Сарыкамыш. Пуля для императора [Рафаэль Миргалиевич Тимошев] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

«Военные приключения»@ является зарегистрированным товарным знаком, владельцем которого выступает ООО «Издательский дом „Вече“.

Согласно действующему законодательству без согласования с издательством использование данного товарного знака третьими лицами категорически запрещается.

Составитель серии В. И. Пищенко

1. 25 ноября 1914 г. Перебежчик

Из дневника Николая II. 25 ноября 1914 г.

"Проснулся чудным светлым утром. Проезжали новыми для меня местами мимо хребта вдали, дивно освещенного теплым солнцем. Выходил на некоторых станциях и гулял. Во время завтрака увидели Каспийское море у Петровска. В Дербенте и Баладжарах были большие встречи и настоящие кавказские лица. На второй ст. было все начальство из Баку и почет, караул от Каспийской флотской роты.

Все мы пришли в благодушное настроение от теплой погоды. Вечером поиграл в домино как всегда с Ниловым, Дрент(ельном) и Саблиным".

Ординарец — прикомандированный от 155-го Кубинского пехотного полка ефрейтор Яков Лип-нин — в который раз потряс коренастого, тридцати шести лет ротмистра Листка за плечо:

— Ваше Высокоблагородие, Алексей Николаевич, поднимайтесь! Его Превосходительство начальник гарнизона к себе требуют! Уж полчаса, как посыльный приходил!

Алексей Николаевич, не открывая глаз, пробубнил:

— Какого черта, Яшка… Час, как от него…

Веки его приоткрылись до щелок.

— От Воробанова?

— От него самого, Вашсокбродь!

Ротмистр нехотя откинул одеяло.

— Что ж сразу не разбудил, чурбан!

— Так полчаса бужу! — буркнул Яков. — Не добудиться! Хотя и понятно — двое суток не спамши… И легли-то часа два назад.

— Дьявол! Не иначе, случилось что… Время сколько?

— Кажись, седьмой пошел.

— Ты вот чего — готовь умыться!

— Так все и готово уже… Водицу вскипятил, побриться готово, и перекус на столе…

— Ладно… Встаю.

Листок, сидя на койке, стянул с табурета брюки-суженки, продел в штанины ноги, натянул сапоги и, наконец, поднялся; не надевая гимнастерки, прошел к умывальнику.

Ротмистр всё ещё не мог привыкнуть к новой казенной квартире. И немудрено — чаще ночевал в кабинете. Да и прошло-то всего два месяца, как прибыл в Сарыкамыш — в небольшое селение Карской области, что в двадцати пяти верстах от русско-турецкой границы. Сразу после Высочайшего манифеста^[1] в Воронежское губернское жандармское управление, в котором Алексей Николаевич проходил службу со времени окончания жандармских курсов, пришла чрезвычайная депеша Главного штаба ОКЖ^[2] — надлежало немедленно откомандировать одного из помощников в распоряжение генерал-квартирмейстера Кавказской отдельной армии. И поскольку командирование предусматривалось в качестве начальника контрразведывательного отделения возглавляемого им управления, выбор пал на него, ротмистра Листка, поскольку по служебным обязанностям он ведал и делами по шпионажу. Однако по приезде в Тифлис, где располагался штаб Кавказской армии, Листок был несказанно огорошен: Главнокомандующим, графом Воронцовым-Дашковым, на предназначавшуюся ему должность выдвигался совершенно иной офицер — некий штабс-капитан Авилов. Ему же, жандармскому ротмистру Листку, якобы изначально предписывалось генерал-квартирмейстером армии отправляться в Сарыкамыш и организовать там работу только что сформированного в гарнизоне контрразведывательного пункта. Так что делать было нечего — пришлось подчиниться, ибо волею судеб он уже состоял при армии…

Контрразведывательный пункт в Сарыкамыше был первым опытом создания в войсках филиала армейского КРО, и, безусловно, оправданным. В условиях приближающейся войны с Османской империей — союзницей Германии — Сарыкамыш, как крайний железнодорожный узел и прифронтовая база продовольствия и боеприпасов Кавказской армии, становился наиболее вероятным объектом вражеской агентуры и всевозможных диверсий. Однако и начинать дело становления контрразведывательного пункта приходилось с чистого листа. Его начальнику, ротмистру Листку, предстояло прежде набрать команду и с нуля организовать ее работу. И хотя по утвержденному штату людей предполагалось иметь всего ничего — кроме начальника, только помощник да делопроизводитель, — однако и тех еще надо было поискать, ибо на Кавказе, да еще в армейской среде он никого не знал.

Пришлось прислушиваться к "советам" старших начальников. От штаба армии делопроизводителем приставили прапорщика Рослякова — молодого, двадцати лет человека из вольнонаемных. Помощником же начальник сарыкамышского гарнизона генерал-майор Воробанов настоятельно рекомендовал рассмотреть кандидатуру своенравного казака 1-го Полтавского казачьего полка 2-й Кавказской казачьей дивизии сотника Оржанского, с которым он якобы знаком был еще со второго Персидского похода 1911 года. Ко всему прочему, начальство Тифлисского губернского жандармского управления любезно согласилось откомандировать в распоряжение своего "брата-жандарма" старшего наружного наблюдателя по кличке "Петрович", а по ходатайству все того же генерала Воробанова со 155-го пехотного полка был выделен вестовой — ефрейтор Липнин, исполнявший с той поры обязанности и денщика, и разъездного контрразведывательного пункта. Вот вам и вся команда!

Но, так или иначе, несмотря на малочисленность и разношерстность состава, работа закипела. Прежде всего начали с уяснения обстановки. И в этом, как ни странно, особенно помог сотник Оржанский, быстро ставший "душой" всей команды. Широкой казацкой натурой он, правда, мало походил на сотрудника секретной службы, ибо вопреки всем инструкциям казался пугающе открытым, легко сходящимся с людьми всех сословий и состояний, но одновременно шумным и даже скандальным в делах обычных, житейских. И тем не менее уже к концу сентября сотник знал от пограничников почти все о тех, кто представлял прямой интерес контрразведки — местных контрабандистах, способных ко всему прочему перевозить оружие и собирать сведения о русских частях. Одновременно и, надо сказать, как-то незаметно, сотник обзавелся добровольными информаторами на Торговой улице — на нее, главную улицу Сарыкамыша, вся контрабанда, по сути, и стекалась. А через преферанс, к коему сотник имел ужасающую привязанность, уже через две недели он располагал всей подноготной расквартированных в Сарыкамыше пехотных полков, ибо очень скоро стал считаться своим человеком даже у батальонных офицеров.

Открытость и неуемность сотника, признаться, немало раздражала и настораживала ротмистра — того ли вообще он выбрал в свои помощники! Но в конце сентября — начале октября именно благодаря информаторам Оржанского один за другим была выявлена дюжина незарегистрированных лиц курдской и турецкой национальности, нелегально проживающих у местных лавочников. После нескольких дней наблюдения "Петровича" они были задержаны, но, к сожалению, по результатам проверки все оказались обычными контрабандистами-мешочниками и посему бесславно переданы пограничной страже.

Между тем приближение войны с османами становилось все очевиднее. К концу сентября участились набеги вооруженных шаек с сопредельной территории; с октября ежедневно стали приходить известия о стычках пограничников с хамидийскими отрядами курдской конницы, возглавляемыми турецкими офицерами, и, наконец, 16 октября пришло известие о нападении турецких кораблей на российские порты на Черном море. Через три дня Турция объявила войну России, и в ночь с 19-го на 20-е главнокомандующий Кавказской армии генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков отдал приказ войскам атаковать турок на их территории. Расквартированные в городке полки скрытно покинули гарнизон, перешли русско-турецкую границу, и Саракамыш опустел. В подчинении начальника гарнизона остались лишь 588-я и 597-я дружины государственного ополчения — одна находилась на этапе Сарыкамыш, другая охраняла многочисленные склады — да два эксплуатационных батальона.

Первые несколько дней с фронта приходили обнадеживающие известия: 3 ноября был занят Баязет, на следующий день — Ид, Зивинские высоты и кеприкейские позиции. Наступление продолжилось было на Гасан-Кала, но вдруг натолкнулось на яростное сопротивление османов, и через сутки русские части вынуждены были отступить, неся весьма ощутимые потери. В Сарыкамыше, кроме хирургического госпиталя, один за другим открылось с десяток новых госпиталей и лазаретов — в дивизиях потери убитыми и ранеными оказалось до сорока процентов офицеров и нижних чинов, а в отдельных полках, как в 156-м Елисаветпольском пехотном, — и того больше! И только подошедшие на помощь полки 4-й Туркестанской стрелковой бригады, да 1-я Кубанская пластунская бригада Пржевальского смогли остановить продвижение турок и стабилизировать фронт. К 20-му ноября на всех направлениях наступило хоть и относительное, но затишье.

С началом боевых действий работа контрразведывательного пункта стала еще напряженней. Уже 20 октября из Тифлиса пришло распоряжение усилить работу по выявлению и обезвреживанию вражеской агентуры в частях гарнизона и предотвращению диверсий на важных военных объектах. Особое внимание надлежало уделять железнодорожному вокзалу, складам боеприпасов и продовольствия, госпиталям и лазаретам, хлебопекарне, а также опустевшему штабу 2-й бригады 39-й пехотной дивизии, превратившемуся в одночасье в обычную гарнизонную комендатуру. Предписывалось тщательно проверять перемещающихся через Сарыкамыш военных и гражданских лиц, задержанных вблизи данных объектов, а это, естественно, осуществить было невозможно без помощи комендатуры и пограничной стражи. Так что почти ежедневно ротмистр уточнял списки вновь прибывших в Сарыкамыш военных и чиновников, изучал документы подозрительных лиц и задержанных, согласовывал патрульную и сторожевую службу с начальником гарнизона и пограничниками.

Так было и накануне описываемого утра — Листок в тот вечер до полуночи просидел в кабинете Воробанова. Совещание уже подходило к концу, когда генерал — по обыкновению сухой и мрачный — предложил вдруг рюмку "прекрасного шустовского коньяка". Ротмистра это предложение немало подивило, но отказываться он не стал. И когда Его Превосходительство с великой досадой заговорил о неудачах на фронте, Листок понял, что генерал настолько близко принял отступление армии, что ему требовалось излить кому-то свою солдатскую боль.

Но говорил он хотя и желчно, но тихо, словно самому себе, словно и не было перед ним ротмистра Листка. Говорил, что командованию не следовало отходить от принятого ранее плана активной обороны, что безрассудно было начинать непродуманное наступление без четкого плана, без организации взаимодействия войск и не имея для того достаточных сил и средств. И что виной всему бездарная разведка, ставшая причиной хаотичного, что называется, "слепого" управления дивизиями…

Слушая его, Листок думал, уж не провоцирует ли его старый генерал? Разве не было ему известно, что генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков — Наместник Кавказа и главнокомандующий Кавказской отдельной армии — ни в какой мере не решился бы отдать приказа на наступление, если бы не более чем вероятное повеление монарха? И понося разведку, разве не бросал он камень в сторону Управления всемогущего генерал-квартирмейстера Болховитинова, да и всего командования армии? Да и кому он все это выговаривал — офицеру контрразведки! Словно желая, чтобы тот непременно доложил о его крамолах!

Однако докладывать кому-либо у ротмистра охоты не было. Как ни странно, ему — бывшему офицеру Оренбургского пехотного полка — рассуждения боевого генерала показались вполне здравыми. Он даже позволил себе высказать предположение, что временные успехи турок — особенно на батумском направлении, где им удалось захватить Артвин, Ардануч и Борчу, — воодушевят турка на дерзкое наступление всеми имеющимися силами с целью захвата Кавказа и подъема панисламистского движения на юге России.

— Вот именно! — уже во хмелю запальчиво воскликнул Воробанов. — Весь вопрос в том, где и когда?

Сойдясь с генералом во мнении, что наступление следует ожидать всеми войсками 3-го турецкого корпуса, и не ранее весны, ибо османский аскер не готов воевать в условиях горной зимы, Алексей Николаевич покинул кабинет ближе к трем часам. И вдруг этот странный вызов… Не иначе как стряслось нечто чрезвычайное!

Уже добривая подбородок, рука Листка дернулась от вдруг пронзившей его мысли, что пока они разглагольствовали о сроках турецкого наступления, оно уже началось!

Смочив порез, он отбросил бритву.

"Черт бы его побрал! Сбываются самые худшие предположения — османы решились на реванш? Неужто по этому поводу и вызывает? Боже! Как же ноют мозги! Проклятый Николай Николаевич — напоил-таки! Сейчас и сам наверняка страдает… Хотя если получил дурное известие — вмиг протрезвел! Наш генерал, похоже, проблем не любит…"

— Лей! — прикрикнул он ефрейтору и быстро всполоснул лицо.

* * *

С началом активных действий начальник гарнизона Сарыкамыша размещался в штабе, неподалеку от казарм 156-го полка. Рядом же находились двухэтажные, красного кирпича дома офицерского состава, квартиру в одном из которых занимал и ротмистр Листок. Так что до штаба он добрался быстро.

— Вас ждут! — кивнул на дверь начальника адъютант штабс-капитан Сивцов.

— Что за спешка? — переведя дыхание, спросил Алексей Николаевич. — Стряслось что?

— Да уж… — мрачно отозвался адъютант и предупредил: — Подождите, сейчас доложу!

Через минуту ротмистр Листок стоял перед начальником гарнизона генерал-майором Воробановым, коего оставил всего несколько часов назад. Ему Алексей Николаевич был представлен недавно, сразу по приезду в гарнизон, но и столь мизерного времени хватило, чтобы через почти ежедневные доклады и совещания сложить о нем мнение весьма благоприятное. Особенно после вчерашнего общения. Листок хорошо помнил первое впечатление — невысокого роста, в изящно сидящей на нем генеральской форме, с гордой осанкой, не позволявшей поворачивать голову иначе как всем туловищем. Говорил генерал негромко, спокойно, слушал со вниманием, а торчащие на щеках пышные бакенбарды времен прошлой русско-турецкой войны, участником которой он действительно являлся, невольно вызывали благоговение и наводили на мысль о мудром, опаленном сражениями "слуге царю, отце солдатам"; Правда, была одна странная, не вяжущаяся с этим представлением деталь, слышанная им от обер-офицеров Кубинского полка, прибывших в Сарыкамыш по ранению. Якобы временно замещая убывшего в Тифлис начальника 39-й дивизии генерала Де-Витта, Воробанов устраивал смотры только что вышедшим из боев полкам и в весьма грубых выражениях распекал господ-офицеров за неряшливый вид не успевших привести себя в порядок солдат. Это было тем более странным, что здесь, в Сарыкамыше, в тылу действующей армии, генерал в словах и эмоциях был неизменно сдержан — как в сношениях с офицерами, так и нижними чинами. Заметную нервозность, как успел приметить Алексей Николаевич, проявлял генерал лишь в тех случаях, когда сталкивался с внезапно возникшими проблемами, решение которых требовало его немедленного и личного участия.

Вот и сейчас, войдя в кабинет воинского начальника, по возбужденному тону в голосе, с каким он встретил появление ротмистра, Листок понял, что произошло нечто, нарушившее его душевное равновесие.

— Отчего так не скоро, господин ротмистр? — раздраженно воскликнул Воробанов.

— Виноват, Ваше Превосходительство! Не повторится… — извинился Листок.

— Садитесь! — бросил в ответ генерал.

Алексей Николаевич прошел к столу и сел напротив.

— Что-то случилось, Николай Николаевич? — спросил он, поскольку Воробанов, угрюмо уставившись красными глазами на лежавшие перед ним бумаги, внезапно замолчал.

Генерал пробарабанил ногтями по столу и поднял голову:

— Да, случилось, Алексей Николаевич! Час назад привели перебежчика — какого-то турецкого армянина. Несет черт знает что! Якобы Энвер-паша — этот возомнивший себя "Наполеоном" военный министр чертовой Османии — самолично прибывает в Эрзерум, где, как известно, располагается штаб-квартира третьей турецкой армии, и более того, якобы его прибытие связано с началом общего наступления турецких войск в соответствии с его дьявольским планом: обойти наши основные силы с фланга и, захватив через Ольты Сарыкамыш, перерезать пути на Карс! Вы представляете, что это означает?!

Воробанов вдруг выпучил глаза на Листка.

— Они ударят по тылам и откроют себе дорогу на Тифлис и все Закавказье! И это произойдет здесь, в Сарыкамыше! Это же крах всей Кавказской армии! А у меня войск-то — две дружины ополчения да два безоружных батальона!

Теперь комендант смотрел на молчавшего ротмистра так, словно вопрошал — ну, как, впечатлило? Ты понял весь ужас положения?

Листок осторожно предложил:

— Быть может, доложить в штаб первого корпуса?

— Алексей Николаевич, голубчик! — вскрикнул в сердцах Воробанов. — Георгий Эдуардович^[3], как и мы с вами, глубоко убежден, что общее наступление турка начнется не ранее весны! А если и начнется, то непременно в направлении сарыкамышского отряда, через Пасинскую равнину, ибо наступать в обход зимой, через непроходимые горные дороги Восточной Анатолии, в полуметровом снегу и без соответствующего обмундирования — есть самоубийство! Так что ни о чем-то другом Берхман и слышать не желает! Вы думаете, наш армянин единственный информатор? Говорят, казачки Баратова^[4] целого курда-полковника взяли с документами по наступлению на Ольты, да только, подлецы, не довели до штаба — зарубили при конвоировании! Ну и что? Берхман на устные донесения только отмахнулся — говорит, все это солдатские байки! Так что, прежде чем докладывать наверх, надо быть на двести процентов убежденным в надежности источника! Вы меня поняли?

"Похоже, страхуется!" — невольно подумал ротмистр, но тем не менее утвердительно кивнул:

— Понимаю, Ваше Превосходительство — надобно все проверить!

— Вот именно, Алексей Николаевич! Затем вас и вызвал. Займитесь этим немедленно! Сейчас перебежчика допрашивает генерального штаба подполковник Лавренюк из инспекторского отделения Управления дежурного генерала штаба армии. Два дня как прибыл для контроля снабжения фронта. Офицер грамотный, хороший штабист, но, к сожалению, не из жандармов — не хватает опыта в подобных делах! Так что от вас требуется в кратчайшие сроки установить, что за фрукт этот перебежчик и возможно ли доверять его информации. Понятна ли задача, Алексей Николаевич?

— Точно так, господин генерал! — кивнул ротмистр.

— Ну, а коль понятно… В общем, перебежчик сейчас в канцелярии сто пятьдесят шестого полка. Лавренюк о вас предупрежден, так что без промедления займитесь этим делом, а к концу дня жду ваших выводов! Да, еще! Подполковника пришлите ко мне — он нужен здесь! Все, Алексей Николаевич, идите!

Листок встал и, склонив голову, вышел.

2. 25 ноября 1914 г. Допрос

К канцелярии 156-го пехотного полка ротмистра Листка сопроводил дежурный офицер, представившийся поручиком Баковым.

Подходя к высокой двери, Алексей Николаевич, видимо задумавшись, зачем-то спросил стоявшего рядом вооруженного караульного:

— Задержанный здесь?

— Здесь, Вашсокбродь! — несколько вольно ответил тот, поправляя лядунку. — Проходите! Вас велено пропускать сразу, как соизволите прибыть!

Листок искоса пронзил взглядом тут же вытянувшего во фрунт рядового, но, поняв по выпученным глазам, что за его спиной тот разглядел кулак поручика, молча отвернулся и, стукнув в дверь, тут же распахнул еёе.

За длинным столом, протянувшимся вдоль высоких окон, сидело двое. Лицом к дверям — худощавый до тщедушности офицер в безукоризненно выглаженной гимнастерке, с аккуратно подстриженными усами и с красным, точно с мороза, лицом. Напротив него, спиной к ротмистру, сидел сгорбившийся мужчина в сером поношенном сюртуке, на воротник которого ниспадали черные, как смоль, засаленные волосы. Когда же на звук внезапно распахнувшейся двери мужчина обернулся, на ротмистра взглянули усталые глаза сорокалетнего горбоносого инородца, с густой щетиной и глубокими морщинами на явно отмороженном лице. Мужчина тут же отвернулся, но подполковник, вытянув шею, точно насторожившийся пойнтер, продолжал вопросительно смотреть на вошедшего. Потом демонстративно налил в стакан воды из графина и уже поднес было его ко рту, как ротмистр представился:

— Прошу прощения, господин подполковник! Ротмистр Листок, по распоряжению Николая Николаевича…

Глаза подполковника отчего-то просветлели; он поставил стакан, поднялся и вышел из-за стола.

— Штаб-офицер Управления дежурного генерала штаба армии подполковник Лавренюк Павел Эдуардович. Рад знакомству, господин ротмистр!

Ротмистра подивило, что, несмотря на свою внешнюю тщедушность, голос подполковника оказался приятно бархатистым, а рукопожатие крепким.

— Николай Николаевич предупреждал о вашем приходе. Так что можете приступать. Что было необходимо мне, я уже выяснил… А бумаги здесь! — Подполковник протянул ротмистру папку. — Карта, бумага на вождение мотора да "нофус" — удостоверение личности — что-то вроде нашего паспорта!

И в соответствии с ним, перед нами подданный Османской империи Арен Акопян, сорока одного года, армянин, рожденный здесь же, под Сарыкамышем, и оттого, вероятно, сносно говорящий по-русски. Утверждает, что лично слышал разговор двух высокопоставленных военных — турецкого генерала и германского полковника. Бежал, чтобы довести до русского командования важную с его точки зрения информацию. Суть ее генерал Воробанов, вероятно, вам вкратце довел, так что тратить ваше время на пересказ не стану. Но от себя скажу, что вопросов в связи с этим делом у меня лично возникло множество: и как перешел фронт, и зачем и как оказался здесь, в Сарыкамыше, и так далее… В общем, пока мутно!

Ротмистра покоробило, что генерального штаба подполковник столь откровенно выказал свое мнение в присутствии допрашиваемого. Так на откровение не вызывают. Но делать нечего — слово не воробей!

— На каком языке разговаривали господа военные? — неожиданно повернувшись, спросил он испуганно заморгавшего армянина.

— На германский… — растерянно промямлил тот.

— Sie verstehen Deutsch?^[5]

— Ich habe zwei Jahre in Deutschland gearbeitet…^[6] — почти не задумываясь, ответил перебежчик.

Подполковник усмехнулся:

— Неплохо! Я до этого не додумался… А посему не стану мешать! — Он прошел к вешалке, на которой висели шинель с погонами подполковника и гражданское пальто — такое же серое и потертое, как и сюртук армянина.

— Чуть не забыл, Павел Эдуардович, — вспомнил Листок, — Николай Николаевич просил передать, что ждет вас у себя. Вероятно, что-то срочное…

— Да, спасибо! Буду непременно и сразу же, — бросил в ответ Лавренюк, перекладывая шинель на руку. — Честь имею!

Листок машинально кивнул:

— Честь имею!

Когда за офицером закрылась дверь, Листок, не обращая внимания на перебежчика, снял шинель, набросил на освободившийся крючок вешалки, прошел на место подполковника и открыл папку. Повертел в руках удостоверение, разглядывая арабскую вязь, неторопливо прочел записку с переводом анкетных данных "нофуса". Все верно — фамилия, имя, место и год рождения, национальность… Повертел в руках турецкую карту, водительские бумаги, писанные на немецком…

— Других документов нет? — спросил он, не поднимая головы.

— Нет, — буркнул армянин.

Ротмистр молча посмотрел на съежившегося под взглядом мужчину.

— Что ж, Арен Акопян, давай еще раз по порядку…

— Какой "порядку"? — подал голос армянин.

— С самого начала… Начни с того, как ты узнал об Энвер-паше и его планах. Где это произошло, когда, при каких обстоятельствах…

— Я уже всем говорить, господин начальника…

— А ты еще раз! — перебил ротмистр. — Где, когда, при каких обстоятельствах!

Армянин некоторое время смотрел на жандарма, точно не понимая, что от него хотят. Потом вдруг опустил голову, потряс лохмами и с какой-то неизъяснимой тоской в голосе произнес:

— Вай, почему армян везде плохо?

Он вновь потряс головой.

— Я мальчик быль, большой семья — ехаль в Эрзерум к богатый баши. Когда быть война, мама, папа, братья три Сарыкамыш остались, а я Турция, у баши. Потом служить его сын — военный.

Мужчина вздохнул.

— Муса-эфенди бил хороший эфенди. Когда армян сталь резать, увез Арен Германия. Он учился военный, я учился машина править…

— В девяносто пятом, что ли, увез?

Армянин нехотя кивнул.

— И там учился на шофера? Ты был водителем у эфенди?

Он снова кивнул.

— А потом?

— Через два год он вернулась. Теперь Муса-эфенди большой начальник — каймакам^[7], у Иззек-паши служить…

У ротмистра засосало под ложечкой.

— У командующего третьей армии? — осторожно переспросил он.

— Да. У начальника армия. А назад месяц Муса-баши говорить: "Плохой время наступает, Арен! Думаю, скоро-скоро уйдет Иззек-паша, а с ним и Муса-баши. Некому будет защищать тебя. Подумай на этом!" Я не зналь, что думать. А потом узнать, почему Муса-баши говорить так. Не знаю, какая причин, Муса приказал вести Иззек-паша с германец полковник в дивизия. Говорили германски язык — не знал, что я понимай германски. Только я слышать, как паша сказать: "Приехать Энвер-паша, я буду снять с начальника. Твой, германца, план хороший, но не для зима! Высокий гора, снег, пушка тяжелый таскать, солдат голый — два корпуса обойти русских через Ид и Ольт трудно! Я буду говорить об этом Энвер-паша — а он меня убирать!"

Армянин помолчал, словно размышляя, что еще можно добавить, но ничего не придумал и лишь выдохнул:

— Так все бил, господин начальника!

— Так все и было? — задумчиво произнес ротмистр. — Значит, шофером подвозил Гассана Иззек-пашу с германским полковником и слышал их разговор об обходе русских через Ид и Ольты… Так?

— Так. Вы мне верить?

— А о сроках операции говорили?

— О сроках? — не понял армянин. — Ты спрашивать время? Нет, время не говорить…

— Ну а с чего ты решил бежать к нам?

— Не к вам… — пробурчал перебежчик. — Я уже говорить тому офицер: бежать к своим! Папа, мама умерли — теперь бежать к братья! Как слышать, что Иззек-паша уйти, понял — Муса-баши с ним уйти, Арен один останется и фронт отправлен! Энвер-паша не любит армян. Он готов их резать! Лучше бежать к русским, к своим братья!

— Значит, братья здесь, в Сарыкамыше?

Армянин мотнул головой:

— Нет, деревня! Русские "Верхний Сарыкамыш" называть…

— А зовут как братьев?

— Ашот, Вазген и Давид…

Алексей Николаевич открыл папку, вложил чистый лист бумаги и карандашом из стоявшего рядом пенала быстро записал имена.

— Все трое младшие?

Мужчина тряхнул черной копной волос:

— Я самый старый. Ашот имеет кин^[8].

— Жену, что ли?

Тот кивнул.

— Что ж, проверим… А пока ответь мне на еще один вопрос: как ты все-таки прошел фронт, да и шел сколько?

Лицо армянина помрачнело.

— Ви мне не верить? Тот офицер тоже не верить… Десять дней шел! До Хоросана ехал на авто Муса-баши. Документ был, никто не остановить. Думаю, хозяин дал уйти — никому не сказать! Потом ночь шел. Слышал, где не стрелять, и шел. Дорогу знать — карта бил. И кушать бил, а одежда плохо. Через перевал идти — холодно бил. Только у Сарыкамыш пограничник остановил, сюда привел…

Он замолчал и несколько раз растерянно моргнул, точно не зная, что еще добавить, и, как и в первый раз, ничего не найдя подходящего, пожал плечами и вопросительно уставился на ротмистра. Но тот молчал.

— Ты меня отпустить? — не выдержал армянин.

Листок тяжело вздохнул.

— Что тебе ответить? И рад бы, братец, да не могу пока… Прав был "тот офицер" — тумана много! Предположим, что был ты шофером у Муса-баши — офицера штаба командующего третьей турецкой армии — это мы еще выясним. И братьев твоих найдем, если они, конечно, существуют…

Щека армянина при упоминании братьев дернулась:

— Что говоришь, господин? Сам думай! Разве я говорить — брат, родня, туда-сюда — если их здесь не бил? Зачем обижаешь?

— Я и говорю — предположим, и их мы найдем, братьев… — спокойно возразил жандарм. — А вот как проверить, что ты лично возил самого Гассана Иззека, да при этом он вел при тебе разговоры с немецким полковником? О приезде в армию Энвер-паши, о его планах двумя корпусами обойти основные силы русских и выйти в тыл Кавказкой армии… Как это все проверить? Может, ты специально подослан, чтобы русские раздробили силы и ослабили основной фронт? Может, ты вообще немецкий шпион? А что? В Германии учился, язык знаешь, и к тому же не турок, христианин, меньше подозрений у русских? Может, потому тебя и не задержали турки, что ты лазутчик? А? Чем докажешь, что это не так?

Армянин задохнулся.

— Я… я… Как ви такое говорить? Как я мог бить немецкий шпион? Да, ви… хр…

От вдруг нахлынувших слез мужчина захрипел.

— Ну-ну, успокойся! — всполошился ротмистр. — На вот, выпей-ка воды…

Листок отчего-то ухватился за наполненный подполковником стакан с водой и, поднявшись, протянул его допрашиваемому. Тот поднес, было, стакан к губам, но опустил его и, смахнув слезы рукавом, дрожащим голосом произнес:

— Я говорить правду! И я могу сделать доказание! Листок вновь опустился на стул.

— Вот как? Что ж, попробуй…

— Я это никому еще не говорить… Знаешь, что ответить германский полковник Иззек-паша? Он сказать, не бойся, Гассан, — план Энвер-паша хороший, и победа будет скоро! Об этом в Сарыкамыш заботится наш агент с Анной. У него очень трудный задание, но он очень большой разведчик!

— С Анной? — насторожился ротмистр. — Какой Анной?

— Не знаю… Так он сказать! Теперь ты веришь? Если я шпион, разве я сказать о другом шпион?

— А что сразу не сказал?

— Боялся! Хотел, чтоб быстро отпустил…

Голос армянина сорвался, и он залпом опустошил стакан.

Что произошло потом, Листок понял не сразу. Мужчина все еще держал стакан у рта, когда неожиданно замер, точно прислушиваясь к собственным ощущениям, и вдруг закатил глаза; потом выпавший из руки стакан со звоном раскололся на тысячи осколков, и, внезапно навалившись всей грудью, перебежчик уткнулся лбом в крышку стола.

С минуту Листок обалдело смотрел на неподвижную шевелюру армянина.

— Акопян? — позвал он.

Мужчина не шевельнулся.

Ротмистр поднялся, прошел к нему; осторожно ткнул пальцем в плечо. Армянин не реагировал. Пощупал артерию на шее — пульс отсутствовал.

"Но это невозможно!" — с ужасом пронеслось в мозгу ротмистра.

Он прошел к вешалке, вынул из кармана офицерские перчатки и вновь прошел к уткнувшемуся в стол мужчине; осторожно приподнял за сальные волосы голову и заглянул в лицо — перебежчик был мертв.

3. 25 ноября 1914 г. По горячим следам

Листок быстро прошел к двери.

— Караульный!

— Здесь, Вашсокбродь!

— Кто заходил в канцелярию кроме меня и господина подполковника?

— Никто, Вашсокбродь! Вы одни и были…

— К дежурному офицеру — бегом! — неожиданно сорвался ротмистр. — Пусть вызывает лекаря с носилками! Немедля! Хорошего лекаря! Чего рот раззявил! Бегом!! А самого ко мне!

Когда караульный, путаясь в полах шинели, затопал по длинному пустому коридору, Листок захлопнул дверь и невольно взглянул на уткнувшегося в стол армянина.

"Подарочек!.. — невесело подумал ротмистр. — Что же с тобой стряслось? Не выдержало армянское сердце, или…"

Взгляд его упал на осколки, блестевшие под стулом покойника. Приблизившись, подобрал, не снимая перчаток, самый крупный из них, бывший некогда основанием стакана, и осторожно поднес к носу. Потянуло горьким миндалем.

"Вот тебе и "Взвейтесь, соколы, орлами!" Да тебя же, братец, отравили — натуральный цианид!"

Он отложил осколок и потянулся к графину. Однако чисто — никакого намека на специфический запах!

"Этот тщедушный генштабист при мне налил из графина… Значит, отравлен был стакан… — Ротмистр вновь посмотрел на лежавший у головы армянина осколок. — Дьявол! Ведь с него мог выпить и я! Но чьих рук дело? От кого хотели избавиться — от генерального штаба подполковника, от меня — ротмистра контрразведывательного отделения, или от тебя, турецкого перебежчика? Если от тебя, то в твоих сведениях действительно было нечто важное…"

Мысли прервал топот в коридоре. Через минуту в дверь постучали, и в открывшуюся дверь вошел опоясанный ремнями поручик. Лихо прищелкнув каблуками, отрапортовал:

— Господин ротмистр, дежурный офицер поручик Баков по вашему приказанию!

И, переведя взгляд на покойника, совсем не по уставу спросил:

— Что это с ним? Никак кончился?

Ротмистр от каблучного щелчка и дурацкого вопроса поморщился, но своего неудовольствия проявлять не стал — сразу перешел к делу:

— Лекаря вызвали?

— Так точно, господин ротмистр! Однако что с ним? — вновь поинтересовался поручик, показывая глазами на армянина.

Листок раздраженно бросил:

— Не видите — умер, черт бы вас побрал! Важный информатор, а отдал богу душу прямо на допросе. Отравлен, знаете ли! И вероятнее всего, цианидом. Водой из этого вот графина…

Ротмистр сделал паузу.

— …И у меня возникает естественный вопрос: кто мог подсыпать отраву, если сто пятьдесят шестой полк на позициях в шестидесяти верстах отсюда, а в охраняемых вами казармах только взвод ополчения да дежурный офицер по полку?

Листок видел, как от щек поручика отхлынула кровь.

— Не могу знать, господин ротмистр… Неужели намекаете на меня и дежурную службу?

— Я пока ни на кого не намекаю, а рассуждаю, господин поручик! — рявкнул жандарм. — Когда в последний раз меняли воду в графине? Кто заходил в канцелярию до прихода подполковника Лавренюка? Кто первым вошел в помещение — подполковник или перебежчик?

Поручик, вытаращив глаза, быстро проговорил:

— Часа два назад, господин ротмистр, от начальника гарнизона было передано приказание подготовить для допроса канцелярию полка. Я отдал соответствующее распоряжение младшему унтер-офицеру Карнаухову. А подполковник Лавренюк… Когда привели задержанного, подполковник прибыл через минуту!

— И где сейчас ваш унтер?

— В расположении… Но вы ничего такого не думайте, господин ротмистр — отличный солдат…

— Ко мне его! — перебил Листок.

— Слушаюсь, господин ротмистр!

— И напомните насчёт носилок.

— Будет исполнено!

Наступила тишина, ибо ротмистр внезапно застыл: какие-то неясные и противоречивые мысли вдруг забегали по извилинам жандармского мозга, тщетно пытаясь состыковаться хоть в какую-нибудь правдоподобную версию. План Энвер-паши, немецкий разведчик с "Анной", графин чистой воды, стакан с отравой, скончавшийся армянин, подполковник Лавренюк, утоляющий жажду… Черт знает что! Как яд оказался в стакане, если никто не заходил, а графин чист? Лавренюк подсыпать яду не мог — воду наливал при нем…

— Будут еще приказания? — подал голос поручик, выводя его из минутного оцепенения.

— Да! Скажи, ты принимал перебежчика под конвой?

— Я… — насторожился офицер. — Что-то не так?

— А при каких обстоятельствах его взяли?

— Точно не могу знать… Сказали, был задержан у вокзала пограничной стражей. Около трех утра. Их поручик допросил и самолично доставил в штаб, к дежурному офицеру капитану Волчанову… Тот также допросил его, а после допроса им было доложено Его Превосходительству, который и распорядился временно поместить перебежчика в карцер сто пятьдесят шестого полка… То есть ко мне, господин ротмистр!

— Так… Значит, за пару часов армянина допрашивали как минимум четырежды… Пожалуй, было отчего наложить на себя руки… А? Как полагаешь?

Поручик пожал плечами:

— Не могу знать… Но из-за того накладывать на себя…

Поручик запнулся под быстрым взглядом ротмистра.

— Не могу знать, господин ротмистр!

— Ладно, ступай! О случившемся не докладывать — сам доложу. И тащи своего унтера. Иди!

— Слушаюсь! — козырнул поручик и, вновь неприятно щелкнув каблуками, лихо повернулся к двери.

"Паркетчик!" — окончательно решил про себя ротмистр и брезгливо отвел взгляд.

Лекарь — стройный, высокого роста мужчина в очках, представившийся "доктором Поплавским", — с ним два санитара-ополченца, а также угрюмого вида младший унтер-офицер прибыли почти одновременно.

Оставив в канцелярии одного доктора, Листок, поздоровавшись, сразу распорядился:

— Осмотрите труп, доктор! Если возможно сейчас — дайте предварительное заключение о причине смерти. Очень похоже на отравление ядом, но чем черт не шутит! Если сейчас это сделать трудно — сообщите результаты, как будете готовы. Я буду в штабе, у Воробанова… Пока же мне необходимо побеседовать с этим младшим унтер-офицером.

— Понимаю-с, — кивнул медик и поправил очки. — И когда же это с ним?

— Часа нет. Выпил стакан воды и на глазах отправился на тот свет! Кстати, осторожнее с осколками — похоже, в стакане был цианид. Если ваш провизор сумеет сказать что-нибудь точнее — был бы благодарен. И захватите на экспертизу графин. Хоть он, похоже, и чист, да лишний раз убедиться не мешает.

— Понял, ротмистр, постараемся…

Листок вышел к вытянувшемуся во фрунт унтеру.

— Ну а с тобой, братец, побеседуем в другом месте. Есть свободная комната?

— Так точно, Вашсокбродь! Рядом, сейчас открою!

Соседняя комната оказалась кабинетом начальника штаба полка.

— Младший унтер-офицер Карнаухов? — спросил ротмистр, едва за ними закрылась дверь.

— Так точно, Вашсокбродь! Оставлен на хозяйстве полка! — отчеканил солдат.

— Да не ори так… Не на плацу.

— Понял, виноват…

— Ты приносил в канцелярию графин с водой?

— Точно так, я. Дежурным офицером, поручиком Баковым было приказано привести в порядок канцелярию… Двух дневальных приставил к уборке, а сам, по его приказу, разложил канцелярщину — бумагу, карандашики, водичку в графине, стакан из дежурной комнаты…

— Значит, принес воду ты?

— Так точно! Лично набрал с бака в дежурке.

— И стакан?

— А как же! Вымыл дочиста, протер до блеска!

— Отчего же один, а не два?

Унтер замялся.

— Ежели бы сказали, что вас двое будет, господ-офицеров, так принес бы два… Да он один и был, в дежурке-то, для Его Благородия. Остальные из кружки пили…

Листок посмотрел на унтера — лицо озабоченное, но открытое, в глазах не испуг, а интерес… И говорит просто… Врет или не врет? Похоже, не врет… Да и травить армянина ему на что? О его сведениях он и слыхом не слыхивал. Хотя стакана касался…

— А для чего наводить порядок в канцелярии тебе объяснили?

— Нет. Просто приказали.

Ротмистр некоторое время молчал.

— Понятно… Значит, распоряжение дал дежурный офицер…

— Он самый, господин ротмистр!

— А кроме тебя и дневальных в канцелярию кто заходил?

— Никак нет, не заходил… — Унтер поморщился, точно припоминая. — Когда с канцелярщиной и графином пришел, марафет уже был наведен. Порядок проверил… Сложил бумаги, графин поставил… и все! Когда вышли, канцелярию запер.

— А Баков не проверял наведенный порядок?

Младший унтер-офицер замотал головой:

— Нет, господин ротмистр, при мне не было такого. Когда я им о готовности докладывал, аккурат конвойный привел задержанного азиата. Пришлось возвращаться, отворять дверь. А следом и господин подполковник подоспели с дежурным офицером! Но в канцелярию господин подпоручик не входили. Так что Их Благородие никак не могли быть!

Листок невесело подумал: "Получается, после унтера с дневальными никто, кроме Лавренюка и меня, в канцелярию не входил… О том и караульный сказывал… Тогда кто? Этот младший унтер-офицер, который и понятия не имел об азиате-перебежчике? Генерального штаба подполковник, который чуть сам не отправился ко всем святым, глотни он из того стакана? А может…"

Ротмистр даже покрылся испариной от вдруг промелькнувшей мысли — что, если и вправду армянин наложил на себя руки? Сам! Но с какой стати? От безысходности? Чего-то испугался? Того, что раскрыл "агента с Анной"? Но откуда тогда у простого турецкого шофера столь редкий яд? Дьявол! Что, если этот армянин не перебежчик, а специально подосланный дезинформатор?! Но тогда…

Листок ринулся к дверям, на ходу бросив унтеру:

— Следуй за мной!

Он выскочил в коридор вовремя — носилки с накрытым простыней трупом уже выносили из канцелярии.

— Назад! — прикрикнул он на опешивших санитаров. — Заносите обратно!

— Что-то случилось, ротмистр? — поправляя очки, поинтересовался выглянувший из открытых дверей Поплавский.

— Одна формальность, доктор! Зайдемте… Карнаухов — ты тоже.

Уже в канцелярии, ротмистр, кивнув на покойника, приказал унтеру:

— Осмотри его!

— Осмотреть, Вашсокбродь? А чего именно? — растерянно пробурчал Карнаухов.

— Одежду, чурбан! Карманы, рубаху, штаны, обувь! Чего стоишь?

— Стремно как-то в покойнике ковыряться, Вашсокбродь…

— Мне прикажешь этим заняться? Вы оба! — прикрикнул он на санитаров. — Вам привычней, помогите ему!

— А что искать-то? — недовольно пробурчал один из них, похожий на мясника.

— Все, что найдете!

— В самом деле, ротмистр! — подал голос Поплавский. — Чего искать, если наверняка его и без того обыскали при задержании?

Листок резко повернулся в сторону подполковника:

— Вы можете сейчас сказать, от чего он умер? Его отравили?

— Да, вы правы, все указывает на цианид.

— А если так, то, значит, должно быть хоть что-то, что указывало бы на отраву — осколки ампулы, сверток или что там еще! Ощупайте ворот, обшлаги, подкладки! Ну же!

— Думаете, самоубийство? — неуверенно спросил доктор.

Жандарм лишь искоса взглянул на него.

— Приступайте! — махнул он нижним чинам. — А вы, доктор, помогите мне здесь, у стола. В ампулах вы разбираетесь больше моего.

Минут десять доктор и Листок внимательно осматривали на полу осколки разбитого стакана. Затем скрупулезно, сантиметр за сантиметром, прощупали стул, на котором сидел погибший армянин, место на крышке стола, куда уткнулся его лоб, полвокруг стула…

— Кажись, ничего, Вашсокбродь! — раздался за спиной ротмистра голос санитара. — Одна щепотка табаку в шинели, а боле ничего…

Ротмистр разогнулся.

— Черт знает, что такое! Ничего так ничего…

Он снял перчатки.

— Что ж, доктор, и на том спасибо… Несите его!

Если что найдете — я имею в виду во рту… Ну, вы меня понимаете… В общем, сразу сообщите!

— Само собой, — качнул головой подполковник. — Всего вам хорошего!

— Да уж…

— А мне ж чего? — осторожно спросил унтер.

— А ты покажешь, откуда воду набирал.

— Ага, понял, — кивнул Карнаухов.

Листок прошел к вешалке и снял шинель. Застегиваясь, угрюмо бросил:

— Не "ага", а "так точно!"

— Виноват, Вашсокбродь, так точно!

— То-то…

Когда вошли в дежурную часть полка, поручик и двое рядовых поднялись.

— Отсюда, что ли, набрал воды? — кивнул ротмистр в сторону питьевого бака, стоявшего на табурете в углу комнаты.

— Так точно, с этого! — скороговоркой подтвердил унтер.

Листок повернулся к поручику.

— Когда наполняли? Сегодня?

— Никак нет, господин ротмистр — вчера вечером.

— Сами-то пили с него? Когда в последний раз?

— Я пил, — испуганно произнес один из нижних чинов. — Только что…

Но Листок его уже не слышал. Он и так знал, что бак чист. И бак чист, и в канцелярию занесли воду чистую, и никто из посторонних не заходил… А вода в стакане оказалась отравленной, а перебежчик-армянин умер, а какой-то немецкий шпион где-то рядом… Полные "Взвейтесь, соколы, орлами!.." Дела, в общем… И что теперь? Докладывать в Тифлис, в отделение, или сначала Воробанову? Нет, пожалуй, сначала генералу… Его Превосходительство надорвется, если из его огорода что-то вылезет без ведома! Что ж, надо идти… Только с чем?

Он перевел взгляд на дежурного офицера:

— Пусть нижние чины выйдут! И соедините меня с "тридцать вторым"…

На коммутаторе штаба это был открытый номер его контрразведывательной "конторы". Военным гарнизона он был хорошо известен, хотя формально проходил как номер "Отделения помощника начальника штаба 1-го Кавказского армейского корпуса". Так что поручик без лишних вопросов выпроводил кивком рядовых и прокрутил ручку полевого "Гейслера":

— Соедините с "тридцать вторым"! Побыстрей!

Затем протянул трубку ротмистру:

— "Тридцать второй" на проводе!

Листок прокашлялся:

— Гм… Росляков? А где Оржанский? Так найди его! И чтобы в одно касание выяснил, проживают ли в городе или в Верхнем Сарыкамыше некие братья… Записывай: Ашот, Вазген и Давид Акопяны… Акопяны, говорю! И пусть узнает, если ли у них за турецким бугром старший брат Арен. Записал? И по возможности пусть переговорит с кем-нибудь из них! Желательно, чтоб информация была через час! А звонит пусть адъютанту Воробанова, я буду у генерала. Все понял? При необходимости пусть седлает мою двуколку и с Яшкой дует куда потребуется. Уразумел? Все, конец связи!

Ротмистр подкинул трубку поручику:

— Я в штаб!

4. 25 ноября 1914 г. Доклад Воробанову

— У Его Превосходительства подполковник Лавренюк! — предупредительно объявил адъютант, как только Листок прошел в приемную.

— Давно?

— Да уж порядком, — понизив голос, доверительно сказал штабс-капитан в аксельбантах. — Как пришел с допроса…

— Тогда, пожалуй, доложите — у меня дело, касаемое их обоих…

"Доклад" адъютанта был предельно коротким — едва блюститель приемной открыл дверь кабинета, как раздалось нетерпеливое:

— Ротмистр?

— Так точно, в приемной! — кивнул адъютант.

— Зови!

Листок не стал оттягивать неминуемого — дойдя до середины кабинета, вытянулся и, глядя только на генерала, неожиданно для присутствующих отрапортовал:

— Ваше Превосходительство, перебежчик скончался!

Лицо Воробанова медленно вытянулось.

— Что значит… скончался?!

— Вода в стакане, которую я вынужден был подать, ввиду великого расстройства допрашиваемого, оказалась отравленной. Предположительно — цианид.

Подполковник, сидящий слева у приставного стола, испуганно перекрестился:

— Из графина? Боже Праведный! Я же… с него чуть не выпил! Неужели хотели отравить… меня?

— Вы понимаете, о чем говорите, господин ротмистр? — не обращая внимания на лепет подполковника, произнес неожиданно генерал. — Здесь, в казарме полка, под носом всего штаба и начальника гарнизона травят важного для всей армии информатора! Довели его жандармскими штучками?

— Ваше Превосходительство! — перебил его ротмистр. — Перебежчик умер у меня на глазах, после того как выпил стакан воды. Умер от яда, поскольку от его осколков специфически пахло цианидом. Вода же в графине отравленной не была! Установить отравителя не удалось, предпринятое мной расследование по горячим следам ни к чему не привело.

— Не привело? А к чему оно могло привести?! Вы, вероятно, только и способны…

— Выясненные в ходе расследования обстоятельства таковы… — Листок не дал договорить возбужденному начальнику. — Дежурный офицер, поручик Баков, после получения распоряжения о допросе перебежчика отдал приказ младшему унтер-офицеру Карнаухову навести порядок в канцелярии полка. Пока происходила уборка двумя нижними чинами из состава дежурной службы, унтер-офицер лично наполнил водой графин из питьевого бака дежурной комнаты и занес его в помещение канцелярии. Затем канцелярия им же была заперта и вновь открыта с приходом конвоя с задержанным. Следом прибыл и генерального штаба подполковник Лавренюк. Больше в канцелярию, кроме меня, никто не входил. Это подтвердил и конвойный. И все-таки вода в стакане, из которой пил перебежчик, оказалась отравленной, а кавказец погиб…

— Вам, господин жандармский ротмистр, — взвился Воробанов, — требовалось только одно — убедиться в надежности и достоверности сведений, излагаемых турецким перебежчиком! Вместо этого вы мне преподносите его труп! Уж не сами ли вы отравили его?

— Господин генерал!..

— Молчать!! За это отвечать надо! Развели казуистику — "никто не входил, а перебежчик отравлен!" Здесь что же, по-вашему, французский циркус?

Листок неожиданно вспомнил рассказы о полевых смотрах Его Превосходительства и с брезгливостью подумал: "А вы, оказывается, господин генерал, еще та штучка…"

Вслух, скрепя от возмущения зубами, процедил:

— Здесь "не французский циркус", как вы изволили выразиться, и потому, прежде чем делать выводы относительно деятельности "жандармского ротмистра", прошу выслушать его до конца!

Кажется, взорвавшегося генерала этот неожиданный отпор несколько осадил. Он с удивлением уставился на ротмистра и с минуту молча разглядывал его. В конце концов, эта жандармская ищейка прислана штабом Кавказской армии и, по сути, ему не подчиняется… Бог знает что сегодня же наплетет наверх! Лучше уж знать наперед…

— Хорошо, — уже справившись с замешательством, произнес генерал. — Что вы желаете сказать в свое оправдание?

— Я желал обратить ваше внимание именно на то обстоятельство, что только несколько человек переступали порог канцелярии, после того как графин с водой оказался на столе, и, следовательно, возможность отравить стакан имели: младший унтер-офицер Карнаухов, который и принес графин; генерального штаба подполковник Лавренюк…

— Вы это серьезно? — прервал его штаб-офицер. — Полагаете, я желал отравить самого себя? Играл в "русскую рулетку"?

В ответ ротмистр лишь упрямо повторил:

— …Генерального штаба подполковник Лавренюк, а также я — начальник контрразведывательного пункта Сарыкамышского гарнизона — и…

Листок помедлил.

— Что "и"? — поморщился Воробанов.

— …и сам перебежчик!

Генерал изменился в лице.

— Убить самого себя? Заранее приготовить себе зелье? Нонсенс!

— Почему бы и нет! — упрямо возразил Листок.

— На кой черт ему было травиться?

— Чтобы мы поверили его дезинформации… Когда я, как, впрочем, и господин подполковник — о чем он наверняка уже доложил — подверг сомнению правдивость его сведений…

— Так вы считаете сведения о планах Энвер-паши дезинформацией?

— Пока не могу утверждать с уверенностью, но, думаю, часа через два кое-что прояснится.

Щека коменданта дернулась.

— Вы говорите загадками, господин ротмистр! Мне это определенно не нравится…

— Прошу прощения, Ваше Превосходительство, я сейчас поясню. Но прежде, хотел бы заметить, что если предполагать иначе — то есть что это не суицид, а убийство, — тогда непонятно, кто и для чего его устранил. Ни младший унтер-офицер, ни я, ни господин подполковник, как можно предположить, — этого сделать не могли. К тому же не вижу и причин всем нам травить его. Сведения о планах турецкого командования мотивом убийства для нас быть не могли, так как о них и без того уже знали многие — от командира пограничной стражи до вашего дежурного офицера, допросившего его уже здесь, в штабе…

— Но, согласитесь, ротмистр, и убивать себя мотивов было немного, — заметил Лавренюк. — К тому же, откуда у армянина оказался яд, если при задержании его обыскали с ног до головы!

— С ядом, причем, заметьте, таким, что на дороге не валяется, мы скоро разберемся! А вот мотив для самоубийства, я полагаю, был. Если в ближайшие дни должно начаться общее наступление третьей турецкой армии на основную группировку Кавказской армии — сарыкамышский отряд генерала Брахмана, — то с целью ослабить его силы, турки могли заслать для дезинформации нашего армянина. Если мы примем его версию, что османы намерены обойти основную группировку русских через Ольты и выйти в тылы первого Кавказского корпуса, то часть наших войск была бы переброшена на правый фланг, что существенно ослабило бы сопротивление на направлении главного удара. Однако — и этому был свидетелем господин подполковник, — Листок кивнул в сторону Лавренюка, — перебежчика явно готовили торопливо и не слишком тщательно. Вся его легенда о подслушанном разговоре Иззек-паши с германским полковником, о братьях в Сарыкамыше и чудесном проходе через линии турецких и русских позиций — все это весьма неубедительно. Об этом я сказал перебежчику напрямую. Он пришел в откровенное замешательство, и тогда, для убедительности, он прибег к крайнему и отчаянному средству…

— К яду? — изумился Воробанов. — Это же абсурд!

Листок сделал отрицательный жест головой.

— Не к яду… Сначала он воспроизвел вторую часть, якобы подслушанного им разговора — будто бы на сомнение Иззек-пашы в целесообразности стратегического замысла Энвера кайзеровский полковник возразил… Если перевести с его варварского русского, примерно возражение звучало так: план Энвер-паши хороший, поскольку победа будет скорой — об этом в Сарыкамыше позаботится их очень опытный разведчик с Анной… И только после этих слов он схватил стакан с водой, залпом опустошил его и вмиг отошел к праотцам!

В кабинете коменданта воцарилась тишина. Генерал и подполковник не мигая смотрели на стоявшего перед ними ротмистра. Наконец, громко сглотнув слюну, Воробанов произнес:

— Пройдите ближе, Алексей Николаевич, присядьте…

Листок сел за приставной стол, напротив Лавренюка.

— Он так и сказал — "с Анной"? Но почему с "Анной"? Что за ерунда?

— Сказать трудно, Ваше Превосходительство… На этот же вопрос покойный ответил, что того не знает. Расспросить подробней, как понимаете, я не успел…

— А сами, как думаете?

— Думаю, это был намек на орден "Святой Анны". Этим, вероятно, армянин хотел подчеркнуть, что речь шла о шпионе в чине как минимум русского штаб-офицера.

— Но для чего? Для чего лазутчику, если он таковым был, делать подобное признание? — произнес Лавренюк. — К тому же, если он вслед за этим надумал принимать яд? Да и каким образом ему удалось отравить себя столь скрытно даже для вас?

— Вероятно, расчет был на то, что уж после такого признания, и тем более самоубийства, его ложная информация о планах Энвер-паши покажется нам более убедительной.

— То есть убедить любой ценой? Даже ценой собственной жизни? Что-то странно, особенно для армянина! Фанатизм?

— Он хорошо отзывался о своем хозяине Муса-баши… Возможно, перебежчик был повязан им какими-то житейскими обязательствами. Для кавказцев это вполне характерно.

— Да… Задачка… — Воробанов пробарабанил пальцами по крышке стола. — Однако весьма сомнительное объяснение… Одни догадки! А догадки, как известно, к донесению не пришьешь! Нужны более веские доказательства… Что, если перебежчик вовсе не дезинформатор? Что, если завтра турки ударят по нашим тылам, а под носом у нас действует матерый шпион? Нет, нужны доказательства… И срочно!

— Понимаю, Ваше Превосходительство! Думаю, с минуты на минуту они будут. Я распорядился выяснить, действительно ли в Сарыкамыше или в окрестностях проживают "братья" лазутчика, к которым он якобы пробирался. Полагаю, что таковых нет, а, если они и существуют, то на турецкой территории, в заложниках. Неслучайно же он так стремился выполнить задание, что даже пожертвовал собой! К тому же я просил лекаря внимательно изучить у трупа полость рта. Не исключено, что ампула с ядом была вживлена в один из зубов — способ, уже весьма распространенный у людей такого рода деятельности. Это, кстати, к вопросу, как удалось азиату отравить себя столь скрытно даже для меня. По крайней мере, следов ампулы среди осколков разбитого стакана мы не обнаружили.

Пальцы Воробанова вновь заходили по столу.

— Значит, вы все-таки утверждаете, что это дезинформатор…

— Похоже, Ваше Превосходительство!

— Следует ли, в таком случае, докладывать генералу Берхману об этом, скажем, весьма неприятном инциденте?

