Белая лестница [Александр Яковлевич Аросев] (fb2) читать онлайн

Белая лестница

Необъятно богата сокровищница русской литературы. Помимо гениев, обозначивших вехи в духовном развитии человечества, свой вклад в нее вносили и многие менее известные писатели, заслуживающие нашего внимания и доброй памяти.

Заботу об издании таких писателей заповедал нам Владимир Ильич Ленин:

«…мы должны вытаскивать из забвения, собирать их произведения и обязательно публиковать отдельными томиками. Ведь это документы той эпохи»

(Ленин В. И. О литературе и искусстве. 6-е изд. М., 1979, с. 699).

След на земле

«Тогда, в эти ночи, — писал в автобиографии Аросев, — когда никто не спал, каждый из нас думал, может быть, мы завтра будем победителями, а может быть, будем заколоты, — я подумал, что бы в литературе ни писалось, что бы фантазия автора ни создавала — все будет не так сильно, как эта простая суровая действительность. Люди физически дерутся за социализм. Вот он, о чем мы когда-то мечтали и спорили, грядет, вот он отсвечивает в блеске солдатских штыков, вот он в приподнятых ненастьем воротниках рабочих, которые жмутся на улицах Тверской, Арбата, по Лубянке, сжимая маузеры и парабеллумы в руках, наступая все дальше, все глубже… И потом победа. Я перечитал почти все, что есть патетического в нашей новой и старой литературе, я хотел найти что-нибудь подобное тому чувству, какое испытывали мы в ненастное утро, когда… в шинелях, пахнувших дождем и порохом, садились в раздрызганный старый военный автомобиль, чтобы ехать в штаб, как власть. Я не знаю, найдется ли какой художник, литератор ли, скульптор ли, живописец ли, музыкант ли, артист ли, который изобразил бы это неизгладимое переживание. Теперь вижу, что слова, как бы они ни были скомбинированы, — жалкая тень действительности. Однако писать надо, музыку творить надо, рисовать, скульптировать — все это надо, ибо служит это не только тому, чтобы отразить старое, но и тому, чтобы призвать к новому».

К этому новому горячо и страстно призывал писатель Александр Аросев в своих романах, рассказах и повестях, передавая события Октября и беспримерный героизм масс, «физически дравшихся за социализм».

Александр Яковлевич Аросев (1890—1937) был человеком разносторонних интересов и обширных знаний. Он владел тремя иностранными языками — французским, немецким, английским, ему принадлежат многочисленные работы по истории литературы и искусства. Талантливый писатель, создавший свою, если так можно выразиться, а н т о л о г и ю  революции, он был автором около 30 книг, злой волею «судьбы» более пятидесяти лет недоступных массовому читателю. Большая часть написанного А. Аросевым в прозе собрана в этой книге.

А. Аросев оставил заметный след и в советской исторической науке. Он был одним из первых, кто закладывая основы такой важной ее области, как лениноведение. В 1923 году он был назначен заместителем директора Института Ленина. По словам Аросева, Ленин интересовал его «не только как гений и политик, но как человек». Серьезным подспорьем для исследователей ленинского наследия стал составленный Аросевым «Каталог рукописей В. И. Ульянова (Ленина)» с описанием всех хранящихся в Институте рукописей Владимира Ильича с 1887 по 1923 год. Перу Аросева принадлежат работы, фиксирующие важнейшие факты биографии Ленина: «Основные вехи жизни В. И. Ульянова (Ленина)» (1924), «Материалы к биографии В. И. Ленина» (1925), «По следам Ильича» (1924). Работы Аросева, прокладывавшие пути к изучению рукописного наследия В. И. Ленина и его биографии, в течение многих лет использовались учеными-историками. В наше время они стали библиографической редкостью.

Александр Яковлевич не раз встречался и беседовал с Лениным. Память его бережно хранила мельчайшие подробности этих встреч. Брошюра «По следам Ильича» живо, образно, увлекательно, — как и все, что написано Аросевым, — повествует о выступлении Ленина 8(21) января 1918 года на совещании ЦК с «Тезисами по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира» — Брестского, о его докладе на IV конгрессе Коминтерна 13 ноября 1922 года, о трагическом дне 30 августа 1918-го, когда Владимир Ильич был ранен эсеркой Каплан на заводе Михельсона. Брошюра Аросева сообщает ценные сведения о совещании военных-коммунистов в кремлевском кабинете Ленина в марте 1918 года. В конце 20-х годов в журналах и газетах опубликованы воспоминания Аросева о выступлениях Ленина на VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП(б), на заседании большевистской фракции IV Чрезвычайного Всероссийского съезда Советов. Воспоминания Аросева занимают важное место в мемуарной Лениниане и являются ценным историческим источником. Именно они станут для писателя важнейшим подспорьем при создании образа вождя в художественных произведениях.

Имя А. Я. Аросева вписано в историю Октября в числе других большевиков — руководителей Московского вооруженного восстания. В канун Октябрьских событий он был секретарем большевистской фракции Московского Совета солдатских депутатов, членом бюро военной организации при МК и одним из редакторов газеты «Деревенская правда». В дни вооруженного восстания в Москве Аросев командовал войсками штаба при Военно-революционном комитете. Во время боев против белогвардейцев он не только координирует действия красных отрядов, но и сам сражается на передовых позициях. Эпизоды военных действий, введенные в ткань его повестей и рассказов, отнюдь не художественный вымысел, а сущая, лично пережитая действительность. Правда, преломлявшаяся в сознании писателя как факт жестокого, но трезво осознанного дела.

В каких же условиях формировался этот характер бойца ленинской гвардии, что способствовало зарождению пытливого ума, глубоко проникавшего в самую сущность человеческой натуры, создавая изумительные по широте охвата картины рождении нового социального мира.

А. Я. Аросев родился в 1890 году в Казани, в семье портного. Яков Михайлович Аросев некоторое время имел свою мастерскую, но быстро разорился и умер в ноябре 1913 года в казанской окружной больнице от кровоизлияния в мозг.

Мать Александра, Мария Августовна Аросева, была дочерью народовольца. Дед по матери, Август Гольдшмидт, прибалтийский немец, принимал активное участие в деятельности митавской организации «Народной воли» и за это был сослан в Пермь. Его дочь стала женой Якова Аросева: мужественная и решительная, она без раздумий, без приданого пошла за любимым человеком.

Александру Аросеву, как видим, было кому наследовать. Он принадлежал к третьему поколению революционного рода. Мать, Мария Августовна, всю жизнь активно помогала сыну и его товарищам в подпольной работе, позднее, после Октября, много сил отдавала просвещению крестьян — как член Совета города Спасска под Казанью.

Этот наследственный фактор был основополагающим. Вторым послужило само время. В четырнадцать лет Александр остро переживает трагедию и позор русско-японской войны и ужас 9 января 1905 года. Уже осенью этого года он выходит на баррикады Казани, стреляет по казакам и жандармам из револьвера, подаренного дедом-народовольцем.

Товарищи, верные друзья — третий фактор, определивший гражданскую судьбу Александра. Ему очень повезло с друзьями. Быть может, потому, что сам он умел быть верным другом и отличным товарищем. В 1-м реальном училище Казани выделились и стали собирать вокруг себя революционную учащуюся молодежь «четыре мушкетера» — Виктор Тихомирнов, Николай Мальцев, Александр Аросев и Вячеслав Скрябин (В. М. Молотов). Дружба их кончилась только со смертью.

К началу XX века в Казани выросли крупные заводы и фабрики. Знаменитые волжские пароходства держали здесь свои конторы и пристани. Здесь же трудился многонациональный люмпен: русские, татары, украинцы, чуваши, башкиры…

Цари отправляли сюда в изгнание непокорных поляков и кавказцев. Ссыльные народовольцы селились в Казани, женились, рожали детей, передавали им свой бунтарский дух, свой революционный идеализм.

Удивительным организмом был Казанский университет, один из старейших в России. Неодолимая тяга к науке и столь же неодолимая революционность издавна определяли настроение студенчества. Как сказано в одном из протоколов студенческой сходки, студенчество «отдавало примат революционной деятельности пред академическими занятиями».

На этой благодатной почве пробился в свое время один из первых в России ростков марксизма — группа Федосеева. Ленин, Бауман, Свердлов, Куйбышев, Киров, Горький — оставили в Казани частицу своей молодости. Казани предопределено было стать как бы подготовительным классом для многих революционеров.

Таково место рождения и юности Александра Аросева.

Теперь нам приходится удивляться, как эти пятнадцати-шестнадцатилетние мальчишки сумели самостоятельно разобраться в той путанице революционных и псевдореволюционных учений, в той пестроте политической и социальной жизни, в том кошмаре реакции после 1905 года, в сетях которых металась тогда все огромная Россия. Их никто не учил, никто не направлял на изучение трудов классиков марксизма — наоборот, за это их исключали из учебных заведений, избивали нагайками, за ними следили шпики, их квартиры обыскивали… Но они продолжали собираться тайно, конспиративно, читали запрещенную литературу, стремясь разумом понять то, что столь сильно всколыхнуло их гражданские чувства. Они поняли, что революция — это не крики «ура» и выстрелы по жандармам. Они рано осознали, что революция — это великая и мудрая наука, и с молодым задором, с жаждой неутолимой принялись постигать эту науку.

Убежденным большевиком-ленинцем Аросев стал в 1907 году. Семнадцатилетним юношей он вступил в гонимую, преследуемую партию в мрачную пору политической реакции, когда казанская организация РСДРП понесла тяжелые потери. Если в период первой русской революции в ее рядах насчитывалось более 1000 человек, то к осени 1907 года их осталось около 300, а в последующем всего несколько десятков. В 1907—1910 годах местная жандармерия и полиция девять раз подвергали разгрому Казанский комитет РСДРП, однако большевики продолжали работу.

Весной 1908 года Аросев и его товарищи впервые побывали на рабочих сходках как пропагандисты. Общение с рабочими произвело на них незабываемое впечатление.

«У нас было такое чувство, — вспоминал Аросев, — словно мы, как в сказке богатырь, коснулись матери сырой земли и от нее набрались той особенной большой силы, которую никак не приобретешь из книжек. Книжки помогали понять, но не действовать. Умение действовать приобреталось в действии».

Позже от передовых рабочих Аросев узнает о капиталистической эксплуатации, о борьбе классов, непримиримости интересов собственников и тружеников. Однако лишь повзрослев, постоянно общаясь с рабочими, юноша до конца осознал мощь и величие рабочего класса, свое духовное родство с пролетариатом.

А пока удивительным образом смешивалась у них серьезная работа с озорством, с удалью. Революцию они творили весело. Свой первый арест Аросев воспринял как награду, как отличие. И в тюрьме, и в ссылке — а он и там был с друзьями — эти юноши потешались над надзирателями, высмеивали на допросах жандармских офицеров, высоко и достойно несли свои юные головы. Александр Аросев никогда «не задерживался» в ссылках — он считал, что жизнь «в местах отдаленных» пагубно влияет на психику революционера. Он бежал из ссылок ровно столько раз, сколько раз его ссылали — четырежды.

Пребывание в тюрьмах и ссылках стало хорошим жизненным университетом. Эта практическая выучка впоследствии не раз выручала Аросева в самых тяжелых обстоятельствах. Пополнились и теоретические знания Александра. Чтение нелегальной литературы укрепило его марксистские взгляды. Активно участвовал он в ожесточенных спорах большевиков с меньшевиками. Прикрывая свой оппортунизм, последние нередко ссылались на заслуги Плеханова и всячески преуменьшали роль Ленина. Аросев с вескими аргументами в руках доказывал решающий вклад Ленина в теорию и практику российской социал-демократии. Споры о Ленине и Плеханове, вспоминал позже Аросев, происходили и в тюрьме, и в ссылке, и в повседневной деятельности.

Ссылка Аросева в Тотьму была для него первой. Всего полтора месяца пробыл он в Тотьме. 11 октября 1909 года с помощью товарищей он бежал — сначала в Вологду и Петербург, а затем за границу. Позже на вопрос, зачем он это сделал, Александр Яковлевич отвечал: «Бежал, чтоб стать ближе к революционной партийной организации и научиться революционному делу, с тем чтоб потом возвратиться в Россию для дела». Первый арест и ссылка окончательно сформировали Аросева-большевика. Перейдя на нелегальное положение, он навсегда избрал нелегкую судьбу революционера-профессионала.

За границей он обосновался в бельгийском городе Льеже. Было это глубокой осенью 1909 года. Вскоре в Льеж приехал В. Тихомирнов, которому в связи с плохим состоянием здоровья ссылку заменили выездом за границу. Друзья посещали лекции в университете, на факультете философии и литературы, изучали французский язык. Однако большую часть времени отдавали партийной работе. Весной 1910 года Аросев и Тихомирнов покидают Льеж и через Париж и Рим едут на Капри, к Горькому. Александру хотелось показать великому писателю свои первые опыты в литературе — повесть, написанную в ссылке.

С бьющимся сердцем ожидал Александр человека, о котором ходили легенды, ради которого Короленко и Чехов отказались от звания почетных академиков.

«Отворилась дверь, что была против меня, и в ярко-желтой куртке вошел высокий человек, несколько согбенный, с подбородком чуть-чуть вперед и как бы плачущими глазами. Созерцательная печаль его лица особенно выражена была в складках около глаз и на скулах. Будто лицо прошло сквозь строй страданий и вот осталось навеки поцарапанным. Глаза глубоко провалились и смотрели, будто издали они защищены были много испытавшим лицом, и там, в глубине, сохраняли свободу своего созерцания, свободу смеяться, презирать и больше всего любить и любить».

Таким было впечатление Аросева от первой встречи с пролетарским писателем.

Горький прочитал повесть, почти детскую, как отзывался потом о ней сам Аросев. В повести он старался вывести тип русского интеллигента, примкнувшего к революции, однако не знающего жизни рабочего и представлявшего его этаким «шоколадным» мужичком. Горький советовал побольше читать, особенно тех авторов, которые владеют хорошим русским языком: Лескова, Аксакова, Златовратского и, разумеется, Льва Толстого.

Впоследствии Аросев много раз встречался с Горьким, однако самой памятной для него навсегда осталась первая задушевная беседа.

После Капри Аросев направился в Париж, где намеревался «войти в гущу парижской рабочей массы, сбросить с себя русскую интеллигентщину, научиться физическому труду и уважению к своим и чужим рукам, к их способности красиво творить новое, помогать природе». Категорически отказавшись от помощи родных, Александр на себе испытал все прелести капиталистического «рая». Через биржу чернорабочих он нанялся в каменщики. Вступил во Всеобщую конфедерацию труда, в профсоюз каменщиков. Перебиваясь кое-как с заработком, читал в библиотеках французских классиков: Дидро, Руссо, Вольтера, Мольера, Гюго. Задумываясь о будущем, все ясней осознавал необходимость скорейшего возвращения в Россию: «Здесь — тлеть, там — сгореть. Лучше сгореть — непременно туда!»

Вскоре он уезжает на родину с транспортом нелегальной литературы. А незадолго до этого произошла его первая встреча с В. И. Лениным. В квартиру на улице Мари-Роз он пришел в сопровождении одного из товарищей, конспиративно. Их встретил человек средних лет, лысоватый, порывистый. Александру казалось, что он впитывал в себя не только слова, но и мысли собеседника. Ленин подробно расспросил его об условиях конспирации, остался удовлетворен. Провожая гостей, произнес что-то шутливое. «Оглянувшись на него, — вспоминал Александр, — я немного споткнулся, а он поддержал меня за плечо, и я ощутил теплую и сильную руку…»

Первая встреча и беседа с Владимиром Ильичом произвела на Аросева неизгладимое впечатление, как и свидание с Горьким на Капри.

Итак, Россия… Опять аресты и ссылки в самые глухие места Вологодской, Архангельской и Пермской губерний, прерывавшие кипучую революционную деятельность Аросева. Но каждый раз он отваживался бежать и вновь возвращался к работе. В полицейской охранке он числится под кличкой Кряж и считается «особо активным работником подполья». Вплоть до весны 1916 года Аросев находится под гласным надзором полиции. Со снятием надзора возвращается в Петроград, где вновь становится активным работником партийной организации. Поступает на первый курс Психоневрологического института. В декабре мобилизован в армию и направлен в 4-ю Московскую школу подготовки прапорщиков пехоты. В ней обучались Л. Малиновский, П. Антонов, И. Чиненов и другие, впоследствии сыгравшие видную роль в революционизировании Московского гарнизона.

23 февраля 1917 года командование школы узнало, что Аросев при поступлении скрыл свое политическое прошлое. В тот же день его отчислили из школы, направив в дисциплинарный батальон в Нижний Новгород. Для свидания с семьей разрешен был десятидневный отпуск в Казань. На станции Алатырь Аросева застает весть о революции в Петрограде.

Вскоре после свержения самодержавия Аросев приезжает в Москву. Вспоминая бурные события предоктябрьского времени, он писал:

«Ежедневные выступления на улицах и в казармах перед рабочими и солдатами, горячие споры с теми, кто пытается нашу революцию предать, лихорадочное чтение листовок, газет — всего, что кричало о революции и по поводу революции, удивительным образом не утомляло, а еще больше и больше поджигало к работе».

А. Аросев вместе с другими членами Московского комитета РСДРП, выступая на заводах, фабриках и в военных частях, разъясняли большевистскую линию в революции. Большое значение большевики придавали работе в армейских частях Московского 100-тысячного гарнизона, который в феврале 1917 года почти полностью находился под влиянием эсеров и меньшевиков. Командование ограждало солдат от «большевистской заразы». Предстояла громадная работа по большевизации солдатских масс. В составе Военного бюро при МК РСДРП А. Аросев энергично принимается за работу. В мае — июне 1917 года он приступает к созданию Военной организации РСДРП(б) в Твери. Находясь там, сохраняет тесный контакт с большевиками Москвы. Вскоре под воздействием большевистской агитации весь Тверской гарнизон переходит на революционные позиции.

Семнадцатый год в России!.. Народ еще не был тогда политически монолитным. Расслоение его отражалось во множестве различных партий и полупартий. В эту кажущуюся неразбериху предельную ясность внес Ленин. Монархисты, октябристы, кадеты — это крупный капитал и землевладение. Эсеры и меньшевики — мелкая буржуазия и зажиточное крестьянство. И лишь одна партия большевиков выражала истинные чаяния главной массы народа — рабочих, беднейших крестьян и солдатской массы.

Однако часть народа продолжала идти за эсерами и меньшевиками. Громадную роль в большевизации армии сыграли в ту пору «военки» — Военные бюро РСДРП в Москве и других городах.

Решающее значение для выработки правильной стратегии и тактики партии имело возвращение в Россию Ленина. В его докладе «О задачах пролетариата в данной революции», с которым он выступил 4 апреля в Петрограде, и в кратких Апрельских тезисах содержался научно обоснованный план перехода от буржуазно-демократической революции к революции социалистической.

Александру Аросеву никогда не нужно было насиловать себя, чтобы принять идеи Ленина. Удивительным образом они входили в его сознание, в мир его чувств. Это было какое-то органическое родство душ. Аросев любил Ленина с тех самых пор, как впервые увиделся с ним в Париже, поразившись тогда удивительной способности Ленина понимать человека с полуслова, проникать в его психику, привносить в другого человека свое светоносное, солнечное начало. Апрельские тезисы Аросев воспринял как призыв к походу против старого мира — за торжество нового. Он был в числе тех, кто сразу и безоговорочно встал на сторону Ленина и, не колеблясь, кинулся в разверзшуюся пучину революционной борьбы.

Десять лет спустя в апрельском номере «Красной газеты» от 1927 года Аросев напишет:

«В те дни, когда все переживали восторг революции и именно от восторга-то и лишены были способности разложить явления, текущие бурным потоком, проанализировать их, разобраться, изучить, — быть может, один только Ленин не потерял головы и пристальным, упорным взглядом смотрел на текущий момент».

Последующие события подтвердили верность ленинского анализа. Эсеры, меньшевики, кадеты всеми силами пытались противодействовать дальнейшему развитию революции. Июльские выступления в Петрограде закончились расстрелом безоружных толп. Войска Временного правительства разгромили редакцию большевистской «Правды» и особняк Кшесинской, где помещались ЦК и Петроградский комитет РСДРП(б).

Надвигался грозный Октябрь.

25 октября 1917 года около 12 часов дня делегат II съезда Советов от Москвы В. П. Ногин передал в Московский комитет телеграмму, сообщавшую о начало восстания в Петрограде.

Аросев был в числе тех, кто начал действовать немедленно. Военно-революционный комитет и его оперативный штаб, возглавляемый Аросевым, стремились собрать воедино разбросанные по районам и заводам красногвардейские дружины, подчинить их единому командованию. Подготовка к восстанию в Москве и руководство им требовали хорошего знания военного дела. Своих военных специалистов у большевиков не было, и полугодовой офицерский опыт Аросева оказался весьма кстати. По всему характеру действий и распоряжений, отдаваемых Аросевым, видно, какие важные нити сходились к нему в сложном деле руководства вооруженной борьбой масс, выступивших за власть Советов в Москве.

Да, дело теперь было за Москвой. Ибо без нее — сердца России, как сказал Ленин, — не могла победить революция. Восемь дней — мизерный срок в истории народов. Но восемь дней московских боев в 1917 году — сама история, вместившая кровопролитные сражения, обман и предательство, отвагу, отчаяние и растерянность, трусость и массовый героизм. Об этом Аросев написал цикл рассказов, полностью публикуемый в этой книге. В предисловии к циклу Аросев писал:

«…прошу отнестись к ним не как просто к рассказам, а как к воспоминаниям, изложенным в той форме, в какой они были записываемы мною непосредственно на месте действия. То, что я сам не мог видеть, то записывал со слов товарищей, рассказывавших и помогавших мне, как члену Военно-Революционного комитета Москвы. Все имена, упоминаемые мною в рассказах, суть действительные имена».

Благодаря тому что Московский ВРК выкристаллизовывался как чисто большевистский орган Советов и начал немедленно действовать, уже 26 октября город был фактически в руках большевиков. Их отряды успели захватить все вокзалы, мосты, Государственный банк, почту, телеграф, милицейские комиссариаты. Лишь в нескольких точках — на Пречистенке, на Воскресенской и Арбатской площади, в Алексеевской и Лефортове — сосредоточились силы контрреволюции. Неприятелем был занят и Кремль. Борьба за Москву становилась борьбой за Кремль. Но атаке должна предшествовать артподготовка. Значит — обстреливать из орудий? Разрушать дорогие русскому сердцу святыни истории? Некоторые спасовали перед этим. Аросев же взял на себя ответственность за артиллерийский обстрел. Грохнули с Воробьевых гор орудия, наведенные с астрономической точностью. После нескольких выстрелов Кремль сдался…

В марте Советское правительство переехало в Москву. Теперь Аросев чаще встречался с Лениным. И многие из этих встреч побудили его впоследствии написать биографию этого необыкновенного человека.

Трудным для молодого государства Советов было лето 1918 года. Убийство левыми эсерами германского посла Мирбаха. Левоэсеровский мятеж. 30 августа, когда эсерка Каплан стреляла в Ленина, в Петрограде был убит председатель Петроградской ЧК Урицкий. На юге уже полыхала гражданская война, развязанная генералами Корниловым, Красновым, Калединым, Дутовым. Подняли мятеж чехословаки. Тяжелая личная трагедия — гибель матери — постигла Аросева в сентябре этого года.

Когда белые ворвались в Спасск, люди прятали Марию Августовну, тайком переправляя из деревни в деревню. Так и дождалась бы она прихода Красной Армии, но выдал ее богатый лабазник. Все недолгое время, пока белые стояли в Спасске, Мария Августовна просидела в тюрьме, подвергаясь унижениям и допросам. Уходя из Спасска, ее и десятерых рабочих белые расстреляли в нескольких верстах от города.

Александр добрался до Спасска, когда Марию Августовну уже похоронили…

Вернувшись в Москву, Аросев говорил своему другу Муралову (1877—1937), начальнику Московского военного гарнизона: «Все революционное во мне — от нее. Все нравственное, все прямое и честное во мне — от мамы. Вся наша семья держалась ею».

Осенью 1918 года Аросев назначается комиссаром Главного управления Красного Воздушного флота. Ему пришлось заниматься формированием авиаотрядов, их обеспечением. Но главной была работа с людьми. Следовало отсеять из летного состава контрреволюционные элементы и готовить своих, верных революции летчиков.

Но у империалистов была и другая военная техника: бронепоезда, артиллерия, броневики и даже новое английское изобретение — танки. Вскоре создается Центральное броневое управление РККА. Аросев, в дополнение к своей прежней должности, назначается военкомом этого управления. И — снова организация, формирование, учет матчасти, снабжение и — люди, люди!

В первую годовщину Октября, 7 ноября 1918 года, над Красной площадью пролетел комиссар Главвоздухофлота Александр Аросев, разбрасывая листовки с боевыми призывами. Самолет вел Борис Российский. И Ленин, едва оправившийся от ран, наблюдал за полетом с трибуны, наспех сколоченной на том самом месте, где пять с небольшим лет спустя будет воздвигнут первый, деревянный еще, Мавзолей вождя.

Красная Армия уже не была чисто добровольческой, как вначале. Советская власть объявила мобилизацию. Теперь в армию наряду с сознательными рабочими вливались и несознательные, порой даже враждебные элементы. Необходимо было вести усиленную разъяснительную работу. Военспецы, то ость офицеры царской армии, привлеченные по необходимости, не всегда были надежны. Случалось и прямое предательство с их стороны. Немало столкновений происходило и между самими красными командирами. Одни были заражены эсеровским духом, другие анархизмом, у третьих был низок уровень культуры. Но главное противоречие в командовании Красной Армией возникало между ленинской концепцией ведения гражданской войны и линией Троцкого.

В этих условиях в Красной Армии еще весной 1918 года был введен институт красных комиссаров. Партия слала на фронт самых опытных, самых надежных. Был в их числе и А. Аросев. В марте 1919 года ЦК направил его на Украину, комиссаром штаба 10-й армии Южного фронта. Он лично участвовал в боях с белогвардейцами под Царицыном. После разгрома основных сил контрреволюции Аросев назначается председателем Верховного революционного трибунала Украины, возглавляет Госиздат республики. Именно здесь, в Харькове, в 1920 году вышел сборник рассказов «Революционные наброски» — первая его книжечка в несколько десятков страниц.

Подлинное искусство шло об руку с революцией. С этого момента большевик Аросев, бывший подпольщик, государственный деятель, ощущает себя призванным под знамена советской литературы.

О революции и гражданской войне создано немало превосходных произведений — таких, как «Железный поток» Серафимовича, «Как закалялась сталь» Островского, «Оптимистическая трагедия» Вишневского, «Разгром» Фадеева, «Тихий Дон» Шолохова, «Хождение по мукам» Толстого, рассказы Бабеля, Всеволода Иванова, стихи Светлова, Багрицкого, Демьяна Бедного и других. Эти произведения возникли немного спустя, когда появилась возможность взглянуть на историю с дистанции времени. Аросев писал в самой гуще событий. Писал по самым непосредственным впечатлениям, урывками, жертвуя немногими часами сна, писал наспех, что немало смущало его щепетильную натуру. Однако он считал себя просто обязанным оставить честное, правдивое свидетельство виденного, пережитого, передуманного. Этому содержанию писатель находил достойную форму, подсказанную его литературным чутьем и дарованием. Все созданное Аросевым и в наши дни читается словно бы написанное специально для нас, понятным нам языком, на высочайшем интеллектуальном уровне. Аросев — художник, как прежде говорили, «милостью божьей».

Аросев относится к той плеяде представителей советской литературы, которая рождена и сформирована Октябрем. Он пришел в литературу в сложное время, когда в ней, как и в жизни, все переменилось, когда дух преобразования коснулся тематики, образов, жанров, языка. Просто и естественно, как и в жизнь, вошла в его произведения революция. Стремление запечатлеть эпоху, отобразить дух времени владело им всю его творческую жизнь.

В арсенале писателя был огромный фактический материал, накопленный за многие годы революционной работы, и он чувствовал необходимость осмыслить его, показав, как революция созревала и развивалась. Аросев, как уже говорилось, создал свою  а н т о л о г и ю  революции, а в некотором смысле, и ее «анатомию». В центре внимания Аросева всегда находился человек с его поступками, переживаниями, мыслями и, как не принято с некоторых пор говорить, д у ш о й  человеческой. Его привлекают люди, идущие в ногу с революцией, делающие ее. Вместе с тем он подвергает исследованию и тех, кого метко назвал «косыми тенями революции» — различного рода авантюристов, карьеристов, проходимцев, пятнавших звание коммуниста, в полном смысле слова «прилипал», паразитирующих нравственно и физически на революционной идее и плоти. Именно они через десяток — полтора лет заполнят ячейки создававшегося после смерти Ленина бюрократического госаппарата, оттеснят и ошельмуют тех, кто творил революцию бескорыстно и свято. Именно эти функционеры займутся травлей так называемых «романтиков» революции, будут высмеивать их и унижать, словно бы подготавливая пришествие самого страшного в послереволюционной истории — репрессий 1937-го. Провидчески вывел Аросев в своих рассказах и повестях целую галерею подобных типов.

Как литератор большой души и чистой совести, он серьезно анализировал каждое изображаемое им явление, стараясь отыскать его логику, смысл и типичность. Он заставляет читателя не только делать выводы, но и вовлекает его в процесс своих поисков и раздумий. Именно поэтому простой и внешне непритязательный рассказ Аросева оказывает столь сильное воздействие на чувства и разум тех, кто открывает его книгу.

После выхода «Революционных набросков» рассказы, повести и романы Аросева регулярно издаются издательствами «Круг», «Прибой», «Московский рабочий». В 1922 году в литературно-критическом обозрении «Правды» имя Аросева ставят в один ряд с именами Вс. Иванова, Б. Пильняка, Н. Тихонова, К. Федина.

Наиболее полно идейные и эстетические позиции Аросева отразились в повестях 1921—1924 годов: «Страда», «Минувшие дни», «Председатель», «Никита Шорнев». В них писатель стремился раскрыть романтику и пафос революции, показать суровые будни военного коммунизма и перехода к нэпу.

Одним из первых в советской литературе он обращается к образу коммуниста. Герои Аросева — это коммунисты Андронников, Шорнев, Енотов и другие, отличающиеся величайшей ответственностью перед историей — полны осознания грандиозности поставленных революцией задач, пылают гневом и отчаянием при виде картин ужасного голода, постепенного размывания демократии, разбухшего госаппарата.

Большинство произведений Аросева в основе своей автобиографично. В них писатель обходится почти без вымысла. Так, во многом автобиографичен роман «Корни». Его герой еще гимназистом вступает в революционную борьбу, проходит свои жизненные университеты в революции 1905 года, арестах, тюрьмах и ссылке, в вынужденной эмиграции. Через все это прошли и сам Аросев, и многие его товарищи.

Более совершенными с точки зрения литературной формы становятся его произведения конца 20-х — начала 30-х годов. Это повесть «От желтой реки», рассказы «На земле под солнцем», «Туча над землей», «Фарситская легенда», «Трамвайчик», роман «Сенские берега». Выступал Аросев и как драматург. В 1924 году в Петрограде вышла его пьеса «На перекрестке», обязанная своим замыслом влиянию матери, Марии Августовны, учительствовавшей несколько лет в деревне. А в 1927 году в журнале «Огонек» был опубликован фантастический коллективный роман «Большие пожары», авторами которого были А. Грин (один из любимых писателей Аросева), М. Зощенко, М. Кольцов, Л. Леонов, А. Толстой и другие писатели. Одну из глав этого романа написал А. Аросев.

Активно участвовал Александр Яковлевич в горячих литературных спорах тех лет, в дискуссиях о путях развития советского искусства. Интерес представляет его статья «Быт и поэзия новой жизни», опубликованная в 1919 году. В ней он решительно выступил против теории «пролетарского искусства». Вырастающая культура, считал Аросев, скорее может быть названа социалистической культурой, что гораздо богаче и шире.

«Новая, социалистическая поэзия, — утверждал он, — не будет «пролетарской» поэзией типа «поэзии рабочего удара» Гастева. Нет. Она будет воодушевлять, освежать и встряхивать всех работающих, всех трудящихся».

В речи на 1-м Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году Аросев подчеркнул необходимость более углубленной разработки революционной темы. Обращаясь к делегатам, он говорил:

«Мы здесь собрались и работаем только потому, что свершена Октябрьская революция. Под кремлевской стеной лежат четыреста гробов солдат — первые жертвы за социализм. А наша художественная литература еще не дала типа этого революционера или дала чрезвычайно слабо. В советской литературе еще нет, я бы сказал, того запаха, который незабываем каждому, кто участвовал или, по крайней мере, видел Октябрьскую революцию, — запаха солдатской простреленной шинели, смоченной октябрьским дождем 1917 года».

В своих повестях, рассказах, воспоминаниях Аросев стремился, и небезуспешно, передать это трагическое и героическое время — он был с революцией «с глазу на глаз».

В 1922 году по заданию партии Аросев становится одним из организаторов кооперативного издательства писателей «Круг». Идейную платформу «Круга» поддерживали 39 литераторов, среди них, кроме Аросева, И. Бабель, А. Воронский, Ф. Гладков, М. Горький, М. Зощенко, Л. Леонов, Б. Пастернак, М. Светлов, Н. Тихонов, К. Федин, А. Фадеев. В подписанной ими декларации говорилось, что основная задача писателей, объединенных издательством, «состоит в отображении нового быта Советской России и тех социальных, психологических и идейных явлений, которые обусловили собою зарождение новых форм общественных отношений…»

Введение нэпа в стране порождало реальную опасность оживления буржуазной идеологии. В этих условиях издательство «Круг» было призвано выполнить роль идейного центра, противостоящего печатной продукции частного рынка. И оно с этой задачей успешно справлялось, о чем в 1925 году, обращаясь к работникам издательства, писал М. Горький: «Разрешите искренне похвалить вас: хорошо издаете и книги хорошие».

В 1923/1924 году А. Я. Аросев назначается заместителем директора Института В. И. Ленина. О предпринятых им шагах по созданию научно-исторической Ленинианы уже говорилось. В 1924 году он направляется на работу в Париж в качестве второго секретаря полпредства и заведующего бюро печати. Дальнейшую дипломатическую работу Аросев продолжал в Польше, Венгрии, Чехословакии, Югославии, Швеции, во всех трех прибалтийских республиках. Работая на дипломатическом поприще, А. Я. Аросев уделял большое внимание совершенствованию деятельности всех звеньев полпредств, постоянно поддерживал контакт с Наркоминделом, особенно с замечательным дипломатом ленинской школы М. М. Литвиновым, с которым его связывали и чисто дружеские отношения.

В конце 1933 года А. Я. Аросев был назначен председателем Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС). Это была его последняя должность, с блеском, как и все предыдущие, исполняемая им, ибо Аросев рассматривал развитие культурного сотрудничества с зарубежными странами как важную составную часть ленинской политики мирного сосуществования государств с различным социальным строем.

По характеру служебных обязанностей А. Я. Аросеву часто приходилось встречаться с видными политическими деятелями и выдающимися писателями, артистами и учеными. Свои впечатления от общения с ними он записывал в дневник, на страницах которого содержится множество интересных и малоизвестных фактов, метких наблюдений, емких портретов и характеристик. Дневник А. Я. Аросева говорит о том, что автор его — умный, тонкий, много видавший и переживший человек, наделенный несомненным литературным талантом и острым чувством юмора. Да, в нем, конечно же, сверкала та самая капля ленинской солнечной энергии!

«Я очень много вижу людей и событий, — писал в своем дневнике 20 сентября 1934 года Александр Яковлевич. — Я очень много действователей сегодняшнего дня знаю хорошо. Если бы я описал час за часом каждый день, о чем довелось мне говорить, с нашими вершителями судеб жизни и искусства и с иностранными виднейшими представителями науки — то смогла бы получиться большая картина жизни наших дней».

Такая картина, к нашему великому сожалению, не была создана. Осенью 1937 года Александр Яковлевич Аросев, большевик-ленинец, был объявлен «врагом народа». Сталинская машина поглотила еще одну очередную свою жертву.

…Революцию, по Аросеву, делают прежде всего люди талантливые. Каждый человек, утверждал писатель, — непременно несет хоть крупицу таланта. Талант же — «хрустальная чаша с нектаром: нужно, чтобы чаша была в движении и расплескивала свой нектар». Таким было его творческое и гражданское кредо, и потому его чаша всегда находилась в движении.

…Чисто физически след его на Земле пресекся. Но след духовный — остался! Частично он воплощен в этой книге.

Гораздо же большая часть его наследия еще ждет своего бескомпромиссного следопыта.

НИКОЛАЙ ТКАЧЕНКО

Автор выражает глубокую благодарность дочерям писателя — Наталье Александровне, Ольге Александровне и Елене Александровне Аросевым, оказавшим большую помощь при подготовке этой книги к изданию.

Сенские берега Роман

КАРИКАТУРЫ

Есть в Париже дома черные, поседевшие плесенью, беззубые, слепые и крепкие, как старухи, позабывшие свой возраст, с остекленевшими глазами, с руками, похожими на лапы орла.

Таков дом в стиле барокко на углу одного из старых бульваров, построенный в конце XVII века маркизой д’Орвиллер — женщиной белотелой, беловолосой и белоглазой, с тонкими поджатыми губами, красными, как свежая рана.

Словно дым — десятилетия проносились над домом. Его черный камень покрывался плесенью, как сединой.

Если бы камни парижских домов умели звучать о былом! Хранители тайн, укрыватели преступлений, слепые свидетели любви и ненависти, молчаливые наперсники человеческой думы, сундуки человеческих дел — что бы могли они нам рассказать!

Черные камни дома маркизы рассказали бы, как после событий 1789—1795 годов в этом доме поселилась старая дева, сухая, но крепкая, не помнящая, где, когда и от кого она родилась. В 1828 году умерла эта старуха. Когда соседи пришли ее хоронить и стали омывать, то вскрикнули от ужаса: то был мужчина.

Свою тайну, свое имя он вверил стенам этого дома. И они хранят. А историки строят догадки. Некоторые думают даже: не был ли это спасенный Людовик XVII.

В наше время, совсем недавно, о доме этом поступило донесение в парижскую префектуру.

Один полицейский агент, совершая свой обычный ночной обход, посмотрел на свои часы как раз в тот момент, когда поравнялся со старинным домом маркизы д’Орвиллер. Едва полицейский захлопнул крышку часов, как прямо над ухом услышал хоть не громкий, но резкий и неприятный хохот. Полицейский остановился, чтобы прислушаться. Тогда хохот оборвался. Но как только полицейский сделал шаг вперед, так опять послышался смех вперемежку с лязганьем зубов. Полицейский пристально посмотрел на дом, но ничего не заметил: дом стоял спокойно. И незанавешенные окна его казались черными. Полицейский нажал кнопку у парадной двери дома. Пришлось позвонить несколько раз, прежде чем дверь открылась.

Перед полицейским в узком коридорчике предстал взлохмаченный старичок со свечой в руке. Лицо его было помято. Правый глаз чуть-чуть выше левого.

— Кто здесь живет? — спросил полицейский.

— Готард де Сан-Клу, — был ответ.

— Он весь дом занимает?

— Да.

— Он дома сейчас?

— Нет.

— А где же он?

— В палате депутатов.

— Кто же сейчас находится в доме?

— Я да лакей Франсуа.

— А кто из вас хохотал так на всю улицу и в такой час?

Старик консьерж исподлобья бросил косой и острый взгляд на полицейского, потом перевел глаза в самый темный угол коридора и, пожимая плечами, тихо ответил:

— Не знаю… Вам причудилось.

— Может быть, там кто-нибудь спит, в темной квартире?

— Там находится только лакей нашего господина, человек с руками силача по имени Франсуа, но он спит… А разве запрещено смеяться? — спросил вдруг неожиданно старик.

Полицейский заметил, что у старика изо рта торчит длинный шатающийся зуб на нижней челюсти и лязгает о верхние, когда старик говорит.

— Да, громко смеяться и в полночь — запрещено, — ответил полицейский и, погрозив пальцем консьержу, пошел вон.

Вследствие донесения полицейского за домом установили наблюдение. Но никакихстранностей, никакого ночного смеха больше замечено не было. Сведения, собранные по этому поводу, указывали лишь на то, что владелец дома министр и социалист Готард де Сан-Клу украшал стены своей квартиры карикатурами. Их было так много, что они вытеснили со стен портреты, картины и прочие украшения. По стенам были только хохочущие физиономии, вытаращенные глаза, вздернутые красные носы, выпученные животы, изогнутые в пляске ноги, готовые спрыгнуть со стон. Карикатуры казались живыми существами, вылезшими из-под шпалер, как тараканы. Уродливые существа смеялись над всем. Но больше всего они смеялись над событиями революционных годов во Франции. Готард любил этот смех, застывший в кривых движениях безобразных людей. Смех над теми, кто восстал, и над теми, кто побеждал.

* * *

В тот день, к которому относится полицейское донесение, Готард действительно был в парламенте. Там он должен был, как французский министр, произнести первую программную речь.

Прежде чем отправиться туда, Готард, по обычаю своему, бросил прощальный ласковый взгляд на карикатуры. И вдруг одна из них остановила на себе внимание министра: на бочке, растопырив ноги, сидел французский санкюлот во фригийском красном колпаке. В правой руке он держал копье и опирался им о землю. На острие копья была насажена отрубленная голова с лицом Людовика XVI. По лицу короля текли слезы и капали крупными каплями. Из висков королевской головы торчали оленьи рога. На коленях у фригийца сидела полураздетая тоненькая аристократка. Она холеными руками обвивала воловью шею санкюлота. Санкюлот грубо улыбался ей и всякому, кто смотрел на карикатуру.

Раньше никогда Готард не замечал такой странной улыбки санкюлота, улыбки над ним, над Готардом. Он порывисто захлопнул дверь своего кабинета и даже запер ее на ключ, словно боялся, что санкюлот с аристократкой и с королевской головой убежит.

Готарду предстояло первое выступление в палате как министру. Принадлежа к числу людей, которыми изобилует Париж — профессионалов-политиков, Готард великолепно знал цену пышным словам и чувствительным речам с парламентской трибуны. Он знал, что в большинстве случаев не они определяют судьбу страны. Не они, а деловой сговор в коридорах, кулуарах, курительной комнате, в частных домах. Там легкие шепоты, полунамеки, полуулыбки или вовремя данный обед могут сделать неизмеримо больше, чем все пламенные речи.

Рядом с таким сознанием уживалась по инерции надежда на то, что не будет ли его выступление исключительным? Не зажжет ли Готард весь парламент своей искренностью? Не увлечет ли он депутатов неожиданностью своих мыслей? Не поразит ли он всех своей смелостью и независимостью? (Готард ни с кем не советовался предварительно: боялся, что будет поколеблен.)

А если даже ничего этого не произойдет, то разве плохо, если он, одинокий, на трибуне будет на мгновение освещен истиной, как путник — молнией среди ночи? Разве, думал он, не будет то красиво, что в Париже, в центре военного угара, вдруг он, министр, прогремит в заключение своей речи:

«Да здравствует мир! Долой войну!»

Но чем ближе подъезжал министр к дворцу Бурбонов, тем больше волновался. А волнуясь, чувствовал, как теряет почву.

Еще издали, с площади Согласия, заметил Готард на той стороне Сены, у парламента, толпы стекающихся низеньких, черных, всегда возбужденных парижан. Они размахивали руками, ударяли клятвенно себя в груди, свистали одним подъезжавшим депутатам, приветственно махали платками, шляпами и кепками другим и кричали, показывая друг перед другом рты с гнилыми или искусственными зубами. Среди толп и кучек этого народа, то приближаясь к ним, то удаляясь, прогуливались агенты полиции в синих брюках и накидках. Полицейские — это во Франции единственная профессия, сконцентрировавшая у себя всех высокорослых мужчин с щетинистыми большими усами, со строгим, но несколько томным выражением глаз, в развевающихся от ветра синих коротких капюшонах, — казались синекрылыми архангелами, носителями беспристрастия и законности. Олимпийские жители, снизошедшие в трясину человеческой грязи, суеты и греховных страстей. Руки, махающие, хватающие, вздымающиеся, хлопающие, трясущиеся — руки, усилители человеческих слов, атрибут тончайшей французской ораторской речи, руки — величайший выразитель человеческой страстности — у синих французских архангелов оставались скрытыми и хранимыми под капюшонами. И только чтобы остановить или направить толпы ли людей, сонмы ли жужжащих автомобилей, вереницы ли звенящих трамваев, — рука полицейского показывалась из-под капюшона, чтобы сделать один магический законченный и четкий жест, как в школе пластики, и снова скрыться. Олимпийские жители, снизошедшие в трясину человеческой грязи, греховных страстей и суеты.

Оттого что эти олимпийцы в подбитых ветром капюшонах виднелись всюду и оттого что толпы были слишком оживлены, Готард издалека, опытным глазом, определил, что это демонстрации рабочих перед парламентом.

Двое из них в серых шарфах, обмотанных вокруг шеи, и в клетчатых кепках, перебегая дорогу, чуть не угодили под автомобиль Готарда.

— Когда через дорогу, никогда нельзя за руку, — сказал один.

— Ты прав: излишняя солидарность не в пользу. Сегодня, по газетам, у Пляс де ля Мадлен задавили двух, — ответил другой с черными и густыми, как у запорожцев, усами.

У Готарда блеснула мысль: не найдет ли он поддержки здесь в собравшемся народе. Может быть, в Париже еще помнят, что он социалист… Готард постучал шоферу, чтобы остановил. Спрыгнул со ступеньки и стал пробираться к центру собрания. Двое молодых рабочих и одна работница неодобрительно посмотрели на него: узнали, должно быть. Вдруг где-то в центре толпы раздался пронзительный свист. Свист перекинулся вправо, влево по толпе и, как пламя, охватывал ряды людей. Уже свистели в ближайших к Готарду рядах. Уже свистели те, что стояли рядом с ним и смотрели на него во все глаза. Они расступились перед ним, образовав вокруг него кольцо. Все ощетинились на министра остриями глаз своих. Готард, чтобы отрекомендоваться толпе, крикнул:

— Да здравствует мир! Долой войну!

— Не верим, не верим, долой лжецов! — прогремели ему в ответ тысячи голосов, как ружейные выстрелы. Один старик рабочий был ближе всех к Готарду и твердил ему прямо в ухо:

— Лжецы, лжецы!

И тут же этот рабочий размахнулся и сбил с головы министра котелок на мостовую. Другой рабочий замахнулся, чтобы ударить Готарда… Третий рабочий… Четвертый. И крики, крики… Сейчас начнется…

Готард, не отрываясь, смотрел на морщинистого старика рабочего и ощущал сладкую истому в ногах: ему, Готарду, не страшно, ему было любопытно и немного жалко себя. У него вертелась одна мысль: «Почему я лжец, кому я лгал, кому изменял?.. Себе я не изменял… Себе я не лгал… Себе я… Себе… Себе…»

За спиной он ощутил легкое прикосновение теплой и тонкой руки и на левом виске своем чье-то прерывистое дыхание. Оглянулся. Увидал девушку, непохожую на работницу, хотя и просто одетую.

Он сказал ей:

— Это они сами изменились ко мне, а я всегда думал то же самое, что думаю теперь. Ведь настоящие мысли не говорятся… Как их облечь…

Она поспешно взяла его под руку. И, сдержанно торопясь, под свист людей вышла с ним из толпы.

Готард еще раз посмотрел в лицо девушки. Она была без шляпы, с головы на лоб ее спускалась челка черных волос. Глаза ее были большие и темные, немного грустные и удивленные. Девушка была тонкая, высокая и очень молодая.

— Они правы, — сказала девушка про рабочих.

— А я? — спросил Готард.

— Вы тоже.

— Кто же лжец, кто изменник?

— Как всегда — время, — ответила девушка.

Готард вспрыгнул в автомобиль и захлопнулся дверцей кареты.

* * *

Оттого что он так необыкновенно оказался спасенным девушкой, Готард ощутил в себе большую радость жизни. Словно в сильный холод его укутали в теплую шубу, словно он тонул в безбрежном море и его выбросило на берег.

От бодрости он даже забыл, что оставил свою шляпу там, на мостовой, и вспомнил о ней только тогда, когда лакеи в вестибюле заулыбались и стали сочувствовать рассеянности молодого министра.

Справа, из курительной комнаты, промелькнул Пуанкаре. Он поклонился кому-то, еще кому-то. С затылка лысая голова Пуанкаре напоминала череп питекантропа. И Готард вспомнил, что остатки этого прачеловека были обнаружены именно на территории современной Франции. И тут же подумал о том, что с такой головой нет надобности свистеть, подобно тем, что на улице… У такого самым надежным орудием борьбы за существование служит умная голова с очень развитой затылочной частью.

Готард догонял по коридору Пуанкаре, следя за его лысиной, как за путеводной звездой. По пути Готард едва успевал пожимать руки встречным и обгоняющим его депутатам и журналистам, а сам думал: «Если меня сегодня Пуанкаре поддержит, — я надолго министр, и тогда я сумею противостоять английским домогательствам и подвину дело мира».

У самого входа в зал заседаний голова Пуанкаре вдруг повернулась, и в глаза Готарда уставились стальные и немного мутные, как у пьяного, глаза Пуанкаре.

— Необходимо будет согласиться с англичанами и поддержать их проект насчет Руаяль Дейч и Москвы. Надеюсь, вы в этом духе. Ведь только в таком случае… — быстро, скороговоркой, тихо произносил это Пуанкаре.

— Вы поддержите меня? — вопросительно докончил Готард.

Готарду под сердце подкатило пьянящее чувство, никогда им раньше не испытанное: чувство возможности мстить. Мстить тем, которые чуть не побили его, чуть не убили… Готард укрепил это чувство соображением: «Конечно, Пуанкаре-питекантроп — прав».

В этот момент к Готарду подскочил и взял его за локоть маленький человек, потный, липкий, как осенняя грязь, с обвисшими, как тряпки, щеками на крошечном личике. Готард вздрогнул от неприятности: он знал этого человека и знал, что у него на пальцах обгрызаны все короткие и мягкие ногти и даже кожный покров около них обглодан.

— О, нет, нет, я вас не отпущу, — говорил маленький человек. — Вы мне хоть несколько слов. Ведь сегодня большой день в палате, и всем небезынтересно, что вы скажете. И именно здесь, за каких-нибудь пять минут до вашего выступления. Это будет, поймите, эффектно.

Маленький человек был левый журналист.

— Я, право, ничего сейчас сказать не могу.

— Одно слово: как вы думаете, останется теперешняя Россия Керенского и Милюкова нашим союзником? Признаем ли мы временное петербургское правительство?

— Лорд Бьюкенен телеграфировал в Лондон на оба ваши вопроса утвердительный ответ.

— А ваше личное мнение?

— Спросите лучше у Пуанкаре.

— О, его мнение, к сожалению, нам слишком хорошо известно. А вы новый. Вы не возразили бы Бьюкенену?

— Нет, нет!

— Спасибо, именно это ваше мнение я и посылаю сейчас в редакцию!

— Но, конечно, без упоминания о Бьюкенене.

— О, разумеется, а то эти островитяне слишком много о себе станут думать.

Маленький человек отбежал к подоконнику и острым карандашиком в своей просаленной записной книжке набросал интервью с новым министром, озаглавив его: «За секунду до парламентской трибуны». Под заголовком стояло: «Россия остается союзницей».

В зале заседаний парламента, за пюпитрами, расположенными правильными полукругами, вразброд сидели и стояли депутаты. Много депутатов находилось в правом и левом проходах. Между ними сновали сторожа, по большей части старики в черных фраках, с цепями на шее. В центре, лицом к пюпитровым полукругам, на большом возвышении сидел — и тоже за пюпитром — человек во фраке, а сзади, на скамеечке, покоился его цилиндр. На пюпитре у него с левой стороны стоял большой медный звонок, а с правой лежала деревянная палочка вроде ножичка для разрезания книг. Посредине — графин с водой… Аршина на два пониже этого пюпитра находился другой широкий пюпитр, тоже обращенный лицом к собранию, за ним сидело четыре человека, и перед ними лежали бумаги. Еще на аршин пониже была трибуна. Она оставалась пустой. Пониже трибуны, в самом партере, за столами сидели стенографы и стенографистки.

Человек с самой высокой трибуны — это был председатель — возвестил депутатам, что он считает заседание открытым. Четыре человека за пюпитром пониже его уселись поудобнее: это были секретари. Стенографы заработали.

Готард не торопился войти на трибуну. Он старался остаться незамеченным, чтобы наблюдать, чтобы уловить настроение депутатов. А депутаты, несмотря на то что предстоял большой день, не волновались. Спокойно правые подсаживались к левым, дружно и весело беседовали. Левые в проходах ловили своих приятелей из правого лагеря и рассказывали им последние парижские анекдоты. Маленький, узколицый, сгорбленный, с седеющими усами известный политик, министр и депутат, опираясь о пюпитр левых, лениво пробегал газету, где приводилась ветеринарная статистика смертности рогатого скота (министр в это время становился крупным скотопромышленником). Высокий, в пенсне, с реденькими черными висящими усами, с головой, откинутой гордо назад, самый левый социалист — беседовал с низкорослым, коренастым, краснолицым генералом, имеющим двенадцать ран, который сидел на крайней правой. Социалист убеждал консервативно настроенного генерала в том, что посмотреть Павлову, танцующую голой, нисколько не предосудительно. Левый радикал с закрученными густыми усами, с бычачьим выражением глаз тряс за плечи высокого, с отвисшим животом, как у беременных женщин, и с красным утиным носом роялиста, которого он до колик в животе насмешил рассказом, как два английских банкира и один немецкий собрались в Швейцарии для обсуждения вопроса о том, какие можно было бы установить финансовые взаимоотношения между Германией и союзниками. Совсем рядом с Готардом один депутат-весельчак, румяный, ветреный, всегда бодрый, громко, чтоб слышали все окружающие, — рассказывал последнюю политическую новость, почему один всем известный джентльмен, не раз бывавший министром, ныне не получил министерского портфеля. Оказывается, политические враги его, зная, как он падок на женский пол, подослали к нему жену депутата N, — в этом месте весельчак сделал кивок в сторону одного из левых республиканцев, — а так как французы допускают какие угодно свидания и встречи и какого угодно вида любовь в закрытых частных помещениях, но жестоко преследуют тех, кто оскорбит прелюбодеянием какое-нибудь публичное место, общественный сад, например, то эта красивая женщина — весельчак опять кивком головы указал на супруга этой женщины для тех, кто не заметил его указания раньше, — предложила несчастному кандидату в министры встретиться с ним в Булонском лесу. Было условлено с красавицей так, что в самый интересный момент их накроют. И накрыли. На днях будет суд. Вот тебе и министерский портфель! А ведь имел, черт побери, все шансы! Теперь лет на пять лишат беднягу адвокатской практики! Когда окружающие, дослушав этот рассказ, рассмеялись, то весельчак удало взмахнул рукой: «Эх, все бы это не беда, но если бы вы слышали, какие свидетельские показания давали полицейские агенты! Куда тебе твой Декамерон! Один, например, рассказывал…» Тут кружок любопытных стеснился вокруг рассказчика, и Готард испытал удовольствие оттого, что дальше ничего не слышал.

Готард, который привык сидеть в парламенте, никогда так не переживал своего присутствия в нем, как теперь. Теперь, когда ему самому предстояло сделать ответственнейший доклад по самому решающему вопросу, он с ужасом подумал, к о м у  же он будет излагать свое глубоко передуманное? В этом зале не видел Готард ни настоящей борьбы партий, ни классовой ненависти, ни волнующих принципиальных разногласий. Сегодня с поразительной ясностью он вдруг понял, что это собрание мило друг к другу расположенных людей, встречающихся, по крайней мере в основном своем кадре, вот уже сколько лет, ничем не отличается от мирных зачайных собеседников, привыкших часто встречаться и знающих не только характер друг друга, но кто какое любит носить белье. Готард мельком взглянул на трибуну, с которой он должен будет сейчас произнести речь. Она показалась ему сценой, на которую депутаты, как артисты, всходят, чтобы играть роль в зависимости от склонностей то радикалов, то республиканцев, то социалистов, то правых. Посмотрел Готард на председателя. Тот в это время взял в руку палочку и лениво стал постукивать ею о пюпитр, привычно-неохотно призывая депутатов к порядку. Председатель показался Готарду режиссером.

Готард вошел на трибуну. В зале стало немного тише. Перешептывания продолжались, главным образом в той стороне, где стоял весельчак.

Инстинкт подтолкнул Готарда не затрагивать здесь, перед ними, того глубокого, что наполняло Готарда. Инстинкт подсказал Готарду такие слова, которые вполне приличествовали его положению, характеру данного момента и партийной принадлежности Готарда. Конечно, это был не шаблон: с шаблоном эти гурманы ораторского искусства и политической тонкости не только погонят с трибуны, но и из министерства. Поэтому Готард в меру горячился, с тонкостью полемизировал, высказал две-три оригинальные идеи, но не такие и не так, чтобы они неуклюже выпирали из общего контекста и вздорили бы с установившимися вкусами, а так и такие, которые вызывали бы и протесты и реплики, но оставались бы под цвет общему тону.

Его слушали не без интереса. Смолк даже кружок весельчака. Готард говорил, не контролируя себя часами. А свет в зале был устроен так, что никак нельзя было понять, темнеет ли или светлеет на улице. Весь потолок был круглый и стеклянный, с него сыпался рассеянный свет цвета солнечного. Нигде никаких лампочек не было: так по-дневному было светло.

Готард говорил, и ни он, ни слушатели не заметили, как время ушло давно за полночь.

Готард произнес совсем не ту речь, какую хотел, и закончил ее вовсе не так, как собирался. Он фантазировал вскрикнуть: «Долой войну», чтобы поразить неожиданностью весь парламент. Но парламент своей обыденностью, завсегдашностью рассеял фантастику Готарда, и он закончил: «Да здравствует Франция и ее союзники!»

* * *

Возвратившись домой, утомленный министр долго не мог заснуть. В его нарочно и плотно закрытых глазах стояло три лица: тонкий, улыбающийся профиль аристократки, что на коленях у санкюлота, рожа санкюлота, грубая, расхлябанная улыбкой, с длинной трубкой в углу рта, и голова короля, насаженная на пику, с вывернутыми от ужаса глазами, из которых падали слезы, крупные, как горох. Готард усилием своей слабой воли отгонял это от себя. Но «это» торчало перед ним, как троица, единосущная и нераздельная. Чтоб не видеть ее, Готард хотел все лицо свое закрыть руками. Но руки его были такие маленькие, почти детские, что не покрывали всего его лица.

Наконец он встал, воспаленными глазами посмотрел на карикатуру. Еще раз увидал в одном лице смех, в другом — слезы, в третьем, в лице аристократки, — красоту. Грубо сорвал со стены это трехличие и бросил его в ящик стола. А чтоб не было пустого пространства на стене, Готард повесил попавшийся ему под руку аттестат своего прадеда, поручика армии Наполеона, ходившего вместе с императором в далекую Россию.

Этот аттестат за собственноручной подписью Наполеона был гордостью в роду де Сан-Клу.

ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ

Московский Большой театр был переполнен. В партере сидели иностранные делегаты, в ложах — ответственные работники, в верхних ярусах — районные партийные товарищи.

На сцене длинный стол президиума. Сзади и с боков его густым веером расположились уже самые ответственные товарищи, приобретающие специальное название «вождей». Районная публика или, если сказать по-прежнему, народ переполнял ярусы.

Среди иностранцев выделялись черный в белом костюме малаец, два таких же черных бенгальца в синих костюмах, грузный и рослый американец с шеей и лицом Геркулеса, с кривым глазом, рябоватый, из Союза индустриальных рабочих (I.W.W.), седая американка с вздернутым носом и лицом, клетчатым от морщинок, рядом с ней рыжий, с глубокими синими глазами житель Чикаго, один итальянец с большой кудрявой шевелюрой, узким лицом и длинной бородой, как у Леонардо да Винчи. В задних рядах партера виднелась публика, очень похожая на районную. Частью это были в самом деле районщики, пробравшиеся сюда благодаря знакомству с комендантом или некоторыми иностранцами, частью же переводчики.

В оркестре находились газетные сотрудники, репортеры, люди в очках или пенсне, непричесанные, с карандашами в руках и бумажками, слежавшимися в карманах.

Ораторы кончили свои речи. Освобожденный от них театр зажужжал, как муравейник, и стал ждать начала концертного отделения. Рабочие в синих фартуках вошли на сцену и убрали стол президиума. Президиум, прошумев стульями, отступил от того места, где сидел, и слился с веером сидевших и стоявших вождей.

Влево, за кулисами, показалось что-то большое и все черное, за исключением груди, которая, казалось, была в белом панцире. И вдруг это черное и белое двинулось вперед, немного пригибаясь, как бы раскланиваясь. Над белым и черным все увидали темновато-красноватое, очень выразительное лицо, смахивающее, впрочем, на лицо медведя. Можно было подумать: выбрившийся медведь оделся во фрак самой последней моды. Он раскланивался, улыбался, извивался в движениях немного неуклюже, но так, что было видно, что он не только привык раскланиваться со сцены, но и любит это. Человек, вышедший на сцену, был выше всех находящихся на сцене на голову, а казалось, благодаря его ярко-черному костюму, что он выше всех, по крайней мере, на аршин. Плечи его, широченные, способны были разместить на себе, по обеим сторонам толстой шеи, весь президиум.

Великан, выдвинувшийся из-за кулис, в черном фраке, в белом накрахмаленном панцире на груди, стоял уже у самой суфлерской будки. Он тряхнул слегка толстой бумагой нот, которую держал двумя руками, поднял ноты к глазам и посмотрел в оркестр, где за большим роялем сидел маленький черноватый человек с растопыренными, готовыми к игре пальцами над клавишами рояля. Великан чуть-чуть прикоснулся кончиком своей бальной туфли к рампе сцены, давая знак — что сейчас начнет. Еще раз изысканно поклонился публике и проговорил:

— Я спою вам по-немецки, по-французски и по-итальянски… Но случайно, — тут он слегка замялся, видимо подыскивая слово, — будучи русским, я спою вам сначала по-русски… «Пророк», слова Пушкина.

Шаляпин запел чисто, звучно, с большим умением управлять каждой нотой. Словно не пел, а говорил медленно и напевно:

— «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился, и шестикрылый серафим на перепутьи мне явился…»

В уши иностранцев переводчики торопливо, искажая слова Пушкина, всыпали несложное содержание песни.

Француз-рабочий, смуглый, с черными усами, как у запорожца, и черной дырой вместо правого глаза, пытался все привстать, как будто от этого ему могло быть понятнее то, что пелось. Он хотел хорошо понять и все переспрашивал переводчицу:

— Шестикрылый?.. Серафим?.. На перепутьи?..

Все эти слова ему очень нравились.

Потом Шаляпин пел по-французски, потом по-немецки, потом по-итальянски. На этом языке он спел что-то такое игривое, что привело в неописуемый веселый восторг весь искрошиться в пыль от аплодисментов.

Среди рукоплесканий и криков сверху, с галереи, вдруг ясно расслышалось:

— Федор Иванович! Дубинушку! Дубинушку махни!..

Изгибаясь и кокетливо кривляясь, блистая белизной своего огромного ската груди, Федор Иванович опять вывернулся из-за кулис немного боком и сказал не громко, но до последней степени четко:

— Дубинушку я не могу один… Если поддержите меня… я готов…

И он по-театральному развел руками, как бы предлагая войти в мир звуков всему театру. В ответ на приглашение с тех мест, где сидел народ, то есть районщики, опять раздалось:

— Махни, махни, Федор Иванович, поддержим!..

Шаляпин сделал шаг к авансцене и без аккомпанемента:

— «Много песен слыхал я в родной стороне…

Это песня рабочей артели… и… и… и…»

В этом месте он швырнул на пол ноты, сжал кулаки и взмахнул ими так, что все увидели эти большие, выразительные кулаки в белой рамке манжет, как в наручниках цивилизации. Шаляпин, не ослабляя своего пения, начал дирижировать массе.

Масса, повинуясь его жестам, ахнула:

— «Эх, дубинушка, ухнем…

Подернем, подернем да ухнем…»

Опять Шаляпин, отступя немного от рампы, начал свою сольную партию. А потом снова порывисто кинулся к рампе, когда надо было дирижировать.

В партере, в ложах, на галерее уже никто не сидел: все стояли и пели и старались петь как можно громче, и все смотрели на дирижирующие мужичьи руки Шаляпина и на его медвежье лицо с выразительными ноздрями и губами, с небольшими улыбчивыми ямками у углов рта.

Когда дело подошло к последнему куплету, можно было подумать, что Шаляпин выскочил вперед, навстречу орущей и очарованной массе людей. Он ступил одной ногой на суфлерскую будку так, что близко стоящие люди услышали легкий треск ее стенок.

Последние слова:

— «Подернем, подернем да ухнем…» — народ, иностранцы, переводчики, вожди, ответственные работники, полуответственные, вовсе не ответственные и даже не работники — все, кто находился в этот миг в театре, пропели раскатисто, из последних сил своего восторга и увлечения…

Шаляпин как мог высоко взмахнул своей правой рукой, разжал ее и заиграл пальцами в воздухе, словно прощался с последними улетающими голосами массы. И так, с поднятой рукой, убежал за кулисы.

В зале началось смешение языков, хаос движении и жестов и шари-вари из криков и стуков… Одни продолжали еще петь, другие кричали и хлопали в ладоши, третьи стучали ногами и требовали нового выхода Федора Ивановича. Иностранцы руками вцеплялись в переводчиков и требовали точной передачи и более детального пояснения всех возгласов и вообще всего происходящего. Старуха американка заключила в свои объятия смуглого черноусого француза и стала его целовать и приговаривать:

— Это сказочно… Это великолепно… Ах, этот белый медведь во фраке… Простите… я от восторга…

В то же время француз увидел, как малаец подбежал к кудрявому итальянцу и поцеловал его в лоб. Вожди хотели было двинуться к выходу, но иностранцы и районщики стали кричать:

— «Интернационал»… «Интернационал»… Федор Иванович… Запевать.

Однако Федор Иванович не вышел петь «Интернационал».

Немцы, французы, итальянцы и часть районщиков сбились в кучу и сами затянули международный гимн. Театр опять наполнился голосами.

Но пение это было иное…

* * *

Француз с большими черными усами — фамилия его была Гранд — не мог не думать все время об образе: шестикрылый серафим на перепутье.

Он шел домой, сопровождаемый переводчицей, француженкой-парижанкой, вышедшей замуж за одного русского эмигранта царского времени, который после революции переселился с женой в Россию.

Француженку звали Соланж Болье. Она много расспрашивала Гранда о Париже. Оказалось, что она и Гранд оба были участниками одной из первых демонстраций против войны, когда явился было на митинг какой-то чудак министр… Впрочем, Соланж заявила, что она не социалистка и придерживается особой философии. Она сказала, что человек не должен пропагандировать свои взгляды словами, ибо слова способны вызвать лишь самую обыкновенную экзальтацию, подобную той, какую вызывает музыка или пение. Действие, произведенное на человека словом, кратковременно и преходяще. Никто, особенно в Европе, не способен идти за словами. Нужно дело, и всякое дело должно быть направлено к тому, чтобы увеличить сумму добра на земле. В сущности, все стараются именно это делать, но всякий делает это по-своему и не всякий сознает, что он именно это делает.

Гранд улыбался ее идеализму и смутно думал, что хорошо, что на земле существуют такие люди, как она. Гранд сказал, что ему с ней интересно говорить и что он готов еще раз встретиться. Кроме того, он готов взять от Соланж поручения в Париж к ее родным.

— Да ведь у меня почти никого там нет, — ответила француженка, — вот разве сестра… Хотя мы с ней и одного возраста, близнецы, тем не менее дружны были только в детстве… А семьи настоящей у нас ведь не было. Да и я здесь так вжилась… мне жизнь во Франции кажется совсем, совсем другой. Вы, приезжающие сюда с определенным делом, на время, вы не замечаете так разницы между той жизнью и нашей, здешней, как мы. Мне кажется, что у нас здесь даже камни мостовой вопиют по-другому, чем у вас. Вы не замечаете этого…

— Простите, это немного от мистики, — ответил Гранд. — Я ничего такого не чувствовал… Может быть, я немного рассеян, особенно теперь, когда в моих ушах все время эта песня о шестикрылом серафиме.

— У русских всегда что-нибудь такое… глубокое… Я думаю, оттого что их душа все время жаждет какого-то обновления. Все ищет подойти к какой-то грани. Была пустыня. В ней кто-то влачится, и вдруг грань: шестикрылый серафим на перепутье. И революция у них грань. Было старое, и вот — грань: все, что было, отметается во имя того, чего не было.

— Кто же в этом деле шестикрылый серафим: Ленин?

— Разумеется, не Шаляпин.

Они стояли у отеля, где жил Гранд. Она подала ему руку на прощанье. Но тут же судорожно отдернула: непривычно в своей руке она ощутила не пять, а только три пальца. Гранд сделался беспал после катастрофы на одном из парижских предприятий, где он работал. От неловкости своего движения Соланж заторопилась скорей уйти от собеседника.

— До завтра? — крикнул он ей вслед вопросительно.

— Ведь завтра вы летите или едете…

— Да, да… Ну, когда возвращусь.

Она что-то еще ответила из темноты улицы, но француз не расслышал.

* * *

Из числа русских товарищей французу, впрочем, так же, как и другим иностранцам, особенно нравился один. Это был человек в черной рубахе, с сероватым русским лицом, редкой и бритой растительностью. Глаза его, несмотря на свою улыбчивость постоянную и выразительность, были неприметного цвета. Голова его всегда гладко стрижена, так что и цвета волос нельзя было в точности знать. Рост средний и манера держаться такая обыкновенная, что человек этот мог быть незаметен в любой толпе, а в отдельности мог быть похож на всякого. Но стоило этому серому по внешности человеку сказать несколько слов, как он останавливал на себе внимание, и не манерами, не глазами, не чем внешним, а той внутренней своей сущностью, которая была весьма своеобразна и ярка. Он и смотрел-то на собеседника не столько глазами, сколько своим солнечным нутром.

По общей внешности он производил впечатление заправского середнячка, полурабочего, полуинтеллигента, полукрестьянина. Капля общетрудовой русской массы. Масса не имеет ясного лица, не имеет цвета, но движения массы хоть и безликие — однако яркие. Таков был и он — ее отпрыск.

На другой день после концерта этот товарищ сообщил иностранцам, что вчера они видели  и с к у с с т в о  социалистической страны, а сегодня им предстоит полюбоваться  т е х н и к о й  ее: он и с ним семь иностранцев должны будут поехать сегодня вечером в необыкновенном вагоне, движущемся по рельсам силою пропеллера, как аэроплан. О таком вагоне иностранцам рассказывалось подробно и много. Говорилось, что это русское изобретение, что это очень экономный способ передвижения, легкий, удобный, способный в недалеком будущем отменить поезда, и, наконец, это изобретение есть весьма серьезный шаг по пути ионизации механических двигательных сил.

Собравшись на вокзале, иностранцы с недоверчивым, но деликатным любопытством осматривали мотор вагона, колеса, тормоза, пропеллер…

— Крылья, — рекомендовал им восхищенно необыкновенное изобретение русский товарищ. И в это время во всех его жестах, в звуке голоса рделась та мощная внутренняя убежденность, которая и была чарующей и привлекающей к нему всех.

— Крылья, — подтверждали вежливо иностранцы, хмурясь на машину.

— Птица, — восхищался русский товарищ, и лицо его было как солнце в безоблачный день.

— Птица, — вторил ему смуглый француз, а про себя подумал: «Шестикрылый серафим».

Механик и его помощник раскручивали винт, перехватывая ловкими привычными движениями лопасти крыльев. Заходящее солнце бросало на их спины, обтянутые черной кожей курток, бледные отблески. Оно прощалось с механиком, с крылатым вагоном, с людьми, со всей землей.

И люди, что собирались мчаться в крылатом вагоне, стали прощаться с теми, которые оставались.

— Летим, что ли, — сказал русский товарищ механику, когда крылья вагона уже жужжали, крутя впереди себя воздух. Мотор мерно клокотал своими легкими. Железный зверь, полуптица, тронулся с места. Колеса стали учащать свое вращение по рельсам. Кузов вагона мерно закачался на рессорах. Пассажиры смотрели в окна на убегающие поля и сравнивали себя с пророком Ионой во чреве кита. В воздухе свистели крылья. Прохожие мужики думали, что ветряная мельница сошла с ума и побежала. Мужики снимали шапки и крестились. Машина, слепая, как слепо все, что сделано руками человека, неслась среди полей и косогоров, где виднелись соломенные маковки деревенских изб.

* * *

Соланж Болье была вполне откровенна, когда рассказывала французу о своем понимании жизни.

В детстве она любила одиночество, и не в лесу, не в поле, а в комнате. Тогда в нее вселялось тонкое, высокое, дорогое для нее чувство ожидания кого-то, особенно когда в окна смотрел весенний, сотканный из паутины сумрак. Вот дверь, кажется, скрипнула. Половица, что ли, хрустнула… Где-то зародился и пропал какой-то звук… Вот-вот кто-то сейчас войдет… А может быть, вошел, но такой тонкий, прозрачный, что его не видно.

Пройдет такой хрупкий момент, и опять улягутся дни спокойной рекой в каменном, непреложном русле времени.

И среди них нет-нет да вдруг наступит опять такой тихий вечер, когда одна сама с собой останется Соланж… Опять шевельнется половица… скрипнет дверь, зародятся и тотчас же погибнут где-то какие-то звуки. И опять кто-то войдет, невидимый…

Казалось Соланж, что если бы этого, невидимого, она увидела, то непременно оказался бы он таким добрым человеком, каких не бывает на свете. Уста его никогда не осквернялись бы ложью, глаза не омрачались бы злобой, на лбу не собирались бы складки горя, и все лицо его было бы, вероятно, как утреннее солнце над росистой травой. У всякого человека, даже самого дикого, темного и заброшенного, есть непременно одна хоть и тонкая, но крепкая нить, которая привязывает его к земной жизни, как пуповина — ребенка к матери. Пуповина такая есть не что иное, как стремление человека разрешить одну или несколько загадок своего собственного существования. Будь то загадки жизни, или загадки природы, или загадки красок, загадки звуков, загадки счастья — все равно, есть что-то, что приковывает внимание человека и увлекает его бурно или исподволь.

Таким тихим увлечением для Соланж и была ее жажда добра и одинокая фантазия о необыкновенном по доброте человеке. Впрочем, Соланж не любила слов: «добро» или «зло». Когда она мыслила себе эти понятия, то в мозгу ее проносились не эти слова, а какие-то смутные представления, которые больше походили на позитивность и негативность, на утверждение и отрицание.

И никогда, никогда не закрадывалось в мысль или ощущение Соланж даже намека на то, что добро существует лишь постольку, поскольку существует зло, что утверждение есть лишь не более как другая сторона отрицания. Иначе говоря, вся наша жизнь есть взаимное сцепление как бы зубцами обстоятельств, направленных в противоположные стороны. Жизнь тихая или, как говорят, безоблачная есть не более как устойчивое равновесие этого житейского сцепления. Неустойчивое равновесие есть гибель обстоятельств или людей, сила которых в этом сцеплении оказалась недостаточной.

Соланж не знала отца. Не знала и матери, которая умерла в то время, как выталкивала к жизни двух дочерей-близнецов: Эвелину и Соланж. Сестры воспитывались сиротами в одном религиозном пансионе, который своими черными тяжелыми стенами выходил на узкую улицу Де Гренель. С другой стороны окнами выходил в маленький садик, гладенько причесанный, как волосы на лысеющем черепе. Сестры до жуткости, до чудесного походили друг на друга. Но только внешностью. Внутренне они были совсем различны. Эвелина была хотя и скрытной, но все же веселушкой и хохотуньей. Часто способность быть легкомысленной позволяла ей скрывать многое. Когда она сама смотрела на себя в зеркало, то ее немного вздернутые губы, выразительные и ясно очерченные ноздри, большие, темные и ясно-блестящие глаза, вся ее фигура для нее самой подчас были источником того тяжелого черного волнения плоти, которому она становилась подвержена все больше и больше. Никому, даже сестре, не говорила об этом Эвелина.

Соланж увлекалась немного своей наружностью — и она ведь тоже была француженка. Она всякое утро завивала слегка челку волос, спускающихся на лоб. Старалась загладить и запудрить морщинку между бровями — признак задумчивости. Красивые руки свои с нежным изгибом около запястья она украшала простым черным браслетом.

По выходе из пансиона обе сестры оказались владетельницами — каждая — очень скромной суммы денег. Эвелина в короткое время истощила на наряды весь свой запас. Тогда Соланж из соображений своей теории добра и зла передала всю свою долю сестре, а сама отправилась работать модисткой.

* * *

В это время на Монмартре был известен всем посетителям кабачков и кафе один русский эмигрант и художник Кропило. Он был выходец из крестьян Рязанской губернии, Пронского уезда. Почти мальчонкой еще в своем родном селе он рисовал вывески для лавок и кабаков и разрисовывал петушков над воротами и крышами. Какой-то приезжий артист обратил на него внимание и увлек его с собой в Петербург. Там Кропило попал в кружок молодых художников и актеров. Все признавали в нем талант и хвалили и побуждали рисовать и рисовать. Он стал одним из наиболее успевающих студийцев и особенно прославился картиной «За грех Адама», где изображался парень среди поля, отрезающий ножом ломоть черного хлеба, а рядом с ним, понуря голову, стояла впряженная в борону лошадь. На лице парня, темного от загара, очень хорошо был сделан пот и выражение большой усталости. Все стали говорить о Кропило как о будущем большом художнике. Это, вероятно, так бы и было, если бы в среде, где он вращался, он не повстречал социалистов-революционеров и просто революционеров, которые увлекли его на иной путь. Этот путь привел его к Сибири, откуда Кропило, голодный, истерзанный, но с духом ищущим и неугомонным, бежал в Париж.

Там он промышлял тем, что, надев полосатую бархатную куртку и сандалии на босу ногу, стал по вечерам бродить среди публики на Монмартре, предлагая срисовывать с посетителей портреты. Заработок от этого получался столь мизерный, что Кропило однажды решился даже написать одному из видных членов Центрального Комитета партии социалистов-революционеров письмо с категорическим требованием денег или работы. Так как в этом письме был поставлен срок для ответа и так как ни в срок, ни после него Кропило не получил ничего, то в нужде и злобе своей стал считать себя вне партии и все более и более становился во враждебно-насмешливую позу по отношению ко всем русским социалистам. Раз только выпала ему удача хорошо заработать: какой-то непрестанно пьяный купец-армянин, кутивший в Париже, заказал написать портрет какой-либо интересной француженки.

Кропило в дешевом кафе встретил Соланж и уговорил ее ему позировать. Для Соланж, с ее мечтаниями о добре, с ее ожиданием кого-то необыкновенного, Кропило как нельзя более подходил: в нем она нашла и талант, и какие-то смутные идеи о каком-то будущем, что теплились в голове художника как обрывки той идейной жизни, какую он начал было вести в Петербурге, — и протест против общежизненного зла, против лжи, мещанства и т. п., — и, наконец, атмосферу какой-то неудовлетворенности и постоянного искания. Его жизнь в неуверенности и в нужде казалась ей чем-то прозрачным, сквозь что ясно просвечивала вся механика человеческих отношений.

Дружеское расположение Соланж заменило Кропило расположение к нему товарищей по партии, которых он бросил. Ее восхищение перед его талантом как художника заменяло ему ту похвалу, какой он был избалован в Петербурге. Он предложил Соланж разделить с ним его убогую жизнь.

Когда началась война, Соланж и он пошли добровольцами на фронт.

Во время верденских боев Кропило был сильно изранен и покалечен.

Вскоре он был доставлен в Париж, и Соланж разрешено было находиться при нем.

Кропило начал выздоравливать, но еще часто ощупывал себя, не доверяя тому, что жив. А в те моменты, когда он отчетливо понимал, что воздух, люди, их заботы, их деятельность, их красота — все это по-прежнему для него, в душе его набегала такая волна радости, что ему казалось, не сходит ли он с ума от нее. Он не понимал того, что радость от жизни была в нем столь необузданна, что за сохранение этой радости он способен был на все.

В это время и случилось Соланж быть на митинге рабочих. Когда она услышала впервые бесстрашный, протестующий против войны голос народа, голос, раздававшийся в самом центре военного психоза, ей не показалось это изменой отчеству, потому что она слишком много видела крови, которой на полях, в лазаретах и больницах истекало это отечество. Она сама в этот раз вместе с другими кричала: долой войну! В этот же раз Соланж и спасла неосторожного министра от неприятностей.

Когда жена ему рассказала о митинге, о борьбе рабочих за мир, о министре, который как будто тоже за мир, но которого почему-то никто из рабочих не захотел слушать, то Кропило махнул рукой и с развязною веселостью, свойственной бесстыдным озорникам, ответил:

— Ах, друг мой, все эти социальные контраверзы ничего не стоят. Кто заботится о социальном, тот прямой враг человека с его простыми функциями: мозговой, сердечной и желудочной. Остальное мелочь и дрянь. Впрочем, какое мне дело…

* * *

Сквозь необузданную и скотскую радость жизни у Кропило стала пробиваться хоть и не горькая, но никогда теперь его не покидавшая тоска по родной земле. Родная земля казалась ему мягче и нежнее французской. Только теперь Кропило как-то внезапно понял, что в Европе нет пространства, и еще как художник заметил: поскольку нет пространства, то есть поскольку все онозагромождено городами, местечками, постройками, постольку в здешней жизни преобладают прямые линии, сделанные рукою человека. Берега рек заделаны в правильно сложенный камень, поля перегорожены правильными, прямолинейными заборами, леса превращены в шахматную доску разбивкою их просеками на отдельные частные участки. Все земное пространство разрезано кратчайшими путями рельсовых линий. Вся, вся природа все больше и больше зажимается в камень и железо. Здесь преобладают прямые линии. А там, на его родной земле, природа еще в полных своих правах.

Радость жизни, мечты о родной земле и опять наступившая нужда привели Кропило к тому, что он решил отправиться к русским властям, принести перед ними покаяние во всем, что он раньше делал и думал, письменно рассказать русскому царю о том, что между прежним социалистом-революционером и теперешним художником, возлюбившим свою землю, нет ничего общего. Он уже начал набрасывать черновик такого прошения, держа это в строжайшем секрете от Соланж. Показав несколько раз переделанный текст одному чиновнику русского посольства, он наконец вывел на хорошей слоновой бумаге просительные и униженные слова к русскому царю. Два раза в тексте с наслаждением назвал себя мужиком и свое хоть и не очень глубокое, но все же участие в революционной партии мотивировал своей деревенской тупостью и невежеством. Написав, он снес прошение в русское императорское посольство.

Хромая на костыле — нижняя часть левой ноги у него была в лубке — и бережно держа в кармане справку о поданном прошении, Кропило вдруг остановился как вкопанный перед огромной афишей, красными буквами возвещавшей, что в России произошла революция. Когда Кропило, ковыляя, как подстреленный, прибежал в посольство, чтобы взять обратно свое прошение, — ворота посольства были заперты. И после многих, долгих, отравивших, разбередивших, разломавших всю его душу колебаний он вернулся домой с намерением забыть прошение и все, что связано с ним. На пороге своей мансарды он встретил Соланж, она обняла и, горячо поздравляя с русской революцией, расцеловала его. Соланж думала, что успехом своим русская революция обязана отчасти и деятельности ее мужа. У художника от этих поздравлений пошли круги в глазах. Он все меньше и меньше понимал, что с ним делается, что делается вокруг него и что из всего этого может произойти. Яснее всего было только одно: потребность скорее быть в родной земле.

Соланж переживала бурную радость от известия о начавшейся революции. Француженка, как хрупкий продукт старейшей европейской цивилизации, как дочь той страны, которая от солнечного Рима получила инерцию поступательного движения и в течение веков, временами в революционных грозах и бурях и почти всегда в романтическом тумане, продвигалась среди народов все вперед и вперед, возмечтала о новом народе, о новой стране, о том, чтобы ринуться туда, в движение, как можно скорее. Душа Соланж была обнажена всему новому, всему тому, чего не было.

Через комитет эмигрантов Кропило и его жена Соланж получили возможность отправиться в Россию.

И в комитете эмигрантов, и по дороге, и в России Кропило именовал себя членом партии социалистов-революционеров.

Соланж, как истинная мечтательница, отдалась революционному движению, потому что это казалось ей самым героическим. Ее можно было встретить в солдатских казармах, на митингах заводов, в уличных демонстрациях. И во всем и всюду она не только была зрительницей. Она работала у походных кухонь Кексгольмских казарм. Потом в лазарете пулеметного полка. Потом ведала доставкой жестяных банок с мясными консервами во дворец Кшесинской и в Таврический дворец. Наконец, развозила по полкам литературу большевиков.

Кропило же отправился в родную деревню Рязанской губернии. Он искал покоя, как усталый путник. Он хотел не видеть тех, кто именовал себя социалистами-революционерами, или просто социалистами, или просто революционерами, или никак не именовали, но совершенно так же, как и именующие себя, лезли к нему и в Париже, и в Стокгольме, и в Петербурге, и в Москве и крикливо, бойко требовали, чтобы он высказался о каких-то решениях, чьих-то речах, об известных и неизвестных ему лицах, ставших теперь министрами, о программе, о тактике, обо всем том смутном и будоражном, что всегда присутствовало в русской жизни под именем «вопросов». Кропило думал, что покой обретет в деревне и что, может быть, деревня поможет ему забыть и Монмартр, и Париж, и русское императорское посольство. «Хорошо, если бы его подожгли», — подумал Кропило.

Почти все его родные и знакомые в деревне были живы. В особенности из стариков. Молодые погибли на войне. Старый девяностолетний дед его, колесник и очень любознательный мужик, расспрашивал внука, где он побывал. Узнав, что он большую часть своей беглой жизни провел в Париже, дед, сощурившись, заметил:

— Я слышал, в Париже там яблоки не больно скусные. Водянистые, слышь…

— Кто вам, дедушка, рассказывал про это?

— Отец мой. Он против Наполеона ходил. Я помню, он сказывал, что там, слышь, все дожди. Почитай зиму и лето. Яблоко-то, оно и не высыхат. Наше-то, слышь, куда скуснее.

И еще долго дед рассказывал о разнице между парижскими и рязанскими яблоками. Все одно и то же, только разными словами, пытаясь в точности передать то, что ему память сохранила от рассказов отца.

Внук рассказал деду, как он жил в Париже и как занимался художеством.

— А вы что поделываете? — спросил Кропило в свою очередь деда.

— Как что: роботам. Колеса делаю, как завсегда, — ответил дед.

Дед не особенно одобрительно отнесся к художественной деятельности внука и с большой охотой перешел к расспросам по земельному вопросу.

Узнав о приезде Кропило, мужики, и родные, и знакомые, зачастили к нему.

Одни смотрели на него косо и робко. Другие с участием расспрашивали о его ссылке и скитальческой жизни, И все в один голос просили его объяснить им разные программы. Некоторые мужики на него смотрели ласково, и столько было в их глазах, в немного скрюченных руках, в наивных непривычных жестах, в их потном дыхании — столько было многовекового крестьянского упования, что у Кропило не поворачивался язык сказать о том, что он порвал со всякими программами, что он приехал сюда искать покоя. Нет, он не мог так жестоко разочаровать их. А лгать им, пронским мужикам, он тоже не мог.

Кропило решил, во избежание фальшивых речей и разговоров с мужиками, жаждавшими научиться революционной мудрости, бежать из деревни. Покой, о каком думал Кропило, можно было обресть только в степи, да в чистом поле, да в дремучем лесу. Но ни в лес, ни в поле, ни в степь Кропило не мог уйти.

Он бежал из деревни опять в город, в Москву.

* * *

Кропило поселился в Марьиной роще, в Тузовом тупике. К нему вскоре приехала и Соланж. Она удивилась, увидав, что ее муж был в поддевке и подстрижен в кружало. Но она не заметила, что Кропило стал молчалив и засел за малевание каких-то старинных усадеб, хуторков, избяных поселков, палисадников возле уютных домиков… Кропило закрылся от француженки, отгородил свою душу от нее стеною молчания.

Соланж была так увлечена своими наблюдениями, впечатлениями и всею деятельностью, что просто не имела времени заметить этой перемены.

Однажды немного раздраженно он сказал ей:

— Я на полотне и покажу и докажу тебе и другим, что весь великий смысл жизни заключается только в сытом куске хлеба, мирной беседе за вечерним чаем в сумерках, хорошей любви с хорошей бабой в хорошую ночь, — чего я, черт возьми, уже давно не имею, — в крепком сне и опять в куске хлеба, то есть в ржаном солнце. Больше ни в чем. И все равно только в этом кругу свернет вся вами в клочья растерзанная жизнь.

Соланж и к этому отнеслась по-французски: во-первых, приласкала его, а во-вторых, быстро нашла какие-то такие остроумные словосочетания, которые были забавны, бессмысленны и поэтому имели всю видимость утешения.

* * *

Когда русский товарищ и иностранцы, сидя в утробе крылатого вагона, проносились полями с необъятными горизонтами, русский товарищ говорил о том, что самое тяжелое и трудно преоборимое, что есть в России, это пространство. Поэтому техническая мысль Советской России будет непрерывно, энергично и широко толкаться именно в эту сторону. Француз Гранд, как металлист, любил поговорить о железных победах человека. Гранд любил жизнь. Он принадлежал к тому типу людей, на которых судьба беспрерывно обрушивается, поддразнивая смертью, но которые с веселым лицом переносят все испытания и потом рассказывают о них, как о забавных анекдотах. Гранд стал беспалым потому, что однажды два его пальца попали в машину. Он был без правого глаза оттого, что туда попала частичка раскаленного металла и выжгла глазное яблоко. Рассказывая про эти и другие свои несчастия, Гранд весело пояснял: «Это, должно быть, мне телефонировали с того света». Однако в мозгу его ни одна миллионная часть клеточки не была занята вопросом о смерти.

Во внутренности крылатого вагона было уютно, как в квартире. Гранд вспомнил о шестикрылом серафиме…

Крылатый вагон, как железный волк, воя и визжа в безбрежном поле, пугая скот и мужиков, вдруг клюнул носом и грохнулся на спину, навзничь.

Так как это произошло в течение менее одной секунды и на полном ходу, то путешественники на полуслове оказались похороненными под обломками и головы их были превращены в мешки с костями…

Лежа под трупами, Гранд подумал, что он тоже мертв. От этого сознания он даже успокоился: пора же ведь когда-нибудь и смерти победить его. В спокойствии он стал как бы засыпать. В последний миг перед засыпаньем голова Гранда стала наполняться громким пением Шаляпина. Голос Шаляпина гудел о шестикрылом серафиме, и сила этого голоса ломала череп Гранда в куски. Французу показалось, что Шаляпин-то это он, Гранд, что это он сам тут поет. Он поет лучше Шаляпина, красивее его, поет о шестикрылом серафиме, поет по-своему, по-французски. Ах, как поет весь Париж, вся Франция, весь мир — что мир! — вселенная и та сейчас замерла и слушает его пение. И вот уже ни у него, ни у вселенной нет ничего: одни только звуки. Сама бренная, мокрая, горячая и чем-то притиснутая плоть его превратилась в звучание.

Крестьяне услышали слабый стон из-под обломков вагона и вытащили восемь человеческих тел, из которых одно стонало.

* * *

Соланж Болье, сидя у постели тяжело раненного Гранда, вдруг, к своей огромной радости, заметила, что больной пришел в сознание.

Первым словом Гранда было:

— Спаслись другие?

— Нет, — ответила Соланж.

— Все… погибли?

— Все.

Помолчав, Гранд сказал:

— Опять я ее видел.

— Кого?

— Да ведь и так понятно, кого я мог видеть… Ее…

Гранду ампутировали раздробленную ногу до колена. Таким образом Гранд был теперь одноглазый, беспалый и на одной ноге.

Долечиваться и продолжать свою революционную деятельность Гранд уехал в Париж. Уехал веселый, шутливый, немного, как все шутливые люди, насмешливый.

Его насмешки над идеей добра, то есть над тем, что считала Соланж самым святым, впервые показались ей не только не обидными, но даже приятными и освежающими, как легкий летний дождичек, что умеряет жару и укладывает придорожную пыль, застилавшую горизонт.

ВЕРСАЛЬ

«Есть разные способы смерти, — подумал Готард де Сан-Клу. — Но нет! Смерть всегда — одна».

Он утонул поглубже в угол автомобиля и косо заглянул в оконце кареты, скоро ли доедет до Версаля.

Только в пути, при быстрой езде, Готард любил думать о чем-нибудь отвлеченном или необыкновенном. Тогда улицы, деревья, фонари, дома, кишащие между ними люди — все это теряло свои очертания в деталях, сливалось в общую волнообразную серую текучесть. Как река, бегущая от жизни к смерти.

День угасал… В розовом тумане над Сеной носились чайки и крылья их розовели на закате… Над чайками перистые облака, как легкая кружевная тюлевая занавеска, приподнятая над окном мира. Из окна его виднелось синее небо.

Готард опять покосился на окно: вот серые массивные камни, стены Лувра. За ними высокая ограда сада Тюльери. На площади Согласия обогнули обелиск, привезенный Наполеоном из Египта и воздвигнутый недалеко от того места, где французская революция поставила машину господина Гильотена, называвшуюся тогда «бритвой государства». Обелиск, выжженный египетским солнцем, вкушал теперь прохладу от фонтанов, которые узорами истекали вокруг него и из брызг, из струй своих составляли высокую водяную клумбу.

Готард же думал не про обелиск и не про фонтаны, а про «бритву государства». Он закрыл глаза и представил себе:

На королевском балу мадам Роллан подошла к маленькому столику, чтобы быть представленной королю. Она присела в глубоком реверансе, расправив крахмальную юбку, как павлиний хвост. На миг она застыла в этой позе и почувствовала легкую дурноту. Лицо его величества, пухлое и немного прыщавое, показалось ей маской, особенно когда он улыбнулся: словно кто-то изнутри дернул маску за веревочки, привязанные к нижним концам губ… В тот же момент мадам Роллан оказалась позади других гостей, белых, напудренных, пахучих, как цветы. Все представлялись королю, утопив его в веренице своих белых затылков…

Версальский дворец огнями королевского бала горел уже за полночь.

Внизу лакеи доедали сладкое: пеш мельба, то есть персики в мороженом. А самый старый лакей с птичьим носом, с красными щеками, со щетиной плохо выбритой бороды — он был лучший гастроном — закатывал от удовольствия глаза, как объевшийся петух, и слегка дремал.

С лестницы, подбирая шлейф, спускалась мадам Роллан. Сзади чей-то острый ноготь уколол ее в руку. Мадам Роллан оглянулась и увидела в стене притворенную потайную дверь, откуда торчала крючком рука без перчатки, белая, пудрой обсыпанная. Рука мягко, но уверенно схватила мадам повыше локтя и уже больше не отпускала. Как рыба на удочке, Роллан была втянута в потайную дверь. Мадам очутилась в тесной каморке, обитой голубым плюшем, как бонбоньерка. В потолке лампа с абажуром, как камень бирюзы. Дверка голубой комнатки захлопнулась за мадам, испустив бархатный вздох. За дверью едва слышались голоса нисходящих по лестнице гостей…

Перед Роллан стоял мужчина в голубой маске, из-под которой виден был лишь толстый подбородок с ямкой посредине. Казалось, что именно этот подбородок, эта улыбчивая ямка на подбородке и смотрели на мадам. Голубая маска взяла мадам за тонкие плечи и усадила на диван.

Если бы маска была черная, и комната была бы не плюшевая, и смотрели бы на Роллан глаза, а не озорная ямка в подбородке, то все было бы так обыкновенно, что мадам, вероятно, взвизгнула бы и убежала.

А теперь подбородок и губы приблизились к губам мадам…

21 января 1793 года в 10 часов утра на Пляс Луи XVI — так называлась тогда эта площадь, где теперь обелиск, — из Темпля привезли полного бледнолицего человека, не бритого несколько дней. Пивовар Сантерр на просьбу этого человека побриться перед выходом заметил: «Бритва вас ждет на площади». И о парике, белом, королевском парике, который хотел надеть человек, Сантерр тоже странно спросил: «Зачем голову отягощать?» Так с простыми темными волосами, прямыми, как солома, расчесанными на косой ряд, в сопровождении Сантерра и священника Энджеворта прибыл этот человек на площадь, названную его именем.

У гильотины палач Сансон и его помощник стали уговаривать прибывшего добровольно дать связать себе руки. Человек не счел для себя возможным даже разговаривать с Сансоном — человек любил Антуанетту и помнил ее заветы: презирать низкое сословие, — поэтому он обратился к Энджеворту. Священник тоже посоветовал дать связать себе руки. И человек согласился. В 10 часов 15 минут человек сделал несколько шагов по ступенькам к эшафоту. Потом приостановился и сказал тому же Энджеворту: «Пусть моя кровь спаяет счастье Франции».

Энджеворт что-то стал отвечать ему, но тут бешено забили барабаны. Человек взошел на эшафот и круглыми светло-голубыми глазами обвел толпу.

Все видели, как он шевелил губами, говоря какие-то слова, которых из-за барабанного боя никто не слышал. Сантерр сзади ласково подтолкнул говорившего в спину и на ухо просил его наклонить голову, точь-в-точь как это делают парикмахеры, когда стригут волосы или делают прическу. Тот послушался. Толпа увидала пробор толстой головы, когда она просунулась в пасть однозубой гильотины. Через секунду вместо пробора головы толпа увидала уже серое лезвие машины, что закрыло обезглавленный труп.

Сантерр провозгласил народу: имя казненного Людовик, фамилия Капет, профессия — король. В толпе пронзительно вскрикнула и упала без чувств мадам Роллан.

Ночью, когда с площади все ушли и остатки последнего короля были снесены туда, где находят приют себе все живые существа — в землю, молодой парень в ситцевых синих штанах, в красном колпаке, с ружьем за спиною взгромоздился на лестницу у стены дворца и приклеил на ней бумажную надпись:

«Площадь революции».

А старую надпись «Площадь Людовика XVI» никак не мог отскоблить от стены: она была выбита в камне.

* * *

В ту же ночь мадам Роллан родила преждевременно мальчика. У него был совсем отцовский подбородок: с ямкой и немного вздернутый, как у озорных и обидчивых, но не злых детей. Семнадцатилетним юношей он вступил волонтером в армию Наполеона. По месту своего рождения он приобрел фамилию де Сан-Клу. С Наполеоном де Сан-Клу ходил и в далекую Россию.

Ветер очень скоро унес надпись фригийца с площади, где была гильотина. И из камней дворца смотрела все время старая надпись: «Площадь Людовика XVI».

Было неудобно от этой надписи, и вот над ней прибили эмалированную дощечку с умиротворяющей мыслью: «Площадь Согласия»…

Так, перебирая в представлении свою родословную и прошлое своей страны, Готард и не заметил, как подъехал к Версальскому дворцу. Выйдя из машины, Готард на минуту приостановился у каменных изваяний вельмож, что полукругом стояли при входе во двор. Пройдя правый проезд дворца, Готард очутился на широком просторе парка. Вдали как ртуть блестел спокойный пруд. За ним синеватый туман, за туманом даль. В парке Готард остановился, чтобы прислушаться к своему дыханию. Нет: это не сердце, а это земля дрожит. Чьи-то шаги, кто-то бежит. Не королевское ли привидение? Не каменные ли вельможи вдруг ожили и начали бег на месте? Нет, это его собственное сердце! Ан нет: все-таки ясно, что кто-то бежит по аллее. Вот ближе… ближе. На фоне сине-черного неба Готард увидел силуэт девушки. Она бежала. Легкое серое пальто ее расстегнулось.

Девушка не обратила внимания на Готарда, миновала его, но потом вдруг обернулась:

— Спасите меня!

Готард разглядел, что она бледна, что у нее большие темные глаза, что в них беспокойный блеск. Готард не успел еще ответить, как девушка схватила его за правую руку и, обдавая его подбородок и шею жарким, прерывистым дыханием, повлекла к выходу.

— Спасите: я опять его увидела.

— Кого?

— Черного человека! Идемте же, идемте же скорее: он может увидеть нас!

Когда они вышли из парка, она сказала:

— Благодарю вас! До свиданья. Простите: теперь я вне опасности. Черный человек не только зверь, но и трус: он дальше не посмеет.

— Что же было с вами?..

— Вы чужой: не поймете. Вон там, где жили короли, теперь бродят негры из Африки. До свиданья.

— Жаль…

По лицу девушки из-под вуали испуга и беспокойства, тающего как дым, скользнула бледная, неверная, трепетная улыбка, как последняя капля росы на позднем рассвете.

Готард смотрел ей прямо в глаза. Свет фонаря освещал ее. Готард вдруг воскликнул:

— Да ведь не я, а вы, вы моя спасительница: помните, тогда вы меня спасли…

Девушка удивленно расширила глаза.

— Разве вы не помните, — торопливо говорил Готард. — Тогда на набережной Сены, у парламента во время демонстрации рабочих, когда толпа готова была меня растерзать? Тогда вы, как ангел с крылом вместо щита, встали между мной и…

Девушка вдруг рассмеялась. Готарду это показалось резким и неприятным.

— Так вот оно что, — весело заговорила девушка, — неужели я так похожа на ту?! Это была не я, а моя сестра Соланж: мы с ней близнецы. Да, да, помню, она рассказывала мне тогда про одного неразумного министра… Так это вы? Вот что! Не правда ли, она странная девушка?

— Чем же?

— Она убеждена, что явилась в этот мир непременно для спасения кого-то или для совершения великого дела. Она всюду ищет великое. Посещает революционные собрания… Она странная.

— Вовсе нет!

— Вы готовы уже и возражать мне. Вам она понравилась? Напрасно: ее все равно теперь здесь нет. Она вне пределов досягаемости…

Девушка вдруг оборвала свою речь: ей показалось странным то, что она ему говорит так. Готарду тоже отчего-то сделалось неловко… Он осторожно спросил ее, не зайдет ли она с ним в кафе, чтоб отдохнуть от темноты и страхов в королевском парке.

При свете за столом кафе Готард рассмотрел ее глаза. В них был особенный, мутный свет. Такие глаза бывают у тех, у кого жизнь, как хорошая и грубая прачка, всю душу вымыла, выстирала и жестоко отжала. Такие люди много передумали, перемучились не сказанными никому муками, видели много грубого и самое грубое, что есть — смерть, прияли это все, как непреложное, и пошли дальше, прикованные к жизни мелкими заботами, словно пьяница к кабаку. Вот почему глаза ее стали полинявшими и оттого как будто даже бесстыдными. Посреди головы девушки шел пробор гладко расчесанных черных волос, которые, завернутые по бокам ровными кругами, закрыли ей уши. Прическа немного детская. И Готарду даже захотелось поцеловать ее по-отечески в покорное темя.

— Не думайте, что я девушка для радости, — во французском языке «девушка для радости» и проститутка — одно и то же.

Готард до физической боли у самого сердца ощутил жалость к ней и опять взглянул на ее совсем детскую прическу. Вместе с тем он начинал понимать, что в ней во всей много такого детского, что легко выливается в резкие формы.

— Скажите, — спросил он, — почему все-таки давеча вы назвали меня своим спасителем?

Глаза девушки неподвижно остановились на одном месте. Так трепещущие бархатные крылья бабочки вдруг застывают, как только на головку ее упадет капля смертоносного эфира. Помолчав, девушка начала:

— Африканец, человек полудикий. Сгоревший под солнцем. Кто он — не знаю. Но у него в одной руке всегда много денег, а в другой — жестокая суковатая палка… На бульваре дез Итальен… На… бульваре около кафе «Англетер» он встретил меня, то есть поймал, вернее. Солнце уже скрылось за церковью Святого сердца, что на Монмартрском холме, как на Голгофе. Темнело. И в руках его была суковатая трость. Он, впрочем, ее прятал от меня за спину. Палка торчала, как хвост. Я подумала: что за шимпанзе, напялившая на себя европейское платье, но не уничтожившая ничем своего скотского запаха! И руки его были длинные и сильные. Я рассмеялась, а он схватил меня и втиснул в закрытое авто. Мне в уши вместе с моторным шумом полилась бессвязная ломаная французская речь под аккомпанемент лязганья зубов. В углу губ его виднелась пена. Пять черных африканских пальцев подхватили мое лицо снизу, с подбородка, и сжали так, что рот я не могла закрыть, не могла двинуть нижней челюстью: она была в клещах его рук… Довольно или продолжать?

— Довольно! — вылетело это слово, как пробка из бутылки шампанского.

— Что ж вы так кричите? — удивилась девушка.

— Простите, мне показалось это банальным.

— Ах, вот как. Ведь вы, кажется, министр. Поберегите французских девушек… Ведь таких шимпанзе много в нашем городе.

— А что он с вами сделал?

— Ничего. Он говорил мне, что повезет в высокий дом, что там на балконе под самым чистым небом он научит африканской любви. Что это самое прекрасное, чего в Европе не знают… Но, на счастье мое, мы не доехали до этого сказочного дома, автомобиль его поломался. Когда мы остановились, африканец вскрикнул: «А, черт, Европа лопнула». Пальцы его разжались на моем лице. Я вынырнула и побежала. Он догонять не посмел… А вот сегодня, гуляя здесь в парке, я опять встретилась с ним. И если бы не вы, я не знаю, что было бы.

Готард испытал радость, облегчение, счастье.

— Господин министр, как много в нашей стране черных людей!

— Вы любите Францию?

— Люблю, как светлую и свою, свою теплую комнату.

— Вот, вот, что правда, то правда, — воодушевился Готард. — Франция одна большая квартира: в ней можно постоянно ходить в халате и туфлях. Когда мы наряжаемся во фраки, жакеты, смокинги, мне кажется это игрой детей во «всамделишную жизнь». Мне многое кажется игрой: можно играть в войну, можно играть в мир, можно играть… впрочем, всяко можно играть. Но лишь одна святая и чистая по-детски любовь к уютной Франции остается делом серьезным и постоянным. Сказать вам по правде, многие считают меня изменником социализму. И пусть. А я-то ведь знаю, что себе, себе самому я никогда не изменял. Я люблю только свою страну, ее борьбу, ее победы, ее социализм…

Готард долго и много восхищенно говорил. Словно перед ним сидела не девушка, спасшаяся от черного человека, а вся Франция, спасшаяся от кровавой беды.

* * *

Часто к нему приезжала эта девушка. Ее звали Эвелиной. Она всегда была заряжена огромной страстью. Готард с ее губ выпивал эту страсть, как пчела нектар. Кто знал Эвелину в такие ночи — а это был только Готард, — тот, видя ее днем с детской прической на голове, с улыбкой ребенка, — не поверил бы, что это одна и та же женщина.

* * *

Победившая Франция. Цифры, указывающие количество денег, готовых к услугам Готарда. Эвелина, то есть источник несказанных, чудесных наслаждений, — вся жизнь потекла, такая полная, красочная, что ликование в сердце билось до краев.

— Откуда это следует, — сказал он однажды Эвелине, — что если люди до меня умирали, то непременно и я должен последовать их примеру?!

— Разве ты боишься смерти? — спросила его Эвелина.

— Я просто… не знаком с ней. А ты?

— Я… она, кажется, однажды протягивала мне руку для знакомства. И посредником готов был стать черный человек с суковатой палкой в лиловых руках, с лошадиной пеной около рта и с запахом рома и пота.

Готард зажал ей рот поцелуем.

Готард ничего не хотел слышать, кроме прекрасного. Он ничего не хотел ощущать, кроме нее.

Все нервы-струны играли в нем божественную симфонию. Нервы-струны так тонко звучали, так красиво, что миг, определенный ему для жизни, Готард принял за вечность. Он сказал себе: нет больше смерти! Нет ее!

Для Готарда больше не существовало завтра. Все было одно сплошное сегодня.

Разве, в самом деле, кто-нибудь ищет выхода от счастья? Разве для счастья всякое завтра не риск?

* * *

14 июля был обычный парад на Пляс д’Этуаль.

Эвелина Болье поднялась на вершину Триумфальной арки. Оттуда лучше можно было видеть, как циркулирует кровь в сердце Франции. Кровь — народ. Париж — сердце. Франция — женщина. Она разметалась небрежно по земле. Одной стороной она прильнула к вымени своей старой матери Европы, к Альпам, а другой упала в Атлантический океан, как на руки отца, и купает в его седых волнах свою высокую грудь: Бретань.

Готард не любил праздника 14 июля. Не потому, что считал себя противником давно прошедшей революции, а потому, что ему казалось не по себе праздновать тот день, когда было пролито много крови вовсе не во имя того, чем стала теперь Франция. Революция, думал Готард, это геройство. Геройство чуждо цели. Оно — категория эстетическая. Люди практические, как муравьи, находят в революции политический или экономический смысл. Но на то они и муравьи. А Готард — нет. Для него революция — поэма, черченная кровью по мостовым. Кантата, спетая воем пушек. Картина, плакат, карикатура, нарисованная любовью, пафосом и ненавистью. Игра жонглера ножом гильотины. Трагедия, в которой были только артисты и совсем не было публики.

Вот отчего не только праздник, но и толстые фолианты книг, пухлые тетради, громкие речи, которые стремились вперебой приписать революции какой-то толк, смысл, мораль, — были ему ненавистны. Как эстет, Готард был на стороне прошедшей революции так же, как можно быть на стороне комедий Мольера.

Ex officio Готард присутствовал на параде. Он стоял внизу, в рядах правительства. Перед ним проходили церемониальным маршем войска.

Указывая на массы народа, среди которого кое-где слышались свистки по адресу правительства, министр с оловянными глазами обратился к Готарду:

— Смотрите, какая у нас демократия, а вы, социалисты, все нападаете на нас.

— Видите ли, — ответил Готард, — нападать на правительство это просто хороший тон, если хотите, избирательный. Это совсем не худо для авторитета самого правительства.

— Ага. Но публично этого вы не признали бы…

— О… разумеется, это только между нами.

* * *

Опираясь о барьер на вершине Триумфальной арки, Эвелина все ниже и ниже наклонялась, чтоб лучше видеть лавину народа и войск, протекавшую внизу по земле… За спиной Эвелины стоял человек с лицом обезьяны, густо поросший кудрявой шерстью, с желтыми белками глаз, пронизанными тоненькими кровяными жилками. Руки его были слишком длинные, черные и волосатые, а ладони рук — лиловые и морщинистые. В одной руке он держал пару лайковых и таких же лиловых, как его ладони, перчаток, а в другой — суковатую трость. Палка не гармонировала с его небольшим ростом и сгорбленной фигурой. Зато она придавала ему вид настоящего первобытного человека.

На левом ухе своем Эвелина почувствовала жаркое дыхание, смешанное с запахом чего-то нехорошего, как в цирковых конюшнях или бараньих загонах: запах скотского пота… Если бы она оглянулась, то увидела бы, как на нее смотрели готовые лопнуть от налившейся крови глаза мулата. Мулат тихо вращал палку в своей руке.

— Мне кажется, вы имеете достаточно места! — сердито сказала она, не оглядываясь на него.

— Мне тоже это кажется, — возразил тот, странно лязгая зубами. Эвелина ощутила дыхание на кончике левого уха и опять неприятный запах. Она переменила бы свое место, но публика стояла плечо в плечо. Все же Эвелина попробовала двинуться, но почувствовала, что ее обе ноги снизу, у ступней, оказались объяты и сжаты чьими-то сильными, косолапыми ступнями, цепкими, как руки…

Эвелина, блистая гневом, оглянулась на обезьянье лицо. Мулат, легонько щелкая зубами, смотрел ей в глаза… И вертел в лиловых руках суковатую палку. Эвелина узнала черного человека.

Существо обезьяньего облика еще раз скрипнуло зубами. Сначала бросило в воздух, вниз, на головы текущего народа и солдат лихим размахом наотмашь суковатую палку, а потом…

* * *

Вечерние газеты сообщали:

«Во время парада с Триумфальной арки с целью самоубийства бросилась вниз мадемуазель Болье. Причины самоубийства неизвестны. Единственным ближайшим свидетелем трагического приключения был житель Туниса господин Гили, который едва не упал сам в попытке спасти несчастную».

* * *

В тот же вечер перед начальником тайной полиции стояли две дамы и молодой человек — все с бесцветными честными лицами и тем наивным выражением в глазах, какое бывает у неподкупных свидетелей, искренно думающих, что яснее всех человеческие поступки видны Фемиде, потому что у нее завязаны глаза. Такие свидетели всегда ждут торжества правды над кривдою. Две дамы и молодой человек со степенным достоинством людей, живущих на свои сбережения — результат их самоограничения и воздержания, — утверждали, что собственными глазами видели, как полунегр схватил мадемуазель немного пониже талии и быстрым движением пустил ее через барьер, словно футбольный мяч.

Начальник тайной полиции ничуть не был похож на Фемиду: глаза его не были завязаны. Он, спокойно приняв показания, вежливо и убедительно ответил:

— Это так возмутительно!.. Так жестоко! Мы примем ваши показания во внимание, расследуем это дело и достойно накажем виновных!

А когда свидетели спрашивали, будет ли опровергнуто сообщение вечерних газет, обер-сыщик ответил:

— Нет. Наоборот: завтра в утренних эта версия будет подтверждена. Так необходимо в целях хода самого следствия.

Свидетели мирно согласились с этой мыслью и, унося в душе своей непоколебимую веру во всемогущую Фемиду, радостно ушли, чтобы своим родным и знакомым рассказать о подвигах на поприще борьбы за справедливость.

* * *

Газетного сообщения Готард не читал. Все дни до похорон он провел не дома, а в гостинице «Кампбель» — недалеко от Пляс д’Этуаль. Пребывание свое там он держал в тайне.

Потом, когда он возвратился в свою квартиру, спросил у горничной:

— Мадемуазель Болье не приходила?

Горничная несколько притворно смахнула кончиком кружевного фартука слезу:

— Ах, господин, зачем шутки: разве вы не знаете, где она?

— Знаю, знаю: она в Тунисе.

— Она уме…

— Молчи! — Готард зажал горничной рот рукой. — Молчи. Раз хозяин тебе говорит, что она в Тунисе, значит, в Тунисе… А если хотите в этом убедиться, покорнейше прошу зайти ко мне через полчасика.

Ошарашенная горничная убежала в кухню и там рассказывала кухарке об опасном положении ума своего хозяина.

Через полчаса горничная услышала звонок из кабинета.

Господин вручил ей заказное письмо с адресом:

Мадемуазель Эвелине Болье.

2, улица Гредень.

г. Тунис (Африка Северная).

И опять, как прежде, уносился Готард по вечерам в Версаль.

И, как прежде, всегда всякий такой вечер носились чайки с розоватыми крыльями…

Вот застава, через которую вошел в Париж генерал Галифе, чтобы пролить кровь коммунаров… Вот крутая гора Сан-Клу… лесистое плоскогорье…

Все то же. Только нежная осень сделала Версальский парк чуть-чуть бледным и заброшенным.

Но еще сочная зеленая туя и листья других кустов издавали прелый крепкий запах. Земля дышала сыростью. Этот дух земной щекотал ноздри, трогал нервы. Вызывал жажду куда-то идти, что-то делать, совершать такое яркое, свободное, большое или вылиться музыкой в неподвижно-хрустальном воздухе… В версальском пруде плавали лебеди, и ни один из них, как в сказке, не превращался в девушку. А для этого парка, для этой осени так нужно было бы красивое чудо!..

Влево, где деревья жались друг к другу, как путники от вечернего холода, или оттого, что онемели и задумались, или оттого, что захотели вместе творить вечернюю молитву, Готарду показалось что-то тонкое и белое, как тень. И тотчас же исчезло.

— Вы торопитесь? — бросил Готард в темноту, сырую и мягкую, как губка, и простер туда руки, раздвигая кусты.

Ему никто не ответил, потому что там никого не было. Готард сам себе ответил:

— Да!

— Можно и мне торопиться с вами: один я не умею, — сказал Готард. И опять сам себе ответил:

— Можно!

Нервно торопясь, он нетерпеливо раздвигал ветви деревьев и шел. Шел в чащу парка. Шел до тех пор, пока не вышел с противоположной стороны парка.

Какой волшебный парк Версаль!

* * *

На пути в Париж, качаясь в авто и ударяясь то и дело в мягкую спинку сиденья, Готард, как прежде, думал:

— Есть разные способы смерти… Впрочем, нет: смерть одна!

* * *

От упрямого сознания того, что Эвелина все-таки жива, что он, следовательно, не один, Готард получил возможность не только продолжать свою работу, но продолжать ее с удвоенной энергией. Он первый собрал вокруг себя группу тех министериабельных людей, которые стали осторожно, сначала в узкой прессе, а потом в разговорах подчеркивать опасность Англии и в особенности опасность, вытекающую из нефтяного соглашения. Многие эти люди, опасаясь Англии, потирали руки, говоря об Америке. Но Готард не питал больших надежд на установление прочно-хороших отношений и со страной, что лежит за океаном. Нет, Готард все чаще и все смелее проводил ту мысль, что Франции следует сделать все возможное, чтобы начать свою самостоятельную политику. Он утверждал, что пора обратить более серьезное и энергичное внимание на то огромное пространство, на ту северную, заселенную Сахару, которая раньше была известна под варяжским именем «Россия», а теперь, благодаря восстаниям, кровавой борьбе партий за власть, войне со своими прежними союзниками и кредиторами, — эта страна стала обозначаться какими-то инициалами.

Противником «восточной ориентации» Готарда был все тот же министериабельный человек с оловянными тяжелыми глазами, который теперь занимался русскими делами, направляя острие своей деятельности против правительства «Кремля».

— Стоит ли ориентироваться на «обреченных»? — возражал он Готарду.

— Для меня ясно одно, — утверждал Готард, — что в России, какими бы инициалами она теперь ни обозначалась, можно делать только и только российскую политику… Эта политика определяется крестьянином. Правительство Кремля тем сильнее, чем последовательнее оно будет опираться на свою новую буржуазию.

— Да, — возражал оппонент, — но, опираясь на нее, пока что оно превосходно и у нас и в других европейских странах ведет коммунистическую пропаганду, и нельзя сказать, чтобы без успеха.

— Ну, знаете ли, мало ли с кем и как мы боремся! Разверните-ка нашу историю. А меня вовсе не интересует, какое в России правительство. Меня не интересуют его принципы и намерения. Меня интересует то, что это государство занимает данное географическое положение, в силу которого эта страна наш желательный союзник. Разве мы, французы, мы, республиканцы и демократы, были хоть сколько-нибудь идеологами застеночного самодержавного царского правительства? Однако разве кто-нибудь даже из нас, из среды социалистов, возражал против союза с царским правительством? Мы объединились с деспотом. Отчего же нельзя объединиться на известной платформе с коммунистическим правительством? Впрочем, крикуны и тогда кричали: «Разве можно демократической республике быть союзницей самодержавного правительства?» Но мы их считали крикунами. А вас, которые не мыслят себе возможности говорить и сговориться с коммунистами, как вас прикажете называть?

— Политиками.

— Вчерашнего дня, — уязвил Готард.

Французы — любители споров, колких слов и остроумия. И поэтому очень чувствительны к той грани, когда резкость начинает переходить в грубость, острота в злословие, колкость в удар и спор в ссору. Готард почувствовал, что вот он на этой самой границе. Оппонент его, серые глаза которого от неприязни к Готарду помутнели, почувствовал то же самое. Они поспешили кончить свой спор. Кстати же и почва, которую они должны были прощупать взаимно для предстоящего большого обсуждения русского вопроса, была прозондирована вполне основательно.

Напряженная политическая работа, как занимательная партия игры в шахматы, отрезвляла настроение Готарда. Он стал реже писать письма в Тунис. Тем более что никакого ответа оттуда не получал. Теперь он начал в изобилии развешивать по стенам портреты Эвелины. Эти портреты, вытеснившие многие его карикатуры, шептали Готарду о том, что где-то все-таки живет она. Глядя на портреты или думая о ней, Готард убеждал себя в том, что все-таки она придет, непременно придет к нему. Он ее увидит. Он будет дышать ее атмосферой. Он услышит ее голос. Он просто с ней сейчас в разлуке. Почему же? О, здесь, вероятно, есть какая-то ошибка. Разлука с Эвелиной — результат ошибки в чем-то. Если это ошибка, то ее надо исправить. Всякую ошибку следует исправлять. Надо попросту начать поиски пропавшей, но где-то живущей жены. Надо разрешить это, как математическую задачу.

Надо найти неизвестный икс.

Но как это сделать? Обратиться в полицию за ее адресом — значит раскрыть свое самое сокровенное. Готард помнил где-то слышанное им правило жизни: «Не держи душу нараспашку — простудишься».

* * *

Осенью иногда в Париже бывают лиловые сумерки. Не туман, нет, и не сухая пыль и не моросящий дождичек, — но каждое из этого в отдельности заполняет в такие сумерки Париж, а все они вместе и делают сумерки лиловыми и густыми, как кисель. Однажды в такие лиловые сумерки так разъело мостовую, что у Гар Сан Лазар такси, в котором ехала балерина, провалилось в подземный туннель, где пролетают ярко освещенные метро. Подземное движение на этой линии на время прекратилось. Провалившаяся на площади мостовая чернела, как язва в гниющем носе. А то, что было шофером и балериной, было сожжено в крематории.

В такие сырые, промозглые лиловые сумерки Готард думал об Африке, потому что там сухо и тепло.

Думая об Африке и, как всегда теперь, немного о ней, Готард проезжал в такой гаснущий лиловый день мимо палаты депутатов и вспомнил о том, что вот здесь его спасла от гнева толпы  о н а. Она — несомненно была Эвелина. Конечно, это  о н а  сама, а не двойник ее. Нет, нет, думал Готард, это была она.

Готард понял, что он напал на след  е е… Он ехал, чтобы поговорить с одним влиятельным журналистом. Французские журналисты — это министерский резерв. И вдруг сразу повернул назад. Мысль, что он, кажется, напал на след и что может найти  е е, настоящую, живую, так взволновала Готарда, что он должен был сейчас же, немедленно поиски ее обдумать у себя дома, на свободе.

Пройдя гостиную, где висели ее портреты, и столовую, где тоже со всех стен смотрела  о н а, Готард вошел в свой кабинет и остановился на пороге как вкопанный: прямо перед его глазами, на стене среди других карикатур висела та самая, которая в прошлый раз не давала ему сомкнуть глаз. Санкюлот опять держал на руках аристократку и расхлябанно смеялся. А рогатая голова короля на пике проливала слезы… Готард позвал слугу Франсуа:

— Что это за новости: кто самовольно разукрашает мои комнаты? Ведь я же спрятал эту карикатуру.

— Какую? — Карикатур было много, целые шпалеры. Огромный, нескладный Франсуа тыкался глазами во все стороны.

— Вот эту, — Готард указал пальцем.

— А-а-а, это ваша приятельница, мадемуазель Болье повесила. Как-то без вас мадемуазель от скуки перебирала картинки.

— Хорошо — иди.

Готард снял злую карикатуру, перевернул и на другой стороне прочел надпись, сделанную ее рукой: «Вот визитная карточка смерти».

Готард запер «визитную карточку» в сейф, что находился в стене за шкапом.

Он посмотрел в окно. Лиловые сумерки сгустились. Наступила ночная темнота, прорезанная фонарями, как маяками.

Готард хотел было снова поехать к влиятельномуфранцузскому журналисту, но, посмотрев на часы, вспомнил, что поздно вечером к нему должен был прибыть начальник одного важного секретного департамента.

Начальник, действительно, вскоре стоял уже на пороге и глубоким поклоном приветствовал Готарда.

Закончив выслушивание очередного доклада по текущим делам, Готард спросил:

— Да, чтоб не забыть… Вы знаете, где живет мадемуазель Болье?

Начальник секретного департамента был старик. По лысой голове его, которая торчала теменем вверх, как кокон, по вылезшей, как у старых-старых крыс, шерсти в тех местах, где подобает быть усам и бороде, по прыщаво-красным буграм, похожим на кочки высохшего болота, словно все лицо его было болотом, по орлиному носу с хищно и вынюхивающе вздернутыми ноздрями, по немигающим, не слезящимся и ничего не выражающим глазам, по мумийной сухости шеи, по скрюченным, с редко расставленными пальцами рукам, похожим на ноги орла, не трудно было догадаться, что этот человек с жизнью своей и чужой умел обращаться, как с добычей: он умел выворачивать ее и клевать, где надо.

— Ваша супруга или невеста не имеет в настоящее время адреса. А вот если вы изволите спрашивать про ее сестру-близнеца, Соланж Болье, то…

— Ммммм-да, про нее.

— Она в России, в Москве.

— Давно?

— Не особенно: с тех пор как эта страна перестала быть нашей союзницей.

— Зачем же она уехала?

— Есть люди, которые полагают что счастье их там, где нет их. Вам разыскать Болье?

— А это возможно?

— Весь смысл нашего пребывания на земле — превращать невозможное в возможное.

— Вот как?

— Да. У меня есть один человек, специалист по международному сыску, африканец.

— Как, почему африканец?

— Так, они лучше: они презирают нас, нашу культуру, нашу Европу и вот, думая, что Европа должна погибнуть, шпионят, переходя со службы в пользу одной страны на службу в пользу другой. Продувной народ, но ловкий и совершенно незаменимый. Как хорошая лошадь, покуда шпоры держишь — идет, отпустил — сбросила тебя в овраг.

— Что он делает у вас в России?

— Он не в России, он здесь. Недавно он переслал кучу документов, писем и всякой литературы в Россию как бы от немецких монархистов.

— Но при чем же здесь Болье?

— Ах, это просто случай: она связана узами любви с одним русским, а с ним связан один русский, как говорят, офицер. Одним словом, если бы нам понадобилась Болье, то мы бы без затруднений нашли к ней ход. В ожидании ваших приказаний. — Старик стал как-то несколько подчеркнуто и потому нахально, как на сцене, раскланиваться и подвигаться к прихожей.

Готард подал ему руку, но и тут же отвернулся от него, хотя руки не выпускал.

— Нет. Благодарю вас, мне ничего, ничего не нужно. Ваш африканец мне не нужен.

Старик натягивал на свои плечи шелком шуршащее пальто.

— А вы обязаны забыть, что я вас спрашивал о Болье, — сказал Готард.

— О, естественно: забыть — это моя наиглавнейшая обязанность.

ЗЕМЛЯ

Кропило вращался в среде интеллигенции. Он не любил этих людей как раз за то, что в каждом находил немножко себя. Но, как все эти люди, не любящие никого, кроме себя, он принужден был непрерывно показывать  с о с т о я н и е  с в о е й  д у ш и  и поэтому непрерывно искал, кому бы это показывать… Так были связаны люди, взаимно презирающие один другого…

В соседней комнате с художником жил румяный, белоусый и бесшабашный мужчина.

Когда-то он служил офицером в старой армии. Отличался буйством и кутежами. Революция застала его на румынском фронте. Офицер немедленно примкнул к большевикам если не формально, то по сочувствию. Затем он вошел в Красную Армию как командир, спец. На фронтах, а в особенности при усмирении бандитов, он отличался безумной храбростью и дерзостью. Это была даже не храбрость и не боевая дерзость, а некоторый душевный недостаток: отсутствие чувства страха…

Он показал себя таким на самом первом своем деле: на разоружении анархистов в Москве. Он командовал отрядом красногвардейцев и красноармейцев в одном из переулков Арбата, против особняка, где засели анархисты. Анархисты, однако, расположились почти по всему кварталу в домах и стреляли, казалось, отовсюду. Операция происходила ночью. Перестрелка, хотя и энергичная, не приводила ни к каким результатам. Тогда он, не предупреждая никого (дело было под утро, когда начинало чуть брезжить), неся впереди себя два маузера, направленных дулами на особняк, отчеканивая бодрый военный шаг по асфальтовой мостовой, двинулся один к особняку, скомандовав предварительно своему отряду прекратить стрельбу. Он шел под градом пулеметного и ружейного огня анархистов, оставаясь невредим, будто заколдованный. Подойдя ближе к дому, крикнул: «Эй, вы, трусы, выходи, поговорим по-товарищески!» Из ворот особняка вышли двое анархистов. У каждого по два маузера, направленных в храбреца. Они долго кричали, стоя на месте, ему, чтобы опустил он оружие, угрожали стрелять и требовали не подходить к ним близко. Но храбрец, обозвав их еще раз трусами, смело подошел к ним вплотную и заявил, что хочет говорить. Они его попросили зайти с ними в особняк… Он, крикнув своим через улицу последнее приказание — «не стрелять», — скрылся с анархистами в их штаб. Через полчаса он возвратился к своему отряду, веселый и победный: анархисты согласились на его уговор сдаться (он запугал их, что откроет орудийный огонь и похоронит их всех под обломками, чего, разумеется, он сделать никак бы не мог, так как у него не только не было орудий, но и пара пулеметов давно уже не могла работать за отсутствием лент). В других операциях он отличался такой же храбростью. Но и пересаливал. Так, во время борьбы с бандами Антонова в Тамбовской губернии он перед расстрелом выжигал у бандитов на лбу пятиперстную звезду. За это он был судим и приговорен к расстрелу. Но, приняв во внимание все то объективно полезное, что он сделал для Советской власти, суд смягчил ему наказание, заменив расстрел пожизненным заключением. Внеочередные, очередные, праздничные, предпраздничные и послепраздничные амнистии через какие-нибудь полгода сделали его свободным. С тех пор он пошел по гражданской службе.

По удостоверению, которое он имел на предмет квартирной платы, это был юрисконсульт какого-то хозяйственного учреждения. По вопросу о неуплотнении его — он был инструктором кружка физкультуры при районном Совете. На предмет подоходного налога он служил курьером в каком-то кооперативе. Для общегражданского спокойствия состоял членом профессионального союза работников искусств (Всерабиса). И наконец, в целях репутации он имел внушительную пачечку мандатов, сшитых в одну тетрадку, оставшихся у него после службы в Красной Армии, главным образом, по усмирениям банд кулацко-крестьянских. Но так как всякий человек должен есть (физиолог Павлов утверждает, что это самый сильный инстинкт, сильнее страха потерять свою собственную жизнь), то этот веселый мужчина занимался спекуляцией на черной бирже и, кроме того, время от времени выступал в судах, как член коллегии правозаступников. Но и это ремесло не приносило ему столько, сколько нужно для того, чтобы быть непрерывно веселым. У этого человека в запасе была все же ставка, и крупная ставка, на одно отчаянное дело.

Это-то последнее и толкнуло его на завязывание дружбы с Кропило. Как-никак, а ведь художник-то — бывший эмигрант, и у него могли быть связи.

Когда он перед Кропило развивал самые советские идеи и называл себя беспаспортным большевиком и воином Советской власти — он был очень искренен и говорил почти правду (ведь в жизни нет чистой правды, как нет чистого золота: в жизни она всегда с лигатурой!).

Кропило не любил спорить, но его приятель как-то так всегда шумно и много все восхвалял, что Кропило стал поддаваться возбуждающему действию соседа.

— Эх, друг, — сказал ему однажды сосед, — и охота тебе, право, голодать. Ну, начни ты рисовать  и х  портреты. Переломи себя: это дело хлебное. Ей-богу, ты не плохой портретист. Займись: намалюй вождей. И деньги будут, и всякое довольствие, и вхожесть. А это, брат, пригодиться может. Ты знаешь, я ведь горячо верю в Советскую власть и люблю ее.

— Как я могу их рисовать, когда я не вижу среди них великих… Этаких особенных, увлекательных…

— Вот тебе на: нет великих! Люди управляют целой страной…

— Вот именно: управляют. Управляют, во-первых, не они, а наши лапти. Управлять вовсе не значит кого-то вести за собой, наоборот, значит уметь следовать за волей народа. Робеспьер думал, что за ним идут потому, что он исповедует хорошие идеи, а за ним шли потому, что он до поры до времени выполнял чью-то массовую волю. Наши Робеспьеры тоже все свои успехи приписывают своим идеям или умению… Глупость: лапти-то самые и есть вожди…

— А Ленин?

— При чем тут Ленин? Я говорю о государстве… А ведь в период деятельности таких творческих натур, какою я считаю Ленина, общежитие, называемое нами государством, перестает существовать, как таковое. Оно превращается во что угодно, только не является государством. При Петре Великом — это военный лагерь, при Наполеоне — это сплошная армия, при Ленине — стан инсургентов. Хотел бы я видеть такое государство, которое выдержало бы всю огромную и неукротимую стремительность Ленина. Разве Ленин укладывается в какие-нибудь государственные рамки? Нет. Деятельность таких людей фактом своего существования отменяет государство, сознают или не сознают это сами творцы. Однако в конце концов побеждает государство со всем своим грязномундирным аппаратом. Ведь всякую идейную борьбу человека или группы людей побеждает, лучше сказать, подъедает всемогущее, вездесущее и тайнообразующееся мещанство… Государство есть наиболее массовая организация мещанства…

Слушающий хотел было перебить увлекшегося художника, но тот отстранил его рукой и продолжал, волнуясь и боясь оставить что-нибудь невысказанным. А очень часто недовысказаниое означало для него недодуманное.

— Государство основано на принципе семьи, семья его ячейка. Семья — вот разгадка того, почему гибли все идеи и борьба за лучшие идеалы человечества. С точки зрения нашей науки, нашего искусства, наших мыслей, нашего века — семья есть звериный институт: он перестал быть человеческим. Поэтому и государственная организация есть крайне отсталый, заржавелый институт. Такой же, как религия. Недаром же государственные люди любят выставляться напоказ, придавать своему взору и жестам авторитетность, по возможности не показывать народу свою истинно человеческую сущность и больше всего боятся произнести что-нибудь такое, что по сложным соображениям несложного дела могло бы повлиять на падение авторитета. Несчастные молчальники хотят выглядеть угодниками божьими. А народ — дурак, конечно. Никогда не забуду сцену, невольным свидетелем которой я был за время своей недолгой службы в том милом учреждении, куда устроила меня твоя рекомендация… Начальник этого учреждения говаривал о себе: «Люблю побаловаться в газетке, да пером не бойко владею». Вот он и стал задавать писать статьи одному из своих спецов… Однажды приносит ему спец этот статью о кооперации. Государственный муж прочел и говорит: «Хорошо, все тут очень хорошо у вас сказано, но почему же нигде не упомянуто у вас слово «монолитный»? А? Как же это вы?» Спец мнется: «Да, кажется, тут нигде не подойдет это слово». Начальник посмотрел на него такими государственными глазами, что спецу ничего не оставалось делать, как взять эту статью и переделать ее так, чтобы там раз двадцать было слово «монолитный». Разумеется, что статьи спеца шли в газету за подписью государственного мужа. Ведь государственному мужу некогда писать — и это действительно так — а для авторитетности требуется, чтобы дурак-народ почаще слышал его имя. Авторитетность тем крепче, чем чаще в ушах и памяти подданных мызгают определенные имена… А ты мне предлагаешь портреты рисовать. Наш народ идолопоклонник. Показывать ему портреты государственных мудрецов — значит  и д о л и з и р о в а т ь  его психологию. Я сам хоть и маленькая, но все же брызга этого народа…

Белоусый собеседник Кропило вдруг как-то прищурил глаза, словно прицелился выстрелить. Неторопливо, как бы в предвкушении чего-то сдобного, разгладил свои усы. Потом взял за плечи Кропило, прислонил его правым боком к себе так, что ухо художника пришлось к губам приятеля.

— Ну, слушай, — сказал ему в ухо приятель, — значит, ты и русского царя любил, как мужик.

Кропило отскочил, словно ему прикололи ухо. Левая сторона его задергалась. После контузии под Верденом именно так выражалось его волнение теперь.

— Не беспокойся, — продолжал его резать ножами бывший офицер, — твое прошение Николаю Второму у меня. Могу тебе его отдать, и никто из бывших и настоящих твоих приятелей по прежней работе не узнает этого. Но ты мне должен помочь. Ты, я заключаю из того, что ты наговорил только что, по убеждениям анархист. Такие-то, как ты, и нужны для одного дела.

У художника левая щека дрожала так, что он придерживал ее рукой. И вдруг в бешенстве, какого он раньше никогда не подозревал в себе, диким движением поднял стул, чтоб опрокинуть его на голову приятеля. Но тот опытным движением военного отскочил. Стул упал. А в правой руке белоусого человека комком чернел черный маленький браунинг, направленный в Кропило. Секунду спустя бывший офицер подошел к прижавшемуся к стене художнику и мягко, но настойчиво проговорил:

— Брось… Дурак. Слушай, что я тебе скажу, и тогда в твои собственные руки ты получишь твой собственный грех, и никто, повторяю, никто, которыми ты дорожишь, ни твой приятель Андрей, ни жена твоя не узнают про твое парижское грехопадение. Ведь от тебя, дурачина, требуется услуга той же Советской власти. Хоть ты и ругаешь государство, но Советской власти, как русской власти, ты неужели откажешь в услуге? В услуге России! Я к тебе добром, а ты мне… стулом.

