказалась здесь впервые и поняла, что происходит какая-то мистика. И даже когда осознала, что будет, если окунусь в это вуду.
Хватит. Я не могу больше. Хватит!
Как уходит врач, я не замечаю. Зато ловлю взгляд Анатолия Николаевича – он сидит рядом, на краю постели. В его глазах легко читается жалость.
Странно – от жалости Антона меня мутит, я чувствую себя униженной, просто хуже некуда. А от жалости его отца на душе теплеет. Наверное, я неосознанно переношу на него образ отца, которого у меня не было… Потому что когда Фетисов берёт меня за руку, я вцепляюсь в него, как утопающий в соломинку.
И медленно, вместе со слезами, страх уходит.
Анатолий Николаевич терпит – я отстраняюсь первой.
- П-простит-те.
Фетисов улыбается. Не как его сын, а скупо, сдержанно. Но глаза у него добрые и спокойные.
- Оля, послушай. Ты умная, одарённая девочка, и бояться тебе нечего. Никто тебя больше не тронет, я за этим прослежу. Просто делай то, что я прошу, хорошо? Вот это, - он кивает на пентаграмму, - глупость. А ты умная девочка, ты понимаешь, что нужно следовать правилам, да?
Всхлипывая, я киваю.
- Ну вот и хорошо. Делай, как я прошу, и всё будет совсем прекрасно. Я обещаю, что с тобой ничего плохого не случится, и очень скоро всё это счастливо закончится. Ты мне веришь?
Это странно, но сейчас я действительно ему доверяю. То ли из-за транквилизатора, то ли из-за его уверенного голоса. Я всю жизнь следовала правилам и приказам. Я привыкла.
- Д-да…
- Вот и славно. Сейчас ты выпьешь снотворное, а я побуду с тобой, пока ты не заснёшь. Хорошо?
Я киваю.
Потом он и правда сидит рядом и держит меня за руку.
Везёт же кому-то с отцом…
- Спасибо, - шепчу я, уже проваливаясь в сон.
- Спи, - скупо улыбается Фетисов. – Завтра будет новый день.
Да. Будет.
И мне совсем не хочется думать, что я видела, пока вызывала колдуна. Олег Николаевич, ну как же так?..
***
Антон
- А что у вас происходит? – интересуются Никита, входя в мою комнату. – Эм, Антон? Ты… м-м-м… в порядке?
Я вздрагиваю и наконец выныриваю из беспробудного отчаяния, царящего за стенкой. Да что же это за девчонка такая? Отчаяние, помноженное на страх – ужас просто!
А ещё я сижу на гардине. Вниз головой. Гардина подрагивает, занавески трясутся. Видимо, за стеной Оля хочет ходить на голове или биться ею о стену. Ах да, кстати…
- У тебя кровь, - Никита замирает в дверях, изумлённо глядя на меня. – Из носа, ага. Да что у вас происходит?!
- Чертовщина какая-то, - усмехаюсь я, пытаясь одновременно стереть кровь и не упасть. – Ник, поймай шторы, а?
- Чего?
- Я сейчас отсюда слезу, а ты гардину поймай, ок? А то, чую, я вместе с ней сорвусь.
- Как ты туда вообще забрался? – Никита тем не менее подходит и протягивает руки: готовится ловить.
Я весьма изящно слетаю на пол. Гардина скрипит и дрожит, но остаётся на месте. Вау – на совесть крепили. А у меня мелькает мысль: может, пока жив, выиграть парочку олимпиад? Не, ну парочку, наверное, не успею, но хоть одну? Вон я как лихо прыгаю – КМСник[1] позавидует. Или магия считается допингом?
- Вау, - выдыхает Никита. И тут же: - А что ещё ты теперь умеешь?
Я, на ходу стирая кровь, направляюсь в ванную. Никита следит за мной взглядом.
- Ты вообще как? Что это сейчас было?
Я включаю воду и с удовольствием умываюсь. Наверное, только полежав в гробу, начинаешь по-настоящему ценить такие мелкие радости как аромат воздуха, солнечные лучи на коже и свежесть холодной воды.
- Нормально, - говорю я, вытираясь. Кровь больше не идёт. – А отвечая на твой первый вопрос – понятия не имею, на что это колдунство способно. В основном я читаю мысли этой трусихи. – Я выхожу в комнату и киваю на стену.
Никита озадаченно смотрит на неё.
- Мать выделила ей соседнюю гостевую, - объясняю я.
- Мою? – обиженно поджимает губы Никита.
- Гостевую, - усмехаюсь я. – А раз ты у нас теперь не частый гость, то и нечего тут губы поджимать. Сейчас Оля там жи…
У меня вдруг едет перед глазами, плывёт, затягивается пеленой. Я пошатываюсь, чувствуя, как меня засасывает сон…
А потом резко отпускает, когда Никита хватает меня за руку.
- Тох? Ты чего?
Я сонно моргаю, потом зеваю и снова иду умываться. Холодная вода помогает.
- А это она заснула. Я теперь реагирую на все её чувства.
- Хреново, - хмыкает Никита.
Я киваю и невольно вспоминаю, как отреагировала на это сама Оля, когда узнала. Как будто я, блин, специально к ней в голову лезу! Да если это подключение разконектится, я первый обрадуюсь!
Никита проходит к окну, задумчиво смотрит на падающий снаружи снег. Потом жалуется:
- Ирочка мне не открыла.
Я с трудом сдерживаю смех.
- Пошли ещё постучим.
- Да она там с этим, - так Никита говорит об Иркином парне, - болтает. Тох, ну что она в нём нашла? Он её даже не обеспечит!
Ирка сама его обеспечит, думаю я. Если для неё вообще это имеет значение. Она просто голову от этого увальня потеряла! Как? Моя красавица сестра и эти сто с лишним килограмм жира? Чёрт, мироздание, ты сошло с ума?
Вслух я говорю утешающе:
- Да она, наверное, последними новостями делится. У нас тут был мини-апокалипсис.
- В смысле?
- Олька истерила. Пошли к Ире, расскажу. Айда на каток, а? Сил уже нет тут торчать! Ты же к нам с ночёвкой?
- Ага… А Ирочка согласится?
Блин, мироздание точно сошло с ума. Может, Ирка тоже владеет магией? Как она превратила моего друга, нормального пацана, во влюблённого щенка? А в отместку мироздание явно жахнуло по ней самой, потому что судьба зла, и Ирка влюбилась в козла. Мда.
- Да кто её спрашивать будет? Пошли, вытащим. Только с нами наверняка охрана потащится. Ты же не против?
Никита ухмыляется. Его самого вечно пасут, какое уж тут «против»!
Ирка уже всё обсудила со своей пассией и очень нам рада. Флиртует с Ником напропалую. «Ой, как давно не виделись! Ой, какой у тебя рюкзак стильный, м-м-м…» Издевается. Встречает мой недовольный взгляд и только шире улыбается. Так и хочется её спросить: а благоверный твой в курсе? Да нет, конечно. И кто я такой, чтобы портить сестре удовольствие? Тем более Никита тоже доволен.
Папа с матерью что-то обсуждают, запершись в кабинете. Мы хватаем коньки и надеемся, что за нами не потащится с десяток амбалов-телохранителей. Пусть защищают тихо, незаметно, а?
И позже, уже на катке, я невольно думаю, как же по-разному я себя чувствую здесь – с друзьями и Олей. С Ирой и Ником весело, можно бегать наперегонки, закручивать невероятные фигуры, даже танцевать. С Олей – в основном ехать по прямой. Но она смотрела на меня так, словно я герой. Словно обычное умение кататься делает меня суперменом.
Она неискушённая девочка, трусиха, и тараканы у неё в голове размером, наверное, с мой дом. Но с ней мне было хорошо. Словно я наконец стал целым.
Магия, наверное. Если честно, бесит.
***
Оля
В развалинах церкви стонет ветер. Лунные лучи пронзают пыльный витраж: два скелета под руку стоят на пороге, осыпаемые белыми лепестками. На одном скелете фрак, на другом – подвенечное платье и венок роз, тоже белых. Я долго смотрю, как играют на стёклах серебряные лучи, и мне почему-то грустно. И чудится музыка органа, которого здесь нет – стен ведь почти не осталось, какой уж тут орган? Этот витраж единственный уцелел, а ещё каменный пол, сквозь который пробивается трава и какие-то пушистые белые цветы. Вместо потолка – звёздное небо с плошкой-луной. Ах да, и скамьи. Наверное, это была католическая церковь. Протестантскую вроде не украшают витражи?
В стоне ветра мне чудятся голоса – крики, смех, mea culpa[2]… Лунный свет мечется по стенам, отбрасывая странные тени, рисуя целый спектакль. Мне чудятся рыцари с мечами, напоминающими кресты; ведьма, горящая перед площадью, полной народа; пир во время чумы с застывшими гостями-трупами…
Хватит, думаю я, оборачиваясь. И только сейчас замечаю замершую на дальней скамье фигуру.
Из осторожности – во сне я всё равно остаюсь собой, пусть мне и не страшно – я подхожу к ней медленно, словно бы невзначай. Да, я просто брожу тут, изучаю руины, ничего особенного…
Фигура как будто молится. Из-за неверного лунного света я даже не могу понять, кто это – мужчина или женщина. Я его знаю? Это Антон? Нет, точно нет, за последнее время я хорошо его изучила, узнаю и со спины. Не он.
Фигура не шевелится и молчит, даже когда я приближаюсь и, поколебавшись, сажусь рядом. И когда, не удержавшись от любопытства, наклоняюсь, заглядываю в лицо.
Да, это я вздрагиваю, потому что узнаю его – Никита Круглов, за которого Антон так переживает.
- Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, и мой голос уносит ветер.
Никита как будто не слышит – даже головы не поднимает.
- Эй? – зову я снова и на этот раз осторожно дотрагиваюсь до его плеча. Что это на нём? Старинный плащ? Мантия? Зачем?
И только после моего прикосновения – я хорошо это отмечаю – Никита вздрагивает и испуганно смотрит на меня. Ни его, ни Антона я не могу представить испуганным, потому удивляюсь.
- Оля?
Я убираю руку, и он снова замирает в прежней позе.
Эм, что?
Снова кладу ладонь на его плечо – Никита послушно оживает.
- Оля? – снова удивлённо шепчет он.
- Привет, - равнодушно говорю я, чувствуя странную слабость. – Что ты здесь делаешь?
Он сам хватает меня за руку – левую, запястье жжёт так сильно, что я вскрикиваю.
- Пусти!
Он жалобно смотрит на меня и сильнее сжимает мою руку.
- Помоги мне! – Никита кричит, понимаю я, но его голос тише ветра. Шелест листьев, не более. – Помоги, пожалуйста!
- К-как? – Я вырываюсь, но он держит крепко.
И всё повторяет:
- Пожалуйста! Умоляю, мне нужна помощь!
Я беру себя в руки – во сне это всегда легко сделать.
- Какая?
Никита качает головой, и я замечаю в его глазах слёзы. Боже ты мой!
- Я не хочу умирать. Пожалуйста…
Звонко стучит по полу трость – и, содрогнувшись, словно тряпичная кукла, Никита меня отпускает. Теперь он снова сидит, склонившись, словно молится. В его глазах стынут слёзы.
- Насмотрелась, куколка?
Думаю, если бы череп мог хмуриться, Барон бы так и сделал. Сейчас он внимательно смотрит на меня, и от его взгляда мне не по себе.
- Что с ним? – Я снова тянусь к Никите, но Барон тростью бьёт меня по руке.
- Пти бон аж, дурочка. Только не твой. Уходи, это не твой сон и не твой мир.
Как будто я сама сюда напросилась!
- Я хочу знать, что с ним?
Барон усмехается. И протягивает руку.
- Потанцуем, куколка?
Я отстраняюсь – для этого мне приходится встать со скамьи. Ох, да вон же дверь! Мне точно туда…
Но прежде чем сбежать, я спрашиваю:
- Почему ты всё время так настойчиво зовёшь меня танцевать? Что будет после этого?
- Ты станешь моей, - улыбается Барон.
Что-то подобное я и представляла. И… я не дурочка, я понимаю, что хорошо вся эта история для меня не закончится. Только одно не ясно:
- Зачем я тебе?
Барон пожимает плечами и лукаво смотрит на меня
- Твой страх такой яркий, пить просто за…сь. Думаю, нам понравится танцевать. Ну что, куколка, ты идёшь?
Я отступаю к двери.
- Если соглашусь, я умру?
Барон с улыбкой кивает. Улыбка черепа – что может быть страшнее? Наверное, лишь танец с ним.
- Я пока не хочу умирать.
- Неужели? И ради чего же тебе жить?
От неожиданности я останавливаюсь.
- Твоя жизнь жалкая и ничтожная, - продолжает Барон. – Твоим близким плевать на тебя, или они мертвы, что, поверь, одно и то же. Ты и сама не раз думала о самоубийстве. Что ещё тебе делать, как не танцевать со мной? Идём, куколка, всё будет офигенно, уж поверь мне.
Я сцепляю руки за спиной.
- Что нужно сделать, чтобы всё это прекратилось?
Барон насмешливо смотрит на меня и качает головой. Перья дрожат на его шляпе, как и маленькие человечьи черепа.
- Как я за…ся с тобой, дурочка! Как в твою маленькую глупую голову вообще торкнуло, что если ты позовёшь колдуна, который, е…ть, находится под моим покровительством, у тебя что-то получится?
- Зачем? – вырывается у меня. – Зачем ты ему помогаешь, он детей убивает!
Барон хохочет.
- О да. А я же, мать твою, такой милашка, да?
До двери, за которой (я знаю), сон закончится, остаётся ещё шаг.
Я смотрю на Никиту и говорю Барону:
- Ты двуличный кукловод. А он – он на самом деле жив! Твой колдун специально нас путает! И это не мой учитель математики, это не может быть он!
Барон ухмыляется.
- Уверена?
Словно верёвочная кукла, Никита встаёт со скамьи, идёт ко мне – медленно, спотыкаясь, словно зомби. Из его глаз снова текут слёзы.
- Помоги мне, - шепчет он на ходу. – Мне нужна помощь!
Напуганная, я делаю последний шаг.
И сон заканчивается.
Потом, уже проснувшись, я долго смотрю на потолок. Ещё не рассвело, от фонарей и деревьев снаружи по комнате скользят тени. Как в той церкви, только нормальные.
На прикроватном столике стоит стакан с чем-то мятным и лежит записка:
«Как проснёшься, пожалуйста, выпей.
А. Н.»
Я вспоминаю, что было вчера, и мне действительно хочется убиться головой о стену. Боже мой, я что, с ума сошла? Я завишу от этих людей, как я могла, как я… посмела?! Ну и что, что их сын ко мне привязан – рано или поздно это закончится, и уж тогда-то мне всё вспомнят.
Если только я не умру раньше. Предчувствие (та часть нерациональности, которой я никогда не верила) тоскливо сжимает сердце. Я откуда-то знаю, что хорошо эта история для меня не закончится. Таких случайных жертв, как я, обычно убивают – и это (я смотрю на татуировку) тоже убийство, просто отсроченное. Всё и так ясно – рано или поздно, магией или нет – я соглашусь потанцевать с Бароном, что бы это ни значило. И если честно, он прав: зачем мне жить? Для чего? Если бы не боялась боли, я давно бы сама… Но я боюсь – и, наверное, буду рада, если кто-нибудь сделает этот выбор за меня.
Вот только радости я никакой не чувствую. Колдун меня убьёт, а я его вчера ещё и вызвала, наверняка разозлила. Как глупо! Кому я там в глаза посмотреть хотела…
В голове возникает картинка: идущая ко мне чернокожая фигура в вихрях тумана. Нет. Нет, это не мог быть Олег Николаевич! Нет. Я закрываю глаза и мотаю головой. Нет-нет! Думать не хочу! Этого просто быть не может.
Пусть Фетисов-старший сам разбирается. Кто я такая, чтобы убийц искать? Как мне это в голову-то пришло?
Просто телёнок на заклание. Привычная роль – на таких слабачках, как я, всегда срываются, а я терплю это всю сознательную жизнь. Вот и нечего прыгать выше головы.
Так, терзаясь, я сползаю с кровати, пару минут смотрю на пентаграмму. Что-то в ней изменилось… По-моему, тряпичная кукла лежала не слева… Точно. И камешки... их как будто больше стало.
Да ладно, здесь вчера кто только не был, включая Антона. Передвинули случайно, пока меня с места на место переносили. Или я сама не заметила, как сдвинула. А может, кто-то заходил, пока спала – Анатолий Николаевич ведь не стал закрывать меня на ключ. Что с его стороны уже благородно, учитывая, что я вчера натворила.
Боже-боже-боже! Как я им в глаза теперь смотреть буду?
Ха, а никак. И раньше взгляд не поднимала, а сейчас как будто что-то изменилось! Это всё Антон, как я, дура, могла повестись? Ах, улыбается, на каток сводил, всюду рядом, ну-ну! Блин, я же знала, что он расчётливый мажор. Ну и что, что он говорит обратное? Почему я ему поверила?
Какая разница – буду жить, как раньше. Тише воды ниже травы, это всегда работало. И ждать, когда Фетисов-старший всё уладит. Или пока меня не убьют. А что я могу? Я всегда так жила и… Да, мне не нравилось, но жила же! И хуже бывает. А я не хочу хуже.
Ушедший было страх возвращается. Я стираю (кое-как, в этой комнате нет даже нормальной тряпки, а выйти я боюсь) пентаграмму, выпиваю мятный напиток, умываюсь, переодеваюсь в домашнее платье, неуютное, слишком красное. И раскрываю задачник по алгебре.
В этот же момент тихо открывается за моей спиной дверь. Я резко оборачиваюсь, думая, что это Антон. Что делать?!
- Ой, - говорит Никита, замирая на пороге. – Извини, я по привычке. Просто обычно я в этой гостевой ночевал, когда у Тохи оставался.
- Ага, - выдыхаю я, понимая две вещи: классно, что это не Антон; и – а с этим Никитой точно всё в порядке? Ну вдруг? Барон что-то про пти бон аж говорил…
Никита смущённо улыбается.
- Хорошо, хоть я тебя не разбудил, было бы вообще хреново.
Я ловлю его взгляд и торопливо опускаю голову.
Никита вздыхает. А потом вдруг заботливо спрашивает:
- Ты как?
- Что? – от неожиданности я вздрагиваю.
- Ну, Тоха мне всё рассказал… Я войду?
Я машинально киваю, и Никита быстро заходит, прикрыв за собой дверь.
- Мило тут всё изменилось, - говорит он, оглядывая комнату. – Тебе пытались угодить.
Я молчу, но Никиту это как будто не напрягает. Он всегда был… ну очень общительный. Душа компании везде и всюду, в отличие, кстати, от Антона. Хотя зачем ему? Антон может и молчать – он и это предельно очаровательно делает.
- Ох ты! – Взгляд Никиты падает на алтарь в углу. – И что… Эта штука прямо работает?
- Д-да…
- Оль, ты чего? Они тебя тут обижают?
- Н-нет…
- Тогда чего ты так? Кстати, ты завтракала? Нет? Хочешь, сюда принесу?
И, не дожидаясь моего ответа, уходит. Я надеюсь, что и не вернётся – но как бы не так! Никита возвращается с подносом: две кружки кофе, овсяная каша, фруктовый десерт и две маленькие горькие шоколадки. Я выдыхаю.
- Тоже не любишь сладкое? – угадывает Никита, ставя поднос на журнальный столик. – Тоха тебя сладостями ещё не закормил? Он может. Потом сахар словно из ушей лезет, а этот садист всё уговаривает: ну съешь ещё эту зефирку, она же такая вкусная!
Против воли я улыбаюсь, и Никита улыбается тоже.
- Ты же не против вместе позавтракать? Тут живут одни совы, они пока глаза продерут! А я есть хочу. Думал, может, Тоха уже проснулся – не-а, дрыхнет. Так ты не против?
Странно спрашивать, учитывая, что завтрак уже буквально у меня под носом.
Никита улыбается.
- Ну вот и славненько. Садись?
Какое-то время мы молча едим. Я жутко стесняюсь, пару раз чуть не роняю ложку, Никита тихо посмеивается. И наконец (переходим к десерту) снова спрашивает:
- Так ты как?
- Х-хорошо…
Никита долго смотрит на меня, я против воли – на него. Вспоминаю его же из сна, зачем-то сравниваю. Да нет, вот же он – живой. Точно Барон решил пошутить. Он же чокнутый, с него станется.
- И ты… правда подняла Тоху… Ну, из мёртвых?
Я молчу. Мне вдруг становится не по себе.
Никита вздыхает.
- Поскорее бы этого колдуна нашли, да?
- Если его н-найдут, - тихо говорю я, - Ан-нтон ум-мрёт.
- Но ты же его снова поднимешь.
- А? Н-нет, это…
- Ну правда, - улыбается Никита. – Как я понял, это колдун нашёл способ возвращать людей из мёртвых. Разве это не классно?
Я против воли смотрю на стену, за которой комната Антона.
- В-вот т-так?
- Ну, и нормально наверняка же можно. Антон же нисколько не изменился…
Я молчу. Наверное, Антон тоже промолчал о том времени, когда он был изменившимся.
-… Ну, кроме побочных эффектов в виде суперскорости и суперсилы. Так и отлично! Что, Оль, ты не согласна?
Я молча гоняю дольку мандарина по чашке.
- У тебя, наверное, никто не умирал, - тихо говорит Никита. – Или ты бы точно со мной согласилась.
- Умирал, - вырывается у меня. – М-мама.
Никита сочувствующе смотрит на меня.
- У меня тоже. Неужели ты не хочешь её вернуть?
Я кусаю губу. Очень, очень хочу!
- Что, если тот колдун на это способен? – продолжает Никита.
- Н-но м-мама ум-мерла д-давно…
- Моя тоже. И что? Думаешь, он не может?
Даже если так…
- М-мы н-не узнаем, - я снова роняю ложку. – Н-нам же н-не дадут его ув-видеть.
Никита усмехается.
- Не дадут – возьмём сами. Что? На что ты согласна, чтобы вернуть маму?
На всё, тоскливо думаю я. Но не верю, что это возможно.
Никита улыбается, читая ответ в моих глазах. И кивает.
- Я тоже. Тоже на всё. Думаю, мы вернём наших любимых, да, Оля?
Против воли я поднимаю голову и встречаюсь с ним взглядом. Тут же по телу пробегают мурашки, и тихий голос кричит шёпотом из воспоминания: «Помоги!»
Может, он просил об этой помощи? Но как Никиту вообще туда занесло?
- Держи меня в курсе, ладно? – подмигивает он, не зная, что я думаю совсем о другом. – Сейчас мой телефон тебе скину…
Я невольно отодвигаюсь от него вместе с креслом – мне вдруг становится жутко.
И тут от двери раздаётся:
- А что это вы тут делаете?
Никита на мгновение морщится и закатывает глаза. Но тут же с улыбкой оборачивается.
- А что, не видно? Увожу твою девушку, пока ты дрыхнешь.
Антон бросает на меня быстрый взгляд и усмехается.
- Оля не моя девушка. Идём, Ник.
После того, что мы наговорили друг другу вчера, было бы странно услышать от него другое. Да и раньше – он был со мной из жалости, не более.
Тогда почему мне так больно?
Никита уходить не собирается. Наоборот, он разваливается в кресле, словно решил остаться тут вечно.
- Что, поссорились?
Я молча пью чай и смотрю на свои руки. Чашки здесь дорогие, тонкий фарфор, красивый…
Антон вздыхает и заходит в комнату. Бросает взгляд на алтарь в углу, морщится. Потом идёт к нам и садится в соседнее кресло. Хватает дольку шоколадки, которую Никита уже успел разломить. Пробует и морщится так, словно съел как минимум змею.
- Жесть, ка-а-ак вы это едите?
- Нормально мы это едим, - фыркает Никита, с удовольствием уплетая свою дольку. – Ничего он не понимает в нормальном шоколаде, да, Оль?
Я смотрю на свои руки.
- Ты что с ней сделал? – шепчет Никита, наклоняюсь к Антону. Но так, что и я отлично слышу.
- Да она всегда такая, это нормально, - бросает Антон и в упор смотрит на меня. – Оля, как ты себя чувствуешь?
- А то ты не знаешь! - вырывается у меня, прежде чем успеваю захлопнуть рот.
- Знаю, - равнодушно пожимает плечами Антон. – Просто пытаюсь быть вежливым.
«Как же он меня бесит!» - неожиданно думаю я. Чёрт, да что же это такое? Стоит ему заговорить – да даже просто появиться у меня перед глазами – как я завожусь с пол-оборота. Как так?
Никита с явным удовольствием наблюдает за нами.
- Ох, Оль, намучаешься ты ещё с ним, - заговорщически подмигивает он. – Наш динозавр до тебя ведь ни с кем не встречался, неопытный ещё, зелёный…
Антон сердито смотрит на него, а у меня вдруг вырывается:
- Я тоже… не встречалась.
Антон закатывает глаза – дескать, тебе и не грозит, а Никита усмехается.
- Тяжело вам будет, ребята. Тох, оставь в покое бедную шоколадку, она-то ни в чём не виновата. Ты, кстати, почему так рано встал? Я думал, провожать меня не будешь.
- А ты уже уезжаешь? – удивляется Антон. – Зачем? Съездили бы в центр, там, говорят, сейчас круто…
Интересно, он специально меня игнорирует?
- А вежливость позволяет разговаривать так, словно я пустое место? – выпаливаю я. Чёрт, чёрт, чёрт! Молчала бы, знаю же, что так лучше!
Антон всё так же равнодушно смотрит на меня.
- Извини. Оль, хочешь с нами?
- Н-нет…
- Отлично. Ник, ну что, поехали?
Никита беззвучно смеётся.
- Да между вами прямо искрит!
- Ник, да ты достал! – вскидывается Антон. – Заканчивай. Никто ни с кем не встречается, хватит.
- Ну да, ну да. Оль, твой выход.
- Чт-то?
- Ну, скажи ему, что он козёл. Только козёл может так обращаться с девушкой, а?
Я растерянно смотрю на него, а Антон вдруг встаёт.