Листок раздумывал секунду:

— Считаю, следует! Доложите все, как есть, но после получения дополнительной информации о лазутчике.

Воробанов прекратил играть пальцами и поворотил взгляд на Лавренюка:

— А вы, как полагаете, Павел Эдуардович?

— Пожалуй, господин ротмистр прав… Надо дождаться обещанных сведений… — неуверенно пробормотал тот.

В это время в дверь постучали; в кабинет вошел адъютант.

— Ваше Превосходительство! Господина ротмистра просят подойти к телефону.

Все трое переглянулись.

— Переведите связь в кабинет! — приглушенным голосом приказал генерал.

— Есть!

Дверь затворилась, и Воробанов протянул трубку ротмистру:

— Говорите…

Листок поднялся и приблизился к начальнику гарнизона.

— Слушаю, ротмистр Листок!

В трубке протрещал излишне бодрый голос Оржанского:

"Алексей Николаевич, странную работенку ты задал! С чего это с ранья?"

"Вчера нализался, скотина!" — мысленно определил Листок и рявкнул:

— Поручик Оржанский! Докладывайте — нашли?

"А чего их было искать-то! Мне как Алешка передал, что ищешь Акопянов, так я сразу и вспомнил — есть такой, Ашот Акопян, барахлом торгует на Торговой улице… И живет там же, с семьей! Алло! Слышите?"

— Слышу! Говорите!

"Ага, понял! В общем, я сразу к нему…"

— Ну? — не выдержал ротмистр.

"Что "ну"… Есть такие — три брата! Двое других — Вазген и Давид — в Верхнем обосновались, с родней живут. А четвертый, старший, — якобы в Германии… Не знаю, как туда армяшка мог попасть… Ты что молчишь, Алексей Николаевич? Алло!"

У ротмистра заходили желваки. Едва сдерживая себя, прошипел:

— Тащи его в контору, а двуколку к штабу! Все! Ждите!

Ротмистр сбросил трубку на аппарат.

— Что там? — бледный как полотно спросил Воробанов.

— Виноват, Ваше Превосходительство! — мрачно произнес Листок. — Братья здесь… Один из них в Сарыкамыше. Получается, армянин не соврал…

Кулак генерала с грохотом опустился на крышку стола:

— Идиоты! План паши… шпион в Сарыкамыше! — Он задохнулся. — Это все истинная правда!! Вы хоть представляете, что это значит?! Вон! Два дня, чертов жандарм! Чтобы достал мне этого шпиона из-под земли! Сгною иначе, как… Вон!

За дверью ротмистра Листка ожидал еще один удар — адъютант участливо сообщил:

— Звонили из госпиталя, Алексей Николаевич. Просили передать, что ничего не обнаружено. Сказали, что вы знаете, о чем речь…

5. 25 ноября 1914 г. Первые "ниточки"

На крыльце комендатуры Листок закурил. На дворе было морозно, но он не чувствовал холода. Он был раздавлен. Впервые за всю карьеру совершил столь непростительный прокол! И все вроде бы очевидно! Унтер, хотя и мог потенциально подсыпать в стакан отраву, но слишком мелковат, чтобы травить цианидом того, о ком толком ничего не знал. Чертов же генерального штаба подполковник и сам перепуган — чуть не хлестнул отраву при нем… А больше никто, кроме его, ротмистра Листка, в канцелярию не входил… Остается одно — самоубийство! Правда, выпил армянин отраву не сразу — отвлек "германским шпионом"… Может, тогда и подсыпал себе яда? Или все-таки ампула была во рту? А может, успел отравить стакан за минуту до прихода Лавренюка, да не успел отравиться? И ведь никаких следов! Где-то же цианид должен был находиться! Ни бумажки с порошком, ни ампулы… Мистика?

Подъехала бричка. Раскрасневшийся Яшка Лип-нин с облучка бодро отрапортовал:

— Прибыл, Вашсокбродь! Куда тепереча?

Листок угрюмо взглянул на ефрейтора, выплюнул догоревшую папиросу и молча достал вторую.

"А если армянин не дезинформатор? Если все, о чем он говорил, правда? Ведь с братьями он не соврал… Тогда совсем худо… Генерал прав — и армия может пострадать, и агент разгуливает по Сарыкамышу неизвестно с каким "важным заданием"… Что, если он и убрал перебежчика, поскольку тот принес реальную информацию о планах супостата и о нем самом — агенте?"

Листок почиркал спичкой и поднес пламя к папиросе.

"Тогда черт с ним, "Взвейтесь, соколы, орлами!" Пока нечего ломать голову, как его отравили. Главное найти этого гада-шпиона! Но как?"

Он откинул потухшую спичку и затянулся.

"Хотя, пожалуй, две зацепки есть… Во-первых, убрать армянина мог тот, кто знал, какую информацию он принес. А во-вторых… Ну, конечно же! Тот, кто имеет "Анну"!"

От этой мысли у ротмистра даже задрожали руки.

"А знать эту информацию могли… Прежде всего, поручик пограничной стражи! Он первым допрашивал армянина и лично привел его в штаб. Правда, в полку он не был и в канцелярию не входил, но с этим потом — сначала надо проверить… Потом дежурный офицер штаба — некий капитан Волчанов… Со слов поручика, этот также допрашивал перебежчика и, судя по всему, более основательно, если, несмотря на раннее утро, посмел потревожить этим делом начальствующий сон Его Превосходительства! И, хотя в канцелярии также не замечен, не исключено, что на его груди поблескивает "Святая Аннушка"…"

Листок, сопровождаемый недоуменным взглядом ефрейтора, прошелся, дымя папиросой, вдоль двуколки.

"Так… Кто еще знал об информации армянина? Меня и генерала, пожалуй, в расчет не берем… Остается… Пожалуй, что Лавренюк… Этот и в канцелярии сиживал, и допрос учинял, и "Анну" наверняка имеет… Хотя и воду из графина чуть не вылакал… Что ж, "Взвейтесь, соколы, орлами!" — с этого и начнем!"

— Все на месте? — бросил он ефрейтору, взбираясь на повозку.

— На месте, Вашсокбродь! Значит, в "контору"?

— Армянина привезли?

— Доставили, как огурчика из огорода! Сидит, перепужанный, пред дверьми вашими!

— Добро! Гони!

У "конторы" бричку встретил куривший на крыльце сотник Оржанский. В изящной черкеске, высокий, плечистый, с красивым мужественным лицом и щегольски подстриженными усами. Уж не за это ли он, ротмистр Листок, остановился именно на его кандидатуре — двадцативосьмилетнем сотнике, лихом и отважном до безрассудства, награжденном за отличие в персидском походе медалью "За храбрость"? Нет… Пожалуй, за то, что шумный и нагловатый, он вместе с тем хорошо знал армейскую среду, быстро сходился с людьми и легко заводил знакомства. И именно этим он вполне подходил ротмистру в незнакомой для жандарма обстановке приграничного гарнизона. Правда, его настораживало то обстоятельство, что сотник слишком скоро согласился пойти в "жандармскую" контрразведку — их брата армейское сословие не жаловало, особенно казачье; да и начальство что-то слишком легко откомандировало лихого казака. Но вскоре догадался — широкая натура сотника патологически противилась подчинению, чем, вероятно, доставляла немало хлопот отцам-командирам. Она бы тяготила и ротмистра, но природная страсть сотника к острым ощущениям вдруг сделала его незаменимым в их общей работе.

Полной противоположностью его были двое других сотрудников "конторы" — двадцатилетний прапорщик Росляков Алексей Алексеевич и сорока четырех лет Смирнов Иван Леонтьевич.

Первый — худощавый, с вечно спадающими на прыщавый нос очками, — ведал в "конторе" делопроизводством. Молчаливый и неприметный — он владел несколькими языками и, несмотря на свой юный возраст, был не по летам собранный и предельно тщательный во всем, что касалось поручений и бумаг. Но, как ни странно, этот аккуратист, кажется, души не чаял в бесшабашном сотнике Оржанском. Почему — было непонятно.

Что же до второго — его истинную фамилию и имя знал только Листок. В "конторе" Смирнов состоял единственным наружным агентом, появлялся крайне редко, связь, как правило, держал через Оржанского и известен был остальным сотрудникам как "Петрович". Отчего "Петрович", сказать трудно, но именно под этой кличкой он и был откомандирован из Охранного отделения, где за десяток лет службы имел за плечами несколько громких дел, связанных с разоблачением глубоко законспирированных шпионских ячеек.

Когда повозка подкатила к крыльцу, Оржанский выплюнул папиросу и, ухмыльнувшись, весело заметил:

— Что-то больно хмурый Алексей Николаевич! На тебе лица нет. Никак, начальство настрой спортило?

Листку было и впрямь не до веселья. Не здороваясь, он прошел мимо и, уже в дверях, бросил через плечо:

— Зови Алешку, и ко мне! Армянина пока запри.

— А чего его звать-то, Алешку? Здесь он! — хохотнул сотник, затворяя дверной засов.

— Делай, что говорят! — отрезал Листок и прошел в коридор.

Армянин сидел, поджав ноги под табурет. Вид его был жалок — в потертом пальто, что-то вроде крестьянского армяка, с черной густой щетиной на испуганном лице, сгорбившийся, с прижатыми к коленям ладонями…

При виде офицеров он вздрогнул и, поднявшись, недоуменно уставился на Листка. У ротмистра заныло сердце — сомнений не оставалось — похожи со старшим братом как две капли воды!

Листок молча прошел мимо и, прогремев ключами, исчез за дверью кабинета.

То, что в "конторе" за глаза называли "кабинетом шефа", иронично намекая на "шефа жандармов", представляло собой небольшую комнатенку с двумя низкими оконцами по правой стене, ни в какое сравнение не шедшую с апартаментами Воробанова. Казенный стол с одинокой лампой и пепельницей под ней, полевой аппарат "Гейслера", у стола — стул, несколько табуреток вдоль левой стены, вешалка в углу на треноге, рядом с сейфом, да портрет российского Императора напротив дверей — вот, пожалуй, и все убранство.

Алексей Николаевич подошел к вешалке, повесил шинель, пошарив по карманам шинели, достал портсигар, затем спички… Но закурить не успел — в дверь постучали, и следом просунулась голова Рослякова:

— Разрешите, Алексей Николаевич?

— Заходи… — буркнул Листок. — Где сотник?

— Идет.

— Идет он, богу-мать! Шел же! — неожиданно выругался ротмистр.

— Кто всуе Божью матерь поминает? — В кабинет, хлопнув дверью, ворвался Оржанский.

— Не до твоих шуточек, Николай Петрович! — мрачно заметил ротмистр. — Армянина запер?

— А то как же, запер! Ненароком сбежит, пока мы совещаться будем!

— Садитесь оба!

Сотник и прапорщик, переглянувшись, подтянули табуреты и подсели к столу.

— Ну-с, чем огорчишь, начальник? — хмыкнул Оржанский.

Листок зло почиркал спичкой и глубоко затянулся дымом.

— Коротко ввожу в дело… Часа в три утра погранцы, в районе вокзала, задержали перебежчика-армянина, некоего Арена Акопяна. Тот утверждал, что является водителем турецкого подполковника, каймакама Мусы, офицера при штабе командующего третьей армии Иззет-паши.

— Добрая рыбка! — восхитился сотник. — И что?

Ротмистр поморщился:

— Что за дурацкая манера перебивать, сотник!

Оржанский сделал виноватую мину:

— Виноват! Молчу…

Листок нервно затянулся.

— Командир пограничной стражи задержанного допросил и затем лично препроводил к дежурному офицеру штаба. Тот вновь учинил допрос, в результате которого выяснилось, что, по словам перебежчика, он был свидетелем разговора Иззет-паши с германским полковником, вероятно, представителем кайзеровской разведки. Детали опущу, а суть подслушанного разговора такова: Иззет-паша ожидает прибытия в Эрзерум военного министра и заместителя главнокомандующего турецкой армии Энвер-паши. Тот якобы вознамерился лично осуществить свой стратегический план, разработанный, как я понимаю, не без стараний германского Генерального штаба, — обойти правый фланг сарыкамышевского отряда Берхмана и через Ольты выйти в тыл Кавказской армии. Ни больше ни меньше!

— Матерь божья!.. — присвистнул Оржанский. — А если это брехня?

Листок выпустил в сторону струю дыма.

— Вот то-то и оно! И Воробанова это насторожило. Вызывает меня в шесть утра и, ни свет ни заря, ставит задачу — выяснить, можно ли доверять информации перебежчика. А того уже вновь допрашивают — по приказу генерала в канцелярии сто пятьдесят шестого полка. Штаб-офицер Управления дежурного генерала армии, генерального штаба подполковник Лавренюк.

— Этот доходяга? — удивился Оржанский. — Ему-то что надо было?

— Вероятно, не ему, а Его Превосходительству! — вставил Росляков. — Вероятно, для доклада наверх нужды были тактические детали…

— Может, и детали, — сказал ротмистр и затушил папиросу об пепельницу. — Только он ушел, а я начал все сызнова… В четвертый раз, получается!

— И все подтвердилось? — осторожно поинтересовался Росляков.

Листок достал из кармана платок и обтер пальцы, тушившие папиросу.

— Вот здесь карамболь и начинается, "Взвейтесь, соколы, орлами!" Все, что меня смущало, армянин объяснил как будто… Как оказался свидетелем разговора командующего с германцем? — вез якобы их в авто. Как разобрал, о чем говорили? потому как владеет языком, ибо жил с хозяином два года в Германии. Почему решил бежать? — боялся резни армян или отправки на фронт. Почему его вовремя не спохватились? — оттого, что каймакам Муса не сообщил начальству о дезертирстве. Как удалось фронт пройти? — была карта, а бежал не к русским, а к своим братьям, которых оставил ещё мальцом в Сарыкамыше… Короче, на все у него вроде было объяснение.

— Туфта! — возразил сотник. — Пройти фронт… Это же курам на смех! Понес без колес, называется!

— Вот и я ему о том же, да в лоб! Армянин разгорячился, я ему воды из графина, а он возьми вдруг да брякни: правду, мол, говорю. А чтобы поверили, то еще кое-что сообщу: немец-полковник сказал паше, что план Энвер-паши принесет победу, поскольку в Сарыкамыше сидит знатный немецкий шпион с "Анной", и он-то все дело и решит! А как сказал — схватил поданный мной стакан с водой, выдул до дна, да и лбом об стол — умер!

Лица подчиненных вытянулись, как час назад у Воробанова.

— То есть как… умер? — растерянно переспросил Росляков.

Листок в сердцах хлопнул всей пятерней по столу:

— А так вот! Яд был в стакане — цианид! Миндалем пахло!

— Ну, пошла вода в хату… — выдохнул Оржанский. — А я все думаю, с чего ты, Алексей Николаевич, чернее тучи! Может, он сам себя и законопатил?

— Как?! — зло воскликнул Листок. — Никаких следов — ни ампулы, ни порошка! Все обшарили! Лекарь и во рту лазил! Я и сам через то дураком перед Воробаевым предстал — думал, лазутчик! Стал доказывать, что сбрехнул армянин про планы Энвера, добавил для верности про шпиона, да и наложил на себя руки!

— Тогда и верно — убрали… — согласился Оржанский. — Кто до вас в канцелярию заходил?

Ротмистр с болезненной миной только отмахнулся:

— Кто заходил, тот сделать этого не мог. Двум нижним чинам — уборщикам-дневальным — делать это было ни к чему. Они и понятия не имели о существовании перебежчика. Младший унтер, что воду в графине приносил, — так тот чист. Воду, что из бака в дежурке набирал, так ее и другие пили — в дежурке, да и Лавренюк, подполковник, ее при мне чуть в рот не залил. А больше в канцелярии никого и не было! Так-то вот, "Взвейтесь, соколы, орлами!"

Над кабинетом нависла тишина.

Листок достал из портсигара очередную папиросу и принялся ее не спеша разминать. Оржанский, уставившись на руки ротмистра, задумчиво покрутил правый кончик усов. Прапорщик, сняв с носа очки и подслеповато глядя на стекла, стал натирать их платком.

— Да… — протянул сотник. — Берегись бед, пока их нет… Выходит, армяшка правду молотил? И про военные планы, и про этого шпиона в Сары-камыше… А что за "Анну" он приплел? Имя али орден?

— Пожалуй что орден… — в задумчивости произнес ротмистр. — И если армянин не врал, то шпион этот не меньше, как в чине штаб-офицера!

Он отбросил размятую папиросу.

— Убрать его мог только этот агент — тот, кто знал, какие сведения он принес! — неожиданно заявил Росляков, надевая очки.

— Правильно, Алексей Алексеевич, — согласился Листок. — Я и сам о том же думал. А посему мы должны прощупать тех…

— …кто знал, с чем пришел перебежчик, а, во-вторых, кто имеет "Святую Анну"!

— И опять верно, Алешка! А знать о нем могли в первую очередь кто его допрашивал — командир погранцов, генерального штаба подполковник Лавренюк, да дежурный офицер штаба — капитан Волчанов!

— Кто?! — подскочил Оржанский. — Волчанов? Каналья Волчанов? Знаю шельму! Позавчера только прошулеровал у меня сотню! Волчара, одним словом, черт бы его побрал! Даром что герой!

Сотник осекся.

— Ба! Алексей Николаевич… Правду говорят: поживи подольше — увидишь побольше! Да ведь этот Волчанов "Анну" имеет четвертой степени — шашку "За храбрость"! Еще в японскую вручили.

Листок недоверчиво уставился на сотника и вдруг, на манер Воробанова, нервно пробарабанил пальцами по столу.

— Так… Пошла зацепка… Тогда вот что: "Петровичу" наказ — немедленно взять под наблюдение Волчанова! Лично отвечаешь, понял?

— Понятней некуда, — кивнул Оржанский.

— А ты, Алексей, послужные документы всех трех мне на стол! Черт! Я же не спросил фамилию погранца…

Ротмистр резко придвинул телефонный аппарат и крутанул ручку.

— Свяжите с "двенадцатым"!

Прикрыв трубку рукой, вполголоса проговорил:

— Волчанова тревожить звонком не будем — этот еще неизвестно кто! Узнаем через адъютанта…

И уже в трубку:

— Да… Господин адъютант, ротмистр Листок! Да… Я вот по какому вопросу: мне необходимы данные на поручика пограничной стражи, приведшего утром перебежчика в комендатуру… Что? Не знаете? Вы не могли бы узнать… Говорите, подполковник Лавренюк? Рядом? Быть может, он что знает?

Некоторое время ротмистр молчал, не опуская трубки. Наконец произнес:

— Минутку…

Он торопливо вытащил из ящика стола тетрадь, выхватил из пенала карандаш.

— Готов! Так… Поручик Зайков… Иван Станиславович… Записал! Господин капитан, если не затруднит, спросите у подполковника, есть ли у поручика орден "Святой Анны"? Да, именно "Святой Анны"… Быть может, знает? Что? Говорит, не знает? Маловероятно? Ладно, благодарю за помощь! Еще одна просьба, господин штабс-капитан… Знаю, что Волчанов при исполнении, но не могли бы вы на короткое время прислать его ко мне? Конечно, с ведома Его Превосходительства. Очень важно, прошу… Спасибо!

Тут Листок вдруг замолчал, вслушиваясь в трубку. И пока молчал, лицо его медленно мрачнело. Наконец проговорил:

— Что ж, поделом мне… Два дня, так два дня… Будем исправляться! Еще раз благодарю!

И ротмистр бросил трубку на аппарат.

— Гад! Напоминает, что Его Превосходительство требует изловить агента в два дня — на контроль поставил! Ну, и бог с ним… Вернемся к нашим котлетам! Итак, поручик двадцать шестой бригады пограничной стражи Зайков Иван Станиславович… "Петровичу" на разработку и его! — кивнул он сотнику и вдруг перевел взгляд на Рослякова. — А с его послужными бумагами как? Ведомство, так сказать, не наше… Алексей, достань из-под земли — у погранцов ли, через Отдельный корпус — любыми путями! Понял?

Прапорщик, поправив пальцем очки:

— Сделаю, Алексей Николаевич!

Листок откинулся на спинку стула:

— Ну а теперь армянский братец… Дело в общем-то ясное — слишком похож на старшего отпрыска, но тем не менее для полной картины, так сказать… Тащите его сюда! Может, нужны будут какие коррективы, прежде чем разбежитесь…

Оржанский живо поднялся:

— В один момент!

* * *

Ротмистр демонстративно закурил, когда армянин, испуганно озираясь на офицеров, опустился на табурет. Взгляды их встретились, и некоторое время оба молча смотрели друг на друга: армянин с недоумением и страхом; Листок изучающее… "Однако и впрямь похож…" — невесело заключил он и, выпустив изо рта дым, устало спросил:

— Ашот Акопян?

— Да, — кивнул армянин. — Акопян… Ашот…

— А сколько вас братьев, Ашот? — вновь затягиваясь, спросил ротмистр.

— Четверо, господин офицер…

Ашот покрылся испариной.

— Вы хотеть спросить об Арене? С ним… что-то случилось?

— Почему так решил?

— Они спрашивали…

Армянин обернулся в сторону Оржанского и вновь посмотрел на ротмистра.

— Война, дорогой! С турками война — с врагами вашими заклятыми… А брат твой у них, прислуживает турецкому каймакаму!

— Мы ничего о нем не знать… — торопливо проговорил армянин.

— Кто "мы"?

— Я, Вазген и Давид…

— А остальные где двое?

— В Верхнем живут…

— А старший?

— Арен у родственников был, в Эрзеруме… Давно уехал. У богатого эфенди работал. Потом с его сыном в Германия ехал…

— Откуда знаешь?

— Писал… Только арабский буква. Нам сосед-татарин прочел.

— Что за татарин? — быстро переспросил Листок.

— Рашид-жестянщик. Я женился только, молодой был…

Алексей Николаевич покосился на сидящих за армянином сотника и прапорщика: оба покивали головами — есть такой!

— Первый раз писал… Странно было… — вдруг добавил мужчина. — Мне всего был восемь, когда его отправить к тетя. Уже не знать, какой он… Потом война был — мы у русских остались, а он у ней. Потом тетя умереть, а он с Мусой остался, сыном эфенди. Тогда письмо прислать, что в Германия едет. А месяц назад другой письмо приходить, и мы понять, что вернулся…

— Как это "пришло"? — встрепенулся ротмистр и затушил папиросу.

— Человек приходил с той стороны… Месяц назад… Армянин тоже, но я его не знать. Передал и ушел…

Ротмистр пристально посмотрел в глаза инородца, отчего тот, смутившись, отвел взгляд.

— Он, что же… знал, где ты живешь? — медленно произнес Листок. — Ну-ка на меня!

Армянин быстро взглянул на офицера и опустил голову.

— Не могу говорить, господин офицер…

— Отчего же вдруг?

— Он брат моего друга… Ходить иногда с той стороны…

— Контрабандист, значит?

Армянин сжался.

— Не могу говорить, господин офицер… Но говорить правду! Я письмо иметь… Как они про Арена спросить, я его с собой взять…

Мужчина расстегнул пальто, вытащил из внутреннего кармана смятый конверт и неуверенно протянул его жандарму.

Листок смотрел на протянутую бумажку, точно на его глазах произвели фокус. Смотрели и Оржанский с Росляковым — такого оборота никто из контрразведчиков не ожидал. Все трое недоуменно переглянулись, и ротмистр подал прапорщику знак глазами.

Росляков поднялся, осторожно снял с руки армянина нежданно явившуюся улику и вновь уставился на начальника.

— Читай! — бросил ему Листок.

Росляков открыл конверт, вынул из него сложенную вчетверо бумажку.

— Записка это, Алексей Николаевич… На турецком писано — арабским, значит, шрифтом.

— Арен по-другому не умеет, — подал голос армянин. — Учился турецкий. Рашид переводить…

— Так, читай! Ты же у нас толмач! — с раздражением приказал прапорщику Листок.

Росляков вновь уткнулся в текст и, помедлив, начал переводить — неторопливо, изредка замолкая, чтобы точнее воспроизвести не сразу понятое предложение. И тогда он поправлял очки, глаза его вновь и вновь пробегали по одной и той же строке, а губы беззвучно шевелились.

То, что в конце концов он перевел, было следующего содержания:

"Дорогие братья Ашот, Вазген и Давид… Пишет вам Арен. Встретил в Эрзеруме человека, говорит, что его брат знает Ашота. Очень обрадовался. С трудом уговорил передать это письмо Ашоту. А мне очень надо. Я по-прежнему с эфенди Муса. Но мне очень плохо. Тоскую. И очень страшно. Муса говорит, что могут опять резать армян. Хочу к вам. Русский не резать. Если примете, сделаю все, чтобы вернуться. Если примете, скажите этому человеку. Он может помочь вернуться. Всех обнимаю. Жду. Арен".

— Все, Алексей Николаевич… — буркнул Росляков и протянул бумажку ротмистру.

Листок повертел ее в руках, с удивлением разглядывая со всех сторон арабскую вязь, и, навертевши, искоса посмотрел на армянина.

— И что вы ответили "этому человеку"? Что примете брата? Или нет?

— Брат ведь, господин… — едва слышно промямлил мужчина.

Ротмистр задумчиво покачал головой.

— Вот что, любезный Ашот Акопян… Пожалуй, я тебе поверю… Но и проверить, сам понимаешь, обязан. Так что отсюда не уйти тебе, пока не услышу имя брата того "человека". Тронуть мы его не тронем — все равно брат на той стороне фронта и не скоро еще появится. А вот поговорить — поговорим… А иначе долго еще не увидишь своих братьев!

Армянина, похоже, бросило в жар — на лбу вновь выступила испарина.

— Правду говоришь, господин офицер? Не будешь трогать? — едва слышно произнес он.

— Тебе недостаточно моего офицерского слова? Ну?

Мужчина от неожиданного окрика встрепенулся, на мгновение замер и, вдруг закачавшись из стороны в сторону, простонал:

— Глухс тарар!^[9] Несчастье мне! Башхиян он, сапожник Гаро, друг моя!

И, ухватившись за голову, запричитал:

— Что я наделать! Что я наделать!

Листок некоторое время понаблюдал за истерикой Ашота, потом отвернулся и как бы между прочим бросил сотнику:

— Николай Петрович, запри-ка инородца на время — пусть успокоится…

— Господин офицер! — воскликнул было обалдевший задержанный, но ротмистр, повысив голос, перебил:

— И назад ко мне!

Оржанский встал.

— Пошли, армянская душа! Поднимай задницу!

* * *

— Что маракуете, господа офицеры? — спросил Листок, когда сотник возвратился в кабинет.

Оржанский и Росляков переглянулись.

— Похоже, не врет армяшка, Алексей Николаевич, — произнес сотник. — Больно письмецо жал истое…

— Жалистое-то оно жалистое, да только не алиби ли оно заведомое? Что-то меня "почтальон" этот беспокоит. Уж не лазутчик ли?

— Да таких "лазутчиков", Алексей Николаевич, здесь до октября пруд было пруди! Что ни товар — то контрабанда с туретчины.

— А не этот ли "почтальон" и провел армянина тайными тропами? — подал голос Росляков. — В записке на это намекал ось…

— Видать, так и было… — задумавшись, произнес Листок. — Я-то все гадал, как это он лихо линию фронта прошел! Вот только взяли-то одного Арена… Второго-то не было!

— А второму зачем было идти до Сарыкамыша? В военное время контрабандисту попадаться резону нет, — возразил Оржанский.

Ротмистр внимательно посмотрел на сотника.

— Может, оно и так, "Взвейтесь, соколы, орлами!"… Ты вот что — отправляйся сейчас же на вокзал, разыщи этого чертового поручика да поговори с ним: мол, как задержали, был ли еще кто с ним, да что армянин ему плел. Заодно и про "Святую Анну" уточни! Понял?

— Понял. А с этим, запертым, что? Отпускать?

Листок ответил не сразу. Поднялся, прошел к окну.

Одноэтажное здание "конторы" левым углом выходило на перекресток, одна из улиц которого упиралась в его фасад. В дневное время улица хорошо просматривалась. Но сейчас, в пелене падающего хлопьями снега, видны были только серые ближние домики по сторонам улицы, мрачные силуэты редких прохожих, да напротив окна — единственный на улице покосившийся фонарь… Тоска!

— Пусть посидит! — угрюмо, не оборачиваясь, сказал Листок. — Никуда, конечно, от нас не убежит, но прежде потрясти надобно этого татарина Рашида… Да и сапожника… Алексей Алексеевич, займешься ими сейчас! А после подготовишь донесение в контрразведывательное отделение. Изложишь все, как есть. И не забудь достать послужные списки…

— Может… сказать? — неуверенно произнес в ответ Росляков.

Жандарм повернулся.

— Что сказать?

— Ну, про брата армянина… Умер ведь.

Листок помолчал.

— А что ты скажешь? Перебежал, поймали, отравили? Шум поднимать по городу?

— И то верно, Алексей Николаевич, — поддержал Оржанский. — Еще неизвестно, кем этот армянин окажется!

Ротмистр поморщился:

— Все! Задачи ясны — действуйте. В двадцать часов все здесь — доложите! И "Петрович" чтоб был…

— Отчего же в двадцать? — вдруг возбудился Оржанский. — Нельзя, что ли, раньше?

— Ты это брось! — зыркнул на сотника ротмистр. — Мне твои утехи до… Война идет, а ты шашни разводишь. Всю округу уже окучил! Смотри, вляпаешься — выручать не стану и руки не подам… Не забывай, кто ты есть!

— На этот раз не шашни — любовь! — обиженно пробурчал сотник.

Росляков хихикнул:

— Прекрасная барышня, Алексей Николаевич, из госпиталя хирургического…

— Все! — рыкнул Листок. — Пошли оба вон!

6. 25 ноября 1914 г. Поручик Зайков

Оржанский не сразу отправился на вокзал. Сначала прошел к "Петровичу", неприметно снимавшему квартиру в старенькой избе на конце улицы. Передал распоряжение Листка: начать негласную слежку за капитаном Волчановым, что сейчас дежурным офицером по штабу, и лично доложить о том сегодня же в восемь вечера, и, возможно, придется взять под наблюдение и поручика Зайкова, если это понадобится после его, Оржанского, беседы с пограничником.

Встреча была короткой, поскольку не было принято встречаться с филером на дому, да еще в дневное время, но до смены капитана оставалось немного, и надо было торопиться.

Потом сотник вышел на главную улицу, называемую местными "Торговой", остановил первого попавшегося извозчика, и, пообещав рубль за проезд туда и обратно, помчал в сторону дамбы на Сарыкамыш-чае, соединяющую город с вокзалом.

Извозчик оказался армянином, на что Оржанский с мрачным сарказмом заметил про себя:"Везет же сегодня на чумазых!" Но на этом мысли об армянах оборвались. Их место заняли думы об идиотском распоряжении Листка собраться в восемь вечера в "конторе" — в семь у него была назначена встреча с сестрицей из госпиталя Елисаветпольского полка Натальей Ивановной Берт.

Познакомился сотник с ней месяц назад по пустяшной причине — распорол руку гвоздем, торчащим в. заборе, — она и перевязала. А коснувшись нежными пальчиками его широкой ладони, приворожила так, что вмиг потерял казак голову! Как закроет теперь глаза, так и видит ее милое личико с ярко-синими глазами и густыми ресницами, да стройное хрупкое тело, сравни тонкому стебельку степного цветка с дурманящим ароматом молодой женщины…

И не так уж часто встречались они после того, ничего толком не знал сотник о ней, но с каждой встречей становилась она все ближе и милее его сердцу. Одно только смущало сотника: что-то изменилось в ней с некоторых пор! Все реже раздавался при нем звонкий девичий смех, все больше казалась она задумчивой и даже опечаленной, и все чаще отказывалась от встреч… Уж не перешел ли дорогу другой казак? Это мучило его, смущало, но и влекло еще больше! А тут такие обидные слова ротмистра — "окучил", "утехи"…

"Эх, Алексей Николаевич, ничего ты не понимаешь! — с горечью подумал Оржанский. — Люблю я ее, а ты вот так, нехорошо… В двадцать часов… А она, родненькая, будет ждать!"

И вдруг Оржанского осенило: что, если прежде заехать, повидать, предупредить?

И, уже не задумываясь, он ткнул армянина в спину:

— Погоди-ка с вокзалом, любезный! Прежде в госпиталь сто пятьдесят шестого полка! Знаешь, куда? На горе, рядом со штабом.

Армянин закивал:

— Знаю, знаю, господин офицер…

— Тогда поворачивай! Полтинник еще накину!

И возница, натянув вожжи, притормозил лошадку и медленно развернул в близлежащий проулок.

* * *

— Ей, служивый! Поди-к сюда! — окрикнул Оржанский рядового с крестиком вместо кокарды на папахе, едва повозка остановилась у госпитальных ворот.

Солдат — лет тридцати пяти ополченец — подошел.

— Здесь я, господин сотник!

Слух сотника резануло совсем невоенное "здесь я". Однако ему было не до того.

— Отсюда, что ль? — Оржанский махнул головой в сторону госпиталя.

— Отсюда, Ваше Благородие. Санитар.

— Наталью Ивановну, сестрицу милосердия, знаешь такую?

— Наталью Ивановну? Ясное дело, знаю. Отчего же не знать!

— Позови ее! Мне сейчас недосуг расхаживать по госпиталю, тороплюсь; так ты ее сюда позови, к воротам… Скажи, сотник Оржанский дожидается!

— Сейчас гляну, Ваше Благородие…

— Да поскорее, солдат!

— Мигом и сделаю… — бросил рядовой, вразвалку отходя от повозки.

Санитар ушел, но его "миг" обернулся нестерпимо долгим для Оржанского ожиданием. Было уже около четырех часов вечера, заметно темнело, как назло напустился мороз, а он все ждал, нервно прохаживаясь вдоль ворот и все более беспокоясь, что вынужден будет ехать, так и не дождавшись своей Натальи. Он уже подумывал, не надул ли его самым наглым образом санитар! Да и санитар ли он вообще — ни халата, ни белой повязки с крестом…

От этой мысли у сотника закипела кровь. "Зарублю, суку!" — пронеслось в мозгу, и левая рука крепче сжала эфес шашки; но тут же ослабла — за оградой запрыгала папаха с крестиком.

— Передал? — прорычал Оржанский, едва санитар показался в воротах.

Тот ответил, лишь подойдя ближе:

— Никак нет, Ваше Благородие. Все обошел — нигде нет. Говорят, вышла, а куда и зачем — никто не знает!

— Дурень! Да разве такое может быть, в военном-то госпитале? — напустился на него сотник. — Небось, отлежался где, да и только!

— Побойтесь бога, господин сотник! — возмутился солдат. — На что мне обманывать? А уйти с госпиталя разве ж нельзя? Ночью дежурила, сказывают, так, может, и ушла…

— А спросить у начальства не мог?

— Так не мог, Вашбродь — все ее начальство в операционной; поди, часа четыре, как там!

Оржанский быстро прошелся вдоль повозки и вернулся.

— А может, она выйти не хочет? Ты не бойся, скажи как есть…

Санитар мелко перекрестился:

— Вот вам крест истинный, господин сотник — не вру, ушла она!

Оржанский вновь пометался вдоль упряжки и запрыгнул на сиденье.

— Появится, скажи, что приходил! И чтобы позвонила Оржанскому! В отделение помощника начальника штаба первого Кавказского корпуса!

— Ясное дело, скажу, как увижу! — крикнул санитар в след уже отъезжающей двуколке.

Сотник был раздосадован. Сначала хотел было повернуть к хлебопекарне, где проживала его "сестричка", но времени уже не оставалось — до смены, надо было поговорить с дежурным поручиком! Про себя же выругался: "Слава казачья, а жизнь собачья, черт ее дери! И что за день-то такой гнусный… Одни прорехи! Может, на обратном пути посчастливится? Только бы скорее с этим погранцом разобраться! А вдруг… охладела, видеть не хочет?"

От этой пронзившей вдруг мысли сотник похолодел.

Он шмякнул армянина в бок:

— Гони!

Скрепя по снегу колесами, повозка спустилась к церковной площади, уже в темноте выскочила на главную улицу, промчалась мимо "конторы". Минут через десять прогромыхали по дамбе, свернули в сторону вокзала…

Уже подъезжая, армянин обернулся:

— Куда, господин начальник?

— Вези к коменданту вокзала!

— Харашо! — кивнул возница и стеганул кнутом по крупу трясущейся по снегу кобылки.

Дежурка пограничного пункта временно располагалась рядом с комнатой коменданта. Оржанский ввалился в нее без стука, ударом растворив дверь.

В прокуренной комнате находились двое — нижний чин, на тахте, слева; впереди, за коротким столом у окна — поручик в расстегнутой сверху шинели с зелеными петлицами.

Нижний чин, вероятно, дремал и при нежданном появлении офицера вскочил точно ошпаренный. Поручик же — с могучими скулами, роскошными усами и красный, как рак, лишь слегка повернул голову и безразлично оглядел вошедшего с ног до головы. Он явно сибаритствовал — перед ним, рядом с телефонным аппаратом, стоял дымящийся чайник, обе руки сжимали металлическую кружку.

Сотник, несколько обескураженный этим спокойствием, с порога гаркнул:

— Вы поручик Зайков Иван Станиславович?

Поручик не спеша застегнул верхние пуговицы шинели и, не вставая, буркнул:

— Ну, я… Поручик Зайков Иван Станиславович… А вы, простите, кто такой?

— Сотник Оржанский, заместитель помощника начальника штаба первого Кавказского отдельного корпуса!

Сотник не соврал — представился по официальной легенде.

— А, понятно… — с плохо скрываемой усмешкой протянул поручик. — Что ж, сотник, почти земляки. Я ведь тоже из казаков донских, из Еланского юрта. Садитесь, если не побрезгуете, попейте чайку… А то, может, что погорячее?

На этот раз спокойная речь поручика Оржанскому понравилась. Он помедлил, потом размашисто скинул с плеч бурку, кинул ее в руки нижнего чина и, выправив двумя руками складки под ремнем, прошел к столу.

— От погорячее не откажусь…

— Вот это по-нашему! — вновь расстегиваясь, одобрил поручик. — Ну-ка, Серегин, доставай запасы-припасы!

На столе появились ополовиненная бутылка водки, два граненых стакана и банка маринованных огурцов.

— Я хоть при исполнении еще, но с казаком-земляком непременно выпью! — широко улыбнулся поручик. — Ну, будем здоровы!

Они выпили, похрустели огурцами.

— И что же, господин сотник, привело вас ко мне? — посмаковав, спросил поручик. — Уж не армянин ли, что поутру мои погранцы задержали?

— Догадлив, зеленая твоя душа! — усмехнулся Оржанский. — Это самое дело и привело.

— И что же вам знать желательно?

— А все! Как его достали, был ли кто с ним еще, чем отбрехивался, отчего ты самолично его в комендатуру доставил… Короче, все!

— По второй? — вместо ответа, подумав, предложил поручик.

— А давай! — махнул Оржанский. — С чарки одной — только душа с дырой!

Они выпили по второй.

Покряхтев, поручик смачно откусил брызнувший маринадом огурец и заработал могучими челюстями.

— Да просто все было… — жуя, сказал он. — Узел здесь серьезный — почитай, всю действующую армию снабжают с Сарыкамыша, так нас сюда и приставили, округу, значит, охранять. Вот разъезд мой и натолкнулся впотьмах на шельму — к вокзалу пер. Сюда и доставили. Бумажки просмотрели — турок вроде, хотя божится, что армянин, но и по-русски с трудом говорит… Ну, мы его, как предписано, и доставили в штаб!

— А с чего сам отвел, пост оставил? Не было, что ли, кому?

— Да, понимаешь, этот фрукт нести стал чепуху всякую — турки, армяне, Энвер-паша, германцы… Признаться, ни черта я не понял, да и понимать мочи не было — с утра во хмелю был! И придурков таких у нас, почитай, каждый божий день через одного вылавливают. Пусть, думаю, наверху разбираются! А если окажется что важное в его лепете, да вопросы пойдут — вот такие, как ты задаешь, — тогда, возможно, и понадоблюсь. Потому и повел сам…

Поручик вздохнул:

— Только никто мне вопросов задавать не стал. Капитан ихний спросил только, где задержали, да и отправил восвояси.

Тут он исподлобья взглянул на сотника:

— А что? Важное что принес армянин? Неслучайно ведь ты ко мне пришел… А я, признаться, ждал!

— Да как сказать… Разобраться кое в чем надобно! — уклонился от ответа Оржанский и, чтобы окончательно уйти от расспросов, предложил: — Давай, что ли, по третьей? А то не по-христиански как-то…

— Можно и по третьей… Но уж прости — это край! Мне еще службу сдавать.

Оржанский кивнул — понимаю, служба есть служба!

Когда вновь прохрустели огурцами, сотник, задумчиво покручивая кончик уса, протянул:

— А, говорят, он не один был, армянин-то…

— Один, — спокойно сказал поручик. — Мои бы второго не упустили — стрелянные воробьи!

— Понятное дело, — согласился Оржанский, помолчав, спросил: — А сам-то как попал в погранцы?

— Да как… Была команда, вот и попал. А как в десятом годе поступил в шестой Кавказский округ, так вот и командую отрядом двадцать шестой Карской бригады. Недавно, как войну турку объявили, сюда направили, в Сарыкамыш.

— И в переделках был?

— Да их у нас и в мирное-то время было хоть отбавляй, а уж сейчас и подавно! Со всех щелей прет вражина — и турки, и курды, и сволочи всех мастей! Так-то вот…

— Небось, и наград нахватал? — спросил между прочим Оржанский.

— Нахватаешь, как же… Быть бы живу — и то в радость! Как говорится, бог не без милости, казак не без счастья. А сам-то как?

Оржанский коснулся кулаком левой груди:

— Медаль имею, "Егория"! За Персию получил в одиннадцатом годе.

Поручик уважительно качнул головой:

— Что ж, молодец! Видно, знатный казак, коль до сотника добрался…

— Была бы голова, да будет булова! Только и ты, видать, не промах, коль в офицерах ходишь.

Они помолчали.

— Что ж, служивый! — выпрямляясь, хлопнул Оржанский по коленям. — Пора мне и честь знать. А за угощение — спасибо! Бог даст — встретимся…

— А все ли узнал, что требовалось? — поинтересовался поручик.

— Да все, кажись. Так что служи покойно, держись достойно, бей ворогов, да не жалей голов! Прощай!

— Что ж, прощай! Спасибо на добром слове!

Оба встали.

"Добрый малый! — подумал Оржанский, крепко пожимая руку поручику. — Никаким боком к нашему делу!"

И уже накидывая на плечи бурку, подумал: "Пожалуй, что и к Наталье Ивановне доспею…"

Но к Наталье Ивановне он не поехал: в дежурке раздался противный звук зуммера, и поручик протянул трубку телефона:

— Тебя, сотник…

— Меня?

Звонил Росляков — срочно подъезжай к пятому дому офицерского городка!

7. 25 ноября 1914 г. "Разнос"

Оставшись один, ротмистр Листок вновь прошел к окну — по-прежнему снег, люди, как тени, дурацкий фонарь напротив окна… Вот вышли на улицу Росляков и Оржанский, о чем-то потолковали, разошлись по сторонам… А скоро темнеть начнет… Один день, почитай, прошел, а дело ни на шаг не сдвинулось, не сделано ничего… С поручиком, конечно, через час все станет ясно — Оржанский в душу влезет и вывернет наизнанку! Капитан же прибудет с минуты на минуту… Хотя с ним будет не все так просто — в канцелярию не входил, армянина, значит, не травил, а что Оржанский ему в карты продул да "Святую Анну" четвертой степени имеет — так и что? Какой офицер не режется в карты, и какой штаб-офицер не имеет "Анну"? Нет, на агента этого шулера вытянуть не так-то легко… Да, в общем-то, и слабоват он для маститого шпиона. Хотя кто его знает! Щупать надо… И начинать с чего-то надобно!

В конце улицы показалась двуколка. Интересно, куда? На дамбу, к вокзалу? Нет, не свернул… Сюда едет, похоже… Уж не капитан ли? Что ж, тем лучше — раньше покончим с ним!..

Экипаж действительно остановился у крыльца "конторы", и только тогда ротмистр рассмотрел лицо поднявшегося с сиденья офицера в запорошенной снегом шинели. Рассмотрел и обмер — это был только что назначенный начальник разведывательного отделения Управления генерал-квартирмейстера Кавказской отдельной армии, генерального штаба подполковник Драценко! Прямой начальник, поскольку контрразведывательное отделение структурно входило в разведку отдельной армии!

В Тифлисе Листок встречался с ним — среднего роста, сухощавый, с черными усами щеточкой, темными сверлящими собеседника глазами. Его высоко оценивал начальник штаба армии генерал-лейтенант Юденич. Да и как не ценить — офицер исключительно исполнительный, за плечами Русско-японская война, ранение и контузия, служба в должности старшего адъютанта 1-го Кавказского армейского корпуса, работа в корпусном разведывательном отделении, в штабе Кавказского округа… И вдруг он здесь, в Сарыкамыше, у крыльца его "конторы", без уведомления и намека… Да не один, а с надменного вида штабс-капитаном. Что называется — снег на голову! Но какого черта?!

Листок устремился к выходу; оттолкнул идущего на стук Яшку и сам отпер дверь; выскочил на крыльцо и по табелю представился:

— Ротмистр Листок, господин генерального штаба подполковник! Что так внезапно, Даниил Павлович? Не предупредили…

Подполковник нехотя протянул руку:

— Значит, надо, раз приехал. Веди, разговор есть!

У ротмистра внутри екнуло — никак Воробанов, сукин сын, успел доложить об армянине? Вот тебе и Ваше Превосходительство! Вот тебе и генерал!

В кабинете Драценко и штабс-капитан сняли шинели — первый признак, что не праздное любопытство привело обоих — разговор явно предстоял долгий, и, словно в подтверждение тому, подполковник прошел к столу, не спрашивая, сел на его, начальника контрразведывательного пункта, стул.

— Садитесь, Виктор Николаевич! — демонстративно, глядя только на штабс-капитана, сказал он.

Листок остался стоять.

"Круто начинает, однако…" — подумал Алексей Николаевич и, словно желая показать, что нанесенный по самолюбию удар вовсе для него ударом не является, по-домашнему предложил:

— Закурите, Даниил Павлович? Или чайку?

— Все лишнее… Не стоит терять время! — отрезал подполковник. И вдруг приосанился, точно перед провозглашением приговора, строго взглянул на него и, выдержав мучительную паузу, внезапно объявил то, что, хотя приговором и не являлось, но, признаться, ошеломило ротмистра не меньше: — Должен довести до вашего сведения, господин ротмистр, — отрывисто и четко произнес Драценко, — Его Императорское Величество Николай второй высочайше соизволили выехать на Кавказ в действующую армию! В связи с этим, главнокомандующим Кавказской отдельной армией, генералом от кавалерии графом Воронцовым-Дашковым приказано разведывательному отделению штаба Кавказской отдельной армии принять активное участие в работе по обеспечению безопасности проезда и пребывания Августейшей особы в сарыкамышском гарнизоне!

Драценко вновь сделал паузу, теперь, вероятно, желая убедиться, что все сказанное возымело на местного жандарма должное впечатление, и оно действительно возымело: ротмистр обалдело прошептал:

— Когда же… ждать?

И тут в темных очах Драценко внезапно сверкнули злые искорки.

— На днях, господин ротмистр! Уже завтра Государь прибывает в Тифлис! В связи с этим, я мчусь сюда, в Сарыкамыш, для организации оперативного совещания по встрече Его Величества, беседую с начальником гарнизона — и что узнаю? Оказывается, вами — по сути, начальником гарнизонной контрразведки! — загублен ценный информатор, который не только принес важнейшие сведения о планах нашего врага, но и сообщил еще более важную информацию о наличии в Сарыкамыше неизвестного агента с неизвестно каким заданием!..

В следующую минуту голос подполковника сорвался на крик:

— И это накануне приезда российского Императора! А если агентом готовится теракт? Если целью шпиона является сам Государь? А вы — черт бы вас побрал! — даже не соизволяете своевременно обо всем доложить!! Тогда чем вы вообще здесь занимаетесь, господин ротмистр? Попустительством, равным измене?

Листка словно обдало кипятком; побагровев, он медленно, едва сдерживая себя от возмущения, процедил сквозь зубы:

— Господин подполковник!.. Соответствующее донесение будет составлено сегодня же и передано вам лично в руки! Но только тогда, когда будут выяснены все обстоятельства, поскольку, уверен, вам нужна не формальная отписка, а достоверные факты! И потребовалось время, чтобы убедиться в истинности информации перебежчика!

На этот раз побагровел подполковник и, словно передразнивая, прошипел сквозь зубы:

— Убедиться? И вы хотите сказать, что убедились?

— Насколько позволило время, господин генерального штаба подполковник! — едва не срываясь, отрезал ротмистр.

— А генерал Воробанов утверждает, что вы битый час уверяли его в обратном, — подал голос штабс-капитан. — Что сведения перебежчика есть дезинформация…

— Не имею чести вас знать! — не поворачивая головы, зло бросил в ответ Листок.

— Штабс-капитан Авилов Виктор Николаевич — начальник контрразведывательного отделения штаба Кавказской армии; ваш, к слову сказать, новый начальник, — спокойно, почти ласково, отозвался офицер. — К сожалению, мы знакомы лишь по телефону, Алексей Николаевич… Так, чем вы все-таки это объясните?

Листку понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя.

— Это я объясняю самими обстоятельствами отравления перебежчика — прямо на допросе, от выпитого глотка воды из графина, из которого пили и другие! И если затем выясняется, что никто из заходивших в канцелярию к отравлению причастным быть не мог, то что вам оставалось предположить? Да только то, что перебежчик сам наложил на себя руки! И если добавить, что отравление произошло цианидом, который навряд ли мог оказаться в руках рядового бродяги, то у вас бы уж не оставалось никаких сомнений, что перед вами не перебежчик, а лазутчик, и все его сведения — элементарная дезинформация для введения в заблуждение относительно планов противника!

— И что же, в таком случае, изменило ваше мнение? — все тем же спокойным, умиротворяющим голосом спросил штабс-капитан.

— Новые обстоятельства, господин штабс-капитан! Обстоятельства, которые заставляют утверждать, что не было у перебежчика причин уходить из жизни. Наоборот, он пытался сохранить ее!

— Какие обстоятельства? — быстро спросил Драценко.

— У одного из братьев перебежчика, Даниил Павлович, проживающих здесь же, в Сарыкамыше, обнаружено короткое письмо. Из него явствует, что бежал он к ним, к братьям, а не к нам! И только потому бежал, что стал свидетелем разговора турецкого командующего с германским советником. Боялся расправы над армянами — вот истинная причина его появления здесь, а не желание передать информацию русским! А письмо на столе, перед вами, господин подполковник!

Подполковник опустил взгляд на стол; пальцем повертел листок бумаги…

— На турецком писано, что ли?

— На другом, видать, не мог, обучен был только турецкому… С десяти лет у них…

Драценко протянул листок штабс-капитану:

— Виктор Николаевич, взгляните, что здесь?

Ротмистра подивило, как быстро и без всяких усилий Авилов почти дословно перевел текст письма. Видать, неслучайно попал в контрразведку…

Выслушав, Драценко некоторое время молчал. Наконец, обращаясь к ротмистру уже без идиотского начальствующего тона, спросил:

— И как же письмо оказалось у брата?

— Передан контрабандистом, выходцем из Сарыкамыша. Вероятнее всего, он же и помог перебежчику пройти границу, минуя турецкие и наши позиции. Это сейчас выясняет сотник Оржанский. Он послан к командиру пограничного отряда, задержавшего армянина в районе вокзала.

Драценко вонзил в ротмистра темные глаза:

— Так, значит, сведения перебежчика все же верны? И о стратегических планах Энвера-паши обойти Сарыкамышский отряд со стороны Ольт, и об агенте в Сарыкамыше? Тогда, возможно, и перебежчика убрал он, агент? И именно за переданную информацию о нем?

В голосе подполковника вновь послышались железные нотки:

— Вы же понимаете, что он во что бы то ни стало должен быть разоблачен до приезда Государя Императора!

— Понимаю. И если армянина действительно убрал агент — а я думаю, больше некому, — то на этот счет, господин подполковник, есть одна зацепка! Дело в том, что перед смертью перебежчик успел упомянуть одну важную для нас деталь — германский полковник убеждал командующего третьей турецкой армией, что успеху стратегического плана Энвер-паши поспособствует не просто находящийся в Сарыкамыше "опытный разведчик", но агент с "Анной".

Драценко опустил голову и глянул на ротмистра из-под бровей.

— Что это, собственно, значит?

— Мы полагаем, что немец намекал тем самым Иззет-паше, что агент весьма надежный человек из русских штаб-офицеров, награжденных орденом "Святой Анны". А это означает, что если перебежчика ликвидировал именно агент, то им должен быть, во-первых, офицер, знавший, какие именно сведения сообщил армянин, а во-вторых, имеющий вышеозначенный знак отличия. А таких, по нашим соображениям, как минимум трое. Во-первых, поручик пограничной стражи Зайков, люди которого задержали перебежчика. Во-вторых, капитан Волчанов — дежурный офицер штаба, к которому тот был приведен, и, наконец, генерального штаба подполковник Лавренюк — штаб-офицер Управления дежурного генерала штаба армии, которому начальник гарнизона поручил провести подробный допрос по деталям военного плана турок. Все трое допрашивали перебежчика, и не меньше, как двое из них, имеют "Анну".

Драценко поерзал на стуле.

— И кого из перечисленных считаете наиболее вероятными?

— Проработку необходимо провести по каждому, господин подполковник. Но Лавренюка считаю в меньшей степени причастным — на допросе мы были вместе и, простите, при мне он чуть не выпил отраву. А вот по двум первым я распорядился установить негласное наблюдение. Кроме того, с поручиком в сей момент беседует сотник Оржанский — понятно, под предлогом выяснения обстоятельств задержания. Капитан же Волчанов вызван мною сюда и с минуты на минуту должен прибыть. Думаю, Даниил Павлович, что и вы бы могли поприсутствовать…

Драценко молчал долго. Потом откинулся на спинку стула и задумчиво произнес:

— Что ж… Вроде все правильно… Как думаете, Виктор Николаевич?

— Пожалуй, что правильно, — отозвался штабс-капитан.

— Ладно, ротмистр, на беседе поприсутствую… Однако ускорьте дело — забот выше крыши!

Листок кивнул и прошел к столу. Сердце его играло — кажется, обошлось!

— Разрешите?

— Давай, звони!

Ротмистр поднял трубку и прокрутил ручку аппарата:

— Алло! Мне "двенадцатого"!

С минуту пришлось ждать. Их соединили.

— Господин штабс-капитан, вновь ротмистр Листок! Я по поводу Волчанова, дежурного офицера штаба… Не могли бы ускорить его прибытие — подполковник Драценко хотел лично с ним побеседовать… Да, он у меня…

То, что он услышал в ответ, заставило ротмистра побледнеть.

— Что значит не можете? Он же дежурный офицер! Пропал? А на квартире? Посылали?

Листок помолчал.

— Адрес мне! Так… Вышлите на место офицера и ординарца капитана — сейчас буду! Предупредите пограничную стражу! Особенно вокзал! Его Превосходительству доложу по результатам…

Он опустил трубку и растерянно поглядел на Драценко:

— Волчанов пропал…

Подполковник поднялся.

— Уже понял! А точнее?

— Уже два часа, как оставил дежурство и, ничего не сказав, исчез после какого-то звонка… Дневальные без понятия, их уже допрашивали! Посылали на квартиру — она пуста.

— Неужто он и есть… Даниил Павлович? — с придыханием спросил Авилов, также поднимаясь с места.

— Все может быть… Уж очень подозрительное исчезновение!

Листок быстро взглянул на Драценко:

— Необходимо срочно организовать розыск, перекрыть все выезды из города, в квартире провести обыск, господин подполковник!

— Да, немедленно! Я сейчас в штаб — доложу в Тифлис! Очень возможно, что сведения о планах турок верны… Виктор Николаевич — займитесь личностью капитана, его связями, особенно с иностранцами! Свяжетесь с губернскими жандармами и охранным отделением! Вы же, ротмистр, отправляйтесь на квартиру и постарайтесь найти хоть что-то, чтобы указывало на его шпионскую деятельность. Пока, как я полагаю, кроме исчезновения у нас на него ничего. Немедленно докладывайте, что сыщите… Ах, да! Завтра в десять быть у Воро-банова на совещании! Все! Едем!

Яков-ординарец не успел еще закрыть за "гостями" дверь, как в нее ворвался Росляков. Весь в снегу, он затопал у порога:

— Что за погода, Яшка! Метет, как перед концом света! А что за "птицы" были? Только что отъехали?

— Бог его знает! Начальство какое-то, — сказал Яшка, берясь за веник. — Дайте, Ваше Благородие, я снег смету с одежи, а то нанесете в избу.