Так как Кропило только что высказал все свои сокровенные мысли и для выражения их сказал все свои лучшие слова, то перед своим соседом он стоял сейчас как будто не то босым, не то совсем нагим. Ему сделалось стыдно и от духовной босоты своей, и от наплыва гнева. Художник думал: «Преступление это или нет, что я когда-то написал письмо царю? Ну, слабость, и больше ничего. Неужели за это меня теперь бы покарали? А может быть, и в самом деле лучше этот поступок загладить чем-нибудь добрым? Чем-нибудь значительным для России, для страны, для мужиков, которые в государстве или без него будут пахать, боронить, косить, жать… Жить и любить солнце и землю и нуждаться в том, чтоб никакая чужая рука не попрала его, народа, жизнь. А этот белоусый… Всем известно, как он дрался и за старую и за новую Россию, за страну. Может быть, и я буду полезен. И злоба-то у меня сейчас была не против него, а против меня самого: зачем унижался перед царем, которого, как мужик, я должен был бы ненавидеть…

Кропило, еще придерживая дрожащую щеку рукой, ясными глазами посмотрел на своего соседа и сказал:

— Прости меня… Я слушаю… Я готов…

* * *

Горная река бежит не ровно. Она то низвергается густой пенистой массой в низины и пропасти, чтобы там потерять стремительность, обрести покой в тихой заводи, остановиться в своем порыве, то спотыкается об острые камни и скалы, чтоб быть растерзанной ими в брызги.

Так революция в грохоте войны и песен кровавым потоком низринулась в широкую низину так называемого мирного строительства. Прекратили свой рев орудия. Штыки и ружья стали блистать только на плац-парадах. И песни, не заглушаемые ничем, стали слышнее. Но песни стали иные. С ними не шли больше на смерть. С ними шли на свадьбы, на празднества, с ними встречали вновь родившихся, провожали тихо скончавшихся, с ними любили. Песня, как и в давние времена, опять начала становиться аккомпанементом любви, перестав быть, как в годину войн, — молитвой перед смертью. К ней, к смерти, то есть навстречу вечности, люди не шли больше скопом, армиями, отрядами. Они зашагали к ней мирным, одиночным шагом.

А широка ли будет эта тихая заводь? Где же, где же, через какие пороги и крутизны жизнь опять ринется оглушительным потоком еще куда-то дальше?! Жизнь не пятится никогда.

Соланж работала с тем беззаветным усердием, с каким богомольцы с посошками мужественно поднимаются на крутую гору, не видя, что там, за ней, но думая, что там засверкают золотые кресты и маковки церквей чудотворной лавры.

Так и Соланж не замечала, как в жизни все шло от случая к недоразумению, от недоразумения к планировке и строжайшим правилам, настолько правильным, что они от правильности этой и гибли, едва прикоснувшись к жизни. Опять происходили недоразумения, опять кто-нибудь очень умный или начитанный составлял правила, которые воспрещалось переступать, предписывалось выполнять, рекомендовалось не уклоняться от них. Так шло до тех пор, пока не налетал какой-нибудь опять непредвиденный случай и не развевал пылью все правила…

В равнинной стране непредвиденные случаи жили привольно и дерзко, как разбойники на большой дороге.

Соланж переписывала инструкции и правила. Эти разъяснения, положения, резолюции казались ей попытками направить по правильному пути куда-то отклоняющиеся случайности. Жизнь, то есть случайности, неслись своей чередой по одной кривой, а вдогонку им разъяснения, положения, резолюции, инструкции — своей чередой по другой кривой. Первая кривая чем дальше, тем больше отклонялась от второй.

Соланж выходила в канцелярию рано, возвращалась домой поздно. Мужа почти не видела. Она не ощущала этого как недостаток. Впрочем, и он мало ею интересовался и сидел постоянно лицом к своим полотнищам и спиною ко всему окружающему. Глядя на его крутую спину, Соланж думала о том, какой он тяжелый и ненужный и вредный, как песок, попавший в машину. Такие размышления ее были, однако, мимолетны. То, что она делала, занимало ее всю и почти не оставляло времени для посторонних дум. На работе около американских столов, среди бумаг, среди постоянно циркулирующего потока людей, она ощущала себя участницей большого и ответственного дела. Но главный интерес ее работы заключался не в настоящем, а в том, что будет. Соланж все время казалось, что вот-вот что-то наступит великое, что-то совершится необычайно красивое. Такое чувство было тем сильнее, чем обыденнее, обязательнее была настоящая работа. Поэтому то плохое, что видела Соланж в настоящем, проходило мимо нее, не задевало.

Ее все называли товарищем и даже коммунисткой, хотя она и не принадлежала к партии. Ей доверялось многое. В ее большие, блестящие, темные и всегда удивленные глаза никто никогда не взглянул подозрительно. Все видели: живет и работает усердно, всегда на виду, всегда обладает всеми теми движениями, что и окружающие ее. Слова у нее на устах всегда те, какие надо, какие не кажутся необычными для окружающих. И ей самой приятно было, что она в ладу со всеми. Но вот странно: когда она оставалась в канцелярии на дежурстве одна, ей казалось, что она на необитаемой земле.

В припадке такой одинокости она однажды написала нежное письмо хромому французу в Париж. Она спрашивала его, почему это раньше, когда она проводила время на улице под шелестом красных знамен, утопая в звуках песен и речей, не было правил и инструкций, а цель была настолько ясной и близкой, что приходилось трепетать не от ожидания ее, а от ее свершения. А теперь вот все ждем и бесконечно намечаем одни только подходы. Над этим словом она даже задумалась, так как во французском активном языке не было такого слова. Она его написала по-русски латинскими буквами, сопроводив длинными, на двух страницах, объяснениями.

В канцелярии за соседним с Соланж столом работал совсем мальчик, комсомолец. Его звали просто Васей. Красноармейская гимнастерка его пыжилась сзади горбом. Обмотки на тонких ногах, казалось, никогда не снимались.

Он производил впечатление молодого солдата, только что прошедшего пыльную дорогу в походе. Он так же, как и Соланж, сидел целые дни над бумагами. От этого Соланж никак не могла хорошенько рассмотреть его лицо, да и он что-то угрюмился. Особенно в ее присутствии.

Поднимаясь как-то после работы к себе на шестой этаж, Соланж увидала наверху, на лестнице, Васю, он поджидал ее. Увидав его, она почему-то прибавила шагу к нему навстречу. Были сумерки. Тогда цвета и краски начинают блекнуть, а контуры становятся яснее. Контуры лица Васи тонкие и овальные — разглядела Соланж. И блестящие глаза Васи, как две приморские гальки, сверху, с лестницы, упали прямо в ее глаза. В тот же миг Соланж ощутила, что лицо его покрыто незримым мягким пушком. Его и ее губы были так близки друг к другу, как нужно для поцелуя. Но Соланж отпрянула головой, хотела двинуться назад, но за спиной почувствовала хоть и тонкую, но сильную, решительную руку.

Он что-то сказал неразборчивое, Соланж поняла, однако, что давно уже он ее хотел встретить и требовал не вырываться. Ей как-то стало дико быть вдруг ни с того ни с сего в этих жарких молодых руках. И в то же время стало смертельно жаль милого Васю. Она погладила его по кудрявой голове и стала укорять, поцеловала в щеку. Вася обмяк, перестал быть острым, как летящая стрела, и так наклонил голову, что стал похож на березку, закачавшуюся под ветром.

Он ей сказал:

— Любви на свете не бывает. А кровь моя бурлит, когда я вижу вас. Но я все-таки и думал о вас.

— Что вы думали?

— Зачем вы с контрреволюционером живете?

— Что вы?

— Ну да, с художником. Эх, француженка, что говорить тут: дай руку. Я был на всех фронтах, я много знаю. Дай руку и бесповоротно. Я везде побеждал контрреволюционеров и на этом фронте должен его победить.

— Может быть, я плохо русский язык знаю, но ваша речь мне непонятна. При чем здесь мой муж и разве он контр?

Вася все же вцепился в нее. Наверху, на площадке лестницы, из квартиры Соланж приоткрылась дверь, скрипнула и закрылась. Вася схватил за руку выше локтя Соланж и повлек ее к выходу вниз и все повторял: «Вперед, вперед».

Соланж, по мягкости своего характера, по любви ко всему новому и необыкновенному, следовала за ним.

— Вот что, — сказал он, — я сейчас должен идти в рабфак, на лекцию, а вас, милый французский товарищ, прошу мне дать окончательный ответ.

— О чем же?

— Фу-ты, пропасть! Да ведь я же вам говорил о чем: готовы ли вы встретиться со мной для глупой красной комсомольской любви, что ли, черт ее подери, или нет, лучше прямо сейчас… пойдемте, вот… в кремлевский садик, а лекцию я могу и пропустить.

И тут только от бессвязности речи, от торопливого стремления, которое так и сочилось из всех пор Васи, оттого, что он жался и дрожал словно от холода, оттого, что он ничего, ничего не знал, и оттого, что кругом них, обгоняя, встречаясь, шли, спешили такие же запыленные, как он, студенты, студентки, оттого, что их голосами был полон воздух, оттого, что над университетом, над кремлевским садиком, над виднеющимся вдали храмом Христа Спасителя носились с визгом, с чириканьем вечерние последние птицы, кружась в любовном увлечении, и оттого, что потухший за большим каменным мостом закат был краснополосным, предвещающим завтра ветер, и оттого, что все вот это, все, что есть, что бывает, что называется «жизнь», есть не более, как случай, Соланж ответила по-французски:

— Э бьен, же сюи д’аккор^[1].

Вася понял, хоть и не знал французского языка…

На обратном пути Вася по-озорному пел:

* * *

Кропило в самом деле считал Ленина величайшим творческим гением. Кропило восхищался им, но молча и тайно, как только может восхищаться художник. У него была даже мысль нарисовать Ленина. С этой целью Кропило подкарауливал свою «жертву» на митингах, собраниях, съездах, дежурил даже у ворот Кремля. И только два раза художнику удалось более или менее длительно наблюдать Ленина. Первый раз это вышло так.

Как-то утром на Ходынке взорвались склады со снарядами. От этого началось огромное пожарище. Черный дым, как лапа, высунувшаяся из земли, охватывал притаившуюся в испуге Москву. Впрочем, ей не впервой шалить с огнем. Под черным дымом огненные языки горящих складов, как красные зубы гигантской пасти, щелкали и трещали. В огне то и дело ухали разрывающиеся снаряды. На огромном пространстве Ходынского поля — серый красноармейский народ, рядами, охранял, оттеснял от огня черный от дыма московский народ.

Толкаясь в народе и бросаясь со многими другими к складам, которым угрожал огонь, чтоб их снасти, в красно-тусклом свете от дыма и огня Кропило увидал  е г о. Лицо его при таком свете, испещренное морщинками, было темно-розовым. Шапка — нахлобучена на брови, но все-таки Кропило заметил, что брови его рыжие и острые на концах, у висков, и заметил, что они слегка вздрагивали, когда он говорил. Толстыми, короткопалыми, усыпанными желтыми веснушками, как звездами, руками он расстегнул пальто: становилось жарко от огня. Расстегнулся и так нараспашку пошел куда-то по полю мимо рядов красноармейцев. За ним три-четыре человека, за ними Кропило. Сквозь шагающие перед ним ноги Кропило наблюдал походку того, кто шел впереди. Его ноги были легки на ходьбу. Хоть немного и косолапил, а все-таки шагал ловко, без неуклюжести, однако и не по-военному, а так, как ходят европейские спортсмены. И по походке этой можно было заключить, что человек этот не любит оглядываться: у людей, привыкших оглядываться, — неверная поступь. И странно: имея все возможности забежать вперед и посмотреть в испещренное и красноватое, как глина, лицо, Кропило находил большой интерес смотреть вослед этому человеку. Втолкнувшись в среду тех, которые шли за ним, Кропило разглядел его широкую спину, хоть и сутуловатую, но слегка отброшенную назад.

Вдруг он обернулся. Но не всем корпусом, а лишь верхней частью туловища, изогнувшись в пояснице. Цепкими глазами, немного широко расставленными и глубоко сидящими, он поймал того, кого ему было надо, и сказал:

— Убережем от огня те склады и деревню?

Что-то ответили ему, и он зашагал дальше быстрее…

В другой раз Кропило его видел в Доме союзов, на большом заседании. Тогда старый приятель Кропило по эмиграции устроил ему гостевой билет.

Художник сидел высоко на галерее, а Ленин произносил речь внизу с трибуны.

Отчетливее всего Кропило виднелись говорившие губы Ленина. Они так двигались, так вздрагивали, и верхняя губа так выпячивалась, словно он сгорал от жажды и беспрерывно просил омочить губы. Временами, склонив свою лысую голову сначала направо, потом налево, он вдруг опускал глаза долу, как хитрый китайский бог, и произносил что-нибудь смешное, например:

— Мы заметили, как в переговорах с нами Ллойд-Джордж так это кругом, кругом ходил, — оратор сделал своим коротким указательным пальцем несколько выразительных кругов в воздухе, — вокруг вопроса об Интернационале. Хорошо, дескать, если бы в Москве у нас его не было, намекал нам Ллойд-Джордж. А мы ему ответили, — оратор опять склонял голову то направо, то налево, опустил ее, опустил глаза, опустил слегка вытянутые губы, сложил короткопалые руки на животе и мягко, даже жалостливо и остро выговорил: — Ну что ж, пожалуй, мы не прочь: разрешите Коминтерну устроиться в Лондоне, кстати, у нас в Москве и квартирный кризис…

Зал готов был разорваться от смеха…

А оратор опять поднял брови, заострил зрачки, поднял руки и запустил их в жилетные прорезы, опять рот сделал рупором, так, словно выговаривал одно слово: «жажду» — и продолжал… Продолжал не говорить, а исторгать слова.

Это были не головные выкладки и не сентиментально-сердечное лепетание, а слова из нутра, из всех кровеносных сосудов, из жил, из нервов, из костей. Из такой глубины исторгалось то, что он говорил, что, казалось, от слов шел пар. Стремление передать себя через глаза и уши слушателей было так сильно, что ни один из слушавших не мог ни о чем другом помыслить, как только о том, что слышал. И мысли, слетавшие с его рупорных уст, становились все интереснее и интереснее, острее и увереннее…

Кропило воспылал мыслью именно тут его и зарисовать. Карандаш его послушно побежал по бумаге. И так хорошо и удачно этот человек с его губами, с рыжей бородой клинышком, с усами, подстриженными на манер казанских татар, с лысиной как солнце, с морщинками, как трещины песчаных холмов, с жестами горячих рук ложился на бумагу под карандашом Кропило, что у него сильно билось сердце и наполнялось той большой радостью творчества, какая хорошо известна всякому художнику и мыслителю, когда вот-вот подошел он к разрешению научной загадки или интересного положения. Вот-вот еще несколько штрихов — и готово, и положение найдено.

В это время оратор отступил немного от рампы трибуны. Держа руки все еще в прорезах жилетки, высунул оттуда указательный палец левой руки и стал расстановисто сам себе дирижировать в такт вырывающимся словам…

Кропило перестал рисовать, ожидая, когда кончится непонятное ему состояние жестов. Кропило слышал речь:

— Они создали комиссию для исчисления убытков, которые причинила их гражданам наша революция… — оратор вдруг подошел к самому краешку трибуны так, что левая нога его, слегка вздрагивая носком, опиралась о саму рампу, всем корпусом вытянулся к слушателям, склонил голову слегка направо, прищурил правый глаз и, не вынимая рук из жилетных вырезов и сделав губы фитой, тонко отчеканил:

— А мы составили свою комиссию для исчисления убытков, которые нам нанесла их интервенция… Мы уже теперь насчитали препорядочную сумму: посмотрим, кто окажется должник…

Кропило дрожащей рукой провел большой крест по тому наброску, какой он только что сделал: все, все черты этого человека после сделанного им жеста — все это не то, не то… У Кропило был зарисован хороший, заправский, распорядительный, радетельный, веселый и хитрый хозяин, а тут вдруг пахнуло чем-то другим. Профессор, что ли, или банкир. Нет, скорее профессор, да еще немецкого склада. Взглянул Кропило на слушателей: они все показались ему молокососами, студентами первого курса, упоенными тем познавательным счастьем, какое испытывают на университетских скамьях вчерашние гимназисты. Они без затруднений и с наслаждением глотали продукты чужой огромной работы мозга. «Профессор, безусловно гейдельбергский профессор», — думал про себя Кропило.

Хотел рисовать профессора. Еще раз взглянул на оратора.

А оратор опять стал другим. Он весь сощурился, так что глаз уже не видать стало. Все лицо его глиняного цвета потрескалось еще многими, многими морщинами. В довершение всего оратор трагикомически всплеснул руками и воскликнул, играя веселостью своего голоса:

— Как мне жаль их, — оратор разжал руки. Правой уперся по-удалецки в бок, левую приподнял, сжав ее в кулак, и стал по очереди разжимать пальцы левой руки, начиная с указательного. Перечислял: — Их всего четыре министра: английский, — из кулака разжался указательный палец, французский, — выскочил большой палец, итальянский, — он соответствовал безымянному, — и японский — это мизинец, — их всего четверо, и они не могут столковаться, — оратор раскрыл было глаза, но опять их прищурил, выкинул было руки вперед, но быстрым движением закинул их назад, за спину, и отчеканил негромко, а так, что слышно стало на весь мир: — А нас полтора миллиона, и мы дотолковались!

Кропило тихо, чтобы не шуметь бумагой, сложил свои два начатые наброска. Сунул бумагу в карман и стал слушать.

Под конец речи оратора слышать можно было, как пролетит муха. Слышно было затаенное дыхание массы. Были потеряны все чувства, кроме одного: чувства слуха.

Оратор закончил:

— Ты и нарядная, ты и убогая, ты и богатая, матушка-Русь…

Кропило схватился опять за карандаш и бумагу, чтобы поскорее не пропустить настоящего момента. Вот, вот он, кажется, настоящий. Но нет, нет, пропустил Кропило: отирая платком вспотевшую красную шею, оратор быстрыми шагами засеменил к комнате президиума и, прежде чем попасть в эту комнату, утонул в толпившихся около трибуны людях. В зале стоял туман от аплодисментов, криков, от оваций.

Больше не видел его Кропило. И не пытался больше облик этого человека, оставшийся у художника в сердце, переложить на бумагу. Что бы он, художник, ни начал рисовать: профессора или хозяина, или банкира, или трибуна народного, или калмыка хитрого и веселого, или самого бога Пана — все это не то, что вот этот настоящий человек!..

* * *

Кропило согласился отправиться со своим белоусым приятелем в какой-то монархический притон, где будто бы можно встретить одно такое важное лицо, что Кропило бы не поверил своим ушам, если бы ему об этом только рассказать. Нет, пусть самолично убедится, каковы есть изменники, стоящие, к сожалению, чуть ли не у самого центра Советской власти. Белоусый приятель убедил Кропило помочь хотя бы через свои старые эмигрантские связи довести до сведения кого следует о таком чудовищном преступлении, о гигантской измене.

Монархисты собирались где-то в подмосковной деревне.

Кропило с приятелем приехали туда к вечеру. Прозябли и продрогли от осенней сырости и от лесной туманности, от плачущих дождем небес… Обогревшись в избе теплом и самогоном, сильно клевали носом. И все то, что рассказывал ему неутомимый приятель, казалось Кропило не то золотой сказкой, не то черной небылью, не то тяжелой осенней мглой.

— Вот это, — приятель совал ему в карман бумагу, — ты передай там своим знакомым коммунистам… приложи при письме, которое — ты понимаешь — я настаиваю, чтобы было тобой написано во имя спасения республики. Прими к сведению: я твердо на этом настаиваю. Держи, держи этот документ, приложишь его там.

— А мой, мой чертов документ… Ты обещал отдать.

— Отдам. Но ты сначала поразись тем, что увидишь. Глазам не поверишь, и я уверен, что в тот же день, как вернешься домой, твоя рука сама застрочит послание в ГПУ или там куда знаешь, своим приятелям… Тому же Андрею… Пусть еще раз взвесит, как трудно управлять страной…

Пока они так говорили, к ним подсел хозяин этой избы, вернее, тайного кабачка.

Кропило удивился, до чего лицо хозяина было серо и шершаво. На лице выделялся пунцовый нос. Хитрые, маленькие, чуть раскосые, как у татар, глаза прятались в глубоких впадинах.

Энергичный, находчивый, неопрятный, грязный, быстро понимающий всякого, хозяин принадлежал к тому типу помещиков, которые лишь в самое последнее время вошли в дворянское сословие, пробивая себе дорогу в дворянство рублем и горлопанством. От этого «благородные» никак не хотели признавать таких настоящими «своими». Его часто третировали, называли купчишкой и, несмотря на его сравнительно большое земельное состояние, его не пропускали в предводители. А предводительство — это было то, из-за чего он городил весь свой помещичий огород.

Зато теперь, открыв этот притон, собирая в нем окрестных бывших помещиков — большею частью ставших теперь полунищими, — он давал себе полную волю издеваться над ними и поносить их. Тем более что его комбинаторские способности матерого спекулянта дали ему возможность, лавируя между исполкомами и чека, набить немалую деньгу. Он был один из тех, которые были подкованы на все четыре ноги для встречи нэпа.

Поодаль от стола, у самого порога избы сидел очень древний старик. Борода и усы его из седых стали превращаться уже в желтые. Он был когда-то видным членом Союза русского народа. Кормился он неизвестным ремеслом. Ходил слух, что после большого кишиневского погрома, в котором он участвовал — даже сам был не прочь похвастаться этим, если было достаточно безопасно, — старик этот имел деньги. Был он широкоплеч и бодр телом, но лишь до поясницы. Вся нижняя часть его тела все равно что отгнила. В особенности ноги. Какая-то болезнь, нечто вроде старческого рахита, иссушила их. Он сердился на ноги: «Сами, стервы, так и просятся в гроб, а мне еще не пора».

Как только приятель Кропило заметил подсевшего к ним хозяина и увидел сидящего у порога избы обезножлого деда, он перестал с Кропило говорить о политике и поспешно запихал какую-то бумагу в карманы штанов художника.

Вдруг раздался свист под окном. Одновременно стук в ворота.

Старик, тряся бородой и дрожа коленками, пошел отпирать.

В распахнувшейся двери, в клубах холодного воздуха поздней осени показались двое крестьян, державших под руки низенького человека с седеющей головой, в синей поддевке, в синих штанах шириною с Черное море и лакированных сапогах бутылками. На сапогах были разношенные бабьи галоши.

Низенький человек, сняв шапку, сунул ее в руки одному из крестьян. Тот молодецки ударил шапкой себя по ладони и прикрикнул:

— Ну, что ж, пляши, пляши, барин!

— Вали, барин, не стесняйсь. Покажи дух! — подталкивал другой крестьянин.

— Дух? — спрашивал «барин», упирая на букву «х» и волоча ее по горлу, как грабли по паркету. — Это… я ма-агу, ма-аггу, — растянул он слова, как сырое тесто.

Белоусый пояснял художнику:

— Это бывший помещик уезда. Мужики так его полюбили за пляс, что кормят его, поят самогоном, укрывают от властей — вообще он у них на полном иждивении. Видный монархист.

— Пляши, кружись, — понукали его крестьяне. А сами неровно, пьяно переминались с ноги на ногу, и глаза их не ярче светились, чем осеннее небо.

— А вы кто такие? — взвизгнул почти женским голосом помещик, распахнул ухарски свою синюю поддевку, крепко тиснул руки в боки и выпученными синими глазами уставился на Кропило и белоусого его приятеля.

Все молчали. Хозяин кабачка откинулся к стене избы и расстегнул жилет: ему было жарко и, видимо, скучно, потому что не первый день все это суетилось перед его глазами.

— А… — вскрикнул опять низенький синий помещик, — вы чинушки. Продались каким-нибудь совучреждениям. Чины — дрянь, — он махнул рукой и потом оглянулся на крестьян: — Голубчики! Ведь вы же знаете, что без приказания князя, его светлости, я не могу же петь — и без самогону… Мужички! Ведь вы же знаете. Будьте щедры: самогон на стол и колбасой за князем.

Мужики артачились.

— Голубчики, — не женским, а уж каким-то собачьим визгом обратился к крестьянам помещик. — Ведь вы же знаете мою натуру: натурально я капризен. Мои ноги в отсутствие князя просто сами на ходят, — и вдруг всем своим грузным телом помещик сел посредине избы на пол.

Крестьяне попросили хозяина выставить еще самогона и, почесывая в затылках, неверно ступая, отправились вон из избы за князем.

Князь жил тут же на задах, у хозяина кабака в черной бане.

Когда князь в сопровождении двух мужиков вошел в избу, он сделал капризное, совсем детское лицо… Оно было, впрочем, тонко и красиво: большие, слегка выпуклые глаза, нос почти правильный, с легкой горбинкой, острый, чуть-чуть приподнятый подбородок, черные, длинные, давно не стриженные волосы были зачесаны прямо назад и смазаны каким-то маслом, что придавало князю вид христианского мученика. Усы и борода нестриженые, реденькие, под глазами синие круги. На лице печать грустного утомления. На плечах князя болталась дырявая солдатская шинелька, на худых ногах, как две змеи, обвились серо-зеленые обмотки.

Князь, живя в бане, питаясь остатками от «гостей» в кабаке, гордился тем, что презирает по-прежнему всякий труд. Труд в глазах князя был величайшим унижением человеческого достоинства.

Увидав вошедшего князя, хозяин как будто оживился и стал походить на волка.

— А, здравствуй, здравствуй, сволочь, — приветствовал он князя.

— Ну-ко, голубчик, душа из тебя вон, скомандуй-ка этому плясуну, чтоб повеселил народ.

— Приказать, чтоб он танцевал? — переспросил князь, указывая пальцем на засыпающего на полу синего помещика. — Аполлинарий Аполлинариевич, — обратился князь к нему, — же ву при ен пети па де камарински у бьен казачок пур се мужьик… суайе си емабль, мон шер^[2].

Голос князя дрожал, но не от волнения, а от холода. Заметив это, хозяин сказал:

— Иди, сволочь, выпей.

А когда князь помедлил исполнить приглашение и только поклонился в знак благодарности, то хозяин подбодрил:

— Да ты, брат князь, не мужлань, вали, выпей.

Князь подошел к столу, выпил одну, другую, третью, четвертую — под запал — рюмки и закусил черным хлебом с луком. Подошел потом к синему помещику, все еще сидевшему на полу, похлопал его по спине:

— Мон шер, вставайте и пляшите. Вас просят.

Синий помещик как по команде вскочил и перевернулся на одной ноге, мотнув перед носами сидевших подол своей поддевки веером. Князь закашлялся от поднявшейся пыли и сел в углу на расписной деревенский сундучок.

— Что, сухарь, — крикнул ему хозяин, — лопай еще самогона. Все равно: я добрый.

— Георгий Викентьевич, — возразил ему князь, — если вы так будете со мной обращаться, я больше и не загляну в ваше учреждение.

— Врешь, душа из тебя вон, придешь, куда тебе идти, кто тебе кроме меня поднесет?! Ведь только я, да и то по благородству своей души. Будь я таким же, как ты, да я бы на порог тебя не пустил. Помнишь, как ты, душа из тебя вон, не пускал меня в предводители? Да куда там в предводители: ты и вовсе не считал меня за благородного.

— И не считаю, — мягко и грустно заметил князь и положил ногу на ногу, чтоб показать свои змеи-обмотки и то, как он плохо справлялся с ними.

— Не считаешь? Хорошо. Мужики, не давать ему больше самогона, завтра впрягем тебя навоз возить, содержанка, душа из тебя вон.

— А я презирал и презираю труд. Я умру, но мизинца своего не опозорю работой. Наш род никогда не склонялся под игом труда. А если ты мне не даешь водки и вы меня выгоняете, то я лишний раз буду знать, с кем имею дело, и уйду сам, уйду от вас в Москву и оттуда вашему гнезду положу конец… Впрочем, нет, не донесу, я не шпион…

— Ну, ладно, ладно… не сердись. Эй, ты, старый хрен, — обратился хозяин к старику, — подай чарку его сиятельству.

— Нет, мерси, я уйду, — князь встал.

— Да погоди, душа из тебя вон! Вот какой, право! Ладно: трудиться не какой-нибудь, а мы из уважения к тебе же, дураку, оказываем тебе любезность, понимаешь, ваше сиятельство, душа из тебя вон: лю-без-ность!

— Это совсем другое дело, как любезность…

Князь поправил обмотки, сел, вынул шелковый носовой платок, превратившийся от времени в ветошку, и смахнул им набежавшие в глаза слезы. А хозяин утешал его:

— Ты, князь, помни: ты нам нужный, для увеселения. Вот смотри, например: этот до сих пор не начинает, — он показал на синего помещика, который,воспользовавшись размолвкой князя с хозяином, вливал в себя стакан за стаканом самогон. — Ваше сиятельство, дайте знак ему.

Тем временем старик, дрожа высохшими коленками, переступая как годовалый ребенок, принес еще самогона.

Князь слабо взмахнул своей шелковой ветошкой.

Помещик в синей поддевке начал мягко, плавно, с большим умением, вкусом и любовью выделывать ногами плясовые фигуры… Все захлопали в ладоши в такт пляске. Один из мужиков от удовольствия прикрякивал… Плясовой такт увлек всех, и никто не заметил, как в избу вошел еще один помещик с ястребиным носом, с высокой лысой головой, похожей на шлем. Неуклюжий и размашистый в крестьянском полушубке. Глаза его глядели бессмысленно и были мутны, как опивки чая с молоком, выплеснутые в полоскательницу. Руки его были длинны, как у орангутанга. Он простер их вперед по направлению к пляшущему и трубным голосом простонал:

— Не может быть!

Князь искренно обрадовался его приходу. Подошел к нему, затряс его за протянутые руки и подвел к столу.

Помещик, обдавая всех мутью своих глаз, подошел к столу и еще раз простонал:

— Не может быть.

— А-а-а, «Не может быть», садись, садись. Очень рады, — приветствовал его хозяин.

— Садитесь, Никанор Андреевич, — приглашал его и князь.

Вновь пришедший всем известен был здесь под кличкою «Не может быть». С того момента, как в пьяном виде он был вынесен из своего дома и лишен поместья, он больше уже не бывал трезвым и, кажется, ничего другого не говорил, кроме «не может быть», которое больше походило на стон подстреленного большого зверя.

— Ну-ко, старый хрен, поднеси-ко барину, чего смотришь. Тоже, — обратился хозяин к Кропило, — рекомендую, заядлый дворянин. Тоже не считал меня за благородного. Эй, ты, Никанор Андреевич, ты признаешь соввласть?

— Не может быть! — ревел помещик.

Загоготали, а громче всех тот, что плясал. Теперь, как только вошел «Не может быть», плясун грохнулся на скамью и, обнимая одного из мужиков, лобызал его в бороду.

— Нет, может!.. Я вот признаю соввласть, — хвастался хозяин (а белоусый шептал Кропило: «Врет, это для конспирации и для того, что сейчас приедет тот набольший коммунист, о чем я уже тебе говорил. Слушай и примечай»). — Больше того: я люблю соввласть. А за что? За то, что она, дай бог ей царство небесное, то бишь многая лета, растрясла эту помещичью сволочь, благородную мерзость. Князь вот, например, кичился, кичился передо мной, а что теперь: тля в обмотках.

— Не может быть, — хрипел Никанор Андреевич.

— Ага, ты за князя, душа из тебя вон! Ты контр!

— Не может быть!

— Ну, то-то же. Я вас, подлецов, заставлю признавать и любить Советскую власть. Я вам, мерзавцам, покажу, что такое коммунизм. Вы у меня на нем, как мухи на клею, сдохнете.

И много еще подобного рода обещаний расточал хозяин.

Время подвигалось к утру. А обещанный коммунист не приходил.

Помещик в синей поддевке допился и доплясался до того, что пластом лежал на скамье, и мужики поливали его водой. Белоусый приятель Кропило хоть и пил, но не пьянел. Художник же был до того убаюкан дорогой, кабаком, самогоном, пляской, криками, что не понимал, зачем он здесь, что надо делать, и хотел только одного: пусть бы тут гремели, выли, плясали, дрались, а ему бы только выйти на свежий воздух. Временами он чуть-чуть прояснялся и тогда спрашивал приятеля: «А где же монархический заговор?..» Приятель отвечал: «А тебе этого мало? Это, по-твоему, не заговор? Уж не собираешься ли ты их оправдывать? Смотри: если ты монархист, то и по тебе стенка поплачет!»

Мужики довольно ласково приподняли тушу помещика в синей поддевке и понесли вон из избы на ночевку. Ночевал он поочередно у своих покровителей-мужиков. А таких покровителей у него было немало и в этом селе и в соседних. Любили его за веселый нрав, за пьяную теплую ласковость, за пляску.

Кропило не помнит, как он вышел, как уселся с приятелем на трясучую телегу и как доехали до Москвы. Приятель внушил ему основательно, что ту бумажку, которую он найдет у себя в кармане, он должен будет передать советским властям. Это будто бы очень важная бумажка: перехваченное письмо монархистов немецких князю, который жил в этом кабачке.

* * *

Письмо было написано по-французски. Вот его перевод:

«Монархической организации в России.

Ваше сиятельство!

Действия, предпринятые нами в интересах измученной царской семьи, приносят уже свои плоды. Мы убеждены, что вы, ваше сиятельство, также состоите в рядах борцов. Денно и нощно мы находимся в непосредственных сношениях с лицом, принадлежащим к высочайшему двору, и с германской аристократией. Ввиду этого я беру на себя смелость обратиться к вашему сиятельству с следующей просьбой: не угодно ли вам снестись в этом направлении с главой нашей организации в Петрограде, чей адрес мы могли бы переслать вам недели через две.

Льстим себя надеждой, что будущее наше не менее близко сердцу нашего сиятельства. Благоволите принять привет нашей возлюбленной царской семьи.

Министр двора, начальник главной организации Омск — Тобольск».

Это письмо Кропило перечитал несколько раз, прежде чем с ним поступить так, как рекомендовал ему сосед, то есть отправить его властям, присовокупив, как внушал ему все время сосед, что в этой монархической организации принимает участие и один из виднейших советских работников.

Решив сначала еще раз переговорить с соседом, Кропило стукнулся к нему. Соседа не оказалось дома. Мучительно вспомнил Кропило, что у соседа на руках осталось его прошение царю. Кто его знает, как может употребить его такой ловкий человек, как сосед… Недаром же он целую монархическую организацию открыл. Может быть, он даже чекист. Кропило подумал, что он сделает хорошо, если поступит по совету своего соседа.

Художник взял чернильный карандаш, помакал его в воду и стал писать:

«Дорогой Андрей! В Москве существует монархический заговор… Чтоб не быть голословным, прилагаю письмо одного видного монархиста на имя князя N. Нити заговора ведут к немецким монархистам… Но что ужаснее всего, так это то, что в заговоре замешан, вероятно, хорошо тебе известный товарищ N, зам. председателя и т. д., ты сам знаешь».

Тут Кропило немного задумался: он хотел сослаться на своего соседа, но вспомнил, что не знает его фамилии. Поэтому решил ограничиться лишь этой краткой запиской, не упоминая о соседе. О нем можно будет упомянуть потом, может быть, устно. Написав краткое донесение о монархистах, Кропило больше не мог ждать ни минуты и отправил его по почте заказным.

На следующее утро он опять постучался в комнату соседа. Но за тонкой и немного покривленной дверью, как за крышкой гроба, царило молчание.

Через несколько дней Кропило справился в домкоме. Там тоже никто не знал, куда скрылся жилец.

Кропило посмотрел на себя в зеркало и неприятно поразился: его дрожащие руки неестественно-несвойственно ему теребили, перебирали его белокурую редкую бородку. «Словно я человека убил». Все было бы хорошо, если бы не эта нелепая приписка о каком-то неизвестном даже ему, Кропило, зампреде… Художник отошел от зеркала и стал рисовать. Сначала он думал, что ему это только казалось, будто в комнате холодно. А потом понял, что в самом деле и холодно и сыро… Железная печка еще с прошлого года стояла как труп бескровный.

В сумерки пришла Соланж с работы.

— Что, в твоем Коминтерне не выдают еще дров?

— Выдадут в конце месяца.

— Подай-ка нож!

— Что?

— Нож подай!

Соланж не испуганно, а удивленно смотрела на него и видела, как художника все больше и больше пробирает холод: он дрожал как лист осенний.

Кропило подошел к столу. Взял нож. Подошел к своему полотну. На нем зарисована была опушка леса. На фоне дремучего, частого сосняка близко к зрителю сверкала ослепительной зеленью ель, вся облитая утренним солнцем.

Соланж схватила мужа за руку, в которой темнел нож, словно ангел — Авраама.

— Не надо. Я постараюсь: может быть, сегодня будут дрова…

— А из этой сосны разве плохи будут? — сказал Кропило с веселостью преступника и указал на зарисованный дремучий лес.

— Это полотно.

— Ой ли?

Кропило весело взмахнул ножом и, задыхаясь, пыхтя, стал кромсать свое полотно. Прижимая свое творение коленкой к полу, он его резал, как свою жертву. Потом встал с колен.

— Соланж, ты веришь в то, что люди будут счастливы?

— Такие, как ты, — никогда. Истинное счастье для людей, между прочим, будет и в том, чтобы не было таких.

— Так. Ну, так знай: те, кому ты сочувствуешь, за кем ты идешь, находятся в западне, в плену у подлости.

— Неправда! Тысячу раз неправда. Вы повторяете такие (впервые Соланж назвала его на «вы») старые слова, такие темные средневековые сумеречные мысли, что с вами жить нельзя, что вам и самому жить трудно. Вы ходите как в тумане и ищете, где он гуще, могильнее… Когда я вижу вас таким, я думаю, не родились ли вы в самый пасмурный день, так что мир сразу и навеки запечатлелся в вашей душе как тьма, в которой живут и действуют одни только злодеи. Чтоб от них не отставать, может быть, и вы начинаете вкушать от злодейства. Тысячу раз вы не правы! И вы, как многие русские, только занесли ногу, чтоб сделать шаг, как сейчас же заколебались и раздумались. Вы ждали революции. А какой вы были в Париже, когда она совершилась? Я до сих пор не пойму, что с вами сделалось в ту пору.

— Довольно! Довольно греметь! Привыкли там… Ораторы!

— Mais non! Pas crier!^[3] — француженка стала в позу, и голос ее, особенно когда она выговаривала французские слова, звенел как медь. — Vous êtes fou peut-être!^[4] Вы думаете, что у меня нет глаз, нет чувств и нервов? Вы думаете, что я не заметила, как еще в Париже солнце, вспыхнувшее в вашей стране багряной зарей революции, не зажгло, а потушило в вашей душе тот факел, который горел в вас, который привлек меня на огонек…

Соланж говорила неправду: тогда она ничего этого не видела. А говорила так сейчас потому, что кроме логики мысли есть еще логика слов. Они — в особенности у женщин — сменяются не по смысловым, а по звуковым признакам. Так сами собой слова Соланж нанизывались, прыгали одно на другое. И чем дальше, тем ей больше это нравилось, и чем больше ей начинало нравиться, тем намереннее она выбирала самые звонкие слова.

В такие минуты Кропило всегда терялся. С одной стороны, он готов был пасть на колени и умолять только об одном: не продолжать. А с другой — он так же готов был расстегнуть ремень от своих штанов и по-мужичьи начать им обхаживать кричащую женщину — словно горящий столб — вода из насоса со всех сторон. И так как одинаково влекло его и к коленям и к ремню, то он ничего не делал и предпочел бежать. И бежал прямо в подмосковный кабак в надежде там найти своего соседа.

* * *

У Васи была хорошая гитара… У Соланж, которая ушла от Кропило, не было комнаты. У Васи тоже ее не было… В коридоре общежития, в коридоре, разделенном фанерными перегородками, на подоконниках — и то только в редкие часы досуга — Соланж слушала его гитару… И подпевал Вася красиво. Голос его был сырой и неясный, как у молодого петушка. Вася любил петь «Кирпичики». И старинные песни тоже: «Ваньку-ключника», например. Гитара помогала петь.

А Соланж гитара помогала мечтать. Под рокот ее у Соланж в памяти раскладывались, перебирались, как клавикорды, воспоминания детства. И бульвар Сан-Жермен и парк «Мон Сури», где она впервые ждала русского художника. Соланж забывала, что она на подоконнике над грязным московским переулком, рядом с героем страшных боев против белых, с героем, которого объемлет радость жизни оттого, что Соланж тут, близко.

Говорят, что тишина располагает к мечтанию, что уют, удобство у камина вызывает воспоминания детства. Может быть, и так. А вот бродячая, без кровли, без пристанища, жизнь француженки в Москве действовала на ее мечтательность сильнее всех уютных каминов.

Вася сообщил ей, что ее муж, Кропило, арестован.

— Вася, ну к чему, зачем вы мне это говорите?

И Васе стало неловко, но он быстро оправился:

— Чтоб порадовать вас и самому…

Соланж остановила глаза на скучной желтой фанере в коридоре. Потом спрыгнула с подоконника. И двинулась, словно хотела устремиться куда-то, да остановилась.

Спросила:

— А вы не знаете, трудно теперь уехать во Францию?

Вася размахнулся гитарой, чтобы разбить ее о подоконник, или выбросить в грязный переулок, или что-то еще.

— Чушь! Глупость! Соланж, милая! Никогда я тебя не пущу! Нет. Ведь ты это не серьезно?!

В его серых, почти девичьих глазах, чистых и ясных, как хрусталь, из-за покрасневших век задрожали две слезинки. Соланж испугалась немного того, что сказала, и начала гладить мягкие и тонкие волосы Васи.

— У вас волосы, как у лесного бога Пана, — сказала она. — А говорили, что любовь глупость, а я вам верила, что только кровь…

— А это недурно, если я на Пана похож, — оживился Вася. — Зачем же вы от такого веселого бога бежите?..

— Вы помните, вы помните. — Соланж думала и говорила свое, — как вы говорили, что не надо поддаваться обману, вскормленному в нас веками: обману «любви». И я согласна была с вами, потому что есть в жизни нечто такое, для чего каждый из нас пришел на свет, что выше, лучше всяких чувств, пред чем любовь — ничтожество. И вы соглашались со мной тогда, в кремлевском садике.

— Милая француженка, пойми: я врал.

— Врал? Зачем же?

— А зачем ты сама врешь о каком-то возвышенном?

— Я не вру.

— А я не верю! Ты многого, француженка, не понимаешь. У нас, я тебе скажу, — комсомолец придвинул Соланж за плечи поближе к себе и осторожно огляделся, не видит ли кто, — у нас думают, что борьба классов есть борьба принципов, а на самом-то деле борьба классов есть борьба людей. Я это отлично знаю, потому что сам в таком деле участвовал. Значит, помимо классовых признаков в борьбе действуют еще чисто человечьи, например ненависть, любовь, верность слову, пристрастие, страсть и пр.

Комсомолец взял под руку француженку и стал с ней прохаживаться по коридору. Соланж, слушая его, думала, как похоже это на то, что давно, давно говорил ей Кропило, так же держа ее под руку и так же о каких-то клятвах и обетах, которые надо выполнить или за которые следует умереть. Много, много такого же горячего говорил ей Кропило в саду «Мон Сури». Так же он был возбужден, так же непреклонен.

— Мы еще сейчас учимся, — говорил комсомолец. — А погоди-ка, выучимся. Мы сделаем проработку всего… Если надо, опять страну поставим на дыбы.

— Против кого?

— Против Европы, черт подери! Нам нужны и машины и железо, нам нужно многое, многое. Нам нужна проработка всего, чем владеет Европа. Проработать все по-своему. А разве это можно сделать так, как сейчас, когда мы боимся дотронуться до иностранного капитала? Капитал лезет к нам, как разбойник: из-под пола, из домашних щелей, через окна, прорубленные в Европу, в двери, отворенные настежь в Азию — отовсюду. А мы с ним как с писаной торбой, как с хрустальными пальчиками: боимся их поломать. Мы подрастем и по-другому.

— Как?

— А так: красным походом на Европу. Были же крестовые походы. Шли, дураки, ко гробу господню, необразованные. А мы за машинами, за радио, за университетами, а главное, затем вот: не смей нам мешать. Красный поход!

Соланж сразу остановилась и своими большими, темными, утомленными глазами посмотрела на комсомольца так, как Валаамова ослица оглянулась на своего хозяина, который ее больно бил.

Вася тут только вспомнил, что ведь перед ним была француженка.

Чтобы замазать все, что он наговорил, Вася скрючился над гитарой, опер ее на приподнятую коленку и заиграл, подпевая:

ПАРИЖ — МОСКВА

Готард присутствовал на банкете по поводу открытия новых нефтяных источников в Африке. Были тут англичане, американцы, русский граф Коковцев, французские промышленники и один старый, старый французский генерал, служивший еще чуть ли не при президенте Феликсе Форе. Эта старая генеральская храмина хрипела какие-то слова, жуя их во рту, как корова сено, и мямлила какие-то пожелтевшие анекдоты. Генерала поддерживали двое молодых людей: один рыжеватый, веснушчатый и благообразный, другой — черный, с бачками, с веселым выражением лица. Почти на всяком большом банкете бывал этот генерал в сопровождении своих поддерживателей. Его так и называли «банкетным генералом». Он уже потерял способность произносить речи, зато своим соседям по столу подавал иногда идеи, пропитанные его старым окостеневшим опытом.

Толстые и грязноватые, с плохо вымытыми руками, лионские промышленники, обвязав свои воловьи шеи салфетками, делались похожими на дрессированных цирковых слонов. Они раньше других принялись за закуски, в изобилии наполнявшие длинные, увитые цветами столы. Лионцы шумели, вытирали руки о салфетки и о карманы брюк и чистили зубы, без стеснения глядя окружающим в глаза. Отпускали тяжелые остроты, рассказывали истории и анекдоты, сдобренные прикашливанием и прикряхтыванием, как жирный гусь — капустой. Самих себя многие считали и называли романтиками.

Другой группой сидели тонкие, бритые, с лицами серыми, как бумага пресс-папье, бордосцы — жители берегов Атлантического океана. Они были безукоризненно чисты, медлительны в движениях, молчаливы, хотя и не угрюмы. Они не повязывали своих лебединых шей салфетками, держали их у себя на коленях, манипулировали на столе ножиком и вилкой таким образом, что крахмальные безукоризненной белизны и самой последней моды манжеты слепили соседям глаза. Отпуская изредка направо и налево легкие шутки, бордосцы умели покрывать их своими немного застенчивыми улыбками, как хороший ореховый торт покрывается тонким слоем шоколадного крема. Они говорили о наливных судах, о тоннаже выгруженной и погруженной нефти, о партиях хлеба, о своих vis-à-vis, живущих по ту сторону океана, и о том, где лучше курорты: к северу от Бордо, в Бретани, или к югу — у Испании. Бордосцы искренно каялись в том, что они не романтики.

Третьей группой были марсельцы. Они представляли собой смешанный тип лионца и бордосца. На первых они походили недостатком аккуратности в костюме и поведении, а на вторых — худобой своих тел и вытянутостью шей. От тех и других марсельцы отличались безмерной живостью, которая делала их лица похожими на южное море, ежеминутно, беспрерывно, незаметно меняющее свой отсвет. На лицах марсельцев появлялись то пятна гнева, то ревности, то подозрительности: то все лицо заливалось краской необузданного веселья, то вдруг под черными глазами появлялись темные круги — признаки начавшейся беспредметной, а потому скоротечной грусти. Марсельцы много пили, много рассказывали, дружественно кивали больше в сторону лионцев, чем бордосцев, и с особенной, чисто южной благодарностью смотрели на тот центральный и почетный стол, где сидели члены правительства. Марсельцы не считали себя ни романтиками, ни сухими практиками. Они были южане, следовательно, романтики и дельцы — одновременно. Эти три группы промышленников — лионцы, бордосцы и марсельцы, — образуя своими предприятиями и офисами на территории Франции равнобедренный треугольник французской индустрии, и здесь на банкете создавали ту замкнутую ломаную, внутри которой помещались представители англо-голландской фирмы «Рояль Дейч» и американский «Стандарт Ойль».

Иностранцы были молчаливы, французы шумливы и разговорчивы, правительство велеречиво, и старый генерал являл собой некий глаз, смотрящий из глубины оползших веков, как из колымаги королевской Франции. Генерал походил на восковую фигуру дореволюционной эпохи, которую на руках принесли сюда из Musée Grévin два молодых человека. Иностранцы и французы и члены правительства знали, что речи, которые здесь будут произнесены, составят лишь позлащенную рамку, внутри которой поместятся так называемые кулуарные разговоры. И только такие разговоры способны будут открыть и еще новые месторождения нефти, и создать проекты трубопроводов для перегонки нефти в порты, и найти для нефти новые рынки сбыта, и нащупать новые соглашения с другими правительствами, и войти в контакт с новыми промышленными группами и банками.

Произносимые же торжественные речи лишь один старый генерал принимал за чистую монету. Все видели, как он прослезился, когда Готард де Сан-Клу в своей речи сравнил источники нефти с сосцами земли-матери, которая питает своих младенцев — людей.

У Готарда были наготове и еще разные красивые сравнения, но он вдруг почувствовал себя дурно. Остановился и напряженно смотрел в одну точку на кого-то из гостей. Все оглянулись туда и увидели рядом с графом Коковцевым темнокожего тунисца, который и остановил на себе зрачки Готарда и оборвал его речь. Готард охватил двумя руками свой лоб, словно он раскалывался, и при общем смущении сел на свое место. К Готарду подходили лионцы, бордосцы, марсельцы, иностранцы, граф Коковцев. Всем им Готард говорил тихо, что это ничего, что это просто от переутомления. После маленькой заминки, вызванной этим инцидентом, банкет опять вошел в свою колею. Готард уже настолько оправился, что мог вести кулуарные разговоры. Он начал с графа Коковцева, расспрашивая его, в каком состоянии было положение дел на бакинских нефтяных промыслах в тот момент, когда большевики заняли их. Коковцев стал таинственным голосом рассказывать о страшных разрушениях, которые учинила революция этим промыслам и всему хозяйству страны.

— Это так, — поспешно отмахнулся Готард, — но мы удо… в Россию… или как ее там теперь, все же пошлем влиятельного и доверенного человека для предварительных переговоров.

Коковцев стал убеждать не делать этого, махал руками, выразительно тряс головой, делал страшные глаза. Готард по врожденной французской вежливости выслушал все это очень внимательно и постарался уйти от русского графа. Проходя по коридору, Готард увидел на кожаном диване старичка-генерала, который от усталости задремал, а двое молодых людей, соскучившись, видимо, его покинули. Готард нежно дотронулся до плеча генерала. Тот открыл мутные глаза. Готард спросил генерала, какого он мнения: не погубит ли французское правительство свою страну, если попробует начать переговоры с большевиками. Генерал стал судорожно шарить руками, ища свою палку, которая упала под диван. Готард ее поднял и вручил генералу. Тот встал, оперся на палку, как Моисей на посох, и, тряся огромными мешками под подбородком, как упырина, пророческим тоном заговорил:

— Еще в тысяча восемьсот… восемьсот… не помню, в каком году… в России на царских маневрах в Красном селе я заметил, что русская аристократия разваливается, что она недолговечна. Я даже сказал об этом Марии Федоровне, и она, представьте, ответила мне: «Vous avec raison». Уже тогда на маневрах мы видели, что русские аристократы…

Готарду стало скучно. Он вежливо поблагодарил генерала за высказанное мнение, поклонился и пошел дальше. При входе в гостиную, где пили кофе, Готард столкнулся с французом, который сообщил о своем разговоре с такими-то и такими-то нефтяными фирмами. Мнение французских нефтепромышленников склонялось к тому, что необходимо кого-то послать в страну инициалов.

— Я, правда, не узнавал, как к этому отнесутся наши правые круги, — закончил француз.

— Они, по обыкновению, дремлют, — ответил Готард и указал на генерала, который опять заснул, положив для верности свой посох к себе на колени, — а потом, потом они будут, кажется, согласны с нами. L’erreur d’aujourd’hui s’est la vérité de demain^[5].

— Вы бы поехали туда? — спросил Готард француза.

— С вашего разрешения.

Готард закусил губы, замялся. Взял под руку своего приятеля.

— Разрешите мне на правах нашей старой дружбы, — начал Готард, но вдруг приостановился, показал глазами на темнокожего тунисца, сидевшего в гостиной.

— Вы ничего не замечаете в нем?

— Нет, — ответил француз.

— Мне почему-то кажется, что это наш и, в частности, мой заклятый враг. Вы знаете, мне кажется, что он убийца…

Француз остановился как вкопанный.

— Разве это и вам известно?! — выпалил он.

— Что известно? — почти взвизгнул Готард.

Француз почувствовал, что перемахнул какие-то рамки, в которых молчаливо условились все держать себя по отношению к Готарду. Француз ловко отпрыгнул назад:

— Я говорю, разве и вам известно, что он акционер французского банка и член общества нефтепромышленников NN?

— А-а-а, вот что, это не шутка. Однако я всякий раз в его глазах читаю глубокое издевательство надо мною… или, лучше сказать, над всеми нами, над нашей жизнью…

— Вы правы: он ненавидит Европу. Хотя он сыграл немалую роль во время войны. Вы знаете, он продал нам многие секреты немцев, которые ему удалось узнать благодаря близости к одной крупнейшей военной фирме.

— К германской?

— Этот мулат был поваром у владельца фирмы и знал не только секреты военного предприятия, но и интимные стороны жизни своего хозяина, поэтому он держал последнего в своем кулаке. Старик немец, как известно, был большей частью на острове Капри, где у него была прекрасная вилла, выбитая в скале, как орлиное гнездо, высоко над морем. Со стороны острова к ней ведет узкая тропинка, почти никому не известная. Извиваясь по скалам, долинам, она приводит к высокому выступу скалы, нависшей над морем и похожей на слегка подбитое крыло гигантской птицы, и здесь тропинка упирается в узкую железную дверцу. Дверца открывает ход в пещеру, вы попадаете на просторную горную площадку, висящую высоко балконом над синим морем. Сзади этого балкона выбита в скале вилла. Стены ее сделаны под цвет сталактитов и сталагмитов; окна виллы из цветного стекла, блестя на солнце, кажутся огромными алмазами, рожденными в скале.

Эта часть острова открыта только небу и морю, с нее видно лишь, как изредка на горизонте пройдет большой пароход или парус рыбацкой лодки покажется лепестком розы в лучах солнца, утопающего в море (рыбаки выезжают там к ночи). Вилла находится так высоко над морем, что подъезжающая к острову лодка кажется челноком швейной машины.

— Вы так подробно знаете…

— О, да, я всегда интересуюсь тем, что недоступно для всеобщего обозрения. Так вот, живя на остром острове, старик посылал своего повара ловить по острову девушек и доставлять их на виллу. Обыкновенно в праздники темными вечерами, когда итальянцы любят смотреть на звезды, вздыхать, опьяняться пряным запахом роз, полунегр подкарауливал жертву, схватывал ее в свои цепкие лапы и уносил. Украденные девушки больше не возвращались домой. Население острова буквально взвыло. Дело принимало весьма некрасивый оборот. Итальянское правительство принуждено было обратиться к императору Вильгельму. Последний, будучи в большой дружбе с неистовым стариком, всячески заминал это дело. А тем временем в своих письмах просил своего друга прекратить похищение девушек. Однако старик не унимался. Его черный повар по-прежнему бродил вечерними сумерками по острову, высматривая жертвы своими дикими глазами цвета смеси крови с шоколадом. Наконец сам Вильгельм не в силах был дольше замалчивать и дал депешу своему приятелю такого содержания: «Застрелись, а то повешу». Старик застрелился. А мулат за свою работу получил от фирмы значительную сумму денег, с которой отправился играть в рулетку в Монте-Карло. Там он проиграл все деньги и вот тогда-то обратился к нам с предложением продать все секреты, все тайны военного немецкого предприятия. Заработав у нас, он снова отправился в Монте-Карло. На этот раз ему везло: он выиграл почтенную сумму денег и купил много акций нефтепромышленного общества.

— А девушки… их выручили из плена? — спросил Готард.

— Нет, оказалось, что после оргий, которые устраивал немец на горном балконе над морем, изнасилованных девушек сбрасывали в море и любовались их падением. То же самое на этом острове делал римский император Тиберий. В знак победы над нравами Тиберия наша христианская церковь воздвигла на площадке Тиберия, где римский император предавался разврату, часовню со статуей непорочной божьей матери. Говорят, что ловким мастером у старика по части бросания девушек был он, тунисец. Он бросал… Ой, ой, что вы, — закричал вдруг красноречивый рассказчик оттого, что Готард до боли сжал ему обе руки.

У Готарда перехватило дыхание, и он прохрипел в ухо французу:

— Так зачем же он здесь, отчего вы его не арестуете… скорее…

Француз вырвал свои руки из рук Готарда, как из клещей, и спокойно ответил:

— Вы, очевидно, приняли во внимание только последнюю часть моего рассказа и совершенно упустили первую. Если вы хотите подробно знать, какую полезную роль сыграл он для нас во время войны, — обратитесь в соответственное ведомство. Вам станет ясно, отчего мы бессильны арестовать его. Вы говорите, что этот шимпанзе издевается над нами, над Европой, над культурой. Пусть, пусть, пусть, но Европа, но культура, но мы прежде вытянем из него все его черные жилы на службу нам, на пользу нам, нашей культуре, нашей Европе, нашей победе…

— Если так, если так… Если это во имя Франции, я умолкаю. Тогда забудем про все, что вы мне рассказали… Тогда дайте мне силы и помогите мне забыть это. Вы можете мне помочь. Пойдемте скорее в другую комнату. Помогите мне не быть одиноким. Я не хочу быть одиноким, я не хочу больше этого.

— Женщины…

— Нет, не то. Вы знаете… в России живет сестра — то есть нет, мадемуазель Соланж Болье. Если бы вы… когда будете там… Если бы вы могли ее оттуда выручить как французскую гражданку… Если бы… Одним словом, если, если и если. Понимаете?

— Понимаю. Это одно из условий моей миссии к большевикам?

— Да.

Друзья долго говорили на эту тему. Французу хотелось взять на себя нефтяные поручения, а у Готарда, который по нефтяным и политическим делам снаряжал миссию в страну инициалов, — билась в висках кровь от жажды увидеть, хотя бы только увидеть снова лицо и жесты жены своей.

* * *

Условлено было, что француз уведомит Готарда письмом, нашел ли он в русской стране Болье и сможет ли он ее оттуда вывезти. Если только нашел, но вывезти нельзя, то письмо к Готарду — самого невинного содержания — будет начинаться словами «дорогой Готард». Если нашел и советские власти позволили ее вывезти — «дорогой и милый Готард». Если не нашел вовсе — «господин Готард».

Через две недели по отъезде француз прислал письмо. Когда Готард распечатал это письмо и глаза его упали на первую строку «дорогой Готард», он даже отпрянул слегка от бумаги: ему показалось, что оттуда пыхнуло пламя. Значит, решил он, его жена, его Эвелина нашлась. Она жива, и только версты, то есть некоторое пространство земли отделяет его от нее. Готард стал забрасывать француза телеграммами о скорейшем его возвращении. Француз — опять-таки условленными словами — давал ему понять, что задерживается переговорами о нефти и других интересных делах, в частности о возможности признания де-юре правительства Советов. В простоте своей француз написал однажды Готарду, что эти вопросы куда труднее и важнее поисков Болье.

* * *

Наконец приятель Готарда выехал из Москвы. Готард не утерпел и уже в Берлине на вокзале заключил в объятия своего друга.

Готард тут же потребовал немедленно и подробно рассказать о Болье. Француз был словоохотлив, как, впрочем, и всякий француз, и начал рассказывать.

— Болье живет в Москве. Теперь одна, но недавно еще с ней жил один русский художник. — В этом месте Готард шепотом самому себе сказал: «Враки». — В настоящее время художник арестован.

Готард не вытерпел:

— Адрес, адрес Болье дайте, пожалуйста! — почти криком попросил он.

— Адресов в Москве не бывает, — отвечал француз, — там даже учреждения не имеют адресов, потому что сегодня в одном доме помещаются, а на завтра, гляди, и переехали. Чтобы переговорить с представителем концессионного комитета, например, я принужден был устраивать на него форменную охоту. В качестве гончих, лаем указывающих место зверя, были секретари и секретарши. Частные лица и подавно не имеют там адресов, потому что Москва — коммуна. Жилища распределяются лицами, особо на то уполномоченными. Поэтому сами жильцы никак не могут знать, куда их определят, и, следовательно, находятся в полной неизвестности, где им доведется ночевать каждую следующую ночь. Отсюда переполнение трамваев и уличное оживление, ибо у каждого «менаж мувеманте»^[6]. Тесный муравейник. Такие слова, как комнаты и квартиры, не существуют, вместо них одно слово: площадь, так как в одной комнате может быть несколько площадей. Уполномоченные по распределению площади сами меняются каждый месяц во избежание взяток, поэтому, в виду кратковременности этой должности, каждый уполномоченный старается как можно побольше извлечь из своего дела доходов. Взятка там — источник существования, так как должность дает лишь звание, а не заработную плату. Но вообще, должен сказать, народ прекрасный и вполне подходящий нам союзник: он чем-то похож на нас.

Издергавшись нетерпением, Готард прервал рассказчика:

— Да вы мне лучше о ней, о Болье…

— Ах, да, да… Она работает в учреждении N. Но положение ее тяжелое. Она, видимо, под наблюдением чекистов. Это единственная должность в Москве, приносящая настоящую заработную плату. Сужу по тому, что ни один из них от меня ничего не взял. Русский художник, с которым жила Болье, заключен в консьержери, которая по-русски называется «Бутылки». Он был захвачен на каком-то монархическом заговоре под Москвой.

— Монархическом? — переспросил Готард.

— Да.

— Немецкой ориентации?

— Да, именно, кажется, так.

— А она, она?

— Она пока на свободе, но ведь… Вы понимаете, в стране террора свобода…

— Позвольте, — возразил Готард, — она французская подданная!

— А разве вы забыли Локкарта и других…

— Верно… Нет, надо торопиться, надо молниеносно… Вы ее видали? Вы спросили, хочет ли она вернуться в Париж?

Рассказчик немного заколебался: сказать правду или солгать? И решил по этому вопросу меньше врать. Не зная точно настроения Готарда и других правительственных лиц в Париже, лучше про общее положение России рассказать почернее. А там если что… ведь из черного легче белое сделать, чем наоборот. А Соланж Болье, может быть, прежняя любовница Готарда, зачем же в таком деле врать? Французы нежно относятся к любовным делам.

— Нет, я ее не видел, — сознался француз.

— Гм… почему же?

— Ах, и не говорите: я был окружен чекистами, как репьями в репейнике. Меня даже провоцировали. На третий или четвертый день моего приезда является ко мне какая-то дама, приглашает в какое-то кафе, где будто меня ждет какой-то граф. Я угостил даму французским вином. Особенно ей понравилось «Бургонь руж», и, чтоб не показать ей, что я отлично понимаю, кто она, я обещался прийти. Но, разумеется, не пришел… Больше с такими предложениями ко мне никто не являлся. Затем я как-то обратился к властям с просьбой дать мне какого-либо переводчика. В качестве такового ко мне была приставлена дама, которая говорила по-французски с немецким акцентом, а по-русски, должно быть, с английским или каким-нибудь еще, потому что я видел, как часто ее переспрашивали, когда она переводила меня. Эта полная, черная, немного с одышкой женщина рекомендовалась мадемуазель. На черной ее кофте, готовой всегда лопнуть от гигантского напора могучих грудей или, если хотите, от могучего напора гигантской груди, я всегда замечал млечный путь осыпавшейся с лица пудры. Переписывая кое-что для меня, она частенько оставалась у меня одна и устраивала форменные обыски. Уходя и оставляя ее, я всегда запоминал тот порядок или, вернее, беспорядок, в каком у меня все находится в столах и на столах. Возвращаясь, я находил все перевернутым. Но ей не показывал и вида. Многие мои бумаги она наивнейшим образом крала у меня, унося их в своем огромном портфеле. Кстати, портфели в Москве у каждого, это признак хорошего тона, так же как в Европе — торчащий платочек из кармана пиджака. Без сумочек и портфелей я видал только иностранцев да… лошадей, ибо даже собаки и те тащат своим хозяевам или хозяйкам какие-нибудь мешочки или ридикюльчики в зубах. Это просто номады, запертые китайской стеной в тесной Москве. Да, так я решил ее изводить. К ее приходу приготовлю массу проектов писем, навырезаю какие-нибудь газетные сообщения и пр. Она не успевает всего таскать в свое учреждение. В конце концов завела два портфеля. А я все ей подбавляю материала. Довел ее до такого состояния, что она, должно быть, плюнула или догадалась, но только прекратила свои обыски и похищения бумаг. Вообще же приятный народ, смешной такой, наивный и свежий…

— Так что же Болье?

— О, я опять заговорился: простите. Так вот чекисты-то эти и помешали мне ее видеть. И я не знаю, хочет ли она сама возвратиться в Париж. Но я с властями о ней говорил. — Это уже француз врал, ибо, узнав из частных источников о судьбе Кропило, он боялся даже заикнуться о ней кому бы то ни было из официальных лиц. В Москве ему никак нельзя было потерять свою репутацию: кроме того, что ему поручил Готард и правительство, француз еще имел в Москве и свои маленькие дела, которые отнимали у него больше времени, чем все остальное. — Я говорил о ней, — продолжал француз, — с властями. Не помню, кажется, с Дзержинским. Он мне ничего определенного не сказал, но я получил такое впечатление, что мадемуазель Болье на сильном подозрении. Ее, несомненно, надо выручать.

Готард стоял, как пьяный, и чувствовал, как приближается к обморочному состоянию.

— Что с вами, Готард, будьте мужественны.

— Да… да, — сказал Готард с усилием. — Ничего. Надо только торопиться. Надо молниеносно…

— И знаете что: надо использовать благоприятное отношение Англии к нам и к Советам. Сегодняшняя Англия не будет возражать против нашего сближения с Москвой. А я, поскольку я там был и наблюдал жизнь там, я клянусь вам, что у всех русских психология наших бретонских мужиков: без некоторого сближения с ними ничего добиться невозможно. Например, попробуйте ее выручить без предварительного сближения. И вы знаете, можно, конечно, разного мнения быть о признании де-юре, но иметь следует в виду, что Лондон может нас обогнать.

Готард и его приятель решили, что необходимо на ближайшем же заседании совета министров поставить доклад француза, побывавшего в Москве, а вслед за этим, может быть, и вопрос о признании.

Решая это, приятель Готарда, который прощупал почву в Москве не только в отношении нефтяных дел и других концессий, но успел заключить уже договор на поставку продуктов своего маленького предприятия: целлулоидных воротничков, гребенок и щеточек, — думал о профитах, какие потекут в его карман от сближения с Москвой.

А Готард думал: «Мое счастье — счастье Франции. Я там нашел ее — Франция нашла там Россию. Ко мне возвратится моя жена, к Франции — прежняя союзница».

* * *

В совете министров был поставлен доклад об экономическом и политическом положении бывшей союзницы. Так как мнение Англии не было в точности известно, а в заявлениях ее дипломатов французы всегда усматривали провокацию, то докладчик должен был из слов сделать узорные веера и ими легонько помахивать так, чтобы не производить никакой бури.

Так под легкими опахалами Советская власть и была представлена французскому правительству.

Готард с своей стороны делал все, чтобы подготовить умонастроение деловых кругов к серьезным и решающим переговорам с Советами. А когда по его опытному министерскому взгляду эта подготовительная работа подошла к концу, тогда Готард сам оделся по-дорожному и уехал секретно к одному из советских послов.

Не снимая дорожного платья, подняв воротник пальто и нахлобучив шляпу на самый нос, Готард вошел в советское посольство. Фамилии своей он никому не назвал, а просил передать послу, что он хотел бы его видеть по срочному и важному делу и что он из Парижа.

Захлопнув поплотнее за собой дверь, очутившись в кабинете посла, Готард снял шляпу, глубоко поклонился, извинился за дорожный костюм и назвал себя настоящим именем. Готард заявил, опять извинившись, что, как это ни странно, но он хотел бы обратиться к послу с личной просьбой не как министр великой европейской державы, а как гражданин Европы. В объяснениях своих Готард старался быть кратким. Но волнение, происходящее от боязни того, что советский посол вдруг не к месту улыбается, или, не дослушав, расплывется в изысканных дипломатических обещаниях, или произнесет такое слово, которое упадет на сердце, как гиря на больную ногу, — волнение исторгало из уст Готарда все новые и новые слова. Он инстинктивно боялся остановиться, чтобы отдалить возможность услышать что-нибудь неприятное от советского посла.

Советский посол сидел спокойно и слушал. Изредка, по привычке, поправлял галстук и, не отрывая глаз, смотрел на французского министра. И слушал странное признание, странную просьбу. Готард кончил. Вынул носовой платок. Закрыл им глаза и стал ждать ответа.

Посол молчал. Готарду не видно было, что делал посол. Готард услышал только звук электрического звонка где-то в других комнатах, и вслед за этим звуком слышно было, как кто-то вошел в кабинет посла. Что-то было сказано по-русски между вошедшим и послом. Прошуршал клочок бумаги, переданный из рук посла в руки вошедшему. Вслед за тем вошедший удалился.

Готард открыл лоб и глаза.

Советский посол сказал:

— Я запросил свое правительство о визе для мадемуазель Болье.

Готард встал. Долго жал руку посла. Говорил любезности. Терялся в них. И, чтобы не выдать своего волнения, поспешил удалиться. Готард написал Болье письмо. В нем он убеждал ее вернуться на родину, к нему. Он говорил, что русская виза гарантирована, что дело теперь только за ней, за Болье. Письмо было полно призывов. Готард объяснял ей, что дни идут неумолимо, и для него было бы странно, невообразимо, невозможно уйти в черную, жадную, земную пасть, не увидав Соланж, которая есть — он в этом уверен — тот же самый человек, что и жена его. В письме содержалась целая философия о смерти. И кончалось письмо такими словами:

«Всякая жизнь — моя, ваша — имеет одну и ту же цель: это подготовить себе смерть. Многие не осознают этого. Поэтому умираютнеожиданно и иногда в ужасной моральной обстановке. Надо всю жизнь направлять к тому, чтобы, во-первых, умереть как можно позднее, а во-вторых, чтобы пришедшая смерть была красива и окружена утонченной пышностью, пышностью не после смерти, а за какой-то момент до нее. Прекрасная, тонко-красивая смерть весьма редкое явление. А между тем прекрасная, изысканная смерть, с точки зрения чистой эстетики, куда выше самой наикрасивейшей жизни».

ТАЛАНТ

Князь вез навоз. Он занимался этим третий день. Заработал две пачки полукрупки и курил этот заработанный табачок с таким неизъяснимым наслаждением, какого не испытывал, раскуривая гаванские сигары у камина. Князь блаженно глядел на черные поля, слегка дымящиеся паром, на небо, по которому ветер гнал облака, на речку-змейку, что среди кустов тальника не торопясь бежала в другую губернию, и на далекую, лентой темнеющую опушку леса. От того леса речка и берет свое начало. У истока ее часовенка. В этом месте будто бы «явилась» чудотворная икона и показала крестьянам ближайшей деревни родник. Часовня стояла между двух тонких белых берез, словно между двух сестер. При самом легком дуновении ветерка листочками, как пальчиками, одна сестра доставала и ласкала другую. И по часовне бегали причудливые тени от ласкающихся листьев. Трава в этом месте бывает густая и высокая. Любил это место князь, любил он полежать на той траве: на ней можно было до высшей степени предаться самому высокому в мире наслаждению: забвению и лени. Лишь только опустишься там, под березками, на траву, как не слышишь, что у тебя есть кости и мясо, и кровь, и голова, и в ней заботные думы — лежишь, и тебе кажется, что ты камешек при ручье.

Князь вез навоз. Сидел на нем. Навоз немного курился. Князь курил полукрупку, и любовался землей и небом, и наслаждался одиночеством, и мечтал о том, как жарким летом он в солнечный день ляжет у ручья под березками, чтоб сбросить с себя ту одежду, которая называется «человек», чтоб быть только камешком.

Услышал князь, что сзади верховые. Оглянулся. Да, верховые его догоняют. Догнали.

Впереди молоденький, аккуратно одетый красноармеец, видимо, начальник трех других всадников, тоже молодых и с виду веселых парней.

Первый, улыбаясь князю, сдержал свою лошадь.

— Стой! Вы будете князь Чигиринский?

— Все меня почему-то называют именно так. Имя каждого человека не более как подарок ему от окружающих. А, как известно, дареному коню в зубы не смотрят.

— Так. Догадливо вы отвечаете. Вот что: вертайтесь-ка назад, мы вас арестуем.

— Серьезно? — спросил князь с такой неподдельной радостью, словно ему сообщили о воскресении из мертвых его родной матери, которую он любил больше, чем свою жизнь. — Благодарю вас. Я с удовольствием принимаю ваше предложение: оно вполне соответствует моему намерению освободиться от этого прощелыги и мародера, где я принужден был жить. Он меня, вот видите, чем заставил заниматься. Будто я и в самом деле смерд.

Князь повернул было лошадь вспять, но тут же остановился.

— Джентльмены! — обратился он к всадникам. — Разрешите мне попрощаться с речкой. Я ее очень люблю. Она родовая наша. Разрешите, я испью из нее одну пригоршню?

Молодой белокурый предводитель всадников немного смутился и вопросительно посмотрел на своих сотоварищей. Один из них, кудрявый, в больших рыжих сапогах, заметил:

— По инструкции в питье нельзя отказывать.

— Ну, тогда и я испью, — мотнул князю молодой белокурый красноармеец.

Князь соскочил с навоза и побежал к речке. Рядом с ним поскакал молодой начальник.

Князь припал к речке и зачерпнул пригоршню. Красноармеец, с которого пот лил в три ручья, лег на живот и стал пить прямо ртом из речки.

— Вам нравится? — спросил князь.

— Взопреешь, так занравится, — красноармеец стоял на коленях и вытирал пот со лба.

— А вот если бы вы не «взопревали», то почувствовали бы, что это не вода, а березовый сок. Никогда не нужно быть потным: это так же неприлично, как мочиться на глазах у других.

— Ну, видно, вы не бывали голодным. А коли кусать захочешь…

— Да к чему же непременно «кусать»?

— К чему… Один чуваш приучал свою лошадь не есть, она совсем было привыкла, да на грех нечаянно, будь не ладна, сдохла.

— Ну и вы бы «сдохли».

— Да уж лучше бы вы.

— Я не прочь. Когда угодно. Сдохнуть — это идеал жизни каждого живого существа. Правду сказать, дурацкий идеал, но зато самый действительный. Кто понял это, тот ничего не желает и ничего не боится.

— Ладно, ладно… Там вот поговорите. Напились, и айда.

Конвоиры отвели князя в деревню. Оттуда на станцию и в Москву.

В вагоне поезда князь от нечего делать развивал перед конвоирами теорию гипнотизма и тут же делал над красноармейцами пробные опыты. Молодой начальник конвоиров остался очень доволен опытами гипноза.

Но, сдавая князя, предупредил, что арестованный хороший гипнотизер и как бы не пустил свое искусство в ход во время следствия.

* * *

Талант — дар природы, не познанный человеком. Пути его работы незримы. А достижения всегда ярки и неожиданны. Люди обыкновенные, не зная, как сконструирована какая-нибудь сложнейшая машина, из каких элементов она состоит, как работает, не интересуются этим и не восхищаются машиной, а просто пользуются ею. Так относятся и к талантам.

Такой талантливый человек, руководитель большого дела в Советском государстве, проснувшись поутру, умывался из таза за ширмой в комнате, служившей ему одновременно и квартирой и деловым кабинетом. Умылся. Посмотрел на себя в маленькое покривленное зеркальце, висевшее у него над кроватью. Заметил, что мешки под глазами еще больше нависли. Глаза опухли. Это оттого, что не выспался: вчера с заседания вернулся в час да бумаги читал до пяти. А ночь быстролетная. Но опухшие глаза и синеватые мешки под ними — это еще ничего, а вот начинавшуюся лысину и забравшуюся в волосы седину — это уж ненавидел человек. Для седины бы еще не время. Разве, например, у Ллойд-Джорджа была седина в тридцать девять лет? Впрочем, может быть, и была. Юлий Цезарь тоже рано стал седеть, но он вырывал у себя седеющие волосы. Человека, о котором идет речь, тоже звали Юлием. Он и поступал со своей сединой точно так же, как и его великий тезка.

Юлий снял со стены зеркало, поставил его на столик и своими тонкими, поразительной красоты пальцами начал выбирать и выдирать белые волосы. Так он поступал каждое утро. Совершая эту операцию, Юлий слегка жалел, что у него не было жены, которая должна бы была это сделать. А впрочем, наверное бы, не делала этого. Человек этот не знал женщин — в юности потому, что весь, без остатка ушел в революционное дело, а потом попал в каторжную тюрьму. Из тюрьмы его вынес поток революции, который опять им завладел безраздельно. Юлий отчасти был доволен таким обстоятельством; он видел, как у других, у близких его друзей, вся жизнь запутывалась и сминалась только потому, что приходила  о н а.

Но и она не виновата. Вот, например, седина. Это надгробные свечи, вспыхивающие в волосах. Они подготовляют пышное, светлое, ослепительное шествие к деревянному гробу. Какое же дело ей, то есть некоторому Иксу, до того, что он, то есть кто-то другой, Игрек, продвигается к смерти? Ведь Икс сам тоже продвигается туда! И ни себе, ни другому не сможет отсрочить неизбежного.

Да.

В это утро Юлий заметил две белых свечи и в своей любимой, клинышком растущей и никогда не бреющейся бороде. Он вспомнил слова Гоголя из «Мертвых душ» о том, что даже памятник на могиле что-нибудь да скажет, а вот нещадная старость — ничего. Как лед. Вытянув к зеркалу подбородок, Юлий своими ловкими руками стал вылавливать в бороде два злосчастных волоска.

В это время постучали в дверь.

Юлий, не успевший вырвать седину, вскочил и крикнул:

— Войдите.

«Войдите» — таков был постоянный его ответ на стук, когда бы это ни случалось, в любой момент дня и ночи. Однако никому не удавалось застать его врасплох за его тайным занятием вырывания волос.

— Простите, товарищ, — сказал вошедший.

— Ничего, ничего, входите, пожалуйста. Ну, что, поди, всю ночь допрашивали? И никаких результатов? Вы устали?

— Нет, ничего. Видите ли, по-моему, тут нет никакого монархического заговора. Это был просто притон экс-помещиков, каких мы немало обнаруживали всюду. В деле вызывают недоумение только два обстоятельства: во-первых, исчезновение того, кто инспирировал донос, и, во-вторых, упоминание в доносе о том, что в кабак должен был приехать какой-то важный коммунист. Что касается письма к князю — письмо приложено к донесению Кропило, — то теперь мы уже совершенно безошибочно можем сказать, что оно сфабриковано. Но тогда к чему? По-моему, все это дело — какой-то сплошной бред пьяных в кабаке. Вот я и хотел вас попросить прочитать последний раз дело, и если согласны с моей резолюцией, то направить его к ликвидации.

— Ну, что же, оставьте, перелистаю. — Юлий сел было за стол.

— Виноват, товарищ, у вас щека немного в мыле.

— Ах, да. — Юлий конфузливо улыбнулся и бросился за ширму, чтобы вытереть щеку.

Улыбка у Юлия была такая солнечная и детски-застенчивая, что вошедший невольно медлил уходить: не увидит ли он еще раз этой улыбки.

Но из-за ширмы Юлий вышел уже несколько другим: лицо его стало сухим, внимательным, обостренным. Он сел за стол и неохотно показал вошедшему тоже на стул.

— Вот здесь, — стало было объяснять вошедший, чтобы оправдать свое присутствие.

— Погодите, теперь уже не мешайте, — отстранил его рукой Юлий.

Глаза Юлия горели сухим блеском. Губы вытянулись. Мешки под глазами сделались еще больше. Тонкие пальцы левой руки его нетерпеливо теребили бородку. Она легонько шуршала, как шелк. Из кармана брюк Юлий вынул коротенький огрызок чернильного карандаша и стал им отмечать на полях «дела» «нота бене».

— Слушайте-ка, — обратился Юлий к своему визави, который сидел в очень стесненном положении и не уходил только потому, что думал быть полезным своими комментариями к делу. — Нельзя ли вас попросить… — Юлий замялся: — принести… или нет, лучше сходить. Да, вот что, найдите-ка прошлогоднее дело братьев… как их…

— Из Нижнего Новгорода?

— Ну да, хоть из Нижнего…

— Слушаюсь, — и вышел из комнаты.

Этого только и надо было Юлию. Просьба принести какое-то прошлогоднее дело была предлогом удалить чересчур усердного докладчика. Юлий обладал одним недостатком: он ничего не понимал, когда ему докладывали. И ничего сообразить не мог, когда рядом с ним находилось какое-нибудь человеческое существо. Юлий досадовал, что даже такие работники, как вот только что бывший здесь, работая с Юлием из года в год, не могут постичь того, что Юлий не способен о чем-либо серьезном передумывать и решать, когда ему смотрят чуть ли не в душу и, во всяком случае, в рот. Чтобы что-либо постичь, Юлию необходимо было, чтобы в нем взыграла та именно сила, которая называется талантом. Впрочем, не ясное сознание этого, а самая простая застенчивость заставляла Юлия удаляться от людей, когда хотел он думать о большом и важном. Он говорил себе: «Кто его знает, может быть, у меня совершенно отвратительное лицо делается, когда начинает его коробить какая-нибудь мысль. Или, может быть, лицо делается в это время смешным. Или оно вообще становится необутым, обнажает все мои внутренности. А это опасно, вдруг кто-нибудь начнет палить туда камнями…» Да и кроме того, ведь непозволительно смотреть другому на самый процесс рождения мыслей, потому что в зародыше своем они бывают, вероятно, глупы и уродливы, как и всякий вибрион…

Оставшись один, Юлий даже и не посмотрел на бумаги. Он подсел опять к своему маленькому столику и стал выщипывать недовыщипанные волоски из бороды. Покончив с этим, он снял туфли и стал натягивать сапоги.

Каждое утро по предписанию врача он должен был выпить стакан содовой воды. Она стояла у него постоянно разведенной им самим в бутылке из-под шампанского. Он потянул руку к бутылке, чтобы налить. Взгляд его упал на этикетку: Champagne Louis Roederer, Reims. Реймс. Франция. Юлий на мгновение остановился как вкопанный. Рука его так и застыла на бутылке. Не налив себе соды, он бросился к «делу» и стал перечитывать в нем свои «нота бене». Не дочитал. Захлопнул листы бумаги. Отошел к окну и стал насвистывать что-то сумбурное. Потом резким движением обернулся и нажал на столе кнопку звонка.

Опять в дверях показался тот, кто был с докладом о деле.

— Никак не могу найти всего нижегородского дела. Оно разр…

— Не надо, ничего не надо, — стремительно прервал его Юлий. — Я и так знаю, в чем тут дело. Знаете ли что: это вовсе никакой там немецкий монархический заговор, а штучки французские… Вы посмотрите… — и Юлий стал перелистывать страницу за страницей дело, цитируя оттуда некоторые места.

— Конечно, — заключил он, — явные ощутительные доказательства в деле найти трудно. Но я в этом абсолютно уверен. Теперь это для меня до того ясно, что мне кажется, что от этих бумаг я ощущаю запах Парижа. Уверяю вас, что это так. Попробуйте в вашем следствии пойти по этой линии, и у вас окажется, что лежащее перед нами дело — не что иное, как слабый оборвыш большущей провокации англо-французской!

Докладчик от усердия — plus royaliste que le roi même^[7] — с живостью отозвался:

— Разумеется, это так! И как только мне с самого начала не пришла эта догадка в голову! И вы напрасно ослабляете свою позицию, говоря, что тут нет доказательств. Как это нет! А художник-то, бывший эсер, приехал из Парижа. Да еще и не один, а вместе с женой, ф р а н ц у ж е н к о й, которая, говорят, прекрасно владеет русским языком. Она установила прочные связи с некоторыми сотрудниками различных наших учреждений. И вот она, сама сотрудница одного из наших учреждений, бросает и своего мужа-художника и уходит со службы из учреждения — по-видимому собираясь удрать к себе во Францию — и, что главнее всего, все эти ее операции совпадают с исчезновением инспиратора донесения, соседа художника, некоего Макаренко. Какие же еще вам нужны доказательства: совершенно ясно, что все эти люди — агенты Парижа!

— Кто?

— Шпионы…

— Но позвольте-ка, из дела вовсе не видно, что кто-нибудь из них шпионил.

— Гм… то есть…

— Ну да, какое же тут шпионство может быть? Я не чувствую в этом деле запаха шпионажа.

— Да… воз-мож-но… Собственно, пожалуй, шпионства тут нет…

— Как вы, однако, однако, охотно соглашаетесь! А что же тут, по-вашему?

— Черт… его… не знаю.

— А сравните-ка это дело с делом, имеющимся у нас: о компрометации советских работников, английское дело. Ведь и здесь то же самое. Вы помните, что нам удалось установить, что по директивам Лондона сейчас началась широкая кампания по скомпрометированию отдельных больших работников Советской власти, дабы тем самым подготовить почву к каким-то более активным шагам, разрыхлив предварительно авторитет лучших наших товарищей. Я не сомневаюсь в систематичности этой злой кампании. И то дело и это далеко не случайности. Тут, несомненно, работает целая организация, раскинувшая широкую сеть на нашей территории. Агенты подлавливают таких типов вроде этого несчастного художника. Такой тип в их руках может быть прекраснейшим орудием и по своему прошлому, и по настоящему, и по своим связям в советском мире. А главное — это то, что он может быть совершенно слепым орудием.

— Да. А агент, видимо, его жена.

Юлий инстинктивно поморщился, как морщится утонченный любитель и знаток музыки от фальшивой ноты.

— Ну, что вы, что вы! Как вы все это хотите прямо. Это не так. Не причесывайте, пожалуйста, фактов по-своему: она тут уж ровнехонько ни при чем.

Такое возражение раздражило вошедшего: что ни скажи этому Юлию, все оказывается не ладно. Внутренне негодующий на это человек относил подобные возражения Юлия к его капризному и неуравновешенному характеру. Вспомнил тут же укор, который ему Юлий давеча бросил: «Уж очень вы охотно соглашаетесь». Решил на этом пункте не соглашаться.

— А зачем же она тогда ехала в Россию? — спросил он.

— Как, неужели самый факт ее поездки к нам для вас уже довод против нее? Не поздравляю вас со способностями следователя!

Такое грубоватое, несвойственное в обычное время для Юлия замечание раздражило еще более докладчика. А фальшивый тон, который пришлось ему взять в отношении Юлия, еще больше выводил его из служебного равновесия.

— А я вам докажу, что это так. Мы ее арестуем, и вот увидите, что она заговорит на допросе, — как-то дерзко сказал докладчик.

— Нет, нет, это ерунда. Вы, пожалуйста, не делайте таких шагов. По материалу, который мы имеем, — она просто мечтательница. Кроме того — человек, вполне преданный нам. Пусть она пришла к нам под влиянием своих фантазий, не все ли это равно, если она работает с нами не за страх, а за совесть? С людьми, верными нам, так, как вы предлагаете — обходиться нельзя.

— Конечно, вы начальник и можете приказывать. Я же прошу на мою ответственность произвести арест хоть для опыта. Мы ее и держать долго не будем.

— Вздор, вздор. Вы ее не арестовывайте, а найдите-ка лучше Макаренко, ибо он — настоящий агент и есть. Через него мы и впрямь могли бы разыскать тот центр, который, по-видимому, существует у нас под носом.

— В таком случае я прошу меня простить, — докладчик низко поклонился, — я совершил преступление: еще третьего дня дал приказ разыскать и арестовать француженку. Мне казалось, что она знает именно, где Макаренко. Может быть, она с ним в связи.

— Ну, так вы, по своему обыкновению, в самый интересный момент спятили с ума.

Юлий потерял присущую ему способность быть в обращении всегда простым, но деликатным.

— Приказываю вам немедленно по выходе из моего кабинета освободить ее, если она арестована, а если еще нет, то приостановить ваше распоряжение. Немедленно. И лучше будет, если времени терять не будете.

Докладчик вышел, поклонившись Юлию как-то боком.

Юлий пробежал еще несколько подобных дел: их у него было изрядное количество в ящиках письменного стола и в шкафах по стенам. Потом торопливо собрался и вышел, чтоб поспеть на заседание.

Курьер, дремавший не от усталости, а от темноты коридора, в котором сидел на стуле, озабоченно вскочил навстречу Юлию.

— А чайку-то, товарищ? Я приготовил вам.

— Мне не до чаю, мил человек. Я и соды-то не успел выпить. — Махнул курьеру рукой и побежал дальше.

— Ишь ты, господи, и чем они только живы, — проворчал курьер, зевнув в кулак.

* * *

Не доезжая одной мордовской деревни, где небольшая экспедиция, в которой была и Соланж, должна была остановиться на ночлег, Соланж и ее спутники заметили на горизонте широкое облако пыли. Не воскресшие ли это орды Батыя опять устремились на запад? Или это просто ураган, смерч?

Когда волна пыли стала ближе, Соланж различила среди пыли лица и ноги людей. Несомненно, то было шествие каких-то орд. Еще ближе — и вот уже видно, что орда эта босая или в лаптях и впереди этой орды тощий скот: лошади, коровы, овцы. Скот стал бросаться в сторону по дороге, по мере того как экспедиция, в которой находилась Соланж, приближалась. Народ тоже сторонился и жался к краю дороги. Народ был тут разный: и старые, и молодые, и женщины, молодые и старые, и дети, и грудные ребята. В этой орде одних только взрослых было на глаз человек пятьдесят. Старший по экспедиции приостановил свой тарантас. Спрыгнул, подошел к людям.

— Откуда вы?

— С Урала, — ответило несколько нестройных и хриплых от пыли голосов.

— Куда ж вы идете?

— К себе, до дому.

— Вы не украинцы ли?

— Они самые, — ответил крепкий, низенький и плечистый мужик.

— Так как же вы здесь или на Урале…

— Сами-то мы конотопские, да вот в прошлом году пришли сюда как бы поселиться на земле. А земля-то вот, вишь ты, не родит. Отказала. Мы и вертаемся обратно до Конотопу.

— Э, милые, а не поздно ли вы хватились: а если на вашей земле в Конотопе-то теперь другие кто сидят?

Коренастый мужик примолк. А старик с бельмом на глазу вместо него ответил:

— Что же, тогда продадим там скот, да и опять к Уралу.

Соланж прислушивалась к странному разговору. И спросила у своего соседа по тарантасу, где же этот Конотоп.

Она видела, как их старший по экспедиции долго разговаривал с кочевниками, как он что-то записывал, что-то толковал им. Кочевники согласно мотали головами, гикали на разбегающийся скот. И в конце концов разъехались: экспедиция по борьбе с голодом в одну сторону, а бегущие от голода — в другую.

Были сумерки, когда экспедиция прибыла на ночевку в мордовскую деревню.

Остановилась экспедиция в пустой избе, где вымерла от голода вся семья: вчера схоронили последнего старого деда, патриарха вымершей семьи, он сдался голоду последним.

Ламп в селе не было. Экспедиция освещалась особым видом лампадок: выдолбленная сырая картошка, в ней лампадное масло, в масле фитилек. При тусклом свете этой лампады Соланж заметила простое убранство избы: стол и две скамьи по стенам. В переднем углу вместо образа — деревянный идол с раскоряченными ногами и совиными глазами, направленными на дрожащий огонек лампадки.

На утро была назначена раздача зерна и муки. А пока в избу приходили крестьяне с рассказами об умерших и съеденных.

Ночью, когда все затихло, когда в небе мигали высокие звезды, когда в мордовской избе лампада была потушена и все спали и лишь идол деревянный бодрствовал, Соланж, несмотря на утомление, не могла сомкнуть глаз. Она лежала на полатях и слушала, как поет сверчок. И вдруг сердце француженки колыхнулось. Что такое? Неужели опять посетило ее то состояние предчувствия чего-то неясного, что жило в ней еще, когда она училась в Париже? Ах, как далек, как неизъяснимо далек теперь этот Париж: нельзя даже быть уверенной, существует ли он!

Вот и опять и опять что-то подкатило к сердцу. Нет, это совсем не парижское, это что-то совсем другое. Неужели то самое? Неужели от шуток с Васей у кремлевской стены? Да, это толчки другой жизни, возникшей под сердцем Соланж. Да, это предупреждение, что идет, придет кто-то в свет, придет из нее.

От неразгаданной, невольной, не согласной ни с чем, что она видела, радости Соланж почувствовала легкую истому в коленках. Неловким движением спрыгнула с полатей и из избы, где вымерла вся семья, вышла на улицу вымирающей деревни, где от голода все собаки были давно съедены.

Соланж стало совсем весело оттого, что в ней сейчас две жизни. И куда бы она ни двигалась — это значит, что двигались два человека. И все, все, что она сделает и скажет, ото всего этого будут зависеть и она и тот другой, кто постучался ей сейчас в сердце. Словно весь тихий, тихий воздух сам шептал ей в уши, что отныне она больше не одна.

Вот теперь бы уехать обратно к себе домой, в свет и тепло, в Париж, на rue Friant, что у Орлеанских ворот.

Соланж запела детскую французскую песенку: «Sur le pont d’Avignon».

Но тут же оборвала песню, объятая ужасом: что же это она такое делает, да как она смеет здесь!

До корня волос покраснела француженка.

Сердце билось и билось.

В одной из деревень Соланж арестовали, перевезли в Москву и посадили в Бутырки. Приказание об отмене ареста не успело догнать приказания об аресте.

* * *

Ни обиды, ни досады, ни уныния, ни страха не испытывала Соланж. Ее наполняли два чувства: колоссальная, сверхчеловеческая усталость и проникающая всю ее до слез радость увидеть свой плод.

Она сама не заметила, как вдруг серьезно стала думать о поездке в Париж. Перебирала в памяти добрых прежних знакомых. О Гранде она избегала думать, ей теперь не хотелось бы его видеть.

На допросе предъявили ей письмо Готарда с философией о смерти и с призывами приехать к нему просто, как к родственнику, как к мужу ее сестры.

К несчастью Соланж, она не знала ни Готарда, ни того, что он был женат на ее сестре, ни где находится теперь ее сестра. А допрашивающие думали, что это конспирация.

Но когда в руки властей попал, наконец, Макаренко и дело получило совсем другой оборот, Соланж осталась вне этого дела.

Перед освобождением ее спросили, не желает ли она отправиться к себе на родину. Соланж без колебаний ответила утвердительно.

НОЧЬ В ПАРИЖЕ

Мадемуазель Болье приехала в Париж и поселилась временно на rue Viola у какой-то отдаленной тетки — доброй старушки, принявшей ее ласково.

Соланж знала, что своим возвращением она обязана министру Готарду де Сан-Клу. В один из приемных дней у него отправилась к нему, чтобы поблагодарить.

Готард был поражен ее сходством с Эвелиной: тот же стан и мягкость голоса и привычка то и дело слегка поправлять сзади руками свою прическу. Но было и различие: Эвелина как-то так умела смотреть на Готарда, что ему казалось, будто мягкий свет стелется по его пути, и путь этот прямой и ясный. Этого не было в глазах Соланж. И, кроме того, она была слишком проста, суховата на словах, резка в рукопожатиях. В разговорах старалась выбирать только такие слова, которые были совершенно необходимы для точного и неласкающего ответа… Одевалась она в простые английские кофты с черным галстуком.

— Вы приехали… — сказал ей Готард.

— Благодаря вам. Благодарю, — ответила она.

— Вы влюблены… в революцию?

— Нет.

— Вы влюблены… простите… я, кажется, нескромен…

— Отнюдь нет: ваше право спрашивать о чем угодно. Я, правду сказать, вероятно, немного влюблена в ту пирамиду, которую начал строить обиженный веками темный славянин. Мне самой хотелось бы вложить в эту постройку столько кирпичей, сколько смогла бы. Эта пирамида будет выше… выше…

— Выше чего?

— Выше башни Эйфеля.

— Социализм, то есть коммунизм… — улыбнулся министр и совсем язвительно: — Свет с Востока.

— Я воздержусь отвечать, хотя я с вами не согласна.

— Наша культура, — возразил Готард, — предоставляет слово всякому, кто не согласен.

— А в той стране, где я жила, есть великая мудрость, говорящая о том, что между людьми бывают иногда такие преграды, которые исключают всякую возможность спора.

Разговор не клеился. Готард подумал, что неприветливость ее в разговоре происходила от грубоватости ее рук: кожа на концах ее пальцев так потрескалась, что этого не поправишь никаким глицерином. Это произвело на Готарда такое впечатление, как если бы, кушая нежный бульон, он ощутил на зубах своих вдруг попавший ему в рот кусочек газеты. Между тем он не мог не смотреть на ее руки: ему казалось, что на концах ее пальцев осталось что-то грязное, страшное. У него все время вертелся на языке вопрос: «Что это такое вы делали там, в революции, отчего у вас руки стали такие?» Но он не решался это выговорить.

Она заметила, как пристально он иногда смотрит на ее руки, и стала их прятать. Но тут же укорила себя: к чему? Ведь, в самом деле, не приехала же она заменять ему жену, следовательно, не обязана нравиться, она не виновата, что она сирота и что Готард ее единственный близкий человек по сестре.

Выйдя от него, Соланж тихими шагами направилась на свою rue Viola, смотря себе под ноги и думая, следует или не следует разыскать Гранда. На другой день Готард пригласил м-ель Болье отправиться с ним в театр «Пастушеские сумасшествия» (Folies bergères).

Там в быстрой смене картин, как в калейдоскопе, шла какая-то пьеса про Наполеона. Маленький, еще молодой, но уже рыхлый француз играл Наполеона.

Заключительная сцена называлась «Корона Наполеона». Она заключалась в том, что рыхленький француз сидел неподвижно на стуле, а над его головой, на круглом возвышении, была императорская корона, составленная из голых женщин. Женщины, опираясь ногами, слегка дрожащими от усилий, выгибали животы и поднятыми вверх руками образовывали верхнюю, узорчатую часть короны. Напряженные женские фигуры чуть-чуть покачивались, и розоватые пальцы их ног, упирающиеся в самый край возвышения, судорожно старались не соскользнуть и удержаться на краешке подставки.

Оркестр воем скрипок, звоном бубенцов, боем больших барабанов, щелканьем деревянных колотушек ревел неистово много-много раз победную «Марсельезу». Зал дрожал от рукоплесканий и пьяного многоголосия публики. Казалось, само здание рассыпается по кирпичику во славу Наполеона и вот-вот он, такой же маленький и рыхлый, как француз, изображающий его, гремя шпорами, вдруг войдет в зал, пройдется между рядами, войдет на сцену и скажет:

— Да здравствует Французская империя, взошедшая на прекрасных дрожжах революционного энтузиазма!

М-ель Соланж вдруг почувствовала себя француженкой, и ей захотелось подвигов. Она схватила Готарда за руку и шепнула ему:

— Уйдем, уйдем отсюда, из театра, — и потащила Готарда к выходу.

— Что с вами?

— А я не знаю… я боюсь, что мне это до жути приятно…

— Почему… почему?..

— Народ вас лишил императора и короны… А вы у народа похитили его революцию и ее гимн… Что лучше… что хуже…

Они поспешили на улицу.

В темном небе слышался глухой моторный шум. Это не звуки космических лучей, не шум крыльев ангелов, спускающихся на землю во славе и грозе, это не рев дракона, плывущего в небе среди звезд, — это стрекотанье мотора огромного «цеппелина» — трофеи побед французов над немцами. Невидимо или видимо проносится едва заметной тенью ночами по небу воздушный корабль. Не о нем ли страдала тень Наполеона Бонапарта? Может быть, в самом деле с воздушного корабля Наполеон «видит землю во мраке ночном?» Или это бред Парижа после марнских, аррасских, верденских побед сгустился темным гремучим облаком и проносится ночами над Парижем?..

Готард пригласил ее пойти с ним ужинать в Булонский лес.

Там, смотря по погоде, можно было сидеть либо на «чистом воздухе», либо в самом помещении. Чистым воздухом считался тот, что витал над ровным квадратом земли в три сажени. По бокам этого участка земли шла крытая галерея. На ней стояли столы и стулья. На столах уютно горели лампочки, освещая фарфоровые тарелки и хрустальные бокалы. На площадке, открытой небу, — рояль. Около него скрипач и виолончелист. Через всю площадку — электрические шнуры, протянутые в разных направлениях и унизанные лампочками в форме нежнейших роз, сияли ослепительно. В четырех углах галереи росли четыре огромных дерева. К стволам их были прикреплены длинные жестяные желоба, поставленные вертикально и направленные открытыми своими частями на площадку. По дну каждого желоба тянулось толстое стекло, пропускающее через себя зеленовато-голубой матовый свет, долженствующий изображать свет луны.

Около одной из таких стеклянных «лун» и устроились Готард с Болье.

Лакей в черном фраке приносил на подносе яства с видом священнодействующего служителя алтаря во время таинства евхаристии. Чтобы не скучно было ждать какого-нибудь блюда, лакей, наклонившись над столом и показывая гнилые зубы, смешанные с двумя-тремя золотыми, рассказывал о битвах на полях Арраса, о том, как ночью светят трупы, благодаря выделению из них особенных газов, про осаду Вердена немцами и о том, как он был ранен в девятнадцати местах. М-ель Болье только тут заметила, что лакей действительно прихрамывал на правую ногу.

После ужина в первом часу ночи под звуки однообразной, но возбуждающей музыки закружились пары. Дамы в объятиях мужчин лениво, привычно закатывая глаза, изгибались всем тонким телом. Мужчины шаркали по полу слабеющими от истомы ногами. Танцующие, толкаясь друг с другом, перебрасывали свои головы в такт музыке то справа налево, то наоборот. Мужчины еще вытягивали шеи, чтобы казаться выше дамы и маячить не под лицом ее, а над ним. Дамы были в газовом и декольтированы. Мужчины в черном. Выражение лиц, несмотря на страстность поз, у дам и мужчин были самые деловые, такие, как бывают у сапожников, когда они принимают заказ, или у почтово-телеграфных чиновников, принимающих заказные отправления, или у фармацевтов, когда они дозируют порошки. Вообще же, как заметила Соланж, это был не танец, а топотно-толкательное упражнение, к которому и относились по-деловому.

Фокстрот прекращался в третьем часу ночи. Тогда публика приступала к шампанскому, крюшону и сладостям. А на площадку, где танцевали, выходили три негра: пожилой, юнец и неопределенного возраста и даже пола карлик. Они кувыркались на разные манеры. Карлик ложился на живот, прокидывал ноги сзади за свои уши, притягивал их руками к лицу, составлял таким образом из своих конечностей замкнутое кольцо, из которого торчала голова, и в таком виде катался кубарем по всей арене. Через него, отбрасывая себя прыжком вверх, кувыркались другие два негра. Для большего эффекта музыка не играла, а шипела, негры же гикали, а карлик охал.

— Замечательно? — спросил Готард Соланж.

— Скучно.

— Ах, так, тогда идемте в другое место.

Они направились в Hall.

Это — некоторая часть города, занятая крытым, железно-стеклянным и без окон помещением. Площадь его — пять, шесть кварталов по всем четырем сторонам.

Ежедневно с утра в этом помещении начинается торговля мясом, капустой, луком, картошкой, салатом, морковью, рисом, черносливом, яблоками и мясом, мясом, мясом. Продукты подвозятся с двух-трех часов утра. Красные кровавые туши в утреннем тумане, при свете электрических лампочек, испускают тяжелое кровяное испарение. Запахом его пропитано все необозримое помещение Hall’я. Деревенский здоровый народ, мужчины и женщины, в большинстве молодые, выгружают свои товары, раскладывают мясо и овощи на ларях и прилавках. Автомобили, «фордики» или «ситроены», подвезшие эти продукты, разгружаются быстро.

Вот в это время, когда уже все фешенебельные рестораны закрываются, в Hall и стекаются посетители этих ресторанов, утомленные ярким светом лампочек-роз, стеклянных лун, белизною дамских туалетов и блеском черных смокингов. Дамы в черных туалетах, мужчины в бальных туфлях испытывают большое наслаждение от пребывания в этом грубом, деревенском Hall’е. Там они проводят время в маленьких трактирчиках, где вместе с торговцами и торговками за грязноватыми столами, на засаленных скатертях, разрисованных узорами винных и пивных пятен, пьют дешевый суррогат кофе и дышат кровяным испарением свежего мяса, которому промозглое парижское утро придает особенную силу и остроту.

Элегантные мужчины заводят знакомства с румяными грязноватыми деревенскими девушками.

Так просиживают в Hall’е великосветские посетители, пока не зардеется утро и первые солнечные лучи не разгонят кровавых испарений, пока не наступит то пьянящее утомление, какое овладевает шаманами после их плясок и радений.

Возбужденный утренней зарей и всем тем, что его окружало, Готард говорил Болье:

— Ведь мы с вами здесь в самом великосветском обществе. Это место особенно стало популярным после войны, она демократизировала население, ибо в окопах одинакова была смерть и для генералов и для солдат. О, мы теперь демократы, не то, что раньше. Вы видите, какое единение самых высоких особ Парижа с деревенскими жителями. А в наших наиболее консервативных газетах вы найдете некрологи о наборщиках, сапожниках, столярах и пр., поскольку они известны были газете. Обратите, в самом деле, внимание на заднюю страничку (петит) в наших лучших газетах. А почему? Борьба за существование нации объединила все элементы общества. Сотрудничество социалистов с правительством оказалось не эпизодом.

На лице, на глазах, на пальцах, потрескавшихся от русской промозглой картошки, лежал каменный, беззвучный ответ Соланж. Почему она так непонимающе-молчалива? Почему ее глаза не зажигаются при виде теплого, кровавого «чрева Парижа»? Почему ее лицо отвернулось от «короны Наполеона»? И почему эти руки — руки в женщине самое главное, — почему эти руки такие нечувствительные, не магнитные, не задевающие? Что они делали в России?

Готард испытывал приступы бешеной досады на то, что не мог заставить ее полюбить Париж той любовью, какой он любил его сам, на то, что не мог влить в ее душу противоядие той отраве, которой ее напоили там, в жестокой и холодной стране. Нет, не может быть неудачи: он должен вызвать в ней Эвелину.

Он стал говорить Болье о том, что жить нужно полно. Нужен полный расцвет всех ощущений и чувств человека. У человека есть чувство обоняния, следовательно, необходимы тончайшие звуки музыки и пения. Для чувства зрения надо позаботиться о том, чтобы не видеть уродливости и одеваться изысканно до последней возможности, нужно еще, чтобы взор ласкали мягкие пейзажи. Есть чувство осязания — нужно, чтоб под руками почаще находилось что-нибудь бархатистое, мягкое, собачка например. Для удовлетворения чувства вкуса нужны тающие во рту яства (устрицы), не нужно допускать ослабления вкуса, поэтому хорошо жевать розоватую пасту постоянно, как делают американцы. И наконец, ведь есть же чувство любви.

— Да, есть, — тихо выронила Соланж так, что Готард, увлекшись своим, даже не заметил.

— Чувство любви, — продолжал он. — Чтоб удовлетворить это самое ненасытное и, кто его знает, кажется, уродливое чувство, нужно немногое: надо, чтобы рядом с тобой было другое подобное тебе существо. Разве существует что-нибудь еще кроме чувств для настоящей жизни? Больше нет ничего. Остальное смерть и смерть. Человек Запада, знающий, что за смертью не следует ничего, до наступления ее хочет иметь все, максимум возможного…

— А там, в снежных пустынях, на русской равнине смотрят не так…

Но Готард уже прямо боялся ее слов. На этот раз он сделал вид, что не расслышал, и, чтоб отвлечь ее и себя от возможности каких-нибудь серьезных объяснений, сказал:

— На Монмартр, едемте на Монмартр. Скорее, а то пройдет ночь.

Они поспешно вышли из Hall’я.

— Видите… Видите… Посмотрите, над Сеной… — сказал Готард. — Видите там красное зарево?

— Вижу.

— Это Монмартр.

— Ах, а я не то смотрела. Я думала, что вы показываете направо. Видите, и там какое-то зарево.

— А-а-а, — Готард махнул рукой, — это ничего… Это луна заходящая. Нынче почему-то она особенно большая и красная. Но горящий-то Монмартр вы все же видите?

Он показал в одну сторону, а она смотрела в другую: на луну, выглядывающую из-за Лувра… Лицо луны было красное, как у баб от мороза, широкое и распутно-доброе. Лицо луны грустное над полем, сказочно-таинственное над лесом, жуткое в одиночестве своем над морем, — здесь, над городом, луна выглядела как лицо сводницы. Нехороший был вид луны над Парижем и в этот час. Тусклые лучи ее боролись со светом бульваров и кино, с рекламами на стенах домов, с прожекторами на крышах магазинов и больше всего с господином Ситроеном, который арендовал и зажигал башню Эйфеля.

На башне этой все ее железные контуры были унизаны лампочками, которые сливались в сплошные полосы света, и казалось, что в темном небе световыми ремнями вырезаны контуры башни. Башня, врезавшаяся ребрами своими в небо. А посреди ее электрических ребер беспрерывно выскакивала узором фамилия «Ситроен». Гигантская, в небо выскакивающая реклама была уже явно не только для населения земного шара: может быть, для существ Марса или Луны… Казалось, что это небо, само небо пылает рекламой автомобильной фирмы Абрама Ситроена, который упорно, ежесекундно рекомендовался и земле, и небу, и луне, и звездам: «Я — Ситроен, я — Ситроен». Кто знает, может быть, и на Марсе найдутся желающие купить дешевый грузовичок.

Наступил предутренний час ночи. Ночь, измученная, иссеченная огнями, стонала, казалось, как изнасилованная светом.

Соланж и Готард были уже на верхушке Монмартра. Внизу Париж скалился каменными домами, как издыхающая в поле лошадь зубами. Соланж еще раз кинула взор на ущербленную луну, на световые крики Ситроена и, слегка вздрогнув, захлопнула за собой дверцу красного кабачка…

В нем было так дымно, что он походил скорее на русскую жаркую баню. Между столами прогуливались совершенно голые женщины. Садились то к мужчинам, то друг к другу на колени. Ласково трогали за подбородки. Поведение их, впрочем, было ничуть не навязчиво и не грубо. Наоборот, с первого взгляда их можно было принять за детей, которых только что раздели и которым непривычно разгуливать в таком состоянии. Манера делать из себя застенчивых входила в состав их нелегкой профессии. На женщин этих в кабачке почти никто не обращал внимания. Они были как мебель, как бумажный комок роз, привязанный к потолочной лампочке для украшения в доме бедной проститутки.

В кабачке, как и всюду в подобных местах, гремели тарелки с закусками и бокалы звенели в веселых руках, подавались неразборчиво написанные счета за пиво, за вино, за бутерброды, за коньяк.

Какие-то люди играли в мадзян. У самого входа сидела компания, в которой полушепотом велись какие-то споры. Люди эти то и дело вскакивали, выкрикивая по адресу друг друга нехорошие слова. В дальнем углу двое старичков, умильно глядя на женщин, клевали носом от слабости. За стойкой один лохматый человек с черными усами держал в руке куклу-маркиза в черной маске. Кукла пискливым голосом чревовещала смешные истории. Среди столов и голых женщин ходила одна, одетая во все черное молодая и смуглая женщина с синими глазами, как небо в летний день. Это художница: она продавала посетителям свои картины.

— Это вот домик на Монмартре, — показывала она, — это разрушенный замок… это… мой портрет…

Некоторые ее спрашивали, нельзя ли купить самое натурщицу этого портрета. Таким она вежливо и застенчиво улыбалась и отвечала:

— Когда продам все картинки, приду к вам.

Говорила так каждый день. И никогда не приходила ни к кому, потому что никак не могла продать всех картин.

Недалеко от стойки сидела высокая женщина в строгом, но изысканном сером платье, с натуральным, то есть неподкрашенным лицом, в серебристой шляпе, составленной из лент, которые обволакивали ее голову наподобие мусульманской чалмы. Глаза у женщины были серые и остановившиеся, она курила тонкие папиросы.

Она вдруг ударила кулаком по столу, водворив около себя приблизительную тишину, и стала декламировать:

— Si tu viens ce soir…^[8]

Это монмартрская поэтесса. Ее здесь все знают. В стихах ее всегда один и тот же мотив: она кого-то любила, у него нет ни имени, ни плоти. И вот она обречена на вечные муки. Поэтому стихи она читает с огромным чувством, а отдаваться может кому угодно и безразлично. Но мужчины ее не любили из-за одного ее каприза: иногда она требовала, чтобы поняли ее слезы.

Спускаясь пешком с горы Монмартра, Болье заметила у тротуара налево какую-то бронзовую фигуру.

— Это что? — спросила она.

— Глупость, — ответилГотард, — памятник атеизму. Какой-то самодур, анархически настроенный, откупил это место, где во время прохождения религиозной процессии какой-то оригинал отвернулся от креста — то было, впрочем, давненько — и вот поставил на этом месте фигуру этого атеиста.

— Какая же в этом глупость?

— Глупость в том, зачем понадобилось сердить благочестивую часть населения.

— Вы, кажется, социалист.

— Социализм настоящий был только во времена Парижской коммуны да в движении марксистов девяностых годов. Кстати, тогда именно и нужно было бы делать социальный переворот, а теперь капитализм перезрел и все отравляет так, что приходится противостоять его разлагающему действию, а не бороться с ним. Теперешний же социализм — и именно поэтому — не более как этикет, главным образом, предвыборный. Теперь считается просто неприличным выступать на трибуне и не быть социалистом. Это потребность приличия для всякого культурного человека.

— Вот как: так не вас ли я спасла давно, давно, когда вы спрашивали меня, почему вы лжец, когда рабочие готовы были наброситься на вас?

— В самом деле вы… — Готард схватил и сжал ее руку.

Болье вырвала руку.

— Вот то, что только что вы мне сказали, и есть тот ответ вам самому на вопрос, почему тогда вас считали и теперь считают лжецом.

— Разве время и место сейчас для митинга, дорогая Болье? Ну что ж, пойдите, разоблачите меня где-нибудь на собрании. Разоблачения у нас любят, как водевили. Но не советую вам. Любите и дорожите только своею жизнью: ведь жизнь — это то, что могло случиться только один раз.

И вдруг, почувствовав себя кровно оскорбленным Соланж, ее руками и тем, что прекрасная парижская ночь прошла для него бесполезно, Готард сказал Болье с нескрываемым злым издевательством:

— А знаете что, мадемуазель: мы не побывали с вами еще в одном замечательном месте. Не поздно еще, пойдемте. Это место в настоящем рабочем квартале, и посещают его только истинные пролетарии, в которых нет ни капли лжи, которые социализм понимают как неизбежный ход вещей, а не как мы. Пойдемте к пролетариям.

Готард звал ее в один пригородный кабачок — клуб парижских бродяг и воров. Учреждение это известно всему Парижу своими неприличиями: голые и голодные женщины клянчат там у посетителей франк, прося бросить его на стол, и потом достают его своим половым органом. Так выколачивают себе кусок хлеба…

Соланж не знала всего этого, но тон, каким приглашал ее Готард, навеял ей страшные мысли. Она внимательно посмотрела в натруженные волнением и бессонницей глаза Готарда. Глаза его походили на две темнеющие раны с запекшейся кровью. Болье сказала ему без злобы, немного даже с жалостью: «Адье».

И они разошлись, когда сероватое парижское небо стало розоветь от восходящего солнца.

Болье видела, как навстречу заре Эйфелева башня все еще кричала своим светом об автомобильном предприятии.

Время вплетало один день в другой.

Готард как-то померк лицом. Позабывал старательно выбриваться. Явился однажды на банкет в пиджаке. На другой день был осмеян газетами. Один из министров ему заметил:

— Вы что-то изменились.

— Век грядущий — будь он хуже или лучше века сползающего — всегда сильнее его. А потому жесток. Сторонит и давит все на своем пути. И гонит всех.

Министр заметил кому-то другому про Готарда о том, что он поторопился с признанием Советов. Некоторые финансисты и члены нефтяных компаний согласились с ним. И тоже высказались о странностях Готарда.

И вот, сидя у себя в квартире в доме маркизы Орвиллер, Готард увидел, как к дому его стал стекаться народ. Как эти люди, бедно одетые, с худыми и немного мрачными лицами, кричали по адресу Готарда:

— Долой, в отставку, долой, в воду, в Сену, в Сену вниз головой!

Полицейские агенты — боги пластического искусства — опять так же, как тогда, давно, заботились о правильности уличного движения и старались, чтобы кричащий народ стоял более или менее правильными рядами. Газеты в этот и следующий день намекали на какие-то пасквильные дела, на нехорошее личное поведение Готарда.

На банкетах и митингах социалистов поднялись неистовые крики в пользу мелких держателей русского займа, о которых мало заботилось, недостаточно учитывало их правительство.

— Долой! — кричали толпы.

В балансах некоторых банков на ничтожное количество увеличилась графа непредвиденных расходов.

* * *

Однажды утром Готард вызвал к себе звонком горничную и стал выговаривать ей за то, что до сих пор она не подняла шторы на окнах. Горничная, в удивлении, немного попятилась, заметила что-то странное в лице Готарда.

— Шторы давно подняты, мсье Готард.

— Как так подняты? Что я, не вижу, что ли? Ведь ничего не видно. Я даже вас плохо различаю. Где мадемуазель Болье?

— В пансионе мадам Дюре.

— Но все-таки я вас не вижу. И все-таки пригласите ко мне Болье! У меня, должно быть, мигрень.

Горничная побежала за Болье.

Готард стал ощупью гулять по квартире, направляясь к окнам, к дверям. Щупал подоконники, косяки дверей. Недоумевал, почему это во всех комнатах так темно.

— Странно, странно, — шептал он сам себе и напряженно прислушивался к своим звукам: ему казалось, что он глохнет.

— Как темно, как темно, — рассуждал он все громче и громче, ужасно боясь глухоты.

— Нет, это все-таки шторы опущены, — утешал он себя. — Но ведь это ужасно: без воздуха задохнуться можно, опущенные шторы и воздух скрывают. Откройте шторы! Поднимите с окон тяжелый черный бархат! Люди, ведь мне ничего не видно. Откройте! Откройте!

Он кричал диким голосом и не слышал, как в комнату вошла Соланж и с ужасом смотрела на него, в халате и туфлях бродящего по пустой квартире, и в особенности на его глаза: они показались ей тусклыми, как слюда, и без всякого выражения, как у кукол.

— Мсье Готард, не кричите: сейчас придет доктор.

— Ах, ах, вы здесь. Я, кажется, ряд этому. Но я вас не вижу, какая вы, и потому не знаю, рад я или нет. Такая черная тьма, мне кажется, что я глохну.

— Сейчас придет доктор. А вы оденьтесь пока. Сюзанн, пригласите Франсуа, чтобы помог одеться.

— Зачем доктора? — закричал Готард. — Я ведь глохну не от простуды, а от шума, который вы, вы принесли с собой из вашей Северной Сахары, из Азии, вломившейся в Европу. От него я глохну. Лучше бы мне никогда не слышать вас. Вы свободны, мадемуазель Болье. До свидания, адье. Когда я буду там, где ваша сестра, — я теперь знаю, где она, — я расскажу ей все. Зачем, зачем вы приехали? Нет, зачем я сам… Лучше не думать, а то глохнешь еще больше. Если вам так же темно, как мне, я попрошу Сюзанн вас проводить.

Пришел дородный Франсуа, взял барина под руки, увел в кабинет и там одевал, как малого ребенка.

Доктор констатировал поражение зрительных нервов, происшедшее на почве сильного нервного шока.

Выйдя от Готарда, Соланж долго бродила по улицам. Опять, как тогда, когда она бродила по мордовской деревне, ее объяла радость от ощущения того, что вот там, в доме, который она покинула, смерть и муки, а в ней уже совсем, совсем близко бьется нерожденная жизнь. Опять за эту радость ей стало стыдно, потому что эта радость была только  е е  радостью. Усилием воли она заставляла себя разбираться в этом, виновата она или нет в страшной болезни, поразившей доброго по существу человека.

Соланж заметила впереди себя фигуру мужчины. Он шел, прихрамывая и опираясь на палку. Для Соланж в нем было что-то знакомое, кажется, манера размахивать левой рукой или наклон головы или, может быть, чуть заметная косолапость его ног. Соланж бросилась было догнать его, но приостановилась. Она поняла, что это — Гранд. Он маячил перед ней, прихрамывая, удалялся, таял в тусклом свете рабочих кварталов. А Соланж все колебалась: догнать или нет? Догнать — он будет ей рассказывать о заходящем зареве электричества, она расскажет ему о безбрежной северной стране, которая в снеге, как в утреннем наряде, встречает восход своей звезды. А дальше что? Что будет дальше с Грандом и с ней? Дальше началось бы то простое, всегдашне-вечное, человеческое, на чем зиждется вся жизнь, без чего не было бы ни самой жизни, ни радостей, ни страданий, ни революций. Но  э т о г о  т е п е р ь  ей, Соланж, не нужно.

Соланж вспомнила, что в ее состоянии утомляться долгой ходьбой вредно, и поспешила к дому.

* * *

Готард под заботливым присмотром Франсуа жил на вилле в Южной Бретани. Он больше никогда не видел ни лазури неба, ни лазури моря, ни румянца земли в лучах заходящего солнца, ни звезд, ничего живого и мертвого.

Кто-то взял глаза Готарда и положил их в гроб.

Но Готард еще больше прежнего любил теперь свою родину. Он написал пространное письмо руководителям французской жизни, в котором писал:

«В лице Москвы я и многие со мной ждали возвращения союзницы. Она пришла к нам, действительно, но пришла другой: черствой, заскорузлой, с ужасными, ужасными руками. Она не союзница наша больше. Она презирает нашу культуру, как чернокожие люди Африки. Но чернокожие для нас не страшны. А вот те, что в Москве… Как вы думаете, что они сделают, если им удастся выйти из этого нищенского состояния, в каком они находятся? Они сделают вот что, переарендуют у Ситроена Эйфелеву башню и вместо ситроеновских узоров зажгут ее своими словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Представьте-ка себе, что в течение всех вечеров и ночей «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» будет беспрерывно, ежесекундно маячить в небе красными буквами. Вот что, по-моему, грозит Парижу, столице Европы».

По ночам пустующий дом Готарда, черный и седеющий, с поднятыми постоянно шторами на окнах, никогда не освещающийся, уверенно-слепо смотрел на Парижский бульвар. Иногда консьерж-старик с длинным шатающимся зубом посредине рта — обходил дозором комнаты, где с каждой стены смотрели рожи, красные и раздутые, хохочущие над всеми революциями. Насмотревшись на них, консьерж иногда вдруг сам начинал громко смеяться ни над чем в особенности. А может быть, даже над собой.

* * *

У Соланж Болье родился сын — две капли воды рабфаковец Вася.

ПОВЕСТИ

От желтой реки

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Семинария сине-белого цвета смотрелась окнами в грязные воды озера. Татарские мечети тонкими полумесяцами косились в небо. Деревянные, кургузые дома выпирали навозные кучи к берегам озера.

А озеро молчало серой тоскливой молчью и хоронило далекое прошлое в своих водах.

Много столетий назад, когда Иван молился в походной церкви, когда свеча восковая догорела у первой бочки с порохом, когда порох, бочка, пыль пыхнули глубоко в подземелье и взметнули сырую землю, выворотив ее корнями к небу, бросив навзничь в сторону, дымя черным дымом из земной раны, — тогда татары бежали к озеру и топили в его водах серебряные тазы и ковши, кувшины золоченые с голубыми каменьями. Чалмы, унизанные серебряными нитями, куцые тяжелые сундучки с бухарским серебром — все это топили татары в воде. Не верили больше земле, потому что видели, как извергается она корнями вверх. В воду верили. И чтобы с высокой Сумбеки спокойно было стрелы с тетивы пускать в мужиков московских, чтобы не думать о закрытых зелеными шелковыми покрывалами, как шатры — женах, многие бежали к ним, хватали за белые руки и вели к озеру и вместе с серебряными сундуками, чалмами и кувшинами вверяли темной воде хранение сладчайших жен своих.

Молились по Корану. Двумя желтыми ладонями проворно отирали скуластые лица и печальными синими глазами смотрели на темную воду, куда ушли и серебро, и чалмы, и жены.

Давно это было, когда Иван на ковре, в шатре пестром, как купола Василия Блаженного, опустился на колени, помяв шаровары парчовые, перед евангельским богом, а потом, отвернувшись, дал знак мастерам немецким взрывать пороховые бочки… Давно это было… Сумбека покачнулась от взрыва, с нее посыпались стрелы татарские на Ивановых стрельцов…

Давно это было…

А теперь на том озере, где топили и серебро, и чалмы, и жен, стоит семинария учительская, и молодые лбы семинарские не раз майскими днями бухали в воду с разбега. Басовито смеялись, и до той стороны широчайшего озера докатывалась молодая октава:

И недалеко от этой семинарии, где учились премудростям бога-отца, бога-сына и бога-духа святого, евангельской премудрости, была другая семинария, медресе, где учили сынов татарских эфенди по-старинному, как тогда, много веков назад, просторно отирать руками скуластые лица, тянуть «Алла» на вечерней заре и верить, что нет бога, кроме бога. Магомет — пророк его. Корановой мудрости учили.

Кроткий евангельский бог, линейками, розгами, драными ушами, безобедными часами вогнанный в души семинаристов, науськивал их против татар. Не могли они и малого татарчонка пропустить, чтоб не сделать ему из полы свиное ухо или чтоб не крикнуть просто: «Свиное ухо ашал!»

Из-за этого кастетами запасались татары. Теми кастетами, что были вооружены разбойнички атамана Ланцова, прятавшиеся в тесном Дунькином ущелье, угрожая пешему и конному на дальнем конце Татарского озера.

Стальные кастеты атамана Ланцова надевали сыны татарских мулл и эфенди на свои широкие руки. Такие же стальные кастеты надевали сыны купцов и подрядчиков, сторонников византийской церкви, и выходили на большие бесшабашные кровавые бои.

Одни — во имя смиренномудрого палестинского бога — Христа.

Другие — во имя истеричного пророка из пастухов аравийских пустынь.

Присоединялись к кулачным бойцам и другие: на сторону семинаристов — стекольщики, маляры, подручные свечного и мыловаренного заводов, на сторону татар — ломовые возчики, извозчики, торговцы рахат-лукумом и орехами.

Выходили спозаранку, по воскресным дням, зимой и осенью. Зимой на застывшем озере, как Александр Невский на Чудском. А осенью на луговых угорьях, что горбились, надувались сжатыми травами и скошенными хлебами по правую руку от озера, если смотреть на восток.

Там, сминая бритую траву, сходились. Партия на партию. Русские вразброд: скликали друг друга, играя силой, подставляли «ножку» друг другу, боролись, а бранные слова стояли в воздухе не ради ссоры, а ради шутки, забавы, ради светлого дня. Татары грудкой, втихомолку кастеты щупали в карманах, чтобы вынуть их вовремя, когда подадут сигнал: короткими словами они сбивали друг друга тесней и тесней. А молчаливее всех, печальнее всех, красивее всех был их атаман молодой, черный, смуглый, худощавый, гибкий. Родом особенный: из Золотой Орды.

Из русских первым выходил всегда сапожниковский сынок, краснощекий Ваня Расторгуй. Он первый катился отчаянным шаром к татарской орде и, подбежав вплотную, из подола рубахи ситцевой делал свиное ухо под самым носом синеглазого татарского атамана. Молчали татары. А Ванька Расторгуй шаром катился по ихнему ряду, дразня свиным ухом. Высокий и мрачный торговец старьем Гайнутдин Шарафутдинов первый размахнулся, и кулак его, как камень, падающий с неба, опускался над головой Расторгуя. А Расторгуй вовремя пластался на землю, рыбой выскальзывал из-под кулака, крякнув от удовольствия и ловкости. Тогда дрожали русские голоса дикой радостью.

Молчали татары. Отбегал от них задом, боком храбрый Ваня Расторгуй.

Тогда бежал на русских, как лань, гибко, зигзагами татарский атаман, которого семинаристы прозвали «храбрый Япанча». Япанча подбегал к русским рядам. Быстро-быстро махал кулаком и с размаху, с прыжка, норовил нанести удары сразу по трем-четырем русским носам. Стрелою вонзался в гущу семинаристов.

Как рассохшаяся бочка, разваливалась семинарская толпа с плеваньем, с матерщиной, с угрозами; и тогда, принахлобучив круглые шапки на бритых головах, устремлялись татары в эту развалившуюся толпу, как тесная груда ядер, и начинался кулачный бой.

Без кастетов. К ним еще не подан сигнал. А вот когда в центре татарской толпы, отбиваясь направо и налево, Ваня Расторгуй кричал «ур-ра», тогда все — и семинаристы и их враги — хватались за кастеты. И стальными сжатыми пальцами норовили друг другу в зубы, в лоб, в грудь.

Кипел кулачный бой. Кто как умел. Многие лбами норовили поранить чужие груди. В взметах пыли и земли сырой часто дрожали слезинки алой крови.

Кипел кулачный бой в стороне от темного широкого озера. Над луговыми угорьями словно молотьба слышалась от побоев. И крякали уставшие бойцы в половецких степях. Двадцатый век сам от себя отворачивался и косил, безглазый, на шестнадцатый.

На таком бою и явился однажды высокий молодец. Всем складом своим походил на семинариста. Но не было в нем той широкой внутренней доброты, которой отличались крепколобые будущие «наставники» и учителя. Слишком много воли было в этом немного сутулом, худом, высоком человеке. Слишком он мало и слишком определенно отвечал на все вопросы.

— А ты где обучаешься? — спросили его семинаристы, когда он вместе с ними очутился воскресным утром на луговых угорьях.

— И как тебя зовут?

— В речном училище, и зовут меня Платон, — ответил тот. — Хочу подраться.

— На татар?

— А кого больше?

— Нас больше, мы сильнее.

— Тогда я за татар.

— Битым хочешь быть… Мы ведь татар на обе лопатки.

— А посмотрим.

И ушел на татарскую сторону. И опять выходил перед боем Ваня Расторгуй. Кичился перед татарами «свиным ухом», опять Шарафутдинов хотел его оглушить кулаком, но не позволил этого сделать новый пришелец в их стан.

— Тухта, тухта^[9] маленько, — сказал он Шарафутдинову.

Покосились татары на него. И сомнением заиграли черные брови синеглазого атамана ихнего, храброго Япанчи.

Второй раз выходил Ваня Расторгуй. Второй раз отошел без ударов.

И пошел он в третий раз ярить татар «свиным ухом».

А навстречу ему вышел пришелец новый в татарский стан.

Ваня Расторгуй шаром подкатился под него. А новичок норовил хватить его за шиворот. Но Ваня — как шар, его трудно поймать. И начал Ваня на озорство кататься вокруг да вокруг высокого, костлявого, немного сутулого новичка. Прочие семинаристы и татары стояли смирно и только гикали, скаля зубы на единоборство. На корточки присел новичок — хохот. А Ваня вокруг да вокруг. И вдруг словно прилип Ваня к руке своего противника, прилип затылком, около шеи.

Новичок, держа Ваню за воротник, поднял, показал направо, налево. И не торопясь, но с силой бросил Ваню оземь. И тут загикали татары. Атаман их Япанча лбом воткнулся в толпу семинаристов. Били друг друга смертным боем. Бежали семинаристы врассыпную от татар, как от пожара. А татары и атаман их Япанча и новый Голиаф их, Голиаф победивший, с воем преследовали бегущих, как когда-то Батыевы полчища на реке Калке.

И в пылу, в бою никто не заметил, что случайно Ваня Расторгуй, румяный, молодой, нежно приник щекой к короткому пню. Веселая кровь Ванина охватила пень струями с двух сторон, словно опоясала красной лентой.

Никто этого не заметил. Даже тот, кто бросил его. Долго Ваня лежал у пня без сознания, а Голиаф, победивший его, весело уходил к городу вместе с татарской ордой.

* * *

Волга, майская, ясная, светлая под высоким небом, разлилась бледно-голубой лентой зеленых ковров. Вырвалась из-под снега, скатила его ледяными глыбами к Астрахани. Топила ледяные горы в буйном Каспии. Каждый год радовалась Волга по-новому.

Каждый год — в единоборстве со льдом — побеждала его, разметав ледяные оковы по неугомонному своему простору. Каждый год.

А в жизни много годов.

И всю-то жизнь свою Волга мерила, как борьбу, с белой непогодью зимы. То белые снега побеждали Волгу, то Волга белые снега. Каждый год: весенняя победа — летнее торжество — осеннее поражение и зима — белый плен в ледяных оковах. Но только до тех пор, пока не набухнут под оковами сизые воды весенней радостью, пенным бунтом, жаждой к зеленым просторам. Каждый год так.

А у Волги много годов.

Волга — главная синяя жила России. Водная межа между Европой и Азией. А на ней-то, на меже, каждый год весенняя революция…

И во имя этой весенней революции и другой, которая когда-то непременно наступит, Платон и Ваня и многие другие юноши и девушки отправились на лодках справлять Первое мая.

Плавали в лесу. Из спокойно-холодной воды поднимались колонны деревьев. Временами на просеках, где вода была совсем как зеркало, они казались зачарованным дворцом во славу великого и спокойного бога. По гладкой льдистой дороге чувствовалось, что там, впереди, далеко, есть алтарь, золотой от лучей солнца. Алтарь, на котором солнце совершает вечернее таинство заката. А там, где лес не был просечен коридорами, где деревья жались друг к другу, как братья, — там было как в темной тайге. И там сладостна и неутолима была жажда. В этих волжских затопленных лесах не гребли. Руками отталкивались от дерева к дереву, и казалось, что можно было по воде ходить — для этого надо было только с безумной силой поверить в это.

Люди, с которыми был Платон, называли себя социалистами и по внешности распадались на два разряда.

Одни были с очень грустными, почти плачущими глазами, обыкновенно плохо одетые — в черных рубахах, вихрястые, грязные, женоподобные, почти всегда туберкулезные.

Другие — нечто противоположное: веселые глаза, одеты не плохо и не хорошо, но ладно и прочно, не страдающие никакими болезнями; по большей части рыжие или белые — на косой пробор — толстоносые и веселые, на первый взгляд кажутся ленивыми и тупыми, а на деле оказываются куда умнее грустнооких, готовые и способные работать сколько угодно.

Все они были согласны в том, в чем состоит счастье человеческое, но все друг с другом спорили.

Платон был впервые среди таких людей.

Настоящий оратор, которого ждали, запоздал. Поэтому тонкий и сутулый, с очками на носу, молодой человек из тех, что с грустными глазами, подал Ване Расторгую книгу и попросил читать. Ваня смутился. Но так как он принадлежал к разряду плотных и веселых людей, умеющих ориентироваться в положении, то не отказался и только начал от смущения особенно громко читать Бракэ — «Долой социал-демократов».

Прочитав всю книгу, не без запинки, — весь раскрасневшийся, Ваня спросил, не хочет ли кто-нибудь высказаться. Но никто не высказывался. И Платон очень боялся, как бы не начал читавший выкликать присутствующих по порядку. Едва он это подумал, как Ваня к нему и обратился:

— А вы, товарищ, согласны с этими мыслями?

— Мысли? — ответил Платон. — Я против самодержавия, и никого ради царя щадить не будем.

— Позвольте, товарищ, в этой книге говорилось…

Новичку в два, в три, в четыре голоса, с разных сторон внушали, что именно так-то надо понимать прочитанное. В результате Ваня посоветовал ему, для укрепления в с.-д. взглядах, прочитать Дикштейна: «Кто чем живет».

— Кто чем живет, тем и ладно, — ответил новичок, немного обидевшись, — а я определенно и твердо заявляю, что уже теперь по убеждениям — социалист.

— Да, но при этом вы — эсер, — мягко заметил, поправляя на тонком носу очки, юноша из разряда худых и женоподобных, одетый в черную рубаху.

— Ну, так что же? — недоумевал Платон.

Опять все гимназисты, реалисты, техники, сын сапожника Ваня убеждали его. Приводили в доказательство слова К. Маркса.

Новичок моментами чувствовал просто глупость своих аргументов. Но иначе он поступить не мог, ибо нутром не мог принять целиком того, что говорилось вокруг, а выдвинуть против этого он не мог никаких соображений.

В наступившей нечаянно среди споров тишине послышалось тихое шлепанье весел, и острогрудый челнок врезался в сгрудившиеся лодки. Тотчас же на нем встал во весь рост тот настоящий оратор, которого ждали.

Это был, должно быть, красивый человек, хотя, правда, в нем чувствовалось нечто нарочитое: например, черный воротник рубашки, полурасстегнутый, как будто на заказ. И фуражка, слегка назад, набекрень, — тоже на заказ. Когда говорил, то иные слова — как самородные камушки, другие — как игрушки на елке. Но хорошо говорил. Закончил словами:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Это громко было сказано. И смолкло все. Лодки, сгрудившись среди деревьев, стояли, как сказочная флотилия. Юноши и девушки, сидевшие в лодках, не знали, что делать. Платон первый ударил в ладоши. И аплодисменты заплескались, словно еловые шишки градом посыпались в воду. «Пролетарии»… Помнил он это и знал, что это такое, со школьной скамьи. Пролетарии — это Рим, громадный город, каменные стены, балконы, увитые плющом и виноградником. Розовый закат над Тибром, над ангелом у замка, и на другом конце города — каменная корчага, врытая в землю, — Колизей. Розовые, синие, желтые тоги патрициев и патрицианок, шуршащие в каменных ложах. Жадные, жирные глаза, устремленные вниз, где в ярости из пасти льва подбрасываются в воздух ребра, за несколько минут до этого распираемые испуганным дыханием испуганного человека.