- Да ну вас. Ник, если решишь остаться, буду рад. Тоскливо тут… - Он искоса смотрит на меня, словно это я виновата в его «тоскливо», и идёт к двери…
…которая вдруг распахивается. Не комната, а проходной двор, сердито думаю я.
Заплаканная Ира врезается в Антона и крепко хватается за него. И ревё-ё-ёт! Чёрт, мечты иногда сбываются. Я просто умирала, как хотела увидеть эту стерву такой жалкой. Что бы там с ней ни случилось, она заслужила.
По привычке – всегда стараюсь следить за всеми людьми в комнате, мало ли от кого из них придётся прятаться – я смотрю на Никиту. Он глядит на Антона и Иру с жадным интересом. Как будто очень сильно чего-то ждёт. Разве что не ёрзает, не торопит их – ну!
Почему?
- Тох, Тоша, сделай что-нибудь! – стонет Ира. – Пожалуйста!
Изумлённый Антон берёт под руку, подводит к креслу, где сидел раньше, сажает и сам становится рядом на колени.
- Ир, что случилось?
Его голос дрожит от беспокойства, и мне на мгновение становится совестно от своих мыслей. Но только на мгновение.
Ира силится что-то сказать, но только судорожно всхлипывает.
Никита нетерпеливо внимает.
- М-мишеньку п-похитили! – выпаливает наконец Ира. – М-мне в-вот это прислали. – И вытаскивает из-под ворота мешочек на кожаном ремешке. Серебристый знак на нём я узнаю мгновенно – урезанная версия моей татуировки.
- Что это? – изумлённо шепчет Антон.
- Т-там в-волосы, п-перец, - с трудом отвечает Ира, - к-красный и…
- Гри-гри, - перебиваю я. – Это гри-гри.
Они все дружно смотрят на меня. Даже Никита.
- Чьи т-там в-волосы? – пытаясь взять себя в руки, спрашиваю я.
- М-миши, - выдыхает Ира.
- Это плохо? - тут же уточняет Антон.
Я отвожу взгляд.
- Для Миши – д-да.
Думаю, Антон отлично читает подтекст – это значит, что твоей драгоценной сестре ничего не грозит. Интересно, кто такой Миша?
- М-мне ещё п-прислали в-вот. – Ира с третьей попытки вытаскивает из кармана телефон.
Антон забирает его, читает.
- Ну что там? – не выдерживает Никита.
- Да, это и правда колдовство, - тихо отвечает Антон, выключая телефон. – Что ж, Оль, ты хотела вчера позвать колдуна? У моей сестры есть возможность с ним встретиться. Её приглашают забрать её парня. Возможно, даже живого.
Комната словно погружается в сумрак. Мне кажется, что даже лампы светят тусклее.
- Тоша, - нарушает тишину Ира. – Пожалуйста, убеди папу отпустить меня туда.
Антон аккуратно кладёт телефон на стол.
- Ты с ума сошла? Никуда ты не пойдёшь!
Ира пытается схватить брата за руки, но тот вовремя отстраняется. Невольно я замечаю, как аккуратно он раньше касался её только через ткань. Надо же, помнит.
- Тоша! Тоша, пожалуйста! Его же убьют, как других!
- А так убьют тебя.
- Но я его люблю!
Антон закатывает глаза. Достаёт из кармана перчатки, быстро надевает и сам берёт сестру за руки.
- Идём.
- Куда? Ты не поможешь? Ты правда?... Он умрёт из-за меня!
Антон вздыхает и поднимает брыкающуюся сестру на плечо.
- Ира, прекрати. Оно того не стоит.
- Не стоит? Да как ты?..
Она что-то ещё кричит, громко, но прерываясь на всхлипывания, пока Антон её уносит. Я смотрю на Никиту – он улыбается. Ловит мой взгляд и подмигивает.
- З-зачем ты это сделал? – вырывается у меня.
- Я? – Никита неподдельно удивляется. – Ради бога, Оля, нет. Но я буду рад, если это недоразумение, в которого Ирочка по какой-то причине влюбилась, исчезнет. Тогда она будет моей.
- Что – вот так?
Никита безмятежно пожимает плечами.
- Пусть и так, но я получу, что хочу. Разве это не главное?
Я отшатываюсь.
- Да брось, Оля, - улыбается Никита. – Мечта – это важно, разве не так? Разве ты не пойдёшь на всё, чтобы получить её? Пойдёшь, и любой пойдёт. Ирочка будет моей, так или иначе. Подумай, а чего хочешь ты? И почему бы этого не получить?
Он тонко улыбается, и, забрав поднос с остатками завтраками, уходит – довольный и в приподнятом настроении.
А я вспоминаю комнату, полную крови, жгучий ром, и красивого блондинчика, уверявшего, что любит меня. Только от воспоминания мне становится тошно.
Пойду ли я на всё, чтобы получить это? Господи боже, нет!
На столе вибрирует забытый телефон Иры. Я беру его в руки, стою так минуту. Потом, решившись, иду к ноутбуку. Телефон у меня заберут, но перекачать папки, а позже и получить скриптразговоров Иры совсем не так сложно, как можно подумать. В теории я знаю, как это делается – если ты увлекаешься математикой, ай-ти технологии просто не могут пройти мимо тебя. Программированием я тоже занималась, Олег Николаевич настаивал, говорил, что это мой билет в будущее. И хакером быть не нужно, чтобы взломать чужой телефон, тем более… О, тем более с такой системой защиты. Ира на него даже блокировку как следует не поставила.
Закончив, я кладу его обратно на стол и, заслышав шаги, сбегаю в ванную. Дескать, мне потребовалось принять душ. Да, прямо сейчас.
Зря – это Анатолий Николаевич, не Антон, так что с душем я перестраховалась.
- Оля? – громко говорит он. – Не выходи пока из комнаты, хорошо? У нас тут небольшая проблема, но она скоро решится. Не бойся, договорились?
Я выхожу из ванной и пытаюсь улыбнуться.
- Д-да.
- Отлично. Если что, на тумбочке есть список номеров – позвонишь горничной.
- Х-хорошо.
После этого Анатолий Николаевич уходит, конечно, забрав телефон.
С болезненным любопытством, не совсем понимая, зачем это делаю, я приникаю к ноутбуку – в святая святых жизни Иры.
Ну что ж, стервочка, посмотрим, кто ты на самом деле.
[1] КМС – кандидат в мастера спорта.
[2] «Моя вина» (лат.) – начальная фраза покаяния в исповеди.
Глава 9
Оля
Я смотрю на фотографию Миши Иванова «ВКонтакте». Иванов! Пожалуй, зауряднее фамилию придумать сложно, и носит её такой же заурядный парень. На фото видно, что он толстый… Нет, скорее пухлый. Круглый такой, как пончик, мягкий – весь, от лица до рук и ног (фотография показывает его в полный рост). Несуразный, на сто процентов обыкновенный. Простое – не отталкивающее, а именно простое – лицо, добрые глаза за круглыми стёклами очков, ёжик бесцветных волос. Одежда как будто на пару размеров больше – а ведь нужно постараться, чтобы на таком толстяке она висела, как на вешалке. Но сильнее всего меня задевает его улыбка – наивная до безумия. К гадалке не ходи, и так ясно, что домашний мальчик Мишенька мечтателен, добр, неуклюж, и на внешность ему плевать.
Я видела парней вроде него. На нашей параллели есть минимум трое таких добродушных толстячков. Всегда дадут списать домашку, не обидятся на злую шутку, в любой момент поделятся булочкой (еда у них обязательно рассована по карманам).
В общем, типаж Миши Иванова (Иванова, а-а-а!) для меня не загадка. Странно, как эффектная Ира Фетисова умудрилась в него влюбиться?
Говорят, противоположности притягиваются. Исходя из этой логики, противоположности вроде Иры и Миши обречены на притяжение. Шикарная блондинка Фетисова и несуразный толстяк… Нет, ну серьёзно! Как?
На странице Миши нет ни одной фотографии Иры. Зато вся стена в насекомых – в прямом смысле. От фотографий гусениц, пауков, жуков и бабочек рябит в глазах, пока я торопливо их пролистываю.
Ира и Миша познакомились на форуме любителей насекомых. Они долго рассуждали о том, какой среди муравьёв царит порядок, не то что у людей, и какое это волшебство – превращение гусеницы в бабочку. Миша отправил Ире мем: «Гусеница считает, что после куколки жизни нет». Ира отправила фотографию своих пауков в обнимку, с подписью «Моя прелесть».
На форуме (его я тоже нашла) у обоих были милые аватарки. Ира представлялась как «QueenBee» (кто бы сомневался), Миша – «Anti». Он как-то признался, что ждёт свою стрекозу – пусть поёт хоть всё лето, он обеспечит ей надёжную норку зимой. Наверное, Миша ещё не знал, что эта стрекоза сама кого хочешь золотом осыплет.
Так или иначе, Ира заинтересовалась, и после двух недель интернетного флирта (весьма неуклюжего, потому что Миша оказался прямолинейным человеком) эти двое встретились. Мне бы хотелось увидеть лицо Иры, когда вместо того, что она наверняка успела нафантазировать, узрела перед собой добродушного толстячка в очках. Странно, что сразу не сбежала.
Не сбежала и на следующем свидании. И на последующем. Что они делали, и о чём говорили во время этих встреч, я не знаю, фото в «Instagram» они не выкладывали (а у Миши там аккаунта и вовсе нет). Но сообщения Иры я прочитала. «Спокойной ночи, моя пчёлка», «Муравьишка мой, хочу увидеть тебя во сне» - в общем, тонна сахара. Телефон Иры оказался полон этой сладкой нежности, и если сначала я читала с брезгливостью пополам с неловкостью, то спустя час подглядывания за чужой жизнью я безумно им завидовала.
Миша с Ирой умудрились построить отношения, в которых обоим тепло и уютно. Они очень этим дорожат – ещё бы, теперь я понимаю, почему Ира согласилась пойти за своим Муравьишкой куда угодно, даже в логово колдуна, убившего её брата.
Видимо, муравей всё-таки нашёл свою стрекозу.
Сейчас это тихое счастье грозило разрушиться – из-за негодяя, который решил, что может играть людьми, как куклами. Который мог похитить и убить любого – просто потому что ему так захотелось. И ему за это ничего не будет.
Негодяя, который заставил меня сомневаться в моём любимом учителе, единственном человеке, который поддержал меня после приезда в Москву.
Я думаю так, и меня прошибает холодный пот. Так не должно быть. Не должно. Но так есть – и это страшно.
Я должна убедиться, что это не Олег Николаевич. Обязана, или не успокоюсь. И ещё… Они поссорились вчера, наши Муравей с Пчёлкой, до того, как Ира получила письмо с приглашением на кладбище. Из-за меня – Ира в очередной раз вылила на «эту» ушат грязи, дескать, как такое безотказное убожество вообще живёт? Миш, да ты бы видел её родственников! Она что, совсем бессловесная? Ни один нормальный человек в такой ситуации молчать не будет! А эта! Покорная, как!.. Ну я не знаю!
Миша, более приземлённый, возразил, что у меня могли быть свои причины. Ира пожаловалась, что «эти причины сейчас крушат мой дом». Миша всё равно встал на мою сторону – и поехало. В принципе, ссорились они часто – Ира, судя по их переписке, могла вспыхнуть в любой момент. Потом извинялась, Миша её обязательно прощал, и в уютном мирке влюблённых снова воцарялся мир и покой.
Его последнее сообщение Ире как раз и было таким прощением: «Пчёлка, ты не права, но я тебя люблю. До завтра, моя королева».
А потом пришло письмо с неизвестного адреса – у меня не вышло его отследить. Может, у Анатолия Николаевича получилось? В письме сухо говорилось, что или Ира придёт по приглашению, или увидит завтра у себя в спальне Мишину голову. Драматично, писавший наверняка смотрел «Крёстного отца». Наверное, просто лошади рядом не нашлось. И этот адрес – Фетисов-старший точно отправил по нему своих ищеек. И они, конечно, ничего не обнаружили. Не знаю, как (жуткой магией?), колдун обвёл их вокруг пальца, как делал это и раньше. Но я прекрасно могу представить, что творится сейчас этажом выше: Анатолий Николаевич поражается наглости преступника, Ира бьётся в истерике, Антон её утешает, а мадам Анжелика смотрит на это с её обычным презрением, поджав губы.
И ничего нельзя сделать. Совсем ничего – это чудовище продолжит убивать всех, кого ему захочется. Он владеет какими-то силами, которые не гнушается использовать, и которые раз за разом путают ФСБ. И он продолжит, пока не добьётся желаемого. Чего?
Зачем ему Ира?
Я принимаюсь ходить по комнате туда-сюда. Фотография Миши Иванова тихо улыбается с экрана ноутбука. Мне больно на него смотреть.
И именно это болезненное любопытство наконец толкает меня к алтарю. Все, кто заходят в комнату относятся к нему брезгливо, особенно горничная. Но она при виде меня тоже губы поджимает. И упорно отказывается понимать мой французский.
Я сажусь перед алтарём на колени, машинально поглаживаю грубо сшитую тряпичную куклу – вольта. Это моя связь с духом, защита дома. Одно время мне приятно было думать, что артефакт, не дающий колдуну пробраться к нам, находится у меня. Какая-никакая, а власть. Но после вчерашнего я очень сомневаюсь, что эта штука вообще работает. Я чувствовала колдуна (не Олег Николаевич, нет! не верю!) – видела тоже, но сквозь туман. Больше чувствовала. Он был как море, и оно грозило смыть меня, утопить – убить. И никакая кукла бы не помогла.
И он почему-то ничего мне не сделал… Дал мне Антона и эту странную силу. Зачем? Чего он добивается? Что ему нужно от меня?
Я обещала Анатолию Николаевича вести себя тихо. Но Барон может подарить мне вещий сон – в конце концов, я каждую ночь такой вижу. И дом до сих пор не рухнул, никто не умер. Я буду тихо спать – но может быть, получу ответы на свои вопросы?
И самой себе мне не хочется признавать, что я это делаю, лишь бы избавиться от чувства вины перед добродушным толстячком на фотографии «ВКонтакте».
Он умрёт, а я буду знать, что ничего не сделала. Могла, но не сделала.
От таких мыслей больно до слёз.
Ну и если уж быть честной до конца: я должна убедиться, что Олег Николаевич здесь не при чём.
И вот я зажигаю свечи, глотаю сладкий дым, пью припасённый в серебряной фляге ром (спасибо Фетисову, снабдившему меня всем необходимым, ещё когда Антон не был собой).
Потом остаётся только добраться до кровати и закрыть глаза. От рома кружится голова, тяжелеют веки, и чудится, что тени скачут по комнате, как будто рядом танцует скелет во фраке.
Только комната уже другая. И сон начался, потому что наяву всё это раньше было: пятилетняя девочка со сбившимся бантом на голове в ужасе смотрит на кровать, где давно уже не дышит её мама.
Тогда, одиннадцать лет назад, соседка постучалась к нам лишь следующим вечером, и то случайно – к ней в гости нагрянул сын с невесткой, и она решила побаловать их сладеньким, а муки не оказалось, магазины же в такой час закрыты, ну и вот… Всё это время я просидела углу, трясясь от ужаса – после того, как поняла, что мама меня не слышит. И уже не встанет.
У неё глаза были открыты так жутко – я долго потом видела этот пустой взгляд наяву. Даже дома у бабушки, особенно по ночам, мне чудилось, что мама стоит на пороге спальни, прислоняется к закрытой двери и смотрит на меня – вот так.
Страх с тех пор так никуда и не делся.
Я заставляю себя отвлечься и от девочки и от мёртвой матери на кровати, взглядом ловлю отражение чёрного человека в зеркале и оглядываюсь.
- Зачем ты мне это показываешь?
- Я показываю, куколка? – Барон качает головой. – Это твой сон. Ты позвала меня. Е…ть, как тут тоскливо. Может, б…ть, на кладбище свалим?
То есть на твою территорию, думаю я. Где ты можешь делать, что угодно – и со мной в том числе. С моего согласия, конечно, но здесь тебя призвала я, и ты будешь отвечать на мои вопросы. А на твоём кладбище ты станешь манипулировать мной, и я, в конце концов, сдамся и сделаю, что ты захочешь.
Спасибо, не надо.
- Ладно. – Не дождавшись ответа, Барон ничтоже сумняшеся усаживается на край кровати, рядом с мёртвой. – Чего ты хочешь?
- Ответы.
Барон усмехается и крутит в руках трость.
- Губа не дура, да, куколка? А что мне за это будет?
Я оглядываюсь.
- Моего страха тебе уже мало?
Усмешка духа тает.
- Умная куколка. Допустим… - Он тянет носом, что выглядит жутко, поскольку носа у черепа нет. Но звук всасываемого воздуха я слышу отчётливо. – Страха здесь хватит на три вопроса. Задавай.
Наверное, похожий сюжет есть в сказках всех стран мира. Дух просит угадать его имя или, вот, задать три вопроса – а он будет юлить и не даст ни одного точного ответа.
Я закрываю глаза, сосредотачиваюсь на дыхании, расслабляюсь. И сажусь в кресло рядом с кроватью, стараясь не слышать всхлипывания девочки в углу. Это, в конце концов, я. Это было и прошло.
- Ошибаешься, куколка, - улыбается Барон. – Это твой старый кошмар наяву. Ты никак от него не избавишься, иначе мы бы здесь сейчас не говорили.
Ещё и мысли мои читает!
Ладно…
- Кто тот колдун, который сделал это со мной, - я указываю на татуировку, - и убил Антона?
Барон, подперев голову кулаком, смотрит на меня.
- Ты и сама знаешь, кто он, куколка.
Нет-нет-нет, только не Олег Николаевич, нет!..
- Это не ответ! – выдыхаю я.
Барон улыбается.
- У тебя ещё два вопроса, куколка. Б…дь, а это становится интересным!
Следующий вопрос я обдумываю куда тщательнее.
- Что будет с Мишей Ивановым?
- Он умрёт, - тут же отвечает Барон.
Я закрываю глаза и вспоминаю плакат с фотографией Миши. На том плакате не стояла дата смерти, но вот-вот, очевидно, появится. Завтрашним днём.
- Последний вопрос, куколка, и я отчаливаю. – Барон зевает. – Или всё-таки потанцуем? – Его голос становится вкрадчивым. – Выпьем рому, милашка, курнём сигару или что покрепче. Ты забудешься, больше никаких страданий…
- Ты же знаешь, что я откажусь, - морщусь я
- Когда-нибудь согласишься. – Барон усмехается. – Я терпеливый. Я подожду. Давай, куколка, не тяни кота за яйца, задавай последний вопрос.
Я набираю в грудь побольше воздуха. Боже, тут даже пахнет, как тогда!..
- Как помочь Мише Иванову?
Тишина. Барон улыбается, и я жду ответа: никак. Но тут Барон встаёт, подходит ко мне близко-близко и, не прекращая жутко улыбаться, наклоняется, касается фазаньим пером со шляпы моего виска и шепчет ответ. Долго. Абсолютно не обращая внимания на мой ужас – или пьёт его, я не знаю.
А потом добавляет:
- Но это потребует платы. Куда большей, чем эта глупая игра в вопросы. – А потом озвучивает, что я должна буду отдать.
Я выдыхаю и целое мгновение мечтаю просто убраться отсюда и всё забыть. Это не…
- Да, куколка, - кивает Барон, - иди. Это не твоё дело. Приятно было поболтать.
Я останавливаю его до того, как он исчезает – экстравагантно, в зеркале.
- Стой.
- Что? – оборачивается дух. – Всё-таки решила потанцевать?
- Нет… - Я набираю в грудь побольше воздуха и для верности опираюсь о кресло. Колени дрожат. – Я согласна. Я заплачу.
Барон некоторое время смотрит на меня, потом ухмыляется.
- Да и правда, не пару же лет твоей жизни, как просят ребята из соседней преисподней, да?
Я молчу, а лоа продолжает – на этот раз серьёзно:
- Я возьму плату после. Ты узнаешь. – А потом неожиданно заботливо добавляет: - Не забудь нож и ром, куколка.
Он уходит, и на это раз я молчу.
Теперь страха нет. Чего бояться, если всё уже решено?
…Боже мой, зачем мне это – правда же не моё дело, какая разница, кто умрёт, и кто будет плакать, не я – и ладно…
Выходит, есть разница.
Не могу я так. Я однажды плакала и ничего не могла изменить. Даже если это Ира – я не желаю ей испытать подобное. Снова.
Я поворачиваюсь, смотрю на мёртвую женщину, потом на девочку углу. Мне хочется закричать ей: не жди, беги, стучись в дверь, по батареям, пусть соседи тебя услышат, и эта страшная ночь сразу закончится.
Но я просто отворачиваюсь, открываю дверь и шагаю в ничто, за которым кончается сон.
Прошлое уже не изменить. А вот будущее… С будущим стоит поработать.
***
Антон
Ира засыпает, накачанная успокоительным по самые уши. Не обычным транквилизатором пополам со снотворным, а чем-то сильным – его дал не наш семейный врач, а с папиной работы. И хорошо – с Иры сталось бы навредить себе, как Оля вчера. Господи, mon Dieu, может, хватит уже? В этом доме было достаточно слёз, остановись.
Папа, конечно, Иру никуда не отпустил. Он пытался уговаривать её, что скоро найдёт Мишу, вот наряд выехал по указанному адресу, ох, там ничего нет, ну и ладно, поищем ещё. Папе не нужен ещё один труп, поэтому он действительно ищет маньяка, и Ира в нормальном состоянии это бы обязательно поняла.
Но Ира была способна только рваться прочь из дома – её ловили аж пять раз! Пять, мать его, раз! Ирин личный рекорд. Ах да, мать тоже её успокаивала. В свойственной ей манере: Ирэн, это и к лучшему, ты бы сама поняла, что он тебя не достоин. В душе я с ней согласен, но говорить такое Ире сейчас было жестоко. Впрочем, мать никогда не отличалась чуткостью.
Под конец Иру пришлось держать и вливать в неё успокоительное силой. Потом папа ушёл, врач тоже, а я теперь сижу, смотрю, как сестра спит – и следом за ней медленно засыпает весь дом. Близится полночь, а заодно и срок, к которому Иру пригласил маньяк. И мне тоже не по себе – знать, что где-то умирает человек, пусть ты его и презираешь, тяжело.
Ира успокоится. Потом мы съездим вместе на её любимое Бали, она вкусит там своей йоги по самые уши, расслабится, и эта глупая влюблённость уйдёт, как болезнь. А сейчас нужно просто подождать.
Я знаю это, но даже мне ждать тяжело, а сон не идёт. Спать, честно говоря, страшно. Если снова не засосёт в сон к этой трусихе, то проснусь я в попытке самоубийства. Вчера чуть не придушил себя подушкой. Матерь божья, да сколько ещё?
Об Оле я не вспоминал весь день. То есть, я отмахивался от её привычного страха и тоски – кажется, эта девчонка целиком состоит только из этих двух чувств. Сейчас ощущаю мрачную решимость – но, может, она дорвалась до своей математики и страдает над задачей посложнее? Уж конечно, об Ире она не думает. Оно ей надо? Хмф!
Утром я твёрдо решил: хватит, Оля девочка безнадёжна. Зачем тратить время, чтобы ей жилось лучше? Всё равно не поможет. У папы она на поводке, вот и ладушки. Даже общаться с ней теперь необязательно. А это странное желание её защитить – стопроцентная магия.
Ну и вот.
Проходит час – от нечего делать я перелистал уже все журналы Иры, позвонил Нику (он ещё утром уехал), рассказал, как мы тут, выслушал пожелание крепиться и «всё будет хорошо». Нику это выгодно, так что искренне соболезновать он точно не будет. Я его понимаю, и ничего больше не жду. Просто… хоть с кем-то бы по-настоящему поговорить. В такие моменты остро понимаешь, что, в общем-то, кроме Ника у меня никого и нет…
На часах одиннадцать, и я невольно прислушиваюсь к тишине в доме. После Иркиных воплей тут и правда очень спокойно. Даже папу не слышно – а он наверняка бодрствует в кабинете. Если честно, странная тишина такая… сонная.
И в этой тишине приближающиеся шаги раздаются буквально как гром. Я прислушиваюсь, удивляюсь, чего это Ольке вздумалось прогуляться? Ну да ладно, абы куда не пойдёт – телохранители остановят. Их нынче полон дом.
Вот и хорошо.
Я проверяю, как там Ира (спит и плачет во сне – чёрт, может дать ей ещё успокоительного? сладкого? как ей помочь?), потом усаживаюсь в кресло с последним непрочитанным «Космполитеном». Ничего тяжелее в меня сейчас не лезет, я уже всю Ирину подборку изучил. Позитивненько.
Шаги останавливаются у двери. Оля медлит – и я надеюсь, пройдёт мимо. Сейчас реально не до неё!
Но она стучит. И – я даже ответить не успеваю – входит. Тут же говорит с порога:
- Мне нужна помощь.
Я откладываю журнал и смотрю на неё. К лицу грустного эльфа я привык, больше оно меня не завораживает, и Олин страх пополам с грустью уже не удивляют и не настораживают. Я честно пытался сделать ей хорошо, но это невозможно. Что ж, Сизиф тоже трудился, однако, ничего дельного из этого не вышло.
И нужно относиться к этому просто, но сарказм у меня всё равно проскальзывает:
- Всё, что скажешь, госпожа.
Оля излучает решимость. Чёрт, это действительно сложно – смотреть на неё, понимать, что это проклятая магия так работает, и не пускать слюни. Фу!
- Хорошо. Тогда оденься потеплее, пожалуйста, - говорит она, и я замечаю, что Оля сама невесть что напялила. Серьёзно, синие термоштаны и красная кофта из флиса? Ей самой от такого прикида в глазах не рябит?
Против воли я встаю – в голове орёт магия. Требует исполнять Олины желания. Но я останавливаю себя и смотрю на Олю – тонкую, маленькую по сравнению со мной. Забавно, она не съёживается и взгляд не отводит. Её решимость от моего взгляда меньше не становится, хотя обычно всё наоборот. Хм.
- Мы куда-то идём? – насмешливо уточняю я. Уже почти полночь, ну серьёзно! Дорогая, ты на время смотрела?