Уже в шинели, Листок прошел в сени.

— Вовремя, Алешка! Что у тебя? Только в двух словах!

— Похоже, Алексей Николаевич, армянин не врал, — встряхивая папаху, сказал Росляков. — Письма были. Рашид — татарин — их читал. А сапожника не застал — говорят, в Карс уехал, к родственникам.

— Тогда вот что — остаешься за меня, армянина гони в три шеи, а Оржанского срочно к пятому дому офицерского городка! Об остальном доложишь по моему возвращению. Яков, собирайся!

8. 25 ноября 1914 г. Обыск

Всю дорогу до казарм Елисаветпольского полка, рядом с которыми располагались дома офицеров, Оржанский ехал мысленно матерясь. Опять Листок все планы разбросал! И какого беса там случилось, что надобно скакать к офицерским домам, черт бы их побрал! И Алешка толком ничего не сказал, мерзавец! А может, и сам не знает… Точно, стряслось что-то! Хотя дома эти недалече от госпиталя — может, и поспею еще к Наталье…

Нужный дом Оржанский определил по двуколке Листка, на которой восседал Яшка. Дом он знал. Обычно здесь играли в карты. Расплатился с ямщиком-армянином, накинув еще рубль сверху, и, спрыгнув с подножки, проскрипел по снегу к вестовому.

— Что здесь, Яшка? Ты с Алексеем Николаевичем?

— С ним, а с кем же, Вашбродь, — покуривая, протянул Яков. — А что случилось, так ведь нам не докладывают…

Он затянулся, выдохнул клуб дыма и добавил:

— Однако слыхал краем уха, Николай Петрович, что исчез прямо с дежурки капитан Волчанов… Так вот Алексей Николаевич и прибыли на квартиру, обыск, значит, учинять…

— Капитан Волчанов? А ты точно слыхал?

— Точно, Вашбродь, будьте уверены! Да вы сами спросите — вон они, на втором этажу, где окошко светится.

— Ах ты, черт! — мельком глянув на окно, выругался Оржанский; рывком подобрал полу бурки и широкими шагами направился в сторону входных дверей.

Волчанова он, конечно, недолюбливал — за надменность, нелюдимость, за везучесть в картах, за то, что был тот несговорчив, когда дело касалось сроков карточного долга. Но и уважать его было за что, как говорится, офицер чести, стрелянный — награды не просто за выслугу лет имел, а за личную отвагу! Да и карточные долги капитан если и требовал неукоснительно, то и одалживал деньги молча и сразу, не обременяя берущих обязательствами. Нередко и за холостяцкие пирушки расплачивался единолично, за что, при всей мрачности и нелюдимости капитанской натуры, бывать в его компании офицеры любили. И вдруг этот самый Волчанов — изменник! Нет, это не укладывалось в голове Оржанского! Вот только какого черта было оставлять дежурство?

Неужели бежал, как только Листок вызвал к себе? Оттого, может, и денег не жалел, что был немецким шпионом? Невероятно! Однако ж основания есть, коль ротмистр бардачит в его квартире… Тогда капитан последняя сука!

В таком смятении мыслей и чувств Оржанский решительно ступил в полумрак узкого подъезда.

В квартире Волчанова он никогда не был — капитан никого к себе не приглашал, но в офицерских домах бывать приходилось часто. Все они были одной постройки — двухэтажные, квадратные, и все четырех квартир: справа на этаже — квартиры одной комнаты; слева — двух, и, судя по светящемуся окну, капитан занимал правую комнату второго этажа.

Сотник быстро поднялся на второй этаж и толкнул незапертую дверь.

Предстала самая что ни есть скромная обстановка — армейская койка, тумбочка, небольшой стол у окна с разбросанными на ней книгами, два стула. Слева от входа — прибитая к стене вешалка, завешанная армейской формой, узкий платяной шкаф; справа — за распахнутой занавеской — умывальник.

В комнате было трое. Прямо у входа стоял незнакомый сотнику краснощекий подпоручик, опоясанный ремнями — возможно, только что заступивший дежурный офицер; у окна высилась фигура прислонившегося к столу ротмистра Листка, а перед ним, спиной к дверям, сидел на стуле нижний чин. Подпоручик, едва распахнулась дверь, посторонился, рядовой испуганно обернулся, мелькнув ополченскими погонами, Листок же, лишь мельком взглянув на сотника, прикрикнул на сидящего перед ним солдата:

— Сюда смотри, каналья! Докладывай, кто таков!

Нижний чин испуганно вернул взгляд на ротмистра и попытался встать.

— Сидя! — нетерпеливо махнул жандарм.

Солдат сел.

— Ординарец Его Благородия капитана Волчанова, рядовой ополчения, пятьсот девяносто седьмой дружины Беглов… Иван…

— И где твой капитан, рядовой Беглов Иван?

— Не могу знать, Вашсокбродь… На дежурстве были…

— А ты где пребываешь?

— В расположении полка, рядом почти…

— А когда видел своего капитана в последний раз?

— Утром вызывали, часов в семь утра… Побриться хотели…

Ротмистр с минуту молчал, что-то прикидывая. Оржанский догадался — как раз в это время "шефа" вызвали к Воробанову…

— Побрился? — оторвавшись от своих мыслей, спросил ротмистр.

— Так точно!

— И что потом?

— Сказали, что вызовет и… все! Назад отправили…

— И больше не вызывал?

— Никак нет.

Листок покосился на Оржанского и вновь уставился на ратника.

— Ну и где же он может быть? Не мог же он просто так исчезнуть? Да еще с дежурства!

Рядовой поерзал на стуле.

— Не могу знать, Вашсокбродь! Меня уже спрашивали… Обычно, после службы, они в карты играют; бывает, что до утра… Так теперь еще службу не сдали… Не могу знать, Вашсокбродь!

— С кем обычно играет? — резко спросил ротмистр.

— Как когда, Вашсокбродь… Лучше вот они знают, Их Благородие! — рядовой махнул головой в сторону Оржанского. — Чаще всех с ним играли!

Листок пронзил сотника взглядом. Оржанский побелел:

— Что ты несешь, скотина?!

Он ринулся было к съежившемуся ополченцу, но Листок остановил его взмахом руки:

— Отставить, сотник!! Ну, говори, как часто они играют с господином сотником?

Ординарец с минуту молчал, не зная, как сказать, чтобы не разъярить казачьего офицера.

— Последнее время вообще не играют… — выдавил он.

— Сколько уже не играют? — не унимался Листок.

— Недели две, поди, не играли… Как у господина капитана дама появилась, так они почти не играют… Позавчера только…

— Какая дама? — насторожился ротмистр.

— Неловко мне, господин ротмистр! Наталья Ивановна, кажись…

— Кто? — Оржанский изменился в лице. — Какая Наталья Ивановна?

Рядовой согнулся, точно его огрели по спине.

— Не знаю! Кажись, сестра милосердия, из госпиталю!

Ротмистр едва успел встать между Оржанским и ординарцем.

— Полегче, полегче, Николай Петрович… А ты чего глаза вылупил? — прикрикнул ротмистр на подпоручика. — Выйди! Когда надо, позову!

— Есть, господин ротмистр! — залившись до ушей краской, козырнул подпоручик и мгновенно исчез за дверьми.

Листок посмотрел в глаза сотника:

— Ты вот что, казак, поостынь-ка! Тебя сюда не за тем звали, чтобы с нижними чинами отношения выяснять… Займись лучше обыском. А невмоготу — так выйди, к чертям, в компанию подпоручику! Без тебя справлюсь. А о делах твоих душевных мы в другом месте поговорим… еще…

Сотник, тяжело дыша, с минуту посопел и сквозь губу буркнул:

— Чего искать-то?

— А что найдешь по нашей с тобой части. Вон, начни хоть с вешалки и шкафа.

Оржанский постоял, резко развернулся и протопал в угол комнаты.

Листок вернулся к столу; помолчал и почти ласково спросил обомлевшего в конец ординарца:

— А скажи, братец Беглов Иван, может, встречался капитан с кем-нибудь здесь с незнакомым тебе, да в штатском? Может, запирались подолгу?

Рядовой мотнул головой:

— Нет… Не имел привычки водить…

— А где на улице?

— Того не знаю…

Жандарм вздохнул.

— А чемоданы капитановы где? Наверняка под койкой?

Ординарец быстро кивнул.

— Сколько их?

— Большой один, да маленький, "тревожный"…

— Это хорошо… Ну-ка, кликни господина подпоручика!

Ординарец встал и прошел к двери.

— Ваше Благородие, вас господин ротмистр к себе требуют!

Подпоручик вошел.

— По вашему приказанию, господин ротмистр!

Листок скосил на него глаз.

— Не обижайтесь, подпоручик, что пришлось за дверь выставлять — надо было! Надеюсь, инцидент останется между нами?

— Так точно, господин ротмистр, я все понимаю… — зарделся молодой офицер.

— Вот и славно! Кажется, вы только что сменили поручика Бакова… Так что придется вам, любезный, присутствовать при производстве обыска квартиры капитана Волчанова. Беглов! Тащи чемоданы по одному, да сюда клади, на стол.

Солдат, опасливо поглядывая на спину копошащегося у вешалки Оржанского, прошел к койке; откинул полу одеяла и, нагнувшись, вытащил наружу увесистый чемодан.

— А ключики от сего у тебя имеются, Беглов Иван? — осмотрев взгроможденный на стол чемодан, спросил Листок.

— Ваше Высокоблагородие! — взмолился ординарец. — Не могу я без спроса господина капитана! Надобно бы его спросить!

— Спросишь, если найдешь! — зло прошипел ротмистр. — Открывай, говорят! Или звать сотника?

— Чего уж, сам открою… — буркнул солдат, доставая из кармана связку ключей.

— Вот видишь как просто… — одобрительно пробурчал ротмистр, откидывая крышку. — А ты боялась, "Нана"… Ну-с, что у нас здесь? Гражданское платье, шелковое белье, сорочки батистовые… О! Даже котелок! А твой капитан, оказывается, тайный франт…

Быстро прощупав вещи, ротмистр приподнял содержимое охапкой и простучал дно.

— Что ж… Убирай этот, ставь второй.

Рядовой захлопнул чемодан, стащил его на пол и, ухватившись за ручку, протащил к кровати. Затем вновь наклонился, извлек чемодан поменьше и, вернувшись с ним, перекинул поклажу на стол.

— Открывай! — приказал Листок.

— Господин ротмистр, от этого у меня ключей нет… Ей-богу, нет!

Листок, невозмутимо глянул на ординарца и негромко позвал:

— Оржанский! Ну-ка ковырни ножичком!

Сотник повернулся, сопя, прошел к столу, одним движением выхватил из ножен висевший на боку кинжал и, сковырнув в два приема замки, так же молча вернулся к прерванному делу.

Листок поднял крышку.

— Ага, все необходимое пехотному офицеру… Понятно… — Он стал перебирать вещи. — Белье, запасная бритва, платки, носки, полотенца…

Когда полотенца были откинуты, рука ротмистра внезапно застыла — то, что явилось взору, было неожиданным даже для него.

Стоявший позади Беглов ахнул:

— Божешь мой!.. Вашсокбродь! Сколько ж их здесь, денег-то!

— Тысяч десять… — медленно произнес Листок. — Вот тебе и "Взвейтесь, соколы, орлами!"… Оржанский! Подпоручик! Ну-кась, сюда…

Оржанский, вслед за ним и подпоручик, подошли. Но если у подпоручика от невиданной кучи разбросанных по чемодану купюр глаза чуть ли не залезли под папаху, то сотник даже не взглянул на содержимое чемодана. Вместо этого он молча протянул ладонь с лежащим на ней серебряным портсигаром.

— Еще кое-что, Алексей Николаевич… В шкафу было, в кармане парадного кителя… Откройте!

Листок недоуменно посмотрел на сотника, но, помедлив, нажал на продолговатую кнопку — три крохотные ампулы блеснули под открывшейся крышкой.

— Цианид!

9. 25 ноября 1914 г. Рапорт Оршанского

Все время, пока ехали к штабу, укрывшись от метели поднятым верхом, оба молчали. Было темно. Даже трудно было понять, каким образом Яшка видит дорогу в пелене бьющего в лицо снега.

Под стать погоде и настроение. Обоих угнетали найденные у капитана улики да инцидент с ординарцем Волчанова. У Листка было что спросить у сотника по этому поводу, но ему необходимо было сосредоточиться на предстоящих докладах Воробанову и Драценко, и потому ротмистр молчал. Оржанский же знал, что разговора не избежать, но начинать самому не хотелось. Разговор этот неминуемо затронет его отношения с сестрой милосердия, чего он сейчас менее всего желал. А мысль о ней разрывала ему сердце… Боже! Какое коварство, какое женское вероломство! Встречаться с ним, сотником Оржанским, подавать надежды на чистую любовь и одновременно иметь порочную связь с другим мужчиной, да еще неизвестно как далеко зашедшую! И с кем? С этим мрачным картежником Волчановым, с этим гнусным изменником! А он чувствовал, он предполагал… Нет, он убьет его! Убьет, попадись капитан ему на глаза, убьет несмотря ни на что, даже если это сулит каторгу! Но Наташа… Это невыносимо! Как она могла? Он скажет ей все в глаза! Он проклянет ее, растопчет в своем сердце, навеки забудет!..

Только подъезжая к штабу, ротмистр мрачно процедил:

— Что с пограничником?

— Да ничего! — зло отозвался сотник. — Чист, как штоф! Задержали армянина одного, допрашивать поручик толком не допрашивал — отмахнулся на начальство — о сведениях его, соответственно, ничего не знает, орденов не имеет. А то, что самолично отвез задержанного в комендатуру, так это, думаю, по дурости.

Больше вопросов Листок не задавал.

В штабе он сначала разыскал Драценко. Коротко — поскольку агент явно определился — доложил о результатах поездки Оржанского на вокзал и беседы Рослякова с татарином, и более подробно — об обыске на квартире капитана Волчанова, умолчав, однако, дурацкий инцидент Оржанского с ординарцем. Потом, в установленном порядке, передал обнаруженные улики преступной деятельности шпиона — чемодан с купюрами да портсигар с ампулами.

— Таким образом, господин подполковник, есть полное основание подозревать капитана Волчанова в государственной измене и заводить дело по соответствующей статье, — завершил он доклад.

— К протоколам обыска и допроса ординарца присовокупите и протоколы допросов помощника и дневальных, дежуривших с Волчановым, — заметил Драценко. — Протоколы возьмете у своего начальника, штабс-капитана Авилова. Он сейчас подойдет.

Подполковник помолчал.

— Странно, однако, что "опытный разведчик", как его описывал перебежчик, почти открыто держал у себя деньги и яды… Но в целом — молодцы! Теперь ясно, что Волчанов изменник. Остается сыскать подлеца! Поиски организованы, но пока результатов нет. Утром подъедут с Тифлиса представители губернского жандармского управления и охранного отделения — в десять совещание у генерала Воробанова. Вам быть обязательно!

— Мне сейчас докладывать генералу?

— Доложу сам. А пока… Нам сейчас необходимо знать об изменнике все — с кем общался, когда и как стал агентом, какое было задание… Особенно круг общения — возможно, кто-то его укрывает здесь, в Сарыкамыше. Займитесь пока этим. А ваш портсигар с ампулами мы отправим на экспертизу — для верности!

На этом разговор их завершился. Еще полчаса ушло на получение недостающих протоколов допросов и непродолжительную беседу с Авиловым, и ротмистр вышел к поджидавшему его у штаба сотнику.

И вновь двуколка Яшки покатила их вместе, теперь уже под гору, в сторону "конторы". Но и теперь они тягостно молчали в темноте, каждый по своей причине — Оржанский все ждал, когда начнёт начальник, Листок же не знал, как начать, чтобы не сорваться…

Наконец, Оржанский не выдержал.

— Ты вот что, Алексей Николаевич! — начал он сердито. — Не тяни кобылу за хвост, и без того на душе муторно… Хочешь — спрашивай! И про капитана, и про сестру госпитальную.

— Ну, говори, коль начал! — гаркнул в ответ Листок.

— А вы, господин ротмистр, меня не понукайте! Резался я с ним в карты — так что в том за беда? Кто ж знал, что этот гад шпионом окажется? А про Наталью Ивановну… А про их шашни… Я, черт бы их всех побрал, и сам только что от этого сучьего сына ординарца узнал. Знал бы раньше — убил подлеца! Подозревать подозревал, что-то не так было с ней в последнее время, но, ей-богу, не знал! Сегодня хотел переговорить, договорился на семь, и заезжал — был грех! — в госпиталь, так ее на месте не оказалось. Тут и вы еще со своим совещанием! А что вспылил на нижний чин, так за то уж извиняйте — нервы не выдержали…

И тут ротмистра прорвало — схватил сотника за отворот бурки, притянул к себе да заорал так, что даже Яшка, с испуга натянув вожжи, резко замедлил бег лошадки:

— Дундук!! На кой ляд мне твои девки?!

И уже Яшке:

— Гони, чего встал, болван!

И, подтянув обалдевшего сотника еще ближе, уже вполголоса процедил прямо в лицо:

— Ты хоть понимаешь, что ты — офицер контрразведывательного отделения — якшался не с кем-нибудь, а с германским агентом?! Думаешь, случайно он с тобой в карты резался? Дудки! Ты видел его тыщи? Так ведь они ж для таких придурков, как ты, предназначались! Ты кумекаешь своими куриными мозгами, что я должен теперь провести расследование? Ты же в кругу его связей! И подружка твоя в придачу. Может, и не гуляла с ним вовсе, а сотрудничала! Ты когда не застал ее в госпитале? Да в то же самое время, как Волчанов исчез! Может, сейчас она прячет его у себя? Ты хоть об этом подумал? А я тебя предупреждал: вляпаешься — руки не подам!

Он резко оттолкнул сотника:

— Приедем в "контору" — изложишь все на бумаге! И рапортна стол об оставлении должности!

Оржанский отвалился на спинку сиденья. Больше он не произнес ни слова.

* * *

Дверь в "контору" отворил Росляков, высунувшийся из темного проема точно привидение. Ротмистр с порога спустил на него собак:

— Чего в темени сидишь — ступить не знаешь куда? Домовой, что ли? Включай электричество, черт бы тебя побрал!

— Виноват, Алексей Николаевич, к дверям торопился! Сейчас включу… С бумагами сидел.

Послышался щелчок выключателя, и коридор осветился тусклым светом.

— Лампу ввинтить не можете… — проталкивая ключ в замочную скважину кабинета, проворчал Листок. — Яшке скажите, чтоб заменил вторую, горелую! "Петрович" здесь?

— Здесь, у меня сидит, вас дожидается.

— Ко мне его! — сердито бросил Листок и с грохотом закрыл за собой дверь.

Росляков удивленно посмотрел на вошедшего следом сотника и мотнул головой в сторону кабинета — что это с ним?

Оржанский только скривил рожу и отмахнулся — отстань, не до тебя! Оттолкнул плечом и откинув, точно черные крылья, полы бурки, также хлопнул дверью своей комнаты, оставив того в полном недоумении.

"Петрович" постучался, когда жандарм накидывал шинель на вешалку.

— Входи!

Филер бесшумно вошел — невысокого роста, в темном пиджаке, в валенках, обутых в калоши. Лицо худощавое, ничем не примечательное, на голове короткая прическа с глубокими залысинами, карие, живые глазки-пуговки…

— Здравствуйте, Алексей Николаевич, — мягко поздоровался он, улыбнувшись.

Листок прошел за стол.

— Садись!

"Петрович" подобрал стул и подсел к столу.

— По капитану, как я полагаю, у тебя ничего… — не то предположил, не то спросил ротмистр.

Филер все с той же елейной улыбкой утвердительно кивнул.

— Сегодня ничего, Алексей Николаевич… Его уже не было, когда я добрался до штаба — изчезли-с! Слишком поздно сообщили, господин ротмистр. О том я рапортичку уже передал прапорщику. А к поручику Зайкову, как я понимаю, поехали сотник сами. Так что с пограничником начну работать с завтрашнего утра…

— Так… — Ротмистр, вдруг замолчав, посмотрел в бегающие глазки филера.

— Я слушаю вас, Алексей Николаевич.

— Вот что теперь… С поручика я наблюдение снимаю. Волчанов же исчез, и им сейчас занимаются другие. Так что с этой минуты у тебя другой объект — некая Наталья Ивановна, сестра милосердия Елисаветпольского госпиталя. О внешности, особых приметах, адресе проживания и иных подробностях допытаешься у… — Листок запнулся. — В общем, справишься сейчас же у сотника Оржанского. Главное для тебя — установить, не скрывает ли она, часом, капитана Волчанова — у себя ли, в другом ли месте, да и вообще, чем занимается вне госпиталя… Понятно ли тебе?

— Понятно!

— И еще. Связь отныне будешь держать с Росляковым. Оржанского я отстраняю!

Улыбка мигом слетела с лица филера.

— Вот как? И надолго?

— Там видно будет, — уклонился от ответа ротмистр.

— А позвольте полюбопытствовать — за что?

— Все, "Петрович", иди! И скажи, чтоб зашел Росляков. Иди уж!

Филер встал.

— До свидания, Алексей Николаевич!

— Будь здоров!

Вошел Росляков и, молча пройдя к столу, протянул ротмистру папку.

— Только что получил — послужные списки и аттестации на капитана Волчанова и поручика пограничной стражи Зайкова. — Росляков, не испрашивая разрешения, сел на табурет, на котором сидел "Петрович". — Характеристики, Алексей Николаевич, на обоих более чем отменные. У поручика не меньше двадцати задержаний, сам из донских казаков — хутор Терновский Верхне-Донского округа Еланского юрта. В Отдельный корпус пограничной стражи набран в девятом году — в двадцать шестую пограничную Карскую бригаду шестого пограничного округа. Командует пограничным отрядом…

— Ладно, с ним все понятно, — небрежно остановил его Листок. — Где бумаги-то на него достал? Быстро что-то.

Прапорщик улыбнулся.

— Личные связи, Алексей Николаевич. Только что последним поездом доставили из Карса.

— Личные — это хорошо… Но о нем после — лучше в двух словах об капитане…

Росляков, прежде чем ответить, склонился вперед, словно выдавливая из себя слова:

— Аттестация примерная, Алексей Николаевич — храбр, честен, отличный командир, авторитет в офицерской среде… Закончил третье Александровское училище, выпущен в восьмидесятый пехотный Кабардинский полк. В пятом году по личному рапорту отбыл на Восток, в сводно-стрелковый корпус Куткевича, в первую стрелковую бригаду. Там, в войне с японцами, отмечен орденом "Святой Анны" четвертой степени, оружием "За храбрость"… Ушел в отставку по ранению. В августе призвался из запаса…

— Немецкий шпион он, твой капитан Волчанов! — не дав договорить, прошипел в сердцах ротмистр. — После убийства армянина — исчез прямо с дежурства, а на квартире его затем обнаружили около десяти тысяч рублей, кучей сброшенных в чемодан; да ампулы с ядом в портсигаре. Так-то!

Росляков медленно поправил пальцем очки.

— Что-то здесь не клеится, Алексей Николаевич…

— Клеится, не клеится, однако службу оставил, сбежал! Сейчас все ищут кому не лень!

На несколько минут воцарилась тишина. Росляков испытующе смотрел на начальника, а тот, о чем-то напряженно размышляя, — в раскрытую папку с послужными списками и аттестациями.

Наконец, Листок поднял глаза.

— В общем, так, прапорщик Росляков… На днях ожидается приезд в Сарыкамыш Государя Императора Николая второго…

— Самого… царя? — изумился Алексей.

— Именно так… Не исключено, что появление агента, о котором сообщил армянин, связано с этим прибытием. Если верно, что немцы считают победу Энвер-паши обеспеченной действиями шпиона, то это может означать только одно — теракт на Августейшую особу! Так-то, Алеша! Хорошо, если подлеца Волчанова сумеют до того схватить, а если нет? Если он не сбежал с города, а затаился здесь, в Сарыкамыше? Если им замышлен коварный план, о котором мы ничего не знаем? Ведь шпион только изобличен, но не обезврежен!

Листок многозначительно посмотрел на прапорщика.

— Необходимо немедленно выявить все связи, все сношения Волчанова в Сарыкамыше, установить, у кого и где мерзавец может скрываться! Это во-первых. Во-вторых, во что бы то ни стало понять, где змея может укусить. К сожалению, планов Императора мы не знаем; что-то, вероятно, прояснится на завтрашнем совещании у Воробанова. Я там буду и выясню, ты же с утра займись окружением капитана — всех до единого, язви их в душу! Этим уже занимаются наши начальники, но местной контрразведке это, пожалуй, сподручней. И один из его окружения уже известен — сотник Оржанский. С ним я разберусь сам…

— Оржанский?!

Глаза Рослякова, и без того увеличенные очками, расширись до размеров линз.

— Он самый, черт бы его побрал! Этот ловелас, служа в контрразведке, не только оказался картежным товарищем изменника, но еще и бабу с ним делил!

— Наталью Ивановну?! — воскликнул Росляков. — Что вы такое говорите, Алексей Николаевич? Она-то здесь при чем?

Пришла очередь измениться в лице Листку.

— Ты, что же… знаешь ее? — спросил он.

— Был представлен… — Росляков запнулся. — Господин ротмистр, Алексей Николаевич! Уверяю вас, это красивая, прекрасно воспитанная барышня, почтенного дворянского рода… Наконец, патриотка! Не раздумывая бросила университет в Москве, закончила ускоренные курсы сестер милосердия и…

— Откуда ты знаешь, Росляков? С ее слов? — недовольно перебил Листок.

— По бумагам… Да хотя бы с ее! Надо видеть ее, Алексей Николаевич! При ней… при ней даже сотник преобразился. А вы такое — "бабу делил"! Простите, господин ротмистр, но мне кажется, это вы излишне поспешно… И с Оржанским, и с Натальей Ивановной!

— Хватит! — Жандарм грохнул кулаком по столу. — Эта прекрасно воспитанная дама уже с месяц, втайне от нашего дурачка, встречалась с Волчановым! — Он вскочил. — Слушайте приказ, прапорщик Росляков!

Росляков медленно поднялся.

— Во-первых, с этой минуты вы исполняете должность сотника Оржанского. Связь с "Петровичем" также возлагаю на вас. В связи с новыми открывшимися обстоятельствами ему дана команда: слежку за поручиком Зайковым и капитаном Волчановым прекратить и взять под наблюдение сестру милосердия… черт, как ее там?

— Берт, Наталья Ивановна… — через губу произнес Росляков.

— …Сестру милосердия Наталью Ивановну Берт, с целью установления факта сокрытия подозреваемого в шпионаже капитана Волчанова. Во-вторых, немедленно приступить к выявлению всех явных и неявных связей изменника. На каждого, подпавшего под подозрение собрать необходимые материалы, в том числе и на вышеупомянутую сестру милосердия — слишком со многими эта дама знакома! И на все про все вам двое суток! Ясно?

— Ясно… — пробурчал Росляков.

Листок плюхнулся на стул. Опустился на табурет и прапорщик, помолчав, обиженно выдавил:

— Приказ выполнить в полном объеме не могу…

— Что такое? — сверкнул очами Листок.

— Я всего в чине прапорщика, могу допрашивать лишь нижние чины и мне равные! Штаб-офицеры со мной разговаривать не станут, не говоря уже, какие последствия это может возыметь, — офицерское мнение будет явно возмущено действиями нашей "конторы", коей предписано, как известно, работать скрытно…

На этот раз Алексей Николаевич молчал долго. Росляков был прав — "Инструкция начальника контрразведывательных отделений" от 8 июня 1911 года требовала принимать все меры по сокрытию участия секретных агентов в работе контрразведки.

— И что предлагаешь? — спросил он, точно и не было только что вспышки негодования.

— Алексей Николаевич, капитан Волчанов еще только подозреваемый. В отношении его, согласитесь, еще ничего не доказано. Если у него и нашли ампулы с ядом, то это еще не объясняет, как он мог убрать перебежчика в помещении, в котором не был… А значит, и вина сотника Оржанского еще под вопросом! Карты и дама сердца — это еще не повод лишать его должности…

— Что-то я не пойму, куда клонишь… — поморщился ротмистр.

— Да к тому, Алексей Николаевич, что без сотника мы не сможем в два дня установить окружение и связи Волчанова! А Оржанский может — он в том окружении как рыба в воде, — всех знает и с каждым поговорить может.

Листок изумленно посмотрел на прапорщика; поднялся, в задумчивости походил по комнате.

"И опять прав, сукин сын! Других людей нет… А сотник действительно всю компанию знает. А кого не знает, так в два счета прояснит! А Рослякова кидать — все делопроизводство завалить… Эх, чертов сотник! Все с ним не слава богу! Ладно, рискнем… Расследование никуда не уйдет, да и какой с Оржанского пособник — баламут, да и только!"

— Черт бы тебя побрал, Росляков! — вслух сказал он. — Так и быть — пусть Оржанский займется Волчановым, пока не всплывет о нем дрянь какая…

А уж всплывет — пусть не взыщет — три шкуры спущу! Поди, передай ему мой приказ — не хочу видеть мерзавца! Да ситуацию обрисуй, всю важность с приездом Государя нашего, Императора! А "Петровича" все одно берешь на себя — менять слова не буду. Ступай!

— Есть, Алексей Николаевич! — вскочил прапорщик. — Спасибо!

— Давай, топай, мать твою…

И про себя добавил: "Взвейтесь, соколы, орлами"!

С минуту еще, после того как Росляков вышел, Алексей Николаевич вышагивал по комнате. Странное чувство какой-то неясной неудовлетворенности владело им. И что за причина? Оржанский? Навряд ли… Хоть и жесткие слова он выговаривал сотнику, но диктовались они скорее "уставом", нежели реальной виной казака. Хотя барышня сотника раздражала! Не может же, в конце концов, офицер контрразведки слоняться без нужды по злачным местам, заводить сомнительные знакомства и ставить любовные похождения выше службы! Так что поделом ему! А может, причиной неприятной тревоги явилась выходка Рослякова? Так нет же! Хоть и было желание выставить Алешку вон, так ведь трезво все рассудил, подлец, не подкопаешься… Может, Волчанов?

Он прошел к столу, нашел в папке Рослякова послужной список капитана. Взглянул на лежавшую сверху фотографическую карточку — несколько устаревшую, ибо на ней был запечатлен офицер с эполетами пехотного поручика на парадной форме. Суровый взгляд из-под тяжелых надбровных дуг, надменная осанка, густые черные усы, скрывающие губы…

Листок пальцем отодвинул в сторону карточку и провел глазами по графам послужного списка. Все так и есть — третье Александровское училище; взвод, рота первого батальона восьмидесятого пехотного Кабардинского полка… Первая стрелковая бригада Сводно-стрелкового корпуса, четвертая степень "Святой Анны"… Офицер по поручениям… Дьявол, придраться не к чему — хоть сейчас в Генеральный штаб! Когда же, урод, успел с ворогом связаться? Здесь, в Сарыкамыше? По армянину — так это немецкий шпион. Однако какие здесь, к черту, немцы!

Листок запустил пятерню в шевелюру — дела! И это перед приездом Императора "всея Руси"! Как пить дать — спустят завтра три шкуры…

Мысли ротмистра прервала возня за дверью. Послышался обеспокоенный голос Рослякова:

— Николай Петрович, не ко времени это — не желает никого видеть! Попадете под горячее!

И следом — бас Оржанского:

— Уйди, Алешка! Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!

Дверь без стука распахнулась, и в кабинет ввалился сотник.

— Алексей Николаевич! Измена не здесь, а в верхах — там искать следует! — с порога набросился Оржанский. — А здесь надобно госпиталь хирургический трясти!

Листок обалдело уставился на казака:

— Ты что, головой ударился? О чем толкуешь?!

— О Государе Императоре! Алешка только что сказывал — сюда едет! Так я вот что скажу! Где Его Величество вернее всего соизволит побывать? Да как обычно — вокзал, казармы, церковь да лазарет! А где он более всего уязвим, если казармы пусты, на вокзале — одни военные, а в церкви — только свита? Да на дорогах и в лазарете — там без народа никуда! Так что, если сволочь Волчанов что и надумал, так это на маршруте либо в лазарете!

Оржанский перевел дух.

— Вот, значит, как я мыслю, Алексей Николаевич… И того более! Ныне в Сарыкамыше двенадцать госпиталей развернули, а какой самый подходящий для показа Августейшей особе? Хирургический госпиталь Елисаветпольского полка! Все там под последнее слово лекарского дела подвели будто нарочно готовили для Государя! Так что — будьте уверены: если и объявится капитан, то только там!

Листок не сразу опомнился от внезапно обрушившегося на него потока несуразицы; а, опомнившись, взвыл:

— Какого черта! Нечем заняться? Марш отсюда, да займись капитаном, пока не передумал! Завтра же чтоб знал о нем все — от нижнего белья до последнего разговора!

— Да хоть сейчас пропечатаю! — зло выкрикнул сотник.

Лицо ротмистра вмиг почернело; он гаркнул так, что на стене покосился портрет государя:

— Прочь с глаз, твою мать! Чтоб я тебя не видел, пока сам не вызову!

10. 26 ноября 1914 г. Совещание

Из дневника Николая II:

"26-го ноября. Среда.

Встал чудным солнечным утром. Оба хребта гор видны были отчетливо справа и слева. Утром вошел в поезд ген. Мышлаевский, кот. я принял. В 11 час. прибыл в Тифлис. Граф Вор(онцов) был нездоров и потому графиня встретила на станции с придворными дамами.

Почетный караул от Тифлисского воен. уч. и начальство. Поехал с Бенкендорфом в моторе; в одной черкеске было тепло. Народа на улицах была масса. Конвой Наместника сопровождал впереди и сзади. Посетил древний Сионский собор, Ванский армянский собор и Суннитскую и Шиитскую мечети. Там пришлось подыматься и спускаться по крутым узким извилистым улицам старого живописного Тифлиса. Порядок большой. Приехал во дворец после часа.

Побывал у графа и позавтракал с графиней, Бенкендорфом, Воейк(овым), Дм(итрием) и Павлом Шереметьевыми. Днем посетил три лазарета с ранеными: армянского благотворительного общ., купеческого общ. и судебного ведомства. Вернулся во дворец около 6 час.

Писал телеграммы. Обедал в том же составе. Около 10 час. вошли с улицы грузины с инструментами и проплясали несколько танцев; один из них принес корзину фрукт.".

Совещание, как и предупреждал Драценко, началось в десять часов утра. Сначала, трудно было понять, по чьей инициативе оно было созвано — проходило совещание в канцелярии штаба, но сам Воробанов, после команды "Господа офицеры!", скромно разместился по правую руку прошедшего к торцу стола начальника штаба 1-го Кавказского армейского корпуса генерал-майора Верховского. Рядом Воробанов кивком усадил подполковника Лавренюка и его, ротмистра Листка. Напротив, шаркая стульями, расселись — слева направо — неизвестный Алексею Николаевичу жандармский подполковник в полевой форме с серебряными аксельбантами, затем Драценко с Авиловым и жандармский штаб-ротмистр, которого Листок также видел впервые. И по тому, что во главе стола оказался генерал Верховский, и что именно он объявил о начале совещания — выходило, что все исходит от ставки Кавказского фронта.

С Верховским Алексей Николаевич встречался только раз — при назначении на должность. Среднего роста, подтянутый, несколько суховатый — при докладе слушал его как-то рассеянно, не глядя на него, и, помнится, почти ничего не сказал — только глуховато произнес пару общих, ничего не значащих напутственных фраз под самый конец беседы. Правда, весьма тепло.

Но, вероятно, немногословность вообще была характерной чертой генерала, ибо и на сей раз Сергей Иванович был предельно краток. Спокойно и скудно он сообщил следующее:

— Господа! Его Императорское Величество совершают рабочую поездку по югу России и Кавказу. Командир первого Кавказского корпуса генерал от инфантерии Берхман выразил через штаб Кавказской армии надежду на Высочайшее посещение передовых позиций вверенных ему войск. Так что со дня на день ожидается прибытие Государя в Сарыкамыш и, вероятно, в Меджингерт — в штаб Сарыкамышского отряда. Посему требуется тщательнейшим образом подготовиться к встрече Августейшей особы. С этой целью, по инициативе помощника главнокомандующего Кавказской отдельной армии по военной части генерала от инфантерии Мышлаевского и шефа Отдельного корпуса жандармов генерал-майора Джунковского, сопровождавшего Его Императорское Величество, данное совещание и собрано.

После данного минутного вступления генерал помолчал и внезапно объявил, что слово предоставляется прибывшему в Сарыкамыш по приказу командира Отдельного корпуса жандармов штаб-офицеру для особых поручений Главного штаба ОКЖ подполковнику Астафьеву.

Сидящий напротив Воробанова щеголеватый жандарм с аксельбантами слегка склонил голову и начал было подниматься, но генерал устало предупредил его взмахом руки:

— Сидя, Аристарх Владимирович… Не до официальностей!

Подполковник сел и, оглядев строгим взглядом уставившихся на него военных, произнес отчего-то почти трагически:

— Ваши Превосходительства, господа офицеры! Сегодня, ноября двадцать шестого дня, Божьей Милостию Император Всероссийский Николай второй прибывают специальным поездом в Тифлис. Не могу с точностию утверждать, сколько времени пребудет Государь в ставке главнокомандующего Кавказской отдельной армии, предположительно, три-четыре дня. Однако имею поручение подтвердить ранее разосланное в штаб армии и военную администрацию гарнизона уведомление о твердом решении Его Величества проследовать далее в Сарыкамыш для награждения отличившихся в последних боях нижних чинов и Высочайшего посещения раненых в одном из госпиталей гарнизона.

Далее жандарм уже обращался к Верховскому:

— Ваше Превосходительство! Имею также поручение довести до сведения командования Сарыкамышского отряда следующее. Накануне приезда Государя Императора в Сарыкамыш товарищ министра внутренних дел и шеф Отдельного жандармского корпуса генерал-майор Джунковский намерен лично выехать в Меджингерт к командиру первого Кавказского корпуса генералу Берхману для уяснения возможности встречи Его Величества с подчиненными ему войсками. О результатах поездки Государю будет доложено, и при благоприятных обстоятельствах выезд Императора на передовую планируется в тот же день…

Верховский кивнул:

— Я доложу Георгию Эдуардовичу!

Подполковник продолжил.

— Теперь о Сарыкамыше. Командованием Кавказской отдельной армии предложен следующий план пребывания Его Величества в гарнизоне. Первое — прибытие государя на вокзал Сарыкамыша, представление командования гарнизона и вручение лично Императором наград наиболее отличившимся нижним чинам. Второе — следование на моторе по главной улице до полковой церкви Михаила Архангела и короткий молебен во здравие русского воинства. Третье — посещение Его Величеством бывшего Елисаветпольского, ныне хирургического госпиталя и встреча с ранеными.

Алексей Николаевич при этих словах мысленно ухмыльнулся: "Чертов сотник! Как в воду глядел, сукин сын… Вокзал, церковь — это понятно, они здесь одни и есть; а вот как про госпиталь догадался, когда в Сарыкамыше их теперь больше десятка!"

— В связи с вышесказанным, — продолжал тем временем подполковник, — перед всеми нами стоят две серьезнейшие задачи: обеспечение общественного порядка по маршруту следования Его Императорского Величества и безопасности монаршей особы в местах их пребывания — как от доморощенных террористов-революционеров, так и посягательств врагов-иноземцев. Касаемо первого — общественного порядка — соответствующие указания, насколько мне известно, военной администрации Сарыкамыша уже даны. Более подробные инструкции, я думаю, доведет присутствующий здесь представитель штаба Кавказской отдельной армии генерального штаба подполковник Драценко.

Оба офицера почтительно кивнули друг другу, и жандарм, повернувшись в сторону Воробанова, сказал:

— Ваше Превосходительство, все объекты посещения и подъезды к ним к часу приезда Государя от посторонних лиц должны быть освобождены!

Воробанов, слегка склонив голову к плечу Лавренюка, негромко произнес:

— Пометьте!

Подполковник что-то чиркнул в тетрадке и, вдруг отложив карандаш, потянулся к стоявшему перед ним графину с водой.

"Э, Павел Эдуардович, уж не запой ли у вас? — злорадно усмехнулся про себя Листок. — Второй раз вижу, и всякий раз вы тянетесь к водице… А это что за фортель?"

Листок с удивлением наблюдал, как подполковник, вслед за графином, потянулся за стаканом: что-то тихо звякнуло, точно металлом по стеклу, и Лавренюк, заглянув в стакан, словно передумав, медленно отодвинул на средину стола — и стакан, и графин.

"Вспомнил армянина, что ли?" — подумал ротмистр, но его мысли прервал голос жандарма, который, недовольно глядя на манипуляции Лавренюка, намеренно повысил тон:

— …Что же касается служащих вокзала, госпиталя и служителей полковой церкви — все они должны пройти немедленную проверку на благонадежность. И в связи с важностью и срочностью этого дела, со мной прибыла команда розыскной части Тифлисского губернского жандармского управления из четырех человек, под началом офицера резерва штабс-ротмистра Пестрюкова.

Подполковник искоса взглянул на сидящего слева от Авилова коренастого жандарма — тот, привстав, чуть склонил голову и, не произнеся ни слова, сел.

— Люди Вениамина Федоровича уже приступили к исполнению обязанностей, — вновь повернувшись к Воробанову, объявил подполковник. — И смею просить, Ваше Превосходительство, дать незамедлительные указания соответствующим должностным лицам всячески содействовать их работе!

Комендант, несколько ошарашенный начальствующим тоном жандарма, медленно кивнул и скосил глаз на Лавренюка, тут же принявшегося что-то записывать.

Астафьев некоторое время глядел них, и в наступившей тишине вдруг стало казаться, что за этим тяжелым молчанием последует нечто совсем уж ужасное. Но жандарм медленно повернул голову в сторону председательствующего и неожиданно спокойно произнес:

— Сергей Иванович… Прежде чем закончить, хотел бы предоставить слово начальнику разведывательного отделения штаба Кавказской армии подполковнику Драценко. Он уполномочен лично передать инструкции командования по организации встречи Его Величества в Сарыкамыше. При необходимости я, с вашего дозволения, позволю кое-что дополнить по линии контрразведки…

Листок заерзал на стуле — кажется, начинается по его душу, и, судя по физиономии Верховского, генерал, похоже, об агенте еще ничего не знал, а, значит, буря пронесется над головой седьмым валом, прямо здесь и сейчас…

Генерал пожал плечами:

— Что ж, если настаиваете, я не возражаю… Прошу вас, Даниил Павлович!

Драценко подернул щеточкой усов:

— Благодарю, Ваше Превосходительство!

Он, как и Астафьев, обратил взор на начальника гарнизона, и, как заметил Листок, соседствующий рядом Лавренюк вновь приготовился записывать.

— Общие указания, господин генерал, требующие принять меры к встрече Августейшей особы, как уже было упомянуто, вчера вами были получены. Теперь конкретные мероприятия, которые помощник Главнокомандующего Кавказской отдельной армии по военной части генерал от инфантерии Мышлаевкий настоятельно требует к немедленному исполнению.

Драценко вновь дернул усами, заглядывая в лежащую перед ним папку.

— Первое. Навести должный порядок по всему пути следования Его Императорского Величества, особенно в расположениях военного ведомства и пунктах, обозначенных для посещения Государя Императора, — вокзал, церковь, госпиталь. Во-вторых, Николай Николаевич, вдоль всего пути следования, от вокзала до церковной площади, надлежит выставить два ряда оцепления приданных вам частей — прежде всего ополчения, — дабы не допустить затора местным населением и столкновения с нежелательными элементами. В этой связи, принять меры, чтобы во время проезда был надлежащий общественный порядок — никаких зевак на заборах, в окнах, на крышах домов и так далее. Предусмотреть организованную смену оцепления на обратный проезд Его Величества в случае предполагаемых морозов. В-третьих…

Оторвавшись от папки, Драценко, уже обращаясь к начальнику штаба Сарыкамышского отряда, сказал:

— Для встречи Государя на вокзале, Сергей Иванович, следует выделить роту караула при двух офицерах из наиболее отличившихся в последних боях нижних чинов Кабардинского полка, шефом которого Его Величество является.

— Разумно, — одобрительно кивнул Верховский.

— Кроме того, — продолжил Драценко, — для возможного посещения Императором штаба Сарыкамышского отряда в Меджингерте с каждого полка необходимо подготовить по роте отличившихся нижних чинов при двух офицерах для личного Государем награждения, общим количеством тысяча двести человек. Списки, с кратким описанием заслуг, предварительно направить в штаб армии для согласования…

Драценко внезапно замолчал, и возникшая пауза тянулась с минуту. Когда же он вновь заговорил, голос его был мрачен.

— Ваши Превосходительства, господа офицеры, к сожалению, приезд Государя в действующую армию может быть омрачен одним серьезным обстоятельством — в Сарыкамыше действует агент, предположительно германский, работающий и в интересах стоящего перед нами противника. Не исключено, что его появление в Сарыкамыше непосредственно связано с поездкой Верховного Вождя России на передовые позиции Кавказского фронта…

Воробанов при этих словах побледнел, председательствующий изумленно уставился на жандарма, и Драценко, предупреждая вопросы, добавил:

— Благодаря оперативным действиям ротмистра Листка, установлено, что предположительно этим агентом является капитан Волчанов — офицер из дежурной команды начальника сарыкамышского гарнизона…

Над потолком канцелярии нависла гробовая тишина, которую через минуту разорвал грозный возглас Верховского:

— Я что-то не понял, Николай Николаевич! Что значит "предположительно"? Его обезвредили или нет?

— Ваше Превосходительство! — поспешно подал голос Воробанов. — Агент установлен и, как мне доложил подполковник Драценко, тому есть неопровержимые доказательства. Но мерзавцу удалось скрыться, и теперь ведутся тщательные поиски как силами сарыкамышского гарнизона, так и пограничниками. Усилиями подполковника Астафьева к поимке подключены и жандармы полицейского управления Кавказской железной дороги, по всем контрольным пунктам разосланы описания. Не докладывал по одной лишь причине — надеялся на поимку изменника до совещания…

— Николай Николаевич! — с металлом в голосе прервал его Верховский. — Вы хотя бы понимаете, что такое германский агент в момент приезда русского Императора в воюющую армию?! Что, в конце концов, предпринимает наша контрразведка?

Это был тот момент, когда, несмотря на предупреждение начальника, необходимо было подняться. Листок встал.

— Ваше Превосходительство! Контрразведывательный пункт сарыкамышского гарнизона занимается установлением места нахождения капитана Волчанова. Если шпион бежал, его непременно задержат либо пограничники, либо жандармы железной дороги. Если же его заданием была Августейшая особа Государя Императора, то с большой вероятностью он затаился в Сарыкамыше. Это мы и пытаемся сейчас установить. Селение небольшое, так что через выявление его ближайших связей мы надеемся выйти на его след в течение суток!

Он выпалил все одним духом, и в голове пронеслось: "Ну, теперь держись, Алексей Николаевич, не миновать публичной порки за бездеятельность!"

Однако выручил Авилов — штабс-капитан неожиданно склонился к Драценко и вполголоса, однако так, что был услышан всеми, спросил:

— Даниил Павлович, мне доложить?

Тот едва заметно кивнул, и Авилов поднялся.

— Ваше Превосходительство, имею честь довести до вашего сведения, что информация об изменнике и агенте иностранной разведки капитане Волчанове вчера вечером была доведена до генерал-квартирмейстера штаба Кавказской отдельной армии Его Превосходительства генерал-майора Болховитинова. Им отдано распоряжение сосредоточить усилия военной контрразведки на поиске шпиона в Сарыкамыше, поскольку считает его появление в гарнизоне накануне приезда Императора неслучайным, и, насколько нам известно, о своем мнении Его Превосходительство сообщило шефу ОЖК генерал-майору Джунковскому.

Верховский перевел взгляд на жандарма:

— Что скажете, Аристарх Владимирович? Подполковник также поднялся.

— Разговор, вероятно, состоялся, Ваше Превосходительство. Поскольку вчера же, от Товарища министра по полицейской части, генерал-майора Джунковского я также получил поручение: не вмешиваясь в расследование военных, но находясь в тесном контакте с контрразведкой Кавказской армии, организовать поимку изменника при попытке покинуть гарнизон Сарыкамыша.

Верховский медленно отвалился на спинку стула.

— Садитесь, господа… Получается, вы знаете, что делать… Действия, похоже, согласованы, так что остается назначить только координатора. Думаю, Николай Николаевич, в нашей ситуации вам подручнее всего согласовывать действия контрразведки и полиции. Однако хочу строжайше предупредить…

— Ваше Превосходительство! — неожиданно перебил Астафьев. Жандарм сделал паузу. — Вчера мною получена неприятная информация — помощник контрразведывательного пункта сарыкамышского гарнизона, некто сотник Оржанский, оказался близким товарищем капитана Волчанова…

Листка словно ошпарили кипятком — откуда жандарм узнал о казаке? Неужели тот краснощекий сопляк-подпоручик, что присутствовал при осмотре, работает на охранку? Но это же прямое вмешательство в сферу военных!

Словно услыхав его мысли, жандармский подполковник весьма серьезно сказал:

— Не сочтите, Сергей Иванович, за попытку вмешаться в дела армии, но считаю необходимым сотника Оржанского от дела отстранить! Это и есть то, о чем я хотел сказать…

Все, словно по команде, повернули головы в сторону Листка — Верховский, Воробанов, Астафьев, Драценко, Авилов, несносный водохлеб Лавренюк…

"Вот и обложили, суки!" — с ненавистью подумал Алексей Николаевич, встретившись глазами с Воробановым. Тот немедленно взвизгнул:

— Господин ротмистр! Что это, однако, значит?

Листок встал.

— Ваше Превосходительство! Сотник Оржанский от исполнения должностных обязанностей временно отстранен, как только связь его с капитаном Волчановым стала известна во время проведения обыска на квартире изменника…

Он помолчал и добавил:

— …Отстранен до результатов проводимого мною расследования… В рамках проверки всех лиц, сопричастных к делу капитана Волчанова.

— Что?! Временно? Под домашний арест, сукина сына! — брызнув слюной, взревел генерал. — Допросить с особой тщательностью и немедленно!!

Опять выручил Авилов; его голос прозвучал спокойно:

— Ваше Превосходительство, это "епархия" контрразведывательного отделения штаба Кавказской армии. Позвольте, я лично займусь сотником Оржанским?

Воробанов метнул было взгляд на голос, но ответить не успел.

— Пожалуй, займитесь, Виктор Николаевич, — опередил его Верховский. — Не думаю, что сотник враг, но, похоже, многое может прояснить в отношении Волчанова. С Оржанского, пожалуй, и начните…

Начальник штаба оглядел аудиторию.

— Итак, господа, диспозиция ясна: гарнизон и действующая армия готовятся к встрече Государя, контрразведка и жандармерия обеспечивают его безопасность! И мне нет нужды лишний раз напоминать присутствующим о цене ответственности, которая лежит на наших плечах. Уверен, каждый с честью выполнит свой долг! Однако хочу предупредить — с агентом должно быть решено в ближайшие часы… Николай Николаевич, сделайте все, чтобы к приезду Его Императорского Величества всё было кончено! А теперь проводите меня — дела корпуса не терпят отлагательств…

Он встал и все, точно по команде, поднялись.

11. 26 ноября 1914 г. Оржанский

В "контору" Листок возвращался с Авиловым. Сразу как Верховский в сопровождении начальника гарнизона покинули канцелярию, штабс-капитан отозвал ротмистра в сторону и тоном дружеским, но не терпящим возражения, объявил, что намерен лично побеседовать с сотником, и потому просил бы подвезти его.

В повозке сидели рядом, но разговор не клеился. Авилов с какой-то дурацкой улыбкой испрашивал об Оржанском, Листок, раздраженный этой улыбкой, невпопад отвечал. Конечно, он был благодарен штабс-капитану. На совещании — намеренно или нет — тот дважды спасал его от генеральского гнева. Но что-то Алексея Николаевича раздражало в нем. Это уверенное в себе спокойствие, эта идиотская ухмылка… Терло и то обстоятельство, что этот моложавый пехотный штабс-капитан — а не жандармский штабс-ротмистр, как это было обычно, — оказался его, жандармского ротмистра, прямым начальником, и не иначе как по протекции… Но более всего Листка тревожило то, что этот начальник ехал по душу сотника. Где-то теперь Оржанский? Предупредить его он не сумел — звонить с комендатуры по такому поводу было не с руки. А штабс-капитан, как назло, всю дорогу только и делал, что со зловещей улыбкой расспрашивал о сотнике — кто такой, как попал в "контору", что делает сейчас, после отстранения от исполнения должности…

Уже проехали церковную площадь, выехали на Торговую. Вскоре показалась "контора"… И вот облегчение — Листок у крыльца разглядел фигуру казака! Оржанский стоял спиной — неподвижный, в черной бурке и мохнатой шапке, отчего казавшийся еще более могучим… Но что он, однако, здесь делает?

И тут Листок среди нескольких прохожих разглядел подходящего к нему солдата. Повозка уже подъезжала, когда ополченец — теперь это Листок видел ясно — приблизился, отдал сотнику честь, что-то сказал, и вдруг…

Как показалось Листку, где-то позади повозки раздалось подряд два хлопка, и сначала Оржанский присел на левое колено, схватившись за левое плечо, а следом, покачавшись, грохнулся навзничь солдат. Улыбка вмиг слетела с лица Авилова.

— Стреляли, что ли? — спросил он ротмистра, вертя головой.

Но Листок не ответил — на ходу соскочил с повозки и бросился к сотнику.

— Жив?

— Плечо… — морщась от боли, простонал Оржанский.

Листок метнул взгляд в сторону, откуда, как ему казалось, прозвучали выстрелы, и машинально, одним движением выхватив из кобуры "Смит и Вессон", бросился вдоль улицы за единственно удалявшимся прохожим, тащившим, точно муравей, увесистый тюк на спине. Почему именно за ним, этого Листок в тот момент сказать не сумел бы — вероятно, инстинктивно. Вероятно потому, что это был единственный, кто был позади сотника и удалялся, когда другие сбегались со всех сторон точно потревоженные муравьи… Он даже не успел сообразить, что стрелять, когда руки заняты тяжелой ношей, невозможно, что под тяжестью тюка незнакомец идет слишком медленно для убегающего с места преступления… Однако он нагнал его; схватив за плечо, рывком развернул и с искаженным от ненависти лицом воткнул ствол в грудь испуганному старику, ибо незнакомец, как ни странно, выглядел шестидесятилетним стариком.

— Стоять, мерзавец… — прошипел в седую бороду Листок.

Краем глаза он заметил, что Авилов склонился над сотником, а на помощь бежали Липнин и Росляков.

— Алексей — бегом в "контору"! — крикнул Листок издали, охлопывая левой рукой задержанного. — Вызывай караул, пусть оцепят квартал! И карету с ближайшего госпиталя!

Росляков на бегу развернулся и помчал назад. Яшка подбежал, также выхватил из кобуры револьвер.

— А ну, снимай баул! — приказал Листок, ухватившись левой рукой за мешок.

Старик безропотно сбросил ношу под ноги Яшки.

— Глянь, что там!

Яшка быстро ощупал мешок и принялся разматывать связывающий его узел.

— Сапоги, Алексей Николаевич, обувка всякая! Он поднял глаза на испуганно мигающего старика.

— Так это ж Башхиян, Алексей Николаевич, сапожник Гаро!

— Плевать! Тащи его в "контору"! — зло прошипел Листок. — Там посмотрим, что за сапожник… И мешок пусть тащит!

Бросил взгляд на улицу — если старик случайный прохожий, то стрелять могли с торговых рядов. Но время потеряно, искать там убийцу уже бесполезно!

Он с отчаянием вбил револьвер в кобуру и быстро зашагал в сторону раненого сотника.

Из ближайшего переулка выбежало человек пятнадцать вооруженных солдат во главе с могучим вахмистром. Явились быстро, однако это не караул — похоже, дежурная служба подняла солдат санитарного транспорта, что располагался здесь же, за углом. Но это и к лучшему — квартал им не оцепить, но хоть быстро очистят улицу вокруг "конторы"! Вон и знакомый младший доктор Штровман семенит ножками, за ним долговязый рядовой с чемоданчиком…

Авилов тем временем возился с утопающим в сугробе Оржанским. Попытался поднять его, но тот с болезненным видом отстранил поданную руку и мотнул головой на распластанного ополченца:

— Убит… или ранен?

— Убит наповал — прямой выстрел в лоб… Вы его знали?

Оржанский ответить не успел — подбежал Листок. Матом покрыл набежавших зевак, крикнул приближающемуся вахмистру:

— Убери толпу, мать их в душу! Оцепить вокруг!