А там с двух сторон, у ворот дороги Аппия и у бронзовой, покрытой золотом статуи Марка Аврелия, — напор людей. Узловатыми массами напирают оборванцы на стражей. Голодные, слепые, не видя угрожающей меди и железа, кричат: «Хлеба и зрелищ!» Ищут корма глазам и желудку. Вот они пролетарии. Такие картины витали перед Платоном, пока тонуло солнце, пока красивый человек говорил, угрожая кому-то пролетариями. И именно от этих римских образов в розовом пурпуре ему захотелось хлопать в ладоши и что-то кричать и тоже жаждать хлеба и сожалеть, что не могли тогда римские оборванцы, пролетарии, узловатыми бичевами, как набухшие жилы города, стекавшиеся к Колизею, упереться мозолями ног и рук в его камни и разрушить все и жирных людей в шелках небесного цвета погрузить под камнями и зажечь всю эту груду страшным огнем, пожирающим камни, как бересту. Было бы светло и без солнца, утонувшего за Тибром. Пролетарии, эти узловатости и вены городов, не смогли тогда, не подняли Рима и не разметали его по каменным дорогам и горбатым акведукам. В Риме не удалось. А на Волге опять: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Волга все страны зовет. И во всех странах от этого призыва должны набухнуть жилы черной крови и направиться к стенам. На погибель дрожащих жиром людей, стянутых шелками и резинами. Вот оно что означало для него «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». И никогда потом, в течение всей своей жизни, не забыл он этого переживания.

Весеннее солнце утонуло в Волге. По спине пробежал, заежился холодок, гребцы оттолкнулись от деревьев, и лодки тихо поплыли.

К уху Платона в темноте склонилась девушка с простым и широким лицом и прошептала: «Пролетарии, — вы понимаете? — всех стран и — соединяйтесь».

— Ну, что ж, — возразил он, — понимаю. Но мне кажется, что поезд пришел с опозданием.

— А именно?

— А именно то, что не тогда ли в Риме надо было им опрокинуть и Колизей, и Марка Аврелия, и римских патрициев. Может быть, поздно теперь.

— Что же тогда?

— А тогда люди — вы заметьте, победившие люди, — не нуждались бы в Христовой нирване и не пели бы в небо молитвы.

— И все-таки?

— Да, — подхватил Платон, — так как поздно, то надо действовать экстренно.

— Много крови будет, — задумалась девушка.

— Океан, — ответил Платон.

— Всех стран, — продолжала размышлять девушка. — Значит, китайцы, европейцы, японцы — все восстанут.

— Весь глобус, — ответил он.

— А вот странно, — заметила девушка, — когда я жила в Сибири, я видела японцев, и, странно, они мне показались — как бы вам это сказать? — дрессированными обезьянами. Я это хочу сказать про японских солдат.

— Может быть. Может быть, даже обезьяны и те начнут действовать за социализм.

— Как, почему?

— Потому, что человек и зверь — одно и то же.

Люди выехали на волжский простор. Чернота простора была проверена огоньками маяков. А по берегу лентой тянулись освещенные пароходы, еще не совсем проснувшиеся от зимней спячки. Тихо цокали весла по воде. Волны явственно лизали смолистое дно лодки.

* * *

Казаки не настигли празднующих грядущую революцию.

В темноте тихих улиц Платона провожали и худой юноша в очках, и Ваня, и та девушка, что беседовала с Платоном в лодке.

— Вы знаете, — сказал худой в очках (его звали Костей), — и Надсон был социалист.

— Надсон?

— Вы читали Надсона? «Не говорите мне, он умер, — он живет. Пусть жертвенник разбит, — огонь еще пылает…» Ах, вот уже и ваша калитка… Ну что же, до свидания. А все-таки: «Не говорите мне, он умер, — он живет…»

— Кто же?

— Он, революционный энтузиазм. Наш русский бунт.

— Совершенно верно, — заметил Платон. — Так вот именно нужно острыми средствами действовать, а вы — пропагандой.

— Как вам сказать… это вопрос… это вопрос… — Юноша в очках сделал задумчивое лицо. Но, вспомнив, что очень поздно и что самый вопрос не ясен, закончил: — Положим, может быть, вы правы.

— Нет, нет, не прав, — вступился Ваня. — Это опять будет эсеровщина или анархизм.

При свете фонаря Платон смотрел на румяного, полного Ваню и думал: почему у него не длинное, темное лицо с большими горящими глазами, как у фанатика?

Худощавый юноша взял под руку девушку и, закашлявшись, тихо пошатываясь, уходил в темную улицу.

В это время Платон заметил, что за уходившими маячит по их следам чья-то тень.

— Шпик, — сказал Платон.

— Шпик, — ответил Ваня.

— Давай наломаем ему ребра… — предложил Платой.

Пошли за тенью. Остановились. И тень остановилась.

— Иди, иди сюда! — крикнул Платон тени.

Тень спряталась за потухший фонарь.

Платон сделал два шага к тени. Ваня тоже. Тень двумя руками держалась за фонарный столб и прятала свое лицо.

— Ах ты!

Тень отскочила на середину улицы.

— Товарищи, за что же вы хотите бить? — взмолилась тень.

— Ты шпик? — спросил Ваня.

— Шпик, — ответила тень.

Платон и Ваня смутились.

— А зачем?.. — заикнулся было Ваня.

— Из-за хлеба… — прохрипела тень.

«Хлеба и зрелищ», — подумал опять Платон. Он подошел к тени, схватил ее за шиворот, ткнул в темноту улицы и крикнул:

— Задним ходом шагом марш!

И тень, закашлявшись, исчезла в темноте.

— Это тоже пролетарий? — спросил Платон Ваню.

— Как тебе сказать… Пожалуй, да… самого скверного разбора: в нем сразу двое — лумпен и лакей.

Платон ничего не ответил.

Попрощался с Ваней. А шпик тем временем, обежав задами, спрятался за помойную яму и побрел за Ваней.

Платон думал: «В Риме пролетарии? А у нас? У нас особенное: у нас — шпики, которых можно за шиворот. И революция — если будет — будет другая. Чем-то она будет сильнее тех, европейских? Чем-то слабее их? Революция будет, как весенний ледоход — белые глыбы, и волны, и разлив: чем шире он становится, тем скорее затихает».

— Да, революция будет… — сказал он себе, снимая вымокшие сапоги.

Потом вслух посмеялся, прошептал: «Быть посему» — и заснул крепко, как можно спать только утомленному русской весной.

* * *

Недалеко от того озера, в Суконной слободе^[10], в покосившейся избушке Платона спросила девушка, среднего роста, слегка рыжеватая, с пробором на середине головы:

— Вы, товарищ, согласитесь стоять на улице и сделать знак, когда покажется карета?

— Я бы хотел взять на себя более ответственную задачу, — ответил Платон, покосившись на три желтых пакета, которые виднелись с верхней полки старинного почерневшего шкапа.

— Нет, — ответила почти командным тоном девушка и, указав пальцем на пакеты, пояснила: — С бомбами пойдет другой товарищ.

Платон еще раз покосился на старинный шкап, на его запыленные стекла. Вдохнул от шкапа в последний раз затхлый запах деревянного масла и вышел.

И утром сделал все, что обещал, то есть стоял и ждал губернаторской кареты.

Она должна была мимо городской думы проехать.

Платон стоял в ста шагах от думы и рассматривал витрину магазина. Наискосок его, на площади, прогуливалась девушка, что была на конспиративной квартире с бомбами. Она изображала туристку и, читая какой-то путеводитель, все смотрела на памятник Александру II, особенно на бронзовые ноги Александра в сапогах с квадратной подошвой.

«Ах, если бы Александр был живой! Он соскочил бы с пьедестала и побежал бы в полицию заявить, что с его губернатором хотят сделать то же, что сделали с ним».

Платону было любопытно, кто же и откуда будет бросать бомбы.

Карета, показавшаяся вдали грязной улицы, прервала его размышления.

Платон вздрогнул, и в душе его вдруг выскочил вопрос: «За что?»

И тут же вспомнил Платон, как объясняла девушка:

— За то, что усмирял и порол крестьян в Спасском уезде.

В это время раздался вдруг оглушительны» звук. Из окружающих домов посыпались стекла мелким дождем на каменную мостовую. Платон инстинктивно рванулся к тому месту, откуда послышался взрыв, но тут же перед ним вырос как из-под земли околоточный надзиратель, который, наводя дуло револьвера на почти пустую улицу, через голову Платона кричал диким голосом неизвестно кому:

— Руки вверх!..

Платон вскинул руки вверх и старался держать их так, чтоб околоточный надзиратель видел их ладони.

Вслед за околоточным бежал пожилой человек в гороховом пальто, который гневно топал ногами о мостовую и кричал:

— Вот здесь они были… сейчас… вот здесь… Двое, двое… как провалились…

Платон, видя, что околоточный побежал почему-то в глубину какого-то двора, где были сараи, погреба и помойная яма, юркнул в другой двор. С разных сторон бежали люди. Посреди мостовой стоял высокий, со шпагой человек — полицмейстер, а перед ним губернатор, который носовым платком придерживал окровавленную щеку. Неподалеку от них лежала разорванная карета и лошадь с вывернутыми внутренностями. Полицмейстер держал под козырек и уже, кажется, в пятый раз поздравлял губернатора с чудесным избавлением от смерти.

А губернатор — человек с бритым, немного больным лицом — благодарил полицмейстера неизвестно за что, кажется за поздравления, и все еще сомневался, жив ли он или нет.

Когда полицмейстеру поздравлять надоело, он сказал:

— Злоумышленники…

— Задержаны, — закончил губернатор, не знав хорошенько, сам ли он это сказал или услышал от полицмейстера.

— Так точно, — подтвердил полицмейстер.

Он взял губернатора под руку, подсадил в свою двуколку — полицмейстер любитель лошадей, и сам, похожий на лошадь, всегда сам правил — и увез его в губернаторский дворец.

Городовые, конные и пешие, начали оцеплять местность. Околоточные кричали направо и налево:

— Руки вверх!.. — и искали злоумышленников по соседним дворам, в лавках, сараях, за заборами, под заборами. Поисками руководил пожилой человек в гороховом пальто, который все еще бешено пританцовывал ногами, доказывая тем, что он злоумышленников только что видел, что один из них был в черной накидке и студенческой фуражке, другой в шляпе.

Платон выпрыгнул из двора и вместе с народом побежал к площади, которую оцепляли городовые. Толпа оттеснила его к памятнику Александру II. Недалеко от пьедестала памятника на мостовой, за цепью полицейских, лежала неразорвавшаяся бомба в цветном пакете, — первая, брошенная неудачно. Среди народа, теснившегося около цепи городовых, Платон увидел и девушку. Она тоже большими, остановившимися глазами смотрела на желтый пакет. И от пакета, желтого, похожего на цвет волос девушки, вдруг пахнуло на Платона знакомым запахом старого, рассохшегося темного шкапа в Суконной слободе. Такой особенный запах — русской богадельни.

Он стал протискиваться, чтобы выйти из толпы. Девушка, увидев его, тайком схватила за руку. Он вырвал свою руку и пошел прочь.

Платон уже потом узнал, что полицмейстер получил отставку за то, что злоумышленников не задержал. А губернатор выздоровел и стал в другой губернии генерал-губернатором.

Эту ночь Платон видел сон.

Снилось Платону, будто раздался такой удар, от которого кости треснули в суставах. И вот будто выбегает Платон за ворота, а в руках у него в желтом пакете бомба, на плечах черная накидка, и на голове студенческая фуражка, и почему-то очень, очень тесная — давит голову. Выбежал за ворота, а навстречу ему околоточный, кричит:

— Руки вверх!..

Околоточный поднял руки вверх, а за ним подняли руки все городовые, а за городовыми — полицмейстер, за полицмейстером — губернатор (он поднял только одну руку, другая у него была оторвана), а за ним и шпик в гороховом пальто. И среди них, поднявших руки, Платон прошелся туда-сюда, да как крикнет:

— Отдайте мне, отдайте мне!

А что отдайте — сам не знает, но знает, что именно это надо кричать и ничего другого кричать не может.

В это время в каком-то тумане показалась невысокого роста рыжеватая девушка с немного заспанными глазами. Она приближалась, все увеличиваясь, как в кинематографе, и вдруг, приблизившись совсем, превратилась в шкап. Груди ее стали стеклянными пыльными дверцами шкапа. Эти дверцы-груди раскрылись, и из них посыпались бомбы в желтых пакетах, и каждая бомба, взорвавшись, превращалась в татарина, и татар скопилось неистовое число, и все татары стали умывать свое лицо и петь:

И храбрейший из них, храбрый Япанча, улыбался дьявольской улыбкой и, показывая на Ваню Расторгуя, предлагал его убить.

А Ваня-то был губернатор.

Платон размахнулся бомбой и бросил в Ваню, но бомба-то оказалась камнем.

* * *

Рано утром шел хороший летний дождь; капало отовсюду: с неба, с крыш, с труб, с фонарей.

— Начались аресты. Кто-то проваливает. Мы должны быть осторожны и прекратить на время всякую работу, — быстро сказала девушка с широким лицом, поспешно входя к Платону.

Только тут Платон вдруг узнал в этой девушке ту, которая беседовала с ним в лодке на маевке, которая думала, что японцы — это дрессированные обезьяны. Платон вспомнил, что зовут эту девушку Соней.

Соня как-то очень таинственно закрыла за собой дверь. Этот жест показался Платону смешным.

— Больше того, по-моему, надо уехать в другой город и заняться хоть немного пропагандистской кружковой работой.

Тон, которым Соня произносила слова, был какой-то разноцветный: смесь тона добровольной наставницы с тоном простенькой вопрошательницы.

И оттого, что своим неожиданным появлением и своим лицом Соня хотела подчеркнуть высокое значение того, что она сейчас сообщает, Платон воспринял это как нечто почти ненужное. Ему показалось, что и пришла-то к нему Соня зря и что даже существует-то она на свете зря.

Платон смотрел на широкое русское лицо Сони: белая кожа, веснушки, темные глаза. Лицо русское, простое, как изба. И чего-то в ней томительно недостает. Не лицо, а календарь настенный: всякая черта на лице — будничное число. По лицу Сони, как по календарю, видно, что пройдут года, а такие, как она, будут снова и снова рождаться, будут жить, беспокоиться, немного с пользой, немного понапрасну. Такие люди, ненужные в отдельности, составляют массу людскую, ту среду, которая необходима для активных особей так же, как клеточки протоплазмы для ядра.

— Вы, помните, учили меня быть конспиративным? — сказал спокойно Платон.

— И что же?

— Да то, что пришли ко мне.

— Не понимаю.

— Ну да, ведь вы, вероятно, шпиков за собой привели.

— И верно. Простите. Но предупредить вас было моим долгом.

Положив руки в карманы, Платон повернулся на каблуках.

— Да, но беда в том, что весь этот долг написан на вашем… вашем… на вашем лице.

— То есть?

— Ваше лицо всегда вас выдает.

Зарделась Соня. И не знала, что ответить. Шагнула вперед, шагнула назад. Слегка отвернулась, протянула руку.

— До свидания, коли так.

Весь сок исчез из слов Сони. Слова ее начали спадать с уст, как поблекшие осенние листья.

— Вы бежите куда-нибудь? — спросил ее Платон.

— Да, я сегодня же уезжаю. А вы?

— А я остаюсь.

Кажется, что-то еще хотела сказать Соня. Кажется, понимание чего-то другого, чем бомбы и конспирации, зарождалось в ней.

А Платон смотрел на нее острыми, немного усталыми глазами своими и думал, что Соня не живет индивидуально, что она выходит и нисходит в своих действиях вместе со средой, в которой находится. Не от этого ли в ней, в самой Соне, как в человеке отдельном, чего-то томительно недостает.

Так иногда войдешь в избу, смотришь: углы, бревна, скамья, стол и печь, как звероподобный идол с разверстым черным хайлом. Все есть в избе. Все так, как надо в избе, и в то же время чего-то, чего-то не хватает или что-то, что-то не на месте.

Едва вышла Соня из калитки, как заметила, что на той стороне улицы по тротуару прогуливается рыжий человек в котелке по самые уши. Словно ведро на голове. Соня оглянулась раз и два. Голова в ведре прогуливалась все на том же месте. Значит, не за ней — за Платоном следит.

От всего пережитого в это утро Соня испытывала приятное волнение.

Соня чувствовала только легкое огорчение от холодности и грубоватости Платона. Как-то он странно отозвался об ее лице. Впрочем… Базаров, Рахметов, Марк Волохов, они нарочно скрывали свою душу, заколачивали вход в нее грубыми словами. И Платон такой же. «Они», герои, вообще всегда со странностями. Соня твердо знала это по романам, по сказкам, где героем был всегда какой-нибудь «дурачок», а в действительности оказывался умницей.

Платон, оставшись один, обрадовался своей свободе. Ему вдруг стало непонятно, почему он сейчас здесь, в этой комнате какой-то тетки-старухи. И почему он должен непременно постигать дисциплину речного училища. Почему вообще надо куда-то готовиться. Разве то, к чему он готовился, будет  н а с т о я щ а я  жизнь, а теперь что-то временное, вроде вокзала… Жизнь — он теперь начинал понимать от товарищей и из книг — просто обмен веществ. Но ведь он и теперь дышит, спит, ест, ходит, думает. Почему же это не  н а с т о я щ е е?

Вопросы раскрывались перед ним один за другим, как двери из душной обязательности к простой жизненной свободе.

Платону представлялось теперь таким простым — взять и уйти. Уйти не куда-нибудь определенно, а как в сказке: куда глазаглядят. В его теперешнем положении это было едва ли не самым остроумным, чтоб миновать шпиков и ареста. От этого особенное ощущение свободы, которое сейчас проникло все его существо, становилось еще привлекательнее. Он снял со стены фуражку, вывернул из нее герб речного училища и вышел из дома вон.

Старушка-тетка крикнула ему из окна:

— Касатик, погоди, хоть чайку-то попей.

— Спасибо, я еще приду… тогда… До свидания.

И пошел в глубь кривой и грязной улицы.

Сегодня для него утро было совсем необыкновенное.

Это случается только раз, когда юность вдруг брызнет фонтаном. И бывает это неожиданно, когда-нибудь: вечером на закате, или утром, или в золотой кудрявый полдень…

По улице, где шел Платон, сбоку, слева тянулся бесконечно длинный забор. За этим забором не было ни пруда, ни сада, но Платону казалось, что там склоняются липы, весенняя белая черемуха в цвету засматривает и дышит в лицо.

Спустился к пристани.

Безбилетным и беззаботным бродягой устроился он на корме большого парохода, не спрашивая, куда отправится пароход. Хорошо будет. Днем будет слушать Платон, как под кормой поет убегающая волна, а по ночам, когда начнет подыматься сырой холодок, Платон заложит рукав в рукав и будет греть спину у грохочущей машины. А машина будет равномерно охать, обливаясь маслом, как потом.

* * *

На Каме случилась буря.

Желтые воды ее ощерились белыми зубами и заиграли волнами, как злой татарин скулами. Желтые взлохмаченные, волнистые склоны с крутящимися морщинками обгоняли течение желтой реки, рушились в желтую пучину, как водяные звери, и усталыми, но злыми языками лизали каменистый берег, и можжевельник, и молодые сосенки в расщелинах. Вся грудь реки, дышавшая ровно, вдруг забилась, заметалась в тревоге, словно непривольным ей стало ее многовековое песчаное и каменистое русло.

И пароход, блестящий и белый, как кипень, прыщиком вскочивший на горизонте, на склоне больной груди. И желтая река, просторная, как Азия, не сдерживаемая никаким Посейдоном, европейским умеренным богом, бросила это суденышко — произведение цивилизации — одним своим вздохом на каменистый берег свой. Выбросила, как Азия выпихнула из себя маленький полуостровок — Европу.

Выброшен был пароход около селения Галево, от которого рукой подать — двенадцать верст — Гальяны. А между ними, ближе к Галеву, есть две горы, как огромные великановы две богатырские шапки, врытые в землю. Шапки мохнатые и колючие, густо покрытые елью, сосной, пихтой. Их издалека видно, когда плывешь по Каме. И с них Кама далеко видна, как змея желтая с зеленым отливом на солнце.

Вот туда, на самую высокую шапку пошла молодая девушка-татарка и ее случайный спутник с разбитого парохода. Татарка с веселыми косоватыми козьими глазками только что кончила гимназию, мечтала о Петербурге и была счастлива чувствовать себя европейкой. А спутник ее — человек высокий и узкоплечий, со спокойным лицом и ясными глазами.

— Итак, вы — будущая курсистка, — сказал он, ткнув кончиком сапога в муравьиное царство.

— Да… Ах, что вы делаете, Платон? Так, кажется, вас зовут? Бедные хлопотливые муравьи. Бедняжки! Будет вам, не троньте! Платон! Слышите?..

Девушка, разрумянившаяся, тяжело дышащая от только что совершенного подъема, схватила его за руку и повлекла дальше.

— Смотрите, — сказала она, — вон там какая поляна. Какая зелень. А вы ничего не замечаете особенного?

— Нет. А что?

Они уже стояли на поляне, где пахло лесной пряностью и крепкой хвоей.

— Как что? Видите это дерево? Оно страшно похоже на лиру.

— Как будто. Хотя мне кажется, что это скорее трезубец Посейдона. Только странно, почему-то в лесу.

Так они рассуждали; перед ними стояла рыжая сосна, у которой на небольшой высоте ровно отходили два толстых ответвления от ствола, изгибались, как лиры, и тонули в густой черно-зеленой хвойной шапке. Молчала сосна. Живая, а как мертвая.

— А ведь и верно, — согласилась девушка, — пожалуй, трезубец Посейдона.

— Тем более что океаны Азии — это леса. И азиатский Посейдон живет в лесах.

— Вы что-то страшное говорите, — слегка встрепенулась татарка, скосив свои козьи глаза в сторону от трезубца.

— А разве страх неприятное чувство? Подумайте-ка.

И он взял ее за обе руки, скрутил их легким движением назад. Коса у девушки была длинная, он и косу зажал между своих цепких пальцев и, наклонившись к ее уху, дунул туда:

— Страх есть бог. Вы его всегда побеждаете, а он будет всегда впереди вас бежать. А больше ничего интересного нет. Нет.

Свободной рукой он ее сжал с подбородка и поцеловал в губы.

— Зачем? — спросила она.

Он не дал ответа, и они долго сидели на поляне. Она хотела уйти, но как-то страшновато замирало ее сердце и не хотелось ей расстаться с этим страхом.

А когда стало невозможно, когда сыроватый леший защекотал им нервы, она вырвалась из его цепких рук и побежала вниз по тропинке, по извивам, вниз, к той страшной богатырской шапке. А он, зверея в погоне, хватая ее, ронял на землю. Она вырывалась, бежала, он снова ее догонял, рвал и волосы черные, и косынку голубую, как небо, и кофту ее теплую. Но она, зверея тоже, вырывалась и бежала вниз, пока не замелькали впереди перед ней уже зажигающиеся на вечерней реке в прозрачном бледно-светлом воздухе маяки, зелененькие и красненькие. На шоссе она остановилась и двумя руками сдерживала сердце, готовое выпрыгнуть. И тогда он подошел к ней успокоившейся походкой с прутом в руке, которым сбивал репейники с брюк.

Густо-темный вечер надвигался.

— Итак, — сказал он, — осенью вы едете в Петербург на курсы.

— Да… — переводя дух, ответила она.

— Будем видеться.

— А зачем?

— Затем, чтобы кончить лесную сказку.

— В Петербурге, л е с н у ю?.. Зачем? Неужели это так нужно?

— Да.

— Почему?

Вечерняя темнота растворила в себе их румяные лица.

— Потому что вы способны дать большое наслаждение, — ответил Платон с нарочитой острой простотой.

— Нет, нет, не надо. Вы мне этого не говорили.

— Пустяки: говорил.

— Нет. Одним словом, берите под руку, и идем на пароход. Он, видимо, завтра все-таки тронется дальше.

— Вашу руку, и прощайте, — ответил Платон.

Татарка дрогнувшим голосом:

— Почему? Идемте вместе.

— Прощайте, — совсем тихо сказал Платон, сам взял ее руку, поцеловал в ладонь, в то место, где кончается кисть, и, не повертывая лица своего от татарки, как призрак, исчез в сероватой темноте, размеченной тусклыми береговыми фонарями.

Одна, внезапно брошенная, смотрела татарка на Каму, в которой мигали затерявшиеся маяки. Смотрела и думала, как десятилетняя девочка: «Что такое это все, все, что есть — и река, и звезды, и я?»

Глядя на реку, она видела, как вились берега, за ними, может быть, ленты рек и сказочные океаны, а над ними звезды, над звездами кто-то добрый; он видит ее и все и всех. Вот это и было ответом на вопрос: «Что такое это все?»

Вот богатырская лесная шапка. Не тут ли Святогор провалился в землю? Провалился, да не весь: шлем его остался поверх земли и порос земной плесенью — лесом. И дыханье, и напряженье исходило из этого шлема. Не в этом ли шлеме стоял гигант богатырь, когда мечом отражал полчища, что лавиной лились из Азии? Полчища полнокровных, черноглазых, широколицых, темных монгол. Словно стадо двуногих буйволов, широким потоком выливались они из азиатских степей и лесов. Искали рек, которые сами бы несли их по волнам своим на запад. А волны несли их на юг.

И на пути их, в Северной Месопотамии^[11], между потоками Волги и Камы, плотиной против монгольской лавины крепился русский шлем. И в борьбе с этой лавиной стяжал никому другому не известную, только ему самому, русскому, понятную богатырскую славу. Стоял на пути русский шлем, и оседали на нем хозары, половцы, татары, булгары, оседали, русели, теряли свой род в глубине веков, в глубине монгольских песков и лесов и свое тепло азиатское отдавали этому шлему.

Так неясные, как в тумане, мысли, как будто без связи с тем, что было, и с самими собой, проносились в голове молодой татарки. До зари она сидела и смотрела на желтую Каму, плывущую от востока на запад.

Сидела спокойно, как истинные монголки в несчастье.

На утро пароход, поправив свои разбитые после бури колеса, направился дальше.

Молодого, высокого, с ясными глазами Платона на нем уже не было. Девушка ходила по пароходу, искала странного, смелого спутника.

Где же, где же он? Нет его.

И лесная шапка — шлем богатырский, где сосновый трезубец лесного азиатского Посейдона смотрит на запад, — давно уже скрылась за поворотом Камы, убегающей самой от себя сотни лет.

И только желтые волны пели, бежали, крутились. Желтые волны лесной азиатской реки. И белые чайки с запада, с моря, тонко перекликались над ней.

* * *

К одинокой избушке в лесу, за Камой, подъехал всадник. Сойдя с лошади, он привязал ее к дереву и, прежде чем постучать в избу, заглянул в одно и потом в другое окно. Вынул из кармана кастет и стукнул им четко два раза в дверь. Минуту спустя дверь открылась, и на пороге показалась старуха — сухая, сгорбленная, с желтым лицом и крючковатым носом.

Сначала она перекрестилась, глядя в небо, а потом поклонилась всаднику.

— Все готово? — спросил всадник, ответив поклоном на поклон старухи.

Прежде чем ответить, старуха пропустила его в избу и заперла ее. Изба была тесная, закоптелая, но воздух в ней был весь насыщен запахом сосны.

Старуха показала всаднику на стол, где лежала небольшая стопа бумаг.

— Хорошо, — одобрил всадник, — завтра к вечеру придет к тебе один молодой человек. Он проживет у тебя три дня. Все эти бумаги передай ему. Не забудь его спросить, от кого он. И ежели скажет: от «Ворона», то пускай. Слышь: от «Ворона».

— Ворон? — переспросила старуха.

— Ворон, — повторил всадник, — то есть от меня. Слыхала, может, как пойманный Пугачев отвечал: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает». Вот и прилетел.

— Чайку-то?

— Нет, старуха, спасибо. Обойдется дело без чая.

Всадник вышел к лошади. Старуха его провожала.

— Постой-ка, — сказал всадник, — надо попробовать.

Он вынул маузер, немного прошел, нацелился в высокую сосну и выстрелил. Потом подбежал, посмотрел ранку в стволе и заключил: «Ничего, хорошо берет».

— Прощай, Горбачиха.

— Прощай, Ворон.

Ворон ловко вскочил на седло и неторопливо рысью стал пробираться по лесной тропинке.

Наступал вечер. Вокруг каждой сосны пеленой обвивалась тьма. Кустарники шептались о чем-то. Они казались волками. Болота возносили в воздух свою земную сырость. И далеко где-то кукушка считала, сколько лет осталось жить всаднику.

Платон ехал навстречу луне, которая только что всходила, виновато заглядывая в лесную чащу сквозь высокие сосны.

То, что будет завтра, его бодрило.

И кроме «завтра», он ничего не хотел видеть.

Завтра Платон вместе с другими совершит экспроприацию. Проявит ловкость, великодушие, революционную выдержку и энергию. Завтра он посмеется над страхом людей, которые будут в нем, в его лице, видеть выглянувшую из-за голубых дней смерть, подобно тому как вот сейчас луна выглядывает из-за деревьев.

И дальше, дальше «завтра» всадник ничего не видел, потому что он весь без остатка был в этом «завтра». Будто и на свет родился для одного этого дня.

Проехав густой лес, он очутился в мелком кустарнике. Это признак того, что совсем близко река. Слегка тронул живот лошади кончиком стремени, и рыжий иноходец, смело ударяя копытами оземь, ускорил свой бег. И скоро к самой реке поднес всадника.

Широкая Кама, как полоса стальная, расстилалась под луной. И почему-то показалось Платону, что на той стороне — луговой и холмистой — там, за дальним холмом, кто-то с земли воздел молитвенно руки к луне. Кто-то молился там лунному лику, равнодушному ко всему, как настоящий бог. Так эти руки были воздеты по-настоящему, что всадник сразу осадил коня и застыл на месте. Только тут понял он, что это виднелись две трубы большого Мотовилихинского завода.

И все же, хотя это и были вдалеке кирпичные трубы, а не руки, луна похожа была на калмыцкого жестяного бога.

Это предрассудок, впрочем. Совсем зря человек, настоящий человек, ночью настраивается на таинственный лад. Это ведь остатки дикости. Это зря. Гораздо лучше рассчитать, сколько же верст осталось проехать, чтобы завтра к утру не опоздать на пристань к отходу парохода.

По этим трубам и стал высчитывать всадник. Трубы были за вторым поворотом реки. А от труб до города — рукой подать, доскачу мигом. Всадник ощупал свои два кармана, где покоились два маузера. Взглянул еще раз на луну — калмыцкого бога. Мотнул головой — словно невольно попрощался с ним. Опять пришпорил иноходца и поскакал вдоль песчаного берега тихой, широкой реки, расстилающейся под медно-зеленым светом луны.

Всадник скакал навстречу хорошо известному «завтра». Настолько известному, что все оно расписано у него было в записной книжке.

Он очень твердо знал, что и как он будет делать завтра. И поэтому оно вовсе было не «завтра», а скорее «вчера», но только «вчера» не наступившее.

Это вчерашнее завтра наступало на небе румяными полосами, прогнавшими калмыцкого бога — луну.

* * *

Утром, когда от пристани отъехал белый пароход, Платон поднялся на капитанский мостик. На мгновение он был ослеплен небесной синевой и белизной палубы. Толстый, с простоватым и рябоватым лицом капитан в белом кителе сидел на складном стуле около штурвальной рубки и жмурился от солнца. Войдя на мостик, Платон, худощавый, серолицый, с бесцветными глазами, подошел быстрыми шагами к капитану, выхватил из кармана маузер, навел его в лицо капитана и сказал, играя своей властью:

— Синьор, извольте остановить пароход.

Капитан словно увяз своим сиденьем в стуле, он туловищем двинулся было вправо, потом влево, но — словно смолой прилепило.

— Синьор, я больше не повторю своей просьбы.

Капитан встал и, как на ходулях, не сгибая колени, направился к рупору.

Едва он заговорил с машинистом, как оказалось, что и около машиниста стоит человек с револьвером у виска. У дежурного матроса, у помощника капитана, у пассажиров на корме, у пассажиров на носу парохода, у пассажиров в общей каюте первого класса, второго класса стояли молодые люди с револьверами и с требованием не двигаться с места.

Одна дама свалилась на диван в обмороке, ее отпаивали. Какой-то офицер стал вытаскивать и отсчитывать все свои деньги. Молодая барышня предлагала молодым людям с револьверами все свои кольца и браслеты.

Но все это было отвергнуто молодыми людьми. Внизу, в каюте, где везли казенную почту, трое экспроприаторов делали свое: один держал дуло револьвера у виска солдата, другой у виска чиновника, а третий выносил баулы с казенными деньгами к борту парохода, куда уже подплыла большая лодка, в которой тоже сидели люди с револьверами.

Перегрузив спокойно баулы с деньгами в лодку, тот, кто перегружал, дал свисток. Тотчас же Платон, стоявший у капитана, сказал ему:

— У нас бомбы. И мы требуем, чтобы в течение получаса ваш пароход стоял на месте, а потом вы свободны. Все сделано нами во имя великой русской революции.

Вдруг неожиданно раздался выстрел.

— Товарищ Сокол, что вы? — обратился Платон к стрелявшему.

— А, черт!.. — сказал Сокол и бросился к матросу, которого он только что убил.

— Что с вами, товарищ Сокол?

— А… мне показалось, что он бросился к лестнице, чтобы поднять ее, чтоб мы не успели в лодку…

— Товарищи, некогда, некогда, — сказал Платон, — скорее. Эй, команда! — обратился он к матросам, нагнувшимся над убитым, — скажите скорее фамилию убитого и где его семья.

Кто-то из матросов стал говорить. Платон передавал эти сведения в лодку кому-то. И в заключение крикнул, нарочно громко, опять-таки в лодку:

— Товарищ Ласточка! Пять тысяч рублей перешлите семье убитого товарища матроса.

— Есть! — отозвался кто-то с лодки.

Платон последним скакнул в лодку, сам взметнул вверх на борт парохода опущенную лестницу, и, дружно ударяя веслами в желтые воды Камы, гребцы стали удаляться к берегу, к той его точке, где сигналом горел костер в кустах.

Все действия экспроприаторов были быстры и точны. Каждый из них действовал, не критикуя самого существа дела, а взвешивая лишь свои движения.

Платон со своими мутными, немного оловянными глазами особенно старался подготовить и развить эту механизацию в себе и других. Он считал, что революционерам не хватает уменья. А так как общего уменья, уменья делать всю революцию, нет и не может быть, то это умение должно составляться из отдельных частей: умение пропагандировать, умение бомбы бросать, умение производить экспроприации.

Самые великие принципы, самые прекрасные идеи есть пустота, если не обладать рычагом, при посредстве которого их можно было бы осуществить. «Русские революционеры, — как думал Платон, — просто перегружены принципами. Не от этого ли им пришлось больше пострадать, чем практическое дело сделать? Ведь при страдании всего легче свой принцип сохранить — он даже углубляется от них. А вот попробуйте протащить хотя самые маленькие, самые незначительные свои принципы через тернистый путь практики, требующей не только специального умения, но и специальной техники».

Исходя из всех этих соображений, ему казалось, что произведенная экспроприация является одним из лучших примеров умения достичь революционной концентрации сил и создать революционную технику.

Но вот это несчастное убийство матроса…

* * *

Ворон, Сокол, Ласточка, Стриж и Коршун вошли к Горбачихе в полночь, когда в небе, как в океане, волнами бежали серые тучи и лунный ущербленный лик нырял в них, как утлый челн. В соснах вместо солнечной, тихой и сладкой любви проснулась звероподобная ненависть, и они, наклоняясь, рыча и свистя, били, колотили и хлестали друг друга тонкими зелеными шипами, маленькими и мокрыми, как жало. В кустарниках бегал невидимый ветер, как стая волков. За ветром, за лесным океаном, издалека, с юго-востока, неслась гроза, как дым и пламя, выпущенные сатаной, поднявшим клапан ада.

В избе у Горбачихи было тесно, и сама она, смотревшая с печи на Ворона, Сокола, Ласточку, Стрижа и Коршуна, походила на летучую мышь, залетевшую в избу на ночь, в тепло от холодного ветра.

Экспроприаторы считали добычу. Ворон, он же Платон, не принимал в этом участия. Он сидел у печки, где тлели угли, и курил длинную папиросу.

О деньгах много заботился Стриж; с бельмом на глазу, низенький, на правый бок накренившийся человек. Длинные рыжие усы его топорщились в разные стороны, и на затылке, козырьком назад, прилипла кепка. Руки, короткопалые, растопыренные, дрожа расправляли пятирублевые, тысячные и четвертные билеты. В рыжих усах его слышался шелест цифр. Маленькие глаза болезненно морщились, будто деньги, как чад от костра, слепили их.

Прикрыв рукой одну пачку, он подвинул ее в сторону Ласточки:

— Отправь за матроса.

Платон сжигал во рту папиросу за папиросой и ушами настороженными не только слышал, но, казалось, видел зеленое, как плесень на хлебе, лицо Стрижа.

Ласточка, с ясным русским лицом, как сосновая доска, положил деньги за пазуху своей рабочей куртки.

— А ты подсчитай, — прошипел Стриж.

Платон не расслышал, потому что рядом с ним, растянувшись на скамье, спал тяжелым сном высокий, сухой, жилистый, как сучковатая жердь, Сокол и храпел.

Коршун — мужик с черной бородой и блестящими глазами — толкнул в бок Ласточку и сказал:

— Дай-ко сочту.

Ласточка подал пачку денег Коршуну, и тот стал считать.

Стриж сквозь усы шептал цифры, как молитвы.

В трубе ветер свистал и выл, словно стадо свиней, закупоренных в бочку. И над избой, по небу, как по океану, волнами бежали серые облака, и на них к западу тонула ущербленная луна, как утлый челн.

— Неверно. Тут четыре, — сказал Коршун.

Стриж порывисто схватил пачку, пересчитал — и в самом деле не хватает.

— Шут возьми, обчелся, — заметил Стриж, и бельмо его еще больше выкатилось из глаза. — На еще тыщу, дополучи.

Ласточка так же безразлично опять засунул всю пачку, не считая, за борт своей куртки и отошел от стола. Стал искать, где бы улечься, и растянулся на полу ногами к печи, где тлели горячие угли.

У стола остались Коршун и Стриж, а над ними сверху Горбачиха, старуха лесная.

На рассвете Стриж сказал:

— Все, — и обратись к Ворону. — Без мала триста тысяч рублей.

Ворон все курил.

— Куда их? — спросил Коршун.

— Как решили — оставим у Горбачихи до завтра, а завтра повезем в Питер, в комитет.

У Стрижа усы зашевелились, как тараканьи щупальца. Горбачиха, охнув, отвернулась в запечную темницу. Коршун стал быстро завертывать деньги в газетную бумагу, потом, встав на стул, положил их под божницу.

Вдруг изба вспыхнула белым светом, что-то провалилось в небе и рассыпалось на крышу белым камнем, и вой стада свиней в трубе на минуту смолк. Избушка вздрогнула, Горбачиха перекрестилась. Коршун чуть не упал со стула, Стриж нагнулся, как под ударом. Все было поражено молнией и громом. Только Ворон остался недвижим. Хлестнул дождь густой и крупный. В нем луна, как утлый челн, потонула у западного края горизонта за осветившимся мелким лесом.

Еще и еще удары. Избушка вздрагивала. Сокол бредил. Горбачиха крестилась. Ворон курил. Стриж и Коршун укладывались спать головой под стол, на котором считали деньги.

Когда стало светать, и гроза ушла за много верст, и дождь стал утихать, Ворон посмотрел на часы: четыре с половиной. А в пять решено было двигаться. Он стал будить спящих. Среди них недоставало Стрижа. Все стали искать — звать его по лесу, но ни одному не удалось его вызвать.

Серое утро, сырое и нехорошее, подымалось над лесом.

Ворон, Сокол, Ласточка и Коршун направились к берегу Камы одни, чтобы на лодке подняться к городу, так как медлить было нельзя.

— Вечером, — сказал Коршун, — кто-нибудь из нас вернется за деньгами.

Ворон, который занес было свою ногу в лодку, вдруг остановился как вкопанный.

— Вечером! Нет, давайте лучше сейчас. Сокол, беги к Горбачихе!

— Ты не найдешь, — сказал Коршун и побежал вслед за Соколом.

Избушка была недалеко от берега. Вскоре Сокол и Коршун вернулись с деньгами. Положили их под скамейку в лодке.

— Значит, вечером не вернемся к Горбачихе? — спросил Сокол.

— Нет, — ответил Ворон и, склонившись на корме на правый бок, задремал под ленивый и тихий, ласковый шелест волн. Задремал, заснул, как дитя.

Две пары весел дружно ударили по затихшей воде.

Какая-то птичка, умывшись дождем, тонким свистом провожала отплывающих.

* * *

Сквозь уличную пыль, поднимаемую ногами, тускло светило солнце. Желтым светом оно обливало здание суда. Платон, звеня цепями по мостовой, шел к этому зданию. Шел молодо, весело, хорошо. Не шел, а нес себя, как офицер в церемониальном марше. Даже не сутулился.

В суде по лестнице, в коридорах, у столов веяло зеленой покорностью, как в католической церкви. Потому что и церковь — суд. Судья там — бог.

Суд — обручи земной жизни. Не будь их, до чего могла бы дойти многобурная, непокорная самой себе человеческая жизнь.

Бог — справедливость. Суд — отражение его. Бог — солнце. Суд — луна. Луна — мертвый лик. Судья неустанными упражнениями в светлой справедливости стерилизовал в себе человеческие побуждения, превратившись в прибор, измеряющий степень правды. Ходячий термометр справедливости. Судья — вечный спутник простого человека, как луна — спутник грешной земли.

Так думал Платон, войдя в суд. И от этого ему стало неприятно, что его будут судить в этот светлый-светлый день. В сырых коридорах суда было темно. Он закрыл глаза и представил, как на улице по дороге скачут воробьи.

Когда его посадили на скамью (так назывался обыкновенный стул, подставленный под преступника), он увидел перед собою сидящих рядом троих людей. Четвертый, секретарь, сидел несколько на отлете.

Судьи, отправляясь к своим обязанностям, поругались со своими женами, выпили по стакану чая с молоком, приняли по капле йода в молоке — лекарство от склероза, — поцеловали в лоб детей, отправляющихся в гимназию, вздохнули скорбно о том, что сегодня не двадцатое число, поворчали на своих горничных, неаккуратно вычистивших сюртуки, и спрыснули себя одеколоном, как протухающую вещь. В зеркало на себя никто из них не заглядывал: они не любили свои лица.

Судьи были обыкновенные люди, но профессиональное занятие заставляло их быть самыми справедливыми. Тихие старички принуждены были быть грозными, как законы. Добрые папаши становились говорящими параграфами Свода законов Российской империи. Они уселись поудобнее на высоких креслах и приготовились измерять человеческие поступки масштабом справедливости, отпечатанной в толстых книгах.

Лысые головы судей, склоненные над столом, были похожи на три полные луны, нисходящие к горизонту.

Судьи говорили негромко, немного хриповато: справедливость устала непрерывно истекать их голосом.

Платону показалось, что судьи — это чеховские чиновники, собравшиеся сыграть в винт. 12 томов Свода законов — это колода картишек.

Платону стало так весело, что он захотел рассказать это кому-нибудь. Оглянулся назад и увидел Соню. Она с букетом цветов стояла в публике и боязливо жалась к окну и участливо большими глазами смотрела на Платона. Он улыбнулся ей детской улыбкой. В ней сейчас он видел тот мир, который одобряет его, удивляется ему, сочувствует ему, любит его.

Секретарь тем временем читал обвинительный акт. Платон слушал свою биографию, как интересный рассказ какого-то человека. Секретарь читал долго. Превратился вдруг в глазах Платона в маленькую точку, которая кружилась, кружилась, удаляясь в глубину какого-то длинного светлого коридора.

Вдруг в воспоминании Платона всплыла одна сказка, которую рассказывала ему его мать.

У льва зашел разговор с хитрой змеей. Лев сказал:

— Я царь зверей и никого, никого не боюсь, потому что я самый храбрый, самый смелый, самый дерзкий.

Змея ответила:

— Но есть кто-то и посильнее тебя.

Лев расхохотался громко, на всю пустыню, и спросил:

— Кто же это?

— Человек, — ответила змея.

— Это что же еще за животное? Как будто я не встречал такого в моем царстве.

— А вот погоди, может, и увидишь.

В это время под кустом раздался плач ребенка — мальчика лет шести, который, видимо, гуляя, заблудился. Лев бросился туда и, увидев мальчика, воскликнул:

— Так это и есть человек!

Лев зарычал, встал на задние лапы и хотел растерзать ребенка.

— Не тронь его, — сказала змея, — это не человек, это то, из чего потом будет человек.

В другой раз лев опять беседовал со змеей о человеке. Как вдруг из-за далекой горы показался старец с клюкой.

Лев зарычал:

— Вот он, человек, — и хотел броситься на путника.

Но змея опять удержала льва:

— Это тоже не человек: это то, что было человеком.

И путник прошел нетронутым.

Едва он скрылся, как из-за кустов вышел двуногий в шляпе, с ружьем в руке, с сумкой на спине, в больших сапогах. Походка его была твердая.

— Ну, а это человек? — спросил лев змею, спокойно лежа на теплом песке, немного отяжелев после двух неудач.

Змея едва успела фыркнуть льву в ухо:

— Да… — как лев был оглушен чем-то большим, страшным, чего ощупать было нельзя, но что словно переломило его пополам, как тростинку, и вот он, лев, царь зверей, простился с жизнью…

Секретарь в тот же момент кончил чтение.

Председатель суда спросил Платона:

— Вы сознательно участвовали в экспроприации?

— Я сказал, что подтверждаю все, что касается экспроприации. Как на следствии, так и теперь заявляю, что своими действиями мы преследовали исключительно революционные цели. Это не решающий фактор революции, но это проба, способ организации сил.

— Вы в этом убеждены?

— В нашей стране, — начал Платон, — такие нескончаемые поля, такие дремучие лесные океаны, такие люди… Впрочем, что я! Все равно вы, господа судьи, не поймете. Да и не для этого вы здесь, чтобы понять.

Махнул рукой, сел. Мельком оглянулся на Соню. Она потихоньку, одобрительно кивнула головой. Это ему показалось нехорошим.

«Вот еще справедливость ходячая», — подумал он и отвернулся.

* * *

К вечеру, на второй день суда, судьи удалились в отдельную комнату.

Там они поправляли галстуки и вытирали носовыми платками очки. Председатель два раза сходил в уборную.

Один член суда жаловался на то, что у него, видимо, мигрень начинается. Другой рассказал историю древнейшего славянского праздника масленицы. Это дало повод к возникновению некоторого спора о том, что более тяжело для желудка: блины или пельмени. Тем временем председатель набросал приговор, согласно которому Платон получил смертную казнь.

К вечеру подсудимый был доставлен в свою камеру. Там на стене, над своей койкой, у изголовья, кончиком гвоздя Платон начертал:

«Как счастливо человечество, что у него есть судьи».

* * *

Дня через два сосед Платона по камере имел свидание с Соней. Она успела ему сунуть записку для передачи Платону. Сунув наскоро бумажку в рот, сосед Платона прошел в сопровождении стража из свидальной комнаты обратно в камеру.

Там он развернул и расправил мокрую записку. Записка гласила:

«Платон, только сознание того, что я могу пригодиться для революции, оставляет меня продолжать земной путь. Прощай. Я полюбила тебя с первой нашей встречи, на лодках на Волге, в лесу. С тех пор… И все боялась сказать. А вот теперь… так поздно… Все твои поручения исполню. Кончено. Прощай. Зачем ты отказался от свидания со мной, когда имел возможность после суда? Зачем не захотел видеться? Все равно ведь любовь моя сама по себе. Кончено. Кончено. Соня».

В тиши ночной, серой тюремной тиши, когда где-то скреблась мышь, сосед осторожно, гвоздиком, выстукивал содержание этой записки Платону.

Слышно было, как Платон чиркнул по стене после последнего слова записки: знак того, что принял депешу.

Сосед подождал немного. Потом выстукал:

— А ответ будет?

— Нет, — ответил Платон и добавил: — Разве ты не знаешь, что я не способен никого любить. Жаль девушку. Спокойной ночи.

* * *

Тускло. Лампочка вверху, а в двери дырка — словно от выстрела. Тишина такая, что кажется, стелется она дымом и стены от нее потеют.

Окно с решеткой под потолком, как глаз с бельмом. Исподлобья все косится. Его только бояться не надо. И как-то не верится: среди шумящего города камнем очерчен квадрат и в нем тюрьма — собрание молчальников, и в каждой камере — трагедия. Стены глушат и слепят. В железной кровати, в привинченном столике, в решетке злобной на окне — одно: великое, прямое, как столб, — никогда. Никогда отсюда не выйти, никогда не коснуться ногами трепещущей голой земли, и нет отличия между этой камерой и смертью. Поэтому-то Платону было и неважно, что приговорили его к смерти.

И от безразличия, как часто бывает, проснулась у Платона игра сил. Сначала как будто ради забавы, играя своим острым слухом, своей стальной силой, своим орлиным зрением, свои животным инстинктом, Платон осторожно вынимал из печки кирпич по кирпичу. Тишина была свидетельницей, но тишина никогда ничего не скажет. Верный друг. А кирпич — враг. Рыжий, черствый, жизни в нем нет. Просто обезумевшая от огня красная глина. К такому кирпичу клещи бы стальные. А вместо них пять да пять своих собственных. И к тому же торопиться надо пятернями и завтра или послезавтра — известно, что скоро, но неизвестно когда — пять да пять вздрогнут последний раз и звякнут деревяшками, и больше никогда не вздрогнут.

А пока пять да пять работай, не раздражая квадратную, ровно очерченную молчь.

«Кирпич, это — кирпич, а не человек, — думал Платон. — В Библии говорится, что и человек из глины, это, пожалуй, глупо сказано, я бы не мог тогда ломать эту жалкую глину — существо моего прародителя».

Глухо. Где-то в глубине мозга кружилась в голове Платона такая философия. Иногда самому становилось дико: «Неужели эти судьи-лунатики могли так надорвать мой мозг, что ничего, кроме как о кирпичах и глине, я и помыслить не могу?» Чтобы отвлечься, упорно работая над кирпичами, стал припоминать анекдоты: две старухи рассуждали о немецком языке, и одна говорит другой: «Вот, матушка, по-нашему кирпич, так уж он и есть кирпич, а по-ихнему совсем даже наоборот, и ведь они еще что: понимают друг дружку». Анекдоты шли в голову тоже только про кирпич.

И ни разу не улыбнулся от анекдотов: теперь все о кирпиче, даже самое смешное мог понять только как самое серьезное.

Кирпич тяжелый, жесткий. Сначала раскачать его надо, как больной зуб, потом вытащить, потом тихо половицу приподнять и туда, в прорытую яму, отправить его. А вместо себя на железной кровати пусть лежит одеяло и под ним тряпье. Пусть мент^[12] подумает, что приговоренный к смерти может спать. Потом детишкам будет что рассказать. И так день, другой…

Вдруг ток по всему телу. Насторожился. Замер. В двери — рамка простреленная и в ней глаз. Настоящий, который в анатомии называется яблоком, — мент тихонько наблюдает.

«Рожа кирпича просит», — подумал, притаив себя у печки, тот, которого судьи считают будущим трупом.

Даже и в такой отчаянный момент, когда случайно может быть все открыто, мозги упрямо свое глаголят: про кирпич.

Ага! Кирпич — преграда к жизни. Преграду подкопать.

Сначала голова поместилась в трубе.

Потом рукой железку вырвал в кирпиче.

Кирпич еще один снял в трубе. Стал выпрямляться.

Вот он гроб стоячий: ничего не видно. Кругом все стянуто. Не с четырех, а с десяти сторон.

Кирпичная кишка. Каменная жила. Сжимает, и в горле вместо дыхания одно сердцебиение слышно.

Не сердце, а птица. И много птиц: в голове, в висках, в концах пальцев, в икрах ног, под каждым сдавленным ребром — везде забились безголосые, трепетные птицы. Защемило все тело, и во всех жилах заходил дурман.

Уж не философия кружилась в голове, не анекдоты, не фразы, а сама тьма заменилась хаосом, как черная сетка, сотканная из многих лет.

Дурманная паутина в мозгу, и горло заткнуто сажей.

Скорей, скорей разорвать эту черную сетку, сцепленную из миллионов лет. Прорвать тьму. Вырваться. Выдохнуть сажу, готовую задушить через минуту всех бьющихся во всем теле испуганных птиц. И задрожало, сжатое кирпичной трубой, все тело, и каждая птица, бьющаяся в каждой синей жилке, вступила в отчаянный бой с черной паутиной. Теперь больше нет мента, нет двери, раненной навылет, нет лампочки, как раздувшийся клоп, нет окна, как глаз с бельмом, нет даже половицы, куда прятать надо кирпичи. Есть только одно: тесная утроба кирпичная, и он младенец, рвущийся на свет. Печная труба, беременная приговоренным к повешению.

Родится или задохнется?

Свет или тьма?

И еще не забыть бы узелок, привязанный к правой ноге. В узелке две простыни, чтобы спуститься удобнее.

Шаг. Два. Дыхание. Птицы — синие жилы. Кирпичная беременная утроба и — свет.

Рождение на крыше.

Потную, горячую, сажей пропитанную голову обдало свежим ветром.

Глянул Платон в небо, а там глаза, глаза, много глаз, и все они мигают из бесконечной черноты, наверное, оттуда, где смерть. Повис на локтях на трубе. В небо смотрел. Умерял дыхание. Ногой шевелил в трубе, щупал узелок и думал:

«Я червь — я бог».

Ну, а дальше что? Совершенно не знал, что дальше делать. Весь вылез из трубы. Босой ногой коснулся холодного железа крыши. Зеленое листовое железо дало легкий звук. Весь в слух обратился Платон.

Далеко лаяла собака. И где-то по деревянному мосту стучала колесами телега. Потом опять тишина. Далекий тонкий свисток, от которого хочется мечтательно куда-то унестись далеко-далеко, — и опять тишина.

Но другая. Не та, что внизу, огражденная кирпичами. Здесь тишина поднебесная, опустившаяся на землю из черной тьмы. Тишина здесь — океан теней.

Уж не разучился ли он простую действительную жизнь представлять себе так, как она есть?

Тихо развернул одну простыню и другую. Одной замотал свои кандалы, чтобы не гремели, другой окутался весь, с головой. И, скользя подошвами босых ног, осторожно опустился на край крыши.

Стоп! Как столб соляной, застыл от страху: снизу смотрел на него, прямо в глаза, часовой. Этот корпус тюрьмы выходил на площадь, где днем гуляют дети. А ночью вот гуляет часовой.

Все кончено: все усилия, кирпичи, труба, все человеческие напряжения — все пропало. Все было зря. Из тишины с земли смотрели на Платона два блестящих глаза. И рядом с ними блестел штык винтовки.

Но что же он медлит? Пусть лучше стреляет! Не все ли равно — от свинца или от веревки. От свинца еще почетнее! Да и товарищам, что остаются жить в тюрьме, веселее будет. Как-никак — бац — выстрел! Тишина даст трещины по многим направлениям, и заликуют голоса.

Чего же он медлит?

Штык дрожит. Замерло. Значит, руки дрожат.

Неужели он, часовой — друг? Ведь бывает. Вот в песне, например: «Рад помочь тебе я, барин, да боюся батожья».

Может быть, и этот рад помочь ему, Платону?

Рад или нет? Друг или нет? Друг или враг? Наклонил свое лицо Платон и пристально всматривался в блестящую пару глаз и в штык, дрожащий, как вытянутая в ниточку слезинка.

Щелкнул затвор. Храбро подпрыгнул штык. Невидимое в темноте дуло отыскало пустым зрачком своим самое сердце Платона. Сердцевину человека.

Ну и что же? Опять он медлит!

А Платону все равно: свинец почетнее. Смотрит он упорно. Вдруг — не верит глазам: зашатался, упал, исчез в темноте штык. Сломился, как соломинка.

Часовой медленно прошел подальше, отвернулся. Потом, сразу оглянувшись опять глазами на Платона, опять взметнул винтовку. А Платон — как смерть: ни с места.

И опять закачался штык и утонул в темноте. Часовой стал ходить взад-вперед. Сначала тихо. Потом пошибче.

А Платону все равно: ни с места и смотрит.

Остановился часовой. Кашлянул. За будку зашел. Из-за будки выглядывал долго. А на крыше белая смерть недвижно стояла. Раз-два, раз-два — опять зашагал часовой взад-вперед. Сначала тихо, потом быстрее, и еще быстрее, и еще быстрее, и еще. В будку спрятался, съежился от холода, зуб на зуб не попадал. В будке сбоку дырочка, глазок потайной. В нее смотрит осторожно. А белая смерть надвигалась.

Конечно, смерть. Часовой знал, что как раз за этим корпусом вешали. И в этот год вешали много. Почему нет: нашелся такой покойничек да и встал. Ведь ночь — океан безводный теней бестелесных. Да и тюрьма — петля, замок на дыхании — передавила много безбожников.

Украдкой осенил свое рябое лицо крестным знаменем часовой, зашептал «царю небесный» мохнатым рыжим ртом. А холодный пот на рябом лице во все поры гнал страх.

Долго смотрел в дырку из будки.

Она — окаянная — стоит на крыше. Вся белая, белая. Уже винтовка — не винтовка в руках, а так себе — палка. Ходит часовой, прикладом по земле возит. И даже от привидения далеко отойти не может. Страх — магнит. Смертельный страх сильнее магнита. Волочилась винтовка. Ноги как пьяные. Дрожь в коленках. Руки горят. Глаза то и дело косят на белую смерть. Движения — как у больного в бреду, в огне.

Такая ночь. Сейчас, наверно, лешие совами кричат, домовые кукуют, ведьмы летают на помеле и повешенные стонут. Мудрено ли, что один из них тенью на крыше ходит?!

Часовой бросил винтовку, схватился за сердце, уставился огромными глазами в глаза Платона. Тихо застонал. У Платона закружилась голова, и, глядя напряженно в глаза часового, Платон потерял счет своим сердечным ударам и, мягко оттолкнув себя левой ногой, полетел вниз.

Удар коленками о землю. Отдало в спину. Ладонями рук в землю и сразу стал человек. Все так хорошо. На земле даже, не над пашней, а так пахнет хорошо. Рядом, вниз лицом, распластав руки, словно плыл по реке — лежал часовой.

Все четко и ясно у Платона в мозгу. Самую нужную коробочку — голову — Платон сохранил. Поднялся. И тихо, прихрамывая, пошел. Простыней замотал кандалы, подвязав ее концами на поясе.

И будто электрическими буквами, как самая нужная реклама, в мозгу всплыл адрес: Нижняя улица, у самой реки, д. № 2.

А часовой, когда к нему пришли на смену, был найден в глубоком обмороке.

Сосед поутру рано выстукивал Платону. Ответа не было.

Сосед почувствовал, как кровь бросилась ему в виски: значит, этой ночью Платона повесили.

Сосед стал стучать об этом другим товарищам, находящимся в нижней камере, в верхней, в правой стороне. И стуки тихие, четкие, тише шепота, пошли по тюрьме:

«Казнили».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Кирилл Кириллович любил верховую езду, учение Дарвина, картины голландцев, особенно Рубенса и Рембрандта, эпоху Петра I, разговоры об Америке и Канаде — сам он был архитектором и имел внешность, немного напоминающую Мопассана (густые длинные усы и под нижней губой маленькая эспаньолка), ясные, светлые глаза, волнистые волосы назад и широкие, энергичные жесты. В женщин влюблялся мимоходом, всегда весело и беспечно. Над семейными устоями подсмеивался; и в политике был левым либералом.

— Помилуйте, — вразумительно говорил он друзьям, — у нас XX век, понимаете, промышленный XX век, а… мм… в Царском Селе еще XVIII. И это  с е л о  управляет  г о р о д а м и!

Собеседники обычно пугались таких слов и, помаргивая глазами, не знали, что ответить. Вот этот-то эффект и был главным побудителем «левых» речей Кирилла Кирилловича. Ему нравилось напугать окружающих и думать: «Они не смеют, а я смею, они боятся, а я не боюсь». Это сознание было для него таким же спортом, как верховая езда. Однако Кирилл Кириллович был далеко не глупый спортсмен. Он знал такие моменты, когда мог провалиться, и тогда воздерживался от политико-спортивного состязания. И все-таки к «селу», которое управляет городами, у него росла и крепла настоящая ненависть. Ненависть промышленника и либерала к деспотии «божьих помазанников».

В разговоре с «простым народом», особенно с прислугою, Кирилл Кириллович держал себя совершенно демократично. Раз, будучи приглашен в дом княгини Щербатовой, на озорство прочим гостям поздоровался с швейцаром за руку.

* * *

В конце февраля, рано утром, когда КириллКириллович еще спал, к нему в квартиру вбежало трое людей с винтовками.

— Тут кто живет? — спросили они.

И быстро к окнам.

Кутаясь в халат, Кирилл Кириллович выбежал к пришедшим.

— Вы что, голубчики?

— Мы не голубчики! — ответил один из них, рыжий, с взлохмаченной бородой и кепкою на затылке. — Впрочем, вы не беспокойтесь: мы из ваших окон в полицию постреляем.

— Как, разве уже? — обрадовался Кирилл Кириллович. — Вы бы Протопопова поймали. Он ужасная сволочь.

— Мы их всех!

Кирилл Кириллович бросился в спальню, чтобы одеться, и оттуда кричал:

— Извозчики-то есть на улице?

— А вы куда? — спрашивали его вошедшие.

— Да я туда… Вероятно, митинги. Послушайте, голубчики, пошлите-ка ко мне Канделябру.

— Какую еще?

— Да ну… лакей мой Дементий. Мы его зовем Канделяброй, — и тут же из спальни Кирилл Кириллович сам стал кричать: — Канделябра! Канделябррррааа!!! Да где же он?! Кричите скорее Канделябру!

— Лакей, ишь ты… — ворчали вошедшие. — Мы тут у вас устроим пост!

Кирилл Кириллович выбежал из спальни, застегивая на ходу крахмальный воротничок, и столкнулся со своим лакеем, который спешил на крики.

— Опахни меня скорее щеткой и дай серые перчатки, те, в которых я за город езжу! — сказал Кирилл Кириллович Канделябре.

Кирилл Кириллович оглядел себя в зеркало. Старательно закрутил усы большими завитками.

— Так, значит, друзья мои, — сочно сказал он, — в России, стало быть, разыгрывается революция.

В ответ на это из спальни послышался визг собаки и женский крик:

— Кирилл, Кирилл!!!

— Ах, да! — спохватился Кирилл Кириллович, обращаясь к лакею. — Скажите мадемуазель Ибрагимовой, что я ушел. Или лучше отвезите ее, как встанет, к себе домой. Скажите, что начались события и я занят…

Лакей, привыкший к разным чудачествам барина, на этот раз очень неодобрительным взором проводил его.

Вооруженные люди, ободренные поведением хозяина, потребовали:

— Канделябра, ставь самовар!

— А вы кто такие? — спросил лакей, расставив для важности ноги как можно шире.

— Кто? Народ! Давай чая, масла — и не рассуждай!

Лакей пошел ставить самовар.

Вдалеке послышались выстрелы. Вошедшие защелкали затворами и заняли позицию у окон. На выстрелы где-то далеко ответили частым огнем пулеметов.

Из спальни вышла молодая женщина с бронзовым лицом, вострыми, немного косыми и слегка навыкате глазами, с открытым высоким лбом.

Это была Ибрагимова. Она вышла одетая наскоро, обеспокоенная.

— Что?.. — она не договорила, увидев среди вооруженных людей одного высокого, худощавого, слегка сутулого, с тяжелыми стальными глазами, в солдатской шинели.

— Сейчас будем пить чай. Пожалуйте с нами! — сказал рыжий, всклокоченный.

— Нет, не будем, — неожиданно сухо сказал худощавый человек в шинели.

— Идемте: здесь неудачное место! — сказал он. Взметнул винтовку за плечо.

— Уж перекусить бы чего… — ворчал рыжий.

Не глядя на своих товарищей, не глядя на Ибрагимову, человек с тяжелым, стальным взглядом быстро вышел из двери, слегка стукнув о притолоку ружьем. За ним последовали остальные двое.

Ибрагимова кинулась к окну. Увидала, как на ту сторону тротуара переходил худощавый человек в шинели.

Вдали то замирали, то, усиливаясь, частили пулеметы.

Ибрагимова видела, как в дом несколько наискось через улицу трое вооруженных людей хотели пройти в ворота, но в калитке стоял дворник и не пускал.

Высокий человек в шинели спокойно взял дворника за шиворот и отставил в сторону.

В это время лакей внес пыхтящий самовар.

— Вы для меня?

— Нет. Для разбойников. Ай их нет? Кирилл Кириллович наказали передать вам, что они ушли, придут не скоро. Чего-то у них началось. А вы бы лучше домой. Я помогу вам.

Ибрагимова отказалась от услуг лакея, наскоро оделась и вышла на улицу.

Проходя мимо того дома, где засели трое вооруженных, она взглянула поочередно во все окна. В одном она как будто увидела очень знакомое лицо.

Трещали пулеметы.

Ибрагимовой казалось, что она идет по лесу, берегом желтой реки Камы, и под ногами ее трещит сушняк.

В Петербурге, городе самом юном, самом смелом из всех городов, начались события. Расплескались по улицам тяжелые, лохматые народные волны.

Кирилл Кириллович плавал в них, как щепа. В этот день он произнес двадцать две речи. От этого язык его собственный показался ему резиной, торчащей во рту. Кирилл Кириллович приказал лакею всю ночь поддерживать в горячем состоянии черный кофе, хотя спал не просыпаясь и не выпил ни глотка.

* * *

Ибрагимова напрасно ждала своего архитектора с большими усами, со смелым взглядом серых глаз, с походкой отставного кавалериста, с сердцем льва и со словами, дующими на собеседника, словно ветер в сквозном ущелье.

Ибрагимова напрасно ждала его.

Он — все пронзительное выражение своих глаз, всю страсть своего сердца, весь ветер слов своих вложил в свои каждодневные речи. В них он сам терялся день ото дня. Они крутили его. И от этого он старался не думать о том, что говорил, что предлагал. События были сильнее его. Он полагал, что они и умнее его. И отдался им, как пушок буре.

Квартира, где так много вечеров провела с ним самая замечательная во всем Петербурге женщина, была отдана комитету, где разбирались бумаги бывшего жандармского управления с целью раскрытия провокаторов. Тут же заседала следственная комиссия по этим делам. Сюда же на допрос приводили провокаторов люди темные, разного звания, в разных одеждах, большей частью безбоязненные, даже наглые, презирающие человека в других и в самих себе.

Напрасно, напрасно ждала Ибрагимова: события отняли его у нее.

Ибрагимова начала ненавидеть события.

Шкатулку с браслетом-змеей (голова с бриллиантом), подарок Кирилла Кирилловича, так же как и другие его подарки, она отправляла на восток, в Пермь, своим родным-татарам. И написала большое письмо туда. В письме в конце приписала: «Разбойники здесь делаются царями».

Отец Ибрагимовой когда-то давно подарил царю Александру редкую белую шкуру необыкновенного оленя от своих стад, которые его люди гоняли под Казалинск на берега Аму- и Сырдарьи.

Вспомнила это Ибрагимова. Словно тронула самые нежные струны. Вспомнила вечером у рояля, ударив по клавишам, не думая. Волнами расползались звуки в тихой комнате, и показалось ей, что она на пароходе, что волны желтой реки несут ее в великое русское междуречье, что Кама мелькает огоньками, что вдоль Камы тихие берега, как стада уснувшие, что среди них возвышается лесистая хвойная шапка около села Гальяны, что там, на вершине горы, трезубец лесного Посейдона и там же, у этого трезубца, муравьиная куча, которую потревожил сапогом ее случайный спутник.

Не так ли и теперь? Не муравейник ли Петербург?

Ибрагимова взглянула в зеркало и ахнула: там, в дверях, на пороге стоял молча, каменным гостем, высокий, худой, сутулый, все в той же серой шинели, с большим револьвером за поясом у правого бедра.

Он поклонился и запыленными солдатскими сапогами сделал два шага вперед.

— Не бойтесь… если… можете…

Ибрагимова закрыла лицо руками и отступила в угол.

Лицо изможденное, с резкими чертами, с морщинами, идущими от двух глазных впадин, как из двух центров. Верхняя губа, слегка прикрытая небритыми усами, слегка подрагивала. Дыхание слышалось тяжелое и частое.

— Я все-таки нашел вас.

— Я вас не знаю.

— В Петербурге хотели лесную сказку…

— Без револьверов… — докончила Ибрагимова.

— А-а-а. Вы против них?

— Я ненавижу…

— А я люблю…

— Их?

Двумя пыльными сапогами отступил человек. Высвободил револьвер из кобуры и приставил дуло к ее правой брови.

— Только не падайте в обморок: я пошутил, — сказал он и спрятал револьвер обратно в кобуру.

— Так же, как тогда с муравейной кучей?

— У вас прекрасная память, прекрасная, прекрасная…

Помолчал.

Каждый из них слышал биение сердца своего, как мерное журчанье ручья.

— Хочешь с нами?

— С кем?

— Навсегда?

— Нет.

— Сегодня решительный день. Дни наступили такие. Все теперь по-другому… Слышишь? Загремели… загремели…

Гремели пулеметы.

Ибрагимовой вдруг стало очень спокойно, потому что все происходившее показалось сном. Она стала ждать, когда же проснется. И чтобы скорее разбудить себя, стала упорнее повторять:

— Нет! Нет!

Ибрагимова рванулась, изогнулась. Выскочила из-под руки своего гостя и опрометью бросилась вон из квартиры, крича:

— Спасите! Спасите!

В воротах стоял дворник и, прячась за калитку, кого-то высматривал на улице. Она к нему:

— Спасите!

— Кой черт! — сказал дворник. — Тут самому бы спастись. Видите — вон кого-то опять на грузовике в тюрьму везут… Должно быть, министров.

Ибрагимова увидела грузовик, скрывшийся за поворотом улицы, и на нем из группы вооруженных солдат были видны две головы: одна в шляпе, другая в фуражке с малиновым кантом, как носят архитекторы.

Над Петербургом хмурилось осеннее небо.

Над Петербургом тяжелые тучи скупо, скупо роняли дождинки, как слезы.

Над Петербургом спускались сумерки.

Над Петербургом не было солнца.

Ибрагимова в Петербурге осталась одна, словно упала на землю с тонкого каната, по которому ходила.

Ибрагимова пошла, побежала в том направлении, где исчез грузовик и на нем кто-то близкий, последний — в фуражке с малиновым кантом.

Слышно было, как крейсер «Аврора» пустил два снаряда по Зимнему дворцу.

* * *

Поле. Бесконечное зелено-желтое — хлеб, овес и полынь-трава — расстилалось под летним солнцем. Ни справа, ни слева, ни с какой стороны не слышно было ничего. Поле южное, привольное, без центра, без предела, без формы. Поле — море застывшее, зеленью поросшее. Покатое. Чистое. Чело зеленое. В поле нельзя заблудиться: в нем все стороны открыты, но в поле можно пропасть, затеряться, потому что в нем тысячи разных дорог. В поле можно кричать — никого не докличешься. В поле можно шепнуть — и звук повиснет, протянется в воздухе белой ниточкой и, заколеблясь паутиной, облетит все поле. В поле лучше быть не человеком, а легкой пушинкой — одуванчиком, что мелькает, трепещет между полем и небом, между землей и солнцем.

Если лечь в поле и смотреть в небо, то от солнца оно покажется черной бездной, в которую захочется лететь. Если лечь в поле вниз лицом, то услышишь теплое дыхание земли, идущее через травы, как через легкие человека.

Поле весело улыбалось солнцу.

И вдруг в одной точке его на горизонте закосматилась клубами серая пыль. Хлеб, овес и полынь-трава корнями своими слышали, как земная кора затрепетала, задрожала с того места, где вздыбилась пыль, где конские копыта затоптали озимь, и скачут, и скачут.

Овес да полынь-трава, да хлеб, да спрятавшиеся в хлебе васильки поникли зернами и цветами и стали ждать: бежать им было нельзя — с землей они связаны, как с матерью дитя недозрелое.

Хлеб, овес, полынь-трава миллионами острых ушей своих прислушивались к конскому топоту. И по старому, по смутному преданию, которое жило в этих хлебных степях, они поняли, что где-то люди скачут на конях.

Еще раньше, много веков тому назад, не раз скакали люди, давили хлеба и травы на своем пути, топтали черную землю не только из-за того, чтобы в широком и тихом поле удариться одни с другими в мечи. Удариться в мечи, коней, людей разметать на радость и потребу галкам и опять уйти за степи, чтобы потом опять прийти и биться опять на усладу жадным галкам.

Гунны, готы, половцы, печенеги, татары, запорожцы — стояли на конях в пыли, проносились по необозримым желто-зеленым полям.

А горькая полынь-трава и васильки и пуще того овес и хлеб хотели бы научить людей жить неподвижно, как сами они: корнями в земле. Но кони этому мешали. Подвижные, как ртуть, они носили на себе людей, скакали с людьми туда и сюда, и люди бились, бились в мечи, в копья, в стрелы.

Вот и теперь: конница длинной вереницей растянулась по степи, сверкая на солнце запыленными копьями.

Торжественно и важно кони стукали в мягкую дорожную пыль. Торжественно фыркали, поматывая лоснящимися потными шеями, и шли, и шли.

Шли они от Дона (из половецких степей) к берегам Вислы, в землю полян. Конница от Дона, от порога Азии, обратилась к порогам Европы. Русло, по которому издревле людскими оползнями восток обрушивается на маленький каменистый запад.

Хлеб, овес, и полынь-трава, и грустные васильки, укрывшиеся в хлебе, притихли и, как когда-то давно, стали ждать ударов мечей в мечи.

Но конница тихо-тихо, копьеносной вереницей, змеей тянулась с востока на запад, опоясала поле щетиной своих штыков. Опоясала одной, двумя, тремя лентами. Тремя потоками переливалась через хлеб, овес и пахучие травы.

На рыжем коне третьим левым качался Платон с винтовкой за спиной, с пикою у ноги.

Пахло лошадиным потом. Платону хотелось плевать, но во рту, на губах все пересохло. Пыль набивалась и душила. И солнце немилосердно сквозь пыльное облако горячими лучами вонзалось в голову и виски.

Кто-то запел песню мятым голосом. Подхватили еще голоса. Лошади зафыркали. В небесной синеве далеко вился стервятник.

Всадники поняли, что где-то близко должно быть селение.

«Достанем там квасу и воды и сала, может быть, — думал про себя Платон, — и дальше и дальше потом».

Хлеб, овес и трава на пятый день видели, как последние лошадиные хвосты скрылись в клубах пыли на горизонте, и в поле опять стало тихо, ясно и спокойно.

Платон — комиссар дивизии — был все время в огне.

Из реввоенсовета приехал в дивизию худой человек с впалой грудью, с очками на носу. Он сильно кашлял. Во время кашля содрогался весь и от этого казался еще более хрупким.

Он знакомился с дивизией. Созвал совещание ответственных работников.

Только на совещании Платон узнал в этом человеке того Костю, с которым был в первых революционных кружках.

Костя слабым голосом сообщал, что реввоенсовет постановил удержать дивизию от дальнейшего продвижения. Дивизия должна была остановиться, подтянуться и потом переброситься на другой участок.

Костя развивал этот план. То снимал, то надевал, то поправлял очки. Кашлял разбитой грудью. И опять, как тогда на кружке, Костя говорил так убедительно, что возражать ему было нельзя. Однако Платон пытался сказать свое слово о необходимости, неизбежности, важности наступления. Но теперь так же, как и тогда, в пыльной траве, Платон чувствовал несуразность своих доводов. Платон видел, как мысль Кости — ясная, чистая, как протертые очки в золотой оправе, как камни прибрежные, омытые миллиарды раз морем, — побеждала, побеждала его. Она побеждала его ум, но не могла пробить его смутного, но сильного настроения.

Платон упрямился:

— Мы не отступим. Мы должны дойти, долететь до Варшавы!

— Но надо рассчитать силы!

— Силы есть. А там, в Варшаве, все, там мы… там… Там для нас лежит…

— Варшава, поймите вы это, не Уфа, не Красноярск, не Туркестан, Варшава — порог Европы.

— Ну, так вот и в Европе все, что надо! Все равно солдаты рвутся туда! Не задерживайте! Это интеллигентство!

— Реввоенсовет не задерживает. Мы упорно будем продвигаться дальше; но несколько иным, чем раньше, путем. Ведь мы же не одна дивизия! Реввоенсовету виднее…

— Я держу пари, что красноармейцы всех дивизий, всей армии согласны со мной. У них у всех сейчас одно: даешь Варшаву! Мы туда!

Платон тяжелым жестом, рукой, к которой привязан был кнут лошадиный, указывал в окно на западную сторону деревушки, в которой они стояли.

В серых глазах Платона было тяжелое выражение. Словно не глаза, а две пули торчали из впадин и смотрели на запад. Костя протер очки и спокойно, плавно, как доктор больному, стал излагать свои доводы. И как доктор пишет рецепт, несмотря на протесты больного, Костя, вынув из кармана полевую книжку, написал на ней чернильным карандашом приказ группировать дивизию на таком-то участке и прекратить дальнейшее наступление. Написанное помазал слюнями, чтобы растворить чернильный карандаш.

Платон заиграл от досады скулами и улыбнулся, словно заплакал от обиды. Свинцовый взор своих глаз направил в глаза Кости и, взяв руку «под козырек» барашковой круглой шапки, сказал:

— Слушаюсь, товарищ член реввоенсовета.

Косте вдруг стало жутко. Но он отогнал это чувство от себя привычным напряжением чистой мысли, мысли против всего темного, что временами, как голос предков, стучалось в сердце. Он протянул было на прощанье руку Платону, но сейчас же отдернул ее обратно и вышел на деревенскую темнеющую улицу.

Влево на запад небо полыхало красным пламенем. Оттуда слышалась бешеная канонада. Платон выбежал на улицу. Посмотрел на небо. Прислушался к канонаде. Сел на своего рыжего иноходца и поскакал в ту сторону, где полыхало темнеющее небо. Поскакал на запад.

Догнав Костю, который неуклюже качался на лошади, Платон крикнул ему, указывая на небо:

— Видите? Стало быть, все равно опоздали!

В ответ Костя не то кашлянул, не то что-то крикнул.

Платон мчался карьером к месту боя…

На рассвете хлеб, овес и полынь-трава опять увидали, как поле задымилось пылью, но не со стороны востока, а со стороны запада. За пылью происходило что-то такое, от чего земля под хлебными корнями гудела, стонала.

Пять, шесть, десять, двадцать — много с разных сторон верениц всадников скакало. В беспорядке. Кто без коня, кто со стреляющими вверх винтовками, кто с обнаженными шашками, кто без шапок. Лошади под мылом. Многие с кровью.

Хлеб, овес и полынь-трава видели, слышали все это и опять притихли жутко, как в стародавние века.

А земля по-новому, по-необыкновенному от чего-то такого, что рвалось там, вдогонку за летящими всадниками, странно гудела, стонала под хлебными корнями.

* * *

Костя лежал в последней стадии туберкулеза. Глаза стали большие. Лицо прозрачное и ломкое, как бумага. На левой щеке, ближе к глазу — румянец. Как всегда, Костя был одет просто, но чисто. Хорошо выбрит. Как прежде, как всегда, окружен книгами. Немного грустный, но как большинство культурных людей — какой-то бодрой грустью, окрашенной в цвет надежды. Надежда — румянец на ломкой и бледной грусти.

У кровати его были: Ваня, невысокого роста коренастый человек с бородой лопатой; Соня, с желтыми пятнами беременности на лице, и Платон — высокий, еще более сутулый, чем прежде, плохо выбритый, с большими усами, в пыльных сапогах.

Ваня и Соня вперебой рассказывали о том, что слышали они на только что закончившемся заседании съезда партии.

— Как же? Как же?! Он прямо так и называл прошлую нашу практику ошибкой.

— Так и называл, — рьяно докладывала Соня. — Так прямо и говорил: все, что мы делали до сих пор в экономической политике, есть ошибка.

— Нет, мой друг, — умерял Ваня порывы своей жены, — не вся политика ошибочна, а лишь наше отношение к крестьянству.

— Я уверяю тебя, что ты ошибаешься: ты как раз в это время вышел из зала, а я слышала.

— Это во время речи Владимира Ильича-то я вышел?! Ты, мой дружок, очевидно, зарапортовалась.

— Зарапортовалась? Когда… Да вот товарищ пусть подтвердит, — она указала на Платона.

— Он несколько раз употребил это слово «ошибка», — заговорил Платон, как всегда, тихо, но четко. — Но я не придаю этому никакого значения, потому что мне кажется, что у него был тактический маневр, отрезать раз навсегда пути к старой практике, чтобы методы этой практики не впутывать в новую.

Костя очень обрадовался этому заявлению. Он приподнялся с постели, румянец его на левой щеке запылал еще ярче. Он обеими руками схватил руку Платона, тряс ее и, задыхаясь, говорил:

— Вот именно так! Ах, как я глубоко с вами согласен! Я уверен, что Владимир Ильич с нами согласен. — Костя совсем сел на кровати. — Я вам могу привести интереснейшее, хотя и косвенное, доказательство этого. Дело было за границей, во время войны. Как-то однажды я зашел к нему и показал статью Каутского, сплошь оборонческую, больше того, больше того, — почти шовинистическую. Я предложил Владимиру Ильичу написать что-нибудь против Каутского, разобрать Каутского по косточкам, доказать, что он фактически отступает от революционной линии. Владимир Ильич сделал такой жест рукой, словно сбросил ненужные бумажки со стола. — Зачем, — сказал он, — так много доказывать, что Каутский отступил от революционной линии? На нашу статью он снова ответит, нам нужно будет опять много и долго доказывать. Не лучше ли просто сказать ему и всем оборонцам, что они предатели. Это очень понятное слово, особенно аргументировать его не приходится, достаточно указать просто на факты. Между тем это слово положит конец всякой нашей связи с ними. Что же в самом деле доказывать, если они изменники и предатели?! Вот и теперь подобное, чтобы отрезать прошлое от настоящего. Ленин революционен в любом своем движении — будь то направо или налево: он берет одинаково круто…

Костя закашлялся, захлебнулся кровавой мокротой. Стал отплевываться. Соня подложила ему под голову подушки и помогла лечь.

— Вам не надо много говорить, — заботилась она.

— Эк, проклятая! — ругал Костя свою болезнь.

Платон начал мерить комнату своими военными шагами. Вдруг повернулся на каблуке и сказал:

— Но не подумайте, что я согласен с Владимиром Ильичем. Если даже оставить в стороне все тактические приемы — он не прав.

Костя закрыл глаза рукой. Грудь его трепетала. Он собирался что-то возразить. Соня укоризненно махала рукой по адресу Платона. Ваня сумрачно смотрел на Костю и на лице своем делал такие страдальческие гримасы, будто это он, а не Костя задыхается кровью.

— Я не согласен… — но, взглянув на Костю, Платон махнул рукой и направился к выходу.

— То… товарищ, — силился звать его Костя, — не уходите!..

Платон вернулся. Соня махала ему рукой, чтоб он ушел. Ваня звал, чтоб он пришел. Костя делал рукой жест, чтобы Платон сел на стул.

— Нас было четверо… — начал Костя. — Четверо и осталось. Все мы разные. Все мы у одного дела. Все мы, не знавшие физической работы или знавшие ее случайно, пришли к пролетарской борьбе двумя путями. Одни потому, что из книг узнали, где человеческое будущее, и стали считать борьбу за это будущее самым достойным и самым честным делом всей жизни. Другие пришли к борьбе просто вследствие озорного своего характера. Для таких революция — цепь блестящих приключений. Такие революционеры почти ничего не имеют общего с конечной целью борьбы. Они не верят, не допускают, чтобы у такого массового движения, у такой небывалой стихии могли быть какие-то цели. Все же эти люди могут называть себя социалистами, коммунистами, анархистами. Но на практике они могли в лучшем случае быть лишь хорошими революционерами в моменты стихийного подъема. В остальное же время они… — Костя махнул рукой. Опять закашлялся.

Ваня смотрел в окно, как стаями, словно прибой морской, налетали вечерние ласточки и улетали и снова прилетали. Соня старалась подставлять больному плевательницу и поправлять подушки. Платон стоял, прислонившись спиной к запыленному книжному шкапу, и, закинув голову, смотрел на люстру, окутанную паутиной.

— Правда, что на некоторой степени, — начал опять Костя, — озорничество превращается в огромную душевную буйность. Такой обладает Владимир Ильич и, если бы не сильный ум его, всосавший глубоко в себя марксистское образование, — кто его знает, — может, был бы он террористом, в роде своего старшего брата. Но у него равновесие светлейшего ума и революционной необузданности. Цель нашей революции ясна для Владимира Ильича. Цель эту мы любим и ощущаем в себе. А другие, пришедшие к рабочему движению… пришедшие… только… чужды они, чужды по целям. Вы уходите от революции, как только стихийное или полустихийное творчество революции сменяется сознательным. Наблюдая те… тебя и других подобных… Эх, да нет. Говорю это теперь как свое последнее разочарование в некоторых наших спутниках. Как свое последнее восхищение нашим великим делом. Наверное, мне, мне не… товари… не долго осталось… Вот поэтому все и сказал.

— Чужому? — бросил в потолок Платон.

— Да, чужому, — подтвердила вместо Кости Соня.

Платон смял в руках красноармейский шлем.

Глаза его, немного тусклые обыкновенно, потускнели еще больше. Он низко, никому в особенности, а просто в передний угол поклонился глубоко, по-крестьянски, и сказал:

— Спасибо! — и вышел.

На лестнице догнал его Ваня.

— Ты не сердись, Платон, ты видишь — он болен. Все мы дети одной революции.

— Передай Косте, чтобы правильно понял. Я потому сейчас против Ленина, что Ленин сам будет против себя очень скоро.

— Ну, ну, это вовсе не так: Ленин?!

— Значит, ты не слышал или не понял, что говорил Костя о двух началах во Владимире Ильиче. Ты, очевидно, не понял. Ты не поймешь… Прощай, — не стоит словесно драться!

— Я хотел тебя попросить, — Ваня удержал Платона за рукав. — Ты, кажется, уезжаешь на юг, так перед отъездом заходи. Соня будет рада. Заходи, у нас теперь квартира.

— Вы явно не из озорства к революции пришли.

— Мы… — начал Ваня.

Платон не дослушал. Отвернулся. Пошел дальше вниз. Ему казалось, что все неприятное он слышал не от Кости, а от Вани. С языка Вани каждое слово падало, как капля яда.

* * *

На углу Большой Дмитровки и Тверского бульвара сидели две нищенки: Агапья и Лукерья. Обе слегка подвывали. Агапья держала протянутой маленькую тарелку, где виднелись придавленные камнем красные и синие бумажные деньги. Обе сидели недвижно и поэтому походили на огромные грибы, выросшие из осенней сырости между кирпичами дома и асфальтом.

Мимо них проходили двое: один был высокий человек в шинели, с узкими плечами, выпуклой спиной и длинным носом, другой же — кряжистый, низенький, с окладистой белокурой бородой, тоже в шинели, с портфелем в руке и с тем особенным наклоном головы, какой бывает у людей, принужденных совершать неинтересное для них, но необходимое дело.

— Смотри, — сказал высокий, сутулый, — вот тебе доказательство того, что во мне, как здоровом человеке, нет никакой нравственности.

Его приятель не успел ответить, как сутулый подошел к нищенке, державшей просительно тарелку, приподнял камень, взял спокойно все деньги и двинулся дальше. Это было сделано так быстро, что никто из прохожих не обратил внимания. А нищенки были слепые обе.

— Это варварство! Позор! Отдай деньги! — возмущался человек с портфелем. Он возмущался только голосом, так как лицо и глаза были довольно спокойны.

— Вот как? — шутливо удивился Платон. — Это не нравственно… с точки зрения… кого… чего… какой меры?

— Коммунистической этики.

— Зачем ты кривляешься?

— А?! А не ты?!

В ответ на это низенький, коренастый возмутился уже не голосом, а всем существом своим. С минуту простоял как громом пораженный. Потом сделал резкое движение, чтобы отойти от своего приятеля. Последний, однако, удержал его за плечо.

— Ну, брось! Ведь бесполезно спорить о нравственности: ты видишь, что ее нет ни у меня, ни у тебя. Скажи лучше, куда тебе доставить то, что ты просил, помнишь, тогда, у Кости.

— Да нет, уж… пожалуй, не надо.

— Как угодно. Однако мне налево. Всего наилучшего!

— Странный ты человек. Чудак, ей-богу… А то, что я просил-то тебя, доставь мне часикам к четырем на дом.

— Хорошо. Приятели простились.

Когда стемнело, пришли слепые нищенки домой. Они жили в одном из грязнейших переулков, которые жмутся друг к другу около Трубной площади, выдавливая из своих дверей и окон проституток и нищих на заработок. Там, дома, при свете лучины мальчишка, внук Агапьи, промышлявший с восьмилетнего возраста «карманным делом», а ныне бойко сбывающий опилки и пробки пополам с махоркой — за полукрупку — из мешка стаканами, подсчитал добычу слепых.

— Агапья!

— Лукерья!

Вскричали нищенки друг на друга.

— Что же это: нам клали-клали — и всего две бумажки. Я ведь чуяла, что больше должно быть, — говорила Агапья.

— Уж не я ли, по-твоему, взяла?..

— Ты не ты, а нынче все хороши. Может, и ты.

— Ах, чтоб те, слепые твои зенки…

— Сама куриная слепота.

— Дай ей, дай, — весело поддакнул мальчонка.

И Лукерья с Агапьей в потемках сцепились мертвой хваткой. Слышались вздохи и глухие удары. Мальчонка же выбежал на улицу, напевая:

* * *

А худощавый, сутулый человек, расставшись со своим приятелем, увидел на блестящем перекрестке — Петровка — Кузнецкий мост — больного нищего на коленях, просившего подаяния, как-то странно припадающего к асфальту, где лежала его шапка. В шапку ему бросил человек не свои, не благоприобретенные деньги. Да, кстати, подтолкнуло его разговориться с нищим.

— Как зовут тебя? — спросил он нищего.

— Золотой, — ответил тот.

Там, где жили нищенки Агапья и Лукерья, в подвале, над которым возвышались остатки двух этажей, был юродивый, больной трясучей болезнью. Жил, вернее, только спал он в соседях с Агапьей и Лукерьей, то есть через перегородку, а трясучая болезнь постигала его постоянно, как только он взбирался на второй этаж, на чердак, в котором зияли черные ямы и огромные квадратные дыры больших окон, как пустые глаза.

Всегда это случалось по ночам. Среди ночи вдруг просыпался, двумя косыми глазами — один глаз с бельмом — смотрел себе на переносицу, лез на второй этаж и предавался там трясучей.

Слышали даже, как он что-то шептал в это время, словно науку проходил.

Странный был этот рябой-косоглазник. Во-первых, никто не знал, откуда он взялся, а во-вторых, по вечерам только он один мог рассказывать нищим интересные сказки про клады. Словно он сам их клал и сам открывал. Про тайные клады с золотом все нищие любили говорить, но он, рябой, говорил куда лучше всех. Недаром нищие шушукались, что не знаком ли он с заговорами и волшебством, потому что рассказывает, как показывает. Даже имени этого рябого, широкоплечего человека не знали. Но, по великой любви его к золоту, по великому мастерству его рассказывать про тайные золотые клады и еще за рыжие усы, прозвали его все в один голос «Золотой». Так и укрепилось за ним это драгоценное имя.

Золотой любил просить милостыню там, где много блеска и богатства. Излюбленным местом его был угол Кузнецкого моста и Петровки. Там, на углу тротуара, на коленях он складывал молитвенно руки. Из стороны в сторону мотался, выл.

Бессвязно что-то выл, и шапка лохматая стояла у колен его. Иногда ударялся он лбом об асфальт и правой рукой, дрожа как в лихорадке, цепкими пальцами ощупывал шапку, не бросил ли кто бумажку. Если нащупывал деньгу, то тут же машинально совал ее в прореху штанов, незаметно от глаза людского. И опять, пуще прежнего, выл, и трясся, и бился лбом об асфальт. Проходящих не видел он, потому что глаз свой косил так сильно, что зрачок упирался в нос.

А вечером, когда небо над городом, завуаленное в поднятую улицами пыль, кажется мягким и утомленным, припадал Золотой к асфальту надолго, шептал что-то утомленному асфальту; рябым лицом, усами водил по тротуару, словно вынюхивая чьи-то следы, а сам правой рукой, искривив ее хоботом, хватал и мял бумажки, положенные в прореху и под рубаху, под пиджаком, под лохмотьями, переводил их этажом выше — в рваный лапоть, что висел на груди. А куда уходили деньги дальше, после изорванного лаптя, — никто не знал. И не тратил никогда своих собранных денег Золотой. Чтоб испить водицы, черный хлебец туда помакать, пожевать пыльным ртом корочку, в грудь свою, скрипящую многими хрипами, пропустить холодную влагу, — для этого всего он занимал деньги то у Агапьи, то у Лукерьи, то еще у кого. И давали ему потому, что стращал их Золотой, что напустит на них трясучую.

Золотой рассказывал нищим, что и на него эта болезнь напущена бывшим барским лакеем, Канделяброй по прозвищу.

Вот с этим-то Золотым на углу Кузнецкого и Петровки и разговорился Платон, да так крепко, что в тот же день пришел Золотой к себе с дневных поисков не один, а с Платоном. Ему именно и рассказал Золотой, кто такой Канделябра. А что это так — Лукерья клялась, потому что сама подслушала, как они спорили и как в споре-то Золотой и высказал то, что таил. Вот что слыхала Лукерья:

— Главное, чтоб у тебя были деньги. Деньги — свобода человеку. Все, что ни сделаешь, за все отвечают деньги. Ученых, братец мой, видел я много. Учат по-разному: одни говорят — Христос, другие — социализм, третьи еще какой-нибудь обман выдумывают, а по жизни-то главным выходит оно — золото. Золото — это все одно, что зубы дьявола, — перегрызть могут все. Знаешь ли, откуда еще оно, золото? Оно из ада. Не что иное, как железо, перекаленное в аду до желтого закала. Оттуда и выброшено оно.

— Ну, ну, продолжай, чего же задумался. Рассказывай — все одно, ведь я тебе не поверю.

— Не поверишь — сам узнаешь, а задумался я о том, как бы тебе передать, поученее чтоб вышло. Золото, значит, из ада выброшено, перекал железный.

— Да откуда ты это знаешь?

— Да оттуда, что ни одного доброго дела нельзя на золото сделать.

— Пожертвовать?

— Ха… тут крадут. А вот попробуй какое-нибудь зло учинить — сейчас, с полным удовольствием, сколько угодно. И еще я тебе скажу — золото томит.

— Должно быть, много его у тебя?

Золотой позеленел, скрестил руки на груди, наклонился смиренно и прошипел:

— Ищу, грешный мытарь, ищу. Хоть бы вот эстолький маленький мешочек найти. Не ел бы, не пил — все на него смотрел бы да потряхивал его бы!

— Подло!

— Раздольно!

И не могли эти два человека отстать один от другого и от слова до слова все больше и больше скручивались особенным чувством взаимного презрения, смешанного с ненавистью. Как две волны, набегая одна на другую, искали они разрешения в столкновении своем.

— Я докажу тебе, — говорил вновь пришедший, — что есть другая сила — человек. Весь, как он есть, с его грехами, с его слезами, с его бесконечным метанием к лучшему, с его идиотской привычкой смотреть на жизнь, на сегодня, как на что-то временное. И вот этот обыкновенный человек есть огромная сила, ибо в нем, как невидимый, но явно ощутимый клад, заложена свобода жизни, ее полное безначалие и поэтому счастье.

— Не золото?

— Нет, свобода.

— А где же она у тебя зарыта?

— Что, кто?

— Свобода-то?

— Вот здесь, — человек показал на сердце.

— Э-э, брат, плохо. Долго ли тут погубить все. Только этак снизу подбородка зажать — и кончился твой клад: человек и свобода. Золото — другое дело. Убей меня, на, убей, а коли не скажу — не найдешь. Я, стало быть, могу покойником быть в твоих руках, а золото мое, — мое и на том свете, золото — вещь, а долговечнее человека.

Сидели оба собеседника друг против друга: один на опрокинутом ведре, другой на грязном узле. И когда замолчали, почудилось пришедшему, будто ветром прижало его к стене. Рябое лицо нищего, его острые и холодные, как градины, глаза и топорщащиеся рыжие усы остановились на подбородке юноши и будто что-то читали. Рябой даже губами шамкал. В каморке было душно, и в тишине слышно было, как тараканы гуляли в щелях ободранных шпалер. Слова рябого-нищего все были илистые, тинистые, как камни со дна болота. Не говорил он их, а выворачивал с корнями. И в этом была сила нищенских слов.

— Кто научил тебя так говорить?

— Мой лиходей, лакей Канделябра. А впрочем, гость мой дорогой, на сей раз довольно. Мудрый человек лакей Канделябра. И мудрей его не было человека и не будет. Недаром на лице его не росло ни бороды, ни усов, как у скопца. Оттого, что все в ум уходило.

В этом месте Золотой слегка запнулся. Но вовремя кашлянул, сплюнул, закурил.

— А кто же такой Канделябра?

— Замечательный человек. Самый умный человек на свете — Канделябра. Всю жизнь ждал своего часа, всю жизнь. И вот, наконец, пришел его час, очень просто пришел. Однажды ночью явились чекисты делать обыск у его барина, у архитектора. Архитектор был одинок. Выскочил из постели и не знал, что делать. А в дверь стучали. Архитектор сунул Канделябре малый сверточек в руки.

— Спрячь, — сказал, — выручи, не забуду…

— Мне моя жизнь дороже, — ответил Канделябра, — я открою, а то они там дверь сломают…

— Мерзавец! Ведь ты отлично знаешь, что меня расстреляют…

— А я вам советую повеситься. Вот веревочка. Я помешкаю им отпирать…

Вошедшие чекисты нашли архитектора повесившимся. Канделябра им вручил сверточек барина.

Сверточек этот очень им пригодился. Они за это предложили награду Канделябре. Он поклонился низко и отказался. Награда-то уже у него в кармане лежала — это маленький ключик от стенного шкапа. А в стенном-то шкапе… А Канделябра-то и ушел на том из дому совсем.

— Куда?

— Да так…

— Да зачем же?

— А просто: нищим стал.

— А зачем же он болезнь на тебя напустил? — спрашивал собеседник.

Улыбнулся кривой улыбкой косоглазого человека и отвечал, как детям, вразумительно:

— Да чтоб я его клад не нашел… Да, да, молодой человек, время позднее. Нам не по путям с тобой.

— Канделябра был без усов? — как олово горячее вылился вопрос из обожженных губ собеседника Золотого.

Золотой вскочил, встал спиной к стене, позеленел, стал будто таять и прошипел:

— Отойди, начинается, — и стал косить глаза.

Необъятная, неслыханная сила воспоминаний хлынула в мозг Платона, и он спросил глухим, каменеющим голосом:

— А был Канделябра на берегу реки Камы?

Золотой опять на мгновенье застыл.

— Стриж? — чиркнул вопросом пришедший и словом этим, как спичкой, осветил лицо Золотого.

И тут Золотого настигла трясучая.

Пришедший, словно выдуваемый ветром, вышел из комнаты и в темноте столкнулся с Лукерьей, которая слышала весь разговор.

— Эй, милый, как тебя? — сказала Лукерья. — А я все слыхала, какие у вас дела-то.

— А ты забыла заповедь: не укради?

— А ты?

Только выбежав на улицу, на Трубную площадь, Платон с жадностью вдохнул сыроватый осенний воздух. Он бежал все быстрее. Потом вдруг остановился и остро подумал про себя в третьем лице:

«Он бежит. Он странный человек»…

В этот вечер Платон все свои поступки отмечал в своем уме, как поступки третьего лица. Он стал сам себе чужд.

* * *

Происходил конгресс женщин-работниц.

Мимо здания, где заседали женщины, проходил оборванный, запыленный, усталый, с клочком седины на правом виске Платон. Засунув свои сильные руки в просторные карманы солдатской шинели, он сжимал одной рукой недоеденное дешевое яблоко, другой — постановление о том, что ему разрешена в Габае койка на месяц.

В подъезде здания он заметил свою старую знакомую, Ибрагимову, но прошел, как бы не заметив ее. Однако она его окликнула. Он остановился.

Она все по-прежнему была привлекательна, только около глаз слегка зачастили морщинки, что, впрочем, придавало ее лицу выражение материнской доброты. По-прежнему в выпуклых коричневых глазах ее была ясность и сила. По-прежнему лицо ее было бронзовым, монгольским. Только наряд ее был совершенно другой: плохие, стоптанные ботинки, красноармейская гимнастерка и красный платок на голове.

Ибрагимова по-светски протянула руку Платону:

— Я теперь ваша…

От усталости последних лет, давших право на койку, эти слова подняли в Платоне острую горечь. Он замотал головой и хотел выдернуть свою руку из ее.

— Я стала ваша, то есть за коммунизм.

— А я — чуждый, — выговорил Платон.

— Вы мне не верите? — сочным грудным голосом уверяла татарка. — Вот… — она развернула перед глазами Платона мандат — делегатка от женщин Востока на Всесоюзный женский съезд.

— Подарите мне этот мандат, — попросил Платон.

— Зачем?

— В рамку вставлю, или, если хотите, у сердца буду хранить, или не буду…

Платон помолчал. Улыбнулся криво:

— Ведь вот и воробьиный нос может сточить скалу. А тут целая революция. Немудрено, что она стачивает старые классы. Значит, не зря мы…

— Не зря… — дополнила татарка.

— «Свежих ратников строй», — остро проговорил Платон.

— Вы не шутите! Видите ли, я поняла…

— Что мы… — добавил Платон.

— Что вы — люди…

— Порядочные, — подсказал Платон.

— Что вы можете…

— Установить порядок, — дополнил Платон.

— Да. Установить, создать ус…

— Устои, — доканчивал Платон.

— Уверенность. Даже…

— Традиции, — договорил Платон.

— Традиции, если хотите, и мир.

— И тишину, — довершил он.

— И мир, — настаивала она.

— И тишину, — оспаривал он.

— Ну и тишину, если хотите…

— Все это важно… — заметил он.

— Для народов Востока, — докончила она.

— Коих вы и представляете.

— От коих я и происхожу.

Она все еще не выпускала его руки из своей.

— Теперь я хотела бы видеть вас часто-часто, потому что я хочу много знать… Я была слепа, я ожила.

— А я политграмоту не преподаю.

Московская улица шумела, неслась мимо них по-прежнему, по-обыкновенному.

Платон посмотрел на магазин и сказал:

— А я уезжаю…

— Куда? — немного капризно, по-светски, удивилась Ибрагимова.

Платон хотел сказать: «на койку», но вдруг непроизвольно и как-то неожиданно бодро откашлянулся и выговорил:

— В Китай!

— Неужели?! Как жалко! Как это не вовремя. А я-то надеялась, что научусь у вас уму-разуму, близко познакомлюсь с вами. Я даже искала вас. Но у вас ни в Москве, ни в Питере, видно, нет родни.

— Я безродный. Впрочем, говорят, что в Питере жил мой отец, архитектор. Говорят, что он какую-то роль играл при Керенском, и вот за это, кажется, его…

— Архитектор??

У Ибрагимовой глаза сделались большие и красивые, ноздри запрыгали, как у лошади, которая в поле увидела конский череп.

— Самое появление мое на земле было незаконным, — закончил Платон, — незаконным… — повторил тихо.

— Я знаю! Я хорошо знаю вашего отца! — вскричала татарка.

Платону дунуло в лоб что-то горячее, и, как от огня, он побежал прочь.

— Вы такой же, как он, он такой же, как вы, — кричала Ибрагимова ему вслед. — Разрушители, разрушители!..

Этих слов уже не слышал Платон. Он бежал, толкая прохожих. Первый раз воля, которая обручами сковывала его, дала трещину.

Он шел. А на него то справа, то слева смотрели открытыми большими окнами магазины, то большие, как дома отдыха, то маленькие, кривые, как воровскиепритоны.

Ему хотелось идти как-то так, чтобы не возвращаться. Идти куда-то. Идти. И шел.

Пришел он на Советскую площадь. Памятник. Женщина прислонилась к египетскому (имитация) обелиску и простерла свою руку на запад. Обелиск ее туда словно не пускает. Он — тяжелый, прямой и древний. Ижица всякой цивилизации на земле.

Под обелиском — конституция. Она пошла от заповедей Моисеевых народу. От них сначала символ веры Христовой, потом декларация прав человека и гражданина, потом вот… конституция, то есть колыбель, в которой должны улечься человеческие нравы и права. В ней — отдых ума, взбудораженного революцией.

Тут-то, у обелиска, и взяло Платона сомнение: стоит ли в самом деле ложиться на койку в Габае?

* * *

Ленин умер.

А Костя в Крыму, на юге, стал заметно поправляться. Кровь больше не появлялась. Общее состояние организма вообще становилось лучше. Мозг работал яснее. Энергичнее двигались руки. Мир ему стал казаться веселее. Солнце, море словно прорезинили все клеточки его тела. Мышцы сделались гибкими и упругими. Дыхание стало легким и свежим. Силы прибывали.

От радости Костя сломал перила балкона.

И вот он, весь обрызганный в последний раз морской водой, прямо от скал, от моря, от цветов, сел в автомобиль и поехал к Севастопольскому вокзалу.

До самой Москвы он не находил себе места в вагоне. Все думал, перебирал в голове: что-то там, что-то там?!

В Москве на вокзале его встретили товарищи большой толпой. Радость была ясная, как солнечный день. Горизонты впереди были чисты, как спокойное синее море.

На другой день по приезде в Москву он делал доклад на рабфаке о перспективах экономического развития Союза. Жадно слушал рассказы Вани об электрификации деревень Новгородской губернии. До глубокой ночи работал в кабинете своего комиссариата.

В той страстности, с которой Костя все делал, было что-то особенное. Не просто задор человека, вдруг вставшего с койки, а какая-то алчность к работе. Алчность к работе, свойственная очень редким, но очень старательным крестьянам, которые жарким летом, засыпая ночью на 2—3 часа, беспрерывно работают в поле, охаживая то сохой, то бороной, то серпом, то косой волнистую, мягкую, необъятную землю.

Через неделю по приезде он был на заводе, который первый соорудил свой, русский мотор к аэроплану.

К торжественному дню в честь создания мотора рабочие сорганизовали при заводе свой музей, где были представлены модели различных частей мотора.

Когда Костя вошел на завод, молодой техник, чернобровый, кудрявый и черноусый, окруженный рабочими, скромно встретил Костю и без улыбки, но с большим подъемом стал объяснять ему экспонаты заводского музея. Обратил внимание на одну деревянную раму, в которую был вставлен детальный план мотора.

— Это дело рук нашей молодежи, — пояснил техник, — комсомолец работал один — Федька.

Группа рабочих, окружившая техника, расступилась, обнаружив в своей среде белокурого, почти мальчика, Федьку. Он насупил брови и, упираясь, старался не выдаться вперед и закрыть свои глаза фуражкой.

— Это у нас затейник что надо! — пояснили о нем рабочие.

В стороне, прислонившись к окну, стоял нахохлившийся, словно старый воробей, седой рабочий с бельмом в левом глазу. Он с явным неодобрением смотрел на Костю и группу рабочих около него. Костя заметил это и подошел к нему.

— Каково, товарищ?! Свои моторы стали изготовлять.

— Моторы! — усмехнулся рабочий, показав три длинных желтых зуба. — Моторы! — он сдвинул кепку на затылок… — Моторы!.. Посмотрим еще, как с ними летать-то будут. В декорации-то они хорошо стоят, а вот как в аппарате.

— Плохо, думаешь, в воздухе работать будут?

— Да я не думаю. Увидим.

Косте вдруг сделалось жалко старика: если в самом деле мотор и в воздухе будет хорошо работать, то что же останется у этого старика для его ворчания?!

— Ничего, дедушка, главное — наш собственный мотор! — он нежно хлопнул старика по плечу.

— Ну, ну, поглядим! — Старик еще больше нахохлился, оттолкнувшись сутулой спиной от окна, заложив руки за спину и молча, немного в отдалении, пошел за Костей и всей группой рабочих, которые двинулись в огромный, заново сделанный деревянный зал. Там сидело уже порядочно народа в ожидании открытия митинга. Возле только что сколоченной из свежих белых досок сцены была сделана небольшая ниша, а в ней поставлен мотор. Он работал, крутя впереди себя пропеллер. От мерного жужжания мотора, от пахучих свежих досок, от огромных окон, в которых было видно небо, казалось, что это не сарай при заводе, а огромный дирижабль. Завод, мотор его — тяжелый и черный. Дирижабль летит в небе высоко-высоко.

От пропеллера, от всей ниши, где был мотор, пахло лаком. От мотора — касторкой. Трудно было отделаться от впечатления, что все это летит над землею.

— Товарищи! — возгласил председатель, рабочий с рыжей бородой, в синей с белыми крапинками, ситцевой рубахе. — Товарищи, здесь не крупорушка! Прошу семечки не грызть. Слово предоставляется товарищу…

Костя начал говорить свое приветствие создателям мотора. Мотор на это время остановили. Будто для того, чтоб и он послушал о себе.

Костя хотел сказать одно: о поднятии производительности труда — так ему и в комитете толковали. А сказал совсем другое. Что-то большое вышло. О завоевании дерева и металла, земной энергии. О покорении природы. О штурме неба. Совсем не то, что комитет указывал. Это потому, что в ушах его все еще звенел шум мотора, который и внушал ему о себе большие мысли.

А когда под конец речи Костя вспомнил про комитет и хотел сказать что-нибудь такое, что было бы похоже на обыкновенное, то он упомянул о близкой и блестящей победе труда над капиталом. И тут же как-то смялся, ибо капитал со всем, что связано с ним, показался таким мизерным, таким прошлым, в сравнении с чем мотор, бьющийся пропеллером, запах лака, касторки были огромным достижением, бесконечно будущим и желанным.

— Товарищи! — закончил Костя. — В этом вот… в шуме… наша сила… мощная… Решит все. Да здравствует сила наших, своих непобедимых моторов!.. Да здравствует!

Что-то еще хотел сказать Костя. Но волна голосов вспенилась над собранием и заглушила оратора.

— Уррра! Да здравствует труд! Урра! Моторрры!

Разные возгласы, как волны, разбившиеся о скалу, пенистыми кругами зашумели по залу.

Косте больше нечего было сказать. Гул толпы, шум мотора, который был тут же опять пущен в действие, докончили, довершили, ознаменовали весь настоящий смысл, который был нужен толпе.

Костя заметил, что вместе со всею толпой кричал и хлопал в ладоши тот скептик-старик, который раньше стоял, нахохлившись, у окна. Комсомолец, сделавший художественную рамку, бросал шапку в воздух, сохраняя, однако, свое угрюмое выражение лица, словно сложное дело делал.

Потом приветствия рабочим говорили от имени МК, от имени районного комитета, от профессиональных организаций, от отдела женщин-работниц. От последних говорила смуглая женщина средних лет с немного нерусским акцентом, с мягкими, но решительными жестами, с большими глазами немного навыкате и с красным платком на голове, скрывающим, должно быть, красивые черные волосы.

Слушая ее, Костя никак не мог понять смысла ее пафоса, потому что она воодушевлялась и волновалась, казалось бы, в самых неподходящих местах. И тут Костя впервые испытал как будто страх: ему казалось, что вот-вот эта странная женщина скажет что-нибудь совсем чужое, совсем не то, что надо, совсем враждебное.

Когда женщина кончила речь, Костя вздохнул облегченно, словно перепрыгнул через пропасть.

При выходе с митинга женщина подошла к Косте.

— Простите… товарищ… Моя фамилия Ибрагимова, — и подала ему руку жестом светской дамы. — Это вам от Платона. Он уехал в Китай. А перед отъездом прислал мне эту записку для передачи вам.

В записке было:

«В Китай! Россия стала очень тихой. Все идет под лозунгом: будь прилежен и бережлив! Койкой я не воспользовался. Захотелось умереть на  д о р о г е. На до-ро-ге. Когда-то мы с тобой беседовали о русском революционном бунте. Буду разносить его по земле. Однажды на закате солнца я стоял в Кремле лицом к Замоскворечью. Направо, к западу, был завод. Налево — восток. И я подумал: зачем, во имя чего вековая традиция нашего русского плоскогорья, нашей северной Месопотамии — на запад? Отчего, почему на запад? Он ведь незаконный сын востока. И вот я пошел налево, к отцу. И вот тебе русское рабское слово: Прощай».

— Вы давно знали его? — спросил Костя Ибрагимову, прочтя записку.

— Знала.

— Он ведь как будто незаконный сын какого-то петербургского архитектора.

Ибрагимова встрепенулась:

— Разве он знал своего отца?

Костя думал о Платоне и о таких, как он.

— Он… он странный был, — сказал Костя, — и всегда чуждый нам.

— Нет, нет, нет! — перебила Ибрагимова. — Он был тот, такой… те, которые были основным ферментом революционных человеческих сил. Я видела его давно. Он — бродило, он — дрожжи нашего действия.

— Действие кончается, и тогда… — начал было Костя.

— Действие не кончается, — перебила Ибрагимова.

— Вы о каком?

— О наступательном. О том, что создает новое, коммунизм…

Костя поправил очки на носу и подумал: «Нет, она целиком наша. Преданная. Напрасно я боялся ее чужести».

И пошли одной дорогой.

* * *

Волны желтой реки бурлили под кормой парохода. Солнце садилось там, куда неслось течение реки. С правого по течению, горного берега, покрытого лесом, тянуло крепким запахом сосны. С левого, лугового — сладко пахло скошенным сеном.

Пароход шел против течения реки.

Запоздавшая чайка, размахивая белыми крыльями в небесной синеве, догоняла пароход, колыхалась в воздухе, золотила крылья свои под косыми лучами солнца.

Татарин — седой, круглый, кургузый — расстелил ковер на корме, снял калишки и ступил мягкими зелеными с розовой росписью, сапогами на ковер. Опустился на колени. Повернул свое лицо, обвеянное степными ветрами, к востоку и тихо запел в небо:

Распинал свои руки, как чайка крылья, показывал небу испещренные, твердые, желтые ладони. Потом крепко прижимал их к желтому лицу и как бы умывался. Потом опять показывал небу ладони и опять складывал их на лице своем. Все просил о чем-то своего бога, который живет там, далеко, у истоков желтой реки.

Чайка, летящая с запада на восток, повизгивала над татарином капризно, как знатная путешественница.

А татарин устремлял свои взоры, в которых черным огнем горела темная вера, в потухающее небо, где искал он, искал бога.

Платон лежал на закрытом люке матросов около татарина и смотрел тоже в небо и слушал, как поют волны желтой реки. Он повернул голову влево. И вдруг увидел, как на него упорно смотрит широкое рыжее рябое лицо мужика, который лежал рядом.

— Эй! Товарищ! Ты что же, не узнаешь? — сказало рыжее лицо, широко раскрывая лохматый рот. Лицо это вдруг отерло рукавом губы и неожиданно троекратно поцеловало Платона в щеки и нос.

— Да что ты?! Неужто забыл? — удивлялось опять лицо. Оно улыбалось, и голубые маленькие, как цветки «анютины глазки» немного медвежьи глаза его делались все добрее и светлее.

— Я солдат… у тебя… в дивизии был, — пояснило лицо. — Сами-то мы из Гальян, а в армии с вами были. Помнишь, к Варшаве-то, к Варшаве-то!!

— Помню, — ответил Платон — как же, шестой дивизии…

— Эх, кабы не этот город Львов… — продолжало лицо. — На кой черт он сдался нам? Были бы мы теперь в Варшаве, а может, и дальше…

— Да. А теперь что?.. — Платон показал на верхнюю палубу, где, как когда-то, виднелись легкие голубые и розовые шарфики путешественниц.

— А что? — недоумевал гальянец.

— А вот…

— Да мне что-то невдомек!..

— Капитал… Понимаешь?

— Ну, ну, ну! Нынче лучше. Этого уж ты не замазывай.

— Чем же лучше?

— Да очень просто: надоел тебе, к примеру, черный хлеб, можешь и беленького. А раньше попробуй…

— А ведь не каждый может белый-то.

— Который лентяй, тот и не может.

Платон махнул рукой на мужика и хотел было отвернуться, но спросил:

— Зачем же тебе Варшава нужна была?

— А там у немцев плугов-то сколько… А теперь вот изволь… Я из Москвы еду. Меня послали вроде как бы за делегата в Наркомфин насчет налога, чтобы не так, значит, круто… — Мужик стал рассказывать о своих деревенских делах тихо, плавно, словно складывал былину о богатыре, который долго спал. — Я к Калинину тогда ездил… на волисполкомщиков… Ну, так вот, иду по Садовой. Возле какого-то забора куча навоза. Босячок один — нищий расчистил снег и на навозе сидит. Из-под него лишь пар столбом. Ну, ему и тепло. Я ему доброе слово хотел сказать. «Что, — говорю, — ты тут сидишь?» — «А ты, — грит, — что ходишь? Ходить-то, — грит, — лучше, что ли? Так же подохнешь». Такому, конечно, все одно. Такие у нас и в дивизии были. Для них все равно, что на Варшаву идти, что в навозе сидеть. Все одно подохнешь. Коли сам он ни при чем, то и хозяйство ему ни при чем.

Помолчал мужик.

Волны плескались. Чайка исчезла в темнеющем небе. Солнце оставило розовые волны там, куда убегала река. На луговом берегу трещали кузнечики.

— Слышь, — сказал мужик тихо, — слышь, как басурман поет.

Пел татарин. Он давно уже кончил молитву. Убрал ковер. Надел калишки. Сел — ноги калачиком и стал петь, покачивая в такт песни головой:

— О чем поешь? — спросил Платон татарина.

Старик словно очнулся. Ему было немного неловко, что его слушали.

— Всяко поем, — ответил он немного сердито.

— А что же все-таки?

— Все поем: лошадь идет — лошадь поем, корова идет — корову поем, ты идешь — тебя поем.

Помолчали.

Татарин опять запел еще тише:

— А что это по-вашему, по-басурмански, «сары»? — спросил неожиданно мужик, положив под голову руку и глядя в небо.

Старику понравилось, что мужик схватил татарское слово.

— Это так петь, — пояснял татарин: —

— Вот оно что! — заметил Платон.

— Грусть… Что тебе, двадцать лет, что ли? — посмеялся мужик.

— Э, брат, бабам никогда у меня грусть не бывал. У меня сейчас три жены в Казалинске… Одна новая… девятнадцать лет. Грусть за бабам у меня никогда не бывает. Грусть другой. Грусть за то, что праведливость нет… праведливость. Все есть на свете. Мы всем довольны, а праведливость — праведливость нет.

Мужик стал было говорить о труде, о земле, о хлебе. Старик татарин замолчал. Потом вдруг поднял вверх свое лицо, к небу. При сумрачном свете оно похоже было на взметнувшуюся волну. И седеющая борода лопатой, торчащая вперед, словно пена волны.

— Вот там — это праведливость, — татарин указал первую звезду в небе. — А здесь, — татарин указал на темный луговой берег, — нет праведливость. Вся люди завсегда требовал только одна праведливость, одна праведливость. Больше никто никогда ничего не требовал. И что дальше требовал, то дальше убегал от него праведливость. Теперь он высоко… там, где звезда.

И замолчал татарин.

Все трое лежали на корме. Смотрели в небо, как звезды появляются там. Под кормой, как живые, шептались по-ночному холодные волны. Справа берега дышали зеленой луговой лаской, слева — крепкой дремучей сосной. Пароход пыхтел, как сто лошадей, несущих тяжелую колесницу.

Мужик думал о хозяйстве, то есть поспеет ли к уборке сена? Платон о том, что сказал татарин.

— Кто же это обидел так тебя?! — спросил Платон, когда стало совсем темно.

— Мой дочь — один у меня дочь — ушел на революция. Нет праведливость!!!

— А революция — разве не справедливость?

Татарин не ответил на этот вопрос.

Небо было для всех равное. Звезды были для всех недоступные. Пароход — паровая кляча — нес людей на Восток.

Минувшие дни

В СОВЕТЕ

Если войти в Московский Совет, подняться по лестнице направо, потом свернуть налево, то попадете в большую, просторную комнату. В ней зимой, поздно ночью, в одном углу сидела машинистка и допечатывала на «ремингтоне» «Положение о домовых комитетах». Глаза ее слипались, но буквы, строки, странички текли из машинки нервно, торопливо, погоняя машинистку, время и друг друга. В другом углу комнаты, кутаясь в неряшливо наброшенную на плечи шубку, сидела тов. Несмелинская и просматривала длинный список арестованных. Рукам было холодно. Глазам было трудно читать от множества бессонных ночей и оттого, что список был написан неграмотно.

Слышно было, как где-то на башне часы ударили без четверти три. Пробили. И звуки повисли и растеклись над непроглядно темной огромной Москвой.

Скрипнула дверь в дальнем углу, и оттуда показался зеленолицый тов. Зельдич. За ним белый, как восковая свеча, совсем еще мальчик, 19-летний юноша, т. Бертеньев.

— А где же он мог бы поселиться? Как вы думаете? — спросил Зельдич.

— Насколько мне удалось установить, чехгез тов. Андхгонникова, — Бертеньев мягко картавил, — в Замосквохгечье. Пока это все. Более точные сведения надеюсь получить сегодня ночью.

— Так, так, — раздумывал вслух Зельдич.

Оба они только что вышли с заседания президиума исполкома, чтобы поговорить о секретных делах.

Зельдич сел на стол посреди комнаты. Докурил папироску и закашлялся. Вообще он был слаб. Должно быть, три года крепости в московской «Таганке» дали себя знать.

Бертеньев, наоборот, хотя и был изнурен беспрерывной революционной работой, тем не менее по молодости своей был бодр. Вместе со страданиями революция ему приносила много и наслаждений, из которых первым было — подвергать себя опасности. Поэтому-то он и выполнял исключительно секретные поручения. Весь его внешний вид говорил об этом: на шее хорошим ремнем был прикреплен электрический фонарь, к отогнутому лацкану его ватной тужурки приколот постоянный пропуск во все помещения Совета, из правого кармана торчала бомба, из левого протянулся витой шнур от маузера средней величины. Из того же кармана торчал клочок бумаги от плитки шоколада.

— Вы  с а м и  думаете туда ехать?

— О, да, — ответил Бертеньев.

— Только во время захвата надо быть очень осторожным. Особенно необходимы все бумаги, которые найдете у него.

— О, да, я понимаю.

Бертеньеву очень нравилось, что Зельдич вполне серьезно полагается на него.

— Не знаю, насколько точен этот снимок, — сказал Бертеньев, и из грудного кармана своего френча он вынул три портрета генерала Алексеева.

В это время отворилась та дверь, через которую вошли Зельдич и Бертеньев, и сразу несколько человек, продолжая шумно спорить, ворвались в тихую, большую, залитую светом комнату.

— Вот он, Зельдич-то, вот он, — говорили кругом.

— Вы что же удрали с президиума? — спрашивал Зельдича человек почтенного возраста и в очках.

Около Зельдича и Бертеньева собрались почти все члены президиума, и начался частный спор — продолжение официального, который происходил за дверью этой комнаты.

И Бертеньеву было необыкновенно приятно стоять в компании старых, заслуженных революционеров, от которых сегодня содрогалась вся Россия, а завтра содрогнется мир.

А внизу, под винтовой лестницей в потайной комнатке коменданта, сидел некий дылда, бывший юнкер Александровского училища, бежавший к Каледину на Дон, но потом снова вернувшийся в Москву. Для спасения своей шкуры он предложил свои услуги по раскрытию контрреволюционных организаций.

Фамилия его была — Самсониевский. Он сидел один, как будто был свободен. Но за дверью по коридору ходил вернейший хранитель Совета и преданнейший своему делу революционер, рабочий Михаил Андронников. Дылда сидел и курил такие же длинные, как он сам, сигары. Пускал дым на разный манер: и кольцами, и винтом, и столбиком. Он должен был открыть местопребывание генерала Алексеева.

— А что, в самом деле, неужели Алексеев такой дурак, что приехал в Москву? — рассуждал сам с собой дылда. — Нет, не таков Алексеев.

В эту комнатку спустился Бертеньев.

— Вы готовы? — глядя прямо в глаза юнкеру, спросил он.

— Всенепременнейше, — ответил юнкер.

— Полугрузовичок ожидает во дворе. Двинемся, — сказал Андронников, входя в комнату вслед за Бертеньевым.

Посреди автомобиля поставили пулемет. И сели четверо: Бертеньев, дылда, Андронников и помощник последнего, бывший солдат автомобильной роты Голубин. Двинулись к Калужской заставе.

«В капкане, — мелькнуло в голове юнкера. Он завернулся в доху и посмотрел на небо. — До чего все бессмысленно, — думал юнкер, — какой-то грузовик, какие-то люди. Я им указываю. Они мной владеют. Чего-то ищут, стараются. А мне? Что мне надо? Я люблю только сигары. Особенно «Bock», настоящие».

Бертеньев ткнул дылде в бок коробкой сигар.

— А-а. Благодарю вас, мерси, — сказал дылда. — Как вы прекрасно угадали мою слабость.

«Нат Пинкертон, — подумал про себя Бертеньев. — Дурак!» — сейчас же ответил он сам себе, боясь поддаться опасному самовосхвалению.

По указанию дылды остановились у какого-то дома.

Потом у другого. Потом у третьего.

— Надувает, сволочь, — сказал Андронников.

— Я бы просто пристрелил, отврат такой, — ответил Голубин, пока дылда уходил во двор и разыскивал квартиру Алексеева.

Всю ночь проколесили по Замоскворечью.

К утру умаялись. Тем более что почти все ночи на предыдущей неделе Бертеньев и Андронников гонялись по Петровскому парку, вылавливая бандитов. Попадали и под огонь. Тогда работали маузерами и пулеметом. Спали по утрам два-три часа в сутки, не более, так как днем надо было с утра проверять посты в Совете и в банках, потом отправиться в штаб округа, затем либо на собрание ответственных работников, либо на конференцию, либо пленум Совета, либо на заседание МК с организаторами районов, и т. д. и т. д.

Вот и в этот раз приехали в Совет в 7 утра. Дылду отправили в Бутырки. Бертеньев, беспрерывно куря то папиросы, то сигары, прошел секретными и таинственными переходами и коридорчиками в свою маленькую комнатку.

Комнатка была очень маленькой. Вся белая. Посреди потолка шарообразная лампочка огромной силы света. У левой стены широкий диван, а перед ним большой письменный стол, заваленный частями револьверов, винтовок, электрических фонарей разных калибров и проч. Под кроватью был пулемет «maxim», а в углу в кожаном футляре — телескоп.

Пришел сюда Бертеньев и, не раздеваясь, грохнулся, как сноп на широкий диван.

В его комнату никто никогда не входил, за исключением Андронникова. Только Андронников знал все ходы и переходы, приступочки и лесенки, ведущие в комнату.

Грохнулся Бертеньев, но заснуть не мог…

Дверь комнаты распахнулась, и вошел Андронников и так же, как Бертеньев, не говоря ни слова, шлепнулся на диван рядом с ним.

И стали оба лежать и глядеть в потолок.

Андронникову тоже было не до сна. В голове шевелились все клеточки мозга. Мысли были неоформленные, бессловесные, но они были, были. Их ясно чувствовал всем существом своим Андронников. Мысли были чудные, большие, а в голове вертелись все какие-то обыкновенные слова: «С этой дылдой еще раз поездим, и, если не найдет, надо — к стенке». Нет, не то было у него на уме. «Взять бы и щелкнуть Каледина со стороны Миллерово. Там киевские броневики должны быть». И опять не то, не то было в самых мыслях. Шевелилась каждая клеточка мозга и не давала спать, и все думалось где-то там внутри, далеко о великом, большом, чему не подыщешь слов на человеческом языке.

— Эх, дураки мы, — сказал вдруг со вздохом Андронников.

— Почему вы так настроены? — отозвался Бертеньев.

— Да как же, ты подумай: вместо того чтобы запереть по казармам офицеров и юнкеров, мы их, понимаете, на Дон пустили. Черт-те што!

Андронников сплюнул.

А Бертеньев подумал: «Может быть, глупо, а может быть, нет. Все зависит, по какому направлению пойдет равнодействующая двух столкнувшихся под углом линий». Во всяком случае, раз это вышло так, а не иначе, то Бертеньеву казалось, что это именно так и нужно:

— Может быть, это лучше, — сказал он, — иначе они могли бы взорвать нас изнутри.

— Положим, изнутри-то им было бы труднее, — растянул Андронников с некоторым довольством в голосе.

— А вот ведь мы изнутри все это совершили.

— Эк, сказал! — Андронников даже соскочил с дивана. — Сварил же у тебя котелок. Да ведь мы идем из самого естества, из корня, из земли. Растем, можно сказать; ну, и распираем, значит, этот строй, который над нами. А они что? Гниль, дрянь. У них так уже на лбах написано: конец и крышка. Ихний мир все одно кончился. Да, брат… Дай-ка закурить. Вот уж и светать начинает…

Бертеньев немного озяб. Поэтому ему не хотелось вынимать руки из рукавов своей ватной куртки.

— Будьте добры, Андхгонников, запустите сами вашу лапу в пхгавый боковой кахгман.

Андронников закурил. Посмотрел в мутный синий свет, что застилал окно.

— Нет, дураки мы, что ни говори, — опять начал Андронников, — на что староверы — у нас на квартире они живут — и то говорят, что опростоволосились мы малость. Теперь с этой калединщиной, может, больше году промаемся. Черт-те што!

Бертеньев как раз в это время стал погружаться в приятную предрассветную дремоту. Держа руки в рукавах тужурки сложенными на груди, он согрелся.

«Им пришел конец, — проносилось в голосе Бертеньева, — откуда Андронников это знает?.. Андронников стоит у окна… Должно быть, поздно… Рассветает».

И вдруг в ушах Бертеньева стал вертеться напев мелодекламации:

Это было давно-давно на выпуске в военном училище, когда Бертеньев «выходил» в прапорщики. Артист Максимов так хорошо, так вдохновенно говорил:

Это было перед самой революцией. Тогда был последний менуэт того дворянства, у которого на лбу написано: «Конец и крышка», которого Андронников называет «гниль».

Может быть, тогда был последний менуэт и для его сферической тригонометрии… С этим и уснул Бертеньев, крепко, без снов.

Андронников, бледный, весь пропитанный табаком и потом, смешанным с запахом просырелого белья и одежды, сидел у окна, докуривал папиросу и дремал, тыкаясь в подоконник. Дремал, но не мог заснуть. Какая-то работа в мозгу мешала.

Вдруг вскочил Бертеньев внезапно, весь как-то передернувшись.

— Ах, да я и забыл. Вы знаете, товахгищ Андхгонников, ведь сегодня в Колонном зале съезд Советов, будет Ильич. И совсем ведь забыл, чохг возьми!

Из окна уже всю комнату заливал белый свет зимнего утра, а в потолке все еще ярким светом пылал электрический стеклянный шар.

Стук в дверь.

— Войдите!

И в комнату вошел Зельдич. Как тень, бесшумно.

— Папиросы есть? — спросил он.

— Есть, — ответил Бертеньев, подавая коробку.

— Ну, что же вы думаете делать с этим калединским шпиком? (Речь шла о юнкере, с которым накануне путешествовали по Замоскворечью.)

— У меня на него надежд больше, у товарища Андхгонникова меньше.

— Сволочь определенная, — сказал Андронников, прилаживая взвод к магазинной коробке маленького револьвера системы «браунинг».

— По-моему, тоже шарлатан.

— Если вы в этом убеждены, — сказал Бертеньев, — давайте покончим с ним, если колеблетесь — необходимо сделать все, чтоб окончательно убедиться.

— Мы послали через Киев предложение: установить военной разведкой — там или здесь генерал Алексеев, — уклонился от прямого ответа товарищ Зельдич.

— До каких же пор?! — возмущался Андронников.

ФАДДЕИЧ

Андронников происходил из семьи, которая могла бы быть многочисленной, если бы братья его и сестры не умирали еще в младенчестве. В живых, кроме него, были только один брат и сестра — брат моложе его, а сестра постарше года на три.

Отец и мать не особенно сожалели об ушедших из жизни малютках.

— Обстоятельства к тому ведут, что никак невозможно распространяться нашему брату, — говаривал отец — низенький старикашка с сизым носом и свинцовыми глазами.

Это признание у него вырывалось в беседе с приятелями, когда он сидел с ними у себя за столом, перебирая заскорузлыми пальцами по краешку клетчатой красной скатерти, замызганной и протертой до дыр.

— Обстоятельства к тому ведут… — повторял он.

И все его приятели сочувственно кивали головами.

А Миша Андронников, девятилетний мальчик, прозябший и продрогший на улице, забивался в угол широкой деревянной кровати, поджимал под себя ноги и думал:

«Обстоятельства… обстоятельства… и всегда-то эти обстоятельства. Разбил бы я морду этим обстоятельствам».

Особенно не нравилось Мише то, что отец именно так смиренно барабанит по столу. Не понимал этого Миша. А что не понимал, то не нравилось ему. Отец его был человек кроткий, но если сердился, то всегда буйно и громко.

Может быть, отчасти поэтому Миша с кем мог, например со своим маленьким братом, поступал весьма сурово.

Отец Миши работал тогда на Обуховском заводе и жил с семьей в так называемых «карточных домах», где имел комнату и кухню.

С 12 лет Миша стал обучаться слесарному делу. Науку эту он больше всегда превосходил затылком, так как за каждый промах получал от «старшого» затрещину. Старшой Васюкин особенно хорошо приспособил к этому делу свою ладонь, так что у Миши разгорались оба уха, в голове начинало шуметь, а перед глазами мелькали искры, словно снежинки в безветренную погоду.

Миша никогда не ходил в школу, поэтому грамоте учился от товарищей, по заборным росписям, по вывескам, по надписям на спичечных коробках и по отрывному календарю.

Однажды, будучи уже 17 лет, Миша прочитал книжечку, купленную им самим на ларе около «Скорбящей». Книжечка была так себе и называлась «Пан Твардовский». Купить и прочитать эту книжечку надоумил его некий Фаддеич.

Это был странный человек. Не то умный, не то дурак. Может быть, то и другое вместе. Он был одноглазый, так как один глаз, будучи проколот во время работы острой стальной соринкой, вытек. Всегда носил Фаддеич синеватые очки, перевязанные через затылок грязной бечевкой. Волосы у него на голове были рыжие и прямые, как мочало. Кроме того, был грязен. Зиму и лето ходил в одних опорках на босу ногу.

Он казался Мише ученым человеком. Еще бы: ведь он издевался над иконами и попами. Имущества никакого не имел, если не считать одного маленького сундучка, наполненного бог весть какими книжками. Жил Фаддеич, как птица небесная, беззаботно, и на пропитание промышлял различными медицинскими советами и заговорами от зубной боли. За это все бабы в Обухове звали его «целителем Пантелеймоном», а мужчины — «мошенником».

Был и «грешок» за Фаддеичем: он пил, много пил, но зато пьян никогда не бывал.

— И окаянная-то его не берет, — говорили про Фаддеича соседи.

Семьи не было у Фаддеича.

Он любил Мишу Андронникова.

Выучил даже его писать.

И пили они вместе. Подвыпив, Фаддеич больше всего «радел о вере», то есть старался разрушить в Мише всякую веру.

Однако это мало задевало Андронникова. И не потому, что он был верующий. Такие вопросы, как вера или безверие, стояли просто вне его духовной жизни, по ту сторону его души.

Миша все больше и больше задумывался совсем о другом.

— Скажи ты мне, «профессор кислых щей», — так тоже иногда называли Фаддеича, — на кого это я тружусь? Ведь сколько за день этого железа переведешь? Какие приспособления всякие-разные в работе употребишь? И все куда-то плывет. А куда? Я не знаю. Может, ты знаешь, на кого я работаю, стараюсь? А?

— Глуп ты, как гусиный хлуп, оттого и стараешься. И все вы такие. Ну, к чему ломаете руки? Ведь все, что вы, дураки — тысячи вас, а может, и миллионы, — сработаете, а какой-нибудь Черт Иванович прячет это в свой склад, а там, глядишь, какому-нибудь немцу отдает, а немец, тот уж прямо акции в банк переводит. Твой Черт Иванович буреет, а ты, как сукин сын, ходишь возле заводских заборов да напрашиваешься: нет ли у вас ваканции; мне-де охота больно шею вашему степенству подставить, поездийте на мне верхом, пожалуйста.

— Как же так, Кривуля, ты говоришь? Нешто не надо работать? Коли мы перестанем работать, что же будет? Пустыня, а не жизнь. Ни тебе выделки какой, ни постройки… Что же это?

— Вот-вот оно самое, как раз это и нужно. Все, значит, с землей сравнять. Тут и придет карачун панам, купцам, фабрикантам, помещикам и прочим гадам, и начнем мы тогда свое, другое… Начнем все делать — по-братски, без насилия.

— Нет, Кривуля, а что, если о ту пору нам самим карачун придет?

— Нам? Вовсе нет. Нам ничего не надо — ни домов, ни городов. А хлеба кусок всякий добрый дядя на селе даст. Сейчас мы, значит, к мужику и стукнемся. С ним вместях и начнем новое устройство. Братство тогда на земле и будет. Братство, понимаешь? Это не то, что равенство, это на градус повыше его. Братство!