Оля набирает в грудь побольше воздуха. И на одном дыхании говорит на удивление чётко и ясно:
- Да. Я иду на кладбище Донского монастыря. Это где-то… В Москве. Нужно успеть к полуночи. И я хочу, чтобы ты меня проводил, мне понадобится твоя помощь. Ты же умеешь водить машину? И деньги у тебя есть, я правильно понимаю?
Э-э-э… Что?
- Да-а-а… - тяну я.
- Прекрасно, я так и думала. Тогда ты отвезёшь меня к Донскому монастырю. И поторопись, пожалуйста, - она бросает взгляд на часы за моей спиной. – Мы жутко опаздываем.
Я делаю то же, что и она, чтобы успокоиться. Вдыхаю, выдыхаю. Один фиг, легче не становится.
- Зачем?
- Что?
- Зачем тебе Донской монастырь? Ты вдруг вспомнила, что сегодня Рождество и хочешь на мессу? Или как это в православии? В общем, здесь рядом есть церковь.
Она снова смотрит на часы. Морщится.
- Антон, ты всё прекрасно понимаешь. Мы едем спасать Мишу Иванова. Пожалуйста, если согласен мне помочь, собирайся. Мы правда опаздываем.
Охренеть. Ещё и эта.
- Тебе-то он зачем? – вырывается у меня.
- Антон, пять минут, - Оля отступает к двери. – Или я еду одна. Не знаю, как, но я доберусь туда вовремя. Решай, ты со мной или нет.
И вздрагивает, когда я преграждаю ей путь – слишком быстро двигаюсь, полагаю, и ей от этого страшно. Да, я теперь так могу.
- Ты сдурела? У тебя снова этот приступ идиотизма? Ты понимаешь, что тебя там убьют? Ладно я, я и так одной ногой в могиле, но тебе зачем? Рассказать, каково это – лежать в гробу? Или как тебя закапывают? Ты действительно этого хочешь?
Она не опускает взгляд.
- Антон, ты же понимаешь, что не сможешь меня удержать. Я могу тебе приказать.
Я вздрагиваю, невольно вспоминая время, когда она действительно приказывала. На мгновение мне становится почти страшно.
- Ты обещала…
- Да. Поэтому не заставляй меня, пожалуйста. – Она кладёт мне руку на плечо (её прикосновение обжигает даже сквозь одежду) и легко отодвигает. Открывает дверь. – У тебя пять минут.
- Решила встретиться со своим математиком? Так лучше просто ему позвони! – вырывается у меня.
Оля вздрагивает. И говорит, не оборачиваясь:
- Пять минут.
Ага, семь дней, как в «Звонке». А потом она придёт за мной с приказом. Бред!
Я хватаю её за плечо, прежде чем она успевает выйти.
- Оля, сейчас реально не время… - И не договариваю, потому что ловлю её взгляд. Сам же невольно её отпускаю. Вот же ж! Я и представить не мог, что эта девчонка может так смотреть, но в её взгляде я вдруг увидел мать. В смысле, она смотрит так же, когда я делаю что-то глупое. Это… обескураживает.
- Пять минут, - повторяет Оля и исчезает за дверью.
Гремучая смесь магии и понимания, что Оля не успокоится и всё-таки поедет одна – когда так смотрят, горы могут свернуть – заставляет меня собраться за две минуты. Суперскорость.
- И что? – спрашиваю я, выходя в коридор. – Ты в курсе, что дом полон фсбшников? Нас остановят – до ворот не дойдём.
Оля торопливо идёт к холлу.
- Не остановят. Все спят.
- Серьёзно? Прямо все? Так проснутся…
- Не проснутся.
И я понимаю, что эта сонная тишина действительно слишком странная. Можно сказать, волшебная.
- А ты, я смотрю, подготовилась. И что теперь?
- Мы возьмём машину. То есть вызовем. Чтобы без водителя. Ты же заплатишь? Или это очень дорого?
Чёрт. Чёрт, чёрт!
- Ты правда понимаешь, что тебя скорее всего убьют?
Она кивает.
- И тебе всё равно?
Она пожимает плечами.
- У тебя крыша поехала?
По её губам скользит улыбка.
- Наверное.
Безнадёжна…
- Подожди, - бросаю я. – Не будем ничего вызывать, возьмём папину машину. Так быстрее.
А ещё на ней я учился водить. Не такой уж у меня и стаж, чтобы гнать даже по пустым улицам без боязни.
Папа и правда спит в кабинете. Я открываю сейф (конечно, я знаю код, не совсем уж того), беру пистолет, потом ключи.
Безумие, если честно.
Юркая «Ламборгини» (чисто покрасоваться, ну и быстрая – не отнимешь, кайф было на ней учиться – прямо мажор) выезжает на подъездную дорогу. Я благодарю бога, что папа не забывает переобуть все машины в гараже в зимнюю резину (на всякий случай), и распахиваю перед Олей дверь.
Она не медлит. По-моему, даже не замечает, на чём мы едем. Даже обидно немного.
Всю дорогу я жду, что она передумает и попросится обратно. Происходящее настолько нереально, что в голове не укладывается – мы правда едем? Я украл у папы машину? У меня кобура с пистолетом прицеплена к поясу? Да, блин, что вообще происходит?!
А Оля, спокойная, как танк, сидит на заднем сидении и смотрит в окно. Может, она чем-то обкурилась? Свистнула у Ирки транквилизатор? В чём дело-то?
Когда по навигатору до монастыря остаётся минут двадцать (и столько же до полуночи), я всё-таки спрашиваю:
- И что ты собираешься делать?
- Увидишь, - бросает Оля. – Ты взял оружие, да?
- Да.
- Хорошо.
- Оля, я, конечно, теперь быстр, но даже у меня не получится перестрелять, например, с десяток людей. Ты хоть раз разборки не по телевизору видела? – К слову, и я не видел, но папа рассказывал. В воспитательных целях, чтобы мы с Иркой куда не надо не лезли. А сейчас я как раз лезу. Чёрт! – И пулю я вряд ли остановлю, ты же понимаешь?
- Понимаю, - спокойно отвечает она. – Хорошо, что ты настроен так решительно, но убивать никого не придётся. Живых там не будет.
- То есть?
Она молча смотрит в окно, словно не слышала.
- Оля, откуда ты знаешь, что там будет?
Она молчит.
- Оля!
- Знаю, - наконец отзывается она. – Я заплатила.
- Что? Что ты заплатила? Кому?
- Веди машину, Антон, - так же спокойно бросает она. – И пожалуйста, что бы ни происходило, не пытайся мне помочь… там. Мне нужно только, чтобы ты унёс меня потом. Я, скорее всего, не смогу сама уйти.
У меня мурашки по спине от её слов.
- Оля…
Она снова смотрит на меня – я встречаю её взгляд в зеркале заднего вида.
- Просто не мешай, Антон, пожалуйста.
Теперь она пугает меня. Может, у неё правда крыша поехала? Сумасшедшей не страшно, да? И я ещё куда-то её везу!
Словно услышав мои мысли, Оля говорит:
- Антон, не заставляй меня приказывать.
Ё-моё, мы в полной ж…
Этой ночью православное Рождество, и на дорогах пусто – все или спят, или в церкви слушают службу. В Донском монастыре есть действующая церковь, но мы проезжаем мимо главных ворот – машин здесь столько, что парковаться негде. Только метров через сто я нахожу место, чтобы притулиться.
Оля молчит, а когда машина останавливается, и я открываю двери, сразу же выбирается наружу (довольно неуклюже, видно, нечасто ездит). И целеустремлённо шагает к воротам. Я торопливо закрываю машину, включаю сигнализацию и спешу за ней.
- Ты хоть знаешь, куда идти?
- Да.
Проходим ворота – длинный туннель. Монахи тут наверняка раньше осаду держали. И сто процентов успешно.
Святые со стен смотрят на нас с укором. Особенно, когда Оля сворачивает мимо церкви к табличке «ведутся археологические раскопки».
- Ты в курсе, что здесь днём были папины люди и ничего не нашли.
- Да.
- Оля, объясни, что происходит!
- А зачем?
Да её словно подменили! Точно какая-то трава. Только откуда? Не горничная же её накормила?
В свете фонарей кружатся снежинки. Из открытых дверей церкви слышится хоровое пение. Оля идёт по свежему снегу, убрав руки в карманы, смотрит прямо перед собой. И молчит.
Я действительно начинаю её бояться.
Она обходит знак «не приближайтесь, опасно», пролезает за ограждение и спрыгивает в туннель под храмовой постройкой.
- Антон? – слышу я её голос снизу. – Ты же видишь в темноте? Поможешь? Я телефон забыла, фонаря нет.
Неподалёку колокол бьёт полночь.
Я ныряю в туннель, включаю фонарь на телефоне и освещаю противоположную стену. Оля внимательно осматривает её, потом быстро прикладывает левое запястье к одному из камней и кивает:
- Этот. Подтолкни, пожалуйста.
- Оль, я-то подтолкну, но что если это несущая стена?
- Нет. Толкай спокойно.
Стена открывает потайной ход – медленно отодвигается под моим нажимом. Точнее, поворачивается, как вертушка.
- Иди первый, - просит Оля. – Тут темно, а я… червей боюсь.
Какие черви – все давно вымерзли! И червей она, значит, боится, а маньяков – нет. Точно с катушек съехала.
Но я иду. Меня охватывает странный азарт пополам с любопытством. Серьёзно, не зря же приехали!
Туннель неожиданно длинный и спускается всё ниже и ниже. Свет телефона то и дело выхватывает странные символы на стенах – вроде Олиной татуировки. Я почти не сомневаюсь, что нарисованы они кровью.
- А ты раньше своё запястье приложить не могла? Когда папины сотрудники сюда приезжали? Тебе не кажется, что чем больше нас тут будет, тем безопаснее?
- Нет, - твёрдо отвечает Оля. – Мы в безопасности. Верь мне.
Угу.
- По-моему, ты сошла с ума.
Она отвечает не сразу, а когда говорит, в её голосе слышится улыбка:
- Да. Мне тоже так кажется.
Ещё какое-то время мы идём молча. Туннель круто уходит вниз, нужно держаться за стены, чтобы не упасть. Я предлагаю Оле руку, но она словно не замечает – упрямо идёт, глядя вперёд.
И я наконец-то чувствую её страх.
- Ты знаешь, что там дальше?
- Да. – Она медлит, потом добавляет: - Миша будет лежать на алтаре вроде того, с которого ты забрал меня. Он будет без сознания. Мне нужно, чтобы ты его тоже забрал и помог вынести наружу. Скажи, если вдруг… ну… ты сможешь вынести нас обоих?
- Да, - неожиданно уверенно отвечаю я. Наверное, это входит в мою теперешнюю суперсилу.
- Хорошо. Перед алтарём будет нарисованный кровью круг. Мы должны пересечь его одновременно. Пока мы это не сделаем, на нас не нападут. Одновременно, понимаешь, Антон? Я подам знак.
- Откуда ты всё это знаешь?
Оля молчит.
А туннель, наконец, заканчивается – просторным и странно знакомым залом. В его центре действительно высится алтарь – саркофаг, – на котором спит Миша, живой – я вижу, как поднимается и опускается его грудь в такт дыханию.
Вокруг вычерчена пентаграмма, обрамлённая сразу несколькими кругами. Вязь странных знаков – кресты и петли, а слева даже пара гробов – начинается от порога, и становится всё чаще, приближаясь к алтарю. Горят чёрные свечи, дрожат тени на сводчатом потолке. Пару раз мне чудится свернувшаяся вокруг саркофага змея, но вроде бы это мираж, показалось.
И ненормально тихо.
- Где же они? – шёпотом спрашиваю я, замирая у входа в зал.
Рука сама тянется за пистолетом.
Оля тоже осматривается.
- Не знаю. Но они точно тут, я чувствую. Ты не слышишь барабаны?
- Нет.
- Странно. Так громко… - Она морщится и опускает взгляд на кобуру у моего пояса. – Стреляй, наверное, в голову. Это должно их остановить.
- В голову? – теперь и мне становится страшно. – Оля, я не… хочу убивать. Я не уверен, что смогу.
Она смотрит на меня и жалостливо улыбается.
- Не придётся. Кроме нас и Миши здесь все давно мертвы. Неужели ты не чувствуешь?
Неожиданно ярко вспыхивают свечи. Загорается первое кольцо вокруг алтаря, следом второе…
- Время, - выдыхает Оля и вдруг достаёт из кармана серебряную флягу, почти такую же, какую носит теперь Ник, только поменьше. Смотрит на неё, словно это дуло пистолета. Потом жмурится и откидывает крышку.
- Это ром? – шёпотом спрашиваю я.
Оля не отвечает – меня вдруг обдаёт её страхом, словно приливом. Она не хочет это пить, понимаю я. Там что-то жуткое.
Невольно я тянусь её остановить, но Оля хватается за мою руку – её пальцы дрожат – и залпом выпивает. Покачивается, дышит тяжело. И я замечаю в её руке серебряный нож. Длинный – где она раньше его прятала?
- Что ты делаешь?
- П-пошли, - выдыхает она и обдаёт меня резким запахом алкоголя. Похоже, это и правда был ром.
У первого кольца пентаграммы она останавливается, осматривается и вдруг жалобно просит:
- Не бросай меня здесь, ладно?
Я смотрю на спящего Мишу, и, чёрт, мне страшно.
- Раз… - Оля сжимает лезвие ножа. По нему течёт кровь, и пахнет она, как лучшие Иркины духи. Бог мой, да я прямо как вампир теперь! – Два… Три.
И, не отпуская меня, пересекает пентаграмму.
Дзынь! Рвётся невидимая нить.
Они действительно появляются. Все дети, кого мы видели на плакатах во сне и ещё пятеро взрослых. Спутать их с живыми невозможно – они двигаются медленно, неестественно, но окружают нас, явно давая понять, что уйти нам не дадут.
Колдуна среди них нет.
Я вытаскиваю пистолет, но не понимаю, в кого целиться. Пока они просто стоят, словно чего-то ждут. А Оля… Оля вдруг падает на четвереньки и бьётся в судорогах.
- М-мишу… - голос её меняет тональность слишком резко, чтобы это казалось естественным. – Ун-неси…
Я не понимаю, что делать, мне страшно, я… В общем, я повинуюсь – и хватаю с алтаря Ириного толстяка. Уверен, раньше тащил бы его с трудом. Сейчас он – как пушинка.
И стоит мне его коснуться, как происходит жуткое. Зомби бросаются к нам разом – и все они теперь владеют той же суперскоростью, что и я. Человек просто не может так быстро двигаться.
Время словно замедляется.
Я роняю Мишу и поднимаю пистолет.
Оля перехватывает нож и поднимает голову.
Это ни черта не как в РПГшках…
Я стреляю в ближайшего мужчину с зашитой раной на горле. И промахиваюсь. Его стеклянные глаза совсем близко – меня опрокидывает на пол, точнее, на Мишу.
Пистолет я поднять не успеваю.
Как в фильмах, зубы зомби клацают совсем близко от моего горла, а я замер от ужаса и…
Мелькает серебряный нож.
И голова мужчины катится по полу к чёрной свече, а кровь брызжет на поднявшуюся с пола Олю. Она сжимает нож и жутко знакомо улыбается.
У меня, наверное, что-то со зрением, потому что я одновременно вижу и её, и скелет в чёрном фраке. Скелет весело хохочет, стирает с руки кровь и невероятно быстро замахивается.
Я снова целюсь из пистолета, но руки дрожат так, что прицел постоянно сбивается. Да это и не нужно – скелет-Оля кромсает зомби, словно Мила Йовович в «Обители зла». И безумно при этом хохочет.
Это точно самое жуткое, что я когда-либо видел.
И расползающиеся по полу кровавые ошмётки, только что бывшие людьми… то есть, зомби. Они всё ещё шевелятся.
Самое странное, что занимает это наверняка не больше минуты. И за эту минуту пол в зале оказывается полностью залит кровью. Когда всё заканчивается, Оля стоит в ней по щиколотку, а у её ног отдаёт концы последний зомби, кажется, та девочка, у которой мама-журналист… С умиротворённой улыбкой Оля вытирает нож, снова куда-то его убирает, потом смотрит на меня и подмигивает.
И падает на колени, а я понимаю, что скелет исчез – осталась только Оля. И она снова в себе: её ужас сбивает меня с ног.
Какое-то время она осматривается, прижав руки ко рту, вся в крови. Давится, словно её никак не стошнит. Слёзы оставляют светлые дорожки на её лице…
- Оля? – зову я.
Она поворачивается ко мне, убирает руки и с огромным трудом говорит:
- В-всё. П-пошли.
И медленно бредёт к выходу.
Я задвигаю вопросы вроде «что это только что было» подальше, подхватываю Мишу и спешу к ней.
Мне почти не приходится её нести – только поддерживать иногда. Хотя идёт она так же неуклюже, как зомби. И рвано дышит.
Снаружи по-прежнему кружится снег. Оля падает в сугроб и торопливо принимается тереть лицо, руки – в тщетной попытке смыть с себя кровь. Получается так себе, она теперь вся розовая вместо алого.
На нас с ужасом смотрит священник – покурить, что ли, вышел. Слава богу, он только один.
- Моим друзьям стало плохо, - оправдываюсь я, как можно очаровательнее улыбаясь. - Но всё уже хорошо.
Словно в подтверждении этих слов, Олю, наконец, тошнит – и она долго вытирается снегом, а священник отмирает и принимается суетиться.
- Идёмте в подсобку, тут рядом. Я позвоню в «Скорую»…
Я поднимаю Олю и кладу её на правое плечо (с левого сползает Миша).
- Не нужно, у нас машина недалеко. Счастливого Рождества!
Не знаю, отвечает он или нет – я торопливо иду к машине. Там сгружаю толстяка на заднее сидение, Оля сама заползает на переднее, рядом с водительским. И просит:
- Воды…
Мини-бар полон – я достаю ей бутылку и завожу машину. Оля давится, но пьёт. Потом обмякает на сидении и смотрит на свои трясущиеся руки.
Мои тоже не могут ровно держать руль – приходится цепляться в него, как утопающий за соломинку.
С трудом, но я вывожу машину на шоссе, и монастырь быстро удаляется. Я не замечаю, как несусь по московским улицам, превышая скорость. Хорошо, что движение в такой час и в такую ночь тихое, а редкие машины меня объезжают по широкой дуге. Как сумасшедшего. Ну ещё бы.
Я почти мечтаю нарваться на полицейских. Меня колотит от страха.
Оля сидит рядом, обняв себя за плечи, и дрожит точно так же. И я вдруг понимаю, что она ведь живёт так всю жизнь – вечный страх, иногда сильнее, иногда слабее, но он почти никогда не проходит. Как же так?
Я включаю печку и направляю обдув на неё. Некоторое время спустя Оля расслабляется – и я следом за ней. Потому что магия.
Тогда я оставляю одну руку на руле (хоть так и нельзя), а второй сжимаю Олины пальцы. Она судорожно вздыхает и тоже цепляется за меня – так мы держимся друг за друга, и это кажется удивительно правильным.
Потом – мы едем по пустой трассе – я расслабляюсь настолько, что включаю радио. Задорная музыка заполняет салон: “Buy, buy me some American pie. <…>This will be the day when I die!”[1]
Оля слабо улыбается, а потом – я делаю музыку тише – говорит:
- Спасибо…
- За что? – вырывается у меня. – Я ничего не делал.
Она устало вздыхает.
- Если бы не ты, я бы никогда туда не добралась. Или добралась бы, но поздно. И с тобой… с тобой спокойнее.
Я кидаю на неё удивлённый взгляд. И задаю вопрос, который вертится на языке.
- А что это было?
Она пожимает плечами.
- Не знаю. Но мне кажется… колдун хотел меня проверить. Ему зачем-то это нужно, - Оля машет левой рукой. – Может, чтобы помочь в каком-то обряде? Я не знаю. Но ты же видел, он нас ждал.
Я обескураженно смотрю на дорогу.
- Меня другое пугает, - тихо говорит Оля. – Он так легко пожертвовал своими… мёртвыми. Словно они… пушечное мясо, не больше.
Она права. А я даже об этом не подумал – это ведь значит, что он снова убьёт. И не одного-двух, а много.
- Откуда ты вообще узнала про этот монастырь? – не выдерживаю я. – И на кой чёрт тебе сдался этот толстяк?!
Оля с жалостливой улыбкой смотрит на меня.
- Я взломала телефон твоей сестры. Ты оставил его у меня, помнишь? А толстяк… Ира правда его любит, - она кидает взгляд на спящего Мишу. – Я прочла их переписку…
- Как?! – вырывается у меня.
Оля тихо смеётся.
- Ты бы видел, какая у неё там стояла защита… А потом я спросила Барона, что будет дальше. Мы заключили договор – и вот.
- Это был он. Этот Барон. Зомби уничтожил он, - догадываюсь я.
Оля снова съёживается на сидении.
- Да… Это называется «одержимость». В вуду это легко, я читала – духи только того и ждут. Это страшно, если честно. Ты всё понимаешь, но никак не можешь себя контролировать. Словно тебя оседлали и, как коня, гонят… Страшно.
- Так зачем ты согласилась?!
Оля качает головой.
- А ты бы отказался? Если бы знал, что можешь спасти кого-то – ты бы не стал этого делать? – Она опять обнимает себя. – Я не смогла.
Чёрт… А я смог. Я говорил Ире, которую очень люблю, это правда – говорил, что всё пройдёт. Подумаешь, какой-то толстяк умрёт. Мне-то что.
А какая-то трусиха пошла на договор с чёрной магией. Из-за парня, которого она даже не знает. И моей Иры, которую должна ненавидеть.
Что-то переворачивается меня внутри, когда японимаю это.
- Я смог, - тихо говорю я. – Я ничего не стал делать. А мог бы. Только убеждал Иру, что всё будет хорошо. – В этот момент я ненавижу себя так, что хоть вой.
- Ты рассуждал здраво, - тихо говорит Оля, искоса глядя на меня. – Логично. Это я… Мы же запросто могли там остаться, среди этих мертвецов. Думаешь, я это не понимала? И всё равно… Ты знаешь, я всегда думала, что я такая рациональная и рассуждаю логично. Ага, щас!
Ты добрая, думаю я. Ты настолько лучше меня, что слов нет. Как я мог смотреть на тебя, и этого не видеть?
- Оль, можно я ещё спрошу?
Она зевает. Я решаю, что это знак согласия, и продолжаю:
- Эта магия – она очень сильная, а ты живёшь в вечном страхе. Почему ты ею не пользуешься, чтобы стать сильнее и больше не бояться?
Оля тихо смеётся.
- Это чуть ли не первое, что пришло мне в голову, когда я поговорила с мадам ЛаШондой и поняла, что ты мне подчиняешься. – Она трёт пальцами виски, потом смотрит на свои руки, испачканные кровью. – Я ведь это уже видела. Мне приснился сон, точно вещий – такой настоящий, что… Я видела там себя очень сильной, очень могущественной. Я делала, что хотела. Это было сладко… А потом там была комната. – Оля морщится, стирает слёзы. – Комната, полная таких вот мальчиков, как ты. Мальчики, да, а я во сне была старше… Они все там были, наверное, чем-то обколотые. Я пила их кровь. Я считала их своими игрушками.
Игрушка, думаю я. Игрушка колдуна – так называл меня скелет, Барон Суббота из сна.
Оля продолжает:
- Ты знаешь, это было так реально. Кровь на моих руках. Их страх. Я проснулась и поняла, что никогда, ни за что не допущу, чтобы это сбылось. Это мерзко! Я тебя тогда освободила ещё и поэтому – чтобы ты меня остановил, если что. Я сама себе не верила…
Ты хоть понимаешь, думаю я, какую силу воли надо иметь, чтобы это сделать? Эта хрупкая несчастная девочка смогла отказаться от того, что больше всего хотела, пусть это и мерзко.
Я бы не смог.
- Прости, - мой голос звучит сдавленно, тихо. – Я думал, ты…
- Ничтожество и трусиха? – подхватывает она. – Так это правда.
Я вздрагиваю.
- Никогда не говори о себе так! Ты самый сильный человек, которого я знаю. Я серьёзно, Оль. Ты хоть понимаешь, что ты только что сделала?
Она вздыхает.
- Ничего я не сделала… Просто иначе никак.
Ответить я не успеваю – на заднем сидении приходит в себя Миша. Возится, поднимает голову.
- А… я где?
- Всё хорошо, - быстро говорит Оля, оборачиваясь к нему и через силу улыбаясь. – Уже всё хорошо.
Миша смотрит на неё, всю в крови, как на монстра. И судорожно дёргает ручку двери.
- Тихо! - бросаю я. – Ты к Ире едешь. Сел и успокоился.
Миша таращится уже на меня.
- Антон?
- Привет.
Слава богу, мы уже почти дома. Я выруливаю на площадь Чаплина, сбрасываю скорость.
- Оль, а как надолго ты всех усыпила?
- Усыпила? – повторяет Миша.
Мы не обращаем на него внимания.
- Н-не з-з-знаю, - Олю снова колотит. – Я н-не сп-прашив-в-вала.
- А чем ты с этим Бароном расплатилась?
- С-с-соб-ббой.
- То есть?!
Но мы уже приехали.
- Ира! – выдыхает Миша, лучится от радости и (я открываю двери) вываливается из машины в снег.
Ирка бежит к нему, смеясь и плача от радости.
А я вижу в воротах папу и понимаю, что сейчас мне придётся худо.
- Антон, - шепчет Оля. – П-пожалуйста, п-помоги мне в-выйти.
Я вынимаю её из машины. Папа и его сотрудники торопятся к нам. На крыльце я замечаю мать и её верную горничную. Даже Жужа где-то мелькает.
Все вышли нас встречать. Ну, сейчас начнётся…
Но начинается совсем другое. Оля, которую я поставил на ноги, цепляется за меня и дрожит.
- Что с тобой? – испуганно спрашиваю я.
- Б-больно, - шепчет она.
Закатывает глаза, падает мне на руки и трясётся, словно в припадке. Даже с пеной на губах!
Её сияние, которое я постоянно стараюсь не замечать, стремительно гаснет. И я тоже трясусь от ужаса, и слышу свой голос словно издалека.