Сам вбежал в сугроб, откинул правую полу казацкой бурки, присел, забросил освободившуюся правую руку сотника себе на шею и сделал усилие поднять могучее тело.

— Давай вставай потихоньку, чего в снегу сидеть-то! Сумеешь? Крови-то сколько, остановить надо…

Оржанский не вставал.

Сквозь образовавшуюся цепь солдат протолкался шарообразный Штровман; за ним все тот же рядовой с чемоданом. Тяжело дыша, доктор прошел к распластанному телу ополченца, припав на колено, пощупал шею, приподнял веки и махнул рукой:

— Готов!

Грузно поднялся, прошлепал к Оржанскому.

— Куда ранили?

— Сюда, со спины в левое плечо, — ответил за сотника Листок, кивая за спину.

— Надо осмотреть… — пробурчал Штровман себе под нос. — Давайте носилки!

Из цепи двое солдат вынесли неизвестно откуда взявшиеся носилки.

— Не надо, сам пойду, — процедил сквозь зубы Оржанский. Он был бледен как полотно.

— Сумеете? — спросил доктор.

— Сумею… Только помогите…

— Хорошо… Ведите его в дом!

Втроем с Авиловым они помогли сотнику подняться; осторожно двинулись к крыльцу.

— Кто ж в тебя мог стрелять, казак? Неужто Волчанов? — негромко посетовал Листок, словно спрашивая самого себя.

— Надо срочно вызвать Пестрюкова, — точно отвечая ему, произнес Авилов слева. — Все-таки офицер резерва, жандармский штабс-ротмистр, как-никак расследование вести умеет…

Листок не сразу догадался, о ком толковал начальник — о приехавшем с Астафьевым жандарме, что на совещании не проронил ни слова. А, догадавшись, кивнул в сторону крыльца:

— Аппарат в "конторе"! Звоните, Виктор Николаевич, сотника мы и сами дотащим!

Штабс-капитан, хрустя сапогами, оббежал их и тут же исчез в дверях.

— Допрыгался, казак? — сердито проскрипел зубами Листок. — Пошли уж, поднимайся на ступень… Сейчас перевяжут. Только бы кровь остановить…

Они шагнули на крыльцо.

— Кому сказать — так засмеют! — вновь, не удержавшись, в ухо проворчал Листок. — Контрразведчика чуть из-за бабы не убили! И солдатика почем зря из-за твоей дурости жизни лишили…

— Не в меня стреляли, Алексей Николаевич, — кривясь от боли, процедил Оржанский. — В этого беднягу, ополченца… А в меня, видать, так, для отвода глаз — мол, Волчанов, из-за бабы… Ох, и жжет-то как!

— Откуда знаешь?

— Знаю наверняка… Стрелок, похоже, знатный, если мужика, вон, одним выстрелом в лоб… Если бы в меня целил, то и убил бы…

Листок мельком взглянул на пыхтящего рядом лекаря и тихо произнес:

— Ладно, после… Перевяжут — исповедуешься!

* * *

Штровман осмотрел Оржанского в кабинете Алексея Николаевича. К облегчению всех, пуля прошла навылет, не задев кости, кровь, на удивление, уже запеклась, и раны с обеих сторон только едва сочились.

— Да вы, голубчик, в рубашке родились, — прогнусавил эскулап. — Пустячок, да и только… Я-то, грешным делом, думал, эпифис плечевой кости раздробило, коль такой детина на снегу валяется. Видать, от шока…

Из-за двери высунулась голова Яшки:

— Алексей Николаевич, жандармы прибыли…

— Ладно, — кивнул Листок. — Согрей лучше воду, омыть рану надо!

Доктор одобрительно чмокнул:

— Да-с, вода понадобится…

Голова Яшки исчезла.

Листок обернулся к стоящему у окна Рослякову.

— Поди, скажи: скоро выйдем. И будь с ними, делай, что велят!

И уже в сторону добавил:

— Сейчас бы понять, ктострелял!

— Пожалуй, я к ним, — набрасывая на голову папаху, заторопился Авилов. — Справитесь здесь и без меня, но хотел бы поговорить с сотником. Так что — вернусь!

— Ну-с, батенька, сейчас перевяжем да в госпиталь! — потирая руки, протянул Штровман, когда за Авиловым закрылась дверь.

И, не оборачиваясь, глядя на Оржанского, обратился к рядовому с чемоданчиком:

— Плесни-ка, Иван Саватеевич, "аш два о" на докторские ручки… И сам обтереться не забудь. Да шинельку, болван, сними!

— Уф… К черту госпиталь! — заартачился вдруг сотник. — Перевязывайте скорее, да к дьяволу вас!

Младший доктор с удивлением посмотрел на Оржанского.

— А обработать? А ежедневная перевязка? А укольчики сами себе делать станете? Нет уж, господин сотник, иначе нельзя — только стационар! Иначе заражение, в лучшем случае — ампутация славной конечности! Вы этого хотите?

Сотник взревел — не то от боли, не то от возмущения:

— Старая ты клизма! Ты мне не указ, понял? Делай свое дело и мотай!

— Попрошу мне не тыкать, господин сотник! — не на шутку возмутился Штровман. — Хотите раньше времени в лучший мир — пожалуйста! Сейчас обработаю, чем придется, да оставлю гнить. Ваше право, в конце концов!

— Не горячитесь, Владимир Генрихович! — вмешался в перебранку Листок. — Сотник Оржанский поедет с вами куда вам будет угодно. И это приказ! — прикрикнул он в ответ на вопль казака. — На кой черт мне однорукий помощник? Так что спокойно вяжите его по всем правилам, любезный, и только одна просьба: как покончите, дайте нам пару минут побеседовать с этим героем…

— Как угодно! — сердито отрезал доктор. — Иван, черт бы тебя побрал, тащи спиртус!

* * *

Авилов вернулся, когда санитар Штровмана побежал звать с транспорта карету.

— Хорошо работают, черти, да только пока ничего вразумительного! — мрачно сообщил штабс-капитан, снимая шинель. — А вас, доктор, жандармы просят, для медицинского освидетельствования этого… убитого.

Штровман, ничего не говоря, закурил, дымнул в сторону и, не вынимая изо рта папироску, прошел к вешалке. Накинув шинель поверх халата, повернулся и укоризненно произнес:

— Господину казаку нужен покой, а вы его на табурете держите! Когда доконаете — позовите…

Сказал и, еще раз демонстративно дымнув, вышел.

— Шел бы и ты отсюда! — не приказал, а скорее попросил Листок Яшку, прибиравшего медицинский мусор, оставшийся после перевязки Оржанского.

Ефрейтор молча поднялся и, захватив с собой ведро, также исчез за дверью.

Оставшиеся в комнате некоторое время молчали. Затем Листок прошел за стол, откинулся и молча уставился на укрытого буркой Оржанского. Авилов, подтащив табурет, сел напротив раненого казака и с любопытством оглядел его с ног до головы. Оржанский, все еще мучающийся от боли, проныл:

— Вам-то чего надо, штабс-капитан?

— Так кто в вас стрелял, сотник, как думаете? — вместо ответа мягко спросил Авилов. — Этим человеком может оказаться капитан Волчанов?

— А вы-то кто еще такой?

Виктор Николаевич, по своему обыкновению, с легкой улыбкой представился:

— Начальник контрразведывательного отделения штаба Кавказской отдельной армии штабс-капитан Авилов.

Листок, желая, вероятно, предупредить очередную выходку подчиненного, добавил:

— Наш начальник…

Но сотник от этих слов только взвился:

— А мне плевать, Алексей Николаевич! Не знаю, кто стрелял и по какой надобности. Только пуля не мне предназначалась, а этому дураку из санитаров-ополченцев…

Авилов помолчал, раздумывая над словами сотника, и спросил вновь:

— Значит, его знали раньше, коль вам известно, что он из санитаров?

Оржанский вновь поморщился от занывшей под бинтами раны:

— Уф-ф… Да не знал я его. Раз только и видел возле госпиталя, перебросились любезностями…

— Когда видел? — насторожился Листок. — Уж не вчера ли?

— Ну, вчера… Так ведь все успел!

Листок насупился:

— Виделся все-таки?

— Говорю же, нет! М-м-м… Господи, замучили вы меня… Не было ее в госпитале. Этот самый солдатик искал, да не нашел, сказал, ушла после дежурства, черт бы его побрал!

— Оттого он тебя и нашел, что ты назвал себя?

— Да… а… А как бы мне было передать, кто ее ждет?

Авилов, с удивлением посматривавший то на одного, то на другого, не выдержал:

— Господа офицеры, не могли бы вы пояснить, о ком идет речь?

— После, Виктор Николаевич! — отмахнулся Листок. — Ну и как же он тебя нашел?

— Бог его знает, как! Сегодня утром позвонил неожиданно в "контору", сказал, что встречались вчера — видно, чтоб я его вспомнил, — и что у него разговор по моей части… М-м… черт! Росляков свидетель — он меня к аппарату позвал! Я и назначил встречу на улице — не вести же его сюда…

— Он, что же, знал, что вы из контрразведывательного пункта? — недовольно спросил Авилов.

— Бросьте, господин штабс-капитан! Кто в Сарыкамыше не знает, что у нас за "контора"? Это мы только думаем, что секретнее всех секретов. Только, похоже, дело действительно серьезное было, поскольку голос его дрожал точно от страха… Дьявол, рука ноет, спасу нет!

— Ну, допустим… — не обращая внимания на стенания сотника, протянул контрразведчик. — А дело-то какое было?

Ответить Оржанский не успел — за дверью послышалась возня, тревожный топот сапог, громкий говор незнакомых голосов… Внезапно в дверь просунулась голова — на этот раз Рослякова:

— Алексей Николаевич, что с Башхияном делать, сапожником? Гаро, похоже, ни при чем — он же глухой! Оттого и шел, ничего не подозревая…

— А кто там орет?

— Это жандармы во все концы звонят — в моей комнате!

— При задержанном?

— Никак нет, сапожник у Оржанского сидит. Да и глух он! Как глухарь на току — только в ухо и кричать!

— Гони его ко всем чертям, да дверь закрой! И жандармы пусть при закрытых дверях орут!

— Понял!

Дверь захлопнулась, и Листок, обернувшись к Авилову, извинился за подчиненного:

— Простите, Виктор Николаевич, они еще вам не представлены…

Штабс-капитан словно не расслышал — молча повернулся к сотнику.

— Итак, какое дело у него было? — повторил он вопрос.

Оржанский простонал в потолок:

— Да откуда ж мне знать, черт бы вас побрал! Только и сказал: "Капитан…" — тут же пулю в лоб и получил.

— Только… слово "капитан"? — помолчав, недоверчиво спросил Авилов. — Может, все же еще что?

— Ну, конечно же! Перед этим, он еще приветствовал меня отданием чести и обратился: "Ваше Благородие…"

— "Ваше Благородие, капитан…" И все?

— И все, Ваше Благородие! — морщась, съязвил Оржанский.

Лицо Авилова стало серьезным.

— Вы напрасно юродствуете, Николай…

— Петрович, — подсказал Листок.

— …Николай Петрович… Я понимаю, вы ранены, вам необходим покой. Но мы во что бы то ни стало должны найти врага, который совершает убийства уже среди бела дня! Неизвестны его намерения, неизвестны его цели — возможно, самые страшные для каждого русского, и дорога каждая минута! А ваше слово может ускорить дело…

Он помолчал.

— Николай Петрович, все-таки о каком капитане хотел сообщить ополченец, как вы думаете?

Оржанский откинул голову и устало произнес:

— Думаю, о Волчанове.

Авилов и Листок переглянулись.

— Почему так думаете?

— Сейчас о нем, изменнике, в каждом переулке гудят, вот почему!

— Ну, хорошо… А в кого стреляли первым — в вас или в санитара?

Оржанский вновь занервничал:

— В него, черт подери! Говорю же — его хотели убрать! Весь корень в том! Он что-то знал про капитана, за то его и отправили к праотцам. А в меня стреляли для отвода глаз, мол, капитан стрелял, Волчанов, из-за ревности; а солдата, стало быть, по случайности прикончили!

Авилов быстро взглянул на ротмистра:

— Что еще за ревность?

— А это вам ни к чему, господин штабс-капитан! — вдруг охрипши, выкрикнул Оржанский.

Контрразведчик с удивлением посмотрел на него.

— Что это значит, сотник?

— Виктор Николаевич, — вмешался Листок, — прошу, об этом после… А ты язык попридержи, сукин сын! Лучше скажи: по-твоему получается, санитара убили за то, что он что-то знал о Волчанове, но стрелял не Волчанов, поскольку стреляли в тебя, чтобы подумали на него… Не сложно ли? Может, вовсе не в Волчанове дело — какой другой капитан?

— А мне, Алексей Николаевич, начхать, сложно это или нет! — грубо прохрипел Оржанский. — Только сдается, нету уже Волчанова, а ниточки ведут оттуда, откуда бедняга покойник — из Елисаветпольского госпиталя!

Он устало отвернулся.

— Уф… Все, больше ни слова… Надоели вы мне! Пусть несут куда угодно, только подале отседова…

И вновь Авилов и Листок переглянулись. Наступила тишина. Через минуту ротмистр встал, медленно прошел к двери; приоткрыв ее, крикнул в коридор:

— Росляков!

— Я, Алексей Николаевич! — послышалось из соседней комнаты.

— Кликни доктора, пусть несут носилки — сотника надо в лазарет.

На прощание Оржанский хмуро бросил Листку:

— Списки у Рослякова… Только нужны ли они теперь? Пустое все, Алексей Николаевич…

12. 26 ноября 1914 г. Новые версии

Авилов и Листок остались одни. Молча, не глядя друг на друга, походили от стенки до стенки кабинета, молча покурили. У обоих было странное чувство неясной правоты сотника. Неясной, потому что все доводы казака в отношении Волчанова и убийства санитара-ополченца хотя и высказаны были с такой обескураживающей убежденностью, что поневоле заставляли верить в их истинность, однако основаны были лишь на его чувственных предположениях.

— Ладно, — наконец, произнес Авилов. — Делать выводы будем после того, что скажет Пестрюков… Но мне, Алексей Николаевич, кое-что хотелось бы прояснить… Во-первых, о какой ревности упомянул сотник, а во-вторых…

— А "во-вторых" и "в-третьих", — не дал договорить ему ротмистр, — что он плел про госпиталь, да про какие списки упомянул? Что ж, скажу. Касаемо первого — все просто! Так уж случилось, что оба они — и Волчанов, и Оржанский — волочились за одной и той же юбкой, некой Натальей Ивановной Берт — сестрой милосердия…

Листок помолчал.

— Кстати, она с того же Елисаветпольского хирургического госпиталя… Все вертится вокруг него, не находите? Подстреленный санитар, сестра милосердия, через нее Волчанов и мой сотник…

— Если дама связана с изменником, надо бы, Алексей Николаевич, сделать по ней запрос в Департамент полиции.

— Уже сделали. Одна забота — успели бы до Всемилостейшего посещения…

— Значит, дело надо ускорить… Возьму это на себя. Только согласитесь, заодно надо проверить и сотника.

Ротмистр вспыхнул:

— Бросьте, Виктор Николаевич, какой с Оржанского шпион? В карты с Волчановым поигрывал, да только товарищем ему не был — за проигрыши ругал того несусветно. А про то, что капитан с его дамой сердца якшается, открылось только вчера, при обыске квартиры изменника — ординарец капитанов проговорился. То, что Оржанский с казацкой придурью — это да. Но и только! А дело свое знает! Вы вот про списки хотели спросить, так я вам скажу: это я, несмотря на его рапорт об оставлении должности, поручил сотнику составить списки всех, с кем Волчанов общался. А почему? Да потому, что нет у меня других людей, а сотник всех в гарнизоне знает, с каждым может по-свойски поговорить, и нюх у него собачий по нашему делу! Ведь вот что он давеча заявил: если, говорит, шпион объявился по душу Государя Императора, то выберет он для подлости не иначе как Елисаветпольский госпиталь, поскольку он лучший в Сарыкамыше. На вокзале, в церкви, в казарме, мол, — одни военные да свита, а вот в госпитале без народа лишнего не обойтись. Так-то, вот! И заметьте, это было сказано за день до сегодняшнего совещания, когда прояснился план посещения Государем Сарыкамыша, и ведь все в госпиталь и сходится, черт бы меня побрал! — и убитый санитар, и сестра милосердия, и через нее Волчанов-изменник!

Листок в волнении плюхнулся на стул Оржанского. Авилов также, походив в раздумье, сел на табурет.

Однако, Алексей Николаевич, что-то в этом есть… В госпитале лишних людишек не будет, только свои. А значит…

— А то и значит, — подхватил ротмистр, — что если в госпитале что-то затевается, то искать надобно среди постоянного состава госпиталя… Или раненых…

— Это — во-первых, — согласился Авилов. — Но Волчанов в штате госпиталя не состоит. А раз так, то должен быть у него кто-то из персонала, и наверняка это ваша Берт, сестра милосердия. И это — во-вторых!

— Но ополченец упомянул капитана, — возразил ротмистр.

— А это ничего не значит, — мотнул головой контрразведчик. — Предположим, санитару стало что-то известно о готовящемся в госпитале теракте, но был он при этом настолько неосторожен, что его немедленно устранили. И это ниточка, господин ротмистр, за которую, если потянуть, она вытащит и эту сестру немилосердия, и Волчанова!

Ротмистр помолчал.

— Так-то оно так, Виктор Петрович… Я, пожалуй, именно этим и займусь… Только вот что мне непонятно — зачем Волчанову было сбегать? Ведь этим он сразу разоблачил себя! Причина тому — отравление им армянина-перебежчика? Но, если откровенно, я до сих пор не могу понять, как он мог это сделать. Прямых улик нет, в момент отравления в канцелярии его не было…

Авилов закурил.

— Но улики-то вы нашли, Алексей Николаевич. В конце концов, если мы выйдем на Волчанова, думаю, все прояснится. Хуже будет, если окажется, что орудует целая шпионская сеть — это уже скверно!

Листок встал, прошел к столу, вытащил из портсигара очередную папиросу.

— С другой стороны, — размышляя вслух, произнес он, — Оржанский твердил, что его подстрелили лишь для того, чтобы все выглядело, будто это дело рук Волчанова. То есть косвенно он утверждал, что капитан ни при чем и, возможно, убит сам…

Листок посмотрел на штабс-капитана.

— А если и правда Волчанов ни при чем, Виктор Николаевич, и мы идем по ложному следу?

— В любом случае, Алексей Николаевич, ответ лежит в госпитале!

— Да, пожалуй, что так… Вы правы…

В дверь постучали.

— Входите! — машинально выкрикнул Листок.

Пахнув уличной свежестью, в кабинет вошли двое раскрасневшихся от мороза жандармских штаб-ротмистров. Один из них — уже знакомый Листку Пестрюков, и угрюмого вида жандармский офицер, благодаря черным усам, квадратному подбородку и сплющенному носу походивший на циркового борца. Схожести добавляла и совершенно лысая, выбритая до блеска голова, обнажившаяся, когда оба жандарма сняли папахи и шумно принялись отряхивать запорошенные снегом шинели.

— Вы уж извините, мокроты нанесли, господа! — густо пробасил Пестрюков. — Покойника увезли, так что есть надобность сопоставить наши предварительные результаты расследования с вашими показаниями потерпевшего сотника. Так что строго не судите… Кстати, хочу представить, — показал он рукой на лысого жандарма, — помощник начальника сыскного пункта Тифлисского ГЖУ штабс-ротмистр Драч Константин Иванович.

— Что ж, господа, проходите, располагайтесь! — пригласил Листок. — Виктор Николаевич, займете место за столом?

— Ни к чему сейчас церемонии, — замахал начальник. — Оставайтесь на своем месте. А вы, господа офицеры, снимайте шинели да рассаживайтесь — заодно и согреетесь.

— Может, чаю? — предложил Листок.

— Не мешало бы водки, да недосуг, — серьезно ответил Пестрюков. — Пожалуй, сразу к делу — времени в обрез!

Жандармы расселись.

— В таком случае начнем, господа! — согласился Авилов. — Сначала, я думаю, разумнее было бы выслушать вас, Вениамин Федорович.

Пестрюков крякнул:

— Можно и так. Только сразу оговорюсь — оперативно напасть на след убийцы не удалось, однако кое-что позволяет определиться, так сказать, с линией расследования.

Он раскрыл принесенную с собой кожаную папку.

— Итак, господа, коротко по обстоятельствам убийства. И прежде всего о трупе. По документам, найденным у потерпевшего, им является ополченец пятьсот девяносто седьмой дружины семьдесят первой бригады государственного ополчения Асманов Николай Иванович, прикомандированный санитаром в сарыкамышский хирургический госпиталь.

Обязанности, как было выяснено, исполнял при мертвецкой. Начальниками характеризуется положительно, призван из Ставрополя, сорока одного года, до призыва числился жестянщиком. При нем обнаружен вышитый кисет с небольшим количеством турецкого табака, старая фотография семьи и несколько писем обычного содержания.

— И, как установлено, по линии политической за ним ничего не значится, — вставил лысый жандарм.

Пестрюков подтвердил сказанное одобрительным кивком и продолжил:

— Что примечательно, его начальники сообщили, что покойник находился в дружеских связях со своим земляком, неким Бегловым Иваном, ратником все той же пятьсот девяносто седьмой дружины…

— С ординарцем Волчанова? — переспросил Листок.

Все посмотрели на ротмистра.

— Вы что же, знакомы с ним?

— Вчера допрашивал…

Пестрюков вновь крякнул.

— В таком случае, вы понимаете, что это может означать!

— Вполне возможно, что Асманов через земляка узнал что-либо о капитане-изменнике, — пояснил для чего-то лысый сыщик, — и, как верный долгу солдат, решил доложить о том в контрразведку, за что и был застрелен — либо самим же земляком, либо Волчановым. А значит, стреляли не в вашего сотника, а именно в ополченца! Какая-никакая, а версия…

Наступила тишина.

— Что скажете, господа офицеры? — спросил Пестрюков, испытующе поглядев на контрразведчиков.

— В общем-то, совпадает с тем, что поведал сотник Оржанский, — неуверенно произнес Листок. — Он также уверен, что стреляли не в него, а в санитара. Поскольку тот перед смертью успел сказать: "Ваше Благородие, капитан…" Похоже, Асманов действительно что-то имел сказать о каком-то капитане… Только о каком? Если, как вами установлено, он был близок с ординарцем капитана Волчанова, то, возможно, Волчанова он и имел в виду…

Листок помолчал.

— Однако вот какое дело, господа… Сотник уверен, что стрелял кто угодно, только не Волчанов. Кто-то хотел, чтобы все выглядело, как если бы именно капитан стрелял в него из-за ревности к одной даме — Наталье Берт, сестре милосердия из того же госпиталя, — а в ополченца пуля угодила как бы по случайности.

Лысый жандарм хмыкнул.

— Не знаем, что за ревность и что за дама, только это не противоречит вышесказанному нами. Даже если стрелял не Волчанов, то явно по его распоряжению. И тому есть косвенные факты, свидетельствующие, что это именно так. Во-первых, судя по предположительной траектории пули, установлено, что стреляли с чердака лабаза на противоположной стороне улицы. Как известно, произведено два выстрела, но временной промежуток меж ними был столь короток, что некоторые из свидетелей утверждают, будто слышали только один выстрел. Причем первая пуля вошла в лобную часть головы убитого, ближе к правому виску. Одно это говорит о том, что стрелял профессионал. О том же свидетельствует и тот факт, что никто из опрошенных убийцу не видел — ни как он входил, ни как выходил из лабаза. Хозяин лабаза на данный момент в Сарыкамыше отсутствует, но замок, однако, был открыт искусно, без всякого взлома.

Жандарм сделал многозначительную паузу.

— Теперь о том, кто этот профессионал. Чердак был тщательно осмотрен. Следов убийцы обнаружено не было, кроме одного — в щели пола найдена отстрелянная гильза. Одну, по всей видимости, убийца унес, а вторую второпях не нашел. Так вот, это гильза от девятимиллиметрового патрона немецкого "люггера"…

— Простите, штабс-ротмистр, — вмешался Авилов. — Если это намек, что немецкий пистолет неопровержимо указует на германского шпиона, то смею напомнить, что с седьмого года и офицерам русской армии пистолеты "парабеллум" девяти миллиметров калибра высочайше разрешены для ношения в строю, а также исполнения соответствующих служебных обязанностей…

— Конечно, господин штабс-капитан, — невозмутимо согласился жандарм. — Только вот ведь какая штука: мозги нижнего чина снесли с расстояния почти ста пятидесяти метров. Обычным "Р.08", простите, этого сделать невозможно. Это, скорее, был штурмовой "парабеллум Р.17", только что принятый на вооружение кайзеровской армии и способный вести прицельную стрельбу до трехсот метров. А его-то, пожалуй, в других армиях еще нет, тем более в российской! Только в германской и, может быть — в единичных количествах — в турецкой. Учитывая же, что точно попасть в цель с подобного расстояния мог только профессионал, то вывод напрашивается сам собой — стрелял немецкий агент, вооруженный новейшим оружием и вполне способный совершить нечто подобное по отношению к Августейшему лицу!

Все притихли.

— Отсюда, по-вашему, следует, что стрелял Волчанов? — нарушил молчание Листок.

— Однако вы сами объявили его германским агентом… И разве не капитана Волчанова разыскивает военная контрразведка? Кстати, его легко распознать по штурмовому "парабеллуму Р.17". Эта штука громоздка, из разряда "пистолет-карабинов" — ствол двести миллиметров, внушительная деревянная кобура, становящаяся в пристегнутом состоянии прикладом… Так что не мешало бы провести обыск в квартире капитана. Уверен, что найдете…

— Уже провели! — не дал договорить Листок. — Вашего "люггера" не нашли, однако обнаружили кучу свеженьких купюр и ампулы с цианидом. Утром того же дня был отравлен ценный информатор-перебежчик, оттого и пало на капитана подозрение, вкупе с его внезапным исчезновением.

Пестрюков некоторое время внимательно смотрел на ротмистра, точно усваивая сказанное им, и затем протянул:

— Понятно…

Авилов хлопнул обеими руками по коленам:

— Так, господа! Коль уж дело капитана Волчанова является заботой военной контрразведки, так позвольте, как начальнику контрразведывательного отделения штаба армии, принять решение. Во-первых, будем исходить из того, что многое в отравлении перебежчика и убийстве санитара-ополченца указывает на капитана Волчанова как агента иностранной разведки. И не исключено, что столь дерзкая активизация шпиона напрямую связана с приездом в Сарыкамыш Государя Императора. Это раз. Во-вторых, как я понимаю, поиски убийцы рядового ополчения представляют, по сути, поиски шпиона-изменника. Так?

— Пожалуй… — осторожно, пока не зная, куда клонит контрразведчик, ответил за всех Пестрюков.

— А раз так, то, как я полагаю, у нас имеются только три ниточки, способные вывести на шпиона и убийцу: его ординарец, Елисаветпольский госпиталь — в особенности мертвецкая, в которой служил убитый Асманов, и сестра милосердия того же госпиталя, некая Наталья Берт — это три. А, следовательно, именно по этим направлениям нам и необходимо оперативно провести работу.

Авилов обвел глазами сидящих перед ним жандармов, и Листок вдруг с удивлением отметил про себя, что штабс-капитан как-то в одночасье изменился даже внешне — из мягкого и улыбчивого штабиста превратился в волевого и быстро соображающего начальника контрразведывательного отделения. Он даже вздрогнул, когда следом раздался его голос:

— Предлагаю следующее: ротмистру Листку немедленно заняться убийством санитара госпиталя, и прежде всего выявлением причин, повергших его искать встречи с сотником Оржанским, и о каком капитане он хотел сообщить. Мы же, господа, займемся непосредственно Волчановым. Вас, Константин Иванович, — Авилов обратился к лысому штабс-ротмистру, — я попрошу разобраться с дамой из госпиталя, которая подозрительно умудрилась встречаться и с изменником Волчановым, и сотрудником контрразведки Оржанским. Подробности об этом треугольнике вам прояснит Алексей Николаевич. Он уже послал по ней запрос в жандармское управление, вы же пока аккуратно вытрясите из нее все, что касается отношений с обеими офицерами, особенно, что она знает о капитане и не скрывает ли его? Надеюсь, вы не против? Других людей, более подходящих этой миссии, у меня, к сожалению, нет.

Штабс-ротмистр молча кивнул.

— Теперь мы с вами, Вениамин Федорович… — Контрразведчик повернулся к Пестрюкову. — Думаю, мы займемся ординарцем. Через него можно прояснить и мотивы встречи Асманова с сотником, и, возможно, местонахождение капитана Волчанова. Дело важное и общее, так что, Вениамин Федорович, вы уж помогите!

И, не дожидаясь согласия, быстро бросил Листку:

— Пошлите, Алексей Николаевич, за ординарцем, и нам нужны личные дела капитана Волчанова. Они, я надеюсь, у вас имеются?

Листок кивнул:

— Да, в сейфе… Только я хотел бы взять с собой фотографию Волчанова. Возможно, пригодится.

— Что ж, разумно. А теперь, господа офицеры, за дело! О всем экстраординарном немедленно докладывать сюда, в "контору"!

13. 26 ноября 1914 г. Госпиталь

В госпиталь Листок и штабс-ротмистр Драч выехали на одной двуколке. Спроси Алексея Николаевича, он вряд ли сумел ответить отчего — только и этот сверкающий лысиной жандарм ему не нравился. То ли своей угрюмой невозмутимостью, то ли нарочитой манерой говорить неторопливо и веско, точно изрекая непререкаемую истину, то ли еще чем — только поначалу разговор не клеился. И лишь понимая, что для штабс-ротмистра необходимо знать все, что известно им о Наталье Берт, он через силу, не дожидаясь дурацких расспросов, сам заговорил о сестре милосердия. И хотя предмет повествования ротмистру, из-за сотника, был неприятен, он, морщась и заметно волнуясь, поведал-таки и о знакомстве с ней своего подчиненного, и об обстоятельствах раскрытия ее тайных сношений с капитаном Волчановым. Вскользь упомянул и о картежной компании капитана, о причастности к ней Оржанского и зачем-то — видимо, желая как-то огородить казака, — о чувствах, которые тот испытывал после обыска на квартире изменника, и даже о его рапорте…

Обо всем этом он рассказывал, не глядя на жандарма, но и тот не смотрел на него; сидел, точно изваяние, недвижно, уставившись в спину возничего. Даже трудно было понять, слушает ли он вообще. Однако, когда Листок замолчал, тот, не отрывая взгляда от спины Яшки, тяжело произнес:

— А не кажется ли вам, Алексей Николаевич, что это не любовный треугольник, а шпионский? А все слезливые чувства сотника — лишь разыгранная для вас сцена?

Листок изумленно посмотрел на темный профиль штабс-ротмистра.

— Это вы о чем? Уж не думаете ли, что и стреляли в него тоже для "сцены"?

— Так ведь не убили… — не поворачивая головы, невозмутимо протянул жандарм.

— Знаете что!.. — задохнулся ротмистр. — Так можно дойти бог знает до чего!

Он с возмущением отвернулся и про себя выругался: "Дурак!" Но уже через мгновение ужаснулся — сбывалось то, что он, ротмистр Листок, и предполагал: сотник через свои картежные слабости непременно попадет под подозрение, и в лучшем случае — как пособник агенту иноземной разведки! И попробуй-ка, отмажь его! Чертов Оржанский — одни проблемы на задницу!

Больше ни он, ни штабс-ротмистр до конца пути не проронили ни слова.

Каменное двухэтажное здание хирургического госпиталя, некогда относящегося к 156-му Елисаветпольскому пехотному полку, находилось совсем рядом со зданием штаба, на возвышенности, под которой простирался весь Сарыкамыш. До сих пор Листку не приходилось бывать в нем, но он был премного наслышан, что прежний госпиталь в скором порядке переоборудован по последнему слову медицины и теперь, некогда обслуживающий стоящие в гарнизоне войска, принимал только тяжело раненных с передовой.

К тому времени, когда двуколка подъехала к воротам, облака вдруг рассеялись, снегопад, монотонно сыпавший с утра, как-то внезапно прекратился, ветер стих, и уже клонящееся к горизонту морозное солнце радостно освещало долину, усыпанную запорошенными домиками, курящимися тонкими струйками печного дыма.

Листок приказал Яшке остановиться и, сойдя с двуколки, невольно залюбовался открывшимся видом. В штаб ездил, почитай, каждый день, а вот на красоту этакую внимания не обращал!

А Сарыкамыш как на ладони! Вдали чернеет здание вокзала, пыхтит паровоз на ниточке запасного пути, крохотные повозки двигаются по дамбе… Где-то посредине возвышается шатер полковой церкви Михаила Архангела, увенчанный позолоченным, сверкающим в лучах солнца крестом. Справа краснеют кирпичные казармы Елисаветпольского полка; поодаль от них — чуть выше и правее — аккуратные кубики офицерских домов, ныне покинутые семьями; ниже казарм — выстроенные цепочкой армейские склады, а еще дальше дымится труба хлебопекарни. Красота! Жаль, что война, жаль, что неотложное дело!

Со штабс-ротмистром они вошли в госпитальный двор. И здесь было тихо, мирно. Повсюду цветники, которые можно было распознать по снежным бугоркам. Сразу за госпиталем величественный сосновый лес, в просеке слева — безлюдная проселочная дорога на Кагызман. А где-то за лесом прятались казармы 155-го Кубинского пехотного полка…

Листок остановился, вдохнул прозрачный морозный воздух — хорошо, должно быть, летом… Тишина, прохлада, грибочки…

Он поймал на себе неподвижный взгляд жандарма и, смутившись, зачем-то крикнул Яшке:

— Ожидай здесь, во дворе!

И уже обращаясь к Драчу, нарочито серьезно произнес:

— Не будем терять время, Константин Иванович! Пройдем!

Двойные стеклянные двери открыл дневальный ополченец в пожелтевшей от стирки гимнастерке. Они вошли. В глаза Листка бросилась идеальная чистота огромного вестибюля с широкой, покрытой холщовой дорожкой лестницей посредине. Невольно подумалось: "Прав таки сотник. Лучшего места для Августейшего не сыскать!"

— Главный здесь? — рыкнул на дневального Драч.

Тот вытянулся и, вылупившись глазами куда-то мимо жандарма, выпалил:

— Был здесь, Ваше Благородие!

— Веди!

Но дневальный, повернув голову в сторону лестницы, лишь крикнул:

— Хохлов!

Откуда-то из-под лестницы высунулась вихрастая шевелюра двадцатипятилетнего ополченца, вероятно, второго дневального.

— Чего тебе? — недовольно буркнул напарник, но разглядев жандармскую шинель Драча, вдруг побелел, быстро забегал глазами по лицам пришлых офицеров и, на ходу разглаживая под ремнем гимнастерку, выбежал на середину вестибюля:

— Виноват, Вашсокбродь, не разглядел!

Дневальный у дверей одними глазами показал на жандармов:

— До главного пришли. Проводить надо!

Хохлов как-то нервно кивнул и махнул рукой в сторону левого от входа коридора:

— Там сидят, покажу сейчас!

Перед дверью начальника дневальный помялся, нерешительно постучал и тут же посторонился, уступая место господам офицерам.

Листок вошел в кабинет прежде, чем услышал: "Войдите!" В белом халате, доктор стоял у стеклянного шкафа, вычитывая что-то из раскрытой на руке папки, и, когда поднял глаза в очках, взгляды их встретились — это был тот самый Поплавский, что прибыл в канцелярию сто пятьдесят шестого полка засвидетельствовать смерть армянина-перебежчика.

Тот также узнал его.

— А, ротмистр Листок! — воскликнул он, захлопывая папку. — Милости просим, проходите!

Следом вошел штабс-ротмистр. Листок представил его:

— Со мной помощник начальника сыскного пункта Тифлисского жандармского управления, штабс-ротмистр Драч Константин Иванович…

— Вот как? — полунасмешливо произнес доктор. — И чем мы обязаны такому визиту? Если все по тому же делу, так я, право, ничего нового сообщить не могу. Однако присаживайтесь!

— К сожалению, мы по делу срочному и задерживаться не станем… — Алексей Николаевич помолчал, с любопытством разглядывая доктора. — Не знал, однако ж, что вчера я вызвал самого главного врача…

Поплавский улыбнулся:

— Увы, это ошибка — я не главный врач, а всего лишь дежурный ординатор госпиталя. Семен Михайлович на операции, а меня попросил справиться с одним "скорбным листом".

— И как долго он пробудет на этой операции?

— Думаю, еще часа два.

Листок и Драч переглянулись.

— А на месте ли смотритель или начальник госпиталя?

— К сожалению, оба в отъезде. В Тифлис вызвали, знаете ли, в связи с приездом…

— Хорошо! — отрубил штабс-ротмистр. — А у вас, как дежурного ординатора, какие полномочия?

— Их уйма! — зло съязвил доктор. — Только не знаю, какие из них вам пригодятся.

Жандарм побагровел, но Листок поспешил вмешаться:

— Несколько часов назад погиб ваш санитар, доктор. Надеюсь, вам это известно?

— Да, прескверная история… — качнул головой Поплавский. — И как такое могло случиться — застрелили среди бела дня, в глубоком тылу! Как он вообще вышел в город без спросу?

— Вот мы и хотим разобраться…

— Так вы с этим пожаловали? И это как-то связано с делом армянина?

— Господин доктор! Мы хотели бы побеседовать с теми, кто мог видеть вашего санитара в последний раз…

— Боже мой! Да откуда ж мне знать! В госпитале это мог быть кто угодно — от санитара до дежурного офицера. Кстати, Семен Михайлович поручил офицеру провести расследование. Может, вызвать?

— Что ж, вызывайте, — согласился Листок.

Поплавский прошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул в коридор:

— Дневальный! Дежурного офицера ко мне!

— И еще… — произнес Листок, когда доктор обернулся. — Константину Ивановичу необходимо побеседовать с сестрой милосердия Натальей Берт — вашей сотрудницей.

— С Натальей Ивановной? — неподдельно удивился Поплавский. — Она-то чем заинтересовала столь уважаемое заведение?

— Неважно! — грубо оборвал Драч. — Она на месте?

— Думаю, да.

— Что вы о ней скажете?

— Ничего, что могло бы заинтересовать вашу службу, — дело свое знает, аккуратная, прилежная… Раненые ее обожают…

— У вас есть комната, где мы могли бы побеседовать, не привлекая ничьего внимания?

— Пожалуй, есть… В конце коридора — комната дежурного ординатора.

— Тогда вызывайте ее туда и проведите меня, — приказал жандарм. — И учтите — это строго конфиденциально!

На этот раз доктор не стал возражать — вновь молча прошел к выходу, широко распахнул дверь и сердито прокричал:

— Дневальный! Это ты, Хохлов? Вызови в дежурную ординаторскую сестру милосердия Берт. Да, черт тебя дери, ее, с офицерского отделения! И ничего с твоей дверью не случится! Бегом, болван!

Не закрывая двери, хмуро бросил штабс-ротмистру:

— Идемте, это в конце коридора!

Минуты через три, как они вышли, в дверь постучали. Вошел высокий щеголеватый поручик с белой повязкой на рукаве и, видимо, не ожидая встретить в кабинете незнакомого ротмистра, растерянно спросил:

— А где доктор?

— Если не ошибаюсь — дежурный по госпиталю? — вместо ответа задал вопрос Алексей Николаевич и демонстративно опустился на потертый диванчик, приютившийся у стенки напротив шкафа. — Собственно говоря, вызывал вас я, ротмистр Листок. Так что потрудитесь представиться, поручик…

Офицер густо покраснел:

— Прошу прощения, господин ротмистр! Дежурный офицер поручик Ивлев. Из команды дежурных офицеров гарнизонной комендатуры.

— Что за команда?

— Из запасных и раненых, господин ротмистр. Создана для несения дежурной службы гарнизона в отсутствии расквартированных полков.

— И как вас по батюшке?

— Владимир Семенович… — окончательно смутившись, едва слышно произнес поручик.

— Владимир Семенович, — смягчив тон, начал Листок. — Я здесь по делу санитара Асманова, убитого несколько часов назад. И — заметьте! — аккурат в ваше дежурство! Скажите, как могло случиться, что рядовой госпиталя оказался ранним утром за его пределами? Вам что-то по этому поводу известно? Он убыл самовольно или его отпустило начальство? Полагаю, вам поручили провести расследование, не так ли?

— Я занимаюсь этим… — пробурчал поручик.

— И есть результаты?

Поручик переломился с ноги на ногу.

— Пока ни черта не ясно, господин ротмистр… Убыл, получается, самовольно, поскольку дежурный доктор не отпускал, а других начальников у них — санитаров при мертвецкой — вроде и нет… Поскольку временно нет в госпитале этого… доктора-поталога, кажись, кому и должны бы, по-моему разумению, подчиняться… А зачем его потянуло на Торговую — кого ни спрошу — никто не знает. За табаком ли попер, еще по какой нужде — неведомо…

— Табак-то у него был… — медленно произнес Листок. — А дневальных опрашивали, Владимир Семенович?

— В первую очередь. Говорят, ничего не видели, ничего не слышали… В общем, не знают о том ничего. Да, и немудрено — этот Асманов мог уйти и неприметно, с мертвецкой. Он же при мертвецкой состоял.

— А она, что же, покойницкая, не в госпитале?

— За госпиталем, господин ротмистр. На самой опушке леса. Оттуда и ушел, скорее всего…

— Проверял? С напарником говорил?

Дежурный замялся.

— Признаться, еще нет…

— Зря, Владимир Семенович, — не меняя голоса, пожурил Листок. — Кто ж еще может что сказать, как не напарник? Ну да ладно, к этому еще вернемся. А сейчас я хотел бы кое-что уточнить с дневальными, ибо мне представляется, господин поручик, что кто-то из них откровенно лукавит. Вывод такой я делаю на основании факта, что прежде чем покинуть госпиталь, ваш Асманов звонил одному нам известному офицеру. С ним и встречался… И офицер тот при встрече также пострадал — был ранен. А звонить, как я полагаю, санитар мог только с этого кабинета, и дозволить сделать это ему могли только ваши люди.

Ивлев недоверчиво глянул в глаза ротмистра:

— Звонил офицеру? А звонил ли?

Листок вздохнул:

— Звонил, любезный, уж вы мне поверьте… Так что приведите-ка мне кого из них. Лучше того, Хохлова, что помоложе. Хотя навряд ли вы его сейчас застанете — доктор отослал его с поручением… В общем, любого, кто находился здесь с восьми до одиннадцати утра!

Поручик пожал плечами:

— Как будет угодно, господин ротмистр…

Через несколько минут он ввел в кабинет ополченца, встретившего их с Драчом у входных дверей. Тот угрюмо представился:

— Дневальный по госпиталю рядовой ополчения Демьяненко.

На этот раз вид его был не столь бравый. Теперь он походил на усталого сорокалетнего дядьку, вытащенного полицией из кабака, — глаза измученные, настороженные, старающиеся не смотреть на начальника…

Листок, как всегда, не стал церемониться. Выдержав паузу, бухнул в лоб:

— Что ж ты, мерзавец, врешь дежурному офицеру?

— Об чем это вы? — сжавшись, пролепетал рядовой.

— О санитаре Асманове, которому утром вы дозволили звонить с сего кабинета! Теперь он убит, а вы, сволочи, этому поспособствовали! Знаешь, что за это полается по военному времени?

Ополченец, закатив глаза, издал тяжелый стон:

— Нет здесь моей вины… А кто виноват, тот пусть и отвечает!

— Вот как? И кто же виноват — Хохлов, что ли?

Демьяненко только сжал губы.

— Что ж, с Хохлова мы еще спросим! — не стал настаивать Листок. — Только как Асманов сумел уговорить его допустить до кабинета, да без спроса начальства? Не дурак же он?

Ополченец с минуту угрюмо молчал и вдруг буркнул:

— Больно просил… Дело, говорил, неотлагательное, с контрразведкой связанное…

Ротмистр и поручик молча посмотрели друг на друга.

— А какое дело — мол, сказать не может, — добавил дневальный. — Поскольку сначала проверить надо, иначе всем госпитальным худо будет… Кто ж опосля таких слов устоит!

— Так и сказал — "госпитальным худо будет"? — быстро переспросил Листок.

— Да не знаю, как сказал! — вспылил вдруг ополченец. — Как самому сказывали, так и передал…

Листок вновь переглянулся с поручиком и, переведя взгляд на дневального, мотнул головой в сторону двери:

— Ладно, иди пока! Вызовем, когда понадобишься… Нет, постой! С кем Асманов водил дружбу вне госпиталя? Знаешь?

Ополченец отчего-то покосился на поручика.

— С земляком своим, Бегловым Иваном, с нашей же дружины. Он ординарцем приставлен к какому-то офицеру. Я о том уже сказывал дежурному офицеру…

Листок покосился на Ивлева. Поручик растерянно кивнул:

— Было, господин ротмистр, — о том меня просил дежурный доктор…

Алексей Николаевич перевел взгляд на дневального.

— А вчера Асманов с ним не встречался?

— Не могу знать, Ваше Высокоблагородие!

Листок, внимательно глядя в глаза ратника, помолчал и вновь мотнул в сторону дверей:

— Хорошо. Иди!

Демьяненко неуклюже повернулся и вышел.

— Что скажешь, поручик Ивлев? — вставая, спросил Листок. — Дело-то круто разворачивается, "государственной важности" стало… Вот только какое дело? А?

— Кто ж его знает! — вздохнул дежурный. — Этот Асманов, говорят, тихий был, незаметный… Да и какое "государево дело" может быть в мертвецкой? Он же из нее не вылезал! Так, для пущей убедительности ляпнул, да и все тут…

— Говоришь, "кто его знает"? — задумчиво произнес Листок. — Вот в этой мертвецкой и знают, коль он из нее не вылезал… Полагаю, он же не один в ней сидел, с кем-то на пару…

— Точно так, — согласился Ивлев. — Двое их… Только… — Тут он поморщился. — Только знаете, не был я там ни разу, не люблю, знаете ли, покойников…

Листок кашлянул в кулак.

— Кому ж они нравятся… Только надо, Владимир Семенович, надо! Где находится, знаете?

— Знать-то знаю… Только зачем идти, можно и вызвать…

— Нет уж, лучше на месте все!

Листок шагнул к дверям.

— Так что проводите, любезный. Пошли!

В коридоре им встретилась сопровождаемая Хохловым сестра милосердия — в сером платье и белом переднике с вышитым на груди красным крестом.

"А вот, похоже, и сама Наталья Ивановна Берт!" — с неприязнью подумал Листок и в ответ на легкий поклон девицы небрежно кивнул; но тут же остановился — из-под белого апостольника на него глянули удивительно ясные, несколько смущенные голубые глаза ангела… И когда неслышно, точно не касаясь пола, девушка проплыла мимо, он изумленно, позабыв о приличии, невольно проводил взглядом стянутую пояском удаляющуюся девичью фигуру.

Отчего-то тоскливо заныло под ложечкой — кто это? Боже! Сама Елена Троянская! Чертов сотник… Ведь и вправду — за один только взгляд продашь душу!

И с какой-то растерянной улыбкой он перевел взгляд на метавшегося меж двумя офицерами Хохлова.

— Разрешите пройти, Вашсокбродь? — с мольбой в голосе проныл тот, испуганно косясь на кулак поручика.

— Иди, братец, иди…

Поручик же, чтобы не потревожить слух женщины, склонился над дневальным и сквозь зубы процедил в ухо "братцу":

— До моего прихода — ни шагу, скотина!

14. 26 ноября 1914 г. Волчанов

Мертвецкая, скрытая частоколом могучих сосен, действительно находилась в двухстах метрах от здания госпиталя. К ней вела протоптанная в снегу тропинка, искрившаяся бледно-розовымипереливами от пробивающегося сквозь лес вечернего солнца.

Солнце светило в глаза, и шедший за поручиком Листок не сразу разглядел за деревьями заваленную снегом бревенчатую избу. Она открылась, когда пересекли границу леса; предстала — даром что мертвецкая! — точно жилище какого-нибудь сказочного чародея — продолговатая, утопающая в сугробах, с одиноким дымком из трубы, едва выступающей из-под толщи снега, придавившего крышу почти к самой земле. И тишина — космическая, морозная, звенящая…

Идиллия была испорчена, когда они подошли ближе — перед крыльцом высилась стопка нагроможденных друг на друга шести грубо сбитых гробов, еще не запорошенных снегом, а значит, выставленных недавно. Поручик брезгливо обошел этот скорбный пьедестал и торопливо поднялся по ступеням на высокое крыльцо. Потопал сапогами, сбивая снег, и, искоса глянув на ротмистра, будто желая угадать, не передумал ли жандарм входить в это печальное заведение, решительно рванул ручку двери.

Листок не передумал; поднялся следом и, помедлив, переступил порог.

Внутри было мрачно и промозгло. Открылся длинный узкий и явно нетопленный коридор во всю длину избы; слева четыре заледенелых оконца, выходящих на лес, справа по коридору — двери: две ближе к выходу, две других — где-то посередине. И тоже тишина; только другая зловещая, скорбная…

— Кто здесь есть? — нервно прокричал в коридор Ивлев, которому, похоже, было не по себе и от этой траурной тишины, и от веющего со стен мертвецкого холода, и от отсутствия какого-либо намека на живую душу.

На крик вторая от входа дверь со скрипом приоткрылась, затем распахнулась, и в коридор, пошатываясь, выплыл огромного роста тридцати летний детина в расстегнутой гимнастерке и без ремня. Почему-то первыми бросились в глаза мясистое, пунцовое лицо, какое бывает у мужиков после лютой бани, и шифровка на мятых погонах: "597 ДГО"…

Он вышел и как-то наивно тупо уставился на неизвестно откуда свалившихся господ офицеров. Ивлев даже задохнулся:

— Как стоишь, образина! Почему не по форме!

Он, было, подскочил, размахнулся, но, вдруг встретившись с уныло-удивленным взглядом ополченца, глядевшего на него, словно на досадливого комара, не ударил, а только пригрозил снизу кулаком:

— Под арест захотел, мерзавец? Не знаешь, как приветствуют старших по чину?

Детина толстыми, негнущимися пальцами застегнул молча пуговицы косоворотки и, сильно качнувшись, передвинулся, словно гора, на шаг ближе к ротмистру; постоял, крутанул головой и вдруг заплетающимся языком промычал:

— Господин ротмистр… Ваше Высоко… благородие, санитар, рядовой ополчения… Хмель…нов…

— Оно и видно, что Хмельнов! — взвизгнул дежурный поручик. — Сволочь! Ты же, как свинья, пьян! Сейчас же рапортом доложу!

Ситуация показалась Листку реально комичной — они оба напоминали "Слона" и "Моську".

— Погодите, поручик! — остановил он разгорячившегося от бессилия офицера и, давя улыбку, взглянул на санитара. — С чего же ты, шельма, напился вдруг? Война идет, твои братья-солдаты кровь проливают на поле брани, а ты здесь, в тылу, напиваешься в стельку…

Детина виновато шлепнул веками:

— Простите, Вашсокбродь… Есть маленько… Горе у меня — старшего товарища поминаю, невинно убиенного…

Он неопределенно махнул ручищей в сторону дальнего угла коридора.

— Там нынче лежит, в покойницкой…

— И что ж стряслось с ним? — в одно мгновение став серьезным, спросил Листок.

— Так убили его, гады… прямо на Торговой, говорят… Уж не по его ли вы душу? Тогда… может, в сторожку войдете, господин… ротмистр? Там у меня топлено.

Листок нарочито дыхнул в сторону паром.

— Пожалуй, что и войдем. Разговор долгий, а здесь и окочуриться не трудно.

Поручик кашлянул и со слабой надеждой в голосе попросил:

— Тогда я пойду?

Листок про себя ухмыльнулся.

— Что ж, спасибо за помощь! С этой канальей, полагаю, вы еще успеете наговориться…

"Сторожка" — то бишь комната санитаров — действительно была натоплена до духоты. Крохотная, с окошком напротив дверей; под оконцем видавшая виды тумбочка, используемая одновременно как единственный стол; по обеим ее сторонам две койки; у дверей печурка, пышущая жаром…

"А пойло успел припрятать… — подумал Листок, осмотревшись. — В тумбочку запихнул, урод!"

— Садитесь… сюда, Вашсокбродь, на койку прямо! — пригласил хозяин коморки. — Это моя… не Иваныча. Так что не беспокойтесь…

Листок расстегнул верхние пуговицы шинели и, проскрипев пружинами, сел.

— Садись! — скомандовал он.

Верзила кивнул и, плюхнувшись на койку покойника, промял ее чуть ли не до пола. Листок некоторое время смотрел на показавшиеся снизу натянутые пружины, словно ожидая, что они непременно лопнут, но они не лопнули, и он поднял глаза.

— Так, говоришь, убили товарища?

— А то… как же, если дырка во лбу… — промямлил санитар. — Говорил я — не лезь с этим покойником, накличешь беду… на голову! Боже, и как же я его уговаривал… господин ротмистр, не поверите! Так вот и вышло…

— С каким покойником? — насторожился ротмистр.

— Была здесь… вчерась история…

Внезапно санитар словно протрезвел:

— Только, господин ротмистр… Ваше Высокоблагородие, вы уж заступитесь, Христом-богом прошу! Выпил… конечно… Но с горя! Скрывать мне нечего… вины на мне нет, только заступитесь… все расскажу — вот вам крест!

Детина быстро и мелко перекрестился.

— От тебя будет зависеть, — медленно произнес Листок, удивленный столь быстрой переменой. — Насколько будешь искренен… Так что за история-то?

Хмельнов уныло вздохнул.

— С того все началось, Вашсокбродь… что табачок у нас с Иванычем закончился. Вот он и пошел… за табачком. Нельзя, конечно, без спросу… Только это на лавочную улицу — туда и обратно. А работы у нас не каждый день пока, сами понимаете. Только ушел он — и нет, да нет… Сказывал потом, сотник задержал — искать кого-то посылал…

— Сотник? Какой сотник?

— А бог его знает! Того не сказывал.

— А за кем посылал?

Санитар задумался.

— Виноват, Вашсокбродь, запамятовал… Вспомню — скажу.

— И во сколько это было?

— Да, часов в два или три, поди… Или четыре… Помню только… после харча обеденного. Так вот, жду я его, жду… а товарища мово все нет и нет. А тут стук в дверь — санитар заходит… новенький, значит. Я его и видал-то раза три…

— Как фамилия? — перебил Листок.

— Бог его знает! Не то Дятлов, не то Дидигов… Знаю только, что Романом кличут… Вот, значит, он заходит… и говорит — раздобыл, мол, самогону… бутылку, а выпить не с кем и негде. Давайте, говорит, на троих сообразим по-быстрому. Я и говорю… нет третьего, скоро будет. А он мне — и ему останется, чего ждать! Времени у меня, мол, нет, спохватиться могут…

— И ты, конечно, согласился…

— Не удержался, Вашсокбродь… есть грех. Вот только выпил я стаканчик, и, поверите ли — никогда такого не было… Тут же свалился! Не то самогон больно крепок был… А может, с того, что не пил давно — организм ослаб…

Хмельнов замолчал было, переживая свой позор, но ротмистр не дал ему забыться:

— Со своим организмом ты сам разберешься, дурак! Ты скажи, что потом было?

Санитар тяжело вздохнул:

— А что потом — не знаю. Заснул я… вот на этой самой койке, где вы сейчас… Сколько времени прошло — не помню. Только разбудил меня Иваныч… А я ничего и понять не могу: собутыльника мово нет, и бутылки нет — допили, получается… И голова… что ваш чугун! А Иваныч и спрашивает — покойника прикатили, что ли? Нет, говорю, ничего такого не было. А пошто, говорит… в книге запись стоит? И тычет мне книгу покойницкую… Гляжу — точно… есть запись: "Рядовой первого батальона… семьдесят седьмого Тенгинского полка… Иванушкин Петр Петрович, скончался двадцать пятого ноября… четырнадцатого года". Умирать буду, а этого Иванушкина… не забуду!

Санитар вдруг смолк.

— Ну? Чего молчишь? — выждав, напомнил о себе Листок.

— Вашсокбродь… Вы уж простите, невмоготу что-то… Дозвольте еще глоток?

"Ну уж дудки! — решил про себя Листок. — Развезет — начнет плести черти что!"

И вслух пригрозил:

— Под арест захотел, к дежурному офицеру? Не дозволяю! Говори скорее, мне с тобою рассиживаться некогда!

Детина вытер со лба пот.

— А что… говорить-то?

— Черт бы тебя побрал! — выругался в сердцах Листок. — Да что дальше было с покойником?