— А завод как же? Обуховский?

— Да на кой он нам кляп, этот заводище? Машинное капище, больше нет ничего. Срыть его, а на том месте капусту насадить!

Интересно было это слушать Андронникову. Одно только было не по душе, что Фаддеич завод хочет срыть. Ведь сколько в нем кирпича, железа, машин, сколько в нем сил и пота — и самого Андронникова, и его отца, и многих, многих других. Сколько жизней это стоит! И вдруг срыть! Нет, ни за что. Какой-то там Черт Иванович акции получает и от прибыли буреет, да завод-то тут при чем? В заводе пот, труд и кровь рабочих! Вот кабы выручить этот завод из рук черт Ивановичей!

И эти мысли глубоко запали в голову Миши Андронникова.

По-прежнему он встречался с Фаддеичем в пивнушках, по-прежнему Фаддеич наставлял Андронникова насчет того, что не надо работать, а следует, наоборот, все привести в запустение, но Андронников уже не подчинялся этому направлению мысли. Он слушал Фаддеича только потому, что его рассуждения были для Андронникова как бы наждачным камешком, на котором Миша оттачивал свои собственные мысли, идущие поперек рассуждений Фаддеича.

«Профессор кислых щей» начинал это понимать. Огорчался от этого. Андронников замечал, как все части лица Фаддеича будто опускаются, оно делается скорбным и вместе с тем старческим и мелким. Один глаз под синим стеклом очков начинает часто-часто мигать, как догорающая свеча. И рыжая борода Фаддеича, словно второе лицо его, но уже совсем безглазое, отворачивается в сторону, в сторону.

Чем дальше шли их беседы, тем все больше и больше Андронников понимал, что Фаддеич прав в одном: жизнь должна перемениться. Но как? Вот тут-то и ковал Андронников свою собственную мысль. Жизнь надо изменить не отказом от работы, а чем-то другим. Чем же? Вероятно, мощным напором всех слесарей, столяров, смазчиков — словом, всех рабочих завода. Мощным напором за овладение заводами. Вот чего Андронников никогда не говорил Фаддеичу, бережно храня от него свои мысли в себе.

Но Фаддеича недаром звали и «профессором», и «целителем», и даже «мошенником»… Фаддеич, бывало, смотрит, смотрит на Андронникова одним глазом, да как моргнет им, будто скажет: «А я, брат, все понял, не таись».

Побаивался этого взгляда Андронников, а почему и сам не знал. Фаддеич же все чаще и чаще впивался своим единственным зрачком сразу в оба глаза Михаила. От этого взгляда Михаил сжимался, но упорно таил свою зреющую мысль, как сокровище. Но именно поэтому-то Андронников и нуждался в беседах с Фаддеичем: он говорит, а Миша в уме своем возражает ему, заостряя свою мысль.

Однажды в чайной какой-то босоногий пострел, юркнув между столами, сунул Андронникову отпечатанный листочек. Наверху была надпись: «Товарищи»… Внизу — «Петербургский Комитет Р.С.-Д.Р.П.», а еще повыше, сбоку — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Прячь, прячь, не читай здесь, — шепнул Андронникову сосед, рабочий высокого роста, с красивыми черными усами.

— А что? — возразил и спросил Андронников.

— А то! За такие бумажки возьмут тебя, раба божьего, архангелы-то, да на казенный хлеб.

— Не боюсь я этого.

Однако листок свернул и спрятал.

— Ты в каком цехе? — спросил Андронникова сосед, приятный человек, помакивая в чашку куском сахара и потягивая грязноватую горячую влагу.

Андронников ответил.

— Вот коли ты «этого» не боишься, приходи в наш цех. К нам оратор будет из города.

Стал Андронников бывать на собраниях, где говорили ораторы. Жизнь как-то по-особенному закрутилась. Появились невиданные раньше люди. Говорили много непонятного, но все такое, что брало за сердце. Теперь Кривуля мерк в представлении Андронникова с каждым днем. Андронников перед собой увидел многих рабочих, которые думали так же, как он. И увлекся мало-помалу Миша этой работой, таинственной, вечерней, серьезной, всепоглощающей.

В то время Мише было 19 лет. И хотя в нем временами поднимала бунт молодая кровь, но он не увлекался «любовными делами». Они казались ему делами несерьезными, несовместимыми с тем большим, что захватывало все его чувства и помыслы.

Однажды утром в воротах завода Андронников встретил Фаддеича.

— Куда шествуешь, сын мой потерянный? — спросил Фаддеич.

— На бал, танцевать иду.

— Попляши, попляши за фрезерным станочком. Да… Слыхал?

— Что?

— А то, что завтра ко дворцу народ собирается. Насчет перемены режима, царя-батюшку умаливать будут.

— Слыхал. Только мы не идем.

— Кто это вы?

— Группа наша. Нешто не слышал? Группа социал-демократов.

— Э-х, вона ты куда попал. То-то и Фаддеич стал не нужен.

И один глаз Кривули заморгал, а из другого — из засохшей дыры — скользнула слеза. И борода его, как второе лицо — только без глаз, отвернулась и пошла в сторону, в сторону.

— Кабы не на работу спешить, обсказал бы я тебе все как следует про нашу программу, — сказал Андронников. — Но только не ходи ты, Кривуля, на площадь к царю. Чем к нему ходить, лучше послать этого царя… знаешь куда?

— Молод ты, сынок, молод. И думаешь, что я этого не знаю. Па-а-нимаем. И не за этим я пойду на площадь, а затем, чтобы, знаешь, этак хоть из-за углушку посмотреть, как народ «дурака валять» будет. Где народ, там и я. Потому люблю народное замешательство.

Взглянул на него Андронников и только тут заметил, что рыжие усы и борода Фаддеича начали седеть частыми, белыми, прямыми сединами. «Стар человек», — подумал про себя Андронников.

— Торопишься. На работу торопишься. Ну, прощай, прощай. Эх, чтой-то из вас выйдет, из молодых, — сказал Фаддеич.

— Не ходи, Кривуля, к царю! Если пойдешь, какой же ты после этого анархист. Просто беспартийная орава. Не ходи, Фаддеич. Стыдно рабочему человеку к царю шляться. Прощай, понимать это надо.

— Па-анимаем, сынок мой, все понимаем.

Фаддеич моргнул одним глазом, словно подмигнул, и, шлепая калишками на босу ногу по деревянному тротуару, скрылся в январском утреннем тумане.

С тех пор Андронников не видал Фаддеича до 1911 года, когда он встретился с ним в Пермской тюрьме, через которую Андронников шел уже во вторую ссылку, в Архангельскую губернию, а Фаддеич шел в Вологду на суд, где должны были судить раскольничью секту бегунов, к которой примкнул седеющий Фаддеич и жил с ними в Сибири.

Фаддеич сгорбился и осунулся. Его единственный глаз был похож на глаз пойманного орла. Гневный зрачок, полный пламенной ненависти, яркий, черный, блестящий миллионами искр, не смотрел, а впивался своим острием и беспокоил. Ах, как беспокоил этот глаз! А другой — дыра засохшая — весь изжелтел, иссох. И видно, та слезинка, что скользнула из этой дырки тогда, когда он встретился с Андронниковым у завода, была последней.

И лицо не лицо стало, а камень, на котором жаркие лучи солнца, ветры буйные, холодные, ночи бессонные, беспокойные, дни тюремные, тусклые-тусклые, высекали морщину за морщиной. От этой каменности лица глаз слепой — дыра засохшая — походил на ласточкино гнездо в скале. Борода и усы его только едва-едва показывали свой огненный блеск из-под ледяной седины.

— Помнишь, я тебе сказал: посмотрим, что выйдет у вас, молодых? Вот и вышло. Тебя, как и меня, волокут. Тебя на ссылку, меня на суд. Значит, и твоя программа и моя — лопнули. Я ходил к царю, ты не ходил, а он, стерва, все равно оказался победителем. Да. И вот как пошли это нашему брату, рабочему, и всякому бродящему и вольному люду банки ставить, так и ушел я в Сибирь. С неким Парфеном встретился, с бегуном. К нему пристал. Он и крестил меня во бегунах.

«Стар человек», — мелькнуло в голове Андронникова, пока он слушал.

— Бежал ты к бегунам? Ну, что ж? Может, твое дело таковское, а мы на своем будем стоять по-прежнему. Не мы — так, може, опосля нас, а все-таки забьют капиталу в затылок осиновый кол.

— Посмотрим. Единожды уж посмотрели, — опять подмигнул одним глазом бегун. И огонек зрачка его в каменном лице был похож на огонь, зажегшийся в сухой нагорной пещере.

Перед Фаддеичем, дряхлым, поседевшим, разочарованным, бросившимся в объятия сектантства, Андронников чувствовал себя мощным, крепким, словно вылитым из чугуна, напряженным, как металл белого каления. Теперь уж не тот Андронников, что читал «Пана Твардовского» — безусый, сердитый на все, что непонятно. Теперь он социал-демократ левого крыла (большевиков), знающий, что ему надо. Правда, что в глазах его, в этих радужных жилках была невысказанная грусть, зато черные, острые зрачки горели смелостью. Подбородок его опушился бородкой белокурой. На висках легкие белые кудри, как стружки. Ростом тоже вытянулся. В его открытом русском виде было что-то повелительное. Недаром его приятельница, эсерка Палина, прозвала его Иван-царевич.

Такой уверенный и крепкий Андронников немного раздражал бегуна, который куда-то шел, дане дошел, а этот, крепыш, молодой, белый, сероглазый, кто его знает, может, и дойдет.

Всю ночь спорили они шепотом, лежа на тюремных нарах.

На утро надзиратель громко выкрикнул:

— Фаддеев, собирайся со своим барахлом в контору.

Значит, по этапу отправка.

Ни единым мускулом не подернулось каменное лицо Фаддеича. Но и в чугунно-крепком теле Андронникова «не сдала» ни одна жилка. Руки друг другу пожали спокойно.

Фаддеич взметнул арестантский мешок на свою сгорбленную спину. Отвернулся. Что-то смахнул рукавом по лицу, наверное, подумал, что выпала из засохшей дыры слеза.

Но она не выпала.

И, шлепая растоптанными лаптями по асфальтовому полу, вышел из камеры.

С тех пор не видал Андронников Фаддеича. Но образ бегуна запечатлелся в его голове.

И странно: когда Андронников был уже в ссылке и встретил там свою старую знакомую эсерку Настасью Палину, она показалась ему похожей на Фаддеича. Похожа, но неизвестно чем. У Настасьи Палиной лицо было простое, русское, бесцветное до скуки, чуть-чуть скуластое, чуть-чуть пушок на верхней губе и немного раскосые глаза.

Не в этих ли раскосых глазах было что-то похожее на одноглазие Фаддеича? Может быть. Особенно когда Настасья думает… Жутковато даже: один глаз ее смотрит на него, на Андронникова, а другой в сторону, куда-то в угол комнаты и, может быть, в самую истину, которую видит она одна.

«Где-то теперь Палина?» — часто вспоминал Андронников.

Велика земля русская, долго ли в ней затеряться!

ПАТРИОТЫ

По Советской площади от Камергерского переулка спешила Настасья Палина. Широкая, размашистая.

Изящные ботинки стягивали ее сильные пружинистые ноги. Шубка драная и выцветшая. Нескладная, должно быть, с чужого плеча. На голове капор голубой, мохнатый. Без перчаток. От холода руки в рукава. Лицо совсем серое, землистое и раскосые глаза, от бессонницы покрасневшие.

Усталая голова ни о чем не могла думать, а губы твердили одно и то же: «Арбат, пройдя церковь, направо второй дом; Арбат, пройдя церковь, направо второй дом».

Ей надо было это запомнить, поэтому надо было повторять, а так как надо было повторять, то ей казалось, будто у нее не голова, а какой-то ящичек, поставленный на шее, и в нем вертится барабанчик с надписью: «Арбат, пройдя церковь, направо»…

Из правого кармана Насти виднелся томик стихотворений ее любимого автора Бодлера — «Цветы зла».

Дошла до памятника Пушкину.

«А может быть, за мной следят», — подумала и оглянулась.

Села на скамейку, чтоб вглядеться в окружающих. «Кажется, никого подозрительного нет».

Взглянула на Пушкина. Подумала: «Спокойный был век, сочный, наполненный». Вот и надпись на пьедестале:

Пушкин был уверен в этом. Для уверенности нужна спокойная душа. А для спокойной души — устойчивый век. «А мы мечемся», — подумала Настя и пошла дальше.

У Никитских ворот на Настю пустыми глазами смотрели два разрушенных в Октябрьские дни дома.

И вдруг у Насти какое-то смутное чувство стыда подступило к сердцу. С чего бы это? Лицо все густо-густо покраснело. Вероятно, просто нервность. Ах, это тревожное время! Ну, что особенного в этих домах? Просто на этом самом месте стреляли друг в друга, с одной стороны: помещик — барин — офицер, с другой: крестьянин — мужик — солдат, то есть то, что Насте было известно под именем «народ». И ведь всегда казалось Насте, что ей нравится бороться «за народ», который она так же любила, как раньше, в детстве, медное распятие над изголовьем своей кровати и вечерами — тихий, красноватый, мигающий свет лампады. Ее отец — суровый чиновник при губернаторах московских — был набожный человек.

И нравилось ей бороться за народ так же, как стоять великопостную службу, особенно когда поют на клиросе: «Се жених грядет в полунощи». А теперь и креста-то на ней нет. Да к чему же он и горячая вера в него, когда есть еще более горячая борьба «за народ». «Народ» — это то, во имя чего надо страдать, что заполняет душу, жизни дает и свет, и цель, и точку опоры, а глазам открывает правду.

Вспомнила Настя, как однажды она сидела с террористом Резниковым — 19-летним мальчиком — в Петербурге на Дворцовой набережной у Невы. Была ночь. На редкость прозрачное звездное небо манило к себе взоры людей. «Звездочки», — сказал сентиментально Петя Резников. «Куски металла, облака газа и волны жидкости, вот вам и звездочки», — ответила Настя, которая иногда подтрунивала над сентиментальностью Пети. «Может быть, ваша правда», — ответил Петя. Вздохнул и каким-то внутренним голосом добавил: «Где же, где же ты, звездочка-правда?»

Вспомнила это Настя. Посмотрела на небо: серые, немного сизые облака плывут куда-то. А по земле, по тротуарам, несутся прохожие. Где же ты, правда? Не в этих ли разрушенных домах. Если так, то зачем же она не была тут с ними, с этими мужиками, рыжими, черными, рябыми, корявыми, у которых детские глаза и которые тут вот падали, подстреленные, обливающиеся кровью. Да. Она не была тут. Не была потому, что этот «народ», как дети, потянулся к новой жизни, совсем по-своему, совсем не так, как думала Настя. Но — нет сомнений — обманулись мужики. Они ведь легковерные, они дети. Они хотели лучшего, но вот пришли к ним большевики и лучшее обратили в худшее. Свободу подменили дисциплиной — «кровь и железо!!!». Равенство превратили в самовластие сотни своих главарей. А братство? Да, братство. Оно недавно переехало из Петербурга в Москву и называется Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Конечно, промахнулись мужики. А все-таки они боролись, и их враг был подлинный, настоящий враг, — помещик, барин, офицер. И  н а д  н и м  солдат, мужик-крестьянин, одержал действительную победу. Может быть, эта победа и есть настоящая, народная, правильная. Нет, нет, не может быть: эта победа — ложь. А правда то, что ищет Настя и другие, многие. И краска стыда исчезла с лица Насти.

«Арбат, пройдя церковь, направо второй дом»…

Ошибся народ. Он — дети.

Но «глас народа — глаз божий». Опять колебания. Да, правда, но если есть бог, то есть и другая сила — дьявол. И дьявол временами бывает сильнее бога. И снова успокоилась Настя.

Прошла половину Арбата, прошла церковь, свернула направо и очутилась у парадного крыльца, забитого досками. Она нажала кнопку. За дверью тотчас же послышался удар довольно большого колокола. Дверь слегка приоткрылась, и в щель высунулся длинный тонкий нос белобрысого юнца с фуражкой кадетского корпуса на голове.

— Простите, — сказала Настя, — здесь живет Исидор Константинович Самсониевский?

— Н-не… не знаю, — запинаясь, ответил юнец, — минутку погодите, узнаю у швейцара.

И опять захлопнул дверь.

Слышно было, как там разговаривали, советовались. Потом открыли дверь.

Перед Настей стоял все тот же белобрысый юноша в кадетской фуражке, швейцар-старик с дрожащими руками, слезящимися глазами и вынюхивающим носом и председательница домкома — молодящаяся старушка с буро-серыми волосами, которые она раньше красила, и пропитанная вся запахом жженого кофе.

— У нас не живет Самсониевский, — говорил швейцар, — вот посмотрите домовую книгу.

— А кто он такой? — спросила председательница, кутаясь в пуховый платок.

«Должно быть, это все те, что стреляли в мужиков, это те, что рады каждой капле пролитой солдатской крови. Так неужели в большевиках правда?» — подумала Настя.

И все три персонажа, стоящие перед ней, показались ей отвратительными. С каким бы удовольствием она посмотрела сейчас на их трусливо искривленные лица, если бы могла сказать: «Я агент Чека, я вас арестую».

— Видите ли, — начала Настя. — Самсониевский — это генерал. Сюда он переехал недавно. Может быть, он у вас еще не записан. Раньше он жил на Старо-Конюшенной, но его дети и вся семья уехали на юг, а он переехал сюда в квартиру бывшего фабриканта… фабриканта… фамилия его как-то на «К». Вы не бойтесь, я очень хорошая знакомая генерала. Мы знакомы «домами», мой отец был чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе.

— Совершенно справедливо. Так точное. Хе-хе-хе. Как же я раньше не догадался, — залебезил швейцар. — Их превосходительство генерал Самсониевский живут у Копыловых.

— Ах, генерал!.. Это — который недавно!.. — воскликнула сверхбальзаковская дама, не зная в сущности, что недавно, кто недавно, просто так, чтобы сотрясти воздух.

— Пожалуйста, я вас могу проводить к Копыловым, — предложил белобрысый кадет, который во все время разговора вихлялся, как на шарнирах.

— Здравствуйте, Исидор Константинович, — сказала Настя, здороваясь с генералом, низеньким старичком, со скорбно отвисшей нижней губой и в засаленном мундире.

Генерал жил в маленькой каморке, которая за эти несколько дней пропиталась запахом махорки и керосина. Старичок жил на остатки сбережений, аккуратно рассчитывая каждую копеечку, сам себе готовил на примусе обед, состоявший из картошки и луку, никакими услугами своих квартирных хозяев он пользоваться не желал. Исидор Константинович еще с детства страдал идеей независимости, которая временами съедала его, как болезнь. Еще в школе его заветной мечтой было сделаться «никем», в крайнем случае устроить в лесу пчельник. За такие «идеи» отец его бил и выводил в люди, что называется, «за уши». Но так как Исидор Константинович отбился от настоящего образования, то его пришлось пустить «по военной карьере».

— Как? Какими судьбами вы попали сюда? Как вы нашли меня?

Генерал был не столько рад, сколько удивлен. Он знал Настю как революционерку, которая побывала в тюрьме и далекой архангельской ссылке. И вот теперь — странно, когда революция победила и все, кто раньше боролся за нее, должны быть у власти — теперь она приходит к нему, к забитому, к побежденному, к генералу.

— Садитесь, — и генерал гордо, чисто генеральским жестом предложил ей сесть.

В это время в каморку, приотворив дверь, заглянули поочередно две озорные физиономии: мальчишка Володька и его сестра Нюра — дети фабриканта Копылова. Оба жевали шоколад.

— Хе-хе-хе.

— Хи-хи-хи.

И две пары резвых ног поспешно убежали в дальние комнаты. Генерал только передернул плечом. Очевидно, эти дети его постоянно дразнили.

— Я слышала, ваши уехали, — сказала Настя.

— Извините меня, — сказал генерал, заморгал глазами и отвалился на спинку складного деревянного кресла, искренно обрадовавшийся тому, что им заинтересовались и что теперь он может сказать все, все, что таким грузом почти полгода лежало на сердце. — Это вопрос слишком серьезный. Но… но они, теперь могу сказать прямо и резко, дураки. Форменные, квадратные дураки.

Семья генерала состояла из его жены и трех сыновей: гимназист, реалист и студент, последнее время бывший юнкером. Он был самый высокий, самый ленивый и самый грубый. Все трое во главе с матушкой, наговорив отцу кучу дерзостей, забрав все бриллианты и золото, уехали в Анапу.

— А вы остались? — спросила Настя, глядя на облезшую стену за головой генерала и думая больше о том, с чего бы начать  с в о й  разговор.

— Как видеть изволите. И очень просто почему. Вскоре после восстания в нашей квартире был обыск. Пришли солдаты, такие бравые. С ними в рваном пальто, должно быть, рабочий. Кепка, как блин, на голове. В руке наган держит, как пойманную рыбу. Один белый с синими глазами, даже застенчивый. «Вы извините, — грит, — енерал. Раньше вы действительно были енерал, а теперь потеснитесь вон в тот чуланчик, сортирчик, значит», — простите, но слова из песни не выкинешь. «Да, а мы, — грит, — пока что у вас пошарим, нет ли уружия какого». Славные такие ребята. Один, который во время обыска охранял меня в «чуланчике», оперся подбородком на дуло винтовки, как на метлу. «Да что ты, — говорю, — братец, этак застрелишься». — «Как же, — отвечает он, — стреляться-то? Она без патрон». Как вам нравится? У них даже винтовки не заряжены. Вы знаете, я всегда держался той мысли, что русский солдат не может идти на плохое дело. Там, где наш русский солдат, — там дело правое и верное. Я ведь знаю русского солдата. С ним и ел, и пил, и спал. В китайских, в японских походах погибал в горах и песках. Русский солдат — это тот, который с Суворовым Альпы перешел, который Наполеону Бородино устроил. Он? Нет, никогда он не пойдет на авантюру. У русского солдата крест на груди и в груди. Что же, думаю, такое? Что стряслось с ним и со всей Москвой? Почему она сотряслась? Не могу успокоиться. Мучился этими вопросами. Отправился в библиотеку. Отыскал какую-то книжонку: «История французской революции». Два раза прочитал ее. И — кончено: понял, все понял. Сразу. У нас то же самое, то же, то же самое. Значит, революцию опровергать нельзя. Ее надо принять целиком. Она будет так же, как у французов… Разве только конец…

— Ах, Исидор Константинович. Да ведь у французов она кончилась победой буржуазии.

— Что? Ну, я, конечно, не искушен в политике… А только, знаете ли… чего плохого-то в буржуазии?

Настя поняла, что он, действительно, слишком далек от политики. И кроме того, поняла, что он одинок, безумно одинок, а потому словоохотлив, и вследствие этого у него не слова следуют за мыслью, а мысль плетется, прихрамывая, за словами.

Опять приотворилась дверь, опять высунулись в дверь Володька и Нюрка, запели:

и убежали.

Генерал подскочил к двери.

— Мерзавцы!!! — прошипел он. — Без присмотра растут, как скотина. Купеческое отродье.

— Исидор Константинович, не волнуйтесь. Я сейчас сама пойду переговорю с их родителями.

— Целую ручки. Низко кланяюсь. Спасибо. Но оставьте, не надо. Я боюсь. Я бы сам давно… Но, знаете, донесут еще на меня, что я контрреволюционер. Разве это трудно? Тем более ведь я генерал…

— Ага…

Глаза Насти совсем разошлись в разные стороны.

Генерал смотрел ей в переносицу и вдруг подумал: «Царевна Софья». Но тут же возразил себе: «Нет, Софья была не косая».

— Как? — удивленно спросил генерал, стараясь понять суть ее вопроса. — Разве вы, вы, революционерка, не верите в нашу революцию?

— Верю, — твердо и серьезно ответила Настя.

Генерал обрадовался такому ответу, ибо всякий другой ему был бы менее понятен и взволновал бы его.

— Ну то-то же, то-то же. А я было подумал…

— Оставим это, — перебила его Настя, — я пришла ведь к вам, собственно, по делу. Разрешите мне оставить у вас некоторые бумаги, письма моей матери и прочее. Я уезжаю из Москвы далеко-далеко. Для одного дела. Мало ли что может случиться. Если разрешите, я вам сегодня вечером занесу…

«Ох, какая косая», — подумал про нее генерал.

«До чего люди в старости глупеют», — подумала Настя, глядя прямо в недоумевающее лицо генерала.

— Пожалуйста. Господи, какой тут может быть разговор? Только… имейте в виду, у меня теперь остались лишь два друга: независимость и спокойствие. Если ваши бумаги лишат меня их… Вы понимаете?

— Даю вам честное слово.

— Ну, ну, ну. Хорошо. Ладно. Несите ваши бумаги.

Ах, как хотелось бы генералу теперь узнать, куда едет Настя, зачем. Проклятая деликатность не дает возможности спросить.

Настя размашистым жестом поцеловала генерала в лоб.

— До свиданья.

— Жалко, жалко… Так скоро, — генералу было от души жалко расставаться с Настей. — А то бы… Я бы угостил. Правда, одна только картошка, да и то вчерашняя… Ну, морковного чайку, можно было бы…

Настя потуже повязала капор и вышла из комнаты, сопровождаемая генералом.

Проходя через столовую фабриканта Копылова, Настя застала все семейство за завтраком. На стол были поставлены дышащие паром и маслом котлеты. Володька и Нюра доедали куриный бульон. Сами хозяева с салфетками на груди и с лоснящимся румянцем на щеках только что приготовились вкушать.

— Так, по-вашему, солдат всегда прав? — спросила Настя уже в передней.

— Где русский солдат — там дух свят.

— А чем кончится наша революция? Вы давеча заикнулись…

— Кончится, милая моя, монархией.

Сказал он это, а Насте словно пахнуло в лицо запахом могилы и меди вместе. Запах этот шел от засаленного его мундира и медных пуговиц на нем.

— Но только, — сказал совсем тихо генерал, приотворяя парадную дверь, — но только не царской, а народной.

И седоватые кудряшки на висках генерала показались Насте рожками дьявола.

Едва она захлопнула дверь, как до ее слуха донеслось:

И Настя подумала: «Почему же духовной пищей этих детей сделалось издевательство?»

РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

— Кого там они взяли на автомобиле у почтамта? Видал? — спрашивал Голубин, стоявший с отрядом по Мясницкой, у солдата, бегущего с той стороны.

— Кого-то из наших, из большевиков. Не разобрал хорошенько.

Солдаты небольшого отряда жались к высоким домам по Мясницкой, изредка высылая разведчиков. В отряде был и Андронников. Посмотрев долго и пристально вдоль Мясницкой, он скомандовал:

— Приготовляй винтовки, ребята! Вон, вон там у третьей тумбочки они ставят пулемет.

— Тра-та-та-та, — ружейный и пулеметный огонь затрещал со стороны отряда Андронникова.

— Тра-та-та-та, — ответили только ружейным огнем с той стороны.

— Цепями, бегом! — скомандовал Андронников.

В его отряде был один старый солдат, который подумал: «Черт знает что! И командовать-то не умеет! Ну, да все одно поняли. Бежим вперед!»

Выпустив все патроны, старый солдат залег за тумбочку и быстрым опытным движением руки вставил новую обойму.

— Тра-та-та, — трещали ружья со всех сторон.

— Вжик-вжик-вжик, — то справа, то слева, мимо ушей свистели пули.

— Това!.. — хотел крикнуть старый солдат, высунувшись из-за тумбочки. Но не докончил: опять нырнул головой за тумбочку и ударился в нее лбом, присевши на коленях, словно делая земной поклон.

Так и остался он тут коленопреклоненный, упершийся головой в тумбочку у самой земли. Минуты три шел пар от крови, и спина солдата — широкая, мужицкая — судорожно вздрагивала. А потом кровь стала багроветь и холодеть. Тело же успокоилось, застывши в земном поклоне.

— Стой, товарищи, не стреляй! Бросай винтовки! — кричал Андронников к тем, которые стреляли с враждебной стороны.

— Сам не стреляй, бросай винтовки! — отвечали с той стороны люди, отступающие вдоль стены переулка и волочащие за собой пулемет.

Андронников и те, кто были с ним, подбежав почти вплотную к своим врагам, крикнули:

— Стой, ни с места! — и все держали винтовки (Андронников, впрочем, маузер), направленные против людей, волочивших пулемет.

— Какого черта в своих стреляете? — говорил Андронников сдавшимся. — Тоже солдаты! Отправить всех их в Александровское, на Арбат.

— У нас тут раненый есть, — робко сказал молодой рыжий паренек из сдавшихся.

— Вы эсеры? — спросил Голубин.

— Мы из отряда Попова. Ничего не знаем мы, — как скомандовали, так и вышли. А что к чему — не знаем.

— Холуй! Что ты врешь-то?! — гаркнул на рыжего парня пожилой солдат с большой бородой лопатой и очень грустными голубыми глазами. Из-под солдатской фуражки виднелось правильное деревянное кружало. — Не слушай его, товарищи. Мы все эсеры и знаем, зачем и куда шли. Мы за Советскую власть, только, значит, за свободные Советы. И еще мы не согласны немецкому кайзеру руки давать, как он нас на фронте бил. А мы за Советскую власть, за самую Советскую, только, значит, чтобы не одни коммунисты при ней были.

— Эх, ты! Зипун с бородой! Мало, видать, каши ел, коли так рассуждаешь, — выступил Голубин. — Ну, да что тут! Кровь проливаете только! Голова с соломой. Давай, стройсь! Ведем их, товарищи, в Александровское!

Рыжий паренек дрожал, как в лихорадке. Все сдавшиеся выстроились и пошли под конвоем, во главе которого был Голубин. Андронников и еще трое остались, чтобы найти раненого.

Около угла солдат с благообразной бородой и печальными глазами оглянулся и крикнул Андронникову:

— Эй, ты, коммунист! А насчет крови не думай на нас. Чай, мы и сдались-то, чтоб друг дружку не бить!

Вдалеке ударило: уууххх!

Это левоэсеровская трехдюймовка открыла огонь по Кремлю.

— Где тут у вас раненый, — сказал Андронников, поднявшись на третий этаж в квартиру.

— Вы коммунисты? Комиссары? — вместо ответа спросила еще в прихожей молодая женщина, у которой глаза в темноте прихожей блестели, но не одинаковым блеском: один ярким, другой тусклым. И голос ее показался знакомым Андронникову.

— Вы кто? — спросил он.

— Вы за мной или за раненым?

Между тем Андронников, трое красноармейцев и женщина вошли направо в большую буржуазную гостиную. Искоса и украдкой Андронников взглянул на незнакомку. Что-то знакомое в ее лице… Легкие морщинки около глаз, немного вытянувшийся подбородок, должно быть, от голода — это чужое на этом лице. А вот калмыцкие скулы, прямые волосы назад, крутой лоб — это то самое знакомое, давнишнее.

Женщина заявила, что сейчас позовет хозяйку, и двинулась к выходу.

— Не надо, — поспешил Андронников и, резко выпрямившись, загородил ей дорогу.

Взглянули друг другу в глаза. А глаза-то у нее раскосые; один смотрит ему в левый глаз, а другой, наполненный тайной и страхом, вперил свой взор в угол комнаты. Но в обоих беспокойные блестящие зрачки.

* * *

Узнал, узнал он ее. Встречал и в Петербурге, а потом по архангельской ссылке!.. Зимние длинные ночи!.. Русские споры обо всем и ни о чем; от споров чувство бесплодности на душе. Дружили они. Играли в шахматы. У нее же Андронников стал обучаться немецкому языку и математике. Учился по-своему, не считаясь с математическими «условностями». Так, например, при решении сложных задач, когда Палина его спрашивала: «Ну, как же, Михаил Дмитриевич, что сначала надо узнать», — Андронников вынимал поспешно карандаш из-за уха и говорил, тыкая пальцем в цифры: «Вот это, значит, складать, а эти две тыщи отбавлять и разбивать на сто». Палина не успевала сообразить, как уже ответ был найден.

Но не всегда близкое сидение с Палиной способствовало решению математических задач. Кровь ударяла в виски Андронникову. Он захлопывал задачник. «Не задача, а сволочь» — и начинал мерить комнату смазными сапогами. Палина тоже начинала страшно косить глаз на черную часть русской печки и быстрыми движениями пальцев переламывала спичку за спичкой. А тусклая жестяная лампа освещала их розовеющие лица. Но… приходил кто-нибудь из ссыльных, и напряжение разряжалось.

Однако надо же было раз случиться такому вечеру, когда долго никто не приходил. Андронников, прошагав по комнате, вдруг, как вихрь, сбросил книгу со стола, чуть не уронил лампу и обнял Палину. А Палина откинула голову назад, глаза ее заискрились бесовским озорством, и она перед его горящим взглядом и красными губами показала ему язык. Вырвалась, села на лавку, еще раз показала язык и беззвучно смеялась каждой чертой своего лица, каждой складкой платья и обоими раскосыми глазами. Андронников бросился еще раз. Повторилось то же самое. Палина оказалась сильной, как зверь, и ловкой, как ведьма. Ни тот, ни другая не могли проронить ни слова, боясь по инстинкту нарушить возбуждающее молчание, эту игру нервов, эту жестокую животную борьбу. Голова Андронникова горела; казалось, вот-вот волосы вспыхнут. И черная пасть русской печки посреди избы пробуждала в душе что-то древнее — звериное, родовое. Печь была давно истоплена, в ней потухли угли, и из открытой черноты несло жаром очага. Андронников еще раз схватил Палину и дышал, как в лихорадке. Раскосая и немного растрепанная Палина опять показала язык и вырвалась так, что ее волосы разлетелись толстыми прядями с затылка по спине и плечам. «Ведьма, — мелькнуло в разгоряченном мозгу Андронникова. — А ну, как сядет на помело, да в печь, да в трубу?..» И страх объял его. Но не страшный страх, а сладкий. Его словно вышибло из времени, и он почувствовал себя черным язычником. Бревенчатые стены избы, зашпаклеванные кошмою, русская печка, пышущая теплом, повеяли чем-то кровным, материнским, вековечно родным. И сладкий страх и страшная сладость перемешались в сердце в одну страсть к раскосой Палиной. Ему показалось, что один глаз ее отливает красноватым, другой лиловым светом, а в обоих одно и то же: глубокое, затаенное озорство. Такое же скрыто у Фаддеича в его единственном глазу.

Вой собаки послышался за дверью. Чьи-то шаги по кривым, скрипучим ступеням крыльца. Дверь открылась, и с берданкой за плечом вошел ссыльный, а с ним собака, возбужденная, виляющая, и глаза налиты кровью.

Вошедший сказал:

— Где-то тут недалеко от вашего дома бродит забежавший волк.

— Вот прелесть, — обрадовалась Настя и уставилась в окно, загородившись руками от света лампы. — Не он ли это, посмотрите.

И все трое уставились в окно. Действительно, немного поодаль от избы у снежного сугроба запорошенной бани сидел волк и поводил острой мордой, нюхая воздух.

— Эх, царапну его, — сказал вошедший.

— Пойдемте все на лыжах, — сказал Андронников.

И через полчаса все трое были далеко за селом, в снежном океане. Волк, конечно, убежал. И тот, у кого была берданка, пошел искать его.

На горизонте всходил поздний бледный полумесяц. Настя и Андронников стояли друг против друга. Чувство страсти ушло куда-то вглубь, но между ними родилось какое-то особенное, философское настроение.

— Вы, социал-демократ, — сказала Настя, — потому что думаете, что на земле можно достичь удовлетворения, а я — революционерка, мне вся история человечества доказывает, что ничего положительного — будь то социализм, коммунизм, коллективизм, анархизм или что-нибудь еще — достичь нельзя. На земле может быть только приятное или неприятное. Приятное — это революционная борьба, иногда победа, иногда поражение, но всегда напряжение, а неприятное — это стряпать обеды, во время вставать и ложиться спать, лечить зубы и хвалиться честностью, — и никакого напряжения.

Андронников ответил ей:

— Вы сами, вы, Настасья Палина, не нуждаетесь в социализме, оттого такое ваше рассуждение.

Полумесяц почти спрятался за холмом и был похож на высунутый язык, а на другом конце неба северное сияние заплясало бриллиантами. Легкие блестящие звездочки-снежинки облипали оленью шапку Палиной с длинными ушами и ее дугообразные брови, глаза же ее, стальные, серые, смотрели в разные стороны, но в обоих где-то далеко-далеко было все еще скрыто большое серьезное озорство.

Андронников в валенках «с мушками», в коротком ватном пиджаке и папахе смотрел ей в упор и думал: «Зачем они, эти, такие живут? Для чего? Статуя литая, а подошел, пощелкал, ан и видно, что внутри-то пусто».

Долго так они стояли, спаянные морозом, северным сиянием и северным молчанием, смутно ощутимой, странной безысходностью каких-то вопросов и желаний. А озорство, как душевная мука, глядело из глаз Насти. И стукнулась тогда в голову Андронникова неразрешенная загадка: «Уж не враг ли это предо мной?»

* * *

Так это было давно и так сразу всколыхнулось в душе Андронникова именно сейчас.

И сейчас Андронников нашел разгадку своей загадки. «Да, это враг передо мной». Такие, как Палина, не заблудшие братья, которых можно вернуть, а подлинные, неистовые враги.

— Вы эсерка, — сказал Андронников, — вы, если не ошибаюсь, были в ссылке в Кемском уезде…

— Мы настолько хорошо друг друга узнали, что нам не о чем разговаривать, — ответила Настя и села на диван.

Андронников нашел раненого, допросил, вызвал машину, и вскоре на хорошем «Пирсе» к дому подъехал Бертеньев. Он был радостный и разрумяненный от ветра и борьбы, как всегда, с тонкой папиросой между тонких пальцев; на груди электрический фонарик и бинокль Цейса, справа маузер, слева кольт.

Раненого и эсерку Палину увезли в Александровское училище.

Всю эту ночь Андронников и Зельдич допрашивали арестованных левых эсеров.

Среди допрашиваемых был и благообразный мужик с бородой лопатой и грустными глазами, арестованный на Мясницкой, который тихо, но настойчиво доказывал, что Советы должны быть свободными и что нельзя допускать к власти одних только коммунистов.

Когда же ему во время допроса между прочим сообщили, что их вожди Камков, Попов и другие бежали, мужик отвечал:

— Вольному — воля, спасенному — рай, а если сумел, то и «винта нарезал»^[13]. Раз Советы, должна быть свобода, ну никак не пресс и не по скуле, а что вожди бежали, до этого мне никакого касательства нет: они сами собой, я — сам по себе.

Долго он говорил, волновался и стоял на своем. Никакой в нем не было злобы, а тихое упорство во имя защиты взлелеянной в его сердце идеи свободы.

Под утро, часу в девятом, Андронников и Зельдич как подкошенные вытянулись на своих креслах, там же, где допрашивали, и заснули, засвистав в четыре ноздри.

А во дворе, в помещении арестованных, находилась вместе с другими эсерами Настасья Палина.

«Мы — герои, — думала она, — а они толпа. Произошел конфликт, трещина между героями и толпой. Мы — герои — должны спасти толпу, которая не ведает, что творит».

СОЛДАТЫ

Андронников, как член МК, совсем потонул в митингах и заседаниях. А Бертеньев все глубже и глубже уходил в работу ВЧК. Андронников из Московского Совета переселился на Рождественский бульвар в дом, занятый рабочими Городского района, по преимуществу печатниками. А Бертеньев переехал на Лубянку, 11, в одну из самых отдаленных и потайных комнат, которая сразу же заставилась ящичками, коробочками с патронами, с частями автоматических револьверов, японскими карабинами, винтовками и т. п.

Однако это не мешало Андронникову и Бертеньеву считаться друзьями. Но теперь эта дружба не могла быть поверяема даже в беседах. Некогда было беседовать ни тому, ни другому.

Раз во дни наступления чехословаков они встретились на заседании ответственных работников в Белом зале Московского Совета.

Андронникова вызвали в N полк как представителя МК. В полку делалось что-то неладное.

— Едем вместе, у меня машина есть, — предложил Бертеньев.

И поехали.

Сидя в машине, Бертеньев начал:

— Вчера на рассвете по этой же дороге везли мы на грузовике Щегловитова, Хвостова, Восторгова и этого дылду-юнкера, Самсониевского. Щегловитов нервничал больше всех. Все спрашивал, куда его везут. Хвостов молчал и был похож на Тесто из «Синей птицы». Словом, каждый из них вел себя по-своему. Восторгова я приказал пустить первым… Готово… Из двух наганов…

Андронников плохо слушал и думал про полк и военного комиссара Резникова, бывшего с.-р., который теперь, должно быть, там и, вероятно, не успокаивает, а только мутит. «Жалко, я Муралова не прихватил с собой».

— Щегловитов упал на колени. Позорно так.

Бертеньев бросил за борт автомобиля потухшую папироску и закурил другую.

— Заплакал даже. «Не я виноват в военно-полевых судах и казнях, не я». И особенно просил дать ему рассказать о деле Бейлиса, в котором он также, по его утверждению, не виноват. Престранный фрукт… Кто-то из наших, не дожидаясь моего приказания, ему в спину… Готово… Ну, а Хвостов попросил закурить, встал к дереву и умолял в самое сердце, даже сам палец приставил к груди, указывая куда надо, чтобы без промаха… Готово…

— Больно вы уж там долго возились, — как бы мимолетом сказал Андронников. — Такую дрянь бы сразу, залпом…

— Вы не знаете, иначе этого никак нельзя, — сказал Бертеньев, напирая на каждое слово, будто он что-то знал такое, чего не могут знать другие.

— А юнкера-дылду тоже. К нему подошел я. Он думал, что я хочу ему что-то сказать, и слегка оскалил зубы улыбкой, и я ему прямо в центр лба… Готово… Ни одного движения больше.

— Канительщики вы, — ответил Андронников.

Автомобиль фыркнул, словно с устатку, прекращая свой бег у большого красивого подъезда больших казарм.

В просторном, пропитанном сыростью клубе стоял невообразимый шум и гам многих голосов, из-за которых едва слышался с трибуны надорванный почти дискант Резникова.

Румяное, разгоревшееся лицо его, никогда не проходящая улыбка на лице, полубараньи, полудетские глаза, визгливый голос — способны были скорее возбуждать, чем успокаивать солдатскую полуголодную и полураздетую массу.

— Сапоги выдай, а потом и пой.

— Ладно, слыхали. А ты поди-ко постой в карауле в одной гимнастерке.

— Ишь ты, «товарищи», «товарищи», и как скоро эти слова лопотать научились.

Гремели с разных сторон.

А Резников, один из военных комиссаров Москвы, давно уже прокричал голос и говорил писком, да еще с каким-то подсвистом.

Продираясь сквозь толпу солдат, Андронников слышал, как надрывался Резников.

— Дело в том-то и есть, товарищи, что контрреволюция, субсидируемая буржуазными правительствами Англии и Франции, хочет сжать нас железным кольцом и захватить плодороднейшие места на Волге, вынуждает нас напрячь все силы, чтобы сломить голову этой реакции, и тогда мы без всякого сомнения поднимем производительность на наших фабриках и заводах, поможем крестьянину провести социализацию земли и, таким образом, вследствие этого, наладим правильное распределение среди всего населения, и в первую голову среди частей создаваемой нами новой, невиданной в мировой истории Красной Армии.

— Сапоги давай. Полно брехать.

— Слышали это, слышали.

— Все хорошо, только хлеба нетути.

Опять гремели неугомонные голоса.

Увидав Андронникова, Резников сразу и обрадовался и смутился. Раскраснелся еще больше, а язык, пострел, сам, как заведенный волчок, крутился, продолжал речь:

— …и вот надо быть выдержанными и дисциплинированными…

— «Выдержанными»… То-то вы картошку выдерживаете, пока не загниет…

— Нешто без хлеба бывает дисциплина?

Резников был уже не в силе продолжать.

От неудачи, от длинной речи он дышал, — словно раздувая десять самоваров. И все-таки расцветал румянцем и улыбался, и глаза, по-всегдашнему, были ясны, и уши горели, как у мальчишки, которому их «отодрали». Очень, очень не хотелось ему, чтобы именно сейчас видели его Андронников и Бертеньев… Стыдно было ему, когда-то смелому эсеру-террористу, за свою неудачу. Стыдно было ему и перед самим собою за то, что народ, который он любил, за который он боролся и страдал, оказался таким неблагодарным. Вон, многоголовый, рычит, как вепрь, и полон гнева…

Встал председатель, безусый, безбородый и беспартийный солдат с лицом скопца и с родинкой на подбородке, из которой торчали три длинных волоса.

— Товарищи! Товарищи! Сейчас слово будет представителю от Московского комитета большевиков. Но прежде чем дать слово предыдущему оратору, прошу вас, товарищи, быть вообще организованными. Кто что имеет, какое мнение или что — выходи сюда и скажи, нечего галдеть. Эй, вы там, товарищи, у окна, вам говорят, не галдите. А сичас товарищ обскажет нам все дело в продовольственном смысле…

Андронников не особенно громко, но твердо начал:

— Скажу вам просто, товарищи, что насчет обмундирования и продовольствия вы правы. Хлеба и всего прочего у нас нет. Нет у нас — и нечего вам дать. Что же выходит? Предположим, что мы бы вас распустили по домам, так разве от этого прибавился бы в стране хоть один сапог? Вы говорите — хлеба. Да ведь вы сами крестьяне, ну-ка, тряхни головой каждый из вас, подвозят ли мужички хлеб к ссыпным пунктам, как полагается?.. А где везут, есть ли вагоны, чтобы доставить к центру?

Андронников забрасывал собрание вопросами и сам же на них отвечал. И мало-помалу перешел на прямые упреки собранию, даже нападал на крикунов. Так как Андронников со вчерашнего дня ничего не ел, то голос его был особенно звонкий и отчетливый.

Бертеньев и Резников сидели в глубине сцены. Бертеньев до особой, садической сладости любил созерцать человеческую глупость, особенно когда она яркая, неприкрытая, не глупость, а дурость. Поэтому он с жадностью наблюдал Резникова, ожидая момента, нельзя ли вцепиться в его дурость каким-нибудь замечанием или вопросом?

— Как вы думаете, — спросил он наконец Резникова, — что выйдет из этой истории? — и указал на кочковатое поле солдатских голов.

— Черт ее знает. Во всяком случае ухо надо держать востро.

— А мне, кажется, ерунда.

— Наверное. Черт ее знает. Вероятно, ерунда.

Бертеньев слегка закусил губу, и на левой щеке его засверкала ямочка смеха.

Между тем Андронников уже при полной тишине собравшихся рисовал картину хозяйственной безвыходности до тех пор, пока на Советскую Россию будут нападать и пока красноармейцы, вместо единодушной безоговорочной поддержки, будут галдеть.

— Мы, большевики-коммунисты, ставку делаем всегда на массы. Пусть масса скажет, что надо. Если нужна другая власть, — пожалуйте сюда и говорите начистую: «Долой, дескать, Советскую власть».

И остановился. Солдатские головы закачались, как от ветра, и лица бородатые стали мрачнее туч…

— Да мы не насчет власти, а насчет сапог… — загуторили слегка солдаты.

— Мы не против Советской власти…

— Вестимо — Советскую власть надо… Зачем нам буржуев?.. Довольно…

— А ежели Советскую власть надо, — подхватил Андронников, — так поддерживать ее надо, жизнь за нее отдавать надо, а не галдеть, совсем напротив…

И опять пошел засыпать упреками.

Андронников вставил в оправу своих простых слов все недовольство солдатской массы, взял это недовольство, приподнял, показал всем, объединил всех и, объединивши, как опытный кормчий, повернул это недовольство в другую сторону, в сторону врагов революции. Он доказал, что разрешение всех тяжелых вопросов лежит в победоносном окончании гражданской войны.

Резников  в о з р а ж а л, а Андронников  н а п р а в л я л.

— Пишите, пишите скорее резолюцию, — толкнул Бертеньев Резникова в бок, раскрывая одновременно перед ним портсигар с тонкими желтыми папиросами.

— Ах, да, совершенно верно.

Резников достал свою «полевую книжку» и начал:

«Принимая во внимание…» — задумался.

— Не так, это шаблонно, — шептал Бертеньев, сверкая бесовской улыбкой. И ямка на левой щеке, — пишите иначе: «Заслушав доклад военного комиссара… тов. Резникова…», это обязательно надо, по крайней мере, завтра увидите себя в «Правде» на задней странице.

— Ну, хорошо, только тогда так: «Заслушав доклад военного комиссара тов. Резникова и содоклад тов. Андронникова, мы…»

— У вас почерк плохой, — заметил Бертеньев, — давайте я буду писать, а вы диктуйте.

И Бертеньев своим классически спокойным, красивым почерком стал нанизывать букву на букву, словно бусу на бусу в старорусском ожерелье.

Едва Бертеньев и Резников закончили резолюцию, как Андронников звонким голосом, бросив в сердца солдат бодрость и уверенность, закончил:

— Да здравствует Советская власть! Смерть Колчаку и эсерам и всем наушникам и спекулянтам.

На сцену вынырнул черномазый и грязный солдат высокого роста с руками длинными, болтавшимися, как две лохматые лопаты, и протрубил, как иерихонская труба:

— Долой контрреволюцию, генералов!

Правую лопату-руку он сжал в кулак и воздел вверх.

— Долой! Ур-ра! — гаркнули красноармейцы, словно камни ломались в горах.

— Товарищи, — начал председатель с бабьим лицом и волосатой родинкой у подбородка, — товарищи, военный комиссар товарищ Резников сичас прочитает нам резолюцию от имени всего собрания.

Резников прочитал.

— Кто «за»? — лес рук.

— Кто «против»? — никого.

— Воздержавшиеся есть?

Кто-то сзади поднял руку, но, увидев, что больше никто не поднимает, быстро спровадил свою руку обратно в гущу толпы.

— Принято единогласно, — заключил председатель.

В этот день Андронников опоздал уже на совещание в Белом зале.

БЕРТЕНЬЕВ

Самсониевский был потрясен своим арестом. В Бутырках он просидел недель пять или шесть. Но даже спустя много времени после освобождения не мог понять, что послужило основанием к его аресту. Если б обвиняли в спекуляции — было бы еще понятно, так как могли его видеть на Смоленском рынке в старых генеральских калошах с разрезами для шпор и в широкой генеральской накидке, ходившего и продававшего серебряный позолоченный портсигар, брюки, сапоги и еще что-то. Раз даже продал последние две золотые монетки. Что же делать, ведь для жизни необходимо пропустить через кишки и желудок хлеб, картошку, морковь и т. п. Кроме того, генерал любил через нос и легкие пропускать табачный дымок. Все это требовало выносить на Смоленский всевозможные вещи.

Однако нет: не в спекуляции обвиняла его Чека, а в политическом заговоре, в сношениях с баронессой де Бот и генералом Алексеевым и в посылке офицеров на Дон к Каледину.

На допросе Самсониевский недоумевал и негодовал.

— Помилуйте, — говорил он, — Каледина я хорошо знаю. Это мой личный злейший враг. Еще в академии мы с ним разошлись. Я считаю его авантюристом. Спросите у Брусилова, он знает о наших отношениях.

Самсониевского допрашивал Бертеньев.

Глядя на седенького сморщенного генерала своими серыми от бессонной мути глазами, Бертеньев думал: «А что, испугать мне этого генерала или нет? Можно изрядно испугать: стоит только сказать ему, что он предан в Чека своим собственным сыном, юнкером-дылдой. Сказать разве? Как-то забегают морщины на его лице!»

Красный, багровеющий закат пробивался узкой полоской через дома Лубянки в окно комнаты Бертеньева. Косой багровый луч, как меч, перерезал синее сукно стола, перегибался и падал в угол, где на полу стояла эмалированная плиточка с надписью: «страховое общество «Якорь». Она обратно откидывала багровый свет и краснела, томилась своей ненужностью здесь… И может быть, от этого и от седеющего генерала, глядевшего напряженным взглядом, Бертеньеву стало скучно. От скуки он, не переставая, курил тонкие песочного цвета папиросы.

«Да, — думал он, борясь со стихийно наседающим сном, — да, а ведь можно и обрадовать генерала, если ему сообщить, что вчера состоялось постановление коллегии об его освобождении».

А стихийный сон мягкой доброй лапой похлопывал Бертеньевапо затылку, и багровые сумерки превращались в серые.

«Интересно, — думал Бертеньев, — как будет радоваться это лицо, если сообщить ему об освобождении».

Чтобы не дать сомкнуться стопудовым векам, Бертеньев перевел глаза на планочку «страховое общество «Якорь» и вспомнил, как еще во времена керенщины в Белом зале Московского Совета русские социалисты (кроме большевиков) принимали английских и французских гостей. Один из французов, Кашен, в своей речи сказал: «Вот вы, русские, совершили грандиозную революцию, а посмотрите вон, прямо, справа, над головами президиума, в этом здании висит еще икона» «Нет, нет, — решил Бертеньев, — непременно прикажу убрать эту дощечку».

Самсониевский сидел, как пригвожденный к столу, и курил папиросы, которыми его усердно и совершенно механически снабжал Бертеньев.

«А вот, между прочим, — думал Бертеньев, — стоит мне сказать этому генералу, что его сын третьего дня застрелен нами за ложное предательство его, своего отца, и генерал от ужаса выронит папиросу изо рта».

— Скажите-ка вот что, гражданин Самсониевский, — начал Бертеньев, — вы знаете что-нибудь из Гоголя… наизусть?

— То есть как? Никак нет. Ничего, а впрочем, к чему?

— Э, плохое ваше дело, если не знаете.

— Виноват, дайте припомнить… Знаю. Конечно, знаю. Вот это: «Прошу, пане, сказал Собакевич, наступая гостю на ногу».

— Неверно. Неверно. Неверно… — равнодушно повторил Бертеньев. — Там сказано вот как: «Увидев гостя, он сказал отрывисто «прошу» и повел его во внутренние жилья».

Бертеньев знал наизусть чуть ли не всего Гоголя. Самсониевский смутился, и папироска дрожала в его волосатых дряблых пальцах.

— Больше ничего, — сказал Бертеньев, — подождите меня здесь.

Потом отворил то, что генерал считал шкафом — это была потайная дверь в соседнюю комнату, — вошел в этот «шкаф», захлопнув его за собой.

В комнате было совсем почти темно. Явился спокойный, с грустным лицом латыш и вручил Самсониевскому бумагу об его освобождении.

И вот теперь прошло после этого почти два месяца, а генерал, засыпая, всякий раз твердил себе это место из Гоголя. Даже днем, когда вздремнет в складном деревянном кресле, утопая в табачном дыму, губы его шамкают:

«Увидя гостя, он сказал отрывисто «прошу» и повел его во внутренние жилья».

Задремав так однажды, генерал был разбужен.

— Простите, Исидор Константинович, — говорил фабрикант Копылов, вежливо прижимая свою пухлую ладонь к плечу генерала. — Не беспокойтесь. Позвольте вас познакомить: Карл Иванович Бэрнгэм, бывший владелец фабрики N.

И Бэрнгэм, высокий, тонкий, черный человек с очень ясными стеклышками пенсне у глаз, тоже вежливо дугообразно полупоклонился.

— Видите ли, в чем дело, — начал Копылов, по коммерческой манере своей не любивший терять ни минуты. — Вы знаете, что вместе с господином Бэрнгэмом мы были пайщиками акционерного общества N, которому, между прочим, принадлежит завод в Калужской губернии. Теперь, как вам известно, я работаю в советском «распределителе» № 12, а Карл Иванович управляет упомянутым мною заводом в Калужской губернии, ныне национализированным. Но так как вы сами знаете, этот режим… Вы понимаете меня… То вот я и хотел бы предложить вам продать нам тот участок вашей земли, который граничит с участком, принадлежащим заводу.

— Позвольте, земля-то теперь не моя.

— Пустяки, мы считаем ее вашей.

Карл Иванович и Копылов сели на скрипучую кровать генерала. Они знали, что генерал разорен и революцией, и своей собственной семьей. Значит, ему нужны деньги.

— Мы вам гарантируем. Ведь это только для вас новость, а мы коммерсанты. Боже мой, да если бы вы знали, сколько мы подобных сделок заключили. Что вы! Пустяки.

Копылов указательным и большим пальцем разводил по своим белым усам и острой бороде, а Карл Иванович, как жердь, торчащая из воды, сидел неподвижно, перебирая в своем уме различные суммы, которые можно было бы предложить генералу.

Самсониевский силился понять, что это значит, и никак не мог: с одной стороны, такая сделка — вещь вполне возможная, нормальная, устоявшаяся в веках, с другой стороны — режим. Режим. Да. Но если у нас, как у французов, то и режим пройдет, как головная боль. Вернется семья. Но нет, жену он к себе не пустит. Никогда, ни за что! А вот детки… Приедут, нужно будет то да се. Неизвестно, что будет. Между тем перед ним два сытых господина — у них такие порядочные лица, предлагают деньги, еще и царские. И, собственно, справедливо, за землю. А Чека? Ведь он недавно оттуда. Нет, не надо соглашаться. Хотя ведь предъявило же ему Чека совершенно нелепое обвинение в каком-то политическом заговоре, да еще в близости к Каледину. Видимо, Чека сама плохо знает… Чего же тут? Надо согласиться.

И согласился, для деток. Если детки живы, здоровы, приедут, их надо пригреть…

На другой день условились идти к нотариусу.

А пока что наступала непроглядная зимняя ночь.

Оставшись один, генерал стал варить картошку на плохом примусе, который то вспыхивал синей звездой, то подмигивал красноватыми языками.

Окно слегка дребезжало под напором морозного ветра. Чем дальше земля отворачивалась от солнца, тем смелее становился ветер. Он, как странник беспутевый, перебирал костяшками-пальцами по стеклу, просясь к покою…

К ночи вихрь стал завывать, как стая волков. И все настойчивее стучал — просился к теплу, к печке.

Играли снежные бураны. Крутились в пляске, несясь в сине-белых просторах полей. Метелица металась по дорогам; у стен и заборов заметала холодно-снежный пух; в слепом ночном просторе вдруг упиралась в дыру, щель, разбитое стекло, в трубу на крыше, в подъезд сквозной со сводами могилы и там, задушенная, визжала, выла, хрипела, охала, стонала, как яга…

Генерал откушал картошку.

А за окном, за домом, за улицей, по полям вокруг Москвы снежный буран-бурелом метался, как миллионы слепых во тьме.

Генерал плотнее занавесил окно, облокотился о раму и слушал, стараясь понять и снег и ветер. «Вот так и она, революция со штыками: не знает ничего, а ломает — думалось в мозгу. — А где-то сейчас, в эту ночь мои детки?»

У генерала забурлило в животе от недоваренной картошки. И собственный живот показался ему мешком, набитым картошкой.

«К чему это все? — подумалось ему. — К чему питаться? Все — как река течет и ни к чему. Вот он дожил до шестидесяти лет. А к чему? Кому это нужно? Богу? Черту? Людям? Да ведь бог, черт, люди — это он сам. Да. А к чему он самому себе? К тому, чтобы вечерами слушать царапанье надоедливой крысы или временами, как теперь, прислушиваться, как воет метелица-ведьма? Нет, он и сам себе не нужен. Разве вот чревоугодие? Теперь вся жизнь превратилась в чревоугодие: только и думай, чем бы набить чрево. Пустое это… чревоугодие, да и брюхо тоже пустое. Все пустое, не нужное никому, а главное, самому себе. Может, деткам нужно… Детки. Они уехали, покинули его. Все увезли с собой».

Раньше это не волновало. Но вот сейчас… только сейчас. Этой мятежной и метельной ночью сердце, локти, коленки, все существо его почуяло, что совершилось что-то большое.

Сначала было: генерал, прочная семья, тишина — и все на месте. Было определенное положение, обеды, ужины и вдруг — маленькая каморка, красноватый свет грязной лампочки, какими раньше освещались уличные ватерклозеты, картошка, картошка, картошка, тяжелая, как комья грязи, — и  о д и н, н и к о г о…

А ветер вокруг Москвы по широким полям черпал своими вихрями голоса волчьих стай, волочил их в снежных волнах по улицам Москвы и затыкал ими все щели окон, стен и дымовых труб, обвивал фонари и милиционеров на углах снежными космами и плясал вокруг них, повторяя волчьи песни.

Один генерал. Такое большое, бесповоротное в своей великости произошло с ним. Но он не сразу постиг значение этого именно потому, что это произошло тогда, когда кругом, всюду происходило все большое и внезапное. И все происходившее было велико, выше роста человеческой жизни.

А ветер закоченевшими костяшками-пальцами стучал и шарил по стеклу. Как коршун-лиходей, искал добычу, долбя своим клювом стекло.

«Видно, только фабрикантам пригодился, — подумал про себя генерал. — И то, чтоб, как с выжатого, выброшенного лимона, выжать последний сок: за деньги оттянуть землицу, которую и без того отняли. Для верности дела петля с двух сторон. А детки? Хоть бы старшего повидать. Юнкер ведь, мой милый, блестящий юнкер. Юнкер и — всегда сигары курил. Чудак такой. Ростом чуть не до потолка, а как ребенок».

Генерал отдернул засаленную занавеску. Черное стекло, а за ним малые белые пушинки-снежинки кружились по стеклу и умирали, падая на раму.

«Восстанет сын на отца и отец на сына», — не то снежинки шелестели, не то губы генерала самовольно это шептали.

Никогда генерал не верил в привидения. Раз только испугался, будучи мальчиком, лет девяти, в большом доме отца, в деревне. Няня ему рассказала, что каждый день около 12 часов ночи к соседке, дом который виден в окно, прилетает ее муж, удавившийся год тому назад. Он прилетает в виде темного шара и опускается в трубу. А как пробьет 12 часов, так он снова вылетает из трубы и уносится «на тот свет». Вот раз мальчик — Иринчик, теперешний генерал, — караулил у окна, как полетит привидение. Напряженно сверкающими глазками впился в черное стекло. Издалека приближалась гроза и мигала небесным огнем — молнией. Долго, напряженно смотрел мальчик в окно. Все не видно было шара. А как пробило 12 часов, как вдруг из трубы соседки поднялся шар темный и легкий, как есть согнутая спина человека. Поднялся и так легко, легко улетел по воздуху. На другой день отец объяснил мальчику: «Пустяки, это начинающийся перед грозой ветер поднял с крыши пыль». И все-таки где-то глубоко в душе мальчика отложилось впечатление о шаре темном. И вот сейчас всплыло.

Шар — привидение или взмет ныли. Но ведь было видно, что шар темный поднялся с дома соседки.

Генерал зрачками, горящими, как уголья, впился в темноту, вихрастую снежными вихрями.

Шар. Что это? Несомненно, он, шар. В правом четырехугольнике окна ясно обозначался шар темный. Генерал задернул штору. Потом опять отдернул.

Шар темный в правом четырехугольнике окна.

Генерал опять задернул штору, и левая рука его стала шарить часы на столе. «Нет ли уже 12 часов, — подумал он. — Нет, нет, зачем часы?.. Неужели я верю»…

И опять открыл штору.

Шар темный, как луна, ясно обозначался в правом четырехугольнике окна. А может быть, это луна? Да где же там, в такой метели? Шар — луна… как есть лицо.

Генерала ударило в мелкую дрожь, как лешего перед могильным крестом. И вдруг на один миг, короткий, мгновенный, как вечность, миг, никогда не возвратимый, генерал увидал в окне, что шар этот — не шар, а луна. Луна же сама не луна, а лик. Человеческое лицо. Лицо его старшего сына. Темное, землистое и вместо глаз два пятнышка, как две кровинки.

Генерал задернул занавеску, съежился. В нем тряслись все жилки и мускулы, словно на этих струнах играли чертов марш. Зуб на зуб не попадал.

Все члены генеральского тела приобрели сразу странную независимость, разладились: левая рука искала часы на стола, правая держала занавеску, одна нога шаркала по полу, другая — подкашивалась коленкой под стол, а голова качалась, как бы раскланиваясь.

Вдруг правая рука без всякого веления нервного центра отдернула занавеску.

Взглянул генерал и… ничего. Только темно, и вихрь царапался в окошко. Да, вероятно, и не было ничего. Ах, сердце, сердце: что захочет, то и видит.

«Уж не умер ли он, сын мой возлюбленный?» — где-то уже отдаленно, на самом дне души перевернулась эта забота, как уходящая волна.

Стало спокойнее на душе и за окном.

Звонок у парадного.

Чтобы окончательно исторгнуть из воспоминаний лунный лик своего сына, генерал поспешил сам открыть дверь.

Вошла Настасья Палина. Широколицая, размашистая, как ходячий ветер.

— Я к вам. Сначала не решалась войти… Все смотрела в окно к вам. Вы, должно быть, не видели меня в темноте… Ради бога, Исидор Константинович, извините. Такое дело…

Палина была возбуждена. И все на лице ее было кругами: и глаза, и румянец на щеках, и волоса, завитые ветром.

— Позвольте переночевать у вас? — сказала она.

— Пожалуйста, я так рад, — генерал говорил правду: одному ему было слишком страшно в своей каморке.

Палина объяснила генералу наскоро, что она против большевиков и что поэтому ее преследуют.

— Ведь вы как будто уезжали, у меня ваши бумаги.

— Не уехала тогда, а теперь еду. Бумаги целы?

— Да, да, несмотря на обыск.

— Как? У вас? — забеспокоилась Палина.

— Но, к счастью, милая моя, все оказалось недоразумением, кто-то донес на меня…

— Не ваши ли квартирохозяева?

— Может быть, хотя какое же я им зло сделал? Разве на их пострелят, которые меня дразнят, слишком громко крикнул.

Приход Палиной, спокойный разговор с ней восстановили общее равновесие генерала. Поэтому сразу он почувствовал себя слабым и сонным. Устроив Настю на кровати, он сам лег на сундук, не раздеваясь, и уснул как убитый.

Во сне генерал стонал и проснулся от этого очень рано.

ЛЕНИН

Из аппаратной, где кипели Юзы и Морзе, Ленин прошел в свой маленький кабинет. Сел в кресло и мелким бисером на квадратике бумаги написал:

«Тов. Дзержинский, я согласен. Договоритесь окончательно с Яковом Михайловичем. Необходимо: 1) проделать всю операцию в кратчайший срок, 2) о деталях условиться с военными властями, 3) провести это завтра на Политбюро.

С коммунистическим приветом Ленин».

Нажал кнопку. Вошел секретарь — молодой рабочий с простым и строгим лицом. Ленин сам запечатал записочку и передал ее секретарю. Потом через другую дверь вышел к телефонной будке. Говорил с Арзамасом. Слышалось только: «А что? Алло! Центр города еще в наших руках? Что в наших? Слышу, слышу. Центр еще держится? Рабочие вооружены? Алло! С какой стороны? Ланшева? Хорошо. Звоните еще часа через два. До свидания».

И опять через свой кабинет прошел в аппаратную, где хрипели Юзы и Морзе…

А в Ланшеве уже вешали «за большевизм», расстреливали, топили, пороли, отрубали уши…

А в Казани в номерах бывших Щетинкина по коридорам подходили друг к другу — советовались, как быть со штабом и золотом. Одни терялись. Другие ободряли.

А с Порохового, Алафузовского и Крестовникова заводов двигались темно-синие колонны рабочих к Казанской крепости.

И в Нижнем Новгороде собирали огромные «Ильи Муромцы» для полетов над Казанью и Самарой.

А у Московского Совета на площади стоял полк рабочих и красноармейцев, готовых к отправке на фронт и ждущих Ленина.

Звонили ему по телефону, он обещал, а все не ехал. Андронников, который отправлялся на фронт во главе этого отряда, взял автомобиль во дворе Московского Совета и переулками, чтоб не расстроить ряды полка, выехал в Кремль.

При самом въезде в Кутафью башню он чуть не столкнулся с автомобилем, в котором на правой стороне, привалясь немного к боку в угол, сидел Ленин в помятой черной шляпе. Увидев Андронникова, Ленин поспешно перекинулся на другую сторону автомобиля и крикнул:

— Вы за мной? Я еду, еду.

Автомобили разминовались, но Ленин задержал свой, и Андронников, догнав его, пересел к Ленину.

Андронников видел перед собой песчаного цвета лицо, морщины, расходящиеся от носа, словно высеченные по камню, зрачки, черные и огненные.

Лицо такое простое. Если бы не глаза, то даже скучное. А в глазах есть противоречие: они и добрые и строгие, но под добротою и под строгостью где-то глубоко таится смех. Такой веселый, солнечный, как у Пана. Но это самое: и доброта, и строгость, и смех, и ум — сливалось вместе во что-то особенное и вместе с тем простое, человеческое. Этим особенным и простым, человеческим Ленин словно обнимал Андронникова.

Вот именно от этой необыкновенной обыкновенности Ленина Андронников всегда становился в тупик, когда его спрашивали: «А каков Ленин сам по себе?»

Помятую шляпу свою Ленин прихлопнул на самые уши, чтоб не сдуло, и опять погрузился в правый угол автомобиля.

— Как, по-вашему, возьмут Казань или нет? — спросил он Андронникова.

— Едва ли. Удержим, — ответил Андронников.

— А как настроение?

— Да у нас хорошее настроение. Ребята понимают опасность.

Ленин сразу насторожился: прищурил немного левый глаз и приподнял правую бровь. Немного вбок, подставляя правое ухо, наклонился к Андронникову: если Ленин слушал, то всегда весь, без остатка.

— Понимают, — говорил Андронников, — особенно рабочие. Впрочем, теперь и красноармейцы.

— А как относятся к созданию большой армии, настоящей?

— Хорошо. Ведь без этого не обойтись.

Ленин из автомобиля, по привычке своей, словно вырвался: вбежал по лестнице и промелькнул в комнату президиума. Андронников не поспевал за ним.

Потом они оба вышли на балкон. Андронников был торжествен. Голубые глаза его блестели, все черты лица, слегка потемневшего от бессонных ночей и голодовки, стали более определенными и напряженными. Новая кожаная куртка «на рыбьем меху» — военная обнова — облегала его непривычно, неуклюже, но так блестела! Так хорошо, по-новому, охватывала плечи, руки, грудь! И в душе Андронникова было большое обновление. Все вещи и люди пред ним были уже другими: свежими и новым».

Рядом с ним стоял Ильич и, перегибаясь через перила балкона, поворачиваясь немного вправо и влево, произносил речь. Говорил, исторгая слова из самой глубины своей сущности, отчего и звук голоса был сочным, налитым той особенной жизненной силой, которая полной чашей льет в сердце уверенность. Все слова у Ленина обыкновенные. А попадет это слово в сердце, раскусишь его, в нем ядрышко. И от этого горячего Ленина, от его изборожденного песчаного лица, от простых глаз, не то огненных, не то коричневых, от всей его плотной фигуры на Андронникова опять нашло то странное закружение, которое обнимало его по-особенному, человеческому, по-родному — будто это старший брат его.

Среди речи Ленина Андронникову ударило вдруг в уши: «Дьявольски трудное дело управлять страной»… «Неужели мы с ним и еще такие же управляем страной?» — подумал Андронников. И вот такой, коричневый пиджачок на Ленине, помятая шляпа. А — власть!.. Все этакое родное, свое — и власть. Вспомнил Андронников, что металл так плавится: сначала горячий, мягкий, послушный ударам, согласный руке. А выплавится — станет холодный, режущий, всегда мощный, непобедимый. Вот и власть так родилась, из огня и из горяча. Потом охлаждается, чтоб быть непобедимой.

Ленин давно уже кончил. Говорил кто-то из полка, а в голове Андронникова все вертелось: «Непобедимы, мы, мы, мы — непобедимы».

Тем временем на площади уже скомандовали строиться и уходить. Андронников, немного растроганный, взволнованный, сел в свой автомобиль.

— Товарищ, — спросил его шофер, — а что, как Владимир Ильич, вообще, так вообще, человек какой?

— Как и все: обыкновенный.

— Нет.

— Почему же «нет»?

— Да потому что нет!

Вечером у приятелей Городского района были проводы Андронникова.

За грязным медным самоваром, пыхтящим посредине двух сдвинутых ломберных столов, сидело человек восемь. Был тут и Голубин, простой русский рабочий, был сам хозяин квартиры, типограф, сгорбленный, бледный, с клочковатой растительностью в разных местах исхудалого лица, и его жена, бледная женщина с черными глазами, как уголья, всегда веселыми, дразнящими. Тут же сидел Резников. На кушетке развалились двое: один неопределенного возраста, еврейского типа, немного раскосый, немного грязный и поддергивающий брюки обоими локтями рук; рядом с ним латыш с грустными глазами и с правильно скучным лицом, как большие камни мостовой. Это тот самый, который освобождал генерала Самсониевского. Первый, грязноватый, держал латыша за обе пуговицы пиджака и, казалось, для вящего доказательства собирался нырнуть головой ему за пазуху. Немного боком к ним сидела стриженая девица в синем платье и синем пенсне, Несмелинская. В отдалении, хихикая неизвестно отчего, жались друг к другу две блондинки, почти девочки, работницы; у обеих подвязанные веревками мягкие туфельки, выкроенные из старой юбки.

Посреди комнаты прохаживался Бабаев в черной рубашке, одна рука за поясом, другая в глубине косматого затылка. Поодаль от стола, ближе к окну, молча и сосредоточенно возился Бертеньев; он старался извлечь из угла, заваленного старыми книгами, сапогами, двумя винтовками и еще какими-то ремнями, — похороненное там пианино.

Когда Андронников вошел, Бабаев говорил: «Все это так, но зачем же опять протекция, волокита… А-а!.. Михаил Иванович! Наше вам! Вместе, видно, поедем?» — обратился Бабаев, увидя Андронникова.

— Нет, брат, — опять начал Бабаев, обращаясь к хозяину квартиры, типографу, — суть в том, что мужичок не дурак и понял, кто против него, и понял большевиков.

— И видать, что здорово понял, — возражал бледный типограф, — коли на Сухаревку с мешками едет, да еще  к а к о й? — самый беднейший.

— Не в том суть! Это — по нужде, а не по душе. По душе он с нами, а по нужде мы сами не с ним и неумело подошли к нему.

— Все «неумело». В семнадцатом году слезные прокламации ему писали, подвозите, мол, к станциям хлеб, умираем, а он к нам спиной. «Неумело», скажешь?.. Потом стали собирать — прячет, опять, должно быть, «неумело». Что ни делай ему, все «неумело» будет. — Бледноликий типограф махнул рукой, не желая дальше спорить — «себя расстраивать». С малых лет он в городе, в типографии. И отец его тоже не выходил из московских подвалов. Поэтому типограф недолюбливал крестьян. Бабаев же, бобыль и бродяга, в жизни своей сталкивался беспрерывно с мужичком, находил в нем отзвук и братское отношение, поэтому загорелся весь:

— Неосмысленности, ты говоришь. Как буржуй рассуждаешь или помещик. Ну, разве это коммунизм в таком рассуждении? Мы с тобой без крестьян — ничто… Понял?!

А от дивана, где сидели двое, слышен был запальчивый голос, в котором было много задорных ноток:

— Совнарком, конечно, не что иное, как пролетарский совет министров.

— Тогда ЦИК — парламент, — отвечал латыш.

— И парламент и не парламент, надо мыслить диалектически. Мы марксисты.

Между тем Бертеньев, Андронников да еще присоединившийся к ним Резников выволокли пианино из-под всякого хлама, обтерли пыль, от которой чихнули поочередно две жавшиеся друг к другу девушки.

— Я верю только в Ильича! После Брестского мира я приобрела к нему необычайную веру, — проговорила девушка в синем пенсне, Несмелинская, сидевшая на ручке дивана.

— Ильич?! Никто не говорит про это, — отозвался Андронников.

— Да уж и защитника крестьян нельзя отыскать большего, как он, — вставил Бабаев.

— Вот именно, — согласилась Несмелинская.

— Да только он их защищает особенно, с  р а б о ч е й  стороны он к ним подходит, — заметил Андронников, который пыхтел на четвереньках, поправляя педаль пианино.

— И совершенно верно… Вот что я могу рассказать вам, ребята, — Бабаев почему-то перетянул пояс потуже, разгладил пятерней лохматую бороду, колупнул еще раз в самом затылке, крякнул. — Ммда!.. Вот написал я раз к Ленину письмо. Не так, мол, надо подходить к крестьянству. И все, значит, по порядку ему изобразил. И то и это, и то и это, и все такое! Неправильно, мол, ты немного, Ильич, и так далее, и так далее. Прошло уже много времени. Перед самой моей поездкой на фронт пошел я к Ленину. Тем наипаче что мне было дано ответственное задание по части полковника Муравьева. Ммда! Пришел я к нему. Говорит он со мной о том, о сем, а о письме не напоминает. Что, думаю, за оказия! А у меня на конверте и расписка его есть. Неужто, думаю, не читал? Нет, наверное, мол, забыл, делов много. Неловко это маленько. Тем наипаче что я там подробно о продовольственном деле писал. Выбрал я минутку среди разговора да и спросил: «А что, Владимир Ильич, получили вы мое письмо?» Он за столом посредине, я немного сбоку. Как он это сразу повернулся ко мне всем корпусом, кулаки в боки упер, а лицом-то ко мне близко-близко перекинулся через кресло, перекосился, знаете, как всегда на один глаз. «Получил», — говорит. И откинулся опять назад, про другое ведет разговоры. А про письмо ни гугу. «Постой», — думаю. Опять я выбрал минутку и осторожно: «А вы… того, мол, читали?» Опять одним глазом прищурился, другим как стрельнет. «Читал», — говорит, а сам опять о другом. Ничего, видно, не поделаешь. Не хочет говорить. Потом стал прощаться… И все: «товарищ Бабаев» да «товарищ Бабаев». Видать, что-то еще хочет. А я ничего. Схватился уже за ручку двери, хочу отворить. Он меня за руку. «Знаете, — говорит, — товарищ Бабаев, если вздумаете, что написать — буду рад. Ваши письма мне передадут прямо. Пишите обязательно». Распрощались по-хорошему. Вот ведь какой он. Значит, понял, что я ему дело писал.

Бертеньев опытной рукой попробовал клавиши на пианино и заиграл. Вся комната осветилась сразу, словно двойным светом.

«Управлять — значит, рука с рукою, мысль одна», — подумал Андронников под звуки волнующей его музыки. «Все выше, все выше», — твердил он сам себе неизвестно о чем.

А звуки лились, словно радовались своему воскресению из хаоса.

«Все смелее, смелее», — твердил про себя Андронников неизвестно почему.

А за окном, не закрытым занавесками, притаилась тихая, черная московская улица. Тихая, черная, как лихая изменщица.

— Трррррр, тррр… — как бешеный ворвался телефонный звонок во все уши.

Андронников сидел близко к телефону.

— Слушаю, — сказал он.

— Где, в Басманном? — спросил он, встрепенувшись, и побледнел. — А-а… в Замоскворечье, у Михельсона?.. Сейчас еду.

Оборвались звуки музыки, звуки слов.

Андронников, нахлобучив фуражку, впопыхах успел только сказать:

— Ленина… стреляли…

БОРЬБА

«Как проклятая оглушает, — рассуждал Фаддеич, лежа на Услонской горе вниз лицом, головой к Волге. — И оттуда она плюется, — рассуждал он про пушку. — Должно быть, за дровами спрятана. На Устьи-то дрова шпалерами лежат. В аккурат для артиллерии».

И видит своим одним глазом Фаддеич, как с верху Волги идет маленький буксирный пароход. Медные перильца его палубы блестят на утреннем солнце, как венки икон. И на буксире за собой тащит он баржу, которая купается в волнах Волги, как сыр в масле.

«Это баржа, «Сережа», — подумал Фаддеич, — должно быть, ахнет сейчас».

Баржа «Сережа» действительно окуталась дымом.

Фаддеич подумал: «Как это гора-то не разломится».

И тишина с безоблачного неба спустилась на Волгу. Золотое торжественное солнце блистало в небе, как бриллиант в синей оправе.

А Фаддеич все лежал, давя тощим брюхом сочную траву, и устремлял свой глаз вниз на капризную, блестящую синеватой чешуей Волгу.

«А трава-то, трава-то — аромат зеленый. И откуда это земля произрастает все?» — проносилось в голове Фаддеича, пока солнце ласкало его лысину мягким, едва ощутимым теплом. Фаддеич помаргивал своим одним глазом, похожим на непотухший огонек в поле. Два берега. Здесь — красные, там — белые. А Волга их разделяет, и Фаддеич один между Волгой и солнцем высоким в синей порфире. Волга бурлацкая, кулацкая, сизая, пьяная. Солнце — ясное, тихое. Фаддеич одинокий, одноглазый, непонимающий и растерянный. «С народом надо быть, — думал он. — А где народ? И там и тут народ. Надвое он сейчас, непонятный, смутный народ. Только небо ясное, как порфира синяя. И земля — аромат зеленый».

Встать хотел Фаддеич — и не мог. Только мял сочную траву тощим животом своим. Глянул было на солнце одним глазом своим, да опять лбом к земле приложился. Лысину и шею его целовало теплыми губами золотое солнце. «До чего аромат. Вот кабы все так: лоб, брюхо да земля, а более бы ничего. Не надо бы город с башней Сумбеки и село Услон с церковью, как навозной кучей, покрытой зеленым колпаком. Небо — бесконечно синий бог, и все. Просто, а понять людям трудно. Потому — как истуканы. Им поклонялись, от них и научились истуканству».

Фаддеич повернулся на спину. Идти ему было некуда, не к чему, да и опасно, потому что всякий встречный спросит: «Ты чей?» От Услон-горы или от Казань-города? Белый или красный?»

Солнышко идет по небу, как дозорный с золотым щитом по синему ковру. В ушах только от полноты воздуха «ж-ж-ж»: да кое-где кузнечик побалует травинкой, и аромат зеленый — кругом, кругом.

Издалека услышал эту песню Фаддеич. И только что услышал, как песня оборвалась. Это из окраинной избы Услонского села вышли двое солдат. Они ночевали в избе. Там пахло чем-то прелым и сырым. Такой запах всегда бывает ближе к осени, когда изба похожа на внутренность гроба.

— Не ори, душегуб!.. — добродушно заметил высокий белый, борода лопатой, солдат Бакин своему приятелю Клопину, маленькому и кряжистому, любившему петь.

И оборвалась песня.

— Ах, со стариком-то не попрощались! Занятный старик. Вернемся в избу! — заметил низенький, кряжистый.

И оба вернулись в избу проститься со стариком крестьянином, приютившим их на ночь.

Когда они снова входили в избу, старик, спустивший с печи тонкие, как жерди, ноги, обертывал их в онучи. И опять чем-то прелым ударило в нос вошедшим.

Две бабы — одна старая, другая молодая — ставили на стол деревянное блюдо, чашки, самовар. Возились и что-то мяли в корчаге за печкой. Когда окна избенки содрогались от снарядов, молодая приговаривала: «Ахти, господи», а старая — «Пресвятая заступница!..» Старик же осенял себя крестом и говорил: «Не бойсь, не бойсь, бабы».

— Проститься, дедушка, пришли к тебе.

— Ну, ну, сынки, спасибо, — и старик, не обув еще лаптей, спрыгнул с печки.

И Бакину и Клопину старик этот очень нравился своими рассуждениями, которые они вели «вечо́р до поздна́». Кроме того, Бакин был не прочь еще раз «зыркнуть» жадными глазами на молодуху-вдовицу, с которой он перед рассветом успел улучить минутку во дворе, под навесом, где блеяли овцы и пахло сеном и тишина ночная, легким теплом отрываясь от земли, прощалась со всем земным — и с Бакиным, и с молодой бабой. А в свежем предутреннем ветерке дышал на них бог Ярило пьянящим дыханием.

Поэтому не смел теперь Бакин долго смотреть на вдовицу, а только изредка метал глазами.

— Добровольно служишь? — спросил старик Бакина.

— По воле, — ответил тот.

— Мы по воле, — прибавил кряжистый.

— Вот оно что!.. И хорошо. У меня тоже сынок добровольно… Да под Пензой чехи да словаки долго жить ему приказали.

— Неча, неча, старина, тужить, — поспешно ответил кряжистый, боясь, чтобы старик, как вчера, не впал в очень длинные чувствительные рассказы.

— И не тужу, оттого что за землю. Ежели поближе подойдут да в нашу деревню придут, я, хотя и старик, да и много нас, стариков-то, прямо чем попало царевых детей бить будем.

Ударил снаряд.

«Ахти, господи!» — шепнула молодая. «Пресвятая заступница!» — прошамкала старуха. «Не бойсь, не бойсь, бабы, поделом ему, басурману, не отымай землю».

— Правильно, отец, — сказал Бакин. — Одначе прощай.

— Почеломкаемся, старина! — и кряжистый обнял старика и троекратно ткнулся с разных сторон ему в бороду.

Бакин же почувствовал большое смущение и как бы стыд и поэтому ткнулся в бороду старика торопливо и повернулся к выходу. Простились и с бабами.

Старик проводил их до дверей.

— А вот ты, — обратился старик к Бакину. — Ты, видать, в Москве будешь апосля войны. Скажи там Ленину: мы, мол, всем народом, то есть услонские мужики-крестьяне, мы его в поминальну книжку записали. Поп-то не знает.

— Э, что нам поминанье твое, — ответил Бакин. — Сам плох — не поможет и бог.

В словах этих у Бакина потонуло все его смущение, потому что ему самому слова эти понравились.

Во дворе оседлали они своих лошадей и поскакали в гору.

Фаддеич слышал, как по заре проскакали на лошадях. Не видно их. Только земля задрожала под затылком Фаддеича. Фаддеич привстал и увидал, как заклубилась легкая пыль, пропадая к кустах.

Загудела артиллерия с той и другой стороны. Над Волгой опять засвистали снаряды.

А на Услонском взгорье стоял лысый, седой Фаддеич, глядя одним глазом в ту сторону, где исчезли всадники, а другим — дырой иссохшей — в самого себя — внутрь. В правой руке его съежилась шапчонка, а в левой, как свеча перед богом, покоилась сосновая палочка.

* * *

В селе, где стоял штаб, Андронников узнал, что дела складывались неважно.

Штаб занимал большой помещичий дом. Во всех комнатах шла лихорадочная работа. А наверху, в антресолях дома, совещались, спорили и перекорялись. Мимо дома проходили толпы красноармейцев, побросавших позиции у берега Волги, под ураганным неприятельским огнем. И тут же, в штабе, как раз где спорили, на антресолях, Андронников заметил молодую женщину, но лица ее видеть не мог, ибо она как будто нарочно отворачивалась от Андронникова. Одета она была по-боевому: солдатская гимнастерка, защитная юбка, желтые сапоги и фуражка с поднятым козырьком, курила махорку по-мужски. Волосы ее были стрижены клочками, видно — наспех. А глаза… не разберешь: уж больно вертит своим лицом. Однако для Андронникова было в ней что-то знакомое, например манера курить — эта вольная размашистость.

Вечером, при свете свечей, эта самая женщина стала угощать всех чаем с булками.

— Молодец Маруся, — сказал про нее кто-то. — И когда это она все успевает сорганизовать.

— Хорошо вам расхваливать меня, когда сами завтра покинете нас… — ответила Маруся.

— Тсс. Тише. Не вслух.

— Пустяки, здесь штаб.

— Стены. И стены с ушами. Это ведь фронт.

И от этого разговора что-то неприятно-опасливое прокралось в душу Андронникова, как вор ночной. Андронников наклонился к уху соседа:

— А что, разве она здесь остается?

— Да, для разведки в глубоком тылу противника.

Ночью Андронников ушел на позицию. С рассветом началась легкая перестрелка. Часам к десяти чехословаки и офицеры, осыпая позиции красных частым огнем, готовы были броситься в атаку. Андронников знал о решении штаба сдать эти позиции, но увлекся боем, загорелся вместе со всеми жаждой победы — и бился. Бился вместе со всеми до 3—4 часов дня, когда, сверх ожидания, неприятель отхлынул и красным нужно было подтянуть небольшие резервы, чтобы перейти в контратаку и, может быть, даже смять противника. Не теряя времени, Андронников поскакал в штаб, пользуясь наступившим временным затишьем на позициях.

К вечеру Андронников прискакал в село, где помещался штаб, но штаба уже не было. В штабе никак не предполагали, что натиск неприятеля будет сдержан.

Утомленный, словно пьяный, Андронников проходил комнату за комнатой в том доме, где был штаб.

Спускаясь с антресолей, он встретился с Марусей, и опять она отвернула лицо свое.

— Воды… Нет ли испить у вас? — просипел Андронников.

— Есть, есть, как же. Может, и закусить хотите?

Не успел Андронников ответить, как вбежали еще двое красноармейцев, один маленький, кряжистый, из тех, которые во всех артелях слывут запевалами, другой высокий, здоровый, бородатый, с голубыми грустными глазами.

Последний, увидав Андронникова, подбежал к нему:

— И вы… И ты… Вот где… Вместе…

Тем временем Маруся принесла чаю, блинов и деревенского пива.

— Вы… ты… ты… вместе, — бормотал опять бородатый мужик, хватая Андронникова за плечи и руки.

Между тем низенький, коренастый красноармеец, не обращая ни на что внимания и усевшись за стол, стал глотать блины.

Голубые грустные глаза бородатого сияли радостью. И на мгновенье, — которое было и которого не было, — Андронников почуял себя будто во сне: все что-то знакомое и что-то страшное, чужое.

— Я эсер из отряда Попова… — говорил бородатый… — Помните, вы меня арестовали на Мясницкой.

Да. Теперь Андронников вспомнил его: это тот самый, который и на улице и на допросе ратовал «за вольные советы» против коммунистов.

— Вон что, теперь, видно, союз, — сказал Андронников.

— Теперь я за вас. Ведь я крестьянин. Ежели союз промеж нами не будет, генералы одолеют нас… Ты, видно, из того отряда, что от Волги до перелеска. Та-ак. Ну, а мы рядом с тобой, шабры^[14]. Я сюда для связи в ваш штаб и прискакал.

— Да, а штаб-то от нас ускакал. Давай двинем вместе в деревушку, — может, он там.

— Только дай малость подкрепиться: все время в боях и все голодные.

— Ну, ладно. Только моментом, моментом и на лошадей.

С жадностью и торопливостью стал мужик уписывать блины, а Андронников обжигаться чаем.

Маруся же приносила еще и еще стопы блинов.

И всякий раз Андронников пытался заглянуть ей в глаза, а сам все думал: там бой — тут блины. Вчера здесь штаб — сегодня Маруся.

И раз, когда Маруся ставила на стол блины, Андронникову удалось заглянуть ей в глаза. А глаза-то у нее раскосые…

И неестественная, адская тревога запала в душу Андронникова.

Улучив минутку, отозвал он в сторону бородатого красноармейца:

— Знаешь что, товарищ… товарищ…

— Бакин — моя фамилия, — подсказал Андронникову бородатый.

— Товарищ Бакин, ты помнишь Мясницкую?

— Ну, да.

— Так вот, сейчас придет девица, «Маруся» ее зовут. Гляди на нее в оба. Потом скажи мне.

— А что?

— Ничего. Только гляди, а потом скажи мне.

Но не пришла больше Маруся. Низенький, коренастый красноармеец пошел уже седлать лошадей, а Бакин с Андронниковым стали по комнатам искать Марусю.

Дом был господский, и много в нем было разных комнат и переходов. В огромном зале высокие зеркала и белые колонны, уже затертые солдатскими локтями и спинами. На некоторых стенах надписи углем или карандашом неприличного свойства. В одном углу на короткой колонке маленький амур, которому кто-то подрисовал усы. Отсюда через открытые двери соседней комнаты была видна кухня. Там Маруся и еще каких-то три женщины, видимо прислуги, были заняты печеньем блинов. Маруся, раскрасневшаяся, с размашистыми манерами безрассудно-решительного человека, месила в корчаге тесто и была похожа на молодую ведьму, готовящую зелье.

— Видишь? — спросил Андронников.

— Кажись, та… Она… — ответил Бакин и двинулся было по направлению в кухню.

— Ты молчи. Если ты теперь с нами, молчи, — сказал Андронников, схватив Бакина за рукав его грязной гимнастерки и быстрыми шагами входя с ним в кухню.

— Вы остаетесь здесь, товарищ Маруся? — сказал Андронников. — Это хорошо. А мы уходим.

— Э… а… э, — что-то хотел сказать Бакин.

Андронников наступил ему на ногу до боли. Бакин прикусил язык.

Маруся скользнула из кухни.

Андронников, держа все время Бакина за рукав, последовал за ней. Второпях шепнул Бакину:

— Точно узнал? Это она?

— Что-то сумление напало, как будто и она… а при таком случае сумление…

— Ты понимай: ведь при штабе была. А теперь в тылу у врагов остается. Если же она та, из правых эсеров, то она враг наш. Понимай. Израсходуем, что ли?

Бакин последнего слова не понял и спросил:

— Чего?

— Ну, хоть один патрон…

— А как не та?

— А если та?

В окно, которое выходило во двор, мелькнуло круглое лицо Маруси.

Андронников и Бакин теперь уже оба держали друг друга за руки, как бы этим физическим способом старались один другого удержать от колебаний. Так, оба сомневаясь, они выбежали за Марусей во двор. И тут один из них уже решился.

— Маруся… — крикнул Андронников, — испить на дорогу-то… Испить дайте!

Маруся быстро обернулась и пошла к ним.

Едва она переступила на крыльце три ступеньки, как Андронников, оттолкнувшись от Бакина, быстрым движением вынул маузер и пустил одну пулю в спину Маруси прямо против сердца.

Марусе показалось, что сначала ее кто-то легонько ущипнул сзади, а потом толкнул сильно сразу и в грудь, и в живот, и в голову. И упала она навзничь в разверстую черную пасть русской печки, глянувшей на нее из-за спины годов, из того времени, когда русская печь хотела ее поглотить, да волки помешали. Вот теперь шлепнулась она в эту пасть на кучу мягких, горячих, как кровь, блинов, разбрызгавшихся под ней.

Кряжистый красноармеец бросился на выстрел.

Бакин подошел, заглянул в лицо убитой и с легкой дрожью в голосе сказал:

— А ведь это она. Она самая. Вижу теперь…

— Кто она? — спросил его низенький товарищ Клопин.

— Да ты не знаешь. Настасья Палина. Вроде, значит, за шпионство…

Андронников, Бакин и третий спутник разыскали поздно вечером штаб.

* * *

А под утро, туда, где лежала еще не убранная убитая, пришли офицеры. Бравый полковник низенького роста распорядился:

— Выбросить эту красноармейскую бабу куда-нибудь.

Прапорщик, служивший раньше старшим околоточным, желая выслужиться, осмелился предложить:

— Господин полковник, разрешите тщательно обыскать убитую.

И обыскал. Ничего не нашел. Впрочем, воротник у гимнастерки показался ему немного твердоватым на ощупь, как будто там бумага шуршала. Распороли. Оказалось, коротенькое письмо одного эсера, который уведомляет Палину, что Савинков предполагает быть в Казани, что с делом, которое взяла на себя Ройд-Каплан^[15], торопиться не следует, так как Савинков, по прибытии в Казань, предпримет против штаба Броцкого не менее значительный шаг, чем то, что поручено Ройд-Каплан, и что оба эти акта должны быть совершены приблизительно одновременно.

Поспешный и услужливый прапорщик уже писал рапорт — как раз на том столе, где еще вчера сидели Андронников и Бакин. Рапорт гласил, между прочим, следующее:

«…при этом мною обнаружено, что труп, видимо, принадлежит нашему элементу, а не к большевикам, что вполне ясно из прилагаемого при сем письма в размере одной четверти листа, из которого вытекает, что означенный труп есть эсерка и секретный агент этой партии, а также и господина Савинкова, способствовавшая нашему делу борьбы с большевиками и в частности по убийству Ленина… и проч.

О с н о в а н и е: распоряжение полковника N.

П р и л о ж е н и е: одно письмо в размере четверти листа.

П о д п и с ь: прапорщик Бултышкин».

Бумага эта, помеченная боевым лозунгом: «Совершенно секретно», восходила отначальства к начальству. А пока что белые газеты уже печатали:

«Дикие расправы большевиков.

Большевики расстреливают всех, кто не хочет с ними уходить от народной армии. Так, недавно (число и год), во дворе, где стоил большевистский штаб, была зверски заколота солдатами неизвестная девушка, которая по темноте своей была вовлечена в большевизм, но, прозрев наконец, не захотела дольше с ними оставаться. За это палачи штыками изуродовали ее».

* * *

Настасья Палина была схоронена на красивом взгорье и даже отмечена крестом — шест с покривившейся поперечиной.

Одинокий одноглазый Фаддеич проходил этим местом через несколько дней. Солнце угасло, и была тишина. Он остановился. Перекрестился. Перевязал травинкой покривившуюся поперечину креста и сел возле могилы.

Был такой тихий вечер, когда душа ничего не просит, ничем не волнуется, как озеро лесное, в котором отражаются поникшие белые березы. Когда не знаешь, живешь ты или нет.

Сделал Фаддеич маленький венчик из желтых цветочков. Повесил на крест. Постоял, моргая одним глазом, как одинокая первая звезда в небе, и ждал: не выкатится ли слеза из окаменевшей дыры — засохшего глаза. Но не выкатилась. Сухая душа вспыхивать еще может, а исторгнуть слезу — бессильна.

Поклонился Фаддеич в пояс кресту. И тихим шагом побрел дальше, пробираясь в Сибирь, к бегунам: не разыщет ли он там опять своего брата во Христе, Парфена.

ВЧЕРА И ЗАВТРА. СНОВА БОРЬБА

Андронников сидел в своем кабинете.

Весеннее солнце смотрело в огромное окно и любовалось обстановкой кабинета. Все было в нем в стиле Людовика XIV, если не считать стоящего в углу американского стола тов. Несмелинской — личного секретаря комиссара, которая находилась сейчас внизу, в кладовой, чтобы следить за раздачей селедок, каменообразного мыла и незажигающихся спичек. Правда, в кабинете был и еще один дефект: кресло — может быть, от стыда повернутое спинкой к публике и загруженное папками с надписью «Дело» — при помощи чьего-то перочинного ножа было лишено узорной шелковой обивки. Может быть, это «обрезание» кресла произошло до того, как его перевернули и загрузили бумагами, а может быть — оно последовало уже после, когда кресло было загружено бумагами и, следовательно, исчезновение обивки могло пройти незаметным. По этому делу работала сначала правомочная комиссия, потом полномочная комиссия. Ни та, ни другая виновных не обнаружила.

И кресло стояло, как сфинкс, затаив в своей материальной душе этот роковой секрет.

Андронников рылся в портфеле, туго набитом бумагами. Но та пустота, которую он ощущал в желудке, мешала работать. Словно он со дня рождения не ел. Насколько был полон портфель, настолько был пуст желудок. Он взял вчерашние «Известия», ибо сегодняшние получались только после 12 часов дня. В отделе «Извещения» прочел имена товарищей, «мобилизованных МК для сегодняшних митингов в районах Москвы». Там он нашел имя тов. Резникова и свое. «Опять. Ну, что я буду говорить?» — подумал он. И вспомнил, как вчера был по поручению МК на собрании рабочих электрической станции около Большого Каменного моста.

Электротрест постановил слить правления электрической станции 1886 года (что у Чугунного моста) с электрической станцией у Большого Каменного моста. Рабочие заволновались. Рабочие, как дети, у которых хотят отнять их собственную дорогую игрушку, говорили: «Кто же спас нашу станцию, когда кругом все расхищали». «Я вот, например, — говорил изъеденный оспой рабочий, — вместе с Макар Иванычем да с Федюшкой перекатили трубы от ворот в сарай и заперли. Опять же оборудование из станции. Нешто не мы все вместях за этим глядели? Кабы недоглядели, так теперь, может, и станции бы не было. И вдруг отдай ее в чужие руки. Нет, это, братцы, никакая не централизация, а просто охмурение рабочего. Не согласны мы».

Андронников глубоко вздохнул. Собрал силы. Старался вспомнить все, что надо, и стал говорить. Не вязалась речь. Побойчее из числа покорных задавали вопросы простые и практические. Например: «А если новое правление потребует наши трубы туды передать, что же, значит, отдавать им?» «Отдавать или не отдавать?» — мучительно бился этот вопрос в голове Андронникова. Это кровное, родственное отношение рабочих к орудиям их труда было глубоко понятно Андронникову, но Электротрест…

— Нет, — решил он, вспомнив все это, — не пойду сегодня на митинг.

А апрельское лучистое солнце смеялось в окно и дразнило соблазном.

Нажал кнопку Андронников. Вошел курьер, ободранный малый в засаленных зеленых обмотках и ботинках. Лицо у малого было в веснушках и истощенное. Выражение глаз безразличное.

— Секретаря управления, — бросил Андронников.

Малый повернулся и вышел, хлюпая отставшей подошвой от правого ботинка.

Слышно было, как, выходя из дверей, малый столкнулся с каким-то просителем, рвущимся к Андронникову. Произошел короткий, но крепкий разговор. Уборщица Лукерья загородила собою дорогу к комиссару, а малый пошел за секретарем.

Потом слышал Андронников, как малый возвратился и опять сел у двери на табуретку. А секретарь все не шел. На столе тикали покривившиеся часы, которые и могли ходить только, когда криво висели. А секретарь все не шел. Опять нажал кнопку Андронников. Опять вплыл в комнату малый в своих ботинках-лодках.

— Что же секретарь? — спросил Андронников.

— Они продукты получают в кладовой.

— Так сбегай в кладовую.

— Бегал.

— Ну, и что же?

— Их там нет.

— Так ведь ты же говоришь, что он продукты получает.

— Здесь в нашей кладовой только селедку да мыло дают, а соль и фасоль, как ответственным, выдают на складе № 2. Через три квартала отсюда. Может, сбегать?

— Нет, не надо. Зови помощника.

Опять пропал малый. Кривые часы все тикали. А солнце шло к веселому весеннему полдню. «Наверное, жаворонки прилетели», — подумал Андронников.

Вошел помощник секретаря. Причесанный и приглаженный, как фигура, сорвавшаяся с вывески парикмахерской. На ногах «галифе» и высокие до колен желтые ботинки на шнурках.

— Дайте телефонограмму.

— Хорошо.

Раздался телефонный звонок.

— Алло… Кто его спрашивает? — говорил помсекретаря. Потом закрыл разговорный рожок: — Какой-то Бабаев спрашивает.

— Хорошо. Алло. Андронников у телефона. Товарищ Бабаев, здравствуйте.

И слышит, как Бабаев ему говорит:

— Слушай, Андронников, как бы мне тебя повидать. С полчаса тому назад был у тебя, да твои церберы не пустили.

— А в чем дело?

— В чем дело?.. Да… ни в чем. Понимаешь, на душе накипело… Обо всем бы поговорить… О положении. Я недавно приехал с фронта.

— Та-ак… Хорошо… значит, о положении.

— Ну, да, вообще, знаешь, душой поделиться, душой. Больно уж много новых кругом… Не понимают… Удели часок…

— Ча-сок. Да ведь я очень занят.

— А вечером-то?

— Срочное заседание в ПУРе.

— А после ПУРа?

— После? Ну, ладно, приходи — 2-й Дом Советов. Да, знаешь что, окажи товарищескую помощь: ты свежий человек. Съезди сегодня на митинг в Сокольники. Я там должен быть, — да, понимаешь ли, ПУР этот самый. Согласен? Ну, вот хорошо. Я сообщу в МК, что ты будешь вместо меня. Спасибо. Ну, пока.

И оттого что согласился Бабаев, Андронникову стало приятно и стыдно. К стоящему перед ним вылощенному помсекретарю он почувствовал мучительное отвращение.

* * *

Вечером этого дня, когда замерцали огни в домах, Резников в хорошей закрытой машине подъехал к красивому особняку в отдаленной части Москвы.

Что-то тающее переливалось в сердце Резникова, когда он ступал по мягким коврам роскошного особняка.

Тяжелые драпри дверей, мягкие табуретки, кресла, кушетки, угловые диваны — все это трогало в душе струны каких-то далеких воспоминаний прошедшего детства. Легкости хотелось и беззаботности. И удовольствия, удовольствия.

Фабрикант Копылов, Бэрнгэм, какой-то толстяк и дамы — все здоровались с ним. И в момент приложения своей руки к нежным, выхоленным ладоням по сердцу Резникова скользнуло что-то похожее на забвение прошлого и небрежение к будущему.

Видел он впереди себя только вымытые до блеска лбы и выбритые до ослепления подбородки. Чего же больше? Может быть, это и есть самое главное в жизни?

Зал, колонны, большой стол, закуски, цветы — все это должно быть прошлым, но почему все это опять — настоящее? У стен к спинкам диванов теснились нарядные дамы, а около них егозили остротою своих ботинок и округлостью подбородков напудренные кавалеры.

Резников почувствовал, как ноги его будто отекли, а руки болтались словно на шарнирах. «Так тебе и надо, — подумал про себя самого Резников. — Ну, зачем, зачем пришел?»

Со всех сторон Резников чувствовал на себе любопытные взоры барышень, дам, кавалеров. Ведь, вероятно, все были предупреждены, что придет большевик, комиссар.

В углу зала, где сидело трое румын, долженствовавших впоследствии быть оркестром, стоял Копылов и нашептывал низенькому толстяку с апоплектической шеей и безобразным лицом:

— Ну, полноте, что вы! Теперь они не такие. Это три года тому назад… А теперь не то. Только слава, что большевики. Я всегда это предсказывал.

— Да, хорошо вам говорить, коли вы около своей фабрики остались, а у меня все имение разграблено, да и сейф почистили.

— О, уважаемый Максимилиан Флегонтович, сами, голубок мой, виноваты. Вы все с норовом. А тут надо было не спеша да помягче. Вот, например, вы говорите — сейфы. Я вот так раз-то — в начале это было — прихожу насчет сейфа. Сидит в холодной комнате какой-то солдат, и грудь у него декольтирована, а морозище такой, что я шубу не решился расстегнуть. Ну, думаю, уж больно свирепый. Однако подошел. «Скажите, — говорю, — товарищ, вы распоряжаетесь относительно сейфов?» — «Нет, — говорит, — на это есть другой, этажом повыше». Я к тому. Народа у него видимо-невидимо, словно из углов кабинета вырастают, как поганки после дождя. Сам он, бедняга, сидит, всклокоченный, бледный, будто, перевернув вниз головой, его только что недавно употребляли вместо швабры. Разумеется, нам-то начихать, что с него 77-й пот сходит. Его корявые пальцы даже ручку не умеют держать… Но все-таки не надо грубить. Я ему два ласковых слова. Он мне что-то ругательное. Я будто не расслышал, опять беру лаской, гляжу: морщит лоб, чешет его перстами. Значит — гнев на милость идет. Ну, и в конце концов сошлись: он в дураках, а я в барышах. Нет, Максимилиан Флегонтович, на них грех сердиться. Вот, например, Резников. Советую, сойдитесь с ним покороче, он пригодится.

— А берет? — и толстяк перед носом Копылова потер большим пальцем об указательный, что означало: не берет ли взяток.

— Нет! Что вы? Это бесплатный пассажир. Честнейший малый. Вот именно тем-то он и ценен.

— А не чекист секретный?

— Господь с вами! Разве я позволил бы себе вас с чекистом знакомить. Я его знаю.

Толстяк и Копылов подошли к Резникову.

— Позвольте вас познакомить…

— Очень, очень приятно.

Резников был совсем как в плену.

— Вы не беспокойтесь… Не стесняйтесь, — подбадривал его Копылов, похлопывая по спине, — здесь есть один и от РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции)… Славный малый, юрист, образованный, дельный… Вы не стесняйтесь… Вон он сидит в том углу.

Резников посмотрел и увидел кошачье лицо с кошачьими усами, с кошачьими мягкими движениями. И даже руки мягкие, как лапки кота.

Между тем кругом щелкали орехи, подсаживались к столу. Радость долженствовала быть по случаю возвращения стариков Копыловых и его младшего брата, которые все время были в Крыму.

«Да я-то к чему здесь?» — спрашивал самого себя Резников. Сейчас он должен был бы быть около Бутырок, в рабочем клубе, тесном и грязном. Там при входе направо на засаленной двери надпись «Местная комячейка РКП». А налево зал, скамейки, невыметенные кожуры семян. Прямо сцена. На ее правой стороне портрет Маркса, на левой — Ленин. А вверху Троцкий — бледная фигура. Туда сейчас, вероятно, сходятся рабочие — темные, тяжелодумные, голодные…

Резникова больно кольнуло в сердце… Что же это? Угрызения совести? Стыд? Разве стыдно раз в три года отдохнуть?

Там, в темном клубе, уже, вероятно, собрались рабочие. Сначала говорят: «Докладчик-то из центра опаздывает». Потом: «Всегда так бывает» и, наконец: «Митинг не состоялся». И расходятся обратно рабочие, темные, тяжелодумные; но глубокие душой…

— Брат-то его, — говорил, наклонившись к Резникову, человек с лицом кота, — вовсе не из Крыма, а из Чека выпущен.

— Как?

— То есть, пожалуй, даже из Крыма. Но только он приехал еще раньше от генерала Врангеля для переговоров с Советской властью. Потому и сидел в Чека, оттуда и переговоры вел. А теперь его выпустили. Едет в Ростов.

Резников посмотрел в ту сторону, где сидел брат Копылова. Это был высокий, здоровый человек, с умным и простым лицом. Наклонившись к толстяку, он с искренним жаром говорил ему:

— Старого не вернуть, Максимилиан Флегонтович, не вернуть. Кончено. Советская власть — вы понимаете, как я могу к ней относиться, но она крепка. Ее никто не свалит, если она сама себя не свалит. Посудите сами: ведь мужик получил от нее землю. Если бы мы, дураки, при походе на Москву объявили, что земля остается за мужиками, мы бы с вами сидели здесь при других обстоятельствах. А теперь наше дело проиграно вчистую. Знаете, что нам осталось? Нам осталось сказать: была Русь дворянская, теперь она мужицкая. Да здравствует мужицкая, советская Русь!

— Ерунда! Я не смею здесь говорить, но я бы вам доказал!

— Конечно! Конечно! Все доказано. Я военный человек и знаю, что для того, чтобы признать себя побежденным, надо иметь не меньшую силу души, чем идти на штурм неприступной крепости.

— Не верю! Ложь! — Толстяк горячился, подскакивая на стуле. — Я вам… — он зашептал в ухо Копылову.

— Что? Ошибаетесь. Для нас нет больше Англии и Франции…

В шесть часов утра Резников ехал на автомобиле домой по заснувшему Китай-городу. Рдеющий восход румянил шпиц Спасской башни и зубцы Кремля.

Резников оглянулся назад: там, в особняке, вчерашний день. Здесь, над Кремлем, — завтрашний. А он, Резников, на пути от вчера к завтра. Но тому, кто не спал, трудно отличить вчера от завтра, ибо и то и другое сливается в сегодня. И сегодня это только мнимое, ибо между вчера и завтра нет сегодня. И есть, и нет…

А в это время Бабаев неистощимо, воодушевленно доказывал Андронникову во 2-м Доме Советов (номерок в пятом этаже с окнами под стеклянный колпак):

— Ленин на съезде шутками отделывался, а не возражал. На всякий случай, на случай, что, дескать, при другом повороте дел он возьмет под руку ту же самую оппозицию. И тогда она будет настоящей, а ты и все вы такие окажетесь оппозицией.

Жесткие волосы бороды Бабаева были продолжением его нервных морщин. Серые глаза его сливались с синими кругами утомления под глазами, и в лохматых волосах головы выглядывала преждевременная седина. И все лицо сливалось с грязной занавеской окна.

— Это потому, — возражал Андронников замогильным голосом от усталости, — что ваша оппозиция многосердитая, да мало деловая.

— Ой, смотри, ребята, бросьте эту тактику «хи-хи» да «ха-ха» к рабочему.

— Не тычь рабочим! — внезапно раздраженно ответил Андронников. — И я такой же «профессор», как ты.

С этими словами Андронников бросился на грязную кушетку. Кушетка жалобно пискнула.

На лице Бабаева сменились три цвета: красный, бледный и его обыкновенный — серо-желтый.

— Но ведь ты с головой ушел в бюрократию, — сробевшим тоном, как младший перед старшим, говорил он, — сидишь в управлении, над штатами пыхтишь, какие-нибудь там схемы разрабатываешь. А рабочий? Что такое рабочий теперь? Наймит. Да, наймит, только не у Ивана Иваныча, а у государства. Наймит, а не власть.

Странно, болезненно и спутанно чувствовал себя от этих слов Андронников. С языка рвались возражения, но то, что говорил Бабаев, было такое, как болото в тундре: чем больше его мнешь, тем оно больше засасывает. Андронников томился, глядел усталыми лихорадочными глазами в желтизну лица Бабаева, в его жесткую и нервную бороду, в его мерцающие болезненным блеском глаза, понимал и в то же время не понимал его.

— А партия? — жег безжалостно Бабаев сердце своего старого товарища. — Вот сегодня мне Голубин, из Замоскворечья, говорил, что больший процент уходящих из партии падает на рабочих. Интеллигент не уйдет из партии. К чему ему? Он благодаря своему развитию может получить хорошую ваканцию и так далее. А наш брат рабочий? Какую он ваканцию может получить? Только так себе, комиссаришка какого-нибудь, вроде стражника над рабочими. И должен будет своего же брата все за бока да за бока — и тут же агитировать: объединяйтесь, мол, идите в наш лагерь. Это еще хорошо, а то пошлют коммуниста-рабочего в учреждение, там его курьером поставят, а спец сидит себе на самих совнаркомовских пайках, понукает…

Андронников метнулся из одного угла комнаты в другой, потом подошел вплотную к Бабаеву и спросил:

— А ты выйдешь из партии?

Бабаев ответил без колебания.

— Нет, но имей в виду…

— Нет?

— Нет.

— Хорошо, продолжай дальше.

— Да… но имей в виду, не все рабочие, уходящие из партии, уходят от революции.

И опять заговорил неугомонный, мятущийся Бабаев. Андронников же шагал по комнате.

Потом не выдержал. Стал возражать. Усталый ночной спор, где слова вылезали сами собой, без разбора и контроля, свернул на узкую колею перебирания товарищей. Вспоминали кого попало. Вот, например, юноша Бертеньев. Его не любил Бабаев за то, что на лице своем он носит все 50 лет. Практичен, покоен, деловит… Резников — тоже. Был когда-то террорист, а что теперь? Бюрократ. Впрочем, тоже толковый работник.

Так, топчась на именах и фамилиях, Андронников и Бабаев не могли уже вернуться к широким вопросам. Будто в словах была своя сила, и они обрушились мутным потоком в узкую канаву полусплетен.

Такое явление за последнее время Андронников не раз замечал. О чем бы среди товарищей ни зашел спор — вдруг с одного пункта спор делал крутой поворот и упирался в перечисление имен и фамилий. При этом никто о другом не отзывался хорошо. Словно все были ненавистны каждому и каждый всем.

— Будет, погоди, будет, — возмутился наконец Андронников, — нельзя же так! Устали. И ты устал.

— И от усталого слышу.

— Так создавай же силу, черт тебя возьми, а не кричи «караул». Перед тобой пень, а не разбойник. Сломай пень и иди дальше.

— А мужик? — спросил Бабаев, словно подкараулив.

— И мужик наша сила.

— Смотри, как бы она не скосила.

Головы спорящих все более и более тяжелели. И вскоре приятели захрапели кошмарным, нездоровым сном.

Андронникову снился Бабаев, у которого было птичье лицо, и он каркал, словно ворон к ненастью. И потом чувствовалось Андронникову, что под спиной его, под ногами, под руками, под затылком все с треском рушится. «Перевернуться надо, перевернуться», — шептал он себе. А сверху на него смотрели два больших глаза. Два глаза без лица. Просто. В пространстве. Два глаза, и больше ничего. Оба глаза без слов мутным светом своим говорили: «Нельзя повернуться, нельзя повернуться». А под затылком, под спиной все трещало, проваливалось. Два глаза без лица то приближались, то удалялись. Мутные, серые. Они смотрят на него, на Андронникова. И он ждал, мучительно ждал, скроются ли эти глаза. И под затылком все ломалось и трещало. Того и гляди, полетит он весь сейчас в пространство, в черноту. Он оперся локтями, приблизил свое лицо к страшным глазам и увидал, что они раскосые. Андронников отстранился, но напрасно: два глаза без лица смотрели на него, не переставая. Теперь они косили все больше и больше, пока, наконец, не взглянули один на другой, отвернувшись от лица Андронникова. Взглянули эти глаза один в другой, превратились в точку и, как снежинка маленькая, полетели в темное пространство. От этого что-то жужжало в ушах Андронникова. А под затылком все ломалось и трещало. «Повернуться надо», — прошептал Андронников.

Повернулся и проснулся.

Было уже поздно.

С тяжелой головой час спустя сидел Андронников в своем кабинете. Приходила разная публика, был, между прочим, фабрикант Копылов, защищавший свой проект.

Андронников слушал невнимательно. Независимо от воли, ум его напрягался в одну сторону: победить Бабаева. Противопоставить усталости силу. Переживал моментами нечто странное: хотелось стулья, столы перевернуть, хотелось отворить двери, окна и призывать. Призывать! Как раньше призывал он. Три года призывал и сам шел, и бился, и уставал, и упорство росло. Пробегали и пробегали недели, дни и годы, а упорство росло. Не уйти ли опять в пекло мастерской? Эх, кабы это было  п е к л о? Все равно, все равно, туда  н а д о  идти.

«Пойду на завод! — решил Андронников. — А здесь? Оставить фабриканта Копылова?..»

Телефонные звонки, доклады, предложения о штатах, о смете, о схемах перебивали его мысли и вертелись, как карусели на базаре: то конь, то лев, то лодочка.

Но мысль билась и боролась, стараясь разорвать мутную паутину вертящихся дней и лиц.

Фабрикант Копылов! Вот в чем дело!

А Бабаев не туда метит, стреляет по воробьям.

Между тем в окна стали хмуриться розовые апрельские сумерки. Барышни с каким-то остервенением, словно гонимые вихрем, бросали свои машинки и сиденья, поспешно пудрились, прятали в большие ридикюли листы чистой бумаги, карандаши и перья, останавливались около уборной, чтобы поправить шляпку, и бежали по лестнице вниз на улицу. Все комнаты учреждения делались похожими на покинутый дом обезлюдевшего города. И только одна уборщица Лукерья шарила по столам, не оставил ли кто-нибудь случайно кусочек сахара.

Андронников поспешно, сбивчиво, зачеркивая и перечеркивая, выводил на бумаге.

«Без создания известной техники невозможно создать коммунизма. Те навыки, которые были приобретены раньше… те навыки…»

«Фу-ты, черт! — подумал он. — Не клеится мысль, совсем не клеится!»

Зачеркнул все написанное.

И опять стал писать, выражая по-другому все одну и ту же мысль. Выбивался из сил, чтобы обосновать ее. Насиловал свой мозг. И каждый раз написанное ему не нравилось.

Совсем вечером ушел он из управления.

И странно: ноги сами понесли его куда-то. В ногах была своя воля. «Куда я иду?» — смутно спрашивал он себя. «В Сокольники, на окраину Москвы», — отвечали ноги и несли его, как паруса челн. Вспомнил Андронников, что бывал он здесь на заводах. Вспомнил автомобильный завод и трамвайный парк.

«Туда, туда», — толкали его ноги. «Зачем? К кому?» — возражал его разум. «Туда, туда», — упрямились ноги. И несли его, как колеса под гору.

Словно жаркое полымя втягивало его в свои красные недра. И нельзя отшатнуться, а идти — сгоришь.

Долго крутился Андронников среди низеньких домиков, у которых стены были пропитаны потом, где каждое окно кричало в улицу о борьбе за хлеб, где ветхое перильце цеплялось за жизнь. Тут, словно ища исхода, как источник в каменистой почве, Андронников ходил, кружился.

Домой вернулся поздно. Пропустил сразу три заседания. И спал без снов в своем номере под стеклянным колпаком.

К нему что-то вернулось от прежнего. И что-то заполняло разрыв между прежним и настоящим. Создавалась связь между прежней борьбой и теперешней судьбой.

И опять, как прежде — хотя еще смутно, — виднелся, мелькая, тернистый путь борьбы, — но другой борьбы, не оглядывающейся на прошлое.

А в двух шагах от него, тут же, вокруг 2-го Дома Советов шумела, кишела совсем по-своему многолюдная, разноцветная Москва.

Генерал Самсониевский, истощенный голодом до сухаря, гордый и непреклонный, в генеральской накидке и хлюпающих галошах (с разрезами сзади для шпор), выходил погулять в театральный садик и шамкал губами «Отче наш». Фабрикант Копылов мелькал на автомобиле: то осматривать склад, то к Бэрнгэму спекулировать бриллиантами.

И проститутки выходили на улицу каждый вечер. И старый еврей, бродячий музыкант, стоя посреди Театральной площади, плакал тонкими переливчатыми звуками.

— О чем это он играет, няня? — спросила однажды проходившая мимо девочка свою няню.

— Видно, кушать хочет, о хлебушке поет, о хлебушке.

Никита Шорнев

Но жизнь не может стоять на месте,

Забыть не может былых шагов.

Из неизданных стихов В. А. Тихомирнова, памяти которого и посвящается настоящее повествование

Глава I НА БАРРИКАДАХ

1. ВОССТАНИЕ

Убедившись, что пулемет стоит на месте, что проволока полевого телефона крепко прилажена, Никита слез с крыши.

— Куда? — спросил, увидав его, Иван Иваныч Ключников, весь обрызганный грязью, дождем и облитый потом.

— Проверить посты, — ответил Шорнев.

— Да какие там к черту посты? Никаких постов нет. Кто где хочет, там и палит. Зайдем лучше в отель, я покажу тебе, как там расположились ребята.

Пошли. По стенам узкой улицы жались солдаты с винтовками наперевес. Вдали частили пулеметы. У Страстного монастыря изредка ахала трехдюймовка, отчего казалось, что город дает трещины.

В гостинице было пусто.

— Нет ли тут спрятанных пулеметов, надо обойти все уголки, — сказал Никита.

— Да уже все обошли. Идем лучше сюда, — ответил Ключников.

Они вошли в одну из комнат третьего этажа. У раскрытого окна работал студент Озеровский, устанавливая проволоку полевого телефона. Изредка он поглядывал на Городскую Думу в бинокль. У стола сидела 19-летняя Соня с видом гимназистки на экзамене и по отдельным бумажным обрывкам составляла список арестованных, заключенных в отеле.

— Что, товарищ Озеровский, хорошо видно? — спросил Шорнев.

Соня взглянула на Шорнева. Он был вооруженный, сильный, радостный. Он посмотрел на нее. И в ее глазах угадал ту же радость, которой он жил сейчас сам.

— Что же, стрелять, Соня, надо стрелять! — сказал он ей вместо приветствия.

Иван Иваныч, зарядив свою винтовку и револьвер, вышел из комнаты. Между тем спускались тяжелые осенние сумерки. Никита еще раз взглянул на Соню. Она ответила ему тем же. И взоры их разошлись.

— До свиданья, — сказал ей Никита.

Приподняв кепку и взяв Озеровского под руку, он вышел с ним из комнаты. Лазили через чердак на крышу осматривать телефонные провода. Почти совсем стемнело. На площади упрямо ухали два орудия. С крыши город казался притаившимся и напряженным, как женщина во время родов. Никита оставил Озеровского на крыше, а сам спустился опять в коридоры отеля. В коридорах было душно и жутко. Света не было.

На площади все еще ухало.

А вот по коридору направо комната Сони. В темноте, а узнал. И вдруг Никита испытал странное: руки сами широким и решительным размахом открыли дверь этой комнаты, и ноги быстро вошли туда. Соня стояла у окна и училась заряжать браунинг. Шорнев обнял ее за голову, слегка приподнял и поцеловал в губы. Браунинг выпал из ее рук…

Ударил снаряд в угол стены Совета. Полетели разбитые стекла градом на асфальт и мостовую. Никита бегом выскочил из комнаты и направился к выходу, прилаживая на ходу маузер к деревянному футляру.

На площади солдаты заряжали спешно трехдюймовки. Вниз по улице к Городской Думе перебегал беспорядочными цепями отряд, стреляя пачками по броневику юнкеров.

На тротуаре около отеля Ключников возился с подстреленным человеком, полным на вид и в очках. Он был ранен. Ключников волочил его как мешок к отелю. Никита, почему-то махнув рукою Ключникову, побежал вниз по улице к отряду, догонявшему броневик. Вместе с другими он начал стрелять, проклиная свое неумение быстро вставлять новые обоймы.

Соня, оставшись одна, тоже бросилась было к двери, но остановилась на полдороге. Она была в плену необычайного волнения. Все, что в этот день с утра или, лучше сказать, со вчерашней ночи происходило вокруг нее, было так необыкновенно, как не бывает в действительности. Для нее во всем, что она видела, не было ничего ни страшного, ни героического. Во всем происходящем она не ощущала даже борьбы. Она даже самое себя не чувствовала, неслась, как малая пушинка по ветру.

Но Никита и все его поступки были для нее олицетворением непонятного чуда, громыхающего вокруг. И поэтому жалко ей стало, что затерялся Никита в чудесной тьме, где кашляют жерла пушек, где пулеметы, как кликуши, рыдают в истерике, где винтовки, как продолжения солдатских рук, провинчивают воздух жужжащим свинцом. Где же он, Никита? Где он? Там, там! там-там, — вперебой кричали ей винтовочные выстрелы, свистящие вдоль улицы. Она поняла их ответ и, подобрав браунинг, выбежала. В это время Ключников втаскивал раненого на крыльцо.

— Кто это? — спросила Соня.

— Черт его знает как занесло сюда. Проходил, говорит, мимо. Не знаю, куда его деть.

— Давайте я отвезу его в лазарет, бывший купеческий клуб, недалеко. Впрочем, может его посадить к арестованным?

— Да что вы, там и так народу битком. Сейчас еще из градоначальства привели. Черт с ним: тащите в лазарет. Погодите, на всякий случай фамилию запишем. Как фамилия?

Раненый слабо отвечал:

— Я нейтральный, я проходил… запишите — профессор Бордов… Вот… вот… — Он стал рыться в карманах, а сам крепко и осторожно сжимал в руке маленький револьвер, как ворованную птичку.

2. ШОРНЕВ И КЛЮЧНИКОВ

Через день после конца боев Ключников, почти всю ночь сидя на корточках, тянул свою забористую махорку и пускал дым в подтопку, чтобы не отравлять спящих душным, беспокойным сном детей. И почему-то безысходно торчало в голове воспоминание о прежней работе, о Шорневе, о старой — царской, бунтующей Москве. Тогда встречались они с Шорневым в дешевых трактирах и чайных. Больше всего в «Золотом Олене» на Пресне. Выпивали там «половиночку с приличной» и ели жареную колбасу. Там же происходили и деловые свидания, а иногда даже и небольшие совещания. Половые — в грязных белых штанах и длинных рубахах с болтающимися кистями пояса — были «свои» и при всяком внезапном пришествии околоточного и просто «крючка» бросались в угол, где шло совещание, и условным покашливанием извещали об опасности. Когда же Иван Иваныч бывал с Шорневым вдвоем и немного «под парами», они часто говорили по душам. Обнимались и твердили, что «нужна солидарность и спайка». Когда Ключников произносил «солидарность», то непременно представлял себе доброго человека с большой бородой и умными голубыми глазами. А когда говорил «спайка», то ему представлялись сильные мускулистые руки того же голубоглазого доброго человека. И крепла надежда в сердце Ивана Иваныча, что когда будет «солидарность и спайка», все пойдет по-другому, по-хорошему, по-справедливому. Приятель Ивана Иваныча, Никита Шорнев, несколько расхолаживал мечты о справедливости, говоря, что до нее предстоит еще великая тяжелая борьба, «так что мы с тобой, друг, — говорил он ему, — вероятно, ее и не увидим». Никита был немного холоднее Ключникова, а потому в рассуждении был крепче. Недаром Никита объездил чуть ли не всю Россию, Ключников же все время работал за Москвой-рекой на фабрике Алексеева, если не считать трех лет, проведенных им в вологодской ссылке. Никита относился к работе как-то по-хозяйски, любил ее, Иван же Иваныч тяготился, угнетался работой, был всегда более возбужден, более мятущийся, ищущий, чем Никита. Может быть, потому, подвыпив в «Золотом Олене», Иван Иваныч, обласканный Никитой, любил ему рассказывать про свое детство.

— Ты лучше спроси, откуда я? — говорил он ему. — Откуда, мол, ты, Иван Иваныч?

— Да знаю, знаю, — отвечал Никита, — не раз ты мне это рассказывал, в вагоне родился, в поезде.

— Вот именно, по пути из Пензы в Рузаевку. Все имеют свою родину, а я не имею.

Как только попадал на это место, так рассказывал о своем детстве. Рассказывал с увлечением, как сказку. И всегда одно и то же: мать, помолившись на иконы, завязала в узелок три пирожка с груздями, две толстых лепешки, кусок сгибня^[16], кусок чайной колбасы, взяла его, мальчишку, за руку и сказала, что поведет его «в люди». «В люди» — что это такое? — не мог понять Ванюша. Но ведь мать его — добрая, к тому же и образ Николы-чудотворца из-за лампадного огонька посматривал на Ванюшу таким тихим и спокойным ликом. Руки у матери были теплые, как всегда, но сверх обыкновения дрожали, как у скряги, который отдает чужому свое сокровище. «В люди», — думал про себя Ванюша, — вот, значит, идут по плитувару люди, а я должен воттить в них, в гущу самую…»

Мать шла с ним от угла к углу, из улицы в улицу, крепко держа его в одной руке, а узелок в другой. День был летний и жаркий. Когда прошли Серпуховскую площадь, улица стала широкой и пыльной. Так пришли они на фабрику Алексеева. Свернули направо, потом налево, вошли в деревянную калитку, на крыльцо и в квартиру. В квартире было немного душно, оттого что пахло потными ногами. На кушетке, в суконной жилетке, с белой цепочкой посредине, лежал полный человек без сапог в серых носках и чесал ногой об ногу. Когда Ванюша с матерью вошли, человек позевнул, перекрестил рот и сел на кушетке. Мать сказала: «Привела», он ответил: «Ладно», и потом пошел у них разговор, непонятный для Ванюши. Он стоял и думал: почему же все, что сделала сейчас мать, называется «выводить в люди».

Ванюша так и не возвратился домой. Человек, лежавший на кушетке, отвел его на фабрику, где было темновато и все вертелось. Завертелся вместе со всем и Ванюша. Он редко видел того человека, к кому привела его мать. Однажды только заметил Ванюша, как этот человек дал здоровую затрещину по затылку мальчику, Ванюшину товарищу. Мальчик упал и разбил нос. С тех пор каждый раз, как проходил мимо Ванюши этот человек, Ванюша чувствовал, как загорался его затылок и шея, будто уже по ним прошла «затрещина». Это самое памятное, что осталось у Ключникова из всего его детства.

— А ты бы сам развернулся, да мастеру — в ухо, — каждый раз в этом месте наставлял его Никита.

— Дай срок, — отвечал Иван Иваныч.

Никита был моложе Ключникова, происходил из крестьянской семьи, и притом довольно зажиточной. Его двое братьев все время оставались крестьянами. А он, вверив свой надел попечению матери, крепкой, нестарящейся женщины, ушел в город, на «вольный заработок». В деревне не поладил он с парнями-сверстниками, от этого город понравился ему больше деревни.

В городе Никита брался за все: и плотничал, и мостовые мостил, и пароходы грузил, и ездил в Пермскую губернию на реку Вишеру в каменоломнях работать. Не забывал и грамотку, и арифметику «превосходить». Был в Сибири. Оттуда вернулся сразу и токарем и социалистом. Он, вообще, месяц от месяца, год от года проявлял какую-то жадность к жизни и знанию. Словно нагнать хотел все те века невежества и темноты, в которых поколение за поколением жили его предки. Этой жажды он не сознавал в себе. Но, не сознавая, в то же время скрывал ее от других, скрывал, как внутренний священный огонь. Поэтому снаружи он казался простым смуглым парнем с темными, неопределенного цвета, глазами. Черные мягкие волосы не восточного, а славянского качества. И ничего особенного. Но надо было с ним пожить, переговорить о многом разном, чтоб почувствовать в нем внутреннее горение.

Однажды, поспорив о чем-то с Никитою, Ключников спросил его: и откуда это у тебя, тихони, столько огня? А оттуда, сказал Никита, что я в детстве горел, да не сгорел. И рассказал, как он с матерью шестилетним мальчишкой отправился в уездный городок, куда мать возила «господам» молоко. В доме, где они сидели, в это время топилась печь-голландка. И пока мать Никиты рассыпалась перед «господами» о дороговизне кормов и о том, что «нынче, вообще, корма плохие, а спички и керосин подорожали», Никита, прозябший в дороге, подошел к печке погреться. Грелся, грелся, вдруг словно ветром задрало ему рубашонку, потянуло в печь каким-то жарким «дыхом», и огненные языки, словно клыки красные, впились в него со всех сторон, в ребра, в живот, в грудь, и голова затрещала паленым. Крики, ведра воды. Плач матери. Сода, соль, что-то еще. Вот, видно, добавлял всегда Никита, этот огонь и прошел в меня, внутрь.

Не потому ли часто Никита переживал странные ощущения? Так, например, когда он зимними вечерами бежал с работы, ему казалось, что вся Москва горит электрическим светом, что фонари — не фонари, а шары пламени, что громадные окна магазинов — это раскаленные добела стены, что вся Москва втянута жарким «дыхом» какой-то гигантской плавильни. И всевозможные крики на улицах — «погоняй», «пошел», «извозчик», «подлец», «городовой» — казались ему стоном погибающих в огненной лихорадке.

3. ОЗЕРОВСКИЙ И СОНЯ

Среди воспоминаний Ключникова неясной оставалась фигура Озеровского. Кто он? А главное, какими помыслами или какими нуждами он включен в общую цепь рабочего движения?

Ключникову запомнилось только, как в кружке рабочих иногда бывало ему неловко от непонятных и сентиментальных слов Озеровского. Озеровский сам чувствовал всю свою гимназическую наивность, бившую ключом среди суровых, бородатых людей. Делаясь старше, Озеровский научился душить и проглатывать эту наивность и для выражения мыслей, которые все еще путались с мечтами, выбирал менее торжественные выражения.

Озеровский происходил из семьи разорившегося помещика, матери своей он почти не знал. Она умерла, когда ему было года три, но отец, очень шумный и бранчливый человек, с большими усами, как у военных генералов, служил в городской управе небольшого городка в качестве городского архитектора. Архитектор он был неважный. Но служба давала ему возможность распоряжаться людьми, кричать, возмущаться и проводить вечера в дворянском собрании.

Сына своего, Митю Озеровского, он направил на юридический факультет. И, в сущности, зря, так как Митя не только не имел склонности к юридическим наукам, но, окончив с первой наградой реальное училище, бредил Горным институтом, естественными и особенно математическими науками! Так в голове Мити Озеровского создавалось два отделения: официальное, принудительное, и любимое, секретное. Эти два отделения спорили между собой, отчего поддерживался постоянный дух внутреннего противоречия жизни, неудовлетворенности и протеста. Это, в свою очередь, возбуждало мечтательность, которая межевалась с жизнью глубокой пропастью. Недаром Митя Озеровский то попадал в кружок студентов-мистиков, ищущих астральные тела, то бросался к учению индусских йогов, поощряемый своим приятелем, музыкантом-скрябинистом. И наконец, кончил тем, что сошел в революционное подполье. Здесь он хотел найти и мистическую таинственность, и мудрость йогов, и живое действие настоящей жизни, «биологию общества». Эта серьезная неудовлетворенность и была для него одним из начальных аргументов против окружающей его жизни. Эта неудовлетворенность и поддерживала в нем настроение постоянного протеста. Когда Озеровский впервые столкнулся с революционерами, ему — неудовлетворенному и отчасти гордому своею неудовлетворенностью — прежде всего бросился в глаза дух протеста, которым каждый из них был переполнен. Протест и отрицание. Ирония и пренебрежение к тому, что существует. Любовь к угрожающим словам. Способность самое общепринятое, укоренившееся понятие опрокинуть вверх дном, показать изнанку, высмеять. Гетевский Мефистофель, лермонтовский Демон казались Озеровскому самыми великими революционерами. В подражание им он даже отпустил себе рыжую молодую бородку по-мефистофельски. Невольно супил брови, волнистые рыжие волосы взбивал отчаянно вверх, чтоб обнажить мятежный лоб. Непокорность, отрицание, какое-то сатирическое отношение ко всему — вот что увидел там, у революционеров, Озеровский.

Участие в революционном движении не дало ему окончить юридический факультет: на другой же год пребывания в университете он был выслан в Архангельскую губернию. Потом бежал и снова был выслан. Отбыв там свой срок, он уже больше не захотел в университет. Написал отцу холодное и пренебрежительное письмо и с головой ушел в революцию. Последние два года перед февралем 1917 года он был выслан «за пределы» и жил в Николаеве, Херсонской губернии, в сентиментальной и патриархальной семье акцизного чиновника, обремененного тремя дочерьми. Из них старшая, Соня, уже кончила гимназию. Озеровский сразу на нее произвел огромное впечатление, во-первых, тем, что о нем каждую субботу приходил справляться городовой, а во-вторых, тем, что самое лучшее время вместо гулянья по бульвару он отдавал книгам.