- Папа! Врача…
Тут Оля находит мою руку, трётся о неё носом, а потом рвёт запястье зубами. Я отстранённо смотрю, как она глотает мою кровь, понимаю, что ей вроде бы становится лучше – а мне, наоборот, хуже. И очень надеюсь, что папа и правда быстро найдёт врача.
Ла-ла-ла, this will be the day when I die[2]…
[1] Строка из песни Don McLean «American pie».
[2] Строка из песни Don McLean «American pie».
Глава 10
Оля
- Мадам, почему вы больше не практикуете? – спрашивает худой и длинный, как фонарный столб, чернокожий подросток. – Вуду, я имею в виду.
Он безнадёжно некрасив. Сплошь углы и неловкие движения. Даже толстовка сидит на нём неуклюже, косо. Неприглядно.
Его спутница – совсем другое дело. Она уже не молода, но элегантна во всём – от простой, но изысканной одежды до лёгкой улыбки и лукавого взгляда. Тоже не красавица – слишком острые черты, худое лицо, да и фигура очень тонкая, худая – она тем не менее притягивает взгляд.
Колоритная пара – он в чёрном, она в белом. Он хмурится, руки в карманах; она ест сладкую вату и жмурится от удовольствия.
Вокруг бегают дети, летит в синем небе воздушный змей, мальчик в зелёной футболке тащит связку разноцветных шаров, девочка в красном платьице, очень серьёзно ест мороженое. Вокруг что-то празднуют, воздух пронзают солнечные лучи, и где-то рядом дышит море. Мне хочется упасть на траву (как валяется парочка невдалеке), раскинуть руки и так замереть, ни о чём не думая.
Но есть же какая-то причина, почему мне снится сейчас этот парк, почему я стою посреди дорожки в пижаме и тапочках и не могу отвести взгляд от этой пары, подростка и женщины, чёрного и белой?
Они говорят по-французски, но я отлично их понимаю. Может быть, это тоже магия, или во сне я и правда могу всё.
- Потому что мой лоа требует плату, и плата эта – одержимость, - отвечает женщина, облизав губы.
Подросток смотрит на неё с болезненным любопытством, словно пьёт каждое её движение, улыбку, взгляд.
- Я не понимаю, - хмурится он. – Разве это высокая цена?
Женщина смотрит на него, как на ребёнка – «вырастешь, поймёшь».
- А ты бы её заплатил?
Подросток усмехается.
- За вашу силу? Да!
Женщина усмехается.
- Ты действительно не понимаешь. Представь: просыпаться каждую ночь неизвестно где и неизвестно с кем, потому что твой лоа захотел повеселиться. Убивать ради него. Последний раз я утопила в океане котёнка. Ты топил когда-нибудь котят, Амброзий? Это путь к сумасшествию, и я не хочу по нему идти. Даже ради силы.
Подросток хмуро качает головой. И снова говорит:
- Но зачем тогда вся эта магия, если ею не пользоваться? Мадам, вы же умираете, но легко могли бы выздороветь, если бы захотели. Почему?! – Последнее он буквально стонет, и даже слепой бы увидел, что он влюблён в эту женщину. Сильно влюблён.
Бог мой, она же ему в матери годится…
Она грустно смотрит на него. Мне вдруг кажется, что солнце тускнеет.
- А что ещё ты бы хотел, Рози? Ради чего бы ты убил?
- Не называйте меня так, - ворчит парень. И тут же отвечает: - Я бы стал белым. Это ваш мир, и я хочу занимать в нём высокое место. Мадам, вы ведь можете меня научить, вы же меняете тела, я знаю!
Женщина улыбается, поигрывая в руках палочкой от ваты, как фокусник: палочка то исчезает, то снова появляется.
- Допустим. И у кого ты отберёшь это новое тело? Этот кто-то должен быть живым, ты же понимаешь.
- У кого-нибудь с деньгами и красотой, - тут же отвечает подросток. – И здоровьем. Так ведь можно никогда не стареть! Мадам, научите, я не могу так больше жить, я не хочу, я любую цену заплачу…
Женщина протягивает руку, гладит его по щеке.
- Нет, Рози. Я не стану тебя учить.
Парень резко отворачивается, тяжело дышит, и вообще выглядит так, словно его ударили.
А потом твёрдо говорит:
- Я же всё равно научусь. Не у вас, так у кого-нибудь другого.
- Научишься, - кивает женщина, с грустью глядя на него. – Амброзий, пообещай мне одну вещь, пожалуйста. Я спасла тебя, я имею права на одно обещание, правда?
Он хмуро смотрит на неё. Женщина продолжает:
- Когда я умру, не возвращай меня обратно, хорошо?
Он с мукой смотрит в ответ – и такую же боль я вдруг замечаю в глазах другого человека, юноши, очень похожего на этого Амброзия, только старше лет на пять. Он стоит у перил неподалёку и тоже смотрит на этих двоих.
Что ж, это точно не Олег Николаевич. Какое-никакое, а я испытываю облегчение. И (всё, я насмотрелась), неуклюже шаркая тапочками, подхожу к этому юноше… колдуну. Становлюсь рядом. Меня, конечно, не замечают – тогда, откашлявшись, я спрашиваю:
- Вы поэтому всё это делаете? Она умерла, и вы её возвращаете? Да?
Колдун оборачивается. Его взгляд обжигает яростью.
- Ты! Что ты здесь… Пошла вон!
А ты ведь Никита Круглов, думаю я. Это его тело ты занял. Белое, ну да, всё, как ты хотел. Богат, здоров, красив.
Как же всё это грустно.
- Ладно, - говорю я. Мне хотелось на него посмотреть, и я посмотрела. Теперь в груди пусто. – Я уйду, только скажите, как?
Колдун что-то шепчет на французском, кажется, ругательство. Потом хватает меня за воротник – я только и успеваю, что возмущённо ахнуть – и перекидывает меня через перила.
Внизу распахивает голодную пасть океан.
Я переворачиваюсь в воздухе и успеваю поймать взгляд женщины в белом, ясный, как будто она меня видит. И я её наконец-то тоже вижу, точнее, узнаю: это же та самая тётя Антона, которую так боится Анжелика Фетисова. Королева вуду.
Выходит, она умерла?
Удар о воду ломает меня, как куклу – я разлетаюсь на тысячи кусков, я умираю.
В общем, возвращаюсь домой.
***
Антон
Я просыпаюсь, и Оля спит рядом. Трогательная и беззащитная, она держится за меня обеими руками и мерно дышит.
Пару мгновений, в полудрёме, я невольно любуюсь ей. Спящая, спокойная – она действительно красивая, по-настоящему, без всякой боевой косметической раскраски, которую так обожает Ира. И когда не одета чёрт знает во что. Косичка ещё эта… Так и подмывает за неё вечно дёрнуть!
Я тянусь, убираю упавшую Оле на лицо прядь и жмурюсь от удовольствия. Неожиданно очень хочется её поцеловать – чтобы она, как принцесса из сказки, проснулась от поцелуя. Моего.
Потом до меня доходит, что, во-первых, для этого мне не помешало бы сначала умыться, потому что сон совершенно не способствует свежести дыхания. А во-вторых, я резко вспоминаю всё, что было вчера.
Оля сияет мерно, ярко – видимо, с ней всё в порядке. У меня на запястье повязка, но она совсем не мешает. И вообще я чувствую себя абсолютно здоровым.
Выходит, всё счастливо закончилось? Хэппи энд?
- Тош? – тихо говорит Ира, и я вздрагиваю, потому что только сейчас понимаю, что она тоже здесь. – Ты проснулся?
- Ага…
Я аккуратно освобождаю руки – Оля вздыхает, но не просыпается. Потом сажусь на кровати поудобнее.
Мы в гостевой… В смысле, в Олиной комнате. Тихонько тикают настенные часы, стучит в окно берёза – Ник вечно на неё жаловался, когда оставался у нас ночевать. Интересно, Оле она не мешает?..
- Я тебе одежду принесла, - говорит Ира.
Она сидит в кресле у кровати и выглядит… ну, не очень. Я внимательно смотрю на неё и тоже тихо (хотя Олю сейчас, кажется, и пушка не разбудит) спрашиваю:
- Как Миша?
- Спит. Я его у себя положила. Тош, тут врач, который папин, с работы – не позвать?
Я мотаю головой.
- А Оле?
Надо же, Ира стала называть её по имени! Выходит, не у одного меня что-то изменилось.
- Тоже нет. Она просто спит. – Я всматриваюсь в Олино сияние. Действительно, как солнце.
Ира кивает и отводит взгляд.
- Ты сама-то как? – вырывается у меня.
Ира пожимает плечами, а потом вдруг спрашивает:
- Ты же не собирался его спасать, да? Мишу? Если бы не она, ты бы ничего не сделал?
Я замираю – и тоже отвожу взгляд. Что ж, заслужил.
- Да. Ир… - Я замолкаю. Мне нечего сказать.
- Я люблю его, - шепчет Ира. – Правда люблю. Я знаю, что ты его презираешь, и ты не прав. Я бы умерла без него.
- Ну уж! – вырывается у меня, но я смотрю на Иру и понимаю, что она в это верит.
Как вчера, когда мы её ловили, пришлось бы потом следить, чтобы она себя не убила? Отправлять Иру в специальную клинику? Не-не-не, даже представлять не хочу!
- Хорошо, что Оля тебя заставила, - тихо говорит Ира, и я понимаю, что это правда. Действительно хорошо, хоть она меня и не заставляла.
- Да. Ир, прости меня. Я…
- Да я понимаю, - Ира дёргает плечом. – Правда понимаю, я же не слепая. Но ты даже не попытался Мишу узнать… А, ладно. Проехали. – Она тянется и осторожно похлопывает меня по плечу, аккуратно касаясь только ткани. – Ты всё ещё мой любимый брат. Но я не хочу выбирать между тобой и Мишей, понимаешь?
Я киваю. Мне стыдно.
- Папа сказал, чтобы ты зашёл к нему, как проснёшься. Мишу он уже допросил, сейчас тобой займётся. Морально готовься.
Я усмехаюсь.
- Ага. Только позавтракаю. – Правда, есть хочется безумно.
Ира кивает.
- Я тут посижу. Покараулю. Вдруг врача надо будет позвать?
Я не говорю ей, что это ни к чему, Оле и так хорошо. Просто тоже понимаю, что Ира тут вовсе не для того… или не только для того. Ей тоже стыдно.
Папа, как и Ира, не выглядит выспавшимся.
- Отдохнул? – Он кивает на кресло «для посетителей».
Я сажусь и скрещиваю пальцы в «замок». Меня не часто вызывают к папе «на ковёр», я уже и забыл, когда был последний раз. Но сейчас – сейчас я и впрямь натворил.
И что забавно, виноватым себя не чувствую. Из этой ситуации правильного выхода просто не было. Уверен, папа это понимает и ругать будет лишь для проформы.
- Она тебе приказала? – спрашивает он, помолчав.
Я даже не сразу понимаю, о ком он. А потом – соблазн всё свалить на Олю очень велик. Но это было бы низко. Или, как говорит Оля, мерзко.
- Нет. Оля только попросила помочь.
Папа кивает. Долго смотрит на меня, потом выкладывает из ящика стола новый пистолет, удостоверение, разрешающее мне его носить, ключи от машины и права – тоже на моё имя.
- На дороге я за тебя не боюсь, но и водить «Ламборгини» тоже не дам. Машину бери только при крайней необходимости. Оружие… пристреляйся. – Он молчит немного, потом спрашивает. – Выстрелить-то смог?
- Да…
- И как, попал?
Я вспоминаю зубы зомби у моего горла и невольно вздрагиваю.
- Нет.
Папа кивает.
- Я так и думал. Будешь тренироваться минимум час в день под моим присмотром. Да, снова.
У меня вырывается:
- Почему я не смог? Ты же меня учил, я умею стрелять!
- Потому что стрелять по людям не то же самое, что по мишени. Технику ты, надеюсь, не забыл. А нервы, знаешь… - Папа ещё молчит, потом спрашивает спокойно, буднично: - Убили кого-нибудь?
- Нет!
- Ну да, или ты раньше бы сюда примчался, - бормочет папа. – Донской монастырь мы уже оцепили, так что рассказывай, что там было, а я подумаю, как действовать. Ах да, код от сейфа я сменил.
Я усмехаюсь. Папа достаёт из другого ящика жевательный мармелад, кивает на кофе машину, мол, налей. Я наполняю две чашки и начинаю рассказывать.
Папа молча слушает, иногда поворачивается к ноутбуку и конспектирует. Пару раз просит подождать – отправляет электронные письма.
К концу моего рассказа вазочка с мармеладом пустеет, а папа выпивает третью чашку кофе. Я обеспокоенно смотрю на него.
- Ясно, - говорит он. – Чертовщина… Оля, как проснётся, её я тоже допрошу. Но я так понимаю, наряд из монастыря можно убирать. Пусть следят, но без бзиков. Колдун даже к вам не вышел – изу-ми-тель-но…
Я смотрю на него и понимаю, как же мы на самом деле бессильны. Папа не знает, что делать. Я к такому не привык.
Это страшно.
- В следующий раз, если такое случится, - говорит папа после долгого молчания. – Не надо меня усыплять, можно просто попросить. Ты же понимаешь?
- Это Оля…
- Знаю. И всё равно.
Я ловлю его взгляд.
- И ты бы не сказал нам сидеть тихо, пока взрослые работают?
Папа качает головой.
- Я бы довёз вас до монастыря максимально безопасно и быстро, без гонок на «Ламборгини», и там вам бы не пришлось возиться в крови. Вы же дети!
- Но у тебя нет другой колдуньи, кроме Оли, - замечаю я.
Папа кивает. Потом сам рассказывает, что как только мы с Олей упали в снег перед домом, он вытащил на связь ту колдунью из Нового Орлеана, ЛаШонду. «Вы меня достать», - простонала та, но объяснила, что делать.
- Она и сама на сто процентов не была уверенна, что это поможет, и это пугало, - говорит папа. – В их вуду всё это явно не норма.
Ещё бы. Если бы ЛаШонда могла меня расколдовать, папа бы её уже заставил.
- Тебе, кстати, есть сейчас надо много, колдунья так сказала, - замечает папа. – Так что зайди на кухню. И к маме – сам её успокоишь. Она уверена, что её сестра в образе Оли хотела тебя похитить.
Меня так и тянет застонать, как та орлеанская колдунья, потому что «вы меня и правда достать». Но я киваю и иду успокаивать мать.
Однако сначала снова загляну на кухню.
***
Оля
Я раз за разом пытаюсь открыть глаза, но у меня ничего не получается. Зачем, если подушка такая мягкая, а одеяло – тёплое? И всё это пахнет жасмином. Кажется, я люблю жасмин.
Потом ко мне лезет Жужа. Деловито ввинчивается под одеяло, жмётся к ноге и излучает тепло. Ну и для чего мне вставать? Пусть все дела подождут…
А какие у меня дела?
Вот тогда я действительно просыпаюсь – когда вспоминаю колдуна, алтарь, мертвецов и это мерзкое чувство, словно тебя оседлали и пришпоривают. Никогда больше, ни за что…
«Ты ещё потанцуешь со мной, куколка, - слышу я голос Барона сквозь волны дрёмы. Кошка поднимает голову, навострив уши. – Я ещё на тебе покатаюсь!»
Да пошёл ты, думаю я в ответ. Жужа лезет под руку, тычется лбом в ладонь и громко мурчит – наверное, успокаивает.
Я открываю глаза. Некоторое время бездумно смотрю в потолок. Потом поворачиваю голову и встречаюсь взглядом с Ирой.
Она виновато смотрит в ответ и робко улыбается.
Ещё совсем недавно я и мечтать не смела увидеть её такой. Чтобы великая Ира Фетисова сидела у моей постели да ещё и явно готовилась извиняться – о-о-о!
Сейчас мне всё равно. Настолько, что я закрываю глаза и прошу:
- Уйди.
- Оля? – Её голос вздрагивает. – Я… хотела…
Да пошла ты, думаю я, стискивая зубы. Не хочу ни видеть тебя, ни слышать.
- Оль, - продолжает Ира. – Спасибо! Если бы не ты, я бы, наверное, умерла. За ним. Следом.
Я всё-таки смотрю на неё – может, смеётся? Ни один мальчик не стоит жизни, в самом деле!
А ещё я понимаю, что совершенно не хочу её благодарности. Я не для того всё это делала, чтобы она меня благодарила.
- Уйди, пожалуйста.
Ира становится похожей на побитого щенка, но больше ничего не говорит. Я смотрю, как она уходит, и не чувствую ничего. Совсем.
Нет, погодите-ка, что-то я забыла…
- Ир, постой, - я приподнимаюсь на кровати. Голова кружится безумно.
Ира замирает у двери.
- Там, на алтаре – кукла. Возьми и носи с собой, ладно? Это защитный амулет, я не уверена, что прямо от всего спасёт, но вдруг пригодится?
Ира странно смотрит на меня, но куклу берёт. В её руках вольт смотрится до безумия несуразно. Эта дисгармоничность неожиданно сильно режет мне глаза. Сошью нормальную, красивую куклу – чтобы не стыдно было в руки взять. А то эта как-то… не получилась. Ну, первый блин всегда комом.
- Оль, а можно… Для Миши такую же? – спрашивает вдруг Ира.
Я пожимаю плечами.
- Конечно.
- Спасибо, - Ира неловко улыбается и исчезает за дверью.
А я чувствую, что победила. И ещё, что совершенно этому не рада, хотя должна бы. Я же мечтала, что когда-нибудь заставлю её бояться так же, как боялась я.
Но мечты мечтами, а в реальности я зеваю и сползаю по подушке обратно под одеяло, к кошке.
Да ну к чёрту эту Иру. Не нужна она мне – ни благодарящая, ни униженная, никакая. Я победила – вау, круто, проехали.
Пойду, правда, куклу сошью. Голова тяжёлая, алгебра меня сейчас наверняка убьёт, спать уже не хочется, а вечно гладить Жужу – это конечно, замечательно, но скучновато.
Корзинку с рукоделием мне принёс ещё Анатолий Николаевич – вместе с другими вещами для ритуалов. Первого и последнего своего вольта я делала абы как – колдовству плевать, как кукла выглядит, лишь бы была набита нужными вещами, например, моими волосами.
Сейчас я сижу под одеялом по-турецки и мастерю русскую красавицу – с ладонь величиной, в красном вышитом платье, с золотистыми (обязательно) волосами и в кокошнике. Чем-то она и правда похожа на Иру, ну да ладо – ей же и отдам.
Рукоделию меня учила бабушка. Строго учила, я бы даже сказала, жестоко – впрочем, моя бабушка отличалась крутым нравом. Настолько крутым, что я до сих пор вздрагиваю, когда её вспоминаю. Зато я умею шить, кроить одежду, вышивать крестиком и гладью, вязать спицами и немного крючком.
До того, как в моей жизни появилась математика, именно шитьё спасало меня от этого мира. Кусок ткани, нитки и иголка – особая форма медитации, чтобы занять руки и опустошить голову. Потому что я совершенно не хочу вспоминать о крови и о нашей сделке с Бароном. Абсолютно.
Так меня находит Антон – в комнату он заглядывает без стука, словно к себе домой… А, впрочем, что это я? Это и есть его дом.
***
Антон
Оля сидит на кровати, обложившись кусками ткани, нитками, игольницей и Жужей, и что-то шьёт. Это настолько мирная картина моментально выбивает меня из колеи.
В моей семье никто не рукодельничает. Мать считает это пустой тратой времени. Я знаю, что она умеет вышивать, даже видел пару её картин, в том числе и герб её семьи. Но на самом деле она их ненавидит – каждый стежок. Бабушка по папиной линии… ну, она просто не успевает. У неё полно дел – светская львица вечно в заботах. Папа способен пришить пуговицу – чему учил и меня, и Иру. Ира… Ну, иголки вредят маникюру.
В общем, на моей памяти я чуть ли не впервые вижу, как шьют.
И лицо у Оли при этом такое, словно она медитирует и уже приближается к нирване.
Красивая – да к чёрту. Я вдруг понимаю, что заметил бы её любой. Что-то правда изменилось во мне вчера, и я знаю – виновата не магия. Магию я чувствую, и она всегда одинакова – как приказ, от которого я стараюсь отмахиваться. Это же… это выше, глубже… не знаю.
Я просто вдруг понимаю, что вот эта девушка должна быть моей. Я хочу о ней заботиться. Хочу, чтобы она была рядом.
Она нужна мне.
Ещё я понимаю, что она слишком хороша для меня. Это заставляет коленки дрожать, а мысли блуждать где-то… Где-то там, вне моей головы.
И поэтому я просто стою и смотрю на неё, забыв про поднос с обедом.
Оля откладывает шитьё и спокойно смотрит на меня. Её страха я не чувствую вовсе, только лёгкое возбуждение – не пойму, моё или её?
Да что же это? Я никогда не робел перед девчонкой и перед этой, кстати, тоже. Ну же, Антон, немедленно возьми себя в руки!
Вот это и изменилось – я просто не могу теперь смотреть на Олю как раньше, словно она милый эльф, испуганный зайчонок – почесать его за ушком и выдать конфетку.
Теперь я хочу ей нравиться.
- Привет, - голос чуть дрожит, но она же не заметит, верно? – Как ты себя чувствуешь?
Я наконец-то вспоминаю про поднос (стою с ним, как дурак) и ставлю его на журнальный столик.
- Ты же и так знаешь, как. – Оля зевает, прикрывшись ладошкой. Смотрит умиротворённо. – Я для тебя открытая книга.
Если бы.
- Ты не обедала, я принёс… - Я толкаю к ней журнальный столик.
Оля равнодушно смотрит на тарелки и кружки.
- Спасибо, не хочу.
- Надо, Оль. Ты сутки проспала, надо поесть. Вот, смотри, наша повариха отлично готовит бешамель, закачаешься… - Я расписываю ей все блюда от мадам Жиронды. Мама прихватила и её с собой из Франции, как Адель. Папа не то чтобы бы не был против… Думаю, его не спросили. Он пытался научить мадам делать борщ и жарить картошку с грибами, но получил в ответ неприличное “merde”[1] и с тех пор жарил себе грибочки сам. Собирал и жарил – папин вклад в семейную жизнь. Точнее, жертва. Ну и рестораны русской кухни никто не отменял, конечно, так что жертва не слишком большая.
В общем, я вырос на французской кухне, изысканной по самое не хочу. Борщ у нас в семье деликатес, ага.
Оля со вздохом пробует жульен, съедает пару ложек. Потом тянется к буйябесу[2]. Я слежу и думаю, что пару ложек тут, пару – там, вот и полноценный обед получится. Ей же нужно поесть. Я вот две тарелки рататуя[3] навернул, и только тогда голод ушёл.
- А ты умеешь готовить борщ? – вдруг вырывается у меня. Чёрт, сейчас решит, что я её к кухне припахать решил. Она же всё с ног на голову переворачивает, я в этом уже убедился. Чёрт, чёрт, чёрт!
Оля удивлённо смотрит на меня.
- Ага. И пельмешки лепить могу. А что?
Я удивлённо смотрю в ответ:
- Пельмени? Зачем, их же купить можно.
- Да ну, покупные – не то. Неужели ты домашние не пробовал? Не с чем сравнить?
Ну… Папа пельмени готовить не умеет, а ресторанные, наверное, тоже не то.
- У нас французская кухня, - объясняю я. – Домашние произвели бы тут фурор.
- Дикие вы, - смеётся Оля, и меня всё сильнее удивляет её спокойствие. Куда делся вечный страх?
Впрочем, после того, что вчера было, бояться меня просто преступление. Или это последствие магии?
- Где ты поранил руку? – словно между делом спрашивает Оля, вытирая губы салфеткой.
Я смотрю на полные тарелки.
- Ты точно больше не хочешь? Могу суши заказать или пиццу…
Оля слабо улыбается.
- Спасибо, не надо. Так откуда это? – Она кивает на моё забинтованное запястье. – Я не помню, чтобы тебя вчера ранили.
- Ну… - Оля смотрит, и я понимаю, что не хочу ей врать. – Это ты. Тебе стало плохо и ты… пила мою кровь.
Оля моргает.
- Что, как вампир?
- Вроде того.
Потом Оля кивает, а я с тревогой смотрю на неё.
- Всё подгадал, - говорит она. – Барон взял моё здоровье в уплату, но позаботился, чтобы я осталась жива. Что же ему надо?
- А ты могла умереть?
Оля пожимает плечами. Потом спокойно говорит:
- Я почти уверена, что умру, когда больше не буду нужна колдуну и Барону.
- Не говори так!
- Почему? Это же логично. Я им зачем-то нужна, они это возьмут, а потом – ненужную вещь обычно выбрасывают.
Я хватаю её за руку.
- Прекрати. Папа найдёт колдуна…
- Ты в это веришь? – Оля улыбается.
- Да!
Она смотрит на мою руку, сжимающую её пальцы.
- Антон, что случилось? Не нужно быть со мной таким милым. Тебя же не Ира прислала, надеюсь?
- Конечно, нет! А она извинилась?
Оля отворачивается.
- Мне не нужны её извинения. И твоя жалость тоже. Спасибо за обед, я бы сама за ним наверняка не дошла. Но больше мне ничего не нужно.
«Ты можешь идти», - говорят её глаза, когда она снова смотрит на меня.
Я отпускаю её руку. Оглядываюсь.
- А что ты шьёшь?
- Антон, - она укоризненно качает головой. – Пожалуйста. Хватит меня жалеть.
- Жалеть! – усмехаюсь я. – Ты вчера спасла мою сестру от суицида. Ну, то есть её парня от смерти, но это одно и то же. Да жалкий тут вообще-то я, потому что не смог сделать то же самое.
Оля, хмурясь, смотрит на меня. И я прямо говорю:
- Оль, я и правда хотел извиниться. Я не думал… В смысле… – А-а-а, как же тяжело! – Я думал о тебе раньше плохо. Ты… ну, всего боишься и… - Оля качает головой, открывает рот и собирается что-то сказать, но я перебиваю: - Нет, послушай. За всё то время, что ты здесь, ты вернула моей семье меня и спасла парня моей сестры. Она мне недавно заявила, что, если бы он умер, она бы с собой покончила. В общем… Я очень тебе благодарен. И… я ещё не встречал никого похожего на тебя… - Так, какая-то фигня получается. Лучше к сути перейду: - Я хочу остаться. Не прогоняй меня, ладно?