— Ах, да… Ну, кинулись мы в мертвецкую… И точно — лежит Иванушкин… покойник! Только Иваныч мне заявляет — нет, говорит, это не Иванушкин — другой. Спрашивает — кто притащил? А я и понятия не имею…

И тут произошло неожиданное — Хмельнов сник и, с невыразимой тоской глядя на жандарма, простонал:

— Господин ротмистр, что теперь будет со мною? Расстрел?

Листок опешил.

— Расстрел? Натворил что ли чего?

— Это мне Иваныч расстрелом грозил… Схватил за грудки да как заорет — если все выйдет, как я думаю, не миновать тебе расстрела!

Листок даже заскрипел пружинами койки.

— Что подтвердится?

— Не знаю… — испуганно прошептал детина. — Того не сказывал… Только я говорю ему — не губи душу! Завтра закопают… а земля все скроет, всё одно мертвец! Коль принесли по ошибке, то не моя в том вина, оставь все, как есть…

— И… что он?

— Он только и сказал — "расстрел"! И ушел.

— Куда? К начальству?

— Нет… К земляку своему… Тот вестовым у капитана какого-то…

Листку стало жарко. Он торопливо расстегнул остальные пуговицы шинели и, не снимая ремня, раскинул полы в стороны.

— Что потом?

— Когда вернулся… Иваныч — не знаю. Я, признаться, опять на грудь принял… Сами понимаете, такая загвоздка случилась! Да и голова гудела, точно колокол…

Хмельнов вновь смахнул пот со лба.

— А самым этим утром он вновь ушел куда-то. Проснулся — а его уж нет. И теперь, получается… навсегда! Даже не попрощались… Господин ротмистр, может, дозволите?

— Труп Иванушкина закопали? — не обращая внимания на мольбу санитара, спросил Листок.

— Нет еще, — поникшим голосом произнес тот. — Завтра должны… Вот и гробы на всех занесли. Здесь с этим не тянут… Анатома нет, да и к чему он здесь — все одно ясно, что умер от пули. Лишь бы поп был свободен…

Листок под противный скрип пружин поднялся с койки — какое-то неясное предчувствие сдавило ему грудь.

— Пошли, покажешь!

Санитар изумленно уставился на ротмистра.

— Желаете… глянуть, что ли? Картина-то не очень… Мы-то что — привычные…

— К черту тебя — веди!

Сама покойницкая — "ледянка" — располагалась в двух помещениях, следующих за "сторожкой". Все еще пошатываясь, Хмельнов подвел Листка к предпоследней двери, отворил ее и, зайдя первым, щелкнул выключателем. Вместе с тусклым светом неприятно пахнуло специфическим запахом формалина и холодом.

— Вот они… Оба тут, рядком… — тоскливо произнес санитар. — Что справа — товарищ мой, Асманов Николай Иванович… Хороший был человек, жалко его… А тот, что слева, — Иванушкин и есть… Вот и бирочка, аккурат… Остальные четверо — в соседней покойницкой. Завтра всех бедолаг и захоронят, прости их господи…

Листок мельком взглянул на лоб ополченца с зияющей дыркой от пули "Люггера", поворотил глаза на соседний труп и…

Несколько минут потребовалось для того, чтобы Алексей Николаевич пришел в себя. Ему даже не было нужды сверять недвижное лицо покойника с прихваченной фотографией из послужного списка: перед ним — обнаженный, на ржавой холодной тележке — лежал капитан Волчанов… Две пулевые раны чернели в его левой груди — одна подле другой, кучно, словно в мишени искусного стрелка.

Взгляд упал на бирку, привязанную пеньковой бечевкой к большому пальцу левой ноги. Он коснулся ее, прочел корявую надпись: "Рядовой 16, 71-го Тенгинского п. Иванушкин Петр Петрович, Скончался 25.11.14 г.".

Для верности достал все же из внутреннего кармана шинели фотографию, сверил с лицом усопшего — сомнений нет, он, капитан Волчанов! Да и руки не солдатские, с аккуратно подстриженными ноготками…

Мысли потекли сами собой — мешаясь, путаясь, противореча одна другой, но цепляясь друг за друга, точно колючки репейника…

Получается, думал он, капитан не сбежал, его убили! Непонятно по какой причине, но убили двумя выстрелами в грудь, а не в спину! Значит, не исключено, что шел кому-то навстречу… И убили где-то здесь, рядом с госпиталем, вероятно в лесу. Иначе убить, раздеть и скрытно подложить тело в мертвецкую немыслимо! А убивает — или участвует в убийстве — вероятнее всего тот, кто и подкладывает тело капитана в покойницкую… Так и есть! То есть тот самый "не то Дятлов, не то Дидигов"! Опоил каким-то снадобьем оставшегося в мертвецкой Хмельнова, притащил тело капитана, отметил его в покойницкой книге под именем "рядовой Иванушкин" и был таков… Черт! Но отчего так мудрено-то? Отчего так сложно и безрассудно дерзко? Какой резон было рисковать, если, протрезвев, санитар мог любому поведать о его визите в мертвецкую! Хотя… Резон все-таки был: санитар помнил, что кто-то приходил, но не имел представления, откуда взялся новый труп… Оставлять Волчанова в лесу также было нельзя, тем более у госпиталя: капитана, самовольно покинувшего службу, уже искали повсюду… Тащить тело подальше от госпиталя, да днем — опасно. Зарыть? Но долбить для покойного мерзлую землю — слишком долго и не менее подозрительно… А вот искать беглеца в мертвецкой — пожалуй, никому в голову не придет. Через день капитана, как "рядового Иванушкина", зароют в общей солдатской могиле — и концы в воду! Санитары же — от страха быть обвиненными в подлоге покойника — будут, конечно, молчать… Есть логика? Логика-то есть… И она бы сработала, если бы не промашка — в покойнике Асманов узнал капитана Волчанова! Вероятно, видел его со своим земляком… С ним же, для пущей убедительности, в тот же вечер и повстречался: узнал от него, что капитан бесследно исчез, и тогда… И что тогда? А тогда, вероятно, решил встретиться с чертом Оржанским, который за кем-то его посылал… Почему же "за кем-то" — конечно, за своей милашкой сестрой милосердия! Только с чего солдатик обратился именно к сотнику? Знал, что Оржанский с "конторы", или… Или оттого, что этот казачий офицер был знаком с той, за кем посылал? Может, та и подсказала, где искать сотника? Надо бы не забыть расспросить о том Драча — он-то, надеюсь, сумеет разговорить красавицу… Однако как об этом решении прознал убийца? Подслушал, когда санитар звонил с кабинета доктора? Дневальные? Хохлов? Нет, слабоваты для убийцы… Или Хохлов по наивности всё передал убийце? Не исключено… А может, случайно или неслучайно передала сама Берт? Или Асманов сам раскрыл себя, отыскав этого "Дидигова" да задав вопрос о приходе в мертвецкую, а заодно и о трупе? Что ж… в любом случае приговор был подписан: убийца его выследил и всадил пулю в лоб! И нашего сотника прихватил, чтобы выглядело, будто здравый Волчанов мстит от ревности… Стройно? Нет… не все стройно… Но сейчас главное — не упустить этого Дятлова или Дидигова! Обязательно живьем взять! Тогда все картинки раскроются, "Взвейтесь, соколы, орлами!"

Сколько Листок стоял перед трупом Волчанова в раздумьях, он не помнил. Только до слуха дошло пьяное бормотание Хмельнова:

— Конечно, Ваше Высокоблагородие, к начальству сейчас явитесь, проверять станете… Хорошо, если Иванушкин такой окажется… А то вдруг — живой, прости меня господи! Тогда кто это? Да как, скажут, принял покойника? Что ж тогда будет со мной, Алексеем Хмельновым…

Листок резко повернулся, так что верзила от неожиданности отпрянул:

— Худо будет Алексею Хмельному! Уже вижу, что не Иванушкин это, а другой. Так что, братец, дело расстрельное светит, как и говорил тебе твой убиенный товарищ!

Санитар обмяк:

— Как же так, Вашсокбродь? Вина-то в чем моя? Ничего же не видел!

И вдруг захныкал:

— Хоть вы заступитесь, Христом-богом прошу, век молить буду за вас!

— Молчать и слушать! — гаркнул ротмистр, которому бугай в гимнастерке уже начинал надоедать. — Обо всем молчишь, как рыба, пока не разрешу говорить. Трупы без моей команды не погребать — головой отвечаешь! Придут от меня за телом "Иванушкина" — отдашь! Понял?

— Понял, понял! — закивал санитар.

— И еще, болван! Если твоя дурья башка вспомнит что об Асманове — немедленно позвонишь из кабинета главного доктора! Номер аппарата "тридцать второй" назовешь… Начальству скажешь, что по приказу ротмистра Листка! Запомнил, придурок?

— Ага! — проглотив слюну, отрыгнул Хмельнов.

— "Ага!" — передразнил жандарм. — Тащи свою трупную книгу, и мой тебе совет: выпьешь еще, да не исполнишь того, что сказал, — ляжешь вместо Иванушкина. Марш за книгой!

15. 26 ноября 1914 г. Агент

Было уже темно, когда Листок, возбужденный быстрой ходьбой и предстоящим делом, вернулся на госпитальный двор. Но прежде чем направиться к парадным дверям, прошел к двуколке, на облучке которого, закутавшись в тулуп, курил Яшка.

— Кончай курить! Со мной пойдешь! — тихо и быстро проговорил он вознице.

Яшка, по одному тону поняв, что предстоит что-то важное, сплюнул на снег самокрутку и сбросил тулуп.

— Что делать-то, Алексей Николаевич?

— Войдем внутрь — останешься с дневальным. Ни о чем не болтай, просто стой и наблюдай, куда пойду. Как только в ту же дверь войдет санитар — встанешь снаружи. Позову — сразу залетай — брать будем мерзавца! Так что револьвер наготове! Понял?

— Ясней некуда, Алексей Николаевич!

Дверь на этот раз отворил Хохлов, еще более напуганный, да с огромным синяком под левым глазом. Чей кулак примочил еще не успевшего смениться дневального, сомневаться не приходилось — рядом стоял взъерошенный поручик Ивлев.

— Мой вестовой здесь останется! — кивнул Листок на Яшку. — Главный у себя?

— Семен Михайлович у себя, минут двадцать, как зашел! — только и успел выкрикнуть поручик, ибо жандарм уже вышагивал по коридору.

Листок вошел в кабинет стремительно, без стука. Сидевший за столом седой доктор и склонившийся над ним дежурный ординатор Поплавский почти одновременно подняли головы. Ротмистр не дал им опомниться:

— Ни одного лишнего вопроса, господа! Отвечать и делать только то, что будет сказано! Числится ли в госпитале санитар Роман Дятлов, или Дидигов, или как еще там, черт бы его побрал? Прибыл в госпиталь недавно!

Седой вопросительно посмотрел снизу вверх на Поплавского; дежурный утвердительно кивнул:

— Тот самый ротмистр, Семен Михайлович, о котором я говорил.

Доктор поворотил глаза на жандарма.

— Господин ротмистр, в госпитале около тридцати санитаров…

— Простите, Семен Михайлович, — перебил его Поплавский и как-то лукаво посмотрел на Листка. — Если вас интересует санитар, названный при рождении славным именем "Роман", то это не Дятлов, как вы, господин ротмистр, соизволили предположить, и не Дидигов, а Роман Дидлов, приставленный к офицерскому отделению и действительно прибывший в госпиталь около двух месяцев назад…

— Вы сейчас же вызовите его сюда, господин дежурный ординатор! — зло проскрежетал зубами Листок. — Но прежде ответите еще на один вопрос: поступал ли в госпиталь, начиная с первого дня боевых действий, то есть с октября четырнадцатого года… — Ротмистр быстро раскрыл похоронную книгу и зачитал:

— …рядовой первого батальона семьдесят седьмого Тенгинского полка Иванушкин Петр Петрович? Если поступал, то когда именно, с каким ранением и в каком самочувствии находится или находился на момент выписки?

Книга захлопнулась.

Главный врач недовольно заерзал на стуле:

— А в чем, собственно, дело, господин ротмистр? Одному вашему жандарму вдруг потребовались послужные списки врачей, вам сведения о бог знает каком раненом. Может, вы прежде объяснитесь, что это…

— Господин доктор! — грубо оборвал Листок. — Кажется, мы договорись — вопросы задаю только я! Так что, господа, потрудитесь ответить!

Наступившую тишину через минуту нарушил раздраженный голос главного врача:

— Петр Петрович, дайте же исчерпывающий ответ господину ротмистру! Вы только что докладывали мне по книге приемного покоя!

Поплавский точно очнулся:

— Конечно, Семен Михайлович…

Он вытащил из-под вороха принесенных бумаг толстую продолговатую тетрадь, открыл ее, полистал и, найдя нужную страницу, принялся пальцем водить по строчкам… Дойдя до последней страницы, с каким-то непонятным торжеством поднял голову:

— Увы, господин ротмистр, рядовой с подобной фамилией в госпиталь еще не поступал.

— Что ж, так и должно быть! — в тон ему ответил жандарм. — А теперь соизвольте привести сюда вашего санитара. И предупреждаю: все должно выглядеть, как обычный вызов к дежурному врачу! Пусть это сделает тот, кто не знает ни о моем, ни о штабс-ротмистра Драча присутствии, — лучше врач или фельдшер. Вам понятно?

Главврач и ординатор переглянулись.

— Хорошо, можно и таким необычным способом… — медленно произнес Поплавский. — Прошу прощения, Семен Михайлович, закончу доклад несколько позже… Как я понимаю, сейчас мне следует выполнять приказания более высокого медицинского начальства!

Как только за раздосадованным ординатором захлопнулась дверь, Листок обернулся к реальному медицинскому начальнику.

— К сожалению, Семен Михайлович, вынужден и вас просить покинуть кабинет! На время… Исключительно ради вашей же безопасности!

Старик подслеповато уставился на жандарма.

— Не понял…

— Прошу вас, выйдите! — настойчиво повторил Листок. — Когда можно будет, мы вас позовем.

— Ну, знаете! — вспылил, вскакивая, доктор. — Это уже ни в какие ворота не лезет!

Старик с возмущением прошлепал к выходу и, распахнув двери, на мгновение замер:

— Учтите, ротмистр, я это так не оставлю! Вынужден донести на ваше самоуправство рапортом!

Двери громко хлопнули.

"Обидел старика… — подумал Листок, проводив доктора взглядом. — Только не до любезностей. Дьявол! Надо было прежде позвать Драча… С одним Яшкой нам не справиться!"

Он шагнул к столу и поднял с аппарата телефонную трубку:

— Мне "тридцать второго"! Срочно!

Послышался голос Рослякова:

— Слушаю…

— Это Листок! Передай трубку Авилову! — быстро проговорил Алексей Николаевич.

В трубке проскрипело:

— Нет его, с полчаса, как выехал к вам, в госпиталь, Алексей Николаевич! Что-то срочное. Похоже, вестовой Волчанова подтвердил, что Асманов вчера встречался с ним и спрашивал о капитане!

— Знаю!

— Вот как? В любом случае штабс-капитан будет у вас с минуты на минуту…

В коридоре послышались шаги.

— Хорошо, Алексей… Похоже, он уже здесь…

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел раскрасневшийся на морозе Авилов.

— Вовремя, Виктор Николаевич! — проговорил Листок, бросая трубку на аппарат.

Контрразведчик плотно прикрыл за собой дверь.

— Что у вас? Вестовой Волчанова встречался вчера с санитаром Асмановым, спрашивал о нем! Значит, что-то знал о капитане, где-то здесь его видел.

— Виктор Николаевич! Капитан Волчанов убит! Труп его сейчас в мертвецкой госпиталя под именем скончавшегося рядового Иванушкина!

— Как это… под именем?..

— Виктор Николаевич, нет времени на детали! Есть серьезное подозрение, что тот, кто подбросил тело Волчанова в покойницкую, и есть убийца — и Волчанова, и ополченца. Не исключено, что это и есть разыскиваемый нами агент или его подручный. Сейчас его вызывают, с минуты на минуту будет здесь — это санитар, некий Роман Дидлов!

Авилов опешил.

— Откуда такая уверенность? Не ошибка ли?

— Виктор Николаевич! Убийца профессионал, наверняка вооружен, так что расстегните кобуру и приготовьте оружие. И лучше, чтобы он оказался между нами. Так что встаньте у шкафа — будем по противоположным сторонам от входа. Доктора посадим за стол, чтобы, войдя, мерзавец прежде видел врача, а не нас. Так не возникнет желания бежать сразу. Ну же, становитесь!

Напор ротмистра был столь неожиданным и властным, что штабс-капитан невольно подчинился — машинально расстегнул кобуру и прошел к торцу шкафа.

— А что за доктор?.. — спросил было он, но Листок вдруг поднял руку — тихо! Он показал глазами на дверь.

Авилов прислушался: в наступившей тишине он различил чью-то мягкую поступь по коридору. Рука сама потянулась к кобуре…

— Будьте наготове… — прошептал Листок. — Револьвер пока не доставать!

Дверь распахнулась внезапно, без стука, и, мелькнув белым халатом, вошел Поплавский.

— Черт бы вас побрал, доктор! — выругался ротмистр. — Закройте дверь… За санитаром послали?

— Послал фельдшера… — изумленно глядя то на одного, то на другого, произнес Поплавский. — А где Семен Михайлович?

— Семену Михайловичу здесь делать нечего. И закройте наконец дверь!

Доктор захлопнул.

— Что это все значит?

— А теперь проходите за стол и садитесь!

— При живом-то Семене Михайловиче это совершенно бестактно…

— Больше ни слова! — прикрикнул Листок. — Проходите и садитесь. И ни звука! Быстро!

Обескураженный бесцеремонностью жандарма, доктор попятился к выходу:

— Идите к черту! Я не намерен терпеть ваше дурацкое солдафонство…

— Назад! — прошипел Листок, доставая из кобуры револьвер. Громко щелкнул курок, вставая на боевой взвод.

— Ротмистр! Прекратите! — испуганно вскликнул Авилов. Но Листок его не слышал. Он пристально смотрел на врача.

— Я совершенно не намерен шутить, доктор. Либо вы делаете, как велю, либо будете застрелены!

Поплавский побледнел. Взглянув на страшное в своем спокойствии лицо ротмистра, он вдруг понял, что этот непременно выстрелит. Либо жандарм сошел с ума, либо была слишком веская причина, чтобы решиться угрожать дежурному доктору оружием. И где! — в госпитале, в кабинете главного врача!

— Вы ополоумели, ротмистр Листок… — прошептал он. — Это не стрелковый тир… Не знаю, что вы задумали, но я непременно доложу об инциденте… по команде…

— Вы не первый в вашем желании… — медленно произнес Листок. — Пройдите за стол!

Поплавский помедлил и, едва дыша, прошаркал меж вооруженными контрразведчиками к столу. Тоскливо оглядев обоих, молча опустился на край стула.

Листок, не оборачиваясь, заложил револьвер в кобуру и, сделав шаг к стене, встал спиной к старому дивану.

Наступила тягостная тишина. Поплавский в каком-то тревожном оцепенении смотрел на неизвестно чего ожидавших военных. Кого они боятся, если, вооруженные до зубов, притаились, как затравленные? Этого Дидлова? Но чем мог напугать их рядовой санитар? А если не его, то какого дьявола они делают в этом кабинете? Отчего так вслушиваются в коридорные звуки, отчего штабс-капитан так встревожен и то и дело косится, будто чего-то вопрошая, на бесноватого ротмистра? А тот, отмороженный, застыв и сверля глазами дверь, молчит и не подает признаков жизни. Отчего?

Чем дольше тянулось время, тем напряженнее становилась атмосфера в комнате. Но ничего не происходило…

Словно не выдержав накала ожидания, стул под доктором неожиданно скрипнул — Листок резко обернулся и, грозно сверкнув очами, приложил палец к губам:

— Тш-ш…

Ординатор замер. Листок бросил взгляд на Авилова: штабс-капитан бесшумно протирал тыльной стороной ладони лоснящийся от пота лоб. Ротмистр показал глазами на дверь и одними губами прошептал: "Ждем!"

Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем за дверью послышались тяжелые шаги: бух…бух… бух…

Все трое напрягли слух. Шаги, приблизившись, внезапно оборвались. Прошла еще минута. В дверь осторожно постучали…

— Войдите! — глухо, но достаточно громко, чтобы его услышали снаружи, выкрикнул Листок.

Дверь отворилась и медленно затворилась — в комнату неслышно ступил среднего роста широкоплечий санитар. Он в плотно прилегающей гимнастерке-косоворотке, на рукаве — белая, с красным крестом, повязка. Лицо — крупное, несколько заостренное, как у зверька — настороженное.

Темные, бегающие глазки сразу впились в обомлевшего за столом дежурного врача; затем в штабс-капитана, в пристально глядящего на него ротмистра.

— Дидлов? — медленно спросил Листок, встретившись взглядом.

Вместо ответа санитар едва заметно кивнул. Однако следующий вопрос ротмистра заставил его вздрогнуть:

— Зачем застрелил капитана?

Санитар молниеносно взглянул на Поплавского, на Авилова, вновь на Листка и вдруг, нащупывая правый карман шаровар, шагнул назад.

— Руки! — взревел ротмистр, выхватывая револьвер. — Руки поднял, сволочь!

Санитар остановился, медленно опустил глаза на ствол и, неожиданно развернувшись, скакнул к выходу.

И тут произошло то, чего никто не мог ожидать. Палец Листка уже жал курок, когда дверь внезапно распахнулась и перед беглецом выросла фигура штабс-ротмистра Драча, который тут же, с размаха, влепил санитару кулаком в грудь:

— Куда прешь, болван!

Следом за штабс-ротмистром в кабинет, держа на вытянутой руке револьвер, вбежал с горящими глазами Яшка, но он так же вылетел в коридор, ибо, развернувшись, Драч вмазал в зубы и ему.

— А ты еще кто такой, стрелок хренов! Алексей Николаевич, что это у вас за цирк? — возмущенно прогрохотал жандарм.

Но Алексею Николаевичу было не до штабс-ротмистра: от удара санитар отлетел по инерции к нему и уткнулся спиной в ствол револьвера.

— Руки, шкура! Поднял! — прошипел Листок.

Санитар на мгновение замер и вдруг, вместо того чтобы поднять руки, с силой сомкнул пальцы, разомкнул их, молнией поднес правую кисть ко рту и неожиданно — точно намереваясь откусить — вонзился зубами в безымянный палец. Еще мгновение — и могучее тело санитара с грохотом рухнуло под ноги штабс-ротмистра Драча.

В комнате воцарилась гробовая тишина. Все обалдело смотрели на вдруг ставшее недвижным тело санитара.

— Черт знает что такое… Он же умер! — изумленно выдохнул Драч.

— Доктор, гляньте, живой? — растерянно произнес Листок. — Неужели — яд?

16. 27 ноября 1914 г. Кольцо

Из дневника Николая II:

"27-го ноября. Четверг.

Праздник Нижегородского полка провел в Тифлисе, а полк проводит его в Польше! В 10 час. начался большой прием военных, гражданских чинов, дворянства, городской думы, купечества и депутации крестьян Тифлисской губ. Погулял в красивом саду ¼ часа. Принял двух раненых офиц. — Нижегородцев и подп. кн. Туманова 4-го стр. И. Ф. полка. После завтрака посетил больницу Арамянца — 180 раненых и лазарет в зданиях не открытой губ. тюрьмы — свыше 600 раненых. Вернулся после 6 час., и пил чай, и сидел с Воронцовыми. После обеда воспитанники гимназий прошли с фонарями и пропели гимн перед окнами дворца. Вечером читал бумаги".

Расследование происшедшего в кабинете самоубийства затянулось до четырех часов утра. Работали одновременно по санитару Дидлову и капитану Волчанову. Оба трупа были тщательно осмотрены докторами; и если причина смерти капитана была очевидна — от двух пуль калибра 7,65, то причина смерти санитара, а вернее способ, с каким тот покончил собой, поразил всех! Было установлено, что смерть наступила от яда из класса цианидов, хранившегося в полом серебреном кольце, нанизанном на безымянный палец правой руки самоубийцы. Доступ же к яду прикрывала крохотная пластина, отодвигающаяся в сторону одним нажатием ногтя.

Такое орудие смерти простой самоубийца носить не мог — все говорило, что санитар был специально снаряжен, а это косвенно указывало на его причастность к шпионской деятельности. Но главное, в карманах санитара, кроме солдатских бумаг, был обнаружен крохотный "Браунинг Ml906" без двух патронов в обойме, калибр которых точно соответствовал калибру пуль, убивших Волчанова, — 7,65. Именно его он пытался достать из кармана, но сделать это ему не позволил ротмистр Листок! Повторные же допросы санитара Хмельнова и обоих дневальных уже не оставляли сомнений: убийцей Волчанова и, вероятно, ополченца Асманова являлся Дидлов — шпион германской или турецкой разведки.

И все же, после сопоставления всех фактов, стали возникать вопросы, ответы на которые уже не находились. Прежде всего по убийству Волчанова. Как рядовой санитар сумел боевого, находящегося при исполнении капитана выманить в госпиталь и увести, как барана, в лес? Значит, Волчанова он знал и даже мог безгранично влиять на него! Тогда кто сам Волчанов — случайная жертва или сотрудник иноземной разведки, раскрывший себя убийством армянина-перебежчика и убранный своими же хозяевами? В конце концов, у него нашли кучу купюр и ампулы с ядом; причем ядом, идентичным тому, каким отравил себя Дидлов! Однако Волчанов не мог быть отравителем перебежчика, поскольку в канцелярии, где произошло убийство, капитана не было и в помине! Тогда зачем было его убивать? Сманили и убрали, чтобы тень пала на офицера с сомнительной репутацией картежника? Тогда кто сманил? Дидлов? Или Наталья Берт, с которой Волчанов был хорошо знаком? Но у неё, похоже, было что-то вроде алиби. Во всяком случае, по мнению штабс-ротмистра Драча, причастность девицы к исчезновению Волчанова была маловероятна, ибо на основании показаний ее самой, а также ближайших ее подруг — сестер милосердия Марии Евдокимовой и Дарьи Гришко — девушка питала к капитану более чем дружеские чувства. И что особенно поразило Листка — по словам штаб-ротмистра, Берт в последний раз встречалась с капитаном неделю назад и, судя по всему, искренне страдала от мысли, что тот избегал ее по причине навязчивого преследования сотника Оржанского. К слову сказать, из тех же показаний следовало, что с убитым санитаром Асмановым она знакома не была и, значит, к его убийству отношения также не имела.

Не меньше вопросов возникало и по Дидлову, его причастности к убийству ратника ополчения Асманова. Убит тот был из громоздкого "люггера", но подобного оружия среди вещей Дидлова обнаружено не было. Да и немудрено: подобный пистолет простому санитару схоронить в госпитале трудно, а еще труднее скрытно вынести его и так же незаметно занести! Значит, либо Дидлов прятал "парабеллум" вне госпиталя, либо передал сообщнику, либо стрелял вообще не он… И тогда был еще кто-то, а это уже не шутки! Это уже шпионская сеть!

В пользу этого соображения свидетельствовал и чин Дидлова. Он прибыл около двух месяцев назад из Тифлиса в составе группы санитаров-ополченцев и сестер милосердия, набранных специально для сарыкамышского хирургического госпиталя. И хотя по санитару был сделан срочный запрос в Тифлисское ГЖУ, но и без того было ясно, что это не "офицер с "Анной"", каким должен был оказаться агент, исходя из сведений перебежчика. Трудно было представить, что столь безумная миссия, как изменение исхода целой войны, была возложена на агента, носящего самый незначительный чин ратника государственного ополчения!

К третьему часу утра стало понятно, что смерть санитара больше поставила вопросов, нежели приблизила к разоблачению шпиона. И только одно представлялось более или менее очевидным — санитар принадлежал к действующей в Сарыкамыше агентурной сети, но играл в ней какую-то до конца непонятную второстепенную роль. А значит, главный враг оставался неизвестным, и со смертью Волчанова и Дидлова все нити, ведущие к нему, были напрочь оборваны!

А потом был звонок со штаба: в Сарыкамыш прибывает шеф жандармов, генерал Свиты Его Величества, генерал-майор Джунковский. Жандармам и начальнику контрразведывательного отделения штаба армии надлежало собраться в канцелярии начальника гарнизона.

— Что будем докладывать, Константин Иванович? — невесело спросил Авилов штабс-ротмистра.

Тот задумчиво провел рукой по лысине.

— Что ж остается… Как есть, так и доложим! В нашем деле бывает всякое. Сгноить, может, и сгноят, так не расстреляют же!

Контрразведчик тяжело вздохнул.

— Закругляемся, господа… Алексей Николаевич, оставайтесь у себя в "конторе". Можете понадобиться!

С тем и разошлись. Жандарм и Авилов направились в сторону штаба, соседствующего в паре десятков метров от внешнего ограждения госпиталя; Листка же верный Яшка повез в "контору".

Уже трясясь в двуколке, Алексей Николаевич вдруг почувствовал усталость. Усталость такую, что трудно было думать, ибо любая мысль приносила, казалось, физическую боль. Тупо глядел он на черное небо, нависавшее над головой Яшки, не замечая россыпей мерцающих звезд, от мороза двуколка покрывалась шершавым налетом инея, но он не ощущал холода… До его ушей доносился хруст приминающегося под колесами снега, заглушающий бормотание Яшки — дурацкой привычки вестового разговаривать не то самим с собою, не то с Сивухой, пегой лошадкой, — но ни один звук не достигал его сознания… Он был опустошен. Только оглушенное чувство чего-то невыполненного, безрезультатного, бесплодного…

Единственный, кто мог вывести их на сарыкамышского агента, был санитар… А теперь его нет. Как и капитана Волчанова… Но главный агент остался — истинный, матерый. В этом Листок теперь был убежден. Ибо ни Волчанов, если он вообще имел какое-нибудь отношение в шпионажу, ни Дидлов — рядовой санитар — на роль истинного агента не тянули. Главного агента свои же не убивают, как Волчанова, и главный не стал бы мараться покойницкой, как Дидлов… К тому же Дидлов не "агент с "Анной"". И оба мертвы… и, значит, все надо начинать сначала, с "нуля"… А времени — один-два дня… И с чего начинать? Только и остается, что со "Святой Анны"…

По приезду в "контору" Листок велел Яшке вести лошадь на конюшню подвижного санитарного отряда, где они держали двуколку, Рослякову — завести дела по Волчанову и Дидлову, скинул ему протоколы с изъятыми вещами санитара и приказал нести водки.

Первый же выпитый стакан несколько отогнал апатию. Алексей Николаевич снял ремень, расстегнул гимнастерку; развернув стул, вытянул ноги на притянутую табуретку и, сев поудобней, замер.

И вновь мысли вернулись к прерванным размышлениям — с чего начать? Вероятно, с самого начала — с перебежчика… С его "агента с "Анной""…

Листок достал папиросу из брошенного на стол портсигара, помял ее между пальцами и, сунув в рот, чиркнул спичкой.

Допустим, агент тот, кто имеет орден "Святой Анны"… и, так или иначе, связан с канцелярией сто пятьдесят шестого полка — до или в момент отравления армянина… Однако, "Взвейтесь, соколы, орлами!" — таких, собственно, кот наплакал… Один Лавренюк и есть — генерального штаба подполковник, "водохлеб" и тайный хроник… Если он и агент, то агент сумасшедший — пить со стакана, который сам же отравил! А может, только делал вид, что собрался пить?..

Листок помотал головой, словно возражая самому себе: не хотел же он, в самом деле, травить перебежчика в присутствии его, Листка! Тогда все подозрения пали бы на него самого… Нет, с Лавренюком, кажется, тупик…

Алексей Николаевич протянул руку к бутылке, плеснул в стакан водки и одним глотком осушил его; вновь чиркнул спичкой, поднес огонь к потухшей папиросе.

Что ж, остается орденоносец Волчанов… В канцелярии не был, но отчего-то спустя несколько часов после отравления армянина бежал со службы. И цианид хранил, и чемодан казначейских билетов… И все-таки капитан к отравлению не причастен — яд действует мгновенно, а он в канцелярию не входил. Тогда зачем бежал? Никого не известив, оставил службу? И ни куда-нибудь, а в госпиталь…

Ротмистр глубоко затянулся и тонкой струйкой выпустил дым в потолок.

Госпиталь рядом со штабом. Допустим, потому и ушел, что рядом… Надеялся, что покидает штаб ненадолго… Либо кто-то просил его забежать на пару минут, скажем, по срочному делу, либо… Либо хотел кому-то сообщить об армянине… Могло быть такое? Могло, "Взвейтесь, соколы, орлами!" Тогда кто просил? Кому хотел сообщить? В здание госпиталя он не заходил — никто его вообще не видел, значит, условились встретиться в лесу, либо его сразу увели с госпитального двора в лес. Но кто увел? С кем условились? Конечно, с кем-то, кого он хорошо знал! А хорошо знал он Наталью Берт, сестру милосердия… Однако Драч утверждает, что мадемуазель непричастна, ибо уже неделю не виделась с воздыхателем… Не виделась, однако, не значит, что не звонила… Черт возьми! Ведь дежурные нижние чины свидетельствовали, что капитан ушел после какого-то загадочного звонка! Влюбленная девица вызвала офицера на душещипательный разговор, а тут его уже ожидал санитар-убийца! Но как он мог знать, что капитан явится в госпиталь? Только если они действовали сообща… Дьявол! В таком случае, она должна была откуда-то звонить! В госпитале аппарат для внешней связи только в кабинете главного врача…

Листок воткнул дымящуюся папиросу в пепельницу, сбросил с табурета ноги и сел. Налил в стакан на глоток водки и, запрокинув голову, залпом выпил. Рука потянулась к телефону.

— Мне хирургический госпиталь!

Ответили не сразу. Незнакомый и хриплый, точно со сна голос пробурчал: "Слушаю, дежурный ординатор…"

"Уже другой! — промелькнуло в голове ротмистра. — Поплавский, конечно, сменился…"

— Мне нужен главный врач, Семен Михайлович!

— Кому нужен? — неприятно прохрипел голос.

— Ротмистру Листку, по делу санитара Дидлова.

После короткой паузы голос выдохнул:

— Семен Михайлович отдыхает…

— Мне необходимо знать, кто из врачей дежурил позавчера, двадцать пятого ноября!

— Двадцать пятого ноября? Подождите! — буркнул ординатор, и с минуту в трубке было тихо.

Наконец, раздалось:

— Вы слушаете? Дежурил доктор Сидоренко.

— Он сейчас в госпитале?

В трубке хмыкнули:

— Господин ротмистр! Шестой час утра… Конечно же, он у себя на квартире. Звоните часов в восемь.

Листок сбросил трубку на аппарат.

"Что ж, позвоню в восемь, чертов эскулап!" — выругался он про себя.

Однако в восемь он не позвонил — в семь его вызвали к Воробанову. В восемь заспанный Яшка подвез его к штабу, который теперь больше походил на растревоженный улей. Двор перед штабом был забит двуколками и бричками, у входа стояла автомашина, бог весть откуда взявшаяся, сновали жандармы, какие-то лица в штатском; в сторонке жались нижние чины, вероятно, из возничих. Какие-то военные тянули телефонные провода, неизвестно зачем и куда.

Дежурный по штабу офицер сообщил Листку, что в Сарыкамыш прибыл генерал Джунковский — прямо с вокзала, в сопровождении охраны, генерального штаба генерала Никольского и трех офицеров от Кавказской армии должен проследовать в Меджингерт, в полевой штаб Сарыкамышского отряда генерала Берхмана. Его возвращения ждут часа через четыре-пять.

Листок поднялся на второй этаж, где располагался кабинет Воробанова, и был немало удивлен, когда на лестничной площадке встретил Авилова. Вид у штабс-капитана был озабоченный.

— Я жду вас, Алексей Николаевич, — нездороваясь, произнес он вполголоса.

— Меня вызвал Воробанов, — предупредил его Листок.

— Потому и хотел вас видеть.

Ротмистр насторожился.

— Что-то по делу санитара?

— Да. Его Превосходительство желает вас поблагодарить…

— Меня? За что же?

— За ликвидацию шпиона.

— Шпиона? Вы что же, доложили, что уничтожен главный шпион? Вы с ума сошли? Мы оба знаем, что Дидлов это еще не вся шайка!

— Послушайте, господин ротмистр! Вы хотели бы в момент приезда Джунковского огласить, что агент все еще разгуливает по Сарыкамышу? Вы представляете, что с нами со всеми будет?

— А вы представляете, что с нами будет, если это раскроется? Ведь на кону безопасность Государя!

— Тише, ротмистр! — зашептал Авилов. — Не стоит так кричать… Главный агент до приезда Государя Императора должен быть разоблачен. У нас с вами день-два! Так что получайте свою благодарность и за дело — я буду ждать вас внизу. Поедем в "контору"!

— А Драч? Штабс-ротмистр доложит своим, и тогда…

— Драч со мной согласен. В конце концов, все решится после поездки Джунковского в Меджингерт. Если решено будет приезд Государя отменить, то спокойно завершим начатое дело.

— А если нет? — резко спросил Листок.

Авилов помолчал.

— Там видно будет… Идите. Я жду внизу.

Листок переступил порог приемной начальника гарнизона, как осужденный на расстрел. Быть втянутым в авантюру за мгновение до встречи с генералом! И кем — начальником контрразведывательного отделения штаба армии! Нет, здесь что-то не так… Здесь какая-то игра… Проверка? За день до приезда Августейшей особы? Вот же дрянь! Однако что же делать? Доложить, что Авилов и Драч блефуют? Тогда поднимется шторм, в котором не удержаться никому! И кто знает, чем закончится приезд Государя… Хотя жизнью Императора никто рисковать не будет — наверняка поездку отменят. Дьявол! Это будет лучшее, что могло бы случиться…

Откуда-то издалека, словно из подсознания, донеслось:

— Господин ротмистр!

Листок удивленно поднял глаза на адъютанта.

— Я по вызову Его Превосходительства…

— В курсе, Алексей Николаевич. — Штабс-капитан Сивцов сдержано улыбнулся. — Генерал, однако, занят. Придется некоторое время подождать!

Он внимательно посмотрел на ротмистра, молча прошедшего к вешалке.

— Неважно выглядите, Алексей Николаевич… Вы здоровы?

— Здоров. Бессонная ночь… — буркнул Листок, снимая шинель.

— А, наслышан… Вы молодец! Быть может, воды?

— Воды? — Листок повернулся и хмуро глянул исподлобья на красивое лицо адъютанта. — Пожалуй, что воды…

И тут произошло нечто, отчего Листок даже вздрогнул: штабс-капитан протянул руку к стакану, и неожиданно раздался легкий звук, точно о стекло стукнули чем-то металлическим. Взгляд ротмистра тут же скользнул на стакан, на руку, и он остолбенел: на безымянном пальце адъютанта блеснуло серебряное кольцо!

Трудно сказать, что именно привело его в замешательство — это кольцо, напомнившее ему кольцо Дидлова, или этот металлический звук, который он уже где-то слышал… Но где? Когда?

Сивцов тем временем плеснул из графина воду в стакан и протянул его Листку. Алексей Николаевич замер — все странным образом походило на сцену в полковой канцелярии… Он сверху посмотрел на прозрачную жидкость.

— Красивое кольцо, однако… — медленно произнес Листок, искоса взглянув на сначала насторожившееся, а затем просиявшее лицо адъютанта.

— Заметили? — Сивцов улыбнулся и протянул руку Листку. — Серебряное… Милый подарок одной прекрасной дамы. Вот закончится заваруха — ей-богу, женюсь! Очень надеюсь, что скоро…

— Поздравляю! — хмуро буркнул Листок.

Он вновь глянул сверху на стакан и, поморщившись, опустил его на стол.

— Пожалуй, расхотелось…

— Быть может, закурите? Отличные папиросы — "Герольд"! Двенадцать рублей за фунт!

Сивцов достал из кармана портсигар, ловко распахнул его одним нажатием кнопки и протянул ротмистру.

Всё произошло быстро, но Листок успел-таки заметить нелепый барельеф, венчавший изящную серебряную крышку, — полуобнаженная дама соседствовала со скрещенными саблей и винтовкой со штыком. Достав папиросу, он как бы между прочим спросил:

— Однако занятная штучка… И что означают сии символы?

Сивцов рассмеялся:

— Юношеское баловство, ротмистр! По выпуску из училища заказали всей ротой — на память, так сказать! К слову, по этому вот портсигару нашел здесь товарища по казарме — два месяца, как в Сарыкамыш прибыл…

Он хотел сказать еще что-то, но дверь Воробанова внезапно отворилась, и из нее вышел незнакомый Листку жандарм.

— Вот и славно получилось — ждать не пришлось! — весело прошептал Сивцов.

Жандарм, кивком попрощавшись, удалился.

— Постойте секунду, я доложу, — улыбаясь, предупредил Сивцов и прошел в кабинет начальника.

* * *

— Проходите, ротмистр, садитесь, — любезно пригласил Воробанов Листка, едва тот представился.

Листок прошел к столу и сел напротив. Генерал некоторое время смотрел на него и неожиданно расплылся в улыбке.

— Наслышан, наслышан, Алексей Николаевич, молодцом! Хочу выразить свою благодарность! О работе вашей будет доложено генералу Джунковскому и начальнику штаба Кавказской армии генералу Юденичу… Буду настаивать на достойной награде!

У Листка сжалось сердце — пока не поздно, надо доложить! Но, словно заметив его замешательство, Воробанов добавил:

— Не возражайте, Алексей Николаевич — все по заслугам!

Неожиданно улыбка слетела с лица генерала.

— Или вы хотели что-то сказать?

Во рту Листка внезапно пересохло. Он с трудом сглотнул и с вдруг напавшей хрипотой произнес:

— Я только хотел просить Ваше Превосходительство с моим поощрением повременить… До окончания Высочайшего визита, так сказать… Свой долг надобно выполнить до конца.

Воробанов долго смотрел на него, прежде чем ответить.

— Что ж, Алексей Николаевич, похвально, — медленно произнес он. — Я подумаю… Кстати, как сообщил генерал Джунковский, в Сарыкамыше государь намерен лишь вручить на вокзале заслуженные награды нижним чинам своего подшефного Кабардинского полка и, отслужив молебен в полковой церкви, отбыть на передовую. Посещение же госпиталя не предвидится… Что надлежит в это время делать, я думаю, вам сообщит штабс-капитан Авилов…

Глаза их встретились.

— Вы меня поняли, господин ротмистр?

Листок поднялся. В голове молнией проблеснуло: "Бестия, однако ж… Все от тебя исходит, сукин сын!"

Но вслух произнес:

— Так точно, Ваше Превосходительство… Я понял все…

— Что ж, в таком случае не смею задерживать!

17. 27 ноября 1914 г. Наталья Берт

Из штаба Листок вышел сам не свой. Теперь он не замечал ни суеты, творящейся вокруг, ни гомона собравшихся во дворе военных. Все перемешалось в его голове — Сивцов, кольцо, стакан, дурацкие предупреждения Авилова, гнусные намеки генерала…

Он глазами отыскал штабс-капитана и, пошатываясь, подошел.

— Что ж вы, Виктор Николаевич? Не могли предупредить прямо, о чем вас убедительно просили в приказном порядке?

Авилов поморщился.

— Здесь не место, Алексей Николаевич, выяснять отношения. Да и не время! Его у нас теперь в обрез… Едем к вам и подумаем, с чего начать!

Листок, не глядя на Авилова, неспешно натянул на руку кожаную перчатку, разгладил ее; надел другую.

— В "контору", уважаемый Виктор Николаевич, мы, положим, не поедем. А начнем с кабинета главного врача соседствующего со штабом госпиталя…

Он помолчал и вдруг в сердцах проговорил, быстро взглянув в глаза штабс-капитана:

— И все-таки вы совершили непростительную ошибку, Виктор Николаевич! И меня втянули в это дерьмо… Спрашивается, какого черта так рисковать?

— Я не намерен обсуждать это, господин ротмистр! — с раздражением ответил Авилов, перейдя вдруг на начальствующий тон. — И потрудитесь объясниться по поводу госпиталя!

Листок отвернулся.

— Что ж… Во всяком случае, мнение мое вы слышали… А времени у нас действительно нет! — Он помолчал. — Волчанову, перед тем как он покинул штаб, кто-то звонил, чему мы не придали значения. Звонить же должны были из госпиталя, поскольку там его и прикончили. А кто звонил — вот это мы и должны выяснить… А уж дальше будем прикидывать, что к чему!

Авилов посмотрел на ротмистра, как смотрят на некую впервые увиденную диковину.

— Так вы идете? — нетерпеливо спросил Листок.

— Да, черт возьми, иду!

В кабинете главного врача произошла наимилейшая сцена. Их встретил сам Семен Михайлович. Поздоровавшись, седой доктор вдруг сделал шаг назад, снял очки, потер их огромного размера платком, извлеченным, как по волшебству, из-под халата, и, водрузив линзы на нос, торжественным голосом произнес неожиданное:

— Господин ротмистр! Считаю своим долгом официально, в присутствии вашего коллеги, извиниться за происшедшее вчера во вверенном мне госпитале! И, конечно же, за свое недопонимание, которое я по незнанию всех обстоятельств дела проявил по отношению к вам. Простите старика, если сможете!

Он всплеснул руками:

— Боже! Поверить невозможно — шпион в госпитале! И это перед самым приездом Государя!

Листок перехватил руку старика.

— Это вы простите меня, Семен Михайлович, за вынужденную бестактность. Однако сами понимаете — была необходимость! Надеюсь, подобного уже не произойдет!

— Конечно, конечно… — растроганно проговорил доктор. — Гм… Чем же могу служить теперь? Вы же не только за этим пришли?

— Не только, Семен Михайлович… Если вы не возражаете, я бы задал вам буквально один вопрос.

— Да-да, конечно, ротмистр, я весь во внимании!

Листок мельком глянул на Авилова, точно испрашивая у того разрешения, и штабс-капитан едва заметно кивнул.

— Семен Михайлович, — начал Листок. — Кто-нибудь из сестер милосердия испрашивал у вас позавчера, двадцать пятого ноября, разрешения позвонить с вашего аппарата?

Доктор с тревогой посмотрел на ротмистра.

— Странный, однако, вопрос… Неужели что еще?

Листок промолчал.

— М-да, понимаю… Знаете, такое происходит крайне редко. На моей памяти — раза два или три. Но могу с уверенностью утверждать, что не двадцать пятого ноября!

Листок и Авилов вновь переглянулись.

— Тогда одна просьба, Семен Михайлович, — не могли бы устроить встречу с вашим врачом, неким доктором Сидоренко? Нам необходимо с ним коротко побеседовать, если можно — с глазу на глаз…

— Господи! Вы меня воистину пугаете, батенька! — воскликнул главный врач. — Но если вам необходимо, то конечно же… Он только что кончил оперировать, а в вашем распоряжении дежурная ординаторская — я провожу…

— Благодарю, доктор. Если, конечно, не затруднит!

Оставшись в ординаторской наедине с Авиловым, Листок в ответ на недоуменный взгляд штабс-капитана пояснил:

— Вы уж простите, Виктор Николаевич, вчера ночью я звонил сюда. Внешняя связь в госпитале возможна только с аппарата главного врача, так что если кто и мог звонить Волчанову, так только с его кабинета. А двадцать пятого ноября дежурным врачом был этот самый Сидоренко. Они, дежурные, насколько я понимаю, в отсутствии главного находятся в его кабинете, у телефона. По крайней мере, вчера ночью со мной говорил именно дежурный ординатор.

— Это я понял… — медленно произнес Авилов. — Но мне непонятно, почему вы спрашивали о сестре милосердия? Как я полагаю, вы имели в виду именно Наталью Берт? Но ведь штабс-ротмистр Драч…

— Да, её! — неожиданно резко остановил его Листок и возбужденно заходил по комнате. — Её, потому что она солгала Драчу! Волчанов получил звонок, покинул, никому не сообщив, свой пост, ушел в госпиталь. Ушел, никому не сказав, на "авось пронесет", потому что госпиталь рядом. Но к кому он мог сбежать, нарушив устав? Только к тому, кого хорошо знал и кто был ему небезразличен, наконец!

— И потому к Наталье Берт? — холодно спросил Авилов. — А почему не к Дидлову? Что, если шпион вызвал шпиона? Вы такое не допускаете?

— Виктор Николаевич! Его вызвали убивать! За что?

— За перебежчика — убрать лишнего свидетеля.

— Да поймите же, Волчанов не мог убить армянина — не было его в канцелярии, не было! Здесь что-то другое…

— Так что, что другое? — уже раздражаясь, воскликнул Авилов.

— Не знаю! Просто подставили, отвели нас от главного агента-убийцы, деньги и яд подбросили.

Листок выпалил это в какой-то горячке, неожиданно для самого себя, и… осекся. Это было нечто новое, внезапно выплывшее из подсознания.

Оба изумленно уставились друг на друга.

— Значит, вы подозреваете, что и Берт связана с германской разведкой? — медленно, почти по слогам произнес штабс-капитан.

— Не знаю… — устало повторил Листок. — Но обязан узнать!

В дверь постучали.

— Входите! — машинально выкрикнул Авилов.

Вошел невысокого роста врач в белом халате, с изъеденным оспой лицом и какими-то пустыми красными глазами.

— Господа, мне передали, что вы хотели со мной говорить, — объявил он устало, с нескрываемым неудовольствием на лице. — Я к вашим услугам, но времени у меня мало — ожидаем раненых…

— Вы доктор Сидоренко? — спросил Листок.

— Так и есть, господин ротмистр, не знаю, как величать…

— Алексей Николаевич.

— Очень приятно, — вяло буркнул доктор. — А я Сергей Николаевич.

— Скажите, Сергей Николаевич, вы дежурили по госпиталю позавчера, двадцать пятого числа?

Доктор неприятно потер сгибом указательного пальца бугристую щеку.

— Да, я. И что вас интересует?

— Нас интересует, не просил ли кто-то из сестер милосердия во время вашего дежурства и отсутствия Семена Михайловича звонить из его кабинета?

— Простите, господа, могу я сесть? Только что с операционной — ноги, как вата.

— Да, конечно, присаживайтесь!

Авилов придвинул к нему стул. Сидоренко сел и теперь потер колено.

— Нет, господа, из сестричек никто меня звонить не просил. Но меня просили вызвать к аппарату сестру милосердия.

— Кого? — почти одновременно спросили Листок и Авилов.

Сидоренко с любопытством оглядел обоих.

— Если это так важно, то сестру милосердия второй офицерской палаты Наталью Ивановну Берт.

С минуту контрразведчики оглушенно молчали.

— А по голосу вы могли бы сказать, кто именно просил Берт? — осторожно спросил затем Авилов.

— Случайно это не был капитан Волчанов? — спросил следом Листок.

На лице доктора изобразилась кривая улыбка.

— Понимаю, господа, куда клоните… Наслышан! Нет, господа, Волчанова я знавал, так что, думаю, голос был не его. Я бы узнал. Это был кто-то другой. Какой-то ее знакомый с фронта.

— С фронта? — переспросил Авилов. — Почему так решили?

— Потому что на вопрос, кто ее спрашивает, мне ответили: "Знакомый, только что прибыл с передовой и уже возвращаюсь на фронт". Черт возьми! Вы ее саму спросите. Уж чего проще-то. Есть еще вопросы, господа?

— Есть! — остановил уже поднимающегося доктора Листок. — О чем они говорили?

Сидоренко усмехнулся.

— Ну, господа! Я ведь еще джентльмен. Если знакомый с фронта просит к аппарату красивую подругу… Нет, господа, я оставил их один на один. Так могу я идти?

Рябой доктор крякнул, тяжело поднялся и кивнул:

— Честь имею, господа!

И он вышел.

Авилов, проводив его взглядом, задумчиво прошел за ординаторский стол, глянул на повернувшегося к окну ротмистра, застывшего, скрестив на груди руки.

— Что скажете, Алексей Николаевич? Выходит, Берт ни при чем? "Друг с фронта" не очень вяжется со шпионом…

— А вы считаете, шпион сказал бы нечто другое? — не оборачиваясь, произнес Листок.

— Думаете, звонил шпион?

— Если не Волчанов, то не исключено, что шпион.

— Тогда вызываем ее на допрос?

Листок помотал головой и медленно повернулся.

— Нет, Виктор Николаевич, вызывать, пожалуй, не будем. Звонить мог кто угодно, но если звонил агент, правду она все равно не скажет. Только наделаем переполох… Но если все же звонил шпион, она могла получить команду вытащить Волчанова в госпиталь, под Дидлова…

Он пристально посмотрел на Авилова.

— Если звонил шпион, то пусть она же и выведет нас на него… Слух, что ею интересовалась контрразведка, вероятно, разнесется быстро. И если она как-то связана с агентом, то запаникует и непременно с ним свяжется…

Листок помолчал.

— Мы, пожалуй, поступим следующим образом — установим за ней наружное наблюдение. После разоблачения Дидлова и нашего посещения между ней и агентом должен произойти контакт.

Либо она пойдет к нему, либо он выйдет на нее. Как думаете?

Авилов помедлил.

— Если ошибаемся, потеряем время… Однако и зацепки другой нет… Что ж… В конце концов поймем, стоит ли ее подозревать. Давайте, Алексей Николаевич, организовывайте наблюдение.

Глаза их встретились.

— Что-то еще, Алексей Николаевич? — спросил Авилов, видя, как пристально смотрит на него ротмистр.

— Да, Виктор Николаевич, есть… Яд, которым покончил собой Дидлов, находился в серебряном кольце. Похожее кольцо сегодня я видел на пальце Сивцова, адъютанта Воробанова…

— И что с того? — подивился Авилов. — Какая связь? Мало ли кто носит серебряное кольцо!

Но Листок, не обращая внимания на возражение штабс-капитана, задумчиво продолжил:

— Помните, мы через Сивцова вызывали в "контору" Волчанова… А перед тем спрашивали, не имеет ли пограничный поручик Зайков "Анну"… Я и подумал: что, если мы тем самым подсказали ему, кого надо подставить вместо истинного отравителя перебежчика? Ведь как удобно — вы ищите офицера со "Святой Анной" — так вот он! Только и необходимо, что изобразить его побег да подбросить на квартиру цианид. И происходит следующее: Сивцов звонит со штаба сестре милосердия, говорит, что необходимо сделать, и та, как "влюбленная подруга", перезванивает Волчанову, вызывает его "на минутку" в госпиталь под каким-нибудь срочным предлогом — благо он рядом — и все! Капитан попадает в лапы Дидлова, навсегда исчезает, а все мы разыскиваем его, как шпиона и убийцу армянина. А? Может такое быть?

У Авилова глаза полезли на лоб. Он сглотнул слюну.

— Вы с ума сошли! Подозревать адъютанта Воробанова в шпионаже? На каком основании? На основании схожести дурацких колец? Это же полный абсурд! Сивцов и отравить-то армянина не мог, как и ваш Волчанов. Его же, как и капитана, в канцелярии не было, и это вы знаете не хуже меня. Нет! И как это вообще могло прийти вам в голову?

— Мы должны убедиться, что это не так… — произнес Листок, словно бы он и не слышал штабс-капитана.

— Но как? И главное — для чего? — раздражаясь, выкрикнул Авилов.

— Мы обязаны проверять каждую зацепку. Если после сегодняшнего с ним разговора кольцо с руки исчезнет, то над этим надо будет задуматься…

Авилов вскочил и направился к вешалке.

— Глупости, ротмистр, просто какие-то детские игры! Забудьте и даже не вспоминайте. И не смейте об этом говорить кому-либо еще!

Он рывком просунул руки в рукава шинели.

— Сейчас главное не гадать, а проследить за Берт! Возможно, она-то нас и выведет на истинного шпиона. Идемте!

18. 28 ноября 1914 г. Росляков

Из дневника Николая II:

"28-го ноября. Пятница.

Утром усиленно дочитывал бумаги. В 10 час. поехал в военный собор, оттуда в Храм Славы, в Закавказский институт и в женское заведение Св. Нины.

После завтрака зашел в склад имени Алекс тут же в залах, где работала масса дам. Затем посетил Тифлисский кадетский корпус и реальное училище, в котором были собраны ученики и ученицы других учебных заведений. Вернулся во дворец в 4 а в 5 час. отправился в дом умершего купца Сараджева на чашку чая дворянства. Видел много старых знакомых дам и несколько очень красивых. Пел и играл грузинский хор. Пробыл там час с четвертью и приехал домой около 6½. Принял Воейкова и занимался. После обеда слушал с большим удовольствием замечательный хор певчих казаков конвоя наместника с старым Колотилиным. Была короткая пляска".