Осмелившись, из любопытства, заговорить с Озеровским, она увидела перед собой человека из другого мира. Соня стала читать «недозволенные» книжки. Увлекалась все больше и больше. Одно ей казалось странным: отчего же это, по словам самого Озеровского, выходило, что не он и не такие, как он, добьются социализма, а рабочий класс, а что он, Озеровский, есть только «сторонник» рабочего класса. Вообще ей было трудновато освоиться с тем, что к мечте о другой тонкой, прекрасной жизни присоединяется рабочий. Она рабочих знает сама: они черные, замазанные и временами ругаются неприличными словами. Некоторые из них любят грубо толкнуть плечом. Почти все они бьют своих постоянно беременных жен. Спросить Озеровского об этом она стеснялась: раз он так говорил, значит, так оно и есть.

Озеровский ввел Соню в организацию. Это был небольшой круг лиц, собиравшихся время от времени. Большинство были рабочие. За исключением одного из них, они были обыкновенные, черные и по-всегдашнему грубые. Так, они где попало плевали, сморкались не в носовой платок, а «наотмычь». Иногда откровенно икали. И только один из них, Шорнев, был похож скорей на студента: аккуратный, в пиджачке и причесанный. Но и он однажды выказал свою рабочую сущность. Так, идя с Соней на собрание и войдя в неимоверно грязный двор, он вдруг сказал: «Эка воняет как здорово». Вскоре после этого Соня стала замечать за Шорневым и другие недостатки. Он, например, говорил «наверно́е» вместо «наве́рное», «константировать» вместо «констатировать» и раз даже вместо «шестнадцать» сказал «шешнадцать». Наконец Соня не вытерпела и спросила Озеровского:

— А почему вы все говорите — рабочий да рабочий? Почему мы с вами должны быть его защитниками?

— Ах, Соня, да потому что рабочий класс — основа всей нашей современной экономики, на базисе которой покоится все общество со всеми его духовными, нравственными июридическими аксессуарами. Рабочий класс является творцом и носителем идей социализма, которые исповедываем и мы с вами.

— Хорошо, — ответила Соня, — а можно быть социалистом и вместе с тем не любить рабочих? Ну, положим, за то, что они не в платок сморкаются?

— Любить или не любить… это трудно сказать, но вы как социалистка должны понимать, что рабочий сморкается так потому, что не имеет средств на носовой платок. Он не имеет носового платка потому, что у капиталистов, извините, даже уборные оклеивают шелковыми шпалерами.

— Да, да. Это ведь я все понимаю. Я читала это в ваших книжках. Скажите лучше: не как социалист, а как человек, можете вы любить рабочих?

И вдруг голубые глаза Озеровского показались Соне черными и даже не глазами, а просто ямками. Он как будто в минуту спросил себя и ответил:

— Признаться — да. Я их сердцем люблю.

— За что?

— Вот это уже труднее. Кажется, за широту и за то, что это единственный слой общества, который всеми своими условиями жизни лишен мещанства. Они большие энтузиасты, а лучшие из них любят свою работу, как настоящие художники. Я, например, знал одного литейщика, в архангельской ссылке, который о литейном деле рассказывал, как художник о картинах Рафаэля. Он весь загорался, когда рисовал, как льется металл. В нем была большая радость человеческого могущества, и я поневоле сравнивал его с титаном, закованным в цепи…

Так долго они говорили о психологии рабочего, о русских интеллигентах, отдавшихся целиком рабочему классу. И хоть не сразу, а все-таки стала Соня понимать, что все ее прежние наблюдения над рабочими есть поверхностное скольжение, есть попытка масштабом акцизного чиновника измерить пролетария. Стала это понимать Соня, но до конца продумать не могла. Озеровский же, произнеся Соне несколько речей о любви к рабочему, вдруг впервые почувствовал, что, рассказав об этом вслух, он сам лишился чего-то.

Перед самым февралем, под предлогом ехать учиться, Соня вместе с Озеровским уехала в Москву. Там все — Озеровский, Ключников, Шорнев — ранней весной 1917 года в эти светлые, талые, незакатные дни творили великое дело. Все-таки непонятным оставался для Ключникова Озеровский.

Глава II У ВЛАСТИ

1. ДОКЛАД

В одной из приемных, поскрипывая портфелями, умытые после послеобеденного сна, «спецы» ждали каждый своего вызова на заседание по различным вопросам. Профессор Бордов прислонился к уху бывшего чиновника неокладных сборов и спросил его — не в первый ли раз он здесь. Чиновник неокладных сборов, поморщившись в сторону профессора, заявил, что он здесь бывает слишком часто для того, чтобы помнить, который именно раз. Минутку помолчав, добавил:

— Да все без толку.

— А какой вам особенный толк нужен, — возразил так же шепотом профессор, — доложили, и хорошо, лишь бы пайка не лишали.

И в тихой приемной снова только тикали проверяемые почтенным старичком каждый день часы да скрипели кожаные портфели. От примазанных голов «спецов» воздух приемной наполнялся ароматом, какой бывал раньше в кабинетах либеральных присяжных поверенных средней руки.

Между тем за закрытой белой дверью на заседании «подавался» к обсуждению уже 172-й вопрос. Никита Шорнев, сидевший на заседании, обливался потом, так как с утра был на четвертом заседании. «Ага, мой вопрос», — подумал с отрадой он. Это был вопрос, в котором Шорнев поработал основательно. Помогал ему с полным усердием один его добросовестный «спец», который, просидевши над бумагами несколько ночей без сна, свалился в обморок на предварительном докладе у стола Шорнева. «Вам три минуты, товарищ Шорнев», — заявил председатель. «Сейчас», — ответил тот и, поспешно отворив дверь в приемную, вызвал своего «спеца» на всякий случай. Вошел совершенно зеленый человек, с самого лица до туфель, сшитых его женою из зеленой кошмы. Косматый, с лысиной посреди темени, он казался столетним лешим, покрытым лесной плесенью и мохом. Когда он, низко поклонившись, сказал «здравствуйте», то все услышали такой скрип, будто отдирают одну половицу от другой. Как на грех, у него еще сегодня болели зубы, но из почтения к высокому заседанию, на которое он шел впервые, ему пришлось повязанный носовой платок с ватой сорвать и спрятать в карман вместе с пропуском.

— Все цифровые данные, касающиеся этого вопроса, — заговорил Шорнев, — находятся в письменном докладе, представленном сюда две недели тому назад. Две недели, кажется? — обратился он к своему «спецу».

— Так точно, — скрипнул тот, — с товарищем курьером отослано, записка за нумером…

— Погодите, — прервал председатель. — Елизавета Ивановна, — обратился он к немного глуховатой девице, — найдите, пожалуйста.

Та, не расслышав, в чем дело, насторожилась, чтобы записывать.

— Найдите отношение отдела за номером… — повторил ей громко на ухо один сосед.

А в это время председатель дал уже «слово» кому-то другому по 173-му вопросу, дабы не терять времени.

Шорнев сам вышел с Елизаветой Ивановной в канцелярию. Рылись в шкафах и столах. «Это второй уже раз, черт возьми», — досадовал Шорнев. Доклада не нашли. Шорнев был возмущен. Но не столько фактом пропажи, сколько тем, что возмущаться-то было некем. Формально ответственность лежала на Елизавете Ивановне, но она так безгласно предана работе, так бесповоротно согнулась в добросовестном труде, с такими добрыми идеалами в душе и с таким неподкупно святым светом в глазах, что на Елизавету Ивановну сердиться никак невозможно.

Понятно, что вопрос Шорнева «по техническим обстоятельствам» был отложен на всеспасающий, знаменитый русский «следующий раз».

Скрипящий «спец», старичок, пошел домой в большом раздумье. По его понятиям, не только пропажа, но даже непредставление к заседанию такого доклада есть уже криминал. Это — с одной стороны, по понятиям. А с другой — по опыту, всегда выходило так, что за подобные упущения никто никогда наказан не был и не будет. Ища выхода из этого служебно-психологического противоречия, старичок остановился на одном решении: значит, виноватых тут нет, потому что у «них», у занимающихся здесь, имеются гораздо более важные дела, и до этого ли — в общем течении мировой революции — ничтожного доклада им дело?!

2. В ДОМЕ СОВЕТОВ

Шорнев же придавал своему докладу огромное значение. Он на нем строил много организационных планов. Написал на эту тему две статьи в «Правде». Он писал там, что крестьянская стихия — это не только «мелкобуржуазная», как ее часто называют — и, по его мнению, не совсем правильно, — нет, это явление сложное и состоит больше из элементов того, что у Успенского названо «Власть земли». Понятие «мелкобуржуазности» в применении к русской крестьянской стихии — просто недостаточно… Готовил даже на основании этого доклада брошюру «Советское строительство». После заседания Шорнев направился в комиссариат. Перерыл там все столы. Мысленно пригрозил отсутствовавшему дежурному. Забрал материалы к докладу, свернул их в не читаемые никем в комиссариате «Известия», по причине их «смутной» печати, и направился домой.

До позднего часа корпел Шорнев над бумагами у себя дома. В час ночи вспомнил, что почти ничего не пил и не ел. Взял свой грязный чайник и пошел за кипятком вниз, к кубу. А в голове все мысли вились, как спирали. В докладе его затрагивался вопрос о выборах в сельские и волостные Советы. Как «процедить» кулака, чтоб не попал в Совет. Это очень трудно. Но даже если б и было легко, все-таки трудно парализовать влияние кулаков на депутатов. И дальше: в России на чашке весов Советов надо, чтобы перевесил не крестьянин, а рабочий. С одной стороны, власть рабоче-крестьянская. С другой — диктатура пролетариата. Надо, чтоб рычаг, упирающийся в эти две точки, был прочно уравновешен и не колебался…

Как раз в этом месте размышлений Шорнева, когда он уже поднимался обратно в свой номер с чайником, наполненным недокипяченной водой, ему встретилась Соня.

— А а, товарищ Соня! Как вы тут?

— Да это товарищ Озеровский просил меня зайти.

— Странно. Вы что же, работаете у Озеровского?

— Да нет, просто была у него. Ну и взяла поручение, так как все равно шла мимо.

— Вот доброе сердце. Помогите-ка и мне.

— В чем?

— Доклад пишу. А вы хоть грамотку мне выправите.

— Да как же? А у вас там не очень сложно?

Соня говорила просто. Глаза ее, черносливины, блестели и смеялись устойчивой природной добротой. Шорнев заметил, что она сильно похудела.

— Зайдите ко мне, — сказал он.

— Хорошо, если не помешаю.

— Когда станете мешать, выгоню.

— Только чтоб не поздно, а то могу не уйти, — и рассмеялась.

В небольшой комнатке Шорнева они пили исчерна-желтую жидкость, которую Шорнев, смотря по времени дня, утром называл кофе, а вечером — чаем. Шорневу казалось, что мысли о докладе в полном порядке спустились куда-то на нижнюю полку в резерв; а там, где они только что были, поместилась Соня. И конечно, он успеет поработать над докладом: ведь целая ночь впереди. К тому же в правом ящике стола только что полученные папиросы.

А сейчас перед ним — Соня. Девушка простая, без предрассудков. Не может быть, чтобы она не поняла его. Не может быть, чтобы он такой, каким сделала его сложная революционная жизнь, прошел мимо нее. Он не мог мыслить ее своей женой, но, с другой стороны, не мог между собой и ею желать других отношений, как таких, которые на старом языке назывались супружескими.

Соня как всегда была окружена сиянием доброты, которая излучалась из ее карих глаз и пряталась где-то в губах, особенно у верхней, немного приподнятой.

Строгость была только в зачесанных назад прямых белых волосах.

Впрочем, она казалась всегда немного холодной и отчасти какой-то такой, как воздух: он есть, а кажется, что его нет.

— Ну, когда же мы с вами будем основательно говорить? — спросил Шорнев.

— Когда угодно, хоть сейчас, — ответила она. И положила свои руки в его.

— Видите ли…

— О-о, — возразила она, — это опять, должно быть, разговор о любви, о новой жизни, о работе…

— Да, — сознался он. Бросил ее руки.

— Ах, зачем это? Ведь так и в старое время было. Где же новое, новое…

Пили чай. В тишине слышалось, как за стеной терли лестницу щеткой поздние уборщики. Изредка гудок автомобиля врывался в комнату.

— А зачем у Озеровского были? — спросил немного хрипло Шорнев.

Соня слегка покраснела.

— Зачем? — повторил Шорнев.

— Мне стыдно сказать, — ответила она.

— А все-таки.

— Видите ли, у моей подруги арестовали мужа. Она меня просила похлопотать. Я сама уверена, что он совсем невинен. Я его лично знаю еще со дней восстания. Это очень ценный работник в своей области, профессор Бордов. А из ЧК я знаю одного только товарища Озеровского. Я к нему и обратилась.

— Почему же не ко мне? Я немного тоже касательство имею, тем более этот Бордов из моей губернии.

— Ну, милый Никита, не сердитесь. Ну, как я могла к вам, — мягко сказала она. — Ведь это было бы использование нашей дружбы. Даже больше… Ведь вы же сами говорите, что, придерживаясь старой терминологии, мы «любим» друг друга. Не сердитесь, Никитушка.

Шорнев схватил ее… А она, как плеск волны морской, метнулась головой вниз, потом вверх и вырвалась, глядя на него своими сверкающими бесконечной добротой глазами, она была опять такая же, как тогда, в тот памятный день восстания. Никита опять обнял ее широко, по-мужицки. Она секунду была неподвижной, дала себя поцеловать, обманув этим бдительность Никиты. И когда он от ее близости, от поцелуя, слегка размяк и его сильные пальцы дрогнули, она со всей энергией оттолкнулась от него, выпрямив свои руки.

Никита встал, открыл окно. Душно было.

— Соня, — сказал он, — ведь тогда, в тот раз, борьба помешала нам.

— Ты не понимаешь, — ответила она тоже на «ты», — ведь и теперь она, борьба, мешает нам.

— Чем?

— Тем, что не дает ответа, как нам, мне и тебе, надо жить.

— Да брось ты это. Я — обыкновенный человек, и борьба, революционная работа не есть что-то другое, чем жизнь, тоже обыкновенная.

— И я обыкновенная. А как жить по-обыкновенному и по-новому — никто не знает.

Стали было спорить.

Но потом между ними были сказаны еще какие-то слова, маленькие, всегдашние. И Соня ушла. Никита остался опустошенным.

Под утро, когда небо стало синеть, Шорнев сел за стол и начал писать. Слова текли на бумагу, как лихорадочные значки. И он торопился, торопился, будто от солнечного света могли поблекнуть написанные слова. Могли растаять мысли…

3. В СОВЕТЕ

Иван Иванович Ключников сидел на заседании комиссии от своего завкома. Сутулый. Высокий. Белые усы жесткого волоса. Повислые и обкусанные. Глаза бесцветные, как асфальт. Летнее грязное пальто висело, как на вешалке. Стоптанные ботинки, да притом еще разные, подняли кверху свои носы, как погибающие челны. В зубах дымилась цигарка. Когда втягивал он в себя дым, то воняло сразу клеем, кислой капустой и чем-то паленым. Даже сердце обжигало: забористый табак.

Заседание происходило в маленькой комнатке Совета. Когда-то в этой комнатке Шорнев навесил ему, Ключникову, на шею «парабеллум», который они оба видели впервые, и сказал: — держись, сейчас постреляем. А потом, когда со всех лил пот в три ручья и трудно было дышать от табачного дыма, Шорнев, собравшийся было что-то сказать, вдруг хлопнул кулаком по столу и направился к выходу со словами — да что тут толковать, все ясно, — и по пути захватил с собой толпившихся в комнатах и коридорах красногвардейцев. Тогда Ключников почувствовал, словно раскрылось у него сердце. Он почувствовал правильно все так, как оно было. И действовал просто, без замедления и рассуждения. Будто не он действовал, а сами события, люди, явления вращались по какому-то кругу, проходили через него, через руки, голову, сердце. Если бы в тот момент спросили его, зачем ты это делаешь, он почел бы вопрошающего сумасшедшим.

Потом, незаметно, с какого-то момента это кружение стало слегка замедляться. И замедлялось все больше и больше.

И вот…

Сидит Ключников и слышит, как в его уши стучатся слова:

— Товарищи, мы не должны увлекаться разговорами…

Или:

— Товарищи, положение с выработкой N продукта катастрофично…

К подобным фразам Иван Иванович настолько привык, что они на него действовали так же, как, например, «идет дождь» или — «снегу выпало изрядно».

Временами Ключникову хотелось подняться во весь свой саженный рост и сказать внятно и убедительно: «Нет, это неверно, здесь совсем не то. Мы правильно сплетали события нашей революции, да вот теперь только не умеем концы завязать. И торчат из разных углов недовязанные концы наших дел. Надо другое…» А что другое? Этого не мог домыслить Иван Иваныч. Поэтому в его словах не было бы ни внятности, ни убедительности. Вот почему он не поднимался и не выступал. Иван Иваныч знал, что вся жизнь — и мирная, и война, и революция — все сосет свою силу из фабричных труб, из угольных гор, грудей земли, из горячих нефтяных источников, земного вымени. А коли все это останавливается — что тогда? «Тогда, — думалось Ивану Иванычу, — города должны провалиться, и на их месте могут быть только дымные и смрадные дыры. Но как же, почему же держатся города, когда рабочие руки метутся вихрями по земле, как песчинки? Должно быть, все это держится так же, как высокая жердь на пальце жонглера. Жонглер двигается то вправо, то влево, смотря по тому, куда хочет упасть она — жердь».

И от этих дум, больших, необыкновенных, которых раньше не было, Ключникову верилось и не верилось, что он и такие, как он, — опора всей жизни.

С этим настроением и просидел Ключников все заседание, не выступая, а только голосуя.

Пришел он поздно домой и узнал, что жена надорвалась и слегла. Тащила какое-то гнилое бревнышко, лежавшее около церкви, что на взгорье, как по Стретенке идти. Вот и надорвалась…

Глава III РУСЬ

1. ПИСЬМО ИЗ ДЕРЕВНИ

Никита Шорнев получил страшное письмо от братьев своих из деревни N-ской губернии. Братья корили его хлебом мужицким и писали, что народ, то есть мужики, так ожесточились, что давно прописали смерть всем коммунистам. Кончалось это довольно бессвязное письмо тем, что они приглашали его снова стать в ряды большевиков, каковыми братья почитали себя.

«Ты, — писали они, — был когда-то большевиком, а теперь стал перевертень, коммунист. Мы же, братья твои, не были большевиками, да только теперь вот башки наши прошибло правдой и стало нам видать, как на ладошке, кто жид, кто большевик, а кто перевертень, вроде тебя. И башки твоей не сносить тебе от мужиков».

Тьмой веяло от этого письма, как и от тех немногочисленных воззваний бандитов, которые доходили до Никиты. Когда читал он такие письма и воззвания, то думал и переживал не за политические вопросы, а только за мать-старуху болел душою. Чем она виновата, старая, ничего не понимающая, уже ко гробу идущая? Всю жизнь свою страдала от работы в поле, во дворе, дома у печки — и вот на закате дней пришло такое особенное страдание: большое и бесконечное, которое не уйдет от нее до гроба, до сырой земли.

Весь этот день на Никиту веяло отовсюду деревенской сыростью. Все казалось ему деревенским. Кабинет его, уставленный тяжелой кожаной мебелью, это — изба, промозглая овчиной; улицы города — деревенские проселки пыльные; Кремль, обведенный стеною, — большой огород. И когда подходил он к Кремлю, ему вдруг показалось странным, что там не садят капусты, огурцов и свеклы.

В Троицких воротах он встретился с Озеровским, который в походном виде готов был уже скакнуть в автомобиль.

— Далеко ли? — спросил его Шорнев.

— В N-скую губернию, бандитов ловить.

От этих слов Никиту что-то стрельнуло по всему телу. Он даже немного растерялся.

— Вы что, удивлены как будто? — спросил Озеровский.

— Нисколько. Кто еще с вами едет?

— Беру с собой одного «пролетария от станка», товарища Ключникова.

— Так-так, это правильно: пролетарская метла жестоко метет…

— Еще бы!!

— Ну, пожелаю вам всякого добра… Покрепче там…

— Да уж маху не дадим.

— Правда, — слегка возразил Шорнев, — с мужиком все-таки надо умеючи, осторожно. Есть ведь и заблудшие.

— Есть-то есть, да нам некогда разбираться. Это уж там губкомы да укомы работают.

— Ну, дуйте, только знаете… Эту занозу надо того… с корнем.

Сказав это, Шорнев сунул свою волосатую руку куда-то в бок Озеровскому, потряс его за кожаный ремень и быстро, быстро, почему-то слегка прихрамывая, закачался в Кремль.

Проходя мимо часового, деревенского парня с открытым русским лицом, он очень пристально посмотрел на него. Шорневу вдруг захотелось хлопнуть по плечу этого молодца и спросить: а ну-тко, друг, скажи прямо, не думая, без подсказки, убьет нас деревня или нет?

Взгляд Шорнева был так пристален, что часовой смутился и проводил его недобрыми глазами.

2. ДВОЕ УЧЕНЫХ

Утром некоторого дня и некоторого числа в клинику губернского города, как всегда, вошли двое в солдатских ботинках и обмотках. Один в шинели, другой в потертом ватном пальто; один в красноармейском шлеме, другой в кепке, более похожей на чепец; один в пенсне, другой в очках. Оба дымили махоркой; один трубкой, другой «козьей ножкой». У обоих лица заросли клочковатыми колючими волосами. Один был рыжий, с проседью, другой — черный.

У одного из них — черного в очках — к груди был прижат большой сверток, похожий на ящик. Едва они открыли дверь, как швейцар, по обычаю своему, поклонился им низко, снимая картуз и показывая высокое лысое темя. Странные субъекты в ответ, по своему обыкновению, что-то «хмыкнули» швейцару и прошли во второй этаж.

— Что это за фигуры? — спросил швейцара посыльный, сидевший в ожидании расписки на конверте.

— Профессора, — ответил швейцар.

— Занимаются, видно, здесь?

— Да. Вшу ищут.

— Как вшу??

— Да так, вшу.

— Чего же ее искать-то: снял рубаху, поглядел да и к ногтю.

— Это кто без образования, тот этак рассуждает. А они ищут настоящую вшу.

— Какая же она, настоящая?

— А которая тиф заводит.

— Да от них, слышь, от всех тиф бывает, даже от клопов и блох.

— Опять же, любезный, твое рассуждение неученое. Потому что есть такая вша, которая саму вшу кусает и дает ей тиф, и та уже потом насаждает его нам. А потому такая вша и называется микроба.

— Та-ак, — протянул посыльный, почесывая поясницу, — важно! — Потом, подумавши, добавил: — Экая оказия! А неужто ж можно найтить эту настоящую вшу, никробу??

— А кабы нельзя, не бились бы они. Почитай, все ночи не спят.

Профессор и доктор каждый день запирались в комнате и, не раздеваясь, так как в клинике не отапливалось, работали. Изредка слышалось только легкое покашливание, звуки стеклышек, выдвигание и задвигание шкафов и тихое шипение чего-то кипящего: так иные дни они сидели с утра и до утра. На них в клинике мало кто обращал внимание. Уборщицы же определенно были недовольны исследователями: напакостят, а ты убирай — сетовали они. И только стоявший у входных дверей швейцар был проникнут глубочайшим уважением к ученым. Иногда, сжалившись над ними, он приносил им свой стакан чаю, но они никогда не брали, даже дверей своих не открывали и на все стуки швейцара махали ему через стекло разнообразно руками и кричали в щелку: «Некогда, после, не мешайте». Этот же швейцар, узнав однажды, что профессор и доктор ни на каком пайке не состоят, взял было на себя заботы выхлопотать им пайки. Ходил в канцелярию клиники, в наробраз, в участок милиции, в комитет служащих, — но ничего не удавалось: исследователи отказывались писать заявления, ни на каких документах не расписывались. А когда он внушал им всю важность пайков, они смотрели на него и друг на друга бессмысленными своими стеклами, что-то «хмыкали», за что-то благодарили его и проходили мимо.

В этот день они опять засели на сутки, а может, и больше. Но на этот раз швейцар заметил, что они были как бы ненормальны, особенно черный, неуклюжий, в очках. Когда, поздно вечером, швейцар, по своему обыкновению, опять через стеклянную дверь стал им подавать стакан чая, черный открыл дверь, потрепал швейцара за подбородок и сказал ему: «Добрейший человек, чаю нам не надо, а твое внимание, если жив буду, не забуду. Понимаешь, если только буду жив».

3. БАНДИТЫ

Такая была темная ночь, что Ключников едва видел свою голую грудь, руки и плечи. Холод и сырость подгоняли его голого все дальше и дальше. Не то из-за кустов, не то из-за холмов Ключникову уже виднелись мигающие огоньки города. В голове было что-то напряженное, словно огненные шары, перекатываясь, сталкивались друг с другом и разламывали голову на черепки. Если бы сейчас его спросили: что было с тобой, человек? — то он ответил бы: согрейте меня.

Отряд бандитов окружил их недалеко от города. Кого-то зарубили, кого-то захватили. Ключников попался им в одиночку, едва выехав верхом из города. Он бандитов принял за красноармейцев.

Бандиты сначала привезли его в одну деревню, завели в избу, которую называли штабом бригады. Там раздели донага, завернули в рогожу, положили на телегу. Кто-то прикладом ударил в лицо, искровянив нос. Повезли в другую деревню, привели в другую избу, которую называли штабом дивизии. Здесь хотели устроить какой-то допрос, но кряжистый и черный мужик, лицо которого показалось Ключникову чересчур знакомым, распорядился «не связываться с этим», а «показать ему прямо через овраг дорогу в коммунию». Стало темнеть. Четыре молчаливых бандита опять взвалили его на телегу, уже не прикрывая рогожей, и повезли в поле, к оврагу. Но по дороге из какой-то избы послышался крик. Телега остановилась, и тут в нее подбросили еще трех, почти в бессознательном состоянии, и тоже голых, евреев, и, наконец, вынесли из избы что-то белотелое, все облитое кровью, что мычало и слегка дрыгало ногами. Это «что-то» бандиты называли комиссаром. Навалив эти новые жертвы на Ключникова, повезли всех к оврагу.

Бандиты были простые крестьяне. Большинство молодые. Делали все так просто, как будто выходили на косьбу. Молодые были под хмелем. Но хмель этот был для «куражу». В «кураже», в пьяном русском кураже, человек топит свой стыд и связанную с ним жалость, ту особую теплую деревенскую животную жалость, которая свойственна крестьянскому сердцу. Так, рассердившись на свою бабу, мужик часто, прежде чем бить ее, набирается в шинке «куражу» и только тогда хватает жену за горло, бьет ее и вообще «куражится» над ней.

И бандиты, чтоб задушить свои простые крестьянские чувства, куражились над пятью человеческими телами. Ругали их страшной матерщиной, выбрасываемой в темнеющий воздух, а безглазая деревенская жалость, как жало черное, сосала и сосала их сердца. И чем больше она сосала, тем отчаяннее становилась матерщина.

Мужик привык клин клином вышибать. Поэтому, когда матерщина не помогала, били прикладами по дрожавшим телам. Ключников лежал на самом низу и с трудом дышал потными и кровяными испарениями наваленных на него тел. Сознание его было как-то тихо. И слишком обыкновенное поведение окружающих не могло вызвать в его душе той трагичности, какая кажется необходимой перед наступлением смертного часа.

Привезли их к оврагу и расстреляли. То есть сначала связали всех веревками и прислонили эту кучу тел к дереву. Потом трое выстрелили частью залпом, частью в разбивку. Один стрелял из маузера, двое из винтовок. Кучи тел свалились в овраг.

Иван Иваныч, опять-таки очень по-обыкновенному, подумал про себя, что он мертв и вступил в так называемый «тот свет», который, впрочем, скорее походил на тьму. Кроме того, он чувствовал сильную тяжесть в руке и правом бедре. Слышал, как бандиты поспешно сбросили на них немного земли и лопухов, потом, нахлестывая пару лошадей, быстро понеслись прочь, сотрясая колесами упругую, пахучую землю.

Ключников, не давая себе отчета в том, что делает, стал грызть зубами ближайший кусок веревки, а правую, тяжелую руку старался не двигать. Веревки грыз долго, с большим остервенением, упорством и никогда раньше не бывшей в нем силой. Головой и левой рукой оттолкнул окровавленные мертвые тела, швырнул вверх тонкий слой земли, наваленной сверху, и увидел сквозь густую темную листву несколько высоких звездочек в черном небе. Раны на руке и бедре прикрыл лопухами, травой, перевязав легкими прутьями. От этого зазудила кровь в ранах и все тело стало тяжелым и слабым. Поэтому он лег и смотрел в небо на высокие, высокие звезды. Ему стало казаться, что лежит он не вверх, а вниз животом, прислонившись спиной к земле, и смотрит в бездонную черную пропасть, на дне которой затерялись звездочки, как монетки в сухом колодце. И казалось Ключникову, что летит он над этой пропастью-могилой один. И могила одна, и больше нет ничего во всем мире. И опять кольнуло мозг вопросом: жив я или мертв? Ответил сам себе без слов: жив. Отвернулся от звезд. Стал руками щупать землю, ища следов, куда ушли бандиты. Но не нашел их и пополз наугад. То полз, то залегал. А встать боялся от слабости. Ему казалось, что он всю жизнь полз, что умеет хорошо ползать, но только дрожь проклятая мешает…

В таком виде постучался он в первый дом, где завидел огонь. На стук вышел человек черный, в очках и неуклюжий.

— Согрейте, — сказал ему Ключников.

— Не могу, сударь мой, не могу: слишком вы непрезентабельны. К тому же у меня работы много, — ответил весьма степенно человек в очках. Ключников, хватаясь за дверь, встал во весь рост и размахнулся, чтобы ударить человека в очках, но тот отступил. Ключников упал поперек порога и потерял сознание…

Очнулся утром в больнице, одетый в чистое белье, перевязанный.

А человек в очках — профессор Бордов — был страшно недоволен тем, что пришествие голого человека и возня с ним отняли столько времени, когда самые важные и решающие вычисления над химическими формулами приходили к концу.

Глава IV «СЕ — ЧЕЛОВЕК»

1. СЕКРЕТНЫЙ ДОКУМЕНТ

Возвратившись после борьбы с бандитизмом, Озеровский был на большом собрании своего района. Слушал очередной доклад, который делал мобилизованный для этого Шорнев. По окончании доклад «был принят к сведению». Потом пошли «текущие дела», которые были столь же докучливы, как и бесконечны. Их не стал слушать Озеровский и пробрался сквозь ряды к выходу.

Следом за ним в коридор выбежал низенький человек, слегка лысый, весело раскланивающийся. Пожавши Озеровскому руку крепко, как закадычному приятелю, сообщил ему, что имеет весьма важный пакет для него, который с величайшим трудом был добыт у весьма серьезного контрреволюционера. «Он у меня в портфеле, я могу передать его только лично вам в руки. Обратите внимание на него, товарищ Озеровский». Говоривший это, немного лысый и немного суетливый человек, принадлежал к той породе советских работников, про которых никому не известно, чем собственно, они занимаются; зато им самим весьма хорошо известно — кто, чем и как занимается, ибо такие люди, которые знают все, как божество — вездесущи. Кроме того, и В. Гюго говорил, что повсюду есть такие. Кажется, будто вся цель жизни их состоит в том, чтобы выработать на лице приятнейшую улыбку и сбалансировать ее наиумнейшим выражением глаз в соединении с самым деловым разговором.

Такое существо проводило Озеровского до автомобиля и продолжало: «Вы разрешите мне не на улице передать». Озеровский не знал его фамилии, но зато это лицо, всегда улыбающееся и раскланивающееся, встречалось ему на всех собраниях. Озеровский смотрел на него своими холодными оловянными глазами и подумал: «Се — человек». Потом жестом пригласил его сесть в автомобиль. Тот поблагодарил и как-то несколько нахально сел в мягкую скрипучую кожу. Пока ехали, лысоватый человек что-то рассказывал Озеровскому, но, на счастье последнего, шумел мотор, и Озеровскому было почти не слышно погремушечных слов собеседника. А когда приехали, собеседник стал докладывать: «Этот пакет — ха-ха-ха (почему-то пустил смех) я достал прямо чудом. С места меня срочно вызвал ЦК. В поезде вместе со мной ехал доктор Тужилкин, известный приятель умершего от тифа профессора Бордова. Вы, вероятно, помните, что, когда вы еще к нам приезжали, в губкоме не раз поднимался вопрос об этих двух ученых — ха-ха-ха (опять смех). Да, ученых. Но вы тогда их защищали. Профессор же Бордов — это тот самый, который не хотел принять нашего избитого товарища Ключникова…»

— Он не был избит, — поправил его Озеровский.

— Да, совершенно верно, но, вообще, просил убежища…

Озеровский посмотрел на свои часы, потом очень выразительно стальным взором на собеседника. Тот понял.

— Я не буду затруднять вас подробностями, ибо я слишком занят для этого. Так вот. В поезде, когда Тужилкин спал, я у него просмотрел портфель — ха-ха-ха (опять барабанный смех) — и нашел вот это посмертное письмо профессора Бордова к Тужилкину.

— А что в нем замечательного?

— Не скажу, прочтите. Если стану рассказывать, лишу удовольствия. Извольте сами вкусить… — и положил на стол конверт, на котором видна была надпись:

«Доктору Тужилкину, единственному другу, способному понять. Вскрыть только ему и только после моей смерти».

Озеровский, не дотронувшись до письма, сказал: ладно.

— Замечательное удовольствие получите, — продолжал собеседник нахваливать письмо, — такие, черт возьми, контрреволюционеры… — и стал прощаться.

— Да, еще один секретик, — вспомнил лысоватый человек. — В нашем губкоме есть донос на вас. Будто вы, как там сказано, «зверски обращались с бандитами». Ну и товарищи же у нас! Один там перец пишет, будто под вашим руководством у бандитов, прежде чем расстрелять, штыком выжигали на лбу красноармейскую звезду…

— А не хотите ли, я вам на лбу сейчас выжгу какой-нибудь герб? — вдруг сказал Озеровский и посмотрел такими глазами спокойными, но ужасными, какие лысоватый человек видывал не раз в детстве на церковной картине, изображающей ад. Глаза сатаны.

Отведя свои взоры на ножку стола, собеседник принял слова Озеровского за шутку и еще раз, но с некоторым дрожанием в голосе захохотал. Потом протянул свою с длинными ногтями руку Озеровскому и вышел вон, не оглядываясь.

Погрузившись в свое мягкое кресло, Озеровский стал размышлять о ничтожестве человеческом. Так временами он любил размышлять о человеческой скверне. Размышлять, никого и ничего не осуждая, а как-то особенно наслаждаясь от созерцания из своего уютного кресла в спокойном, тихом кабинете всей той исподней жизни, которая течет мутным потоком, едва видимым под покровом хороших слов, привычных манер и всяких других для видимости существующих узоров жизни.

2. ПОСМЕРТНОЕ ПИСЬМО ПРОФЕССОРА БОРДОВА

«Не оглашайте этого никому, а держите при себе как человеческий документ. Я ужасно страдал. Физически от голода, холода, катара кишок и т. п., а духовно от того, что вся жизнь в России оборвалась и полетела в пропасть. Было в России так называемое «Смутное время», а сейчас просто «мутное» и — помните мои слова — надолго. Я никогда ни с кем не делился своими «политическими» взглядами, ибо в наше время все политические вопросы суть вопросы нравственно-философские. Стоит ли иллюстрировать примерами? Сейчас Вам приведу один. А сначала скажу, что я не принадлежу к тем плакальщикам, пискулянтам и кликушам, которые рвут на себе волосы от того, что проливается человеческая кровь. Одни ругают большевиков за этот смертный грех, другие предпочитают это делать по адресу белых. Такие люди просто с психологией Коробочки: не слишком ли мало мы пролили крови в сравнении с противоположной стороной? Ой, кажется, продешевили мы кровью, ибо враждебная сторона пролила больше. Но что для меня человеческая кровь? Не более как химическая формула. Я сам человек. Гм! Я не понимаю, почему воспрещается употреблять этих животных для научных опытов, вместо несчастных кроликов и собак. Вы читаете это письмо, значит, для вас ясно, что и самого себя я не исключаю из этого понятия человека. Нет, не человек мне дорог, а то, что сделано им. Если Вы поняли это, привожу Вам обещанный пример.

В Киеве жил, вероятно, небезызвестный для Вас академик-художник М-кин. Однажды, возвращаясь из гостей домой с женою и дочкою, он, приблизительно в двух шагах от своего дома, был остановлен этими… не знаю, как их назвать — быть злодеями они слишком некрасивы, а подлецами — неумны. Словом, всем известными большевистскими красноиндейцами, которые потребовали у него удостоверение личности. Академик исполнил требование. Тогда они предложили ему следовать за ними в участок «для проверки». Вполне понимая логику такого требования, он пошел за ними. Попросил жену не забыть приготовить ему стакан чаю на ночь. Дочку свою, девочку лет семи, поцеловал и сказал, чтоб она скорее ложилась в кроватку.

Когда пять минут спустя жена открывала калитку своих ворот, то услыхала один выстрел. Разумеется, не обратила внимания: тогда весь Киев, как и большинство русских городов, по ночам трещал выстрелами, как крестьянские избы «щелкают» в лютый мороз. Тогда не удивлялись выстрелам. Не удивилась госпожа М-кина и тогда, когда супруг ее не явился всю ночь: разве легко, в самом деле, проверить личность при теперешних средствах связи? Утром же какие-то мальчишки прибежали во двор и сообщили, что недалеко у забора стоит на коленях, спиной к забору, художник М-кин. Его застрелили в лоб. Зачем? Чтобы ограбить? Нет. Все на нем цело: и деньги и часы — все в порядке. А так как вы сами знаете художника М-кина, то понимаете, что существование личных врагов у него исключено. Вы также знаете, что создал художник М-кин за свою 50-летнюю жизнь и насколько его работа велика и ценна. Зачем убили? Неизвестно. Вот вам бессмысленность стихийная, как болезнь, тиф, например. Бессмысленность — вот она и есть то самое поразительное, что есть в большевизме. Потому-то все политические вопросы есть нравственные, ибо нравственность либо отвергает данную стихию, или благословляет ее. Большевизм — сифилис общества. Поймите же, до какой степени я ненавижу большевизм. Во внутреннем и скрытом своем бешенстве против этой, поистине дьявольской, болезни я доходил до исступления и по ночам мечтал о том, как бы я сам один, одним перочинным ножом, перерезал бы всех большевиков, если б мне их подкладывали под нож. Судите сами, мог ли я с такими взглядами хоть единое слово выпустить из уст, которое могло бы не выдать меня целиком. Молчание было замком души моей, страдающей неистовой ненавистью. Пусть дураки думают, что я был «лоялен» к Советской власти, за меня даже хлопотали, когда я сидел в ЧК. Разумеется, фыркнул бы я в лицо и тому, кто вздумал бы считать меня на стороне колчаков, деникиных и пр. Разве я не понимаю, что это модернизированные «тушинские воры» и куклы царизма. О царизме у меня свои убеждения. Каждый крестьянин — хозяин. Хозяин — значит, царь. Другой государственный иерархии, кроме монархии, крестьянин мыслить не может. Республика для крестьянина — это временная распояска, чтоб зашибить побольше землицы. Так крепкий, сытый крестьянин за столом после обеда распоясывается, давая волю желудку, а потом опять брюхо под пряжку. А царь? Нарядный царь в парче и порфире, отягощенный Ливадиями, Алтаями, голубыми реками и синими озерами, уделами, угодьями, дворцами, — да ведь это колосс-крестьянин. Богатство царя — это концентрированное довольствие и удовольствие ясного нашего мужика, у которого резной гребень на крыше, и ворота, и борода «на два раствора». Поэтому царь должен обладать мужицким «невежеством». Последние цари не обладали этим, поэтому жизнь сама старалась дополнить их каким-нибудь мужиком вроде Распутина. Вот обрывошек моих взглядов. Но вы видите сами, что это не «политические» взгляды, а мечта. Ведь всякий имеет право мечтать. Эта мечта грезилась мне и во сне, но без всякой лихорадки, а так легко, как ветер, помогающий дышать… Мы с вами работали, борясь с тифом. Тиф, сифилис, большевизм — одно и то же. По специальности своей я больше стоял к первому «наваждению», то есть к тифу, поэтому всего себя определил на борьбу с ним. Против сифилиса тоже работают свои специалисты. Но меня удивляет, почему же нет специалистов по борьбе с большевизмом… Ищите, ищите микроба этой болезни, и тогда будут ясны средства борьбы с ней. Большевизм характеризуется как болезнь, разъедающая все ткани общества, а посему она, видимо, коренится в крови его.

Ах, Александр Иванович, пока вот так говоришь или пишешь — еще ничего. А кончил говорить или писать — думается: во что я превратился? В какое-то всеизгнившее и изнывшее существо. Все в жизни было ясно. И вдруг — тучи, тучи. «Солнце померкнет, и луна не даст света своего», — антихриста пришествие, что ли? Нет, я не из дрожаще-мережковствующих. Какой же антихрист, когда наука, кругом наука. Наука. Милая отрава, душа, мать моя — и все и все. Я так боюсь, чтобы не пришел какой-нибудь дурак красный в косоворотке и, стукнув меня по лбу мозолистым кулачищем, не сказал бы: а не брехня ли это все у тебя в книгах? Может, только отвод глаз? И так убежденно усумнился бы, и такими бы непорочными глазами посмотрел на меня, что человека такого и принял бы за смерть, принявшую облик большевика. Боюсь я пришествия такого, такой страшнее антихриста. Антихрист — его побрякушка. И вот я хотел доказать и показать, что болезнь надо не вожжой лечить (вожжа для большевизма — это колчаки и деникины), а сначала исследованием и потом тем, что дает исследование. Помните, сколько лет мы с Вами искали состав противотифозной бациллы… и получили… Через несколько дней Вы вольете этот состав в мою кровь…

Вы читаете мое письмо, значит, меня нет, значит, состав мы нашли неудачный… Но когда в России будет опять светло и тепло, передайте всей русской интеллигенции, что я, ее сын, страдал много, так же, как и вся ее лучшая часть. Передайте ей, что ненавидел я инфекционное заболевание человечества — большевизм — сильнее, чем Вельзевул ненавидит господа бога.

И Вы, Александр Иванович, продолжайте искать тифозную бациллу. Я думаю, что, несмотря на мою смерть, мы с Вами стояли на правильном пути. Попробуйте на основании моих принципов заказать в Германии тот аппарат, который пока что мы с Вами делали. Надо только точно выверить, из какого состава должны быть сделаны внутренние трубки.

Я мысленно беру вашу руку, Александр Иванович, убежденно смотрю на Вас и ищу в глазах Ваших уверенного ответа: «Да, я буду продолжать нашу борьбу с тифом».

Обнимаю и целую Вас за гробом

Ваш профессор Бордов».

Глава V ЛОЖЬ И ПРАВДА

1. В ОЖИДАНИИ МАШИНЫ

Между тем, пока лысоватый человек докладывал Озеровскому о письме, Шорнев после своего доклада еще долго оставался в районе, в маленькой комнатке за сценой. Там его встретил недавно понравившийся от ран Ключников. Они с ним дружески расцеловались, после чего Ключников как-то странно отпрянул назад от своего приятеля и долгим, внимательным взглядом посмотрел на него, словно только что узнал. Он действительно только теперь увидел, что это Шорнев и в то же время не Шорнев, а тот черный крестьянин-бандит, который отправлял Ключникова в овраг. Странно: у обоих одно лицо или, вернее, в одном лице оба. Ключников почувствовал, что опять сырой землей пахнуло на него. Впрочем, он быстро пришел в себя, подумав, что это от усталости, от полученных ран. Шорнев был искренно рад увидать приятеля. Разговорились. Ключников, который не считал себя оратором и поэтому на собраниях не выступал, стал спорить с Шорневым по поводу только что прочитанного доклада. Шорнев же, чтобы не терять времени, вступил по телефону в переговоры с автомобильным отделом ЦИКа. Ключников утверждал, что Советская власть не есть диктатура пролетариата, а обыкновенное бюрократическое государство, по крайней мере, в теперешнем ее виде.

— Да, да, — вступилась Соня, которая в числе других слушала спор.

Шорнев давно бросил телефон. Ему хотелось схватиться за голову и выложить из нее все свои думы им, непонимающим. Но он только краснел от волнения, оправил пояс пониже и, глядя своими темными глазами, сверкающими лукавой добротой, сказал:

— Вот вы так много наговорили, то есть так по-разному изругали нашу власть. Ты, например, Иван Иванович, уныло тянешь этозамызганное слово «бюрократизм», а что оно есть? Ведь все понимают его по-разному. Для одного бюрократизм в том, что ты ездишь на машине; для другого как раз то, что ты не имеешь машины, прячешь-де свою бюрократическую сущность. Наконец, для третьих бюрократизм это нечто вроде ругательного слова, как «сволочь», например…

Ключников сгорбился, кусал свой белый ус и сумрачно молчал, ожидая, что еще посущественнее скажет Шорнев. Соня же нетерпеливо перебила:

— Ну что же вы все о бюрократизме!

— Погодите, не спешите, — возразил Никита. — Ты вот, Иван Иваныч, говоришь, что Советская власть — не диктатура пролетариата, тогда предложи что-нибудь другое. Коалиционное министерство, например, учредилку…

— Да ты, брат, не напирай на то, что я должен предложить. Про это я знаю сам. И на этом ты не лови. Оттого что какой-то Иван Иваныч ничего лучшего предложить не может, не значит, что твоя власть есть лучшая. А ты скажи-ка нам, что ты сам полагаешь, сам.

— А сам я полагаю вот как: наша власть пусть всего хоть один шаг к коммунизму. Так. Ты это признаешь?

— Не знаю.

— «Не знаю»? Так вот знай, что она не шаг, а десять шагов к коммунизму. Что такое диктатура пролетариата? Это пункт партийной программы. Жизнь же всегда дает на несколько процентов меньше того, чем требует программа, и всегда искаженно. Жизнь этот процент берет за нашу отсталость и неорганизованность. В партийной программе диктатура пролетариата означает, скажем, пятнадцать шагов вперед, а в общечеловеческой практике выходит пока что, может, только десять шагов, но вперед. Ты не имеешь права шпынять в Советскую власть всякой руготней, пока ты свое «не знаю» не заменишь другим, а именно: Советская власть не есть движение вперед, а пяченье назад. Пока же вместо этого остается только твое «не знаю», до тех пор я буду тебе говорить: познай. Посмотри в святцы, а потом бей в колокола.

У Шорнева горели щеки и дрожала немного нижняя губа. Такое волнение было неожиданно для него самого. Ключников чувствовал себя не то что побежденным, а отброшенным к какой-то исходной точке. Но все-таки возражал. Соня поддерживала его, но вяло. Больше спрашивала, сбитая с пути своего настроения. Потом Ключников ушел. Другие слушавшие тоже разошлись. Машины для Шорнева все не было, и он пошел пешком навстречу ей. Соня провожала его.

— Ну, а все-таки, Никита, — сказала она, — вот есть один такой вопрос… только не ругайте меня интеллигенткой — может, потому у нас все так и идет, что мы слишком развили государственность в ущерб общественности? Общество задавлено государственным аппаратом.

— Ха-ха-ха. Ей-богу, смешно. Ведь «общество» — это сумма частных клоповых интересов мещанишек. Как вы не понимаете, что мы, большевики, дорожим государством потому, что это есть самая крупная массовая организация, которую когда-либо создавало человечество. А наше русское государство из всех культурных государств наиболее массовое. Поэтому не несчастье, а счастье для рабочего то, что он на первых же порах овладел такой массовой организацией в сто пятьдесят миллионов голов, — и, как бы извиняясь за свой смех, Шорнев слегка обнял Соню за плечо и продолжал: — Ведь мы призваны ворочать огромные массы людей, как глыбы. Ваше «общество» это каменоломня: большие глыбы целиком выбиваются и идут в дело, например государство, а маленькие камешки, то есть мещанишки с их «частными» интересами, — это сор, который мешает каменотесу. Маленькие камешки движением огромных глыб стираются в порошок, в белую пыль. А ведь не забудьте, что Советская власть есть самое сознательное государство, ибо имеет сознательную цель. Перед этим все его недостатки — прах и суета. Вы знаете, я не книжный человек, у меня мало слов, но я лбом своим чую, что надо какими-то новыми словами, элементами мыслить, а ваши — все старые… Э-э, вот он, — закончил Шорнев, увидав свою машину, покосившуюся среди дороги с лопнувшей камерой. Шофер возился около машины.

Слова Шорнева запали Соне в душу, как зерна, которые дают ростки. Но ростки эти оказались не сладкие, а горькие. Соня пошла домой, наполненная большим содержанием, но содержание это как-то сразу надломило ее силы. Была большая загадка в новом содержании: как же это надо мыслить совершенно новыми элементами? Ведь из всех слов Шорнева, из всех его соображений все-таки никак не вытекало для нее ответа, как же по-другому, чем раньше, она сама должна жить.

Часто Соня, секретарствуя на районном собрании, вместо того чтобы записывать доклад, выводила карандашом: «Справедливость — что это такое? — это загадка без разгадки». Или, сидя на собрании и держа в руках на случай голосования партийную книжку, Соня начинала вычеркивать на ней две стрелки, идущие одна против другой, и на одной надписывала: «Да здравствует мировая революция», на другой: «Да здравствует мировая внешторговля». Потом думает, думает и нарисует между этих противоположных стрелок маленького чертика… с лицом Озеровского.

2. ЯНУС

Ничтожество всегда двулично. Одно лицо к тем, кто выше его, другое к тем, кто ниже. Ничтожество имеет свои манеры, свой способ разговаривать. Правда, почти всегда эти манеры есть подражание какому-нибудь либо высокопоставленному, либо особенно известному человеку. Таким был и лысоватый человек, в прошлом — довольно сомнительная фигура. Теперь ко всему прислушивается, присматривается, хочет уловить такт жизни и зашагать в ногу с ней. Ставши коммунистом и пробивая себе скромную карьеру, он старается не потеряться при «умных» разговорах. В таких случаях он несколько странно искажает свое лицо не то в улыбку, не то в страдание от зубной боли. Губы начинают издавать звук, похожий на долгое: «м-м-м», а лоб, в поисках хоть каких-нибудь идей, становится маленьким и морщится, как резина. Глаз у него вообще нет: вместо глаз — дырки. Смотришь в них и ничего, кроме мути, не видишь. И кажется, покажи таким глазам кукиш, они примут его за перст божий. Этот маленький человек больше всего на свете — да простят мне читатели — любит свой зад.

Если бы вдруг, когда он, положим, так спокойно сидит в кресле и разговаривает, над ним треснул бы потолок, то он прежде всего схватился бы за штаны. То же самое он сделал бы, если бы вдруг провалился вокруг него весь мир. Впрочем, это не мешает ему при хорошем случае говорить: «Мы коммунисты», да еще с прибавкой: «Мы, конечно, коммунисты».

В таких случаях хочется всегда пристально рассматривать его жилетку, галстук, пиджак, воротничок, не пахнет ли хоть там каким-нибудь коммунизмом. Но, увы, только запах пота. А едва ничтожество очутится с людьми, которых оно мнит ниже себя, как начинает преважно порицать и поучать: «Это некрасиво», — говорит оно. «То не этично». «Другое не коммунистично». Когда же такой человек остается один… интересно, каким он тогда скрытым, внутренним смехом смеется над всякими: «красиво», «этично», «коммунистично». И какие, должно быть, плевки кидает он в лицо теперешней жизни, которую он перехитрил?

Впрочем, и у него была своя идея, которую он выдвигал во всех устных и письменных докладах. Идея эта — организационная, и заключается она в том, как организовать и правильно изобразить ход административной работы данного учреждения. «Вот, например, моя работа, — говаривал он, — она может быть изображена даже графически… — брал клочок попавшейся под руку бумаги и чертил. — Вот это кружок в центре — это я; кружок справа — отдел такой-то, слева — такой-то, снизу — такой-то. Словом, семь кружков, семь отделов вокруг меня. Все дела идут вот так, кругом, по солнцу — вот так, — вот так, — на безобразных кругах он чертил еще более безобразные дуги, — и, наконец, вот от этого отдела дела восходят ко мне. Здесь каждая бумага получает резолюцию и идет опять в направлении, уже противоположном солнцу — на исполнение. Это самая правильная организация», — заканчивал он.

— Ну, а как дела вообще? — бросил Шорнев, умученный докладом лысоватого человека.

Фамилию его он не то забыл, не то не знал, а тот пришел к Шорневу с утра как будто по делу.

— Ну и дела в вашей родной губернии, — говорил лысоватый человек, сверкая маленькими жуликами в глазах, — губком, конечно, первым долгом вам всем пленумом посылает привет.

— Та-ак, — протянул Шорнев.

Лысоватый человек носовым платком вытер лысину и лоб, вздохнул и, слегка прикашлянув, продолжал:

— Ну и дела последнее время там… ну и дела.

Напрашивался на дальнейшие расспросы, а Шорнев перелистывал приложение к декрету.

— Да, дела. Действительно, что дела, — настойчиво зудил лысоватый человек. — Действительно, что подумаешь и только скажешь: ах да ох, — с каким-то присвистыванием старалось существо.

— А что такое? — как-то механически свалилось с языка Шорнева.

— Да и черт его знает что, — оживился сразу лысоватый человек. — Образовалось в губкоме две группы — одна высиживает другую.

— Должно быть, раскололись по вопросу о профсоюзах?

— Да тут все есть. Не поймешь.

— Что ж, может быть, новая хозяйственная политика разделила публику? — пытался интересоваться Шорнев.

— Нет, это все бы ничего. Главное — Озеровский. После него разбились. Он стал диктаторские замашки проявлять. Ну, и встали одни за него, другие против. Так с тех пор и дерутся.

— Да ведь Озеровского-то давно уже там нет…

— Конечно, да что поделаешь: публика, не уймешь ее.

— Так о чем же они спорят?

— А черт их… разве поймешь публику?

— Вы сами, товарищ, член губкома?

— Да, да, как же. Член губкома. Только того, прежнего созыва.

— А-а.

— Нет, я, видите ли, после поступков Озеровского отказался войти. Я несколько раз указывал на контрреволюционную организацию вокруг профессора Бордова. Я делал об этом большой доклад в губкоме. А Озеровский приехал и заявил, что никакой тут организации быть не может, и велел Бордова освободить. А между тем, благодаря моей энергии, мне удалось достать неопровержимый документ. Я вам могу дать копию его. Оригинал у меня выпросил Озеровский. Следовательно, я был прав. Почитайте-ка, одно удовольствие. Вот, монархисты — сволочи!

— Да-а. А мне того, — говорил несколько застенчиво Шорнев, — мне того… на заседание торопиться надо.

— Вы в Кремль?

— Да.

— Может, добросите меня?

— Я пешком.

— Ну, все равно, я вас могу проводить.

И идя рядом, продолжал сплетни про губком. Шорневу казалось, что его сосед идет немного вприпрыжку. Не то оттого, что поддергивает штаны, не то ему мешает туго набитый портфель.

У самых Троицких ворот лысоватый человек вдруг зачесал лоб.

— Да, я и забыл: у меня ведь имеется карточка вашего брата расстрелянного. Один бежал в Румынию с Махно, а другой покончен. Энергичный парень — Озеровский! — и подал карточку Шорневу.

На карточке были изображены двое крестьян, держащих бандитское знамя. Один был незнаком Шорневу, другой бородатый, черный — брат его. Шорнев, едва взглянув, сложил снимок пополам, спокойно изорвал помельче, отдал клочки обратно лысоватому человеку и быстро пошел в Кремль.

3. ЛУКАВЫЙ

Озеровский зашел в район получить свою партийную книжку после «чистки». Претерпев несколько указаний: «Товарищ, вы не сюда попали, шагайте этажом выше», или «Товарищ, не мешайте, здесь заседание, идите в дверь напротив», — он попал наконец в комнату, где сидели двое знакомых ему товарищей. Направо же, на кожаном диване с холщовой заплаткой на сиденье, Соня, наклонившись, доканчивала вышивку Красного знамени своего района. Она не подняла глаз от своей работы, потому что по походке и по ногам узнала Озеровского. Ей не хотелось разговаривать с ним. Ей казалось, что он смеется над ней. И не только над ней, но и над всем ее — а следовательно, и над своим делом. Поэтому ей было особенно неловко, что он застал ее за вышивкой Красного знамени. Соне с некоторых пор стало казаться странным, как она могла дружить с Озеровским? Тогда, давно, он был студентом худеньким и казался ей святым. Так, идя жарким летом по горячему цветистому и душистому лугу, трудно себе представить, что пройдет несколько недель — и на этом месте будет снежная пустыня с трескучим морозом. Вот он, Озеровский, теперь в военных сапогах, во всем суровом. Здоровый, загорелый, словно прежняя мечтательность и идейность претворились в это крепкое тело… Раньше в его голубых глазах светилась такая же голубая лучезарная вера, — а теперь стальной блеск, на губах красный холодок. И в общем выражении много безразличного. Как будто вся жизнь человеческая стала для него глупа и бессмысленна. Те слова, которыми когда-то он рисовал Соне красоту борьбы и победы, тогда еще только грядущей, которыми он увлекал ее, — утонули в теперешней его острой, нечеловеческой улыбке. А то, что он говорил теперь — было просто продуктом какого-то запаса слов, скопившегося в гортани, как напетые пластинки граммофона. Не из души рождались теперешние слова, они выбрасывались изо рта, как нечто ненужное ему. Поэтому все, что он теперь говорил, казалось Соне ложью, но в которой больше правды. Вот у Шорнева другое: слова его из глубины души и в них правда, но такая, в которой больше лжи; Поэтому Озеровский страшил ее. А Шорнев толкал в какие-то тупики, которые она не могла прорубить. И часто Шорнев восклицал: «Да неужели это еще для вас вопрос… Ведь вот и вот что тут». — «Не для нее это. Вот и вот что», — опять переворачивалось в вопрос. Она приняла бы все, что говорит Озеровский, и пошла бы за ним и, может быть, такой же, как он, стала: с узелками зла в концах губ — если бы не было Шорнева. Она пошла бы за Шорневым, приняв все, что он говорил, если бы первые толчки сознания ей не были даны Озеровским.

Так, она было совсем решила, что правда за Шорневым, что он, она и другие, как они, прокладывали путь к коммунизму и счастью человечества. А коммунизм, говорил Шорнев, это простая вещь, это попытка людей впервые устроиться без помощи господа бога. Конечно, такая попытка не обойдется без больших скандалов. Но потом пришел Озеровский, и, когда она стала своими словами излагать мысли Шорнева, Озеровский улыбнулся, в голубых глазах его закачалась мертвая зыбь холодной насмешки, и, стряхнув с папиросы пепел, он спокойно заметил: «Вы говорите, коммунизм… Гм… В нем больше мещанства, чем в капитализме. Коммунизм полезен только как хорошее щекотание нервов. Не больше». Сказал и сам слегка покосился на дверь, почуяв, что слишком откровенно сказал, что нельзя было так широко распахивать двери своей души. После этого он избегал разговоров с Соней.

И теперь, войдя в комнату и заметив ее, сделал вид, что не заметил. И, сунув коммунистический паспорт в просаленный грудной карман, ушел. А Соня продолжала выводить узоры на Красном знамени. В голове же ее беспокойные мысли выводили свои узоры: «Какой-нибудь ретивый коммунист сказал бы, что я должна заявить о взглядах такого коммуниста, как Озеровский. Смешные они, чересчур ретивые».

И холодный, нечеловеческий, тихий смех Озеровского вселялся ей в душу. Опять ложь Озеровского была правдой, а правда Шорнева — ложью.

Она продолжала вышивать узоры на Красном знамени…

4. ДОМАШНЕЕ

Никита Шорнев вернулся из Донбасса в хорошем настроении. Там удалось многое сделать. А главное, в настроении рабочих был достигнут крупнейший перелом. Теперь Шорнев с большим удовольствием находил на задней странице «Правды» белесые цифры, по которым все-таки можно было разобрать, что кривая добычи угля начинает понемногу подниматься. Возвращаясь в Москву, он заезжал в деревню к матери. Когда-то хоть и пожилая, но крепкая женщина, сделалась сгорбленной дряхлой старухой, и все лицо ее было словно опутано мятым мешком из желтой кожи.

Она много рассказывала о двух погибших братьях Никиты. Поплакала не раз. Но Никиту не корила и даже, наоборот, старалась всячески показать себя сочувствующей «ленинскому правительству». Несмотря на свою старость и разорение, которые принесла ей революция, она с большой деловитостью отнеслась к рассказам Никиты о том, что Россия теперь навсегда будет без помещиков и урядников и что в каждой деревне будет электричество. «Ну, а бог будет?» — спросила его старушка. «Это уже по желанию, кому как», — ответил Никита и попробовал изложить своего рода трактат о веротерпимости. В результате этого разговора старушка пожалела только о том, что если везде будет электричество, телефоны да телеграфы, то земля будет до такой степени перепутана проволоками, что Иисусу Христу и спуститься негде будет для страшного суда. «А нехай его и не спускается», — заметил Никита. И еще толковали они о крестьянском хозяйстве, о земле, о голоде, об урожае и о том, что будет с землей крестьян Шорневых. Никита звал старуху с собою в Москву. А она ставила ему ультиматум: если будет там хозяйка, жена твоя, то приеду, а нет, то так и помру здесь, без сынов своих.

От свидания с матерью и особенно от последних слов ее Шорнев вернулся в Москву с каким-то домашним настроением. Он перебирал в голове имена товарищей, весьма заслуженных перед революцией, которые за последнее время как-то тяжелели и оседали семейными кристаллами на дне затихающих событий. Шорнев и сам стал все больше и больше ощущать самого себя как человека. Однажды, теплым ясным весенним вечером, какие бывают только в Москве, он написал письмо Соне, которая в то время работала уже в Харькове. Письмо вначале было сплошь философское, о смысле жизни. А потом вопрос ставился ясно и просто. Он звал ее в Москву, хотя бы для переговоров. «Язык мой менее коряв, чем перо», — писал он. Но, к его большому недоумению, это письмо осталось без ответа.

Недоумение это, впрочем, скоро рассеялось. После пышного празднования 1 Мая, Шорнев, уходя вместе с толпою с Красной площади, увидел в проходе около Иверской часовни Озеровского. Остановил его, чтобы спросить об этом, о нелепом деле профессора Бордова и доктора Тужилкина.

— Да ничего особенного, — ответил Озеровский — просто Бордов, желая на себе испытать действие им же выработанного средства противотифа, велел влить его себе в кровь и умер. Вот и все. В этом весь их секрет с Тужилкиным. Никакой тут контрреволюции нет. А что касается письма Бордова, то мало ли кто как о нас может думать молча, про себя. В душах копаться трудно. Вот, например, про нашу прелестную Соню знаете?

— А что такое?

— Ничего, давно уже на том свете: выбросилась из окна… в Харькове…

Шорнев смотрел на Озеровского исступленно, как бык. В мозгу своем он почувствовал странный заворот: ему показались слова Озеровского невероятными, а вследствие этого невероятной и встреча с ним; поэтому и толпа, и празднование 1 Мая — все стало невероятным. Все это сон. Он, как шест от дуновения ветра, подался назад и прижался спиной к стене дома. А Озеровский машинально прикинул в уме своем: перпендикулярна ли плоскость тела Шорнева к плоскости нижнего карниза стены, и, убедившись, что почти перпендикулярна, вежливо, по-военному отдал честь и пошел прочь своей дорогой.

Страда Записки Т. А. Забытого

Посвящается памяти незабвенного друга моего, матери моей Марии Августовне Аросевой

Эти записки составлены Терентием Антоновичем Забытым, умершим от тифа. Записки составлены в разгар его работы. К сожалению, не окончены: смерть помешала. Они были найдены в корзине под его кроватью и представляли собою листы бумаги, картона, синих и желтых пакетов и даже клочки шпалер. Терентий Антонович писал на чем попало.

НАДО ПЕРЕЛОМИТЬСЯ

Моментами пугаюсь своего отражения в зеркале: физически здоров и, пожалуй, даже красив, а в глазах нервность, беспокойство. И не простое беспокойство, а какое-то большое, глубокое, словно хочется мне весь мир охватить, а он необъятный. И жизнь моя все равно что былинка в поле. Мне тридцать лет, не успею даже грамотным как следует сделаться. Всякий вопрос волнует. Начинаешь разбираться — на его место сто вопросов. Дотронешься до них — их стало миллион, и вот горит душа, разрывается, рвется все выше, все выше… А за спиной пасмурные дни детства, тяжелые годы мастерской, тюрьмы и ссылки…

Вот теперь, вот она, заря, занимается… Мир празднует зарю, а мои силы перевалили за полдень.

При всей моей гордости пробовал говорить об этом с Деревцовым, он возражает: «буржуазность, индивидуализм», а у самого тоже грусть в глазах и что-то невысказанное. Раньше мы с ним друг о друге все знали, а вот теперь словно события взбудоражили что-то в мозгу и мы утеряли связь. Но я люблю Деревцова, он — как святой или ребенок, и глаза у него голубые и глубокие, как у инока, и лицо с нежным румянцем, и кудри круглые, как стружки, и желтые, как воск. Да и горит-то он в жизни, как восковая свечка.

Я слесарь, он столяр, я давно в революции, а он примкнул к нам только в 1912 году, после Ленских событий. Потом был в ссылке.

Деревцов редко спорил, а если случалось, то всегда робко, застенчиво. Раньше я думал, что он стесняется своих незнаний, но потом убедился, что он боялся обидеть человека словом. И только со мной был откровенен.

Но вот теперь родились между нами непонятные слова. Действуем по-прежнему вместе, плечом к плечу, в одном деле, а все-таки между мной и им образовался какой-то заслон, который не пробуравишь никакими словами.

И как раз в такое время. На днях мы с ним расстаемся. ЦК посылает его в городишко N председательствовать в губсовпрофе.

Будет хорошим работником. Одно плохо: любит стишки писать. И по правде сказать, недурно у него выходит. Однако я ему этого не говорю.

Раз как-то он прочитал мне свое стихотворение, оно мне понравилось, а я не подал вида и, по своему обыкновению, стал критиковать весьма сурово. Вдруг Деревцов вскочил, подошел ко мне, положил руки на мои плечи, припер к стене и сказал:

— Сознайся, Терентий, ведь и ты хотел бы писать? Сознайся, не гордись. Может, и пишешь?

— Я еще с ума не сошел.

Зло меня взяло: ведь именно в этот момент Деревцов своими чистыми голубыми глазами заглянул на самое дно моей души и увидел там мою скрытую правду! Как же не писать?! Еще как пишу! Грызу проклятый карандаш, с которого на бумагу стекают корявые слова, рву написанное и снова пишу. Я бросаюсь на все: статьи, корреспонденции, заметки. Но редко посылаю их в газеты, потому что не люблю получать отказы.

Вот и записки эти… Увидят ли они свет хотя бы тогда, когда мои пустые глаза будут смотреть в вековечную тьму могилы?

Сегодня мы виделись с Деревцовым в приемной секретаря ЦК.

— Ну, что, брат, едешь? — спросил я.

— Да. Сегодня. Нет ли у тебя закурить?

Закурили.

— Кто еще с тобой? — спросил я.

— Еще несколько человек едут. Вот, например, Пирский.

— Да, да, и я еду, — вмешался Пирский. Худой, но румяненький, давно не стриженный, но аккуратно побритый, интеллигент. Немного сутулый. Дрыгающее пенсне на носу. — Я туда еду предгубисполкомом, — добавил он. А я подумал: «Хвальбишка, никто тебя не спрашивает, кем ты туда едешь».

К нам подошел наш старый товарищ Столапов. Бывший студент. Огромного роста и ширины. Здоровьем и свежестью от него веяло, как от зеленого дуба. Лицо простое, бородатое и угрюмое. В серой, крепкой шинели. Похож на отборного фельдфебеля. Он с фронта — комиссар дивизии.

— А-а, друг мой, Петя, — и Деревцов весь в восторге бросился к подошедшему и стал его целовать.

Столапов немного смутился от такого шумного приема. И может быть, поэтому был несколько холоден.

— Ну, поговорим, давай поговорим, — сказал Деревцов и тут же сразу выдохся: восторг его исчез, оставив на лице легкий румянец, а в глазах блеск. И не о чем стало говорить. Наступила неловкость.

Слишком различны были наши области борьбы и жизни. Пирский, стоявший с нами, чужой, новый для нас троих, как бы олицетворял эту взаимную отчужденность.

— Ну?.. как?.. что же?.. Наши дела на фронте? — все еще не унимался Деревцов.

— Под Псковом — ни туда ни сюда, — сказал, точно скомандовал, Столапов немного сиплым басом. Его слова были круглыми и крепкими, как желуди, упавшие с дуба.

И кое-как, словно немазаная телега, разговор покатился. Пирский, совсем ненужный, бестолково продолжал стоять между нами. Подошло еще несколько товарищей. Разговор потерял уже всякую сердечность и засорился пустыми анекдотами. Впрочем, все весело смеялись.

Очередь на прием дошла до Деревцова. Он скрылся, прихлопнув за собой белую, холодную дверь.

Разговор расклеился.

В разукрашенное морозными узорами окно щурилось московское солнце. И над Кремлем носились тучи птиц, ведущих свой род, может быть, со времен московских царей, то грозных, то тишайших.

— Ну, что? — спросил я у Деревцова, когда тот вышел от секретаря.

— Получил все нужные директивы. Положение в том городе таково, что приходится все создавать чуть ли не заново. Какого вопроса ни коснись, все «в процессе организации». Это, кажется, бесконечный наш процесс. Хорошо одно, что там пролетарский район.

До меня оставалась еще длинная очередь. Поэтому я с Деревцовым вышел на лестницу.

Голубые глаза его смотрели и с увлечением и с беспокойством куда-то, далеко помимо меня.

— Просил, понимаешь ли, с собой еще двух-трех парней, не дают. А там я почти никого не знаю. И Пирского не знаю. Ты слыхал, там недавно два завода бастовали?

— Ничего! Туда поехал Волков. Знаешь? Тоже питерский. Он там сразу уважение получил у рабочих и меньшевиков в переделку взял. Ты с ним постарайся сработаться.

— Да, — сработаюсь, — немного рассеянно отвечал Деревцов, глядя на концы своих рыжих сапог. — Только… — он покрутил головой, — только я бы сейчас другое наделал!..

— Что другое?

— Понимаешь ли, Терентий, — заговорил Деревцов тихо, как на исповеди, — давно я хотел поделиться с тобой. Видно, соскучился я о свежем пахучем дереве, которое поет под рубанком и выбрасывает золотые, скрипучие стружки, ядреные, смолистые и кудрявые. Эх, я бы поработал теперь, именно теперь, не из-за хлеба, для любви…

— А ты эти чувства в стихи, в стихи перелей, — слегка подсмеивался я.

— Стихов мне мало, — отвечал вполне серьезно Деревцов. — Стихи — слова, а столярство — дело. А слова без дела — что листья осенние: упадут и пропадут.

— Нет, ты гляди вперед, а не назад, — ответил я. — Чай, будет уж рубанком-то стругать. Рубанка для нас, для тебя — уже мало. Теперь другое. Переломиться надо. Понимаешь? Переломиться!

— Нет, не понимаю.

— Эх, чудак, ну, как же ты не понимаешь? Переломиться надо. Значит так, чтобы уметь управлять всеми молотками и рубанками. Другим человеком надо сделаться.

— Да ведь я — рабочий.

— Только с грузом — с властью, — возразил я, — вот поэтому и надо себя переломить. Ты подумай!

— Э-э! Что там думать! Некогда, я и так знаю. Хочу постругать, поточить, посверлить, лаком покрыть…

Сзади меня послышался скрип чьих-то тяжелых сапог: это вылезал из двери Столапов.

— А-а! Вы еще здесь? — слишком радостно захрипел он, как бы желая сгладить прежнюю холодность. — Ну, кто куда? Надолго ли ты в Москве? — обратился он ко мне.

Мы опять постояли втроем, поговорили и распрощались.

Я остался один и думал: «Попробовать для любви» — это мог сказать только сентиментальный Деревцов. А может быть, он прав? Ведь у всякого рабочего есть свой верный друг: молоток или рубанок, без такого друга он, как человек прокаженный: больной и одинокий.

Или надо переломиться всем нам и стать другими?

Разрешился один вопрос — на его место сто новых. Дотронешься — их стало миллион!

ВСЕ НА ФУНТЫ

В комнате по соседству со мной живет машинистка, работающая в конторе бывших магазинов Чичкина. Худенькая и, как мне показалось, изящная девушка. У нее нежная улыбка на всем лице и застенчивые глаза. Я с ней незнаком. Встречаемся только иногда в общей прихожей.

Однажды утром она постучалась ко мне.

— Войдите.

— Простите, товарищ, мы с вами, конечно, незнакомы… — и покраснела.

— Ничего, садитесь.

— У вас, оказывается, тоже сырость по стенам. Вот жизнь-то настала!

— Ничего себе, сыровато. — А сам думаю: скоро ли уйдет?

Она мне сразу перестала нравиться: во-первых, лицо накрашенное, а во-вторых, глаза маленькие, как мышиные. Соседка заморгала мышиными глазками и завертелась на стуле.

— Вы, кажется, отправляетесь в деревню за картошкой, мне хозяйка говорила… Так вот… Я хотела просить вас, не можете ли вы мне луку привезти? Я прямо страдаю без луку. Если вас не затруднит, пожалуйста…

— Что ж, если дорогой не отберут. Только, извините, я еду не за картошкой и не для себя, а по поручению союза.

— Это ничего… я думаю… по пути. Вот вам деньги. До свиданья. Будьте добры.

Глазки ее зарделись. Она долго пожимала мне руку, словно я ее задерживал.

— Пожалуйста! Я буду вам очень благодарна!

И опять горячо жала руку, словно на любовном свидании.

— Хорошо, хорошо, — бормотал я.

Ужасно надоедливая особа.

— Так, пожалуйста, я сумею быть благодарной.

Она стояла совсем близко ко мне, и я почувствовал, как от нее пахнет луком.

— Простите, мне некогда, тороплюсь, — спешил я.

Наконец удалилась…

Лезут в голову всякие мысли. А мысли в наших головах все равно что свиньи: перероют, перероют все, да так вверх тормашками и оставят.

Узнать бы, как мужик думает. Вот если поеду от союза за мукой в Тамбовскую, обязательно поговорю с мужиками.

Я побежал в союз, на работу, бегу и философствую. В мире что-то случилось. Большое, непоправимое. Об этом сердце получило смутную весть.

Может быть, такое настроение навеяно пасмурным осенним утром?

В голове непрерывным потоком текут мысли. Одни растворяются или тают, как дым, другие застревают в мозгу. А вокруг меня текут, толкаясь, прохожие.

Всматриваюсь в лица их: у некоторых физиономии деревянные, как чувашские идолы, у других каменные, как халдейские истуканы, у третьих — измятые, как грязный платок. Много лиц простых, безвкусных и бесцветных и черствых, как комки холодной пшенной каши.

Мало лиц, озаренных сознанием.

И кажется мне, что вся улица — это страница большой книги, а прохожие — буквы. Смотрю на них и стараюсь прочесть страницу за страницей. Большая книга называется Москва.

Вероятно, у художников нет красок, чтобы передать современные лица. Где, например, взять такой серый цвет, чтобы изобразить лицо голодного, умирающего в тифу? Где найдется такая желтизна, чтобы нарисовать человека, потерявшего все свое здоровье в земляных рвах и госпиталях? Какое нужно сочетание цветов, чтобы намалевать мальчонку, продающего папиросы на Сухаревке?

Город теперь — это глухой ад.

Бегу на работу в союз. Там шум и галдеж. Измученная улица проходит там в сотнях лиц товарищей рабочих.

Семь, восемь, девять часов работы пробегают быстро, как низкие облака, гонимые ветром. А потом я опять вытаптываю тротуары Москвы, бегу на митинги и собрания.

И уже совсем поздно возвращаюсь домой.

Вечером меня опять посетила соседняя дева. Она уже стала мне ненавистной. Я заметил в ней еще одну прелесть: стихийную жадность ко всему. Увидала, например, сахарин:

— У вас есть сахарин, а у меня нету. Дайте немного.

Ей самой даже неловко от жадности: она краснеет.

Увидала карандаш на столе:

— Подарите мне ваш чернильный карандаш.

И все в том же роде. Думаю, что это у нее болезненность. В обыкновенных условиях она не была бы такой жадной.

Я, кажется, и сам делаюсь таким же. Вот, например, купил сегодня на Сухаревке хлеба и спрятал эту редкость в стол, чтобы соседка не увидела.

— Это что у вас на столе, — заговорила опять соседка, — билет? В Художественный? На когда?

«Ну нет, — подумал я, — этого-то уж я не отдам!» Быстрым движением я схватил билет, открыл ящик стола, чтобы спрятать, и — о, ужас! в этом ящике как раз лежал мой хлеб.

— У вас хлеб, — проговорила девица тоном признания в любви, — такой хороший… должно быть, на Сухаревке…

Я зашагал по комнате.

Вдруг она заложила руки назад.

— Ах, нет… я никогда не могла думать, чтобы у вас было так хорошо. Знаете, с вами я как-то сразу освоилась…

Теперь понятно, что ей надо и за какую цену. Даже сама краснеет, а говорит:

— Вообще, гораздо лучше умереть, чем жить одинокой… Вы, должно быть, тоже одинок… Да, конечно, я это вижу. Сядьте около меня. Ну, что вы ходите, как под барабан?

На меня в упор смотрели «мышиные глазки», и рука ее протянулась нищенски ко мне.

— Ну, — сказала она тихо.

— Что «ну»? — ответил я.

— Так разве я не стою куска вашего хлеба?

От ее слов и тона я захохотал ей в лицо:

— Ха-ха-ха, хотели заработать кусок хлеба с Сухаревки!

Соседка, как мышь, исчезла из комнаты.

Безусловно, прав Деревцов: все надо расценивать на фунты.

КОНФЕРЕНЦИЯ И УЛИЦА

Сегодня открылась конференция.

В коридорах публика расхаживает, группируется, обсуждает.

Я стоял и смотрел в окно. Ко мне подошел Пирский.

— Философствуете?

— Так, шум надоел.

Вдруг мы были оглушены громом рукоплесканий.

Пирский меня схватил за рукав:

— Идемте скорее в зал, должно быть, Лева приехал! (Любил Пирский высоких лиц называть полуименами.)

Мы вошли в зал, на эстраде действительно стоял Троцкий. Он появился быстро и внезапно, как Мефистофель из-под земли. Стеклышки пенсне на глазах его блестели. За ними чувствовался острый живой зрачок. Бросался в глаза широкий и упрямый, как бы двухэтажный лоб да еще кончик бороды, острой, как клинок меча. Так издали. А вблизи хорошо заметны его зеленоватые круглые глаза, обточенные, как морские камешки. Когда с ним разговариваешь, он смотрит прямо в глаза и выставляет немного правое плечо вперед, как бы готовясь отразить неожиданное нападение. Заметно даже, что и нос его немного искривлен. Это к лучшему: правильный нос только мертвил бы лицо.

Председатель конференции сказал что-то приветственное по адресу Троцкого.

Началась овация.

Какая-то высокая и сухая, как жердь, девица в упоении уронила свой портфель, потеряла носовой платок и села на свою шляпу зеленого цвета с красным пером. Один красноармеец, стоящий у самой трибуны, в неистовом восторге взмахивал в воздухе руками, словно вспугивал птиц. И всплески аплодисментов были похожи на трепет тысяч крыльев. Красноармейца в пот прошибло. Впрочем, и всем стало жарко.

Умаялись от восторгов все, а больше всех Пирский. Он аплодировал с таким бестолково верующим лицом, какие бывают у крестьян, когда во время засухи они посматривают на выжженное синее небо и шамкают губами: «Подай, господи, дождичка».

С трибуны, действительно, посыпался дождь… медно-звонких слов.

Троцкий заговорил.

В общем, ничего особенного. Только голос металлический, и любит слова, нарочито их выбирает. В чем же магнетическая сила его? Нет, сила не в словах, а в музыке голоса. В умении вовремя перевести дух, вовремя передохнуть. Где надо — сказать громче. Где надо — спаузить. А где надо — пустить слово с языка так, как стрелу с тетивы, пустить, и чтобы видно было, как слово-стрела вонзается в сердце слушателя.

И еще сила его в фигуре. Широкие плечи и какие-то объемлющие руки. Когда он говорит, да еще так особенно придыхает, то кажется, что он несет и меня, и всех нас. Упирается лбом вперед, наклоняет и вскидывает голову, руками хватает то воздух, то опирается о пюпитр, переводит дыхание, устает нести. И снова и снова несет.

Будь я художник-футурист, я изобразил бы Троцкого двумя треугольниками с основаниями вверх, а вершинами вниз: треугольник маленький — это лицо, на треугольнике большом — это туловище. Вот весь Троцкий.

Бросив последнюю самую звонкую горсть медных слов, Троцкий смолк.

Опять аплодисменты.

— Здорово, ловко! — говорил Пирский, протирая пенсне. Теперь видать, что у него глаза совсем птичьи, как у воробья: мелкие, жульковатенькие.

— Ничего особенного, кроме того, что умеет вашего брата соблазнить словом, — возразил я.

— Ну, как же? Что вы? Впрочем… Хотя…

И слегка покраснел, заморгал глазами и отошел в сторону, не зная, что говорить, и боясь противоречить.

На самом же деле на меня Троцкий произвел большое впечатление. Он словно ворвался в мою голову, и отдельные кусочки мысли, которые, как разорванные облака, беспорядочно бродили в мозгу, стал приводить в порядок. Эти разрозненные мысли он как в вихре закрутил вокруг стержня своей речи и повлек за собой. Я слыхал Троцкого и раньше, и всегда он производил на меня именно такое впечатление.

Я жил очень далеко, поэтому обратно с конференции шел один.

Фонари не горели, в темноте вокруг меня текли прохожие, как сонные тени, как дождинки по стеклу окна. Им не было дела друг до друга. Оголодали, озверели.

И бешеный ветер метался по улицам.

Я шел по бульвару, предо мной все время маячила темная тень сухой старухи, сгорбленной под тяжестью мешка с дровами. Должно быть, безжалостный мороз пробирался ей до самых костей. Она спотыкалась то и дело о скользкие кочки обледенелого тротуара. Дрова давили горбатую спину. А ветер вырывается из-за углов, как разбойник. Выскочит, ударит колючей лапой старуху по лицу, взовьется змеем вокруг телеграфного столба, повиснет на проволоке и завоет, словно кого давят.

Деревья вдоль бульвара, раскачиваясь, шептались, как косматые ведьмы, с ветром, посылая кому-то проклятия.

Кругом мрак, холод и стон метели. Как в трущобе.

На какой-то кочке старуха оступилась, и мешок упал со спины. Старуха крякнула и беспомощно склонилась над мешком.

— Позвольте, бабушка, я вам помогу, — обратился я к старухе.

— Проходи ты, неча приставать-то, оголтелый черт.

— Да что вы, я помочь вам хочу!

Старуха еще пуще взбесилась:

— Отстань, чтоб те черти, — и еще много отчаянной брани, безнадежной, кошмарной, спутанной со стоном. Даже не разберешь, чего тут больше: стона или ругани. Слова ругательные, а голос — словно мольба о помощи.

Я медленно отошел от старухи.

НА ФРОНТЕ

Попал на фронт, в Третью армию, в Глазов.

Здесь хорошо. Снег блестящей белизны, от этого светло, ослепительно. На душе тоже хорошо, и вообще все как-то ладно.

Пока затишье, красноармейцы чувствуют себя как дома, в деревне. Разговоры все больше насчет обмундирования, потому что шинели, как рогожа, а ветерок-то иногда завернет колючий.

Ни у кого никакого страха.

Страх у меня был, когда ехал сюда. Боялся, что белые, прежде чем убить, надругаются, да и с жизнью не хотелось расставаться. Трусил, но виду не подавал и считался храбрым.

А здесь, у самого огня, пропал весь страх.

Все на душе ладно.

Но только где-то глубоко, глубоко есть щемящее чувство о матери. Ее жалко… Старушка. Никто о ней не позаботится, некому. Она никогда не будет знать того, что я знаю. Она вся в прошлом, я — в будущем. Мои слова непонятны ей. А нити кровные, родные связывают наши сердца невидимо, но крепко. Она души во мне не чает: я у нее единственный. С тех пор как я стал революционером, лет 13 тому назад, я заметил в глазах матери выражение вопроса. Будто она меня хотела о чем-то спросить и вместе с тем боялась ответа. Вопрос без ответа — вот что светилось всегда в ее взоре, когда она смотрела на меня. Такими ее глаза и запечатлелись в моей душе.

Вероятно, даже тогда, когда она будет умирать, в ее глазах будет вопрос ко мне: «Что ты, сын, делаешь, куда ты идешь?» И потухающий взор ее будет гореть мольбой об ответе. А у меня не найдется таких слов, которые бы она поняла. Потому что я — это жизнь, она — это смерть. Смерть и жизнь взаимно беспощадны. Грядущее не знает пощады к прошлому.

Написать бы письмо старушке. Есть слух, что скоро перейдем в наступление.

Я надеюсь на свою бригаду, у меня мужик к мужику, народ все вятский, хваткий.

Кончились светлые дни. На небе тяжелые тучи нависли, как звери воздушные. Должно быть, весна недалеко.

Мы ударили стремительным наступлением   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Лето. Деревья в цвету. Лазарет. Грязь. Пахнет карболкой.

Рядом с моей койкой лежит огромный рыжий мужик. Он не особенно сильно ранен, но у него заражение крови, как говорят. Почти наверняка помрет. А веселый мужик и крепкий, бородастый такой, словно леший. Прославился тем, что сам один отбил пулемет у белых.

Про это он любил рассказывать:

— И очень я даже просто этот пулемет у них забрал. Как, значит, пошли мы в атаку, так и прем, налегаем, стало быть, вали валом, там разберем. Напирали, напирали, да связь-то друг с другом и растеряли. Глядь, — а белые-то уж у нас в тылу. Спервоначалу-то мы даже и не поняли ничего, да они сами как начали нас поливать, только повертывайся. Мы покувыркались, покувыркались, да врассыпную. Я сбежал аккуратно в овраг возле березнячка и притаился там…

— Известное дело: один на один — все котомки отдадим, — уязвил рассказчика маленький плюгавый солдат с грязным лицом и бельмом на глазу, по прозванию «Вор-Коротыга».

— Не замай, помалкивай, одноглазый… — огрызнулся на него рыжий мужик. — Притаился и думаю, — продолжал он, — что же мне делать? Значит, никак мне от них не уйтить. И так худо, и так плохо. Хрен редьки не слаще. Решил на «ура». Как раз над оврагом на холмике стоял ихний пулемет, а около него человек двадцать…

— Врешь, — опять прервал Вор-Коротыга, — вчера сказывал только двенадцать.

— Нет, двадцать, слушай ухом, а не брюхом. Так, стало быть, я, значит, выскочил, винтовку наперевес да как гаркну во всю ивановскую: «Урра-а-а», и прямо на них, с тылу, значит. У тех, видно, тоже связь была плохая. Растерялись, заметались. Я чай, подумали, что тут отряд целый, и ну — наутек. У самого пулемета попался мне один из них. Я ему, значит, штыком в ребра. Он только оглянулся на меня и выпучил глаза. Потом крякнул, словно хватил ядреного квасу с похмелья, и стал приседать, опускаться, а глаза все выпучены, будто не на меня, а на черта глядит. Так и опустился в снег. Ну, значит, я к пулемету и поволок его. Аккурат подоспели и наши…

Любил мужичок это рассказывать, и всегда Вор-Коротыга его поддразнивал. А вообще они весьма дружны: делятся махоркой друг с другом, курительной бумагой, спрашивают друг у друга, не холодно ли, и передают один другому полушубок, который выдан «для тепла» на 10 человек раненых.

Иногда по вечерам Вор-Коротыга заводит гармонику. Тогда начинаем, кто может, затягивать песни.Особенно хорошо выходит на мотив «Варяга»:

С особенным ударением мы все поем:

«Кочегарка» — это наша душа. Вот если бы кто заглянуть туда мог.

Мы хорошо это поем. И рыжий мужик басит складно. Сегодня басит, а завтра, может быть, умрет… Одноглазый Вор-Коротыга сам не поет, но зато гармонь свою заставляет петь. Под его рукой она дышит, как грудь. Только что слов не выговаривает, а голосом прямо человеческим выводит.

Так бегут в грязном лазарете вечера.

Меня никто не посещает, кроме товарища Маруси из политотдела. Но и это бывает редко, занята она. Впрочем, и я интересуюсь не ею, а книгами, которые она приносит.

Иногда в лазарете слышатся стоны. Это тяжелораненые или те, которые после операции. Стонут… Будто хотят своими криками зачурать наседающее на них страдание. А страдание, как черный змей, обвивается вокруг тела и катает человека по койке.

Однажды я заснул под такие стоны. И видел во сне рыжего мужика. Будто он оправился, живет в деревне, где горит электричество. Все кругом благоустроено, и мужик опрятный, спокойный, в шелковой голубой рубахе. Он потчует меня из жбана хорошим, ядреным квасом…

Проснулся.

В горле у меня действительно пересохло. Я подумал: «Ну, значит, мужик помер». Вскочил с постели, сделал шаг к его койке. Стало страшно оттого, что, может быть, рядом со мной уже не «он», а труп. Так лошадь, завидев на дороге что-нибудь темное, бревно или кучу гнилого сена, шарахается в сторону. Я вздрогнул. Темно. Все спят. Слышится храп. Кто-то в отдалении тихо стонет. Наверное, кандидат на тот свет.

Прочь собачий страх! Я наклонился к мужику, он дышал полной грудью, тихо и беззаботно, как ребенок. Меня ударило в пот и жар от радости.

Вот ведь сколько раз я еще в детстве замечал, что в жизни все устроено так: если подумаешь одно, — непременно выходит другое.

Я выпил мутной воды из грязного кувшина и лег спать радостный и успокоенный.

И дни потекли по-прежнему. Часто вспоминались дни боев, особенно последнего.

Нам дано было задание переправиться через реку. Первый раз мы ночью бросились на белых. Они закрыли нам путь пулеметным огнем. Через несколько дней мы сделали вторую попытку. Не удалось. Наконец получили приказ переправиться на тот берег во что бы то ни стало. Ударили опять ночью. И все-таки мы продираемся. Держим связь с соседними бригадами на флангах.

Свинцовый дождь пригвождает то одного, то другого. Падают. Стонут. Свинец буравит тела. Раны горят и дымятся кровью. Мертвые, вниз лицом, растопыренными руками будто обнимают шар земной. Целуют землю. Живые бегут, ползут, стреляют и падают ничком целовать землю и поить ее, ненасытную, своей кровью. Бегу и я. Тороплюсь, отдаю распоряжения. Временами приостанавливаемся, залегаем где-нибудь за холмом. Тогда ружейный треск начинает учащенно свое: «Та-та-та».

Светает.

А мы все цепями перебегаем, и цепи наши редеют.

Кто-то рядом со мной обругался матерным словом, но не докончил ругани, захлебнулся кровью: пуля попала в рот, и человек упал.

Кажется, еще несколько шагов — и мы ударим в штыки.

Перебегаю от цепи к цепи.

Солдаты утомились. Проклинают себя и все на свете. А лезут, все лезут, не щадя себя.

Вдруг я увидал, что мой левый фланг слегка сдает. Крайний конец его завернулся и покатился назад. Не вынес силы пулеметных фонтанов.

Я кинулся туда. В это время дрогнул центр. И на моих глазах цепи, взводы, роты одна за другой, словно от дуновения ветра, свертывались и кувырком скатывались назад. Как морские волны при отливе.

Закружилась голова, задрожали колени, и ослабли мускулы в руках.

Я закричал что-то неистовое и бросился вперед, стреляя из винтовки.

Было уже совсем светло.

Я вбежал на холм. Немного вправо восходило багровое солнце, словно налитое кровью. Солнце показывалось с той стороны, откуда потоками лился свинцовый дождь. Оглянулся назад: в кустах и ложбинах барахтались кучки наших красноармейцев, откатываясь назад. Не помню, какое у меня было чувство, но мне захотелось, чтобы эти откатывающиеся серые волны увидали меня…

Свинцовый дождь накалял воздух и насвистывал в уши смертельные песни.

А солнце поднималось: оно стало уже не красным, а золотым.

— Товарищи, вперед! Товарищи… — кричал я откатывающимся цепям.

Никто меня не слышал из-за свиста пуль и стонов.

Тогда я закричал в пространство:

— Уррра-а-а, — и кинулся вперед, стреляя из винтовки беспрерывно и беспорядочно.

Теперь мне уже не было дела до человеческой массы, застрявшей в ложбинах и бегущей в панике от врага. В сознании горели только слова: «Во что бы то ни стало».

Словно споткнувшись обо что-то, я упал ничком так же, как падали другие. Правое плечо сделалось тяжелым и, казалось, врывалось в землю, как якорь.

Я подумал, что весело умирать. Вот так, с размаху.

Едва блеснула в сознании эта смутная мысль, как подо мной пропала земля, а надо мной потухло солнце, и стал я вне пространства…

Сознание ко мне вернулось только тогда, когда я лежал уже на походной койке и фельдшер перевязывал мне рану.

А бригада?

Она, оказывается, вслед за мной ринулась вперед, цепь за цепью. Стремительным натиском смяла противника…

Вечером у нас, по обыкновению, было весело. Вор-Коротыга рассказывал свои похождения. А потом заиграла гармоника. И опять запели:

Дружно, хорошо пели. Не хватало только хриплого баса нашего мужика.

— Эй, ты, дядя Пиляй, — крикнул ему Вор-Коротыга. — Ну-ка, пригаркни нам.

Дядя Пиляй лежал и молчал. Глаза его были закрыты. Кто-то ткнул дядю Пиляя в бок. Он не отвечал и лежал, как колода. К нему подошел еще кто-то, потрогал его и, обратившись к истопнику, который с ленивым видом прижался к притолоке двери, готовый хоть целую вечность слушать гармонику, сказал:

— Санитар, а санитар, погляди-кось. Дядя-то Пиляй, никак, помер.

— Ну-к, что ж, чай, все помрем, — ответил истопник и не двинулся с места.

У меня по спине прошли мурашки: среди нас, живых, дядя Пиляй был действительно мертв. Он скончался тихо, словно заснул, убаюканный нашими песнями.

Вор-Коротыга и другие раненые продолжали петь:

«Кочегарка» — это наша, наша душа.

В СУТОЛОКЕ

Будучи в Москве, зашел в МК повидаться с приятелями. Много народу толкалось там в беспорядке.

— Товарищ, где тут хозяйственная часть? — отталкивая меня в сторону, гремел скорее в пространство, чем ко мне, густым басом некий товарищ, одетый в грязный полушубок, непонятно стянутый солдатским ремнем, и в шапке с ушами.

Не успел я ему ответить, как он уже обратился к высокой девице, попавшейся навстречу:

— Товарищ, я агитатор… Я из агитотдела, мне нужно хозяйственную… — но не договорил, так как тут же заметил своего приятеля:

— А, друг, ты все еще здесь толкаешься? Видал Гришку?.. Я уже с пятого митинга… Жрать хочу ужасно.

— Ступай в хозотдел. Там «карие глазки»^[17] получишь.

— Вот я его и ищу… Жрать хочу прямо — в-в-во…

И, разминовавшись со своим приятелем, человек в полушубке, громоздкий и неуклюжий, толкая с дороги встречных, продолжал искать хозотдел.

Мне видно было, как в воздухе потрясался его упрямый затылок. И именно по этому затылку можно было судить, что у агитатора, должно быть, серьезный аппетит.

В углу одной из комнат двое с портфелями шумно спорили о чем-то принципиальном. И под этот общий гул «ундервуды» и «смис-премьеры» вперебой отбивали такты, как бы разделяя звуки на клеточки.

Тишина была только в одном углу: там, где за черным столом сидели в ряд четверо со смуглыми лицами монголов, уставившись сосредоточенно в бумаги. На стене над ними висела надпись: «Секция корейской организации».

Кто-то меня схватил за рукав.

— Здравствуйте, Терентий Антонович, — прощебетал женский голос.

— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил я, не понимая, с кем имею дело. Но на всякий случай сделал радостное лицо.

— Вы с фронта?

— Да.

— Милый, дорогой Терентий Антонович, вы, наверное, на съезд приехали? Ради бога, достаньте мне билетик гостевой или лучше — на сцену… я теперь коммунистка… и… записалась в партию и… в комячейке, — торопилась все высказать моя незнакомая знакомка. — И… очень часто бываю на митингах и лекциях товарища Коллонтай… Даже познакомилась с ней…

— Виноват, мы, кажется, где-то с вами встречались, — сказал я, чтобы выйти из потемок.

— Ах, греховодник этакий, уж будто и не помните? Неужели забыли? Да как же это вы?

Черт возьми, мне совсем стало неловко.

— Помните, — продолжала она, — вы за картошкой хотели ехать в Тамбовскую и так коварно обманули меня?

— А-а-а, вот что!

Только теперь я понял, что передо мной стояла моя бывшая соседка «с мышиными глазками». И сразу мне показалось, будто я с разлета шлепнулся в лужу.

— Хорошо, билет достану, — заторопился я.

— Пожалуйста, прошу вас… билетик. Я работаю теперь в Главкоже на ответственной работе и не голодаю. Приходите ко мне когда-нибудь.

— Спасибо, хорошо.

Из МК я направился к Деревцову. Он остановился вместе с Пирским в маленькой комнатке 2-го Дома Советов. У них я застал и Столапова.

Все трое были возбуждены спорами. На столе валялись объедки очень плохой колбасы, проекты резолюции на папиросной бумаге и газеты.

Столапов сидел, упершись руками в коленки. Лицо спокойное, в глазах уверенность, в белой бороде лопатой — сила. Ужасно неуклюж и огромен. В темноте мог бы сойти за хорошего медведя. Недаром он из медвежьих заволжских лесов: сын костромского крестьянина. Говорит немного хрипло. Изрядно потеет беспричинно. В царское время, когда Столапов был в ссылке, в Архангельской губернии, предприимчивый жандармский ротмистр пустился в объезд ссылки, предлагая почти каждому ссыльному стать агентом охранки. С этой целью приехав в село или городишко, ротмистр вызывал к себе ссыльного «на собеседование». Когда же перед ним появился Столапов, держа по своей привычке руку за пазухой, словно там у него был камень, и глянул на ротмистра, тот струхнул и вместо предложения, которое делал всем, спросил Столапова, как ему здесь живется, не обижает ли кто его и т. д., на что Столапов не без издевательства ответил, что ему, Столапову, что-то скучно и не хочется разговаривать с ним, с ротмистром. На этом и расстались. Посмотреть на Столапова — можно подумать: дубовый человек, вероятно, и жестокий. А между тем он был мягок душой и любил красоту. Он сам, например, играл на скрипке и особенно чувствовал склонность к чистой и благородной музыке, музыке Моцарта.

За этот год Столапов еще больше окреп и загорел. Его дивизия принимала участие уже в боях на Южном фронте под Манычем.

Деревцов тоже изменился. Сильно похудел, сгорбился. Лицо стало желтым. Весь тревожный и всклоченный, как цыпленок, которого по двору ловит кухарка, чтобы зарезать.

Он стоял посреди комнаты, прижавшись к столу, и курил папиросу, неумело, как гимназист.

Пирский был все таким же: худой, но румяненький, с большим длинным носом, но мелкими чертами лица, с жиденькой бороденкой, но расчесанной для солидности на две половины. Так же болталось пенсне на носу, и была на нем та же синяя косоворотка и грязный пиджак.

— Вот еще один главком, еще главком, — встретил меня Пирский.

— Здравствуй, Терентий, — сказал Деревцов.

— Мое, — рявкнул Столапов, сжав мою руку.

— Ну, что, главкомы, теперь нас милитаризировать будете? — спросил Пирский.

— А то как же, — ответил я.

— Ты тоже за милитаризацию? — удивился Деревцов.

— Ну, конечно, я ведь вам говорил, — ответил за меня Пирский, — я тоже за милитаризацию, — объявил он, обращаясь ко мне с видом ученика, желающего получить пять.

Вообще Пирский старался войти поглубже в среду тех «настоящих» большевиков, которые никогда не порывали с партией, даже в самые черные годы реакции. Сам Пирский где-то что-то делал в 1905 году, будучи студентом-юристом. Потом схлынула волна революции, отошел от нее и Пирский. Стал помощником присяжного, жил в захолустном губернском городке, женился, имел детей и любил читать Сологуба. Во время империалистической войны служил в земгоре. С первыми раскатами весенней революции примкнул к плехановцам, через два месяца — к мартовцам, перед самым октябрем к «Новой жизни», после победы над чехословаками — к коммунистам.

— По-моему, между нами говоря, точка зрения милитаризации сейчас — единственно правильная, — опять затрещал Пирский.

В комнату вошла Маруся, та самая, что посещала меня в лазарете; она сильно похудела, а глаза стали еще более восторженными.

— Вот еще милитаристка, — обрадовался Пирский.

— Здравия желаю, — прорычал Столапов, здороваясь с Марусей.

— А вы, товарищ Деревцов, из оппозиции? — спросила Маруся, здороваясь с ним.

— Я всегда немного с бунтом. Да и нельзя: вот поработайте в профессиональном движении, тогда и узнаете, что нельзя профсоюзы превращать в политотделы.

Спорил и я. Мне казалось, что мы, как путники ночью в снежном поле во время метели, топчемся в сугробах, нащупывая твердый путь.

Столапов молчал. Маруся дотронулась ласково до его плеча и спросила:

— А вы, вы-то как думаете?

— Я еще не додумался.

— Так с кем же вы будете голосовать?!

— За дедушку, за дедушку буду голосовать: он начал, он и кончит.

— Вот счастливый Столапов: он всегда за Ленина голосует, — не без ехидства заметил Пирский.

Понемногу спор сам собою затих.

— Ну, расскажи хоть, как на фронте, — обратился Деревцов к Столапову.

— У нас на фронте лучше: без споров. — И Столапов медленно, словно ворочая в своем мозгу не воспоминания, а тяжелые камни, начал рассказывать о последнем грандиозном бое с деникинцами под Манычем.

— Стена на стену лезла, — повторял все время Столапов, — стена на стену.

— Да, черт возьми, хорошо на фронте, — сказал Пирский, у которого язык был привязан к слишком чувствительному месту.

— Хо-ро-шо? — с расстановкой переспросил Столапов и продолжал, выпирая каждое слово, точно пни из земли. — Ну, нет, черта лысого. Это вы… того… совсем слабо. Маныч — это само собой, а вот помайся-ка с дивизией, как кухарка с большой артелью: того нет, этого нет. Там, глядишь, взбунтовались, оттого что босые. Здесь у крестьян овец уперли, скандал за скандалом. А тут еще спецы… Недавно у меня двое из-за машинистки пошли на дуэль, на саблях. Я их в особый отдел…

— А машинистка? — спросил Деревцов, пережевывая во рту окурок.

— Машинистка? — лицо Столапова стало совсем угрюмым. Он взглянул на Деревцова тяжелым взором и прибавил тихо: — Она поехала с одним из них в командировку, а по возвращении в вагоне, в купе нашли ее труп с пятью ранами на спине.

— Значит, это он?

— Что же, его арестовали? — спросили в один голос Деревцов и Маруся.

Столапов помолчал и ответил:

— Не все ли это равно?

И все примолкли, а я думал: действительно, не все ли равно? Разве это важно?

Уже довольно поздно мы вышли из 2-го дома вчетвером: Маша, Пирский, Столапов и я. Деревцов остался дома печальный и всклокоченный, как цыпленок, которого ловят…

— Странный он стал немного, — заметила про Деревцова Маша. Она шла под руку с Пирским сзади нас.

— Он нюхает кокаин, — заметил как бы мимоходом Пирский, но нарочито громко: Пирский знал, что Деревцов мой друг.

У меня сердце сжалось за Сережу Деревцова. А про Пирского я подумал: «пасквильный человек».

— Что ж, ты после съезда опять на фронт? — спросил я Столапова.

— Хотел бы в Туркестан.

— Зачем же?

— Поближе к Индии. Индия — запальник, которым можно взорвать Европу.

Вскоре мы со Столаповым расстались.

Маша и Пирский, выбрав удобный момент, еще раньше где-то нас оставили. Я сообразил, что мне негде ночевать, и направился к 2-му дому. На лестнице 2-го дома встретился с Клейнером. Сухой, морщинистый и мозолистый, он никогда не улыбался. Поздоровались и обменялись фразами, которыми обмениваются совершенно механически все встречные всех стран. Фразы эти следующие: один, например Клейнер, спрашивает: «Ну, как вы?..» Другой, например я, отвечает: «Да ничего себе, а вы как?» Первый — Клейнер: «Я тоже ничего». Второй, то есть я: «Та-ак». Клейнер: «Та-ак». Потом опять я: «Ну, пока». Клейнер: «Пока», — и расходимся, прокрутив таким образом колесо этих высокознаменательных вопросов.

Хотелось зайти к Деревцову. Он тонет в кокаине. Что ж я ему должен сказать? Прочесть лекцию о вреде курения табака? Или просто смотреть, как он тонет? И то, и другое больно, слишком больно.

Размышляя так, подошел к его двери. Колебался. Потом решительно отвернулся и зашагал прочь.

Вдруг за спиной голос Деревцова:

— Терентий, ты ко мне?

— Нет, к Клейнеру, — ответил я наспех.

Мы посмотрели друг на друга. Деревцов действительно стал как будто другой. В глазах страшная глубокая усталость.

— Заработался ты, видно, что-то здорово? — спросил я.

— Нет, устал от интриг проклятых, от бюрократии и вообще оттого, что перестаю ясно понимать, что делаю и что надо делать. Все думаю, не в плену ли мы!

— У кого?

— У врагов. У нас много врагов, особенно опасны те, которые под шум и грохот революции получили коммунистический паспорт.

— Это ты, наверное, о Пирском? Черт с ним!

— Может быть, и так, а только вот в Москве он тише воды — ниже травы, в губернии же не приступись. На наших больших заводах его уже освистали. А губком им терроризирован и превращен в каких-то послушников, шипящих исподтишка. Всех приспособил только к писанию благополучных отчетов в центр. Организовал «общество холостых»…

— Так что ж, это не вредит… — заметил я.

— «Не вредит», а вот, например, Маша… Восторженная, влюбленная в свои и чужие страдания. Думает, бедняжка, что новые нравы создает, строит новые отношения, закладывает мораль коммунизма, а он просто так… как, знаешь, монпансье от нечего делать жуют.

— А ты как с ним? — спросил я.

— Со мной он очень ласков. Но, между прочим, ведет политику против меня. Я, например, уверен, что свое пребывание в Москве он использует для того, чтобы убрать меня.

— А ты против него выдвини материал.

— Да какой материал! Что ты, ведь в том-то и штука, что таких, как он, уцепить не за что. В общем он делает то, что надо, и делает, может быть, лучше многих других и энергично. Но его надо изо дня в день наблюдать, чтобы понять, что все им делается во имя пресвятой карьеры. Преисправный чиновник, совершенно чужой нам человек. А ухватить не за что: скользкий, как рыба…

— Ну, однако, прощай…

Я пошел к Клейнеру.

Шел один в темных улицах, мимо меня скользили взад-вперед автомобили и светом своих огненных глаз освещали то мою спину, то лицо.

Около каких-то ворот извозчик, получив с седока деньги, говорил:

— Товарищ, ты подумай, сколько ж стоит ноне овес. Сами рядились за три бумажки, а даешь два с полтиной.

— Ты не разговаривай, а то смотри… Я ведь председатель… — огрызнулся удаляющийся седок.

— Да это не диковина: ноне все председатели…

Седок быстрыми шагами пошел во двор. Извозчик, путаясь в своем сине-грязном долгополом кафтане, старался различить в темноте удаляющуюся фигуру и говорил в пространство:

— Товарищ, а товарищ… Ушел… Эх, товарищи! Сегодня щи, завтра щи, а когда же каша?..

Крякнул, сунул за пазуху «два с полтиной», влез на козлы и дернул лошадь за вожжи.

Лошадь мотнула головой. Сделала беспомощное движение шеей вперед, дрыгнула ногами и вдруг сначала на колени, потом всем костлявым туловищем подалась влево и легла на мостовую. Затрещали оглобли. Лошадь засопела, оскалила зубы и смотрела в темноту стекленеющими глазами.

Я как-то невольно остановился. Извозчик соскочил, подошел к лошади. Хотел распутать упряжь, но бросил. Сделал неопределенное движение рукой, будто собрался перекрестить умирающую большим мужицким крестом, но остановился.

Лошадь выпятила ребра. Голова ее закинулась назад. Сопнула еще раз. Дернулась всем телом и одеревенела.

Мимо проходил солдат с мешком на спине, должно быть, с вокзала.

— Издохла? — спросил он. — Ну теперь мясцом лошадиным расторгуешься.

— Расторгуешься!.. Ха-ха-ха! Вот чудак. Дохлятиной-то! Ха-ха!

Извозчик стал смеяться все громче и громче. Бессмысленно, ужасно хохотал и удержаться не мог. Солдат давно уже ушел. А извозчик все хохотал. Должно быть, у него перепутались нервные провода и вместо плача получился смех.

К ТРУДУ

Небольшой губернский город. Лето. Воздуху много. Пыли тоже. Широкая река волнуется и блестит на солнце, как растопленное масло.

Хочется работать много, с размахом. Поздно ночью урываю минуту, чтобы писать. Напрягаю ум: хочу знать, что нас ждет впереди. В Европе тишина, в Америке торжествуют Морганы и Рокфеллеры. А на Востоке… Для нас Восток — это все равно, что 10 или 20 новых Тамбовских губерний. Вопросы захватывают и кружат голову. Пишу, хочу, чтоб об этом знали все, и прежде всего я сам. Напрягаю мозг. Сижу ночами. Неугомонный, встрепанный. Веки глаз красные. В висках легкая ноющая боль. Пишу лист за листом. Не удовлетворен. Рву все и бросаю под стол. Опять пишу. Перечитываю снова. Ерунда. Ломаю перо. Пишу. Опять не то. Ломаю карандаш.

За ночью — трудовой день. И опять я должен принимать доклады от отделов о разверстке, о бандитах, о том, что заводам угрожает остановка. И среди всего этого потока губисполкомских событий я один. Целый день сверлят язык жесткие, утоптанные слова. Говоришь, а во рту словно песок.

Мысленно проклинаю интеллигентов. У них много знания, да теперь ни к чему, если оно у них, а мне бы как раз вся их наука и пригодилась. В прошлый раз написал в бумаге слово «жолтый», а мой секретарь, лысый, лоснящийся интеллигент, перекосился улыбкой да и говорит:

— Позвольте поправить: здесь нужно не «о», а «е», не жолтый, а желтый.

— Все равно, — буркнул я ему в ухо.

— Слушаю. Оставим так.

А у самого в углах губ ядовитый смех. Вероятно, где-нибудь в обществе таких же интеллигентов будет высмеивать меня. И тоже ведь коммунист.

С тех пор возненавидел я своего секретаря.

Недавно приехал сюда работать Деревцов. Он предугадал о происках Пирского. Пирский получил кроме губисполкома еще и совнархоз, а Деревцова «перевели» сюда. Деревцов совсем подавлен и утомлен.

Вчера был на субботнике. Сначала на вокзале. Тут шла разгрузка и погрузка. Потом отправился на завод N.

Здесь среди работавших мне бросился в глаза седенький маленький старичок. Лицо его было сморщено, как печеное яблоко, а маленькие голубые глазки прозрачны. Одет он был плохо: даже разбитая подошва старых солдатских ботинок была привязана бечевкой.

Наряду со всеми он таскал тяжести.

— Это здешний? — спросил я.

— Нет, это бухгалтер из губздрава.

Я подошел к старичку:

— Что, отец, видно, косточки поразмять захотелось?

Старичок как будто обиделся и заморгал своими добрыми прозрачными глазками:

— Да что мне их мять-то: не больно уж я стар. Я поработать пришел так, из-за совести. Все бумажки да бумажки пишем, а кругом ни хлеба, ни воды, дожили до таты. И при старом строе я писал, и отец мой в казенной палате писал. Так что эта бумага опостылела мне. Захотелось приложить руку к настоящему делу, к тяжелому предмету. Да и весело: все молодые ребята и девицы…

— Ишь ты, старый, где девки, туды и он норовит, — пошутил кто-то из работающих.

Кругом хохотали.

— А ну, старина, полно лясы точить, держи вот эту рельсу, — крикнул кто-то.

— Я те дам «старина», сам-то ты старина, — рассердился старичок.

— Замухрышка такой, а бедовый, все за молодыми хочет угнаться, — говорили вокруг.

А мне понравилось, что он работает «из-за совести». Есть на Руси такие люди. Живут себе тихо, незаметно. Никто о них и не подозревает. И вот наступает день, час, мгновение, может быть, когда в этих людях просыпается большая совесть. Она двинет человека и поведет за собой.

С этого завода поехали на другой. Там я увидел Машу. Совсем худая, измученная, в деревянных сандалиях на босую ногу и с каким-то блином на голове вместо кепки. Работала с таким же священным трепетом, с каким первые христиане выходили на арену цирка к зверям.

— И вы здесь? Когда же пожаловали сюда? — спросил я ее.

— Обычным порядком.

— Так что ж вы ко мне не зашли?

— Да так как-то, — и покраснела слегка.

Тут вспомнил я, как Деревцов мне рассказывал про Марусю, что живет она в нечеловеческих условиях, всякую помощь, даже мысль о ней презирает. Зато и Пирского возненавидела. Возненавидела и уехала от него на восьмом месяце беременности.

— Как живете? — спросил я, чтобы начать разговор.

— Хорошо. У меня, знаете, теперь есть маленький, маленький большевичок, сынишка. Приходите посмотреть. Он маленький, маленький, ему месяца нет.

Как-то странно мне было слышать на субботнике о «маленьком, маленьком сынишке». Только потом я узнал, что и сынишка ее с первых дней пребывания на земле пьет чашу скорби и страдания. Маша не покладая рук работает, а ребенка одного запирает в комнате на ключ. Неистово относится к работе. Идут люди с каким-то новым приспособлением к жизни.

— Да, знаете что, — заговорила снова Маруся, — здесь лежит больной Столапов. Его привезли с фронта. В тифу, температура все время высокая.

— Непременно надо побывать у него. Неужели такой здоровый не вынесет? — сказал я, и на душу набежало темное облачко.

Но от свежего утра, от субботника, от живой человеческой массы, которая грузит для… социализма, это облачко рассеялось словно ветром.

Вечером в нашем театре был спектакль и танцы. Пролетарская студия ставила импровизацию: «Пролетариат настоящего, прошедшего и будущего».

Я отправился туда.

Народу было весьма много. Настроение хорошее.

Один красноармеец, обнимая за талию девицу, у которой с плеч свалилась пушистая рыжая лиса, говорил ей:

— Неужели вы ждете только танцев? Значит, вы не можете быть организованными, чтобы вообще слушать ораторов.

— Я не обожаю здешних ораторов. Кабы московские… — и обвевала свое красное от пота лицо бумажным веером.

Тут же в толпе я увидал и своего лоснящегося секретаря. Он завидел меня, услужливо подбежал. Представил свою жену, высокую, черную, с бессмысленными птичьими глазами. Во всей ее фигуре было что-то идольское.

Старичок, бухгалтер из губздрава, тоже оказался здесь. Он немного приосанился: надел старый сюртук, у которого рукава для прочности были обшиты каймой от женской юбки. Жилистую шею старика охватывал низенький воротничок лакейского фасона, немного грязноватый, к нему был как бы приклеен белый полуистлевший галстук, в котором старичок ходил, вероятно, еще венчаться. Лицо старичка было весьма самодовольное: пролетарий на своей собственной ассамблее. Около него были два усатых субъекта: парикмахер и конторщик, оба с цветочками в петличках.

На сцене появилась фигура незнакомого мне товарища. Он стал говорить речь. Путался в иностранных словах, потрясал нечесаными и давно не стриженными волосами. Слушали плохо: шумели, шептались, шаркали стульями. И целые потоки семенных скорлуп сыпались изо ртов под стулья. После этого оратора вышел второй, женщина. Она говорила, притопывая ногой и взвизгивая для усиления смысла. Лицо ее мне показалось весьма знакомым. Она говорила долго, пространно. Но все-таки кончила.

— Товарищ, — шепнул какой-то голос мне в ухо. — Вам бы надо выступить, а то все знают, что вы здесь. Пойдемте.

Я оглянулся и увидал готовое к услугам лицо своего секретаря.

— Хорошо, — ответил я. — А скажите-ка, кто это говорил от женщин?

— Это товарищ Шептуновская, жена Деревцова.

За кулисами нос к носу столкнулся с Шептуновской. Вот судьба: оказалось, что это была та же моя соседка по Москве — «мышиные глазки». Теперь она уже произносит речи, она — агитатор. Время течет неумолимо.

После моей речи началось представление.

ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ

Однажды, в сумерки, после утомительного заседания в исполкоме, когда все ушли, Деревцов остался в моем кабинете.

Мой кабинет — это большая, зеленого цвета комната. Тяжелая, как и весь массивный губернаторский дворец.

Когда сижу во дворце, всегда думаю: если мы сумели сюда войти, то от старого мира нам и смерти мало, а если из этих дворцов мы успели отдать хоть одно распоряжение, то все скорпионы старого мира не более как пепел, разносимый ветром.

Деревцов сидел в глубоком кресле, дубовом на львиных лапах. Бледное лицо его выделялось на спинке кресла, как портрет рыцаря. На его неподвижном лице сверкали глубокие провалившиеся глаза, обрамленные синими кругами. Деревцов смотрел на темно-зеленую круглую печку, что стояла в противоположном углу, как забытый, покрывшийся плесенью слуга старых господ, как молчаливый свидетель.

На собрании, которое только что закончилось, Деревцов вел себя так же, как и все: спорил, доказывал, горячился. А вот теперь словно попал в холодную прорубь.

Он, видимо, был подавлен и слаб. Слабость всегда вызывала во мне не жалость, а презрение.

— На тебе как будто черт ездил, — произнес я, чтобы нарушить тягучее молчание.

Вместо ответа Деревцов сказал тихо, как бы размышляя:

— Куда мы идем, куда заворачиваем?

Мне не хотелось в таком тоне вести разговор. Поэтому я спросил Деревцова:

— А стихи-то ты пишешь?

— Да. И печатают. Вот, например, вчера:

В большом окне угасающий закат разгорелся багрянцем. По прозрачному синему небу словно кто-то размазал кровь: это потухал закат. Белый подоконник и белая дверь отливали темно-багровым светом. Это навевало легкую дремоту и желание слушать средневековые сказки таинственных замков о парках со старыми прудами. Словно здесь за каждым квадратиком шелковых шпалер гнездились тени прошлой жизни.

— Но по стихам обо мне не суди. Недавно я написал: «Мы сильны, как динамит — наше дело победит». Однако не забудь, что поэт есть творец житейской лжи. Я не верю, что мы победим. Больше того, я думаю, что мы взорвемся именно потому, что мы «динамит».

Я слушал и думал:

«Здорово я бородой-то оброс. Завтра утром надо обязательно не позабыть побриться».

— Ты, может быть, — продолжал Деревцов, — скажешь про победы на фронтах. Пустое: победы это или поражения — об этом мы узнаем после.

— По-твоему выходит, что было бы лучше, если бы нас расколотили? — спросил я.

— Не совсем так, но вроде того… Вот мы победили, значит, революция будет зреть при полном свете, на солнце. А можешь ли ты поручиться, что именно сейчас время ростку выйти из-под земли, что не будет больше мороза, что он не захиреет на корню?

— Ну, Сережа, ты меня извини, я не поэт и не могу говорить в таких рамках… Морозы, да розы, да ростки. Все это — чепуха! Ты рассуди просто: кто в этом дворце сидел два года тому назад? Его превосходительство, а кто теперь? Сережка Деревцов; вот тебе и морозы и розы. У нас дело верное…

— «Верное», а вот взяться за него никак не умеем: в городах холод и голод и тьма в деревнях; трижды тьма и глухая борьба против нас. Разве ты можешь сказать, что будет завтра, завтра?..

— Знаю очень хорошо; знаю, что завтра будет в десять, в сто раз тяжелее, чем сегодня. Это значит, что борьба — не бирюльки. Не тебя мне агитировать, прости, что горячусь. Но ты меня возмущаешь. Прямо тебе скажу: не понимаешь ты революции. Помнишь, «постругать-то» хотел? Это в тебе говорит тоска по старому, по бывалому: ерунда это.

В комнате стало почти томно. Дверь белела среди стены, как экран кинематографа. Окно застилалось бесцветными, мутными сумерками. Лицо Деревцова стало похоже на белый лоскут, прилипший к спинке кресла. Мне стало душно, как в склепе.

— Не то, не то, — упавшим голосом возражал Деревцов. — Безвестность нас завтра ждет, и я боюсь ее.

В комнате стало окончательно темно и душно. А голос Деревцова показался совсем чужим и странным.

Я повернул электрическую кнопку. Все стало обыкновенным, как всегда.

За дверью моего кабинета послышалась какая-то смутная возня и перебранка двух голосов, моего курьера, старого цербера из судебной палаты, и какой-то женщины. Я открыл дверь.

— А-а-а, товарищ Шептуновская… Пройдите, пройдите, — сказал я.

— И вы здесь, товарищ Деревцов… вот хорошо!

Шептуновская, видимо, скрывала свою супружескую связь с Деревцовым.

— Как раз вы оба должны будете у нас выступать. Вот вам повестки и будьте добры расписаться.

Шептуновская потрещала еще о чем-то и заключила с видом делового человека:

— Ну, я пошла. Вы, товарищ Деревцов, кажется, едете, может, нам по пути?

— Да, по пути, — покорно ответил он. Встал и последовал за Шептуновской, как зверь за укротительницей.

Несомненно, Деревцов умирает духовно. Все еще падают жертвы. Значит, борьба продолжается. Впереди лежит длинный, тернистый путь. Пожалуй, прав Клейнер, который говорит, что для новой жизни нужны новые люди, а старые должны идти на слом.

Вероятно, Клейнер думает, что нужды, как он, двужильные.

Клейнер — особенный человек. Чекист с ног до головы. Может быть, лучший экземпляр этого слоя. Едва ли когда-нибудь помянут его потомки. Едва ли воздвигнут ему памятник. А между тем это на редкость преданный человек. Полный скрытого внутреннего энтузиазма. По наружности сухой. Сухой и на словах, а между тем, когда говорит, — увлекает. В звуке голоса его есть что-то детское, манящее. Говорят, что в своей жизни он только однажды улыбнулся, да и то неудачно: какой-то просительнице-старушке сообщил о расстреле ее сына и улыбнулся невольно от волнения. Старушка упала в обморок. С тех пор Клейнер никогда уже больше не улыбался.

Клейнер редко умывался. Носил на себе и зиму, и лето, и день, и ночь все одну и ту же кожаную куртку. Жил в очень буржуазном доме. Но по неопытности поселился не в самых комнатах, а около парадной двери, в раздевальной. Его привлек там каменный блестящий пол, изразцовые блестящие стены и чучело медведя в углу, державшее в лапах деревянное блюдо с надписью: «Хлеб-соль». Клейнеру доставили пышную кровать, но он про нее забыл, и она стояла сложенной в коридоре, а Клейнер спал на сундуке бежавшего швейцара.

Растительности на лице Клейнера не было, как у кастрата. Глаза пустые и маленькие, как дырки. Нос прямой, а посреди его заживший рубец. Говорит всегда громко, а губы не шевелятся, поэтому кажется, что говорит не он, а кто-то невидимый, спрятанный за ним.

Клейнеру, вероятно, никогда не поставят памятника, а следовало бы: он израсходовал на революцию всю свою душу.

Как-то ночью Клейнер пришел ко мне. Взволнованный, но скрывающий волнение.

— Дело есть, дельце небольшое к вам, — заговорил он сбивчиво. — Сбоку, где здание нашей Чека выходит на улицу, можно было бы поставить экран и показывать публике, как наказывают за разные преступления. Можно показывать и убийства, то есть расстрелы. А вверху чтоб надпись была: за то-то. Понимаете? Такой бы кинематограф для всех.

— На американский лад хотите?

— Да, да, именно. Чтобы всем урок был, чтобы боялись. Чем больше будут бояться, тем меньше с нашей стороны убийств… то есть это, расстрелов. Застращать публику надо, застращать.

По лицу Клейнера мелькали тени. Иногда мне казалось, что зрачки его глаз вздрагивают. То, что он предлагал, была явная ненормальность. И вообще он вел себя как-то странно. Поэтому я ему почти не возражал.

— Как вы думаете насчет кинематографа? А? Я думаю, что это… расстрелы сократились бы… От этого, от зрелища… Напугались бы… — говорил Клейнер и шагал по комнате с точностью тяжелого маятника. Ходил, говорил и кашлял.

Чувствовалось, что слова его прикрывают нечто другое, значительнее слов. Должно быть, этим-то другим он и пришел поделиться со мной. Искал способа выразиться и не находил. Получались одни только слова, а слов было мало. Клейнера наполняло нечто такое, что требовало другого способа для своего выражения. Клейнер был похож на ребенка, лепечущего бестолково начатки слов.

Я хотел помочь Клейнеру, но в моем распоряжении тоже были только слова.

— Зрелище только развращало бы, — ответил я Клейнеру.

— Как, как вы сказали? «Развращало бы»? Вы с предрассудками. Петр I завез русских студентов в Стокгольм и велел им в анатомическом театре у трупов мускулы зубами раздирать, чтобы научились препарировать. Это небось не развратило? Что необходимо, то не развращает. Поймите это. Что необходимо, то не развращает. Не развращает, черт возьми!

Клейнер не смог долго высидеть — ушел.

Однажды вечером я сидел у себя в исполкоме. Потухающие лучи бродили по углам зеленой губернской комнаты. Круглая зеленая печка походила на старого, забытого лакея, который прислонился к углу, заложив назад руки. Преступный свидетель, который видит, да молчит.

Я дописывал воззвание к крестьянам по поводу разверстки. Работа продвигалась медленно, хотя я добровольно себя насиловал. Голова была тяжелой.

Комната темнела.

Когда я переставал скрипеть пером, в комнате становилось совсем беззвучно. Делалось жутко. Я сжимал виски, тер лоб, смотрел на бархатный диван и думал.

Вдруг мой взор упал на кресло, в котором сидел Деревцов. Черт возьми! Что за абсурд! Мне показалось, что на спинке кресла белеет бледное лицо Деревцова. Я вздрогнул. Бросил перо, вскочил. Ерунда! Это блестящая белая дверь отбрасывала свое отражение на спинку кресла.

Я продолжал писать. Трудно писать: слесарная работа куда легче. Надо писать «понятным» языком. Вот нелепость. Есть два языка: понятный и непонятный. Должно быть, и в этом отражается классовое деление общества. Особенно трудно писать для мужика: он молчит и все в своей бороде прячет — и смех, и слезы.

Глазам стало больно от темноты. Я откинулся на спинку кресла и произнес шепотом:

— Устал.

А может быть, я этого и не произнес? В прошлый раз это слово сказал здесь Деревцов. Может быть, эти звуки еще дрожали в воздухе, и я просто услышал их вторично.

Мне стало душно в комнате…

В конце концов я дописал воззвание.

Домой возвратился поздно. Усталый. Разбитый.

Часа в три ночи меня разбудил звонок телефона.

«Ба, — подумал я, — опять, должно быть, банды».

Взял трубку:

— Алло, я слушаю.

— Приблизительно час тому назад застрелился Деревцов, — это говорил Клейнер.

— Как? — спросил я, совершенно остолбенев и не зная, что дальше говорить.

— В рот, из маузера.

— Нет, не про то… одним словом, сейчас приеду…

И приехал.

Деревцов лежал на кровати с закинутой назад головой. Остекленелые глаза смотрели на железную спинку кровати.

Обнимая труп за плечи, отчаянно рыдала Шептуновская.

А на столе лежала записка, написанная карандашом:

«Я устал, и вообще все зря».

Мне вспомнилось, как год тому назад, в Москве, Пирский сказал про Деревцова:

— Деревцов нюхает кокаин.

СОЛНЦЕ КРАСНОЕ

Товарищ Ленин передает по проводу: «Москва ждет от вас хлеба. Наша надежда на вашу губернию». Наконец сегодня получил от него лично записку: «Под личной ответственностью предгубисполкома жду выполнения разверстки».

Я решил сам отправиться по уездам.

На фронтах наши дела пошли хорошо: мы уперлись в Крым и поляков.

Постепенно, как гора со дна моря, подымается теперь трудный, горбатый хозяйственно-трудовой вопрос.

Гора вопросов. Надо осилить эту гору.

Надо, чтобы фабрики закурили свои трубы. Доменные печи раскрыли бы огнедышащие пасти. Лопаты подкопались бы под мохнатые лапы земли, добывая уголь. Буравы пробуравили бы череп земной, выкачивая оттуда жидкий мозг земли — нефть. А главное, чтобы плуг, плуг взрыхлил жесткую грудь земли. Нам надо так много сделать, словно мы из первобытнодикого состояния перескакиваем в социализм.

Будет новый подъем, могущественнее всех революций. Революция революций. Бескровная, железная.

Еще далеко до девятого вала, но мы идем к нему.

И придем. А Деревцов этого не увидит. Столяр и поэт, а в общем одинокий человек. Свихнулся. Жалко.

Ночью заехали на постоялый двор.

— Здесь переночуем, — сказал ямщик, — здесь тихо, а на других-то пошаливают.

Прозрачная осенняя ночь пролетала над землей. Сверкали звезды. В разных углах темного двора сопели лошади. Пахло навозом и сырой землей. Трое моих спутников: секретарь, заведующий губземотделом и один чекист, — утомившись, спали.

Меня же томила бессонница. Это со мной случается, и всегда «запоями», недели на две. Тогда душа горит. Чего-то хочет, ищет. И тело горит. Хочет горячих объятий необыкновенной девушки. Такой, какой даже и нет на свете… Есть Маши, Шептуновские. Такой, чтобы поняла меня, изломанного, пропитанного огнем борьбы, — такой нет.

А ночь томит и томит. В воздухе напряженность. Ветерок — страстное дыхание любовницы.

Я тихо прислонился к плетню. Смотрел в небо. И земля, и небо, и заходящий полумесяц, и звезды — все хорошо.

Звезды мечут искры, как глаза красавицы, и отражаются в ручье. Ручей сверкает за плетнем, и мне кажется, что из него вот-вот выйдут русалки. Выйдут белые, переливчато-нежные и заставят меня водить с ними хороводы.

— Кукареку! — пропел вдруг петух.

А мне почему-то вспомнилось из Евангелия: «И абие петел возгласи».

Легкая дрожь пробежала по спине. В нашем тарантасе много сена, пойду туда, уткнусь в сено. Может, и засну.

Едва только начал я шарить руками в сене, как ощутил что-то живое и теплое.

— Эй, парень, куда лезешь?

— Кто тут? — спросил я.

— «Кто»? Хозяйка, Матрена. В избе-то жарко, да и мужиков много. Духу напустили.

— А ты не любишь мужицкого духу?

— Знамо дело.

Мне понравился голос Матрены, и было очень приятно, что невидно ее.

Я стал усаживаться в тарантас как-то боком, неудобно, склонил голову на козлы и стал дремать.

А по спине между лопатками пробегал холодок.

— Слышь, парень, уйди, срамно тебе тут спать-то.

— Чего «срамно»-то? Чай, я не сплю. Посижу да и уйду.

Помолчали.

— Вы, видно, нездешние? Из городу? — начала Матрена.

— Приезжие.

— А сами чьи будете?

Голос у Матрены был сырой и грудной. Насколько я мог рассмотреть в темноте, она была накрыта овечьим полушубком, а лицо ее смотрело в небо. Лицо как будто худое и смуглое, а глаза блестящие, как тот ручей, что за плетнем.

Перебирая слова, как перебирает камешки морская волна, Матрена рассказывала мне, что вместе с мужем содержала постоялый двор, что теперь муж ушел в Красную Армию и что теперь всем делом заправляет она.

Мужик у нее был покорный, но почтенный… Поэтому ее на деревне звали «Матрена Семская», по мужу, Семену.

— Ноне надыть в город съездить, — заключила Матрена.

— На базар?

— Нет, какие ноне базары. То и дело конные разгоняют. Да еще, слышь, не русские, мадьяры, что ли. Нет, не на базар я. А вот тут присмотрела в одном доме у барыни рояль. Она ее на хлеб меняет.

— А что тебе в рояле-то?

— Как «что»? Глядишь — кто из заезжих поиграет. Да и в горнице будет по-настоящему.

— Видно, ты из богатых?

— Пока неча бога гневить. А только уж и голытьбы этой ноне развелось — пуще прежнего. Поди-кось вот по деревне — прямо которые дохнут с голоду. Недавно схоронили сына Прохора-Козла. Прямо ни с чего помер, не с болести, а от голоду: пошел во двор колесо чинить, сел на бревно под навесом, да так в одночасье богу душу и отдал.

— Что ж, стало быть, ныне хуже стало?

— Оно кому как.

— Ну да: ты вот себе рояль ищешь, а рядом люди с голоду дохнут.

— А кто в этом виноват? Они, они виноваты, мил человек, — баба даже вскочила, и глаза ее заискрились. — Вот энти, которые мякишу едят с соломой, они и виноватые. Где б стакнуться да сговориться — они ругаются. Мне что? Не мое это дело, а кабы я с ними была, я бы богатеев не стерпела. Виданное ли дело: ведь теперь республика. Когда же бедноте и отстоять себя, как не теперь? По совести тебе скажу, и богатеев бы я по шапке да и комиссаров бы не стерпела. Потому к делу мало способны, а все больше живность по дворам ищут. Вон вечор у нас тут драка была: Микита Шелкунов, богатущий мужик, свадьбу устроил; к нему пришли трое: милиционер Фомка, коммунист один да предсядатель из волости, Алексей Петрович. «Давай, — говорят, — налог денежный». А Микита Шелкунов и говорит: «От налога не запираюсь, а только давайте спервоначалу выпьем для-ради проздравления, как, дескать, на свадьбе». Выпили. Вот милиционер и говорит: «Хороший ты мужик, Микита, хоша и кулак. Жалаю, — говорит, — ослобонить от налога». А предсядатель ему: «Врешь! Ты ничего не можешь! Это я могу ослобонить», — полез на обоих: «Врете, — говорит, — вы оба, потому как у нас ячейка и вы под нами находитесь». — «Не верь, — говорит, — им, Микита Федотыч, — только я один могу с тебя налог сбросить». Слово за слово, а опосля в драку и — пошла писать!

Мне захотелось еще раз испытать Матрену, и я спросил:

— Что ж, выходит, при царе лучше было?

— Лучше ли, хуже ли, а только нам теперь его не надо. Теперь нам республику давай.

— А голод?

— Народ переможет, чай, не французы! Э-э, брат, загни другую загадку, а с этой мимо проходи.

— Да как же, ведь людям нужен хлеб-то?

— Будет солнышко — будет вёдрышко. Будет вёдро — будет хлеб.

Нет, видно, ее не испытаешь! Матрена явно отделывалась прибаутками.

Полумесяц скрылся. На небе, прямо передо мной, зарделась светлая полоска.

От холода я передернул плечами.

— Холодно, паренек, — сказала Матрена, — ложись. Часок до свету заснешь.

Странно: не то это женщина, как женщина, не то мать, которая хочет согреть. Вот ведь деревенская баба: и мать, и девка! Не поймешь, не разберешь. В деревне все перепуталось: прошедшее и будущее.

Соскочила, бросила на меня полушубок и пошла.

От полушубка пахло овцой и теплой бабой.

На небе румянился восход. Где-то далеко заржала лошадь. Потом что-то ширкало долго и назойливо: должно быть, свинья чесалась о притолоку хлева.

«Теперь нам республику давай», — говорила Матрена», — вспомнил это. И сознание стало затуманиваться. По лицу скользнул предутренний ветерок.

Хорошо. Я не чувствовал своего тела. Я не спал и спал.

Слышал, как подошел ко мне мой секретарь и ткнул меня в бок.

Значит, надо продолжать путь.

Не попив чаю, потому что торопились, мы направились в дорогу.

Матрена в кацавейке и разноцветном платке широко распахнула ворота. Поклонилась в пояс. Сверкнула в мою сторону карими блестящими глазами. Я заметил в них огонь женской страсти и блеск материнской нежности. Такое разное — и одно и то же.

«Теперь нам республику давай», — опять вспомнил я…

И мы поехали навстречу восходящему солнцу.

Красный лик солнца понемногу стал терять свой кроваво-животный цвет. Про солнце славяне говорили, что оно пляшет, играет, бросает золотые искры дождем. Египтяне поклонялись солнцу, как живому богу. Греки изображали солнце вечно молодым.

А мы? Разве мы не говорим: «Заря свободы», «Солнце революции»? Солнце не перестало быть богом.

Мы едем. Степь… Солнце совсем воцарилось на небе. Стало светло на земле и в душе моей.

И непонятная деревня, и Матрена Семская, и вся жизнь, такая же сложная, как деревня, — все стало понятным и светлым.

Как путник, заблудившийся в лесу, радуется, завидев просвет между деревьями, так я восторжествовал, потому что почувствовал всей душой, что темное время позади нас. Опасности впереди. А солнце и труд — с нами.

«Будет солнышко — будет вёдрышко, будет вёдрышко — будет хлеб».

И надо идти к нему, к солнцу — к источнику тепла и энергии.

Нет, не мечта это, а жизнь доподлинная…

Когда же?..

На этом записки обрываются.