«Я хочу тебе понравиться. Дай мне шанс, пожалуйста», - это я не говорю. Не могу. Но очень надеюсь, что она поймёт.
В ответ она только пожимает плечами и возвращается к шитью.
Ничего другого я, пожалуй, не ждал.
Я отдаю поднос Адель, возвращаюсь в комнату, ложусь на кровать – места вполне хватает – и смотрю, как она шьёт. Это завораживает.
Оля искоса поглядывает на меня.
- Хочешь, музыку включу? – предлагаю я. Тишина и правда слишком уж напряжённая. – Или какой-нибудь фильм поставлю. Какой ты любишь? – Я сейчас даже не против сопливых мелодрам, по которым все девчонки фанатеют.
Оля колеблется с минуту, потом неожиданно – с такой решимостью, словно в воду с обрыва прыгает – говорит:
- Почитай мне Хокинга.
- Что?
- У м-меня в рюк-кзаке. Хок-кинг. «Т-теория в-всего». – Она запинается, потому что волнуется. Плохой знак.
- Окей, - как можно спокойнее говорю я и вытаскиваю из-за кровати её рюкзак.
Она не стала разбирать свои вещи так и оставила в сумках. Словно боится, что мы её выгоним.
Грустно.
Книга потрёпанная, с подписью Олега Николаевича. И аккуратной закладкой из листка с формулами, вырезанного в виде кошки. Интересно, её Оля делала?
Она изумлённо смотрит на меня, словно не верит, что я и правда собираюсь ей читать. А почему нет?
Я начинаю и путаюсь уже на второй странице. Заумь! А когда формулы начинаются, это вообще… Нет, закон притяжения я ещё понимаю, так-сяк знаю Ньютоновскую механику, но вот теория вероятности Эйнштейна – это уже за пределами моего разума.
Когда я отвлекаюсь, Оля не шьёт – смотрит, хмурясь, на меня.
- Что?
- Ты хоть половину из этого понимаешь? – спрашивает она.
Я смотрю на книгу и чувствую сильное желание швырнуть её обратно в рюкзак, сказать Оле какую-нибудь гадость и уйти.
Мерзость, ага.
Я давлю это желание, вздыхаю и улыбаюсь. Оля моргает, словно ей вдруг становится больно на меня смотреть. В её чувствах какая-то каша, ничего не могу разобрать. Впрочем, мои не лучше.
- Не-а. Чем тебе эта заумь нравится?
- «Теория всего»? – усмехается Оля. – Серьёзно?
И смотрит на меня так, что и озвучивать не надо: «Неуч…»
Я тоже на неё смотрю. Тоже усмехаюсь.
- Умная, да? Ну-ка назови год Чёрной смерти в Англии.
Оля закрывает глаза и не раздумывая говорит:
- 1348-й.
Чёрт.
- У меня эйдетическая память, - улыбается Оля. – Даты для меня в истории – самое лёгкое. Ты, кстати, никогда не задавался вопросом, зачем вообще их знать?
- Задавался, - хмыкаю я. – А от твоей теории всего какая польза? Кроме выставления других идиотами.
- Даже не знаю, - с улыбкой тянет Оля. Только что не смеётся. – Может, понять природу вещей, которые тебя окружают?
- Да мне и без этого неплохо живётся. - Я спохватываюсь, что давно уже принял закрытую позу: скрестил руки на груди. В споре это, считай, капитуляция. Надеюсь, Оля в языке жестов не разбирается. Ну точно, или давно бы сменила тему.
Она продолжает:
- Ну да. Как англичанам в четырнадцатом веке. Они, правда, от чумы умирали, потому что не знали, как с ней бороться. А так – да, неплохо жили. Теория всего объединяет науки о природе – биологию, химию, физику. Если ты считаешь, что у них нет практического применения, то ты списывал слишком много, Антон. А вот какая польза у твоей истории или психологии, которые меняются, потому что людям так захотелось – вот этого я не понимаю.
Я внимательно смотрю на неё. Забавно: типичный спор технаря и гуманитария.
- Хорошо, умница. А пять стадий принятия Кюблер-Росс назовёшь?
Оля смотрит на меня, и взгляд её становится растерянным.
- Кого?
Ну да, если подумать, на психологии я её ни разу не видел. Вот уж кому она бы пригодилась!
- Отрицание, гнев, сделка, депрессия, принятие. Рассказать их практическую пользу?
Оля дёргает щекой, демонстрируя другой психологический механизм, потом неожиданно говорит:
- Да. Ты прав. Это неумно – знание всегда сила, глупо от неё отказываться… Объяснить тебе закон сохранения энергии?
Я убираю книгу, ложусь на живот, упираюсь в кровать локтями и улыбаюсь. Да, знания – сила. И другой закон психологии говорит, что человек по природе своей любит помогать – это его возможность самоутвердиться. И, соответственно, он любит тех, кто даёт ему такую возможность.
Поэтому я смотрю на неё и говорю:
- Давай.
Рассказчик из Оли никакой. Раз уж мы собрались делиться знаниями (какая-никакая, а кооперация), я думаю поднатаскать её в ораторском искусстве. Не знаю, как там теория всего, а вот умение говорить, чтобы тебя гарантированно слушали, ей в жизни точно пригодится.
Ну а поскольку умением слушать я тоже владею – это важно для будущего дипломата –Оля начинает увлекаться. Я задаю ей вопросы (потому что так надо), пытаюсь вникнуть в тему (хороший слушатель всегда пытается, даже если ему на неё совершенно плевать). И сам не замечаю, как начинаю втягиваться.
Часа через три Адель приносит ужин и записку от матери «Будь осмотрителен!», а мы уже с жаром обсуждаем возможности телепортации в будущем. Я развлекаюсь тем, что привожу Оле примеры из фильмов и книг (в современной культуре она, кстати, полный профан), а Оля пытается их развенчивать, попутно объясняя какие-то теоремы и законы. То есть, доступным для меня способом.
Недурно.
- Зачем ты это делаешь? – Ужинает Оля тоже без аппетита, чего нельзя сказать обо мне. – Я же вижу, ты применяешь ко мне эти психологические фокусы. Зачем? Думаешь, что…
Я перебиваю – и слышать не хочу её предположения:
- Ничего я не думаю. Мне просто интересно, вот и всё. По-твоему, я настолько расчётлив, что без повода даже говорить с тобой не буду?
Оля молчит, а потом вдруг заявляет:
- Предлагаю сделку. Я подтягиваю твою математику, а ты мне – иностранные языки. И эту твою психологию. Раз уж всё равно мы вместе живём, давай получим друг от друга пользу? Идёт?
Да, этой девочке плевать на мою очаровательную улыбку и красивую мордашку. А чем ещё я могу её привлечь? Деньгами? Ну да, как же, Оля из тех, кто будет зарабатывать сама, и копейки от мужа не возьмёт. Комплексы. Вот, только языки и остаются.
- Ну и кто из нас расчётлив? – усмехаюсь я. – Идёт.
Оля кивает.
После ужина она сажает на прикроватную тумбочку готовую куклу и объясняет:
- Это вольт для Иры. Если колдун нацелился на неё, эта штука должна спасти от большей части проклятий. Наверное.
- Так ты Иру простила? – улыбаюсь я.
Оля сползает под одеяло.
- Я не хочу об этом говорить. Дай мне ещё, пожалуйста, ткань, вон, в углу.
Я смотрю, как она вырезает выкройки для второй куклы.
- А эту ты мне сошьёшь?
Оля смеётся.
- Тебе? Ты и так кого угодно в бараний рог свернёшь. Зачем тебе вольт? Нет, этот для Миши. Если защищать твою сестру, то и её парня заодно, правильно?
На мгновение я чувствую к этому толстяку холодную ненависть. Оля права, я теперь супер силён, но, чёрт, даже этому недотёпе достанется кукла ручной работы, а мне – нет. Мне!
- За что ты его так не любишь? – Оля внимательно наблюдает за мной, хоть и вроде бы шьёт. Ловко у неё стежки получаются, быстро.
Я морщусь.
- Ты же видела. Он…
- … не достоин твоей сестры? – подхватывает Оля.
- Ну да.
- Ну да, - повторяет Оля. – Он же нищий. И пять стадий принятия вряд ли назовёт.
Я качаю головой.
- Причём тут это? Серьёзно, Оль, ты же его видела – он толстый! Человек, которому настолько плевать на себя, не должен быть любим. Это несправедливо.
- Несправедливо, - эхом повторяет Оля.
И я понимаю, как двусмысленно это прозвучало. Ей наверняка тоже плевать на себя – одевается черт знает как, косичка эта… И…
- Ну да, меня тоже никто не любит, - соглашается Оля. – Наверное, ты прав: я и сама себя не люблю. Всё справедливо.
- Я не это хотел сказать, - сконфуженно оправдываюсь я.
Оля пожимает плечами. Ей плевать, что я хотел.
Наверное, у меня нет шансов. Минуту, лёжа с закрытыми глазами, я обдумываю, что будет, если я сейчас уйду. Оля предлагает чисто деловые отношения, ничего личного. Логично будет согласиться и страдать не придётся.
Но меня задевает её безразличие. Чёрт возьми, я хочу видеть восхищение в её глазах!
А ещё…
Я кладу руку ей на плечо. Оля замирает.
- Что?
- Ничего…
Ещё я хочу её чувствовать, всю, под моими руками. Для этого надо жить. Хотя бы сейчас, пока можно – у нас ведь так мало времени.
Тогда, лёжа рядом на кровати, я принимаю решение: я её завоюю. Чего бы мне это ни стоило.
- Оль, у нас завтра последний день перед школой…
Она молча поднимает на меня взгляд, а я продолжаю:
- Ты со мной в кино сходить обещала.
Она растерянно моргает.
- Да? Когда?
- Позавчера. Ты задачи решала, я спросил – и ты согласилась.
- А… Я, наверное, не расслышала, что ты спросил. Антон, мне надо к олимпиаде готовиться. Времени чуть-чуть осталось, если я провалюсь, то не получу грант и…
- Не провалишься. А кино – это ненадолго, всего-то полдня. Потом по магазинам пробежимся. – Должна же она любить шоппинг!
Но её удовольствия я не чувствую, скорее, снова страх.
- У меня денег нет.
- Ну и что? У меня есть. Ты же со мной на бал собиралась, забыла? Послезавтра, кстати.
Оля паникует.
- Антон, не надо…
Чего она боится?
- Ты танцевать не умеешь? – угадываю я. Странно, а во сне у неё неплохо получалось.
Кажется, не оно, но Оля хватается за это, как за соломинку.
- Да! И танцевать я не умею. Ты же можешь найти себе партнёршу получше, Сашу Колесникову, как прошлый раз…
А прошлый раз была Саша? Ах да, за ответы по русскому я ей обещал…
- Хочу тебя.
- Но…
- Оль. В чём дело? Только честно.
Она мнётся какое-то время, потом решается.
- Твои поклонницы меня заклюют. Мне и так… А ещё они… Не хочу!
- Никто не тебя не тронет, обещаю, - я снова кладу ей руку на плечо. – Оль, а ты не думала, что если людям открыться, они к тебе потянутся?
- С чем потянутся? – выдыхает она.
Да, тяжёлый случай. Ладно…
Я подползаю к ней, улыбаюсь и делаю щенячьи глазки. Не будем пугать девушку, пускай сама согласится.
- Ну пожа-а-алуйста…
- Антон…
- Хочешь, буду тебя на руках носить? Хоть весь день?
- Нет!
Я смеюсь.
- Платье от Шанель?
- Что?
- Будешь самой красивой на балу, обещаю. Давай, Оль, математика от тебя не убежит. Один раз живём, позволь себе немного веселья. И я обещаю, что никто тебя не обидит. Завидовать – да, будут, потому что ты самая красивая. Ты это успешно прятала, но всё равно лучше тебя никого нет.
Оля вздыхает. И я чувствую – сдалась. Ха, да лестью даже самые зубастые из прекрасного пола уламываются без проблем. Папа с матерью этот трюк вечно проворачивает.
- Хорошо. Но деньги за платье я тебе потом верну.
- Оля, не обижай меня. И вообще, я скоро умру.
- Ты не умрёшь. – Оля снова дёргает щекой. Очаровательно! – Такие не умирают.
Я с ней больше не спорю. Просто достаю телефон, заказываю билет в кино, столик в ресторане и пишу в любимые Ирины магазины, чтобы нас там ждали. И стилисту – обязательно.
А что? Папа далмне кредитку – будем тратить!
- Антон, тебе не пора спать? – спрашивает Оля ближе к полуночи, сажая на тумбочку вторую куклу – мальчика, пару к первой.
Я зеваю и спрашиваю в упор:
- Ты правда хочешь, чтобы я ушёл?
Оля растерянно смотрит на меня, словно интересуется, а есть ли ещё варианты. Я вздыхаю, медленно встаю и иду к двери. Снова проснусь с подушкой на лице, класс…
- А ты правда хотел остаться? - вдруг спрашивает Оля.
Я оборачиваюсь. Она удивлённо смотрит на меня.
- Ну, вообще-то… У меня проблема, которую я, кажется, без тебя не решу. Я, видишь ли, каждое утро пытаюсь самоубиться… - И я рассказываю ей, как это происходит. – В общем, я подумал, если ты будешь рядом, это поможет. Потому что сегодня я проснулся вместе с тобой, в смысле, нас уложили вместе, твоя ведьма, ЛаШонда сказала, что это поможет. Ну и вот, никакого удушения подушкой.
Оля медленно кивает.
- Да… Это и правда должно помочь. Антон, я не знала.
- Конечно, ты не знала, я же тебе не говорил. Так что, пустишь?
Она снова кивает, а я улыбаюсь.
- Отлично. Тогда подожди, я в пижаму переоденусь. И, пожалуй, принесу своё одеяло. Обещаю не приставать!
Она только вздыхает. Но позже, когда я ложусь рядом и укрываюсь своим одеялом – кровать достаточно широка для нас двоих – чувствую, что Оля дрожит. Ей снова страшно.
- Чего ты боишься? Меня? Оль, я же сказал…
- Нет, - шепчет Оля. – К-крови.
Я вспоминаю вчерашнее подземелье, Олю с ножом – и беру её за руку.
- Спи, я тебя защищу.
Она растерянно смотрит на меня.
Я закрываю глаза, но руки не разжимаю.
- Спи уже.
Только тогда она расслабляется.
Во сне мы тоже вместе. И во сне она опять ничего не боится – и нравится мне такой ещё больше. Если бы она могла расслабиться со мной вот так наяву…
Мы в ресторане, горят свечи, отдельный столик за ширмой уставлен вазочками с десертом (фрукты в сливках, мороженое и что-то ещё, не знаю, уже съели). Молодые мужчина и женщина шипят друг на друга, особенно усердствует мужчина. Испуганная девочка ест мороженое, глядя на них широко раскрытыми глазами. То и дело она теребит мужчину за рукав: «Пап, пап!» Тот толкает к ней новую вазочку – фрукты тонут в оплывших сливках. Девочка, понурив голову, принимается есть.
Оля стоит рядом, у стены, и смотрит. Я гляжу на неё и вдруг понимаю, кто эта девочка за столом.
- Ты из-за этого не любишь сладкое?
Она пожимает плечами.
- Их было пять. Я помню. Я тогда видела папу в последний раз. Он даже на мамины похороны не явился. Правда, всё оплатил…
Я обнимаю её и заставляю отвернуться. Оля замирает в моих руках, словно птичка, – но я другого и не жду.
- Не смотри, - шепчу я ей на ухо. – Зачем мы здесь?
- Не знаю, - выдыхает она. – Барон? Зачем мы здесь?
Никто не отвечает.
Я тяну Олю к выходу.
- Подожди, - говорит она.
И внимательно смотрит на своего отца. Женщина – худенькая, некрасивая, но очаровательная (так бывает, хоть и редко) закрывает лицо руками и всхлипывает. Алиев смотрит на неё и кривит губы.
- Так не должно быть, - шепчу я. – Оль, пойдём.
- Не должно, - кивает она. – Но есть. Он ушёл тогда в другую семью, а нас стёр, словно мы были какой-то ошибкой. Черновиком. Я бы хотела выжить и доказать ему, что он ошибся. Я сейчас это понимаю. Посмотреть ему в глаза и…
В ярости она ещё красивее, и я невольно любуюсь ею.
- Ты можешь приказать своей игрушке убить его, - улыбается официантка, заглядывая за ширму.
Ни мужчина с женщиной, ни девочка не обращают на неё внимания.
- Ты хотела встретиться со мной, Оля? – голос официантки звучит хрипло, прокурено – некрасиво. А вот лицо…
- Тётя Жаки? – выдыхаю я.
Она не обращает на меня внимания, смотрит только на Олю.
- Итак, дорогая, что ты хотела? Я пришла в твой сон, чтобы ты чувствовала себя безопасно…
- Зачем? – перебивает Оля, с гадливым интересом разглядывая её.
- Поговорить, милая. Отошли свою игрушку, я ничего тебе не сделаю.
- Антон не игрушка. И он останется. – Оля зло щурится. – А вы не ответили.
- Как скажешь, милая, - поёт официантка… тётя? – Ты права, мне нужна помощница. Видишь ли, я готовлю один сложный, очень сложный ритуал, и так уж получилось, что одна я никак его не проведу. Ты поможешь мне?
Оля ошеломлённо смотрит на неё.
- Конечно, нет!
Официантка улыбается.
- А если я верну тебе твою мать?
- Я не ребёнок, - бросает Оля. – Мёртвые не возвращаются.
- Неужели? – усмехается официантка. – Рядом с тобой стоит вернувшийся.
- Вы забрали его тело из гроба в вечер похорон. Мама, - Олин голос дрожит, - умерла одиннадцать лет назад. Лучше предложите мне денег.
- За деньги ты ничего не сделаешь, это я уже поняла, - улыбается официантка. Происходящее её явно забавляет. – Но ты не права, милая девочка. Я могу вернуть твою мать – да, в другое тело. Клянусь, что могу.
Оля молчит, а тётя продолжает (я хочу её перебить, но вдруг понимаю, что не могу произнести ни звука):
- Ты не спросила, какой ритуал я готовлю. Возвращение из мёртвых. Я собираюсь вернуть к жизни женщину, погибшую одиннадцать месяцев назад.
Оля молчит.
- Подумай, милая девочка. Ты снова будешь не одна, - соблазняет официантка.
- Зачем вам Ира Фетисова? – вдруг спрашивает Оля.
Официантка качает головой.
- Нет-нет, дорогая. Это – для нашего следующего разговора. В следующий раз приходи одна. Клянусь, ты будешь в безопасности. Мои игрушки ведь ничего тебе не сделали?
Оля с ненавистью смотрит на неё. А потом вдруг просит:
- Просто оставьте нас в покое. Пожалуйста!..
Официантка качает головой.
- Не могу. Ты нужна мне. Готовить другую такую куколку у меня нет времени. – Потом кивает на меня. – Если хочешь, этот мальчик тоже будет твоим. Живым или как сейчас. Как пожелаешь.
Олю буквально трясёт от ярости. Позади неё Алиев из прошлого шипит уже на дочь.
- Не злись, дорогая, ты только выиграешь, - подмигивает официантка.
- Уходи, - выдыхает Оля. – Уходи сейчас же! Это мой сон! Пошла вон!
Официантка поднимает руки ладонями вперёд.
- Ухожу. Но подумай над моим предложением. Уверен, на свежую голову ты поймёшь, что оно выгодное.
Уверен?
Она исчезает, а Оля дрожит, закрывает лицо руками, прямо как её мама.
А я понимаю, что снова могу двигаться.
- Пойдём. Оль…
Я обнимаю её и мягко толкаю к выходу. А потом, проснувшись одновременно с ней, глажу по волосам, утешая. Оля всхлипывает, а под конец выдаёт:
- Пусть сдохнет! Пусть он сдохнет!
Я не понимаю, говорит ли она о колдуне или, быть может, об отце. Оба мерзавцы.
Позже, убедившись, что она снова заснула – и, кажется, обычным сном, я аккуратно встаю и иду в спальню родителей. Папа наверняка опять заночевал в кабинете, а мать…
А мать пусть подробнее расскажет мне о тёте Жаки.
***
Антон
Со спальней выходит конфуз – я заглядываю, не постучавшись, а они спят там оба. Видимо, мать всё-таки уложила папу. И правильно – он ещё утром был… никаким.
А вот мать вполне может и проснуться.
- Maman, - шепчу я, пока крадусь к её стороне кровати.
Она просыпается – резко, как всегда, когда мы с Иркой так же её маленькими будили. Косится на папу, прижимает палец к губам и указывает на дверь. Мол, выйди и дождись меня.
Разговариваем мы в гостиной за чашкой крепкого чая. Зелёного. Мать ненавидит кофе и даже чёрный чай – всё за тот же кофеин. Она – за здоровый образ жизни. Правда, со сладким.
И, конечно, сразу нападает на Олю.
- Она тебя прислала? Она что-то тебе сделала? – и говорит так, словно если я отвечу «да» хоть на один вопрос, она спустится вниз и, как Оля говорит, «заклюёт» её.
- Нет, мам. Просто… расскажи мне про тётю Жаки. Только нормально на этот раз. Ладно? У нас остались её фотографии?
Мать молча смотрит на меня пару мгновений, потом говорит: «Подожди». И уходит. Возвращается она со старым семейным фото: молодой дедушка, ещё живая бабушка (я её уже не застал), дядя Фредерик (вылитый я), мать и… Да, если скинуть лет десять-пятнадцать, то… Точно, официантка из сна. Я так и знал.
Но она же оговорилась…
- Почему ты её ненавидишь? – спрашиваю я мать, отдавая фото.
Она убирает его обратно в шкатулку и устало отвечает:
- Потому что она ненормальная. Потому что она позорила наше имя. И ещё потому что однажды чуть не принесла в жертву меня.
Я жду продолжения. Мать допивает чай, наливает себе ещё.
- Она любила играть с людьми. Манипулировать. Papà[4] это поощрял, пока она не обыграла его – он в ней души не чаял, а она пользовалась. Она могла убеждать, что любит тебя, а потом устроить какую-нибудь подлость… Впихнуть голой в комнату, полную людей. Пустить обидный слух. Рассказать твою интимную тайну мальчику, который тебе нравится. А потом мило извиняться, добиваться прощения – и делать это снова. В этом она была мастер…
- «Была»? – перебиваю я. – Почему в прошедшем времени?
- Потому что когда она сбежала из дома, papà вычеркнул её из фамильного древа. Для нас она как бы умерла. Антуан, почему ты спрашиваешь? Ты, наконец, поверил, что твоя Олья – это Жаки?
Я улыбаюсь. Ну да, конечно!
- Maman, если тётя сбежала – зачем ей возвращаться?
- Потому что ей это нравится – внимание, эпатаж и ужас. Она сумасшедшая, Антуан. Пойми это и не ищи логики в её действиях. Играть с нами – это то, что она делает. Не доверяй этой девочке. Жаки умеет менять тела. Пожалуйста, поверь мне и будь осторожен – она расскажет тебе всё, что угодно, ты поверишь и даже полюбишь её, а потом…
Мать продолжает говорить, но я не слушаю.
Она меняет тела… Вряд ли только тётя это умела… Что если преступник и правда ближе нам, чем мы думаем?
- Maman, а как она их меняет? Есть какая-то… ну, возможность понять, что это она в другом теле? – спрашиваю я и понимаю, что это бесполезно. Была бы, мать бы не обвиняла Олю невесть в чём.
Но она говорит:
- Есть. Хозяин тела должен быть при смерти. Чаще всего колдун сам организует ему несчастный случай и… Ты понимаешь.
Я медленно киваю.
- Папа знает?
- Да, - вздыхает она. – И как и ты, считает, что я зациклилась на детских обидах. Вы просто не понимаете!..
Я улыбаюсь ей.
- Maman, я не считаю. Я буду осторожен. Обещаю.
Она смотрит на меня пару мгновений, потом облегчённо вздыхает.
- Пожалуйста. Я… я уже надеюсь, что всё ещё можно исправить. Я не хочу снова тебя хоронить, Антуан. Ты… ты лучшее, что у меня есть. После твоего отца, конечно.
Я улыбаюсь. В таких разговорах она никогда не упоминает Иру. Но, может, с ней наедине она просто повторяет то же самое – только уже без меня?
- Следи за ней, - предупреждает мать, когда я желаю ей спокойной ночи. – Помни: она может предать тебя в любую минуту. В любую, Антуан.
Да, семейка у меня, похоже, та ещё…
[1] Дерьмо (фр).
[2] Марсельский рыбный суп.
[3] Овощное прованское блюдо из баклажанов, перца и кабачков, похоже на лечо.
[4] Папа (фр)
Глава 11
Оля
Вуду логично. За это оно мне, если честно, нравится. Ведь как считается: магия – нечто непонятное, странное, жуткое, антипод науки. На культурологии мы читали «Золотую ветвь» Фрезера, и там с первой главы шло это разделение – наука и магия, а потом такие страсти описывались, что просто кошмар. Колдун на тебя не так посмотрел – и ты умер. Сосед подкинул тебе амулет, и удача от тебя отвернулась. А уж что случится, если враг найдёт твои волосы!..
Это всё суеверия – магия ими пользуется, но, по сути, она – свод правил. И этим мне нравится. Да, волосы лучше не терять, но и враг вряд ли эксперт со встроенным сканером для анализа ДНК вместо глаз. Другими словами, откуда он знает, что это твои волосы? Антон показал мне «Гарри Поттера», во второй части там героиня в кота из-за невнимательности превратилась. А казалось бы, волос с одежды однокашницы сняла – чей ещё он мог быть?
Хотя я не очень понимаю, как можно перепутать кошачий волос с человеческим, но доля истины в этом есть – ошибка в колдовстве, как и в физическом эксперименте, может закончиться взрывом. А потом поди объясни, что жидкий азот тебе в лабораторке выдали в чисто научных целях.
В вуду всё просто. Начинается оно с того, что ты веришь в магию. Станцуешь с бубном – и враг вдруг решит переехать. Или извиниться. Или заболеет – как ты захочешь. Главное верить.