С вечера 27 ноября до утра 28-го Росляков с Яшкой находились в распоряжении "Петровича" — дежурили на двуколке невдалеке от госпиталя. Перед этим Листок заперся с филером и минут пятнадцать о чем-то говорил с ним. Потом вызвал его, Рослякова, и долго вталкивал то, во что Алексей верить не хотел: вместе с "Петровичем" взять под наружное наблюдение не кого-нибудь, а Наталью Ивановну Берт — сестру милосердия, милую избранницу сотника Оржанского! И лишь когда было приказано по команде филера арестовать и доставить в "контору" и ее, и того, с кем она войдет в контакт, — лишь тогда Росляков понял, что дело нешуточное. За всем этим стояла поимка вражеского агента, с которым Берт была каким-то образом связана и на которого должна была вывести именно она! Листок, правда, не стал раскрывать, что связывало сестру милосердия со шпионом, но предупредил: неизвестный может оказаться штаб-офицером, и оба могут быть вооружены.

Однако в тот вечер ничего не произошло — Берт, вероятно, дежурила и из госпиталя так и не вышла. Они с Яшкой простояли до утра в месте, указанном "Петровичем" — невдалеке от госпиталя, на перекрестке дорог, ведущих на Кагызман и к офицерским домам 156-го пехотного полка. Где в это время находился филер, Росляков сказать не мог. Только когда уже рассвело, он как-то внезапно вырос у двуколки, скороговоркой велел ехать в "контору", доложить Листку обстановку и возвращаться на прежнее место часа в четыре вечера, когда начнет темнеть. "Днем их встреча маловероятна, — на прощание сказал он. — По возвращении ждете меня здесь. Если через полчаса не появлюсь, езжайте к ее квартире на Складской улице. Встанете в переулке на Армянской!"

Сказал — и тут же исчез.

Листок выслушал доклад Рослякова в мрачном молчании. Спросил лишь:

— Адрес Берт знаешь?

Алексей сказал, что знает — провожали ее вместе с Оржанским. Ротмистр недобро посмотрел на него и, отвернувшись, приказал:

— Делай, что сказали!

И ушел к себе.

Сколько Росляков проспал в своей комнате, он не помнил. Проснулся от громкого разговора, доносящегося из коридора: о чем-то спорили Листок и штабс-капитан Авилов. Спорили, похоже, в "кабинете шефа", но столь отчаянно и шумно, что даже в комнате Рослякова можно было разобрать обрывки фраз. Из них-то Алексей и понял — пришло известие о приезде Джунковского, и что начальники бурно решают, что именно делать в оставшееся до приезда Императора время. Последнее подтвердила единственная внятно услышанная фраза Авилова, долетевшая до уха, как только послышался скрип раскрывающейся двери: "Только это и остается! Как хотите, но больше зацепиться не за что!"

А следом раздался приказ Листка, выкрикнутого в коридор:

— Алешка, дьявол, вставай! Пора выезжать!

Когда они с Яшкой выехали, повалил хлопьями снег. Сумерки только начали сгущаться, но от невероятно густого снегопада и в трех метрах что-либо разглядеть было невозможно. Так что к прежнему месту у развилки дорог доплелись уже в полной мгле. Росляков зажег спичку, чтобы глянуть на часы и отсчитать положенные полчаса, и от неожиданности вздрогнул: в двуколку тут же просунулась чья-то бесовская голова и голосом "Петровича" прошептала:

— Как скажу, пойдете следом, метрах в двадцати пяти — при таком снеге видно не будет!

Росляков хотел было спросить, как же следовать за ним, если его самого видно не будет, но не успел — голова исчезла.

"Вот же домовой! — сплюнул в сердцах Алексей. — Напугать напугал, да толком ни черта не объяснил, дьявол безрогий!"

Снег уже валил сплошной мелькающей стеной. Ветра почти не чувствовалось, тяжелые хлопья просто падали сверху, точно конфетти неведомого фокусника, стелющего землю белым покровом.

Росляков выглянул из повозки, посмотрел во мглу — хоть глаз коли! И как этот хорек "Петрович" может в этом месиве что различить? А как им самим не потерять "Петровича"?

Яшка, точно читая его мысли, с облучка проворчал:

— Наш-то "Петрович" как мышь какая — юрк и пропал! Только в такой каше и мышь заблудится! Как думаете, Вашбродь?

— Работа у него такая, поди, не заблудится… — нехотя ответил Росляков.

Помолчав, Яшка проканючил:

— Надо бы лошадку попоной накрыть, Алексей Алексеевич… Валит-то как! Вскорости отрывать придется лошадку-то…

Росляков промолчал.

— Ну, так как, Алексей Алексеевич? — вновь пробубнил ефрейтор. — Накроем? По всему видать, "Петрович" в такую темень не скоро явится…

— А если явится, нужда вдруг будет? Быстро ли управишься с попоной? — не выдержал Алексей.

— Что ж не управиться-то — минутное дело… Так я накрою лошадку, Ваше Благородие?

— Да накрывай уж, дьявол тебя возьми! — выругался Росляков.

Яшка долго водил рукой по спине Сивухи, сбрасывая с нее уже навалившийся снег, потом вытащил из-под облучка попону, прошел к лошадке и с любовью покрыл ею животное, тщательно расправляя концы. Покончив с этим, взобрался на двуколку и, прикрывая ладонями цигарку, прикурил.

Закурил под опущенным верхом и Росляков. Несколько раз затянувшись, Яшка неторопливо рассудил:

— Однако, Алексей Алексеевич, трудно будет ходить за "Петровичем"… Лошадка не собака, по следам не пойдет… Как разумеете, Ваше Благородие?

— Забодал ты уже, Яков Липнин! — вновь раздражаясь, ответил Росляков, Яшка словно специально раздраконивал и без того мучавшие его опасения. — Лучше смотри на госпиталь — вдруг кто появится, а ты разглагольствуешь почем зря!

— Смотрю, Вашбродь, как не смотреть… Только не видать же ни черта!

Ефрейтор несколько раз глубоко, с удовольствием затянулся дымом.

— А все ж собачья, Алексей Алексеевич, у "Петровича" работенка, правда ведь?

Росляков чуть не поперхнулся дымом.

— А у тебя, значит, лучше?

— Мне нравится, — простодушно ответил возница. — Хлопотно при вас, да все ж весело! И не "мо-синку" ношу, а револьвер офицерский! Да и дело в "конторе" стоящее — шпиенов ловить…

— Ты бы помалкивал об этом, ефрейтор Лип-нин, а то вмиг на передовой окажешься со своими сотоварищами. Это тебе еще повезло — у нас ведь ефрейторов не бывает, самое меньшее — унтер-офицер!

— Так я ведь вестовой лишь у Алексея Николаевича, да вот еще возница при "конторе"! — обиделся Яшка. — А передовая что — не страшна она — дело геройское! Я ведь только и говорю, что здесь веселее…

— Вот и молчи, балда! — откидывая окурок, отрезал Росляков и подумал: "Веселее… Вот упустим филера — весел ее-то Листок и покажет! Однако упускать нельзя. Если что — проедем на Армянскую, как договаривались, а уж там "Петрович" нас найдет… В конце концов, квартиру Натальи Ивановны знаю, слава богу! Если что — найду".

И вдруг он с неприятным изумлением подумал, что теперь вынужден следить за той, которую еще вчера считал самой прекрасной и благородной дамой гарнизона. В глубине души он не мог справиться с мыслью, что это милое, нёжное существо, от которого потерял голову даже такой сердцеед, как Оржанский, вдруг в одночасье попало в навязчивое подозрение ротмистра. Конечно, Листок не все раскрывает и зря бы не послал его сюда, но сама мысль, что Наталья Берт как-то связана с коварным агентом, посягающим не на кого-нибудь, а на самого Государя Императора, — эта мысль казалась для Алексея совершенно отвратительной, и, несмотря на это, он обязан был выполнить приказ. Хотя бы для того, чтобы доказать всю беспочвенность идиотских подозрений "шефа"! Но для этого требовалось одно — не упустить филера…

К счастью, через час снегопад стал стихать. Вместе с тем стало совсем темно. И если бы не тусклые огоньки, замерцавшие внизу, по склону горы, по которому разметался военный городок Сарыкамыш, да не светящиеся слева окна госпиталя, то можно было бы подумать, что весь мир опустился в преисподнюю. И хотя снег все еще падал, свет, исходящий от госпиталя, позволял различать силуэты самого здания, распахнутые ворота, изредка мелькавшие во дворе тени людей…

Несколько раз к воротам подъезжали подводы. Росляков и Яшка слышали тогда неясные голоса, скрип колес, размашистые шаги по глубокому снегу. Потом подводы уезжали, все стихало, и вновь воцарялась таинственная тишина, в которой, казалось, слышалось падение снежинок. И лишь редкий треск в морозном лесу нарушал ее разбойничьим выстрелом, заставляя от неожиданности вздрагивать.

И тут Алексей различил две странные тени, мелькнувшие в проеме госпитальных ворот. Тени явно приближались, ибо росли в размерах. А вскоре послышались голоса — еще неразборчивые, едва долетающие до слуха, но вскоре стало ясно, что голоса мужской и женский… Сердце Рослякова бешено заколотилось, а в мозгу точно поселился дятел: "Она… Она… Но почему мужской голос? С кем-то уже встретилась? Где же чертов "Петрович"? Почему не подает знаков? Значит, не она?"

А тени тем временем все приближались. Говор по-прежнему невнятный, но отдельные фразы уже различимы. И неожиданно Алексея бросило в жар — до слуха долетело:

— Не беспокойтесь, Наталья Ивановна, я не тороплюсь. Провожу до самой квартиры!

Значит, она, Наталья Берт! И кто-то провожает ее! Агент или очередной ухажер?

Ответ ее он не расслышал, но она явно отговаривала своего спутника от рыцарских побуждений, поскольку мужской голос решительно возразил:

— Даже не спорьте! В такой темени я вас не оставлю! Да и снегу намело по колено. Идите след в след.

"Пожалуй, не агент… — подумал Росляков облегченно. — Разговаривает, скорее, как коллега…"

Но не успел он так подумать, как отчетливо, почти рядом, послышалось:

— А вот, кажется, двуколка стоит…

Хруст шагов стал приближаться; Росляков невольно откинулся в тень крыши и вдруг с ужасом подумал: "Попона!" Но следующая мысль успокоила: "Хотя это и к лучшему — все выглядит естественно!"

Однако произошло неожиданное: из темноты выплыла фигура высокого мужчины в шинели военного врача, и громкий голос спросил:

— Не подбросишь, братец, на Складскую улицу? На две водки получишь!

Яшка, восседавший на облучке и, вероятно, также не ожидавший подобного оборота, не раздумывая, брякнул, похоже, первое, что пришло на ум:

— Не имею права, велено здесь стоять!

Наступила тишина — доктор, не замечая отчего-то Рослякова, вглядывался в лицо ефрейтора.

— Ба! — вдруг вскричал он. — Так я тебя знаю! Ты же человек ротмистра Листка. Что ж, братец, тогда все понятно! Извини…

И уже отходя от двуколки, бросил Яшке из темноты:

— Почтение передавай ротмистру! От доктора Поплавского!

Две тени воссоединились и, о чем-то переговариваясь, стали удаляться вниз по дороге, ведущей к хлебопекарне.

Не прошло и минуты — Росляков даже не успел прийти в себя, — как прямо перед ним просунулась физиономия "Петровича". В следующий миг до ушей донесся шепот:

— За мной теперь нельзя! Спускайтесь на Торговую, через нее на Армянскую — как уславливались. Только не сразу! Там ждите! Найду сам!

И физиономия исчезла. Росляков вновь осторожно высунулся из двуколки, но, как и в прошлый раз, филера уже нигде не было — одна тьма…

— Слышал? — прошептал он Яшке, все еще всматривающемуся в темноту, и тот, с тем же благоговейным трепетом зашептал:

— Слышал, Вашбродь… Точно призрак какой, язви его в душу… Напужал даже, анчихрист!

— Снимай тогда свою чертову попону, едем!

* * *

Минут через пять они тронулись, до слез в глазах всматриваясь в темноту. Медленно спустились к церковной площади, с нее свернули в проулок, выехали на Торговую улицу — пустынную, вымершую. Лишь редкие огни в одиноких окнах напоминали, что Сарыкамыш все еще обитаем. Они повернули направо, доехали до перекрестка, где начиналась узкая "Армянская" улица, как ее прозывали военные, и со скрипом стали подниматься по ней вверх: Сивуха, утопая в глубоком снегу, с трудом тащила в гору повозку, больше напоминавшую теперь инвалидную коляску.

Но незаметно улица приняла более пологий вид, лошадка затряслась резвее, и вскоре они подъехали к другой, более широкой, освещенной двумя тусклыми фонарями "Складской" улице, получившей своё русское название из-за размещенных на ней хлебопекарни и продовольственных складов.

Росляков приказал остановить двуколку в тени углового дома. Напротив, чуть левее перекрестка, в одной из изб противоположной стороны улицы и располагалась квартира Натальи Берт.

Алексей вылез из двуколки, прошел до угла, стараясь оставаться в тени, и, осторожно оглядев улицу, высмотрел знакомую избу. Ни души… Окна квартиры затемнены, ставни закрыты. Значит, Берт и сопровождавший ее доктор еще не дошли… А это странно — от госпиталя до квартиры всего-то минут пятнадцать ходьбы. Объезд же занял около получаса, и, выходит, они уже с четверть часа как должны были добраться до места! И беса "Петровича" не видать… Где-то задержались?

Росляков поглядел направо — с той стороны улицы они и должны появиться… Что ж, мимо не пройдут… Надо ждать…

Однако прошло еще около получаса, но никто не появлялся. Слышался какой-то едва уловимый далекий гул со стороны хлебопекарни — вероятно, работала ночная смена… И больше ни звука — звенящая в ушах тишина…

И вдруг до слуха донеслись чьи-то хрустящие на снегу шаги. Алексей вновь высунулся из-за угла и посмотрел налево — со стороны соседней через квартал улицы, пошатываясь, двигалась чья-то квадратная тень. Кто-то в широкой бурке и торчащей на голове высокой папахе пересекал Складскую улицу, нетвердой походкой направляясь в сторону госпиталя. Но, поравнявшись с домом Берт, вдруг резко повернул к калитке и, выбив ее ударом ноги, исчез в темноте двора.

Вместе с пробежавшей по телу мелкой дрожью в голове Рослякова лихорадочно забилось: "Агент! Надо брать… Боже! Где же "Петрович"? Ждать или действовать самому?"

В это время с темного двора донеслась сначала какая-то возня, а потом громыхнула отборная брань.

"Не агент! Слишком шумит! — промелькнуло в голове Алексея. — Но какая сволочь смеет так беспардонно врываться во двор Натальи Ивановны?"

Теперь Росляков задрожал от возмущения. Он едва сдержал себя, чтобы не кинуться через улицу, но, когда следом раздались громовые удары в дверь да пьяный голос взревел: "Наталья, открывай чертову дверь!" — он уже себя не помнил: выскочил на свет уличного фонаря, яростно промахал Яшке бежать за ним и, выхватывая на ходу револьвер, ринулся к калитке.

Во дворе было темно, но, вбежав за изувеченную калитку, он разглядел на крыльце квадратную тень, колотившую в дверь.

— Не двигайся, сволочь! — проревел Росляков, не узнавая собственного голоса. — Пристрелю, как скотину!

Тень повернулась и замерла. Алешка бросился было к крыльцу, но споткнулся обо что-то мягкое и чуть было не нырнул носом в снег. Хорошо ещё, следом вбежал во двор Яшка с револьвером в руке! Тут же сообразив, что с прапорщиком что-то неладное, он наставил ствол на тень и от испуга заорал еще истошнее, чем Его Благородие:

— Стой, где стоишь! Стреляю!!

Наступила тишина. Росляков, на четвереньках, поправил съехавшие на нос очки, попытался встать, задел левой рукой что-то твердое, торчавшее, точно сучок на трухлявом древе, и вдруг кто-то тихо застонал…

Алексей подскочил как ошпаренный и, будто выстрел в голову — под ним живое человеческое тело! В ту же секунду он с омерзением ощутил на руке нечто теплое и липкое — кровь! Быстро склонился вновь, ощупал тело — в боку незнакомца торчала рукоятка ножа. Машинально припал на колени, нащупал лицо, осторожно приблизил глаза и… отпрянул — тот самый доктор, что признал в Яшке человека ротмистра!

— Кто это вас? — вскричал он от ужаса.

Доктор только прохрипел. Неожиданно рука его дернулась, медленно поднялась, коснулась правого плеча, обессиленно скатилась вниз, уткнулась несколько раз пальцами в грудь, точно нащупывая орден, и, откинувшись в снег, замерла. Уже навсегда.

И в это же самое время с крыльца проревели:

— Яшка, скотина, убери, сволочь, ствол! Очумели оба? Что вы с Наташкой сделали, мерзавцы? Куда упрятали?

Яшка и Росляков остолбенели — оба вмиг узнали голос сотника Оржанского.

19. 29 ноября 1914 г. Побег

Из дневника Николая II:

"29-го ноября. Суббота.

Утром принял всевозможные кавказские депутации. Посетил епархиальное училище и Тифлисское военное училище. Батальон юнкеров видел на плацу. Погода была дивная и теплая. После завтрака принял католикоза Кеворка всех армян. Затем у гр. Воронцова был доклад по военным действиям.

Погулял полчаса в саду. В 5 час. поехал на чашку чая к городскому управлению; все происходило по вчерашней программе. Масса очень любезных дам наперерыв старались угощать меня. В 6½ вернулся и посидел с Воронцовыми до обеда. В 9.20 выехал из дворца с конвоем. Очень тепло проводил меня Тифлис; графиня Воронцова с дамами на станции. В 9.45 поезд тронулся дальше.

Пил чай со спутниками. Ночью поезд начал подыматься и качало как на судне из стороны в сторону".

Это был день потрясений. Самым горьким было то, что к найденному во дворе телу доктора Поплавского вскоре прибавился труп "Петровича". Его обнаружил местный житель на полдороге от госпиталя до квартиры сестры милосердия. Сразу стало ясно, что оба трупа — дело одного и того же убийцы: оба были хладнокровно зарезаны — филера полоснули по горлу, доктору воткнули какой-то восточный нож под ребра, и там его зачем-то и оставили.

Сначала подозрение пало на сотника, оказавшегося в одних подштанниках под буркой да с повязкой на шее, державшей раненую руку в согнутом положении. Но после того как выяснилось, что Оржанский явился со стороны лазарета 39-й дивизии, где он залечивал рану, и именно тогда, когда Поплавский уже лежал с ножом под ребрами, — после этого от сотника отстали. К тому же время убытия показали его лазаретные собутыльники. Сам же Оржанский был пьян настолько, что кроме того, что пришел "выяснить отношения с Наташкой", ничего внятного с него вытянуть не смогли. С Яшкой его с трудом отправили в "контору" отсыпаться, и несколько часов, пока шло расследование у дома Берт, его уже никто не видел.

К тому же всех отвлекло известие, что на дамбе, на повороте к вокзалу, пограничники обнаружили еще один труп; как вскоре выяснялось — тело некоего Петросяна, извозчика сарыкамышского торговца Каракаева. Того самого Каракаева, с лабаза которого стреляли в ополченца и Оржанского. И хотя в отличие от первых двух этот несчастный был убит выстрелом в затылок, то обстоятельство, что извозчик был связан с печально известным лабазом, заставляло думать, что и это убийство было как-то связано с двумя первыми. Так что у ротмистра Листка земля уходила из-под ног от одной мысли, что за три дня было совершено шесть дерзких убийств!

К этому прибавлялось загадочное исчезновение Натальи Берт. Судя по тому, что в квартире сестры милосердия ничто тронуто не было, все вещи находилось на своих местах, и не обнаружено ни одного намека на совершенный разбой или насилие, создавалось впечатление, что девица даже не успела переступить порог. По крайней мере, соседи по дому — пара пожилых армян — ничего не слышали и не видели. Тогда что же это было — похищение или побег? То, что она не могла быть убийцей двух неслабых мужчин, говорил тот факт, что и врача, и филера, шедшего по их стопам, зарезали одним и тем же ножом… Не могла же она, в конце концов, перерезать горло одному на глазах у другого, а, дойдя до квартиры, покончить и с ним!

Следы также ничего путного не дали. Во-первых, не переставая шел снег, а, ко всему прочему, все трое — Росляков, Яшка и Оржанский — так накопытили весь двор, что понять, где чьи следы, уже не представлялось возможным. Однако, как показали свидетели, на улице, параллельной Армянской, долгое время стояла неизвестная двуколка. Потом мчащейся во весь опор в сторону окраины Сары-камыша она была замечена складским охранником, примерно в то время, когда Росляков подъезжал к Складской улице. Так что трудно было не предположить, что это была двуколка Петросяна — извозчика с лабаза Каракаева, — увозившая, возможно, Наталью Берт. И если тело извозчика нашли на дамбе, с которой дорога раздваивалась и вела одна налево — к вокзалу, другая прямо — на Меджингерт, то вывод напрашивался сам собой: либо это был побег, либо сестру милосердия насильно увозили за линию фронта.

Уже в "конторе" весь этот калейдоскоп фактов сложился в единственную версию, предложенную в то утро ротмистром Листком. С нею — с некоторыми сомнениями и оговорками — согласились и Авилов, и Драч. Она сводилась к следующему.

По мнению ротмистра, после гибели Волчанова и Дидлова, особенно после расспросов контрразведчиков о сестре милосердия, перед "агентом с "Анной"" должна была встать дилемма: либо скорректировать план устранения Государя, в котором главная роль отводилась погибшему санитару госпиталя, либо бежать. Последнее, по всей видимости, оказалось для него предпочтительней. Но если Берт была как-то включена в шпионскую операцию, о чем, кстати, свидетельствовала ее предполагаемая причастность к убийству Волчанова, то он в любом случае должен был позаботиться, чтобы исчезла и она: попадись сестра милосердия контрразведке — был бы разоблачен и он!

— Значит, следует ожидать еще один труп — если она уже не входила в его дальнейшие планы, либо у нас под носом произошел двойной побег, если она ему нужна для чего-то еще. Последнее наиболее вероятно, — заключил Листок, внимательно вглядываясь в лица сидящих перед ним Авилова, Драча и Рослякова. — А теперь о том, что, возможно, произошло… Судя по дерзости, с какой были совершены последние убийства, с побегом агент явно торопился. Трудно сказать, предупредил ли он Берт о встрече, только поджидал ее у госпиталя — скрытно, в темноте, возможно, планируя увести ее сразу после дежурства. Однако плану помешал доктор Поплавский, возымевший желание проводить коллегу до квартиры. Его короткий разговор доктора с Яшкой, "человеком ротмистра Листка", — в том виде, как поведал нам Росляков, а затем появление у двуколки "Петровича" раскрыли ему все: за Берт следят, и если послан целый экипаж, то предполагается поимка его самого. Все! Пути отрезаны! Надо действовать! Решение приходит само собой: устранить тех, кто мешает встретиться с Берт — следовавшего по ее пятам филера и навязчивого провожатого, неразумно зашедшего даже во двор ее половины дома. Избавившись от них, он сажает сообщницу в поджидавшую повозку подкупленного извозчика, задворками выезжает на дамбу, где избавляется от Петросяна, как от нежелательного теперь свидетеля, и стремглав мчит к границе!

Когда Листок замолчал, наступила тишина. Авилов заходил в задумчивости по кабинету. Драч, достав платок, стал промокать им вдруг вспотевшуюлысину, и только Росляков, не моргая, смотрел на ротмистра сквозь круглые окуляры очков.

— Значит, необходимо их немедленно задержать… — тихо произнес он.

Авилов остановился, посмотрел на прапорщика и неожиданно прошел к аппарату.

— Соедините с "Изумрудом пятьдесят"! — быстро проговорил он в трубку. — Что? Хорошо. Как выйдет на связь, перезвоните сюда, на "тридцать два"…

Штабс-капитан положил трубку.

— Предупредим пограничников… — произнес он. — Не помешает, если мы даже ошибаемся. К сожалению, мы не знаем наверняка, были ли на двуколке пристреленного извозчика наши беглецы. Быть может, они вовсе не выезжали из Сарыкамыша…

— Это можно проверить, — негромко возразил Листок.

Все посмотрели на ротмистра.

— Достаточно установить, кто из офицеров гарнизона исчез. Обзвонить штаб, ополчение, пограничников… К тому же у нас есть вот это…

Листок указал глазами на лежащий на столе нож.

— Этим зарезали двух человек… Возможно, кто-то узнает его.

И тут произошло нечто безобразное: дверь в комнату с шумом растворилась, и на пороге, с перекошенным лицом, предстал голый по пояс Оржанский. Он все еще был пьян. Все обомлели. Сотник мотнул со стороны в сторону головой и вдруг взревел:

— Наталью зарезали? Кто!!

Взгляд его внезапно упал на стол. Шатаясь, он прошлепал босыми ногами меж изумленных офицеров, схватил нож и вдруг, Воткнув его в стол, возопил в потолок:

— Я убью тебя, Сивцов!

Одним рывком он выдернул нож, резко повернувшись, саданул воздух клинком и ринулся было к выходу, но тут на его руке повис Драч:

— С ума сошел сотник! Брось нож! Пуля в плечо попала да в башке застряла, что ли?

К Оржанскому подскочили Авилов и Листок.

— Он пьян в доску! Заберите у него нож, пока держим! — прокричал Листок штабс-ротмистру.

Драч вывернул руку сотнику, и нож упал на пол.

— Алешка! Открывай его комнату, надо запереть! Останешься с ним!

— Дураки! — заорал Оржанский. — Это адъютант! Сивцов! Нож его, он сам хвастал им за картами — с Волчановым играли! Зарезал Наташку, сволочь!!

С трудом упирающегося и орущего сотника втолкнули в дверь его рабочей комнаты, и Росляков заперся с ним изнутри. Оттуда стала доноситься площадная брань и уговоры прапорщика.

Уже вернувшись в кабинет Листка, штабс-ротмистр, поправляя гимнастерку, выругался:

— Черт знает что, господин ротмистр! Что это было?

Авилов плюхнулся на табурет и сердито глянул на Листка:

— Завтра же чтобы в контрразведке его не было, Алексей Николаевич!

Листок, наклонившись, поднял с пола нож.

— Завтра-то его не будет, только о чем это сотник орал? Это что же — нож Сивцова?

Все трое переглянулись.

В это время на столе застрекотал аппарат. Авилов, встрепенувшись, поднялся и прошел к столу.

— Да, слушаю!.. А, Иван Петрович? Штабс-капитан Авилов, начальник контрразведывательного отделения штаба армии! У нас к вам просьба… Да, срочно! Есть подозрение, что сегодня утром в сторону Меджингерта проследовала двуколка с двумя подозреваемыми в тройном убийстве — мужчина и женщина. Да… Понимаю, что время упущено… Так… Быть может, ваши люди видели кого или, может, задержали… Да, благодарю! Звоните сюда, на "тридцать два"… Еще раз спасибо!

Авилов положил трубку на аппарат:

— По дороге на Меджингерт замечены курдские и турецкие разъезды. Туда посланы пограничные наряды. Возможно, что и прояснится…

Ротмистр Листок отреагировал на это известие более чем странно — вдруг со всего маха хлопнул себя по лбу:

— Господа! Какая же я балда! Конечно же, Сивцов! "Святая Анна", кольцо, теперь кинжал и это…

Листок быстро провел правой рукой от погона до груди.

— Чего — "это"? — не понял Драч.

— Ну это! — Ротмистр вновь чиркнул пальцем от плеча до середины груди. — Ну же! Росляков же показал, что умирающий Поплавский на вопрос, кто его убил, лишь провел рукой от плеча до груди!

— Что за шарады, Алексей Николаевич? — нетерпеливо воскликнул Авилов. — Что вы хотите этим сказать?

— Да этим жестом Поплавский показал на аксельбант! Аксельбант адъютанта Сивцова!

— Черт бы вас побрал, Алексей Николаевич! Дался вам этот Сивцов… Жест Поплавского мог означать что угодно, хотя бы простую агонию!

— Говорю вам — это Сивцов! — упрямо повторил Листок.

— Прекратите нести чепуху! — возмутился в ответ Авилов.

— Хватит, господа! — прикрикнул на обоих Драч. — Есть простой способ разрешить ваш спор. Если сбежавшим шпионом является адъютант Сивцов, то его не должно быть в штабе! Просто позвоните, и все встанет на свои места. Как будто вам необходимо к Воробанову. Все одно ведь генералу придется докладывать!

Авилов и Листок быстро переглянулись; рука штабс-капитана вновь потянулась к аппарату…

В "конторе" воцарилась тишина, в которой вызов Авилова прозвучал особенно громко:

— Мне "двенадцатого"!

Листок и Драч напрягли слух, пытаясь уловить хоть что-то, из чего можно было бы понять, кто говорит… И штабс-капитану ответили. Контрразведчик даже побледнел, когда в трубке проговорили:

— Приемная Его Превосходительства генерала Воробанова!

Это был голос штабс-капитана Сивцова!

Авилов отчего-то не ответил сразу. Адъютанту пришлось повторить:

— Я слушаю вас — приемная Воробанова.

Голос Виктора Николаевича казался растерянным, когда он спросил:

— Штабс-капитан… Сивцов?

— Штабс-капитан Сивцов, — подтвердили в трубке. — Адъютант Его Превосходительства… С кем имею честь говорить?

— Штабс-капитан Авилов…

— Вот и отлично, Виктор Николаевич! Только что Николай Николаевич просил разыскать вас. Просит вместе с ротмистром Листком как можно скорее прибыть к нему.

Авилов откашлялся.

— Не в курсе, по какому поводу?

— Не по телефону, Виктор Николаевич! Генерал все объяснит сам. Ждем, господин штабс-капитан!

В трубке запищали короткие гудки.

Авилов, не глядя на аппарат, опустил трубку.

— Воробанов вызывает… Обоих… Сивцов на месте…

В глазах контрразведчика сверкнули злые искры:

— Теперь, Алексей Николаевич, у вас будет-таки возможность спросить, не шпион ли он и не его ли ножом зарезали вашего человека!

Листок резко взглянул на штабс-капитана.

— Спрошу, Виктор Николаевич! Только думаю теперь, он не шпион и не убийца…

— Вот как? — сделал изумленное лицо Авилов.

Драч заерзал на табурете.

— Вы же минуту назад утверждали обратное, Алексей Николаевич…

— А теперь убежден, что не шпион и не убийца! Шпион, решившийся после убийства оставаться в Сарыкамыше, не рискнул бы позабыть всем известный нож в боку жертвы. Кто-то хотел, чтобы подозрение пало именно на адъютанта…

— А как же жест Поплавского, который вы расценили как указание на аксельбанты Сивцова?

Авилов внимательно смотрел на ротмистра.

— Жизнь покажет, на что указывал Поплавский! — резко ответил Листок, отвернулся и, пройдя к выходу, рывком отворил дверь.

— Яшка! — крикнул он, шагнув в коридор.

— Я, Вашсокбродь! — раздалось из-за одной из дверей.

— Едем в штаб!

— Сию минуту, Алексей Николаевич!

Ротмистр приблизился к двери Оржанского.

— Алешка! — негромко позвал он.

— Я, Алексей Николаевич…

— Как сотник?

— Спит.

— Как проспится — вези в лазарет паршивца!

— На чем?

— На чем хочешь, дубина!

* * *

Сивцов принял их приветливо. Встал, улыбаясь поздоровался, предложил снять шинели.

Листок, прежде чем пройти к вешалке, непроизвольно высмотрел его правую руку — на безымянном пальце по-прежнему поблескивало серебром кольцо "прекрасной дамы".

— Его Превосходительство ожидает вас… — любезно сообщил Сивцов. — Сейчас же доложу!

Авилов остановил его:

— Владимир Александрович, по какому все же делу мы вызваны? Что-то из ряда вон срочное?

Улыбка слетела с лица адъютанта.

— Боюсь, что так, господа… Однако и у вас, я полагаю, есть для Его Превосходительства новости, иначе, господин штабс-капитан, вы бы не звонили. Не так ли?

Контрразведчики переглянулись.

— Да, Владимир Александрович, вы правы, у нас есть новости, — вместо Авилова ответил ротмистр Листок. Он вытащил из внутреннего кармана шинели сверток и приблизился к адъютанту. — Сегодня утром вот эта вещица была найдена в боку одного зарезанного доктора…

Глядя прямо в глаза Сивцова, ротмистр развернул сверток:

— Владимир Александрович, вам знаком этот нож?

Взгляд адъютанта скользнул на руку Листка; он изумленно прошептал:

— Черт возьми, ротмистр! Это же мой персидский кинжал!

Он поднял глаза.

— Но как он оказался у вас? Ах, да, понимаю… Боже! Вы даже не представляете, как он мне дорог! Это же настоящий военный трофей — снят в одиннадцатом году с убитого мной турецкого офицера в переделке под Тавризом. Я тогда был при Воробанове, командовавшем в ту пору русскими войсками при втором вводе войск в Персию.

Сивцов потянулся было к ножу, но ротмистр отстранил руку.

— Пока это должно оставаться у нас, Владимир Александрович. Простите, отдать не могу!

Адъютант раздосадованно кивнул:

— Понимаю, Алексей Николаевич… Не мог предположить, что им мог воспользоваться убийца. Вы, верно, сейчас подозреваете меня?

— Скажите, а когда он у вас пропал? — вместо ответа спросил Авилов.

— Три дня назад, наверное…

— И где вы могли его потерять?

Сивцов растерянно посмотрел на офицеров.

— Ума не приложу, господа! Обычно хранил его здесь, в столе. Многие знали, многим показывал… Дохвастался, получается! А при каких обстоятельствах…

Он не договорил — Авилов его оборвал:

— Об этом мы и пришли доложить Его Превосходительству!

Сивцов вновь оглядел контрразведчиков и угрюмо качнул головой:

— Что ж, понимаю… Сейчас испрошу разрешения…

Лицо Воробанова было чернее тучи. За стол не пригласил. Долго молчал, глядя на них невидящими глазами, и наконец мрачно произнес:

— Господин штабс-капитан, что за дрянная катавасия произошла сегодня ночью? Только коротко!

Авилов докладывал минут пять. Доложил и о единственной версии Листка по случившейся трагедии, и о персидском ноже Сивцова… В подтверждение его слов Листок шагнул вперед и положил перед генералом сверток.

Реакция была ошеломляющая: Воробанов позеленел, надулся и вдруг гаркнул, точно выплюнул кость:

— Уберите свой вонючий сверток и засуньте себе в…!

Нож полетел на край стола — Листок едва поймал его и вдруг ощутил, что щеки его вспыхнули, точно от полученной пощечины, а в горле застряло матерное слово, рвущееся на волю. Но он сдержал себя — молча обернул нож платком и сделал шаг назад.

Воробанов, пыша гневом, уставился в окно.

— Только что звонили пограничники — утром, у дороги на Меджингерт, были обнаружены турецкие разъезды. К ним, на бешеной скорости, неслась двуколка. Завязалась перестрелка, в которой один из пограничников был убит… Как оказалось — из "люггера"!

— "Люггера"? — почти одновременно вырвалось у контрразведчиков.

Воробанов мгновенно перевел взгляд на них:

— Да, господа, из вашего "Люггера"! Сам стрелявший тяжело ранен, в бессознательном состоянии доставлен на вокзал и срочно отправлен с докторами в Тифлис.

И вдруг сбавив тон, Воробанов произнес:

— Надеюсь, ему не дадут умереть…

— Кто? — сквозь зубы процедил Листок.

Глаза генерала вновь вспыхнули:

— Можете себя поздравить — это ваша сестра милосердия Наталья Берт!

Алексей Николаевич покачнулся.

— Она была… одна?

— Да, черт вас возьми, одна! — заорал Воробанов. — Я уже доложил о случившемся генералу Мышлаевскому! Советую, господин штабс-капитан, и вам своевременно доложить по связи обо всех обстоятельствах, ибо Драценко вчера также убыл в Тифлис.

Он замолчал, широко раздувая от возмущения ноздри. Потом, все еще тяжело дыша, мрачно сообщил:

— Отменить прибытие Его Величества уже нет никакой возможности… По прибытии с передовой генерал Джунковский секретно сообщил, что будет предлагать Государю посетить штаб Берхмана первого декабря, и, как мне утром сообщили, Император уже принял решение — в девять часов первого числа Государь прибудет в Сарыкамыш! Посему, как мы договорились с генералом Джунковским, посещение гарнизона ограничится лишь вокзалом и церковью. На вокзале — только командиры и начальники частей действующей армии и караул от восьмидесятого Кабардинского полка; у церкви — лишь отобранные жандармами люди и никаких женщин! Вдоль проезда от вокзала до церкви и обратно — как и было установлено — два ряда оцепления и через каждые пятьдесят метров — люди Тифлисского жандармского управления. Вдоль дороги на Меджингерт — дьявол бы вас побрал! — усиленные казачьи и пограничные разъезды! Ваша задача — не допустить шпионского эксцесса в Сарыкамыше! Подробнее, я думаю, вам разъяснят ваши начальники!

Воробанов помолчал, бегая глазами по лицам офицеров, и вдруг прошипел:

— Шкурой отвечаете, господа!

20. 29 ноября 1914 г. Анна

От Воробанова они вышли оглушенными. Агент по-прежнему неизвестен, а его сообщница вовремя не была разоблачена, хотя могла быть арестована еще вчера в госпитале, что позволило бы избежать стольких жертв в одно утро. А через полутора суток в Сарыкамыш прибывает Государь Император!

Нет, надо прийти в себя, все осмыслить…

Авилов провел Листка в комнату, отведенную в штабе под начальника разведывательного отделения штаба армии подполковника Драценко. Оттуда он и имел намерение доложить о событиях утра. Но в голове как-то все смешалось. Он с тоскою глянул на аппарат и, опустившись на стул, закурил.

Закурил и Листок. Ему особенно было скверно, несмотря на то, что штабс-капитан молчал, он чувствовал его немой укор. Ведь это он, начальник контрразведывательного пункта, ротмистр Листок, вместо того, чтобы изолировать Берт, уговорил его на наружное наблюдение! Сколько бед можно было бы избежать… Да и агент, вероятно, был бы уже изобличен!

Они курили молча, нервно, не глядя друг на друга. Наконец, Авилов с силой вдавил папиросу в пепельницу.

— Однако надо докладывать…

Он внезапно вскочил, хлопнув себя по коленям.

— Черт!.. В голове не укладывается: сестра милосердия — и совершенно хладнокровная убивица! — Он мрачно глянул на ротмистра. — Может, она и есть агент? Что, если все убийства — дело рук этой милой стервы? Тогда и беспокоиться не о чем — агент ранен в перестрелке, пойман, перевезен в Тифлис? А? Как думаешь, Алексей Николаевич?

Листок остервенело затянулся и воткнул окурок в ту же пепельницу, рядом с дымящейся папиросой штабс-капитана.

— Дудки! Не тешьте себя… — Голос ротмистра сорвался. — "Петровича" она никак не могла зарезать — рядом был Поплавский. Значит, был кто-то другой! И этот другой и звонил ей. Именно он и приказал вытащить Волчанова в госпиталь. Нет, Виктор Николаевич, есть еще кто-то… И он здесь, черт бы меня побрал! И то, что эта дьяволица оказалась в двуколке одна, только и свидетельствует — шпион здесь, он не сбежал, он решил довести дело до конца, он…

Лицо ротмистра вдруг изменилось, как у человека, которого внезапно осенило:

— Чтоб меня шрапнелью… Черт! Он и не собирался бежать, он только отослал ее… Предупредить турок, что первого числа по дороге на Меджингерт пройдет автомобиль русского Императора!

Они изумленно уставились друг на друга.

— Хотите сказать… — Авилов замолчал.

— Вот именно! — Листок вскочил и заходил по комнате. — Воробанов упомянул, что Джунковский "секретно" объявил о дате приезда Государя в Меджингерт… Агенту о дате стало известно. Операция в госпитале была сорвана, но можно предупредить супостата и осуществить задуманное во время следования Императора на передовую. Для этого и нужна была Берт! И значит…

— …он тот, кто к вечеру двадцать восьмого дня знал о решении Джунковского предложить Государю дату посещения штаба генерала Берхмана! — изумленно довершил мысль Авилов.

— И кто носит аксельбанты со "Святой Анной"… — в тон штабс-капитану протянул Листок.

Авилов возбужденно прошел к окну; несколько минут бессмысленно смотрел на чернеющий за штабом лес и медленно повернулся.

— Но кто с аксельбантами и "Анной" мог знать о дате? Кроме Воробанова? Штабс-капитан Сивцов?

— Это, пожалуй, во-первых… — задумчиво произнес Листок. — Но с Джунковским, помнится, выезжали на передовую еще трое штаб-офицеров… Возможно, с аксельбантами и "Анной"… Уж они должны были знать… Вот что, Виктор Николаевич! Необходимо выяснить, что это были за офицеры, и по всем, включая Сивцова, провести оперативную разработку! Надо выяснить, не было ли у кого из них контактов с германской или турецкой разведками. Черт! И на все про все — один день!

— А если ничего вразумительного не удастся установить?

Листок тяжело вздохнул.

— Тогда придется предпринять все возможное, чтобы первого декабря никто из них не оказался вблизи Государя — ни на вокзале, ни в церкви, ни в момент следования по Сарыкамышу, ни на дороге в Меджингерт. В крайнем случае всегда быть подле!

Авилов потер кулаком подбородок.

— Слабая надежда, однако… А вдруг это вовсе не они? Вдруг кто-то другой, о ком мы даже не подозреваем?

Ротмистр с минуту молчал.

— Самому не по душе… Однако начнем с того, что есть…

Штабс-капитан прошелся по комнате. Выходило, что другого у них действительно ничего нет… Листок прав, надо действовать!

— Хорошо, — сказал он вслух. — Выясните, кто они, а я доложу пока в Тифлис. Встретимся у вас, тогда и решим, что делать затем. Вероятно, придется подключать жандармов — самим не управиться.

— Если придется брать под наблюдение всех троих, да арестовывать кого — то это само собой, — согласился ротмистр. — Драча в первую очередь, во всяком случае, сыщик, похоже, с головой!

Штаб по-прежнему напоминал улей. По коридорам и лестничным пролетам то и дело сновали незнакомые лица — в основном жандармы и полицейские чины, в том числе и в штатском платье. Их свозили, казалось, со всего Кавказа. Каждые два-три часа по одному и группами они прибывали с вокзала в штаб, становились на учет, распределялись в ту или иную временную команду, получали задание, размещались… Всем этим занималась прежде всего комендатура, у которой дел теперь было невпроворот. И все-таки по чинам, отправившимся с Джунковским на передовую, Листок решил прежде справиться у дежурного офицера. Спрашивать у кого-либо еще — только вызвать ненужные толки. Особенно не хотелось говорить об этом с Воробановым и Сивцовым. В журнале же дежурного непременно должны были остаться фамилии офицеров, под которых наверняка вызывался автомобиль.

Но до дежурного он не дошел — на лестничной площадке его остановил незнакомый поручик-пограничник. Заставив Листка вдруг напрячься, он, не представляясь, неожиданно огорошил его вопросом, как поживает сотник Оржанский. Получив же уклончивый ответ ротмистра, что с сотником "всё в порядке", весело прокричал, уже сбегая вниз по лестнице:

— Отличный офицер, господин ротмистр! Привет ему от поручика Зайкова!

Листок хотел было уже остановить наглеца, но услыхав знакомую фамилию, только покачал головой и про себя подивился Оржанскому: "Вот же мерзавец! И все-то у него в друзьях, и всем-то он нравится!"

А навстречу поручику уже торопливо поднимался штабс-капитан Драч. Он был без шинели и головного убора — значит, из штаба не выходил, но был чем-то весьма встревожен: тяжело дышал, лысина сверкала бусинками пота…

Еще не дойдя до лестничной площадки, на которой стоял Алексей Николаевич, он поднял глаза и, задыхаясь, выдохнул:

— Хорошо, что застал… Надо переговорить!

— Что-то срочное? У меня дело к дежурному офицеру…

Драч поравнялся с ротмистром.

— Какое?.. — переведя дыхание, спросил он.

— Надо узнать, кто сопровождал Джунковского на передовую…

— Я сам скажу! Провожал штаб-офицера для особых поручений Главного штаба ОКЖ.

— Астафьева? Аристарха Владимировича? Он, что же, был среди сопровождающих? — изумился Листок.

— Да, черт возьми! Так где мы можем переговорить?

— Зайдемте к Авилову, я только что от него.

— Хорошо! Третья голова не помешает…

Появлению жандарма Авилов не удивился. Казалось, он был занят своими мыслями. Сидя за столом, лишь мельком взглянул на вошедших, и, будто разговаривая с собою, как-то озабоченно произнес:

— Лучше бы не звонил… Черт знает что — Драценко в дороге! Мол, доложите, когда прибудет в Сарыкамыш. Придется ехать на вокзал, встречать…

— Значит, и он уже знает! — неожиданно выдохнул Драч. — Потому и спешит!

Листок изумленно покосился на стоявшего рядом штабс-ротмистра:

— Вы это о чем?

Авилов также поднял голову и вопросительно уставился на жандарма. Тот устало прошлепал к столу, сел на стул и произвел уже знакомое для Листка действо: достал из кармана шаровар платок и тщательно протер вспотевшую лысину.

— Только что получил сообщение из Тифлисского ГЖУ: Наталья Берт — это Анна Калленберг! Немка по происхождению, бывший член Боевой организации партии эсеров, проходившая также по делу о шпионской сети разоблаченного в августе этого года германского генерального консула в Ковно Густава Эрнста фон Лерхенфельда. Так что никакого шпиона под личиной "штаб-офицера с "Анной"" не существует! Есть шпион и Анна Калленберг!

Листок медленно опустился на стоявший у дверей стул. Стало тихо.

— Но как… вы, жандармы, ее упустили?! — через минуту изумился Авилов. — Чтобы стать "Натальей Берт", нужна реальная биография, которую легко проверить…

— Допустим, упустили не мы, — угрюмо возразил Драч. — Шпионской сетью консула занимались вы, военная контрразведка… Но в оправдание могу сказать, что Наталья Ивановна Берт действительно существовала, и биография ее чиста — это дочь петербургского адвоката, с четырнадцати лет воспитывавшаяся в семье брата умершей при родах матери, также адвоката, но московского. Там же, в Москве, Берт закончила курсы сестер милосердия, была направлена в Тифлис, однако на Кавказ приехала уже не она, а Анна Калленберг — Наталья Берт бесследно исчезла! Это установлено только сейчас, после ранения и этапирования липовой "Натальи Берт" в Тифлис. По картотеке Тифлисского отделения Департамента полиции было установлено, что лицо раненой "Берт" совпадает с лицом разыскиваемого члена Боевой организации, распавшейся еще в одиннадцатом году…

Драч машинально протер лысину.

— Кстати, в Сарыкамыш она была отправлена в составе отобранной группы санитаров и сестер милосердия вместе с санитаром Романом Дидловым. Уроженец Тверской губернии, он служил санитаром в земской больнице и в августе был призван в ополчение. Только и этот Дидлов бесследно исчез, а в лице, называвшемся "Романом Дидловым", был узнан еще один разыскиваемый агент Густава Лерхенфельда — некий Отто Ланге, профессиональный разведчик германского Генерального штаба… Так что вот так, господа!

Жандарм понизил голос и добавил заговорщицки:

— Оба они имели, вероятно, весьма срочное и важное задание, коль столь разыскиваемых агентов рискнули послать на Кавказ. И если это задание связано с поездкой Государя на юг, то это означает, что о ней в германском Генеральном штабе знали…

— Вы хотите сказать… измена? — выпучив на жандарма глаза, выдохнул Авилов, но штабс-ротмистр быстро приложил палец к губам.

— Тс-с… Этим есть кому заняться! Есть люди и повыше… Лишь бы эта сучка выжила!

— Есть надежда? — прошептал Авилов.

— Не знаю… Говорят, погранцы умудрились всадить ей две пули… Может и не выжить.

Листок, отрешенно сидевший все это время у дверей, почти не слышал, о чем переговаривались контрразведчик и жандарм. Его буквально сразила первая же фраза штабс-ротмистра: "…Никакого шпиона под личиной "штаб-офицера с "Анной"" не существует! Есть шпион и Анна Калленберг!" Какой непростительный просчет! Как он мог принять за истину непроверенную версию и строить все расследование на ошибочном представлении об агенте? Да еще убедить в этом всех остальных? Хотя… большая ли это ошибка, "Взвейтесь, соколы, орлами"? "Есть шпион и Анна Калленберг"… Значит, шпион все же есть… Пусть без "Святой Анны", пусть с Анной Калленберг, но все-таки есть! И следуя этой, пусть непроверенной, версии удалось все-таки разоблачить Романа Дидлова, то бишь Отто Ланге, и была все-таки устранена эта бестия Анна Калленберг… Но она была одна… И значит, агент по-прежнему здесь, в Сарыкамыше, и он ждет, что Анна успеет передать туркам время проезда императора по дороге на Меджингерт…

И тут Листок с ужасом подумал, что, вероятно, и агент уже знает о поимке шпионки! Тогда что? А тогда, если он знает и о ранении, то непременно попытается сам довести дело до конца! Ибо за оставшийся день она едва ли сумеет указать на него…

— Константин Иванович! — внезапно подал он голос. — Кто сопровождал Джунковского на передовую?

Жандарм и Авилов удивленно посмотрели на вдруг очнувшегося ротмистра. Драч провел рукой по лысине, словно приглаживая несуществующую шевелюру:

— Зачем вам?

Вместо Листка ответил штабс-капитан Авилов:

— Ротмистр Листок считает, что агент послал Калленберг предупредить турка о дате проезда Императора в Меджингерт. Вчера вечером об этом могли знать немногие…

— И вы предполагаете, что прежде всего те, кто сопровождал Джунковского? — спросил Драч.

Листок кивнул:

— А еще Воробанов и его адъютант штабс-капитан Сивцов…

Жандарм сопроводил слова ротмистра долгим взглядом.

— Что ж, господа, резон в этом есть, да только ваши предположения мало чего стоят… Воробанова вам придется из ваших подозрений исключить, да и сопровождавших Джунковского офицеров, пожалуй, тоже… Не станете же вы, в конце концов, подозревать штаб-офицера для особых поручений Главного штаба Отдельного корпуса жандармов подполковника Астафьева. Или генерального штаба подполковника Бехтерева, штаб-офицера для поручений при штабе Сарыкамышского отряда генерала Берхмана. Он и в Сарыкамыш-то прибыл только на два часа, исключительно лишь сопроводить шефа жандармов к своему начальнику, и, кстати, в гарнизон так и не возвратился. То же можно сказать и о третьем лице — о штаб-офицере для поручений при штабе Кавказкой армии, генерального штаба подполковнике Грушевском, также присланном из Тифлиса лишь в день отбытия генерала Джунковского. Подполковник, кстати, здесь, поскольку прислан для связи со штабом армии на время пребывания в Сарыкамыше и Меджингерте Государя Императора. — Жандарм вздохнул. — Нет, господа, подозревать их — дело совершенно пустое!

Авилов испытующе посмотрел на Листка, а тот, не моргая, смотрел на штабс-ротмистра.

— Но кто-то же отправил Анну Калленберг к туркам… — медленно, словно размышляя вслух, произнес ротмистр. — И это произошло сразу по возвращении Джунковского с передовой, когда о дате знало всего несколько человек… Со штаба Берхмана сообщить скрытно эту информацию было невозможно. Значит, был еще кто-то, кроме вами перечисленных, кто знал о предложенной Джунковским дате. И этот "кто-то" должен быть здесь, при штабе! И этот "кто-то" есть адъютант Воробанова, штабс-капитан Сивцов!

Штабс-ротмистр удивленно скосил на него глаз:

— С чего это?

— Больше некому, Константин Иванович! Господин Сивцов всегда знает больше всякого… Да и слишком много случайностей — случайно потерял ножик, которым прирезали двух несчастных, случайно носит аксельбант, на который указал умирающий Поплавский, случайно "прекрасная дама" дарит ему серебряное кольцо, весьма схожее с тем, благодаря которому отравил сам себя санитар Дидлов, он же — Отто Ланге…

— Вы несносны, ротмистр! — перебил его Авилов. — Далось вам это чертово кольцо… В конце концов, не вы ли утверждали, что с тем же ножом штабс-капитана намеренно подставляют?

— Какое кольцо? — насторожился жандарм.

Авилов, не скрывая раздражения, отрывисто бросил:

— Господин ротмистр подозревает, что кольцо адъютанта так же напичкано ядом, как и кольцо наложившего на себя руки санитара. Скажите хоть вы ему, штабс-ротмистр! Это же просто юродство какое-то!

Драч помолчал.

— С кольцом, конечно, ерунда — никакой шпион не стал бы носить того, что хоть чем-то напоминает кольцо, принародно погубившее его агента… Но вот о чем я подумал, господа! Что, если кто-то из троих — я намеренно исключаю из этого списка подполковника Астафьева, — что, если кто-то из них просто, элементарно проговорился? И именно агенту…

— И что вы предлагаете? — буркнул Авилов.

— Штабс-ротмистр предлагает с каждым побеседовать… — глядя на жандарма, произнес Листок, — и, вероятно, с адъютантом — прежде всего!

Драч кивнул в знак согласия.

— С учетом того, что остальные прибыли в Сарыкамыш лишь накануне, то да — именно с Сивцова, думаю, и следует начать. Здесь его знают все, он знает почти всех, и не исключено, что тому, кто чаще всего посещал приемную Воробанова, он и проговорился, так сказать, "по секрету"!

— Да и ножик стащил, ибо хорошо знал, где лежит! — быстро добавил ротмистр.

— Кстати, Сивцов признал нож? — спросил Драч.

— Признал. Якобы пропал три дня назад. Хранил в столе, как трофей с персидского похода.

— Ну, тем более это дело рук кого-то, кто ему хорошо знаком.

Авилов саркастически хмыкнул:

— Господа! И вы хотите допросить адъютанта Воробанова? Без ведома Его Превосходительства? Кажется, вы уже пробовали, Алексей Николаевич, продемонстрировать генералу "трофей" его адъютанта… И что он посоветовал вам с ним сделать?

Авилов осекся под гневным взглядом Листка.

— Простите… — смутился штабс-капитан. — Я хотел лишь сказать, что любые подозрения в адрес своего адъютанта Воробанов воспримет как личное оскорбление. К тому же уверен, ни один нормальный человек не сознается, что выдал кому бы то ни было тайную информацию…

— Но мы имеем в виду не допрос, Виктор Николаевич, — негромко возразил жандарм. — Ему следует лишь помочь вспомнить, с кем он говорил о дате приезда Государя. Если, конечно, к вчерашнему вечеру он о ней знал… И если Сивцов не иностранный агент, то не думаю, чтобы он, как истинный офицер, не пожелал бы оказать помощь в поимке шпиона.

Авилов нахмурился.

— А если ничего не вспомнит?

— Что ж… Тогда следует спросить о том же подполковников Бехтерева и Грушевского. В конце концов, я сам готов выехать в Меджингерт, чтобы побеседовать с первым, хотя дело это ваше, контрразведки, и встревать сюда жандарму — только все портить. Но Сивцов-то рядом! С кого-то все одно надобно начать. Так что решайтесь, господа, — несколько минут, и хоть что-то прояснится…

Но свидеться с адъютантом в этот день не довелось. Сидевший за столом Сивцова сурового вида подполковник, представившийся офицером для поручений штаба армии Грушевским, сухо объявил: "Штабс-капитана Сивцова нет. Его Превосходительство Воробанов с адъютантом и подполковником Лавренюком только что отправились с командой ответственных офицеров осматривать объекты и маршрут следования Его Величества Императора!"

То ли тяжелый, неприступный взгляд подполковника был тому причиной, то ли мысль, как бы этот неприятный офицер не оказался сам замешанным в расследуемое ими дело, только ни Листок, ни Авилов так и не решились спросить, имел ли он с кем беседу о дате приезда государя. Выйдя из приемной, они лишь переглянулись, и, разведя руками, Авилов сказал:

— Что ж, Алексей Николаевич, я на вокзал, встречать Драценко… Увижу Сивцова, попытаюсь переговорить. Так что ждите в "конторе" — будут новости, сообщу. И Даниил Павлович может пожелать встретиться…

Уже за полночь в "контору" пришло приказание: в девять утра прибыть к Воробанову.

21. 30 ноября 1914 г. Сивцов

Из дневника Николая II:

"30-го ноября. Воскресенье.

В 9.40 прибыл в Карс. Морозу было 4 гр., тихо, но к сожалению туман. На станции начальство и отличный поч. кар. 1-я рота нового 10-го Кавказского стрелкового полка. На улицах шпал[ерами] 3-я Кавк, стр. бригада, Карсская креп. арт. и запасные батальоны. Был у обедни в креп, соборе; служил добрый экзарх. Завтракал в поезде. Затем выехал с Бенкендорфом осматривать крепость.