РАССКАЗЫ

Террорист

Мелькнула, мелькнула карета, и в ней глазок его. Маленький глазок, с морщинками вокруг. Острый, серый, внимательный. Так хитро и храбро посмотрел в улицу сквозь начищенное кучером стекло.

Вероятно, добрый старик. Наверное, любит детей и пить чай по-старинному, вприкуску.

Мелькнула карета на высоких торжественных колесах и пара лошадей в дышлах. Кони гладкие, вороные; гривы их — волны.

Миг один: вороные — карета — окошечко, в нем глазок, морщинки…

Миг другой: белый дым, в ушах треск; в лицо пыхнуло огнем, засаднило от царапин; серенькое осеннее пальто спереди взметнуло клочками и кепку сбросило. Конец.

А под сердцем волна храбрости.

Что там?

Там, на мостовой, одна вороная лежит и усиленно барахтается задними ногами, шаркая мордой о трамвайную рельсу. На другой стороне, на тротуаре, — обломки кареты. У обломков кучер стонет, сжимая руками окровавленные коленки. Вторая вороная неслась вихрем по тротуару, как лошадь убитого троянца.

А того, кто серым пронзительным глазком смотрел в начищенное стекло кареты, того — нет.

Был он одну секунду назад, в треугольной шляпе, в штанах с золотыми лампасами, как две стерляди, присосавшиеся с боков, в голубой на груди ленте и в орденах.

Был — секунду тому назад, а теперь — нет.

Дотронулся до лица — на щеках ссадины, лоб в крови, будто ударился обо что с налета. Даже забыл, как уславливались вчера на конспиративной квартире, бежать.

И на случай побега стояли двое: один у фонаря, другой под подъездом — сигнальщики. И «свой» извозчик в двух шагах.

Тронулся было с места с поцарапанным лицом, с вырванной передней полой пальто, а чьи-то руки сзади за плечи — и к земле придавили.

— Осторожней, — сказал схваченный полицейским, — в левом кармане у меня вторая бомба. Осторожней, пожалуйста!

— Зачем вы это сделали? — допрашивал жандармский полковник с бледным длинным лицом, стараясь быть спокойным и терпеливым, как верблюд в пустыне.

— Шах вашему царю объявил, — весело ответил черноусый юноша, высчитывая в своем уме, когда же, при таком смелом натиске, будет мат самодержавию.

Мелькнула, мелькнула карета вместе с седеньким седоком по Михайловской улице — и прямо в вечность.

______

Сначала все было весело, особенно баня и прогулка. Тогда он виделся с двумя другими заключенными. Не остыли еще впечатления от суда и было над чем смеяться.

Потом, понемногу, стало скучно: все одно и то же.

А через два года мрачно. Конца не предвиделось. Был сделан шах царю, но — почему же?! — никто не хотел воспользоваться таким блестящим ходом.

К тому же стали ноги петь от цепей. Как вечером ляжешь на койку, так сначала со ступни по кости словно зуд пойдет, затем — словно легкий ветерок в ноге, а уж тут и запоют, и запоют. Будто звон от цепей в кости входит и живет там до утра всю ночь в костном мозгу. Не от этого ли и мысли делаются ржавые?

Ни читать, ни писать, ни вспоминать, ни мечтать — невозможно. И голова как угарная: не знает, что ей делать, а насилия над собой не допускает.

Однажды, ясным прохладным весенним вечером, в квадратной раме окна замигала первая звездочка. И голова нашла, что делать: писать стихи.

С тех пор по вечерам сочинял стихи. Читателями их были спутники в баню. Но, как оказалось, читатели эти тоже когда-то писали стихи. И теперь пишут. У некоторых выходит даже лучше. Поэтому и к стихам охладел.

Вместо того стал приручать голубей, галок, воронов. Вскоре увидал, что воронов приручать интереснее, потому что труднее. Они хищные и непокорные, а голубь — недаром говорят: «Кроткая голубка».

Научил ворона садиться на плечо, клевать с руки и просто мирно сидеть.

Хотелось животного, теплого соседства и поэтому любил беседовать с черной птицей. Дыхание ее любил.

Эта черная птица — непонятно почему — заставляла его читать чудесные сказки — «Тысяча и одна ночь» — арабские сказки. Читал он их по-немецки, по-английски, по-русски. Каждый день прилетала черная птица, садилась на плечо, дышала дыханием хищницы и, глазами, круглыми, как гвозди, говорила о чудесном, о тысяче и одной ночи. Отчего бы это? Может быть, далекие предки этой птицы летали когда-то над высохшей арабской землей, каркали в небо, высматривая кровавую пищу по желтой выжженной земле.

— Черная птица, черная птица, ты любишь кровь? — спрашивал узник.

Молчала черная птица.

Молчание — знак согласия.

А что, если это превращение? Если это не черная птица, а белая дева, обернувшаяся птицей?!

— Но чудесного нет ничего. Ничего нет чудесного. — Так уговаривал он себя. Так говорили ему его любимые книги. Если бы не так, он не верил в чудесное, не решился бы руками своими человеческими человеческое исправлять. Нет ничего чудесного.

А все-таки? Может быть…

Перелистывал какой-то старый, старый журнал. Глаза его вдруг с жадностью остановились на женском портрете. Ничего в портрете не было особенного. Это был снимок картины «Дама в голубом». Прикованный взглядом к этой печальной женщине, он смотрел на нее, как умирающий путник на дорогу, уходящую вдаль, по которой ему не суждено добраться до родных мест.

«Дама в голубом» — простая картинка, литография, бумажка. А оторваться не мог.

Дама в голубом стояла на фоне опадающих желтых листьев. Одна. Вспомнил, как у В. Гюго, в «Notre Dame de Paris», Claude Frollo видит ноги Эсмеральды пляшущими на страницах читаемых книг.

Дама в голубом лишила сна. Голубая женщина то выходила из тумана, то утопала в нем. Трепетала всеми сияниями, будто осыпанная драгоценными разноблещущими каменьями. Переливалась тысячами неземных огней, как северное сияние. И в переливах оставалась нежно-голубой.

Утром, однажды, он попросил врача и пожаловался ему на галлюцинации. Врач подумал, посопел в бороду, потрогал пульс, старался не смотреть в глаза и прописал брому.

Дама в голубом победоносно боролась с бромом много ночей.

А черная птица была совсем забыта. После долгой разлуки она как-то раз, прошуршав крыльями по решетке, влетела в камеру и села на плечо своего давнишнего друга. А тот осторожно снял ее, сунул через решетку, даже не погладил и выпустил. Пусть летит.

Черная птица с карканьем понеслась в небо, жалуясь всему живому миру на капризы человека.

А человек вырезал из старого журнала даму в голубом. Любовался ею днем, по ночам сходил с ума, по утрам клялся не видеть ее больше и куда-нибудь прятал бережно голубую женщину, чтобы потом поскорее опять найти.

Больше ничего не читал. Ходил по камере взад-вперед; не видел каменных стен, не слышал звона кандалов. Терял аппетит. Думал, что перед ним открылось чудо: дама в голубом.

Дама в голубом вдруг как-то раз стала розовой женщиной. Розовой-розовой, как чистый снег на закате ясного дня.

Розовая женщина в голубом.

А теория? А революционная практика? А карета? Глазок в оконце, ссадины на собственном лбу? Это куда?

______

Видения молодости скоро проходят. Вместо них остаются стихи о молодости. Перестал писать свои, перевел с французского:

Голубая женщина стала блекнуть. Странная полуболезнь проходила.

Через философию, через постижение вещей, переходил к покою. На стены смотрел, как на стены. И ждал. Мучительно ждал набата.

Жизнь — напряжение; всякая вещь — равновесие неустойчивое. Всякая борьба — безудержное и нескончаемое стремление к равновесию. Стремлению этому нет конца. И потому, во все века навсегда и всюду, обеспечена победа  н о в о м у.

Поток мысли горбил узника, давя все сомнения на своем пути, как сорную траву.

Весь день — мысли. А по вечерам — шахматный турнир. Смелое изобретение обреченных на долгие годы. Прилечь на железную кровать. Рядом с собою положить маленькую клетчатую доску. На ней из хлеба шахматы. И осторожно стучать карандашом в толстую каменную стену. Прислушиваться к ответу. Переставлять шахматы по этому ответу. Прислушиваться, не подходит ли к двери ночной бог тюрьмы — мент, который кажется, весь без остатка, сшитым из черного сукна, как кукла. И вместо глаз у него ночью бывают одни только уши. Свойство первобытного человека.

Так каждый вечер.

И в круговращении дня и ночи, в круговороте зим и лет — думы, книги, шахматы, философия, стихи — все это делалось обыкновенностью.

Разве могут люди жить иначе? Разве где-нибудь живут по-другому? Разве то, что там за стеной — это не сон, который все принимают за жизнь, и разве то, что внутри камеры, не настоящая жизнь?

А карета — взрыв — вороные лошади, дымящаяся дыра в мостовой — это порог. Перешагнул через него — и вот она, жизнь. Чем не тихая пристань, блещущая такой премудрой обыкновенностью?!

И нарочно, чтоб не видеть на своем лице седеющую обыкновенность, он не воспользовался разрешением иметь зеркало.

______

И вот однажды на полу у себя увидел кровь. Плюнул, как всегда, по-обыкновенному. Зафилософствовался. Ходил по камере взад-вперед и думал, вслух читал стихи В. Гюго:

И переводил их:

А потом, закашлявшись, сплюнул. Глядь — кровь. Увидал и содрогнулся. Отчего бы содрогнуться? Чего жаль?

Может быть, той святой четырехугольной обыкновенности, которая так оковала душу.

Нет, не ее. Не от этого жалость.

А оттого, что жила, цвела, как нежный цветок в хрустальной вазе, — чистая, белая надежда: когда-нибудь загудит набат, и я этого дождусь. Падут иерихонские стены, и откроется то новое, что в голове только жило.

Надежда, как цветок в хрустальной вазе и холодной воде. Он цветет. Но и вянет. Тихо вянет.

Падут иерихонские стены. Идеи, как и узники, выскочат на улицы. Начнут жить, дышать, претворяться в плоть и в дело. Идеи, вырвавшиеся, как узники, зайдут в каждый дом, потрясут каждое сердце. И трепетные, вначале слабые, будут отвердевать кристаллами в делах.

О нем, о котором знают пока лишь немногие, лишь близкие да судьи с позеленевшими лицами, о нем узнают массы. Массы потоками притекут осмотреть каменные четырехугольники. И будут изучать каждый шаг его здесь. Каждый помысел.

И он расскажет им про страдания. И про черную птицу, и про голубые и розовые видения, и про шахматы, и про цветистую надежду — про кровь на полу не скажет — и про свою борьбу с сомнениями. Массы услышат и поймут.

Такие мысли зрели в мозгу.

Зрели пять лет. Зрели десять. И, казалось ему — презреть не могли упрямо.

Тик-так, тик-тик так.

Все бы ничего. Но выплюнутая кровь!

______

Набат ударил.

Надежда — цветок душистый в хрустальной вазе — расцвела.

Пришли в камеру: рябой слесарь, рыжий, с ножом за поясом; с ним худенький, в пенсне и весь манерный, словно в футляре из тонкого стекла — молодой студент.

От них пахло улицей, свежестью, сыростью, весной.

Это была свобода. Плод революции. Революция — плод — чего? — надежды, золотой мечты, героических усилий?

Одним словом — революция, и весна, и солнце, и лужи под ногами, и людской крик, и женские лица — все это одно: свобода!

К старым знакомым в квартиру. Ахнули радостью.

Но еще из прихожей, как только вошел освобожденный, он увидал себя в большое зеркало. Из зеркала глянул на него чужой седой человек с потускневшими глазами. Он протянул своему отражению руку. Отражение вежливо ответило тем же.

И покуда все ахали радостью, он с трудом приучал себя к мысли, что в зеркале был он. И только от солнца, от весны, от шума в голове показалось ему, что это другой человек.

А потом.

Доктора советовали скорее ехать в Крым. Знакомые — на дачу. Родные просили к себе. А товарищи звали на митинги на площади.

— Вы авторитетны! Ваше имя! Смелее, смелее на площадь! К народу, к рабочим!

Солнце, лужи весенние, жаворонки в небе — ни одного полицейского в городе — красные знамена, толпы. Все это звало на улицу.

Но неотвязное седое отражение в зеркале! И какой-то странный хрип в груди!

Поехал в Крым. Но немцы его заняли. Отправился на дачу. Но дача оказалась сожженной и жильцы — выгнанными. Поехал к родным в Нижегородскую губернию. Родные порадовались.

Но на третий день один из родственников — чиновник, — вернувшись с базара, укорил:

— А все вы: «революция», «свобода» — вот теперь к хлебу-то и не подступись. Тридцать — фунт.

— Это не революция виновата, — скромно возразил.

— Не революция?! Эх! Только не хочется говорить. Да и что вы можете понимать, проживши всю жизнь в остроге!

Ушел от родных.

Осталось то, куда звали товарищи: площадь. Вот она, залитая народом и флагами — маками красными.

Что тут Крым, дачи, родные, доктора! Вот он, народ! Вот она, свобода!! Мечта — явь. Жизнь перед ней — травинка.

И в зеркале отражение ни при чем. И грудь — аллах с ней. Пустяки.

То ли дело у Верхарна:

К ней ушел.

______

Встал на трибуну.

Облачко, на солнце набежало.

Оглядел толпу: грязные, сильные, как из металла люди. Пролетарии. И много их. Жарко. Но нет-нет, а вдруг что-то холодком, как льдинкой в сердце.

— Товарищи, — начал он первый раз в жизни перед желанной, любимой, взлелеянной в мечтах толпой. Горячие слова обжигали губы:

— Свобода, за которую страдали мы… Народовластие… Великая демократия… Власть исполнительная… Власть законодательная…

Слова он бросал вниз, на толпу, а они летели вверх от многолицей, многоголовой массы. Каждое слово — рикошет.

А потом встал тот рябой, рыжий, который приходил в тюрьму освобождать.

— Товарищи, — начал рябой. — Все это мы слышали от буржуев, от старого строя то исть. А теперь мы хотим больше всего этого. Понимаете: б о л ь ш е  в с е г о. Оттого и прозываемся  б о л ь ш е в и к а м и.

— Правильно! — крепили хриплые голоса, дружные, навалистые.

— Долой буржуев! — раскатывалось в воздухе.

И многие, многие черные, проваленные в подлобье глаза пролетариев холодно, враждебно смотрели на седоватого гражданина, выступившего со странными речами.

А гражданин отошел в сторону. И почувствовал себя легким. Будто вместе с горячими словами вышла вся его душа. Все, чем жил. Опустошенный, посмотрел он в небо. Там пролетали черные птицы. Должно быть, потомки той, которую он вскормил на своем плече.

На солнце опять набежало темное облачко.

Многолюдный митинг в клочья разрывал свежий и тихий вечерний воздух.

И все ясно.

Ясно, как тогда, когда мелькнула карета и в ней глазок врага. Казалось, так просто: кинуть только в вечность, в небытие, эти карету и старичка в ней и все пресуществится…

Террорист перебирал свои мысли, тонкие и негибкие, как осенний лист.

Солнце меркло в темных облаках. Закат предвещал завтра сильный ветер.

Солнце меркло только для того, чтобы завтра запылать никогда не бывшим днем.

Третье отделение в Москве

Я сделался провокатором очень просто, но не в этом дело и не об этом хочу я вам рассказать, а только о том, что вы, мой искренний друг, едва ли поймете. Впрочем, рассказываю вам потому, что вы есть именно искренний мой друг, что бывает не только единственный раз в жизни, но, вероятно, всего второй или третий раз случается на протяжении рождений и смертных гниений всего моего рода, поколения.

Во время студенческих беспорядков захватили меня в университете совместно с другими студентами. Дали «67 пунктов», как тогда называлась высылка «за пределы». Я выбрал Рязань и уехал туда. Простите, я забыл вам объяснить, что у меня есть наизаконнейшая жена. Целый год мы с ней мучились по Рязани в поисках работы, то есть, собственно, хлеба. Ну, и нашел я черный хлеб у рыжего купчины, который имел дровяной склад и заставлял меня считать поленья пальцами и записывать их число на бумаге.

Понятно, скопив денег на дорогу, я бежал от такой работы, и если бы я не убежал, то убежала бы моя жена, хрупкая, почти девушка, почти ребенок, у которой от нужды большие коричневые алмазы-глаза ввалились под самый лоб. Да, я убежал в Москву. В Москве «репетиторством» стали жить получше. Но и это скоро кончилось, так как меня арестовали. Вы думаете, вероятно, теперь, что я из-за нужды стал провокатором? Ошибаетесь: интеллигент из-за нужды вешается или сходит с ума. Ну, не морщитесь, слушайте лучше дальше. Меня арестовали. Три дня в охранке я великолепно обедал, два раза меня очень безвредно допрашивал ротмистр Иванов. Вы знаете ротмистра Иванова? Нет? Это толстенький человек с глазами немного навыкате, холодными, зелеными глазами; вероятно, любит пугать детей.

Однажды даже меня испугал. Допрашивал, допрашивал, да как брякнет, выпучив глаза:

— Дотянем вас до арестантских рот!

Так мне стало от этого страшно, что я подумал: «Ну, кружись, кружись, моя голова, до смерти. Умру, вылетит душа моя из этих зеленых стен к жене, маме, а тело пускай коченеет на стуле против ротмистра Иванова, у которого глаза на лоб полезут от испуга перед моим холодеющим трупом».

— Зачем арестантские роты! — крикнул я на ротмистра, а рука моя сама схватила перочинный ножичек, лежавший на столе, и кинула прямо в бритый подбородок ротмистра.

Я сам этого не ожидал, сердце упало от испуга. А ротмистр перегнулся толстой фигурой в кресле, молча достал ножичек с пола и положил его в карман брюк. Потом опять-таки медленно и тихо, нехотя закурил папиросу. Потом захлопнул портсигар и спокойно сунул его обратно в карман. Через полсекунды встрепенулся:

— Виноват, быть может, вы курите? — и сунул мне под нос раскрытый портсигар.

Спокойствие ротмистра создало между мной и им отношение совершенно непонятное: я не знал, что все это означает, а не зная этого, не понимал, что надо в таких случаях делать.

Папиросы я не взял, и раскрытый портсигар остался лежать на столе передо мной.

— Так, значит, вы предпочитаете идти в арестантские роты? Вы женаты?

Ротмистр говорил совершенно спокойно, как будто я в него не кидал ножичком.

Ничего не ответил я ему, а нахохлившись сидел, и мутные мысли сливались в спирали и головокружительно разносились, как дым, по комнате, за стены комнаты, на улицу и исчезали под ясным, янтарным зимним небом.

Ротмистр Иванов, молча склонившись над бумагой, писал на ней мелкими буквами, букву за букву, слово на слово, строку на строку. Скрипело перо в его руке, а мне казалось, что я заснул под хлороформом и только очень смутно и тупо ощущаю, как отпиливают мне палец за пальцем, один по одному.

Смотрел я в пыльное окно, защищенное снаружи решеткой, и кроме грязного снега на дворе ничего не видел.

— Распишитесь, — бросил мне ротмистр.

Протокол допроса был самый обыкновенный: после скучного изложения звания, вероисповедания и пр. и пр. шло нелепо составленное обвинение, а за ним шло предписание отправиться этапным порядком в г. Спасск, Рязанской губернии.

— То есть как, значит, ехать из Москвы? Ведь жена помрет.

— Нет, вы не тотчас же поедете, а как соберется партия… Быть может, две-три недели просидите.

— Где?

— В Бутырской тюрьме.

— Ротмистр, — взмолился я, — как вам не стыдно! Я уеду, через двадцать четыре часа уеду, куда укажете; отпустите хоть денег у кого-нибудь попросить — не для меня, для жены; даю вам расписку! клянусь вам!

— Я бы отпустил вас, — все так же невозмутимо-спокойно говорил ротмистр. — Вот видите эту газету, это — «Русские ведомости». Вот на четвертой странице, в отделе хроники Москвы, говорится: «Вчера состоялась сходка студентов, которая была, впрочем, скоро рассеяна полицией, однако студенты успели вынести резолюцию, требующую…» — ну и т. д. Я бы позволил вам прожить здесь недельку, другую, если бы вы обязались доставлять мне аккуратно вот такие вырезки из всех московских газет. Конечно, дело ваше.

Я не успел ничего сообразить, как ротмистр нажал кнопку звонка на своем столе, а в дверях появился жандармский вахмистр с галунами у толстой шеи и с блудливыми толстыми губами под жесткими волосами усов.

— В тюрьму! — буркнул ротмистр, пряча подписанный мною протокол себе в портфель.

— Пожжалте-с… — и жандарм звякнул шпорами, указывая мне на дверь. Двумя жандармами был доставлен я в Бутырскую тюрьму. Когда первую ночь стал засыпать, то долго смотрел на дверь, засаленную, грязную дверь моей камеры, и мне думалось о том, сколько, сколько рук с тонкими нежными пальцами упиралось в эту дверь, желая ее вытолкнуть из каменных лап толстослойных стен. Загрязненная дверь пальцами мучеников! Мне казалось, что словно пятна на теле больного выступают на грязной двери следы пальцев рук. Пятна пальцев, как зараза на белом теле, выступали все заметнее и заметнее; количество этих пятен делалось все больше и больше. Пятна скакали и прыгали вереницами, змейками, хороводами, зигзагами по железной поверхности двери. Я сомкнул глаза. Потом открыл их и увидел, что пятна правильным порядком распались по двери, расположившись рядами один над другим, и в туманной, беспокойной голове моей вдруг показалось, что это не ряды нанизанных друг на друга пятен, а буквы, буквы, нанизанные одна на другую. Это А, это Б, это В, это буквы, это смутные слова, строки; строки стали скакать, скакать волнами, колебаться, мигать, передвигаться. Вся дверь вдвинулась куда-то вдаль, завуалилась туманом и превратилась в газетную вырезку из «Русских ведомостей».

Я вздрогнул от испуга и отвернулся мигом к стенке. Свет тусклой лампочки у грязного потолка мешал мне заснуть, я привык засыпать в темноте. От неприятного света лампы я открыл глаза и замер от удивления: вся стена была унизана частыми, частыми газетными строками, вся стена походила на газетные столбцы из «Русских ведомостей». В безумии я водил, водил глазами по строкам, по полу, по стене вверх, к потолку, к лампочке, за лампочку, к другой стене — и все кругом строки, строки, газетные листы, столбцы. Дул ветер в маленькое окошечко, шевелил какой-то тряпкой возле форточки, и мне казалось, что шуршат газетные листы. Шуршат тихо, тихо, ласково, уговаривающе, ласково, лениво, опьяняюще, усыпляюще, как нашептыванье, смешанное с поцелуями черноокой чародейки.

И под этот тихий шелест непонятной ворожбы веки мои сомкнулись. Во сне мне приснилось, что на меня с потолка, со стен падают газетные вырезки, вырезки, вырезки, падают ко мне, шелестят, подбираются к самой голове, окутывают всего; мне душно, жарко, я мечусь, и вдруг что-то внутри меня крикнуло: «Ты свободен». Я проснулся, и с моего плеча спрыгнула на пол огромная крыса, которая, очевидно, бегала по мне. Меня передернуло дрожью, а в мозгу еще сверлило это слово: «Свободен, свободен».

Обессиленный и измученный, я заснул к утру.

Неделю сидел в одиночке, все взвешивая и рассуждая так: «Газетные вырезки. Гм… в сущности, тут я никого не выдаю, тут я даже не сообщаю ничего, просто вырезаю то, что печаталось в «Русских ведомостях», но все-таки противно, противно. Гм… С кем бы мне посоветоваться. С надзирателем нешто? Ну, да он не поймет». И сколько раз, уходя на прогулку и с прогулки мимо надзирателя, я думал: «Эх, расскажу-ка ему», но посмотрю на его усы седые, строгие и рот, который по найму не раз кричал «ура» сильным мира сего, застрянут слова на кончике уст моих и не слетают с них.

Через неделю вызвали опять в охранку.

Ротмистр Иванов начал:

— Вот вчера я говорил с женой вашей. Впрочем, это пустяки, а лучше извольте-ка, если угодно, подпишите-ка бумагу.

В бумаге значилось обязательство в продолжение лишь одного текущего года давать в охранное отделение вырезки о студенческой жизни из всех московских газет. Десять раз я перечитал бумагу, десять раз взглянул на зеленые глаза ротмистра и спросил:

— А я буду свободен?

— Вот предписание об освобождении, — ротмистр показал мне бумагу.

Быстрым росчерком, чтоб не касаться долго руками до этого обязательства, я оставил на нем свою подпись.

Прежним порядком был вызван жандарм и я увезен в тюрьму. А на другой день меня освободили.

И когда я увидел яркое зимнее утро, спешащих людей, то в голове вертелась мысль: «Вот как хорошо, и преступления нет никакого, только вырезки, самые простые газетные вырезки».

Их я аккуратно доставлял в охранное отделение через два дня в третий.

Прошел месяц. В охранное отделение меня вызвал все тот же ротмистр Иванов и предложил мне уехать из Москвы.

— Как? Что вы? Да ведь у меня здесь есть чем кормиться, у меня уроки. Я просил бы, нельзя ли остаться здесь в Москве?

— Да, только при одном условии. Мы несколько изменим вашу работу: вырезки из газет вы можете давать реже, но зато поскольку можете, аккуратно сообщайте, сколько студентов университета куда уезжают в отпуск или на каникулы. Фамилий нам не надо, фамилий не сообщайте, нет, а просто так, ну, например: в Тульскую губернию отправилось три студента-медика и два юриста, а в другое место столько-то и столько-то — вот и все. Разумеется, для того, чтобы это без задержки узнать, вам придется давать на чай университетским писцам, машинисткам, еще кому-нибудь. Для этого мы в ваше распоряжение будем давать суммы. Согласны?

Я стоял молча и переминался ногами так, как будто попал в засасывающую меня грязь. Потом начал:

— Ведь это — предательство?

— Бог с вами: повторяю, вы нам ни одной фамилии не сообщайте, даже адреса точного не надо, к кому именно тот или другой едет. Понимаете, просто: трое уехали, скажем, в Калужскую губернию.

— Продажность, — переминался я и ухмылялся гадливо, как ухмыляются на купленную накрашенную женщину.

— Да какая продажность? Ведь мы вам деньги не платим, даем только на расходы для нас. Впрочем, если вы такой добрый, то давайте писцам на чай из своих денег.

— У меня их нет.

— Ну, вот видите. А говорите. Так не будем время терять: вот бумага, распишитесь.

Я расписался в новом обязательстве.

— Вот извольте и деньги, — сказал ротмистр, протянув мне пачку четвертных билетов. — Расписки никакой не надо.

Словно ветром меня вдруг повернуло кругом, и я выбежал из кабинета ротмистра. От волнения перепутал комнаты, тыкался не туда, куда надо, и, наконец, выбежал на улицу, потом домой.

Жена с большими глазами встретила меня на пороге, обняла и спрашивала:

— Ну что, ну что, остаемся здесь?

— Да, остаемся, — сказал я, чтобы ее утешить.

Жена обрадовалась, стала меня целовать, обнимать, и из-за этих-то поцелуев и нежностей я никак не мог ей выговорить, чего стоит оставление здесь, в Москве.

Работа пошла самая препоганая. Боязнь умереть с голоду заставила меня брать деньги.

Эта работа была такова, что я ни одной фамилии им не указывал, ни одного адреса не открывал. Да, я им не называл фамилий и имен. Но зато «они» сами стали мне указывать и имена, и фамилии, и адреса.

Делалось это просто:

— Вот, — говорил ротмистр, — на такой-то улице, в таком доме живет студент такой-то. Вам дается задача установить, знаком ли он со студентом таким-то, живущим там-то, и устраивают ли эти два студента свидания друг с другом в студенческой столовой на Моховой.

И я устанавливал.

Однажды ночью вызывает меня ротмистр в охранку и сообщает, что на такой-то улице в таком-то доме есть нелегальная литература. Завтра рано утром ее оттуда должны унести, потому что в этой квартире завтра же вечером будет собрание инициативной группы эсеров. А так как необходимо, чтобы все собрание «село» с материалом, то на меня возлагается задача каким угодно способом добиться того, чтобы вся нелегальщина осталась там, в квартире, не унесенной до вечера.

Я был немало удивлен.

— Позвольте, господин ротмистр, но ведь в моем распоряжении не более как одна ночь! Что я успею в нее сделать?

— Нам кажется, что только вы это можете сделать, вам знакомо то лицо, у которого хранится литература и на квартире которого будет собрание.

— В таком случае, скажите фамилию этого лица.

— Фамилию вы узнаете в свое время, а теперь ваш ответ: беретесь или отказываетесь?

И сразу глаза ротмистра остекленели и лицо оскалилось улыбкой. Он знал, что отказаться я не могу, ибо это значило бы посадить самого себя в тюрьму.

— Да, согласен, — и я еще раз отдал изнасиловать свою душу.

— Делайте немедленно, — быстро распорядился ротмистр. — Фамилия этого лица — курсистка Субботина, это — ваша замужняя сестра.

Да, это была моя родная сестра Анна, которая всего только полгода как вышла замуж за Субботина. У меня во рту сразу словно все ссохлось, я тупо мотнул головой в знак согласия, вышел на улицу и быстро, быстро побежал к сестре.

— Сестра, дай выпить, дай выпить что-нибудь, нет ли спирта у тебя? Есть, наверное, — с такими словами вбежал я как безумный к сестре.

— Ты, должно быть, нездоров, у тебя глаза красные, ляг, отдохни. Наверное, в поисках работы с ног почти сбился!

Меня действительно била лихорадка. Сестра уложила меня в постель, укутала одеялами, дала хорошего чая.

— Сестра, дай мне, что у тебя есть, почитать из нелегального. Дай хоть несколько листовок.

Сестра мне дала пять номеров эсеровской газеты.

На другой день почти все время я пробыл у сестры и ушел, когда началось собрание. Через два часа после ухода все собрание вместе с сестрой было арестовано. У сестры ничего найдено не было, а у пришедших в карманах обнаружились номера нелегальной газеты. Это я так сделал!

Сестра вместе со всеми месяцев восемь сидела и только потом была выслана в Астраханскую губернию, а остальным был суд, и они получили крепость.

Сестра ничего не подозревала и переписывалась со мной, даже давала выполнять конспиративные поручения, которые я выполнял вполне честно.

Все, что было вокруг меня и во мне самом, все это становилось невыносимо противным. Хотелось не то бежать, не то топиться, не то бегать по улицам и кричать раздирательным криком о своем внутреннем поганом горении.

Меня окончательно замызгали и покорили. Я выполнял уже все поручения, которые давали мне жандармы. Выполнял все безропотно. Получал гроши. Жена оставалась в неведении.

Разразилась революция. Для меня и таких, как я, это был настоящий страшный суд. Это было грозное второе пришествие судии. Теперь уже не хотелось ни давиться, ни топиться, а скорее, как можно скорее быть наказанным. Боже, с какой радостью думал я о предстоящем наказании. Я долго ждал, когда меня возьмут, я нарочно ждал того, чтобы усугубить для себя наказание неожиданным приходом милиции и неожиданным ударом, который будет нанесен моей хрупкой Марусе. Но меня почему-то не брали и не брали.

Получил телеграмму от сестры из Астрахани:

«Поздравляю, революция, свобода».

Милая сестра, хорошая, ты не видишь всех гнойников моего сердца! Телеграмма меня доконала; я пошел в комиссию по обеспечению нового строя и заявил там точно, с какого по какой день состоял я сотрудником охранки.

Теперь, когда я сижу вот здесь, в тюрьме, я не знаю, что сделалось с женой и сестрой. Они меня не навещают, не пишут ничего. Быть может, жена не выдержала и повесилась, быть может, сестра застрелилась. И мне не горько. Нет, наоборот: я истинно рад своему наказанию, своему одинокому заточению в тюрьме. Да и не в этом главное наказание, что я один и одинок и на замке, как бешеная собака, а то, что у моей жены осталось не родившееся еще дитя. Какой это будет человек? Будет ли он когда-нибудь знать, каков был его отец?

Марсианин

В этом году очень красный Марс. Багровый. Посмотрите, если не верите, сами в ясный день на небо — увидите на западе кровяную ранку в небе. Она трепещет. То бледнеет, то опять делается удивительно красной. Уже несколько лет не был таким Марс. Видимо, будет война или революция.

* * *

Марсианина я себе представляю так: он — двуногий, двурукий, двуглазый. Глаза у него очень большие и цвета стали. Голова его тоже непомерно огромна и без волос, как полированный шар. Рост марсианина — аршин с небольшим.

Вы никогда не видали таких людей? Однако бывают, присмотритесь хорошенько к людям. К людям вообще стоит присмотреться. Дарвин дал понять нам, что человек — это последняя (для нас по крайней мере) ступень развития животного. Будто бы миллионы лет прошло, как человек стал человеком. Будто бы толкала его к развитию борьба за существование. Может быть — не спорим.

Но есть еще люди, происхождение которых на земле иное. Например, об австралийцах существует предположение, что они свалились на землю вместе с Австралией, которая-де есть не что иное, как кусок, упавший на землю с другой планеты. От этого-то удара земля наша имеет некоторый неправильный наклон своей оси. Опять-таки не спорим — все может быть.

А если это может быть, то как знать, не попадали ли к нам, кроме Австралии, и другие куски вместе с живыми существами?

Во всяком случае, когда среди людей встречается низенький человек, с чрезвычайно большими серо-стальными глазами и огромной абсолютно лысой головой — надо с ним быть поосторожней и лучше не спрашивать его родословной. Такие люди всегда очень воинственные, и — что замечательнее всего — они совершенно лишены чувства страха. Это выглядит даже каким-то физическим недостатком. И как ни странно, таких людей не берет ни огонь, ни пули, ни какая тифозная или другая микроба. Люди эти всегда затрудняются определить свой возраст и имеют вид любого возраста. Умирают внезапно: от разрыва сердца.

Перед японской войной Марс был такой же багровый, как сегодня.

На севере Финляндии (тогда еще небезызвестный монарх Николай Романов именовался «Великим князем финляндским»), у города Торнео, поезд остановился как раз в такую ясную морозную ночь, когда красный Марс — сердце солнечной системы — бился в небе, как ранка от выстрела в грудь, застегнутую на все бриллиантовые пуговицы звезд.

В поезде среди других был один низенький, большеголовый, большеглазый человек. Тут, в Торнео, была русско-шведская граница. Кондуктор отобрал билеты. Пассажиры вышли на перрон. Большеголовый имел в руках маленький чемоданчик. Руки его — маленькие, не руки, а лапки, были красными от мороза, оттого что были без перчаток. От холода он сутулился, делался еще меньше, и мятая, весенняя шляпа в такой северный финский мороз придавала ему совсем жалкий вид. Но вид — это одно, а глаза — зеркало души — другое: глаза его были бодры, прозрачны от вечного присутствия внимательного ума и немного покрасневшие около век из-за бессонных ночей.

Большеголовый посмотрел на небо. Увидел далекий Марс. Дотронулся рукой до уха, не сломалось ли от мороза. И не знал, что ему делать. Собственно, он знал, что ему делать, только не знал, как это сделать.

Ему надо было из российских пределов выбраться за границу. И надо это сделать быстро — иначе пропала его большая голова вместе с глазами — зеркалом души.

Внутрь вокзала зайти — значит показать свое лицо при полном свете вокзальным пограничным жандармам. Идти в город, но куда, к кому? Не опаснее ли это? Оставаться тут — какой смысл? Да и потом — морозище. Еще две, три минуты, и зубы начнут так барабанить, что их не остановить до утра, до солнца. Ноги закоченеют. Руки… Вообще — север земного шара покажет свою жестокость.

Большеголовый отвернулся от Марса и, сделав два шага, увидел трех или четырех финских возчиков, которые у длинных саней своих, немного похожих на наши русские розвальни, трудились с погрузкой чемоданов и корзин пассажиров, намеревающихся переехать границу.

Вспомнил большеголовый, как бабушка его говорила ему, что он родился под счастливой звездой. Подошел он к возчику и спросил, куда те везут пассажиров. На плохом русском языке возчик объяснил, что пассажиров они везут в Швецию, за границу. Если он тоже хочет, то может, но нужно иметь заграничный паспорт, который требуется предъявлять при переезде через замерзшую реку Торнео.

— Это у меня есть, — соврал возчику большеголовый: у него не было не только заграничного, но и вообще никакой паспорта.

Сказав так, большеголовый шлепнулся в сани, густо устланные соломой.

Погрузили в сани тюки, чемоданы и пассажиров, возчики закрыли багаж рогожей, а пассажиров медвежьими и собачьими шкурами. Потом промешкали еще с полчаса, пока не подъехали какие-то другие возчики — уже только ломовые, исключительно для тяжелого груза. Составился довольно большойобоз. Возчики в длинных меховых шубах с болтающимися полами перебегали один к другому, махали кнутами на лошадей, дергали длинными вожжами, то сходились в группы, то расходились по одиночке, громко разговаривали и перекликались на каком-то холодном и тяжелом языке, будто глыбы льда ударялись о глыбы гранита. Так суровой ночью кортеж направлялся к шведской границе.

В северной части неба, на горизонте, стала виднеться зеленоватая полоска. На нее обратили внимание немногие, едущие с обозом. Среди немногих был и большеголовый. Он заметил, что зеленоватая полоска стала светлеть и косматиться у своего верхнего контура. И вдруг из косматой полоски этой, как гигантский палец, поднялся светло-серый столб. Он доходил почти до середины неба. Рядом с ним, но значительно короче и толще его, зародился другой столб светло-зеленого цвета. Они приближались друг к другу с медленностью, едва заметной наблюдающему глазу. Но если отвернуться от световых столбов хоть на минуту и потом снова обратиться к ним, то видно будет, что они уже почти слились у основания, что первый столб стал меньше, зато ярче, зеленее, что и второй, короткий, тоже стал ярче, что и полоса-то вся стала как прозрачная, что в центре ее появился голубой свет, а по бокам — золотисто-желтый. Самые бока этого света распространялись как косматые крылья куда шире, чем раньше.

Светло-серый высокий столб вдруг как-то, едва уловимо вздрогнул и очутился на месте второго. А рядом со вторым внезапно, рукой выскочил из зеленовато-голубого сгустка света третий столб. В то же мгновение немного поодаль от этого светового явления, ближе к зениту, появились тонкие, как ниточки, бледные, как дождинки, неярко выделяющиеся на небе полоски разных размеров. Словно кто-то разлиновал черное, ночное небо мелком в косую полоску. Едва только успел наблюдатель остановить на этих полосках свой взор, как они исчезли и сейчас же появились в другой части неба. И исчезли и появились такие же в третьей части неба, и пошли, и пошли эти косые полоски нырять по небу.

А центральное на горизонте, голубое в центре и желтоватое по бокам сгущение света продолжало царить на своем месте, и из его косматых вихрей исчезали, возникали и исчезали световые столбы, которые, как свет прожектора, поднимались к середине неба и, мигнув, падали. Столбов было много, и все они мигали и исчезали и снова нарождались каждый раз все в большем количестве. Их стало так много, что они уже явно походили на лучи какого-то огромного светила, и только некоторые из них выскакивали длинными световыми хвостами, словно кто-то протягивал то и дело длинные руки и искал чего-то в черноте небесной.

Выскакивания рук и лучезарностей света размножились по небу и стали придавать своим желтоватым краям багровую окраску. Багровые полоски были самые игривые. Возникнув на краю, они вдруг исчезали и сейчас же появлялись ближе к световому ядру. А полосы на небе сделались яркими и разбились на группы. Вот одна группа полос, вот — другая, вот — третья, вот — еще, вот — еще. Звезд уже почти не видно. Марс отмигал своим красным глазом и спрятался где-то у горизонта.

На небе вместо чистой, звездной тишины поднималась непонятная, непривычная человеческому глазу пляска световых столбов и полос, световые переливы от багряно-красного до лилово-голубого. Сбесилось небо; из черноты своей выдавливает этакий странный свет!

Огромные серые глаза большеголового человека не отрывались от необыкновенного зрелища. Он даже не почувствовал удара в спину от остановки саней. И когда все пассажиры выгрузились и вошли в пограничную избушку, он воровато вместе с своим чемоданом забился как собачонка под солому.

Его не заметили. Неизвестно, почему не заметили: или потому, что родился он под счастливой звездой, или потому, что даже возчики увлеклись созерцанием небесной световой вакханалии.

К утру возчики взвалили опять багажи на сани и на немного изнывшее от холода тело большеголового и двинулись дальше. Теперь уже по шведской территории.

Большеголовый только тут подумал:

«Проехал или не проехал я границу?»

Ответил на этот вопрос большой дом, к которому подъехали сани. Из дома вышли высокие бритые шведы. Они не интересовались паспортами. Их беспокоило, не везут ли пассажиры табак. Шведы вышли, чтоб осмотреть сани. Большеголовый вынырнул из-под соломы и раскрыл перед шведами свой чемоданчик. Там были часы, части часов, некоторый тонкий инструмент для починки деликатного механизма, считающего безвозвратно уходящие секунды человеческой жизни. Большеголовый отрекомендовался шведским властям бродячим часовщиком. Он-де имел намерение в Швеции ходить — кочевать из деревни в деревню и чинить крестьянам чудесную машину времени. Шведы, впрочем, мало интересовались им и продолжали не торопясь, однако и не теряя минуты, осматривать багаж других пассажиров.

Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича с белой каймой по углам, расплатился с извозчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, чего хочет странный пассажир и почему он вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату. Уверенно и тихо замкнулась дверь. Большеголовый остался наедине в мягком уюте настоящего заграничного отеля. Ощупал все стены: нет ли потайной двери. Прислушался. Все было так тихо, что казалось, — время остановилось. Большеголовый отдернул штору у окна. Загородил руками свет, падающий на него сзади из комнаты. Прижался лбом к стеклу. Ночь светлая, как в белом саване мертвец, отходила, таяла, меркла, чтоб уступить место другому, золотому свету.

Вдруг ему стало жалко этой ночи. Так, ни с того ни с сего. Этой ночью он еще был там, где над ним висела постоянная опасность. Казалось, что утро наступило лишь потому, что он переехал границу, а что там, откуда он выехал, все еще ночь. И по-прежнему многоглазое небо щурится на землю одноглазым Марсом.

«Ночь, за что я люблю тебя?» — спросил себя большеголовый.

От вопроса, навернувшегося само собой, стало до боли жалко ночь, оставленную там. Как-то холодно показалось большеголовому в жарко натопленной комнате.

Глаза свои серые он закрыл, чтобы обратить их внутрь себя, чтоб разобраться в нахлынувшем хаосе. От стальных его щупалец-глаз хаос закачался и отошел тихо в неизмеренные глубины необъятной человеческой души. И в то же время руки свои он осторожно просунул в задние потайные карманы. Из одного вынул револьвер, из другого тугую связку денег. И то и другое он быстро положил обратно и лег, не раздеваясь, спать. Маленький и острый, он совсем потонул на мягкой перине под шуршащими белыми простынями. Мысли его, прозрачные и неясные, как лучи северного сияния, заплясали, спутались и пропали тоже в каких-то мягких перинах неясных воспоминаний.

Он спал долго.

К полудню рассчитался за комнату и вышел искать попутчиков, чтоб добраться до места, где начинаются железные дороги. Только бы до железной дороги добраться!

Конечно, можно было бы заказать специальных лошадей, но каких это денег будет стоить!!

Походил по местечку взад-вперед несколько раз, изучил его закоулки, узнал цены на проезд до станции железной дороги и расстояние в километрах.

Стемнело. Земля погрузилась во мрак.

Во мрак погрузился и городок.

В одном из окраинных его домов большеголовый увидал свет жестяной керосиновой лампы. Окна были не занавешены, и там — ни единой души. Большеголовый постучал в окно. Постучал раз, другой. Никакого ответа. Всмотревшись в окно, большеголовый заметил, что из освещенной комнаты открыта дверь в какую-то внутреннюю комнату, где тоже свет, но более тусклый. Осмотрев дом снаружи, большеголовый не обнаружил в нем дверей, выходящих на улицу. Поэтому вошел в ворота, повернул направо и в темноте полунащупал, полурассмотрел дверь, обитую кошмой. Постучал. Удар кулаком по мягкой кошме давал задушенный, еле слышный звук. Однако дверь тотчас же отворилась, и большеголовый очутился в темной прихожей перед каким-то женским существом. Оно отступило перед ним, как бы предлагая войти. Он переступил порог и очутился в кухне, которая освещалась светом, падающим из комнаты налево. Большеголовый последовал за ней и увидел при тусклом свете керосиновой лампы двух евреев, одного старого, другого молодого, играющих в карты.

На старом, для тепла, было накинуто пальто. С ними сидела и старая седая еврейка; у нее в руках тоже были карты. Прямо перед вошедшим стояла та, которая ему отперла. Это была очень молодая еврейка, красавица, с нежным, немного болезненным румянцем на щеках и с удивительно нежными вьющимися локонами. Большеголовому так и захотелось их потрепать, прильнуть к ним губами. Хотелось это не потому, что локоны были прекрасны, но потому, что в глазах девушки был испуг, и хотелось ее утешить, сказать что-нибудь хорошее, прогнать из ее глаз непонятный страх. Вправо от вошедшего была еще дверь в ту самую комнату, окна которой выходили на улицу.

Не бросая из рук карт, молодой, но не по летам полный, неопрятный еврей спросил по-шведски, еле глядя на вошедшего:

— Вам что?

— Я не понимаю по-шведски, — ответил большеголовый по-немецки.

— Говорите по-немецки, все равно, — ответил на жаргоне еврей. — Вы по какому делу здесь?

— Я — часовщик, бедный бродячий часовщик. Хочу добраться до железнодорожной станции. Ищу попутчиков.

— Попутчиков? — медленно спросил молодой еврей и сделал картами ход, как будто и не ждал ответа от вошедшего.

Помолчали.

— Вы откуда? — спросил опять молодой.

— Я немец. Был в северном городе Гаммерфесте и вот теперь спускаюсь на юг.

— И вы много заработали? — скороговоркой спросил опять молодой и опять сделал ход.

Большеголовый почувствовал запах пота от вопрошающего.

— Заработал так мало, что вот видите, не могу специальной лошаденки принанять.

— Вы немец? — переспросил молодой.

— Да, да, да, я из Гамбурга.

— Улица? — вмешался вдруг старик.

Большеголовый запнулся.

Неловко помолчали.

У красавицы испуг расширил зрачки до того, что ее глаза — и без того черные — сделались блестящими, как каменный уголь из шахты.

— Мы едем завтра. Можете с нами, — сказал молодой, чтобы выручить большеголового из неловкого молчания.

— Сколько возьмете? — спросил большеголовый.

— Восемьдесят крон.

— А на русские деньги, если золотом, то дешевле, — вставил старик. — Вы ведь русский.

— Я — немец, — упорно твердил большеголовый.

— Пусть так, — и улыбка, как бледный луч северного сияния, скользнула по лицу старика и потонула в его библейской бороде.

— А ночевать у вас можно? — спросил большеголовый.

— Роне! — крикнул, вставая, старик. — Проведи квартиранта наверх.

«Квартирант» не спал всю ночь. Он видел, как под утро старик еврей, кряхтя, пришел в ту же комнату и лег на полу у противоположной стены, не раздеваясь и не закрывшись ничем. И лежал он без движения, как мертвый.

Утром, довольно поздно, старик встал, подошел к большеголовому, положил ему на грудь свою волосатую руку, спросил нежно, по-отечески:

— Вы, несомненно, русский. Вероятно, экспроприатор… Максималист или анархист, что ли, как у вас там. Голова у анархиста всегда способная. Карманы их от этого не скудные. Если ваша голова понимает меня, то не поскупится поделиться с нами счастием, а мы за то доставим вас быстро куда хотите. Так доставляли мы не раз многих других русских экспроприаторов. Не вы первый, не вы последний, — все это старик говорил по-русски.

Большие серые глаза, как два застывших озера, недвижно покоились внизу под библейской бородой старика, сухой и жесткой.

— Вы меня намерены убить и ограбить? — заметил большеголовый.

— Нет. Мы не варвары. Мы любим брать не насильственно, а легко. Жизнь человека — это чудо из чудес. Уничтожить ее нельзя. Я только предостерегаю вас, что если вы поедете без нас, то по дороге ваше чудо, ваша жизнь может кончиться. Если же вы отправитесь с нами, то подарите нам хоть двадцать пять процентов вашего счастья. Помогите бедному контрабандисту, и за это судьба поможет вам в Америке найти счастье.

— Почему вы знаете, что я еду в Америку?

— Потому что я очень стар. А височки ваши какие-то очень стремительные и жилки на них, как стрелки. Мне видно, что они показывают направление через океан.

И это все, что говорил старик, была чистая правда. Большеголовый был подавлен ясновидением библейской бороды.

Поэтому большеголовый сделал все так, как рекомендовал ему старик.

Большеголовый уехал в Америку с паспортом на имя Казимира Струка, который продал ему старик контрабандист.

Барабанщик рыжий

В Варшаве, в штабе, при самом князе Имеретинском, был он, рыжеусый, писарем. И как писал! Какие занятные буквы выводил! Как у него запятые задирали свои носики! Какие точки крепили писаное, как гвоздики. Напишет, к примеру, «Ваше превосходительство» — и выходит чистая картина из букв. А отчего? Оттого что с пером обращался по-военному: решительно и строго. Перо катилось по белому полю бумаги, как ординарец с пакетом срочным. Не пишет, а прямо лакирует.

А сам каков? Посмотреть на него с затылка — упрямый, в лоб — старательный, в усы — военный, в глаза — добрейший человек. И к работе с мастерством приступал. Возьмет перо между перстами. Рука подрожит-подрожит над бумагой — не решается. Губы сделает трубкой, пылинку сдует, опять подрожит над бумагой — не решается. Повернет бумагу, посмотрит, нет ли под ней крошек черного хлеба или какой другой соринки, — не решается. Потом — легкий взмах. Замер дух — и пошел, и пошел! Не дышит, все только пишет, пишет!

Так, бывало, летом, на заре, на росе, на косьбу выйдет, взмахнет косой — дух замрет! И пошел жамкать траву под ноги босые. И кладет, и кладет — коса травяной кровью обливается. И так без передыху, пока солнышко не обойдет половины леса, что у поворота реки. А теперь, как прежде траву, клал на бумаге буквы, словами-снопами. Сам князь Имеретинский был доволен. Даже когда стали появляться по канцеляриям машинки-самописки, то князь для своих бумаг пожелал оставить писаря рыжеусого вместо машинки. У писаря появились минуты досуга. Тогда любил он от нечего делать побарабанить по столу слегка скрюченными пальцами. Другие в это время, может быть, насвистывали бы, а он не выносил этого фиглярства: только франтики и фитюльки могут насвистывать, а человек, который солидный в себе, разве будет свистеть? Так, может быть, побарабанит немного. Тем более и усы солидные: густые, тяжелые, рыжие. Даже казалось, что росли они от обильного пота, которым орошалась рябая поверхность лица.

* * *

Кто трудится, тот потеет. А князь Имеретинский однажды сказал, — несправедливый, несправедливый князь! — что-де «писарь мой всегда потеет беспричинно». «Несправедливое сиятельство», — подумал в ответ на это писарь. И после этого отпала его душа от писания бумаг. Уж не так старательно метился он пером в бумагу. Уже буквы выходили танцующими, легкомысленными. И все чаще и чаще барабанил скрюченными пальцами писарь. Барабанил он так однажды по стеклу окна, глядя на желтые стены штабного двора и на нужное всем место в конце его. А князь-то и застал его за этим занятием. Прислушался тайком, как барабанит. Прислушался, да и сам убоялся штабной скуки. Черт возьми! — сказал он и промелькнул мимо, как столб телеграфный в окне летящего поезда. Тогда совсем пал духом писарь рыжеусый. И крепко спознался с кабаком. А когда его приятели дразнили: «Девичья забава усы да мундир!» — он грозился выбриться на другой же день и стать, как начальник почтовой конторы, про которого ходил слух, что он — баба.

И вот… Сначала по штабу из уха в ухо прошел слух, что писарь за пьянство отправлен. Только куда — никто не знал.

А писарь согласно приказу стал барабанщиком. Маршировал по улицам Варшавы, отбивая такт, — тратта-та и тратта-та. От этого он потел еще больше и усы топорщились. Густые, рыжие.

* * *

В деревню не возвратился, потому что война. И забился с барабаном бывший писарь в землю, в польскую землю. Сидел и сырел там год. Сырел два года. И шкура на барабане, воловья шкура, тоже сырела. Потом с барабанным боем повел полки серых, в рыжих сапогах, бородатых мужиков. Повел в Румынскую землю. В Румынскую землю через села, города. В городах слепые окна смотрели на них. Безразлично провожали стеклянными глазами. И с балконов цветов не кидали. Барабанщик бил в барабан. Дробь браво выбивал. Вскакивал спросонья, халат надевал заспанный отставной, в окна смотрел и проклинал барабанщика за нарушение похмельного сна. И дама, не успевшая натянуть чулки, оголенным плечом прижималась к стеклу и не могла понять, зачем нужен барабанный бой! Барабанщик барабанил, но тоже этого не понимал. Не понимал барабанной тревоги.

Пройдя города, стоптав сапоги с вылезшими из них пальцами, сырел барабанщик в Румынской земле. И когда надо было утаптывать пыль тысячами сапог враз, как одной ногой, — опять перекидывал он широкий ремень через спину и бил по воловьей коже, бил скачущими палками. И по велению стука его тысячи ног в рыжих сапогах опускались на пыльную старую землю враз, как одна нога. Уши его загрубели от барабана. Не могли их поразить свистящие в небо, шипящие в землю, орущие в уши шрапнели, гранаты, снаряды, измеренные мастерами в дюймах.

А потом от моря, от Яссы, из-под семисветного солнца повел барабанщик ополчения серые на север угрюмый. Опять городами, затихающими в надрыве военном. Опять полями, где вместо хлеба — полынь да ковыль. Опять лесами, в которых не то сучья потрескивали, не то разбойнички пошаливали.

* * *

В город темно-каменный и железный привел барабанщик рыжеусый ополченья свои. В городе, где река широкая, как свинец тяжелая, в городе, где к морю не берег — болота ведут, где солнце — не солнце, а робкий ягненок, выглядывающий из туч и то только в праздники и необыкновенные дни, — в городе повел барабанщик солдат — грудь в грудь, плечо в плечо и тысячу ног враз, как одна нога. Повел по Невскому, бездушному, как асфальт. И бил в барабан до Аничкина моста. А там, где дикий конь — чугунный зверь — чугунным остановлен человеком, груды серые рядами в рыжих сапогах — плечо в плечо и штык в штык — остановились перед мостом, как перед стеной. И барабанный бой смолк, как крик последний.

Барабанщик рыжий рукавом стер пот со лба своего старательного. Посмотрел вниз на торцовую мостовую, в которую уперлись остановившиеся ноги. Увидел на торце грязный завиток человеческой крови. И оттого взглянул вверх, где чугунный человек остановил чугунного зверя. Там другой черный человек — живой, живой, как завиток горячей крови, — махал руками и говорил. О чем — непонятно. Но бить в барабан уже больше нельзя. И двигаться дальше невозможно. Смирно! Стой и слушай! Как вкопанный в дубовый торец мостовой. Вкопанный в торец, как конь — чугунный — в гранит. Стоит барабанщик. Потеет. Пар от усов, и руки горят, ладони особенно. И ноги усталостью ноют в икрах и в ступне. Ряд на ряд налегают солдаты. Им на своих не жалко. Давят друг друга, как дубы. Грудью на спины, как конь мордой в узду. А с другого конца кривого моста, как мачты из моря, над морем флаги навстречу красные. Смотрят вперед, смотрят назад и, плавно ветрясь, прощаются с прошлым, встречаются с грядущим днем. Дворцы — это прошлое. Солдаты — грядущее. Дворцы молчат. В них даже сторожа не шепчутся и крыса подвальную щель не пилит. А солдаты — «урра! урра товарищи!» Раскаты! Солдаты — «урра!». Рабочие — «товарищи!». И вместе все раскаты голосов! И барабанщик рыжий кричал, усами сотрясая и пот сгоняя рукавом.

Холодный черный конь, в гранит вкопавшись, был остановлен человеком. Это было у Аничкина моста.

И после безлампенными вьюжными вечерами кричали барабанщику солдаты: «Бей, как на Аничкином мосту!» И барабанщик, взявши палки, бил по воловьей коже, но бил не так, как в Польше и Румынской земле, а бил, как «ура» кричат солдаты. Бил в барабан, как человек, что на Аничкином мосту в ветер кидал слова, слова, как спички в темь. Оживший барабан кричал восстание, кричал без слов. Кричал солдатской музыкой, воловьей кожей.

— Что это, тревога? — спросил офицер барабанщика.

— Тревога!

— Куда?

— Не знаю.

— Страшная музыка!

— Это не музыка, а струмент, — ответил барабанщик и бил в барабан, как в литавры.

* * *

Прошло сто дней, где каждый день, как год, и вовсе нет ночей. Стоптали каблуками тротуары. Торцы избил милльон копыт. Автомобили, как утлые ладьи, метались в волнах торцовых ям. Бичами в воздухе свища, солдаты гнали время и врагов своих, только вчера, только вчера опознанных всей массой. И от недавности познанья рокового пылали яростью ненасытимой сердца солдат. И барабанщик с ними рыжий, усы свои солдатским фимиамом — махоркой — окурив, лез в бой, как дед его под Плевной. С винтовкой ползал он в кустах, в траве высокой, на стонущих, пробитых градом крышах домов мужицких. Не бил теперь он в барабан. Воловья кожа отдыхала. Зато патрон, патрон винтовки визжал в стволе пронзительно, как смерть. Как взвизгнет — так умрет и изойдет не кровью, а огнем. На место его трупа — новый патрон. Как люди! И день и ночь — одно у них названье: война. И не водой, слезами умывались вдовы, и люди кровь свою чуть не считали красным молоком, потребным для земли. И день и ночь одна страда: война, война.

* * *

И только тысячу раз всю землю осмотрев, там у моря под семисветным солнцем, где утонули враги солдат, — зажегся первый новый день. Тяжелый понедельник забытого труда. А барабанщик рыжий опять ремень за спину — в ногу — уж с молодыми, в обмотках ноги и шлемы Муромца Ильи на головах — опять предводит строй за строем. И барабанщику сдается, что прошлые года — века были не войны и не брани — была мужицкая косьба. И как косили! Артель к артели, сосед к соседу, мужик друг к дружке! И стройно, тихо, лишь шум травиный, лишь сердца стуки и руки-жилы косили ладно, как песни пели. Не брани были и не войны — была мужицкая косьба. Был тоже труд. Крестьяне знали, что косили. А что добыли — сберечь хотели. Вот почему опять нога — тысяча ступ — теснит московские изгибы старинных, новых, убогих, пыльных, булыжных жестких улиц.

* * *

Так понедельники и вторники уж не теснились больше ералашем страшным, а мерно поплыли в труде, как речка средь пустыни.

Шел по Москве однажды с барабанным боем барабанщик рыжий. За ним за взводом взвод, за ротой рота, за батальоном батальон серошинельные полки — в обмотках ноги — теснили улицы собою. А с колоколен медный звук спускался вниз на шлемы и спорил с барабанным боем. Воловья кожа барабана — и медный божий глас. Ни в бытность в штабе, ни потом не замечал такого спора барабанщик рыжий. А тут почуял спор в себе. И в руки крепче палки сжал, как царь сжимает скипетр. И бил, и бил, чтоб божьи медные языки воловьей кожей заглушить. Потел, и пар шел от усов. Но с богом колокольным, медноязычным спорил, как в жестоком бое. В жестоком бое: ведь этот звон — набат врагов непобежденных. Бьет барабан, бьет барабан! Терпи, воловья кожа. Терпи, зови на брань другую: голосовую. Вот почему тревожит барабан. За мир солдатский, братский. Так понял барабанщик, весь понял с пят до головы.

И штаб, и князь Имеретинский, и старая, как гроб, казарма в изломе дней, как поезд, скользнувший с рельс, валились невозвратно в черное былое. А колокольный бог медноязычный их отпевал, стараясь воскресить.

Но барабанщик рыжий потел и спорил с ним упрямо.

Бей барабан, сильнее бей. Спорь с богом, медноязычным, колокольным богом. Бей, пой, барабан. Прошел свинцовый бой, прошел кровавый бой. Настал бой голосов! Тревогу пой, бей, барабан! Тревогу, как раньше, в бой. Тревогу, барабан!

И барабанщик рыжий, полки ведя, не барабанил, а повелел воловьей коже кричать тревогу! Кричать. Перекричать победой медногудящего идола-бога.

Белая лестница

Против Зимнего дворца, из багровых высоких домов, расположенных большим кругом на площади, смотрели придворно-льстивые окна и плакали дождевыми слезами. Плакали, должно быть, о прошлом.

В прошлом дворец был пуст, и только изредка наполнялся волнами ослепительного электрического света. А в домах, против дворца, жили откормленные лакеи в ливреях. В конюшнях — лошади, у которых бедра, натертые скребницей, лоснились и блестели, как пожарная каска.

А в центре между дворцом и полукругом домов поднималась колонна, на которой ангел изо дня в день, из ночи в ночь, в безудержном порыве бесконечно стремится к небу, неся с собою крест, — знак того, что жизнь казнит и распинает миллионы и миллионы людей. Если в сумерках пристально всмотреться в силуэт этого креста на свинцовом небе, то покажется, что не дождинки струятся с него, а капают капельки крови.

Против дворца, в одном из домов, помещается теперь Военный комиссариат.

Унылый дом.

На белой лестнице тускло горят люстры, покрытые пылью. И самый старый человек здесь, оставшийся от старого режима, бывший конюх Клим, имеет такой вид, будто его протаскивали через медные трубы, отчего лицо его помялось и под глазами набухли синие мешки. Всю свою старую одежду он запер в скучные сундуки, на которых спит теперь его жена, а сам оделся в солдатскую стеганую безрукавку, солдатские штаны и солдатские сапоги, почему и приобрел вид обиженного человека.

Вышел Клим на белую лестницу, спускающуюся двумя разводами, и его стеклянные взоры упали вниз на площадку. Там, как раз в центре, из впадины стены выходил весь бронзовый, в человеческий рост, император Петр I в ботфортах, со шпагой.

Клим видел его здесь десятки лет. Десятки лет Петр I своим твердым шагом, заломив в припадке какого-то исступления голову назад, выходит из стены. Десятки лет не нравился Климу бритый, раздвоенный подбородок Петра. Не нравился, потому что у беса копыто тоже раздвоено.

У Клима мелькнула неясная мысль: посадил он нас всех на болото, а в том болоте Русь-то и завязла, а все потому, что тащил нас через чухонские кочки в Голландию — в Амстердам.

Кашлянул Клим, чтоб не было страшно от тишины на белой лестнице, и стал спускаться. На площадке, где была бронзовая статуя Петра, стояла железная скамейка.

Клим сел. Сел и увидел перед собой на верхней площадке бронзового, влитого в стену, сухого Суворова. Бритое лицо, и в складке губ есть что-то, напоминающее пятачок свиньи. Лицо Суворова лоснилось, как умытое, в морщинах, около губ сдавленная, проглоченная усталость.

И Клим подумал:

«Калил солдат на итальянском солнце и клал русские души на австрийской земле, — не стеснялся».

А с левой стороны той же стены, в самом темном углу, прирос толстой спиной к нише, тоже застывший в бронзе, кривой рыхлый Кутузов. Толстой рукой указывал на что-то, — кажется, на свой пыльный носок сапога.

Воротник душил его шею и вздымал его бритые щеки вверх к ушам.

И про Кутузова подумал Клим:

«Тоже хорош, подкачал нас под Москвой. Отдал ее французу на разграбление. Тебе бы хорошо на медведя с рогатиной ходить, а ты Москву…»

Закрыл Клим глаза рукой и хотел было замычать старую деревенскую хороводную песню: «Как по морю, морю синему, по синему, по Хвалынскому», но вспомнил, что внизу часовой-красноармеец услышит, и замотал головой тихо, тихо, как качается большой круглый маятник на старых стенных часах.

Потом еще раз кашлянул Клим и встал. Перед ним на двух белых колоннах вдруг встали бюсты неизвестных ему бронзовых лиц, с львиными кудлатыми париками на головах, с орлиными носами, совиными глазами, с отвислокапризными губами.

Эти люди XVIII века назойливо вылезали из белых колонок и лезли с какой-то странной претензией на глаза Климу. И про них подумал Клим: «Ишь вы, Вольтеры, хорошо танцевали и лакомились». Все бронзовые: и Петр, и Суворов, и Кутузов, и эти «Вольтеры» стояли вокруг Клима и будто не пускали его. За что?

И вспомнил Клим, что никогда, никогда раньше он не осмелился бы так непочтительно думать про господ, чьи белые косточки лежали теперь в сырой земле, про тех царей и вельмож, которые в каменных, светлых дворцах превращались в бронзовых людей, неподвижно стерегущих белые лестницы. Теперь все они, мертвые, бронзовые, показались теми церберами, что стерегут вход в запретное. А запретное-то перестало быть запретным, потому что солдатские сапоги проторили вход в него, испачкали белые лестницы дворцов, не испугались бронзовых старожилов.

И вдруг почувствовал Клим, что сам не может двинуться с места, что старые мертвецы приковали его к полу, потянув изо всех сил за старые жилы его старческое тело вниз — в землю, что сам он превратился в холодную бескровную статую, закоченел, окаменел на месте.

И белая лестница с тусклыми пыльными люстрами была наполнена расположенными правильно по стенам бронзовыми людьми, посреди которых застыл в оцепенении старый слуга старых отживших господ.

— Дремлешь, старина, смотри, не упади, не клюнь носом, — крикнул снизу часовой-красноармеец, наливавший себе из жестяного чайника чай в стакан, стоявший на ступеньке белой лестницы.

Старик встряхнулся, зашатался, схватился за перила лестницы, сплюнул и быстро-быстро сбежал вниз в швейцарскую, ощущая за спиной легкий холодок, будто кто-то мертвый гнался за ним.

С тех пор Клим никогда не задерживался на белой лестнице.

А белая лестница по-прежнему хранила свою неизъяснимую тайну, и старый Красный дворец на площади слабо мигал своими окнами и смотрел на площадь пустыми, гаснущими глазами.

Золотые погоны

Однажды в казарме — во времена керенщины — меня позвал к себе в кабинет полковник Осепьянц — он знал, что я большевик.

— Скажи, пожалуйста, дорогой мой, какая разница между двухпалатной и однопалатной системой управления?

Я объяснил.

— Ата, та, та. Понимаю, — вскричал полковник, и глаза его заблестели разрешенной догадкой. — Значит, при однопалатной системе большинство будет крестьян…

— Конечно.

— И значит, в таком случае мужики смогут провести закон, чтобы отнять у нас землю.

— Разумеется.

— У-у-у. Теперь я понимаю. Умный голова у большевиков, умный голова. Поэтому нельзя вам ни на какое согласие со старыми классами идти. Это здорово. Умный голова. Значит, нам, дворянам, каюк. Ничего. Теперь можешь идти, душа мой.

И полковник остался в большом размышлении о печальных последствиях, вытекающих из однопалатной системы управления.

А другой полковник, Рябцев, не колебался.

В Кремле, в казармах 56-го караульного полка, окруженный солдатами, Рябцев спокойно и уверенно говорил Муралову:

— Ну, что вы мне рассказываете и стращаете меня. Стоит мне пять минут поговорить по аппарату с фронтом, и вы будете раздавлены.

— Не увлекайтесь, полковник, не увлекайтесь, — предостерегал Рябцева товарищ Ярославский.

А потом долго ночью, в Кремле, в помещении около Успенского собора, полковник Рябцев, капитан Наумов, полковник Осепьянц и другие полковники с беззаботностью обреченных людей высчитывали, как скоро можно раздавить болячку, которая засела в Московском Совете и называлась Военно-революционным комитетом Москвы.

Никому из них и в голову не приходило, что эти несчастные полуштатские, полусолдатские шляпы и шапки через несколько дней сядут в Кремле властью.

Впрочем, в глубине своей души, полковник Осепьянц иногда схватывался.

— А ведь тут вопрос не только власти, но и земли. Землю-то большевики мужикам отдают, а мужики, солдаты, как бы они в самом деле нас того… не погнали.

Попробовал он это сказать рядом сидевшему капитану с немецким лицом и усами кота.

Капитан поморщился, фыркнул и бросил:

— Ах, абсурд: у них ни одного командира.

— А все-таки… — усомнился в последний раз полковник.

Три совещания (К Октябрьским дням)

К двери прибили кое-как три доски так, что дверь казалась заколоченной. Надо было, чтоб никто не знал хода в эту комнату.

В ней каждое утро собирались трое. Приходили пораньше, чтоб никто не видел, ибо с 10 часов весь огромный дом («Дрезден» на Советской площади) кишел народом.

В таинственной комнате собиралась тройка. Один вынимал из портфеля план Москвы, где крестиками были отмечены улицы, удобные для баррикад. Другой имел такой же план города с отметками крыш домов, где удобнее было ставить пулеметы и запасы бомб. Третий представлял тот же план, где ноликами были отмечены учреждения и здания, которые надо было занять прежде всего (телеграфная станция, почта, телеграф, вокзалы, электрическая станция и т. п.).

Обсуждали крестики, потом отметки о крышах домов, потом нолики на карте Москвы. Потом обсуждались некоторые непредвиденные обстоятельства, как-то: что делать, если некоторая войсковая часть, выступив первоначально за нас, вдруг перекинется в сторону противника; или как быть, если у противника окажется сильная артиллерия, и т. п.

Окна секретной комнаты выходили на маленькую площадь, где скакал на бронзовом коне бронзовый всадник — Скобелев.

Те трое, что обсуждали по крестикам и ноликам план баррикад, поглядывали в окно, курили и видели, как Скобелев на коне хотел влететь в окна Московского Совета.

Обсуждавшие не знали — сомневались — суждено ли им будет победить таких, как Скобелев. Никто из троих не знал, что если они победят так, как Скобелев, они победят всю ту культуру, которая создала бронзового коня на этой площади.

Тройке поручено было, впрочем, не умствовать, не мудрствовать лукаво, а подготовить технику восстания.

______

А в кабинете с бордовыми обоями, с большим окном, выходящим на Всеволожский переулок, не трое, а 22 штаб-офицера под председательством молодого поручика, помощника командующего войсками, обсуждали план сопротивления тому, что готовила тройка.

— Я сегодня говорил с Юго-Западным и Западным фронтами. Помощь нам обеспечена, что касается Москвы, то какое сомнение: Совет солдатских депутатов на нашей стороне — раз, партия социалистов-революционеров уже подняла и широко раскинула свою агитационную кампанию — два. Давеча я был в казармах, и нам аплодировали — три. Конечно, есть элементы…

Элементы…

С этого слова и разгорались споры. Элементы-то и беспокоили все собрание. Если бы не было этих элементов, нечего было бы и обсуждать и призывать на помощь фронт.

Приводилось много примеров того, как элементы приводили в смущение самые, казалось бы, надежные части.

Вообще — элементы…

Для большей уверенности штаб Московского военного округа, то есть 22 штаб-офицера, собравшиеся здесь, звонили в Моссовет и вызывали представителей социалистов-революционеров, которые обычно тоже обсуждали и приглашали для большей достоверности своих суждений представителей штаба.

22 штаб-офицера курили, гремели шпорами, в полевых книжках писали рапорта о настроении своих частей и, подходя к зеркалу, крутили усы.

Наконец кем-то было внесено предложение: образовать Совет офицерских депутатов. Что, в самом деле, апеллировать к Совету солдатских депутатов? Довольно. Пора свой совет учинить. В нем будут свои социалисты-революционеры. Зато уже в нем наверняка не будет элементов…

При этой мысли собрание оживилось и шумело.

______

А на пятом этаже «Метрополя» в маленькой каморке было совсем, совсем тихо. Там у окна за круглым столом сидело трое: один толстый и лысый. Под стулом у него стоял цилиндр. Другой белый, кудрявый, высокий, с большими белыми глазами, с усами а-ля Вильгельм, с прямым пробором посредине умной головы. Под стулом у него лежал портфель, шляпа и в ней коричневые перчатки. Третий был военный, командующий Московским округом. Большой лоб его, раздавивший под собой маленькие глазки, зеленоватые, то и дело морщился от неприятных дум.

— Так вот. Старая промышленная Русь отдает вам все, лишь бы…

Военный человек хотел сказать «постараюсь». Но подумал: ведь это же совершается подкуп. Хотя подкуп ли это? Разве Минина и Пожарского подкупали?

— Постараюсь, — ответил он.

Высокий белый, с пробором посредине головы, наклонился, достал портфель. Из портфеля вынул картонный конверт, туго набитый, и положил его на стол, слегка двинув его в сторону военного.

— Мы не жалеем для защиты родины, — сказал толстый и лысый. — Не пожалейте и вы.

— Разве опасность так непосредственна?

— Вы ли у нас или мы у вас должны это спрашивать? — удивился толстый.

А тонкий белый, еще раз блеснув массивным перстнем, пододвинул тугой картонный конверт в сторону военного.

— Это на обмундирование и военные припасы, — опять сказал толстый.

В окно было видно, как наступал вечер осенний, сырой. Тяжелое, густое мреживо обнимало Москву. Она походила на корабль, отчаливший от родных берегов и уходящий в неизвестные далекие туманы.

Что-то тикнуло за окном. Так, словно кто-то копейку бросил в медную кружку.

— Это выстрел, — пояснил высокий, белый.

Он встал, показал военному свой пробор до затылка и стал надевать перчатки.

За ним заторопился толстый. За толстым военный. Ни в одном из его карманов не помещался картонный конверт. Пришлось завернуть его в газету «Солдат-гражданин». И все, по одному, как незнакомые, вышли.

То действительно был выстрел. Первый выстрел, которым был убит солдат на Красной площади у начала Никольской улицы.

С этого выстрела началось.

К Московскому Совету пошли полки, батальоны, командиры, отряды, роты, батареи, броневики, автотранспорт, мотоциклы, обозы, батареи, походные кухни, пулеметы, бомбометы, полевые телефоны. Все солдаты Москвы. Вся артиллерия Москвы, все солдаты, пришедшие с фронта. Все припасы и снаряжения, доставленные с фронта. На защиту штаба остались офицеры и юнкера. Один из 22 штаб-офицеров, что совещались, застрелился. Некоторые юнкера перебегали на сторону огромной восставшей Москвы.

Все планы революционной тройки оказались перед лицом действительного восстания такими же маленькими, как бумажный план Москвы, приложенный к путеводителю перед самой огромной Москвой.

Вся болтовня штаб-офицеров оказалась жестоко-предательской для них же.

Картонный конверт, туго набитый, был переслан на Дон Каледину. Но не помог и там. Стомиллионная масса рабочих и крестьян рванулась к коммунизму стихийно, как водопад с высокой скалы.

Солдаты без командиров

Ночь. Московские улицы без горящих фонарей похожи на темные лабиринты.

Рядом со мной светился огонек папироски моего товарища; мы, забившись по углам, сидели в открытом автомобиле. Машина вздрагивала и щупала одним своим огненным глазом московские мостовые, другой ее глаз — фонарь — смотрел вперед потухшим стеклом, как бельмом.

Машина вздрагивала, щупала улицы, пыхтела и не могла разбудить ни единой души из тех, кто спал в домах. Мне вспомнились римские катакомбы, где по стенам темных подземных коридоров прикреплены к полкам скелеты. Вот и московские обыватели… Впрочем, завтра мы разбудим их. Завтра разбудим их, и для этого сегодня… сегодня вызовем огромную силу.

Мой сосед молчал и беспрерывно курил… Мы миновали Разгуляй.

— А что мы будем говорить солдатам?

— Не знаю: что скажется.

Машина два раза фыркнула и остановилась у казармы на Немецкой улице.

Часовой в длиннополой шубе спал, привалившись к закрытым воротам.

— Товарищ, открой ворота… Слышь, что ли!

Часовой проснулся, долго искал винтовку, вспомнил, что она в караульной будке, взял ее.

— А вам чего? — подошел он к нам, держа негнущимися рукавицами винтовку.

— Мы от Военно-революционного комитета, — сказал я.

Часовой промычал что-то непонятное.

— Так вот, мы должны говорить с товарищами солдатами.

— А вы кто? — опять спросил часовой.

— Большевики, понимаешь?

Часовой молча отошел от нас и, не говоря ни слова, стал, гремя ключами и замком, отпирать ворота.

Мы въехали во двор казармы. Часовой вскочил было на ступеньку автомобиля, заглянув нам в лица, потом, не торопясь, пошел закрывать ворота.

— Погодите, — сказал часовой.

— Товарищ, а нам надо бы с полковым комитетом поговорить.

— Не арестует ли он нас? — шепнул мне товарищ.

— Все может быть, — ответил я.

Мы постояли на темном дворе, пока часовой возился с воротами. Потом он опять, не говоря ни слова, повел нас в казарму. Мы прошли несколько огромных сводчатых комнат, где на нарах тесно, жарко спали солдаты. Один в дальнем углу бредил, выкрикивая какие-то слова команды. Эти огромные комнаты со спящими людьми вызвали опасение: а вдруг мы опоздали или пришли не по адресу? Ведь солдаты могут нам сказать, что они собраны в казармы с тем, чтобы пролить кровь там, на фронте, а не здесь, в глубоком тылу.

Такие идеи на митингах внушали солдатам эсеры.

Часовой подошел к двум спящим молодым солдатам.

— Эй, товарищ, вставай: тут от большевиков пришли.

— С комитету? — вдруг рванулся молодой солдат, вскочил и сел на нары.

Мы объяснили, кто мы такие. Он, как был, полуодетый, отправился с нами в маленькую белую комнату, в ней глаза слепил резкий свет большой лампы, привинченной к потолку. Молодой солдат, белокурый парень, сел за стол, обмакнул неумело перо в чернильницу и спросил наши фамилии.

Мы возмутились:

— Товарищ, какие тут записи? Будите товарищей солдат — и к Московскому совету!

Другой молодой солдат — широколицый, низенького роста, только что вошедший вслед за нами в комнату, — сразу нас понял:

— С боевыми патронами? — спросил он.

Получив от нас краткий ответ, он, не говоря первому ни слова, поддергивая на ходу незастегнутые штаны, побежал в солдатские дортуары, крича:

— Товарищи, вставайте на защиту Совета! Товарищи! Эй, Семенов, чего еще?..

Голос его, удаляясь, стал тонуть в неопределенном гуле голосов пробуждающихся солдат. Часовой пошел на свое место, а тот, который хотел было записать наши фамилии, сидел с растерянным видом, протирал глаза и пытался, должно быть, точнее себе уяснить, сон это все или не сон.

— Вы эсер? — спросил я его.

— Я к левому течению…

Мы не дослушали и перестали интересоваться тем, что он скажет, так как в комнату хлынул поток солдат, заспанных, полуодетых, босых. Они толкались, почесывались. Заполнили всю комнату, весь коридор, а дальше в сводчатых низких дортуарах виднелись все прибывающие головы, плечи, руки.

Я начал свою речь, призывая солдат выйти сегодня на заре к Московскому Совету дляборьбы с теми, кто пытался в Москве защищать правительство, свергнутое в Петрограде. Вдруг я заметил, что мой приятель нырнул куда-то в солдатскую толпу и исчез в ней. Оглянувшись, я увидел, что стоявший сзади меня молодой солдат, хотевший было нас записать, тоже куда-то пропал. К столу подошел высокий солдат в серой папахе. Он был уже с винтовкой в руках. Дослушав мою речь, он, потрясая в воздухе винтовкой, заговорил сам.

Говоривший солдат лицом походил на Ивана Грозного. Глаза его горели вдохновением и призывом.

— Товарищи, идемте, — говорил он, — но офицеров с собой не берите: они предадут.

Я слышал, как где-то загремели затворы винтовок и кто-то хриплым, заспанным голосом крикнул:

— Довольно, товарищи, довольно! Мы тебя, Егоров, слышали, знаем. Довольно разоряться — выступать, вот и все!

— Выступать! — загремели голоса. — Отсчитывай!

Вышли во двор. И все сразу двинулись опять к своим нарам обратно, чтобы одеться, чтобы будить других. Слышалось:

— Выходи. С боевыми патронами!.. Вставай!..

Вместе с одевшимися солдатами я пошел во двор.

В выходной двери я нос к носу столкнулся с моим приятелем, который, волнуясь, держал за руку того молодого, который нас хотел записать.

Оказалось, что этот молодой эсер отправился испортить замок помещения, где хранились боевые патроны, чтобы нельзя было его отпереть.

Мой приятель заподозрил недоброе и последовал за ним. Но он опоздал. Эсер успел испортить замок так, что к нему не подходили никакие ключи.

— Чего?.. Замок сломан?! — кричали солдаты, поспешившие за патронами. — Ломай двери так!

Эсер, испортивший замок, стоял, окруженный солдатами, и доказывал:

— Товарищи, я не против вас, я только против крови. Понимаете. Неужто без патронов вы не можете выйти. Имейте в виду, что они сами иногда стреляют. Сами. Это надо предусмотреть. Товарищи, социалист против социалиста не может выходить с боевыми патронами!

— А Керенский расстреливал! — возразил кто-то.

— Довольно! Шабаш! — кричали солдаты. — Все до одного на улицу!..

Эсер остался во дворе.

Он бросился опять в комнату полкового комитета.

Когда я и мой приятель выезжали из ворот, по Немецкой улице уже выстраивались серые отряды вооруженных солдат, они двинулись вслед за нами своей обычной пехотной тяжелой поступью, стройно, тихо, с боевыми патронами, с винтовками на плечах, с небольшим обозом пулеметов — к Московскому Совету.

Их новый командир — высокий солдат с лицом Ивана Грозного — сел с нами в машину и, припав к моему уху, спросил:

— А другие части как?

— Мы были уже в 193-м полку, в Спасских казармах, на Ходынке у артиллеристов — всюду выступают.

______

Проезжая мимо Красных ворот, мы видели, как за нами на небе зарделась узкая полоска утренней зари. Контуры домов выступали яснее.

Я оглянулся назад.

Вдали, из-за поворота улицы, прямо навстречу зардевшемуся утру, мерно выступала серая солдатская масса.

Их новый командир, высокий солдат, опять припал к моему уху:

— А в Петрограде Ленин дал распоряжение о земле?

— Да. Мы только должны его подтвердить здесь нашим делом.

На Лубянской площади стоял убогий фонтан. Было серовато-светло, когда мы проезжали. На фонтане, на тумбочках тротуаров, у стены, у ворот Китай-города сидели солдаты. Мы остановились.

— Идем вот, — сказали солдаты, — а команды у нас нет. Идем к Совету, да кто-то сказал, что здесь надо ждать, вот и ждем чего-то.

Мы дали им инструкцию идти к Совету и не слушать никаких других предложений.

— Без командиров плохо, — говорил высокий солдат.

Московский Совет — когда мы приехали — представлял собой буквально солдатский муравейник.

А командиров нигде не было.

Вечером следующего дня, когда в воздухе уже совсем пахло порохом, мы — Военно-революционный комитет — почувствовали конкретно, что такое командиры и какое они значение могут иметь в военных действиях.

Но где же их найти? Большевиков-прапорщиков почти не было. Солдат, могущих командовать большими соединениями, тоже немного. Они сами собою выдвигались тут же, на непосредственном действии.

В этот вечер, спускаясь по лестнице Московского Совета, я догнал одного прапорщика, который числился большевиком.

— Вы куда? — сказал я. — Ведь через несколько минут начнется восстание.

Помолчали. Мне хотелось знать, что он ответит, ему не хотелось давать ответа.

— Да? — прапорщик посмотрел на меня добрыми симпатичными глазами. — Вот я и иду облачиться по-фронтовому, взять оружие… Я живу недалеко… я приду, располагайте мной.

Бои начались через 20 минут после моего разговора с прапорщиком.

Бои начались и шли весь следующий день и еще следующие.

От нашего штаба поехал один товарищ за прапорщиком, который пошел «одеться по-фронтовому». Товарищ был у него на квартире и сообщил:

— Окна забиты досками. В квартире темно. Мне сказали, что прапорщика товарища Жильцова нет.

И на следующий день тот же ответ.

Всего шесть или семь прапорщиков было на нашей стороне — все они, за исключением пишущего эти строки, были либо левые эсеры, либо беспартийные, явившиеся целиком в распоряжение Военно-революционного комитета и с честью выполнявшие поручения, данные им.

Прибежали товарищи, солдаты самокатного батальона, находившегося на Лубянской площади. Они пробрались в улицы Китай-города ночью. На рассвете юнкера с крыш домов открыли по ним пулеметный и ружейный огонь. Солдаты жались по стенам, отступали, оставляя убитых, волоча раненых. Многих раненых принесли в Моссовет.

— Товарищи, — говорили нам оставшиеся в живых самокатчики, — дайте нам командиров — мы ведь терпим из-за отсутствия командования.

Кого же, кого же пошлешь командовать!

Какой-то унтер-офицер, в Белом зале Моссовета, доставая перочинным ножом из банки консервы, слышал, как самокатчик говорил об их поражении в Китай-городе. Обтерев о шинель ножик, унтер-офицер сказал мне:

— Дайте мне приказ, я пойду командовать.

— Там батальон, — ответил я.

— И батальоном смогу, — возразил унтер-офицер, дожевывая кусок холодного мяса.

Приказ был немедленно отщелкан на машинке товарищем Самсоновым, и унтер-офицер в качестве командира батальона отправился на место боя.

Вечером того же дня мы с одним товарищем обошли все помещения Моссовета: двор, надворные постройки — везде солдаты, солдаты плотными толпами и кучами. Я вышел на Скобелевскую (ныне Советскую) площадь. Какой-то отряд солдат без командира отсчитывался, выстраиваясь.

— Первый, второй, первый, второй…

Потом солдат, стоявший впереди, крикнул:

— Налле-во! Правое плечо вперед, шаго-ом арш!

И отряд двинулся в Брюсовский переулок.

Я подошел к тому, кто командовал и шел в первом ряду. Это был рябоватый, почти безусый мужичок, обладавший звонким голосом.

— Куда это вы? — спросил я его.

— В Брюсовский, там, слышь, кадеты^[18] наших жмут.

— Откуда вы знаете и кто вам приказал туда отправиться?

— Кабы не знали, то не шли бы: нам наши же ребята сказали. А приказывать кто же будет? Офицеры-то нашего полка, слышь, на той стороне, у кадетов.

Я записал фамилию солдата. Он фактически командовал всем брюсовским участком.

А на другой день рано утром перед моим столом стоял в золотых погонах, аккуратно одетый, молодой, с пробивающимися черненькими усиками прапорщик и говорил:

— Я прошу вас, дайте мне боевое назначение!

— Вы большевик?

— Да, по убеждению; формально я не в партии.

— Вы из какого полка?

— Я пришел сюда вместе со всем нашим полком из Подольска. Я единственный офицер, оставшийся с солдатами. Вот я и они в вашем распоряжении.

— Жалко, что вы раньше не пришли. Тут у самокатного батальона в Китай-городе неважное положение. Нам пришлось послать туда неизвестного нам унтер-офицера.

— Мне все равно: могу и туда.

— Теперь уже неудобно менять. Хотите к Никитским воротам? Там наши позиции в двух домах^[19].

Там все время юнкера ведут сильный обстрел и сегодня ночью пробовали подойти и атаковать.

— Хорошо, пожалуйста, туда. Я еще возьму из своего полка кое-кого. Вот… — товарищ прапорщик приоткрыл дверь из штаба и подозвал солдата, который там стоял, — вот этот товарищ будет связью со штабом, — сказал прапорщик, — я буду его посылать сообщать вам о ходе дела.

— А ваша фамилия, товарищ? — спросил я прапорщика.

— Прапорщик Реутов, — ответил он.

Товарищ Самсонов опять отбарабанил на машинке приказ, и прапорщик Реутов, получив его, крепко пожал мне руку и, глядя бодро вперед, ушел молодой, хорошей военной походкой.

Едва он ушел, как опять вбежал тот же самокатчик и, почти крича, набросился на меня:

— Товарищ! Наш командир пропал.

— Как, куда?

— А черт его знает. Только юнкера теснят нас на Лубянке, еле-еле держимся. Пошлите кого-нибудь.

Эх, Реутов-то уже ушел!

Я — к полевому телефону. Звоню отряду красногвардейцев и солдат, которые действовали в Городском районе, спускаясь от Сухаревки к Лубянке с намерением выйти к Красной площади через Китай-город.

Говорю с Бобинским и прапорщиком Ершовым — они были во главе этого отряда.

— Где вы? — спрашиваю.

— Около Лубянки. Успешно продвигаемся…

— Соединяйтесь с самокатчиками и берите их под свое командование.

К самокатчикам отправился сам. У них действительно происходила жаркая перестрелка с юнкерами. Общего командования не было. Отдельными группами командовал кто хотел. Перебегая от кучки к кучке, я сообщал самокатчикам о необходимости отойти от Лубянки и слиться с отрядом Бобинского и Ершова.

Вечером этого же дня мы опять пошли в обход по Моссовету, чтобы побеседовать с солдатами, поделиться впечатлениями боев, информировать их о ходе сражений. Вдруг в одном из коридоров я заметил знакомое лицо унтер-офицера. Он сидел на полу и менял портянки.

— Товарищ, — обратился я к нему, — вы почему же здесь, а не на позиции с самокатчиками?

Унтер-офицер не видел меня, я подошел к нему сзади, — вопрос ошеломил его.

Унтер-офицер вскочил, с распустившейся портянкой на одной ноге, и пробормотал:

— Там стреляют…

Я не успел понять его, как солдаты, теснившиеся кругом, ответили громким, гогочущим смехом.

— А ты думал, что там целуются, — крикнул ему кто-то.

И тут же без злобы, с веселым презрением арестовали злосчастного унтер-офицера, посадив в номера «Дрезден»^[20].

Возвратившись после обхода в нашу маленькую комнатку штаба, я застал там солдата, который должен был быть связью между нами, штабом и прапорщиком Реутовым. Солдат этот был обрызган грязью и, снявши серую папаху, вытирал пот, обильно струившийся со лба.

— Прапорщик Реутов убит, — сказал мне посланец. — Товарищ Реутов командовал, переходил из одного дома в другой, где сидели наши солдаты. Из одного дома мы вылазку делали против кадетов два раза. И все ничего. А потом Реутов вошел в дом, где засел наш отряд — это на третьем этаже. Шальная пуля его и шандарахни в лоб. Прямо тут безо всяких свалился. Солдаты плакать готовы, особенно нашего полка…

По лицу рассказывавшего струились вниз к подбородку и грязь, и пот, и, может быть, слезы.

Труп товарища Реутова солдаты бережно вынесли из полосы огня.

Молодой мичман

Там, где теперь против Московского Совета разбит скверик, стояло низенькое здание, похожее на солдатскую шапку прежних времен: без козырька, нахлобученная блином.

То была гауптвахта с запахом карболки, как во всякой цивилизованной тюрьме.

В ней на нарах, у окна, что выходило в переулок, сидел молодой мичман.

На бумагах, в канцеляриях, у следователей писали его дело. Машинистки стройными рядами букв переписывали статьи, из которых каждая грозила смертью. А мичман вчерашней холодной кашей кормил голубей. Кому же приятно думать о смерти?

Голуби ворковали, хватали крупинки и улетали. Тогда мичман скучал. По движению облаков над переулком старался угадать завтрашний ветер.

По вечерам он читал только стихи; а одно стихотворение читал, как молитву:

Утром опять прилетали голуби. А в канцеляриях накапливались бумажечки с печатями и штампами за нумерами и точными числами. Бумаги пророчили мичману русскую гильотину: веревку и перекладину.

За злостную пропаганду против войны.

И даже тогда, когда осенние тучи нависли на небе, мичман все-таки не думал о смерти. Зачем? Ведь завтра прилетят голуби, а в четверг — всегда по четвергам — придет на свидание Елена. Глаза у нее смеющиеся и жуликовато-ласковые, как у цыганки.

Мичман смотрел в окно, когда я вошел к нему.

— Я слышал — в городе восстание, — сказал мичман, спрыгивая с нар.

— Да. А вы?

— Что ж… Я хотел бы быть полезен восставшим.

И смахнул рукой с лица что-то. Может быть, набежавшую мечту.

— Идемте за мной.

Мичман двинулся.

— А фуражка, а вещи ваши?

— Фуражка? Да, верно…

В коридоре караульный начальник — человек с револьвером и шашкой.

— Я не имею права!

— Именем Военно-революционного комитета! — заявил я.

— По долгу присяги и защиты родины не имею права.

— В таком случае вы арестованы. Потрудитесь сдать оружие.

— Насилие?!

— Да.

Двое рабочих — красногвардейцы, — бывшие со мной, обезоружили караульного начальника и посадили на место мичмана. Мичман, я, красногвардейцы перешли через площадь в Моссовет. Оружие караульного начальника надел на себя мичман. В штабе он оперся двумя руками о мой стол и глядя в глаза мне:

— Я жду боевого приказа.

А в другое ухо кто-то вбежавший опрометью:

— Зажгли!

— Кто?

— Юнкера, зажигательным снарядом. Весь дом горит, а в нем наш отряд.

Говоривший был солдат в серой папахе, у которой отвязалась и повисла над ухом левая сторона. По лицу его струился пот. Губы дрожали, как у детей, когда они собираются плакать. Пальцы, обожженные на концах махоркой, сжимали винтовку, теплую от выстрелов.

— Дайте мне пятнадцать человек, я выручу отряд.

— Из нашего полка возьмем, — ответил солдат на предложение мичмана.

А караульный начальник, оставшийся на гауптвахте вместо мичмана, кусал себе губы, ломал пальцы. Он не умел кормить голубей, не умел наблюдать бегущие облака, и некого ему было ждать по четвергам.

В пять утра, на фоне черных огромных окон у моего стола, опираясь на него опять двумя своими кулаками, стоял мичман.

— Все спасены. Погиб лишь прапорщик Реутов. Но не в огне. Убит неприятельской пулей. Весь бульвар до Никитских ворот в наших руках. На всякий случай я обошел все дома в этом районе, отобрав расписку с жильцов, что в доме нет оружия. Если расписка — ложь, — расстрел.

Распахнулась дверь. И пожарный с перевязанной головой:

— Горит!

— Опять подожгли? — спросил мичман.

— Нет, не огонь, бой. Юнкера повели опять наступление, чтоб не дать нам тушить. Мою пожарную команду прямо засыпали пулеметным огнем. Меня в голову.

Мичмана в комнате уже не было; сняв винтовку с плеча, он опрометью бросился на улицу. К своему отряду. Там солдаты цепями лежали на мостовой, по бульвару, у стен домов. И мичман залег в цепь. Потом перебегал от цепи к цепи. Командовал.

— Но — бой. Треск выстрелов, одна, другая жертва — и человек во власти боя. Как человек, разбежавшийся с горы.

Мичман залег в канаве, где идет ограда бульвара, и отдался весь сосредоточенному частому огню.

А из-за закрытой калитки человек в полушубке следил за ним ястребиными глазами, ввалившимися в бледное бритое лицо. Достал он из кармана наган. От этого наган получил над ним власть: он соприкоснулся курком своим с концами нервов полковника.

И он, бледный, бледнолицый, выстрелил раз, два, три, четыре, пять, шесть — все: больше не было патрон. Последняя пуля угодила в ногу, в икру молодому мичману.

Два солдата бросились на выстрел во двор. Бледный человек в полушубке побежал в свою квартиру. Двое солдат за ним. Бледный, бритый человек пробежал черным ходом, а по пути успел снять полушубок и засунуть его наспех за круглую железную печку, пока солдаты путались в коридорах. Двое солдат, вбежав в комнату, вонзили штыки в полушубок и думали, что убили полковника. А полковник тем временем по Никитской улице перебегал уже к юнкерам. Солдаты бросили полушубок со штыков и изрядно выругались. Но гнева их никто не слышал, так как квартира полковника была пуста.

Мичман же достал из кармана носовой платок, перевязал им ногу и продолжал перебегать от цепи к цепи и стрелять, стрелять, стрелять…

Но в ногу, в молодую кровь, с грязной мостовой с затоптанного бульвара через носовой платок ползли и ползли какие-то микробы.

______

Атака юнкеров была отбита…

Москва была завоевана.

Убитых юнкерами солдат и рабочих сложили под Кремлевской стеной.

Караульного начальника, что сидел под арестом на гауптвахте, — амнистировали. От гауптвахты до дома он бежал, как волк от пылающего костра, озираясь, оглядываясь, боясь.

Раненого мичмана отвезли в лазарет.

Первый день ему не давали есть. Второй день не давали пить. На третий день все еще не было доктора. На четвертый день повышалась температура, а старая сиделка, бережно перевязывая рану штабс-капитану, смеялась над мичманом:

— Какой вы сегодня румяный.

На пятый день пришел доктор и констатировал заражение крови. Отсюда необходимость ампутировать ногу.

На шестой день легко раненный красногвардеец, выходя из лазарета, взял записку от мичмана к Елене:

«Лена, я хочу тебя видеть. Кажется, будут резать ногу. А подумать из-за чего. Из-за подворотней пули. Приходи!»

И Лена пришла. Это был седьмой день.

Пока угощала его плиткой шоколада, шуршала клетчатой юбкой, поправляла рукой подушку, умоляла сестру не бросать раненого, наливала ему в блюдце чай — все было так хорошо, как не бывает никогда в настоящей, нормальной, обыденной жизни.

И все слова Лены были о будущей жизни, которая вся будет — праздник. Праздник завоеванный. Праздник их личный, совпавший с народным.

— Что-то моя матушка теперь?

Мичман вздохнул полной грудью, оттого что сказанное им есть самая заветная, самая глубокая, самая нежная мечта. Но он и теперь не сознавал, что, может быть, эта мечта нажимала курок его винтовки. Мать мичмана была работницей на заводе в Харькове.

— Напиши ей… про все.

— Я уж написала.

— Ах, нет, зачем же: не надо было тревожить. Лучше, когда выздоровлю.

Лена, поцеловав мичмана много, много раз, ушла от него, счастливая.

А мичман подосадовал на себя: он забыл спросить у своей невесты, соглашаться или не соглашаться ампутировать ногу.

______

Оба доктора признали, что ампутация необходима.

И ногу отрезали.

А мичман все время ощущал ее на пустом месте. И по ночам кричал:

— Больно! Очень больно! — и хватался за пустое место.

Лена каждый день ходила к нему.

Однажды, когда сидела она у кровати его и о чем-то задумалась, мичман наклонился к ее уху и тихо сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь. Не надо. Самое главное сделано, общее, большое. А… мое… наше, личное — пустяки. Можно и без него.

Лена вздрогнула. Стала утешать его. Он улыбался и делал вид, что утешения действуют на него.

А ночью раскрыл рот, тщательно вставил туда дуло револьвера и застрелился.

В записке вечером он написал:

«Самое главное сделано. А без ноги я не могу даже отправиться на фронт с отрядом. А если я этого не могу, зачем же, зачем же мне, черт возьми, тогда что-то личное».

Утром в лазарет пришла его мать, взявши отпуск на заводе. Она хотела рассказать ему, какое сражение было под Белгородом и как харьковские рабочие делегировали ее вместе с другими приветствовать победившую Москву.

Пламенная площадь

Теперь эта площадь называется Советской, а раньше называлась Скобелевской. Она очень маленькая. И в самой сердцевине Москвы. Окружена домами, окрашенными в пламенный цвет. Потому ее скорее можно назвать площадью пламенной. Особенно ярко пылает своим напряженно розовым цветом бывший дом градоначальника.

Туда вошла революция, потом вышла на балкон и с балкона известила весь свет, что в сердцевине Москвы зародился Совет рабочих и крестьянских депутатов.

Едва только счастливое весеннее солнце 1917 года дотронулось своими золотыми лучами до зимнего снега, как всю необъятную Россию задел своим пурпуровым крылом мятежный ангел, который летел от тех полей, где дымились кровью неостывшие трупы войны и догорали срубы разрушенных домов.

Солдаты, раскрасневшиеся под веселым хмелем почти бескровной революции, со всех площадей Москвы уже послали небу тысячекратное «ура».

Лучезарное небо, горевшее калильным голубым пламенем эфира, приняло эти приношения и старалось разнести весть о них всему свету, вихрями своих буйных весенних ветров.

А до этого времени, в продолжение долгих лет, сердце Москвы, что медленно билось в розовом доме градоначальника, было ущемлено сипло-звенящими шпорами градоначальнических сапог. Весной 1917 года эти шпоры были выкинуты.

С этого дня маленькая площадь — сердце Москвы — все больше и больше пламенела. От этой площади во все концы Москвы через улицы и переулки разливались красные пучки лучей. У подножия скобелевского коня не раз собирались толпы народа. К пламеневшему фасаду Совета не раз стекались солдатские полки, неся на блестящих штыках своих искры борьбы, которые, казалось, впивались в каменные стены Совета, пронизывали их насквозь и вливали бодрость в Совет для великого, неизбежного восстания.

Это великое восстание человеческой массы во имя человечества началось просто, без колебаний, совершенно так же, как в старых книгах рассказывается про сотворение мира.

Октябрьский рассвет пробивался через большие окна в неуютную комнату Совета, в окна которой можно было смотреть прямо в глаза бронзовому Скобелеву, что возвышался на площади.

Розенгольц опирался локтем на какой-то большой стол, покрытый зеленым сукном. Неизвестно, почему именно здесь стоял этот стол. Неизвестно, почему именно в этой комнате царствовал будто нарочно произведенный беспорядок. Можно было подумать, что это не комната, а сцена, изображающая комнату, в которой происходила серьезная перестрелка окурками папирос. Перестрелка, длившаяся целую ночь.

При тусклом свете осеннего утра, на фоне зеленого сукна, зеленое лицо Розенгольца казалось синеватым, как у угоревшего человека. Черная оправа его волос на голове, совершенно правильная, состоящая из ровных линий, казалась извечной чернотой безвоздушного пространства. Черные глаза его под нависшим лбом, точно две птицы, притаившиеся в гнезде, казались далекими-далекими, глядящими из вечной тьмы.

Розенгольц своим поведением мне всегда напоминал существо, прилетевшее откуда-то из вселенских высот. Должно быть, его внутренним, неосознанным правилом было, во-первых, «чем меньше скажешь — тем больше поймешь» и, во-вторых, «смотри всегда вниз, а не вверх», а для этого стой как можно выше, ибо «с горы виднее» и поэтому спокойнее.

В Розенгольце есть одно удивительное противоречие: с одной стороны, он человек очень положительный (но совсем не покладистый) и покойный, а с другой — он почти никогда не принимает положительные и покойные позы. Так, если садится на стул, то стремится сесть как-то боком, будто от нечего делать; если идет заседание и все ломают головы над вопросом и суетятся — он сидит, развалившись на диване в самой непринужденной позе, а между тем ломает себе голову не менее других. Это свойство революционера, который думать может во всяком положении и творить революцию так же вдохновенно, как поэт пишет стихи.

Вот и в это утро, облокотившись на стол и скривившись, как почтмейстер в заключительной сцене «Ревизора», Розенгольц тихо говорил мне и другим двум товарищам:

— Вам поручено организовать штаб. Вы примите меры и сделайте то, что надо для этого. Подыщите людей.

А глядя на него со стороны и слушая только голос, можно было подумать, что он говорит примерно такую фразу:

— Папиросы «Сэр» я не особенно люблю, мне гораздо больше нравится «Дядя Костя».

Потом Розенгольц куда-то тихо скрылся. Казалось, он сотни лет, как вечный дух, прожил в этих комнатах, ибо знал, где что находится и проникал из комнаты в комнату, будто сквозь стены.

Как синий утренний туман, Розенгольц проникал, исчезал и снова бесшумно появлялся…

Мы стали втроем организовывать штаб.

Серенький день расползался по углам комнат. Надменный бронзовый генерал Скобелев слегка заглядывал в окно из любопытства к тому, какой штаб могли организовать мы, мятежники.

К полудню штаб был организован. Комната Военно-революционного комитета была рядом со штабом.

Когда я вечером сообщил Розенгольцу о штабе, он слегка улыбнулся. Это означало полное одобрение. Розенгольц всегда одобрял маленьким намеком на улыбку.

Вечером этого дня нашему штабу уже пришлось приняться за работу.

Тут мне вспоминаются «двинцы», сыгравшие крупную роль в нашей военной победе в Москве.

Двинцы — это солдаты-узники Двинской крепости. Из Двинска они были переведены в Москву, где сидели в Бутырках. Фронт и тюрьма спаяли их в единую, сплоченную массу. Сплотившись, каждый из них индивидуально стал выше, чем был раньше. С полным сознанием и святым трепетом каждый из них относился к революции. С врагом они боролись смело.

Однажды днем наши дали маху и подпустили броневик юнкеров почти к самому Совету, так что броневик «плюнул» снарядом в стену Совета.

Мигом встряхнулись наши отряды. В ожесточенный бой с броневиком и защищавшими его юнкерами вступили «двинцы».

Снаряд, ударившись в стену Совета, произвел немалую панику. Все вскочили, метнулись, столкнулись друг с другом лбами, потом снова разошлись в разные стороны и долго обсуждали событие.

Вскоре вбежал двинец Грачев, в дождевом плаще черного цвета с поднятым колпаком, бледный, как воск, с глазами, сверкающими, как два алмаза…

— Мы… Мы… — задыхался он и выкатывал глаза, как бы стараясь скорее глазами, чем словами, дать понять о том, что рвалось с его уст, — мы прогнали юнкеров до Спасских ворот. Прикажите брать Кремль!

— А городская дума?..

— Да что там «дума», там уж давно я своими занял. Комитет удрал. Прикажите нам взять Кремль через Спасские ворота.

У нас в штабе планы насчет взятия Кремля были совсем другие. Я сказал:

— Нет, нельзя. Отведите свой отряд назад к Тверской улице.

Грачев невольно стукнул по столу:

— Да что вы делаете? Погубим!..

— Будьте покойны. Слушайте.

Никогда в жизни ни видел я лица, так перекошенного досадой.

Грачев, стиснув зубы, скрипнул ими так, что у меня под кожей черепа будто зашевелилось что-то. Глаза его, точно два острых ножа, вонзились мне в грудь. Через минуту он вынул их, отпустил.

— Слушаюсь. Только из-за дисциплины слушаюсь. Сейчас отведу отряд. Эх, — простонал он и снова стукнул по столу кулаком, но уже на этот раз грустно, так, как стукает первая горсть земли на опускаемый в могилу гроб.

И ушел.

Розенгольц спросил:

— Это кто был?

— Двинец, — ответил я.

— А-а.

И замолчал.

Через 20 минут донесли, что отряд Грачева отведен по приказанию.

Работая днем, мы по ночам дремали на окнах, стульях и столах. Только Розенгольц не смыкал глаз, а если и спал, то, казалось, с открытыми глазами.

Однажды во время такой ночи, под утро, ко мне подошел товарищ В. И. Янушевский и сказал:

— Пойдемте ко мне.

— То есть как к вам?

— Так. Пойдемте посмотреть мою комнату.

Янушевский — человек очень молодой, тонкий, даже хрупкий, с правильными чертами лица и той особенной походкой, которой ходят только деловые люди и только в сумрачных городах: в Петербурге, Лондоне, может быть, в Нью-Йорке. Походка тихая, но решительная, скромная, но гордая. Глаза всегда серьезны, а в подбородке смех. На лбу печать возмужалости, а в щеках — мальчик. В наклоне головы простота и покладливость, а в линиях губ — надменность.

Идя впереди, Янушевский вел меня из коридора в коридор, из комнаты в комнату и, наконец, подвел к белой двери, у которой стоял часовой. Часовой, видимо, знал Янушевского — посторонился.

Тонкими, нервными пальцами Янушевский отпер дверь, и мы очутились в маленькой комнатке, уютной и чистой. Прежде всего бросался в глаза большой стол, сплошь уставленный предметами, которые продаются в магазинах оптических, электротехнических, оружейных, инструментальных, москательных и писчебумажных. Большой мягкий диван у стены манил к себе. Электрические лампочки словно солнце наполняли всю комнату. Незанавешенные окна напоминали черные заплаты в стенах. Осенняя ночь своими глазами упиралась в окна. И от этого во дворе ничего нельзя было рассмотреть. Только слышно было, как временами где-то далеко, далеко трещал пулемет.

— Вот это, — начал показывать свое богатство Янушевский, — электрический фонарик. Он очень удобен. Его можно надеть на пояс.

— А это что у вас, фуражка?

— Да, это, кажется, фуражка с японским козырьком.

— Вот как. А это что, зажигалка?

— Да. Очень удобная. Видите — вот раз зажглась, раз — потушена. Но это что, а вот у меня есть окарина, видите, маленькая такая.

— В самом деле. Вот изящный инструмент.

— Послушайте звук.

Янушевский сел на ручку мягкого кресла и заиграл на окарине. И вид у него был такой, как изображают пастушков со свирелью.

Хороший звук. Очень приятный звук окарины. И в комнате так светло. Вся борьба осталась там за стеклом.

Опять пулемет. Опять окарина. В голове какие-то облака. Облако находит на облако. Заслоняет одно другое. Это не тучи, а облака, потому что тучи — серые, а облака — белоснежные. Белоснежные облака потому, что много яркого света в этой белой комнате. Облака тихо плавают в мозгу оттого, что звуки окарины плавают, колеблют воздух, оттого, что трескотня пулеметов сотрясает уличную осеннюю сырость. Облака наплывают на облака оттого, что звук окарины заглушает пулемет, пулемет заглушает окарину. Облака расстилаются в дым оттого, что зрачки глаз закрываются тяжелыми веками.

Нет ни окарины, ни пулемета. Ни того, ни другого — нет ничего.

Я был убит сном. Мягкий диван был теплой могилой…

— Удирают. Слышите, удирают. Что же вы дрыхнете?

Я воскрес. Не было окарины. И пулемет заглох. На конце моего дивана сидели Муралов и Розенгольц. А в углу, как пастушок со свирелью в руках, сидел Янушевский и держал окарину.

— Удирают, — прохрипел еще раз Муралов. — Понимаете — юнкера удирают через Брянский вокзал. Их надо задержать на мосту.

— Конечно. Идемте, организуем, — сказал я.

Муралов, Розенгольц и я двинулись через коридоры в штаб.

А Янушевский — одинокий пастушок со свирелью — остался в комнате.

Подпоручик Владимирский с отрядом солдат отправился к Дорогомиловскому мосту задерживать юнкеров.

С рассветом загрохотали пушки. Пулеметы забили дробь своими свинцовыми зубами. В Военно-революционном комитете машинистки стали выклевывать на бумаге наши приказы.

Пламенная площадь рделась за окном в осеннем тумане. А бронзовый Скобелев хмурил брови и гнал, гнал своего коня вон из Москвы.

Городская дума была уже нашей. Кремль тоже. Юнкера оказывались в положении крыс на тонущем корабле. Серые волны солдат начинали заливать улицы и переулки Москвы. Юнкера и офицеры метались.

Огненные языки побеждающего восстания уже облизывали стены Александровского училища — этой цитадели, где сидели лучшие полководцы царской армии — заслуженные, убеленные сединами генералы, покрытые крестами отличия вояки-офицеры.

Ничто не помогло. Солдат победил офицера. Пламенная площадь отвоевала Москву у помещиков.

И теперь, когда Москва становится центром мира, а Кремль — центром России, пламенная площадь остается центром Москвы.

Генерал Гвоздев

— Пропустите, товарищ, пропустите.

— Господи, куда вы лезете. Соблюдайте очередь.

— Да я с запиской от Муралова, из его кабинета.

— Что ж из этого? Я сам с запиской; да стою тут целый день.

— Виноват, разве не здесь выдают пропуска на выезд.

— Не знаю. Здесь штаб округа! У меня отобран револьвер. Вы не знаете, могу ли я его здесь получить?

— Господа, позвольте пройти. Я только для справки по поводу ареста брата.

— Э, друг, нынче уж нет господ. Вы, должно быть, меньшевик, что так говорите.

— Меньшевик. Ха-ха-ха. Вот понятия-то!

— Прошу не выражаться!

— Вы в Ростов-на-Дону?

— Нет, хлопочу пропуск в Елизаветград. Здесь невозможно. Никак невозможно. Все мое состояние вчера было опечатано.

— А вы знаете, что будет с золотом в сейфах?

— Не толкайтесь. Раз пришли, то и ждите!

Все эти разговоры происходили за дверьми новых военных властей.

Бывшие офицеры, испуганные обыватели, дрожащие за свое добро, студенты и прочий сборный люд — все стучались в двери новой власти. Тут были и беженцы к Каледину, и авантюристы, и кавалеристы, и всесветные проходимцы, и просто несчастные, и пленные, инвалиды, и затхлые старики, слегка свихнувшиеся от перепуга.

Казалось, что гремевшие вчера орудия опрокинули Москву вверх дном и из нее посыпалась вековая людская пыль.

Молодая новая власть, состоящая из вчерашних повстанцев, первые дни буквально была задавлена просителями и искателями всех рангов. Молодым повстанцам, еще вчера державшим винтовку, трудно было перейти сразу к перу и подписывать разрешения, удостоверения, распоряжения и проч. и т. п.

Перед новыми властями, как грибы после дождя, вырастали люди, которые все умели и знали.

В казенных зданиях откуда-то появились коменданты, словно родившиеся из пыли прямо в комендантском кресле и с ключами от цейхгаузов. Оказались какие-то заведующие хозяйством, бог весть кем и когда на это уполномоченные. Целой толпой хлынули какие-то «представители» и «уполномоченные» от каких-то учреждений, не существующих на земном шаре. Эти «представители» делали без запинки обширные «доклады», кончавшиеся неизбежно «испрашиванием» кругленьких сумм. Словом, Москва-матушка тряхнула своими проходимцами высшей и низшей марки. Тряхнула всем тем, что на русском языке называется попросту Хитровкой, в самом обширном смысле этого слова.

Когда все оболочки жизни лопнули, Хитровка показала, что она не только некоторое географическое место в Москве, но целый слой российского населения. Тут и дворяне, и крестьяне, и мещане. Богатые и бедные; знатные и никчемные. Духовные и еретические босяки, живущие по правилу, «как птицы небесные, которые не сеют, не жнут, не собирают в житницы».

В старое царское время мне довелось знать одного из этаких «пострелов». Правда, человека «низкого звания», босяка. Имя его «Ванька-Нос», а замечателен он был тем, что промышлял себе пропитание точь-в-точь как птица; залетит, например, он в булочную, шлепая своими лаптями, быстрым шагом подойдет к приказчику, что потолще и подобрее, поставит свою просительную лапу и, глядя наглыми глазами, отчеканит: «Ясному щеголю, московскому козырю мягкого ситного — много и быстро!»

Приказчики посмеются и сунут ему в руку французскую булку. И Ванька-Нос, подпрыгивая на одной ноге от холода, бежит в другую лавку.

А сколько их таких стрикулистов-то на верхах, где они промышляли не прибаутками, а лобзанием руки какой-нибудь графини Игнатьевой и получали не французскую булку, а иногда французское посольство, или русский синод, или еще что-нибудь в таком же роде.

Вот к дверям новых властей в первые дни и хлынул целый поток таких «ясных козырей», «московских щеголей».

Случайно мне довелось познакомиться с одним таким «козырем» высшего полета.

— Позвольте вам представиться: генерал Гвоздев, — сказал он, войдя в кабинет.

— Садитесь.

— Мерси. Слушаюсь.

На меня смотрели раздутые ноздри сизого носа, на котором колебалось пенсне. Под носом блестели толстые губы, привыкшие к маслу и вытянутые немного вперед. Бритые серые щеки отвисали так, словно кто-то из озорства оттянул их вниз, желая лицо генерала сделать похожим на морду слона.

Уши этого существа были лопухи, оттого что, по-видимому, с величайшей осторожностью прикладывались не только к замочным скважинам дверей, но и к ящикам письменных столов. Мне казалось, что уши его и сейчас немного пошевеливаются, как бы прислушиваясь — нет ли какого шороха в моих карманах…

Но глаз генерала я не видал… Они скрылись около переносицы, закатившись за бугры щек. Будто Гвоздев смотрел не глазами, а стекляшками своего пенсне.

Я был немного смущен тем, что генерал долго не начинал разговора и лишь внимательно рассматривал, обнюхивал и выслушивал меня. Если бы не сдерживающие рамки приличия, то он, вероятно, и ощупывал бы меня. Особенно, я думаю, карманы.

— Видите ли, я, собственно… — начал генерал.

Потом достал из кармана какой-то маленький лекарственный флакончик и выпил из него что-то.

— Я, собственно… Вы знаете, кто я? Нет, наверное. Я был чиновником особых поручений при графе Коковцеве. Но сам москвич. Всех московских жуликов я знаю по фамилиям. Адреса всех притонов у меня вот здесь, в кармане. Вы знаете кафе «Элит»? Если нет — могу много рассказать. А знаете, кто собирается в польской столовой на Тверском бульваре? Знаете ли вы, что в кафе у Охотного ряда бандиты каждый вечер устраивают оргии? А не угодно ли вам, чтобы я рассказал вам про очень опасную деятельность баронессы Дебот или про генерала Эверта, который теперь приехал в Москву? Или, быть может, вы хотите, чтобы я начал работать у вас с маленьких ролей? Извольте. Я могу, например, изловить и представить вам всех карманников в «Летучей мыши» — там их всего больше — и в других театрах. А то, если хотите, изловлю железнодорожных проводников и начальников станций, которые торгуют целыми вагонами сахара и мяса. Угодно вам проверить мою осведомленность в этом деле? Пожалуйста, к вашим услугам, стоит только вам вместе со мной направиться сегодня в один подвальчик, где соберутся воры, фамилии которых я вам могу назвать вот здесь сию же минуту. Эти воры должны будут на днях грабить один из ваших складов. Если это вас шокирует, могу предложить вам отправиться со мной в один дом — два шага отсюда, на Арбате. Там вы увидите настоящих банковских мошенников, которые могут открывать сейфы, брать деньги с текущего счета, заложить или продать предприятие и проч. и т. п. И все это будет сделано наизаконнейшим образом. Скажите теперь мне, неужели вы не хотите оградить общество от мошенников? Мошенник, о, великий мошенник — гвоздь и язва нашего общества. Скорее можно найти какую-нибудь мазь от полысения или от угрей, чем какое-либо средство от мошенника. Мошенник лезет всюду. От него нет законов, ибо он очень часто выбирает позицию недалеко от того, где пишутся законы. Он издевается над законом и плюет ему в глаза. Если бы на мне не было православного креста, то я сказал бы прямо, что мошенник выше бога, ибо он талантлив. А талант — это бог над богом. Мошенник — восторженный факир и в то же время расчетливый шахматист; он гадатель и пес, вынюхивающий добычу по следам; он хулиган, скуловорот, зубодробитель и вместе с тем денди. Утонченный, избалованный денди; модный и гладкий джентльмен. Мошенника я всегда называю «лорд-мошенник». Для него нет правил и нет полиции. Мошенник не только всемогущ и вездесущ, но и всетворящ. Не полиция может изловить мошенника, а талант. Только талант. Вот, например, я. Если бы вы мне дали право, то

Извините меня, я немного поэт. Впрочем, это пустяки, а главное — то, что для поимки мошенников, так же, как и для поимки мышей, необходим маленький кусочек ветчинки. Обеспечьте меня этим, — тут Гвоздев движением пальцев намекнул на «денежку», — и все мошенники Москвы будут у вас в кармане, а в городе будет тишина и горожане будут за вас свечки ставить.

О, я знаю, вы, вероятно, думаете, что я старый бюрократ и на меня положиться нельзя. Ошибаетесь. Я, правда, бюрократ. Но ведь мы, бюрократы, умеем разбираться куда лучше вашего брата, то есть людей с рассужденьицем. Вы молоды и хрупки в работе. В нашей работе есть только одно святое правило: «Гони деньгу», и мы дело сделаем. Эти правила жизненны при всяком строе и во веки веков, ибо разве был пойман хоть один крупный авантюрист, иначе чем по правилу «гони монетку»? Нет, нет и нет. Экхе, экхе, экхе…

Генерал Гвоздев закашлялся, и брызги его слюны разлетелись по столу.

Я рад, что он остановился, ибо я никак не мог его прервать, а между тем поток этой мутной, грязной речи, казалось, отравлял воздух, стены, предметы в кабинете.

Прокашлявшись, генерал вынул какую-то баночку, наполненную беленькими шариками, и проглотил несколько из них.

— Это наркоз, — пояснил он мне. — Не могу без него: спаситель от всех болезней, делает меня духовным, отрывает от земли.

Чтобы отделаться от невыносимого генерала, я углубился в рассматривание бумаг на столе.

Генерал Гвоздев встал и подошел к окну. Слегка присев на подоконник, он смотрел все время одним глазом на меня, другим на улицу. Улучив минуту, генерал украдкой привычно быстрым движением руки вынул из кармана жилета что-то очень маленькое. Быстро работая ноздрями, понюхал это и снова потом так же жульнически опустил в карман.

Нечаянно со стола у меня упала бумага. Генерал подскочил, извернулся под стол как кошка, достал бумагу и, сразу снова сев в кресло, сказал:

— Вы знаете, как я работал при Коковцеве? Нет? Где же вам знать, молодые наши вельможи! — Однажды Коковцеву надо было провести один финансовый проект. Призвал Коковцев меня к себе и говорит: «Завтра в «Новом времени» будет моя статья по поводу моего проекта. Вот ее копия. Просмотри и чтобы послезавтра была бы твоя статья в «Биржовке», которая опровергала бы мою». Я, конечно: «Слушаюсь» — и готово — работа закипела. Коковцев одну статью, а я другую против него. Он мне ответ, а я его опять «покрываю». Пригласит, бывало, Коковцев опять и говорит: «Смотри в оба: что бы я ни писал — ты знай меня опровергай, и больше никаких. А как проведемпроект, награжу». Понятно, я старался вовсю. Такую завели полемику в газетах, ну просто любо почитать. Тут и другие писаки разделились на два лагеря: одни за Коковцева, другие против. И ведь никому и в голову не пришло, что чиновник особых поручений опровергает своего патрона по его прямому приказанию. И что же? Проект Коковцева был принят. Само собой разумеется, я поработал не даром и получил хорошую «монетку». Впрочем, и Коковцев был не в убытке: он получил графский титул. Здорово? Вот и вам могу так же работать. Хотите?

— Виноват. Позвольте, — прервал я снова генерала. — Ведь мы военные власти, а то, что вы говорите о ворах, относится скорее к уголовной милиции.

— Простите великодушно. Понимаю. Но разве не хотели бы вы на таком рысаке, как я, обогнать милицию и пустить ей пыль в нос. Раньше, бывало, мой приятель Джунковский любил этак обогнать…

— Виноват, — еще раз перебил я, встал и поклонился.

— Понимаю. Слушаюсь. Разрешите все-таки за ответом зайти к вам завтра.

— О, нет.

— Слушаюсь. Я тогда зайду к Муралову. Кстати, у меня к нему есть дело. Он просил меня зайти. О, если бы вы были столь любезны подписать.

Из пухлой руки, на пальцах которой были остро отточены длинные ногти, выпала прямо на стол бумажка с моим официальным бланком следующего содержания:

«Тов. Муралов, прошу вас принять бывшего генерала Гвоздева, который может быть нам очень полезен. Не мешало бы его вообще поближе поставить к нашей работе».

Не успел я опомниться от впечатления невиданной дотоле липкой наглости, чтобы соответственно реагировать на нее, как генерал Гвоздев, не желая рисковать ничем, исчез из моего кабинета моментально и бесшумно, словно испарился.

А ночью, когда я на автомобиле возвращался домой и снежный вихрь, переплетаясь с шумом мотора, справлял свою свистопляску в колесах автомобиля, чудилось в этой свистопляске хриплое дыхание Гвоздева. На поворотах, когда в моторе скрежетал конус, мне чудился старческий крик генерала: «Мошенники, мошенники, святители мошенники», а вихрь, как косматый разбойник, вырвавшийся из-за угла, будто вопил неистово в ответ генералу: «Гони монету, гони монету, гони монету».

Но шофер мой гнал автомобиль все быстрее и быстрее, как будто генерал Гвоздев догонял нас, чтобы своей рукой когтеногого хищника схватить нас за глотки.

Через несколько дней на докладе товарищ сказал мне:

— Сюда доставлен для допроса из Александровского училища епископ камчатский Варнава.

— Пригласите.

Допрос епископа длился около часу, после чего я объявил ему, что он свободен.

— Виноват, простите, — сказал епископ, — я хотел бы обратиться к вам по личному делу… Видите ли, когда я сидел в Александровском училище, у меня стража отобрала деньги и крест. Дело вышло так: когда я был посажен в камеру, то там уже находился некий человек, который встретил меня очень приветливо, но предупредил, что он все же страж и помещен внутри камеры для более тщательного наблюдения за арестованными. Сей страж показался довольно развитым и, кроме того, выделялся от других арестовавших и охранявших меня людей, почти отроков, тем, что был изрядно преклонного возраста. Впрочем, в нашей каморке было темновато, и я затруднился бы описать вам его наружность. Могу только сказать, что он был бритый. Осмотревшись немного и помолившись богу, я осмелился спросить своего стража о том, что же теперь со мной будет. «Ваше преосвященство, — сказал страж, — бдите и молитесь, ибо вскоре отсюда вас поведут в тюрьму. А в тюрьме не то, что здесь, у нас. Нравы в тюрьме крутые. Самое же главное в том, что все мошенники и сплошь латыши. А латыши — известно, что за люди. Самое происхождение их на русской земле уже мошенничество. И кроме того, это семя антихристово. Это не нация, не народ, а племя великого зверя, из коего рождается ныне Хам, то есть Антихрист. Сие богопротивное племя знает человеческую слабость — это деньги и золото. А посему, ваше преосвященство, с ними будьте строги и подозрительны, наипаче же спасайте от рук невестиных деньги и, самое главное, ваш златый и многоценный крест. Не дайте изуверам и противникам Христа надругаться над святыней. Я хоть и служу у них, но только «страха ради иудейска». Я принужден служить, не могу не служить. Но все-таки я, ваше преосвященство, русский человек и уже одной ногой в могиле. Шутить и лгать не позволяют мне года. Поэтому служу им, а спасать буду вас и других православных, да не посмеются над вами и над вашим крестом сии неверные».

Мой страж расстроился и закашлялся. А я без того был сильно встревожен всем. Плохо разумел, что происходит вокруг меня, но видел, что страж говорил искренно. Речь его волновала и покоряла меня. Прошло несколько часов. В камеру вошел молодой высокий латыш и объявил мне, чтобы я собирал свои вещи для отправления куда-то. Едва только вышел латыш в коридор, как страж, помогая мне одеваться, заметил своим свистящим голосом мне в ухо: «Ваше преосвященство, спасите хоть крест, если не хотите спасти ваши монеты. Пусть мирское благо пропадет, но спасите господнее». Я был в волнении и не знал, что делать. Страж взял меня за обе руки и прошептал: «Давайте, преосвященный, и то и другое. И мирское, и господне. Я перешлю вам в тюрьму. Следом за вами на имя начальника тюрьмы. Тотчас же. Спасите. Ведь латыши — мошенники». У меня стучало в висках. Я плохо разумел, что происходит. Второпях снял свой крест, вынул кошелек с деньгами и отдал все стражу, который успел только прожужжать мне на ухо: «Клянусь, клянусь, преосвященный, ныне же к вечеру это добро будет у начальника тюрьмы. Спросите у него. Он один там православный и русский. Благословите, ваше преосвященство»… Но тут снова вошел латыш, и меня вывели.

К моей великой радости, меня отправили не в тюрьму, а к вам. Пока я шел сюда, свежий воздух, московский люд спешащий, спокойные солдаты, сопровождавшие меня и не похожие ничуть на того странного стража, посеяли во мне большие подозрения. Я подумал, обманут я или нет? Вот почему, вы меня простите — я столь долго задержал вас подробностями моего повествования. И теперь: ради бога, прошу вас узнать, где мой крест и деньги. У меня было денег свыше четырех тысяч…

Когда епископ Варнава кончил свой рассказ, я по телефону навел все нужные справки и установил, что ни один из начальников тюрем денег и креста не получал, потому что с епископом в камере сидел не страж, а арестованный генерал Гвоздев. Ни креста, ни денег у него уже не обнаружили.

Прошло два дня, и я случайно узнал, что, по целому ряду уголовных дел, пропитанный эфиром, кокаином и всякой житейской пылью генерал Гвоздев был расстрелян.

Кремль

Вероятно, еще до сих пор набожные люди собираются около Спасских ворот Кремля и молятся на чудотворную икону, задетую снарядом во время Октябрьских дней.

Сейчас вместо иконы едва заметно полустертое место, где когда-то были краски образа. Над образом башенка, на башенке часы, а около самой верхушки башенки в Октябрьские дни стоял пулемет юнкеров. Теперь железные ворота запирают вход в Кремль. Это те ворота, про которые в известном стихотворении говорится: «Шапки кто, гордец, не снимет у святых Кремля ворот».

Около этой Спасской башни происходило одно из наиболее кровопролитных и упорных сражений.

Но стены и башни Кремля на своем веку видели немало кровопролитий. Холодно-каменные, они равнодушно смотрели пустыми глазами своих бойниц на тот мир, который из-за обладания этими стенами ломал копья и жизни людей. Эти стены видели татар, видели французов, видели Ивана Грозного и Петра Первого и стрельцов, что клали свои головы на Лобном месте, бросая последний, тоскующий взор на янтарное небо, обрамленное зубцами кремлевских стен будто каменным кружевом. А внутри самих стен, под землею, тлеют обглоданные червями кости московских владык…

Рядом с могилами возвышаются дворцы этих владык, рядом с дворцами старинные палаты, колокольня Ивана Великого, собор и, наконец, всякого рода «государственные службы»: судебная палата, арсенал и т. п.

Кремль — это большой барский двор в громадном поместье, называемом Россией. В этом дворе есть все, что нужно хозяину-помещику, имеющему сотни тысяч десятин земли и 180 миллионов крепостных душ. Кремлевский двор владеет землей от моря Черного до моря Белого и от Балтики до Желтого; горы Уральские, горы Кавказские, горы Алтайские — все это будто холмы огромного поместья. Голубая лента — Волга серебристая; Северная Двина; темная дикая Печора; сибирские водные ленты: Лена, Обь — все это будто пруды великие для господских затей; леса заволжские, леса сибирские, тайга байкальская — это парки «в их картинном запустенье»; а степи вольные и бесконечные — простор широкий для разгуляний. И всем когда-то правил Кремль: он вырос, он стал короной на голове «всея Руси».

И прямо каким-то непрошеным гостем залетел сюда в своей длиннополой порфире Александр Второй. Сей петербургский владыка и после смерти своей был так прыток, что всегда, чуть только в каком-нибудь городе или городишке завидит свободную площадь, особенно на пригорке, так сейчас же возьмет и станет там рядом с городовым во весь свой рост. Вот и в Кремле он совсем чужой. И он это знает и потому укрылся в особо устроенной для него галерейке, в которой он стоит с таким видом, будто выжидает момента, когда б ему улизнуть из Кремля. Улизнуть куда угодно.

Помню весной 1918 года шли мы с Мураловым жиденькими аллейками у подножья кремлевских стен, близ Троицких ворот. Небо меркло в лучах угасающего солнца, которое клонилось на покой к горизонту. Горизонт румянился, как мальчик, наигравшийся вдоволь среди цветов. Воздух, затаив свои ветры, не дышал, боясь дотронуться до тонких деревьев. Деревья черные незаметно набухали от влаги и готовились пускать вешние побеги.

На фоне кремлевской стены и мокрых деревьев при румяном золоте Муралов — высокий и немного несуразный — походил на богатыря. Смуглое лицо, черные усы, борода, глаза, как чернослив, и чуть-чуть калмыцкие скулы. Рост высокий, плечи, как круглое бревнышко, и руки — только для богатырских рукавиц.

Он весь точно осколок того времени, когда происходил бой Руслана с Головою. Как жалко, как бесконечно жалко, что Муралов в руках держит портфель, а не палицу. Я всегда боялся видеть в его руках портфель, вот, думаю, рассердится сейчас на что-нибудь, сомнет в комок весь портфель с бумагами, да еще, пожалуй, сюда же втянет чью-нибудь голову.

— Это старинная стена, — говорил Муралов, показывая своим страшным пальцем на стену.

— А там какая-то постройка за стеной, — отвечал я.

— Ну, это уж новое.

Помолчали немного.

Потом Муралов кашлянул. От этого кашля вороны с деревьев разлетелись. Потом Муралов сказал:

— Теперь все это наше. Помните, как здесь наши осаждали Троицкие ворота?

— Помню. А помните, как я с Ярославским выезжал и нас чуть было на «мушку» не взяли в Троицких воротах?

— Ха-ха-ха, — Муралов засмеялся не очень громко, но как-то шумно, так, как шумят вешние потоки, — да это здорово тогда вышло? А все-таки мы взяли Кремль!

«Взяли Кремль», «взяли Кремль». Я вдруг почувствовал, что это в устах Муралова прозвучало как-то особенно.

Я еще раньше замечал, что, например, во время своих речей Муралов действовал на слушателей не словами своей речи, а всем физическим существом: размахиванием руками, раскачиванием головы и т. д.

И совсем не требовалось обычным образом доказывать, ибо руками, туловищем и головою Муралов уже заставил верить себе всех.

Вот и теперь сказал он — «взяли Кремль», а мне уж почудилось, что мы не только его взяли, но как-то преобразили по-своему, вывернули его наизнанку, как старый карман или мешок, вытряхнули оттуда весь старый мусор и стали наполнять его новым, нашим содержанием.

Кроме того, мне казалось, что однажды Муралов может с Красной площади подойти к кремлевской стене, схватить ее добродушно за какой-нибудь зубец, как иногда шутки ради берут за козлиную бороду старого, старого дедушку, и тряхнуть ее слегка так, чтобы со стены из всех щелей посыпалась бы гниль и пыль.

— Эх ты, старина-матушка, — сказал бы, наверное, Муралов.

— Дружно взяли Кремль, — продолжал между тем Муралов, — помните, какие атаки были вот здесь, около Троицких ворот?

— Да, но и у Спасских кипел сильный бой.

— Да! Там они наших прямо засыпали пулеметным огнем со Спасской башни. И наши долго не могли сбить этот пулемет над «чудотворной иконой». Тут было больше потерь с нашей стороны…

Муралов опустил голову, и как раз в это время догорела на небе последняя розовая полоска. Стало темнее и свежее.

— И юнкера положили здесь много, когда вначале отнимали у нас Кремль. Помните, сестра милосердия, приходила рассказывать.

— Баба? Баба? Да разве можно ей верить? Врет.

— Но все-таки.

— Врет, безусловно врет.

Муралов грустно махнул рукой. Он, видимо, думал о наших жертвах. Его мысль увлекалась в пучину грустных размышлений о погибших так же, как камень увлекается на дно моря. И как будто даже все окружающее запечалилось и деревья словно занавесились тоскливой непогодой…

Точь-в-точь такой же Муралов был тогда, когда хоронили под кремлевскими стенами героев, погибших в суровые Октябрьские дни.

Тут не была обыкновенная жалость к людям, как к существам себе подобным. Это, скорее, просто стихийное ощущение убыли своей собственной коллективной силы, которая произвела величайшую в мире революцию.

Когда тихо и мерно проносили гроб за гробом, держа их высоко торжественно над головами, чтобы видели все тысячи и тысячи глаз, Муралов стоял, так же опустив голову, как сейчас. Он стоял как раз у края глубоких больших могил, которые зияли своей чернотой у подножия кремлевских стен. В этих могилах долго, спокойно будут тлеть трудовые солдатские кости. И мозг их будет пепелиться, и кровь смешиваться с сырой грязью кремлевского фундамента. В трещинах этого фундамента много-много мелких червей, которые впивались в мозг царей. Пройдут столетия, и червоточина будет все так же тихо и упрямо делать свое дело под Кремлем.

Когда опускали навечно гробы в землю, то гордые стены Кремля, казалось, поднимались, вырастали выше и выше. Стены как будто гордились тем, что бойцы сложили свой прах именно у них, у покоренных ими стен. С этих пор холодные каменные стены будут неизменно и тихо хранить этот прах.

Кремлевским стенам этот прах роднее царского, ибо ни один царь не сломал и не вложил в них ни одного кирпича. А прадеды погибших бойцов сами клали кирпич по кирпичу, камень по камню и выстроили, укрепили этот большой каменный боярский-барский двор. И пошло так из века в век, из поколения в поколение — сначала прадеды, потом праотцы защищали эти кремлевские стены от всех врагов.

Будто нарочно страдальцы и труженики берегли для себя эти кремлевские боярские хоромы. Будто для того, чтобы обагрить своей кровью те стены, которые уже были обагрены потом и слезами московских и окольных рабов. Пот, слезы и кровь — это крепчайший цемент кремлевских стен, который крепче камней, а прах бойцов — надежнейший фундамент отвоеванного у бар Кремля.

Так барский двор превратился в рабочий всенародный двор, где временами справляет праздник величайшая революция.

Отныне и вовеки Кремль перестал быть короной на голове «всея Руси» и сделался каменным обручальным кольцом, которым венчаются и обручаются «все языци всей земли во имя мира, труда и правды».

Иван Алексеевич

Он всю жизнь делал коробки для гомеопатической аптеки. С годами менялось качество картона, клея, бумаги. Менялись «аптекарские ученики», менялись кассиры, выдававшие заработанное Ивану Алексеевичу. Даже доверенные в аптеке менялись. Неизменной оставалась только старая запыленная вывеска с голубиными гнездами наверху, гласившая: «Гомеопатическая аптека». И еще, кажется, неизменным был сам Иван Алексеевич.