Бывает, и без веры всё получится – это мой случай. Если тобой вдруг заинтересуется некий дух, тогда или ты вызываешь экзорциста, чтобы от него отвязаться (духи – натуры приставучие), или заключаешь с ним контракт. По зрелому размышлению, контракт выгоднее – кто откажется от потусторонних сил, приманивающих к тебе удачу или спасающих от болезни. Да даже от банального гриппа – классно же.
Контракт с духом работает в обе стороны: он – тебе, но и ты – ему. Чаще всего духу нравится почувствовать себя живым. Он живёт в другом измерении, считай, параллельном мире. Думаю, будь у меня возможность безопасно и по своему желанию заглядывать в параллельный мир, я бы тоже от неё не отказалась. Вот и духи не отказываются. В остальном они как люди – у каждого свои привычки, чёрная и белая сторона, их так же можно переманить другим контрактом и… так далее, в общем.
Барон Суббота – лоа, дух, помешанный на справедливости, роме, сигарах и танцах. Справедливость у него, как водится, своя. Барон уведёт вас с собой, если вы сами захотите умереть – а сложно не захотеть, если в реальности ты вкалываешь на плантации, а тут некий щеголь предлагает тебе море рома, табак и веселье. Наверное, поэтому рабы боялись Барона, хотя, по сути, дух он не страшный.
Некий колдун (Амброзий? который не любит, когда его зовут Рози), чёрный маг, приехал к нам в Россию с целью поднять из мёртвых женщину, умершую аж одиннадцать месяцев назад. Он заключил контракт с Бароном – и давно уж, так что отношения у них наверняка приятельские. Итак, колдун за каким-то чёртом не остался у себя в Гаити или в Новом Орлеане, или где ещё он там жил, а припёрся к нам и принялся собирать зомби. Насобирал много, десять или больше, разных. Передал часть своих сил мне, а точнее предложил меня Барону, и тот мной заинтересовался.
Я не помню никакого алтаря, а должна бы. Но татуировка просто появилась на мне однажды ночью. Значит, план изначально таким и был: приехать в Россию, найти помощницу, провести ритуал. И из меня зомби делать не пытались.
Почему в Россию? У нас холодно, в конце концов. Что колдун у нас забыл? Да ещё зимой.
Ответ напрашивается сам: колдун забыл тело, в которое собрался переносить дух женщины. Я на девяносто процентов уверена, что это тело – Ира Фетисова, а эта женщина – тётя Антона, Жаклин. Она умеет менять тела, это ясно, иначе мать Антона не подозревала бы меня. И это она умерла те самые одиннадцать месяцев назад. Переходя в область предположений – у неё была неизлечимая болезнь, Жаклин умерла, но этот самый Аброзий, явно в неё влюблённый, не захотел её отпускать. Он обратился за помощью к лоа, Барон естественно согласился. Почему нет? Амброзий делает зомби, щедро кормит Барона, а тот помогает его любимой обрести новое тело.
Будь я на их месте, тоже выбрала бы Иру. Во-первых, кровная родственница, а кровь в вуду важна. Во-вторых, молода и красива. В-третьих, обеспечена. Да просто золотой стандарт!
Но зачем было убивать Антона? Чтобы отдать его мне? Он тоже понадобится в ритуале? Он силён, он слышит меня, где бы я ни была… Это вполне мог быть такой милый бонус, чтобы меня задобрить … И отправить к Фетисовым. А ещё прикрыться мной, возможно, даже смотреть моими глазами и слушать моими ушами. Я почти уверена, что колдун читает мои мысли – во сне он так делал. Этакий вуду-шпионаж. А ещё убийство Антона дало колдуну понять, что он может подобраться к Фетисовым, пусть их отец хоть трижды безопасник.
Он уже сделал мне предложение. Очень торопился, видимо, я и правда ему нужна. Он наверняка повторит его снова и попросит привести к нему Иру. Чтобы никакие фсбшники под ногами не мешались. Тихо, аккуратно. Возможно, он даже захочет жить прежней жизнью. А что Никита любит Иру, это все знают, никто не удивится их отношениям. Только рады будут, если она с Мишей расстанется. Что ещё? Любящая семья, деньги, - что ещё нужно? Тогда Никита не будет убивать меня, а Антон… ему можно приказать, например, всё забыть.
Возможно, он и правда не собирается меня убивать. Возможно, он действительно может вернуть мне маму. А если нет – эта жизнь всё равно намного лучше, чем та, которую я вела раньше.
Вот только не ошибаюсь ли я насчёт Никиты? Неужели никто ничего не заметил? Антон, например? Отец Никиты? Или…
- Здравствуй, мышонок!
Я вздрагиваю и поднимаю глаза.
Вениамин Гусев (фамилия по матери, по отцу он – Палин) прислоняется к моему столику и поднимает брови, мол, ну? Конечно, он не садится, хотя столик рассчитан на четверых, и сижу за ним я одна. Но это же место отверженных, а Веня не таков. Денег у него не много – сыну любовницы известного бизнесмена приходится прогрызать себе дорогу в жизни, но хитрым дельцом он стал уже давно. И бизнес Вени строится на том, что в девяностые называлось рэкетирством. Другими словами, Гусев вымогает домашку. Естественно, бесплатно. А потом или продаёт её, или меняет на бонусы вроде связей или… Не знаю подробностей, но в нашей школе на это закрывают глаза, хотя учителя вроде бы всё знают. В нашей школе, честно говоря, на многое закрывают глаза. А Веня… Идёт по стопам своего отца, наверное – тот тоже вряд ли законно поднялся. Какие-то махинации с приватизацией, русская мафия…
Раньше я покорно отдавала ему всё, лишь бы отстал – несогласным Веня устраивает тёмную, и плевать он хотел, парень это или девушка. Девушкам, говорят, даже хуже приходится, нас запугать легко. Зажал в тёмном уголке – в общежитии их полно – и готово. Даже, наверное, удовольствие получил.
Крыса этот Веня. А крысы сильнее мышей, как известно.
Я по привычке тянусь к рюкзаку, а Веня деловито постукивает по столешнице пальцами.
- Ну, Алиева? Чего копаешься?
Я замираю. Слушай, да… Да пошёл ты! Со мной даже колдун вуду церемонится, а этот вот… по сравнению с чёрным магом… Да вообще никакого сравнения! Крыса и есть крыса.
В психологии говорят (Антон не прав, я её читаю, просто не так часто, как математику или физику), что победа укрепляет моральный дух. Даже исследования подтверждают: отправьте аутсайдера в социальную группу, где он станет победителем, а потом верните его обратно, туда, где он был изгоем. И больше он изгоем не будет. Чем больше твоих побед в обществе, тем больше баллов в твою копилку лидера.
У меня появился балл за самоуправство в Рождественскую ночь. Не знаю, почему Антон с Ирой так его оценили (хотя я и правда спасла человека…), но после этого Антон решил мной восхищаться, а Ира, кажется, стала побаиваться. В общем, один раз я почувствовала себя победителем и, видимо, психологи правы, меня это изменило.
Я убираю рюкзак обратно под стул, прячу руки под столом (чтобы не видно было, как они дрожат) и заставляю себя посмотреть на Веню прямо. Мда, победа победой, а всё ещё страшно. Почему-то к колдуну ехать было проще.
- Ну? – поднимает брови Веня. - Долго мне ждать?
- Не д-дам.
- Чего?
- Не. Дам. – Я беру себя в руки. – Уйди.
Веня смотрит на меня так, словно мышь вдруг заговорила. Впрочем, примерно это и случилось.
- Алиева, ты чего? Совсем попутала? Домашку гони! – шипит он.
На нас уже посматривают с соседних столов. Чёрт, это конец моей репутации тихони. Я так долго строила вокруг себя эту стену, лишь бы меня не трогали, лишь бы всё было хорошо.
Ну и что? Было всё хорошо? Да ни черта!
- Уйди, - повторяю я. – И делай свою домашку сам.
Веня удивлённо таращится на меня.
- Алиева, ты охренела? Что, думаешь, нашла себе папика, шмотки дорогие нацепила – и всё можно? Или что ты спишь с математиком, даёт тебе какие-то бонусы? Да ни фига!
Теперь я дрожу от ярости. Ещё хоть слово, и я выверну на этого гада морс. И не отмоет он потом свою белую рубашечку…
- А ну-ка! – Венька тянется за моим рюкзаком, но я тычу ему в нос телефоном. И сладко говорю:
- Что, Веня, хочешь списать мою домашнюю работу?
Он отшатывается, а я ставлю диктофон на паузу.
- Давай, заставь меня. И это аудио отправится к директору. Сейчас же.
- Ну Алиева, - шипит Веня, зло глядя на меня. – Ну ты попала.
И выхватывает у меня телефон. А потом с размаху грохает его об пол. Ещё и пяткой добавляет, чтобы уж точно экран в крошево, а микросхемы – к чёрту. И всё это в полной тишине столовой. А кухарки, девушки на раздаче, жадно наблюдают.
Сволочь, думаю я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Какая же ты сволочь!
- А теперь, Алиева, - ласково говорит Веня, приближаясь ко мне. – Ты отдашь мне домашнюю…
Я выливаю на него морс. Чёрт, боже, как же красивы пурпурные разводы на его белой рубашке!
Вениамин, остолбенев, смотрит на меня. Я медленно ставлю пустой стакан на стол и пячусь.
- Убью, - шипит Веня, и я понимаю: не врёт. И впрямь убьёт.
Тогда мне и правда становится страшно: я боюсь боли. А потом эта тварь будет унижать меня перед всей школой. Или…
Ну уж нет. Раз уж я голову подняла, раз уж умирать – то с музыкой!
Я зажимаю вилку в руке и смотрю, как Веня медленно подходит. Только тронь, только тронь меня, только!..
Потом Венька отрывается от пола, стремительно краснеет и хрипит.
- Домашку списать захотел? – улыбается Антон, ласково и одновременно зловеще. За его спиной стоит Никита и жестом манит других парней подойти. Те смотрят удивлённо, но встают, собираются рядом с нами, ждут.
А я прижимаю руки к груди и мысленно умоляю Антона вспомнить, что он обещал не показывать свои супер способности в школе и вообще молчать о нашей связи. Сейчас он как начнёт Венькой трясти! А если перестарается и покалечит?
- Антон, не надо! Пожалуйста!
Он не слушает. Толкает Веньку на колени, носом в пол, тычет в мой рюкзак, словно нашкодившего щенка, и приговаривает:
- Олю трогать нельзя. Нельзя. Нельзя! Уяснил? Уяснил?!
Вениамин хрипит – кажется, Антон слишком сильно сжал его ворот. Я трясусь, потому что это настолько всё… Он же обещал вести себя нормально! Как всегда! Он же обещал! И все на нас смотрят. Бесплатная мелодрама для кухарок!
- Антон, хватит! – взвизгиваю я. – Ну пожалуйста!
Он поднимает голову, мгновение глядит на меня. Потом всё-таки отпускает Веню. Смотрится тот жалко – красный, встрёпанный, весь в морсе… Мне его почти жаль.
Самое забавное: он встаёт, словно ни в чём не бывало, и даже пытается улыбаться.
- Тоша, ну я же не знал.
У Антона в глазах темнеет – то ли от заявления Вени, то ли от фамильярности.
- Пшёл отсюда!
Веня отшатывается.
- Понял. Ухожу, - и на меня зыркает этак обещающе. Дескать, не вечно тобой будет интересоваться прекрасный принц, а потом, Золушка, я тебе припомню…
Антон это замечает.
- Тронешь – убью, - спокойно обещает он.
- Да я ж понимаю! – ухмыляется Веня.
Поворачивается – и попадает в широкие объятья Никиты, за которым столпилась «свита».
- Понимаешь – это хорошо, - доверительно сообщает Никита. – Но мы тебе на всякий случай ещё раз объясним. Идём-идём.
Из столовой они уходят всей гурьбой, Веня в середине, и мне одновременно и жалко его, и не жалко (заслужил), и хочется… Хочется, чтобы Антон ушёл. Все смотрят…
Антон обводит взглядом столовую – тут же как по команде все отворачиваются и начинают заниматься своими делами. Но я же вижу, что косятся. Ещё бы!
Антон садится рядом и улыбается, как большой щенок, только что хвостом не виляет.
После поездки в Донской монастырь он изменился совершенно, и меня это пугает. Я понимаю, что происходит, ну конечно – Антон восхитился, рассмотрел во мне какие-то высокие моральные качества (половину напридумывал, как и мою неземную красоту). И теперь взялся за мной ухаживать.
И если раньше он делал это из жалости, то теперь бравый рыцарь и правда хочет завоевать Прекрасную Даму в моём лице.
Я же чувствую себя так, словно моя клетка вот-вот захлопнется. Просто… ладно, буду с собой честна – гормоны или нет, а я и раньше неровно к нему дышала. Красивый умный мальчик – запретный плод для меня. Нельзя влюбляться, нельзя – он потом меня бросит, и я буду страдать. Нельзя позволять ему получить надо мной власть, я не хочу, не дам, я…
В общем, чем сильнее Антон ко мне тянется, тем сильнее я уклоняюсь. Были бы мы… ну, например, котами, всё бы вышло проще: я бы врезала коту-Антону по носу, и он бы понял.
Антон-человек только строит из себя оскорблённую невинность и поёт: «Ну пожа-а-а-алуйста». И всё – я плыву.
Как же это бесит!
У Цветаевой есть прекрасное стихотворение – «Мне нравится, что вы больны не мной…» Раньше я его не понимала. Раньше, но не теперь. Мне, чёрт возьми, понравилось бы, если бы Антон оставил меня в покое! Сейчас, пока моя личная клетка ещё не захлопнулась, пока я не влюбилась, пока не потеряла окончательно голову. Сейчас мне ещё удаётся отводить от него взгляд и убирать руку, когда он тянется ко мне. Но ещё немного – и всё.
А потом он меня бросит. Конечно, бросит. Как отец маму.
И ведь даже эгоистичным мажором я его больше не считаю – после того, как он извинился позавчера… Не могу я о нём плохо думать. Он же, вообще-то, хороший. Да, ему повезло родиться в любящей семье, а мне нет. Но злиться на него из-за этого? Такая глупость…
А если не злиться – то я вот-вот влюблюсь. И это о-о-очень плохо.
- Я тебе ещё морс принесу, - говорит между тем Антон, и мне страшно подумать, что он знает все мои метания досконально. Может, даже специально их усугубляет. Он ведь читает мои чувства.
В очереди ему стоять, конечно, не приходится – кухарки от него млеют. Поэтому морс и мне, и себе (плюс десерт) он приносит слишком быстро – я не успеваю сбежать.
- Оль, ну что ты? – Он смотрит укоризненно.
Под его взглядом я сажусь и даже беру морс. Хуже всего, что если вылью его Антону на рубашку, в ответ получу не «Убью!», как от Вени, а взгляд побитой собаки. Я это знаю, и потому рубашка Антона остаётся целой.
Боевая я стала последнее время. Просто мышь на тропе войны.
- Оль? – Антон заглядывает мне в глаза. – Он успел тебя обидеть? Зачем ты поехала одна, я же хотел тебя проводить…
Ну да, будь моя воля я бы приехала сюда на автобусе. Но так хоть удалось уговорить Антона, у которого первых уроков сегодня нет, явиться без меня. Этот оживший мертвец и так произвёл в школе фурор – все дико радуются, что он жив, а уж сколько историй про его чудесное спасение из гроба я за утро наслушалась! Не счесть.
Пусть сам со своими поклонниками разбирается.
- Ладно, - вздыхает Антон. – Сейчас я ему популярно объясню… - И встаёт.
Всё. Ой, всё!
- Ты же обещал! – шиплю я, перегнувшись через стол. – Ты обещал, что всё будет, как раньше!
Антон улыбается.
- Но всё и так, как раньше.
За нами внимательно следят. Нет, внешне этого не видно, но я чувствую взгляды искоса.
- Раньше ты тут не сидел! Раньше я обедала одна!
- Ты меня выгоняешь? – Антон снова включает режим щенка.
А я чувствую себя, как Прекрасная Дама, которая заперлась у себя в башне и пытается держать осаду против своего же рыцаря. Бред!
- Да!
Антон секунду смотрит на меня, и его улыбка вянет. Но потом расцветает вновь.
- А я не уйду, - радостно сообщает он.
А-а-а-а! Господи! Сейчас я сама возьму его за шкирку и как потрясу! Как Тузик грелку!
- Антон, ну пожалуйста…
- Не-а.
Если я и его полью морсом, мне потом придётся смотреть в глаза Адель и оправдываться. Гувернантка или нет, но она просто воплощение презрения. Особенно ко мне. Страшно подумать, как она прожжёт меня взглядом, увидев испачканную рубашку её подопечного.
- Антон, ты обещал.
- Ну да, - кивает он. – Я дал тебе уехать одной. Сдать русский – кстати, как он там? Сдала? Собрать в твоей комнате вещи, которые не нашли папины сотрудники. Осталось там ещё что-нибудь? А потом я приехал и понял, что хочу сидеть на обеде с тобой. Что тебе не нравится?
Ты – рядом со мной. Свали!
- Шоколадку будешь? – жестом фокусника Антон вытаскивает из рукава плитку горького шоколада. – 90% какао, я сам выбирал! – И смотрит на меня: «Похвали меня, похвали!» Герой, блин.
Ответить я не успеваю – в столовой появляется королева школы Ира Фетисова. Тоже со свитой. Машет Антону – тот машет в ответ. Я пригибаюсь, утыкаюсь взглядом в шоколадку, которую подсовывает Антон, и молюсь, чтобы Ире не пришло в голову садиться рядом с братом. Ну пожалуйста, хватит мне сегодня внимания, ну правда…
Ира направляется вовсе не к нам (фух!), а к возвышению сцены. По праздникам здесь играет живая музыка, а ещё оттуда учителя делают объявления – в столовой это удобно, все же в сборе. В этой школе обед для всех по расписанию и в одно время.
Ира встаёт на сцену, включает микрофон и лучится позитивом. Я бросаю на Антона взволнованный взгляд. Антон в ответ пожимает плечами, с интересом глядя на сестру.
- Ребята, с Новым годом! – голос Иры разносится по всей столовой.
- Ура! – вопит кто-то, но Ира продолжает:
- Это лучший Новый год в моей жизни – мой любимый брат ко мне вернулся! Поздравления принимаются!
Антон вздыхает, продолжая улыбаться. Я пытаюсь спрятаться за его вазочку с десертом, что сложно, потому что она низкая.
- А теперь минуточку внимания, друзья! – Ирин голос становится серьёзным. – Вы все наверняка читали мою статью про Олю Алиеву и нашего учителя математики Олега Николаевича.
В столовой наступает предвкушающая тишина. Все взгляды снова обращаются ко мне. В панике я судорожно пытаюсь сползти под стол, но Антон хватает меня за руку.
- Так вот, друзья, - продолжает Ира. – Я должна признаться. Эта статья – ложь от первого до последнего слова. Я написала её из ревности. Мой брат – любовь всей мой жизни, йоу, Антон! – Тот усмехается, а Ира смеётся. – Мой брат впервые нашёл себе девушку. Олю Алиеву. Раньше всё время он уделял мне, но теперь вы видите, он даже сидит с ней. И я написала весь этот бред. Увы, я тогда не знала Олю так же хорошо, как сейчас…
А-а-а-а, убейте меня!
-…И не понимала, насколько она добрый и честный человек. Я прошу прощения и у всех вас – за обман…
- Да ладно, было весело! – выкрикивает кто-то.
Ира качает головой.
- Нет ничего весёлого в том, чтобы смеяться над человеком, который ничего тебе не сделал. Я прошу вас забыть всё, что я написала. И не докучать Оле – она стесняется. Прошу вас принять: она и мой брат вместе. Так что все, у кого были на него виды – идите… лесом. Будете к ним лезть – я сама разберусь, ясно? У меня всё. Ах да, если кто ещё не в курсе, Зимний бал переносится на завтра, у организаторов ещё не всё готово. Празднуем, друзья!
Столовая взрывается одобрительными возгласами и аплодисментами, а также криками: «Ир, а ты с кем идёшь?», «Но ты-то ещё свободна?», «Ира-а-а, кру-у-уть!»
Антон отпускает мою руку и, забывшись, берёт шоколадку.
- Это было сильно… Чёрт, какая гадость!
- Ты ничего не понимаешь в шоколаде, - машинально говорю я. Пожалуй, это и правда было сильно. Я бы предпочла этого не видеть, но сам поступок… Чтобы Ира публично извинилась… Согласна, сильно.
- Я бы на твоём месте заставил её ещё извиняться, - замечает Антон. – Но так тоже ничего. Ну что, идём? Я сверил расписание, языки у нас сейчас вместе.
- У меня математика…
- Не, не сегодня. – Антон снова подпихивает мне шоколадку. Видимо, хочет сказать что-то плохое. – Олега Николаевича увёз папа.
- Зачем?!
- На всякий случай, - снова пожимает плечами Антон. – Чай у него тогда и правда был невкусным.
Да, вчера, пока Анатолий Николаевич меня допрашивал, а я усталая после торгового центра, пыталась отвечать, Антон вдруг вспомнил, что да, он же чай однажды пил с Олегом Николаевичем! Точно, вот тогда-то его и отравили.
Бред абсолютный, и Фетисов-старший это знает. Но… «Оля, ты же сама говоришь, что видела чёрную фигуру, и Антон тоже…» Да, но… Чёрт, я их слушала и впервые понимала: никто мне не поможет. Ни Антон, ни его отец. Они мне не поверят, а если поверят, всё сделают неправильно. Я должна сама и…
Он же обещал вернуть мне маму.
- Олег Николаевич не виноват.
- Конечно, не виноват, - Антон говорит это, только чтобы меня успокоить. – Ничего с ним не случится, Оль, не волнуйся. Пойдём. – И, словно так и надо, хватает мой рюкзак.
- Отдай! – вспыхиваю я.
- Оль, ну что ты, - смеётся Атон. – И почему ты не дала мне вчера нормальную сумку купить? Эта не подходит к твоему платью. Идём, идём…
Так он мне зубы теперь и заговаривает. У-у-у-уйди, ради бога, я смотреть на тебя не могу!
И правда же не могу…
На языках – сначала на латыни, потом на французском – я безнадёжно плаваю. Антон посмеивается и пишет мне подсказки. А потом ещё и выдаёт туманное:
- Не волнуйся, я сегодня устрою тебе языковую практику.
О чём это он?
Когда он уходит сдавать наши письменные работы, Саша Колесникова ловит мой взгляд и подмигивает (хотя раньше в упор не замечала).
- Крутое платье. Шанель?
Я пристально изучаю свои руки. С маникюром!
Вчера Антон устроил мне настоящий ад – сначала потащил в кино на очередные «Звёздные войны». Я первые-то, если и видела, то ничего уже не помню, поэтому, чтобы не терять время, решала математику. Антон заметил, обиделся. Целых полчаса со мной не разговаривал – зато общался с администратором в салоне красоты.
Теперь мне запрещено носить косичку.
- Оленька, милая, - сказала парикмахер, оглядев меня первый раз. – Ну посмотрите на себя. Какая коса? Разве вам это не нравится? – И повернула ко мне зеркало.
Я и не знала, что у меня такие богатые волосы.
- Сейчас я покажу, как их правильно убирать, - сказала парикмахер и действительно показала.
Потом – Антон пил кофе в холле – меня увели в маникюрный кабинет, где так морщились, работая с моими ногтями, что просто караул. Результат мне понравился, но как с… этим мыть посуду? Ага, это сейчас я живу в доме с горничными, но я же не дура, знаю, что это временно!
Ещё были маски, обёртывания, массаж (после которого я временно Антону всё простила). И платья, которые принесли прямо в салон. Я мерила, Антон смотрел и, как царь, соглашался покупать или нет.
Что у меня денег на всё это нет, он слушать не желал. Что мне всё это не нужно – тоже. Что я это не надену… Ну, мы торговались с ним насчёт каждого платья и пары туфель. Фильм «Красотка» это не напоминало никак, хотя «облизывали» меня по высшему разряду.
Но всё это настолько далеко от моей нормальной реальности, что очень пугает.
А в довершении после уроков Антон не пускает меня в общежитие.
- Не-не-не, мы опаздываем!
И подталкивает меня к машине.
- Куда?
Отвечает он уже когда мы едем, под насмешливый взгляд водителя, дяди Миши.
- В Париж, Оля. Завтра выходной, к балу как раз вернёмся. Мы летим в Париж.
Что?!
***
Антон
- Какой Париж? – спрашивает Оля, чуть не плача. Кажется, она считает, что я свихнулся. Не знаю, «читать» её всё сложнее и сложнее. Не то чтобы я перестал слышать её чувства, просто разобраться в них теперь совершенно невозможно.
Я перестал даже пытаться.
- Париж, Оль, - улыбаюсь я. - Столица Франции. Ну, ты в курсе.
Она выглядит так, словно размышляет, придушить меня или лучше сбежать из машины.
Ну да, я специально решил рассказать ей всё по пути в аэропорт. Сложно отказаться, когда тебя уже везут.
Но Оля пытается.
- У меня заграна нет!
Я достаю борсетку с документами из рюкзака.
- Уже есть.
- И денег! Как мы купим билет?!
- Оль, у нас частный самолёт. В самом деле, не обижай моего дедушку. – Потому что самолёт его. Он входит в титул наследника. А ещё я виконт. Круто?
Что-то мне подсказывает, что Оля не восхитится.
- Я не хочу в Париж! – тоненько стонет она.
- Да ладно! – не выдерживает дядя Миша. – Даже я хочу. Антон, возьми меня.
Я смеюсь.
- Нет уж. У меня есть грандиозный план смотреть сегодня на Эйфелеву башню с красивой девушкой. Погода в Париже хорошая, к закату как раз успеем.
- С какой девушкой? – шепчет Оля испуганно.
Безнадёжна. И за вчерашний день я с этим смирился, хотя и представить не мог девчонку, которая так развоюется из-за Шанелевского платья. Ладно бы цвет не понравился или фасон – так она просто обновлять гардероб не хотела!
Оля хотела математику, свою любовь до конца жизни. Я ещё в кино понял, что ревную, и как не выбросил все эти учебники к чёртовой матери – не знаю. Зато сейчас мстительно забываю её рюкзак в машине, когда мы идём в аэропорт. А Оля волнуется, пока не понимает, что всё это подстроено. Потом дуется. Все пять минут, когда не паникует. И чего бояться – я провожу её через таможню, я разбираюсь с документами, я всё делаю.