Посетил военный лазарет — не много раненых. Поехал на форты: Бучкиев, Рыдзовский и новый Южный, на противоположной стороне. Очень основательно и много сделано за время войны; но туман совершенно не давал возможности ориентироваться и видеть окружающую местность. Возвратился в поезд с наступлением сумерек. После чая все мы поспали. Обедало высшее и крепостное начальство. Вечером поиграл с Н[иловым] и Др[ентельном] и С[аблиным] в кости".

Авилов и Листок явились в приемную генерала на полчаса раньше назначенного совещания. Так пожелал Авилов. Листок догадался — штабс-капитану необходимо было что-то сообщить с глазу на глаз. Так и случилось — в коридоре Авилов негромко предупредил: о Калленберг и Ланге начальник разведывательного отделения в курсе, докладом же, хотя и озабочен, но в целом согласен и распорядился офицеров для поручений, сопровождавших Джунковского, и адъютанта Воробанова взять на контроль. С генералом же якобы он переговорит сам.

С этим они и вошли в приемную.

Сивцов — всегда обходительный — на этот раз, взглянув на вошедших, вновь опустил глаза на бумаги, которые до этого просматривал.

— Простите, господа, срочное поручение! Вам назначено на девять, так что прошу подождать. Генерал Воробанов вас вызовет.

Контрразведчики переглянулись, и Авилов как-то странно показал глазами на диван — мол, подождем!

Они сели. Стало неприятно тихо. Молча смотрели на адъютанта, а тот, не обращая на них внимания, по-прежнему работал с бумагами: быстро пробегал глазами по документам, что-то чиркал остро отточенным карандашом и деловито откладывал — либо в бордовую папку, предназначавшуюся, вероятно, для докладов Воробанову, либо в серую.

Невольно Листок стал смотреть на кольцо, то и дело мелькавшее на правой руке адъютанта, и вдруг отчего-то озлобился. Трудно сказать, что конкретно вызвало в ротмистре раздражение. То ли невнимание, которое адъютант, казалось, намеренно выказывал, то ли эта тупая бумажная работа, которой Сивцов так рьяно отдавался. А может, мелькавшее перед глазами кольцо, которым он, Листок, набил оскомину штабс-капитану Авилову. Только вся злость вдруг выразилась в одной промелькнувшей в голове фразе: "Канцелярская крыса!", и, точно услыхав ее, Сивцов неожиданно поднял глаза и внимательно посмотрел на ротмистра. Но в ту же минуту потянулся к трубке телефонного аппарата:

— Посыльного ко мне! И предупредите начальников оперативных групп — в десять сорок собраться в канцелярии штаба! Совещание, по распоряжению генерала Джунковского, проводит подполковник Астафьев Аристарх Владимирович — штаб-офицер для особых поручений Главного штаба ОКЖ. Да, время изменилось — в десять сорок!

Положив трубку, он вновь посмотрел на Листка. В какое-то мгновение ротмистру показалось даже, что адъютант хочет что-то сказать, но в это время в приемную вошел Драценко. Все встали. Подполковник молча оглядел офицеров и, обращаясь к Сивцову, угрюмо процедил:

— В девять у меня встреча с Его Превосходительством…

— Сию минуту доложу, господин подполковник! — вмиг преобразившись, отчеканил адъютант.

С минуту стояли в молчании. Когда же, выйдя из кабинета, Сивцов объявил: "Господа офицеры, Его Превосходительство готов вас принять!" — произошло странное: Драценко, не обращавший до того никакого внимания на Листка, вдруг повернулся и негромко приказал:

— Господин ротмистр, останьтесь в приемной!

В первое мгновение Листок опешил — что это? Недоверие? Оценка работы? Но едва за офицерами захлопнулась дверь и Сивцов с плохо скрываемым сарказмом поинтересовался, все ли у него в порядке, — ротмистр вдруг понял все: Драценко намеренно предоставил ему возможность переговорить с адъютантом с глазу на глаз!

Листок метнул взгляд на насмешника:

— Хотел бы кое-что уточнить у вас, Владимир Александрович…

Улыбка на лице Сивцова погасла:

— Не сомневаюсь, Алексей Николаевич! Мне уже передали, что вы еще вчера желали это сделать… Неужели так заинтересовало мое кольцо? Вы так на него смотрели! Напомнило Дидлова?

Листок внимательно посмотрел на штабс-капитана — кажется, он знает о кольце санитара… Не может не знать! Как, вероятно, об Анне и Отто Ланге…

Сивцов молчание понял по-своему: снял с безымянного пальца кольцо и протянул ротмистру:

— Прошу, Алексей Николаевич, можете утолить свое любопытство!

Листок, глядя в глаза адъютанта, медленно произнес:

— Не стоит, Владимир Александрович! Я хотел лишь кое-что уточнить по вашему пропавшему кинжалу…

— Вот как? — Сивцов неторопливо нанизал кольцо на палец. — И что же еще вы хотели знать?

— Как вы думаете, кто все-таки мог его взять? И не откуда-нибудь, а с вашего стола — адъютанта Его Превосходительства! Вы же понимаете, что им воспользовался опасный убийца? И сделать это мог только тот, кто вхож в вашу приемную и кого вы наверняка хорошо знаете…

Сивцов отвел взгляд и с видом человека, которого уже достали одними и теми же вопросами, произнес, растягивая слова:

— Повторяю, Алексей Николаевич, в штабе о ноже знали многие, и я ни от кого не скрывал, где он покоится. А доступ сюда имеет если не весь штаб, то половина его. Так что это ничего вам не даст.

— Но кто-то же заходил чаще других?

— Чаще других? Пожалуй… Генерал-майор Воробанов, положим, все штаб и обер-офицеры для поручений, дежурные офицеры, да мало ли кто еще!

В приемную постучали, и Сивцов тут же всплеснул руками:

— Вот, пожалуйста! Сейчас посмотрим, кто на сей раз… Войдите!

Вошел моложавый, в гимнастерке, рядовой, неимоверно туго затянутый ремнем, и, вылупив глаза, неловко приложил руку к виску.

— Посыльный? — не дал ему представиться Сивцов.

— Так точно, Ваше Благородие!

— Передашь документы дежурному офицеру — по списку разнесете!

Рядовой подскочил, схватил протянутую штабс-капитаном серую папку; вновь козырнул и, пошатнувшись, повернулся и протопал к выходу.

Сивцов глянул на ротмистра:

— Видали? Нет, Алексей Николаевич, история прескверная, сам понимаю, но ничем помочь не могу — ни на кого конкретно указать не берусь!

Листок смотрел на адъютанта, насупившись.

— Тогда подойдем с другой стороны, Владимир Александрович… Вечером двадцать седьмого числа, после поездки генерала Джунковского в полевой штаб Берхмана, стала известна дата приезда Государя Императора. Вы знали о ней? И если да, кому-либо о дате сообщали? Или, быть может, кто спрашивал вас о том?

Сивцов неожиданно поднялся, прошел к окну, постоял и медленно повернулся.

— Такое впечатление, Алексей Николаевич, что вы меня допрашиваете…

— Это не допрос, Владимир Александрович! Но у нас есть все основания считать, что тот, кому именно вечером двадцать седьмого числа стала известна дата приезда государя, и есть разыскиваемый нами агент… Именно тогда произошли убийства, и Берт, она же — Анна Калленберг, сотрудница германской разведки, — была отправлена с этим сообщением к туркам…

— И вы… подозреваете меня? — помолчав, спросил Сивцов.

— Я подозреваю не вас, а того, кому вы — возможно, не осознавая — сообщили…

Глаза их встретились, и Листок вдруг заметил, что прежде насмешливо-лукавый блеск в очах штабс-капитана потускнел и сменился необъяснимо странной тоской. Перемена была столь разительной, что Алексей Николаевич невольно прошептал:

— Что-то… было?

Сивцов словно очнулся — вздрогнул, замотал головой и отвел взгляд.

— Ничего подобного…

Листку показалось, что он хотел сказать что-то еще, но в это время из дверей Воробанова просунулась голова Авилова и позвала:

— Алексей Николаевич! Его Превосходительство желает вас видеть!

Листок с досадой взглянул на адъютанта в надежде, что тот все-таки решится сказать, что хотел, но штабс-капитан демонстративно отвернулся.

"Руку на отсечение — кто-то был! Что ж, господин адъютант, мы еще вернемся к этому…" — мысленно пообещал ротмистр и прошел к уже распахнутым Авиловым дверям.

В кабинете Воробанов неожиданно пригласил его за стол, указав на место рядом с подполковником Драценко, — этого Листок в последние дни удостаивался только раз.

Минуты две генерал, пристально глядя на ротмистра, молчал. Потом задумчиво разгладил правый ус, сходившийся с густыми бакенбардами, и медленно произнес:

— Даниил Павлович только что ввел меня в курс дела, господин ротмистр… Конечно, логика в изложенных им предположениях есть. Тот, кому стало известно о дне прибытия Императора, вполне может оказаться затаившимся в штабе шпионом. Последующие зверские убийства и исчезновение сотрудницы германской разведки тому подтверждения…

Листок вдруг подумал, что, похоже, об Анне Калленберг и Отто Ланге генералу ничего еще не известно, а, значит, он совершил ошибку, назвав Сивцову имя бежавшей шпионки. Ведь неизвестно, почему Драценко до сих пор не посвятил Его Превосходительство в истинное положение дел!

А генерал, помолчав, между тем продолжил.

— Глубоко убежден, однако, что присутствующие при разговоре с генералом Джунковским подполковник Грушевский и штабс-капитан Сивцов причастными к этому быть не могут. Во-первых, они были предупреждены Владимиром Федоровичем о конфиденциальности разговора до одобрения даты Его Величеством, а во-вторых… — Воробанов тяжело вздохнул. — А, во-вторых, нет никаких веских оснований так полагать! Грушевский к тому времени находился-то в Сарыкамыше часа два и уж верно не подозревал даже о существовании некой "Натальи Берт"! Тем более это относится к подполковнику Бехтереву, который и при разговоре-то не присутствовал…

Воробанов оглядел офицеров испытующим взглядом.

— Что же касается штабс-капитана Сивцова, то я верю ему, как самому себе! Ибо знаю его как исключительно порядочного офицера со времени последнего персидского похода.

Теперь генерал смотрел на Драценко — многозначительно и даже как-то осуждающе. Но подполковник выдержал взгляд и, прокашлявшись, негромко произнес:

— Вы не совсем верно меня поняли, Николай Николаевич. Ни подполковника Грушевского, ни штабс-капитана Сивцова никто не подозревает в причастности к шпионажу. Речь идет лишь о возможно случайной передачи ими секретной информации третьему лицу…

Листок почувствовал, что не ошибся в намерениях начальника разведывательного отделения устроить его разговор с любимцем Воробанова, и, значит, было самое время подтвердить слованачальника фактами. Не дав времени генералу ответить, он неожиданно встрял в разговор:

— Ваше Превосходительство! Считаю необходимым доложить, что только минуту назад имел разговор со штабс-капитаном Сивцовым. Он явно уклонился ответить, сообщал ли он кому-либо сведения о дате приезда Государя…

Он запнулся, поскольку и Драценко, и Авилов с немым укором поворотили на него свои взгляды. Уже неуверенно он произнес:

— Мне показалось…

Что именно ему "показалось", Листок сообщить не успел — Воробанов стукнул кулаком по столу:

— Мне плевать, что вам кажется, ротмистр! Сивцов не кухарка, чтобы болтать первому встречному о том, что было произнесено в моем кабинете!

Наступила тягостная тишина. Минуты две сидели, вслушиваясь в возмущенное сопение генерала. Но постепенно начальник гарнизона стал успокаиваться и все еще возбужденным, но уже не столь резким голосом он с придыханием произнес:

— Несмотря на это, Даниил Павлович, я понимаю, что свое мнение вы согласовали со своим начальником, генерал-квартирмейстером армии генералом Болховитиновым. Идти вразрез с его указаниями я не имею права. А по сему, Даниил Павлович, соглашусь с вашими предложениями по диспозиции на завтрашний день. Готов их, господин подполковник, внимательнейшим образом выслушать!

Нарушив наступившую было тишину, Драценко начал довольно-таки сухо:

— Предложение следующее, Ваше Превосходительство. Прежде всего, по Меджингерту. Генералом Болховитиновым мне приказано находиться в момент приезда Государя при полевом штабе генерала Берхмана. Посему я намерен лично побеседовать с подполковником Бехтеревым.

Воробанов кивнул.

— Теперь по Сарыкамышу. Как начальнику гарнизона вам, Николай Николаевич, надлежит лично встречать Императора на вокзале, сопровождать Его Величество до полковой церкви и присутствовать на молебне. При вас безусловно будет находиться штабс-капитан Сивцов. С учетом уклонения адъютанта от ясного ответа на вопросы ротмистра Листка, предлагаю взять в сопровождение также ротмистра и штабс-ротмистра Драча, принимающего самое непосредственное участие в расследуемом деле.

Правая щека Воробанова дернулась вместе с бакенбардой.

— Считаю это излишним, господин подполковник! — нервно заявил Воробанов. — Я переговорю со штабс-капитаном, и, думаю, нужда в ваших опекунах отпадет!

Драценко ответил не сразу. Помолчав, он медленно произнес:

— В любом случае, господин генерал, по распоряжению генерал-квартирмейстера штаба Кавказской отдельной армии, в местах нахождения Государя Императора должны находиться мои люди…

Видя, что генерал замечание проглотил, Драценко продолжил:

— Приданных вам, Николай Николаевич, штаб-офицеров — подполковников Грушевского и Лавренюка — надлежит оставить при штабе. Первого — для связи со штабом армии, второго — для временного исполнения обязанностей штабс-капитана Сивцова.

Драценко взглянул на Авилова и затем перевел взгляд на генерала.

— Для связи же со всеми нами по линии контрразведки, с вашего разрешения я бы оставил при них штабс-капитана Авилова…

Подполковник поморщился, словно соображая, не забыл ли чего еще, и завершил:

— Вот, пожалуй, и все. В связи с тем, что о реальном агенте нам пока не известно практически ничего, думаю ограничиться находящимся здесь кругом людей, дабы о наших намерениях не стало известно шпиону. По этой же причине необходима и полная секретность, о чем, мне кажется, напоминать излишне.

Офицеры поворотили головы на Воробанова — что ответит генерал? Тот же, с какой-то печалью в глазах, обвел взглядом сидящих перед ним и, вздохнув, точно решаясь на что-то нехорошее, негромко сказал:

— Государь прибывает на вокзал в девять утра. В семь прошу быть у меня… Признаться, ожидаю приезд Императора с тяжелым сердцем. Все, о чём мы с вами условились, больше напоминает поиск черной кошки… Да-с, господа, черной кошки в черной комнате! Уповаю лишь, что уже предпринятые нами усилия не дадут совершиться возможному злодейству! Но, к сожалению, ожидаю самого худшего, не приведи Господь!

Генерал мелко перекрестился.

— Не дай бог, если мы поступаем неверно! Однако, что бы не происходило, действуйте решительно и с головой. Обо всем подозрительном немедленно сообщайте сюда, в штаб, и хоть ценой собственной жизни, но обеспечьте безопасность Богом избранного Государя нашего Николая! И да помогут нам святые угодники!

Воробанов встал, за ним, как по команде, поднялись остальные офицеры; все молча, исступленно осенили себя трижды крестным знамением.

— А теперь, господа, я хотел бы переговорить со своим адъютантом. Позовите его и будьте в приемной — надолго не задержу…

Драценко искоса переглянулся с контрразведчиками и кивнул:

— Понимаем, Николай Николаевич! Подождем в приемной.

Но ждать им не пришлось — приемная была пуста. Это было странно, поскольку Сивцов никогда не позволял себе отлучаться в присутствии своего генерала.

— Алексей Николаевич, посмотрите — не в коридоре ли? — распорядился Драценко.

Но в то же мгновение дверь в приемную распахнулась и на пороге — в шинели, бледный до неузнаваемости, — предстал штаб-офицер для поручений подполковник Грушевский.

— Господа! Произошло нечто невозможное! — изменившимся голосом прокричал он. — Штабс-капитан Сивцов — мертв! В комнате штаб-офицеров!

22. 30 ноября 1914 г. Новые обстоятельства

Сивцов лежал посреди комнаты, отведенной под штаб-офицеров — подполковников Грушевского и Лавренюка. Она также располагалась в левом крыле коридора второго этажа, на котором находился и кабинет Воробанова. Лежал штабс-капитан, откинувшись головой к дверям, с неестественно подвернутой правой ногой и раскинутыми в стороны руками. Рядом валялись осколки стекла, один вид которых привел Листка в волнение — слишком все напоминало инцидент с армянином-перебежчиком в канцелярии 156-го пехотного полка! И это было недалеко от истины: при более тщательном осмотре осколки оказались разбитым при падении стаканом, явно отравленным цианидом, — пахло все тем же миндалем… Но что более всего изумило ротмистра, так это кольцо на безымянном пальце адъютанта — то самое кольцо, которое штабс-капитан с улыбкой протягивал ему… На нем он разглядел неприметно вмонтированную, совершенно крохотную пластину-крышку, как и у покончившего собой "Дидлова", и, как у него, она была отведена в сторону!

Листка бросило в жар — Сивцов и есть разыскиваемый агент, только что отравивший себя после разговора с ним!

Он поднялся и, показывая глазами на руку покойника, только и сумел произнести:

— Это он, агент! Кольцо, как у санитара…

Авилов поглядел на окоченевшую руку адъютанта, затем изумленно на Листка. Получалось, ротмистр был прав, долдоня о кольце Сивцова!

Драценко, кажется, также понял, о чем шла речь. Все еще разглядывая руку штабс-капитана, он медленно сказал, обращаясь, видимо, к Грушевскому:

— Господин подполковник… Свяжитесь с дежурным офицером — пусть вызовет докторов и жандармов. И в первую очередь штабс-ротмистра Драча! До их прихода оставайтесь здесь — нам необходимо доложить о случившемся Его Превосходительству…

Воробанов одиноко стоял у дверей своей приемной в противоположном конце коридора. Он издали о чем-то спросил их, но гомон поднимающихся по лестнице офицеров помешал услышать, что именно. Листок вспомнил, что Сивцов давал кому-то распоряжение собрать в канцелярии штаба начальников оперативных групп. Значит, с минуты на минуту должен явиться человек из свиты Джунковского. Черт бы побрал этого Астафьева! Как некстати! Надо успеть доложить Воробанову…

Листку даже стало жалко гарнизонного начальника, когда Драценко в двух словах объяснил генералу, что произошло с его адъютантом и в чем тот подозревается: Воробанов на глазах превратился в жалкого, сгорбленного старика с дрожащими губами.

— Вы убили его, господа… — едва слышно прошептал он. — Найдите Лавренюка, пусть встретит Астафьева и сопроводит его… Я не могу. Мне необходимо доложить…

Листок нашел подполковника на третьем этаже, в канцелярии штаба, уже полнившейся офицерами. Вызвав его в коридор, он передал распоряжение генерала. Лавренюк удивленно взглянул на ротмистра:

— Случилось что?

— Да, Павел Эдуардович, случилось — штабс-капитан Сивцов покончил собой…

Глаза у Лавренюка округлились.

— Как это… покончил? Он же полчаса назад передал мне распоряжение Его Превосходительства встречать их с Астафьевым в канцелярии! Боже! Прямо в приемной?

Он как-то нервно взмахнул руками, словно прогоняя ужасную мысль, и перед глазами ротмистра проблеснуло золотое кольцо, почему-то надетое на средний палец. "Господи! — подумал Листок. — И даже этот пьяница окольцован!" Но вслух сказал:

— Нет, Павел Эдуардович, все случилось не в приемной, а в вашей с Грушевским комнате штаб-офицеров.

Лавренюк обалдело уставился.

— Вы шутите?

— Не до шуток, господин подполковник, — почему-то раздражаясь, ответил Листок. — Встречайте Астафьева, а после совещания прошу спуститься в кабинет господина начальника гарнизона.

Самоубийство адъютанта, да еще подозреваемого в шпионаже, произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сколько секретной информации он мог передать неприятелю и что мог совершить в момент приезда Его Величества Императора — страшно было представить!

Начальник штаба Кавказской армии генерал-лейтенант Юденич, с которым почему-то соединили Воробанова, был уничижающе короток: "Надеюсь, Николай Николаевич, вы отдаете себе отчет, что означает случившееся для армии и для вас лично? Проведите тщательнейшее расследование и доложите к вечеру рапортом!"

Генерал-квартирмейстер армии генерал Болховитинов после доклада Драценко был еще более категоричным: "Крайне плохо, господин подполковник! Ваши Контрразведчики шпиона прозевали, посему с каждым предстоит особый по военному времени разговор. Отправляйтесь в Меджингерт, завтра Государь прибудет туда к двенадцати часам — на вашей совести безопасность Императора! Остальным тщательно разобраться с Сивцовым и к нолю часов доложить. И боже вас упаси, если вновь эти болваны ошиблись и шпион по-прежнему разгуливает по Сарыкамышу! Подключите жандармов, найдите реальных свидетелей, восстановите события утра поминутно. Необходимо быть твердо уверенным, что это тот самый агент! Честь имею!"

Вскоре второй этаж штаба закишел жандармами и докторами. Возглавить расследование было поручено штабс-ротмистру Драчу, что, после совещания, одобрил и представитель шефа жандармов подполковник Астафьев.

К трем часам пополудни, после осмотра тела покойного и освидетельствования его медиками, после тщательного изучения обстановки штаб-офицерской комнаты и опроса соприкасавшихся с адъютантом в то утро свидетелей сложилась следующая картина самоубийства, которая впоследствии и была отражена в рапорте.

В 9.20 утра, после беседы ротмистра Листка со штабс-капитаном Сивцовым первый был вызван в кабинет Его Превосходительства.

По свидетельству подполковника Лавренюка, примерно в 9.30, то есть спустя десять минут, адъютант позвонил в комнату штаб-офицеров и передал распоряжение генерала Воробанова встречать их с подполковником Астафьевым в канцелярии штаба и лично докладывать о готовности совещания с начальниками оперативных групп по встрече Императора. В действительности такого распоряжения генерал Воробанов не отдавал.

После получения распоряжения, около 9.40, подполковник Лавренюк поднялся на третий этаж штаба для осмотра канцелярии. Факт был подтвержден посыльным дежурного офицера, находившегося в это время на этаже, хотя точного времени рядовой указать не сумел "за неимением часов".

Таким образом, с учетом отсутствия подполковника Грушевского, проводившего по поручению начальника гарнизона смотр участвующих в оцеплении 1 декабря ополченцев 71-й бригады, штаб-офицерская комната оказалась на короткое время свободной от кого-либо.

Этим воспользовался самоубийца. В период с 9.45 до 10.00, когда в комнату вошел вернувшийся со смотра подполковник Грушевский, обнаруживший покойного, штабс-капитан Сивцов прошел в пустующую комнату штаб-офицеров и покончил собой, приняв, как было установлено, яд, содержащийся в серебряном кольце на правой руке. В самой комнате признаков пребывания каких-либо других лиц, кроме штаб-офицеров подполковников Грушевского и Лавренюка, обнаружено не было. Шинель последнего висела на вешалке.

Идентичность кольца штабс-капитана с кольцом другого самоубийцы — агента германской разведки Отто Ланге — красноречиво свидетельствовала о причастности штабс-капитана Сивцова к той же шпионской деятельности. Этому свидетельствовали и восточный кинжал, которым были совершены злодейства, и странный жест умирающего доктора Поплавского, указующий на аксельбант адъютанта. Других улик, указывающих на эту деятельность, обнаружено не было — ни в бумагах на столе адъютанта, ни в его "тревожном" чемодане, найденном в шкафу приемной рядом с "тревожными" чемоданами генерала Воробанова и подполковника Лавренюка, ни в личных вещах на квартире. Не было найдено и каких-либо предсмертных записей. Таким образом, все указывало на то, что именно разговор ротмистра Листка, раскрывшего штабс-капитану связь между лицом, знавшим дату приезда Императора и последующими убийствами, а также исчезновением шпионки Анны Калленберг — этот разговор и стал побудительным мотивом, сподвигшим штабс-капитана Сивцова на самоубийство. А это подтверждало, что адъютант и был тем разыскиваемым лицом, что совершил вышеупомянутые преступления.

После непродолжительного совещания все основные лица, ведущие расследование, согласились с вышеизложенными положениями, должными затем лечь в основу требуемого рапорта. А вскоре контрразведчики и штабс-ротмистр Драч вышли на штабной двор провожать Астафьева, отъезжающего в Тифлис к главнокомандующему, и подполковника Драценко, вынужденного убыть в Меджингерт. И тот и другой Воробанова тревожить не стали. Генерал все еще не отошел от удара, нанесенного ему правдой о любимце адъютанте, — заперся в кабинете и никого не принимал…

Когда Астафьев, сухо попрощавшись, отбыл на вокзал, Драценко направился к ожидавшей его повозке. Неподалеку переминались с ноги на ногу двое казаков, державших под уздцы своих нетерпеливо бьющих копытами коней. Но, не дойдя до них, подполковник остановился, вдохнул воздух и, повернувшись, взглянул на жандарма.

— Что скажете, штабс-ротмистр? У вас такой вид, будто вас что-то гложет. Вы хотели что-то сказать, не так ли?

Драч поежился.

— По правде говоря, господин подполковник, хотел. Мучает меня одно незначительное на первый взгляд наблюдение… Все хотел высказаться, да не решался — все вроде бы с Сивцовым сходится: кольцо, кинжал…

Драценко нахмурился.

— Зря не высказались. И что за наблюдение, однако?

— Да, малость одна — расположение трупа, извиняюсь…

— И что же в нем не так? — отчего-то недовольно фыркнул Авилов. — Как упал, так и расположился!

— Так оно и есть, — не то соглашаясь, не то возражая протянул жандарм. — Упал головой к дверям, значит, живым стоял лицом во внутрь комнаты…

— И что с того?

Штабс-капитан вдруг почувствовал, что жандарм намеревается опровергнуть уже согласованные выводы расследования.

Но Драч точно не расслышал.

— А раз так, господин подполковник, то, возможно, он стоял лицом к кому-то, кто уже был в комнате. Кстати, стакан воды… Для чего ему, решившему покончить собой, надо было непременно разбавлять яд водой? Да из графина бог знает где стоявшего — на столе у самого окна! К нему-то и дотянуться невозможно самому, если стоишь в центре комнаты. Только если поднесут. А вода-то в графине чистехонькая, не отравленная…

— Хотите сказать, адъютанта кто-то отравил? — перебил Авилов.

— А хоть бы и так! — быстро ответил тот. — Налил воду из графина, подлил яду из тайного колечка да и протянул голубчику — на, мол, пей!

— Что за чертовщина, Константин Иванович? Для чего эти фантазии? — возмутился Авилов. — Кольцо-то с ядом на руке Сивцова было!

— Погодите, Виктор Николаевич! — остановил его Драценко. — Кольцо могли надеть и на труп. А вы, штабс-ротмистр, выражайтесь яснее, если есть что сказать…

— Мысль-то яснее ясного, Даниил Павлович! Если в комнате кто-то был, то Сивцов и не агент вовсе, а только человек, который по глупости сообщил закрытую информацию кому-то, кто агентом и оказался. На это обстоятельство ротмистр Листок глаза-то ему и открыл!

Жандарм обвел всех испытующим взглядом.

— Возможно, в ту минуту штабс-капитан и сам бы признался Листку, кто этот Иуда, да, видать, не успел — Алексея Николаевича в кабинет вызвали. А может, и не сумел переступить через себя, решил сначала во всем разобраться… А дальше все по фактам: отослал Лавренюка в канцелярию штаба, вызвал в освободившуюся штаб-офицерскую комнату подлеца, который, вероятно, был здесь же, при штабе, а как тот вошел, следом, получается, вошел и сам. А как вошел, так и ошарашил: знаю, мол, кто ты — агент германской разведки!

Драч внимательно посмотрел в глаза подполковника.

— Чтобы вы делали на месте изменника, господин подполковник? Конечно же, отнекивались: "Что ты, я же твой боевой товарищ, выпей лучше воды и успокойся!" Вот и успокоил! Налил из графина воды, влил неприметно в стакан цианида, да и подал. А замести следы — одна минута: стер следы с графина да заменил кольца… Даром, что адъютант носил серебряное колечко!

Все обалдело смотрели на умолкшего штабс-ротмистра. Драценко достал из кармана шинели коробку папирос, достал одну из них, сунул в рот и тут же вынул.

— Черт бы вас побрал, штабс-ротмистр! По-вашему, так и было? Но кому Сивцов мог довериться в штабе?

— Никому! — буркнул молчавший до сих пор Листок. — Если Сивцов не агент, то раскрыть дату прибытия государя он решился бы только кому-то, кто является доверенным лицом его любимого генерала. А сейчас их в штабе только двое — штаб-офицеры Грушевский и Лавренюк!

— Но у обоих верное алиби, — напомнил Авилов.

— И все же у одного из них алиби сомнительное… — осторожно произнес Драч. — Посыльный дежурного офицера не сумел подтвердить время прихода Лавренюка в канцелярию.

— Разве не достаточно, что он его видел?

— Видел, но во сколько? В девять сорок, как утверждает Лавренюк, или в десять десять, когда Сивцов уже был покойником? Мы ведь даже не можем подтвердить, звонил ли адъютант Лавренюку вообще…

Все замолчали. На этот раз Драценко чиркнул спичкой, закурил, но дважды затянувшись, отбросил папиросу в снег.

— Однако подкинули задачку в дорогу, господин штабс-ротмистр! И ехать надобно — скоро стемнеет, и докладывать придется…

Он оглядел лица офицеров.

— Что ж, господа! Коль есть сомнение, надо проверять. Обзвоните по списку всех начальников, принявших участие в совещании, — возможно, кто прибыл раньше и может подтвердить время прихода подполковника в канцелярию. И вытрясите душу из этого чертового посыльного — вдруг из его тупой головы что-то да выплывет! Какая-нибудь временная привязка — кто-то в это время его послал, по морде съездил, ну, в общем, что-то подобное… Еще раз с дежурным офицером переговорите — когда посылал посыльного, куда, во сколько пришел… О результатах доложите не позднее двадцати трех тридцати! Если ничего не прояснится — будем докладывать как есть, как решили с Астафьевым… Тем паче, что о результатах расследования подполковник наверняка уже отрапортовал Джунковскому. В любом случае Лавренюка взять под наблюдение! Завтра Воробанов определенно приставит его вместо Сивцова к себе, так быть при подполковнике неотлучно, не спускать с него глаз и готовым быть ко всему! Возьмете это на себя, ротмистр Листок, и вы, штабс-ротмистр Драч. С начальством вашим я договорюсь…

Он несколько помолчал.

— Может, с вашей подачи, штабс-ротмистр, мы сейчас напраслину напускаем на порядочного офицера, но береженого бог бережет — на кону жизнь Августейшего!

Подполковник взглянул на Авилова.

— Завтра, Виктор Николаевич, как и условились с Воробановым, останетесь при штабе. И связь нужна будет между нами, да и за Грушевским присмотрите на случай всякий, а может, кто еще выплывет в штабе — выдаст себя по приезду Государя.

— Будет исполнено, Даниил Павлович! — мотнул головой штабс-капитан.

— Что ж, тогда будем прощаться, что ли…

Они пожали друг другу руки.

Драценко кивнул казакам, вскочил на двуколку, и через минуту повозка тронулась. За ней, выбрасывая из-под копыт комки снега, понеслись вскачь застоявшиеся казацкие лошади.

23. 1 декабря 1914 г. Николай II. Вокзал

Из дневника Николая II:

"1-го декабря. Понедельник.

Самый знаменательный для меня день из всей поездки по Кавказу. В 9 час. прибыл в Сарыкамыш. Радость большая увидеть мою роту Кабардинского полка в поч. кар. Сел в мотор с Бенкендорфом, Воейк[овым] и Саблин[ым] (деж.) и поехал в церковь, а затем через два перевала на границу в с. Меджийгерт. Тут были построены наиболее отличившиеся ниж. чины всей армии в числе 1200 чел. Обходил их, разговаривал и раздавал им георгиевские кресты и медали. Самое сильное впечатление своим боевым видом произвели пластуны! Совсем старые рисунки кавказской войны Хоршельта. Вернулся в Сарыкамыш в 4 ч. и посетил три лазарета. Простился с ген. Мышлаевским, нач. штаба ген. Юденичем, другими лицами и с моей чудной Кабардинской ротой, в которой роздал 10 георг. крестов; и в 4½ часа уехал обратно в Карс. Поезд шел плавно и тихо. В Александрополе была недолгая остановка. Вечером кости".

В двадцать часов двадцать пять минут Авилов доложил в Меджингерт, что подтверждений алиби Лавренюка найти не удалось. Дежурный офицер показал, что отправил посыльного с документами Сивцова около 9.20, и что тот вернулся к 10 часам. Сам рядовой подтвердил, что видел Лавренюка в канцелярии, но время указал лишь приблизительное — от 9.30 до 9.50. Что же касается начальников оперативных групп — в канцелярию все вошли одной командой, примерно в 10.20, и подполковник Лавренюк уже находился на третьем этаже.

Драценко молчал в трубке долго. Ответил мрачно: "Так тому и быть… С этого момента с Лавренюка глаз не спускать!"

Ночное наблюдение за квартирой Лавренюка взялся организовать штабс-ротмистр Драч. Однако и ротмистр Листок в эту ночь почти не спал. Много курил, лежа на койке, поставленной Росляковым и Яшкой здесь же, в кабинете; несколько раз вставал, ходил по темным углам, вновь ложился и курил.

Он думал о Сивцове. Кольцо, конечно же, выдавало в адъютанте шпиона. Но именно это кольцо с ядом да разбитый стакан с отравой и не давали ему покоя! Кольцо навязчиво воскрешало в памяти самоубийство "Дидлова", а осколки стакана живо напоминали события 25 ноября, связанные с убийством армянина-перебежчика, — тот же яд в стакане с водой и один и тот же почерк! И в обоих случаях рядом генерального штаба подполковник Лавренюк…

Алексей Николаевич вдруг поднялся с койки и сел. Черт! Как он сразу не подумал об этом! Ведь Ланге так ясно показал, как могли отравить перебежчика — просто повернуть тайную крышку на кольце. И проделать это совершенно незаметно!

Но тут пришла другая мысль — Лавренюк этого сделать не мог, поскольку собирался пить из уже отравленного стакана… А может, вовсе не собирался? Может, яд с кольца уже был слит в стакан — до прихода его, ротмистра Листка? Понял, что перебежчик может его разоблачить, и готовился отравить бедолагу, да только он, ротмистр Листок, помешал ему своим появлением? Тогда понятно, почему не обнаружили ни ампул, ни порошков…

Ротмистр поднялся и заходил по комнате; затем прошел к табурету, приставленному к койке, и подобрал лежавшую на нем коробку папирос.

Ну, а Волчанов? Если подполковник реальный шпион, то как он мог быть связан с убийством штабс-капитана?

Чиркнула спичка, и ротмистр вдохнул в себя живительный дым.

Действительно, как? Никак… Только Сивцов… Или…

И тут Листка осенило во второй раз: он вспомнил, что, когда звонил Сивцову и справлялся о поручике Зайкове — имеет ли он "Анну" и как скоро прибудет Волчанов, — рядом с адъютантом оказался все тот же Лавренюк. Да, именно Лавренюка адъютант спросил про "Анну", поручика! И подполковник понял, что они заинтересовались Волчановым… И смекнул, кого мы ошибочно ищем — офицера с орденской лентой! А раз ищите Волчанова, так вот вам, пожалуйста, — Волчанов! Этот известный в гарнизоне кутила-картежник — лучшая кандидатура для отведения от себя подозрений! Надо только сымитировать побег ничего не подозревающего капитана…

У Листка защемило в груди от вдруг стройно складывающейся цепочки. Дымя папиросой, он вновь заходил по темному кабинету.

И ведь как просто: Волчанов ухлестывает за сестрой милосердия, та связана с "Дидловым"… Остается позвонить, сказать ей, что необходимо сделать: перезвонить Волчанову и просить встретиться! Госпиталь рядом, счастливый штабс-капитан покидает службу и пропадает навеки…

В возбуждении ротмистр в который уже раз прошел к койке и сел.

С ополченцем также понятно — его, прикрывая от разоблачения Дидлова, застрелила из "Люггера" Анна Калленберг — сестра милосердия! Заодно, чтобы, опять же, подозрение пало на дурака Волчанова, она хладнокровно подстрелила и своего ухажера Оржанского… А Лавренюк наверняка подкупил кучера, и тот открыл ей лабаз, чем подписал себе приговор… Дьявол! Тогда понятны и все последующие события… После возвращения Джунковского Лавренюк выпытывает у Сивцова дату приезда Императора, однако подручных к тому времени нет — "Дидлов" на том свете, а "Берт" под подозрением и не сегодня завтра будет схвачена. Выход один — передать информацию туркам и перехватить русского царя на пути в Меджингерт. И сделать это должна все та же сестра милосердия, которая все одно при неизбежном аресте станет ненужным свидетелем…

Алексей Николаевич машинально затушил папиросу в пепельнице, стоявшей здесь же, на стуле, и потянулся за очередной папиросой.

И тем не менее произошло непредвиденное — пришлось устранить тех, кто мешал исполнить задуманное… Однако кинжал… Зачем ему понадобился нож Сивцова? Хотя… В конце концов, не стрелять же по ночным улицам — лучше уж нож! И лучше нож Сивцова — колоритный и всем известный, чтобы подозрение пало на адъютанта… Для того и оставил улику в боку доктора. А с Сивцовым расправился, когда тот объявил его шпионом!

Листок мысленно возразил себе, что умирающий доктор указывал на аксельбант, который Лавренюк не носил, поскольку с восемьсот третьего года выпускники Николаевской академии вместо аксельбантов носили нагрудные знаки! А может, тыча себя в грудь, Поплавский намекал вовсе не на адъютантский шнур, а именно на знак выпускника Академии Генерального штаба? Черт возьми! Тогда все сходится — армянин, Волчанов, Сивцов, восточный кинжал, знак Николаевской академии вместо аксельбантов — все это Лавренюк!

Решение пришло мгновенно; Листок вскочил и метнулся к вешалке — немедленно, сейчас же арестовать мерзавца, пока не поздно! Именно сейчас, ночью, до приезда монарха!

Он уже натягивал гимнастерку, когда что-то остановило его. Он вдруг подумал, что все, что ладно складывалось в его голове, ничем не доказуемо. Если Лавренюк отравил армянина и Сивцова, то он должен был иметь серебряное кольцо, которого никто не видел! Участие подполковника в убийстве Волчанова также сомнительно. Знал ли он вообще Анну Калленберг и Отто Ланге? Одна дышит на ладан, другой в аду — никто из них уже не подтвердит… И есть ли вообще, кто мог бы подтвердить его преступления? Нет ни Волчанова, ни армянина-перебежчика, ни кучера… И нет реальных доказательств, что Лавренюк причастен к отравлению адъютанта… Господи! Сколько мертвецов за несколько дней! И все это совершил тщедушный, вечно краснорылый пьяница — генерального штаба подполковник Лавренюк?

Внезапно Листок вспомнил, как дрожали руки штаб-офицера на совещании, тянувшиеся к стакану с водой, и… металлический стук о стекло. Черт! Что же это было — кольцо? Да, кольцо, но золотое, как он успел заметить… Или все же арестовать и допросить? А если окажется, что подполковник ни при чем? И арест его будет очередной осечкой? Что тогда?

"А тогда, — подумал ротмистр, — маршировать тебе в штрафной роте нижним чином!"

И как есть, в гимнастерке и шароварах, Алексей Николаевич плюхнулся на отчаянно проскрипевшую койку.

* * *

Дремал Алексей Николаевич около часа. В шесть тридцать утра вместе с Росляковым был уже в штабе. Оставив прапорщика в дежурной комнате, стал подниматься к Воробанову.

И вновь на лестничной площадке его поджидали. Достаточно было одного вопросительного взгляда, чтобы штабс-ротмистр Драч ответил:

— Ничего особенного, Алексей Николаевич. Подполковник только что прибыл в штаб. Долго не ложился — похоже, пил в одиночку — морда с утра красная, как пареная морковь! Авилову уже доложил, он также здесь… А как вы?

— Есть одно соображение, Константин Иванович, хотел бы посоветоваться…

— Всю ночь думали? — спросил жандарм, снимая папаху и привычным жестом проводя ладонью по темени.

— Признаться, да.

— Тогда выкладывайте! — усмехнулся Драч, но тут же коснулся рукава ротмистра — в коридоре промелькнула фигура Лавренюка, направляющегося в кабинет Воробанова. Тот заметил их и вернулся.

— Доброе утро, господа! — с заметной хрипотцой, точно простуженный, поздоровался Лавренюк. — Отчего здесь, на лестнице? Его Превосходительство просил собрать всех в приемной…

Листок поморщился — от подполковника пахнуло дешевым одеколоном. "Рожа, действительно, что тот помидор! — с неприязнью подумал он. — И несет от тебя, как с третьесортного салона — пытаешься перебить амбре?"

Лавренюк тем временем протянул руку Драчу, затем ему, Листку. И вновь ладонь подполковника показалась широкой и жесткой: длинные цепкие пальцы, как щупальца, обволокли руку Алексея Николаевича и коротко, но довольно чувствительно сжали ее. Он даже невольно покосился на них, и в одно мгновение понял, что не ошибался — кольцо золотое.

— Однако пора, господа! — вновь повторил Лавренюк. — Воробанов выйдет через пять минут!

— Хорошо, Павел Эдуардович, сейчас будем, — торопливо ответил Драч.

Лавренюк, помолчав, кивнул:

— Понимаю… Не буду мешать!

— О чем вы хотели говорить, Алексей Николаевич? — спросил штабс-ротмистр, когда в коридоре хлопнула дверь приемной начальника гарнизона.

Листок молчал. Почему-то говорить о ночных догадках расхотелось. В конечном счете, для "чистоты эксперимента" пусть голова жандарма будет свободной от его досужих подозрений…

— Внизу моя двуколка с Росляковым… — вымолвил он наконец. — Но, думаю, вам следует ехать с ними — Воробановым и Лавренюком…

Драч недоверчиво покосился на ротмистра.

— И это… все?

Листок промолчал.

— Что ж, приму к сведению… А теперь, Алексей Николаевич, нам действительно пора к Воробанову!

В приемной они застали стоявших у адъютантского стола подполковников и задумчиво расхаживающего по комнате штабс-капитана Авилова. Лица обоих штаб-офицеров были сосредоточенны. Лавренюк что-то пояснял Грушевскому по документам, и тот, коротко кивнув на приветствие вошедших, вновь обратился в слух.

Листок прошел к штабс-капитану; они молча обменялись рукопожатиями, и в это время, тяжело сопя, из кабинета вышел Воробанов, уже облаченный в шинель и при шашке. Выглядел усталым, и красные припухшие глаза свидетельствовали о все той же бессонной ночи. Похоже, в эту ночь не спал никто.

Когда офицеры повернулись, генерал хмуро оглядел всех и, видимо привлеченный похмельной краснотой Лавренюка, остановил взгляд на нем. Но ничего не сказал, а только прошел к столу.

— Господа! Только что звонил генерал Спири-дович. Государь, как и планировалось, прибывает к девяти часам. Мышлаевский и Юденич уже на станции. Так что станем выдвигаться к вокзалу! Вы с нами, штабс-ротмистр?

Драч кивнул.

— Тогда едем вчетвером на моей повозке. Ваша двуколка, Листок, пусть останется под штабс-капитаном Авиловым, при штабе. Вас же, Грушевский, прошу на время пребывания Государя в Сарыкамыше… прошу исполнять… В общем, находиться здесь, в приемной.

Воробанов явно хотел сказать "прошу исполнять обязанности адъютанта Сивцова", но, похоже, не сумел — ком подкатил к горлу. Сказал лишь то, что сказал. А помолчав, добавил:

— А сейчас дайте команду дежурному офицеру — пусть вызовет коляску…

* * *

Железная дорога на Сарыкамыш была проложена в самый канун войны, в 1913 году. Она играла огромную роль для связи основной части Российской империи с завоеванной в 1878 году территорией Восточной Анатолии. В том же 13-м году было выстроено и здание вокзала — конечной станции на пути Государя от Тифлиса, через Карс, до Сарыкамыша, отстоявшего от штаба генерала Берхмана всего в двадцати трех верстах грунтовой дороги через перевалы Соганлунского хребта. Позже, в 1915 году, от Сарыкамыша железная дорога была продолжена и до Эрзерума, но это уже была военная узкоколейка, возведенная лишь после продвижения российских войск на запад в результате драматической, но победоносной для русской армии Сарыкамышской операции. Пока же Государь Император прибывал на станцию Сарыкамыш, куда и направилась повозка Его Превосходительства генерал-майора Воробанова.

Было морозно. Начиная с церковной площади, где у храма уже собирались допущенные наблюдать царский молебен счастливцы, и до главной Торговой улицы, а с нее и до дамбы — то есть весь маршрут ожидаемого проезда Государя Императора — был оцеплен двумя рядами ратников ополчения. Впереди них, через каждые двадцать-тридцать метров, стояли офицеры и мелькали шинели жандармов, а за оцеплением с раннего утра уже выстроилась плотная и все увеличивающаяся толпа обывателей и свободных от службы военных. Толпа шевелилась, точно живое существо, сдержано гомонила, поднимая пар от возбужденного дыхания, и пестрела дрожащими на морозе флажками…

Листок, как и штабс-ротмистр Драч, сидел в коляске спиной к вознице, напротив Воробанова и Лавренюка. Искоса наблюдая за ними, ротмистр все более и более поражался метаморфозе, происходящей с обеими по мере продвижения их по оцепленным улицам. По сторонам мелькали непонятно откуда сбежавшиеся люди, и Воробанов, до того по-стариковски ссутулившийся и устало опиравшийся обеими руками на эфес шашки, как-то вдруг приосанился, расправил плечи. Потом лицо его приняло некое, прежде не свойственное ему снисходительноумильное выражение, а вскоре — не то от мороза, не то от нахлынувших чувств — глаза его заслезились, и он, торопливо достав из кармана надушенный платок, трогательно промокнул их и громко, не стесняясь, высморкался.

Не менее странно вел себя и Лавренюк. Его лицо, казавшееся угрюмым от чрезмерной красноты, внезапно засветилось какой-то дурацкой улыбкой, которая каждый раз, когда карета подскакивала на ухабах, кивала толпе вместе с головой, ходившей у него, как у восточного болванчика. Эту странность, вероятно, заметил и Драч, который, изумленно глядя на подполковника, незаметно толкнул ротмистра коленом, как бы призывая внимательнее приглядеться к тому, что творится со штаб-офицером.

Однако "представление" закончилось, едва они съехали с дамбы и показалось здание вокзала. Его Превосходительство вновь съежился, точно разглядел место своего заточения, а с лица подполковника вмиг слетела блаженная улыбка, сменившаяся багряной хмуростью.

На вокзале все было готово к встрече Государя. Здание пестрило трехцветными флагами, на правом конце перрона, блестя медью, стоял нестройным квадратом военный оркестр. В левом крыле выстроилась рота почетного караула 80-го Кабардинского полка, только что прибывшего из Карса вместе с оркестром. Напротив входа в здание вокзала, одной шеренгой, негромко переговариваясь, коротали время генералы — начальники казачьих и пехотных бригад и дивизий 1-го Кавказского армейского корпуса. На правом фланге шеренги особняком, повернувшись друг к другу и беседуя, стояли помощник главнокомандующего по военной части генерал от инфантерии Мышлаевский — щуплый, невысокого роста, с аккуратно подстриженными усами и в круглых очках на сверлящих собеседника глазах, и начальник штаба Кавказской отдельной армии генерал-лейтенант Юденич — крупный, коренастый, сурового вида, вероятно, по причине узких припухших глаз и длинных остроконечных усов.

Воробанов, разглядев начальников, торопливо, неуклюже придерживая левой рукой шашку, просеменил к шеренге и, козырнув, представился. Мышлаевский о чем-то спросил его, они стали говорить.

Прибывшие с Воробановым офицеры сначала молча наблюдали за генералом, а затем произошло то, что заставило Листка и штабс-ротмистра обеспокоенно переглянуться: ничего не говоря, Лавренюк неожиданно отделился от них, прошел к Воробанову и, вытянувшись, остановился в трех шагах от него.

Не сговариваясь, оба шагнули было следом, но тут же были остановлены неизвестно откуда взявшимся жандармским ротмистром.

— Господа офицеры — не положено! Прошу отойти к зданию!

Листок, скосив глаз, процедил:

— Контрразведка. С генералом Воробановым.

— Все одно, господа, не положено! На перроне только генералы и караул!

— Тогда скажите это вон тому подполковнику! — Листок показал глазами на Лавренюка. — Мы трое по делам безопасности Государя!

— Я предупрежу и его! Однако прошу отойти! — упрямо повторил жандарм, загораживая дорогу.

Листок глянул на Драча, и штабс-ротмистр молча кивнул в сторону вокзальной стены, где уже стояла группка бородачей, вероятно, представляющая местную депутацию, — отойдем!

Убедившись, что его требования выполнены, жандарм повернулся и как-то неестественно тихо, почти неслышно, точно боясь обратить на себя внимание, приблизился к Лавренюку. Склонившись к его плечу, что-то прошептал; штаб-офицер, обернувшись, обвел взглядом своих притихших у стены спутников, что-то ответил жандарму и, отвернувшись, остался стоять подле генералов. Жандарм же, изумив обоих "коллег", все той же осторожной манерой отошел на три шага назад и замер.

— Вот это оборотик… — не глядя на ротмистра, возмутился Драч. — Эта бестия упрямо желает оказаться подле монарха! Что будем делать?

— Если не отойдет, я его пристрелю! — процедил сквозь зубы Листок.

— Это будет еще та картинка — нас застрелят прежде, чем мы достанем револьверы!

— В любом случае при подходе состава мы должны оказаться рядом с подполковником!

Драч промолчал.

В напряженном молчании прошло двадцать минут. Мороз крепчал. Музыканты и нижние чины караула стали подергивать плечами, командиры и начальники, особенно те из них, кто рискнул явиться в фуражках, — натирать уши да постукивать носками о каблуки сапог.

И вдруг перрон оживился. Раздались команды, почетный караул вновь замер, музыканты по взмаху руки капельмейстера подняли трубы, генеральская шеренга выровнялась, и Листок, переглянувшись с жандармом и вновь уставившись в затылок Лавренюка, отчего-то машинально, одним пальцем, расстегнул кобуру.

Но неожиданно подполковник повернулся и торопливо направился к ним. Ротмистр и штабс-ротмистр посторонились, намеренно освобождая место между собой, и когда Лавренюк присоединился к ним, Листок оказался по его правую руку, чуть ли не касаясь рукава подполковничьей шинели.

— Просили отойти к зданию… — как бы оправдываясь, объяснил тот и уже с придыханием добавил: — Едет, господа! Сам Государь едет!

В это время раздался паровозный гудок. Над дальним пригорком затрепетал белый дымок, сливающийся со снежным покровом окружающей местности, надрывно застонали рельсы, передавая стук тяжелых колес, и вот из-за поворота, пыхтя паром и скрежеща тормозами, показался императорский состав.

Паровоз еще плавно подходил к вокзалу, когда внезапно, заставив забиться и без того возбужденные сердца встречающих, оркестр грянул "Боже царя храни!"

* * *

Листка почему-то поразила внешняя схожесть Николая с видимыми им всюду портретами российского Императора — благородная осанка, красивое лицо с короткой бородкой и усами, едва уловимая улыбка и ясный, несколько смущенный взгляд… Но когда Государь, уже под звуки марша, сошел со ступеней вагона, когда прозвучала команда "Смирно!" и Николай II, принимая доклад генерала Мышлаевского, поднял руку в приветствии — ротмистр отчего-то с легким сожалением подумал, что самодержец не столь внушителен, как рисовалось ему по известным портретам.

Но это была лишь вспышка в сознании; все его внимание тут же обратилось на соседа, застывшего с поднесенной к голове рукой и, казалось, не дышавшего. И хотя глаза Алексея Николаевича по-прежнему сопровождали Государя Императора, ставшего затем обходить шеренгу генералов, он видел с той секунды только эту руку и готов был повиснуть на ней, едва та потянется к кобуре.

Но подполковник стоял точно окаменевший — с застывшим на лице восторгом и немигающими глазами, устремленными в венценосную особу, словно запоминающими каждое рукопожатие, каждый шаг начищенных до алмазного блеска сапог. А когда Августейший обошел шеренгу генералов и в окружении свиты остановился — довольный и ухмыляющийся в короткую бороду, — а затем, уже в окружении генералов, стал отчего-то поправлять лайковые перчатки, лишь тогда Лавренюк опустил руку и поворотил счастливое лицо:

— Алексей Николаевич! Боже! Самого Помазанника увидеть довелось! Благодать-то какая!..

Листок изумленно кивнул и снял руку с кобуры.

А потом раздалась зычная команда начальника караула. Кабардинцы единым движением взмыли перед собой штыки, и бравый штаб-офицер, как стало потом известно — полковник Тарасенков — отчеканив шаг под такты марша Преображенского полка, лихо отрапортовал своему Августейшему шефу.

Государь с приложенной к папахе рукой уже готовился обойти строй, как подбежал кто-то из генералов, что-то шепнул, и самодержец, кивнув, приблизился к стоявшему на правом фланге невысокого роста знаменщику.

На перроне мгновенно воцарилась тишина — государь стал говорить с нижним чином! Это был кавалер трех Георгиевских крестов подпрапорщик Яковенко — тот самый, что в одном из последних боев, будучи контуженным, принял на себя командование ротой, оставшейся без единого офицера, и лично повел солдат в атаку.

Через минуту разговора, взявши с поднесенного на тарелке Георгия — теперь ужепервой степени, — Государь навесил солдатский орден на грудь героя.

Грянул прервавшийся, было, марш — и вновь смолк. Император, награждая отличившихся, начал долгий обход караула. Наконец, Его Величество прошел на средину строя, и во вновь наступившей тишине раздался впервые услышанный многими из присутствующих голос российского монарха:

— За боевую службу спасибо вам, молодцы!

Секунда потребовалась для глубоко солдатского вдоха, и над перроном дружно, молодецки, грянуло:

— Рады — стараться — Ваше — Императорское — Величество!

На какое-то время Император исчез из вида, окруженный подошедшими к нему генералами, и Листок покосился на Лавренюка — смотрит ли? Но что это? По щеке подполковника течет слеза?!

"Черт бы вас побрал, Павел Эдуардович! — мысленно выругался ротмистр, не зная, как расценивать это неожиданное проявление чувств штаб-офицера. — Что за институтская сентиментальность!"

Но тут ротмистра отвлекла какая-то возня справа: суетясь, стоявшие рядом бородачи вдруг вытолкнули вперед одного из своих вперед, и, торопливо сделав несколько шагов, тот вдруг оказался перед тремя офицерами с караваем хлеба на вытянутых, дрожащих от волнения руках, покрытых белым рушником. Листок даже не успел возмутиться, поскольку в одно мгновение осознал всю опасность, исходившую от этого предназначавшегося царю подношения — его вручат Государю здесь, перед выходом, через который Его Величество должен проследовать на привокзальный двор к поджидавшим его и свиту автомобилям! И значит, он остановится здесь, перед ними, в одном метре от Лавренюка!

Рука ротмистра вновь коснулась кобуры, но было поздно — окруженный свитой, Николай II уже направлялся к ним…

Драч и Лавренюк, вытянувшись, уже подняли руки к головному убору, и Листок, машинально придвинувшись к согнутому в приветствии локтю подполковника, чтобы при необходимости помешать выхватить оружие, также отдал честь…

Что именно говорил бородач Императору, сбиваясь на каждом слове, — Листок не слышал. Государь зачем-то разгладил прежде бороду, молча отломил кусок от каравая, макнул его в соль, поднес ко рту и, показав жестом, чтобы приняли у депутации подношение, повернулся к выходу.

Сердце ротмистра сжалось. Он качнулся в сторону подполковника, почти коснувшись плечом его локтя, но тот, похоже, даже не заметил этого. Пожирая Помазанника глазами, он, единожды набрав в легкие воздух и позабыв его выдохнуть, казалось, вот-вот шмякнется от восторга оземь…

Ничего не произошло. Государь, даже не взглянув на них, как-то озабоченно проследовал в здание, увлекая за собой многочисленную толпу сопровождавших его генералов. К дверям, толкаясь, уже спешили штаб-офицеры, уже опустили руки Драч и Листок, а Лавренюк, точно примороженный, так и стоял с приставленной к папахе рукой, пока не раздался сердитый оклик Воробанова:

— Что вы стоите как истукан! Едем в церковь!