Аптека помещалась на центральной улице города. За городом шла слобода, за слободой выселки, за выселками, на пригорке, как отставшая от стада овца, была избенка — дряхлая, низенькая и даже без двора. В ней-то и жил Иван Алексеевич. Если спуститься с горы — луга, за лугами — кусты, за кустами — озеро, небольшое, почти круглое, как чай в стеклянном блюдечке, и березы белые венком. В этом озере утопилась единственная дочь Ивана Алексеевича. Несчастие было велико. Он бы и сам бросился в озеро, но явилась спасительная мысль. И даже не мысль, а воображение, что погибель дочери был сон. А будто на самом-то деле дочь его ушла куда-то далеко — в город, в люди, в работу.

Поэтому Иван Алексеевич стал спокойно продолжать делать коробки для аптеки. Не могла, не могла его дочь утопиться. Ведь она при рождении поменялась жизнью со своей матерью. И тогда тоже Иван Алексеевич утешил себя словами: ну, что же. Старое умерло, молодое растет.

Так, словно мышь в норе, продолжал Иван Алексеевич трудиться в своей бездворной избушке.

Впрочем, и он человек. И в нем произошла однажды вспышка каких-то сил, не предусмотренных им самим.

Весь город, пыльный город вдруг показался Ивану Алексеевичу скопищем каких-то мастерских для продолжения рода тех двуногих, что расселились, образовали город и живут в горбатых домах, как в сундуках. И среди всего этого скопища домов был один, большой, круглый, деревянный, который предназначался не для воспроизводства рода, а для удовольствий — это цирк. На нем даже крыша веселая: как берет с помпоном. Туда-то и направился Иван Алексеевич с получкой в кармане, с «мухой» в голове, с черной кошкой у сердца.

Там с галерки всего больше понравилась ему m-elle Вестон. Она летала на лошади и прыгала в обручи, обтянутые папиросной бумагой.

В этот же вечер Иван Алексеевич познакомился с m-elle Вестон и привез ее в паршивенький сад, задавленный загаженными заборами, — угощать ужином на веранде ресторана. Там горели газовые рожки и бледно-зеленые листья деревьев, заглядывающие на веранду, блекли, поникнув от неестественного света. Деревья не могли избежать этого света: были прикованы кирпичами к земле.

И Иван Алексеевич при газовом свете старался понять лицо m-elle Вестон. И видел черты женщины, начавшей уже спуск от вершины молодости. Уходящий от нее расцвет она старалась заменить красками, впрочем, не особенно дорогими.

А под утро, когда сквозь спутавшуюся листву блекнувших деревьев у ресторанной веранды серебристая свежесть утра стала бороться со светом газовых рожков, m-elle Вестон сказала Ивану Алексеевичу:

— Ко мне нельзя, у меня есть дочь.

Иван Алексеевич словно этого ждал и спросил:

— Шестнадцати лет?

M-elle Вестон покраснела, но подтвердила.

И еще они встречались не раз. До тех пор пока m-elle Вестон не стала женою Ивана Алексеевича. И вот тогда-то к Ивану Алексеевичу в отдаленную маленькую избушку возвратилась его шестнадцатилетняя дочь.

Значит, и верно она была не на дне озера, в тине, а в людях, в городе, в работе.

В этом маленьком домике, днем облитом солнцем, а ночью укутанном в черно-синий полог стемневших полей, слов почти не было. Со словами здесь были так же бережны, как с медными пятачками. Даже тогда, когда надо было узнать что-либо от Ивана Алексеевича, m-elle Вестон не спрашивала, а старалась в светлых глазах его — всегда бодрых, подернутых особенной слезой радости — уловить ответ на невысказанный вопрос. Такая тишина и бессловесная трехгранная любовь, в конце концов, заставила m-elle Вестон бросить цирк и научиться варить хороший клей для коробок.

Пасхой все трое снялись на карточке.

Иван Алексеевич как испанец: высокий, худой, седеющие усы в стороны, острая эспаньолка, орлиный нос, яркие глаза, добавленные очками. Лицо как всегда немного приподнятое; седеющие волосы прямо назад и залысины на висках. Руки приложены к бедрам неуклюже, как бывают приложены руки, знающие многолетний труд и не привыкшие к праздному состоянию. Выцветающий длиннополый сюртук, надеваемый в торжественные дни, и бумажный отложной воротничок, вычищаемый после ношения карандашной резинкой.

Рядом с ним — супруга, m-elle Вестон. Тоже худая, с лицом, подкрашенным и выдающимся слегка вперед, должно быть, от частого скаканья головой в обруч. Мешки под глазами. Глаза светлые, но мутные. Взбитые, вскудренные седые волосы. На темени кружевная наколка и руки, сложенные на коленях, показывают пальцы, уставшие в борьбе с ухватами, сырыми дровами и горячей — без ручки — трубою самовара.

А посреди них на стуле — дочь. Слегка рябая. Глаза, как у матери, с мутью. А волосы черные, сочные, прямо назад. В руках бумажный веер с изображением кошки, играющей в мяч.

Такая карточка висела над столом и украшена была венком бумажных роз.

Шли года, желтела карточка. А все-таки со стены из бумажных пыльных роз продолжали смотреть бодрые глаза Ивана Алексеевича на тихую, копошащуюся жизнь, которая совершалась в одинокой избушке. Каждое рождество и пасху дочь Ивана Алексеевича делала для украшения карточки новые бумажные розы.

Редко кто приходил к Ивану Алексеевичу. Из приходящих почти никто не замечал «кабинетного» портрета на стене. Зато сам Иван Алексеевич любил поглядывать на этот портрет, чтобы удостовериться, далеко ли он в жизни ушел от него. Взглянет на портрет и подумает: «Нет. Все на том же месте. Не жизнь, а тихое коловращение». И, глядя на карточку, Иван Алексеевич полагал жизнь свою неизменною. А следовательно, и вся жизнь, не только его, думал Иван Алексеевич, неизменна. Нет на земле течения, а есть тихое коловращение.

И не замечал Иван Алексеевич, как выцветает в бумажных розах его портрет. И не замечал он этого потому, что сам тем временем тихо выцветал среди коробок для гомеопатической аптеки.

* * *

Вдруг что-то необычайное пришло. Словно дни, которые раньше зачинались с утра и гасли к вечеру, стали зачинаться с ночи и гасли днем. Перед Иван Алексеевичем понеслись события — одно необыкновеннее другого. И уши его пронизывали слова — одно непонятнее другого.

Тихое коловращение оборвалось.

Прежде всего многие купеческие семьи, которых обшивала дочь Ивана Алексеевича, вдруг стали исчезать из города. И дома их, среди бела дня заглушенные ставнями, казались чудовищами, опустившими тяжелые веки. Потом, во время субботней получки в аптеке, кассир и доверенный не говорили друг с другом, а кричали криком. Денег никому не выдавалось, и кассир аргументировал такое обстоятельство выдвиганием ящиков пустой кассы. Потом были выстрелы кругом. Днем и по ночам. Потом проходили люди пестрые и грязные. И не поймешь какие: не то разные, не то одинаковые. Сердитые и добрые. И главное, все стреляли. Некоторые мимоходом заходили к Ивану Алексеевичу: кто ночевать, кто воду пить, кто хлеба поискать. И все словно после вавилонского столпотворения. Ничего дружного в этих людях не было. Только разве песни. Но пелись они редко. И главное, на устах у всех чаще всего одно слово: большевики. Но это слово Иван Алексеевич слышал в разных смыслах. Так, например:

— Вы большевик?

— Да как вы смеете? Я офицер русской армии!

Или:

— Ты большевик?

— А как же, браток, все мы большевики.

Седой уже был Иван Алексеевич. Его жена, бывшая m-elle Вестон, хотя по старой цирковой привычке и пудрилась какими-то сухими белилами, но божественное время на лице ее неумолимо царапало свою летопись. И дочь ее рябоватая и та стала потихоньку сгибаться под тяжестью дней.

И все-таки. И все-таки что-то понял Иван Алексеевич.

Он понял, что люди особенные, большевики, нарушили тихое коловращение.

Что же это за люди?

* * *

В тот год, когда люди были сыты не хлебом, а огнестрельными припасами, в город пришли те, кто прогнал большевиков. Было особенное ликование, похожее на то, будто сумасшедшие вышли из своих домов и прогнали нормальных людей. Так показалось Ивану Алексеевичу, когда он ходил по улицам. А жена его, m-elle Вестон, считала пришедших героями и помогала им.

Потом опять герои ушли, и вместе с героями ушла и m-elle Вестон. Звала и Ивана Алексеевича с собой. Но куда же ему идти от круглого озера, как блюдечко с чаем? Ушла его жена наспех, проклиная большевиков. Ивану Алексеевичу показалось, что ему отрубили правую руку вместе с плечом. И там, где было отрубленное, было очень холодно.

Когда пришли большевики, люди опять стали питаться не хлебом, а чем-то другим. Может быть, даже мудрыми изречениями вроде: «Кто не трудится, тот не ест», — трудились многие, ели редкие. Или: «Ученье — свет, неученье — тьма», — многие учились политграмоте, но керосину и электричества все равно не было. Были в ходу изреченья и практического характера вроде: «Почеши в затылке, Ваня, был ли ты сегодня в бане?» Впрочем, ни одной бани не было, а в затылках чесали все… И вот опять пришли те, сумасшедшие, и устроили общую баню всему городу. Некоторые, в том числе дочь Ивана Алексеевича, все еще называли их героями. Но Ивану Алексеевичу казалось, что это ад со всей своей сатанинской силой опрокинулся на город.

Недолго они были. Снова сменили их бородатые, серые звездоносцы. Но на этот раз вместе с героями ушла ночью дочь Ивана Алексеевича. От этого ему показалось, будто сняли с него последние боты и портянки и заставили ходить босым. Двойная беда: холодно и стыдно. И часто от трудных дней уходил Иван Алексеевич взором к пожелтевшей карточке; и тогда опять чувствовал себя в тихом коловращении. Но это только на карточке. В жизни уже нет коловращения. Там — течение дней. Дни завернулись задом наперед и темными ночами, разрезая тьму светом штабов и Чека, пошли вперед. Жил Иван Алексеевич продажей своего мелкого дряхлого скарба. И скудно ел. Не для себя, а непонятно для чего. Кажется, только для желудка. Была жизнь, а осталось одно плохонькое пищеваренье. К чему бы это? И обратиться не к кому за разъяснениями, потому что одни против большевиков — произносили ругательства, а большевики могли произносить только речи — каждый из них полагал себя агитпунктом.

Что же это за люди в самом деле?

И в этой непонятности была для Ивана Алексеевича огромная тяга к загадочным людям. Поселился к нему какой-то комиссар. Молодой парень, по видимости рук — мастеровой. И ранней весной, когда мужики выходили взметывать апрельскую землю, лениво холмами развалившуюся под солнцем, комиссар с целым взводом своих звездоносцев ушел в ближайшую деревню чинить сохи, плуги, бороны, серпы и косы. Однажды Иван Алексеевич даже видал, как по скату холма за сохой ходил сам комиссар в распояску и без шапки. Стар уже был Иван Алексеевич, но и он одним прекрасным утром ушел с комиссаром в деревню и работал с мужиками, что мог. И только летом, когда наступил сенокос, распивая на траве морковный чай из солдатского котелка, Иван Алексеевич спросил мастерового-комиссара:

— А что это — большевики?

— Мы-то? Да просто земляки, не иное что.

— Да как же это вы земляки?

— Очень просто. Мы хозяева земли. Всей земли. Она наша: и на Урале, и в степи, и в Сибири — где хошь. Наша земля. А вот в городах жили хозяева домов. Теперь мы землю-то маленько приопрокинули да домовых хозяев из домов-то вытрусили. Домовых хозяев вытрусили, а землячков, значит, в те дома. Потому как земля наша, а дома на земле. А земля все может — и хлеб, и свет, и тепло. Вот мы оттого и зовемся земляки, значит, большевики.

Земля, на которой сидел Иван Алексеевич и земляки, дышала травяным духом и цветным. И сама земля подсказывала Ивану Алексеевичу, что комиссар говорит правду.

И вдруг Иван Алексеевич понял, что вся прежняя жизнь и вся его жизнь — нарыв на земле. Большевики пришли и прорвали его. Аптека, город пыльный, коробки, цирк, m-elle Вестон и озеро, как блюдечко, — все это нарыв.

Возвращаясь домой, Иван Алексеевич посмотрел на озеро. И действительно, оно такое круглое и гнойное, как прорвавшийся нарыв.

Стар был Иван Алексеевич, 78 лет ему, а только сейчас он готов был начать жить сначала. Жить, а не нарывать. Пришел в свою избенку Иван Алексеевич, снял карточку, разорвал. А осенью, когда комиссар со своим отрядом уходил, Иван Алексеевич пошел вместе с ним работать. Куда? Не все ли равно — все земляки.

В последний раз посмотрел Иван Алексеевич на озеро — нарыв прорвавшийся — и, не оглядываясь на избенку, на пыльный город, где родился, жил, откуда никогда не уходил, куда никогда не вернется, Иван Алексеевич, сгорбившись и щуря глаза словно от света, пошел вперед с серыми бородатыми звездоносцами.

Председатель

МИРА, ХЛЕБА И ВЛАСТИ

Был бурный митинг в Волынском полку. Прапорщики говорили, что если Сухомлинов предавал русских солдат, то генерал Алексеев этого не сделает. Прапорщики выходили на деревянные подмостки. Потели и убеждали.

А в офицерском собрании, где на неубранный портрет Николая кто-то булавкой приколол Керенского, на столах остывали вкусные офицерские пирожки к бульону. Около них облизывался, свободно гуляя, рыжий кот. А повар на общем собрании жался к сырой стене промозглого манежа.

Прапорщики мяли носовые платки в руках, хватались за звонок. Аргументировали. Иногда забегали за кулисы подмостков и там щупали наганы, обутые скрипучей кожей кобур. Слегка отстегивали помочи и воротники гимнастерок, чтобы снова и снова аргументировать на подмостках. Кашляли от дыма, прелости и сырости в манеже. Прапорщики умоляли друг друга, умоляли глазами придумать что-нибудь для неграмотной массы. Но они видели каждый в другом то, что они не герои той жизни, которая стала совершаться в России.

Прапорщики бестолково толпились по арене, как гладиаторы в опустевшем цирке. Они, словно внезапно проснувшись, увидели себя идущими по тонкому канату, с которого обрываются. И каждый, выбрасывая слово солдатам, чувствовал, как срывается с каната на поругание толпе.

Выходили прапорщики и говорили, что Александр Федорович Керенский… На этом месте прапорщики путались. Опять обрывались с каната, потому что, кроме приколотой булавкой карточки Керенского на портрете царя, ничего не могли себе представить прапорщики.

А между тем сегодня генерал приказал прапорщикам «призвать солдат к одобрению назначения ген. Алексеева главнокомандующим». И прапорщики аргументировали.

Но даже повар, протиравший плечом серую стену манежа, почесав около ягодицы, просеял сквозь зубы, как через сито:

— Ну и ярманка.

Лиц солдатских нельзя было разобрать. Внизу, у подмостков, по всему огромному манежу была сплошная мозаика из бород, глаз, усов, ушей, ноздрей, пересекаемая в разных направлениях движениями рук. Одно необыкновенное животное: тысяча глаз, тысяча рук. Ноги солдатские прочные, как столбы. Волынцы на толстых подметках стояли, как вкопанные в каменный пол манежа. А руки, плечи, головы — все это двигалось, как нечто многообразное. Единое и вместе с тем миллионное. Едина была воля, миллионным был голос. Для солдат сейчас выходило так: Сухомлинов — это генерал с фамилией на букву С. Алексеев тоже генерал, но у него другая начальная буква.

Вот и все.

И от них, от всех генералов, солдаты отмахивались руками и головами. Кричали все одно и то же, и чем больше кричали одно и то же, тем более убеждались в том, что все они, солдаты, — это другое, чем те на подмостках, галифе. Жгли солдаты себе губы и пальцы окурками «козьих ножек». Жгли сердце свое махоркой и упорно стояли на своем. На своем против прапорщиков, против подмостков. Потели солдаты, дышали махоркой, вшу потихоньку за воротом давили, готовы были ноги свои в камень обратить, лишь бы довести до конца единоборство с прапорщиками. Махали руками солдаты. Но знали, что сейчас не в руках их оружие. Что если бы все они всем манежем опрокинулись на подмостки, то не достигли бы победы. Сейчас победа в другом: из всех криков, рычаний, угроз, проклятий надо было склеить одно, одно слово, большое и сильное и видное, как знамя, чтобы его, держа крепко, нести впереди — и тогда только ринуться на подмостки. Дальше подмостков, туда, где рыжий кот у офицерских бульонных пирожков гуляет, где Керенский на царе приколот булавкой, и дальше, дальше этого. Со знаменем путь не заказан!

Кричали солдаты. Упорно стояли в манеже. Из своих миллионов слов и из единой воли сливали одно, могучее, как набат. Впереди всех, у самых подмостков, бледнолицый, с провалившимися щеками и с лихорадочным взглядом, стоял растрепанный солдатский кашевар. Волосы на голове его топорщились, как перья измученной мальчишеской канарейки. По слабости своего голоса он мало кричал, но все время тянулся к подмосткам, тыкая в офицерское галифе замызганной запиской. На ней были выведены жидким карандашиком не слова, а тени слов:

Прашу слова товарищи кашивару нащот положения и про товарищей солдат.

Товарищ Василий Е.

Когда эта записка дошла до председателя, — прапорщик из присяжных поверенных — он потер лоб, прикрякнул, записал кашевара в число ораторов. И тут же слово «кашивару» успело вызвать в нем одну практическую мысль: так как теперь все дорожает, то надо сказать жене, чтобы по крайней мере два раза в неделю на обед давалась бы всем — и детям — каша.

______

Кашевар Василий Енотов оказался небольшим, щупленьким человеком. Тонкие ноги его, обтянутые экономно сшитыми солдатскими штанами, тонули в широких рыжих голенищах. Словно не сапоги, а куски водосточных труб были обуты на нем. А гимнастерка не скрывала, а выдавала его впалую грудь. Два, три чахлых неопределенного цвета волоска торчали на подбородке, и в рот его лезли корявые усы. Хохолок на затылке, как птичий хвост, подбитый ветром. Плечи и руки он дергал нервно. Было сразу видно, что это городской человек. Провалившиеся далеко под лоб голубые глаза показывали, что Енотов жил сознанием и что сознание его, как блоха в душе, все время беспокоило. Может быть, потому оно стало таким, что растревожено было грамотой, которую вкусил кашевар в начальной школе. Но за маленькой детской грамотой пошло заводское ученичество, потом навалилась, как тяжелый замок на грудь, работа железная, тяжелая в заводском сквозном грохоте. А детская грамота, словно стрелка на верстовом столбе при дорожном повороте, показала было какой-то другой путь. Но только показала. И от этого осталось в душе неопределенное ожидание того, что вот-де завод, работа, шум и грохот, — а все-таки все это на повороте к другой дороге, что вот будто не сегодня-завтра свернет вся жизнь в сторону с отрадой. Некому было рассказать это внутреннее, сокровенное. Поэтому пришлось жениться. Рассказал жене. Жена не поняла, приняла это даже немного за обиду, так как сама не только кончила начальное училище, но и прошла ученье в модной мастерской, отчего считала себя обладательницей значительных научных достижений. Поэтому, выслушав самое сокровенное мужа, усмехнувшись, сказала:

— Ишь какой сочинитель, Лев Толстой…

От этой жены Енотов имел двух детей и никогда не беседовал с нею о глубоком внутреннем своем настроении. Не говорил. И все чего-то ждал. От ожидания чувствовал себя как на корабле или в поезде: вот-вот кончится дорога, придет окончательная станция, и начнется настоящее житье.

Так, 27 февраля показалось Енотову, что пришла окончательная станция. Вышел он тогда с солдатами на улицу и с тех пор, мешая огромной, скользкой лопатой кашу, он думал вовсе не о каше. Думал много о многом. И вот теперь решился все сказать.

Вышел он на подмостки. Заходил взад-вперед, замахал руками, закачал головой, заговорил неравномерно, то быстро, съедая слова, то медленно, путаясь и кашляя. Но зато, когда стал он говорить, утихло солдатское море. Дым окурочный стал над головами вдвое больше прежнего. И прапорщики, затиснув руки в галифе, примолкли. Только председатель из присяжных поверенных наклонился к черненькому офицеру с разбойными глазами и шепнул ему, подмигнув в сторону Енотова:

— Мели, Емеля, твоя неделя.

______

Енотов, впрочем, говорил недолго. Солдаты его поняли. И слова его сделали своим знаменем. Прапорщики закрыли собрание. Ушли к пирожкам бульонным, к Керенскому, булавкой наколотому на царя. Повар тоже поспешил в кухню. Огрел два раза посудным полотенцем рыжего кота за блудничество.

А солдаты не расходились из манежа. Говорили со своими ораторами. А Василий Енотов сидел за председательским столом и коряво выводил резолюцию. Какой-то бородатый солдат предложил было расходиться, но Василий Енотов возражал:

— Как это вы можете расходиться без резолюции? Нешто это порядок?!

Солдаты неодобрительно замычали по адресу бородатого мужика. Кто-то еще говорил, а Енотов, окончив резолюцию, расписался под ней так:

«Ризалюция Волынского полка принята единогласно».

— Товарищи, — сказал он, прочитав резолюцию, — я ставлю на голосование и прошу поднять руки тех…

Солдаты отвечали:

— Все согласны. Нечего тут еще подымать.

На том солдатский митинг и разошелся, и солдаты долго рассказывали друг другу про кашевара:

— Смотри, такой заморыш, а башковитый мужик.

— А про што он говорил-то? — спрашивали те, что не были на митинге.

— Много говорил, хорошо говорил, да как ударит себя в грудь, я сам, говорит, братцы, мастеровой. Ей-богу!

— Ишь ты! — одобрительно удивлялись солдаты.

Василий же Енотов после ужина летел с резолюцией в кармане во дворец Кшесинской. Там он восторженно рассказывал всем, даже часовому при входе, что Волынский полк единогласно требует:

«Мира, хлеба и власти».

КРУГОМ — ФРОНТ

Шутка ли сказать — был руководителем в Волынском полку, а тут вдруг жена велит крестить малютку. Всеми солдатами всегда был избираем председателем. Ходит драться с Керенским под Гатчину, сейчас является начальником политического отдела армии и вдруг — крестить сына. Нет, с ума, видно, сошла жена. Повихнулась, несчастная. Приблизительно такие доводы Василий Енотов кучей опрокидывал на голову суеверной и перепуганной женщины. Она же ему возражала только одним: «Как же ты, бусурман этакий, звать-то его будешь?» — «Звать? — быстро парировал муж. — Звать!.. Очень просто: мальчик родился когда? — в сентябре. Ну и назовем его товарищ  С е н т я б р ь  В а с и л ь е в и ч  Е н о т о в!» — «Дурак ты, больше нет ничего», — отвечала ему жена. «А ты контрреволюционерка!» Такое замечание очень обижало жену, и скандал разгорался. Конец скандала был всегда один и тот же. Василий, смяв портфель под левой рукой, убегал в политотдел.

Однажды, вернувшись домой после такого скандала, он не застал дома ни жены, ни детей.

Штаб армии и политотдел находились тогда в одном губернском городе. И Енотов жил с семьей в больших центральных номерах. Пришел он домой поздно, в 4-м часу утра. Сел на большой диван около окна, закурил махорку, открыл окно, взглянул на темную улицу. И тут впервые ясно, ясно почувствовал, что темная асфальтовая улица под окном — это враг. Личный, активный враг.

Залаяла собака отрывистым лаем. А Енотову показалось, что улица над ним захохотала. Улица разнузданная, проституированная, накрашенная вывесками и холодная от асфальта. Заглянул Енотов за арку комнаты, в опустевшую половину. Две корзины стояли перерытые до дна. Недопитый стакан чая и детская погремушка на полу.

Никогда Енотов не расставался с своей семьей.

И вот за это семья рассталась с ним. Посмотрел опять в окно. Улица была синеватой от наступающего рассвета. Спать не хотелось Енотову. И усталости он совсем не чувствовал. Слегка ломило виски и еще как-то в спине ныло, будто тяжести таскал. В душе же ощущалась какая-то особенная ночная бодрость.

Где-то на далеких, далеких улицах послышалось лошадиное «гоп-гоп» и стихло. Потом, совсем невдалеке уже, несколько пар копыт проскакали галопом. Опять залаяла собака. Опять Енотову показалось, что улица захохотала. На углу, недалеко от окна, кто-то вскрикнул, и тотчас же звук голоса заткнулся внезапным удушием. Енотов вытянул шею, но ничего не заметил особенного. Впрочем, не видно стало часового, охраняющего на углу склад Снабпродарма. Может быть, он просто за угол зашел. Опять оборвались все звуки ночные. Тишина повисла. От этой тишины Енотову сразу и сильно захотелось спать. Он потянулся. И вдруг у самого уха оглушительный телефонный звонок. «Алло», — отозвался он в телефон. Но в трубке что-то шипело и ответа не было. Бросил трубку. Сам позвонил. Вызвал номер штаба. Штаб молчал.

По улице уже совсем в двух шагах скакал отряд конницы. Копыта лошадей вперебой колотили асфальт. С тревогой взглянул Енотов в окно. Взглянул и отпрянул. «Кажется, не наши», — смутно подумал он, когда под окнами промелькнули пики и винтовки и крупы лошадей, дерзко галопирующих в уснувшем городе. Поколебался немного. Ущипнул себя, чтобы понять, что это не сон. Улыбнулся самому себе. Посмотрел, заряжены ли два маузера, и отправился на улицу.

Спускаясь по лестнице, он опять услыхал, как много лошадиных копыт рысью цокали по асфальту.

______

Вышел Енотов на улицу, когда было почти совсем светло. По улице виднелись редкие прохожие. Направился к штабу. Не доходя до продармского склада, услышал далекие частые выстрелы. Поколебался. Но опять пошел прямо. Проходя мимо склада, увидел странное: склад был открыт, и две подводы нагружались обмундированием. Заглянул Енотов во двор, там у калитки направо лежал труп удавленного часового. Грузившие были веселы. Один из них подошел к Енотову и, слегка пнув его прикладом в плечо, сказал: «Куда лезешь, вертай назад». Тут только Енотов вполне понял, что в город вошли враги. «Казаки», — сообразил он.

И вдруг какая-то непонятная отчаянность ударила ему в голову: он, скрыв себя за углом, сразу из двух маузеров открыл огонь по нагружавшим. Казаки переполошились. Бросились в сторону от склада, залегли в канаву между тротуаром и мостовой и открыли ответную пальбу. Енотов подбежал к воротам склада, укрылся за кучу брошенных шинелей и продолжал работать двумя маузерами. Мимо ушей его с визгом пролетали пули; некоторые, слегка всхлипнув, врезались в кучу солдатских шинелей. Нащупал Енотов у пояса бомбу, забежал за калитку и, сильно размахнувшись, бросил ее в казаков. Кто-то там вскрикнул и зарыдал по-детски. Казаки отступили в ближайшие ворота. Енотов тем временем вскочил на недогруженную телегу, схватил вожжи и нахлестал лошадей. Казаки погнались. Но телега была запряжена парой хороших лошадей. К тому же Енотов знал город. Повертывая направо, налево, он вскоре очутился на окраине города. Тут Енотов почувствовал, чтоон без шапки и что безумно хочет спать. Но останавливаться было нельзя, он мчался по шоссе к полотну железной дороги.

Навстречу ему несся ураган пыли, подымаемый скачущими всадниками.

«Стой, стой», — кричали передние, держа винтовки наперевес. «Откуда?» — спрашивали казаки. «От большевиков, — твердо ответил Енотов. — Мы у них склад брали, они напали на нас. Едва удрал». — «Где?» — спросил отчаянным голосом казак с монгольским лицом, с закрученными в кольца черными усами и с серьгой в правом ухе. «Город знаете? На углу Семеновской». Тем временем подоспевали все новые и новые ряды всадников. «Ты какого полка?» — спросил кто-то Енотова. Он ответил, не обинуясь, так как, будучи начальником политотдела, великолепно знал названия деникинских полков. «Ну, ладно, сыпь в продбазу, теперь она недалеко, на станции». — «А большевистский отряд, как въедете в город, направо в Семеновскую сворачивайте, там увидите».

Енотов разминовался с большим отрядом казаков. Это были передовые части конницы Мамонтова. Сообразив, что казаки в городе могут узнать, в чем дело, и потом настичь его, Енотов свернул проселком. Жалко ему было расставаться с тем, что он отбил у неприятеля.

Между тем солнышко было уже высоко, небо сине, и наступивший день казался звучным. Енотов старался прислушаться. Но все было тихо и между тем полно каких-то особенных звуков, которые ощутимы всеми нервами. Енотов не знал, на что решиться. Не знал, где штаб, где красные части. Он опустил поводья, дал волю лошадям. Растянулся спиной на кучах шинелей и штанов.

Заснул как убитый.

Проснулся он от каких-то голосов вокруг. Кто-то тянул из пачки солдатские штаны. Огляделся Енотов. Кто-то обругался и побежал, пригибаясь к земле в сторону от дороги, стараясь скрыться во ржи. День был уже в полном разгаре. Енотов еще раз огляделся. Лошади стояли, понурив головы. Две кучи шинелей и штанов были расшвыряны. Воры, какие-то двое парней, ныряли спинами в высокой ржи. Енотов понял, что пока он вне опасности. Нахлестал лошадей, двинулся дальше.

Зарядил маузер свежими обоймами. Явилось какое-то трезвое сомнение в действительности всего происшедшего. Неужели белые могли так неожиданно прорваться? Неужели штаб оказался в их руках? Неужели так внезапно он, Енотов, стал один?

Вдалеке завиделась станцийка железной дороги. Не оглядываясь, не рассуждая, Енотов направился к ней.

Не доезжая с полверсты, он вдруг услышал крики: «Стой! Стой». И несколько человек, вооруженных винтовками, выскочили из придорожной канавы. Сдержал лошадей Енотов. «Какого полка? Что везешь?» — обратились к нему подошедшие вооруженные люди. Енотов с минуту колебался. Потом, глядя в упор на открытое спокойное лицо солдата, ответил: «Я большевик». — «А-а, свой». Обрадовались красноармейцы. И Енотов объяснил, кто он. А к вечеру на отдельном паровозе уже настиг свой штаб. Там царила растерянность. Все обвиняли друг друга. Молодой начальник штаба, бывший штабс-капитан, молчал, болезненно морщился, махал рукой и готов был до одурения смотреть на лежавшую перед ним карту. Он производил, впечатление отшельника, достигающего вечного блаженства сосредоточенным смотрением на свой собственный пуп.

«Я вывез случайно порядочную охапку обмундирования», — заикнулся Енотов. «Очень хорошо. Замечательно, товарищ», — одобряли его. «Однако, видимо, политические части наши никуда не годились, коли их могли прорвать», — заметил кто-то среди стоявших. Оглянулся Енотов на говорившего и узнал в нем того самого прапорщика из присяжных поверенных, который председательствовал в Волынском полку. С того времени Енотов сейчас увидал его впервые. Енотов весь загорелся не столько от сути вопроса, сколько от того, что именно это лицо бросило ему такой вопрос. Затрясся хохолок на затылке у Енотова, и глаза, ввалившиеся, лихорадочные, усталые, блеснули каким-то усилием. Усилием объяснить что-то…

Но вдруг Енотов махнул рукой и сказал глухим голосом:

— Как вы не правы, товарищ.

Словно отомкнул и сейчас же, раздумав, замкнул свою душу.

ОРДЕН КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

Бывший прапорщик и бывший присяжный поверенный, полный человек с бородкой клином, проснулся поздно. Сходил напротив в водолечебницу принять теплую ванну для успокоения нервов. Потом, вернувшись, застал у себя уже многих членов губкома, собравшихся на предварительное частное совещание перед заседанием пленума губкома.

«Прошу извинения, товарищи, пока еще не все собрались, я побреюсь». — «Пожалуйста, пожалуйста», — ответили все, хотя все знали, что больше ждать было некого. Полноватый человек стал подбривать свою бородку клинышком, а прочие губкомцы в другой комнате гуторили.

«Свалят они нас или не свалят, — гуторили губкомовцы. — Они где-то имели предварительное совещание». — «А где?» — «Погодите, вот завтра мои ребята скажут — где». Так рассуждали губкомовцы, разумея под «они» другую часть губкома.

Тем временем полноватый человек кончил бриться. Почувствовал, что как будто холодно. Вероятно, после ванны. Снял ботинки, надел валенки. Сел в кресло за письменный стол. Совещание было немногочисленное, всего человек семь. Был тут начальник милиции — в бурках; предчека — в серых валенках; рабкрин — в охотничьих сапогах; секретарь женотдела — в желтых сапогах; заведующий подотделом пропаганды — агитпропагубкома — в спальных туфлях, так как он имел комнату в этом же доме, на третьем этаже, и, наконец, редактор местной газеты в неопределенной обуви и, кроме того, в очках.

«Я, как заведующий отделом управления губисполкома, — начал выбрившийся человек, — не могу считать настоящее собрание официальным, а частным, и даже не собранием, а беседой в кругу товарищей, и даже не товарищей, а как бы… друзей, которые…»

Речь текла плавно.

Проскочив галопом все принципиальные вопросы, собрание застопорилось на вопросе, носившем несколько громкое название «персонального». Вопрос шел о председателе губисполкома. С одной стороны, из Москвы хотят кого-то прислать, с другой стороны, единственным кандидатом по своей популярности среди партийной организации и рабочих мог быть только один Енотов. С третьей — Енотов относился к числу тех, кого собрание друзей называло суммарно «они». И наконец, с четвертой стороны… но четвертое измерение этого события лежало на самом дне души побрившегося человека и было посыпано сахарным песком адвокатских слов. Поэтому осталось невыясненным.

В результате длинного обсуждения, при котором чаще и больше всего высказывался редактор газеты, как раз и приглашенный собственно для того, чтобы высказываться, было решено перед Москвой и перед местной организацией выставить Енотова.

Когда такое предположительное решение было произнесено обутым в спальные туфли заведующим подотделом пропаганды агитпропагубкома, все нашли его очень правильным, и только предгубчека, стукнув ногу об ногу, чтобы стряхнуть пепел с валенок, заметил: «При этом его надо обработать».

Председательствующий опустил глаза долу, и другие закрылись папиросным дымом.

______

Москва согласилась на то, чтобы товарищ Енотов был предгубисполкомом. «Боже мой, боже мой, — подумал он, — вот опять пойдет склока». И стал по пальцам перечислять своих врагов в губкоме. Советовался со своими приятелями. Кроме того, не считал себя «достаточно подготовленным» для такого ответственного поста. Ужасно волновался. Встретился с начальником милиции. «Ну, что, брат, предом будешь?» — подбадривал его начальник милиции. Енотов вскинул на него свои глубокие глаза, еще больше сгорбился и ответил: «До чего, друг мой, не хочется, прямо вво». — «Ну, ну, ничего», — похлопал его по плечу начальник милиция.

А через день был съезд Советов. В бывшем дворянском собрании. Вечером. Оркестр духовой музыки, тысячи глаз со всех сторон. Стол президиума, крытый красным сукном. А сзади комната президиума — не комната, а коробка, наполненная дымом. Очень тумашился редактор газеты. Он не был членом губкома и поэтому билета на трибуну не получил, но прошел туда только потому, что тумашился, и часовые его приняли за распорядителя. Он появлялся то у оркестра, то в комнате президиума, то беседовал с делегатами, сидящими в первом ряду. Вообще, показывал себя в публике анфас и в профиль, и вполуоборот, и говорящим, и шепчущим, и улыбающимся, и даже вытирающим пенсне. Из всех карманов его торчали газеты, отчего весь он пах типографской краской. Он же первый захлопал в ладоши, когда Енотов, окруженный другими губисполкомцами, вошел на трибуну.

Кто-то приветствовал съезд и предложил председателем избрать т. Енотова. Редактор снова предводительствовал аплодисментами. Енотову были почти все овации. При этом, к удивлению своему, среди восторженных лиц он увидал и бывшего прапорщика в Волынском полку, ныне заведующего отделом управления губисполкома.

От волнения Енотов говорил нескладно. Но именно этой-то нескладностью он и действовал на слушавших.

У него кружилась голова. «Товарищи», — говорил он. «Товарищи», — повторял он все чаще и чаще. «Товарищи». И каждый раз через это слово он делался роднее и роднее всему собранию. «Товарищи», — говорил он, перебираясь по этому слову, как по ступенькам высокой лестницы. И чем выше он шел в своем настроении, тем складнее была его речь.

Кто-то не вытерпел в самой гуще собрания и на каком-то слове послал Енотову громкие аплодисменты. Всколыхнулось все собрание, и опять у Енотова в ушах только хлопало — трах, трах, трах — от тысячей рукоплесканий.

А Енотов еще не кончил. Но рукоплескания его сбили. Когда кончились они, он хотел продолжать. Как-то неестественно завертелся на каблуках, подергал плечами.

— Товарищи, ну, да, впрочем, все, — неожиданно оборвал он.

А редактор стоял на самом виду и строчил, строчил карандашиком речь. Пришли даже два фотографа, джентльмены в продырявленных котелках, и, раскланиваясь, как официанты, стали просить Енотова не двигаться. Щелкали аппаратами. Губвоенком, человек непринужденный и веселый, предложил фотографам снимать весь съезд. Продавленные котелки покорно кланялись и щелкали аппаратами. Заведующий отделом управления подбежал к Енотову. Что-то пошептал. Пошел к оркестру. Оркестр начал мешать фотографам снимать, так как, услышав звуки «Интернационала», все встали и начали петь. Редактор суетился в дверях, где теснились и протестовали комсомольцы, требуя себе места в зале, а не на галерее. В самом дальнем углу начальник милиции делал внушение часовым о вежливом обращении.

Когда кончилось торжественное открытие съезда, к Енотову подошел сухой человек с зеленым лицом и испуганными глазами. Он прохрипел:

— Разрешите вас нарисовать, как председателя съезда.

______

С тех пор Енотов председательствовал год, председательствовал два. Москва была довольна. Местная организация тоже. Рабочие Енотову верили и любили его. Крестьяне охотно несли налог. Спецам-финансистам и инженерам нравилась его деловитость. Обыватели называли его «симпатичным». Полноватый человек, заведующий отделом управления, жалел его за нервность и усиленно советовал ему ту же лечебницу, в которой сам купался. Беспечный и веселый человек, губвоенком не мог на банкетах без слезы облобызать его. Редактор газеты радовался, что ему разрешили при газете организовать издательство «научно-популярного и литературного» журнала. Появившиеся в городе красные бакалейщики и галантерейщики искали случая откланяться «товарищу» Енотову. А начальник милиции, переходя на высокий пост уголовного розыска, до того растрогался на прощание, что по секрету раскрыл Енотову все то, что говорилось против него на частном совещании, и с похвальной памятью перечислил всех его врагов и предложил даже навести справки о тех, кто, как, например, предгубчека, перевелись в другие города.

— Лучше бы вы узнали, где моя семья; мне передавали, что она осталась у белых, не удалось им выехать. Да, вот где она? Вот узнать бы.

— Слушаюсь, непременно, непременно, — ответил начальник милиции. Достал в карманах галифе карандаш и записал, что нужно было в связи с этим.

Уехал начальник милиции. Много лиц переменилось, а Енотов все председательствовал. Из старых с ним оставались лишь веселый губвоенком — он сшил себе новую шинель, обшлаг заполнил звездами и стал несколько чище руки мыть; да заведующий отделом управления губисполкома — он перестал у себя на дому созывать совещания, был в добрых отношениях со всеми и в большие праздники ел гуся с капустой.

Регулярно ездил Енотов в Москву на съезды советские и партийные. Старился, горбился и болел думами о семье своей и особенно о младшем малютке. Болел думами и тут же укорял себя: «Зачем семья, зачем? Я председатель, мне нужно дело делать».

Однажды сидел Енотов дома зимой. Пил чай и беседовал с истопником, очень древним человеком. Рассказывал истопнику о фронте; показывал свой орден Красного Знамени. Сумерки смотрели в окно. Хлопья снега падали, будто кто-то сыпал белые розы на дома́. А дома́ пузатились в небо крышами, полными снега, как робы, одетые парчой. В коридоре губернаторского здания трещала голландка. И слышно было, как во дворе фыркал автомобиль, у которого регулировали мотор.

Вдруг раздались шаги по коридору. Кто-то робко остановился. Толкнулся в одну дверь коридора и протянул нерешительно: «Товарищ».

Потом опять шаги по коридору. «Кто-то там гуляет», — проворчал истопник и вышел в коридор. А Василий Енотов все смотрел на сумерки и на хлопья снега — изорванные лепестки белых роз.

«Тут товарищу Енотову письмо есть. Я попутний, мне его мальчик передал».

С этими словами в комнату вошел истопник и за ним тот, который назвался «попутний». Это был молодой паренек в дубленом полушубке.

Распечатал Енотов письмо. Там было нацарапано детской рукой его старшего сына:

«И во-первых строках кланяюсь тебе, тятенька милый. Живу у бабушки материной. А мать мою зарубили. И брата моего тоже и маленького самого, Сентября, тоже зарубили, он, де, не жилец без матери. А я был под лавкой на вокзали о ту пору. Мене они не видамши. Опосле шел и ехал. А на деревне у нас сказали, што ты жив и етот парень тебе знаить. А потому чтоб ты о маменке и братьях знал тому ставлю три креста как на могилах

Помни милый тятенька и возьми скорее меня к себе, а то старуха больно дерется.

Росписался твой сын Сергей».

Все это было написано на одной стороне листа. Енотов машинально перевернул листок и прочел, что было на обороте:

Так десятилетний мальчик хотел, видимо, смягчить то тяжелое, что было на первой половине листа.

У дверей все еще стоял парень в дубленом полушубке.

А истопник корявыми пальцами ощупывал енотовский орден Красного Знамени, лежавший на столе…

Наконец парень — печальный вестник — спросил:

— А ответу не будет?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Был праздник, и Енотова позвали в гости. Закутался Енотов в свою шинельку, ноги обул в новые ботинки с картонными подметками и отправился на какую-то Кривую улицу, где жил веселый военком. Был март. На лужах были льдинки. Снег лежал хоть сухой, но особенный: ледянистый. А воздух — прозрачен. Так что Енотову было слышно свое дыхание и казалось, что сердце бьется не в груди, а под полой шинельки, около воротника.

Вошел во двор, отмахнув рукой калитку назад. Освещенный флигелек с большими окнами и тюлевыми занавесками гостеприимно манил к себе.

А воздух весенний был так прозрачен, что было слышно, как говорят во флигельке.

Открыл Енотов дверцу в сени. Маленькие сени. И темно, как в гробу. Стал шарить рукой по мягкой кошме двери, ища ручку. И услышал, как около самой двери громко говорил кто-то. Кто-то другой еще смеялся… «Чей же это голос?» — подумал Енотов и перестал шарить ручку. Прислушался. Лицом отвернулся к прозрачному весеннему воздуху, что вливался во двор в наружную дверь, и потому, что воздух был прозрачен, Енотов ясно слышал разговор:

«Сижу это я на заседании. А самого в сон клонит. Ну, прямо вот сейчас упаду. А этот — комхозник льет и льет, говорит и говорит. Сметные соображения. Разруха, восстановление, отпуск кредитов. Выплата. Частные подряды. Государственные сделки, коммунальная выгода, лесострой, кирпичные заводы, кооперативные поставки, зарплата и прочее. Но ты подумай, а мне-то, мне-то какое до всего этого дело?! Прямо дремлю за столом и думаю: да мне-то какое до всего этого дело? И почему я, именно я, тут? Вообще, какое мне, ты понимаешь, мне дело до этого всего?»

И в ответ на такую речь раздалось:

«Ха-ха-ха! Это правильно! Какое, говоришь, тебе дело? Ха-ха-ха! Здорово. Вот уж я никогда над этим не задумываюсь. Ха-ха-ха! Здорово!»

Оба голоса были, видимо, подвыпивших людей. Узнал Енотов этих людей. Первый был завотделом управления исполкома. Второй — веселый военком.

Запахнулся покрепче в шинель Енотов и зашагал обратно из Кривой улицы в губернаторский дом. Воздух весенний был очень прозрачен. И что-то особенно беспокойное было в нем. Что-то бунтующее, зовущее, молодое, беззаботное и стихийное, просторное. Вот это-то особенное беспокойство и заползло Енотову в душу и ранило сердце. Он в эту ночь не сомкнул глаз.

Утром в кабинет к нему вошел заведующий отделом управления, чтобы представить на утверждение смету комхоза.

— Эта смета была рассмотрена в комиссии под моим председательством, — начал свой доклад полноватый человек.

Енотову в голову и в сердце вдруг что-то стукнуло.

Вроде угара. Внезапное и сильное — такое же, как тогда, когда он вдруг стал отбивать у белых красноармейское добро.

— В-вон! — закричал Енотов.

Полноватый человек отскочил, разроняв по полу листы сметы.

— В-вон! — еще раз вскрикнул Енотов.

— Что вы, товарищ? Вы повихнулись? — проговорил заведующий отделом управления, хватаясь за ручку двери.

Енотов что-то еще хотел сказать. Тянулся через стол. Хохолок его на затылке дрыгал, как пойманная пташка. Одна рука нервно тянулась вперед, как тогда в Волынском полку с запиской. И перед собой он видел, как тогда, все того же прапорщика из присяжных поверенных. Давно это было в Волынском полку. Но и сейчас так же, как тогда, один был кашевар из слесарей, другой — прапорщик из адвокатов.

— Это вам так не пройдет! — пригрозил заведующий отделом управления и вышел вон.

Енотов почувствовал себя облегченным и стал с полу подбирать разлетевшиеся листы сметы комхоза.

А в отделе управления заведующий диктовал машинистке заявление в контрольную комиссию (копия в ячейку) о бюрократизме и диктаторстве председателя.

Косые тени

Кто-то сказал:

— Гениальный мальчик.

Это про него, про Мишу. Может быть, никто этого не сказал. Может быть, это было во сне. Или послышалось, когда он, маленький, пятилетний, засыпал, а за спиной шел поздний разговор отца с матерью.

Все шло обычно.

И Миша был как все: гимназистом. Ничем не выделялся. Но что-то, как залетевший в грудь ветерок, вертелось там в глубине.

Миша сам себя иногда ловил: «И чего это я думаю?» А сам стоит у окна и провожает глазами снежинки, падающие на землю.

Из-за этих дум однажды ему нос разбили.

Приняли за другого и — по носу. Произошло это во время перемены, в классе. Потом извинялись. Но напрасно: никогда этого Миша не забыл. А дома про это не сказал. И классному наставнику и надзирателю тоже не сказал.

Зато свою детскую душу упитал этим событием. И был так удовлетворен, как если бы все простил и забыл.

* * *

Потом про Мишу говорили, что он красивый. А сам он смотрелся в зеркало и находил себя очень похожим на кучера: такой же румяный и скуластый, такие же голубые глаза, такие же белые волосы, как лен, и такие же кудри, словно стружки. Разве только нос потоньше.

Гулял однажды Миша в общественном саду. Там люди ходили по кругу и дышали подымаемой ими пылью. Гуляющие заглядывали друг на друга с интересом новизны, хотя каждый всякого считал надоевшим. Гимназисты, задыхаясь в пыли, учились подкашливать. А проститутки высматривали богатенького и неопытного.

— Душка.

Чей-то женский голос бросил в лицо навстречу Мише. Оглянулся он: в темноте сверкали лукавством два женских зрачка. И на них, как бабочка на огонь, пошел Миша.

Плечо, едва прикрытое чем-то розовым; завиток волос около шеи; платок, пропитанный духами «Резеда».

И вот в это всей душой своей ринулся Миша. А женщина сверкала, манила зрачками. Шуршала платьем. Духами «Резеда» обдавала. И привела его к низенькому желтому домику.

Там при свете жестяного ночника Миша был женихом, справил свадьбу, побыл мужем. И через два часа вышел вон все тем же гимназистом.

Он шел по дороге, как бог Пан. Кто-то очень светлый поместился в его душе. Очень светлый, сияющий золотом. Но этот кто-то светлый был с закрытыми глазами. Поэтому не выдал его Миша никому. Приберег для себя.

* * *

На лесной поляне был устроен пикник. Белая скатерть на траве. На ней все, что вызывает плохое пищеварение: чайная колбаса, крутые лепешки на сметане, пирожки с мясом от вчерашнего супа. Кроме того, чай, коньяк и пиво.

Катюша Зефирова, подняв рюмку с коньяком, сказала:

— Ах, я хотела бы выпить за здоровье тех, которые там, в огне борьбы, жертвуют собой, пренебрегают опасностями… Я хотела бы видеть русского революционера и выпить за него.

Над головой Катюши склонился высокий человек. По профессии он был булочник. А по наружности очень узкий и как будто складной, деревянный.

— Русский революционер перед вами, — проговорил он и длинным узловатым пальцем указал на Мишу. А тот сидел прямо против Катюши и тоже держал рюмку с коньяком.

Миша слегка покраснел.

Но с таким же замиранием духа, с каким он бросался на коньках с ледяной горы, подтвердил:

— Да, он перед вами.

Катюша подсела к нему рядом и стала интересоваться аграрным вопросом. Миша же был уклончив, ссылаясь на то, что теперь говорить об аграрном вопросе неконспиративно.

Тогда Катюша просила его назначить ей свидание, на котором он помог бы ей уяснить, кто прав в аграрном вопросе: эсеры или эсдеки.

И не раз они до поздней ночи ходили по тому пыльному кругу сада, где впервые Миша попался на приманку женских глаз. Миша доказывал, а Катюша слушала. Пальчики тоненькие кутала под гимназический фартук. Смотрела на свои и Мишины носки ботинок, мелькавшие в темноте.

Прощаясь однажды после такой прогулки, Катюша сказала:

— Вы мне просто раскрыли глаза. Вы такой умный… Просто… Гениальный…

* * *

Однако Катюша не успела переменить своих убеждений, так как ей дали поручение бросить бомбу в губернатора. Накануне своего великого дня прощалась с Мишей:

— Это письмо вы передайте моей маме, когда меня возьмут… — и отбросила с плеча свою коротенькую косичку. — Пусть я теперь, как на исповеди. Скажу вам: когда пойду на эшафот, буду только вас, Миша, вас видеть в своей душе, — и тоненькими пальчиками перебирала на груди черный шнурок от часов. — Миша. Я вас люблю… — и откинула назад лицо, обрамленное завитками волос, как терновым венком.

Они взялись за руки и целовались. Короткими и пылкими гимназическими поцелуями.

В этот день Катюша плакала над собой. Упрекала себя в слабости: она верила, верила Мише, а шла по поручению других. Ей Миша раскрыл глаза, а шла она не туда, куда они смотрели.

В тот же самый вечер Миша был на митинге. Там шли горячие споры. В большой университетской аудитории было душно и накурено. Миша ощущал странное: будто в душе его сухой хворост. И нужна искра, чтобы вспыхнул сушняк.

После митинга пели революционные песни. Кто-то предложил похоронный марш. Пели.

Пели: «Настанет пора, и проснется народ».

И вдруг загорелся сушняк:

— Стойте, стойте! — кричал Миша — Нет, не «настанет пора, и проснется народ», а «настала пора, и проснулся народ».

Загорелся сушняк. Затрещали голоса:

— Правильно. Уррра!

И пели:

— «Настала пора, и проснулся народ».

Кто-то схватил Мишу и стал качать его:

— Уррра!

И три раза пропели:

— «Настала пора, и проснулся народ».

Пошел Миша домой. А в душе как чирканье спички мелькало огненным дразнением: «Гениальный… гениальный…»

* * *

Человек высокий и узкий, будто складной и деревянный, — ходил уже второй год в кандалах. Недавно у него открылось новое дело. И Миша к этому делу был привлечен. Сидели в одной тюрьме, а видели друг друга только раз в неделю, когда проходили тюремным двором в баню. Были веселы и бодры.

А по суду Миша получил «поселение» (по 126-й). Высокий же, товарищ его, булочник, — смертную казнь (через повешение). Как раз накануне суда высокий человек начал читать в подлиннике Канта. О суде думал мало. И теперь было жаль, что Канта не сможет кончить. А ведь ему, булочнику, каждая строчка Канта досталась с бою.

Но однажды Миша получил от него записку:

«К моему великому счастью, приговор приведут в исполнение, как объявил мне помощник, только месяца через два. Так что, может быть Канта и кончу. Советую тебе. Интересно, брат».

Миша зашил эту записку в тряпочку и стал носить на груди, как крест.

А через неделю, после долгих колебаний, Миша написал высокому человеку:

«Я имею возможность достать яд. Если не хочешь отдаваться в руки врагов, — пришлю тебе».

И еще через неделю Миша получил ответ:

«Не надо. Мне интересно, какая сволочь здесь будет палачом».

* * *

Утром еще было темно. И спящему Мише кто-то всунул в ухо: «вешают». Двое его сожителей по камере уже висели на перекинутых через решетку полотенцах и вглядывались в тюремный двор. Сверху, у потолка и сбоку, в стене слышно было, как выстукивали одно слово — «вешают». И вся тюрьма шевелится тихим шорохом. Миша, опираясь на подставленную половую щетку, тоже подтянулся к окну. При свете фонарей во дворе мелькали штыки солдат. Стоявший у стены надзиратель нацеливался то на одно, то на другое окно, сгоняя смотревших. Тогда головы в окнах опускались. Потом вновь высовывались. Зрачки всех глаз внимательно следили за маленьким черненьким пятнышком винтовочного дула. Молчаливая борьба. Головы за решетками, как тени ночные, то показывались, то исчезали. Надзиратель тихо, терпеливо наводил свое дуло на головы в окнах.

Вдруг весь двор, темный и тихий, огласился пением. Крепкий бас, необработанный и сырой, выводил:

Сухие холостые выстрелы. А в ответ выстрелам из окон:

— Палачи, мать твою…

И опять тот же крепкий бас густыми волнами:

— Долой самодержа-ажа-вие…

Опять сухие выстрелы. Но их уже никто не боялся. И вся тюрьма, как один, темный, многоликий, ахнула:

— «Настала пора, и проснулся народ…»

И крепкий бас, мягко, словно бархатным пологом, покрывал другие голоса. Это он, булочник. Его вели к перекладине в углу тюремного двора.

А потом еще раз сухие выстрелы, и стихло все. Но на окнах еще виднелись темные лица. Потом и они исчезли. Остался только один Миша.

— Убью, — придушенно пригрозил надзиратель.

— Валяй, — ответил Миша громко.

Щелкнул затвор. Выстрел. Настоящий, не холостой. Пуля вонзилась в потолок камеры.

Миша по-прежнему внимательно смотрел на темное пятнышко дула.

— Ну, что же. Валяй еще.

И еще раз выстрел. И еще раз выстрел. И после всех трех стоял Миша невредимый.

В темном углу тюремного двора ничего не было видно. А там, на перекладине, качался высокий человек.

В опустевшей его камере под ситцевой клетчатой подушкой лежал недочитанный Кант.

* * *

Катюша Зефирова жила в Женеве. Читала Авенариуса, Маха, Ферворна.

Напечатала свои впечатления о покушении на губернатора и о счастливом своем бегстве.

Кроме того, считала очень полезным утренний голубой воздух на синем озере.

А Миша на реке Лене открыл какую-то новую и поэтому весьма ценную минеральную породу. За это был награжден правом передвижения по всей Сибири.

Земля же по-прежнему совершала свой путь, уносясь за солнцем в глубины пространства. От этого люди нехотя старились и назвали этот земной путь — течением времени…

* * *

— Вы понимаете что-нибудь?

— Мало.

— А я ровно ничего.

Тот, который ничего не понимал, был довольно плотный человек, что называется «мужчина в соку». Не молодой и не старый.

Вернее сразу, и молодой, и старый. На висках кое-где серебряный волос.

Та, которая мало понимала, была дамою тоже средних лет. Слегка однобокая. Жиденькая кучка волос на макушке.

Оба стояли друг против друга. Мимо них туда и сюда беспрерывно вереницею устремлялся поток людей. О чем-то спорили. Бросали на лету упреки в буржуазности. Потрясали кулаками. Говорили о десяти министрах-капиталистах. Между пюпитров совещались лидеры партий. А на все это с высоты председательского места смотрел человек с усталыми глазами, с кавказским лицом. Седой. В очках. В черном глухом сюртуке, похожем на рясу викарного дьякона.

— А он понимает? — спросила однобокая дама, указав на председателя.

— Он? Или он ничего не понимает, или если понимает, то гораздо больше, чем все другие, — говоривший обвел рукою пустеющий зал заседания.

В нем только отдельными островками происходили споры и совещания. А вся масса уплыла вниз кушать суп.

— Пойдемте и мы в столовую, а то кончится перерыв и мы не успеем пообедать, — сказал он.

— Идемте. Идемте, — ответила она.

На мгновенье слегка оживилась. И тут же возненавидела свое оживление. А потом удивилась, почему между ним и ею нет настоящего радостного оживления.

Обедали друг против друга. Говорили о положении на местах, о крестьянстве, о роли интеллигенции, о свободе слова. И все-таки оба оставались, как два сухаря: от соприкосновения в разговоре только крошились словами, а толку никакого.

И радости никакой. А ведь перед ним известная террористка — Катюша Зефирова.

А он — гениальный русский революционер и славный Миша.

Они сидели друг против друга. Крошились словами. Ели суп для делегатов Всероссийского съезда Советов.

А радости никакой.

Радость пролетала где-то мимо них.

* * *

Изыскания Миши по вопросу о минеральных породах подходили к концу.

И вдруг — обыск. Сначала испуг. Потом оскорбление. И опять испуг. Но не от обыска. От лица комиссара. К нему на обыск явился, словно восставший из мертвых, высокий человек, как будто деревянный и складной. Лицо такое же рябое и широкое. В морщинах. Как глобус в меридианах.

Этот высокий комиссар извинялся:

— Простите, гражданин… Извините. — Не хватало у него слов. И за недостатком их он всячески коверкал в воздухе свои длинные узловатые пальцы. — Между прочим, гражданин, мы не к вам, а к гражданке Зефировой. Извините, товарищ, мы того… разыскиваем ее, — разнообразно тыкал руками в воздухе, то отстегивал, то застегивал портфель — толкнул Мишу плечом. — Мы тут переписку посмотрим.

— Будьте повежливее. Имейте в виду, что и я и она — мы социалисты.

— А мы. А?

Внимательно взглянул Миша на него и испытал необыкновенный страх от сходства этого комиссара с тем высоким человеком, что остался много лет тому назад в тюремном дворе на перекладине.

Не вытерпел Миша. Вопрос подступил ему к самому горлу. И когда уходил комиссар, спросил его Миша:

— А вы никогда не читали… — сам стал пугаться своего вопроса, — что-нибудь, — хотел отвернуться от вопроса… а вопрос его в тыл, — вроде Канта.

— Фабриканта? Я у него работал.

Бросил комиссар косой взгляд на Мишу и вышел вон.

* * *

Катюша Зефирова опять уехала в Женеву. Написала мемуары о счастливом бегстве от большевиков.

А Миша — другое. Перед ним стоял высокий комиссар и тот, другой, высокий… и оба были одно. И поэтому все, что случилось за последние годы, преломилось в понятиях Миши по-особенному. Стало это загадкой. И почувствовал Миша опять себя гимназистом. Потому что опять на него надвинулись, вспучились громадой бесконечные вопросы. Опять темными тучами нависли события. А впереди их все тот же высокий человек. Предтеча нового.

И посмеялся тут над собой Миша. Потому что не тогда, а только теперь «настала пора, и проснулся народ»… Поспешил он тогда. И поэтому теперь для него кругом загадка.

Взглянул удивленным глазом назад и вперед. А перед ним на столе лежали исписанные листы бумаги о минеральных породах. К ним привела его холодная сибирская Лена.

Миша взял чистый лист и написал письмо Катюше:

«Нет, к вам приехать не могу. Может быть, мне очень (до восторга) нравится пальма. Но сосна… Пусть она колется (до ужаса колется), но она из  т о г о  же земного тепла, что и я. Я ее чувствую (сосну, Россию). Может быть, не понимаю (напрасно вы уверяли меня, что я гений: я самый простой человек). Пусть не понимаю, но останусь с ней и в ней».

Написал письмо. И улеглись все чувства. Вопросы поблекли. Тогда давно, когда тюремный надзиратель наводил дула на лица людей, они опускались в окнах. Вот также и Миша теперь взял и опустился к исписанным листам бумаги о минеральных породах.

Будто все вопросы, весь бунт души были нужны только для письма Катюше, в Женеву.

Первая концессия

Вблизи одного заброшенного города, вероятно, того самого, где совершал свои похождения Чичиков, иностранцы задумали строить большой завод на участке земли, который они купили у крестьянского общества.

Купить у крестьян землю и было самым трудным делом. Переговоры приходилось вести и в отдельности с каждым и с целым обществом, на сходе. Нужно было усиживать самовары до седьмого пота, пить водку, как квас, «бить по рукам» и ударять пола в полу. Все эти операции по поручению предприятия проделывал один из директоров его, по имени Эмедей. Он волей-неволей стал понимать русский язык и немного начинал говорить на нем.

Крестьяне переименовали его в «Самадей», да еще прибавили и отчество от себя: «Иваныч». Получился Самадей Иванович. А что касается русского языка этого Самадея Ивановича, то при окончательном заключении сделки один из крестьян, старик, сказал ему:

— Видим мы, Самадей Иваныч, что умный ты человек, а почему же по-нашему не можешь все-таки говорить?

Впрочем, крестьяне относились хорошо к Самадею Ивановичу: приглашали его на свои праздники, родины, крестины, свадьбы.

А тем временем неподалеку от деревни вырастал железный скелет завода и начал даже обрастать понемногу красным кирпичом.

Когда началась война, немцев стали высылать. Но Самадей Иванович был не немец, и его оставили в покое. Среди замутившегося русского моря Самадей Иванович, вероятно, чувствовал себя, как Ной среди стихии потопа.

Проходил один год, и другой, и третий…

В один майский ясный день в деревню приехал молодой бойкий матрос. Он собрал крестьянский сход и произнес лихую речь по поводу того, что теперь надо отбирать землю от помещиков и буржуев.

Через несколько дней под его руководством крестьяне приступили к порубке казенного леса и к овладению помещичьей усадьбой.

Но как же быть с землей, что под заводом? Крестьяне обратились к матросу.

Матрос ответил:

— Чья земля под заводом, буржуйская?

— Вестимо! — отвечали сипловатые крестьянские голоса.

— Значит, отбирать! Чего же вы сумлеваетесь?!

Однако крестьяне заколебались и решили вызвать на сход для объяснений Самадея Ивановича.

Иностранный директор недостроенного завода пришел на сход с трубкой в зубах и с европейской свободной уверенностью в движениях.

По его адресу матрос произнес длинную и сокрушительную речь и закончил призывом лишить эксплуататоров земли.

Но странно: в присутствии иностранца крестьяне не высказали особенного восторга по поводу речи. Словно руки и языки их кто-то связал. Впрочем, некоторые слабо поддакнули матросу. А стоявшие поближе к иностранцу сказали:

— А ну-ко, какое твое слово будет, Самадей Иванович?

Иностранец не то чтобы взял слово, а просто смиренно, негромко проговорил, не входя на трибуну (трибуной было толстенное бревно, уже два года лежавшее при дороге):

— Товарищи, я ведь вас не грабил и не эксплуатировал, а землю купил за наличный расчет.

— Ну, и что же? — раздался голос из толпы.

— А помещик у вас покупал землю?

— Вестимо, нет!

— Мы с вами по рукам били? — спрашивал иностранец.

— Били, — отвечал сход.

— Пола в полу руки клали?

— Клали.

— Сделку водкой и чаем вспрыскивали?

— Вспрыскивали, — соглашались мужики.

— Целовались?

— Целовались.

— А деньги с меня получили сполна?

— Сполна, Самадей Иванович, чистоганом, сполна. Это правда.

— Как же вы теперь хотите от меня отбирать ту землю, которую сами же мне продали добровольно?

Крестьяне потупились и легонько загудели, как самовар, поставленный на сырых углях. На трибуну вышел старик.

— Товарищи, а ведь Самадей-то Иванович говорит правду. Дело это было годов пять али четыре тому назад. Помним, все мы помним… Сами мы ее, землю-то, ему продавали.

Крестьянские головы закачались, как сосны под ветром. Матрос опять говорил. На этот раз о социализме. Крестьяне гудели и не соглашались. Матрос охрип. А сход постановил: землю, что была куплена под завод, не отбирать.

Матрос подчинился большинству. За это он приобрел большой авторитет и вскоре стал председателем в волости.

Когда матрос стал властью, к нему пришел Самадей Иванович за удостоверением для безопасности, на всякий случай.

— Вот что, товарищ, — ты меня извини; ты хоть мне и не товарищ, но у нас теперь положение такое, и я должен называть тебя товарищем — удостоверение я тебе дам, но только, если придут белые, на ихнюю сторону склоняться никак не моги, потому тогда мы порешим вашу землю.

И выдал удостоверение:

«…предъявитель сего комиссар и директор генерального иностранного консульства по постройке завода…»

Деревенские узоры

I

Учитель Крутогоров жил в селе Лапинском и учил детей чтению, письму и арифметике. Учитель Крутогоров имел грустные серые глаза, доброе сердце и золотые очки на толстом носу, который страдал от хронического насморка. Любил учитель Крутогоров ватрушки, вареники и теплые валенки зимой. Летом же любил ходить босиком, но считал это неприличным. Все были с ним дружны, и он любил всех, а особенно русского писателя Льва Толстого.

Наступила революция, и первое, о чем заговорил учитель Крутогоров в своей школе и на собраниях крестьян, был Л. Толстой и его учение; потом, когда приехали из губернского города агитаторы, учитель Крутогоров самой правильной находил партию социалистов-революционеров.

А по утрам в школе учитель Крутогоров рассказывал мальчишкам про Л. Толстого.

Однажды какой-то рыжий всклокоченный мальчик с красным веснушчатым лицом спросил учителя:

— А мой тятька на войне убит. На том свете будет ему награда?

Учитель Крутогоров немного замялся.

— За что? — спросил он.

— За то, что мой тятька защищал родину и взял в плен один пулемет и десять австрияков.

На это учитель Крутогоров ответил:

— Война — это убийство, а человек человека не должен убивать.

— Значит, бог накажет немцев?

— Немцев? За что?

— За убийство тятьки.

— Да ведь и тятька твой убивал!

— Так, значит, и его бог накажет?

— Нет… Ну, как бы тебе это сказать… Бог вообще никого не накажет, потому что они сами на войну не шли, их послали злые люди… Цари разные.

— А-а-а, «цари», — тянул сбитый с толку мальчик и садился на место. А между тем сам про себя думал: «Ишь ты как: «цари», а ведь сам учитель говорил нам, что землю родную надо защищать, что убитые на войне идут прямо в рай, а теперь вдруг «цари»…»

Невзлюбил с тех пор рыжий скептик своего учителя, а учитель Крутогоров продолжал объяснять мальчишкам про Толстого.

Прошло немного времени, и учитель Крутогоров был выбран в уездный Совет крестьянских депутатов. В это время вышла ссора у учителя Крутогорова с попом. Батюшка был беспартийный, и по вопросу о земле он однажды выступил на Совете и сказал:

— Земля божья — это правда, поэтому только те могут землей распорядиться, коим господь бог дал разум и добрую волю, то есть наши ученейшие люди, профессор Шингарев например, и другие, которые ходят не во тьме, а в свете!..

Кончил речь поп, и крестьяне-депутаты смотрели на него хмуро, не проронив ни одного слова.

Встал учитель Крутогоров. Он редко говорил, а потому волновался. Опираясь на стол своими толстыми руками, учитель проговорил:

— Товарищи крестьяне, этот пастырь, который говорил здесь, есть наемник, а не пастырь. Христос сказал: «Пастырь добрый полагает душу свою за овцы своя, а наемник бежит и не радеет об овцах». Этот пастырь не радеет о вас, он бежит от вас, он, жалкий, мысленно устремляется к богатому столу собирать крохи, те крохи, которые падают с барского стола от расклеванного коршунами капитала человеческого тела!

Поп крикнул с места:

— Долой, смутьян, погромщик! Вон!

Учитель Крутогоров, который раньше знал этого «батюшку» по разным вечерним застольным беседам, совершенно обалдел и смотрел мутными глазами на крестьян, которые все повскакали с мест, крича:

— Просим, просим, говори, Иван Фомич. — Так звали Крутогорова. — Выбросить за волосы наемника и фарисея!

Поп, бледный, махал руками на Крутогорова и тыкал указательным пальцем себе на крест. Толпа шумела, председатель стучал для водворения порядка палкой по столу, а учитель Крутогоров стоял и удивлялся на бешенство крестьянского «батюшки».

С тех пор они не разговаривали друг с другом. Учитель Крутогоров при встречах испытывал неловкость и краснел, а поп сочинял всем про Крутогорова, что будто он живет с женою псаломщика и ворует церковных кур и цыплят.

Пришла в село Лапинское телеграмма, что наша армия двинулась в наступление. Как-то утром эту телеграмму учитель Крутогоров стал читать своим школьникам:

— Вот, детки, скоро война кончится — наши разбили немцев окончательно.

Вдруг вырастает среди детских голов рыжая всклокоченная копна скептика, который говорит:

— Ведь вы сказывали, Иван Фомич, что убивать нельзя и что на войну посылает царь, — ведь царя теперь нет.

— Теперь мы защищаем землю сознательно, нашу родную землю.

— А царь-то чью же землю защищал?

— Царь защищал интересы богатых.

— А ведь тогда, при царе, на нас напали сами немцы, — тоненьким голоском пропищал какой-то шустрый мальчик с первой парты.

— Видишь ли, это немецкий царь так сделал, — отвечал учитель.

— Это-то немецкий царь давно сделал. А теперь нешто он сам на нас пошел? — допытывался рыжий.

— Нет, теперь наши народные люди, социалисты; сами не хотят, чтобы наш народ был покорен Вильгельмом.

— Стало быть, сами наши солдаты пожелали супротив немцев выступать?

— Ну да, да, они, именно они, — утверждал Крутогоров, а густая краска быстро-быстро залила все его лицо до самых ресниц, даже в глазах помутилось так, что рыжий допросчик показался маленьким-маленьким и далеким, очень далеким от учителя, как точка.

II

Учитель Крутогоров много и долго говорил на уездном Совете в защиту наступления. Крестьянам особенно нравились его слова: «Нашу землю немец отнимает от нас. Кашу волю Вильгельм возьмет к себе в карман и задушит там ее своим императорским кулаком. Товарищи, не отдадим нашей земли, умрем за нашу волю».

Учитель Крутогоров сам растрогался от такой речи.

Крестьяне аплодировали ему. Сердце крестьян горело надеждой на скорый мир.

После учителя вышел перед собранием снова поп. Он тряхнул гладко расчесанными длинными волосами, сжал в правой руке крест, который висел на его здоровой деревенской груди, и начал говорить почти нараспев:

— Бра-атье, честные бра-атье, сам дух святой говорил сейчас устами нашего правдивого учителя Крутогорова…

И продолжал в том духе, в каком говорил Крутогоров: воспевал наступление и битвы с врагами, хвалил нашу артиллерию и остроту наших штыков. Русских солдат называл львами, а немецких — шакалами.

Можно было подумать, что это говорит какой-нибудь бравый гвардии штабс-капитан.

С этого началась снова дружба попа с учителем.

Опять жизнь на минуту как будто забежала в старую норку. Опять интерес к телеграммам с фронта. Опять вычисления и споры о том, сколько взято у неприятеля орудий, пленных и на сколько верст «отогнали немца».

Но жизнь в эту норку спряталась ненадолго.

III

Сначала целые полки на фронте шарахнулись в тыл, потом загремели пулеметы в далеком Питере против Керенского, потом в уездном городе был арестован земельный комитет. И наконец, на сходке выступил один солдат, молодой, рябой, остроносый, с отчаянными глазами, который говорил так:

— Товарищи, я, к примеру, из Петербурга приехал. Товарищи, могу али нет свое слово сказать?

— Говори!.. Вали!.. Тише, ребята!.. — гудела толпа.

— Товарищи, не убоимся никого. Откуда опять же взялся такой Керенский? Товарищи, довольно кровопивцев. Много мы своей кровушкой землю покрыли. Товарищи, нешто можно шить без иглы, али пахать без сохи, али рубить без топора? Ну, так вот, значит, и воевать нельзя, коли, стало, хлеба нет и солдаты в окопах не хотят сидеть.

— Вестимо, правильно, — гудел народ.

И вот когда после такой речи заговорил Крутогоров, мужики взревели:

— Долой его! Ступай окопы рыть! Вон!..

Бледный, ошеломленный, подхваченный какой-то сильной стихией зла, учитель Крутогоров медным голосом размеренно чеканил слова и нарочно долго тянул свою речь.

А сзади Крутогорова «батюшка» расчесывал толстой пятерней свою бороду и улыбался сладкой улыбкой. Что-то пьяное было в глазах батюшки, что-то сладкое было в его красных губах, что-то гадкое было скрыто в его седоватой бороде.

Учитель Крутогоров что-то потерял. Он становился все более и более грустным, подавленным, и рождающуюся в нем ненависть к мужику он питал беседами с «батюшкой». Он теперь даже переселился к нему. Он покинул школу. Он однажды потихоньку бросил камнем в проходившего рыжего мальчишку.

А деревенские мальчишки, его бывшие ученики, теперь при встрече с ним опускали глаза… Они от отцов своих узнали, кто несет правду: Крутогоров или сама война.

«ПЕРВАЯ ЗВЕЗДОЧКА»

Ушли. Все ушли куда-то. Во-первых, увели маму… Во-вторых… Да, она прощалась и не плакала. Как только ее увели, во дворе был какой-то шум. Амбар кто-то отпер и запер. И кто-то лазал в погреб. Кто-то пробежал по балкону…

Ушли куда-то все. Женю забыли.

Он остался в гостиной и смотрел в окно, в ту сторону, куда увели маму.

Мама не плакала, значит, скоро вернется.

Только зачем же все ушли? И почему разные замки во дворе гремели?

Женя горячим лбом прижался к стеклу. На белом височке его билась синяя жилка. Длинные, немного загнутые кверху ресницы, как два маленьких веера, были неподвижны. И под ними, под веерочками, два больших голубых печальных глаза.

Не причесали сегодня Женю и галстучек завязали наспех. И даже сапожки велели самому надеть.

— Ты уж большой: шестой год тебе. Учись без матери-то жить, — сказала Жене Дуня, у которой лицо красное и сморщенное, как помидор.

Вышел Женя из залы в столовую. Буфет открыт. На столе в беспорядке посуда. На полу разбившийся стакан и самовар на боку. Тишина кругом. Только часы тик-так, тик-так, тик-так. И смотрят со стены на столовую, как очень спокойное лицо. Смотрят, — а сказать ничего не могут, кроме своего заученного: тик-так.

Женю мама учила часы разбирать: если стрелки вытянутся в разные стороны — значит, половина двенадцатого. Как раз манная каша поспевает. А если стрелки все равно что две руки сожмутся наверху, — значит, ровно двенадцать. В это время солнышко выше, выше всего. Про солнышко тоже мама рассказывала. А вот сейчас Жене непонятно, сколько времени. Может быть, часы сами скажут сколько. Они иногда кричат так: ахх… ахх… ахх… Сколько раз крикнут, столько и часов.

Женя стал ждать, когда прокричат часы. Но они все шептались сами с собой: «Тик-так, тик-так, тик-так»…

Женя прислушался. И ему показалось, что часы говорят: «Иди-иди-иди». Женя пошел.

На дворе тоже не было никого.

Никого, кроме собаки Курса, которая металась на цепи около своей конуры.

Курса увидал Женю и закричал. Сердито-сердито. Даже рявкнул.

Женя остановился, посмотрел на пса, удивился, зачем это он рычит на него, на Женю, когда вообще все так странно, никого нет. И когда всех, всех жалко и себя жалко. И Курса.

Женя задумался и взял пальчик в рот. Курса порычал еще немного и успокоился.

Оба — и собака и мальчик — глядели друг на друга удивленно. Женя хотел собаке сказать: «Маму мою увели люди, у которых в руках были ружья. А потом ушли все»… А собака хотела Жене ответить: «Люди тебя покинули, а я осталась с тобой, но помочь тебе не могу, потому что на цепи».

Женя хотел сказать, но не сказал, потому что ведь все равно собака не понимает по-человечьему.

Собака хотела сказать, но тоже не сказала, потому что Женя не знает по-собачьи и все ее слова считает рычанием или лаем.

Женя тронулся было к воротам, но собака завыла и стала рваться с цени.

«Не будешь лаять, тогда подойду», — подумал Женя про собаку. Собака будто поняла и замолчала.

Мальчик подошел к собаке и стал осматривать цепь, нельзя ли освободить собаку.

Курса старался лизнуть ему руку.

Цепь была крепкая. Своими пухленькими белыми ручками ничего не мог Женя сделать с цепью.

Погладил собаку, потом поцеловал ей переносицу и пошел.

Во всем существе Жени была какая-то большая решимость. Будто сразу он стал большим. И крепко задумался. Запала мысль ему в голову: «Найду маму».

Пыльная улица, широкая и длинная, распласталась на желтом зыбучем песке. Пустынно. Нет никого. А в синем просторном небе каркают вороны. Многие окна закрыты ставнями. Зловещие черные вороны в небо.

Женя направился в дом, который стоял наискосок, через улицу. Там жил бойкий мальчик Васька, с которым тетя Дуня даже запрещала водиться. Но зато этот мальчик знал про все. Он был как большой.

Вдруг Женя увидел, что навстречу ему, подпрыгивая, несется Васька — грязный, босой и веселый. Особенно весел, не как всегда.

— Идут! Идут! Идут! — кричал он, подстегивая сам себя по ляжкам тонким прутиком. — Идут, Женька. Идут, не ходи.

— Кто, солдаты идут? — спросил Женя.

— Нет, красные идут. Понимаешь? Большевики.

— А мама?

— Чья, твоя? Да ее увели казаки.

— Казаки?

— Ну да. То красные, а то казаки. Понял?

— Понял.

Ничего не понял Женя. Хотел спросить бойкого, неугомонного Ваську, но стеснялся. А самому горько, горько было. И в маленькой груди его сердце свернулось в комочек.

Из дома напротив вышел сапожник. Почесался. Перекрестился на восток. Сплюнул в канаву.

— А вы что тут, пострелы? — огрызнулся на ребятишек.

— Идут, дядя Митрич! — сказал Васька.

— Кто, красны-то? У-у, они, брат, те жару дадут.

— Митрич, — обратился к нему Женя, — ты не видал, куда мою маму увели?

— Не знаю, не видывал. А увели, слышь?

— Ну да.

— Смотри, брат, сиротой бы не остался!

— Как сирота?

— Так, без матери, стало быть. Больно уж она против офицеров тут говорила. Пожалуй, ей несдобровать.

У Жени к горлышку словно шарик подкатился. Давил на виски и хотел слезы выжать. Если бы заплакал Женя, то не унять бы его было, пока не явится мама, но Женя еще больше, чем плакать, хотел узнать, где мама.

Взял пальчик в рот, сделал немножко набок голову и пошел, пошел себе тихими, маленькими шажками куда-то вдоль улицы. И ничего не понимал. А шарик перекатывался то к сердцу, то к височкам, то к сердцу, то к височкам. Горестно, и плакать хотелось.

А все из-за того, что какие-то «красные» должны прийти в город.

«Какие же красные? Сапожник сказал, большевики. А все-таки зачем казаки маму увели?»

Навстречу ему, поднимая пыль, опять летел вприпрыжку Васька. На этот раз его лицо было серьезнее.

— Назад, назад! — кричал он еще издали, завидев Женю. — Назад!

— А что?

— Вот те и што! Там я видел — не скажу што.

— И я пойду, — сказал Женя.

— Сказано тебе — не ходи!

И Васька рванул шестилетнего мальчика за рукав.

— Заворачивай назад. Тебе нельзя смотреть.

— А чего там?

— Там? Не скажу!

Васька крепко вцепился в руку Жени и направлял его к дому.

— Ну, хоть скажи, на какую букву там?

— На букву, — заколебался Васька, которому тоже было не больше лет девяти. — На букву «мама», — выпалил он.

И оба замерли друг против друга.

Неизвестно, смогли ли бы дотащить до дому после этих слов Васьки Женю, но выскочила тетя Дуня с помидорным лицом.

Она, запыхавшись, догнала Женю и на руках дотащила его до дома. Когда она проносила воротами, то Жене сквозь слезы показалось, что собака Курса тоже немного плачет и с ожиданием взирает на ворота.

— Где мама? — спрашивал Женя.

— Ее увели, — разъяснила тетка, — взяли в плен красные.

— Какие, какие кра-кра-сные? — всхлипывал сдерживая себя, и спрашивал мальчик.

— Одним словом, красные, жиды, — пояснила тетка.

— Врешь, жиды бывают черные, — возразил мальчик.

И тетка Дуня в его глазах, наполненных слезами, расползалась в широкую каменную стену, которую трудно пробить.

Женя отошел от тетки. Опять уперся теплым височком своим в окно и смотрел, как проезжали верховые с пиками и винтовками.

А мамы не было…

* * *

Вечером, когда тетя Дуня укладывала Женю спать, она опять шушукала ему в оба уха:

— Смотри, сиротка, с Васькой, сапожниковским сыном, не водись, не разговаривай с ним: он красный.

— А мама?

— Вот когда прогонят красных — будет и мама.

И опять злые слова говорила про красных, будто бы палками била по темени.

Чтобы не было так больно голове от палочных слов, Женя укутался одеялом и притворился спящим.

* * *

А утром пробрался к нему в комнату Васька.

— Пойдем!

— А что?

— А то — тебя тетка эксплуатирует.

— Ну да… — ответил Женя на непонятные ему слова, чтобы не уронить своего достоинства.

— Так вот, значит, бежим на митинг. Там всем объявляют свободу. И сколько тебе лет ни на есть, все равно — свободен.

— А собака?

— Тоже.

— Значит, Курса уже не на цепи?

— Нет, на цепи, но мы сейчас с нее эти кандалы долой. Понимаешь, мы с тобой теперь красные.

— Ага, — подтвердил Женя.

Быстро спрыгнул с постели. Оделся и побежал с Васькой освобождать Курса. Сначала Курса рычал, а потом, когда толстая веревка, которой кончалась цепь, была обрезана, Курса выскочил за ворота и, как волк, дико озираясь, побежал вдоль улицы и скрылся за поворотом.

За ним бежали Васька и Женя.

— Ты только помалкивай, — говорил, задыхаясь, Васька. — Мамку-то твою повесили казаки: она тоже была красная.

— А ты видел? — спросил Женя и вдруг остановился как вкопанный.

— Ну да. На площади. Белые перекладину поставили, и там я видел маменьку твою. Висела и без башмаков… только в чулках.

Постояв в раздумье, Женя рванулся и побежал на площадь, где, как змея, изогнувшаяся в злобе двумя углами, стояла висельная перекладина. Пустая и страшная.

Васька подумал, подумал и побежал на митинг.

* * *

Женя не ночевал дома одну ночь и другую.

За базаром, где стояли угрюмые купеческие дома, там расположились красноармейцы. И там От них слушал Женя объяснения, кто такие красные и кто белые. И за что белые вешают. Васька его завел туда и оставался с ним неразлучно.

На третий день к вечеру Васька, Женя и еще человек десять ребят, наслушавшись красноармейских рассказов, окружили дом, в котором жил Женя, и повели правильную осаду.

Тетка Дуня из окна кричала по адресу Жени:

— Ах ты, мотыжник этакий! Весь в мать пошел. Приди, приди домой-то. У меня жив не останешься.

— Сдавайся, выкидывай белый флаг! — кричали дети, осаждая дом.

— Я тебе кто, я тебе кто? — кричала тетка Дуня, когда камни градом летели во все окна со стороны осаждающих.

— Белогвардеец! — отвечал Женя и подбадривал своих приятелей, боясь попасться в руки тетки.

В городе никаких властей, кроме бригады красноармейцев, не было. Дети выбили все окна в доме. К десяти часам вечера тетка Дуня и жившая с нею женщина перелезли через задний забор и покинули дом.

Васька, Женя и все их приятели победоносно вошли в завоеванное.

Тут они устроили свой митинг.

Васька говорил:

— Женя!.. Ниче, что маменька твоя погибла. Может, ее твои же тетки предали. Пусть. Теперь этот дом наш.

Женя не плакал. Сухими блестящими глазами смотрел он на своих товарищей, на разбитые часы в столовой, на опрокинутые стулья, на разбитую посуду. От голода, от волнений Жене показалось, что весь этот разбитый дом со всеми мальчишками плывет, плывет куда-то в неизвестное, в небывалое. И не дом это вовсе, а корабль, и мальчишки — юнги на корабле. И все они в голубом, в голубом. А впереди всех его мама — это она зовет, манит всех за собой в далекое, в небывалое.

Долго Женю его приятели отпаивали и отмачивали холодной водой.

Утром проходили мимо дома два красноармейца. Зашли. Поздравляли детей с победой над белогвардейцами.

— А мама теперь будет? — спросил Женя робко одного красноармейца.

— Нет, не будет. Мы ее похоронили с музыкой и красными знаменами.

Днем дети стали разбредаться из дома. Остались только Васька, Женя да еще один кривоногий, сирота, которого звали Калач-безродный.

Они крепко засели в доме.

А когда пришли исполкомы, отделы собесов, наробразы, подотделы охран и соцвосы, кто-то обратил внимание на детей, завладевших домом. Их оттуда не выгнали. К ним стали поселять еще и еще детей и на воротах прибили вывеску:

Детдом «Первая звездочка».

Свинья и Петька

Посвящается дочери моей Наташе

Свинья, как известно, живет по-свински, то есть не ведет ни с кем классовой борьбы, не участвует в войнах, не хрюкает в парламентах и любит больше навоз, чем золото.

Навоз для свиньи — совершенство, соль жизни и нежнейшая услада. Влечение к навозу заставляет свинью повергнуть в забвение преданность человеку — хозяину.

Свинья — животное интернациональное, а посему не знающее границ.

Однажды это ожиревшее созданье, тыкаясь своим «пятачком» в различных направлениях, учуяло навоз. Учуяло и направилось, переваливаясь с боку на бок и помахивая хвостиком, к тому месту, откуда слышала «дух».

А навоз-то находился по ту сторону польско-русского фронта.

Хрюкнув презрительно по адресу человеческих условностей, свинья, блестя на солнце жирной шерстью, перевалила линию фронта.

У свиньи был, разумеется, хозяин — мужичок. У хозяина был сын, мальчишка 9 лет. Звали его Петькой.

Вот этот-то лопоухий рыжий Петька и увидал, как свинья его тятьки переправлялась за границу. Инстинкт собственника-хозяина был отнюдь не чужд Петьке. Петька с отроческих лет своих уже любил за всем присмотреть, доглядеть и чуть что неладно — поправить.

Поэтому и теперь, мазнув грязным рукавом свой нечистый нос, Петька побежал догонять свинью. Побежал — и совершенно так же, «по-свински», перешел русско-польскую линию фронта.

Вдруг сзади кто-то окликнул Петьку:

— Эй, малый! Стой! Куда несешься?!

Петька оглянулся и увидел двух рослых польских солдат.

Свинья куда-то скрылась из виду, и Петька попал в плен к полякам.

Петьку привели к польскому офицеру, который стал мальчонку допрашивать.

— Ну, уж ты сознавайся, малый, по честности: кто тебя послал сюда?

— Никто! Я за свиньей! Вот те крест!

А нижняя губа у мальчика дрожала: он хотел плакать.

— Мы тебя отпустим, мальчик, ты только сознайся. Ведь тебя это русские послали? А? На разведку? Ты, наверно, большевикам помогаешь? Цо?

Мальчик ни за что не хотел заплакать. Он собрал все силы и сдерживал слезы. Вопросы офицера Петька даже не понимал.

— Пустите домой, к тятьке!

И смотрел на офицера бесконечно печально. Маленькие мускулы на лице немного дрыгали как будто от того, что сдавленные где-то в висках слезы струились под щеками.

— К тятьке! — гаркнул офицер. — Вытри сопли! Я вот тебя велю в тюрьму отправить!

И пошел кричать, и пошел кричать. Подошел еще какой-то, помоложе. Он стучал по столу и размахивал руками, словно хотел «съездить» по затылку.

Все это было так неожиданно. Таким ураганом все это налетело на Петьку, что он не мог защищаться, а только тупо смотрел перед собой. Может быть, он в это время думал, отчего, от какого ветра качаются перед ним офицерские головы и развеваются во всех направлениях их руки. Странно все это было для Петьки.

И впрочем, может быть, эти мотающиеся люди сами и сманили свинью? Может быть, они наговор такой на свиней знают? Может, они теперь и залаяли для того, чтобы скрыть похищение свиньи, чтобы потом Петька не мог рассказать всем на своем селе, что эти офицеры — жулики?!

— Ах ты, чурбан русский, хохол упрямый, большевик немоченый, не хочешь сознаваться?! Ну, так отправить его в тюрьму!

И повезли Петьку в большой город — в Вильну, и посадили там под замок.

Петька не вытерпел и плакал, потому что ему очень хотелось к мамке и тятьке. Да кроме того, дорогой его били. Особенно один, старший над солдатами, так тот норовил его все в ухо да в ухо. Петька даже слышать стал хуже.

Сильно дорогой ревел Петька.

А как только в замок приехал да сел в отдельную каменную каморку, так сразу стих.

Стал рассматривать стены. Облизнул языком палец: хотел на стене начертить крестик. Ничего не вышло, только палец вымазал в белое.

Прижался к стене битым разгоревшимся ухом. Хорошо стало, потому что стена холодная, как лед.

Потом стал легонько колупать штукатурку на стене. Но испугался, как бы ни заметили сор на полу.

Стал просто рассматривать стену. Увидел: что-то написано. А что именно — не мог прочитать, потому что был неграмотен. И в первый раз тут Петька крепко пожалел, что не выучился грамоте. А то бы знал, что тут написано! Вероятно, что-нибудь потайное. Быть может, страшное, интересное. Эх, кабы грамота! Петька и сам бы написал тогда. Написал бы так: «Маменька и тятенька, страдаю за свинью».

А все-таки интересно — приворожили свинью к себе поляки или она просто сбежала сама, почуяв, что тятька из нее колбасы хотел делать? Если же свинья сама сбежала, то непонятно, почему словно с неба свалились на Петьку все громы и беды, почему, словно вора, Петьку заперли в эту холодную комнату с черным асфальтовым полом, похожим на землю. Только земля мягкая и горячая, хорошо на ней стоять босиком. По траве тоже хорошо пройтись босым: трава, как шелковая, шуршит маленько и щекочет.

Холод асфальтового пола проникал в молодые, тонкие косточки Петьки. Петька прыгнул на железную койку, покрытую соломенным тюфяком, и поджал под себя ноги. Вот так-то лучше, теплее!

Где-то далеко в гулком коридоре гремели цепи. Может, и там какой-нибудь другой Петька сидит и его запирают. А может, выпускают кого-нибудь? Нет, отсюда не выпускают. Разве они могут выпустить? Вон давеча какие они все были серьезные и сердитые. И все из-за свиньи?

Знали бы тятька и маменька — они не дали бы… Заступились бы. Опять ключи звякали, замирая в каменном коридоре…

Петька заснул.

Так началась для мальчика жизнь в тюрьме. Днем он колупал пальцем стену, чертил слюнями крестики. Царапал тоненькими пальцами толстую железную дверь. Каждый вечер приходили в камеру к Петьке люди проверять — не убежал ли он. Уходя, эти люди всегда говорили меж собой: «Маленький еще! Мальчишка совсем!» То же самое говорил и надзиратель, у которого за поясом было много ключей, словно он ими торговал.

Спал Петька хорошо. Иногда видел сны. Во сне он видел, как его маменька плачет и оправляет на нем рубашку, одергивает ее и кормит варениками, а тятька все будто гладит его по битому уху своей жесткой рукой и приговаривает: «Ничего, не плачь, сынок, не плачь! Бог даст — заживет, а злому человеку бог отплатит, отплатит».

Однажды Петька спросил надзирателя:

— А скоро меня домой к тятьке отправят?

— Нет, брат, сколько заслужил, столько и просидишь, — и дверь перед носом Петьки опять захлопнулась. Петька смотрел на дверь печальными серыми глазами. Указательный палец он держал во рту. На затылке его торчали вверх два желтых, как солома, хохолка, очень похожие на вопросительные знаки. Вся его тоненькая фигурка была изогнута так, будто он, как ангел, только что прилетел на землю, коснулся ее своими ножками и теперь готов улететь опять на небо. И вдруг слезы словно вырвались из его глаз и побежали проворно ручьями вниз по лицу и попадали в рот. Петька смахивал слезинки-горошинки рукавом своей рубашонки.

А дни опять покатились за днями.

Водили однажды на допрос. Заставляли что-то писать. Но Петька — неграмотный, поэтому его отвезли обратно в тюрьму.

И опять потекли дни за днями.

Однажды Петька увидал, как в маленькую круглую дверочку, что в двери камеры, кто-то кинул белую бумажонку. Петька ее поднял. Это была записка. Но как ее прочесть?

Когда стали раздавать обед, Петька показал ее надзирателю.

— Ах ты пострел! — стал браниться надзиратель. — Ты уже записки выучился получать?! Это, брат, у нас запрещено. За это у нас — темная! В другой раз за ухо и в карцер! Понял?

— Понял.

Да как и не понять: опять насчет уха дело идет.

— Дяденька, а все-таки прочитать бы? Может, про тятю что написано в ней. А?

И опять встал в свою застенчиво-просительную позу. И палец опять в рот, и два волосика-вопросика на затылке опять топорщились.

— Ну, ладно, слушай: «Товарищ-малыш», — это тебе, значит, пишут так. — «Товарищ-малыш», так…

— Значит, вот эта буква — «т»? — перебил Петька надзирателя.

— Ну да, «т», а второе «о». Слушай дальше.

Надзиратель прочитал всю записку. Какой-то товарищ спрашивал Петьку, кто он, откуда и почему попал.

— Оставь мне, дяденька, эту записочку. Не отымай.

— Нельзя записки иметь. Понял?

— Дяденька, не отымай. Не отымай, дяденька!

Опять, как при допросе, сдерживаемые в глазах слезы покатились как будто под щеками, и все лицо приняло плачущий вид. Если бы слезы закапали, то надзирателю было бы не так жалко Петьки, как сейчас.

— Ну, ладно. Возьми-ка, но только спрячь.

— Спасибо, дяденька, я спрячу. Только не отымай!

Надзиратель захлопнул дверь, а Петька сунул записочку за пазуху; хорошо стало Петьке с запиской: словно товарищ пришел к нему в камеру.

Потом вынул записку и стал разбирать буквы. Первое слово означало: «товарищ». Значит, нетрудно понять и буквы в нем. Отломал от деревянной ложки щепочку и это самое слово «товарищ» нацарапал на стене. Другие слова Петька не мог разобрать.

Каждое утро Петька смотрел на стену и радовался, как хорошо у него вышло написанным «товарищ». Понравилось ему это слово. Нацарапал его на другой стене. Потом на третьей, потом на двери. Потом стал царапать это слово, где возможно и чем попало.

Под кроватью в стене обнаружил кем-то спрятанный гвоздик. Вынул его и стал им выводить везде свое любимое «товарищ».

Писать это слово сделалось для Петьки большим удовольствием.

Вдруг это заметил надзиратель.

— Ты что, в карцер захотел? Зачем это поганое слово тут царапаешь?

— Оно не поганое, дяденька!

— Нет, поганое! Его большевики только любят! Ты что, большевик, что ли? Сейчас же все стереть!

Петька стал своей тоненькой грязной ладошкой стирать свое любимое слово. Слово, впервые написанное им самим! Стирал усердно. А из глаз прямо в рот попали соленые капельки прощальных слез.

На другой день Петька подлез под кровать и стал там выцарапывать опять свое «товарищ».

Потом прилетела вторая записка. Ее Петька уже не стал показывать надзирателю. Петька попытался ее сам разобрать. Первое слово и в ней стояло «товарищ». Ах, как это было радостно для Петьки!

Он стал теперь уже подкарауливать, не кинут ли записки. Кинули и третью. И там опять «товарищ». Ах, как это хорошо!

Однажды, когда чей-то грязный палец протыкал в дырку записку, Петька весь вытянулся, оттопырил свои губы и прошептал грязному пальцу:

— Дай карандаш!

На другой день через ту же дырку в двери к Петьке в камеру впрыгнул карандашик.

Петька взял одну из скопившихся у него записочек и написал на ней карандашом: «товарищ».

Просидев шесть месяцев, Петька был переведен в общую камеру.

— Так это ты и есть Петька? — подошел к нему молодой парень, рыжий и веселый, как солнце.

И все были в этой камере такие веселые, смелые и бойкие, будто сидели в гостях или на свадьбе. Смеялись и спорили. Таскали Петьку по камере из конца в конец. Спрашивали про свинью и учили, как следует читать и писать.

Тут и Петька немного осмелел и приосанился. Не вытерпел и спросил однажды своего рыжего приятеля:

— А вы что за народ, чьи?

— Мы-то? Мы, брат, ничьи. Мы — пролетарии. Понимаешь? Большевики; не слыхал про нас? Мы хотим, чтоб у твоего тятьки было земли в достатке, чтобы тебя никто не бил, чтобы не было войны и чтобы «за свинью», вот вроде как ты, люди не сидели бы в тюрьме…

— И чтобы по уху не били, — вставил Петька.

— Ну да, вот, вот! А тебе, видно, по уху попало?!

— Да.

— От польских офицеров?

— Ну да.

— Ладно, погодь немного. Их скоро того!

И стал Петька прислушиваться к непонятным разговорам: о Советской власти, о Москве, о большевиках. Однажды Петька спросил рыжего:

— А «товарищ» — это значит большевик?

— Ну, а как же, обязательно. Все большевики — товарищи.

— У меня был товарищ — Ванько, я с ним в бабки играл. Стало быть, он тоже большевик?

— Не знаю. А только для большевика «товарищ» — священное слово! Этого слова буржуй не выносит. Буржуи — это те, что тебя по уху!.. Помнишь? Вот они ненавидят это слово.

— Ишь ты! Ну так я большевик, потому я — подставь ухо, я те шепотком скажу — когда я сидел там один, то после твоей записки всю стенку «товарищем» исписал.

— Вот это так! Стало быть, ты нам товарищ, большевик!

Прошел еще месяц, и всю эту партию большевиков направили в Россию в обмен на пленных польских буржуа.

За это время Петька основательно выучился грамоте, успел даже написать письмо тятьке и мамке. Впрочем, это письмо он не посылал, а все время держал у себя за пазухой.

— Дай конвертик, — сказал однажды Петька своему рыжему приятелю, — я письмо запечатаю да пошлю домой.

— Да зачем же отсылать? Ведь сам будешь скоро дома.

— Нет, не буду.

— Вот те на! Почему же?

— Потому что там нет настоящих товарищей, только мама да тятя. А здесь ты и все другие товарищи… Федотыч, милый… Возьми меня с собой в Москву!

— В Москву у?! Да что ты там делать будешь?

— Там я буду большевиком!

В этот же вечер, уговорившись с Федотычем ехать в Москву, Петька писал второе письмо домой такого содержания:

«Тятенька и маменька! Я с Федотычем еду в Москву, потому мы — товарищи и большевики, и скоро вы не будете бедны, и никого бить не будут, и войны не будет, а будут только большевики и товарищи все до одного, за свинью тоже не тоскуйте, потому тогда у вас будет не одна свинья, а много, и коровы будут две, а потом я приеду из Москвы».

Петька действительно с рыжим Федотычем и другими товарищами направился не домой, а в Москву.

На земле под солнцем

— Пишите:

«Я, Иван Андреевич Обрывов, заявляю, что в 1919 году был предателем…» Ну, что же вы остановились? Вы, секретная машинистка, вы должны быть лишены чувств. Чувства ваши, надеюсь, выглажены дисциплиной, как мятая рубашка утюгом! Нечего бледнеть, продолжайте писать то, что вам диктует начальство. Я ведь у власти пока. Написали? Так. Дальше. «С этого времени и по сей момент… Вот, например, три года тому назад…» Нет, постойте, пишите так: «Я хотел бы отправиться в какую-нибудь очень теплую страну, где всегда солнце и нет никаких вопросов, ну хоть рыбаком в Сицилию, хотел бы не видеть никого. Но выходит иначе. Встретившись с таким товарищем, как Кирилл… заставила меня сознаться во всем. Прошу судить, как того я заслужил. Я готов… Я…» Да что вы?! Что с вами?

С машинисткой, писавшей признание, стало дурно. Она упала со стула левым боком, неуклюже, мешком на ковер.

Диктовавший бросился было к ней, но вдруг остановился. Побоялся, что от прикосновения к слабой девушке ослабеет сам и не докончит того, что начал. Взял телефонную трубку и позвонил своему заместителю, чтоб тот немедленно явился.

Заместитель, как и все заместители, не торопился, выжидая ровно столько, чтобы явление его не было таким быстрым, каким бывает явление курьера на звонок начальства. Как и все заместители, он был все время обуреваем страхом не быть похожим на людей ниже себя.

Наконец в кабинет Обрывова выглянуло из-за портьеры лицо серое, с зеленоватым оттенком, с глазами навыкате, с головой, гладко остриженной и начавшей едва редеть на залысинках. Заместитель, как и все ответственные работники, всегда имел при себе портфель, который, по неразлучимости своей с владельцем, мог бы считаться его органом, чем-то вроде зоба, с бумажным резервом. Наклоняясь немного вперед, оттого что свободной от портфеля рукой затворял дверь, заместитель остановился у портьеры и посмотрел вопросительными глазами на своего патрона. При свете, падающем прямо на вошедшего из двух огромных окон, было заметно, что у заместителя болезненно разросся живот и лицо скорей зеленое, чем серое.

Он почел бы ниже своего достоинства спросить, зачем его звали.

Обрывов отлично знал эту молчаливую и ничем, собственно, не вызываемую самооборону больной чести зама.

Сейчас, находясь в необыкновенном состоянии, набросился на вошедшего:

— Явились!!! Так что ж молчите! Должны спросить, что мне угодно! А мне угодно вот что: прошу вас вынести отсюда эту слабую женщину. Я без нее сам допишу очень важный документ. Она только мешает.

Лицо вошедшего вдруг исказилось болезненно, отчего его глубокосидящие глаза показались совсем провалившимися под лбом. Такая гримаса появлялась на бритом, купоросном лице его всякий раз, как он что-нибудь постигал.

— Иван Андреевич, что произошло?

— Я — предатель. Вы можете меня арестовать. Только дайте мне дописать мою исповедь.

Лицо заместителя всеми морщинами и мускулами как-то переложилось на другой лад и получило направление не на лицо Обрывова, а на машинку, где была вставлена бумага. Заместитель подошел к машинке, опытным взглядом скользнул по недописанному тексту. И — Обрывов весело заметил это украдкой — с ловкостью нажал кнопку, вызывающую вооруженную силу. А потом, думая, что это движение скрылось от взгляда Обрывова, уже явно нажал другую кнопку, вызывающую курьера. Курьер был красноармеец, широкогрудый и большебородый, с лицом всегда потным.

— Товарищ, помогите привести в чувство.

И, подняв под руки бледную девушку, отдал ее широкогрудому красноармейцу. Тот не раз приводил в чувство разных людей.

— Может быть, сдадите ваши документы? — спросил заместитель и, на всякий случай, сунул правую руку за пазуху, где покоился черный холодный маузер среднего калибра.

— Могу, — весело ответил Обрывов, — вот удостоверение, вот пропуска в разные учреждения, вот разные мандаты, вот… я арестован?

— О, нет, нисколько. Однако оружие у вас при себе?

— При себе, извольте! — и он легким и даже каким-то кокетливым движением положил на стол два браунинга — большой и поменьше.

— Все? — спросил он.

— Все, — не сказал, а просвистел заместитель.

За дверью послышался заглушенный коврами топот многих ног, и в кабинет вошло пять красноармейцев.

* * *

Было звездное небо. Такого он раньше никогда не видел. Они шли рядом открытой степью. Степь дышала ароматом трав и цветов. Он держал ее под руку, около локтя. Она старалась быть к нему ближе. Молчали. Она смотрела под ноги, на цветы и травы, гибнущие под ее подошвой, а он на звезды, из которых уже многие не звезды, а лишь летящие над землею световые рефлексы от погибших за бесчисленное количество вечностей звезд. Она переживала то, что любят переживать женщины: ощущение мужской силы как принадлежащей ей. Они шли без направления, и это обоим нравилось. Она молчание свое временами нарушала незначащими словами, которые невесть почему произносились. Например:

— Взгорье… рука… хорошо…

Или:

— Цветы… почему… горизонт…

Поцеловались. Звон поцелуя в затихшем сладком воздухе над украинской степью ожег ему губы. Но сердца не коснулся. А она готова была для другого и еще другого поцелуя, и в голове смутно вертелась неизвестно когда и где вычитанная итальянская фраза:

«Тото пер ляморе» — «все через любовь». Она перевела ему по-русски:

— Помните: «Коль любить — так без рассудку».

— А вот у соловьев лучше, — отозвался он, — те вовсе ничего не говорят, когда любят, а только поют. Изумительно поют.

— Мы так не умеем петь, — вздохнула она.

— Любить, — поправил он.

Опять молчали. Бережно, опасливо молчали, боясь словами задеть такую правду, которая могла бы их разъединить.

Крутили по степи, целовались и опять очутились у окраины города. Он предложил расстаться. Она еще ниже опустила голову. Он приподнял ее, тяжелую, за подбородок. Посмотрел в глаза.

— Разве есть что-нибудь выше любви? — спросила она оттого, что не выдержала его долгого, не смягченного словами взгляда.

— Есть: творчество. Каждый день пусть будет новым делом. Таня, послушай, поверь моей правде: любовь — это средневековье!

Таня выронила свою голову из широкой ладони его и опять увидела свои и его ноги. Правде его не поверила. Пуще того: от прямых его слов еще больше полюбила.

Она сделала шаг-два вперед. А его ноги — она заметила — остались на месте. Обернулась и спросила глазами. Он отрицательно мотнул головой и оставался недвижимым и тихим, как привидение.

Она подошла к нему, сжала его руки. Сказала:

— О чем вы задумались?

— О смерти.

У нее, у Тани, по спине пробежал легкий холодок. Она солгала голосом, нарочно позвончее:

— А я никогда о ней не думаю.

— Я сам тоже, собственно, нет. Но только иногда кости мои, скелет мой, который вот сейчас перед вами, обложенный мясом, увлажненный теплой кровью, укутанный в одежду, вдруг как-то толкнется во мне, напомнит о себе.

— Как?

— Так, напомнит о том, что ему предстоит долго лежать вот здесь, — он стукнул ступней ноги о землю, — ему предстоит долгая, скучная жизнь — тоже жизнь, всюду жизнь — впотьмах.

— А вы сказали давеча о творчестве, о том, что каждый день новый.

— И это тоже верно. Все, что существует, — то правда. Остальное — ложь.

Таня испытала: будто небо сделалось ледяным куполом, который стал ломаться и с треском низвергаться вниз на ее голову. На ее горячие и теперь занывшие болью виски.

— Таня, вы дрожите? Ну, не бойтесь. Видите, как страшно коснуться правды. Никогда ее не касайтесь. А если знаете, старайтесь забыть. Забыть, забыть, непременно. Пойдемте в город.

Ускоряя шаг и вместе с тем боясь его ускорять, держа друг друга за руки и не сжимая их, они удалялись от того места, где на мгновенье раскрылась перед ними до бесконечности черная правда.

Вот так ‹…› они шли, шли и вдруг очутились у страшного обрыва.

Теперь вослед им дул холодным смехом неясный страх. Будто пропасть, от которой они бежали, двигалась по их пятам. А небо, посиневшее от холода, от небытия, валилось, ломалось, давило как ледяной низкий свод…

Они были рады первой вони городской улицы, первому матерному слову, произнесенному кем-то у темного забора, первому мяуканью кошки, которую какой-то мещанин не впускал домой.

Прощаясь, он сказал Тане:

— Не сердитесь на меня, на мою неразумную, глупую просьбу: забудьте, что мы ходили туда, — он не захотел даже оглянуться, чтобы показать, откуда они пришли, — забудьте, что целовались. А главное, забудьте то хорошее, что вы чувствовали ко мне все время.

— Забыть? — В глазах ее заблестела женская растерянность перед несчастьем — она как-то мешковато, всунув голову между плеч, поклонилась ему — ниже обыкновенного — и нехотя захлопнулась от него калиткой.

Оттого что он советовал его забыть, она, желая быть послушной, замкнулась в себе. Таня работала с ним ежедневно, она с утра перед выходом на службу одевалась в безразличие, как в служебный мундир.

Все шло ровно.

И надо же было, чтобы эта хламида безразличья упала с ее плеч, когда он стал ей диктовать свое невероятное признание!

* * *

Обрывову посоветовали, чтобы не делать шума — Обрывов — персона, — сидеть безвыходно дома, сказаться больным.

Когда он остался один, он до физического ощущения испытал в себе присутствие целого роя мыслей. Они зашевелились, как дитя выношенное, которое просится наружу.

И мысль его была вовсе не о том, что ои начал только что писать свою исповедь, мысль, как нечто невообразимо свободное, гульнула вдруг далеко за пределы житейского.

Обрывов в своей книжечке, где были все такие записи: «Комиссия по зарплате спецам», или «Повидать управделами», или «Передать поручение из центра», взял и мелко-мелко набросал постороннее:

«Все, что мы считаем настоящим, на самом деле не существует, потому что в каждый данный миг все проходит, утекает. Действительно только то, что было, прошлое, от него хоть следы остаются. Кроме прошлого, нет ничего. Будущее — это представление, т. е. некоторая деятельность нашего мозга. Она подталкивается существующим, а так как существующее есть лишь прошлое, то наше представление о будущем соткано из ниток прошлого. Предвидеть — значит удачно вспоминать. Социализм — это наше представление, сотканное из ниток прошлого, это деятельность нашей головы, а в действительном будущем будет то, что будет, то, чего мы не знаем и знать не можем, ибо пользуемся понятиями, сотканными из того, что было до сегодня. Сегодня — это слово. И завтра — тоже слово, и не больше, а вчера, давеча, час тому назад, секунда назад — истинно сущее. Всякий новый день есть новое количество времени, новое количество предметов — всего материального, — а количество переходит в качество. — Вот и извольте при этаком хитром росте определить, куда заворачивает всякий новый день. — О, жизнь, жизнь моя! О, непонятная ты этакая и могучая в своем неодолимом, неостановимом, бестормозном шествии!»

Обрывов брался за голову. Ладонями ощущал ее жар, сжимал виски, держал ее, как тяжелую сокровищницу алмазов. Никогда раньше Обрывов не ощущал, что мысль, птицей бьющаяся в его мозгу, — для него такое же наслаждение, как для соловья — его пение.

* * *

Пока его мысль пела соловьем — допрашивали машинистку Таню.

С каждым новым вопросом, заданным ей, она все больше и больше чувствовала себя раздеваемой. Таня поняла, как унизительно ей было стоять полуголой перед одетым и плотно застегнутым мужчиной, хотя бы это и был всклокоченный бойкий следователь с лицом кастрата.

— Вы устроились работать в его учреждении по его же рекомендации?

— Да.

— Значит, вы его любили?

Вот, значит, и последнее содрали с Тани. Она почувствовала себя нагой.

— Вы с ним были… ну, скажем… близки?

Все равно что не спросил, а чем-то холодным толкнул в обнаженную ее грудь.

От этого Тане пришла в голову фантазия ответить следователю что-нибудь совсем нелепое. И она произнесла:

— Жил-был поп толоконный лоб…

— Что-о-о-о? — Следователь, таящий в себе что-то воробьиное, освирепел и напыжился. Но тут же согнал с себя этот пыж, улыбнулся прищуренными глазками и по возможности мягко укорил:

— Естественно, вы не хотите сказать. Понятно: тайны Амура!

И следователь направил свое внимание на белую бумагу, по которой, поскрипывая, побежало привычными словами достодолжное заключение.

* * *

Неоконченное полупризнание Обрывова произвело шум, — нет, не шум, а заглушенный шепот среди его близких и далеких, но одинаково высоких людей. Тем более было странно, что Обрывов отказывался что-нибудь говорить. Он физически молчал, когда приходили к нему с расспросами. С ним не знали как поступить. Решили — прежде чем сообщать в центр — расследовать все досконально.

Назначено было самое секретное собрание, на котором заместитель Обрывова (зеленолицый, всегда плохо бритый) делал доклад.

Председатель в очках, которые совсем не шли к его молодому и здоровому лицу, очень заботился, чтобыкурьер, сидевший за дверью, лишний раз не вошел в комнату. Курьеру с утра было внушительно сказано: всем посетителям сегодня труба — не принимать никого, потому — секретное. Но так как секретные заседания происходили без малого всякий день, то курьер к данной ему директиве отнесся с беззаботностью неаполитанца.

Своим знакомым посетителям он ласково говорил:

— Катись колбасой назад, не застревай тут!

Незнакомым обходительно заявлял:

— Вам же говорили, граждане, что никаких приемов сегодня не будет.

Хотя граждане слышали об этом впервые, но избегали восстанавливать истину.

Курьер — добродушный малый — не лишен был наблюдательности: от него не ускользнуло, что на секретном совещании почему-то не был Обрывов, а его заместитель явился с новым рыжим портфелем, который запирался на ключ. Любопытствуя временами в замочную скважину, курьер скучал, сидя на стуле. Не выдержав, стал чаще, чем надо, входить в комнату заседания под предлогом наполнения графина водой.

— Да что ты, лошадей, что ли, поишь? — шикнул ему председатель.

— Так… товарищ, а почему же я отсюда все пустые графины уношу? — ответил курьер.

После доклада зеленолицего человека произошел спор о том, давать ли сначала слово только для вопросов, а речи потом, или, наоборот, или то и другое вместе. Соответственно трем возможностям были три предложения. Большинством было принято первое. Но тут один, который сидел на окне, внес поправку: ввиду особенной важности сегодняшнего обсуждения вопросы подавать в письменном виде. По этой поправке высказался один за, один против. Председатель проголосовал, и поправка была отвергнута. Приступили к вопросам, но их прервал другой из заседавших, человек длинный и скучный, как деревянный забор. Он спросил:

— Как же так за вопросами последуют сейчас речи, а мы не знаем, сколько минут полагается оратору. Я, например, хотел бы высказаться, если время будет достаточно, а если мало, то задал бы только парочку вопросов.

Председатель спросил его, выдвигает ли он это как вопрос или вносит предложение. Длинный немного замялся, однако пояснил:

— Это предложение.

Председатель из-под очков обозрел снисходительным взглядом предлагающего и заметил, что его внесенное предложение неконкретно.

Длинный минуту помолчал и конкретизировал:

— Двадцать минут.

Тогда из разных углов раздались вперебой голоса, произносящие разные цифры, кратные пяти:

— Пять, десять, пятнадцать, двадцать, тридцать.

Докладчик, чтобы побороть поднявшийся шум, тихим голосом предложил вовсе не ограничивать время оратору. Председатель, воздев руки вверх ладонями к собранию, как поп на великопостной службе, умиротворил новые всплески криков и стал голосовать.

— Кто за пять минут?

Едва «за» это предложение вынырнули чьи-то три худые руки, как тот же докладчик, но еще более тихим голосом, заметил, что его предложение — не ограничивать — является исключающим, и потому оно должно быть первое поставлено на голосование.

Председатель забарабанил по столу тупым концом карандаша — прием, которым он пользовался за отсутствием председательского звонка, — хотя никто уже не шумел. Три поднятые худые руки безнадежно нырнули вниз, как удочки, насаженные новыми червяками.

— Переголосовать! — сказал сам себе и всем другим председатель.

Было принято предложение исключающее: не ограничивать.

Пошли продолжать задавать вопросы. Потом перешли к прениям. Заговорили ораторы.

Одни отмечали, что давно уже удивлялись странной молчаливости Обрывова. Другие утверждали, что в этом деле машинистка играет большую роль, чем он сам. Третьи, глядя исподлобья, не договаривая слов и пропуская то сказуемое, то подлежащее, намекали на то, что это дело непростое, в нем есть своя философия, и философия зловещая, и неизвестно куда приведут нити, если распутать этот клубок до конца. Наконец выступали и такие ораторы, каких всегда много там, где открывается возможность поговорить: люди, испытывающие удовольствие от того, как слово накручивается на слово и получается неожиданно нечто не совсем бессвязное, как в некоторых местах голос, подлец, сам замирает и потом возвышается, как это он в других местах заостряется и сам ставит точку над i.

Когда прения окончились — не потому, что речи были исчерпаны, а потому, что их «гильотинировали»: голод не тетка, да есть, кроме того, и другие дела, — поднял руку рабочий, маленький, худой, всклокоченный, с большими глазами, как васильки. Он сидел в углу ниже всех: не на стуле, а на катушке рулонной бумаги, оставшейся от романтических времен революции, когда учитывалась ужасно стремительно газетная бумага. Теперь здесь эта бумага была уже в середине просижена, от чего стала удобной, как кресло. Поднявший руку был слегка заика. Получив слово, он долго не мог выговорить ни единого звука, а потом вдруг сразу:

— А какие же есть данные тому, что Обрывов действительно был предатель?

От неожиданности председатель уставился на вопрошавшего немного по-бычачьи. Но через минуту нашелся:

— Товарищ, где же вы были, когда задавались вопросы докладчику? Время истекло для вопросов!

* * *

А данных и в самом деле не было, решили отыскать того Кирилла, который упоминается в недоконченном наброске признания и о котором впоследствии Обрывов не хотел говорить ни слова. Впрочем, он по всем вопросам вообще хранил молчание.

В показании сказано, что встреча с Кириллом заставила сознаться. Значит, встреча состоялась незадолго до писания исповеди, и, стало быть, начало его преступной деятельности и все течение ее относятся к тому времени, когда он не виделся с Кириллом. Стали перебирать, припоминать все давние и недавние встречи Обрывова.

Был в самом деле один Кирилл и в самом деле приятель Обрывова. Это был преждевременно поседевший человек с небритой клочками бородой, со святой наивностью в глазах, какая бывает у настоящих девственников (а таким и был Кирилл). Как самый старый большевик в городе, он был председателем совета музея революции. Среди многих, многих славных редко встречаются такие, как Кирилл. Почему? На одних посмотришь — скажешь: вот пришли к революции, потому что одно возлюбили, другое возненавидели; на других — вот, мол, те, которых резолюция заманила красочностью своих переживаний, а потом сроднились с ней, третьи всем существом своим, складом рук своих и речи представляются людьми, вышедшими на борьбу из подвалов, где свирепствует и в ясную и в ненастную погоду одно и то же: скользкая, как лед, нужда; с четвертыми скучно: они пришли к бурному движению как начетчики и боролись, отворачивая день за днем, как интересную страницу мудреной книги; пятые — с прозрачными глазами в очках с золотой оправой — вследствие научных выводов. И только очень редкие вот так, как Кирилл, пришли — вошли, отдали себя движению за коммунизм только оттого, что почувствовали в нем особенную, почти музыкальную красоту, и навсегда остались восхищенными. От восхищения всегда морщились блестящие глаза Кирилла, от восхищения он седел раньше времени, от восхищения он не успел заметить, что существуют женщины. И с ним, с Кириллом, всякому тому было хорошо, кого терзали тяжелые думы, или колючие чувства, или жизненные нелады. Поговорить с Кириллом — все равно что подставить свое лицо под тихую ласку легкой отеческой руки. Но восхищался Кирилл не как созерцательные люди, а вечно беспокоясь, работая, во все вглядываясь, как в чудесное.

Когда решили, что именно это и есть тот самый Кирилл, о котором упоминается в признании Обрывова, прислали ему человека жиденького, кривоногого, неустойчивого на полу и в мыслях. Постучав в дверь кабинета Кирилла, вошел этот человек.

Ему сказали, чтобы он был осторожен в выражениях.

Обдал Кирилл его ласковым взглядом, стал от самого порога чаровать лучами своих длинных ресниц, морщинками чуть-чуть прищуренных глаз. От этого кривоногий человек забыл все директивы, забыл профессиональную свою хитрость, выронил ложь, которая в сердце его лежала, боясь малейшего потрясения, как нежный студень.

Кривоногий прямо бухнул, врезавшись костлявым задом в мягкую кожу кресла:

— Предатель Обрывов ссылается, товарищ, на вас, будто бы вы на него подействовали.

Голубые лучистые глаза Кирилла ничуть не омрачились.

— Вы уверены, что Обрывов предатель?

— Что значит «уверены»: ведь он сам же написал.

— А вы думаете, мало человек сам творит лжи?

— И сознательно?

— Человек думает, что он все делает сознательно.

— И во вред себе?

— Кто за Обрывова знает, что ему это вред?

Глубоко сидящие глаза Кирилла все время светились и смеялись чуть-чуть как у помешанного. Так показалось молодому следователю. Он подумал и спросил:

— Когда в последний раз вы разговаривали с Обрывовым?

— Тогда, когда еще седины не обхватили мою голову, три-четыре года тому назад. Но я его люблю!

— Недаром, товарищ Кирилл, про вас говорят, что вы всех любите.

Глаза Кирилла еще больше сморщились, на выступающих под глазами скулах засветился бледный румянец. Волосатой рукой, как кошка лапкой, он провел себе по лицу, будто на носу его сидела муха.

— Ну, товарищ, так как же? Еще какие ваши вопросы?

* * *

Зеленолицый заместитель Обрывова получил неутешительную справку от следователя: Кирилл утверждал, что он давно не видел Обрывова. Заместитель так и предполагал.

Ведь вся жизнь Обрывова была работа, а работа происходила в тех же душных, прокуренных комнатах, где сидел и заместитель. Работа Обрывова проходила на глазах всех.

Путник, если он сбит в зимнюю вьюгу с дороги, несколько раз возвращается на прежнее место и от него начинает, всякий раз с новой энергией, щупать ногами след. Если путник упорен, если в жилах его есть терпение, он найдет дорогу.

Так поступил и заместитель. Он всякий вечер сидел и читал одно и то же: недописанную исповедь Обрывова. Всякий раз одно и то же:

— «…Встретившись с таким товарищем, как Кирилл, заставила меня…»

В этом месте зам всякий раз думал: должно быть, сильно волновался Обрывов, что самые простые мысли не мог выразить грамотно.

— «…Встретившись… заставила меня…»

Глухой ночью, когда темнота наполняет всего человека, когда среди темноты, разлитой во всем существе, яркой лампадой горит не утухающий мозг, враг темноты, горит в такой черноте, как солнце во вселенной, которая — говорят — тоже вечно во мраке, горит лампадой и сам ощущает себя, — в такую минуту мозг зама шевельнулся, словно мигнула лампада от легкого колыхания темного воздуха. Оттого что вздохнул мозг как ласковое пламя лампады — посыпались от него малые искры по всему костлявому телу. И, скопившись, свернувшись клубком, искры эти ударили в голову догадкой: Кирилл — это женщина. Вот почему «встретившись» с Кириллом «заставила».

Не безграмотность это, а конспирация, или проговорился.

Заместитель, если бы посмотрел на себя в зеркало, увидел бы, как лицо его, и без того худое, обострилось еще больше, и глаза, которые он закрыл, придали его лицу вид маски мертвеца. С закрытыми глазами мысль творит лучше.

На утро, не говоря о своей догадке никому ни слова, заместитель тяжелой, стопудовой поступью спустился по грязноватым, устланным дешевыми коврами лестницам, вышел на улицу и — чего с ним раньше никогда не бывало — пешком пошел колесить как будто без определенного направления.

Он нес оригинал признания Обрывова в кармане. Временами останавливался в укромном месте, читал это показание и опять клал в карман, не выпуская из кулака.

На одной из окраинных улиц города жила та самая секретная машинистка, которая так легкомысленно предала себя обмороком. Машинистка Таня в мужской синей косоворотке, подпоясанная тонким кавказским ремнем, развешивала на дворе белье. Во всей фигуре и в стриженых волосах огненно-коричневого цвета сквозила глубоко запавшая грусть. Увидев зама, она пошла ему навстречу. Она думала, что опять допросы. Она теперь составила себе правило: если видишь несчастье, то иди ему навстречу прямо. В море людском не бежать следует от соленых и горьких волн, а плыть им навстречу, нырять головой вперед. Тогда скорей выплывешь к светлым горизонтам — до нового соленого и горького вала.

Заместителю сразу же понравилась ее бабья походка. Даже досадно стало: зачем в таком «кавалеристе» такие женские движения?!

Заместитель подал ей левую руку: в правом кулаке, в кармане, неслышным хрипом хрипела задушенная, неоконченная исповедь Обрывова.

Осенний свежий ветерок хватал Таню за пряди волос и щекотал ее глаза. Свободной рукой она отбрасывала волосы. А заместитель думал, что это кокетство, и посмеялся в душе.

— Вот вы — девушка, и почти в мужском костюме. А бывают женщины с мужскими именами.

Таня всегда душой страдала оттого, что никто с ней не говорил просто. Она удивлялась, почему если говорят одно, то надо понимать всегда в какой-то мере другое. Еще в школе ей внушали, что русская народная речь всегда полна намеков. Ее, простую, с прямыми, как солома, волосами, всегда это удивляло.

— Что вам угодно? Зайдите в комнату, — сказала она. — Только у нас в доме мама разводит примус — копоть, — ну да ничего — пройдемте.

Усаживаясь с ней за стол, скрипучий и маленький, с натянутой желтой клеенкой, изрезанной местами ножом, заместитель спросил ее:

— Вас никогда не звали Кириллом?

— Меня? Н е т.

И вдруг вздрогнула. Должно быть, оттого, что зам неприятно долго помолчал.

— А у Обрывова была такая знакомая, которую он хотя бы в шутку называл мужским именем Кирилл?

— Кирилл?.. Кирилл?.. Кирилл? Нет, не помню. Кира, может быть?

— Ну да, скажем — Кира!..

— Вы все-таки, может быть, выпьете стакан? — ответила Таня, обдав его острые глаза бледной улыбкой. Словно белую бумагу ткнули на острые гвозди.

— Кира? Да, я помню, я даже очень помню, — продолжала Таня, — Кира — она как раз незадолго до события с ним приехала сюда.

— Да, да, где она, где она? Адрес! — взревел и под конец взвизгнул заместитель.

Тут только у Тани в глазах блеснул страх за него, за Обрывова. Нос острый, немного блестящий, на узком лице зама показался Тане кинжалом. Да и все лицо — не лицо, а опущенное железное забрало, в щели которого смотрят меткие глаза, смотрят, чтобы убить. У Тани стукнуло сердце.

— Не знаю, — ответила она.

Заместитель припугнул ее законом и инструкциями.

А сердце Тани стучало и стучало.

Заместитель прошел к окну и закурил, чтобы придать себе равнодушный вид.

Тоска безысходная железными клещами охватила Танино сердце. Что-то оборвалось, что-то вышло непоправимое.

— Кира, говорите? — насмешливо сказал заместитель. — Еще недавно к нам в город приехала? Хорошо, можете и не называть адреса. Хорошо. До свидания!

Недокуренную папиросу хотел заместитель бросить. Да пепельницы не было. Он опять всунул окурок в рот. Двумя руками нацепил кепку на острую, стриженую макушку своей головы. Смягченным, но все еще недобрым взглядом окинул Таню и вышел.

* * *

Заместитель был человеком от станка, от переплетного станка. В переплетно-брошюровочном отделении одной огромной московской типографии он получил и знание людей и ощущение жизни. Он много книг переплел. Он много хороших, интересных названий на корешках их видывал. Он замечательные мысли, вытесненные на бумаге, заключал в кожу с бронзовым отливом и в картон с узорами мрамора. Он ценнейшие мысли предохранял от порчи и разложения, от натиска времени. Застегнутые в мундиры переплетов величайшие образы и Сервантеса, и Шекспира, и Боккаччо, и «Тысячи и одной ночи», и «Песни царя Соломона», и Льва Толстого, и Пушкина, и Гомера, и величайшую из всех книг, праматерь всех литературных образов — Библии — все они, мягко стучащие о полки, с легким скрипом разгибающиеся рядами, стройными, как братские могилы, выстраивались в шкафах тех, кто интересуется победным маршем мысли среди бессмыслия и безразличия. И тех, кто рад, что отшумели многие мятежные мысли, умерли еретики, слова их заделаны в крепкие переплеты, на которых, как на могильных плитах, приятно прочитать «Мигуель Сервантес» или «Лорд Байрон». Прочесть, перелистать, похвалить и опять под стекло.

На тех и на других без понимания работал теперешний заместитель Обрывова.

И много усердия и ума вложил он в переплетное дело, но ни разу — где же, когда беспощадное время толчет как в ступе каждый день — не заглянул он на то, что написано в сработанных им переплетах.

Это помогло ему восприять жизнь не как минутку какого-то исчисленного миллионами годов дня, а как единственный существующий день. Будто вся жизнь возникла вместе с ним и будто все, что живет, живет впервые и единожды, как он. Поэтому на все он смотрел, как на новое. Когда ему говорили — всегда бывает и раньше было так, — он скептически отвечал:

— Всегда, а почему ты знаешь? А я вот знаю только то, что сейчас есть!

Он работал без сомнения, как рубит и складывает без сомнения свои новые ворота хуторянин, только что купивший землю и севший на ее свежесть. Каждое движение его было ловко и верно, как взмах топора. Ни одна жилка не дергалась сомнением. В голове было все ясно.

Не оттого ли всякое дело удавалось ему? Венец успеха постоянно венчал его лысеющую и стриженую голову.

Мог ли он не найти Киру?

Кира — друг Обрывова. И друг давнишний. Предположим, что дружба эта относилась к периоду гражданской войны. Где был Обрывов в гражданской войне? на каком фронте? Был он под Царицыном и был в Крыму. В городах Черноморского побережья, в Николаеве, в Одессе. Он не видал Киру с тех пор.

Значит, Кира — это кто-то такой, кто приехал недавно с юга. Следы есть, найти нетрудно. Человеческое хотение — все.

А мир в общем такой прозрачный, простой, как капля воды под солнцем.

* * *

Сама черноволосая, смуглой кожи, а глаза серые, светло-серые. Они только и были видны на темном фоне лица, в черной рамке мягких волос, они притягивали всякого, кто начинал заговаривать. И оторваться от ее глаз, немного ленивых, неподвижных, невыразительных, идольских, трудно было хоть кому. Голос ее был мягкий, добрый. Любила она всех одинаково и постоянно немного была грустна.

Встав поутру позже обыкновенного, она долго не приводила себя в порядок. Ее тетушка, старушка Домна, уже приготовила ей и баранки, и пирожки с луком и яйцами, и самовар. К двери поставила кувшин с водой и таз.

А племянница все еще смотрела в окно и думала о том, почему ей вот уже который год ни о чем не думается. Раньше, бывало, в гимназии, например, были у нее и планы, и намерения, и переживания, а теперь вот — ничего.

С каких это пор?

Где-то под сознанием, в какой-то самой потайной коробочке ее души она чувствовала, что знает этот срок. Но нет, нет, никогда она ясно перед собой не обнаружит его, никогда даже себе не скажет.

С каких пор у нее началось этакое, что думы все откатились?

И чтобы не отвечать на этот вопрос, всплывающий почему-то сегодня уже второй раз, она начала поспешно — будто какое неотложное дело есть — одеваться.

Услышала за дверью, в комнате Домны, скрипучий голос старого знакомого и соседа Домны — старика с раскоряченными ногами, в старомодном сюртуке, в сапогах, в черной фуражке, с реденькой пегой бородкой, с лицом, изборожденным морщинами. У него скрипучий и вместе с тем каркающий голос. Говорит будто кашляет. Ругательник, дразнильник, насмешник, вечно беспокойный искатель скандалов. Впрочем, остроумный старик. Племянница Домны, встретив его здесь впервые, испытала в его присутствии страх. Она не доверяла даже его добрым словам (были и такие) и принимала их за шутку.

— Коммунистка-то спит? — проскрипел старикашка, тыча суковатой, тонкой палкой по направлению комнаты племянницы.

— Сейчас, должно, выйдет. А вы что, Аксеныч, порадовать ее чем хотите?

— А то как же, непременно! Тут один хохластый приходил ее спрашивать. Я за воротами сидел. Только ты, Домна, не пускай к себе вихрастого. Я заметил, что-то в левом глазу у него есть, и губа неверно ходит, когда говорит. Просто гони в шею. За это ничего не будет. А ежели при мне придет, то я его вот этим сучком между глаз, чтоб хорошенько ступеньки просчитал.

— Молчи, Аксеныч, цел ты пока, и молчи. Помнишь, как ты чуть не угодил…

— Да я никогда не угожу. Где им, слепородным, до меня добраться!.. А потешился я тогда, — помнишь, их выгнали из города…

— Натешился, батюшка, натешился, ну и молчи. Помалкивай. Весь город знает про тебя, а молчит. Вот ты и прикрой платочком рот.

— С закрытым-то ртом задохнешься, Домна. А хочу подождать, покамест они…

Дверь из комнаты племянницы скрипнула. В открывшуюся дверь высунулась низко наклоненная голова со спутанными волосами и голая молодая рука с нежной перехрябинкой посередине. Рука достала кувшин и таз, и опять все исчезло за дверью.

— Домна, — сказал старик, садясь на стул, выставляя ноги носками вперед, — а по каким делам племянница-то завелась у тебя?

— А бог ее знает. Носит их нелегкая. Командированная, говорит.

— А по какой части командировочка-то? Не за этим? — старик сделал суковатой палкой неприличный жест.

Домна вспыхнула, хоть и привыкла к такому тону старика.

— Постыдись, Аксеныч. Девушка она хорошая. Скучно ей. Отец-то оставил ее при деньгах, избалованная, а теперь вот командировочка.

— К звонкой жизни, говоришь, привыкла?

— Да еще к какой.

— Богу-то молится?

— Да ведь ты и сам не молишься.

— Мне-то молиться только время терять. Прощения не будет.

— Он милосерд.

— Поэтому глуп. Значит, не простит. Простить можно от ума, а не от милосердия.

Опять скрипнула дверь. На этот раз вышла мягкой походкой племянница. В бедрах ее, в поступи красивых ног все еще оставалась послесонная лень.

— Спасибо, тетушка, я уж, видно, так пойду, я тороплюсь. Потом приду чай пить, — она не хотела оставаться со стариком, — здравствуй, Аксеныч!

Аксеныч встал, взял ее тяжеловатую руку в свою сухую и жилистую и приподнес к губам. Суковатая палка выпала. Он хотел нагнуться, но только крякнул, а не мог. Племянница подняла.

— В церковь, что ли, торопишься? — спросил Аксеныч.

— Я не хожу в церковь.

— А я хожу и молюсь.

— О чем?

— О чем, о Советской власти.

— О Советской? А раньше о чем?

— Раньше о царе.

— Помогает?

— А как же, сами изволите видеть, вот уж царя-то и нет.

Опять старик сел, как упал. Опять острые носки стоймя врозь. Удовлетворенно вздохнул от злого намека.

Племянница смутилась. Заторопилась к выходу. Домна ее удержала и усадила за стол.

Домна охала и пугала старика, что его могут арестовать.

— Видал я и это. Сколько властей тут было? Пять. Каждая спервоначалу арестовывала меня. Я вот белым сочувствую, а и та раз арестовала: за уголовное деяние. Зашел в лавочку купить сахару. Полфунта. Отвесили. Вижу мало, кот наплакал. Весы, говорю, у тебя, сударь, неверные. Перевесь. Перевешал. Опять выходит верно. Я подошел сам к весам, хватил одну чашку да ему по правой щеке — раз. Он — крик: ну, меня арестовали. За оскорбление действием. А у красных не вышло меня арестовать — за бабу; не краснейте, барышня. Дальше будет еще красней» Покупаю на базаре глиняные горшки. Почем? Четвертак. Ах, говорю, ты, стерьва! Я понимаю, что может быть дорог сахар или там чай, а горшки-то из глины, из нашей глины. Да ведь вон она, гора-то, глина-то оттуда! Так как же может быть так дорого? Беру один горшок, поднимаю и с размаху кидаю его во всю стопку. Все горшки — в черепки. Баба выть. Налетают красные. Я им говорю, так и так, мол, братцы, я, говорю, бедняк и не желаю, чтоб эта стерьва меня эксплоатировала. Глина-то говорю, у нас своя, родимая, а она с меня четвертак за горшок. При белых, говорю, пятак стоит. Она-де подрывает власть, товарищи. Военные сначала строго, а потом помягче со мной, а потом уже и совсем одобрительно. Так что меня не то что арестовали, но я еще повернулся к воющей бабе и показал ей два кукиша. А народ, который тут собрался, — ну прямо раздосадовал. Прямо не знал, как понимать, почему я такой счастливый, и с досады народ-то обмочился!

— Да будет тебе, Аксеныч, люди чай пьют, а ты…

Племянница улыбнулась снисходительно и мягко:

— Вот погодите, когда-нибудь вас основательно арестуют.

Старик косо и беспокойно посмотрел в большие, прозрачные, как северные реки, глаза девушки.

— Донесите, донесите по контре на меня!