Эта девочка целиком состоит из паники.
Но, кажется, я люблю её и ничего не могу с этим поделать.
В самолёте выясняется, что Оля никогда не летала. Она дотошно рассказывает мне статистику авиакатастроф и в сотый раз предлагает вернуться – «мне же к олимпиаде готовиться надо».
Вы можете себе представить, чтобы девушка, которую везут в Париж на свидание, так себя вела? Вот и я нет.
Правда, стоит самолёту взлететь, как Оля приникает к окну… И выдаёт мне лекцию о том, как работают самолётные двигатели. И это даже интересная лекция.
Эта девушка и романтика суть совершенно разные понятия.
Закат мы действительно встречаем в открытом кафе у Эйфелевой башни. Я подливаю Оле кофе, слежу, чтобы она была укутана пледом. А она смотрит на башню, на ало-синее вечернее небо… И я знаю, она обдумывает инженерное решение Эйфеля.
Это одновременно и злит меня, и восхищает. С каждой минутой, что я смотрю на неё, она, как бездна, засасывает меня всё сильнее.
Эта любовь совершенно не нужная, и мы абсолютно друг другу не подходим.
Но я уже попался.
Чёрт, я понятия не имел, что будет так. Мне казалось: я решил её завоевать, она покочевряжится, потом сдастся, и будет у нас как в фильмах.
На деле оказалось, что Оля сдаваться не собирается, в фильмах всё врут, а в жизни любовь – это такое саднящее чувство, надоедливее комара, от которого сколько ни убегай, только увязнешь сильнее. Я одновременно и рад, и несчастен. И точно не могу думать ни о чём, кроме неё.
Это в разы сильнее магии, как я вообще мог их сравнивать?
- Здесь очень красиво, - говорит Оля, наконец. – Спасибо.
И я ликую. Как так вышло вообще?!
- Ты всех девушек сюда привозил? – тут же ломает всю романтику Оля.
Я вздыхаю.
- Ты же слышала Иру. Ты у меня первая.
- Неужели?
Я пожимаю плечами. На ночь я развлекался, было дело – Ирины подруги в основном, они не были против. Но вот так… Так у меня первый раз и, я уверен, последний.
Ну посмотри же на меня! Сдалась тебе эта башня с её инженерией!
- Нам вообще можно было улетать? Или мы сбежали? – интересуется вдруг Оля. – Всё-таки твой отец маньяка ищет, а мы…
- Маньяк в Москве, - беспечно улыбаюсь я. – А папа разберётся.
К тому же, тут за нами следят, но Оле знать это не нужно.
- Угу. – Она снова смотрит на башню.
Гр! Пойдём-ка мы на речном трамвайчике покатаемся. Вроде не холодно, Париж посмотрим, и Оля от этой башни, наконец, отлипнет. Красиво, но… я же есть.
Оля уделяет городу ровно столько же внимания. Мне приходится пообещать, что завтра мы заглянем в Собор Парижской Богоматери. А уж когда падает ночь, и на Эйфелевой башне загорается подсветка… Оля смотрит, открыв рот, а я любуюсьею.
Как я умудрялся раньше её не замечать?
Ночуем мы в семейной квартире на Елисейских полях.
- Я думала, мы остановимся в отеле, - удивляется Оля.
- Зачем? Есть же квартира. Места, конечно, не много, спальня всего одна, но…
- Ничего себе не много, - выдыхает Оля, изучая просторную студию. – Как… как тут чисто! Кто здесь живёт? Хозяева не будут против?
Я опускаю шторы и включаю подсветку – для вящей романтики. Вроде как свечи (правда, электрические) по всей квартире.
- Никто здесь сейчас не живёт. Её убирают несколько раз в неделю на всякий случай, а так она пустует. Дед покупал её для бизнеса, чтобы удобнее было в офис ездить. Но он уже не работает. Дядя Фредерик в Москве, так что квартира перешла мне по наследству.
Оля растерянно осматривается. Кажется, готический дизайн ей по душе – все эти стрельчатые потолочные балки, громадный камин, кровать с балдахином.
- Но зачем же… пустует… Сдавать ведь можно.
- Для чего? – усмехаюсь я. И меняю тему: – Ты проголодалась? Сейчас посмотрю, что можно приготовить. Иди пока в душ.
Продукты здесь обычно не держат, но по моей просьбе закупили, и пока Оля моется, я готовлю для неё ужин при свечах. Вряд ли она оценит, но… зато я оценю.
Оля большую часть ужина молчит, а на кровать поглядывает с опаской.
- Если не пустишь, могу спать на полу, - улыбаюсь я. – В шкафу есть футон.
Оля пронзает меня взглядом.
- А ты будешь хорошо себя вести?
Мда, и ведь раньше я же мог спокойно на неё смотреть! Даже обижаться. Эх, где то время…
- Я ведь извинился! Один раз всего поцеловать тогда хотел, - смеюсь я. Действительно один раз, вчера, ну… не устоял, пойми и прости!
- А я не хотела.
Вот так – за все мои старания.
Любовь очень зла.
По крайней мере, я могу любоваться ею, пока она засыпает. Лёжа поверх одеяла – холод меня больше не беспокоит – и целомудренно держа её за руку.
Пусть так, лишь бы рядом.
***
Оля
У него поехала крыша, и я его боюсь.
Нет, серьёзно, кто-то пересмотрел мелодрам. Он за эти два дня выдал мне все их штампы, даже вечер при свечах устроил!
Как он не понимает, что мне это совершенно не нужно… Да если бы он просто и тихо объяснил одноклассникам, что меня нужно оставить в покое, я была бы счастлива. Если бы не выставлял меня напоказ и не устраивал всё это – он же для себя это делает! Словно в него программа заложена, и он ей следует.
А мне это не нужно…
И страшнее всего, что я кажется… всё равно… Короче, я его люблю. Я попалась.
Я хочу, чтобы он был рядом. Просто держал за руку, пока я засыпаю, потому что мне страшно. Любил меня настоящую, а не такую вот куклу с маникюром.
Я хочу слишком многого. Кому я нужна настоящая?
Он бросит меня, обязательно бросит, когда этот флер спадёт, и он снова увидит меня настоящую. А может это всё снова магия? Колдун что-то с ним делает, чтобы привязать меня ещё сильнее?
Засыпая, я забираю у Антона руку и отворачиваюсь. Оставь меня, всё равно же бросишь, хватит…
Во сне я сижу на алтаре в подземелье Донского монастыря в позе «Мыслителя» Родена, и мне прямо сейчас плевать на всех колдунов разом, пусть хоть всех поубивают. Попалась, я попалась… Как же так, я же знала, что нельзя, я же…
У меня жизнь рушится, прямо сейчас. Я, как Лис в «Маленьком принце» – меня приручили, и я очень сомневаюсь, что мой принц будет мне верным. Для него это игра, не более. Иначе без свечей бы обошёлся.
- Здравствуй, милая Оля. – А колдун тут как тут.
Отвали, думаю я.
У него снова тело мадам Жаклин, тёти Антона. Она уже не в костюме официантки, а в чёрной мантии, словно из «Гарри Поттера». Выглядит внушительно, но я её не боюсь. Мне… плевать. Просто всё плохо. Всё очень плохо…
- Здрасьте.
Мадам улыбается и садится на алтарь рядом, словно подруга для девчачьего разговора.
- Вижу, твоя игрушка очень старается. Хорошо. Тебе нравится жизнь, которую он делает для тебя? Она будет твоей.
Я вздыхаю. И спрашиваю в упор:
- Зачем вам этот маскарад? Я знаю, что это ты, Никита. Или мне лучше звать тебя Амброзием?
Он усмехается и в мгновение ока превращается в Никиту.
- Умная девочка. Что ж, пусть так. Итак, Оля, мы понимаем друг друга? Ты хочешь моего друга, Антона? – Он улыбается так мерзко, как не мог бы улыбаться настоящий Никита. – Ты его получишь.
- Ты что-то делаешь с ним, Рози? – я ловлю его взгляд. – Поэтому он так ведёт себя со мной?
Никита оглядывает меня с ног до головы.
- Не наглей, куколка. Нет, я ничего не делаю с твоей игрушкой. Пока.
Угрозу я слышу отлично, поэтому прошу:
- Давай пропустим эту… прелюдию? Ты хочешь, чтобы я привела к тебе Иру, так? Она – тело, которое тебе нужно?
Никита, склонив голову на бок, удивлённо смотрит на меня.
- Именно. Как ты догадалась?
- Это было не сложно. Ты знаешь, что отец Антона тоже всё давно знает?
Никита пожимает плечами. Я замечаю, что его тень никак не соответствует телу – волосы у Никиты уж точно не длинные и не кучерявые.
- Он меня не интересует. Мне нужна ты. И понимаю, что ты мне не доверяешь. Хорошо. Я клянусь, - он касается какого-то знака на алтаре, и тот загорается, - своей силой, что ты не пострадаешь. Я также клянусь, что дам тебе то, что ты хочешь. Мать – пожалуйста. Она не сразу, но вспомнит тебя. Мы найдём для неё юное тело, и она будет жить с тобой так долго, как ты захочешь.
Я молчу. Никита внимательно смотрит на меня.
- Ты наверняка не хочешь терять ту жизнь, которую я тебе дал. Замечательно, она будет твоей. Можешь играть с Антоном сколько угодно, он твой. Хочешь – он всё будет помнить. Нет – забудет. Как пожелаешь.
- А Никита? Настоящий. Он умер?
Колдун с усмешкой смотрит на меня.
- Ну конечно. Вернуть его уже невозможно, так что не проси…
- Спасибо, - перебиваю я. – Нет, правда, если бы не ты…
- …Антон бы не посмотрел на тебя, - кивает колдунья. – Всё, что пожелаешь, куколка. Магия даёт нам всё, что мы захотим.
- Но есть цена, - роняю я, вспомнив Жаклин во сне.
- Цена! - усмехается Никита. – Чужая жизнь тебя беспокоит? Ради бога, можешь стать целительницей. Барон даёт возможность исцелять даже на смертном одре. Даже когда все надежды потеряны.
- За это мне всего лишь нужно отдать тебе Иру, - задумчиво говорю я.
- Именно. И держать потом язык за зубами. А Ира – ты и так её ненавидишь. Одна-единственная жизнь, ненужная, лишняя, и твоя станет сказкой. Я не лгу тебе, Оля, ты же понимаешь. Клянусь своей силой, что не лгу тебе.
Я закрываю глаза руками. Выбор есть всегда. Чёртова справедливость не существует.
Ира, которую я презираю – и я смогу вернуть маму. Тогда Антон не умрёт. Он будет со мной, и я…
- Ты больше не будешь бояться. Я обещаю, - добавляет Никита.
Он просто хочет оживить любимого человека, думаю я. Он убил для этого кучу народа, и если я не помогу, начнёт сначала. Отец Антона не поможет, а я… я потеряю всё, наверняка даже умру. Это с одной стороны.
С другой – Ира, которой до недавнего времен было на меня плевать. Предложи я ей умереть за её брата, она бы, может, и сама согласилась. А я… я смогу жить. С Антоном. Наконец-то хорошо жить! Я столько лет мечтала об этом – просто нормально жить, со смыслом, как я хочу.
Моя мама вернётся…
Разве мы с ней этого не заслужили?
И Никита ведь хочет того же. Как я могу его осуждать?
- Что нужно сделать? – тихо спрашиваю я, и Никита улыбается.
- Хорошо. Я знал, что ты согласишься.
Потом наклоняется и объясняет мне – очень-очень подробно. Я киваю, повторяю, запоминаю.
В тишине подземелья мне чудится смех Барона. «Потанцуем?» - снова предлагает он.
Нет уж. Я собираюсь жить долго и счастливо. Хотя от цены у меня стынет кровь, но…
За своё счастье надо бороться, разве нет? И если цена – жизнь одной блондинистой стервы, то я согласна её заплатить.
Глава 12
Антон
Оля пытается говорить по-французски. Языки у неё, как у меня математика – чуть лучше, чем «отвратительно». Никакой практики, хотя теорию она знает и приводит меня в изумление, когда умудряется пословно перевести целую главу из «Маленького принца». Не самое сложное чтиво, но при её уровне знаний, честно, я не ожидал.
А говорит ужасно: «Моя твоя не понимать». Но очень старается. Даже принимается жестикулировать, да так, что пару раз чуть мне в нос не даёт.
- Тебе стоит попробовать итальянский, - смеюсь я, пока мы гуляем по Сите. Говорю по-французски, и Оля ну очень внимательно вслушивается и отвечает только минут через пять. Ну да, это же надо фразу услышать, мысленно повторить, перевести и осознать. По-другому Оля пока не может.
- Почему итальянский?
Я останавливаюсь, облокачиваюсь о каменного льва и пародирую итальянца. Оля хихикает и пытается повторить. У неё сносно получается, хотя её римский акцент ужасен.
Когда она говорит по-французски, то торопится так страшно, что поглатывают слоги даже там, где не надо. Я не пробую за ней угнаться, перебить или исправить. Просто смотрю на неё и думаю: «Charmant[1]».
Это и правда мило.
В ресторане аэропорта Оля спрашивает с надеждой:
- У меня хоть получается?
Я пытаюсь придумать ответ, а официант, расставляющий нам заказ, улыбается и спрашивает: «Мадемуазель из Лангедока?»
Оля счастлива.
- Он решил, что я местная!
- Ага, - говорю я, стараясь не засмеяться. Не говорить же ей, что французы всех, кто вроде бы говорит по-французски, но непонятно, отправляют в Прованс. Тарабарщина – это точно из Лангедока по местной логике.
Оля наконец-то расслабилась и даже забыла про свою ненаглядную математику. Она пристаёт со своим французским к стюардессе, у них даже завязывается дискуссия о кухне долины Луары, стюардесса особенно на вино напирает.
Я не могу отвести от Оли взгляд и неожиданно чувствую себя совершенно счастливым. А приподнятость Олиного настроения и некоторую нервозность объясняю предстоящим балом. Девчонки же всегда перед этим нервничают.
В машине Оля с энтузиазмом разучивает песню «Если б не было тебя[2]». Запоминает очень быстро и поёт мне, так мило улыбаясь и краснея, что даже дядя Миша не выдерживает, хлопает по рулю и говорит, что Оле надо на большую эстраду.
А я чувствую себя маслом, которое под её взглядом плавится и расползается по тосту.
Неужели лёд и правда тронулся?
Мама снова лезет со своими предупреждениями, но я отмахиваюсь. Достала, честное слово! И вообще всё забываю, когда Оля появляется в вечернем платье цвета морской волны, прекрасная, как ундина. Образ придумала Ира, и получилось у сестры великолепно, даже янтарь оказался в тему, хоть я и думал заменить его жемчугом.
Оля даже не стала отказываться от лёгкой диадемы из ракушек. Дала распустить себе волосы, и в мягком свете гостиной стала так похожа на русалку, что улыбается, глядя на неё, даже вечно занятой папа.
Одна беда: на каблуках уверенно ходить она так и не научилась, а балетки под такое платье не наденешь.
- Я буду носить тебя на руках, как ундину, - обещаю я. – Ты читала сказку про рыбака Оскара Уальда?[3]
Конечно, нет, Оля хорошо знакома только со школьной программой. По дороге в школу я ей пересказываю – в машине мы едем одни (не считая дяди Миши), Ира решила всё-таки притащить своего толстяка. Было бы чем красоваться, честное слово! Вот моя Оля прекрасна, ею хочется хвастаться: смотрите, что вы все не замечали! А Миша…
- Ты танцуешь только со мной, - предупреждаю я, когда мы идём к крыльцу школы.
- Потому что ни с кем другим не умею? – усмехается Оля. И бормочет: - Кому ещё-то я нужна?
Она ошибается: трое десятиклассников пытаются к ней подвалить ещё до первого танца. Наши-то все в курсе, что Оля моя, а эти… Этим приходится объяснить.
Оля хмурится, пока я это делаю, а потом куда-то исчезает. И, когда освобождаюсь, я нахожу её за милым разговором с Ириным Мишей – этим двоим, похоже, найти общий язык куда легче, чем мне с Олей.
- Он забавно рассказывает про комаров, - улыбается Оля, когда я увожу её (и героически на Мише не срываюсь).
- Ты же боишься насекомых.
- Комаров – нет. И он правда интересно рассказывает.
Угу. На минуту меня настигает чёрная тоска – что бы я ни делал, Оля не оценит. Хоть на голове стой – ей плевать на меня.
Звучит вальс, и Оля моментально паникует.
- Я упаду! У меня ничего не получится! Я тебе ноги отдавлю!
- Глупости. – Я подаю ей руку. – Ты отлично слышишь музыку.
Она испуганно оглядывается.
- На меня все смотрят…
- Оль, - прошу я. – Взгляни на меня.
Она ловит мой взгляд и расслабляется. Я не отвожу от неё глаз всё время, пока танец длится и, клянусь, более грациозной пары, чем мы, на этом паркете нет. Ну не Миша же с Ирой – чуть не сбили нас пару раз. Сестра счастлива, это толстое чудо тоже – и носятся они по залу, как атомы в броуновском движении. Позор!
Когда музыка останавливается, и в ночное небо взлетают первые ракеты фейерверка, я смотрю, как мягко сияет в их всполохах Оля, и неожиданно для себя прошу:
- Можно я тебя поцелую?
Она снова ловит мой взгляд и кивает. Её чувства – словно она прыгает в море с обрыва. Глупая, чего тут бояться?
Строго говоря, это не первый наш поцелуй, а третий, но предыдущие два не считаются – я тогда точно не был собой.
И, наверное, тогда получилось нежнее, потому что Оля на мгновение теряется, а потом неуверенно отвечает. Я крепко-крепко прижимаю её к себе – не отпущу, никогда.
- Антон, - выдыхает она.
Я отвожу её к окну, где салют видно лучше всего. И зачем-то говорю (легко это и в то же время больно):
- Я люблю тебя.
Оля резко выдыхает. И сама тянется к моим губам – я чувствую её слёзы, горькие, и хочу спросить, моё ли признание так её расстроило, и что мне сделать, чтобы её утешить.
Но Оля говорит сама:
- Антон, сейчас ты спустишься во двор, отвлечёшь охранников, ФСБ и нашего водителя. Я запрещаю тебе их убивать, в остальном – делай, что нужно. Потом добудешь наручники – у кого-то из охраны они должны быть, я видела. Возьмёшь ключи от машины и будешь ждать у неё.
На меня словно ушат ледяной воды вылили.
- Оля?
- Иди, - холодно говорит она. – Это приказ.
Против воли я слушаюсь. Как робот, иду к выходу из зала, краем глаза замечая, что Оля направляется к Ире…
- Антон, что ты такой? – рядом тут же возникает кто-то из Ириных припевал. – Уже поссорились?
Я отодвигаю её и спускаюсь по лестнице. Там меня ловит первая пара охранников. Смутно знакомые мужчины останавливают и спрашивают:
- Антон, что-то случилось?
Я киваю, завожу их в свободный класс и там оставляю лежать на диванах.
Класс я запираю и иду дальше.
Хуже всего получается с дядей Мишей – я думаю, что у меня рука на него не поднимется. Но она поднимается, и я потом забираю у него ключи и иду к машине.
Ты же обещала… Оля, ты же мне обещала!..
Она уже спускается в обнимку с Ирой. Улыбается как ни в чём не бывало. Ира шутит, а когда Оля спотыкается на каблуках, ловит её, смеётся: «Да ничего, ты быстро привыкнешь. Тут тоже практика нужна, а ты думала – легко, да?»
Оля подводит её к машине, и только сейчас Ира начинает чувствовать неладное.
- Тош? Что случилось?
Отвечает Оля.
- Ир, ты говорила, что поможешь мне.
- Да, конечно. Что?..
- Надень на неё наручники и посади в машину. Тихо, - приказывает Оля.
Я повинуюсь.
Визжать Ира начинает уже внутри:
- Что ты делаешь?! Что ты натворила?!
- В Донской монастырь, - бросает Оля, садясь в кресло рядом с водительским. – Антон, поторопись.
- Зачем?.. – с трудом шепчу я, но Оля качает головой:
- Молча.
И я замолкаю.
Ира бьётся на заднем сидении и ругается ну очень грязно. Где она только такое наслушалась?
- Пожалуйста, прекрати. – Оля достаёт шприц-пистолет, который остался у Иры, с тех пор, как ей делали укол транквилизатора шестого января. Когда Оля успела?.. – Или мне придётся тебя успокоить.
Ира и правда замолкает. Ядовито смотрит на Олю и выплёвывает:
- Я так и знала. Не бывает, чтобы такие, как ты, были хорошими. Вам всегда от нас что-нибудь нужно. Устроила представление на Рождество, да? Ты давно с этим колдуном заодно? И как же мы не догадались… Тебе же всё это было выгодно. Больше всех – тебе!
Я смотрю на дорогу, прокручиваю в голове то же самое, понимаю, что Ира наверняка права и… Чувствую себя пустым-пустым.
От любви до ненависти, говорят, один шаг. У меня не получается его сделать.
Оля молчит, но напоказ кладёт шприц на бардачок.
- Мой брат любит тебя, дрянь! – выплёвывает Ира. – Не стыдно?
Оля медленно качает головой.
- Нет.
- Ты!.. - Ира заводится снова.
Оля не слушает – прислонившись головой к боковому стеклу, она спокойно смотрит на дорогу.
Как же так?..
По приезде в монастырь в нас стреляют.
- Мать знала, кто ты на самом деле, - злорадствует Ира. – Это наверняка она наняла.
Оля, которую я закрыл собой, вздыхает:
- Антон, разберись. Не убивай.
Да, пули я остановить не могу. Но я быстрее пули…
Потом мы идём знакомой дорогой, я несу Иру, закрывая ей рот рукой, а Оля позади ковыляет на каблуках. Смотрится забавно, но мне вовсе не смешно.
Ира умоляюще ловит мой взгляд, особенно, когда начинается коридор за потайной стеной.
Мне очень больно, а Оля спокойно смотрит на нас и идёт по стенке. То и дело от её прикосновения загораются странные знаки, в основном кресты.
- И что? – не выдерживает Ира, когда я опускаю руку с её рта. – Ты сделаешь меня такой, как мой брат?
- Я с тобой ничего делать не собираюсь, - отзывается Оля. – Ты мне не нужна.
Ира усмехается. Она трясётся от страха, но очень старается не паниковать. Всё-таки подготовка папы даёт о себе знать.
- И за сколько ты нас продала?
- Очень дорого. - Оля поскальзывается, снова хватается за стену. – Мне вернут мою маму. А Антон всё забудет. – Она улыбается мне. – Мы будем счастливы.
- И что, мою смерть никто не заметит?
- А ты, милая Ира, не умрёшь, - говорит вдруг другой, очень знакомый голос. – Ты просто переродишься. И мы с тобой тоже будем счастливы.
У входа в холл нас ждёт Никита.
Ира открывает рот и падает на пол, звонко стукаясь коленями. Я не смог её удержать – я… не знал… Никита? Нет…
Только Оля нисколько не удивлена.
Ник бросается к Ире.
- Тише, тише, не надо так. – Он поднимает её на руки. – Я понимаю, ты эгоистка, но это тело мне нужно целым. Колени как? Не разбила?
- Он собирается оживить вашу тётю, в которую влюблён, - со вздохом объясняет Оля.
Тётя Жаки умерла?
Никита укладывает неожиданно обмякшую (может, от удивления) Иру на алтаре. Смотрит на Олю.
- Ты готова? Помнишь, что нужно делать?
- У меня отличная память, - бросает Оля, ковыляя к алтарю.
Никита кивает и подаёт Оле миску с кровью.
- Что ж, начнём.
Вдвоём они рисуют пентаграмму, расставляют свечи, потом Никита что-то шепчет и посыпает внешний круг землёй, наверное, с кладбища. Я смотрю, замерев у стены. Я не могу пошевелиться.
- Ты любил её, - говорит вдруг Оля. – Но она же просила тебя не возвращать её, когда она умрёт. Что если она оживёт и совсем этому не обрадуется?
Никита бросает на неё нетерпеливый взгляд.
- А это, куколка, не твоё дело.
Оля прячет руки за спиной.
- Рози, я серьёзно. Антон пытался убить себя каждое утро и…
Никита бьёт её по лицу. Оля отшатывается, прижимает руку к щеке. И опускает глаза. Потом тихо говорит:
- Извини.
- Вот именно, - холодно соглашается Никита. – Это не твоё дело. Твои желания я исполню, куколка. Я обещал. Давай, вперёд.
Оля кивает и подаёт ему верёвку.
Ира снова бьётся на алтаре, но Никита крепко привязывает её, вытаскивает откуда-то трещотку из тыквы и монотонно начинает говорить что-то на ломаном французском.
- Не надо! – кричит Ира. – Оля, ну пожалуйста!
Та стоит на коленях, пачкая красивое платье в ещё не засохшей крови, и покачивается. Мне чудится бой барабанов, сначала далеко, а потом я слышу его всё отчётливее и ближе. Ира затихает, а у одной из теней на стене вдруг появляются глаза – и вот уже скелет во фраке улыбается мне.
- Привет, игрушка колдуна.
Я не могу пошевелиться.
Никита блаженно улыбается, у него просто в глазах светится: «Наконец-то!» Оля тонким серебряным ножом перечёркивает себе татуировку. Аккуратно, и крови не много. Никита одобрительно кивает:
- Теперь дай мне.
Ира, похоже, тоже видит Барона и оглушительно визжит. Никита морщится, поворачивается к ней.
- Оля, нож!
- Не хочу! – вопит Ира.
Я мечтаю закрыть глаза и не видеть, но если бы!
- Оля! – нетерпеливо повторяет Никита.
- Да… Сейчас… - Она с трудом достаёт из складок платья… куклу, простую, грубо сшитую, лишь отдалённо похожую на человека.
И вонзает нож в неё.
***
Оля
«Помоги мне, пожалуйста! Мне нужна помощь!» - шепчет Никита из сна. Прости, прости меня, прости, ты уже умер, я не могу помочь, я не знаю, что ещё делать.