24. 1 декабря 1914 г. Николай II. Церковь

Из воспоминаний сестры милосердия Х.Д. Семиной:

"…Потом я надела шубу и вышла на улицу. Она была полна солдат. Они становились по два в ряд вдоль всей улицы от поворота с главной и до самого госпиталя.

Никогда еще, кажется, у меня не было такого чувства радости и каких-то сладких слез!.. Я радуюсь такому счастливому дню. Может быть, единственному дню моей жизни? И почему-то хочется плакать! Слезы сами катятся из глаз… В носу мурашки, губы дрожат, не могу слова вымолвить…

Солдаты стоят веселые, здороваются со мной, а я плачу…

— Здравствуйте, сестрица! Радость-то какая — сам государь приезжает к нам!

— Да! Большая радость! — едва выговариваю я, а слезы ручьем льются из моих глаз.

Солдаты тоже как-то присмирели.

— Да! Это не каждому доводится видеть-то государя императора, — говорит солдат.

— Погодка-то какая стоит! Только для парада Государева! — говорит другой.

Они поближе придвинулись ко мне, чтобы вести общий разговор.

— Прямо, значит, с поезда и в церковь, а от-тедова, по этой улице, в штаб и в госпиталь. Поздоровается с ранеными, поздравит! Кому Егория повесит… Ну, потом, конечно, и по другим, прочим делам поедет…

— Я так думаю, что государь по другим улицам обратно поедет, чтобы, значит, все могли его видеть, — сказал бородатый солдат.

— А вы весь день будете стоять, пока государь не уедет?

— Нет, сменят. Как обратно проедет — так и уйдем! Мороз сегодня шибко крепкий, — говорит солдат, постукивая нога об ногу.

Я только сейчас обратила внимание на их шапки, на которых вместо кокарды были крестики. Да и сами они все какие-то бородатые и совсем не молодые!

— Почему у вас на шапках крестики?

— Мы второочередники! Здесь фронт спокойный, как раз для таких, как мы — стариков. А вы, сестрица, из каких краев будете?

— Я здешняя, кавказская, из Баку.

Вышла мадам Штровман в моей белой косынке.

— Можно мне стать впереди вас, солдаты?

Все сразу обернулись.

— Впереди стоять нельзя! Но тут стойте, нам не помешаете! Места хватит, только долго не простоите на таком морозе! Еще рано! Поди, в церкви сейчас!

Я пошла в комнату, чтобы согреться, замерзла стоять, но в комнате еще тоскливее стало…

— Барыня! Едет, едет! — кричит Гайдамакин.

Я выбежала на улицу и сразу точно горячей волной обдало меня!

— Ура! Ура! Ура-а-а! — неслось снизу улицы. Солдат узнать нельзя было: лица строго-суровые. Стоят как по ниточке: по два в ряд, держа ружья перед собой. Офицеры чуть впереди солдат, вытянув шеи туда, откуда несется все громче и громче "Ура-а-а!" Вдруг снизу точно волна поднимается, ширится в громком "ура!.." И дошла до нас. Я хотела тоже кричать "ура", раскрыла рот, но спазм сжал мне горло, и вместо "ура" вырвались рыдания.

А "ура" неслось все громче и громче! Показались какие-то автомобили — один, другой. Я протираю глаза, хочу лучше видеть, а слезы снова ручьями бегут. А солдаты так радостно, так могуче кричали приветствие своему государю!

Вот! Вот он! Кланяется на обе стороны. Какое грустное лицо! Почему так ему грустно?..

Вот и проехал! Скрылось светлое видение…

— Слава Тебе, Господи! Удостоились увидать государя! Теперь и умирать не страшно! — оборачиваясь ко мне, говорит солдат, утирая рукой слезы.

И не один он плакал. Плакали и другие; вытирали глаза кулаком.

— Не поедет больше по этой улице государь, — говорит солдат, сморкаясь прямо рукой и сбрасывая на снег.

— Ну вот, теперь пойдем обедать. Прощайте, сестрица…"

На вокзальном дворе Николай, не останавливаясь, прошел в поджидавший его с откинутым верхом "делоне-бельвиль". Рядом с императором — как успел поведать Воробанов — разместился генерал-адъютант, генерал от кавалерии и обер-гофмаршал Императорского Двора Павел Константинович Бенкендорф. Позади них заняли места дворцовый комендант, генерал-майор Свиты Его Величества Воейков и флигель-адъютант — красавец и любимец царицы — капитан 1-го ранга Саблин. Во второй автомобиль, едва государь опустился на сиденье, торопливо прошли начальник императорской охраны жандармский полковник Спиридович, царский историограф Дмитрий Николаевич Дубенский — интеллигентной внешности генерал-майор Свиты Его Величества, и еще один незнакомый Воробанову чиновник.

Автомобили тронулись, окруженные конными казаками, и за ними, один за другим, потянулась кавалькада колясок и двуколок.

Подъезжая к дамбе, вытянувшаяся колонна раздвоилась — большая ее часть свернула на дорогу, ведущую к государственной границе, к фронту, — чтобы уже там встретить Государя; другая — в числе которой находилась повозка Воробанова — въехала на дамбу и через нее на главную улицу Сарыкамыша. И почти сразу с обеих сторон грянуло громогласное "Ура!", эхом покатившееся перед императорским автомобилем, словно, разрезая морозный воздух, поднимал он незримую волну уже несдерживаемого людского восторга.

Однако ликующий, нескончаемый гул улицы теперь не умилял генерала Воробанова, а наоборот, вносил в душу тревогу и смятение. Сжавшись, начальник гарнизона с испугом глядел на возбужденную толпу, мелькавшую по сторонам, и, точно ожидая чего-то непоправимого, беспокойно ерзал, устремляя то и дело взгляд на шуршащий впереди колонны царский "делоне-бельвиль".

Его нервозность, казалось, передалась и сидящему рядом Лавренюку. То и дело, косясь на начальника, штаб-офицер недоуменно отводил взгляд на восторженные людские ряды, хмуро вглядывался в мелькавшие лица, и, точно молясь, бормотал что-то о величии Императора и всенародной к нему любви.

"Что это? — думал Листок. — Показной патриотизм хитрого врага или припадок сентиментальности тупого обывателя? На врага вроде не похож — слишком чувствителен, а сентиментальность как-то не вяжется с натурой генерального штаба подполковника… Что ж, дело не кончено, надо быть настороже! Возможно, комедия для того и разыгрывается, чтобы ужалить, когда никто не ожидает, — впереди еще царский молебен!"

Однако и у церкви ничего ужасного не произошло…

К полковой церкви Михаила Архангела они подъехали, когда свита, во главе с Императором Николаем, под исступленное "Ура!" оттесненной солдатами толпы, уже направлялась к храму. Там, у входа, встречали Государя священники с настоятелем впереди, производящим крестное знамение протянутым к самодержцу золоченым крестом.

Как Государь вошел в церковь, Листок заметить не успел — помешал Воробанов. Едва коляска остановилась — по его распоряжению за автомобилями монарха, — генерал нервно приказал ротмистру, сидящему напротив, помочь ему сойти. Листок соскочил и протянул Его Превосходительству руку. Выглядел тот состарившимся лет на десять. С трудом распрямившись, ни на кого не глядя, пробормотал:

— В церковь вам нельзя, господа… Ждите у входа да смотрите за чертовой толпой!

И, нащупав рукой шашку, отчего-то прихрамывая на правую ногу, поплелся к храму.

Офицеры оставили генерала у самой церкви, в двух шагах от жандармского оцепления. Глядя на ссутулившую спину генерала, вскоре исчезнувшую в высоком проеме распахнутых церковных врат, Листок с досадой подумал: "Бедный старикан! "Смотрите за чертовой толпой! " Неужто теперь это возможно — смотреть за этим буйством? Да и есть там, в конце концов, кому этим заняться!"

Он огляделся. Храм стоит особняком, площадь перед церковью — кроме оцепленного солдатами участка — безлюдна. До ближайших домов метров двести — достать Августейшего можно, пожалуй, только из винтовки… А достать из винтовки не дадут — охрана наверняка уже в каждом окне! Да и толпа верноподданных пестрит жандармами… К тому же пропускали, что говорится, "поштучно", по проверке. Остается Лавренюк?

Он покосился на подполковника. Тот разглядывал внезапно притихших за спинами солдат людей: начался молебен, и, прислушиваясь к доносящейся из храма зычной молитве, толпа исступленно крестилась — многие со слезами на глазах.

Повернувшись к церкви, перекрестились и они — Лавренюк размашисто, умиленно…

— Господи! Какое чудо! Какая народная любовь! Боже милостивый! Как это правильно, как это верно, господа, — приехать на самый фронт, приехать к солдату, к народу! Нет, что ни говорите, а теперь нас ни за что не одолеть! Как один, будем драться до последней капли крови!

Драч неопределенно хмыкнул — не то соглашаясь, не то подтрунивая:

— Это уж точно, Павел Эдуардович!

А Листок вновь подумал: "Идиот! Кто ж ты все-таки такой — враг ли, истинный русский человек или просто лицемер и болван? Что ж, узнаем скоро, Павел Эдуардович, — дай только завершиться молебну…"

Молебен завершился минут через сорок. Еще через десять во вратах храма показался Государь Император — степенный, умиротворенный… И внезапно воздух взорвался истошным "Ура-а!" Вверх полетели шапки, людская масса заволновалась, заходила, угрожающе поползла на передние ряды, и солдаты, не сговариваясь, сцепились руками, чтобы сдержать рвущихся к монарху людей…

Царь от неожиданности остановился, с каким-то изумлением взглянул на толпу верноподданных и, вероятно от растерянности, стал смущенно подтягивать и без того туго натянутые на руки перчатки. Кто-то из свиты — в памяти ротмистра Листка отложилось, что обер-гофмаршал Императорского Двора Бенкендорф — выплыл из-за спины государя, что-то сказал ему, и Николай, косо взглянув на генерала, молча, вызвав новый взрыв всеобщего восторга, прошел к подъехавшему к нему автомобилю. Остальные также заторопились вслед за своим Императором.

Последним плюхнулся на сидение придворный историограф генерал Дубенский — в тот самый момент, когда под непрекращающийся рев толпы мотор самодержца рванул с места, ворвался в проход меж ожидавшей его казачьей конницы, и уже под ее охраной обе машины помчались вниз по направлению к Торговой улице. Впереди их ждали войска 1-го Кавказского армейского корпуса.

Все это произошло столь ошеломляюще быстро, что ротмистр Листок на какое-то мгновение позабыл о подполковнике. Вспомнил лишь, когда последний казак скрылся за поворотом улицы; взглянул на штаб-офицера и от изумления замер — по щекам Лавренюка вновь катились слезы…

* * *

В штаб вернулись разбитыми. Дежурный офицер выскочил из дежурки для доклада, но Воробанов отрешенно махнул рукой — после! В офицере Листок узнал старого знакомого — поручика Бакова, что дежурил в 156-м полку в день допроса армянина. Он кивнул ему.

В приоткрытой двери Листок разглядел и Рослякова и также подал знак — пока жди!

Воробанов, на ходу расстегивая ремни, первым вошел в приемную. Авилов и Грушевский встали.

— У вас все в порядке?

— Так точно, Ваше Превосходительство! — отчеканил Грушевский.

Воробанов угрюмо взглянул на штабс-капитана:

— Известий с Меджингерта нет?

Но ответил вновь Грушевский:

— Нет, Николай Николаевич!

Комендант метнул на него взгляд и, отвернувшись, раздраженно спросил штаб-офицера:

— Документы на подпись имеются?

— Так точно!

— Тогда зайдите. И вы, Павел Эдуардович — временно будете исполнять обязанности адъютанта… И никому не расслабляться! В том же составе едем на вокзал по прибытии Государя Императора. Думаю, часа через четыре.

Авилов, Листок и штабс-ротмистр Драч остались в приемной одни. Листок и Драч молча освободились от ремней и сняли шинели.

— Известия с Меджингерта все-таки были. Я связывался с Драценко, — сказал Авилов, подождав, когда офицеры развесят амуницию на вешалке. — Бехтерев, штаб-офицер для поручений при штабе Берхмана, как и ожидалось, вне подозрений. Грушевский, похоже, также… Какой-то долбаный службист сидел у аппарата как врытый! Даже, извиняюсь, по нужде не выходил… А что у вас, господа?

Листок прошел к дивану и, развалившись, пошарил в кармане папиросы.

— Черт его знает что… — проворчал он. — Ни малейшего намека! Растрогался от встречи Государя, как малолетняя барышня! Не знаю, что и думать…

— Даже слезу пустил! — подтвердил жандарм.

Они закурили.

— Получается, и Лавренюк чист? — мрачно спросил Авилов. — Может, и нет уже никакого агента? Может, Сивцов или эта Анна Калленберг и были тем, кого мы так тщетно разыскиваем?

— Однако, я уверен, что Сивцова самого прикончили! — буркнул Драч.

— А Калленберг никак не могла на глазах доктора зарезать "Петровича", а потом и его самого… — с желчью добавил Листок. — Нет, господа, главный Иуда еще здесь! И знаете, что я думаю? Ничего пока не произошло по одной только причине — никто еще в штабе не знает, что Анна Калленберг так и не дошла до турка. И значит, чертов агент — если он все-таки существует — все еще надеется, что Государя Императора перехватят по дороге в Меджингерт!

Авилов и Драч переглянулись.

— Хотите сказать, если Государь благополучно вернется в Сарыкамыш, то все еще может произойти? — осторожно спросил штабс-ротмистр.

Листок кивнул:

— Да, на вокзале, при проводах Императора в обратный путь.

— И вы по-прежнему считаете, что это Лавренюк? — спросил Авилов.

— Считаю!

Листок помолчал.

— К сожалению, у меня нет достаточных улик, но одно то, что этот господин был единственным, кто присутствовал кроме меня на допросе отравленного перебежчика, заставляет подозревать именно его. Именно он мог выпытать у Сивцова дату приезда Императора, и именно он имел возможность выкрасть его любимый кинжал. Да и жест умирающего доктора, который мы расценили как указание на аксельбанты Сивцова, мог означать значок выпускника Николаевской академии, коим подполковник и является…

Наступила тишина, которую через минуту нарушил штабс-ротмистр Драч:

— Это то, что вы хотели мне сообщить утром, на лестнице?

— Да. Не хватает для убедительности лишь одного…

— Кольца с ядом на руке подполковника… — задумчиво произнес Авилов.

— Вот именно! Никто не видел на нем серебряного кольца или колец, которыми отравили и армянина, и Сивцова. Правда, есть золотое! Может, у этого "гения шпионажа" яд в золотой оправе?

Штабс-ротмистр Драч привычно вытащил из кармана платок:

— Ну, допустим, что все это так, господа… Однако что вы намерены предложить, Алексей Николаевич? Не допустить Лавренюка к проводам Императора? Но если он и агент, то не самоубийца, чтобы стрелять в Государя на глазах у всей армии…

— А нам только это и остается! Мы обязаны предотвратить любую угрозу монарху, пусть даже предполагаемую! — воскликнул вполголоса ротмистр. — Виктор Николаевич! Следует уговорить Воробанова оставить Лавренюка здесь, в штабе, вместо подполковника Грушевского. И сделать это можете только вы.

— Я?! — Авилов изумленно оглядел уставившихся на него ротмистров. — И как же вы предлагаете это сделать? Сказать, что теперь мы подозреваем штаб-офицера Управления дежурного генерала штаба армии? Сначала Сивцова, теперь и Лавренюка?

Вопрос был резонный — предположить реакцию начальника гарнизона было нетрудно. Они помолчали.

— А если сказать, что все обошлось и Лавренюка можно оставить в приемной за адъютанта? — подумав, предложил Драч. — В конце концов, Его Превосходительство сам объявил его исполняющим должность Сивцова.

Вновь помолчали.

— Ну, хорошо… — медленно произнес Авилов. — Мы изолируем Лавренюка от Августейшего… А что потом? Что, если, как всегда, ошибаемся? Как уличить его в измене?

— Возьмем в разработку, установим наблюдение…

Перебив, Листок продолжил мысль:

— …и будем уповать, что эта сучка Калленберг окажется живучей? Но, думаю, будет поздно — и без нее узнаем!

— Это как? — спросил Авилов.

— Вы думаете, агент будет ждать, когда его разоблачат? Кто завтра сбежит, тот им и будет!

Штабс-капитан пристально посмотрел на Листка:

— Тогда нам крышка…

Ротмистр зажег потухшую было папиросу:

— Хорошо, если не гробовая!

25. 1 декабря 1914 г. Николай II. Неожиданный поворот

Из воспоминаний генерал-майора А.И. Спиридовича:

"… Через два часа приехали на русско-турецкую границу, в селение Меджингерт. В полутора верстах была и самая граница. В Меджингерт были собраны по пять человек, находящихся на боевой линии. Пехотинцы, пластуны, терцы, кубанцы, артиллеристы, пограничная стража — все выстроились на большой снежной поляне. Все, включая командира корпуса генерала Берхма-на, были взволнованы и приятно поражены приездом Государя. Этого здесь никто не ожидал. Приехать из Петрограда на турецкую границу, в боевое расположение войск… Это просто невероятно!

Но вот показался и царский автомобиль. Подъехали. Все замерло. От сильного волнения командир корпуса едва отрапортовал Государю. Тот медленно подошел к войскам, поздоровался и стал обходить выстроившихся. Каждого Государь спрашивал, в каком бою участвовал, не ранен ли, и награждал Георгиевским крестом. Говорили солдаты с Государем удивительно просто, все подвиги в их изложении казались такими простыми…

…Начало уже смеркаться, когда Государь кончил обход низших чинов. Поблагодарив всех еще раз, Государь высказал надежду, что все их части по примеру своих предков послужат России и ему, Государю, Генерал Берхман провозгласил здравницу за Его Величество, цариц, наследника. Гремело ура. Государь пожал руку генералу. Старый служака командир корпуса был так растроган, что расплакался и неоднократно поцеловал руку царя. Это произвело на всех большое впечатление. Нельзя было удержаться от слез. Солдаты придвинулись к автомобилю. Казаки вскочили на коней, и, когда царский автомобиль тронулся, все бросились за ним с криками ура. Казаки во главе с генералом Баратовым поскакали за автомобилем. Тот набирал ход, и казаки неслись сильнее, рискуя свернуться с шоссе и полететь с кручи. Так продолжалось, пока Государь не подал знак рукой.

Уже темнело. Густые тени стали падать с гор. Горы синели вдали в полном покое, как бы храня тайну, где неприятель. А неприятель, как узнали мы немного позже, был ближе, чем мы думали. Его разъезды видели с гор царский проезд, удивлялись, что происходит у гяуров".

Спустя несколько минут, как они перестали говорить, из кабинета Его Превосходительства вышли Лавренюк и Грушевский. Авилов направился было к генералу, но Лавренюк, явно вошедший уже в роль "адъютанта", остановил его:

— Николай Николаевич просил минуть двадцать его не тревожить. Можете пока отдохнуть в нашей с подполковником Грушевским комнате.

— Я подожду здесь, в приемной! — решительно заявил Авилов, многозначительно посмотрев на обоих ротмистров.

Листок кивнул:

— Будем в вашем кабинете, Владимир Николаевич!

Он отчего-то сделал ударение на слове "вашем", вероятно, желая подчеркнуть, что не намерен "отдыхать" в помещении, где произошло убийство…

В кабинете Драценко штабс-ротмистр сразу прошел за стол и, откинувшись на спинку стула, закрыл глаза. Листок также опустился на единственное в комнате кресло и, придвинув стул, вытянул гудящие в сапогах ноги.

Говорить не хотелось. Алексей Николаевич глянул на уже посапывающего жандарма и вдруг понял, что смертельно устал. "Однако, черт возьми, вздремнуть не мешало бы!" — мрачно подумал он и также сомкнул веки…

Разбудил скрип открывающейся двери. Вошел Авилов. Драч поднял голову, Листок сбросил ноги со стула и сел.

— Ну? Убедили? — спросил Драч, протирая глаза.

— Похоже на то… На удивление — без особого труда. — Авилов прошел к креслу ротмистра и сел на отодвинутый им стул. — Только что звонили из Меджингерта — Государь благополучно добрался до штаба Берхмана.

— Кому звонили? — настороженно спросил Листок.

— В приемную звонили. Говорил Лавренюк…

— И как он?

Авилов пожал плечами:

— Никак. Ни один мускул не дрогнул! Сейчас пошел докладывать Воробанову.

Он хлопнул себя по коленям:

— Черт знает что!.. Может, все-таки агента нет? Может, и были-то всего Калленберг да этот Отто "Дидлов"?

Штабс-ротмистр Драч лишь снисходительно помотал головой, но Листок устало возразил:

— Есть, Виктор Николаевич, есть! И вы о том знаете. Надобно молить бога, чтобы им не оказался кто-то, о ком мы и не подозреваем…

Авилов поднялся и, нахмурив брови, прошелся к стене и обратно.

Конечно, ротмистр прав — агент здесь, рядом… Только — хоть убей! — не вяжется он с подполковником — слишком уж Лавренюк непосредственен для этой роли! А может, это и есть игра? Агент обязан играть…

— Что ж… Если вы так едины во мнении… — медленно произнес он, — то кому-то надобно находится при подполковнике…

— И то верно! — сказал Драч поднимаясь. — Отдохните, Виктор Николаевич! Если что — дам знать!

Время ожидания тянулось мучительно долго. Авилов дремал. Ротмистр же заснуть уже не мог, хотя вновь развалился на кресле. Но и назвать его состояние бодрствованием также было нельзя. Он впал в какое-то тяжелое оцепенение — без течения мыслей, без желания двигаться… Только странное, ноющее и все нарастающее ощущение тревоги — некое предчувствие чего-то нехорошего, страшного, чего он не мог ни предвидеть, ни предотвратить… И это "что-то" не исходило от чего-то конкретного, а казалось некой темной, всепоглощающей силой — неизбежной, надвигающей, давящей…

И вдруг он очнулся. Как будто что-то пронзило мозг… Но что? Какая-то мысль? Что-то связанное с Лавренюком и Сивцовым? Да, что-то с Лавре-нюком и Сивцовым… Если агент не Лавренюк, то кто? Сивцов? Но Сивцов мертв! И виновником его смерти стал он, ротмистр Листок! Но отчего же он? Оттого, что добивался от штабс-капитана признания, кому тот раскрыл дату приезда Государя? Бог мой! А ведь кто-то действительно был — адъютант казался явно смущенным его напором! И этот "кто-то" был наверняка близок ему, если доверил государев секрет… Но кому? Другу? А был ли такой у Сивцова?

Листок открыл глаза.

"Был! Он сам говорил о том — товарищ по военному училищу, коего он встретил здесь, в Сарыкамыше. Тот, что приехал несколько месяцев назад. Уж не он ли и есть затаившаяся гадина?"

Уже не в силах лежать, Алексей Николаевич поднялся и сел.

"Но как узнать, кто именно? Как найти? Спросить Воробанова? Тот может не знать… По послужному списку Сивцов окончил Павловское училище… Значит, следует проверить всех павловцев Сарыкамыша — кто выпустился в одном с Сивцовым году! Однако на то уж нет времени… Дьявол!"

И словно в подтверждение этой мысли раздался окрик штабс-ротмистра Драча, внезапно появившегося в кабинете:

— Господа! К Воробанову! Государь возвращается!

Листок бессмысленно посмотрел на жандарма и отчего-то с облегчением подумал: "Наконец-то… Начинается…"

Офицеры уже стояли лицом к дверям Воробанова, когда генерал вышел из кабинета. Он был бледен, что не предвещало ничего хорошего. Так оно и случилось — не глядя ни на кого, он сорвавшимся голосом прохрипел:

— Господа! Только что по поручению Воейкова, отвечающего в поездке за личную охрану Его Величества, звонил подполковник Драценко — в четыре часа ожидается возвращение Императора Николая. Однако…

Тут он отчего-то замолчал, и Листок внезапно подумал, не рискнуть ли спросить его о друзьях Сивцова?

Но он промолчал. Упоминать старику о его любимом адъютанте именно сейчас, когда тот не отошел еще от потери, было бы, во-первых, нетактично, во-вторых, явно не вовремя, поскольку все заняты проводами Государя, а в-третьих, через минуту Листок уже позабыл о своем намерении. Ибо помолчав, Воробанов упавшим голосом сообщил:

— Господа! Государю сообщили об отправке в Сарыкамыш новой партии раненых. В связи с этим, Его Императорское Величество намерено прежде лично посетить хирургический госпиталь, а также первый и второй лазареты тридцать девятой пехотной дивизии…

Он уныло взглянул на Лавренюка:

— Сейчас половина третьего, Павел Эдуардович… Предупредите начальников госпиталей, чтобы приготовили все к приему Августейшей особы — дороги, порядок в помещениях, чистое белье у персонала и особенно раненых — Государь желает награждать особо отличившихся… И чтобы все окна горели — к тому времени стемнеет, так чтоб все дворы освещены были! И вот еще что: жандармские команды уже предупреждены, так вы срочно вызовете к ним, для оцепления, ратников пятьсот девяносто седьмой дружины — по взводу на каждый объект. И немедля…

— Слушаюсь, Николай Николаевич!

Лавренюк быстро прошел за стол и взялся за трубку аппарата.

Воробанов повернулся к штабс-капитану Авилову.

— Виктор Николаевич! Сейчас это, может, и не дело контрразведки, но прошу отправить ваших людей в первый и во второй лазареты. Пусть лично проследят за готовностью и доложат сюда, в приемную. Особо о прибытии жандармов и ополченцев. Сам я отправлюсь в хирургический госпиталь — его Государь посетит в первую очередь; оттуда с ним в первый лазарет, во второй, а затем на вокзал. Со мной отправятся… — Генерал поворотил глаза на Грушевского и Драча, стоявших рядом. — При мне будете вы, господа!

Оба офицера кивнули.

— Здесь, для связи, останетесь вы, Авилов, и подполковник Лавренюк.

Воробанов помолчал и выдохнул:

— Авось все обойдется!

В коридоре Авилов коснулся плеча ротмистра:

— За Лавренюка не беспокойтесь, Алексей Николаевич, — я пригляжу! Главное, все по нашему плану вышло — подполковник с Императором не повстречается! А Рослякова вы лучше в первый лазарет отправьте — он подальше, бог даст, и не доберутся! Сами же во втором останьтесь, что поближе, у складов. Да и Оржанский там, если что — поможет!

Листок мрачно глянул в глаза штабс-капитана, но ничего не сказал. Лишь, сбегая по лестнице, подумал: "Сапоги всмятку! Что за дурость поручать контрразведке следить за госпитальным бельем!"

Заглянув в окно дежурной комнаты, Листок торопливо позвал валявшегося на топчане Рослякова:

— Алексей — едем!

Но прапорщик не шелохнулся — похоже, спал.

— Ну-ка, поручик, — тыркните того балбеса! — обратился он к Бакову.

Офицер поднялся.

— Что-то случилось, господин ротмистр? — поинтересовался поручик, подходя к топчану. — Спит весьма сладко, и будить жалко…

— Будите, еще отоспится! Государь возвращается, желает лазареты осмотреть!

— И в соседнем госпитале будет? — вдруг насторожился Баков.

— В первую очередь.

— Не дай бог, сюда завернет… — протянул поручик и потряс Рослякова за плечо. — Вставайте, прапорщик, начальник требует!..

Только в двуколке, когда ротмистр приказал Яшке гнать в 1-й лазарет 39-й пехотной дивизии, заспанный Росляков поинтересовался:

— А зачем он нам, Алексей Николаевич?

— Царь желает посетить раненых, — отчего-то раздражаясь, буркнул Листок. — В первом и втором лазаретах тридцать девятой. А начать изволит с хирургического госпиталя. Там его Воробанов встретит, во втором — я, а на дальнем, первом, — ты!

— Встретить Государя? — сразу проснулся Алексей. — Шутите? Как же я, прапорщик, его встречу?

Листка и без того мутило от выпавшей на его долю миссии, а тут еще Алешкина простота!

— Не дури, прапорщик! — прикрикнул он. — Встречать и без тебя есть кому — начальство лазаретное встретит. А твоя задача — готовность их оценить: есть ли порядок, прибыло ли оцепление ополченское, жандармы… Приказано также огни в окнах зажечь, чтобы светлее было Государю. В общем, приедешь, представишься, а как проверишь порядок — доложишь в приемную начальника гарнизона. Если что не так — там уж Авилов да Лавренюк будут разбираться!

— А потом что? — испуганно спросил Росляков. — Когда Государь приедет?

— Алешка, я сейчас тебя убью! — взвыл ротмистр. — Свои обязанности будешь исполнять — за подозрительными глядеть с жандармами!

Росляков, сконфузившись, замолчал.

1-й и 2-й лазареты 39-й пехотной дивизии, которые в момент нахождения Государя Императора пополнились новой партией раненых, расположились на значительном — по меркам военного городка — расстоянии друг от друга. Первый находился на южной окраине Сарыкамыша, почти у самой дороги на дамбу. Второй — на северо-западной, недалеко от продовольственных складов, в двухэтажном домике, рядом с другими лазаретами и госпиталями. Так что ротмистру предстояло пересечь весь Сарыкамыш с севера на юг. Мчать от штаба до дороги на вокзал, а затем нестись в район складов, на северо-запад. А потому он не стал выходить — высадил Рослякова, сошедшего одновременно с прибывшими на минуту раньше жандармами, и, не мешкая, приказал мчать далее.

Свой лазарет он нашел в состоянии полного "аврала". Жандармы, персонал и даже ходячие пациенты из нижних чинов — все суматошно носились по двору, коридорам и палатам, лихорадочно наводя утрешний порядок, от которого после отъезда Государя в Меджингерт и приема раненых остались одни воспоминания.

Найдя издерганного старшего врача, командующего всем этим бедламом, и коротко представившись, Листок мешать тому не стал — доктору было не до него. Попросил лишь предоставить возможность позвонить с его кабинета для доклада — ополченцев все еще не было. Но Авилов успокоил — прибудут с минуты на минуту!

Листок уже выходил в коридор, когда перед ним вдруг выросла фигура Оржанского — с перекошенным лицом, в несвежем мятом халате и с все еще висевшей на бинтах левой рукой.

— Погодите-ка, Алексей Николаевич, разговорчик есть! — проговорил он сквозь зубы. — Хорошо, что я вас с окошка-то разглядел…

Сотник бесцеремонно втолкнул Листка в кабинет.

— Ты что, белены объелся?! — возмутился ротмистр. — Под арест захотел?

Но сотник, словно и не слышал, шагнул следом и захлопнул за собой дверь.

— Ну, здравствуйте, Алексей Николаевич! Расскажите-ка теперь, куда вы Наталью мою дели?

В госпиталь звоню — говорят, нет ее и не знают где! Алешку тереблю — и тот, сукин сын, ни мычит ни телится! Говорит — жива, и на том спасибо… Сбежать тут хотел, так одежу не дают, говорят, ротмистр Листок наказывал не давать. Может, теперь сами скажете, в чем таки дело?

Странно, но у Листка как-то сразу отлегло от сердца. Даже стало жалко сотника — видать, по-настоящему запала в его казацкую душу эта красивая стерва!

— Дурак ты, Николай Петрович! — сказал он искренне. — Через ту "Наталью Ивановну" тебя с контрразведки велено убрать! Да и не Наталья Ивановна она вовсе, а подлый агент германской разведки — Анна Калленберг.

И, повернувшись, он прошел к ближайшему стулу, неторопливо достал папиросы и сел.

Оржанский, раскрывши рот, остался стоять у дверей. Через минуту едва выдавил:

— Врешь, Алексей Николаевич… Какая еще Калленберг? Откуда известно?

Чиркнув спичкой, Листок со вздохом ответил:

— Хотел бы соврать… В ту ночь, когда ты в исподнем приперся к ней, она покинула Сарыкамыш и бежала к туркам — предупредить о проезде Государя Императора по дороге в Меджингерт. В перестрелке была тяжело ранена, отправлена в Тифлис, тогда-то все и раскрылось!

Оржанский невменяемо прошаркал к Листку и опустился на стул рядом.

— Но это никак невозможно, командир! Наташа и… шпион…

— Возможно, Петрович… Мы искали с тобой шпиона со "Святой Анной", а оказалось, что Анна вовсе не "Святая", а наиподлейшая, в реальном женском обличии… Но она только пособник — тот шпион, пока ты в пьяном угаре искал свою "Наташу", зарезал нашего "Петровича"…

— Как зарезал? — задохнулся Оржанский.

— Вот так, сотник! Нет больше нашего "Петровича"! Как и того доктора, что лежал во дворе твоей "Натальи Ивановны". Зарезали их… Тем самым ножом Сивцова, которым ты мне стол попортил…

Листок зло сплюнул.

— Но шпион-то здесь, в Сарыкамыше! Только кто — до сих пор не знаем. Отправил твою "Наталью Ивановну" к туркам, а сам здесь остался, видать, Государя нашего дожидаться. А теперь вот Государь возвращается, и что еще произойдет — неизвестно!

Листок посмотрел на Оржанского, а потом на висевшую на бинтах руку.

— Кстати, стреляла в тебя, похоже, она, Анна Калленберг… Пограничники, что перехватили ее, нашли "Люггер" — тот самый, из которого убили твоего знакомца-ополченца, да тебя чуть не пристрелили!

Ротмистр отбросил потухшую спичку, зажег вторую и прикурил.

— Но стреляла-то она в ополченца — это точно! Чтобы тот не донес тебе о другом агенте — Отто Ланге, состоявшего под именем "Роман Дидлов" при ее же госпитале санитаром. Этот-то санитар и застрелил капитана Волчанова! А уж ратника убрали за то, что он про это убийство прознал. Вот так-то, сотник Оржанский!

— Но откуда известно? Взяли его, что ли? — сглотнув, спросил Оржанский.

— Хотели взять, да не успели. У него кольцо было с ядом — серебряное, черт бы его побрал! Успел-таки в рот плеснуть…

— Серебряное? Как у Сивцова, что ли?

Листок, набравший было в рот дыма, чуть не поперхнулся.

— Откуда про кольца знаешь?

Растерянное выражение лица Оржанского сменилось недоумением:

— Так у нас только он и носил серебро…

— У кого "у нас"? — вырвалось у Листка.

— А что ты так взъерепенился, Алексей Николаевич? Я говорю про картежников. А это, почитай, вся команда дежурных офицеров, что при начальнике гарнизона состоит. Когда войска из Сарыкамыша вышли, ее и набрали, команду-то. Либо из контуженых, да раненых, как Волчанов, либо из запасных… А делать-то им что в этом захолустье, кроме как играть? А заводилой он и состоял — Волчанов, как я говорил. Хотя играли обычно на квартире поручика, что соседом состоял капитану.

Сотник вдруг обозлился:

— Алексей Николаевич! Ошибка это — насчет Натальи — не верю я в ее шпионство!

— Да погоди ты со своей Натальей! Сивцов, получается, также играл?

— Заходил, когда служба позволяла. Как и я, впрочем… Но на что это вам?

— Сивцов таким же вот кольцом отравлен!

Сотник обалдело уставился на Листка.

— И… он?! А нож, аксельбанты? Я, признаться, на него грешил…

— Подполковник Лавренюк среди вас бывал? — не дал опомниться Листок. — Кольца серебряного у него не видел?

Оржанский изумленно уставился, было, на ротмистра, но вдруг замотал головой:

— Господи! И какого дьявола все так в жизни? Правду говорят — взял у черта рогожу, отдать придется и кожу! Знаком с подполковником не был и в компании ни разу не видел! Так, встречались у штаба…

Он уронил голову на грудь.

— Думал, любовь встретил, семью заведу… А вон как все обернулось! Любовь гадиной оказалась, друзья полегли, люди невинные пострадали… Зачем только встретил тебя, Алексей Николаевич? Уйду к казакам, на фронт… Али крест найдет грудь, али пуля!

Он тяжело вздохнул, запустил здоровую руку в карман мятого халата; достал портсигар, в задумчивости раскрыл его и, достав папиросу, поднес ко рту.

— Огня дай, что ли!

Листок чиркнул спичкой и приблизил пламя к папиросе.

— Что за портсигар объявился? Не видал раньше у тебя… Серебряный, что ли?

— Не показывал в "конторе", думал, ругать будешь. Я ведь неделю назад его специально в карты выиграл у одного поручика. На кон свой кинжал ставил с серебряными ножнами. Больно баба эта понравилась!

Сотник захлопнул портсигар и протянул его ротмистру.

— Вот из-за нее все!

Листок сразу узнал его. На серебряной крышке портсигара красовался барельеф полуобнаженной дамы со скрещенными рядом саблей и винтовкой…

Он медленно поднял глаза на Оржанского:

— У какого поручика… выиграл?

Листок, вероятно, изменился в лице, поскольку сотник, отпрянув, изумленно прошептал:

— Что это с вами, Алексей Николаевич? Почернели весь…

— Что за поручик? — взревел вдруг Листок. — Говори!!

Оржанский отпрянул еще дальше.

— Да не знаете вы его — из запасных, недавно прибыл…

Бросок ротмистра был молниеносен — в долю секунды рука вонзилась в ворот халата и, как когда-то в двуколке, подтянула вихрастую голову Оржан-ского к лицу.

— Ты понимаешь, дуралей, что я тебя спрашиваю? Кто… этот… поручик?

В другой обстановке сотник одним бы ударом свалил обезумевшего ротмистра, но все произошло так быстро, а его безумие явилось столь неожиданно, что Оржанский оробел. Едва двигая языком, он прошептал:

— Баков… Поручик Баков… У него играли всегда, сосед Волчанова… А что случилось-то?

Рука ротмистра разжалась. Он вскочил. Глядя куда-то поверх головы казака, прошептал:

— Баков… Конечно же, Баков…

И уже громко:

— Который час?

Оржанский, с изумлением наблюдавший за ним, оттянул ворот мятого халата:

— Часов нет, откуда ж мне знать? Половина четвертого, поди…

Ротмистр резко повернулся и, на ходу запихивая в карман портсигар Оржанского, бросился к дверям.

— Вы куда? — крикнул, было, сотник, но из распахнутой двери уже разносился топот бегущих офицерских сапог.

Было уже сумрачно, когда Яшка, нещадно стегая Сивуху, помчал в сторону госпиталя. Выскочив на уже опустевшую церковную площадь, Листок непроизвольно глянул в дальний конец: оттуда, с Торговой улицы, должен был выехать автомобиль Государя. Машинально подумал, что если Император возвращается в четыре, то, если прибавить еще минут десять езды до госпиталя, в запасе всего минут пятнадцать-двадцать!

— Гони, Яшка, гони! — прокричал он.

— Куда гнать-то, Алексей Николаевич? — крикнул в ответ ефрейтор, сам возбужденный от бешеной езды. — В госпиталь, как говорили?

— К штабу, черт безмозглый! К штабу сначала!

Через десять минут Листок ворвался в дежурную комнату. Посыльный — конопатый солдат, и сидевший у окна дежурки усатый унтер-офицер — помощник дежурного — оба вскочили.

— Где Баков? — накинулся он на унтера.

— Вышел, Вашсокбродь! Как только сообщили с вокзала, что Государь Император проехали дамбу, так поручик поднялись к подполковнику, доложить!

— За мной! Бегом! — крикнул ротмистр ничего не понимающему унтеру и, сигая через две ступени зараз, ринулся по лестнице на второй этаж.

Лавренюк, сидевший за столом, и склонившийся над ним Авилов одновременно поворотили головы на взъерошенного ротмистра, с перекошенным лицом ворвавшегося в приемную комнату.

— Где дежурный поручик? — безумно оглядевшись, прокричал он с порога.

— Что это значит, ротмистр? — возмутился Лавренюк. — Дежурный, где и положено ему быть — в дежурке. А вот вы почему здесь?

Листок подскочил к столу и, склонившись над подполковником — да так, что тот от неожиданности откинулся на спинку стола, — вдруг прошипел в лицо:

— Вспоминайте, Павел Эдуардович, быстро вспоминайте: двадцать пятое ноября, Сивцов за этим столом с телефоном в руках, вы рядом, в приемной… Вспоминаете? Сивцов разговаривает со мной, я спрашиваю, имеет ли подпоручик Зайков "Святую Анну", адъютант справляется у вас, вы отвечаете, что не знаете… Вспомнили?

— Ну, допустим… — неуверенно произнес подполковник.

— Кто-то еще был в это время в приемной? Вспоминайте, Павел Эдуардович, это очень важно!

— Не уверен, но, кажется, какой-то обер-офицер… Да! Был! Дежурный по сто пятьдесят шестому полку — что-то докладывал.

— Тот, что сейчас дежурит по штабу?

— Точно — он! — выдохнул Лавренюк и тут же вздрогнул: кулак ротмистра с грохотом опустился на стол, так что подскочил телефонный аппарат:

— Так и есть! Он — поручик Баков!

— Черт возьми, Алексей Николаевич! — не выдержал Авилов. — В чем, в конце концов, дело?

Листок метнул на него испепеляющий взгляд:

— Этот поручик и есть разыскиваемый шпион! Это он отравил стакан армянина, и кто бы ни выпил из него — результат был бы один! Выпей армянин — не стало бы опасного для него информатора; выпей кто из офицеров — обвинили бы перебежчика и, не поверив ни единому его слову, расстреляли, и все одно избавились бы. И это он слышал, что мы интересуемся капитаном Волчановым, имеющим "Анну", и убралВолчанова, и это ему — товарищу по военному училищу — Сивцов передал дату приезда Императора. А через десять минут Государь прибудет в госпиталь, а его нет! Вот он, — ротмистр кивнул на торчащего в дверях унтера, — он утверждает, что поручик поднялся к вам! Значит, шпион уже там, в госпитале!

Лавренюк, опрокидывая стул, вскочил и вслед за Авиловым, расстегивающим на бегу кобуру, бросился к дверям; за ними, отпихнув унтера, выскочил Листок. Но уже на лестнице услыхал его окрик:

— Господин ротмистр! Здесь он должен быть!

Листок, словно споткнувшись, остановился; вопросительно взглянул на нижнего чина.

— Никуда они не выходили из штаба! Здесь они где-то!

Листок хотел было крикнуть Авилову, чтобы тот возвратился, но штабс-капитан уже выбежал во двор.

— Где здесь? Ах, чёрт! Из окна выпрыгнул! Значит, уже в госпитале… Бегом, дурак!

— Окна в решетках, Вашсокбродь, — вновь остановил его унтер-офицер.

— Точно! — в сердцах сплюнул ротмистр. — Он же может с окна стрелять — госпиталь светится, как рождественская елка!

— По госпиталю? — изумился унтер. — Но это никак нельзя, господин ротмистр! Здесь нет окон на госпиталь! Разве что со слухового окна, что на чердаке — оттуда весь госпитальный двор, похоже, видать…

Листок вмиг оказался подле усатого.

— Где? Показывай!

— Идемте!

Они взлетели на третий этаж. Дальше узкая лестница на чердак, небольшая площадка… Низкая дверца приоткрыта — значит, кто-то здесь был!

Они замерли.

— С какой стороны окно? — прошептал Листок, едва справляясь с колотящимся сердцем.

— Сразу напротив этой дверцы… — так же шепотом ответил унтер.

— Стой здесь… Если что — стреляй, не задумываясь! Шпион это германский! Понял?

Унтер кивнул.

Ротмистр вытащил из кобуры револьвер, несколько раз глубоко вздохнул, успокаивая предательское сердце, осторожно просунул в щель пальцы, и, с силой распахнув дверцу, вбежал во мрак чердака…

Он успел только разглядеть темный силуэт на фоне окошка, освещенного электрическим светом госпиталя; увидеть, как силуэт шевельнулся, как яркая вспышка полыхнула в глаза…

Они выстрелили одновременно. Что-то острое пронзило в ту же секунду левую грудь Алексея Николаевича. Последнее, что промелькнуло перед глазами — прямоугольник окошка, вдруг засветившегося, точно радуясь освобождению от мрачной тени, и медленно, точно опускаясь на дно океана, его сознание сомкнула безбрежная тьма…

26. 27 декабря 1914 г. Госпиталь

Из дневника Николая II:

"27-го декабря. Суббота.

В 9½ встал, пошел к себе, оделся и, выпив чаю, начал заниматься. Жизнь вошла в обычную колею кроме прогулок. В 11 час. принял Сухомлинова. Завтракал Мордвинов (деж.) Принял Горемыкина. Потом читал. Ксения пила с нами чай. От 6 час. до 7¼ принимал Танеева.

После обеда долго еще занимался, 24-го декабря наша славная Кавказская армия нанесла решительное поражение турецким войскам, сделавшим глубокий обход нашего правого фланга. Главный бой разыгрался у Сарыкамыша".

Прикосновение чего-то мягкого, влажного он почувствовал внезапно. С трудом приподнял веки, но тут же сомкнул их: нечто нестерпимо белое и яркое ударило по глазам…

Приоткрыл вновь… На этот раз ослепительную белизну заслоняло чье-то размытое, неясное лицо.

До слуха донеслась речь — глухая, далекая, точно эхо; и смазанная, тягучая, словно из медленно крутящегося граммофона…

От усталости глаза закрылись, но речь продолжала доноситься… Сознание уловило: "В рубашке… Выживет…"

Однако ушли и звуки — он впал в забытье…

Несколько раз казалось, будто его качало. Словно на волнах… Только что-то мерно постукивало в ушах звуком вагонных колес…

Когда в следующий раз открыл глаза — была ночь. Почему-то не удивился тому — он привык к темноте… Долго смотрел во мрак, пока глаза незаметно не слиплись… Но теперь он спал, ибо видел сон. Вернее не сон, а одно и то же неясное лицо, которое склонялось над ним под звуки смазанной человеческой речи…

Очнулся от уже знакомого прикосновения и разглядел поразившее его лицо — женское, с ямочками на щеках и с удивительно ясными зелеными глазами, изумленно глядящими на него. Вдруг вспомнил, что существуют на свете женские лица — он видел их только очень, очень давно…

Потом ощутил на лбу что-то мокрое, приятное — его протирали влажной салфеткой… Почему?

Одними губами прошептал:

— Где… я?

— Боже! Заговорил, родненький… — раздался в ответ тонкий голосок. — Радость-то какая! В госпитале вы, в Тифлисе, в палате генеральской. Господи! Надо же доктора позвать!

Лицо с ямочками исчезло, и взгляд его воткнулся в потолок — казалось, тот самый, что ослепил своей белизной…

Через минуту послышались чьи-то торопливые шаги, и над ним вновь склонилось лицо — теперь мужчины в белом колпаке. Доктор. В глаза бросились такая же белая бородка и светлые усы с длинными тонкими кончиками.

— Как себя чувствуете, Алексей Николаевич? — спросил мужчина.

— Хорошо… — не сразу прошептал он.

— Вот и отлично!

Мужчина коснулся его руки.

— Операция, слава богу, прошла успешно, Алексей Николаевич. Пулю вашу вытащили, хотя и прошла она в двух сантиметрах от сердца — пробила, знаете ли, пряжку плечевого ремня… Так что спасибо старику Семену Михайловичу — главному врачу сарыкамышского хирургического, — и прооперировал вовремя, и совершенно мастерски! И в Тифлис вас эвакуировали вовремя… Сарыкамыш-то через пару дней чуть туркам не сдали! Но теперь все позади, голубчик. Организм у вас крепкий, вон и говорить уж стали, так что поправитесь! Вы меня поняли?

Он понял не все — особенно о турках в Сарыкамыше — и все же медленно опустил веки в знак согласия.

Доктор похлопал его по безвольно покоящейся кисти руки.

— Вот и славно!

Помолчав, добавил:

— Здесь вот еще какое дело, Алексей Николаевич… К вам посетитель третий день пробивается. Говорит, сегодня на фронт отправляется. Если вы в состоянии принять его, то не могу не разрешить коротко попрощаться. Вы как, не против?

Ротмистр качнул головой.

— Тогда позову — он здесь, за дверьми. Только простите — минут на десять и не более. Сестрица проследит!

Доктор вновь похлопал по руке.

— Ну-с, не буду мешать. Выздоравливайте!

Доктор прошлепал к дверям, а Листок устало закрыл глаза и на какое-то время отключился.

Как подошел "посетитель", он не услышал. Только ощутил чье-то дыхание и, открыв глаза, скосил их на гостя. Долго смотрел на него, и вдруг рот дернулся уголками губ:

— Ты… Росляков?

— Я, Алексей Николаевич…

Голос прапорщика дрогнул, глаза затуманились, и он, чтобы скрыть вдруг нахлынувшие чувства, отвернулся, подтянул под себя табурет и, помешкав, сел.

— Как вы? Доктор сказывал, на поправку пошли?

— Вроде… — прошептал ротмистр.

— Я рад… — Росляков сглотнул слюну. — Думали, не выжить вам… Доктора говорили — чуть ли не в сердце пуля вошла.

Прапорщик смутился и быстро добавил:

— А вы того мерзавца прямо в лоб уложили! Редкий выстрел!

Ротмистр в ответ спросил что-то невнятное, но Росляков по губам догадался:

— Шпион это был, Алексей Николаевич, — поручик Баков… С Сивцовым учился в одном училище, потом в одном полку служили. Говорят, стрелок был отменный… Только вскоре рапорт подал — что-то нечистое с деньгами сотворил. Долги, видать, были. Вот его тевтоны и прибрали к рукам. А сюда специально прислали, уже как запасного, похоже — к Сивцову поближе…

Росляков осторожно поправил одеяло ротмистра.

— При нем, Алексей Николаевич, какое-то особенное оружие нашли. В "тревожном" саквояже носил. Что-то вроде германского "Люггера", только длиннее стволом, да складное. А еще со съемной трубой прицельной — оптической, говорят. С него и целил в Государя Императора, да только вы помешали! И как только прознали, сволочи, когда царь на юг прибудет?

— А с ней… — с трудом выговорил Листок.

— С Калленберг?

Алексей Николаевич устало моргнул — да.

Росляков вздохнул, словно сожалея:

— В себя пришла… Видел на днях штабс-капитана Авилова, так он сказывал, будто стала давать показания. Прибыли, мол, они с Дидловым, не зная ни главного агента, ни задания. Лишь потом Баков сообщил ей — для покушения на Его Императорское Величество. И даже указал где и каким образом — в госпитале, из окна прачечной. Откуда только мог знать, подонок, что Государь в госпиталь прибудет? Видать, предполагали, что Он везде госпиталя посещает… И что гнусно, Алексей Николаевич, — стрелять-то должен был этот Дидлов, а ей, Калленберг, будто бы надлежало сейчас же устранить его, чтобы все концы в воду. Такие вот, гады-сволочи! А как прознал Баков, что Государь первого числа намерен ехать в Меджингерт, да еще минуя госпиталь, так и отправил ее к туркам…

Прапорщик помолчал.

— Капитана Волчанова вызвала в госпиталь также она — Калленберг… Что делать с ним, надоумил все тот же Баков. Он же наказал ей стрелять в ополченца да в Оржанского. Она это стреляла, стерва! А теперь и Оржанского нет…

Росляков запнулся и, испуганно взглянув на ротмистра, быстро заговорил:

— А в Сарыкамыше, как только свезли вас в Тифлис, такое началось, что и не передать! Армянин-то, что вы допрашивали, прав оказался — в то время как Его Величество возвращались с Меджингерта, два корпуса турок уже занимали позиции для обхода Берхмана; третий напротив встал, для отвлечения. Информацию перебежчика в расчет не приняли — вот и прозевали супостата отцы-командиры… А в это время и Энвер-паша прибыл из Константинополя, с германским советником генералом Бронсартом фон Шеллендорфом. О том из Главного управления Генерального штаба наводка пришла, как Авилов сказывал, но и тому значения не придали. А задумал паша "Канны" устроить Кавказской армии — обойти отряд Берхмана, захватить в его тылу Сарыкамыш — со складами да подвозом, — отрезать тем первому Кавказскому корпусу отступление, да и разгромить основные силы. А там уж и дорога открыта на Карс и Тифлис! Только и ждал покушения на царя нашего да неразбериху в войсках. Не дождался, слава богу! Вы помешали, Алексей Николаевич…

Листок с легким стоном заерзал на койке.

— Вам нехорошо? — забеспокоился Росляков.

— Вы утомили его, господин прапорщик, — послышался укоризненный голосок сестры милосердия, находившейся, оказывается, все это время в палате. — Надо бы прощаться…

Но ее перебил вдруг голос раненого:

— Оржанский… что?

Росляков, побледнев, отвернулся.

— Я уж передумал было рассказывать, Алексей Николаевич, чтоб не тревожить. Решил заговорить вас… Погиб сотник Оржанский. В Сарыкамыше ведь бои страшные были! Девятого числа турки пошли в обход на Ольты и Бардус. Генералы наши не сразу поверили, Берхман вообще считал, что в морозы турки на наступление не решатся, потому и не сразу поняли, что рвется враг к Сарыкамышу.

Так что время упустили — к двенадцатому декабря турки стояли уже в шести верстах от города, а у Воробанова, сами знаете, войск регулярных нет. Только две дружины ополчения, железнодорожники да погранцы. И вооружение — одни берданы, шестнадцать пулеметов да два орудия. Вот и растерялся Воробанов. Его Мышлаевский по телефону сместил, а оборону поручил случайно оказавшемуся на вокзале генерального штаба полковнику Букретову, начальнику штаба второй Кубанской пластунской бригады. Через два дня, четырнадцатого, несколько турецких дивизий начали штурм города. А еще через два дня Сарыкамыш был окружен полностью. К вечеру захватили вокзал и казармы Елисавет-польского полка.

Росляков глубоко вздохнул.

— Тогда-то Оржанский в "контору" и примчался с лазарета… Вместе с начальником соседнего санитарного отряда организовал баррикаду и уже дрался, как черт, не жалея ни своих — кто трусил, ни турок — что напирали со стороны дамбы. А потом повел нас в атаку… В ней они с Яшкой и полегли… Семнадцатого город отбили с подоспевшими войсками, но они полегли… Вот так, Алексей Николаевич!

Веки ротмистра с силой сомкнулись, и Росляков вдруг почувствовал, как пальцы ротмистра сжимают его ладонь. Так и лежал — ничего не говоря и сжимая руку. Потом медленно отпустил…

Послышался взволнованный шепот подошедшей сестры:

— Потревожили вы его, господин прапорщик… Прошу вас, уходите!

Росляков, не глядя, кивнул:

— Конечно, сестричка… Алексей Николаевич! — тихо позвал он ротмистра. — Я ведь чего пришел — попрощаться… Пункт наш закрыли, а меня отправляют в штаб Юго-Восточного фронта. Сегодня еду…

Он шмыгнул носом.

— А вас, Алексей Николаевич, к Георгию представили! Намедни сам генерал-квартирмейстер армии генерал Болховитинов должен прибыть с наградою. Только я вам свою награду принес — у докторов выпросил, хотелось самому вручить…

Он запустил руку в карман кителя и, вытащив сплющенный кусок темного металла, двумя пальцами поднес их к глазам ротмистра.

— Вот истинная награда, Алексей Николаевич, — пуля, что для Императора предназначалась! Та, что вы на себя приняли!

Подержав еще и не зная, что делать далее, он опустил пулю в тарелку, лежавшую на тумбочке рядом, и, стукнувшись, та издала стеклянный звук.

— Будет чем хвастать, Алексей Николаевич, как поправитесь!

Росляков поднялся.

— Прощайте! Не знаю, свидимся ли еще, но помнить буду до самой смерти — и вас, и Сарыкамыш, и героя Оржанского с Яшкой…

Он вдруг склонился и быстро прикоснулся губами к его мужской щеке — впалой, шершавой, соленой от вдруг скатившейся слезы.

— Прощай… — одними губами прошептал Листок.

Росляков, стуча сапогами, вышел. Сестренка с ямочками тут же поправила одеяло, смахнула ваткой мокроту…

— Как вы себя чувствуете, Алексей Николаевич? — спросила смущенно, видя, что прежде отрешенно глядящий в потолок ротмистр теперь смотрит на нее.

— Красивая ты… — медленно произнес раненый. — Зовут-то как…

— Натальей Ивановной…

Листок закрыл глаза:

— Боже, Наталья Ивановна!..

Москва, 18.01.22 г.

Литературно-художественное издание

Выпускающий редактор В. И. Кичин

Художник Ю.М. Юров

Корректор Б. С. Тумян

Дизайн обложки Д.В. Грушин

Верстка Н.В. Гришина

ООО "Издательство "Вече"

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.; (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес: 129110, г. Москва, пер. Банный, дом 6, помещение 3, комната 1/1.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 04.05.2022. Формат 84x108¹/₃₂. Гарнитура "KudrashovC". Печать офсетная. Бумага офсетная.

Печ. л. 11. Тираж 2000 экз. Заказ 0-1321.

Отпечатано в типографии филиала АО "ТАТМЕДИА" "ПИК "Идел-Пресс".

420066, Россия, г. Казань, ул. Декабристов, 2.