Племянница совсем рассмеялась.

Ей непонятны были ни озлобленность старика, ни его язвительность. Допив чашку, она вышла из дому, хотя ей было еще рано на репетицию. Старик долго сидел у Домны. Он любил порассказать о своих похождениях. А похождения его были — два еврейских погрома и потом, в период гражданской войны, участие в убийстве толпой одного видного советского комиссара. Это было в далеком южном городе. Об этом старик, как будто бы не боявшийся ничего, рассказывал всегда шепотом.

Не успел старик досмаковать своего кровавого рассказа, как в дверь раздался короткий стук и на пороге показался заместитель Обрывова.

Он поспешно поздоровался и, не давая опомниться, спросил:

— К вам приехала девушка из южного города? Кира ее зовут?

Домна раскрыла было рот для ответа, как вдруг старик:

— А вы откуда будете, молодчик?

— Мне поручили справиться, — прикидываясь смиренным, ответил зам, — она у вас?

— Она недавно вышла, на репетицию, в театр, что ли…

* * *

Четыре глаза: его зеленые и ее светло-серые, как две пары животных, независимые от слов и жестов людей, в которых они были заключены, вели какую-то свою жизнь. И четыре, попарно согласных, животных вступили в единоборство. Пара зеленых боялась отпустить пару серых и держала ее крепко. Пара серых понимала слабость зеленых и любовалась их покорностью, смирением. Четыре маленьких зверка, посаженных в клетку человеческой маски, разыгрались на полном просторе.

Тем временем маска зама натягивала на себя привычной игрой мускулов деловую нейтральность и серьезность; а маска Киры по-идольски спокойно, мягким голосом рассказывала чистосердечно и просто:

— Их было двое, которые меня любили и добивались, — зеленые зверки в маске заместителя тревожились при этих словах неизведанным раньше трепетом. Серые зверки в ее глаза отбрасывали от себя то, что тлелось после недавнего прошлого. — Один был тот, про которого вы спрашиваете, Обрывов, — вы его знаете. Другой… Другого вы не знаете. Белый, кудрявый, немного сгорбленный, немного похож даже на Обрывова. Он офицер-летчик. Служил он раньше на немецком фронте, потом у нас, у Советской власти, и где-то на войне погиб… У него был красивый лоб. Теплые сильные руки. Добрые губы, белые зубы. Мягкие, рыжеватые волосы на губах и подбородке. Он любил все сладкое и красивое. Он умел понимать необыкновенное и светлое. Но вместе с тем он был всегда свободен. Он пошел в Красную Армию, но никогда не был большевиком.

— Обрывова он знал?

— Да, через него и познакомился со мной. Но ни он, ни Обрывов не любили ходить со мной втроем. Каждый старался улучить минутку пойти со мной вдвоем. Сначала мне были оба безразличны. Потом оба милы. И наконец, перед самым приходом белых, — только один. Нет, нет, не Обрывов, а только тот, белый, с теплыми, сильными руками. Но тут подступили к городу белые и, наконец, заняли город. Обрывов почему-то остался и при белых. Вечером я встретила его у моста, под которым вешали комиссаров. Весь иззябший, но бодрый, он сжал мне руки и просил спрятать его где-нибудь. Я его отправила к знакомой фельдшерице. Она его поселила при больнице в покойницкой. Дня через два я пришла туда к нему. И еще была там раза два.

— А не знаете ли, кто еще к нему ходил и не было ли у него связи с белыми?

— Что вы! Как только пришли в город белые, так стали искать комиссаров и его. И потом в газете появилось даже сообщение, что такие-то комиссары повешены, а такой-то, именно Обрывов, убит и растерзан толпой на улице.

— Это было напечатано?

— Да, я помню это хорошо. Я приносила в покойницкую этот листок показать ему. Мне было весело и приятно, что о нем думают, что он убит, а он у меня под крылом. Я ему сказала это.

— А он?

— А он… Как вам сказать?.. Он вообще странно… Он вдруг похолодевшими руками схватил меня за плечи, опустился на колени, руки его ослабели, спали с моих плеч, поцеловал мне носок правой ноги и сказал: «Кира, я прошу тебя никогда не говорить мне больше о том, что меня убили. Ведь ты видишь, что меня не убили! Ты видишь. Пощупай голову мою, волосы. Убедись. Я жив. Жив так, как никогда. Моя это к тебе последняя просьба». Он схватил мою руку и положил себе на голову. Словно на исповеди поп кладет епитрахиль на голову грешника. Словно он каялся, а я отпускала ему грехи. Он долго плакал…

Зам в этом месте попробовал рассмеяться. Но получилось неприятно, неловко. Серые, светлые зверки ее сделались большими, блестящими и хотели выпрыгнуть из смуглой маски. Зеленые его зверки помутнели и спрятались под опустившимися от неловкости веками.

— Вы смеетесь, а он плакал! — сказала она с добрым укором.

— Вам жаль его?

— Не очень. Мне больше жаль другого, лучшего: он пропал без вести.

— Очень просто — к белым, вероятно, перелетел.

Зам старался быть погрубее. Он даже нарочито угловато гладил ладонями свою стриженую голову, тер нос, шарил в карманах, шуршал сапогами.

— Не знаю, все может быть, — вялым, сырым голосом ответила смуглянка.

— А что же было с Обрывовым?

— Да так он в покойницкой и дожил до прихода красных.

Когда ушла эта смуглая женщина от заместителя, то он быстрым движением сел на ее место. И только тут понял, что и от нее, от этой самой Киры, тоже ничего не узнал. Или вернее: он что-то узнал такое сильное и смутное, что приковало его к тому креслу, где сидела она, что заставляло вдыхать запах, оставшийся после нее, поднимало его руки, чтоб прикасались к тому месту стола, где она в разговоре ударяла и поглаживала дерево рукой, в белой, тоненькой перчатке. Даже жарко отчего-то стало заму. Пот выступил. Не бывало такого раньше.

Подумав немного — лучше сказать, ничего не подумав, — он вечером направился опять к Кире. И опять ее не застал.

У Домны сидел старик, когда зам, мягко постучавшись в дверь, вошел туда.

— Товарища Киры нет?

— Должна скоро прийти. Может, подождете?

Заместитель заметил, что у старика закрыты глаза. Он их закрыл, чтоб не видеть зама, который казался ему несносным. Однако и уходить не хотелось: любил старик шевелить в себе злобу.

Как-то необычно, угловато, мешком опустился пришедший на стул и закурил. Но тут же поправился: предложил и старику папиросу.

— Добро, я не курю, — ответил старик, не приподнимая век. Острые носки его ног, расставленные в стороны, слегка задрыгали. — Я не табачник, хотя и православный.

Зам вспомнил, что от Киры он собственно ничего не узнал, и решил не терять времени.

— Вы знали Обрывова? — спросил он, не обращаясь, впрочем, ни к Домне, ни к старику и созерцая то пухлые руки Домны, которыми она перетирала посуду, то суковатую палку старика, которую он крутил между острыми коленками.

— Царство ему небесное! — ответил старик.

— Как так?

— Это по-нашему так. И по-вашему — кто его знает.

— Разве он помер?

— Убит.

— Когда?

— Белыми в городе. Я сам тогда там был. Слышь, сильно били да и убили.

— Вы его знали?

— А кто же его в том городе не знал? На каждом митинге его голос раздавался. За это и угодил под кулаки да прямо на тот свет. Крепко расправлялись тогда с вашим братом.

Зам встал. Встал и старик. Зам рукой пощупал револьвер. Старик заиграл суковатой палкой как фокусник. На костлявых скулах, обтянутых тонкой желтой кожей, вспыхнул неровный румянец. Домна отступила к шкафу, открыла его, спрятала свое лицо за открытую дверцу и стала украдкой выглядывать, что будет.

— Так я вас поздравляю — он жив, — спокойно сказал зам.

— Я сам… — запнулся старик.

— Что сам? — поймал заместитель.

— Видел. Видел, говорю, сам, как он упал; тут его и прикончили, на улице.

— А лицо его видели?

— Как же, на белом лбу пот. Один глаз синяком закрыт, закатился, другой, как у чучелы, остекленел. Сам оборванный и до того истолчен и измят, как мешок с костями. Лицо распухло, как бочка рассохлась. Эх, и били тогда коммунистов! Помню, кричат: «Обрывова поймали, Обрывова бьют!»

Из открытого рта старика пахнуло плесенью, слюна его упала на руку зама. Он вздрогнул. Взглянул почему-то на Домну, которая не то плакала, не то недобром хихикала и прятала широкое лицо свое за открытой дверцей шкафа.

У старика дрожали дряхлые колени, лицо отливало всеми цветами радуги, а суковатая палка его гуляла у самого носа зама. Зам стоял столбом: инстинкт подсказал ему, что — миллиметр назад — и старик обрушится на него, на его зеленые глаза… Стоять молча — значит показать свою нерешительность, поэтому он сказал старику очень раздельно, оттого что старался казаться спокойным:

— Хотите, я вам покажу товарища Обрывова живого?

Старик сам попятился. Вопросительно взглянул на затылок Домны в пестром платке и задом уперся в стену.

— Товарищ, говорите, жив?

Зам вдруг понял необычное волнение старика…

Тихо открылась дверь, и, мягко ступая, подошла к заместителю Кира.

— А, здравствуйте! Вы меня ждете! Простите, я задержалась.

Говорила так, будто знала, что зам должен ее ждать.

— Пройдемте ко мне, — Кира сделала широкий добрый жест, и глаза ее посмотрели радостно.

— Вот и она знает, что Обрывов убит, она сама мне это говорила, — старик указал на Киру.

Та улыбнулась, сняла шляпу, обнажила свой высокий лоб в раме черных волос.

— О, нет, он жив. Тогда я вам говорила, чтоб спасти его, а то вы его бы первый предали. И убили бы.

Старик выронил суковатую палку и обеими ладонями рук уперся о стол. Стол поехал в сторону. Упали и разбились два стакана.

Кира испуганно подбежала к старику. Тот закусил нижнюю губу и опустил веки. Домна вынырнула лицом из-за дверцы шкафа. Лицо ее было красное.

И вдруг у Киры глаза сделались ужасные и большие.

Заму отчего-то показалось, что он всю жизнь ожидал увидеть такие глаза и всю жизнь этого боялся. А вот увидел и не испугался. Кира стояла посреди маленькой комнатки. Ладонями сжимала виски. Но надо было в эту минуту найти что-нибудь смешное, иначе его глаза полезут из орбит, и он всплеснет руками от ужаса, и, в отличие от других, ужас его будет от неизвестных причин. Просто оттого, что окружающие пришли в ужас. Домна попробовала первая разорвать веревку, которая петлями перекидывалась от одного к другому.

— Старик пьян — с утра сегодня пьян. Иди, старый, будет злобой потеть!

А Кира:

— Нет, стойте, скажите, вы, может, сами вместе с другими кулаками звали его в смерть?

Старик помолчал и вдруг:

— Ваш товарищ Обрывов убит, — старик лихорадочно расстегнул жилет, забился дрожащей рукой глубоко в карман и вынул оттуда пук белых волос, — вот его кудри, кудри того, кто жив был смертью и погиб на моих глазах, как злодей.

Старик подбросил белые завитки убитого, как стружки замученного пилами и рубанками дерева. Кира подхватила их, прижала к груди и какой-то очень определенной походкой ушла в свою комнату. Зам — за ней. Он видел, как Кира села в маленькое креслице (на спинке была приделана бумажная роза), прижала кудри к губам, оторвала от губ и опять очень определенно и как будто никого в комнате не было подошла к столу, открыла шкатулку и положила туда кудри. Положила, руками оторвалась от шкатулки и осталась неподвижной, слепой ко всему окружающему.

— Слушайте, Кира, какая чушь! — храбро подойдя к ней и внося в свой голос нотку бодрости, сказал зам. — Вы верите этому старику. Я вам говорю и повторяю: — Обрывов, если уж так вы сильно его чувствуете, — действительно жив, и только…

— Да, да, да, — покорно, густо, словно во рту у нее была кровь, отвечала Кира, — вот именно — Обрывов жив. Он-то жив, а тот, другой, у которого желтые кудри, теперь я знаю, где он, я знаю, как он пропал, я теперь знаю, что именно тогда, тогда превратили его в труп. И у трупа выхватили волосы на память о зверстве. Все равно не видать, не видать мне его теперь. — Кира все время стояла, не оборачиваясь лицом к заму.

Зам чувствовал себя, как на качелях: на одном конце стоял старик, на другом — Кира. Они раскачивали качель, а он, зам, запутавшись, потеряв от качки равновесие, хватался за какие-то веревки. Вспоминал, что вправду ведь Обрывов не белокур и не кудряв. А кудри в самом деле были с убитого, и старик, видно, знает про это убийство не только как свидетель.

Заместитель оглянулся. Сзади никого уже не было. Он один в комнате Киры.

* * *

На допросе старик сознался во всем: и в том, что горел местью к Обрывову, который будто виноват в расстреле его единственного сына, и в том, что он, старик, только и ждал прихода белых, чтобы расправиться с Обрывовым, что когда белые пришли, то он первый бегал и кричал, что необходимо схватить чекиста Обрывова и его уничтожить; что он, старик, сам физически принимал участие в убийстве на улице человека белокурого, которого схватили и стали кричать: «Вот чекист Обрывов, бей его»; что старик до этого сам никогда не видал в лицо Обрывова, а бил белокурого, кудрявого, потому что все окружающие его били как Обрывова, и что, наконец, в пылу драки вырвал из головы жертвы клок кудрявых волос. Вырвал на злую память.

Старик рассказывал о себе, о своей ненависти с отвратительными подробностями. Он будто бичевал себя за слепоту, с которой умерщвлял не того, кого надо было умертвить. Он корчился и вздрагивал плечами и веками, когда ему говорили, что весь глубочайший поток его мести излился мимо цели, что цель осталась невредимой, продолжает жить тут же, недалеко от него.

Старик явно добивался теперь своей смерти.

И поэтому со спокойным презрением к окружающим, с обломком суковатой палки в руках — старик любил сувениры — он отправился в тюрьму, как черносотенец и погромщик.

Груды справок, бумаг тоненьких, дрянненьких, казенного образца, с номерами в левом углу, с подписями заведующих и начальников — не могли выяснить, кто же был этот белокурый юноша, убитый и замученный.

Про Киру все почему-то забыли. Впрочем, один только заместитель старался сознательно не вспоминать о ней. Кира ходила на репетиции. Играла в спектаклях. Была по-прежнему доброй, только глаза ее стали еще светлей и осели куда-то глубже. Серые зверки их стали пугливее, растеряннее.

Есть люди — в каждом общежитии — знающие все. Газеты — по натуре. Выл и в этом городе такой громогласный человек. Круглый, в очках, и зимой и летом потный, на кривых ногах, с хорошим аппетитом, на постоянном уровне, без всяких нюансов. Он вечно считал себя неиспользованным и не на месте. Это поддерживало в нем постоянное любопытство к чужим делам и обстоятельствам. Не скрылась от него и вся эта история со странной исповедью Обрывова, которого он считал еще убитым при белых.

По каким-то делам пришлось этому, наполненному известиями, человеку быть у добряка и наивника Кирилла.

Кирилл слушал его рассказы, моргая своими проникновенными глазами, и вдруг почувствовал угрызения совести за то, что он, Кирилл, старый революционер, столько времени не вступается в дело, где идет речь о чести, а главное, о правде его давнишнего, близкого товарища.

У каждого человека свои особенные толчки к деятельности: у одних — красота, у других — деньги, у третьих, как у Кирилла, — совесть. Ежели пришла она, мощная, вселилась, рассыпалась по нервным проводам, тогда Кирилл не знал препятствий.

Несмотря на то что дело Обрывова велось в величайшем секрете и к нему никто не допускался, Кирилл, моргая глазами, наступая на ноги собеседникам, в поте лица — и не только лица, — добился разрешения переговорить с Обрывовым столько, сколько ему будет угодно и совершенно — как его уверили — наедине.

Обрывов вошел к Кириллу спокойным шагом. В глазах у Обрывова был всегда присущий ему смешок. Только теперь смешок этот был как-то светлее и осмысленнее.

Кирилл заволновался, не выдержал и прямо:

— Ты предатель или нет?

— Нет, — прямо и неожиданно для себя ответил Обрывов.

— А исповедь твоя — ложь?

— Правда чистая.

У Кирилла от волнения даже волосы на затылке нахохлились, будто ветерком пахнуло в затылок. Но он решил продолжать свою тактику коротких и метких ударов.

— Ты знаешь, что в городе обнаружен черносотенец, который утверждает, что при белых тебя убили на улице толпой и что он сам принимал в этом участие?

— Кирилл, — Обрывов сел, — хорошие твои глаза, приятные до трогательности, до слез приятны мне твои глаза. Моя мысль всегда росла параллельно, вместе с твоей совестью. Твоя совесть — прости, что так откровенно говорю: нет ничего рискованнее, как говорить откровенно! — твоя русская совесть, жальливая, но строгая, была всегда моим теплым и ласковым контролером. Я никогда тебе раньше этого не говорил, да и себе, впрочем, не признавался. Но ты, родной, годами, бок о бок, в боях, в тюрьмах, передрягах, даже чуть-чуть в юношеских амурных похождениях — помнишь, нижегородский садик и мороженое и то неповторимое солнце над Волгой, солнце, которое никнет лучами к груди, к самому сердцу, в горле спирает неизъяснимой, беспричинной радостью. Нет, не могу я этого описывать — лучше сердце поддевать на вилку и разбрасывать кусками. Так много, так внутренне крепко я всегда ощущал тебя во мне. Так всегда нужны мне были не твой ум, не знания твои — мои могут спорить с твоими, — не сила твоих революционных ударов — мои не слабее, а твоя непреклонная и вместе с тем жальливая крестьянская совесть. У такой совести ясновидящие глаза и доброе сердце. Ты многому научил меня невидимо, невольно и бессловесно. Ты научил меня быть свободным от самоугнетения, возникающего там, где есть хоть крупинка неправдивого, недосказанного, нравственно-угловатого, что не помещается в здоровой душе. Вот такое было и у меня. И жил я четыре года с таким самоугнетением и при малейшей наступающей в тишине свободе от деловых и товарищеских разговоров я вспоминал тебя, твою совесть. Этот-то контролер и подсказал мне: ты фактически предал жизнь. Скажи же об этом.

Кирилл простер вперед руки и хватал ими воздух, как слепой. Он хотел схватить плечи Обрывова, но тот уклонился.

— Так что же ты ясно об этом не сказал? — простонал Кирилл.

— Если бы я сказал ясно, то меня никто бы и пальцем не тронул, мне не пришлось бы страдать, а страдать-то именно я и хотел. Я — предатель. Чтобыизбавиться от тяжести, давящей мне сердце, чувствовал, что мне нужно пострадать.

Кирилл никогда ни за что не осуждал людей. Он принимал их такими, какими они были. Он не осуждал их сердцем, но частенько добивался дознаться, почему тот такой, а этот — эдакий, чтобы потом, на основании своих головных понятий, на основании параграфов усвоенных им принципов, мог бы осудить того или этого.

Поэтому, прияв сердцем все, что покаянно говорил ему Обрывов, он от головы ответил ему:

— Эх, резиньяция это интеллигентская. Чем удивить хотел: пострадать!

Обрывов — обе руки в карман — глазами в упор:

— Это ты искренне издеваешься надо мной?

Кирилл отбился:

— Не издеваюсь, а удивляюсь.

— Правильно, я и сам себе с недавних пор удивляюсь. Слушай дальше, если хочешь. Помнишь, вы все успели выбраться из города X., который занимали белые. А я там остался. Помнишь?

— Помню, помню.

— Так вот. Вошли белые. Ночь провел я в чьем-то погребе. Утром иду по улице. Вижу, к дому, в котором помещалось наше управление, бегут люди, взлохмаченные и пьяные. Кричат: здесь он, здесь Обрывов! Давай его за волосы! Я сделал было шаг назад, но увидел, что бегут не на меня, а прямо в дом и что если бы я попятился, то, в общем потоке людей, бегущих туда, мог бы навлечь на себя подозрение. Поэтому я хоть и не бегом, но все же направился к столь хорошо мне знакомому входу. И едва я подошел вместе с другими, как увидел, что с парадного крыльца выводят человека, которого все бьют куда попало, больше всего по лицу. Человек с окровавленным лицом слабо защищается локтями и, видимо, теряет сознание. Из-за затылков лавочников, шпиков, бывших городовых и вообще двуногого зверья мелькнуло передо мной лицо этого человека в тот момент, когда он, сбитый ударом, падал навзничь. По лицу я сразу узнал, кто он. Помню — ах, Кирилл, если бы ты знал, как дорого мне стоит это «помню», сколько в нем свинца и терний. Свинец давит сердце, терний ранит весь лоб! Помню, как первым на упавшего бросился какой-то старик в длиннополом сюртуке, который стал наносить ему удары ногами в лицо, приговаривая: «Вот он, убийца Обрывов! Бей его!» И вся толпа многократно, пьяно, рьяно произносила мое имя и еще более пьяно и рьяно и остервенело принялась умерщвлять Митю Сергеева.

Обрывов замолчал.

И Кирилл молчал.

— Должен был я крикнуть, что Обрывов — это я, вот я, стоящий здесь, а тот — жертва дикого незнания, неразборчивости, кровожадности толпы? Должен ли был я его спасти и дать растерзать себя? Должен или нет? — хриплым голосом спросил Обрывов.

Кирилл не ответил и делал вид, что сморкается.

Обрывов взял Кирилла за руку, подсел к нему ближе и без слов, глазами повторил свой вопрос. Кирилл как-то странно моргал глазами, будто внезапно ослеп.

— Ты молчишь, — шепотом заключил Обрывов, — а вот если бы я спросил любого из молодых, он ответил бы — нет, ты не должен был лечь на мостовую вместо того, Мити Сергеева. Потому, что такое Митя Сергеев? — просто человек, а ты (то есть это я-то) — старый испытанный партийный работник, нужный для дела. Да кроме того, если тот был уже избиваем, то ты (это я-то) и его не спас бы и себя положил бы на заклание. Так ответил бы мне любой из наших молодых. А ты?

— Ты уж что-то больно запутался, друг, да и меня туда же тянешь, — хотел отшутиться, отшатнуться Кирилл.

— Ладно, Кирилл, я понял твой ответ. Конечно, я прав, или, вернее, что мне за дело до того, нрав ли я. В одном месте Плеханов, например, пишет: «Дело не в отвлеченной правоте, а в том, чтобы удержать за нами… все, что можно удержать. Ради этой цели можно и должно поступиться правотой, которая в своей отвлеченности не может иметь большой цены для практического деятеля».

Кирилл истинно обрадовался цитате из Плеханова.

— Так в этом, что ты рассказал, и есть все твое дело? — обновленным голосом заговорил Кирилл. — Тогда разреши мне рассказать все где следует и ликвидировать скорейшим образом глупую, рискованную историю, которую ты невесть к чему затеял. Это все? — радостно спросил Кирилл.

— Нет, не все.

— Да больше быть ничего не может! — уже начинал по-отечески сердиться Кирилл.

— Да и вправду больше ничего нет… слушай, когда я рассказал тебе все это, так я вижу сам, что все это пустяки, глупость.

Кирилл обрадовался. Опять его глаза оживились, заморгали.

— И в самом деле! Чудак! Ты, впрочем, всегда был чудаком, романтиком. Интеллигент ты, интеллигент, больше ничего, — укоризненно и по-доброму проговорил Кирилл. — Экий ты какой чудила! Поддаешься интеллигентщине! И поступил ты правильно. Давай переговорим с товарищами по-хорошему.

— Давай, — как-то чересчур равнодушно согласился Обрывов, и с болью с голосе: — Ах, как ты прост, Кирилл, и добр! Знаешь что, ясные твои глаза: а ведь дело все в том, что я знал, кого именно убивают вместо меня. Может быть, я это допустил…

Но Кирилл умел не только закрывать свои ясные глаза, но и послушные свои уши.

* * *

С тех пор как унес свои отяжелевшие ноги из комнаты Киры, заместитель стал как-то чаще заглядывать на себя в зеркало. И все оставался недовольным: то ему ворот рубахи казался широким, то пиджак грязный, то почему-то у ботинок оказывались слишком тупые, некрасивые носы. То еще что-нибудь.

А раз утром он проснулся слишком рано и обратил внимание на свои руки и ноги. Все в порядке, но только все начало как будто сохнуть. Словно полоса под солнцем, которую забыли сжать. Ему показалось, что и в горле пересохло. И глаза какие-то выжженные — пальцем притронешься — колется, как высохший, скошенный луг.

Такой одинокой показалась ему постель, и он сам на ней такой заброшенный. А ведь вот когда он книги переплетал, то бывали минуты веселые, бывало, и женские руки тонкие прохаживались по его волосам. И он касался женщин, и от женщин пробуждалась в нем большая, смелая сила. Давненько это было. Даже трудно вспомнить, какие это были женщины. А может быть, он и помнил, да теперь вот уже несколько дней стоит перед ним неотступно, заслоняя все, черная, плечистая Кира. У нее смуглое лицо, развалистые, добрые бедра, волосы такие черные, что когда смотришь на них, то кажется, что ты плотно закрыл глаза. Так плотно, что осталась в зрачках только провальная чернота. Кира неотступно стояла перед ним и дразнила добротой своей и мягкой ленью…

И вдруг без всякого раздумья, одевшись, оставив дома все бумаги, он отправился большими верными шагами к домику Домны.

Утро было хоть сентябрьское, но теплое и веселое.

«Сезон на переплетные работы», — подумал почему-то зам.

Артистка Кира еще спала, когда постучался к Домне заместитель. Он объяснил широколицей тетке, что по делу о старике он должен срочно переговорить с Кирой.

Домна, перепуганная со времени ареста старика, готова была всегда исполнить все. Отправилась будить. Зам подтянул потуже галстук, вязанный в полоску, пестрый. Пощупал рукой щеку, выругался, что не побрился.

Домна долго, ох как долго, оставалась у Киры. Так казалось заму.

Наконец Кира и Домна вышли. У Киры было свежее лицо, как цветок после утренней росы. Она предложила заму «откушать» с ними чая.

От этого предложения зам впал в зеленую тоску и черное озлобление.

— Я пришел по делу, а не чаи распивать. Я должен говорить с вами официально, секретно и срочно. Тетушка Домна, — обратился он к старухе, — не будете ли вы великодушны куда-нибудь сбегать? Дело серьезное.

Таким сухим, металлическим голосом говорил это все зам и так много пережила в последнее время Домна, что она с проворством молодости скатилась вниз с невысокой лестницы своего домишки.

Кира же на всю эту сцену смотрела без малейшего страха, скорее — с любопытством.

Едва донеслось со скрипучей лестницы последнее топотание уходящей Домны, как зам ловко, акробатически, напряженно, как тигр, подошел к Кире, обнял руками по возможности всю и стал искать ее влажные и красные от сна губы своими сухими от бессонницы. Она казалась ему в этот миг единственным смыслом жизни.

Кира как-то бессмысленно, бессловесно и неопределенно отбивалась, дразнила еще больше своим дыханием. И вдруг, вырвавшись от него, с несвойственной ей поспешностью скользнула в свою комнату, и зам услышал, как дверь защелкнулась на задвижку.

Держась за ручку двери, он ей сказал спокойно:

— Одна минута вам на размышление, и я начинаю ломать.

— Не делайте этого. Я сейчас вас приглашу сюда, мне только необходимо кое-что сделать…

Голос ее был обыкновенный, грудной и спокойный. Зам покорился ему. Сел на табуретку, оперся локтями на колени, голову зажал в ладоши. Ладошами слышал, как в висках бьются жилы.

Промелькнули какие-то минуты. Он услышал шорох по полу. Думал, мышь. Осмотрелся: из-под двери Киры просовывалась белая бумажка. Он поднял ее. И прочел:

«Прекрасный товарищ! Мне так жалко тебя и других, как ты. Хочешь правду знать: что же мне делать, если тот, который погиб, исчерпал, испил всю мою любовь до дна и с ней ушел от нас. Мне не хочется ничего теперь. И в любви я неинтересная. Ответь, если хочешь, также запиской и не ломай дверь».

Зам подумал про себя, что он одурачен. От этого и дверь ломать не стал. Хотел было уйти. Но еще раз прочел записку, она показалась ему искренней. «Отвечу», — подумал. Достал ручку-самописку — подарок Обрывова, — завинчивал, вывинчивал перо тысячу раз — перо не писало. Нет чернил. Карандаша тоже не оказалось. Он постучал в дверь.

— Если вы будете ломать дверь…

— Да нет, я хочу вам ответить, да у меня чернил нет в ручке, откройте, у вас карандаш, может быть, есть?

— Извольте.

Кира открыла дверь.

По-прежнему прекрасная стояла она перед ним, только у левого виска в волосах была всунута живая, слегка увядшая красная роза.

— И вам не стыдно?

— Нет, потому что я написала вам правду.

Зам хотел произнести какие-то слова, но не находил подходящих. То, с чем он пришел сюда, — оборвалось безвозвратно. То, что он нашел теперь в ней, чем она его поразила, — наполнило всего его теплом необыкновенным. И грустью.

— Кира, мне можно будет заходить к вам, когда я захочу?

— Пожалуйста, всегда.

У нее навернулись слезы. Взяла его за обе руки.

— Я так вас понимаю. И так мне жалко и вас и себя.

Они говорили долго и спокойно. Зам дрожал внутренней дрожью, как иззябший путник у теплого огонька, а в общем ему было легко, как никогда раньше и не бывало. Что-то растопилось в самой глубине его, и он стал внезапно для себя откровенен.

— Когда я был переплетчиком в типографии, я все знал, что к чему. А сейчас словно в шахматы играю, все время приходится следить за ходами. Мне не совсем понятно, к чему наступает день и ночь. Мужик, например, утром встает, потому что солнышко встает и надо на полосу выходить, пахать, царапать лик земли, чтобы изошел хлебом, как кровью. Слесарь встает — ну, скажем, замки делать. Бондарь — обручи набивать. Химик-ученый — какой-нибудь газ разрабатывать. А я, я, заместитель начальника управления, к чему? Способствовать им всем, общественный аппарат для них для всех создавать. Верно. А все-таки, должно быть, ни мужику, ни слесарю, ни бондарю, ни химику даже не вгважживалась такая мысль, как мне. Они руками щупают жизнь. И знаете, Кира, вот этакие мысли во мне с тех пор, как вас увидел.

Помолчали.

— А Обрывову вашему все-таки достанется.

— Не делайте против него ничего. Он не виноват. Он, собственно, вот так же, как и вы, хотел меня любить. И любил, наверно, крепко. А я другого. Он видел, как этого другого вместо него по ошибке убивают, и думал, что я достанусь ему. А я — никому.

Кира долго, воодушевленно рассказывала заму о том, как любили друг друга она и тот, златокудрый летчик.

— Вы знаете, первый наш поцелуй был три тысячи метров над землей? Мы взлетели с ним на каком-то очень маленьком аппарате. В ушах треск пропеллера, глаза ослеплены солнцем, в легких радостно бушует нездешний, острый и прозрачный воздух. Вдруг он, голубоглазый, воздушный, похожий на ангела, встает на своем месте, бросает управление, руками обнимает меня. Быстрый, крепкий поцелуй и опять к рулю, опять мне — только немного согбенная спина и молодецкие плечи. Он, вероятно, не заметил, что я тихо поцеловала его в правое плечо. Так началась наша любовь.

— Любовь совсем воздушная, — грубовато заметил переплетчик.

— Небесная, как его глаза.

Кира опомнилась: ее правда тяжела для нее самой. Остановилась.

На прощанье она по-матерински поцеловала зама в висок.

— Да, скажите, откуда у вас роза?

— Роза? Какой-то чудак видал меня вчера в спектакле. Я играла легкомысленнейшую француженку — и вот на утро получаю: «От ослепленного зрителя».

— Ха-ха! Здорово! — Зам искренно рассмеялся.

Пропала в нем теплота, пропала откровенность. Воспряв от любовных сил, душа его обувалась в привычные сапоги.

— А можно полюбопытствовать? Записочку? — как-то взвизгнув, произнес зам и просительно сощурил глаза, как гадалка.

— Нате, — нерешительно, как всегда чарующе-лениво ответила Кира, подавая записку.

— А! Вот оно что! Мерси! А, дурак, старый хрыч. А! — вскрикивал зам с каким-то тяжелым придыханием. Так охают мясники, ударяя топором по коровьей туше. — А! я знаю, это кто писал — знаете это кто?

— Нет. Да мне и неинтересно.

Из-за этой розы, из-за того, что он узнал, кто именно прислал ее, зам вдруг возненавидел самого себя за то, что так много наговорил этой женщине. Этой женщине, которая всю его откровенность, всю — черт бы ее подрал! — любовь в лучшем случае заколет к виску своих пышных волос и зачислит его, непреклонного борца, энергичного деятеля, в разряд «ослепленных зрителей»! Возненавидел себя зам. А потому больше всего — других.

* * *

— Товарищи! — говорил он на заседании. — Партия наша имеет право коснуться до самых тонких моральных вопросов. Чтобы еще больше сплотить наши ряды, мы должны морализировать партию. Поэтому, если некоторые товарищи говорят, что дело Обрывова не подлежит, я заявляю, что оно подлежит окончательному и всестороннейшему рассмотрению. Каковы мотивы? На его глазах вместо него растерзали другого! Растерзали человека, не столь нужного для революции, как сам Обрывов. Жизнью фактически ненужного для революции человека спасся нужный для нас гражданин. Простите за «гражданина», в дальнейшем увидите ему обоснование. Спасся, и все было бы хорошо, но он, будучи отроду интеллигентом, вдруг стал каяться.

Речь была длинна и жестка, как пастуший кнут. Обоснование в пользу «гражданина» оратор забыл привести. Впрочем, этого никто не заметил.

Зам требовал строгого выговора Обрывову за невыдержанность и лишения его ответственных постов.

Кирилл говорил тихим, добрым голосом:

— Правда, что люди подбираются один к другому всегда по моральному уровню. В том числе и партия. Думаете ли вы, что только из-за интеллигентских чувств Обрывов стал каяться? Я не думаю. Не было ли тут что-нибудь другое, что-нибудь высокое, достойное? Зачем в людях оплевывать душевную красоту? Зачем думать, что не бывает в нас непонятных, но исключительно прекрасных движений? Вы думаете, мы бы сделали революцию, если бы не горели священным огнем, если бы не пылали страстью? Гегель говорил, что без страсти не совершается ни одно политическое дело. А впрочем, что я тревожу тени таких покойников, как Гегель! У нас его даже не забыли, ибо не знали… Кто, какая наука установила законы психологии? Нет науки о нашем внутреннем мире. А он, вероятно, прост и в простоте своей — сложен. Как вот этот случай с нашим товарищем. Он прост и сложен. Я предложил бы в порядке товарищеском предупредить Обрывова, чтобы он дурака не валял, интеллигентству не предавался, но я не вижу в его деле ничего, что противоречило бы нашей этике. Товарищ не заслуживает наших выговоров.

Люди, сидевшие за твердыми столами, понимали больше зама, чем Кирилла, но чувствовали последнего и сочувствовали ему. Поэтому в своем постановлении, «взяв за основу» принципы «подхода» зама, постановили практически поступить так, как предложил Кирилл. «Взять за основу» фактически означало из безбрежного океана русского языка составить какие-нибудь такие словесные комбинации, которые, будучи прочитаны вслух, звучали бы привычной для уха музыкой и, не имея никакого другого, кроме фонетического значения, являлись бы только данью обычаю всякое дело облачать в резолюцию. Так в христианских молитвенных обращениях к богу большею частью начинается привычным: «Во имя отца и сына и святого духа». Итак, после «основы» шла практика; поручить Кириллу «указать» и т. д.

— Вы знаете, Кирилл, — сказал ему зам, когда они на улице стали прощаться — один, чтобы идти к Обрывову, а другой — домой, — что и вы и я, мы говорили сегодня не совсем то, что надо было сказать.

— Я не совсем понимаю вас. Вообще надо сказать, вы что-то сбились с вашего обычного тона за последнее время. Я, правда, вас мало знаю и редко вижу, но все же вы были какой-то другой.

— Может быть. Однако известно ли вам, что Обрывов фактически отправил на тот свет (невольно — это так «подвезло» ему) своего соперника?

Кирилл отпрянул немного назад.

— Что вы стоите в позе «ослепленного зрителя»? — отчетливо укорил его зам.

— Как? Как? Как?.. — вдруг залепетал, заикаясь, Кирилл.

— Вот именно та, которой вы, вы, вы, да, вы розы посылали — она и причина всему. Не будь ее… прощайте… — Зам оборвал себя. По-военному, но немного неуклюже повернулся кругом и зашагал четким шагом по тротуару прочь от согнувшегося Кирилла. А тот, приподымая ноги высоко, словно они увязали в глине, пошел к Обрывову во исполнение резолюции. Теперь все слова такой ясной и чистенькой резолюции вдруг повскакали со своих мест, закружились бешеным шабашем в мозгу Кирилла, потеряли свои очертания и смысл, слились в кучу, в комок, в клубок глупеньких маленьких человеческих понятий, назойливых и старых, как слепые каменные бабы славянских курганов.

Словно зам разорвал всю резолюцию в мелкие клочья и клочьями наполнил всегда спокойную голову Кирилла. Резолюция стала тарабарской грамотой. И с этого момента Кирилл почувствовал вдруг всю ее обязательность.

И поэтому, когда передавал Обрывову постановление, старался держаться ближе к тексту, произнося его почти наизусть, как заклинание.

Разрушенный дом

Карл стоял опустив руки и не мог понять странного отказа своей жены.

— Нет и нет. Я не пойду сегодня с тобой, — говорила жена.

— Ну отчего же, ведь сегодня в первый раз наша студия ставит свою импровизацию, и интересно будет.

— Все равно не пойду.

Жена Карла была раньше работницей на ткацкой фабрике в Твери. Она потомственная пролетарка, ведущая свой род от семьи рабочих Обуховского завода в Петербурге. Ей всего девятнадцать лет. Стройная, небольшого роста, с румяными губами и высокой грудью.

От революции она закружилась, увлеклась. Но не могла охватить всего смысла событий, за что называла себя малограмотной. Революция нарушила ее душевное равновесие. Наружно веселая и спокойная — она сгорала внутренним огнем неопределенного искания. Чего искала — сама не знала, но всегда была недовольна той работой, на которую посылала ее партия. Вот и теперь. Ее отправили по партийной мобилизации в запасную армию, где она получила должность в Особом отделе. А ей хотелось в Москву…

Карл происходил родом из крестьян. Впрочем, в последнее время служил на побегушках у мелкого торговца в Риге. Парень молодой — двадцать три года, но зато уравновешенный, как в сорок лет. Революция укрепила его равновесие. Он ничего не искал, был доволен, что в течение двух лет неизменно пребывал комиссаром разных полков.

Приехав недавно в незнакомый для них город, Мария и Карл поселились в грязном номерке маленькой гостиницы. Весь воздух здесь был пропитан тухлятиной и запахом мышей.

— Итак… — Карл стал в позу.

— Не пойду, — ответила Маша, не глядя на него.

Он ушел. Дверь захлопнулась.

Маша прислушалась: вот он идет по коридору, вот спускается по лестнице, вот наконец хлопнула внизу парадная дверь и — все стихло.

Тихо крадучись, подошла к зеркалу. В зеркале увидела, что покраснела и что губы — алее крови. Ей очень стыдно: сегодня в первый раз она, кажется, изменит мужу.

Маша ждала к себе чекиста Петра. С Петром виделась всего два раза, да и то по делу. В последний раз Петр неожиданно и сразу даже как-то с рывка сказал ей:

— Где вы будете в воскресенье?

— Не знаю… Наверное, в клубе.

— Не ходите. Будьте дома. Ждите меня.

Сказал, как будто приказал.

Петр производил на нее большое впечатление. Непонятное, но властное. Резкий и властный Петр потому-то и привлекал ее, что в нем она бессознательно надеялась обрести то настоящее, сущее, тот камень, о который должны разбиться все ее сомнения.

Но и Карла она любила. Любила потому, что была потребность испытывать любовь как нечто обыкновенное. Есть же у людей потребность пить чай, прогуливаться по чистому воздуху и т. д. Карл — это широкая, бытовая потребность.

Петр — другое. К нему вырастает чувство особенное. Нарушающее рамки души. Поэтому оно и не может быть длительным. Оно кратковременно. Золотое правило механики: что выигрывает в силе, теряет в скорости.

Послышались три четких удара в дверь.

— Войдите.

Дошел Петр. Приземистый мужчина. Лет двадцати семи. В черном кожаном костюме, на котором блестели тающие звездочки снега.

Петр снял картуз и сделал шаг вперед. Горящими глазами смотрел он на женщину, которая отступала перед ним все дальше и дальше, пока не прижалась к окну.

— Здравствуйте, Маша.

— Здравствуйте… Чего же вы смотрите на меня?.. Садитесь…

Петр сел.

Достал трубку. Набил ее махоркой. Пыхнул раза два слабым дымком.

— Мужа нет?

— А вам на что? Может, и здесь.

— В «прятки» играть нечего: мне надо, чтобы его не было дома.

Маша закрыла лицо шторой.

— Зачем же так?.. Вообще странно… Я не понимаю.

— Врете.

— Не смейте, грубо так…

— Ха, ха, ха. Ну, ладно.

Петр рассмеялся хорошо, по-доброму. Встал, подошел к Маше, быстро повернул лицо ее к себе и поцеловал. Раз. Другой. Уронил и затоптал свой картуз. Маша отбивалась руками, головой, коленями. Но так мешают угли в печке: огонь разгорается ярче. Однако Маша вырвалась и отскочила.

— Нельзя, — шептала она, — нельзя, нельзя…

Петр поднял свой смятый картуз. Вытряхнул пепел из трубки.

— Прощайте.

— Нет…

— Что?

— Нет… Я хотела только спросить: а мне можно с вами?

— Куда?

— Куда-нибудь. Нам нельзя здесь быть… Вдвоем.

— Да. А ведь это чушь. Ведь вот сегодня вы и я. Это одно дело. А завтра, завтра другое… Не знаю что. Может, ничего не будет. Ни вас, ни меня. Да. Но нет: к чему я говорю? Слова — вода. Философия. Скучное чистописание. Не нужно слов. Они все старые. Прощайте.

— И я с вами…

— Куда?

— Не знаю… Просто туда, на улицу.

— На улицу? А муж увидит?

Опять его глаза повеселели.

— Все равно.

Заложив руки в карманы кожаной куртки, Петр посмотрел ей прямо в глаза — весело, весело.

— Идемте.

______

Улица темная, извилистая. Деревянные тротуары, занесенные снегом. Ямы и рытвины. Дома слепые. И только в небе синий свет. Оно только что очистилось от снеговых туч. Яркие звезды. Таинственный Млечный Путь. Сверкание миров. Бесконечная игра. Чувствуется, что где-то далеко пляшет опьяненное морозом северное сияние. Хочется фантазировать, и слушать, и складывать сказки.

— Ты думаешь, Маша, я не понимаю нашего огромного несчастья. Наше несчастье большое. Оно заключается в том, что мы ничего не знаем. Я иногда ненавижу интеллигента, хотя бы он и был мой сотоварищ. Почему? Потому что он в сравнении со мной всегда капиталист. Ведь капитал у него в голове, в нервах. Он им владеет. А я…

Маша невнимательно слушала его рассуждения. Ее занимало больше другое: как хрустит снег под ногами, какая сила в руке у Петра.

— Вот, например, — продолжал он, — земля, человек, небо. Что это такое? Должно быть, очень интересное. Интеллигент знает это, а молчит. Я же говорю. Да, у меня одни только слова.

— И к чему вы все про такие фантазии?

— А к тому. Видишь, вон там огонек в доме. Видишь, там два человека, за столом сидят. Один еще в затылке чешет. Другой — ремень подпоясывает. Подумай теперь: к чему они? Просто как тараканы в норах. Ни к чему. Поживут и подохнут. И сколько уже их так подохло.

— Нет, нет, не хочу фантазии про смерть слушать. Ежели так рассуждать, как вы, то лучше не жить. Теперь кругом рабочее право будет. И все пойдет совсем не так, как раньше.

Петр замолчал. Он немного был недоволен собой за то, что так много наговорил.

Шли молча. Под синим небом на них смотрело низкое, темное поле. Они были на выходе из города.

— Стоп, — сказал Петр. — Вот здесь. Сюда. Видишь вот этот большой купеческий дом. Он разобран теперь на дрова. Зайдем внутрь. Осторожней. Влево. Дай руку. Тут яма. Сюда.

При звездном синем свете были едва заметны остатки дома, столбы, углы стен, печные трубы, навоз и ямы в развороченном фундаменте. Не дом, а дохлый зверь, изглоданный собаками. От него остались только ребра, хребет и череп. И лежит этот зверь при дороге, впившись боком в землю, а разверстой утробой возносит к небу смертельный смрад. Лежит и тлеет.

В нем раньше текла жизнь. Маленькая, глупенькая. Нисколько не забавная, а бессмысленная и жестокая. Как камень. И любовь здесь была дутой и чопорной, как бумажная роза.

…«она», окончившая что-то с медалью, кутаясь в шаль, то грелась у камина, то тревожила клавиши пианино, исторгая безнадежные звуки плаксивого романса. И…

…«он» был тут же. Курил папиросы, гладил ее руки, может быть, произносил стихи. И неизвестно, чего «он» хотел: приданого ли, заключенного в кованых сундуках, или ее самое, или то и другое вместе, или ни того, ни другого, а просто все это проделывал по инерции сменяющихся поколений.

И много ненужных слез видели стены этого дома. Видели и впитали в себя. Кровное тепло человеческое передалось углам этого дома. Двери во всех комнатах выучились подражать вздохам людей. Диваны, как дремлющие верные псы, умели различать своих и чужих. И по-разному скрипели под мягкими задами людей. Зеркала имели своих любимчиков, которых отражали они прямо картинами. Кошечки фарфоровые, кошечки глиняные, кошечки нарисованные, кошечки живые — были здесь домашними пенатами, и на них-то обитатели дома совершенствовались в христианской любви к ближним.

Все было хорошо и правильно. Даже страдания и слезы назывались должными. И много, много было таких домов.

Но вот пришло время. И такие дома стали лопаться, как тухлые яйца на огне.

— Чуете, как старой жизнью здесь веет? — сказал Петр, держа Машу за обе руки. — Сколько тут соку-то, соку-то в этих кирпичах.

А Маша жалась к какому-то срубу.

— Теперь много этаких домов на растопку взяли, — заметила она.

— А как не брать-то?.. Там тепла барского много. Можно и нам погреться.

— Ведь и верно. Мы вот стоим тут; и снег, и мороз кругом, а здесь, однако, тепло. Будто в доме.

— Живности в кирпиче много.

— То-то у тебя руки… какие горячие… Петя.

— Горячит, горячит старое-то похмелье.

Они стояли близко друг к другу. Становилось жарко, хотя мороз крепчал и звезды сверкали как бриллианты. И воздух сделался липким, сладким. Сладким и пьяным. И старый, старый инстинкт, наследство диких предков, вырастал между ними, Петром и Машей, вступал в свои права как деспот, как хан неразумный, неистовый.

Дурманные поцелуи оттачивали нервы. Мороз крепил поцелуи. И слепой инстинкт, старый, старый, как земля, казался немилосердным тираном. И словно все исчезло. Остался только пьяный, румяный мороз. Он, как мохнатый бог Пан, плясал и крутил в своих объятиях попавшую ему в теплые лапы пару людей.

А потом как будто ничего не было. И как будто было все. Были жизнь и смерть вместе.

Небо все так же искрилось звездами, а земля снегом.

Долго Петр и Маша не могли сказать друг другу ни слова.

— Я даже фамилии твоей, Петя, не знаю…

— Это и хорошо, потому что остается позабыть только имя.

— Как? Почему?

— Нет, нет. Яблоко можно только один раз съесть.

Они пошли обратной дорогой. Петр сделался похож немного на ребенка. Он шутил, шалил, смеялся. Громко, по-доброму.

— Ну, прощай, — сказал он Маше у крыльца ее дома.

— Когда же встретимся?

— А вот  т о г д а, когда создадим до конца свое, новое… Понимаешь, такое, когда не надо будет бояться мужей.

— Вот тебе и раз. Ну, тогда нам встречаться будет незачем.

— Значит, не встретимся.

— Коли так — прощай. Создавай свою новую жизнь, — немного обидевшись, сказала Маша.

— Да ты не обижайся… Прощай. В тебе еще много старой закваски. Мы создадим новую… не то, что жизнь… а просто новую…

— Смерть.

— Нет. А только будет лучше жизни. Масленица. Вот что будет. Поняла?.. Да?

Веселый и бесшабашный, Петр обнял ее широким круглым объятием, как брат сестру. Поцеловал в лоб и быстро зашагал в темноту улиц.

На другой, на третий день Маша словно притаилась и чего-то ждала. Но ничего особенного не происходило. И Карла она любила по-прежнему. Жизнь ее потекла ровно, как раньше. Словно на жизненном пути своем она на мгновенье вошла в какой-то светлый круг.

— «Не жизнь, а масленица», — говорил Петр, и она снова очутилась в жизни.

Только одно: когда видела Маша разрушенные для растопки дома, она испытывала легкое чувство страха. Как перед покойником, на могиле которого пировали.

Американец в Европе

Дорогие читатели!

Все столицы больших государств, разве что кроме Москвы, стоят на гнилых, дождливых местах.

Так как мне предстоит рассказать о том, что было в одной из таких столиц, то я должен был бы начать свой рассказ примерно так: «Моросил мелкий дождь…» Но, дорогой читатель, перелистай всю русскую литературу и ты найдешь подобные фразы повторенными бесчисленное множество раз. Поэтому я и не начну так, а просто попрошу тебя, читатель, представлять себе все время моросящий, пакостный дождь, изливающийся на головы моих героев всякий раз, как они оказываются вне четырех стен уютного европейского дома.

I

— Вы русская? — сладкий голос у режиссера и недурные жесты: он расстегнул нижнюю пуговицу своей жилетки (дорогой читатель, не подумай, что это что-нибудь неприличное: в Европе мода носить жилетку с расстегнутой нижней пуговицей).

— Да. — При этом блондинка покраснела, но, вспомнив, что пришла наниматься уже в одиннадцатое место, тотчас же взяла себя в руки.

— У вас есть репертуар?

— Да, я пою.

— А танцы?

— Тоже.

— Это хорошо. Пение нам не требуется. Вот танцы… М… м… м… Вы где раньше танцевали?

— Нигде, дома, впрочем. Хотя…

— Э… э… э… — режиссер пуговицу опять застегнул. Позевнул, бесцеремонно поддернул брюки (живот режиссера выдавался вперед, как вулкан). А потом как-то покачнулся телом, чем дал почувствовать точку, поставленную разговору.

Блондинка растерялась. Заторопилась. Мятые перчатки на пальцы… да вдруг уронила одну. Нагнулась. Режиссер опытным глазом скользнул в ее декольте, которое от наклона чуть-чуть расширилось.

— Да… впрочем… — режиссер крякнул, — нам нужны, но только не танцовщицы, а фигурантки.

— Я могу… — на девушку напал торопливый стих. Она спеша отвечала и неясно думала, о чем говорит.

— Попробуем.

* * *

Ревю. Вермишель представлений, спектаклей-миниатюр. А в заключение на сцене гигантский веер: декорация темно-синего бархата, а по нему радиусами, кверху расходящимися, одна над другой голые женщины, изображающие собою гигантский желтоватый костяк веера. Играет несложная громкая музыка. От старания соблюдать строгое равновесие женские розоватые колени дрожат.

Публика спокойно и чинно, в такт барабанам аплодирует.

Третьей снизу в средней «косточке» веера стояла блондинка. Так же, как и ее соседки, она держала руки запрокинутыми за голову. Там ее пальцы, осторожно скользя по бархату, нащупывали железный прут, один из тех, что составляли металлический скелет декорации. Пальцами блондинка помогала соблюдать равновесие.

Из-под сцены и из зрительного зала сырость и холод поднимались волнами по ногам, по животам, по лицам нагих артисток. Кожа их становилась «гусиной».

Туда, в темноту зрительного зала, унизанную сотнями разноцветных человеческих глаз, которые кололи ее тело, блондинка смотрела так же испуганно, как в детстве темными зимними вечерами — в темноту незанавешенного окна.

Такова была ее работа один вечер, и второй, и третий.

После представления в соседнем зале гости кушали, пили, танцевали.

— Alle Puppen tanzen (все куколки танцуют), — весело возвещал метрдотель угрюмому американцу с красной апоплексической шеей, с лысеющей головой, с совиными бесстыжими и умными глазами.

— Не все, однако, — американец ткнул локтем в сторону, где на диване у стены сидела блондинка.

— Это здешняя, наша, хотя недавно поступила в фигурантки. Видали, может быть, в веере, в средней косточке? Не позвать ли вам ее?

— Нет, не надо.

— А хороша.

— Француженка?

— Русская, и по всей вероятности из графинь или принцесс.

— Р у с с к а я… — американец поглубже затянулся сигарой.

Метрдотель тем временем плавно отошел от американца, вежливо поздоровался с блондинкой. Назвал ее принцессой.

— Советую вам, — метрдотель опытно шептал, — вон, видите того американца? Наш лучший посетитель. Имеет много акций. Как я ему показал вас да сказал, что русская, — так моментально впал в безумство и влюбился.

Лицо блондинки осветилось улыбкой.

— Откуда вы знаете, что он влюблен? С американцем этого не может случиться.

— Не верите? Принцесса! Пойдемте сейчас же, сейчас же и спросим. Боже мой, я вам говорю, а вы не верите! Вы странные, русские: вы верите только обманщикам. Я вам говорю: счастье в двух шагах от вас, а вы только улыбаетесь и ни с места.

Блондинке стало еще веселее. Не желая обидеть метрдотеля, она взглянула на американца. Оглянулась. А метрдотель исчез. Обежав зал, он опять у уха американца:

— Как все русские — она страстная. Сейчас говорит мне про вас, а у самой руки и щеки так и горят. Говорит: уведите меня, я не могу от него (от вас!) оторваться глазами. Из-за этого даже не танцует. Вы видите, она не танцует. Удивительные русские! Вам пригласить ее?

— Нет, не надо.

— Ей семнадцать лет.

Американец задвигался в кресле.

— Семнадцать лет?

— Да, семнадцать лет.

Американец покосился на блондинку. Потом поднял палец и хотел что-то сказать метрдотелю, но тот исчез.

Он другой стороной обежал зал и опять приблизился к блондинке.

— Барышня. А американец-то в опаснейшем положении: окончательно влюбился. У него столько денег, что он из-за любви к вам может сделать все что угодно.

— А мне одной здесь так хорошо.

— Еще бы!

Метрдотель презрительно махнул рукой и отошел к американцу.

— Она сгорает от страсти! Не томите ее вашим упорством и приглашайте на танец. Она только и ждет этого.

Американец опустил сигару в пепельницу и вперевалку, как ходят толстые, малоподвижные люди, послушно и немного несмело направился к блондинке.

На его предложение она ответила:

— Не танцую.

— Вот так-так!

Американец бессмысленно грустно улыбнулся и, сам не зная почему, опустился рядом с ней на диван.

* * *

Ночью аллеи огромного городского сада делаются похожими на темные коридоры. Широкие аллеи, политые асфальтом, были освещены. По ним проносились в ту и другую сторону запоздавшие закрытые автомобили, словно гигантские черные тараканы с огненными глазами.

На скамейке сидела блондинка. Рядом американец. Им было видно, как мчатся по широкой аллее автомобили и как всякий раз в двух полосах света огненных глаз машины ясно видны тонкие, частые, косые ниточки моросящего дождя.

— А ведь сыро, — сказал американец, — не пойти ли в тепло?

— Погодите: бывает приятно и продрогнуть немного.

— Правда, что вы русская?

— Не все ли это равно?

— О нет, у русских совсем другой темперамент… Скажите, это вы представляли собою на сцене одну из живых «косточек» в гигантском веере?

— Я.

— Из-за таких, как вы, и искусство полюбишь.

— А вы любите музыку?

— Да, когда сыт и мне не хочется спать.

— А картины?

— Нет, они очень однообразны. В солнечном спектре ведь ограниченное количество красок. Кстати, один мой знакомый накупил массу русских икон. Впрочем, и я купил, но так, из приличия. Мы все иконоборцы. Неужели и в вашей стране в живописи преобладает иконописная школа?

— Я не знаю, право. А театр… Вы любите?

— Вот уж театр для меня настоящий сонник: как прихожу, так клонит ко сну. Разве когда в кино что-нибудь пикантное. Поедем же ко мне.

Блондинка взглянула на него. Лицо ее как-то обострилось и стало еще живее. Она спрятала его в воротник шубки и глухо рассмеялась. Американец недружелюбно притих.

— А всмотритесь-ка, — сказала блондинка, — вон там, за деревьями, там звери, кажется…

Американец встал, прищурил глаза в темноту.

— Совершенно верно: это знаменитая бронзовая группа.

В двух шагах от скамейки, на которой они сидели, в сырой, липкой темноте вырисовывалось:

Львица, стремительно раненная стрелой, упала на землю, трагически раскинув передние и задние лапы. Голова ее, ослабев, склонилась левым ухом к земле. Из спины зловеще торчала стрела. Во всей фигуре львицы, в ее закрытых глазах — печальная покорность входящей в сердце смерти. К морде ее вопросительно склонился маленький львенок. Другой такой же детеныш карабкался сзади по крупу матери к торчащему концу стрелы. А над умирающей и ее детьми, выше всех, был лев-патриарх. Он властно, и сильно, и нежно опустил одну свою лапу на тело львицы и, гордо, высоко подняв голову, с мучительной ненавистью смотрел вдаль, туда, откуда прилетела стрела…

Американец и блондинка подошли поближе к бронзовым зверям. В темноте ночи звери казались живыми, шевелящимися.

— Как это красиво! — воскликнула блондинка…

— Да… Прочное сооружение! — американец палкой ткнул в лапу умирающей львице.

— Что вы? Что вы, оставьте! Мне хочется чувствовать их как живых. Скажите, вы ведь, наверное, много путешествовали?

— Мы каждый год непременно бываем в Европе. Но, — американец сдернул с руки блондинки перчатку и по-нищенски сказал, — умоляю вас, пойдем-те ко мне.

— А правда, что этот зверь пустыни с прекрасной гривой одержим такой бесконечной любовью к своей самке, как здесь, в бронзе показано?

Американец стащил с другой руки перчатку, взял жадно обе белые руки блондинки в свои — хрустнули тонкие пальцы — и ответил:

— Да, правда, потому что самка не мучит, не изводит его, как вы меня. Она покоряется ему, как ветка ветру.

Блондинка опять уткнула свое лицо в воротник и рассмеялась, как дробь по стеклу рассыпала.

Американец резко ударил стеком сам себя по ноге и хриплым, придушенным голосом едва слышно, но до жути властно сказал:

— Идемте.

В тот же момент он оглушительно — по крайней мере, ей так показалось — свистнул проезжавшему пустому такси и втолкнул блондинку туда.

* * *

Американец жил за городом почти что в замке. При полном свете в своих просторных покоях, устланных персидскими коврами и увешанных большими голландских художников картинами и малыми суздальских живописцев иконами, американец совершенно был поражен нежной белизной ее волос и тем, что они спускались ей чуть ли не до колен. Ни в Европе, ни в Америке таких волос теперь нет, разве что на парикмахерских манекенах.

Он предложил ей раздеться. Она вместо этого закуталась в лежавший на диване плед и, поджав под себя ноги, уютно устроилась на софе. Американец из американских книг знал, что все русские женщины с изломом и чтоб заставить их просто быть женщинами, то есть, по понятиям американца, чем-то вроде гигиенической принадлежности в жизненном обиходе, — надо потратить массу времени. Что же делать: иные любят получать подарки или деньги, а эти, русские, удивительно поглощают время. А так как время тоже деньги, то американец решил поэкономить и стал расшнуровывать свои ботинки. Вообще он в своем собственном обиталище сделался как-то непосредственнее, проще, смелее. Так, в магазине покупатель выбирает, скажем, пепельницу и смотрит на нее изысканно нежно, а принеся домой — просто сыплет в нее пепел и бросает окурки.

— Вы с первой минуты нашего знакомства как будто подсмеиваетесь надо мной? — спросил американец.

— Вы мне казались смешным.

— А теперь?

— Немножечко.

Американец совсем незаметно скрипнул зубами и, оставшись только в одном недорасшнурованном ботинке, спросил:

— Я понимаю: вы, наверное, какая-нибудь русская княгиня или графиня, изгнанная большевиками, и вот вам трудно освоиться с новым положением, вы все еще мните себя аристократами Третьего Рима и всех остальных считаете чем-то вроде материала для юмористики и смеха.

— О, нет: я не аристократка и даже не изгнанная. Я несчастно вывезенная моими отцом и матерью из моей действительно необыкновенной, прекрасной и любимой страны. Я была мала, когда уезжала оттуда, я не понимала, что такое большевики. Но именно поэтому-то я и не прощу своим старикам насилия, совершенного надо мной. Почти насильно увезли… Там были у меня радости…

Американец вдруг на один короткий миг сделался белый, как его блестящие манжеты.

— Вы, может быть, чекистка?

— Ха-ха-ха, — она рассмеялась так звонко, свежо и серебристо, что американцу в первый момент показалось, что это хрустальные бокалы на столе вдребезги разбились. — Ах, какой же вы странный: да я же ведь по милости своих родителей считаюсь эмигранткой, и ворота в необъятные русские просторы мне, должно быть, навсегда закрыты.

Успокоившись, американец снял и второй ботинок.

— Кто же вы?

— Я? Я себя помню совсем девочкой в низеньком одноэтажном доме, деревянном и теплом, в Москве, на Арбате. Помню, в столовой у нас был на стенах чудный натюрморт и была висячая лампа с большим сиреневым абажуром, на котором выделялись силуэты китайцев и чайных роз. Детская у нас была еще более уютная. Там я обыкновенно играла с братом: он был медвежонок, а я медведица, его мать. Няня — охотник, от которого я постоянно самоотверженно спасала медвежонка. Вероятно, и тогда, как и теперь, как обыкновенно, были и солнечные, и ненастные, и холодные, и зимние дни, а мне казалось, чтопротекает сплошная весна и что каждый день — самый солнечный. Так, по крайней мере, у меня осталось в памяти.

Потом другое. Какой-то великан подошел и разрезал жизнь нашу пополам: светлая, весенняя ее часть, отрезанная, канула в бездну, а темная, сырая, ненастная осталась прикрепленной к земле и затрепетала, как флаг под ветром.

Мне было лет четырнадцать, когда я прервала учение. Отец, мать, мой «медвежонок» и я — мы уже жили около Павелецкого вокзала, в теплушке. Я, повязанная красным платком, ходила каждый день в город за хлебом и молоком. Простояв в очереди, получала по карточке сыроватый черный хлеб, иногда еще мыло и спички, иногда вместо хлеба одну соль. Тем временем мама у крестьян, которые тайком подходили к нашей теплушке, — впрочем, и к другим, так как не мы одни так жили — покупала картошку и морковь. Не на деньги, разумеется, а за какую-нибудь вещь, за юбку например. Днем из всего этого мы варили себе обед. Потом эту теплушку от нас отняли, и мы перешли в другую. В ней было много соломы. Когда мы стали располагаться на ночь, то под своей кучей соломы я ощутила что-то твердое, но не обратила на это особенного внимания: может быть, просто дрова. Однако мне почти всю ночь не спалось и было как-то странно, жутко. Мне казалось, что меня кто-то душит. Душит странным образом: просунет кулак в рот мне и так закупоривает дыхание. Я часто просыпалась, беспокойно смотрела в темноту и прислушивалась к шуму сосен, кучкой стоявших вдалеке. Утром я рассказала маме. Мы разрыли солому, и под ней оказался труп пожилого человека с седой бородой, у которого в глазу и в голове были раны от выстрелов. И труп был, видимо, давнишний. Закопали мы его недалеко, под соснами.

В этой теплушке мы еще жили долго. Раз какие-то люди в папахах приехали и отняли самовар. Мы стали чай кипятить в чайниках над костром. Это было ужасно интересно, как у Джека Лондона. Ни я, ни мама, ни даже папа сначала никак не могли разжечь костер. Нас научили железнодорожники, жившие тоже в одной из теплушек. В это время кухарка наша подала на нас в суд за неуплату жалованья и ушла от нас.

Вскоре после этого отец как-то заволновался, заторопился и сказал, что все мы должны ехать куда-то очень далеко. Наступило время распродажи всех наших вещей.

Затем мы в поезде и подъезжаем к русской границе. На границе к нам пришли обыскивать и просматривать паспорта. Все это оказалось у нас хорошо, и нас пропустили. Мы все радовались. Но вот и чужая граница, она на той стороне узенькой речки, протекающей посередине нейтральной полосы. На русской стороне — столб и на на нем надпись, обращенная к чужой стороне: «Красноармеец, ты охраняешь наш труд от вражеской орды». Мы тихо переезжали мост, и я долго смотрела на эту надпись. Мне вдруг стало до боли грустно. Отчего? От простоты надписи, от ее грубоватости, может быть, вытекающей не из злобы, а из наивности. Или оттого, что слово «красноармеец» мне всегда напоминало «крестоносец», а их я знаю по Генриху Сенкевичу, и от них мне так невысказанно неясно, грустно. Или, может быть, мне грустно было расставаться с теми, среди которых я жила и знаю, какие они, а еду к неведомым. Впрочем, бог его знает, отчего бывает вдруг так трогательно и печально.

Едва мы очутились на чужом пограничном пункте, как нас арестовали и посадили в сарай. Это уж было совсем неожиданно и непонятно. На другой день рано утром нас куда-то повезли. Мы ехали, не зная куда, суток двое и очутились опять в каком-то сарае, все еще арестованные.

Однажды на рассвете пришли люди с винтовками, сказали отцу, что он подозревается в большевизме, и затем всех нас повели в поле. Дорогою, волнуясь и дрожа, отец объяснил нам, что мы сейчас должны перебежать еще какую-то границу. Мы должны бежать как можно быстрее, а то в нас будут стрелять. При этом не следует оглядываться. Бежать недолго: минут пять, семь, после чего мы — в безопасности. Надо только следить, куда побежит отец, — и за ним. Но не оглядываться. «Стоп», — сказал один из наших вооруженных провожатых. Мама взяла на руки «медвежонка». Отец меня ухватил крепко за руку. Прошло полсекунды. Вооруженные люди что-то гикнули, вскричали, и мы пустились в бегство. В ту же минуту за нашими спинами затрещали выстрелы. Одна пуля скользнула по моей руке, не той, которую держал отец, и я упала, выскользнув из его рук. Я видела, как отец и мать добежали до канавы, перепрыгнули через нее. И только перебежав, оглянулись на меня. Отец, подняв вверх свою руку, делал мне какие-то знаки. Но дальше я ничего не видела; в ту же минуту ко мне подбежали стрелявшие люди, окружили, подняли и повели обратно в тот самый сарай, где мы сидели все вместе. Там мне перевязали рану. Она, впрочем, была пустяшная. Вот поглядите: следы ее до сих пор остались. Просто пуля легко скользнула по внешней стороне ладони.

Сколько-то дней прошло, меня опять вывели к той канаве и заставили бежать. Опять стреляли. Но я перебежала.

Рассказчица остановилась. Американец играл хлыстом около своих ботинок. Ему как будто стало скучно. Как будто потерянные минуты превратились в потерянные доллары. Он встал. И досада в нем выпрямилась и превратилась в злобу. Он сел опять, немного сгорбился. Как будто хотел жестокую неприязнь свою запрятать подальше, поглубже в американское сердце.

— Так, значит, вас  п р и н у д и л и  покинуть большевистский ад? — нехотя спросил он.

Блондинка чересчур просто ответила:

— Да, я не хотела, меня принудили.

Хоть занавески на окнах и были тяжелы и плотны, но и через них утренний свет крадучись заглядывал бледными полосами. Стало слышно, как какая-то, должно быть, маленькая птичка писклявой тоненькой песенкой приветствовала ненастное, несветлое утро.

Американец опять встал.

— Странно. Почему бы это могло хотеться вам оставаться там, откуда все честные и порядочные бегут?

— Я не верю в то, что вы сказали, — опять совсем просто возразила блондинка. — Впрочем, мне и самой странно. Я так много зла видела в России. Отец и мать толковали мне всегда, что это от большевиков. Но вот однажды, как сейчас вижу, в Москве мартовский светлый-пресветлый полдень. Тогда душа, и может быть только у русских, бывает в таком необыкновенном радостном опьянении, в восторженном смятении, что не знаешь, куда тебя манит, но чувствуешь, что тебя уносит и ты сильный, веселый, как бог с Олимпа. Иду я, повязанная красным платком. Мама из предосторожности велела мне так повязываться. Иду и несу ведро с солью. (В этот день выдавали соль.) Скользко и мокро. Оступаюсь. Летят ослепительные брызги, как звезды или алмазы. Они сверкают на солнце. Солнце ласкает мою спину, шею. Я чувствую его поцелуи. И солнце само такое близкое и понятное, как собственная душа. На мостовой — звук четырех лошадиных копыт. Лошадь, бежавшая мне навстречу и несшая на своей спине всадника, вдруг остановилась против меня как вкопанная. Всадник был усатый дядя в лохматой черной папахе. Он так ловко и складно сидел на лошади, что я подумала: вот кентавр передо мной. Он бросил поводья. Покрепче уперся ногами в стремена. Распростер руки большим объятием, как на кресте, и сказал мне звонко, как крепкий орех разгрыз:

— Золото ты мое!

Я украдкой взглянула на его рябоватое, в поту лицо, на сильные, разметанные руки (в одной была короткая плеть), на его ухо с медной серьгой и, наклонив голову, устремилась от него.

Слышно мне было, как всадник вздохнул. Не с отчаянием и не горько, а так, как вздыхают дети, когда выпускают из клетки любимую птицу. Я оглянулась: он, опустив руки, держал поводья и весь изогнулся, провожая меня глазами. И что-то запел мне вослед этот веселый кентавр. Таким он остался в душе моей, в памяти. Он-то и есть, вероятно, большевик.

— Наивная, — прервал ее американец, — вас лишили всего, выгнали, а вы привязались, культивируете какую-то фразу, пьяный возглас. Хотите, я вам повторю словесную ласку вашего «кентавра» тысячу раз. И вообще: почему мы так много говорим? Я не понимаю. Сейчас мира нет: есть вы и есть я. Поймите, догадайтесь: ведь для меня, может быть, это последняя весна. Как вы думаете, сколько за моей спиной весен? Очень, очень много. Не лишайте меня последней.

Говоря так, американец задымил сигарой. Потопил в сигарном дыму и сладком курильном аромате и ее и себя. Он хотел, чтобы все завертелось в великолепном восторге. «Почему я теряю голову?» — в то же время подумал он. И на вопрос ответил вопросом же: «Наверное, от злобы, а может быть, от любви». Он то становился на колени, то подымал в воздухе кнут, грозился, то шуршал перед ее маленьким, почти детским лицом долларами.

Блондинка вдруг рассмеялась.

Американец вздрогнул и на миг окаменел. Потом совсем спокойно, не торопясь открыл маленький шахматный столик. Синими большими глазами блондинка в руках американца увидела блестящий светленький револьвер, направленный дулом ей в лоб.

* * *

В прохладном, богато убранном салоне ресторана, где из больших окон смотрел неясный день и по стеклу стекали капли дождя, как слезы (читатель, может быть, спросит: да что вы, в самом деле, товарищ писатель, все рестораны да рестораны? Ах, любезный товарищ читатель, — вся Европа — ресторан!), за столом, накрытым слегка прокрахмаленной скатертью, сидели двое: низенький толстый, с головой, похоже на редьку, с черными маслеными глазами испанец и, против него — уже знакомый нам грузный, как трехтонный автомобиль, — американец. Они завтракали, и груди их были прикрыты салфетками ослепительной белизны и тоже слегка подкрахмаленными.

Испанец глотал устриц, которые, скользкие и холодные, с писком проваливались в вулкан его желудка. Американец, держа в белых пухлых руках вилку, терзал на тарелке красного омара. Утолив первые приступы голода, испанец заговорил о женщинах.

— Европа истаскалась. И хорошо, что у нас не так много рождений. Подумать только, какие бы слабосильные, слабонервные люди были. Европе было хорошо, когда на нее волнами накатывались азиатские народы, свежие нации, которые давали Европе силу и хорошее потомство. А теперь? Правда, этот недостаток азиатских народных волн мы компенсируем немного нашей колониальной жидкостью. Но и в колониях не везде народ здоровый…

— Значит, Европе капут?

— Нет, нет. Еще есть на нашем шаре земном — хоть и немного — свежие нации. Русские, например.

Испанец недавно сошелся с одной русской графиней.

— Тонкость чувств у них, у русских, — говорил испанец, — восхитительная. Я постиг, что нам, Европе, нужно смешение со здоровой, свежей нацией.

— Только не русские, не русские. Нет, нет — кто угодно, может быть, армяне, какие-нибудь туркмены. А русские — ну их к черту с их тонкостью чувств. Особенно теперь. Говорят, что вы знакомы с графиней Ижболдиной. Так смотрите, не агент ли она чекистов.

Испанец сделал большие глаза и от удивления закусил конец салфетки.

— Чему вы удивляетесь? Они, русские, все, все теперь агенты большевиков, даже эмигранты. У меня лично был случай. Разве вы не читали в газетах: большевичка забралась ко мне в квартиру и покушалась на мою жизнь. Дала несколько выстрелов и скрылась. А также сначала были и «тонкость чувств», и все, что хотите. Если когда-нибудь Америка будет в положении Европы, то есть начнет вымирать и вырождаться то и тогда она не станет бросаться в объятия русской нации, как это делает Европа, восхваляя свежесть этой соломенной нации. Никогда.

Испанец выронил салфетку изо рта и слезу из глаза:

— Так это с вами был прискорбный случай, это вы подверглись покушению со стороны чекистки?

Слезу пролил испанец не из сочувствия к американцу, а оттого, что пожалел себя: уж не спутался ли и он с чекисткой. Чтоб отогнать неприятные предположения, испанец заговорил о колебаниях акций на мексиканские серебряные рудники.

* * *

— Вы русская? — спросили блондинку уже в десятом месте, куда она пришла наниматься в качестве фигурантки или певицы.

— Да, русская.

— Эмигрантка?

— Почти. Вернее, поневоле.

— У вас нансеновский паспорт? Или удостоверение от консула?

У блондинки не было ничего. Ей вежливо кланялись, показывая прямые проборы на голове из реденьких волос, и сожалели о невозможности предоставить место.

Девушка шла дальше. Шла по улице, на которой, как читатель уже предупрежден, все время было пасмурно и дождливо.

Над большими столицами Европы весеннее небо похоже на осеннее.

Туча над землей

— Какая чушь! — бросил пилот. — Что ж из того, что у меня жар?! Зато — голова работает превосходно!..

— Нет, нет, — возражала Нина, — сегодня ты лететь не можешь! Сегодня ты болен.

И оба друг перед другом лгали: он вовсе не был болен, но, встав поутру, решил сказать жене, что у него жар, что это, видимо, припадок малярии, она — Нина — вовсе не хотела, чтоб он оставался дома, но старательно упрашивала остаться только потому, чтоб не навлечь на себя подозрения ввиду предстоящего ей сегодня свидания.

Он знал это, а поэтому хотел, во-первых, испытать ее, а во-вторых, потом, может быть, притвориться героем перед ней и, несмотря на боль, отправиться лететь.

Она подозревала, что он знает о ней все.

Так оба они превосходно знали друг друга в этот момент, и оба старались делать так, как будто ничего не знали. У обоих игра выглядела искренним делом. Ложь принимала облик правды.

Он тер себе лоб, принимал хину, считал свой пульс.

Она все крепче его обнимала, все горячее ему говорила:

— Не улетай сегодня, Леня, ведь…

— Да пойми, что надо! Долг прежде…

— Что значит «долг»? Пусть другой…

— Дай лучше коньяку! Коньяку дай скорее! Он согревает! Тепло…

Она подавала ему рюмку с красным жгучим питьем.

Леня сорвал с постели одеяло. Кутался в него. Пил.

В комнате было полутемно. В окно смотрел смутный весенний рассвет.

Лететь надо было утром, с очередной почтой. Пилот посмотрел на часы.

— Дай чаю, Нина. Ча…

Она пошла греть чайник в маленькую, как коробочка, кухню. Он посмотрел ей вслед: босые ноги, с тоненькими длинными ступнями, едва касались земли — летящая походка. И еще за дверью мелькнула ее коса, небрежно, по-утреннему заплетенная; белая коса.

Вот все это милое, белое, дорогое — дороже всего — будет раздавлено другим.

А он? Пилот посмотрел на себя в зеркало: землистое худое лицо.

— Отчего это у нашего брата, летчиков, лица худые и темные? Словно какой-то питекантроп!.. Что-то глаза-то у тебя больно блестящие?! — сказал он своему отражению в зеркале.

— А может быть, ничего неприятного и нет? Может, фантазия? — Это уж не он, а кто-то другой, за него, в нем стал догадываться.

Вошла хрупкая Нина, поставила на стол стакан чая и накинула пуховый платок поверх голубой кофточки.

— Ты за новый быт или… — спросил он.

— Разве чай не горячий или… — спросила в свою очередь она, не поняв вопроса.

— Одной моей любви тебе мало, мало?

— Ты, должно быть, бредишь. Прими еще хины. Хотя…

— Коньяку! — крикнул он.

Выпил одну, вторую, третью.

Размахнулся. Нина испугалась. Нагнулась. Но он не ударить хотел: обнять.

Надел просаленную старую фуражку.

Нина знала, что эту фуражку надевал он в моменты своей острой грусти и неудач. Тогда он любил свои старые вещи, как любят старых друзей.

— Я за старый!.. — сказал он и захлопнул за собой дверь.

Нина ощутила приступ раскаяния за все, что допускала по отношению к Лене, и особенно за только что, кажется, с успехом, проведенную игру.

* * *

Касьян Баской был деревенский парень. С гармошкой в руках, с лаптями на ногах, с «козьей ножкой» во рту, с копною белых волос на голове отправился он на красный фронт. Там он отличился бесстрашием, хорошей пляской, веселой песней («Красноносые алтынники, все Касьяны именинники»). А после красного фронта у него остались: орден Красного Знамени, билет коммуниста и путевка на рабфак. Но ни копейки денег.

Поэтому вместе с другими студентами нанялся он осенью на работу: разбирать кирпичный остов одного большого разрушенного дома. Там же и по той же причине работала Нина.

Рано утром молодой техник, в потрепанном пальто, собрал всех нанявшихся на работу и дал инструкции.

— Стало быть, вы со мной в паре, — сказал Баской Нине, когда стали делиться на десятки.

И вот вдвоем и вместе с другими они разрушали старый буржуазный дом.

А между собой закладывали фундамент новых отношений…

Так мало-помалу, в сравнении с открытым, легким на всякое дело Баским, Леня, муж ее, стал казаться угрюмым и тяжеловатым. Баской — как солнце. Леня — как туча.

Временами Нина что-то неловкое чувствовала в своем поведении. Перебирала в памяти свои поступки. Их итог: связь с Баским потихоньку от мужа. Итог этот — глупый. И такой мизерный, мизерный, не стоящий внимания. Он нисколько не зачеркивал Леню и любовь к нему.

Получалась любовь к двум. Это не выдумка, а стихийное ощущение в себе раздвоенной (или, лучше, сросшейся) любви к двум. И вся ложь ее поведения перед Леней вытекала из этого ощущения: только самой бесстрашной ложью и можно было удержать около себя сразу двух. Но от этого не легче.

Нина спрашивала Баского:

— Как быть?

— А ты ему объясни все. Скажи, что любишь его и меня и, главное, себя. Я, лично, не возражаю…

Нина всякий раз с ним соглашалась. Но казалось, уже самое появление Лени несло впереди себя какую-то волну лжи, которая захватывала ее сразу с головой. А чуткие, колкие глаза Лени резали, как два отточенные клинка.

Баской вызывался даже сам с ним поговорить, по-приятельски, но Нина и слышать об этом не хотела.

— Зачем? Ты только лишишься меня! Он даже, может быть, согласится с тобой, но это будет на словах. Пойми, что ведь наши рассуждения — это одно, музыка слов, а человек, сам человек — это другое — это двуногая, тысячелетняя привычка. Тысячелетняя, нетронутая…

— Надо ломать старые рамки и преграды! Надо ломать привычки! Создавать новый быт! Прошлое прогнило и погибло! Не для того мы кровь на фронтах проливали, чтобы старое, привычное…

— А мне кажется, — кутаясь в шаль, сказала Нина (Нина была «зяблик»), — навыки человеческой жизни лежат глубоко, в самом кровообращении, в жилах, в кости, в корнях волос, в способности всякое новое под град новых слов пригнуть к самому, самому старому. Не из этой ли лжи происходит протянутое через всю жизнь людей искание вековечной правды? Но нет, я вижу, ты не понимаешь…

Услышав слово «вековечный», Баской затыкал уши, так как считал это идеализмом.

Обычно в этом месте стрелка их разговоров поворачивалась в какую-нибудь другую, бесспорную сторону.

Может быть, Нина боялась хоть чем-нибудь встревожить свою жизнь и куталась в теплую ложь, как в пуховую шаль.

А может быть, Баской, произнося перед Ниной речи, чувствовал, как они, речи-то, скользят по ее белокурой головке и где-то увязают. В косу, что ли, вплетаются?

Проводив Леню, Нина оделась скромно, но красиво. Внимательно, но бегло осмотрела себя в зеркало. Поставила перед собою стакан чая, но пить его не стала, а раскрыла учебник анатомии. Чтобы не скучно было ждать Баского.

* * *

— Страшное дело! — гремел Баской в гулких коридорах Свердловского университета (здание — бывший Шанявский университет), прохаживаясь под руку с девушкой в красном платке и с лицом цыганки. — Как же это возможен коммунизм без новой техники! Это невозможно! Почему? Да потому, что наша техника подходит к полному овладению такими стихиями природы, которые никак не разделишь на участки мелкой собственности. Возьмите — воздух, электризм (Баской сам выдумал это слово, потому что любил слова на «изм»: от них отдавало ученостью), радио и пр. Все это стихии коммунистические по сути своей и потому…

— Так, значит, по-вашему, выходит, — подозрительно спросила смуглая девушка, — что мировая революция без новой техники невозм…

— Да. Почти невозможна. Она победит только в том случае, если хотя бы у нас, в России, мы перейдем к производству, основанному на коммунистических силах природы, как электризм, как…

— По-моему — это фантазия, фантазия!.. Но возражать мне некогда (взглянула на часы). Бегу. Сейчас буду слушать про мировую революцию.

— Давайте лучше я вам про нее…

— Нет, нет, вы не так, не то…

Девушка метнулась к лестнице. Баской очутился между двух потоков студентов и студенток: одни устремлялись вверх по лестнице, другие — вниз.

— Сегодня? Вечер? — успел вдогонку смуглянке крикнуть Баской.

— Да.

— Где?

— Там же!

Вбегая по лестнице, девушка свернула свою тетрадь в трубку, и, чтоб ответ ее долетел только до Баского, она в тетрадочную трубку кричала как в рупор. И потеряла карандаш.

А Баской, постояв немного, выбежал на улицу.

И вспомнил про отца. Отец тут недалеко: на постоялом дворе, насчет продажи лошаденки. И стало черство на душе Баского. Хочешь не хочешь, надо идти на постоялый двор к отцу. Пошел. Оглянулся еще раз на университетское окно. Увидал там — а может быть, показалось — смуглое лицо цыганки. Махнул ей — или видению — фуражкой и поспешил к постоялым дворам.

Когда он в самом дальнем конце двора открыл грязную, войлоком обитую дверь, его сразил запах кислой шерсти, мокрой кожи, пота и махорки. В этот-то момент он вспомнил про Нину. Но вспомнив, сейчас же забыл. Запах постоялого двора властно говорил об отце, о захудалой лошаденке, о том, что, может быть, придется ехать со стариком в деревню. Придется, может быть, обмануть смуглую девушку и не прийти завтра и сегодня. И может быть, долго не придется ее видеть.

И так будет — и уже есть — грустно вспомнить про эти последние вечера, наполненные радостью от смуглой девушки и смутной тоской от белокурой ангельской Нины.

Так будет грустно в деревне, где домишки сжились друг с другом.

* * *

Несмотря на сравнительно спокойную погоду, внизу у земли, вверху был ветер. И аппарат слегка бултыхался в воздухе. Леня упорно набирал высоту.

Вот, должно быть, 800 метров, вот 1 000, вот 2 500, 3 000, может быть, даже больше. На барограф^[21] Леня не смотрел.

Леня почти во всем руководился скорее инстинктом, чем доводами разума. Поэтому не только барограф, но и другие приборы, показывающие положение аппарата в воздухе, он игнорировал. А когда молодые летчики спрашивали его, как же он ориентируется в воздухе, Леня отвечал:

— По своему заду. Это самый надежный прибор, если вы в нем достаточно обострите ощущение того, дает ли аппарат сильный крен или начинает «капотировать»^[22].

Может быть, в силу такого инстинктивного отношения к аппарату Леня как бы одухотворял его. Часто, берясь за гошисман^[23], он говорил:

— Ну, смотри, братишка, выдерживай сегодня!

Поэтому же и малейший недостаток в моторе Леня чувствовал великолепно. Бывали случаи, что, забрав некоторую высоту, Леня опять спускался и заявлял механику:

— В моторе что-то того… шалит.

Механик, внимательно осмотрев и испытав мотор, возражал:

— Да что вы, Леонид Александрович, мотор работает исправно совсем.

— Ничего подобного: плохо. Ухо мне врать не будет, не…

— Да право же, все в порядке!

Но тут уже в Лене вспыхивал безотчетный яркий и дикий страх, который носили в душе своей наши далекие, далекие предки.

— Не лечу, — заявлял решительно Леня и не летел, испортив себе все настроение.

Недаром же его Нина хотела было ревновать к летательным аппаратам. Собиралась только, но не успела.

Сегодня Леня сел в аппарат с особенной любовью.

Одна рука привычно сжимала гошисман, а другая время от времени регулировала газ. Глаза Лени застилала бесконечная синева, а уши, хоть и закрытые шлемом, ощущали мотор, его равномерный частый такт, который играл бешеную мазурку на барабанных перепонках. Глаза Лени становились острыми, зоркими, птичьими.

Он заметил, как справа, навстречу ему, неслась разбухшая синяя грозовая туча.

Мотор выстукивал барабанную рьяную дробь. Дробь про бегала по всему телу.

Прямо расстилалось небесное поле, и по тому полю сизый, безглазый зверь — туча. Под ней, на земле, зеленели четырехугольные ковры, и по ним ползли голубые змеи — реки.

— Terra — земля, по-латински.

Барабанные перепонки дрожали от дроби, и дрожь проникала во все тело. Переходила и в руку, которая сжимала гошисман.

Темный зверь, плывущий по синему океану, начинал как будто подмигивать — не глазом — глаз у него не было, а всеми своими боками, трескаясь то тут, то там огненными щелями.

Леня взял еще высоты так, чтобы зверя, мигающего огнем, пропустить внизу, под собой.

Зверь щетинился, и огненные трещины все чаще и чаще появлялись под синими его космами. Словно дракон разгуливал по небу, тоскуя по земле.

И постепенно вместе с моторной дробью в ушах Лени стал пробиваться тонкой иголочкой еще какой-то звук — это рычание синего зверя.

Леня посмотрел через борт аппарата вниз и увидал, что своим хвостом зверь подвернулся прямо под аппарат. И хвост его стал казаться белым, как пушистый снег.

Мало-помалу вся туча с грозой и молнией плыла под ним, купаясь в небесных пространствах. И оттого, что она была внизу, а он был вверху, между солнцем и тучей, туча представлялась огромным белым снежным полем. Ни темных косм, ни огненных трещин уже не видно стало. Яркая, сверкающая белизна — вот что осталось внизу вместо тучи. От этого Леня почувствовал какую-то прозрачность, чистоту, веселье, дружбу к летательному аппарату, к белизне внизу и синеве вверху! От веселья Леня взял и плюнул вниз, на расстилающиеся белоснежные буруны.

И Лене стало смешно, ужасно смешно над тем, что где-то там, внизу, идет дождь, полыхает молния, гремит гром, изменяет жена, кудахчут курицы.

— Ха, ха, ха! Какая чушь!

И вдруг все мысли о том мире, который был скрыт от него белым покровом, белым покровом, кажущимся тому миру черно-синим, страшным ливнем, — провалились, затерялись, развеялись на необъятной белизне.

Леня ощутил, что мысли — груз, самый тяжелый груз на свете, что легче неба, с которого не видно земли, — нет ничего.

Лене стало так легко, что рука, сжимавшая гошисман, вдруг задрожала, как былинка от ветра…

Леня в восторге вскочил и закричал не своим голосом, по-новому, по-звериному в необъятное пространство, которое все принимает, но ко всему — глухо:

— А-а-а-а-а!!!

Аппарат стал свободен от воли человека.

* * *

А для Баского грозовая туча была вверху и была она синяя. В это время Баской с отцом-стариком находился среди полей, на шоссе.

Драной рогожей закрыли телегу. Лошадь распрягли и привязали к телеге. Косой дождь бил в лицо, как прутьями. Отец с сыном, укрывшись рогожей, ежились под телегой.

Так научили их далекие темные предки. Так во время грозы, бури и ливня поступали кочевники-гунны. Так делали переселенцы с Украины в Сибирь. Так делают теперь переселенцы из Сибири и Приуралья обратно в Украину.

Баской сидел рядом с отцом и видел, как лягушки прыгали с дороги в канаву справлять там дождевой бал.

Сизые космы нависали все чернее и чернее в темнеющем небе.

— Слышь? Ай комар? Откуда бы? — заметил отец.

— Это аэроплан, — сипло ответил Касьян.

— Ай, аироплан, план, — роптал старик.

А сын опять вспомнил про Нину. А потом про смуглянку. А потом ему стало жалко себя за то, что ежится вот тут под разваленной телегой рядом с отцом, у которого, казалось, все морщины в лице ссохлись и все мускулы тела, как волосы, слиплись.

Лошадь стояла тихо и поводила ушами, словно прислушивалась различно к мыслям отца и сына и боялась, что ее продадут бог весть кому ни за грош.

— Давай двинемся, отец… Чего сидеть-то?! Все одно погоды, видать, не будет…

— И то, и то, — опять заворчал одобрительно старик.

Мокрая, немного съежившаяся, тощая лошаденка стала опять в оглобли и под дугу.

Отец и сын закрылись одной рогожей и тряслись на телеге, которая, нехотя перебиваясь по камням, ползла за тощей лошаденкой.

Сын отвернул рогожу, посмотрел, не видно ли просвета. Но кроме мокрой мути, прорезанной молнией, не было видно ничего. Не слышно было и аэроплана. Казалось, что тучи вертелись, как карусель на небосводе, и бежали к западу только затем, чтоб начать свой бег с востока.

Маленький сморщенный старичок, отец Баского, покрякивал, сидя под рогожей. Он указал кнутом на тучу:

— А вот аэроплантами не могут их разгонять! Не дошли.

— Дойдут.

Старик замолчал. Легкомысленная уверенность сына во всем, что можно считать хорошим, — не нравилась ему. Сын знал про это. Но он жил в том периоде, когда человек способен сам заслушиваться себя.

— Она, — заметил старик, косясь на тучу, — завсегда сильнее человека будет.

— Эх, старик, не понимаешь ты техники! Мы теперь…

Сын всегда был заряжен речами. Но тут дал осечку, потому что отец его, сморщенный, маленький, пушистый, вдруг показался ему бессмысленным лесным грибом. Сын съежился под рогожей еще больше.

Телега тарахтела по камням, как тысячу лет назад по бесконечным скифским пустыням и лесам. И отец, как гриб сырой, старый, хохлился и думал, за сколько можно продать свою четырехногую живую технику.

Словно треснуло небо. Раскат грома оглушил и отца, и сына, и лошадь. Она дернулась и из последних сил пустилась бегом.

— Стооой… тррр… тррр… Эх ты, ци-ви-ли-за-ция! — кричал сын, сдерживая вожжи.

А вверху темная туча еще и еще рвалась, как шелковая занавеска. Угольчатой змеей по ней кидалась молния. И — ох! — змея сверкнула близко, близко. Жалом пронзила череп лошади. Лошадь на один миг стала как вкопанная. Веревки, прикреплявшие оглобли к ошейнику, лопнули. Передок телеги стукнулся лошади в круп. Лошадь вздрогнула и повалилась наземь плашмя, как деревянная. Старик и сын соскочили. Дождь так лил, что лица отца и сына были совершенно мокры. И не видно было, что по щеке старика сбежали две слезинки.

Сын стал волочить лошадь прочь от дороги, проворчав:

— Лошадиная цивилизация. Конец пришел…

И меркло вокруг. Приближалась темная ночь, воспетая во многих русских песнях.

* * *

Вечером, предаваясь нежной грусти, Нина тихими шагами проходила по открытому полю (аэродром). Если был дождь, который только что прошел, то — не правда ли? — на сердце всегда остается тихая радость, окутанная в тихую грусть. Грусти не может не быть, потому что Касьян обещал и не пришел. Не дождем ли размыло его?

Нина смутно надеялась встретить его и сказать ему укоризненные слова.

Аэродром — большое поле. Небо над ним вымыто дождем. Тучи на горизонте кучились, и в них все еще мигала молния. Словно прощаясь с полем, туча временами открывала свой огненный глаз. От тишины было душно.

На востоке туча была кроваво-красной от косых лучей заходящего солнца. Влево к западу — туча свертывалась клубами. Клубы обращены были к солнцу. Они плыли и казались то огромной собакой, то гигантским кудрегривым львом, протянувшим лапу к солнцу. А на лапе его покоился тигр, у которого по спине кудрявые белые полосы.

Где-то в пространствах совершалось время, которое гнало дождем на землю одну минутку за другой. И лев, и тигр свивались, делались похожими на гигантскую голову Маркса, которая склонилась над маленьким барашком, свернувшимся, поджавшим хвост. На западе же солнце превращалось в огромную золотую звезду. Она между тучами. В их рваной расщелине, в трещине туч. И потому, что солнце сжато, оно словно растекалось лучами, растопырив их как безмерно длинные тонкие пальцы.

А на юге небо было как океан: синее, почти черное.

Туча, улетавшая на восток, все еще мигала огненным глазом и одним крылом своим летела на север, на белого льва (гигантская голова Маркса сначала нахлобучилась шапкой, а потом опять стала львом), мимо солнечных длинных пальцев.

Нина вдруг посмотрела на землю и увидела в двух шагах от себя умирающего молодого ворона.

Он испуганно хлопал глазами, тараща их на приближающегося человека. Он не мог не улететь, ни убежать, но старался сделать то и другое.

Над головой Нины, как только она подошла к несчастному ближе, взвилась целая стая воронов. Они сочувственно каркали умирающему, видя, в каком он опасном положении.

Нина смотрела то в небо, то на землю, то на ворона. И взглянула назад, на темнеющий восток.

Там, на склоне невысокого холма, Нина увидела группу людей, в центре которой торчало в небо что-то темное и большое, как рука великана, упавшего с неба на землю.

— Разбитый аппарат! — мелькнуло в голове Нины. — И Леня…

Она рванулась туда. Но тут же вдруг испугалась. Постояла. Подумала. Поняла свою ненужность там, на холме. И быстрыми шагами пошла обратно.

А ворон — тоже разбитый аппарат! — все шагал по полю, бесприютный, мокрый, с испуганными глазами.

Нина оглянулась на ворона в то время, когда он неподвижными глазами уставился на восток. Нина еще раз испугалась, словно заглянула в чужую тайну, в пучину бытия, о которой не дано (и не стоит) знать никому.

Она побежала с поля бегом, как от надвигающегося потопа.

* * *

Время совершалось и, капая минутками, накопило года.

Разбившийся аппарат был заменен новым.

То, что раньше называлось Леней, сложено было в землю.

Лошади Баского не было тоже.

Старик, отец Касьяна, похожий на мокрый гриб, все еще жил и вспоминал лошадь.

Касьян Баской женился на смуглой девице и чувствовал себя так, словно на всем земном шаре он первый сделал этот мудрый шаг: женился.

Нина, рассердившись на Баского за обман, счастливо сдавала экзамены.

На том месте, где бегал, спасаясь от смерти, раненый ворон, ветер развевал пыль и черные перья.

Фарситская легенда

Гранитный постамент памятника Александру III делал архитектор Илья Ферапонтович. Он был незнатен родом, но богат и учен. Как многие русские богатые и ученые, он был холоден, жесток и окружен сиянием безысходной скуки. К тому же он был толст. Страдал водянкой. Имел небольшую лысину на макушке. Говорил сырым голосом и любил пить пиво. Рядом с ним всякому становилось тяжело. Бежав из возмутившейся России, он поселился на Принцевых островах, которые с аэроплана, с высоты трех тысяч метров, среди лазурной синевы кажутся черненькой бородавкой моря.

По вечерам выходил Илья Ферапонтович на балкон своей виллы. Свинцовым взглядом посматривал в ту сторону, где представлял себе Россию, и думал: «О н и  смогли все низринуть. И черных орлов с музея Александра III, и самих чугунных Александров, и царский трон, и нашу милую, старую, ленивенькую Россию. И только мой гранитный постамент стоит до сей поры незыблем. Вкатил я глыбу славную и прочную».

Илья Ферапонтович улыбался серой, водянистой улыбкой и почесывал шею под бородой. Постоявши так в свое удовольствие, он нажимал кнопку звонка.

Являлся молодой и гибкий, как тростниковый прут, турок. Опустив долу бледное, как лилия, лицо свое, он ждал приказаний. В этот час дня всегда было одно и то же приказание.

Что-то невнятное по-французски скрипнул отсыревшим голосом Илья Ферапонтович. Турок знал, что это всегда означало одно и то же: подать кофе. Он поклонился своим лилейным) лицом и вышел, чтоб принести на блестящем подносе черный кофе.

Илья Ферапонтович пил кофе, как пьют и едят одинокие люди: с какой-то тоскливой жадностью. Глаза его становились дикими, лицо как-то растекалось по-животному и делалось совиным. Илья Ферапонтович был одинок и вжился в одиночество крепко.

А вилла Ильи Ферапонтовича утопала в цветах и скрывалась от людских взоров высокими кипарисами, а кипарисы опоясывались белой каменной оградой, от которой струилась тропинка к лазурному морю. А влево от тропинки, на холме, где, как за турецкую феску, прячется солнце, смотрелась ввысь, в безбрежное небо зеленая пиния, как ваза, выросшая из земли. Почти всегда небо было такое ясное, как будто его и не было, море лазурное и прозрачное, со светлыми жилками то тут, то там. Не от этих ли жилок оно и прозывается Мраморным? Море дышало солью. Земля — ароматом.

Илья Ферапонтович дышал черным, как навозный жук, кофе. И в дни, когда было тихо и ослепительно, когда казалось, что в прозрачном воздухе что-то жужжит, жужжит оттого, что бьется неугомонный пульс земли, — Илья Ферапонтович в такие часы обыкновенно спал. Он боялся слышать этот земной гудеж.

— Гудит проклятая, — говорил он. — «Гудёт», «гудуть», «гудеть», — перебирал в памяти, как по-разному произносят это слово русские мужики.

И казалось, что не розами пахнет в окно, а русской полынью.

Однажды так лежал Илья Ферапонтович в мягкой кровати, как кит в море. Не спалось ему, и, чтобы не слышать, как гудит земля, решил он с кем-нибудь поговорить. Но в его вилле были только лакеи. Звонком он вызвал все того же тонкого турка и стал его спрашивать:

— Ты Мухамету своему веришь?

— Верю, — ронял сквозь тонкие губы турок.

Илья Ферапонтович велел приготовить сигару. Закурил. Повернулся своим лицом, как медным тазом, к стене и проскрипел турку:

— Ну, расскажи какую-нибудь сказку про Махметку твоего.

Турок исподлобья метнул на него своими черными глазами, — отчего лицо турка стало еще бледнее, — и заметил по ушам своего господина, что в нем, во всей его глыбе, дергается какая-то боязливость. Словно ждал Илья Ферапонтович, что однажды турок скажет что-нибудь страшное. И словно дразня себя, Илья Ферапонтович старался все время ходить вокруг этого страшного.

Он сказал турку:

— Посмотри в окно.

Турок посмотрел на вазу с красными розами, стоявшую на окне.

— Ты знаешь, что там?

— Море.

— А за?

— Земля.

— Какая?

— С цветами.

— Россия, а не с цветами.

Турок склонил голову и опять стал похож на белую лилию.

— Ты, турка, ничего не понимаешь, а ведь я там себя оставил.

— Не надо себя оставлять, — ответил турок.

— Я, турка, в России незыблем, потому что я там не работал, а творил. Я создал глыбу, подножие для царя, которое никто не сокрушит во веки веков.

— In ham mi gusaret, — ответил турок.

— Кто? Что? — спросил господин.

— Так говорит фарситская поговорка: «Кончится и это».

— Ага, — Илья Ферапонтович привскочил было, но опять утонул в своих подушках. Уж не начинается ли то самое страшное, что всегда готов был сказать турок?

Турок сидел на кончике стула. Из-под черных ресниц не видно было блестящих глаз его. Он мял свои пальцы и смотрел поверх господина в большое открытое окно, где с севера, со стороны России, тянуло холодком.

Илья Ферапонтович хотел бы прогнать турка. Но боялся тронуть его хоть каким-нибудь словом. И, с другой стороны, хотел Илья Ферапонтович, чтобы сидел турок, потому что там, за деревьями, бог его знает что он способен сделать.

— Не смотри в окно туда… Скажи лучше сказку.

— Народ, от которого я происхожу, — фарситы. Вот что они говорят:

В своих шелковых и укрытых от глаз и от ветра покоях жил Эмир приятно и весело; до других людей ему не было никакого дела. Его равнодушие к окружающим доходило до презрения. Тогда было еще такое время, когда Магомет был ему большим врагом. Теперь Эмир молится ему, а раньше, раньше Эмир имел своего бога.

Полчища Магомета, босые и черные, почти нагие, подступили к самому городу Эмира. Войска Эмира с копьями, стрелами и щитами отступали потому, что верили другому богу, который был не так храбр, как бог Магомета: бог эмира был стар, бог Магомета был молод.

Эмир спокойно спал в своих покоях, когда к нему прибежал гонец и сообщил, что ненавистные черные голые враги близко. Он сказал про это не Эмиру, а придворным: Эмир спал. Придворные приняли хитрые меры, и полчища Магомета отступили. Но как солнце можно только затмить, а потушить его нельзя, так точно Магомет был непобедим. Он опять собрал полчища и сказал им, что в битве лучше умереть, чем отступить. Полчища его сражались так храбро, что войска Эмира отступили почти к самому дворцу его.

Молодой гонец достиг его покоев и, встретив знатных вельмож, сказал им:

— Босые полчища Магомета у дверей нашего повелителя.

Но как солнце можно только на время затмить, а потушить его нельзя, так точно нельзя нарушить сон Эмира. Придворные приняли еще более хитрые меры, и полчища Магомета были перебиты, потому что не хотели отступать.

Но черная ночь сменяется ясным днем, а тяжелое горе — счастьем. И вот ясным синим утром, когда высоко над землей плыл белый-белый молодой полумесяц, Магомет опять направил свои полчища босых людей против копий и щитов Эмира.

Эмир крепко спал, когда на взмыленном коне прискакал верный гонец.

Гонец стал стучаться в двери дворца. Тогда придворные, вышедшие на его стук, заявили, что Эмир спит и тревожить его нельзя.

Гонец объяснил придворным, что войска Эмира потерпели поражение и что враги уже под стенами дворца Эмира. Тогда придворные опять повторили, что Эмир крепко спит и будить его нельзя.

Гонец стал убеждать придворных и сказал, что медлить нельзя, что враги через несколько минут могут ворваться в город.

Придворные еще раз объяснили гонцу, что Эмир очень крепко спит.

Гонец отвернулся лицом от придворных в ту сторону, откуда шли враги Эмира, и сказал:

— Я не разбудил Эмира, но Kassi mi oyet qui Emire rabidarqunet, что значит: «Придет такой человек, который разбудит Эмира».

И ушел от дворца в ту сторону, откуда уже подходили вступавшие во дворец враги.

Умолкнув, турок встал и сказал:

— Спите спокойно, господин. Я вас не разбужу.

И когда уходил турок, Илье Ферапонтовичу показалось, что он взглянул горящими глазами в открытое окно, на север, где была Россия и троны, где остался несвергнутым гранитный постамент, как пень огромного родословного дерева царей, спиленного и поваленного в Москву-реку.

Турок захлопнул дверь, как крышку гроба.

Больше Илья Ферапонтович не просил турка рассказывать сказки в бессонные часы, потому что в эту же ночь Илье Ферапонтовичу показалось, что с севера Черное море набухло и вздулось гигантскими волнами.

В море воплотилась смерть и мчалась к Принцевым островам под синими парусами с белой каймой сверху. Должно быть, так же мчалась вода, когда наступал всемирный потоп. Вода, в которую вселилась смерть. Вода, набухшая в волны, как в черные жилы. Все море было — как синяя, дурная кровь, которая бросилась в голову.

К утру Илья Ферапонтович умер от водянки.

А море сияло под солнцем, нежась своими боками между Азией и Европой.

Трамвайчик

Посвящаю своей дочери Елене

В воздухе потянуло весной. По утрам веселее чирикали какие-то мелкие птички, а на закате солнца вороныстаями кружились вокруг своих гнезд над большими, густыми и темными, без зелени, деревьями. На дорогах снег стал рыхлый и серый: не снег, а раздавленная халва.

В такие дни, хотя еще и нет яркого солнышка, но лица, руки, одежда, предметы — все начинает иметь очень ясные очертания.

Трамвай был переполнен. Все торопились со службы. Но вследствие особенной весенней ясности толпа на площадке вагона и внутри его не сливалась в сплошную массу. На площадке, например, ясно выделялись три оборванные цыганки; какой-то господин, несмотря на теплую погоду, почему-то с черными наушниками; франтоватый молодой человек, у которого, однако, было заметно, что петельки пальто начали крошиться мелкими черными ниточками; сердитая дама с красивым профилем, но рябоватая; и много, много других, жавшихся и жавших друг друга.

А внутри вагона среди высоких, сутулых, грубоватых фигур, из которых каждая принуждена была обозревать чужую спину и шею, бросались в глаза два василька, два больших светло-синих глаза. Перед этими глазами на тонких пальцах покоилась раскрытая небольшая книжечка, от которой временами отрывались синие глаза, чтобы взглянуть в окно на дорогу, на соседей. И если бы кто-нибудь наклонившись посмотрел, что за книжка на тонких пальцах, увидал бы:

«Теодор-Амадей Гофман — Кремонская скрипка».

И вдруг, прочитавши это название, лицо девушки покажется вам странно знакомым и еще более красивым — нерусской, готической красотой.

Против этой девушки сидела старушка, одетая просто, но по-богатому. В старушке было много почтенности и той особой домашности, которая лежит печатью на всяком человеке, принадлежащем либо к большой старой родовитой русской семье, либо к европейской. К семье, которая на протяжении десятилетий не знает, не хочет знать никаких потрясений и живет традициями, почитая и уважая их, гордясь ими и считая их высшей божественной мудростью. Эта мудрость дает возможность разливать вокруг себя атмосферу мира, тишины и спокойствия.

Девушка с темно-васильковыми глазами была тоже спокойная, но спокойствие ее было далекое от жизни: мечтательное. Мечты ее, мечты о том, чего никогда не бывает, светились в «васильках», устремленных на строчки Гофмана.

У одной станции старушка заволновалась. На каком-то нерусском языке обращалась она к кондуктору и повелительно — тоже не по-русски — дергала его за рукав.

— Да что вам угодно, гражданка? Это Разгуляй, понимаете: Разгуляй.

Белокурая девушка с синими глазами вмешалась:

— Do you speak English?^[24] — спросила она даму.

Та обрадовалась и объяснила девушке, что хотя неважно, но все-таки по-английски говорит, и тут же попросила девушку помочь найти ей такой-то переулок и такой-то дом.

Когда девушка согласилась, дама едва заметно на мгновение в чем-то усомнилась и украдкой, опытным, жестким, старушечьим глазом, как иглой, оцарапала девушку с головы до ног. Девушка почувствовала эту царапину и тоже на одно мгновение раскаялась в том, что приняла участие в такой чуждой, такой холодной нерусской старушке. Девушка увидела себя перед ней очень маленькой и очень плохо одетой. Она конфузливо старалась не показать иностранке свой потрепанный портфель, куда она сунула Гофмана, и всячески ловчилась скрыть нечищеные, с побелевшей кожей, грубые ботинки.

Но слова, которые они обе сказали друг другу, связали их. Молодая помогла старой выйти из вагона и пошла ее провожать.

* * *

Дом, к которому они приблизились, беседуя по-английски, был такой, какие строились в городах в конце XIX века: простой и бесцветный. В нем ничего не радовало взора. Но, к сожалению, он был прочен и стоял на своем месте с важностью тупого человека, попавшего благодаря высокой мудрости — уменью молчать — в большие люди.

На третьем этаже этого дома в уютной комнате — очень уютной, как не бывает у русских, — под голубым абажуром, хотя было еще светло, но шторы на окнах были уже спущены — сидел молодой человек. Ноги в шелковых чулках он положил на мягкий табурет — спальные туфли стояли рядом. Молодой человек делал маникюр. Он только что проснулся. Кудрявая рыжеватая голова его и веснушчатое лицо были не то что красивы, а скорее совершенно правильны.

Юноша с большим вниманием полировал ногти, так что не заметил, как в дверь вошла старушка, его мать.

— О, мой Иоганн, Иоганн! — сентиментально заговорила она на датском языке.

Она рассказала сыну, что давно, уже вчера, приехала, что долго разыскивала его и вот, наконец, нашла при помощи одной русской девушки, говорящей по-английски. При этом датчанка небрежно швырнула на туалетный стол отрывок грязноватой бумаги.

— Эта… эта… оборванка мне свой адрес дала на всякий случай.

Сын целовал старушке лоб и виски. Был очень взволнован, очень рад. А потом, когда на чистой скатерти блестела фарфоровая посуда и большой чайник с надписью «Café Haag» изливал в комнату горячий аромат золотистого кофе, сын стал докладывать матери о своих делах.

— Общество наше, — говорил он, — уже заключило договор на концессию. Я имел очень длительный разговор с господами Иоганисеном и Виконштромом, и мы условились, что я остаюсь в Москве, а главная наша контора переедет на Урал, к месту концессии.

— Каковы же здесь общие условия? И есть ли у тебя здесь развлечения по вкусу?

— О, этого достаточно: развлечений здесь больше, чем у нас в Копенгагене. Я думаю даже, что больше, чем в Лондоне.

— Но страшно?

— Как вам сказать, maman?.. По-моему, не особенно.

— А я какой-то страх ощущаю с тех пор, как переехала границу.

В этот вечер сын намеревался сходить в «Кривой Джимми», но по случаю приезда матушки отложил это до другого раза.

Ровно в 12 часов ночи старушка почувствовала себя усталой. Сын отвел ее в соседнюю, специально для нее приготовленную комнату, а сам, отвыкнув так рано ложиться, сел за деловые бумаги.

* * *

Девушка с синими глазами, читавшая в трамвае Гофмана, жила далеко, в Марьиной роще, в комнатке вместе со своей подругой по университету.

Подруга ее была смуглая, как татарка, и с темными, тонкими упрямыми губами, как у Иродиады. На груди она носила булавку с изображением К. Маркса. Состоя студенткой на Фоне^[25], она редко посещала лекции, а больше работала в ячейке и притом все время жаловалась, что ее кто-то «загружает» работой.

Синеглазую девушку она считала своей ученицей. Она ее вывела из «буржуазной» семьи (девушка была из дворян Тамбовской губернии Кирсановского уезда) и вовлекла в партию. Прочтя с ней «всего» Богданова («Краткий курс экономической науки»), подруга-учительница разработала ей программу занятий по истмату^[26], считая, что интеллигентке, вступившей в партию, необходимо привить систему истмата.

Синеглазая девушка, склонная ко всему необыкновенному, охотно слушала речи своей подруги о пагубности мещанства, о развале буржуазного мира, о близких днях «пожара мировой революции» и о необходимости вследствие этого работать в ячейке Фона. Все пункты, кроме последнего, мечтательная девушка воспринимала горячо и искренне. Последний же казался ей немного докучным, тем более что чаще других повторялся, и поэтому она отдавалась больше наукам на Фоне, чем работе в ячейке.

Потихоньку же от своей строгой подруги, совершенно так же, как раньше дома от матери, девушка читала Гофмана, Шницлера, Уэльса. Всех этих авторов ее подруга называла идеалистами и поэтому безусловными врагами системы истмата.

Боясь строгости подруги, синеглазая девушка не сказала ей и о своем знакомстве с иностранной старушкой.

Придя в этот вечер домой, девушка очень много беседовала со своей подругой о возможности Германской революции. Подруга горячо настаивала на неизбежности и близости таковой. Обе до того утомились беседою и спорами, что когда легли спать, то им обеим казалось, что они спят смутно-тревожным сном в душном поезде, который на всех парах несет их в Берлин на помощь германскому пролетариату.

* * *

Молодой датчанин работал поздно ночью. Перебирая деловые бумаги, он наткнулся на адрес девушки, брошенный его матерью.

Адрес был: Marina rotscha, Tousoff Tupik, 3, Jene Boldine.

Молодой датчанин повертел в руках клочок бумаги так и сяк и положил в жилетный карман. Закурил сигару, тщательно обрезав ее кончик специальными ножницами. Минут десять подумал о том, какая может быть Женя Болдина. А потом опять погрузился в деловые бумаги.

На другой день с утра он вспомнил, что он культурнейший европеец и находится в варварской полу-Азии, а потому надо быть джентльменом. К тому же эта странная Москва располагает к приключениям.

Надев черную визитку и выбрившись, он отправился на Петровку, купил живых цветов, взял извозчика и поехал в Марьину рощу. Датчанин был страшно весел, так как все, что он делал, было так ново и так забавно.

Извозчик остановился у маленького домика, сложенного из серых бревен. Калитка и в ней железное кольцо, которое надо повернуть, чтобы открыть дверцу. Датчанин так и сделал, все время веселя себя.

Под остроносыми ботинками европейца поскрипывали уже ступеньки невысокого и слегка подгнившего крылечка, когда он искал и не мог найти звонка.

В это время дверь неожиданно распахнулась, и перед ним предстала синеглазая Женя Болдина, одетая в серое, солдатского сукна, пальто, в шапочке и с рваненьким портфелем в руках. Она, видимо, куда-то уходила.

— Ах!

— Miss Boldine?! — произнес датчанин, протягивая вперед букет. — Вы были так любезны, — заговорил он по-английски, — что помогли моей… Примите мою искреннюю признательность.

Сняв шляпу, он показал девушке рыжий пробор посредине головы.

И такой чужестью повеяло от молодого человека, от его пробора, от галантного поклона, от слишком правильного лица, от пышного букета, от ботинок, острых, как два меча, — что девушка не знала, что надо отвечать, и сказала по-английски:

— А мне некогда: я спешу на собрание.

Датчанин как-то вдруг очень смело, внезапно и совсем не по-джентльменски ответил:

— Ну, и отлично. А я вас провожу.

Девушка немного растерялась, выронила букет и, почти догоняемая своим кавалером, пошла по тротуару.

А на скрипучих серых ступеньках покосившегося крыльца лежал заброшенный букет живых цветов. И холодный весенний ветерок перебирал их белоснежные ароматные лепестки.

* * *

Про свое знакомство с Женей Болдиной молодой датчанин не сказал матери. А синеглазая девушка умолчала о нем перед своей подругой. Кроме того, тот и другая взаимно скрыли друг от друга свое молчание, один — перед матерью, другая — перед подругой. Секрет получился крепкий, связавший их.

Каждое свидание доставляло обоим большое удовольствие. Ему — от ощущения той светлой девственности, которой обладают, кажется, только русские девушки, и от новизны впечатлений; ей — от сознания того, что он чувствует удовольствие бывать с нею, и от интересной надежды передать ему, внушить свои революционные идеи.

Перед молодым датчанином Женя Болдина чувствовала себя то агитатором, то пропагандистом, то даже героем. Вообще в пропаганде перед ним коммунистических идей она видела большой смысл. Она развивала перед ним различные политико-экономические понятия, теорию борьбы классов, рисовала с точки зрения истмата неизбежность наступления коммунизма и, следовательно, гибели всего того дела, каким занят в настоящее время молодой человек.

А тот сначала эту пропаганду воспринял как неизбежное девичье щебетанье, которое надо выслушивать и деликатно соглашаться. Ведь перед ним была московская барышня, и ей ли не щебетать на социальные темы.

Однако временами ее волнение захватывало и его; вещи, казавшиеся ей важными, приобретали в его глазах какую-то значительность.

Так, например, его очень волновало утверждение девушки о том, что вся история Европы показывает, как на развалинах и гибели одной эпохи вырастала с неизбежностью другая, и что если современный европеец говорит: «прогресс», «совершенство», «техника», то тем самым он утверждает неизбежность и революционных ломок. И всякая новая эпоха захватывает с собою имена тех, кто помогал ей родиться, и засыпает песком и пылью хватавшихся за старое. Эти утверждения как-то кололи датчанина. Ему очень хотелось возражать, но он ощущал бедность своего теоретического багажа. А что касается практики, то что он мог противопоставить, он, не живший никогда в атмосфере сгущенной классовой борьбы.

На его долю оставалось только слушать.

Если бы это было в спокойном, привычном Копенгагене, он никакой девушке не позволил бы так долго кормить себя баснями. Но здесь, в Москве, где надо было быть европейцем больше, чем европеец, — здесь необходимо было остерегаться неосторожных действий.

Из-за этой девушки он так и не попал в «Кривой Джимми».

* * *

Молодой человек стал делать промахи. На Урал в концессионную контору задерживал ответы. В Наркомвнешторге называл всех «mister». Своей мамаше забывал сплошь и рядом взять ложу в Большом театре на интересные представления. Не в меру стал интересоваться английскими газетами. А однажды забыл себе сделать маникюр.

Старая датчанка поняла, что с сыном что-то происходит. Может быть, он влюблен? Но в кого же здесь, в промозглой Москве. И так как главной своей задачей приезда к единственному сыну старушка ставила необходимость оберегать его нравственность, то, естественно, решила как можно скорее переговорить с сыном и воздействовать на него всеми средствами.

Она была женщиной, что называется, «с рукой» и если ставила себе какую-либо задачу, то выполняла ее, не стесняясь в средствах. Она была жестока как к себе, так и к другим. В ней было что-то феодальное, и жестокость в ней была «благородная», то есть без тени колебания и пощады. Такие женщины могут великолепно вести большое хозяйство, набивая копейку на копейку, и наводить тоску и ужас на тех, кто волею судьбы поставлен близко к ним.

Для расположения к себе сына она раз как-то в разговоре напомнила ему о том, что и мы, датчане, не должны забывать, как крепко морально мы связаны с домом Романовых в России. А потому со всякими внешторгами надо держаться соответственно этому. «Помнишь, — говорила она ему, — когда ты был еще маленьким, как в честь вдовствующей старой русской царицы, Марии Федоровны, наше небольшое, но могучее государство устроило перед ее дворцом парад наших славных кирасир? Помнишь, как они, в косматых шапках и белых брюках с золотыми лампасами, в синих кафтанах, высокие, тонкие, церемониальным маршем, выпячивая вперед носки, как утиные шеи, проходили мимо дворца императрицы? А она вышла на балкон, сказала несколько слов по-английски. Оркестр гремел русский гимн, и народ кидал ей розы на балкон. Помнишь?..»

— Помню, — ответил сын, — а помнишь ‹maman›, как тут же стояло двое русских, и, когда все датчане во время исполнения русского гимна сняли шляпы, эти двое остались в шляпах? И когда ты спросила их о таком поведении, они ответили тебе, что они русские социалисты… Помнишь?

Старая датчанка слегка вздрогнула от большого подозрения, которое упало ей на сердце, но не подала и вида.

— Помни, — закончила она, — ее императорское величество Мария Федоровна и теперь, и сегодня живет у нас в Копенгагене. Помни, что она и все, что с ней, — вековое.

Она вовремя остановилась, боясь впасть в учительский тон и тем выдать свои подозрения.

* * *

Но все ее доводы были напрасны. В молодом европейце что-то происходило. Походка его делалась неуверенной, жесты — угловатыми. Словно под ним разрыхлялась почва.

Что-то происходило и в душе девушки с синими глазами: она забросила Гофмана, перестала писать домой (раньше она делала это изредка), старалась казаться перед молодым человеком невоспитанной, простой, подчас даже грубоватой. Все чаще и настойчивее говорила о коммунизме. И однажды заметила европейцу, что на английском языке идеи коммунизма даже для нее самой звучат убедительнее, чем на русском.

Каждый день приносил для датчанина что-нибудь новое в словах девушки. Девушка увлекалась пропагандой все больше и больше. Она уже брала его с собою на митинги.

Раз вечером, возвращаясь с митинга, они соскочили с трамвая на одной из людных улиц Москвы и заметили, что мальчишки-газетчики что-то уж очень бойко выкрикивают и народа на улицах больше обыкновенного, несмотря на то что приближалась гроза и уже начинал хлестать косой дождь.

Один из газетчиков подбежал к датчанину:

— Экстренный выпуск. Убийство товарища… — и, понизив голос: — Гм… гм… эх, опять забыл…

— Кого? Кого? — спросила девушка.

— Этого… Ага… Воровского в Италии и Швейцарии…

Сунув девушке «вечерку» в руки, мальчишка бежал дальше, выкрикивая:

— Экстренный выпуск: убийство товарища Воровского.

Одна, другая молния осветили улицу. Дождик припустил посильнее; и девушка с датчанином забежали в подъезд.

Молния резала в разных направлениях темное небо. Дождь звенел по крышам и асфальту. В ушах иностранца звенели какие-то новые, горячие слова девушки. Она говорила торопливо, не как раньше. И подобно тому как среди теплого мая над оврагом, где еще не стаял снег, обдает лицо струйка холодного воздуха, так в словах девушки иностранец чувствовал большую, большую вражду к кому-то такому же, как он, европейцу. Вражду вековечную. Вражду срединной, равнинной земли к кудрявому берегами, культурному маленькому полуостровку — Европе. Вражду земли к морю.

От чувства этой вражды он едва не взял оправдательный тон. И уже во всяком случае готов был выполнить все, что она прикажет.

Она приказала ему быть на демонстрации против английского ультиматума.

Прощаясь, он сказал ей:

— Я так вам сочувствую, что прошу позволения поцеловать вас.

— После демонстрации, — ответила она.

* * *

После демонстрации, как и во время ее, молодой иностранец чувствовал себя как в угаре. Он никак не предполагал раньше, что земля, улица, мостовая может выдержать столько народа. Он раньше не замечал, что Москва так многолюдна. Он никак не мог постичь того огромного чувства, которое, как ветер, несло народ, и народ, как ребенок: весело, непосредственно, искренне протестовал. Веселая, святая ненависть была в чучелах — керзонах, которых волокли по Москве в разных направлениях. Мощная, страшная сила была в необъятной московской массе народа. Т а к  протестовать против  т а к о й  страны, как Англия! Для молодого датчанина это было свержением в его душе многих сокровенных идолов.

По каким-то странным, невиданным раньше улицам колесили они с девушкой. Она с кем-то здоровалась, с кем-то прощалась. Вслед за ней датчанин тоже кому-то улыбался, посылая поклоны, говорил никому не понятные любезности. А улицы все плыли и плыли. Казалось, сама Москва тронулась и поплыла. Вот когда непосредственно можно было видеть философское положение о том, что вся история человечества есть непрерывное движение, подобное течению реки.

Девушка пылала гордостью. Ей казалось, что она не только навсегда полюбила молодого иностранца, но и покорила его. Покорила своим идеям, своей стране, своему трудовому народу, которому теперь должно не окно прорубать в Европу, а прокладывать туда широкий мост. И вот она со своей любовью к датчанину есть маленькая жердочка огромного моста.

Получалось как-то странно: в этот день, который был пропитан микробами социальной борьбы, который всколыхнул по всей России десятки миллионов людей, — они двое — в этот именно день — необыкновенно много говорили о себе и о своей любви.

Утомленные, они добрались до маленького домика, где жила девушка. Когда они пришли, подруги девушки еще не было дома. Девушка стала хлопотать о чае, хлебе, закуске.

— Не надо! Ради бога, не надо! — умолял датчанин, не зная, как быть, если в самом деле на этом грязном, без скатерти, столе его заставят пить чай из жестяного чайника и есть хлеб над газетной бумагой.

И от угара, от необычности, от смутного стремления помешать девушке угостить его чаем, он быстрым движением запер дверь и стал требовать поцелуя, обещанного после демонстрации.

Девушка исполнила обещание и даже превзошла его.

Датчанин прибежал домой, как вор после хорошей кражи. На рукаве не доставало одной запонки; носовой платок был потерян; галстук оказался чуть не на правом плече; шляпа смята, и в ней оказались ножницы для надрезания сигар; кроме того, ужасно дрожали руки.

— Мой бедный мальчик, — причитала над ним мать, — я ведь предупреждала тебя, чтобы ты не ходил на улицу: тебя смяли.

— Да, мама, совсем, совсем смяли, раздавили.

И он разрыдался, не сдерживаясь, дав полную волю слезам, словно с ними он хотел выгнать из себя всю усталость, все волнение и что-то еще похожее на любовь.

Над собой он видел мать, ее трясущийся трехэтажный подбородок, такой знакомый ему, такой добрый, и думал, как мог он, ее сын, час тому назад обещать синеглазой девушке покинуть все: и мать, и родной Копенгаген, родное море и отдаться какой-то неведомой революции, которую русские любят так же, как индусы — Будду, европейцы — Христа, а американцы — футбол… Как он мог обещать навсегда, навсегда идти по следам ее коммунизма, когда коммунизм — ведь это только слова, изображенные на некоторых страницах некоторых книг, в то время как мать, Копенгаген, контора предприятия — все это есть, все это сущее. Как мог он обещать бросить сущее во имя сказанного и написанного! И почему это в России нельзя любить без каких-нибудь идей, без боли — любить просто, как ручей любит свои берега, а птицы свои ветки, как любят в Европе, в Копенгагене?

И вдруг все то огромное, титаническое, что в виде убийства Воровского, ультиматума гордого Альбиона и несметной массы московских людей, готовых затопить собою весь мир, углом так неожиданно врезалось в тихие, тонкие и интересные отношения между ним и прекрасной девушкой, — расплылось в туманное пятно, показалось кошмаром, который надо отогнать.

— Мама, я больше здесь не могу: уедем обратно в Копенгаген.

Он стал целовать морщинистые, тоже очень добрые руки своей матери и вспомнил, как час тому назад, поспешно выбегая из комнаты девушки, он в сенях повстречался с ее строгой, стриженой подругой и от смущенья поцеловал ее сухую, выпачканную чернилами руку.

— Ах, мама, уедем скорее в Копенгаген, — говорил он, уже лежа в постели под холодноватым одеялом, говорил шепотом, уже засыпая, говорил сам для себя.

* * *

Синеглазая девушка ждала своего необыкновенного жениха неделю, ждала все лето. Ждала до осени.

Осенью она сказала своей подруге:

— Неужели ты и теперь не перестанешь ко мне относиться плохо? Ведь видишь: его нет. И я не впадаю теперь в буржуазность. Изучаю политэкономию. Посещаю лекции истмата… А то, что было, это… понимаешь… так… мечта. Я думала… я слишком много возмечтала. И все это оборвалось. И ты продолжаешь быть холодной. Куда же, куда же мне теперь идти? Неужели, кто хоть раз впал в мечту, тому нет возврата к действительной жизни?

— Нет, — сухо ответила ее смуглая с маленьким лицом подруга.

И слово это ударило, как острый молоток, по самому темени синеглазую девушку.

В этот вечер она колесила без конца по улицам Москвы. Они казались ей лабиринтом, из которого нет выхода никуда. В сердце ее зияли три стрелы, упавшие с разных сторон. Одна сторона: старая милая семья, где все так ясно было, так ясно, что она бросилась от этой ясности к туманной мечте, борьбе за лучшее. Вторая сторона: это сама борьба, и непременно смешанная с любовью и непременно героические подвиги, каких никогда не бывает. Третья сторона: это краткое, твердое «нет».

Девушка пошла к тому бесцветному, практично построенному дому, где жил датчанин. Ей отперла горничная и объявила, что госпожа и господин такие-то уехали обратно к себе на родину, что теперь живут здесь тоже датчане, но другие.

В то время как горничная обстоятельно докладывала о новых постояльцах, из одной комнаты в переднюю отворилась дверь, и в ней показался молодой человек в пижаме и с сигарой в зубах.

— Verzeihung, — обратился он по-немецки к девушке, — вы будете m-elle Женя Болдина?

— Да, я.

— От m-er Johann’а я имею вам письмо. M-er был не уверен в адресе…

Молодой человек на минуту скрылся в комнате и сейчас же вынес девушке письмо. На конверте стояло: Marina Rotscha, Tousoff Tupik, Jene Boldine.

Выйдя на улицу, девушка прочла письмо:

«Miss Boldine!

Я совершил перед вами преступление. Как Фауст Маргариту, я вовлек вас в неслыханный грех и буду вечно отвечать за это перед богом. К тому же я вас обманул, обещавши жениться, хотя вы и не требовали такого обещания. Ваши благородные идеи о коммунизме, о счастье всех людей, о падении капитализма мне глубоко врезались в сердце, и я сохраню о них память, как о самом интересном, что я видел в России. Мое уважение к коммунизму и ко всему русскому сохранится во мне надолго, может быть, до смерти. Мы, европейцы, вообще привыкли высоко чтить морально-общественные идеи русских, но нам невозможно идти за ними, так как жизнь у нас, например, в Копенгагене, течет совсем по-иному. Впрочем, дай бог, чтобы был коммунизм. Это было бы высшей справедливостью для всех людей. По-прежнему люблю, да, люблю и уважаю вас. Если захотите писать — посылайте через нашу концессионную контору в Москве.

Бесконечно любящий, да, любящий и уважающий вас Johann».

Какая хорошая, какая тонкая бумага у этого письма! Ах, какая восхитительная бумага! Как должно быть приятно писать на такой бумаге!

Девушка оглянулась; сзади полз трамвай, неуклюжий и странный среди почти деревенских улиц Москвы. Женя Болдина всегда в тяжелые, переломные минуты вспоминала что-нибудь литературное. Теперь она вспомнила Анну Каренину. И тут же подумала: «Она, Каренина, падая на рельсы, перекрестилась, а я ни за что. Я останусь верной тому новому, что я нашла и тяжесть чего не выдержала».

И со словами, которых никто не слышал:

— В смерти моей прошу винить весь мир, — она упала на рельсы.

Но трамвай не доехал до нее: он задержался у столбика с надписью «Остановка». В том месте, где Женя прикоснулась лбом к холодной рельсе, она почувствовала острую боль, как от укуса змеи. И сизая железная рельса ей показалась живой и холодной. Женя вскочила и бросилась бежать в ближайшую узкую улицу. Ей казалось, что совсем близко за плечами мчится погоня, тяжелая, железная, готовая раздавить ее. Под ней содрогалась земля. Женя убегала от нее все быстрее.

Февраль — март 1924 г.

БИБЛИОГРАФИЯ

Список книг А. Я. Аросева, изданных при его жизни

Революционные наброски: Рассказы. Харьков: Учпедгиз, 1920.

Записки Терентия Забытого («Страда»): Повесть. Берлин: Русское творчество, 1922.

Белая лестница: Рассказы. М.—Пг.: Круг, 1923.

Две повести («Недавние дни», «Записки Терентия Забытого»). М.—Пг., 1923.

«Никита Шорнев» и др. повести. Пг.: Прибой, 1924.

На перекрестке: Пьеса. Пг.: Прибой, 1924.

По следам Ленина. Л.: ГИЗ, 1924.

Основные вехи жизни В. И. Ленина (Ульянова). Л.: ГИЗ, 1924.

Материалы к биографии Ленина. М.: Московский рабочий, 1925.

Казанские очерки о революции 1905 года. Казань, 1925.

Москва — Париж: Очерк. Л.: ГИЗ, 1925.

Октябрьские рассказы. М.: Огонек, 1925.

Недавние дни: Повесть. М.—Л., 1925.

О Владимире Ильиче: Воспоминания. Л.: Прибой, 1926.

Как мы вступали в революционную работу. М.: Московский рабочий, 1926.

Барабанщик рыжий: Рассказы. М.: Огонек, 1927.

«Московский Совет» в 1917 году. М.: Огонек, 1927.

От желтой реки: Повесть. Л.: Прибой, 1927.

Фарситская легенда: Рассказы. М.: Мол. гвардия, 1927.

На земле под солнцем: Рассказы. М.—Л.: ГИЗ, 1928.

Сенские берега: Роман. М.: Круг, 1928.

Собр. соч.: В 2 т. Т. 2: Повести о людях советской страны. М.: Мол. гвардия, 1929.

Свинья и Петька: Рассказы. М.: Мол. гвардия, 1931.

Корни: Роман. М: ГИХЛ, 1933.

Примечания

1

Ну, ладно, я согласна. (Здесь и далее примечания А. Я. Аросева.)

(обратно)

2

Я прошу вас протанцевать несколько па камаринского или казачка для этих мужиков, будьте так любезны, мой дорогой.

(обратно)

3

Но позвольте, и вы не кричите!

(обратно)

4

Вы, вероятно, сошли с ума!

(обратно)

5

Заблуждение сегодняшнего дня есть правда завтрашнего.

(обратно)

6

Подвижное домашнее хозяйство.

(обратно)

7

Более горячий сторонник короля, чем сам король (франц. поговорка).

(обратно)

8

Если бы ты пришел сегодня вечером…

(обратно)

9

Тухта — по-татарски погоди.

(обратно)

10

У Пушкина, в «Истории Пугачевского бунта», сказано: «Суконщики — люди разного звания, а большей частью кулачные бойцы».

(обратно)

11

Месопотамия — значит междуречье.

(обратно)

12

Мент на языке заключенных — надзиратель, а на английском — дух.

(обратно)

13

«Винта нарезать» — по-тюремному бежать.

(обратно)

14

Шабры — соседи.

(обратно)

15

Фамилия эсерки, стрелявшей в В. И. Ленина в Москве на заводе Михельсона.

(обратно)

16

Дешевый полубелый хлеб, испеченный с постным маслом.

(обратно)

17

Селедки.

(обратно)

18

Солдаты всех своих врагов — юнкеров, офицеров, добровольцев, студентов и прочих защитников старого порядка — называли «кадетами».

(обратно)

19

Дома, потом сожженные юнкерами. Один теперь уже восстановлен, а вместо другого — памятник Тимирязеву.

(обратно)

20

Ныне 3-й Дом Союзов (на Советской площади). В то время он почти весь был занят пленными и арестованными.

(обратно)

21

Прибор, показывающий высоту.

(обратно)

22

То есть клевать носом.

(обратно)

23

Ручка, при помощи которой управляют аппаратом.

(обратно)

24

Вы говорите по-английски?

(обратно)

25

Факультет общественных наук.

(обратно)

26

Исторический материализм.

(обратно)

Оглавление

След на земле

Сенские берега Роман

  КАРИКАТУРЫ

  ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ

  ВЕРСАЛЬ

  ЗЕМЛЯ

  ПАРИЖ — МОСКВА

  ТАЛАНТ

  НОЧЬ В ПАРИЖЕ

ПОВЕСТИ

  От желтой реки

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Минувшие дни

    В СОВЕТЕ

    ФАДДЕИЧ

    ПАТРИОТЫ

    РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

    СОЛДАТЫ

    БЕРТЕНЬЕВ

    ЛЕНИН

    БОРЬБА

    ВЧЕРА И ЗАВТРА. СНОВА БОРЬБА

  Никита Шорнев

    Глава I НА БАРРИКАДАХ

    Глава II У ВЛАСТИ

    Глава III РУСЬ

    Глава IV «СЕ — ЧЕЛОВЕК»

    Глава V ЛОЖЬ И ПРАВДА

  Страда Записки Т. А. Забытого

    НАДО ПЕРЕЛОМИТЬСЯ

    ВСЕ НА ФУНТЫ

    КОНФЕРЕНЦИЯ И УЛИЦА

    НА ФРОНТЕ

    В СУТОЛОКЕ

    К ТРУДУ

    ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ

    СОЛНЦЕ КРАСНОЕ

РАССКАЗЫ

  Террорист

  Третье отделение в Москве

  Марсианин

  Барабанщик рыжий

  Белая лестница

  Золотые погоны

  Три совещания (К Октябрьским дням)

  Солдаты без командиров

  Молодой мичман

  Пламенная площадь

  Генерал Гвоздев

  Кремль

  Иван Алексеевич

  Председатель

    МИРА, ХЛЕБА И ВЛАСТИ

    КРУГОМ — ФРОНТ

    ОРДЕН КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

    ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  Косые тени

  Первая концессия

  Деревенские узоры

  Свинья и Петька

  На земле под солнцем

  Разрушенный дом

  Американец в Европе

  Туча над землей

  Фарситская легенда

  Трамвайчик

БИБЛИОГРАФИЯ

*** Примечания ***