У Никиты напротив меня расплывается алое пятно на груди, ровно там, куда я вонзила нож кукле.
Я дёргаю нож обратно и отталкиваю Никиту от алтаря, подальше от Иры. Замирает бой барабанов. Замирает пляска духа. Даже Ира наконец-то замирает.
Кукла и нож падают в лужу крови, которая стремительно расплывается вокруг Никиты. А я смотрю, как он пытается подняться.
- Зачем? – хрипит он, и кровь плещет у него изо рта. – Дура, я же всё тебе дал!
- А мне не надо! – всхлипываю я. – Ты… Ты дал мне эту магию. Вот и получай её назад!
- Дура, - Никита смеётся. Я хватаю куклу и окровавленный нож с пола. Если Никита сейчас начнёт проклинать… Но он говорит, глядя на Антона. – Теперь ты сама его убьёшь. Своими руками. Или он обезумеет.
Я в ужасе гляжу на Барона, тот кивает:
- Три дня тебе, куколка. И тебе, игрушка колдуна.
Я роняю нож. Никита тянется за ним, но вызванный в наш мир Барон нависает над ним и улыбается.
- Ну что, дружище. Потанцуем?
И наклоняется к Никите.
- Нет! – в ужасе шепчет тот.
А потом вдруг всё заканчивается. Разом гаснут свечи, я торопливо, путаясь в платье, зажигаю фонарик.
Его луч высвечивает бьющего у стены Никиту.
- Я х-хочу ж-жить, - как во сне, шепчет он, захлёбываясь кровью. – П-пожал-луйста! П-помоги м-мне!
Я падаю на пол и смотрю, как он умирает.
Я ничего не могу сделать, и я знала, что так будет. Но… как ещё это было исправить?
- Скорую! – выдыхает Ира, свесившись с алтаря.
Я качаю головой. Это я чувствую – Барон забирает ещё одну жизнь. Щедрый дар, но не мой – Никиту давно отдал ему колдун. Отдал Никиту и Антона.
- П-пожалуйста, - последний раз шепчет Никита и замирает.
Трясущимися руками я вытаскиваю из-под платья новый телефон – Антон купил сегодня в Париже – набираю выученный наизусть номер и хрипло говорю в трубку:
- Ан-натолий Н-николаевич, нам нужна п-помощь…
- Освободите меня! – вопит Ира, перебивая.
Фетисов-старший наверняка её слышит и больше не тратит время на разговоры. Скорее всего, он отслеживает мой телефон. Я машинально убираю его обратно и бросаюсь отвязывать Иру.
- А я ключи не взял, - потерянно сообщает вдруг Антон. – От наручников. Мне уже можно двигаться?
- Конечно! Всё можно, - выдыхаю я, перерезая верёвки. – Ир, не надо…
Но они вместе с Антоном склоняются над Никитой и плачут.
Я ничего не могла сделать…
Позже мы ждём Анатолия Николаевича на подъездной дороге. Никиту оставили в подземелье вместе с «открытой» стеной. Не уверена, что у меня бы вообще теперь получилось её закрыть.
Татуировка почти погасла. Нашу связь с Антоном я чувствую еле-еле.
- Почему ты ничего не рассказала? – набрасывается на меня Ира. Её тоже трясёт и выглядит она так, словно хочет меня убить. Я даже рада, что на ней всё ещё наручники. – Мы бы подыграли!
- Он читал мои мысли. – Я мёрзну на ветру в тонком платье. Ключи от машины Антон умудрился где-то потерять. Зато так нас хорошо видно… - Что мне было делать?
- Ты правда была с ним заодно? С самого начала? – допытывается Ира.
- Конечно, нет!
- Так какого чёрта ты его убила?! Он же обещал тебе красивую жизнь! Ты дура, что ли?
Я поднимаю голову и смотрю на чистое звёздное небо.
- Выходит, что да.
Ира снова ругается. А Антон вдруг обнимает меня и крепко прижимает к себе. Его тоже трясёт.
- Прости, - шепчу я. – Пожалуйста, прости. Я не знала, что ещё сделать.
Он прижимает меня ещё крепче, и мне вдруг становится тепло.
- Неужели нельзя было сделать хоть что-нибудь, чтобы Никита остался жив! – восклицает Ира. – И Антон, он что, правда теперь умрёт? Нет!
Да, думаю я, уткнувшись Антону в грудь. Да, я только тебя спасла, стерва ты неблагодарная. Я могла вернуть маму, твоего брата, а спасла тебя.
Дура.
- Неужели ничего нельзя сделать? – всхлипывает Ира.
- Ир, заткнись, - бросает сестре Антон.
Я закрываю глаза и хочу, чтобы всё просто закончилось. Прямо сейчас. Как-нибудь.
Антон гладит меня по волосам, монотонно, успокаивая.
«Барон, - мысленно зову я. – Ты же слышишь меня. Помоги»
«Конечно, - отвечает бой барабанов, а Антон вдруг поднимает голову и прислушивается. – С удовольствием. Потанцуй со мной, куколка».
- Он всё ещё здесь? – шепчет Антон, заслоняя меня собой. – Оля…
Я тянусь поцеловать его. Мне страшно.
- Ну, голубки, - ворчит Ира. – Мы тут о жизни и смерти говорим, а они… Я тебе теперь верить, Олька, не буду, поняла?
Да иди ты к дьяволу!
[1] Мило (фр).
[2] «Et si tu n’existais pas» Джо Дассен.
[3] «Рыбак и его дыша» Оскар Уальд
Глава 13
Оля
Вся наша жизнь – это решение. И я сейчас не цитирую глупые статусы «ВКонтакте», я просто только недавно поняла: если решать не приходится, ты не живёшь.
Меньше месяца назад я плыла по течению, и жизнью это точно не было. Существованием, не более.
В жизни я решаю, помочь Фетисову-старшему с его поиском колдуна – или помочь колдуну. Убить ли Иру и оживить мою маму. Убить Никиту, а заодно и колдуна – или Иру.
Я не решаю только, полюбить в Антона или нет, это, к сожалению, само как-то происходит. И это больно.
- Доброе утро, - улыбается девушка на ресепшен. Она разве что на пару лет старше меня и очень ярко накрашена. – Вы к кому?
- К Алиеву, - улыбаюсь я, протягивая паспорт. – Я его дочь.
Красиво накрашенное лицо девушки перекашивает.
Вчера Антон переписал на меня все деньги, которые достались ему от деда и отца. Он очень серьёзно отнёсся к своей окончательной смерти и в тот же вечер принялся приводить дела в порядок. Что именно он делал, я не вникала, но с отцом, дядей и нотариусом он заперся надолго.
А потом очень просил меня не тянуть с обрядом.
Я согласилась. Магия тает, Антон уже сейчас тратит очень много сил, чтобы оставаться в себе. Иногда он не откликается на своё имя. Даже если я его зову. Иногда он ледяной на ощупь и смотрит в никуда.
Даже его мать согласилась, что ему пора лечь в могилу, поэтому обряд назначили на сегодняшний вечер. Обещали подготовить всё, включая врача и катафалк. Даже свидетельство о смерти уже сделали.
Антон только просил не устраивать больше пышных похорон.
- Вам назначена встреча? – отмерев, уточняет девушка.
- Да.
О, конечно, я сама себе ещё вчера её назначила. И сама общалась с секретарём отца. Она согласилась выделить свободные полчаса для «семейного дела».
Что-то выяснив по телефону, девушка с ресепшен просит меня подождать, суетится – не принести ли кофе или, может быть, чай.
Я отказываюсь и минут десять жду секретаря, с которой беседовала вчера по телефону. Она очень похожа на модель из Ириного в журнала – я полночи вчера их читала, пока мы с Ирой ждали, когда Антон наговорится с нотариусом. Молча ждали, не разговаривали. Говорить нам, в общем-то, не о чем.
- Игорь Михайлович сейчас на совещании, - сообщает секретарь, когда мы в лифте поднимаемся на последний этаж. – Пожалуйста, подождите немного.
Она усаживает меня в приёмной и тоже предлагает кофе. Я прошу чай и пью его ровно десять минут. Потом мне надоедает.
- А где проходит совещание?
Взгляд секретаря на мгновение останавливается на соседнем кабинете. Потом она снова смотрит на меня и вежливо улыбается.
- Подождите ещё немного, пожалуйста. Игорь Михайлович очень занятой человек.
- Не сомневаюсь, - отвечаю я. Кладу сумку на диван, ставлю чашку и иду к кабинету.
- Постойте! – кричит мне секретарь и бросается следом.
Но я уже открываю дверь.
Десять человек за овальным столом – все в одинаковых чёрных костюмах, словно близнецы – удивлённо смотрят на меня.
- Я же просил подождать! – возмущённо бросает отец. Его я узнаю, конечно, сразу.
- Простите, Игорь Михайлович, - стонет секретарь и пытается вытащить меня обратно в коридор.
Я сбрасываю её руку с моего плеча и улыбаюсь.
- Здравствуй, папа. Я ждала одиннадцать лет. Достаточно долго, ты не считаешь?
Странно, я думала, что, глядя на его растерянность, испытаю… ну хоть что-нибудь. На деле я не чувствую ничего, кроме досады: теряю время.
Его чувства, наверное, схожи. Отцу хватает порядочности попросить коллег о коротком перерыве и отвести меня в свой кабинет. Но уже там он говорит недовольно:
- Обычно я не прерываю важные совещания даже по семейным делам.
- Обычно я не прихожу к тебе в офис, - замечаю я, открывая сумочку.
Он морщится.
- Только драм мне здесь не надо.
Я протягиваю ему чек. Потом мою копию договора. И составленное вчера с Фетисовым приложение. Спрашиваю:
- Больше я тебе ничего не должна?
Он внимательно изучает чек, потом быстро пролистывает договор. И приложение к нему о получении денег.
- Нет. – Он подписывает приложение, две копии. И наконец-то прямо смотрит на меня. – Я слышал, ты смогла понравиться Фетисовым. Хорошо. Я предполагал нечто подобное, когда устраивал тебя в эту школу. Это же их деньги?
Ты ждал, что я прыгну в постель к кому-нибудь из моих богатых одноклассников, в ужасе понимаю я. Какой же ты…
Я молча встаю и направляюсь к выходу. Говорить нам больше не о чем.
- Оля, погоди.
Я останавливаюсь у двери. А что я ждала? Что он будет извиняться? Ну да…
- Я видел твои оценки, - говорит отец. – И ты красива, как мать. Это хорошо. Я предлагаю тебе работу у меня, младшим секретарём. Как у тебя с языками? Неважно – посмотришь, как…
- И какой будет моя зарплата? – поднимаю брови я.
Отец усмехается. И называет весьма неплохую сумму. Выше средней по Москве, хоть и ненамного.
- Договор тебе подготовят…
- Не надо, - бросаю я и открываю дверь.
- Гордая? – смеётся отец, выходя следом. – Что ж, посмотрим, как ты справишься одна, и как быстро ты надоешь Фетисовым! Это его наследник, да? Антон? К нему ты подмазалась? Как твоя мать…
Я останавливаюсь, оборачиваюсь и смотрю на него. Впервые в глаза. Чёрт, кажется, они у нас одинаковые… Да мне теперь в зеркало смотреть будет тошно.
- Какой же ты мерзавец.
Он открывает рот, но почему-то не говорит ни слова, словно видит в мои глазах что-то такое, что его пугает. Хотелось бы так думать. Хотелось бы…
Не вспоминать о нём вообще.
Я вызываю лифт и уезжаю в полном молчании.
- Ну как? – спрашивает дядя Миша, встречая меня у крыльца.
Я выдыхаю и наконец-то чувствую себя совершенно свободной.
- Замечательно. Поедем домой, дядь Миш.
Он улыбается. И старательно следит, чтобы я точно села в машину, а не сбежала, и вообще… Явно мне не доверяет. Что ж, Антон его вырубил вчера по моему приказу, так что я заслужила.
Дома – у Антона дома, естественно, у меня-то его нет – я прошусь на кухню, потому что сидеть в комнате сил нет. Антон уехал на похороны Никиты. Оказалось, его отец всё знал – Анатолий Николаевич быстро вывел его на чистую воду. Знал и решил, что сделка с колдуном – это выгодно. А Никита всё равно к тому времени был пойман бокором, так что… И впрямь выгодно, наверное.
Мир полон чёрствых людей, и это даже не удивляет.
На кухне я кое-как объясняюсь с поварихой и принимаюсь лепить домашние пельмени. Устроим напоследок фурор!
Дома у Фетисовых за мной на всякий случай следят. Неявно, но всё же – по просьбе матери Антона, она до сих пор мне не доверяет.
Да и пожалуйста.
Пельмени я кладу в морозилку, оставляю у Антона в комнате о них записку, а сама иду готовить ритуал.
Как это всё грустно…
Вся семья Фетисовых собирается у меня ближе к полуночи, как только настаёт час «х». Антон давно уже здесь, но он снова «завис», и просыпается, лишь когда я сажаю его во второй центр пентаграммы – она похожа на последнюю стадию деления клеток, когда они ещё рядышком, но ядра у них уже разные. Красивая схема получается, кстати. Особенно огромное, в полный рост, зеркало на линии, объединяющей ядра, смотрится замечательно.
Как Антон прощается с семьёй, я не смотрю – делаю последние приготовления к обряду. Разливаю колдовское варево (как-то его барон назвал, когда объяснял мне ритуал ночью, но я забыла, как), ставлю кубки в «ядрах», поворачиваю и так, и сяк зеркало.
Потом руки Антона ложатся мне на плечи – снова тёплые… уже ненадолго.
- Знаешь, - шепчет он. – Я даже рад, что так получилось. Я бы не узнал тебя. Моя жизнь, оказывается, была такой пустой раньше! Я люблю тебя, Оль.
Как он легко об этом говорит! Я так не могу.
Я просто трусь щекой о его руку, потом выдыхаю.
- Я поговорил с папой, он тебя не бросит, - обещает Антон. – Тебе не нужно будет никого больше бояться, я обещаю.
Да. Не нужно.
- Круто, - сдавленно говорю я. – Иди, уже пора.
Он улыбается. Как же я… теряю голову каждый раз от его улыбки…
- Сейчас. Только поцелую тебя напоследок, можно?
Я молчу, и он, конечно, целует. И мне хочется вцепиться в него и не отпускать никуда, никогда. Зачем ты приручил меня, а теперь бросаешь?
Впрочем, все вы, мужчины, такие.
- Иди, - я отстраняюсь.
Он всё ещё меня не пускает.
- Я нравился тебе? Ну хоть немного? Скажи, Оль.
Я молча отворачиваюсь и ухожу в своё «ядро» схемы.
- Я так и знал, - улыбается он. – Прощай, Оль. И спасибо.
Я выпиваю свой кубок и киваю Антону на его. Вздрагивают свечи. Я шепчу:
- Прощай.
Свечи вспыхивают разом, и я ударяю по маленькому, словно игрушечному барабану – недавнему подарку от Анатолия Николаевича.
Бой подхватывают, ритм становится быстрее, сильнее. Шелестят потусторонние маракасы, и, когда я зову Барона, он выходит из зеркала. Эффектно – скелет с тростью, постукивает ею по полу, улыбается Фетисовым. Зараза с любовью к эпатажу – заставил ведь сделать себя видимым!
Ира вскрикивает, Анатолий Николаевич обнимает и её, и жену. Та молча стоит и смотрит только на Антона. А тот выжидательно глядит на Барона.
Довольный произведённым эффектом, дух говорит:
- Ну что, потанцуем, куколка?
Я принимаю его руку.
***
Антон
Скелет смеётся и под бой барабанов, выдёргивает Олю из её тела. Происходящее словно раздваивается: Оля-живая бьётся, задыхаясь и синея в окружении свечей, а Оля-призрачная идёт за Бароном к зеркалу.
Я тоже бьюсь – напиток что-то сделал со мной, сильно ослабил, мне тяжело даже смотреть, глаза сами закрываются.
Удаётся только прохрипеть:
- Нет! Стой! Зачем…
Призрачная Оля оборачивается и улыбается.
- Зато ты меня не бросишь. Лучше я, чем ты.
А потом она идёт по зеркальной дороге к кладбищу, где отплясывает этот идиотский скелет, а я не могу пойти за ней.
Когда гаснут свечи, я лежу без сил в центре ненужного, уже не колдовского рисунка и смотрю на Олю.
Она слепо глядит наверх, на потолок и уже не дышит.
Что-то обрывается во мне в тот момент. Наверное, магия.
…Олю хоронят через два дня, когда становится ясно, что она точно уже не проснётся, и когда все до одного врачи уверяют, что она и правда мертва.
Её татуировка исчезает – а с ней и моя глупая надежда на хэппи энд.
Я смотрю, как в могилу опускают её гроб и думаю, что лучше бы умер я.
***
Оля
Всё точно так, как Антон рассказывал: я помню всё, когда просыпаюсь.
- Тише, - шепчет ЛаШонда, придерживая меня. Мы сидим в снегу, рядом то и дело раздаётся звук лопаты – что-то закапывают. – Тише. Дышать, милая.
Я дышу. Я никак не могу надышаться.
- Я… жива? Почему?
- Ты заключить договор с Барон. – Ла Шонда встаёт, накидывает на меня пальто и тянет за руку, тоже заставляя подняться. – Ты отдать жизнь, помнить?
- Да, но… Я ведь жива!
ЛаШонда поворачивается, смотрит на могилу, уже наполовину засыпанную землёй.
- Разве?
Я тоже смотрю. У креста моё фото с бала. Я в красивом платье счастливо улыбаюсь на камеру. Почему посмертные фото всегда такие… счастливые?
- Ты умереть, милая, - говорит ЛаШонда тихо. Тёмная фигура рядом с ней закапывает могилу с нечеловеческой скоростью. Я ёжусь на холодном ветру. – Ты умереть. Оля Алиева больше не быть.
- Что… это значит?
- Барон забрать твою жизнь. Ты начать другую, - спокойно объясняет американка. Потом вдруг улыбается. – Я предлагать, ты ехать со мной. Стать моя помощница? Я давно искать. Ты подходить. Ты милая.
Я вынимаю из снега у могилы мокрую записку – бумага растворяется в моих руках, рвётся, но я успеваю прочитать «Лучше бы я умер». Почерк Антона.
- Ты его не увидеть, - жёстко говорит ЛаШонда. – Это нельзя. Запрещено. Ты уехать из эта страна. Со мной. Решать, как теперь жить.
Я роняю записку и сглатываю. Что ж, он будет жить. Хэппи энд, разве нет?
- Никакого вуду, - твёрдо говорю я. – Спасибо за предложение, но больше никакого вуду. Кого вы убили ради меня?
ЛаШонда вздыхает.
- Какая разница, дорогая? Жаль. Но тебе нужна поддержка. Я её оказать. Идти со мной?
- А что вы попросите взамен?
Мадам смотрит на мою могилу и качает головой.
- Бедная девочка. Ты уже заплатить. Идём.
Эпилог
Антон
- Тоша, ты свихнулся, - в который раз говорит Ира, стоя рядом и улыбаясь. – Что мы тут забыли?
Действительно, что мог забыть французский граф (дедушка скончался полгода назад) и начинающая, но уже скандальная журналистка на приёме у мэра Нью-Орлеана? Я бы тоже затруднился с ответом. И секретарь мэра затруднился, когда выслушал мою просьбу. Это даже не приём как таковой, объяснял он мне, это деловая встреча для бизнесменов в области ай-ти технологий. Вам будет скучно, мсье Фетисов.
- Я тебя с собой не звал, - огрызаюсь я.
- Но тебя же сейчас нельзя одного отпускать, - парирует Ира, улыбаясь проходящему мимо щеголю за пятьдесят. – Блин, у меня свадьба через две недели! А я тут… С тобой. Это от большой любви, цени, Тоха.
Ира своей свадьбой всем уже мозги вынесла, а больше всего жениху. Как Миша до сих пор её не бросил,не понимаю. Она висит с ним на телефоне двадцать четыре на семь, а этот тюфяк и рад.
Да, мы с родителями до сих пор не поняли, что она в нём нашла, но Ире на нас плевать. Она ультимативно собрала вещи, когда поступила в МГИМО, и быстро переехала в общежитие. Там, по слухам, всех построила, и папа с огромным трудом вытащил её оттуда только спустя месяц уговоров и торга. В итоге молодые урвали пентхаус в центре Москвы, две машины и виллу в Греции. Только тогда Ирка успокоилась.
- Блин, да когда уже! – стонет Ира. – Пойду хоть шампанское выпью.
Я внимательно изучаю гостей. Девушек среди нет, как и молодёжи в принципе. Действительно закрытая вечеринка для своих – мастистых бизнесменов.
Никита бы с удовольствием прошёлся по этому поводу, но его могила осталась на том же кладбище, что и Олина.
А я, наверное, и правда зря сюда пришёл. В самом деле, эта ведьма ЛаШонда могла просто надо мной посмеяться, Оля и правда мертва, а я должен отпустить её – этим «отпусти и забудь» меня психологи уже задолбали.
Весь этот год я провёл – вот ирония – на Бали и… ну, в похожих местах. Под присмотром. Лечился. Нет, я не пытался покончить с собой – я уже знаю, каково это, и умирать желанием не горю. Только вот подстава – и жить больше не хочется. Сказали бы раньше – не поверил, но без Оли мне… больно. Постоянно больно, глухая эта тоска от неё ко мне переехала. Может, это всё же было заразно?
Нет, правда, я стал склонен к… скажем так, странным поступкам. Например, папа слегка обалдел, когда я пристал к нему с эксгумацией. Да, меня вдруг торкнуло посмотреть на Олин труп. Да, спустя почти год. Знаю, глупо, даже о-о-очень глупо. Но… чёрт, это стало навязчивой мыслью, и я тоже стал навязчивым, достал папу, он пару раз на меня накричал, но я не успокоился. В итоге гроб раскопали. Только Оли в нём не оказалось – одни камни. И всё.
На ЛаШонду мы насели вместе с папой. Она посмеялась, сказала: «Долго же ты ждать, милый кадавр». И вот я здесь.
Мэр появляется вместе с нынешним главой «Эппл», мистером Стэнли. Тот единственный пришёл с сыном, уже не очень-то молодым, лет тридцать с хвостиком. А сын – со спутницей. И она как раз молода.
Я прислоняюсь к стене, почти сползаю по ней на пол и напоминаю себе, что нужно дышать. Нужно, только не получается.
Мэр приветствует гостей, говорит, что конференция начнётся через полчаса, предлагает пока насладиться напитками и шведским столом. А потом возвращается к прерванному разговору с «Эпплом».
Они проходят мимо, буквально в двух шагах, и я слышу:
- Подруга вашего сына прелестна, - говорит мэр. – Поздравить вас с приближающейся свадьбой?
- О нет. Если только с приобретением талантливой сотрудницы, - смеётся Стэнли. – Миз Хелга слишком много работает, её просто невозможно вытащить из офиса. Даже у Майкла это получилось с трудом.
- Ну и чё ты разлёгся? – шипит Ира, появляясь рядом и тоже смотря на мэра с гостями во все глаза. – Пошёл, идиот! Иди к ней!
Вынырнувшие невесть откуда охранники останавливают меня в двух шагах:
- Мистер Стэнли не разговаривает с посторонними.
Я судорожно пытаюсь придумать предлог, и тут Ирка вопит на весь зал:
- Пожа-а-ар! Горим! А-а-а! – и включает противопожарную сирену.
Я ныряю под локти опешивших охранников и хватаю Олю за талию. Она растерянно смотрит на меня, а мне уже плевать, помнит она меня или нет – я целую её, пока мистер Стэнли не стучит мне пальцами по плечу.
- Сэр, что вы себе позволяете?
- Хелга, дорогая. – Его сын оттаскивает от меня Олю. – С тобой всё в порядке? Сэр, что вам нужно?
Ко мне спешат охранники, Иру уже уносят – она вопит, словно её режут, и грозится пожаловаться в Конвенцию по защите прав человека.
Весь этот бедлам останавливает Оля. Она требует у Майкла:
- Немедленно поставьте меня.
И тот слушается.
- Миз, вы знаете этого человека? – спрашивает мэр.
Оля отмахивается.
- Зачем ты пришёл? – спрашивает она по-русски. – Я уже научилась жить сама. Не надо.
Да, я вижу.
- А я без тебя – нет, - честно отвечаю я.
- Так вы его знаете? – снова встречает мэр.
Вот… морда толстощёкая! Тебе что, больше всех надо?
- Да, - отвечает Оля. - Антон мой… Эм…
- Жених, - перебиваю я и смотрю ей в глаза. – Больше ты от меня не сбежишь.
- Жених, - краснея, повторяет она и улыбается. – Что?
Я подхватываю её на руки, и плевать, что камеры вокруг так и щёлкают, мистер Стэнли посмеивается, а Майкл с мэром стоят, открыв рты.
- Я думал, что ты умерла, - шепчу я, целуя её. – Почему ты не дала о себе знать?
- А я умерла. Оли Алиевой, больше нет, - отвечает она. – Я не могла… Я думала, что ты забыл меня. Я не хотела, чтобы ты снова меня бросил, - беспомощно отвечает она.
- Снова? Ты серьёзно? Не брошу, - я всё никак не могу прекратить её целовать. – И окольцую сегодня же, поняла? Где здесь ближайшая католическая церковь?
- Я не католик, я теперь протестантка… Вроде бы. И я, наверное, не могу…
Она снова несёт всякую чушь!
- Для тебя это важно? – спрашиваю я.
- Нет…
- Значит, разберёмся.
… На следующее утро, когда «Нью-Орлеанский Ежедневник» готовит материал о тихой и подозрительно поспешной свадьбе одного французского графа и перспективной практикантки «Эппла», просматривающий снимки с закрытого приёма у мэра редактор швыряет их на стол фотографу.
- Это что?
- Счастливая пара…
- Какая пара?!
Фотограф смотрит на снимки и открывает от удивления рот.
Вместо трогательного поцелуя влюблённых (фотограф им особенно гордился, такой момент поймал!), со снимка таращится скелет в чёрном фраке и дурацкой высокой шляпе. Скелет показывает большими пальцами «класс» и явно говорит «Йе-е-е!» Довольный до безумия.
И так на всех фотографиях.
Конец
